ШКОЛЬНАЯ ТЕТРАДЬ
Передо мной школьная тетрадь, на обложке надпись «Список картин» и дата «12 – 1963 г.» Первые пять листов исписаны перьевой ручкой фиолетовыми чернилами, почерк мелкий, женский. Читаю: «Айвазовский. Маяк. Масло. 1848 г. 73х47», «Бенуа Альберт. Нева. Акварель». Далее пояснение: «Академик, более знаменит, чем брат Александр. В 1960 г. Русский музей давал за него 2 т. р., но мне показалось мало. Хотел купить Кроллау для Тюмени. Размер 51х34». Переворачиваю страницу: «Левитан. Стога. Масло. Зав. отд. живописи Рус. Муз. Н. Н. Новоуспенский видел и считает ее подлинной».
В списке девяносто картин, среди авторов Киселев, Перов, Репин, Серов, Шишкин. Тетрадь принадлежала Евгении Павловне Бондаревой, ее не стало задолго до моего переезда в город и открытия магазина, не знал и ее дочь – Лидию Николаевну, а с внуком знакомство свел.
– Секретер купите? – поинтересовался мужчина, войдя в кабинет. – Старинный, красного дерева. Он тут недалеко, можно пойти посмотреть.
Мужчине было под пятьдесят: низкорослый, щуплый с безвольным подбородком. В глаза мужчина не смотрел, держался как-то боком, когда выходили, понял почему: от него разило перегаром.
«Алкоголик, – решил, следуя за ним. – Откуда у него секретер красного дерева? Руины какие-нибудь или крашеная береза».
– Я бы не продавал, – оправдывался мужчина, – но сын просит денег, а я, как назло, на мели.
Подходя к дому, он ускорил шаг, забежал вперед, и услужливо распахнул парадную дверь, предупредил:
– Осторожно, ступеньки сломаны.
На площадке второго этажа остановился, поколдовал над замком и открыл обитую листовым железом дверь, окрашенную коричневой краской, пригласил войти. Без опаски шагнул в темный проем, заскрипел паркет, в нос ударил спертый воздух помещения. Мужчина пошарил по стене, щелкнул выключателем, и под потолком вспыхнул рыжий огонек, осветив прихожую: зеркало с подзеркальным столиком, на нем телефонный аппарат и разноцветные квитанции – счета за коммунальные услуги.
Обстановка прихожей говорила о былом достатке жившей здесь семьи, теперь утраченном. Большую ее часть занимал платяной шкаф, заставленный чемоданами и коробками. На вешалке висели пальто и плащи, вышедшие из моды в начале шестидесятых, сверху, под стать им, пылились шляпы и шапки. Шкаф, зеркало и подзеркальный столик даже сквозь потертости и загрязнения отливали благородным красным цветом.
Я не был избалован посещениями петербургских квартир, прежде по адресам ходила Геля. Эта стала первой, куда вошел, как комиссионер, приобретая вещи не для себя, а перепродажи.
Миновав проходную комнату, прошли в угловую, где теплился свет. Расставленная по стенам мебель: массивный ореховый шкаф с зеркалом, туалетный столик, секретер и односпальная кровать – производили то же впечатление, что и в прихожей. Раскиданная на кровати одежда выглядела безжизненно, тюль на окнах отяжелел от пыли, цветы на подоконнике высохли и погибли.
Со стула поднялся подросток.
– Сын, – представил его мужчина. – А вот секретер.
Секретер впечатлил. Респектабельность предмету придавали витые колонны по углам и резное навершие. Отступив на шаг, попытался рассмотреть «пламя», при скудном освещении и утрате полировочного слоя текстура дерева едва просматривалась, напоминая сноп пшеницы. Собранные у основания, как бы в пучок, светлые и темные полосы проходили через нижние ящики и крышку секретера, распадаясь перед карнизом в разные стороны. Несколько грубых горизонтальных трещин на крышке рваными краями портили вид.
– Влажность низкая, – пояснил мужчина, когда, проведя пальцем по зазубринам, высказал сожаление, что вещь испорчена. – Сухо, от этого разорвало. Но их можно заделать, реставраторы знают как. – И, желая отвлечь внимание от дефекта, предложил: – Поглядите лучше сюда. – Он откинул крышку, обнажив внутренности: ящики и полочки. – Секретер не простой, с секретом! Видите зеркало?
Я нагнулся и в глубине ниши увидел свое отражение. Мужчина продемонстрировал крохотный ключик, склонился над столешницей и, как иллюзионист, предъявил три скрытых за зеркалом ящичка.
– Замок, правда, не работает, – посетовал он. – Ваш коллега сломал. Но это ремонтируется.
– Какой коллега?
– С Садовой…
– Миша?
Мужчина скривился.
– Всех не упомню, может, и Миша…
«Шикарная вещь, – решил я про себя. – Куплю, отреставрирую, оставлю себе». Вслух спросил:
– Сколько хотите?
Мужчина, не задумываясь, выпалил:
– Миллион!
После короткого торга сошлись на пяти тысячах. Деньги по тем временам немалые, среднемесячная зарплата в городе не дотягивала до этой суммы.
– Ну что, отдаем? – Мужчина обратился к сыну, тот, не вмешиваясь, сидел на стуле, терпеливо наблюдая за нами. – Это же все твое! Тебе решать.
Тот замялся, пробормотал, что-то вроде «сам знаешь».
«Зачем он возлагает ответственность на ребенка? – про себя возмутился я. –Допускаю, мальчик попросил денег. Денег нет. Решили продать секретер. Из пяти тысяч выделит ему пятьсот рублей, остальные пропьет. А попрекать, что продали красивую вещь, будет ребенка». Но вмешиваться не стал.
– Отдаем? – повысил голос отец.
Парень кивнул. Через час секретер стоял в магазине.
Для оформления сделки требовался паспорт, не сразу, но документ нашелся, из паспорта узнал: мужчину зовут Александр Борисович Аршанский. С того дня он стал бывать у меня часто, мы, можно сказать, подружились, перешли на «ты».
– Геннадий, зайдешь? Посмотришь что-нибудь? – спрашивал он, заглядывая в кабинет.
Шел к нему, наше сотрудничество было взаимовыгодным: мне – старинные вещи, ему – новенькие купюры. Расстояние до его дома мы преодолевали за минуту, всякий раз, подходя к подъезду, Аршанский забегал вперед, распахивал дверь, предупреждая: «Осторожно, ступеньки сломаны», а на вопрос: «Сколько хочешь?» – отвечал одно и то же: «Миллион!».
Жил Александр Борисович в трехкомнатной квартире один, родители умерли, жена ушла. За пять лет, что ходил к нему, сына видел однажды, когда покупал секретер.
– Это не продается, – предупредил Аршанский во второе мое посещение, указывая на стену, справа от входа в гостиную.
– А посмотреть можно? – спросил, заинтригованный запретом.
Он пожал плечами: что смотреть, если не продается, лениво выдавил:
– Смотри...
Я оглядел стену, которую позднее назвал «заветной». У стены стояло массивное пианино, на крышке – коллекция фарфоровых собак. Над инструментом – четыре картины: заболоченный пруд с дощатым мостком, парные крымские пейзажи, под потолком в золоченом обрамлении – трехэтажный особняк. По оформлению, стилю и манере письма картины относились к двадцатым годам минувшего столетия. Стена, как говорится, смотрелась, смотрелась и вся гостиная, выдержанная в традициях девятнадцатого века.
– Выбирай, – Аршанский обвел рукой комнату, – продается все, кроме этой стены, – и указал на пианино и картины над ним.
Издали предметы в гостиной выглядели изящно, но стоило подойти и взять в руки, оказывались битыми или сломанными. Приподнял вазу на столе – грубые склейки, сколы размером с ноготь. Пасхальные яйца, которые принял за фарфоровые, оказались куриными, раскрашенными гуашью. Тронул птиц на консолях – клюв отбит, хвост едва держится. Тело одного путти на жардиньерке – золоченое, тело другого – изъедено кислотой. Бронзовый маятник настенных часов останавливался после трех колебаний, барочная этажерка кренилась и заваливалась от прикосновения, мраморный столик торшера расколот и держался на алюминиевом диске, подложенном снизу. Картины, за исключением «заветной стены» и натюрморта в восьмигранной раме над зеркалом псише, – этюдные, незавершенные, многие без рам и подрамников, пришпиленные к стене кнопками. Я оглянулся на Аршанского, купить было нечего.
– Посмотри в буфете, – подсказал он; моя нерешительность его раздражала, ему не терпелось похмелиться.
Со временем я осмелел. Когда Аршанский пригласил в другой раз, я уже без подсказки раскрывал створки посудного шкафчика, осматривал кухню, где стены и мебель в изобилии сохраняли тараканьи следы, разбирал кладовую, выдвигал ящики письменного стола. И всегда отыскивал что-нибудь неожиданное: довоенные елочные игрушки, настольную лампу с латунным плафоном и вставками из разноцветной смальты, китайские лаковые шкатулки, жестяные коробки фабрик «Жорж Борман» и «Абрикосов». Другой раз – ящик для перчаток, отделанный бархатом, зажигалки-пистолеты, эмалированную посуду двадцатых годов, которую охотно покупали художники. Вещи из квартиры Аршанского пользовались спросом, на них, можно сказать, ходили, когда узнавали, что я в очередной раз посетил его жилище.
В начале знакомства, когда Александр Борисович работал и получал жалованье, денег ему требовалось немного, вещи он продавал дозированно, запрашивал столько, чтобы дотянуть до зарплаты, оплатить счета или выпить.
– Это на сколько потянет? – спрашивал он, глядя на отобранные мной предметы.
– На тысячу.
Он задумывался.
– Давай отложим это и это. Дай пятьсот.
С вещами он расставался легко, полочки из красного дерева, кузнецовские тарелки, мальцевские рюмки и графины отдавал без сожаления. Просьбу продать что-то более ценное: подсвечники в виде собачек, стоящих на задних лапах, икону Тихвинской Божьей Матери, которая висела на кухне, кресла и стулья в стиле модерн – Аршанский отклонял, кривился, отвечал: «Рано, потом».
В то время он работал в оборонном НИИ, случалось видеть у него танковый шлем, оптические приборы в ящиках. Бывало, он пропадал на месяц, а то и два, появлялся испитый, худой, объяснял, что выезжал в войска, на испытания, в разговоре упоминал командиров полков, комбатов и стрельбы.
«Заливает, – думал я. – Как можно доверить военную технику алкоголику? – Сломает спьяну что-нибудь или того хуже – стрельнет по своим». Но однажды ко мне ввалился подполковник с опухшим лицом и парными подсвечниками в кулаках.
– Заехал приятеля навестить, – доложил подполковник, – завис на неделю. Пропились до портянок. Сашка подняться не может, прислал меня. Выручите?
– Он что же, на работу не ходит?
– Какая к черту работа! Дай сто рублей, сдохнем, если не похмелимся.
Подполковник приходил еще три или четыре раз, приносил вещи из квартиры Аршанского, затем исчез.
Прогулы, непотребный вид, стойкий запах перегара – из оборонного НИИ Аршанского выперли. Некоторое время он подвизался инженером по технике безопасности в бюджетных организациях, но долго нигде не задерживался. Поводов навещать меня прибавилось.
Как-то, разбирая письменный стол, наткнулся на школьную тетрадь с надписью «Список картин» и датой «12 – 1963 г.», пролистнул и обомлел.
– Саша, у тебя был Айвазовский? Репин? – изумился я.
– Да, – замялся Аршанский, – бабка продала, когда дед умер. Мне ничего не досталось…
– Врет, – заявил знакомый антиквар, узнав секретер из квартиры Аршанского, который реставрировали в подсобном помещении магазина. – У него много чего было. В девяностые годы к нему весь город ездил. Его, кажется, Саша зовут? Маленький такой, щуплый... знаю. Богатейший был адрес! Коллекция замечательная! Его дед и бабка собирали. Но знаешь, что интересно, встречались подделки. Позже выяснилось, его бабка рисовала. Он говорил, она училась в Академии. Я искал, среди выпускников ее нет, среди учащихся не нашел. Представляешь, решит бабка продать, предположим, Венецианова, но прежде снимет с него копию. Оригинал продает, а копию вешает на его место. Я Айвазовского торговал, в гостиной над буфетом висел, снял – бабкина работа, оригинал настоятелю Никольского собора достался или в провинциальный музей ушел, точно не помню.
Не скрою, школьная тетрадь меня взволновала: где это видано, чтобы первые имена русской живописи – и не в Третьяковской галерее или Русском музее, а в соседнем доме в квартире с затхлой атмосферой. Я носился с тетрадью, как с писаной торбой, показывал антикварам, «крутящимся», даже комитентам. Но она никого не удивила: «Ну, было и было. Что с того? Сейчас-то ничего нет». Их равнодушие вводило меня в ступор.
Татьяна Юрьевна Тропченко – через меня она избавлялась от ненужных вещей – оказалась детской подругой Аршанского, на тетрадь даже не взглянула.
– Геннадий Федорович, – заговорщицки зашептала она, – я ходила к ним девочкой. Эта была не квартира – музей! Картины от пола до потолка! От золоченых рам рябило в глазах! Сашка говорил вам, что его дед известный психиатр? – Ее глаза за линзами очков округлились. – Нет? Так знайте, у деда хранились больничные рисунки Врубеля, картины художников, написанные в состоянии белой горячки. Сашка показывал, это что-то невероятное! У деда было изумительное полотно высотой два с половиной метра – черти съезжают по перилам лестницы. Смотришь – и такое ощущение, что они сейчас выскочат из картины, запрыгнут тебе на руки или вцепятся в волосы. – Она помолчала, переживая детские воспоминания.
– У них было много Шишкина, Репина. Был Куинджи! Да, Куинджи! Он висел, завешанный фланелькой, чтобы не выцветал. Лет пять назад зашла к нему и ужаснулась – пусто! Ни одной картины. Одна бабкина мазня. Все промотал.
Я и прежде интересовался историей семьи Аршанского, а после того как обнаружил тетрадь и услышал рассказ Татьяны Юрьевны, насел на него, как следователь НКВД, изводил вопросами. Но Александр Борисович был тяжел! Кроме «осторожно, ступеньки сломаны», «посмотри что-нибудь» и «миллион», другие слова произносил неохотно. О бабушке заученно повторял: «Евгения Павловна Бондарева, урожденная графиня Площанская, в замужестве Песляк». Другой раз мог сказать: «…урожденная Песляк в первом браке графиня Площанская». Экскурсы в историю вызывали в нем раздражение, он жил моментом. До прошлой его семьи добирался в одиночку, кое-что прояснили остатки разоренного семейного архива, кое-что – Интернет. Со временем сложилась картина: квартира на улице Декабристов, где жил Аршанский, принадлежала его деду по материнской линии, Бондареву Николаю Ивановичу. Родился Николай Иванович в 1888 году в Актюбинске, окончил медицинский факультет Казанского университета, работал в земской больнице, одновременно служил ординатором клиники психиатрии Казанского университета. В Первую мировую войну его мобилизовали, прикомандировали к Императорской Военно-медицинской академии. Октябрь семнадцатого года он принял, вступил в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. В 1920 году защитил докторскую диссертацию, в тридцать девятом в звании дивизионного врача был назначен начальником кафедры психиатрии Военно-медицинской академии, которой с перерывами руководил до 1954 года. Звание генерал-майора медицинской службы получил в 1943-м. Награжден орденами Ленина, Боевого Красного Знамени, медалью «ХХ лет РККА». Умер в 1965-м.
Бабушка, Евгения Павловна Площанская, родилась 3 ноября 1887 года в местечке Замостье Люблинской губернии Царства Польского Российской империи. Известно, что в 1915 году она проживала в Орле, где в должности помощника бухгалтера 2-го разряда Орловского отделения Государственного банка служил ее супруг – Песляк Виктор Иванович. 22 августа 1915 года ей выдали свидетельство о благонадежности, в котором сказано: «Настоящее свидетельство, за надлежащей подписью и приложением печати, выдано Евгении Павловне Песляк… на предмет поступления в Академию Художеств». Поступила она или нет – неизвестно. С 1915 года она жила в Петрограде, тогда же в город прибыл молодой психиатр Николай Иванович Бондарев. В удостоверении личности, выданном Евгении Павловне в 1930 году, она фигурирует как Бондарева, местом постоянного жительства указан город Ленинград, улица Боткинская, дом 9. Надо полагать, ведомственная квартира при Военно-медицинской академии. К этому моменту у нее двое детей: Бондарев Анатолий 1922 года рождения и Бондарева Лидия – 1924-го. При выдаче документа в графе «профессия» указано «домхоз» – домашняя хозяйка; позже слово «домхоз» зачеркнуто, сверху дописано: «художница, педагог». В профсоюз работников ИЗО Евгения Павловна вступила в 1935 году, трудовой стаж художника-живописца указала с 1927 года.
Об Анатолии Бондареве Аршанский ничего не знал или не хотел говорить. Анатолий или погиб в войну, юноши двадцать второго года рождения подлежали мобилизации в первую очередь, или умер в блокаду. Лидия в момент вторжения фашистов отдыхала с домработницей в Крыму. Как-то Аршанский предложил купить три десятка ее писем – тетрадные листы, сложенные треугольником. Июльские письма Лидии звучали бравурно: «товарищ Сталин не допустит», «Красная Армия разгромит», «в августе вернусь и продолжу учебу». Комсомольский оптимизм закончился быстро, к сентябрю письма Лидии, эвакуированной вглубь страны, стали суше, беспредметнее, чему способствовали обстановка на фронте и военная цензура. В осенних письмах за обыденными словами проглядывалась растерянность, затем страх и ужас. Больше пяти писем прочитать не смог: разбирать размазанный карандашный почерк трудно, а пропускать через себя детскую боль – невыносимо. И поторопился от них избавиться, продав знакомому спекулянту.
Коллекцию русской живописи супруги Бондаревы начали собирать в постреволюционные годы, когда, как вспоминала Зинаида Гиппиус, чтобы выжить, «люди с петлей на шее» отдавали за бесценок фамильные украшения, шубы, платья, нижнее белье. Инициатором и художественным экспертом, надо полагать, выступала Евгения Павловна, финансировал Николай Иванович. О размере довоенной коллекции говорить сложно, найденная тетрадь свидетельствует об ее остатках. В 1963 году в коллекции девяносто работ, нет Куинджи, мало Шишкина, Серова и Репина. Да и те, что числились при составлении «Списка», позднее вычеркнуты, надо полагать, проданы. Со слов Татьяны Юрьевны, распродавать коллекцию начали в блокаду.
В квартиру на улице Декабристов семья переселилась в конце войны. В начале пятидесятых Лидия выходит замуж. Ее избранник – молодой ученый Борис Аршанский, его отец, Эдуард Аршанский, – кинорежиссер, автор нескольких художественных фильмов, снятых до войны на студии «Советская Беларусь». Жить молодые стали в генеральской квартире, вскоре родился сын – Александр.
С середины пятидесятых Николай Иванович Бондарев в отставке, генеральская пенсия значительна, но меньше оклада начальника кафедры, а жить Бондаревы привыкли широко. Помимо квартиры в Ленинграде – дача в Крыму, личный автомобиль, что для шестидесятых годов редкость, гараж на Пряжке. В семье по-прежнему живет домработница, воспитавшая Анатолия и Лидию, появился зять, родился внук. Генеральской пенсии на всех не хватает. Для поправки бюджета Евгения Павловна приторговывала живописью. В моду вошли дубленки – зимняя одежда из овчины мехом вовнутрь. Пара этюдов – и дочь щеголяет в обновке. Требуется значительная сумма на покупку автомобиля – в жертву принесен Куинджи, и зять везет маленького Сашу в Крым на новенькой «Волге».
Имена покупателей неизвестны, о них в тетради Бондаревой нет ни слова, но по скупым комментариям можно судить о круге ее общения. В тетради дважды упомянута фамилия Яремич. «Венецианов. “На берегу”. Акварель. Яремич считает ее ценной». И: «Репин? “Всадники”. Этюд. Масло. Яремич считает, что написан барон Ностиц и артистка Шувалова около Куоккалы, подлинная».
Можно уверенно сказать, что Евгения Павловна ссылается на мнение известного российского и советского искусствоведа и художника Степана Петровича Яремича, в прошлом воспитанника иконописной школы Киево-Печерской лавры, ученика Н. И. Мурашко и Н. Н. Ге, участника выставок объединения «Мир искусства», художника-декоратора в антрепризе С. П. Дягилева. С 1918 года Яремич заведовал отделением рисунков Эрмитажа, а с 1930 года там же – реставрационными мастерскими.
Другой человек, проявлявший интерес к коллекции Бондаревых и упомянутый на страницах, – Евгений Константинович Кроллау, в то время главный хранитель Тюменской картинной галереи. Фраза, что Кроллау хотел купить для Тюмени, написана против картины Лагорио и повторена в другом месте: «Судковский. “Крымский берег”. Масло. Рестав. 1958. Русский музей оценивал картину в 2 ½ т. р. Хотел купить Кроллау для Тюмени. 49х31 см».
Евгений Константинович Кроллау для Тюменской картинной галереи фигура сакральная. Он – автор первой научной концепции музея, его стараниями коллекция галереи за короткий срок увеличилась почти в три раза.
В собрании Бондаревых имелась картина «Масленица» автора знаменитого исторического полотна «Военный совет в Филях» – Алексея Даниловича Кившенко. К записи о наличии картины сделана приписка: «Лапинь просил продать ее и картину Гуна в Ригу. Кившенко учитель латышских художников, а Гун их родоначальник». Человек, радевший о пополнении коллекции Рижского музея, – народный художник Латвийской ССР Артур Янович Лапинь. Можно предположить, что Евгения Павловна поддалась уговорам, запись о картине Карла Федоровича Гуна «Крестьянин» зачеркнута, значит – продана.
В тетради упомянуты две работы Валентина Серова: «Женщина (нрзб) Этюд. Масло». Тут же дано пояснение: «Собиратель Серова – Петров и Воронежский музей считают ее подлинной. Характерная подпись В. С. 1896. Размер 46х36 см». И следом: «Серов? Головка. Акварель. Подпись сверху “Серовъ”. Петров считает, что это одна из ранних работ Серова».
Некоторое время моим клиентом был Валерий Витальевич Петров, в прошлом театральный актер и режиссер. Недоверчивый и осторожный, он изредка покупал у нас старинные вещи, перед этим подолгу консультируясь со мной. Через некоторое время заходил, благодарил, восторженно, как артист, отзываясь о покупке. Его последнее приобретение – корабельная рында, он приобрел ее для строящейся в поселке, где имел дом, церкви и очень гордился этим. Неумышленно я принизил ценность его дара, заметив, что рында не церковный колокол; это его смутило. Пока за нею не приехали строители, рында хранилась у меня. Валерий Витальевич навещал ее ежедневно, оглаживал латунные бока, приговаривая: «Ничего, сойдет…», успокаивая тем самым волнение. Через короткое время он стал носить. Из принесенного запомнился карандашный рисунок женщины в кресле, он приписывал его Борису Григорьеву, и рисунок Валентина Серова в простенькой раме. Он экспонировался на выставке, посвященной творчеству художника, о чем свидетельствовал ярлык, приклеенный на обороте. На вопрос: «Откуда он у вас?» – Петров ответил: «Отец собирал».
В 2007 году Валерий Витальевич издал книгу «Записки театрального режиссера» и преподнес мне экземпляр с дарственной надписью. Две главы книги автор посвятил своему отцу, одна называется «Памяти коллекционера В. И. Петрова (1910-1997)». Встретив запись Бондаревой «собиратель Серова – Петров», я перечитал главу о коллекционере, сомнений не осталось: Петров, упомянутый Евгенией Павловной, и отец Валерия Витальевича – один и тот же человек, и жили они по соседству: Бондаревы на улице Декабристов, Петровы в Дровяном переулке.
Несколько раз в тетради упомянута фамилия Савинов, первый раз в пояснении к картине М. П. Боткина «Христос и фарисей», которую Евгения Павловна, скорее всего, продала, запись зачеркнута, но разобрать текст можно: «Савинов считает, что это Боткин снял копию. Нужно показать в Эрмитаже». На следующей странице: «Венецианов? Девушка. Масло. Савинов сомневается в подлинности».
Убедительных доказательств нет, но, возможно, консультантом Евгении Павловны выступал российский художник и педагог Александр Иванович Савинов, спаситель полотен Рембрандта во время эвакуации Эрмитажа летом 1941 года.
Вероятность, что упомянутый в тетради «Лошаков, собиратель французской живописи» и художник Михаил Миронович Лошаков – одно и то же лицо, невелика, общее между ними – только любовь к французской живописи и годы жизни. С 1920 года Лошаков жил в Париже, война застала его в СССР, куда он приехал навестить родственников. Его эвакуировали в Среднюю Азию. В 1943 году Лошаков перебрался в Челябинск, вступил в местное отделение Союза художников и некоторое время преподавал в изостудиях города и во Дворце пионеров, откуда его изгнали за независимое поведение и за то, что прививал советским детям любовь к буржуазному искусству.
Сведения о Лошакове обрываются в 1948 году; конфликт искусства как творчества и искусства как идеологического инструмента положил конец художественной личности.
Не удалось определить, кто есть «П. Е. Соколов». Наиболее подходящая кандидатура – Петр Ефимович Соколов (1882-1964), представитель русского авангарда, но его связь с городом на Неве прослеживается слабо, единственная зацепка, что с 1918 по 1920 год он являлся ассистентом Казимира Малевича, жившего тогда в Петрограде.
Упоминая того или иного человека, Евгения Павловна пишет только фамилию: Яремич, Лошаков, Савинов. Исключения сделаны для Н. Н. Новоуспенского и П. Е. Соколова. Вряд ли это знак особого расположения. Если Кроллау и Лапинь – завсегдатаи в ее квартире, Новоуспенский и Соколов – люди новые, малознакомые, перед фамилией Новоуспенского Евгения Павловна указала не только инициалы, но и должность – заведующий отделом живописи Русского музея, чтобы потом не вспоминать, кто такой.
П. Е. Соколов в тетради Бондаревой упоминается единожды, в связи с записями, позднее вычеркнутыми: «Иванов. Мужской портрет времен Николая 1. Подписной. Масло. Снятый и испорченный». И дальше: «? Женский портрет. Масло. Испорченный». К ним дано пояснение: «Эти 2 портрета П. Е. Соколов принес нам из квартиры Волконских». Поставлена точка и следом с маленькой буквы приписано: «и бюро Анны». Меня заинтересовала приписка.
С 2003 по 2008 год я многократно бывал у Аршанского и с большой долей уверенности могу сказать, что в начале шестидесятых комнаты в квартире распределялись следующим образом: Евгения Павловна занимала угловую, генерал обитал в проходной комнате-кабинете, где, наряду с письменным столом и книжными шкафами, стояла односпальная кровать, пара той, что находилась в комнате Евгении Павловны; молодые, Лидия и Борис и их сын Александр, – в гостиной; домработница, пока оставалась жива, спала на сундуке в кухне, в окружении образов, о них с восторгом вспоминала Татьяна Юрьевна Тропченко. Никакого бюро в квартире не было, но в комнате Евгении Павловны стоял секретер, за которым она работала и, вероятно, взяв у внука тетрадь, составила «Список картин». Могла ли она, делая приписку «и бюро Анны», перепутать названия предметов различных по форме, но предназначенных для одной цели – хранения бумаг и работы с ними? Для знатоков это недопустимо, для остальных – слова «бюро» и «секретер» синонимы. Теперь мне кажется, что, предлагая в 2003 году сделку, Аршанский так и сказал: «Бюро купите?». – «Это же секретер», – возразил я, увидев его.– «А какая разница?»
Довольный покупкой, еще тогда обратил внимание, что секретер и зеркало-псише из гостиной несколько выпадают из общего ансамбля бондаревской мебели. Если кровати, прикроватные тумбочки, книжные и платяные шкафы, туалетный стол, зеркало в прихожей и буфет – предметы фабричного производства, доступные в конце девятнадцатого века людям среднего достатка, то зеркало и секретер – вещи штучные, с изюминкой, выглядели на их фоне породистей. Они скорее подходили к интерьеру аристократического дома, чем к жилищу врача или школьного учителя.
Найти Анну в ветвистом генеалогическом древе князей Волконских казалось нереальным. Была надежда на запись: «Куафер. Портрет внука декабриста Волконского. Масло». Я предположил, что он тоже из квартиры Волконских. Однако художника с парикмахерской фамилией отыскать не удалось. Зато разыскал французскую художницу и графика Дюшен Анну Андреевну. В ее краткой биографии сказано, что родилась она в Санкт-Петербурге в 1891 году, училась в Рисовальной школе Императорского общества поощрения художеств, которой в те годы руководил Николай Рерих. Девичья фамилия Анны Андреевны – Волконская.
Евгения Павловна приехала в Петроград из Орла с намереньем учиться живописи. Не поступив в Академию, она могла обратить внимание на Рисовальную школу, где молодые женщины, возможно, познакомились и подружились, между ними было четыре года разницы. Кстати, в Рисовальной школе в те годы преподавал Александр Иванович Савинов. В 1922 году Анна Андреевна эмигрировала во Францию, где стала художницей, а через какое-то время в квартире Бондаревых появилось два портрета из квартиры Волконских и «бюро Анны». Точные даты Евгения Павловна ставила в редких случаях, когда это касалось реставрации картин, представления их на выставку и стоимости. В остальном обходилась без дат. «Яремич считает…» – пишет она в шестьдесят третьем году. Можно подумать, Яремич высказал свое мнение вчера или накануне, на самом деле Степан Петрович произнес его лет двадцать пять назад, так как скончался в 1939-м. «Савинов сомневается…» – художник умер в блокадном Ленинграде в феврале 1942 года. «Эти 2 портрета П. Е. Соколов принес нам из кварт. Волконских». Когда? Три дня назад или в двадцать втором, когда Анна Волконская покидала большевистскую Россию? Если вернуться к Лошакову, то запись «Фрагонар? Масло. Подарок Лошакова, собирателя французской живописи» могла относиться к двадцатым годам, до его отъезда во Францию, а не к послевоенным, как я предположил вначале.
Не став большим художником, Евгения Павловна относилась к произведениям собратьев бережно: следила за состоянием полотен, принимала меры по их сохранности, всячески оберегала. Об этом свидетельствуют обрывочные записи: «Реставр. в 1957 г.», «Дублиров. в 1958 г.», «Чистка в 1960 г.», «Нужно вставить стекло»…
Оценку картин, намеченных к продаже, Евгения Павловна проводила в Русском музее; в списке фигурируют две суммы. В первом случае речь идет о картине Лагорио «Море», оцененной в 1960 году в две тысячи рублей, во втором (год не указан) – о картине Судковского «Крымский берег» – две с половиной тысячи.
Здесь закавыка: в каких рублях сделана оценка? Известно, что в 1961 году произошла деноминация рубля. Если предположить, что, написав «2» и «2 ½ т. р.», Евгения Павловна учла хрущевскую реформу и, составляя список, указала суммы в деноминированных рублях, то, учитывая официальный курс американской валюты на тот момент, Русский музей оценил Лагорио в 2222 доллара, а Судковского в 2778. По сегодняшним меркам – копейки. А если данное предположение неверно и Евгения Павловна указала их в неденоминированных рублях, то получается, что Лагорио оценен в 222 доллара, а Судковский в 288. Это грабеж.
– А ты что хотел? – урезонил меня Николай Сергеевич Сафронов, антиквар с сорокалетним стажем. – Такие цены были. Помню, в восьмидесятом году хотел картинки в антикварный сдать, передо мной в очереди мужик сидел. Смотрю, у него в руках холстик в трубочку скатанный. «Кто?» – спрашиваю. «Да не пойму, – отвечает, – какие-то палочки». Развернул – Лагорио: обрыв, татарская сакля на горе, внизу море. Красиво написано». Говорю ему: «Давай я у тебя ее куплю». Я ему сотку хотел предложить, а его как раз вызвали. Не купил. А магазин ее потом за триста рублей выставил. Это сейчас «за неимением гербовой пишут на простой», а тогда Лагорио не ценился, гонялись за Репиным, Шишкиным. А Лагорио так, второй эшелон. Тогда Сомов, Маковский в комиссионках запросто лежали, стоили по пятьдесят–семьдесят рублей.
Я посмотрел профсоюзный билет отца, по членским взносам высчитал, что в 1960 году его среднемесячный заработок составлял одну тысячу сто семьдесят рублей. Этих денег хватало на существование семьи из четырех человек, Валюша к тому времени учился в военном училище. Две тысячи рублей, которые Русский музей предлагал за Лагорио – это зарплата отца почти за два месяца; две тысячи пятьсот – чуть больше.
Сегодня эти авторы ценятся гораздо выше, сохрани Аршанский коллекцию до наших дней, стал бы миллионером. Стоимость одной картины «Маяк» Ивана Айвазовского, по данным проведенных аукционов, опубликованных в справочнике В. Д. Соловьева «Русские художники 18–20 веков», могла достигать пятисот тысяч долларов.
Желания пойти по следам полотен из коллекции Бондаревых за время изучения тетради у меня не возникло, хотя некоторые из них экспонировались и репродуцировались: «Левитан. Дорога. Был на выставке в 1937 г. Каталог № 307»; «Химона. Перед бурей. Масло. Воспроизведен у Гнедича».
Кстати, Николай Петрович Химона до 1919 года также преподавал в Рисовальной школе. Полотно «Перед бурей», скорее всего, куплено у автора из мастерской. Так что не все приобретено у несчастных «с петлей на шее». Кое-что преподносили в дар: «М. Ф. Иванов. (нрзб) Акварель, миниатюра. Он подарил».
О русском художнике Михаиле Филипповиче Иванове известно мало, учился в Академии, ученик Репина, звание художника получил в 1900 году за картину «Ответа жду». После семнадцатого года писал «Доменную печь», «Лагерь пионеров», «Похороны В. И. Ленина», оформлял революционные празднества.
Татьяна Юрьевна Тропченко, вспоминая Евгению Павловну Бондареву, называла ее бабкой. А как иначе десятилетняя девочка могла воспринимать бабушку своего дворового друга? «Бабка, – рассказывала она, – строгая, к себе никого не подпускала. Дед проще. Однажды он устроил нам с Сашкой экскурсию. Водил по музею, рассказывал о Врубеле, но не как искусствовед, а как врач, подводил к картинам, показывал мазки: «”Здесь его взлет. Тут он начал пить. С этого момента видны признаки помешательства”».
По завещанию Николая Ивановича Бондарева коллекция картин, написанных его пациентами, передана в дар Академии художеств. Со слов Татьяны Юрьевны, незадолго до смерти он организовал в квартире выставку. «Я ходила, – вспоминала она, – смотрела чертей».
После кончины Евгении Павловны, которая последовала в начале семидесятых, коллекцию унаследовала дочь – Лидия Николаевна. Если верить записям Евгении Павловны, то из девяноста картин на декабрь 1963 года к концу ее жизни в коллекции отсталость семьдесят три. Семнадцать картин она продала и собственноручно вычеркнула из списка. Среди них «Клевер. Лес. Масло», «Галкин. Головка. Масло», «Ст. Колесников. Новгородская деревня. Масло», две картины художника Столицы и еще нескольких авторов. В квартире оставались полотна Айвазовского, Волкова, Горбатова, Зарубина, Киселева, Левитана, Репина, Серова, Шишкина и других художников. Кому и с какой скоростью дочь принялась распродавать коллекцию родителей и продавала ли вообще – непонятно.
Лидия Николаевна умерла в девяносто четвертом, Борис еще раньше, во владение остатками генеральского наследства вступил Александр Борисович Аршанский. Сашу Аршанского с детства приучали к искусству, обучали игре на фортепиано, по настоянию Евгении Павловны он посещал художественный кружок при Эрмитаже. Но живопись, как и музыка, его не увлекла. Он привык к легкому существованию, жил без цели, по жизни двигался, как по накатанной дороге: школа, институт, женитьба. Если на этом пути случались заминка, подключались дед-генерал и дед-режиссер и ситуацию выправляли. Серьезным испытанием стала для Аршанского служба в армии. После окончания Ленинградского электротехнического института связи, куда ему помог поступить отец, Александру присвоили звание лейтенанта и отправили на «точку» под Салехард, в Ямало-Ненецкий автономный округ. С 1976 по 1978 год он – начальник расчета на тропосферной радиорелейной станции «Чайка».
Татьяна Юрьевна Тропченко, знавшая его с детства, считает, что бациллу алкоголизма Сашка подцепил на севере. На «точке» служило двадцать офицеров и прапорщиков, единственным развлечением которых, кроме как «слушать небо», был спирт. Работа в оборонном НИИ, куда его устроил отец, длительные командировки в войска также способствовали развитию болезни.
– Подъем в шесть, – жаловался он мне, – и на полигон. Возвращаемся за полночь. Мозг возбужден, пытаюсь уснуть и не могу, перед глазами прицелы, стволы, мишени. Одно спасение – полстакана спирта. Вырубает на раз. А в шесть часов подъем и на полигон. И так каждый день.
А тут перестройка, Аршанский забуксовал. Зарплата инженера НИИ, которую выплачивали нерегулярно, не поспевала за инфляцией. Налаженная жизнь пошла под откос. Как избавиться от проблем, Аршанский знал – надо выпить, чем больше пьешь, тем их меньше. В конце концов остается одна: где взять деньги? Эта задачка трудности не вызывала, дед-генерал и бабка-художница позаботились о внуке. В 2003 году, когда я вошел в квартиру, о коллекции Бондаревых напоминали лишь крюки в стенах. Не осталось ни одного полотна из «Списка картин», даже копий, сделанных Евгенией Павловной. Аршанский принялся за мебель. Следом за секретером в магазин перекочевали туалетный столик, буфет, жардиньерки, кресла и стулья.
Урок бабушки, продавая картину, замещать ее копией, Аршанский усвоил. На место этюдов Евгении Павловны, которые распродавал всем желающим, вешал репродукции, стараясь сохранить настроение гостиной. Расставаясь со старинной люстрой или бра, требовал замену: современную люстру и светильник.
Как-то он зазвал меня «посмотреть что-нибудь», вхожу, а в гостиной вместо дубового стола на резной ноге стоит канцелярский стол из ДСП на металлических ножках.
Сознаюсь, со временем я рассчитывал приобрести стол для себя, но, зная характер Аршанского, желания не выказывал, предпочитая естественный ход событий. Теперь, когда стол исчез, дал волю чувствам.
– Саша, ты продал стол?! Кому?! – моему удивлению не было предела.
От моего возгласа Аршанский скрючился и огрызнулся через плечо:
– Не помню…
– Не помнишь, кому продал стол!? – наседал я. – Быть такого не может! Денег хоть взял?
Он озлобился, распрямился и выкрикнул, брызгая слюной:
– Да не помню я!
Думаю, он не обманывал. Те времена, когда квартиру посещали искусствоведы, художники, хранители картинных галерей, безвозвратно прошли, даже владельцы антикварных салонов забыли сюда дорогу. Аршанский приглашал всех подряд: меня, Ашота – владельца скобяной лавки, на прилавке которой болтался листок: «Куплю антиквариат», случайных людей с улицы. Опасаясь, что так же, как стол, Аршанский сплавит натюрморт в восьмигранной раме, обратился к нему с просьбой продать немедленно. Александр Борисович в тот момент в больших деньгах не нуждался и отказал. Тогда попросил:
– Саша, надумаешь продавать, скажи. Он мне нравится, хочу оставить себе, заплачу, сколько скажешь. Будет обидно, если уйдет на сторону. Никому не отдавай, хорошо?
С подобными предложениями к нему, видимо, обращались многие, Аршанский на тот момент не был пьян, но с кем разговаривает, не понимал, в ответ на просьбу воскликнул:
– Генке? Генке не отдам! Только тебе!
Тут же спохватился, вспомнив, кто пред ним, сконфузился и сник. Выяснять, кто плел против меня интриги, не стал.
Мои опасения оправдались. Следом за столом исчезло пианино, барочная этажерка, зеркало-псише, настенные часы с золоченым маятником, посудный шкафчик. Особенно огорчила пропажа рамы с картины на «заветной стене». «Особняк», лишенный золоченого обрамления, потерялся и поблек.
Бывшая супруга Аршанского, наблюдая за благоверным издалека, думаю, понимала, что, распродав имущество, у него останется последняя ценная вещь – квартира. В середине нулевых цены на квадратные метры в обеих столицах скакнули вверх, по рюмочным и пивным, как волки, рыскали «черные риелторы», их добыча – одинокие граждане, обладатели вожделенных квартир и комнат. Схема изъятия собственности была отработана: с «клиентом» знакомились, его угощали выпивкой, втирались в доверие и просились переночевать. На месте проводили рекогносцировку. При удачном раскладе денег не жалели, алкоголь лился рекой. Когда «клиент» дозревал, ему делали предложение: поменять его комнату или квартиру на меньшую с доплатой, сулили «золотые горы». Если одурманенный «клиент» условия принимал, навещали нотариуса, после чего отправляли в отстойник, где держали несколько месяцев. За это время комната или квартира переоформлялась и перепродавалась. Сделка завершалась вывозом «клиента» к новому месту жительства. Жертва трезвела на задворках Ленинградской или Новгородской области, рядом со свидетельством о праве собственности на половину деревянного строения с прогнившей крышей и покосившимися стенами, именуемого в документе «дом», лежала мятая сторублевка на опохмелку. Через пару дней горемыка добирался до города, где вливался в армию бомжей. Это мягкая схема, известны случаи, когда неуступчивые «клиенты» исчезали бесследно.
Аршанский злой судьбы избежал, к нему переехал повзрослевший сын и занял угловую комнату, где некогда жила Евгения Павловна. Жильца Александр Борисович принял с озлоблением, за глаза называл «надсмотрщик», увлечение сына историческими реконструкциями не поощрял.
– Гляди, – пренебрежительно говорил он, показывая деревянный меч, латы и шлем тевтонского рыцаря, – на что деньги тратит. Захламил комнату! Фанеры натащил, досок. Пилит вечерами. Это же не столярная мастерская. Теперь девчонку привел…
Отсутствие средств на оплату счетов, ежедневная потребность в алкоголе вынуждали Аршанского прибегать к продажам еженедельно, а когда ценные предметы закончились – ежедневно. В поисках «чего-нибудь» он заставлял меня лазить на антресоли и перетряхивать чемоданы. Алкоголь, как ржавчина, разъедал его здоровье, механизм деградации, запущенный много лет назад на севере, наращивал обороты, галантность и учтивость, свойственные Аршанскому на первом этапе знакомства, потерялись. Он буквально выхватывал из моих рук деньги и торопил покинуть квартиру. Ему еще хватало выдержки сойти со мной вниз, но на улице он быстро исчезал.
Квартира пустела. Он распродал все. Настал черед «заветной стены». Один за другим я приобрел у него крымские пейзажи, картину «Особняк» и «Пруд». Крымские пейзажи оказались разукрашенными открытками, вставленными в модерновые рамы, а «Особняк» и «Пруд» – оригинальными работами Евгении Павловны. В нижнем левом углу «Пруда» округлыми буквами выведено «Е. Бондарева». Картина написана на холсте, приклеенном к фанере, на обороте надпись: «“Пруд” (масло) Е. П. Бондарева. ул. Декабристов... Телеф. Д-1-17-27». Затем «Д-1» зачеркнуто, исправлено на «А-6». На оборотной стороне «Особняка» посвящение: «Дорогой Вере (нрзб) от любящей Е. Бондаревой 30 сентября 1926 г. Ленинград». «Пруд» достаточно профессионален, «Особняк» слабее, деревья не прописаны, дорожка, вымощенная плиткой, схематична. Вредило «Особняку» и отсутствие должного оформления. «Картина без рамы, – говаривал знакомый художник, – как генерал без мундира». Современный багет поправил ситуацию, но прежней солидности «Особняку» не вернул. В память о Евгении Павловне и ее нерадивом внуке эти работы оставил себе.
Все. Продавать Аршанскому стало нечего, ореховый шкаф с зеркалом, кровать красного дерева и тумбочка стояли в комнате сына. Александр Борисович стал просить деньги в долг.
– Геннадий, сколько я тебе должен? Восемьсот? Дай двести, будет тысяча. Я отдам, ты меня знаешь…
Действительно, иногда он возвращал часть долга или весь долг целиком, но через день-два являлся и просил ссудить его ненадолго. Физически он работать не мог, его диплом инженера никого не интересовал. Изредка мы встречались на улице.
– Здорово, Саня!
– Здорово, – нехотя отвечал он, пряча глаза. – Я тебе должен, ты потерпи немного, хорошо?
– Не вопрос.
Затем Аршанский начинал сочинять:
– Сейчас в одну фирму ходил, им требуется инженер по технике безопасности, поговорил с кадровиком. Ты знаешь, толковый мужик. Чувствую, я ему понравился, попросил заполнить анкету, обещал позвонить. Наверное, с понедельника выйду на работу.
– Отлично, рад за тебя! Зацепись, приведи себя в порядок, не пей хотя бы месяц. Без работы пропадешь.
– Да, – соглашался он и тут же добавлял: – Слушай, Геннадий, сколько я тебе должен? Шестьсот? Дай сто, за мной семьсот будет. В зарплату отдам.
Незаметно Александр Борисович с улицы Декабристов исчез. Иногда, проходя мимо его дома, задираю голову и смотрю на окна его квартиры. В комнате сына они заменены на стеклопакеты, а в гостиной, где обитает Аршанский, – серые от пыли, такое впечатление, что изнутри заколочены досками.
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/