1 глава
НАЧАЛО

 

   Утро 25 июня 1933 года было таким же солнечным, и весь тот месяц начала школьных каникул. И в семье молодого директора  школы города Кимры Андрея Белякова это утро началось со  спора с женой Капой о том, что можно ли и ей тоже поехать в этот день на экскурсию в Москву, которую он устраивает для школьников их школы, в которой и она работала учительницей младших классов. Спорили, потому что Капитолина Карповна находилась на 7 месяце беременности, а ехать в Москву на электричке долго, да и тряска, и грохот вагона, словом, - поводов отказаться от участия в этой экскурсии, главным в которой было посещение Исторического Музея, было предостаточно. В том, что ехать Капочке не нужно и опасно трястись в поезде довольно долго, поддержала и теща Андрея Осиповича, Елизавета Яковлевна и их дочь, названная так же, как и Капитолина Карповна - Капочкой. Но беременная Капа очень хотела в Москву в этот раз, уверяя, что прекрасно себя чувствует, а потом и ближайшие месяцы, и уж тем более после родов - не скоро у нее появится возможность побродить по Москве. Упорство ее было в то утро было столь несгибаемым, что и муж, и ее мама – Елизавета Яковлевна, сдались.

    И действительно, поездка прошла легко и даже весело, потому что ее муж, не смотря на грохот электрички, устроил своим школьникам лекцию об Историческом Музее в Москве, подготавливая учеников в встрече с музеем. И Капитолина Карповна любовалась и гордилась своим замечательным мужем, работавшим в то время директором школы. Она мечтала о том, что привезет домой в Кимры новые пластинки, которые будет крутить на патефоне во время вечеринок, на которые собирались и учителя их школы, и вся кимрская интеллигенция – отплясывать фокстроты, слушать Утесова и закусывать обильными и невероятно вкусными пирогами ее мамы – Елизаветы Яковлевны. А уж какие она была мастерица делать наливки! И   водочка из граненных графинов тоже пользовалась заслуженным вниманием под закуски, художественно сервированные Елизаветой Яковлевной. Тех же самых графинов, которые ставились с водой на трибуну в актовом зале школы в торжественные дни, когда Андрей Осипович  Беляков - директор этой школы, проживавший со всем семейством в двух классах, именовавшихся – «директорской квартирой» выступал с речью утром 1-го сентября или по поводу выпускного бала, Первомая , Нового года и 7-го ноября, но и по поводу окончания учебного года – тоже собирались и отмечали.

 Так мечталось жене директора школы - учительнице младших классов о поездке в Москву  еще и потому что хотела купить там  модные фикусы и пальмы в любимом цветочном магазинчике на улице Горького для школы, подоконники которой она обожала украшать цветами  – разноцветными фиалками и геранями, благодарившими ее за уход за ними пышным цветением. Поэтому и спорила с семейством, уверяя, что чувствует себя очень хорошо и может поехать в Москву вместе с экскурсией, организованной ее мужем для учеников их школы.

В зале, посвященном Первобытнообщинному строю, Капочка, взвыв от боли, сорвала с белокурой модно-коротко остриженной головы связанный Елизаветой Яковлевной мелкими узорами белый берет. И, побледнев, ужаснулась, что при всем классе Кимрской школы среди замерших разъяренных неардельтальцев в мехах и задумчивых язычников, и рассматривавших до этого их ожерелья и копья школьников, у нее стали отходить воды. Так ученики получили наглядный урок, что такое роды и как они начинаются. Конечно, это вызвало большой переполох в Историческом музее. И Капитолину Карповну быстро доставили в изысканно красивое здание в стиле модерн. В Роддом на Миусской площади, где она благополучно родила семимесячную девочку.

Так жарким днем 25 июня 1933 года родилась моя мама. Имя Маргарита было неожиданно подарено ей ее старшей сестрой, названой в честь матери Капитолиной. Она, двенадцатилетней девочкой, как раз стянула из библиотеки отца «Королеву Марго» и читала это время эту книгу одновременно с заданным для обязательного прочтения во время каникул «Дубровским». Поэтому, когда к ней обратился с вопросом отец: «как бы она хотела назвать сестренку?», ожидая услышать «Маша», был озадачен тем, что его старшая дочь, не задумываясь, тотчас ответила:

  - Конечно, Маргарита!!!

Это удивило его, потому что он-то ожидал услышать Маша, как звали героиню «Дубровского». Но имя ему понравилось, да и само рождение почти в Историческом музее - вполне гармонировало с тем, что прелестное синеглазое дитя будет носить такое торжественное имя. Так появилась на Свет Божий Маргарита Андреевна Белякова - замечательный художник-модельер ОДМО «Кузнецкий Мост», моя мама.

 

      Ушли в прошлое, то замедленное, завораживающее колыхание пышных юбок пятидесятых годов с пышными многослойными подъюбочниками, и то будоражащее воображение   маняще – танцевальное их движение, словно подхваченное порывами ветра вокруг стройных бедер манекенщиц на подиуме «Зеленого Зала» на «КУЗНЕЦКОМ МОСТУ». Новые ритмы, формы, образ и стиль вторглись и сменили в том сезоне начала 60 – буквально все и само мироощущение работавших над новыми коллекциями моды художников-модельеров, представляющих миру обновленное лицо наступившей «Хрущевской Оттепели – времени больших перемен и обновления.

 По подиуму, или как называли работавшие в ОДМО «Кузнецкий мост»- «по языку» Зеленого зала "Кузнецкого Моста" проходили манекенщицы, демонстрирующие  модели моды 1962 года – вернее – не просто показывая новые модели будущей коллекции, которой предстояло объездить с гастролями весь мир современной моды – манекенщицы играли этот новый, еще не обжитый, чистый от навязанных стереотипов новый образ современницы. В сущности, впервые создавая его своим обликом, пластикой внутренним ощущением обновления бытия, обыгрывая заложенные темы стиля в моделях одежды, которую они показывали на этом пока еще закрытом рабочем показе.

И Маргарита, любившая этот создаваемый художниками и манекенщицами на подиуме «ветер перемен», работала, как обычно за кулисами подиума, помогала манекенщицам менять головные уборы в соответствии с моделями одежды. Напряженно всматриваясь в зал из-за кулис, чтобы увидеть, как принимают ее новую модель головного убора.

Уже овладевшая опытом и мастерством художника-модельера, Маргарита и другие модельеры в этом броуновском движении закулисья давно научились двигаться, не сталкиваясь; ни с другими художниками- модельерами, ни манекенщицами, на секунды возвращающиеся после показа новой модели на подиуме, чтобы переодеться и вновь уплыть на подиум в другой одежде и новом облике. Отточенностью этого взаимного «обтекания», как называли художники-модельеры свою работу за кулисами– «Мармюзонского балета», со временем и Маргарита

овладела безупречно. И одновременно с Ниной Заморской и Верой Гринберг (Савиной) - каждая надевала на манекенщиц свои модели. Перед каждым выходом манекенщицы на публику, Маргарита успевала показать на себе, как «нести» шляпу, создавая задуманный ею образ, мгновенно поправляя, что бы лучше сидели шляпы, объясняя суть созданного   ею образа, но все это быстро и шёпотом. Все происходило на такой сверхскорости, что возникало ощущение абсолютной спрессованности времени, словно они все оказывались в запредельном пространстве.    То, что у Маргариты было хорошие, приятельские отношения с манекенщицами, красавицами того времени - помогало с полуслова, взгляда и жеста понимать тему, воплощенную в новой модели и обыгрывать именно тот образ, который и был задуман художником-модельером, как верхней одежды, так и головного убора. Поражало и то, что они умудрялись успевать и шутить, перебрасываясь новостями и мнениями, обмениваясь набегу книгами:

 - Спасибо! Ритуль! А то мне такого же Хемингуэя, только на три дня давали. Не все успела прочитать.  А я тебе, Ремарка захватила, как обещала! - успевала прощебетать манекенщица, пока Маргарита распаковывала и надевала на нее свою новую модель шляпы, отвечая ей:

  - Если "Три товарища"- я то уже читала, до утра оторваться не могла. 

Одна за другой сменяли манекенщицы на подиуме друг друга. На головах головные уборы, как разные образы-роли, словно женские судьбы, которые нужно успеть сыграть за тот промежуток времени прохода по «языку». Направления и тенденции моды комментировала искусствовед. Но во время рабочих просмотров, на который решалась судьба будущей коллекции, созданной в новом сезоне художниками- модельерами ОДМО, это не лекция, а живой творчески рабочий диалог, потому что время от времени в выступление-комментарии искусствоведа вмешивались и мнения или пояснения товарищей из ЦК, в обязанности который входило решать судьбу представленной им новой коллекции Художественного руководителя – Наталья Головина.

 - Прошу обратить внимание на интересные новые модели, представленные для этой осенней коллекции Маргаритой Беляковой. Она у нас молодой специалист, но с самого начала проявила качества яркого смелого модельера, со своим почерком и внутренней темой.  Поскольку наши коллекции должны быть не только внедрены в отечественное производство, но и представлять нашу современную моду в контексте развития искусства моды во всём мире!

            Наша коллекция будет проходить на тех же подиумах всего мира, где будут блистать и модели, прэт-а-портэ ведущих домов моды по всему миру. Так что, мы должны стараться представить нашу страну на самом высоком уровне! Поэтому меня порадовала эта серия моделей Беляковой Маргариты. Есть европейский уровень, в подаче формы, есть элегантность в создании романтического образа, изящество линии и чувственность объема. Прекрасно! Особенно вот эта вещь! -произнесла художественный руководитель, жестом останавливая манекенщицу в шляпе с большими полями – последней моделью Маргариты в этом сезоне.  И манекенщица, не выходя из образа, подыграла ситуации, медленно, словно оглядываясь в поисках чего-то далекого и загадочного, несколько раз повернулась, на мгновение замирая в красивых позах, словно живая статуэтка, устремляя задумчивый взгляд куда-то в даль, поверх голов зрителя, показывая всю красоту головного убора со всех сторон.  А художественный руководитель продолжила комментировать новую коллекцию ОДМО «Кузнецкий Мост»:

  -   Широкие поля, элегантная тулья, но одновременно необходимо привносить нечто самобытное, неповторимое – такое «наше», но не только фольклорное, а современное прочтение нашего культурного наследия. Вот, вот. Эти «Купола» - шляпка в стиле коктейль отвечает теме модерна в отечественном искусстве, его декоративности и почти декларационной адресности ко всему русскому в изобразительном искусстве. Отлично, Маргарита!

    В этот момент на подиум вышли еще две манекенщицы в меховых пальто и горжетках по моде того времени. Они демонстрировали новую меховую серию. И Художественный руководитель ОДМО продолжила:

  - А вот и меховая серия. О! Новая тема, и как исторично, и одновременно -современно! Рита! Великолепно! смелые формы! Как это называется, такая шапка-шляпа?

Маргарита вышла из-за кулис. И пояснила идею своих новых моделей: 

 - Когда я делала их, про себя называла их «Боярки». Здесь можно обыграть стиль Ля рюс - головки шляп делать тканевые, парчовые, меховые. Из этого можно вывести разные варианты.

Манекенщицы в ее «Боярках» на их прелестных головах первых красавиц в СССР , вдруг позволили себе вольность и, как по команде, повернулись в ее сторону и зааплодировали покрасневшей от смущения Маргарите. Сидящие в зале сотрудники, выдержали паузу. Переглянулись между собой и …И тоже, коротко, но все же поаплодировали, решив, что просмотр все же рабочий, без высшего руководства. И потому – можно допустить такую вольность и поощрить молодую художницу.

    Этот звук неожиданно для Маргариты встревожил ее, оставив привкус горечи смутных воспоминаний. Но ей не пришлось долго вспоминать отчего возникла эта щемящая тоска с привкусом тревоги. - в ее воспоминаниях он тотчас возник звук трясущихся по шпалам теплушек поезда, везущего в эвакуацию людей, спасавшихся от войны.

    Маргарита собралась и нашла в себе силы, поклониться и улыбнуться в ответ и манекенщицам и залу.  И вернулась в свое рабочее закулисье, продолжая работать. Но воспоминания о том военном времени нахлынули и еще долго не отпускали ее.

     Все затуманилось в ее глазах. Только звук трясущейся по рельсам эвакуации теплушки остался. Сорок второй год. Зима. Бескрайняя белизна, по которой прочерчена черта, направленная в сторону надежды на спасение жизни людей, которых бедствия войны загнали в эти теплушки. Это шпалы и поезд, везущий в эвакуацию людей. Теплушки были плотно набиты бегущими от ужаса войны людьми, семьями едут в эвакуацию. В их теплушке две раньше не знакомые семьи. С одной стороны, мать и мальчик, которого все нежно звали просто Зайчик, потому что так звала его мать. С другой – семья семилетней Маргариты.

Елизавета Яковлевна и ее дочь Капитолина Карповна с двумя дочерями: Ритуськой   и старшей -15-ти летней Капой, названной так в честь матери, поздней осенью отправились из Кимр в эвакуацию. Промерзшую теплушку трясло по обледенелым и заснеженным рельсам. Капитолина Карповна спала, а Елизавета Яковлевна вязала носки, чтобы было что обменивать по пути на хлеб и вспоминала:

  - Первым художником в нашем роду был мой отец -Яков Бегутов. Сын крепостной девушки - плод любви приехавшего погостить на лето к сестрицам в поместье братца. Лихого офицера, не то - красавца гусара, не то – бретера и заядлого дуэлянта драгуна. Поэтому две барыньки – сестрицы, так и оставшиеся в старых девах, рожденное дитя любви милого братца, воспитывали в барском доме под присмотром нанятых для него гувернеров и учителей, как племянника-барчука, которому в то же время не упускали случая время от времени напоминать, что он – крепостной мальчуган, обласканный судьбой и милостью его благодетельницам: барыньками-сестрицами из любви к их брату. Способности к рисованию проявил Яков Бегутов еще в раннем возрасте. И заниматься живописью начал еще там в усадьбе под Васильсурском под присмотром другого крепостного художника, обучившим его своим навыками и нажитому мастерству иконописи. И сметливые тетушки-барыньки усмотрели в том особый промысел Судьбы; и ему работа на оброке – свободное предпринимательство, мастерская иконописца, и им - надежный оброк. Как ни как, а прежде всего он их крепостной. Хоть и на особом положении, благодаря шалостям их любимого братца. Не смотря на положение крепостного, Яков отличался довольно бурным и независимым нравом.

Бог весть за что, но видно было - за что, но решили барыньки укротить и строго Якова Бегутова наказать. И именно женитьбу они посчитали самым надежным способом наказания для молодого художника. Как раз в этот момент случилась беда с их горничной. Среди обязанностей которой было подавать барыням утренний чай. А чай в те времена был дорогим и особенным – лишь господам доступным напитком. Горничная, смолоду и всю жизнь прислужившая в их покоях, пользовалась их доверием. Да вот попутал же ее бес! Уж очень захотелось ей угостить дочку Дуняшу этим экзотическим напитком лакомством-чаем. Улучив момент, когда, как ей казалось, никто ничего не видит, она и позволила себе недопустимую вольность. Она попотчевала дочку Дуняшу оставшимся в чайничке для заварки утренним чаем, налив его в красивую изящную барскую чашечку.

   А тут вдруг на беду и вошла барыня. Дуняша завела руку за спину и поклонилась ей.

   - Это что у тебя там за спиной, Дуня? - спросила барыня, углядев свою фарфоровую чашку.

Наказание было неотвратимо. Выпороли Дуняшу. Да мало того, еще мигом и замуж выдали строптивицу, за буяна художника в наказание. Поскольку отправить его на оброк в Василь-Сурск было у барынь уже делом решенным, а отпускать холостого, показалось им делом не надежным. Вот так и получилась семья моих родителей. Надо сказать, что семья сложилась хорошая, – вздохнув о былом, вспоминала Елизавета Яковлевна:

  -  Ох, как люто папенька за рисунком глядел. Привык папенька мой к тем навыкам, на которых сам вырос и стал художником. Умудрялся пороть на конюшне даже женатых сыновей, за страшные с его точки зрения прегрешения: ошибки и леность в рисовании. Или, когда без восторга писали, без должного прилежания, а особенно ошибки в анатомии крыльев ангелов и святых его раздражали. Работал он, не щадя своих сил, и сыновьям поблажки не давал. Деньги были ему нужны для того, чтобы выкупиться на свободу из крепостного права.

Положение раба всю жизнь тяготило и унижало его. Но Дуняша исправно рождала новую душу, крепостною, конечно. И выплата выкупа всей семьи из Крепостного права откладывалась. Всего в браке их родилось 13 детей, правда я и братец мой – Мишенька – мы младшие родились уже после того, как семья выкупилась из «крепости». А до того - шли годы, а выкуп большой семьи задержался на годы. И все же он собрал нужную сумму. Он выкупил всю семью! А вскоре пришел февраль 1861 года, 19 числа.

Поэтому объявление Отмены Крепостного права оказалась для него вовсе не радостной вестью, а сердечная досадой, что напрасно выкупался у тётушек-барынь, подкосило его здоровье, и без того подорванное с наступавшей слепотой. Но он гордился, созданной им иконописной артелью. И иконы наши тогда хорошо покупали. Нужны были людям иконы. И росписью храмов всей артелью зарабатывали. Сколько храмов на берегах Волги украшали росписи нашей семьи!

Мы –  его дети: все тринадцать душ, независимо от пола, работали единой артелью – расписывали храмы и писали иконы. Правда, мы - дочери, приличия ради, большей частью расписывали иконы дома. Не лазить же нам в юбках по деревянным сколоченным лесам, расписывая стены церкви, ведь тогда мужского ничего женщины на себя не надевали. Работали мы вдоль по Волге! И всей семьей поднимались и ехали, если отец наш получал заказ на роспись церкви. Правда переезжать часто приходилось, потому и жили мы, снимая жилье на всю семью. Ведь отец наш Яков Бегутов – как только выгодный заказ найдет с росписью или обновлением храма, как услышит, что новый храм строят, так сразу же сначала сам туда съездит, чтобы все разузнать. И, если получит он заказ на роспись храма, так уж и мы всем семейством поднимаемся с насиженного места. Так мы всю Россию объездили. Ну, точно кочевали мы. Но жили мы хорошо. И в праздник – у нас стол праздничный, и праздник добрый, веселый – все по-людски было. И в будни все сыты были, и босыми никто из нас не ходил.

Тут проснулась и ее дочь – мать девочек -Капитолина  Карповна. Она была тяжело больна. Эвакуация сильно подорвала ее здоровье - сутки напролет в грохоте и холоде теплушки, теперь уж не ехали, а проживали, двигаясь в неизвестность в жестоком холоде и на сквозняках теплушки, по пути в эвакуацию. Сестры Капа и Рита, что-то рисовали, слушая бабушкины воспоминания. Отложив вязание, Елизавета Яковлевна стала править их рисунки, отметив про себя, что, когда младшая Ритуська подрастет нужно будет, ее серьезно учить рисовать, продолжая рассказ:

  - Когда еще жили мы нашей большой семьей – видела я, как люди по-разному живут. И вроде, как присмотрела я для себя, как бы и мне хотелось бы жизнь прожить. И очень мне нравились учителя - благородные господа. И не очень богаты, а в почете и в уважении живут. С прислугой. И уж очень мне захотелось, чтобы и моя Капочка стала учительницей. Вот и старалась зарабатывала копеечку, чтобы дочку выучить. Ведь до революции и простому народу давали ход в жизни. И образование давали. Даже в деревнях до революции уж четыре-то класса школы обязательны были для деревенских детишек. А талантливым давали возможность в гимназии учиться, чтобы могли и в высшее учебное заведение поступать.  Так и я мою доченьку до революции определила учиться в Епархиальное училище. Ведь мы люди церковного круга по работе своей были до революции – иконописная мастерская, в церквях работали. А Епархиальное училище готовило учителей младших классов. Учили бесплатно. Хорошо учили, благородно. Это уж потом после революции, никому наши иконы не нужны стали.  Да и опасно стало всё, что связано с церковью. Потому что всё, что с церковью связано после революции новой власти было враждебно. И заикнуться о том, что мы иконописная мастерская, – нельзя было. Стал народ жечь иконы, а не покупать. И пришлось всему нашему семейству разбрестись, кто куда в поисках куска хлеба, спасаться. Точно осколки рассыпались по жизни – разметала нас судьба. Благо, что навыки к кочевой жизни у нас крепкие были. Я в прислуги пошла к новым богачам работать. Кухаркой была. Мне ведь главное было доченьку Капочку вырастить и на ноги поставить. Так что успела я до революции доченьке – вашей маме образование дать, хотя и растила ее одна. Епархиальное училище – бесплатно готовило учителей для младших классов в школе. Ведь еще до революции в царской России было введено всеобщее школьное образование – четыре класса, даже для крестьянских детей по всей России. Так что учителя – очень нужны тогда были.

Почему и как сложилась судьба Елизаветы Яковлевны Бегутовой, что осталась она одна с маленькой дочерью на руках, об этом она только вздохнула и стала вспоминать, но уже молча. Потому что – ох, уж, не для детских ушей этот отрезок ее жизни.

Выдали Лизоньку – самую младшую в семействе замуж в 16 лет. Ясноглазую с точеным, точно алебастровым лицом. Стройную красавицу с изящным росчерком горделивых бровей и точеных норовистых ноздрей. Не по ее воле, не по любви, а - как папенька приказал.  Решил так распорядиться судьбой своей младшей дочери Яков Бегутов от страха перед жизнью, потому что опасался за будущее своей семьи и Лизонькино будущее, потому что оба с женой начали слепнуть. А Лизонька была ребенком у них поздним, боялся, что не сможет защитить от житейских невзгод свою младшенькую. Вот и поторопился дочку пристроить замуж. Но молодую, романтичную девушку в бурной, полной шального революционного брожения Казани в конце 19 века, тоже задела волна вихря времени большого соблазна умов. И, как уж такой грех случился, но случилась пылкая влюбленность у замужней Лизоньки, соблазненной молодым революционером по имени - Карп. И в одну из темных ночей Лизонька с приготовленным накануне узелком своей одежды, вылезла из окошка мужниного дома и сбежала со своим любимым смутьяном и возмутителем спокойствия Карпом.

И началась у Лизоньки – Елизаветы Яковлевны совсем иная жизнь. Скрываясь от мужа, она проживала по поддельным документам с любимым на съемных квартирах, которые время от времени приходилось менять.  Не только из-за нелегального положения молодой влюбленной пары, но и потому что её любимый Карп был занят опасной революционной деятельностью. А квартира была местом, где собирались на сходку революционеры, чтобы готовить России будущую смуту 1917 года.  

И перевернулась вся-то прежняя ее жизнь. Совсем иная наступила для нее жизнь, без прежних правил и устоев. Когда собиралась сходка революционеров, она стояла «на шухере», чтобы в случае облавы – появления полицейских, предупредить– защитить революционеров от ареста. Но, видимо все это она воспринимала, как нечто окружающее ореолом романтичности и предающим особый привкус сладости запретного плода ее любви, и не было отягощено грузом реальной и объективной оценки всего происходящего вокруг нее. Потому что, когда ее возлюбленного Карпа все же арестовали, она сделала из случившегося неожиданно категорический вывод: «Приличных людей в тюрьмы не сажают!».

И, когда Карп – бывший муж и отец ее дочери Капитолины вернулся с царской каторги, повторила тоже самое и наотрез отказалась продолжать прежнюю революционную жизнь полную риска и опасности. Но дочь Капочку бывший политкаторжанин поддерживал и материально, и по-человечески – всегда помогал, хотя на каторге, как выяснилось у него появилась близкая ему по духу подруга, так же из политических ссыльных. Но с дочерью встречался, а помощь его стала просто необходимой, потому что разразившиеся в 1917 году обе революции окончательно уничтожили привычный уклад жизни. Тот уклад жизни, который был особенно дорог Елизавете Яковлевне рухнул, похоронив под обломками ее надежды и мечты на спокойную добротную жизнь в семье дочери учительницы. Безработица и голод, тиф и все ужасы революции обрушились на людей. Все это пришлось, хлебнув горя испытать и Елизавете Яковлевне с дочерью – молоденькой учительницей. А революционер и бывший политкаторжанин Карп был близок к ленинскому кругу и занимал какую-то высокую должность в новом революционном правительстве. Когда в 1918 году возникла ситуация с бело-чехами пришлось Елизавете Яковлевне с дочерью бежать из Казани в Москву, где в это время находился отец - пламенный революционер. Благодаря его хлопотам его дочь Капитолина была принята лично Н.К. Крупской, как молодой педагог младших классов с полученным до революции образованием в епархиальном училище.

И Н.К. Крупская доверила молоденькой учительнице сформировать из беспризорников детский дом под Дмитровом в деревне Подъячево. Повязав красную косынку, в кожаной куртке, молоденькая Капитолина Карповна, с помощниками организовывала рейды по поимке беспризорников, которых потом свозили в организованный детдом в Подъячево. Детская коммуна. Это было очень трудное дело со всех сторон. И голод, и болезни. И полностью утраченная культура нормальной жизни у тех несчастных детей. Но и другая беда осложняла все попытки выстраивать новую жизнь. Вынужденное уголовное прошлое тех сирот-беспризорников, вышвырнутых революцией и гражданской войной на улицу, подчинило их сознание. И мешало войти в новую жизнь, принять предлагаемые им новые правила жизни в детских домах, в детских коммунах. Так что в детской коммуне не только девочки боялись выходить с наступлением темноты в туалет, находящийся на улице, но даже и молодые учительницы. Воровство, драки – словом весь флер беспризорной жизни перекочевал вместе с ними и в детские дома. Но Капитолина Карповна, поселившаяся в Подъячево вместе с матерью – Елизаветой Яковлевной, и ее сотрудники работали и боролись с последствием разрухи, вторгшейся в жизнь страны на плечах революции 1917 года. До 1925 года Капитолина Карповна Григорьева, а после замужества в 1923 году – по мужу Белякова работала там с удостоверением, в котором значилось «Ликвидатор безграмотности».

Довязывая носки «на продажу», чтобы обменять их на одной из бесчисленных станций по пути в эвакуацию, всё вспоминалось и вспоминалось прошлое Елизавете Яковлевне с запоздалыми сожалениями о былом. С печальными размышлениями о том, что, как всякий потоп по капельке собирается, так и грехи людские по капельке слагаются в одну большую беду. Запоздалые сожаления и раскаяние об участии в тех революционных сходках которые и были теми каплями и ее греховности в общем потоке, который потопил, убил всю прежнюю жизнь, весь уклад жизни выстроенный трудом и судьбами поколений - облегчения ее душе не приносили.

 

 Тут Капитолина Карповна проснулась и, увидев, что Елизавета Яковлевна достала икону архангела Михаила, насторожилась. И поспешила вмешаться в ее уроки рисования:

  -  Опять Вы, мама! Спрячьте икону! И умоляю - только - не рисуйте иконы. Как давно всё едем и едем – тяжело вздохнув и закашляв пробормотала она.

    Елизавета Яковлевна, смутившись, забрала у внучек их рисунки, Убрала их себе под подушку, и, словно оправдываясь перед дочерью, за оплошность, пояснила:

    - Так я же просто показать Капе, как я писала    иконы.  Ведь и этого Архангела Михаила я сама написала, еще тогда в иконописной мастерской моего отца. Хорошо нам тогда было. Все вместе! Вся семья! Хочу поучить их рисовать.

  - Поймите, мама! Их отец теперь даже не директор школы, как было до

войны, а начальник Отдела Пропаганды города Кимры! Ляпнут лишнее

девочки, где-нибудь, просочится и дальше пойдет, что дочери

номенклатурного работника иконы рисуют! И что с нами со всеми за это

будет? Опасно!

Елизавета Яковлевна, желая замять неприятный разговор, вскрикнула:                   

        - Ой! А кажется подъезжаем к какой-то станции! А я носок-то не довязала!

И с этими словами Елизавета Яковлевна стала торопливо довязывать носок

пока поезд замедлял ход. Другой, уже готовый лежал рядом.

Стихийный рынок около вагона возник неожиданно быстро. Елизавета

Яковлевна устремилась туда. Зацепившись за её подол, едва поспевая за

нею, побежала и маленькая Маргарита, что-то держащая в ручонке.

Елизавета Яковлевна, держа в руках те самые носки, встала с ними в ряд

торгующих. Рядом встала Рита. Подбежала к ним и Капа с чудесными

кружевами Елизаветы Яковлевны. Которые вязала Елизавета

Яковлевна, вместо привычного рисования. Капа развернула их и держала

на вытянутых руках. Но Елизавета Яковлевна, отнюдь не похвалила ее:

   - Внученька! Да кто же теперь кружева возьмёт? Кому они нужны?

Теперь война!  Кругом теперь война.

Рита была очень серьёзна и рада, что тоже «зарабатывает», держа на

вытянутых руках два рисунка. На каждом дамы-королевы. Её бабушка

только что заметила это и усмехнулась.

В первом вагоне их поезда ехала в эвакуацию молодежь. В основном – девушки и несколько мальчишек – подростков. Оттуда доносились песни.

           - Красиво поют, певуньи! Тоже в эвакуацию едут горемычные, одни, без семей! Храни их Бог! - сказала Елизавета Яковлевна о первом вагоне, в котором ехала молодёжь - одни без взрослых. Это были в основном молодые девушки, лет 16-18, юные, чистые, прекрасные, с длинными косами - большая группа, занявшая первый вагон их эвакуационного каравана. Они пели, наверное, чтобы морально поддержать себя в эвакуации, вынужденных расстаться с домом, с семьями. Они пели так прекрасно, что все заслушивались их пением на остановках в пути в эвакуацию. И мама многие годы спустя все вспоминала, как она «канючила", упрашивая бабушку и маму "переселиться" в вагон к этим дивным певуньям. Она наслушаться и налюбоваться на них не могла. И этот их спор с бабушкой о том, почему они не будут переезжать по желанию Риточки в первый вагон, неожиданно остановили проходящие мимо цыганки с пёстрыми тюками, переброшенным через плечо, выкрикивая на весь рынок:

                -   Золото берём! Золото есть? Одна из цыганок засмотрелась на Риту и ее рисунок. Усмехаясь, остановилась, опустив тюк на землю.  Развязав его, достала потрепанную книгу с оторванной обложкой. Она обменяла ее на только, что нарисованные Ритой рисунки. Кто-то обменял у Елизаветы Яковлевны, довязанные ею носки на завернутый в газетную бумагу хлеб.

Залезли со своей добычей обратно в теплушку. Сначала, подняв на руках закутанную Риту и, поставив ее в тамбур с её добычей – книгой, следом и бабушка с Капой.

Девочки набросились на хлеб – еще теплый, свежеиспечённый. Капитолина Карповна, не тянется к принесенному хлебу. Девочки едят, а она- мать, надев очки, разлаживает на коленях, случайно доставшуюся потрёпанную книгу. И стала читать вслух эту книгу:

  - В 1843 году на Кузнецком мосту усилиями славянофилов был демонстративно открыт русский магазин, где русскими были и товары, и приказчики. Разумеется, существовали известные отечественные модистки. Знаменитый своими модными магазинами улицу и прилегающие улочки Кузнецкого моста покорила великая Надежда Ламанова, открывшая свою фирму на Большой Дмитровке в 1885 году. Уже в 1900 году она была удостоена звания «Поставщика Двора Его Императорского Величества» за платья для императрицы Александры Федоровны. Надежда Ламанова стала главной соперницей изысканных французских модисток и имела самую высшую клиентуру – ей не раз предлагали переехать в Париж, но она была русской художницей.

 

Елизавета Яковлевная, услыхав имя – Надежда Ламанова, разволновалась:

- Надежда Ламанова! Слава тогда о ней по всей России! Да, как и я мечтала у неё работать! Кружева я тогда плела замечательные. Мои узоры,  уж такие мастерицы встречались, а повторить не могли. И шить любила с фантазией, хоть и по модным картинкам. И, ну хоть что-нибудь от себя, а добавлю. Как-то подкинула и мне Судьба козырь в жизни. Заказ у меня был. Невесту к свадьбе нарядить. И подружек невесты, как водится. И там и матушек тётушек. И так красиво нарядила свадьбу, что хозяина дома, где я прислугой работала, это он женился – так вот , благодарный жених тогда по-царски расщедрился. И уж так украсила я невесту, что он заплатил мне столько, что хватило мне на осуществление моей мечты.

И  открыла я тогда и у нас в провинции свой Модный дом! Слово Ателье тогда еще не в ходу было. И, закупив швейные машинки и все необходимое оборудование, приступила к созданию нарядной одежды для дам. Наняла мастериц. Заказала вывеску своего Дома Модной одежды в модном стиле МодернЪ. Дело даже пошло, но…Вот мечта-то всё и погубила. Собралась я в дорогу. Дела-то испокон веков в столицах делаются! И доверила своим работницам на некоторое время управление делом. Как позже показала жизнь, людям нечестным.

Все оказалось продано. Украдено! Даже свои фотографии в своих модных изделиях, на которых я представляла свои работы, и то выпросить не удалось. Так что, обратно ехать в столицу было уже не с чем! Ведь это коммерция. А это мне не дано. Да! Надежда Ламанова! Мечта….

Свет от иконы вдруг словно померк. Елизавета Яковлевна замерла, прислушиваясь. Руки ее со спицами замерли. Раздался страшный гул, взрывы. Их теплушку так тряхнуло, что вещи, кроме иконы попадали.

Она бросилась поднимать больную дочь и крикнула внучкам, чтобы не собирались, бегом бежали к выходу. Все выпрыгнули из теплушки. Это был их первый артналет. Белый снег был испещрен взрывами. Бегущие люди в мгновенье оказывались трупами. Кругом крики и вопли смешались с грохотом взрывов. Кровь на снегу возникала повсюду.

Обезумевшая от страха Рита побежала в сторону от поезда. Но с воздуха ее преследовал на бреющем полёте молодой немецкий лётчик. Его лицо было так отчетливо видно, что Рита запомнила его на всю жизнь.

То, как он хохотал, «играя» с нею - обстреливая её кругами. Тут к Рите подбежала, грозя ему кулаком, Елизавета Яковлевна с большим медным тазом в другой руке. Она этим тазом  накрыла Ритуську. Упав на него плашмя. Накрыв собой. Фашистский летчик делал круг за кругом вокруг них, обстреливая их. Но вдруг, словно спохватившись, улетел бомбить сам поезд. Когда все стихло, Елизавета Яковлевна подняла пробитый кое-где таз. В сердцах отбросив его в сторону. Прижимая к себе внучку, что бы она не видела, набросила на ее голову полу своего пальто стала пробираются среди ужаса разрушения, сама не зная – куда. Пытаясь уйти от теплой крови, от которой таял снег, от растерзанных трупов.

Бабушка кричала и звала  внучку Капу и свою дочь.  Стараясь укрыть голову Риты так, чтобы она не видела трупов, прижимая маленькую Риту к себе упорно волокла ее за собой мимо тех самых – «певуний из первого вагона», пристально всматриваясь и  боясь узнать в убитых дочь и старшую внучку. "Певуньи первого вагона" первыми приняли на себя  ужас бомбежки и уже разложенные вдоль насыпи  тела с разметавшимися косами тех  девушек, лет 16-18, юных, тех самых, что пели так прекрасно, что все заслушивались их пением на остановках в пути в эвакуацию. Те самые из первого вагона дивные певуньи. Но по пути их стали первыми бомбить фашисты, на бреющем полете, так низко над землей, что не только эти убийцы-летчики отлично видели, кого они убивают, гоняясь за разбегавшимися во все стороны беззащитными людьми - в основном это были женщины и дети, но и их смеющиеся и озверелые рожи было видно с земли тем, кого они убивали. Бомбили, жестоко, бесчеловечно. Но тогда семья уцелела.  Елизавета Яковлевна повела Риту обратно к горящему составу, чтобы ждать помощи им - выжившим и раненным эвакуированным. Они с бабушкой шли по окровавленной насыпи, на которую стаскивали разорванные в клочья тела тех певуний. Всю жизнь в мае Рита будет вспоминать о оплакивала их, называя их "певуньи из первого вагона"- так безымянно поминая их. Тогда судьба пощадила их, оставив всех четверых в живых. И смерть еще не взяла свою дань. И эвакуация продолжилась. Из имущества - уцелела только икона Архангела Михаила и та книжка, которую Рита засунула за пазуху тулупчика.

 

 

 

 2 глава

ВОЗВРАЩЕНИЕ В КИМРЫ

 

Квартира в Кимрах тонула в сумерках. Зеркала были завешаны чёрной тканью, как принято в домах, которые посетила смерть. В углу молчали, остановленные бабушкой старинные напольные часы с золотым циферблатом и стрелками с причудливыми завитушками. Рита подошла к высоким с резными украшениями часам и прикоснулась воспаленным лбом к прохладному боку часового футляра. Посмотрев н молчащий циферблат, вспомнила яркий летний довоенный день, когда счастливая в элегантной шляпке и в добротном городском костюме Елизавета Яковлевна подъехала к дому на извозчике. Она тогда она привезла эти часы. И Рита вспомнила то, как мама, мывшая в это утро окно, выглянув, увидела подъезжающую бабушку – Елизавету Яковлевну. Капитолина Карповна тотчас бросила мытье окон и, оставив пестрый фартук на подоконнике, выбежала из дома, чтобы помочь своей матери выгружать чудо-покупку.

 Вот они обе в дверях. Обе смеющиеся, ставят напольные часы сюда, где и сейчас стоят часы с прильнувшей к ним маленькой осиротевшей Ритой, крепко закрывшей глаза, чтобы утонуть в тех счастливых воспоминаниях. Настолько крепко, что слезинка скатилась по ее щеке, хотя одновременно от нахлынувших воспоминаний ее губ коснулась и улыбка. Мама и бабушка спорили, где же им лучше поставить эти часы. Тогда Рита и узнала торжественное слово – «циферблат». И, когда вскоре она с бабушкой «секретно» от партийца-отца оказалась в церкви, Рита таким громким шепотом спрашивала у бабушки, отвлекая ее от молитвы, что рассмешила и бабушку, и молящихся рядом с нею.

Она спрашивала:

  - Бабушка! А почему у святых на голове циферблаты? Они носят на голове время? Зачем на иконах циферблаты?

 

    Но скрипнула дверь и в комнату вошла бабушка, окликнув Риту, она позвала и старшую внучку Капу. Обняла их, молча крепко прижав к себе. Они теперь остались вместе, одни - не на виду у всего города, вышедшего в тот день 26 апреля хоронить Капитолину Карповну. Ее - учительницу, много лет встречавшую их детей и внуков - первоклашек, входящих в свою новую школьную жизнь. Так они вернулись с кладбища. Похоронили мать. Отец начальник отдела пропаганды города Кимры, что-то писал в своём кабинете.

 Капитолина и Маргарита прижались к бабушке, долго стояли окаменевшие после опустевшей после их эвакуации комнаты. Наконец Елизавета Яковлевна прервала молчание и сказала:

 -  Девочки! Но, главное, что мы смогли вернуться из эвакуации домой. Мы живы! И мама отошла в своей постели. Не безымянная могила на полустанке. А по-людски – есть у нее могилка. Мы к ней ходить будем. Цветочки на могилке посадим. Я буду шить, на еду заработаю! Прокормимся!

Тут вдруг они услышали, что входная дверь в конце коридора открылась и закрылась. Послышались торопливые шаги отца по коридору. Отец заглянул к ним в комнату, взглянув на них слившихся в единый монолит, пробормотал, что-то невразумительное, вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

Вскоре раздался скрип и звук открываемой двери. Доносится кокетливый, нарочито беззаботный женский смех. В коридоре негромкий женский голос произнес:

  - Вот забежала по дороге в ГорКом, взяла в столовой твой паёк. з Даже шампанское! Война, а тут шампанское!  Шпроты! Столько вкуснятинки! МУр-р-р-р! В вашем отделе агитации и пропаганды. Ха-ха, ну, как без шпрот и шампанского агитировать?!!! Ха-ха! - радовался молодой женский голосок, игриво аккомпанировавший себе звоном бутылки шампанского о баночку шпрот.

Но Андрей Осипович резко одернул ее:

-  Ну, Тоня! Ты всё же потише! Они только что после похорон.

Елизавета Яковлевна поцеловала девочек. И, вздохнув, сказал, словно озвучив всем троим предназначенный приговор:

 - Понятно. Значит - Тонька. Антонина Хряпова. Эта чертова вертихвостка. Говорила же я Капочке гони ты эту бесстыжую из дома.  А она все лезла к нам в дом, прикидывалась, что советоваться к Капочке ходила «что почитать». А сама – вынюхивала, стерегла в засаде.  Но, девочки, нам главное выжить. Несмотря ни на что!

И они стали выживать. А молодая жена отца их выживать из дома. Из дома их детства, из дома, где Елизавета Яковлева встретила свою осиротевшую старость. Выживала их новая жена Антонина. Сначала в никуда бездомную старуху Елизавету Яковлевну, потом и девочек одну за другой прочь из дома.

Порядок Антонина установила строгий, как должны проводить время девочки после уроков – полы должна мыть Капа два раза в неделю. Стирать, мыть посуду и готовить тоже Капа. А восьмилетняя Рита обязана помогать во всем старшей сестре - Капе и вовремя стирать в доме пыль. Что вполне справедливо, потому что, как иначе сохранить красоту холеных рук Антонины. Не портить же Антонине домашней работой ее красивые длинные ногти!  А она была занята тем, что делала себе сложные прически. Холила и лелеяла свою красоту, часами томно вздыхая от восторга перед своей красотой, скользящей улыбчивым отражением по скользкой поверхности любимого трюмо покойной Капитолины Карповны.

 И девочкам приходилось принимать все требования и условия Антонины, потому что и отношение отца к дочерям словно эмоционально оборвалось. Они стали для него лишь живыми тенями ушедшего прошлого, лишь тягостным и неудобным обстоятельством, отягощающим его новую жизнь, наполненной свежестью чувственной страсти с молоденькой женой. Прошлое, от которого он хотел только отмахнуться. И не только к его прежнему браку это относилось, но и к шлейфу тех грязных слухов, которые тянулись за игривой и такой задорной походкой его новой жены, за ее стройной спиной с крутым и чувственным абрисом ее пышных бедер.

Но из главы отдела пропаганды пришлось уйти. И он с удовольствием вернулся к любимой работе – опять стал директором школы.

Все попытки старшей дочери Капы, школьницы учившейся в его же школе, где он столько лет был директором, привели к тому, что Капа почувствовала, что говорил с ней не папа, а директор школы. А она не его дочь, а обычная школьница – не более того. К тому же строго пригрозившему ей, что, если она посмеет не выполнять все требования мачехи, он увезет ее в деревню Петраково к своим родителям – к Анне Васильевне и к Осипу Ивановичу. И доучиваться ей придется в деревенской школе.

И Капа была вынуждена затаиться, понимая, что защиты и помощи от отца не будет. Она смирилась, вернее – она внутренне сжалась, как кулак человека в мгновение смертельной опасности.

Так она и жила между прошлым, в которым он не была сиротой, где была жива мама, где было столько солнечных дней, и на нынешний, затянувшимся одним безликим днем, в котором дни сменяли ночи, но не наступала новая жизнь, в которой хочется жить и быть.

Капа понимала, что сегодня уроки ей опять придется делать уже ночью – за полночь. Потому что раньше никак не получится. Её мачеха Тонька опять навалила полный таз грязного белья – своего и отцовского. Да еще и, уходя с подружками в кино на дневной сеанс, пока муж на работе, крикнула ей из коридора, чтобы Капа быстренько, но тщательно вымыла полы в квартире.

День был яркий, давно таких не было. Все серые тяжелые облака и дожди видели над Кимрами. А тут, как в прежние времена - яркий, солнечный денек, наполнивший теплом весь дом.

Капа перевернула все стулья, положив их сиденьями на большой овальный стол. Заткнула подол ситцевого халата за поясок и стала мыть полы, начав с кухни и коридора, потом в кабинете отца, чтобы, когда Тонька вернется из кино, сразу «приняла работу». А после этого в их комнате, стараясь залезть мокрой тряпкой поглубже под широкий старинный платяной шкаф, чтобы помыть полы и под ним. А Рита стирала пыль. Обе молча делали это, погруженные в свои печальные мысли.  И, вдруг, не сговариваясь бросили свои занятия, подошли к шкафу. Раскрыли скрипучие дверцы этого шкафа, как театральный занавес. А там на плечиках висели платья покойной матери. Девочки нежно протянули руки к платьям мамы и ласково погладили их. Словно в теплый ручей в жаркий день  окунали в них лицами, в прохладу и негу разноцветных крепдешинов, в пестрые, усыпанные по довоенной моде цветочными узорами ткани нарядных летних платьев мамы.  Каждая не признавалась другой, что вспоминает мать в именно этих платьях в разных ситуациях. И себя рядом с мамой, одетой в это платье. Но, едва услышали, что открылась и закрылась входная дверь, быстро закрыли шкаф.  И, боясь, быть застигнутыми, быстро вернулись на свои места, продолжив каждая свое дело, низко опустив головы, что бы никто не увидел их слез.

    В комнату, напевая «У самовара я и моя Маша!», впорхнула молодая жена отца - Антонина или просто Тоня.  По всему чувствовалась, что и фильм ей понравился, и прогулка после фильма с подружками по городу – все ей принесло удовольствие. Она вошла в комнату. Сняла один из стульев со стола и плюхнулась в него. Тут ее настроение омрачилось тем, что не вся квартира оказалась вымытой и убранной девочками к ее приходу. И она, помрачнев, высказалась:      

  -  Капка! Тебя нужно звать не Капа, а Капуша! Рохля ты, ленивая.  Шевелись! Домывай полы! Еще постирать твоему папаше нужно. И посуда в кухне не мытая осталась! Не мне же мыть посуду!   А я, чтоб свои красивые руки портить! - произнесла она, любуясь своей вытянутой рукой с полированными ногтями и продолжила:

 - Жара! Носить нечего! Так! А что у нас там?  –  произнесла Тонька, в своих размышлениях, рассматривая шкаф. Встала и, пританцовывая, подошла к платяному шкафу, где висели платья и одежда покойной.  Скинув тут же свою одежду свою одежду, оказалась почти голой. Только поясок и фильдеперсовые, протертые до дыр на носках чулки оставались на ней. Встав на цыпочки, так что из чулок торчали ярко крашенные ногти, распахнула дверцы шкафа и принялась перебирать одежду покойной матери девочек, замерших у окна, прижавшись друг к другу. И, наконец, выбрав несколько вещей, она закрыла шкаф. Несколько выбранных ею крепдешиновых платьев, она отбросила на кровать Капы, а особенно понравившееся ей нарядное Капитолины Карповны – шелковое, небесно-голубое в цветочек платье Антонина тотчас попыталась натянуть на себя. Но оно предательски затрещало по швам, подол скатался валиком и нелепо задрался. И оно застряло, не желая плавно соскользнуть по ее спине и опасть веером вдоль ее пышных бедер. Тонька, чертыхаясь, стала с силой тянуть платье вниз. Оно затрещало еще сильнее. И порвалось по шву и на плечах, и на боках. Разозленная, она сдернула это непослушное платье и отшвырнула его.  Взяла другое и так же неудачно попыталась и его натянуть на себя. Прижавшиеся друг к другу девочки, замерли в ужасе. Вдруг Капа не выдержала и закричала на Антонину, пытаясь отнять у той это любимое мамино платье, чтобы вырвать его из рук Антонины. Подбежала и Рита. И тоже вцепилась в платье. Вдвоем им удалось отнять эту милую их сердцу память о матери.

 - Нет, не смей трогать мамины платья! – крикнули вместе Рита Капа.

Сначала мачеха ударила по лицу Риту, и Капа бросилась защищать сестренку Озверевшая Тонька била без разбору обеих. Схватив Риту за белокурые волосы, она хлестала падчерицу по лицу и орала так, что прохожие внизу за окном останавливались, слыша шум их драки, доносившейся из раскрытых окон, пока Капа пыталась отбить сестренку:

 - Запомни, тварь! В этом доме ничего твоего, кроме тебя самой - нет!!! Выживу обеих!!! Как и вашу старуху!!!! Вам здесь, сукам, обеим тут не жить!

Пинками и с бранью Антонина била обеих девочек. Как ни как, а ей двадцать семь. Здоровая деваха - «кровь с молоком» против шестнадцатилетней хрупкой девчонки, еще не пришедшей в себя после голода 1942 года, испытаний эвакуации и смерти матери и ее девятилетней сестренки. Словом, силы были не равны. И драка завязалась жестокая.

 Настоящая драка. Сцепившиеся голая Тонька и Капа, катались по полу, вцепившись друг другу в волосы. Рита подбежала к ведру с грязной после мытья полов водой и, схватив его обеими руками, смогла приподнять ведро и выплеснуть прямо в лицо Тоньке в тот момент драки, когда она оказалась под разъяренной Капой.

И это погасило драку. Тонька вскочила с пола и умчалась в спальню.

А девочки, обе так и сидели на мокром полу, плача. Отлично понимая, что отец их от мачехи защищать не будет. И что эта драка сломает их прежнюю жизнь окончательно.

 Собравшиеся под окном соседки, посудачив между собой, обсуждая происходящее, подумывали уж было расходиться. Они вслушивались, не доносятся еще какие-то подозрительные шумы из квартиры аж, начальника отдела Пропаганды и агитации их городка, правда – в последнее время опять вернувшимся работать в школу, как и до войны – директором.

 -  Господи! При живом отце! Начальником он там каким-то в Горкоме был…теперь директор школы. Их же при таком папаше и в Дет. Дом не возьмут. Директор школы, а, прости господи, на такой шалаве женился.

 - Да, уж- Тонька-то на весь город прославилась своими похождениями.

 - Так он же начальник, а что они начальнички о нашей жизни, о городе знают? Сидят там в кабинетах и жизни не видят.  А мать-то его покойной жены, что-то давно не видать.

 - Это ты про Елизавету Яковлевну? Да, не видать. Уморила ее Тонька что ли…

 Другая соседка поделилась тем, что знала о Елизавете Яковлевне:

 - Да, нет. Пока жива. Выжили ее из квартиры, ушла и угол снимает. Живет за занавеской у кого-то. Там на отшибе Кимр.  Зарабатывает стиркой.

Но другая поделилась своими наблюдениями:

  - Стиркой. Да видно, что уж так настираешь, в наше-то время! Видела ее в воскресенье, у рынка стояла она. Капли рыбьего жира продает. Стесняется милостыню просить. Вот так у входя на рынок и стоит с капельками. В надежде, что пожалеют и подадут, ведь ее ж весь город знает.

 - Да, а ведь у Тоньки целый дом в Кимрах. Могла бы пустить туда жить Елизавету Яковлевну с сиротами. Но «жадность фраера сгубила», сдают они с мамашей этот дом. Деньги совести дороже! О, вот и девчонки вышли из подъезда. Пойдем-ка. А то, подумают, что тут мы подслушивали.     

    Девочки привели себя в порядок, умылись и причесались. И пошли к бабушке, к Елизавете Яковлевне.  Она снимала «угол» - койку у кого-то за занавеской. Все трое сидели на кровати. Елизавета Яковлевна задернула занавеску.

 

Утром следующего дня началось для Капы, вставшей пораньше, чтобы особенно тщательно привести себя в порядок и заплести косы Рите оказалось новым испытанием в ее судьбе. Нужно было еще успеть припудрить из маминой пудреницы синяки от вчерашних синяков после драки с Тонькой. До слуха Капы донеслось то, как Тонька завтракала с их отцом, сама жарила ему утреннюю яичницу. Потом отец собрался и отправился в школу, а Тоня ушла в спальню досыпать утренние часы своей безмужней неги. Только после этого Капа и Рита решились высунуть нос из своей комнаты. Понимая, что разбор произошедшего неизбежен и разговора с отцом не избежать, тем более нужно было запудрить синяки, что и сделала Капа перед выходом из дома.

 В школу Капа пришла раньше всех. Ее точёный профиль на фоне стен школы розовел пудрой. Капа шла по школе и уже подходила к двери своего класса, когда идёт по школе, когда ее окликнула секретарша отца:

  - Капитолина! Зайти в кабинет директора, к отцу. Он тебя ждет.

И, хотя Капитолина ждала этого "приглашения", но все равно вздрогнула и сжалась, как перед ударом. Но уныло направилась к двери с табличкой «Директор школы». Постучав, она вошла в кабинет и Андрей Осипович, сидевший за столом спиной к окну, увидел лицо дочери сплошь в синяках, которым было не под силу скрыть следы побоев. Под глазом кроваво-сизый синяк. Капа вошла и села напротив отца. И оба, как по команде отвели взгляды в стороны, чтобы не встретиться глазами.  Огромный мрачный кабинет с портретами Ленина, Сталина, Карла Маркса и Фридриха Энгельса, которые, как ей показались тоже молчали не просто так, скосив взгляд, кто в одну сторону, кто-то из великих – в другую сторону.  Но в целом взгляды каждого из них казались Капе принципиально осуждающим. С осуждением смотрели, видя и синяки на ее лице, и слой сладковатого аромата пудры, что так же не являлось атрибутом чистоты и непорочности и свидетельствовало, и подтверждало все наветы Тони на Капу. Затянувшееся молчание прервал отец:

 -  У тебя отличная успеваемость по химии. Через год – летом вступительные экзамены в Менделеевском институте. До и на время экзаменов - остановишься

У моего брата Петра. Потом общежитие. Документы…вот они. Здесь же и деньги.  И вот твой чемодан, здесь всё необходимое.  Поезд через полчаса. Ты достаточно взрослая, чтобы о себе позаботиться.

На ее удивленный взгляд, он ответил:

 - Да! Доучиваться будешь в Москве у дяди Пети.

         Капа подошла к его столу, взяла приготовленное отцом. И подняла чемодан, изумившись, что при всей внушительности его габаритов, он оказался совсем легким.

Помолчав, все же решилась спросить:

-    А тетя Дина и дядя Петя уже знают?  Они меня ждут? Я сбегаю с бабушкой проститься, с Ритулькой!

 - Нет! Иди сейчас же иди на вокзал! Скоро поезд! В Москве родственники тебя ждут! Позвонишь им с вокзала, когда приедешь из телефонной будки. Телефон я тебе написал на отдельном листке и положил в конверт вместе с деньгами. – строго и не прощаясь с нею ответил отец.

 

 

3
ПЕТРАКОВО.ВОЙНА

 

Сорок третий – третий год войны, был ужасен и страшен.  Немцы захватили даже Рогачево, а это было совсем недалеко от Петраково – деревни, откуда родом был Андрей Осипович, где жили его родители. Чудовищные бои шли за каждую деревню, редкой радостью были не сожженные дома истерзанных войной людей. Группа «Центр» - мощной фашисткой группировки расположилась в храме Николая Угодника, что возвышалась, украшая торговую площадь этого села, когда-то сильного купеческого центра Подмосковья. Но до Петраково фашисты не дошли, и потому не сожгли дома, да и всю деревню. Хотя вокруг бои тут были страшные. Земля и тела слились в кровавое месиво. Но к тому времени, когда Андрей Осипович повёз и младшую свою дочь в деревню к своим родителям на постоянное проживание, фашистов уже выбили из Рогачево и погнали, ценой бессчётного числа молодых жизней наших солдат, горького сиротства

их детей, вдовства их жен, и многих, бесконечно многих невест, так и не дождавшихся защитников с той войны.

 Конец этого лета обнадеживал затянувшимся летним теплом. И неожиданно солнечный сентябрь ярко раскрасил листву. Рыжеголовая осень мелькала за окном поезда, в котором у окна сидел директор кимрской школы со своей дочерью Ритой – девочкой десяти лет. Полу пустой вагон трясся и гремел, проезжая по шпалам, словно хотел поучаствовал в их разговоре. Напряженном и натянутом. Отец был смущен, но держался строго. Коричневый костюм, галстук – его рабочий костюм не был заменен им на что-то попроще в дорогу, потому что предстояла ответственная встреча; с его родителями, перед которыми он всегда старался выглядеть успешно, словно всю жизнь доказывал своим видом, что все их старания для получения им образования были не напрасны.  И с директором сельской школой в Синьково тоже предстоял серьезный разговор том, что нужно принять в школу его осиротевшую Риту. На голове его была шляпа. Плащ он аккуратно повесил на крючок сбоку окна вагона.

Рядом с Ритой на деревянной скамье стоял такой же чемодан, с которым он до этого он выпроводил и старшую дочь из дома, в котором всего год тому назад умерла мать этих двух девочек. А рядом, переваливался на поворотах с боку на бок тюк, небрежно, явно впопыхах собранный. Потому, что из него торчали; чулок Риты, одежда и её кукла. Время от времени он пытался заговорить с окаменевшей Ритой о чем-то отвлеченном.  Достал чемодан и объяснил ей, что и как он туда уложил, объясняя ей, что:

 - Пойти первого сентября в школу, ты уже опоздала. Но – не страшно, все равно пойдешь в школу в деревне. Там не далеко Мельчевка, Синьково. Кстати, ещё до революции    мой отец со своей бригадой строил эту школу. Земскую больницу, и даже церковь в Орудьево. Ну, про церковь, ладно. Не то…Тут вот - уложил нужные тебе учебники. Грамматика, история…Рита. А это, что за книга?

 - Это из эвакуации. Мама нам её вслух читала, - ответила Рита, протянув руку, чтобы выдернуть из тюка любимую куклу. Прижала ее к себе, и, чтобы отец не видел ее слез повернулась к окну, делая вид, что внимательно рассматривает мелькающие за окном виды. И унеслась в воспоминания, словно прячась в норку своей памяти. Вспомнилось ей, как во время эвакуации в той обледеневшей теплушке её мама обшивала эту куклу. Как Рита радовалась этому чуду. Какое-то а ля королева платье, кружева, банты украшали эту модницу с фарфоровой головой и тряпичным тельцем. Они с мамой играют. Только отец, словно заглаживая вину, читал вслух ту самую книгу. И сам увлекся страницами о создании Дома Моды купцом Михайловым:

  - Большинство магазинов принадлежали действительно французам - только один был русским. Поэтому в пожар 1812 года Кузнецкий не горел: имущество московских французов охранялось земляками из наполеоновской гвардии. В 1843 году здесь появился особый магазин, где в пику Европе исключительно русские приказчики торговали исключительно русскими товарами. К концу века магазинов на Кузнецком и в окрестностях было уже столько, что не хватало фасадов, и стали строить пассажи. Напротив, на месте дома № 19, жила знаменитая Салтычиха, помещица-садистка. На углу Кузнецкого и Неглинной, где теперь «овощи-фрукты», держал ресторан Яр фанцуз Транкль. 27 января 1831 года Пушкин, Баратынский, Языков и Вяземский помянули «у Яра» общего друга, поэта Дельвига. Поэтому выбор  места, где в 1883 году дом Ермоловой арендовал, а потом и приобрел 1-й гильдии купец-меховщик Алексей Михайлович Михайлов. В этом доме он   решил устроить свой новый, русский Дом Моды  на Кузнецком Мосту в доме №. 14.
Для работы над устройством и художественным обликом здания купец Алексей Михайлович Михайлов пригласил известного московского архитектора – Адольфа Эрихсона (Гражданина Российской империи, родившегося в 1862 году) В своем русском Доме Моды он не только выстроил новое здание, к созданию которого он привлек архитектора Эрихсона, но и оборудовал его, с учетом новейших достижений  научно-технического прогресса дореволюционной России  - по последнему слову передовой техники тех лет. И это было необходимостью связанной с задачами Дома Моды, потому что одним из основных направлений моды, которую хотел предоставить почтеннейшей публике купец Михайлов – это меховые образцы модной одежды, столь востребованной в России и восхищавшей во все времена весь мир нашей планеты. А меха, для сохранения своего наилучшего состояния и вида, для защиты от моли, нуждаются при их хранении в прохладе круглый год. Для этого в здании на улице Кузнецкий  Мост были оборудованы по его индивидуальному заказу огромные холодильные установки-шкафы для хранения меховых шуб, манто и прочих модных изделий из меха. – Подумать только! До революции уже и холодильники в России были и….- воскликнул  Андрей Осипович.   

    –  Папа! А эта Железная дорога до революции была? —спросила Рита.

   –   Впрочем… и Железная дорога была создана до революции. – ответил ее отец.

   –   Значит, это царская железная дорога? – удивилась Рита.

 

    Какой бы долгой не была дорога, но каждый путь имеет свою конечную станцию. В этот раз это был Дмитров. От Дмитрова они добрались до Рогачёво, над которым торжественно высился голубой купол огромного Никольского храма. Тот самый грандиозный Храм, паривший над Рогачёво, в котором в 1941 году немцы устроили расположение группы «Центр». К счастью, не долго, тогда же в 41-ом их выбили наши. И теперь в освобожденном Рогачево, люди приходили в себя, обживая продолжающуюся жизнь на пепелище войны. До Петраково немцы не дошли, хотя близлежащие деревни гремели, пылали истерзанные войной.

   Отец договаривался с водителем грузовика на площади около храма о том, чтобы он их подбросил в Петраково. В это время Рита любовалась на купола, подняв голову. Потом, словно, рисуя, обеими руками обводит купола по контуру. Её ручки на фоне неба замирают, как крылья.

Когда отец привез Риту в Петраково, они шли к дому его родителей. И теперь Рита особенно остро почувствовала разлуку со всей прежней жизнью. И ее сердечко наполнилось удушающей тоской безысходности. Она заплакала, завыв в голос. В глазах ее потемнело.   Отец подхватил ее на руки и поднес к дому родителей.         

Из этой черноты открылась дверь - деревянная, сколоченная из досок дверь.

Длинный стол, в конце которого сидели мать и отец отца Маргариты, а значит и ее дедушка, и бабушка.

    Изумившись, что Андрей принес девочку в дом на руках в состоянии обморока, дед и бабушка Риты выбежали им на встречу с ведром воды.  Лицо девочки ополоснули водой.  Тут Рита и очнулась.

  - Ну, вот и добрались. С утра вас ждали! -  сказал дед.

  Бабушка Анна Васильевна, подбежав к бочке и, намочив полотенце, еще протерла лицо Риты, радуясь встрече с сыном. Хлопотливо расставляя посуду, она, сказала сыну:

-   Ох! Сынок! Сынок! Садитесь! Поужинаем вместе. Солидный ты какой стал!

«Бог напитал, никто не видал. А кто видел, тот не обидел», как говорится. С нами теперь будешь, Ритушка, жить!

 На другой день отец уже уехал. Пораньше, утром, чтобы не прощаться с дочерью.

 

В тот зимний день дед Осип читал газету вслух, присев поближе к окну. В эти минуты бабушка Анна Васильевна оставсевляла все дела и садилась рядом слушать мужа. Но, если ей не удавалось тотчас прервать готовку обеда или мытье посуды, то продолжала делать это как можно тише. Бабушка любила слушать чтение мужа. Тут ее гордость за то, что смогла прожить жизнь в любви, словно обретала зримое воплощение ее счастья. Радости всей ее жизни – любимый муж, которым она всегда гордилась и любовалась. Хотя и вышла замуж не по любви, а по воле родителей, о чем вспоминала всегда с удовольствием, не раз рассказывая Рите ту давнюю семейную историю. О том, как рухнула на пол и выла, когда вышли из родительской избы сваты, который прислал к ней вдовец Осип, оставшийся с годовалой дочкой на руках. А выла потому, что любила односельчанина Семена. Но; но толи опоздал он, то ли уж очень беден был, но родители жестко настаивали на своем, назначив день свадьбы с Осипом. А уж с жестокостью отца Анна Васильевна с детства была знакома, с самых малых лет, когда отдал ее тятенька в няньки в другую деревню, где она и нянчила хозяйского ребенка. Но однажды ясным зимнем днем, когда несла воду в дом, увидела приехавшего в ту деревню тятеньку, говорившего с кем-то посреди улицы. Бросилась к нему, обронив в снег ведро, и из-за всей силы тоски своего детского сердца, закричала:

  - Тятя! Тятенька!

Но в ответ тятенька лишь прыгнул на облучок да стеганул покрепче по боку лошадь, чтоб бежала обратно домой порезвей.  И сани помчалась обратно домой, где маленькую Аннушку никто не ждал.

Поэтому – думала просватанная невеста Аннушка, что не выжить ей, что разорвется переполненное любовью к Семену ее девичье сердце. Но не только выжила, а ни разу в жизни не пожалела, что за Осипа вышла. И дочку его от первого брака вырастила и своих тринадцать душ родила. Муж не пил, не ругался грязно – хороший был муж, светлый. Держал строительную артель, которую унаследовал от своего отца, бывшего крепостного, платившего оброк от этого отхожего промысла. И украсилась не только Москва, где они строили, но и Дмитров, и родные места – церковь в Орудьево, школа, где пришлось учиться Рите в годы войны. Поэтому и дом был крепкий под железной крышей, чем выделался среди деревенских домов.

Но пришлось ей лихо, ох, как лихо, пришлось ей старухе защищать в годы раскулачивания. Когда и до их Петракова докатилась волна устройства первых колхозов. Состарившийся дед замер от отчаяния, от невозможности защитить весь прежний уклад жизни. За честно заработанный дом пятистенок был зачислен в кулаки, а значит - во враги. А гордость многодетной семьи – железная крыша – честно заработанная им – оказалась приговором для всей семьи, которой по меркам колхозной жизни угрожала высылка в ссылку на поселение в Сибирь. Потому что председатель колхоза, из их же деревенской голи перекатной, из забулдыг бесстыжих в прежние годы, в новые времена, вон, в какое начальство поднялся. Анна Васильевна на разговор с председателем колхоза мужа не пускала. Берегла мужа! Надеялась, что, напомнив, что старший сын Федор был советским офицеров пограничником. Отличником боевой и политической подготовки. Да то, что сын ее Андрей – человек уважаемый – директор школы, в 1919 году принимал участие в раскулачивании, - все это обнадеживало ее, что этими козырями ей удастся защититься от ссылки. Так ей и объяснил председатель колхоза, выбившийся» из грязи в князи», из своей же деревенской бедноты, но сделал семье Анны Васильевны уступку:

  - Ну, ладно, старуха! Дам тебе еще пожить! Погодим с выселением тебя и сучьей твоей семейки! Будешь жить в своем доме, пока будешь мне водку таскать! Но – каждый день и чтоб с закуской.

  И Анна Васильевна, жена не пьющего мужа, трудяги и достойного отца тринадцати детей, в тот год покорно таскала окаянному председателю колхоза водку с закусью каждый вечер, терпя его грязный мат перемат.

Идти было страшно одной в осенних потемках. Дед приболел и шла она с дочерью, которую она оставляла за дверью, входя к этому душегубу.

И в один из холодных и дождливых дней, бушевала гроза и, как говорится, добрый хозяин собаку из дома не выгонит. А она шла к самогонщице за бутылкой. Но разрыдалась вместе с раскатами грома, завыла в голос, падая на колени. И завопила, глядя на Луну, протягивая к ней в мольбе свои натруженные руки:

 - Чтоб он сдох, гад проклятый! Чтоб обожрался до смерти, от этой водки проклятой! Чтоб утоп в самогонке этой чертовой!

И в отчаянии упала в мокрую осеннюю листву, рыдая катаясь по земле. Но и в тот раз отнесла поганцу и выпить, и закусить. Вернулась домой мокрая, несчастная, с запавшими глазами, с прилипшими ко лбу растрепанными волосами. И, лишь скинув куртку на пол, бросилась на кровать, уткнулась в подушку, чтобы не разбудить мужа своим воем. Не слезами, а полным отчаяния воем безнадежности. Но, совладав с собою, улеглась спать. Но не спалось, а все думалось и думалось Анне Васильевне о том, как же докатились и она, и ее семья и вся Россия до такого позорного житья.

Гордость многодетной семьи – железная крыша – честно заработанная им – оказалась приговором для всей семьи, которой по меркам колхозной жизни угрожала высылка в ссылку на поселение в Сибирь за наличие признаком зажиточности. И даже факты эксплуатации приписали ее мужу Осипу Белякову за то, что он держал до революции свою строительную артель и наемных работников в ней. Так решил председатель колхоза. А не одну судьбу порешил он в их местах, еще совсем недавно славившихся добротной, сытной и даже зажиточной жизнью знаменитого села купеческого Рогачево, что под Дмитровом. Рядом прекраснейший монастырь – Николо-Пешношский, на отшибе которого и находилась деревенька Петраково. Еще совсем недавно жил здесь трудолюбивый народ, талантливый, созидатель праздников и радостей живших в достатке людей. Так высоко поднявших свой край, что не только на одни свои пожертвования в селе Рогачёво огромный и величественный храм Николая Чудотворца построили и расписали, но даже успели построить здание вокзала, поскольку до революции, учитывая, что Рогачево по размерам и размаху социально-хозяйственной деятельности стал значительным, процветающим купеческим городом, планировалось в царской России основать и тут железнодорожную станцию. Но революция сломала все планы бурно развивающейся России. Вскоре сдали большевики все военные победы русской армии в Первую Империалистическую, разгорелась в стране Гражданская война, пошло разорение крестьянского хозяйства и одновременно и нещадные поборы последних хлебных запасов крестьянства в ожидании города. И потянулись из разоренных революцией и Гражданской войной  большевистские отряды продразверстки.Не только отнимавшие последний хлеб у крестьян, обрекая их семьи на голод, но и убивая пытавшихся защитить свою возможность выжить  и заодно и духовенство в деревнях и селах, разоряя церкви, как нравственную  так и житейскую опору народа. Начались репрессии против народа. Против тех, кто своим трудом после отмены крепостного права поднялись и выкупали земельные участки для своего хозяйства, создавая основу нового мощного фермерского хозяйства. Те, кого презрительно называли «кулаками» те, кому не по силам или просто не хотелось работать до седьмого пота, не щадя своих сил, чтобы заработать деньги на покупку земли, на создание крепкого крестьянского хозяйства. Накатили кровавой волной массовые репрессии в отношении зажиточных семейств, особенно против семей купцов, мельников, да и всех, кто до революции успел подняться, своим трудом выкупиться из крепостной зависимости и стать предпринимателями на плечах которых поднялась матушка-Россия, став к 1913 году мощнейшей европейской державой. Те, кто начал достойно жить после реформы 1861 года - отмены Крепостного права - то есть – поднялись, как говорится с нуля, своим трудом, как говорится «своим умом и талантом» а через пару поколений уже стали достойными и состоятельными гражданами, со своим делом и капиталом. Но все бедствия революции разорили эти места. Это разорение жизни этого края -пышно-праздничного, радостного до революции, добивали беспредел продразверсток, раскулачивания и выселение людей, поднявшихся своим умом и талантом из собственных домов в ссылку, зачастую на гибель, потому что в родные места никто не вернулся.  А многие годы спустя чудом уцелевшие в ссылках, где людей просто выбрасывали в Сибири на пустые заснеженные поляны на лесоповал и бросали без крова на верную смерть- выжившие смогли свидетельствовать об ужасах бесчеловечности, на которые обрекали семьи с малыми детьми, высланные на погибель – на уничтожение, как класс. Так узналось о том, в каких муках погибали соседи, да и то шепотком, возмутиться вслух было смертельно опасно в новой, укореняющейся жизни во власти колхозов и их председателей колхозов.   

В Петраково тоже появился свой новый хозяин их жизни. И по меркам справедливости послереволюционной жизни был он не из добротно хозяйственных купцов, не из предпринимателей, а из их же: из деревенской голи перекатной, из забулдыг бесстыжих, но эта стыдоба осталась в прежней – в дореволюционной жизни. А теперь он, поднявшийся на волне борьбы с «эксплуататорами проклятыми» в новые времена, вон, в какое начальство поднялся. Стал председателем колхоза.

Анна Васильевна на разговор с председателем колхоза мужа не пустила. Берегла мужа! Надеялась, что, сама справится, напомнив, что ее старший сын Федор - советский офицер-пограничник, отличник боевой и политической подготовки – отведет беду. Весь прежний уклад жизни и ужас раскулачивания вступили в схватку и над ее домом, тем более, крыша крепкого пятистенка была железной. А это похлеще всех доносов и документов свидетельствовало о зажиточности семьи Беляковых.  И не важно, что честным трудом все в этой семье было заработано. Важно было то, что председателю колхоза очень та железная крыша, как и весь крепкий, добротно построенный дом – нравились председателю. И он наметил переехать со своей семьей в дом Осипа и Анны Беляковых. Но пока был председателем он недавно. Потому не решился сразу дом захватывать, вписав имена хозяев в списки тех, кого обрекали на ссылку.  Словом, решил повременить. Да и то, что сын их Андрей Осипович Беляков – человек уважаемый – директор школы, а в 1919 году даже принимал участие в раскулачивании, о чем, конечно, стыдно было ей самой вспоминать, но и   – тоже мешало решительному захвату желанного дома.

Так, утирая слезы в ночи, перебирала Анна Васильевна в уме эти «козыри» ее судьбы, в надежде, что с уж такими-то козырями ей удастся защититься от ссылки. А председатель колхоза, выбившийся» из грязи в князи» из своей же деревенской бедноты, сделал семье Анны Васильевны уступку:

     - Ну, ладно, старуха! Дам тебе еще пожить! Погодим с выселением тебя и сучьей твоей семейки! Эксплуататоры проклятые! Поживите еще гады-мироеды! Будешь жить в своем доме, пока будешь мне водку таскать! Но – каждый день и чтоб с закуской. Поняла, старая б…дь?-горько всплывало ее памяти. Опять вспомнилось и то, как возопила она к грозовым небесам:

    - Господи! Где же ты??? Помоги! Чтоб он сдох, гад поганый! Чтоб обожрался до смерти, этой водки проклятой! Чтоб он утоп, сволочь бесстыжая в самогонке этой!

Металась она до рассвета в печальных и горестных думах, пытаясь увязать весь обрушившийся на ее семью ужас с тем, что могло своей греховностью покалечить ее жизнь. Чтобы найти причину такого гнева Господнего, что обрушился нах с мужем старость. Пытаясь понять – вечное русское: «За что, Господи, караешь-гневаешься?». Потому что представить, что это могло оказаться стихийно хаотичное противоречит русской душе, русскому человеку свойственно искать причину бед в греховности им содеянного, а беды – как наказание за грехи.

Так и Анна Васильевна перебирала в памяти все пережитое, и мысленно прилаживая осколки воспоминаний к событиям последних лет, как заплатки на прежнее праздничное, но износившееся и обтрепанное платье. Подумала о том, мать ее Устинья – старушка под сто лет, доживавшая свою жизнь у нее в доме за занавеской в углу за печкой. Это теперь она немощная старушка, уж давно не встающая с постели. А раньше, сильная, красивая крестьянка, слывшая в округе знахаркой, обладавшая чудодейственными способностями – лечить людей травами и силой молитвы во время лечения, наложением рук даже боль при родах усмирять, как у роженицы, так и у коровы. Правда грустна бывала после этого часто и жаловалась дочери:

 - Злые люди! Ах, злые! Никому не верь, дочка! Как беда пришла, болен, кто-то – отвары срочно нужно сварить, или баба разрешиться не может, или у коровы плод поперек лежит корова - так помощь нужна, что посреди ночи стучат в окно. Будят, умолят помочь: «Спаси, Устинья, помоги!» И бежишь среди ночи на помощь. А потом бывает, что идешь по улице, и слышишь, как иной раз в спину тебе прошипят: «Ведьма! Знахарка!» А ведь опять беда придет, так опять ко мне же побегут. И что мне делать? Все равно – и опять помогала.

Припомнилось это Анне Васильевне потому что хоть сама и не училась у матери ее премудростям, не дано было, но и сама себя спрашивал – от какой силы это дано- от божеской ли? И Устинья только робко плечами пожимала, и поясняла, что и самой не ведомо, что с языческих времен в ее роду эта сила время от времени по женской линии возникает. И на ту, что выпал этот жребий и врачует-врага ли, друга ли - все одно. Вот об этом и задумалась Анна Васильевна, о том, что – а вдруг не от Божеской силы эта способность, не кара ли это Господня на ее семью обрушилась. То, точно пыль придорожную смахнула с себя эти подозрения, ведь уж сколько семей из их округи из их домов изгнано, и сгинули и взрослые, и дети малые- ни весточки от них, ни слуха. Но ведь знахарок в их семьях не было! Нет, не то…-решила она.

И пришлось Анне Васильевне честно вспомнить о том грехе то, что вонзенным ножом жил в ее сердце неизбывной болью и стыдом, что сама от себя таила и старалась не вспоминать.

Это случилось тогда, когда узнала Анна Васильевна от соседок, прибежавших к ней в дом с пакостными такими новостями, что ее сын Андрей, как местный грамотей, вместе с приехавшими на разбой-продразвездку из Мосвы, отправился на продразвёрстку, чтобы записывать, то есть списки создавать, вроде описи, у кого сколько изъяли- она первым делом бросилась вещи его собирать. А, только узел завязала, другая соседка прибежала с черной вестью, что ее гордость и  любовь – сын Андрей вместе с той вооруженной продразвёрсткой к ее же куму - мельнику заявились раскулачивать. Ограбили их бедных, весь дом обобрали на телеги награбленное погрузили. И погнали семью мельника из дома следом за телегой пешком с узелками и старых, и детей младших – никого не пощадили. В ссылку на погибель погнали душегубы проклятые. Зверствовала продразверстка в их местах в Рогачёво и в окрестностях люто. Начали с монастыря Николо-Пешношского, где, кого из монахов и священников постреляли без суда и следствия, а кого-то в ссылку на смертную муку погнали. А ведь это были те самые монахи и священники, среди которых она своего первенца – Андрюшеньку, родившегося таким слабеньким, что никто и не ждал, что он больше месяца проживет, от верной гибели отмолила. Из их рук благословение приняла. Святой водой того монастыря младенчика своего умирающего умыла, обтерла всего. И он ожил, порозовел у нее на глазах. И улыбнулся ей такой ясной улыбкой, что сердце ее возрадовалось, потому что ей стало очевидно, что будет ее первенец Андрюшечка жить, что беда отступила, а ведь несла умирающего с посеревшим от недуга лицом.  А до того даже ее родная мать – Устинья помочь ей не могла. Так и сказала дочери, что ничем помочь не сможет, не помогают ее снадобья. Что ребеночек обречен. И доктора, и добрый фельдшер в сельской земской больнице – ничем помочь ей не мог, и чах на глазах ее младенчик.

Поэтому послушалась Анна свою мать Устинью, и пошла Анна к Пешноше молится. Но только, одна пешком с ребенком на руках, не на подводе. И целый день чтобы молилась. Идти к Пешноше, как называли местные Николо Пешношский монастырь. Анна с хворым первенцем на руках, отправилась на следующий день – рано утром. И вспоминая, как отравился ее сын Андрей, жизнь которого она вымолила у Бога, раскулачивать честных людей, среди который был и ее же кум. Его детей и внуков мельника, крестников ее отправил в ссылку. Вот страшных грех на семье Анны, несмываемой тьмой и грязью лег. Тогда Анна сложила вещи сына и поставила на крыльце, чтобы в ее честный дом сын даже войти не смел после такого злодеяния. Чтобы умолять его – вот так от отчего порога тотчас уехать в город из родного Петраково. И жить другой жизнью – не оставаться в их местах, не позорить их с мужем честную фамилию. Другой судьбы искать. Пусть и жестоко, а так решила Анна, чтобы вытянуть сына из злодейства, ставшего в те годы повседневностью и обычной ежедневной работой. А когда ждала его возвращения после его участия в раскулачивании, сидя на крыльце и осознала впервые, что быть может, Господь, зная наперед его судьбу, а значит о том, что такое злодеяние ему предначертано, и не допускал ее первенца жить. Потому не хотели силы Небесные злодейства этого допустить. А она – отмолила сына у судьбы. И тогда впервые она ощутила, что было это ее восстание против Бога и судьбы. Богу виднее было почему жизнь Андрюшенки ее не наглядного пресечь хотел. А ее мольбы оказались строптивостью и не покорностью воле Божией. И впервые, ожидая на крыльце сына после его душегубства-участия в продразверстка, пожалела Анна, что отмаливала сына у Мефодия, у Пешноши, что не покорилась судьбе, а восстала против нее. Тем более, уж кому, а только не ее сыну Андрею роптать и в чем-то винить царскую власть. Как никому другому вокруг – благодарить нужно было, а от него - черная неблагодарность. Потому что, детство его попало, как раз на те самые годы, когда вошли в силу и укрепились реформы образования в царской России в борьбе с неграмотностью. И повсеместным стало обязательное школьное четырех классное образование – в любой, самой захудалой деревеньке, а обязательно детишек грамоте учили четыре года. Да мало того, специальный указ действовал в царской России, чтобы учителя отмечали способных и талантливых учеников, и рекомендовали, пусть самую, что ни на есть бедноту, чтобы им дать возможность дальше обучаться в гимназии. Восспоможение давали, чтобы талантливых детей отправляли в крупные села и города, где есть гимназия, чтобы, если есть в ребенке талант, мог бы и дальше – высшее образование получить. Стать из беднейших крестьян мог человек и врачом, и инженером, и учителем, как сам Андрюшечка мечтал в детстве. И отправили его в Дмитров учиться. В Дмитровскую городскую гимназию.

Учился он в классе с самими князьями Оболенскими, которых родители чадолюбивые нарочно в городской гимназии обучали, чтобы не спесивыми росли, а с детства знающими жизнь и народ. Правда – не дружились они с Андрющечкой ее, приходившим из съемной комнатки, который оплачивали они с мужем для проживания во время учебы в лаптях и в поношенном тулупчике. Но ведь учились же! И учителем он, крестьянский сын, стал, как мечтал, именно благодаря образованию, полученному в царской России, как и многие другие. Трудом и усердием, которых поднялась Россия из Крепостнической державы до 19 февраля 1861 года до передовой и могущественной Российской Империи.

И потому, когда после революции 1917 года ее любимый сыночек Андрюшенка вернулся в Петраково, с документами в который гордо значилось – «Ликвидатор безграмотности», чтобы возродить из руин, разрушенную революцией систему сельского и деревенского начального образования, так гордилась им Анна Васильевна, потому что это было плодом их с мужем правильного пути, их труд и усердие. Пока однажды не побывала на его уроке в бывшей земской школе, стоявшей заколоченной после 1917 года. И увидела, как ее голубоглазый красавец сын, с красивой, плавно лежащей волной густого чуба, цвета спелой пшеницы, с чеканным профилем, вещал у школьной доски, обучая грамоте, диктовал, выводя мелом по черной доске, красиво, изящными еще дореволюционными прописями:

 - МЫ НЕ РАБЫ!

Тут не выдержала строптивая Анна Васильевна, и взорвалась, слыша, как пояснял ее Андрюшечка всему честному народу, что революция 1917 года освободила народ, что теперь они могут обучаться грамоте и гордо писать : «МЫ НЕ РАБЫ!»

Встала, по-домашнему стукнув кулаком по столу, и громогласно напомнила сыну, что «мы не рабы» с 19 февраля 1961 года. Итого к 1917 году - 56 годиков, как не рабами были! Царь-батюшка нам освобождение еще когда подарил!

 - Почитай, как уж поболее, чем полувека, как мы не рабы! Не вчерась, освободились! Напраслина все это! Нечестно это!

Чтобы не надрывать свое огорченное сыном сердце, не мешать ему в его работе, больше Анна Васильевна на те открытые уроки не ходила.

 Все это вспомнилось Анне Васильевне, и упрямо, и беспощадно толкало ее к неизбежному горестному выводу о том, что все выпавшие на долю ее семьи горести- справедливое возмездие за грехи сына. А она – строптивица, отталкивала от себя эту неизбежную правду.

«Блажен муж, иже не идет на собрание нечестивых!»  - отчетливо возникло в ее поникшей от горя голове, когда смотрела на приближавшегося, идущего от калитки к порогу дома сына - сына, пришедшего с собрания в сельсовете тех, кто весь тот теплый осенний день вершил судьбы тех, кого знала она всю жизнь. Увидел сына и Осип. И, обняв за плечи жену, вышел на крыльцо на встречу сыну.  Поставил перед собой чемодан и узелок с собранным  ему в дорогу съестным. И, когда сын подошел к крыльцу дома, Осип глядя сыну прямо в глаза, не сходя с крыльца спокойно и веско произнес:

 - Мать так решила. И я с матерью согласен. Уезжай, Андрей!  И Андрей уехал.

 

С этими воспоминаниями уже засветло она и заснула. Но долго спать ей не пришлось.

  Утром ее разбудил частый и громкий стук в окно. Анна Васильевна подошла раздвинула в стороны пеструю занавеску. И увидела свою дочку Нюшу с растрепанной косой густых каштановых волос, в ватнике, наброшенном прямо на ночную рубашку. Анна Васильевна распахнула окно. Нюша прильнула к подоконнику и рассказала матери:

  -  Мам! Ну, намолила ты! Утром гада нашего мертвым нашли. Издох проклятый! Допил самогон и подох! Как сидел и пил, так и его нашли-башка на столе, а сам мертвый, мордой на стол упал. Ну ты, прям, как наша бабка Устинья стала. Как скажешь, так – все, чисто приговор! Уж, коль проклянет кого, так тому не жить! Так и ты.

 Но со смертью этого председателя опасность ссылки не ушла. И страх не отпустил их семью. И действительно, вскоре появился другой председатель колхоза. Этот не требовал водки и самогона, зато прямо явился к ним в дом. А поскольку Анна Васильевна была женщина не просто домовитая и хозяйственная, а еще и любившая все красивое, то и коромысло, и конная упряжь вся - были у нее расписные с резными узорами – такой умелец был ее муж. К той красивой упряжи с ярким хомутом, который украшал развеселый венок, каких-то не виданных цветов и потянул ручищи загребущие вновь прибывший председатель, поясняя:

  - Все равно вам всем в Сибири гнить. Там и подохните. А дом этот я себе возьму. Так что - тебе, Анна Васильевна, этот хомут ни к чему!

 Но Анна Васильевна, опасаясь только, чтобы муж не вернулся во время этого разговора, чтобы его не втянуть в драку, вместо ответа схватила косу и замахнулась на него, злобно зарычав:

  - Только дотронешься до хомута, снесу тебе башку! Мне все равно в Сибири гнить!

  Эта простая логика ошеломила его. И он тотчас ретировался из дома.

Но заступились Небеса за дом Анны и Осипа, защитили силы небесные их старость от ссылки. Спасло семью от Сибири только то, что, как говорится: «Не в силе Бог, а в правде!»

На следующем собрании в Сельсовете вопрос о признании семьи Беляковых врагами народа было уже делом решенным. Но спасло неожиданное письмо от старшего сына Федора и Благодарственное письмо его начальства.

 Оказалось, что именно в это время горестных печалей, выпавших на долю его семьи, Федор Осипович Беляков героически задержал и обезвредил, какого-то очень важного нарушителя, шпиона. И был представлен к награде и значительному повышению по службе. В письме и газетный лист был со статьей о героизме пограничника Федора Осиповича Белякова. Но был ранен, о чем его начальство и сообщало в письме его родителям, сопровождая его выражением благодарности.

Это письмо и прочитал их сын Андрей, приехавший поговорить с новым председателем, чтобы заступиться за семью, чтобы не включал родителей в списки тех, кого наметили к ссылке, как видный коммунист, директор школы в Кимрах, проработавший вместе с женой Капитолиной Карповной и ее матерью, то есть – его тещей Елизаветой Яковлевной. в этих местах в 20-го года по 25 год ликвидатором безграмотности, а потому человек в этих местах уважаемый. На собрании в Сельсовете – ровно до объявления новых «врагов народа» из своих же деревенских – он успел зачитать это письмо и объявить о награждении брата – их соседа наградой за проявленный героизм и преданность Родине. В это время приехал и Андрей, чтобы защитить  мать и отца от этой напасти. Он устроился в Кимрах, стал директором школы. Жил с женой и дочерьми в директорской квартире, а проще – в двух отведенных классах для проживания семьи директора.О прошлом просто не говорили. Да и Андрей явно был рад произошедшим в его судьбе изменениям.

Словом, удалось  Андрею, большому умельцу публичных выступлений и явно одаренному ораторским талантом, повернуть дело так, что уж и неловко стало семью советского героя -с одной стороны, и родителей «ликвидатора безграмотности» с другой стороны по приказу председателя в Сибирь в ссылку на погибель загонять.

 И вопрос этот председатель «смял», хотя и предвкушал уж переселение своего семейства под крепкую железную крышу дома Беляковых.

Ходили слухи и о том, что побоялся он еще и «черного глаза» Анны Васильевны, дочери старой Устиньи из Трехсвятского, в Усть Пристани – столетней старушки, тлевшей у нее в крайней комнатке за цветастой занавеской.

А уж, если разобидит кто, до самого сердца истомой боль заполонит, так та   боль так и прихлопнет обидчика. И местные все это хорошо знали. Так хорошо, что и нынешний председатель не знать не мог.

 Но теперь дом был защищен и жизнь в нем текла дальше со своими омутами, водоворотами.

 

 

 Война отняла жизни ее сыновей . Сначала Федора, потом 19-ти летнего Сергея, потом и Колю забрала. Остались они старики – вдвоем. Дочка Нюша жила отдельно, рядом с мужем и сыном Шурой – двоюродным братом Риты. И во все годы невзгод и радостей Анна Васильевна смотрела на мужа с гордостью и любовью.

Хорошо, что это осталось позади. И теперь сидит она – Анна Васильевна за столом и слушает мужа, то ли наслаждаясь звуком его голоса, то ли новостями, его устами:

  -  В 1944 году, еще во время войны, правительством было принято решение создать ОДМО- Общесоюзный Дом Моделей в Москве.                 

 -  Ух! Это-то с чём едят! Фу, ты-ну-ты! – изумилась Анна Васильевна, но дед продолжал:

 - Наши отечественные художники-модельеры, не теряя и в годы войны яркости творческого накала, который они сохранили и в это тяжелое время испытаний, будут востребованы нашей страной и после войны в мирные будни. И им предстоит создавать ОДМО - Общесоюзный Дом Моделей.                             

В этой деятельности им предстоит  обобщить исторический путь развития Моды в России, соединить его в единое целое с деятельностью, творческими направлениями и принципами организации  работы ведущих дореволюционных Домов Моды  и современных знаменитых Домов  Высокой Моды ,  в предчувствии наступающего светлого мирного дня нашей победы. Представляющий новый и еще не прожитый образ жизни, такой желанной и долгожданный за все годы этой войны.

  Прочитав это, дед снял очки. Как-то уважительно сложил газету. Задумчиво замолчал, повернувшись к окну. Тут скрипнула дверь, открылась, впустив облачку ледяного дыхания зимнего дня. Это Рита вернулась из школы в Синьково. Разделась, радуясь теплу дома, как-никак, а пять километров пешком ходили петраковские ребятишки в ближайшую школу. Рита подсела рядом с дедом, дуя на свои замерзшие руки. Бабушка отправилась к печи, чтобы подогреть обед. А дед, потрепав Риту по плечу, продолжил обсуждать прочитанное:

  - А знаешь, мать! Всё это написанное - дорогого стоит! Значит скоро войне конец! Точно тебе говорю! Это ж надо такое: война, но раз о моде приказ правительство издаёт. Понимаешь, Указ Правительства об Доме Моделей! Моду делать будут! Не ателье какое-нибудь, а Дом Моды! Значит точно! Точно- скоро совсем погоним мы немца! Точно погоним!

Ритка! А я тут твой рисунок видел ты меня так ловко нарисовала. Вот тут, гляди, мать, как я похож. Что ты, Риська, убрала не показала бабушке? На полях газеты, смотрю, так хорошо получается! Ну, точно - я! И бабку давай нарисуй! Можно, правда, можно и помоложе!  А!? Хочешь молодой быть? А? Анна?

   Бабушка Анна Васильевна рассмеялась в ответ и сказала:

 - Она ж только из школы! Пять километров пешком из Синькова. Поесть дай спокойно девчонке! А то все - рисовать да рисовать! Так, да ещё и помоложе! Аль так тебе не хороша! А тебе чего с молодой-то делать! А?

 Анна Васильевна прожила с мужем в большой любви и с гордостью говорила: "Меня муж за всю жизнь-ни разу нисколечко не обидел!"

Она годилась и любовалась им, уже лысым стариком. И сейчас, словно расцвела, рассмеялась и обняла его. Крепко поцеловала в круглую лысину, обвив руками его за шею. Давным давно еще в царское время она тоже училась в школе в том же селе  по учебной четырех классной системе бесплатного  и всеобщего обязательного для всех слоев общества образования. Там же учился по той же царской программе в Синьково и ее муж Осип -лет за десять до нее, поскольку был старше ее, но он всю жизнь читал и писал, потому что унаследовал строительную артель, которую создал еще в крепостное время его пра-прадед, как отхожий промысел. И потому грамота ему была нужна. А Анна Васильевна – жена его, родившая 13 человек детей, прекрасно вела хозяйство, держала домашнюю скотину и заботилась о многодетной семье и ей было не до чтения книг, и уж тем более не до письма, потому – все полученные ею еще в царские времена знания и грамотность быстро улетучились из ее памяти. И она, простодушно отмахиваясь, словно от надоевшей мухи, всегда говорила, когда об этом заходила речь:

  - Да, неграмотная я!

Но Рита, видя то, как любила Анна Васильевна слушать, как муж читает вслух ей книги или газеты, пока она крутилась по хозяйству, готовила обед, мыла посуду, что-то подшивала или штопала, как становилась осанистой и преисполненной гордости, когда Осип читал газеты односельчанам или писал им по-соседски письма, тогда Рите начинало порой казаться, что безграмотность ее бабушки произошла вовсе не от забывчивости, а от ее пристрастия к тому, как читает ей вслух ее ненаглядный муж. А проще – от любви!

   Рита ушла мыть руки.  Тут дед поманил жену, чтобы «посекретничать». И прощептал ей на ушко то, что так не легко было сказать ей. Он, словно за поддержкой и одобрением, посмотрел на фото портреты трех  сыновей,  еще в 42 – ом году убитых на войне.

Наконец решился и произнес, обняв ее и прошептал:

 -  Ань! Там у тебя всё отложено… Сережино и Колюшкино. Бумага, кисти, акварели разные, краски их. Карандаши Федора. Высохли, конечно, краски-то, но – это ж акварель. Размочить можно! Новую-то краску, где ж теперь купишь? А там ещё довоенное все. Так ты – отдай! Отдай Рите! А они- мальчишечки наши – они с нами всегда! Всегда, пока и мы живы! Они для нас с похоронкой не кончились! И никакая похоронка их у нас не отнимет! Ты, не серчай! Ей рисовать нужно! Талант у девчоночки есть!

  Рита замерла, увидев из сеней, что дед и бабушка словно вжимаются друг в друга, чтобы не рыдать. Рита догадалась, что об убитых сыновьях они сейчас затосковали.

  Анна Васильевна метнулась к окну, задернуть шторки и смахнуть слезы. Пошла хлопотать с обедом. Дед повыше поднял газету. Очки остались на столе. На столе появилась тарелка горячих, дымящихся щей. Рита села за стол.

И, несмотря ни на что, стала с удовольствием есть, вдыхая сытный запах наваристых щей, хотя и настороженно вслушиваясь.

Анна Васильевна вышла. Вошла к себе и медленно открыла шкаф. Поглаживая перебирает вещи. Достала школьные альбомы. Осторожно вырывает юношеские рисунки сына, убитого на войне в 18 лет. Кладет их обратно в шкаф, убирая под стопку белья, прошептав:

  - Прости! Сереженька!

Так же поступила она и со стопкой дорогих для неё вещей в другом углу шкафа. И также вырывает, но только один листок, с неумелым, но полным искреннего восторга, портретом любимой девушки, подписанный им - Лена.

Анна Васильевна сквозь слезы, прошептала, чуть не плача:

 - Прости! Коленька!

    Рита поела и отнесла посуду, вытерла стол и разложила свои учебники и тетради. Но делать уроки не спешила, а читала деду свою книгу:

-  Дом моделей "Кузнецкий мост" находится в самом  Центре Москвы, на улице Кузнецкий мост, которая издавна славилась своими модными магазинами. Вспоминается реплика одного из персонажей комедии Грибоедова "Горе от ума", написанной в 1825 году: "А все Кузнецкий мост и вечные французы, откуда моды к нам и вкусы!".

 Кроме готового платья, на Кузнецком торговали великолепными мехами, тканями, кружевом, ювелирными украшениями - всем тем, что пленяло воображение модниц.»

  Анна Васильевна вернулась в комнату.  С альбомами в руках, с двумя коробочками с акварельными красками, букетиком беличьих кистей, зажатых в ее натруженной руке. Она разложила эти сокровища военного времени перед изумленной Ритой, онемевшей от радости.

В этот момент ожил и заговорил репродуктор. И на всю избу прозвучало: «От советского ИНФОРМ бюро» - и всё отошло на второй план, все стало не важным перед ожиданием сводки с фронтов, на которых решались судьбы бесчисленного множества людей, семей – таких же, как и они в это мгновение, когда решалось их право на жизнь. И потому внимание всех троих было приковано к сводкам с фронта. К голосу Левитана, дающего каждому слушащему надежду.

 

        

4 глава
ИЗ ПЕТРАКОВО В БОЛШЕВО

 

Солнечное утро осветило стену, увешанную картинками Маргариты. Букет желтых одуванчиков, стоящий в крынке. Кот Тарасик, лакающий сметану. Дед и бабушка рядом, улыбающиеся. Корова  по кличке «Дочка», красотой и надоистостью которой так гордилась Анна Васильевна, рога которой украшал букет. Брат Шурка, двоюродный брат Маргариты - сын тёти Нюши с ведром язей, после их с Ритой удачной рыбалки. И портрет тети Нюши, русоволосой, синеглазой.  За окном зеленел и расцветал май. Май - всегда май, даже во время войны несет радость первого тепла и яркой зелени.

   Рита сидела на скрипучей деревенской кровати, покрытой лоскутным покрывалом. На коленях у неё лежал чемодан. На дно чемодана она укладывала свои рисунки, в основном пейзажи и портреты односельчан. Потом – поверх уложила свои теплые вещи. Рядом стояли ее деревенские родственники, дающие советы, что брать с собой, отправляясь на вступительный экзамен в Московский Швейный техникум. Помогали Рите – абитуентке 1944 года укладываться в дорогу. Кто-то из соседок свою кофту ей принесла. Тетя Нюша сшила платьице, темно синее в горошек. Кто-то юбкой поделился. Рита была очень благодарна за все. В свои четырнадцать она вдруг превратилась в настоящую русскую красавицу с белоснежным лицом, которое, не смотря на все беды ее сиротства, украшал яркий румянец. Две русые косы ложились весомо на ее плечи. Рита аккуратно намотала на ноги портянки, потолще, потому,  что поедет поступать в Болшево в дедовских сапогах 42 размера.

Она нырнула в дедовские сапоги. Встала и потопталась на месте, проверяя, удобно ли сидят. Тетя Нюша всплакнула на прощанье и вдруг сорвалась к порогу, на секунду оглянувшись, крикнула Рите и провожающим ее близким:

  - Погоди! Я сейчас! Без меня не уходите!

Она вернулась вскоре, что-то прикрывая фартуком. Откинув его, протянула Рите белые босоножки. Она бережно держала их на вытянутых ладонях. Улыбаясь и, пытаясь одновременно смахнуть слезы, тётя Нюша сказала: 

   -  Все ж не на агронома учиться едешь! В швейный техникум поступаешь!

 А там все модницы, зазнайки! Вот по знакомству в Дмитрове достала.  А мне…Уж некуда уж форсить!

Маргарита буквально захлебнулась от восторга, увидев эти легкие, такие праздничные босоножки. В растерянности не сразу нашла слова:

- Ой! Тётя Нюша! Красота-то какая! Бальные. Примерю! Ой! Спасибо Вам! Спасибо!

Тотчас скинув дедовы сапоги и размотав портянки, Рита примерила простые советские, на несколько размеров больше на ногах четырнадцатилетней Маргариты ее первые туфельки – белые босоножки. Сев на кровать, вытянув ноги, залюбовалась подаренными тетей Нюшей туфлями. От радости болтала ногами, рассмешив провожающих ее родственников.

Когда Рита приехала сдавать вступительный экзамен, приблизившись к зданию техникума, быстро, закинув за плечи свои великолепные светло-русые косы, прислонившись к дереву, торопливо стянула дедовы сапоги. И, озираясь, стыдливо размотала портянки. Развязывает узелок и достает те босоножки.     Сапоги деда Маргарита свернула и бережно завернула в газету, потом положила в тот же, что дал ей отец, дерматиновый, с металлическими уголками чемоданчик красновато-коричневого цвета. Потом Рита переобулась в те белые босоножки. И даже увидев те же белые босоножки, целую стаю их, но на разных ногах поступавших девочек, у кого-то на разноцветных носках – она опять порадовалась и мысленно поблагодарила тетю Нюшу за обнову, благодаря которой она в этой новой для нее среде – оказалась «своя» - не хуже всех.

 Наступил день, когда все девочки, собрались у доски с вывешенными результатами экзаменов. Это абитуриентки Московского швейного техникума толпились перед висящем на стене объявлением со списком поступивших. Вдали показалась Маргарита. Теперь она «не хуже всех» и потому смело подошла к толпящимся абитуриенткам.  Встала вместе со всеми. Но пробраться к списку невозможно. Кто-то из девочек зачитывает списки вслух. Девочки заспорили:

 - Нина Заморская пусть читает! Нет, у Веры Савиной голос громкий Пусть Пима Головкина читает. И Пима Головкина -  Курс моделирования головных уборов! Говорят, его только в этом году открыли. Теперь такая жизнь будет!

 Её перебила Нина Заморская:

 -  Да, читай же скорей! Не тяни душу!

И Пима Головкина, поглубже вздохнула, и стала называть счастливиц, принятых в техникум:

  - Нина Заморская,   Вера Савина, Маргарита Белякова…..

До того, напряженное, лицо Маргариты, стало радостно спокойным.

     Она поворачивается и ушла в здание Московского Швейного техникума города Болшева под Москвой. Доносились какие-то другие фамилии поступивших, но  Риту это уже не касалось, потому что  ни друзей, ни знакомых тут никого не было. И долетавшие ей вслед чьи -то фамилии, но все это были не знакомые имена. Она ушла узнать о возможности поселения в общежитии. Заглядывает то в одну, то в другую дверь, пока не столкнулась в дверях кабинета с солидной советской дамой. Это оказалась зам. директора Швейного техникума. Она окликнула Риту:

  -   Девочка? Что ты ищешь?

Маргарита ответила заплетающимся от смущения языком:

 - Вот…Я поступила…а жить негде.

  - Понимаю! Ты хочешь жить в общежитии! Но места ограничены. Мы предоставляем места только детям погибших на фронте.

Маргарита растерялась от неожиданности:

 -   У меня мама умерла….

 -   Она была военнообязанная? Ну, что же ты молчишь? Понятно!

Ну, что ж. Здесь в Болшево многие из наших учащихся снимают углы. Не дорого. А папа…Отец тебе помогает?

 - Он. Он женился…..

 - Понятно.

 - Но он присылает мне пять тысяч рублей в месяц.

 - Понятно – за потерю кормильца тебе пересылает? Те самые пять тысяч, которые государство высылает ежемесячно сиротам? Напишу тебе адресок, где угол снять сможешь.  Мария Ивановна, каждый сентябрь наших учащихся к себе жить пускает. А мест в общежитии нет. Извини, девочка.

 

 

 

 

5 глава
БЕЗДОМНАЯ МОДИСТКА

 

 

Рита легко нашла в Болшево, по указанному заместителем директора швейного техникума адресу, тот низенький одноэтажный деревенский дом. И хозяйке, вышедший на стук к Рите не пришлось долго объяснять зачем ее побеспокоила русокосая синеглазая девочка. Хозяйка давно уже сдавала по рекомендации той начальственной дамы угол ученицам швейного техникума, потому что знала ее с детства – она была когда-то ее соседкой. Мать зам.директора сама выросла в соседнем, таком же сельском подмосковном доме. Поэтому договорились они легко и быстро, Рита оставила залог, чтобы ее койку не пересдала хозяйка кому-то другому к 1-ому сентября в начале учебного года. Оставшись одна, Рита задумалась – с кем же первым поделиться радостью, что она поступила в Швейный техникум. Раскладывая план своего предстоящего путешествия, она направилась в сторону железнодорожной станции.

Сильный туман обволакивал каждого, спешащего на поезд, делая невидимым ожидающих на платформе поезда в сторону Кимр. Еще и поэтому в это утро на Маргариту особенно остро нахлынуло чувство сиротства и она почувствовала себя безнадежно одинокой среди голосов и звуков шагов окружавших ее людей. Услыхав звук и грохот приближавшегося поезда, дождалась пока он остановится и, сориентировавшись по голосам людей, где же вход в вагон.

В вагоне она спросила у пассажиров:

 -  Скажите, пожалуйста, а до Савёлово, то есть - до Кимр этот поезд идёт?

Потом она села у окна и вспоминала детство до войны, как она делала всякий раз, когда ее захлёстывала тоска. А тоска душила в то утро Риту до слез не только, что, потому что девочка была голодна, ведь деньги совсем кончились. Но и потому что ей пришлось ехать «зайцем», а это для нее – девочки строгого воспитания было просто мучением. Чтобы не изводить себя страхом перед возможным появлением контролера и неизбежным наказанием, она старалась отлечь себя своим «золотым запасом» - лучиками счастливых воспоминаний о довоенной жизни. Вспомнилось о том, как она сказала своей бабушке- Елизавете Яковлевне Бегутовой о том, куда она решила поступать и учиться на «модистку», как назвала по-старинному эту профессию ее бабушка. Улыбнувшись своим воспоминаниям, Рита вспомнила о том, как была обрадована, тем всплеском радости, с которым встретила бабушка это известие приняла с восторгом.                                         

Елизавета Яковлевна, всплеснув руками, бросилась обнимать внучку, восхищаясь:

  -  Счастье-то какое, Риточка! Забытое теперь слово- модистка! Вот так судьба

направила и тебя. Модистка! Это что-то прекрасное, сверкающее, легкомысленно-кружевно-муаровое сверкало и манило и меня когда-то. Но я, имея на руках маленькую дочку, боролась за жизнь, как могла; и прислугой работала, и обшивала всю семью! Вот только кружева моя отрада!

Елизавета Яковлевна была дивной рукодельницей. Кружева плела замечательные. Развешивала их по стенам, как картины. И одну из таких рамок с бабушкиными кружевами она повесила и на стене снимаемого

Сидя в вагоне, вспоминая об этом, Рита не заметила, как уснула.

Она увидела дороги, дороги, дневные, ночные, увиденные ею откуда-то свыше. Они превратились в нити, которые сворачивались в клубок. И превращались в нити, которые натруженные руки бабушки сплетали ее дивные кружева.

Линии кружев превращались в едва различимые в тумане ветви деревьев. Маргарита поняла, что проснулась. Но проснулась она от того, что ее грубо трясла за плечо высокая кондукторша:

- Билет покажи! Десятый раз тебе говорю! – прикрикнула кондукторша, глядя на испуганное лицо, не совсем очнувшейся от сна, усталой и голодной девчонки.

Но как только Рита прочувствовала, и холод вагона, и всю опасность ситуации, а значит - она окончательно проснулась и мгновенно поняла, что нужно бежать. Она резко вспорхнула с деревянной скамейки вагона и помчалась в тамбур, распахнула дверь тамбура, как учили ее девчонки, поступавшие в техникум вместе с нею, и схватилась на вертикальный поручень сбоку. Но поезд шел на большой скорости. И Риту сковал ужас и страх. Поэтому сделать спасительный прыжок загнанного «зайца» по ходу поезда, чтобы смягчив удар, скатиться  по  по насыпи, как инструктировали ее не раз проделавшие этот трюк девочки, Рита не смогла. Руки, затекли и обледенели, когда она мертвой хваткой схватилась на поручень, а под ногами мелькала насыпь. Мало этой беды, так еще и кондукторша ввалилась в тамбур. И обозленная баба, матерясь занесла толстую ножищу в резиновом сапоге над головой Риты. Но тут произошло невероятное. Эта «каменная баба» вдруг накренилась с воплями:

- Пусти, гад! - кричала она, беспомощно размахивая руками. И вдруг оказалась отброшена в сторону, замерев после броска у стены совершенно обалдевшая, потирая шею.

- Что же Вы творите? Это же ребенок! Вы же искалечить могли девочку! -возмутился молоденький раненный солдатик, опиравшийся на костыли, вернее – костыль, потому что второй ему пришлось отбросить, чтобы освободить руку и оттащить от Риты кондукторшу. Опираясь, на костыль прыгая, чтобы не опираться на недавно ампутированную с примотанной культей ногу, он протянул руку Рите. Но Рита боялась просто пошевелиться, не то, чтобы схватиться за спасительную руку. Ясно было, что самой ей не справиться. И солдатик сгреб ее ворот ватника и рывком вытащил девочку.

- Сколько за билет для такого испуганного зайца? – спросил он кондукторшу.

- Да, что мы…не люди что ли. – буркнула кондукторша в ответ. И ушла обратно в вагон, одергивая свою растрепавшуюся в схватке одежду и поправляя поношенный берет.

- Странно, мне как будь то лицо твое знакомо -  сказал он, всматриваясь в лицо спасенного им «зайца», и тотчас узнал в Рите дочку своей учительницы начальных классов.

-  Но, пойдем в вагон, у меня там и мешок. Считай меня летним Дедом Морозом. Господи! Ты дочка Капитолины Карповны? Мне мама писала о наших новостях, кто вернулся с войны, кто ранен, а кто…тогда и написала о том, что Капитолина Карповна умерла. Что весь город вышел ее хоронить. Сочувствую тебе! Бедная, как же ты теперь, как живешь?  А, впрочем, и так все ясно, мама писала мне, что наш директор женился, а дочерей из дома выгнала мачеха.

- Она и бабушку тоже выгнала. - ответила Рита.

- А твоя сестра, Капа? Где она? Как? - спросил солдатик, развязывая мешок с продуктовым пайком. Угощая еще смущающуюся Риту, пресекая ее вежливую попытку отказаться.

- Папа отправил ее жить в Москву к дяде Пете, к своему брату. Она там закончила школу и поступила в Менделеевский. У нее по химии всегда пятерки. Вот поэтому папа и сказал, чтобы она туда поступила. Подальше от дома.

- Увидишься с сестрой привет от меня –от Лешки Тимофеева передай! Ведь я же в той же школе учился. А это тебе! Гостинец! И не вздумай отказываться! Я – то через 20 минут уже у матери буду- ужинать! Мои меня ждут! – сказал Алексей, завязывая солдатский вещевой мешок с оставшимися в нем продуктами. И, вешая его на плечо смущенной Риты, стал прощаться с нею:

-  Я очень рад, что повидался с тобой! Привет не забудь передать! Вот мы и приехали. Савелово, господи, сколько же я мечтал, там на войне, вот так подъехать к нашей станции. Ничего! Главное, что живой! – радовался ее спаситель Лешка. Они вышли из вагона. Туман уже рассеялся. И попрощавшись, пошли дальше каждый своим путем.

 

Рита шла, еще не решив для себя, куда же она пойдет в первую очередь; к бабушке или к отцу. Подошла к родительскому дому и, задрав голову, посмотрела на окна квартиры директора школы. Как раз в этот момент к окну подошла Мачеха. Увидев Маргариту, резко задёрнула штору. Рита постояла, немного подумав, повернулась и побрела в направлении городского рынка. Рядом с рынком ей послышался голос   Елизаветы Яковлевны. В тот день ее бабушка - Елизавета Яковлевна, снимавшая углы, подрабатывала рукоделием, нянчила чужих детей и часто Елизавета Яковлевна стыдливо стояла у Кимрского рынка с пузыречком рыбьего жира, время, от времени произнося заученный текст:

  -  А вот и Рыбий жир! Он вкусен и полезен!

Рита сделала еще шаг в ее сторону, но замерла, потому что увидела двух учительниц, маминых приятельниц, с которыми мама работа в школе, вместе делали спектакли, весело наряжали школьную елку. И Рита почувствовала, что не хочет, чтобы они увидели ее в поношенном деревенском ватнике, из которого красные в цыпках руки торчали из рукавов, словно рукава были три и ей постоянно приходилось натягивать рукав свитера кисти руки, чтобы не мерзли руки. Да и дедовы сапоги с портянками внутри. И…да все вместе, могло бы только опозорить и расстроить маму, если бы она была жива, а кто-то увидел ее дочь в таком виде. Рита сама не заметила, как воображаемый ею взгляд мамы, довольный ее небольшими успехами, или огорченный ее неудачами – этот  воображаемый ею взгляд мамы стал камертоном всего происходящего в ее жизни. И Рита инстинктивно юркнула за старое раскидистое дерево с широким стволом рядом с тиром.

      Те две учительницы остановились и молча смотрели на Елизавету Яковлевну. Две женщины лет сорока, по виду учительницы, когда-то частые гостьи в их доме в праздники. В одной руке стопка книг и тетрадей с домашними заданиями, которые предстояло проверять, в другой потертый ридикюль. Они переглянулись и обе открыли свои редикюльчики в поисках мелочи. Одна из них дольше другой рылась в сумочке, собирая мелочь. В это время в голове ее пронеслись её довоенного о хлебосольным, открытом доме директора школы, с веселыми капустниками, домашними карнавалами, спектаклями  и танцами под патефон. И она с приятельницей – сегодняшней попутчицей тогда приходили со своими с пластинками моднейших фокстротов. А Капиталина Карповна показывала им свои пластинки, за которыми  время от времени ездила в Москву. Капитолина Карповна-Белякова- мама Маргариты, бегающей и смеющейся среди гостей, наряженная в костюм Пьеро. Она ездила в Москву пополнять " фонотеку", покупать огромные фикусы и пальмы для школы, когда ее специально отправляли за пополнением школьных библиотек. Тогда, заодно она на свои учительские деньги разорялась на модные песенки, предвкушая, устроение ею какого-нибудь праздника…в доме, который до ее смерти в их небольшом городке Кимры был центром всех праздников местной интеллигенции. Как забыть тот длинный стол. Подходит Елизавета Яковлевна с большим блюдом с пирогами. Гости радуются, смеются, произносят тосты - праздник продолжается, еще шумит. А теперь от прежней жизни осталось только - как Елизавета Яковлевна окоченевшая от холода «рекламирует» рыбий жир.

-  А вот и рыбий жир! Он вкусен и полезен!

    Учительница достала мелочь и подала ее бабушке Маргариты. Старушка, благодаря ее за покупку, в ответ протянула пузырёк. Но учительница отказалась от чудодейственного пузырька. Маргарита, видя, как бабушке подали милостыню, еще глубже прячется за дерево. Учительницы проходя мимо, не замечая ее обсуждают между собой:

- Вы помните, какой была эта семья? Молодая жена вышвырнула: и обеих дочерей, и осиротевшую старуху из их дома. Снимает Елизавета Яковлевна угол в жутком месте.

Этот невеселый разговор поддержала и ее спутница, другая учительница:

-   Да, ужасно! Андрей Осипович, конечно, хороший был специалист, и директор талантливый. Замечательный директор школы…историк..

а краевед- какой замечательный. Талант у него ко всему этому, но сыты ли его дочери, и есть ли у них крыша над головой-          об этом он не задумывается. Жаль! Пропадут девочки!   

  - Пропадут….И никому нет дела  до  всех постигших этот дом несчастий ; смерть в тридцать восемь его первой жены, сиротство двух дочерей и их бабушки мачеха лишила крыши над головой, войдя  в дом, как новая супруга. Осиротевшую старуху, Елизавету Яковлевну, никто не поддержал хоть каким-нибудь жильем.  Поддержала ее другая учительница.

  - Вот. Подаю ей милостыню в память о ее чудесных пирогах и судаках, копченых окороках, ею же выращенных свиней, о накрываемых ею когда-то  прежде в директорском доме столах . Андрей Осипович все же очень жестокий человек! А с дочерями-то, как он ужасно обошелся! Лишил дома. Живы ли девочки.

 

 

  Рита, прятавшаяся за старым раскидистым деревом, стала дожидаться, когда они уйдут. Потом она выглянула из-за дерева. И, убедившись, что учительницы ушли, побежала к бабушке. С разбега уткнулась ей в спину и крепко обняла её.

  - Риточка!! Ты?!!! Поступила?????? Я верила и так молилась! - радовалась Елизавета Яковлевна, обнимая внучку. Маргарита целовала бабушку, радостно шепча:

 - Поступила  я, бабинька! Поступила! Бабинька, Ты замёрзла? Руки ледяные.

Елизавета Яковлевна вдруг засмущалась, на секунду спрятав руки в карманы:

- Нет! Что ты! Я никогда не мерзну! – соврала она, чтобы успокоить внучку

И они пошли вместе в «угол» Елизаветы Яковлевны.  По дороге тихо обсуждая свои обстоятельства: 

   - Как я о тебе молилась, деточка моя!  Молилась! Молилась! Деточка моя, милая! Ты станешь модисткой! Модисткой! Это чудесно! Я тоже хотела и пыталась, но не удалось.  Ведь это коммерция. А ты же знаешь, это мне не дано. Но!!! Сегодня мы сказочно богаты!!!Мы отпразднуем   твое поступление!

И чай у нас сегодня- как во дворце! – сказала Елизавета Яковлевна, достав свой улов этого дня - ту самую мелочь и показала ее Маргарите. Они остановились у ларька. И бабушка выбрала «роскошь» того военного времени- «Засахаренный  фруктовый сахар». Небольшой кулек с лакомством – украшение их встречи. Кулек опрокинули и разноцветные конфеты высыпались в блюдце. Рита оглянулась - у стены стояла кровать. Параллельно стене было натянуто полотно, которое как стена, отгораживающая жилое пространство Елизаветы Яковлевны. На бревенчатой стене, как картины висели её прекрасные кружева. Фотографии из прежней жизни. Рядом с тумбочкой стоял табурет. Но кусочек оконца попал и за занавеску, ограждавшую «угол» Елизаветы Яковлевны. Рита сняла с плеча вещевой мешок, подаренный встреченным солдатом Алексеем с едой. И выложила это его угощение на тумбочку, разложив еду, то, что осталось от подарка, положила бабушке под подушку, когда та ушла поставить на плиту чайник. И села на табуретку, с грустью оглядываясь вокруг разглядывала убожество ее обиталища. Потом они пили чай, пировали открытой банкой тушёнки из солдатского вещ.мешка, обсуждая счастливое событие – поступление Риты в Швейный техникум.

Елизавета Яковлевна была счастлива видеть внучку. Теперь осталось и будет так мало их встреч – и это понимала каждая из них. Елизавета Яковлевна обнимала и целовала внучку, не переставая расспрашивать:

    - Так преподаватели твои рисунки видели? А акварели твои понравились? Пейзажи, или натюрморты? Что больше понравилось? Портреты?

Маргарита отвечала:

  - Да. Перед экзаменом показывала. Меня преподаватели похвалили. Очень хорошие учителя, совсем, как раньше, тогда до войны у нас дома. Любезные, вежливые. Очень хорошие.

Елизавета Яковлевна, гладя ее по голове, нарадоваться не могла их встрече. У нее вырвалось:

  - А какая ты у меня красавица стала, совсем, как и мама в пятнадцать лет. Смотрю, и ....

Тут ее отвлек раздавшийся крик :"Елизавета Яковлевна! Готово?". Кто-то идет. Бабушка всплеснув руками, засуетилась, проверяя не растрепалась ли прическа. И вышла за занвеску,  отвечая кому-то:

- Готово! Готово! И поглажено! И поштопано!

Елизавета Яковлевна вернулась за занавеску, взяла аккуратную стопку белья и завернула её в газету. Полушёпотом обращаясь к внучке, выходя из-за своего занавеса:

  - Ритуль, я сейчас, подожди! Детонька моя!

Рита слышала, как с нею расплачивается и прощается, какая-то женщина.

Потом они пили чай и говорили о прошлом и обсуждали свои надежды и мечты. Пока ни и не заметили, что наступила полночь.  Они крепко обнявшись, легли спать на скрипучую железную кровать в съемном углу, стараясь, чтобы не было слышно всхлипываний, чтобы не тревожить сон друг друга. А утром, беспокоясь, что Рите еще и к отцу в школу зайти нужно, чтобы попросить хоть сколько-нибудь денег на оплату ее съемного угла в Болшево, Елизавета Яковлевна, сунув в карман Ритиной курточки сколько было у нее денег, проводила внучку до порога. Так они и простились.

   Рита остановилась у здания школы. С некоторым сомнением, но все же зашла. В школе было пустынно, уроки закончились. За спиной Рита услышала, как дробно стучат каблучки секретарши отца. Оглянулась и спросила у нее, не ушел ли еще отец из школы домой. Но оказалось, что как раз сейчас он выступает на собрании, которое проходило в школе в актовом классе. Рита остановилась у дверей с табличкой "Актовый зал".

Она приоткрыла дверь. Там на сцене за трибуной пламенно громко выступал ее отец. Эффектно жестикулируя, он произносил:

   - В это трудное для всей страны время, на всех нас лежит особая ответственность за высоконравственное воспитание молодежи - будущих строителей коммунизма и......

 

    Рита, понимая, что выступать он будет еще очень долго, тихо закрыла массивную дверь актового зала. И, стараясь ступать бесшумно, ушла обратно по широкому школьному коридору с выщербленным паркетом в елочку рыжеватого цвета, понимая, что лучше ей успеть на поезд до Дмитрова. А там на перекладных – в деревню к бабушке и дедушке. К теплой печке, в дом, пахнущий пирогами и наполненному простой человеческой добротой.

 

 

6
ЧУДНАЯ БАРЫНЯ

памяти Т.В. Фердинандовой

 

Маргарита училась на втором курсе Швейного техникума, когда однажды, сидя за общим для всех снимающих ту комнату девочек столом, делала урок. Вошедшая в комнату девочка, не раздеваясь с мороза, молча через плечо перекинула Рите письмо. Оно упало в середину раскрытой книги. Маргарита обрадовалась, ведь письма из деревни были редкостью.

  - Ой! Письмо! Из деревни! Почерк тёти Нюши. Не заболела ли бабушка? – встревожилась Рита.

Но прочтя письмо, Рита смогла только расплакаться. Больше у нее не было вопросов. Из письма Рита узнала, что на ее беду - бабушка, то есть мать ее отца-из деревенского дома которой она отправилась на учебу, умерла. Похороны были уже позади. А это значило, что и двери дома в деревне Петраково, что под Дмитровом, тоже закрылись для нее навсегда. Бабушка стала ее ангелом на небе, но – ангелом, которому не по силам помочь ей – сироте в ее бедах. А ведь прежде по воскресеньям, после долгого пути на перекладных, она могла прижаться к родному ей человеку, зная, что здесь ее не оттолкнут, не обидят. А для сироты – это так много! И даже можно было поесть горячей домашней еды с бабушкиными пирогами и печеной картошки в чугунке. В воскресенье там её ждали, потом всю ее жизнь не забываемая, домашняя - взбитая бабушкой сметана. Сладкий сон на теплой печке. Теперь и все это счастье превратилось в счастливое воспоминание. Теперь она обречена скитаться по чужим углам, неизвестно на сколько приютившим ее. Проживание в общежитии давали только детям погибших на фронте.  И на крохотную стипендию она снимала, как тогда называлось «угол» в одном из деревянных домов рядом со Швейным Техникумом. Там ютились такие, как и она бедолаги – полу сироты, ученицы того же техникума, которым не досталось мест в общежитии. Мест было мало и их распределяли между сиротами, потерявшими отцов, погибших в боях. А вот такое сиротство, ка у Маргариты не вписывалось в графу, годную для заселения в общежитие- ведь у нее был жив отец, а умерла мама, не военнообязанная, не воевавшая – просто женщина, учительница.  Хозяйка по утрам затапливала печь, на которой грелся чайник. Девочки доставали каждая свой кулёк с едой. И начиналось утро будущего дня с завтрака перед учёбой. Маргарита, когда хозяйка уже ушла, тоже налила себе чай из кипячённого на плите чайника. Подсели к ней почаёвничать ещё две девочки, так же снимающие угол и утро началось. Рита отметила, что:

   -  Этот чай пахнет больше дымом, чем  чаем.

На что ей ответила одна из девочек:

  - Ничего, главное до стипендии дотянуть.

 На следующий день Маргарита, получив стипендию, вернулась домой с покупками. Доверчиво выложила их на стол. Хлеб. Овощи, чай, сушки - та роскошь, что возможна только в первый день стипендии. Живущая с нею в комнате девочка в этот момент примеряя новую кофточку, оглянувшись на Риту с ее сокровищами, спрятала под воротник не отрезанный магазинный ценник.

Внимательно посмотрев на Маргариту, подошла к ней. Рассматривая разложенную на столе еду, предложила Рите:

 - Так уж получилось, но у меня денег совсем нет. Но, зато моя мама приедет через

 две недели с кучей домашней еды. Так чего же жаться?! Давай эти две недели

 будем есть твое, а уж потом – моим попируем! Отъедимся на моем – домашнем!

И Маргарита согласилась, разложила свою роскошь на столе. А девочка  подошла к висящему на стене зеркальцу, и ножницами незаметно для Маргариты срезала ценник с новой кофточки. Уселись вместе и с удовольствием голодных детей стали уплетать вместе стипендиальную роскошь. Едят, пьют чай с девочкой-соседкой и болтают между собой. Маргарита призналась, что:

  - Правда! Я давно ничего домашнего не ела! И, быть может, не скоро придётся домашней еды поесть! А как моя бабушка вкусно готовила!  На Ильин день вся родня у неё собиралась! И какой длиннющий стол она накрывала! Вся родня из других деревень на Ильин день к ней приезжала на праздничное застолье. Потому что храм Ильи Пророка у нас рядом был.

                     

   И действительно через две недели приехала мать ее соседки-девчонки. И, как было обещано – с мешком еды, закинутым за крепкое крестьянское натруженное плечо. Ее приближение к дому рассматривала в окошко Маргарита, радуясь, что все сбывалось, словно это волшебный дед Мороз с мешком еды спешил к изголодавшимся девчонкам. Все, как обещала та девочка. И, глядя на приехавшую женщину с мешком еды, Рита подумала, что:

- Просто спасение! Ведь еда, оплаченная ее стипендией уже закончилась!

Крестьянка вошла, тяжело потоптавшись у порога, вытирая ноги после долгого пути. Радостно здоровалась с дочерью и выкладывала гостинцы. И дивными запахами домашней еды, уже почти забытыми, наполнилась их комнатка. Маргарита, вымыв руки, и улыбаясь напевая: «За столом никто у нас не лишний» в ожидании милого праздника, села за стол.

Но крестьянка, сделав глубокий вдох, и уткнув свои натруженные кулаки в свои крутые бока,  злобно зыркнула, глядя на испуганную Маргариту, и  прорычала:

  - Чего расселась? А ну, пошла отсюда! Буду я тут голытьбу всякую кормить!

Рита, заплетающимся от смущения языком стала объяснять женщине, что между ею и ее дочерью есть уговор. Но та девочка сделала вид, что Рита- «нахалка, лезет на чужое». Маргарита ощутила весь ужас предоставленности самой себе тонуть без всякой надежды на помощь и спасение. И, когда мать той девочки уехала, ситуация не изменилась. Девочка делала вид, что не помнит об их уговоре. А жесткий голод, который пришлось испытать Рите, привел к опоясывающему лишаю.    А вот сама учеба была для нее просто удовольствие, вернее- целым букетом удовольствий, в которые входило и такая роскошь, как тепло в учебных аудиториях.

Но главное – общение с преподавателями. В просторной аудитории, среди болванок и  швейных машинок. Стук в дверь смущенных студенток. Дверь аудитории распахивается и на пороге их приветствует Ирма Янсоновна и  их приглашает  войти, словно милая и любезная хозяйка милых ее сердцу гостей к себе домой. Тотчас опять стук и повторяется то же самое. Впускает и этих опоздавших, но на последних опаздавших иной раз негодовала даже всегда приветливая Ирма Янсоновна. Но из-за ее забавного акцента и ее негодование всегда выглядело комично:                                                 

   - Щербакова! Ви как , каждый раз опаздывайт! А про что это! То есть – почему?

 И Голёвкина и Щюрбина! Всегда потом, когда все уже в аудитории! Отвлекаете! Вот поглядеть - почему Маргеритт всегда первая в аудитории? – на что Маргарита мысленно отвечала сама –Да потому что здесь тепло и светло……

 

Потом, спустя годы Маргарита вспоминала преподавателя рисунка и живописи в Московском Швейном Техникуме - рисунок и живопись преподавал там пожилой художник, Александр Иванович, который приезжал из Москвы. И даже иногда привозил с собой и натурщицу, которая переодевалась на занятиях в купальник. И на тех занятиях педагог очень подробно объяснял пропорции человеческого тела.  Порой приезжал из Москвы на электричке с увесистым и тяжелым грузом. И тащил его в любую непогоду, тщательно завернутые в ткани и в несколько слоев прочитанных газет- прекрасные, да просто невероятные по тем послевоенным временам, художественные альбомы мастеров живописи, скульптуры, истории искусств, истории моды. Все, что он только мог найти у знакомых, взять в библиотеках, что бы показать им, радуясь; и их заинтересованности,  и их восхищению перед тем, что удалось ему добыть для  его уроков рисунка и живописи.

Маргарите на всю жизнь запомнился ливень жуткий, время занятий живописью уже наступило, преподаватель опаздывал. Мольберты расставлены в аудитории. Разложены краски и кисти. Стоят натюрморты, гипсы висят на стенах. Стоят в углах, на подоконниках, на некоторых красовались кокетливо наброшены шляпки начала пятидесятых и шарфы учениц. По углам расставлены мокрые зонтики учениц. И тут вдруг Маргарита, стоявшая у окна, что-то разглядела вдалеке, резко повернувшись в класс, крикнула девочкам:

 - Девочки! Там Александр Иванович! Под дождём тащит что-то тяжёлое.

   Наверное, опять альбомы. Бежим помогать!

И они – такие молодые и красивые, смеющиеся под дождём в одних платьях выбежали навстречу учителю и забрали  у него груз. Это действительно были тяжёлые тома по искусству. Все бегом в здание техникума. Александр Иванович сердечно благодарил девчонок, разворачивая большие тома, снимая с них по нескольку слоёв газеты:

 - Вот спасибо! Девоньки! Умницы, вы мои! А то руки заняты, даже зонт достать не могу.

   Боялся за книги. Они же чужие. Но зато, что мы сейчас с вами увидим! Сегодня мы счастливчики! Собрал эти альбомы у друзей художников, чтобы сегодня вам показать!

Девочки сдвинули стулья вокруг его учительского стола. На котором он раскрывал перед ними те альбомы, листая их рассказывая о художнике, о его времени, о самой картине. И любуются картинами Рембрандта, Рафаэля. Леонардо да Винчи. И эти мгновения откладываются, как мед в соты, в то, что запомнится навсегда и Маргаритой и всеми теми девочками, как счастливые воспоминания.

  Маргарите удивительно повезло с учебой в швейном техникуме. Потому что преподаватели техникума оказались на редкость хорошие, добрые, одаренные люди. В основном это были те, кому после революционных бурь пришлось искать и обживать свою новую житейскую нишу в профессии преподавателей Московского швейного техникума. Техникум, называвшийся МОСКОВСКИЙ ШВЕЙНЫЙ ТЕХНИКУМ находился не в Москве, а на окраине Москвы.  В те годы это была дачная местность Подмосковья. В Косино. Это рядом с Болшево, где ютилась до войны и семья Марины Цветаевой, да и многих других скитальцев, чью жизни и судьбы разметала революция и ее последствия. Поэтому, не смотря на удаленность от столицы, преподавали там были люди яркие, талантливые, способные искренне радоваться проявлениям молодых дарований. В основном преподавать они приезжали из Москвы. Словом, ни тени флера заштатного провинциального учебного заведения, благодаря их высокому уровню, стараниям и любви к своему делу - не было в атмосфере, царившей в том техникуме. Поэтому учащиеся вспоминали их потом всю свою жизнь с большим теплом и сердечностью. А Маргарита до последних своих дней, пока была на ногах, посещая церковь, всегда в поминальных записочках, уже сама став старушкой, поминала своих педагогов, среди имен своих самых близких людей,

  Благодаря их работе - у выпускников Московского Швейного техникума был достойный уровень подготовки, который  позволил впоследствии  многим стать сотрудниками Дома Моделей на Кузнецком Мосту, и других Домах Моды необъятной страны. В самых разных областях работали выпускники Московского швейного техникума: и моделирование, и конструирование верхней одежды всех видов.

 Модистки, которые вели курс моделирования верхних головных уборов, на который мама поступила были - Агриппина Николаевна Трухачёва и Ирма Янсоновна Лино

Ирма Янсоновна, Бог весть, какими судьбами, осевшая в России, но так и не научилась бегло и чисто говорить по-русски. Это частенько было поводом для шуток и передразниваний со стороны учениц, но это всегда было простосердечное дурачество, не более того.

 -" Мадемуазель!"- частенько слетало с ее губ, когда она обращалась к ученице, девичью грудь которой украшал комсомольский значок.

 - Мадемуазель! Девис! Девис! Ви мня открушайт, а я - фам показайт!- это было приглашение девицам, приблизиться, чтобы Ирма Янсоновна могла показать детали кропотливой работы модистки ; как делать тот или иной стежок, как формировать линии, формы шляпы, рождающие новый образ рукотворного объема. Или незаметно прикрепить украшение, бант, фурнитуру. Забавным было и то, как произносила она "стишок" вместо стежок, когда учила навыкам сшивания меха или фетра, и проговаривала: "Делать стишок, стишок и еще стишок".   

 Это   были прекрасные мастера с замечательной школой, вынесенной из работы в дореволюционных Домах Мод. Преподавали они так хорошо, что, выпускницы техникума были уже готовыми мастерами в моделировании головных уборов. Поэтому и сокурсницы Маргариты; Вера Савина, а позже по мужу – Гринберг и Нина Заморская после учебы были приняты на работу в ОДМО «Куз ,пришли на работу в Дом Моделей и сразу же высокий профессиональный уровень позволил им проявить и свой талант и творческий почерк; Маргарита  Андреевна Белякова, Нина Яковлевна Заморская, Вера Ивановна Савина, но позже она была известна под фамилией мужа - Гринберг.

Помнила Маргарита всю жизнь и о преподавателе математики, фамилия его была Цицкиридзе по имени - Симон. А его грузинское отчество  было настолько трудно произносимым для учениц , что он, чтобы не отвлекать учениц ненужными трудностями, сразу же говорил ученикам, что он по национальности грузин и поэтому будет проще и удобнее звать его  Симон Грузинович. Так его и звали. Был он очень добрым человеком, и бывало так, что к нему даже обращались с просьбой не ставить им тройки. Потому что с тройками им не дадут стипендию. И тогда Симон Грузинович начинал заниматься с отстающими учениками индивидуально, после занятий задерживаясь на работе. Старательно объясняя и разъясняя пройденный, но не усвоенный учащимися материал. Но оценки ставил не зависимо от ответов – только четверки. И они благодарили его и говорили: «Мы Вас никогда не забудем!»

 И это было правдой – сколько бы лет не прошло со времени учебы, но уж, если сталкивала судьба годы спустя его учеников, то всегда при встречах они с теплом вспоминали Симона Грузиновича  Цицкиридзе.

  Трудности в учебе Маргариты были связаны не с учебой, а бытовыми тяготами послевоенных лет. Общежитие в послевоенные годы предоставлялось не всем. Прежде всего сиротам, детям погибших на войне. Ее мама умерла в 1942 году. А отец ее был жив. Но кому могла объяснить бездомная сирота, что мачеха,  женщина с психическими отклонениями, всласть поиздевавшись над сиротой объяснила ей девятилетней девочке, что:

 - В этом доме ничего твоего, кроме тебя самой,нет!

 

   Рисовала Маргарита  с огромным удовольствием. Уроки, рисунка и овладения навыками работы с акварелью, данные когда-то бабушкой Елизаветой Яковлевной, очень пригодились. И ее успехами преподаватель рисунка и живописи был доволен. Писали на его уроках акварелью в основном натюрморты. Но у Маргариты, еще долго скитавшейся по чужим углам, ничего из ее рисунков  и акварелей не уцелело.

 Всю жизнь хранились у нее маленькие фотокарточки ее соучениц с трогательными надписями: "Где память есть, там слов не надо!", и иные девичьи нежности в таком же духе написанные старательным девичьим почерком на обратной стороне  фотографий подруг по учебе – комсорга Нины Асташовой, красавицы Валентины Зобары. Их совместные фотографии на фоне здания техникума, построенном в авангардном конструктивистском стиле хранились у каждой выпускницы.  То, что готовили в техникуме не просто мастеров пошива или прет–а- портэ, говорят и многочисленные фотографии их поездки на практику весной 1952 года в Ленинград. Сколько осталось этих фотографий! И сколько  светлых воспоминаний осталось у Маргариты о той счастливой поездке, организованной техникумом для того , что бы они, будущие художники-модельеры посмотрели Эрмитаж и Русский Музей. Побродили среди Питерской красоты. Но приближалось время преддипломной практики. И Маргарита всегда с благодарностью вспоминала, как рассматривая ее рисунки, акварели и эскизы костюмов с головными уборами, сокрушались Агриппина Николаевна Трухачёва и Ирма Густавсоновна Лино:

- О! Маргеритта! О! Марго! Ты такой тонечкий артист!Тю а талан!.... и тибья на фабрик?!Фабрик убивайт талянт. Не можно! Не можно быть! Там грубо и зло!

Так же сетовала и Агриппина Николаевна:

 -  Даже представить не могу, что Вы, Риточка, можете оказаться на фабрике! Нет, фабрика ...это место не для Вас.

Места для преддипломной практики были разные; это и распределение на фабрики головных уборов, и появилось два места в Московский Дом Моделей, который и открылся-то совсем недавно - в 1944 году. Но говорили о нем в техникуме часто, как о недостижимой высоте.

Но настал день, когда Маргарита собрала эскизы, упаковала свои работы и отправилась на практику в Дом Моделей  "Кузнецкий Мост", куда  направили ее педагоги техникума.

 

На уроке шитья не принято было разговаривать между собой. Но шепот, как музыкальный фон, сопровождал те уроки в Швейном техникуме всегда. Так было и в тот день, когда Маргарита и Пима Головкина обсуждали произошедшие печальные перемены в жизни Риты:

 -  Ах, Пимочка! Не знаю, как быть, куда деваться. Буду прятаться где-то здесь после учёбы. Здесь ночевать придется, Пима! Ты знаешь ничего найти не могу. А у хозяйки дочка замуж вышла. Поближе к Москве перебираются. Нужно теперь и мне перебираться. А всё занято, никто ничего не сдаёт.

Пима Головкина искренно переживала за подругу:

 - Да, как же ты будешь? А если выгонят…А место в общежитии? Так и не освободилось?

  А если еще попросить?

 - Вчера говорила с завучем. Она строго сказала: - «НЕТ». Только- «НЕТ!»

 Вдруг Пима Головкина вспомнила:

 - А ты знаешь, у моей тетки в Москве есть соседка по дому. Она странная такая. Они ее так и зовут "чуднАя барыня". Так вот она всех принимает. Ну, пускает к себе жить. Но, как-то даже не ради денег- у нее не дорого. А так; если человек ей по душе, так обязательно поможет. Я поговорю, и, если можно, ты съездишь. А вдруг повезет?

 

    Пима Головкина неожиданно очень быстро договорилась о встрече с "чуднОй барыней". И Маргарита поехала в Москву знакомиться с нею. Она приехала в Плетешки, как по-домашнему называли обитатели тех мест Плетешковский переулок в Измайлово. Вошла в двухэтажный бревенчатый дом, одна стена которого была странно выпуклой, причем очень выпуклой. За это дом битатели тех мест называли "беременным" домом. Кстати, я и сама видела и запомнила эту затянувшуюся " беременность" Плетешковского дома, когда мне было лет пять и мама приводила меня туда. Не крашенный, до черноты потемневший дом. Но - дом! Конечно, его уж лет сорок, как нет больше в Москве.

Когда Маргарита вошла в комнату к Татьяне Васильевне Фердинандовой, она сидела за столом и курила. А курила она всегда так, что это было просто завораживающее зрелище. Балетное прошлое считывалось моментально. Ученица великих Мордкина и Балашовой - драгоценных имен русского балета! Ее руки словно танцевали и рассказывали о чем-то далеком и прекрасном, о том, что не пришлось станцевать на сцене. Голод после революции привел к страшному артрозу. Но её не забываемые прекрасные руки….Они обладали какой-то завораживающей пластикой, которая сохранялась у нее до глубокой старости. Я могла часами любоваться ее курением.

С первого взгляда она поняла, что это действительно барыня. Да только не чуднАя, а чУдная! И отнюдь не тетенька, никакая не товарищ, совершенно не гражданочка, а благородная, порядочная дама. И строгое ее лицо - из тех лиц, что было так похожи на утраченный Ритой мир учителей, круга родителей Маргариты. Рита, что-то рассказывала о себе, о том, что она ищет "угол" за плату, где и как учится. Что учится на модельера и будет заниматься головными уборами, которые будет придумывать сама.

Комната-маленькая, плохо освещенная даже днём. Вся увешенная фотографиями стена рассказывала о многом. На этих фото - актеры в ролях, их явно театральный грим на их лицах и нарочитые позы, все это завораживало и привносило ощущение, что одновременно здесь же происходит какое-то загадочное действие. На одной юная Татьяна Васильевна в балетной пачке на пуантах, а рядом по моде модерн в шляпе с перьями и бантами на широких полях- ее учительница балерина Балашова. На другом фото ее педагог, замерший в полете виртуозного балетного прыжка-Мордкин.

Фото Мордкина в его легендарном прыжке. А рядом, как украшение, висели на стене-розовые балетные туфли, почти новые, совсем не изношенные. Пока Маргарита представлялась хозяйке дома, та расставляла на столе чайные чашки. Маргарита, рассматривая фото, сказала:

  - А мои родители-учителя. Отец –директор школы. Бабушка со стороны мамы- из семьи иконописцев. А еще у меня были очень добрые бабушка и дедушка. Там, под Дмитровом, в  деревне Петраково. Меня отец увез туда потому, что после маминой смерти…Женился.

Татьяна Васильевна, пристально глядя на нее, молча, не улыбаясь, не перебивая ее – слушала и курила. Потом резко, как о деле уже решенном, Татьяна Васильевна спросила:

  - Девочка! А подушка у тебя есть? Да и раскладушка пригодилась бы. Мой диван совсем плох. Пружины вылезли. Мы с тобой его выбросим!

  - У меня всё есть! - радостно воскликнула Маргарита.

  Татьяна Васильевна, поперхнулась от смеха, но, качая головой, высказалась:

 - О! Так ты богачка! С богачами нужно дружить! Так переезжай скорее! И я с тобой обогащусь! Завтра же и переезжай. Платить будешь, столько же, сколько своей хозяйке платила. Вот перекидной календарь, в нем и отметим, когда платить будешь. Число у нас нынче …15-ое. Нет! Вернее: ты, какого числа стипендию получаешь? В этом день-вечер и будешь мне платить! -ответила ей Татьяна Васильевна спокойно, невозмутимо, но с юмором и оттенком иронии, как умела только  она – артистично и элегантно. Тогда же, в первый день знакомства с Ритой, она четко договорилась с нею о сумме и дне платежа.

  И желанное завтра наступило. Станция Болшево большая и добрые люди и там живут, вернее – проживали в то время, потому что нашлись сердобольные люди и отдали Пиме Головкиной раскладушку для Риты, узнав от Пимы, что нужно сироте помочь. Пима  Головкина помогала Рите собраться и пошла проводить подругу и донести раскладушку. В этот сесть в переполненную электричку было не просто. Но и тут помогли девчонкам. Рита втянули с вещами в тамбур, а какие-то мужики раскладушку передали в окно вагона. Что очень обрадовало девочек. Не смотря на то, что многие в вагоне нещадно ругались. Толкались. Но вот уже Маргарита пробилась к своей раскладушке и смогла помахать Пиме Головкиной через окошко вагона и поблагодарить тех мужиков, что помогли ей решить мебельный вопрос, пожелав импо-деревенски сердечно - здоровья. И поезд тронулся в сторону Москвы.

Когда Маргарита, нагруженная раскладушкой, маленьким дамским чемоданчиком и тюком, вошла в комнату той густо населенной коммуналки, она смутилась. Потому, что подумала, что хозяйка ждет гостей. Стоящий по середине комнаты круглый стол был накрыт, как потом узнала Рита именно праздничной скатертью. На столе - забытое счастье: домашний обед. А главное - бесподобные бабулины пироги. Так Татьяна Васильевна Фердинандова встретила "жиличку", как тогда это называлось.

Она строго пересчитала принесенные "за угол деньги" и убрала их в ящик резного буфета. На следующий день Татьяна Васильевна пришла со свертком. Отдала его удивленной маме и пояснила:

 - Я посмотрела. У тебя, Риточка, ножка 35-гой размера. А твои туфли могут по дороге свалиться, уж такие разношенные. Примерь! Будущая модистка обязана быть модницей. И пусть эти туфли не вершина элегантности, но – хотя бы это новые туфли. Для начала и это не плохо!

 Так и повелось – на листах перекидного календаря были на год вперед были обведены даты, когда Рите предстояло получить стипендию. И Татьяна Васильевна Фердинандова неукоснительно строго в этот день все время Ритиной учебы «взимала» эту оговоренную в первый день их знакомства плату за угол с особо серьезным и даже строгим лицом.  И всякий раз платеж превращался в обнову, стоимость которой зачастую превышала арендную плату Риты. Забыть не могла Маргарита до конца своих дней  и отрез чисто шерстяной ткани цвета терракот, из которого они сами сшили ей теплое платье. И что-то еще, еще и еще – теплое, нарядное – такое необходимое всеми забытой сироте. Всю жизнь Маргарита с благодарностью вспоминала эти дары и заботу. А ведь кроме этого Татьяна Васильевна Фердинандова еще и кормила сироту. Мама с благодарностью вспоминая  о том счастье и спасении, что послала ей судьба: об этой встрече с Татьяной Васильевной Фердинандовой, говорила, что ужасно в то время растолстела. Но бабуля очень старалась "откормить" ее. Вот они пьют чай с пирогами, которые испекла Татьяна Васильевна, к этому времени ставшая для Маргариты мамулей, мамочкой, и вспоминали о своих семьях:

    - Рита! А ты быть может кофе любишь? А то, всё, как себе - чай, да чай?

Тут и вспомнилось Маргарите то, что рассказывала ей ее родная бабушка Елизавета Яковлевна:

 - А знаете, в моем роду чай очень много значит. Может быть, если б не чай… и меня не было бы. Правда! Моя бабушка рассказывала. Первым художником в нашем роду, о ком еще  помнится: был Яков Бегутов.

Сын горничной- плод любви приехавшего погостить на лето к сестрицам в поместье братца, имя которого затерялось .

Поэтому он ,мой прапрадед странным образом, воспитывался в барском доме под присмотром двух барынь- старых дев. Способности к рисованию проявил еще в раннем возрасте. И заниматься живописью начал еще там в усадьбе. И Рита рассказала Татьяне Васильевне то, что вспоминала ее бабушка Елизавета Яковлевна тогда, в холодной и голодной эвакуации, в обледенелой теплушке, увозившей их в Сибирь. Все дальше и дальше от прежней мирной жизни, от дома.  И Рита повторяла, то, что говорила Елизавета Яковлевна, слово в слово, словно это были не просто слова, а милые сердцу ценности от дорого и любимого человека. И Рита рассказывала историю своей семьи:

 -  Не смотря на положение крепостного, отличался он довольно бурным и независимым нравом. С тех пор у нас в роду все художники. И бабушка моя. И сестра хорошо рисует. И мама такие декорации в школьные спектакли делала! Как в театре! И я художником буду – сказала Рита, и на глазах ее щеки покрылись ярким румянцем. И она смутилась своей смелости. Но Татьяна Васильевна ее поддержала:

 - Будешь! Обязательно станешь! Я в тебя верю! Знаешь…мне с твоими картинами так хорошо. Даже, когда тебя нет. Посмотришь на них, и кажется, что в доме хороший человек

совсем рядом, только, о чем-то молчащий.

И они обе не сговариваясь замолчали, каждая о чем-то своем. Это молчание прервала Маргарита:

  -  А я ведь не первая, кому Вы так помогаете. Почему?

Татьяна Васильевна, вздохнула, и немного подумав, ответила Рите:

 -  Моя дочь -Татьяна вышла замуж…Так неожиданно для меня. Вот так вдруг пришла и сказала:   _ «Мама! Я вышла замуж!». И исчезла. Наверное, это я виновата, что ей пришлось скрывать от меня, прятаться, таиться. Слишком была строга с нею, ведь полюбила она моего ровесника. Оперного певца, а они такие капризные. Да и запутанные, сложные отношения с прежней семьей. Она такая молоденькая, неопытная. Так глупо! Вот я и рассердилась. Выпалила, что певцы только в театре хороши! Поссорились.  Поэтому и оказалось это внезапной новостью для меня. А я не привыкла жить одна.  Даже в коммуналке.  Вот слышишь? –  спросила она Риту, имея ввиду шум соседской перебранки доносившийся из общей кухни. Одна – это не значит одна, а одна без «своих», без своего круга. Ведь я же классовый враг – из дворян! И Рита прислушалась к доносившимся с кухни голосам, в которой так легко было различить пьяную брань, в оркестре звона стаканов, лязга крышек и кастрюль – обычные звуки коммуналки.

 И Татьяна Васильевна Фердинандова продолжила:

 - Была бы я одна- Хм! Только эту гадость и слушала бы.   А мы с тобой - о многом, о разном. Ты молодая    художница…Как-то твоя жизнь сложится? А я- воспитана и выращена в традициях дворянского уклада жизни, в мире усадеб и собственных домов в Москве. Привыкла, что в доме вместе с самой семьей всегда жили родственники, близкие люди, попавшие в беду знакомые и просто приживалки. Годами гостившие в родительском доме, и часто затянувшееся гостевание было вынужденным в силу каких-нибудь не радостных обстоятельств. "Попавшим в беду нужно помогать!"- это кредо дворянского уклада жизни!

  -  И мне умудряетесь помогать! Если б не Вы…

Татьяна Васильевна перебила ее, чтобы не осложнять их беседу ее благодарностью:

 -  Живу, скромно, на зарплату бухгалтера хлебопекарни близ Измайлово. Но, потребность соблюдать устои прежней, утраченной жизни, наверное, это сильнее нас.

Посмотри, в театр билеты не достать на «Пиковую Даму»! И это, не смотря на то, что в беду попала вся страна! Сидит полный зал, у каждого за плечами своё горе, а они хотят услышать, как она в буклях и фижмах поёт:

  -  «Ночью и днём только о нём!»

А действительно, как иначе» срастить искалеченное время, чтобы опять жить? Вот я про твой «ЧАЙ» слушала. И думала: "Кто знает; быть может, это мои предки приказывали пороть и насильно женить". Вот и отмаливаем их грехи. Ах! Рита! Да, что это я…Не слушай меня! – воскликнула Татьяна Васильевна, взмахнув рукой и закурив другую сигарету. Но и без нахлынувших на нее воспоминаний продолжать разговор было бы мудрено, потому что раздался бабий визг, звон бьющейся посуды. Началась какая-то кухонная свара. Какой-то пьяный мужик страшно ругался с визжащей женщиной.

  - А вот и граф Компот явился! Он шумит.– усмехнулась Татьяна Васильевна. Поясняя Рите суть произошедшего в коммуналке.

 - Граф Компот? Настоящий граф? – удивилась Рита, потому что пьяная брань никак не вязалась с ее представлением о графьях.

 - Нет, настоящий Компот! Да его все так зовут. В шутку я как-то раз назвала так и неожиданно прижилось, его уж давно никто по имени и не зовет. – рассмеялась в ответ Татьяна Васильевна по казала Рите.  Вот, видишь этот старинный, резной поставец в углу. Это я у них, у соседей моих – у графа Компота  и его  гражданской жены купила .

  - А, у девицы Катерины? – рассмеялась Рита, изумляясь таким причудливым именам соседей по коммуналке Татьяны Васильевны.

- У них – у девицы Катерины и Графа Компота в комнате этот поставец в стиле модернЪ не умещался. – объяснила Татьяна Васильевна, выпустив идеально круглое колечко дыма.

- Да он очень красив. Ой, да ведь я в Третьяковке видела эскиз такого же поставца. Это эскиз Елены Дмитриевны Поленовой. Это родная сестра Василия Поленова. Очень похоже…В  зале графики второй половины 19 века я видела. А давайте в воскресенье посетим Третьяковку. Посмотрим вместе тот эскиз, он в постоянной экспозиции выставлен. Посмотрим вместе, быть может я ошиблась. - засомневалась Рита, но теперь уже с особенно пристальным вниманием рассматривая этот красивый поставец, словно чудом перелетевший из старинных русских сказок в мрак советской послевоенной коммуналки. Резной рисунок, украшавший поставец и темные, металлические накладки, напоминавшие заставки в древне русских книгах. - завораживали

Татьяна Васильевна залюбовалась и Ритой – русской синеглазой красавицей с тяжелыми и туго заплетенными косами, и самим поставцом – произведением русских художников. И, рассматривая, задумчиво произнесла вслух:

   - Тяготит ли вещь, перешедшую к новому владельцу воспоминания о прежней жизни других людей, которых радовали или огорчали эти вещи? Любили ли они их? Или нет? Тоскуют ли о прежних владельцах или рады ли они, что оказались у меня?

Фасад этого поставца, украшен изысканного силуэта металлическими накладками, которые имитируют старинные засовы. Предположительно Талашкино или Абрамцево -  периода начала 20 века. В доме-музее В. Васнецова в экспозиции музея находятся точно такие же два предмета мебели, но без верхней части. Поэтому - уточнить время и место создания этого поставца, выполненного в сказочно-древне русском стиле, возможно в самом музее.Действительно! Ритуля, а что-то мы с тобой все дома сидим, да уныло чаевничаем! Хватит скуки! И так в следующее воскресенье – в Третьяковку, а потом и в музей Васнецова.

   - Поставец состоит из двух частей, каждая из которых может быть и отдельно представлена, но по рисунку орнамента и декоративным металлическим украшениям-засовам – очевидно, что этот предмет мебели в составе верхней и нижней части являются одним целым.

    - А знаешь, Рита! История появления этого очаровательного и очень талантливо выполненного поставца в нашей комнате в полной мере отражает историю отечества.

 

После долгих мытарств нашей семьи в тяжелое после революционное время, после гибели многих родных и близких в ужасе революции, после утраты поместий, трех домов на Пятницкой улице и особняка на Немецкой улице, я, оказалась, вдовой с дочерью на руках в густонаселенной коммуналке. Потому что в эту мою квартиру подселили несколько семей рабочих – из «простых людей».В основном это были рабочие фабрики «Дукат». Одна из моих соседок  - гордая девица Катерина. Девица Катерина и оказалась волею судеб владелицей прекрасных предметов мебели из обширного гарнитура, налюбоваться которыми я не могла в те редкие случаи, когда по какой-нибудь надобности заглядывала к ней по  каким-то делам.

 

Девица Катерина - седая, черноглазая, властная старушка, всегда курящая «Яву», в которую была переименована фабрика «Дукат», которую создал и владел  до революции знаменитый фабрикант ИЛЬЯ ДАВИДОВИЧ ПИГИТ, то есть – ее бывший эксплуататор.

 Нашла в WIKI описание квартиры Пигита.

«До революции самая роскошная и большая (10 комнат) квартира принадлежала владельцу дома караимскому фабриканту - владельцу табачной фабрики «ДУКАТ» и благотворителю Илье Давидовичу Пигиту (1851–1915). Здесь в 1918 году пред покушением на Ленина останавливалась Фанни Каплан».

Материалы, связанные с И.Д. Пигитом и с его домом и квартирой так интересны, словно, захватывающий роман. Поэтому ограничусь просто тем, что ставлю в тексте ссылки, поскольку косвенно свидетельства о семье Пигитов и об этой квартире , быть может, имеют отношение к этому поставцу.

http://dom10.bulgakovmuseum.ru/apartments/kvartira-5/

 

После того, как в стране свершилась октябрьская революция квартиры дома ПИГИТА , превосходно обставленные в модном в те времена в стилизованном духе русский Модерн, остались на полное разграбление их же бывшими рабочими. Среди которых и оказалась работница фабрики «Дукат», как она сама всегда гордо подчеркивала – «девица Катерина», сохранив эту привычку до глубокой старости, уже много лет спустя оставшаяся одна без Графа Компота, вдовея.

Так ее все и звали в той коммуналке, во дворе.

Обсуждая музейную обстановку комнаты девицы Катерины, которую та содержала всегда в достойном порядке и чистоте, Татьяна Васильевна посмеивалась, что люди создают или приобретают вещи, а потом вещи незримо воспитывают людей.

Во всяком случае на девицу Катерину эти разрозненные предметы из мебельного гарнитура бывших господ действительно магически влияли, потому что она гордилась их красотой и словно зависела от них в своем поведении – придерживаясь напускной строгости и даже попыток солидности в своем поведении. Девица Катерина с удовольствием рассказывала , как обрела эти сокровища; изящно-причудливую этажерку с зеркалом, массивный платяной шкаф, похожий на волшебный чудо-терем. Эта история была связана с историей ее любви и того, как одарила ее судьба этими вещами, которыми она очень гордилась. По ее рассказам получалось, что грабили они квартиру в доме И.Д.Пигита – умершего в 1915 году, но семья его была весьма революционно настроенной, сестра – эссерка и т.д.. Поэтому не могу достоверно утверждать, что этот поставец из квартиры семьи Пигита, ведь сразу после революции эта семья была весьма успешна и занимали члены этой семьи высокое социальное положение и в после революционной стране. И благополучие это в "обновлено"-революционной России продлилось до 1938 года, когда многих из них арестовали и расстреляли. Скорее всего речь шла в воспоминаниях  девицы Катерины об одной из квартир в доходном доме Пигита, что более вероятно.

Татьяна Васильевна Фердинандова, редко позволяла себе рассказывать о тех временах, и то, как  возглавляемые красноармейцами, группы рабочих и их жен с детьми - всей семьей вламывались в дома "буржуев". Так же, как однажды в те революционные дни, вломились они и к ним в квартиру. Вспоминая об этом, она машинально переходила на шепот, рассказывала, что грабили прямо в присутствии хозяев квартиры, держа их под прицелом ружей. Красноармейцы потребовали у матери ключи от сейфа в банке, где хранились драгоценности и сбережения семьи.  И она отдала ключи.

Почему-то особенно ее младшей дочери врезалось в память то, что пока вооруженные красноармейцы "зачитывали" нечто вроде революционного приговора, из которого следовало, что те, кого они явились грабить: есть  «кровопийцы, веками пившие их кровь». А они - «экспроприаторы экспроприаторов», пришли за тем, что им было веками не додано было этими проклятыми эксплуататорами. А их бабы и дети, не дожидаясь прочтения революционного приговора, как торжественной части экзекуции уже шарили по шкафам, вытаскивая из них одежду родителей, платья матери. Но, что особенно поразило и врезалось в память, как деловито добротно в сдернутую со стола скатерть. И на нее, уже брошенную посреди зала, все награбленное сбрасывалось, чтобы потом завязать тюк. Вскоре нашли и постельное белье, сопровождая находку радостными криками. Потому что тюков теперь можно будет навязать много тюков из простыней и пододеяльников для наворованного. Они радовались так шумно, что красноармеец, явно наслаждавшийся своим ораторским куражом, раздосадованный тем, что его не слушают и ему мешают, ломая красочность ритуала свершения высшей революции, выдернул наган. И выстрелил прямо в хрустальные россыпи люстры, брызнувшей в ответ на их головы хрустальным фонтаном. А одна мрачная баба, не отвлекаясь даже на пальбу, все засовывала и засовывала себе под фартук чулки гимназистки Танюши гимназистки и ее сестры Прасковьи. И гимназистка Танюша отчетливо вспомнила, как в последние мирные времена до революции не хотелось ей штопать те чулки и аккуратно скручивать их, чтобы нитяные, телесного цвета чулки, обычные чулки московской гимназистки 1917 года, выглядели, как отглаженные. И, вот, действительно, все дворянское воспитание с малолетства жестко навязанными правилами "не лениться" - всегда самой штопать носки, хотя на каждую из дочерей с рождения был сделан крупный денежный вклад - все устои зачеркнуты были этими страшными временами испытаний. И приданное всегда с рождения готово было, но - ненавистное штопанье носков и глажка белья - соблюдались неукоснительно. Потому что дворянских детей всегда готовили не только к придворной жизни, но и к опале. Чтобы из любой Тьмутаракани, из Туруханского края - могли вернуться к столичной жизни не просто выжившие, но и в полном порядке. Собранные и готовые блистать и сверкать, хотя еще недавно; и пололи, и коров в ссылке-опале доили. Но в этот момент гимназистка Танечка ощутила не тщетность глупой штопки чулок, а всю суть того вековечного уклада жизни, который и был их правотой и завоеванием!  И такая тоска вползла в ее душу, такое четкое осознания конца всей той жизни и мерзости наступившей, воплотившейся в той бабе, засовавшей штопанные Татьяной и Прасковьей чулки, что Танюша просто потеряла сознание. Словно, пытаясь выпасть из чуждой и омерзительной ей реальности.

 

Сама девица Катерина рассказывала, что этот поставец и другие предметы мебели из квартиры бухгалтера Пигита -, словом: это все дела давно минувших дней. Припоминала с годами и Рита, что звучал рассказ примерно так:

- Собрались мы квартиры те «брать». И побежали «дукатовские» девки гурьбой, чтобы не опоздать к самому разбору. Прибежали, а мужики двери-то уже выломали и делят вещи меж собой. Мы с подружками приуныли, что нам только мелочь перепадет. Из тряпья, которое только пугалом в огород годится – пеньюары разные, веера разбросаны. Хотя посуде обрадовались. Я руки в боки и кричу: «А ну, по-честному все делить! Собрание устроим, по головам меж нуждающимися все поделим!»

Но не пришлось девице Катерине «по-честному делить», потому что тут и открылось, что по-настоящему влюблен в нее главарь-зачинщик этого взлома и грабежа, которого позже, соседствуя по коммуналке прозвала моя бабуля - «Граф Компот». Имя его забылось, а Граф Компот приклеилось к нему навсегда, потому что он, приходя при подпитии в коммуналку к своей зазнобе-девице Катерине, предупреждая все «бестактные вопросы и мнения», громогласно с порога заявлял:

 - Да, выпил! Ну, не все ж Ваши графские компоты хлестать!

И это имя с титулом: «Граф Компот»- почему-то тоже прижилось в коммуналке, как и он сам. Так вот – Граф Компот, будучи сильным и крепким парнем, сумел развеять грусть-печаль и опасения девицы Катерины, о том, что ей ничего ценного может не достаться. Он просто громогласно всех заткнул, подавив смуту, и приказал ей быстро присмотреть, что именно ей нравится из мебели для будущей счастливой жизни.

Толи был у девицы Катерины вкус, а скорее всего – вкус был у прежних хозяев, и потому что ни возьми – все шедевр. И, действительно, сметливая девица Катерина быстро выбрала понравившиеся ей вещи. И ватага Графа Компота доставила их на телеге, благо, что вести было недалеко в ее комнату, в коммуналке. И сам там остался жить. Видимо, поскольку в церкви они не венчались, и брак официально не заключали, да и детей у них не было - и потому девица Катерина действительно отчасти имела право на сей титул.

И так они соседствовали многие годы в коммуналке с Татьяной Васильевной Фердинандовой. Граф Компот звучало так забавно, что мне он представлялся в виде клоуна, веселого и бесшабашного.

- А какой он раньше был – этот граф Компот? – ожидая забавного описания этого человека, спросила Рита, потому что видела в графе Компоте лишь жалкого пропойцу невыразительной внешности.

НоТатьяна Васильевна помрачнела, и неожиданно резко и грубо для нее, прошептала в ответ, отчего и лицо ее стало жестким:

 - Мерзавец он был, прости, Господи.

Помолчала, отвернувшись к окну, и, глубоко затянувшись сигаретой, добавила:

 -Диадему он у меня украл бриллиантовую, которую удалось в моих старых игрушках утаить и амурчика. Да и то полбеды – главное, что стукач он был. Сволочь, просто сволочь.

Рита растерялась; и  от неожиданности столь резких и грубых выражений, несвойственных бабуле, и от того, что и про бриллиантовую диадему расспросить хотелось, и про какого-то, упомянутого ею амурчика. Но расспрашивать не пришлось, потому что воспоминание о графе Компоте разбередили душу Татьяны Васильевны.

 

 И она, уже не дожидаясь вопросов начала вспоминать о том, как чудом больше десяти лет после революции ей удавалось прятать бриллиантовую диадему ее мамы среди старого тряпья, завернутую в какую-то рванину. Но ее дочь Танюша, учась классе в восьмом потихоньку от матери достала эту последнюю драгоценность разоренной революцией семьи и отправилась в этой диадеме в театр. Это был последний вечер, когда та диадема сверкала на голове законной наследницы этого великолепия. Потому что Татьяна, неразумный подросток, была в таком кураже, что после спектакля, возвращаясь из театра, позволила себе до самых дверей их комнаты в коммуналки не снять диадему. При виде сверкания которой, граф Компот, как раз с перепою выходивший из дверей своей комнаты в той коммуналке, онемел и остолбенел. После чего, хоть и была диадема Танюшей так же тщательно упрятана, как и до похода в театр, но уже на следующий день по возвращению из школы, Танюше не пришлось открывать дверь их комнаты ключом, потому что замок был взломан, комната перерыта и ни диадемы, ни фарфорового амурчика уже не было. Граф Компот тоже исчез, но ненадолго, просто загулял на дармовые деньги с дружками-товарищами. А амурчик, был действительно памятной вещицей. Потому что, когда семья Татьяны Васильевны - ее родители, сестра, она сама - еще незамужняя девица, и вместе с ними куча родни-приживалок из обедневших и одиноких родственников, которых по традиции дворянских семейств всегда было множество в семьях, да и вся прислуга – словом весь  Ноев Ковчег ее родни сбежал из революционной Москвы в поместье под Рязанью, чтобы пересидеть нахлынувший ужас бесчеловечных расправ и «уничтожения, как класс» в наивной надежде, что это лишь временное массовое помешательство, которым страна переболеет и оно должно схлынуть и пойти на убыль, как чума, как стихийное бедствие. Но и туда покатилась революционная волна. И в поместье ворвались красноармейцы, в обычный солнечный, летний день, когда Танюша, обутая в любимые розовые пуанты занималась перед зеркалом у "станка" в комнате, оборудованной специальной, как балетный класс. Под угрозой расстрела на месте, большевики отделили плачущую о судьбе своих хозяев прислугу. А хозяев дома, избив, ограбили, но от немедленного расстрела их удержало обнаруженные в доме хорошие запасы провизии, и отличного шампанского, которое так любил отец семейства. И был прав, потому что отчасти именно шампанское спасло их от убийства. Потому, что пламенным революционерам так хотелось поскорее нажраться и упиться барским шампанским, чтобы потом в пьяном угаре насиловать и убивать девиц-сестер – Татьяну и Прасковью - они решили чуть позже. Для этого все семейство они загнали в небольшую комнату, отведенную для глаженья белья с крохотным оконцем. И заперли там, отправившись пировать и всласть нашампаниться хозяйскими запасами. И  самое удивительное то, что шампанское не подвело, а помогло своим истинным хозяевам – усыпило их врагов -  пламенных революционеров. О чем семейство догадалось по стихнувшему шуму разгула да пьяному мату и хамству.

 Тоненькая балерина Татьяна, сумела освободиться от пут. И уже со свободными руками смогла вылезти в окошко. Но она не просто сбежала из захваченной родовой усадьбы…

Помню, как от ужаса сопереживания колотилось мое девичье сердце, слушая те бабушкины воспоминания. И как я любовалась ее прекрасным лицом, в котором светились; и пережитые смелость и отвага отчаяния абсолютного благородства перед лицом неизбежной гибели. Это и есть истинное дворянство- не зависимо от пола и возраста. Это то, что было общим и обязательным в кодексе дворянской чести, но одновременно становилось глубоко личным, когда сплавлялось с живыми судьбами и посланным им испытаниями.

И хрупкая Татьяна, на пуантах перепархивала через упившихся, валявшихся пьяными революционеров - «спасителей человечества» -пасынков «Liberateе, Fraternitie, Egalite». Она пробралась к «гладильне» и отперла ту каморку, выпустив семейство. Они убежали, но сама Татьяна все же задержалась в усадьбе. Рискуя своей жизнью, она вспорхнула на стол, и, замерев на пуантах среди объедков и пустых бутылок, она смогла дотянуться до висящего украшения люстры – до фарфоровой подвески - амурчика. Сумела отцепить фарфорового амурчика. И проворно, сунув его в лифчик, стала тихонько слезать со стола.

Но, как не славить пьянство на Руси? Как не боготворить шампанское????

Потому что в этот мгновение один из большевиков очнулся. И, увидев балерину на столе, выстрелил в нее. Но с пьяных глаз – промахнулся. И Татьяна смогла убежать, сохранив еще на какое-то время амурчика - эту последнюю память об усадьбе, о прежней жизни, убитой революцией.

 

 

Семья сбежала обратно в Москву, где, как оказалось все же чуть легче затеряться в потертых тулупах и в крестьянских платках надвинутых на лоб до бровей. Но то чудесное спасение семьи не раз было темой для шуток и запоздалых сожалениях о том, как жестко запрещали, когда-то еще в 1915 году Танюше стать балериной, не желая разрешить ей учиться у ее кумиров тех лет – Балашовой и Мордкина. А вот, как пригодились ее хрупкость и гибкость, умение мягко и бесшумно ступать на пуантах, то есть – балет, против которого возражало все ее семейство, оказался их спасением. Быть может потому и мне бабуля передала особо почтенное уважение к искусству балета. И русский балет для меня всегда был больше, чем балет. А уж что только не творила пятнадцатилетняя Татьяна, чтобы заставить свое семейство  отправить ее учиться к ее кумирам – Мордкину и Балашовой.

Но с точки зрения ее родителей - балет - это было эстетизированной непристойностью. И потому возмущению родителей конца края не было и стараясь обойтись без порки, как ни как, а девице минуло уж пятнадцать годков – она невеста, но пытались объяснить ей всё неприличие её фантазий, когда Татьяна «заболела» пристрастием к театру раз и навсегда до конца своих дней, боготворившая балет. Но, к сожалению, лишь, как благодарная зрительница. Потому что после того, как Танюша исчерпала все свои возможности, пытаясь убедить своих позволить ей учиться балетному искусству, то множество раз пришлось ей выслушать от родителей:

 - В театры ходят получать удовольствие и развлекаться! И барышне из приличного семейства, где мать дворянка из почтенной дворянской семьи, не к лицу семью позорить тем, что на виду у почтенной публики ноги выше головы непристойно задирает. А эта балетная пачка, обнажающая балерину!!! Ужас! Балет – тот же вертеп! Это место для куртизанок и прочих жриц любви!!! – словом, балет - это гнездо падших женщин! – краснея и, поднося к губам кружевной платочек, шептала ей мать, разъясняя дочери неразумность ее устремлений, оставшись с нею наедине в ее благоухающем жасмином и фиалками будуаре.

   - Ты бы, Татьяна, еще нанялась каким-нибудь павлином или павианом с голым задом в зоопарке работать – публику за медный грош потешать! – негодовал ее отец, ударив по столу кулаком во время семейного обеда, так что хрустальный кувшин качнулся и  своими сверкающими боками задел стоящие рядом фужеры, так что они участливо зазвенели, аккомпанируя дворянскому негодованию в благородном семействе.

Чтобы доказать родителям, что балет не самое неприличное занятие на свете, Татьяна, как всегда: решительная и норовистая, отправилась в общество бойскаутов. Записалась в бойскауты и, получив форму, явилась в ней к обеду, чем окончательно добила семейство, потому что форма состояла из возмутительно коротких шорт цвета хакки, военизированного образца рубашки и праобраза пионерского галстука на шее. В таком виде она невозмутимо уселась за обеденный стол, нарочито высоко закинув ногу на ногу, чтобы, видя ее голые острые коленки, ни у кого в семействе не осталось сомнения, что настроена она решительно. Ожидая, когда и над нею склонится в белоснежных, накрахмаленных кружевных чепце и в фартуке их горничная, подавая обед с ее неизменным: «Кушать подано. Барышня!» И на фоне немой от негодования сцены Танюша веско и аргументированно произнесла, что раз ей запрещают стать балериной, то она станет обычным бойскаутом. И еще к тому же будет учиться водить автомобиль. И всегда будет, как каждый рядовой бойскаут, носить шорты. А шорты в те годы смотрелись так возмутительно, что балет с его обтягивающим трико и балетной пачкой – просто детский лепет.

На следующий день Танюша стала ученицей своих кумиров  - Мордкина и Балашовой. Сопротивление родителей было окончательно сломлено. И учеба, и первые ее выступления были очень многообещающими. Татьяна Васильевна вспоминала, что перед нею открылась блестящая перспектива на сцене Большого театра, но – революция 1917 года, принесла разруху и горе в страну.

Перенесенный тиф, пощадил, оставив жизнь, но пораженные осложнением после болезни суставы Танюши, зачеркнули ту перспективу навсегда. Пришлось заново учиться ходить. И танцевать она никогда уж больше не смогла.

 Татьяна Васильевна Фердинандова вспоминала, что в семье ее дразнили – «дитя века» потому что родилась она 3 января 1900.

Мать ее, из рода Васильчиковых, вышла замуж за человека не ее круга, не дворянина, а это обозначало утрату титула, как для нее, так и для ее детей. И печаль об этой утрате она пронесла через всю жизнь, несмотря разразившуюся революцию, разруху и все ужасы гражданской войны. Поэтому одним из веских доводов поторопить дочь с принятием предложения руки и сердца от Владимира Алексеевича Фердинандова – было прежде всего то, что он дворянин, не взирая на то, что шел четвертый год революции – 1921 год. И за плечами было столько утрат, гибель близких, уничтоженных, «как класс». Уклад жизни начал рушиться еще в 1914 году- сначала немецкие погромы на Немецкой улице в августе 1914 года, с выбрасываемыми гневным народом из выбитых ими окон квартир, подвергшихся погромами – роялями.  А в осенью 1917 года -«экспроприация экспроприаторов» с вооруженными солдатами, матросами в сопровождении их хватких подруг, присматривавших и прихватывавших всё в господских квартирах, что успевало приглянуться им.

  - Он дворянин! А это - главное! – торжественно произнесла мать Танюши доставая икону для благословления невесты и жениха, который должен был прийти вечером в надежде услышать заветное согласие невесты тем же вечером. Танюша, прозванная Тэтти в их  молодежном кругу, тех, кому было предначертано слыть «золотой молодежью» своего времени, да не случилось из-за 1917 года, не была готова вступить в брак. Но в этом случае родительской воле подчинилась.

Отец Татьяны  - не дворянин – «простолюдин» был личностью выдающейся, по-своему «герой своего времени». Это был талантливый предприниматель, банковский деятель и общественный деятель. Составивший свой капитал своим умом и талантом. На даче в Пушкино он построил первый в тех местах телеграф, потому что ему предпринимателю времен модерна и расцвета стиля La russe – периода взлета и расцвета Российской экономики и промышленности - без оперативной связи и на даче никак нельзя было оставаться. Построил для своей семьи три доходных дома на Пятницкой улице в Москве. А сама жила семья на Немецкой улице, соседствуя и поддерживая дружеские отношения с семейством издателя и поэта Бахмана. Его супруга, госпожа Бахман  даже учила музыке их дочь Танюшу у себя в салоне, где собирались  поэты и писатели, среди который гимназистка Танюша не раз видела и Валерия Брюсова, поэзию которого боготворила, и  Александра Блока.

Но брак милой Тэтти продлился недолго. Вскоре, через несколько лет пришла беда. В самую лютую стужу 1927 года заболел воспалением легких муж Татьяны Васильевны Фердинандовой- Владимир Алексеевич, потому что на лечение в больницу его не взяли. Не взяли - потому что был он дворянин, а одна из задач революции выполнялась неукоснительно: «Уничтожить дворянство, как класс» -

Хотя был он музыкантом в «Камерном театре» Таирова, где играл и его брат Борис Фердинандов – звезда немого кино и театральных спектаклей 20-30-х годов.То есть был служащим. Но классовый враг, а значит относился к «лишенцам», которым было запрещено получать образование, медицинскую помощь. И всей коммуналкой, зная о такой беде, уговаривали Татьяну вывести больного мужа без документов на саночках к больнице.  Да там и оставить. И оставить одного, чтобы его забрали в больницу, не ведая, что он дворянин. Но она так и не решилась на такое «лечение». И потому вскоре овдовела. И сквозь те далекие годы проносились людские судьбы, как облака – грозовые или согретые теплым солнцем, а поставец украшал комнату девицы Катерины. Пока  прекрасно-печальной поставец потом нежданно-не- гадано продала девица Катерина своей соседке – Татьяне Васильевне.

 И в следующее воскресенье Татьяна Васильевна

Но, что именно я должна понимать, не успела уточнить девица Катерина; красоту ли этого поставца, или то, сколько судеб повидал он на своем веку. Об этом я могу только догадываться. Но кое что я все же с годами поняла; оказалось, что этот прекрасный поставец, был создан по эскизу Елены Васильевны Дмитриевой Поленовой, родной сестры великого Василия Поленова. Она была художницей многогранного таланта - и прекрасный живописец, и художник-иллюстратор, много занимавшаяся иллюстрированием детской литературы, и явилась  одним из основоположников в декоративном искусстве - в создании мебели и интерьеров  в стиле la russe. Стиле особенно актуальном в наше время нового пробуждения национального самосознания на новом социально-историческом витке истории, на новом уровне. И в этом нельзяя не заметить историческую аналогию с историей этого поставца. Девица Катерина и ее возлюбленный,( а  проще - хахаль))) революционно-сознательно грабили квартиру богатейших людей России начала  20 века. И вот, как они эксклюзивно украшали свои интерьеры - они выбирали авторскую уникальную мебель в стиле La Russe, а не Рокайль, не французское барокко! Не немецкую готику, ни исторически значимую мебель итальянского Ренессанса, а именно новую русскую волну - вот как они ценили и наслаждались этим новым чувствованием  реальности - обновленной, мощной молодой капиталистической России. Как и нам сегодня дороги и близки эти чувства! Сколько в этом надежды и веры в будущее! Только бы миновали нас - современников те искусы и ошибки того времени, потому что похоже, что Судьба сейчас дает России шанс исправить наш путь и  идти дальше в во многом в очень сходных обстоятельствах, да и враги те же, что и в 1917 году. Только бы не оступиться!

 

 

 

 

Она крутила самокрутку.

Она курила так,

что руки её прекрасные,

Фуэте совершали в такт.

И стряхивая пепел,

и поправляя прядь,

чеканный профиль дворянки

совкового хаоса иго ронял

и время крутил вспять.

И утверждал исповедь

молчанья былых времён.

Бабушка!

Тихо прожив бытьё,

в тени крыльев ангела

свила гнездо своё.

В сраме и в смраде

сырой коммуналки,

на Маяковке жила,

где даже,

живущие там пьянчужки,

с нею на «Вы» были всегда.

Породы своей красоту пронесла,

как знамя иной правоты.

И сколько помню её,

без слов понимала:

что каждого крыльями

награждает насмешка Судьбы.

Но каждому по делам воздает она;

кому-то дарит вороньи,

кому-то павлиньи дает.

А за спиной иного

стелется только мгла:

за смертные грехи

и чёрные дела.

А бабушка Фердинандова-

ангельских крыл чистота!

 

 

7 глава
ПРАКТИКА В ОДМО "Кузнецкий Мост"

 

Диван, на котором спала Маргарита в комнатушке Татьяны Васильевны, стоял вдоль стены ближе к окну.  Его, чтобы Риточка высыпалась откуда-то «достала» Татьяна Васильевна. А ту раскладушку Рита отвезла  обратно в Болшевою И они с Пимой Головкиной вернули ее прежним хозяевам.  А кровать Татьяны Васильевны Фердинандовой находилась в глубине комнаты, ближе к двери. По утрам Рита любила погадать, как сложится новый день. Удачей было, открыв глаза, сразу же увидеть две большие картины, висевшие по-старинному с наклоном над круглым обеденным столом. Это были картины Николая Фердинандова – брата ее покойного мужа Владимира, музыканта в театре Таирова, где работал и их старших брат – великий Борис Фердинандов. Ближе к окну висел пейзаж в массивной деревянной раме, на которой был изображен откуда-то издалека и сверху вид на Иерусалим с золотым куполом, словно это было огромное золотое яйцо, на время улетевшей сказочно-гигантской птицы. А то, что вид был откуда-то сверху наводило Риту на мысль о том, что эта картина изображала полный нежности и тревоги прощальный взгляд таинственной птицы на покинутое ею яйцо. А рядом висела другая картина Николая Алексеевича  Фердинандова, которую он написал лет в четырнадцать. Это был пейзаж его родных Богучар с хатами на фоне ясно голубого неба, выполненный пастелью. Если, просыпаясь Рита оказывалась перед этими картинами, то радовалась этой счастливой для нее примете, потому что для нее это обозначало, что день будет удачным или хотя бы спокойным, что тоже – большая удача. А, если, ворочаясь перед сном, она засыпала, уткнувшись носом в спинку дивана, и просыпалась, не видя тех прелестных картин, то уж точно, день не заладится и что-то пойдет наперекосяк. А, если проснулась, лежа на спине, глядя в потолок, то день будет скучноватый, но спокойный.

В то утро Рита проснулась, увидев к своей радости ярко голубое небо с белоснежными облаками над Богучарами в летний день конца прошлого века. И улыбнулась хорошей примете, с удовольствием потягиваясь на скрипучем диване.

Татьяна Васильевна, услыхав этот победный скрип нового утра, стала смелее расставлять посуду на столе, готовя завтрак, уже не боясь разбудить Риту.

 - Доброе утро, Ритуля! Не стала тебя сегодня будить. Ведь тебе на практику не придется так далеко ехать, как на учебу в Болшево. Кузнецкий Мост - это совсем рядом. Никаких электричек, никаких вокзалов по утрам. Практика – это почти каникулы. Ну, вставай! Позавтракаем!

 - Доброе утро! Да, выспалась сегодня по-королевски, сказала Рита, складывая постель.

 - Сегодня первый день твоей практики. Господи, невероятная удача – то, что тебя распределили на практику в Дом Моделей «Кузнецкий Мост».

Главное, чтобы ты им понравилась, то есть, то, как ты работаешь и рисуешь.

Постарайся, девочка!  Это серьезный экзамен в твоей жизни! Там работают замечательные художники – говорила Татьяна Васильевна, намазывая сваренное ею прошлым летом клубничное варенье на хлеб, для еще только заплетавшей в косы, свои роскошные волосы Рите.

 - Даже если провалюсь на этом «экзамене судьбы», все равно - удача! Там можно будет поработать с хорошей фурнитурой, настоящими мехами. Здорово! Я так этого хотела! - ответила Рита, усаживаясь за круглый стол с белой скатертью со свисающими бахромой-кистями.

     Тогда в начале 50-х в ОДМО «Кузнецкий Мост» искали молодых, ярких художников, не опасаясь внутренней конкуренции, искренно радуясь проявлениям творческой смелости и независимости в работах молодых художников.  Осознание внутренних законов этого искусства; обостренный слух и способность предугадать черты стиля завтрашнего дня, проекция будущего на сегодняшнюю повседневность, вслушиваясь в ритмы событий, воплощать созвучные времени образы - это дар не зависит от условностей возраста. И Белякову Маргариту Андреевну всегда восхищал творческий азарт художников-модельеров старшего поколения, их готовность к смелым экспериментам в новых стилях и направлениях, с появившимися новыми материалами.   Они не боялись конкуренции со стороны молодых художников, не опасались за возможную утрату своих приоритетов в моделировании в создании коллекций новой, модной одежды и утратить свои завоеванные  высоты творческого авторитета перед натиском молодых творческих сил, потому что на первом месте у них было наполнение творческого русла в создании современной моды. Так «выбрали» они и Маргариту во время ее учебной практики в ОДМО, на которую она получила направление из Швейного техникума. Девчушку с длинными русыми косами сначала усадили на просмотрах зарисовщицей. И ей нужно было быстро схватывая налету суть конструкции и направления, стиль модели, которую проносили по подиуму Зеленого зала манекенщицы. И быстро зарисовать, так чтобы эти рисунки – непременно стильные и элегантно обобщенные – и чтобы они ясно отражали представленную модель. И легкий летящий рисунок, эффектно броско оживающий на листах ватмана, сразу же привлек внимание художников-модельеров своей свежестью и непосредственностью, но в то же время острой каллиграфичностью страстного рисовальщика. Ее рисунки обсуждались художниками, они понравились, но предстояло показать свои навыки и полученное в техникуме умение создавать головные уборы. К счастью, это доставляло Маргарите особую радость и восторг от того, что впервые ей был предоставлен сказочный, по сравнению с техникумом, выбор материалов и аксессуаров для работы. Поэтому ее работы созданные во время той практики были наполненный таким азартом и восторгом ребенка дорвавшегося до хороших игрушек или новых красок и карандашей, что не оставила равнодушными мастеров ОДМО, работавших там в 1952 году. Румяная, синеглазая девочка, очень робкая и испуганно-вежливая, словно преображалась в работе, теряя тотчас все свои сиротские страхи, смущение и робость. И поэтому к концу той практики принять ее на работу в ОДМО «Кузнецкий Мост» было делом решенным. И так Белякова Маргарита Андреевна  в пришла на работу ОДМО «Кузнецкий Мост» в качестве художника-модельера головных уборов, после того, как проходила там учебную практику в 1953 году. Причем выбирала своих будущих коллег не администрация - «по знакомству», а сами художники-модельеры.

Но утверждал кандидатуру, за которую со старомодной трепетностью хлопотали-ходатайствовали художники-модельеры, конечно же главный художественный руководитель ОДМО «Кузнецкий Мост» Алексей Федорович Куличев. Он был создателем и организатором ОДМО «Кузнецкий Мост» в 1944 году. И ОДМО «Кузнецкий Мост» был его твоческим детищем.

Алексей Федорович Куличёв родился 24 февраля 1916 года и вырос в Серпухове. Этот одаренный юноша, увлекающийся живописью, идеями нового направления в современном искусстве – в дизайне, поступил в Московский Текстильный институт. Но, не закончив его, ушел на фронт-воевать, чтобы защищать страну, мир больших и светлых надежд. Будущее страны. Полученное на фронте ранение вернуло его в Москву, где в 1944 году его ждала огромная по своей значимости и масштабности задача – создание Общесоюзного Дома Моделей.

Дома моды совершенно нового типа, не имеющего аналогов в современном мире. Уникальность его состояла в том, домов моды, создаваемых разными модельерами, проводящих в создаваемых ими образах свой стиль, свою образность, а создание единого в масштабе страны ДОМА МОДЫ, аккумулирующего одновременно в своих стенах  творчество художников-модельеров самых разных направлений и стилей. Да еще и соединить с этим сложнейшим организмом взаимодействия множества творческих личностей и прошивочные цеха – техническую базу, чтобы обеспечить полную независимость воплощения замыслов художников-модельеров. Эту огромную и многогранную задачу правительственного уровня и решал демобилизованный по ранению, вернувшийся в Москву фронтовик. С передовых войны судьба призвала его на  другую передовую – творческую, интеллектуальную, потребовавшую от него проявления огромного организаторского таланта и упорства.

И А.Ф. Куличёв не только справился с этой огромной задачей, но и смог создать блистательный творческий коллектив, задачи которого воплощали безупречно работавшие пошивочные цеха, благодаря чему ОДМО «Кузнецкий Мост» ежегодно представлял уже в мирные послевоенные годы сезонные коллекции советской моды, как нового, независимого, но достойного уровня высокого искусства. На протяжении 11 лет Алексей Федорович Куличёв был бессменным художественным руководителем ОДМО «КУЗНЕЦКИЙ МОСТ» - под его руководством были объединены в единый творческий организм несколько поколений лучших творческих сил СССР в области моды. С 1963 года Алексей Федорович ушел преподавать в Московский Текстильный институт. Многое смог осуществить Алесей Федорович, многое, но осталась не реализованной одна большая и светлая мечта юноши-серпуховчанина. Это мечта и надежда, которые он пронес через всю жизнь  - выставка его проведений в стенах его любимого Серпуховского художественно-исторического музея. Выставка его живописи художника Алексей Федоровича Куличёва, которым он оставался всю жизнь, не смотря на невероятные задачи и государственные и исторические масштабы его работы.

Очевидно, что это было бы не только светлой данью памяти его прекрасной и созидательной личности, это необходимо и самим жителям Серпухова и не только им, чтобы помнить и гордиться своим земляком – серпуховчанином  Алексеем Федоровичем Куличёвым-прекрасным мечтателем художником, достойно осуществившем поставленные Судьбой перед ним задачи. Ставший русским Диором, прославлявшим нашу страну в области моды в самые трудные военные годы, в годы послевоенной разрухи, а даже во времена «Холодной Войны» нес свой значительный вклад в мир мировой моды, участвуя не только лично своим талантом модельера, но и прекрасным творчеством отечественных модельеров, объединенных им в единый творческий коллектив, искусство которого было наполнено красотой духа и  талантом нашего народа. Городу Серпухову – необходима  экспозиция живописи и краеведческая экспозиция с фото и кино материалами, рассказывающая о « серпуховских корнях» ОДМО «КУЗНЕЦКИЙ МОСТ»- тем более, что 2016 год –это год столетнего юбилея А.Ф. Куличёва- Это была бы прекрасная дать его памяти творца и созидателя государственного масштаба. Будем надеяться и ждать появление этой прекрасной выставки.

 

8. Встреча. Саша

Москва. Март 1953 года. Центр Москвы превратился в сплошное месиво человеческих тел, замкнутых в оказавшиеся тесными улиц города для нахлынувшей и все пребывающей толпы, желавших проститься с товарищем Сталиным. После сообщения о смерти Сталина, погнавшего всех проститься с ним в толпе траурной церемонии прощания со Сталиным воцарились хаос и смятение. Люди стекались в центр со всех улиц и улочек, сливаясь в растущую на глазах, ставшую неуправляемой толпу, эмоционально взвинченных людей. Их тела, смыкались все плотнее, становясь плотной, стихийно движущейся стеной. Кругом лишь перекошенные от ужаса лица, но теперь уже не от ужаса утраты и страха главенствующего сиротства, а на их отразился предсмертный страх и отчаяние перед тем, что в этом водовороте тел в  сверх плотной толпе, в движущейся стене – стало очевидным, что путь назад невозможен. Право на возможность вернуться, остановиться – отрезан, потому что малейшее колыхание толпы может стать самоубийственным месивом. И движение вперед становилось все опаснее и опаснее. Под ногами уже появились упавшие, которых невольно, но затаптывали до смерти те, кто еще надеялись спастись в этой стихийно возникшей мясорубке, в которую превратился обряд прощания с покойным. 
Маргарита оказалась в толпе случайно. Она вовсе не собиралась идти прощаться с покойным Сталиным. Просто в тот день, она была так окрылена удачным для нее обсуждением ее новых моделей шляп для показа за границей, что она захотела прогуляться по городу. Она шла по Кузнецкому Мосту в полной задумчивости, в блаженной отключенности брела по любимым закоулкам Москвы, мечтая о новых смелых, еще не осуществленных никем до нее форм. Но реальность резко одернула ее. Ее затянуло так стремительно, что она очнулась, слишком поздно поняв, что ее, как болото затягивает и несет толпа в каком-то своем направлении. Её длинные толстые косы, как канаты застряли между плотно сжатыми телами, которые двигаются в разные стороны. Белый пуховый платок, связанный Елизаветой Яковлевной из заячьего пуха, оказался сорван с ее головы. Пальто было не просто расстегнуто, но и с оторванными пуговицами из-за того, что слишком плотно были сдавлены тела в этой толпе, рвущихся к спасению людей. Она осознала, что неотвратимо становится частью этого людского месива. От все уплотняющейся сдавленности между телами и ей, и всем в этом потоке отчаяния - становилось душно.
Тела слева и справа. Её голову с застрявшими косами дергали и невольно тянули в разные стороны. Она закричала куда-то высоко в небо. Но даже она сама не услыхала своего голоса, утонувшего среди шума толпы. С трудом попыталась освободить свои косы. Но тотчас между телами, как между жерновами застрял и свернутый в рулон ватман с ее рисунками. Неожиданно неизвестный молодой человек, оказавшийся плечом к плечу с Ритой, попытался выхватить, застрявший между телами людей ее ватман. Но в руке у него остались лишь обрывки ее рисунков. Но он продолжал упорствовать не смотря ни на что. Это словно забавляло ее. Он дернул застрявшие между телами обрывки ватмана и выдернул остальные обрывки рисунков. Он посмотрел на  Маргариту и крикнул ей через чью-то голову, возникшую между ними:
 - Да, тесновато, не пошевелиться, раз уж все так сложилось, девушка, давайте знакомиться: я – Саша! Жалко рисунок! Но склеить можно! Вам куда, девушка? – спросил он. А?!Куда?!! В Саймоновский проезд? Да туда не прорваться, задавят! Маргарита ответила:
 - Тогда в Плетешки, я там угол снимаю!
Саша смог удачно повернуться и резко прижал ее к себе, защищая от опасности, исходивших от других, толкавшихся тел. Пытаясь выдержать натиск толпы. Рядом падает старушка. Её прижимает толпа к стене и невольно раздавливает, с воем неизбежности ужаса и горя.
Саша закрыл Рите лицо рукавом своего чёрного кожаного, еще лётного пальто,
чтобы она не видела. Её косы попадают между телами отчаянно пытающихся двигаться людей. Саша хватает её косы и пытается быстро засунуть их за пазуху её пальто. Он пытается запихнуть косы, но остолбенел от красоты это молодой Рубенсовской красавицы. Но его отрезвило ворчание старика, притертого толпой к его спине:
 - Нашли место! Здесь, где смерть и гибель!
 - Не завидуйте так громко! Извините, девушка – сказал Саша смущенной Маргарите, и решительно предложил план спасения из надвигающейся мясорубки:
 -  Вот там виден открытый подъезд. Наша задача держаться вместе, прорваться в подъезд. А там, главное, чтобы нас впустили в любую квартиру на нижних этажах. 
 - Зачем?
 - Как зачем? Через окно во двор можно вылезти, пока не поздно! Будем закоулками на Таганку ко мне прорываться, я здесь каждый закоулок знаю. Живу на Верхней Хохловке.
  Еще крепче обняв её так, что они, став единым целым, они стали пробираются сквозь толпу. По мере их попытки проплыть, рассекая волны людей в толпе, оба они почувствовали, что их страх отступает, а его место вытесняет  жаркий кураж и дерзость выжить, вырваться из этого траурного ада. Кругом, даже на деревьях виднелись башмаки, шарфы, шапки. Кто-то, опираясь друг о друга с трудом ковыляя, пытались покинуть площадь смертельной опасности. У кого-то голова пробита. Кто-то с отбитыми ногами. Но все же два потока людей двигались в разные стороны, кто-то упрямо прорывался вперед,чтобы проститься со Сталиным, а  кто-то пытался спастись и отступал пред невозможностью преодолеть сопротивление толпы. Но; и те, и другие шли, спотыкаясь об упавших, искалеченных, еще живых и  трупам затертых, затаптываемых людей. План Саши оказался верным. Но и в подъезд войти не было возможности. Тут Саша пошел на отчаянный шаг, успев крикнуть Рите:
 – Девушка! Мертвой хваткой держитесь за меня! Отцепитесь – погибните! – крикнул он, странно натягивая рукав своего летного кожаного пальто на кулак. Поравнявшись с окнами старинного старомосковского особнячка, он резко разбил рукой, защищенной рукавом окно на первом этаже, и вовремя, повернувшись, ухватил уносимую потоком людей Риту. Она крепко схватилась за его руку, потом, обвив руками его шею, а он  подхватил ее и подняв на руках, и буквально забросил ее в окно чужой квартиры. И, схватившись за подоконник, ловко подтянулся, и сам влез в квартиру, где замершие, напуганные хозяева нисколько не смутились такому внезапному погрому, удивительно нормально восприняли ситуацию. Хозяин квартиры, словно в досаде на самого себя, что сам не сообразил поступить так же, с молотком в руке, уже - где выбивал заклеенные еще в начале зимы окна, а где-то просто распахивал поддающиеся окна. Так же стали поступать и с другими окнами первых этажей. Саша резко повернулся уже оказавшись внутри чужой, но спасительной квартиры и с проворностью еще недавнего фронтовика, стал вытягивать попавшихся под руку людей из толпы, чтобы втянуть их в квартиру. Не до торчащих острых, как кинжалы осколков было. На помощь Саше подоспели и другие молодые мужчины. И это было так вовремя. Он почувствовал, что силы его начали покидать. Он оглянулся, поискав глазами русокосую синеглазую красавицу. И, увидев ее стоящую у двери, провожающую спасенных им и другими не растерявшихся в  этой беде молодцами, улыбнулся ей, пробираясь к спасительному выходу по коридору в комнату, с уже раскрытыми окнами во двор. Там во дворе  тоже уже успела собраться толпа, но это были спасенные люди, а не обреченные быть растерзанными и раздавленными во все нараставшей и усиливавшейся панике плотной, огромной, нескончаемой и не организованной толпы.
Им, пережившим только что этот морок, уже не нужно было что-то говорить друг другу.
Они оба вылезли через окно комнаты, каких-то милых старушек в пенсне, в вязанных кружевных шалях, забившихся в угол с иконой, чтобы не мешать плотной очередью идущим через их комнату к спасению, словно слившихся в одну кружевную старушку, так плотно прижавшихся друг к другу, в надежде стать в три раза сильнее от их сплоченного единства.
 - Спасибо, вам – милые «Три сестры!» За ваше «окно в Европу!»- крикнул им Саша на прощание, помогая Рите и кому-то еще, оказавшемуся рядом, пытавшемуся преодолеть подоконник. И опередив ее, спрыгнул вниз на землю. Протянул руки, чтобы принять ее, взяв на руки.

   Почувствовав, что опасность миновала, Маргарита, словно очнувшись, смутилась, что предложение поехать к незнакомому молодому человеку, это может быть слишком экстравагантно, даже в такой ситуации. И она спросила:
 - А как же к Вам? Неудобно как-то. А Ваша семья? Спасибо – нет! Я пересижу тут до утра. Неудобно.
В ответ Саша показал ей на лежащего на тротуаре раздавленного человека, лежащего без движения, с наброшенным на лицо павловским платком с яркими розами. Но все же кем-то, так любившего его, протащившего его тело с улицы через те окна первого этажа. Спасшего его от безымянного захоронения: 
 - Неудобно???? Вот, что значит-неудобно! Неудобно вот так посреди улицы лежать затоптанным на смерть - бывшим человеком! -  ответил он растрепанной девушке, с прекрасными разметавшимся по плечам густыми русым косам. На испуганном лице девушки с ярко синими глазами и с густым румянцем, по которому полились слезы, отразились измученность и все пережитое.
 - Я – фронтовик. Я – солдат. Я не могу не защитить девушку. Идемте- решительно приказал Саша.


  Маргарита и Саша вошли в подъезд желтого двухэтажного дома немецкой, послевоенного постройки. Стены дома были украшены рустом, и кружевными балкончиками с выгнутыми барочными металлическими оградками по-немецки тщательно и опрятно выполненными.
Они поднялись на второй этаж. Саша открыл дверь своим ключом, и они вошли в коммуналку. Он привычным движением толкнул не запертую дверь своей комнаты. Стопки книг вдоль стен высились, как вторые стены. Стопки рукописей и толстых тетрадей лежали сверху и возвышались рядом. Рите в глаза сразу бросилось, что шторы на окнах по-холостяцки отсутствовали. 
Посередине комнаты стоял круглый стол под свисающем с потолка тканевым оранжевым абажуром с бахромой. В углу стояла самодельная грубо сколоченная кровать. Но за столом сидела, раскачиваясь на скрипучем табурете, роскошная холёная блондинка. Эта забредшая в советскую коммуналку Мэрлин Монро, совершенно непринужденно, нисколько не смущаясь появлению Саши и нежданной гостьи, пила шампанское из крупной красивой хрустальной рюмки с явным удовольствием. Наброшенное на нее, явно великоватое, атласное с драконами пронзительно желтое кимоно, военный трофей Саши, воевавшего во время войны на фронте с Японией – чувственно обнажало плечо. Это обволакивающее ее наготу, кимоно, лишь подчеркивало ее обнаженность под этим волнующим шелком. Ее красивые стройные ноги украшали нарядные красные туфли. Она была так красива, что Рита скорее почувствовала восхищение ее красотой, чем неловкость ситуации, но тотчас смутилась, видя, как раздражённо она курит, пристально глядя на Риту. Открытая бутылка шампанского, стоящая перед нею была полу пуста. Второй пустой фужер и алюминиевая кружка тоже стояли тут же на столе рядом с открытой консервной банкой шпрот.
 - Проходите, Маргарита! Не смущайтесь. Это моя жена Эльвира! Ну, Элька! Эва, запахнись! Как ты принимаешь гостей? Ну, запахнись же, Эва!!! Не позорься!  И меня не позорь! Слышала, что в Москве твориться? По радио передавали? Толпы людей стихийно собрались на похороны. Стекались толпы со всех улиц. Вся Москва пришла провожать. А оцепление, все в городе не было готово к такому натиску, к появлению такой толпы. Началась давка! Поднялась паника и стало еще ужаснее. Столько людей покалечило. Подавило в толпе насмерть! Там был ужас. Люди стали метаться и, словом – началась паника массового безумия, толпа затаптывала упавших, оступившихся людей. Ужас…. самоуничтожения. Как огромное языческое жертвоприношение, возникшее  в современном городе.
 Эльвира, томно потянувшись, как грациозная кошка, встряхнув белокурыми волосами, успела вовремя подхватить на мгновение распахнувшиеся полы кимоно с вытканными хризантемами и ярко синими павлинами. И с выраженным эстонским акцентом Эльвира поприветствовала вошедших:
 -  О! Такой дэнь! Гости пришли! Тэпер праздновай будем, как правильно! Ура! Заводи музыку! Танцевать будем!
Саша, резко закрывая не плотно закрытую дверь комнаты, понизив голос резко ответил ей, покрутив пальцем у виска:
 - Тихо! Эва! С ума сошла! Соседи услышат!
  - Садитесь, Рита, отдыхайте. Ах! Да, познакомьтесь моя жена-Эльвира. Эва-это Маргарита. Там на улицах мясорубка, мы едва спаслись. Прорывались, как на передовой - продолжал Саша делиться впечатлениями от пережитого ужаса с Эвелиной, которая помахала рукой Маргарите, явно не откликаясь на переживания мужа:
  - Жертвоприношение, на которое явился целый город. Сам город пришел быть сожранным. Ха-ха-ха! После всех злодейств! Ха-ха! – и, обратившись к мужу, заметила с саркастической ухмылкой:
 - Отчего же ты, Саша, в целой мясорубке такой большой этой вашей Москвы, как три моих Эстонии, но ты не спас брюнетку с карими, чёрными-чёрными глазами? А? А я Вам, Марго объясню. А потому, что ты Марго, ты его идеал, ты в его вкусе!!! Саша обожает блондинок! Просто голову теряет!
   Рита окаменела от охвативших ее смущению и ужаса одновременно. Она отчетливо увидела, что в этой красавице закипает злая веселость, с которой все ни по чем и жди беды. Но все же Рита, вспоминая  страшное пережитое в этот день, почувствовала, что промолчать будет нечестно по отношению к погибшим в этот день. Ей отчетливо вспомнилось то, как Саша выбил окно. Как затаскивал людей в незнакомую квартиру, спасая их. И она тихо, но твердо произнесла:
 - Знаете, Эльвира! А ведь Саша сегодня многих людей спас. А не только меня.

   Не слушая ее, Саша достал из-за пазухи обрывки рисунков Риты, пытаясь разложить их на кровати. И понять, что же было нарисовано. Рита замерла на табурете, поджав под себя ноги. Она была совершенно обессилена и почувствовала, что у нее нет сил, даже просто чтобы уйти.
Эльвира налила шампанское во второй фужер и подвинула наполненный бокал к Маргарите, сама же нарочито театрально поднял фужер и, словно вспомнив, обратилась к Саше, но чувствуя, что она уже не может пить:
 -  Ну, уж в такой-то день! Только-Шампанское!-бравурно выкрикнула Эльвира. Потом наигранно громко прошептала Рите:
 -  Дракула упился кровью своих подданный и захлебнулся, бр-р. Злой каннибал утонуль в нашей и в вашей крови! Ха-ха! Интересно знать, Александр! И, как это ты собираться быть поэтом, если не пьёшь шампанское. Вы знаете, Рита, Саша и водку не пьет, какой из него писатель, Марго?!
Реализм без водки! Это как? Хм…Такого не бывает, это ясно даже мне – эстонке из Кохтла – Ярве. Впрочем, по годам проведенным в ссылке – меня можно считать чукчей! А еще в Литературном институте учится.
Кажется, что услыхав это Маргарита только теперь рассмотрела Сашу по-настоящему. То, что он явно не обласкан своей женой – это было очевидно. А Саша в это время сидел на кровати и упрямо складывал рисунок, внимательно его разглядывая. Но на реплику Эльвиры все же отреагировал:
 -  Ну, Элька! Не пить же нас там учат! Ты представляешь, тебя послушать, так в Литературном институте, должны быть курсовые по стихотворным тостам с шампанским. 
 - Ага, и защита диплома по прозаической опохмелке! - рассмеялась Эльвира.
 - Элька! Прекрати пошлости нести! Столько людей сегодня подавило! Вот уж действительно траур! И это в мирном городе…Злая ты, Элька! Не смущай Маргариту! 
Видишь, устал человек….Что это?!!! – воскликнул Саша, рассматривая обрывки рисунков Маргариты, которые он чудом спас, засунув за пазуху.
 -  Так это, что какие-то шляпы???? А я –то подумал чертежи серьёзные. Я на фронт ушел со второго курса кораблестроительного в Николаеве. Любил чертить. Рисовать выдуманные корабли. И мне показалось, что это киль корабля. Главное, что-я-то подумал: «какой красивый киль». Знаете, это очень важно, чтобы рисунок был красив, вернее – придуманная форма должна быть завораживающе прекрасной. И только тогда – поплывет нормально! Только красивым кораблям суждено долгое плавание. А тут вижу – красиво! Да только, это не корабль, а шляпа – сказал Саша, рассматривая сложенные им клочки разорванного рисунка, рассмеялся Саша. 
Спохватывается, берет чайник зеленый эмалированный, не раз оброненный, сильно облупившийся с вмятинами по бокам. Рита объяснила:
  -  Я художник- модельер головных уборов. Это мои модели. В Доме Моделей «Кузнецкий мост» я работаю – и неожиданно рассмеявшись, пошутила: « Я головная уборщица!»
 Эта шутка рассмешила и одновременно удивила Сашу. И с улыбкой он ушел на кухню, чтобы сделать чай. А Эльвира, преодолевая туман опьянения, задумалась, и, словно пробиваясь в сумерках своего сознания, разоткровенничалась с Маргаритой:
  -  Художница Хм…А я…А я - жена! Только не помню - чья. Всё!!! Это праздник! Я его заработала! Это мой праздник! Что ты, Марго, так смотришь на меня? Ты-то, как там оказалась? Ведь ты же художница! Интеллигенция! И ты пошла кланяться, выражать почтение в траурной церемонии прощания?
 Рита немного подумав, ответила:
   - Нет. Все было не так. Я оказалась там случайно. Совершенно случайно, но меня затянула толпа. Там легко можно было погибнуть. И многие погибли у меня на глазах. Это было так  страшно. Их крики в ушах звучат и сейчас.
 - Случайно забрела на похороны...А я бы тоже пошла. Да, пошла бы! Чтобы убедиться, что он правда - всё! Капут! Что мы свободны от страха. Свободны! Как ты думаешь, Марго; быть может все те люди - сегодня там в городе, а  быть может они не из-за траура пришли? Не на прощание все явились, а проверить - не обманул ли он всех? Действительно умер? А?
Нет, Марго, ты так смотришь на меня - вижу, что ты не согласна со мной. Осуждаешь?
 Тебе, Марго, не понять! Ты не знаешь, какой он - холод теплушки, везущий завтрашние труппы в Сибирь! Нас выселили из Эстонии, за наш маленький магазин, за то, что мы - имели заработанную нашими дедами и прадедами собственность. Частное предпринимательство – как стратегический враг такой большой России, ой, то есть – СССР. Такие маленькие иголочки и булавки мы продавали в нашем магазине, разноцветные катушечки ниток, разноцветные, как цветочки на летнем лугу пуговки – еще моя бабушка продавала, кружева, ленты – я так любила играть ими в детстве. Прятала в ладошке, чтобы бабушка угадала, какого цвета катушка. Но эта мелочь - это – опасность для такой большой страны, победившей фашизм. А мы с нашими кружевами и пуговицами и кнопками – мы страшные враги! М ы – частное предпринимательство! А при социализме – частное предпринимательство запрещено! Это «родимое пятно капитализма» - за это «пиф-паф» Магазин…Который был давно, давно у нас, а нас вышвырнули в сибирский снег, приказав уцелевшим, самим строить себе жилище, если сможем - выжить. И выжившие построили, лесоповал…- продолжала вспоминать  Эльвира. И что-то свое объясняя Маргарите, переходя на родной Эстонки, утирая слезы и запивая водкой, взамен уже закончившегося шампанского на этой диких поминках обиженных покойным тираном. 
   Маргарита слушала ее молча, понимая, что это не диалог, а монолог. И самое лучшее, что она может сделать для этой истерзанной воспоминаниями эстонки – это просто выслушать ее. Тем более, что то, что вспоминала Эльвира было так похоже на воспоминания об эвакуации и самой Маргариты. Она слушала Эльвиру, а в воспоминаниях Маргариты проносились картины жизни ее семьи в тех же теплушках. 
 Единственное, что ответила ей Маргарита:
   - Я знаю холод теплушек. И артобстрелы поезда, едущего в эвакуацию. И смерть, смерть. Такая разная - и от голода, и от болезней, и….
Маргарита мысленно опять оказалась в той теплушке. Рядом Елизавета Яковлевна, ее бабушка. И она опять показывает девочкам икону своего письма - Архангел Михаил. И рассказывает девочкам. Маленькая Маргарита гладит крылья Архангела Михаила, словно рисуя, обводя его по контуру. И Архангел Михаил отделяется от иконы и летит. Летит, закрывая крыльями, простирая их вдоль того поезда, везущего их в эвакуацию.
И Рита отчетливо видит и понимает, что эти крылья – молитва о заступничестве о них Михаила Архангела.
И Рита смотрит на парящего Михаила Архангела в немом восторге. И одновременно видит все происходящее его глазами, откуда-то сверху видит прочерченный путь железной дороги по заснеженной белизне железнодорожного полотна, по которому ползёт поезд, а на белизну снегов ложиться тень Архангела Михаила.
Промелькнул перед ее глазами стрелочник-Архангел Михаил. На приступке, охраняя последний вагон, тоже стоит Михаил Архангел. Окна вагонов мелькают.  А в первом вагоне поют, как ангелы те, "певуньи первого вагона" - они живы. Живы! И быть может не было и не будет того арт обстрела со смеющимся на бреющем полете немецкого летчика. За окошками видны -измученные лица людей, тюки. Это самая теплушка, в которой едет Рита со своими, то можно узнать в маленькой девочке, замотанной в теплый клетчатый платок Эльвиру с родителями, сосланными в Сибирь. Они совершенно неотличимы. Голос Елизаветы Яковлевны на протяжении всего этого видения.
 Но тут Рита увидела, что Эльвира не слушает ее, а уткнувшись лицом на скрещенные на столе руки, уснула. 
Рита вздохнула и так же сложила руки на столе. И так же, как и Эльвира положила голову. И неожиданно быстро так же сидя за столом, заснула, подложив руку под щеку.
И опять над головой уже взрослой Риты опять начинается тот артналет…Рита опять видит смеющегося немецкого лётчика, преследующего её и бабушку. Ей показалось, что отключилась она лишь на мгновение, но, когда открыла глаза, за окном наступил новый день марта 1953 года. Лучи света, по-весеннему щедро льющиеся в окно, разбудили Риту. Она очнулась, проснулась. Перед нею стоял остывший чай с куском чёрного хлеба. Комната была освещена холодным светом рассвета. Маргарита увидела обнаженных, обнявшихся и крепко спящих Сашу и Эльвиру. 
Рита оглянулась и увидела, что и для неё была приготовлена раскладушка, на которой лежит полосатый матрац, а вместо одеяла - наброшено лётное кожаное пальто Саши со свежими порезами на правом локте рукава. Перед раскладушкой – собранный из обрывков лист ее набросков будущих моделей шляп. Она тихонько вышла, столкнувшись в коридоре с заплаканной соседкой в бигуди. Маргарита для нее была не реальнее, чем призрак. Не замечая Риту, она, качая головой, причитала, трагически ударяя себя в грудь, укутанную старым свалявшимся пуховым платком, заткнутым за воротник пестрого байкового халата:                                            
      -  Товарищ Сталин! Как же мы теперь без Вас? Как?
Маргарита открыла входную дверь и выскользнула на улицу.

 

 

10. День - ночь
Белякова Надежда

                                              

 

    Август московского лета 1956 года, выдался жарким. И не только в смысле погоды. Жаркими были и споры, громким шепотом возникавшие по углам кухонь по всей стране после состоявшегося 20-го съезда, вписанного в перелом истории разоблачением Культа личности  - лчности – для кого-то тирана, для кого-то – кумира. Но главное, что - впервые Культ личности был подвергнут критике. Наступала Оттепель новой жизни.

Маргарита в тот день шла по улице Маяковского. Она спешила, чтобы добраться в свой библиотечный день до выставки. Посещение этой выставки она предвкушала всю свою рабочую неделю в ОДМО КУЗНЕЦКИЙ МОСТ. Но шумная толпа у памятника Маяковского привлекла ее внимание. Но, что-то в той толпе было манящее и привлекательное. Хорошие, интеллигентные лица, в основном молодые. То смеялись, то резко умолкали, слушая выступавших с чтением вслух своих стихов.

        Кто-то даже, залезая на памятник, читал оттуда свои стихи. И вдруг в одном из активно влезающих на постамент памятника Маяковскому Маргарита узнала Сашу, который спас ее тогда в судьбоносном 1953 году. Залез и Саша. Он стал громко читать стихи о войне. Вдруг и он заметил внизу в толпе Маргариту, стоящую внизу среди слушателей. Она изменилась. Не лежали на ее плечах тугие косы. Стильно по тем временам модно причесана, ее роскошные русые волосы уложены в модную прическу «Бабетта идёт на войну» с чёрным бантиком. Маргарита была элегантно, но благопристойно одета. Полосатая блузка, Пышная юбка. Она смотрела на него восторженно, внимательно слушая его стихи. Толпа стала для него черно- белой и только Рита, пристально смотрящая на него, оставалась наполненной цветом, светом и красотой. Люди слушали стихи, стоя плечом к плечу. Цветные - только Маргарита, Саша и затерявшийся среди толпы Архангел Михаил.

    Что именно Саша читал, трудно было расслышать среди комментариев толпы.

 Да, еще к тому же, рядом тоже кто-то читает стихи, стараясь всех перекричать. Саша как-то скомкано «докрикивал» свои военные стихи:

 

 Злая пуля парня повстречала.

 Тяжело ударила в висок!

  

Сопротивляясь, попытке следующего поэта стащить, его, чтобы тоже читать стихи. Он, увидев в толпе слушающих стихи, стал читать стихи не   читает свою лирику ей, только ей –Маргарите, глядя ей в глаза:

                                         

 Электричка! Электричка!

 Русокосую москвичку

 ты умчала от меня!

 

Другой поэт тоже лез на постамент памятника, возмущаясь тем, что Сашка Лохматый слишком задержался на постаменте памятника Маяковскому, читая свои стихи. Возмущенный тем, что ему никак не удавалось прорваться к слушателям, чтобы и ему прочесть над площадью Москвы свои стихи, словно выпустить свою стаю голубей. Которые кружились бы над головами собравшихся людей, как парящие цветы над головами слушающих поэтов. Чтобы они эти стихи-птицы навсегда остались, замерли, запечатленные в памяти этих незнакомых людей. И он отчаянно кричал Саше:

  -  Слезай, Сашка! Лохматый, слушай- совесть иметь надо! Эй! Ливанов! Не наглей! Слезай! А в это время другой поэт упорно помогал стащить Сашу, что бы дать возможность и другому поэту почитать свои стихи. И тут Саша увидел ее. Его глаз выхватил ее из толпы. Поэтому теперь с новыми силами стал еще громче читать стихи, но теперь уже только для нее, а не для собравшихся на площади незнакомцах. И крики другого поэта:

 -  Эй! Карпыч! Не зарывайся! Дай другим почитать! – Саша легко перекричал, скандируя свои стихи. Но заждавшиеся поэты вдвоём стянули его  с памятника  Маяковского, вернее – теперь уже - помогли слезть, потому что он уже не сопротивлялся, а спешил поскорее спуститься, чтобы не потерять его. Как только он спустился на площадь, сразу же стал пробираться сквозь толпу к Маргарите. Вскоре он пробрался к улыбающейся Рите. Неожиданно они буквально бросились друг к другу. Обнимались и целуясь, смеялись над над возмущением слушавших поэзию, которым они невольно помешали:

 - Товарищи, вы не любите поэзию! Здесь нужно слушать, а вы – хулиганите! - возмутилась пожилая библиотекарша в очках с толстыми стеклами и в довоенной шляпке с заштопанной вуалью на седой голове.

На фоне читающих стихи о любви друзей Саши Рита, чтобы больше не «хулиганить», прошептала ему на ухо:

 - Саша! Мне понравилась Ваша поэзия.   Жаль, что не дали еще послушать!

 - Что поделаешь, пишущих стихи много, а Маяковский один! На всех не хватает!

Правда понравились мои стихи? Так я Вам их читать буду! Пойдемте, прогуляемся.

 Они ушли, нырнув в московское теплое лето, затерявшись в уличной толпе суетливого городского центра. Саша, жестикулируя, читал по памяти ей свои стихи.

Но вдруг Саша резко замолчал И Рита тоже. Они остановились у входа в метро. Расстаться в это мгновение они оба явно не были готовы. Саша вместо прощания сказал:

 - Искупаться бы сейчас! У меня недалеко от дома пруды. Может быть, Вы слышали в Карачарово. Это за Таганкой. Пойдемте? Если, конечно, Вас Никто не ждёт? Вы по–прежнему снимаете комнату, где-то………                     

  - Нет, я переехала. Вернее, хозяйка переехала сюда, на Маяковку и меня с собой взяла. Она такая добрая. Я ее мамой зову……– объяснила   Маргарита, и тотчас спохватилась:

 - А у меня купальника нет.

 - Купальник?  Ну, это предрассудок! Я недавно в Пушкинском музее. Именно там я в этом и убедился.  А ведь там сплошная классика выставлена. А учиться, как известно нужно у классиков! У нас, слава Богу, пока с этим просто! Поедемте.  Купнемся!

 

    На берегу Карачаровских прудов Саша и Рита выбрали место для купания, облюбовав тенистое место рядом с густым кустарником.

Но берег оказался густо заселен уже отдыхающими парочками и семействами с разложенными натюрмортами на расстеленных на земле полотенцах. Где-то рядом рыдал и бормотал невнятно аккордеон, когда музыкант никак не мог вывести до боли знакомую каждому мелодию. Смех. Визг купающихся сливался со всеми звуками беззаботного стихийного досуга на берегу водоема. Купальные костюмы дам, как на подбор кружевные пастельных тонов комбинации, под которыми притаились атласные разноцветные,  мощные лифчики на трёх пуговицах на спине. А у тех, что постарше,- у кого–то трусики, у кого-то панталоны до колен.  Но у многих молодых купальщиц ничего нет, кроме красоты и молодости, которые подчеркивают мокрые после купания кружевные комбинации.  Мужчины – в семейных сатиновых трусах. Синих или чёрных. Многие играли в волейбол. Но одно пустующее место приглянулось Саше. Расстегивая брюки, он заметил Рите:

 - Кто-то из великих, кажется–эстет Оскар Уайт или Бернард Шоу, сказал:

  «Хорошо одет тот, кто одет, как все окружающие!» - нарочито театрально произнес Саша, и гротесно- комически, подняв руки, изображая атлета, дал своим брюкам упасть на землю, скорчив при этом озадаченную мину. Обескураженная его выходкой Рита тотчас отвернулась, сделав вид, что аккуратно собирает оставленные огрызки натюрмортов и пустые бутылки, чтобы убрать площадку для их отдыха. Вдохнув, и, точно про себя, шепнув:

 «Шоу!», достала из модного в то время сумочки-чемоданчика журнал «Огонек». И, выбирая что-то вырвала из журнала листы, с явным сожалением, чтобы завернуть оставленное предыдущими отдыхающими безобразие. А Саша с шумом и брызгами во все стороны прыгнул в воду. Стоя по пояс в воде, с нескрываемым восхищение смотрел на неё, хлопочущую на берегу, предвкушая ее раздевание. Словно поторапливая ее, крикнул ей, стоя в теплой, ласковой воде:

 -  Риточка! Вы поклонница журнала «Огонек»?  Меня тоже там как-то раз тоже напечатали. С тех пор я его полюбил.

Начиная раздеваться, Рита ответила, стыдливо отстегивая чулки:

 - Во-первых отвернитесь! А во-вторых: там статья о «Международном фестивале молодежи и студентов». И так интересно написали о коллекции, которую мы готовим в Доме Моделей. Разрабатываем молодежную моду, такую радостную, праздничную.

 и даже мои головные уборы напечатали. Поэтому жалко было журнал рвать.

 А страницы о Доме Моделей я оставила! Но меня возмущает это хамство!

 Ведь можно было за собой убрать! Искусство требует жертв? Нет! Это-хамство требует жертв!!!

Пока она это говорила, сосредоточенно раздеваясь, Саша тихо вышел из воды

И подошел сзади, буквально пожирая ее глазами. На ней  была кружевная комбинация.

Под нею советский атласный лифчик и трусы. Её роскошной груди было явно тесновато в жестком атласном лифчике. И Саша проворно расстегнул ловким движением крупные пуговицы лифчика, буквально сорвав его с растерянной Риты, успевая произнести.

 - Да, Вы с ума сошли, Рита! Это же Ваша публикация!!!Завтра же скупим, все номера,

что еще остались в городе! И долой, к черту, эту подпругу-, этот «через-сидельник»!!! В этой упряжке не поплаваешь!

  Саша, крепко схватив ее за руки, потащил в воду. Они плавали. Он был удивлен, как хорошо она плавает.  Они плывут к берегу. Еще не вышли на берег, как засмотрелись на появившийся на берегу ЗИЛ с веселой компанией стиляг. «Золотая молодежь» Москвы – той поры. Из ЗИЛа выскочили две девушки- одна в невероятном - просто шоковом в то время бикини, другая - в цельнокроеном купальнике из плотного эластика, только входящим в моду. Девушки пластично и завораживающе красиво играли в бадминтон. Пока Саша и Маргарита выходили из воды она, словно, извиняясь за свою неодетость произнесла:

 - Да. Вот купальники наши художники   модельеры разработали ещё в прошлом году…

 Такие красивые! Я к ним сделала девять моделей разных; и широкополых,и всяких разных пляжных шляп! И даже вариации: а ля кокошники!

Работы по фольклорным мотивам у нас обязательно  должны быть в коллекции. Когда показывали пляжную тему, в Зеленом зале на «Кузнецком» яблоку упасть было не где!

Но, ведь у нас плановое хозяйство! Так, что планируем заранее то, что появится на прилавке через два года.  Как раз к «Фестивалю» прикроемся и приоденемся.

  Они остановились у кромки воды. Замерли, словно разглядывая друг друга. Мокрая комбинация на Маргарите потрясающе смело и нежно «обнажала» ее. И вдруг, они поцеловались. Да так, что бадминтон замер.И  воланчик упал в воду рядом с ними. Его рука распустила ее волосы.

  - Колдунья…- выдохнул Саша.

 

 Они проснулись в той самой комнате на Хохловке. В комнате было темно. Вдруг он, смеясь, спросил Риту, припомнив их разговор о Ритиной работы:

 -  А почему девять? Почему именно 9 моделей в месяц твой план. Это символ? Или десятую шляпу не одолела? Хм…девять кругов ада…Девять месяцев созревания будущей жизни. А?

 Ему ответила Рита, неожиданно спев на мелодию песню Майи Кристалиской, подражая ей:

 - «Вечер мне ни к чему. Вечер мал, как песчинка».

 Потом, подхватив простынь под мышки, подняла с пола лежащую плетеную тарелку для фруктов. И, выложив из нее единственное яблоко то, надевая, как  шляпку; то надвигая на нос, то на бок и кокетничая, подражая манерам манекенщиц, спела продолжение своей импровизации:                                  

         

 Дантэ здесь не при чём!

 Просто пла-а-ан у меня!

 Девять штук,

 разных шляп…

 Каждый месяц

 я делать должна!

 Ля-ля!Тра-ля-ля!

 Тра- ля-ля!

 

Саша изумился. Услышанное потрясло его и он серьезно переспросил ее:

  - Оп-ля-ля! Девять авторских Моделей   каждый месяц! Все придумать, нарисовать! Какая нагрузка. А кто начальник у вас там? По фамилии - не Салтычиха ли случайно? Вы же там как крепостные художники.

  Маргарита  была явно обрадована встретив  понимание, в котором, присутствовало и уважение к ее работе:                                                             

  - Нарисовать?! Это что! Да, сначала я придумываю,  и зарисовываю эскиз. Потом сшиваю из спартри всю шляпу. Получается макет для болванщика.                  

  -  А это , кто такой? Болванщик? В  смысле – болван? Дурак-начальник?      А х,я кажется понял! Это твой любовник!!!  Задушу!!!!Я – мавр! Я – Отелло!- вскричал Саша, набросив на себя простынь, как  римскую тогу. И Рита неожиданно для него подыграла, трагически заломив  свои красивые белые руки над головой. И нарочито театрально и торжественно произнесла:

 - О, пощади, Отелло! Клянусь, я все по пунктам отмолю! Болванщик из цельного куска липы вытачивает форму модели моей шляпы, соблюдая… 

Но раскрыть все тайны мастерства ей не удалось. Маргариту обнял Саша и, целуя ее, остановил ее производственные откровения:

 - Формы? Формы прекрасные! О, и все твои прихоти, ты доверяешь болванщику! О! Развратница!

  Маргарита, с хохотом, вырываясь из его объятий, пояснила:

  - Да, нас же в отделе четыре модельера, плюс-Абрам Моисеевич Бершадский!

 Поэтому болванщик спокойно точит для всех нас болванки по придуманным

 нами моделям! А потом-мех или фетр мы натягиваем на его уже готовые формы.

 Услыхав, эти признания, Саша с наигранным гневом вскричал, размахивая своей простынкой-тогой:

  - Натягиваете на его готовые формы?!!!! Охо-хо! Чем Вы там занимаетесь! Это у вас там «Вертеп разврата» процветает! Какой-то Абрам Моисеевич – главарь банды? Но с этим покончено! Я теперь буду твоим болванщиком! Ты должна пользоваться только моими

готовыми формами!!!!И никакой липы! РРРРРРРРРРРРРРРРРРР!!!!

Маргарита завизжала от щекотки и от….Но, одновременно раздался стук и в стену  со стороны соседей, и в дверь. Это пришли сокурсники по Лит.Институту, разразившиеся смехом от услышанного возмущения соседей по коммуналке, где жил Саша, кричавших на всю квартиру:

 - Ну, Ливанов! Ну, Сашка, совсем обалдел?! Ну, что опять милицию вызывать?!

 Ночь на дворе, а ты – орешь, дом трясешь, и визжишь со своей бесстыжей!

 Вот вернется Эльвира-мы Элке всё расскажем!

  Маргарита опустила голову, обхватив ее руками, словно очнулась. Только теперь она вспомнила об Эльвире. Она прошептала ему под крики и соседей, и его друзей за дверью:

  -  А где она…Эльвира?

Саша пожимая плечами, быстро одеваясь, крикнул друзьям:

- Ребята! Сейчас открою! Подождите!  и полу шепотом, обратившись к Маргарите, корча уморительные рожи, продолжил это серьезное объяснение явно комически:

 - Ау-у! Эльвира Эдуардовна! Где же Вы? Умчались в свою Эстонию и: ни ответа, ни привета!Тю-тю! Как же я с Вами гражданочка Коннэ разводиться-то теперь буду????

- Ребята! Подождите! Я сейчас! – крикнул, продолжая свое объяснение с Ритой.

 Он демонстративно поднимая то подушку, то одеяло, комично показывал всем своим видом, что он что-то ищет. Потом, словно походя, спросил Риту:

  - Ума не приложу, куда она запропастилась, закатилась куда-то. Ты ее не видела? – спросил он Риту, заглядывая под кровать.

- Кого? – спросила Рита, одеваясь и приводя в порядок длинные, распущенные волосы.

 - Эльвиру, конечно! Видишь, ее нигде нет! Сам давно ее второй год не вижу! - делая вид,что повсюду ищет её глазами. Но,«убеждается» , что Эльвиры нигде нет. Резко поднимает простынь, потом подушку. Так он «ищет Эльвиру «и там». Маргарита вскакивает и одевается, пока он рассказывал Рите:

 - Наши  в Кохтла Ярве газопровод проводили, а я там  внедрял свои инженерные разработки. Ведь я инженер, а не только поэт. Вот и встретились….Вот и разошлись.                       

 Друзья Саши тоже настойчиво стучат в дверь и кричат:

 -  Сашка, открывай! Рассвет уже полощется!

  Александр Ревич, раскуривая трубку добавил:

   - Мы знаем, что ты там! Познакомь нас со своей красавицей! Мы все видели, как вы уплывали вдаль. От нас всех! Тут и  Цыбин с нами! Рвется читать новую поэму.   А мы……- и раздавшийся звон удара бутылки о бутылку, все объяснил лучше всяких слов.

Но Саша не спешил открывать дверь, а доигрывал пантомиму «поиска» потерянной Эльвиры. Но это совсем не веселило. И Рита сдернула сумку, повешенную ею на спинку стула Маргариту. Она резко почти впрыгнула в свои изящные туфельки и застегнула полосатую блузку, когда резко распахнулась дверь Сашиной комнаты. И Рита столкнулась с друзьями Саши.                                   

 Рита растерялась, но Александр Ревич с его обычной для него галантностью, поцеловал ей руку. И ее точно водоворотом,  хлынувших в комнату  друзей Саши, втолкнуло обратно в комнату.

Поэт Цыбин, доставая разрозненные листы, пестрящие зачеркнутыми и вновь написанными словами в столбиках стихов. Но, подняв глаза на Маргариту, замер, выдохнув:

 -  У Вас, девушка, такие красивые глаза. Прошлой ночью я мечтал увидеть такие…

 Небесно голубые. И написал стихи. Я еще не знал, что пишу эти стихи Вам! Прекрасная незнакомка!

И он стал читать стихи, нежно держа её за руку. Тут только Маргарита вспомнила, что у неё распущены волосы. Она высвободила руку и быстро заплела косу. И только тут он заметила, что, бантик от её вчерашней «Бабетты» лежит у кровати на полу. Саша, слушавший вместе со всеми стихи друга, перехватив ее взгляд и проворно поднимает с пола бантик. Целует свой трофей и кладёт под подушку. Поэт и Рита, как Поэт и Муза,  сидят рядом на потертых с облупившимися слоями разных покрасок табуретках, он все еще читает стихи, а вокруг суета. Привычно, по- студенчески  все вместе накрывали стол, бесшабашно и весело. Ведь это сокурсники по лит. Институту. Ему приятна вся эта суета А друзья явно хорошо знакомы с Сашиным    холостяцким укладом жизни. Поэтому, как-то привычно разворачивают принесенные свертки «селедочной» бумаги с закусками. И выкладывают  еду на стол, кто-то режет хлеб. Кто-то откупоривает бутылки. Ревич хочет порезать колбасы, и, машинально берет тот самый журнал «Огонек» вместо разделочной доски. Это заметил Саша, и он крикнул Ревичу:        

 - Ой! Этот номер неприкосновенен! Там публикация  Маргариты! Кстати , я и сам со вчерашнего  дня мечтаю посмотреть! Всё времени не было!

 Ревич, листая журнал, спросил, перекрикивая голоса друзей:

 - О! Теперь мы знаем! Вы- Маргарита! А что у вас опубликовано? Поэзия, проза?

 Но Саша ответил за смущенную Риту:

 - Маргарита - художник- модельер дамских головных уборов! А я теперь ее самый  большой болванщик. Хихиканье неуместно! Это очень серьезно! Дай-ка посмотреть  журнал.

  Ревич передал ему журнал, одновременно, обращаясь к товарищу, всё еще читающему  Маргарите стихи. Маргарите почувствовала, что нравится ей эта поэтическая шатия-братия. Что ей здесь хорошо. Она почти не слушая Цыбина, разглядывала этих людей – московскую творческую интеллигенцию. Которую, как и Маргариту, судьба привела и собрала здесь в Москве. Таких разных.  Кого-то к счастью легко, кого-то трудными, а порой и мучительными путями, чтобы собрать из их голосов, творчества, метаний их молодых душ - создать образ современника, аккумулировать в многообразии их жизней – образ времени.

 Мимо Маргариты и читающего ей свои стихи приятеля, вальсируя с красавицей на высоких, тонких каблуках, проплыл Ревич. С удовольствием разглядывая накрытый общими усилиями стол, он, шутя, громко сказал приятелю:

  - Надо было честно предупредить, что ты не стихи про голубые глазки, а долгоиграющую поэму - нетленку сваял. Пожалей девушку!

Пользуясь замешательством, Рита подсела на постель к Саше, прилегшего с журналом, который он листам с большим вниманием.

Саша смотрел тот самый журнал с публикациями о моделях Риты с фотографиями задумчивых и улыбчивых манекенщиц, головы которых украшали шляпы Маргариты. Саша воскликнул:

  - Красиво! Знаешь, когда я до войны учился в Николаеве на кораблестроительном, правда не доучился, потому что - на войну пошёл. Вот тогда я и понял главное; если корабль не красив, то - он не поплывет! И никакие расчеты, усилия инженеров не помогут.  А в твоих, шляпах есть образ и завораживающая красота формы! Да, что ты смущаешься! Я тебе как инженер это говорю. Ведь кроме Литературного института, у меня и полезные профессии есть. Я и Юрфак закончил. Теперь – после войны, так хочется всё успеть, догнать.

   Ревич, вальсируя уже с другой красавицей, оказавшись рядом, заметил, то ли с иронией, то ли желая придать веса и респектабельности другу, заметил, что:

 - Кстати, действительно; институтов, хоть и заочных, но у тебя явный перебор. А         про Иняз забыл?

 -  Да я его уже покинул! Не моё! А я что-то не понимаю; ты, Маргарита, что-свободный художник? На работу не ходишь? – спросил Саша.

 Маргариту рассмешил этот неожиданный для нее вопрос:

 - Свободный художник?!Я?! Ха-ха! Каждый день в 8 часов тридцать минут утра нас «фиксируют» на проходной.   За опоздание – снимают прогрессивку и премии лишают. Через час мне пора на работу. Вот посижу еще немного и поеду.

 - Не торопись! –ответил Саша:

 - Э! Да у вас там в Доме Моделей-всё, как у людей, стало быть. А как же вчера? Целый день ты была свободна?

Она не успела ответить, потому, что в их разговор ворвался молодой скульптор, Коля Селиванов. Он привел к Саше друга. Это был  молодой саксофонист с саксофоном в одной руке и с потертым чемоданчиком в другой. Коля Селиванов-скульптор, он муж Людмилы Филиповой, тоже скульптора и соседка из соседнего подъезда- Сашины друзья. Коля прерывает их беседу, нетерпеливо  вторгшись в их разговор:

 -  Саш, а Саш! Выручи человека! Приехал человек в Москву на гастроли. А гостиницы-сам знаешь Словом, негде человеку остановиться. А нужно все лишь до утреннего завтрашнего поезда перекантоваться где-нибудь. А то он с гастролей из Мурманска прибыл, сам-то он из Ленинграда. У тебя раскладушка, где-то была. А вот же она. – обрадовался Коля Селиванов, доставая раскладушку из-под кровати. Домовито разложил ее в стороне, объясняя саксофонисту, где в квартире, туалет, где кухня, какая из кухонных тумбочек с чаем, с сахаром и солью и какого цвета чайник, принадлежащие  Саше. А Саша и Маргарита продолжили свой разговор:

  - Просто вчера была среда! А по средам у нас творческий день! Я тогда шла к метро,        что бы поехать в Пушкинский. Средневековье хотела посмотреть, там на старинных портретах такие причудливые головные уборы. Посмотреть идеи тех художников.

Мы за творческие дни отчитываемся. Пишем, какие культурные мероприятия посетили.

 И вдруг, увидела, как вы у Маяковского стихи читаете, вот и не попала в Пушкинский.       – А, что, Рита? Чем не культурное мероприятие! Творческий день удался! Да?!

 Маргарита смутилась, отмахнулась рукой и отвернулась. Только теперь с    

удивлением она обнаружила, что народу в комнате прибавилось: и читающих стихи, и слушающих. И такие красивые девушки, одна стройная, как балерина, а другая-толстушка. Толстушку учат танцевать рок-энд-рол, неумело подпевая себе, показывают движения увиденные в кино. И даже та соседка, опять в бигуди и в стоптанных тапочках, пробралась сюда. Конечно, все равно уже не поспать, да и весело тут. Икая, она громко кому-то поясняет, подцепляя вилкой колбасу:

 - Мы- гегемон, мы - застрельщик! Мы вас всех дармоедов кормим! Так что, ясно-понятно, что все ваши стихи – это наши стихи! Наливай!

 Поэт из числа Сашиных сокурсников, тоже уже успевший «набравщись», охотно налил, «освежив бокал» даме. Поинтересовавшись при этом:

 -  А ты мою поэму слушать будешь?

И соседка, участливо и радостно  -  опрокидывая рюмку с «елеем поэзии», решительно ответила ему:

 -  Буду! Наливай еще!

 - И еще не написанные стихи- тоже ваши? А впрочем, Вы правы! Ведь стихи принадлежат миру! Авторство - это пошлая условность! За поэзию!

Послышалось «буль-буль-буль». И вдруг всех заставил умолкнуть  зазвучавший в комнате саксофон, играющий «Голубое в голубом».     

А Саша уже шепотом продолжил беседовать с Ритой:                                                  

 - Надо же! Творческий день! И действительно –творческий. И как же ты отчет писать будешь?  Тут ведь сразу в Органы сигнализировать  нужно про аморальный образ жизни!

И Маргарита, рассмеялась в ответ, поясняя:

 -  Этот творческий день всегда и до революции существовал в домах Моды!   Сохранить для модельеров творческий день поэтому было решено, когда создавали в 1942 году наш советский, самый первый Дом Моды. Да, Да! Во время войны!

Саша? А почему ты лег на кровать? Это же неприлично, как-то. У тебя же полный дом гостей.

Это действительно было странно; то, что Саша, совершенно одетый – в брюках и белой рубашке, вдруг укладывается на кровать, продолжая беседовать с Ритой, нисколько не обращая внимания на гостей. Но, правда, похоже, что и их это нисколько не удивило, видимо не в первый раз, видя такое. Натягивая на себя плед, Саша объяснил ей:

 - Понимаешь, я не смогу тебя проводить. Я сейчас должен спать. Не удивляйся!  Потому, что днём я должен спать. У меня очень строгий распорядок дня! Вот ты скоро утро и ты пойдешь на работу. И народ разбредется по домам. А я засну. Я работаю на Газопроводе ночным диспетчером. Знаешь, там  задремлешь и… жизни людей могут оказаться на твоей совести.                                              

  - Спать здесь???Здесь же не уснуть! – удивилась Маргарита.

 -  Да я с пяти лет детдомовец. Потом общежитие в Николаеве, а оттуда прямиком в казарму. Всю войну до мобилизации в 49-ом - служил на аэродроме в Монголии. Заканчивал войну борт механиком. Мы там с Японией воевал. Сначала-штурман, а после ранения-старший приборист полка. Там что - это приятный шум, мирный! Я о нём столько лет мечтал!  Маргарита, взглянула на свои ручные часики, и встревожилась:

 -  Всё мне пора на работу! Пока!

Погоди, сейчас напишу тебе телефона в этой квартире! – сказал Саша, прощаясь с нею.

Как только она ушла, Саша повернулся лицом к стене, укрывшись пледом с головой. И, действительно, быстро заснул.

Его спящая фигура виднелась сквозь мелькающие фигуры гостей, танцующие пары, под хороший саксофон, играющий спиричуэл. Он спал, не видя, не слыша, как в его комнату ворвался сосед старик в тельняшке, в стоптанных домашних валенках и трениках.

Но тельняшка была в орденах. В руках у него был аккордеон. Его радостно приветствует жена, украшенная бигуди, которой всё ещё читал стихи поэт-монологист.

- Развели тут буржуйскую музыку! У нас, что своих хороших песен нет?! Крикнул сосе

Сосед «рванул» аккордеон, перекрыв все звуки и шум разгоревшегося праздника. Возникшую паузу тишины, он наполнил песней и музыкой «Выходила на берег Катюша» Сосед старательно выводил мелодию на аккордеоне. К его игре прислушался и саксофонист. И начал импровизировать. Получился неожиданно немыслимо красивый дуэт.

Но Саша спит. Ему снится война. Он в самолете. Воздушный бой. Но это «немое кино». Звучит только «Катюша». Но звуки музыки вытесняют звуки войны. В его сне музыки больше нет. Он сбрасывает бомбы. Летит низко на бреющем полете. Видит кусты.

Над его головой его же бомбардировщик. Всё происходит на белом фоне. То это его мятая простыня, то холодное туманное утро, облачное небо. Он корчится во сне от муки. Простынь сползает с него. Она оказывается бесконечной. Он обнажённый ворочается во сне не то на ней, не то в облаках, пытаясь догнать того немецкого бомбардировщика, чтобы просто набить ему морду, чтобы понял он, что творит. Но он лишь ворочается во сне в досаде от бессилия. Видя это, к нему подошел сосед, тот самый сосед -"аккордионист". Он уже хотел уходить, ведь все гости разошлись и комната опустела. Он вернулся от двери и бережно  укрыл его, приговаривая шепотом:

 - Ничего, ничего, Cашок! Спи!

К нему подошла его жена с двумя полными авоськами в обеих руках, набитыми пустыми бутылками, оставшимися после Сашиных посиделок. Соседка, участливо спросила мужа:

 - Может разбудить его, что б не маялся.

Но муж возразил ей:

 - Да,нет. Ему ж каждую ночь война снится. Он сам мне говорил, что или то, как он бомбит из своего самолета, или, как его обстрелял немец, или сбор в военкомате каждую ночь снится.

И действительно. Так и было.  И в этот раз он видел тот самый военных аэродром в Солдат с письмом выкрикнул:

 - Ливанов! Пляши! Тебе письмо!

  Саша, обрадован и, высоко подпрыгивая, пляшет очень весело. Делает прыжок, и ловко выхватывает письмо из рук солдата. Садится читать, но удивляется и насторожился, тому, что увидел, что на конверте почерк не знакомый. Саша, раскрывая письмо пробормотал:

 - Письмо из дома, но почерк не знакомый, не моей сестрёнки. Что такое?

И саша видит все в этот сне так отчетливо и ясно. Вот он смотрит на самого себя.

Он читает, его видно со спины. Он низко согнулся над письмом. И, вдруг резко подняв голову, воет, страшно воет в небо. Крупно письмо перед его глазами, превращается в белое мутное небо, как экран, на котором строчки письма, становятся размытыми пятнами, которые приобретают смутные очертания. В них он узнает родные места, деревенскую улицу, дорогу, проходящую между домами. Украинская хатка, а в ней сидит его сестра. На стенах фотографии близких и фото Саши в самолете.

В деревню врываются немцы и свои. Но теперь уже не свои, а враги – ставшие бадеровцами бывшие соседи.  И девушек этой деревни, избитых изнасилованных, голых и полуголых, пьяные немцы и бандеровцы забрасывают и заталкивают в деревенский колодец. Стреляют в него, а значит и в девушек. И после этого опять Саша неистово бомбит на бреющем разбегающихся в ужасе крыс. Почему-то понимая, что эти крысы и есть насильники и убийцы.

 

Сосед, рассматривающий, как меняется лицо Саши во сне, всматривается,

 и, словно понимая, что сейчас происходит в Сашином сне, прикрывая его плечо сползшим на пол пледом, прошептал, словно пытаясь поддержать его:

- Правильно! Сашка! Давай! Мы их и там добомбим!

                   

Рита вошла в метро Таганская. Походка танцующая, потому что в голове у неё крутится саксофон: «Волярэ, кантарэ!». Улыбающаяся девушка с московском метро, среди общей суеты, всегда притягивает взгляды, словно в ней в эту минуту каждый узнает себя  в лучшие времена. А те, что помладше,  видят в этом для себя добрый знак того, как хорошо, как манит близкая молодость, в которой будет столько красоты  и улыбок, что столько хорошего впереди.

Когда она добралась до Кузнецкого Моста, направилась Дом Моделей, осторожно ступая по брусчатке, чтобы не повредить тонкие каблучки. Тут ее увидел, подошедший к окну Абрам Моисеевич Бершадский.  В руках у него было кепи, натянутое на форму липовой болванки

и специальная железная щетка для расчесывания меха. Он расчёсывал мех, стоя  у окна и увидел идущую на работу Маргариту. Тоже улыбнулся, глядя на  неё. Повернулся к сотрудникам, сидевшим в комнате их отдела. И Абрам Моисеевич сказал им, сидящим  за своими столами Вере Ивановне Савиной, Нине Яковлевне Заморской и Прасковье Борисовне:

 - О! Милые дэвушки! У нас новость; а наша  Маргоша влюбилась!

Прасковья Борисовна, закручивающая своими  грациозно мастеровитыми пальчиками замысловатый бант для уже готовой шляпы, насмешливо ответила ему:

 - Экий Вы насмешник! Абрам Моисеевич! Обсуждать даму….

Но он не сдавался:

 -  Я серьёзен, как никогда! Видели бы вы! Она не идёт, а парит! И пританцовывает. Вот увидите, сейчас выдаст  романтическую серию головных уборов –и это будут не теплые береточки какие-нибудь! Не кепи для начальственных дам! Нет! Вот увидите - это будут    широкие волнообразные поля  с немыслимым декором! Ну, и банты, конечно! Но в основном это будут крупные  цветы и  декоративные броши.

   Нина  Заморская рассмеялась над его будущим прогнозом развития моды:

 -  Абрам Моисеевич! Вы прогнозируете  тенденции моды  смелее наших искусствоведов!  Откуда  Вы знаете?

 Абрам Моисеевич, надевая другую свою новую модель кепи для будущей коллекции на подставку, прищурившись, пристально и придирчиво осматривая  модель, явно довольный тем как получилась эта работа, ответил:

 - Ниночка, детка! Я - старый еврей! Я прожил жизнь! И поэтому мне не нужно быть модельером, чтобы понять, что влюбленная женщина захочет сделать, то, что хотела бы сама одеть любая влюблённая двадцатилетняя красавица.  И, главное, она сегодня намного опоздала. Но, судя по походке, ей всё это так очаровательно по фигу!

 И действительно, вскоре дверь их отдела распахнулась, и в комнату вошла Маргарита, смущаясь тем, что опоздала на работу. Она с порога, здороваясь и извиняясь одновременно, поделилась идеями, которые посетили её в этот день по дороге на работу.

 - А знаете, я хочу сделать такую, такую - романтическую серию шляп для осенней

 коллекции. Прежде всего – это будут шляпы с большими, плавными, ассиметричными полями. С легкими, развивающимися драпировками-бантами! Нет, пожалуй, будет лучше – с декоративными, яркими цветами. И броши нужно будет добавить!

Реакция сотрудников ее озадачила. Потому что вместо ожидаемого ею обсуждения ее сегодняшнего опоздания Маргариту встретил взрыв дружного смеха. Который увенчался многозначительной сентенцией Абрама Моисеевича:

  - Ну, вот! Я же вам всем говорил. А вы сомневались!

 Рита, недоумевая, что это на них всех напало, молча прошла к своему рабочему столу и села за работу. И начала рисовать эскизы – работать над своей будущей романтической серией головных уборов. Так прошел день. Пролетел и вечер.

 А Саша в это время спал. Спал пока не раздался звонок будильника. Он встал. И начался обычный сбор на работу. В нём трудно теперь узнать прежнего Сашку Лохматого, как зовут его друзья. Строгий костюм, белая рубашка, галстук. Он и так он как обычно уходил в ночь на работу.

 

 

Поразительно то, насколько порой насмешлива бывает Судьба. Удивительно то, что Маргарита поселилась не просто на Таганке, а в том районе традиционно – по-московски по старинке еще в 60-е годы назывался – Болванщики.

Конечно, услыхав это название в детстве, я сразу же представила, что наши милые закоулки старой Таганки с резными наличниками на окошках , украшенные в мороз вертикально стоящими, как торжественном карауле взметнувшимися столбами печного дыма и со старинными купеческими особнячками с колоннами и изразцами – оказывается родина дивных китайских болванчиков, так уморительно и неутомимо кивавших своими головками.

  Но папа объяснил мне, что это был район, где селились и работали болванщики, изготовлявшие из липы болванки в форме шляп. Те самые болванки, без которых не создать ни шапку, ни шляпу.

 В штате ОДМО «Кузнецкий Мост» всегда было несколько болванщиков, которые вытачивали по эскизам модельеров головных уборов болванки, прорабатывая будущую болванку, как скульптор скульптуру, под внимательным руководством художника модельера. Так, что переселившись с Маяковки, где жила Маргарита у Татьяны Васильевны Фердинандовой к Саше в коммуналку, Маргарита неожиданно  оказалась с точки зрения профессии своем районе, в смысле профессиональной принадлежности.

 Таганка 60-х резко отличалась от других районов Москвы, у нее был свой образ, лицо и даже – звучание. Отчасти это было вызвано тем, что знаменитая «Птичка» - Птичий рынок находился именно здесь.  И в районе Таганки, как ни в каком другой была традиция в каждом дворе устраивать голубятни. Причем у каждой голубятни был свой хозяин, это всегда было чье-то отдельное королевство индивидуализма, это было удивительное пространство чьей-то личной свободы, особенно значимой и дорогой, потому что все ведь в те годы в основном жили в коммуналках. И, понятно, что стая голубей была гордостью хозяина. Разные породы красивейших птиц украшали небо Таганки, как живые летающие цветы. И, конечно, соревнование за особо изысканную красоту разных пород птиц – тоже была тема насыщенности уличной жизни дворов и закоулком Таганки тех лет. Потому и небо над Таганкой было особенное. В нем всегда кружились не просто стаи, а сопровождаемые особенным художественным свистом хозяина, которым он общался со своими голубями, когда он выпускал полетать на волю свою стаю. И свистом объяснял и приказывал им, направляя их действия. Их красота и то, как они порхали в небесах тех лет – все это было темой оживленных споров, восторгов и зависти, любовавшихся ими обитателей Таганки.

В те далекие годы по весне в майские праздники насыщенные буйством пьянящего аромата распускающейся первой листвы, над Таганкой  кружились в небесно-облачном танце стаи белых голубей. Голубятни и их владельцы-голубятники –шпанистые ребята, обычно в кепках и донашиваемых пиджаках по моде 50-х годов, доставшиеся им от отцов и старших братьев. Их колоритные лица с тем особым налетом приблатнённой независимости и  поведения на грани эпатажности в своей аполитичности один из ярких штирихов того времени. Их свист, которым он собирали или  подгоняли ввысь свою стаи – особое и очень личностное искусство, их язык с голубями –дивный и завораживающих небесных цветов московских небес начала 60-х.Свист голубятников тех лет - без этого звучания невозможно представить  голос той Москвы, и особенно - Таганки.
Кружащиеся стаи голубей в московском небе тех лет на праздничными демонстрации навсегда остались в воспоминаниях , как особое знамя свободы, без лозунгов, но абсолютное  и прекрасное чьё-то волеизъявление.        Ведь кто-то, не спрашивая разрешения, строил во дворах эти голубятни из всякой немыслимой рухляди, до странности напоминающие современные перформансы и дарил городу эту дикую и своевольную красоту. Сверкающую особой породистой белизной и отрешенную в своей красоте от всего происходящего внизу - в мире людей, в жизни города.
С этой белизной порхающих в небе голубей могло сравниться только развешенное здесь же во дворах белье - бесконечные белые простыни. Белье после стирки вывешивали в те годы во дворах, потому что в тесноте коммуналок это было невозможно. Да и для свежести белья это было необходимо. И действительно в той Москве тех лет можно было вывешивать белье «для свежести» - не было нынешней загазованности, не было столько машин. В голосе города – еще преобладал голос человека, потому что не было нынешнего гула машин, поглотившего живой голос человека.
   Там, на деревянных улочках Таганки кипели страсти, комичные и драматичные одновременно. В праздник над улочками - переулочками тосковали о чём-то своём немецкие оккупационные аккордеоны, звучащие то в одном дворе, то в другом - словно перекликались. Так на всю жизнь и остался во мне образ запредельной тоски: «аккордеон на закате» и запах старых деревянных домов прежней Москвы. Завершение праздников, часто вытекающих на простор московских двориков из тесноты коммуналок тех лет и продолжалось на деревянных столах для домино, за которыми жил своей жизнью мужской клуб двора. Домино и шашки были властителями дум многочисленных в тех годы инвалидов войны и пенсионеров. Поскольку в те годы в русле борьбы с «Нетрудовыми доходами» лютовало знаменитое ОБХС, которое боролось с «проявлением частнособственнических инстинктов, как наследия капитализма», то работать в свободное время считалось преступлением против устоев социализма, что-то вроде «подрывной деятельности». За это по решению суда присуждались реальные тюремные сроки. По доносам соседей даже швеям не разрешалось зарабатывать частно сверх зарплаты. То есть ругательство-присказка «чтоб тебе жить на одну зарплату» было рождено самой жизнью.
Это приводило к незанятости людей в нерабочее время. А при отсутствии и неразвитости культурного досуга в обществе тех приводило к тому, что все дворы были забиты мающими от безделья мужиками, играющими в бесконечное «Домино» на деревянных столах, соседствующих с песочницами под ржавыми мухоморами, где играли в куличики дети. Здесь же на глазах детей за «ДОМИНО» «раздавливался мерзавчик», «опрокидывалась чекушка или «пол литра», «на троих» т.д.
То есть в этом вопросе: выстраивание преемственности поколений прерывалось только сильными морозами. Этот звук с куражем прихлопнутой фишки домино заскорузлой ладонью уже «разогретого» и «поддатого» пролетариата об скверно обструганный деревянный дворовый стол - тоже очень точный звук в голосе города тех лет.

---------------------------------------------------------------------------------------------

 

 

 

 

 

В начале 60-х знаменитые шляпки Маргариты Андреевны Беляковой в стиле коктейль в форме маленьких, изящных куполов «а ля рюс», гастролируя по всему  миру в составе сезонных коллекций ОДМО «Кузнецкий Мост»,произвели фурор. Большим успехом пользовалась целая серия разноцветных, очень самобытных, но элегантных головных уборов на   тему русского головного убора. Разноцветные шляпки «коктейль» в форме куполов православных русских храмов в единстве с серией вечерних платьев и элегантных костюмов – это было смело, но неожиданно гармонично даже для раскрепощенного периода хрущевской оттепели. И, видимо, поэтому так надолго запомнились.

Белякова Маргарита Андреевна: художник–модельер головных уборов ОДМО «Кузнецкий Мост», увлекалась этой темой и в середине семидесятых, но возвращалась к ней всякий раз на новом уровне. Тема исторического костюма, осознание его пластики, игры объемов и всегда свойственная народному костюму строгая функциональность - часто волновали и одаривали художников–модельеров во все времена. Обращалась и моя мама к теме созвучия национального костюма и образа современности не раз на своем творческом пути. Увлеченно разрабатывала направление, которое она называла «Боярка», навеянные темой кокошников, боярских шапок, вариации на тему Шапки Мономаха. Очень интересна и авангардна ее серия, как фетровых, так и меховых шляп, как мне показалось «не чужих» и навеянные творческим наследием «Русскими сезонами»  в Париже 1914 года, и всей пост эмигрантской модой первой половины 20 века с её поисками  интеграции национальной стилистики в современную моду. Мне запомнился этот сокровенный процесс творческого «самовозгорания» и воплощения образа в реальных моделях,

Когда он происходил прямо у меня на глазах. Например, как-то раз - где-то в середине 80-х по телевизору шел сериал – экранизация «Холодного дома» Чарльза Диккенса, великолепно поставленный и костюмированный на  Би-би-си. И мама смотрела так напряженно на экран, что заметив её столь пристальное «смотрение», я не стала ее отвлекать каким-то возникшим вопросом. И, действительно, потом ее целый просмотр на «Кузнецком» был украшен созданными ею немыслимыми меховыми высокими цилиндрами с характерными, но необычно ассиметричными полями из разноцветной норки. Причем её личное ноу-хау заключалось в том, что эти  высокие цилиндры, не торчали ровными цилиндрами, а  были вручную ее, уже готовыми, стянуты кожаными шнурами, которые «прошивали» форму шляпы порой нарочито грубо и неожиданно, формируя  новый образ. Меня тогда поразило, что они походили на меховые скульптуры, с какой-то внутренней пластической драматургией. Мама и не скрывала, что эта серия была создана под впечатлением экранизации произведения Диккенса.

Так многие впечатления переплавлялись самым причудливым образом, это могли быть

И впечатления от увиденной выставки, увиденный цветок, лодка, крылья самолета, птицы, осенние листья в собранном на прогулке букете…да, наверное, и сама жизнь.

Помню, как мама была и удивлена, и растрогана, когда, отдыхая в 1981 году в Коктебеле, мы с ней забрели в какую-то галантерею на самой окраине, витрину которой украшало в рост высотой, изрядно выцветшее за несколько лет на крымском солнце  фото с московскими манекенщицами, демонстрировавшими  моду начала семидесятых. На голове одной из топ-моделей ушедшей эпохи красовалась мамина шляпа из очень удачной ее серии фетровых головных уборов. Это были шляпы с полями , мелко и тщательно изрезанные ею , а потом собственноручно ловко заплетенные ею, как плетут корзины: с разными узорами. Эти плетенками были украшены и тулья шляпы, поля с внешним краем.

Совершенно ошарашенная мама удивлялась и смеялась, глядя, на эти «цветы запоздалые», и несколько раз она повторила:

  - В голову не придет; где и когда твоё догонит тебя! А, главное, в каком виде!

 

Мама на протяжении тех 42 лет работы в ОДМО всегда все выполняла только своими руками на всех этапах создания новой модели. Но время от времени возникал вопрос о том, что нужно или нет привлечь к работе  художника модельера исполнителя. Этот вопрос мама всегда категорически отметала, считая, что их работа художников-модельеров тем и отличается от работы модельера в ателье-вещи должны быть абсолютно уникальны. К тому же могла бы уйти прелесть неожиданных находок, которые и возникают в процессе поиска и работы над моделями в самый неожиданный момент. От работы над эскизом, или в момент  тяжелого ручного труда натягивания мокрого фетра или меха на выточенную форму из липы до создания характерной виньетки-бантика. Мама считала, что все этапы рождения нового образа своего произведения нужно целиком «переболеть» вместе с будущим «детищем».

Единственное, разумеется, саму форму болванки вытачивал болванщик, но строго под руководством модельера по заранее выполненному самим художником из спартри макету будущего головного убора. Потому, что сами формы БОЛВАНКИ - это  в сущности скульптуры. Должность болванщика - всегда была в ОДМО "КУЗНЕЦКИЙ МОСТ"

И тончайщие переливы формы и перетекание объёмов, которые и рождают пластику будущего образа- это решающий этап в творческом процессе. От себя БОЛВАНЩИК ничего прибавить не мог. Да и художники-модельеры ревностно корректировали его работу, чтобы был осуществлен именно первоначальный замысел будущего головного убора.

 Когда моя мама - Белякова М.А. в 1992 году  уходила на пенсию, администрация ОДМО разрешила ей "на память" выкупить болванки, практически - уже  списанные, поскольку повреждались от работы с ними. Тогда же в 1992 году я выкупила у администрации для мамы её  модели. И теперь я рада появившейся у меня возможности сдать их - частично в ИСТОРИЧЕСКИЙ МУЗЕЙ и в МОСКОВСКИЙ МУЗЕЙ МОДЫ, как образцы из истории моды нашей страны, где их теперь можно будет увидеть.

 

 

Примечание о семье Фердинандовых.

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------- 

Семья Фердинандовых  удивительное и прекрасное явление русской культуры, во  многом предвосхитившие  своим образом жизни и воспитанием возникновение образа интеллигента  во многом схожий с образом интеллигента в 60-х годах ХХ века -"физики и лирики", потому что в деятельности членов семьи культивировались идеалы служения отечеству на поприще науки и искусства одновременно. Будучи заядлыми театралами а  родном городе Богучары они на свои личные средства создали народный театр, который посещали люди всех сословий.  Дворянство было пожаловано им за огромную общественную деятельность и научные достижения, и в числе их заслуг  культурная деятельность, поэтому неудивительно, что эта талантливая, жившая творчески насыщенной жизнью семья, воспитала такие яркие таланты не только в области науки, но и в отечественном искусстве - Борис Фердинандов - звезда немого кино и новар-сподвижник Таирова. Он создавал вместе с Таировым "КАМЕРНЫЙ ТЕАТР". Его другой брат - Алексей Фердинандов, творчество которого является классикой истории искусств Каракаса и Венесуэлы. Одна из сестер Фердинандовых прославилась во французском кинематографе довоенной поры – до 1941 года. И младший из братьев - Владимир Алексеевич Фердинандов - супруг моей бабули. Очень одаренный человек- прекрасный музыкант и художник - он так же работал в театре Таирова. Но, увы, умерший очень рано в тяжелые годы Гражданской войны, что было трагической причиной того, что его талант не смог раскрыться в полной мере.

 

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/