Колин Голл

Двенадцать шагов

 

Буэнос-Айрес, 1947 г.

 

                   Старый дом, если  судить по внешнему виду, и в самом деле выглядел как дом призраков.  Разве не  такие  порядком обветшалые и заброшенные  дома являются неотъемлемой частью их существования.  Возможно, что и так: только самая  природа запустения наделила его всем, что делает его мрачным, а призраки, соответственно, к нему  прилагались, как должное. По сей день я помню его таким, каким увидел его тогда: безжизненным, но романтичным.

   Я достал из холщовой сумки блокнот, карандаш, ластик, тряпку и  положил все сверху сумки. Я не мог сразу решить, как лучше начать – сидя или стоя, но придя к мысли, что рисовать сидя все же удобнее, стал оглядываться с тем, чтобы найти подходящий предмет, на котором можно сидеть.  На дворе, заваленном всяким хламом, я нашел  достаточно прочный ящик стола, поставил  его нижней частью на землю, и   таким образом приспособил его  для сиденья, а затем я открыл блокнот на чистой странице, взял карандаш и,  не зная с чего начать,  стал внимательно рассматривать дом и то, что его окружало, включая  сломанные и поврежденные вещи, рассеянные по двору: здесь  все для меня было интересно.  Когда я сделал общий  эскиз, я принялся рисовать  крышу, это заставляло меня часто смотреть наверх.  Для меня не было большего удовольствия, чем рисовать  пустующий дом,  - он был совершенно в моем духе. Какой  радостью для человека с романтической натурой и живым воображением  было находиться теплым летним днем  в таком уединенном месте, как это.  Через час я сделал  почти готовый рисунок, конечно, он был еще далек до завершения, казался плоским, мало деталей, но я устал,  закрыл блокнот, решив завтра сделать остальное, положил руки сверху него и устремил задумчивый взгляд вперед. Глядя на  зиявшие пустотой  темные  окна первого этажа,  я обратил свой взор  на второй. Неожиданно я увидел то, что вызвало у меня столь сильное удивление, что я замер на месте:  я сидел беспомощно на ящике, не в силах пошевелиться от потрясения: из окна второго  этажа на меня смотрела старая женщина. Она сидела в полутемной комнате, близко придвинув кресло к окну, и, о смятение мое, внимательно смотрела на меня.  Сначала  даже   я не поверил своим глазам.  Но она не была призраком, живой человек заставил меня усомниться в том, что дом необитаем. Я поднялся и, чувствуя себя обязанным,  отвесил учтивый поклон – она как-то по-особенному  улыбнулась,  не сводя глаз с меня: я не нашел ничего лучшего как улыбнуться в ответ. Не зная как быть – подойти к ней или остаться на месте, я тем временем  открыл блокнот и показал ей свой рисунок.  Она приняла это во внимание,  сделала поощрительный жест и стала что-то говорить, но я, конечно, не услышал ни слова и   развел руками, давая ей это понять, она кивнула и мы обменялись улыбками. Мысленно сопоставив  ветхий вид дома с ее внешностью и возрастом, я невольно пришел к заключению, что она бедная одинокая женщина.  Ее самой яркой особенностью, помимо длинных седых волос, поднятых очень высоко – ей для этого не потребовалось много  времени,  я выделил бы редкую для такого возраста благородную женственность и утонченность, которая встречается только в христианских странах, где женщина может занимать высокое общественное положение благодаря своим достоинствам и состоянию. И облик и манеры  ее  произвела на меня большое впечатление.  При этом она не возбуждала во мне никаких иных чувств, кроме  вполне естественного любопытства.  Было ясно, что она обнаружила во мне то, что растрогало душу: моя молодость и привлекательность приятно волновали ее. Что бы ни чувствовала и ни думала эта женщина, она непроизвольно  обращалась к моему чувству скромности. Хотя я вред ли возмутил ее  своим вторжением, все же  она была больше обеспокоена, чем удивлена, так как не сразу поняла, чем вызван мой приход. Но не тем, что я посягнул на частную собственность, а самим фактом моего присутствия. Я не утверждаю, что в этих обстоятельствах, усугубленных  ее странным видом, я был самым растерянным человеком в мире, однако, на минуту-другую  я потерял власть над собой. Для меня было настоящей пыткой находится здесь: при свойственной мне обостренности восприятия присутствие в чужом дворе стало для меня невыносимым. Мне следовало уйти. Я сунул блокнот в сумку, повесил ее на плечо,  затем потер ладони, указательным пальцем стал тереть основание большого пальца левой руки, как если бы там была грязь, - мне нелегко было справиться с волнением, зная, что женщина следит за мной,  убрал волосы за уши и со вздохом поднял глаза к окну.

-Можно прийти завтра? – громко спросил я, разумеется, у меня и в мыслях не было вернуться сюда, просто, побуждаемый силою привычки,  я не мог уйти, ничего не сказав.

Нет, сомнений в том, что сердце этой старой женщины было исполнено симпатии ко мне. Она кивнула в ответ и это представляется мне лучшим тому доказательством.

   На следующий день, я размышлял  за завтраком, надлежит ли мне принять приглашение хозяйки ветхого дома и  склонился к мысли, что  мне ходить туда вовсе не обязательно. В этом не было  уже ничего нового и интересного.  Однако какое-то смутное чувство мешало мне удовлетвориться  принятым решением. Красивых мест в Аргентине было в избытке: свое путешествие я начинал с Буэнос-Айреса, город показался мне много интереснее, чем позволяли надеяться мои представления,  здесь меня ждали большие впечатления ,  хотя я  путешествовал не без того, чтобы  собрать  разнообразный материал для работы. Ради этого я и приехал из Америки. Тот старый и внушительный дом на окраине города завораживал меня какой-то тайной, и потом старая женщина вызывала у меня интерес. В полдень я почувствовал, что она имеет право разделить со мной это чувство, и, преисполнившись решимости, отправился на улицу Лакарра, дом находился выше  озера Лаго Сольдати, конечно же,  я не рассчитывал, что мне предстоит познакомиться с ней ближе. И вот я  вошел внутрь  и оказался в тенистой прохладе двора. Вместо ящика, на котором я сидел, стоял стул. Я совершенно этого не ожидал  и  посмотрел в окно,  как и все другие окна, в которых отражалось небо, оно было закрыто. Надо сказать, стул имел высокую изогнутую спинку и мягкое, обитое  бархатом  сиденье. Этот знак доброты меня тронул. Я приступил к работе немедленно, но на мое усердие влияло любопытство: я стал непоследователен и рассеян, кипя нетерпением, я то и дело  поднимал глаза к окну, понятное дело,   питая к женщине большое любопытство, я  очень хотел увидеть ее снова. Наконец она появилась в окне – я почувствовал облегчение и, радуясь своему с  ней знакомству, дававшему  мне право находиться в ее дворе, я встал и показал рисунок. Он к этому времени обрел выразительность и окончательный свой вид.  Она улыбнулась. Если бы только этим все и ограничилось! Когда я закрыл блокнот, чтобы положить его в сумку на землю что-то упало, довольно далеко от меня. Я не придал этому никакого значения:  видя, что я не склонен утруждать себя поиском какой-то упавшей  вещи, женщина высунула руку и снова бросила что-то маленькое и блестящее. Я поднял с земли жемчужину,   при одобрительном взгляде женщины, жемчужину эту я положил в карман и стал искать другую. У меня возник  соответствующий вопрос, он напрашивался сам собой, но я не смог спросить – щедрая на подарки женщина исчезла за занавеской. Это меня немного смутило, я уходил с вопросами, которым не находил объяснение.  За воротами я остановился,  достал  из кармана жемчужины и вне себя от удивления стал разглядывать каждую в отдельности. Они были ослепительно белые и имели перламутровый блеск, столь характерный для жемчуга. Было в этом подарке что-то такое, чего я не мог понять. Но желание убедиться в подлинности жемчужин быстро сняло это недоумение. На исходе дня я вошел в ювелирный магазин,  он располагался на противоположной стороне    отеля « Бальванера»,  на  Авенида Диаз Велез.  Его владельцем был маленький худой человек  лет пятидесяти, в очках,  по имени Эктор  Альберди. Держался он спокойно и серьезно, односложно отвечал на вопросы и оказался не в меру благодушным. Словом он сразу внушил мне уважение к себе той простой элегантностью, какая характерна  для воспитанных людей в хорошем обществе: голос тихий и мягкий, взгляд серых   блестящих глаз пронизывающий, манеры приятные, в обращении сдержан и учтив.  Дела он вел безупречно.

-Нет, вы только посмотрите, какое совершенство, - сказал он, положив жемчужины на темно синий бархат и разглядывая их в свете лампы.  – Они не подвластны времени и отражают  не только красоту  природы, но и ту сторону жизни, которая всегда будет для нас невидимой.

-Так,  значит, они настоящие?

-Несомненно, - сказал он с улыбкой. Он так благоговел перед ними, что не мог удержаться от сладострастного стона.  – В каждой жемчужине заключено волшебство. С этим вы, я думаю согласитесь. Драгоценности – моя слабость. Разрешите спросить, вы  собираетесь подарить их своей невесте?

-У меня нет невесты.

 - Возможно,  ваша молодость послужила причиной того, что вы к семейным людям не принадлежите. Вы настоящий американец  в лучшем смысле этого слова,  приятное лицо ваше и голос выдают  большую склонность к светлому восприятию жизни.

-Вы так хорошо знаете американцев?

- Я создал свое представление из каких-то общих наблюдений.  Я  не вижу в человеческой натуре ничего достойного восхищения: французская обходительность фальшива,  мир не знает более пошлых и развратных людей, чем французы, они, как никто любят разглагольствовать о пустяках:  англичане держатся холодно и надменно,  все поголовно моралисты,  эти фарисеи  смотрят на вещи с безразличием и с вымученной серьезностью: русские испытывают  беспощадное презрение ко всем и всему – вот их философия. Они ленивы и слабоумны. Люди, сколько-нибудь себя уважающие, их не выносят.  Аргентинцы держатся просто, но в них нет ничего кроме уныния. Евреи погрязли в мизантропии и сардоническом цинизме, немцы  унижены и обескровлены – им пришлось испить горькую чашу. Только в американцах есть привлекательность и естественность, они умеют получать удовольствие от многих вещей, они бодры, щедры и не считают нашу юдоль самым худшим из миров. Я люблю американские фильмы и  вашу музыку и редко отказываю себе в удовольствии полистать американский журнал. Но не будем сейчас говорить об этом,  вернемся к жемчугу. Может быть, вы хотите продать их?

-Хочу - был мой ответ.

 По тому, с какой готовностью я согласился получить  деньги, м-р Альберди понял, что я не очень дорожу жемчугом.

- Очень хорошо. Признаться, я боялся, что до этого дело не дойдет. Если цену вы предоставите на мое усмотрение, я дам по десять долларов за каждую. По правде сказать, они стоят дороже, но я не знаю, кто сделает более выгодное предложение.

- Меня вполне устраивает эта сумма.

В отель я возвращался радостным, ведь к тем скромным средствам, которыми я располагал, добавились  дополнительно двадцать  долларов. Обычно я питаюсь  более чем  умеренно,  - строгая экономия была моим правилом, но в тот вечер я  был так доволен, что продал жемчужины, что решил немного покутить и отправился в ресторан « Эскалада».

     На другой день я взял такси и поехал на озеро Лаго Сольдати, в то  отдаленное место, где  находилась заброшенная вилла, в которой обитала причудливая женщина - исходя только из корыстного расчета. Конечно,  я был рад случаю снова получить жемчужину и получил. Зачем она бросала мне жемчужины, чтобы поощрить или ради эффекта? Хотя я ни разу не дал понять, что ищу выгоды, мое регулярное появление на вилле  Доррего, предполагало, разумеется, что я с благодарностью  готов принимать  подарки в таком виде. Уже скоро я ощутил, как мне не хватает возможности говорить с ней, я не мог просить ее принять меня, и стал измышлять какую-нибудь уловку, например, я мог бы оказать ей  услугу, благодаря которой, я с ней и сближусь. Я был уверен, что она пойдет на это.

Мистер Альберди, которому я отдал и две последние жемчужины, сообщил, что нашелся на них покупатель, он  не утаил от меня, что запросил  с него на двадцать долларов больше и как честный человек  поделился  разницей со мной, и удивительно то, что за три дня я получил пятьдесят  долларов. Я спросил у него, кто эта женщина,  но он знал о ней только то, что она немецкая аристократка.

               Берта! Первое впечатление о ней было связано  в ветхим домом и запустением вокруг него. Это было царство меланхолии во всех смыслах этого слова. Разумеется, этим замечанием я не хочу бросить тень на саму Берту даже если отвлечься от того обстоятельства, что она  жила, но не радовалась жизни, впрочем, она не одна такая.  Ее жизненное пространство было ограничено стенами дома: она не принимала соседей и не навещала их.  Она погрузилась в  однообразную  разлагавшую ее  атмосферу  унылой неподвижности: почти все время проводила в постели,  много читала, иногда бродила по дому, нигде не задерживаясь долго, самым приятным занятием было сидеть у открытого окна. С того места, где она обычно сидела был виден внешний двор, видимое пространство  ограничивали столбы ворот – собственно чугунные ворота были проданы  несколько лет назад, и часть улицы между ними. Выходила только в сад. Она жила в Аргентине 14 лет и думая об этом, не раз сокрушалась, как быстро прошли эти годы,  и как мало успела она сделать. Берта потеряла интерес к миру: постепенно монотонное и безрадостное существование  подчинило ее себе, и она спокойно этому покорилась. Последние годы душевное состояние женщины, не знавшей ничего другого,  оставалось неизменным: скука, нужда, безысходность. Денег не было, она кое-как перебивалась давая уроки немецкого, когда ей удавалось найти трех учеников она радовалась, зная,  что любые проблемы решают деньги. Хотя три ученика приносили ей скромный доход,  а этих денег едва хватало на питание, она все же пыталась копить.  Единственным человеком, которого она принимала была  Уита, жена  Освальда Мюнке.  Однажды Уита привела к ней Вальтера Гродека и попросила  дать ему кров и приют. Встреча с ним была для Берты подарком судьбы. Несмотря на то, что  Вальтер был моложе ее на тридцать лет, они быстро привязались друг к другу. Вот что она сама говорит о нем:

- Мне в моих обстоятельствах ничего не оставалось, как согласиться,  у меня совсем не было денег, а мужчина обещал платить.  Я предложила ему выбрать любую комнату в западном крыле. Вечером, я привела себя в порядок, чего давно уже не делала, и пошла  спросить не хочет ли он выпить чаю.  Наверное, какое-то чувство подсказало мне, что я могу ему доверять. После чая, то есть, где-то в шесть,  я предложила  немного развлечься игрой в карты. Бывало, мы весь день приятно  проводили  между игрой и беседами в очень непринужденном тоне. У нас была хорошая еда, фрукты и вино. Он, как и я пил очень умеренно. Каждое утро он обязательно приносил газеты и читал их мне мягким спокойным голосом. Его интерес к ним заставил меня думать, что он читает  только по необходимости.  В присутствии привлекательного и молодого мужчины я стала более требовательной к своей внешности, я  пудрила  лицо, красила  губы, каждый вечер надевала какое-нибудь старое платье. Узнав его ближе, я убедилась, что  первое впечатление не обмануло меня. Вальтер был скромным,  неуверенным в себе, импульсивным  и отзывчивым человеком. Как-то мы играли при свечах, пили вино и Вальтер сказал, что я выгляжу сногсшибательно, но  мне не хватает  украшений и лукаво улыбаясь, вытащил из кармана жемчужное ожерелье. В тот же вечер он показал мне сокровища Бормана. Вид камней и золотых драгоценностей, грудой лежавших в чемодане,  привел меня в сильное возбуждение, которое разгорячив мою кровь, помутило сознание. Сколько блеска, прозрачной глубины, магии было в бриллиантах,  изумрудах, золоте: все остальное меркло рядом с ними. Особенно запомнился мне  красотой редкого совершенства огромный  желтый бриллиант. Легко было понять, что он завладел чужой собственностью. Показывая мне камни и украшения Вальтер не сразу сказал, как они  к нему попали. И вот, оказалось, что драгоценности принадлежали Борману.  Но мне было все равно. Да  и почему меня это должно было беспокоить. Уж если на то пошло, они  с таким же успехом могли  быть и собственностью папы римского, если бы находились  в его руках. Вальтер знал, какая опасность ему грозит, если его схватят и почти не выходил из дома. Ему никак нельзя было  ехать в город, но  у нас кончились деньги, и он стал искать человека, которому угодно купить его драгоценности. Таким образом он связался с неким Ракстоном, который был самым большим мошенником на черном рынке. Но он не мог еще знать, что вверил свою судьбу подлому негодяю, бывшему осведомителем тайной полиции, в чем я впоследствии убедилась сама,  словом Ракстон  сказал Вальтеру приехать в одно место. Он уверил его, что там  ему выплатит собственноручно все деньги. Когда Вальтер к нему пришел, его уже ждали агенты Бормана. Если он что и чувствовал, то это глубокую ненависть к ним за их жестокость, цинизм и двойные стандарты. Он понимал, что его убьют после того, как он расскажет где спрятал драгоценности и положил в душе сохранить мне их, чтобы я могла уберечь себя от нищеты. Это побуждение помогало ему терпеть пытки.

                На четвертый день я приехал на виллу с коробкой пирожных и бутылкой португальского портера, у  меня была  с собой также  колбаса в оберточной бумаге.  Даже если она с благодарностью  ее отвергнет, останутся еще  пирожные и вино.  Но  в тот день в мой карман не попала жемчужина.  В полдень, с присущей мне беззаботностью, я вошел в открытые ворота и сразу направился к дому, любуясь  дубами, раскидистые кроны которых были залиты солнцем. По дороге я услышал из окна громкие  голоса, слова были неразборчивы, в них были  протест и восклицания,  один голос принадлежал женщине, когда он  поднялся до крика, она показала себя взволнованной  угрожавшей ей  опасностью. Я старался разобраться в шуме. Вместе с тем, захваченный волнением, которое  мое любопытство и звуки лишь распаляли, я неотрывно смотрел на окно:  что-то разбилось, я ясно услышал мужской голос, кто-то говорил по-немецки, громкое восклицание, потом послышался  крик. Что и говорить, трудно передать ужас и   страх,  которыми оно было проникнуто.  Будучи не в силах выносить столь мучительное положение, я быстрым шагом  устремился к парадной лестнице, но не доходя до нее, увидел затененную виноградом дверь на углу -  она была широко открыта,  вошел внутрь и помчался наверх. Судя по расположению окна, которое я не раз видел со двора,  я сразу определил, где находится спальня и  быстрым шагом пошел по коридору, не чувствуя себя уверенно. Дверь в спальню была открыта.  И в какой шок сразу же впал, найдя там  мужчину, который душил подушкой старую женщину.  Увидев меня, он замер от неожиданности, я даже уловил в его взгляде какое-то удивление, он был в замешательстве, тогда как я, вынужденный его остановить, ринулся к нему: он бросился мне навстречу, но раньше, чем он  мне нанес удар, я  его сбил  с ног  сильным ударом в челюсть. Он упал на пол, я  в порыве безудержной ярости навалился  сверху,  схватил его руку и,   заломив ее за спину, вывернул так,  что он закричал от боли. Я помню и сейчас, как он лежал на полу и корчился от нестерпимой боли. Я сломал ему руку. Большая фигура женщины вдруг возникла передо мной.

-Убей его! Убей! – завопила она и протянула ко мне руки в мольбе. Этим жестом она как бы отстраняла все, что могло умерить силу этого чувства.

Притом что она была не в себе -  мне случилось увидеть ее растрепанной и дрожащей, в рваном пеньюаре, -  эта настойчивая просьба была вполне осмысленной.

-Я не могу, - не своим голосом промолвил я, преисполненный ужаса.

-Он вернется и убьет меня.

С правой стороны пеньюар был разорван и я  с некоторым смущением заметил плоскую обвисшую грудь.

-Я не могу, - простонал я.

-Когда так,- воскликнула бледная женщина,– я сама это сделаю.

 Она  не стала себя сдерживать и  порывисто схватила со стола бронзовый канделябр. Он был такой тяжелый, что ей пришлось держать его двумя руками: мужчина от неожиданности перестал стонать. В жизни не забуду, как она занесла канделябр, посмотрела на меня  и с искаженным лицом размозжила ему  голову. Темная кровь брызнула из проломленного черепа  во все стороны.  Я содрогнулся и сделал попытку отпрянуть, но ноги мои подкосились и я рухнул на пол. Какое-то время я  был настолько ошеломлен, что не мог пошевелиться: на моем лице была кровь неизвестного мне человека, капли крови были на руке, на рубашке. Я так и вижу его – лежащим в луже собственной крови.

-Они убили  Вальтера и придут за мной, - сказала, с очень сосредоточенным видом, женщина.

-Кто они?- спросил я с пола.

-Немцы. Они свое дело знают,  пошлют еще кого-нибудь меня убить, - восклицала старая женщина.

Мне стоило больших усилий подняться на ноги, слабость была такой, что я  чувствовал себя бесформенным, измученным и нуждался в опоре. Я опустился на кровать, старая женщина устроилась  на противоположной стороне.  Она сидела спиной ко мне, я к ней боком. Мы не разговаривали, каждый был занят своими мыслями и поглощен чувствами в которых они искали свое выражение.

-Надо избавиться от трупа, - сказала женщина.

Я покачал головой в знак согласия.

-В саду есть маленький кирпичный домик, за ним вы увидите старый колодец, бросьте тело туда, - продолжила она.

Мне ничего не оставалось, как безмолвно повиноваться ей. Я был не только свидетелем убийства, но и  - чего нельзя не признать, - участвовал в нем.  Это на моей совести. За всю жизнь, а мне скоро исполнится двадцать семь, это был самый тяжелый грех, какой мне придется на себя принять. Я  ухватился за ноги и немного протащил тело вперед, но обернувшись, увидел, что  голова оставляет кровавый след  и остановился. Женщина кинулась к комоду, достала из ящика полотенце, опустилась на колени  и  стала обматывать  голову мертвого человека. Пока она этим занималась, я внимательно  его рассматривал: на вид ему было чуть больше сорока, у него была маленькая голова, черты лица не отличались выразительностью, рассмотреть его лучше я просто не мог, его лицо было залито кровью, она  стекала с виска  на левый глаз, потом огибая нос скапливалась на верхней губе, а оттуда по углублению образованному носогубной складкой  лилась на подбородок, а с него капала на шею. Поднявшись с пола  женщина посмотрела на меня с измученным видом. Я взял ноги убитого и потащил его в коридор. На лестнице я остановился, нельзя было допустить, чтобы его голова билась о ступени, я изменил положении тела и уже за руки стащил тело вниз. Когда я вернулся в спальню, женщина стояла у окна и оставалась там еще какое-то время. Минута за минутой прошли в молчании. Потрясение утихло, но каждый из нас чувствовал себя обессиленным, я смотрел на фигуру женщины и подумал, что не один немец, знавший ее в молодые годы, восхищался ее красотой. В ней было нечто элегантное даже в таком возрасте. Она повернулась ко мне и спросила:

-Вы бросили труп в колодец?

Я ответил утвердительно.

-Я не знала этого человека, - тихо сказала она, глядя в окно. – Но он получил смерть заслуженно. Он при вас душил меня, вы сами это видели. Если бы мы взглянули в его паспорт, это было бы правильно, но он на дне колодца и у  него уже не спросишь фамилию.

-Я позволил себе посмотреть  его паспорт, перед тем как…. У него аргентинский паспорт, его звали Ирвинг Роско, 1904 года рождения, внутри была карточка клуба «Сова».

-Трижды он приходил сюда и следил за мной с улицы.

-Кто он?

-Вероятно, человек Бормана.

-Какого Бормана?

-Рейхсляйтера Мартина Бормана.

-Борман был личным секретарем Гитлера. Его  приговорили к повешению на Нюрнбергском процессе.

-Но сперва его надо поймать.

-Вы знаете, где он?

- Где то прячется  в Аргентине или в Парагвае, но мне это все равно.

-Тот человек, который хотел убить вас, мог знать, где он находится.

-Борман, Роско – да ну их к черту!

-Вы что-нибудь знаете про клуб «Сова»?

-Он находится в районе Палермо, там собираются нацисты, осевшие в Аргентине. Вот и все, насколько мне известно.

-Что было нужно этому Роско?

- Не надо больше вопросов!  Не видите разве, что я устала.

-Роско пришел один? Что если  кто-то сопровождал  его сюда?

-Об  этом  я не подумала.

-Тогда я пойду на улицу, мы должны быть уверены, что он пришел один.

За последние полчаса мы испытали страх, смятение, возбуждение,  каждое из них усиливало другое, так что все вместе они были большим потрясением, но все  улеглось, пришла изматывающая усталость и теперь к ней  примешивалась волнующая неизвестность.  Я немедленно вышел из дома и направился к воротам , женщина следила за мной из окна, я  недолго бродил по улице и только убедившись, что, к счастью,  никого подозрительного возле виллы нет, вернулся. Едва войдя во двор я устремил на женщину  спокойный взор   и жестом дал понять, что все хорошо.  Она положила руку на сердце и одобрительно  кивнула. Это было большим облегчением для нас обоих.

-Вы спасли жизнь мне, а я даже не знаю вашего имени, - сказала старая женщина.

- Уильям Гримм, - назвался я.

-Я Берта. Очень простое немецкое имя.

Сказав это женщина закрыла лицо рукой и с тяжелым вздохом опустилась в кресло.

-Вы устали?

-Даже слишком. Я бы чего-нибудь выпила, как вы понимаете, мне нужно снять стресс. Магазин здесь поблизости, в переулке за аптекой. Не могли бы вы купить бутылку вина или коньяка.

-Да, конечно.

Я пошел к двери, оглянулся с порога и спросил:

-Что лучше купить  коньяк или вино?

-Вы решайте. Мне все равно. Ей-богу, у  меня приступ плохого настроения – я так и вижу, как  этот Роско лежит в луже собственной крови с разинутым ртом – дальше вы знаете.

-Не думайте об этом.

-О чем же мне теперь думать?

Я вернулся с бутылкой коньяка через двадцать минут. Стоит ли говорить, как подействовал на нас алкоголь:  уже после третьего глотка я   расслабился, и  Берта, судя по ее лицу и взгляду, который стал мягче,  тоже испытала  невыразимое облегчение. Ушло напряжение, рассеялись тревога и раскаяние, если оно вообще  было, но остались обрывки чувств и  некоторая определенность в мыслях. Обычно воображение пьяного человека мало подчинено логике рассудка, оно более свободно и оказывается способным творить фантастические построения из мыслей, эмоций, сложных вопросов  и обстоятельств, в таком состоянии  он становится как бы увеличенным экземпляром самого себя.

- Я живу в Аргентине с тридцать пятого года. Когда я увидела вас во дворе, я не знала, что думать, но мне понравилось ваша внешность, вы изящны и прекрасны как статуи греческих юношей. Наверное у вас  есть некоторые представления о причудливых  старых женщинах?

- Я не нахожу никаких странностей в вашей внешности и словах, вы отличаетесь некоторой оригинальностью, но и большой естественностью.

-О! Это был лучший из комплиментов, какие я слышала.

-Вам не опасно оставаться в этом доме?

-Не беспокойтесь, у меня есть револьвер, тяжелый, мощный револьвер, Магнум, 44 калибра, при этом так удивительно, что я оказалась такой беспомощной. Конечно, я пыталась защитится, но тот мужчина накинулся на меня раньше, чем я смогла его взять.

-Можно спросить?

-Спрашивайте. Ей-богу, в вашем нежном возрасте можно быть любопытным и нескромным.

-Зачем вы бросали мне жемчужины?

-Ну, я хотела вас поощрить, наверное. Это был каприз. Мне показалось, что вы бедны, а жемчуг стоит дорого.

- Простите, но вы сами не  очень богаты.

-Вас этот ветхий дом ввел в заблуждение. Я очень богатая женщина. Я все оставлю вам без всяких формальностей.

-Дом?

-Он ничего не стоит.

-Почему мне?

- Не требуется много времени, чтобы оценить вас. Вы человек света, от вас исходит сияние чистой души. Вы как комета упали на мой двор. Не буду скрывать, что вы соответствуете тому, к чему меня влечет,  часто  я ловила  себя на том, что увлекаюсь приятной мечтой, в которой я погружаюсь в заботу о человеке, который мне нравится.  Я говорю о благопристойной  потребности, о  которой вы еще  не имеете ни малейшего представления.  В старости все радости, на которые можно рассчитывать, сводятся к привязанности. Знаете, какое расстояние отдаляет вас от сказочного богатства? Двенадцать шагов. Конечно, вы все получите после моей смерти. Но кое-что я дам вас прямо сейчас.

Я отнесся к этим ее словам без особого восторга.

                Между тем Берта подошла к столу, стоявшему между окон и  достала из фарфоровой вазы  носовой платок, концы которого были завязаны в узел,  она развязала узел и протянула мне две золотые    сережки с большими  изумрудами , оправленными  в бриллианты.

-Я не могу их взять, - проговорил я, с восхищением  глядя на драгоценности.

-Отдать их вам я считаю своим долгом.

-Это невозможно!

-Это мой маленький подарок, - сказала Берта, видя какое впечатление произвели на меня драгоценности.

-И очень дорогой. Изумруды, конечно, изумительны!

- Да, их сияние никогда не потускнеет.

-Простите, я не могу принять такой дорогой подарок.

-Вы  мне не имеете права отказать. Прошу вас, Уильям, возьмите. Только не думайте, что богатство даст вам счастье. Это заблуждение всех людей, не переставших сознавать свою молодость.

Я  обычно  без усилия памяти нахожу нужные слова, но сейчас я просто не знал, что ей сказать, после того, как взял драгоценности.

-Я прошу вас не благодарить меня, - я выполнила свой долг, - и не более того.

- Давайте завтра пообедаем в ресторане?

 - Я  давно не выходила, в  особенности на улицу. Все время провожу в одиночестве, тяготясь сама собою, я брожу по пустому дому, но нигде не нахожу себе места. Тоска моя – от одиночества. Буэнос-Айрес красивый город, но очень шумный и многолюдный, в нем есть что-то от вавилонского столпотворения. Исключения составляли встречи с Вальтером, но его убили три месяца тому назад. Он был моим лучшим другом , он один стоил всех мужчин, кого я видела в своей жизни.  Но если телом он в земле, то душой он со мной.   

Эти разумные соображения, очень спокойно изложенные мне, побудили меня воздать ей должное.

-Вы в самом деле необычны.

В ответ она ограничилась жестом.

-Что заставляет вас вести такую уединенную жизнь. С деньгами можно жить где угодно и как вам нравится.

-Хорошее здоровье сулит мне долголетие. Мы с Вальтером, хотя он был младше меня на тридцать лет, собирались мирно жить  где-нибудь в Уругвае или Панаме, подальше отсюда, от нацистов, которых я не терплю. После его смерти я потеряла ко всему интерес. Не то,  чтобы я жизнь не любила, но ничто уже не радует меня.  Что касается моих потребностей, то они, ввиду моего преклонного возраста, весьма умеренны.  Я живу жалкой жизнью, которая выражает себя в неподвижности и застое. Не думайте обо мне, подумайте о себе. Скоро вы станете богаты.

-Сейчас мне не до этого… как странно все сложилось.

- Я считаю нашу встречу знаменательным событием, не иначе как бог ниспослал мне такое благословение.

-Что вы намерены делать?

-В настоящее время – ничего, - ответила Берта.

-Но вам нельзя оставаться в этом доме.

-Я не раз собиралась уехать, но никак не могла решиться.

-Примите решение сейчас. Я буду  с вами куда бы вы не поехали.

-Уильям,  я нелегко поддаюсь впечатлениям, но вы за какие-нибудь полминуты сумели настолько воодушевить меня, что я, имея вас на своей стороне, готова бросить этот дом и уехать  - бог знает куда - в любую страну, на остров Минорку, в Новую Зеландию,  неважно куда, лишь бы как можно дальше отсюда.  С вами я помолодею снова.

-В среду отходит паром в Монтевидео.

-А сегодня какой день?

- Понедельник. Мы не можем ждать  два дня. Есть другой путь – в  Мендосу каждый день ходит автобус. Оттуда можно уехать в Сантьяго.

-Нам нужны наличные. Я дам вам золотое кольцо с рубином, его можно выгодно продать.

-Не надо. Я продал жемчужины, мне дали за них пятьдесят  долларов. Тем лучше -  этих денег достаточно, чтобы уехать: по крайней мере, я так думаю.

-Достаточно, да и то лишь на билеты. Нам потребуется больше денег. Мы уедим как только вы продадите кольцо. Берите только песо, с долларами будут проблемы – трудно получить сдачу.

-Я знаю одного ювелира с хорошей репутацией, но он не даст много денег.

-Где его магазин?

-На Авенида Диаз Велез.

- Там нет ни одного сколько-нибудь сносного. Пойдите к  моему ювелиру  Хосе Росарио  в Бельграно,   он оценит еще больше. Зачем я говорю – моему? Вальтер ему не доверял.  Что если он состоит в клубе «Сова»? Так оно и есть.  Беллами – учитель танцев, дает уроки  дочери  одного банкира, он не раз видел Росарио у него дома, а банкир тот  покровительствует нацистам. Нет, к нему не ходите.  А теперь Уильям оставьте меня, идите  и молитесь за меня в душе своей.

-А что если появятся люди Бормана?

-Надеюсь мне удастся избежать столкновений с ними.

-Почему они вас преследуют?

-Я потом вам все расскажу. Я устала, правда устала.  Какую сцену мне пришлось выдержать! Желание лечь в постель сдерживается только разговором с вами.

-Я боюсь за вас.

-Не беспокойтесь, у меня есть револьвер, я смогу защитить себя.

         Счастливый дружбой с богатой женщиной, я ушел, унося с собой серьги с изумрудами и кольцо с рубином. В тот же вечер я показал кольцо Эктору Альберди. Увидев меня входящим в магазин, а мое появление,  надо думать, было воспринято как естественное продолжение вчерашнего дела,  он воскликнул:

-А, молодой человек, опять принесли жемчуг?

-На этот раз нечто более существенное.

Он предложил за кольцо  двести долларов и извинился, что не может дать больше. Когда я вытащил серьги и положил их на синий бархат,  он опешил, а когда пришел в себя покачал головой и издал протяжный стон на выдохе – их  сияющий вид внес беспорядок в его мысли и чувства.

-Какое совершенство! Это антикварные драгоценности, судя по всему, середина 19 века, работа, похоже, французская. Они стоят целое состояние.

-Кому я могу их предложить?

-Я знаю нескольких хороших ювелиров, но каждого можно упрекнуть в  том, что он не умеет вести дело без того, чтобы не обмануть клиента. Я бы рекомендовал вам Шифферса, но он ехал за границу. Простите за любопытство, но я гадаю, кто вы такой?

-Я художник.

-Я не могу себе представить ничего более странного, чем обладание богатством в бедности.

-Как вы думаете, сколько можно получить за серьги?

-Полную цену не даст никто, даже  Аран Гонсало. Сдается мне, что реальная стоимость  с учетом их антикварной ценности, колеблется от 10 000 долларов до 100 000.

-Хорошо. Кто может заплатить хотя бы десять тысяч.

-Полагаю  Лопес Бонадо, он держит рыбные рестораны по всему городу. Сейчас у него итальянская  любовница, красивая такая, что и сказать нельзя.

-Если вы согласитесь предложить ему серьги лично и он купит их, я готов выплатить вам  десять процентов комиссионных с той суммы, которую он заплатит.

-Но я должен буду назвать имя владельца.

-Это обязательно?

-Обычно сделки такого рода бывают  прозрачными, иначе и быть не может.

-А что если их владелец не хочет называть себя. Я  дам  честное слово, что он человек достойный.  Этого будет достаточно?

-Сейчас в честность мало кто верит – я так понимаю, что собственницей драгоценностей является хозяйка виллы Доррего.

-И еще вот какая идея – давайте продадим серьги анонимно.

-Тогда они сильно упадут в цене.

-Как сильно?- спрашиваю.

-Ну, примерно на три-четыре тысячи.

-Продать серьги за шесть тысяч долларов, когда они стоят сто, - это безумие!

-Почему бы вам не выставить серьги на аукцион. Этот лот потрясет торги и вы получите внушительную сумму.

-Нет, это невозможно – ответил я. -  Это займет много времени. Деньги нужны к среде.  Я собираюсь уехать из страны. Послушайте, а что если извлечь изумруд и продать только камень.

-Это совершенно немыслимо! Драгоценности – произведение высочайшего искусства. Сломать  бесценные серьги – как вам только в голову это пришло!

-Но  почему же? – возразил я, пытаясь доказать обратное. -   Продать камень будет легче и быстрее, не так ли?

- И все же я решительно не могу вам позволить осквернить совершенную красоту.  Говорю вам, это немыслимо!

-Я настаиваю на этом.

-Только ради всего святого успокойтесь,  и замолчите, чтобы не расстраивать меня своим упрямством.

-Прежде всего,  мне нужны деньги  и при том немедленно. Хотите хорошо заработать, сделайте что-нибудь.

-Есть одна  наилучшая возможность устроить наше дело.  Я знаю старую  русскую аристократку, княгиню Ушинскую,   ее принимают во дворце, она, скажу я вам,   заказывает вечерние платья и костюмы в Париже у Кристиан Диор для самой Эвы Перон.

-Продать серьги жене президента?  Это совершенно немыслимо!

-Я рассчитываю, что вы  сочтете нужным отложить свой отъезд до того, как я   предложу княгине  надеть серьги и показаться перед Эвой. Кто знает, может  случится, что она сама захочет их купить.  И впрямь, Эва, благослови ее господь,  стильная женщина,  богата,  следит за модой, знает толк в драгоценностях.

- Мне это не нравится, но раз нет выбора, действуйте по этому плану.

-Я завтра  же утром нанесу визит княгине Ушинской и введу ее в курс дела.

-Спасибо. Вы и не подозреваете, сколь многим я вам обязан.

-Равно и я вам, - учтиво ответил Эктор Альберди и наклонил  голову, изъявляя этим готовность служить мне.

 В тот день я был полон последними событиями на вилле  Доррего, и старался, как мог не думать о том, что Берта своими руками убила врага,  но разные подробности лезли в голову и чтобы избавить себя от необходимости переживать все снова, я напился и заснул раньше, чем понял это.

         На следующее утро я получил записку от Эктора Альберди, он послал ее из дома княгини Ушинской.  Я уже кое-что знал о ней: родилась в Петербурге в 1892 г, получила образование в Париже, жила там до немецкой оккупации  со вторым мужем, который был секретарем аргентинского консула,  эмигрировала в Аргентину, в разводе, живет одна на маленькой вилле  Белгрейв за парком Трес-де-Фебреро. В записке сообщалось, что она дала согласие появиться во дворце  в моих  серьгах. За это, сказала она: «Буду рада получить сто долларов». Альберди от себя добавил: «Вот ее цена»,  а исчерпывающую полноту сообщению придала приписка:  «Неизменно преданный вам А».                                                                                                                                                                     Встреча была назначена на три часа дня в вестибюле отела.  Так как  полдня сидеть в отеле  не входило в мой план – ждать я не умел,  после завтрака  я отправился  гулять по городу: я осмотрел дворец Конгресса – мне было по пути, потом был в Кафедральном соборе. Оба здания впечатлили меня своей монументальной красотой – ничего подобного я до сих пор не видел. Княгиня пришла в три, как обещала. Она была элегантна и отличалась своей особой, хоть  и не яркой русской красотой, если, конечно, слово это уместно в отношении шестидесятилетней женщины. Представьте себе стройную женщину высокого роста, одета она просто и изысканно;  шляпка с вуалью,  твидовый костюм в елочку, белая шифоновая блузка с разрезом,  шелковый платок  на шее, высокие белые перчатки, в руках  маленькая  сумочка из крокодиловой кожи – все это вмещало в себя иссохшее тело, лишенное молодых округлостей  и высокое дворянское достоинство.  Конечно, ее манеры совершенно соответствовали тому положению, которое она занимала при дворе Эвы Перон.  Ей нравилось себя показывать, голос ее – тихий и мягкий, во взгляде – притворство, самая характерная черта ее  души – отсутствие какой бы то ни было естественности. Она принадлежала к тем  самодовольным женщинам, которые  вращаются в избранном обществе,  где каждая блестящая  женщина держится правила всегда заботиться  об эффектах.  Вообще, она держалась  с показной любезностью, так обычно держат себя аристократы с просителями: была  даже  минута, когда мне подумалось, что я сам пришел к ней в гости.  Но это была только  вымученная поза, тем более смешная, что княгиня страдала от проклятой бедности, отравлявшей ей жизнь: она была должна всем у кого заняла деньги, а те кто  дал не надеялись их получить  и уже были близки к тому, чтобы принять насчет нее какое-то решение. Поначалу мы вели что-то вроде светской беседы, княгиня показала себя ценителем литературы и мы говорили об американских писателях, она высоко ставила Дж. Лондона, Фитцжеральда и Б. Гарта. Потом вообще об Америке и немного о  Европе, ко всему прочему  я рассказал о моих впечатлениях от  Буэнос-Айреса. Беседа затянулась. Есть предметы, о которых можно сказать больше, но мы их не касались, да это и не нужно. Наконец, Эктор, сидевший с потерянным и безутешным видом в углу дивана,  воскликнул:

- Ручаюсь, что молодой человек будет  предан вам,  и если он не обещает вам это, то лишь по причине  скромности, которая так же мешает ему  взять на себя смелость сказать, что он готов и на словах и на деле быть вашим другом. А теперь дай ей, моей душеньке, серьги.

Ну и сказал же он!  От себя я ничего не добавил. Хотя княгиня и внушала уважение к себе, она не была  достойна того восхищения на которое притязала. На самом деле  я не мог взять на себя смелость дать ей сто долларов, поэтому сунул банкноту  в руку Эктору, когда провожал их к выходу.

Прошло два дня. Я, да впрочем и Эктор, чей вкус выделял все красивое и утонченное, сошлись во мнении, что княгиня всех сбивает с толку своим пустым блеском. На третий день, Эктор, беспокойный от сознания, что княгиня молчит, сам пришел в отель. Он сказал, что вчера дважды звонил ей домой, но трубку никто не поднял. Мы поехали на ее виллу. Дверь открыл какой-то  бородатый мужчина  в темно-красной рубашке, с  золотой серьгой в ухе: с легкой аффектацией в тоне он сказал, что княгиня улетела в Париж, свой адрес она не оставила, когда вернется, он не знает. Эта новость принесла с собой столько волнений и сомнений, что мы  растерялись и не знали, что и подумать.

-Нет, вы только посмотрите, что я наделал, какой ужас! – простонал Эктор. Каждое произнесенное им слово было пронизано отчаянием. Я хранил молчание.

-Но каковы ее намерения, какова цель? – сокрушался он.- Ну, что мне теперь делать? О господи! В чем тут дело?

Тут я пришел в себя,  и у меня вырвалось проклятие.

-Я не могу ждать, когда она вернется, - сказал я.

-А что если она не вернется?

Это меня очень удивило.

-Простите Уильям, что не сказал вам  сразу. Я узнал об этом только вчера. Серьги, которые вы ей отдали, стоят гораздо дороже. Они внесены в каталог  Граммона , где перечислены самые выдающиеся  драгоценности, представляющие  историческую и антикварную ценность. Граммон понимал разницу  между ценой и ценностью. Серьги созданы в 1912 году в Париже, в мастерской Анри Пика.  Изумруды весом чуть более 10 карат инкрустированы  в платину с 18 бриллиантами. Продав их на аукционе,  вы могли  бы выручить не меньше миллиона долларов.

-Она не вернется, поэтому надеяться мне не на что, - проговорил я.

-Простите меня, ради бога, - взмолился несчастный ювелир. – Дьявол лишил меня ума.

-Не считайте себя виновным,  Эктор.

-Но вина – или лучше сказать беда – заключается в моем выборе. Если кто виноват, это я.  О, боже! Видеть, как вы подавлены, как душите в себе обиду на меня – это горькая мука!

-Дело, как видно, безнадежно - и сказать тут больше нечего, - вздохнул я.

Предшествующие три дня  я провел в отеле: не имея привычки к беспорядочной жизни я  тем не менее ходил из угла в угол, стоял у окна, пытался читать газеты, лежал на кровати:  душа была неспокойна, ожидание делало меня  нетерпеливым, хотя  я  и был одержим надеждой сподобиться благодати, скучные часы наполняли меня унынием, даже при том, что иногда  мечты вызывали временный прилив сил:  я  постоянно думал об Экторе и каждое утро  надеялся, что он придет с утренним визитом и сообщит, что  княгиня выполнила свое обещание.    Разумеется я думал  и о Берте и о всех возможных для меня  последствиях. Стало быть мы не виделись три дня и на четвертый, когда я стал уже  проклинать эту второсортную русскую княгиню, а в нашем деле было столько же вероломства, сколько алчности – хотя русские никогда не вызывали у меня симпатии я не собирался винить целый народ за подлость, совершенную одной бессовестной русской женщиной, - я понял, что должен рассказать Берте о своей неудаче.  Когда я одевался, а время было уже за десять, я подошел к окну и посмотрел вниз. На противоположной стороне улицы, спиной к стене стояли два мужчины в  серых плащах и шляпах и оба держали руки в карманах.  Если бы не одинаковые плащи и шляпы в них не было бы ничего такого, что могло бы привлечь мое внимание. С каждой минутой во мне усиливался интерес – не к ним, конечно – но к тому, за кем они следили. Было похоже, что они немцы и мое невысокое мнение о них вызвало у меня усмешку. Почему, подумалось мне, немцам даже за границей нравится чувствовать себя немцами? Этот  банальный  и неуместный  в их деле   стиль –  фетровые шляпы с опущенным спереди полем и серые плащи с поднятым воротником вызвали в моей памяти образ  всегда серьезного Хэмфри Богарта. Когда я вышел из отеля,  они по-прежнему стояли на своем месте: один смотрел в сторону, а тот, кто смотрел на меня,  толкнул напарника локтем и он  тоже устремил на меня прямой взгляд. Как! Я очень удивился тому, что они следили за мной.  Помню,  как подействовала на меня эта мысль: меня охватило смятение. Не успел я повернуться, чтобы пойти по улице ко мне приблизился  мужчина с серьгой, которого я видел на вилле княгини. «Надо ехать», сказал он. «Куда?» спросил я. «Давай иди» бросил он. Теперь я вообще перестал что-нибудь понимать. Он втолкнул меня на заднее сиденье машины, а сам сел  рядом. Второй мужчина, сидевший слева,  показался мне еще более мрачным и неприятным.  Я посмотрел в окно и увидел, что те двое, в одинаковых плащах, пришли в движение, они шли по тротуару  параллельно машине, которая медленно двигалась  в потоке,  и смотрели в мою сторону – они, как и я едва ли понимали, что происходит. Мы ехали в полном молчании, я поминутно смотрел то на одного мужчину, то на другого: в каждом было что-то от гориллы, которая, как известно, лишена ума и одухотворенности. Я посмотрел на мужчину с серьгой, потом на того серьезного с усами,  кто сидел слева,  и думая, что с таких злобных  и грубых лиц надо сделать гипсовые маски, спросил:

-Вы русские?

Ответа не последовало, я пожал плечами и сказал, убеждая себя:

-Значит, русские.

После того, как  машина выехала за город,  меня охватила паника, стало плохо.  Они собираются меня убить – только это занимало мои мысли, из них я черпал свой страх. Господи, ужели ты не помешаешь  им это сделать? Ужас так захватил меня, что вызвал сильное головокружение. Я совершенно упал духом, когда машина остановилась в сосновом лесу. Мне и сегодня грустно, когда я вспоминаю, как мужчина с серьгой выбрался наружу, осмотрелся, потом нагнулся и заглянул  в машину: вот он смотрит на меня и  говорит: «Выходи».

-Зачем? – дрожа всем телом, спрашиваю.

-Кое-кто хочет рассчитаться с тобой.

-Я не выйду из машины. Нет! 

От страха я закрыл глаза и тут почувствовал, что второй мужчина тычет мне в лицо пистолет. Меня вытащили наружу и,  держа за руку,   поволокли  в лес. Я так ослаб, что едва мог держаться на ногах. Когда мы отошли от дороги, меня отпустили: впереди шел мужчина с пистолетом, позади меня с серьгой.

-Почему вы русские сначала убиваете кого-то, а потом начинаете думать? – спросил я совершенно серьезно. – Только это и получается у вас хорошо.

Никакой реакции не последовало на мою  уничтожающую реплику. Мы прошли еще немного вперед,  и я  спросил бородатого:

-Вы меня убьете?

-Это плохое дело, но мне за него хорошо заплатили.

-Вы знаете, кто заплатил?

-Знаю, но не скажу.

Упрямство  и желание жить делало меня сильным, но чтобы оказать сопротивление, я должен рассчитать свою силу сопротивления. Но что я мог? Против меня пистолет и два тяжеловесных мужчины.  Весь ужас в том, что я не готов умереть. Мы остановились. Умоляющим взглядом я стал смотреть то на одного, то на другого  мужчину, а те, смотрели друг на друга.

-Что ты трясешься? – спросил меня  бородатый. – В смерти есть свои хорошие стороны.

-С этим я никак не могу согласиться, - возразил я.

-Кончай его, - сказал мужчина с усами  и протянул  пистолет напарнику.

- Черт возьми! Почему я?

-Она так сказала.

Бородатый взял пистолет и направил в меня. Это потрясло меня до глубины души.

-Пожалуйста, не надо, - взмолился я.

-Прости малыш, ничего личного.

-Умоляю вас, не убивайте меня! Пожалуйста!

-Мольбы бесполезны.

-Не надо, пожалуйста. Я хочу домой.

-Сколько тебе лет?

-Двадцать шесть. В этом возрасте Александр Великий завоевал Индию.

 Я сказал это так спокойно и так непринужденно, словно мы с бородатым обедали вместе, - рука его дрогнула и он опустил пистолет. Какая неожиданность!

-У тебя есть девушка?

- Да. Она живет в Монро, штат Мичиган, ее отец фермер.

-Ты ее целовал?

-Только два раза. Один раз на сенокосе, другой раз в сарае, - помолчал немного и сказал,  - Сегодня погода хорошая.

-Хороша погода, отличная, - согласился бородатый, и вслед за мной устремил глаза к небу. – В России меня посадили в тюрьму, проклятые коммунисты – все отняли у меня,  хотели  расстрелять  за то, что я зерно прятал – это длинная история,  я это говорю просто, для твоего сведения. Прожить жизнь – небольшая радость, поверь мне, нет в ней ничего настоящего, особенно, когда у тебя нет ни дома, ни родины…

-Давай, прикончи его! Чего ты ждешь? – закричал мужчина с усами.

-Видишь, я разговариваю.

-Я тебя сейчас самого убью. Прошу тебя о двух вещах: прицелься и стреляй.

-Я не могу.

-Почему?

-Не знаю почему. Сам его убей.

-Это твоя работа. Ты  пришел сюда не разговаривать.

-Я не могу стрелять, особенно когда он смотрит на меня.

-Идиот! Только стрелять из-за угла можешь.

Бородатый посмотрел на меня и спросил:

-Послушай, ты меня задерживаешь,  закрой глаза, пожалуйста.

-Не могу.

-Стреляй, я тебе сказал! – завопил усатый.

-Черт. Никогда больше не соглашусь на это, - бросил бородатый и опять наставил на меня пистолет.

Я застонал.

-Закрой глаза, это произойдет очень быстро, - успокоил он меня.

-Подождите, - взмолился я.

-Что еще?

 -Мне хочется писать.

-Давай, стреляй, - негодовал усатый.

-Он хочет писать.

-Да,  - подхватил я. - Это от того, что я очень волнуюсь.

-Пусть пописает, - сказал бородатый и опустил пистолет.

И тут я,  не помня себя, со всей силы толкнул  бородатого  и раньше, чем он упал, а усатый  вышел из состояния прострации, бросился бежать. Я бежал во весь дух, не чувствуя ног и усталости. Бежал пока не почувствовал себя совершенно обессиленным. Я сел на землю  и уперся  спиной на дерево. Отдых принес некоторое облегчение. Я встал и снова побежал,  а бежал я  все время оглядываясь.

     В город вернулся уже вечером: чувствуя себя измотанным и больным,  я сразу пошел в магазин Эктора. Хорошо еще, что он оказался  на месте. Тогда он шел в толпе на  другой  стороне улицы и был уже близко от отеля, когда меня похитили. Вместе с ним шла синьора Адан из Благотворительного фонда,     сопредседателем которого была княгиня Ушинская.  Минувшим днем Эктор ходил в тот Фонд, где все и рассказал.

- Не знаю, что вызвало переполох – бегство княгини в Париж или кража драгоценностей.  Думаю, что и  то и другое. Вечером ко мне ввалились трое русских, с ними  был Сергей, с бородой и серьгой в ухе.  Эти варвары  мне угрожали. Трудно найти кого-либо, кто презирал бы их больше, чем я.

-Неужели Ушинская хочет моей смерти?

-Она напугана скандалом. Синьора Адан звонила ей в Париж.  Ушинская сказала, что серьги ничего не стоят, она показала  их ювелиру и тот сказал, что это искусная подделка. Тогда я взял трубку и  сказал буквально следующее: «Вы зря пытаетесь выдать настоящие драгоценности за искусную подделку».

- Дело провалилось, вам угрожали, меня едва не убили.

-Эта чертова  княгиня!  Удивляюсь, как ей не стыдно было стащить драгоценности – стоят ли они того?

-Они стоят почти миллион. Мне кажется,  за мной следят, но кто, не могу сказать. Они в серых плащах и в одинаковых шляпах.

-По всей вероятности, это – немцы. Они тоже полны решимости вас убить. Теперь вы между двух огней. Вам нужно бежать  из страны. Риск очень велик. У меня имеется при себе пять тысяч песо и семьсот долларов. Я не могу допустить, чтобы вас убили.

- Подумать только - немцы! Но что им от меня надо?

-Вообще они ищут сокровища Бормана.

-Я здесь причем?

-Боюсь, вы   имели неосторожность  познакомится с герцогиней Бертой Ядвигой фон Абенсберг.

Видя мою растерянность, Эктор предложил мне сесть, а сам пошел в другую комнату за бутылкой виски. Мы выпили, он поставил стакан на стол, открыл ящик и достал лист бумаги, с ним он сел рядом.

- Я добыл через одного серьезного человека  кое-какие сведения. Шесть  лет назад, в Голландии,  какой-то немецкий генерал  убил торговца алмазами Исаака Розена, и завладел  его коллекцией,  годом позже, уже   в Париже он арестовал несколько аристократов и всем им  предложил выкупить собственные  жизни  за драгоценности. Так он собрал большую коллекцию. Потом все перешло в руки рейхсляйтера Бормана, он продолжил пополнять коллекцию, добавив кое-что из сокровищ Османской Империи. В 1944 году американцы с союзниками высадились в Сицилии, армия Паттона стремительно двигалась к границам Германии, с каждым днем  подходила все ближе и ближе. В условиях полнейшей секретности, имущество Бормана было погружено на подводную лодку, которая отплыла к берегам Аргентины. По прибытии в  залив Ла-Плата  ящики с картинами, фарфором и драгоценностями  временно поместили на склад, его охраняли два матроса с подлодки. Через неделю один из них по фамилии Вальтер Герде исчез, а с ним и металлический контейнер. Вот полный список исчезнувших драгоценностей, в нем перечислены тридцать шесть предметов. Я прочту лишь некоторые: золотая подвеска, алмазная брошь, голубой бриллиант, огранки маркиз, весом 209,54 карата, добыт в Южной Африке;  подушкообразный бриллиант, розовый бриллиант тройной огранки, инкрустирован в платину и 18-каратное золото, колумбийский изумруд грушевидной формы 34 карата,  бирманский рубин овальной формы, весом 98,6 карат, сапфир подушкообразный весит чуть более 200 карат, золотая цепочка инкрустированная бриллиантами, бриллиантовая брошь для корсажа, изумрудный браслет украшенный 274 бриллиантами различного размера, ожерелье из 34 изумрудно зеленых жадеитовых бусин с застежкой из платины, бриллиантовое кольцо «желтая звезда», весом 84, 5 карата,  изготовлен  Домом Гаррад, он является  самым старым ювелирным домом в мире.- Эктор, заключая рассказ, добавил. - Эти сокровища в Аргентине, остается только найти их.

- Я сейчас в хороших отношениях с Бертой.

-Завтра вы должны послать к ней человека с запиской и предупредить ее об угрожающей опасности. Люди, которые вас преследуют, придут к ней.

-Ее уже пытались убить в собственном доме, пять дней назад. К счастью, она  оказалась вооружена.

-Полагаю, что кровь пролитая там, была кровью немца.

-Да. У меня болит голова, это мешает мне думать. Я забыл сказать, что Берта говорила о каком-то Вальтере.

-Она имела ввиду того самого Вальтера Герде, если не понимаете сами. Она приютила его у себя. Они быстро привязались друг к другу – такой союз всего лучше.  Вальтер имел глупость продать на черном рынке кое-что из похищенных драгоценностей. Это вызвало брожение умов, что было потом вам не трудно себе представить. Его выследили и убили. А все из-за того, что он был неосторожен.   Сколько лет Берте?

-Я не спрашивал ее возраст, она еще довольна бодра, хотя, конечно, в годах.

-Я бы очень хотел, чтобы все закончилось в вашу пользу – это уж несомненно.

-А если нет – что тогда?

-Это известно одному лишь богу.

Я посмотрел на часы. До девяти осталось двадцать минут.

-Что вы будите делать? – спросил я.

-У меня нет никакого плана. Скорее всего – останусь здесь, а вот вам придется уехать и чем скорее, тем лучше. Это в ваших собственных интересах. В отель не ходите, можете остаться у меня. В задней комнате есть диван.

-Аргентина мне не надоела, но здесь мне находиться стало опасно, - начал говорить я и запнулся – так меня испугали фигуры в дверях.

В магазин вошли один за другим мужчины в сером, те двое в одинаковых плащах с поднятым воротником и стали в ряд.

-Только не вы, - простонал я. -  Не сейчас.

Один массивный мужчина, лет сорока,  большим пальцем поднял край шляпы и вперил в меня неподвижный взгляд. Другой – ему можно дать меньше, двумя руками взялся за отвороты плаща – поза наблюдающего сыщика,  и тоже стал сверлить меня недобрым взглядом. Вид у него был усталый  и мрачный. Он распрямил спину и шумно вздохнул, не сводя с  меня взгляда.

-Что! – вырвалось у меня.

Их появление заставило Эктора тревожиться, правда не сильно, он понял, что пришли за мной.

-Я не пойду с  вами из упрямства. Делайте, что хотите. Господи, чего стоит жизнь, если надо жить в страхе?  Как в средние века! Кто вас одел в эти плащи? В них вы, как обезьяны  в трико.

Добавить что-либо к этому было бесполезно. Кажется, они не говорили по-английски. И тот и другой выглядели, как зомби. Самое худшее то, что эти типы были настроены против меня, во всяком случае один из них – он просто испепелял меня взглядом. Младший  из них достал из кармана пистолет и положил его на ладонь, второй поманил меня пальцем.  Мне стало не по себе, так как я имел некоторое представление о возможных последствиях.

-Уильям, вам лучше не злить их, - сказал Эктор.

-Безумие продолжается, - воскликнул я. -  Лучше бы меня русские убили!

-Иди – улица – машина, - сказал грубым голосом мужчина с пистолетом.

-Во второй раз говорю, что никуда не пойду. И еще  пятьдесят раз скажу. Хотите меня убить? Убивайте здесь.

-Нет! Только не в моем магазине, - запротестовал Эктор. -

Я спросил:

-Что мне делать?

Он ответил:

-Лучше идите с ними. Я завтра попытаюсь устроить вам побег.

 Мы вышли на улицу,  и пошли к машине, тот,  у кого был пистолет, открыл заднюю дверь, я забрался внутрь,  он  сел рядом со мной, а другой сел за руль. Машина покатила по вечерней улице. Второе похищение за неделю! Могу сказать,  что никакому фарсу не под силу  переиграть меня.  Я посмотрел на соседа и, не собираясь никого обижать,  спросил:

-Вы немцы?

Ответа не последовало, я пожал плечами и сказал, убеждая себя:

-Значит, немцы. Типичные немцы.

Сама своеобразность внешности говорила об этом. Оба были молчаливы и дисциплинированны. Что они прятали под маской  безучастности и безразличия? Пустые души? Грубые сердца?  Я  сидел смиренно  в черной машине, не в силах пошевелиться от страха за свою жизнь и страдал от того, что это мои последние минуты. Убийственная особенность моего положения, - в моей беспомощности, мучительной безысходности  и усталости. И только ночь видела, что отчаяние льется в них через край.

    Хорошо, что я еще жив, - но плохо, что я уже три дня нахожусь в темном подвале, из которого нельзя выбраться. Я старался себя успокоить, насколько было в моих силах. Но находясь в плену, спокойным я быть не мог. Мне приносили еду и воду два раза в день. Обычно это было так – открывался люк в полу,  и на верхнюю ступеньку лестницы ставилась тарелка и стакан воды. Целый день я не находил себе места: я мерил шагами помещение, стоял под узким, забранным решеткой окном – это был единственный источник света, сидел на ящике, но чаще всего лежал в углу на сыром матрасе. Для меня все это было пыткой, тем более невыносимой, что у меня был достаточный, а лучше сказать убедительный повод отчаяться, ведь в моей судьбе Бог больше участие не принимает,  и все чаще обращаясь мыслью к прошлому, я вспоминал что-то мне дорогое и приятное.  Всего лишь неделю-две тому назад я был беззаботным молодым человеком,  и мне казалось, что весь мир у моих ног, а сейчас взбудораженный валяюсь на полу и смотрю на снующих крыс. Среди немного, что я мог тогда заметить, были черные блестящие глаза крыс, они уже привыкли ко мне и совершенно спокойно ели с моей тарелки.

В тот же вечер меня позвали наверх. За мной пришла женщина самого строго вида. Она была сдержанной и серьезной.  Ее волосы были заплетены в косу, которую она уложила вокруг головы. Кажется,  для нее одежда значила очень мало: на ней был темно-серый пиджак с накладными карманами и прямая юбка ниже колен из той же ткани. Следуя за ней,  я увидел, что нахожусь в старинном особняке, но понять, где именно было нельзя, так как двойные шторы глухо закрывали окна. Она ввела меня в богато обставленную комнату, за длинным столом из красного дерева сидел  мужчина, он курил сигареты «Марльборо», слева от него лежал портфель.  Он предложил мне сесть напротив.

-Вы уже пообедали? – спросил он самым дружелюбным тоном. Вид у него тоже был такой.

-Да.

-Надеюсь, еда фрау Гретлин вас не разочаровала?

-Очень вкусно.

-Да. Я не променял бы ростбифа  фрау Гретлин и ее пирога с капустой, который так меня восхищает,  на всю аргентинскую кухню. Вас хорошо устроили?

-Ну, как вам сказать. Меня держат в подвале, сплю на матрасе…

-Жаль, что я не могу отдать вам свою постель, - сказал немец со вздохом.

- Мне страшно. Но я жизнь теперь люблю больше, чем прежде.

- Единственная ценность страданий состоит в том, что они  заставляют нас философски смотреть на  вещи.  Возможно, ваши  беды близится к концу. Хотите, чего-нибудь выпить? Чай, кофе, виски?

-Чашечку кофе, пожалуйста,  или лучше немного виски.

-Давайте сейчас выпьем кофе, а виски – после.

Он посмотрел на дверь и громко позвал фрау Гретлин. Она появилась  очень быстро и, бросив в нашу сторону принужденный  взгляд, вознесла глаза к потолку.

-Дорогая фрау Гретлин,  у нас дома гость - сделайте ему  кофе, да и мне тоже. Разумеется, если  вы  сейчас ничем не заняты, - затем, обращаясь ко мне, спросил - Вам с молоком?

-Нет, просто черный кофе.

-Хорошо. Тогда два кофе по моему вкусу,  молоко и сахар.

Когда она ушла, я сказал:

-Кажется она не в настроении.

-Она поссорилась со мной, когда я стал просить ее не играть вчера  ночью  на фортепьяно – да еще Вагнера!   Я подумал,  возможно, что музыка мешает вам спать. Чего уж и говорить, фрау Гретлин – сама ипохондрия. Вот, высказал о ней свое мнение. Как вы провели день?

-День прошел как обычно –  ходил из угла в угол, сидел, лежал – ничего хорошего. А вы думали как?

-Знаете, я получил два билета на оперу, дают «Норму», поют приглашенные из Америки певцы – я забыл, кто именно. Опера! Моя страсть. Почему никто до сих пор не написал оперу без любовного сюжета? Итак, если вы хотите быть в хороших отношениях со мной, я сделаю вам любезность.

-Я вас не понимаю.

-Вы могли бы пойти со мной, но при условии, что мы решим дело сделкой.

-Я опять ничего не понял.

-Просто будьте со мной откровенны. Мне нужны честные ответы, тогда я сделаю все для вашего освобождения. Я ненавижу  ложь и притворство. Но они повсюду: все, точно сговорившись,  считают, что лучше соврать, чем сказать правду, поэтому между людьми нет согласия. Так вертится мир: кругом обманщики, предатели, извращенцы, коммунисты, радикалы, паразиты. Любой, кто возьмет тему более широко, обнажит ханжество, цинизм, снобизм  и жестокость нашей, внешне благопристойной жизни. Но не будем об этом. Вы молоды, слишком молоды и надо полагать  бодрящим жизнелюбием проникнуто все, что вы чувствуете. Будьте искренни  и окажите этим услугу себе и мне.

-Я принимаю ваше условие.

-Хорошо. Меня зовут Адольф Мессон, как вас зовут – я знаю. Начну, пожалуй, с простого вопроса: что вы делали на вилле Доррего?

-Если вы знаете, что я там был, значит,  вы и должны знать, что я там делал.

 Мессон вопросительно посмотрел на меня.

-Я художник,  просто рисовал дом.

-Почему именно виллу Доррего?

-Мне нравятся заброшенные дома.

-Вилла не заброшена.

-Я не знал, когда начал  рисовать.

-Вы когда-нибудь видели этого человека?

С этими словами Мессон  положил передо мной фотографию.

-Кого из них?

-Взгляните на того, кто держит на коленях котенка.

-Никогда его не видел.

-Ну вот! Видите, юноша, как вы меня разочаровали? Правда – это единственное, чего я от вас жду.

-Да не видел я его. Честное слово.

На меня опять был направлен пристальный взгляд. Я  повел рукой и вынужденно опустил глаза к фотографии.

-Кто это? – спрашиваю.

-Наш агент, во всяком случае, был им пока вы…

-Черт возьми, это Роско?  Я его не разглядел. Но здесь он совсем не похож на себя.

-Обязан согласиться.  Здесь он в возрасте  молодого Вертера. Но у меня нет другой фотографии. Зачем вы его убили?

-Я не хотел его убивать, это вышло случайно:  мы боролись, я толкнул его и он упал на…, ударился головой о…

-Это ничего. Мне нет дела до того, что Роско  разбухший и  бескровный плавает  на дне колодца – что ж, пусть – все равно он был плохим агентом.

-Тогда вы  не злитесь на меня за то, что я убил его?

-Я нет, но за дверью стоит человек, который просит меня  отдать вас  ему.

-А кто он?

- Отто, брат Роско,  уже который день он плачет над своим горем.  Если что-нибудь отравляет ему настроение, так это вы – он не находит  слов для выражения своей ненависти. Роско был презренным и ничтожным  мерзавцем.  Отто еще хуже, чем Роско.  Да он просто каннибал.  Вчера – страшно подумать       -  он точил нож и говорил, что кровь будет литься, как вода. Боюсь, вы не доживете до утра.

-Не отдавайте меня ему! – испуганно воскликнул я.

-Но и это ничего,  можно отослать его, скажем в Парагвай. Все зависит от вас. Если вы согласитесь сотрудничать с нами, вас никто и пальцем не тронет.

-У меня нет выбора. Что вы от меня хотите?

-Вы должны войти в доверие к герцогине Абенсберг. Информация в обмен за вашу жизнь.

-Я согласен. Только избавьтесь от Отто, в нашем соглашении это главное.

-Теперь вы спасены!

-А когда меня отпустят?

-Прямо сейчас.  Я руководствуюсь девизом одного английского лорда: «Дела – все, слова – ничего».  Я отвезу вас на своей машине в отель.

При тех обстоятельствах, в каких  находился я последние два дня, слова Адольфа ошеломили меня. Он встал, взял портфель и пошел к выходу, знаком увлекая меня за собой: и лишь только мы вышли, фрау Гретлин возникла перед нами.

-Но подождите, гер Мэссон!  Он что с вами уходит? – ровным голосом спросила она, при этом лицо ее было непроницаемым.

У меня дух захватило от страха.

-Да. Я освободил его.

-Никто мне ничего не говорил.

-Я вам сейчас говорю.

-А Блекет знает?

-Как может он знать, если я принял решение минуту назад.

-Вы должны у него спросить.

-Я принимаю всю ответственность на себя, ведь у нас есть уверенность, что    м-р Гримм понимает, что у него не может быть никаких сомнений относительно наших намерений.

Уже в машине, находясь все еще под впечатлением незаурядной личности фрау Гретлин, я, взявшись судить о характере человека по его внешности,  сказал:

-Странная она особа.

-Обязан с вами согласиться. Эта женщина не знает великодушия и  сострадания, все в ней унылое спокойствие, но  она, надо признать,  отлично ведет дом и у нее безупречная репутация. Властная натура, живет очень замкнуто. Я до сих пор не знаю, что отвечает ее вкусу, а что нет. Я пытался разнообразить монотонность ее существования, но она не идет на контакт. Уже того,  что я говорю на хорошем английском языке, курю американские сигареты и предпочитаю  виски   вполне достаточно, чтобы вывести однозначное заключение из моей лояльности рейху, она, как вы догадываетесь, у нее вызывает сомнения. Мы оба родились и выросли в Веймаре, но я не выражаю свои мысли тем языком, на котором говорят в наших краях,  и  это кажется ей, очень подозрительным.

-У нее есть привязанности? – полюбопытствовал я, думая, что в отношении этой женщины вполне возможно однозначное суждение – она бессердечна.

-Была одна. Раньше фрау  Гретлин приглашала к обеду какого-то оперного певца, с которым любила говорить о музыке. Вот уже как год он поет в венской опере.

-Знаете, вчера вечером я получил пакетик  конфет. От нее, наверно.

- Что вы, нечего и надеяться! Те шоколадные конфеты были от меня.

Я поблагодарил и снова начал задавать вопросы.

 Я стоял на освещенном солнцем дворе  и смотрел на запущенный сад – траву не косили, она была такой высокой, что доставала до нижних ветвей яблоневых деревьев. Я подумал, как приятно быть здесь весной, в это время цветут персики, яблони и жасмин, их  бело-розовые  цветы наполняют  воздух приятным благоуханием. Из сада, в который я попал через калитку, я двинулся к дому, пересек  двор и поднялся по боковой лестнице. Парадная дверь когда-то богатого  и  великолепного дома  была закрыта, и  угловая, над которой свисали переплетенные между собой виноградные лозы, тоже. Тогда я вернулся назад, встал  под  окном  спальни  и стал  звать Берту. Несколько минут я смотрел на испещренную трещинами стену, заглянуть в окна я не мог, они находились довольно высоко, фундамент был каменный, вдоль него, как водится,  росла крапива и кое-где купена и подорожник.

Ничего не оставалось, как вернуться в город. Час или больше я бродил по улицам. Вечером меня ждала печальная новость. Эктор принес газету двухдневной давности, на последней странице давались некрологи, он указал пальцем на один, который ничем не выделялся среди всех других. «Неожиданно скончалась герцогиня  фон  Абенсберг, она происходила из древнего баварского дворянского рода. Последние девять лет жила на вилле Доррего, в Буэнос-Айресе. Она жила обособленно,  ни с кем не общалась, почти не выходила из дома.  Ее нашли мертвой в постели. Друзья герцогини похоронили ее на кладбище св. Марка».

Невозможно было, прочтя некролог, не ощутить всю меру моего потрясения:  я успел привязаться к ней, не говоря уже о том, что я потерял в ее лице  богатую и благородную покровительницу. И потом, отношения, какие обещало знакомство  с ней, допускали  особенную теплоту,  дружескую привязанность и участие к моей судьбе.  Ее неожиданная смерть как бы провела черту между бедностью и возможностью стать  очень богатым. Поэтому как не найти глубокой  и  непреодолимой  печали  при виде этого свидетельства: ушла из жизни оригинальная и замечательная женщина, ее смерть обрушила мою мечту, которой так никогда и не будет дано обрести свое осуществление. Естественно предположить, что в этих печальных обстоятельствах я вспомнил м-ра Мэссона, он был честным человеком, а поскольку у меня не было желания его обманывать, коль скоро я вошел с ним в доверительные отношения, я приехал к нему домой. Он дал мне карточку, где был указан его адрес. Я нашел его  утонченным человеком и такими были его умственные способности и вкус. В этом свете я полагал странными его несообразности. Во-первых, он был слишком добродушен, старомодно  обходителен и  элегантен для немца. Во-вторых, такой незаурядный человек не может  быть нацистом. В третьих, приверженность его к высоким понятиям нравственности – в той мере, в какой она очевидна, - никак не вязалась с его положением в тайной организации, которую составляли военные преступники. Интересно, кем он был в недавнем прошлом? Скорее всего он не стремился казаться тем, чем он был в действительности – знатным человеком. Когда я приехал, он пил чай, и не где-нибудь, а на своем балконе, который выходил  на реку. Его образ жизни, безупречный порядок в доме: простая мебель, но все на своем месте – ничего лишнего,  свидетельствовали , что он  жил скромно и избегал излишней общительности. Однажды он сказал мне: «Приведу любопытное извлечение из письма лорда Байрона «Если бы я мог всегда читать, я никогда не ощутил бы потребность в обществе».  Эти слова очень хорошо характеризуют его самого.

-А вы некролог читали, м-р Мэссон? – спросил я.

-Но кто бы мог подумать – была здоровой и бодрой – как вдруг умерла! – сказал он с тяжелым вздохом. -  Выпьем за нее водки? Никто не любил ее при жизни и никто не оплакивал после смерти!

Я согласился. Мы выпили.

-Знаете, сколько человек шли за гробом? Только одна служанка, - сообщил он. – Говорят так же, что она умерла нищей.

- Раз герцогиня умерла,  могу я считать себя свободным от нашего с вами договора?

-Но вы и не были им связаны, - сказал он, откинувшись на спинку стула и в умилении воздел вверх руки.

-Счастлив слышать, - сказал я. – Но подождите, разве мое честное слово не было обязательным условием моего освобождения?

-Это была пустая формальность.  Что бы там ни было, я знал, что вы от слова своего не отступитесь.

-Что! Хочу удивиться, но не могу. Вы решили мою судьбу! Почему помогли?

- Вы американец. Я не мог допустить, чтобы вас убили.

-Значит, если бы я был  англичанином, вы бы не стали  мне помогать?

-Я ни во что не ставлю англичан, но если бы я увидел  человека в таком отчаянии, я  по сердечной своей доброте попытался  бы ему помочь, кем бы он ни был.

-Меня  действительно могли убить?

Мэссон, хоть и улыбнулся, все же при этом вздохнул со словами:

-Отто, понятное дело, мог и до сих пор хочет. Последнее время он не в своем уме. Два дня назад, он был так кровожадно настроен, а он одного только хочет – мести, что я   его отругал и запретил о вас и думать. Своей злобной одержимостью он  даже вывел из равновесия чувства фрау Гретлин. Он ей говорит: « Поймите фрау Гретлин: если мне запала в душу мысль убить американца, так оно и будет». А она ему: «Успокойтесь, Отто. Не понимаете разве,  американца, кажется, нет в городе. Дай бог, чтобы ноги его больше не было в  Аргентине».

-А где Отто  сейчас?

-Там где вы  видели его в последний раз.

         Двенадцать шагов - это расстояние, которое отдаляет меня от сказочного богатства, так сказала Берта. Или что-то в таком духе. Судя по всему, сокровища  спрятаны в доме, а поскольку она сама хотела отдать все мне, я имел на них  какое-то право. Это не выходило у меня из головы, я стал просто одержим  желанием  заполучить богатство. Отныне не проходило часа  и даже минуты, чтобы я не думал о спрятанных в доме драгоценностях. Обыкновенно я приезжал на виллу Доррего ближе к полудню, исключая разве вчерашний визит, но в тот день мне трудно было собраться, я пользовался всяким случаем оттянуть  поездку, тем самым себя повергая в сомнения.  Мне предстояло незаконно проникнуть в дом. Я это понимал и полагал, что я  не единственный этого добиваюсь, так как нацисты, презревшие  все понятия о законах и правосудии,  и жестокостью  своей покрывшие Германию бесчестьем, пустят в ход любые средства, которые помогут им найти похищенные сокровища. Теперь-то они передут в более решительное наступление, ведь раньше те немногие попытки, которые они предприняли, умерялись присутствием в доме Берты.  Меня приводила в содрогание самая мысль о том, что они найдут богатство раньше меня. Вот что оказало на меня самое сильное воздействие.

Приехав на виллу Доррего,  я какое-то время бродил вокруг нее,  и только удостоверившись, что там никого нет, приблизился к дому, радуясь, что сумею воспользоваться своим превосходством над теми людьми, которые вызывали у меня отвращение. Едва войдя во двор, я с первого взгляда заметил на дверях бумагу с оповещением, что  дом опечатан. Но что мне до этого! Я обошел дом, зная, что  в сад выходит дверь, через нее я вытащил труп Роско.  Я залез  на перила, затем  ногой упираясь на подоконник,  ухватился за верх выступающей балки и одним рывком  легко взобрался на  плоскую крышу крыльца. Над ним имелось окно. Локтем я разбил стекло, извлек из рамы острые осколки и проник внутрь. Я, конечно, не сразу отважился пойти дальше и минуту-две стоял в оцепенении, безжизненная тишина пустого дома пугала меня. Наконец, я собрался с духом и,  наполнившись отвагой, которая развеяла оцепенение, двинулся через комнату. Очутившись в темном коридоре, слабо освещенным тусклым рассеянным светом из дальнего окна, я посмотрел на потолок, с которого сыпалась штукатурка, на стены, с которых свисали обрывками  бесцветные обои,  и подумал, что все разрушается из-за отсутствия ухода - эта часть дома как раз указывала на то, что из этого вышло. Я сразу же пошел в спальню Берты, она находилась в северо-восточной части здания, я был на западной стороне, обе части  соединялись общим коридором.  Разумеется, войдя в спальню,  я вспомнил женщину, которая в ней жила. На комоде стояла в прямоугольной раме фотография Берты под летним зонтом, она была в белом кружевном платье и соломенной шляпе.  Я извлек фотографию из рамки, подвернул края бумаги на границах изображения и, сложив ее таким образом,  сунул во внутренний карман пиджака. Берта! Она испытывала ко мне  симпатию, которая  могла развиться в нежную привязанность. Так или иначе, благородное покровительство и доброе мнение, которое она не скрывала, определяли ее отношение ко мне.  Однако любопытство и нетерпение отвратили меня от всякой мысли о Берте, я стоял на середине комнаты и первым делом старался понять с какого места следует начинать считать шаги. От двери до окна было девять шагов, от одной стены до другой только  семь. Все остальные комнаты на втором этаже были  заметно меньше, чем спальня. Я спустился на кухню, она состояла из двух небольших комнат с разным уровнем пола. Я разглядывал обстановку, задерживаясь взглядом на каких-то предметах, но тут послышались голоса: они раздались так неожиданно, что я не мог сказать с уверенностью, они были в моем разгоряченном сознании или действительно доносились со стороны парадной. Я кинулся к окну, выглянул наружу и вздрогнул, во дворе стоял мужчина и не сводил глаз с окон второго этажа. Голоса в доме становились все ближе и ближе. Ничего не понимая в смятении, я стоял не в силах пошевелиться. Когда мне стало ясно, что в доме немцы,  и пораженный этим, я бросился в кладовую, там,  в полу был люк в погреб: осторожно закрыв за собой люк, я торопливо спустился в глубокий подвал и вслепую пошел влево, вытянув вперед руки. Когда я нащупал  кирпичную стену, то  держась за нее,  я пошел вдоль стены, пока не очутился в каком-то углублении, спиной я прижался к полкам и замер. Прошло примерно полчаса. Я услышал снизу, как в  комнату вошли два человека, они громко разговаривали. Внезапно кто-то поднял, а затем с усилием откинул  тяжелую дверцу люка. Мужчина переступил порог и спустился на несколько ступенек, он вглядывался в темноту. Не дыша, не шевелясь, я вжался в  угол и закрыл глаза, хотя подвал и так был погружен в сплошную темноту. 

- Черт подери! Ничего не видно. Принеси фонарь.

Едва живой от страха, я узнал в голосе Отто:  кажется, я  был близок к тому, чтобы испустить душераздирающий крик.  Мой час настал!  Я представил Отто с большим ножом. К счастью он ушел. Если он отправился за фонарем, то в подвале оставаться никак нельзя. Я вышел из ниши, приблизился к лестнице и стал вслушиваться в тишину. Голоса теперь раздавались в соседней комнате, которая служила гостиной. Она  сообщалась с кухней широкой дверью. Дверь была приоткрыта: голоса  иногда прерывались, но в целом звучали громко и перемежались шумом, вероятно,  немцы  выдвигали ящики стола и вытряхивали их содержимое на пол. Тем временем  я  выбрался наверх и с отупляющим трепетом выглянул в коридор. Никого. Я шел по дубовому паркету, который скрипел под ногами  так быстро, как мог, просто  я не мог идти спокойно и бесшумно, потому что сам ничего не слышал. Оказавшись на втором этаже, я почти бегом добрался до той комнаты из которой начал свои поиски, вылез из окна, спрыгнул с крыльца и во весь дух, поминутно оглядываясь, помчался в сад.

Вечером того же дня я отправился  к Мэссону, но дома его не застал. Я его упустил. Консьержка сказала, что он уехал около десяти минут  тому назад. Если Мэссон имеет влияние на Блекета, а он у них босс, то ему ничего не стоит отправить Отто, к  которому я питал отвращение и страх, в какую-нибудь ближайшую страну. Его одержимость мстительным чувством была от дьявола. Конечно же, я был несчастен нашим знакомством, мало того, одна мысль о нем была способна отнять у меня здравый смысл и душевный покой.

      Прошло два дня. Я узнал от Мессона, с которым мы вместе стали обедать, что немцы перевернули весь дом, но драгоценностей не нашли. Вообще мы приятно проводили время. У меня была одна мысль, которую я никак не мог выбросить из головы. Меня до того очаровал этот образованный, добросовестный  и воспитанный человек, а  последние дни  еще больше расположили  меня  к нему, что  я был исполнен решимости  рассказать о двенадцати шагах: но  решимость моя была поколеблена, хотя вроде бы ничто не мешало мне это сделать.  Он не стал скрывать от меня, что ему не нравится  жить в Аргентине, сказал, что имеет намерение поселиться в  Мексике: и присовокупил, что мечтает  взглянуть на Америку собственными глазами, все в этой стране вызывало в нем  живой интерес.  Не из любезности, а по особому к нему расположению я рассказывал ему о людях и особенностях жизни в моей стране.

Он как-то сказал:

-Люди в разных странах более или менее сходны между собой, но государственное устройство, национальный дух, культура и архитектура  везде разные. Америка великая страна. Во всех смыслах, великая. - Наполнив стакан виски, он предложил мне выпить за могущество и процветание Америки.  -  Ваша страна своей культурой облагодетельствовала весь мир!  

Я пообещал, что вернувшись домой, приглашу его к себе. Он ответил, что с удовольствием примет приглашение.

                            Прошло  еще два дня. Не буду вдаваться в подробности, как.  Каждую ночь, ложась, я начинал размышлять над тем, где могут быть спрятаны сокровища.  Я выбрал два наиболее подходящих места: подвал и дом садовника. Утром я поехал на виллу и на месте узнал все, что требовалось. От нижней ступени порога заднего выхода до маленького домика было двенадцать шагов.  Я посчитал шаги в обратном направлении и совершенно в этом убедившись, издал стон. Здесь? Возможно ли! Я не допускал и мысли о том, чтобы отложить поиски на завтра.  Я внимательно смотрел помещение: сюда за ненадобностью сносилась старая мебель, на полу стояли покрытые слоями пыли огромные бутылки из зеленого стекла, столы были завалены всяким хламом, в углу были навалены лопаты, грабли, вилы, под столом стояла корзина с высохшими  луковицами ирисов  и тюльпанов, а так же пучки сухой травы. Очевидно сад и этот дом пришли в запустение после того, как кто-то оставил должность садовника.  Дневной свет попадал внутрь через одно запыленное окно, поэтому я широко открыл дверь, чтобы впустить больше  естественного света. Я почему-то сразу обратил внимание на пол под столом: три доски были короче всех остальных, но это стало заметно уже после того, как я  метлой смел  пыль и мусор в сторону.  Без большого труда я вскрыл эти доски с помощью чугунной кочерги. Под ними,  в яме лежал небольшой  металлический контейнер с двумя подвижными ручками на коротких сторонах ящика.  Вот награда за все мои беды!  Ведь меня дважды похищали, чтобы убить, а этого довольно для одной человеческой жизни. Я извлек его из ямы в сильном волнении, положил на стол, но перед тем как открыть посмотрел в окно со смутной мыслью, что «подозрение в преследовании с неизбежностью порождает таковое». Как и всякое другое окно, это ограничивало обозрение, я вышел за порог  и стал внимательно осматриваться.  Слава богу, я был один. Я открыл контейнер, потом закрыл глаза со словами: «Спасибо Господи»!  Внутри сияли и в тусклом свете  переливались голубым, желтым, зеленым и красным драгоценные камни,  мерцал жемчуг, искрилось золото и платина.  Как-то похоже на сказку.  Я опять издал протяжный стон, мысленно представив себе Бога, я  таким образом выразил ему свою  бесконечную благодарность. Но кто бы ни вспомнил о Боге  в такую минуту!  Да, поистине, вот награда за все мои труды! Я выбрал из большого количества драгоценностей большой бриллиант,  положил его в карман, закрыл контейнер и поместил его снова под пол. Сверху уложил доски, взял метлу и рассеял сверху мусор.  Завтра я приеду с чемоданом и все заберу с собой. Счастливый, я отужинал в дорогом ресторане, по дороге в отель купил бутылку виски. Ясное дело, чтобы отпраздновать свой успех.

          Когда я подходил к вилле, то увидел  впереди, на дальнем углу мужчину, он курил. По  плащу, в который он был одет, по  манере держать себя, я угадал в нем сыщика.  У меня в глазах потемнело от страха, что драгоценности нашли. Я свернул с дороги и пошел вдоль забора, зная, что со стороны сада есть калитка. Прежде чем войти я долго смотрел в сад через забор. Войти я не решился. Я прошел вдоль забора, повернул налево,  и вышел на улицу. Тот мужчина, а я чуть не налетел на него,  оставался на прежнем месте, но, как оказалось, его местонахождение здесь, никак не было связано со мной. Из дома напротив вышел мальчик. Мужчина был близорук, и когда мальчик протянул ему записку, он надел очки, прочел ее, что-то сказал мальчику и пошел выше по улице.  Потеряв  его из виду, я вошел через ворота во двор, немного постоял на месте, и только убедившись, что никого постороннего нет, пошел в сад, чтобы  забрать чемодан – я его перебросил через забор. Десять минут спустя выложив из контейнера все содержимое в чемодан, я вышел из домика садовника и пошел к калитке, и притом торопливо.

                    Шестнадцатого июля, напомню,  дело было в 1947 г.,  я проснулся богатым, в постели усыпанной драгоценными камнями и украшениями. Я спал  вместе с ними: вместо мученического венка мою голову украшала тиара, но она съехала на бок и немного сдавливала виски. Я решил отплыть из Аргентины на американском корабле «Калифорния», он уходил  в  субботу, в четыре часа.  Никогда, насколько я могу судить, я не чувствовал себя лучше. В середине лета все страдали от жары, все кроме меня – избыток солнечного тепла был для меня избытком света и радости. Я любил жизнь такой, какой видел  ее вокруг себя. Меня охватывали безудержные порывы петь, танцевать, и кричать - радостью исходила вся моя душа.  В тот день в опустевшем городе  температура воздуха поднялась до 45 градусов по Цельсию. Кто мог удалились в свои загородные дома, те, кто не могли уехать, спасались от жары  в море, пляжи были наводнены людьми. Я поехал к  Эктору, чтобы попрощаться с ним,  но магазин был закрыт. Тогда я взял такси и поехал к Мессону. Я был у него в долгу. Хотя частые встречи стерли новизну наших отношений, радость с какой я ехал к нему оставалась неизменной. Я собирался рассказать ему абсолютно все и подарить бриллиант, весом в 100,5  карат – вот к чему привел прилив дружеских чувств.  Мне казалось, что он ждет меня с большим нетерпением. Его квартира была на третьем этаже, в самом конце глухого коридора. Дверь была приоткрыта, я постучался и вошел в квартиру. То что я увидел не позволяло мне судить об истинном положении дел, но заставило содрогнуться: почти все вещи были разбросаны, стулья опрокинуты. Нетрудно понять, это были следы людей,  которые устроили здесь погром. Я счел за лучшее поскорее спустится на улицу. Как я выскочил за дверь – не помню, но только оказавшись снаружи я почувствовал себя в относительной безопасности.  Но меня беспокоила участь Мессона. Я не знал, где находится особняк, в котором меня держали пленником, но даже зная адрес, я вряд ли бы осмелился там появиться  из-за опасности столкнуться с Отто. Тут я вспомнил про клуб «Сова», там собиралась нацистская клика. Я знал также, что тайную организацию бывших немецких офицеров, которые жили в Аргентине под новыми именами и фамилиями, возглавляет их лидер по фамилии Блекет. Правительство Перона знало об их существовании, но предпочитало о них молчать.  У меня не было и нет до сих пор  никаких сведений о прошлом, привычках и слабостях этого Блекета, но еще  не изгладилось  воспоминание об одной памятной встрече с ним.  Среди целого роя воспоминаний, оставшихся в моей памяти,  мне наиболее дороги несколько случаев, включая  этот. Я приехал в район Палермо и довольно быстро нашел клуб, он размещался в богатом и красивом доме с ионическими колонами, что было не удивительно. Мне повезло, был вечер четверга.  Швейцару, который встретил меня в вестибюле, я сказал, что у меня  важное дело к м-ру Блекету. Вскоре я увидел в проходе двух человек, один приподнял край бархатной портьеры, другой  смотрел на меня. Вся сцена была достаточно нелепа: ко мне подошел мужчина  с широкими плечами и спросил, какое  у меня дело к м-ру Блекету, я перевел взгляд на тех двоих в дверном проеме, безошибочно определил во втором самого Блекета и сказал, прямо обращаясь к нему:

-Мистер Блекет,сэр!

Он никак этого не ожидал.

-Дайте мне возможность сказать вам кое-что.

-Что вы имеете сказать м-ру Блекету, - спросил меня его охранник.

-Я скажу ему лично.

-Уходите отсюда, - сказал охранник и коснулся моего рукава.

Несмотря на это односложное предложение, я не унимался и стал еще смелее:

-Сэр! Я не уйду, пока вы со мной не поговорите.

Сказав это, я почтительно поклонился и умолк.

Блекет подошел ко мне, внимательно посмотрел на меня, провел рукой по лбу, но ничего не сказал и взглядом указал на диван. Я сел после него.

-Ну, говорите, что вам надо? – сказал он.

-Вы обещаете мне честный разговор?

-Ого, - вырвалось у Блекета. – вы хорошо начинаете.

-Обещайте быть со мной откровенным!

-Что ж, юноша, обещаю, хотя честность – больно уж дешевое удовольствие по нынешним временам. Я еще не видел, чтобы на нее можно было купить хотя бы лепешку с бобами.

-Ваша честность принесет вам хорошую выгоду.

-Я удовлетворен вполне и уверен, что мои ответы удовлетворят вас. Кто вы, я любопытствую…

-Мое имя Уильям. Меня знает фрау Гретлин.  Да вы только у нее спросите…

-Что! Вы тот американец?

У Блекета дух захватило от удивления, а оправившись он воскликнул:

-У вас хватило наглости явиться сюда! Ну, знаете ли! Это так опрометчиво с вашей стороны. Мессон освободил вас против моей воли.

Он посмотрел в соседнюю комнату и позвал:

-Дуглас, идите сюда! – и глядя на меня продолжил. – Молодой человек, вам придется отказаться от всяких видов на свое будущее. Вас вернут в подвал.

-Сэр! Вы не можете арестовать меня?- вскричал я.

-Да почему, черт возьми!

-Я сам к вам пришел. Арестуйте меня на улице, в магазине Альберди, но не здесь. Это не честно! Вы же понимаете, это неправильно.

-Вы совершенно правы, - проговорил он, посмотрел на того, кого вызвал из комнаты и жестом велел  ему удалиться. – А вы наглец, ворвались сюда и ставите мне условия. Откуда столько уверенности в себе?

-Что вы, сэр. Я очень боюсь, так боюсь, что у меня коленки трясутся.

Невозможно было, оказавшись  в его обществе, не ощутить страха перед ним.

-Все это для меня тарабарская алгебра! Я ничего не понимаю, - весьма озабоченный и удивленный Блекет развел руками. – Говорите.

-Я уезжаю…

-Уезжаете? Когда? И куда?

-В Америку.

-В Америку! Ну нет. Смею надеяться, что вы никуда не уедите. Знаете, что Мессон считает себя другом вашей страны? Он предатель. 

-Я беру на себя смелость спросить сэр, что заставляет вас думать так.

-Он сам себя изобличил. Он обманул меня.

-В этом повинен я, а не он. Я пообещал, что войду в доверие к фрау Абенсберг.

-Однако ж, примите во внимание, что она умерла.

-А вы примите во внимание, что я единственный видел человека, который приходил к ней, - соврал я.

-Как же этот человек связан с моими делами.

-У него есть то, что вы ищите. Он приносил фрау Берте драгоценности. Те самые драгоценности, которые похитил Вальтер Герде.

-Не говорите мне о нем! Я обыкновенно вечером не слишком расположен угадывать чужие мысли. Похоже вы из тех, кто делает предложение лишь потому, что этого ожидаю я,  или  потому, что я не могу без него обойтись.

-Освободите  м-ра Мессона.

-Просите о чем угодно, но только не об этом. Сделать это я никак не могу.

-Что его ждет?

-Все предатели заслуживают смерти.

-Что вам принесет смерть этого честного человека?

-Честного! Проклятье, что за слово!

-Он тот, кто есть и он мне нравится. Не хотите пощадить его для меня, сделайте это для себя.

Сказав это я достал из кармана бриллиант и протянул его Блекету.

Видели бы вы каким роскошным он был в мягком свете всех люстр и плафонов, свет струившийся сверху пронизывал камень и играл на всех его гранях, рассыпая сотни мерцающих искр.  Блекет меж тем пристально смотрел на него в задумчивости и я увидел в его глазах восхищение.

-Возьмите, он ваш, - сказал я.

-Почему вы отдаете его? – спросил он, лицо его выражало растерянность, он был ошеломлен моим подарком.

-Я не люблю бриллианты.

-Уильям, - мягким голосом сказал Блекет, любуясь бриллиантом. – Я люблю вас за то, что вы их не любите.

-А теперь я уйду, - сказал я, поднимаясь на ноги.

-Не уходите! Останьтесь на ужин. Останьтесь, вы можете быть спокойны, что ни сейчас, ни после никто вас не тронет.

-Вы освободите Мессона?

-Завтра по утру, дам ему свободу. Вы меня удивили. Заплатить такую цену за жизнь какого-то немца. Все время забываю, что вы американец.

          В полдень, горя нетерпением обнять Мессона,  я отправился на его квартиру. Моя душа была полна радостными чувствами. Но едва я переступил порог, чувства мои изменились: в пустой квартире по-прежнему был беспорядок. Не зная, как быть, я по собственному усмотрению  стал собирать с пола вещи и складывать их на столе. Я уважал Мессона, он был человеком долга и большого ума, его рассуждения опирались на доктрину и отличались зрелой красотой, а восприятие было чистым, не замутненным, он был строг к себе и много требовал от других, он видел, что я тянусь к нему и  с готовностью принимал меня. При этом у меня нередко возникало впечатление, будто Мессон боится потерять контроль над собой.     В нем было что-то гетевское  Ewigweiblichkeit - Вечно-женственное (нем.).  Словом, взаимная симпатия понемногу  укрепила наше знакомство, мы всегда сходились во мнениях, как-то  быстро привязались друг к другу и стали проводить вместе немало времени. Я так же изменил свое мнение о Блекете, до знакомства с ним я считал его безусловно плохим. В моем воображении он рисовался отвратительным чудовищем.  Хотя этот человек был влиятельным в одном узком кругу, который я называл  нацистской кликой, он обладал властью над жизнью Мессона. Он  был виновен в массовых смертях, но ему удалось избежать наказания:  изгнание пошло на благо ему, в Буэнос-Айресе он стал изысканным и утонченным, ел в  модных ресторанах, одевался  у  лучших портных, вращался в светском обществе, устраивал торжественные приемы, на столах были старые вина, вывезенные из Франции и фамильное серебро, отнятое у  аристократов, замученных в лагерях.  У  него была молодая жена и  два сына, в возрасте трех и пяти лет, с ними он  обнаруживал нежность и  самоотверженный дух служения. О Блекете справедливее всего думать как о снобе, он был  циником,  и кто его знает кем еще.  Его стилю были свойственны лоск и  показное изящество. Не знаю, как он сумел занять подобающее место в закрытом обществе,  где лояльность была просто обязательной,  а дисциплина полной и систематической. Что бы там ни было, он не терпел противодействия и самостоятельности подчиненных ему людей.  Я допускаю, что он не выносил  Мессона за то, что тот был благороднее, чище и лучше него. Но это я понял, спустя   какое-то время. За  полтора года, протекшие между нашими  встречами, мы виделись с Блекетом четыре  раза, последний раз в Париже.  Это произошло  летом 1949 года. Но об этом позже.

          С того момента, как я отдал огромный бриллиант в обмен за жизнь  Мессона я стал человеком «с беспокойным сердцем».  До его похищения, я часто бывал у него и мы все вечера проводили  в его уютной квартире. Он имел чистое и восторженное представление об Америке и не раз мне говорил: «я больше всего люблю все американское». Он был человеком пытливого ума, все его рассуждения я  считал справедливыми, мы  говорили о политике, социальном неравенстве, послевоенном порядке в Европе и он высказывал серьезные  мнения по всем вопросам. Он был честен и благороден.    Я  не мог жить в довольстве и достатке, когда он томился в подвале, и само собой, не мог уехать в Америку пока он не будет свободен.   О том, как  я в последний раз виделся со своим другом м-ром Мессоном, я вспоминал каждый день.  Почему его насильно держат в подвале? Что он сделал? Ответы, которые я получил были поверхностными. После обеда в отель зашли Блекет и сопровождавший его повсюду охранник.  Мы устроились на диване в овальном холле отеля.

-Поверьте мне,  ситуация  не соответствует ни моему желанию, ни желанию самого Мессона, - говорил Блекет.

-Я  вас принял за честного человека. Вы обещали освободить Мессона, взяли камень, а сами ничего не сделали.

-Как это ничего? Я помиловал Мессона, благодаря вам он жив.

-Где он?

-В одном месте, где о нем заботятся.

-Я сам о нем позабочусь, отпустите его. Вы обманщик.

-Если вы говорите  это  с намерением оскорбить мои чувства, то у вас ничего не получится.  И помните, что вы сами меня обманули. Ведь человек, который якобы приходил к Берте не существует. Драгоценности спрятаны в доме, и вы единственный знаете где, только и всего. Будьте так добры, поедем со мной на виллу. Я не могу разрешить вам владеть украденными драгоценностями.

-Что! Борман, как вы знаете,  сам их украл. Хотите верьте, хотите нет, но я не знаю, где спрятаны драгоценности.

-Ваше упрямство может повредить  Мессону. Скажите, где они спрятаны, только тогда я  его освобожу. А иначе и быть не может.

-Если увижу, как вам можно помочь, помогу.

Блекет встал и протянул мне руку. Я пожал ему руку,  и он сказал:

-Молодой человек, вы мне нравитесь,  я о вас хорошо думаю, но вы не можете  безнаказанно испытывать мое терпение.

Блекет с охранником вышли из отеля и сели в машину, а я пошел по Авенида  к Эктору. Что и говорить - больше всего радости мне доставляло думать о живом Мессоне. Вероятно,  он томится в том же подвале, где держали меня. Не зная адреса, я понятия не имел, где находится тот дом.  В неподходящем месте, он, однако хорошо питался, в этом я был уверен, так как уже знал кухню фрау Гретлин. Сегодня пятница, а по этим дням у нее бифштекс и луковый омлет. Но беспокоило меня больше всего коварство Блекета. Было ясно, что он будет тянуть с меня драгоценности, пока имеет в заложниках Мессона. Самым сильным моим желание было обмануть Блекета.  Один раз – всего один раз! Но как?  Само собой разумеется, что я не считал возможным отплыть в  субботу на корабле «Калифорния» в Америку. Я не мог оставить человека, чьей дружбой я дорожу, в беде. Я  не знаю, как ему помочь, но я сделаю, что смогу. Совет мне дал Эктор, самый  прямодушный из всех людей. Когда мы говорили о необходимости  организовать побег, он заметил, что устроить идеальный побег трудно без своего человека внутри. В ответ на это я сказал, что для меня не имеет значения, сколько придется потратить денег – много или мало, проблема в том, что я не знаю, где находится дом, в котором держат Мессона, а поскольку найти его не представляется возможным мы не можем рассчитывать на  своего человека внутри, кем бы он ни был. И тут Эктор подходит  ко мне,  хватает меня  за пуговицу и спрашивает: «Вы  видели в доме четырех человек, ведь так,  и хорошо  помните их всех в лицо, теперь скажите, кого из них мы могли бы склонить к участию?»  Я сказал: «По-моему, для нас только фрау Гретлин подходит. Она при всей своей  внешней грубости, бесчувственности и надменности  умная и справедливая женщина, насколько это возможно для человека  с  темным прошлым.  Я пояснил, что она была помощником коменданта в концлагере.  «Сами факты противоречат этому  утверждению» - возразил Эктор. – Но о каждом человеке мы вольны говорить сколько угодно плохого и хорошего. Полагаю, нам представится случай увидеть ее завтра. Раз она ведет дом и готовит, значит, по субботам она ходит на рынок».

    Мы приехали на рынок в восемь, стали за воротами и не сходили с места,  я так хотел увидеть  эту женщину, что с раннего утра начал мысленно посылать ее на рынок.   Фрау Гретлин  наконец-то появилась с  корзиной в руке в начале одиннадцатого. На тот случай если нам не удастся склонить ее на свою сторону (если можно так сказать),  мы решили следовать за ней на такси, чтобы узнать адрес дома и для этой цели  держали машину. Фрау Гретлин не сразу заметила сопровождение, я стоял рядом, когда она выбирала томаты:  расплатившись, она повернулась, чтобы пойти дальше и тогда увидела меня. Я  сказал, что очень рад и  удивлен неожиданной встрече и спросил, удивлена ли она. Всегда невозмутимая, фрау ответила, что  не удивлена.

-Хотите знать, почему я здесь? – спросил я.

-Не знаю, и не хочу знать, - был ответ.

Я посмотрел на Эктора и заметил:

-Приятными воспоминаниями я обязан только отличной  еде, которую готовила фрау Гретлин. – Потом перевел взгляд на женщину и  сказал. - Ваши свиные котлеты  и салат отменны на вкус.

Эктор  подмигнул мне, и сдерживая шаги пропустил женщину вперед, потом  прибавил шаг и пошел рядом с ней.

- Э…э… Позвольте нести вашу корзину.

-Если так, это очень любезно с вашей стороны. – И благодарный взгляд ее задержался на лице ювелира. Она отдала ему корзину, посмотрела на часы и,  как бы разговаривая сама с собой, произнесла – А! Почти одиннадцать, а мне еще надо в аптеку.

-Мне тоже, - подхватил Эктор. – Куплю себе снотворный порошок. Скажите Гретлин, я могу к вам так обращаться? (женщина одобрительно кивнула)  Вам нравятся вечерние прогулки?

-Вообще-то да, но я почти нигде не бываю. Приходится все же иногда заставлять себя гулять  в парке.

-А в каком парке?

- Патрисиос.

-Да что вы говорите!  Я часто там  гуляю.

Фрау Гретлин  внимательно посмотрела на него, и сказала:

-Хвалю вас за это.

 Потом перевела взгляд на меня, и  готовая  многое  подвергнуть сомнению, воскликнула:

-Не говорите, что вы тоже там гуляете.

-Нет. Дорогая фрау Гретлин,  по-правде, я ищу м-ра Мессона, он пропал. Вы знаете, где он?

Ее это очень удивило.

- Я не знаю, -  в замешательстве, ответила она.

-Но если вы не знаете, никто больше не может знать.

Женщина остановилась, сложила спереди руки и опустила голову.

-Что с вами? – спросил Эктор.

Она подняла глаза на него, тяжело вздохнула, отвела взгляд в сторону и тихо сказала:

-Мне что-то не по себе: прилила кровь к голове, наверно.

Уже теперь сообразила, что мы встретились с ней не зря.  Минута прошла в молчании.

-Я боюсь за бедного гера Мессона, - сказала она, изменившись в лице. – Он смело бросил вызов Блекету. Все это из-за вас, молодой человек.

-Я отдал Блекету большой бриллиант за жизнь Мессона, он пообещал его освободить, но не сделал этого.

-Не ждите многого от обещаний Блекета. Он считает гера Мессона врагом Германии.  Как только они добудут доказательства, что он связан с атташе при американской миссии, его убьют.

-При нынешних отношениях между режимом Перона и правительством США, будущее вашей организации висит на волоске, - сказал Эктор.

-Помогите Мессону бежать, - добавил я свой голос.

-И только-то? – она посмотрела на меня с удивлением и любопытством, которое  обычно понуждает продолжать разговор. Все же она пребывала в уверенности, что  мое появление как-то связано с делом  Мессона.

-Он замечательный человек – его я ни в чем не могу упрекнуть, - сказала она.

- Мы дадим вам деньги, бриллианты, сколько захотите.

- С первой минуты ждала, когда вы обнаружите передо мной свою настоящую цель. Ничего этого мне не надо.  Да, я бедна, у меня нет дома, я бесправна, но у меня есть доброе имя.

-Когда вас закроют и всех разгонят, посмотрю, как вам поможет доброе имя, - сказал Эктор.

-Если это случится, а когда-нибудь это наступит, - я об этом пожалею, но жить буду дальше, как сейчас живу – полагаясь только на себя.

-Гретлин, вы много работаете, стараетесь для всех, но редко с удовольствием для себя.  Без денег вы зависимы, живете без цели.

-Я ненавижу Блекета, он подчинил себе Комитет, решения принимает  самолично, тратит на себя деньги организации. По своей воле я ни за что не стала бы работать на него.  Я приехала  с двумя людьми, одним  из них был Мессон,  в Аргентину и стала носить фамилию  Погвиш, а потом его встретила.

-Когда вас закроют, вы останетесь одна, никому не нужная, без всяких средств к существованию. У вас есть накопления? – спросил Эктор.

-Нет. Работа у Блекета – досадная потеря времени, а  платит он  очень мало, говорит, что  мы разорены, что ему приходиться выжимать деньги из фондов, что спонсоры не хотят платить больше и жалуетсяся, что у него  самого  денежные затруднения,  а сам живет в роскошном доме, который снял на пять лет,  обедает в модных ресторанах,  больше занят собой, чем общими делами, держит прислугу и охрану, им всем он регулярно платит. Я презираю его себялюбие всеми силами души. Странно,  сказав все это, я ощутила  большое облегчение.

-Помогите Мессону, – взмолился я. – С деньгами, которые мы дадим, вы сделаете для себя все, что хотите: откройте собственный ресторан, поезжайте в любую страну, путешествуйте.

-Я совершенно растеряна, сомнения грызут меня.  Я не боюсь за свою жизнь, она так мало весит на божьих весах. Знаете, в нашей организации есть группировка несогласных, они  готовы растерзать Блекета, и  с вашими деньгами они могли бы сбросить его с пьедестала.

-Вы с ними или с нами?

-Я между ними и вами, - ответила умная женщина.

-У вас будет много денег, делайте что хотите, только помогите бежать Мессону.

-Знаете, чем сильнее я при этих мыслях волнуюсь, тем лучше мое настроение, мне кажется, благодаря вам я укрепилась духом. Ах, вам всего этого не понять!  Все что я хочу – это плюнуть в лицо Блекету! – воскликнула женщина в негодовании и прибавила – Чтоб ему не видать светлого дня!

 Пока она говорила, я сунул в корзину бумажный пакет  с деньгами.  Там было три тысячи долларов. Мне показалось, что лицо фрау Гретлин преобразилось: вместо холодной в обращении, сдержанной и непреклонной женщины, я увидел перед собой душу одинокую, несчастную и протестующую.

  Наша надежда оправдалась:  в ту же ночь, фрау Гретлин  устроила побег Мессону. Мы с Эктором сидели в машине почти три часа, и кажется уже отчаялись в успехе дела, когда увидели Мессона в свете фонаря: он выглянул из-за угла  и неуверенно, на согнутых ногах,  пошел под освещенными окнами, дошел до  парадной лестницы и остановился, взглянул на дверь,  через плечо в окно,   потом  стал смотреть в сторону ворот. В самом деле, он был в нацистском плену, и не радовался тому, что вырвался из их сетей, вместо радостного возбуждения он был в недоумении. Еще больше недоумевал я,  мне казалось странным, что он не торопится, ведь задерживаясь, он подвергал себя опасности. Потом  уже  нашлось  этому объяснение. Когда мы ужинали, Мессон  сказал, что не верил, что ему удастся  ускользнуть, и он со страхом ждал, что его непременно застрелят при попытки бегства, столь коварно спланированном Блекетом, поэтому решимость его была поколеблена: сомнение это родило в его душе  иные чувства, далекие от тех, какие он испытал, когда фрау Гретлин, сказала, что  нынче он должен бежать и что она на это согласна. «Бежать? Как?  Возможно ли»! – вскричал он и стал горячо благодарить ее за это. Тогда она говорит, приложив палец к губам и понизив голос до шепота:  «Успокойтесь, гер Мессон.  У вас десять минут осталось до побега.   Дабы вы не истолковали мои слова в неправильную сторону, я должна сказать, что  за  свою свободу вы  должны  благодарить друзей, да и все тут».  Вот ее слова: «Да, гер Мессон, у вас хорошие друзья, только мне дела нет ни до них, ни до вас самих». Мы рассмеялись. «Я от нее в восторге» - воскликнул я. А Эктор сказал: « Теперь вы видите, какой замечательный человек эта женщина».

                   После ужина мы поехали на квартиру Мессона, но  остановились в квартале от нее, он остался в машине, а я пошел к нему на квартиру, чтобы взять его паспорт.  Потом Эктор отвез нас в маленький отель «Тримона» на Авенида Ла Плата, а сам  отправился домой. Было уже далеко за полночь. Комната Мессона была рядом с моей, я пожелал ему спокойной ночи и пошел в свою. Уже в постели, я решил, что завтра расскажу ему все о Берте и ее сокровищах, которыми я завладел, подумал о нем, - близость его  успокаивала меня, и вспомнил с каким испуганным видом он выглянул из-за угла. Меня поразило, как мало времени  нам потребовалось и как легко фрау Гретлин устроила побег – для меня это было новое, непривычное дело.  Эта женщина. Мне нравилась ее внешность и манера держаться: у нее было правильное, но невыразительное лицо, кожа сухая и тонкая была покрыта мелкими морщинами, взгляд тусклый и безжизненный, в  ее серых  серьезных  глазах  сквозила какая-то задумчивая углубленность в себя: нельзя забыть как ровно звучал ее голос, ее полную достоинства прямоту, которая, казалось, граничила с дерзостью,  и с какой    сдержанной учтивостью  она держала позу, а  фрау Гретлин считала для себя унизительным оправдываться перед тем, кого она презирала. Глядя на стену, а мой уставший взгляд упирался в нее,  я вспомнил в каком порядке стоит мебель в комнате Мессона и сразу понял, что наши кровати разделяет  только стена. Я тихо постучал – простой стук, потом двойной и снова простой. Он ответил мне в том же порядке.  Его настоящее имя Иоганн Фредерик Розенцвейг. Он не знал, что его свобода стоила мне золотой подвески с изумрудами, которую я продал на черном рынке за три тысячи долларов, хотя ее  цена была в пять раз выше.  Фредерик   не успеет узнать, чем он обязан мне, но не потому, что я, сделав все, что было в моих силах,  при этом старался остаться в тени, а потому, что мы направлялись в Чили, где смерть уже  ждала его. Но потом об этом.  Берта. Узнав ее ближе, я  убедился, что первое впечатление не обмануло меня. Это была умная  женщина, блестящая и  неподражаемая.  Она была добра и внимательна ко мне. А меж тем лунный свет падал на противоположную стену и освещал  картину, на которой был изображен  городской мост в тумане и едва различимая фигура на середине. Некоторое время  я рассматривал  женские очертания фигуры,  не знаю почему, но она занимала мои мысли. И вдруг вспомнил  прекрасное  в своей  печальной утонченности, стихотворение Томаса Гуда «Мост вздохов».

Теперь безучастная, Спит не дыша,

Отягощенная жизнью душа.

С мертвой голубкою,  Будьте нежней.

Поднимите несчастную  С мокрых камней.

        Было темно и очень тихо. Я отдыхал после изнурительного напряжения  и всех треволнений этого, уже минувшего дня.   Ночь погружала меня в пустоту: мне  она кажется мертвой, ведь в ней нет ни мысли, ни чувства,  я  как бы ухожу  из жизни, которую люблю  всей душой,  в эту пустоту и каждую ночь она заполняется мною. Вполне возможно, что ночью открывается портал в  потусторонний мир, его природа лишает живую душу самосознания и она, далеко превосходя  там саму себя, неприкаянной  бродит среди мертвых теней, не чувствуя и себя живой. Моя душа что-то там ищет, чтобы принять за должное, - не могу даже представить на какие опрометчивые поступки она способна там, а мертвые – поклоняясь ей, бродят в мрачном и подавленном состоянии, ведь ничто не побуждает их к действию. Я,  конечно же, прекрасно обхожусь без их общества, вот только они, не хотят обходиться без моего. Но меня это не пугает. И кто скажет,  почему!

         Я стоял у окна и смотрел на улицу, еще малолюдную в этой утренний час и в голове у меня царил хаос. Странные мысли мне приходили. Вот так страх тревожит сознание, когда не чувствуешь себя в безопасности. В таком состоянии я был лишен способности спокойно смотреть на вещи.  Мессон  все еще спал, хотя было начало девятого, я не мог выйти, не сказав куда и не оговорив с ним дальнейшие наши шаги. Два дня назад я продал на черном рынке изумрудную подвеску, не зная, что за скупкой и продажей валюты и драгоценностей несомненно следят агенты тайной полиции, а те, как водится, были  осведомителями у нацистов. Это был уже третий случай продажи редких драгоценностей за четыре месяца, а последний так поднял на ноги людей Бормана. Отныне моя судьба находилась в руках каких-нибудь двух отъявленных негодяев, и они объявили на меня охоту. Я собирался уехать с Мессоном в Чили. Пусть нам сопутствует удача! Разве мы ее не заслуживаем? Гораздо позже, вспоминая каких волнений  стоили мне бегство и последовавшие за ним преследования, я найду, что  все события описываемые здесь, составляли романтику этого самого яркого  и энергичного периода моей жизни. Наконец, Адольф – в общем простое и хорошее имя, но не настоящее, поэтому начиная отсюда я буду называть его Фредерик – это имя более светлое, да еще  музыкальное, первое имя Иоганн  более древнее и тоже предпочтительное – да и то потому, что тоже   его собственное, но я все таки буду называть его Фредерик.  Мы с Фредериком позавтракали, я отложил все объяснения до более подходящего времени, и сказал, чтобы он ждал меня в отеле, пока я не привезу свои вещи, тогда и решим, как быть.

     Когда я приближался к отелю то  думал о Блекете  и надо же, я столкнулся с ним лицом к лицу:  я остановился,  обернулся и увидел, что его охранник идет за мной. Раньше, чем я посмотрел на Блекета, послышался голос, громкий и властный:

-Ах, Уильям! Уильям! Подумать только, один легкомысленный юноша, да еще американец в особенности, вносит смуту в такой стране, как Аргентина. Вы так лживы и изворотливы, что никакому русскому с вами не потягаться.

Я хоть и улыбался, в душе был  так напуган, что не сумел скрыть своего беспокойства.

-Мистер Блекет, разве вами не руководит то же стремление казаться не тем, чем вы были в действительности, - парировал я. – Как бы вы не старались выдавать себя за другого – вас ничто не спасет – настолько это очевидно!

-Черт побери, Гримм, будьте любезны говорить только за себя.

-А что я сказал такого? Я только сказал то, что все знают.

-Я не раз терпел вашу дерзость, но больше не буду. Вы невоспитанны.  Для вас честь пустой звук, о долге вы имеете отдаленное представление. Но чему удивляться, вы ведь американец!

-Зато у вас, немцев, имеющих высокие идеалы и представление о чести, хорошо получилось приспособить их к своим амбициям завоевать полмира. Но мы вас победили!

-Это какая-то комедия уловок!  С меня довольно! Вы не в том положении, чтобы мне угрожать!  Терпение мое лопнуло, и я требую: отдайте драгоценности немедленно! – сказал Блекет с плохо скрываемым раздражением

-У меня их  нет.

-Два дня назад, какой-то молодой человек продал на черном рынке изумрудную подвеску, вы, конечно, слышали об этом, ведь эта сделка наделала шуму, так что только об этом и говорят. Ведь это вы были?

-Я! Вот это новость!

-Значит не вы? – Блекет презрительно хмыкнул.

-А был ли я там?

-Тогда вам нечего бояться. Внутри вас ждут люди Бормана, они будут счастливы вас видеть. Как жаль, что они отдадут вас в руки тайной полиции.

-Какая разница кто со мной хочет свести счеты! Они или вы?

 -Вы так неосмотрительны,  так безрассудны! И как молоды!  Неужели не понимаете, что они причинят вам боль и страдания, вы не представляете себе, что они делают, чтобы заставить признаться.

Даже самое смутное представление о них рождало во мне отвращение почти нестерпимое.

-Я пришел за своими вещами, сэр.

-Что же вам мешает, я вас не задерживаю.

-Да люди Бормана, вы сами сказали, что они ждут меня. Нельзя ли мне спрятаться от них у вас, покуда шум не утихнет.

-Это можно.  Только помните – еще раз обманите меня, я вам этого уже не прощу.

-Но я не могу войти, если там  они…- вымолвил  я и обратил на него отчаянный взгляд.

-К несчастью, здесь я бессилен. Я не могу поручиться  вам, что вы не попадете в руки тайной полиции.

-У меня есть идея! – без всякого воодушевления, сказал я. – Все комнаты на третьем этаже объединены общим балконом.  Я могу взобраться по пожарной лестнице на третий этаж.

Он отнесся к моему плану без малейшего интереса.

-Тогда действуйте, я  буду ждать вас здесь – Блекет не усмотрел в моих словах ничего, что противоречило бы его намерениям.

Хотя у меня не было ключа от моей комнаты я все равно полез. Без большого труда я оказался на боковой стороне здания и, перелезая через ограждения,  стал продвигаться к углу, пока не очутился на  освещенной стороне, где  я был уже заметен с улицы: дело зашло так далеко, что уже нечего было раздумывать, и я  стал  двигаться дальше. Я был уже близко  к цели, когда оказался на балконе с открытой дверью  -  из комнаты на меня смотрела не очень молодая женщина.

-Простите, я не вор… Вы понимаете, вы говорите по-английски?  Мне надо попасть в мою комнату, если вы не против,  я пойду, а? – эти слова я сопровождал жестами и гримасами.

-Я не против, идите, - сказала женщина на чистом английском языке.

-Вы американка! Слава богу! – несдержанно  воскликнул я.

-Что с вами случилось?

-Меня преследуют, могут и убить. Это длинная история.

-Кто вас преследует?

- Немцы. Они нацисты. Я потом расскажу  вам, с чего началась эта история, - я счел неуместным вдаваться  в подробности и спросил: -  Вы откуда ? Из Нью-Йорка?

-Нет, из Бостона.

- Я Уильм Гримм, из  Нью-Йорка, простите, что не имею счастья быть вам представленным.

- Я Эсми, ношу короткую фамилию  Фелт.  Вижу дела у вас плохи. Как вы собираетесь попасть в свою комнату.

-Если окно будет закрыто, то разобью стекло.

-Вас услышат на улице.

-Я в отчаянии, внизу меня ждет Блекет, он из нацистской  организации, которая помогает бывшим военным преступникам, сам Блекет продает должности, а каждое  их собрание  начинается громогласным девизом: «Честь превыше всего» - отдельно от него, хотя все они плывут на одном корабле,  за мной пришли люди Бормана, того самого настоящего Бормана, который был секретарем Гитлера,  и возможно с ними тайная полиция, теперь понимаете, кто в опасности - им всем нужен я.

Помолчав немного женщина спросила:

-Что вы сделали?

-Ничего. Совсем ничего. Просто я впутался   в одно грязное дело. В жизни я не чувствовал себя хуже.   Вы мне верите?

Эсми не могла удержаться от улыбки.

-Определенно.

-Только настоящая американка может так ответить.

-Ваша непосредственность  раскрывается вся тому, кто не торопится о вас судить.

-Помогите мне, Эсми! 

-Для меня загадка лишь в том, как вам удалось настроить против себя столько людей с такой ужасной репутацией?

-Сами видите они плохие, я – хороший.

-Что ж, вы слишком милы  для вора и совсем еще молодой – и лицо, и голос и фигура – все ангельское.

Она усадила меня на диване и сама поместилась рядом.

- Как вам помочь?- спросила она и пронзила меня таким проникновенным взглядом, что мне захотелось сказать ей несколько ободряющих слов, лишь бы польстить ей.

- А вот как. Пойдите к портье, не знаю кто там сегодня, Хулио или Родригес, дайте  ему это, - с этими словами я вытащил из кармана деньги и протянул женщине сто долларов, -  Пусть он даст ключ от комнаты 327, скажите, что я  вас просил  взять какую-то вещь, и, пожалуйста,  принесите мне ключ.

-Виски на комоде, стаканы на столе – вам нужно расслабиться.

Сказав это, Эсми взяла со спинки кресла свою сумочку и улыбнувшись, вышла. Проводив ее беспокойным взглядом, я подождал когда она сядет в лифт, потом выглянул в коридор. Слава богу, никого там не было.  А тем временем Эсми  положила руки на полированную стойку  и постучала ногтем по деревянной поверхности, портье обернулся.

-Вы Хулио или Родригес?

-Родригес, синьора.

-Тогда это для вас, - и Эсми  чуть приподняв пальцы, показала под ладонью сложенную банкноту  и чуть подтянув ее вперед сунула под лежащую книгу регистрации.

-Уильм из 327 просил меня взять кое что из его комнаты. Дайте мне ключ.

Портье  тут же спохватившись,  кивнул, повернулся  и взял ключ с полки. 

Когда Эсми вернулась, она сразу же села в кресло, немного отдышалась,  и сказала:

-Я вроде бы не волновалась, не пойму, с чего это я так ослабла.

-Вы не волновались?

-Ну конечно же волновалась! Вот ваш ключ.

Лицо мое просияло радостью. Сколь велико ни было ликование, охватившее меня при виде ключа, я не мог  не думать о том, что у меня мало времени. Тотчас после этого я направился в свою комнату.

Через пять-шесть минут, разгоряченный, потный, тяжело дыша,  я снова пришел к Эсми уже с чемоданом.

-Эсми, милая, прошу вас  отдать этот чемодан атташе при американской миссии, его фамилия Аннинг, имя не знаю. За ним приду я или Мессон, он его знакомый. Мессон. Я  Гримм, Уильям Гримм.

-Что будет с вами?

-Я бы хотел уйти отсюда, но люди внизу мне этого не позволят.

-Они не смогут убить вас прямо здесь.

-Меня уже  пытались убить, неделю назад, затолкнули в машину и отвезли в лес, по дороге, я сбил с ног  одного из двоих, он упал,  пока второй пришел в себя, я убежал.

-Но кто мог подумать, что вы такой смелый!

- Но сейчас я не хочу об этом рассказывать.

-Не собираетесь ли вы остаться здесь и обосноваться в моей комнате?

-Удивлен, как легко  вы согласились уступить ее мне.

-Я предвижу, что для меня ваше присутствие не будет лишено приятности, - в той же игривой манере ответила Эсми.

-Боюсь, оно окажется стеснительным для вас, - с вымученной улыбкой, сказал я.

Раздираемый  одновременно и желанием спастись от преследования и тревогой в отношении драгоценностей, я был мало расположен вести шутливый диалог.

Тут Эсми, не сводившая с меня глаз,  воскликнула:

-У меня есть  забавная идея, как вам выбраться из отеля под самым носом у нацистов.

-Забавная?!

-Очень даже забавная. Здесь вы можете положиться на мою изобретательность, - быстро произнеся это, она  поспешно пошла в спальню и  уже возвратилась с одеждой в руках.

-Вот, наденьте мое платье, сверху плащ, платок на голову и шляпу, очки.  Идите в спальню, - велела мне Эсми и вложила мне в руки одежду.

Я имел вид самый  растерянный, а когда опомнился рассмеялся.

-Если это единственный  способ перехитрить нацистов и обмануть Блекета, почему нет. Но он это не одобрит.

Платье было мне мало, на спине молния не сходилась, но я сверху надел плащ. Эсми обвязала мне голову и шею платком, напялила шляпку, завершением маскарада были темные очки.

-Просто диво, что ты такая хорошенькая – воскликнула Эсми в умилении.

Но у Эсми не было  туфель большого размера. Не мог же я показаться в женском платье и мужских туфлях.  Эсми махнула рукой и сказала:

- Это не беда – способ есть. Надевайте тапочки. Я пойду с вами, чтобы вы своим видом меньше привлекали к себе внимание.

-Но я не могу выйти из отеля в тапочках!

-Хорошо, пойдемте  в ресторан, оттуда  можно выйти через черный ход.

Так мы и сделали. Когда мы  вышли из лифта, я первым делом окинул взглядом вестибюль, внутри было мало людей, поэтому я сразу выделил троих подозрительных мужчин: двое сидели на диване, а третий стоял, привалившись плечом к колоне.  За стеклом я увидел  на улице Блекета, он курил, его охранник поджидал меня внизу пожарной лестницы.  Слава Богу, мужчина возле колоны был занят своими мыслями и не стал разглядывать мои ноги  или Эсми. Когда мы уже прошли его и были перед дверью ресторана, я прошептал:

-Я сейчас упаду в обморок.

-Не надо. Я сама с трудом волочу ноги.

Мы прошли через  великолепный обеденный зал и оказались на кухне. Двигаясь по проходу, а мы скорее проталкивались вперед, так как нас  теснили  повара и их помощники  с кастрюлями, тарелками и сковородками,   мы вынуждены были остановиться,  но не по этой причине -  на нас был направлен вопрошающий взгляд  толстого шеф-повара в красном колпаке. Все тотчас расступились, давая нам дорогу.  И здесь разыгралась  новая сцена.  Кухня была ярко освещена. Чтобы спрятать свое лицо, я открыл сумочку и стал рыться в ней, с таким видом будто ищу помаду.

-Простите синьор,- обратилась к нему Эсми. – разрешите нам выйти через черных ход. Вижу вы человек воспитанный и не станете задавать женщинам вопросы.

-Ладно, идите. Только я все равно спрошу: скажите, кто вас преследует и я разделаюсь с ним.

-Благодарю вас, - сказала Эсми, видя что шеф-повар внимательно разглядывает меня, она близко подошла к нему– Нет новобрачной  несчастней моей подруги, ее муж маньяк, она вернула ему кольцо, он вдруг побледнел, потом покраснел, потом стал бесится, выгнал из дома, потом приехал сюда и говорит Дейзи – вот она…

  Я  вздохнул всей накладной грудью, закрывая рукой лицо и воскликнул женским голосом:

-Дай же мне сказать! 

Эсми зажала мне рот ладонью, и сказала властным тоном:

 -Молчи, я все скажу за тебя.

-Пусть говорит – воскликнул повар и пристально посмотрел мне в лицо.

-Она не в себе,  муж  сказал, что раз она совсем не думает о нем, он  будет рад убить  ее. И вот мы в слезах прибежали сюда.

-Убить! Да разве он  посмеет, черт его возьми?

-И даже очень. Стоит ему только оказаться здесь…

-Вот еще! Я его сам… - побагровел от негодования повар. –Кто такой он против меня!  А где он сейчас?

-В вестибюле.

-В таком случае пусть там и остается. Сюда, синьоры.

Оказавшись снаружи в узком переулке, мы прошли до угла, Эсми вышла на улицу и остановила такси.

-Спасибо за все. Доставьте чемодан  в миссию, пусть Аннинг хранит его для меня или Мессона, - сказал я, садясь в машину.

-Я все поняла, Дейзи.

-Простите, что тороплю, но я буду вам признателен, если вы доставили чемодан по назначению как можно скорее.  Американская миссия, Аннинг.

-Обещаю, он  его получит сегодня.  Скоро тебя ждать?

-Я этого не знаю, Эсми.

Позднее я узнал, что Блекет встретился с людьми Бормана. Их встреча могла состояться только после моего бегства из отеля:   алчный Блекет, конечно,  преследовал свою цель, но с того момента, когда на меня открыли охоту люди Бормана, он уже не мог действовать самостоятельно. То, как он говорил с ними,  восторг перед рейхсляйтером,  его готовность  показать себя достойным высочайшего  доверия, которое он будет счастлив   оплатить всей своей кровью, убедило их, что он преданный друг Бормана. Но Блекет вел свою игру. И его нисколько не огорчало, что их личная встреча откладывается. Он понимал, что эта встреча будет для него несчастьем даже худшим, чем вынужденная иммиграция. И, думая лишь о том, чтобы  помешать им найти меня, уверял, радуясь тому, что отныне он может действовать от его имени, что сделает все от него зависящее, чтобы сокровища вернулись к их владельцу. О судьбе драгоценностей расскажут дальнейшие события, но уже в середине  этой истории, где я даю подробное описание текущих событий, малоутешительных для него, становится ясно, что последующие тем более вряд ли будут способствовать его страстному желанию  обладать ими.

В тот же день мы купили два места в автобусе, который следовал до Рио-Куарто. Оттуда мы благополучно прибыли, правда, уже  поздно вечером в  Сан-Луис, где и переночевали в какой-то грязной комнате  с низким потолком при трактире «Подкова».  Утром, мы позавтракали в том же трактире  и  направились  на автобусный вокзал, отнюдь не собираясь пускаться в приключение.  В пути  я смотрел на Фредерика, который  говорил  о том, что он давно мечтает покинуть Аргентину и видел, что он был сам не свой от радости. Он рассчитывал, что мы уедем в Чили вместе  и так изливался в своих чувствах, что я не  решился  открыться  из-за боязни огорчить моего друга. Мое молчание еще более укрепило его  в этом заблуждении.   Однако  автобус в Мендосу отправлялся  только в два часа сорок пять минут. Нам ничего не оставалось, как полдня слоняться по пыльным улицам Сан-Луиса, не опасаясь, что нас здесь найдут. По целому ряду соображений, мы, когда гуляли по городу и осматривали местные достопримечательности, держались так будто я был для него  случайным знакомым. Мы пили текилу разбавленную колой в кафе на маленькой площади,  и смотрели на людей садившихся в автобус, который отправлялся опять в Куарто, когда Фредерик, все еще держа монету в сто песо проговорил: «Вот дьявол»!

-Что такое? – спросил я, решив, что он пьяный, так как уже после трех глотков, Фредерик сказал, что коктейль ударил ему в голову.

-Боюсь, Уильм, что мы себя выдали.

-Как? – полюбопытствовал я, не предполагая никакой причины для беспокойства.

-Мы расплатились долларами.

-Ваша правда! – я мигом все понял и пришел в волнение.

          Пару часов назад, я не мог расплатиться за ночлег и еду, хозяин отказывался брать сто долларов. Я позвал Фредерика, он  неплохо знал испанский и в немногих словах объяснил ему, что у нас нет песо, а хозяин говорил: «Большие деньги. Ничего не покупаю и не продаю». Я начал понимать, что  он не может  дать  сдачи.  Пришлось нам идти в банк и менять доллары на песо. Хуже всего то, что мы привлекли к себе внимание, теперь все в трактире  были осведомлены в том, что в город приехали иностранцы: пожилой,  очень похож на француза и молодой, скорее всего американец и задавались вопросом: как они здесь очутились?

-Ничего нельзя сделать.  Я боюсь только, что здесь оставаться опасно,  мы уже обнаружили  себя, - сказал я..  

-В том-то и беда, мой мальчик! – отвечал Фредерик, взволнованный этой оплошностью куда больше, чем я.  Вдруг он спохватился, взглянул на меня и спрашивает – А что в чемодане, который вы отправили  Аннингу?

-Наше золотое обеспечение, - ответил я  и многозначительно  улыбнулся.

-Но что же?

-Не будем сейчас говорить об этом.

Но его не удовлетворил мой ответ.

-Уилли, я больше не в силах это вынести. Одни тайны, со всех сторон тайны. Если вы мне доверяете, почему я знаю меньше вас? Такое положение оскорбительно и неуместно. Как  смеете  вы так обращаться со мною! Я ничего не понимаю. Кто устроил мой побег? Почему вы со мной здесь?  Кто-то надеется, что меня можно использовать? Думаете я добровольно это приму?

-Простите, сэр, что я тяну с объяснением.

-Я заметил эту особенность вашего поведения.

- Вы же знаете, Блекет  собирался вас убить, я помог кое-кому собрать требуемые деньги, только бы спасти вас от смерти.  Я здесь, чтобы защитить вас.  

-Дорогой мальчик!  Вы мой единственный друг. У вас доброе сердце. Но вы еще не знаете многого, - говорил Фредерик с трудом сдерживая волнение. - Рано или поздно я все равно должен вам рассказать. Когда так, будем говорить прямо. Я работаю на ваше правительство.

-Я догадывался об этом.

-Правда?

-Во всяком случае,  вы дали мне повод так думать.

- Я завидую вам, Уилл. Вы еще пребываете  в том возрасте, когда тяга к удовольствиям идет рука об руку с любопытством.  Между тем, даже оставляя в стороне, что мне платят,  я не могу, признавшись в этом, не сказать, что руководствуюсь взглядами, существующими в вашей стране.  Меня восхищает в американцах их желание совершенствовать свой  духовный мир, их  стремление служить обществу мне по душе. Только Бог знает, как много общего у меня с  вашими соотечественниками.  Да, у меня о вашей стране очень высокие представления.  У Америки, которую Старый Свет не смог заразить своими болезнями,  здоровая внутренняя сила – это ее  неограниченная, абсолютная перспектива.  После войны Америка оказалась вовлечена во всемирный политический процесс:  противоборство с Россией, которая уже находится в изоляции, приведет  эту страну к деградации,  Германия и Япония – деморализованы, Англия, теперь чуждая духу империализма - слаба, французы – являются антагонистами англичан, но тоже, несмотря на провал своих военных авантюр за рубежом,  связывают свое выживание с идеей колониальной экспансии, но пока представляют собой  нечто бесформенное целое:  немецкий фашизм в Италии оказался скомпрометированным, Восточная Европа расчленена союзниками на восточные и западные куски,  поэтому сразу видно, что развитие этих стран идет в сторону признания американского господства. Должен отдать себе справедливость: я  выбрал победителей, я стал сторонником непоколебимой моральной идеи не ради выгоды, я встал под американский флаг не для того, чтобы обеспечить себе приятную жизнь, я исходил из того, что должен служить   справедливой силе,  и в сердце моем не было иного чувства, кроме восхищения.  Хоть я не разделяю расово-антропологические взгляды  Гитлера, прежде всего за то, что он требовал безжалостного  уничтожения деклассированных элементов, в целом  я одобряю теорию расового превосходства, а значит, признаю превосходство англосаксонской расы.  Старомодная дипломатия  умерла. Доллар и главенство Америки – вот две несокрушимые силы, которые подчинят себе весь  мир. Вот как! Теперь все расстроится оттого, что меня разоблачили.  Это должно было случится рано или поздно, - громко сказал Фредерик. Я видел, что он уже не может больше сдерживаться. -  Блекет. Подлая душа! В нем течет благородная кровь, и это – кровь немецкого дворянина! Я заставлю его заплатить за все грехи. Будь он проклят! Больше не стану говорить о таком ничтожестве. Но я  знаю тех, кто настроен против него, им вы и заплатили за мой побег, а цену своей свободы  я тоже знаю. И я угадываю другое их желание – сместить Блекета, они помышляют  поставить на его место управителем Поллака. Какой-то театр марионеток! Вот они плоды нравственной атрофии! Но я еще не знаю их условий. Впрочем, я отвергаю их условия, каковы бы они ни были! Скажите им, что я ничего обещать не могу. Но меня больше всего занимает  вопрос, какова ваша роль во всем этом. Давайте выясним этот вопрос не откладывая.

Слова эти смутили меня.

- Мое  участие в вашей  судьбе кажется  вам  подозрительным? – воскликнул я.

-Именно так.  Я вынужден настаивать на  объяснении. В противном случае я никуда не поеду с вами добровольно – заявил он сердито.  

Тут я понял, что ошибся, приняв его сомнения  всего лишь за преходящий порыв, алкоголь ударил ему в голову – он почувствовал себя уязвимым, гонимым,  и уже страхи терзали мужчину.  Вероятно, перемена в нем объяснялась этой причиной.  

-Неужели вы подозреваете меня в  неискренности?- Я возмутился при мысли, что  мужчина испытывает  какие-то чувства, которые заставляют его видеть в моей самоотверженности коварство,  и у меня вырвались слова упрека.  

-Мне трудно допустить, что при вашей молодости вы можете испытывать сознательный интерес к пожилому человеку, - ответил он,  беспокойно глядя на меня.

-Разве могу я отказать вам в уважении, которое вы заслуживаете своим умом, вкусом,  воспитанием!

-Это только слова. На деле  вы терпите меня только потому что вам что-то от меня нужно.  

-Мне хотелось оградить вас от всех случайностей, связанных с вашим положением. Вдобавок ко всему, черт возьми, я обязан вам жизнью.

-Я не могу поверить, будто только великодушие  побуждает вас рисковать  многим  ради меня.  

-Что я сказал, что сделал не так? – спросил я в растерянности. - Хотите отделаться от меня, ради бога. Поступайте,  как пожелаете.

Я уже не знал, как мне вести  себя с ним.

-С превеликим удовольствием  я сам буду рад отделаться от вас. Думаете кто я такой?   Можете ломать голову до умопомрачения.  Я слишком долго избегал говорить о себе.  Сейчас я сделаю исключение для вас. Мою мать звали Байла Розенцвайг – думал до самого смертного часа буду держать это в тайне. Мой отец был беден, а мать богата, ей предстояло унаследовать порядочное состояние, но она была Байла.… Если бы вы знали ее, вы бы нашли меня во всем соответствующим  ее тонкому вкусу….

-Мне не надо ваших подробностей, Фредерик – сказал я в избытке чувств.

Но Фредерик еще был во власти сомнений и горьких сожалений, омрачавших его ум. Это вызвало беспорядочность мыслей и выражений. Он ответил не сразу.

-  Не забывайте, что вы имеете дело с жидом, вы  даже не подозревали бы ничего, пока бы Аннинг не сказал вам это.  Но по мне все это к лучшему. Как может происхождение  быть причиной бесчестья и презрения! Я никогда не видел, чтобы в Германии или в любой другой стране кто-то с уважением отозвался бы о еврее.… Много лет я не мог признаться кому-нибудь в том, что еврей. Но желание выжить и знание жизни избавили меня от слабости, которую я старался в себе преодолеть.  Если это делается ради того, чтобы избежать проблем, почему это не может быть оправданием?  Меня считали немцем только основываясь на моих словах. Я притворялся, чтобы получить должность, чтобы иметь преимущества и виды на будущее, и я достиг высокого положения. На что я мог рассчитывать, если бы открылся в своем  унижении?  Это до некоторой степени опустошило меня, я  хотел  жить, не стесняя себя страхом…, я радовался, что моя национальность не бросается в глаза, боялся вызвать презрение, но жить так, значит предавать самого себя.  Вы видите сейчас тому печальный пример…

-Успокойтесь, сэр. Для меня не имеет значения, кто вы.  Вы сказали, что я ваш единственный друг. Вы мой друг тоже - и перехватив  взгляд Фредерика, который  начал жалеть о некоторых вырвавшихся у него словах, заключил -  Я горжусь такой дружбой!

-Милый, великодушный мальчик!  - воскликнул он, с таким видом будто вдруг уразумел смысл сказанного мною. – Не обижайтесь на меня. Когда я нервничаю, я перестаю понимать самого себя.

После этого наш разговор  проходил спокойнее: вихрь обуревавших его чувств утих, он стал сдержаннее, говорил уже мало, часто вздыхал. Я вспомнил его таким, каким он был в тот день, когда  у меня завязались добрые отношения с ним. Он был очень  воспитанным и утонченным. Не знаю, что впечатлило меня больше то, что он сочувственно отнесся ко мне, хотя,  быть может,  моя молодость снискала  мне его благосклонность, или его благородство,   но  я сразу же почувствовал свое расположение к нему.  Все это привело к тому, что мы привязались друг к другу. С ним я чувствовал себя непринужденно, словно он был моим ровесником.

                Здесь я дам небольшое разъяснение относительно вышеописанного разговора, в котором была политика, а  разговоры  с Фредериком  обычно начинались с нее. Взяв на себя труд рассказать  историю, не лишенную правдоподобия, которая произошла в 1947 г. и не где-нибудь, а в Аргентине, я решил удалить из нее политику, которой только усложнил бы повествование: хорошо понимая, что многие  серьезные темы, могущие ее дополнить, и  которых я  только касаюсь,  очень важны,  но я исходил из того, что все они вместе взятые все же уступают в силе чувствам, а потому, ведя последовательно свой рассказ, я покажу какими они бывают  в своей чрезмерности и полноте.  

                 Два спокойных дня, проведенных в дороге и отдых  в  Сан-Луисе,  развеяли нашу тревогу.

-Что до Луиса, то он мне не понравился совсем, - сказал я, когда мы садились в автобус.

Я  занял место у окна, Фредерик у прохода, он заметно оживился:  глядя на холмистую возвышенность, по которой мы ехали,  он  говорил в каком-то приливе мечтательности, вполне мною понятной, говорил, не заботясь о том, слушаю я его или нет,  о разных вещах, не имевших к нам никакого отношения.  Я был безучастным в этом разговоре, время от времени  бросал на него взгляды  и кивал, делая вид, что слушаю, а сам смотрел в окно на однообразный пейзаж, который составляли рассеянные по холмам камни и кустарники и уносился мыслями к тем событиям, которые так причудливо нагромоздившись одно на другое, то теряли  в моих глазах убедительность, то требовали объяснений, то внушали тревогу: и хотя  я дорожил драгоценностями и был, конечно, готов рисковать собой ради них, я  не мог не думать о том, что они принадлежат Борману, а до него были в руках Берты, Вальтера, Розена  и не знаю, кого еще, но теперь  эти  великолепные предметы роскоши подчинили меня себе и я, как все до меня, здесь поименованные, не хотел делиться богатством  с другими.   

               Итак, мы благополучно добрались до  Мендоса:  первым делом – принимая в соображение сезон и местоположение,  мы купили себе теплую одежду и перчатки, хотя был июль,  дневная температура не поднималась выше  двенадцати градусов  с плюсом, а ночью температура опускалась до  четырех, а между тем следует помнить, что город располагался у подножия Главной Кордильеры  величественных Анд. Мы остановились в небольшом отеле на проспекте Колон, куда приехали на трамвае. Вечером поужинали в ресторане  Мария Антуанетта: я заказал себе спагетти, а Фредерик традиционную миланезу – это мясо в сухариках,  пили превосходное местное вино:  вышли в хорошем расположении духа, ибо после хорошей кухни и прекрасного  выдержанного вина и быть иначе не могло.  Весь следующий день мы провели в экскурсиях,  начался  он неожиданно и был приятным на всем протяжении: не зная, куда пойти, мы просто сели в трамвай и поехали по городу. Вышли на конечной остановке и оказалось что здесь поблизости находится знаменитая винодельня  Бодега Лопез – мы получили большое удовольствие от знакомства с нею, хотя для нас она не была целью.  Затем были руины церкви Святого Франциска, музей, площадь Испании и парк Сан-Мартин. Приятные впечатления как бы закрывают собой картины творимого человеком зла, они делают  нас восторженными, а в таком состоянии  мы  склонны  скорее восхищаться миром, чем осуждать его. Даже  чувствительный и благородный Фредерик,  неизменно утверждавший, что все люди порочны и каждый старается скрыть свою подлую сущность, в этот день был благодушно настроен и в его рассуждениях – обычно я находил в них изящное обличение  и дидактику, -  не было ни одного негодующего слова, как если бы все приятные впечатления этого дня были естественным продолжением дорожного  путешествия.  Уже в отеле  Фредерик пошел к себе, чтобы переодеться, вернувшись, он застал меня в том же состоянии, в каком оставил:  я был бодр и  оживлен: час-другой  мы сидели у меня в комнате в непринужденной обстановке,  оба были в халатах и тапочках,  мы  играли в карты, пили вино и смотрели через открытое окно на ярко освещенную  улицу.  Фредерик был мечтательно настроен и в такой мере благодушен, что удивил меня  своим  в высшей степени серьезным суждением , когда принялся за свои обычные разглагольствования. Вообще в его монологах было много тонких мыслей, образных выражений, гротескных тирад  и патетических пассажей. Вот лучшее высказывание этого образованного человека: «Любая душа, будь она открытой или замкнутой в себе  бесформенна в общепринятом значении слова.  Как я уже говорил,  она не может обрести форму даже будучи вместилищем чувств и индивидуальности. Если душа не воплощается только в одном человеке, имеет ли она свой собственный внутренний мир?  Хороший вопрос, не так ли? Кажется, что душа создана для тела, а тело – для нее. Какое-нибудь пятно имеет форму, но у него нет живого содержания, тогда почему душа богатая своим содержанием – это неделимое целое, в котором хорошее и плохое как-то уравновешено,  лишена формы, плоти, а значит и веса.  Невидимая,  почти всегда немыслимая, она дышит в жизни, часто бывает ранена в порыве к лучшему,  лишена постоянства.  По нашему мнению чистая душа излучает лилейно-белый свет,  но я никогда не видел сияния чистой души, только поэты боготворят ее природу.  Мы от души наслаждаемся, смеемся от души, любим всей душой,  но мы лишены любопытства к своему внутреннему миру, а потому  никогда не думаем о ней с тем благоговением, которого она заслуживает. Мы знаем о ней ровно столько, сколько знаем о божественной природе  мотылька, а ведь его существование это тоже история жизни.  Так или иначе, постичь во всей полноте человеческую душу невозможно, ибо  она рассеяна в прошлом и настоящем: разве  не  осталась она  в пережитом волнении, как ее много в смятении,  здесь она исходит в нежности, там возвышенная страданием она равно способна на правду и на заблуждения, она в духе противоречия, в страстной любви, все затмевающей собою,  в буйном протесте,  вот она прячет радостно деньги в кошелек,  где-то она  цепенеет в  холодной  отчужденности, ее можно найти  в возвышенной поэзии и вместе с тем  в изящной виньетке на рисунке, в  шуме и сете, в  проявлении милосердия, в отрешенном взгляде на огонь, в силе чувства,  она вызывает  отвращение и воплощается  в «надувательстве».  Удовольствие ради удовольствия – пустое занятие, которому мы придаем несуществующую важность,  но когда в душе, которая жаждет отдохновения,   есть довольство и  умиротворение, которое мы  обычно испытываем созерцая  летним вечером  безмятежный прилив, а этот вид  создает впечатление тихого покоя,  именно тогда удовольствие становится  лучом света на затененной поверхности бытия».

Я с улыбкой  взглянул ему в глаза.

-Расставание в Сантьяго лишит меня удовольствия проводить время с вами в приятных беседах.  Так я думаю потому, что у меня много общего с вашим образом мыслей, - сказал я.

 Способность  Фредерика  излагать мысли в столь  необычных выражениях,  и так обстоятельно была одной из привлекательных черт его личности.  Надо думать, что слова, как и душа тоже бесформенны, но ему удалось облечь свои слова в самую изысканную форму. Есть такие формы, которые нельзя художественно выполнить и в этом их особенность.

Фредерик не имел друзей в Аргентине, да и вообще нигде, его жизнь в Буэнос-Айресе была сопряжена с опасностью, конфликт с Блекетом и угроза быть разоблаченным  побудили его бежать из страны. Решив дело таким образом он согласился уехать в Чили. Это мало  отвечало его склонности к жизни свободной и красивой, но там он мог, по крайней мере,  чувствовать себя в безопасности.   В этих обстоятельствах мне оставалось лишь сопровождать его на правах друга: после пережитых потрясений  он упал духом, был таким потерянным и слабым, что я не мог оставить его одного. Я поступил так, как должен был поступить друг.

              Третий день в Мендосе был последним. Предстояла поездка в Сантьяго. Фредерик горел таким желанием поскорее оказаться в Чили - там он собирался   обосноваться  в каком-нибудь  маленьком и тихом городе и зажить спокойной жизнью,- что мне не удалось убедить его отдохнуть еще пару дней в Мендосе.  

-После того как  Аннинг переведет деньги в чилийский банк, я намерен снять большую сумму наличными, чтобы возместить вам расходы, - сказал он.

-Чили бедная страна, но скромная жизнь там тоже стоит денег, - возразил я.

-Я надеюсь получить капитал, который значительно превысит то, что потребно для скромной жизни в бедной стране.

-Оставьте деньги себе, Фредерик.

-Уильям, мальчик мой, вы – друг весьма богатого человека, - ответил он тоном до того трогательным, что я  обнял его в порыве нежности – ко мне это слово вообще мало подходит, -скорее это был сентиментальный порыв.

-Вам понадобится много денег, чтобы снова обрести вид, соответствующий вашему происхождению, - сказал я.

- Забудьте это! Все что мне нужно это покой и книги. Я хотел бы вернуть давно утраченные  Lehrjahre – ученические годы.

-А как же дорогое вино, английская одежда, приемы и все такое?

- Достаточно сказать, что время, когда я появлялся в обществе прошло. Но это мало удручает меня. Теперь  честь не в моде, а дворянское достоинство  упрощено и все, что там ни говори,  поголовно жертвуют ими ради выгоды. Я все равно верну вам все деньги, потраченные на меня.

-Но я даже не хочу, чтобы оказанная мною услуга обязывала вас  возместить мне расходы.

-Вы обижаете меня отказом. Деньгами, которые у меня есть, я  считаю нужным поделиться с вами по дружбе.  Вы не только прекрасный собой юноша,  вы  мой самый близкий друг, - вот поэтому я и ставлю вас выше всех людей в мире.

Настойчивое желание Фредерика так или иначе решить беспокоивший его вопрос  вынуждало меня сдерживать свои протесты. К тому же я еще не признался ему, что владею сокровищами Бормана. До сих пор не знаю, какие соображения заставили  меня держать это в тайне.

 Мы приехали на автовокзал за двадцать минут до отправления автобуса, я встал в очередь за билетами, впереди  было четыре человека.  Тем временем Фредерик, увидев во  дворе разносчика, торговавшего водой, сандвичами и орехами, пошел  к нему, чтобы купить  колу. Но стоило ему только выйти наружу, и он тотчас же вернулся в помещение. Я, конечно, не знал, что случилось, но одного встревоженного вида его было достаточно, чтобы я тоже встревожился.  У автобуса, следовавшего рейсом  34 Мендоса- Сантьяго стояли два подозрительных типа и смотрели на каждого, кто входил внутрь.

-Это он! – воскликнул Фредерик и впал в отчаяние.

-Кто?- спросил я, глядя через его плечо на тех мужчин.

-Рихтер, мясник из Берлина, - чуть слышно произнес Фредерик.

Перед нами было стекло, я видел его лицо, отраженное в нем, - лицо искаженное страхом.  Достаточно было одного мгновения, чтобы изгладились все приятные впечатления,  и померкла радость путешествия. Под влиянием смутных мыслей и тревоги за будущее, из-за которой жизнь вдруг лишилась для нас всякой прелести, мы пятились назад, сдерживая себя от желания обратиться в бегство. Очутившись на улице,  мы вмешались в толпу, но, даже растворившись среди людей, мы чувствовали себя в опасности. До границы было пятнадцать километров.   Мы решили добраться на попутной машине.  Мы шли молча. Фредерик не мог подавить в себе глубокой тревоги:  он знал, что его будут преследовать люди Блекета, а особенно потрясло его их появление здесь. Мы приближались к какой-то ферме, расположенной в трех-четырех километрах от города, когда впереди нас остановился серый автомобиль. Мы продолжали идти, слабо надеясь, что кто-то в машине будет сопутствовать нам. Но из машины вышли те двое, кого мы видели  на автовокзале: им обоим свойственна физиогномическая особенность, а именно -  грубый и мрачный вид.  Появление  Рихтера окончательно лишило Фредерика всякой надежды.

-Вот как? Мессон? Какими судьбами? – сказал с усмешкой Рихтер.

Фредерик до того растерялся, что когда Рихтер поманил его пальцем, он  не сопротивляясь, но с некоторой медлительностью, пошел к нему.  Не колеблясь,  я встал  между  ним и Рихтером, мало заботясь о том, что поза моя вряд ли  послужит тут сдерживающим началом, не остановить его я хотел, а защитить. Разумеется, защитить его я не мог. Зато какой прилив смелости почувствовал я. Фредерик оцепенел. Привести его в чувство стоило большого труда. Рихтер взял его за плечо, чтобы увести, но я вцепился во Фредерика  и тянул его к себе, а он, задыхаясь от волнения, повис на мне. Но мужчина оторвал его от меня.  Что мне оставалось делать, как не подчиниться грубой силе.  Перед тем как Фредерик сел в машину, я обнял его. Страх дал большую силу моей чувственности, я прижал его к себе и поцеловал в шею. В этой сцене есть что-то  заставляющее объяснить ее.  Всегда мучительно чувствовать чужой страх и скрывать  собственный. Я  никогда никого не видел в таком отчаянии: Фредерик, как только его поволокли к машине, устремил на меня через плечо такой душераздирающий взгляд, что я содрогнулся всем телом, а когда его затолкнули внутрь, он успел взглянуть на меня последний раз, я и упал духом. Что говорить, омрачил мое сознание тот его взгляд.  Машина проехала немного вперед, развернулась и покатила назад. Пока я стоял на дороге,  она скрылась из виду. Исступлению моему, казалось, не было конца – я был не в силах пошевелиться от страха за него. Тогда я не знал, что это событие, причинившее  мне столь глубокую тревогу, приведет к самым ужасным последствиям. Дорога была прямой,  и я пошел обратно в город, рассчитывая, что я в любом случае успею сообщить Аннингу о том, что Мессона похитили. Я вынес из той сцены прощания, разыгравшейся вечером на дороге,  такую душевную боль, что чувствовал себя  совсем  разбитым.  Похищение Фредерика развеяло последние остатки моего сомнения в том,  что мстительный Блекет и его приспешники  представляют собой преступную организацию.  Теперь у меня были основания ненавидеть ее. Ниже по дороге я обнаружил мертвого Фредерика. Его застрелили  и выбросили из машины. Я был настолько потрясен, что ничего не почувствовал. Он лежал на спине. Вид его не столько  опечалил, сколько удивил меня: во взгляде мертвого все еще виднелся испуг. Бедный Фредерик. Его нельзя  не любить и сердце мое обливалось кровью, когда я прощался с ним на перекрестке между жизнью и смертью. Это не метафора, чего, кажется,  доказывать не требуется, так как он на самом деле лежал на перекрестке. Я вспомнил его блестящий монолог и подумал, что смерть забрала душу, зрелую, уже сложившуюся, много испытавшую в жизни, чрезвычайно богатую и  наделенную всевозможными совершенствами. Для меня он будет преданным, добрым, никогда не забываемым другом.  Через сорок дней, тело Фредерика уже распадется в могиле,  и все в нем станет прахом, кроме нетленной души, все ее богатство выйдет наружу, она вознесется на небо и тогда теплый солнечный луч упадет на землю, надо думать, много других лучей потускнеют перед  его блеском. Но кто  скажет глядя на него, что это сияние чистой души? Пожалуй, лишь тот, кто знает, что в смерти есть величие.

  Много приятного, много разнообразного, много печального было в этой поездке. Мне думается, что в любом событии заключена сила, которая действует тогда, когда потребность в последствиях  ее вызывает. Из этих слов можно составить себе приблизительное понятие о том, какой неизбежностью  исполнены самообман и принуждение, перемена к лучшему и трагедия. За пять дней, которые мы с Фредериком провели вместе – из Буэнос-Айреса  в Сан-Луис, из Сан-Луиса  через Рио-Куарто в Мендос, таков был наш путь,  я почти издержал все свои деньги, поэтому и  был решительно настроен вернуться в Буэнос-Айрес. Больше всего, однако,  меня угнетала моя неспособность похоронить Фредерика, и винить меня в этом нельзя. Если бы я пришел в полицию, мне пришлось бы объяснить связь между нами и нашим бегством и преследованием. Разбор хотя бы последнего обязательно  поднимет  вопрос моего участия,  а тот в свою очередь  приведет к другому вопросу: что заставляет  меня сочувствовать  Фредерику. Я не могу ответить на любой из них со всеми подробностями, без того чтобы не усугубить свое положение. На следующее утро я уехал в Буэнос-Айрес.

Год спустя.

        Конечно, я не мог забыть Фредерика, и не раз представлял себе все обстоятельства его смерти. Он даже явился мне во сне. Я был  и остаюсь несчастным таким исходом, не говоря уже о том, что месть Блекета намного превосходила  меру его вины. Он был человеком долга, но не изменником.  Находясь в Америке,  я продолжал поддерживать  в виде переписки отношения с ювелиром  Альберди, который был полон готовности служить мне,  и м-ром Аннингом из американской миссии:  уважение мое к  Ричарду (так звали Аннинга)  быстро выросло вместе с доверием к нему. Только ему я был вынужден рассказать всю правду.  Аннингу  искренность моя пришлась по душе, он сам был  благороднейшим из людей и в других ценил то, что было свойственно ему самому. Он знал, что своим богатством я обязан  не кому другому, как именно Берте. Я не успел побывать на кладбище,  и когда приближалась годовщина  ее смерти,  попросил его оказать мне услугу и отнести цветы на могилу Берты. Это было в конце июля. Вскоре он позвонил мне в Нью-Йорк и сообщил две новости сразу.  Первая  огорчила меня не меньше, чем удивила вторая. Он сказал, что на кладбище Св. Марка нет могилы Берты,  обнаружить ее не удалось, мало того, его удостоверило  в этом отсутствие  не только записи  в кладбищенском реестре, но и  каких-либо  бумаг, свидетельствующих о ее смерти. Тогда он предпринял небольшое расследование и обратился в газету, опубликовавшую некролог. Он пожелал узнать, кто дал объявление,  и выяснилось, что лицо оплатившее публикацию некролога было анонимным. Аннинг всполошил все мои чувства. Какую тайну скрывал тот некролог? Было в нем что-то такое, чего я не мог понять, но  это немыслимое обещало ввергнуть  меня в новые приключения. Хотя Аннинг не без оснований и  полагал, что это была имитация  смерти, которою Берта, как видно, избавила себя от преследования, я отказывался  в это верить - стоило только этой мысли возникнуть, как я отвергал ее:  мне казалось это противоестественным, тем более что был легкий  способ преодолеть эту трудность, и он заключался в простой возможности уехать в любую страну, а у благоразумной Берты с ее богатством, такая возможность была и скорее всего, она осуществилась.  «Ведь трудно допустить, что при всех способах  выжить, она выбрала  наименее подходящий» - сказал я.

           Аннинг  добровольно продолжил расследования: он не скрывал от меня, что не может успокоиться и  его больше всего занимает мысль, где Берта. А это был важный вопрос как для меня, так и для него самого, а важным  он стал, когда обнаружилось, что Берта и герцогиня Абенсберг одно лицо.  Меньше, чем четыре месяца  назад, герцогиня пожертвовала американской миссии значительную сумму. Аннинг, имея о герцогине  лишь слабое представление,  написал письмо с благодарностью, сказал, что  миссия многим обязана ее щедрости,  и что ему лично  лестно ее высокое покровительство  и уверил, что готов принять ее там, как только она этого пожелает, чтобы воздать должное ее великодушию. Она ответила, что ей не представляется никакой возможности увидеться с ним, во всяком случае, в ближайшее время, но она обязательно соблаговолит  посетить  миссию, если день и час  визита будут предоставлены  на ее усмотрение.

             В середине августа 1948  года, как раз тогда, когда я собирался вернуться в Аргентину, чтобы забрать оставленные на хранение драгоценности, которые я доверил Аннингу, - уезжая, я взял с собой примерно половину, он потряс меня новостью. Он все таки  нашел Берту:  она жила в приюте для пожилых людей, который содержался на деньги Немецкого Красного креста.  Я прилетел в Буэнос-Айрес  27 августа,  и первым делом  отправился к Альберди, он   пригласил меня  отобедать с ним:  в ресторане, я рассказал ему во всех подробностях дело Берты, ведь он и без того знал о моих отношениях с ней. Догадки Аннинга и на него произвели впечатление. Он нашел их достаточно обоснованными и мне сказал, что Берта скорее всего исчезла вместе с драгоценностями Бормана после того, как устроила имитацию  своей смерти. Видя, что ему больше меня хочется вникнуть в суть этой бриллиантовой интриги, и вполне уверенный в благонравии  и порядочности Альберди я  по собственному побуждению откровенно  рассказал ему, как обстоит дело на самом деле. Я был рад тому, что уже можно не делать вид, будто я не знаю, где драгоценности. Рассказывая обо всем,  я с любопытством ждал, в каких выражениях он ответит мне, но ювелира мой  рассказ изумил куда меньше, чем я ожидал. Он сказал, что догадывался, что я замешан в эту историю, но не знал в какой степени. Я спросил, не сердится ли он на меня за то, что я так долго уклонялся от признания, не говоря уже о  том, что с моей стороны было непростительно усомниться в искренности его расположения, особенно после того, как он с симпатией отнесся к моему. На это он ответил, что не может сердиться на меня за то, что я не торопился делиться с ним своими планами.

           Возрождение Берты, встреча с ней, - я допускал, что она не забыла меня, необходимость вернуть ей оставшуюся часть драгоценностей, которые хранил Аннинг, как и повелевал мне долг,   моя  признательность,  встреча с ним, была ли  Берта  озлоблена или сокрушена тем, что впала в  крайнюю нужду и  вынужденно живет  в приюте, какое впечатление произведет на нее мое появление,  могла ли она предположить, что камнями завладел я, все это не выходили у меня из головы даже ночью.

         В приюте нас с Аннингом встретила монахиня и проводила в большую комнату, где в этот момент собрались все постояльцы: вдоль глухой стены, украшенной мишурой, стояли в ряд мальчики в возрасте от десяти до тринадцати лет, они красиво и мелодично  пели религиозную песню  вместе со всеми людьми, сидевшими за столами. На  всех  столах  стояли стаканы, бутылки кока-колы, фрукты, хлеб, жареные куры, и белые тарелки, на которых лежали батончики сникерс и марс – по два на каждого:  так мы оказались на дне рождения какого-то мальчика. Я быстро нашел Берту, узнал ее со спины,  прежде  всего по  седым густым волосам, которые она имела обыкновение  высоко поднимать, она сидела на грубом стуле, сложив руки на животе и наклонив голову к правому плечу,  тоже пела. Хотя это была старая женщина, которую я мало знал, все в ней было мне дорого. После исполнения песни, как принято, все встали и спели  на американский манер, ставшую повсеместно распространенной  Happy Birthday to You, затем  последовали аплодисменты, они предназначались  восьмилетнему слепому  мальчику. Он был взволнован вниманием и заботой к себе, но,  не имея возможности видеть, трогательно выражал  свою радость тем, что порывисто прижимал к лицу свои руки. Когда выступавшие дети  расселись за столами,  с тарелок мигом исчезли шоколадные батончики, горя желанием насладиться удовольствием они начали праздничный обед со сникеросов и марсов.  Я подумал, что нетерпение их – от нужды.  Монахиня, уловив мой взгляд, слегка кивнула, пошла по проходу и остановилась возле стола,  за которым была Берта. За те несколько секунд, которые понадобились монахине, чтобы сообщить старой женщине, что к ней пришли, я пережил волнений больше, чем за всю прожитую жизнь. Берта не вставая повернулась и посмотрела  в нашу сторону, затем перевела взгляд на монахиню и пожала плечами, как если бы  была удивлена. Я был в недоумении, я думал, что она наполнится  вспыхнувшей в ней радостью, стоит ей только увидеть меня.  Отчего же она  медлит? Оказалось, что Берта была близорука. Наконец, уступив настоянию монахини, она вышла из-за стола и с бесчувственным видом пошла по проходу. Пока она шла,  я ловил себя на том, что отчаянно хочу броситься ей навстречу и заключить в объятия, но я сдержал свой порыв. Радости моей не было границ, когда приблизившись ко мне очень близко,  она узнала меня, схватила за руку, выше локтя и проговорила: «Боже правый, Вилли!» Она смотрела на меня  с умилением,  с выражением такой нежности на лице, которую я не берусь описать, за отсутствием подходящих слов. Мы обнялись.  От волнения Берта ослабла,  и мы сели за стол. Я не отпускал ее и тогда, когда мы сидели, сжимал ее руки на середине стола.  Говорить не могли, только смотрели друг  на друга. Берта плакала, неожиданная встреча тронула ее до глубины души,  а я, глядя на нее с обожанием, думал, что люблю ее  морщины, ее  старомодное изношенное платье с кружевным воротником, люблю ее чересчур высокие  седые волосы, люблю модуляции ее голоса, мягкие обертоны в нем,  ее элегантную тяжеловесность, вздохи, исполненные горечи и грусти,  - люблю ее всю, как самого родного мне человека. Молчание длилось не одну минуту. Я смотрел на растерянную Берту и ждал, пока она соберется с мыслями.

-Вилли! Вы здесь? Какая приятная неожиданность!  – с облегчением воскликнула Берта. Ее произношение моего имени насмешило меня, оно звучало как то по-немецки. – Я до такой степени взволнована, что теряю голову…

-Я не знал, - проговорил я, готовый приступить к объяснению.

-Но почему вы меня покинули?  Я осталась одна. Это чуть не свело меня с ума.

-Я хотел вернуться к вам, - сказал я, удерживая ее за руку.

-Я никак не пойму, как вам удалось узнать, что я живу здесь, - перебила меня Берта.

-Мой друг, м-р Аннинг,  нашел вас.

-Я искал вас, у меня имелись на то основания: Освальд Мюнке, наш общий знакомый, совершенно случайно узнал, что вы находитесь здесь, и сообщил мне, -  с нежным участием вступил в разговор Ричард. – Почему вы не пришли  в миссию?

-Я не хотела расстраивать вас своим видом, ведь надо же подумать и о достоинстве, - и переведя взгляд на меня, добавила. -  Я просила Освальда не говорить  ему  ничего.

-И все же я положительно не мог позволить вам бедствовать. В конце концов  я  позвонил в Нью-Йорк Уильяму, коль скоро стало известно, что вы живы.

-Помилуйте, Вилли, для чего вы приехали? – простодушно спросила Берта.

-Чтобы забрать вас отсюда.

-Но мне здесь хорошо, в моем распоряжении полкомнаты, обо мне заботятся, я нашла себе работу – пришиваю пуговицы на рубашки. Это хорошее, полезное дело,  конечно, я нахожусь не в самом лучшем обществе, во всем себя ограничила.… Раньше я думала, что все люди одинаковы знатные и простые. Теперь поняла какая пропасть разделяет сословия.

-Но вся обстановка здесь… -  сказал я, оглядываясь  вокруг.

 -Вам нужно общество равных, удобства, комфорт, - воскликнул Ричард с таким одушевлением и восхищением, что я  раньше подумал, что эти слова приличествуют случаю и должны быть ей приятны, чем удивился им.

-Тут мне сказать нечего, - скромно ответила Берта.

-Дайте себе снова стать самой собой! – продолжил  Ричард.

Берта грустно улыбнулась ему и устремила на меня  не менее грустный взгляд.

-Вилли, они все украли. Я в совершенном отчаянье, я собиралась оставить  все  свои сокровища вам. Проклятые нацисты, они добились своего! Если бы кто-нибудь знал, как ненавистен мне их фюрер! Вот кого я бы сварила в кипящем масле!

-Позвольте мне, рассказать в чем заключалось преимущество, которое имел перед ними Уильям, - сказал Ричард.

-Не понимаю, о чем вы? – отозвалась Берта.

-Двенадцать шагов, - подхватил я.

-Ага, я ведь успела сказать, что двенадцать шагов отделяют вас от богатства.

-Но начать надо с того, что меня, понимаете,  похитили русские. Я сбежал, но в тот же вечер меня  похитили нацисты, они три дня держали меня в каком-то подвале. Меня освободил человек, который мог стать хорошим другом, но его убили. Потом я прочел в газете некролог…

-Я не дала бы его без серьезного повода. Вы еще  не знаете, но я постоянно впадаю в крайности и по случаю своих похорон – представьте себе -  была облачена в глубокий траур. Но мои старания были напрасны,  - отвечала со вздохом Берта.

-Послушайте! Я не сказал, чем все кончилось. Дорогая Берта, я полагал, что имею право на драгоценности, ведь вы сами желали отдать их мне, так почему бы мне не забрать их. И потом, мог ли я позволить нацистам опередить меня!  Мне оставалось только  найти место, с которого нужно отсчитать двенадцать шагов.  Я был в садовом домике.

Берта развела руками, и  пораженная, воскликнула:

-Господи!  - и не в силах долее сдерживать свое волнение, потянулась ко мне.

Я поцеловал ее.

-Ах! Меня не целовали с тех самых пор, как я покинула Германию! Теперь у меня есть две причины перестать  отчаиваться!

-Почему вы не живете в своем доме?

- Вот еще! Нацисты учинили основательный разгром у меня в доме, я обосновалась в приюте.  Я устала бояться. И потом, я не могла вернуться,  после того, как объявила  себя умершей.

-Я был в шоке, когда прочел некролог.

-Ах, я не знала других своих возможностей.

           Из приюта мы первым делом направились в  лучший магазин женской одежды.  Берта, уже оправившись от пережитых волнений, спокойно  выбирала себе платье. Трудно было найти наиболее подходящее для ее фигуры, она искала закрытое платье, длинное, из плотной однотонной ткани, широкое в талии.

-Знаете, друзья мои, я  непременно хочу бархатную шляпку с пером и длинное платье со шлейфом. В Германии  такие платья называли  платье с хвостом, сейчас такие уже не носят. Какое это было замечательное время – несмотря ни на что, все было правильно: тогда ради удовольствия показать себя, светские люди собирались в гостиных, которые  содержали в роскошном порядке, гостей встречали на открытой  мраморной лестнице, - это было сорок лет назад,   но увы!  мужчины, были галантны,  садясь, поднимали фалды, а женщины – томны, в шалях, с вуалями,  затянутые в корсеты,  они повсюду таскали свои хвосты.  Ах, поклоны, реверансы, комплименты  - о, счастливое время! Попробуйте сейчас найти слугу с опытом, который  стал бы хорошо выполнять свои обязанности! Не знаю, как в Германии, но здесь, без сомнения,  они все упрямы и ленивы, притом, что одно усиливает другое.  А ваше мнение?

Эктор пожал плечами и ответил:

-Ну, не знаю.

 -Господи, я такая счастливая от сознания, что нашла друзей. Когда я была молода и знала за собой это великое преимущество,  я часто бывала в веселом настроении. У меня была привычка  приглашать  на обед людей, которых видела в опере из своей ложи:  в антракте, они, обращаясь ко мне, говорили ваше сиятельство.  Род  Абенсберг имеет свой геральдический  герб, вот как! Как бы я хотела увидеть свой дом. И всю нашу семью.  Это был век утонченности, что и говорить! Но царствованию ее наступил конец. И это истинная правда. Раньше говорили: « Не окажите ли вы мне услугу?», а сейчас, когда у каждого есть право на вольность,  говорят так: «Послушайте, вы можете…».  Люди незначительные и пустые из числа плебеев,  имеют  влияние и вес в обществе,  собаки они этакие: негодяи, которые заслуживают всяческого презрения,  к общему негодованию, сидят в правительстве, и раздают друг другу награды,  а те  кто принадлежит  к знати, бедны и отвержены, они  ищут  выгодные связи и  униженно добиваются привилегий - вот чего все хотят:  справедливости нет, и вообще не было, кто же этого не знает?  Что происходит с миром? Он летит в пропасть – бог с ним, с этим пошлым миром, пусть летит!

          После того, как я купил ей платье и шляпку, ей понадобились перчатки, туфли и сумочка. Все покупки я собственноручно доставил в отель «Эксельсиор».

-Я приду за вами в девять часов,  после завтрака, - сказал я прощаясь с Бертой.

Оказавшись в роскошных апартаментах старая аристократка  невольно погрузилась в тоску. Какой убогой и бедной показалась ей маленькая комната в приюте.

-Вилли! – обратилась она ко мне уже в дверях. – Не могли бы вы, когда будите проходить мимо,  сказать портье, э, вы заметили какие у него прекрасные манеры?

-Наверное, потому,  что он француз.

-О, конечно! Настоящий европейский лоск!

-Что сказать портье?

-Разумеется, Вилли, но…

-Но что же?

-Я сама пойду к нему.

-Я вижу, вы пытаетесь что-то сказать, хотя  никак не пойму, какое у вас к нему дело?

-Хорошо, сами скажите…

-Что? – уже не без любопытства спросил я.

- Забудьте,  – отмахнулась  Берта. –  Кто я такая, чтобы …. Я буду есть то, что мне подадут.

-Это же «Эксельсиор». Вы можете заказать себе что хотите.

- Да, да, Вилли!  Тогда скажите ему так, чтобы слышал только он:  пусть  принесут на завтрак яичницу с грудинкой. Для меня. Знаете, там в приюте пища была простой и скудной, на завтрак всегда дают овсяную кашу,   отвратительный кофе и пирог с персиковой начинкой. В субботу еще  добавляется  сыр. – Берта устремила на меня взгляд, задержала и отвела со вздохом -   Я целый год мечтала o яичнице с грудинкой, но не смела просить.

-Не смели просить? Вы герцогиня, вы  из тех, кто выделяется своим достоинством и должны были занимать особое положение в приюте.

-Ничего подобного! Чем беднее человек, чем сильней его разочарование, тем с большим основанием он чувствует себя отверженным, а у отверженных нет достоинства. Там все равны. А до меня никому дела не было. Мое благородное имя оказалось в небрежении. В приюте еду готовит толстая  монашка по имени Теофина, полька по происхождению,  у меня была  причина не любить ее, она скупа, неряшлива, много говорит о пустяках,  с пренебрежением относится  ко всем. Случалось,  злоупотребляла доходной должностью: самое  странное  то, что она славится своим целомудрием. Она со мной враждовала из-за каких-то нелепых разногласий. Знаете, есть люди, которые несут в мир зло, не желая этого.

-Сколько ей лет?

-А! Примерно на двадцать лет она моложе матери Исаака.

-Какого Исаака?

-Это из Библии. Мать Исаака Сарра родила его в возрасте девяноста одного года. Скажите, Вилли, не поздно будет пойти в ресторан? 

-Опять?

-Да, я умираю от голода.

Мы спустились в  уютный  ресторан отеля. Берта заказала себе рыбу, я – овощной суп, на десерт она взяла себе баварский крем, а я шоколадное  пирожное.

-Мне здесь нравится. Я уже привыкла к мысли, что закончу свою жизнь в приюте и не питала никакой надежды. И вот я здесь, с вами. Я даже думать не могла об этом.

К столу подошел молодой официант, заложил одну руку за спину и застыл с учтивым, но отрешенным видом.

-Как тебя зовут, сынок? – спросила Берта.

-Олливер, - оживился молодой человек.

- Ты не находишь, Олливер, что на столе чего-то не хватает?

Эти слова заставили юношу тщательно осмотреть сервировку стола. После этого он посмотрел на женщину с недоумением.

-Ничего, если я попрошу поставить на стол свечи? У вас вообще есть свечи?

-О, конечно, конечно.

-Но, дорогой мальчик, принеси же их мне наконец!

Через несколько минут мы  уже пили шампанское при свечах.  Между тем Берта то и дело бросала взгляды на двух мужчин за соседним столом.

-Вилли, я хочу закурить, - сказала она и взглядом указала на тех мужчин.

 Я вышел из-за стола и попросил у одного сигарету и зажигалку. Берта затянулась, с удовольствием выдохнула дым, прикрыла глаза, потом посмотрела на сигарету, перевела взгляд на меня и сказала:

-Вилли, почему все радости, какие у меня есть, я обрела лишь с вами и через вас?

Зная меня, вы легко поймете, какими восхитительными, я нашел ее слова.

-У меня тост. Давайте выпьем за нашу дружбу, - предложил я.

-За союз ума и денег, - добавила Берта.

Мы выпили и я сказал:

-Видно было суждено мне с вами встретиться. Поэтому я приехал сюда, к вам.

-Чтобы устроить все мои дела. Теперь я спокойна. Да благословит  вас господь! Я глубоко признательна вам, милый Вилли, не столько за то, что вы обеспечили мое будущее, сколько за вашу доброту и в особенности  за вашу честность. Великодушнее вас нет человека в мире.

-Вы умная, все понимаете, вам можно рассказать все.

- Больше никаких объяснений. Вилли, в вас есть тепло. Мой отец много раз говорил, что небеса ищут своих избранников среди чистых душ. И нечего говорить, что вы не такой, тем более, что это действительно так. А еще, он, помнится, говорил: каждому человеку – свое место. Я  много лет жила одна. Я полюбила одиночество. Оно жило во мне, пока не появился Вальтер, он снял камень у меня с души и ободрил меня. Вы второй человек, которого я допустила к себе. Ах, Вилли, если б вы только знали, что я чувствую, когда говорю это.

-Можете положиться на мою дружбу. Отныне мы будем жить одной жизнью.

-Сколько радости сразу! Я умру от счастья!

А я на это ответил:

-От счастья, дорогая Берта, еще никто не умирал.

-Как хорошо, что есть вы и Аннинг, он прекрасный человек, в своем роде неподражаем.

-У него золотое сердце – он друг мне и вам.

-Вы еще слишком молоды, чтобы знать, что такое  могущество любви,  это просто слово, хотя для вас существует ее возможность, ее вероятие. А вот я прожив большую жизнь так и не встретила мужчину, которого могла бы полюбить. Разумеется, сейчас, об этом  я думаю меньше всего, но, раньше,  скажу честно, допускала мысль о нежной страсти, - сказала она с глубоким вздохом. – Почему любви лишена женщина достойная ее? В чем причина?

-Вы меня спрашиваете?

-Да… Что вы думаете?

-Не знаю, что и подумать. Если бы можно было полюбить и быть счастливым! Мне кажется, человек, обуреваемый сильным чувством, скорее экзальтирован, чем счастлив, а это значит, что любовь связывает его чувства, он становится зависимым, но тем не менее счастливым. Я думаю, что судьба избавила вас от разочарования.

- Мне что-то не нравится эта мысль. Я все бы отдала, только бы на щеках у меня  снова появился румянец.

-От всей души желаю вам этого!

-Вилли, дорогой! Я  снова обрела способность радоваться, только ваше участие поддерживает и успокаивает меня. Я никак не могу привыкнуть к мысли, что моя жизнь изменилась, ко мне пришла спокойная уверенность, что препятствий больше нет. Так вот, я  хотела сделать вас богатым.  Но судьба  изменила ход событий. Вы приехали из Америки, чтобы позаботиться обо мне. Вы правы, наша встреча должна была состояться и я возношу благодарение богу за то, что она состоялась.

-Кстати, куда бы вы хотели пойти завтра? Я могу показать вам город, - сказал я.

-Вилли! Вилли!  Вы умеете быть необычайно любезным. Милый Вилли! С вами я не хочу быть предоставленной самой себе, ах, хоть я потеряла голову от радости, и ахаю,  я все же понимаю неуместность в своих словах. Вам не будет скучно со мной?

-Я нахожу ваше общество очень приятным.

- Мне кажется, вам не нравятся женщины, но у вас есть ключ к их душам. Я начинаю думать, что схожу с ума.  Не в том дело, что я не умею себя вести, - просто я  теряюсь, особенно  в присутствии вас.  Простите что не дала себе труда быть с вами сдержанной. Это было неприлично?

- Разве? Давайте забудем о всяких приличиях!  Ведь мы друзья.

- Все равно простите, что я так разговариваю с вами. Это никак не приличествует женщине моего возраста.

-Ну, что вы все о своем возрасте! 

-Милый мальчик, даже самая незаурядная  женщина в 62 года  не может нравится самой себе, так как вся она пропитана старостью, а  это клеймо такого свойства, которое нельзя стереть с лица. Если, конечно, не предаваться самообману.

-Я тоже питаю к старости  отвращение. Но не говорил ли я вам, что стоит вам только пожелать, и я начну вас развлекать. Подумали о желании?

- Тут и думать нечего! У меня есть желание, совершенно особое,  желание  выстраданное, лучше и быть не может. Я хочу сидеть на берегу и слушать шум моря.

-Что же, завтра мы его осуществим.

            Мы с Бертой шли вдоль моря, я по сухому песку, а она, подняв подол юбки, шла по мокрому. Время от времени приливная волна накатывалась на берег, пенясь, погружала ее ступни в прохладную воду и тут же отступала назад, стирая ее следы. Мы предоставили себе полную свободу и гуляли не думая ни о чем.  И Берта с лицом, сияющим неуемной радостью, не переставала ахать  и вздыхать.

 -Ах, я начинаю снова любить жизнь. Как вы считаете, Вилли я  хорошо выгляжу для своего возраста?

-Я вам это уже говорил.

-Да, вы рады меня ободрить. Но ведь я еще не очень старая, не так ли? Если бы можно было продлить жизнь, питаясь только кореньями, я бы ничего другого не ела. В приюте я чувствовала себя старухой. Несчастной одинокой старухой. Как мало стоила моя  внушительная родословная! Все знали, кто я такая. Иногда люди приходили посмотреть на меня. Я там тихо угасала, терпела  нужду и уносилась мыслями к Вальтеру, он изменил мою жизнь, дал мне надежду. До встречи с ним я влачила убогое существование, и пыткой было знать, что я ни на что не способна. Шли годы, я дряхлела, дом приходил в упадок: красивый, но безжизненный, большой и пустой, он стал частью меня – я одушевляла унылый покой, которым он наполнял меня. Вальтер  твердил, что я хорошо выгляжу и  должна вести жизнь достойную моего благородного имени. В мои  ли годы быть привлекательной? – возразила я. Я ничего не хочу. Мне довольно моих книг и тихого уединения. Вальтер взял с комода фотографию тридцатилетней давности – я  была там в белом платье и соломенной шляпе – и говорит, что когда-то это лицо было моим. Жаль, нацисты забрали ее, мне она была дорога, как память о счастливом времени. Все альбомы с семейными фотографиями остались дома, в Германии.

-Нет, не они. Вы тоже мне нравитесь.  Я взял ту фотографию  на память о вас, когда приходил уже после того, как узнал, что вы умерли.

Мои слова ее обескуражили.

-Только подумать – фотографию взяли вы! Небеса ниспослали  озарение мне, теперь  я хорошо понимаю, что  была подготовлена к встрече с вами.  Вилли, я бы хотела вернуться домой.

-Но вы же знаете, что ваша жизнь находится под угрозой.

-Но мне уже дважды доводилось слышать, что Блекет уехал в Париж, после того, как его сместили. Он уже не имеет надо мной власти.

-Этот человек  самодовольный мошенник, склонный к импровизациям и излишествам, он не так опасен, как агенты Бормана. Как только они узнают, что вы живы, они постараются найти вас.  Вот почему вы должны уехать.

-Я хочу в Париж. Когда-то я жила в Париже. Там похоронены моя мать и мой отец.

-Хорошо, я поеду с вами.

Берта не удержалась от радостного восклицания:

-Я сегодня же займусь укладкой багажа.

-Завтра утром около одиннадцати  летит самолет компании «Эйр Франс».

-Я успею проститься с Уитой?

-Проститься мы успеем только с  Аннингом.  Давайте  после обеда поедим к Альберди, он  обещал свести  нас с самым знаменитым в Буэнос-Айресе ювелиром, мы должны ему кое-что показать, чтобы заручиться его покровительством, и  в конечном счете, получить рекомендательное письмо к влиятельному  парижскому ювелиру. Без такого письма нам трудно будет продать камни.

Когда мы были у Альберди он спросил:

-Вы знаете, что в Париже приятно живут княгиня Ушинская и Блекет?

Мы переглянулись с Бертой и она сказала:

-Мы можем отравить существование им обоим.

-Вы хотите отомстить им? – спросил я.

-Наказать  - был ответ. – Я ненавижу Блекета и всех  ему подобных, кто за громкими словами прячет свою запятнанную честь.

-Блекет виновен в смерти Фредерика.

-А Ушинская пыталась убить вас. Ну, так накажем их – будет нам что вспомнить потом.

           Кое-что о Блекете. Во время обличительной речи Поллака он вел себя надменно и грубо. Несмотря на то, что многие были настроены против него сделал  всего-навсего единственную, но  бесполезную попытку сохранить свою власть, но она провалилась.  Его противники превосходили числом его сторонников, которые не смогли добиться поддержки первого фаворита Бормана и пустили в ход угрозы. Маленькое восстание было подавлено и Блекет, кипя яростью, покинул большое собрание убежденный в том, что с ним обошлись несправедливо и возмущенный позицией полномочного представителя, перед которым он расстилался, изливая потоки лести и красноречия, но тот, упрямо стоял за его врагов. Самодовольный шарлатан был низвергнут.  Меньше, чем через год, власти закрыли клуб «Сова», а затем,  лишившись финансирования,  аргентинское отделение «Одессы» было распущено. Меня, понятное дело, интересовала судьба фрау Гретлин и я сказал с тяжелым вздохом:

-Значит, все кончено для бедной нашей фрау Гретлин. Вы наверное  уже забыли ее?

Альберди, посмотрел на меня с удивлением.

-Напротив, - говорит, - я даже хочу на ней жениться.

-Что? – вырвалось у меня. – Вы, конечно, шутите!

-Между мной и Гретлин все, можно сказать, решено, так что вам остается только принести ей свои поздравления.

-Но где она?

-Как это вы не знаете, что Гретлин живет со мной – и живет давно, я ведь писал вам.

-Нет, этого вы мне не писали.

-Да нет же! Впрочем, видимо, не успел. Только я не держал это в тайне. Я собирался вам сообщить, но видимо слишком был занят волокитством.

-Подождите, она здесь?

-На кухне. Я хотел было нанять  повара и слугу, но она не желает даже о них думать и все домашние дела взяла на себя. Я так сошелся  с ней, что прямо водой не разольешь, - вместе мы гуляем, слушаем радиопередачи, ходим в кино: здесь поблизости есть хорошая уютная пивная, куда мы  зачастили и где нам всегда рады, бывает,  пропадаем там по два – три дня на недели.  Я зову ее просто и коротко  Грети. Когда  в газетах появилось сообщение, что  «Одессу» распустили, все разбежались кто куда. Я полагал долгом совести позаботиться о Гретлин и пошел  в тот особняк, где держали Мессона, почти не надеясь найти ее там, - она, доведенная до крайности,  уже ни днем, ни ночью не знала покоя, занятая вопросом куда идти.  Я предложил ей пожить у меня, чтобы прийти в себя, восстановить утраченное спокойствие духа и все такое.  Тогда я говорил все это просто так, чтобы  успокоить ее, но небу угодно было, чтобы мы привязались друг к другу. Я пойду скажу, что вы пришли к нам обедать.

                 После  второй встречи, которая имела место  на рынке, я  готов был сделать что угодно, лишь бы заслужить расположение Гретлин. Она  была  несколько ошеломлена моим появлением. Я говорю несколько, потому как она  всегда держала свои чувства в себе.  Спокойная жизнь в красивой, богато обставленной квартире  не  изменила ее к лучшему: она  мне показалась  все  той же  - степенной, педантичной, безучастной. Мне думается, что за всю жизнь Гретлин не дала никому повода усомниться в безупречности своего поведения.  Когда Эктор вошел на кухню, я стоял за дверью, с единственной целью ее  приятно удивить.

-Грети, у нас гости, я их  пригласил. А что на обед – курица, милый друг?

          Тут на кухню я  и вошел. От неожиданности она замерла на месте и все никак не могла поверить, что видит меня, потом пришла в волнение: произнесла какие-то слова по-немецки, которых я не разобрал, сложила перед собой руки, перевела взгляд на Эктора, взглянула на меня, опустила одну руку в карман,  а другую поднесла ко лбу и только тогда в ее глазах вспыхнула радость. Я, видя ее растерянность, со всей душой устремился к ней, чтобы обнять. Конечно, откуда ей было знать, каким был мой порыв, так что мы пожали друг другу руки. После этого мы удалились в гостиную, а Берта и Гретлин стали накрывать на стол. Обед был отменный. Никогда не видел  я Гретлин в таком прекрасном настроении.

-Друзья мои, я хочу взять на себя роль распорядителя вашей свадьбы и приглашаю вас с нами в Париж, где мы  все  и устроим, - сказал я.

      Есть сочувствие, которое не приемлет гордое сердце, - и зная Гретлин, я понимал, что она отклонит любую помощь с моей стороны, поэтому я сразу нашел самый подходящий способ оказать прежде всего ей финансовую поддержку в виде моего участия в организации их свадьбы.  Эктор и Гретлин переглянулись и довольные оба посмотрели на меня.

- Прекрасно. Ты согласишься сделаться моею в Париже? – спросил Эктор.

- Все к лучшему- сказала Гретлин и посмотрела на него с какой-то особой нежностью,  - только я хотела бы, чтобы церемония венчания была обставлена тихо и скромно, - ответила она.

-Пусть так и будет, душа моя,  - согласился Эктор.

Гретлин кивнула и отвела грустный взгляд в сторону.

-Что омрачило вашу радость? – спросил я.

-Что до этого, - прерывающимся голосом произнесла  она, - то вряд ли я не радуюсь при мысли, что после долгих лет бед  и лишений я наконец достигла семейного благополучия и, совершенно для меня неожиданно,  обрела место жительства,  просто воспоминания о прошлой жизни такие мучительные, что мне на минуту стало грустно.

-Значит, все решено. Мы летим в Париж, - воскликнул я.

-А скажите-ка, Уильям, где сейчас герр Мессон? Я не  перестаю о нем беспокоиться,- обратилась ко мне Гретлин.

-Да, и мне так же,  как и ей, не терпится узнать, где он? – подхватил Эктор, устремляя на меня однозначный взгляд. Он сделал вид, что ничего не знает о нем, ибо  я просил его держать в тайне смерть Мессона.

-Он был убит недалеко от  чилийской границы.

Гретлин побледнела от моих слов и приняла несчастный вид.

-Как? – сказала она. – Когда?

-Год назад. Мы были вместе, я сопровождал его в Сантьяго, где Фредерик хотел обосноваться,  но на пути к границе нас настигли люди Блекета, они затащили его в машину и уехали. Оставшись один, я пошел обратно в город и примерно десять минут спустя нашел его мертвым на краю дороги.

        Итак, уладив дела, мы вчетвером отправились в аэропорт, и пять часов спустя  благополучно прилетели  в Париж. Часть драгоценностей была на Берте: рубиновое ожерелье на шее, серьги в ушах,  золотой браслет и кольцо с изумрудом на руке,  остальные 14 предметов я уложил в шелковый платок, который повязал вокруг талии. Труднее всего было спрятать два огромных бриллианта, один мы сунули в высокую белую баночку крема для лица фирмы «Пондз», а второй – самый большой, - Берта спрятала под юбку. Нам пришлось все драгоценности взять с собой: Берта намеривалась некоторое время  пожить в Париже, а потом  вернуться в Германию, но узнав, что  дом ее  в Дрездене, где она родилась и выросла,  разрушен, она решила оставаться  в Париже до тех пор, пока не получит американскую визу. Мы сняли маленький дом за сходную цену, и стали жить в полном достатке и довольстве. Расходы были большими, деньги таяли, поэтому на третий день мы с Эктором навестили Левана Кантемира – он занимался перепродажей ювелирных изделий и пустил в ход все свое искусство и  не отставал от Эктора, который притворился продавцом,  пока не вытянул с него  согласие продать ему  за 1300 долларов два бриллианта, имевшие большую ценность, при этом Кантемир, сделавшись еще любезнее к нему, старался показать, что сделка эта совершенно честная, он нам так и сказал. Эта выгодная покупка чрезвычайно его обрадовала, и он высказал свою решительную  готовность купить еще что-нибудь, если мы того хотим.

            Наконец, на третий день нашей совместной жизни в Париже, мы отпраздновали свадьбу Эктора и Гретлин  в маленьком ресторане, расположенном на месте почтовой станции, близ замка Сен-Жермен-ан-Лэ в 20 км от города. Оттуда мы поехали в Руан и провели там два восхитительных дня. Эктору я подарил триста долларов, Берта со своей стороны подарила Гретлин небольшой бриллиант.

 

(Продолжение следует)

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/