Сергей Воронин

Два командора

Повесть. – Красноярск:  САМИЗДАТ, 2018. 63 с.

 

 

 

     

 

     Историческая повесть   Сергея  Воронина,  широко  известного  в  России и за рубежом по роману «Сын Ра», посвящен описанию  судеб русского адмирала Ивана Крузенштерна и командора Николая  Резанова, жизненные  пути   которых  однажды  пересеклись   благодаря   морскому  кругосветному    путешествию 1803-1806 гг.[1]

  

 

 

                                 

 Судьба Малу

 

 

   Жаркое тропическое солнце, как розовое вино,   нежным  рассветом расплескалось по небу  над  бухтой  этого райского зеленого острова.  В голубой лагуне, как в зеркале, белые кучевые облака причудливым караваном из доселе неизвестных миру животных, не спеша, проплывали над прекрасным островом Санта - Катарина. Бразильский  Остров Санта - Катарина  раскинулся, пожалуй, в  одном  из самых  живописных   мест нашей  голубой планеты, достойном кисти какого-нибудь талантливого художника – мариниста, всего в  каких-нибудь 500 метрах от  большого южно – американского  континента. Санта – Катарина – это  самый  большой остров архипелага, соседствующий с островами де Ратонес, Атомирис, Альваредо  и  Гал. Две  довольно опрятные  рыбацкие деревушки  Сан – Антонио – ди Лисбон и Рибейран – да – Илья, раскинувшиеся на  западном побережье острова Санта – Катарина напротив материка, были основаны  португальскими  и испанскими мореплавателями  еще  в 16 веке, который стал поистине «золотым веком»  самых  великих  географических  открытий в  истории   мореплавания.

     Рыбацкая деревня  Рибейран – да – Илья еще спала глубоким сном, когда Малу проснулась, торопливо натянула прямо на голое тело цветастое бразильское платье, и,  отодвинув  циновку, вышла из убогой  рыбацкой хижины. Девушка  осторожно, стараясь не шуметь, прошла около двадцати  шагов  и внезапно остановилась, как вкопанная, тревожно прислушиваясь к звукам в деревне.

   Однако  ее  тонкий  слух уловил только спокойное дыхание спящих и тихий, далекий шум. Это был рокот волн, отзвук дыхания шумевшего океана. В хижине никто не проснулся.

   Малу  тихо, на цыпочках, миновала хижины старого рыбака  Мигеля  и ее  родного брата  Карлоса, ближе других расположенные к  жилищу девушки. Ее  стройная, слегка наклоненная вперед фигура   напоминала одну  из  тех кокосовых пальм, которые согнул на своем пути недавний  пассат. Но Малу  шла  в противоположную сторону, и тут, в лесу, воздушное течение вовсе не чувствовалось. Осторожно шагая,  девушка  точно знала  наперед, куда ступит ее нога, и, хотя ночь еще не прошла, она всегда чувствовала, каким-то  особенным звериным чутьем, где надо пригнуться, когда путь ей  преграждала какая-нибудь низко растущая ветка.

  Над верхушками леса мерцали звезды. Они все еще довольно яркие, как обычно по ночам, небосвод еще нигде не поблек и не потускнел, — стало быть, Малу  не опоздала. Сегодня она убедится… узнает то, чего не знает еще никто на свете (а Малу абсолютно  была уверена в этом) — любовь русского капитана по имени Николай.

   Малу предстояло преодолеть большую гору на окраине деревни, сплошь поросшую густой тропической растительностью, так что взобраться на такую гору стоило неимоверных усилий. А посему никто и не пытался делать подобную глупость. Другое дело Малу. Упругая  и  гибкая, как молодая ветка, пробиралась  она  через заросли, и все время дорога вела ее  вверх по холмам, острые вершины которых высились над макушками самых высоких прибрежных пальм. В этом лесу она знала каждое дерево, каждый куст, каждую заросль тростника. У некоторых старых деревьев были свои имена. Там, где кончалась поросль бананов, исчезала и лесная тропинка, и  Малу пришлось  теперь  продолжать свой путь  уже без дороги. Здесь начинался самый крутой подъем. Она остановилась у подножия горы и, прежде, чем идти дальше, немного передохнула. Нет, она не чувствовала усталости, это  была  привычка, просто привычка - отдыхать именно здесь: ведь, чтобы преодолеть поросшую кустарником крутизну горы, нужны свежие силы.

    Справа в темноте слышался плеск воды. Там журчал маленький водопад, горный ключ — живительная влага, столь же необходимая для жизни островитян, как съедобные плоды, рыба, птица и солнце. Малу  взглянула на небо. Темная, почти лиловая синева над головой была такой же, как и в полночь. Пожалуй, она и не исчезнет, пока она не доберется до самой вершины горы.

  Ею  овладело сильное нетерпение, сладостное волнение. Что-то затрепетало в душе  Малу, как будто бы океанский ветер вдруг зашумел в дремлющей чаще. Все тело ее напряглось, и, влекомая  радостным возбуждением, она двинулась дальше. И, постепенно, будто все ниже опускались макушки деревьев, все глубже погружалась чаща и исчезала где-то в темноте под  Малу, а сама она  подымалась  все выше и выше. Окончились кусты, теперь кручу  покрывала лишь трава да горные цветы, а потом исчезли и они. Малу карабкалась вверх по голой каменной стене, напоминая огромную птицу, взбирающуюся по стволу дерева. Эта каменная стена была пологой ровно настолько, чтобы человек мог сохранять равновесие. Утес достигал высоты десяти - двенадцати человеческих фигур, затем вершина горы постепенно сплющивалась и заканчивалась маленькой площадкой, шагов в шесть шириною; а посреди нее лежал замшелый камень — такой гладкий и круглый, словно его отшлифовала рука человека.

   Малу встала на круглый камень и долго смотрела  вниз. Это было самое высокое место на острове. Все, решительно все находилось ниже ее. Теперь Малу  возвышалась  над островом, горой, океаном… над всем миром. А мир — это все, что можно видеть, окинуть взглядом, все, что знал или мог вообразить человек, — совокупность вещей и представлений. Для Малу  и ее народа весь мир заключался  именно  в этом острове, водном просторе вокруг него, в небосводе с солнцем, месяцем, звездами и тучами — во всем том, что было доступно взору и чувству. К ее миру принадлежали и водные пучины: темное, укрытое от глаз дно морское с его тайнами, неведомыми и непостижимыми чудесами.

  Но все ли это? Вот этого Малу  еще  не знала. А ей  хотелось знать, и потому-то она вскоре после полуночи оставила свое ложе и взобралась сюда наверх. Она был молода, слишком  молода; семнадцать раз в своей жизни всего  она  встречала   весну. Малу (полное имя Мария Лусия  Сантуш)  была потомком португальских моряков. Тех самых моряков,  блестящая  эскадра которых под командованием легендарного Фернана Магеллана  в 1520 году бросила якорь в  живописной  бухте  бразильского острова Санта – Катарина.  

   Ох,  и  до чего  ж  хороша была Малу! Смесь  бразильско - португальских кровей  создали подлинный шедевр природы! Высокий  лоб, обрамленный густыми каштановыми волосами,  шелковистая  прядь  которых  небрежно  спадала, кокетливо прикрывая правый глаз, заставляя девушку,  время от времени, делать весьма эротичное движение тонкой изящной  рукой;  широко распахнутые карие очи, жадно взирающие на этот удивительный мир! Задорно  вздернутый носик, который придавал лицу Малу какое-то особое  очарование почти детской непосредственности – очень трогательной и нежной; коралловые губы, еще никем и никогда  не целованные, обещающие  только  ею  избранному мужчине  какое-то неземное, какое – то космическое наслаждение!

    Весь мир  сейчас лежал у ног  Малу  — тот мир, который его обитатели называли Санта - Катарина, — зеленый цветущий сад посреди океана. Хороший  ходок   вполне мог  за  каких – нибудь   три  дня, не спеша,  обойти вокруг всего острова. С вершины горы Малу  обозревала  почти  весь остров — продолговатый бугор посреди бескрайнего водного пространства с белым кольцом песчаного побережья, с группами пальм на берегу, зарослями тростника, холмами и долинами. Остров опоясывает спокойная прозрачная лагуна, за которой выступает естественный мол — низкий коралловый риф с проливом на восток и двумя проливами на запад. Кое-где на рифе виднеются стройные силуэты отдельных кокосовых пальм. Расплавленным серебром отливает вода в лагуне; в первых лучах восходящего солнца сверкает и трепещет листва на кустах и деревьях; и защищенные от ветра хижины островитян, будто затаив дыхание, прислушиваются к отдаленному гулу, доносящемуся со стороны моря. Но никогда этот грохот не докатывался до самого острова, а вода и бескрайнее небо ничем не угрожали  здешним жителям. С этой горы можно было  видеть  и  часть материка – восточное побережье Бразилии.

   Однако, нужно было торопиться. Солнце   взошло  уже  достаточно высоко, и Малу  начала  свой  торопливый  спуск с горы. Ноги ее, аж  до  самых коленок   были  исцарапаны жестким колючим кустарником; до крови оказались исцарапанными  и  руки девушки, почти до самых локтей неприкрытых тонкой тканью цветастого национального платья. Но разве может  это  остановить молодую  влюбленную  девушку, торопящуюся на свидание?

     Спустившись с горы, Малу  узкой  лесной  тропой направилась  к  берегу моря, переливающегося  в утренних  лучах  солнца, как дорогой  розовый жемчуг, от  розового   до  лазурного   и   бирюзового цветов. Выйдя на берег, девушка замерла  в  изумлении:  в  бухте острова  на рейде  стоял  роскошный трехмачтовый корабль.  Это  был  русский  парусный  шлюп  «Надежда», который вместе с другим парусником «Нева» под  командованием  капитан-лейтенантов Крузенштерна и Лисянского 26 июля (7 августа по новому стилю) 1803 года  начал свое знаменитое кругосветное путешествии из Кронштадта. Второй  парусный  шлюп  «Нева» в этот  время  находился  в  гавани  бразильского порта  Дестеро, в котором капитан – лейтенант  Юрий  Федорович Лисянский  был  вынужден  производить  ремонт грот – мачты корабля, поврежденной во время жестокого шторма. Уже более месяца в декабре  1803 года  экспедиция  бездарно простаивала возле берегов Бразилии, ожидая окончания ремонта мачты.  Чтобы хоть как-то занять экипаж (а ведь на борту «Надежды» были  еще и известные ученые мужи - натуралисты, такие как Горнер, Тилезиус, Ландсдорф), а богатая тропическая флора  и фауна давали такую прекрасную возможность, Иван Федорович Крузенштерн решил дожидаться «Неву»  возле райского  острова Санта – Катарина, который русские моряки между собой называли  с любовью  Святая Катерина. Именно поэтому  Малу  сейчас  и  наблюдала  этот прекрасный  трехмачтовый парусник  в   бухте   своей  родной,  такой   до  боли  знакомой   обители.

   Присмотревшись внимательно, девушка заметила, как от борта корабля отделилась шлюпка, в которой  находились  9 человек: 8 матросов в простой матросской  одежде  и  тот  высокий знатный господин в дорогом камзоле, который  и  привлек   тогда  ее  девичье  внимание  на  деревенском  рыбацком рынке. А дело было так.

    В  конце  декабря 1803  года  командор  Николай Петрович  Резанов, который бездумной волей императора Александра  Первого (а царь еще до начала похода в своей  верительной грамоте назвал  Резанова  главным  начальником экспедиции)  был наделен абсолютно  равными   властными полномочиями  с  реальным   капитаном – самым  что  ни  на  есть  настоящим  «морским волком», потомственным  военным моряком   Крузенштерном на шлюпе «Надежда», принял «судьбоносное» решение отметить  Рождество  1804  года  на острове Санта - Катарина. Декабрьским  утром  1803 года  Николай Петрович  отправился  для  закупки провианта вместе  со  всей  своей  многочисленной свитой  и  матросами   на  местный  рыбацкий рынок  деревни  Рибейран – да – Илья. Именно там, среди  этих  старых  и  некрасивых  торговок  рыбой и морепродуктами, старый ловелас   и   известный   бонвиан  в  узких аристократических  кругах  Николай   Резанов   и  заприметил  этот   сияющий  алмаз  во   плоти  человеческой – Марию Луизу Сантуш,  а  в португальской  традиции  сокращения  испанских  имен – просто  Малу.

- А, скажи – ка мне, красна девица: почем твоя  замечательная рыбка? – кокетливо спросил Резанов Малу по – русски, как – будто она  была в состоянии  понять  и оценить  в  полной мере   его  донжуанские   изыски. Малу  густо покраснела  от  неожиданности  и, указывая  на  свежайшую,  утреннего  лова рыбу на прилавке, на пальцах  показала  ее  стоимость.

- Хорошо, - сказал Резанов. – А позвать мне переводчика. Переведи ей следующее: «Рыбанька, ты прекрасна! Ты - подлинное украшение всего этого чудесного острова! А посему, я покупаю весь твой товар, причем  по двойной цене!»

   Малу  внимательно  выслушала  перевод, зарделась еще больше и, улыбнувшись растерянно, тихо  прожурчала  по – испански: «Спасибо!» Николай Петрович  в  тот  же  момент почувствовал – эта  необычная юная девушка его явно торкнула! Зацепила, да еще как!!!  Как старый охотник, почуявший реальную добычу, свой  самый  ценный  охотничий трофей, он  начал    отработанную  до  филигранного  мастерства   мужскую   игру   соблазнения, расставляя силки  для   этой  беспомощной, по – детски   наивной, но  такой  желанной   тропической  птахи.

- Девица - красавица, как твое имя? Меня зовут Николай. Я  хочу  пригласить  тебя  в  гости  на  мой  корабль! У нас  скоро  Рождество  и  прекрасный повод восславить Христа!

- О да! – воскликнула Малу. – Мы всегда здесь славим Христа как нашего единственного Бога и Спасителя! Меня зовут Малу, мой господин!

- Ну, вот и чудно! Короче, завтра  утром  я  жду  тебя  на  этом  берегу. На моей лодке мы поплывем  на  мой  большой  корабль, который называется «Надежда»! Малу, ты моя – Надежда с сегодняшнего дня! А завтра  мы вместе с тобой, возможно,  поплывем  в  Рай!

   Малу радостно засмеялась  и  только кивнула в ответ, ничего не сказав этому удивительному господину из далекой, совершенно незнакомой, а потому  немного пугающей  северной страны.

    И  вот,  взволнованная девушка  сейчас  стоит  на  этом  пустынном  пляже  и  с чувством какой – то  внезапно  нарастающей тревоги наблюдает, как гребцы,   каждым  своим  взмахом, отчаянно  приближают   ее    Судьбу  к   той  последней   роковой   черте!

   Матросы   причалили   к  берегу, резво   вытащили  лодку   на  ослепительно  белый песок,  и  Резанов, как  самое  настоящее  золотое Божество, снизошел, наконец,  с неба  на  эту грешную землю. Да, Николай Петрович  всегда  умел производить  на  людей, особенно  сирых  и  убогих, просто  ошеломляющий эффект, представ перед девушкой  во  всем  своем  великолепии  старого,  самовлюбленного  павлина. Расшитый золотом камзол, сплошь увешанный  орденами  за   «выдающиеся»  заслуги  перед  Отечеством, сверкающие на солнце как  самые  дорогие  бриллианты мира; роскошная шляпа  с  пером  как  у  испанского конкистадора, расшитая золотыми нитями (по признанию современников, Резанов  всегда  обожал подобное позерство и эпатаж); золотой кортик командора, только что принятый по указу императора Александра  Первого  на вооружение  русского  флота  в  1803 году – все это, несомненно,  произвело  на  неискушенную  Малу    неизгладимое впечатление! Бедная, наивная  португальская  девушка сейчас  была окончательно повержена, сражена наповал     всем  этим  мужским  костюмированным великолепием. Именно в этот момент, дорогой  читатель,  участь  несчастной  девочки  Малу   для   Резанова   была  решена! Решена  раз  и  навсегда!

   Вскоре  шлюпка доставила  Резанова  и  Малу на борт корабля. Для начала романтического свидания  граф  решил  провести  экскурсию по «Надежде». Малу первый раз была на  судне подобного класса. С детским восторгом взирала  она   сейчас  на  все, что окружало ее вокруг.

    Шлюп  «Надежда», водоизмещением  450 тонн, имел длину 117 футов (35 метров)  и ширину 28 футов  4  дюйма (8,5 метров). Корабль был совсем  даже  не новый  по морским  меркам, но, как покажет предстоящий   поход, с блеском  справился со всеми поставленными  перед экспедицией  задачами, в отличие от сравнительно новой «Невы», которая  в течение всего пути  без  конца попадала в ситуацию ремонтного аврала.

     Трехмачтовый шлюп  «Надежда»  состоял из экипажа численностью 84 человека. При  этом  граф  Резанов в своем рассказе Малу о корабле  деликатно умолчал, что  14 человек – это его личная свита. Это   стало  второй  причиной   острого  конфликта  между  капитаном Крузенштерном  и графом Резановым (первой  причиной, как ты помнишь, читатель, стала верительная грамота императора Александра 1, уравнявшего в правах двух высших чинов экспедиции; причем, находящихся на одном корабле). Дело в том, что оба корабля были доверху загружены провизией (везли даже домашний скот) на 2 года, инструментами  и  товарами  от российских концессий. «Надежда» со всем  своим  скарбом  и  живностью  на борту очень напоминала  самый настоящий Ноев  ковчег образца  19 века. Ситуация с жизненным пространством на корабле была настолько критичная, что  даже  для  двух   главных  руководителей экспедиции  Крузенштерна  и  Резанова   была  выделена  лишь  маленькая каюта площадью  6 квадратных метров  при  минимальной  высоте  потолка. Можно только представить себе, читатель, до какой степени озлобления  дошли к концу похода  эти  мужчины, обладающие совершенно разными  характерами  и  мировоззрением, изо дня  в  день  вынужденные делить  скудное  бытовое   пространство   парусного  судна!

   14 человек  личной  свиты  Резанова (а  в представлении  бывалого   моряка –  совершеннейших бездельников  на корабле), в конце концов,   переполнили  чашу  терпения  обычно   хладнокровного немца Крузенштерна. Он начал строчить донесение в Адмиралтейство - одно за другим, одно за другим. Резанов, понятно, в долгу не остался. И началась  у них   грандиозная бумажная «морская» баталия – буквально  с  того  самого  момента,  как корабли  отдали  швартовы.  В этой войне симпатии всех офицеров экспедиции, конечно же, были на стороне Ивана Федоровича Крузенштерна. Дело в том, что граф Резанов, в представлении  военных моряков, являлся презренным «шпаком» (то есть, штатским). «Шпаков»  в  русской    армии, а  особенно  на   российском   флоте, всегда  ненавидели   лютой  ненавистью.  Поэтому любые действия Резанова, особенно  касающиеся   жизни  корабля,  сразу же  воспринимались в штыки и вызывали враждебность  у всего экипажа – от офицера  до рядового  матроса. «Что, Резанов – главный начальник экспедиции? – гневно восклицал  Иван Федорович Крузенштерн, ознакомившись с верительной грамотой императора. – Да  я  ему  починку парусов  не  доверю - не  то,  что  мой  экипаж! Он, мерзавец,  у меня будет смотрящим гальюнов! Ему там работы хватит на весь поход – там целых 3 гальюна!»  Действительно, на «Надежде» было  три  гальюна, которых, все равно, катастрофически не хватало  для  нужд  84  человек.

   Однако, мы  совершенно  отвлеклись  от Малу  и  ее  первого  в  жизни   романтического свидания  на  корабле. После экскурсии Резанов проводил девушку  в  свою каюту, благо, что   Крузенштерн   в   это   время   находился  в  бразильском  городе  Дестеро, где  вместе с капитан – лейтенантом Лисянским занимался ремонтом «Невы». Он распорядился подать в «номер» дорогого французского  вина  и  закуски. Малу захмелела  уже  от  первого бокала. От выпитого вина Николай Петрович  стал  болтлив чрезмерно,– причем, как это всегда бывает  у  слегка  подвыпивших  людей, они начали понимать  друг  друга  без  языка. На жуткой смеси русского, испанского и французского   граф  объяснил Малу, что он имеет желание забрать ее в Россию.

  - Ты будешь графиней, девочка!  Непременно будешь! Русской графиней, Малу! Ты  будешь  блистать на  императорских балах! А потом ты мне родишь кучу детей! Мне надо торопиться! Мне уже 40 лет, детка! Скоро я предстану с отчетом перед Богом! – со слезой в голосе говорил Резанов, обнимая  и  лаская  Малу  в  ее  нежной   женской  прелести, как  опытный знаток   Камасутры. И девушка поплыла… поплыла окончательно и бесповоротно! Уже через полчаса   после   легкой   трапезы   страстный   граф - любовник  заставил  Малу  исполнить  в  этой  убогой  тесной  каморке   заводную  бразильскую «Ламбаду»!!!! А потом… потом   они долго лежали молча, с блаженной улыбкой на устах ….  и все повторялось вновь и вновь, пока, наконец,   сытые   любовники   не  заснули  на  одной  койке  в  нежных объятиях -  отнюдь  не  праведным  сном  счастливых   морских  прелюбодеев.

    Упоенные плотским счастьем   и   вином, они  закрылись  в  каюте  на целых три дня, потеряв  счет времени, не  замечая  никого  и  ничего  вокруг. Как и предполагал  граф   Резанов, Малу  оказалась  девственницей. 40-летний Николай Петрович стал  первым мужчиной  в  жизни  этой  маленькой, беззащитной португальской  девочки. Она, конечно же, почувствовала мощь и энергию, исходящие от этого сильного русского мужчины, и, как все женщины Земли, инстинктивно  прижалась  всем  своим  нежным  существом  к  его  широкой  волосатой   груди.

   Но была одна проблема… одна очень  серьезная проблема, с которой они неизбежно столкнутся  в  уже  обозримом  будущем! Этой проблемой являлся  24-летний  испанец   Хосе  Родригес, с рождения  помолвленный  с Малу.  

   Заметив исчезновение Малу в деревне, Хосе отправился на поиски своей легкомысленной   невесты. Вскоре   следы  привели  его  на  тот  злополучный берег моря. Подлые   торговки  рыбой с большим наслаждением  и  в ярких красках  передали  ему  содержание разговора Резанова  и  Малу на рынке.  Придя на берег, Хосе   решил дожидаться  именно  здесь возвращения Малу с корабля.  Кровь  кипела  в  жилах ревнивого испанца. Он  яростно  сжимал  в  руке  испанский нож «наваха» (складной боевой нож испанских простолюдинов), бормоча проклятия  в  адрес   русского  капитана  и  этой   жестокой,  бессердечной    невесты.

   Через три дня наши счастливые любовники, наконец-то, вернулись в грубую  земную реальность. Малу  поспешно   засобиралась домой. После недолгих   поцелуев и объятий   Резанов   снарядил  шлюпку, которая  вскоре  и доставила  девушку  на  берег.

    Как только  Малу покинула  борт  корабля, утомленный  любовью  граф  с устатку «засадил»    полный  бокал  «Порто»  и   на  целые  сутки  провалился  в   цепкие  объятия  Морфея.

   Малу  быстро  шла, почти  бежала   по  лесной тропинке в сторону  большой горы. Она   буквально  парила   над землей! Поступь ее была легка и безмятежна, как у ангела. Шею  счастливой  Малу  украшали разноцветные стеклянные бусы – подарок «щедрого» графа  за  дни  и  ночи  волшебной  Любви, проведенные на корабле. Эти бусы, как и другую  дешевую бижутерию, в огромном количестве  графу  Резанову  вручили  жадные  до легкой наживы  русские купцы  для  организации  «взаимовыгодной» торговли с туземцами  во  время  кругосветной  экспедиции.

    Девушка  всецело    пребывала   во власти своих   новых,  доселе  неиспытанных  чувственных  переживаний  и   сладких девичьих  грез. Внезапно дорогу ей преградил Хосе  Родригес. Ох,  и страшен, до чего же страшен был этот  всегда  внешне   привлекательный  24-летний   испанец  в  данный   момент!  Он  был похож  на оборотня  сейчас, реально  похож: взлохмаченные волосы на голове, дьявольская  улыбка  на  устах, пот градом по лицу! Правую руку он, зачем-то,   держал за спиной.

   - Ну, здравствуй, птичка! Не хочешь ли ты мне рассказать, девочка: где ты была  эти  три  дня  и  три   ночи?

    Вот  сейчас-то   Малу     стало    по – настоящему  страшно! Так страшно, что потемнело в глазах!

   - Хосе, я виновата перед тобой, очень виновата! Прости меня, пожалуйста, но я полюбила другого мужчину!

   - Это  не  того  ли  русского  капитана?

   - Его, милый! Я не знаю, как это произошло! На меня как - будто  нашло затмение!

   - И что же, дорогая! Ты думаешь, он  возьмет  тебя  с  собой  в  Россию? Наивная девочка! Он же – богач! Он же - русский граф! Зачем ты ему нужна, рыбацкая подстилка?

   - Милый, не говори так, я прошу тебя! Это – выше моих сил!

   - Я тебе – не милый, после того, как  он  три  дня  трахал  тебя  туда, куда хотел, как  последнюю  шлюху! Мне не нужна  теперь  такая  дырявая невеста! Ты опозорила  меня  и  мой  испанский  род   на всю округу  и вовеки  веков! 

   Придя  в  бешенство от собственных слов, Хосе набросился на Малу и нанес  ей  страшный  удар  в  сердце  ножом,  буквально разрубив грудную клетку  пополам. «Что же ты наделал, милый?» - прошептала  Малу  и  тут  же испустила дух.

    Хосе  долго  еще  стоял  в  лесу  над   трупом  поверженной  им   невесты - бледный, с пустым взглядом мертвеца. Вскоре инстинкт самосохранения, все-таки,  возобладал  над ним. Внезапно созрел  и  план  побега. Он  решил бежать на лодке  с  этого  острова! Там, на материке, среди  людей  он сможет укрыться от родных  и  близких  Малу, которые, конечно же, теперь  всю  жизнь будут мстить ему! Там, на материке, он сможет, наконец, забыть  Малу  и  этот проклятый остров, которые причинили ему столько боли, принесли ему столько   страданий!

    Николай  Петрович  Резанов  за  всю  жизнь  так   ничего  и  не  узнал  об этой страшной  трагедии  на острове Санта - Катарина. Он  два дня,  безрезультатно, прождал Малу на берегу, а потом, так   и   не  дождавшись ее возвращения, даже   обрадовался  такому  неожиданному  финалу их  красивой   романтической   истории. Граф   всегда   любил  веселый  адюльтер  безо  всяких  обязательств  и  последствий!  Все   вышло так, как нельзя лучше! Как  говорится,  мавр  сделал  свое  дело, мавр  может  уходить!

 

 

 

Детство Вани Крузенштерна

 

 

    Спустя  три  дня   после   трагической  гибели  Малу  на  «Надежду», наконец-то, прибыл  долгожданный командор  Иван Федорович Крузенштерн. Он поднялся на  борт  корабля  и  было  хорошо  заметно, как  невероятно  зол  начальник  экспедиции.  И  это  было  не  мудрено. Экспедиция уже полтора месяца  бездарно  простаивала у берегов Бразилии, выбиваясь изо всех возможных графиков движения. Им надо было, во что бы то ни стало,  еще  до  наступления   жестоких  зимних  штормов  в  достичь   и  обогнуть мыс Горн – оконечность южно – американского континента.  Это  гиблое  место   всегда  было  проклятием и  ночным кошмаром моряков всего мира  еще  со времен Фернана Магеллана. Затянувшийся  ремонт  грот-мачты  шлюпа «Невы»  в порту  Дестеро делал эту задачу практически невыполнимой.

   - Проклятый, грязный  город, мировая помойка, ей Богу! – гневно выражался в адрес  бразильского  Дестеро  Иван  Федорович. -  Город  бездельников  и  пьяниц. Уже  целый месяц  не  могут  выстрогать  несчастную  грот-мачту. Похоже, мы здесь будем зимовать, господа!

   Заглянув в свою капитанскую каюту,  Крузенштерн с изумлением обнаружил там спящего, как всегда, пьяного  Резанова.  Брезгливо  захлопнув  дверь каюты,  капитан потребовал к  себе вахтенного офицера.

   Вахта на шлюпе  «Надежда» проходила в  весьма  жестком режиме. Вахтенный офицер  нес  за сутки 3 вахты: днем 2  раза по 3 часа  и  ночью 1 раз по 4 часа. У матросов было  всего  4  вахты: 3 вахты по 4 часа и 1 вахта по 2 часа с 12 до 16 часов.

   Вскоре прибыл вахтенный офицер. «Мичман Беллинсгаузен по вашему приказанию прибыл, господин капитан!» - отрапортовал  бравый  безусый  офицерик   25 лет  от  роду. Да-да, ты не ослышался дорогой читатель! Это – тот самый Фаддей Фаддевич Беллинсгаузен, который в 1819 году станет начальником кругосветной антарктической экспедиции в южнополярных морях, открыв  Антарктиду. Но в 1803 году он  еще  только  начинал свою блистательную карьеру выдающегося мореплавателя в чине мичмана на первой русской  «кругосветке»   под командованием  капитан - лейтенанта Крузенштерна. «Добрый день, Фаддей Фаддеевич! – поприветствовал  мичмана  Крузенштерн. В русском флоте  с начала  19 века  и  вплоть  до начала 20 столетия между офицерами было принято обращение по имени-отчеству.

   - Что нового в нашем морском царстве – государстве?

   - Осмелюсь доложить, Иван Федорович! Вахта прошла без происшествий. Однако  наш «исторический» персонаж (в смысле попадания в нехорошие истории) опять  удивил весь экипаж!

   - Что опять натворил  этот  граф  Резанов? – раздраженно спросил Крузенштерн.

   - Прескверная  история, Иван Федорович! Из рамок вон  выходящая, Истину говорю Вам! Женщина  на  корабле! Точнее, местная девушка – рыбачка. Граф закрылся  с ней   в  каюте на 3 дня  и  ожесточенно  читал  с ней  Библию!

  - Что? Блуд на моем корабле? – гневно  воскликнул  Иван Федорович. – Да я его, мерзавца,  сгною на каторге! Послал  же  Господь  мне  этого  знатного  урода! Ну, ладно, ты пьешь на корабле с утра до вечера! Это – твое дело! Пользы все равно от тебя никакой  совершенно! Но  творить  этакое     скотство  на  моей  «Надежде»  я  не  позволю никому! Сегодня  же  отправлю донесение  в Адмиралтейство. Пускай разбираются со своим протеже!

   Разгневанный Крузенштерн  стал возбужденно расхаживать по кают – компании, где, собственно,  и  состоялся   этот  крайне   неприятный  разговор с вахтенным офицером. Не  к  пьяному же  Резанову  идти каюту, в конце концов! Иван Федорович выглядел немного комично в этой ситуации. Ему исполнилось в 1803 году только 33 года – возраст Христа. По существу, он  мало,  чем  отличался  от  мичмана Беллинсгаузена, которого был старше всего  на  8  лет. Такой  же  безусый   юноша  с  пшеничными  волосами,  очень  похожий  на  поэта   Сергея Есенина.

 - Иван Федорович, может быть Вам стоит еще раз серьезно, по – мужски поговорить  с  Резановым? Ну, не   идиот  же  он,  в  самом деле!?

 - Это все бесполезно, Фаддей Фаддеевич! – безнадежно махнул рукой капитан. – Сколько уже было таких душеспасительных бесед! Я вам вот что скажу, господин мичман! Никогда  не  садитесь  играть  в  шахматы  с голубем! Это – очень  плохая затея! В конце концов,  он   смахнет   крыльями   все  ваши  и   свои   фигуры, от   души  нагадит  на  шахматную доску, а  затем  гордо  удалится  с  видом  победителя! Соберите - ка  мне лучше всех офицеров на совещание  в  кают-компании!

  - Слушаюсь, Иван Федорович!

   Теперь  Крузенштерн   остался    совершенно   один   в   кают – компании.  В   ожидании   своих  офицеров   он    устало   присел   в   кресло   из  дорогого   красного   дерева   и   задумался. Иван Федорович  Крузенштерн  (при рождении Адам Иоганн фон Крузенштерн)  родился  19  ноября (по старому стилю 8 ноября)  1770  года  в имении  Хагудис  на  территории современной Эстонии.  Семья  обрусевшего немецкого дворянина Иоганна Фридриха фон Крузенштерна имела богатую морскую историю.  Каждый второй предок Ивана Федоровича, так или иначе, был  связан  с  морем   и   морскими  путешествиями.  Семья   Крузенштерн   дала   России   несколько поколений выдающихся путешественников и моряков.
   Так,  предок  Крузенштернов, немецкий дипломат Филипп Крузий (1597–1676) в 1633–1635 гг. возглавил два посольства шлезвиг-голштинского герцога Фридриха III к московскому царю Михаилу Федоровичу и персидскому шаху Сефи. Собранные Филиппом Крузием и секретарем посольства Адамом Олеарием (1599– 1671) путевые заметки легли в основу самого известного энциклопедического сочинения о России XVII в. – «Описания путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно» ставшего  вскоре  знаменитым историографа и писателя  Адама Олеария.
    Вернувшись из Московии, Филипп  Крузий перешел на службу к шведской королеве Христине и в 1648 г. получил фамилию Крузенштерн и новый герб, увенчанный в память его путешествия персидской чалмой. В 1659 г. он стал наместником всей Эстляндии (она тогда принадлежала шведам). Его внук, шведский подполковник Эверт Филипп фон Крузенштерн (1676–1748), участник Северной войны, попал в плен под Нарвой в 1704 г. и прожил в ссылке в Тобольске 20 лет, а по возвращении выкупил заложенные родовые вотчины Хагудис и Ахагфер. Помещиком имений Хагудис, Вахаст и Перисаар был судья Иоганн Фридрих фон Крузенштерн (1724–1791), отец будущего адмирала.

   В   многодетной семье  Иоганна  Крузенштерна   было  5 дочерей  и  2  сына. Ваня  Крузенштерн  был   самым  младшим  ребенком в семье. Как это обычно бывает, вся  полнота   любви   и  нежности   семьи  изливается  именно  на   последнего ребенка; тем более, когда речь идет  о сыне.  Избалованный   родительской любовью, Ваня  с раннего детства  рос  большим  сорванцом.  Он всегда был в центре всех мальчишеских потасовок, часто провоцируя  их  и  умело  направляя   ход  всех   баталий.  Главным соперником, заклятым врагом 10-летнего  Вани  был  эстонский мальчик по имени Аксель. Он  жил  в  соседнем имении отставного  морского офицера; создал  «мощную» подростковую группировку, которая  время  от  времени совершала  набеги  на  имение  Хагудис  семьи  Крузенштернов  и  их богатые яблочные сады.  Для защиты  своих владений  Ваня  был вынужден также создать  ватагу  из 12 мальчиков, которая  уже  была  вполне  боеспособной единицей  и могла успешно    противостоять  «диким  варварам»  из  соседнего  имения.

    Впрочем,  перманентная,  вялотекущая  война  двух  противоборствующих   сторон,  все же, иногда прекращалась  временным перемирием.  А причина была  при этом  всегда  одна  и  та  же – это  отставной боцман Балтийского флота  Петр Максимович Демьянов, проживающий  в  имении  Акселя в качестве садовника. Этот одноногий военный  моряк 60 – ти лет буквально загипнотизировал своими морскими рассказами всех мальчиков без исключения, как легендарный  удав   Коа  из   рассказов Киплинга  о  Маугли. Именно  благодаря удивительным   рассказам Петра Максимовича  Ваня   и  влюбился  в  море… влюбился  до  потери  памяти! Да и действительно: дядя Петя, как звали его мальчишки, на своей деревянной ноге с неизменной дымящейся трубкой  во  рту  был  очень похож  на   пирата  Карибского  моря   с   острова  Барбадос.

    Петр  Максимович  Демьянов  служил  на  Балтийском  флоте  боцманом 40-пушечного фрегата «Святой Петр». Во время войны с  королем  Швеции Густавом Третьим шведским ядром  ему оторвало правую ногу. Это случилось 15 июля 1789 года  в морском бою, получившем название в  Военной  Истории  как Эландское  сражение.  

    Демьянов не любил рассказывать об этой морской битве, потому что и хвастать  там  особенно было нечем. Обычный  позиционный бой - что называется, русские и шведы постояли, пошумели, постреляли в свое удовольствие  и довольные  разошлись, а человек навсегда  остался  без  ноги  и  любимого моря, без которого  вообще  не представлял  и не мыслил  свою  дальнейшую жизнь.  Мальчишки  каким – то  своим  особенным  звериным чутьем  всегда  чувствовали  эту  его   неутихающую  боль  и  печаль, поэтому    никогда  не  спрашивали  старого  моряка  об  этом  более  чем  странном  сражении  на  подступах  к  Финскому   заливу.

   Но зато была одна история, которую Петр Максимович мог рассказывать, а мальчишки слушать часами, усевшись    прямо  на  земле вокруг своего  обожаемого  гуру дяди Пети. Это – история о первом кругосветном путешествии под командованием Фернана Магеллана. Демьянов был очень образованным и начитанным человеком для своего  достаточно  низкого  сословия (сам  родом  из крестьян Тамбовской губернии, где успешно окончил церковно – приходскую школу), а других в боцманы тогда просто  не брали. Вспомни, читатель:  автор знаменитого  исторического  романа «Цусима»  Алексей Силыч  Новиков - Прибой  тоже  был  боцманом  Балтийского  флота. Превосходная память, богатая самобытная речь делала Петра Максимовича бесподобным  рассказчиком. Иван Федорович Крузенштерн  в старости  часто  вспоминал Демьянова  теплым словом и очень жалел, что тогда,  в  далеком  отрочестве, не записал  все  его  замечательные  морские  истории. Они могли  бы  стать  сегодня  достойным украшением современной художественной литературы, посвященной  морской  тематике.

    «Вы  знаете, ребятки,  каким  человеком  был  Фернан  Магеллан? Ооооо! Это  был великий человек, великий воин, который отважился бросить вызов самой мощной стихии на Земле – Океану! Отправиться вокруг света  на  пяти утлых суденышках… и это  в  16  веке-то!!! Вы только вдумайтесь, ребята!

   Фернан  Магеллан  был  очень  бедным португальцем  по  своему происхождению. А Португалия  с  Испанией в начале 16 века жили, как кошка с собакой. Они никак не могли поделить море  и  морские  пути. Особенно жестокая схватка на  море  шла  из - за  пряностей, которые поставляли   в  то  время   из   далекой     Индии. Они  тогда  стоили дороже золота. Вам это сейчас  даже  трудно   себе  представить. Чтобы перец или гвоздика стоили дороже золота! Но это было так. Истину говорю вам.

    Чтобы хоть как-то прокормиться, Магеллан был вынужден вступить в   армию Испании, которая  по  всему  миру  тогда  вела  захватнические  войны.  Всю  свою  молодость  он   ревностно   воевал  за  испанскую корону, а когда  пришла   пора   выйти  в  отставку, у него  и  созрел этот  гениальный план – совершить кругосветное  морское  путешествие. То  есть, конечно, он не знал, что оно получится кругосветным. В его  тогдашнем  представлении   Земля была плоской. Первоначально задача стояла так – найти кратчайший путь в  Индию  и получить  скорейший  доступ  к  ее  пряностям. На  тот  момент  мореплавателям  был   известен  только  путь  через Африку, открытый   Васко  да  Гамой, тоже португальцем, кстати. Португальцы, все же, как ни крути – величайшие мореплаватели всех времен и народов, ребятушки!

   И вот однажды Фернан Магеллан отправился к испанскому королю просить денег на экспедицию!

   - Дядя Петя, как же так? Ведь ты сказал, что Португалия  и  Испания тогда жили как кошка с собакой. И он, португалец, пошел к испанскому королю просить денег? – спросил Аксель.

    «Ты прав, Аксель, совершенно прав! Это  было  очень  трудно сделать  в то время. Но Фернан, все – таки, сделал это! Не знаю, чем  уж  он  там  убеждал короля, но  я  думаю, что главными  козырями  Магеллана  были  восточные пряности. И вот, ребятушки,  ему, наконец-то,  удается снарядить  эскадру  из  5 хороших  кораблей, которые в  далеком  1519  году отправились в  свое великое  историческое плавание из испанского порта  с диковинным названием  Сан-Лукар-де-Баррамеда.

   Да, ребятки, много страшных испытаний выпала на долю команды Магеллана. Это  и  бесконечные  шторма, и голод; и цинга,  выкосившая половину личного состава, и мятеж, поднятый группой офицеров на трех кораблях. Но Магеллан – человек страшной воли! Он жестоко подавил мятеж, казнив   мятежников  по   суровым  морским  законам  дальнего похода. И, наконец, эскадра  по  Атлантическому  океану  смогла  пробиться   к  берегам   Бразилии. Главная цель Магеллана была – это  найти  пролив  между Атлантическим и Тихим океанами».

   Здесь Петр Максимович сделал картинную паузу, прикурив свою знаменитую морскую трубку.

  - Дядя Петя, а что было дальше? – в детском нетерпении спросил Ваня Крузенштерн.  Старый  боцман хитро улыбнулся  в  свои пышные седые  усы и продолжил   свой   занимательный  рассказ: «Дальше?  А дальше  плывут суда вдоль берега Бразилии, под  мглистым небом. Все грозней становится пустыня, все короче дни, все длиннее ночи. Суда  уже  не  скользят  по  синим волнам, подгоняемые попутным бризом; теперь ледяные штормы яростно треплют паруса, снег и град белой крупой осыпают их, грозно вздымаются седые валы. Два месяца потребовалось флотилии, чтобы отвоевать у враждебной стихии небольшое расстояние от устья Ла-Платы до залива Сан-Хулиан. Почти каждый день команде приходится бороться с ураганами; страшные «памперос», ребятушки  – это   ночной  кошмар  всех моряков мира! Они вынуждены были каждый день сражаться  грозными порывами ветра, расщепляющими мачты и срывающими паруса; день ото дня холоднее и сумрачнее становится все кругом, но  пролив, по-прежнему,  не показывается. Жестоко мстят теперь за себя потерянные недели. Пока флотилия обследовала все закоулки и бухты, зимний холод опередил ее: теперь он встал перед ней, самый лютый, самый опасный из всех врагов, и штормами преградил ей путь. Полгода ушло понапрасну, а Магеллан не ближе к заветной цели, чем в день, когда покинул Севилью.

Мало-помалу команда начинает проявлять нескрываемое беспокойство: инстинкт подсказывает им, что здесь что-то неладно. Разве не уверяли их в Севилье, при вербовке, что флотилия направится к Молуккским островам, на лучезарный юг, в райские земли? Разве невольник Энрике,  постоянный спутник и слуга Магеллана,  не описывал им свою родину, как страну блаженной неги, где люди голыми руками подбирают рассыпанные на земле драгоценные пряности? Разве не сулили им богатство и скорое возвращение? Вместо этого, мрачный молчальник  (Магеллан, ребятушки, был очень замкнутым и молчаливым человеком) ведет их по все более холодным и скудным пустыням.

 Излучая слабый, зыбкий свет, проглядывает иногда сквозь тучи желтое чахлое солнце, но обычно небо сплошь закрыто облаками, воздух насыщен снегом; ветер морозным прикосновением до боли обжигает щеки, насквозь пронизывает изорванную одежду; руки моряков коченеют, когда они пытаются ухватить обледенелые канаты; дыхание белым облачком клубится у рта. И какая пустота вокруг, какое зловещее уныние! Даже людоедов прогнал холод из этих мест. На берегах нет ни зверей, ни растения — одни тюлени да раковины. В этих краях живые существа охотнее ютятся в ледяной воде, чем на исхлестанном бурями, унылом побережье. Куда завлек их этот бесноватый португалец? Куда он гонит их дальше? Уж не хочет ли он привести их в землю вечных  льдов  или  к  антарктическому полюсу?

Тщетно пытается Магеллан унять громкий ропот. «Стоит ли бояться такого пустячного холода? — уговаривает он их. — Стоит ли из-за этого утрачивать твердость духа? Ведь берега Исландии и Норвегии лежат в еще более высоких широтах, а между тем весною плавать в этих водах не труднее, чем в испанских: нужно еще продержаться всего лишь несколько дней. В крайности можно будет перезимовать и продолжать путь уже при более благоприятной погоде».

Но команда не дает успокоить себя пустыми словами. Нет, какие тут могут быть  сравнения! Не может быть, чтобы их король предусматривал плавание в эти ледовые края, а если адмирал болтает про Норвегию и Исландию, то там ведь дело обстоит совсем иначе. Там люди с малолетства привыкли к стуже, а, кроме того, они не удаляются больше чем на неделю, на две недели пути от родных мест. А их завлекли в пустыню, куда еще не ступала нога христианина, где не живут даже язычники и людоеды, даже медведи и волки. Что им тут делать? К чему было выбирать этот окольный путь, когда другой, ост-индский, ведет прямо к «Островам пряностей», минуя эти ледяные просторы, эти губительные края? Вот что громко и, не таясь, отвечает команда на уговоры адмирала. А среди  своих, под сенью кубрика, матросы, несомненно, ропщут еще сильнее. Снова оживает старое, еще в Севилье шепотом передававшееся из уст в уста подозрение: не ведет ли проклятый португалец  двойную игру? Не замыслил ли он, с целью снова войти в милость у португальского короля, злодейски погубить пять хороших испанских судов вместе со всем экипажем?

С тайным удовлетворением следят капитаны-испанцы за нарастающим озлоблением команды. Сами они в это дело не вмешиваются, они избегают разговоров с Магелланом и только становятся все более молчаливыми и сдержанными. Но их молчание опаснее многоречивого недовольства команды. Они больше смыслят в навигационном деле, и от них не может укрыться, что Магеллан введен в заблуждение неправильными картами и уже давно не уверен в своей «тайне». Ведь если б этот человек действительно в точности знал, на каком градусе долготы и широты расположен пресловутый paso, чего ради заставил бы он в таком случае суда целые две недели напрасно плыть по Рио-де-Ла-Плата? Зачем он теперь вновь и вновь теряет драгоценное время на обследование каждой маленькой бухты? Либо Магеллан обманул короля, либо он сам себя обманывает, утверждая, что ему известно местонахождение  пролива, ибо теперь уже ясно: он только ищет путь, он его еще не знает. С плохо  скрываемым  злорадством наблюдают они, как у каждой извилины он напряженно вглядывается в разорванные очертания берега. Что же, пусть Магеллан и дальше ведет флотилию во льды и в неизвестность. Им незачем больше спорить с ним, досаждать ему жалобами. Скоро пробьет час, когда он вынужден будет признаться: «Я не могу идти дальше, я не знаю, куда идти». А тогда настанет время для них взять командование в свои руки и сломить могущество высокомерного молчальника.

Более ужасное душевное состояние, ребята, нежели состояние Магеллана в те дни, вообразить невозможно. Ведь с тех пор как его надежда найти пролив была дважды жестоко обманута, в первый раз — возле устья Ла-Платы, во второй — у залива Сан-Матиас, он уже не может дольше таить от себя, что непоколебимая вера в секретную карту Бехайма и опрометчиво принятые за истину рассказы португальских кормчих ввели его в заблуждение. В наиболее благоприятном случае, если легендарный пролив   действительно существует, он может быть расположен только дальше к югу, то есть ближе к антарктической зоне; но и в этом благоприятном случае возможность пройти через него в текущем году уже упущена. Зима опередила Магеллана и опрокинула все его расчеты: до весны флотилия с ее потрепанными судами и недовольной командой не сможет воспользоваться проливом, даже если они теперь и найдут его. Девять месяцев проведено в плавании, а Магеллан еще не бросил якоря у Молуккских островов, как он имел неосторожность пообещать. Его флотилия, по-прежнему,  блуждает и упорно борется за жизнь с жесточайшими бурями.

Самое разумное теперь было бы сказать всю правду. Созвать капитанов, признаться им, что карты и сообщения кормчих ввели его в заблуждение, что возобновить поиски  пролива  можно будет лишь с наступлением весны, а сейчас лучше повернуть назад, укрыться от бурь, снова направиться вдоль берега вверх, в Бразилию, в приветливую, теплую страну, провести там в благодатном климате зиму, подправить суда и дать отдохнуть команде, прежде чем весной двинуться на юг. Это был бы самый простой путь, самый человечный образ действий. Но Магеллан зашел слишком далеко, чтобы повернуть вспять. Слишком долго он, сам обманутый, обманывал других, уверяя, что знает новый, кратчайший путь к Молуккским островам. Слишком сурово расправился он с теми, кто дерзнул хоть слегка усомниться в его тайне; он оскорбил испанских офицеров, он в открытом море отрешил от должности знатного королевского чиновника и обошелся с ним, как с преступником. Все это может быть оправдано только огромным, решающим успехом. Ведь и капитаны и экипаж ни одного часа, ни одной минуты дольше не согласились бы ему повиноваться, если бы он не то что признал — об этом не может быть и речи, — а хотя бы намеком дал им понять, что далеко не так уверен в удачном исходе дела, как там, на родине, когда он давал обещания их королю; последний юнга отказался бы снимать перед ним шапку.

Для Магеллана уже нет возврата: в минуту, когда он велел бы повернуть руль и взять курс на Бразилию, он  из  начальника  своих офицеров  превратился бы в их пленника. Вот почему он принимает отважное решение. Подобно великому  испанскому  мореплавателю Кортесу, который в том же году сжег все суда своей флотилии, дабы лишить своих воинов возможности вернуться, Магеллан решает задержать корабли и экипаж в столь отдаленном месте, что, даже если бы они и захотели, у них уже не было бы возможности принудить его к возвращению. Если затем, весною, он найдет пролив — дело выиграно. Не найдет — все пропало: среднего пути для Магеллана нет. Только упорство может даровать ему силу, только отвага — спасти его. И снова этот непостижимый, но все учитывающий человек готовится в тиши к решительному удару!»

Петр Максимович снова прикурил свою трубку и сказал: «Ну, давайте на сегодня закончим, потому что мне надо заниматься садом и хозяйством. Завтра   в  то же  время  и  на  том  же  месте! Я жду вас, ребятушки!»

Вернувшись в имение, Ваня Крузенштерн долго не мог заснуть, одолеваемый мыслями. В его воображении стоял высокий бородатый мужчина, который, преодолевая нечеловеческие трудности, идет - бредет к своей  заветной   цели, не взирая  ни  на что. Прислушиваясь  к шуму моря, а  имение  Хагудис  располагалось аккурат на берегу Балтийского моря, Ваня представлял себя за штурвалом флагманского парусника «Виктория». Прорываясь через жестокие шторма и ураганы  он  ищет  и  ищет легендарный paso – пролив  между Атлантическим и Тихим океанами. С этими  мыслями   и  фантазиями Ваня, наконец, уснул.

Проснувшись утром, Ваня   торопливо сделал  гимнастику,  облился холодной водой из колодца  и   отправился на завтрак. За  столом  уже  сидела  вся его большая семья, которая  сразу же  приступила к трапезе, как только дождалась  Ваню. Весь день прошел в ожидании очередной встречи с Петром Максимовичем Демьяновым.   Наконец, этот долгожданный момент настал. Старый боцман продолжил свой рассказ.

- Так на чем мы остановились, ребятки?

- А на том, что корабли плывут и плывут, а долгожданного пролива все нет и нет! – напомнил  Ваня  окончание  вчерашней  истории.

«Да! – сразу  вспомнил  старый боцман, продолжая  свое  повествование. - Тем временем бури день ото дня все яростней, уже по - зимнему набрасываются на корабли. Флотилия едва продвигается вперед. Целых два месяца потребовалось на то, чтобы пробиться на каких-нибудь двенадцать градусов дальше к югу. Наконец 31 марта на пустынном побережье снова открывается залив. Первый взгляд адмирала таит в себе его последнюю надежду. Не ведет ли этот залив вглубь, не он ли и есть заветный  пролив? Нет, это  -  закрытая бухта. Тем  не  менее,  Магеллан велит войти в нее. А так как уже из беглого осмотра явствует, что здесь нет недостатка в ключевой воде и рыбе, он отдает приказ спустить якоря. И к великому своему изумлению, а быть может, и испугу, капитаны и команда узнают, что их адмирал (никого не предупредив, ни с кем не посоветовавшись) решил расположиться на зимовку здесь, в бухте Сан-Хулиан, в этом никому не ведомом, необитаемом заливе, лежащем на сорок девятом градусе южной широты, в одном из самых мрачных и пустынных мест земного шара, где никогда  не  бывал еще ни один мореплаватель.

 

В морозной темнице, в далеком, омраченном низко нависшими тучами заливе Сан-Хулиан, обострившиеся отношения неминуемо должны были привести к еще более резким столкновениям, чем в открытом море. И ничто разительнее не свидетельствует о непоколебимой твердости Магеллана, как то, что он перед лицом столь тревожного настроения команды не устрашился мероприятия, которое неизбежно должно было усилить уже существующее недовольство. Магеллан один из всех знает, что в благодатные тропические страны флотилия в лучшем случае попадет через много месяцев; поэтому он отдает приказ экономнее расходовать запасы продовольствия и сократить ежедневный рацион. Фантастически смелый поступок: там, на краю света, в первый же день обозлить и без того уже раздраженный экипаж приказом о сокращении выдачи хлеба и вина.

И действительно, только эта энергичная мера спасла впоследствии флотилию. Никогда бы она не выдержала знаменитого стодневного плавания по Тихому океану, не будь сохранен в неприкосновенности известный запас провианта. Но команда, глубоко равнодушная к неизвестному ей замыслу, совсем не расположена покорно принять такое ограничение. Инстинкт — и достаточно здравый — подсказывает изнуренным матросам, что даже если это плавание вознесет до небес их адмирала, то, по меньшей мере, три четверти из них расплатятся за его торжество бесславной гибелью от морозов и голода, непосильных трудов и лишений. Если не хватает продовольствия, ропщут они, надо повернуть назад; и так уж они продвинулись дальше на юг, чем кто бы то ни было. Никто не сможет упрекнуть их на родине, что они не выполнили своего долга. Несколько человек уже погибли от холода, а ведь они нанимались в экспедицию на Молуккские острова, а не в Ледовитый океан. На эти крамольные слова тогдашние летописи заставляют Магеллана отвечать речью, плохо вяжущейся со сдержанным, лишенным пафоса обликом этого человека и слишком отдающей Плутархом и Фукидидом, чтобы быть достоверной. Он изумлен тем, что они, кастильцы, проявляют такую слабость, забывая, что предприняли это плавание единственно, чтобы послужить своему королю и своей родине. Когда, говорит он далее, ему поручили командование, он рассчитывал найти в своих спутниках дух мужества, издревле вдохновлявший испанский народ. Что касается его самого — он решил лучше умереть, чем с позором вернуться в Испанию. Итак, пусть они терпеливо дожидаются, пока пройдет зима; чем большими будут их лишения, тем щедрее отблагодарит их потом король.

Но никогда еще красивые слова не укрощали голодный желудок. Не красноречие спасает Магеллана в тот критический час, а твердость принятого им решения не поддаваться, не идти ни на малейшие уступки. Сознательно вызывает он противодействие, чтобы тотчас железной рукой сломить его: лучше сразу пойти на решающее объяснение, чем томительно долго его откладывать! Лучше ринуться навстречу тайным врагам, чем ждать, пока они прижмут тебя к стене!

Что такое решающее объяснение должно последовать, и к тому же в ближайшее время, Магеллан от себя не скрывает. Слишком усилилось за последние недели напряжение, создаваемое безмолвной, пристальной взаимной слежкой, угрюмым молчанием Магеллана и капитанов; слишком невыносима эта взаимная холодная отчужденность — день за днем, час за часом на борту одного и того же тесного судна. Когда-нибудь это молчание должно наконец разрядиться в бурном возмущении или в насилии.

Виноват в этом опасном положении скорее Магеллан, чем испанские капитаны, и слишком уж дешевый обычный прием — изображать непокорных Магеллану офицеров сворой бесчестных предателей, всегдашних завистников и врагов гения. В ту критическую минуту капитаны флотилии были не только вправе, но были обязаны требовать от него раскрытия его дальнейших намерений, ибо дело шло не только об их собственных жизнях, но и о жизнях вверенных им королем людей. Если Карл V назначил Хуана де Картахену, Луиса де Мендосу и Антонио де Коку на должность надзирающих за флотилией чиновников, то вместе с их высоким званием он возложил на них и определенную ответственность. Их дело — следить за сохранностью королевского достояния, пяти судов флотилии, и защищать их, если они подвергнутся опасности. А теперь им действительно грозит опасность, смертельная опасность. Прошли многие месяцы — Магеллан не нашел обещанного пути, не достиг Молуккских островов. Следовательно, ничего нет оскорбительного, если, перед лицом очевидной растерянности Магеллана, принявшие присягу и получающие жалованье королевские чиновники требуют,  наконец, чтобы он хоть частично доверил им свою великую тайну, раскрыл перед ними свои карты. То, чего требовали капитаны, было в порядке вещей: начальнику экспедиции пора покончить с этой игрой в прятки, пора сесть с ними за стол и совместно обсудить вопрос о дальнейшем курсе. Но злосчастный Магеллан — в этом и его вина, и его страдание — не может раскрыть свои карты, не будучи вполне уверен, что козырь действительно у него в руках.  Не может, после того как он отрешил от должности Хуана де Картахену, признать: «Я был обманут ложными сообщениями, и я обманул вас». Не может допустить вопросов о местонахождении пресловутого  пролива, потому что сам все еще не знает ответа. Он должен притворяться слепым, глухим, должен закусить губы и только держать наготове крепко стиснутый кулак на случай, если это назойливое любопытство станет для него угрожающим. В общем, положение таково: королевские чиновники решили, во что бы то ни стало, добиться объяснения от упорно молчащего адмирала и потребовать у него отчета в его дальнейших намерениях. А Магеллан, чьи счета не сойдутся, покуда   пролив не будет найден, не может допустить, чтобы его принудили отвечать и объясниться, иначе доверие к нему и его авторитет погибли.

Итак, ребятушки, было понятно: на стороне офицеров — право, на стороне Магеллана — необходимость. Если они теперь так настойчиво теснят его, то их напор — не праздное любопытство, а долг. Чтобы загладить обиду, нанесенную капитанам его самовластным распоряжением, Магеллан решает сделать учтивый жест: он официально приглашает их прослушать вместе с ним пасхальную заутреню и затем отобедать на флагманском судне. Но испанских дворян такой дешевой  ценой не купишь, одним обедом от них не отделаешься. Сеньор Фернао де Магельаеш, единственно своими россказнями добившийся звания кавалера ордена Сант-Яго, в течение девяти месяцев ни разу не удостоил опытных моряков и королевских чиновников беседы о положении флотилии; теперь они, вежливо поблагодарив, отказываются от этой нежданной милости — праздничной трапезы. Вернее, они даже не благодарят, считая и такое более чем сдержанное изъявление вежливости излишним. Не давая себе труда ответить отказом, три капитана — Гаспар Кесада, Луис де Мендоса, Антонио де Кока — попросту пропускают мимо ушей приглашение адмирала. Незанятыми остаются приготовленные стулья, нетронутыми яства. В мрачном одиночестве сидит Магеллан за накрытым столом вместе со своим двоюродным братом Алваро де Мескитой, которого он собственной властью назначил капитаном, и, верно, его не очень тешит эта задуманная как праздник мира пасхальная трапеза. Своим отсутствием все три капитана открыто бросили вызов. Во всеуслышание заявили ему: «Тетива туго натянута! Берегись — или одумайся!» К их чести нужно сказать, что не из-за угла, не предательски напали они на Магеллана. Они в последний раз дают ему понять, что их терпение истощилось, и Магеллану, если бы он захотел, нетрудно было понять этот намек.

Магеллан понял предостережение. Но ничто не может смутить этого человека с железными нервами. Спокойно, ничем не выдавая своей обиды, сидит он за столом с Алваро де Мескитой, спокойно отдает на борту обычные приказы, спокойно, распростерши свое крупное грузное тело, готовится отойти ко сну. Вскоре гаснут все огни; недвижно, словно огромные черные задремавшие звери, стоят пять кораблей в туманном заливе; с борта одного из них лишь с трудом можно различить очертания другого, так глубок мрак этой по-зимнему долгой ночи под затянутым тучами небом. В непроглядной тьме не видно, за шумом прибоя не слышно, как около полуночи от одного из кораблей тихо отделяется шлюпка и бесшумными взмахами весел продвигается к «Сан-Антонио». Никто и не подозревает, что в этой осторожно, словно челн контрабандиста, скользящей по волнам шлюпке притаились королевские капитаны — Хуан де Картахена, Гаспар Кесада и Антонио де Кока. План трех действующих сообща офицеров разработан умно и смело. Они знают: чтобы одолеть такого отважного противника, как Магеллан, нужно обеспечить себе значительное превосходство сил. И это численное превосходство мудро предусмотрел Карл V: при отплытии только один из кораблей — флагманское судно Магеллана — был доверен португальцу, а в противовес этому испанский двор мудро поручил командование остальными четырьмя судами испанским капитанам. Правда, Магеллан самовольно опрокинул это установленное желанием императора соотношение, отняв под предлогом «ненадежности» сначала у Хуана де Картахены, а затем у Антонио де Коки командование «Сан-Антонио» и передав командование этим судном, первым по значению после флагманского, своему двоюродному брату Алваро де Меските.

Твердо держа в руках два самых крупных корабля, он при критических обстоятельствах и в военном отношении будет главенствовать над флотилией. Имеется, следовательно, только одна возможность сломить его сопротивление и восстановить установленный  императором порядок: как можно скорее захватить «Сан-Антонио» и каким-нибудь бескровным способом обезвредить незаконно назначенного капитаном де Мескиту. Тогда соотношение будет восстановлено и они смогут заградить Магеллану выход из залива, покуда он не соблаговолит дать королевским чиновникам все нужные им объяснения.

Отлично продуман этот план и не менее тщательно выполнен испанскими капитанами. Бесшумно подбирается шлюпка с тридцатью вооруженными людьми к погруженному в дремоту «Сан-Антонио», на котором — кто здесь в бухте помышляет о неприятеле? — не выставлена ночная вахта.

По веревочным трапам взбираются на борт заговорщики во главе с Хуаном де Картахеной и Антонио де Кокой. Бывшие командиры «Сан-Антонио» и в темноте находят дорогу к капитанской каюте; прежде чем Алваро де Мескита успевает вскочить с постели, его со всех сторон обступают вооруженные люди; мгновение — он в кандалах и уже брошен в каморку судового писаря. Только теперь просыпаются несколько человек; один из них — кормчий Хуан де Элорь-яга — чует измену. Грубо спрашивает  он  Кесаду, что ему понадобилось ночью на чужом корабле. Но  Кесада отвечает шестью молниеносными ударами кинжала, и Элорьяга падает, обливаясь кровью. Всех португальцев на «Сан-Антонио» заковывают в цепи; тем самым выведены из строя надежнейшие приверженцы Магеллана, а чтобы привлечь на свою сторону остальных, Кесада приказывает отпереть кладовые и дозволяет матросам наконец-то вволю наесться и напиться. Итак, если не считать досадного происшествия — удара кинжалом, придавшего этому налету характер кровавого мятежа, — дерзкая затея испанских капитанов полностью удалась. Хуан де Картахена, Кесада и де Кока могут спокойно возвратиться на свои суда, чтобы на крайний случай привести их в боевую готовность; командование «Сан-Антонио» поручается человеку, имя которого здесь появляется впервые, — Себастьяну дель Кано. В этот час он призван помешать Магеллану в осуществлении заветной мысли; настанет другой час, когда его, именно его изберет судьба для завершения великого дела Магеллана.

Корабли недвижно, словно огромные черные дремлющие звери, покоятся в туманном заливе. Ни звука, ни огонька; догадаться о том, что произошло, невозможно.

По-зимнему поздно и неприветно брезжит рассвет в этом угрюмом крае. Все так же недвижно стоят пять судов флотилии на том же месте в морозной темнице залива. Ни по какому внешнему признаку не может догадаться Магеллан, что верный его друг и родственник, что все находящиеся на борту «Сан-Антонио» португальцы закованы в цепи, а вместо Мескиты судном командует мятежный капитан. На мачте развевается тот же вымпел, что и накануне, издали все выглядит по-прежнему, и Магеллан велит начать обычную работу: как всегда по утрам, он посылает с «Тринидада» лодку к берегу, чтобы доставить оттуда дневной рацион дров и воды для всех кораблей. Как всегда, лодка сначала подходит к «Сан-Антонио», откуда регулярно каждый день отряжают на работу по нескольку матросов. Но странное дело: на этот раз, когда лодка приближается к «Сан-Антонио», с борта не спускают веревочного трапа, ни один матрос не показывается, а когда гребцы сердито кричат, чтобы там, на палубе, пошевелились, им сообщают ошеломляющую весть: на этом корабле не подчиняются приказам Магеллана, а повинуются только капитану Гаспару Кесаде. Ответ слишком необычен, и матросы гребут обратно, чтобы обо всем доложить адмиралу.

Он сразу уясняет себе положение: «Сан-Антонио» в руках мятежников. Магеллана перехитрили. Но даже это убийственное известие не в состоянии хотя бы на минуту ускорить биение его пульса, затемнить здравость его суждений. Прежде всего необходимо учесть размер опасности: сколько судов еще за него, сколько против? Без промедления посылает он ту же шлюпку от корабля к кораблю. За исключением незначительного «Сант-Яго», все три корабля — «Сан-Антонио», «Консепсьон», «Виктория» — оказываются на стороне бунтовщиков. Итак, три против двух или, вернее, три против одного — «Сант-Яго» не может считаться боевой единицей. Казалось бы, партию надо считать проигранной, всякий другой прекратил бы игру. За одну ночь погибло дело, которому Магеллан посвятил несколько лет своей жизни. С одним только флагманским судном он не в состоянии продолжать плавание в неведомую даль, а от остальных кораблей он не может ни отказаться, ни принудить их к повиновению. В этих водах, которых никогда еще не касался киль европейского судна, помощи ждать неоткуда. Лишь две возможности остаются Магеллану в этом ужасающем положении: первая — логическая и ввиду численного превосходства врага, в сущности, сама собой разумеющаяся — преодолеть свое упорство и пойти на примирение с испанскими капитанами; и затем вторая — совершенно абсурдная, но героическая: поставить все на одну карту и, несмотря на полную безнадежность, попытаться нанести мощный ответный удар, который принудит бунтовщиков смириться.

Все говорит за первое решение — за то, чтобы пойти на уступки. Ведь мятежные капитаны еще не посягнули на жизнь адмирала, не предъявили ему определенных требований. Недвижно стоят их корабли, пока что от них не приходится ждать вооруженного нападения. Испанские капитаны, несмотря на свое численное превосходство, тоже не хотят за многие тысячи миль от родины начать бессмысленную братоубийственную войну. Слишком памятна им присяга в севильском соборе, слишком хорошо известна позорная кара за мятеж и дезертирство. Облеченные королевским доверием дворяне Хуан де Картахена, Луис де Мендоса, Гаспар Кесада, Антонио де Кока хотят возвратиться в Испанию с почетом, а не с клеймом предательства, поэтому они не подчеркивают своего перевеса, а с самого начала заявляют о готовности вступить в переговоры. Не кровавую распрю хотят они начать захватом «Сан-Антонио», а только оказать давление на адмирала, принудить упорного молчальника объявить им дальнейший путь следования королевской флотилии.

Вот почему письмо, которое уполномоченный мятежных капитанов Гаспар Кесада посылает Магеллану, отнюдь не является вызовом, а, напротив, смиренно озаглавлено «Прошение»; составленное в учтивейших  выражениях, оно начинается с оправдания совершенного ночью налета. Только дурное обращение Магеллана, гласит это письмо, принудило их захватить корабль, начальниками которого их  назначил сам король. Но пусть адмирал не истолковывает этот поступок, как отказ признавать пожалованную ему королем верховную власть над флотилией. Они только требуют лучшего обхождения в дальнейшем, и, если он согласится выполнить это справедливое пожелание, они будут служить ему не только послушно, как того требует долг, но и с глубочайшим почтением. Хитрый португалец; опытный боец, прошедший  боевое крещение  в Африке  в  войне с  жестокими маврами, Магеллан   очень  скоро  смог  легко переиграть  взбунтовавшихся офицеров в тактическом плане, сделав вид, что он согласился с  их предложениями. И вскоре мятеж  был  успешно подавлен, а  почти все  изменники обезглавлены. Двоих  мятежников было  решено  оставить в живых  и  высадить на берег. Эскадра продолжила  свое  дальнейшее  унылое движение  вдоль  берегов  Бразилии.

Без малого пять месяцев удерживает холод флотилию в унылой, злосчастной бухте Сан-Хулиан. Томительно долго тянется время в этом страшном уединении, но адмирал, зная, что сильней всего располагает к недовольству безделье, с самого начала занимает матросов непрерывной, напряженной работой. Он приказывает осмотреть от киля до мачт и починить износившиеся корабли, нарубить леса, напилить досок. Придумывает, быть может, даже ненужную работу, лишь бы поддержать в людях обманчивую надежду, что вскоре возобновится плавание, что, покинув унылую морозную пустыню, они направятся к благодатным островам Южного моря.

Наконец появляются первые признаки весны. В эти долгие, по-зимнему пасмурные, мглистые дни морякам казалось, что они затеряны в пустыне, не населенной ни людьми, ни животными, и вполне понятное чувство страха — прозябать здесь, вдали от всего человеческого, подобно пещерным жителям, еще больше омрачало их дух. И вдруг, однажды утром, на прибрежном холме показывается какая-то странная фигура — человек, в котором они поначалу не признают себе подобного, ибо в первую минуту испуга и изумления он кажется им вдвое выше обычного человеческого роста».

- Дядя Петя, это – кто? – спросил  заинтригованный  Аксель.

Петр Максимович лишь улыбнулся своей неизменной хитрой улыбкой и продолжил: «Терпение, мой маленький друг! Скоро все узнаешь. Был он хорошо сложен, лицо у него было широкое, размалеванное красными полосами, вокруг глаз нарисованы желтые круги, а на щеках — два пятна в виде сердца. Короткие волосы выбелены, одежда состояла из искусно сшитых шкур какого-то животного. Особенно  удивились испанцы невероятно большим ногам этого исполинского человекообразного чудища, в честь этого «великоногого»  они стали называть туземцев патагонцами, а их страну — Патагонией.

Облаченное в звериные шкуры существо приветливо ухмыляется, широко расставляя руки, приплясывает и поет и при этом непрерывно посыпает песком волосы. Магеллан, еще по прежним своим путешествиям несколько знакомый с нравами первобытных народов, правильно истолковывает эти действия как попытки к мирному сближению и велит одному из матросов подобным же образом плясать и также посыпать себе голову песком. На потеху усталым морякам дикарь и вправду принимает эту пантомиму за дружественное приветствие и доверчиво приближается.

Впервые за долгий срок бедным истосковавшимся матросам представляется случай развлечься и вволю посмеяться. Ибо когда добродушному великану неожиданно суют под нос металлическое зеркальце, он, впервые увидев в нем собственное лицо, от изумления стремительно отскакивает и сшибает с ног четверых матросов. Аппетит у него такой, что матросы, глядя на него, от изумления забывают о скудости собственного рациона. Вытаращив глаза, наблюдают они, как он  залпом выпивает ведро воды и съедает на закуску полкорзины сухарей. А какой шум подымается, когда он на глазах у изумленных и слегка испуганных зрителей живьем, даже не содрав шкуры, съедает нескольких крыс, принесенных матросами в жертву его ненасытному аппетиту. С обеих сторон — между обжорой и матросами — возникает искренняя симпатия, а когда Магеллан вдобавок дарит ему две-три погремушки, тот спешит привести еще нескольких великанов и даже великанш.

Магеллан, как и Колумб и все другие конкистадоры, получил  задание — привезти на родину по нескольку экземпляров не только растений и минералов, но и всех неизвестных человеческих пород, какие ему придется встретить. Поймать живьем такого великана, сперва, кажется матросам столь же опасным, как схватить за плавник кита. Боязливо ходят они вокруг да около патагонцев, но в последнюю минуту у них каждый раз не хватает смелости. Наконец они пускаются  на  гнусную уловку. Двум великанам суют в руки такое множество подарков, что им приходится всеми десятью пальцами удерживать добычу. А затем блаженно ухмыляющимся туземцам показывают еще какие-то на диво блестящие, звонко бряцающие предметы — ножные кандалы — и спрашивают, не желают ли они надеть их на ноги. Лица бедных  патагонцев  расплываются в широчайшую улыбку; они усердно кивают головой, с восторгом представляя себе, как эти диковинные штуки будут звенеть и греметь при каждом шаге. Крепко держа в руках подаренные безделушки, дикари, согнувшись, с любопытством наблюдают, как к их ногам прилаживают блестящие холодные кольца, так весело бренчащие; но вдруг — дзинь, и они в оковах. Теперь великанов можно без страха, словно мешки с песком, повалить наземь, в кандалах они уже не страшны. Обманутые туземцы рычат, катаются по земле, брыкаются и призывают на помощь своего туземного Бога. Однако, Бог не торопится  им помогать. И вот, как оглушенных быков, волокут беззащитных великанов на суда, где им, по недостатку пищи, суждено вскоре захиреть и погибнуть.

Как туземцам, так и испанцам злополучная бухта Сан - Хулиан приносит одни лишь несчастья. Ничто здесь не удается Магеллану, ни в чем ему нет счастья, словно проклятье тяготеет над обагренным кровью берегом. «Только бы скорее отсюда, только бы скорее назад», — стонет команда. «Дальше, дальше, вперед», — мечтает Магеллан, и общее нетерпение растет, по мере того как дни становятся длиннее. Едва только стихает ярость зимних бурь, как Магеллан уже делает попытку двинуться вперед. Самое маленькое, самое быстроходное из всех своих судов, «Сант-Яго», управляемое надежным капитаном Серрано, он посылает на разведки, словно голубя Ноева ковчега. Серрано поручено, плывя на юг, обследовать все бухты и по истечении известного срока вернуться с донесением. Быстро проходит время, и Магеллан беспокойно и нетерпеливо начинает всматриваться в водную даль. Но не с моря приходит весть о судьбе корабля, а с суши: однажды с одного из прибрежных холмов, пошатываясь и едва держась на ногах, спускаются какие-то две странные фигуры; сначала моряки принимают их за патагонцев и уже натягивают тетиву арбалетов. Но нагие, замерзшие, изнуренные голодом, изможденные, одичалые люди-призраки кричат им что-то по-испански — это два матроса с «Сант-Яго». Они принесли дурную весть: Серрано достиг было большой, изобилующей рыбой реки с широким и удобным устьем, Рио-де-Санта-Крус, но во время дальнейших разведок судно выбросило штормом на берег. Оно разбилось в щепы. За исключением одного негра, вся команда спаслась и ждет помощи у Рио – де – Санта - Крус. Они вдвоем решились добраться вдоль берега до залива Сан - Хулиан и в эти одиннадцать страшных дней питались исключительно травой и кореньями.

Магеллан немедленно высылает шлюпку. Потерпевшие крушение возвращаются в залив. Но что проку от людей — ведь погибло судно, быстроходное, лучше других приспособленное для разведки! Это первая утрата, и, как всякая утрата, понесенная здесь, на другом конце света, она невозместима.

Наконец, Магеллан велит готовиться к отплытию и, бросив последний взгляд на двух оставленных на берегу мятежников, покидает бухту Сан-Хулиан, в душе, вероятно, проклиная день, заставивший его бросить здесь якорь. Одно из его судов погибло, три капитана простились тут с жизнью, а главное — целый год ушел безвозвратно, и ничего еще не сделано, ничего не найдено, ничего не достигнуто.

Должно быть, эти дни были самыми мрачными в жизни Магеллана, возможно — единственными, когда он, столь непоколебимо веривший в свое дело, втайне пал духом. Уже одно то, что при отплытии из залива Сан-Хулиан он с деланной твердостью заявляет о своем решении следовать, если понадобится, вдоль патагонского побережья даже до семьдесят пятого градуса южной широты и, только если и тогда соединяющий два океана пролив не будет найден, избрать обычный путь, мимо мыса Доброй Надежды. Магеллан  явно утратил внутреннюю убежденность, и вдохновенное предчувствие, заставившее его устремиться на поиски пролива, теперь, в решающую минуту, оставляет его. Вряд ли история когда-либо измышляла более издевательское, более нелепое положение, в котором очутился Магеллан, когда после двухдневного плавания ему снова пришлось остановиться, на этот раз у открытого капитаном Серрано устья реки Санта-Крус, и снова предписать судам два месяца зимней спячки.

Перед нами, ребята,  человек, движимый великим замыслом, но введенный в заблуждение туманными и вдобавок неверными сообщениями, который поставил целью всей своей жизни найти водный путь из Атлантического океана в Тихий и, таким образом, впервые совершить кругосветное плавание. Благодаря своей железной  воле он сокрушил противодействие материи, он нашел помощников для осуществления своего, почти невыполнимого, плана; покоряющей силой своего замысла он побудил чужого монарха доверить ему флотилию и благополучно провел эту флотилию вдоль побережья Южной Америки до мест, которых ранее не достигал еще ни один мореплаватель. Он совладал с морской стихией и с мятежом. Никакие препятствия, никакие разочарования не могли сокрушить его фантастическую веру в то, что он находится уже совсем близко от этого  пролива, от этой цели всех своих стремлений.

И вот внезапно, перед самой победой, подернулся туманом вещий взор этого вдохновенного человека. Словно боги, невзлюбившие его, намеренно надели ему на глаза повязку. Ибо в тот день — 26 августа 1520 года, — когда Магеллан приказывает флотилии снова лечь в дрейф на целых два месяца, он, в сущности, уже у цели. Только на два градуса широты нужно ему еще продвинуться к югу, только два дня пробыть в пути после трехсот с лишним дней плавания, только несколько миль пройти после того, как он уже оставил их за собою тысячи, — и его смятенная душа преисполнилась бы ликования. Но — злая насмешка судьбы! Несчастный не знает и не чувствует, как он близок к цели. В продолжение двух тоскливых месяцев, полных забот и сомнений, ждет он весны, ждет близ устья реки Санта-Крус, у пустынного, забытого людьми берега, уподобляясь человеку, в лютую метель остановившемуся, коченея от холода, у самых дверей своей хижины и не подозревающему, что стоит ему ощупью сделать один только шаг — и он спасен. Два месяца, два долгих месяца проводит Магеллан в этой пустыне, терзаясь мыслью, найдет ли он  пролив  или нет, а всего в двух сутках пути его ждет пролив, который будет славить в веках его имя.

Но тем прекраснее счастливый исход! Предельных вершин достигает только то блаженство, которое взметнулось вверх из предельных глубин отчаяния. 18 октября 1520 года, после двух месяцев унылого и ненужного ожидания, Магеллан отдает приказ сняться с якоря. Отслуживается торжественная обедня, команда причащается, и корабли на всех парусах устремляются к югу. Ветер снова яростно противоборствует им, пядь за пядью отвоевывают они у враждебной стихии.

Мягкая зелень все еще не ласкает взор. Пустынно, плоско, угрюмо и неприветливо простирается перед ними необитаемый берег: песок и голые скалы, голые скалы и песок… На третий день плавания, 21 октября 1520 года, впереди наконец обрисовывается какой-то мыс; у необычайно извилистого берега высятся белые скалы, а за этим выступом, в честь великомучениц, память которых праздновалась в тот день, названным Магелланом — «мысом Дев», взору открывается глубокая бухта с темными, мрачными водами. Суда подходят ближе.

Своеобразный, суровый и величественный ландшафт! Обрывистые холмы с причудливыми, ломаными очертаниями, а вдали — уже более года невиданное зрелище! — горы с покрытыми снегом вершинами. Но как безжизненно все вокруг! Ни одного человеческого существа, кое-где редкие деревья да кусты, и только неумолчный вой и свист ветра нарушают мертвую тишину этой призрачно пустынной бухты. Угрюмо вглядываются матросы в темные глубины. Нелепостью кажется им предположение, что этот стиснутый горами, мрачный, как воды подземного царства, путь может привести к зеленому побережью или даже  к светлому, солнечному Южному морю. Кормчие в один голос утверждают, что этот глубокий выем — не что иное, как фьорд, такой же, какими изобилуют северные страны, и что исследовать эту закрытую бухту лотом или бороздить ее во всех направлениях — напрасный труд, бесцельная трата времени. И без того уж слишком много недель потрачено на исследование всех этих патагонских бухт, а ведь ни в одной из них не нашелся выход в желанный пролив.

Но Магеллан, подвластный своей навязчивой идее о существовании неведомого пути, приказывает избороздить вдоль и поперек и эту странную бухту. Без усердия выполняется его приказ: куда охотнее они направились бы дальше, ведь все они думали и говорили, что это замкнутая со всех сторон бухта. Два судна остаются на месте — флагманское и «Виктория», чтобы обследовать прилегающую к открытому морю часть залива. Двум другим — «Сан-Антонио» и «Консепсьону» — дан приказ: как можно дальше проникнуть в глубь бухты, но возвратиться не позднее чем через пять дней. Время теперь стало дорого, да и провиант подходит к концу. Магеллан уже не в состоянии дать две недели сроку, как раньше, возле устья Ла-Платы. Пять дней на рекогносцировку — последняя ставка, все, чем он еще может рискнуть для этой последней попытки.

И вот наступило великое, драматическое мгновение. Два корабля Магеллана — «Тринидад» и «Виктория» — начинают кружить по передней части бухты, дожидаясь, пока «Сан-Антонио» и «Консепсьон» вернутся с разведки. Но вся природа, словно возмущаясь тем, что у нее хотят вырвать ее последнюю тайну, еще раз оказывает отчаянное сопротивление. Ветер крепчает, переходит в бурю, затем в неистовый ураган, часто свирепствующий в этих краях. В мгновение ока бухта вспенивается в беспорядочном, диком вихре, первым же шквалом все якоря срывает с цепей; беззащитные корабли с убранными парусами преданы во власть стихии. Счастье еще, что неослабевающий вихрь не гонит их на прибрежные скалы. Сутки, двое суток длится это страшное бедствие. Но не о собственной участи тревожится Магеллан: оба его корабля, хотя буря треплет и швыряет их, все же находятся в открытой части залива, где их можно удерживать на некотором расстоянии от берега. Но те два — «Сан-Антонио» и «Консепсьон»! Они захвачены бурей во внутренней части бухты, грозный ураган налетел на них в теснине, в узком проходе, где нет возможности ни лавировать, ни бросить якорь, чтобы укрыться. Если не свершилось чудо, они уж давно выброшены на сушу и на тысячи кусков разбились о прибрежные скалы.

Лихорадочное, страшное, нетерпеливое ожидание заполняет эти дни, роковые дни Магеллана. В первый день — никаких вестей. Второй — они не вернулись. Третий, четвертый — их все нет. А Магеллан знает: если оба они потерпели крушение и погибли вместе с командой, тогда все потеряно. С двумя кораблями он не может продолжать путь. Его дело, его мечта разбились об эти скалы.

Наконец возглас с марса. Но — ужас! — не корабли, возвращающиеся на стоянку, увидел дозорный, а столб дыма вдали. Страшная минута! Этот сигнал может означать только одно: потерпевшие крушение моряки взывают о помощи. Значит, погибли «Сан-Антонио» и «Консепсьон» — его лучшие суда, все его дело погибло в этой еще безыменной бухте. Магеллан уже велит спускать шлюпку, чтобы двинуться в глубь залива на помощь тем людям, которых еще можно спасти. Но тут происходит перелом. Это мгновение такого  великого  торжества  для моряков, ребятушки! Парус! Виден корабль! Корабль! Хвала Всевышнему, хоть одно судно спасено! Нет, оба, оба! И «Сан-Антонио» и «Консепсьон», вот они возвращаются, целые и невредимые. Но что это? На бакбортах подплывающих судов вспыхивают огоньки — раз, другой, третий, и горное эхо зычно вторит грому орудий. Что случилось? Почему эти люди, обычно берегущие каждую щепотку пороха, расточают его на многократные салюты? Почему — Магеллан едва верит своим глазам — подняты все вымпелы, все флаги? Почему капитаны и матросы кричат, машут руками? Что их так волнует, о чем они кричат? На расстоянии он еще не может разобрать отдельных слов, никому еще не ясен их смысл. Но все — и прежде всех Магеллан — чувствуют: эти слова возвещают победу.

И, правда — корабли несут благословенную весть. С радостно бьющимся сердцем выслушивает Магеллан донесение Серрано. Сначала обоим кораблям пришлось круто. Они зашли уже далеко в глубь бухты, когда разразился этот страшный ураган. Все паруса были тотчас убраны, но бурным течением суда несло все дальше и дальше, гнало в самую глубь залива; уже они готовились к бесславной гибели у скалистых берегов. Но вдруг, в последнюю минуту, заметили, что высящаяся перед ними скалистая гряда не замкнута наглухо, что за одним из утесов, сильно выступающим вперед, открывается узкий проток, подобие канала.

- Дядя Петя, неужто они нашли этот проклятый пролив? – воскликнул  Ваня.

«Да, нашли, Ваня, наконец-то, его нашли! Этой протокой, где буря свирепствовала  не так сильно, они прошли в другой залив, как и первый, сначала суживающийся, а затем вновь значительно расширяющийся. Трое суток плыли они, и все не видно было конца этому странному водному пути. Они не достигли выхода из него, но этот необычайный поток ни в коем случае не может быть рекой; вода в нем всюду солоноватая, у берега равномерно чередуются прилив и отлив. Этот таинственный поток не сужается, подобно Ла-Плате, по мере удаления от устья, но, напротив, расширяется. Чем дальше, тем шире стелется полноводный простор, глубина же его остается постоянной. Поэтому более чем, вероятно, что этот канал ведет в вожделенное Южное море (так называли его современники Магеллана), берега которого несколько лет назад открылись с панамских высот Нуньесу де Бальбоа, первому европейцу, достигшему этих мест.

Более счастливой вести так много выстрадавший Магеллан не получал за весь последний год. Можно только предполагать, как возликовало его мрачное, ожесточенное сердце при этом обнадеживающем известии! Ведь он уже начал колебаться, уже считался с возможностью возвращения через мыс Доброй Надежды, и никто не знает, какие тайные мольбы и обеты возносил он, преклонив колена, к Богу и его святым угодникам. А теперь, именно в ту минуту, когда его вера начала угасать, заветный замысел становится реальностью, мечта претворяется в жизнь! Теперь ни минуты промедления! Поднять якоря! Распустить паруса! Последний залп в честь короля, последняя молитва покровителю моряков! А затем — отважно вперед, в лабиринт! Если из этих проклятых  вод он найдет выход в другое море — он будет первым, кто нашел путь вокруг Земли! И со всеми четырьмя кораблями Магеллан храбро устремляется в этот пролив, которые  грядущие поколения благодарно переименуют   в  Магелланов   пролив!»

Боцман, наконец,  закончил свой волнующий рассказ, вытер слезу умиления, вновь  задымив   своей   знаменитой трубкой. В воздухе повисла гнетущая тишина. Ребята молчали, потрясенные рассказом о великом человеке  по имени   Фернан  Магеллан. [2]

Наконец, Аксель решил нарушить эту  затянувшуюся  паузу: «А что же было дальше, дядя Петя?» - робко попросил он  старого боцмана. «А дальше, ребятушки, все  было  очень  грустно! Впереди  эскадру ждал страшный голод; настолько страшный, что моряки съели всех  корабельных крыс. В конце концов, они добрались до Филиппинских островов, где случилось настоящее  чудо – невольник Энрике, который путешествовал с Магелланом на флагманской «Виктории», сам родом  из этих мест, неожиданно для всех узнал родную речь! Это означало, что Земля – круглая, а Магеллан совершил кругосветное морское путешествие! Первая  в  мире кругосветка по океану, ребята! А в апреле 1521 года  великий  Магеллан  пал  от  рук  туземцев  на  филиппинском  острове Лапу-Лапу. Погиб бездарно, бесславно, от стрелы филиппинского воина, ввязавшись в глупый конфликт между местными вождями! Вот  такая  история  этого  великого подвига, ребята!»[3]

Вернувшись в родное имение, Ваня долго еще  ходил, взволнованный, по комнате взад - вперед. Затем  он решительно подошел  к   стоящему  на   столе глобусу и нанес карандашом маршрут первого в мире  кругосветного путешествия великого мореплавателя Фернана Магеллана! Он сейчас, в эту самую  минуту, решил для себя - решил раз и навсегда: он  станет таким же знаменитым   мореплавателем, как  Фернан  Магеллан!

 

                  

Китобой  «Сан – Франциско»

 

Вспоминая  сейчас  эту замечательную  историю  старого боцмана  Демьянова, Крузенштерн  не переставал удивляться: ох, и до чего же удивительные пируэты, порой, совершает    наша судьба - судьбинушка!  Почти  300 лет  тому назад у берегов Бразилии, только гораздо южнее, так же на 2 месяца застрял в этих  неприветливых местах великий мореплаватель Фернан  Магеллан, совершенно  выбившись из запланированного графика похода. Вот и экспедиция Крузенштерна была  сейчас  под угрозой срыва из-за поломки грот-мачты трехмачтового шлюпа  «Нева».  Для  эскадры  реально  замаячила такая же пугающая перспектива   попасть  в  район  Магелланова  пролива  в  сезон  самых  жестоких зимних штормов (напомню, читатель, что в Южном полушарии декабрь, январь  и  февраль – это летние месяцы, наиболее благоприятные для мореплавания) А что, в результате, там ждет  экспедицию – одному  только  Богу  известно!

Уже  полтора  месяца многострадальная «Нева» простаивала в бразильском порту Дестеро, где она   безуспешно пыталась произвести ремонт  своей грот-мачты, поломанной в результате сильнейшего шторма  в  Атлантике  на подступах к Бразилии. Чтобы хоть как-то ускорить ремонт, Иван Федорович Крузенштерн покинул флагманский корабль «Надежда» и перебрался на «Неву», которой командовал капитан – лейтенант  Юрий Федорович Лисянский. На момент старта экспедиции ему исполнилось 30 лет. Лисянскому достался очень хороший  корабль - даже новее флагманской «Надежды». Шлюп «Нева», водоизмещением 370 тонн,  имел  экипаж  в  54 человека, что, само по себе, уже  было  благом – в том смысле, что на борту, хотя бы, не было посторонних лиц, как на флагманской «Надежде».

Однако, пребывание  Крузенштерна  на  «Неве»  и  его  бесконечные визиты  к  властям   города  Дестеро,  все-таки,   мало   чем помогали  ремонту грот-мачты. Иван Федорович понемногу стал приходить  в  отчаяние от сложившейся  безвыходной  ситуации.

Человек мягкий по натуре Юрий Федорович Лисянский совершенно распустил команду корабля. Маясь от  вынужденного  безделья,  матросы  изо дня  в  день  шлялись  по  портовым кабакам, без  конца попадая в нехорошие истории. В  один  из  декабрьских  дней  1803  года  в каюту Крузенштерна вбежал  взволнованный  помощник  вахтенного  офицера   16-летний  юнга   Отто  Коцебу. В 1823-1826 годах  24 – пушечная шхуна «Предприятие» совершит  очередное   кругосветное путешествие под командованием капитана 3 ранга  Отто  Евстафьевича  Коцебу.

- Господин капитан! У нас чрезвычайное происшествие! Наши моряки сцепились с ирландцами  в  кабаке! Есть  раненые!

- Ну, вот  и  достукались ребятки! А все ваша мягкотелость, Юрий Федорович!  - сердито  бросил Крузенштерн Лисянскому. - Распустили экипаж вконец! Немедленно  формируйте команду! Надо вытаскивать наших парней из этой клоаки!

Прибыв  на  место, матросы  увидели  жуткую  картину  пьяного  побоища. Кругом валялась опрокинутая мебель и разбитая посуда, виднелись следы крови. На полу корчились от  боли  раненные  русские  и  ирландские  моряки. 

   «Да что здесь произошло, сукины вы  дети?» - сердито закричал боцман Соловьев. Оказалось, что моряки с китобойной  шхуны  «Сан-Франциско», бросившая  якорь  в  порту  Дестеро, также  как  и «Нева», не  поделили  портовых  шлюх. К чести русских моряков следует сказать, что они  до  конца  придерживались правил джентльменского  боя  на  кулаках. Ирландцы же, чувствуя  значительное  превосходство противника,  первыми  схватились за ножи, и пошла кровавая потеха! К счастью, обошлось   без  серьезных  жертв, если  не  считать  незначительных  порезов,  ушибов   и  ссадин. Вот уж, действительно, пьяному  и  море  по   колено!

     Китобойная шхуна «Сан - Франциско»   вышла из порта с одноименным названием 4 июня 1803 года.  Судно имело разношерстный экипаж всех мастей и национальностей. Костяк команды традиционно составляли ирландцы.  Ирландцем  являлся  и  капитан  шхуны Джон  Макгрегор. Однако были  там  и  французы, испанцы   и  даже китайский  кок  Ли  Ван Чжоу. Последний, безусловно, заслуживает  особого  внимания  в  нашем повествовании.

    Ли Ван Чжоу являлся ярким представителем китайской эмиграции     первой   волны.  В  начале  19 века  в   Калифорнию    ринулись  сонмы богатых  и  вездесущих  китайских  купцов  и  промышленников, которые за считанные  месяцы  открыли здесь  множество  мануфактур  и  концессий. Для работы предприятий им, естественно, очень скоро понадобилось большое количество китайских рабочих. Это  вызвало   настоящую  панику  у  хозяев  Калифорнии  того  времени – у испанцев. Проведя нехитрые математические расчеты в уме, испанцы  пришли  к  неутешительному  выводу, что если китайцы  начнут  активно  плодиться  и   размножаться, весь Сан-Франциско  уже  через  5  лет   точно     заговорит  на  китайском  языке. И хозяева штата   нашли  весьма  оригинальное решение данного демографического  вопроса: они запретили ввоз китайских женщин на территорию  Калифорнии.   

   Учитывая, что  гордые  испанки – католички  никогда  бы  не согласились на   брак  с  китайцем, китайские мужчины гарантированно  остались  без секса на долгие  и  долгие  годы. Единственным  сексуальным утешением китайцев  на  многие лета  стала  знаменитая  улица  «красных фонарей» - квартал Барбара - Кост  в  жутких трущобах  молодого  Сан-Франциско. Такова была  суровая  историческая  плата  за  возможность   работать и развивать бизнес в Калифорнии. Этот запрет просуществовал почти 50 лет. Вероятно, это   была    главная   причина   столь  отвратительного   характера   китайских  «кули», которые  хватались    за  нож   по  любому   пустяковому  поводу.

   Ли Ван Чжоу не был приятным исключением из этого правила. Он ворчал с утра до вечера, мог толкнуть любого надоевшего ему матроса  или  даже окатить кипятком. Однако  ему   все  и   всегда  прощалось, потому что  коком  он  был  от  Бога! Реально!

   Китобойное судно  «Сан-Франциско» в последнее время преследовали жуткие  неудачи. За  2  месяца  они  не  добыли   ни  одного  кита. Это была катастрофа  вселенского масштаба! Обескураженные матросы в кубрике  часами  шептались, пытаясь  найти   причину  такой   затянувшейся  неудачи  в охоте.   И   вскоре  суеверные,  малообразованные  китобойцы      ее   нашли. Это  был  Боб  Хантер.

   Все  дело  в  том, что  накануне  отплытия  судна   тяжело  заболел  гарпунер  Патрик  Мюррей. Все  матросы  посчитали  это дурным предзнаменованием, так  как Патрик считался  лучшим  в  своем ремесле  и  его  участие  в  охоте всегда   сулило   удачу.  Капитан  Макгрегор был просто в отчаянии  и  уже  был  готов  отказаться  от  рейса, когда нарисовался этот мрачный тип, который  представился просто и без излишних формальностей: «Боб Хантер. Гарпунер!» Этот 33-летний ирландец  в странной робе, которая  издавала  грохот и треск при каждом шаге, сразу же не понравился капитану  и  всей команде  шхуны. Но деваться было некуда! Макгрегор  решил, все-таки,   рискнуть – Боб Хантер   взошел на борт корабля.

   И  началась  вялотекущая  война  между новичком  и  сплоченной  командой опытных  китобойцев – единомышленников. За его странный вид и шумную  одежду матросы за глаза нарекли Боба Хантера  «Дьяволом в гремящей робе».  Он, конечно же, знал об этом обидном прозвище, но  ни  один  мускул  на его бронзовом  от загара  лице никогда  не выдавал его  подлинных  чувств.  Это особенно бесило  Ли Ван Чжоу,  который  лихорадочно  искал  повод  сцепиться, наконец, с проклятым ирландцем. И вскоре  такая  возможность  ему  представилась.

   Однажды  Боб Хантер во время обеда  неуклюже повернулся  и  опрокинул тарелку с супом, стоящую на столе. Кок вскипел моментально.

 - Ну, ты, ирландская свинья,  быстро  убрал за собой  это  дерьмо!

 - Сам уберешь, грязная китаеза! – хладнокровно парировал Боб.

 - Что? Я – грязный? Ты на себя посмотри! Ты когда последний раз стирал свою одежду?

 - Не твое дело! Занимался бы ты лучше своей вонючей  кухней. Твою китайскую  жратву  есть  просто невозможно! Из какой падали ты ее готовишь, а? – угрюмо пробурчал ирландец.

   Трудно  представить себе, читатель, более оскорбительного  высказывания в адрес китайского повара, который  всегда  считает себя лучшим из лучших в мире. Озверевший  Ли  тут же схватился  за нож  для разделки мясных туш  и бросился  на ирландца. Боб Хантер невозмутимо стоял перед коком, ожидая нападения. Ни  один мускул  на  его  лице  при этом не дрогнул. Виртуозным  движением руки  он отразил  удар  ножа, откинув  руку китайца   в   сторону, одновременно поразив кока точным ударом  ногой   в  пах. Ли  Ван  Чжоу заревел как подраненный зверь  и  рухнул  на пол. А невозмутимый  Боб  Хантер, ни слова не говоря,   вышел  из  камбуза   на  палубу. Больше   его  в  этот  день  никто  не  видел.

   Было понятно, что  примирить   этих   двух   заклятых   врагов   сможет  только большая, очень большая   работа. К счастью, вскоре  удача   вновь вернулась к «Сан-Франциско» - они обнаружили на горизонте крупного  кашалота. Наконец-то, началась работа.

   В первый день удалось убить двух матерых самцов, из которых заготовили девяносто бочек жира. К третьему кашалоту капитан Макгрегор  никак не мог подогнать корабль на такое расстояние, чтобы  высадить  шлюпку с гарпунером. Дело в том, что в начале 19 века китобойные шхуны еще не имели гарпунных пушек. Охота шла старым дедовским способом – лодка с гребцами подходила вплотную  к  животному. На носу стоял гарпунер, выжидая удобный момент для броска. В случае промаха, команда гребцов вновь налегала на весла, пытаясь нагнать гигантское животное. Это могло продолжаться часами, пока, наконец,  обессиленные  гребцы не падали  замертво   на дно шлюпки.

       Около  полудня  на горизонте  был  замечен большой фонтан. Эта была несомненная  удача! Они встретили гигантского горбатого кита.  Максимально  приблизившись к киту, капитан  Макгрегор  приказал спустить лодку на воду. Началась погоня. Восемь  гребцов  и  Боб Хантер с гарпуном  на  носу лодки  начали   утомительную  варварскую  охоту на  благородное  животное – хозяина  морей.

   Первый бросок Хантера был неудачным – гарпун прошел вскользь, слегка зацепив   плавник  кита. С тихими  ругательствами  гребцы вновь налегли на весла, пытаясь  догнать кита. Вторая попытка провалилась также, как и  первая – во время броска лодку качнуло, и  Хантер  вновь  промахнулся. На этот  раз  гребцы злобно промолчали – у них уже не было сил на ругательства. Пот ручьями струился по их лицам. Последняя отчаянная попытка  догнать кита увенчалась успехом – лодка вплотную подошла к животному. И тут….. тут случилось невообразимое! Боб Хантер неожиданно оттолкнулся от борта лодки и с гарпуном оказался на спине горбатого кита. За счет   мощного  броска  и  всей массы      своего тела  он  загнал гарпун в тело животного почти на одну треть.  Животное погрузилось в море,  унося с собой   гарпунера  в  морскую   бездну.  Вода вокруг кита закипела. Фал  натянулся  до предела и потащил  лодку  за китом.  Люди   были  ошеломлены  и подавлены  поступком  ирландца. Этого никто не ожидал  от Боба Хантера. Около 2 минут они лихорадочно вглядывались  в морскую пучину, пытаясь уловить  хоть какие-то  его  признаки. Вскоре над поверхностью появилась голова ирландца. Затем всплыл и сам кит. Матросы затащили Боба в лодку и стали  делать  ему  искусственное дыхание. Наконец, гарпунер задышал, начал  откашливать  воду, шумно чихая при этом. Все находящиеся   в лодке  люди  счастливо  засмеялись.

   Этот поступок Боба Хантера навсегда изменил отношение  команды  к  нему. У людей появилось  желание  узнать этого человека  получше, просто подойти  и  сказать  ему  простые,  приятные слова. Как стало известно капитану Макгрегору, судьба  очень жестоко обошлась с ирландцем. Накануне  рейса у него  при  родах скончалась жена Хари, унеся с собой в  могилу еще  не рожденную малышку. Эта история очень глубоко тронула каждого члена экипажа. Теперь  стало  понятно  странное поведение ирландца. Всем вдруг  захотелось  хоть как-то выразить сочувствие этому большому, красивому человеку!

   Почти два месяца продолжался адский, нечеловеческий  труд  по разделке туши горбатого кита, когда пришлось   забыть  об  отдыхе  и  нормальном сне. Если измученные матросы валились с ног, капитан  Макгрегор поддерживал их энергию с помощью алкоголя. По уши забрызганные кровью, жиром и ворванью, они брали своими смердящими руками посудину с зельем, пропускали глоток огненной влаги и продолжали свой рабский труд. Особенно понукать людей   не было надобности. Ведь у них аккордная работа — чем скорее наберут полный груз, тем скорее попадут на берег, а заработок будет одинаков, независимо от того, сколько времени они провели на промысле. Нет, понукать их вовсе не приходилось, но если  бы  Макгрегор не делал этого, он не был бы Макгрегором. Поэтому целыми днями гремел его голос то на палубе, то в трюмах, он бранился и бесновался, как разгневанный пророк, для  острастки  иногда  бил  нерасторопного по уху, а иногда   и  в  рыло.

   Горбатый кит оказался кормящей самкой. В ее теле были декалитры китового молока – жирного, как сметана! Это молоко, очень полезное для здоровья,  на  суше  могут себе позволить  только очень богатые люди. А здесь, в море, простые  матросы пригоршнями пили  эту божественную  жидкость, плескались   и   резвились    в    ней,          как   малые   дети,    обильно  испачкав    при   этом   все  лицо,    руки   и   одежду.

    Судовая лебедка опускала огромные пласты жира в трюм корабля, где их разделывали на продолговатые куски, потом их опять выбрасывали на палубу и надрезали. Теперь можно было закладывать куски в котлы и вытапливать жир.

    Котлы находились внизу, под верхней палубой. Дровами обычно вытапливали только первую закладку, а потом огонь поддерживали обезжиренными шкварками. Полученную ворвань остужали и сливали в бочки. Из одного кашалота выходило от сорока до ста бочек ворвани, в зависимости от размеров животного, не считая китового жира и амбры.

    В  промысловые   дни  на  корабле была такая грязь, стоял такой смрад, что у людей спирало дыхание. Матросы работали полуголыми, а капитан Макгрегор  благодарил  бога за тихую погоду, позволявшую вести работу непрерывно.    

   Бочка за бочкой наполнялась драгоценной жидкостью, они выстраивались тесными рядами в трюме, и когда один ряд был закончен, начинал заполняться другой. Корпус «Сан - Франциско» оседал все глубже, а мягкий пассат колыхал на океанских волнах останки убитых великанов, вокруг которых толпились глубинные хищники, деля между собой то, что для людей оказалось негодным.

   Истекавшие потом, заляпанные жиром матросы скрашивали часы работы всяческими рассказами, связанные с их теперешним занятием. Главным героем этих рассказов, был кашалот, легендарный колосс, который, разъярившись, мог потопить даже корабль. Бывалый моряк  Вилли  Мэтсон  говорил, что в молодости знавал одного старого китобоя, который своими глазами видел знаменитого «кусаку» — новозеландского Тома. О новозеландском Томе слагались песни и легенды. Этого лихого кашалота никто не мог поймать. Его спина была утыкана гарпунами и напоминала спину ежа. Однажды несколько судов общими силами пытались его одолеть, но он в мгновение ока разбил и разнес в щепки девять лодок, убил четырех человек, а остальных обратил в бегство. Такова легенда, а, может  быть, и правда – кто знает!

   Наконец-то, с китом было покончено, и капитан  Макгрегор  решил дать своей  команде   отдых. Бросив якорь в бразильском  порту  Дестеро, вся команда  «Сан – Франциско» сошла на берег  и   отправилась  в  ближайший портовый кабак, где у них и произошла эта  «замечательная»  зубодробительная  встреча  с  экипажем «Невы». Желая  хоть как-то  загладить вину своих земляков и подчиненных, а также поближе познакомиться с русским капитаном, Джон Макгрегор  с бутылкой добротного ирландского виски отправился на «Неву». Там его очень тепло встретили Крузенштерн и Лисянский. После  выпитой  бутылки  виски   капитаны   побратались  и пришли  к  единому  и  безапелляционному  мнению, что русские  и  ирландцы – братья навек!

 

 

                       

Война продолжается

 

   В феврале 1804 года экспедиции Крузенштерна, все же, удалось, наконец - то, вырваться  из  бразильского  «плена»  и  подойти  к  заветному мысу  Горн. Позади остался Магелланов пролив, который, конечно же,  и не планировался им для прохождения.  Дело в том, что с точки зрения практического  мореплавания  этот  пролив – самое бесполезное открытие  Фернана Магеллана.  Магелланов пролив  представляет  собой  природную аэродинамическую  трубу, в  которой  круглый  год  задувает   шквалистый ветер. Узкий туннель, образованный  мрачными,  неприступными   скалами  из черного  гранита; многочисленные  мелкие  рифы, торчащие из-под воды,  как  острые  зубы акулы, делают  этот  пролив   абсолютно  непригодным  для  судоходства. Поэтому со времен Магеллана нашлось  совсем  немного смельчаков, рискнувших пройти  в Тихий океан  по  этому   смертельно  опасному проливу. Командой  Крузенштерна  такой вариант даже не рассматривался   изначально.

   К  мысу Горн  эскадра  подошла 20  февраля 1804 года, и уже  21 февраля экспедиция, наконец-то,  оказалась  в  Тихом океане.  И вновь  потянулись суровые однообразные будни  затянувшегося  кругосветного  путешествия.     

   Конфликт между Резановым  и Крузенштерном на этой фазе  экспедиции  достиг  своего  апогея.  Мужчины вынуждены были месяцами  делить узкое жизненное пространство, тихо ненавидя друг друга. Они  не  разговаривали  друг  с  другом  уже  более  3  месяцев, предпочитая общаться  только через помощников.  И  на  то  были  весьма веские причины.   

   Во-первых, бесконечные  пьяные  дебоши   Резанова  на корабле, который скооперировался  с графом  Федором  Толстым, известным в узких аристократических кругах как Толстой – «Американец». Это был выдающийся скандалист и дуэлянт; дебошир, каких    еще   свет   не видывал. 

 

                                         

     Безусловно, они  с   Резановым   весьма  удачно нашли  друг  друга  в  этой  экспедиции.  Педантичный  немец  Крузенштерн,  всегда любящий  образцовый  порядок и  дисциплину на корабле, уже устал строчить ежедневные рапорта и донесения на недостойное поведение  графа  Резанова  и  его  знатного  собутыльника. Проку от  этого   было  совсем  мало!

    И, потом, Резанов несколько раз был уличен в «крысятничестве» - в попытке присвоить казенное имущество, переданное ему в оперативное управление для ведения торговли с иностранцами. Это окончательно переполнило  чашу  терпения  Крузенштерна, который решил по окончанию  похода  отдать    Резанова  под   суд. Но и здесь, поднаторевший в дворцовых  интригах  Николай  Петрович  смог  переиграть  капитана. По возвращению домой  Крузенштерн  из положения обвинителя сам  оказался в положении обвиняемого, вынужденный целый месяц оправдываться  в Адмиралтействе  за,  якобы,  неумелое  и  неквалифицированное  управление  эскадрой.

   Наконец, в октябре  1804 года  экспедиция подошла к долгожданным берегам Японии, войдя в гавань  порта Нагасаки.  Любопытные  японцы  на своих  многочисленных  юрких  лодочках, похожих на китайские джонки,  вплотную  подплыли к «Надежде» и  «Неве», облепили  их  как блохи,  взяв   в  своеобразную, хочется  думать,  почетную  «коробочку». На борту у русских было несколько японцев, когда-то попавших к русским в результате кораблекрушения, и которых экспедиция везла с собой в качестве переводчиков.

   На корабль зашел японский представитель, расспросил о цели визита: мол, откуда   и  зачем прибыли. Потом японский   лоцман  помог «Надежде» войти в гавань, где и бросили якорь. В гавани   Нагасаки  тогда  стояли только  японские, китайские  и  голландские  корабли.

    Японцы  отнеслись  к  мореплавателям вполне дружелюбно: официальному  послу России  Резанову  и  его  многочисленной  свите предоставили на берегу дом  (наконец-то, Крузенштерн  смог  вздохнуть  с облегчением) и склад для подарков японскому императору, посольству и команде корабля ежедневно возили свежие продукты. И  начался  долгий  и  мучительный  процесс переговоров, который  затянулся  вплоть  до  18  апреля  1805  года. 

 

 

   Первый  визит  графа  Резанова  к японскому императору, как всегда,  был обставлен с большой помпой.  В своем золотом камзоле, в окружении свиты  Николай  Петрович  был  очень похож на короля Франции Людовика 14, известного в Истории,  как «король-солнце». Граф, на самом деле, сиял  как солнце, гордо  вышагивая  по  императорскому  дворцу. Однако  это его  «сияние»  не произвело  на императора  абсолютно  никакого впечатления. Он  равнодушно  выслушал  русского посла; слегка возбудился  лишь  тогда, когда   Резанов  заявил, как велика и сильна Россия  по  сравнению  с  маленькой  Японией (ничего лучше он, конечно же, придумать  тогда  не  смог)  и сказал  сухо:  «Хорошо! Я прошу вас располагаться здесь, чувствовать себя как дома! Мы будем думать! Мы будем принимать решение!»

   Японский император долго «выдерживал паузу», потом ответил через своих чиновников, что никаких договоров с русскими не будет, и подарки русского императора – несколько огромных зеркал в дорогой оправе - он принять не может. Дескать, Япония не в состоянии равноценно отблагодарить императора русских в силу своей бедности.  Смех, да и только! Либо тут хорошо поработали голландцы, либо японцы сами не хотели никаких контактов с Россией. Ведь политика  абсолютного  изоляционизма  японского  сегуна   в  то время  исключало  любые  варианты  контакта  с  иностранными государствами.

   «Как же он меня  утомил!  Японская обезьяна! Я что, всю жизнь  здесь  должен  околачиваться?» - почти  в  истерике  кричал    Резанов, посылая страшные проклятия в адрес  сегуна. Пьяный Толстой только  сочувственно кивал  ему головой. Ему, эпикурейцу,  везде было хорошо, пока  не  было  видно  дна  у бутылки.

   Заметно занервничал  и  Крузенштерн. Фактически, японцы  держали  его эскадру в плену, не давая делать  съемку японского побережья, необходимую для составления лоции. Это  почти лишало его  надежды на безопасное возвращение  в  Россию  по  чужим,  неведомым  морям.

    - Надо что-то делать, Иван Федорович! – с  глубокой  тоской    говорил Лисянский. – Так долго  это  продолжаться не может. Я  вообще  не вижу никакого  выхода из создавшегося положения!

   - Выход    есть  всегда,  дорогой  Юрий Федорович! Как говорят китайцы, выход   есть  даже   из  полной задницы.  Ждем   еще   несколько  дней  и  затем  снимаемся с якоря. Лично  я  не  вижу  никакой перспективы  торчать  здесь.  Тухлое дело, особенно,  если учитывать выдающуюся  личность  полномочного посла   России!

   Дипломатическая миссия Резанова  в Японии  была полностью, со страшным  треском,  провалена. Справедливости  ради, следует сказать,  что   японская  администрация  за  все  время нахождения  корабля  в  порту  добросовестно  снабжала его продовольствием. И нагрузила на обратную   дорогу едой, водой и большим количеством соли совершенно бесплатно. При этом Крузенштерну категорически запретили возвращаться вдоль западного берега  Японии. А жителям  островов восходящего солнца было строжайше запрещено контактировать с иностранцами. Возможно, такая принудительная самоизоляция спасла Японию от возможной колонизации и торговой экспансии со стороны европейцев, а также способствовала сохранению ее самобытности. Только купцам голландской Ост-Индской компании было позволено вести торговлю в порту Нагасаки – самой южной точке страны. Голландцы  в  то   время  монопольно   вели торговлю с Японией  и  не  пускали конкурентов  в  свои владения, тщательно скрывая любые морские карты с координатами. Поэтому Крузенштерну пришлось вести «Надежду» до Нагасаки почти наугад, попутно   ведя   съемку   японских   берегов.   

   Освободившись, наконец,  из  японского «плена» 18 апреля 1805 года, Крузенштерн решил наплевать на запрет японцев и пошел именно вдоль западного берега,  скрупулезно  нанося  его  на  карту. В море он был сам себе хозяин и никого не боялся – прошлый  боевой  опыт  давал  ему  на  это  все  основания. Он несколько раз   еще  приставал к берегу и  насколько мог ближе  познакомился с этой загадочной страной. Удалось установить контакты  и  с  айнами – жителями северного японского острова Хоккайдо.

 

 

 

 

   В залив  Аниву  на  юге  Сахалина «Надежда» вошла  14  мая  1805 г. Здесь тоже  жили   айны   и   командовала японская администрация. Крузенштерн был  настроен  исследовать Сахалин подробнее, но  граф Резанов настаивал на скорейшем возвращении на Камчатку, чтобы доложить в Петербург  о  результатах своего «посольства». Крузенштерн не возражал, так  как  всеми  фибрами  души  желал  поскорее  избавиться от   до   смерти  надоевшего  попутчика.

    5-го  июня  1805 года   «Надежда»  вернулась в Петропавловск-Камчатский.  Резанов  сошел  на  берег, отправил  отчет  в  столицу, а сам на купеческом судне отбыл в Русскую Америку на Аляску. Здесь  пути  двух командоров, наконец-то,   разошлись   окончательно  и  бесповоротно. 

   5-го  июля 1805 г.  «Надежда»  снова  вышла  в  море  и  взяла  курс на  Сахалин. Но Крузенштерну тогда, к большому сожалению, не удалось обойти Сахалин «кругом»  и  определить, остров  это  или  полуостров. Это   сможет   сделать  за  него  спустя   40 лет  адмирал  Геннадий Иванович  Невельской,  который  летом 1849 года откроет  пролив  между  материком  и  Сахалином, доказав  тем  самым, что  это –  самый  что  ни на  есть  настоящий  остров.

    30-го августа команда «Надежды» в третий раз вошла в Авачинскую бухту Петропавловска.  Иван  Федорович  Крузенштерн   стал  готовиться  к   большому  походу  в   Макао  (игровая Мекка  современного Китая – так сказать, «юго-восточный Монте-Карло») – опорный пункт для  обратного  возвращения  домой.

      С Камчатки камергер  Резанов и натуралист Лангсдорф  на галиоте «Мария» отправились  в  Русскую Америку, а потом на «Юноне» и «Авось» в Калифорнию, где камергер  и  встретил  свою  последнюю, можно сказать, роковую  любовь  всей  его  непутевой  жизни – юную  прекрасную  девушку  Кончиту (Консепцию Аргуэлло). Эта  красивая история  великой,   беззаветной   любви  на  многие  годы  окружила  имя  Николая  Петровича  Резанова  романтическим ореолом, вдохновляя многих литераторов  и  музыкантов  на  создание  замечательных произведений Искусства.  Но это,  господа,  уже  совсем   другая  история![4]

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/