«ТРИ ИСТОЧНИКА И ТРИ СОСТАВНЫЕ ЧАСТИ МАРКСИЗМА»
Так называется статья В. И. Ленина – анализ исторических корней, сущности и структуры марксизма. В советское время каждый ученик старших классов, а тем более студент высшего учебного заведения был обязан знать содержание этой работы чуть ли не наизусть.
Антикварный бизнес тоже состоит из трех частей – комитенты, или сдатчики, комиссионер и покупатели. А источников гораздо больше – трижды три.
«Важен не народ, а покупатель» – эту присказку торговых людей слышал неоднократно, смысл постиг, встав за прилавок. Иной день посетителей что деревьев в лесу, а в кассе два рубля три копейки. Другой раз такое ощущение, будто в городе объявлена воздушная тревога, и мы одни, кто ее не слышал: улицы пусты, в магазине ни души, глаза высохли от компьютерных игр. А перед закрытием явится покупатель – едешь домой и песни поешь, подпевая группе «Ленинград» или «ДДТ» на «Нашем радио».
«Семь тучных лет», когда цена на нефть превышала сто долларов за баррель, а западные банкиры толкались в очереди, предлагая дешевые кредиты, породили в России средний класс. Вчерашние инженеры и лаборанты примеряли на себя сапоги и поддевки купцов, жилетки приказчиков, у подъездов домов заурчали подержанные иномарки, в разговорах замелькали названия: Анталия, Шарм-эль-Шейх, Пхукет. Пробудилось самосознание, возник интерес к прошлому, его артефактам, свободные деньги, как говорил Шукшин голосом Егора Прокудина, «жгли ляжку». Слово «антиквариат» обрело магическую силу. За старыми вещами гонялись, их покупали, реставрировали, ими гордились. Вкладывая средства в антиквариат, представители среднего класса, помимо удовлетворения амбиций, преследовали и иные цели: от утилитарной – украшение жилища до эстетической – удовлетворение художественного голода. Но главная – приобретение рассматривалось как инвестиция. Считалось, что стоимость антиквариата растет на десять процентов ежегодно. Потому многие в «тучные года» держались правила: деньги на питание, коммунальные расходы, автомобиль, отдых и сто долларов «в вечность».
Тогда же стала возрождаться тяга к коллекционированию, появились собиратели поддужных колокольчиков, угольных самоваров, старинных ключей и сливочников, папиросных коробок, пивных бутылок, аптечных склянок, флаконов для духов и одеколона и много другого.
Магазин был ориентирован именно на средний класс и непритязательных коллекционеров. Для них завел тетрадь спроса, куда вносил имена и желаемые предметы. Из этих людей, прежде незнакомых, со временем образовалась группа, которую называю «друзья магазина». Они посещают нас несколько раз в неделю, перезнакомились и подружились, а Полубогиня нашла мужа. Перечислять всех – не хватит места, назвать немногих – обидеть остальных. Я благодарен им, что в трудную минуту они поддерживают нас покупками и неплохими вещами для продажи.
В те же двери, что «крутящиеся», друзья магазина и представители среднего класса, к нам заходили и мало интересующиеся тем, что стояло на полках. Цель их визита – обратная, не купить, а продать или поставить на комиссию предмет, ставший им ненужным. На юридическом языке эти люди именовались комитенты, в обиходе – сдатчики. Их ценю выше покупателей, без них не было бы ничего. Общаясь с ними постоянно на протяжении нескольких лет, могу поделить их на несколько групп. К первой – очередность значения не имеет – относились те, кто в инфляцию девяностых сберегал деньги, вкладывая их в товар. Предлагаемые ими вещи, мало пользованные или в фабричной упаковке, были в основном советского производства. Это чайные и кофейные сервизы, столовые приборы из нержавеющей стали и мельхиора, рюмки и фужеры из хрусталя, бытовая техника, радиоаппаратура на транзисторах. К этой группе можно приписать и заботливых мам, которые, родив в восьмидесятые годы дочерей и зная о дефиците не понаслышке, заранее начинали собирать приданое.
К «заботливым мамам» отчасти могу отнести и себя. Когда в девяносто четвертом родилась дочь, стал приобретать для нее украшения с надеждой к восемнадцатилетию набрать коллекцию. На годик купил крестик, на два, отстояв с женой километровую очередь в магазин при ювелирном заводе в Бронницах, – цепочку, на три – кулон. Когда же экономическая обстановка в стране изменилась, с золотых кладовых посбивали запоры, а ювелиров перестали держать за руки, остепенился: магазины наполнились изделиями неожиданного дизайна, советские украшения на их фоне смотрелись кондово.
Похожие чувства, возможно, испытывали и заботливые мамы. Подросшие дочери таращили глаза на собранное ими приданое: «Ты это серьезно? Мне этого не надо!». Мамы вздыхали и несли в комиссионные магазины ковры, наборы эмалированных кастрюль, фаянсовые тарелки, хрустальные стопки с мельхиоровыми донышками, жестяные банки для сыпучих продуктов, электрические самовары и чайники со свистком.
Эта группа комитентов досаждала недолго, к середине нулевых их поток иссяк.
С конца девяностых берет начало река, которую можно назвать «товары из Европы». У ее истока – во всяком случае, для меня – стоял немец из бывшей ГДР со знанием русского языка на уровне средней школы. Один раз в месяц он припарковывал у магазина старенький микроавтобус и выгружал музыкальные центры, проигрыватели, катушечные и кассетные магнитофоны со щемящими душу советского потребителя названиями: «Gründig», «Telefunken», «Toshiba». Приобретал он их на брокантах за пять-десять дойчмарок или выискивал по помойкам – не знаю, но винтажную технику раскупали, и немец важничал, как старатель, открывший золотоносную жилу.
Но чванился он недолго, следом за ним появилась француженка, «Графиня Доминик де Рокамье-Голицына» – так значилось на ее визитной карточке. Она «привозить вещи из Франце для декор». За ней англичанин Блэр – однофамилец тогдашнего премьер-министра Великобритании, его подвигла на приезд в Россию «русская жена» – бакинская еврейка. Блэр не знал ни слова по-русски, кроме матерных, которым она его научила. Поминутно вставляя их в наш разговор, он радостно скалил зубы, оценивая реакцию. Но при виде денег соленые слова забывал, бережно, как птенцов, принимал купюры, разглаживал на ладони, выравнивал углы и складки, осторожно укладывал в портмоне, после чего был готов опять сквернословить.
Первым исчез немец, затем Блэр с «русской женой»; Доминик появляется – у нее в городе две квартиры, но ничего не возит – россияне вытеснили иноземцев с отечественного рынка, поставив вывоз товаров из Европы на поток. Фарфоровых кавалеров и толстопятых амуров везут из Германии. Оттуда же – пивные кружки и оловянные тарелки с бюргерами и охотничьими сценами. Пупсов, предметы декора для ванных комнат и кухонь – из Бельгии. Фаянсовую посуду – из Англии. Каминные часы, картины и рамы – из Франции. Медные чайники, наборы для каминов, мебель и изделия из серебра – из Швеции и Финляндии. Ювелирные поделки – из Египта и Турции.
На этой ниве трудятся как бывшие граждане СССР, проживающие за рубежом постоянно, так и туристы, посещающие страны Запада с краткосрочными визитами. Следом за туристами-любителями за границу потянулись профессионалы – комиссионеры и антиквары.
Следующая обширная группа сдатчиков – дамы в годах. Байки о бабушках с завернутыми в тряпицу золотыми портсигарами, иконами в эмалевых ризах и яйцами Фаберже для меня так и остались байками: пять-семь случаев за пятнадцать лет. Обычно пожилые женщины несли ординарные предметы. К большинству из них, несколько переиначив, можно применить выражение из книги Екклесиаста, что «всему свое время и всякой вещи под небом: время рождаться и время умирать, время собирать камни и время разбрасывать их». Вырастив детей и похоронив мужей, многие начинают испытывать дискомфорт от вещей, которыми в свое время дорожили. В оправдание они говорят приблизительно одно и то же: «Было время – гонялась, думала жить. А теперь лежит без дела. Ну что лежит? Детям не надо, мне тем более».
Предлагаемые ими вещи служили иллюстрациями к их жизни. Одни несли мясорубки, формы для выпечки, корыта для шинковки капусты, другие – коллекции фигурок, бронзовые бюсты писателей и композиторов; одни – ладьи и вазы из прессованного хрусталя, модного в последние десятилетия СССР, другие – чешское и немецкое цветное стекло ручной огранки. Не жалели подарков к серебряной свадьбе: кубачинские рюмки и подстаканники, наборы ложек и ситечки не переводились. У некоторых страсть «разбрасывать камни» перерастала в фобию, лишние предметы начинали раздражать, выкинуть их не могли и пробовали извлечь выгоду из зонтов, пластмассовых бус, гребней для волос; расстраивались, когда отказывался их покупать или брать на комиссию.
В 2004 году ко мне зачастила старушка: сухонькая, в платочке. В Ленинград она приехала после войны. Муж умер, детей не было. К концу жизни она решила избавиться от ненужного. Достойных предметов у нее не было, но все добротное, чистое. Мало-помалу мы справились, распродали. Получив в последний раз деньги, довольная, она зашла попрощаться.
– Спасибо, Геннадий Федорович, управилась. Набрала, – и она шепнула мне цифру. Я подыграл, сказав: «Ого!», и сделал удивленные глаза. – Да! – довольная моей реакцией подтвердила старушка. – На похороны хватит и на поминки останется. Племяннице завещаю.
Я не видел ее с год. В следующий раз она не пришла, ее привели. Платок с головы сбит, воробьиные глазки полны слез. Говорить не могла, после трех слов начинала выть.
Кое-как выяснил: племянница попросила в долг, не хватало на автомобиль.
– Не могла я ей отказать, – била себя в грудь старушка, – ей же меня хоронить! Пошла в сберкассу, сняла все до копеечки, сунула за пазуху, чтобы не потерять, и домой. В четыре племянница обещала зайти. Дошла до подъезда, а дальше не помню. Очнулась на полу, кругом соседи. Сунула руку за пазуху – пусто.
Я живо представил, как она получала деньги, как один или два поддонка выследили ее и, когда вошла в подъезд, напали. На такую подлость были способны только наркоманы. Они образуют следующую группу поставщиков.
Хриплый, умный и расчетливый наркоман, учил меня отличить их среди посетителей.
– Смотрите, Геннадий Федорович, вон тот в серой куртке, – он показал на парня у витрины, – только вмазал, летает, волукоша на харе. А баба рядом горит, ее кумарит. Видите, какое лицо? Понаблюдайте за ними: или украдут что-нибудь, или предложат купить.
Хриплый угадал: потолкавшись у витрины, пара зашла ко мне. Парень, усевшись на стул, принялся расхваливать серебряную ложку, съеденную с края и годную разве что на лом, которую предложила его подруга. Я молчал, изучая их лица, стараясь разглядеть «волокушу» и «кумар». Речь парня тем временем стала замедляться, глаза соловеть, веки сомкнулись, и он заснул, уронив голову на грудь, но тут же проснулся и продолжил разглагольствовать как ни в чем не бывало, пока не заснул вторично.
Урок Хриплого прошел для меня даром. Различать их по лицам я так и не научился, только по рукам – распухшим и красным, как от тяжелой работы, и по запрашиваемой сумме. За любой пустяк они просили пятьсот рублей – столько стоила доза героина.
Были ли среди моих клиентов способные на преступление? Наверняка были. Во всяком случае, супермаркеты от их набегов страдали. Без зазрения совести они предлагали краденую копченую колбасу, коробки конфет и упаковки кофе и не понимали, почему я отказываюсь покупать за полцены.
Но прежде чем промышлять в супермаркетах, они тренировались, вынося домашние вещи. Умыкнуть из бабушкиного наследства колечко или серьги, вынести рамку с фотографией прадеда в мундире инженера-путейца или рыбное блюдо из буфета – плевое дело.
Комната Хриплого – я был в ней – кубическое пространство с тюфяком и раздолбанным креслом-качалкой, которое он пытался мне всучить. От остального он давно избавился и теперь в поисках средств склонял к воровству подружек. Те тащили из дома сахарницы с латунными крышками и вырезом для чайной ложки, каслинские скульптуры и дедовские ордена.
Вопрос: покупать или не покупать у наркоманов вещи, предполагая, что они вынесены из дома, я решил в пользу покупки, и убедил в этом родителей несчастных, с которыми познакомился. Это представлялось мне меньшим злом, чем отказать, на чем родители поначалу настаивали. Купив недорого, я возвращал предметы владельцам, в противном случае они растворялись в толчее Сенной или терялись в подвалах Апраксина двора.
Антинаркотическая пропаганда или работа спецслужб по пресечению трафика наркотиков в город, рост цен на героин или регулярные посадки распространителей привели к тому, что число наркозависимых к концу нулевых заметно сократилось. Во всяком случае, новые персонажи не появлялись, старые, кто оставался жив, перешли на синтетику или завязали. Завязал и Хриплый. Как-то, проезжая в автомобиле по улице Декабристов, он окликнул меня, шедшего по тротуару, и помахал рукой. «Счастливо, Андрей!» – махнул ему вслед.
– Героин умеет ждать, – возразила мне многолетняя клиентка с безжизненным лицом, я привел ей Хриплого в пример. – Наташку, в одном со мной доме жила, помните?
– Помню! Встретил недавно, с дочерью. Сказала, что вылечилась, с прошлым покончила.
– Ну да, покончила. Устроилась дворником, неделю не продержалась, в сарае на лопатах нашли – передоз.
После слова «передоз» на лице моей гостьи, еще недавно цветущем и радостном, как на портрете Дориана Грея, проступили пороки, привитые годами наркозависимости и вынужденной проституции: жестокость, озлобленность, презрение к себе и окружающим.
С тех же девяностых в городе стал активно развиваться игорный бизнес. На Невском, Литейном и других проспектах, переливаясь огнями, открылись двери казино и игровых клубов, по окраинам засветилась реклама игровых залов. Шестизначный джек-пот манил горожан в комфортную прохладу без света и времени. Для тех, кого не пустят в казино и кто не решится войти в игровой зал, в бюджетных магазинах установили примитивные игровые автоматы-столбики. Питались столбики пятирублевыми монетами и притягивали к себе пожилых женщин, лишенных в жизни забот и переживаний.
– Сволочь я последняя, – скулила одна, когда здравый смысл ненадолго возвратился к ней. – Дедовские стулья продала! Мать в блокаду не сожгла! Берегла! А я, тварь подзаборная, вынесла. Нет мне прощения.
На следующий день она же, забыв о раскаянии, ждала у входа в магазин и на коротком пути от двери к кабинету совала мне в руку купеческий подстаканник с широким дном. Получив свое, тут же спешила через дорогу в магазин «Рыба», где стоял автомат.
– Дура-бабка, – бубнила другая, предлагая настольную лампу с зеленым плафоном. – Опять пенсию проиграла. А не играть не могу. Дочь ругает: «Дура-бабка». А что я поделаю? Что говорите? Чтобы пенсию получала дочь? Правильно говорите. Я согласна. Пусть получает. В следующий раз так и сделаю, иначе проиграю.
В советское время слово «несун» обозначало человека, выносящего с работы сырье, материалы, инструмент, готовую продукцию. Тащили все, что плохо лежало, рассуждая: «Общенародное – значит мое». Особенно страдали от этой идеологии предприятия пищевой и легкой промышленности, автомобильные заводы.
В непосредственной близости от нас функционировало два предприятия –«Адмиралтейские верфи» и фольгопрокатный завод. С советских времен во многих квартирах остались резцы и фрезы для станков, наборы метчиков и плашек, принесенные мужьями с работы. Постаревшие жены предлагали их наравне с самодельными наждаками, смонтированными на валу трехфазного электродвигателя, тисками, микрометрами и штангенциркулями в фанерных коробках. Жанна Викторовна и Маргарита их охотно принимали.
Из новейших несунов запомнился один – с вытянутым лицом и заторможенной реакцией. Я никогда бы не узнал, что он несун, если бы из Мариинского театра не явился охранник и не спросил:
– Вам бронзовых светильников не сдавали? Две штуки пропали. Электрик хотел сменить проводку, отлучился ненадолго, а когда вернулся, их уже не было. Начальство шум поднимать не хочет – мы же охрана. «Сами прошляпили, – говорят, – сами ищите».
А мне как раз накануне Заторможенный принес бронзовое бра, заявив, что есть парное, но мать не отдает, он ее уломает и принесет позже. Я выставлять бра не стал, предпочел дождаться второго, продавать в паре выгоднее.
– Опишите их, – попросил охранника, – а лучше нарисуйте.
– Да я их в глаза не видел.
– А как же ищете, если не видели?
– Очень просто. Если сдавали, схожу за электриком, он опознает.
Секунду я размышлял: «Показывать бра, лежащее в пакете на стеллаже, или нет? Не покажу, – решил после некоторых колебаний. – Если окажется, что оно из театра, получится, я Заторможенного сдал. Прежде разберусь сам, вернуть никогда не поздно».
– Нет, парных светильников не приносили, – слукавил я, сделав акцент на слове «парных».
Когда охранник ушел, извлек из пакета бра и рассмотрел: два бронзовых рожка на круглом основании, истертая позолота, лишаи плесени; многожильный провод в тряпичной оплетке, каким пользовались до пятидесятых годов, почернел, следов скрутки на медных жилах не видно. Бра явно хранилось в сыром помещении и выглядело недостойным Мариинского тетра, где все блестит и сверкает. Но меня насторожило другое: как-то под Новый год Заторможенный принес елочные игрушки в виде балерин и танцовщиков, я выставил их и вскоре продал, но прежде ко мне заглянула сотрудница театра и поинтересовалась: «Откуда они у вас? У нас такими елка украшена».
Когда Заторможенный принес второе бра, я спросил:
– А вы где работаете?
– В Мариинке, – ответил он, не ожидая подвоха.
Все сошлось: елочные игрушки, парные светильники. Передо мной сидел несун. Я не стал выпытывать у него, украл он их или принес из дома, как рассказывал.
– Светильники ищут, – заявил я, едва сдерживаясь от возмущения. – Приходили из театра. Если в ближайшие дни не найдут, заявят в милицию. Имущество театра – федеральная собственность, поторопитесь вернуть, в противном случае тюрьмы вам не избежать.
Вытянутое лицо побелело, негнущимися пальцами Заторможенный уложил оба бра в мешок и вышел.
Совету он не внял, вскоре в милицейской сводке на «5 канале» прозвучало сообщение о краже светильников из здания Мариинского театра. Через две недели уже в «Новостях» поведали, что уникальные канделябры, похищенные из Мариинки, обнаружены в квартире одного из работников театра. Злоумышленник объяснил свои действия желанием привести их в порядок, они показались ему недостаточно чистыми. Поскольку ущерба государству нанесено не было, уголовного преследования Заторможенный избежал, но из театра его уволили.
Свою вину в этом деле вижу в недоносительстве. Статья «скупка краденого» ко мне не подходит, так как заведомо не знал, что вещь ворованная. Недоносительство тоже преступление, особенно когда это касается терроризма. Здесь же… Для меня слова «донос» и «доносчик» – грязные, липкие. В детстве я читал правильные книги, и это не про меня, даже если речь идет о несуне с вытянутым лицом и заторможенной реакцией. Превращение заплесневелых бра в уникальные канделябры оставил на совести журналистов.
От встречи со следующим несуном, а вернее, его представителем, меня уберег ангел-хранитель. Геля, тогда она работала товароведом, рассказала о мужчине, который наведывался в мое отсутствие и предлагал икону в серебряном окладе, ковш и портсигар с эмалями.
– Вас не было, а вещи дорогие, я не решилась. – И, чувствуя неловкость за упущенный товар, тут же добавила: – Он сказал, что зайдет. Работает рядом – в институте Лесгафта. Подобного добра у него много, при желании может принести на заказ.
– Хорошо, познакомь меня с ним. Если в следующий раз не застанет, дай мой номер телефона.
Следующую неделю я просидел безвылазно, отлучаясь разве что на обед, но мужчина не появился, папиросница, ковш и икона достались кому-то другому.
Я бы забыл этот случай, если бы вскоре не стало известно о пропаже более двухсот экспонатов из хранилища Эрмитажа. В хищении, названном «кражей века», обвинили хранительницу музея Ларису Завадскую и ее супруга Николая – преподавателя истории в Государственном университете имени Лесгафта.
От свидания с Николаем Завадским ангел-хранитель меня оградил, а уберечь от встречи с прокурором небесных сил оказалось недостаточно. Тогда многие комиссионеры и антиквары испытали на себе жесткий взгляд Немезиды, в том числе и я. Следователь прокуратуры ознакомил меня со статьей Уголовного кодекса об ответственности за дачу ложных показаний и предъявил опись украденных предметов, задавал провокационные вопросы, на которые я с легким сердцем отвечал: «Нет», «Не знаю», «Не видел», «Не было», «Не слышал».
Но так везло не всегда. Как ни остерегался, а краденые вещи на полках появлялись. От преследования властей спасало то, что никогда не покупал и не брал на комиссию без предъявления комитентом документа: паспорта, военного билета или водительского удостоверения. Лист бумаги формата А4 с описанием предмета, данными сдатчика и его личной подписью был щитом от обвинений по статье «скупка краденого». Покупку без оформления, какую бы прибыль она ни сулила, отклонял.
Как-то разбитной паренек лет двадцати пяти предложил приобрести у него приличные вещи. На вопрос: «Откуда?», усмехнувшись, бросил: «Мое!». – «Ты слишком молод, чтобы иметь такое». – «Отец умер, мне досталось». – «А мать?» – «Матери нет».
Наиболее ценным из принесенного была кавказская шашка в серебряных ножнах с вензелем последнего российского императора, картина европейского художника в золоченой раме, штоф из хрусталя в стиле ар-деко и скульптура собаки. Я купил, но, наученный опытом общения с наркоманами, выставлять не торопился, ожидая появления родственников. Парень тем временем «пушил» деньги. С бутылкой импортного пива он разгуливал по району, обзавелся мопсом, завел подружку и приветливо улыбался мне, когда случайно встречались на улице. «Мот», – решил про себя и выставил вещи на продажу.
Парень навещал меня на протяжении лета, к сентябрю поток вещей иссяк. Бутылка пива сменилось банкой дешевого джин-тоника, подружка исчезла, и только мопс, задрав голову, преданными глазами глядел на хозяина, не понимая, почему его не кормят.
В сентябре я ушел в отпуск, а когда вернулся, нашел на столе повестку. Уголовное дело о краже вещей из квартиры возбудил дед. Вернувшись с дачи, он обнаружил свою комнату разоренной и обратился в милицию. В мое отсутствие оперативники нагрянули в магазин и обнаружили кое-что из пропавшего. Светлана Дунаева предъявила договора скупки, вором оказался внук. Позже в разговоре со мной дед сознался, что родителей у парня действительно нет, после их смерти он имел неосторожность сказать внуку, что теперь все его: и шашка, и картина, и штоф. «Но у меня мысли не было, что он кинется их продавать!» А парень воспринял слова буквально и устроил себе праздник: три месяца разгульной жизни.
От милиции меня защитили бумажки, перед дедом оправдания не было. Моральный дискомфорт от того, что невольно стал соучастником его разорения, испытал сполна. Я вернул ему все, что не успели продать, хотя по закону был обязан так поступить только по решению суда. Актом добровольной и безвозмездной выдачи я как бы попросил у деда прощения.
Но «и на старуху бывает проруха». На сотрудников «антикварного отдела» уголовного розыска бумажки – броня и защита – не подействовали, наоборот – стали уликами.
Я обязательно требую паспорт при первой встрече, изредка при второй и практически никогда при последующих. Зачем? Данные комитента вбиты в базу, лицо примелькалось, прошу напомнить фамилию и оформляю сделку. Однажды молодой человек – назовем его Крендель – подсунул мне не свой паспорт. Даже следователь, ведший дело, и адвокат подследственного признали: человек на фотографии в паспорте и подозреваемый похожи, отличить сложно. Я подвоха не заметил и оформил договор. Крендель носил ординарные предметы, лишь однажды принес иконы, завернутые в полотенца, сказал, что нуждается в большой сумме, и попросил за них сорок тысяч рублей. Икон было три, наиболее интересная – Николай Чудотворец аналойного размера на сусальном золоте. Я предложил тридцать. Он ушел, но через день вернулся и согласился на мои условия, видимо, никто не дал больше. Через месяц Крендель явился вновь, но не один, а в сопровождении двух мужчин: одного – рослого, сцепленного с ним наручниками, другого – энергичного, который представился сотрудником «антикварного отдела», предъявил удостоверение.
– Вам знаком это субъект? – поинтересовался энергичный, кивая на Кренделя.
– Знаком, – вздохнул я и, понимая, что к чему, принялся подбирать договора скупки на приносимые им вещи, кассовые ленты и накладные с отметками о реализации.
Сотрудник «антикварного отдела» отыскал среди бумаг договор на покупку икон и попросил меня озвучить фамилию сдатчика, указанную в договоре. Я озвучил.
– А как твоя фамилия? – обернулся он к Кренделю.
Тот назвался. Фамилии были разные.
– Как можете объяснить несоответствие? – Энергичный уперся в меня взглядом, в котором читалось: ну что, попался?
Объяснений не было. Кренделя увели, а мне предложили проехать в отделение милиции на Петроградской стороне. Из вопросов следователя понял: меня подозревают в сговоре, умышленном оформлении краденых вещей на подставное лицо. Естественно, я отрицал: имени не знал, что иконы краденые не ведал, в сговоре не состоял. Нам устроили очную ставку.
На очной ставке Крендель мои слова подтвердил, и следователь зафиксировал их в протоколе. Я был, что называется, «ни сном, не духом», но волнение испытал, угроза быть оклеветанным существовала. После его признания даже испытал к нему некое чувство благодарности.
– Зря беспокоились, – урезонил адвокат Кренделя, когда мы вышли из здания милиции, и я на деле, а не на словах вдохнул воздух свободы. – Оговорить вас он не мог, даже если предположить, что сговор существовал. Он же не враг себе. Двое – уже группа. Статья одна, да срок другой.
Из последующего разговора с адвокатом узнал, что его подзащитный занимался ремонтом квартир, откуда подворовывал. Иконы он обнаружил в тайнике, устроенном благодушным хозяином в полу, до которого, надеялся, строители не доберутся.
Как-то перед Новым годом ко мне заглянул приемщик металлолома и предложил перекупить у него медную посуду, принятую на вес. По незнанию граждане иногда сдавали в металлолом вещи, пригодные для комиссионной торговли: самовары, подсвечники, бюсты вождей. Латунный чайник, например, в пункте оценивался в сто пятьдесят–двести рублей, в комиссионном магазине – две–две с половиной тысячи, а отполированный, без изъянов, он стоил уже четыре–пять тысяч, на цену влияла форма, наличие клейм и время изготовления.
Пункт приема металлолома находился на Английском проспекте, полтора десятка предметов медной утвари валялось в стороне от кучи, предназначенной для переплавки. Я поинтересовался аппетитом приемщика, сказал, что беру, и вернулся на рабочее место. Рассмотрел покупку, когда ее перетащили в магазин. Ендовы и братины были деревенские, тонкостенные, за более чем вековую историю истончившиеся до дыр. Ковши – фабричные, из листовой меди, на ручках некоторых просматривались клейма в виде герба Российской империи и года: 1892, 1898. Выдавленные рядом номера № 2, № 3, № 5 указывали на размер ковша. Все без исключения предметы портил след абразивного камня. Чтобы убедиться, что изделие из меди, приемщик по каждому прошелся «болгаркой». На патинированных ковшах и братинах ярко-медный след «болгарки» смотрелся, как открытая рана. Это уменьшало их стоимость, но не вызывало сомнений, что вещи будут реализованы.
Поступление медной посуды в таком количестве не осталось незамеченным, предметы рассматривали, обсуждали. Вскоре ко мне заглянул Александр Юльевич Норватов, «крутившийся» со времен перестройки.
– Откуда вещи?
Я объяснил.
–Тут у одного из наших квартирку обнесли, – продолжил он, выслушав ответ. – Украли всякий хлам: хомуты, конскую упряжь, в том числе медную посуду, он ею на рынке торговал. Может, это его?
– Ты шутишь, Саша? Залезть в квартиру, вынести двадцать килограмм меди, чтобы сдать в металлолом? Мне стыдно за воров.
– Мое дело предупредить, а дальше как знаешь. Но я бы остерегся выставлять. Лучше немного переждать.
– А ты знаешь обворованного?
– Да, бывший музейный работник из Рыбинска или Ярославля...
– Давай поступим так: дай ему номер моего телефона, пусть придет, посмотрит. Скажет его – верну, даже доказательств не потребую.
«Музейный работник» не заставил себя ждать, вещи признал, посетовав, что я дешево их оценил, но забирать отказался, заявив, что ему они неинтересны. Это меня озадачило.
– Тогда верну туда, откуда взял. Мне краденого не надо, лишний раз встречаться с милицией резона нет.
Намеренье вернуть ковши и братины в пункт приема металлолома гостя напугало. По наивности, отнес его реакцию к музейному прошлому: отправить на переплавку артефакты позапрошлого века – вандализм похлеще рубцов абразивного круга.
После недолгих дебатов пришли к соглашению: он назначает цены, я предметы реализую, комиссионный процент, как положено, остается в магазине, а выручку за вычетом суммы, выплаченной приемщику, передаю ему как собственнику. Ударили по рукам и разошлись. А на следующее утро два опера сверлили меня глазами: «Так-так, гражданин, торгуете краденым?».
Я клокотал, как Ключевская сопка и вулкан Толбачек, вместе взятые, и, будь посуда не медная, а фарфоровая, переколотил бы ее на глазах оперативников, не испугавшись обвинений в уничтожении вещественных доказательств. Навел их на меня «музейный работник»! Вчера пил с ним чай, говорил по душам, а сегодня «пожалуйте бриться», «с вещами по городу».
Предыстория его поступка стала известна несколько позже: кое-что уловил из реплик следователя при допросе, кое-что прояснил Александр Юльевич, предупредивший о краже.
Этот хлыщ – «музейный работник» – имел две комнаты в коммунальной квартире, третью – свободную – «аннексировал» для хранения скарба, которым торговал на рынке. Он пользовался ею длительный срок и привык считать своей, пока не явился жилец. Жилец предъявил ордер и потребовал освободить захваченную территорию, хлыщ отказался и кинулся по кабинетам, пытаясь отстоять право на вчера еще «мое», а сегодня уже чужое помещение. Жилец дожидаться итогов хождений не стал и очистил комнату самостоятельно.
Дальше мне неинтересно: жилец ли выкинул вещи на помойку, а бомжи растащили по городу, или, прикинув, что медь в цене, самолично сдал в металлолом, а скорее всего – выставил в коридор, свалил к дверям захватчика, и последующая «география» ковшей и братин – проделки самого хлыща. После его стукачества в это особенно верится. Так или иначе, хлыщ завопил: «Караул! Ограбили!», обвиняя соседа в краже. Засадив его за решетку, хлыщ надеялся выиграть время и выторговать себе вновь ставшую свободной комнату.
Наш консенсус – если он не был им специально подстроен – оказался к месту, от меня, потирая ладошки, «музейный работник» заторопился в милицию: «Вы тут сидите! Не верите, что меня обворовали! А моими вещами торгуют! Съездите на улицу Декабристов, убедитесь». Они и приехали.
Говорят, что жить в квартире с человеком, обвиненным им в воровстве, хлыщ не смог, комнаты продал и скрылся. Ко мне за «своими деньгами» он тоже не пришел, его видят на рынке, где он по-прежнему торгует хомутами и конской упряжью, слывет за порядочного гражданина.
В общем потоке товара краденые вещи составляли ничтожную долю, но каждый выявленный правоохранительными органами инцидент влек за собой допросы, объяснения, очные ставки – потому и памятен. Также немногочисленными, но памятными были поступления с городских помоек.
Помойки антикварной столицы России – это Клондайк и Эльдорадо одновременно. Две без единого скола тарелки диаметром двадцать четыре сантиметра из Этрусского сервиза Императорского фарфорового завода теперь украшают коллекцию олигарха, даже предполагаю какого. А когда-то грязными, со следами пищи их извлек из мусорного бочка дворник и принес мне. Оттуда же карманные часы «Павел Буре», колечко с цифиркой «56» на ободке, глобус, на котором Российская империя граничит с Австро-Венгрией, а на месте архипелага Северная Земля плещется море, где большую часть Индокитая занимает государство Сиам, а площадь английских колоний превышает размер метрополии в сто раз. С помойки – модерновая люстра с плафонами из многослойного стекла и стулья пушкинской поры, открытка с автографом Шаляпина, серебряные ложки, эмалевая рамка для фотографии и много, много чего еще.
На владение территорией, уставленной бочками для сбора мусора, претендовало несколько групп граждан. Первая – бомжи, люди без определенного места жительства. Здесь они добывали пропитание и одежду. Найдя что-либо пригодное для продажи, они теряли интерес к бочкам и отправлялись на поиски человека, готового обменять свои деньги на найденный предмет. Я был одним из них. Полученные финансы бомжи инвестировали в спиртосодержащую жидкость: растворитель, дезинфицирующие средства или лекарственный препарат, расфасованный в пузырьки объемом двести миллилитров. Они вольготно располагались на парапете напротив «Декорационного магазина дирекции Императорских театров», а если позволяло время года – за парапетом, на газоне. Как патриции, возлежали вокруг газеты, предусмотрительно придавленной с четырех углов камнями. Прохожие и владельцы транспортных средств, проходя и проезжая по улице Писарева, завистливо поглядывали в их сторону: «Счастливые. Ни забот, ни хлопот. А тут…». Продегустировав химически активное вещество или лекарственное средство, бомжи беседовали, напоминая перовских «Охотников на привале», после чего, как правило, засыпали на месте.
Централизовать скупку вещей, найденных ими на помойке, одно время пытался Юрий Иванович Булатов, по прозвищу Юра-хулиган. Освободившись из мест заключения, он появился в Коломне в 2007 году, поселился в доме на набережной реки Пряжки и явился ко мне с просьбой выдать ему удостоверение, что он является научным консультантом магазина по антиквариату.
– Буду предъявлять его бабкам, скупать у них доски и холсты, приносить тебе, – объяснил он свою просьбу.
Булатов предстал передо мной худым и скудно одетым. Шестидесятилетний рубеж он, похоже, перевалил, зубы и шевелюра остались на зоне, в наличии имелась татуировка на пальце, морщинистая шея и бороденка клином. Речь и манеры выдавали в нем блатного, строящего из себя интеллигента, но никак не интеллигента с блатными замашками, которым он хотел казаться. Последняя ходка, если верить его рассказу, случилась за кражу икон из Никольского собора, куда он устроился не то сторожем, не то дворником. Бывает, что богобоязненные старушки, уверовав, что иконы нельзя продавать, завещают их храму, рассчитывая тем самым заполучить райскую благодать. Но домашняя икона в церковной службе практически не используется. Принесенная в дар высокохудожественная может оказаться в коллекции настоятеля или кого-либо из клира. Прочими украшают трапезную, служебные помещения, но сколько их надо? Неиспользуемые хранят в ризнице, обветшалые относят на колокольню, где ветер, мороз и дождь доводят их до естественного уничтожения. На дарственные иконы и покусился Юрий Иванович, не ведая, что у Господа «каждый волос на голове сосчитан», а у фининспектора – каждая икона. При сверке многих не оказалось. В то время, когда дарители искали по стенам свои подношения, Юрий Иванович, «толканув» их на Сенной или пристроив «крутящимся» на Невском, кутил в «Метрополе» или «Тройке». За кражу икон он получил семь лет.
Документа ему я не дал, а в долг ссудил, и Юрий Иванович стал тереться вокруг магазина, работая, как говорят «крутящиеся», «на перехвате». Заметит человека со свертком, в котором угадывалась икона или картина и ломает перед ним комедию: «Несете продавать? Покажите. Я коллекционер, заплачу дорого». Он слабо разбирался в живописи, в иконах в том числе, но ловко изображал ценителя и состоятельного человека. Оттопырив нижнюю губу с видом знатока, рассматривал предмет и предлагал за него смешные деньги, после чего раздосадованный человек шел ко мне.
«За такие дела по морде бьют», – говорили «крутящиеся», указывая на работающего «на перехвате» Юру-хулигана, но я относился к нему спокойно и, встречая у магазина, делал вид, что не понимаю, зачем он тут трется. Деньги у него водились редко, а если случались, он скармливал их «Щуке» – так называлась рюмочная в соседнем доме – или тратил на «щучьих девочек», которые обчищали его до нитки. А без денег какой он конкурент! Осознав, что попытки обогатиться за мой счет бесполезны, Юрий Иванович сосредоточился на бомжах и здесь преуспел.
На «квадрате» – сквере, образованном на месте снесенной церкви Воскресенья Христова, – Юрий Иванович появлялся часов в одиннадцать, к этому времени туда стекались бомжи. С ними он держался, как пахан на зоне, такими, во всяком случае, их показывают в фильмах. Усаживаясь на скамейку, брезгливо, двумя пальцами приоткрывал пакеты, которые по очереди ему подносили, заглядывал внутрь.
– Опять тарелки? Учу вас баранов, все без толку! Нужны иконы, картины, бронза! На черта мне стаканы и блюдца?
– Мы бы рады... Да где же взять?
Отобрав пригодное для перепродажи, Юрий Иванович одаривал шестерок мелкой монетой и вальяжно удалялся в сторону Пряжки. Приблизительно через год он приоделся: сандалеты, тенниска, добротный, с помойки, костюм, зимой – дубленка и меховая шапка. Татуировку на пальце прикрыла золотая печатка, именуемая «крутящимися» «гайка», на индюшачьей шее заблестела золотая цепь. Его квартира (я был у него неоднократно) превратилась в подобие антикварной. Каждый предмет в отдельности не стоил гроша, но Юрий Иванович, обладая вкусом, умел так их развесить и расположить, что даже у меня, искушенного зрителя, создавалось впечатление богатого интерьера.
Следующая группа граждан, претендующих на владение зловонной территорией, по социальному положению стояла выше бомжей – у членов этой группы имелось жилье, но отсутствовал источник дохода или был незначительным. Эту группу интересовали не пищевые отходы, а вторсырье, которое легко конвертировалось в деньги: стеклотара, черный и цветной металл, бумага, картон. Встретив в мусорном бачке альбом с фотографиями, кулек с бижутерией, мельхиоровую вилку или коллекцию значков на вымпеле «Лучший пионерский отряд», они не откинут их в сторону, нет. Подберут, приобщат к хозяйству или продадут мне или такому же, как я. Для многих из этой группы хождение по помойкам стало профессией. Между бомжами и профессионалами существовало соперничество; в разборках, как правило, побеждали бомжи, караулившие помойки группами, профессиональные старатели выступали исключительно соло.
Над теми и другими возвышались дворники. В начале нулевых это выходцы из азиатских республик: узбеки и таджики. Они держались кланово, не жаловали ни бомжей, ни тех, кто статусом выше. Помойка и для них источник дохода, поэтому роющемуся в мусоре бомжу или профи получить от дворника лопатой или метлой по спине – обычное дело. А то и крышкой бачка голову прижмут так, что бедолага уткнется носом в нечистоты и вдыхает миазмы, пока не взмолится о пощаде. Свои противоправные действия узбеки и таджики объясняли резонно: «Нарвут пакетов, намусорят, а мне убирать».
Обычные горожане тоже не обходили помойки стороной, посещали ежедневно, хотя бы для того, чтобы выбросить мусор. И мало кто удерживался, чтобы не подобрать выставленный на помойку предмет, переставший удовлетворять владельцев, но вполне пригодный для использования и продажи. Такие люди – любители, или «цивильные», как их называли бомжи, и имя им – легион. В числе «цивильных» встречались солидные рантье, члены Союза художников, дети академиков, внуки народных артистов.
«Коломна опять преподнесла сюрприз, – говорил поджарый пенсионер в очочках, снимая со спины рюкзак и выкладывая на стол врезные замки, бронзовые накладки и латунные петли. – Шкаф на помойку выставили, мне он ни к чему, а фурнитуру снял. Не мог пройти мимо. Я их пастой ГОИ почистил. Красивые, правда?»
Он регулярно приносил «сюрпризы Коломны»: резные картуши, гнутые ножки столов, пюпитры роялей, каждый раз приговаривая: «Почистил немного» или «Освежил, прошелся шеллаком». Вырученные от продажи «сюрпризов» деньги тратил на дореволюционные открытки, которые копировал и пытался продавать.
Да что пенсионер, я сам однажды не удержался и подобрал выброшенную вещь. Мы тогда снимали квартиру в Колтушах, автомобиль находился в ремонте, и я с дочерью добирался в город на попутках или маршрутном такси. Дорога от улицы Верхней, где стоял дом, к шоссе пролегала мимо помойки, единственной в микрорайоне. Еще издали заметил сидящего на куче пакетов плюшевого медведя и скорее почувствовал, чем увидел: медведь старый. Будь он современный, я бы прошел мимо, но он оказался довоенным: плюш потерт, один глаз уцелел, вместо другого – пуговица, ткань кое-где расползлась, из ран сочились опилки. Игрушка, пережившая блокаду и помнящая прикосновение голодных детей, не должна закончить жизнь на свалке. Я попросил у Александры извинения, взял медведя за ухо и опустил в пакет. Глаза дочери округлились. Теперь он, почищенный и подлатанный – в экспозиции детской комнаты школьного музея «А музы не молчали», посвященного культуре и творчеству блокадного Ленинграда, изредка его навещаю.
Ко мне ходила женщина (теперь ее нет), проявлявшая интерес к антиквариату, но из-за недостатка средств его не имевшая. Однако это не мешало ей любоваться предметами, обсуждать со мной их достоинства и недостатки. Однажды я встретил ее недовольной, лицо, как бетон, – губ не видно.
– Что случилась? – спрашиваю.
– Расскажу. У меня сын есть, женился лет двадцать назад. Перед свадьбой, как положено, пригласила невестку с родителями к себе, через некоторое время – они нас. Пошли с мужем, он был еще жив. Пришла и обомлела. Комната в три окна, в простенках горки с фарфором. Над одной – портрет генерала с лентой, над другой – дама в чепце. Диван с твердой спинкой, над ним – картина. Представляете, строящаяся Петропавловская крепость! Сидеть не могла, головой крутила.
Она помолчала, пожевала губами и продолжила:
– Отношения со сватьей не заладились, с того раза там не была. Ее муж давно умер, а она – полгода назад. «Приходи, мама, посмотри, как мы ремонт сделали», – позвал меня сын. Сегодня пошла. Захожу и глазам не верю: стены – белые, пол – белый, мебель – черная. Ни горок, ни портретов. «Куда же все делось?» – спрашиваю. «Как куда? Картина, что над диваном висела, упала, рама развалилась, холст переломился, я ее на помойку отнес. А мебель, когда теща умерла, продали. Позвонил по рекламе, пришел дядька, купил, за час вывез». – «И диван, и стол и стулья?» – «Ну да!» – «А то, что в горках стояло?» – «За целое заплатил, битое так отдали». – «Сколько же он тебе дал?» – «Две тысячи долларов. Я на них компьютер купил, телевизор и видеомагнитофон».
На языке «крутящихся» квартира сына моей приятельницы называется «адрес». Применительно к конкретному случаю – «лоховской адресок», когда наследник не разбирается в вещах, доставшихся по наследству, и торопится от них избавиться. Львиная доля дорогих и качественных предметов поступает в комиссионные и антикварные магазины, как бы цинично и пафосно ни звучало, от дамы по имени Смерть – она основной комитент.
Наследники, как и наследства, бывают разные. Какая-то семья прожила на одном месте сотню лет, из поколения в поколение обрастая вещами, кто-то приехал в город после войны. Первым войти в дом, где умер владелец и наследники распродают имущество, – для комиссионера большая удача. Немного, но «адреса» в моей практике случались.
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/