ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО БАС
Открывая магазин, на соседство с Мариинским театром я внимания не обратил: театр и театр. Балетом я не увлекался, оперой тем более.
Не знаю как, но артисты про нашу лавочку прознали, парами и поодиночке стали посещать. Кто-то, удовлетворив любопытство, забывал дорогу навсегда, кто-то время от времени возвращался, некоторые ходили регулярно. Геннадий Иванович Беззубенков относился к последним. То, что он солист Мариинского, я узнал не сразу. А тогда, в день знакомства, у прилавка стоял осанистый мужчина, плотный, как гриб боровик, в добротной дубленке, отороченной пушистым мехом, в кожаной шапке с козырьком; крупное лицо румянилось от мороза. Двумя пальцами он бережно держал фарфоровую чашку, рассматривал марку на донышке, глядел на просвет. На безымянном пальце поигрывало кольцо с голубым камнем. Говорил мужчина грудным голосом.
Я обратил внимание на солидного покупателя, стал привечать.
Геннадий Иванович охотно приобретал старинные вещи, но особенно увлекался коллекционированием фарфора: сервизы, блюда, крупная и мелкая пластика. И как истинный ценитель стремился приобщить к своему увлечению других: коллег и знакомых.
– Геннадий Иванович, подобный сервиз у вас есть, покупали в прошлом году, – напоминаю артисту, пытаюсь удержать от ненужных трат.
– Заворачивайте, заворачивайте, – басит он продавцу, игнорируя мое предостережение. Затем поворачивается и, широко улыбаясь, поясняет: – Я тот концертмейстеру подарил, а этот отвезу на дачу. Приятно, знаете, вечерком на балконе чайку попить из хорошего фарфора.
Или принесет чашку и просит:
– Подберите блюдце. Я американскому импресарио чайную пару дарил, недавно разговаривали, он пожаловался, что блюдце разбил, надо бы восстановить. Скоро гастроли, отвезу.
Незаметно мы сблизились, подружились, через некоторое время он пригласил в театр. Приглашение польстило, пошли с женой.
Оперу до этого слушал дважды: первый раз с сорокового ряда Кремлевского дворца съездов; второй раз – в Большом, контрамарка без мест досталась по случаю. Опыт имел отрицательный, поэтому, отвечая на приглашение Геннадия Ивановича, шел в театр и немного волновался.
Приятно удивило существование отдельного входа для гостей – одиннадцатого подъезда. За массивными дверьми дежурил охранник, далее – вешалка для одежды и небольшой холл. У вызолоченных зеркал женщина-капельдинер в зеленой униформе. Сверившись со списком, она выдала контрамарку. В отличие «от доставшейся по случаю», на ней были указаны места. По той меня загнали на верхний ярус, откуда не видел сцены и солистов, лишь звуки оркестра прорывались через плотный заслон таких же, как я, безбилетников. Ушел, не дождавшись антракта, и о содеянном не жалел.
Мы разделись. За спиной капельдинера заметил дверь в приемную Гергиева. От нее короткий коридор и лестница вели в голубую гостиную с двумя выходами – в директорскую ложу и фойе, куда мы вышли. Пока нам все нравилось: чинно и уважительно.
Публика тем временем, протиснувшись через решетку металлоискателя и билетный контроль, спешила к гардеробу, где образовалась небольшая очередь.
– Здорово, что у нас отдельный вход, – шепнула Оксана, проходя мимо.
– Всю прелесть почувствуешь после спектакля, – соглашаюсь я. – Здесь будет «штурм Измаила», а мы уйдем спокойно.
Мне действительно было приятно осознавать себя гостем, выделенным из толпы. Но неожиданная мысль испортила настроение: «Какой ты все-таки азиат! Стоило впустить через отдельный вход, как задрал нос». И следом – другая, еще ужасней: «А что тогда чувствует человек, которого занесло на самый верх, если такая маленькая привилегия в мгновение исказила тебя?». Фантазия уносит к вершинам власти, возникают картины одна унизительней другой.
Позже, увлекшись Мариинским театром и покупая билеты в кассе, входил через главный вход с обычными зрителями. Как все, выстаивал очередь в гардероб, держа в охапку пальто жены и дочери. Тогда, наблюдая посетителей, выходящих из голубой гостиной, заметил в их поведении, походке и нарочитом смехе некоторую неестественность, демонстрацию превосходства над теми, кто пришел с улицы, совершенно ими не заслуженную.
Зрительный зал эмоций не вызвал, разве занавес. К тому времени мы достаточно насмотрелись на имперскую столицу, резьба и позолота уже не впечатляли. Любовь к этим стенам придет позже и не будет определяться их внешним видом.
В тот день давали «Саломею» Рихарда Штрауса. В программке, в перечне исполнителей, нашел Геннадия Ивановича в роли Первого назаретянина. Над фамилией мелким шрифтом перечислены звания: народный артист России, лауреат Государственной премии. Показал жене, она оценивающе кивнула.
История иудейской принцессы известна, герои тоже: Иоанн Креститель – в опере он Иоканаан, Ирод и Иродиада, но кто такой Первый назаретянин и чем Первый отличается от Второго или Третьего, не знал. Всю оперу ждал появления нового знакомого, боялся пропустить и не столько слушал, сколько всматривался, пытаясь угадать: он, не он? Ближе к концу на сцене появились три старца в хламидах и тюрбанах. «Один из них, – предположил я, – но который?»
– Где он? – спросила шепотом жена.
– Не знаю, – признался я.
Она удивленно посмотрела на меня и отвернулась к сцене. Старцы отголосили и удалились, других претендентов на роль «Геннадия Ивановича» в опере не было.
Первый блин вышел комом: на спектакле был, оперу слышал, а как поет Геннадий Иванович Беззубенков, не понял.
Следующее приглашение не заставило ждать: «Аида» Верди. Геннадий Иванович – Царь Египта, это – не Первый назаретянин. Пошел с десятилетней дочерью.
Любовь эфиопской рабыни к египетскому военачальнику Сашу не тронула, но она стоически отсидела четыре часа. Пышное явление царя Египта, победоносное шествие войск и трубный марш ей понравились, аплодировала, не жалея ладошек.
Нашей соседкой по ложе оказалась графиня Доминик де Рокамье-Голицына, она стояла у истоков реки «товары из Европы». По-русски Доминик говорила уверенно, но непонятно. Разобрав в ее речи одно или два слова, мысленно конструировал предложение, отвечал сообразно, угадывал не всегда, из-за чего в беседе возникали паузы. В антракте Доминик забросала Александру вопросами, девочка смотрела на меня, и я, как мог, переводил. Сообразуясь с помпезностью обстановки, дочь отвечала обстоятельно и быстро утомила собеседницу. Графиня переключилась на меня.
– Как деля? Вас приглашать? Эта лёжа особый!
Я ответил.
– Зубенко? Зубенко корошо! Я люблю Зубенко, он корошо. Роль маленький – плёхо. Вы завтра работать? Вы продавать мои вещи? Мне есть деньги? Сколько долляр? Нюжно покупать много старый вещи, для декор. Декор мой квартир Мойка, другой квартир Фонтанка.
– А где вы слушали Беззубенкова? – поинтересовался я.
– П-фу, – выдохнула она и сделала удивленные глаза. – Здесь слюшать! «Борис Годунофф» слюшать, «Принсе Игорь» слюшать, «Аида», – она указала на сцену. – Много слюшать. Зубенко корошо, роль маленький – плёхо.
Она надула щеки и принялась наигрывать марш из «Аиды». Зрители, кто не ушел в буфет, обернулись. Доминик сконфузилась, рассмеялась и ткнулась головой мне в плечо. Александра испуганно смотрела на нас со своего места.
Как наркоман, попробовав зелье, чувствует к нему неодолимую тягу, так и я, посетив Мариинский театр два раза, впал в зависимость. Спасибо Геннадию Ивановичу, он потчевал меня этим деликатесом регулярно: «Евгений Онегин», «Пиковая дама», «Дон Жуан», «Хованщина», «Псковитянка», «Любовь к трем апельсинам», «Бенвенуто Челлини».
Однажды, после спектакля «Князь Игорь», он зашел в магазин и между делом поинтересовался:
– Как сходили? Понравилось?
Я ждал вопроса, подготовился и принялся высказываться, все эпитеты красочные, восторженные. Он слушал, наклонив голову, ничего не отвечая. Когда дошел до «Половецких плясок», высокопарные слова в лексиконе закончились, я захлебнулся и замолк. Геннадий Иванович поднял голову, снисходительно посмотрел на меня и вполголоса запел: «Улетай на крыльях ветра / Ты в край родной, родная песня наша, / Туда, где мы тебя свободно пели, / Где было так привольно нам с тобою». Он обладал густым грудным голосом, при разговоре басил так, что посетители оборачивались. Но эту мелодию спел интимно и чисто, передав мое настроение точнее всех слов.
Это случилось однажды, никогда больше для меня он не пел.
Лет в двадцать-двадцать пять наравне с эстрадными и бардовскими песнями пришло увлечение классикой. Живя в Москве, посещал симфонические концерты, покупал пластинки с записями Шаляпина, Козловского, Лемешева. Отдавая предпочтение русским народным песням и романсам, бесконечно мог слушать «Элегию» Массне, «Пророка» Римского-Корсакова, «Дубинушку» и православные молитвы: «Сугубую ектенью» и «Ныне отпущаеши». Тогда же, подражая молодому Чехову, опубликовавшему юмористическую «Табель о рангах» российских литераторов, составил рейтинг оперных голосов, поместив на вершине бас. Из людей, обладающих этим феноменальным для меня голосом, на первое место поставил Федора Шаляпина, далее чуть ниже: Максима Михайлова, Бориса Христова, Бориса Штоколова, на сольных выступлениях которого в концертном зале «Россия» в Зарядье побывал дважды. Геннадий Иванович Беззубенков встал с ними в ряд.
Заходил он регулярно, заметив в зале его фигуру, а чаще узнав по раскатистому голосу, я откладывал дела и присоединялся к нему, показывал новинки, давал пояснения. Вскоре заметил, что стесняю артиста и перестал торопиться, сидел в кабинете, слушал, как он «гонял девочек по полкам»: «Покажите вон то блюдо», «Дайте посмотреть фигурку», «К этой чашке блюдечко есть?». Продавщицы не обижались, выполняли просьбы охотно, без покупок он не уходил.
Для приобретения дорогостоящих предметов Геннадий Иванович приходил с супругой, Фаиной Степановной. Приглядит интересную вещицу, зайдет, попросит:
– Отложите, в субботу с женой придем, может, купим.
Фаина Степановна – миниатюрная, элегантная, спина прямая, голова приподнята, в ушах и на пальцах украшения. Говорит неторопливо, а смеется, как девочка, вызывая добрую улыбку. Последние годы приглашения в театр исходят от нее.
– Здравствуйте, Геннадий Федорович, хотите сегодня в театр сходить? «Руслан и Людмила», Геннадий Иванович поет Фарлафа. – Я с радостью соглашаюсь. – Не забудьте, в семь часов, через одиннадцатый подъезд.
В трубке слышу могучий бас Геннадия Ивановича: «Скажи, чтобы цветы не приносил».
– Геннадий Иванович просит, – озвучивает она слова певца, – цветы не приносите, не тратьтесь зря.
– Нет, Фаина Степановна, не просите, – возражаю я. – Я же вижу глаза артистов, как расцветают их лица, когда они получают букет, и как натянуто улыбаются, если капельдинер проходит мимо. И потом, – иду на хитрость, – кто сказал, что цветы Геннадию Ивановичу, ему благодарность, а цветы – вам.
Она смеется, и мы прощаемся.
Я понимал, что цветы для него обуза, их приятно получать, осознавая: тебя любят, ценят, а нести домой ночью в дождь, в снег, в мороз… И живет он вроде бы недалеко, на углу Казанской и Вознесенского, а все-таки тащиться с двумя-тремя букетами, как разносчик из цветочной лавки, не по возрасту. Я знал: многие артисты, женщины в том числе, после спектакля раздаривают цветы костюмерам, гримерам, и был не против, если мой букет будет передарен.
Посидеть, поговорить с Геннадием Ивановичем удается редко, он всегда торопится, спешит. Зайдет в магазин, рассмотрит новинки, заглянет ко мне, обменяемся парой фраз, как он поднимается и, извиняясь, басит:
– Побегу. На урок опаздываю! – Несмотря на возраст, солидную осанку, как мальчишка, выбегает из магазина и семенит в сторону Концертного зала.
Я удивлялся: «Какой урок у маститого артиста?». Потом узнал: занятие с концертмейстером, повторение или разучивание новой партии. Репертуар артиста огромен. Некоторые оперы идут один раз в сезон, а то и реже, например «Парсифаль» Вагнера. Мало выучить и спеть пять-шесть премьерных спектаклей, надо уметь повторить через год, два, а то и три. Геннадий Иванович поет в «Парсифале» Гурнеманца, в первом акте ария его героя звучит сорок минут, в третьем не меньше, а петь приходится на немецком.
Позже, познакомившись с артистами театра, слышал от них о Беззубенкове: «Труженик!», «Работяга!», «Пахарь!». Я подсчитал: за тридцать календарных дней в марте–апреле тринадцатого года он пел в одиннадцати спектаклях: «Иван Сусанин», «Турандот», «Свадебка», «Дон Жуан», «Псковитянка», «Семен Котко», «Борис Годунов», «Игрок», «Проделки Фаты Морганы». Голова идет кругом от количества нот и слов. Вот и бегает Геннадий Иванович на уроки, повторяет роли.
Слушать и наблюдать артиста Беззубенкова на сцене для меня всегда радость. Я наслаждался его густым насыщенным голосом, восхищался драматическим талантом. Не единожды наблюдал, как в опере Пуччини «Турандот» татарский царь Тимур в его исполнении после самоубийства служанки Лиу старел на глазах; его сгорбленная спина, опущенные плечи говорили о горе больше, чем голоса всех исполнителей. А сколько гнева выражала фигура Командора, когда в халате он выбегал на зов оскорбленной дочери, не раздумывая, вставал на ее защиту и был убит Дон Жуаном. А сколько надменности и бравады выражала ухмылка Фафнера, его победоносной жест, когда, выйдя на поклон, Геннадий Иванович «взорвал зал», демонстрируя кольцо нибелунгов на своей руке. А Иван Сусанин? Не Романовых в исполнении артиста спасал деревенский столяр, а созданный трудом и заботой микрокосмос, где любовно уживались он, дочь Антонина, сын Иван, где готовились к свадьбе и куда бесцеремонно вторглись враги. Секунды в фигуре Сусанина читалась растерянность, но, оценив последствия отказа, он отвел беду от своего дома. Решение погубить иноземцев пришло там, в лесу. Сколько скорби и тоски слышалось в прощальной арии. Геннадий Иванович не пел, молился: «Мой горький час! Мой смертный час! Господь, меня ты подкрепи, ты подкрепи!». Сострадающий зал отблагодарил артиста длительной овацией.
Уверен, Геннадий Иванович Беззубенков мог бы стать замечательным драматическим актером и неизвестно, где преуспел бы больше.
Голос оперного певца – инструмент ненадежный. Существует расхожая фраза: «Оперный певец – это футляр для голоса». Вся жизнь подчинена сохранению и усовершенствованию этого инструмента. С первого спектакля, исключая «Саломею», где попросту не узнал артиста, и по сей день волнуюсь, слушая его. Особенно тревожно, когда Фаина Степановна накануне спектакля пожалуется: «Геннадий Иванович неважно себя чувствует, второй день делаю ему ингаляции». Тогда беспокойство не покидает все действие и отпускает, только когда падает занавес.
Шел фестиваль «Звезды белых ночей», Геннадий Иванович пригласил на «Бориса Годунова», он пел Варлаама. Оксана и Сашенька отдыхали на даче в подмосковной «Радуге», пошел один, отчего чувствовал себя неуютно. А тут перед спектаклем, когда погас свет, объявляют: «Роль Варлаама исполняет…» – и называют фамилию другого артиста. «Что случилось? Заболел? Потерял голос? Он говорил, что после спектакля летит с Гергиевым в Штаты, может, что-то изменилось? Позвонить? А вдруг он в самолете, звонок окажется некстати». И так было несладко, а без него скис окончательно, почувствовал себя брошенным в этом прекрасном заполненном музыкой зале.
Утром связался с Фаиной Степановной.
– Ничего страшного, – успокоила она, – у Геннадия Ивановича перед выходом скрутило спину – радикулит. Сделали укол и привезли домой. Всю ночь промучился. А утром улетел в Америку, будет петь на уколах. А что делать?
Вот уже пятнадцать лет хожу в Мариинку и не только по приглашению Беззубенкова или других артистов, но и по абонементам, которые покупаю для всей семьи. Заметил, слушая «Тоску» или «Кармен», где Геннадий Иванович никогда не пел, – все замечательно, но стоит пойти на «Жизнь за царя», где в роли Сусанина другой исполнитель или на «Бориса Годунова» без его участия, как начинает сосать под ложечкой, холодок в душе оживает, и чувство сиротства возвращается.
Геннадий Иванович четырежды провел меня через «Кольцо нибелунга». В «Золоте Рейна» он исполняет роль одного из двух великанов – Фафнера. Ну какой из Геннадия Ивановича великан? Крепкий, плотный, но не высокий, а на сцене надо выглядеть исполином; второй «великан» ему под стать. Вот режиссер или художник-постановщик придумали поставить артистов на «платформу». Пошили сапоги с подошвой сантиметров тридцать и вывели на сцену. Стоять в такой обуви можно, а передвигаться способна разве Жанна Агузарова.
Спектакль близился к концу, у великанов последний выход, где Фафнер убивает своего соперника. От кулис до авансцены артисты шли осторожно, переставляли ноги так, будто перешагивали препятствия. Мы с Фаиной Степановной затаили дыхание. Кое-как они доковыляли до середины сцены, остановились, поют. Настало время схватки, не сходя с места, великаны принялись тузить друг друга. Перед смертельным ударом артист, исполнявший роль соперника Фафнера, инстинктивно пригнулся, рука Геннадия Ивановича, не встретив препятствия, ушла вперед, и он, потеряв равновесие, упал. Зрители на падение не прореагировали, исполнители, занятые в мизансцене, продолжали распевать. Бесстрастный Гергиев дирижировал, изредка поглядывая на сцену. Доиграв полулежа, Геннадий Иванович на четвереньках уполз в кулису, где его подняли. Дали занавес. Фаина Степановна заторопилась в гримерку; на поклон он не вышел.
На следующий день позвонил им.
– Как Геннадий Иванович, убился?
– Все нормально, колени чуть-чуть болят, а так обошлось, ничего серьезного.
В новый сезон сапоги на платформе отменили, взамен соорудили двухметровые остовы. На них, как на трибуну, взбирались артисты, зрители видели их грудь в латах, руки с накладными бицепсами и головы в шлемах. Запрятанные внутрь конструкции работники катали великанов по сцене…
Салон автомобиля – единственное место, откуда Геннадий Иванович с его непоседливостью и торопливостью не мог убежать. Случалось, когда он приобретал у нас что-то громоздкое и тяжелое или заходил в конце рабочего дня, утомленный уроками и репетициями, вез его домой, нам было по пути. Десять–пятнадцать минут мы беседовали, так узнал его артистическую судьбу.
Родился он в деревне Старая Вителевка Ульяновской области, в сорок девятом году. Отец умер рано, оставив двенадцать детей. Мать убивалась на работе, но всех прокормить не могла, его отдали в школу-интернат в соседнем поселке. Потом – техникум, диплом инструментальщика, служба в армии.
– Служил в ансамбле песни и пляски Приволжского округа, – вспоминал он. – В шестьдесят девятом приехали в Ульяновск на гастроли. На стенах пестрят афиши с портретами ленинградских артистов: Елены Образцовой и Евгения Нестеренко. Сослуживцы наперебой стали подталкивать: «Слышь, Ген, сходил бы к Нестеренко, прослушался». Я отнекивался: «Да что вы, к такому мастеру…». – «Иди, не бойся! Не съест…»
Мы проехали по Английскому проспекту, повернули на Римского-Корсакова и по сигналу светофора остановились. Геннадий Иванович замолчал, усталое лицо выглядело печальным.
– Долго тогда не мог заснуть, ворочался, – продолжил он, когда машина тронулась, – лежал, кумекал. В конце концов выпросил у старшины увольнение, отутюжил галифе, гимнастерку, начистил сапоги и зашагал на высокий берег Волги в гостиницу, где остановились знаменитости. Нестеренко принял, выслушав, одобрил: «Данные есть, надо учиться!». Дал номер телефона, пригласил после службы в Ленинград, в консерваторию, где в то время преподавал. Демобилизовавшись, поехал, а он как раз получил приглашение в Большой театр, завершал дела и помочь не мог. Остался с чемоданом в руке: знакомых нет, жить негде, деньги на исходе. Ничего не радовало: ни дворцы, ни мосты над Невой, ни памятники.
Мы подъехали к его дому, я припарковался.
– Отправился в ансамбль ЛенВО к Николаю Кунаеву, тот послушал: «О! – говорит, – какой бас! Но жилья у нас нет, иди в Капеллу». А что делать в Капелле? Там все с консерваторским образованием, а у меня, кроме голоса, желания петь и диплома техника-инструментальщика, – ничего. Нотной грамоты толком не знал. Кунаев успокоил, позвонил руководителю Капеллы Козлову, тот собрал худсовет, меня послушали и зачислили в штат. Не помню, как дошел до Невского, как очутился у почтамта, отбил телеграмму: «Мама, меня приняли».
С того дня у демобилизованного солдата появилась койка в общежитии, зарплата девяносто рублей в месяц и уверенность: на правильном пути.
Город признал новичка. Из серого однообразия улиц выступили нарядные дворцы и особняки, мосты подставили спины; ему царственно улыбалась Екатерина в скверике у Александринского театра, юноши на Аничковом мосту демонстрировали удаль и ловкость. Петр Великий на вздыбленном коне, отметая сомнения, указывал на город: «Здесь, только здесь! Трудись и обрящешь!».
Началась работа: репетиции, концерты, гастроли, а по вечерам, в выходные дни, каждую свободную минуту – постижение нотной грамоты. То, что учащиеся музыкальных школ проходят за восемь–десять лет, одолел за два года, наконец открылись двери консерватории.
Девятнадцать лет отдал Геннадий Иванович певческой Капелле. Что это – благодарность, что не оттолкнули в трудную минуту, дали надежду, сделали артистом? Или скромность, неверие в свои силы? Однажды спросил его:
– Почему вы так долго работали в Капелле, не просились в Михайловский, Мариинский?
– Почему не просился? Просился, не брали.
– Почему не брали? – удивился я.
Он усмехнулся:
– Кто ж его знает, почему. Театр! Здесь свои законы, свои фавориты, любимчики. Конкуренции не любят.
Только в восемьдесят девятом году, когда исполнилось сорок лет, удалось прослушаться у главного дирижера Мариинского театра Валерия Гергиева. Маэстро пригласил на роль Ивана Хованского в «Хованщине» Мусоргского. С того дня Беззубенков – солист Мариинского театра.
С театром гастролировал в Европе и Америке, его голос звучал в «Ковент-Гардене», театре «Ла Скала», «Метрополитен-опера». Сотрудничал с выдающимися музыкантами: Джеймсом Ливайном, Юрием Темиркановым, Евгением Светлановым, Марисом Янсонсом, Лучано Паваротти, Деборой Войт. В квартире певца на книжной полке стоит фотография: он с Пласидо Доминго. Геннадий Иванович в костюме Хундинга из оперы «Валькирия», Пласидо Доминго – непревзойденный Зигмунд.
Ему неоднократно предлагали место солиста в зарубежных театрах, он благодарил и отказывался.
Юношей Гена Беззубенков познакомился со студенткой пединститута Фаиной Вороновой. Его призвали в армию, она по распределению уехала в Чечено-Ингушскую АССР, преподавать русский язык. В Ленинграде воссоединились. У них двое детей: сын Иван – удачливый бизнесмен, дочь Татьяна пошла по стопам отца, окончила консерваторию по классу фортепиано. Но что-то не удовлетворяло ее в гастрольной жизни пианистки, она решилась на отчаянный шаг и поступила в ансамбль, где некогда начинал отец.
Недавно в Доме Кочневой на Фонтанке состоялось ее сольное выступление. Поддержать молодую певицу пришли супруг – пианист Петр Лаул, подруга по фортепианному дуэту Светлана Коннова, коллеги по ансамблю, многочисленные друзья и родственники и конечно, патриарх семьи – Геннадий Иванович Беззубенков. На этом семейном празднике посчастливилось побывать и мне с женой и дочерью.
Был пасмурный день, моросил дождь, ветер с Невы раздувал полы пальто и выворачивал зонтики прохожих, а в уютном зале горели люстры, было тепло. Всего десять минут назад я беседовал с Татьяной у входа, где она встречала гостей, и вот она на сцене. Ее волнение передается слушателям, но сочное меццо-сопрано звучит уверенно и все понемногу успокаиваются. Следом за ней, чередуясь, выходят Петр Лаул, Светлана Коннова и Геннадий Иванович. Он был в ударе, под аккомпанемент дочери пел русскую классику: «Блоху», «Варяжского гостя», «Сусанина». Могучий бас грохотал и гремел так, что стекла в окнах дрожали. Я предположил, что он слышен на улице. Пешеходов со своего места видеть не мог, но пассажиры прогулочных катеров на Фонтанке смотрели в сторону дома и, как мне казалось, слушали.
При исполнении древних молитв поддержать артиста вышли друзья по ансамблю. Густой бас на фоне горнего пения никого не оставил равнодушным, многих пронял до слез.
В жизни человека мало истинных наград, наиболее ценная – гордость за детей. «Знала ли мать, – думал, слушая певца, – кому она подарила жизнь?»
После концерта подошел к Фаине Степановне, поблагодарил за приглашение, спросил:
– А мама Геннадия Ивановича Татьяна Ефремовна дожила до триумфа сына, видела его успех?
– Да. Он взял ее к себе, она все видела.
Несмотря на звания, награды, в Геннадии Ивановиче нет и намека на «звездность», стремления к популярности. Его трудно выделить из толпы, когда с нотами в портфеле, а чаще – в полиэтиленовом пакете, он спешит на урок в Концертный зал или, перебегая Театральную площадь, торопится в театр.
Последнее время он заходит редко: работа в театре, гастроли, ангажемент во Францию, Италию, США... Страсть к собирательству ослабела. Вредит ему и атмосфера нашего магазина; запахи и пыль отрицательно влияют на голос. Но все-таки изредка наведывается, стоит у прилавка. Посетители его узнают.
– Это Беззубенков? – спрашивает знакомая покупательница, заглядывая в кабинет, при этом ее глаза восторженно сияют и улыбка украшает лицо.
Я молча киваю. Окрыленная, она торопится в зал, чтобы поближе рассмотреть артиста.
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/