Сергей Перунов
НА ТОМ БЕРЕГУ…
(стихотворения и поэма)
Шадринск, 2018 год
От автора
Все стихотворения, рассказы в стихах и поэма, составившие книгу, посвящены одному небольшому участку сельской местности на границе Шадринского и Далматовского районов Курганской области, где с одной стороны село Замараевское, с другой село Нижний Яр, а между ними деревни Короткова, Максимово да по ту сторону реки Исети – село Крутиха. Из местности этой родом мои предки, здесь провёл и я свои ранние годы, и, хотя, по паспорту значится, что родился я в городе Шадринске, истинной Родиной для себя всегда я считал именно этот упомянутый участок дорогой для меня земли.
В стихах этих совсем почти нет никакого вымысла, все истории записаны со слов родных мне людей, либо мною лично пережиты и прочувствованы.
Не так давно родственницей моей Е.В. Буториной издана краеведческая книга «У трёх озёр и трёх рек (Из истории села Нижний яр и деревни Максимово)».
О «малой» Родине нашей я давно уже пишу, некоторые из представленных здесь стихотворений уже знакомы читателю.
Но сейчас, вслед за Е.В. Буториной, решил я собрать большую часть написанного мною на общую для нас тему и объединить в одном издании.
Книга моя - своего рода фрагмент лирической летописи Зауральского Приисетья, мой скромный вклад в сохранение памяти о прошедшем времени, об ушедших поколениях.
Сергей Перунов
«Я буду скакать по следам миновавших времён…»
Н. Рубцов
«Платформа 184 км»
Вдоль насыпи медовый донник.
Увит вьюнками семафор.
И дольки солнышка в ладонях
ромашки носят с давних пор.
Здесь остановка лишь по требованию.
Бывает, в летние деньки
из электрички, словно с неба,
десантом скачут грибники.
В бору аукается сонном
протяжный гул – мечте вдогон.
А рельсы чутким камертоном
настраивают сосен звон.
Но вмиг звучание убавится,
когда, свой сокращая путь,
на камертон присядет бабочка,
минутку чтобы отдохнуть.
По дороге в Нижний яр
По какой нужде – не помню,
только солнышко взошло,
напрямки да через пойму
мы поехали в село,
что лежит неподалёку
и зовётся Нижний Яр.
Ту «короткую дорогу»
долго буду помнить я!
К водопою той дорогой
шли колхозные стада,
а скота водилось много
в достославные года!
Как телега наша только
не распалась на куски:
путь был гладким, как скатёрка
после сти́ральной доски.
И в прямом и в переносном
смысле был я потрясён…
разнотравья духом росным,
дикой радостью во всём!
До сих пор: глаза закрою –
луг цветущий предо мною!
Но забыл про ерунду
вроде ссадин на заду.
Деревня Короткова
Памяти моих деда и бабушки –
Ивана Захаровича и Евдокии Сергеевны Тарабукиных.
Словно запонка - деревня
на Исетском рукаве.
Есть ли что-нибудь напевней
тех кузнечиков в траве?
Есть ли что-нибудь чудесней
тех далёких детских лет?
Отзовётся память песней,
как зарницею рассвет.
Я коротковский парнишка,
на частушечный размер
скроено моё пальтишко,
чем я вам не кавалер?
Все тропинки без запинки
повторю я босиком,
ни одной не смяв травинки,
приведу вас в старый дом.
В этом доме жили-были
словно в сказке много лет
те, что ныне спят в могиле,-
бабушка моя и дед.
Бор сосновый охраняет,
стережёт их вечный сон.
Память сердца окликает
одиноким эхом он.
Отзывается на эхо
сердце песенкой простой.
Не дойти и не доехать
до деревни милой той.
Не добраться, не доехать
до далёких детских лет.
Только эхо, кличет эхо
босоногий тот рассвет.
Две дороги
1.
От станции дорога через поле
сквозь волны золотистые вела.
И зной звенел с небесных колоколен
во все колосья и колокола.
Из марева кипящего со свистом
пикировали оводы на нас.
Но меткой веткой бил я по «фашистам»,
себя и маму от укусов спас.
Вот показались тополей верхушки,
и белые, как сахар, корпуса
колхозных ферм, развалины церквушки…
Пути осталось нам на полчаса.
А там, в селе, в избе простой и славной
ждёт маму баба Таня, а меня –
прабабушка Татьяна Николавна,
любимая и главная родня.
Она готовит для гостей оладьи…
Я и сейчас их чую аромат!..
Эх, вот бы вновь забраться на полати,
вернуться бы на тридцать лет назад!
О чём мы говорили с ней? О многом
и ни о чём. Но в этом «ни о чём»,
во взгляде ли, то ласковом, то строгом,
в движенье каждом, тихом и простом,
была сокрыта мудрость вековая,
уверенность, добро и красота,
что я вбирал в себя, не сознавая,
не отмечая важные места.
Прабабушка казалась мне старинной,
как та церквушка около сельпо,
заросшая крапивой и малиной,
с таинственным огнём в окне слепом.
И я её побаивался даже,
нет, не её, а старости её,
не знаю как, нечаянно однажды
в её лице узнав лицо своё.
Но память – штука странная. Быть может,
прожить ещё придётся тридцать лет,
чтоб вспомнить всё, понять, что так тревожит
мне сердце, в чём скрывается секрет.
Секрет родства и смены поколений,
секрет того, куда уходит жизнь,
куда мы все уходим, словно тени,
как в мареве звенящем миражи.
2.
Шла от села дорога мимо церкви
заброшенной - к погосту на степи.
Был день осенний, небеса померкли,
и дождь холодный землю окропил.
Мы хоронили бабушку Татьяну,
прожившую большой и трудный век.
Мне - жизнь её разгадывать как тайну,
немеркнущий в окне погасшем свет.
А ты, душа моя…
…А ты, душа моя, всё там,-
всё бродишь по лугам некошеным,
по опустевшим берегам,
росой тяжёлой запорошенным.
Через туман и полумрак,
по тальникам, по водополице,
всё там, - где светит как маяк
столетний тополь на околице.
Где странно улица пуста,
не слышно крика петушиного,
ни даже шороха листа,
листочка лёгкого крушинного.
Всё ходишь, словно часовой,
за огородами, за гумнами…
И тени предков за тобой
шагами шествуют бесшумными.
Земной поклон
Родиону и Марфе Долгих, моим Крутишинским предкам
Как живые предо мной,
на крылечке рядышком,
Родион – прапрадед мой,
Марфа – прапрабабушка.
Не живали для себя,
а себя прославили:
вы одиннадцать ребят
на ноги поставили.
Внуки, правнуки пошли,
веточка за веткою,
шлют со всех концов земли
весточки приветные.
Ну, а коли в перечёт
свояков да деверей,-
заколышется наш род,
как листва на дереве!
Так от корня одного,
заревого зёрнышка
сад ветвился родовой,
поднимался к солнышку.
Если всех собрать сейчас,
мир бы охнул: - Вишь их сколь!
Не хватило бы для нас
площади Крутишинской!
Кабы не лихие дни,
войны, смуты разные,
втрое больше бы родни
собралось на празднике!
Справили бы пир горой
с пирогами, с песнями.
в пляс пошли бы круговой
сёла все окрестные!
Вам, прапрадед Родион,
Марфа прапрабабушка,
благодарный наш поклон
до земли, до травушки!
Притча о трёх братьях
(из семейных преданий)
Три брата жили: Родион,
Фотей да Емельян.
Известен род их испокон -
крутишинских крестьян.
Промеж себя в ладу всегда,
пример соседям всем.
Но вдруг явилась к ним беда:
откуда и не вем1.
У брата Родиона тиф!
Опасна злая хворь.
Заразу эту подхватив,
со Смертушкой не спорь!
Брат Емельян, услышав весть,
тот час в своем дому
закрылся так, что не пролезть
ни мышке, никому.
Фотей к больному приходил,
лечил его как мог.
А Емельян в избе один
в поту от страха мок.
Не зря молился день и ночь
за брата брат Фотей.
Хворь – немочь отступила прочь.
Любовь – всего сильней!
И молвил брату Родион:
- А где наш старший брат?
Идём к нему, чтобы и он
был вместе с нами рад.
Но Емельян и на порог
не допустил родных.
Он дерзок с ними стал и строг,
озлобившись на них.
И обругал напрасно их,
и прокричал, что впредь
не хочет больше никаких
дел с братьями иметь!
Так незаслуженно и зло
родных своих корить!
Что на него тогда нашло?
Хотел ли стыд свой скрыть?
А, может, просто был он пьян?
Господь ему судья…
Покаялся же Емельян
лишь ровно год спустя.
Как ни берёгся, всё равно
он тифом захворал.
Слабел с минутой каждой, но
за братьями не слал.
Гордыня ли играла в нём,
болезненный ли бред,
иль совесть? Не узнать о том,
не даст он нам ответ.
Узнали братья про беду,
а он - уж отходил.
Но, умирая, всё в бреду
простить его просил.
И плакали они взахлёб,
когда к погосту шли,
чтоб кинуть на сосновый гроб
по горсточке земли.
Сгустился, как тягучий сон,
на кладбище туман.
Три брата жили: Родион,
Фотей да Емельян…
_________________________________________________________
1. Не вем – не ведаем, не знаем (церк.слав.) (здесь и далее – прим. автора)
Блазня1
(народная сказка)
По дороге от Нижнего Яра,
там, где справа высокий бор,
а напротив ольховник старый,
место тихое…
С давних пор
про него нехорошая слава
по окрестным селеньям идёт:
за ольховником, дескать, костлявым
есть болотце,
иных болот
пострашнее, опаснее многих,
хоть и с виду не велико:
днём увидишь его с дороги –
латка2 кошкина с молоком.
Но, уж если под вечер едешь,
или ночью (не дай то Бог!):
сам себе не поверишь –
бредишь,
или, вправду, чей голосок?
Кто-то стонет, зовёт на помощь,
только ты и сумеешь помочь!
Поспешишь –
сам в болоте утонешь.
Зов погаснет.
Сомкнётся ночь.
…Было дело:
давно ль, недавно,
из гостей возвращались домой,
погулявши на свадьбе славно,
мужичок со своей женой.
Время позднее. Сумрак плотный.
Лошадёнка спит на ходу.
Над дорогой туман болотный.
Тихо так – что слов не найду…
Мужичок задремал в повозке,
баба правит и дремлет сама…
Вдруг - как будто бы где-то возле
крик такой – что сойти с ума!
Крик истошный:
- Спасите, люди!
Ох, тону я, ох, гибну, ох!
Погибаю я смертью лютой,
хоть бы кто-нибудь мне помог!
- Едем, Ваня, скорей отседа! -
говорит мужику жена.
- Да куда ж я, Дуська, поеду?
Человеку же помощь нужна!
- Ой, Ванюша, да это Блазня ж
нас морочит, ой, пропадём!
Не ходи ты, в болоте увязнешь,
будет поздно жалеть потом!
Не послушался муж, к болоту
побежал он, ломая кусты.
Баба следом за ним, хоть сроду
опасалась она темноты.
Видят: тонет мужик в болоте,
руки тянет к ним из воды.
- Не из нашей деревни вроде…
- Дура, вожжи тащи сюды!
Еле-еле спасли беднягу,
уложили в повозку…
- Н-но-о!!!
Повезло же ему, однако,
чуть совсем не ушёл на дно.
Он молчит всё, лишь хрипы в горле,
простудился в болоте, знать.
Дома водкой его растёрли
и на печь уложили спать.
Утром встали.
- Земляк, чьих будешь?
Как хоть звать-то тебя, скажи?
Крепко спит, смотри, не разбудишь.
Эй, земляк?
Ну, лежи, лежи…
Через час запереживали:
а живой ли спасённый-то?
Развернули, а в одеяле
оказалось чёрт знает что…
Не мужик, а ольховый корень,
вместо рук-ног сучки торчат.
Слава Богу, беда – не горе:
сами целые… Свят, свят, свят!
- Это Блазня нас заморочил,
по деревне-то не мели:
засмеют!
- Да пускай хохочут.
Жалко, водку зря извели.
…Сколько сказок в народе разных,
их послушать – и смех, и грех.
Но и нынче немало блазней,
похитрее болотных тех.
_______________________________________________________________
Написано в соавторстве с сыном Перуновым Львом на основе рассказов родственников о реальных событиях.
1.Блазнями называют в наших местах лесных и болотных духов, которые морочат и заманивают в гиблые места неопытных людей (от слова «блазнится», т.е. кажется)
2. Латка – кошачья миска для еды (вернее всего, от слова «лакать», местное, диалектное слово)
Избушка
Алексею Никитичу Мурзину
То и небыль, и не сказка,
не пустое суесловье.
От Николки ли подпаска1,
толь от бабушки Прасковьи,
поутру, иль ночкой тёмной,
в неурочную минуту,
от кого слыхал, не помню,
только сказывали, будто
есть у нас в лесу избушка -
не зимовье, не сторожка.
Дверь без ручки, печь без вьюшки,
ни крылечка, ни окошка.
Неказистая избёнка,
мошкариная ночлежка.
Вся, как старый пень, в опёнках,
мухоморах, сыроежках.
Не большая с виду вроде,
а намерится прохожий
обойти вокруг, так ходит
год и два, и вечность, может.
Рядом с той избушкой ветхой
дремлет ива вековая,
а за ней ручей заветный,
в том ручье вода живая.
Ни дорожки, ни тропинки,
чтоб к избушке выйти сразу,
ни зарубки на осинке,
ни другой приметы глазу.
Гостенька себе избёшка
выбирает самочинно
по душе, не по одёжке,
по известной ей причине.
Спелой ягодой, цветами,
вещих птиц чудесным пеньем
так поманит - не отстанет,
что пойдёшь как по ступеням.
По болотине в тумане
выстелит рушник-дорогу
к заповедной глухомани
ко замшелому порогу.
Кто толкнёт гнилую дверцу,
тот такое там увидит,
столько тайн прихлынет к сердцу!..
Молодым зайдёт, а выйдет
стариком через минуту,
голова – седым-седая -
что осенний первопуток
в пору солнечного мая.
И расспрашивать без толку
ничего он не ответит,
так и станет втихомолку
век свой доживать на свете.
Без утехи, без покою,
лишь в глазах – мечтой о чуде
свет таинственный порою
вспыхивать и гаснуть будет.
Кто задержится подольше
за порогом на мгновенье,
никогда не выйдет больше,
растворится легкой тенью.
Станет вечным постояльцем
заколдованной избушки.
А куда он подевался –
дознавайся у кукушки.
Ни ответа, ни привета:
хорошо ему, иль худо?
Уж скорее с того света
возвернуться, чем оттуда.
Поговаривают тоже,-
тут уж верьте иль не верьте,-
ключ и лесенку в Рай Божий
будто спрятали там черти.
Вход в златые катакомбы,
толи книзу, толи кверху.
Заглянуть одним глазком бы
за неведомую дверку!
Зачерпнуть живой водицы
из ручья у старой ивы
да послушать - подивиться
соловьиным переливам!..
Зов неясный и влекущий,
гул в душистом травостое.
Как сыскать в дремучей пуще
диво дивное лесное?
Где клубочек путеводный,
где звезда с лучом-указкой?
В памяти живёт народной
эхо древней веры – сказка.
Недалече и не близко
та избушка, где-то между,
там, где серый волк не рыскал,
частый дождичек не брызгал,
в том же месте, где и прежде.
________________________________________________
1. Подпасок – помощник пастуха
На том берегу…
От зари зауральской я знаю заранее,
что судьбою записано мне на роду:
где-то между Максимово и Замараево
мой завещанный рай, и другого не жду.
Там всё те же луга с золотыми зародами,
там небесный Ильмень в чистом зеркале вод
отражает не заросли красной смородины,
а событий земных вечный круговорот.
Там березки и сосны такие, как в детстве же,
но как будто бы светятся из-под коры
их живые сердца, и сам воздух – нигде свежей
не сыскать на земле, все просторы открыв.
Верю, там ждут меня мои пращуры-родичи,
их молитвы до срока меня берегут,
в тихой заводи ждёт меня лёгкая лодочка…
Я когда-нибудь буду на том берегу.
_____________________________________
Замараево, Максимово (а ещё деревня Короткова, что между ними) – сёла в Курганской области, где прошло моё детство. Ильмень – озеро там же.
Рай для каждого выглядит таким, какими были самые счастливые места в земной его жизни.
Чабрец
Пойду я в аптечную лавку,
куплю там себе про запас
чабрец - Богородскую травку,
как звали в деревне у нас.
Приду и, сложив её в чайник,
крутым кипятком заварю,
забуду о болях-печалях
и вспомню деревню свою.
Как с бабушкой Анной ходили
по травы в душистом цвету…
Теперь отыщу я один ли
дорожку заросшую ту?
Тогда что ни день – было вёдро,
теперь всё дожди да ветра…
Ещё мне запомнилось твёрдо
как бабушка речи вела:
- Согласно традиции давней,
в часовнях своих и в скитах
курили чабрец двоедане1,
и слаще он ладана пах.
За это с тех пор и прозвали
чабрец Богородской травой.
От хвори любой и печали
он лучше водицы живой…
Пойду я в аптечную лавку,
возьму там за сколько ни будь
чабрец - Богородскую травку:
ушедших родных помянуть.
___________________________________________________________
1. Двоедане – зауральские раскольники, староверы
Имение
В простенке численник1 на гвоздике,
над ним с тяжёлой гирькой ходики,
правей – божница с тёмным ликом
Николы и пустой лампадкой.
А за окошком, погляди-ка:
сирень столпилась у оградки,
и гуси топают проулком
к реке – на водную прогулку.
К забору у ворот прибита
из жести красная звезда.
Над ней скворечник, воробьи там
обосновались навсегда.
Таким вот дедово имение
запомнил я – избу и двор.
По мне (моё сугубо мнение),
палаццо все – блестящий вздор!
Амбар, коровник на подворье,
курятник, банька, дровяник…
Здесь век бы жить, не зная горя!
Что города, и кто мы в них?!
А тут - черёмуха и вишня,
покос, лес, речка, огород!
Здесь всё твоё - лет триста с лишним,
и – без тебя который год…
______________________________________________________
1. Численник – отрывной календарь
Последнее письмо
«Ставь, Прасковья, брагу –
праздновать Победу!
Прямо от Рейхстагу
я домой поеду.
Одолели немца,
крышка живоглоту!
Эх, блинов наемся…
Да и за работу!
А как жив остался,
сам того не знаю.
Шибко стосковался
по тебе, родная! »
Есть одно присловье:
рвётся там, где тонко.
И пришла Прасковье
вскоре похоронка:
«В городе Берлине
на такой-то штрассе
на последней мине
подорвался Вася».
Серебряный черпачок
Серебро столовое в деревне –
редкость, если вовсе не абсурд.
Ложка деревянная – душевней,
всю её оближут, обсосут.
Но одна чудесная вещица
есть у нас в семейной кладовой,
черпачок серебряный хранится,
как фетиш заветный родовой.
Буква «S» латинская с короной
вензелем на ручке черпака.
Что обозначает знак нескромный –
нами не разгадано пока.
Пол-Земли проползав и протопав,
возвратясь под сень родных берёз,
черпачок трофейный из Европы
в сорок пятом дед Иван привёз.
О войне рассказывал он редко,
праздных разговоров не любил.
Эх, артиллерийская разведка!
Сколько раз ходил германцу в тыл…
Будет время, я родню уважу,
разгадаю символы клейма.
А пока хлебаю простоквашу:
я, как дед, люблю её весьма.
По грибы…
От мошкары создав себе завесу –
попыхивая «Примкой» соднова,
шёл дед заветной тропкой –
в гости к лесу,
и расступалась перед ним трава.
Распахивали ясные оконца
полянки,
бликовала береста,
к себе манили старого знакомца
грибные потаённые места.
Привет вам, сыроежки и маслята!
Как поживаешь, тёзка, Иван-чай?
Любая травка памятна и свята,
весь этот лес, весь милый отчий край!
Шёл дед и вспоминал о каждом шаге,
что в жизни довелось ему пройти -
от сопок уссурийских и до Праги.
Сколь это будет? Полземли почти!
Не раз в невозвратимые потери
зачислен был на страшной той войне.
Когда вернулся, сам с трудом поверил,
что на чужой не сгинул стороне.
Природа там богаче, да, но только -
не зря гласит народная молва:
дороже нет берёзового колка,
в какой ходил по грузди сызмальства.
…А я с корзинкой поспешал за дедом,
на бабочек глазел да на стрекоз,
и никакой заботушки не ведал,
и дедовых не видел светлых слёз.
Картошка
Без картошки-подсоленки
и обед – не обед,
не наешься нисколечко,-
так говаривал дед.
На войне было всякое:
окруженье, штрафбат,
по сто грамм пред атакою
и - ни шагу назад.
Рядом смерть - вот на столечко,
но забудется страх,
лишь была бы картошечка,
в угольках, из костра.
Сразу дом тебе вспомнится:
кони к речке идут…
Дело ратное спорится
как обыденный труд.
Так, с войны, свой законный
дед порядок завёл:
без картошки печёной
не садился за стол.
Погадай, кукушка…
Погадай мне, кумушка-кукушка,
за рябины горсть:
скоро ль в Павлов бор мне, на опушку,
да на вечный пост?
Скоро ль в и´збу, что уж нет на свете,
снова постучусь,
вспомню деда смертные заветы,
вспомню наизусть:
«Как поманит Павлова опушка1,
так и отпиши
золото осеннее – кукушке
на помин души.
А потом ко мне уж собирайся,
лодочку готовь,
чтобы на рассвете пташек райских
вместе слушать вновь».
Погадай, сколь будет путь мой долог,
только не солги,
натрушу сполна тебе в подол я
золота с ольхи!
__________________________________________________________________
1. В деревне Коротковой, на опушке Павлова бора старинный деревенский погост, где лежат мои предки
Преники
Баба Маня любила «преники».
Так она называла пряники.
Если были б научные прения,
убежали б филологи в панике.
Спорить без толку с бабой Манею:
для неё «городскиё» жители –
были вроде как дети малые,
что и жизни ладом не видели.
А она повидала всякого
и в войну опухала с голоду…
Ни к чему, господа, однако вам
забивать горем прошлым голову.
… Сосны стоя спят над могилою,
я тихонько тут постою.
Баба Маня, родная, милая,
как у вас там теперь, в Раю?
Я принёс тебе свежих «преников»,
ты ведь шибко «любела» их.
Угощай там знакомых, крестников,
поминай живущих своих.
Травяны лепёшки
(из бабушкиных рассказов)
Худо жили-то в войну:
хлеба нет ни крошки.
Я травы нарву, намну
испеку лепёшки.
Поверху мазну чуток
пареной калиной,
хоть немного на пирог
чтобы походило.
Мама с дедушкой уйдут
спозаранку в поле.
Весь на мне домашний труд,
а на ком же боле?!
Помогаю, не ленюсь,
я мамане с дедом.
Как с хозяйством пособлюсь,
понесу обед им.
Вот настряпала я тех
травяных лепёшек,
на коровьи – смех и грех! –
шибко уж похожих.
В узелок их, и айда –
в поле поскорее.
Шустрая была тогда,
кто за мной поспеет?!
Дел ещё – на десять рук,
торопиться надо.
А дорожка через луг,
где пасётся стадо.
Там коровьих-то лепёх –
как зимою снегу!
Спотыкнулась я и - ох! –
шлёпнулась с разбегу.
Все лепёшки из узла
разлетелись даже.
Собрала их, сколь смогла,
побежала дальше.
Прибежала. Мама мне:
- Пообедай с нами,
знать, устала, по спине
пот бежит ручьями.
Вот сидим, жуём с ней те
травяны лепёшки,
и не знаем, может где
среди них говёшки.
Нас подбадривает дед:
- Не горюйте, девки,
всё одно – на вкус, на цвет,
всё одной поделки.
Будет время, поедим
белого мы хлебца,
только - даст Бог! - победим
дармоеда-немца!
Берёзовая роща
Простая история вроде,
но мне она в душу запала.
Грибы собирали мы в роще,
и бабушка мне рассказала:
- Весной сорок первого года
мужчины и парни-подростки
(хватало в деревне народа)
садили вот эти берёзки.
Не только, чтоб спины пропарить
берёзовым веничком в баньке,
на радость садили, на память,
плясали потом на полянке.
Большая беда бушевала
четыре тяжёлые года.
А роща росла-подрастала
касаясь небесного свода.
Весной сок в берёзах проснулся,
на ветке скворец встрепенулся.
Никто из мужчин не вернулся,
никто из парней не вернулся.
…Шумит белоствольная роща
и помнит их лица, их руки.
И всё ещё по бездорожью –
как в церковь – приходят старухи.
Мороженка
По-добру, по-хорошему,
если всех вспоминать,
про Наталью «Мороженку»
должен я рассказать.
Тоже ведь человек она,
а не кол в городьбе.
Но и вспомнить-то некому
о несчастной судьбе.
Эх, красивая девушка
та Наташа была, -
нынче нет таких, где уж там! -
прямо, гордость села.
Работящая, бойкая,
парни – скопом за ней.
Лишь управится с дойкою,
в клуб бежит поскорей.
Часто виделась там она
с гармонистом одним,
симпатичный и грамотный,
и так весело с ним.
Полюбил сильно он её,
уж назначили на
осень свадьбу законную.
Да случилась война.
И ушёл добровольцем
парень бравый на фронт.
Обещал, что вернётся
к свадьбе вовремя он.
Жизнь всю переиначила -
что ж, судьба, ты так зла?!
В день их свадьбы назначенный
похоронка пришла.
Как ревела, сердешная!
Отошла лишь едва.
Стала жить безутешная –
ни жена, ни вдова.
А потом, в зиму лютую,
в самый страшный мороз,
снаряжают и шлют её
отвезти в город воз.
От колхоза гостинцы там
для советских солдат,
чтоб скорей били фрица-то
да вертались назад.
… Поле мёртво-холодное.
Мгла, хоть выколи глаз.
Лошадёнка голодная
захромала как раз.
Замела всю дорогу
злая ведьма-пурга.
Но во тьме, слава Богу,
набрели на стога.
В стог залезла, почудилось,
так тепло стало вдруг…
А проснулась не чувствуя
и не ног, и не рук.
Только слышится плач и стон
подоспевших людей.
Отморозила начисто
до колен и локтей.
Воз стоит запорошенный,
а кобылы-то нет.
Приходил гость непрошенный:
вот он, волчий-то след.
Председатель с угрозою:
- Мать твою так едти!
За кобылу колхозную
ты, Наташка, плати!
За вредительство вынести
приговор на расстрел!..
Но в учёт инвалидности
девку суд пожалел.
Отняли ручки-ноженьки,
доктора-лекаря.
И Наталью «Мороженкой»
стали звать втихаря.
Как там дальше, не ведаю,
доживала свой век.
Кто жалел её, бедную,
всё ж она человек.
Кто по глупости, злобе ли,
над Наташей шутил.
С кем дружили, с кем робили,
тот хотя б не забыл.
Сколько слёз было пролито,
и помыслить невмочь!
И всё снилось ей поле то,
та морозная ночь.
Тот же сон, сон таинственный,
что её погубил:
будто милый, единственный
снова к ней приходил.
Обнимал её с силою,
целовал – сердце жгло!
И от этого было ей
сладко так и тепло.
САНИНА ПЕСНЯ
(баллада о скотнике)
Не хватало у Саны с рожденья чего-то
в голове, - как приезжий один объяснил.
Но зато для тяжёлой крестьянской работы
было больше чем вдоволь терпенья и сил.
Хоть умом был он тёмен, да светел душою.
Робил Санушко скотником с малых годов.
А в колхозе скота поголовье большое,
так он нянчиться с каждым телком был готов.
Подопечных своих он любил до абсурда:
лент, бывало, в сельпо понакупит цветных,
на рога им повяжет… Доярки обсудят,
посмеются: - Мужья нам не дарят таких!
А ещё он любил, если праздник случался:
будь то свадьба, Октябрьские, иль Борозда.
Он в рубаху цветную тогда наряжался,
по деревне ходил, всем подряд улыбался,
и сиял, как над речкой на зорьке звезда.
Встреча с Саной считалась счастливой приметой,
каждый рад был его в дом к себе пригласить.
Он зайдёт, развесёлый, нарядно одетый,
сядет с краю, других чтоб гостей не стеснить.
Сядет тихо, внимательно смотрит, смеётся,
если что-то смешное подметит себе.
Пить – не пьёт, всё молчит, но как будто бы льётся
ровный свет от него да по всей по избе.
Шибко песни любил. Сам не пел, только слушал:
в голове не держались подолгу слова.
А однажды такой приключился с ним случай,
хоть и было давно, но всё ж память жива…
Скотник Костя Завьялов справлял именины,
Сано тоже поздравить коллегу пришёл
и подарок принёс – полбидона малины.
«Поздравляю!» - сказал, сел со всеми за стол.
Мужики, как подпили, так песнь затянули:
- Хасбула-ат удало-о-ой, бедна-а са-акля тво-оя…».
Сано, песни заслушавшись, замер на стуле,
словно бы и дыханье совсем затая.
А когда отзвучала последняя нота,
вдруг сказал: - Я вот тоже… спеть песню хочу!
- Ну, так спой, не стесняйся! Спой, Санушко, что ты?! -
кто-то рядом похлопал его по плечу.
И запел он впервые во всей своей жизни:
- Кос-тя, э-эх, за-го-няй, все-ех те-лят за-го-няй!
Кто-то рядом, услышавши, со смеху прыснул,
и собаки на улице подняли лай.
Сано встал, нахлобучил фуражку на брови,
не прощаясь ушёл, даже дверь не прикрыв.
Кто бы знал, что с утра он ту песню готовил,
сам, как мог, подбирал и слова, и мотив!
Но тогда не заметил никто, между прочим,
что мужик с именин-то с обидой ушёл.
Продолжалась гулянка до самой до ночи,
и скрипел, и стонал под кадрилями пол.
Ну, а Сано в избушку к себе воротился.
Дома встретила скотника старая мать:
- Хорошо, что надолго-то не загостился,
на работу ранёхонько завтра вставать.
Как явился, на лавку у печки уселся,-
так болтали старухи потом меж собой,-
говорит: - Мамка, есть у меня в груде серсо?
- Как не быть, Сано, есть. Спать ложись, Бог с тобой!
Тяжело так вздохнул и полез на полати,
а обратно уже и не смог больше слезть.
По-сиротски на ферме взревели телята,
будто, вправду, почуяли скорбную весть.
Хоронили в любимой цветастой рубашке.
Спи спокойным сном, Санушко, спи, баю-бай!
Кто-то тихо сказал: - Что ж на сердце так тяжко?
- Кос-тя, э-эх, за-го-няй, все-ех те-лят за-го-няй!
Паранька
(рассказ бабушки)
- Пара´нька – так зовут пустырь
там, за деревней, на степе´.
Могилки старые, кусты…
Да надо ль знать о том тебе?
Там хоронили в старину
самоубивцев, ну, каки´ -
на шею камень, и - ко дну,
иль в петлю лезут от тоски.
Того, кому что на роду
написано – никто не знат.
За страшный грех – гореть в аду,
но есть и жизнь – страшней, чем ад.
И говорят: не осуди.
Но грешники зарыты те
кустов безродных посреди,
от кладбища в полуверсте.
Паранька… Так, всего верней,
бабёшку звали, первой что
там похоронена, о ней
и слух пропал назад лет сто.
И ладно ли, что имя хоть
к местечку приросло тому?
Не приведи, не дай Господь
лечь на Параньке никому!
Поколение
(к поэме о старом складе)
В деревне склад всех зданий выше,
с него Максимово видать!
На тёплом шифере, на крыше
разляжемся позагорать.
Возьмём картишки, майки снимем,
на час оставим озорство.
Мы с одногодками моими
из поколения того,
чьи «предки» сразу после школы -
кто в институты, кто куда.
Покинули родные сёла
и растворились в городах.
Теперь на месяцы каникул
и в выходные всякий раз
в деревню, как телят на выгул,
сплавляют к родственникам нас.
А мы и рады. Здесь приволье,
не то, что в лагере каком!
Есть луг и речка, лес и поле,
на завтрак шаньги с молоком!
И никаких тебе вожатых,
линеек, прочей ерунды.
Гуляй, орда, в полях несжатых,
готовь набеги на сады!
Уже вот-вот поспеют сливы,
как сладок он, запретный плод!
Ещё все наши бабки живы,
ещё колхоз кой-как живёт.
И вроде всё идёт, как надо,
а если что и не совсем,
так нам на то плевать со склада,
мы выше скучных взрослых тем!
Пройдёт ещё годков с десяток,
пока расчувствуем судьбу,
когда один из нас, десантник,
вернётся в цинковом гробу.
Другой, забавник и задира,
падёт за лютый беспредел:
братвы бандитской бригадира
найдёт оптический прицел.
Нас разметает жизнь по свету,
кому какая выйдет масть…
И вспомним мы деревню эту,
чтоб к родине душой припасть.
А от деревни - только ямы,
тишь смертная, хоть закричи!
И даже старый склад, тот самый,
разобран уж на кирпичи.
Рейхстаг любви
(поэма о старом складе)
***
Намоленных немало мест
в Российской кроется глубинке.
Во всяком захолустье есть
своя Таганка и Ходынка,
где судьбы многие сплелись,
где бьёт родник незримой силы,
и души поднимает ввысь
вся память вечная России.
1.
В Коротковой, на берегу
склад возвышался, про который
без грусти вспомнить не могу:
с ним столько связано историй!
И развесёлых, и таких,
что сердце вдруг сожмёт тревога.
От жителей деревни их
я в дальнем детстве слышал много.
От жителей деревни… Из
двухсот дворов осталось ныне
с десяток почерневших изб,
задохшихся в густой дурнине.
А было времечко, когда,
как в той частушке, вились кудри.
На праздник, будь то Борозда,
иль Пасха, так гуляли – чуть ли
склад не валился под угор,
и расходились на рассвете.
Немало утекло с тех пор
воды по матушке-Исети.
2.
Столетья более назад
он был воздвигнут. Жаль, что имя
того, кто ставил этот склад
не сохранилось. За другими
в тридцатые ушёл и он
туда, откуда нет возврата.
Но здание ветра времён
щадили, ибо место свято
не прозябает в пустоте.
Зернохранилищем колхозным
стал склад в лихие годы те.
В года великие! Всем козням
и жёлтым сплетням, что теперь
на них сливают непрестанно,
юнец, разинув рот, не верь!
Сухое… к стенке не пристанет.
3.
При складе же и место сбора,
где все насущные дела
решали сообща. Контора
колхоза - в трёх шагах была.
Сойдутся мужики у склада,
за жизнь начнётся разговор:
завесой дымной самосада
надолго скроется угор.
А с вечера холостовала
вкруг склада мо'лодежь. Всю ночь
зарницы вспыхивали ало,
как щёки девушек точь-в-точь.
Тогда приклеилось ко складу
прозвание – «Рейхстаг любви».
О, сколько поколений кряду
на стенах «А + В…» свои
оставили – как заклинанья,
как чувства вечного залог,
как память первого свиданья
на перепутье всех дорог.
4.
Нарядная была деревня,
все палисадники в цвету.
Девичий смех в любое время
бывало слышно за версту.
Орда1 резвилась на приволье,
до ночи бразгаясь в реке.
И золотое зрело поле
пшеничное невдалеке.
Шумели на ветру колосья.
И, как единый дружный хор,
от птичьего многоголосья
гудел сосновый древний бор.
Той чудной музыке, казалось,
и жизни светлой - нет конца!
А где-то смерть уже промялась2,
точила зубы из свинца.
5.
В тени берёзок, на опушке
собрался весь колхоз «Волна».
Звучали весело частушки,
и в такт им звякали чекушки,
стаканы полные вина.
И вновь брал председатель слово,
народ за труд благодарил,
о том, что хлеб – всему основа
он говорил, и выпить снова
за добрый урожай просил.
Июньский светлый день казался
счастливым самым днём в году,
Здесь каждый пел и улыбался,
хмелел и плыл под ритмы вальса,
не чуя близкую беду.
И в эту самую минуту,
какой-то парень из села
соседнего, весь в пыльной мути,
примчал галопом, почему-то
держась за гриву, без седла.
И разом вдруг гармошка смолкла,
и загустела тишина.
Он соскочил с коня. Надолго
замялся, словно в горле колко.
- Да что стряслось, скажи ты толком?!
И парень вымолвил: - Война.
Одно лишь слово. Но какое!
Как обухом по голове!
И нет - ни счастья, ни покоя.
Лишь, брошенная на траве
(кем позабытая?), скатёрка…
Поляна опустела вмиг.
Сменился пир - похмельем горьким.
И светлый день - померк, поник.
6.
Чредою потянулись дни
под пение ветров суровых.
Девчонки – корчевали пни,
пахали бабы - на коровах.
Молились Господу впотьмах.
Но вечно рвётся там, где тоньше,
и с верой смешивался страх
у всех при виде почтальонши.
Война вошла под каждый кров,
почуял каждый злую роздымь.
Зардели на торцах домов
из жести крашеные звёзды.
Сколь мужиков ушло на фронт!
Вернулось – полтора калеки.
Прервался, покачнулся род.
Уж не поправится вовеки?
7.
Петух, взлетевши на плетень,
склевал луну и кукарекнул:
- «Ку-ка-ре-ку! Прекрасный день
вернулся снова на заре к нам!»
Вот вновь у склада поутру
сряжает конюх лошадёнку,
беззлобно матькается: - Тпру!
да стой ты, язви тя в печёнку!
Всплыв из заречной тишины,
туман выпаривает солнце.
И, словно не было войны,
хохочут девки у колодца.
Опять деревня ожила,
как в сказке бабкиной – из пепла,
в охотку – мирные дела,
чтоб с каждым днём Россия крепла!
И старый склад, он снова в центре
первостепенных добрых дел.
Здесь урожая каждый центнер,
сверхплановый, хранится, цел.
Здесь рядом конный двор отстроен,
что позавидовал бы царь.
Да вновь полночною порою
гуляют парочки, как встарь.
Отцы и братья до Берлина
дойти мечтали, только вот
путь оказался слишком длинным:
не всякий и живой дойдёт.
Кому-то не хватило шага,
а кто-то в сорок первом лёг.
На жжёных кирпичах Рейхстага
их имена - лишь между строк.
И вот теперь, как утвержденье
их подвига и веры их
в мир на земле, в освобожденье
от смертных тягостных вериг,
подростки, в школе стырив мела,
на стенах склада пишут вновь,
рисуют рядом сердце, стрелы,
и «А. + В.= Любовь!!!»
8.
Гроза пришла невесть откуда,
заволокло всё небо враз.
Крестились бабки: - Будет худо!
Помилуй нас, пресветлый Спас!
Деревню будто ввысь подняло,
и, подержавши на весу,
вновь бросило. И своссияло,
так, словно Бог свою косу
решил опробовать на деле,
и полоснул, что было сил,
чтоб черти в ужасе летели
подальше от Святой Руси!
Ударил гром - как будто Ваньша-
пастух своим витым кнутом,
да звучно эдак, что ни раньше
не выходило, ни потом.
И розги грозового ливня
сады и нивы – ну стегать!..
Как началось, и так же дивно
утихло всё минут за пять.
Когда на улку4 люди вышли,
увидели: у склада прям
лежит кобыла и не дышит,
а на боку дымится шрам.
И рядом пегенький жеребчик,
скулит, как в точности щенок.
Тут конюх старый, спирта крепче,
и тот слёз удержать не смог.
Обнял за шею сиротину
и в тальниковый свёл закут,
не видел чтоб, как на падинник3
мать хоронить поволокут.
А на кирпичной кладке древней -
от крыши до земли самой -
автографом грозы той гневной,
(недобрый знак для всей деревни)
застыла трещина – змеёй.
9.
Потом колхозы укрупняли,
и отменяли трудодни,
вручали грамоты, медали,
и стоя «За» голосовали,
пока от трактора детали
ржавели медленно в тени,
всех догоняли-обгоняли:
«Дай план, хоть ноги протяни!»
Деревня тихо - дом за домом,
пустынела - за годом год,
как будто это кто задумал -
под корень извести народ.
Погас «прожектор перестройки» –
надежды крайняя звезда.
Коровы не дождутся дойки:
украли с фермы провода.
Пойдёт по нож всё поголовье,
чтоб рассчитаться по долгам.
Глаза тоскливые коровьи
всё будут сниться пастухам,
пока один другого спьяну
вила´ми к стенке не приткнёт.
И – тот на зону, этот - в яму.
Никто не вспомнит, не всплакнёт.
В деревне лишь пенсионеры
век доживают в нищете.
И нет уже ни сил, ни веры,
и только горести всё те.
«Рейхстаг любви» давно заброшен,
стоит, раскрытый всем ветрам,
как памятник свершений прошлых,
мышиный, голубиный храм.
Приедут мужики чужие,
на кирпичи склад разберут.
Пройдёт год-два и…
- Неужели
когда-то склад здесь был, вот тут?
Один бурьян. Полынь, крапива.
Да по ночам - как будто вдруг
то жеребёнок сиротливо
заржёт, то тенью ходит вкруг
кулак, расстрелянный в тридцатом,
всё воет: - Где моё зерно-о-о?!
И - то ли это место свято,
иль проклято навек оно?
Куда ж, куда уходит время,
в какую пропасть-пустоту?
…Весёлая была деревня,
все палисадники в цвету!..
____________________________________________________________
1. Орда - шумная ватага ребятишек
2. Промялась – т.е. проголодалась
3. Падинник – место захоронения павшего скота
4. На улку – т.е. на улицу
Содержание:
«Платформа 184 км»……………………………………………………….
По дороге в Нижний яр…………………………………………………….
Деревня Короткова………………………………………………………….
Две дороги……………………………………………………………………..
А ты, душа моя……………………………………………………………….
Земной поклон…………………………………………………………………
Притча о трёх братьях……………………………………………………
Блазня……………………………………………………………………………
Избушка…………………………………………………………………………
На том берегу…………………………………………………………………
Чабрец…………………………………………………………………………..
Имение…………………………………………………………………………..
Последнее письмо…………………………………………………………….
Серебряный черпачок……………………………………………………….
По грибы………………………………………………………………………..
Картошка………………………………………………………………………
Погадай, кукушка…………………………………………………………….
Преники…………………………………………………………………………
Травяны лепёшки……………………………………………………………..
Берёзовая роща……………………………………………………………….
Мороженка……………………………………………………………………
Санина песня..........................................................................................
Паранька……………………………………………………………………….
Поколение………………………………………………………………………
Рейхстаг любви (поэма)……………………………………………………
Об авторе:
Перунов Сергей Александрович, 1976 года рождения, уроженец г. Шадринска Курганской области, член Союза писателей России с 2016 года, автор книг «Весна-река», «Неопалимая рябина», «Берёзовое причастие». Живёт в г. Шадринске и в г. Тюмени, служит в должности следователя в МВД России.
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/