Демон Омало

 

 

"Я опущусь на дно морское,

Я полечу за облака,

Я дам тебе всё, всё земное, -

Люби меня..."¹

М.Ю. Лермонтов

 

 

Вступление

 

Я любила снег и снежные терпкие холодные ночи, окутанные таинством безумия и тёплого, морозного уюта. Первый снег выпал в октябре, всё больше, больше, пока он не превратился в снежный ураган чувств, который заметал разгорячившиеся за лето сердца, погружая их в морозную негу грёз. В городе голубоватые хлопья опадали на старые черепичные крыши, ложились снежинками на хрупкие балконы и мансарды, зависали на фонарных столбах и таяли, таяли в обжигающе тёплых ладонях со шрамами меж линий жизни.

 

Осенью в Тбилиси обычно никогда не идёт снег, это аномалия, случающаяся раз в сто-двести лет. Аномально стоять на улице под нависающими над тобой проводами канатной дороги, запрокидывать голову к самому небу, скользя взглядом по припорошенной снежком «Матери Грузии» и ловить удивлённо раскрытыми глазами быстро тающий холод Небес. И сердце стучит чаще, а пальцы немеют от пригоршни снега, что млеет в ладонях, и под свободную холщовую рубаху залетает ледяной ветер октября, а глубокие синие глаза всё смотрят в распахнутое небо, и Космосы отражаются в них…

 

Я видела его впервые таким. Обнажённым и раскрытым. В этой холщовой рубахе, с красными от мороза костяшками пальцев, в разношенных высоких сапогах, штанах, что не скрывали его красивых длинных ног. Кольца его чёрных кудрей безжалостно трепал северный ветер, а длинные ресницы подрагивали в такт биения его страстного сердца.

 

Словно почувствовав на себе мой взгляд, он обернулся, серебряные кольца в ушах зазвенели, будто бы колокольчики на ветру. Я инстинктивно улыбнулась, смущаясь от того, что наши взгляды столкнулись, и мой явно проиграл. Слишком пронзительный и тяжёлый, он просто сбил меня с ног. Незнакомец отвернулся, подставляя колким снежинкам строгий, будто бы высеченный из камня, профиль, а я так и осталась стоять завороженная, ощущая себя гостьей в большом стеклянном шаре, который пару раз встряхнули нетерпеливой рукой, чтобы с неба падали звёздочки из блестящего картона.

 

- А я вас везде ищу, - в мои раздумья ворвался яркий грузинский говорок гида, который заметно запыхался. Автобус, видимо, уже отправлялся обратно в аэропорт. Проследив за моим взглядом, он цокнул языком, - с этими осторожнее, такое жулье эти цыгане, шорти што, а не народ!

 

Мужчина медленно опустил ладони и краем глаза покосился на говорившего, и во взгляде его было столько негодования, что им можно было бы наполнить целое море. По телу моему пробежала волна мурашек, эти глаза прожигали слои моей кожи и калёным железом разъедали сердце. Я вздохнула и, отвернувшись, побрела к автобусу.

 

Десятидневный тур по Грузии подошёл к концу, впереди ждала долгая дорога домой. В снежной Тбилисской ночи оставался голубоглазый цыган, который, ловя замёрзшими руками снежинки, пошатнул мою внутреннюю Вселенную. Его образ не уходил из моей головы: такой нежный и тонкий, такой эфемерный, но, в то же время, твёрдый, как гранит.

 

Я запрыгнула в тёплый автобус, скинула меховой капюшон и уютно устроилась у окна, прикрывая глаза, чтобы успокоиться. Дорога до Верхнего Ларса - перевала из Грузии в Россию - была долгой, а в аномально снежную ночь оставалась вероятность пробок и заторов из-за схода лавины. Серпантины и проносящиеся мимо церквушки, статные соборы, зелёные долины и каменистые неприступные ущелья, крепости из серого камня; и бабушки, сидящие на дороге возле туристических точек, продающие вкусную разноцветную чурчхелу и сухофрукты.

 

Дорога вилась, как уж; серпантин набирал обороты, а звёзды над головой светили всё ярче, мерцая на толстом слое снега, который щедро облачил горы в белоснежные шапки. Я любила Грузию, её сухую, скупую, но в то же время такую зелёную природу, её звездное небо, её теплый, только что выпеченный хлеб, её очаровательных бабушек и дедушек, и безграничное чувство свободы, что я ощущала здесь. Я любила могучие храмы и не имеющие конца туманные поля. Бурный Терек, прекрасную Арагви. Кахетинское вино и магию ночного города любви - Сигнахи. Я любила Сванетию, двуглавую Ушбу, гостеприимных благородных сванов, свежесваренный турецкий кофе, который превосходно готовил бариста у подножья фуникулёра в центральном городе Сванетии - Местиа. Я любила холодный, безразличный Казбек и церковь Гергети у его ног. Добродушных и очень смышлёных псов-проводников, которые обитали в горных деревушках и повсюду сопровождали непутёвых туристов. Грузию нельзя не любить, она просто не позволит.

 

Автобус скользил по лёгкой наледи, снег скрипел под шинами и под этот скрип я задремала, укачанная на поворотах. Серпантин всё вился и вился, мы ехали всё выше и выше, и я надолго заснула, мерно сопя под говор в салоне.

 

Разбудил меня пронзительный крик. Удар. Разбитое стекло. Всё слишком быстро, так, что я не могу определить, где заканчивается мой сон, а где начинается реальность. Моё тело подбрасывает в воздух, будто оно - шарик, который кинули о стену, и щёку больно обжигает первым снегом. Наступает тишина, а, может быть, она наступает внутри меня. Мой затылок касается заснеженного асфальта, а руки и ноги обдувает промозглый ветер. Холодно.

 

Горы такие красивые, и я вижу, как они целуются со звёздным небом, упоительно наполняя собой всё вокруг. Назойливый, снег колет правую ладонь, а глаза сами собой закрываются от усталости. Я так устала, вдруг, неожиданно, я так устала, я больше не хочу ничего знать. Просто дайте мне погрузиться в беспредельность хрустальных вершин и раствориться в холодном океане ночи. Вспышка света озаряет горные уступы, подсвечивая их оранжево-алым. Улыбка. Как же красиво, когда, наконец-то, некуда спешить, просто лежишь и смотришь на мир, а он смотрит на тебя, улыбаясь, опуская на твоё лицо кристаллики полупрозрачных снежинок, падающих прямо с бунтарских лиловых небес.

 

Глаза слипаются сами собой, я больше не могу сдерживать накатывающий на меня сон. В голове блаженная нега спокойствия, ресницы вздрагивают в последний раз, и я погружаюсь в тёплое вязкое небытие, успевая ухватить кончиками ресниц дымку тёмно-синих глаз…

 

Тушетия

 

На крайнем высокогорном востоке Грузии окружённая, словно безмолвными стражами, вечноседыми вершинами Кавказа, на границе с Чечнёй и Дагестаном, простирается запредельная Тушетия. Опоясанная изумрудными холмами, которые сливаются на горизонте с ярко-синим небом, эта труднодоступная частица рая, пребывающего на бренной земле, дышит особым дыханием свободной воли. Здесь твой выбор, твоё намерение, твоя любовь, помноженная на свободу многовековых исполинских гор, рождает новые Вселенные, существующие меж острых пиков, меж зелёной травой и небом цвета индиго. Дорога сюда, словно райские врата, крепко запечатана от людского глаза, закрыта, заметена девять месяцев в году. С середины сентября и до начала июня хрупкая змейка опасного серпантина погружается под толщу снегов, отрезая небесную долину ото всякой цивилизации.

 

Эти непростые, суровые места населяют тушинцы, пшавы и хевсуры, вперемешку с множеством других малоизвестных широкой публике народностей. Люди сильные, красивые и страстные.

 

Вскрик.

Я проснулась от резкой, удушающей боли, которая выстрелом пронеслась сквозь всё мое тело от макушки до пят, растекаясь горьким ядом по венам и артериям. Пока я не могла определить источник этой боли, но тело горело огнём, выжигая внутренности и заставляя меня пронзительно кричать, пугаясь звука собственного крика. Боль закончилась моментально, словно бы прошел мучительный спазм, окутывавший всё моё существо.

 

- Очнулась, - до меня донёсся сухой женский голос, и я резко открыла глаза.

 

Слишком ярко. Взгляд судорожно бегает от одного фрагмента картинки к другому. Вот он выхватывает образ деревянной оконной рамы, вот виден облезлый белёсый потолок, старый цветастый ковер, яркие узоры платка на седой голове, серое постельное бельё, мои перебинтованные ноги.

Вдох.

Комната пахнет сухим теплом, дровами и пылью, какими-то травами, алкоголем. Слышен треск поленьев, камин ли? Мой взгляд фокусируется на окне - вечереет, а за окном мрачные пики горных вершин, покрытые снегом. Занавески слабо колышутся, через приоткрытую щель в комнату проникает струйка свежего горного воздуха.

 

Я начинаю ощущать своё тело. Оно слабое и тяжёлое, пахнет спиртовыми настойками.

 

- Где я? - голос будто бы и не мой, слишком тонкий и тихий, прозрачный, как виток дыма от сигареты, которую кто-то затушил в соседней комнате.

 

С минуту царит тишина, под яркой лампой пожилая женщина с суровыми чертами лица, с головой, покрытой разноузорчатым платком, мешает в баночке какую-то мазь.

 

-В Омало, - почти без акцента отвечает она, сосредоточенно наблюдая за процессом.

 

В моей голове тысячи вопросов, но я послушно молчу. Хочется разрыдаться от непонимания всего происходящего, но чувствую, что моё тело на это не способно, оно не в состоянии больше испытывать тяжелые эмоции, оно так устало, так настрадалось. Женщина поднимает на меня взгляд - сливово-терпкий, как старый добрый императорский табак.

 

- Омало², что в Тушетии, детка, - голос её смягчается при виде меня, - тебе надо отдыхать.

 

И мне хочется возразить, хочется задать вопросы, узнать, что и как произошло. Но я только покорно закрываю глаза и проваливаюсь в очередной долгий, глубокий сон.

В следующий раз я просыпаюсь рано утром, тело неприятно ноет. Делаю вдох полной грудью: дышится легко и спокойно, мягко. За окном плотным слоем висит туман, застилающий раскинувшиеся впереди горы. Шторы едва-едва колышутся, я одна в комнате. Картинка наконец-то складывается. Этаж второй, я улыбаюсь. Моя левая рука словно бы налилась тяжестью свинца. С каждым новым вдохом я возвращаюсь к жизни, в голове всплывают события недавнего прошлого. Я попала в аварию, да… это я помню четко. Что было потом, и как я оказалась в Омало остается для меня загадкой. Из соседней комнаты доносятся приглушённые голоса.

 

- Дорогу замело, даже лошадь по ней не пройдёт, - мужской голос низкий, тёплый, тёмный, с острой горчинкой, его хочется слушать и слушать, ноты терпкого полушёпота успокаивают.

 

- Что нам тогда делать с ней? - я узнала сухой, как неорошённая земля, голос ухаживавшей за мной бабушки.

 

- Оставить.

 

- Но-но! - бабушка издала череду малопонятных, но информативных звуков, - она не переживёт нашу зиму, отвези её в Телави³, Тагар.

 

- У неё нет выбора, - мужчина понизил голос до шёпота с хрипотцой, - сейчас трогать её нельзя, а когда она придет в себя все пути будут уже завалены снегом, она останется на зиму, Зарина, и ещё, - он замялся, я слышала, как он тяжело дышит, как будто после бега, а может и правда недавно ворвался в комнату, — постарайся сохранить ей руку, все кости ведь раздроблены…

 

В моем сознании образовался вакуум тишины. Слова мужчины ещё множество раз проигрывались в моей голове, снова и снова, раз за разом. Я сделала попытку пошевелить пальцами правой руки и поняла, что не могу. Зафиксированной левой я откинула одеяло, чтобы улицезреть обмотанную бинтами, пропитанными кровью, кисть. От ужаса и страха у меня задрожала губа, я отчаянно постаралась присесть на кровати, мне хотелось бежать, хотелось вырваться из этого места, вернуться на колею своей прежней жизни.

 

От резкого подъема кровь ударила в голову, и боль растеклась горечью по всему телу. Ах! Как же мучительно больно было моим ногам, моим рёбрам, моим рукам. Я неосознанно вскрикнула. От всепронизывающей агонии пальцы, сжимающие одеяло, разжались, казалось, что их прошили толстыми, острыми иглами. Мне хотелось найти тихое тёплое убежище без мучений и одинокого страха, в котором я стану недосягаема для этой покрытой снегами печали. От нахлынувших эмоций я неосознанно расплакалась. Скорее я не плакала, а выла, как раненый волчонок, потому что до волка я не дотягивала силой духа. Хилый, брошенный, израненный щенок - вот кем я была.

 

На мой крик в комнату вбежали говорившие. Бабушка начала лепетать что-то на своем родном, гремя баночками и тюбиками. Я не знаю, я не смотрела.

 

Поглощённая силой своей душевной раны, я горько плакала, роняя слёзы на белые простыни. Хотелось закрыть лицо ладонями, но боль в них была слишком велика, и от этого я зарыдала ещё горче.

 

-  Поплачь, поплачь, - словно колыбельную нашёптывали мне в ухо, - поплачь, и боль уйдет.

 

Была ли это магия или что ещё, но многогранный, низкий мужской голос действовал словно успокоительное, а придерживающая за поясницу тёплая ладонь создавала ореол уюта, который медленно проникал в мои напуганные клетки. И я плакала, плакала и плакала, пока узловатые пальцы гладили меня по спине. Мой внутренний ребёнок лил слёзы так отчаянно, что можно было бы утонуть в этом озере горечи и беспомощности. Вскоре я выплакала себя, и в душе осталась пустота, в которой не было места ни страху, ни панике, ни беспокойству. Прильнув головой к чьему-то надежному плечу, я снова уснула. В этот раз сон мой был легким и приятным и мне снилось что-то невероятно тёплое, напоминающее о том, что Бог всегда рядом…

 

***

Утро моего третьего пробуждения было необычайно светлым. За окном голубело бледное небо, наполненное сотнями нежно-белых пушистых облачков, а в моем теле чувствовалась сила, которой не было до этого.

 

Бабушка-знахарка спала в кресле в углу, подперев морщинистое лицо ладонью. Я выдохнула и вдохнула, сознание моё сегодня было как никогда до этого чистым, и выплаканные слёзы унесли всю горечь и всю боль. Я хотела выйти на улицу, увидеть небосвод, услышать пение птиц, улыбнуться первым лучам солнца. Поднявшись на кровати осторожно, медленно, не так резко, как вчера, я снова вдохнула и выдохнула, и подняла руки до уровня глаз. Левая заметно зажила и пальцы болели уже меньше, расстраивала лишь правая, которая по-прежнему была опухшей и неподвижной из-за множества переломов и ран.

 

- Вот уже и зрелище приятнее, -инстинктивно, я вздрогнула и пугливо развернулась к источнику звука, прижимая к груди забинтованную руку.

 

Знаете, есть такие люди, которые… завораживают. Хочется неотрывно следить за их движениями, жестами, мимикой. Есть такие люди, что созданы из загадок, из разноцветных кусочков, что гармонируют лишь тогда, когда соединены вместе. Он был похож на Врубелевского "Демона" - созданный из лоскутков всех самых прекрасных оттенков, с тяжёлым, глубоким, задумчивым взглядом, преисполненном силы и нежности, и немного тоски. Грубая холщовая рубаха с широким горлом, оголяющая ключицы, кольца чёрных локонов, ласкающих смуглую шею, высокая переносица, твёрдый профиль и притягательной формы бледные губы на фоне смуглого лица с высокими скулами. И голос.

 

"...Пришлец туманный и немой,

Красой блистая неземной,

К её склонился изголовью;

И взор его с такой любовью,

так грустно на неё смотрел,

Как будто он об ней жалел..."

 

- Что с моей рукой? - с надеждой смотря в тёплые глаза своего спасителя (и, честно говоря, я ни на мгновение не сомневалась в том, что человеком, который вытащил меня из адского месива осколков и окровавленного снега, был он).

 

-  Собрала на себя всё лобовое стекло, - он кивнул на бинты, - но ты счастливчик, порезы и раны на левой руке не в счет.

 

Я вздохнула. Наверное, и правда счастливчик, раз я здесь, и, хотя боль в обеих руках накатывала с ужасающей силой при малейшем движении, больше, кроме нескольких ссадин на лице и синяков на пояснице, ран не было.

 

Мужчина преодолел небольшое расстояние между нами, тихо шагая высокими кожаными сапогами по скрипучим потёртым половицам. На вид ему было лет двадцать пять-шесть, но глаза как будто бы жили на этих землях вечности. Он присел около моей кровати, слегка улыбаясь.

 

- Спасибо, - благодарность внутри меня искрилась сквозь затуманенный болью взгляд. Этот человек, ограниченный формой физического тела, стал для меня пророческим ангелом-хранителем.

 

- В темноте автобус столкнулся с машиной на серпантине, внизу был обрыв,- он задумчиво окинул взглядом постель, - тебя вынесло через лобовое стекло прежде, чем произошел взрыв.

 

- Взрыв?

 

- Они все погибли, - мужчина протянул руку к моей голове и мягко потрепал изящными узловатыми пальцами спутанные волнистые волосы, - ты счастливая.

 

Я прикрыла глаза, пытаясь осознать эту мысль и свыкнуться с ней. Если бы по внеземной случайности, я не села рядом с водителем, стекло у которого и без того было покрыто трещинами от камнепада, я бы, наверное, сейчас лежала бы в канаве, обожжённая и изувеченная. Но я была здесь. Благодаря Богу и благодаря Ему - загадочному цыгану, свинцовый взгляд которого хранился под моей кожей с самого Тбилиси, опущенного в ночь словно ветошь, упавшая в чёрные чернила.

 

- Спасибо тебе, - а внутри, в горле - ком от невыразимой словами благодарности. Это особое чувство, чувство наиглубочайшего почтения тому, кто спас твою жизнь, тому, кто своими сильным, обвитыми венами руками, вытащил тебя с того света.

 

- Тагар, принеси мне воды, - дремавшая у окна бабушка проснулась и несколько минут как уже рассматривала пересечения наших взглядов (и мой снова проигрывал, поглощаемый его доминирующим, но мягким светом). Я была рада, что при мне они говорили на родном мне языке, так я чувствовала себя уютнее.

 

- Бабушка, и вам безмерное спасибо, - я ощущала свою слабую улыбку, а в нос бил запах нового снадобья.

 

- Пока не за что, вот когда на ноги встанешь - поблагодаришь, - бабушка выглядела строгой, но я видела, как уголки её губ потянулись вверх и взгляд смягчился.

 

Спала я не трое суток, как мне казалось, а целых семь, проваливаясь в долгий, целительный сон. За это время мои раны затянулись, левая рука болела, но я могла шевелить пальцами и делать незамысловатые движения, правая же оставалась неподвижной…

 

Так прошёл месяц. Я свыклась с мыслью о том, что я - счастливчик. Деньки в горах тянулись медленно, в пять-шесть вечера солнце румянило вершины и заходило за скалы, наступали преисполненные спокойствия и тишины сумерки. Темнело. А ночью, похожей на опрокинутый на небосвод кувшин чернил, наполненный миллионами светлячков, омальцы жгли костры. Когда я худо-бедно стала держаться на ногах, бабушка повела меня с собой на один из таких костров.

 

Вся моя одежда была изодрана и окровавлена. Из тяжёлых сундуков, хранившихся на чердаке родовой башни семьи бабушки Зарины, мне подобрали выцветшую цветастую юбку, свитер из тонкой овечьей шерсти и длинный ватный тулуп. На ноги одевались вязаные шерстяные носки бело-серого цвета и высокие валенки. Тут было не до красоты, лишь бы не закоченеть от надвигающихся холодов.

 

«Ты не выедешь отсюда до конца мая, дороги уже закрыты, тебе придётся провести зиму в Омало», - сказала мне бабушка как-то утром. Я была подавлена, я была уничтожена, я хотела домой: в свою квартиру на пятом этаже с видом на оживлённое шоссе, забраться на кровать с ногами и читать книгу, я хотела беззаботно мечтать и улыбаться, и чтобы все было, как прежде. Теперь же каждое утро меня встречали холодные, бескрайние горы и ярко-синее небо, и не было ни единого близкого человека, что мог бы согреть. Я была тут лишней, чужой, проблемной и могла только поглощать заготовленные на зиму продукты. Со своей больной рукой я была беспомощна, а люди были ко мне добры, и сердца их были преисполнены искренней заботой, хоть и суров был их взгляд.

 

Морально я ощущала себя абсолютно растоптанной, хотелось забиться под толщу снега и исчезнуть. Лишь та мысль вдохновляла меня, что Бог милостью своей преподнёс мне второй шанс, одной из всех он дал мне шанс на жизнь, и я ценила её трепетно, и я искала пути, чтобы снова познать покинутую радость. Улыбка на моем лице больше не появлялась, я чувствовала плотью и кожей своё зыбкое, как заброшенное в дремучих лесах болото, одиночество. Разбитая и сломанная, я жаждала тепла, которого было не от кого ждать. В своих глазах я сама видела колючую печаль. Печаль и стыд, что никак не могу быть полезна для этих великолепных в своей силе духа людей.

 

Я жила в двухэтажном каменном доме бабушки Зарины с пристройкой для скота. На первом этаже располагались кухня, гостиная и камин, который постоянно жгли мужчины, на втором этаже в пяти старых, но тёплых комнатах жила её семья. Я понимала, что стесняю их и занимаю чье-то и без того небольшое пространство.

 

- Бабушка, -обратилась я к ней перед тем самым вечером, когда ребятишки уже начинали таскать дрова к обыкновенному костровому месту, - я вижу, что стесняю вашу семью, мне неудобно. Вы итак сделали для меня слишком много, давайте я съеду куда-нибудь в место попроще или буду спать на кухне, сами ведь знаете, как детишкам тесно.

 

- Что ты, что ты! - всегда строгая бабушка в такие моменты становилась гиперэмоциональной старушкой, которая размахивала руками, морщила лоб и слегка подпрыгивала на правой ноге от волнения, -даже и слов таких мне не говори! Для чего я столько дней тебя лечила!

 

- Бабушка, - я обняла её одной рукой, прижимаясь лицом к шерстяному платку, который пах топлёным молоком, - спасибо Вам за всё, я даже не знаю, как и чем Вам отплатить.

 

Зарина улыбнулась, мягко ухватившись своими сухими морщинистыми заботливыми руками за мои предплечья.

 

- Придёт время, придёт зима, ещё сполна отплатишь, а и не меня тебе благодарить. Тагар вёз тебя ночью по перевалам. "Дорога смерти", - говорят они, "Дорога Жизни", - говорим мы в ответ.

 

Костер жгли большой, красивый, «гори ясно, чтобы не погасло». И горело так, что горы, опоясывавшие эти места, приобретали красноватый, медный оттенок, а долина казалась местом мистичным, возвышенным, будто бы духи танцевали над костром и вокруг него этой ночью. В чёрном небе сияли мириады звезд, тысячи созвездий, искрились галактики и падали, падали дождём, осыпаясь. Луна только набирала свою силу, кладя тонкую бледно-жёлтую дорожку на серо-голубой в темноте снег.

 

Вокруг костра сидело человек тридцать, кто с сигаретами, кто с трубками, а кто и вовсе с самокрутками, пахло кострищем и настоящим табаком. Неподалеку паслись бараны, глупо «бекая» и «мекая»; ближе к огню спали огромные алабаи; женщины присматривали за чайником, гревшимся на огне возле одного из домов. Было зыбко и жарко одновременно. Детишки бегали вокруг костра, чумазые, с красными от мороза и ветра щеками. Они дергали собак за хвосты, счастливые, светлые, как солнце. А я была слабая и худая, истощённая болью, страхом и внутренним одиночеством.

 

- О-о, калишвили⁴! - пожилой мужчина с трубкой во рту резво поднялся с бревна, на котором сидел, вырезая карманным ножом деревянную птичку, и подошёл, чтобы заключить меня в объятия. Он пах горами и гарью, и немного сыром, словно бы настоящий горный дух, - счастливая наша девчушка, - он потряс меня за плечи, и я невольно улыбнулась такой искренней заботе, - мы уж думали всё, совсем зачахла, ан нет, смотри какая красавица! Невеста! - и все дружно захохотали, так по-доброму и подбадривающе, не осуждая за мой внешний вид, бледные губы и потухшие глаза.

 

В темноте я поймала ещё одну улыбку. Тёмную, задорную. Кажется, я даже слышала его голос в гуле всеобщего гомона. Среди моего духовного одиночества, когда я могла видеть глубину этих ярких глаз, я уже не была столь одинока…

 

Ветер дул неистово, раздувая паруса костра всё ярче и ярче, лицо обдувал холодный ветер середины ноября. Среди этого шебутного, живого народа, я чувствовала себя мёртвой. В голове проигрывалась кинолента из моей последней поездки в Грузию. Эти смешные, немного нелепые люди, жадные до прекрасного и приключений; чуть нагловатый, но добродушный гид и чертовски деловой водитель, который постоянно торчал на телефоне или курил какие-то дешёвые сигаретки, свесивши из автобуса локоть. Все произошло так быстро, что я даже не успела испугаться. Мои вещи сгинули в небытие, но, честно говоря, волновало меня это мало. В куртке остался паспорт, телефон и немного денег, и… моя жизнь. Все, что теперь у меня было - это моя жизнь, подаренная Богом и сохранённая мистическим цыганом.

 

Я всматривалась в языки пламени и тихо плакала, позволяя слезам течь и течь, в надежде, что остальным либо не будет до меня дела, либо они сочтут, что из-за ветра, вздымавшего вверх вихри залежавшейся листвы, на которую лаяли непородистые собачушки с завитушками вместо хвостов, у меня слезятся глаза.

 

Я не могла смириться с этой трагедией. В автобусе не было ни моих друзей, ни моих родственников, но осознание факта того, что совсем недавно ещё страстные до жизни люди сейчас лежали, изувеченные, где-то в холодном овраге, запускала волну мурашек по моему замёрзшему телу. А я была живая, а я была здесь, потому что Бог протянул мне свою руку. И мне было даже стыдно за то, что я есть!

Я прикрыла глаза, пытаясь восстановить гармонию в своей душе, прислушиваясь к окружающим меня звукам. Эти люди вокруг, насколько же сильными были они, раз оставшись в лютую полуголодную зиму вдали от цивилизации находили в себе силы смеяться так звонко! А может они просто были счастливыми?

 

Мне хотелось уйти отсюда, куда-то далеко, спрятавшись от самой себя в заброшенном храме, мне просто нужно было почувствовать себя защищённой и чуть менее одинокой. Когда я уже хотела было незаметно ускользнуть, начался оживленный разговор на местном языке, в котором присутствовало много хохота, хохм и улыбок. Принесли гитару. Она мягко легла в руки моего черноволосого спасителя. Огонь рисовал ало-рыжие блики на широких ладонях с длинными узловатыми пальцами, падал на строгий прямой нос с небольшой горбинкой у основания и разлетался на пылинки на кончиках веерообразных ресниц. Он улыбнулся сам себе, чуть прикрыв глаза, вздохнул, медленно перебирая пальцами струны. Мелодия полилась.

 

Сказать честно, я много слышала этнической вдохновляющей музыки, после которой хочется набрать полные легкие воздуха и кричать, кричать, кричать. В музыке не было слов, но я четко видела свободные горы, оплетённые снегом, тёмно-синее небо, покрытое тысячами звёзд и разлитым по нему млечным путем. Я видела поле, расшитое десятками, сотнями рубиновых маков, колосящуюся осоку, ветер, что разевал гривы неосёдланных коней. "Свобода", - кричало моё внутреннее я, - "Свобода и право на жизнь". Я замерла, вслушиваясь в эту мелодию сердца. Длинные пальцы быстро дергали струны, погружая всё мое естество в пучину освобождения.

 

А потом он запел. Морозный воздух запекался на его бледных губах: верхняя изогнутая, а нижняя красиво припухлая. Пел он на языке незнакомом каждому из сидящих здесь, пел проникновенно, распуская крылья моей души так, что я не могла ни вдохнуть, ни отвести от него взгляда - завороженная, зачарованная.

 

Его звали Тагар. У него было гибкое тело и лицо Врубелевского "Демона", он носил с дюжину серебряных колец в левом ухе, улыбался добро, словно ангел, и пел так чувственно, как никто другой. В своем беспроглядном горе я вдруг увидела просвет. Его низкий, островатый голос, который со страстного полушёпота поднимался до невиданных высот, возвращал меня к жизни. Я замечала это не в первый раз. Стоило лишь услышать его голос, как моё бушующее подсознание моментально успокаивалось, поглощая его тёплые вибрации доброты и гармонии. В его руках гитара была частью его самого; одним локтём он опирался о сильные ноги, а растоптанные высокие кожаные сапоги твёрдо упирались в промёрзшую землю; ветер залетал под его рубашку, оголяя скульптурные, будто вылепленные ключицы, а небрежно накинутая на плечи куртка придавала ни с чем не сравнимый шарм.

 

Тагару достаточно было сидеть с прикрытыми веками и петь, растягивая сухие, бледно-вишнёвые губы в полуулыбке, чтобы все взгляды бездыханно были прикованы к нему, к высоким скулам и миндалевидным глазам, сильной смуглой шее, оплетённым венами рукам. А я видела только прямые длинные ресницы и тени, которые клали они на тёмную матовую кожу, впитывающую в себя блики огня. Иногда эти ресницы приподнимались, оголяя взгляд, в котором плескалось самое холодное из виданных мной морей. Он смотрел в никуда, однако я изредка замечала, как искры его горячего, чувственного взгляда доносились до меня, обжигая, как и любые взмывающие в небо искры.

 

Мне хотелось пробежаться. Бежать. По полю. Одной. Раскрыв широко руки, позволяя холодному ветру пронизывать мою плоть. Под дружные аплодисменты цыган положил гитару, порыв ветра всколыхнул плотные кольца его волос, открывая будто высеченное из гранита лицо - точёное, холодное, но наполненное каким-то сияющим светом теплоты. Пока все наперебой расхваливали пение, я улизнула из центра общего веселья.

 

Я вышла на дорогу, ведущую в горы. Вокруг лишь густая, чёрная ночь... Горные цепи мрачны, как исполины, припорошенные на вершинах серебристым снегом. А дорога такая ровная, освещённая луной. Мне и правда хотелось бежать, и я побежала. Куда-то вперед, даже не зная пути. Тонкая вуаль забвенной ночи била в лицо порывами ноябрьского ветра, и я ощущала свободу. Камень горечи, душивший меня неделями, уже готов был сорваться вниз, поэтому я громко кричала в пустоту, чувствуя, как очищается сердце, поросшее зарослями страха и боли; и скалы эхом возвращали мне радостный крик, который ещё долго рокотал в недрах долины. Нещадно болели ноги, и холод жёг травмированные руки, но мне было всё равно. Я кричала и кружилась вокруг себя, я бежала и снова останавливалась. Задыхаясь, я чувствовала себя живой, а в ушах звенел терпкий низкий голос Тагара, который пел о свободе.

 

Когда я, в конце концов, выдохлась и осмотрелась вокруг, то поняла, что деревня с её огнями осталась далеко позади. Я стояла посреди неосвещённой дороги, прижимая замёрзшие руки к груди. Сколь было подвластно взгляду, кругом виднелась одна сплошная степь, которая упиралась в чёрные горы вдали. Я закинула голову и невольно застыла, так прекрасно было бархатное полотно с рассыпанными по нему блёстками иных галактик.

 

- Здесь бродят волки и медведи, и дикие псы, - я вздрогнула, голос был совсем близко, опасный и немного злой. В темноте Тагар выглядел пугающе, будто бы и правда внеземная сущность, вышедшая из чрева ночи. Я попятилась назад, поддаваясь какому-то необъяснимому порыву страха. - Не делай так больше, это опасно, - он внимательно осмотрел меня с ног до головы, заправил за ухо выбившуюся прядь волос и прошел мимо, направляясь куда-то в сторону леса.

 

А я стояла и понимала, что ни шагу не смогу сделать в обратную сторону. Руки и ноги ломило, а сил, растраченных на упоительный полуночный бег, совсем не осталось. Напуганная, я чувствовала свое дыхание, смешанное с едким, липким страхом. Я обернулась, но мужчина уже пропал из виду, оставляя меня абсолютно беспомощную одну во тьме.

 

- Тагар, - неуверенно позвала я в никуда, колыша своим дыханием беспросветную темноту ночи, надеясь, что он не успел уйти далеко. В ответ мне была тишина, давящая, имеющая цвет - индиго-чёрный и запах - горелых поленьев; только совы ухали вдалеке.

 

Я сделала шаг, ещё шаг, каждый - как по лезвию ножа. Зачем я убежала? Стало немыслимо страшно. Окружающий меня мир вдруг показался декорациями к пугающей средневековой сказке.

 

- Тагар! - громче и протяжнее, стараясь шагать быстрее; но тело, измученное моими же собственными стараниями, не слушалось меня. Оставалось только снова заплакать. К кому же ещё было взывать, как не к моему могучему телом и духом ангелу-хранителю?

 

- Тагар, Тагар! - испугавшись своего же собственного эха, я всхлипнула и сделала попытку побежать, отчего со вскриком растянулась на грязной земле, травмируя свои не зажившие руки и сдирая кожу на локтях.

 

Как маленький волчонок, я снова громко заскулила, по-детски прикладывая трясущиеся от боли пальцы к полным слёз глазам. Теплые ладони накрыли мои плечи со спины, накидывая поверх куртки вторую.

 

- Я… не могу вста-ать, - жалобно, сквозь череду слёз и всхлипываний.

 

- Зачем ты убежала? - его голос смягчился, и тон был охровато-розовым, похожим на тон любящего отца, который журил своё дитя.

 

- Не знаю, - я всхлипнула снова, а когда вес его рук пропал с моих плеч, резко обернулась, - не уходи!

 

Меня встретили глубокие тёмные глаза с едва заметной горчинкой раздражения, плескавшегося на дне его бездонных зрачков. Он сидел на корточках, упираясь руками в колени и внимательно изучал моё замёрзшее, заплаканное лицо. Тагар тихо вздохнул, поправляя куртку на моих покатых плечах. Она пахла мёдом и табаком, цветочным гречишным мёдом и старым, насыщенным табаком.

 

Наверное, его губы на вкус были такими же, как мёд - сухими, терпкими, сладкими. Поймав себя на этой мысли, я смутилась и отвела взгляд. Тёплые пальцы сжали мой мокрый от слёз подбородок.

 

- До дома Зарины идти далеко, пойдем, переночуешь у меня.

 

Я вздрогнула, будто бы отступивший страх снова вернулся. Мужчина словно почувствовал исходящий от меня испуг и нахмурился, сводя к переносице красивые чёрные брови. Раскрытой ладонью он погладил меня по голове, опуская накопленное в ней от костра тепло на мой открытый, замёрзший лоб.

 

- Не бойся меня, ты ведь не боишься? - в темноте было не разглядеть его глаз, но сердцем я чувствовала, что в этом низком бархатном голосе кроется правда, - это я нёс тебя на руках девять часов, окровавленную и без сознания, я не причиню тебе боли, - он запустил пальцы в мои волосы, неспешно гладя, успокаивая.

 

- Я боюсь, - очень тихо, - но верю тебе.

 

В воцарившемся молчании мы всматривались друг в друга, вдыхая пар, витавший меж нами. Спустя несколько секунд Тагар отстранился, заключил меня в кольцо своих рук и поставил на ноги.

 

- Сможешь идти?

 

Я честно сделала несколько шагов вперёд, чтобы снова почти упасть. Ослабевшие от большой резкой нагрузки ноги совсем не держали меня.

 

- Ясно, - мужчина беззлобно усмехнулся и подхватил меня на руки, - спрячь ладони в куртке, - и я послушно спрятала, опуская лоб на острые ключицы. Да, он так и пах - табаком и мёдом. И хоть я люто ненавидела табак, он пах им так, что хотелось вдыхать этот запах вечно, как бы банально это ни звучало. Мне хотелось льнуть к излучающему тепло и надёжность телу, и я льнула, чувствуя щекой едва шершавую крохотную родинку чуть выше его левой ключицы. Мои волосы щекотали его шею, и она покрылась сетью мурашек, которые проходили от моего тихого, мерного дыхания.

 

В Омало не было ни звука, только совы ухали, как и раньше, и вдали слышался вой волка, а я всё дышала в шею незнакомого мне цыгана, который оплетал моё испуганное сердце нитями доброты и спокойствия, который, волею судьбы, стал моим ангелом-хранителем, подарившим мне второе рождение. Тагар молчал, и я молчала, только прижимала свои пальцы к его груди, под ними быстро билось сердце, казалось, этот стук лечит мои израненные руки…

***

Моя ночь началась с сильных болей во всём теле. Поддавшись мимолетному желанию и пойдя на поводу у собственной глупости, я обрекла себя на ночные мучения, и сейчас сидела у окна, свернувшись калачиком, прижимая к груди пульсирующие от боли запястья. Спать я не могла, хотя меня и клонило в сон, но резь в правой руке не давала даже и шанса на отдых. Я раскачивалась из стороны в сторону, подавляя внутреннее негодование: хотелось то ли корить себя за дурость, то ли в очередной раз разреветься.

 

Я лишь тяжело вздохнула, пытаясь отвлечься безупречно красивыми видами гор, искрящихся перламутровым снегом.

 

В двухэтажном доме было темно и тепло. Тагар натаскал дров, чтобы огонь в камине не угасал ни на миг... я слышала, как он шепчется в ночи. Страх снова упасть держал меня от того, чтобы подойти поближе к этому прекрасному зрелищу. В итоге, пересилив себя, я завернулась в длинную мужскую куртку и робко ступила на пол, держась за спинку деревянной кровати. В ногах была сила. Я неуверенно прошлась по ворсистому ковру босиком и мягко осела на расстеленные перед камином шкуры медведей (во мне жила надежда, что шкуры были искусственные, но надежда, всё же, очевидно, была очень мала).

 

Огонь зашипел, будто бы приветствуя меня. Ярко-рыжие блики ложились на покрытые заживающими ссадинами стопы. Я легла, свернувшись калачиком, прижимая к груди ноющие руки. Подернутым дымкой сна взглядом я наблюдала за игривым танцем языков пламени, который успокаивал и погружал в тёплую полуночную дремоту.

 

Проснулась я на рассвете, под стук топора, когда на улице ещё было темно и солнце только-только рисовало едва видимые розовые облачка на горизонте. Подвывал алабай, и четко слышалось перешептывание ветра с последней листвой.

 

"...Вершины цепи снеговой,

Светло-лиловою стеной

На чистом небе рисовались,

И в час рассвета одевались

Они румяной пеленой;

И между них, прорезав тучи,

Стоял, всех выше головой,

Казбек, Кавказа царь могучий..."

 

Неловко поднявшись с места, на котором мне удалось заснуть вчера ночью под трепетную, эфемерную, почти что квантовую мелодию огня, я побрела к двери, толкая её плечом и вываливаясь, сонная и растрёпанная, прямо в объятия морозных предрассветных сумерек.

 

Первые лучи солнца ворвались в ещё тихо спящий мир. Словно воины света они растерзали густую пелену ночи, растворяя без остатка страхи и грезы. Солнечные стрелы будто пронзили меня в самое сердце, оставляя восхищённой, обескураженной. Я смотрела на мир, а мир - на меня. Это был мой первый осознанный рассвет, когда я стояла на своих ногах, прижимая ладони ко вздымающейся груди. Как и раньше той ночью, меня окутывал терпкий аромат табачного мёда. Он шел как будто бы из той дали, в которой суровые горы-исполины становились лишь бледно-зелёным туманом, уносимым ветром перемен.

 

Зелёное, зелёное Омало, изумрудно-ослепительное в своей красоте, закрытое, запрятанное, забытое. Воздух здесь, словно эфир, наполненный чистой, окрыленной любовью. Я вдыхаю его - вдох, моё тело трепещет от сладости забвенного утра, и выдох - пар клубится подле; морозно, до горячей дрожи во всём теле.

 

Хочется улыбаться, на душе в эти утренние часы покой, такой тихий, как горное озеро; а я - внутри гармоничной обители Света, именуемой Тушетией. Взгляд нечаянно срывается с горных хребтов и приземляется на бренную землю. Там, в ультрамариновой синеве нетающих снегов, я встречаюсь с глазами, полными неприкрытого любопытства. Меня бросает в жар, и я неосознанно дышу глубже. Какие прекрасные, какие бездонные глаза. Я прошу тебя, не ведись на чарующий свет этих глаз! Не ведись на горько-сладкие улыбки и проникновенные взгляды. На статную фигуру, на прекрасные чёрные кудри, будь же разумна!

 

"... Её божественный хранитель:

Венец из радужных лучей

Не украшал его кудрей.

То не был ада дух ужасный,

Порочный мученик - о нет!

Он был похож на вечер ясный:

Ни день, ни ночь, - ни мрак, ни свет!.."

 

Я так ошеломлена, что снова не могу даже моргать. Тагар молчаливо наблюдает за мной. Порыв утреннего ветра натыкается на его широкую оголённую спину. Капельки пота катятся по острым ключицам, растворяясь где-то на уровне тёмных сосков. Живот напряжен от холода и несколько змеек вен, выползая из-под резинки штанов, пульсируют на морозе. Мышцы на спине перекатываются с каждым его продуманным движением.

 

Солнечные лучи, неожиданно сбросив сдерживавшие их оковы, вдребезги разрывают холодную тишину, свет льётся как из рога изобилия, и в дымке этого света мужчина предстаёт мне древним божеством, утопающим в ореоле бледно-золотистого нимба рассвета. Он улыбается так открыто, что хочется поверить ему, довериться ему.

 

- С добрым утром, - низкий голос перекатывается меж моих рёбер, оседая оглушёнными бабочками в животе.

 

Теплота новорожденного света гладит по замёрзшей щеке, и я улыбаюсь в ответ.

 

- Доброе утро! - звонко, запуская вибрации колокольного звона в недра многовековых стражей Кавказа.

 

Цыган усмехается и наклоняется за поленом, чтобы снова вонзить в него острие топора. Я кутаюсь в его куртку, инстинктивно прижимая руки к груди. Он замечает это краем глаза, но молчит.

 

- И, -неловко начинаю я, переминаясь с ноги на ногу, - тебе не холодно, -больше утверждение, нежели вопрос.

 

Он кивает, отбрасывая в сторону порубленные дрова, его кудри элегантно следуют за поворотами головы, обрамляя смуглое лицо так, как дорогая рама обрамляет ценную картину.

 

- Я родился на севере, это у меня в крови, - я внимательно впитываю в себя ноты его горьковато-пикантного голоса; а ведь и правда, я ничегошеньки о нём не знаю, кроме имени. Имени…

 

- Меня зовут Тамара, - пытаясь сжать на груди кулаки, робко поднимая взгляд. Он не пугал меня, нет, но я испытывала определённую степень застенчивости и благоговения перед ним.

 

Он качает головой. Улыбается.

 

- Я знаю. Ты не совсем мне понятна, Тамара.

 

Неожиданно. Я задумываюсь, пытаясь перевести свой внутренний фокус с недавнего разговора "ни-о-чем" на некую конкретику. Моё имя в его губах звучит слишком уж по-родному, трепетно, как никогда до этого не звучало. «Да, ты мне тоже», - хочется сказать в ответ. Любопытство, страх, робость, интерес, - всё это во взгляде на него.

 

- Лови, - кидает мне лёгкую, как пушинка, охапку мяты с чабрецом, перевязанную грубой сиреневой нитью.

 

- Я сделаю чай? - неуверенно, вдыхая полной грудью запах лета, высушенного в зелени.

 

Тагар разбивает очередное бревно на мелкие щепки и вонзает с размаху топор в пенёк; отряхивает руки от стружки, и тянется к порубленным дровам.

 

- Нет, кинь на стол, я занесу дрова и сделаю сам.

 

Я семеню обратно к двери, улыбаясь солнышку. В руках букет из трав, и чувство такое, будто я прожила с этим человеком всю жизнь. Обычно знакомишься с кем-то и ощущаешь себя неуверенно, неуютно, а здесь лишь комфорт и благоговение внутренней лёгкости и свободы.

 

Скидываешь ботинки в прихожей. Дом большой, просторный, хоть и старый. Два этажа, а на втором тёплая спальня, она на глухую зиму. В пристройке традиционная родовая башня, там никто не живет, но лестницы стоят, будто бы на всякий случай. Жизнь кипит на первом: у стены камин, кровать и диван, на полу медвежьи шкуры и старые ковры, занавески нежно-розовые, а сверху более плотные, почти чёрные, и ставни изнутри железные - это на случай лавины. Мебель деревянная, кажется, будто самодельная, от неё пахнет сосной, запах меня будоражит, хочется внутренне улыбаться. Я босиком по ковру, заглядывая на кухню, которая выходит окнами на другую сторону - в лес, под окном следы неизвестных мне зверей, но, судя по следам, зверь не крупный. Я лью воду в чайник из ведра. Ведро тяжёлое, а руки болят и слабнут, но я упряма. На пол пути ведро перехватывают сзади.

 

Шумное, глубокое дыхание в затылок и холодный жар мужского тела накрывает волной, до дрожи, это непередаваемое словами интуитивное чувство нахождения другого человека в поле твоей ауры. Энергии мешаются, сплетаются друг с другом и в промежутке меж телами, когда ни одно не прикасается к другому, кажется, что нет расстояний, и сердца бьются одно в одно, быстро, громко. Ведро я, конечно же из рук выпускаю, оборачиваюсь. Пугаюсь от того, как близко. Я чувствую его.

 

- Ну я же сказал: сделаю сам, - качает головой, в его голосе добрая насмешка, а я просто хочу быть хоть чем-то полезной. Он вздыхает, словно читая мои мысли.- Вам, девушкам из больших городов, видимо, чуждо это.

 

- Что это? - я выныриваю из кольца его рук и позволяю своим глазами любоваться смуглой спиной, покрытой татуировками мифических животных.

 

- Чувство доверия к мужчине, - он кидает ведро на столик, и краем глаза следит за моей реакцией.

 

Я пожимаю плечами, в свитере грязно-розового цвета становится зыбко, чувствую, как мурашки ползут по голове.

 

- Смотря кого ты называешь мужчиной, в больших городах такие не водятся.

 

Он удивленно приподнимает брови: гримаса искреннего удивления.

 

- А как же деньги, статус, власть? - в его голосе неприкрытая издёвка, он смеется над этим миром.

 

Смеюсь и я.

 

- Ты должен знать, что мне это неинтересно, - а с чего бы ему знать…

 

Тагар ошеломлённо оборачивается, попутно чиркая спичкой о коробок.

 

- Да, - кивок, - я знаю, - зажжённой спичкой по древней конфорке, одной рукой повернуть вентиль газового баллона и вот: чайник уже греется на огне.

 

Как ни в чём ни бывало, Тагар натягивает на себя широкую серую майку.

 

- Чашки на верхней полке шкафа справа, достань их пока, нужно посмотреть за камином, - мною командовали. Наверное, в моей родной столице такое поведение свободные мужественные женщины приняли бы за оскорбление их чести и достоинства, ведь они привыкли всё делать сами, всем заправлять сами. А мной распоряжались, и мне это нравилось.

 

Тянусь к верхней полке и достаю красивые чашечки из необожжённой глины. Кажется, здесь всё сделано своими руками, возможно, даже и этот кирпично-деревянный дом.

 

Тагар возвращается быстро. Руки в угле, и по щеке пролегает чёрная угольная полоса. Степень его хозяйственности меня поражает, каждая его клеточка, кажется, пропитана "мужественностью".

 

- О, нашла чашки, молодец, теперь поищи мёд, вон среди тех банок, выбери какой тебе нравится, - он указывает на заботливо укутанные полотенцами баночки, стоящие на полу, а я не могу отвести взгляда от пролегающей по щеке угольной дорожки.

 

Тянусь пальцами, дотрагиваюсь, мягко проводя по бритому лицу, стираю едкую пыль. Под пальцами ощущаю крохотный шрам, а кожа тёплая, гладкая. Он замирает, будто бы наслаждаясь этими прикосновениями. Мы оба замираем, когда я опускаю свою руку, глаза в глаза. А глаза у него чёрные, хоть и голубые.

 

- Там, - указываю на свою щёку, - была зола.

 

Он улыбается, прикасается к тому самому месту.

 

- А, спасибо, - и комната наполняется едва зримым теплом.

 

 

 

 

Метель

Бабушка Зарина жёсткая и, одновременно, мягкая, она приструнивает свирепым взглядом, но окутывает любовью, приобнимая за плечи и наливая гнутым железным половником свежесваренный суп в старинную глиняную посуду. У нее две дочери и сын. Роза с мужем и зеленоглазым Георгием, мальчишке лет пять, он игривый и непоседливый, вечно скалит молочные зубы и показывает мне язык. Архип с женой Сарой и тремя детьми, младшему ещё нет и года, и он призывно агукает, навязчиво требуя всеобщего внимания. И младшая Тата с заметно округлившимся животиком. Тата прекрасна так, как только может быть прекрасна кавказская девушка: у неё тонкие, восточные черты лица, раскосые глаза, чёрные, как ночь, изогнутые брови, белоснежная кожа и трепетные ресницы; жесткие волнистые волосы заплетены в косы, которые ниспадают на пышную белую грудь, а беременность придает ей какой-то невероятный, невиданный шарм. Тата всегда очень мила, она сдержанно улыбается и улыбка её также нежна, как и она сама, мне хочется нарисовать её.

 

Сегодня Тата хмурится, еле ковыряя ложкой в тарелке, она неразговорчива, и я лишь бросаю на неё робкие, полные смущения взгляды. За столом оживлённый разговор, то ли они говорят на грузинском, то ли на смеси языков, в любом случае понять я не могу.

 

Тата смотрит на меня в упор.

 

- Тамара, ты так и будешь жить у него? - кивает на сидящего рядом мужчину, в её голосе нет ни единой нотки раздражения, но я вижу её нетерпение. Я снова чувствую Тагара телом. Мне не нужно оборачиваться, чтобы ощущать его присутствие, я просто знаю, что он рядом, потому что от его волос пахнет чабрецом. Немыслимо.

 

- О… даже не знаю, - я пожимаю плечами и инстинктивно растягиваю уголки губ в улыбке, держа ложку в левой руке, - я согласна на любые варианты, не хочу вас стеснять.

 

- Я знаю хорошее местечко, - Тата чарующе улыбается, но от её тёмного взгляда мне не по себе, - я покажу тебе его позже.

 

Я киваю, только ловлю на себе настороженный взгляд Зарины, она качает головой и кладет в рот хлеб, демонстративно медленно пережёвывая его.

 

Тата такая быстрая, порхает в своих валенках, придерживая выступающий живот. Она ведёт меня какими-то нехожеными тропками к одноэтажному бетонному зданию, похожему на хлев; пахнет коровами. Не удивительно, ведь это - коровник! Внутри покосившаяся самодельная дверь, за ней - комнатка едва ли три на три, печка, на печке - лежанка, у наспех замазанной от трещин стены – дряхлый стол и стул-табурет с плетёным сиденьем. Больше ничего. Ах, нет же! Крохотное окно с видимыми щелями, с треснутым от мороза стеклом. Тата останавливается посредине и выжидательно смотрит, как будто бы хочет увидеть на моём лице какие-то особые эмоции.

 

Я улыбаюсь, холодея внутри от одной лишь мысли о том, чтобы провести здесь ночь. Возможно ли вообще внести в этот жуткий, полный ледяных взглядов горных духов, хлев хоть каплю уюта и тепла? Должна ли я идти на поводу у недобрых замыслов Таты?

 

- Спасибо за заботу, это - то, что нужно, - ничем не выдаю внутреннего негодования, только киваю.

 

- Не за что, дорогая, - она гладит меня по плечу, - возьми у матери топор, дрова здесь где-то есть.

 

Я снова киваю, и мы вместе выходим. «Топор» … эхом раздаётся в моей голове. Видимо, придется мне ночевать без печки. Тата идет прочь, а я остаюсь возле хлева, вечереет. Она влюблена и готова на всё, чтобы обезопасить объект своей влюбленности от любой возможной опасности. В её сердце нет места состраданию, хоть я и не прошу к себе жалости. Она наигранно мила, но я вижу её внутреннюю злобу по отношению ко мне. Как, должно быть, печально и неуютно ей носить ребёнка в одиночестве, переживая эти суровые зимние месяцы один на один со своими внутренними страхами. Я не сержусь на Тату, хоть и хотела бы избежать подобных выходок с её стороны.

Я не стремлюсь остаться жить в доме Зарины, но душу тянет туда, где вечно горящий камин бросает ореховые тени на большую деревянную кровать. Я хочу провести эту зиму в домике у леса. Чувствуя страх перед Тагаром, я также ощущаю к нему безграничное доверие, эти два антагониста перемешиваются внутри меня в воздушный коктейль эмоций, заставляя внутренне метаться между уже сделанным выбором и ещё возможными его вариантами.

 

Ночь наступает неожиданно, быстро проваливаясь в студёный колодец зимнего мороза. Дрожащими от холода руками я подкидываю в печку старые, давно отсыревшие дрова. Они горят медленно, а на улице темно. Темно и в комнате, и ничегошеньки не видно, только коровы изредка мычат в хлеву, а я сижу около печки, съежившись от нависающей надо мной темноты, и дую на слабый огонь. Страшно, и руки ломит, но я обещаю себе пережить эту ночь и стать сильнее.

 

На улице начинается метель, настоящий снежный ураган, который я вижу сквозь маленькое окошко, выходящее прямо на долину и горные хребты. Ветер завывает так отчаянно, что от страха невозможно уснуть. Я всё сижу около печки, протягивая окоченевшие пальцы к слабому огню, и повторяю вслух все веданные и неведанные мною молитвы. К ночи ветер крепчает, и я опасаюсь схода лавины. Моё сердце наполняется сотнями не имевших до этого значения страхов. Снег кружится, кружится, кружится, поднимая в воздух солому, тряпки, лязгая собачьими цепями. Сердце щемит от этого будто бы вышедшего из недр ада гула, но я горжусь тем, что никого не стесняю. Я сильная, я справлюсь, я стану крепче (крепче, словно томлёный самогон, думается мне). И чем больше я повторяю это, тем отчаяннее хочется открыть глаза в родном доме, где ждут родители, и пахнет московской пылью. Я девушка, зачем мне быть сильной и смелой? Зачем тащить на себе то, что природой задумано, как мужское? Разве не я должна быть нежным цветком, что распускается в надёжных руках? Разве не я должна быть полноводной рекой, наполняющей крепкие берега?

 

"...И под лозою виноградной,

Росу небес глотая жадно.

Цветок распустится ночной..."

 

 

Стук в дверь застигает меня врасплох, и я со вскриком отскакиваю от печи, зажимая рот руками; а сердце уходит в пятки. В моем подсознании сотни ужасающих картин. Кто здесь, средь гор, в тёмную ночь? Я дрожу, и ноги не слушаются, будто стали ватными. Как же страшно! Вот бы залезть на печь и притвориться несуществующей, мёртвой! Никогда в своей жизни ещё я не испытывала столь сильного, удушающего страха. Стук повторяется, сердце стучит в горле в ответ, посылая волну липкого жара по моей спине.

 

- Тамара! - я выдыхаю и, обессиленная, падаю на стул перед печкой, этот голос, - Тамара, открой дверь!

 

На сильно трясущихся ногах я ступаю шаг к двери и слабо толкаю её, она открывается не с первого раза, потому что я обессилела от ужаса, и губы мои дрожат. В комнатушку врывается целый вихрь морозного ветра, дверь горестно скрипит, а половицы стонут под весом шагов. Тагар похож на снежного человека. Его тёмные кудри заледенели белой паутиной, снежинки на ресницах и бровях, а меховой тулупчик весь покрыт комками прилипшего снега. Он ступает внутрь с охапкой дров в покрасневших, обветренных руках. Я обескуражена.

 

- Тата сказ-зала тебе? - голос дрожит от холода и испуга, и это вмиг привлекает его внимание. Он долго смотрит, будто пытаясь убедить себя в чём-то, на его лице гримаса боли и видно, что он злится. Стаскивает с себя мокрую верхнюю одежду, на нем тёплый серебристого цвета свитер с высоким горлом. Один шаг, он обнимает меня, мокрые пряди его кудрей касаются шеи, я вздрагиваю, а большие замёрзшие ладони так привычно уже гладят по голове, проникая пальцами в растрёпанные волосы цвета поздней осени.

 

- Ты должно быть ужасно перепугалась, - погружая меня в ореол теплоты его тела.

 

- Д-да, - я так устала от страха, я так устала бояться, а метель воет голодным волком; мне хочется снова расплакаться, но я сильная, я не буду плакать.

 

Тагар обнимает крепко, он на пол головы выше меня, и на целый мир теплее, его голос, его присутствие успокаивают, и я готова простоять так вечность и еще немножко, потому что рядом с ним ничего не страшно.

 

- Ты нравишься мне, Тамара. Ты сильно нравишься мне, - низкий голос словно поздний мёд, покрытый кристалликами, и пахнет... мёдом и табаком от его старого свитера. Я замираю в мужских руках. Он так откровенен, что сердце немеет, словно бы кто-то резко сжал его в руке.

 

«Ты мне больше», - хочется сказать в ответ, но я молчу. Он ведь цыган. Разум бьется в панике, мои родители были бы в ужасе, они сказали бы, что я сошла с ума, наверное, то же подумает любой здравомыслящий человек. Цыган из далекого труднодоступного селенья в горах запретной Тушетии.

 

Метель бьется в окно, я вздрагиваю. Тагар мягко обнимает одной рукой, а другой тянется за дырявой железной кочергой, чтобы разворошить свежие поленья в печи.

 

- Ложись спать, - вязким шёпотом на ушко.

 

- Я не засну.

 

- Тогда поговори со мной, - не повышая голоса, словно бы метель может нас услышать.

 

Я ненавижу прикосновения, особенно прикосновения мужчин. Я чувствую себя грязной после них, я прячу руки в метро и уворачиваюсь от объятий любвеобильных коллег, я не терплю, когда меня обнимают за плечи, или обнимают вообще.

 

С Тагаром по-родному. Вот сидишь на скрипучем ветхом стуле, прижимаясь к нему боком, пока он ворошит костер, и тебе просто хорошо, как будто, так и должно было быть, как будто бы в этом и спрятан весь смысл твоей жизни.

 

- Как ты нашёл меня… Тагар? - мне нравится произносить его имя вслух, оно перекатывается вибрирующими "р" в конце и отдается дрожью в недрах моего сердца.

 

- Я ждал тебя у Зарины, и я ждал тебя дома, - «Дома»… дома… - Тата сказала мне, что ты останешься на ночь у них, что уже спишь, и я ушел, - он встал, чтобы подбросить в печь ещё свежих дров, я наблюдала его мощную спину, облачённую в мягкий свитер из овчины, формы его тела были совершенны, отточенные месяцами упорного труда и ездой на лошади. Таким мужчиной хотелось восхищаться, хотелось гордиться, - я чувствовал, что что-то не так, даже по взгляду Зарины я понимал это. Нашел я тебя интуитивно, просто пошёл по оставленным следам.

 

- Спасибо, - я благодарно прикрыла глаза, - просто… спасибо.

 

Как ещё можно отблагодарить человека, который за последние два месяца сделал для тебя столько, сколько все вместе взятые люди на планете не сделали за всю твою жизнь. Тагар перевёл взгляд на моё запястье, опоясанное тугими бинтами. В его ладони моя была холодной. Он медленно начал развязывать бинты, сматывая их себе на руку. В свете ярко-рыжего огня это действо казалось мне таинством. Мы оба дышали в пространство меж моим холодом и его теплом, моей раной и его мужественными широкими ладонями. Вопреки моим представлениям о жителях гор, его руки были чистыми, хоть и покрытыми шрамами и ссадинами.

 

Он дышал, и моё дыхание смешивалось с его. Я дышала быстро, прерывисто, от страха, он - все еще запыхавшийся. Мы слышали оба, как быстро мы дышим. Тагар поднял глаза, в них отражался костер: пламенный, жгучий. Он резко затряс головой, заставляя кольца в левом ухе тонко звенеть.

 

- Мне хочется смотреть в твои глаза, - голосом красным в своей низкой остроте, очень-очень тихо, пропадая в шипении огня, - но это будет больше, чем просто взгляд, - прикосновения его пальцев к моей коже отзывались жаром в моей груди, в районе ключиц. Я хотела, чтобы в его взгляде отразилась моя Вселенная.

 

Словно услышав эти мысли, он посмотрел на меня снова. Он был неистово пленительным, сюрреалистичным, манящим своей силой, заботой, мягкостью; в одном флаконе мужественность и нежность. Я думала, что такие, как он существуют только в сказках. Или в описаниях идеального мужчины на тренингах «Как найти достойного мужчину», «Как привлечь своё счастье» и «Как быстро выйти замуж».

 

- Твоя рука заживает, но тебе придется ещё множество месяцев не нагружать её, чтобы все раны затянулись, и она снова обрела силу, - он немного покрутил запястьем из стороны в сторону, - болит? - утвердительный кивок головой в ответ, - я наложу тебе повязку с травами, может немного щипать, змеиный яд хорошо лечит отёки и раны, - он выудил из пакета стерильную марлю, в которую была завернута повязка, приятно пахнущая деревьями, лесом и полем одновременно.

 

- Ты нёс все это… ради меня? И шёл в такую метель…

 

- Тамара, - он опустил мою руку, мягко накрывая её второй ладонью, - я ведь сказал тебе: ты сильно нравишься мне. И я на многое готов ради тебя, несмотря на то примешь ли ты меня или оттолкнешь. От твоего решения моё отношение не изменится.

 

- Но так не бывает, - мой голос наполнился болезненным удивлением. Я слушала его и смотрела в его глаза. Эти глаза не врали, что угодно, но не его глаза, пропитанные пьянящим огненным ромом, окутанные прозрачной, тонкой голубизной, будто бы можно было заглянуть сквозь неё, чтобы лицом к лицу встретиться с обитающей в недрах душой. Я видела его искренность и откровенность, он был Демоном Поверженным, поверженным какой-то невероятной любовью.

 

"... И видишь, - я у ног твоих!

Тебе принес я в умиленье,

молитву тихую любви,

Земное первое мученье

И слёзы первые мои…"

 

Нет, мне не было неловко с ним, мне не было страшно или дискомфортно. Но ни один мужчина ещё не вел себя со мной так, будто бы я была для него хрупкой Богиней, его королевой. Он пытался оберегать меня, охранять, наполнять заботой и теплом. И даже если мой ум еще пытался сопротивляться, приводя тысячи доводов, почему я не должна влюбляться в цыгана, моё сердце, моё тело, моя душа уже давно были оплетены путами этого пламенного в своей искренности взгляда.

 

Тагар встал со стула и прошёл несколько коротких шагов до окна. Ставни дрожали и дребезжали от ветра, он закрыл их плотнее и воцарилась тишина, нарушаемая лишь похрустыванием ветвей в печи. А я смотрела на его спину. Разве может спина незнакомца выглядеть настолько родной?..

 

- Спой мне что-нибудь, - вырвалось раньше, чем я успела подумать, - твой голос успокаивает.

 

Тагар не оборачивался, но я слышала, как он усмехается. Он пел очень тихо, так обычно начинают песни о войне. Но он пел о чём-то другом, о свободе, о чём-то горьком для его души, горько-сладком. Я видела его спину, а взгляд мужчины был устремлен в окно, за ним были горы, овеянные вьюгой, а что за теми горами? Голос четкий, тёмный, охровый, слова магические, будто заклинания, окончания терпкие, как вишнёвая водка, а ноты длинные, словно бы долины. Когда Тагар поёт так, мои глаза наполняются слезами трепетного восторга, я не знаю о чём его песня, но песня, кажется, знает меня, опускаясь в глубины моей души мягким апрельским снегопадом.

 

В молчании пульсирующая вена, натянутая меж наших сердец. Сердцебиение. Наши глаза встречаются в точке за окном, мой взор проходит сквозь широкую спину, насквозь, и застывает там, где касается полосы его взгляда. Мысленно, я провожу пальцами по прямому позвоночнику, скрытому под мягкостью серых ниток, почему-то эта мысль вызывает у меня тревожный трепет и душевное волнение. Как, должно быть, чувственно, прикоснуться к его нагому позвоночнику холодными пальцами.

 

- Я родился на Балтике, на Севере, - теперь его голос твёрд, решителен, - я был пятым и последним ребёнком. Мы кочевали на Юг, целью была Армения, там, где давно поселились езиды: в предгорьях Арагаца. У нас был большой табор, около двадцати семей, жили в достатке - нам было, что есть и пить, и во что одеваться. Зимой того года мы проходили через Кавказ. Повозки с едой и вещами вместе с лошадьми свалились в пропасть, недалеко от того места, где разбился ваш автобус. Никто не пострадал, но мы остались без еды и денег. Ты знаешь, цыган не любят от слова «совсем», нам не от кого было ждать помощи. Главы табора решили уменьшить количество ртов - оставить детей на дороге… - я вздрогнула, - нас кинули на обочине, и хотя мы что есть силы бежали вослед, лошади быстро ушли вперед, оставляя нас в темноте и холоде одних. Самой старшей было семь, а самому младшему едва исполнилось два года. Тридцать детей на пустынной дороге в Грузии. Мы старались держаться все вместе, но они нещадно умирали от холода, они засыпали ночью и уже не просыпались. Мы попрошайничали по деревням, но редко кто давал нам еды, на наши просьбы приютить все отвечали отказом. Я четко помню это время, мне было чуть больше шести лет и каждый день в голове эхом отзывались слова, сказанные отцом: «Если ты истинный цыган, ты выживешь». И я старался быть сильным для себя и для всех, но на всех меня не хватало. Через несколько недель скитаний нас осталось пятеро . Самого младшего мы оставили на заднем дворе в какой-то деревне, и я знаю, что его подобрали сердобольные хозяева, девочки умерли от воспаления лёгких той зимой, парня разорвали собаки, остались мы вдвоем. Тогда мы шли по трудному горному серпантину, засыпанному снегом. Еды у нас не было, мы жгли костры и по ночам отбивались от стай изголодавшихся псов. К концу февраля его не стало. Я был в отчаянии! Посреди гор, без пути, без семьи, без еды, с единственным желанием - выжить, - Тагар замялся и понизил голос до почти угрожающе рокочущего шёпота, - я ел его плоть, чтобы остаться в живых, я ел и шел всё дальше. Морозными, как смерть ночами, я грел себя мыслью о жизни, я заставил себя поверить в то, что я выживу, что я смогу, что дойду. Говорят, я потерял сознание уже на подходе к Омало. Была зима и в ауле остались только две семьи, одна из них - семья Зарины. Её ныне покойный муж подобрал меня на дороге, когда возвращался с охоты. Я, как и ты, несколько недель лежал в кровати обессиленный. Но я был жив и это разжигало огонь в моём уставшем сердце. Та дорога стала моей "Дорогой Жизни", по ней я всегда езжу в Омало, по ней я вёз и тебя. Я счастливый, - он обернулся на меня и улыбнулся той самой улыбкой, - и ты. Счастливая.

 

А я не могла принять это откровение, свалившееся на меня словно снежная лавина. Мое внутреннее «Я» боготворило этого мужчину. Сколько ещё света могло скрываться за клеймом «цыган»? Сколько смелости, мужества, благородства, сколько силы воли и воли к жизни?

 

Мне хотелось обнять его, но я боялась, что он воспримет это, как знак жалости с моей стороны. Я непроизвольно вздохнула, опуская ладонь ему на плечо. Вьюга снова билась в окно, пытаясь бросить нам в лицо миллионы колючих снежинок, а мы смотрели на далёкие горы из тёплой крохотной комнатушки. Я боялась позволить себе влюбиться, у меня было так много страхов. Моё сердце, не знавшее преград, рвалось в объятия этого мужчины, мой разум в ужасе бежал прочь. Я разрывалась от ощущений. Позволить ли любить его? Не раню ли я своё и без того хрупкое сердечко? Глубиной верящих ему глаз я знала, что этот взгляд не врёт, но мне было страшно отдаться этой вере, даже страшнее, чем ночевать одной в метель.

 

Тагар словно бы чувствовал мои страхи и тоже молчал. От него до слёз пахло мёдом, от толстого серого свитера и сильной шеи, от волос, от мочек ушей.

 

- Если бы ты могла заглянуть в мою душу, ты бы не сомневалась, - испытующе глядя в глаза, раскрывая янтарным взглядом, будто бы драгоценным ключом, грани моей к нему нежности.

 

- Не сомневалась в чём? - настороженно. Мечтая согреть в тёплых ладонях эту внеземную в своей красоте душу.

 

- В том, что я искренен.

 

- Я знаю.

 

- И это хорошо, Тамара, - он мягко коснулся кончиками пальцев моего обращённого к нему лица, - не бойся меня, я никогда не причиню тебе боли.

 

"... Я опущусь на дно морское,

Я полечу за облака,

Я дам тебе всё, всё земное -

Люби меня..."

 

Печка горела, трещала тлеющими поленьями, а я лежала на печке, накрывшись синим ватным одеялом. Тагар сидел рядом, напевая какую-то красивую румынскую колыбельную своим по-особенному вязким, бархатным, сочным голосом. Перед самым сном я почувствовала, как ласково, но как тесно обняли меня знакомые руки, чуть властно прижимая моё тело к своему. Он обнимал одной рукой, а другой гладил правую ладонь, которая ныла на непогоду. Судьбе было угодно ТАК. А я не из тех, кто противится Судьбе…

 

 

Дарьяльское ущелье

 

Следующим утром я топала в едва ли подсохших за ночь валенках по глубоким сиреневым сугробам. Я старалась наступать прямо в следы Тагара, но выходило неважно, и, то и дело теряя равновесие, я проваливалась в искристый, переливистый снег, наполняя свои ботинки мокрыми, липкими, как репейник, комочками. Тагара это веселило, и он изредка пулял в меня крохотные снежки, которые заваливались мне за шиворот и таяли в теплоте вязаного свитера. Я смеялась, и с утренним свежим ветром мой заливистый смех разносился по всей округе, в ответ мне лаяли соседские собаки, а где-то там, впереди, маячил хвост огромного белого кавказца — Бая.

 

На миг я замерла: от этих гор исходил особый магический аромат зимы. Было чувство, будто преодолев тяжелую дверь платяного шкафа, я попала в вечную Нарнийскую зиму. Еще вчера вечером эти хрустальные вершины казались мне самым безнадежно страшным местом на земле, но уже сегодня утром они приветливо убаюкивали россыпью острых белоснежных пиков, с отливом в искрящийся, мерцающий охра-золотой.

 

Дома в Омало укутались в плетёную шаль снегопада, стёкла украсили морозные узоры и вензеля, на деревянных террасах причудливо застыли сосульки, обтекая фонари, подсвечники, лепнины. Уж не заколдованное ли это царство из "Красавицы и Чудовища"?

 

Снег пропитывал бревенчатые стены, и в воздухе витал аромат свежеспиленной, смолянистой древесины — мой любимый запах, успокаивающий, внушающий уверенность и силу. Благоухание мокрого дерева навевало на меня тёплую тоску, я тосковала о чем-то, чего не помнила; возможно, эти чувства были из прошлого, из прошлых моих воплощений.

 

Тагар пристально смотрел на меня, щурясь на ярком утреннем солнце.

 

- Тебе тоже нравится этот запах?

 

- Он вызывает во мне меланхоличную тоску по неведомому мною прошлому.

 

- Я знаю, - Тагар кивает головой, попутно стряхивая с колец волос налипшие снежинки, - я знаю это чувство. Жил себе, копил воспоминания в копилку, ценил их, улыбался им, и ничего не осталось от этой копилки. Новая жизнь и новая копилка, только такие вот моменты ностальгии непонятно по чему наталкивают на мысль, что за завесой этого рождения кроется что-то еще, что-то большее.

 

- Я не хочу, - вдруг резко я почувствовала отторжение к постигшей меня мысли, - умирать и забывать, любить потому, что кто-то так предписал мне, встречать людей на своем пути лишь потому, что так надо, потому, что я задолжала кому-то что-то или он мне. Я хочу свободный выбор, свой собственный и осознанный, - мысли о том, что всё в моей жизни подчиняется закону кармы обдавало волной горячего негодования. Я знала, что Бог и светлые небесные сущности безмерно и безгранично любят меня и каждого человека в этой Вселенной, но я также не могла смириться с тем, что я вовлечена в череду не имеющих конца игр, выдуманных лишь для того, чтобы человечество смогло отработать скопленную за тысячелетия карму.

 

Мне казалось, что мужчина впервые смотрел на меня так задумчиво. Как-то глубже. Он молчал и его взгляд неспешно скользил от моего лба к шее, затем по скулам снова к прямому носу с заметной горбинкой, поверх больших серо-голубых глаз, мимо дугообразных бровей, проглаживал по румянцу на щеках, опускался на верхнюю губу в форме лука, по мочкам ушей, в которых блестели крохотные перламутровые серёжки.

 

- Ты веришь в такие вещи? - серьезно спросил он, чуть щуря глаза на ярком солнце, что разливалось повсюду, как масло по сковороде, отсвечивая от сапфирового снега и слепя.

 

- Я уверена, что это - единственная истина. Я - часть Бога, наделенная свободной волей, я хочу жить осознанно, жить так, как будет подсказывать моя душа, а не накопленный багаж из не знающих конца перерождений. Я чувствую себя беспомощной, понимая, что однажды я закрою глаза и, открыв их, не вспомню ничего…

 

Тагар преодолел расстояние между нами, возвращаясь по протоптанной тропинке обратно (он ступал чётко в свои следы, не теряя баланса и не проваливаясь в сугробы). Своей статной фигурой он закрыл мне солнце, и в тени цвета индиго, которая существовала лишь меж нашими лицами, он пронизывал мои тела острым, широким взглядом.

 

- Тамара, - его улыбка из высоко одухотворённой вдруг стала человеческой, его грани менялись резко, вот он возвышенный ангел, а вот предо мной - сладкий демон-искуситель. Он наклонился вплотную к моему уху, царапая щёку едва заметной небритостью. Его низкий шёпот перекатывался, как океанский вал у берегов неизведанного острова: низко, рокочуще, - нарисуй меня, когда я буду наиболее уязвим.

 

- Откуда ты узнал? - почти с негодованием, - Что я рисую?

 

Его глаза посетил загадочный блеск, он туманно улыбнулся одним взглядом.

 

- Возможно, я знаю немногим больше, чем только это...

 

Он отстранился, а я по-прежнему слышала его дух захватывающее шептание, которое физически касалось моего лица. Нет. Это были его сухие тёплые губы, изредка прикасавшиеся к мочке моего уха в своем лукавом шёпоте.

 

Моя Тамара боялась поддаться искушению и лишь молила Бога об избавлении. Чары Демона настолько сильно отдавались эхом в её сердце, что она, будучи девушкой набожной, изо всех сил надеялась разорвать эти путы. Но рубеж был пройден. Тамара безнадежно влюбилась в Демона, избавлением от болезненной до слёз любви была Смерть.

 

Что же выберу я, когда мой Демон так искусно превращается в Ангела, что даже мне не известно какая из его сущностей истинная? Возможно ли, что обе?

 

В меня прилетел снежок, который с «пух»-ом приземлился на объемный капюшон, и вот уже, озаренный лучистым сиянием утренних гор, предо мной резвился Тагар-мальчишка, игриво сдувающий снежную пыль со своих покрасневших ладоней.

 

- Идем кушать, Тамара, у меня еще множество дел, - он протянул мне холодную и мокрую от растаявшего на его коже снега руку, которую я, сомневаясь, приняла.

 

Длинные пальцы через соединения наших ладоней будто бы транслировали мне волны успокаивающей мужской энергии. Я ощущала себя принадлежащей. Будто бы я - женщина, надёжно принадлежащая многогранной маскулинной энергии; река, опоясанная крепкими берегами.

 

Я притихла, только неспешно шагала по глубоким следам. Холод рук Тагара отзывался теплом в забинтованном запястье. Возможно ли, что эти прикосновения были целительными?

 

Зарина, обёрнутая в длинную серую вязаную шаль из шерсти мериноса, крутилась на террасе, подсыпая зёрен в кормушку для голодных зимних пташек. Она перебросилась словами с Тагаром на местном и обратила свой взгляд на меня. И, хотя я незаметно вытащила свою ладошку из руки мужчины, Зарина смотрела на нас с подозрением.

 

- Как ты, детка? - возвращаясь к своей рутиной работе, вопросила она таким уже родным, покрытым трещинами и немного безразличным голосом.

 

- Спасибо, бабушка, мне лучше, - я зашла на террасу, наблюдая за тем, как немолодая сухая женщина с загорелым от ветра лицом неспешно, но чётко выполняет свои хозяйственные дела.

 

- Иди за стол, детка, ты будешь нужна мне после завтрака.

 

На этом бабушка отвернулась, показывая всем своим видом, что разговор окончен. Я перешагнула через порог и стянула с замёрзших ног тёплые валенки; у мокрого грязного коврика меня встретил урчанием толстый рыжий кот, который прижимался ушами к моей длинной юбке и тёрся всем телом о мои ноги, призывно заглядывая зелёными изумрудами в мои глаза. Его призыв я поняла, затаскивая кота к себе на руки, чтобы потом уже за столом уложить его на свои колени и спокойно кушать, пока этот пухлый комок меха будет лежать и мурлыкать песню своего самодовольства.

 

На кухне Тата крутилась возле Тагара, шепча что-то на местном наречии, пока он неспешно помешивал в медной турке кофе. Смотря на этих двух красивых людей вместе, я была поражена тем, как гармонично они смотрелись друг рядом с другом, оба такие утончённые и восточные, и в мою голову ненароком закралась нехорошая мысль. Я кинула взгляд на маленький круглый живот Таты, спрятанный под миловидным сиреневым платьем. Тагар спокойно улыбался и изредка что-то ей отвечал, то отстраняя, то придерживая за плечи. Либо это была его природная вежливость, либо…

 

Я одёрнула себя, злясь на то, что была расстроена этой вроде бы безобидной сценой, расстроена настолько, что даже хотела встать из-за стола и уйти, но разум взял верх над чувствами. Кот продолжал мурлыкать, а я чувствовала себя глупой за то, что позволяла этим тонким, незримым эмоциям капля за каплей наполнять своё доверчивое сердце. На меня нахлынула тоска, и я с горя отломила себе огромный кусок свежеиспечённого хачапури, даже не дожидаясь, пока остальные усядутся за стол.

 

- Вкусно, - пробубнила я себе под нос, откусывая ещё кусочек.

 

- Всё вкусно получается, когда готовишь для любимого, - Тата подмигнула мне.

 

- Спасибо за совет, я попробую, - буркнула я ей, спешно засовывая в рот остатки хлеба.

 

- О, так и у тебя есть возлюбленный? - Тата элегантно закинула ножку на ножку и опустила подбородок на сложенные руки, чтобы легче было смотреть в мои доверчивые глаза.

 

- Конечно.

 

- Он ждет тебя дома или..?

 

- Он ждёт меня дома, спасибо за угощение, Тата, - и, не дожидаясь, пока она мне что-либо ответит, я подкинула кота на плечо и бодро зашагала к выходу, где резво натянула на ноги сапоги и куртку и, не возвращая кота на место, ушла прямо по дороге в неизвестность. Про кота я вспомнила только на половине пути, но было уже поздно, этот комок шерсти пригрелся у меня под курткой…

 

Днем я вернулась к террасе, на которой Зарина вытряхивала половичок, стуча крепким веником по пыльному многоцветному коврику, сотканному вручную одной из жительниц Омало. Мне даже удалось увидеть этот наиувлекательнейший процесс работы, во время которого темные разноцветные нити соединялись друг с другом посредством хитросплетений узлов и вязок. Половички использовали и как коврики под ноги, и как салфетки на стол, и как покрывала для жёстких деревянных стульев.

 

Зарина же позвала меня с особой целью - помочь в коровнике. Я - человек городской, посему работа в хлеву казалась мне не столько трудной, сколько пугающей. Бабушка не только наставляла меня, но и обучала, а я лишь боязливо стояла возле добродушного вида бурёнок, которых она умело доила. Длинные ресницы большеглазых коров подрагивали, когда они моргали, и это выглядело просто невероятно трогательно; они мотали головой, шевелили ушами и били веревоочкообразными хвостами. Через несколько часов общения с этими большими, нежными животными, я осознала, что они разумнее любой собаки и отвечают на ласку также охотно, как любое живое существо на планете. Это был интересный опыт, и Зарина с усмешкой наблюдала за немного диким на её взгляд поведением городского жителя. Собранное молоко прокипятили в огромном медном чане и разлили по глиняным горшочкам, которые стояли на подоконнике дома, накрытые вручную расшитыми кухонными полотенцами. Я грела руки об эти тёплые горшочки и смотрела в окно на то, как резвится детвора, пуляя друг в друга снежки, как мужчины занимаются работой по дому, прикуривая сигаретку, а женщины пекут хлеб и готовят еду. Я никогда не мечтала о такой жизни, я не смогла бы, наверное, так существовать, однако безмятежный вид этих сёл, запрятанных в глубине Кавказских гор, пробуждал внутренний покой моего сердца. «Что, если остаться здесь навсегда?» - думалось мне, но разум отвергал подобные идеи. «А от вязаного серого свитер пахло тёплым зимним уютом, так что, почему бы и нет», - твердило сердце.

 

Ближе к вечеру я узнала, что Тагар уехал в соседнюю деревню за последними в этом году запасами необходимого для Омало зерна, которые хранились в местных амбарах близлежащего аула, расположенного за крутым перевалом меж двух остроконечных пиков гор. Дорога уже была полностью завалена снегом, горцы поговаривали, что проехать по ней может только Тагар, словно бы уже ставший частью этого белёсого океана серебристых волн. От стариков, однако, слышались опасения: камни и ущелья покрылись огромной толщей снегов, вот-вот сойдёт лавина, засыплет его на перевале и с концами. Весь вечер я просидела под дверью его дома, вглядываясь в непроницаемую даль. Передумав тысячи дум, я снова побрела к хлеву, в котором ночевала вчера. Бабушка дала мне старый фонарь на палке, которым я освещала себе путь в темноте. Он горел, как единственная надежда в этом тёмном, смыкающемся надо мной мире, словно бы он был тёмно-синим, расшитым звездами куполом.

 

К ночи Тагар не вернулся, и старшее поколение забило тревогу. А уж когда на тропе появилась одинокая лошадь, гружёная мешками с зерном, раздались первые пугающие прогнозы. Лошадь ушла без хозяина. Решено было ждать до утра.

 

Мое сердце трепетало в груди и билось чаще, я не могла заставить себя уснуть. В этой крохотной комнатушке не хватало успокаивающего запаха мёда, смешанного с табаком. Я зажгла фонарь, надела на себя оставленную Тагаром на печи куртку, нацепила первые попавшиеся варежки, и вышла в ночь. Ночь бурлила ледяным ветром и гоняла по долине вспотрошённые снега, ударяя их о скалы окружающих долину вершин. Они, ударяясь, с рокотом летели обратно, вонзаясь в размякшую от солнечной неги почву, и почва принимала их словно женщина, принимающая любимого таким, какой он есть. За плотной пеленой снегопада едва ли можно было разглядеть сизое небо и тёмные бревенчатые домики вдали.

 

Свет в окнах не горел, Омало погрузилось в тревожный сон, только я одна топала по дороге, дрожа от страха и холода. На повороте к горной тропе ко мне присоединился Бай, он пронзительно смотрел в мои глаза и медленно семенил рядом, грея моё испуганное сердечко своим присутствием. Ночь была безлунная, тёмная, покрытая белёсой вуалью вьюги и опутанная тенями невидимых опасностей. А я была с Баем и фонарем, который прокладывал робкую дорожку лимонного цвета на сине-сером снегу.

 

Сделав глубокий вдох, полный страхов и невысказанных молитв, я ступила на горную тропу, обещая себе зайти так далеко, насколько мне позволит Всевышний. Я не была героем, я не была самоотверженной или бесстрашной. Просто со мной был огромный сторожевой пёс и вера в то, что только я могу отыскать среди мертвенно-бледных снегов след своего Демона…

 

Снег заметал едва видимые лошадиные следы, Бай бежал впереди, принюхиваясь и прислушиваясь. В отличие от столичных собак либо непомерно, до глупого, добродушных, либо злых без видимой на то причины, Бай был словно хладнокровный армейский солдат - осторожный, строгий и очень сильный, казалось, он без труда мог бы одолеть волка или даже двух. С другой стороны у этого мощного белого пса были чуткие добрые глаза, которыми он вселял мне некую уверенность в заметённой снегом горной пустыне.

 

Легко быть судьей, когда смотришь на всё со стороны, легко быть героем в недрах своего воображения и говорить: «Я бы не поступил так низко/подло/трусливо, я бы, да я бы…». Стоя посреди бурана в глубине суровых Кавказских гор, я колебалась на каждом шагу.

 

- Бай, может нам стоит вернуться? - словно бы пёс мог ответить мне, - Может быть Тагар доберётся сам?

 

И будто бы вослед этим трусливым предположениям, ветер бросил мне в лицо комок мокрого снега. Бай залаял. Следы спускались вниз, по крутой тропинке, полностью покрытой снегом, и я не была уверена, в каком месте моя нога может провалиться, в каком месте я могу оказаться по пояс в плену индифферентного к моим страхам снегопада. Руки нещадно мёрзли, а лицо покрылось тугой плёнкой из снежинок, что липли к моей коже, ветер насквозь продувал длинный мужской пуховик, а в высокие валенки уже давно навалились комья, таявшие в моих носках и противно хлюпавшие при каждом шаге. Смотреть было трудно, дорога впереди казалась едва различимой и, если бы не Бай, не отходивший от меня далеко, я бы уж точно потерялась, ведь даже свет фонаря не помогал справиться с аномальной метелью. Природа вокруг гудела и выла, словно бы ветер нёс с собой океанский вал штормовых волн, которые вот-вот разобьются о скалистые берега и рассыплются миллионами брызг белоснежной пены.

 

Я пыталась очистить свое сознание от страхов, потому что страхи притягивают беды. Чтобы как-то справиться с охватывающим меня паническим ужасом сложившейся ситуации, я стала напевать незатейливую детскую песенку, заставляя себя петь всё громче и громче, чтобы мой собственный голос подбадривал и не давал ни малейшего шанса сдаться.

 

Лошадиные следы вели всё ниже и ниже, не сворачивая никуда и не гармонируя со следами человеческих ног. Я старалась ускориться, потому что малейшее промедление вызывало едкое чувство страха, который перекатывался жаром в районе солнечного сплетения; по спине бегали мурашки, и я постоянно оборачивалась, будто бы кто-то незримый дышал мне в затылок. Тело сильно дрожало, и в трясущейся руке прыгал прицепленный на палку фонарь.

 

Трудно понять, сколько по времени я шла и как далеко зашла. У меня всегда было плохо с определением времени и километража. Возможно, я прошла сто метров, а возможно несколько километров, дорога уходила всё ниже, путь становился всё круче, и уверенности во мне было всё меньше и меньше. А вдруг Тагар уже дошёл до деревни, вдруг он свернул на другой путь, вдруг он специально решил переждать метель в пещере, вдруг он заранее отправил лошадь, а сам неспешно шёл следом или ехал на другой лошади? Сотни гипотез в моей голове, приправленных тревогой, холодом и страхами. Все страхи, что когда-либо жили внутри, вдруг обрели невиданную силу, из букашек размером с рисовое зернышко они превратились в гигантов и великанов. Я боялась высоты, боялась нависающих надо мной гор, боялась ветра и метели, что преграждали мне путь, боялась идти в одиночку, шугаясь каждого звука. Мне было боязно встретить дикого зверя, боязно провалиться под толщу снега, сорваться с камня, со скалы, сбиться с пути, потерять дорогу. Страшно, что погаснет фонарь, страшно, что не найду Тагара и навечно сгину в ущелье меж двух этих высоких гор.

 

- Господи, не позволяй моему сердцу бояться!

 

Как люди совершают геройские поступки? Как липкий пот не покрывает всё их тело? Неужели они ни разу не сомневаются в выбранном пути? Неужели им не хочется бросить всё и сбежать? Плюнуть и сбежать! Как одинока я была в своем ненастливом, полном горести пути, сколь покинутой и отринутой ощущала себя, и мое продрогшее тело молило о тёплом покое, когда покрытое путами любви сердце взывало к полной жертвенности дороге в небытие.

 

Неожиданно, мне на глаза попался яркий цветок. Я застыла, изумлённая. Спрятавшись под камень, крошечный фиолетовый цветочек один гордо взирал на мутно-серое небо. Его листья были укутаны снегом, все его братья и сёстры давно покоились под ровными белёсыми долинами, а он колыхался на ветру, не сдаваясь морозам и метели, и его цвет был особенно ярко-фиолетовым на фоне снежных облаков. Я замерла, смотря на цветок, а он будто бы улыбался мне своими полупрозрачными лиловыми лепестками, и в этой Встрече я видела знак. Знак смелости, гордости и бесстрашия перед лицом смертельной угрозы.

 

Я оглянулась, чтобы окинуть взором ущелье: окружающая природа вдруг перестала казаться мне пугающей, я отчетливо слышала шёпот, носимый неистовым ветром: «Твоему сердцу нечего бояться». И находясь в глазе бури, я вдруг стала чувствовать себя чуточку спокойнее, потому что всем своим существом я ощущала, как нежно разговаривает со мной Вселенная — знаками, намёками и подсказками. Я была здесь не одна, незримо со мной присутствовало нечто большее, не поддающееся описанию человеческим языком, возможно, именно оно дышало мне в спину, согревая своим успокаивающим дыханием.

 

Бай терпеливо ждал меня у поворота. Мы свернули по тропинке налево, где следы становились всё менее и менее заметны, пока я не ступила на абсолютно ровную тропу, укутанную снежной ватой зимы.

Больше следов не было. Я стояла одна - маленький замёрзший человечек, - среди бескрайнего свободолюбиво резвящегося на воле могущества Природы. Вы когда-нибудь видели картину Айвазовского «Дарьяльское ущелье»? Видели эту почти незаметную дорожку, петляющую меж вздымающих к небесам головы гор, видели ли вы густой туман, рассекаемый крыльями орлов и белёсую синеву Казбега? Видели ли как малы и беззащитны Человеки в недрах исполинской, гигантской невероятности этих источающих силу Горных Духов? Вот же, я была тем самым лилипутом, уязвимым среди колдовской магии статного Кавказа.

 

Неожиданно, ветер сорвал с меня шапку, которая взвила в воздух и, рухнув в паре метров от меня, была снесена новым порывом куда-то вниз, в пропасть. Мои волосы растрепались, а я неотрывно смотрела в ту сторону, где пропали красные нити шерстяной шапки. Краем глаза я уловила, как под скалой, по которой я всё медленнее и медленнее шагала, блеснуло что-то черное.

 

«Волк».

 

О, этот полный агонии ужас!

 

Я с надеждой посмотрела на Бая, тот, как ни в чём не бывало, продолжал глядеть на меня своим умным, чуть строгим взглядом.

 

Я притаилась. Бежать назад или тихо сидеть за камнем? Идти вперёд или остановиться? А вдруг это не один волк, а целая стая? Как быть? Бай убежал далеко вперёд, оставляя меня колебаться в хрупком одиночестве. Тропинка резко уводила вниз, и по собачьим следам я видела, что в нескольких местах пёс провалился глубоко в снег. Я услышала громкий лай, Бай лаял отчаянно. В горле застыл вдох, а руки мгновенно занемели от страха. Столкнулся ли мой храбрый провожатый с голодными зимними волками? Раздерут ли его красивый белый мех?

 

Я прислушалась, Бай не рычал, а только звонко лаял, и это вселило мне надежду на то, что он в безопасности. Я ускорилась. Было зябко, мокро и холодно. Я бежала по тропе, проваливаясь глубоко под замерзающую корочку льда, на спуске, не удержав равновесие,я зацепившись за камень, и рухнула в сугроб, наполняя снегом всю свою шею, спину и руки. Лёд, кажется, пробрался мне под кожу: меня мелко потрясывало от озноба и мышцы сводило судорогами,наверное, именно так замерзают в горах альпинисты.

Я почти что была мертва от ужаса, холода и паники. Я умирала в невозможности преодолеть свою слабость и гордо взглянуть в глаза разношёрстным чудовищам, жившим внутри меня и питавшимися моим липким потом и застревающим в горле сердцебиением.

 

- Бай! Бай, пошли домой, - звук проходил через трясущиеся губы искаженным, слабым, - его здесь нет, идём домой, Бай.

 

Пёс не реагировал на мои призывы, и я боязливо спустилась по крутой тропке ещё чуть ниже, чтобы вызволить его оттуда, когда вдруг на снегу заметила бурые кровавые пятна.

 

- Бай! - я в ужасе бросилась ко псу.

 

Внизу начиналась стена отвесных скал, дорога стала почти невидимой, и неясно было, где закачивалась она, а где срывалась в небытие заледенелая промёрзшая земля. Один шаг; и ты - вкусный полночный ужин для мрачной пасти многокилометровой пропасти.

В моём сердце рокотал адреналин, никогда еще в жизни я не испытывала настолько же сильного, горящего огнём страха. Куда ты идешь, Тамара? Уж не хочешь ли свести счёты с жизнью?! Но влюбленное сердце не знает преград даже под гнётом безумия, боли и страха.

А чтобы бы сделали вы, любя его всем сердцем? Ринулись бы, глупо рискуя жизнью, навстречу или выплакали все глаза в тепле и уюте? Я не была героем, я не была сильной духом женщиной, но я любила, и хоть раз в жизни истинно любившие поймут меня сполна. Я любила - оправдание каждому сделанному шагу.

 

Большой, белый, словно медвежонок, Бай стоял у скальной стены, счастливо махая хвостом, своей мощной тушей он подпирал окровавленного Тагара…

 

В этот момент мне показалось, что я умею летать. Это то чувство, когда ты уже отчаялся и опустил руки и… вдруг происходит чудо. Мне было страшно, мне было холодно, ломило всё моё бедное тело, болели раненые руки, лицо занемело на морозе, и я была истощена долгой ходьбой, бегом и множественными фобиями. Но именно в эту самую минуту я чувствовала себя абсолютно счастливой и абсолютно сильной, я знала — я могу всё. Окрылённая. Окружающая реальность стала не важна, кроме факта того, что в конце самого, наверное, неоднозначного пути за всю мою жизнь, я нашла то, что искала.

 

Тагар одной рукой опирался о стену, а другой держался за ногу - штанина была разорвана, и из ноги сочилась кровь, марая белый, как лист бумаги, снег. Что обычно люди делают в таких ситуациях? Спрашивают: как ты или что с тобой? Или, может, они бегут, снимая на ходу одежду, чтобы перевязать рану? Или они не делают ничего?

Я стояла в ступоре, смотря на Тагара. Узнал ли он меня или нет, было непонятно. Когда он поднял свой тяжёлый, затуманенный взгляд, было ощущение, что нет.

Я подошла ближе, снова не решаясь сделать следующий шаг. Слишком много крови. Это может привлечь диких животных. Я зачерпнула горсть свежего чистого снега и присела на корточки рядом с Тагаром, прикладывая холод к его ноге. Он вздрогнул и попытался убрать руку. Пальцы закоченели, кажется, он больше не управлял ими. Я стянула варежки со своих рук и натянула на его обмороженные пальцы. Вряд ли это поможет, но всё же. Снег быстро багровел под моими руками, пока, наконец, через длительное время, кровь не стала лишь слабо сочиться бледно-розовыми струйками. Мои пальцы вмиг одеревенели, краснея и распухая на морозе. Бай тыкался мне в лицо своим тёплым, влажным носом, лизал мои щёки и вел себя совсем по-щенячьи. Видимо, он тоже был несказанно рад этой встрече.

 

- Тагар, нам надо идти, слышишь? - трясущимися руками, замерзающими на нещадном ветру и после длительного контакта со снегом, я обхватила его за узкую талию. Нам предстоял трудный путь.

 

- Я думал, ты привиделась, - едва слышимым шёпотом, похожим на треск сухих поленьев в камине.

 

- Всё хорошо, скажи, как тебе помочь? - я пыталась взглянуть в его глаза, но он отводил их.

 

- Я не дойду, а ты меня не дотащишь, - я едва различала слова, его губы двигались с трудом, - тебе нужно уйти и позвать, - каждое слово давалось ему непросто.

 

- Нет. Нет, я не оставлю тебя, - в моем голосе поселилась тревога. Что если мы и правда не сможем дойти? Я не силач, как мне тащить его на себе? Что если ему станет хуже? Что будет с его ногой? И снова лишь вопросы в моей голове.

 

Решение пришло почти мгновенно. Потянувшись к уху Тагара, я вытащила одну из его сережек и протянула собаке.

 

- Бай, возвращайся домой, Бай, иди домой, дружок.

 

Я взяла клок его шерсти в районе затылка и крепко привязала к собачьему меху кольцо Тагара.

 

- Прочь, Бай, прочь, иди домой! - пёс колебался, смотря прямо и открыто в моё лицо, я топнула ногой и подтолкнула его. Ещё раз оглянувшись, он, всё же, бросился бежать вверх…

 

Тагар действительно не мог идти, его правая нога была будто бы не живая, он едва ли мог наступать на неё. Я крепко держала его за талию, он опирался о скалы, которые сопровождали эту тропу, и мы очень медленно, шаг за шагом взбирались вверх по глубокому снегу. Фонарь мешал. Чтобы не создавать лишнего шума, я сняла его с палки и оставила на тропе, палку отдав Тагару, она была кстати. Выбилась из сил я очень скоро. Мы останавливались, чтобы отдышаться. Метель неистовствовала, а я тянула на себе тяжёлого взрослого мужчину. Выдохлась так, что слёзы наворачивались на глаза. А мы прошли только крохотную часть пути.

 

Я тащила его и плакала, за то, что была так слаба, что была так труслива, за то, что где-то на подсознательном уровне мне хотелось бросить его и уйти, за то, что я извелась от нетерпения. Сколько же мерзостей хранится в одном маленьком человечишке? До дня сего я даже и не думала, что полна столь чёрной, столь глубокой грязи, разъедающей меня изнутри. Я плакала. И знаю, что Тагар видел это, а я и не скрывала своих отравленных слёз.

 

«Зачем я поперлась за тобой!» - хотело крикнуть моё измотанное тело, мои больные руки, мои мокрые и замёрзшие ноги. А моей душе было противно, и потому я отчаянно плакала.

 

- Прости меня, Тагар, - шептала периодически. Прости за мои мысли. Ты спас мне жизнь, а я не могу даже довести тебя до деревни.

 

Он лишь молчал, будто бы знал, что творится в моей голове, будто бы знал, какие демоны одолевают моё сердце, только дышал тяжело и шёл едва-едва. Я плакала, и слезы мои становились хрустальными снежинками, стягивая щёки и опухшие веки. Мне казалось, что я прохожу через какой-то свой персональный ад.

 

Когда мы свернули в том месте, где я встретила смело колосящийся на ветру цветок, метель прекратилась, и небо стало светлеть. Сколько часов мы шли? Пять, шесть? Я вышла глубоким вечером, а уже наклёвывался рассвет.

 

Мы остановились, и Тагар впервые за это время посмотрел на меня. Я корила себя. Да, я была измучена, но он был измучен не меньше. Я, видимо, мнила его Богом на земле, но он был всего лишь человеком, очень смелым и очень благородным. Как он получил такую травму? Сколько часов он шёл один? Как он карабкался? Я ненавидела себя за все мысли, что посещали мою голову. Но в одном я была уверена точно: если бы я знала наперёд, что будет также страшно, также тяжело, также холодно, я всё равно бы пошла, и этот огонек зажигал крохотную надежду внутри моего сердца. Возможно, в глубинах моей темноты теплится свет. Тагар смотрел на меня очень устало, но внимательно. Он старался, как мог, не опираться о меня, я чувствовала это, пытался идти сам, пробуя наступать на повреждённую ногу.

 

Рассвет застал нас в молчании. Он смотрел на меня, а я на него. Из-за далёких гор пробивалось солнце, мы еще только чувствовали его, но полосы света цвета чайной розы уже начинали покрывать небо, слой за слоем. Розовый, охровый, лимонный - цвета наслаивались друг на друга, как слои масла на холсте.

 

Верхушки гор загорались ярко-жёлтыми огнями - они первыми приветствовали новый день, который окунался в краски природы так, как чёрно-белая картина покрывается разноцветными мазками. Ветер притих, приструнённый солнечными лучами, в ущелье Тушетии воцарилась долгожданная, лёгкая тишина, разве что переливалась на свету снежная мозаика, помнившая беспросветную вечернюю мглу.

 

Эта ночь будто родила новую меня. Я умерла не в день аварии, я умерла сегодня, среди молчаливо наблюдающих хребтов. Умерла и родилась заново. Сколько страхов было сломлено, сколько черни выпущено. Я чувствовала себя очищенной.

 

Я чувствовала себя светлее и сильнее. Горы пели песню рассвета. В моих руках был целый мир. Я осторожно взглянула на Тагара. Его красивые чёрные кудри беспорядочно были размётаны по лбу, под раскосыми глазами пролегали тёмные тени, а губы тронула нежно-голубая синева холода. Но он по-прежнему был притягательным, он был больше, чем тело, даже сейчас я видела это.

 

Красота не в теле, не в лице, не в фигуре. Красота - это что-то незримое и неуловимое. Это общее понятие, слоёное, как пирог. Это цвет души, помноженный на цвет тела. Красота - это квантовый шедевр, её нельзя видеть, только чувствовать. И я всем телом, глубинным осознанием ощущала всю полноту, весь спектр оттенков красоты Тагара.

 

«Ты нравишься мне, Тамара».

 

Правда? И после этой ночи тоже?

 

Я стала спотыкаться и оступаться. У меня и правда нет сил, хотелось сказать в оправдание. Он понимал это, и ничего не требовал. Я видела свои следы, по которым шла той ночью, этой ночью, их почти замело. Солнце ударилось о нашу спину, освещая нам путь домой. Я остановилась. Впереди, где-то далеко впереди, наверху, я видела поворот, ведущий в деревню. Там, за хребтом, сновали фигурки людей. Я заметила их. Старейшина Азат, несколько неизвестных мне мужчин, двоюродный брат Зарины - Мигель и сама Зарина. Видели ли они нас? Хватит ли мне духу крикнуть? Кажется, они спускались по моим следам и следам Бая. Мы остановились, снова переводя дух.

 

- Обопрись о меня сильнее, - перекидывая его руку через шею. Тагар не стал спорить, только сильнее надавил на уставшие плечи. Хотелось выть от изнеможённости, а на снегу снова начали появляться алые капли.

 

- О, нет-нет-нет, - прошептала я себе под нос, у нас совсем не было времени, Тагару просто нельзя было идти самому.

 

Я мысленно стала взывать к Богу, прося его наделить меня силами, хотя бы для того, чтобы набрать полные лёгкие воздуха и крикнуть. Что я кричала? Лишь начав кричать, я не могла остановиться. Я не знаю, что кричала, но вскоре я снова плакала и плакала, и успокоилась лишь тогда, когда почувствовала, что Тагар обнимает меня.

 

- Моя храбрая девочка, - шептал он мне в ухо, а я прижималась к нему так, будто не он едва стоял на ногах.

 

Нас услышали, и к нам быстро спустились. Видя меня, каждый из пришедших терял дар речи. Они думали встретить лишь Тагара, но никак не меня. Мужчины забрали его с собой, неся на своих руках. Последняя спустилась Зарина. Как же великолепна была эта женщина в своей силе, в своём мужестве, как прекрасна в своем бесстрашии. Видя её, я чувствовала себя глупой, раздавленной и очень назойливой мошкой.

 

- Тамара?! - голос Зарины дрогнул.

Какой она видела меня? Продрогшей, покрытой кровью? Без шапки, с красными от холода руками, с лицом, опухшим от мороза и слёз? Какой ты видела меня, бабушка?

 

Я лишь закачала головой и бросилась в объятия Зарины. Наверное, без этих объятий я бы не выжила.

 

***

 

В доме Тагара царил переполох, кажется, там собрались все жители Омало. Когда мы с Зариной подошли, меня встречали как героя. Все хлопали меня по спине, обнимали и гладили по голове. А мне только лишь хотелось лечь и уснуть, надолго, чтобы вся печаль, скопившаяся в замёрзшем сердце, растаяла.

 

- Бабушка, чем мне помочь? - спросила я у Зарины.

 

- Ничем, девочка, иди, поспи, мы разберёмся со всем сами, - с этими словами она поцеловала меня в лоб сухими губами, и я, слабо передвигая ногами, направилась на второй этаж, рухнула там на кровать и моментально заснула.

 

Сон мой был спокойным, без сновидений. Когда я проснулась, на дворе стояла глубокая ночь. В окно мне светил тонкий, полупрозрачный серп луны. Я чувствовала себя отдохнувшей и ужасно голодной. Руки зудели от холода. Они покрылись противной коркой из трещин и болели ещё больше. Я стянула с себя мокрую одежду, в которой уснула, и без спроса взяла вещи Тагара - его большую серую майку и спортивные штаны, вторые, хоть и были широки, но в длину сидели хорошо.

 

В полной тишине я спустилась по лестнице вниз. Горел камин, освещая комнатку тёплым оранжево-охроватым светом, в прихожей темнели следы множества ботинок. Я обратила свой взгляд на кровать. Тагар спал, укутанный несколькими одеялами, но я видела, что его по-прежнему трясло. Холод пробрался глубоко в его тело и теперь выстреливал из самой его сердцевины мелкой дрожью. Я бесслышно прокралась по мягкому ковру и присела на кровать рядом.

 

Моё сердце щемило. То, что произошло вчера, будто бы связало нас прочной, неразрываемой нитью. Я была безнадежно и до ломоты в теле влюблена в этого мужчину. Меня не интересовало его прошлое, женщины, что были у него, женщины, что есть (тут я подумала о Тате), даже если эта хрупкая девушка носила его ребенка, границы разумной реальности стёрлись для меня. Я чувствовала его, как себя, будто он был частью меня, отрезанной, отломанной, отодранной при рождении. Я опустила голову на его часто вздымающуюся грудь. Дыхание было сбивчивым, рваным, а от всего его тела веяло холодом. Прикрыв глаза, хотелось так и остаться, чувствуя щекой шершавость его свитера и едва ощутимое расширение рёбер. Я была луной, греющейся на груди у своего продрогшего солнца. В бархатистой фате, что опустил молодой месяц на кровать спящего цыгана, была особая тишина уюта. Дорогой Творец, можно ли закрыть глаза и навечно слиться с этой тишиной? А мягкое дыхание мужчины, что ударами сердца отдавалось в моей щеке, до слёз наполняло счастьем момента.

 

«…Святым захочет ли молиться –

А сердце молится ему...»

 

- Тамара? - я вздрогнула и поднялась.

 

- Не спишь? - шёпотом.

 

- Нет, - и шёпотом в ответ.

 

Я заползла на кровать с ногами, чтобы быть ближе. Тагар плохо выглядел, и от этого мое сердце щемило ещё сильнее.

 

- Как ты? - в голосе столько нежности, я чувствовала невероятную нежность к нему.

 

- Бывало и лучше, - подобие улыбки.

 

Рука инстинктивно потянулась к его голове, пальцы неспешно погрузились в густые, шелковистые волосы. Во взгляде, коим он одарил меня, было всё.

 

- Ты уникальная, - рассматривая моё лицо из-под полуопущенных ресниц и едва зримо улыбаясь,- абсолютно невероятная Тамара, - он вздохнул, - почему ты пошла за мной, неугомонная девчонка? - когда он говорил эти слова, его лицо приобретало более плавные черты, он словно бы весь становился мягче, разговаривая со мной.

 

Я замялась. Сказать ли мне правду? Его волосы жёсткие, гладкие, такие приятные на ощупь.

 

- Думала, что только я смогу найти тебя, - я пыталась подобрать правильные слова к своим ощущениям, - думала, что будет как в сказке, но я не учла, что в реальности живет множество демонов, - мой голос стал разочарованно-печальным, а глаза отрешённо смотрели в светлую стену, освещённую лунной дорожкой, - демонов внутри меня. Я не учла своей слабости, трусости и беспомощности. Прости меня, Тагар, - виновато ища его взгляд. Он задумчиво смотрел в ответ, льнул к моей руке; и больше всего на свете мне хотелось заключить его в свои объятия. Я чувствовала к нему трепет матери к своему чаду, страстность жены к своему мужу, доверие дочери к своему отцу. Словно бы он стал тем, чем никогда не был мой мир.

 

- Я наивно сорвался на обратном пути, - он снова вздохнул и прикрыл глаза, - всё запорошило снегом, я упал на камень и разодрал ногу, стыдно за свою глупость, - улыбнувшись.

 

- Нога сильно болит? - встревоженно.

 

- Как и любая рваная рана, удача, что не задел мышцу, - я поёжилась, ощущая, как под моими пальцами мелко дрожит смуглая кожа.

 

- Тебя всего трясёт, может сварить чай? - на это Тагар медленно открыл полные глубины глаза и перехватил мою руку, неспешно отстраняя её от своих волосы.

 

- Нет, просто полежи со мной, Тамара.

 

- Я боюсь навредить тебе, - шёпотом.

 

Тагар улыбнулся, дрожащими руками стягивая одеяло с левой стороны. Я покорно обошла кровать, чтобы юркнуть под ватную ткань, оказываясь непозволительно близко к его телу. Миллионы эмоций: трепет, восторг, смущение, страх, удушающая нежность и спокойствие. Позволить себе делать, что хочется? Разрешить ли моей Тамаре показать свои чувства? Что если я разобью своё сердце (в миллионный раз это беспокойство тревожило меня)? «Позволь», — шептало всё моё существо.

 

И я позволила. Его тело было продрогшим, а мне хотелось его согреть. Тагар обнял меня за плечи, притягивая ближе к себе, и я мысленно представляла, как тепло моего отдохнувшего тела наполняет его энергией.

 

А он смотрит мне в глаза, прямо в этот момент, так кристально чисто, отражая в зрачках бархатистый лунный свет. Я кладу ладонь на его живот, пальцами по рёбрам, по бокам, я осторожно глажу это замёрзшее тело, пока его рука греет мои плечи и спину. Не знаю, как случаются вещи вроде этой. Мы стали слишком близки после той ночи; когда отдаешь, тогда и получаешь. В его глазах - восхищение и он, почему-то, восхищается мной. Но мне не хочется слышать его слова восхищения, тем более его возможные слова любви. Одних глаз достаточно, он смотрит довольно ярко, его взгляд имеет цвет. Это рубиновый, рубиновый в опал, и когда он смотрит так, я дрожу изнутри, ощущая слишком сильный поток его всепоглощающей любви ко мне. «И я», - хочется ответить вслух, потому что этим взглядом он передает страницы, а может целые романы.

 

Он закрывает глаза и трётся носом о мои волосы, как-то невзначай, совсем по-детски. И я замираю. Тагар тихо стонет и обнимает крепче, дыша мне в шею.

 

- Да, очень больно, Тамара, - вдруг полушёпотом признается он, и тысячи мурашек вонзаются в тело от его нагой откровенности.

 

Ответ зарождается выше моей головы, где-то в пространстве между звёздным небом и моими губами, он проходит через рваный выдох и очень короткий вдох. Как ты душишь моё сердце! Своей открытостью, своим доверием, собой…

 

- Тагар, я…

 

- Просто побудь рядом, - целуя в висок сухими тёплыми губами.

 

Слишком. Близко. В нашем обществе бытует убеждение, что мужчина не имеет права быть уязвимым, нежным, ранимым, что его качества - брутальность, резкость, грубость. В Тагаре сочеталось всё, смешивалось, как краски на палитре.

 

Он был многогранным и многоцветным, такого человека я встречала впервые. Он был мужественным и женственным одновременно, и верьте мне - сочетание этого порождало нечто невероятное. Могу ли я сказать, что он представлялся мне человеком идеальным? Не человеком?

 

Он не скрывает от меня своей боли, не сдерживает тихие стоны, сжимает мою руку и зарывается лицом в пропахшие холодом волосы. Зарождённая над моей головой фраза плавно опускается в сердце, млея там, плавясь, окутывая и отметая любые оставшиеся сомнения. Я вожу рукой по беспокойно вздымающейся груди, как будто пытаюсь согреть его сердечко.

 

- Как плохо было жить в мире без тебя, Тамара. – Шёпотом. Откровенность становится запредельной, превышая все мыслимые и немыслимые грани. Я верю ему, эти глаза не врут, эти руки, прижимающие меня к себе, не врут, этот запах мёда с табаком просто не может врать.

 

Я приподнимаюсь на локте, чтобы видеть его уставшее, болезненное лицо. Вот так вот, глаза в глаза, неотрывно. Я касаюсь его души промёрзшими пальцами. Из сердца. Как будто мои губы находятся в сердце, как будто моё сердце может говорить.

 

- Тагар, ты... я… - как люди не задыхаются, говоря нечто подобное, моё горло сводит кольцом из сотен неведанных, мощных чувств, одно я могу сказать точно  - все они запредельно небесные, - я тебя… - и замолкаю.

 

Он понял, наверное, что в этих мокрых дорожках, текущих по моим щекам сокрыто продолжение. «Я тебя…» остальное не для человеческих уст. Он как будто не верит. Смотрит по-доброму, удивлённо, немного испуганно. В его взгляде вопрос. «Докажи?» Как бы хочет спросить, но молчит.

 

-  Я не знаю, что ты делаешь со мной, - честно, - но я не могу не чувствовать этого. Не к тебе, Тагар, - его имя словно яд, наполняет мои губы, и я тону в этом ядовитом потоке слов. Моё сердце, словно спящий бутон, вдруг раскрывается, цветёт, цветок распустился. Сколько лет! Ни один мужчина не мог взрастить его; молодые, зрелые, бедные и богатые, лгуны и честные, никто из них не смог раскрыть этот цветок. Да, многие пытались, и во многих я была искренне влюблена, но это была не любовь. Сейчас, с Тагаром, это была не любовь. Я чувствовала нечто гораздо более большое и…

 

Его щека чуть колкая от мороза и легкой небритости, и дыхание около уха частое, как будто он задыхается, пальцами стопы по босым пальцам, чувствуя тазовыми косточками, как дышит его живот, а под моей грудью бьётся сердце, быстро, прямо сквозь мою кожу. Тагар заводит пальцы за мою шею, гладит большим пальцем, медленно, от затылка до выступающего шейного позвонка. Я вздрагиваю, в моей голове картинками проносятся мысли о том, как прекрасен он в чём-то большем, нежели это, как прекрасно, наверное, будет расцветать в его руках, пытаясь слиться своим обнажённым телом с его, срастаясь кожей. О, что за мысли! И я снова покрываюсь мурашками. Губы сами знают, как и когда. Сухие, холодные и обветренные. У нас обоих. И он трепетно сминает их, медленно, от его губ пахнет кровью и мёдом. Чертов мёд, лучше бы уж пахло табаком. Тагар не углубляет поцелуй, просто благодарит меня губами. За всё. Его губы так и шепчут беззвучно: «За всё».

 

А я не могу благодарить, только просить. Я говорю: «Прошу». Он скользит губами по губам, заставляя дышать одним с ним воздухом, просто дышать, мы дышим из одной крошечной чёрной дыры под названием «Вечность».

 

- Тамара-Тамара, - шепчет с укором.

 

Я едва ли смыкаю губы на его в тонком, эфемерном поцелуе, он отстраняется и снова льнёт к моей щеке, закрывает глаза и вдыхает. Этот миг священен. В Омало ночь, внутри меня - тоже. Вчерашний ужас еще не успел обрушиться снежной лавиной своего жуткого осознания. Я в руках Тагара, и я чувствую, как он, прижимая меня тесно-тесно к своему телу, успокаивается и засыпает. Я вторю ему, погружаясь в сон. И где-то на грани между сном и явью.

 

-  Я так тебя… - низким, бархатным, родным.

 

"Индиго"

 

Когда я открыла глаза, Тагар стоял около камина, подкидывая в него свежеспиленные дрова, неспешно разжимая пальцы и задумчиво наблюдая за тем, как тонкие, полупрозрачные языки пламени томно пожирают моментально чернеющую в их объятиях древесину. Тени цвета оранжевого марса блуждали по матовой загорелой коже, и рубиновые демоны плясали в широко распахнутых глазах.

- Что... Что ты делаешь! - я резко вскочила на кровати, заставляя Тагара заметно вздрогнуть от неожиданности и обернуться.

 

- Ох, - его спина напряглась от поспешного движения, - не надо меня так пугать, - мужчина демонстративно громко выдохнул и снова отвернулся к полыхавшему в печи огню. Его волосы были собраны в небрежный высокий хвост, из которого непослушные кольца чёрных как смоль прядей выбивались, обрамляя похудевшее лицо бледно-кофейного оттенка.

 

Скулы выступали упрямее, отчего стал заметен невиданный мною ранее шрам под левым глазом, нос казался точёнее; а живописные губы потеряли свой привычный притягательный тёмно-вишнёвый цвет. Под сведёнными лопатками, помимо вытатуированных мифических зверей, отблески камина отражали шрамы с рваными краями, вся его спина была покрыта шрамами, закрываемыми татуировками, которые спускались на левую руку и правое плечо. На шее несколько родинок, на груди пятна от заживающих синяков, синяки на запястьях, видимо от поводьев, ссадины на пальцах и стёртые в кровавые мозоли стопы.

 

- Боже, почему ты не в постели? - я только тихо вздохнула, активно растирая лицо руками. Тут я подумала, что, наверное, выгляжу удручающе, после целой беспокойной ночи. Рука потянулась к взлохмаченным волосам, к спутанной чёлке, к чуть припухшим от вчерашнего плача глазам, а голос мой слегка хрипел после крика.

 

Тагар обернулся и натянуто улыбнулся. Да, выглядела я смешно и жалко.

 

- Мне уже лучше, не беспокойся, - он отряхнул руки и, хромая, подошёл к окну, разглядывая статичный зимний пейзаж.

 

- Но прошла ведь всего одна ночь…

 

- Зарина - хороший целитель, - цыган неотрывно глядел в окно, будто бы там, за горизонтом, было нечто большее, чем ровное синее небо, - дальше я справлюсь сам, - и он снова улыбнулся.

 

Я понимающе закивала головой. Он умел лечить себя сам. В традициях древних народов, которые корнями уходили к ещё более древним, всегда присутствовало знание о том, как человек может лечить себя сам. Предки были способны излечивать почти любую свою болезнь, мгновенно. Я много читала об этом, но не то, чтобы не верила или не решалась попробовать, скорее - я пока ещё не достигла тех высот духовного развития, чтобы мои попытки увенчивались успехом.

 

Тагар распахнул расшатанную, чуть потрескавшуюся форточку, впуская в комнату клубы белёсого морозного пара; он стоял так несколько минут - оголённый и задумчивый, после чего хмыкнул и безвкусно закрыл её. Он был не в настроении. Накинул свою тёплую меховую куртку, кое-как влез в ботинки и вышел за дверь, даже и словом не обмолвившись о вчерашней ночи.

 

Я поймала себя за жеванием губы и накручиванием и без того спутанных волос на шершавый палец. Кожа на руках слезала, кожа на лице шелушилась. У Тагара было также: обмороженные красные руки и покрытые трещинами губы, сожжённые морозом щеки. Его это не портило, меня - да. Я забрела в банную, подкинула в печь поленьев, ожидая пока баня прогреется. Грязное старое зеркало встретило худшей версией меня. Я приподняла футболку, неспешно стянула её. Я никогда не была ни полной, ни худой, скорее стройной, но мягкой. У меня были стройные длинные ноги, аппетитная округлая попа, бёдра неидеальной наружности, мягкий, чуть торчащий животик; когда я делала вдох, расширялась моя грудная клетка и видны были рёбра и острые ключицы, худые руки с тонкими запястьями и особо не выделяющаяся грудь. Тем не менее, хоть я и не была идеальной или модельной внешности, но создавала впечатление девушки хрупкой. «Только не в голом виде», - с досадой произнесла я мысленно и раскрыла тяжёлую деревянную дверь, вплывая в облако пахнувшего лесными травами пара, чтобы смыть с себя печали и страхи вчерашнего дня.

 

Чувствуя себя лучше после бани и даже чуточку веселее, я снова влезла в уютные вещи хозяина дома, напялила высохшие за ночь шерстяные носки и отправилась на кухню, чтобы поставить чайник. Залив воды из ведра, я зажгла спичкой газовую плиту и поставила маленький сиреневый чайничек на огонь. Прямо за окном начинался лес, и мои глаза задумчиво всматривалась в его глубокие, переливчатые тёмно-изумрудные цвета.

 

Не стоило мне вчера произносить этих слов. Не знаю, что так расстроило или разозлило Тагара, но он был холоден также, как и облачённые в белые монашеские рясы пики Кавказских гор, заставлявшие меня чувствовать себя столь крошечным и столь уязвимым мотыльком в огне лона Природы. Возможно, по пути его поймала в свои сети Снежная Королева, и теперь в его сердце стыл не таявший осколок льда?

Я пила чай в тишине, наслаждаясь насыщенным приятным ароматом трав и нежным вкусом закристаллизовавшегося цветочного мёда. Просидев в доме до полудня, и поняв, что Тагар так и не вернётся, я ощутила тоску от пребывания в одиночестве, терзаемая мыслями о каждом своём шаге и слове. Наспех одевшись, я вышла на мороз. Там меня встречал Бай, резвившийся со своим большим мохнатым другом в густом выпавшем снежку. Вместе они носились по снежному полю, вздымая в воздух целые облака остроконечных снежинок. Улыбка. Вот они - истинные духи-хранители гор, суровые как воины и игривые, как дети.

 

Бай заметил меня и всей своей тушей бросился здороваться; на его загривке по-прежнему красовалось серебряное кольцо Тагара. Мы смотрели друг другу в глаза, и я чувствовала облегчение при взгляде на этого понимающего мехового красавца.

 

В доме Зарины царила тишина, не считая того, что кто-то кряхтел наверху. С лестницы выглянула хорошенькая черноволосая головка Таты.

 

- О, Тамара, привет, поможешь мне с коробками! - особо не интересуясь моим желанием или его отсутствием.

 

Я стянула ботинки, отмечая, что в комнате сильно пахнет сожжённым кофе.

 

- Ты решила съехать? - добродушно поинтересовалась я, оставляя без внимания её нагловатый тон.

 

- Нет, я освобождаю место для детской кроватки.

 

- Уже? - Я удивленно уставилась на её небольшой живот, — на каком ты месяце?

 

- На восьмом, - постным голосом призналась она, разводя руками, мол «не знаю, почему этого особо не видно».

 

- Может тебе лучше не таскать коробки одной? - Я фыркнула, следуя за ней по скрипучей деревянной лестнице, - позвать кого-то из мужчин?

 

- Они все ушли в лес за дровами, а мне надо сейчас, - Тата надула губки, и мне хотелось закатить глаза. Ох уж эти беременные!

 

Я хоть и знала, что тяжести мне поднимать нельзя, потому что швы на руках могут разойтись, не могла отказать Тате, которая почему-то задумала на восьмом месяце беременности таскать коробки, пока в ауле не было ни единого мужчины. Нет, я не была доброй, это вообще ошибочно сказать, что я была доброй по отношению к Тате, но я не могла не помочь ей. Я, в какой-то мере, чувствовала свою вину перед ней за всё, что случилось со мной, за всё, что произошло между мной и Тагаром. Уверена, её вина по ночам не терзала.

 

Я была в их селенье, в их доме и играла по их правилам. Изредка я занималась самопожертвованием, возможно, подсознательно таким образом я хотела добиться внимания Тагара, ведь стоит мне перенапрячь руку и я снова стану беспомощной. Возможно, таким же образом и Тата хотела добиться его внимания. Девушка бросала на меня туманные косые взгляды, и интуитивно я уже понимала: она снова что-то задумала. В отличие от меня - прямолинейной, нехитрой и открытой, Тата была красивой плутовкой, которая строила коварные планы на самую незначительную мелочь. Давайте будем честны: был бы Тагар чуть менее смышлён, не умел бы он насквозь видеть человеческие сердца, думал бы не головой, а чем-то ниже, - и у меня не было бы перед Татой ни единого преимущества. Она это понимала, я это понимала, сейчас я была предельно насторожена, по тёмным раскосым глазам нетрудно было прочесть: "Берегись".

 

- Так значит ты у нас герой? - про между прочим начала девушка.

 

- Да нет, - я вздохнула, помогая ей укладывать в коробку книги, - так вышло, тем более я обязана ему жизнью, - я криво улыбнулась.

 

- Он тебе нравится, - утверждение от Таты.

 

Её книги пахнут сеном, а она сама нежная, как будто не принадлежащая этому месту, нежная и острая, накалённая, будто только-только вынутый из печи кинжал, еще румяный и податливый от жара, но уже смертельно опасный.

 

- Не знаю, что тебе ответить, - я пожала плечами.

 

- Это неважно, - вдруг счастливо защебетала Тата, улыбаясь, - конечно же он может тебе нравиться.

 

- Создается впечатление, будто бы ты делишься, - я хмыкнула, стряхивая с рук пыль, пахнущую чьими-то так и не исполнившимися мечтами.

 

- Ты не принадлежишь этому миру, Тамара, и даже если ты влюбишься в него, у тебя нет никаких шансов, - Тата покачала головой,будто бы даже с доброй жалостью краем глаза рассматривая моё обрамленное медно-каштановыми косами лицо, - ты вернёшься домой, потому что такая жизнь не для тебя, а он останется здесь, потому что твоя жизнь не для него, - она подняла голову, чтобы прямо взглянуть мне в глаза, - ты только разобьёшь себе сердце, потому что Тагар не тот, кто будет ждать и не тот, кто пойдет за тобой. Он либо свободен, либо прощай, я хорошо знаю его, - Тата инстинктивно собрала волосы в хвост, но они снова рассыпались по её хрупким плечам, - поэтому он может тебе нравиться, но он никогда не будет твоим.

 

Я молчала, принимая всё сказанное ей. В тишине скрипели половицы под нашими коленями, в тишине медленно стучало моё бескомпромиссное сердце.

 

- Молчишь, потому что знаешь, что я права, - Тата вздохнула, как будто бы с грустью, - тебе лучше закончить всё сейчас, иначе, - она улыбнулась, - иначе я в любом случае помогу тебе это закончить.

 

- Ты угрожаешь мне, - я добродушно фыркнула. Не любила ссоры и никогда не была к ним готова.

 

- Это не угроза, а констатация факта. У меня его ребенок, как ты думаешь, кого он выберет?

 

Я знала, что она выводит меня из себя, и я также знала, что эта информация может быть правдивой. Но я была слишком уставшей, чтобы злиться или спорить.

 

- Если у вас скоро родится ребенок, то почему вы не живёте вместе?

 

Тата нахмурилась.

 

- Я уважаю его личное пространство, потому что он - свободный ветер.

 

Я мысленно усмехнулась. Теперь это так называется, ясно. Ты и правда думаешь, что я буду слушаться тебя, Тата? Даже если это мои последние дни на Земле, я проведу их, руководствуясь сердцем, чтобы потом ни о чём не жалеть. Да, я уеду домой, да, то, что происходит между мной и Тагаром не имеет ничего, кроме тупика в своем конце, но разве всё, что делается в этой жизни, делается ради цели? Не ради ли самого пути?

 

Я медленно собирала вещи в коробки, и мы оттаскивали их в другую часть комнаты, освобождая немного места в углу. Последним был сервиз, который Тата быстро схватила с пола, хотя он явно и был тяжёлым.

 

- Ах, Тамара, я не могу его держать, возьми! - жалостливым голоском.

 

- Я не смогу, я разобью, - честно, потому что рука ещё очень слабая.

 

- Я не могу держать, мне плохо! - взвизгнула она, - возьми уже этот чёртов сервиз!

 

Глупая.

Я подхватила тяжеленный хрустальный сервиз… и он с грохотом свалился на пол. Острая боль наполнила всё мое тело, и я чувствовала, как сводит судорогами пальцы правой руки. Под оглушительный крик Таты я сложилась пополам, капая на пол бордовой кровью. Несколько швов разошлось, и я не знала, как дышать, я глупо хватала ртом воздух, и мне хотелось провалиться в небытие, чтобы не терпеть эту боль. Вокруг меня валялись осколки полупрозрачного хрусталя, в них отражалась моя агония и алыми кляксами кровь, капающая на потёртые половицы комнаты.

 

- У всего своя цена, Тамара, - тихо произнесла она, - знай своё место.

 

Тата, якобы плача, выбежала на первый этаж. Я слышала, как она громко плакала и причитала что-то на своём, жалуясь Зарине тоненьким голоском.

 

Тупая боль в руке так и не давала мне дышать. Я хотела встать, но не могла, хотела разомкнуть губы, чтобы позвать, но не могла: губы будто свело вязкой, как хурма, немотой. Повсюду были разбросаны осколки, мои колени тоже были покрыты остатками сервиза. Я пыталась дышать, но боль не уходила, поэтому я только тихо стонала, качаясь из стороны в сторону. В доме стало пустынно, никого, а может я ушла вглубь себя и своей боли. Как мне хотелось сейчас увидеть Тагара! Чтобы он зашёл в комнату, обнял и окутал своим успокаивающим теплом. Но никого не было: ни Тагара, ни Зарины, ни Таты.

 

Кое-как я выползла за дверь, оставляя за собой большие мутные капли. Сунув руку под ледяную воду, я стала искать убранные в аптечку бинты. Наспех я, как умела, замотала трясущееся от боли запястье. Бинты моментально пропитались не останавливающейся кровью. Перемотав руку несколько раз, я наглоталась самых примитивных едко-горьких обезболивающих, и, потерявшись во времени, полном удушающей агонии, ждала заветного оазиса спокойствия, в котором боль понемногу начнёт отпускать. Проведя в полубездыханном небытии неопределённое количество времени, я обнаружила себя сидящей на лестнице, прижимающейся головой к пахнущим сосной перилам. Вдох. Я могла дышать, не теряя дыхание от спазмов. В доме по-прежнему стояла давящая одинокая тишина.

 

Снабдив себя тряпкой, я убрала уродливые следы крови. Оттёрла кровь с ковра и собрала осколки разбившегося сервиза, подметая одной рукой, второй я не могла и пошевелить.

 

На пороге мне встретилась Зарина, одетая в меховой тулуп и белёсый вязаный платок, она была строже обычного и крайне недовольна. Увидев меня, бабушка нахмурила брови.

 

- Тамара, зачем ты так?

 

- Что? - я удивлённо округлила глаза, пряча дрожащую руку за спиной.

 

- Я знаю, что ты не любишь Тату, Тамара, но мне это не по душе.

 

- Постойте, что? - я удивилась ещё больше, мое лицо начинало приобретать удивленно-разозлённое выражение. Чертова Тата, хочешь ли ты извести меня?

 

- Я знаю, детка, никому не хочется признавать свои ошибки, но я все же советую тебе извиниться перед ней, сервиз был подарком её покойной прабабушки, он очень ценен. И не нервируй её по пустякам, - строго закончила Зарина.

 

- Послушайте, - я взволнованно перебила ее, - всё было не так!

 

- Я знаю-знаю, - разувшись, Зарина прошла на кухню, цокая языком на выброшенные в пакет осколки, - Тата мне все рассказала.

 

Я только развела руками, спорить было бесполезно; с пальцев снова капала кровь, она просачивалась сквозь промокшие бинты и пачкала пол. Конечно, Зарина беспрекословно верит своей дочери, я бы тоже верила. Я вышла во двор, опуская руку в снежный сугроб. Как хорошо. Снег действовал, словно настоящая заморозка, и боль больше не била в голову с такой страшной, давящей силой.

Я глубоко дышала. Я устала. За те месяцы, что я была здесь, я невероятно устала душой. Мне нужен был дом, я больше не могла терпеть эти американские горки. От боли я ощущала себя словно бы обнажённой на морозе, рука неистово горела, я не желала ничего слышать. Что ещё придумает Тата? Я и без неё прекрасно знаю финал своего романа. И кроме болезненной раны воспоминаний и разорванного сердца, будет ли там что-то ещё?

 

В каменном домике, где вечно горел камин, я встретила молчаливого Тагара, который пребывал в своей угрюмой, задумчивой медитации молчания и не желал разговаривать со мной. Он лишь поднял глаза и бесслышно занялся своим делом (он что-то плёл из соломы).

Сосуд терпения переполнился. Я бросилась на второй этаж. Моя куртка с телефоном, документами и деньгами. Я схватила её, накинула на себя, в карманы засунула туалетную бумагу, чтобы обмотать свою кровоточащую руку. Надела ботинки, попутно ловя на себе удивлённый взгляд Тагара.

 

- Куда ты?

 

- Домой, с меня достаточно, я ухожу домой!

 

К черту всё! К черту Омало и его сумасшедших горцев. Я хочу в цивилизацию, к родным, в свои тесные старые пятиэтажки, хочу на загруженную Тверскую, на многолюдный Арбат, я хочу в переполненное метро, хочу выпить Рождественского шоколада в кофейне; хочу за компьютер на работе, стучать здоровыми пальцами по клавиатуре, хочу электричество и свет; сидеть в интернете и читать электронные книги; я хочу выпить чай из пакетика, заварить воду в электрическом чайнике, я хочу влюбиться в нормального русского мужчину. Я хочу домой! Прочь, пока боль в моем теле ещё может заглушать боль в моей душе. Я правда влюбилась, я хочу принадлежать тебе, я хочу быть единственной в твоем сердце, но ты ветер, ветер...

 

Я почти бежала по глубоким сугробам. Меня не страшила зима. К черту всё! Я так устала от переполнявших меня чувств и от боли, от вечного ощущения, что я здесь лишняя, от того, что я не принадлежала этим горам, и горы меня не принимали. Мне было до глупого противно оставаться в Омало еще хоть на миг. Хотелось бежать, бежать прочь так далеко, как я только смогу и неважно, что встретится мне на пути, сейчас я не боялась даже самой смерти. Возможно, мне просто стоит зарыться в сугроб и умереть от холода?

 

Неожиданно я потеряла баланс и… взвила в воздух. Взвизгнув, я начала причитать и вырываться.

 

- Не вздумай попасть по ноге. - Этот. Голос. Мгновенно приводивший меня в чувство.

 

Просто пришёл и унёс. Без лишних вопросов и разбирательств, без выяснений отношений, без криков. Я была так поражена, что сразу же замолчала и молча висела на мужском плече, безо всяких мыслей вглядываясь в кровавые капли, которые падали с моих пальцев и растворялись в густом, словно бы сваренном на огне, снегу. Тагар занёс меня в дом и бросил на кровать прямо в мокрой одежде, отчего я начала пыхтеть и фыркать. Сам он отправился на кухню, из-за чего я совершила ещё одну попытку прорваться к двери и… была схвачена за шиворот у самого порога.

 

- Снимай куртку, - кинул он мне строго, - и ботинки.

 

Такого разозлённого Тагара я ещё не встречала. Я даже притихла, признавая в нём главенство и силу. Мужчина подтолкнул меня к кровати и сел рядом, рассматривая мою закутанную шарфом руку.

 

- Что ты делала рукой?

 

- Таскала коробки. С сервизом, - ядовито ответила я, не желая идти на компромисс.

 

- Зачем?

 

Я героически молчала, поджимая губы и ведя себя, словно обиженный ребёнок. На кого и за что я была обижена - не понятно.

 

- Тамара, у тебя разошлись два шва на руке, зачем ты таскала чёртовы коробки! — мне хотелось скукожиться под его гневным голосом, а от этого звонкого крика и вовсе исчезнуть под мерный треск вечно умиротворённых поленьев.

 

- Потому что сам таскай коробки своей беременной! - я выдернула руку, заново замотала шарф и пулей бросилась к лестнице на второй этаж. Столько, сколько я плакала здесь, я не плакала за всю свою жизнь. Каждое слово и каждый жест, каждый тон больно впивались мне в сердце, выливаясь рекой слёз. Я была невероятно ранимой, и, если бы у меня были колючки, как у ёжа, я бы выпускала их каждый раз, когда кто-то хотел ткнуть в меня пальцем, я бы скручивалась в комочек, как маленький ёжик и ждала, пока все оставят меня в покое.

 

Я обещала себе не плакать больше, никогда не плакать больше в этом холодном горном ауле, найти в себе силы продержаться здесь до лета и больше ни за что в жизни не вспоминать о месяцах, проведенных в этой снежной тюрьме. В то же время моё сердце, в которое я позволила себе впустить этого невероятного мужчину, болело. Можно ли раствориться в недрах этой комнаты, чтобы больше не знать тоски, которая заставляла мои слёзы снова и снова катиться по щекам.

 

На втором этаже было тепло и темно. Ставни были закрыты, и в комнате царил полумрак. Я забилась в угол, свернулась в комочек и так и сидела. Жалея себя, я выплакала все глаза, и плакала, и плакала так отчаянно, не скрывая своих всхлипов, пока не заснула прямо там, в углу, прижав колени к груди, не в состоянии думать ни о чём. Я так устала, так устала.

 

 

***

 

Я проснулась, когда малиновые лучи заката уже тронули отчуждённым поцелуем вершины вечноснежных гор; голова гудела от выплаканных слёз. Я открывала и закрывала глаза несколько раз, пока не подняла веки совсем, сонно рассматривая обстановку вокруг. Обнаружила себя я на кровати на первом этаже, в полутьме мягко горел камин, освещая набросанные в центре комнаты предметы. Мне снова хотелось спать. Я пошевелила руками и ногами, правым запястьем было совсем трудно двигать. Я достала ладонь из-под одеяла. Аккуратно забинтованная, она была обложена какими-то защищающими тканями, которые снова были перемотаны эластичным бинтом. Приподнявшись на кровати, я опять рухнула не неё, лениво потягиваясь. С ужасом я вспоминала вчерашнюю себя. Больше не было ни обиды, ни злости, больше не было ничего. Тамара чувствовала себя абсолютно пустой, выветренной, высушенной, как старое деревце, что годами существует в недрах песков пустыни, иссушиваемое ветрами и немыслимой жарой. Мне не хотелось смотреть в глаза Тагару, не хотелось смотреть и в свои глаза. Я была уставшей, ослабленной, духовно разбитой, ничего не хотела и ни о чем не мечтала.

 

Здесь итак слишком холодно, ещё большего холода я просто не вынесу. Я не шла за Тагаром, я не шла прочь, мне хотелось спрятаться, чтобы он искал меня, нашёл меня. Но так бывает только в сказках, в реальности, обычно, всё наоборот. Я с благодарностью прижимала свою перебинтованную руку к груди, рука не болела, и, честно говоря, не было желания вдаваться в подробности.

 

Скрипнула дверь и в тёплый, прогретый камином воздух, ворвался морозный ветер зимы, я встретилась с Тагаром взглядами и, вместо того, чтобы начать разговор первой, как взрослый человек, быстро юркнула под одеяло, накрываясь им с головой. Я ждала, что Тагар обратится ко мне, но он молчал, только шуршал чем-то и томил своей тишиной. В конце концов все шумы стихли. В полнейшем безмолвии я слышала стук горячего сердца и слишком шумное дыхание самой себя.

 

На мое плечо опустилась тёплая ладонь. Я вздрогнула и покрылась мурашками.

 

- Она хотела привлечь к себе внимание, - мягко сказал он, - я поговорил с Зариной, она извиняется за то, что поняла всё превратно. А Тате просто нужно внимание.

 

- Твоё внимание, - едва слышимым полушёпотом.

 

- Этого я ей дать не могу, - я надеялась, что Тагар искренен в своих словах, потому что его откровенные признания значили для меня целый мир.

 

- Мне тоже нужно, - еле слышно пробурчала я из-под одеяла.

 

- Постой-ка, - его настроение заметно улучшилось, - уж не ревнуешь ли ты?

 

Я передернула плечами, как будто бы пытаясь скинуть его руку.

 

- Какой смысл ревновать человека, у которого скоро родится ребенок от другой женщины, - едко произнесла я, задыхаясь под весом тёплого ватного одеяла.

 

- С чего ты это взяла? - голос Тагара менял грани, как алмаз, разногранно светящийся на солнце.

 

- Тата сказала, - я ждала его опровержения больше, чем его слов любви.

 

- А ты веришь каждому чужому слову?

 

- Как мне знать, что ты не врешь?

 

Тагар откинул мой спасительный капюшон из одеяла, чтобы плотнее проникнуть своим взглядом в мои глаза.

 

- Это не мой ребенок, Тамара, просто Тате хочется, чтобы было так. Она, кажется, сама поверила в глупую ложь. Мы даже в одной кровати с ней никогда не лежали, и она это прекрасно знает. Жених её живет в другой деревне, наверное, и не знает о своем «счастье».

 

- Почему ты оправдываешься? - я даже приподнялась на локте от изумления.

 

Тагар протянул руку к моему лицу, чтобы осторожно сжать подбородок холодными после мороза пальцами.

 

- Я хочу, чтобы ты доверяла только моим словам, Тамара.

 

- Мне страшно доверять, - потупив взгляд.

 

- Ты прошла в метель восемь километров, рискуя своей жизнью ради меня! - воскликнул он.

 

 

" - Зачем мне знать твои печали,

Зачем ты жалуешься мне?

Ты согрешил...

- Против тебя ли? "

 

Я вздохнула.

 

- Спасибо за руку, - тихо, поджимая губы в нерешительности.

 

Мужчина вздохнул, вторя мне. Как же отчаянно хотелось обнять его!

 

- Как твоя нога?

 

- Лучше, но придется похромать ещё пару недель.

 

Тагар открыл глаза, внимательно смотря на меня своим глубоким тёмным взглядом.

 

- Чего же ты действительно желаешь, Тамара? - задумчиво произнес он, - мне так трудно понять, чего ты по правде хочешь. Я готов подарить тебе весь мир, но это ли тебе нужно?..

 

- Достань мне краски, я хочу рисовать, - вырвалось у меня, и я видела, как зажёгся его взгляд, - и… - невозможным шёпотом, надеясь, что он не расслышит, - обними...

 

Он усмехнулся, притягивая меня к себе. Его объятия изобиловали тем всепроникающим настоящим человеческим теплом, которое никто из всех веданных мною людей подарить мне не мог. Тыльной стороной ладони он гладил мою шею, пока я, склонив голову к его плечу, мечтала срастись с ним телами, чтобы больше никогда не терять эту согревающую нежность.

 

-  Я уже достал тебе краски, ходил за ними вчера, если, конечно, те тюбики с гравировкой СССР можно назвать красками, - он улыбнулся самыми краешками губ, а я оживилась. Этот мужчина знал мои вдохновлённые желания, хоть ему и казалось, будто бы он не разбирается в них… — Я помню, что отец Зарины рисовал в своё время, в их башне остались сундуки с его вещами, несколько пожелтевших кусков холста, краски и полуживые кисти, но…

 

-  Это восхитительно, Тагар! - где была та Тамара, которая бурчала ещё несколько минут назад? Разговоры о рисовании моментально зажигали во мне качественно новый огонь. Как будто бы он мог предугадать это! В моей голове фиолетовыми мазками уже ложилось звёздное небо, красно-охровым - огонь из камина, шоколадно-тёмным, смешанным со всеми оттенками холодного синего и изумрудного и всеми оттенками тёплого от пламени костра - прекрасное в глубине своих чувств лицо Тагара.

 

-  Ты хочешь посмотреть на них? - улыбка мужчины светилась, он, кажется, понял, что попал в цель; а в моей душе бушевали ураганы. Наверное, только люди творящие поймут меня: возможность творить посреди снежного холодного океана гор и звёзд поднимало из недр моего сердца животворящий огонь. Мне хотелось жить, и я смотрела в тёмные голубые глаза Тагара, как в глаза спасителя не только своего тела, но и своей души.

 

-  Покажи мне, - я первая встала с постели, в нетерпении переступая босиком на мягком старом ковре. «Покажи мне!» Моя внутренняя муза металась в недрах моей души, трепеща своими крыльями, она мечтала вырваться наружу, она мечтала разорвать оковы сдерживающего её разочарования, страха, обид.

 

Я прижимала руку к груди. Она снова болела, но я будто не чувствовала боли, всё мое естество было занято невероятной новостью, которую принес с мороза этот наполненный красками мужчина. Если бы меня спросили, какого цвета его аура, я бы сказала, что он - все оттенки всех цветов на земле, собранные в крохотные грани прекрасного отшлифованного кристалла.

 

Тагар хромал. Под штанами я видела туго перевязанную бинтами ногу. Какое неудобство, должно быть, они причиняли ему! Но по его лицу невозможно было определить абсолютно ничего. Не то, чтобы он совсем не проявлял своих эмоций; иногда, они выглядывали словно актеры из-за занавеса театра перед премьерой, дразня своими разноликими масками, но чаще всего завеса его театра спокойно колыхалась, скрывая от зрителя истинные чувства главного героя. Я не хотела быть просто зрителем. Мне нужно было быть примой его пьесы. Однако, была ли это трагедия, драма или комедия решать не нам, не так ли?

 

За лестницей, ведущей на второй этаж, в кипу были заботливо сложены дорогие моему сердцу вещи. В старом деревянном ящичке, покрытом краской, лежали загнутые тюбики. Они пахли керосином и пиненом, и до сих пор были масляными на вид. Я присела на корточки, придерживая забинтованной рукой крышку. Пальцами здоровой руки я перебирала собранные внутри волшебные находки. Названия на них были написаны на русском, в самом углу красовалась гравировка «СССР». Серебряные гнутые тюбики, обёрнутые желтыми, полустертыми этикетками. На одной типография выбила - «Индиго», на другой - «Охра», на третьей - «Умбра Жжёная», в отдельной большой банке - белила, рядом маленький грязный мастихин. Сколько касторки он перевидал, сколько льняного масла! Кисти аккуратные, но тоже грязные, щетина частично выпала, но они все ещё держат свою жёсткую форму. На дне ящичка — палитра, на ней сотни смешанных друг с другом оттенков краски, что засохли пёстрыми облачками. На полу лежит рама и кусок пожелтевшего со временем холста.

 

- Ты знаешь, что хочешь нарисовать? - тихо наблюдая сверху за моим восхищенным трепетом перед этими дряхлыми тюбиками.

 

- Знаю, - твердо. Я поднимаю глаза на него. В темноте под лестницей его лицо кажется тёмным, покрытым синеватыми тенями. Но чёрные кудри темнее. Он похож на ночь, олицетворённую в бренном теле. Я знаю. У ночи есть имя. Ночь становится то глубоким голубым озером, то вулканом, извергающим из своего жерла бурлящую алую магму, ночь может быть тёплой, летней, а может ледяной, как лютый мороз в горах Омало.

 

-  Что? - он хочет услышать это. Его голос полон нетерпения, потому что он тоже хочет услышать мои превращённые в звуки желания.

 

- Тебя, - я улыбаюсь где-то глубоко внутри, - но ты не бываешь уязвимым.

 

Он качает головой.

 

- Само существование тебя уже делает меня уязвимым.

 

- Почему? - я не понимаю. Что особенного нашёл ты во мне? Да, я полна миров, что создала в себе, да, я отличаюсь от других (говорю это без гордыни, но с пониманием), и я хорошо знаю это. Но что во мне такого волшебного, мистического, магического, что заставляет этого возвышенного человека, существующего меж землёй и небесами так сильно тянуться ко мне?

 

- До тебя я был свободным ветром, но рядом с тобой мне больше не хочется быть свободным, я готов передать свою свободу в твои руки, - он улыбается, и улыбаюсь я.

 

- Но ты по-прежнему останешься свободным.

 

- Ты знаешь, это различные виды свободы. Быть свободным в одиночку и быть свободным с кем-то - это кардинально разные понятия.

 

-  Ты хотел бы быть свободным со мной? - сердечно важный вопрос.

 

- Да. Поэтому я хочу знать, как выглядит моя уязвимость через призму Твоих глаз.

 

-  Она выглядит силой для меня, - я прижимаю краски к груди, целую пригоршню их.

 

-  Они стоят рядом. Сила и слабость, - Тагар наклоняется, чтобы поднять раму и кусок холста. - Я натяну тебе холст к вечеру, - смотрит на часы, - если ты, конечно, не боишься рисовать левой рукой, - усмехается.

 

И только тут я осознаю, что… о, Боги, правая рука безнадежно обездвижена. Я шевелю пальцами левой руки и примеряю кисть. Я попробую, я рисовала левой рукой. Это более долгий процесс, но, одновременно, и более сладкий.

 

В снегах замёрзшего Омало в любом случае происходит всё неправильно, так почему же не продолжить стирать прописные истины, стереотипы и правила, отодвигая ставшую дымкой реальность. Занавес колышется, в темноте я вижу, как раскрываются его шторы. Возможно, сегодняшнее представление только для меня и маски будут сорваны?

Цыган оборачивается. Картина Врубеля «Демон» всегда была моей любимой, что-то незримо возвышенное трогало мою душу при взгляде на неё. Изо всех мировых шедевров, я бы безоговорочно выбрала её в качестве фаворита. Самая прекрасная, душа Мастера. Глаза Тагара впитали его образ. Это не передать словами, просто посмотрите на картину в оригинале, вот такое чувство вселял в меня один лишь взгляд на Тагара. «Демон» хранился в черноте его зрачков.

 

- Тамара?

 

Я улыбаюсь. И по какой смешной случайности меня назвали Тамарой?

 

-  Я буду ждать холста, - поджимая губы.

 

- А я буду ждать результата. Достаточно будет взглянуть на картину, чтобы понять веришь ты мне или нет, - и, одарив тяжёлым взглядом, он вышел в комнату, оставляя меня беспокойно накручивать левым мизинцем пряди медно-каштановых волос.

 

- Только если ты готов будешь открыться до конца, - кинула я ему вослед. В моей голове новорождённый образ уже обрастал деталями. Смогу ли я нарисовать то, что задумала? Покажет ли он мне то, что будет необходимо для шедевра? Я не была гениальным художником, но мне хватало крошечной искры, чтобы развести огонь. Тагар не был искрой, он сам был огнём. Не сгорю ли я в его раскрытых глазах?

 

 

Драконы живут в глазах

 

Тагар тихо играл на старой чёрной гитаре, пока я медленно, неспешно грунтовала пожелтевший холст. Белый грунт ровно ложился на поверхность, пахло краской. Мелодии, которые Тагар играл, успокаивали меня и замедляли биение уставшего сердца. Положив гитару на колено, он, прикрыв глаза и облокотившись спиной о стену, перебирал длинными пальцами струны, звук выходил чистым, нежным, вселяющим надежду.

 

Я закатала рукава своего розового свитера с низким горлом, в который переоделась перед рисованием. Мои вещи были грязными, их я оставила в банной, сама же вернулась к знакомому розовому свитерку и цветастой юбке почти до пят. Я сидела, подложив под себя ногу, и водила широкой малярной кистью по холсту. Грунтовка засыхала быстро. Я знала, что для полной просушки грунта потребуется не меньше суток, но ждать не хотелось, поэтому я выставила холст перед камином на несколько часов. В это время я пила травяной чай (мой любимый травяной чай, заваренный заботливыми руками многогранного цыгана) и слушала, как беззаботно перебирает струны Тагар, пытаясь найти в темнеющем небе отголоски своих нот.

Когда часы показывали девять, я оставила чай и проверила результат своей работы. Грунтовка засохла, и натянутый холст звенел, как барабан. Я кинула взгляд на мужчину. Сердце моё забилось чаще.

 

- Ты... сможешь долго сидеть? - чуть громче шёпота спросила я.

 

- У меня есть все время мира, - он отложил гитару и грациозно приподнялся на кровати, - командуй, - коварно улыбаясь.

 

- Раздевайся, - неожиданно охрипшим голосом. Волнение в моём сердце передалось моему телу. Я примостила холст на коленях и пару раз провела сухой кистью по девственно белой поверхности.

Тагар неспешно стянул кофту и штаны, стащил резинку с собранных в хвост волос. Я указала ему на ковёр подле камина.

 

- Сюда. Садись спиной и поверни ко мне голову в профиль, - я замялась, стараясь не смотреть на его тело, в глаза бросились бинты, - так, чтобы твоей ноге было комфортно.

 

Он фыркнул, будто бы я только что глубинно оскорбила его. Ох, Тамара, пожалуйста, не смотри! Вся спина, покрытая цветными татуировками, спускающимися вплоть до ягодиц, сильное тело, крепкое, мышцы будто бы выгравированы, комплекция такая идеальная, пропорции, длинные ноги, широкие плечи. Он был бы совершенством, если бы не шрамы, покрывающие всю его спину. Они разрезали его плоть, рвано, глубоко. Но глядя на эти шрамы я ещё больше восторгалась им. Как прекрасны шрамы, украшающие это мужественное тело!

 

Тагар опустился на ковёр, перекрещивая ноги и поворачивая голову влево, на меня. Камин превратил его в живую картину. Отблески падали на тело, на смуглую кожу, на изгибы. Я вздохнула, несмело прикасаясь к невинно-белому холсту. Краски смешивались в разноцветную массу. Свет, тень, свет, синее, чёрное, изумрудное, зелёное, жёлтое, алое, рубиновое, индиго. Я писала мазками, мысленно прося Высшие силы послать мне чуть больше таланта и техники, чтобы картина в моей голове ожила и стала реальностью на старом иссушенном временем холсте. О, Горы, окружившие мою жизнь плотным кольцом, ниспошлите мне дар правильного мышления, чтобы я смогла отразить свет сидящей предо мною Души, отразить свет, укутанный в мою к нему нежность!

 

Тагар порождал во мне самые прекрасные эмоции и вытаскивал наружу самые чёрные мои стороны. Наверное, так и работает истинная любовь, истинные чувства. Партнёр выворачивает наизнанку всю твою грязь, чтобы очистить тебя, чтобы окрылить тебя, а ты вырываешь из его груди демонов, чтобы он мог расправиться с ними поодиночке. Я видела, как бурлила в нём лава, зажжённая мной. Он злился, он хотел быть холодным, безответным к моим капризам, я мечтала оттолкнуть его, покинуть его, предать его. Так это работало.

 

Сейчас он искоса следил за мной, и взгляд его был наполнен тихой любовью, а я следила за его телом, за его вдохами и выдохами. Чей же ты ещё, если не мой? Разве может кто-то быть ближе и теплее, чем ты? Разве может кто-то ещё принадлежать мне так всецело? Он проникал под маску моих эмоций, под страхи, недоверие, боль, под предрассудки и отрицания, он нырял в глубины меня, и эти глубины словно бы были зарядом плюс для его минуса. Мы притягивались со страшной силой на некоем внутреннем, потаённом уровне, и все наши внешние проявления не могли разорвать и покоробить внутренней связи. Я чувствовала себя частью его тела, частью его взгляда. Не знаю, то ли чувствовал он?

 

Потемнело, и костер затрещал, и стало как-то жарче от пламени его, а может быть, я просто смотрела сквозь холст на вторую часть себя, на целый полный цветок, не дополняющий меня, но делающий меня цельной. Мой был белым, его чёрным, мы соединились и наши лепестки смешались, чёрно-белые, ароматные, питающие друг друга. Мы могли существовать вне всяких мыслимых космосов, питая друг друга тем, что обычные люди получают лишь после смерти. Они называют это бесконечной Любовью, я зову это Вечностью.

 

Я тебя… Вечность.

Или любое другое слово, что отражает нечто большее, чем приземлённое человеческое слово «Любовь».

 

 

Среди бесконечно чёрной, как вельвет ночи, я была открыта к любым желаниям. Я, привыкшая сковывать свои чувства, уходить от прикосновений, не доверять, была открыта всем своим существом. Не было ни страха, ни сомнений, только целая пригоршня чувственных тёмных цветов внутри, которые раскрывали трепетные бутоны, готовые впитывать в себя бесстыдство нахлынувшей ночи.

 

Ночь была безлунная, звёздная. В отблесках костра, от которого исходило тёплое забвенное сияние, красивое, сильное мужское тело казалось мне безупречным. Языки пламени опускали на его смуглую спину вуаль нежно-розового цвета, кожа искрилась. Каждый мазок кисти по холсту вызывал у меня дрожь и отзывался стайкой мурашек внизу живота. Не хотелось сдерживаться, я чувствовала страсть от соприкосновения упругой поверхности кисточки к льняной ткани, щетина кисти шуршала, нанося очередной слой масляной краски на холст. Гладкие, влажные, цвета сливались воедино в бешеном танце. Его спина, его полупрофиль, ямочка над копчиком, от которого красивым изгибом возвышалась стела позвоночника, поддерживаемая мощными, точеными мышцами. Жар в комнате крепчал, он исходил из жерла камина, будто бы из жерла вулкана и поглощал собой несколько метров комнаты, покрытой шкурами медведей, ковром и моими красками, разбросанными по полу.

 

Это глупое убеждение, что картины создаются в хаосе, это глупое убеждение, что на столе у художника должен царить идеальнейший порядок. Все индивидуально, по настроению, по страсти.

 

У меня было десять цветов, жутко пахнущий разбавитель для масла, две щетины и холст, натянутый сильными руками сидящего передо мной мужчины. Ему нравилось впитывать спиной мои взгляды, я чувствовала, как замедляется его дыхание, а воздух в комнате пропитался запахом запредельных чувств. Я облизывала сухие губы, забывая, что на них несколько мазков алой и охры, оставленных кистью, что я неосознанно тянула к губам.

 

Тагар дышал, и я видела, как вздымается его грудная клетка, грудь, испещрённая шрамами, поверх которых с дерзкой сексуальностью были нанесены разноцветные татуировки; как стекает пот по его соскам и как низвергается с них, падая на живот и пропадая в пупке. Его спина дышала, мышцы расширялись. Он чуть повернулся, обхватил руками шею, стирая длинными пальцами мокрые дорожки. Я пообещала себе не смотреть в его глаза, не смотреть, не смотреть, не смотреть. И я срывалась, заглядывая в омуты наполненных мраморной любовью глаз, я смотрела, и мне хотелось оставить кисть, стянуть свой свитер грязно-розового цвета и отдаться этим глазам, всецело, безгранично, навечно.

 

Пальцы моих босых стоп нещадно мёрзли от тех высоких чувств, что испытывало мое сердце, Тагар смотрел прямо в мою душу, огонь игрался тенями на его чёрных, как сегодняшняя ночь, волосах, а краски ложились на краски. Я с благоговейным трепетом выписывала изгибы его мужественного тела, я скользила кистью по линии спины, робко опускалась ниже, растирая пальцами ало-рыжую краску на округлых ягодицах. Он будто бы чувствовал мои прикосновения, раскрываясь под моим взглядом, распускаясь. Он смотрел на меня с вожделенным преклонением, как смотрят на Божество, на Богиню, и мне хотелось стать для него Богиней; я чувствовала в себе такую невероятную женственность, какую не ощущала в своей жизни никогда.

 

- Прекрати. Так смотреть, - его низкий голос, кажется, был последней каплей.

 

Запах разбавителя бил в нос чистой, едкой касторкой. Я слышала, как шипят и ломаются дрова в камине, посылая волну искр, которые тлели в воздухе, словно бы астероиды, не долетевшие до Земли.

 

Завороженная, я оставила картину, она была еще не завершена, я нарисовала всё, кроме лица, мне не хватало лица, мне не хватало чистой открытости и страсти, мне не хватало искренности и безумия, я желала видеть его душу, но пока видела только мужчину, который боялся распахнуть врата в своё сердце и довериться мне. Но я видела его внутреннего Бога, и как же прекрасен он был!

 

Босыми стопами по мягкому ковру, в длинной цветастой юбке и свитере, облегающем моё похудевшее тело. Я хочу, чтобы ты прикоснулся ко мне. Не как изголодавшийся зверь, а как ангел, а как демон, а как Божество, коим ты являешься. Кисточка так и остается в моей руке. Он выжидает, смотрит и не двигается, ни на грамм, ни на миллиметр, он поглощает меня взглядом, оплетает внутренним ромом, пьянит, манит. Я знаю, что вольна делать всё, он будет принимать меня, чувствовать меня, он даёт мне свободу выбора. И я опускаю скользкую щетину на выступающий шейный позвонок, неспешно, робко ведя ей вниз по позвоночнику. Оранжевая, пахнет керосином. Ах, как бы я хотела поджечь его сейчас. Сгори!

 

Остановиться на копчике, ещё ниже, чуть ниже. Ну же, не молчи, я слышу твоё сердце, которое бьется быстрее. Твоя кровь бурлит, ты хочешь разорвать меня, как дикий зверь, чтобы я прекратила терзать тебя, но ты молчишь и сдерживаешь своего внутреннего демона.

 

Кисть в сторону, мои руки перепачканы в краске; жирная, скользкая, с резким, сильным запахом. Я запускаю трясущиеся руки в его волосы, ниже. По плечам, по лопаткам, по ребрам, по соскам. Живот, такой… напряжённый. Он ловит мои руки. Его тоже дрожат, вены на ладонях вздулись, такие холодные, от возбуждения, сжимает мои маленькие ладошки, смотрит, пытаясь не двигаться слишком резко.

 

- Тамара, - шепчет так проникновенно, что, кажется, тысячи рек, сотни океанов, влившиеся в какой-то несусветный пожар его боготворённого желания, сливаются в этом шёпоте, горят, замерзают, топят.

 

Чувствовала ли Лермонтовская Тамара такие же бури к своему Демону? Хотела ли она раствориться в коже на его груди, хотела ли влиться в его тело и пропасть, пропасть, навечно, не угнетаемая мыслями о Боге? Он был моим Богом! Прямо здесь и сейчас. Моим Демоном. Ему достаточно было держать мои руки, прижимая их к горячему, напряжённому животу, чтобы я рыдала, теряя слёзы на его плече.

 

Он все так же был недвижим, он чувствовал мои слёзы где-то там, в основании его сердечной чакры. Они шли от безграничной нежности, от несовместимой с жизнью любви к этому многомерному, многогранному мужчине. Я хотела, чтобы он забрал всю меня. До последней оболочки, от физического тела до самого эфемерного, пропитывая каждый слой моего тонкого тела своим существом. Просто стань мной, просто будь мной, давай растворимся в сегодняшней ночи.

 

Слёзы наполняют мое сознание. Я плачу. Так тепло, что горячо, всё изнутри горит и моя внутренняя змея ползет вверх по позвоночнику, она взывает к нему. Хоть раз, хоть единожды, в этот самый миг, я желаю каждому человеку на земле познать разрывающую искренность взаимной любви. Найдите её, почувствуйте, за километры боли, увечий, страхов, впустите её в свое существо, проглотите её, и пускай она разорвет вас, прежних вас, растворите себя в ней, убейте себя в ней, верьте, вы не пожалеете. Он вознесет вас на границу между небом и землей, в своих тёплых, надёжных руках и вы будете парить там вечно, потому что то, чем он одарит вас – будут крылья.

 

Расстояние между нашими телами уменьшается, до меня добрался жар огня. Ну же! Тагар, словно читает мои мысли, резко разворачивается и смотрит. Драконы живут в глазах. Меж радужкой и зрачком. В глубине, они смотрят оттуда тысячами очей, вонзаются в кожу, оставляя ожоги. Я вся была покрыта ожогами, потому что он смотрел на меня, поглощая. Руки, лица, ближе. Я впервые касалась кого-то так открыто, я впервые позволяла себе касаться. Между губами — эфир, и мы пьем его, не дотрагиваясь до губ друг друга. Он смотрит в меня, я закрываю глаза и дышу его воздухом, мы целуем воздух, как будто наши тонкие тела соединяют губы. «Я не буду сдерживаться», - говорят его губы и натянутые мышцы. В груди бьётся от тесноты синяя птица, моя клетка уже слишком мала для нее. Разорви её к чертям! За пределами моего тела есть мой дух, он держит его своими руками. Лети к нему и позволь ему съесть тебя.

Его тело непозволительно близко, и он целует. Пахнет мёдом. Табаком. Ненавижу табак. И я снова плачу, в этом поцелуе слишком много любви, я просто не способна принять её, и она вытекает из моих глаз. Пожалуйста. Прости за эти слезы. И не отрывай своих неземных губ. Я буду плакать только для тебя.

 

Я отстраняюсь, потому что слишком. Чуть больше и моего тела не станет. Оно растворится. Кисть с пола, шагами по ковру. Его глаза, будто глаза раненного в душу оленя. Я рисую лицо, осталось только лицо, и вот он «ОН», наконец-то раскрыт, я хочу запечатлеть его таким. Потому что потом будет ночь, принадлежащая его внутренним демонам и моей внутренней женщине…

 

"...Могучий взор смотрел ей в очи!

Он жег её. Во мраке ночи

Над нею прямо он сверкал,

Неотразимый, как кинжал..."

 

Уверенные, упругие мазки. Обычно, я сомневаюсь, я не уверена, я размышляю над тоном и цветом, над густотой краски, над количеством белил. Сейчас для меня всё предельно ясно. Цвета мешать с тюбиком "Индиго", все, каждый до единого. В тени - изумрудно-зелёный и индиго-синий, резкий контраст на горбинке прямого сильного носа, губы в огненно-рыжих бликах, тени, ложащиеся от ресниц, - кобальтовые, волосы то лазурные, то бурые, то цвета вороньего крыла, а меж губ пролегает вишнёвая глубь. И глаза, опоясанные рыжевато-алыми бликами, что проникают в самую его суть. Чуть холодных тонов на веках, а внутри, в зрачках, я нарисую чёрным его космосы, которые так ранено, так вожделенно, так возвышенно смотрят на меня. Мои руки неистово дрожат, но мои движения уверены, я рисую свою лучшую работу. Угли шипят в камине, пальцы на ногах подгибаются, потому что так холодно, так жарко. Где чёртова грань между безумием и реальностью? Где тонкая полоса меж истиной и ложью? Как верить мне, что есть правда? Я отметаю всё. Я не дышу.

 

Он нетерпелив, невозможно больше просто смотреть. Потому что... В этом взгляде я вижу, как Джомолунгма целует небесный свод, и что есть прекраснее этого зрелища, места, в коем ангелы распускают свои крылья, мягко отпуская на землю разнотканные снежинки. Таков его взгляд. Как лёд, как пепел, как жерло Везувия в момент извержения. А может быть я просто люблю его чем-то большим, чем сердцем?

 

Финал. Кисти в сторону. С холста 110 на 100 на меня смотрит... Бог. Тот самый, что надежно спрятан в душе каждого из нас. Внутренний Бог. Он сейчас на этом холсте. Я встаю и снова оседаю на стул. Хватит ли моих переполненных чувств для этой ночи? Хватит ли моего тела, в коее заключен столь могучий и широкий дух?

 

Глаза.

 

В глаза.

 

- Не плачь больше.

 

Но как? Столь крошечное тело не способно выдерживать такой безграничный поток любви. А любовь ли это? Как описать то чувство без объема и меры, когда пальцы сами поджимаются на ногах, пока идешь по мягкому старому ковру, когда опускаешься на колени и мысленно молишь "не прикасайся", потому что, если коснешься, я расплавлюсь, как тонкая корочка льда в первый солнечный день. Я сгорю, и ты сожжешь меня кончиками своих пальцев, поэтому не прикасайся...

 

Я не знаю. Мы делали это сквозь взгляды, никаких тел не хватило бы на большее соитие. Медленно, долго, погружаясь, ныряя, топя друг друга в глазах напротив. Время стало резиновым. Нет. Времени просто не стало. Я глядела в Вечность.

 

Цепи разлетелись, как рвётся подарочная бумага на новогоднем подарке в руках нетерпеливого ребятенка. Мы слишком долго молчали. И слова полились сквозь запретное. Скользя руками по мокрой от жара костра шее, которая пахла всё тем же пресловутым цветочным медом. Никогда не думала, что роднее этого запаха есть только запах мёда и табака, табака и мёда, которым были пропитаны жёсткие кудри волос.

 

Свитер с узким горлом. Я запомнила это. Узкое горло. Воздух кажется холодным, соприкосновение с пылающим жаром телом, с покрытой потом грудью. Возможно, меня не существует и всегда был только он, внутри которого я существовала?

 

Длинными пальцами по моей спине, у каждого пальца свой рисунок, каждый имеет свой голос и этим голосом по коже "Я тебя... я тебя..." И слов не подобрать, чтобы описать то чувство.

 

- Закрой глаза и доверься мне, - шёпотом, как камнем об асфальт, раня мой слух. На мне длинная цветастая юбка. Я знаю это, а пальцы босые. А под головой мягкий мех, я погружаюсь в него, я задыхаюсь, обвивая руками шею, ладонями в загривок, закрыв глаза, интуитивно ища губы. Дыхание, снова, близко, в моём сердце, в моём животе волны чувств ударяются о внутренности. Губы сухие, тёплые, нагретые от костра, а на моих - краска. И на вкус это ужасно, если честно, но не в этот момент, не в данный момент. Он дышит мной, он черпает кислород из моих лёгких, между моих губ. Забирай.

 

Пальцами по его рёбрам, под кожей плоть, красивый каркас, обтянутый плотью, он дышит. Оно дышит! Рёбра расширяются. А он руками по спине, останавливаясь на пояснице и прижимая ближе к себе.

 

Я не хочу большего, чем эти поцелуи, я не хочу меньшего. Внутри себя я всего лишь мечтаю никогда больше не отделяться от этого мужчины, и, если ещё тысячу лет мне нужно пролежать на этом ковре, прижимаясь всем своим любящим телом к его, погружая руки в его густые локоны, соединив губами два мира, я соглашусь.

Он кусает мою шею. Это так больно и так неожиданно, что я стискиваю коленями его талию, и он отчаянно опускается на меня всем своим телом, зарывая голову в мои волосы, прильнув к щеке, стонет в ухо низко, почти безысходно, и я нахожу его глаза своими.

 

Теперь плачет он.

 

Мы как-то вдруг остываем. Внутри разливается такая безграничная нежность. Я впервые вижу его таким, с глазами полными слёз. Я трясу головой, а он кивает, оплетает меня собой, утаскивает наверх и опускает на себя, смотрит снизу-вверх и не позволяет отвести взгляда. Гладит пальцами лицо, подбородок и целует в лоб.

 

- Там, где был сотворен космос, была сотворена ты для меня, - шёпотом, даже тише, чем звук горящего огня.

 

Я качаю головой.

 

- Там, где был сотворен космос, была сотворена я в тебе, а ты во мне, - голову на грудь, упираясь лбом в ключицы.

 

Поленья в камине уже стали углями, тлеют.

 

Мы лежим под одеялом, укутанные этой безлунной ночью. Я в своей цветастой юбке, а он, нагой, прижимает меня к себе. Я была сотворена истинной женщиной, чтобы чувствовать эту Вечность к нему, что был сотворен моим мужчиной. Его в его душе не было ни грамма, потому что в его душе была лишь я, как и в моей - он.

 

В Омало мели снега, засыпая всё вокруг и завывая вместе с оголодавшими волками. А я уже давно умерла. Моего тела не было. Осталась лишь душа, которая тлела невысказанной страстью на дне глаз его драконов. Мы ещё выскажемся, но не сегодня. Соединение тел... Мы просто не перенесём этих космосов меж нами. Нас итак слишком много, поэтому пока, пока, я просто хочу обнимать его сердце своими ладонями и целовать его душу. Мне не страшно отдать ему тело, но не тело ему нужно. И мы оба знаем, поэтому сегодня - мы проникаем друг в друга взглядами.

 

Последний поцелуй в мягкие губы. Сладко, наполнено вишней, вишнёвым, краской. Указательным пальцем между грудей и ладонью по животу. Он шепчет что-то на незнакомом языке проникновенно, скручивая остатки моей страсти в тугой узел. Я шепчу в ответ его имя. Становится темно, костёр догорел, тишиной окутана ночь. Я засыпаю, роняя слёзы благодарности тому ангелу, тому Великому Духу, тому Богу, что раскрыл для меня объятия этого внеземного мужчины, созданного для меня на Небесах...

 

 

 

Колокольчики

 

В марте у Таты родился мальчик. Она плохо перенесла роды и несколько недель лежала в постели, ослабленная и бледная. Кроткая, смиренная и нежная Тата нравилась мне больше. Болезнь сбила с неё всю спесь. Нехотя и с горечью она, все же, признала, что отец её сына - другой мужчина. Тата хоть и обещала в недалёком будущем стать хорошей матерью, к ребенку не особо тянулась. Все эти месяцы она искренне верила в созданную внутренним подсознанием ложь и мечтала разделить свою жизнь с Тагаром. Осознание невозможности этого погрузило её в глухую беспросветную печаль, выхода из которой она сама и не видела, только часто вздыхала, по нескольку раз переплетая свои тугие блестящие косы и бездумно вглядываясь в овальное зеркало, которое отражало красивое бледное лицо, потерявшее всякий интерес к жизни.

 

Тата была как цветок, выросший в этих местах. Тагар - свободным ветром, что рассекал осоку меж Кавказских гор. И, хотя она постоянно твердила, что будущего у наших отношений нет, но и у их отношений также не было ни шанса на продолжение. Возможно, Тагар был обречён не принадлежать никому. Свободный сердцем и прекрасный душой, рождённый, чтобы своей улыбкой словно маяк освещать путь заблудшим в море жизни душам.

 

В начале апреля снега начали таять, погружая пробуждающуюся природу в озёра талых вод, что наполняли замёрзшие за зиму водопады и реки обильным притоком свежей питьевой воды. Весна в горах была… завораживающая. Поля покрывались целыми полотнами из красных, малиновых, фиолетовых, синих цветов, распускались горные маки, лаванда, эдельвейсы. Зацвели деревья, окутывая всё в нежно-зелёный и изумрудно-болотный. Снег по-прежнему лежал на вершинах гор, и ночью часто налетали вьюги, покрывая едва распустившиеся цветочные ковры белёсой вуалью уходящей зимней неги. Чем теплее становилось, тем грустнее была я. Шесть месяцев я провела меж двух горбатых хребтов Омало. Здесь я умерла и родилась заново, здесь я познала каково это - выживать. Я обрела одиночество, я прошла через боль, я научилась не верить своим страхам. Я научилась быть женщиной и Богиней.

 

Я по-прежнему чувствовала себя чужой, чужой среди суровых тушинцев, но стоило мне ступить на порог кирпично-деревянного домика возле лесной опушки, как волна благословенного гостеприимного уюта увлекала в океан беззаботного счастья.

Мне всегда говорили - жить с мужчиной сложно. На эту тему написаны сотни статей, проводят тысячи обучающих курсов, об этом говорят на каждом углу. Жить с мужчиной сложно, нужно следовать определённым нормам поведения, нужно следить за своими словами, взглядами, действиями, нужно играть и надевать различные маски в тон новому наряду, нужно лицемерить во благо и закрывать глаза на вспышки страсти к другим прекрасным особам. Что мне ответить им?

 

Нет! О Боже, нет!

 

Сложно жить с мужчиной, полным комплексов, полным обид, страхов, агрессии; со свободным мужчиной жить легко и комфортно. Он ничего не требует и готов получить лишь то, что ты хочешь ему предложить, в ответ он даст то, чего тебе не достает, опять же, ничего не требуя взамен.

 

Тагар был ветром, ветром и остался. Я не ограничивала его свободу и не пыталась загнать в какие-то рамки, которые бы сжимали его снаружи или изнутри. Нельзя посадить в клетку ветер, нельзя посадить в клетку ночь, они всегда вырвутся на свободу.

 

Я рисовала его почти каждый вечер, он играл на гитаре и пел на разных, незнакомых мне языках. Мы пили чай из высушенных трав после заката. Травы обитали у Зарины на кухне, они свисали ароматными сухими пучками, которые мы понемногу срезали, уменьшая их количество к весне. У меня была своя кружка, синяя. Просто синяя кружка. Но она была только моей, в доме родного мне человека, возможно, только возможно, и в моём доме тоже.

 

Я взбиралась на самый верх сванской башни, оттуда, через крохотное оконце открывался захватывающий вид на Омало, окруженное горами, цветущими полями и ярко-синим небом. Было чувство, что я очутилась в магическом мире Хаяо Миядзаки, который он так трогательно изобразил в "Ходячем Замке". Выглядывая из окна сванской башни, я ощущала себя Софи, впервые распахнувшей дверь на балкон, с которого пред моим взором представали восхитительные альпийские пейзажи под душевную классическую музыку. Я помню это чувство при просмотре - чувство счастья, лёгкости, чувство надежды. Выглядывая на розовеющее вдали небо за великими хребтами видавших расцветы и падения цивилизаций гор, я наполнялась надеждой, вдыхаемой с ароматом полевых цветов и свежести утра - надеждой на то, что человечество преодолеет ту веху, овеянную вечным страданием и горестями болезней, смертей, разлук и рухнувших мечтаний, что однажды мы сможем жить на планете свободного выбора и сами выбирать путь, по которому пройдём. Однажды, я смогу прикрыть глаза, чувствуя, как горный ветер треплет мои волосы и бросает в лицо запахи свободы, крепко сжать в ладони Его руку, и с сердцем, полным надежды, заглянуть в безграничные счастливые просторы будущего, ставшего настоящим. И меж нами не посмеет встать ничто земное, ничто небесное, ничто и никогда.

 

Воздух уже теплел днем, и я могла выбежать на улицу в одном свитере, радуясь каждому мгновению. Вот же ж! Я перестала замечать, когда привыкла вставать почти с самым рассветом, когда стала ложиться с закатом, когда научилась улыбаться тому, что поют птицы и светит солнце. Я чувствовала себя частью природы, частью гор, частью Земли. Мой розовый свитер тоже стал частью меня; пропахший Тагаром и тонким ароматом мяты с чабрецом.

 

Тагар научил меня варить кофе "по-правильному". Одну ложечку кофе, пригоршню специй и трав, палочку корицы, снова немного кофе сверху, и все это томилось на крохотном огоньке в медной турке, и надо было успеть поймать пенку до того, как она весело поднималась и выплескивалась на конфорку. Тогда Тагар говорил: «Без пенки твоя», показывал мне язык, и варил себе более удачную порцию.

 

Однажды я спросила, почему от него пахнет табаком, ведь сам он не курит. Он сказал, что курил муж Зарины, и все его вещи надолго сохранили терпкий аромат старого табака.

Мёд и табак. Моя религия. Цыган с черными кудрями, яркими татуировками и серебром в ушах. Я бы бежала от такого, встреть я его в городе. Он выглядел опасно, он был опасным. Я видела, как легко он управляется с ножом, топором и даже умеет стрелять из самодельного лука. В то же время я знала, как мягко и неприхотливо перебирает он струны гитары с пометкой СССР на оборотной стороне грифа.

 

 

В апреле, когда снега чуть сошли, из соседнего аула приехал высокий широкоплечий мужчина - отец маленького Рамира. Статный хевсур с глубоким взором тёмно-карих глаз, ростом выше Тагара и с рассечённым длинным шрамом носом. Нужно было видеть его взгляд, когда он узнал, что у него родился сын. Гордостью в его глазах можно было топить печи омальских домов. Рамир и его отец быстро стали лучшими друзьями.

 

Я жила в уюте, уюте и заботе. Обо мне заботился самый идеальный мужчина на планете. Он ненавязчиво и всегда к месту проявлял свою заботу, и я ощущала себя рекой, текущей в прочных берегах. И чем сильнее мне хотелось выплеснуться из этих берегов, тем крепче становились они.

 

***

Я подбрасывала дрова в камин, рассматривая, как восхитительно сияет огненно-алый, томящийся в недрах раскрытого уголька. Утро было тёплым, хоть ночью и подморозило снова, оставляя на окнах бледные следы узоров. Зима нещадно отступала, медленно сдаваясь игривому очарованию лета. За окном зычно пели птицы на разные голоса, и стрекотали кузнечики, табуны лошадей грелись и резвились на солнце, рассекая густой воздух сильными торсами.

 

- Хочешь посмотреть церковь сегодня? - Тагар всегда застигал меня врасплох. И даже сейчас его визит ко мне был неожиданным (обычно в это раннее время он рубил дрова на улице).

 

-  Хочу, - я повернула к нему лицо, и так приятно было видеть восхищение, отражённое в нем.

 

Тагар опустился на колени рядом со мной, он был одет в мой любимый мягкий серебряный свитер с высоким горлом, жгучие чёрные кудри обрамляли его лицо и оттеняли беспросветную голубизну едва заметно раскосых глаз. Хвоя и малина — его сегодняшний запах. Он протянул руку, чтобы сильными пальцами притянуть меня за талию и оставить легкий поцелуй в уголке чуть обветренных губ.

 

- Ты пахнешь лесом и летом, - я улыбнулась, рассматривая разноцветные тёмные точки в радужке притягательно страстных глаз. Оттуда на меня покорно смотрели могучие драконы. «Ну, здравствуй», — каждый раз здоровались со мной, склоняя свои величественные головы. А ведь они могли запросто разорвать на куски, сжечь, затоптать, но лишь покорно ждали, когда я отвечу на их приветствие внутренней улыбкой, запрятанной где-то в недрах смолянисто чёрных зрачков лишь для этого мужчины.

 

- Жаль, что не тобой, - он усмехнулся и потрепал меня по волосам, поднимаясь и утягивая за собой, - как ты хочешь: пешком или на лошади?

 

- На лошади ближе, - я обвила руками его сильную шею, вдыхая аромат меда, сплетённого с малиной.

 

-  К чему?

 

-  К твоему тёплому телу.

 

Он тронул меня за ушко и проскользил большим пальцем по контуру лица, останавливаясь на подбородке.

 

- Как скажешь ты, - прошептал в губы, целуя.

 

«Я хотела бы как можно дольше, но на дворе уже апрель» …

 

На лошади действительно ближе: чувствовать тазом мерное покачивание, а спиной - расширяющуюся грудную клетку своего мужчины, который льнет рукой к животу и медленно что-то рассказывает полушепотом на ушко.

 

Нам нравится говорить тихо, это сохраняет интимность нашей связи, натянутость чувств. В Тушетии ни звука, слышно только, как птицы поют на разные голоса, и как быстро облака проносятся по небу, сталкиваясь с вершинами мраморных гор, оставляя сероватые тени на земле, которые постоянно ускользают куда-то прочь…

 

Тагар уверенно ведёт лошадь вперед, я держусь пальцами за седло, вдыхая имеющий цвет и вкус воздух гор, цвет сегодня — изумрудный, а запах — гранат. Хвойные леса встречаются, словно корабли, с тающими айсбергами из снега, а камни пестреют цветами, колосится осока, и ветер гоняет её гибкие длинные колосья из стороны в сторону.

 

А ветер пахнет летом, тёплым, с выпеченным в каменной печи хлебом и парным молоком, с солнцем, палящим и греющим, с табуном лошадей, несущихся вдоль свободных полей, со стадами бело-серо-чёрных баранов, которые облачками кочуют по склонам предгорий, подгоняемые пожилым пастухом и резвым алабаем. В такое лето я хочу окунуться, хочу узнать, любят ли драконы лето…

 

- Какой твой любимый сезон? - полуоборачивая голову на него.

 

- Осень, когда выпадает первый снег, поздняя осень, когда всё покрыто разноцветными красками, я знаю, что и твой тоже.

 

- Откуда знаешь? - улыбаюсь.

 

- Ведь ты - часть меня, - естественно, как будто так и должно быть.

 

Вот бы можно было навечно законсервировать нашу осень, поставить на полку в баночке, и то и дело класть себе ложечку этой осени вместе с травяным чаем. Ложечка лучшей осени в мире, с нотками горькими, терпкими, острыми, будто совершенно не совершенное варенье.

 

- Видишь храм на горе? - придерживая меня одной рукой, другой он указал на возвышение, холм, на вершине которого гордо стояла полуразваленная церквушка. Его волосы мягко коснулись моей щеки, и только в этот момент я осознала его полное присутствие рядом. Как перышко, едва заметное касание нескольких прядей волос. И вот я понимаю — он со мной. И дыханием по коже. И ведь неясно - ветер ли это или его едва слышимые вдохи и выдохи, наполненные жизнью. Он дышит, а у меня в груди распускаются бутоны неземных цветов, потому что в этом теле дышит душа; всего лишь несколько вдохов и выдохов, чтобы осознать, как прекрасна жизнь, заключённая в рамки человеческого тела.

Наполненная дыханием, понимаете? Пока он дышит - я жива, движимая бесконечной силой его духа, отражённого в триллионах клетках неспящих микроатомов. Душа, уплотнённая в девяносто миллионов раз, чтобы стать телом, ищущим Дом и Свободу.

 

- Вижу, - переплетаю пальцы с его, интуитивно понимая, что он смотрит на мой профиль.

 

- Его построили в четвертом веке, а "до" там существовал храм солнца, относящийся к арийским временам, возможно, в те времена и мы были там, - он опустил голову на моё плечо, - я чувствую, что это место близко мне, поэтому.

 

Я снова устремила взгляд на храм, покрытый мхом и зеленью. Он выглядел мистично, загадочно, и правда… как-то по-родному, как будто бы отделенная от Тагара часть его незримо присутствовала там, являясь камнями этой обители.

 

Мы неспешно поднялись, в горах отсутствовало понятие времени, и время больше не было властно над нами средь могущества Кавказа. Высокие своды были облачены в паутину, диковинные растения заполнили стены, пол, алтарь. Когда я зашла внутрь, меня охватило чувство приятной тревоги, скручивающее низ живота жаром волнения и непроявленных, как старая плёнка, воспоминаний. Над алтарем виднелось крохотное окошечко, и за его покатыми формами на меня смотрели горы, прямо, открыто, чисто, и солнечный свет тонкими пыльными, бархатисто-золотыми струйками просачивался в недра сиего, точечно озаряя колонны, пробившиеся цветы на каменном полу, вздымающиеся плиты надгробий, каменные кресты.

 

Тишина.

 

Тагар стоял позади, придерживая за плечи и не двигаясь, вдыхая запах старины, застывшей вне времени и пространства. Эти стены не знали, какой сейчас год и какое время года, они не знали, сколько прошло с тех пор, как последний монах покинул сей холм и сколько ещё пройдет, пока новый монах не улыбнется при виде мшистых каменьев. Но эти стены знали, что в настоящем, в коем они вечно существовали, стояли, как два крошечных перед ликом Вселенной, птенца и, как два гордых перед ликом Земным, ангела, укутанные в хрупкие тела души; души забывшие и души вспомнившие, и в этом воспоминании обретшие друг друга.

 

- Прислушайся, - низко, переливисто, отрывисто, шёпотом на ухо.

 

Я прикрыла глаза и старалась дышать медленнее, бесслышнее. Совсем тихо, совсем тонко я различила колокольный звон, звук такой приятный и успокаивающий, ищущий в моём душевном бунте безветренную гавань и распространяющий из неё теплый ветер перемен. В моих ушах, в моём сердце радостным звонким эхом отдавалась игра крохотных колокольчиков. С закрытыми глазами я улыбнулась, моя душа наполнялась эфемерным счастьем, счастьем момента "Здесь и Сейчас". Тагар слушал со мной, и я знала — он улыбается, тоже. Мы дышали, его ладони на моих плечах чуть подрагивали, а в тихом, наполненном горной энергией, пространстве храма пели на разные ангельские голоса внеземные колокола. Там был Дом, в этих звуках был Дом.

 

- О чем они поют? - одними губами, боясь потревожить почти что эфемерную вуаль фантазийной действительности.

 

- О настоящем, прошлом и будущем, - в ответ, - они говорят с тобой, прислушайся.

 

Я вслушивалась и, вопреки всем моим желаниям и намерениям, колокола пели не обо мне. Они говорили о Тагаре, о том, что сердце его покрыто морозной болью, они просили согреть это сердце.

 

Но как? Хотелось спросить мне. Я ведь не принадлежу этому миру, разве что до лета, а мне так хотелось встретить лето здесь… Колокольчики не утихали и, кажется, звон их стал ещё громче, он проникал в мои сосуды, вены и с кровью разносился по телу так, что очень скоро я ощущала не физические вибрации, наполнявшие всё моё естество изнутри.

 

Я открыла глаза, лучи золотого света падали мне на протянутые руки, в моих ладонях оседала золотистая пыль, она выглядела совсем как лето, которое я не любила. Мне нужно было возвращаться домой. Здесь не было ничего принадлежащего мне, я была лишь вынужденным гостем, но никак не членом этой большой, сплочённой семьи. Даже если я и не хотела уезжать, я должна была, моя жизнь не принадлежала Тушетии, я была лишь любимой заложницей этих лиловых снегов... Я уеду. И колокольчики стихли. Неужто я приняла неправильное решение?

 

Тагар шумно вздохнул и отошёл, оставляя меня наедине со своими мыслями.

 

«Ты сильно нравишься мне, Тамара».

 

Даже сейчас? И всё ещё сейчас?

 

- Я никогда не любила так, как его, - тихо в темноту, будто оправдываясь перед молчаливыми колокольчиками.

 

И в тишине, как будто бы вторя мне, ветер игрался с обширным пространством, залетая и разгоняя золотистую пыль, которая оседала неспешно в линиях судьбы на моих раскрытых ладонях, пригревшихся на первом весеннем солнце.

 

- Будь моей, Тамара, - словно бы мы венчались в этой церкви. Тагар обошёл меня, вставая в полосу падающего бархатистого света, и проскользнул своими руками в мои пальцы, внутри них разлился свет будто бы самого Творца, - будь моей, - его чёрные локоны, освещённые солнечным бризом, позолоченные ресницы и губы, сияющие Солнцем радужки глаз, - не говорю женой, просто моей, навсегда, даже покинув меня, обещай быть моей.

 

Я смотрела внутрь его души, вглубь закрытых глаз его умиротворённых драконов. И слушала низкий трепетный голос, приправленный нотками грусти.

 

- Твоей, - сжимая родные пальцы, - обещаю.

 

Тагар кивает. Мы держимся за руки и смотрим неотрывно друг другу в глаза, соприкасаясь тёплой, шершавой после долгих морозов, кожей, передавая друг другу целую радугу чувств через тесные сплетения наших пальцев. Он облизывает сухие губы и опускает взгляд. Я делаю вдох и задерживаю дыхание, в оконный проём над алтарём залетает орёл. Огромный, с пронзительным взглядом, он смотрит на нас, раскрыв крылья, кричит зычно, разрезая своим криком тишину, срывается и улетает в свободные, вольные заоблачные просторы.

 

Это звучало, как «Аминь» Небес. Объявляю вас Единой Душой, разделённой на два физических тела.

 

Солнце заходит за тучи, и храм поглощает темнота. Я слышу, как дышит Тагар, закрыв глаза. Один крошечный шаг от моего тела до его, и сухие губы шершавые, пахнут вишней, а на вкус, как закристаллизованный цветочный мёд.

 

Не открывая глаз, шёпотом что-то на цыганском, с перекатистыми «р», которые трепещут внизу моего живота остроконечными бабочками. Тагар целуется страстно, а так страстно впервые, сжимая большими ладонями мои бока, гладя языком губы и прикусывая их, до крови, кажется. В моих ушах снова колокольный звон, а тело немеет от неги, но я чувствую его влажную шею под своими пальцами, и так я снова осознаю, что он реален, реальный, потому что от шеи тонко пахнет потом. Он существует, а кольца чёрных волос ласкают покрытые румянцем щеки. Он смазывает поцелуй и скользит мокрыми губами по щеке, до чувствительного виска, спускается на шею, за правое ухо, я ощущаю его профиль кожей, мурашками, его стоном прямо в ухо.

 

- Моя Тамара, - проговаривает, как мантру, наполняя цветом и вкусом два незатейливых слова, цвет сейчас - тёмно-бордовый, а вкус - старого, выдержанного Кагора, и мне кажется, что чрез него говорят Небеса.

 

«Твоя Тамара».

 

Слаще - только рисовать твою нагую спину, покрытую шрамами и татуировками, упиваясь едва сдерживаемыми от желания взглядами.

 

Солнце снова освещает наши головы, а мы так близко. «Спасибо», закутанное в вуаль нашего взгляда, и мы улыбаемся. Будущее в будущем, а мы здесь и сейчас, и настоящее прекраснее любого будущего. Тагар оплетает меня руками, прижимая спиной к своей сильной груди. Солнечные лучики проскальзывают меж соединения наших тел, выплескиваясь многомерными бледно-золотыми акварельными полосами. Он опускает голову на моё плечо, а я запрокидываю свою на его. Мы смеемся. Как колокольчики. Так вот оно что! Колокольчики звенели внутри наших сердец, соединенные единой пульсирующей веной Любви. На небе малиново-розовый, румяный закат. Демон пленил свою Тамару.

 

"…Ценой жестокой искупила

Она сомнения свои...

Она страдала и любила -

И рай открылся для любви!.."

 

 

 

Демон и Тамара

 

Это было в начале мае. Мы сидели на ступеньках дома, он чуть выше, а я - чуть ниже, в кольце его рук. Ветер был тёплым, вечерним, а от Тагара шёл аромат кофе и корицы, и от кожи пахло травами. Я смотрела на расцветающие горы, тронутые малиновой дымкой заката. До нас доносился невероятный запах долины, запах распускающихся цветов, готовых одарить горцев своим первым мёдом. В небе над нами парили орлы, они задерживались на уступах отвесных скал и срывались с них, падали, ловя мощными крыльями попутный ветер.

В сердце и теле царила тишина, отдающая тонкой трелью в ушах. Каждое произнесенное слово казалось запущенной в спину друг друга стрелой: известная неизвестность пугала, поэтому вслух говорить не хотелось; а попадет ли стрела в цель, зависело лишь от тебя. На губах тонким переплетеньем ароматов поздней весны отпечатался немой вопрос, который я бережно хранила в мыслях последние несколько недель. Кажется, ответ на него острым наконечником был направлен прямо в моё размякшее от горячей зимы сердце; пронзить его, раздирая на части, не составило бы и труда.

Я знала, что если приоткрою губы и выпущу на волю эту любопытную птичку, несущую на своих крыльях мой незамысловатый вопрос, с моего сердца ухнет вниз, в бездну, груз чёрной, пыльной тоски, дёгтем лежавший в недрах его. Но, выпорхнув, птичка непременно окажется поражена если не меткой остроконечной стрелой правды, то беспощадным кинжалом реальности. Этой птичке по судьбе её с самого нелепого сотворения не суждено было прожить долго, а лишь умереть, едва расправив многоцветные крылья. Я знала участь своей птички, но не могла не выпустить её на волю, потому что меня душило от невысказанности и тревоги, сдавливая горло у основания каждый раз, когда я пыталась промолчать, продлевая жизнь этой маленькой пташки ещё на один крошечный день.

- Ты будешь ждать меня? - она, полупрозрачная и трепетная, соскользнула с тёплых от солнечного света губ, развернулась в полете, чтобы окинуть моё взволнованное лицо взором крохотных чёрных глаз, и опрометью бросилась, что есть мочи, к алеющим вершинам гор. Я с грустью смотрела ей вослед.

 

Тагар не колебался ни секунды. Он крепче обнял меня, опуская голову на мой затылок.

 

- Нет, не буду, - не долетев несколько сот метров до вершины, моя птичка была подбита тонкой, но меткой стрелой и, издав удивленный возглас, пошла камнем к земле, сложив едва ли успевшие раскрыться крылья.

Я вздохнула.

Сердца, чувства, люди... умирают также, как и заданные вопросы, ответ на которые заранее печален.

Подсознательно я всегда знала этот ответ, однако догадываться и быть уверенным в чем-то — разные вещи, не так ли?

 

Воцарилась тишина. Мы оба ждали каких-то слов, каких-то объяснений, но их не было ни у меня, ни у него. Я не принадлежу Омало, а он не может ждать, ветер не ждёт. Я мечтала, что он пронесётся над медленно плывущими в вечернем благовонии облаками и поймает мою падающую птичку, излечит её раненные крылья, выкормит любовью, надеждой и обещаниями, и отпустит на свободу, когда тому придет время.

Тагар во всём был именно таким мужчиной, каким я представляла себе настоящего мужчину, во всем, кроме одного — он не остановил меня тогда, когда я так трепетно, так всецело, так жизненно важно в своей немой, обращенной к слюдяным пикам Кавказа, молитве, мечтала об этом. Моей единственной, тонкой, как паутинка, надеждой был его ответ. Честно, где-то глубоко внутри своего открывшегося ему сердца, я ждала всего лишь одно «да» среди миллиона вероятных «нет». Но я также была благодарна ему за честность, максимально болезненную, но истинную, благодарна за смерть одной маленькой птички вместо смерти одной доверчивой души. Мне будет трудно смириться с правдой, но она во сто крат лучше наивной самонадеянной, сладкой лжи.

Ветер не ждёт, ветер просто есть, и, если вдруг ты встретишься на пути его, он закружит тебя в своём вальсе так, будто ты - его единственный в целой вселенной листок, а затем полетит дальше, искать себя в других таких же жаждущих его внимания листках.

Между нами повисла тонкая вуаль грусти. Закат был красивым: малиново-розовым. Возможно, это был закат нашей долгой зимы. И ни одного рассвета. Как я буду жить вместе с ним? Как я буду жить без него? Ни один из вариантов не мог ужиться внутри меня. Тагар предоставил мне заранее невозможный выбор.

 

«Как я буду жить без тебя?» Этот вопрос висел меж нами, занесенный мечом над нашими головами. Как странно, мы столько раз говорили друг другу «Я так тебя…». В итоге все это останется лишь чувствами, похороненными в терпких, растаявших снегах Омало. Мы множество раз соприкасались телами, множество раз я рисовала его, множество раз мы сходили с ума в поцелуях. Но ни разу мы не дошли до конца. Просто, как будто это было бы слишком. Меня бы не хватило, его бы не хватило. От этого расстояние меж нами было всё теснее. Я не получила его целиком, он не получил меня целиком.

 

Я не вернусь. Почему я решила так? Почему ты выбрала Бога над своим Демоном, Тамара? Почему он не будет меня ждать?

 

Меня мучило чувство горечи. Я знаю, счастье не бывает вечным, оно в моментах. Я буду хранить в памяти эти моменты. Май пролетит быстро, скоро я буду дома.

 

Дома. Горьким эхом в моем сердце.

 

Дом ли это?

 

Не оставила ли я свой дом в чьём-то наполненном грубой нежностью сердце?

 

Где-то меж горбинкой прямого носа и глубоким, вязким чёрным зрачком пронзительно голубых глаз. Драконы живут в глазах, и умирают там же. Я видела, как в его глазах умирали дышавшие мной драконы…

 

Я не знаю, почему весна прошла так быстро, а зима тянулась вечность. Весенние деньки бежали, как скорый паровоз бежит по рельсам. Май нагрянул канонадой разгоряченного дождя. После затяжных ливней установилась жаркая и сухая погода, в степи пахло разнотравьем и немного, совсем немного, сосновым лесом. В воздухе витали ароматы свежей травы и кристальной чистоты таявших снегов, которые переполняли реки и ручьи, заливая поля и затапливая тропки, пробуждая сонную природу от глубокого безмятежного сна. Когда луна превратилась в полное янтарное яблоко, покоившееся на вершинах немеркнущих в своей мраморной белизне гор, дорога из Омало наконец-то стала открыта, и первые машины, увязая в грязи и слякоти, прошли по разбитому высокогорному серпантину.

Настала и моя очередь, собравшись с духом, облачиться в маску безразличия и, кинув последний взгляд на покрытое сочным, неземным в своей многомерной многоцветности, великолепием Омало, навсегда захлопнуть тяжелую деревянную дверь дома, наполненного моими неосуществившимися мечтами.

 

Тагар молчал, все чаще всматриваясь в даль покрытых утренним туманом степей, плотные кольца смолянисто-чёрных волос встречались с прямыми, едва ли подрагивающими, ресницами, а обвитые венами руки крепко сжимали поводья покорно склонившей голову лошади, которой неведомы были горести суеты человеческого мироздания.

Иногда мне хотелось броситься, сломя голову, сквозь эти поля, обнимая необъятность мрачных в своем величии просторов, расплакаться от переполнявших сердце чувств к каждой травиночке, к каждому камушку, к звонко журчащим ручейкам, к смогам, что непроницаемой сиреневой вуалью свисали над изумрудными степями, скрывая в своих недрах не вылитый дождь, невыплаканные слёзы маленького в своем бессилии человечка, который метался меж тем, к чему рвалось его сердце и тем, что ему казалось единственно верным, но противоречащим любой здравой логике решением. Я никогда ещё не была настолько крошечной пред ликом Божественного Замысла и Вселенской Игры. Осторожно шагая меж камней, что были сброшены миллиарды лет назад с нетерпеливых плеч горных цепей на бренную почву, я размышляла, но мои размышления неизменно прерывались мыслеобразами, которые спутывали все карты и окунали с головой в омут разрывающегося сердца, что не знало, как докричаться до моего сознания и подсознания, как заставить меня раскрыть внутренний взор и увидеть ту дорогу, по которой, может быть, и невыносимо трудно идти, но, по крайней мере, которая не будет выложена осколками моего горько рыдающего сердца и колючими останками чьего-то неизменного «люблю».

«Я не хочу уезжать», - твердил каждый микроатом моего тела, всё оно противилось разлуке с проникшими под кожу запахами Тушетии, мои глаза жадно впитывали нектар нетленных ликов природы так, будто бы боясь никогда боле не встретиться с ними.

 

- Я отвезу тебя в Тбилиси, там тебя встретят и помогут с посольством, - Тагар не смотрел мне в глаза, словно опасаясь того, что там он мог бы увидеть. Я только вздохнула, позволяя нетерпеливому ветру наполнять мои волосы запахами прибывающего лета.

 

-  Да, дай мне время попрощаться со всеми.

 

- Ты не любишь это место, Тамара, зачем долгие проводы.

 

-  Я люблю это место, - с нажимом, - просто я не принадлежу ему.

 

- Но ты принадлежишь мне, - Тагар выдохнул, качая головой. Горько. - Ты — моя Тамара, - расстреливая меня из глубины потемневших от внутреннего негодования глаз.

 

- Да, - с надеждой.

 

«Как я буду жить без тебя?» Этот вопрос стал стеной, которая выросла меж нами с тех пор. Тагар отдалился, я отдалилась, мы готовили себя к расставанию. Не будет, как было, так ведь?

 

Зачем я уезжаю? Думалось мне. Зачем я уезжаю?

 

В этом нет никакого смысла.

 

- В этом нет никакого смысла, - повторяла я вслух.

 

Тагар вёз меня не по трассе, а по перевалам, на лошади, по своей Дороге Жизни. Так необычно, весь путь я ощущала его дыхание на своем затылке. Вокруг всё цвело и облака были мягкими, пушистыми, белёсыми на фоне синевы небосвода. Я прижималась к его телу шесть часов подряд, пока мы ехали, не обмолвившись ни словом. Трудно было улавливать невероятные красоты природы вокруг, трудно восхищаться причудливыми маковыми полями и незатейливыми и нежными в своей простоте подсолнухами, что терпеливо ждали прикосновений солнца, чтобы прильнуть к его теплоте всем своим существом. Мне в спину стучало рваным ритмом единственное имеющее значение сердце, больно ударяясь о мои лопатки. Хотелось задержать дыхание, чтобы чувствовать только это сердцебиение, задержать дыхание и больше не дышать никогда, чтобы во всей Вселенной остались лишь его пульсирующие удары в спину, и в этой пустоте, вакууме, обрести знание о том, что он жив.

Держась руками за седло, я старалась подобрать слова, которые могли бы заставить обоих нас изменить горькое решение, но бешено бившееся мне в спину сердце просило молчать, «тук-тук», «тук-тук», и я глупо продолжала проникаться лимонно-жёлтыми лепестками подсолнухов и не думать. Не думать. Ни о чём не думать. И приходилось до онемения стискивать луку седла, чтобы не коснуться кончиками пальцев широких, покрытых ранами, ладоней.

Хотелось расплакаться, чтобы не видеть родных до боли пейзажей, чтобы плотная пелена слёз надолго скрыла от меня суровые и, в то же время, искренние в своем величии, горы. Но даже этого позволить себе я не могла.

Тагар не предлагал мне решений, только обиженно молчал, напоминая этим о неверно сделанном мною выборе. И гордость его не позволяла попросить остаться, а мне, возможно, всего лишь нужно было услышать эту просьбу. Потому что пока он молчал, не было ни единой гарантии того, что этот холодный высокогорный ветер и вправду мечтает потерять свободу ради крошечного влюбленного листочка. Возможно, его свобода стоила дороже, чем предложенная мною душа…

Терзаемая отчаяньем и сомнениями, я не заметила, как дорога резко изменилась и вместо насыщенных бриллиантовым сияньем пиков вершин меня встречали охрового цвета холмы. Значит таков конец у этой зимы. И только орлы продолжали срываться с горных хребтов, и колокольный звон переливался где-то вдали. И я никак не могла поверить. И правда отпустишь? Позволишь уйти?

А он даже не прощался.

 

- Никогда не возвращайся в Омало, Тамара, - и прежде, чем он развернул лошадь, я видела слёзы, блеснувшие в его глазах. Упрямый, невыносимый цыган!

 

- Я никогда не вернусь! — сквозь комок, стоявший в горле, крича в пустую даль.

 

"...И вновь остался он, надменный,

Один, как прежде, во Вселенной

Без упованья и любви!.."

 

***

Не было ничего горче такого быстрого расставания. Я не была готова терять его, я не была готова к этой жизни в одиночку. Видит Бог, как немыслимо я влюбилась в этого мужчину, он стал моим солнцем, которое светило в самую чёрную ночь. Без него стало темно, свет померк. Я ощущала себя опустошённой, растерянной. Вновь обретенный смысл существования начал понемногу ускользать от меня прочь. Я бежала по грубой, разбитой дороге в гору, обратно, не меньше часа, прежде, чем полностью осознала тот факт, что Тагар не вернётся. Сражённая пониманием этого в самое сердце, я рухнула отрешённо на сухую жёлтую землю и беззащитно расплакалась; но безответны были иссушенные холмы, и только тёплый полуденный ветер трепал мои беспорядочно размётанные по плечам волосы. Солнце золотилось на бледно-голубых небесах и ни единого звука не долетало до меня, отрешённой от мира в своем внутреннем плаче.

 

В Тбилиси мне помогли выехать из Грузии в Российском Посольстве, и я улетела домой. Домой. Моего дома больше не было там, куда я летела. Сердце готово было разорваться от боли. Зачем я уехала? Почему обещала не вернуться?

Мне было хорошо в своей квартире, уютно спать под махровым одеялом, слушать жужжание транспорта за окном, наблюдать за тем, как быстро вода закипает в чайнике, и как от пара запотевают стеклопакеты c видом на оживлённую загазованную трассу. Мне даже нравилась обыкновенная утренняя семейная суета, в которой все куда-то спешили, на ходу глотая наспех сваренный кофе и попутно отвечая на ранние рабочие звонки. Казалось, что я – единственный тихий оазис в волнах бушующего шторма ежедневной рутины мегаполиса. Поднявшись ещё затемно, я готовила завтрак и до рассвета делала карандашом крохотные наброски, которые позволяли не забыть ускользающие воспоминания. Вскоре, столь живо видимые мною картины, пропадут из памяти, моменты сотрутся, а я мечтала не забывать, вычерчивая на тонированной бумаге белоснежным карандашом острые пики Кавказа.

Я не была убита или подавлена, первая волна раздирающей душу грусти прошла, и я спокойно, хоть и немного безучастно, проживала свою жизнь. Стараясь делать всё механически, не задумываясь, я давала своему сердцу и телу пространство для обыденности. Иногда, месяцы, проведенные в Тушетии, казались лишь долгим, красочным сном. У меня не осталось ничего, напоминавшего о Тагаре, разве что висевший на стуле в комнате свитер, который я изредка гладила холодными пальцами.

Июль подходил к концу, когда анестезия безучастности прошла. Я будто бы вдохнула полной грудью, вынырнув из океана безразличия, в котором сама себя утопила. Вдруг, я осознала, что мне как-то нужно продолжать жить, другой жизнью, без тех чувств, а их спрятать в далёкий чулан своего сердца. Но, как бы яростно я ни старалась запрятать их, они вырывались на свободу.

Я была потеряна, я потеряла себя, оставила там, в своей первой картине, в Омало. Зачем я вернулась? Ничего не радовало меня в городе. Мне вдруг стало невероятно тесно среди каменных джунглей, я никогда ещё не задыхалась так сильно, как сейчас.

Общее неприкрытое любопытство особенно сильно придавливало меня своим нескончаемым весом вопросов. Начиная от редких телерепортеров, которые временами ловили меня на улице по пути на работу, и заканчивая самыми близкими родственниками, - все мечтали побывать в глубинах моей памяти, моего мозга, моей души; каждый стремился прожить мою зиму по-своему и всё новые и новые вопросы постепенно создавали вкупе чью-то чужую историю страха, одиночества и лишений.

Я только усмехалась и не пыталась их переубеждать. Ведь что я могла рассказать такого, что они хотели бы услышать? Ответьте же мне! Что я могла рассказать? Что мне спас жизнь цыган, который чувствовал космос и мог лечить прикосновениями. Что я спасла его, победив свои страхи и сомнения. Что я распахнула свое сердце настолько, насколько только могла, и он и сейчас незримо был во мне, частью своего существа, своими запахами и моими мыслями о нём. Что я скажу им? Мама, я хочу жить в горах, в нищете, в холоде и лишениях, я хочу любить своего мужчину до тех пор, пока Вселенная позволит мне, я хочу быть его музой, хочу, чтобы он был моим вдохновением, я хочу познать весь его мир; я продала свою душу Демону, которого так трепетно выписывал Врубель, моя Тамара умирает без него, он стал моим лекарством и без него я рассыплюсь мрачным прахом по земле этого города. Скажу ли я так? Нет, не скажу. Я слишком слаба, чтобы победить мою внутреннюю сущность, полную страхов, сомнений и предрассудков. Я не свободный ветер, а всего лишь часто повторяющиеся аккорды в нотах его беспрестанного вальса. Я слишком слаба, прости меня, Тагар.

Каждую ночь мне снился родной образ, который я оставила в горах Грузии, каждую ночь я молила Бога о том, чтобы мне, глупой мышке, дали второй шанс. Ещё один шанс, пожалуйста, ещё один шанс!

Как снег на голову свалилась новость о ежегодном корпоративе в Тбилиси. Я не могла ехать, я не могла не ехать. Одна лишь мысль о том, чтобы вернуться бросала меня в дрожь. По правде говоря, я боялась уехать и больше никогда не вернуться не в Грузию, а из неё…

Коллеги превратно поняли мои слёзы, выплаканные тайком ото всех в пустом конференц-зале прямо после объявления о путешествии. Ухаживавший за мной старший менеджер и вовсе решил, что из-за сильной душевной травмы, связанной с этим городом, мне противопоказано даже думать о нём. Люди… Любящие судить обо всем по обёртке. И пусть бы даже суждения их не несут никакого злого умысла, языки разносят высказанные кем-то предположения (и принятые широкими массами за истину) и судачат о них, перемалывая в сущий прах. Старшего менеджера (так не кстати любившего примыкать в широким массам в своих размышлениях об истине) звали Кирилл, он был не особо солидным, но миловидным и добродушным мужчиной, который как мог оберегал меня и заботился. Мне очень нравился этот тёплый человек, но от его заботы было тошно.

У меня не осталось ни единого напоминания о Тагаре, кроме грязно-розового свитера и медленно выветривающегося запаха мёда с табаком. Что если я не выдержу всех этих чувств и умру от горя прямо там, ловя раскрытыми глазами снежинки. Мысль о том, что все будет также, но уже как было не будет, раздавливала меня под пятой безысходности. Грузия по-прежнему останется могущественным прибежищем ветра, резвящегося средь зеленеющих холмов и остроснежных горных вершин; только каково в этом урагане место хрупкого прошлогоднего листочка?

 

Мы рождаемся, чтобы умереть. «Какая у тебя цель. В жизни?» Умереть. И это не пессимизм. От момента, когда мои глаза впервые увидели земной свет и до момента, когда они навсегда для него закроются, пройдет всего лишь несколько десятков лет и зим. Наша жизнь скоротечна и бессмысленна в рамках величия Галактик и Космосов. Растрачивая себя на обыденности и следуя предписаниям кодексов общественных норм и устоев, мы упускаем шанс познать истину, скрытую в познании себя. И мне не обязательно, сосредоточив взор на межбровии, парить в вечной медитации где-то среди ледяных пустыней Гималаев, чтобы познать Бога.

Бог в Его глазах. От тонких взглядов, до соприкосновений шершавой после мороза кожи, от тихого дыхания по ночам до бешеного сердцебиения в спину - Бог в нем. Всё, что он чувствует ради меня и всё, что я чувствую ради него - Бог. Каждая мысль, каждое произнесённое и немое слово - Бог. Каждое желание, высказанное и невысказанное - Бог. И мы, создающие новую Вселенную меж скрещенных ладоней… Переполненные Богом, которому мало места в груди, который останавливает сердца, замедляет биение и выливается тёплыми, солёными слезами из неотрывно поглощающих взгляды друг друга глаз.

Я родилась, чтобы умереть. Поставив цели и осуществив их, удостоившись статусов и почестей, построив семью и проводив в добрый путь младшее поколение, я родилась, чтобы умереть. Но, о, Всевышний! Я уже испытала смерть, будучи живой, и смерть боле не страшила меня. В мире так много любви, о которой говорят и так мало любви, которую чувствуют. Любовь проходит новым утром, а, может, в новом году, в любом случае, смерть прерывает любовь. Что за нонсенс, должно быть, эта самая ваша любовь, раз ее может прервать обыденная, столь малозначительная смерть!

Бог есть любовь.

Любовь… нетленная и неподвластная веянию смерти. И если драконы обитают меж радужкой и зрачком, то лишь потому, что в зрачке обитает Бог. И одному ему, Творцу, ведомо, что я испытываю, когда Бог во мне и Бог в нем встречаются в пересечениях мимолётных взглядов.

Моё тело рождено, чтобы умереть, но мои глаза будут жить вечности, вне времени и пространства столько, сколько будет существовать Господь и сколь долго в своей бесконечности будет он существовать, столь же долго будут жить глаза Его, наполненные Богом.

Любовь не имеет преград, и не страшится смерти, и, если я хочу любить Бога, я буду любить его в глазах своего мужчины. И меж нами не посмеет встать ничто земное, ничто небесное, ничто и никогда…

***

Кирилл, в крайне приподнятом расположении духа, сидел со мной в самолете, скрестив ноги, напевая какую-то незатейливую песенку и перелистывал бортовой журнал, пока я отрешённо смотрела в иллюминатор.

Темнело, а горы внизу были будто бы нарисованными или из фильма, фильма о моей жизни. Я видела поля, покрытые последними пёстрыми цветами, я видела снег, и снег действовал на меня, как катализатор воспоминаний. Прижавшись к окну, я тихо возрождала в памяти картины, наполненные незабываемым шармом аутентичности. Другая планета, за границей разумного, вне граней осознаваемого мира. Зачем я уехала? Почему он отпустил меня? Прошло уже столько месяцев, и зима в Омало казалась болезненным, незаживающим сном, в то же время сном прекрасным и сказочным, будто бы и не из моей жизни вовсе. Правую руку ломило на перепады высот, и я улыбалась, прижимая ее к груди. Игрушечные, слишком маленькие и слишком разноцветные, горы всецело поглотили меня, внутри вспыхивали фейерверки так и не ушедших в прошлое воспоминаний. Сквозь пелену туманной дымки забвения перед глазами я боялась. Боялась на все деньги, что у меня были нанять водителя-смельчака и по полузамёрзшей, смертельно-опасной трассе уехать в недра оставленного мною сердца — в Омало. Я хотела вернуть своё сердце, и моя решительность пугала меня. Еще больше я боялась ветра, который уже давно позабыл о своём полупрозрачном потрёпанном листочке, которого он закружил в страстном танце холодного октября. Что если ветра и вовсе больше нет в тех краях? Чувствуя, что утопаю в накрывающих меня разрушительных шквалистых волнах мыслей (словно бы я была одиноким маяком на краю скалистого утеса), я позволила полупрозрачным солёным каплям сорваться с полуопущенных ресниц. «Поплачь и боль уйдёт» , - говорил Тагар. Но сколь много слёз надо выплакать, чтобы ушла боль отсутствия твоих бесконечных тёмно-голубых глаз?

 

- Тома, - как пушечный выстрел в непоколебимой звуками гавани моего внутреннего диалога, и, ох, как я ненавидела это сокращение своего имени! - Может быть, ты хочешь поговорить об этом? - Кирилл отложил журнал в сторону, всё его лицо было преисполнено искренней заботы и участия, -Расскажи мне, тебе станет легче, я всё готов выслушать!

 

- Я не Тома, меня зовут Тамара, - слишком резко ответила я, и, смягчившись, добавила, дотрагиваясь до его плеча в знак примирения, – прости, я действительно не хочу об этом говорить.

 

- Ладно, я понимаю, извини, - он расстроенно улыбнулся и отвернулся, отрешённо рассматривая пейзажи по ту сторону салона. В его взгляде я видела потерянные от безответной любви глаза прекрасной Таты. И даже по ней скучало моё мягкое сердце, бившееся запредельно часто от вида погружающихся в беспросветность ночных Небес гор.

 

Воздух в Тбилиси пах уходящим летом, запах похожий на самый конец моего горестного мая. Зеленоватые холмы, бурое небо, фонари, много грузин, таксисты, предлагавшие свои услуги, красивые девушки, очаровательные глазастые детишки. Слишком реально, всё слишком реально, гораздо реальнее чернокудрого ветра, что бушевал в заброшенных цивилизацией горах Кавказа. Сам воздух и тишина его давили на моё восприятие реальности. Я как будто начала уходить мысленно туда, теряя нить настоящего, стирая сама для себя грань существующего и грань безумного, растворившегося в реке времен. Мне чудились голоса Зарины, Таты, Мигеля. И в темноте убаюкивающей карнизы домов ночи, я отчётливо слышала низкий, чуть хрипловатый голос Тагара, поющий о свободе. Близко. Сводяще с ума. Как не позволить сердцу разлететься на осколки воспоминаний?

***

Наш водитель всматривается покрасневшими глазами в шоссе, качает головой в такт заунывной мелодии, льющейся из динамиков, и мне ничего не остается боле, кроме как впускать в душу целительные флюиды горячо любимой мною Грузии.

Медленное течение Куры, в ней светлячками – отражение неспящего города; чопорные фонари, окаймляющие набережную, мигающие рекламные щиты и вывески баров; изредка пробивающийся из-под плотного покрывала вишнёво-бурых облаков серп молоденькой луны. Мимо проносятся набитые людьми маршрутки, вперемешку с дорогими иномарками и совсем изношенными советскими «Шестёрками» и «Жигули»; кто-то разрывает поток машин, яростно обгоняя его на спортивном двухколесном, а кто-то неспешно крутит педали большеколёсного велосипеда, прижимаясь к обочине и привлекая внимание бредущих по мощёному тротуару людей, которые, остановившись у очередного фонаря, делают фотографии необычайно грозного неба.

Кирилл неожиданно толкает меня в бок, побуждая вылезти из автобуса, в котором нас привезли в роскошный ресторан национальной кухни в самом центре Тбилиси.

Я скидываю куртку и вздрагиваю от не по-октябрьски холодного ветра. Лёгкое шифоновое розовое платье и светлые «лодочки» создают образ нежности, невинности, как отмечает Кирилл; по мне же я выгляжу беззащитным ребенком, готовым вот-вот потерять самообладание вместе с нависающим над вершинами тёмных холмов небом.

Ресторан окнами выходит прямо на площадь, с которой чётко просматриваются крохотные домики с верандами, фуникулёр к крепости Нарикала и величественная Матушка Грузия, оберегающая весь грузинский народ своей силой и женственной добротой. Я наслаждаюсь происходящим, я наслаждаюсь каждой миллисекундой, проведенной здесь. На этой же площади, только чуть дальше, я впервые встретила Тагара. Он стоял там; так самозабвенно в своём тихо одиночестве смотря в чёрное, радушно распахнутое для его раздумий небо, с которого падали первые робкие снежинки.

 

- Смотрите, снег пошел! - крикнул кто-то за столом, отвлекаясь от текущего рекой вина и ароматных, полных приправ и специй яств.

 

Я оживилась и, покинув место всеобщего наслаждения, подошла к деревянному балкону. И правда, с буро-лилового неба мерно, неспешно скатывались маленькие снежинки, они падали, не торопясь, наслаждаясь моментом, становясь холодными прозрачными каплями на белых резных перилах. Всё больше и больше, пока, наконец, они не стали бесформенными пушистыми хлопьями, мерцающими на фоне неудовлетворённо разверзающегося неба. Я, не моргая, следила за их танцем.

 

Я видела его впервые таким. Обнажённым и раскрытым. В этой холщовой рубахе, с красными от мороза костяшками пальцев, в разношенных высоких сапогах, штанах, что не скрывали его красивых длинных ног. Кольца его чёрных кудрей безжалостно трепал ветер, а длинные ресницы подрагивали в такт биения его страстного сердца.

 

- Тамара, у тебя плохие воспоминания? - мой учтивый коллега появился рядом со мной на балконе, держа в руках бокал с водой. А у меня в голове не было воспоминаний, только чувства. И ледяной ветер, смешанный со снегопадом, обжигал мои нагие плечи и ранил лицо, но я упрямо впивалась покрасневшими пальцами в перила, позволяя этому осеннему бурану проникать мне под кожу, выдувая накопившуюся за лето печаль.

 

Я отрешенно, будто не чувствуя холода, смотрела на танец снежинок, и мне казалось, что на ступеньках на площади стоит Он. В точно такой же холщовой рубахе, в тех же штанах и сапогах, эти прекрасные кудри развеваются на ветру, и он смотрит, смотрит потухшими глазами в раскрытый космос.

Я помнила прикосновения сухих тёплых губ к своему лицу и телу... Я помнила сильные руки и биение сердца подле моего, помнила, как близко он может быть, заглядывая в мои глаза своими. Темно. Страстно. Шепча на ухо что-то на цыганском, касаясь нежной кожи своим шёпотом. Болезненно. Как он мог сжимать свои руки, оплетая меня родным теплом, когда мы спали. И бесшумное дыхание в затылок. Я знала его родинки на лице, шрамы на спине, каждый из них под своими пальцами, я знала запах его мёда и аромат его табака. Он знал мою душу. Вечность. "Будь моей, Тамара". И я была его до последней капли.

Только ты умел слышать мою душу! Эта жизнь скоротечна, так почему я и её должна проводить вдали от тебя?! Почему ты упрям, почему я так слаба? Нам, Человекам, отпущено столь мало лет, я хочу измерить их Вечностью, поделённой на двоих дыханием наших сердец. Я хочу согреть его холодное сердце. Я твоя. И венчавшие нас Небеса тому молчаливые свидетели.

 

- Я вас покину, прости, - так и не приняв бокал из рук тяжело вздыхавшего Кирила, я подхватила не сданную в гардероб куртку и вышла прочь, прямо в разверзнутый снегопад, чтобы лицом к лицу встретиться с истосковавшейся по мне зимой.

 

- Тома, Тамара, постой, я с тобой! - непутёвый ухажёр вылетел следом, впопыхах надевая свою смешную кепку и натягивая чёрное валяное пальто.

 

На улице было холодно, даже морозно. Фонари бросали чудные бархатисто-золотистые тени на мощёную камнем мостовую, а снежинки кружили и кружили, и я... смотрела на то самое место, где год назад стоял мой воображаемый цыган. Черты лица такие родные: горбинка у основания носа, раскосые глаза, в которых всё, просто всё; тонкие узловатые пальцы и широкие ладони, сильная гибкая спина, девятнадцать хрупких серебряных колец в ухе, губы в форме лука, тёмные, тёплые. Я улыбаюсь своему видению.

- Как тебе Грузия? - незамысловатый вопрос, чтобы отвлечь саму себя от навязчивых мыслевидений.

Кирилл смотрит на меня из-под козырька своей старомодной кепи и щурится от завывания голодного осеннего ветра, что кидает в лицо тонкие острые снежинки.

- Я ожидал, что она встретит нас теплее, -посмеивается, - но, честно говоря, я толком ничего не увидел еще, - хмыкает и прячет озябшие руки в карманы.

Тбилиси продолжает класть свои вековые чары, воздух всё пахнет далёкими горами и свободой, чьи-то беседы вплетаются в единую нить уличной мелодии, которая тихо гремит своими мелодичным раскатами и утягивает тебя куда-то вдаль, прочь от реальности, в сердце магического города, что прячет свое волшебство между витыми узорами деревянных балкончиков и узких желтых бусин черношёрстых котов, бросающих острые взгляды в темноте.

- Я покажу тебе Тбилиси, -мягко улыбаюсь своему коллеге и увожу его за собой прочь, в горячую ночную стужу, болезненно, словно Русалочка, ступая по земле, впитавшей в себя мое сердце.

Кирилл воодушевлен, он забывает о холоде и снегопаде, достает телефон и делает сотни продуманных снимков, восторженно, словно ребенок, внимая моим рассказам о разных улочках и дворах. Во мгле едва освещенных литыми фонарями подворотен нам изредка попадаются сухие бабушки в пестрых вязаных платках, из-под которых не по-старушечьи ясно сверкают темные добрые глаза. На протянутых меж соседних домов верёвках висят так и не досохшие простыни, колышущиеся на осеннем ветру. Пожухшие ветви плюща разбросали свои всеведущие лапы по стареньким выцветшим домишкам с широкими оконными рамами. Пышный, оранжево-медный диск луны неспешно плывет по ночному буйному небу, то появляясь, то пропадая в воюющих меж собою облаках.

Нет, Тушетия не такая, Омало не такое, но дух, пропитывающий всю Грузию своей терпкой аутентичностью, своей тихой, глубокой страстью, холодной стойкостью, раскрытой честностью, свободой, бунтом, дух - он пребывает в каждой частичке Грузии, и даже здесь, среди покрытых первыми снежинками черепичных крыш, я чувствую, как мое сердце отбивает с каждым ударом такт не умолкающего гимна грузинской Вечности.

Кирилл так увлечен, что мы не замечаем, как ночь сменяется тихим, ясным рассветом. Мы находим себя в кафетерии рядом с автобусной станцией, солнце еще не осветило горизонт и только звезды пропадают на небосводе, словно мыльные пузырьки, полопавшиеся на воде. Усталость отбирает все мысли, мое скорбящее сознание успокаивается, а изнеможенное от ночной прогулки тело благодарно принимает щедрый богатый аромат кофе по-турецки, пробуждая каждую клеточку к новому дню.

Мой коллега листает на телефоне сделанные за время ночного рандеву фото, улыбается, счастливый. Его счастливое лицо делает менее чуточку радостнее. Я прячу свою улыбку за крохотной чашечкой кофе.

- Эта ночь стоила того, - тихо сообщает он, - и я рад, что у нас еще есть несколько дней, чтобы насладиться этим городом. Ни в жизни бы не подумал, что буду в таком восторге! - вдруг он хмурится, - Но ты, Тамара, разве к тебе здесь не приходят все эти, - он жестикулирует руками в воздухе, сталкивая на пол подставку с салфетками, - воспоминания?

Я наклоняюсь, чтобы поднять распластавшиеся по кафельному полу серые кусочки бумаги. Так я выгадываю несколько секунд, чтобы собраться духом и не сболтнуть лишнего.

- Приходят, - честно отвечаю, ставя салфетницу на стол и поглядывая на пару занятых рядом с нами столов, - я скучала по этим местам, - смотря в раскрытые ладони, неохотно признаюсь ему.

Слышу, как рядом о чем-то спорят трое мужчин на повышенных тонах. Фоном мне что-то говорит Кирилл, но я почему-то сосредоточена на слегка крикливом грубоватом говоре и мне требуется еще где-то половина минуты, чтобы понять почему же я все-таки вслушиваюсь в их незнакомую, агрессивную речь.

-... съездить? - Кирилл допивает свой остывший кофе и косится на размахивающих руками мужчин в теплых вязаных свитерах и небрежно накинутых кожанках потертого грязно-коричневого цвета.

«Омало» - твердит низкий голос с хрипотцой, «Омало!» - возмущается скрипучий, пожилой голос, «Омало...» - неуверенно потягивает гнусавый баритон.

- Омало? - тихо повторяю про себя я и изо всех сил сдерживаю всколыхнувшееся в порыве нетерпения сердце.

Кирилл просит счет и мы, расплатившись, выходим на улицу, что встречает нас туманным светлым утром, с запахами гари и бензина. Я медлю, неспешно делая свои размеренные шаги от кафе. «Тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь...»

- Поедем в отель, спать, - Кирилл сладко потягивается и вопросительно смотрит на задумчивую меня.

- Мне кажется, - тяну, нерешительно, - что я оставила на столе бумажник, - поднимаю пугающе решительный взгляд на помятого, но такого счастливого коллегу, - подожди меня здесь, я вернусь через минутку.

Знаешь, Тамара прошла восемь километров в метель, на грани смерти, на грани вечности, Тамара позволила своему недоверчивому сердцу, полному предрассудков, раскрыться, Тамара наконец-то обрела понимание наполненности и Времени, Тамара нашла Бога, которого всегда искала не там. Неужто теперь Тамара позволит себе снова стать безбожной, серой, прозрачной каплей обыденности на карте океана истории?

- Извините, Вы, - медлю и кусаю нижнюю губу, - вели разговор про Омало? - мое появление подле стола споривших мужчин моментально заставило их замолчать и перевести свои пронзающие, словно иглы взгляды на мою закутанную в длинную куртку фигуру. Видя затянувшуюся паузу непонимания, я продолжила. - Можете ли Вы отвезти меня туда?

Один из мужчин сразу же что-то произносит другим по-грузински и смеется.

- Вот, Гоги, погляди, ищо одна аванутристка! - и глаза у него игривые, как будто бы в тепло-шоколадных зрачках плескается ром, эти смешные, озорные глаза делают его угловатое, покрытое глубокими редкими морщинами лицо чуть приветливее.

Немногочисленные посетители кафе изредка поворачивают свои любопытные головы в направлении шумного стола, неодобрительно косясь на белолицыю иностранку.

Названный Гоги, стучит большими пальцами по столу, будто размышляя о чем. А на улице солнце светит ярко, врываясь пыльными лучами в широкие, дребезжащие окна заведения, красивая музыка по радио играет где-то на заднем фоне, запахи, запахи. Кофе, крашеное дерево, табак, ель, бензин и снова кофе – мешаются, немеют под кожей, замедляют сердцебиение. Это все как будто бы не из жизни этой, не из этого мира, это — отголоски давно прожитых дней, утекших в реку Времени воспоминаний. А у Всевышнего Времени нет, и в такие моменты мне кажется, будто стою у Его порога, всегда только у порога, слишком робкая, чтобы зайти. Жизни за жизнями, тысячи и тысячи лет, захожу на порог и стою, ни разу еще не решившись войти, хоть и двери нет и врата открыты. Но я хорошо знаю это чувство Бесконечности, которое плещется на Его пороге, там я его и вкушаю, там я оживляю свое мертвое сердце, оттуда я черпаю силы. И картинки проносятся перед глазами, пока солнечная пыль в громовой тишине парит на уровне глаз, слепит слегка своей яркостью. Нет, это не земная реальность, в ней не чувствуешь. В ней мысли, мысли, бушующими потоками затапливают весь земной шар, и правда, древние ведь говорили о потопе, мы затоплены, по самое небо — мыслями, желаниями, действиями. На поверхности нет места чувствам, потому что чувств не осталось, люди не чувствуют друг друга глазами, они не умеют, им надо щупать руками, втягивать носами запахи, пробовать на вкус, перемалывая кости. Ныряешь в этот океан и как из него выплыть? Мы научились дышать под водой, как будто бы забыв, что без кислорода погибнем. О эти упоительные жизни, прожитые в галлюцинации острой гипоксии сознания! А мне так хотелось снова вспомнить как дышать, выплыть на поверхность... Но что там, на поверхности? Если вся жизнь здесь, в недрах океана, на глубине, без света, без солнца, без воздуха, жизнь, которую принято называть реальностью. Возможно, только возможно, в этой жизни я вдруг начала захлебываться. На поверхности мне нет еще места, но и здесь, в глухой затопленности бытия мне начало становиться душно. Что сделать, чтобы переступить порог? Что сделать, чтобы выплыть на поверхность, на ослепительно сияющее солнце? Следовать своему...сердцу?

Внезапно пыль перестала парить в воздухе, солнце зашло за тучу и кафе погрузилось в шумную мрачную темноту, время снова набрало свой темп. Гоги поднял на меня свои глубокие глаза, чуть тронутые задумчивостью лет.

- Пойедем, - тихо, вкрадчиво произнес он, - но если не пройедем, барышня, - развел руками, - значит так тому и быть.

«Так тому и быть» - эхом в голове. Путь Всевышнего известен только ему самому, а мы... мы лишь искры, вспыхивающие на Пути, непонятном и неподвластном затуманенному желаниями и стремлениями разуму.

Горы, горы, горы. Горы вдали, утопающие в утреннем тумане, горы вблизи — четкие, грубые, яркие, впивающиеся своими острыми образами и дроблеными изгибами в сияющее, молочное небо. Все горит, словно пожар, всполохами вспыхивая между проносящимися, сменяющими друг друга картинками, середина осени, наполняясь красками, пышет страстью, присущей только этим надменным, мудрым, самоуверенным горам. Какая-то незамысловатая музыка, где слова рифмуются в смешные пары «луна-она», странно ложится на образы горделиво опоясанных ало-рыжими листьями гор. В моем сердце нет желаний. Нет сомнений.

Одинокая табличка «Ахмета» на повороте и мы съезжаем с трассы, голая грунтовка встречает глубокими лужами, грязью и слякотью. Гоги не спрашивает, что забыла я в столь отдаленном регионе в столь опасное время, когда официально трасса уже закрыта. Первый поворот серпантина и мое сердце бьется неровным пульсом в горле — под нами, крошечными точками, окруженными невероятно величественными бордово-оранжевыми, изумрудно-лазурными, черно-белыми стенами горных хребтов, - простираются уступы, скалы, обрывы, уводящие в холодное небытие. И мы, едем по самой кромке этого небытия, виляя и петляя, соскальзывая на грязной, размытой дождями почве, ухая в дыры луж, наполненных мутной водой и свалившимися с гор камнями. Я лишь испуганно кошусь на сурово-стойкое, сосредоточенное лицо мужчины и вжимаюсь в кресло настолько, чтобы не видеть ковром ниспадающие вниз скальные обрывы. Гоги молчит, а по радио надрывается грузинская певица, распевая песни на-русском, тучи сгущают краски ущелья, по которому мы неспешно скачем по ухабам. Впереди — мрачный, глубоко-синий цвет, предвестник скорой бури.

- Дождь будет? - слабым голосом интересуюсь я.

- Можит, - кратко отвечает мой проводник, не сводя своего орлиного взгляда с дороги. И только через несколько абсолютно тихих минут добавляет, - в дождь нэ пойедем.

Изредка солнце пробивается сквозь плотную угрюмую пелену туч, ветер воет, протяжно. Мы падаем в очередную лужу, ухаем вниз так, что я подскакиваю на сиденье и больно бьюсь затылком о ручку около окна. Гоги только хмыкает, не повернувшись на меня, и я, замечая, что не пристегнута, хмурюсь, только сейчас поняв свою глупую оплошность. Хоть Омало и будоражит меня, как и прежде, но чувства совсем другие, потому что, наверное, с каждым новым поворотом мне все больше и больше чудится, что не будет, как было, что счастье, запечатанное в моменте, там и остается, если промедлить и не протянуть к нему руку. Все прошлое безвозвратно в прошлом, от которого остаются только ниточки горьких сожалений. Я оставалась в прошлом вместе с полной грудью воспоминаний, будто все мои легкие поросли полевыми травами, а в сердце бился пульсациями нетленный алый диск полной луны и темные, теплые глаза василькового цвета мешались в этих воспоминаниях с бледно-вишневыми губами со вкусом меда и табака...

Бух!

И только пыль томится в воздухе.

Пыль, смешанная с отдаленным скрипом железа, скрежетом. И дыхание, короткое, рваное, но как будто бы медленное, пропитанное запахом гари и дыма. И сердце глухими, оглушающими ударами пульсирует в ушах. Пальцы побелели, сжимающие что-то мягкое, холодное. Я все еще помню, как дышать, очень коротко, очень медленно, отчаянно. И в глаза мне прожектором бьет луч солнца, и пыль, пыль, пыль летает везде, куда только могу упереться взглядом. А вершины вокруг совсем не снежные, нет, все черно-алые, горячие, лишь на самых макушках тронутые кричащей белизной. И нет, жизнь не проносится перед глазами. Только пыль и ничего больше. Пыль и тишина, хотя множество звуков вокруг. Чьи-то любопытные глаза, что то и дело заглядывают в полные пыли лучи. Много глаз и ни одних знакомых. Воспоминания даже не настигают врасплох, да и нет их, я тону все глубже, на самое дно. На самое дно, где лопатками бьюсь о жесткий песок, удар, что выбивает из меня смешок, смех. Я на дне мира, что может быть смешнее, и только лучи продолжают гореть ярко-ярко, наполняя все пространство вокруг меня пылью. И я умею парить среди миллиардов атомов пыли, смешанных с атомами воды, соленой, холодной. Возможно, я провалюсь сквозь разверзающуюся землю, и упаду с неба прямо на кричащие своей ультрамариновой белизной вершины. Так тихо, только лязг и скрежет где-то вдали, рвущий мою тишину на части. И горы, горы, целуются с небесами, покрываясь перламутровой, шипящей пылью.

Круг замкнулся. Мой круг завершен. Сансара выплюнула меня прочь, откатываясь и с грохотом падая куда-то в бездну, раскалываясь, словно хрустальная, на миллиарды крошечных осколков. Я резко вдохнула, глубоко и часто дыша. Воздух был неестественно сладким, вкусным, реальным. Время опять набрало свой бег, опять, быстро. Сансара выплюнула меня беспощадно, раздирая в кровь колени и локти, отдаваясь тупой болью в едва ли зажившей правой руке, наполняя легкие горящей субстанцией «настоящего». Земля под руками мягкая, грязная, под подушечками пальцев изредка проскальзывает теплая трава и светило кладет ласковые рыжие тени на испачканные ладони. Дыхание успокаивается. Вокруг, во все стороны, тянется тонкой, прозрачной струйкой дыма серпантин дороги, ведущей в Омало. Птицы радостно напевают свой гимн восхваления Всевышнему, каждая клеточка пространства выглядит сотой, наполненной Им. Раздробленные на соты, миры, сходящиеся в точке «сейчас», едины в Его величии, в Его могуществе, в Его любви.

Больно быть выкинутой из привычной системы, из Системы, больно вдруг начинать учиться пользоваться дыханием, когда тысячи лет вдыхал угасающим сознанием мутные океанские воды.

-... в порядке, - приглушенные голоса становятся громче, - никаких повреждений, все обошлось.

Перед моими глазами проплывает знакомый образ, но я не сразу могу его вспомнить. Чуть сутулая спина, широкие плечи, седина на висках, холодные серые глаза, в которых отражается небо прямо перед моим лицом. Я чувствую, что губы трогает улыбка, как будто через силу, но я улыбаюсь.

В горах своя жизнь, свое время, своя реальность. Птицы щебечут на все голоса; темно-сизые, будто стая улетающих уток, тучи расступаются, пропуская вперед резвые, острые лучи солнца, что орошают своим мягким теплом остывающую на ночь землю. И воздух — холодный уже, я чувствую в нем снег, я чувствую в нем запах поленьев, горящих в камине, я чувствую запахи тлеющей сосны и красок, в которых руки перепачканы и дыханье, чужое, тихое, на пальцах этих перепачканных в масле рук.

- Ну что, Тамара, - пожилой мужчина глубоко вздыхает и качает головой, - по-прежнему думаешь, что не принадлежишь Тушетии?

Я опускаю глаза, пропуская его вопрос сквозь себя, улыбаюсь. И воспоминаниям всё ещё трудно растолковать, что они — всего лишь воспоминания, и им кажется, будто они — самое, что ни на есть настоящее, иначе почему так остро пах бы воздух ими?

- Тагар сказал вам, - и сердце наполняется теплом, пока ноты букв его имени стынут на замерзших губах, - нет, я хотела проверить это еще раз, но мой круг замкнулся.

Мигель кивает и тянется сухой широкой ладонью к моим растрепанным волосам. Тепло его кожи успокаивает и я снова вздыхаю, будто впервые поняв, как это оно — дышать. Суматохи вокруг никакой, все плавно, мягко, медленно. Я оборачиваюсь, хватая судорожные картинки реальности: глубокую грязную лужу, раздробленный бампер машины, разбитое лобовое стекло, несколько нахмуренных лиц мужчин, курящих в отдалении, и горы, много гор, пропадающих в белесом океане поющих солнечных лучей.

- Зима обещает быть крайне суровая в этом году, - Мигель снова привлекает мое внимание своим мелодичным, низким голосом, - мы не зимуем в Омало в этом году, Тамара, мы остаемся здесь, в Кахетии.

И сердце почему-то сразу бьется чаще, тук-тук, ах-ах, и в моем сознании проносятся не пойми откуда взявшиеся картинки и памятные мгновения о запахах разломленных гранатов, финиках в меду и ночи, которая пахла, как костер, где-то рядом с мечетями и загадочными витражами, в которых отражалась полная, тяжелая луна. И глаза в этих милисекундных воспоминаниях — голубые, как чистая слюда, громкие, словно оркестр, и заглядывая в эти глаза внутри своего подсознания, я перемещаюсь куда-то к самому началу времен, а может быть мне только кажется начало-началом. В том начале пахнет Домом и глаза все такие же голубые, я знаю эти глаза — они мелькали путеводными огнями мне тысячи тысяч жизней, освещая путь к Порогу Создателя, эти глаза-космос, в которых обитали мной единой ведомые драконы. Каждый раз, много раз, кончиками пальцев по телам, что были разными, голосами, что как песня меняли свою мелодию, на языках, нежных и острых, текучих и грубых, множества народов языках; и только глазами в глаза, знакомыми, глубокими, волшебными, будто бы тонкой работы мастера витражи. И в глазах было все: все, что мы помнили, все, что было и еще только будет, эти глаза были мы и мы были созданы забывать. Забывать все, все, все, но только не эти глаза. Как забыть эти две горящие путеводные звезды, сияющие ярче Сириуса за созвездием Ориона? Кто бы ни придумал Человека, Память этих Глаз не в их власти, и в этих Глазах власть одного лишь Времени, ибо Время обитает в них, неподвластное ни одним ведомым законам, и Времени лишь ведомо, как сильна Память этих Глаз...

Я вздрагиваю, пока волна мурашек накрывает меня с головой.

- Все в Телави? И бабушка Зарина, и Тата, и Бай? - чувствую, как в горле рассыпаются сотнекрылые бабочки, трепеща внутри нетерпением.

Мигель пристально-пристально смотрит в мое бесхитростное лицо и по его улыбке, едва видимой за суровостью и хладнокровием каждой черты этой мужественности, понимаю, как быстро он прочел мой истинный вопрос.

- Упрямство не красит ни корову, ни человека, - мужчина достает из кармана пахучую сигарету и ловко поджигает ее спичками, на коробке которых выгравированы башенки Омало, - все трагичные события, что знала история произошли, в той или иной степени, из-за чьего-то упрямства, - Мигель выпускает в воздух облако крепкого табачного дыма, окончательно пробуждая меня из полунереального состояния аварии. - Но я знаю, калишвилли, что природа упрямства — это страх, - он утвердительно глядит на меня, будто желая прочесть в моем пульсирующем ударами сердца взгляде подтверждение своим словами. - Ваш страх неуверенности в полной верности друг другу породил оковы упрямства, что сковали ваши сердца, оберегая их от всевозможных ран и ссадин. Чего боишься ты, Тамара, в чем неуверенна ты?

Я вздыхаю, притягивая колени все еще трясущимися руками ближе к телу.

- Вы и сами все знаете, в чем лежат мои страхи, и что кормит их...

- То есть предложи я тебе прямо сегодня увидеться с ним, ты отказалась бы?

Могло ли еще сильнее биться мое разрывающее грудь сердце? И вместо ответа — только виновато мотаю головой. Как отказаться бы?

Мигель неспешно выкуривает сигарету, любуясь ясным осенним небом над головой, трелью неутомимых птиц и громыхающей тишиной гор вдали. В воздухе пахнет дымом и дымка опоясывает нижележащие деревни. Где-то там внизу, за этой дымкой, Телави, где-то там, в миру мне не принадлежащем, за целую пропасть от меня — Тагар.

Старейшина тушит окурок о камень и спешно сминает его в ладони, после чего протягивает мне руку, побуждая подниматься с земли.

- Едем в Телави, калишвилли, - он добро улыбается, растягивая в понимающей улыбке сухие бледно-кофейного цвета губы, - и всегда помни, - он плотно сжимает мою ладонь, - именно ты, как никто другой, принадлежишь Омало.

Осознание случившегося запоздало накатывает где-то на обратном пути, когда тьма сгущавшихся туч будто бы и развеяна, и могучие лучи играются с бликами волос на моем затылке. Досадно трясущиеся руки всего несколько дней назад еще мерно печатавшие незамысловатый рабочий контент на новеньком, хоть и изрядно пыльном ноутбуке, взгляд, что никак не может сфокусироваться на дороге, судорожно хватающий картинки, и запах табака, от которого слезятся усталые глаза. «Все позади, Тамара», - твержу сама себе, теребя в руках край испачкавшейся куртки, «Все позади». Мы просто не вписались в очередную лужу и машина, соскользнув на мясистой грязи, завалилась на бок. Ничего кроме испуга и спущенных шин. «На этом все могло закончиться», - твердит подсознание. И я не знаю, что так пугало меня в этот момент: умереть или умереть, так и не договорившись со своим сердцем.

Мигель щурится на закатное солнце и на полной скорости рассекает полосы асфальтированного шоссе на пути к Телави. А я... Я ощущаю себя маленьким одиноким корабликом, бумажным даже скорее, плывущим по безбрежным волнам океана Жизни, вот миг — и я ушла на дно, вот миг — и снова мой газетный парус сияет в темноте. Раздается грохотом звонок по телефону, старый рингтон, из двадцатого века будто, Мигель неспешно отвечает, смеется сквозь сигарету, зажатую в зубах, «Хо, Хо» - утвердительно говорит собеседнику, «Хмм...» - что-то мысленно считает, «Давай» и кладет трубку.

Я греюсь в лучах уходящего солнца. Скоро ночь. Как будто бы своих страстей в уме мне мало! И дорога мягко, мягко, тон за тоном темнеет, пока только вершины Кавказа не горят надменно расплавленным золотом рыжего светила.

- Будь гостем в моем доме, Тамара,- Мигель улыбается, будто сказал только-что самую смешную шутку, - я сказал им, что везу девчонку после аварии на трассе, но не сказал, что тебя, - смеется своей маленькой шалости.

Я только вздыхаю, с теплом смотря на мужчину и он возвращает мне свой теплый взгляд, кивает, будто напоминает, зачем я здесь. Машина останавливается через полчаса у деревянного трехэтажного дома с резными балконами и небольшим садиком перед низкими воротами. Уже отсюда я вижу Зарину, которая вытряхивает пестрое шитое полотенце на балкончике, в доме чуть дальше мелькают знакомые лица селян, в домах напротив я могу разглядеть семью Мигеля, его жена как раз накрывает на стол ужин. Мигель резко тормозит и медлит.

- Вылазий, давай, - шутливо толкает меня в плечо и я, неистова дрожа, повинуюсь. Последнее солнце все еще хватается за вершины, и в сумерках, освещенных его ярким сиянием, я чувствую себя счастливой. Просто быть здесь — счастье, дышать этим воздухом и видеть, как горы темнеют вдали, а там, за горами, Омало. И в моем пульсе, учащенно бьющемся о грудь, кажется готов поместиться весь мир. Я — безграничность. Наполненная горами, взращенная холодом и снегом, метелями и болью. Я — само-создание. Я — Вселенная, вселяющая, как дом — для драконов.

Мигель зовет кого-то и машет мне рукой, а я будто приросла к земле, чувствую себя такой маленькой-маленькой, как снежинка в зимнюю ночь. Холодает и солнца уже не видать, и синие глаза Тагара становятся еще темнее.

Господи, не позволяй моему сердцу бояться!

В Телави праздничный вечер, овенчанный первым снегом в конце октября. В церкви звонят колокола, наполняя мои уши благостным звоном, словно колокольчики, которые мы, затаив дыхание, слушали в разрушенной древней церкви Омало. Самолеты неспешно рассекают прохладный воздух, я чувствую, как холодает, а снежинки оседают в моих растрёпанных волосах и плавятся на лице, прямо как тогда, зимними ночами Тушетии.

Он всё такой же, трогательно такой же.

Тагар стоит босыми ногами на деревянном полу террасы, в его руках — неброский томик книги, старой, потрепанной. Он кажется мне миражом, не из этой жизни. Человек не имеет права быть так счастлив просто лишь смотря. Я думаю, что смысл жизни ищут не любившие, смысл — в этих глазах, и через них блестят вселенные и только вдвоем, рука об руку, можно познать Творение. Вдвоем так, как будто едины.

- Тагар, - так тихо, что едва ли я слышу свой голос, который пропадает в гуле ночного города. Но он оборачивается резко, быстро и застывает, словно бы поражённый стрелой, коею сам когда-то безжалостно запустил в спину моей новорожденной птички.

Это… несколько секунд.

Глаза в глаза, на миг, как впервые, только глубже; лицом к лицу с Богом. Мой живот скручивает от жара, а в горле застревают звуки, смешиваясь с шумом осеннего снегопада.

Тагар такой же. Абсолютно. Точно. Такой же. Только худее и загорелее, но ему идёт, его мистичному Демону идёт бронзовый загар. Я снова там, снова в Омало, под толщей снега, тащу его на себе восемь километров в метель, я там - смотрю, как он рубит дрова под открытым звёздным небом, я там - на ковре у камина, перепачканная красками, дышу его воздухом, через горячие сухие губы.

Это мгновения. Порыв ветра раздувает шифоновое платье, волосы, снежинки. Мы словно бы в снежном хрустальном шаре, который встряхнули несколько раз.

Я буду гореть для тебя Вечно... Возможно, Сансара была создана для меня, ради меня, чтобы поглотить меня и съесть мою душу столько раз, что я и сама забыла, что не душой я жива, а Духом. Душа моя, съеденная Сансарой, не могла вспомнить путь Домой, но Дух, пробужденный Духом, вспомнил. И вот она я, полностью отвергнутая Сансарой, на другой дорожке времени и пространства, вот она я, бережно держащая ярко горящую лампаду в своих дрожащих руках. Она зажглась только благодаря тебе ты же знаешь? тебе и Тебе, живущем внутри тебя. Как не улыбаться, когда сердце не бьется?

Босыми ногами по холодной предночной земле, а руки у него все такие же теплые, сильные и пахнут кофе и малиной и немножко, совсем немножко табаком. Странный, дурманящий запах.

- Поранилась?

Наверное так звучит гром в открытом космосе, заполняя каждую клеточку существования материи. Вздыхаю, ну что за небесные проделки? Невидимое, тонкое чувство, а будто бы в миллионы раз плотнее меня. Закрываю глаза.

- Я в порядке, - получается как-то шепотом и оба мы молчим, хотя вокруг столько звуков, будто бы и тишина.

Слов не находится. Тагар тихо берет мою руку, сплетая наши пальцы, и мы молчим, без слов смотря друг на друга. И, честно говоря, внутри нет никаких эмоций, ни гнева, ни обиды, ни счастья, ни страсти. Просто вдруг все, что в моем внутреннем космосе вертелось не на своей орбите, становится на места. Глаза напротив знают глаза напротив. И это знание уходит далеко за пределы смерти. Не надо объятий, поцелуев, прикосновений, достаточно взглядов, обнимающих друг друга. Мы вне пределов существования.

Ветер сумерек мягко треплет чёрные, как сама ночь, кудри Тагара, едва ли слышимо звенят тонкие серебряные кольца в ушах, и на кончиках прямых длинных ресниц застыла горящая осень. Я дышу и слышу эфемерное дыхание в ответ. Подушечками пальцев едва ли осмеливаюсь дотронуться до загорелых скул, Тагар закрывает глаза, и сердце сходит с ума биением прямо в горле, отдаваясь яростной пульсацией в пальцах, которые, будто не веря сами себе, продолжают изучать знакомое, родное лицо. «Я так...» - говорит каждый палец, и у каждого свое окончание, свои признания, и вот так вот, каждым этим пальцем по тёплой, смуглой коже, по вишнёвым губам.

- Тебя, - тихо произносит Тагар прямо в подушечки этих пальцев, пуская звуковую волну по всему застывшему в счастливом блаженстве телу.

- Ты знаешь, - едва ли шёпотом в ответ.

Он вздыхает и обхватывает пальцами мою руку. Качаю головой «не надо», потому что он хочет произнести эти глупые слова извинений. Слова вообще глупы, когда можешь общаться сквозь воздух, вдыхаемый и выдыхаемый и взгляды, что встречаются и расходятся. Сжимая пальцы, не отрывая глаз, обещая Космосу, что мы есть, были и будем.

Воздух мгновенно становится тяжелым, резкие запахи травяного мёда наполняют мои поросшие цветами гор лёгкие, и табак поджигает их неспешно так, что на глаза накатывают слёзы от этого едкого дыма. Тагар только хмурится, пропуская мокрые дорожки меж линий жизни на ладони.

- Я говорил тебе не плачь,- так тихо, что кроме нас, только ветер знает.

Хочу лишь возразить, мол «Как не плакать?», знаешь ли как много подожжённых цветов в моих лёгких, горьких, полевых цветов? Ещё немного и эти цветы выпили бы весь мой кислород без остатка. И кем была бы я тогда? И в этих слезах больше даже не знаю чего: обиды ли, злости ли, отчаянья, а может счастья. Высказать бы все это, но Тагар только накрывает кончиками пальцев губы.

- Ш-ш, я был не прав, - а в глазах у него Антарктида со всеми своими айсбергами и льдинами — он не любит признавать, что неправ, - и не ищу ни оправданий, ни осуждений, - тихо, - ни прощения, - одними губами.

В зрачках — едва ли сдерживаемый огонь, в радужке — будто вечная мерзлота, и он весь — полный полярных контрастов.

- Я обещал, что не буду ждать, - Тагар пристально смотрит, так и не отрывая пальцев от моих солёных губ, - а ты? Обещала, что не вернёшься, - он вздыхает, я знаю, слова даются ему, из всех людей, нелегко, - мы... плохи в сдерживании обещаний, - виновато улыбается одними глазами.

- Ты. Ждал,- вопрос, звучащий утвердительно, каким-то вдруг слабым, охрипшим голосом, губами в его руки.

Только кивает, отводя взгляд, как будто стыдится самого этого чувства. Ветер все холодает, и ночь незаметно кидает на нас свое сладостное покрывало тьмы, на мои оголённые ключицы неспешно ниспадают мелкие, редкие снежинки. Тагар пропускает мои растрёпанные волосы сквозь пальцы, нахмуренно, озадаченно рассматривая всю мою фигуру; и вдруг эта тёплая ладонь на моём затылке. И лоб прижимается ко лбу, и все, что я могу слышать - дыхание. Как он дышит пальцами в мои волосы.

«Тамара?» - как будто спрашивает меж своими выдохами низким шёпотом мне в ухо, и горизонт сразу как-то существует у наших ног, делясь на небо и море между соприкосновениями дрожащих ресниц.

Тагар, не отстраняясь, обнимает, укутывает своим упрямым теплом, и не остается ничего кроме его запахов и его вдохов, его выдохов в мое стучащее в ребра сердце.

Я люблю эту ночь, покрытую дикостью, сараями, хлевами, ярко-рыжими фонарями, горными хребтами и мрачными холмами, немного пьяными грузинами, возвращающимися из ближайших ресторанов и кабаков, собак, что неотрывно следуют за каждым встречным и лают на проносящиеся мимо машины. Эта ночь настолько реальна, что я не могу её не любить, она просто не позволит. Это необъяснимое чувство Вечности, пробуждённое от воссоединения с тем, кто был с тобой до Рождения и будет после Смерти. По Божьей Воле. Наша встреча была сотворена на Небесах, а мы лишь следовали тропой Вечности. И Вечность заполнила меня до краев.

Вокруг, в тишине, блёклые розоватые облачка пропадают в хохочущей синеве ночи, звезды проявляются на ковре небес, месяц свисает над Крепостью, почти задевая её своим остроконечным серпом, и только глаза чёрной кошки, внимательно следящей за дорогой, светятся неестественной изумрудной зеленотой. Дом - это не место, дом не в улицах, не в дорогах, не в комнатах и, возможно, даже не в планетах, дом в той тонкой грани, что соединяет воедино две эфемерные вуалеобразные души; между соединениями их взглядов и биением сердец; дом там, где один растворяется в другом, как в бесконечности, где оба перестают понимать свои границы, потому что границ больше нет, только пространство пустоты без меры и времени. Там Дом. Там мы встречаемся с Богом, смотря прямо в развёрзнутые чёрные дыры зрачков глаз напротив, за границами их – Время, растворившее наши души, в соприкосновениях взоров – бессмертие, когда нет «Ты» и «Я» и осталось только великолепное сияние горящих сердец. Фениксы, выпущенные на свободу. И можно познать космосы и еще миллионы других таких же космосов, рассматривая подрагивающую густоту чёрных зрачков напротив, и нет ни Бога, ни Дьявола вне этих глаз, нет Солнца и Луны, и Жизни нет, лишь сумрачная сырая бесконечность, серая и лишённая всякого смысла. Жизнь без тебя – это лишь подготовка ко встрече с тобой, вне этой встречи не существуют миры, и я не существую, пребывая призраком в объёмах этих городов и стран; пустая, блёклая. Только ты – наполняешь меня красками, позволяя расцветать всем внутренним ангелам. Проявляя друг друга, мы, наконец-то, вкушаем жизнь. Мёдом и табаком сквозь пульс, по венам.

Глаза в глаза. Это - самое быстродействующее вино. Пьянящее. Которое растекается под кожей мгновенно, подкашивая ноги. Лбом ко лбу, оплетая пальцами лица друг друга, заполняя мысли друг друга тишиной свершившегося таинства Встречи.

Драконы живут в глазах. Меж радужкой и зрачком. Тамара прочла книгу, закрыла её и пошла другим путем. Она выбрала своего Демона над любым Божественным законом, она протянула руку Демону Сидящему, и он встал с поля, погружённого в закат долины, и последовал за ней, оставляя цветы колоситься в потухающем дне. Одиночество в её глазах, одиночество в его глазах было предано горькому алому закату. Впереди брезжил рассвет, их первый на двоих рассвет, после долгой, безлунной ночи. Он сжимал её руку, и взгляд его был чист и полон надежд.

В Омало началась ранняя зима. Горел камин, и моя синяя чашка призывно упала из буфета едва ли я успела раскрыть его. Грязно-розовый свитер висел на спинке кресла, а мои картины украшали стены. В сердце, наконец, поселился покой. Я зачерпнула носочками ног густой мех ковра перед камином.

 

- Я дома, - с улыбкой.

 

Тагар обвил мою талию своей сильной рукой, глядя как языки пламени поедают угольки дров.

 

- Ты всегда была дома, - он добродушно усмехнулся, - твой дом в моём сердце.

 

Я прикрыла глаза, наслаждаясь теплом его объятий и неспешной мелодией огня. Тагар вложил в мою руку масляный тюбик с краской.

 

- Давай дойдём до конца? - низким шёпотом.

 

Я заглянула в его глаза и, кажется, они стали на тон темнее. Тёмный изумруд, растворённый в страсти. В раскрытой ладони покоился серебристый тюбик «Индиго».

 

В Омало снова падал снег, а я полюбила холодные зимы. Давай дойдём до конца. В любви, в жизни и после неё. Я всегда буду возвращаться, если ты всегда будешь ждать.

 

"...Я опущусь на дно морское,

Я полечу за облака,

Я дам тебе всё, всё земное -

Люби меня!.."

Конец

Эпилог

О! Разве это свет в окнах всех этих домов? Разве это не светлячки, зажигающиеся словно полуночные маяки в бескрайнем океане? Мы ищем убежище и пристанище среди бесчувственных, серых, безнадежно мертвых городов. Где этот океан светлячков?

Когда Лампада в моем сердце начнет светить также ярко, как сильно дует северный ветер, она приведет меня к этому океану?

Его ледяные, словно дыхание смерти, волны будут казаться теплыми, омывая уставшие сердца, заливаясь сквозь ребра, прямо к самым бутонам. И лепестки пионов прорастут сквозь них, распускаясь, врастая корнями в кожу, смешанную с потом.

Все потому что я бежала, годами, ища заброшенный океан. Говорят, вода тушит огонь. Но как можно потушить Божественный Огонь? Мы все - сбросившие крылья ангелы. Ушедшие из Дома, отчаянно ищущие путь обратно.

И многие так и гибнут здесь, среди душных, гнилых городов, так ни разу и не позволяя своей Лампаде зажечься. Говорят, этот свет виден с самых Небес. Говорят, Боги никогда не оставляют тех, чье сердце единожды зажглось этим пламенем. Чем они горят? Почему их нежные пионы не сгорают в этом пепелище?

Рассвет не застанет тебя не спящим. Потому что ты вечно в этой грязной полудреме беспокойного сна, полного страданий. Но я иду по черным углям, оставленным кем-то до меня, они ведут куда-то в жерлово огня, к прикованному к Земле цепями Фениксу. Говорят, он зажигает Огни внутри.

Это просто глаза напротив, полные падающих перьев.

Издалека, во мрачной темноте, не освещенной ни Солнцем, ни Луной, сияет свет. Привет. Почему ты горишь так ярко? С какой ты звезды? Да? И я, где-то оттуда. Между Сириусом и Орионом, говоря они. Но я не помню. Как и ты, наверное. Мы все — потерявшие память скитальцы. Но, знаешь, я улыбаюсь тебе. И знаешь почему? Знаешь. Потому и сам мне улыбаешься.

 

Говорят, мы созданы из плоти и крови. Кровь по цвету будто гранатовый сок, или маки. Как огонь. Как пламя. Возможно ли, что мы созданы из Огня? Огня, ветра, воды, света и страсти. Страсти, что корнями, что шипами проросла внутри ребер, опутывая лампаду, которая неустанно ночь и день горит, освещая путь в кромешной тьме отчаяния и страдания.

Говорят, ты — Феникс. Что за нелепица. Где же твои крылья? А ты - это твои глаза? И больше ничто. Созданный Огнем, наполненный океаном светлячков. Зачем скрываешься за телом? Тебе не стыдно прятаться, не надоело еще прятаться?

Сделай шаг и еще шаг, дай мне свою руку, пойдем по углям вместе. Чем еще заняться среди мертвого холода и страха. Но почему у них в глазах страх если все они — это Ты? Или Ты — не они? А я? Кто из нас кто? Кто из нас плоть и кровь, а кто - Пламя? Если ты загоришься еще ярче, сможешь осветить нам путь Домой?

У тебя есть ответы на мои вопросы, мой Божественный Притворщик? И у меня на твои нет. И за твоей улыбкой целый мир, а в мире все Вселенные, все Планеты, Созвездия, города и страны. Но все они — не Ты. Ты разве не больше, чем они? Ты разве не тонкая горящая страсть? Горящая, как подожжённая бумага, которая вмиг вспыхивает и ранит пальцы, если вовремя не выпустить.

Смотри, как крепко сплетены наши руки. Говорят, между нами тысячи километров. Но разве это так много? Разве этого достаточно, чтобы разорвать руки, сплетенные Светом. И в городах зажгутся светлячки. Для нас. Потому что семь тысяч километров — это только цифры, которые придумали люди. А ты обещал, что Мы - не люди. Поэтому крепко держи мою руку: над океанами, реками, морями. Мы прольемся ночным дождем, станем облаками - самыми красивыми в этот вечерний закат. А потом мы будем звездами. Чтобы указать путь Домой.

Но знаешь что самое смешное? Я свечу как Луна, а ты как Солнце, но вместе мы — Свет. Представляешь как волшебно? Так бывает? Говорят, что не бывает. И сквозь семь тысяч километров несется игривый Северный ветер, в его дуновениях Северное Сияние, и я всегда мечтала увидеть Северное Сияние. Может быть ты зажжешься только для меня?

Я видела как сгорают те, кто зажегся не для тех. Если я вся в огне, но еще не рассыпалась пеплом. Значит я зажглась для тебя? Что будет если мы все зажжемся? В глазах не будет больше просто глаз, не правда ли? В глазах не будет ни радужки, ни зрачков. А только бесконечно горящий огонь, Вечный Огонь Любви.

Как называется эта планета, мой дорогой человек? Где океаны бушуют, расплескивая белесую пену везде, куда только взору доступно. Но почему вода не губит нас? Почему мы идем сквозь нее? Как называется эта планета, где миллионы светлячков, снующие в океане, не погубляемы светом Солнца? Кто все эти красивые ангелы? Я вижу, как из их груди выглядывают благоухающие бутоны пионов. А там, а там, где у людей было сердце, что билось — негаснущая лампада. Что это за планета, мой дорогой Обманщик? Почему притворялся человеком и зачем заставил притворяться меня?

Эту планету зовут Землей. И я на ней впервые. Мертвые города все еще тут, люди с пустыми, как бездна, глазами, ползающие в темноте и страхе. Привет. Я рада, что ты показал мне настоящую Землю. Где вода и огонь сплелись. Привет. Спасибо, что сердца больше нет, что вся грудь наполнена теплом. Спасибо за другие глаза. Ты смеешься и говоришь, что создал все это сам. Сам? Разве не Бог создает такие вещи, как эта? А ты просто улыбаешься, пока в глазах проносятся Галактики и Планеты. Феникс не был в цепях, он просто предпочитал казаться таким. Уголь, пепел и слезы. За семь тысяч километров, за миллиарды их ты все еще будешь держать мою руку. Расстояния не существует, разве ты не поняла? Времени и пространства. Я создал это все из Страсти и из Огня. Почему я создал это все? Из-за Любви. Почему ты горишь ярче всех? Из-за Любви!

Я улыбаюсь. Великий иллюзионист, Обманщик и Притворщик. Ты поняла? И он смеется. А я киваю. Пока горит в сердце Пламя Любви...

Я буду гореть, как и ты будешь гореть, как и ты будешь гореть вечно, в Вечности, наполняя меня огнем. Разве есть на свете существо прекраснее в своей горящей страсти. Как и ты. Как и я? Говорят, между нами семь миллиардов километров. Тогда как ты держишь мои руки, все еще держишь? Он улыбается и я. Все это создали: ты и я. Говорят, что Создает только Бог. И он кивает. Говорят, что он и есть Бог. И руки, держащие меня никогда не разомкнутся. Пока горит в сердце Пламя Любви.

Прозревший — навсегда прозрел, слепой — навсегда слеп. Спасибо за этот свет, я буду крепко держать твои руки, мой бессмертный Феникс. Я буду гореть для тебя, вечно, Вечно, Вечно...

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/