МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ
Товароведом Жанна Викторовна Муругина работала недолго, дочь и внуки тянули домой, и ее место заняла Гелера Садековна Енакаева, или попросту Геля, – по-восточному закрытая, немногословная женщина. Геля имела высшее торговое образование, отлично разбиралась в товаре и рачительно относилась к деньгам, оценивая приносимые вещи дешево. Ее твердость и неуступчивость положительно сказывались на финансовом положении магазина, но иногда причиняли вред – интересные предметы, случалось, уплывали. За фарфоровую статуэтку ценой в тысячу рублей Геля могла предложить триста, когда клиент просил чуточку добавить, безапелляционно говорила: «Нет!». Сломить ее было невозможно, даже мне. Высокой зарплатой Гелю сманили в солидную компанию. На смену ей пришла Маргарита Печерских, после окончания каких-то курсов она проходила у нас практику и ненадолго задержалась. Переехав в новое помещение, обязанность товароведа я принял на себя.
Прежде мне доводилось «сидеть на приеме». Случалось это, когда Жанна Викторовна болела, Геля уходила в отпуск, а Маргарита отсутствовала по личным причинам. Я умел оформлять договоры, составлять накладные, печатать ценники и расходные ордера. Но стоимость предметов знал плохо, частенько недооценивал, чем пользовался многочисленный «крутящийся» люд.
Странную особенность за собой – видеть только то, что меня волнует, заметил впервые, когда готовился стать отцом. Тогда, в семьдесят шестом, кто-то словно заретушировал для меня обычных женщин, оставив на обозрение исключительно будущих мам. С назойливым постоянством выделял их из толпы. Родился сын, и зрение восстановилось.
Второй раз картина мира поменялась в восьмидесятом, когда сердечный приступ уложил на больничную койку и бытие сузилось до ее размера. В те дни автомобили на улицах города смазались в серую ленту, на ее фоне выделялись лишь микроавтобусы РАФ – белые с красной полосой. Заметив тревожный маячок и заслышав их вой, мысленно повторял: «Успейте, помогите, спасите». От страха смерти избавился, и кареты «скорой помощи» растворились в общем потоке.
Так и теперь, заняв место товароведа, перестал замечать рядовых посетителей, их заслонили «крутящиеся». Раньше о существовании таких даже не подозревал. За год или два до этого в журнале «Караван» прочитал историю об отпрыске аристократической русской фамилии. Оказавшись после семнадцатого года в эмиграции, сиятельный потомок скромно жил на окраине Лондона, нуждался. Однажды, проходя мимо антикварного салона, он заметил в витрине китайский сервиз, подобный остался в его петербургском доме. Бывший аристократ остановился, вспомнив, как потратил на фарфоровые черепки несколько тысяч золотых. На этом же значилась неправдоподобно низкая цифра. «Хозяин не знает, чем владеет», – сообразил он; раздобыл требуемую сумму и перевез сервиз в богатый район города знающему антиквару. От него вышел с оттопыренным карманом. Оказалось, его знания стоят денег. С того дня он стал «крутиться», объезжать антикварные лавочки Лондона, выискивая недооцененные предметы.
Подозреваю, что такие люди существовали всегда, но в начале нулевых в городе на Неве наблюдался их явный переизбыток. «Крутящийся» – это перекупщик, фарцовщик, спекулянт, или спикуль, как некоторые любят себя называть, покупающий предметы не для собственного потребления, а с целью перепродажи. Их деятельность тем успешней, чем дальше их личные интересы лежат от сферы их бизнеса.
Массовое явление «крутящихся» стало возможным благодаря обилию в городе антикварных предметов, смене политического курса страны, последовавших затем кризисов и образованию антикварного рынка. В советское время он практически отсутствовал. В начале восьмидесятых в бывшей столице Российской империи, ставшей областным центром, функционировало около 50 магазинов объединения «Ленкомиссионторг», большинство специализировалось на торговле одеждой, обувью и тканью, и лишь семь-восемь (по словам «крутящихся») – картинами, бронзой, фарфором, музыкальными инструментами и мебелью. Их деятельность регулировалась ведомственными инструкциями, а стоимость предметов определялась «прейскурантом цен» на каждую группу товаров. Спрос не влиял на расценки – раздолье для спекулянтов. Через двадцать лет все встало «с головы на ноги»: в городе более 100 антикварных и комиссионных магазинов, и костюмов и туфель в них не найти.
Фамилии в среде «крутящихся» были не популярны, они обращались друг к другу по именам, но «за глаза», поскольку Анатолиев, Борисов и Николаев среди них много, каждого идентифицировали по прозвищу. Чаще всего оно отражало внешний вид: Саша-мальчик, Витька-кривой; или характерную деталь физиономии: Юра-нос, Сережа-борода; порой – характера: Лева-противный, Коля-дуст; иногда – бывшую или настоящую профессию: Вова-доктор, Веня-аминь, а также антикварные предпочтения: Саша-Будда, Дмитрий-погон. Многие имена за годы «кручения» затерялись, остались более-менее понятные клички: Аргентум, Собес, Мясо, Геббельс, Гулливер – и малопонятные: Гога-ласточка, Жора-брандахлыст.
Особо я благоволил к «крутящемуся» по кличке Проказа. Одни говорил, что так его прозвали за склочный характер, другие – за пятна на коже. Сам Серега культивировал иную версию. Рассказывая домашним о прошедшем дне, кто приходил, что приносили, бывало, упоминал Проказу. Зловещая энергетика слова произвела на дочь (ей не было и двенадцати) впечатление. Однажды, когда они одновременно оказались в магазине, я их познакомил.
– Моя дочь Александра, а это, Сашенька, – Проказа.
Серегу аж передернуло, а дочь не знаю, какого монстра воображала, – расстроилась. Своей кличке Серега не соответствовал: добродушный, с открытым лицом, которому, округлив глаза и приоткрыв рот, умел предавать наивно-глупое выражение. Это помогало ему в общении с клиентами, уверенными, что имеют дело с простаком.
– А почему вас называют Проказа? – спросила девочка оторопевшего Серегу.
Тот закатил глаза и приоткрыл рот.
– Проказничал много, потому и Проказа.
Женщины среди «крутящихся» – редкость, во всяком случае, знаю двух-трех, регулярно нас посещала одна. Друг магазина Алла Оленцевич нарекла ее «Огненный конь». Саму же Аллу почтительно именовали «Полубогиня». «Почему полу? – вопрошала польщенная Алла, узнав свое прозвище. – Богини бессмертны».
Всех без исключения «крутящихся» отличало знание предмета. Некоторые имели специальное образование, окончили Мухинское училище или Институт живописи имени И. Е. Репина, остальные учились самостоятельно. Знания плюс опыт делали их своеобразными искусствоведами, мигрирующими от магазина к магазину. За свои ошибки они расплачивались собственными деньгами.
В отличие от меня, они «крутились» в антикварном бизнесе десятки лет. В третью волну эмиграции – в середине восьмидесятых, когда я распределял чугунные заготовки в Москве, – они скупали у отъезжающих граждан еврейской национальности вещи, накопленные не одним поколением врачей, адвокатов, артистов. Они погрели руки в начале девяностых, когда шоковые терапевты взяли страну за четыре угла, как одеяло, и тряханули так, что залежалую пыль выбило сизым облаком. Именно тогда у Ленинградского вокзала в Москве появились автомобили с плакатами «Куплю все», это время имел в виду Миша из «Юсуповского садика», говоря, что мы опоздали. Начало девяностых – эпоха великого перераспределения антикварных ценностей, к нулевым пыль осела.
Посвящать меня в премудрости ремесла «крутящиеся» не собирались, я был им интересен такой – малограмотный. Обнаружив на полке предмет в пять тысяч рублей, который я по незнанию оценил в три, они, не выпуская его из рук, убеждали меня, что он этих денег не стоит, и цинично предлагали за него две, а то и полторы тысячи. Если же стоимость превышала десятку, хватали и вылетали из магазина, благодаря фортуну и недотепу товароведа. Торопливо отходящий от прилавка «крутящийся» со свертком под мышкой – верный знак того, что я «накосорезил».
Знаю, что некоторые владельцы антикварных магазинов пробовали с ними бороться. Слышал об одной женщине, которая, когда ее навещали «крутящиеся», наблюдала за ними из-за угла и, стоило кому-то заинтересоваться предметом, вылетала из-за укрытия, спешила наперерез, заявляя: «Это не продается!». На следующий день предмет появлялся вновь, но по более высокой цене.
Со временем выучил их сленг. Предметы, смастаченные «под старину», называли «новодел», «новодуй» или «новокрас». Собранные из нескольких частей, пусть даже старых, – «сборка» или «конструктор». Изготавливать и то и другое – «фуфлить». Среди «крутящихся» гуляла шутка: «Хорошее фуфло, считай натура».
Произведения фирмы Фаберже именовались – «фабер»; продукция фабрик Кузнецова – «кузнец»; изделия Императорского фарфорового завода – «император».
Общее название икон – «доска», икона на неподготовленной доске – «щепа». Древние иконы – «школьницы», поздние – «академка». Между «школьницами» и «академкой» широкий пласт «монастырей» и «деревни». Изображение Богородицы – «Мамка», Иисуса Христа – «Спас» или «Спасик», предстоящие – «столбы», икона «Всех скорбящих радость» – «скорбяшка». Николай Чудотворец или Никола зимний – «Никола в шапке», Никола вешний или летний – «Никола без шапки». Орден Ленина – «лысый», орден «Знак почета» – «ложка». Царские червонцы – «рыжики».
От них наслушался антикварных баек, например, об одном «крутящемся», который в середине восьмидесятых давал в газете объявление: «Куплю пианино». Отъезжающие в Израиль, Европу и Штаты, глотали наживку и приглашали его, «пускали козла в огород». Надо ли говорить, что за время своей деятельности он не купил ни одного инструмента, а исключительно картины, ювелирные украшения, столовое серебро, бронзу и мебель. Скопив состояние, он отправился следом за своими клиентами. Теперь тоскует на Манхеттене.
Или байка иного рода. Принесли в магазин икону в киоте. Мамка как Мамка, десятку стоит. Приемщик говорит: «Трёху дам». Владельцы обрадовались, а ему от их радости поплохело. «Много дал, – думает, – они бы и за две отдали, а то и за тысячу». И принялся вскрывать киот, стараясь найти на иконе изъян, чтобы сбить цену. Открыл стеклянную дверцу, вынул рамку, извлек икону и обомлел – изнутри дно киота уложено рыжиками – на клейстере держатся. Приемщик рта не успел раскрыть, как те схватили киот, икону и в дверь, даже не поблагодарили. После того дня, говорят, у него открылась язва желудка.
В отличие от меня, привязанного к месту, «крутящиеся» свободно перемещались по городу, за день обходили и объезжали десятки магазинов, видели товар, сличали цены. Знание цен – величайшая тайна, ею они никогда не делились. Даже если вещь не была им нужна, цену редко кто называл. Пожмут плечами: «Не знаем, решай сам».
На первых порах выручало, что они не только у меня покупали, но и сдавали мне на комиссию вещи, приобретенные у других. Цены за свой товар назначали сами, и это помогало ориентироваться. Затем подобрал к ним ключи. Попадется предмет, вижу – старый, понимаю – дорогой, но насколько – вопрос. Показываю одному из «крутящихся». «Сколько стоит?» – спрашивает. Называю цифру с потолка, но большую. «Что?! – возмущается он. – Я такое за пять тысяч продать не могу». Стоп. Цена в кармане. Иду дальше. «Это же “император”», – говорю, если речь идет о фарфоре, или «школьница», когда об иконе. «Какой “император” «Какая “школьница”?. Частный завод». Или: «“Монастырь”. У “императора”, знаешь…» – и начинается урок антиквароведенья, сиди и мотай на ус. К приходу следующего я уже вооружен, с ним обсуждаем предмет на равных. Но тщеславие не терпит равенства, и второй добавляет к моим знаниям еще два-три аргумента.
«Крутящиеся» имели обширные связи и отработанные схемы движения предметов вверх, к «конечному покупателю». Конечный покупатель – это «священная корова», мешок с деньгами, его скрывали, ему потакали, его берегли, он платил максимальную цену.
Здесь, как в спорте: детский тренер – занимается со всеми детьми подряд; юношеский – из «всех подряд» выбирает лучших; из «лучших» два или три перейдут к тренеру мастеров. Тренер высшей квалификации – тот, кого показывают по телевизору – из «двух-трех» выберет одного и сделает чемпионом. Так же здесь: чем выше «крутящийся» стоял на иерархической лестнице, тем уже его интересы. Я, как детский тренер, занимался всем подряд. Коллекционирует, например, олигарх агитационный фарфор двадцатых годов или статуэтки Паоло Трубецкого, мне до него, даже если предмет у меня на столе, не добраться. Приходится прибегать к услугам посредников. Естественно, по дороге к конечному покупателю стоимость предмета многократно возрастала.
Над «крутящимися» не висел Дамоклов меч арендной платы. Выхватят у меня предмет и выжимают из него по максимуму. Им важна цена, мне – оборот. Товарооборот для магазина, что кровь для человека, остановится – не оживить. Постоянно лавирую между сдатчиками и покупателями, одни хотят продать как можно дороже, другие – купить как можно дешевле. Душой я с первыми, но потребность в наличных заставляет идти навстречу вторым.
Бизнес в России для «безлошадных», не имеющих в собственности помещения – бег на месте: вроде бы поднимаешь колени, работаешь локтями, а продвижения нет. Десятого числа каждого месяца является кугишная корова и сжевывает капусту, собранную по листочку. С первого дня набрать аренду – подвиг.
Мне рассказывали про антиквара, который торчал на работе с утра до вечера, не знал выходных и отпуска, даже с насморком тащился в лавочку, сидел, закутавшись в шарф. Когда его спрашивали: «Почему не идешь домой?», отвечал: «А вдруг Айвазовского принесут?». Я подобной тактики не придерживаюсь, но в отпуск более чем на две недели не ухожу и не потому, что боюсь пропустить Айвазовского, а потому, что, возвратившись, вывожу магазин из финансового штопора, в который он входит из-за отсутствия новых поступлений, а следовательно, продаж, месяц, а то и два. Продлись отдых чуть дольше, и перевести магазин в горизонтальный полет без привлечения дополнительных средств будет невозможно.
В отличие от меня, «крутящиеся» не нуждались в помощниках. Мне же без них не обойтись. Из десяти работников несостоявшегося «Центра комиссионной торговли» в новое помещение переехали трое; подменяя друг друга, они обеспечивали сквозной график работы. Если в 2002-м заработная плата продавца составляла четыре тысячи рублей, что соответствовало ста тридцати долларам, то к концу десятилетия она подросла до двадцати тысяч – шестисот пятидесяти долларов. Аккумулировать тысячу долларов к определенному дню, чтобы выдать аванс, а через две недели столько же – для выплаты зарплаты, удавалось с трудом. Еще в юности, читая Драйзера, обратил внимание, что герои его романов получали жалование не помесячно, как в Советском Союзе, а понедельно, даже посуточно. Желая ослабить бремя накопления больших сумм, предложил эту схему сотрудникам. Теперь по пятницам выплачиваю им фиксированную сумму за отработанное время, по понедельникам – премию, по результатам труда. Таким образом, они получают деньги небольшими порциями восемь-десять раз в месяц и забыли, что значит «тянуть до зарплаты», я же свободно распоряжаюсь финансами, не заботясь о накоплении.
Многие из «крутящихся», с кем я со временем сошелся, оказались не только перекупщиками и спекулянтами, но ценителями, реставраторами, коллекционерами. Обустраивая свой быт, они украшали жилища картинами и гравюрами. Под стать им подбирали мебель, свободное пространство заполняли скульптурами и вазами, читали книги в кожаных переплетах с золотым обрезом. Трехсотлетний имперский город позволял приобрести и одно, и другое, и третье. Именно они, хотели этого или не хотели, стали моими «доцентами» и «профессорами», ввели в мир старых вещей, научили азам профессии. Под их влиянием изменил курс магазина, выбранный Жанной Викторовной и Гелей, от предметов повседневного спроса к коллекционным изделиям: живописи, иконам, фарфору, серебру и бронзе.
От «крутящихся» узнал, что обратная сторона картины может рассказать о ней больше, чем лицевая. Они показали различия между профессиональным подрамником и любительским, русским и европейским. По его цвету и цвету холста учили определять время создания полотна, с ними в свете ультрафиолетовой лампы изучал кракелюр, отыскивал следы реставрации и подновлений, тыкал иглой в пастозные мазки, определяя «новокрас».
Приоритеты в живописи распределялись в следующем порядке: «холст, масло», при этом подразумевается, что холст натянут на подрамник. Проказа, усиливая главенствующую роль масляных красок, всегда произносил эти слова в обратном порядке: «масло, холст». Далее по убывающей: «холст на картоне, масло», «картон, масло», «фанера, масло», «оргалит, масло» и совсем плохо «бумага, масло». Живопись темперой и пастелью ценилась ниже. Далее шли рисунки акварелью, тушью, пером, углем, печатная графика. Желательно, чтобы картина была подписана, что называется, «в тесте», на худой конец – на оборотной стороне. Работы «НХ» – неизвестного художника – вызывали вопросы, ценились ниже.
Живопись девятнадцатого века представляла интерес в любой технике и в любом состоянии: с отслоившимся красочным слоем, прорывами и утратами, мало профессиональная и даже любительская. Покупатели на «девятнашку» находились всегда. Отдельно существовал устойчивый спрос на материалы того времени: холсты, картон, подрамники и рамы. Приобретатели – мастера «фуфлить».
Интерес к картинам двадцатого столетия ограничивался пятидесятыми годами. «До смерти товарища Сталина», – наставляли «крутящиеся». Здесь главенствовали «мирискусники», «бубнововалетцы» и «авангардисты» всех мастей. Понятно, имена первого ряда не попадались, но эпигоны и адепты встречались. «Соцреализм» привлекал «махровостью»: вожди, счастливые дети, пионеры, целеустремленные комсомольцы, герои Днепрогэса и Магнитки. К живописи шестидесятых–семидесятых присматривались, но не покупали. Мое увлечение нонконформизмом восьмидесятых, приобретение картин Владимира Яшке, Владислава Афоничева и Владлена Гаврильчика рассматривали как блажь. В глаза не говорили, но по скепсису на лицах читал: «Мы не доживем до того дня, когда это станет цениться. А раз так, зачем вкладываться?».
Специальной литературы, которая могла бы оказать помощь в определении авторства, стоимости картин у меня не было. Один из первых выпусков справочника «Единый художественный рейтинг» со списком художников, расставленных по ранжиру, мне скачали из Интернета, пользовался им, пока не приобрел типографский экземпляр. Большой удачей стало приобретение книги Соловьева В. Д. «Русские художники 18–20 веков», с образцами и вариантами подписей художников, статистическими данными о продаже их работ на западных аукционах. «Юбилейным сборником выпускников Санкт-Петербургского института живописи имени И. Е. Репина. 1915-2005 год» обзавелся позднее.
В одном ряду с живописью стояли иконы. Спрос на них, как и на церковную утварь: киоты, лампады, бронзовые кресты, складни и плакетки – стабильный. Об иконах новгородской, ярославской или других школ говорить не приходится – эти вещи закончились до моего появления в бизнесе. Через нас сбывали бытовые иконы девятнадцатого, начала двадцатого века, редко промелькнет список Тихвинской Божьей Матери, Георгия Победоносца или какой другой восемнадцатого столетия, и то, как правило, деревенского или монастырского письма.
Много предлагалось икон, репродуцированных на бумаге. Их воспроизведением занималась фабрика Фесенко и Тиля в Одессе. Иконы на жести печатались на фабрике Жако и Бонакера в Москве. И те и другие ценились невысоко, раскупались вяло. «Святости мало», – сетовали покупатели, предпочитая репродукциям живопись.
Предложения приобрести или поставить на комиссию иконы в тяжелых серебряных ризах, расцвеченных эмалями или с элементами эмалевого декора, можно пересчитать по пальцам.
Расходные материалы к церковной утвари: венцы, полоски басмы, украшенные орнаментом, изображения евангелистов, содранные с переплетов дорогих изданий Библии, пустые иконные доски и доски с утраченным от усердного поклонения изображением, как в случае с живописью, находили своего покупателя. Особенно ценились оклады.
Ко мне ходила сдатчица – госпожа Гирель, высокая носатая старуха с вздорным характером. Она меня уважала, но как покупателя не воспринимала. Приносит она однажды два серебряных оклада: Господь Вседержитель и Казанская Божья Матерь, оба без венцов. Оклады заказные, изрезанные штихелем – пустого места нет.
– Где венцы? – спрашиваю.
– Муж-покойник рыбалкой увлекался, на блесну извел. Понимаю, вещи испорчены, дайте хоть сто рублей, на хлеб нет.
Мне бы дать, и делу конец. А я нет, время тяну, про себя рассуждаю: «Она не знает, что они из серебра. Сейчас я тебя, госпожа Гирель, удивлю. Иначе ко мне будешь относиться». Кладу оклады на весы, помножаю вес на тогдашнюю стоимость грамма серебра и, глядя ей в глаза, заявляю:
– Сто рублей не дам, а полторы тысячи, если хотите, могу выплатить.
Госпожа Гирель обомлела.
– О-о-о! Они такие ценные? Почему? Расскажите.
Я, как «умная Маша», начинаю объяснять, показывать клейма.
– Раз они такие дорогие я продавать их не стану, во всяком случае, сейчас. – Она раскрыла сумку, и оклады исчезли.
Я, как птицелов из «Сказки о глупости» Самуила Маршака, понимаю, что птичка сейчас упорхнет и вместе с ней алмаз, стараюсь исправить ситуацию.
– Госпожа Гирель, это я открыл вам глаза на ценность предметов, когда надумаете продавать, вспомните об этом. Я приобрету их по тем ценам, которые будут на тот момент. Хорошо?
– Ну, что вы, Геннадий Федорович, всенепременнейше!
Я был новичок и вознамерился восстановить венчальную пару, заказав под оклады иконы, и, если хорошо получится, оставить себе. Все последующие встречи с госпожой Гирель, а она ходила еще года два, заканчивались вопросом: «Время окладов не пришло?». – «Ну что вы! – тоном, в котором слышалась: «Опять вы ко мне пристаете», отвечала: – Рано».
После этого я не видел ее лет семь. Идея воссоздать венчальную пару потускнела и перестала волновать, госпожа Гирель забылась. Но однажды, отвечая на телефонный звонок, услышал в трубке далекий голос:
– Это Гирель. Здравствуйте. Я еще жива. Вы меня помните? Я болею, не могу себя обслуживать. Мне предложили переехать в дом престарелых. Я завещаю им комнату, за это они будут меня содержать. Вы не могли бы прийти и купить у меня все, что осталось?
Я откликнулся и пошел в дом на Крюковом канале, где некогда жил Игорь Стравинский. Госпожа Гирель сдала. Домашний халат болтался на ней, как на шесте огородного пугала, нос стал крупнее и костистей. Купить у нее, кроме двух шпиатровых вазочек и акварельки, со стены было нечего. Скрипучий диван и стулья с затертой обивкой, которые она навязывала, не принял бы в дар, не говоря уже о том, чтобы платить за них деньги. Она огорчилась.
– А где оклады? – поинтересовался, когда разговор зашел о былом.
– Какие оклады? – вспыхнула она. – Я продала их в тот же день, как вышла от вас! – И далее с возмущением, вроде бы «не на ту напал», «я из ума еще не выжала», пригвоздила: – Вы мне за них полторы тысячи предложили, а на Сенной дали тысячу шестьсот. Попросила и дали! Сто рублей, знаете, сумма!
На языке «крутящихся» существует понятие – «аукцион», когда обладатель антикварной вещи обходит торговые точки, выискивая того, кто заплатит больше. Если разница в оценке отличается на порядок, то владелец действует разумно. Но она, как правило, незначительна, и он отдает ее тому, кто предложит на сто-двести рублей больше. Каждый из обойденных доплатил бы эти сто-двести рублей, попроси их об этом своевременно. Конечно, и я добавил бы госпоже Гирель сотню за оклады, но она предпочла найти их в другом месте и тем обидела.
– Продали и продали, – примирительно успокоил ее. – Бог вам судья.
В детстве я отлично усвоил уроки птички из «Сказки о глупости» и никогда не жалею о том, чего больше нет.
Шпиатровые вазочки и акварельку она мне не продала. Попросила написать на бумажке, сколько я за них заплачу, и отдала кому-то другому, выторговав на пятьдесят рублей больше. Откуда знаю? Она потеряла листок и дважды звонила, переспрашивала цены. Вот почему «крутящиеся», торгуя у владельца предмет, никогда не скажут, сколько готовы за него дать, а стараются выпытать: сколько он хочет за него получить. Госпожа Гирель преподала мне этот урок дважды, теперь мы на равных – оба с носом.
Наряду с живописью и иконами, высоким спросом пользовались изделия из фарфора. Клеймо с императорской короной и вензелями «А» или «Н» с римскими цифрами I, II или III волновало сердце. Чуть ниже ценился фарфор частных заводов: Юсупова, Батенина, Попова; далее – Гарднер и братья Корниловы. Замыкало ряд семейство Кузнецовых с многочисленными фабриками, от продукции которых мы порой отказывались.
В живописи к началу своей деятельности я чуточку разбирался: ходил по музеям, посещал выставки и художественные салоны, знал стили и направления, по манере различал русских и западных живописцев, еще в Москве стал собирать коллекцию картин. То же с иконами: я читал Ветхий Завет, Евангелие, знал религиозные сюжеты и персонажей. А вот познания о фарфоре ограничивались обеденной тарелкой, бокалом, из которого пил чай, и сухарницей в виде листа кувшинки, доставшейся маме от сестры, жившей после войны в Германии, где ее муж служил в комендатуре какого-то городка. Наибольшее количество ошибок связано именно с этим материалом.
Изучение фарфора началось с азов. Букварем служил справочник Р. Р. Мусиной «Марки российского фарфора». Выход четырехтомной истории Ленинградского фарфорового завода с 1744 по 2004 год стал событием и расширил мои познания. Будь книги у меня раньше, наверняка бы атрибутировал скульптуру Наума Аронсона «Мученик» и выставил по достойной цене, а не как работу неизвестного мастера, изготовленную непонятно где, марка на изделии отсутствовала. Никогда бы не отдал за бесценок фаянсовую масленку «В снопах» Натальи Данько, также неклейменую; ее же фигурку красноармейца на коне. Кто бы мог подумать, что «Девочка с теленком» Таисии Кучкиной, которую мне продали за сто рублей, стоит шестьдесят тысяч? Это же не полуметровая «Балерина Галина Уланова» работы Е. Янсон-Манизер или напольная ваза «Буревестник» по рисунку В. Жбанова, за которые не стыдно попросить такие деньжищи. А так… фитюлька со спичечный коробок. За сто рублей пришла, за триста отлетела, досталась спекулянту, который через неделю, стремясь упрочить дружеское к нему расположение, принес пятьсот рублей, сказав: «Доплата за “Девочку”, продал дороже, чем рассчитывал».
Фарфор – материал хрупкий, редко какой предмет доживал до наших дней без утрат и повреждений. Реставрацией занималась Ирина Всеволодовна Ларионова – член Союза художников, вдова Андрея Ларионова, главного художника ЛФЗ в восьмидесятые годы. Она жила на улице Писарева и навещала нас ежедневно. Реставрационный процесс – длительный и дорогостоящий. Клиентам, удивленным ее расценками, Ирина Всеволодовна объясняла: «Возьмите чашку самую простую за три рубля и бросьте на пол, она разлетится на сотню кусков. Вы соберете крупные и принесете мне. Я смогу их склеить и долепить утраченное, восстановить рисунок. Работа займет неделю, две, а то и месяц. И что же? За месяц кропотливого труда, вы хотите заплатить три рубля только потому, что чашка дороже не стоит?». Реставрировать фарфор имело смысл тогда, когда цена предмета в разы превышала затраты на его восстановление. Находились владельцы, которые платили немалые деньги, более того, стояли в очереди и годами ждали свои предметы.
Ирина Всеволодовна редко произносила слово «фарфор», предпочитая «порцелан», объясняла, что такое бисквит, белье, глазурь, рассказывала о деколях – простых и с дорисовкой, о подглазурной и надглазурной живописи. От нее услышал слова: кракле, отводка, полива, трафарет и цировка. Для меня она реставрировала корниловского «Пастушка» и полуметровую французскую вазу в стиле модерн.
Особо желанными для многих были изделия из серебра. Вооружившись увеличительным стеклом, изучал именники ювелиров и клейма пробирного надзора, благо книга М. М. Постниковой-Лосевой «Указатель русских клейм» у меня имелась. Главным критерием при оценке служил вес. Цену за грамм варьировали от минимальной – цены лома – до заоблачной, зависело от предмета, его художественной ценности, времени создания и клейм. Так, две похожие ложки одного веса стоили по-разному, если на черенке одной стояло безвестное клеймо мастера «ИК» или «АН», а на другой имя Морозова или Овчинникова – поставщиков Двора Его Императорского Величества. Так же стоимость сахарницы или чайника превышала цену ложки или вилки того же веса, что объяснялось сложностью формы и исполнения.
Покупатели, как правило, отдавали предпочтение предмету, изготовленному в царской России, имеющему золотниковую пробу 84. Советское серебро 875-й пробы приобретали менее охотно, к германской 800-ке, финской 813-й пробе относились с недоверием. Американское серебро, попадалось и такое, без цифрового обозначения, только с надписью на английском языке, покупали с оглядкой, переспрашивая: «Это точно серебро?». Столовое серебро из Америки, с непривычным дизайном, притягивало взгляд.
Многие состоятельные люди в 2000-е годы увлеклись коллекционированием серебряных подстаканников и портсигаров. Цена на них поднималась не плавно – как самолет, а вертикально – как ракета. Если за грамм лома давали, например, восемь рублей, а «голые» – без орнамента – вилки и ложки, именуемые за форму черенка «весло», шли по двадцать-тридцать рублей за грамм, то грамм серебра подстаканника или портсигара с клеймом Хлебникова или Братьев Грачевых стоил триста, пятьсот рублей и выше.
Знакомые слова «рококо» и «барокко», которые с детства ассоциировались с императрицами Елизаветой и Екатериной Великой, наполнялись иным смыслом, когда стал принимать на комиссию и покупать предметы мебели: зеркала в резных рамах с завитушками и следами сусального золота, столы-бобики, кресла и стулья. «Крутящиеся» открыли глаза, что «модерн» — это не только особняк Рябушинского на Никитской в Москве, но и буфеты, кресла и даже рамки для фотографий. Узнал, в чем различие французского «буля» от польского, чиппендейла от Мельцера, «Братьев Тонет» от «Якова и Иосифа Кон». По точкам и запятым учился отличать капп тополя от карельской березы, по «пламени» и структуре волокон – красное дерево от ореха. Недоумевал, слушая объяснение, что одинаковые ампирные кресла разнятся в цене потому, что одно изготовлено во времена расцвета стиля, другое – копия середины девятнадцатого века, а третье – реплика начала двадцатого. Отличить их друг от друга – непросто.
В восемьдесят седьмом году в щель под «железным занавесом» в СССР просунули первый на русском языке номер журнала «Бурда-моден». Из-за дефицита стильной одежды женщины тогда увлекались шитьем. Швейная машинка – необходимый атрибут каждого дома. Журнал был необычайно популярен, растаскивался по листочку. Вскоре кто-то кинул в адрес редакции упрек: «Почему европейский номер состоит из двухсот страниц, а советский из семидесяти? Дурите нас?». На что владелица ответила приблизительно так: «Количество моделей и выкроек в журналах одинаковое. В советском издании отсутствует реклама. Зачем рекламировать товары, о существовании которых вы даже не подозреваете?».
Убедительный довод заставил тогда почувствовать себя недочеловеком, между советскими людьми и Западом прорыли ров, который вот уже тридцать лет мы пытаемся засыпать. А что говорить о разломе семнадцатого года? Его мне не преодолеть никогда. Из прошлого все еще всплывают предметы, о существовании которых я действительно не подозревал. Самостоятельно, а чаще с «крутящимися», пытаюсь разгадать загадки истории. Накопив знаний, набив шишек и набравшись опыта, я стал с ними вровень, выработалось чутье, интуиция. Я не только чувствую предмет, его ценность, но, глядя на него, вижу покупателя – человека, которому он интересен, кому и за сколько его продам. Процесс обучения не закончен
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/