Елена Рогозина

Тропа

Москва

2018

 

НЭЛЛИ

 

Она всегда недолюбливала свое имя. К чему эта ненужная экзотика для наименования самой обычной девочки? Каждый, кто впервые слышал, как ее зовут, сначала удивлялся, начинал спрашивать, почему так назвали, и нет ли тут какой-то интересной истории, с этим именем связанной. Но узнав, что ничего такого нет и в помине, и сама Нэля представления не имеет о причине такого выбора своих родителей, неизменно разочаровывался.

Нэлли Александровна Куропаткина. Это звучало... Как минимум странно. Как звуки классической музыки, которые вдруг переходят в какую-то популярную заезженную музычку ‒ имя Александр хоть и благородного происхождения, но уж больно часто встречается. Звучание же фамилии в этом ряду напрочь обрывало все нити мелодии и опускало их концы в воду. Из-за этого Нэлька с детства не любила мультик про капитана Врунгеля, особенно ту его часть, где пели песню «Как вы лодку назовёте, так она и поплывет», считая её предвестником своей несчастной судьбы. 

Будь у неё имя попроще, самое обычное, она не придавала бы этому столько значения и не мучила бы свою маму настойчивыми требованиями объяснить, почему именно Нэлли. Мама, кстати, так никогда толком и не смогла ответить на этот вопрос членораздельно.

Как могла эта вполне интеллигентная женщина с высшим гуманитарным образованием, не чуждая прекрасного, не чуждая русской, и даже местами иностранной классической литературы, как она могла допустить такой жуткий диссонанс и обречь своего ребёнка жить с ним всю ее несчастную жизнь?! Для Нэлли это было непостижимо!

Родилась она... Так и подмывает сказать, в губернском городе N-ске. Но нет, конечно. Какие губернии в начале семидесятых?! Помилуйте, господа и дамы! Город был областной центр, провинциальный, но не до крайней степени. До столиц, конечно, палкой не докинуть, но не так уж и далеко. До Москвы четыре часа поездом всего-то на всего, чем местное население вовсю и пользовалось, компенсируя пустые прилавки магазинов восьмидесятых продуктовыми турами в златоглавую, где, по каким-то неведомым экономическим законам, те же самые прилавки в совершенно таких же продуктовых магазинах почему-то пустыми вовсе не были. И народ натурально пер на себе в бесчисленных авоськах, распихивая их во все углы плацкартных вагонов, несметное количество всего всякого разного разнообразного, начиная с палок докторской колбасы и зеленых бананов, и заканчивая коврами, свернутыми в трубочку.

С тех пор встречая кого-нибудь на улице с большим количеством сумок, народ неизменно восклицал: «Ну, ты как из Москвы!» Или собираясь на дачу и набрав с собой много всего очень нужного, не преминет кто-нибудь сказать: «Блин, как с Москвы едем!» 

Нэля тоже помнила одну такую поездку с мамой в столицу нашей Родины. Зачем ее взяли с собой, она особо не понимала и не задумывалась даже. Ну, взяли и взяли. Значит надо. Перечить и капризничать было не в ее привычках. Может на двоих давали больше, а может, в разных очередях чтобы стоять одновременно. Кто теперь упомнит. Ей все это было немножко странно, но вопросы задавать, да и вообще привлекать к себе внимание она не любила. Не орет никто, не скандалит, и то хорошо, и на том спасибо. 

В семье орали и скандалили каждый день, за редким исключением. Сначала бабушка, которой на работе дали говорящее само за себя прозвище «прапор в юбке», делила территорию с мамой, своей невесткой, и ей, маленькой девочке, почему-то запомнилась одна фраза разрывавшегося меж двух огней отца, которую он с пеной у рта проорал, выбегая из своей комнаты во время очередного выяснения отношений: «Только через мой труп!». О чем именно шла речь, Нэлли не поняла, но «труп» запомнила на всю жизнь.

Потом спустя много лет, когда бабушка съехала, отец, очевидно по многолетней укоренившейся привычке, орал на маму. Поводом для этого могла стать, например, неправильная ложка, которой мама мешала суп.

Да, да. Представьте себе. Есть ложки, которыми суп мешать следует. А есть ложки, которыми делать этого категорически нельзя. Нарушение этого жизненно важного правила могло служить топливом для беспрестанного ора отца на протяжении нескольких часов, в течение которых он успевал перебрать всех маминых родственников до седьмого колена и, выплевывая ругательства, перечислить все их прегрешения с незапамятных времен по наши дни. Как это связано с ложкой, подростковый ум понимать отказывался, но из всего своего несчастного детства она вынесла стойкое убеждение и яркий пример того, как жить нельзя.

Зато ее никогда на мучала ностальгия. Все эти слюнявые песни про «детство, детство, ты куда спешишь» не вызывали у нее ровно ни малейшего шевеления в душе. И когда, в своей следующей жизни, в свои редкие посещения родного гнезда, она заходила в свой старый подъезд в родительском доме с его кошачьей вонью, исписанными стенами, крашеными зеленой масляной краской, и обгорелыми почтовыми ящиками, то краем сознания ловила себя на странном ощущении, как будто заходила в совершенно чужой дом.

Уже потом, во взрослой жизни, она с горечью даст определение семье, в которой выросла, как неблагополучной, а самой себе – как девочке из рабочего пригородного поселка, со всеми его «прелестями» и характерными чертами. Но тогда, в детстве, ей почему-то в голову это не приходило. Может быть потому, что таких семей было очень много, а может потому, что были семьи, в которых ситуация была ещё хуже.

У одноклассника в соседнем подъезде, например, папа пил, допивался до кондиции, когда человеческое существо не в состоянии контролировать отправление своих естественных нужд. Человеком такое существо язык не поворачивается назвать, а жизнь такую человеческой.

В любом случае тогда, находясь внутри этой ситуации, она не очень понимала, как может быть по-другому, а просто знала, что она сама так жить не сможет. Лучше вообще никак, чем вот так. 

И очень долго, на протяжении нескольких десятилетий, она практически не осознавала и не замечала, как подобная установка от противного, исковеркала её хакер. И половину жизни, самостоятельно загнав себя в этот угол, она не могла понять, как это ‒ быть самой собой. 

Она всегда старалась быть только хорошей, доброй, справедливой, не врать, быть открытой, чтобы все видели, что нет камня за пазухой. Если случался конфликт, пускалась в долгие объяснения с целью дать понять, что все это ‒ только недоразумение.

«Зачем ты оправдываешься?» ‒ спрашивали её, подразумевая «унижаешься». Она удивлялась: «Как оправдываюсь? Разве я оправдываюсь? Я вовсе и не оправдываюсь даже. Мне и оправдываться-то не в чем! Потому как я плохого не хотела ничего! Я только пытаюсь объяснить». Но её не понимали. 

Она очень долго не хотела верить, что у людей могут быть дурные намерения, что они могут намеренно говорить неправду. «Как же это может быть? ‒ думала она, ‒ Ведь все тайное становится явным. Ведь они же не дураки. Ведь когда все откроется, им будет невыносимо стыдно. Так зачем же они будут врать. Нет, не может быть!» 

Её стремление избежать конфликта, даже потенциального, приводило к тому, что она органически не могла сказать нет. Просто не могла и все: «Как же я скажу нет, ведь человек обидится! Если он просит, значит так надо, значит это можно». 

Надо ли говорить, что относились к ней, как к Иванушке-дурачку в юбке, всерьез не воспринимали и откровенно посмеивались. Она ничего этого видеть не хотела. Она хотела только быть для всех хорошей и старалась изо всех сил. 

Надо ли говорить, что подобное неадекватное восприятие мира, приводило к глубочайшим душевным травмам, когда от резкого спуска с небес на землю и приземления лицевой стороной черепа, толстенные стекла в розовых очках разлетались вдребезги в разные стороны. Некоторые осколки проникали в район солнечного сплетения и застревали там на всю жизнь.

К сорока годам она уже очень хорошо знала, что можно предать человека и совершенно спокойно рассуждать, глядя ему в глаза, что ты не мог поступить по-другому, следовательно, все сделал правильно, и нет причины в следующий раз, при возникновении подобной ситуации, что-то менять.

К сорока годам она очень хорошо узнала, что можно втянуть человека, который тебе доверяет, в авантюру, а потом просто исчезнуть, свалив всю ответственность на него же и даже не утруждая себя объяснениями.

И уж конечно, она очень хорошо научилась слышать ложь, потому как, вопреки сложившемуся мнению, вовсе не была глупа и, в конце концов, поняла, что люди врут самозабвенно, на все лады и все мотивы, и больше всего и всего изощренней они врут самим себе и кайфуют от этого. 

Первый звоночек прозвенел, когда она была подростком. Родителей вызвали в школу. Поводом послужила экстраординарная ситуация. Нэлли, такая хорошая девочка, положительная во всех отношениях, в ходе конфликта с одноклассницей, в присутствии учительницы, громко и отчетливо, на весь класс произнесла слово «сука».

Следует отметить, что конфликт, очевидно, был не шуточный, потому как что-то такое должно было случиться, какая-то вопиющая несправедливость, чтобы Нэлька так отреагировала. Что именно произошло между одноклассницами, Нэля потом быстро забыла, но последствия этого неосторожно сказанного слова запомнила на всю жизнь.

Учительница рвала и метала. Потребовала объяснить, где и когда, при каких обстоятельствах Нэлли узнала «это отвратительное ругательство». Нэлька, до этого не имевшая опыта переживания начальственного гнева, ни жива, ни мертва, пролепетала, что это слово она слышала от отца.

Когда на следующий день, после разговора с учительницей, они с отцом вышли на школьное крыльцо, он с перекошенным злостью лицом проорал:

‒ Ну и зачем ты сказала, что это я так ругаюсь?!

‒ Потому, что это правда. – ответила Нэля еле слышно, внутренне недоумевая, что отец, которого считали умным человеком, задает вопрос, ответ на который очевиден и единственно возможен.

‒ Кому здесь нужна твоя правда?! ‒ прорычал он, развернулся и пошел в сторону дома.

Нэля долго стояла, глядя ему вслед, совершенно ошеломленная. Тот факт, что правда может быть кому-то не нужна, долго не укладывался ни в голове, ни в душе. Но необходимость этой самой правды для себя самой никогда на протяжении всей ее жизни не вызывала у нее ни малейшего сомнения несмотря ни на что. Хотя теперь конфликты стали вызывать у нее тихий ужас и неосознанное желание избежать конфронтации любым путем.

Потом, позже, Нэля с удивлением узнает, что «сука» – это вполне себе литературное слово, означающее всего лишь самку собаки. Нет, самку пса. В общем, пса женского рода. Жену пса. Короче говоря, ‒ это просто собака.

И ругать ребенка за то, что он сказал это слово, все равно, что ругать его за то, что он сказал, например, лошадь, или кобыла, или овца… Хотя эти слова, кажется, применительно к человеку женского рода, тоже, вроде бы, имеют некоторый негативный колорит. Но все же.

Потом, значительно позже, в своей взрослой жизни она поняла, что конфликт неизбежен. То, чего она так боялась и органически не могла переносить, на самом деле является неотъемлемой частью отношений между людьми. Даже если ты уступаешь и скандала не происходит, то это означает лишь то, что конфликт перешёл внутрь тебя, потому что ты поступил не так, как считаешь нужным и правильным.

Но сам конфликт никуда не исчез, несмотря на то, что внешние признаки его не состоялись, тебе все равно нужно что-то делать с ним, но только теперь у себя внутри. И между прочим, еще неизвестно, что хуже – внутренний конфликт, или внешний. 

Ее неконфликтность, и не только эту черту ее характера, по достоинству смогли оценить только в институте, о чем она с удивлением узнала на одном из занятий по психологии, когда преподаватель всем предложила пройти тест для выявления лидеров и анти-лидеров в их группе.

То ли она, взрослея, научилась более корректно проявлять свой неумеренный энтузиазм, то ли народ на курсе подобрался более адекватный, чем был в школе, но по итогам теста ее безоговорочно признали неформальным лидером: абсолютно все студенты группы включили ее в список из четырех человек, с которыми они хотели бы работать, а также в другой список из четырех человек, с которыми они хотели бы пойти на вечеринку. Приятно, не правда ли?

Девчата и правда были все как на подбор. Как однажды, много лет спустя, на встрече выпускников, одна из них справедливо заметит:

‒ Ой, девки, какие же мы все с вами лошки!

‒ Почему лошки?! – удивилась Нэлька.

‒ Да, потому что! Люди по головам идут, карьеру делают. Тут чего-то подсуетились, там договорились, здесь схитрили, там прогнулись манехо… А мы с вами денег заработать никогда не сможем! Лошки натуральные и есть!

«Ну, если в этом заключается «лошаристость» ‒ подумала тогда Нэля, ‒ то я плохого в этом особо ничего не вижу. Ну, может, кроме денег. Вернее их отсутствия.»

Как так получилось, что в одной группе собрались люди, в большинстве своем совершенно лишённые амбиций и о грядущем абсолютно не задумывающиеся ‒ загадка природы. Следствием этого было то, что на семинарах отвечать никто не хотел, по той простой причине, что никто не готовился, и преподавателю приходилось вызывать по списку, как в начальной школе, а тому, кого вызвали, проявлять чудеса эрудиции и красноречия.

Но было из этого правила и одно исключение. Подружка Нэлли, Соня, несмотря на отсутствие амбиций, потрудилась все-таки заглянуть в недалекое будущее и увидеть там, что экзамен по философии в ближайшую сессию сдать на положительную оценку нет ну совершенно никакой возможности.

Все эти эпикурейцы, платоновцы, канты-шманты, кафки-козявки понадумали и понаписали за прошедшие тысячелетия существования разумной человеческой мысли и письменности СТОЛЬКО, что выучить все это за одну лишь только единственную ночь перед экзаменом не было никакой надежды.

И Софья, целиком и полностью оправдывая тем самым свое имя, вопреки широко бытующему (и местами даже воинствующему) обыкновению, предложила учиться на протяжении всего семестра.

Для этого было решено готовиться к каждому – подумайте, люди добрые – семинару по философии, к КАЖДОМУ. Покупалась шоколадка, домашка делилась на две части – она как правило и состояла из двух вопросов, на каждый из которых нужно было представить развернутый ответ минут на семь-десять, вкратце описав основные постулаты того или иного направления философской мысли – и подруги вместе шли в библиотеку, чтобы каждая могла подготовить свою половину.

Интернета тогда еще не было, компьютеры и принтеры были в диковинку. Информацию приходилось вручную выписывать из бумажных, старых, пожелтевших от времени, пахнущих пылью веков, толстенных книг, шариковой ручкой к себе в тетрадку, предварительно оформив выдачу этих самых книг по всем правилам, с предъявлением читательского билета библиотеки, сидя в читальном зале, поскольку книги эти на руки отчего-то не выдавались.

Можно было конечно отксерить или, как тогда говаривали некоторые недалекие маргиналы ‒ «отксерачить», но это влетало в копейку, потому как ценник на данные услуги в библиотеке кусался, а деньги у студентов если и были, то они предпочитали тратить их так, что их сразу не было.

Подготовившись и сожрав на двоих шоколадку, от которых у Нэльки с непривычки в скором времени – наука требует жертв ‒ вся спина покрылась противными красными прыщами, подруги спокойно приходили на семинар.

Преподаватель, задав вопрос из домашки, каждый раз выдерживал длинную паузу, угрюмо, исподлобья созерцая одну из двух одних и тех же рук, которые попеременно поднимались на каждом семинаре, медленно обводил взглядом всю аудиторию в слабой надежде на то, что может быть сегодня захочет ответить кто-нибудь другой. Но этой его надежде так никогда и не суждено было оправдаться. Он глубоко вздыхал, в очередной раз осознавая трюк, который пытаются с ним провернуть, и вызывал желающую.

По всем без исключения партам проносился тогда вздох облегчения и все студенты, кроме одной, благополучно начинали заниматься своими делами, к философии не имеющими ровно никакого отношения.

Один только раз на семинаре завязался спор между преподавателем и студентами, в который были вовлечены все без исключения. Преподаватель в процессе изложения воззрений одного из существующих направлений философии, имел неосторожность изречь, что человек обладает абсолютной свободой. То есть каждый из нас, на минутку, совершенно свободен.

Такое не могли пропустить мимо ушей даже самые незаинтересованные. По аудитории прошел ропот недоумения. У многих в голове мгновенно возникла, совершенно закономерно, логически вытекающая из данного постулата мысль: «Братцы, а чего же мы тогда тут сидим, люди добрые? Мы же свободны! Свобода нас встретит радостно у входа! Точнее у выхода.»

Головы не такие горячие, но, тем не менее, желающие добиться истины, ну или, как минимум, правды, тут же начали спорить и доказывать, что все вовсе даже наоборот – человек абсолютно НЕ свободен. Потому, как же он может быть свободен, когда вокруг одни ограничения?! Это же очевидно, как ясен пень!

Препод заволновался. Вспотел, тонкими, длинными пальцами с маникюром начал «нервенно» перебирать жиденькие, сальные волосики, сиротливо прикрывавшие залысины на лбу. То не мог расшевелить это болото, а то вдруг они начинают не по книге, не по правилам, не по уставу, не как положено академическим языком, а искренне, от сердца, обсуждать наисложнейшие философские вопросы и спорить с ним! Как смеют они с НИМ, с профессором философии спорить?! «Неучи! Бездари! Лентяи!» ‒ мысленно бушевал он, но стоял намертво:

‒ Человек обладает абсолютной свободой!

‒ Да, позвольте! Да, как же? А если он инвалид? Он даже из дома выйти не может! – понеслось со всех сторон.

‒ Это совершенно все равно! – настаивал преподаватель.

‒ Да как же!

‒ Если только вы не говорите о внутренней свободе! – осенило кого-то из аудитории.

‒ Я о ней только и говорил все это время! – взвизгнул профессор.

Длинная пауза. Занавес. Больше никакие философские постулаты никто оспаривать никогда не пытался.

В итоге Нэлькины прыщи не пропали даром. В конце семестра им обеим, «скрипя сердцем», поставили пятерки «автоматом», как и было с самого начала обещано студентам, которые будут работать на каждом занятии. Что же делать, раз обещал!

По-настоящему значение этой автоматически поставленной оценки Нэля смогла оценить только тогда, когда пришла на экзамен по философии поддержать морально своих товарищей, а после экзамена отметить вместе с ними результаты, какими бы они ни были.

Тогда она увидела, с каким диким криком радости и восторга, вприпрыжку вылетают из аудитории ее подруги, получившие трояк, а не вполне себе возможную парашу, и тем самым миновавшие нудной пересдачи и сохранившие минималку – стипендию в самом маленьком размере, которую выплачивали троечникам, но не выплачивали совсем ничего, даже эти копейки, при получении хоть одной двойки в сессию, даже если потом ее удавалось исправить и пересдать на более высокую оценку.

Мальчишка в группе был всего один, что для пединститута было вовсе не удивительно, хотя на инъязе бывали группы и с большим количеством молодых людей. Длинный, рыжий, худой, сутулый, застенчивый до судорог, он был очень рад тому обстоятельству, что на него почти не обращают никакого внимания и предпочитал молчать, сидя тихо где-нибудь в уголке.

А девчонки настолько иногда забывали о его присутствии, что начинали обсуждать такие темы и настолько интимные женские подробности, которые в присутствии мужчины даже упоминать было как минимум неприлично. Спохватившись, переглядываясь и смущенно косясь на единственного среди них мужчину, они начинали хихикать в ладошку, тем самым многократно усиливая прилив краски к лицу своего и без того испытывающего неудобняк скромного друга.

Все это было конечно не со зла, не нарочно, никто его не презирал и от общества не изолировал, не изгонял, ни в коем случае. Он принимал участие во всех внеучебных мероприятиях, дружеских посиделках и студенческих пирушках. Свой в доску.

Стойкостью к алкоголю отличался чрезвычайной. Хотя, может быть, просто знал свою мерку, в отличие от некоторых неопытных, невоздержанных, излишне восторженных, неискушенных девиц, которых развозило в зюзю с пары бутылок пива.

Иметь под рукой такого друга иногда было весьма значительно, ибо спасало в некоторых ситуациях подмоченную алкоголем девичью не окрепшую психику, а местами даже репутацию, от окончательного и бесповоротного падения в бездны бессознательного. 

Одному Богу известно, сколько бессвязных, сопливо-розовых девчачьих сердечных излияний пришлось ему выслушать за эти долгие годы учёбы. С Нелей у него был связан один такой эпизод.

Они полулежали-полусидели на полу на кухне, опираясь спинами о батарею центрального отопления, в квартире одной из своих однокурсниц, родители которой, опрометчиво полагая, что дочь их - серьезная, взрослая девушка и глупостей делать не станет, а именно, не приведёт домой в их отсутствие пьяную компанию, уехали на дачу. Наивные.

В памяти Нэлли эпизод этот начинался именно здесь, на полу у кухонной батареи, хотя она, конечно, хорошо помнила, как все пришли и вместе, дружно накрывали на стол. Помнила даже, как попросили Рыжика (на самом деле его звали Рома, но по имени его никто почти никогда не называл) потереть морковку и потом долго не могли унять дикий хохот, глядя на то, как он пытается это сделать, поставив терку вверх ногами, и не понимает что не так.

Оказалось, что вовсе не для всех в восемнадцать лет очевидно, как пользоваться теркой, и в этом возрасте есть люди, отнюдь не глупые и вовсе не никчемные, которые совершенно не осведомлены о том, как правильно использовать этот предмет кухонного обихода, чтобы получить искомый результат. Ну, не тёр человек никогда в жизни морковку, ну что теперь!

Во время застолья у Нэлли начался провал в памяти, который ненадолго прерывался на дикие пляски под «Металику», и окончательно закончился у батареи. Почему на полу и почему именно у батареи, она не помнила, точно так же как и начало разговора, да это было и не так важно.

Скорее всего, потому, что все остальные горизонтальные поверхности в доме, пригодные для использования в положении сидя, а еще лучше лёжа, были напрочно оккупированы не очень трезвыми, спящими женскими телами. 

Было очевидно далеко за полночь, темно на улице, на кухне горел свет и только они вдвоём не спали и тихо разговаривали. Магнитофон все ещё что-то пел, конечно уже не так громко. В продолжение недавнего бурного обсуждения на семинаре по философии, разговор крутился вокруг свободы: свободы воли, свободы совести, свободы выбора.

Постепенно пришли к выводу, что свободой человек все-таки обладает, поскольку практически всегда имеет выбор и, пусть и в условиях неполноты информации о последствиях этого выбора, все-таки в состоянии предварительно и хотя бы приблизительно оценить – хорошо он поступает или плохо.

‒ Так почему же ОН (Бог) не может остановить человека, если видит, что тот собирается совершить преступление, например?! Ведь ОН же может все! – возмущалась Нэлька.

‒ Где логика? – ответствовал рыжеволосый эрудит, высоченный лоб которого под взъерошенной золотистой челкой красноречиво свидетельствовал о недюжинном аналитическом уме.

‒ Какая логика? – не поняла Нэля, лоб которой не обладал столь выдающимися характеристиками.

‒ Элементарная! Как же ОН одной рукой наделит человека разумом, способностью осознавать наличие выбора и оценивать последствия, то есть свободой выбора, а другой рукой эту свободу отнимет и скажет: «Нет, ты так поступать не будешь, это плохо, а будешь делать так-то, и так-то»? Зачем тогда вообще создавать существо, обладающее разумом и способное осознать, что у него есть выбор? Действовать неосознанно могут и животные, повинуясь, как известно, различным инстинктам, которые и позволяют им жить вполне нормально. Животные – они, как простейшая шахматная партия, исход которой известен каждому начинающему. – рассуждал Рыжик, который всерьез увлекался шахматами. ‒ Слишком просто. Человек ‒ это шахматная партия, исход в которой не известен никому и ему самому в том числе.

‒ Но… ‒ Нэлька пыталась сопротивляться напору интеллекта и Бог знает откуда взявшегося красноречия Рыжика совершенно бесполезно, ‒ А правда, зачем?

‒ Что ‒ зачем?

‒ Создавать человека.

‒ Ээээ… Для достижения каких-то своих целей… ‒ пытался он не уронить свое высокое звание.

‒ Каких?

‒ Каких? – почесал он в рыжем затылке.

‒ Да!

‒ Сложно сказать… Ну например, для изменения материального мира.

‒ А что, Он сам не может его изменить? – пожала плечами Нэля.

‒ Допустим! Что если обладая способностями к созданию чрезвычайно сложных молекулярных систем, настолько сложных и высокоорганизованных, что они становятся способными к саморегулированию и самовоспроизведению, то есть материя становится живой… Так вот… То есть, вино из воды Он может сделать, золото из олова ‒ может, человека Он может создать, а топор не может! Компьютер – не может! Рук-то нету!

‒ А зачем Ему топор?

‒ Ему незачем, а человеку – есть за чем!

‒ А человек Ему зачем?

‒ Опять – двадцать пять!

‒ Нет, правда!

‒ Судя по колоссальным усилиям, затраченным на его создание… Человек Ему нужен просто позарез… Возможно для Него это вопрос жизни и смерти даже…

‒ А разве Он может умереть? – недоумевала Нэлька.

‒ Почему нет? Из принципов диалектики следует, что все, что существует сейчас, когда либо не существовало в прошлом и, соответственно, когда-нибудь в будущем перестанет существовать…

‒ Да ладно!

‒ Зуб даю!

‒ Что же ты хочешь сказать, что ОН не бессмертен! Хотя, с точки зрения продолжительности человеческой жизни, которая по космическим меркам длится полсекунды…

‒ Вот именно! Будем рассуждать логически. Значит, у нас два варианта: либо он бессмертен, бесконечен; либо имеет начало и соответственно конец, в человеческой терминологии это будет соответствовать рождению и смерти. Значит, либо Он существовал всегда, и тогда Его ничто не может уничтожить, Он бессмертен; либо Он смертен, но тогда значит, был кем-то создан, кем-то высшего порядка, и тогда, значит, когда-нибудь умрет, перестанет существовать. 

‒ А может быть третий вариант? И смертен и бессмертен одновременно! – выдала Нэля.

‒ Это как это?! Этого не может быть, как говорится, потому что этого не может быть никогда! 

‒ А вот и может! Что если смерть для Него, как и для человека, ‒ это только переход из одного «агрегатного», так сказать, состояния в другое! То есть, когда человек умирает, умирает только тело ведь, душа-то бессмертна! И здесь то же самое! Перестает существовать в том виде, в котором сейчас, и переходит, например, на следующий уровень!

‒ Но Он же должен весь перейти, в полном объеме! А если частично Он в людях находится?  ‒ озадачился Рыжик.

‒ Значит что? Правильно! Человечество вымирает! Что и должно когда-нибудь произойти, потому как если было начало, то должен быть и конец когда-нибудь! Но страшного-то в этом нет ничего, ведь правда? Просто соединимся все с Создателем, вот и все, и ничего плохого в этом нет, только хорошее! 

На этой, вовсе не очевидно оптимистической мысли, наступило молчание. Нэля попыталась разогнать туман в голове, вызванный остатками алкоголя, а также уровнем сложности дискуссии, к которому ее мозг был явно не приучен. В этот момент сознание обоих вычленило из потока звучавшей музыки и слов следующие строки:

Она ходила голой на улицу

Она ходила голой на лестницу

Она хотела даже повеситься

Но институт, экзамены, сессия…

‒ Пф...‒ фыркнула презрительно Нэлька, ‒ Сессия! Это было бы последнее, что удержало бы меня от самоубийства!

‒ А что, были такие мысли? ‒ вдруг очень серьёзно спросил Ромка. 

Нэлька помрачнела.

‒ Да. 

‒ Что-то случилось?

‒ Да. ‒ ей явно не хотелось вдаваться в подробности. 

‒ Что же тебя удержало?

‒ Мама. Представь, за что ей такое... Она ведь ни в чем не виновата. 

С мамой у Нэлли особо близких отношений никогда не было. У мамы были свои проблемы и не очень замечательная жизнь, в которой проблем этих было предостаточно. Тут уж не до мелочей. Но все-таки мама ‒ есть мама. 

‒ А у тебя что? ‒ спросила она, глядя ему в глаза и понимая, что тема для него вовсе не праздная. 

Оказалось, что в детстве у него был жуткий нервный срыв после развода родителей, его потом долго лечили, водили к психологам. Сейчас вроде ничего, мама второй раз вышла замуж и отчим ‒ отличный мужик. Так что, все нормально. 

‒ Как все-таки странно... ‒ сказала Нэля, ‒ Мы с младшей сестрой много раз просили маму развестись, она ‒ ни в какую. Это, говорит, мой крест, он без меня пропадёт. Конечно, пропадёт! Потому, что очень хочет пропасть!!! Если человеку эта жизнь невмоготу!!! – на последних словах она сорвалась на крик.

‒ Ч-ч-ч… Тише, тише, ч-ч-ч-ч… Все хорошо. Все хорошо. ‒ он обнял ее, притянул к себе ее голову, положив свой подбородок ей на макушку, обхватил руками со всех сторон. У психологов это, кажется, называется «кокон».

Когда что-то случается с человеком очень плохое, должен быть кто-то рядом, кто создаст этот кокон вокруг тебя, подарит чувство защищенности, временное укрытие, где можно набраться сил для борьбы с жизненными ураганами. Поднахватался Рыжий у психологов-то приемчикам, да словам всяким. Видать долго лечили, упорно.

Дальше все получилось как-то само собой, как-то случайно, почти непроизвольно. Кто бы мог подумать, что самый безобидный разговор, спровоцированный бессмертным творением группы «Сплин», приведет к таким далеко идущим последствиям, к такому торнадо событий в жизни Нэлли.

Следующие полгода или даже год Нэлька прожила с трудом приходя в сознание, периодически стараясь очнуться между лавинами жизненных неурядиц. После той памятной ночи под радиатором центрального отопления с Рыжим, первым встал вопрос с этим самым Рыжим. У самого Рыжего тот же вопрос стоял еще острее, настолько остро, что он на неделю просто пропал. В институт не ходил, с Нэлькой связаться не пытался.

Поначалу она не очень переживала, неприятно конечно, но не смертельно. Но потом ситуация обострилась. В один прекрасный солнечный день, под конец занятий, девчонки стайкой подбежали к Нэле и наперебой, возбужденно начали говорить, что ее разыскивает мама Рыжика, что мама эта «такая расфуфыренная, какая-то важная шишка из департамента образования».

Нэлька настолько перепугалась, что первой эмоцией у нее было желание спрятаться где-нибудь, в какой-нибудь аудитории, в каком-нибудь шкафу или, на крайняк, спасаться бегством через окно. У нее подкосились ноги, затряслись руки и к горлу подступила тошнота.

К слову сказать, тошноту Нэля будет испытывать в течение ближайших двух месяцев с регулярностью, достойной лучшего применения, но значения этому опрометчиво не придаст.

‒ Иди скорей! Она тебя внизу ждет, у раздевалки! – девчонки с любопытством вглядывались в ее лицо в поисках ответов на миллион вопросов, которые крутились у них в головах.

Нэля пошла, не чувствуя ног. Она увидела ее издалека, еще пока спускалась по широкой парадной лестнице с коваными перилами в завитушках и крендельках герба бывшей дворянской усадьбы. Эта женщина разительно выделялась из серой толпы студентов и преподавателей, сновавших туда-сюда по холлу первого этажа. Она была, или может быть казалась, выше всех на целую голову, постановка которой на развернутых плечах и горделивой осанке выдавала чрезмерное чувство собственного достоинства и высокомерия.

Это была блондинка с безупречным макияжем и укладкой идеально подстриженных волос, сквозь которые в мочках ушей поблескивало что-то мягким белым мерцанием. На ней было длинное пальто оттенка «шампань», отороченное шикарным воротником из чернобурки, подпоясанное по тонкой талии черным изящным кожаным пояском. Она стояла, оглядываясь в явном нетерпении, притопывая носком правой ноги в лаковом сапожке, идеально подобранным в цвет пальто.

‒ Зз-здравствуйте… ‒ пролепетала Нэля, заранее чувствуя себя виноватой.

‒ Ах! Это вы! – блондинка окинула Нэльку оценивающим взглядом, приподняла левую бровь, но потом все-таки соизволила натянуть формальную улыбку.

‒ Где бы нам с вами спокойно переговорить с глазу на глаз? – начала она оглядываться вокруг. – Может здесь?

Женщина царственным жестом толкнула первую попавшуюся дверь с номером 101. Был конец учебного дня и большинство аудиторий пустовали. Они уселись за первой партой, друг напротив друга. Нэлька, вся напряженная, сидела на самом краешке стула, плотно прижав коленки одну к другой, а локти к ребрам, как будто ужасаясь от одной только мысли, что она вдруг, нечаянно может занять хоть один миллиметр лишнего пространства.

‒ Да, забыла представиться. Меня зовут Анжела Георгиевна, я мама Романа, как вы, наверное, уже догадались… ‒ женщина небрежно бросила на парту маленькую черную лаковую сумочку и перчатки.

‒ Анжела? – тоненьким, срывающимся голоском проблеяла Нэля, у которой в воображении неуместно всплыла красотка с белокурыми локонами с обложки книжки из серии «Анжелика и король», которой зачитывалась ее мама.

‒ Да, Анжела! – возмущенно выкрикнула блондинка, как будто угадав ход мыслей собеседницы. – Анжела Георгиевна!

Дальше последовала настолько эмоциональная тирада, что Нэля пожалела о том, что вытянула язык и спросила глупость. Она настолько растерялась, что даже не понимала хорошенько, что ромкина мать говорит таким едким, раздражённым тоном, что-то про чувствительного мальчика, подходящую партию, самое начало жизни. Она только смотрела на гранд даму и хлопала глазами.

Женщина напротив неё, казалось, была изначально настроена негативно, поэтому так легко, с нуля, на ровном месте с полпинка повысила тон. Но, выпустив немного пар, осеклась, как будто вспомнив о своём привилегированном положении, на секунду задумалась, не уронила ли она своё безразмерное достоинство, смягчилась, приняла более расслабленную позу, облокотившись на парту и подперев указательным и большим пальцами скулы правой щеки, а левую руку уперев в бок, как бы стараясь казаться больше размером, доминировать.

Она оглядела Нэльку ещё раз с ног до головы, сделала для себя вывод, что та не поняла ни слова из того, что только что было сказано, и попыталась объяснить более спокойно и размеренно. 

После окончания аудиенции у Нэли осталось впечатление, что мама очень переживает за Романа, ‒ упоминался второй нервный срыв, ‒ что, в общем-то, наверное, характеризовало отношения в их семье скорее положительно. Но так же Нэля отчетливо почувствовала её неодобрение выбора сына, причина которого, однако, осталась для неё неприятной загадкой. 

Еще одной загадкой был вопрос о том, зачем он, Рома, все рассказал своим родителям. Какой в этом смысл? Нэля никак не могла этого понять. И почему он пропал, предоставив своей маме вести этот разговор. Большинство загадок в скором времени нашли свои ответы, потому что Рыжик вышел с больничного и начал осторожно с Нэлькой общаться.

Оказалось, что он из весьма состоятельной семьи, о чем никто из сокурсников до этого момента даже не догадывался; что родители его занимают высокие по провинциальным меркам должности, имеют двухэтажную квартиру в центре города, машину, загородный дом. А ещё у них далеко идущие планы на будущую блестящую жизнь и карьеру единственного сына. «И я ни в жизнь эту, ни в карьеру совершенно не вписываюсь.» ‒ додумала Нэля и была абсолютно права.

Каким образом сын таких родителей оказался в простецком Педе на самом обычном инъязе, она спросить постеснялась из деликатности, из опасения поднять какую не то болезненную тему, не замечая, что с ней-то самой деликатничать никто даже и не думал, и её чувства и эмоции в этой ситуации никому не были интересны. Единственно только, девчонки в группе пытались осторожно выспрашивать, тонкими намеками, но каждый раз, видя нэлькино перепуганное лицо, и те перестали. 

Так и продолжалось ни шатко, ни валко. Пока не грянул следующий гром. Умер папа. Возвращался по гололеду домой поздно ночью сильно нетрезвый и упал навзничь на ступеньки подъезда. Его может быть, можно было спасти, если бы не поздняя ночь, безлюдье и мороз. И если бы не приболела мама.

В этот раз она не смогла часами стоять и высматривать его из окна, как делала постоянно, дожидаясь его возвращения, наблюдая, наконец, с облегчением, долгожданную пошатывающуюся темную фигуру на дороге, ведущей от остановки к дому.

Если бы только она не слегла с температурой, она бы его увидела и, заподозрив неладное, спустилась бы и нашла его у подъезда. И тогда его можно было бы спасти. "Господи, ведь это я виновата во всем!" ‒ грызла она себя и таяла на глазах. 

Нэлькино отношение к произошедшему было совсем другим, но за маму она переживала отчаянно, наблюдая ее скорбь, не понимая настоящей причины и не имея реальной возможности помочь.

Много лет позже она устыдится, что тогда почувствовала облегчение по отношению к произошедшему с отцом, что тогда не испытала никакого сожаления даже. Чего жалеть? Отмучился человек и всех своих отмучил. Чего же лицемерить? Тогда она искренне недоумевала, почему мама смотрит на неё с такой горькой укоризной и просит сказать хорошие слова о нем на поминках. И все родственники смотрят также.

Пару десятков лет спустя она поймет и осознает. Пусть тебе не нравится, какой дорогой человек идет, пусть ты знаешь и видишь, что дорога эта пагубная, причиняющая страдания и ему самому и всем его близким, пусть ты сама страдаешь от этого. Но ты не имеешь права требовать, чтобы он выбрал какой-то другой путь, более удобный для тебя. Нету у тебя такого права. НЕТУ.

Пусть он не смог стать тебе опорой и примером, когда ты в этом отчаянно нуждалась, пусть он выбрал быть слабым и жалеть себя, это значит лишь то, что сильной должна стать ты. И не потому, что должна, не потому, что это обязанность какая-то, а потому, что ты выбираешь это сама, совершенно осознанно. А значит, ты неизбежно когда-нибудь должна прийти к этому.

Ты выбираешь быть сильной, так как очень хорошо знаешь, к чему ведет другой путь. И он был причиной этого выбора. Пусть не благодаря, пусть вопреки, пусть с чудовищными энергетическими затратами и усилиями, но ты сделала именно этот выбор из-за него. Его непутевая жизнь пошла на это. Нэля осознает это потом. Может быть слишком поздно. А тогда…

Череда родственников тянулась достаточно долго. Сначала девять дней, потом сорок. Оказалось, что у них столько дальней родни из областных деревень и других городов, большинство из которой Нэля совсем не знала или смутно помнила с детства, когда видела их однажды или дважды. Мама с каждой партией родни чернела и увядала на глазах. 

За всеми этими событиями Нэлька совсем пропустила тот факт, что месячные не приходят. «Может на стрессе.» ‒ отмахивалась она про себя и просто не хотела задумываться. Потом начала поправляться. В смысле толстеть. Первой тревогу забила мама.

‒ Ты чего-то округлилась...

‒ Да, поправилась немного. ‒ попробовала опять отмахнуться Нэля. 

‒ И грудь больше стала. 

‒ Ну, это, может, и не плохо... – шутка не удалась. 

‒ Месячные когда последний раз были?

‒ Не помню...

‒ Нэля!!! – мать обреченно покачала головой, но про себя подумала: «Аборт делать не дам!».

‒ Ну, чего ты, мам?! Ну, все нормально!

Оказалось и правда ‒ все нормально. Гинеколог подтвердила, что срок уже большой, аборт делать поздно, только по медицинским показаниям на таком сроке могут разрешить. А показаний нет ‒ все хорошо, беременность протекает в пределах физиологической нормы. 

«Как беременность?! Какая беременность?! У меня что там, ребёнок что ли?!» ‒ возвращаясь с мамой из женской консультации пыталась Нэлька сообразить, что происходит и ничего не понимала. «Аборт делать поздно, только по показаниям...» ‒ вспомнила она слова пожилой, уставшей женщины-гинеколога и её взгляд с хитрецой и прищуром. «Интересно, отсутствие мозгов или их функциональная недостаточность может считаться медицинским показанием в данном случае?»

В этот период у Нэльки часто возникало неприятное чувство, как в детстве, когда она смотрела новости по первому и единственному каналу. Диктор говорила так быстро и такими незнакомыми словами, что Нэлька, как ни силилась, как ни напрягала уши и мозги, никак не могла уловить смысла сказанного. Это было чувство оскорбленного недоумения: «Как же так? Ведь она по-русски говорит, почему же я понять-то не могу?!»

Точно так же и сейчас. Все события по отдельности вроде были понятными, объяснимыми. Но все это вместе, в целом, рождало почему-то жуткий хаос в ее душе. С одной стороны – учеба, лекции, семинары, неизбежно надвигающаяся сессия – заботы такие привычные, почти еще детские; с другой стороны – смерть отца, тающая на глазах мама, младшая сестра, которой скоро поступать, беременность, отношения с Рыжим и его семьей – все это требовало от нее каких-то немедленных решений и действий, на которые у нее не хватало никаких моральных сил.

Кое-как сдав зимнюю сессию, к летней она подошла уже с огромным животом. От Рыжего ждать какой-то поддержки, то ли моральной, то ли материальной, не приходилось. Он тоже находился в прострации, видя необходимость и не имея никакого желания покидать детское инфантильное, такое привычное и удобное состояние.

Когда вскрылся факт беременности, у Нэли опять состоялся разговор с ромкиной мамой, вернее снова в основном ее эмоциональный монолог.

‒ Девушка, милая! ‒ называть Нэлю по имени женщина от чего-то упорно не желала, ‒ Я же вам в прошлый раз все доходчиво объяснила! Мне казалось, что мы, как разумные, цивилизованные люди, целиком и полностью поняли друг друга. Ну, так же нельзя! Неужели ничего нельзя сделать?!

Что могла Нэлька сказать? Она только опустила глаза и покачала головой. Ромкина мама, которая на этот раз не сидела напротив, а нервно ходила перед Нэлей взад-вперед, только руками всплеснула. В этот же день вечером у нее был разговор с сыном.

‒ Что ты собираешься делать?

‒ Не знаю. – он робко посмотрел на мать, пытаясь угадать, что хочет она чтобы он предпринял. – Чего ты от меня хочешь?

‒ Чего Я хочу?! При чем здесь Я?! Это ведь не мой ребенок! Меньше всего в этой ситуации мне хотелось бы, чтобы мой сын поступил подло!

‒ Как насчет того, чтобы так поступили по отношению к твоему сыну?

‒ По отношению к моему сыну… Ты хочешь сказать… Какие у тебя основания, чтобы так думать? Ты видел ее с кем-то другим?

‒ Нет. Но… я ее вообще… достаточно редко вижу. Я же не могу следить за ней двадцать четыре часа в сутки.

‒ То есть на самом деле оснований никаких нет. – полуутвердительно сказала Анжела Георгиевна, на что ее сын только неопределенно пожал плечами.

‒ Ну, знаешь что, дорогой мой, разбирайся сам! Хватило мозгов… кашу заварить… Мы с отцом готовы принять любое твое решение и в случае… В общем пока ты учишься, наверное надо будет помогать деньгами и все такое…

Но принять это решение Рыжему все никак не удавалось. Он то начинал ходить к Нэле каждый день, строил планы, подумывал о том, что переведется на вечерний, чтобы пойти работать, обеспечивать семью; то потом пропадал на месяц.

Потом появлялся опять, приносил деньги, подарки для будущего малыша от бабушки Анжелы ‒ ползунки, пеленки; шел вместе с Нэлькой покупать коляску и кроватку, помогал делать перестановку в их крошечной хрущевской двушке на окраине города, дальнюю непроходную комнату в которой решено было отдать малышу и Нэле с Ромой, если повезет и он в конце концов решится.

Но Роман опять пропал. Как позже выяснилось, он просто и легко, ничтоже сумняшеся, улетел с родителями отдыхать куда-то заграницу и появился спустя три недели после родов, счастливый, отдохнувший, загорелый, сверкая широкой улыбкой, которая на фоне потемневшей кожи казалась белоснежной. На нэлькин немой вопрос он совершенно спокойно пояснил, что ей на таком сроке лететь все равно никуда нельзя было.

Из роддома Нэлю с малышом забирала ее мама, которую с этого момента они стали называть бабушкой, и младшая сестра Катя. Бабушка плакала от умиления и счастья, Катюха светилась радостью и гордостью за сестру. Нэлька тоже плакала, но от горя и разочарования, потому что до последнего надеялась, что непутевый папаша появится хотя бы на выписку.

Малыш родился большой – почти четыре килограмма, длинный – в папу, прожорливый и горластый. Хотя, слава Богу, плакал он не так часто, насосавшись маминого молока, тут же засыпал, не дождавшись даже пока его вынесут на улицу.

Нэля наверное так себе и представляла материнство. Хотя с ужасом слушала рассказы других мамашек, которых встречала в соседнем парке, где был постоянный колясочный аншлаг. У кого-то ребенок не спал всю ночь, у кого-то вечерами жутко мучался животиком, у кого-то не брал соску и сутками висел на сиське, а одна мамашка так вообще рассказывала какие-то ужасы.

У нее мелкая не спала дома вообще и ее приходилось круглыми сутками выгуливать, занося домой только перепеленать и покормить. По ночам с ней гуляли бабушки и дедушки, попеременно сменяя друг друга. «Мне-то еще повезло, ‒ думала Нэля, ‒ с Санькой вообще скучно ‒ спит все время, просыпается только пожрать. Я уж все дела переделала, а он все дрыхнет и дрыхнет.»

Стояла середина лета, жара, и она почти целыми днями была на улице с малышом. Документы на перевод на вечернее отделение она давно уже подала, не дожидаясь этого шага от Романа, потому что сидеть с мелким кроме нее было особо некому.

Катя была занята вступительными экзаменами в тот же самый Пед, только на дошкольное образование, на которое почти не было конкурса. Бабушке нужно было работать, нужно было как-то кормить и одевать все это непутевое семейство. Работала она в одной из школ неподалеку преподавателем русского языка и литературы.

Глядя на мерцающего Романа, который то исчезал, то появлялся, она поняла, что толку с такого «мужа» все равно, что с козла молока. Дочь ее – божий одуванчик, интересы свои отстаивать была явно не в состоянии. «Нет, я конечно прокормить их всех прокормлю, но надо и этих буржуев носом ткнуть в их же, пардон, экскременты!» ‒ подумала она и практически напросилась к ним в гости для профилактической беседы.

Нэльке она заранее об этом не сказала, и ничего не понимающая дочь с округлившимися от ужаса глазами просто наблюдала, как мать, пришедшая от сватов, которые, однако, свататься ни в одном глазу не собирались, на кухне капает в стопку сердечные капли и бормочет что-то себе под нос про генетическую экспертизу ДНК.

После того, как стопка была опрокинута по назначению, мама, глядя куда-то в сторону окна, грозным голосом кому-то прокричала:

‒ Шиш вам с маслом, а не генетическая экспертиза! Во! Видали! – вытянула она руку по направлению все к тому же окну со сложенным фигурно кулаком.

Но потом, усевшись на табурет, с выпрямленными руками, упертыми в колени, раскачиваясь слегка взад-вперед, она вдруг передумала и, глядя на перепуганную Нэльку, уже более спокойно произнесла:

‒ А с другой стороны – чего? Пускай делают, правда Нэлька, а? Пусть делают, пускай! А? Как считаешь? Пусть делают свою эту… экспертизу!

Нэля только слегка кивнула, не сводя с матери больших застывших глаз, хотя в упор не понимала, о чем идет речь.

У Нэлли недавно состоялся неприятный разговор с Романом, по поводу того, что она поставила прочерк в графе отцовства в свидетельстве о рождении малыша, которого назвала Александром:

‒ Почему прочерк?! – вдруг возмущенно спросил он.

‒ Не знаю… ‒ растерялась Нэлька, которая не придала этому абсолютно никакого значения и считала совершенной формальностью. – Тебя не было рядом… Я же не могла без твоего согласия…

‒ Что значит без моего согласия?! Что значит… Это мой ребенок или нет?!

Нэля исподлобья, враждебно посмотрела на него, не зная, что сказать.

‒ На самом деле это очень о многом говорит! Это многое объясняет! ‒ возмущался Рыжий.

‒ Да?! Неужели?! – вскинула подбородок Нэлька, задетая такой постановкой вопроса до глубины души. ‒ Объясняет или открывает тебе пути к отступлению! Такому долгожданному!

Бабушка, собираясь к сватам, нюансов этих, к сожалению, не знала, в свидетельство не заглядывала, за что и получила, по собственному своему выражению, «по зубам».

«Нэля, Нэля, что ж ты дура-то такая?! И в кого только?!» ‒ думала она, качая головой и глядя на дочь с говорящим выражением лица. Но Нэлька, ее мыслей не угадавшая, по лицу этому поняла совсем другое, что мама ее очень любит и жалеет несмотря ни на что.

Вопреки тому, что экспертизу делать все-таки не стали, бабушкин поход к сватам и сопровождавшая его моральная зуботычина не пропали даром. Нэлли стала аккуратно, раз в месяц получать энную сумму денег в качестве алиментов от ромкиных родителей.

Случилось это очень вовремя, надо сказать, потому как примерно в это время по всей стране начались веерные отключения зарплаты и бюджетники сидели без копейки месяцами.

Фактически Нэлли с мамой, сестрой и ребенком жили на эти алименты и на то, что мама-бабушка зарабатывала репетиторством, набрав нерадивых недорослей в ученики и каждый день приползая домой без рук, без ног от усталости уже после девяти часов вечера.

Нэлька, чувствуя на себе ответственность и немного вину за сложившееся положение вещей, взяла на себя полностью все домашнее хозяйство, в общем-то, не очень хитрое. Чистоту в доме, где жили достаточно аккуратные взрослые люди, привыкшие держать вещи на своих местах, поддерживать было не сложно. Носки по квартире разбрасывать было не кому, по крайней мере, пока не подрос единственный среди них мужчина.

Завтракали обычно кофе или чаем с бутербродом с маслом. В обед дома никого не было. Поэтому вся готовка сводилась к приготовлению ужина, который все употребляли по отдельности.

Сестра Катерина, придя с учебы, оставалась с племянником, отпуская Нэлли на вечерние занятия, кормила его, купала, укладывала спать. У самой Нэльки ужин иногда совпадал по времени с мамой-бабушкой, пришедшей с заработков.

Катерину, как ни странно, ситуация вполне устраивала. Ей нравилась роль взрослого, ответственного человека, к которой она уже давно стремилась и которую не захотела бы ни за что на свете променять на студенческие легкомысленные ночные гулянки. В отличие от самой Нэлли, которая отчаянно скучала в своей теперешней жизни по той, прежней, по друзьям, по веселым пирушкам.

Учиться теперь можно было спустя рукава. К вечерникам традиционно требования были менее жесткие, так как все преподаватели прекрасно понимали, что им по библиотекам просиживать нет никакой возможности ‒ большинство работают.

Отношения между однокурсниками были совершенно другие. Да и сами однокурсники тоже: угрюмые, неразговорчивые, замученные работой, учебой и семьей, они появлялись перед самым началом занятий, часто опаздывали, и потом сразу торопились поскорей уйти. Многие едва знали имена соседей по парте, о совместном времяпрепровождении и думать было нечего, тем более о походах друг к другу в гости.

С наступлением холодов гулять подолгу с коляской Нэля перестала и все чаще выгуливала сына на балконе, вытащив туда коляску с предварительно помытыми колесами.

Малыш скоро начал ползать и бабушка купила большой пушистый ковер на пол в их комнату, чтоб не мерз. Мальчишка был шустрый, озорной, поэтому вскоре встала необходимость ограничить его передвижения по квартире, особенно разорительные вылазки на кухню, после которых невозможно было там найти ни одной кастрюли – полнейший кавардак.

С этой целью была демонтирована детская кроватка, которая стояла невостребованной с недавних пор – Санька вдруг стал беспокойно спать ночью и Нэля, уставшая беспрестанно к нему вскакивать и успокаивать, стала просто укладывать его в свою кровать к себе под бок, чтобы, не вставая, можно было быстро его утихомирить, дав грудь. Так и привыкли спать вдвоем.

А с детской кроватки сняли две решетчатые стенки, установив их поперек дверного проема и связав между собой веревкой так, что взрослый человек мог легко эту баррикаду перешагнуть, а для ребенка она была непреодолима.

Со шкафа в их комнате демонтировали нижние дверцы – чтобы пальцы не прищемил, вытащили нижние выдвижные ящики, в которые мелкий садился, вставал и пытался даже прыгать, убрали все провода и другие потенциально опасные вещи, и комната фактически превратилась в большой детский манеж, в котором Сашка мог ползать целый день.

А Нэля успевала за этот день не только прибрать и наготовить, но и постирать-погладить, и даже повязать-пошить кое-чего. В ход пошли все старые отцовские свитера, рубашки, брюки. Все это беспощадно распускалось, распарывалось, перешивалось, и вся семья щеголяла в связанных Нэлей шарфах, шапках, варежках и даже носках.

И Катерина вплоть до самого своего раннего замужества донашивала нелькины добеременные джинсы, в которые юная мамаша благополучно перестала влезать после родов, и Нэлькой сшитые пиджаки и рубашки, и даже одно пальто, состряпанное по выкройке из BURDы.

Так и жили. Со стороны посмотреть – нищета непролазная, но сами они никогда бы про себя такого не сказали. У мамы-бабушки, до скупости прижимистой в повседневной жизни, всегда была отложена заначка на черный день, из которой, иногда очень вовремя, покупались большие и не дешевые вещи, такие как ковер, например, или хорошая малышовая обувь и одежда.

Практичная до неприличия женщина, привыкшая выживать в совковой сказке всеобщего изобилия, она за летние каникулы умудрялась по дешёвке скупить урожай у соседских бабушек-огородниц, и из этого богатства ягод, овощей и фруктов, накрутить банок, забив под потолок их немаленькую кладовку так, что запасов лечо, маринованных огурцов, помидоров в собственном соку и варенья хватало до весны.

Санька быстро подрастал и скоро безо всякой генетической экспертизы стало ясно, что он практически один в один повторяет все черты лица своего непутевого родителя, хотя «мастью» пошел в мать – черные грубоватые волосенки торчали в разные стороны, ни капли не отдавая в рыжину даже на солнце. Когда ему исполнилось два года, пошел в сад, и Нэлли писала диплом на пятом курсе в максимально комфортных условиях: отвела мелкого с утра ‒ и хоть целый день в библиотеке сиди.

Роман продолжал мерцать и Нэлли совсем уж было отчаялась добиться какой-либо определенности в отношениях, как вдруг, вскоре после получения диплома, он предложил всем втроем поехать на море:

‒ Ну, а чего?! Сашка уже большой, можно на самолете – три часа лету, не больше!

‒ Да, нет, я согласна. – прятала улыбку Нэлька, внутренне ликуя.

На эту поездку она возлагала большие надежды. Ночи напролет лежала и мечтала, как он опустится на одно колено на берегу моря на фоне ослепительной по красоте вечерней зари и протянет ей заветную маленькую коробочку… И тогда ‒ долго, и счастливо, и в один день!

Был внутри маленький, тоненький голосок, говоривший: «Ой, не кажи гоп!» Но слушать его отчаянно не хотелось. «Ну, зачем тогда приглашать нас с собой в поездку, да еще на целый месяц, ехать вместе, как одной семьей, если не для этого?! Это же просто не логично даже! Конечно, собирается предложение делать!»

Этот «медовый месяц» Нэля будет потом долго вспоминать как самое счастливое время в ее жизни, прекрасное само по себе, да плюс еще полное радужных надежд и трепетного предвкушения, что вот-вот сбудутся все заветные мечты.

Но Роман был в своем репертуаре. Ничего такого, о чем мечтала Нэлька не случилось даже близко. А через две недели по приезду с моря он позвонил ей очень веселый и довольный и сказал, что он в Москве.

‒ В Москве?! – удивилась Нэля.

‒ Да, представляешь, папу перевели по работе и нам пришлось переехать. Родители-то здесь уже два месяца живут. Мне вот тоже работу нашли, теплое местечко, через неделю начинаю свой «трудовой подвиг». Хи-хи.

У Нэльки все упало: челюсть, сердце, душа, руки… Как можно было жить с ней месяц и молчать об этом?! Известие это имело ряд серьезных последствий.

Во-первых, Нэлли, пропев и проплясав это лето, как та стрекоза, питая несбыточные надежды, не позаботилась о трудоустройстве, а когда кинулась искать, все места в близлежащих школах были уже заняты. В итоге она сможет найти работу только через год, когда в соседней школе англичанка очень удачно соберется в декрет.

Во-вторых, ситуация серьезно усугублялась еще и тем, что, очевидно в связи с переездом, родители Романа перестали давать деньги, может быть, справедливо полагая, что теперь их сын, обладая финансовой самостоятельностью, должен делать это сам. Но он почему-то этого не делал.

Несмотря ни на что, Нэлли продолжала надеяться: «А кто его знает! А вдруг! Может он просто хочет обосноваться, обжиться сначала на новом месте, а потом – раз, и позовет их к себе. Нужно только верить и ждать!» Тем более, что Роман продолжал приезжать, хотя теперь и не так часто.

Типичное поведение собаки, которая получила пяткой в нос от хозяина, да так, что отлетела в дальний угол. Но она все равно, несмотря ни на что, ползёт из этого угла обратно. Скулит от боли, но ползёт, и лижет эту пятку, и опять подставляет свой нос. Для собаки такая тактика, наверное, оправдана и понятна. Но человеку она все-таки вряд ли подходит.

А Нэлька, как та собака, все пыталась показать какая она хорошая, умная, нестроптивая, самая замечательная. Она все никак не могла понять, что же надо сделать, чтобы в итоге понравиться и удовлетворить запросы рыжего семейства. Пробовала и так, и этак, хваталась за любую возможность усовершенствоваться и показать свои способности. 

В первые годы работы хватала все курсы повышения квалификации, даже массаж делать выучилась, а когда предложили поехать в Москву на две недели подучиться, просто прыгала от радости. Полночи промечтала, как она приедет, а он её встречает с букетом роз...

Потом узнала, что есть система международных экзаменов известного на весь мир Британского университета и можно, пройдя курс обучения, попытаться сдать экзамен и получить международный сертификат. Подготовку можно было пройти на месте, а экзамены у них в городе не принимали, опять надо было ехать в Москву. И Нэлька из последних денег, да часто в долг, платила за эти курсы и покупала билеты в Москву.

Иллюзиями этими она жила еще очень долго. Слишком долго для психически здорового, рационально мыслящего человека. И очень долго ещё по ночам разговаривала со своим Рыжим, задавала ему вопросы и даже получала воображаемые ответы, как тогда у батареи. 

Сашка в этом смысле пошёл весь в мать. Хотя ему по молодости лет было, может быть, и простительно. Перейдя в более-менее осмысленный возраст, он естественно начал интересоваться, где папа. Он и раньше спрашивал, но ему каждый раз говорили, что папа в длительной командировке и когда приедет неизвестно.

‒ А что такое ко-ма-ди-ровка? ‒ с трудом выговаривал он длинное и сложное слово. 

‒ Ну, это когда на работе начальник тебя посылает куда-то далеко и нужно ехать, нельзя отказаться. 

‒ Аааа. ‒ сделал вид что понял, тем более что папа периодически все-таки приезжал. Всегда с кучей подарков, сладкого, игрушек, привозил гору продуктов, разных деликатесов. Мама в эти дни просто светилась от счастья.

Теперь же отговорка про командировку просто так не канала. Ему нужно было точно знать, куда поехал, зачем поехал, какой начальник и что это за работа такая. Но каждый раз он получал в ответ только расплывчатые, по факту ничего не значащие объяснения, после которых мама видимо расстраивалась.

Иногда после таких расспросов она уходила сразу в ванну, где можно было сквозь ровный шум включённого крана услышать, приложив ухо к двери, сдержанные, сдавленные её рыдания и всхлипы, а потом, когда она выйдет, видеть доказательство на её лице в виде красных заплаканных глаз.

Видя все это, он начал крепко задумываться, что тут какая-то страшная тайна. Тут какая-то особенная, трагическая ситуация привела к тому, что маму с папой очевидно разлучили силой. Спрашивать он перестал, чтобы маму лишний раз не расстраивать. Но детский мозг подспудно продолжал просеивать всю входящую информацию на предмет того, что могло бы эту страшную тайну объяснить. 

Однажды, в каком-то старом кино он услышал слово «разведчик». Там ещё говорилось что-то про военные секреты и про служебные командировки. У ребят в школе поспрошал и узнал, что разведчик ‒ это такой человек, который за границей разведывает разные их секреты, а наши секреты им узнать не даёт. Тем самым стоит на страже интересов Родины, но тихо и незаметно. «Рассекречиваться нельзя ‒ могут к стенке поставить.» ‒ сказано это было с самым серьезным видом знающего человека, мнение своё высказывающего однозначно и безапелляционно.  

«Так вот оно что!!! ‒ осенило Санька, ‒ Разведчик!!!» И тут же пошли мечты, как он будет папе помогать спасать Родину. Как они вместе... «Ууух, как мы с папой вместе им там всем покажем!!! Но для этого надо сначала подрасти.»

Проговорился он только однажды, и только маме. На её вопрос, зачем он в очередной раз просит подарить ему игрушечный пистолет или нож, Сашка, не задумавшись ни на секунду, ответил:

‒ Буду как папа, разведчиком!

«Какой папа?! Какой разведчик?!» ‒ чуть не слетело у Нэльки с языка, но она успела его во время прикусить. Сашка её смятение понял по-своему:

‒ Мам, ты не переживай, я не болтун. Я знаю, что говорить нельзя об этом. 

Нэлли, спустя какое-то время, успокоившись и рассудив здраво, подумала, что это не самый худший вариант неправды. Тем более, что она никогда прямо этого и не подтверждала. Быстро смекнув, она стала потихоньку мотивировать сына: 

‒ Нужно хорошо учиться! Сам знаешь, ТУДА кого попало не берут, только самых лучших. 

«Конечно, самых лучших! Мой папа – самый лучший!» ‒ с восторгом думал Саша и старался изо всех сил.

Когда в школе открыли секцию айкидо, Нэлли тут же заявила:

‒ Нужна выдержка и навыки самообороны! Сам понимаешь. 

«Самооборона! Точно! Там кругом враги! И на папу могут напасть! А тут я такой из-за угла: кия – кия!!!» ‒ мечтал мальчишка, сопровождая свои мысленные возгласы жуткими кульбитами и разбрасывая в разные стороны воображаемых врагов резкими выбросами неимоверно длинных рук и ног.

‒ Опять же, языки надо знать! – продолжала подзуживать Нэля, ‒ Я готова дополнительно с тобой английским заниматься. 

‒ Мам, ты – гений! – не смог скрыть своего восторга юный борец за справедливость. «Английский! Ну, конечно! Как же я сам-то не допёр?! Не по-русски же они все там разговаривают!»

‒ Слушай, а она у тебя продуманная! – отдал должное его матери друг Славка.

‒ Да. – с теплотой в голосе отозвался Александр. – У меня мама знаешь какая?! Ждет его, плачет… ‒ вдруг сдвинул брови, чтобы скрыть эмоции (не по мужски это – сюси-нюси тут разводить), сменил тему:

‒ Я ее попрошу, чтобы она по-английскому с нами обоими занималась. Она согласится, я уверен.

Со Славкой Саша сошелся на тренировках по айкидо. Слава был на два года старше, но из-за своего намного выше среднего роста, Шурик смотрелся рядом с ним как ровесник. Они как-то сразу друг другу понравились, но окончательное сближение произошло, когда Слава защитил Шуру от мальчишек, пытавшихся его задирать и обзывать – Александр со своим ростом, чрезвычайной худобой и тонкими, костлявыми руками, которые свисали плетьми, часто огребал оскорбления и обзывательства по полной программе.

Спустя какое-то время Шура решил рассказать другу свою страшную тайну, под страхом СТРАШНОЙ клятвы, конечно. Сразу объяснил, что на кону жизнь человека – отца.

‒ Одно неосторожное слово и все – кирдык! – Сашка провел большим пальцем прямо у себя под подбородком. ‒ Понял!

‒ Да, да! – мелко закивал в ответ Вячеслав, округлив глаза и с трудом осознавая, что от его поведения может зависеть так ужасно, так невообразимо много. Но поверил сразу.

С этого момента и уроки, и айкидо, и занятия английским с сашкиной мамой у Сашки дома, ‒ все это приобрело для Славы огромное значение, получалось легко и с удовольствием.

Склеенные этой огромной тайной, как суперклеем, мальчишки теперь стали не разлей вода. Встречаясь в коридорах школы на переменках, они обменивались специально придуманными для этой цели жестами, едва заметными стороннему глазу. Этот невербальный диалог мог означать примерно следующее:

‒ Чего – как?

‒ Пока все чисто.

‒ Отбой.

Все, о чем они говорили между собой, теперь имело вполне определенный, конкретный подтекст, недоступный окружающим, но каждому из них понятный и близкий. Это ощущение какой-то избранности, какого-то общего тайного служения чему-то чрезвычайно важному, суперзначимому, было для каждого источником огромного удовольствия, иногда восторга и самых смелых мальчишеских мечтаний.

По факту ситуация у Славы в семье была до безобразия схожей, с той лишь разницей, что его родители все-таки были женаты и развелись перед тем, как он пошел в школу. Но субъективно обстановка была прямо противоположной.

Славкина мама своего бывшего не жаловала и отношения своего от сына не скрывала. Слава прекрасно понимал, что папа его ‒ человек нехороший, подлый и злой. Когда он думал о нем, ему становилось очень, очень грустно. Поэтому он старался мыслей этих избегать. С возрастом эта грусть перерастет в депрессию, хотя накатывать будет не так часто. В общем терпимо.

Сашка же на своей мощной инерции позитивного отношения к отцу, гордости за него, стремления помочь и быть похожим, сделает в своей жизни очень много, и до конца дней своих будет прочно стоять на этом железобетонном постаменте с незыблемым чувством собственного достоинства и непоколебимого внутреннего стержня.

Конечно, в один прекрасный день он начнет подозревать, что с отцом все не так радужно и однозначно. Но к тому времени железобетон уже давно застынет и превратится в монолит.

Слава, в силу возраста, ни общих черт, ни различий этих, а также их значений, конечно же, не понимал. Он просто по-хорошему завидовал другу, что у него такой папа и такая мама, которая работает в их школе и полдня проводит дома с сыном. И что у них всегда есть вкусно поесть, а Сашка никогда не стирал и не гладил, чем Славе приходилось частенько заниматься, потому что мамы никогда не было дома.

Славка на маму не сердился. Он понимал, что она много работает, уходит рано, приходит поздно. Рано научился готовить себе нехитрую еду, даже варить картошку и макароны, освоил стиральную машинку и утюг. Правда, в процессе однажды пожег школьные брюки. Хорошо хоть начал гладить с изнанки, так что было совсем незаметно.

Но все-таки уютный дом друга манил его, как магнит. Дошло до того, что он проводил там все дни напролет, уходя домой только ночевать. Это было самое ненавистное время суток. Один в пустой, холодной, неуютной квартире, он старался побыстрее лечь и уснуть, даже не дожидаясь мамы.

Нэле Слава тоже сразу понравился. Это она настояла, чтобы никаких этих «теть Нэль», чтобы называл ее просто Нэлей. Тихий, спокойный, немножко грустный мальчик, с темными, как угольки, умными глазами, в тандеме с ее сыном он был явно ведомым. Но ведомым осмысленным. Всегда имел свое мнение и не боялся высказывать его, а иногда мог и настоять на своем, если вдруг Сашка нафантазирует и соберется делать какое-нибудь не дело, что вообще-то случалось чаще, чем следовало бы.

Сестра Катерина к тому времени уже вышла замуж и уехала с мужем-военным в закрытый военный городок где-то в Подмосковье. Не знаете, кто придумал эту гениальнейшую вещь ‒ приглашать студенток педагогических вузов в военные училища на дискотеки? Нет, не знаете? 

При помощи этой нехитрой манипуляции, начальство военных городков по всей необъятной получало молодых офицеров, женатых, заметьте, остепенившихся, не склонных к разным глупостям и дебоширству, которых в свободное от несения службы время не нужно было контролировать, потому что к каждому был приставлен личный контролёр со скалкой.

И какой контролёр! С высшим педагогическим образованием! Не хухры-мухры. Вот тебе, пожалуйста ‒ готовый педагог в школу или детский сад при части ‒ ещё одна головная боль снята. А по-другому как? Поди, найди где-нибудь в сибирской глуши учительницу математики, а среднее образование у нас обязательное ‒ вынь и положь! Крутись как хочешь! Нет, идея просто бомбическая! Глядишь из выпуска пяток-другой на училках и женятся, и привезут их благополучно по месту дислокации. 

Но Катюхе ещё повезло. В Сибирь ехать не пришлось. Жильё дали служебное. Цельную треху. Потому как Катерина к моменту переезда была уже сильно на сносях. А может менее габаритное жильё на тот момент у них кончилось. Не суть. Плохо что ли?

Квартира хорошая, с мебелью даже, а на инвентарные номера, сверкавшие белыми корявыми рядами цифр на ДСП-шных боках, можно не обращать внимания. Катерину, не особо избалованную бытовым комфортом, они вовсе не смущали. 

Вот и остались в старенькой двушке бабушка и Нэлька с Шуриком. Бабушка работать на износ перестала ‒ возраст все-таки, да и Нэлька работать пошла, теперь сама содержать могла худо-бедно и себя, и сына. Можно уже не упираться так-то сильно. Да и здоровье уже не то ‒ зрение село и уставать стала ужасно к вечеру. 

Нэльке работа в школе нравилась. Как ни странно, английскую грамматику она стала до конца понимать только тогда, когда начала объяснять её своим ученикам. И очень скоро осознала, что язык до конца выучить невозможно. Всегда будет что-то, чего ты ещё не знаешь.

Преподавала прогрессивно. В обучение включила аудирование, просмотр фильмов и мультиков на английском, для чего выбила у школьного начальства телевизор с видеомагнитофоном.

В то время начали активизироваться международные связи на уровне регионов. Под это дело Нэлли по линии областной администрации вышла на представителей города-побратима в Англии и устроила своим ученикам английских друзей по переписке. Ребята писали письма, поздравляли друг друга с праздниками, посылали открытки, фотографии. Все это на языке оригинала, естественно. 

Начав общаться с непосредственными носителями языка, она не переставала удивляться насколько тот язык, которому учили в институте, искажён, оторван от жизни. Как вообще можно преподавать английский, ни разу в жизни не слышав англичанина?! И сколько же поколений учителей и преподавателей ВУЗов выращено на этом искусственном языке?! Поразительно! 

Сама она продолжала учиться не переставая, постоянно сверяя произношение и значение слов. Однажды через знакомых случайно достала несколько фильмов на английском, посмотрела их по кругу десятки раз, показывала самые интересные отрывки ребятам.

До глубины души была поражена, когда, получив в подарок книгу Джейн Остин в оригинале, поймала себя на том, что не понимает и половины из того, что там написано даже со словарём. Расстроилась до слез. Но какова же была её радость, и гордость за себя, и чувство достижения, когда читая её в третий раз, она осознала, что понимает почти все. 

Ребята её неформальный подход тоже оценили. Ничто так не подкупает, как искренняя заинтересованность в предмете. Без напыщенного, фальшивого делания вида, что ты все знаешь и никогда не ошибаешься.

Может быть, некоторые мастодонты педагогики и могли её упрекнуть в том, что её методы не проверены, слишком отличаются от традиционной, одобренной министерством образования методики, подрывают авторитет учителя. Все потому, что Нэля, засомневавшись, например, в произношении или значении слова, тут же при учениках прямо на уроке лезла в словарь, а когда появилась возможность и в интернет, потом несколько раз вслух могла повторить это слово правильно, чтобы самой запомнить.

Поначалу такая манера ребят очень смущала, у некоторых иногда даже вызывала смешки. Уж больно все это было как-то необычно, не так, как на других уроках. Но Нэля совершенно никакого внимания на это не обращала.

И постепенно даже самые стеснительные и зажатые ребята, старавшиеся спрятаться, казаться незаметными, а если все-таки вызвали отвечать, глотавшие слова и звуки в страхе сделать ошибку, раскрепостились, стали свободно пытаться говорить, выражать свои мысли. Нэля постоянно им повторяла:

‒ Не бойтесь делать ошибки. От вас никто не ждёт, что вы вдруг, по мановению волшебной палочки, начнёте говорить безупречно. Самое главное ‒ как можно больше пытаться, как можно больше делать ошибки. Чем больше ошибок, тем меньше ошибок. Только так вы сможете заговорить, только так, никак иначе. 

Ей было совершенно очевидно, что начать говорить на языке просто зазубривая готовые тексты и диалоги, как того требовали традиции советского языкового преподавания, просто невозможно. 

‒ Старайтесь слушать язык как можно больше. Даже если вы мало понимаете, даже если не понимаете ничего. Мозг впитывает как губка. В один прекрасный момент количество перейдёт в качество, и ваш мозг выдаст вам это все обратно в форме воспроизведения, в форме устной речи. И вы сами удивитесь, сколько вы знаете и не сможете даже вспомнить, откуда и где конкретно вы это взяли.

Трюк этот работает, если вы смотрите, например фильм, который вам очень нравится. Мозг непроизвольно пытается понять, что происходит и вникнуть в как можно большее количество деталей. Этот интерес, это удовольствие от просмотра ‒ это тот ключик, который открывает дверцу в вашей голове. Если вам не нравится, если вы себя заставляете, толку будет мало. От негатива дверка закрывается естественным образом. 

«Но где они возьмут фильмы на английском, если даже мне удалось достать их с таким трудом?» ‒ задалась Нэлли вопросом и ответ её не порадовал. Найти эти материалы, из тех, кто будет искать, смогут немногие, то есть, единицы.  Что же делать? Ответ пришёл откуда не ждали, спустя весьма продолжительное время.

Александр, однажды узнав что мама собралась в очередной раз в Москву, попросил её купить ещё какие-нибудь игры к приставке Дэнди, которую в последний приезд ему подарил отец. 

‒ Он только четыре игры мне дал. Мы со Славкой уж наизусть их все выучили. Скучно. ‒ канючил сын. ‒ Там знаешь, сколько игр этих! Куча целая! Я у Вовки Шмакина черепашек ниндзя поиграть брал. Знаешь как круто! Но он их обратно сразу забрал. Говорит ему самому нужно. Ну, мам, ну, купи!

‒ Черепашки ниндзя? Саш, ну где я тебе возьму-то их, черепашек-то этих твоих. Может папу попросить? Он привезёт.  

‒ Папу, папу... Папа твой может через пол года только приедет. ‒ надулся Шурик. ‒ Чего тебе трудно на Горбушку заехать? Все равно в Москве будешь! 

‒ На Горбушку? Какую Горбушку?

‒ Мам, ну ты чего, совсем прошлый век! 

‒ Так, ты как с матерью разговариваешь!

‒ Прости. Ну, Горбушка ‒ это рынок такой в Москве. Там все-все купить можно!

‒ Ну, прям, так уж и все-все! 

‒ Мам, ну съезди пожалуйста! 

‒ Так, ты мне скажи сначала, ты по литературе тройбан исправил, игрок?!

‒ Мам, я чесс слово, я завтра к Наталье Дмитриевне после уроков подойду и все исправлю! Я все сделаю!

‒ Вот когда сделаешь, тогда и разговор будет!

Оказавшись на радиорынке у ДК Горбунова к концу дня, уже порядком уставшая, Нэля сначала растерялась. Больше всего в Москве её напрягала вездесущая, суетно снующая туда-сюда толпа людей и машин, оказавшись в эпицентре которой Нэлли почти физически чувствовала, как из неё уходят жизненные силы.

Нигде и никогда в своей жизни она не испытывала такого голода и такой опустошающей слабости под конец рабочего дня, как здесь. Именно здесь она в полной мере прочувствовала, что значит валиться с ног от усталости. «Господи, как они здесь живут вообще?!»

В этом смысле радиорынок оказался худшим из кошмаров. Несметное количество лотков и палаток с какими-то дисками, кассетами, пультами дистанционного управления, микросхемами, штучками-дрючками; ровный, сводящий с ума, монотонный гул миллиона голосов, звучащих одновременно; и люди, люди, люди. Люди заполняли собой все пространство, казалось каждый миллиметр. 

Нэля набрала в грудь побольше воздуха и нырнула в это море, намереваясь наскоком, как можно быстрее пробежать вдоль рядов, бегло просматривая содержимое прилавков, надеясь скоро выцепить взглядом заветные оранжевые пластмассовые коробочки характерной формы.  

Но от постоянного верчения головой туда-сюда, направо-налево ей очень скоро поплохело. Нэля решила сменить тактику и у кого-нибудь спросить, чтобы подсказали, указали правильное направление. Но опросив десяток людей, добрая половина из которых, к сожалению, по-русски говорила с жутким акцентом, посылая её то направо, то до конца и два раза налево, толку она так и не добилась.

В итоге она вынырнула в каком-то тихом, относительно безлюдном уголке и остановилась прийти в себя и отдышаться. Постояв минуту-другую, отхлебнув пару глотков воды из пластиковой полулитровой бутылочки, она непроизвольно наткнулась блуждающим взглядом на содержимое соседнего прилавка.

За прилавком сидел не очень опрятного вида молодой человек с неформальной длинной давно немытых, сбившихся в сосульки волос. На самом деле, при теперешних нравах и моде на одежду унисекс, это с равным успехом могла бы быть и девушка. То, что это был именно молодой человек, Нэлли скорей поняла интуитивно, потому как очень сложно было представить, что девушка в таком романтическом, нежном возрасте может позволить себе настолько отталкивающе выглядеть.

Товар его по какой-то причине популярностью отнюдь не пользовался и он явно и уже очень давно, отчаянно скучал. Не помогала даже музыка, звуки которой были отчетливо слышны сквозь маленькие черные наушники, глубоко воткнутые ему в уши, настолько громко она была включена. «Как не оглох до сих пор? ‒ подумалось Нэле. ‒ Тем более, что там хард-рок какой-то по ходу.»

Взгляд её наткнулся на три заглавные буквы ВВС, отчетливо напечатанные крупным шрифтом на одном из дисков, лежащих сверху плашмя, в то время как большинство коробочек с дисками стояли ребром, уложенные стопками в плотно набитые коробки, которыми полностью был уставлен прилавок, и надписи на которых можно было рассмотреть, только пристально приглядевшись. Заинтересовавшись, она взяла диск в руки, пытаясь прочитать, что на нем написано. 

‒ Это на английском. ‒ вяло растягивая звуки, презрительно протянуло длинноволосое существо не удосужившись даже поднять глаза от какой-то маленькой электронной штучки, которую оно вертело в руках, и посмотреть на собеседника, в полной уверенности, что эта тетка, услышав его фразу, тут же развернётся и уйдёт, как и большинство случайных покупателей, подходивших к его товару. 

‒ На английском?! ‒ вцепилась в коробочку Нэлька. ‒ А что ещё у вас есть на английском?!

Существо легким, едва заметным жестом выдернуло наушник за проводок и медленно подняло свою голову, под конец этого пафосного движения резко тряхнув ею, чтобы откинуть назад сальные сосули, и по его лицу, усыпанному красными воспалёнными бугорками, стало понятно, что избыточной активностью сальных желёз страдает не только кожа его головы. 

‒ У меня ВСЕ на английском. ‒ с тем же нескрываемым презрением, глядя исподлобья, как для особо одарённых, объяснило существо. 

‒ Все! Как все?! ‒ истерично выкрикнула Нэлли, припадочно и беспорядочно кинувшись вытаскивать коробочки с дисками одной рукой и складывать на другую так, что во мгновение ока набралась высокая стопка, которую пришлось придерживать подбородком. 

Существо слегка ошалело, но с толку явно сбито не было:

‒ Женщина, вас что конкретно интересует? Музыка, фильмы, сериалы?

‒ Мужыка, хильмы, сегиалы! ‒ прошепелявила с изменившейся дикцией из-за занятого подбородка Нэля, ‒ Вхё! Меня интегесует ВХЁ!

‒ Женщина успокойтесь! ‒ начал нервничать молодой человек. Опыта общения с сумасшедшими покупателями, у него было не много, а то, что женщина не в себе, было вполне очевидно. 

‒ Так не бывает, что все сразу интересует! ‒ забрал он стопку из рук Нэлли. «Разобьёт ещё, ненормальная какая-то!» И стал с гримасой раздражённого перфекционизма раскладывать все это обратно по только ему известным местам. 

‒ Да? Не бывает? ‒ слегка сбавила энтузиазм Нэля, ‒ Ну, в общем, музыка мне, наверное, и правда ни к чему. 

‒ Вам для каких целей это нужно? ‒ гнусаво пропел молодой человек, окончательно развеяв сомнения в его половой принадлежности тембром своего голоса. 

‒ Для целей? Для детей, для обучения! 

‒ Возраст детей какой?

‒ Возраст? Возраст 5-6 класс. Это 12-13 лет примерно. Ну… и старше.‒ смотрела на него Нэля заискивающим взглядом, как на человека, владеющего несметным, драгоценным сокровищем, который обладает способностью, возможностью и абсолютной властью, по какой-то неведомой, непонятной Нэле причине, рождавшей зачатки паники в её душе, этим сокровищем не поделиться. 

‒ Если на уроках смотреть, нужно что-то короткое...

‒ Нет, нет, мне нужно, чтобы дома смотрели как можно больше, так что длинное надо. Как можно длиннее, пожалуйста. 

‒ Это вам сериалы тогда. Есть американские, есть британские. У вас какой английский?

‒ Английский? Какой?

‒ Американский или классический? 

‒ Эээ... Аааа... Наверное... Нет, американский, наверное, не надо... Давайте классический. 

‒ Тогда вот ВВС могу предложить. У них много сериалов хороших. Есть научные, очень интересные, но там лексика сложновата. Специализированных терминов много.  У вас какой язык, специализированный или просто разговорный английский?

‒ Эээ... Просто... Разговорный... Нет, термины нам не надо. Нам ещё рано термины. 

‒ Есть костюмированная драма. Это по классической английской литературе в основном. «Дживс и Вустер» вот есть ‒ прикольный сериал, но это больше для взрослых ‒ юмор слишком тонкий для подростков. Шарлотта Бронте есть, Элизабет Гаскелл, Джейн Остин и иже с ними. 

‒ Джейн Остин! Джейн Остин!‒ взвизгнула Нэлька во внезапном припадке экстаза. 

Существо с интересом с большой долей укоризны на неё посмотрело и продолжило:

‒ Фильмы вам в принципе тоже можно использовать. Их ведь можно повторно просматривать для лучшего усвоения материала. 

‒ Фильмы! Фильмы обязательно надо! Много! Разных!

Нэлька простояла у его прилавка битый час, изрядно утомив молодого человека, так что он уже начал думать, что эта странная тётка никогда не уйдёт. Она перебирала  и рассматривала диски, как та сорока достаёт из своей ненаглядной кучки блестяшки клювом и поочерёдно любуется на них, наклоняя голову то вправо, то влево, и ловит отблески света масляным глазком-бусинкой. При этом, как на зло, к ней присоединилась толпа народу.

Хотя, по наблюдениям молодого человека, так бывало достаточно часто. К прилавку, у которого нет покупателей, никто не подходит. Иногда он так целыми днями мог просидеть не перекинувшись ни с кем ни единым словом и так ни разу никому и не сказав: «Это на английском».

Но стоило хотя бы одному покупателю немного задержаться, что-то уточняя и задавая вопросы, как тут же, откуда ни возьмись, набегала толпа и каждый начинал что-то спрашивать и уточнять, доставать и рассматривать диски, просить перевести то, что там написано, после чего, удивлённо пожимая плечами, разворачивался и уходил, так как фильмы на английском без перевода были, в общем-то, никому не нужны.

При этом уследить, чтобы никто ничего под шумок не стащил было очень сложно ‒ практически невозможно держать постоянно в поле зрения десяток рук, беспрестанно вытаскивающих диски и через считанные секунды бросающих их куда и как попало.  

После таких наплывов молодой человек чувствовал себя просто как выжатый апельсин, а выхлоп при этом нулевой. Если вообще не убыток, когда не уследил и что-то все-таки стибрили. Но, справедливости ради, случалось это не так часто. 

Вот и в этот раз. За спиной у Нэли тут же образовалась кучка любопытствующих, желающих вникнуть и понять, о чем речь, и долго и упорно никак не могущих взять в толк, что здесь ВСЕ на английском. «Да, вообще все. Нет, по-русски ничего нет. Совсем ничего нет. Русских фильмов тоже нет. Совсем нет. Вообще совсем нет».

И потом снова: «Здесь все на английском языке. Да, вообще все. Нет, по-русски ничего нет. Совсем ничего нет. Русских фильмов тоже нет. Совсем нет. Вообще совсем нет». И так по кругу десять раз подряд, пока все любопытствующие, которым случилось к несчастью бедного юноши проходить мимо в этот злосчастный момент, не удовлетворят свой зуд, на главный свой вопрос так и не получив ответа: «А чего тогда толпа тут стоит, если все на английском?»

Все это, естественно, ещё больше затягивало процесс выбора у Нэли, у которой у самой был миллион вопросов, которые каждый раз приходилось ждать, чтобы задать. 

Наконец-то Нэля, ‒ в этот момент существо мысленно перекрестилось, хотя в церкви не было ни разу в своей жизни, ‒ перешла к следующему этапу покупки ‒ оплате. Хотя, применительно к данной конкретной ситуации, определение «следующая веха» или даже «эра» больше подходило к тому, что там происходило, по крайней мере, по ощущениям молодого человека.  

Поскольку лихорадочный поток мыслей у Нэли в голове, турбулентность которого от случившегося просто зашкаливало, невозможно было успокоить никакими известными и неизвестными средствами медитации либо любой другой духовной практики, то она продолжала задавать молодому человеку десять вопросов в секунду, несмотря на то, что прекрасно видела, что она тем самым мешает ему сосчитать общую сумму и он постоянно сбивается, отвлекаясь, чтобы ответить. Но она ничего не могла с собой поделать.

После очередного вопроса о том, можно ли эти диски размножить, то есть копировать, в смысле скопировать то, что на них записано на другой диск и желательно многократно, молодой человек сбился окончательно и странно посмотрел на Нэлю, как на человека, который задаёт не вполне удобные, некорректные вопросы, ответ на которые и так общеизвестен. 

‒ Ну, да. Можно. У нас ведь тоже не оригиналы, вы понимаете... Копии.

«А, ну да, копии.» ‒ подумала Нэля, взглянув на обложки дисков, напечатанные на цветном струйном принтере на самой дешевой, простой офисной бумаге, которая от такой заливки расползалась волнами. «В смысле, пиратские копии.» ‒ додумала она и в голове её впервые шевельнулся, едва заметно, червячок сомнения в возможности использования подобных нелегальных материалов в процессе обучения детей в государственном общеобразовательном учреждении.

Но червячка этого быстро отбросили в дальний угол соображения о том, а хватит ли ей денег на все это изобилие, так как подсчёт общей суммы, слава Богу, подходил к концу. «Хорошо хоть все деньги с собой взяла! ‒ похвалила себя мысленно Нэлли. ‒ Неизвестно ведь, сколько черепашки эти Сашкины стоят. Ой, ёёёксель-моксель! Про Сашку-то я и забыла! Балда Егоровна!»

Услышав сумму, которую молодой человек насчитал за диски, Нэля впала в ступор. Как обычно, периоды чрезмерного возбуждения сменяются у человека периодами чрезмерного, в некоторых случаях чрезвычайного, торможения. Она стояла и долго не могла сообразить, сколько ей надо оставить на обратную дорогу и на этих сашкиных несчастных черепах. 

‒ Молодой человек, вы знаете...

«Так и знал, у неё нет денег!» – он, уже не пытаясь скрывать свои эмоции, театральным жестом прикрыл глаза, приложив свою ладонь к лицу и тут же, опустив безвольно эту руку, громогласно возопил:

‒ Господи, когда это кончится! Ну, что ещё?! Ну, что ещё стряслось?! Вы забыли, что хотели ещё какой-нибудь диск?! Или нет! Да! Вы забыли! Деньги! Дома! В этом! Как его там?! Откуда вы там приехали?!

‒ Вы меня простите пожалуйста. ‒ залепетала Нэля. ‒ Я вас совсем замучила. Просто, видите ли, я вообще-то пришла сюда за этими, за черепашками, для сына, он очень просил, понимаете. 

«Точно не в себе!» ‒ поставил окончательный диагноз парень. 

‒ Черепашки на этом рынке не продаются, женщина! ‒ сказал он уныло и подумал: «Елки-палки, полдня на неё угрохал!»

‒ Да нет! Вы не так поняли. Черепашки ‒ это ниндзя, это игра такая для приставки, для Дэнди, оранжевые такие коробочки, знаете...

‒ Ах, это! 

‒ Мне, понимаете, обязательно нужно их купить, просто кровь из носу! Я домой без них не могу вернуться, понимаете! ‒ умоляюще смотрела на него Нэля. ‒ А все оставшиеся деньги, все, что у меня есть, я потом вам отдам. Нет, не все, мне ещё на обратную дорогу немножко надо оставить, но там совсем немного. Я просто не знаю, сколько эти черепашки стоят, понимаете, я поэтому не могу с вами сейчас расплатиться, мне надо сначала черепашек купить обязательно.

‒ Молодой человек, я вас умоляю! ‒ вдруг прорычала она угрожающим басом, так резко сменив тон, который так комично сконтрастировал с содержанием сказанного, подняв при этом указательный палец правой руки, как бы грозя юноше, ‒ Я вас заклинаю! ‒ постучала она этим пальцем слегка о край прилавка, как бы предупреждая: «Только попробуй отсюда куда-нибудь сдуться пока я черепашек ищу в этих ваших катакомбах!»

‒ Мне только найти их как-то надо, понимаете, ‒ опять принялась умоляюще уговаривать Нэля, ‒ Я полдня тут у вас ходила-ходила, спрашивала-спрашивала, так и не нашла!

«Какие перепады у неё, однако! Эмоциональная нестабильность высшей степени тяжести.» ‒ продолжал про себя уточнять диагноз будущее светило отечественной психологии, а вслух сказал:

‒ Так они здесь рядом, вы дальше только чуть-чуть пройдите. Там целый ряд только компьютерными играми торгуют. Черепашки там точно есть, я сам видел. А я пока вам диски запакую. Вам же их везти далеко, насколько я понимаю. 

Нэля с сомнением посмотрела на него. 

‒ Да идите уже, господи! Видите, рынок скоро закроется, все уже расходятся!

Нэля колебалась ещё мгновение, но увидев, как он деловито, сосредоточенно, как будто дав себе зарок не обращать больше на эту сумасшедшую никакого внимания, достал откуда-то из под прилавка большой прямоугольный кусок серой упаковочной бумаги и прикидывает, как лучше завернуть в него стопку нэлькиных дисков, подпрыгнула, как будто её укололи в мягкое место булавкой, и понеслась за черепашками, действительно испугавшись, что все сейчас уйдут и она их упустит. 

Вернулась она достаточно быстро, по дороге обратно выложив из кошелька немножко денег на дорогу и спрятав их в укромное место. Молодой человек как раз делал на свертке бантик из упаковочного шпагата, которым перевязал свою педантически выверенную конструкцию, чтобы, не дай Бог, не развалилась где-нибудь по пути и чтобы удобнее было нести.

Сверив сумму, оставшуюся в кошельке, с той, что он насчитал за диски, Нэлька с ужасом поняла, что ей не хватает. Совсем немного. Но не хватает. 

‒ Тьфу ты, блин! Я уже упаковал! Ладно! Хрен с ним уже! Берите как есть! Там получается пара дисков всего у вас подарочных. Бог с ним! Ну что уже с вами делать! 

‒ Ой, молодой человек вы не представляете! Вы даже представить себе не можете! ‒ затараторила Нэля, которая от усталости и от всех этих впечатлений и правда слегка съехала в неадекват. 

‒ Ладно! Ладно уже! В следующий раз занесёте! – махал он на нее обеими руками.

‒ Ой, ну мне так неудобно! Не хорошо как-то получилось!

‒ Ну, я же говорю: ладно, дарю!

‒ Ой, молодой человек, спасибо вам огромное! Вы не представляете...

Бедняге оставалось потерпеть всего только ещё пару минут нэлькиных благодарных излияний. 

Вернувшись домой, устало скинув в прихожей туфли, она отдала тяжёлый драгоценный свёрток сыну. Сашка, увидев его, так и загорелся весь счастливым предвкушением. «Странный только размер у этого свертка какой-то. На игры не похоже.» ‒ вдруг засомневался он пока в припрыжку бежал на кухню и бережно выкладывал кулёк на кухонный стол. «Так, точно же! Они значит в коробке! ‒ осенило его, пока он искал ножницы в выдвижном ящике и перерезал ими плотную веревку. ‒ Целая коробка игр!!!»

Когда Нэля, спустя несколько минут переодевшись в домашнее, вошла на кухню и увидела Шурку, удивлённо стоящего перед раскрытым свёртком, то сразу спохватилась, вернулась в прихожую, достала из сумки вожделенную оранжевую коробочку и торжественно вручила её сыну.

Но вместо проявления ожидаемой неуемной радости и благодарности, сын посмотрел на неё широко открытыми недоумевающими глазёнками:

‒ А остальные?

‒ Остальные?

‒ Остальные игры? ‒ он подумал, что мама может быть спрятала их и хочет сделать сюрприз. 

‒ Какие, Сашунь? ‒ Нэля присела перед ним на табурет, чтобы сравняться, заглянуть в лицо, поняла, что он на грани какого-то серьезного расстройства, что здесь надо разбираться, что здесь что-то непонятное, ведь она вроде привезла то, что он просил. 

‒ А это не игры? ‒ показал он взглядом на раскрытый свёрток и снова устремил на маму глаза полные надежды на то, что вдруг, случится чудо и это окажутся все-таки игры, но может просто какие-то немножко другие. 

‒ Нет, малыш, это мне для работы... 

‒ Так это не игры? ‒ спросил он опять с той же надеждой, отказываясь верить в ужаснейшую действительность. 

‒ Нет, зайчонок, понимаешь, так получилось... ‒ начала она догадываться, в чем дело, и уже чувствуя угрызения совести за то, что в жуткой потребительской лихорадке потратила все деньги на себя, на эти диски, которые ещё не факт, что все пригодятся. 

‒ Так ты что... Только одну игру... Только всего одну... Я думал ты... А ты... Там столько всего... Вовке столько этих игр надарили! Я думал... А ты... Мне даже папа целых четыре игры подарил! ‒ при этих словах нижняя губка предательски задрожала и он бросился из кухни вон, ничком плюхнулся на диван, а острые плечики его так и заходили ходуном от рыданий. 

Нэльку слова «даже папа» царапнули по душе чувствительно железным коготком. «Блин, что теперь делать?! ‒ сокрушалась она, сидя на кухне. ‒ И деньги-то все до копейки потратила».

Подходить к сыну не торопилась, знала, что нужно немножко выждать, дать прореветься, бросаться успокаивать сразу не надо ‒ бесполезно. Взяла это время, чтобы подумать, как быть. 

Минут через десять, когда интенсивность всхлипываний заметно снизилась, она подошла, села у дивана на пол лицом к сыну, скрестив по-турецки ноги, одну руку положила на сиденье, подперев кулаком подбородок, другой рукой стала тихонько поглаживать Шурку по спине. 

‒ Малыш, ты прости меня, а? Прости, пожалуйста. Я не подумала, понимаешь. Столько мыслей в голове... Чужой город... Я уставшая была очень. Так долго ходила там по этой Горбушке, искала, не могла никак найти. Ты не представляешь, какая эта Горбушка огромная. Людей ‒ толпа. Все спешат, торопятся, толкаются. И никто толком ничего не знает, где чего продают, подсказать не могут. У меня одна только мысль в голове была, что надо черепашек ниндзя, обязательно надо черепашек ниндзя найти, потому что сын просил. Я просто не подумала, что ты чего-то большего ждёшь. Понимаешь? Но даже если бы я и подумала, то как другие игры покупать? Я ведь не знаю, какие у тебя уже есть. А вдруг такую же купила бы. 

Сын поднял голову, посмотрел на неё грустно и сполз с дивана к ней на руки. Уютно устроился в ямке на скрещенных нэлькиных лодыжках между её коленей, свернулся калачиком, обнял тонкими ручонками, своей макушкой подперев ей подбородок. Нэля тоже его обняла одной рукой, другой стала потихоньку ерошить жесткие волосёнки. Сидели. Молчали. 

‒ Мам...

‒ Ммм?

‒ Я тебя люблю. 

У Нэльки защипало в носу, брови сложились домиком. Выждала немножко, чтобы голос не дрожал. Спросила: 

‒ Мир?

‒ Мир. 

‒ Знаешь, что мы с тобой сделаем?

‒ Что?

‒ Мы дождёмся зарплаты двадцатого числа и поедем в Москву на выходные с тобой вместе. 

‒ Правда?! ‒ вскинул он на неё сияющие глазёнки на секунду выскочив из объятий. 

‒ Правда. 

‒ А можно мы Славку с собой возьмём?

‒ Можно. ‒ улыбнулась Нэля. ‒ Только у его мамы нужно разрешения спросить. 

‒ Ага. 

Пришла бабушка с работы, а они все сидели, прилепившись друг к дружке, не хотели разлепляться. Бабушка прошла мимо них в комнату переодеться, потом обратно, удивлённо рассматривая странную композицию на полу у дивана. «А на диване что, сидеть уже не модно?» ‒ подумала про себя, но вслух комментировать не стала, догадавшись, что тут что-то серьезное. Ушла на кухню ужинать. Когда узнала в чем дело, тоже воодушевилась: 

‒ И я в Москву хочу!

‒ Поехали все вместе, вчетвером! ‒ как и абсолютное большинство человеческих существ на этой планете, Сашка хотел поделиться своим счастьем с как можно большим количеством людей.

Диски эти злосчастные, кстати сказать, вышли Нэльке все-таки боком. Один какой-то слишком бдительный родитель написал письмо, да не директору школы, а непосредственно в мэрию, в департамент образования.

Как-то раз, в конце учебного дня к Нэле в класс зашла директор школы ‒ женщина сильно в возрасте, жившая своей работой, дело своё любившая, поэтому в большинстве случаев вполне адекватная, начальственным маразмом не страдавшая, но, однако, и за дурость подчиненных своих ответственность особо брать на себя не желавшая. 

‒ Тебя в мэрию вызывают. 

‒ Меня? ‒ удивилась Нэля. 

‒ Тебя, тебя. Что-то там с дисками с какими-то. ‒ посмотрела на Нэлю пристально, изучающе. ‒ Что за диски и почему я не знаю? 

‒ Это... Дополнительные материалы просто... Для изучения... На английском языке. 

‒ Говорят, сцены содержат. Насилия и местами даже убийства. ‒ с глубоким вздохом произнесла директор. ‒ В общем, езжай туда сейчас же. 

‒ Хорошо...

Войдя в кабинет начальницы департамента образования мэрии, Нэлли по её тяжелому взгляду поняла, что объективности тут ждать вряд ли придётся. «И чего у меня с работницами департамента этого никак отношения не складываются?»

Анжелу Георгиевну Нэля вспомнила не зря. Перед ней сидела её бывший заместитель и по совместительству лучшая подруженция, в деталях осведомленная, как эта нищебродка несколько лет тянула деньги с приличных людей. Нюансов этих Нэлька, конечно, не угадала и знать не могла.

Но даже если бы тут было дело только в традиционных для чиновников всех уровней и мастей желании прикрыть своё мягкое место, не брать на себя ответственности ни за что и никогда, просто запретить все на всякий случай, кабы чего не вышло, не вдаваясь в подробности и даже не пытаясь вникнуть в суть дела, интересы которого вообще не значились в списке приоритетов, то и тогда ждать хороших вестей и поддержки правильных инициатив было бы верхом самонадеянности. 

‒ Вот полюбуйтесь, милочка! ‒ протянула женщина Нэльке листок бумаги, мелко исписанный от руки достаточно ровным и разборчивым почерком. 

‒ Что это?

‒ А вы почитайте, почитайте! Там про ваши подвиги все очень подробно написано!

Нэлли углубилась в чтение. Быстро пробежав строки с общими рассуждениями о «низком падении нравов» и о том, что «льётся на наших многострадальных детей с экранов телевизоров», и про то, что теперь и в школу, «в эту святая святых нравственного воспитания подрастающего поколения, проникла гадина морального разложения», она стала медленно вчитываться в ту часть письма, где в красках расписывалось поведение учительницы английского языка Нэлли Александровны Куропаткиной, нравственный облик которой «следует поставить под серьезное сомнение, так как ребёнок у неё внебрачный, мужа нет, а одевается она слишком шикарно для учителя со скромной зарплатой, не понятно на какие доходы…»

‒ Что за мерзость! – не удержалась от комментария Нэля, продолжая чтение:

«…которая, вместо того, чтобы нести нашим детям разумное, доброе, вечное, распространяет среди них материалы, содержащие сцены насилия, убийства с применением огнестрельного оружия и ядов, а также жуткие, калечащие нежную детскую психику, кадры гибели людей в автомобильных катастрофах, содержание которых доподлинно неизвестно, так как все это ещё и на английском языке…»

«Перечислил все, что содержит, но при этом содержание неизвестно. Блин, логично, грамотей ты наш!» ‒ комментировала Нэля уже про себя.

«…так что нет никакой возможности понять наличие или отсутствие иностранной ненормативной лексики…»

«Это он про «Джеймса Бонда» говорит. ‒ догадалась Нэля, вспомнив, что это был единственный фильм, в котором были все эти «ужасы». ‒ Кому я давала «Джеймса Бонда»? ‒ пыталась она вспомнить. ‒ Кому-то из мальчишек.» Она быстро перевернула листок, пытаясь найти конец письма и подпись, но подписи не было.

‒ Так это что ‒ анонимка?! С каких пор...

‒ С тех самых, милочка моя, ‒ грубо перебила её начальница, ‒ С тех самых! Поступил сигнал! И мы обязаны на него отреагировать! 

‒ Каким образом, если не секрет?

‒ Запретить! ‒ возопила грозная чиновница, стукнув по столу кулаком и брызнув слюной. 

‒ Послушайте, все эти фильмы шли по центральному российскому телевидению, с той лишь разницей, что в русском переводе. Все дети имели возможность их посмотреть и без меня...

‒ Не имеет абсолютно никакого значения! ‒ побагровела начальница так, что Нэля стала опасаться, что её сейчас хватит удар. – Как вы смеете! Здесь, в моем кабинете! МНЕ перечить! Выскочка! Запретить распространение всех дополнительных материалов! Всех, вы слышите! Ещё один сигнал и вы вылетите, как пробка! Это Я вам обещаю! Мы несем полную ответственность за происходящее в подведомственном учреждении! За то, что происходит на телевидении, несут ответственность совершенно другие люди! Нужно быть совсем тупой, чтобы не понимать таких элементарных вещей! Вы не имеете никакого права без санкции департамента образования... – начальница слишком явно чувствовала всей своей необъятной душой, что она призвана, в высшем смысле этого слова, отомстить за поруганную честь своей многострадальной подруги.

Дальше Нэля только слушала, поняла, что самые логичные и разумные аргументы не будут иметь никакого эффекта. Из мэрии она вышла со стойким убеждением, что необходимо принять какие-то контрмеры, иначе и правда уволят с волчьим билетом ничтоже сумняшеся.

Изъять из обращения диски не было никакой возможности: они уже ходили по школе в огромном количестве копий, которые ребята делали самостоятельно, и передавали друг по другу, как те запрещённые диссидентские стихи в списках. И «Джеймс Бонд» как назло пользовался особенной популярностью.

Провертевшись бессонную ночь с боку на бок до самого рассвета, она на следующий же день пошла в администрацию области, которая находилась через дорогу от мэрии,  к начальнику Управления экономического развития и промышленности, через которого устанавливала связи с городом-побратимом.

Принесла ему список фильмов и обращение к английским товарищам прислать эти фильмы по списку в качестве дополнительных материалов для изучения языка. 

‒ Почему вы сами не можете их попросить, напрямую? Вы же уже контакт наладили. ‒ удивился он. 

‒ Нет, здесь важна формальная сторона вопроса. Я же действую не как частное лицо. Это ведь для преподавания в общеобразовательном учебном заведении. В общем, в мэрии настаивают, что материалы должны быть получены официальным путём. 

‒ Хм... А что за фильмы?

‒ Все фильмы и сериалы уже шли по российскому телевидению, в русском переводе, конечно. Так что, дети с ними уже знакомы. Важно получить лицензионные диски, понимаете? 

‒ Ну хорошо, получайте. ‒ подмахнул он её бумажку. 

После этого прошёл целый месяц, пока прислали диски, в течение которого Нэльке оставалось только молиться, чтобы не пришла ещё одна мерзкая анонимка. Теперь предстояло провернуть эту авантюру в областном Управлении образования. 

‒ Дополнительные материалы? ‒ вскинула красивые брови под безупречно уложенной каштановой челкой чиновница ‒ непосредственная начальница мэрской скандальной дамы. ‒ Вы можете использовать дополнительные материалы, это не запрещено. 

‒ В мэрии настаивают на получении официального разрешения. 

‒ В мэрии... Понятно...

‒ Материалы получены через Михаила Юрьевича, в соответствии с указом Губернатора о развитии культурно-экономических связей на уровне региона. 

‒ Да, да, про указ я в курсе... Через Михаила Юрьевича, значит...

‒ Вот, зарубежные коллеги рекомендуют к просмотру. ‒ протянула Нэля сопроводительное письмо на английском.  

‒ Хорошо. ‒ отложила чиновница бумагу, едва взглянув. Английского она не знала, но не признаваться же в этом. Стала перебирать диски, наткнулась на злосчастного Джеймса Бонда. 

‒ На этот фильм, я думаю, следует установить возрастное ограничение. ‒ ввернула Нэля. ‒ До 12 лет, может быть?

Про ограничение чиновнице понравилось:

‒ Хорошо, зайдите через неделю. 

Неделя тянулась слишком долго. По прошествии этого времени Нэля получила бумагу, но ни разрешений, ни даже рекомендаций по предоставленным материалам в ней отнюдь не содержалось. Это были разъяснения, выдержки из различных законов и подзаконных актов всех уровней законотворчества Российской Федерации, главный вывод из которых состоял в том, что дополнительные материалы использовать не запрещено, при условии, что они соответствуют законодательству и выполняется основная школьная программа по предмету. 

«Ну и на том спасибо!» – подумала Нэля, не чувствуя, однако, вовсе никакого облегчения. И не напрасно.

Вскоре дело получило неожиданный оборот. Сначала последовал ещё один вызов в мэрию, где у Нэли, опять не стесняясь в выражениях, потребовали сдать все полученные материалы. На это Нэля парировала, что сдаст их только, если Михаил Юрьевич попросит, потому как получены они через него.

Потом Нэлю вызвал сам Михаил Юрьевич:

‒ Ну, ты, мать, меня подставила со своими дисками! ‒ улыбался он, вставая ей на встречу из-за своего стола. ‒ Чего ты с мэрией-то не поделила?! Она про тебя слышать не может, сразу зеленеет от злости! Понятно теперь, чего ты тут суетилась с этим «официальным путём». Ха-ха! Представь себе, она добилась формирования межведомственной комиссии по данному вопросу. Но, уж если комиссия решит, то придётся возвращать, не обессудь. 

Комиссия заседала целый месяц. Нэля уже, по чесноку-то сказать, стала потихоньку паковать вещи и разбирать бумажки с рабочего стола. Раз комиссию создали, добром дело не кончится, ясен пень. На поселке, казалось, все уже были в курсе дела, вслед Нэльке оборачивались и показывали пальцем. «Да я теперь местная знаменитость!» ‒ грустно думала она.

В учительской бабёшки по углам шептались:

‒ Куропаткина-то, выскочка-то наша, с мэрией бодается! Комиссию какую-то про неё создали. Довыскакивалась! 

‒ Да! А чё натворила-то?

‒ Да, какие-то материалы незаконные распространяла. Молодежь растлевала, говорят.

‒ Да ну! Врут поди! Не может быть!

‒ Я тебе говорю! У меня в мэрии знакомая есть, так там об этом только и говорят! Растлевала, говорю тебе!

‒ Вота! Наша-то, принципиальная-то! И на тебе! Ужас-то какой!

Дошли слухи и до Нэлькиной мамы:

‒ Нэля, что у тебя с мэрией случилось? Почему ты от меня скрываешь все?!

‒ Мам…‒ устало отвернулась от нее Нэлька.

‒ Ну что «мам», «мам»! Нэля, ничему-то тебя жизнь не учит!

‒ Мам, ну ты-то хоть…

‒ Уволят, что делать будешь?! На меня все рассчитываешь?

‒ Учеников наберу…

Весы комиссии долго колебались. Директор школы, имевшая свои источники и в мэрии, и в области, периодически передавала Нэле кой-какую информацию, однако скудную донельзя:

‒ Хорошо еще то, что твои ребята три первых места взяли на областной олимпиаде. Так что их благодари. Но боюсь, в покое тебя не оставят, и меня с тобой заодно. – сокрушалась директор.

Все члены комиссии и начальники областных департаментов, участвовавшие в заседаниях, на самом деле понимали, что дело плёвое и выеденного яйца не стоит. Той тонны бумаги, израсходованной на протоколы и переписку, не стоит точно.

Но всех сбивала ярая ненависть мэрской скандальной дамы, которая, меняя беспрестанно цвет лица, то зеленея, то багровея, то бледнея, брызгала слюной, обвиняя несчастную Нэльку чуть ли не во всех смертных грехах.

С другой стороны все-таки звучали здравые идеи, как то: сделать выездное заседание в школе, в которой работает обвиняемая, опросить директора, родителей, учеников. Но вместо этого комиссия посылала запросы пачками в Москву в Министерство образования с просьбой разъяснить и дать рекомендации, получая расплывчатые ответы с цитатами из законодательства.

Дело, наверное, так никогда и не сдвинулось бы с мертвой точки, если бы в один прекрасный день мэрская дама, в окурат после очередного заседания, не загремела бы на скорой на больничную койку с гипертоническим кризом.

Её заместителю ‒ исполняющей обязанности, которая вовсе не была так эмоционально вовлечена в разбирательство, быстренько дали подписать окончательный вердикт и дело свернули, к вящему облегчению всех участников.

Фактически мэрская скандальная дама, находившаяся одна на чаше весов, все это время, всеми своими силами, перевешивала всех остальных на другой чаше, и поэтому не удивительно, что надолго её не хватило. И то ещё, продержалась целый месяц, тяжеловесная-то наша.

Единственный, кто жалел об окончании шоу, был Михаил Юрьевич, имевший с мэрской дамой давние счёты и ходивший на заседания комиссии как на концерт юмористов, неизменно покидая их в самом приподнятом настроении. Ну, хорошо, хотя бы кто-то получал удовольствие от процесса.

При его последней встрече с Нэлей, он протянул ей копию протокола итогового заседания комиссии и, улыбаясь, сказал:

‒ Ну, Нэлли Александровна, что хочу тебе сказать, насмешила ты меня, однако, в цирк не ходи! Ха-ха! Смотри, если мэрия не успокоится, своего добьется, то приходи, придумаем чего-нибудь.

‒ Спасибо, Михаил Юрьевич! – поблагодарила Нэля, а про себя подумала: «Типун вам на язык!»

Предложение Михаила Юрьевича и правда не понадобилось. Вскоре Нэля узнала, что мэрская скандальная дама в чиновных баталиях подорвала свое драгоценное здоровье больше, чем ожидалось, и покинула службу в предынфарктном состоянии, выйдя на пенсию по инвалидности, собрав при этом с государства все мыслимые и немыслимые компенсации и выходные пособия. Умеют же люди!

Жизнь Нэлли потекла своим чередом. Наученная горьким опытом, энтузиазм свой она, конечно, поумерила, но стиль преподавания не изменила.

Шурка рос, мужал, из тощего доходяги благодаря спорту превратился в былинного богатыря – мощного, высокого, белозубого, уверенного в себе, позитивного через край. Вместе со Славой они выбрали ВУЗ и вместе же готовились поступать на IT-шников сначала Славу, потом через два года Сашу.

После того, как Славка поступил, они вместе с Сашкой стали пропадать целыми днями на студенческих круглосуточных тусовках, не забывая, однако и учиться. Нэля сначала страшно переживала и пыталась призывать к порядку, опасаясь, что запустят учебу, Славка вылетит из университета за неуспеваемость, а ее сын завалит аттестат.

Но после того, как Александр не только школу закончил практически на отлично, но и вступительные все благополучно сдал, она заметно успокоилась. Тем более, когда узнала, что пропадали они у одного товарища с состоятельными родителями, у которого чуть ли не вся квартира была заставлена компьютерами, и мальчишки там не только развлекались и приятно проводили время, но и делом занимались: составляли какие-то программы, делали какие-то сайты. Саша пытался матери пару раз объяснить «в чем прикол», но очень быстро понял, что бесполезно.

Бабушка вдруг стала ходить в церковь. Недалеко от дома у них была старая каменная деревенская церковь. Рядом с ней было кладбище, на котором давно уже перестали хоронить. Вдоль старой московской дороги за церковью раньше стояла деревня Кресты, а церковь и по сей день называется Крестовской.

Даже Нэля в глубоком детстве своем застала развалины старых деревенских домов, от которых в скором времени остались только развесистые до земли замшелые яблони. Но и те срубили, когда стали строить на этом месте современный микрорайон.

Граница города сдвигалась все дальше, и дальше, и никого похоже не смущал вид из окон на ограду старого деревенского кладбища, в некоторых местах подходившую к домам почти вплотную, метров на тридцать. Квартирный вопрос, видать, не только москвичей испортил.

Сначала бабушка ходила только на воскресные службы и праздники, потом как-то постепенно стала активной прихожанкой, помогала батюшке вместе с другими бабульками убирать строительный мусор после ремонта, красить ограду, разводить цветники. Окунулась она как-то в это все неожиданно глубоко и серьезно, стала соблюдать посты.

Пыталась даже Нэльку привлекать, истинно из глубокой веры в непогрешимую правильность учения. Нэля аккуратно ей заметила, что сама же она в нэлькином возрасте ничем таким не занималась, а значит и Нэля должна прийти к этому самостоятельно, если уж суждено. Бабушка вынужденно согласилась и попытки свои оставила. Но к посту дочь все-таки приучила, и вскоре мясо стало совсем редким гостем на их кухне.

Нэлька была не против ‒ экономия бюджета колоссальная и для здоровья польза опять же. А если захочется, то котлету можно и в школьной столовой взять вполне сносную. Санька к тому времени дома есть практически перестал, питаясь где неизвестно и неизвестно чем, но претензий тоже не высказывал. Он, казалось, даже едва замечал, что ест котлеты из капусты или оладьи из кабачков, хватая их впопыхах из холодильника, появившись дома ближе к полуночи.

Вдруг бабушке неожиданно стало плохо. Прямо во время очередной посадки цветов у церкви. Увезли на скорой. Сделали анализы. Поставили страшный диагноз. Сначала Нэля не поверила, думала, что это так, не серьезно, пройдет. Хотя она заметила, конечно, и появившуюся тучность, и тяжесть маминой походки в последние полгода.

Потом всерьез испугалась, но еще очень долго верила, что это можно вылечить, что можно справиться с этим. Не знала Нэля, что мама уже достаточно давно чувствовала себя нехорошо и подозревала всякое, но лечиться не хотела и дочери не говорила ничего.

Мама ушла как-то очень быстро. Слишком быстро. Еще весной она сажала цветы, казалась вполне здоровой, полной сил, а той же осенью уже сама Нэля сажала цветы для нее на холмике без оградки.

Есть в смерти матери для человека что-то ужасно, невыносимо щемящее, как будто рухнул какой-то последний рубеж, последняя твоя защита перед бездной, бессмысленной и беспощадной. И ты стоишь совершенно беззащитный теперь. И теперь это твоя задача ‒ защита будущих поколений перед ней, от нее… от этой бездны. И никто в целом мире с этой задачей справиться не в силах, кроме тебя.

А может быть все дело в том, что никогда и никому на этой земле ты не будешь так дорог, как маме. И никто и никогда не будет болеть и переживать за тебя так, как она. Намного больше, чем за саму себя.

Дом Нэли теперь как будто опустел. Сашка еще до окончания университета нашел себе работу. Сначала на полдня, а после выпуска его рабочий день и вовсе стал ненормированным.

Однако это тоскливое одиночество продолжалось не так долго. Вскоре в их доме появился еще один неожиданный обитатель, вернее обитательница. Да и то странно, что такой завидный жених, как Санька, столько времени просидел «в девках». Произошло это как-то так просто, очень буднично. В один прекрасный день Александр просто пришел домой вместе с ней и просто сказал:

‒ Мам, знакомься, это Олеся. – и как обычно тут же метнулся к холодильнику в поисках пожрать.

‒ Очень приятно, Нэля. – ответила она, слегка опешив, не зная, то ли руку подать ей для приветствия, то ли книксен сделать. Не глубокий, конечно, так, легкий, на всякий случай.

Девушка ничего не сказала, слегка кивнула, ничуть не смутившись нэлькиного прямого, продолжительного, удивленного взгляда, и спокойно прошла на кухню пить чай, грациозно повернув свою изящную фигурку и плавно поводя плечиками при каждом шаге, как бы говоря: «Любуйтесь мной! Классная я, да!» И осталась жить.

Поначалу Нэлька приняла её как гостью, чувствуя вину за бардак в комнате сына, немытую посуду на кухне, гору не глаженого белья. Но потом, в конце концов, примерно через месяц, окончательно осознав, что девушка в её доме вовсе не в гостях, подумала: «А чего я так упираюсь? Почему она позволяет благосклонно за собой ухаживать, готовить ей еду, мыть за ней посуду, стирать и гладить её шмотки? И при этом ещё имеет наглость делать мне замечания, что я как-то не так постирала ее драгоценную шелковую блузку. Чем она занимается целый день? Смотрит телевизор, лёжа на кровати?»

Посуды в раковине и белья в корзине заметно прибавилось, потому что Олеся, сидя целый день дома, постоянно что-то ела, а кружки в раковину складывала, ‒ Нэля видела это своими глазами, ‒ просто сделав из них глоток воды. «И куда у нее вся эта еда девается?! – про себя недоумевала Нэля. – Корм явно не в коня.» Откуда брались горы заношенных вещей, вообще было за гранью нэлькиного понимания: Олеся практически никуда не ходила.

Но теперь все, хватит! Теперь Нэлька взяла на вооружение новую тактику. Сначала перестала собирать у них в комнате шмотки, валявшиеся где попало, стирать их и гладить. Через неделю комната благополучно превратилась в свалку одежды, а Александр в первый раз в своей жизни пошёл на работу в несвежей, помятой рубахе. 

Потом перестала готовить. Стала уходить на работу пораньше, чтобы иметь возможность там до начала уроков выпить кофе и съесть пару бутербродов. Для завтрака вполне нормально. Обедать она давно привыкла в школьной столовой после своего последнего урока, где в тишине и спокойствии могла выбрать, что сегодня дают повкуснее: или суп, или второе. Иногда даже салат можно было взять. Сказка!

Про ужин Нэля подумала, что надо бы немного похудеть, поэтому его можно спокойно заменить яблоком или грушей, например. Единственное, что она время от времени продолжала готовить ‒ это каши. Любила Нэля иногда на завтрак съесть горячую, обжигающую кашу с тающим кусочком сливочного масла посерединке. Мммм… Вкуснятина!

Олеся каши, судя по всему, напротив, недолюбливала. Открыв дверцу и уныло созерцая маленькую кастрюльку овсянки, сиротливо и одиноко стоящей посреди совершенно пустого холодильника, она, досадливо сморщив носик, закрывала его и нажимала кнопку на чайнике. 

Сашка, в очередной раз придя с работы и обнаружив, что на ужин опять только чай, подошёл к матери:

‒ Мам, а чё, пожрать совсем ничего?

‒ Ой, Сашунь, у меня столько уроков сегодня, потом дополнительные занятия, я чего-то так устала. – скорчила страдательную физиономию Нэля. ‒ Ты с Олесей поговори, может, она теперь будет готовить. Она же целый день дома. На меня не смотрите, я дома почти не ем. Так, что пусть она на двоих готовит, а я уж как-нибудь, ладно?

Сашка помолчал немного, как бы что-то соображая. Потом подошёл к матери, нагнулся, поцеловал в щеку, сказал:

‒ Я все понял, мам. ‒ и уже развернувшись и выходя из комнаты, тихо, как бы про себя: ‒ Понял, не дурак, дурак бы не понял. 

Как у них произошло объяснение, Нэля не узнала. Вообще, по правде сказать, боялась скандала, но все как-то обошлось. После этого, худо-бедно, в холодильнике стало кой-чего появляться. А в раковине то и дело маячили «замоченные» кастрюли и сковородки, сожженные до черноты в кулинарном экстазе.

В один прекрасный день Александр приехал домой на такси с кучей пакетов, коробок, каких-то свертков, так что даже пришлось всем вместе спускаться и помогать ему все это домой затаскивать.

‒ Саш, ‒ смотрела Нэля испуганно, ‒ ты что, банк ограбил?! Откуда это все?!

‒ Мам, ‒ сиял счастливой улыбкой Александр, ‒ мы наконец-то проект доделали и продали!

‒ Проект? Как продали?

‒ Ну, так! Мы же его под заказчика делали, не просто так. Нас папа свел тогда в Москве с людьми, которым программное обеспечение разработать нужно было, и денег на старт дал. Под проценты, правда, но это не важно.

‒ Папа? Дал денег? Под проценты? Собственному сыну?!

‒ Я так и знал, что ты это скажешь! Ха-ха-ха! Поэтому про папу тебе говорить не стал ничего! – хохотал Сашка.

‒ Подожди, подожди… А если бы… у вас не получилось… Ты об этом подумал?!

‒ Мам, ну чего ты? Ну, все же хорошо! Все получилось. Не с первого раза, правда. Но с папой мы рассчитались и заработали очень прилично! Я бы даже сказал НЕ прилично! Ха-ха! Вот, смотри, я тебе кофемашину купил! Маленькая, компактная. Можешь ее на работу к себе взять, в кабинете поставишь. Кофе захотела, кнопочку нажала и – пожалуйста! Красота! – улыбался Александр довольной улыбкой.

‒ Спасибо, сын… Но…

‒ А мне кофемашину! – вдруг капризно встряла Олеся, до этого всецело поглощенная рассматриванием содержимого пакетов. – Я тоже кофемашину хочу!

‒ И тебе кофемашину! – радостно подхватил ее на руки Сашка и закружил по комнате.

‒ Мам, я хочу ремонт сделать. – внес предложение сын, смакуя бутерброд с красной икрой, когда они уже сидели все вместе за праздничным столом.

‒ Ремонт?

‒ Ну, да. Вы с бабушкой когда последний раз ремонт-то делали? И то только обои поменяли. Надо капитально. Надо трубы поменять, проводку… А то пробки выбивает постоянно, когда машинка стиральная вместе с чайником…

‒ А я говорила, надо чайник обычный, не электрический, чтобы на газу кипятить, дешевле намного!

‒ Мам, ну перестань! Я хочу перепланировку сделать еще, комнаты разделить, чтобы у тебя комната отдельная была, не проходная, чтобы мы не мешали тебе… Ну, в общем… В нашу комнату дверь поставить хорошую, чтобы звукоизоляция была…

«Звукоизоляция. Угу. – подумала Нэля. – Понятно все с вами, братцы-кролики!»

‒ Я на июнь отпуск возьму. – продолжал планировать Сашка. – У тебя в школе тоже занятия как раз кончатся. Поедем с тобой материалы смотреть.

‒ И я хочу материалы смотреть! – канючила Олеська.

‒ И ты, конечно! Куда ж без тебя-то! Ха-ха-ха! – радовался на нее Санька, как на малое дитя. – Только надо до этого машину купить.

‒ Машину?! – с ужасом посмотрела на него Нэля. – Какую машину?!

‒ Ну, я дорогую, конечно, не буду брать. Пока, по крайней мере… Думаю, для начала, пятнашку трехлетку на механике взять. А там посмотрим.

‒ Пятнашку… Саш… Так денег-то какую прорву на это все надо…

‒ Машину! Машину! – захлопала в ладоши Олеся.

‒ Мам, ‒ смотрел на нее сын, тепло улыбаясь, ‒ я все посчитал, ты не переживай. Все. Будет. Хорошо. Только одно партийное задание тебе, мать. Обязательно надо сделать.

‒ Задание? Какое?

‒ На права надо сдать.

‒ На права? Как?

‒ Ну, так! Машину чтоб водить! Права ведь нужны! Ха-ха!

‒ Нет, я не смогу. – перепугалась Нэля.

‒ Сможешь, сможешь! Еще как сможешь! Ты же у меня у-ух, какая молодчина! Без прав никак совсем, как хочешь! К тете Кате, например, соберемся поехать, путь не близкий, одному тяжело, особенно если ночью, а тут меняться можно будет, понимаешь. Как хочешь, а на права сдать надо!

‒ А я?! Я тоже хочу на права! – встряла опять Олеся.

‒ Ну, так вперед! Крепка броня и танки наши быстры!

Нэлю отношения её сына с Олесей приводили в легкое недоумение. Олеся, будучи на два года старше Александра, любила представлять из себя маленькую, глупую девочку, что Нэльку иногда раздражало донельзя. Чего стоило одно ее обращение к Нэле в самом начале их знакомства с просьбой включить в их комнате телевизор, так как сама Олеся якобы не умеет пользоваться пультом дистанционного управления. «Мозги включать не пробовала? – подумала тогда Нэля, ‒ Иногда помогает.» ‒ но просьбу все-таки выполнила.

Несмотря на это, Нэля старательно держала нейтралитет, вопросов не задавала, с советами не приставала и вообще старалась вникать как можно меньше. Один только раз позволила себе высказать сыну предположение, что активная трудовая занятость в таком юном возрасте сказывается все-таки в большинстве случаев положительно и, может быть, стоит…

‒ Она беременна, мам, третий месяц. Смысл работу искать? – перебил ее, блуждающую мыслью по древу, Александр.

‒ Беременна… Третий месяц… ‒ опешила Нэля. «И я узнаю об этом вот так, почти случайно, как о чем-то, не имеющем совершенно никакого значения!» ‒ с тоской подумалось ей.

‒ Ну, мам, ну чё ты? – весело смотрел на ее реакцию Саша. ‒ Все нормально. Не зависай!

Олеся теперь, несмотря на то, что внешних признаков ее интересного положения пока не было и в помине, стала как-то по-особому двигаться и глядеть на окружающих. Нэля знала этот взгляд некоторых молодых будущих мам, ожидающих появления своего первенца.

Этот взгляд как бы говорил: «Вы что не видите. Я беременна. Поэтому вы должны, просто обязаны, проявлять внимание, понимание и уважение к моему тяжелому положению.» «Понятно. ‒ думала Нэля, ‒ Послушаем, что ты запоёшь, засыпая над утюгом, когда будешь гладить пелёнки после пары недель бессонных ночей. Поди свое теперешнее «тяжелое» положение вспоминать будешь, как райский отдых.»

Несмотря на свою субтильную конституцию, Олеся перенесла беременность вполне сносно. И как-то незаметно наступил этот самый незабываемый в жизни каждой женщины день – день рождения ее первого ребенка.

Александр уже давно при помощи денег и неизвестно откуда взявшихся связей, устроил Олесю к лучшему в городе врачу на самых привилегированных условиях, которые даже позволяли ему присутствовать непосредственно в момент родов. Но он от этого почему-то отказался, предпочитая увидеть уже готовый результат.

Они приехали в больницу спустя несколько часов, после начала родов и сразу поднялись наверх в родильное отделение, вошли в родзал – святая святых. «Надо же, ‒ думала Нэля, ‒ раньше не то, что в родзал, вообще в родилку не пускали. Папашки под окнами нетрезвые попрыгушки устраивали. А теперь – пожалуйста! Халатик накинул, бахилки одел – и вперед! Чудеса!»

Помещение сильно напоминало операционную. Залитое ярким светом, зашитое под потолок белой глянцевой плиткой, уставленное вдоль стен стеклянными шкафами с лекарствами и металлическими этажерками на колесиках, набитыми какими-то приборчиками и коробочками, оно производило странное впечатление. Особенно этот стол, стоящий по центру, с торчащими вверх полукруглыми подставками под колени роженицы.

Но Олеся была не на этом странном столе, а на каталке у стены. Лежала на боку с закрытыми глазами, бледная, изможденная – она, кажется, даже не осознала, что они вошли. Сашка бросился к ней, наклонился, заглядывая в лицо.

‒ Давление высокое. – сказала медсестра на его вопросительный взгляд. – Магнезию ввели, сейчас полегче будет. Пусть лежит, ребенка ей пока не давать, уронить может. Я сейчас вернусь.

Нэлю Олеся интересовала не очень. Все ее внимание было приковано к маленькой кучке белоснежного полотна, которая копошилась и неуклюже вздрагивала там, в углу, под лампой, в пластиковой кювете, как в прозрачном тазике.

Она медленно подошла. По мере того, как она подходила, сначала показалась маленькая головка с золотистым пушком на макушке, ‒ «В деда, рыжим будет», ‒ потом красное сморщенное личико с припухшими веками и крохотная ручка с белыми ноготками, хватавшая воздух.

Нэля осторожно, как самое хрупкое существо на земле, подсунув одну ладонь под головку, другую под попу, взяла малышку на руки и, положив ее голову в сгиб своего локтя, начала непроизвольно покачиваться и пружинить, как бы укачивая ее. Брови у Нэльки сложились домиком, в носу защипало, голос сорвался и задрожал:

‒ Привет, малыш…‒ слезы застилали глаза, она сморгнула и шмыгнула.

Почувствовав, что Саша заглядывает ей через плечо, она оглянулась и была поражена тем контрастом, который составляло выражение лица ее сына по сравнению с тем, что чувствовала она сама. На его лице отразилось недоумение, смешанное с крайним отвращением: «Что это?! Мерзость какая!» Нэля поспешно отвернулась обратно к малышке:

‒ Папа у нас глупый, папа у нас не понимает ничего в маленьких малышах, правда? Скажи: «Папа, не смотри что я такая красная и сморщенная!» Скажи: «Скоро все пройдет и я буду самой замечательной малышкой на свете!» ‒ И она тихо рассмеялась счастливым, радостным смехом, глядя как малышка пытается захватить краешек пеленки своим беззубым ротиком.

‒ Девочка. Малыша. Девочка ты наша. Хорошая, хорошая. ‒ приговаривала Нэля тихим-тихим голосом.

‒ Ой, а можно ей головку поправить, ‒ сказала она вошедшей медсестре, ‒ а то у нее черепушка углом…

Медсестра остановилась, посмотрела на Нэлли, как на идиотку, и противным гнусавым голосом произнесла:

‒ Женщина! Нельзя ничего там поправлять. У нее же там мозги! – медсестра работала давно, но все никак не могла привыкнуть к тому, что люди в подобные моменты часто ведут себя слабоадекватно.

Нэлли не обиделась и все с той же блаженной улыбкой заметила:

‒ Не знаю, раньше поправляли.

Медсестра смягчилась:

‒ Раньше поправляли, а сейчас запрещено. Время пройдет и косточки сами на место встанут, не переживайте! Дайте я запеленаю, а то поцарапает себя. Маникюр-то вон какой у нас, длиннюссий! Ноготочки длинные, значит малыс доносенный, холосий малыс! Да, длинный-длиннюссий! ‒ сюсюкала она с малышкой, одновременно ловко укутывая ее в пеленку. – Папаша, купите детские ножницы и принесите мамочке, чтобы она ноготочки подстричь могла. Все! Поехали в палату.

‒ Детские ножницы?! – ошалело повторил Сашка.

‒ Не заморачивайся, ‒ отмахнулась от него Нэля, ‒ я сама куплю и принесу ей завтра.

Назвать девочку решили Надеждой, как Нэлину маму. Нэля, когда узнала, не смогла не заплакать, вспомнив о маме, и долго еще потом ходила и про себя повторяла: «Наденька. Надюша. Надежда Александровна. Девочка. Хорошая моя. Наденька.»

С момента выписки из роддома для Олеськи начались тяжелые времена. Если днем малышку можно было укачать на руках довольно быстро и аккуратно выложить в кроватку, где она худо-бедно спала между кормлениями по часу-полтора, то ночами бедная Олеся могла часами пытаться укачать ее, зачастую с отчаянием сознавая, что подошло время следующего кормления, а она так и не уснула. Соску ушлая мелочевка натурально не признавала и просто выплевывала.

Очередной визит врача педиатра на дом на двадцатый день в рамках патронажа младенцев поверг юную мамашу просто в шок. Придя ближе к вечеру с работы, Нэля застала Олесю, сидящую на кухне в полнейшей прострации под звуки заходящегося в истерике младенца, доносившиеся из спальни.

‒ Олеся, ты чего?! Что происходит?! – начала возмущаться Нэлька.

‒ Врач сказала, что я заморила ее голодом, что она просто бухенвальд… ‒ говорила Олеся монотонно, глядя в одну точку.

Малышка и правда плохо прибавляла в весе, а ручки и ножки ее были все такими же тоненькими, как и сразу после рождения.

‒ И еще знаете что? – посмотрела она на Нэлю в упор каким-то неадекватным взглядом, от которого Нэльке стало не по себе.

‒ Что?

‒ Я вчера разделывала курицу днем… А потом стала ей массаж делать… Когда я стала… массировать ей ножки… у меня вдруг появилась мысль: «Интересно, если бедро разрезать, у нее, как у курицы… мышцы слоями…» ‒ Олеся не договорила, лицо ее все сморщилось в жуткую гримасу, она закрыла его ладонями и вся так и затряслась в беззвучных рыданиях.

У Нэльки от услышанного прошел мороз по спине, а волоски на руках встали дыбом.

‒ Олеся, господи, сколько же ты не спала… Бедная. Что же ты не сказала ничего? – Нэля присела перед ней на корточки, стала гладить по голове, рукам, пытаясь успокоить.

«Вот так маньяки появляются, ‒ подумала Нэля, ‒ когда человек ослаблен физически и морально, появляется такая вот мысль, которая со временем становится навязчивой, и человек уже не может ей сопротивляться. Надо срочно что-то делать. В первую очередь выспаться нормально. Как у нее молоко-то еще не пропало при этом?!»

‒ Так, давай срочно успокаивайся, иди, ложись вместе с ней, давай ей грудь и спите вместе!

‒ Кормить еще рано. Надо по часам.

‒ Кто тебе сказал эту чушь?! Не слушай никого! Иди, ложись! Сутками будешь лежать с ней, если надо! Месяцами! И сама выспишься и дитё на поправку, глядишь, пойдет! Иди, сказала! Я готовку на себя возьму. И чего там еще… Пеленки погладить. Иди, ложись!

С этого момента и правда все пошло на лад. Через неделю практически круглосуточного сна, Олеся не только выспалась, но и стала подумывать о том, чем бы заняться поинтереснее в своем вынужденном горизонтальном положении. Телевизор не посмотришь – малышке спать мешает. Взяла с полки «Преступление и наказание».

Уже через месяц так называемого кормления по требованию, а в простонародье просто висения сутками на сиське, малышка догнала все весовые нормы младенцев своего возраста и могла похвастать объемами бедер не хуже, чем у ножек Буша, если не лучше. Эпизод с курицей, слава Богу, больше не повторялся и вскоре был благополучно забыт.

Спустя полгода на семейном совете было решено, что мы уже достаточно большие для того, чтобы совершить первое в своей жизни дальнее путешествие и поехать к тете Кате в Подмосковье. Надо же и самим показаться и новоявленного родственника повидать: у них год назад родился третий, а Нэля все никак не могла выбрать время и доехать до них.

Дорогу малышка перенесла хорошо, почти все время спала у мамы на руках. У Катерины в гостях они пробыли не долго: даже их большая трехкомнатная квартира для такого количества народу была маловата. Побыли два дня и собрались в обратный путь.

Ехали ночью. Саша за рулем, Нэля рядом, Олеся с малышом сзади. Падал мокрый снег огромными хлопьями. Эти хлопья, подсвеченные светом фар, летели навстречу в лобовое стекло, как заставка на компьютере ‒ сквозь вселенную, и за ними разглядеть дорогу было очень сложно. В какой-то момент метрах в двухстах впереди Нэля увидела две желто-зеленые жилетки со светоотражающими полосами. 

‒ О, менты! И охота им в такую погоду...

‒ Где? ‒ недоуменно спросил Саша, пристально вглядываясь в темноту. 

‒ Ты что, их не видишь?! ‒ завопила  всерьез перепуганная Нэля. ‒ У тебя от усталости зрение упало! Ну-ка быстро меняемся, я поведу!

Она деловито уселась за руль, в полной уверенности, что уж у неё-то со зрением все хорошо, и вообще она огурцом, ‒ повела спокойно, не торопясь. Минут через десять боковым зрением увидела, как Александр клюёт носом. «Пусть поспит, устал.» Так и ехали. Машин много, и встречный поток довольно плотный, и сзади ‒ народ вереницей. Вдруг Нэля почувствовала резкий удар локтем в бок:

‒ Ты что, спишь?!?!? ‒ теперь пришла сашкина очередь орать. 

Нэля встрепенулась и с ужасом увидела, что почти полностью съехала на обочину. Вытаращив глаза и вжав голову в плечи, она быстро выровняла машину. По спине прошёл мерзкий озноб: даже на скорости пятьдесят съехать в кювет и перевернуться ‒ дело одной секунды. «Черт, как хоть так-то?! Я ведь и спать-то не хотела!»‒ недоумевала она про себя. 

‒ Так, давай обратно меняться! Я поспал минут пятнадцать, так что получше... ‒ безапелляционно заявил Александр. 

Потом вспоминая все это, она думала о том, что это были знаки. Что нужно было остановиться в какой-нибудь придорожной гостинице, отдохнуть, поспать. Но тогда им и в голову никому это не пришло. Очень хотелось скорей добраться до дома. До города было уже недалеко, трасса заметно расширилась и скорость потока значительно возросла.

Последнее что видел в своей жизни её сын ‒ это ослепительный свет фар, не только штатных, но и выстроенных в ряд над кабиной фуры, которая всей массой многотонного грузовика неслась им навстречу. Сашка попытался увернуться от столкновения, свернуть на обочину ‒ не успел. От удара неимоверной силы их машина вспыхнула и взорвалась. Все, кто были внутри, погибли.

За мгновение до этого Нэля вылетела через лобовое стекло в кювет, в снег, потому что, меняясь последний раз с Сашей местами, забыла пристегнуться. Огромный столб огня на фоне черного ночного неба ‒ было последнее, что зафиксировало её угасающее сознание.

Сильная черепно-мозговая травма, сотрясение, множественные переломы, кровоизлияния, ушибы, позвоночник чудом остался цел. Повезло, что на трассе было много людей, что быстро вызвали скорую, что были они уже недалеко от города, поэтому Нэлю спасли. 

Месяц была в коме. Когда очнулась, ещё две недели была очень слаба, постоянно проваливалась не то что в сон, а в какое-то мутное, мягкое, зыбкое, серое полузабытьё.

Краем сознания она понимала, что лежит в больнице. Но почему, что случилось, не помнила и даже не пыталась вспоминать. Ей как будто подсказывало что-то внутри, что сейчас надо пользоваться этим душевным покоем для того, чтобы восстановить силы, что сейчас еще рано. И она куталась в это умиротворение, как в одеяло, чтобы согреться и спрятаться от холода внешнего мира.

Приходили врачи, медсёстры, делали что-то вокруг неё, ставили капельницы, аккуратно переворачивали с боку на бок. «Белье меняют.» ‒ безразлично думала она и опять проваливалась. Все это не вызывало у неё никаких эмоций, воспринималось как что-то, лично к ней не имеющее никакого отношения. 

Однажды на рассвете она вдруг очнулась, как будто от какого-то толчка. Непонимающим взглядом обвела палату, залитую ненадежным, серым, предрассветным отблеском из окна.

На подоконник сели два голубя, наделав шуму и неприятно корябая коготками по железу. Отвернувшись от окна, она вдруг увидела в ногах кровати две фигуры, стоящие спокойно и взирающие на неё. «Мама» ‒ с тихой улыбкой подумалось ей. Мама была совсем не такой, как в свой последний год перед смертью, а молодой, стройной, красивой, как она её помнила с детства.  Даже темные жесткие волосы были как обычно завиты и уложены красивыми волнами на затылке и висках.

«Я вот бабушку Симу тебе привела. Она за тебя молиться будет. Бабушка Сима, помнишь, я тебе рассказывала?» ‒ мама говорила одним взглядом, не пошевелив ни единым мускулом на лице, кротко и нежно глядя на больную. ‒ «Ну, вспоминай, у папиной прабабушки Марфы сестра Серафима в монастырь ушла.» Больная едва заметно кивнула, что-то смутно припоминая. А мама начала медленно таять, исчезать, бледнеть. На прощанье сказала только: «Теперь все будет хорошо.» 

Бабушка Сима, почти полностью завернутая в белые монашеские одежды так, что видно было только морщинистое лицо и кисти рук, присела скромно на краешек кровати в ногах лицом к окну, из мягких складок своей одежды достала маленькую потрепанную книжечку и чётки, и начала читать, едва слышно, монотонно, слегка покачиваясь взад-вперёд, иногда осеняя себя крестным знамением. Под этот ровный шелест больная очень быстро уснула крепким, приносящим здоровье сном. 

С этого момента Нэлли пошла на поправку, стала различать и запоминать людей вокруг себя, поняла, что медсестры работали сутки через трое, а люди в белых халатах, приходившие к ней, на самом деле не все врачи. 

Особенно заинтересовал её один молодой человек. Она вспомнила, что он и раньше приходил довольно часто и её всегда беспокоил его пристальный, как будто что-то спрашивающий взгляд. «Какой хороший мальчик. ‒ думала она, ‒ Очень мне нравится. Хороший мальчик.» Хотя мальчику было не меньше двадцати пяти. 

Однажды вечером, проспав почти весь день, она лежала и прислушивалась к звукам больницы. Вот сестрички прошли мимо открытой двери, вполголоса что-то обсуждая. Врач уже не придёт. Они по вечерам редко заходят, если только что-то не в порядке. «Интересно, а тот молодой человек придёт? Кто он? Медбрат может? Интересно, как его зовут?»

В этот момент её мозг пробило, как молния, имя этого молодого человека. Она его знала. Она знала, кто он и как его зовут. В одно мгновение на неё обрушился шквал воспоминаний. Она все вспомнила и узнала сразу, одномоментно. 

Слава, который как раз в тот самый момент шёл по больничному коридору к её палате, замер как вкопанный, услышав истошный вопль Нэлли. 

‒ Слава-а-а-а! Славка! Славаааа-а-а!

Он припустил бегом, вроде бы узнал её голос и это её характерное «Славка», но не мог поверить, что она может издавать такие леденящие душу крики. Когда он вбежал в палату, она билась в истерике и орала что-то нечленораздельное. Его она не увидела. 

Быстро набилась целая палата медперсонала, её силой укладывали, делали какие-то уколы, пытались с ней разговаривать, подключать к ней какие-то приборы. Он стоял в углу палаты, куда его отпихнули, и просто наблюдал все это, как в замедленном кино, как под наркозом. 

С этого дня он стал ходить каждый день, вечером после работы. Подолгу сидел и разговаривал с ней. Только-только начавшийся, еще такой непрочный, процесс выздоровления был теперь под угрозой из-за ее морально-психологического состояния крайней подавленности, которое процессу этому отнюдь не способствовало.

Он потихоньку, осторожно рассказывал ей все, что произошло за то время, пока она была здесь. Сказал, что два раза приезжала Катерина, но каждый раз ненадолго – не с кем малышей оставить. Она отдала ему запасные ключи от их квартиры, которые хранились у нее на всякий случай. «Да… У нее же третий недавно родился.» ‒ безразлично думала Нэля.

Слава на квартиру ездил пару раз. Правда, в холодильник заглянуть догадался только спустя недели три. «Запашок в нем стоял! Елки –палки! – рассказывал он, улыбаясь, ‒ Пришлось срочно его мыть и размораживать. Но сейчас ничего, вроде все нормально.»

Рассказал, что приезжал Роман Степанович. Был крайне взволнован, ломал руки, не знал, что делать. Прожил несколько дней. Оставил неприлично большую сумму денег. Слава немного взял оттуда на подарки врачам и медсестрам, на кое-какие лекарства.

‒ Я все расходы там на бумажку записал, потом посмотришь.

Нэля смотрела на него безэмоциональным, почти отсутствующим взглядом и думала с жуткой тоской: «Роман Степанович? Понятно, всю жизнь меня купить хотел, да так и не осмелился. Зачем все это? Зачем мне оставили эту жизнь? Кому она теперь нужна? Слава уже взрослый, у него своя жизнь, девушка; да он и не нуждается во мне, только обременять его этим бессмысленным существованием. Зачем меня оставили в живых? Какой в этом смысл?»

Время теперь текло настолько медленно, что иногда, ей казалось, останавливалось вовсе. Скоро, несмотря на ее эмоциональное состояние, с которым официальная медицина сделать ничего не может, ее выписали домой. И она могла целый день просидеть у окна на кухне, глядя на улицу остановившимися глазами. Почти ничего не ела, сильно похудела, под глазами залегли темные круги.

Она чувствовала себя восьмидесятилетней старухой, у которой впереди долгие годы...  ничего.  Вообще ничего. Абсолютной пустоты.  Максимум, чем она может развлечься, это сходить в магазин за продуктами. Сколько же будет этих «дней сурка»,  когда единственное развлечение ‒ это вид из окна и дорога до магазина и обратно.  Сколько еще десятков лет таких вот дней и никакого просвета, ни одного пятнышка.

Даже если бы она могла сделать что-нибудь, то что же? Сходить в театр. Что нового она может там увидеть и узнать. Все эти человеческие трагедии стары, как мир, изношены, затерты в хлам. Путешествовать? Опять же ‒ что нового?  Что в этом интересного?  Люди всегда и везде одинаковые. Всегда и везде одно и то же.

«Как же догнивать этот век? Вышивать крестиком? Бред. Вышивать крестиком для того, чтобы вышивать крестиком. А на самом деле просто с нетерпением ждать, когда Бог развяжет…»

‒ Не торопись, ‒ вдруг услышала она недовольный голос у себя голове, ‒ там смысла еще меньше. Здесь ты можешь выйти на улицу, на солнце, в дождь, в снег.
‒ А там? 
‒ А там некуда выйти. Здесь ты можешь отвлечься,  помыть посуду, сходить в театр.
‒ А там?
‒ Там нет посуды. Там ты наедине с собой 24/7. Без перерыва. Веками. Тысячелетиями.

Славка старался, как мог. Часто приезжать не получалось, но он каждый раз спешил, притаскивал сумки с продуктами и почти впадал в отчаяние, видя, что те продукты, которые он принес в прошлый раз, лежат почти нетронутыми.

Потом начал злиться, настаивать, чтобы она хотя бы сходила на работу, разобралась с делами, выяснила, когда ее возьмут обратно, ведь надо на что-то жить и что-то делать!

Нэля все так же молча смотрела на него и продолжала сидеть у окна. Жить дальше она точно не собиралась. Но о работе стала задумываться. Не в смысле продолжения своей трудовой биографии, а в смысле того, что надо, наверное, туда все-таки дойти, написать заявление на увольнение, а то у них висит ее место в подвешенном состоянии. Непорядок.

Мысли эти смогли материализоваться только через две недели. Когда она пришла в школу, оказалось, что все уже улажено, на ее место очень быстро кого-то нашли – учебный процесс должен ведь продолжаться. Но какие-то бумажки ей подсунули все-таки подписать, попутно выражая соболезнования и пожелания скорейшего выздоровления. Напоследок вручили трудовую книжку.

Когда она медленно шла обратно по школьным коридорам, ее поразило до боли то, насколько там ничего не изменилось, на сколько прежним это все было, именно таким, каким она это оставила. Ей казалось, что последний раз она вышла из этих стен давным-давно, в какой-то прошлой жизни, столетия назад.

А здесь все так же, как было, как будто не было этих столетий, как будто ничего не произошло. Ее поразили дети. Все такие же громкие, визжащие, смеющиеся, не имеющие ни малейшего представления о том, что с ней случилось, и очевидно даже не желающие его иметь.

К горлу подступил комок и она отчетливо почувствовала, что с ней сейчас может случиться что-то вроде нервного срыва, который у нее точно не хватит моральных сил сдержать, и почти бегом побежала оттуда прочь.

Сил долго бежать не хватило. Еле доползла домой и безжизненным мешком повалилась на диван. Пролежала до конца дня. В какой-то момент ей начало казаться, что она вообще никогда больше не встанет с него. В голове пульсировала только одна мысль, разливаясь болью по всему телу: «Зачем эта жизнь? Зачем меня оставили в живых? Зачем? Зачем? Кому нужна эта жизнь?» И вдруг внутри себя услышала ответ:

‒ Если оставили в живых, значит так надо, значит кому-то нужна.

‒ Да, Господи, кому хоть?! Славе без меня будет только легче, меньше хлопот.

‒ В свое время узнаешь.

‒ Какое такое «мое время». – с тоской подумала она, не поверив ни единому слову.

Однако, с этого дня Нэля стала потихоньку оживать. То ли эмоциональная встряска в школе подействовала, то ли этот внутренний диалог.

Сначала вымылась как следует. Полежала в горячей ванне, отмокла. Долго скребла себя мочалкой до красноты. Сполоснулась холодной водой. Стала укладывать волосы феном и круглой расческой-щеткой. Поначалу получалось плохо, думала, совсем забыла, как это делать, но потом как будто что-то щелкнуло внутри и руки сами стали производить правильные и ловкие движения – мышечную память никто не отменял.

Подумала о том, чтобы накраситься. Но нет. Не стала. Хотя вся ее косметика лежала в ванной в шкафчике на полке, на своем обычном месте. «Как-нибудь в другой раз. Да и тушь надо новую купить, а то на глазах еще раздражения только не хватало.»

Подумала, что надо бы сделать уборку. Но тут же от этой мысли отказалась. «Точно не сегодня!» Пошла на кухню прямо в банном вафельном халате, заварила большую кружку ароматного чая с чабрецом, своего любимого. И впервые за очень долгое время села не у окна, а так, как когда-то, в другой жизни – у стола на табурете, глядя в маленький кухонный телевизор, который стала жадно листать, переключая поминутно каналы.

Как нарочно, в этот вечер пришел Слава, как всегда без предупреждения ‒ зачем предупреждать, она ведь всегда дома и всегда не против видеть его. Но сегодня она была не просто не против. Она встретила его улыбкой. И Вячеслав с облегчением подумал, что эта слабая, но ясная улыбка, больше глазами, чем губами, ‒ это самая лучшая награда ему за последние месяцы боли, горя, просиживания часами в больнице без всякой надежды, на грани отчаяния. Награда за многочисленные размолвки и обиды Ленки, его девушки, которая никак не могла понять, чего он так носится со своей Нэлей.

Ленка не понимала, что он не просто потерял самого близкого, единственного друга детства, но и был на грани потерять единственного оставшегося близкого человека, понимавшего и принимавшего его таким, какой он есть.

С этого вечера отношения между ними становились все боле теплыми, наполненными тихой, спокойной радостью общения. Слава стал все чаще приезжать по пятницам, чтобы завтра не на работу и можно было подольше посидеть у Нэлли в гостях. За разговорами, да и просто за самой легкой болтовней ни о чем, так незаметно проходило по нескольку часов и он уходил далеко за полночь.

Моральное состояние Нэлли стало незаметно, маленькими шажками, но неизменно улучшаться. Она не только сделала генеральную уборку в квартире, но и заставила себя разобрать все вещи в шкафах и избавиться от ненужных. И каждое утро заставляла себя приводить себя в порядок, делала укладку и макияж.

БОЛТОВНЯ

 

Славка, несмотря на свой возраст, был интересным собеседником для Нэлли. Пытался объяснить ей теорию струн, о которой вычитал где-то недавно и которая поразила его до крайней степени.

‒ Книжку случайно нашел Мичио Каку.

‒ Каку? – хихикнула Нэлли.

‒ Каку, да. Ну, что ты как маленькая! Это фамилия такая. Японец наверное. Меня название привлекло «Параллельные вселенные». А там про струны. Из них все состоит!

‒ Из струн?

‒ Да! Субатомные частицы – это не точки двигающиеся, а струны. То есть, понимаешь, струны! Струны! Понимаешь?!

‒ Да, струны, и что с ними? – Нэльке так забавно было наблюдать, как он волнуется и весь изнутри так и светится восторгом этого нового для себя знания.

‒ То есть, я раньше понять никак не мог, как это из ничего вдруг получилось много всего? Понимаешь, как это?! Ничего не было и вдруг ‒ всего много!

‒ И как?

‒ Как! Тёмная материя, понимаешь?!

‒ Нет.‒ улыбалась Нэля.

‒ Она не взаимодействует с нашей материей. Они пытаются её словить и не могут. Она только гравитацией проявляется, понимаешь?! Не взаимодействует! – горячился Славка, уставившись на Нэльку округленными глазами с поднятыми бровями и оживленно жестикулируя.

‒ Ну?

‒ Струны молчат. В темной материи струны молчащие. И вот ОН берет их и заставляет вибрировать. С разной частотой. С разной длинной волны, понимаешь?! Одна длинна волны и частота ‒ это один химический элемент. Другая ‒ другой. Чуть-чуть поменял ‒ третий! Понимаешь? Из ничего ‒ сразу много всего. Из олова – золото, из воды – вино. Запросто! Дальше по тексту. Каждый атом как маленький оркестр.

И он вдруг тихо запел бессмертные строки Булата:

Надежды ма-аа-а-ленький оркестрик

Под управлением любви.

Надежды ма-аа-а-ленький оркестрик

Под управлением любви.

‒ Помнишь песню?

Нэлька уверенно кивнула, не замечая, как ее лицо начинает непроизвольно «зеркалить» его выражение, как округляются глаза и поднимаются брови.

‒ Дальше все усложняется, ‒ продолжал Слава, ‒ сначала молекула, потом ‒ клетка, ткань, человек. Человек состоит из миллиардов миллионов квинтиллионов маленьких оркестриков, звучащих в унисон! Песня! Чудо! 

‒ То есть, темная материя – это как стволовые клетки такие типа. Какая-то молчащая база, из которой можно сделать все что угодно, заставив каждый из ее элементов по-разному звучать, то есть… вибрировать?

‒ Именно!

Стоя под душем после того, как Слава уехал домой, Нэля вдруг прикоснулась ладонью к кафельной плитке на стене. Нажала слегка, как будто пытаясь подвинуть стену. «Так значит это все ‒ вибрирующие струны… Вибрация плитки плотнее и сильнее, чем моя, поэтому я не могу ее сдвинуть. Это не есть некий монолит, но плотное скопление мельчайших вибрирующих струн…»

Она подняла к глазам пальцы левой руки, собранные щепотью. Ногтем большого пальца нажала на мягкую подушечку среднего. Осталась небольшая вмятинка. Она стояла в каком-то заторможенном состоянии под согревающими струями воды и смотрела на кончики своих пальцев.

Потом опять потрогала стену. Поймала себя на каком-то странном ощущении нереальности происходящего, вдруг возникшей небанальности банального, виденного сотни тысяч раз.

«Из олова – золото, из воды – вино. Из олова – золото, из воды – вино…» ‒ повторяла про себя Нэля. Где-то она это уже слышала. И не просто слышала. Это как-то было связано эмоционально… «А-а, точно! Это же Рыжий тогда, в ту ночь у батареи мне лекцию читал… Про вино и воду тоже говорил. Сколько лет прошло. И где он сейчас?»

Нэлька поймала себя на том, что думает о Рыжем совершенно спокойно, отвлеченно, не испытывая никаких эмоций. «Как странно. Немножко грустно. Как будто выбросила старый драный свитер, который так долго грел тебя холодными осенними вечерами. И надо выбросить – дырявый уже весь, и жалко, и грустно. Но теперь уж все – точно на помойку!»

‒ А ты чего не женишься? – спросила она как-то Славу. – Лена вроде хорошая девушка.

‒ Да, хорошая… ‒ грустно проговорил он. – Не знаю. Не хочу об этом думать. Пойдут дети… Сын… Что я ему скажу? Что я буду с ним делать? Я не знаю. Я еще не готов.

‒ Может быть, я открою тебе какую-то страшную тайну, если скажу, что к этому почти никто никогда не бывает готов. Да к этому и невозможно подготовиться. Но дети – это самый простой способ перейти на уровень выше. Для большинства людей – единственно доступный. Взять на себя ответственность за жизнь другого человека, отказать себе во многом. Переживать и болеть больше, чем за себя. Гордиться самым малым поступком, как не гордился за себя, потому что видишь, на сколько беспомощным этот человек был в начале, и чего стоит каждый самый маленький шажок вперед. Понять лучше своих родителей, понять лучше и ЕГО, может быть. – показала она указательным пальцем вверх. ‒ Не зря ведь ОТЦОМ называют. У человека должно быть что-то, ради чего он готов был бы умереть. Иначе жизнь теряет смысл, наверное. Парадокс, но это так и есть. За своего ребенка ты готов умереть не раздумывая.

Славка испугался, что кривая вывела на такую болезненную тему. Но, приглядевшись к нэлиному лицу, подумал, что ей лучше дать выговориться. Всю жизнь ведь не будешь молчать об этом. Нэля между тем продолжала:

‒ Меня бросает в дрожь, когда я думаю, что в моей жизни могло не быть Саши. Ты можешь себе представить, как это прожить всю жизнь без Сашки?

Она не хотела плакать и не собиралась жаловаться, но слезы сами выступили на глазах.

‒ Нэля… ‒ выдавил Славка севшим голосом, смотрел на нее с болью и не знал, что сказать и как тут можно успокоить, у него у самого горло сдавило судорогой.

‒ Нет, нет… Я просто хотела тебе сказать, что несмотря на то, что случилось… Понимаешь, Саша появился в моей жизни совершенно случайно, незапланированно, абсолютно не вовремя… И я с ужасом думаю, что была настолько глупа тогда, что если бы не определенные обстоятельства… Я могла бы… Тогда… Я была совсем ребенком и тоже не знала, что делать. И за это я должна сказать спасибо своему отцу. Если бы не он… Если бы не то, что тогда с ним случилось, в моей жизни могло бы не быть Саши. Совсем. Вообще, понимаешь!

‒ Что с отцом?

‒ Что с отцом… Что с отцом… Свой надлом он получил по наследству. Вряд ли можно винить его за это. И с твоим ведь тоже не все так просто. Я уверена, хотя совершенно ничего не знаю о нем, никаких подробностей. Но и его наверняка можно понять и попытаться простить.

Слава молчал. «К чему здесь мой отец? Сто лет его не видел и еще не видеть столько же. Странная она сегодня.» Но Нэлька настаивала:

‒ Ты ведь его не простил?

‒ Почему ты так решила?

‒ Ведь не простил.

‒ Нет. И давай не будем об этом больше.

Долго и неловко молчали. Впрочем, молчание это было неловким только для Славы, у которого в душе вдруг поднялось какое-то смущение, какая-то муть, что-то давно забытое, тщательно замурованное, но иногда неизбежно просачивавшееся через все старательно возведенные слои изоляции. Он хотел сменить тему, но вдруг почувствовал, что сейчас не сможет говорить спокойно о чем-то другом.

Нэля сидела напротив него совершенно погруженная в свои мысли. Вдруг опять без видимой логической связи заговорила:

‒ Знаешь у меня какой дед был? Папин отец. Бабушка его шпыняла только так, и в хвост, и в гриву. А он ничего, терпел. Бывало на даче выйдет на крыльцо: «Дедка! Иди огурцы поливай!» Как с недоумком с ним. А он бежит скорей, прогибается, лейку десятилитровую тащит.

ДЕД

 

У него зубов не было совсем и два пальца на левой руке ‒ мизинец и безымянный ‒ не разгибались. Когда Нэлька маленькая спросила как-то раз:

‒ Деда, что с рукой?

Он криво улыбнулся и пошутил невесело:

‒ Бандитская пуля…

Нэлька надулась: поняла, что он говорит неправду, а правду сказать почему-то не хочет. А что было ему говорить? Что рассказать пятилетней девчушке? Что может услышать лупоглазый малыш, внучка ‒ божий одуванчик?

Как в лагере после попытки побега его тащили волоком по ступенькам в подвал, пытали, били, и в припадке начальственного усердия перерезали сухожилия на ладони? Как потом отнесли в лазарет и полумертвого свалили в кучу как ненужный хлам, а лагерный доктор без наркоза шил ему эти сухожилия? Зашил так, что рука, зажатая в кулак, гнила полгода, завернутая в тряпку, а когда все прошло, пальцы перестали разжиматься. 

Про зубы, правда, сказал. Коротко, ясно, без подробностей: «Цинга.» Что такое цинга, Нелька узнает позже, в школе, когда на уроках биологии витамины станут проходить. «Недостаток витамина С.» ‒ услышит она и вспомнит про деда. Но как это ‒ видеть, что твои зубы шатаются и выпадают один за другим, не поймёт даже тогда. 

До конца дней своих не мог он ни говорить, ни слышать о войне. И фильмы не мог смотреть про войну. Его начинало всего трясти и рука сама собой искала стопку, как единственно возможное обезболивающее средство от жуткого надрыва, который ни одно живое существо выдержать не в состоянии. 

Он только перед самой смертью рассказал, за что попал в лагерь, когда Нэлька была уже взрослой и приходила к нему с правнуком навестить. Он рассказал это как-то вдруг, так просто, обыденно, спокойно, так, что Нэлька не смогла даже понять всей важности этой исповеди, думала, что эту историю знают все, детали не запомнила.

В конце войны где-то в Европе, ‒ а ведь дед называл место, ‒ они остановились ночевать в какой-то деревне, целая изба солдат. А утром дед всех нашёл мертвыми. Угорели. Так бывает если не открыть заслонку в печной трубе. Весь кислород постепенно выгорает, а люди задыхаются.

Дело рук хозяев ‒ дело ясное. Враждебное Красной армии местное население. Дед хозяев просто поставил к стенке и спустил курок. Победа была так близко и все эти ребята могли бы вернуться домой, могли бы жить. 

Самоуправство. Самосуд. Семь лет лагерей. 

Когда он вернётся домой, с душой разорванной на клочки, он не сможет терпеть эту боль. Как можно терпеть такую боль? Как не начать заливать все это спиртным в попытке хоть ненадолго отключить эту боль вместе с сознанием?! Как?! Наверное, никак. 

Наверное, никак... 

Наверное, никак. 

Но как он пил, он внучке не расскажет. Не расскажет этого и его сын ‒ её отец. Не расскажет, как маленьким мальчишкой с младшим братом и мамой частенько ночевали в сарае, потому что в доме пьяный батя крушит все подряд и там просто опасно оставаться. Опасно для жизни. 

Не расскажет он, и как мама отправила его, детсадовца, в летний лагерь, а лето было холодное, а он в шортиках и носочках с сандалиями. Помните, после войны было одно такое очень холодное лето.

Конечно, мать знала, что там ему намного лучше, чем дома, но одёжки тёплой не привезла. Не смогла. Наверное, были причины. И пацан простудился так, что начался отит. Боль жуткая. Температурища. А он один. Ночью. В изоляторе. Он орал так, что порвался какой-то нерв глазной, или мышца, что ли какая-то глазная. В общем, из лагеря он приехал с одним глазом смотрящим строго вверх. 

Но он ей ‒ дочери своей, ничего этого не расскажет. Об этом Нэльке расскажет бабушка ‒ его мама. С гордостью о том, что это она деда пить отучила. И с болью о том, что сына не уберегла. 

‒ Конечно моя вина, ‒ скажет она, ‒ Конечно я виновата. ‒ и заплачет. ‒ Потом узнала, что если бы сразу врачу показать, то косоглазие можно было бы исправить. Но уж поздно было. Конечно, он надломленный всем этим и нервы не в порядке. 

Найдись хоть один добрый человек тогда рядом и дай ему таблетку аспирина, обними, пожалей, скажи: «Тише, тише, я рядом, сейчас все пройдёт, все будет хорошо», может и вся жизнь его сложилась бы по-другому. 

Как вы думаете, можно таблеткой аспирина изменить судьбу человека?

Как такому мальчишке к сорока годам не начать пить и крушить вокруг себя все и вся подряд?! Как?! Наверное никак. 

Наверное никак...

‒ Кто-нибудь, когда-нибудь задумывался какую цену платит народ-победитель в той войне. – с грустью сказала Нэля. ‒ Платит до сих пор. Какой несовместимой с жизнью должна быть травма, что передавая её из поколения в поколение столько десятков лет, внуки и правнуки этих выживших солдат по полжизни, а то и по целой жизни, не могут с ней справиться. Ненавидят себя всю жизнь. А ведь до них только осколки этой травмы докатились. Только осколки. 

‒ Считаешь, не нужно было побеждать? – тихо спросил Славка.

‒ Нет, ни в коем случае! Тогда мы получили бы такую же травму по силе, может даже сильнее. Травму находящегося в рабстве народа, испытывающего на себе каждый день узаконенное насилие. И сколько бы продолжалось такое положение? До появления очередного Спартака, который поднял бы восстание?

Нет, русский так не может, слава Богу. Не регулярной армией, так мы бы партизанами их добили, как в 1812. Не можем мы лечь и лапки кверху поднять, когда такая чудовищная несправедливость! Не можем! Органически не имеем возможности. Психологически. Духовно. Как хочешь. Но кто-нибудь, когда-нибудь задумывался, какой ценой?!

В этот раз Слава ушел от нее подавленный. Накатил его знакомый депресняк и он все выходные уныло прослонялся по квартире и провалялся на диване не в силах заставить себя заняться чем-нибудь полезным.

Опять поссорился с Леной, которая рассчитывала приятно провести эти два дня вместе, катаясь на лыжах и «ватрушках» с горок в коттеджном поселке в области, куда отправилась целая компания ее друзей. В итоге она уехала одна, обиженная и с расчетом наказать Славку молчанием минимум на неделю. Но он не мог ничего с собой поделать. Или, скорее, не хотел.

Через неделю он опять поехал к Нэле, в этот раз не без сомнений и неприятных ожиданий повторения разговора на тяжелую тему. Но Нэля про тот разговор уже давно забыла и даже не думала, что он произвел такое тяжелое впечатление.

В этот раз ее зацепила передача на одном из центральных каналов, в которой на протяжении часа в прайм-тайм, чтобы не дай Бог, никто из желающих не пропустил это высокоинтеллектуальное, высоконравственное зрелище, обсасывались со всех сторон, с неизменным удовольствием всех присутствующих, самые интимные подробности жизни двух новоиспеченных селебрити. Сами селебрити непосредственно участвовали в обсуждении и, казалось, получали наивысшее наслаждение от процесса.

‒ Господи, чего об этом говорить на всю страну?! Понять не могу! – возмущалась Нэлька.

‒ Как чего? Интересно же! – парировал Вячеслав.

‒ Кому интересно? Про секс знаешь, кому стоит говорить? Тем двоим, у которых он происходит. А всем остальным зачем это знать и обсуждать? Какой смысл? Зачем у меня перед лицом труселями этими грязными трясти?! Вы у себя дома за закрытой дверью делайте, что заблагорассудится. Если вы совершеннолетние, слова никто поперёк не скажет. Зачем все это на публичное обсуждение выносить?! Бред какой-то!

‒ Ну, как раз про секс-то самое интересное и есть. – авторитетно заявил Слава.

‒ Чего с этим сексом все носятся, как с писанной торбой?! – продолжала возмущаться Нэля. ‒ Ну секс, ну и что?! Совершенно ничего особенного! Есть – есть, нет – да и Бог с ним! Все эти сказки, что обязательно для здоровья нужно, кто это придумал? Веками, да что там, тысячелетиями воздержание было единственным способом контрацепции. И ничего – никто не умер. Если ты не хочешь, чтобы у тебя сотня детей была и они с голоду пухли, то будешь воздерживаться! Совершенно нормально!

‒ Рассуждения фригидной женщины. – подначивал Славка.

‒ Сам ты фригидный! Я просто утверждаю, что на здоровье факт регулярного спаривания совершенно никакого влияния не оказывает!

‒ Чё тогда одеваться стараешься и красишься каждый день?

‒ Ну уж не для обеспечения регулярной половой жизни, конечно! Смешно даже!

‒ Для чего тогда?

‒ Для чего?! Знаешь, у меня тетка была. Не родная, а так, седьмая вода на киселе. Здоровье у нее плохое было, старенькая уже, да и психика, я думаю, тоже поврежденная немного. В общем, меня мама заставляла к ней ходить, помогать. То полы помыть, то в магазин сходить. Она на поселке у нас недалеко в частном доме жила. Дело, конечно, хорошее, но моя подростковая психика с таким трудом походы эти к ней переносила!

Придешь к ней, она в старом халате, который на ней не сходится, складки жира на животе между пуговиц вываливаются. Жуть жуткая. Сядет на диван, руки под грудями безразмерными крестом сложит и сидит, рукой под мышкой огромную дыру прикроет, как будто ничего не видно. И ладно бы денег у нее не было, так нет, сама мне новые шмотки показывала, хвастала. И халат новый там был ‒ под диваном целые залежи. Сидит, волосы сальные, тапки до дыр проношенные. Мрак!

В доме срач жуткий постоянно. Чего целыми днями делала – не понятно. Все вокруг завалено какими-то пакетами, ведрами дырявыми, мебелью сломанной. Посреди кухни ведро мусорное. Я как-то выбросила что-то в это ведро, а от туда целый рой мушек этих фруктовых поднялся! Мать моя женщина! Да хоть бы убрала ведро-то это под раковину, что ли! Так нет, надо посреди кухни поставить!

Я настолько тогда сильное отвращение к этому испытывала, что сейчас очень боюсь опуститься, понимаешь? Когда живешь одна, казалось бы, кто тебя видит? Иногда правда очень не охота бывает и лень. Но я как эту бабку Валю вспомню, так сразу в душ бегу башку мыть.

У японцев, кстати, знаешь, почему культ одежды? Потому, что неопрятно одеться – значит неуважение крайнее к окружающим проявить, показать им, что ты презираешь их, что тебе наплевать на то, что они отвращение испытывают на тебя глядя, на это сало с твоих волос стекающее, понимаешь?

‒ Ну, на японцев чего равняться? Самая несвободная нация, по-моему.

‒ Несвободная? – удивилась Нэля.

‒ Ну да. У них все какие-то правила этикета жесточайшие. Так не взгляни, рукой не поведи. Предрассудки все какие-то.

‒ Ну, дак это к свободе какое имеет отношение? – не понимала Нэля.

‒ Ну как какое?! Если ограничения одни везде?!

‒ Ограничения внешние. Свобода только внутренней бывает. Где поп, где приход у тебя? Связь какая? Настоящая свобода – это когда тебе все равно, но при этом ты делаешь максимум того, что от тебя зависит, и спокойно воспринимаешь неудачу, если она все-таки случилась, без посыпания головы пеплом. Настоящая свобода – это когда тебе все равно: жить или не жить, для тебя и так и так хорошо.

Настоящая свобода – это когда тебе все равно: как жить, с кем жить, красную кофточку тебе одеть или зеленую, тебе в любом случае хорошо. Потому, что ты знаешь, с чем ее надо одеть, чтобы было хорошо.

‒ Но это невозможно! – запротестовал Славка.

‒ Почему? Я тут с Федором Михайловичем не совсем согласна в том, что если все равно, жить или не жить, то все сразу захотят закончить это все к чертям собачьим. Безусловно, будут и такие, но вовсе не все. Далеко не все. Кто-то захочет остаться и до конца пройти этот путь. И таких будет подавляющее большинство, я уверена.

‒ С Федором Михайловичем?

‒ С Достоевским. Настоящая свобода – это когда ты можешь спокойно и достойно идти по своей тропе и тебе все равно, что скажет соседка Маша по этому поводу, понимаешь? Тобой невозможно манипулировать. Невозможно сказать тебе: «Иди, убей, иначе убьют тебя!» Потому, что тебе все равно, и ты тогда ответишь: «Убейте, если по-другому не можете, но я убивать никого не буду!»

‒ Но ведь тогда убьют!

‒ Нет, не убьют. Потому, что им же важно манипулировать тобой, руководить. Им важно, чтобы ты был жив и подчинялся. А если этого нет, то и убивать нет никакого смысла. Но даже если и убьют, чего же? Если ты свободен, то тебе все равно. Тебе и там будет хорошо. Там хорошо будет только тем, кто научился здесь этому «все равно». Это совсем не то, что «наплевать», это не безразличие, совсем нет, потому что ты стремишься сделать все, что от тебя зависит и счастлив этим.

‒ Даже если не получилось? – недоумевал Славка.

‒ Даже если не получилось. Ну что такое ошибка? Ты просто не можешь сделать первый шаг правильно. По определению, понимаешь. Когда ты начинаешь что-то делать новое, ты же ничего не знаешь об этом, понимаешь? Вот ты один шаг сделал ‒ мимо, второй ‒ не правильно, третий ‒ опять не попал, а потом у тебя начинают мозги настраиваться, интуиция включается, тонкая энергетика. То есть никак нельзя сразу с первого шага попасть, никак. А ты хочешь сразу ‒ раз, и в дамки! Не получилось ‒ бросаешь. Поворачиваешься в другую сторону. Там шаг сделал. Не получилось ‒ опять бросил. Понимаешь? У тебя ни мозги, ничего настроиться не успевает.

А что есть стремление к тому, чтобы получилось сразу и именно так, как ты придумал? Амбиция. Манипулирование. Чтобы было только так, как ты этого хочешь и никак иначе. Тем самым ты встаешь на их сторону, тех, кто стремится манипулировать. Человек в этой амбиции может и до убийства дойти, как известно, и как, к сожалению величайшему, и бывает довольно часто. Но если он убил, то разве тем самым целей своих добился?

‒ Нет, конечно!

‒ Но человек, встав на этот путь, зачастую продолжает упорствовать.

‒ Да уж… Когда этот мир задумывался, что-то явно пошло не так…

‒ Ты о чем? – не поняла Нэлли.

‒ Вряд ли ОН задумал, что Каин убьет Авеля.

‒ Боюсь, что никто там ничего не задумывал.

‒ Спонтанно, что ли?

‒ Нннет… Но без определенного видения конечного результата, может быть.

‒ То есть, как?!

‒ Ну, если бы было это вИдение, то человека сразу сделали бы. А на самом деле понадобилось огромное количество генетических корректировок.

‒ То есть, что – эксперимент, что ли?! Мы как лабораторные мыши, что ли?! – возмутился Вячеслав.

‒ Нет, зачем мыши? Мы в процессе тоже участвуем! Сознанием своим, не бессознательно, заметь! А то, что конечный результат неизвестен, так это разве плохо? Это же хорошо! Потому как, все от тебя зависит.

‒ Все?! – усомнился Слава.

‒ Ну, не все, но многое! От тебя одно, от него – другое, от людей, в общем, от всех. Судьба есть. Но она, может быть, только определяет, когда и в какие обстоятельства ты попадаешь. Как ты поведёшь себя в этих обстоятельствах, определить не в силах никто, кроме тебя самого. И чем все это закончится вообще не факт. С точки зрения вселенной твой выбор не важен. Если ты встал на темную сторону, то где-то, кто-то неизбежно выберет белую. Баланс будет соблюдён. Но этот выбор важен для тебя и для тех, кому ты дорог.

‒ Но, если все так, как ты говоришь, то ведь это означает, что кто-то неизбежно должен выбрать темную сторону… ‒ медленно проговорил Слава. – Ведь должен же быть баланс. Но ведь это крамольная вещь! Это значит, рая не будет никогда! Ты хоть это понимаешь?!

‒ Что такое рай? Вспомни, как там сказано. – проговорила Нэля, глядя в одну точку. ‒ Адам и Ева вкусили от древа познания добра и зла и их за это выгнали из рая. Что за человек, не знающий добра и зла? Не понимающий, что хорошо, что плохо?

‒ Животное?

‒ Человекообразное существо, живущее инстинктами. Тепло, вдоволь пищи и воды, не нужно одежды, не нужно строить жилище. Что есть способность познания добра и зла, если не разум? Они увидели, что они наги. Что может это означать. – медленно говорила Нэлька. ‒ Может быть, то, что они осознали связь между совокуплением и ответственностью за жизнь нового человека. Им сказали подождать, не делать этого пока. Они совершили грехопадение, поняли, что они наги, стали беспокоиться за детей, думать, как им выжить, понадобилась одежда, жилье, стали бороться за ресурсы…

‒ То есть рай, ты хочешь сказать…

‒ Отсутствие понимания, отсутствие выбора, разума.

‒ То есть люди были в раю, пока не были разумны? – удивился Слава.

‒ Вполне возможно… Каин убил Авеля... – задумчиво произнесла Нэля. ‒ Вполне возможно имеется в виду не конкретные люди, а народы. Один народ скрестился с другим…другая раса… ‒ говорила она в каком-то полубреду, проговаривая мысли так, как они появлялись в голове, не заботясь о том, чтобы собеседник улавливал нить. – Возможно, они были к этому ещё не готовы, не доделаны. Вполне возможно человеку предполагалось сначала дать некий инструмент, позволяющий этот разум использовать правильно, контролировать, понимать, что есть это самое «плохо» и не страдать от этого…

‒ Например, телепатия. – Слава, как ни странно нить эту уловил.

‒ Что телепатия?

‒ Инструмент, необходимый для правильного использования разума. Представь, что все владеют телепатией.

‒ Ну, да! Точно! Тогда ребёнок с детства учится не говорить и читать, а в первую очередь контролировать свои мысли. – тут же подхватила Нэля.

‒ А это возможно?

‒ Конечно. Что есть медитация, если не тренировка контроля над мыслями? Мозг чрезвычайно могучий инструмент. Взрослому человеку научиться этому стоит больших усилий и времени. Мозг ребёнка пластичнее, ему, значит, намного легче. 

‒ Но тогда появятся какие-то средства, чтобы предотвратить считывание твоих мыслей. – усомнился Вячеслав.

‒ Да, наверное. Но чтобы построить такой барьер необходимо обладать силой определённой и постоянно его держать. Наверное, это тоже может быть натренировано. А пока малыш слаб, его мысли может считать кто угодно, и он с самого начала привыкает, что нельзя думать плохие мысли.

Это и есть инструмент, при помощи которого разум становится безопасным для человека, для самого себя. Ведь когда ты злишься, ты в первую очередь воздействуешь на своё тело и при этом крайне негативно. А чувство вины. Ведь это ты себя грызёшь в прямом смысле практически. 

‒ Да… Тогда насилие было бы невозможным… ‒ мечтательно произнес Вячеслав.

‒ Физическое, по крайней мере, точно… А сейчас только каждый сам решает вопрос о применении или не применении насилия. И не всегда это решение взвешенное.

‒ Я, к сожалению, чем дальше, тем больше убеждаюсь, что без психологического, по крайней мере, насилия никак в этой жизни нельзя. Иначе вседозволенность… ничего хорошего не приносит. Необходимо только каждый раз, в каждом конкретном случае изобретать эту меру…

‒ Меру эту должен подсказать тебе закон. – вдруг выдала Нэля. ‒ Твой внутренний моральный закон. Закон твоей внутренней духовной организации, который все называют совестью.

К сожалению, закон этот у всех развит в разной степени и, соответственно, мера насилия, которую человек допускает к совершению, каждый раз разная. И зависит не только от этого внутреннего камертона, но и от обстоятельств, от того состояния, в котором в данный момент находится человек. Если человек спокоен, он скорее поступит правильно. Если же он обуреваем страстями, то может невольно меру эту превысить и даже очень сильно. 

‒ То есть Каин… Просто не смог… Совладать с эмоциями?

‒ С инстинктами. Животными. Нет, я теперь понимаю, почему люди женятся так рано. – вдруг перескочила Нэля на совершенно отвлеченный, казалось бы, предмет. ‒ В зрелом возрасте жениться очень сложно. Поэтому молодые люди, повинуясь инстинкту в гораздо большей степени, чем разуму, спешат создать пару. Иначе детей рождалось бы крайне мало. Все бы до посинения искали идеальных отношений. Конечно, когда человек жил восемьсот лет, как в Библии сказано, то это не было проблемой. И не было такой острой потребности в пополнении человеческих ресурсов. 

‒ А почему решили жизнь сократить? – заинтересовался Вячеслав.

‒ Говорят, после потопа Всемирного это произошло. Тогда же примерно человек начал есть мясо. До этого не ел. Слухи конечно все. Таким образом, к сожалению, качество людей стало медленно, но верно, переходить в количество. 

‒ Да уж, одни каины кругом. – грустно улыбнулся Вячеслав. ‒ Ещё, знаешь, мне нравится фраза: «Сыны Божии стали много грешить с дочерьми человеческими. И за это Бог разгневался на них... и наслал Всемирный потоп.» Как-то так примерно. Я где-то услышал и прям завис на этом. «Сыны Божии с дочерьми человеческими.» А дочери почему не Божии? Значит, все-таки существовала эта пресловутая высшая раса? Может быть, они обладали какими-то способностями…

‒ Как Авель понимал язык животных и птиц. – вставила Нэля.

‒ Может быть, они обладали телепатией?!

‒ Левитацией! Телекинезом! Телепортацией! – размечталась Нэлька.

‒ И было ещё какое-то племя просто людей, обычных, человеков. То есть биологически, физиологически они были совместимы. Но сынам-то этим сказали, что не надо этого делать. Они не послушали. У Адама сына Божия и у Евы ‒ просто дочери человеческой, родилось тогда два сына. Один в папу пошёл: добрый, хороший, с птичками разговаривает. А второй ‒ обычный, злой, завистливый. То есть когда они, каины эти, в своём племени жили, обычных человеков, они знали своё место. Они знали, что есть высшая раса, небожители, а они не такие. А тут они ‒ братья, растут в одной семье, должны быть равны. У Каина естественно вопросы возникают и чувство несправедливости. Вот и до рукоприкладства дошло, как известно. 

‒ То есть, Адам и Ева ‒ это представители разных рас. Высшей и низшей. То есть, метафора, или как там, аллегория такая, упрощение! – не могла Нэлли быстро подобрать обозначение. – И значит, ответственность за грехопадение больше на Адаме, чем на Еве, совсем не так, как все привыкли думать. Потому что он, как представитель высшей расы, последствия мог значительно лучше просчитать. По крайней мере, должен был, тем более, что ему сказали. А Ева по уровню развития своего не могла предвидеть.

‒ А может Ева из высшей расы была. – усомнился Вячеслав.

‒ Ага, как ты себе представляешь? Ева-полубогиня влюбилась в неандертальца Адама? Как женщина, ответственно тебе заявляю, что это очень навряд ли. Если Ева-неандерталька, то ей, конечно, льстила мысль, что ей полубог Адам заинтересовался. А он хоть и полубог, но как истинный мужчина для удовлетворения своих низменных инстинктов вполне мог прельститься, забыв о последствиях.

‒ Ну, да! Конечно! Как истинный мужчина! Давай, вали всех в одну кучу! Ага! – возмутился Вячеслав.

‒ Нет, я говорю, что это более вероятно, чем Ева…

‒ Но единственными людьми на земле они в любом случае быть не могли. – продолжал уже спокойно рассуждать Слава. ‒ Существование человечества основано на генетическом разнообразии. Даже если у Адама и Евы были потом дочери, то все равно выжить они как род не могли бы из-за близкородственного скрещивания, вернее его последствий. 

‒ То есть, в Библии все упрошено донельзя. Это как попытка объяснить второкласснику квантовую физику. 

‒ Единственное, чего там нет, к сожалению, – так это даже попытки объяснить самый главный вопрос: зачем все это было создано. Сразу начинается с как. 

‒ Вначале было слово. – вспомнила Нэля.

‒ На самом деле, в древнегреческих источниках написано: «Вначале был Логос». Это можно перевести как слово. А можно перевести как разум. «Вначале был разум. И разум был у Бога. И разум этот был Бог.» 

‒ Ты знаешь, что мне сегодня пришло в голову? – вдруг сказала Нэля.

‒ Что?

‒ Я верю в Бога, но при этом не хочу жить…

‒ Нэль… ‒ он посмотрел на нее со смесью укора и жалости на лице.

‒ Подожди, подожди. Но ведь это величайший парадокс… Величайший. Если ты веришь в Него, то ты ведь должен чувствовать себя под прикрытием… то есть, у Него за пазухой, спокойно, в безопасности… Разве нет? Вместо этого – боль, одиночество, отчаяние… Моя вера, может быть, выражается только в том, что я никогда не воплощу эти мысли в действие. Но этого явно не достаточно для того, чтобы не то, что удовольствие от жизни получать, но даже просто, спокойно и достойно… выращивать капусту… Понимаешь? Я стараюсь быть хорошей, делать добро, но это не помогает. Значит, я делаю что-то не так. А что надо?  Не понимаю. 
‒ То есть, верить в Бога и не хотеть жить? Как это?
‒ Ну, так. Я точно знаю, что он есть. В душе у меня нет ни тени сомнения в этом. И доказательством тому – все, что я вижу вокруг. Разве могло все это появиться само собой, просто так, случайно? Нет, конечно, не могло. Значит, Он есть, но Его замысел мне не ясен. Я не хочу сказать, что он мне враждебен, и я не хочу верить, что он направлен против меня. Но зачем должно быть столько боли? Я иногда чувствую, что я не выдерживаю, что я на грани…
‒ Ну, как известно, замысел Его нашему пониманию недоступен.
‒ Тогда, как можно воплощать его, не зная, что ты должен делать?
‒ Ты, тварь дрожащая, смеешь рассуждать об этом?! – громогласно возопил Вячеслав, сдвинув брови и гротескно сверкая на нее глазами, пытаясь перевести этот неподъемный разговор в шутку.
‒ Почему нет? Помилуйте, сударь, ‒ улыбаясь, вроде бы поддалась Нэля на этот шутливый тон, ‒ ведь это только рассуждения и всего-то. И потом, знаешь, ‒ съехала она опять в свое задумчивое оцепенение, ‒ когда я думаю об этом… об этом замысле… у меня возникает чувство, как в детстве… В детском саду, когда воспитательница загадала нам в первый раз загадку: зимой и летом одним цветом… У меня тогда возникло мучительное чувство, что ответ какой-то простой, что он на поверхности, у меня под носом. И когда воспитательница сказала отгадку, у меня досада была ужасная, что я не успела сообразить.

Вот и замысел этот ‒ это что-то логичное, что-то простое, как все гениальное. Может быть оно не так просто, как мы думаем, но тоже просто, только как-то по-другому… Про елочку про эту загадка просто квантовая какая-то. – улыбнулась Нэля.

‒ Квантовая? Почему квантовая?

‒ Потому, что ответов на самом деле очень много, ‒ ведь не только елочка цвет свой не меняет, ‒ но нужный ответ всего один… Почему же Он не может просто и ясно, на доступном языке, объяснить нам, зачем мы были созданы, для чего все это? Тогда мы могли бы жить более осознанно, понимая первоначальную и конечную цель человечества. Почему Он не разговаривает с нами? 

‒ Может быть, для того, чтобы ты научилась доверять Ему.

‒ И что, кода это случится, я получу дар ясновидения?

‒ Нет, зачем… Зачем тебе знать, если ты Ему доверяешь? В любом случае, знать будущее глупо, мне кажется. Если там что-то плохое, то ты только увеличишь время переживания этого.

‒ А если хорошее?

‒ Сюрприз испортишь! – хохотнул Слава. – Но на самом деле, я думаю, Он разговаривает. 

‒ Как?

‒ Ну, не нашим языком, конечно. 

‒ А каким?

‒ Языком событий, случайных встреч, чудесного спасения от опасности... не знаю… Каким-то другим языком. Может быть и не языком даже... Это все равно, что пытаться понять, какой на вкус желтый цвет, например. 

‒ Нет ничего проще. Он кислый. Как лимон. И пахнёт как сердечко у ромашки. – задумчиво произнесла Нэля.

‒ Нет, он не может быть кислым. Он скорее кисло-сладкий, как апельсин. 

‒ Но апельсин оранжевый! Нет, оранжевый цвет более плотный, он вяжет, как хурма! – возмущалась Нэля.

‒ Вот именно! И я не помню, как пахнет ромашка... На самом деле, все в мире, все, что ты видишь и слышишь, ощущаешь, ‒ это только обозначения, знаки, следы явлений, вещей, событий, чувств. Знаки эти ‒ не есть настоящая суть вещей. Суть, как смысл, как нечто главное. Суть всего скрыта под этими знаками.

Ты, вот, видишь ромашку, например. Ты думаешь, что она желтая или белая, там, не важно. На самом деле ты только улавливаешь свет, на длину волны которого настроены твои глаза. Представь, видимый для человека спектр цвета составляет только два процента от всего возможного цветового разнообразия. Два процента всего! То есть, ромашка эта может отражать какие угодно длины волн световых, быть какого угодно цвета, ты об этом никогда не узнаешь!

Или, например, ты видишь кошку: грация движений, блеск глаз, отлив шерсти на свету. Если погладить, то она очень, очень нежная, шелковистая. Тонкие ушные перепонки-хрящики, влажный нос, бархатистая мордочка. Для неё самой её суть в беспрестанном поиске еды и защите потомства. В чем её суть для тебя? Может быть в том, что ты её любишь.  Или ненавидишь. Или хочешь, чтобы она вела себя определенным образом. 

На самом деле, если ты про себя задашь вопрос, какой-то сокровенный, очень трудный, который ты никак не можешь решить, то ты обязательно услышишь ответ. Но не словами, а какими-то ощущениями в районе солнечного сплетения, какими-то знаками, очень тихими, очень непрочными, которые нужно уметь слышать и правильно понимать.

‒ Да, это точно. – подтвердила Нэля.

‒ Которые только могут намекнуть тебе хорошо ли то, что ты собираешься сделать, или плохо. – продолжал Вячеслав. ‒ Никаких деталей, никаких подробностей и объяснений, только лёгкое ощущение. И при этом одновременно что-то мощное, громкое, уверенное и наглое обязательно попытается этот лёгкий ветерок погасить, сбить тебя с толку. 

‒ И что же делать?

‒ Слушать. Если ты будешь постоянно пытаться вслушиваться и делать так, как он подсказывает, ты научишься слышать его отчетливо и понимать. Но даже тогда сделать выбор не всегда будет легко и просто. 

‒ Почему? – спрашивала Нэлька, как маленький ребенок.

‒ Ну, потому, что твой выбор зачастую будет вступать в противоречие с твоими же собственными насущными материальными интересами или интересами людей, которые тебя окружают и мнение которых важно для тебя. 

‒ И как же быть?

‒ Выбор всегда за тобой. 

‒ Да, я знаю, но как его сделать? Как сделать правильный выбор? 

‒ Это можешь знать только ты одна. Потому как тот выбор, который правильный для тебя, для твоего соседа ‒ полный бред, о чем он скорее всего тут же начнёт кричать на каждом углу. В этом смысле, строго говоря, правильного выбора не существует в природе. Ты выбираешь путь. Тот путь, который ты называешь правильным, просто легче. Но на нем ты не сможешь многому научиться. А другой путь, «неправильный», пусть и не такой позитивный и солнечный, но он заставит тебя выучить уроки, после которых ты станешь сильнее и сможешь пойти дальше. 

‒ А если я не хочу идти далеко. 

‒ Ну, это очень просто! После первого же урока нужно сесть на месте, начать плакать и жаловаться на жизнь. Всем вокруг беспрестанно рассказывать, какая ты бедная, несчастная и как тебя жестоко обидели. Так можно просидеть до конца дней своих. На самом деле я знаю достаточно людей, которые с упоением этим занимаются долгие годы и другой жизни просто себе не представляют. 

‒ Фу!

‒ Согласен. 

СОН

 

Ей снился странный сон, и жуткий, и приятный одновременно. Один из тех снов, которые помнишь потом всю жизнь, которые как хорошее цветное кино, в котором ты сам участвуешь, но пока не проснешься, не знаешь, что это только «кино», думаешь все по-настоящему. 

Она стояла на узкой тропинке, в длинной цепочке, держась за руки с какими-то людьми. Эта бесконечная вереница людей уходила далеко-далеко, за горизонт в обе стороны. Кто-то стоял спокойно, сосредоточенно, кто-то беспрестанно вертелся, гримасничал, дергал соседей.  Люди были вроде вместе, но в то же время каждый сам по себе. Хотя многие объединялись в пары и между ними возникал поток энергии. 

Энергия, постоянно перетекая от одного к другому, в движении набирала силу и стоять становилось легче. Каждый, отдавая, получал немного больше взамен. Но наладить обмен было непросто. Для этого нужно было полное доверие и открытость, которые нарабатывались с большим трудом, а разрушались очень просто ‒ одно неверное движение, и поток прекращался. 

У тех, кто отдавать отказывался, энергия застаивалась и, постепенно распадаясь, слабела. Такие падали быстрее всех. Надежнее всех держались те, у которых получалось наладить обмен со многими, они стояли прочно, как гора, и на себе держали этих многих. А стоять прочно было жизненно необходимо ‒ тропинку периодически сильно трясло. 

С одной стороны от этой утлой тверди было черное болото. Оно бурлило, пузырилось и воняло. Когда пузыри лопались, их ошметки разлетались во все стороны и, попадая на людей, жгли и отравляли их. На устранение этих ожогов уходило много жизненной силы. Из болота постоянно доносились мерзкий шепот, хихиканье, из жижи вылезали мерзкие рожи и пугали гримасами. 

Самые слабые и любопытные от скуки начинали слушать этот шепот и рожи потихоньку затягивали их к себе. Сначала по лодыжки, потом по колено, потом по пояс. Жертва отчаянно сопротивлялась, молотила руками и ногами, обдавая соседей душем из черных брызг. 

Рожи были заинтересованы в как можно большей длительности процесса, поэтому поглощение происходило долго и мучительно, с периодами, когда жертву немного отпускали, ненадолго, с тем, чтобы потом наброситься с новой силой. 

Рожи питались завистью, жадностью, страхом, отвращением, тревогой, чувством вины, тщеславием, чревоугодием, похотью; всеми силами и способами заставляя людей испытывать эти чувства, поссорить их между собой, тем самым ослабить их и сбить с тропы. При удачном для рож стечении обстоятельств люди падали пачками. 

Однако, случалось и так, что если кто-то падал, оставшиеся, наученные его примером, плотнее смыкали ряды и для рож становились недоступны.  

С другой стороны тропы шло тепло и свет, такой яркий, что на него невозможно было смотреть даже с закрытыми глазами. И люди непроизвольно отворачивались и упирались взглядом в черное болото. 

Иногда со стороны света был слышан голос, такой далекий, звучавший как будто из какой-то невероятной глубины. Этот голос заполнял все вокруг, отзывался в каждом сердце, и все успокаивались на время и затихали.

Голос иногда разговаривал с кем-то одним, обычно с тем, кто долго и упорно взывал к нему с каким-либо вопросом. Но это случалось довольно редко и расслышать, что он говорит, было довольно сложно из-за мерзкого шепота и хихиканья с другой стороны. 

Люди иногда уходили в этот свет и растворялись в нем. И больше не возвращались. Но в большинстве своем стояли, сосредоточившись друг на друге, стараясь не слышать болота и помогая друг другу или борясь между собой. 

Когда начался сон, она все это откуда-то уже знала, и про болото, и про свет. Рядом стоял Рыжий и крепко, до боли сжимал ей руку. От нее к нему шел мощный поток энергии, настолько сильный, что высасывал ее почти до конца. От него обратно к ней шел маленький ручеек, слабый и прерывистый.

И весь он был в каком-то тумане, сквозь который его невозможно было хорошо разглядеть, и она подозревала, что он уже вступил в эту черную жижу, но не могла увидеть масштаб проблемы. И помочь не могла, так как и он сам проблему не видел и помощи соответственно не просил. Только сильно, до боли, сжимал ей руку. 

В какой-то момент боль в руке стала невыносимой и она попробовала высвободить ладонь. Но он, поняв ее движение, только еще сильнее вцепился и уставился на нее непонимающим, недоумевающим, пронзительным взглядом побитой собаки. От резко усилившейся боли, она вскрикнула, с силой рванула руку и, высвободив ее, обхватила кисть другой рукой и прижала к груди, чтобы унять боль.

Взгляд его и выражение абсолютной безысходности и крайнего отчаяния, пронзил ее всю с ног до головы чувством раскаяния и глубокой вины за отнятую руку. Этот взгляд она будет с содроганием вспоминать потом всю свою жизнь. А тогда она в изнеможении закрыла глаза и отвернулась.

Справа стояла мама и скорбно смотрела на нее. В ее лице она увидела отражение и переживание всего того, что произошло только что. Рожи мучили маму тревогой и страхом за дочь и внука. Но она справлялась молитвой и тем, что делала все, чтобы помочь. 

Санька тоже был здесь. Еще несмышленый малыш, он бегал с друзьями-погодками недалеко от тропы на светлой стороне. Рожам было сложней достать их, а когда черные брызги все-таки до них долетали, они начинали ссориться за игрушки, драться и плакать. 

Время от времени, очень редко, рожам удавалось исхитриться и стащить ребенка. Так случалось, когда взрослые, которые должны были своей любовью, заботой, постоянным вниманием оберегать малыша, защищать и не подпускать близко к болоту, вместо этого, полные ненависти и злобы, были заняты скандалами и разборками между собой. Это был лакомый кусок ‒ вся родня тогда погружалась в болото по пояс и долго не могла вылезти из него. 

Вдруг рядом лопнул зловонный пузырь и брызги попали ей на кожу. В то же мгновение она ощутила сильную боль в районе солнечного сплетения. Боль была застарелой, привычной, но в этот раз настолько сильной, что она почувствовала непреодолимое желание выплеснуть ее на кого-нибудь, избавиться хотя бы от какой-то, пусть самой маленькой, доли, заорать на кого-нибудь. На детей ‒ за то, что шумели и подбегали слишком близко к болоту. Сколько можно повторять, что здесь опасно! Или на Рыжего, чтобы он наконец услышал ее... 

Я больше не хочу чувствовать эту боль! Я больше не могу. Я больше не хочу! Я БОЛЬШЕ НЕ ХОЧУ ЧУВСТВОВАТЬ ЭТУ БОЛЬ!!! 

Господи, сколько можно?! Сколько можно?! Сколько же можно!!! Сколько я живу с этой болью? В старших классах... В старших классах она уже была, только нападала не так часто. И справляться с ней помогала надежда на будущее, вера в то, что ты можешь изменить этот мир. 

Ведь молодость – это когда тебе кажется, что ты со своей жизнью сделаешь все, что захочешь. Что у тебя будет самый лучший муж, ведь ты выберешь его сама, самые замечательные дети, ведь ты их будешь правильно воспитывать. Что отношения с людьми у тебя будут только самые хорошие, ведь они зависят только от тебя. А потом оказывается, что жизнь ‒ это просто блуждание в тумане, где ты не знаешь, что находится на расстоянии вытянутой руки и чем обернется твой самый правильный и просчитанный поступок.  

Что же получается? Боли этой уже больше двадцати лет? Как же так? Ведь были периоды, когда я из нее практически не вылезала. С трудом уговорив себя, что у меня все хорошо, я тут же снова проваливалась в эту яму. Поводом могло послужить что угодно. Гора немытой посуды, очередная выходка ребенка, продавщица, нахамившая в магазине...

Сколько же сил потрачено на то, чтобы каждый раз вылезти из этой боли. Как же я жила все это время? Как же я выдержала?! Наверное, у меня всегда была надежда, что надо только себя уговорить, убедить, что на самом-то деле у меня все хорошо.

У меня ведь и в правду все хорошо! Только вот сейчас с этим разберемся, успокоимся, и все будет нормально. Но причины для боли все никак не кончались. Одна следовала за другой. И в какой-то момент стало понятно: на самом деле это не причины, а просто поводы. Настоящая причина какая-то одна. Но какая?

Может быть она в детстве? Но тогда ее никак нельзя устранить, ведь невозможно же стереть память.  Если на самом деле это так, то может просто не обращать на эту боль внимания? Может она сама как-нибудь рассосется. Надежда была слабая и она не оправдалась. 

И каждый раз, проваливаясь в это болото, она непроизвольно начинала спрашивать себя: «Зачем все это? Зачем столько боли? Почему нельзя как-то по-другому? Зачем вся эта боль?»

Логика подсказывала один очевидный ответ, поверив в который, человек отдавал себя на растерзание рожам сразу, целиком и совершенно добровольно. Но ей этот выход не подходил.

Сначала удерживала мысль о том, что маме тогда будет невыносимо тяжело, а за что ей такое страдание? Потом, когда появился мелкий, это и вовсе стало невозможным, как самое жестокое предательство на свете. Уйти означало бы бросить его на произвол судьбы, когда он так сильно, ежеминутно, ежесекундно, так остро нуждался в ней. 

Но теперь, когда она про себя, не вслух даже, не обращаясь ни к кому конкретно, просто в пустоту, в пространство над собой, стала постоянно повторять, что она больше не хочет этой боли, что она устала, что у нее больше нет сил, боль как будто почувствовала, что жертва ускользает и стала набрасываться с большей силой, с невероятным остервенением, с каким-то сатанинским напором.

И в тот момент, когда накал достиг апогея, она, обессиленная и абсолютно раздавленная простонала в ту же пустоту: «Помогите! Помогите!», ни на что не надеясь и на самом деле не ожидая никакой помощи, боль вдруг стала отступать. 

Медленно, сначала потихоньку, вроде незаметно, но в какой-то момент Нэля с удивлением отметила, что относится спокойно к ситуации, которая раньше вызвала бы бурю негатива. 

Боль стала приходить реже и не такая сильная. И когда она пришла в очередной раз с мучительной тревогой о Рыжем и о сыне, она вдруг ощутила мысль у себя в голове. Даже не так, мысль как будто витала над ней и именно ощущалась каким-то десятым чувством: «Почему ты боишься? Зачем ты тревожишься? Ты не веришь мне? Ты не веришь, что я всегда рядом и что я веду тебя? Даже если что-то случится я дам силы пережить это.» И тревога ушла. 

Но остался вопрос «Зачем?» Который, однако, не был больше таким мучительным и острым. Когда женщина мучается в родах, например, терпит невыносимую боль часами, иногда сутками, ей все-таки легче. Она знает точно, что это не будет длиться вечно, что это скоро кончится. Она знает, каков будет результат ‒ новая жизнь, новая надежда, изменение её собственной жизни сразу, окончательно, бесповоротно и навсегда. Ради этого стоит потерпеть, не правда ли?

И потом, когда она начинает кормить и её грудь начинает болеть так, что до неё страшно и невозможно дотронуться, не то, что давать эту грудь ребёнку, чтобы он стискивал, жевал её своими беззубыми дёснами. Но она делает это, она знает ‒ эта боль не напрасна: она кормит своего ребёнка, даёт ему жизнь, и здоровье, и ласку, и чувство защищенности, тепла и покоя, пусть и такой чудовищной ценой.

Она знает, что и эта боль ненадолго, скоро грудь привыкнет и кормление превратится в удовольствие и станет наградой за все горести и страдания. И больше того, через какое-то время она начинает сознательно и совершенно определённо хотеть пройти через все это снова. Потому что результат ошеломительный!

А здесь что?! Что это за боль?! К чему она?! Зачем? И что будет в результате? Кто питается этой болью? Если жизнь превращается в сплошную, тупую безрезультатную боль, то зачем такая жизнь. 

Жизнь разве обладает абсолютной, безусловной ценностью? Разве она должна сохраняться во что бы то ни стало? Так ли уж ценна жизнь, состоящая из мучений?

Вдруг возник образ девочки из блокадного Ленинграда. Нэля смотрела фильм, снятый к 70-летию победы по дневникам детей-блокадников и интервью с теми, кто выжил тогда и дожил до наших дней.

Ее поразил этот фильм. Особенно запомнился рассказ подростка о том, как его младшая сестра постоянно резала бумагу – делала продуктовые карточки, по которым выдавали хлеб. А когда у нее отобрали ножницы, она стала рвать бумагу аккуратно на ровные кусочки.

А еще рассказ про кота. Девочка очень хотела есть. Продолжительный голод приводит к тому, что человек не может ни о чем думать, кроме еды, она ему снится, ему иногда кажется, что пахнет едой. И вот перед этой девочкой-подростком поставили тарелку супа с мясом. Представь, когда ты голоден не первый месяц и тут суп с мясом. Ты очень, очень голоден.

И девочка понимает, что эта чудесным образом, откуда ни возьмись появившаяся тарелка супа перед ней, связана напрямую с исчезновением любимого рыжего кота. Умница кот с говорящими глазами, с которым она росла. Ей никто не сказал, что этот суп из него. Но она знает. Знает совершенно ТОЧНО.  И вот она сидит над этой тарелкой. Ребёнок, подросток, который ничего толком не ел полгода. 

Она не может есть. Она не может есть этот суп. Она сидит, опустив голову, и в тарелку капают слезы. Для её жизни существует реальная опасность, но она просто НЕ МОЖЕТ есть этот суп. 

Жизнь не абсолютная ценность. Есть обстоятельства, в которых усилия по её сохранению теряют смысл. 

Если я буду знать, зачем все это, мне будет легче переносить эту боль, я буду знать, что она не напрасна. Сейчас я только вижу, что жизнь моя никчёмна, бессмысленна, сведена к Сизифову труду: к постоянной рутине ‒ деланию изо дня в день одного и того же, одного и того же изо дня в день. Только бочку в гору закатил, раз ‒ а она опять внизу, и снова корячь её вверх. И так годами. И впереди ничего, кроме этого болота. На долгие, долгие годы. Только это болото, болото, болото. И больше ничего. ГОДАМИ. ДЕСЯТИЛЕТИЯМИ. Рука сама веревку с мылом ищет. 

И речь вовсе не идет о смысле ее жизни, Нэлли, лично, отдельно взятого человека. Нет. Ей необходимо было знать, зачем все человечество. Зачем рожать и с таким трудом растить очередных представителей вида Homo Sapiens, если их жизнь не имеет никакого смысла тоже? Зачем?

«Ведь это же ВСЕ бессмысленно!!!» ‒ с холодящим ужасом думала она. Но тут же услышала в своей голове:

‒ Как же бессмысленно, когда вокруг гармония, красота? Почему же бессмысленно? 

‒ Ну и что?! Какое мне дело до какой-то там гармонии?! Она не имеет ко мне никакого отношения. Да и гармония-то... Какая-то недоделанная!

‒ Пусть она не стопроцентная, не абсолютная, но ТЫ часть  ЕЁ и можешь сделать её лучше. Это в твоих руках. Это в твоих силах. ТЫ СОТВОРЕЦ. Приняв это, ты никогда не сможешь опуститься, сделать плохо, сделать меньше, чем ты можешь. Все, что ты будешь делать, будет хорошо. А лучшего не надо. Лучшее ‒ враг хорошего. 

Теперь почувствовав прилив моральных сил в своем новом состоянии, Нэлли в этом сне, как на яву, поднялась над тропой и увидела, и поняла.

Человек ‒ он как водораздел. Видели картинку: где то в океане встречаются холодное и тёплое течение. Видна четкая граница, они не перемешиваются. У них даже цвет разный. Вот человек этот раздел осуществляет. Внутри него есть смешение, но дальше него это смешение не идёт. Разделено чётко. Чёрное‒ чёрное. Белое ‒ белое.

Силы эти противопоставлены друг другу. И вселенная удерживается в том порядке, который есть, за счёт борьбы и единства этих противоположностей. Существование человека – основной элемент этой системы. Вытащи его и все рухнет. Белое смешается с черным и превратится в серую инертную массу. Лишенную энергии. Статичную. Не в состоянии удерживать порядок вещей. Застывшую. Нет времени. Нет пространства. Нет движения.  Небытие. 

Люди служат разделителем между добром и злом. С одной стороны ‒ белое, с другой – болото. Не будь людей, все бы смешалось, практически перестав существовать, по крайней мере в том виде, который есть сейчас.

Этот свет, перемешавшись с рожами, не имел бы больше сил удерживать порядок вещей во вселенной, и звезды начали бы сталкиваться друг с другом и все пошло бы прахом. То есть, не вселенная была условием существования человека, а человек ‒ краеугольным камнем мироздания. И внутри нее состоялся диалог: 

‒ Так мы что, как забор, как барьер какой-то, нас что, просто используют, как разделитель? – спросила она. ‒ Свет использует нас, чтобы рожи в него не проникли?!

‒ Нет, не просто! ‒ ответил кто-то внутри нее. ‒ Важен каждый моральный выбор, который делает человек. Свет видит, как психика справляется с рожами и учится на этом сам. Мы как уменьшенная и упрощенная его модель. По образу и подобию, помнишь...

‒ Свет учится справляться с рожами? Как?

‒ Так. Он всегда рядом. 

Она открыла глаза. Какой странный сон. Посмотрела на светящиеся цифры на электронных часах. Четыре часа пять минут. Откинула одеяло. Села, спустив ноги с кровати, уперевшись в нее прямыми руками и опустив голову. Внутри она чувствовала, что ее переполняет сознание чего-то огромного.

Сознание того, что ты получила ответ на вопрос, мучивший тебя всю твою сознательную жизнь. Она не могла сидеть спокойно. Встала. Пошла на кухню. Выпила стакан воды. Подумала: «Зря. Через час бежать придется… Наплевать». Мысли были как будто сами по себе, жили своей жизнью. Налила еще стакан, села за стол.

Ощущение переполненности не отпускало, не давало покоя. «С кем-нибудь поделиться, кому-нибудь рассказать! Кому?! Любой, кто услышит, скажет, что ты бредишь. Люди – это забор, стоящий на извилистой тропе, проходящей посредине круга Инь Ян, и не позволяющий черному и белому смешаться, превратиться в серую массу и перестать двигаться, существовать. Люди – это забор. Без них все исчезнет, вернется к небытию. Люди – это забор. Замечательно. Надо пойти лечь и попытаться уснуть.»

Но она продолжала сидеть за столом, ссутулившись, уставившись в одну точку, перед недопитым стаканом воды. Возникла мысль обязательно рассказать про этот сон Славе. Обязательно, обязательно надо рассказать.

Но когда он пришел в следующий раз, она никак не могла поймать нужный тон, нужную волну, и разговор все время съезжал куда-то в другую сторону. И потом, этот сон как-то постерся, стал смутным, нечетким, не таким уж суперзначимым.

Слава видел, что она какая-то странная сегодня, на чем-то постоянно зависает, спроецировал на себя, на свое состояние после разговора об отце, начал рассказывать какую-то грустную историю с ним связанную.

Нэля не слушала сначала, не могла сосредоточиться, но потом решила про сон рассказать как-нибудь в другой раз и вынырнула в реальность в тот момент, когда Славка что-то грустно говорил:

‒ Мы тогда совсем без денег сидели. С папой они давно развелись, ну ты знаешь, он не помогал совсем, а мама тогда под сокращение попала. Не знаю, как она выдержала. На что жили – не понятно.

‒ Да…‒ вздохнула Нэля. ‒ Был такой момент у меня. Год не могла работу найти. Спасибо бабушке, маме моей, не дала с голоду подохнуть. Норма расхода ‒ сто рублей в день. Сидишь и думаешь: сосиску купить себе на ужин или порошок стиральный. На рынок ходила тогда, сосиски поштучно покупала. – Нэлли грустно улыбнулась. ‒ Идёшь по рынку, смотришь ‒ это надо бы купить, и это... А в голове мысль: «Значит, без этого пока обойдёшься!» И на столько часто это «обойдёшься»...

Как-то возвращаюсь вечером поздно, из гостей, темно, людей никого на улице, фонари горят. Вдруг двое мальчишек: «Тетенька, тетенька, дайте денежек немножко, на вкусняшку не хватает!» А у меня на автомате: «Значит без вкусняшки!» Так один из них меня со злости по спине как треснет и ‒ бегом. Сволочи малолетние трусливые. Ну, если честно, пониже спины треснул... Я тогда аж на месте от возмущения застыла. Такая злость бессильная взяла! Но не бежать же вдогонку! Да Бог с ними! 

‒ Как же ты... Выдержала... Все это время?

‒ Ты знаешь, у меня внутреннее спокойствие такое было, уверенность полная, что это ненадолго, надо только потерпеть немного, все это скоро кончится и все будет хорошо. Оснований для этого не было никаких рациональных, но меня тогда эта уверенность спасала. Потом в церковь несколько раз сходила, попросила. Так вообще я в церковь не хожу, но когда припечет – побежишь, не только пешком пойдешь…

Хорошо хоть Сашка в сад ходил, я хотя бы спокойна была, что не голодный. Одежка более-менее была какая-то. Утренник только этот. Сашка за то лето вытянулся как-то незаметно. Мне ни к чему. Я же знаю, что у нас костюмчик парадно-выходной есть.

Детки все нарядные, на утреннике-то, девочки в платьях красивых, как принцессы. Песенки поют, стихи рассказывают. А мой стоит – из рукавов ручонки тоненькие голые торчат. Господи, я этот утренник двадцатиминутный… еле высидела. Воспиталка хоть бы догадалась пиджачок-то с него снять…

‒ Нда… Утренник… А у меня в школе выступление приснопамятное… Был такой ответственный день. Выступление в актовом зале перед всей школой. Мы должны были петь торжественную песню, посвящённую юбилею чего-то там очень важного. Ожидалось присутствие очень важных людей из администрации, которые будут сидеть в первом ряду.

‒ Да, точно, был такой момент. – припомнила Нэля. – Сашка все искал тебя тогда в актовом зале, хотел посмотреть, как ты будешь петь, да так и не нашел.

‒ Учительница с нами долго и упорно репетировала, ‒ продолжал Слава, ‒ все уши прожужжала, что мальчики все должны быть обязательно в белых рубашках, девочки с белыми бантами. 

Я знал, чего стоила маме эта рубашка. Чтобы её купить, мы неделю сидели на голой овсянке на воде. Хоть мама и не сказала об этом ни слова, но я все понимал. В тот день утром перед школой она встала пораньше, нагладила эту рубашку, суетилась и переживала больше, чем я.

Учительница всех проинструктировала принести наглаженные рубашки в школу с собой на плечиках, чтобы не дай Бог не посадить какое-нибудь пятно в течение учебного дня. И почему мы не догадались завернуть её хотя бы во что-нибудь? Хотя это не помогло бы, наверное.

Мамина суета отняла несколько лишних минут и я выбежал из дома, боясь опоздать. Был конец сентября. Бабье лето. Достаточно тепло и сухо, но ночью прошёл дождь. Я бежал, сжимая в руках плечики с рубашкой, чувствуя, как тяжёлый рюкзак за спиной болтается из стороны в сторону. Мог по асфальту пойти, но путь был бы длиннее. И я решил срезать по тропинке и тут же пожалел: она сильно размокла от воды. «Ничего, ‒ думаю, ‒ по краешку как-нибудь».

На углу соседнего дома рядом с тропинкой стояла кучка мальчишек чуть старше меня. Я на них даже не обратил внимания сначала, очень торопился. Пробегая мимо них, вдруг почувствовал резкий удар в грудь и в нос. Меня тряхануло так, что я не сразу понял, что произошло. В первое мгновение я подумал, что с разбегу влетел в кирпичную стену. В глазах потемнело.

Потом я услышал мерзкий хохот нескольких человек у себя над головой. Тряхнув башкой, я увидел, что лежу в грязной луже на своей отглаженной рубашке и по этой яркой, ослепительной белизне расплывается грязное, коричневое пятно. Один из этих уродов для смеха подставил мне подножку. 

Я встал, ничего не соображая и даже не чувствуя боли. Только горло. Мне так сильно изнутри сдавило горло, с такой жуткой болью, что почти невозможно было сделать вдох. И слезы. Помимо моей воли слезы катились по щекам жирными горошинами.

Но плакал я не по себе. Нет. Совсем нет. Мне было совершенно наплевать, что я не буду стоять на этой дурацкой сцене и петь эту дурацкую песню. Я плакал по маме. «За что же они так мою маму?! За что же они так обидели маму?!» 

Вдруг мальчишки, которые все это время дико ржали и показывали на меня пальцем, разбежались в разные стороны. Ко мне подбежала мама. Она все видела из окна и сразу бросилась из дома прямо в тапочках и в своём плохоньком, стареньком, застиранном халатике.

Присев передо мной на корточки, она стала разглядывать и ощупывать меня всего, посекундно пристально заглядывая мне в глаза и говоря что-то тихим, ласковым голосом. Я не понимал смысла её слов, только вглядывался в её лицо и пытался понять, почему она не плачет, почему она не расстроена.

Она подняла рубашку и, взяв меня за руку, повела в школу. Долго что-то объясняла учительнице. А я стоял рядом, ничего не слыша и не видя, только пытаясь дышать через этот резиновый комок в горле. Потом она помогла мне переодеться в физкультурную форму, в которой я и проходил до конца занятий, и ушла, взяв с собой все испачканные в грязи вещи. 

Долго еще эта коричневая жижа, расползающаяся по белоснежной ткани, стояла у меня перед глазами. 

‒ Почему ты никогда не рассказывал… ‒ тихо сказала Нэля.

Слава промолчал. После продолжительной паузы она, с глазами застывшими в одной точке, тихо сказала:

‒ У тебя белая рубашка, а у меня плошка с помоями. Значительно прозаичнее, не правда ли. 

Она сморгнула, передернула плечами, как от холода, и грустно улыбнувшись, ответила на его вопросительный взгляд:

‒ Была в моем детстве такая помойная плошка. В неё складывали пищевые отходы. В то время пищевые отходы собирали отдельно от остальных твёрдых бытовых. И у каждого подъезда нашего дома стоял бак, куда все сливали эти помои.

Меня часто просили отнести и вылить эту плошку. Небольшая такая эмалированная плошка. Зелёная снаружи, желтая внутри. В ней всегда была какая-то вонючая жижа, в которой плавали то картофельные очистки, то рыбья чешуя. Мерзость. Плошка эта стояла на кухне в углу, возле раковины.

И вот одно из самых ярких воспоминаний моего детства: я стою в коридоре и вижу маму, которая лежит на полу на кухне. А на ней лежит папа. Мама кричит и пытается встать. Папе было весело, может потому, что он был навеселе.

Через минуту они оба в коридоре и мама кричит, показывая на меня рукой: «Хоть бы ребенка постеснялся!» Я была слишком мала тогда, чтобы понять полное значение этой сцены. Мучало меня только одно: зачем же он положил маму головой к этой вонючей помойной плошке. Память-сука сохранила эту сцену на долгие годы, до тех пор, пока я смогла во всей полноте оценить её «прелесть». И все из-за этой помойной плошки. 

Помолчала. Посмотрела на часы. Час ночи. 

‒ Прости, я так устал сегодня...

‒ Слушай, ночуй у меня. Иди, иди ложись, я тебе на диване постелю. 

Он и правда еле доплёлся до дивана, повалился прямо в одежде и тут же закрыл глаза. Нелли накрыла его сверху пледом и пошла убирать со стола. Терпеть не могла оставлять грязную посуду на утро.

Вставала она всегда тяжело, в отвратном настроении, отёкшая, со слипающимися глазами. Чтобы их разлепить, она сразу шла в ванну и начинала чистить зубы. Возила щеткой по дёснам до тех пор, пока веки не начинали нормально скользить по шарикам, и не исчезало противное ощущение мелкодисперсного песка в глазах. Потом шла на кухню и залпом выпивала кружку воды. Созерцание горы грязной посуды позитива в этот утренний момент явно не добавляло. 

Стараясь сильно не звякать посудой, она быстро попихала остатки еды в холодильник и сполоснула кружки. Потом в душ. Завязала волосы сзади хвостиком, заколола челку, смыла косметику. Спокойно думая о завтрашнем дне, о том, что хорошо бы как-то выбраться побывать у Катерины, она даже успела подзабыть о своём госте, мерно сопящем на боку в гостиной. Пошла в спальню. Включила тусклую лампочку над изголовьем. Откинула покрывало. 

Он вошёл, когда она сидела на кровати, сняв резинку с волос и расчесывая их мягкой щеткой, наклонив голову на бок. В первое мгновение она замерла, глядя на него в упор. Пока он делал несколько шагов до кровати, она медленно встала ему навстречу. Или ей только показалось, что это было медленно. Под белым вафельным банным халатиком, с рукавом три четверти, не оказалось даже нижнего белья. 

Очнулся он от жужжания электрической кофемолки. За окном темно. «Что сейчас ‒ ещё ночь или уже утро? Нет, какой кофе ночью?» Вскочил, начал лихорадочно одеваться. Натянув боксеры, вдруг замер на месте, в полусогнутом положении, прислушиваясь к звукам на кухне. «Эх, ладно. Чего там!» 

На кухне ‒ все как вчера: мягкий свет, накрытый стол, её улыбка уголками губ и озорной прищур. Как будто ничего и не было. Воспрял духом, плюхнулся за стол. 

‒ Эээ, нет! С голым торсом за стол не положено! Брысь одеваться! 

Вскочил, вытянулся в струну, взял дурашливо под козырёк:

‒ Да, мэм! Есть, мэм! ‒ развернулся, побежал обратно в спальню. Несмотря на браваду, на душе пошкрябывало: «Что теперь со всем этим делать?»

Пока шёл обратно, принял решение расставить все точки, так сказать... Отхлебнул кофе, посмотрел внимательно на неё, спокойно жующую булку с маслом. 

‒ Нэль, слушай... Ты как... Вообще...

Перестала жевать, положила бутерброд на стол, откинулась назад, прижавшись спиной к холодильнику, скрестила руки, сдвинула брови. Несколько секунд рассматривала его, как будто он только что свалился с потолка. 

‒ Ты что, переживаешь? ‒ сказала почти спокойно, без тени негатива, только левая бровь едва заметно поднялась, а глаза пристально искали ответ на его лице.

‒ Ну... – легкий наклон головы, пожимание плечами, глаза в тарелку, неопределенный жест рукой. 

‒ Но ты же помнишь, ты же понимаешь, КАК это было?

Он поднял на неё удивленные глаза с немым вопросом: «Как?»

‒ Слияние душ... ‒ сказала тихо, взяла хлеб и продолжила жевать, как будто все очевидно и нечего тут больше обсуждать. 

Пока завтракали начало быстро светать. Весна уже начинала потихоньку вступать в свои права, незаметно прибавляя день. Спускаясь с третьего этажа ее дома по лестнице, он думал: «Значит, это так теперь называется. Ну, если так, если слияние, то это ведь ничего. Это ведь хорошо, правда?»

Выйдя на улицу и подняв голову, он увидел впервые за несколько последних недель прозрачно-голубое небо, яркое на востоке, еще сумеречное на западе, по которому с какой-то невероятной скоростью неслись бело-розовые, массивные, похожие на огромные клочки растрепанной ваты, плотные облака. Ночью шёл снег, но под утро резко потеплело.

Снег лежал толстым, рыхлым покрывалом, испещрённым, как оспинами, следами от крупных капель влаги, падавших с черных веток, крестиками птичьих следов и фигурными ямками от собачьих лап. После тёплой, сухой духоты квартиры, так вкусно было набрать полную грудь этого влажного, пахнущего талым снегом, свежего воздуха. 

Моментами в течение дня, когда вдруг ассоциативный ряд, непонятно какой кривой, выведет на воспоминание о ней, он пытался рефлексировать, отслеживать свою внутреннюю реакцию на эти мысли.

По всему выходило, что реакция эта большей частью была позитивной. По крайней мере, сначала, до того, как он начинал думать на эту тему. Но по здравом размышлении... Что-то во всем этом сильно не так, неправильно что ли. «Да что не так-то?! Что?!» Ясного ответа не было. «Тебе было хорошо? Было. Ей было хорошо? Вроде тоже. Тогда чего гонять это без толку?»  

Вроде надо было бы ей позвонить, ведь они теперь... вроде... как... «Что мы теперь? Встречаемся? Любовники? Жених и невеста? Тьфу ты, блин!» 

Вроде надо было бы что-то сделать, потому как совсем ничего не делать вроде как не комильфо. Но что делать? Что надо сделать? Позвонить? И что сказать? «Привет! Может повтОрим?» Бред! «Ну, а что? Если всем понравилось, почему бы и нет?» Ужасно не хотелось никого обижать, чтобы не дай Бог, кто-нибудь не подумал бы, что её используют. Но совсем исчезнуть тоже нельзя. 

Ему очень дороги были их отношения. Которые были ДО этого. Дружеские, приятные, ни к чему не обязывающие, с её стороны очень мудрые, немного материнские, совсем чуть-чуть.  

Он очень ценил и возможность выговориться, иногда поплакаться, без риска быть осуждённым и осмеянным, и возможность рассказать все-все, даже не очень лицеприятное про себя и не спровоцировать нравоучение, и отсутствие запретных тем.

С Ленкой все было совершенно по-другому. С ней он все время чувствовал, что он что-то должен, что он говорит что-то не так, делает что-то не так. Она как будто все время пыталась дать ему понять, что он в чем-то виноват, замыкалась, могла не разговаривать неделю.

Те причины, которые она иногда озвучивала, казались ему мелкими, надуманными, явно недостаточными для таких частых и длительных размолвок. И он тоже тогда замыкался и молчал, не хотел вникать, что к чему и почему, про себя отмахивался ‒ само пройдёт. 

Отчасти он понимал, что все это происходит от того, что он Нэле почти никто, почти чужой, ей нечего с ним делить, она не несёт ответственности за него, ничем почти с ним не связана.  Но это ведь вовсе не означало, что он ей безразличен, что ей просто все равно. Вовсе нет. 

А теперь что? Считает ли она, что с его стороны возникли какие-то обязательства или нет? Что теперь с их дружбой? Что теперь ‒ все? Конфетно-букетный период, охи-вздохи под луной, со всеми вытекающими последствиями? Тьфу ты, блин!

Все это было как-то туманно, непонятно, мучительно неопределённо. Все это сидело в душе, как заноза и постоянно напоминало о себе, требуя какого-то объяснения и разъяснения. 

Он позвонил Нэле с улицы, громко и весело, попросил разрешения зайти ненадолго, немножко погреться. В трубке ей слышался чей-то еще раскатистый хохот и разговор с несколько затруднённой артикуляцией. Славка сказал, что он с другом. 

‒ Мы идём мимо. Просто очень давно уже идём. Замёрзли как сволочи!

‒ Да, конечно. ‒ ей как-то сразу это все не понравилось. «Зачем здесь этот друг нетрезвый?» Но о плохом не думалось, просто не очень вовремя... И как-то неожиданно неприятно. 

Ввалились в прихожую два бугая в обнимку, поддерживая друг друга, заливаясь смехом, пытаясь петь какую-то песню. Столько было в них задора, румянца, вкусного морозного воздуха, добродушного веселья, что Нэля и сама начала улыбаться.

‒ Это Паша! Прошу любить и жаловать!

‒ Любить и жаловать! Ха-ха-ха! – невпопад заржал Павел.

Повела на кухню, налила горячего чаю. Слушала их заплетающиеся языки, какие-то детские шутки, смеялась. Они долго и смешно пытались наперебой рассказать ей, откуда они так долго шли и куда, и как они замёрзли, и как она спасла их от лютого холода.

Рассказывали, постоянно перескакивая на какие-то одним им известные имена и события, одни им понятные шутки. Забавно было смотреть на них. Она даже не заметила, когда Слава вышел в туалет. 

Возвращаясь, он шёл на кухню весело, предвкушая продолжение интересного разговора и вообще приятного времяпрепровождения. Вошёл и замер.

У стола спиной к нему стоял Паша и по его растопыренным локтям и характерным движениям, а также по звяканью пряжки ремня можно было подумать, что он расстегивает штаны. «Не может быть. Бред!» ‒ пронеслось у него в голове, пока он делал два резких огромных шага по направлению к столу, и увидел, что Паша успел уже достать содержимое своих штанов и буквально трясёт им перед лицом Нэлли. Он резко всем телом повернулся к ней, сосредоточив все своё внимание на её бледном лице.

Его мозг отказывался воспринимать Пашины пьяные возгласы, которые не переставая лились, не смущаясь реакцией слушателей. Увидев и поняв его ужас, Нэлли начала говорить тихо, практически не разжимая губ:

‒ Он сказал, что для старушки я неплохо сохранилась, что если старушка не прочь поразвлечься с молодыми людьми, то он готов хоть каждый день обеспечивать мне слияние душ по высшему разряду...

Когда она произносила последние слова, зрачки её резко расширились так, что радужки практически было не видно, и лицо её превратилось в подобие белой гипсовой маски с двумя черными дырами зрачков. Славе показалось, что она сейчас умрет, когда Нэлли с неимоверным усилием выкрикнула: 

‒ Уведи его! Ради Бога, уведи его! Меня сейчас вырвет! 

Она продолжала сидеть, вжавшись спиной в холодильник, чувствуя, как рвотные позывы уступают место резкой, невыносимой боли в груди. Как будто кто-то безжалостно скручивает ей сердце ледяной костлявой рукой с шипами.  Краем сознания, как будто в замедленной съемке, она видела, как Слава выталкивает Павла за шиворот из кухни, и дальше краем уха слышала возню в прихожей и стук входной двери. 

«Корвалол. Надо выпить корвалол». Невыразимое усилие воли, чтобы встать. Несколько шагов до ванны, опираясь руками на все горизонтальные поверхности, попадавшиеся по пути. Вот он, пузырёк, купленный уже никто не помнит зачем, в незапамятные времена. Срок годности ‒ пофиг.

Схватила с раковины стакан, вытряхнула из него зубную щетку и тюбик пасты. «Сколько нужно капель?» Капала очень долго, целую вечность, два раза начиная считать заново. Немного воды прямо из под крана и ‒ залпом. Резкий вкус и запах лекарства шибанул по рецепторам, слегка привёл в чувства. Несколько шагов до комнаты. На диван лицом вниз. 

Конечно, бывают всякие такие моменты по молодости, по глупости, по недоразумению, по неумению вести себя. Но вот так, когда тебе уже за сорок, в своем собственном доме… Она, грешным делом, считала, что от подобных нелепых случаев застрахована.

Слава пришёл на следующий день вечером. Без звонка, без предупреждения, без спроса. Если бы он её спросил, можно ли прийти, она бы долго и нудно, мягким, вкрадчивым голосом объясняла бы ему, что встретиться нет никакой возможности, нашла бы тысячу причин... Но он не спросил.

Долго сидел молча за тем же самым кухонным столом, разглядывая свои пальцы, сцепленные в замок, пока она хлопотала о чае, выдумывая нейтральные темы для разговора. Сидел, смотрел, слушал и ненавидел себя за эту натянутость, за эту фальшь в её голосе, сжимая замок пальцев все туже, и туже, пока не побелели костяшки. 

Она налила чай, села напротив него, увидела костяшки. Больше никаких тем выдумывать не стала. Ей было и тошно, и тоскливо, и жаль его и себя... О чем тут говорить. 

‒ Я знаю его сто лет. ‒ вдруг резко, сквозь зубы, как будто ему свело челюсти судорогой, процедил он. ‒ Я думал он друг. Я бы никогда не подумал, что он на такое способен. Я не мог понять, плохо то, что между нами произошло, или хорошо. Я запутался. Мне нужно было разобраться...

‒ Да. ‒ тихо сказала Нелли. ‒ Не всем можно показать свою белую рубашку. ‒ её вдруг затрясло, в прямом смысле стало колотить мелкой дрожью: нахлынули ещё такие свежие воспоминания. Опять затошнило. 

‒ Прости... ‒ понял он, что с ней. 

Она глубоко вздохнула. Прикрыла глаза, пытаясь успокоиться. Простить… Не так легко это сделать, даже если умом и понимаешь, что надо. 

‒ Когда-нибудь я обязательно это сделаю. ‒ попыталась она улыбнуться. 

‒ Что?

‒ Прощу. 

‒ А сейчас?

‒ А сейчас... Сейчас... На меня вылили мою вонючую плошку. Этот запах не так легко смывается... 

После этого случая Нэлька начала потихоньку скатываться в депрессию. Только сейчас она с болью осознала, что Слава был единственным в ее жизни… Фактически он стал всем, что было в ее жизни. По той простой причине, что больше ничего и никого не было. Не осталось.

И теперь она пыталась улыбаться и не вспоминать, когда он приходил. И делать вид, что все как прежде и ничего не произошло. Но получалось плохо. И чем дальше, тем хуже и хуже.

Слава все видел и понимал. Понимал значение заляпанной зубной пастой футболки и немытых волос, наскоро забранных в хвост. Раньше она никогда не позволила бы себе появиться перед ним в таком виде.

Не то, чтобы она стала ему противна, нет, вовсе нет. Дело не в этом. Он чувствовал, что он как будто что-то потерял, что-то очень важное. Настолько важное, что без этого нельзя было жить. И виноват был он сам. Только он. Ему хотелось выть и заламывать руки. Но исправить ничего было нельзя. Невозможно.

Нэле вдруг позвонила старая знакомая, Танька Голубева. Учились вместе в институте. Она, недолго поработав учительницей английского языка после получения диплома, в начале века очень удачно переквалифицировалась в риелтора. Три года назад на встрече выпускников Танька изо всех сил изображала, что она вся в шоколаде. Но получалось у нее кисловато.

Нэля вяло поддерживала этот телефонный разговор, не зная, что говорить и о чем рассказывать.

‒ Ну, ты как вообще? – издалека начала спрашивать Татьяна.

‒ Да вроде ничего.

‒ Нигде не работаешь?

‒ Нет пока.

‒ А здоровье как?

‒ Да вроде ничего.

‒ Понятно… Тут такое дело… Один знакомый ищет преподавателя по английскому для дочки.

‒ Репетитора?

‒ Ну, да, типа того.

‒ Где живут? – Нэля начала оживляться, почувствовала, что работа – это то, что ей сейчас нужно.

‒ В Заречном.

‒ В Заречном?! Это же другой конец города. Мне только добираться час в одну сторону! А поближе-то ничего нет?!

‒ Да, нет. Ты не поняла. Он очень хорошие деньги предлагает. В принципе можно больше ничего и не искать, только на них работать.

‒ Какие – хорошие?

После того, как Нэля услышала сумму, она долго пыталась поставить на место нижнюю челюсть и вернуть глазам их обычный размер.

‒ Подожди, подожди… Это что, просто за два урока в неделю что ли?! Не может быть! Шляпа какая-то! Чушь!

‒ Ну там не просто за два урока…

‒ А за сколько?

‒ Там просто надо…

‒ Спать с ним?!

‒ Нет, ну чё уж так-то, совсем-то! Я бы не стала тебе предлагать такое! – обиделась Татьяна.

‒ Что тогда? Я не понимаю! Ты хорошо их знаешь?

‒ Да знаю я их! Нормальная семья, зажиточная. Там надо просто с девочкой целый день… И в школу водить, и в секцию какую-то, по-моему еще… В общем целый день. Считай, как зарплата у тебя за полный рабочий день будет! Чё, плохо что ли?! Сейчас работу-то знаешь найти… А квартиру сдавать можно…

‒ Какую квартиру?

‒ Ну, твою-то квартиру-то!

‒ Зачем сдавать?

‒ Так чё она пустая-то стоять будет?!

‒ Почему пустая? – у Нэли возникло ощущение, что Таня не в себе, несет какую-то нелепицу.

‒ Ну, так им же с проживанием надо, чтобы ты жила там с ними!

‒ Жила с ними… С проживанием… Как? ‒ Нэля никак не могла въехать.

‒ Ну, так! С проживанием! У них коттедж. Дом загородный огромный. Я бы сама, блин, в таких-то хоромах-то пожила, ёк-макалёк! Хоть на старость-то лет, как люди нормальные, как человеки приличные!

‒ Нет. Я не могу.

‒ Чего не можешь?! Ты за квартиру не переживай. Все сделаем в лучшем виде. У меня семейная пара есть с двумя детьми. Мужа по работе к нам перевели, вот они квартиру на длительный срок ищут.

‒ С двумя детьми? Они в двушку не влезут.

‒ Ничего-ничего. Детки однополые, по всем стандартам влезут. А им никто на большее денег и не даст! Им же организация оплачивает. Деньги не большие правда…

‒ Понятно!

‒ Нет, ну чего ты?! Зато с гарантией! Нет, пожалуйста! Я могу тебе гастарбайтеров найти, штук пятнадцать, пойдет?! Да, конечно, они тебе в два раза больше платить будут! Но квартиру убьют в хлам! Оно тебе надо?!

‒ Квартиру в хлам?! Мою квартиру?! – взвыла Нэлька.

‒ Да, нет! Я ж говорю! Шо ж ты понять-то не можешь никак?! Предлагаю тебе – с гарантией! Своевременную оплату, чистоту, порядок гарантируют! Если что – организация за них заплатит и ущерб возместит!

‒ Ущерб?!

‒ Ну, это гипотетически! Если вдруг, нечаянно сломают что-то. Е-С-Л-И! Шо ж ты не въедешь-то никак!

‒ Сломают?! – чуть не плакала Нэлька.

‒ Да успокойся ты, ничего они тебе не сломают!

В этот раз уговорить Нэлли у Татьяны так и не получилось. Но она не отчаялась. Приготовилась брать измором. Постоянно звонить и расписывать все достоинства ситуации в радужных выражениях. Приготовила все свое косное красноречие.

Нэля долго не могла уснуть в ту ночь. Как можно бросить эту квартиру?! Этот дом, в котором она родилась, где умерла мама, куда Саша принес своего малыша?! Где столько пережито, сделано столько ремонтов, где знаком каждый гвоздик в каждом дверном косяке?! Как можно представить, что сюда придут какие-то чужие люди, будут здесь жить, готовить еду на ее кухне?! Как?!

Но когда она, в конце концов, уснула, далеко за полночь, ей приснился сон. Она шла широкой заснеженной проселочной дорогой. Огромные снеговые шапки, почти полностью закрывающие невысокие елочки, вереницей растущие прямо у дороги, ярко блестят на ослепительном солнце. Небольшой мороз. Прозрачный, звенящий воздух, который при глубоком вдохе слегка пощипывает в носу. Хрусткий перескрип снега под подошвами ее любимых теплых сапожек-дутиков.

Дорога шла немного в гору и сворачивала направо. За поворотом она увидела дом. Двухэтажный, достаточно большой дом, с крыши которого свешивалась огромная снеговая шапка. Из шапки торчала труба, из которой шел дым. Такой теплый, манящий… Она вдруг с такой силой захотела оказаться там, внутри этого пряничного дома.

В этот момент Нэлли явно почувствовала, как в душе разливается мощное тепло. Она поняла, то есть почувствовала, как бы услышала душой, что это очень хорошо, что она окажется в этом доме. Что это очень, очень хорошо. Что это нужно обязательно сделать. И она пошла скорее…

Утром Танька офигела, услышав Нэлькин голос в трубке. Она-то хотела выждать пару дней, прежде чем звонить. А тут на ловца…

‒ Красота ты моя распрекрасная! – начала Татьяна с ходу, моментально перестроившись. – Да ты просто счастья своего не понимаешь! Глупость ты моя непроходимая!

‒ Да погоди ты блажить! – Нэлька начала раздражаться. – Можешь объяснить по-человечески, что делать надо и почему с проживанием!

‒ Почему-почему! Сама подумай! Утром в семь ты у них должна быть – девчонку в школу к восьми привезти надо, а вечером у нее тренировка до восьми, то есть вы у них дома только в девять. Вот и считай! Ты до дома до своего только в десять, дай Бог, доберешься, а на утро в шесть выезжать обратно к ним! И смысл какой?!

‒ Почему родители сами не могут в школу отвезти?

‒ Школа в центре. Не знаю почему. Значит, не могут. Тебе какая разница?! В школу отвезла – и полдня свободна, занимайся своими делами!

‒ Не знаю. Подозрительно все это как-то очень.

‒ Да чё подозрительно?! Говорят тебе, нормальные они, вполне адекватные! А деньги хорошие предлагают! Плюс квартиру сдашь! Чё, плохо что ли?!

‒ Да куда мне денег-то столько?

‒ Ну, ты, мать, даешь! Денег много не бывает! Копить будешь на пенсию безбедную! Чё, плохо что ли! Все, короче, я Олегу Владимировичу звоню, на собеседование договариваюсь!

Городок их был разделен рекой на две неравные части. Большая его часть – историческая, древняя, а также современные жилые и промышленные районы ‒ находилась на правом берегу; левый берег считался экологически более благополучным и там предпочитали строить свои дома олигархи местного пошиба.

Обстоятельство это не могла изменить даже не вполне благоприятная транспортная ситуация. Единственный на весь город автомобильный мост в две полосы в каждую сторону, построенный еще до Великой Отечественной, ни при каких обстоятельствах не мог физически обеспечить достаточную пропускную способность для всех желающих пересечь его в сторону центра в утренние часы пик и в сторону Заречного – в вечерние.

Ситуацию нередко усугубляли мелкие, а иногда и крупные, аварии, по закону подлости чаще всего случавшиеся именно во время максимальной загрузки моста, а также беспрестанные попытки городской администрации хоть сколько-нибудь привести в порядок ветхое и настолько нещадно эксплуатируемое сооружение. С этой целью частенько для ремонта перекрывалось по одной полосе движения то в центр, то обратно, и тогда транспортный коллапс становился просто апокалиптическим.

Особняк танькиных знакомых находился в десяти минутах езды от моста на высоком берегу реки, а школа, в которую ходила их дочь Алёна, в десяти минутах езды от моста с другой стороны. Таким образом, по свободной дороге этот путь мог занимать около двадцати минут. На деле, по утрам приходилось выезжать из дома с трехкратным запасом времени.

Но в первый раз Нэлли добралась до них вполне благополучно на маршрутке, ходившей из ее района через весь город до Заречного, конечной остановкой у которой как раз и был тот самый элитный коттеджный поселок.

Сойдя с маршрутки, Нэлька слегка растерялась. Перед ней, сколько хватало глаз, разлилось море разномастных домов всех возможных и невозможных цветов и конфигураций. С интересом озираясь по сторонам, она не спеша направилась в центр поселка по дороге, идущей от остановки и поднимающейся слегка в гору.

ОЛЕГ

 

Замечали ли вы когда-нибудь такую престранную вещь: двое человек, ‒ обычно противоположного пола, все-таки, ‒ оказавшись рядом в одном месте, вдруг сразу, сходу понравятся друг другу и друг другом заинтересуются, при чем ни одного слова не сказав один другому и даже в глаза не взглянув ни разу?

Я понимаю, если бы в процессе общения это произошло, по причине общности взглядов или сочувствия в каком-то вопросе; или, к примеру, в процессе работы совместной. Тогда все понятно, все логично и местами даже предсказуемо. Но вот так, с бухты-барахты! Ведь это чушь полнейшая с рациональной точки зрения, ведь этой симпатии даже и обосноваться-то не на чем совсем! А вот, поди ж ты!

Он спускался с горки ей навстречу. Походкой Киану Ривза. Такой же высокий и стройный, он шёл, чуть загребая носками едва заметно выгнутых наружу ног, слегка пружиня при каждом шаге, с торсом, двигавшимся как бы отдельно, свободно, но, тем не менее, совершенно синхронно и гармонично с нижней частью тела, что придавало походке какую-то легкость, сходство с танцем. И эта чуть заметная косолапость нисколько не портила впечатления, а только выдавала силу, крепость ног бывшего спортсмена.

Это была походка уверенного в себе человека, прямо и просто идущего к своей цели, в то же время нисколько не высокомерного, сдержанного, спокойного, не пытающегося ни быть, ни казаться чем-то или кем-то, кем он на самом деле не был. 

Она невольно залюбовалась им издалека, заинтересовалась, ей отчего-то очень захотелось разглядеть его получше, заглянуть в глаза. Ей сразу пришла в голову мысль сделать это, когда он будет проходить мимо, поймать хоть одно мгновение. А пока она сделала вид, что смотрит под ноги.

Но когда он приблизился и Нэля, согласно разработанному плану, резко вскинула голову, то вдруг встретила такой же прямой и заинтересованный взгляд, смутилась и поспешила пройти дальше, но он вдруг резко остановился и заговорил.

‒ Вы Нэлли? Я решил вас встретить, чтобы вам не плутать тут у нас…

‒ Да. Нэлли… Александровна… Очень приятно. – протянула она ему руку.

В доме их встретила хозяйка. Высокая длинноногая блондинка слишком ярко одетая и накрашенная. «Понятно. – подумала Нэлька при виде ее. – Интересно, это она ради меня так вырядилась?»

От своей собственной фигуры Нэлька в восторге никогда не была. Ноги коротковаты, спина широковата, бедра узковаты, грудь маловата. В общем, ничего особенно выдающегося. Но с возрастом она научилась одеваться так, что фигура ее казалась вполне себе, очень даже ничего. Могло бы быть значительно хуже.

И в то же время она видела отчетливо, что более везучих в этом отношении женщин, замечательная их фигура отнюдь счастливыми не сделала, только добавляла хлопот. Так, спрашивается, чего ради?

Хозяйка была не молодой, примерно ровесницей, но ее внешний вид не оставлял никаких сомнений в том, что она уделяла много внимания тому, как она выглядит. «Я бы даже сказала: все свое внимание.» ‒ продолжала про себя раздражаться Нэлли. «Ну, чё ты заводишься с полпинка? Завидно что ли?» ‒ парировал внутренний голос. Нэля его послушалась и натянула вежливую улыбку.

‒ Ольга Владимировна. – представилась хозяйка, беззастенчиво осматривая гостью с ног до головы.

«Ого! Он Олег Владимирович, она Ольга Владимировна! Они что по каталогу друг друга выбирали?!» ‒ не удержалась про себя Нэля, продолжая, однако, приторно лыбиться.

Блондинка тоже натянуто улыбалась и очень долго водила Нэлю по дому, показывая и рассказывая с явным удовольствием про свое роскошное жилище, с интересом, пристально вглядываясь в лицо гостьи с очевидным желанием увидеть выражение безразмерной зависти.

Завидно Нэле не было. Нет, правда. Она смотрела на все это и думала: «Сколько же труда и бабла надо, чтобы это хайло обслуживать? Не мое дело, конечно…»

Наконец ее привели в кабинет хозяина. Классический такой, вычурный кабинет с огромным столом из массива, кожаными диванами, тяжелыми, нависающими над посетителем книжными шкафами под потолок. «Тоже пытается впечатление произвести. – усмехнулась про себя Нэля. – Ну-ну. Впечатление… На ежа голой задницей.»

Хозяин, увидев ее выражение лица, вдруг вскочил из-за стола, засуетился, пытаясь предложить ей стул, начал судорожно убирать какие-то бумажки. «Что это с ним? Это я что ли его так напугала?» ‒ совершенно спокойно думала Нэля, усаживаясь поудобнее.

На самом деле он переживал, какое впечатление произвела его жена. С ней никто не уживался и они уже в четвертый раз пытались найти гувернантку. Все предыдущие кандидатки сбегали, проработав меньше полугода.

‒ Эээ… Вам ведь передали условия работы и оплаты? – начал он, тоже усевшись и успокоившись.

‒ В общих чертах.

‒ Необходимо заниматься с ребенком, девочкой, подростком. Ей четырнадцать… Так вот, нужно утром отвозить ее в школу на машине. У вас ведь есть права?

‒ Да.

‒ Прекрасно. Потом забирать из школы после уроков, следить за питанием, выполнением домашнего задания, три раза в неделю отвозить на тренировку по художественной гимнастике. Ну, и английский, конечно. Два занятия в неделю по полтора часа, я думаю, будет достаточно.

‒ Понятно…

‒ По оплате… Вам Татьяна назвала сумму?

‒ Да. – Нэля озвучила обещанную зарплату.

‒ Ну, это… На мой взгляд несколько преувеличено… ‒ промямлил он невнятно.

Нэля удивилась. Она думала, Татьяна говорила с его слов.

‒ Дело в том, что меня не совсем устраивают условия…

‒ Условия? – неподдельно удивился он.

‒ Да. Я просто не вижу необходимости в данной ситуации проживать у вас здесь. Мне это не совсем удобно. Видите ли, в моем возрасте по чужим углам…

‒ Ну, это предрассудки! – безапелляционно заявил Олег Владимирович. – У вас будет отдельная комната со своей ванной, холодильник с продуктами на кухне в вашем распоряжении. Все условия! Как на курорте! – попытался он скаламбурить, но тут же осекся, слово «курорт» прозвучало двусмысленно.

‒ Нет, я…

‒ Плюс пятьдесят процентов!

‒ Пятьдесят процентов? – не поняла Нэля.

‒ Да! Я предлагаю вам сумму в полтора раза больше, чем вам озвучила Татьяна.

«Только что говорил, что это слишком много. Теперь предлагает еще больше. Странно все это… Или денег – куры не клюют?» ‒ мелькали мысли у Нэльки в голове. Она совсем растерялась, не собиралась торговаться, искала причину для отказа.

‒ Так, давайте завтра, в это же время, ‒ продолжал хозяин, не давая ей опомниться, ‒ вы принесете все свои документы: паспорт, водительское удостоверение, диплом, все документы о дополнительном образовании – курсы, повышение квалификации. Татьяна говорила, вы даже массаж можете делать.

‒ Да, общий… ‒ выдавила Нэлли.

‒ Ну, вот и отлично! Пойдемте я вас провожу.

С квартирой неожиданно возникли сложности. Мебель, хоть и не новая, никакой проблемы не представляла. Но вещи. Татьяна настаивала, чтобы все вещи были из квартиры убраны. Нэля не понимала, куда девать такую прорву шмотья, копившуюся десятилетиями. На помойку никак нельзя. Ни, ни, ни за что на свете! У Татьяны моментально созрел план:

‒ Так, значит, семейство с двумя детьми отменяется. – задумчиво произнесла она.

‒ А как же тогда?

‒ Как, как…Попой об косяк! Есть у меня мужчинка одинокий, ему однушку надо. Профессор. Хочет в конце концов от мамы съехать. И район твой ему подходит… ‒ рассуждала вслух Татьяна. – Гарантии тут даже тверже облигаций госзайма: у дяденьки пунктик по чистоте и порядку. Я его для другого случая берегла, но так уж и быть, чего не сделаешь ради… Ладно, не важно. В общем, я предлагаю вторую комнату законсервировать: снести туда все твои шмотки и врезать замок…

‒ И я тогда смогу от туда вещи брать, если мне понадобится! – обрадовалась Нэля.

‒ Но только по предварительной договоренности и не чаще раза в месяц. – выдала Татьяна замыленную фразу, говоренную сотни тысяч раз за ее карьеру, одновременно думая о чем-то другом. – Деньги, кстати, не намного меньшие. Но, я насколько понимаю, тебе до лампочки.

Вот так и началась нэлькина новая жизнь. Хозяин оформил ей доверенность на маленькую двухместную машинку, предоставив это чудо японского автопрома в ее полное распоряжение. Иногда выговаривал ей, что Нэлли не предоставляет ему чеки на бензин для оплаты. Нэля подумала тогда: «Такая зарплата, полный пансион, да еще и бензин мне оплачивать собирается. Чудак-человек! Ну, вас нафиг, с чеками этими еще возиться. Тем более, что я и по своим делам тоже на ней мотаюсь.»

Со своей подопечной, Аленой, Нэля долго не могла найти общий язык. Девочка смотрела холодно, даже угрюмо, замыкалась, отказываясь разговаривать на отвлеченные темы, кроме обсуждения самых необходимых вопросов.

Нэля знала, что возраст этот достаточно сложный, тараканов в голове в этот период у человека больше, чем когда либо. Обязанности свои выполняла четко. Сюсюкать и набиваться в подружки не пыталась, точно знала, что этим только больше оттолкнет.

Однажды только позволила себе спонтанно высказать свое мнение, когда увидела, ЧТО Алена читает, сидя в кресле в гостиной напротив отцовского кабинета. Не подумала только, что сегодня выходной, и не заметила, что Олег Владимирович тихо сидит у себя за компьютером и непроизвольно слышит весь разговор, а с определенного момента и вовсе напряженно вслушивается.

‒ Фу, господи, какая гадость! Как ты можешь читать эту белиберду?!

‒ Почему белиберду? Вовсе нет. – тихо ответила Алена.

‒ Да потому, что ни один нормальный человек так говорить и делать не станет: «О, жизнь моя! Любовь моя! ‒ воскликнул он, бросился ей в ноги и стал неистово покрывать жаркими поцелуями...» Фу, меня сейчас стошнит!

‒ Ну, вы, может быть, и не будете так делать, но некоторые мужчины может и будут...

‒ Ой, я тебя умоляю! Мужчины будут! Мужчины что, не люди что ли?!

‒ Почему... При чем тут…

‒ Да потому! Представь на секунду, что ты сама влюблена, что тебе очень нравится какой-нибудь мальчик. 

‒ Представила...

«Слишком быстро как-то представила, однако.» ‒ подумала Нэля, а вслух продолжила:

‒ Ну, ты разве сможешь вот так подойти к нему и начать расписывать какой он красивый, замечательный, талантливый, в комплиментах рассыпаться, а потом такая ‒ бряк ему в ноги, брючки подогнула, носочки спустила,  и давай ему лодыжки лобызать! 

‒ Эээ..

‒ Абсурд! Бред полнейший!

‒ Ну...

‒ Да ты если действительно сильные чувства к человеку испытываешь, ты только смотришь на него, как побитая собака, и подойти боишься, и ступить боишься, и слово сказать боишься, как бы чего не ляпнуть, и ладошки вспотели, и двух слов связать не можешь, не то, что дифирамбы ему петь! 

‒ Ну, не все ведь такие стеснительные. – резонно заметила юная леди.

‒ Да, не все. Кто побойчее, в себе поуверенней, тот перья перед тобой распускать начинает, эрудицией блистать, других самцов опускать пытаться. Но такой и тем более розовые сопли распускать не будет. А если подойдёт к тебе человек и начнёт в комплиментах рассыпаться, ручки целовать, то, положа руку на сердце, забыв о том, что ты тут только что прочитала, что ты подумаешь?

‒ Хм... Что ему что-то надо от меня?

‒ Молодец! Умница девочка! Если человек красиво, долго, складно говорит, то внутри у него холодно, как в морозилке. Не обязательно он намеренно пытается бонусы какие-то заработать, он может искренне верить, что так надо говорить, или он даже хочет испытывать эти сильные чувства. Но то, что на самом деле этого и близко нет, можешь даже не сомневаться. 

Если молодой человек влюблён, то он, скорее всего, будет стесняться, думать, что он недостоин, краснеть, бледнеть, покашливать, робко пытаться шутить и тут же осекаться неловко... В общем, зрелище то ещё. А ты возьми, да улыбнись ему, подмигни, увидишь, как на крыльях вокруг тебя летать начнёт. 

‒ Кто начнёт? ‒ смущенно спросила Аленка, пытаясь судорожно понять, не выдала ли она ненароком своей сердечной тайны. 

‒ Ну, я гипотетически, теоретически, так сказать... – отвертелась Нэля.

С другими обитателями дома она выстраивать отношения даже не пыталась: зачем? В ее обязанности это не входило. Но отношения эти, как водится, благополучно выстроились сами собой, худо-бедно. Кроме нее в доме из персонала были еще уборщица, садовник и экономка – Амалия Карловна.

Амалия Карловна – персонаж, надо сказать, весьма колоритный. Женщина тучная, в возрасте, громогласная, чрезвычайно активная и энергичная, принципиальная и строгая. Принципы ее, однако, имели исключения, о которых она, по понятным причинам, не распространялась.

Она была представительницей славного рода русских поволжских немцев, хотя мать у нее была просто русская, что и послужило поводом к жесточайшему конфликту с немецкими предками отца и изгнанию его из семьи.

Амалия Карловна ролью экономки вовсе не смущалась, напротив, в глубине души считая себя настоящей хозяйкой в доме, потому как именно она ходила везде, строгим голосом отдавала распоряжения и решала, что, где и когда должно быть сделано, если хозяином не предусматривалось иное, что случалось крайне редко.

Перед хозяевами лебезила и заискивала, в тайне презирая и считая почти все их распоряжения глупостью несусветной. Хозяйке она никогда не перечила, кивала и соглашалась, мило улыбаясь, но потом чаще всего делала все по-своему, так, как она сама считала нужным и правильным. А если потом возникали вопросы, то у нее наготове всегда были железобетонные аргументы, почему никак нельзя было сделать так, как Ольга Владимировна хотела.

В первый раз нарушение ее железных принципов произошло практически сразу, как только ее взяли на работу. Это получилось как-то случайно, совершенно неожиданно. Примерно через месяц после того, как она начала работать в доме, хозяйка затеяла пышный прием с каким-то немеряным количеством приглашенных и Амалия сбилась с ног, разыскивая по всему городу деликатесы для стола.

Приехав в очередной раз из магазина и выгружая пакеты из багажника своей машины, она не заметила, как одна из многочисленных банок каких-то экзотических фруктов выкатилась из пакета и закатилась в темный угол.

Обнаружилось это только несколько дней спустя, когда Амалия, приехав домой после работы, полезла зачем-то в багажник и увидела в его глубине что-то круглое и металлическое.

Рассудив здраво, что банки этой никто так и не хватился и значит сейчас, после банкета, эта банка никому уже не нужна, она принесла ее к себе на кухню. Возвращать ее хозяевам было бы глупо – могли возникнуть ненужные вопросы. Это ни к чему.

Открывая консервы, она приготовилась вкусить нечто божественное, думая о том, что это своеобразная маленькая компенсация за несколько сумасшедших дней подготовки к торжеству и унижение – Амалию к столу так и не позвали и даже не представили гостям, так что ее заслуги не были никем отмечены.

Вместо этого наняли какого-то повара и кучу официантов, как будто сама Амалия не могла бы приготовить и обслужить, ну, сколько их там было этих гостей – тридцать, сорок, да хоть сотню человек!

Подцепив из банки ложкой нечто белёсое, полупрозрачное, слегка желеобразное, она медленно отправила это в рот. Какого же было ее удивление, когда это нечто по консистенции вызвало у нее ассоциации с лягушачьей икрой и мгновенное желание выплюнуть это в раковину.

Но Амалия усилием воли скрепилась, заставив себя прожевать ЭТО и даже проглотить. На вкус оно было всего лишь слегка сладковатое, с каким-то непонятным, неопределимым, тошнотворным оттенком.

Повертев в руках банку, она отыскала название: личи. Борясь с отвращением, Амалия доела всю банку до конца, думая о том, что она непременно блеснет этим названием в кругу своих знакомых, как бы вскользь упомянув, что она ест эти личи каждый день. «Особенно Любка будет завидовать, как всегда. Люблю смотреть, как она зеленеет от зависти!» ‒ улыбалась Амалия, предвкушая удовольствие.

С тех пор в большом багажнике Амалии Карловны на удивление часто стали «заваливаться» и «закатываться» в углы самые разнообразные товары из списка покупок хозяев, по странному стечению обстоятельств именно те наименования, которые приобретались в нескольких экземплярах.

Иногда тихонько закатывалась в уголок даже целая упаковка дорогой туалетной бумаги – чудеса, да и только. А перед Новым годом это могла быть одна или даже несколько баночек красной икры, которую хозяева покупали десятками, или бутылка элитного шампанского.

Амалия слишком хорошо знала, что пересчитывать никто не будет, но на всякий случай, от греха подальше, лихорадочно и нервно, как можно скорее, старалась расставить покупки по местам, размазать, рассредоточить, распатронить упаковки и распихать поштучно по ящикам, чтобы уж точно потом никто не взялся подсчитывать.

Консервы складывала в кладовку на полки хаотично, так что и самой потом было трудно сообразить, чего сколько осталось и надо ли докупать. Пресловутую бумагу и бытовую химию сразу разносила по туалетам и прятала там в шкафчики, опять же с той же целью.

Санузлов в доме было пять: на первом этаже рядом с кабинетом хозяина, на втором этаже в хозяйской спальне, в аленкиной комнате и два в комнатах для гостей. Поэтому вряд ли кто будет ходить и с блокнотом в руках и все это просчитывать. Хозяин точно не будет, хозяйка ‒ и подавно. А больше вроде некому.

Хозяин, как ни странно об этом знал. Ну, может быть, не знал точно, потому как никогда не поймал ее за руку, да и не стремился. Но, повидав достаточно много людей на своем веку, он видел по ее лебезящей манере, и по тому, как рьяно она отказывалась от помощи, когда Олег Владимирович предлагал ей услуги Алима, чтобы дотащить сумки и пакеты до кухни, видел отчетливо, что рыльце-то в пушку. Поэтому он прямо при ней начинал сразу, как только она приносила, внимательно рассматривать ее денежные отчеты и чеки, делая вид, что вчитывается в каждую строку.

Прием действовал безотказно. Амалия на протяжении недели после этого не смела ничего брать, видя такой жесткий контроль и ожидая серьезных последствий, но потом сволочные покупки опять начинали заваливаться. Однако, покупать что-то, что в список закупок хозяев не входило, она не осмеливалась никогда.

Ни в какое другое время, как в эту неделю, ее принципиальность и строгость по отношению к другому персоналу не была столь ярко выражена, хотя формально эти люди вовсе не находились в ее подчинении.

Никогда, как в эту неделю, она не придиралась так жестоко к Галине Ивановне – маленькой женщине, тихой, скромной, забитой, которая приходила несколько раз в неделю делать уборку.

Не жалела и другого своего подопечного, садовника Алима, – маленького мужчину азиатской внешности, носящего гордое название и диплом «ландшафтный дизайнер» – единственный в его арсенале документ, написанный на русском языке и вызывавший у Амалии Карловны серьезные сомнения в подлинности.

Нэлю Амалия Карловна приняла настороженно. Предыдущие гувернантки по характеру были сродни Галинке, как она пренебрежительно называла про себя, а иногда и вслух, Галину Ивановну. Этих ученых недотеп Амалия Карловна сгребала под свое влияние очень быстро и просто.

Но эта «дама», Амалия Карловна определила с первого взгляда, ‒ немножко не той породы. В любом случае – это лишние глаза и уши, и нужно быть осторожной, по крайней мере, на первых порах. И хозяин очень странно в первый ее приезд пошел встречать эту Нэлли Александровну к остановке – очень подозрительно. Уж не подговорил ли он ее шпионить за Амалией. Очень даже вполне возможно.

Через какое-то время, присмотревшись и поняв, что если она и шпионит, то как-то уж слишком тонко и незаметно, и как-то уж слишком правдоподобно делает вид, что ей до Амалии вообще нет никакого дела, экономка решила окончательно расставить все точки над i.

‒ Вы тратите слишком много туалетной бумаги. – сказала она Нэле как-то раз прямо и сразу, опустив даже приветствие.

‒ Что, простите? – не поняла Нэля.

‒ Да, да, вы слышали, что я сказала.

‒ Туалетной бумаги?

‒ Именно.

‒ И… Куда… по-вашему, я ее деваю? Под кровать складываю? – смотрела Нэлли с крайним недоумением, дивясь степени абсурдности тематики разговора.

‒ Нет, под кроватью у вас ее нет, я смотрела. – ничуть не смущаясь чудовищности того, что она говорила и даже вполне очевидно не замечая ее, произнесла Амалия Карловна задумчиво, как будто всерьез размышляя о том, куда же могла бы Нэлли и в правду эту бумагу складывать.

‒ Ну, знаете, однако! – опешила Нэлька от такой наглости, подумав о том, где еще в ее отсутствие смотрела Амалия Карловна в ее комнате. – Если на то пошло, то я совершенно спокойно могу покупать себе бумагу сама, в этом нет никакой проблемы.

‒ Нет, что вы! Это ни к чему. – пошла на попятную Амалия, быстро сообразив, что теперь часть «завалившейся» бумаги можно спокойно списывать на Нэлли.

‒ Галина Ивановна на вас жалуется. – как ни в чем ни бывало продолжила она. ‒ Уж больно с вашим появлением работы у нее добавилось. А она ведь и без вас колотилась целыми днями, как белка в колесе. Так что вы уж постарайтесь там поаккуратнее как-нибудь.

‒ Да неужели! – не удержалась от сарказма Нэлли. – Постараюсь всенепременно! – пообещала она, не поверив, однако, ни единому амальиному слову. Но к Галине Ивановне все-таки подошла, не спрашивая ни о чем конкретном, как будто бы просто поболтать.

‒ Ой, ну что ты, что ты! – запричитала Галина Ивановна. – Я иной раз к тебе зайду, так и делать-то нечего, как будто и не живет никто. Так только пыль кое-где подмахну и всего делов-то. Что ты!

‒ Ну, хорошо. – улыбалась Нэля. – Амалия Карловна, смотрю, за вас переживает.

‒ Ой, Амалья-то Карловна строга, строга. Но справедлива! ‒ говорила тихо Галина Ивановна, произнося просторечно имя своей начальницы. ‒ Иной раз диву даёсься, как она все-то видит, все-то замечает! Что ты, что ты! Во-о-от такую масенькую пылинку-соринку разглядит. И когда успевает только? Ведь у нее делов-то, делов-то, мама родная! Иной раз не присядет цельный-то день – все на ногах, все на ногах! Вот работа-то какая ответственная! Ведь у каких людей больших работаем! Тут порядок и строгость нужна. А как же, как же! Без этого никак! Без этого никак.

‒ Это точно. – снова улыбнулась Нэлли.

‒ Нашего брата ведь в строгости надо держать. Ой, что ты! За нашим братом только глаз да глаз! Алим только один чего стоит! И сколько нервов ей портит! Не понимает ничего по-нашему, немчура проклятая. И зачем только хозяин его на работу взял?! Надо ведь и понятие иметь, какая у нее работа серьезная, ответственная ‒ весь дом-то на ней! Надо ведь подсобить, помочь, а он только палки в колеса! Нехристь!

‒ Галинка-а-а! – вдруг послышался громогласный вопль Амалии Карловны со второго этажа. – Галинка, подь сюды, пропащая! – выкрикивала она на простонародном наречии, позабыв свое благородное происхождение.

‒ Ой, зовет! Побегу. – переполошилась Галина Ивановна и правда припустив бегом, не соответственно возрасту. – Бегу, Амалия Карловна, бегу, родимая! – кричала она на ходу, пытаясь ласковыми словами хоть немного умерить праведный начальственный гнев.

Дальше Нэля слышала только обрывки амальиной отповеди и тихое оправдательное, упрашивающее и извиняющееся бормотание Галинки:

‒ Ты, мать, совсем плоха глазами-то что ли стала?! Так хоть очки одевай! А ну как гости неожиданно пожалуют? А тут такое безобразие…

‒ Сейчас все сделаем, все сделаем, все исправим как надо…

«Вот народ, ‒ изумлялась про себя Нэля, ‒ ее и хвост, и в гриву, ни за что, а она только уважения больше от этого испытывает. Поразительно.»

Галина Ивановна Нэлю скоро полюбила, как родную. За незлобивость, невысокомерность, приветливость и простое доброе слово. Особенно после одного печального случая, когда Нэля застала ее в своей ванной во время уборки в совершенно расстроенных чувствах.

‒ Галина Ивановна, что, болит чего?! – не на шутку переполошилась Нэля, увидев ее страдальческое лицо.

‒ Пятнышко в бежевой гостевой завелось на плитке в углу – плеснюка черная, никак не могу я с ним справиться. – сразу начала объяснять Галина Ивановна. ‒ А тут Люська, соседка моя, говорит, средство верное нашла. Ну, я у нее и попроси попробовать. Думаю, что зря покупать хозяева будут, деньги тратить, а вдруг не поможет.  Амалия увидала у меня в сумке. Ты, говорит, украла. – голос Галины Ивановны дрогнул. ‒ Да ведь знает она, что хозяева такое не покупали никогда.  Знает, а все равно наговаривает на меня. Вот, что обидно-то. – прижимала она тряпочный скомканный платочек к носу. ‒ И кому расскажи, ведь не поверят люди, скажут, и вправду чужое взяла.

Галина Ивановна чтобы взять чужое и подумать не могла, и в голову такое никогда не приходило, что вы как можно! Хотя зарплата у нее была значительно скромнее амальиной, раза в три примерно.

‒ А вы мне расскажите, я не скажу. – пообещала Нэля.

‒ И дома-то боюсь сказать. Подружек у меня нет. Ну, а дети что, муж… Им ведь от тебя что нужно? Накормить, да обогреть. А что у тебя там, внутри-то, никому ведь и дела-то нету. Вот и держишь кипяток-то этот в груди, только чтобы не ошпарить никого, не дай Бог, сколько сил хватит.  Да он, говорят, креста-то не по силам не дает, значит, надо держать, уж до самой доски.

‒ Да она забыла наверное. – пыталась успокоить Галину Ивановну Нэля. – Она в свои бумажки посмотрит и вспомнит. Вот увидите, сама к вам первая мириться придет.

В отличие от Галины Ивановны, садовник Алим Амалию вовсе не боялся и даже пиетета не испытывал вовсе. Чужого он никогда бы не взял. Не от страха вовсе. Из ощущения собственного достоинства и благодарности к хозяину, за то, что кормил всё его, Алима, многочисленное семейство, живущее в далекой азиатской глубинке.

Переносил он начальственный гнев Амалии с восточным равнодушием, глядя на нее, беснующуюся перед ним, пытающуюся добиться от него хоть какого-нибудь толку, совершенно открытым и спокойным взором, почти с улыбкой, доводя Амалию тем самым чуть не до белого каления.

Он все никак не мог взять в толк, чего же так нервничать и переживать, списывал свое непонимание на скудное знание языка, по-восточному хитро иногда прикрывая этим незнанием свое нежелание выполнять ее мелкие поручения, которые мог себе позволить совершенно спокойно игнорировать.

Серьезные ее требования бегал сверять к хозяину, почти всегда убеждаясь в том, что Амалия пытается заниматься самоуправством и, следовательно, жаловаться хозяину на неисполнительность Алима не пойдет, а значит и опасаться нечего.

Нэлли к своей новой жизни привыкла достаточно быстро. Поднявшись с утра пораньше, будила Алену, едва приводила себя в порядок, почистив зубы, умыв лицо и слегка прибрав волосы, выпивала свой традиционный стакан воды и отвозила ученицу в школу. Потом, уже вернувшись, она будет завтракать, полноценно приводить себя в порядок и лениво заниматься другими своими делами.

Вторая половина дня, как правило, была плотно занята и Нэлли к моменту возвращения домой обычно была порядком уставшая. Сразу шла в душ и спать – завтра рано вставать. Иногда только в пятницу вечером или в выходной позволяла себе посидеть допоздна перед телевизором в гостиной – в ее собственной комнате это чудо современной техники предусмотрено не было.

Хозяев она почти не видела. Олег Владимирович с утра до ночи пропадал на работе. Ольга Владимировна проводила дни и вечера вне дома: дни – в фитнес центрах, салонах красоты, вечера ‒ в каких-то клубешниках, на каких-то тусовках, со своими какими-то подружками, с которыми любила коротенько, на пару часов, обсудить по телефону текущие события, проснувшись днем около полудня после ночной гулянки.

После такого позднего пробуждения она любила ходить в шелковом пестром халате, накинутом прямо поверх ночнушки, с телефоном у уха, по всему дому, то делая себе какой-то супер-диетический завтрак на кухне, то развалившись в креслах в гостиной, ни мало не заботясь о том, что ее разговоры может кто-нибудь услышать.

Разговоры эти содержали в основном самые нелестные оценки поведения и стиля одежды ее знакомых. При чем, поговорив с одной своей подружкой, она могла тут же позвонить другой и начать с упоением перемывать той, предыдущей, кости, в деталях перевирая и ставя с ног на голову то, что только что от нее услышала.

Нэля всегда поражалась такой способности некоторых людей выдерживать многочасовые разговоры ни о чем. Иногда, проходя мимо Ольги Владимировны, она слышала слово «чулок» и крайне нелестные эпитеты, которыми этот «чулок» награждался.

Она тогда еще подумала, что это, скорее всего, прозвище какой-то их знакомой, каким-то невероятным образом появившейся в их компании и, судя по отзывам, совершенно ей не соответствовавшей. Нэля, конечно и подумать даже не могла, что имеется в виду «синий чулок» ‒ гувернантка, то есть, сама Нэля.

Ребенком своим Ольга Владимировна совершенно не интересовалась, ограничивая свое родительское участие противным сюсюканием и чмоканием в щечку, вызывавшем гримасу нескрываемого отвращения на аленкином лице.

Первые несколько месяцев Нэля постоянно ходила сонная. Иногда, приехав с утра после школы и позавтракав, просто заваливалась обратно спать на пару часов. Очевидно, сказывалось кислородное отравление организма: район, в котором Нэля выросла, находился в непосредственной близости от нефтеперерабатывающего завода и роза ветров не была благоприятной. Поэтому организм ее с детства привык вдыхать достаточно широкий спектр таблицы Менделеева. Здесь же, на другом берегу, и воздух был совершенно другой.

В итоге режим сна у нее окончательно сбился и, выдрыхнувшись днем, она частенько не могла уснуть далеко за полночь. Намаявшись переворачиваться с боку на бок в своей кровати, она часто стала спускаться на кухню, в полной уверенности, что все давно спят. В этот раз она решила попробовать стакан теплого молока с ложкой меда, как средство от бессонницы, и стояла перед микроволновкой, ожидая, когда молоко нагреется, задумавшись, и вдруг от чего-то вспомнив свои со Славкой длинные ночные беседы, когда услышала у себя за спиной:

‒ Не спится? – на пороге стоял хозяин.

‒ Нет. Сон приснился…‒ зачем-то соврала она.

‒ Страшный?

‒ Нет. Странный какой-то… А вы? Что, бессонница?

Он обрадовался, что не нужно выслушивать душещипательные подробности «странного сна», а то, что они именно такие, он не сомневался. Гораздо приятнее поговорить о себе любимом.

‒ Да, что-то, знаете ли, не могу уснуть. У меня бывает. Завтра важная встреча, как на зло, буду вялый весь день.

‒ В таких случаях, говорят, помогает поспать минут пятнадцать, когда совсем приплюснет посреди дня, если есть, конечно, такая возможность.

‒ Да, надо будет попробовать…

Немного помолчав:

‒ Не читали Ялома? Американский психолог Ирвин Ялом. Нет? Конечно же, нет. Не читали. – он как будто разговаривал сам с собой, отвечая на свои же вопросы.

‒ Ну, отчего же. «Когда Ницше плакал» очень даже ничего. 

‒ О-о! Надо же! А другие книги как? «Мамочка» например?

‒ Пыталась. Но он не для меня...

‒ Не для вас?

‒ Он работает со страхом смерти. Весьма характерно для особей мужского пола, насколько я могу судить. 

‒ Особей мужского пола! Однако!

‒ Да. Отсюда все эти гипертрофированные инстинкты, чревоугодие, чтобы доказать самому себе, что ты ещё жив, ощутить всю полноту жизни. Отсюда непомерное тщеславие, чтобы оставить яркий след, чтобы никто не посмел усомниться, что такой человек жил на этом свете. 

‒ Гипертрофированные инстинкты... Хм... Жёстко. А вы, значит, страхом смерти не страдаете. 

‒ Сложно бояться смерти, если не видишь смысла в жизни. – тихо сказала Нэля. Изливать в откровениях душу ей точно не хотелось.

‒ Логично. 

‒ Конечно, при возникновении реальной угрозы, был и страх, и паника...

‒ Реальной угрозы?

‒ Да. Был момент, когда я на протяжении нескольких часов верила, что вот-вот могу умереть. 

‒ Что произошло?

‒ Сильная боль за грудиной. Те эмоции, которые я при этом испытывала, показали мне, что смерти я все-таки боюсь, но скорее на подсознательном, инстинктивном уровне. Когда нет реальной угрозы, о смерти я могу рассуждать вполне спокойно, и даже иногда желать её, как избавления. 

‒ Что, бывает так тяжко?

‒ Иногда. 

‒ А в тот раз, неужели сердце?

‒ Нет. Невралгия межреберных мышц. Самое странное, что боль тут же прошла, как только был поставлен правильный диагноз, и стало очевидно, что от этого не умирают. 

‒ Мдаа… Действительно странно.

‒ Вы знаете теорию об этой темной материи и энергии? – вдруг не к месту спросила Нэлли.

‒ Эээ… Ммм… Что-то такое слышал.

‒ Говорят, ученые обнаружили, что если бы во вселенной присутствовала только та материя и энергия, о которых мы знаем, видимая для нас, то по их расчётам все это не могло бы так существовать, как оно сейчас существует. Все это должно уравновешиваться и балансироваться какой-то еще материей и энергией, которую мы не видим. Из-за этого их назвали темной материей и темной энергией, потому что мы их не видим и ничего о них не знаем. Есть только предположение, что они вездесущи и пронизывают всю вселенную насквозь. И нас с вами в том числе.

‒ Что-то типа нейтрино?

‒ Ну да. Что-то неуловимое, слабоматериальное… Что-то, что не вступает в прямое взаимодействие с материей, но обладает гравитацией, как минимум. И я вот тут подумала, что эта темная материя – это может быть Он.

‒ Он?

‒ Ну да, Он. – Нелли подняла руку и показала указательным пальцем вверх.

‒ Хм…

‒ Ведь это Он организует вселенную, Он вездесущ и знает каждое твое деяние и каждое движение мысли. – Нелли говорила монотонно, уставившись неподвижными глазами на стакан молока. ‒ Он как витрувианский человек в этом круге Инь Ян, растягивает ободок круга в стороны, растягивает эти струны и заставляет их вибрировать усилием воли. Чёрное к черному. Белое к белому. Удерживает этот ободок растянутым. А круг этот стремится схлопнуться обратно. Везде, где ослабевает воля Его. Стремится вернуться в исходное состояние небытия. Не потому, что это зло какое-то. А потому, что… как натянутая струна хочет вернуться в состояние покоя. 

Наступило минутное молчание.

‒ Моральный выбор… ‒ вдруг продолжила она, ‒ моральный выбор важен и неважен одновременно. В целом он не важен, потому что если ты встал на темную сторону, то это означает только, что кто-то неизбежно встанет на белую. Кто-то другой, кто-то рядом с тобой… А может и не рядом… ‒ говорила она как бы сама с собой, ничуть не заботясь реакцией собеседника, даже не глядя на него. ‒ То есть вся масса людей смещается тогда немного относительно тропы в сторону света, чтобы сохранить баланс. Но этот выбор важен для тебя лично, так как может привести к твоему разрушению… Исчезновению…

‒ Однако, от того что ты исчезнешь в этом мире ничего не изменится. – вдруг вступил хозяин. ‒ Твое место просто займет кто-то другой. Подавляющее большинство так и живут. Как планктон. Как биомасса. Не потому что им так нравится, нет. Просто по-другому не знают как.

Когда он начал говорить, Нелли едва заметно вздрогнула, как будто очнувшись, и посмотрела на него недоумевающе, пытаясь понять, о чем он говорит. Больше всего в этот момент ее поразила высшая степень отчаяния на его лице, которую она когда либо наблюдала в человеке.

‒ Значимость большинства, – продолжал он, ‒ измеряется лишь тем, как они могут дружить и любить, и жить в мире со своими близкими. Или не могут. Надо просто это принять. И понимать, что люди большие, значащие много для большого количества людей, зачастую платят за это очень большую цену, потому как дружить и любить, просто быть со своей семьей, их уже не хватает. Но это значит, что они еще более одиноки.  Вот и выбирай. Надо оно тебе? 

‒ А правду людям знать нельзя. – вновь продолжил он свой странный монолог после еще одной непродолжительной паузы. ‒ Правду только немногие выдержать могут. Большинству она невыносима. Человеку вообще думать нельзя. Просто противопоказано. Стоит ему задуматься, так рука сама тянется к веревке с мылом. Надо жить, как сказала одна моя знакомая, не приходя в сознание. Да, только сознание не спрашивает, хочешь ты приходить в него или нет. 

Он вдруг улыбнулся, посмотрел на нее прямым, продолжительным взглядом, встал, спокойно, как ни в чем ни бывало, пожелал ей спокойной ночи и стал подниматься по лестнице, краем уха услышав как будто тихий стук двери своей спальни на втором этаже.

Как будто кто-то только что, за мгновения до него, поднялся по этой лестнице и скрылся там, впопыхах, не рассчитав силы и закрыв дверь с размаху так, что она тихо стукнула. Но он был слишком погружен в свои невеселые мысли, чтобы обратить на этот звук внимание.

Утром, когда Нэля только вернулась из центра после того, как отвезла Алену, вдруг позвонил Слава, каким-то десятым чувством уловив ее ночные мысли о нем. Он бы и раньше позвонил, но все откладывал, сомневался, как она отреагирует, мучился. Но когда услышал ее ликующие вопли в трубке, сразу полегчало, как камень с души.

‒ Славка! – радостно верещала Нэлька. – Славка! Ты?! Где ты?!

‒ Да я-то там же, где и был, в отличие от вас, Нэлли Александровна! – улыбался он во все тридцать два зуба.

‒ Ой, Слав, у меня тогда неожиданно так все случилось, потом переезд этот. – начала тараторить Нэля.

‒ Да я уж понял, когда пришел к тебе, а там мужик какой-то. Я, блин, понять ничего не могу! Нагрубил ему немножко. Ха-ха! Как-то так, слово за слово мы с ним, так он меня чуть с лестницы не спустил! – хохотал он счастливо в трубку. – Думаю, ну, раз не сказала мне ничего, не позвонила, что переезжаешь, значит, видеть меня не хочешь совсем!

‒ Ну, Слав, ну, прости ты меня, дуру старую!

‒ Нечего, нечего тут на комплименты напрашиваться!

С тех пор они стали регулярно встречаться в центре в обед и больше уж не прерывали своей дружбы никогда. Слава, как специалист и знаток IT гаджетов, посоветовал ей купить продвинутый планшет, на котором можно было смотреть различные передачи и вообще лазать по интернету, не вставая с постели, через Wi-Fi. Нэля теперь могла спокойно по вечерам обходиться без телевизора в гостиной.

Но как-то вечером она зависла нечаянно внизу на мягком диване перед большим экраном с кружкой горячего чая. Народ весь сидел по своим комнатам и она подумала, что вполне может задержаться тут немного.

Она смотрела передачу, которую вел известный репортер, приглашавший в свою студию самых разных людей, которые были ему интересны. Мужик он был умный, вдумчивый, достаточно искренний при этом, поэтому смотреть было всегда интересно.

‒ Но позвольте, не будете же вы утверждать, что вселенная появилась вместе с наблюдателем. – удивлялся ведущий. ‒ Тогда нужно с уверенностью заявить, что у каждого наблюдателя, коими все мы поголовно являемся, и вселенная-то должна быть своя, поскольку его глазами этот мир видит только он, и видит так, как только он его видит.

‒ Значит, у каждого есть его собственная индивидуальная вселенная, получается! – ничуть не смутился гость.

‒ Ну, вселенная-то, предположим, усеченная весьма, поскольку состоит всего лишь из его внутреннего мира и того кусочка внешнего, который данный конкретный индивид способен освоить. И, тем не менее, вы называете это усеченное нечто ВСЕЛЕННОЙ?!

В этот момент в гостиную вошел Олег Владимирович и присоединился к просмотру, вначале вежливо осведомившись, не помешает ли он. Но передача подходила к концу, и ведущий уже перешел к традиционному блиц опросу, во время которого гость должен был быстро, почти не задумываясь, отвечать на короткие вопросы. Любимым последним вопросом ведущего был: «Что вы спросите у Бога при встрече?»

‒ Ненавижу этот вопрос… ‒ пробормотала Нэля. – Вроде умный человек…

‒ Почему? – заинтересовался хозяин.

‒ Потому, что из разряда… Как бабулька внуку в автобусе говорит: «Посмотри на облачко, вдруг там Боженька сидит!» Это из серии слишком буквального понимания «по образу и подобию». Физически он не может быть похож на нас. Ему это просто ни к чему. Эти руки, ноги, нос, ‒ все это для того, чтобы соответствовать и выживать в конкретных условиях, как биологическому виду. У него физические условия совсем другие.  «По образу и подобию» ‒ это про что-то другое. Про волю, я не знаю… Про дух, про созидание…

‒ Самопознание. – полуутвердительно вставил Олег Владимирович.

‒ Ну, да! Здесь ‒ то же самое. Какое-то странное представление о Нем, как о существе, сидящем где-то там наверху, ожидающим встречи с нами, чтобы задать по попе а-та-та. 

‒ То есть, вы считаете, что вопрос задан некорректно. 

‒ Ну, да! Как это, при встрече? Что значит ‒ при встрече? Для меня ‒ это существо, пронизывающее все вокруг и меня в том числе. Я знала его до рождения и буду знать после смерти. В течение жизни он всегда рядом. Только не отворачивайся от него. 

‒ Хм… Интересная мысль.

‒ Мне иногда приходит в голову… что вселенная ‒ это тело Бога.

‒ Тело?! – удивился хозяин.

‒ Ну да. То есть, он не бестелесный. Он так же привязан к материальной субстанции. 

‒ Хм... Интересно, а кто же тогда человек в этой системе координат?

‒ А человек в этой системе больше всего напоминает нейрон у нас в голове. 

‒ Нейрон?

‒ Нейроны ‒ это нервные клетки в головном мозге. У них такие жгутики-отростки, синопсы, при помощи которых они передают и получают информацию. Один нейрон своими жгутиками образует тысячи и тысячи связей с другими клетками. Каждый нейрон постоянно общается, получает и передаёт информацию, смысла которой не понимает. Знаете, как у муравьев и пчёл. Каждая пчелка ‒ как один нейрон, а вместе они все ‒ коллективный разум. 

‒ А люди значит ‒ коллективный разум Бога?! Не слишком ли… самонадеянно?! 

‒ Как теория... 

‒ В порядке бреда если только... – ухмыльнулся хозяин.

‒ И ещё, знаете что? 

‒ Что?

‒ Все клетки в организме... Не уверена, впрочем, насчёт нейронов, однако... Ну, не важно. Так вот. Все клетки имеют программу самоуничтожения. Если в клетке пошло что-то не так, если идёт какой-то сбой, например в копировании генетической информации, то клетка запускает механизм самоуничтожения, чтобы не воспроизводить это нарушение. Клетка совершает самоубийство. 

‒ А её подруги стоят и горько плачут, бия себя в грудь и мучаясь чувством вины... – Олег Владимирович решил блеснуть остроумием.

‒ Нне... Не знаю. А если клетка этого не делает, по каким-то причинам, то начинает развиваться опухоль, потому что от неё плодятся больные клетки. 

‒ Ну, что вы хотите сказать, что когда человек совершает самоубийство...

‒ То, прежде всего, он должен убедиться, что у него есть достаточные основания для этого. Отсутствие видимого и понимаемого им смысла жизни таковым основанием являться не может ни при каких обстоятельствах!

‒ Хорошо, люди ‒ это нейроны мозга Бога. Хм...

‒ Только общаемся мы не при помощи щупалец, по которым идут электрические сигналы, а при помощи сознания, которое мы направляем, концентрируя внимание на интересующем нас объекте. То есть, своего рода тот же щупалец, только нематериальный… ну, или слабоматериальный. То есть, если можно так сказать, общение на более высоком энергетическом уровне. Сознание ‒ это нечто нематериальное, имеющее, тем не менее, материальную основу, тело человека, к которому оно привязано. Некий процесс, промежуточные результаты которого каким-то образом хранятся в нейронах, в ДНК этих клеток, в этом белке. Без хранения и периодического пересматривания, переосмысления этих промежуточных результатов сознание не может развиваться. 

‒ Как насчёт того, что Он нас создал? Он что, собственные нейроны создал? 

‒ Почему нет? Как человек создаёт книжные полки, чтобы систематизировать информацию. Если информации очень много и она вся свалена в кучу, то это все рано, как если бы её не было совсем, потому что найти нужный кусок нет никакой возможности. Вот так и люди, как книги. 

‒ Как книги?

‒ Ну да, у каждого свой кусочек информации, свои способности, кто поёт, кто танцует. Все разные, воспринимают все по-разному, с разных сторон смотрят. Это и есть систематизация, преодоление хаоса. 

‒ Хаоса. Ага...

‒ Если сознание рассматривать как процесс, который протекает во времени, то что?

‒ Что?

‒ Представьте любой процесс, протекающий вне времени, без возможности фиксации промежуточных результатов. 

‒ И...

‒ Ну?

‒ Нет, как это можно себе представить?!

‒ Попробуйте.

‒ Без возможности записать что-либо на каком бы то ни было материальном носителе?

‒ Так, так!

‒ Без возможности понимания что сначала, что потом!

‒ Именно!

‒ Это хаос, это невозможность какого-либо процесса, постоянное начинание сначала и заканчивание ничем. 

‒ Ну, примерно так, я думаю. Энтропия. 

‒ Чем плоха энтропия? К чему весь этот процесс? Зачем это развитие? – он несколько запутался, был слегка сбит с толку.

‒ Вопрос нейрона, пытающегося понять, что происходит за пределами черепной коробки. 

‒ То есть за пределами вселенной. 

‒ Ну да. 

‒ Бесперспективняк. – сделал он неутешительный вывод.

‒ Полнейший. 

‒ Но если провести параллели? – вдруг оживился он.

‒ Какие? Если только достаточно условные. 

‒ И все же. Маленькие нейроны у нас в голове ‒ первый уровень. Мы ‒ нейроны Бога – следующий уровень. ОН в свою очередь может быть как единица познания в ещё более сложной системе. – неожиданно подхватил он нить рассуждений.

‒ Единица сознания скорее. И общаются они телепатически. 

‒ Олег! – вдруг услышали они голос хозяйки у себя за спиной. Обернувшись, они увидели выражение ее лица, не предвещавшее ничего хорошего. Повисла длинная, тяжелая пауза.

‒ Я, пожалуй, пойду. – тихо сказала Нэля, вставая. – Спокойной ночи.

По лестнице она поднималась, явно ощущая спиной свинцовое молчание, царившее в гостиной. А может быть, это был чей-то тяжелый взгляд.

После этого она стала стараться из своей комнаты вечером не выходить и вообще с хозяевами пересекаться как можно меньше. На сколько это было, конечно, возможным. В выходные получалось плохо. Нэля никак не могла уловить логику их передвижений по дому. В будни все было более-менее предсказуемо.

Только однажды утром она не угадала время и оказалась на кухне, когда Ольга Владимировна, спустившись со второго этажа раньше обычного, прошла в гостиную и, плюхнувшись на диван, продолжала свой традиционный разговор по телефону с очередной подружкой:

‒ Ой, вообще все мозги сломала, голову просто напрочь выломала. Не знаю я, чего дарить. Что можно подарить человеку, у которого все есть? А если чего нет, так он идет и сразу покупает все, что ему нужно. Вообще все мозги сломала, напрочь!

‒ Подари лопату совковую, он же любит у тебя в саду ковыряться, грядки копать.

‒ Да есть у него лопаты эти, всех цветов и размеров.

‒ Ну, подари эти… как их… такие формочки для рассады…

‒ Да он купил уж давно, весь гараж этим барахлом завален.

‒ Ну, удобрения тогда какие-нибудь. Хи-хи.

‒ Ага, камаз навоза заказать, чтобы перед воротами вывалили, и сверху бантик: HAPPY BIRTHDAY, @ля! Ха-ха-ха.

Нэля поняла, что речь идет о предстоящем дне рождения Олега Владимировича. Но слушать все это ей было отчего-то очень неприятно и она потихоньку проскользнула наверх со своей кружкой чая.

Отрицательные эмоции по поводу этого события, как оказалось, испытывала не только она. Непосредственно в день торжества, когда все гости уже собрались и ждали только появления самого хозяина, Ольга, почувствовав, что ожидание уже неприлично затянулось и она практически исчерпала все темы для разговоров, вдруг громко, через всю гостиную прокричала повелительным тоном Нэле, стоящей скромно в стороне от всех:

‒ Нэлли Александровна, уж будьте так любезны, разыщите нашего виновника торжества!

Нэля кивнула головой и тут же отправилась на поиски. Обойдя весь дом, она догадалась наконец, заглянуть на летнюю веранду. Он стоял там, задумчиво глядя куда-то далеко за реку, скрестив руки на груди, казалось, ничуть не ощущая апрельской прохлады. На звук ее шагов, он лишь слегка обернулся, но, увидев, кто идет, тут же принял свое прежнее положение.

Она медленно подошла, собираясь с мыслями, но только хотела что-то сказать, как он перебил ее:

‒ Господи, кто бы знал, как я ненавижу свой день рожденья!!! Знаете, какой самый замечательный подарок, который можно было бы мне сделать? – говорил он с какой-то детской досадой. ‒ Чтобы все люди на земле в этот день напрочь забыли бы о моем существовании и мне не пришлось бы целый день фальшиво улыбаться и лицемерно благодарить за поздравления! Ну, с чем тут поздравлять, скажите мне?! Ну, что тут праздновать?! Ну, что тут, рай на земле что ли?! И всем вокруг должен! У тебя день рожденья, а ты всем вокруг должен! На работе ‒ проставиться обязательно надо! Не проставился ‒ значит зажал, значит, ты жмот! Родственникам ‒ проставиться должен! Придут толпой, пожрут, напьются, улыбки натянут... Господи, какая мерзость! А гости эти! Я никого почти не знаю! Это все Ольгины знакомые какие-то. Зачем все это?!

Нэля сочувственно посмотрела на него. Потрепала по плечу в тонком шерстяном свитере, успокаивая как маленького. Тихо сказала:

‒ Надо идти. Там ждут.

Он глубоко вздохнул, поднял подбородок, выпрямил спину и пошел. В гостиной его встретили восторженные возгласы, заздравные тосты и наискучнейшая светская беседа. Нэлю, на удивление, хозяйка тоже попросила присоединиться, предварительно не без удовольствия перечислив все ее педагогические достоинства, подтвержденные документально, как будто хвастаясь удачным приобретением.

Нэлька не гордая, упрашивать себя не заставила, присела на диван, где было свободное место. Один из гостей даже галантно преподнёс ей бокал сухого белого. Сидела, слушала умные речи, разрабатывая план незаметного побега, когда вся толпа после закусок пойдет присаживаться к пышному столу. «За столом места для меня точно не предусмотрено, слава Богу, несмотря на все мои безразмерные достоинства.»

А пока в гостиной шел самый оживленный разговор на самые разнообразные темы.

‒ Ой, эти няньки, гувернантки ‒ это какой-то кошмар! ‒ начала одна истеричная дама рассказывать какую-то возмутительную историю с гувернанткой своей старшенькой доченьки. 

Нэля встала со своим бокалом и под предлогом добавления в него льда отошла к сервировочному столику. На самом деле ей вовсе не хотелось выслушивать эту возмутительную историю, которой все собравшиеся дружно поддакивали. И демонстративнее всего поддакивала Ольга Владимировна.

‒ Что, надоели светские сплетни? ‒ улыбающийся хозяин заглянул ей через плечо. 

‒ Нет, просто она задела меня за живое. 

‒ За живое? Что, тоже был конфликт с работодателем?

‒ Н-нет... Я в смысле... Никогда не задумывались, почему считается неприличным говорить о человеке в его присутствии в третьем лице?

‒ Наверное, неуважение...

‒ Да, неуважение. Ты говоришь, как будто человека здесь нет, то есть намекаешь ему, что он пустое место. 

‒ Пустое место? Ну, может быть... Никогда не задумывался. – улыбался он непонятно чему.

‒ У меня есть этот пунктик. Я всегда теряю самообладание, если кто-то ведёт себя так по отношению ко мне. 

‒ Говорит о вас в третьем лице?

‒ Да нет, это-то Бог с ним. Ну, например, когда ученик на уроке занимается своими делами, то есть то, что я говорю тут, бисер рассыпаю, то, что я в ночи к уроку готовилась, пыталась выдумать что-то поинтереснее, объяснить попонятнее ‒ это все пустой звук для него, а я пустое место. Или когда человек при встрече со своими друзьями ни с кем тебя не знакомит, не называет твоего имени ‒ эффект тот же. Или когда что-то важное должно произойти, а тебе говорят в последний момент, как бы между прочим. Или как сейчас, при тебе обсуждают кошмар с гувернантками, прекрасно понимая, что ты и есть эта самая кошмарная гувернантка. Такой комплекс маленького человека. 

‒ Комплекс маленького человека? – он удивленно поднял брови.

‒ Ну, если можно так выразиться... Когда человек знает, что он ничего значительного из себя не представляет и его это мучает... Потому, что он знает, что может намного больше, может приносить пользу людям намного большую... И каждый намёк на это его ничтожество, каждый акт непослушания, невежливости даже, воспринимается как прямое давление на больное место. И человек тогда реагирует неадекватно. Воспринимает слишком лично то, что к нему никакого отношения вообще не имеет. 

‒ То есть вы часто чувствуете себя пустым местом? ‒ улыбнулся он такой странной особенности. ‒ Слишком уж как-то вы чувствительны…

‒ Да, знаю, глупо чрезвычайно. Но если задевает, значит есть в этом доля правды. А если это правда, то чего же обижаться? Какой смысл? Умом понимаю, но сделать ничего не могу. 

Он удивленно посмотрел на неё. «Какое же она пустое место? Странно. В ней такая глубина и такт, начитанность и образованность не просто формальная.» Но вслух сказал:

‒ Разве вы не видите, что каждая из тех, кто там сидит, гораздо больше подходит под это определение. 

Она пристально, слегка враждебно посмотрела на него, пытаясь понять, серьёзно он сказал или зачем-то глупо льстит. Он осекся, взял свой бокал и вернулся к гостям. 

ПРОШЛО ДВА ГОДА

 

Так, как-то незаметно прошли два года. Алена постепенно привыкла к Нэле, перестала напрягаться, но все так же большей частью предпочитала в ее присутствие молчать о своем. Нэля не расстраивалась. Ей тоже было о чем помолчать.

Ольга Владимировна смотрела с презрением, но претензий никаких не высказывала. Она вообще редко обращала на Нэлю внимание, предпочитала делать вид, что ее не существует в природе. Однажды только попыталась обозначить свое превосходство рассуждениями о том, как хорошо она знает английский язык.

‒ Я очень хорошо пишу и говорю по-английски. – говорила она на полном серьезе. – Со словарем, конечно, но уровень у меня очень высокий. Понимаю только плохо…

Нэлька чуть не прыснула. Как можно не понимать, что говорят, но при этом хорошо писать и говорить самой?! Нонсенс! На самом деле все происходит с точностью до наоборот. Сначала ты начинаешь понимать, додумывая и угадывая значения слов, которых ты не знаешь, исходя из контекста. И только потом, спустя очень приличное время, ты можешь начать сносно говорить. Говорить намного сложнее. В разы. Это требует наработки, постоянной практики говорения и приличного активного словарного запаса, который всегда и у всех гораздо меньше пассивного. «Да уж, повеселила ты меня, Ольга Владимировна! Боже, до чего глупа!» ‒ не удержалась про себя Нэлли.

Олег Владимирович, в отличие от своей жены, всегда был предельно вежлив и дружелюбен и никогда не прочь поболтать с Нэлей о том, о сем. Но ему все время что-то мешало: то дела, то отсутствие достаточного времени, то вдруг появляющаяся именно в этот момент Ольга Владимировна с каким-нибудь пустяком, требовавшим, однако, его немедленного участия.

Нэльку эта ольгина возня, шитая белыми нитками, поначалу забавляла, пока не случилось одно недоразумение, заставившее ее крепко призадуматься. Нэля ездила в центр с Аленкой, которую возила к стоматологу. Была суббота и она вызвонила Славку, поболтать на полчасика в кафе недалеко от клиники, пока Аленка у врача. Он пришел с огромным букетом лиловых тюльпанов, сообразив, что до восьмого марта Нэльку уже не сможет увидеть.

‒ Ооой, какие красивые! Спасибо тебе большое! Видела бы твоя Лена, убила бы обоих на месте! – хохотнула Нэлька.

‒ Не убила бы, не переживай. – ответил Слава. – Мы расстались.

‒ Как…

‒ Да, ничего. Все нормально. – слабо улыбнулся он. – Нашла себе более восприимчивого реципиента для своих воспитательных молчанок.

Вернувшись домой, Нэлька первым делом прошла на кухню, улыбаясь и мурлыкая себе под нос популярный мотивчик, занялась букетом. За этим делом и застал ее Олег Владимирович. К своему сожалению, Нэля, отвернувшись к кухонным шкафчикам в попытке отыскать в их недрах вазу для цветов, не увидела, как резко при виде букета привычное приветливое выражение сменилось на его лице черной тучей.

‒ Что это?! – спросил он с таким возмущением, как будто Нэля выложила на кухонный стол не тюльпаны, а… я не знаю… кучу навоза.

‒ Ой, Олег Владимирович, добрый день! – прощебетала Нэлька, не успев среагировать на его грозный голос.

‒ Я надеюсь, вы не собираетесь… приводить сюда… своих поклонников! – он хотел выразиться гораздо более грубо, но сумел сдержаться.

Нэлька опешила. Встала, как вкопанная, уставившись на него, пытаясь понять.

‒ Даже и не думала. – сказала тихо, обиженно. – Не знала, что принести букет цветов в дом, где я живу, это такое страшное преступление. – сгребла тюльпаны со стола в охапку и прошла мимо него к себе на верх, даже не взглянув.

Через несколько минут к ней в комнату постучали. Он робко заглянул, увидел ее, стоящую у окна в обнимку со своим букетом, грустно смотрящую куда-то вдаль.

‒ Вот… Я вазу налил.

‒ Спасибо. – не сочла нужным даже улыбнуться в ответ на этот жест вежливости: «Надо же было так глупо испортить мне нестроение! Чурбан неотесанный!»

‒ Нэля… Александровна… Я понимаю, что вы имеете полное право на свою личную жизнь, но… Если вы соберетесь замуж… Алене придется опять…

«Господи, это всего лишь букет цветов! Как тургеневская барышня, ей богу!» ‒ с досадой подумалось Нэльке.

‒ Это друг моего сына. Он на пятнадцать лет меня младше. И я не думаю, что мне следовало бы выходить за него, даже если бы, вдруг, он этого захотел.

‒ Простите.

Выходные Нэля вообще не очень любила. Заняться особо было нечем. Иногда в эти свободные дни она ходила с Аленкой гулять на реку. Но сегодня шел дождь, гулять не пойдешь. Да еще и хозяева дома в полном составе, сидят на кухне, рассматривают фотографии своих зарубежных поездок. В этот раз ездили они в разные места: хозяин – по работе, Ольга – отдыхать с друзьями.

Нэльке очень хотелось чаю, но не хотелось идти на кухню – нарушать семейную идиллию. «Идиллия», впрочем, разрушилась сама по себе совершенно неожиданным образом.

Олег смотрел фотографии с отдыха в социальной сети на страничке Ольги, читал комментарии. Особенно его веселили отзывы Милы – Ольгиной подружки, участвовавшей в поездке. Кликнув на ее аватарке, он перешел на милину страничку, где фотографий было значительно больше и многие из них приличным содержанием не отличались. «Ооо, вот тут поинтереснее! – подумал он. – На пьяную жену посмотреть!» Ольга заерзала:

‒ Ну, куда ты полез-то!

‒ А он что тут делает?! – с искренним недоумением указал Олег на фитнес тренера из клуба, в который ходила Ольга: стоимость поездки явно превышала финансовые возможности его зарплаты.

Молодой человек на коллективной фотографии стоял рядом с Ольгой, фамильярно положив руку ей на плечи, и сиял широченной белозубой улыбкой абсолютного собачьего счастья.

Внезапно в голове у Олега сложился пазл. Мгновенно мысли его понеслись ураганом на сверхзвуковой скорости. Совпало все, совершенно все! И это собачье счастье, и эта рука на плече. И то, что поездка с Ольгиными друзьями на этот фешенебельный курорт как-то уж очень «неудачно» совпала с его поездкой заграницу по работе, которая тщательно и долго готовилась, о которой знали буквально все как минимум за полгода и из-за которой он не смог к ним присоединиться. И то, что стоимость поездки так неприятно удивила его, когда она озвучила сумму. Он тогда еще подумал, что за эти деньги в этом месте можно было бы спокойно отдохнуть вдвоем, но комментировать не стал.

И в довершении всего ее, ольгино, смятение, ‒ «Мила, сука, все-таки выложила эту фотку!», ‒ и бегающие глазки, и тщетно выделываемое равнодушие на лице – актриса из нее никакая. Все это окончательно подтверждало его догадку.

Он побледнел, дыхание сбилось, на скулах заиграли желваки.

‒ Оля, ты идиотка или прикидываешься? – с трудом выдавил он через стиснутые челюсти.

‒ Я идиотка?!! Это я – идиотка!!! – вскочила она из-за стола. – Я еще и идиотка после всего этого!!! – орала она истошно.

‒ После чего «этого»?

‒ Тебе, значит, можно с чулками с этими тут по ночам философию разводить, а мне, значит, нельзя?!

‒ С какими чулками? Ты бредишь!

‒ Нет, это ты бредишь, дорогой мой!

‒ Ты об Алене хотя бы подумала?!

‒ Алена! Причем тут Алена?! Я ей совершенно не нужна! Абсолютно никакой психологической близости, моральной поддержки элементарной!

‒ Моральной поддержки?! В чем тебе нужна моральная поддержка?! В покраске ногтей?! Какая «психологическая близость»?! Совместное обсуждение сплетней?!

Дальше пошла нецензурная брань до неузнаваемости измененным, визжащим женским голосом и звуки разбивающейся вдребезги посуды.

Аленка все слышала. Когда начался шум, она, испугавшись, что что-то случилось, бросилась вниз по лестнице. Но услыхав свое имя в устах матери, резко остановилась посреди лестничного пролета. Услышав всплески осколков, разлетающихся по плитке на полу кухни, она резко повернулась и побежала обратно к себе в комнату.

Нэлька тоже переполошилась, услышав ругань, но из комнаты выходить не спешила, стояла под своей дверью, пока все не стихло. Выждав еще несколько минут, решила, что нужно проведать Алену, ведь она тоже наверняка все слышала и перепугалась, конечно.

Она пересекла коридор и открыла дверь напротив. Справа от двери стояла аленкина кровать и на ней ничком лежала Аленка и плакала.

‒ Алена, что ты?! – бросилась к ней Нэлли.

Но девочка, до этого только тихо всхлипывавшая и трясущаяся всем телом в попытке сдерживать рыдания, теперь завыла во весь голос.

‒ Алена, девочка, так нельзя...

‒ Уйдите! Уйдите! Ненавижу вас! Видеть вас не могу! ‒ прорычала она, не отрывая лица от подушки.

Нэля и вправду сдвинула брови, поджала губы и сделала движение, чтобы повернуться и уйти, но вдруг внутри у неё что-то дрогнуло и она, всегда такая гордая и никогда бы не позволившая себе навязываться, подошла к кровати и присела на неё рядом с девочкой.

Сначала просто сидела и сквозь рёв и всхлипы думала о том, что человеку нельзя быть одному в такой ситуации, нужно обязательно быть кому-то рядом. Тем более что и человек-то ‒ ещё ребёнок. По крайней мере, она, Нэля, хотела бы, чтобы кто-то был, пусть и ненавистный.

Когда рыдания достигли апогея, и Нэля стала всерьёз опасаться за здоровье девочки, ‒ да и в любом случае надо как-то прекращать это безобразие, ‒ она сделала попытку погладить её по голове, но Алена резко, в каком-то диком остервенении, оттолкнула её и снова уткнулась в подушку.

Нэлли не обиделась. На мгновение заглянув внутрь себя, она увидела, что обиды нет совсем. На самом деле это было очень необычно. Уж в чем, в чем, а в искусстве обижаться Нэлька с детства была знатным спецом.

И уже во взрослой жизни, пытаясь избавиться от этой дурной привычки, где-то вычитала, что обиды не будет, если ты видишь в душе другого человека. Тогда она не поняла, как это. А теперь подумала, что не обиделась, потому что слишком хорошо, на своей шкуре, знает причину этих слез. Только не знает, что сделать, как помочь.  Она просто продолжала сидеть рядом.

Вдруг девочка резко села на кровати и буквально бросилась ей на шею, обняв своими ручонками и, уткнувшись лицом, намочила её своими мокрыми щеками. Нэлли обняла её в ответ и стала тихонько поглаживать её по спине и голове, едва заметно покачиваясь взад-вперёд, как будто пытаясь убаюкать.

Постепенно рыдания стали затихать, но они ещё долго сидели так, обнявшись и покачиваясь, пока Аленка, уже совсем успокоившись, не перестала делать непроизвольные резкие вдохи, сопровождавшиеся хлопаньем носа, как это часто бывает у маленьких деток, которые очень долго плакали и теперь никак не могут восстановить дыхание. 

‒ Ну-ка ложись, я тебе животик помну. – Нэля понимала, что обеим им надо сейчас отвлечься, переключиться с грустных мыслей.

‒ Животик?

‒ Ну да. Мне бабушка так делала маленькой, когда начинаешь сопливиться или раскапризничаешься без видимой причины. Скажет: «Ну-ко, ложись животик мять!» А я что, мне только приятно, а если вдруг больно немножко, только скажешь: «Ой!», и бабуля начинает потихоньку эту точку болевую обминать, обминать вокруг, пока боль не пройдёт. 

‒ Как, просто мять и все? ‒ говорила девочка, с готовностью укладываясь на спину и задирая футболку, доверчиво и просто подставляя свой живот рукам Нэлли. 

‒ Нет, не просто, ‒ отвечала Нэля, неспешно начиная свои манипуляции. ‒ Бабушка говорила: «От серединки ‒ на половинку, от серединки ‒ на половинку». Её саму так её бабушка научила делать. То есть, сначала серединку промять надо, между ребрами и пупком – вот тут примерно. Потом от середины живота вниз от рёбер немного отступив, начинаешь мять к левому боку ‒ левую половинку проминаешь. Потом также от середины правую половину.От серединки ‒ на половинку. Потом с самого низу живота от середины, от самой косточки, мнёшь вверх наискосок налево. Потом также на право. От серединки ‒ на половинку. ‒ рассказывала Нэлли, постепенно продвигаясь по животу своей подопечной. 

‒ Ой!

‒ Ага, больновато? Вот значит здесь поработать надо. Ты не бойся, я потихоньку. 

‒ Я не боюсь. 

‒ Ну вот, попрошло? 

‒ Да, прошло. 

‒ Ну ладно, вечером повторить надо. В животе ничего болеть не должно. Животик мягкий должен быть, безболезненный. Тогда значит все хорошо у человека, все работает правильно. Я как выросла, про это все забыла благополучно. А работать пошла, начала болеть беспрестанно. То воспаления какие-то, то горло, то герпес на губы высыплет. На лето вроде передышка, а с осени опять тягомотина сопливая эта начинается. Жуть. И сколько денег на лекарства тратила, и витамины, и травы пробовала. Ничего не помогало. А лет пять назад случайно в интернете наткнулась. Профессор один, врач, целую систему разработал. Висцеральная терапия называется. Так я как посмотрела, как он животы людям мнёт, так бабушкино «с серединки ‒ на половинку» и вспомнила. Оказывается, все правильно мы делали. Оказывается, в середине над пупком луковица двенадцатиперстной кишки находится, туда протоки и желчные, и от поджелудки выходят. Значит сначала надо с протоков спазм снять, если есть, а потом только сам орган давить. И с почками также ‒ сначала мочеточники расслабить, чтобы содержимое почек спокойно выход нашло.

Оказывается, от стресса, от еды неправильной, от жизни нашей неправильной, органы внутренние спазмируются, перестают работать правильно. В первую очередь протоки желчные реагируют, пережимаются. Печенка плохо работает ‒ поджелудка страдает, селезенка страдает. Желчи мало ‒ в кишках червячки заводятся. Значит, кишки воспалённые, аллергии разные, иммунитета никакого. Кишки отечные, спазмированные, резиновые, на почки давят. А от почек и сердце, и легкие ослабляются, и глаза плохо видят, и уши болят. Не говоря уже про все, что ниже почек находится, тоже все страдать начинает.

Все взаимосвязано, все в одну систему сведено. Органы больные по нервам спазмы в мышцы передают. Вот глядишь человек и захромал, и в спину у него стреляет. И человек-то нервный, обозлённый, на весь мир обиженный становится. Все, приехали. Конечно, будешь злой, если внутри все наперекосяк! А всего-то и надо, что живот в порядок привести. Он так-то может и не болеть совсем, а нажмёшь ‒ больно. Значит спазм там, значит нарушение пошло уже.  У профессора у этого конечно целая система разработана. Там не только массаж живота, но и мышцы разминаются, и травы применяются, и пиявки, и банки... У бабушки, конечно, ничего этого не было. Зато она с молитвой все делала. 

‒ С молитвой? В церковь ходила?

‒ Нет, у них какая-то вера особая была, поморская. Сейчас бы наверное сектой назвали. Какая-то ветвь христианства. В церковь они не ходили, молились дома. У бабушки в комнате полстены было иконами увешано. Иконы, распятия ‒ кресты то есть, такие большие. И бабушка стоит перед ними часами с чётками в руках, с раскрытой книгой, и поклоны отбивает.

А книги все большие, древние, толстые корочки кожаные, почти черные, которые железными застежками застегивались, страницы жёлтые с большими буквами непонятными. Но бабушка эти буквы по-русски вроде читает, только слова не все знакомые.

Я маленькая просыпалась утром под это бабушкино бормотание, когда она меня с собой спать брала. У неё кровать такая высокая, большая. Перина пуховая, в которой утонешь. В комнате окно на восток выходило. Глаза открываешь, а занавески все полыхают ярким светом от солнца, и бабушка на их фоне в профиль стоит и молится. 

‒ А где сейчас эти книги?

‒ Сейчас-то... Пару книг она сестре своей оставила вроде. А большую часть увезла в Ченцово. 

‒ Ченцово?

‒ Да. Это деревня в области, не далеко от города. У них там община была. Бабульки ‒ подружки молодости под старость лет съехались и так вот жили. К деньгам прикасаться нельзя, подписывать ничего нельзя...

‒ Нельзя деньги в руки брать? А как же... Ну, там, продукты покупать...

‒ А вот так. Милостыней жили. Кто что подаст, люди добрые. Дедушка в городе остался, ездил туда к ним регулярно. Что привезёт, тем и живы. Ну, наверное, не только наш дедушка к ним ездил. Там и родственники, и  деревенские помогали. Мясо они не ели, а так молоко, яйца, крупы, картошку. Дедушка хлеб, конфеты им возил. Все ворчал, что бабушка его бросила, обижался потихоньку. 

‒ А тебя она читать по-старославянски не учила, пока ты маленькая была?

‒ Меня? Нет, не учила. Тогда это все запрещено было, наверное, мне неприятностей не хотела, не дай Бог. Я и сейчас только «Отче наш» знаю и больше ни одной молитвы. И в церковь не могу ходить. 

‒ Не можешь? Почему?

‒ Ну, не то, что не могу... Я могу пойти... И хожу иногда. Но мне там не комфортно. Я и Библию пыталась читать. И знаешь, на каком месте бросила? Там первые три части ‒ Бытие, Исход, Левит. Так вот в Левите описывается создание первых церквей, обрядов, церковных правил. И когда там начали рассказывать, как старика забили до смерти камнями за то, что он в субботу пошёл собирать хворост, а работать в этот день запрещено... Понимаешь... Я не смогла дальше читать. Я понимаю, что один эпизод не может перечеркнуть все учение, но…

У меня мама была активная прихожанка, регулярно ходила на службы, причащалась, они много добра делали, еду бездомным готовили, вещи собирали... У них община там была своеобразная. И праздники вместе встречали, угощения сами готовили, и общались, и помогали друг другу, если кто заболел, не дай Бог, ухаживали, домой ходили. Понятно, все не молодые уже. И я очень рада за них была. Они нашли в этом для себя что-то важное, смысл жизни, может быть. Я ни в коем случае не имею ничего против и не осуждаю их... Но... Понимаешь...

Когда батюшка, который в два, а может в три раза моложе моей мамы, говорит ей какие книги можно читать, а некоторые книги читать запрещает... Я этого не могу понять. Она у меня как-то книгу про Вангу увидела и очень заинтересовалась. Я, конечно, дала ей почитать, а она через день мне её возвращает. Я говорю: «Неужели прочитала уже?» А она мне: «Нет, мне батюшка запретил эту книгу читать».  

Понимаешь, от того, что я эту книгу прочитала, я ведь не стала Ванге как божеству поклоняться, нет, конечно. Есть люди, которые «Майн кампф» читают, но это не означает, что они все закоренелые фашисты. Как можно книги запрещать? Я не понимаю. 

Наоборот, чем больше читаешь, тем все более чётко понимаешь и видишь, с чем ты согласен, а с чем не согласен, что ты не можешь принять, и аргументацию свою разрабатываешь. Так и развиваешься, а как иначе. Так и себя, и мир узнаешь. Как это книги запрещать? Я не понимаю. 

И эти бабки церковные, которые яростно блюдут, чтобы правила не нарушались и шикают, и прогоняют молодых девчонок, которые посмели в брюках в церковь прийти и голову не покрыть. Девочка эта не просто так пришла. У неё горе. Она помощи ищет. Значит, нигде больше никто этой помощи ей не даст. А её на порог не пускают. У меня не стыкуется это, понимаешь? 

Мне когда помощь нужна была высших сил, когда ситуация серьезная была, и выхода не было никакого, я тоже в церковь пришла. Все правильно сделала, платочек повязала, юбку надела, хотя юбки терпеть не могу. Купила свечку, зажгла, поставила. И в мольбу эту, в просьбу свою, всю себя вложила, эмоциональный накал такой был, что все вокруг поплыло, вот как припекло. И вижу я: свечка моя начинает трещать, знаком вопроса загибаться и вокруг своей оси поворачиваться! Представляешь! Я вообще впервые в жизни такое видела!

Так эта бабка подошла, в лицо мне взглянула, все презрение своё в этот взгляд вложила, взяла мою свечку и выбросила. Мою свечку! Именно мою, которая не догорела ещё, хотя огарков там вокруг с десяток торчало! Нет, ей именно мою погасить и выбросить надо было!

Не знаю, что уж ей так не понравилось. Человек пришёл, молится, помощи просит, ничего плохого не делает. Я тогда просто развернулась и ушла. И после этого не тянет меня туда. Нет, совсем не тянет. 

‒ А проблема-то решилась? 

‒ Проблема-то... Да, решилась. Все-таки услышали меня, слава Богу, несмотря ни на что. Я тебе подробности потом как-нибудь расскажу. Там, конечно, не вопрос жизни и смерти был, но жизнь разрушиться могла, и не только моя, а ещё нескольких человек. Вообще, не очень приятная история. 

Аленка от пережитого стресса, от нэлиных манипуляций, почувствовала вдруг такую сильную сонливость, что попросила:

‒ Нэль, прикутай меня пледом, я полежу. – и отвернулась к стенке.

Нэля прикутала и села опять рядом. Долго сидела, похлопывая Аленку тихонько по плечу, пока не услышала ровное, спокойное дыхание с едва слышным сопением. Осторожно встала, чтобы не разбудить, и пошла на цыпочках к двери.

Сделав шаг из комнаты и начав осторожно поворачиваться назад, чтобы прикрыть за собой дверь, она увидела Олега, который стоял в темном коридоре, прижавшись спиной к стене у самого дверного косяка, опустив голову и закрыв лицо руками.

Он стоял здесь уже давно. Пришел почти сразу за Нэлей, тоже испугавшись за Алену, и все это время стоял и слушал через приоткрытую дверь. Сначала хотел войти, но услышав рыдания своего ребенка, понял, что сам не сможет справиться с эмоциями и сделает только хуже. Поэтому просто стоял и слушал. Внезапно подумал с тоской: «Почему у Алены не такая мама, как Нэля?»

Нэля грустно посмотрела на него, потом опустила голову и собралась уйти к себе в комнату. Помочь ему она чувствовала себя не в силах, со своими делами он должен разбираться сам. Да и кто она такая? А жалость чужого человека в такой момент скорее всего для мужчины по меньшей мере унизительна.

Неожиданно из-за угла в конце коридора появилась растрепанная высокая фигура хозяйки. Увидев их, как два голубка, стоящих друг напротив друга возле комнаты дочери, с нежностью, как ей в тот момент показалось, глядящих друг на друга, она бешено подумала: «Вот кто во всем виноват! Вот из-за кого все это!»

И с диким воплем: «Тварь поганая-а-а-а!», она кинулась на Нэльку со вскинутыми вверх руками, с растопыренными, скрюченными, как у дикой кошки в момент атаки, пальцами, с заточенным гель-лаком вместо когтей, с явным намерением если уж не выцарапать глаза, то «харю расцарапать вкровь», как минимум.

Олег бросился ей наперерез, перехватил мощными руками, как клешнями, ее торс пополам, с неимоверным усилием пытаясь оттащить ее от Нэльки, пока Ольга, извиваясь в его тисках, как змея, продолжала неистово молотить руками и ногами, не оставляя попытки дотянуться до своей жертвы.

Нэлька метнулась обратно к Алене в комнату – в голове мелькнула мысль: «Разбудили! Опять напугали! Опять успокоить надо!» И уже через дверь, захлопнув ее за собой, прижавшись к ней спиной, как бы собираясь весом своего тела не дать ее открыть, если вдруг начнут ломиться, услышала крики Олега:

‒ Что ты творишь?! Прекрати!!! Что ты делаешь?!

Поняв по звукам потасовки, явно удалявшимся по коридору, что опасности нет, она медленно сползла по двери на пол, пытаясь унять бешеное дыхание и сердцебиение. Подумала, что успокаивать она сейчас кого бы то ни было не в состоянии, ее бы кто успокоил. Взглянула на Алену.

Аленка сидела на кровати, застыв в той же позе, как вскочила, проснувшись от материного вопля, испуганно смотрела на Нэльку, сидящую на полу у двери. Нэля отвернулась. Как теперь успокаивать? Что теперь говорить? Врать, что все хорошо, все будет хорошо? Нет. Промолчала.

Алена сползла с кровати, села рядом в той же позе, что и Нэля. Сколько они просидели так вот, плечом к плечу, спиной к двери, сказать достаточно сложно. О чем думали – тоже.

Бракоразводный процесс длился почти полтора года. Все это время Ольга жила со своим фитнес тренером, изредка встречаясь с дочерью по выходным. И Алену, и Нэлли, да и всех, кто бывал в их доме, вызывали в суд в качестве свидетелей по нескольку раз.

Юридической стороной вопроса для Олега занималась адвокат Алла Алексеевна, его давняя знакомая, деловой партнер, женщина лет тридцати пяти, всецело поглощенная своей карьерой, умеющая ставить себе цели и добиваться их реализации. Она была высокой, стройной брюнеткой в безупречно подогнанном брючном костюме, каждый раз в новых туфлях на каблуках, делавших ее баскетбольный рост просто запредельным.

В последнее время, однако, прелести успешной карьеры и высокого социального, финансово независимого статуса как-то постепенно стали терять для Аллы Алексеевны свою первоначальную прелесть и первостепенное значение. Дело было для нее не сложным и вскоре она почти все свое внимание сконцентрировала на клиенте, как могла старалась ободрять его, поддерживать психологически.

Под конец судебного разбирательства она как-то незаметно перестала носить брючные костюмы, все чаще отдавая предпочтение юбкам чуть выше колена. Потом убрала высокий каблук, чтобы не казаться выше Олега ростом. Теперь она предпочитала работать с документами не за рабочим столом, а сидя рядом с Олегом на мягком диване в его кабинете, разложив бумаги на журнальном столике, убрав тем самым все формальные преграды для более близкого общения.

Но Олег как будто ничего этого не хотел замечать. Алла Алексеевна начала уже отчаиваться обратить на себя его мужское внимание, теряясь в догадках о причинах такого положения. Вроде она все делает правильно, вроде все при ней, все на своих местах, выступающими женскими половыми признаками вовсе не обделена. Так в чем же дело?

В очередной раз, покидая его кабинет после аудиенции, она, в галантно распахнутую перед ней Олегом дверь, увидела Нэлю, сидящую на диване в гостиной перед телевизором с кружкой чая в руках. Мгновенно в ее голове пронеслась мысль о том, что она, вполне возможно, видит перед собой ответ на свой вопрос.

Молниеносно среагировав на эту мысль, Алла Алексеевна, убедившись, что Нэля обернулась непроизвольно на звук открывающейся двери и смотрит на них, сделала вид, что протискивается в дверной проем, прижалась к Олегу всеми выступающими своими подробностями, на мгновение задержавшись в этом положении, и в упор, томно посмотрела на него.

Олег бросил быстрый испуганный взгляд на Нэлю, с облегчением увидев, что она уже отвернулась и самого главного не увидела. Но Нэле и без созерцания этого главного было все и так предельно ясно и понятно, по тому победоносному, высокомерному взгляду сверху вниз, которым ее окинула Алла Алексеевна, проходя мимо через гостиную. «Понятно. – подумала Нэля. – Свято место…»

Но Олегу и вправду было не до романтики. За последнее время он поседел и высох так, что все его дороженные костюмы индивидуального пошива стали висеть на нем, как на вешалке. Столько гадости, мерзости и лжи пришлось ему выслушать в свой адрес от женщины, которую он когда-то любил и которая была матерью его ребенка! «Зачем, ‒ думал он, ‒ столько грязи, если по закону ей и так положена половина всего! Зачем она пытается доказать мою связь с Нэлли, если на финансовые вопросы это никакого влияния не оказывает?» Но Ольга, как нарочно, делала все для того, чтобы суд длился как можно дольше, как будто получая от процесса какое-то извращенное, садомазохистское удовольствие.

Шикарный дом на левом берегу пришлось продать, чтобы выплатить Ольге причитающуюся ей половину стоимости имущества. Алима Олег передал своему соседу, который не раз пытался переманить смышленого и аккуратного садовника к себе. При этом сказал ему, что Алим получал зарплату больше в полтора раза, чем на самом деле, и еще приврал, что его пытается заполучить его, Олега, друг.

‒ Он ему в два раза больше предлагает, уж больно ему Алима хочется к себе переманить. Но там участок больше намного и от города далеко, Алим здесь-то уж привык. Так что, не знаю, как вы с ним договоритесь.

Сосед сразу засуетился, занервничал, испугался, что уйдет из-под носа такой ценный кадр, и Олег с удовлетворением подумал, что Алим скорее всего пойдет на повышение. Со всеми остальными он расстался без сожаления. Со всеми, кроме Нэлли.

‒ Нэля, ‒ он впервые обратился к ней на ты и просто по имени, без отчества, ‒ я понимаю, что Алена уже выросла, и наверное, могла бы справиться сама. Но… я бы хотел… чтобы ты помогла нам с переездом. Амалии Карловны не будет и…

‒ А можно Галину Ивановну оставить? – вдруг попросила Нэля. – Она очень расстроилась. Сейчас с работой плохо и она вряд ли сможет что-то быстро найти.

‒ Галину Ивановну… Ну, хорошо. Но тогда, я бы попросил ее взять на себя часть функций Амалии за ту же зарплату, потому что площадь уборки там будет значительно меньше. И ей нужно будет ездить в центр… Она ведь здесь, в Заречном, где-то недалеко живет.

‒ Я с ней поговорю, ‒ обрадовалась Нэлька, ‒ я думаю, она согласится.

‒ А вы… ты… ‒ запнулся он, но посмотрел на Нэлли открыто и прямо, ожидая приговора.

‒ Нэль, останься, пожалуйста. – услышала она вдруг у себя за спиной аленкин голос и обернулась.

‒ Конечно, если я нужна… ‒ улыбнулась Нэля.

‒ Нужна, нужна! – зарадовалась Алена, обняла ее и поцеловала в щеку. – Можно мы с тобой, знаешь что?

‒ Что?

‒ Давай мы с тобой готовить вместе будем, а? Ты меня научишь, ладно! Мне амальина стряпня не нравилась никогда! А мы с тобой будем готовить только то, что нам нравится! Ну… и папе, конечно! – сияла Аленка счастливой улыбкой.

‒ Ну, конечно, ‒ смеялась Нэлька, ‒ если ты хочешь.

‒ Хочу, хочу!

Переезжать нужно было в центр города, где Олег купил огромную четырехкомнатную квартиру. Правда ему она вовсе не казалась такой уж большой по сравнению с его предыдущим жилищем. Приехав туда в первый раз вместе с Нэлли и Аленкой, он тоскливо осматривался вокруг и морщился от резкого звука их шагов, эхом отражавшегося от голых стен.

‒ Ты разочарована. ‒ сказал он полуутвердительно. 

‒ Разочарована? ‒ удивилась Нэлли. «Он отчего-то на меня проецируется. Приписывает мне свои мысли и чувства в полной уверенности, что они абсолютно совпадают с его собственными.»

‒ Вовсе нет. ‒ сказала она слегка пожав плечами. ‒ Для того, чтобы разочароваться в чем-то, надо сначала очароваться этим. Боюсь, что мне в данной конкретной ситуации ни то, ни другое не грозит. 

‒ Да... Значит тебе повезло. Мне тут привезли каталоги. Ты выбери пожалуйста мебель.

‒ Я?

‒ Ну, да. – он посмотрел на нее долгим, многозначительным взглядом.

‒ Нет, надо как-то вместе…

‒ Я в этом ничего не понимаю.

После переезда Нэлька поселилась в отдельной комнате. Стояло лето. У Аленки закончились выпускные экзамены в школе, и вскоре ей предстояло поступать в ВУЗ. А пока она выпросилась у отца поехать на зеленую с одноклассниками с ночевкой.

Впервые они остались в этом доме совершенно одни. Олег открыл бутылку вина, предложил отпраздновать положительный аттестат ученицы. Нэлька не отказалась. За самой непринужденной болтовней не заметили, как уговорили всю бутылку на двоих.

Проснувшись утром в его объятьях от бьющего в окно луча солнца, Нэлька улыбнулась и, повернувшись, посмотрела на Олега, который сам только что открыл глаза и тоже улыбался:

‒ Привет.

‒ Боже! – проговорила Нэля, продолжая с улыбкой вглядываться в его лицо. ‒ Хозяин и гувернантка! Какой моветон! Банально до оскомины!

‒ Нель. – укоризненно посмотрел он на нее. – Ты никогда не была банальной гувернанткой. Ты просто не в состоянии быть кем-то банальным.

Долго лежали, нежась под теплым одеялом в лучах просыпающегося солнца.

‒ Вы очень красивая женщина, Нэлли. 

‒ Вам не кажется, мужчина, что нужно было говорить об этом вчера, ДО случившегося.

‒ Вполне возможно. Что же вы мне ответите?

‒ Что я вам отвечу? Я вам отвечу, что вы очень красивый мужчина. 

Он засмеялся. Таким тихим, счастливым смехом, полным удовольствия от услышанного. 

‒ Чего ты смеешься? – улыбалась Нэлька. ‒ Я всего лишь повторила то, что ты сказал. 

‒ Именно по этому. Женщина не должна так говорить мужчине. 

‒ Да? А человеку?

‒ Что человеку?

‒ Могу я сказать, что ты красивый человек?

‒ Красивый человек, но не мужчина? ‒ продолжал он улыбаться. 

‒ Тебя это смущает? По-моему гораздо важнее... Я имею в виду...

‒ Да, я понял. Действительно гораздо важнее. 

‒ Хотя меня всегда удивляло это разделение.

‒ В смысле?

‒ Ну, вот как сейчас, например: мужчина ‒ это одно, а человек ‒ другое. А мужчина не человек что ли? Хотя таких сомнений не возникает обычно. Обычно про женщин это говорят. 

‒ Что? 

‒ Ну, курица ‒ не птица...

‒ Аа-ах, это! Ну, перестань! 

‒ Нет, правда! Особенно меня умиляют эти рассуждения о том, что мужчины и женщины с разных планет вообще и поэтому не могут общий язык найти. А мужики, простите, что, друг с другом все абсолютно совместимы? Сто процентов что ли? Странно это все, конечно. 

‒ Да. Странно. Зря тебе отдельную комнату обставляли. – вдруг перескочил он на другой предмет и хитро на нее посмотрел.

Нэлька тоже на него посмотрела, подумала немного:

‒ Ничего. Будет гостевая. – и хитро улыбнулась.

Решено было устроить день тюленя и проваляться в постели до вечера. Ближе к ужину должна была вернуться Алена, но к тому моменту они успеют уничтожить следы «преступления».

После легкого обеда, бокала вина и кое-чего еще, Нэлька вдруг, резко очнулась от легкой полудремы, почувствовав неприятное ощущение, что в комнате кто-то есть и смотрит на нее. Над кроватью, неподвижно, глядя на них, стояла Алена.

‒ Алена! – вскрикнула Нэлька, одновременно чувствительно пихнув локтем в печень мирно сопящего Олега.

‒ Черт! Черт! Черт! – ругался он, вскочив и лихорадочно натягивая шорты, уже после того, как Алена резко повернулась и хлопнула дверью.

Быстро накинув халат, Нэлька метнулась на кухню, где за столом в грустном оцепенении сидел ребенок.

‒ Алена, ты… Понимаешь… Малыш…‒ пыталась Нэля тщетно сообразить, что надо говорить в этой ситуации, присев напротив нее за стол. За ней тут же нарисовался Олег, соображать даже не пытался, нервно, в десятый раз одергивал футболку.

‒ Я месяц назад ходила в церковь. – вдруг проговорила девушка.

‒ В церковь? Зачем? – механически спросила Нэля, все еще до конца не понимая смысла сказанного.

‒ Просила… чтобы вы поженились. – она вдруг закрыла лицо руками и заплакала.

Нэлька тут же отзеркалила ее состояние брызнувшими из глаз слезами и бровями домиком, посмотрела на Олега, прижалась к нему, стоящему рядом, головой, сразу почувствовав в ответ его ладонь на макушке.

У Аленки было тяжелое время. Предательство матери, развод, необходимость не смотря ни на что выстраивать с ней какие-то отношения, поседевший отец, переезд, страх потерять Нэлли, экзамены, ‒ все это заставило ее еще больше замкнуться, чтобы сэкономить силы. В итоге все закончилось благополучно: Нэля рядом, вступительные экзамены позади.

За последний год она сильно вытянулась, догнав по росту отца, стала носить распущенными русые, шелковистые, длинные, густые волосы, лежавшие плащом у нее на плечах до самой талии. Стала слегка подкрашивать глаза, оттеняя густые ресницы тушью. Нэля не могла не залюбоваться ей каждый раз, провожая ее утром в университет, наблюдая, как она легкими движениями подкрашивает пухлые губы блеском.

Алена старалась как можно больше времени проводить дома с Нэлей, как будто боялась, что та вдруг куда-нибудь исчезнет. Даже по магазинам, которые Нэлька всегда терпеть не могла, таскала ее часами с собой, вместо того, чтобы ходить с подружками. Уговорила ее поменять телефон, сказала, что с ее древней раскладушкой в приличном обществе и показаться нельзя.

Пытаясь в соседнем с их домом огромном торговом центре отыскать цифровой магазин, они неожиданно наткнулись на Славу. От их взаимного бурного проявления неуемной радости, Алена слегка опешила, наблюдая неожиданный резкий всплеск эмоций с неприкрытым негативом, не хуже ревнивого любовника. Наконец-то Нэля спохватилась:

‒ Ой, Ален, познакомься, это Слава, Вячеслав, мой хороший друг.

‒ Да, очень хороший! – хохотнул Вячеслав, с восхищением рассматривая новую знакомую.

Выяснив цель их визита в торговый центр, он вызвался показать им хороший магазин, и по дороге так умно, тонко и вовсе не зло подшучивая над нэлькиной цифровой несостоятельностью, что Аленка против воли начала улыбаться. Дойдя до места, он, не желая прерывать беседы, отправил Нэлю за покупкой одну:

‒ Ты иди, мы тебя здесь подождем. – сели они дружно, как по команде, на пуфики для ожидания напротив входа в торговую точку.

‒ Как… Так ты что, мне не поможешь?! – возмутилась Нэлли.

‒ Там помогальщиков тебе целый магазин! Иди, иди, не маленькая уже, сама справишься! – и тут же повернулся опять к Алене.

Медленно передвигаясь в глубине магазина от витрины к витрине, с трудом пытаясь разобраться в хитросплетениях и мельчайших нюансах технических характеристик современных гаджетов, Нэля краем уха слышала синхронные взрывы женского и мужского смеха, раздававшиеся в холле.

«Кто хоть там так дико ржет?! ‒ краем мозга думала она. – Просто неприлично даже!»

Каково же было ее удивление, когда, выйдя из магазина с покупкой, она поняла, что это Слава и Алена так громко смеялись. С легким недоумением и еще каким-то не очень приятным, немного ревнивым чувством, она подумала, что впервые за все время слышит аленкин, такой непривычный, звонкий смех.

Увидев Нэлю, вышедшую из магазина, они поднялись, и не поинтересовавшись даже, что она в итоге, после стольких мучений и сомнений, выбрала себе, и даже не поздравив ее с покупкой, едва вообще на нее посмотрев, отправились дальше по торговому центру, все так же весело смеясь над тем, как Слава в красках, лицах, жестах и движениях расписывал свои злоключения на снежных горках этой зимой в процессе обучения катанию на сноуборде.

Нэлька только развела руками и, хлопая глазами, поплелась вслед. Она шла, наблюдая за ними, совершенно забывшими о ее существовании, и думала, что она видит рождение чего-то нового, неожиданного. На какое-то мгновение ей стало немного страшно. Улучив момент, когда Аленка на минутку забежала в магазин косметики, она подошла к Вячеславу.

‒ Слав… Я надеюсь, ты понимаешь, что ты делаешь… Ей всего восемнадцать.

‒ Ты о чем? – не сразу въехал Слава, полностью погруженный в свое неожиданное счастье.

‒ Я об Алене.

‒ Нэль…‒ он сделал недовольное лицо и приготовился к неприятному объяснению.

‒ Я знаю, ты не хочешь причинить ей боль… Но ведь это может получиться… Ненамеренно.

‒ Нэля, я сейчас задам тебе один вопрос. И если ты скажешь «да», то я тебе клянусь, всем что есть в моей жизни, что я тут же исчезну, и ни ты, ни Алена меня больше никогда не увидите.

‒ Подожди… Но… ‒ слегка растерялась Нэлька.

‒ Так вот, глядя мне сейчас прямо в глаза и положа руку на сердце, скажи, будет ли тебе легче, если эту самую боль, о которой ты говоришь, причинит Алене какой-то другой мужик? – он в упор, с дерзким вызовом, даже зло, смотрел на Нэлю.

Она задумалась на секунду, опустив глаза, заглянула внутрь себя:

‒ Нет.

Он хитро улыбнулся и прошептал:

‒ Не переживай, я буду очень осторожен, обещаю.

Нэля шла немного позади них, слушала их веселую болтовню и смех и думала, что он, наверное, прав, что это их тропа, и они должны пройти по ней сами. Она вдруг почувствовала внутри, в груди, у самого сердца, разливающееся тепло и поймала мысль о том, что этот путь, ‒ их путь, ‒ будет все-таки светлым. Она была почти уверена в этом.

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/