Дмитрий Абеляшев

 

Сошествие Благодатного огня на Пасху 1999 года

Предисловие

Предлагаемое Вашему вниманию повествование о Чуде сошествия Благодатного огня, свидетелем которого был во время паломнической поездки в Иерусалим автор этих строк, написано было частью на пути в Святую землю, частью в Израиле, а частью и в Москве, уже после нашего возвращения. В силу того, что для объективной передачи читателям духа нашего путешествия я не прибегал к существенным корректировкам написанного ранее, данная работа не претендует на цельность и художественность повествования, а представляет собою именно сведенные воедино путевые заметки.

 

 

Вступление

Окончив работу над своими записками, считаю необходимым предварить их еще парой строк, уточняющих, что, собственно, представляет собой мой труд, чтобы вам, читатель, легче было определиться, стоит ли продолжать чтение, а если да, то с какой главы. Да-да, я не ошибся - возможно, кто-то захочет прочесть лишь о Сошествии Благодатного огня, а кому-то покажется интересным также наш путь в Израиль со всеми его событиями и встречами.

Дело в том, что еще задолго до поездки, изучая сборник отчетов паломников во Святую землю, я с интересом читал не только о самом Чуде сошествия Благодатного огня, но и об обрамляющем его контексте. Очевидно, что паломники 1200-х, 1400-х или 1800-х годов совершали свое путешествие в совершенно различных условиях, определяемых как объективными сторонами эпох, так и особенностями менталитета людей, решившихся отправиться в далекую неведомую страну, известную им лишь из книг. Среди них - и представители дворянства, и монахи, и простые верующие, пешком преодолевавшие недели и версты этого вечного пути к Христианским святыням.

Потому и сам я, понимая, что описание дня сегодняшнего, с самолетами и таможней, аэропортами и автобусами, покажется некоторым моим современникам неинтересным и очевидным, не настаиваю на его прочтении, адресуя его, в первую очередь, пытливым читателям будущих времен, которые, приняв от нас, христиан, живущих на самом острие стыка второго и третьего тысячелетия от Рождества Христова, эстафету веры и непреходящего интереса к вечным святыням, с вниманием прочтут и о том, как жили люди в наши годы, как летали они по белу свету на самолетах, и о всем прочем, что я, возможно, излишне скорпулезно сложил в своем повествовании.

Существует также иная причина столь тщательного ведения моих записей. В эти сложные для России 1990-е годы, не имея достаточно финансов для поездки, я дал такой обет: «Если средства Божьим промыслом появятся, то я напишу подробный отчет обо всем, чему мне доведется стать свидетелем». А такие обеты желательно исполнять в полной мере, тем более, что деньги появились практически сразу после моей ... заявки, и в таком количестве, что их хватило еще и на недельный отдых нам с супругой на Красном море. Они, конечно, не упали с неба и не обнаружились под подушкой. Просто вдруг дела в фирме резко пошли в гору, и уже через пару недель мы обладали достаточной суммой, что в условиях финансовой депрессии весны 1999 года было неожиданностью для нас самих.

Как я уже сказал, главы, кажущиеся вам неотносящимися к сути дела, смело опускайте, не обижаясь на автора – он пишет, как умеет. Итак, приступим...

 

Часть первая

 

Восьмое апреля 1999 года от рождества Христова. Чистый четверг. Пройдя елеопомазание, на Благовещение, седьмого апреля, мы с Натали – так зовут мою супругу, – а также с провожавшими нас моими мамой и братом прибыли в аэропорт Шереметьево-1. Без приключений не обошлось.

Сперва нас выгрузили из нашей маршрутки и добавили в другую – уплотнили, так сказать, ведь ровно половина населения каждой машины вышла в Шереметьево-2. Добравшись до Шереметьево-1, мы, как люди неискушенные в перелетах, первым делом, перепутали зал отлета с залом для прилетающих пассажиров. И только, когда минут через десять объявили, что начинается посадка на наш самолет, и ни один мускул на лицах, как выяснилось, встречающих, не дрогнул, мы поняли свою ошибку, и вновь вышли на ноябрьскую на вид, плачущую гаденьким дождиком апрельскую улицу, и быстро, так как вещей у нас было немного: камера, дорожная сумка, большая сумка и рюкзак, пошли дальше и нашли, наконец, зал “отлет”. Там мы сразу увидели паломников в Иерусалим. По обилию инокинь среди них это было видно с первого взгляда. Был и инок, скорее всего, иеромонах.

Все ждали Наташу, не мою, слава Богу, а директора турфирмы. Она должна была приехать с билетами, а ее все не было, и “сто один далматинец”, то есть пассажиры нашего лайнера, стояли в томительном ожидании. Мы были самыми ажиатированными из всех. Версии о бегстве руководства турфирмы с нашими деньгами рождались в избытке. Когда же наши опасения готовы были смениться совсем уж упадническим настроением, из таможни вышла девушка и спросила, отчего никто не проходит на посадку. Ужаснувшись, что ни у кого вовсе нет еще билетов, она попросила у нас телефон туристического агентства, точнее, мы сами его ей предложили, и побежала звонить. Фирма не отвечала, и лишь минут через пять спасительная мысль слегка освежила наши приунывшие было головы ,- если бы наша туристическая контора оказалась мошеннической, то она бы не зафрахтовала целый рейс! Ситуация была бы обратной - беспокоились бы пассажиры, а таможенники бы бесстрастно пропускали обладателей истинных, а не липовых, билетов.

Но вот, наконец, свершилось. Долгожданная Наташа приехала-таки, и паломники без суеты разошлись по своим туроператорам, держащим в руках вожделенные билеты. Наташа из фирмы отдала нам две достаточно плотные пачки бумаг, являющиеся нашими билетами. И вот тут только мы почувствовали, что расстаемся с провожающими нас близкими всерьез. Мы заняли очередь в таможню, и, хотя наше совместное восторженно-испуганное настроение все еще прорывалось взрывами хохота, несколько, и это еще мягко сказано, неуместными в столь официальном месте, с каждым шагом к турникету, который неотвратимо должен был отделить нас от родных, остающихся встречать Пасху в Москве, мы как бы ощущали, что невидимая, но тем не менее явная граница уже пролегла между нами. Пока можно еще было просунуть сквозь нее руки, губы, можно было обняться, как если бы ее не было вовсе, но что могло столь явственно свидетельствовать об этом незримом рубеже, как не само это внезапное желание осязать друг друга, пока граница не материализуется в стекло и металл. Одновременно с этим нарастало какое-то непривычное чувство ослабления, утончения невидимых нитей, привязывающих нас к стране, дому, близким. Эти два взаимопроникающих ощущения достигли апогея, когда перед нами не осталось очереди, только турникет и последняя совместная минута. Никто не плакал, но все уже не трогали друг друга даже, а крепко держали за руки.

Но - контроль! Жутко нервничая и ловко пользуясь своей нервозностью в духе незабвенного комиссара Коломбо из американского телесериала, мы прошли первый рубеж без дополнительного досмотра, что являлось исключением - всех идущих перед нами пассажиров досматривали все же: или кошельки, или и сумки даже. Нам-то, в принципе, досмотр ничем не угрожал - ну, разве что были у нас лишние двадцать долларов, не вписанные в декларацию, да сорок шекелей.

История появления этих долларов и шекелей достаточно занятна, а потому перескажу ее вкратце.

Во время состоявшейся на днях передаче турфирме полной стоимости тура выяснилось, что из-за недостойных вашего внимания манипуляций с курсом Центрального банка, рублевым и долларовым эквивалентом, и прочей ерунды мы остались должны агентству лишних пятьдесят два доллара. Как известно, в наших традициях – «хозяин – барин» и «закон, что дышло», – продавец оказывается всегда прав, и мы, заплатив тридцать долларов на месте, готовились выложить остаток в аэропорту.

Однако Божьим промыслом отменили запланированную на Страстную субботу экскурсию, в которой мы все равно не смогли бы участвовать по причине того, что именно в этот день должно было состояться ожидаемое сошествие Благодатного огня, и мы должны были находиться в храме гроба Господня. Фирма в итоге добровольно вернула нам уже здесь, в аэропорту, ее стоимость, то есть не только не забрала у нас остаток навязанного долга, но и возвратила двадцать шесть долларов из конфискованных тридцати. Это было приятно для нас не столько с финансовой точки зрения , сколько из появившегося ощущения некой “защищенности” и неоставленности Высшими инстанциями, соблюдающими наши интересы, и потому воспринималось нами как некое знамение успешности всей предпринимаемой нами поездки. Эти-то деньги, в двух дружественных валютах – USD и шекелях – и были нам вручены сдержанно-недовольной Наташей вместе с билетами.

Да и к тому же досмотр был нежелателен для нас еще и по причине обилия гомеопатии в нашей аптечке, да и вообще, - ну, какой нормальный человек порадовался бы досмотру, кроме, разве что, чересчур обойденного родительской заботой в младенчестве и смертельно одинокого в зрелом возрасте субъекта, который рад любому близкому контакту хоть с кем-нибудь, пусть даже и с таможенником. Впрочем, в нашем случае все таможенники оказались женского пола, и даже весьма миловидными, но народ, напуганный кровавым сериалом «Никита», боялся их от этого не меньше.

После первого контроля, мы еще с полминуты махали нашим, прощаясь с ними, ведь нас отделял от них лишь турникет, пусть и со статусом государственной границы.

Столь же легко, и без единого вмешательства на нашу суверенную территорию: сумки, кошельки, карманы, мы преодолели и последние два кордона, отметив какую-то особую стерильность, безжизненность, и бесприютность что ли, обширных залов между пунктами контроля. Из глубин души поднималось весьма неуютное ощущение, справедливое, кстати, что если уж не пустят вперед, то и назад не выпустят наверняка. К тому же чем дальше вглубь здания аэропорта, тем глубже и неприятней контроль, - на втором этапе, к примеру, очередная блюстительница закона с минуту пристально вглядывалась в мое лицо. (Это не преувеличение! Действительно минуту, а может, и больше даже.) Было такое впечатление, что эта пограничная девица ожидает, что если я - не вполне я, отображенный на фотоснимке, то, не выдержав этой дуэли, я вдруг побегу одуревшим зверем по безжизненным залам нейтральной полосы прямо на холодные стволы ее коллег сильного пола, а быть может, и таких же амазонок, прячущихся тут же, в засаде. В подтверждение моей теории пограничница вдруг спросила: «А где вы получали паспорт?» Немало не колеблясь, я назвал для большей убедительности не номера ОВИРов, а станции метро, где они находятся. Спустя полминуты, ни слова не говоря, девушка отдала нам документы и разблокировала очередной турникет.

Вообще, ощущение неестественности происходящего было столь сильным, что после последнего охранного пункта, где по уже указанному мною принципу нарастания интимности тестов заставляли проходить сквозь металлоискатель, следуя паучьей тактике не столько не допустить террориста в здание аэровокзала, сколько не выпустить его оттуда, у нас с Натали возникло ощущение включенности в какую-то дешевую компьютерную игру с примитивным сюжетом.

Но, слава Богу, всему приходит конец, и наши мытарства завершились в уютном автобусе под таким же ненастным страстным небом, но уже на совсем запретной, внутренней территории. Однако отсутствие, точнее, меньшее количество вооруженных девушек, выбоины в асфальте, дождь, в конце концов, да и в целом, переселение из гнетущих, электрических залов в привычные просторы с видом на деревья, действовали умиротворяюще, и мы наконец-то смогли расслабиться. Я даже осмелился перемотать пленку в видеокамере на нужное место, и уже через десять минут мы входили в Боинг-737 через стальное горло его фюзеляжа.

Во всех этих контрольно-пропускных штучках сильно сбивал с толку, а попросту гипнотизировал, усиленный “внутрисистемный” бумагообмен - на одном пункте забирают одну бумажку, а выдают две других, не успеешь к ним привыкнуть, как у одной уже оторвали кусочек, другую вовсе забрали, но зато выдали еще две новых и т.д. и т.п. Но уже в автобусе мы смогли перевести дыхание, увидев себя в обществе наших товарищей по мытарствам.

Однако... Однако достигли мы при этом вовсе не иного государства, а как бы нейтральной полосы.

Самолет порулил с полчаса по влажному асфальту, словно не решаясь развернуться в полную силу, будто птенец птицы Грог, опасающийся собственных габаритов, но вдруг, собравшись, заговорил уже по-взрослому, и за считанные секунды взмыл ввысь, плавно опрокинув содержимое наших черепных коробок и грудных клеток.

И вот, тучи, которые казались такими чугунными и незыблемыми снизу, с земли, обволокли нас сероватым туманом, залепили иллюминаторы нашего воздушного корабля белесой поволокой, но не успели мы заскучать, как они уже остались внизу, а мы оказались наедине с вечно-голубым небом, радостным солнцем, еще раз практикой подтверждая вечную истину, что стоит нам подняться над суетой, как мы, где бы не находились и как бы пасмурно нам не было внизу, проникаем сквозь пытающуюся казаться непроглядной пелену из страстей и помыслов, и, купаясь в лучах Высшего света, дерзаем касаться славы его. Но разве препятствия иллюзорны? Разве темных облаков вовсе нет? Разумеется, они реальны для нас, когда мы внизу, но “тают яко воск от лица огня”, когда мы с Божьей помощью прорываемся вверх, и становятся пустыми и пренебрежительно-беспомощными, когда мы парим над ними. Так дай нам Боже сил почаще бывать там, и дай каждому хоть раз прикоснуться к этой сладостной безоблачности, по которой, если хоть раз вкусил ее, всегда потом будет томиться плененное сердце!

Итак, продолжаю свой рассказ. Если предыдущие строки были написаны в самолете, летящем рейсом Москва - Тель-Авив на Страстной неделе, в четверг, то эти – в понедельник Светлой седьмицы в отеле «Гинот Ям» города Нетания. Много событий произошло за это время, и я тороплюсь передать их бумаге, - ведь память человеческая - капризная и странная штука, и я боюсь, как бы она не сыграла свою обычную шутку, приукрасив малозначительное и упустив важное.

Итак, - наш самолет продолжал свой путь над облаками, на высоте десять тысяч метров, по странной нейтральной полосе, по территории без пограничников и пропускных пунктов, и страны, лежащие под нашими крыльями, покорно принимали нас безо всякого досмотра, и отпускали, когда наш лайнер вновь пересекал их границы. Мы были не в космосе, и я не могу сказать, что земля казалась нам маленькой, - нет, она и отсюда смотрелась весьма внушительно, -маленькими казались только люди, поделившие всю ее поверхность, до квадратного сантиметра, на множество государств, оставив при этом все, как вокруг, так и в глубинах недр, бесконечной “нейтральной полосой”, неподвластной их контролю и влиянию. Нет, я понимал, разумеется, что номинально и воздушное пространство было скупо поделено правительствами, но ведь видно было, что сейчас мы - вольные птицы и можем лететь туда, куда нам вздумается!

Это чувство опьяняет, и я понимаю тех впечатлительных пассажиров, которые, повинуясь ему, становятся угонщиками самолетов, даже понимая логически, чем это, в конце концов, почти наверняка завершится. Да уж, все, что взлетело с земли, когда-нибудь на нее возвратится, и мы, рожденные ползать по поверхности нашей планеты, если и можем летать, то очень и очень недолго.

Наши с Наташей места были, к сожалению, вторым и третьим от окна; место у иллюминатора занимала симпатичная восточная девушка, с которой мы познакомились благодаря Великому Посту. Дело в том, что обед по-аэрофлотски, даже в международном исполнении, кроме белого и красного вина, пирожных, салатов и прочих снедей, в числе которых было шесть разновидностей безалкогольных напитков, включал в себя и неизменный, как всегда вкусный, я полагаю, увесистый кусок курицы, который мы, даже в столь экстремальных обстоятельствах, съесть никак не могли. Вот эти-то пленительные кусочки, а вместе с ними и совсем уж непозволительные на пост куски телячьего языка, мы и вынуждены были предложить нашей соседке. Надо отдать ей должное: она съела почти все из предложенного, чем нас хоть немного успокоила.

Тем временем позади остались Кавказ, Черное море и Турция, и мы, перелетев море Средиземное, стали снижаться над землею Израиля. Я перенес полет достаточно легко, разве что ныло немного правое колено, напоминая мне о том, что я уже не мальчик, - а вот Наташе было сложнее. Ее насморк обернулся тут неожиданно очень неприятной стороной, и отсутствие у экипажа глазолина или аналогичных сосудосуживающих препаратов превратило снижение в изощренную пытку. Если я мог избавиться от давления в ушах легким зеванием, то Натали была лишена этой возможности, и ей, бедняжке, оставалось только ждать, когда проблема снимется как-нибудь сама, без ее вмешательства.

А земля под нами перестала быть географической картой, она покрылась деревьями, домиками и даже чуть заметными микроскопическими машинками. А когда мы увидели внизу игрушечные военные самолетики, мы поняли, что до посадки действительно остаются считанные минуты.

Наконец, наш самолет сделал последний круг, и, подскочив слегка от прикосновения к асфальту, побежал по посадочной полосе, с каждой секундой замедляя свой бег. Я жадно всматривался в пейзаж за окном, пытаясь отыскать различия между ним, и тем, который мы оставили в ненастной Москве четыре часа назад.

Прежде всего, здесь было солнце. Много, и достаточно яркого. Ничего иного примечательного я сперва, признаться, и не заметил. Пейзаж вдалеке вполне мог сойти и за московский, ну разве что деревьев пирамидальной формы было побольше. Но вот когда мы вырулили к зданию аэровокзала, я увидел пальмы. Не те попытки некоторых крымских и кавказских деревьев подняться из земли в виде пальмы, а настоящие, высоченные деревья, которые без всякого напряжения росли на Земле Обетованной испокон века. И высоки они были, ну, как наши сосны, наверное. И одно даже это отличие заставило нас сразу почувствовать, что мы на какой-то совсем новой для нас земле. А когда в здании аэровокзала двери распахнулись от одного нашего приближения, а еврейская пограничница не поняла ни одного русского слова и отправила нас на собеседование к своей начальнице, мы окончательно почувствовали, что попали куда-то в совсем незнакомое место. Да, мы были за границей. Да и тепло здесь было не по-московски, не жарко, конечно, но двадцать-то по Цельсию было. Пройдя короткое, но утомительное собеседование ( зачем, куда, насколько? давно ли женаты? и т.д.), а также экспресс-экзамен по английскому языку, (как не странно, на отлично), мы, взяв багаж, сразу же нашли представителя турфирмы, который, предоставив нам места в своем автомобиле, повез нас в Нетанию, в отель, который должен был на следующую неделю стать нашим домом.

Не буду описывать подробно всю гамму ощущений, возникающих у небогатых русских туристов во время участия в пиршестве под названием «шведский стол». Отмечу лишь, что нигде, наверное, эпикурейский праздник так близко не смыкается с аскезой - ведь вкушая нашу утреннюю трапезу, мы знали почти наверняка, что по диким израильским ценам в продолжении дня мы вряд ли сможем съесть что-либо более-менее существенное, и потому нам приходилось усиленно утрамбовывать нашу пищу в желудках, день ото дня разрабатывая все более эффективные схемы очередности употребления продуктов, таким образом, чтобы без существенного вреда для здоровья загрузить в себя объемы пищи, достаточные для выживания на протяжении суток. И надо отдать нам должное: при таком одноразовом питании мы научились кормить свои тела так, чтобы они не страдали от обжорства в первые двенадцать, и от голода в последующие одиннадцать часов. И действительно, как вы уже должно быть подсчитали, наша трапеза продолжалась обычно не менее часа. А что делать? C’est la vie - цены на продукты питания в долларовом выражении тут выше московских в три, пять, а то и десять раз, и миф о Москве, как об одном из самых дорогих городов мира, стремительно таял вместе с содержимым наших кошельков.

Однако здесь я забегаю вперед - ведь если рассказывать по порядку, то надо отметить, что, поев в пятницу утром от «шведского стола», мы тут же отправились на запланированную экскурсию по Тель-Авиву на комфортабельном автобусе в сопровождении опытной женщины-гида, по ходу дела подробно рассказывавшей нам о прошлом и настоящем этой удивительной страны. Отмечу лишь, что следуя менталитету коренных жителей страны Обетованной, объяснения ее то и дело сбивались на деньги: сколько стоит одно, а сколько другое, сколько это в долларах, а сколько в шекелях; однако, учитывая то, что подавляющее большинство экскурсантов было одних с нею кровей, вот такая вот еврейская экскурсия проходила вполне “на ура”. Экскурсовод порекомендовала нам держаться намеченного нами плана, и ехать в Иерусалим именно сегодня, в пятницу, причем до обеда. Что мы и сделали, переселившись из прохладного автобуса под палящее солнце тель-авивской “Тархана мерказид”, то есть центральной автобусной станции. Надо отметить, что наш гид с большим уважением отнеслась к будущим лишениям, которые мы добровольно на себя налагали, решаясь присутствовать при грядущем чуде. Как она выразилась через микрофон, отвечая на чей-то вопрос, “к Благодатному огню едут особые люди, которые готовы за сутки приехать в храм, и ожидать там его сошествия”.

Итак, выйдя из экскурсионного автобуса, мы почти сразу пересели на маршрут, следующий в Иерусалим. День был жаркий, гораздо более жаркий, чем предыдущий; как и всегда на моем веку, природа готовилась отмечать Пасху вместе с человечеством. Холод начала Страстной седьмицы сменился на Святой земле палящим зноем Великой Пятницы, дня, когда люди в своей безграничной гордыне дерзнули убить Бога. И вот в этот-то день чудовищного злодеяния мы въезжали в Иерусалим.

Шоссе, долгое время ровно бежавшее по пологим холмам с раскинувшимися по обе стороны полями, оказалось, наконец, зажатым между рядами невысоких гор, вынуждено приспосабливаясь к изгибам их рельефа. Игравшая в репродукторе радио, музыка, то арабская, то европейская, все в большей степени казалась мне исполненной глубокого трагического смысла. Израильские флаги по обеим сторонам дороги, вывешенные, видимо, в связи с еврейским праздником Пасхи, подчеркивали значимость и драматизм этих дней, лишний раз показывая, как мало что изменилось в этой изумительной, чудовищной державе за две тысячи лет. Да уж где можно найти более доказательств истинности Евангелии, как не в самой истории двух последних тысячелетий той страны, которая его отвергла... С одной стороны, - «не останется камня на камне» - и с другой, - «не прейдет род сей». И ведь верно - не оставалось от Иерусалима камня на камне; и верно, - не прешел род сей; и верно - проклят он - сколько гонят их, сотни, тысячи лет, а они, как символ человеческой гордыни и упорства, в большинстве своем, как отвергали спасительный путь, так и отвергают его по сей день. Неужто без Божьего попущения были Варфоломеевская ночь и Холокост? Неужто без воли Господней рассеяны они были по всему миру, дабы научиться вере у прежних язычников, прежде чем дали им вновь собраться в единое государство? И ведь уверовали, с Божьей помощью, многие, отрадно видеть, к примеру, среди выходцев из России много христиан, пусть не вполне православных, но уже признающих Христа Мессией. Но таковых тут, увы, все еще меньшинство, и жутко делается, когда кожей чувствуешь, что «лучше будет Содому и Гоморре в день суда, чем городам этим». Ведь как страшно и показательно, что основной святыней народа иудейского стала уже сегодня “Стена Плача”. Господи, какую же долю они готовят себе на день Суда!

С каждой минутой пути Иерусалим становится все ближе. Я достаю туристический журнал с планом Старого Города, и читаю поверх плана не отмеченную мной ранее горькую цитату из Евангелия: «и когда приблизился к городу, то, смотря на него, заплакал о нем» (Лука, 19:41). Что тут говорить... Сколько оттенков смысла в этой Великой Книге, читая которую, и дети, и седовласые старцы, украшенные не только сединами, но и мудростью, каждый день открывают новые глубины смысла, и разве что глупейший или горделивейший из людей может сказать, что он, наконец, постиг Его во всей полноте - мы узнаем ровно столько, сколько могут вместить сосуды наших душ и сердец, но никогда не сможем постичь всей глубины учения Господа!

Вот сегодня, к примеру, когда я пишу эти слова, я впервые отметил, что приведенные мною строки помечены как Лука 19:41; 19:41 – 1941 – Одна тысяча девятьсот сорок первый год... А ведь вся еврейская мудрость насквозь пронизана нумерологией, скрытым смыслом цифр, букв... Но не увидели иудейские мудрецы, или, увидев, побоялись признать свое заблуждение, принеся плод покаяния. И вот как гигантский Титаник, продолжает Израиль свой путь по пучине времени. Из-ра-иль, Ти-та-ник - в обоих словах - сочетание гласных букв и-а-и; случайно ли? Ну, да ладно! Долой все эти кабаллистические мудрствования, углубление в которые как раз и привело великий, Богом избранный народ к столь плачевной участи, когда за избыточно разросшейся Формой и Буквой своего учения они не увидели - о Боже - того содержания, ради которого и была построена сама Форма! Тем более, что тогда, в автобусе, приближаясь к Великому городу, я жил не разумом, а сердцем. И прочитав слова Евангелия, я и сам заплакал об этой столице Обетованной земли, столь долгие века единственной на всей планете знавшей Отца, и не преклонившей вместе с язычниками колен пред идолами, но теперь отвергшейся как Сына, так и Пославшего Его, грозным предостережением всем, кто ставит Форму вровень с Содержанием.

Достаточно поставить вровень, а уж враг преложит все усилия, чтобы она содержание переросла. И вправду, - могла ли бы на земле произойти хоть одна война, если бы люди приняли заповеди Христа просто, как дети, а не тратили всю мощь своих, Богом данных им мозгов, на то, чтобы придумать тысячи причин, как эти заповеди ловко обойти, как обмануть Бога? Ведь сказано - не убий- сказано четко и однозначно. Так значит и оборонительные то войны против иноверных вести затруднительно, не то чтобы напасть одной христианской стране на другую. Но ведь нападали! Всю историю! А из-за чего? Из-за того, что ставили, ставят, и будут ставить форму своей идеологии, политики, неполных знаний, выше духа, содержания, которые непостижимо просто изложил Спаситель.

Да и сам я, лучше разве? Разве видя несправедливую войну против Сербии, я не радовался каждому сбитому натовскому самолету? Разве не хотел я, чтобы их было как можно больше? Разве в своих молитвах с прошением о победе над вражескими полчищами не забывал добавлять одну маленькую фразу: «но, да будет не как я хочу, но как ты»? И тут не спрятаться за другой цитатой из Писания: «блажен, кто положит души свои за други своя», ведь сказано-то про свои жизни, а не про чужие... Господи, прости нас грешных! Что-то мы скажем на Страшном суде в свое оправдание...

А тогда, в Страстную пятницу, за событиями, впечатлениями, трудностями и радостями прилета в страну Обетованную мы, увы, почти и не думали о тех трагических днях, в которые Господь даровал нам посетить эти страшные, но святые места. Но если в самолете и отеле мы позволяли себе говорить на отвлеченные темы и шутить, то с каждым метром, приближающим нас к Иерусалиму, боль и скорбь все острее проникали в наши спящие сердца, заставляя их просыпаться и чувствовать, вспоминать, наконец, цель нашего прилета в эту древнюю страну, история которой еще далеко не закончена.

Итак, мы оказались, наконец, на буднично-оживленном тархана мерказид – центральном автовокзале Иерусалима. Справочное бюро говорило только по-английски, но моих скромных познаний хватило на то, чтобы узнать номер автобуса, следующего в Старый Город.

Надо отметить, что столицу Израиля постигла в полной мере участь современных городов - Иерусалим безжалостно разросся, ответвляясь от древних стен все новыми и новыми ростками улиц и переулков. Надо отметить, что в отличии от Тель-Авива город, во всяком случае, та его часть, которую нам удалось увидеть, не впечатлял небоскребами или иными сверхсовременными строениями. Возможно, так случилось стихийно, а, быть может, современные зодчие не дерзали новыми постройками затмить мрачноватый ореол великого Древнего города, его храмов и стен.

Итак, сев в двадцатый автобус, и заплатив немыслимую по московским меркам цену за внутригородской маршрут – чуть меньше двух долларов по курсу с человека - мы с радостью обнаружили рядом с собой двух русскоязычных еврейских бабушек. Они рассказали, куда нам надо ехать, точнее, где выходить, взяв за ориентир новую скорбную святыню народа, отвергшего Спасение, - “Стену Плача”.

Сколько смысла в этом символе! Стена - как знак ограниченности, остановки в развитии; “The wall” в худшем проявлении. Стена слез - а что остается народу, который за две тысячи лет так и не сумел раскаяться в самом чудовищном самоубийственном злодеянии! Ведь Господь никогда не бывает поруган, и кому, как не иудеям во всей их славной дохристианской истории следовало бы это знать!

Да и мы, слава Богу, как только старушки вышли, получили нового гида и новый ориентир, - в автобус вошла очень русского вида девушка, ответившая на наш вопрос: «Do you speak Russian?» очень русское: «Чего?» В руках у девушки были два десятка яиц, что на Страстной неделе также выдавало в ней христианку.

Да, разумеется, она была русской, по Божьему помыслу она уже год как жила в этом странном городе, странном потому, что, сказать про Иерусалим – город контрастов - значит, ничего не сказать. При ближайшем рассмотрении видно, как эти контрасты секторами, словно бы меридианами, достигают чудовищного напряжения в храме Гроба Господня, где неслучайно в нескольких десятках метров от самого Гроба, где умерло ветхое, и родилось Новое для всего человечества, крестоносцами был установлен, и стоит по сей день, символический Пуп Земли.

Итак, наша спутница показала нам путь к воротам Старого Города, а сама отправилась в православную миссию неподалеку готовиться к Пасхе. Мы же с замиранием сердца ступили в город, где черное было навсегда отделено от белого, отделено и действительно побеждено, раз и навсегда. Мы же просто должны не лениться, чтобы воспользоваться плодами этой Победы, доставшейся нам даром, по великой любви Господа к этим странным, но нужным, видимо, существам, именуемым людьми. В великом трепете пройдя вслед за католическими паломницами Тот Самый Путь, не разбирая, где Спаситель остановился в первый, а где во второй раз, где Он упал и крест Его понес Киринеянин, и все прочие, знакомые с юности по Писанию, памятные места Пути, именуемого по-католически Виа де ла Роса, почти бегом, не по нерадению, но из страха не успеть.

Дело в том, что Светлана, наша православная спутница из двадцатого автобуса, не знала точно, когда храм Гроба Господня будет оцеплен войсками, полицией то есть, и новые паломники не смогут войти внутрь. Поэтому мы, не останавливаясь и не оглядываясь, шли по закоулочкам арабского Старого Города, где каждый сантиметр был сочтен Богом и людьми. Наконец, Он! Мы вышли на Площадь Перед Храмом, на ту самую площадь, которую мы столько раз видели в пасхальных репортажах и даже в своих снах. Вышли и вздохнули с облегчением: вход не был перекрыт. И тут же с радостью услышали возле себя русскую речь - это была бесплатная экскурсия в храм, присоединившись к которой, мы и вошли внутрь.

Была Великая Пятница, около двух часов дня. Палящее солнце, пронзительно голубое небо, безжалостная жара. Как мы поняли, это был первый в этом году по-настоящему жаркий день в Иерусалиме, что не удивительно - истории свойственно повторятся, да и вся сотворенная Господом природа не могла не вспомнить Тот страшный день, Ту жару, когда Невинной Жертвой были искуплены твои и мои грехи, когда...

И вдруг, в этот самый миг, когда я пишу эти строки, сидя на балконе с видом на Красное море в четырехзвездочном отеле “Риф”, тропически черное небо над Эйлатом внезапно разрывается грандиозным фейерверком, словно по заказу устроенным в подтверждение истинности сказанного выше мною, Апостолами, Богом... В эти минуты я как раз думал над тем, что род лукавый и прелюбодейный ищет знамение, но оно не будет дано ему, кроме знамения Ионы. Думал я и о том, что уже все, что нужно для нашего спасения, сказано, и в наставшие последние времена, аж до самого Конца света, никаких знамений больше не будет - люди будут сеять, строить, жениться, как перед Всемирным Потопом, до последнего дня мироздания. А мне вот сейчас приходится писать о таких серьезных и ответственных вещах, и боязно немного, если не смогу выразить все так, как чувствую, или, тем более, если чувствую не совсем так, как оно есть на самом деле.

Думал я также и о том, что, конечно, даже и Чуда сошествия Благодатного огня мало для того, чтобы заставить поверить человека, сознательно, волевым усилием неверующего. И вот тут-то, непостижимым образом совпав с моей мыслью о том, как хорошо было бы все же получить яркое, очевидное, однозначное знамение с неба, я увидел, как буквально напротив моего балкона, в каких-нибудь ста метрах, расчеркнув густую звездную темноту сияющим зигзагом, ввысь взмыла ракета, и через пару секунд оглушительно разорвалась соцветием сияющих многими красками огней; за ней другая; потом еще, еще, и еще; видимо, какая-то дискотека праздновала открытие сезона и устроила по этому поводу грандиознейший, невиданный фейерверк, равного которому по зрелищности я не созерцал никогда в своей жизни. Он был долгим, очень долгим - я успел разбудить Наташу, достать и включить видеокамеру – минут десять, не менее, я думаю, было ярко как днем; грохот разрывов был оглушителен, красота сияющих букетов ослепляла. К слову сказать, ни разу в Израиле, ни до, ни после, я вовсе не видел фейерверков; ни разу, насколько я помню, меня не посещала с такой четкостью сомнительная, в общем-то, мысль, “хорошо бы получить знамение”. Особенно поразительным было совпадение, до секунды, моих мыслей, бывших плодом длинной цепочки рассуждений, с рукотворным небесным явлением.

Разумеется, я отдавал себе отчет в том, что этот фейерверк устроили люди, по какому-то своему, совершенно иному, поводу. Что уж тут поделаешь - Небо всегда говорит с нами притчами, оставляя тому, кто не хочет верить, возможность не верить, оставляя нам право быть свободными. Так уж повелось, - кому Знамение с неба, а кому - открытие дискотеки. И действительно, по сей день человеку, не желающему принимать Христа, дается такая возможность. Вот в день Суда такой возможности уже не будет, и «грешницы восплачут, а праведницы возвеселятся». А мне вот Господь даровал такое вот нежданное, но сладостное подтверждение тому, что и так было в моем сердце...

Прости, мой читатель, я не знаю, кто ты, и обрел ли ты веру, ищешь ли или, или отчаялся найти, но я пишу эти строки таким, каким я являюсь... Я обязан быть правдивым и заявляю, что для человека верующего Господь чуть ли не каждый день посылает знамения, подчеркивающие истинность избранного пути. Пусть неверующим это покажется похожим на умопомешательство - те, кто живет подобным образом, поймут меня, а тем же, кто до сих пор ветхозаветно влачит свои дни во власти стихий и страстей, просто придется принять на веру, что можно жить неким иным, новым способом...

Ну, да ладно, пора мне вернуться на грешную землю, в грешный Иерусалим, распявший Посланного спасти весь мир и Выполнившего свою миссию, пусть и через страдания Креста. Да и сам я, живи я в те страшные времена, где бы оказался? По какую сторону баррикад? Не кричал ли бы и я, вместе с подавляющим большинством дисциплинированного, доверяющего своим священникам, иудейского народа: «Распни его!» Не поставил бы и я форму того, что говорили народу тогдашние слепые вожди слепых, выше того, что видели мои глаза? Не заставил бы и я замолчать свое сердце, закрыть свои глаза, из-за того, что носители традиции, знаний, религиозные авторитеты в один голос твердили бы мне, что белое - это черное? Вопрос, увы, не так прост, как кажется на первый взгляд, и трагедия народа иудейского куда глубже и сложнее, чем представляется при поверхностном рассмотрении. Не так-то просто, отвергнув рецепты почитаемых книжников и фарисеев, священников, отвергнув мнения всех уважаемых с детства мудрецов, сказать вместе с сердцем: «верую, Господи», когда все вокруг кричат: «Распни!»

Но, слава Богу, родился я в новые, благодатные времена, когда ад уже повержен, и для спасения надо лишь протянуть руку. И вот язычники, живущие сердцем, принимают пальму первородства и богоизбранности из ослабевших рук народа, вместе с Иудой предавшего самого себя, народа, шагнувшего в ту страшную Пятницу в пропасть проклятия вместе со своими первосвященниками, народа, который сам объявил, что теперь кровь Спасителя будет на нем и на его детях.

А дискотека за окном не умолкает, и певец запел песню “Шалом Аллейхем”. Огни Иордании на той стороне Красного моря таинственно мерцают, окруженные непроглядным мраком неба и моря... А иудейский народ, несчастный, истерзанный, проклявший себя народ, живущий по сей день не сердцем, а схемой, не душою, а догмой, умный, приветливый народ, после очередного дня траура, который закончился лишь сегодня в 19:00 по местному времени, движется к очередным страданиям, предопределенным той Великой пятницей, в том Иерусалиме, который навсегда запечатлен в сердце каждого христианина. Когда во время войны моего дальнего пращура еврейских кровей вывели расстреливать фашисты за его характерную внешность, он показал им свой нательный крест, и его не тронули! Так как же можно не понять, что страдание Холокоста - прямое следствие того страшного проклятия, которое иудейский народ сам накликал на себя и детей своих. И когда первосвященники его решили, что лучше одному человеку пострадать за весь народ, они предопределили и то, что одному народу суждено теперь страдать за весь мир, быть всегда и везде гонимыми и отверженными, имея даже на своей земле соседями, мягко сказать, очень беспокойных арабов, которые в приватных беседах заявляют, что они не столько живут, сколько готовятся к войне, и по их жестокому и кровожадному менталитету могу предположить, что война рано или поздно придет, и она будет жаркой!

Теперешний Израиль – это пороховая бочка. И в арабских кварталах невольно достаешь свой нательный крест, и выставляешь его поверх одежды, - а то как бы твою европейскую внешность не приняли за еврейскую. При виде креста угрюмые, обжигающие взгляды арабов смягчаются, и хотя тебя, конечно, все равно могут обворовать на рынке, но уже по-свойски, по-братски - среди арабов очень много православных, но об этом ниже.

Разве и этого мало!? Еще каких-то знамений надо народу, вся жизнь которого - одно большое знамение!?

Войдя в величественный храм Гроба Господня, воздвигнутый еще крестоносцами, мы быстро отстаем от своего экскурсовода, речь которого переполнена оборотами наподобие: «здесь по преданию был распят Спаситель», «на этом камне по легенде было положено его тело» и т.д. и т.п. Какое предание? Какая легенда? Это настолько резало слух, что мы не сочли возможным в такой страшный день в таком месте быть в сомнительной компании, мягко говоря, весьма светского гида.

И тут же мы оказались в немыслимом водовороте представителей разнообразнейших христианских конфессий, собранных в одном месте и в одно время ожиданием чуда сошествия Благодатного огня. В этой неразберихе я по ошибке благословился у армянского епископа, приняв его за епископа православного. Тем временем народ все прибывал, и мы с Наташей, поклонившись кресту Господнему на Голгофе, принялись искать место для ночлега - ведь нам предстояло провести в Храме всю ночь, и субботу до обеда. Сперва мы расположились у круглой колонны слева от Кувуклии, но после моего разговора с православной паломницей из России перешли к стоящей поблизости колонне квадратной. Моя собеседница поведала мне, что в прошлом году израильская полиция на ночь очищала центральную часть храма вокруг Кувуклии от верующих, оставляя только ближние к стене несколько рядов. Наша колонна была на проходе, и оттуда-то как раз нас могли бы прогнать. Мы быстро пересели на очень кстати освободившееся место возле стены, в углублении, разложив привезенный из Москвы спальный мешок.

Оставив Наташу сторожить место, я походил немного по храму, к радости своей всюду находя паломников из России, и попытался составить картину предстоящей нам ночи. Но вот с этим-то как раз, с воссозданием цельной картины, вышла проблема. Мнения были очень разноречивые. Кто-то говорил, что вокруг Кувуклии выгонят всех и насовсем; кое-кто утверждал, что территорию вокруг освобождают на время, а ему известно место в храме, где можно пересидеть критический момент, а затем вернуться на занимаемые прежде места. Единственное, что мы поняли ,так это то, что ночка нам предстоит беспокойная. Здесь я вынужден прервать свое повествование и сделать попытку в двух словах описать то, что мы с трудом поняли за два дня, а именно: устройство храма Гроба Господня.

Я думаю, проще всего сказать так. Крестоносцы построили стены вокруг основных христианских святынь, положив крышу на массивные колонны. Под крышей оказались: Голгофа, Камень Помазания, место бичевания Христа, место где Святой царицей Еленой был обретен крест Господень, ну и, конечно, пещера Гроба Господня. В прошлом веке российским императором над ней был построен новый маленький храм, по-гречески – Кувуклия, вобравший в себя Пещеру и слившийся с ней. Непосредственно над ним, в куполе верхнего, древнего храма, имеется отверстие, через которое видно небо. Внешнее, созданное крестоносцами строение имеет очень сложное устройство и грандиозно по замыслу и размерам. Сама же Кувуклия, в которой на Гробе Господнем каждый год сходит благодатный огонь, совсем невелика, ее можно обойти вокруг за считанные секунды. Когда вы попадаете в храм Гроба Господня, то есть внешний, вы оказываетесь прямо перед Камнем Помазания, налево от которого в непосредственной близости находится зал с Кувуклией в центре. Если вы пойдете направо, то, миновав лестницу наверх, ведущую к Голгофе, а затем множество иных памятных мест, вы пройдете полукруглой анфиладой опять-таки к внутреннему храму с гробом Спасителя, но только с другой стороны. В стенах Кувуклии имеются отверстия, через которые Патриарх Иерусалимский подает первые зажженные свечи.

Так вот, нам удалось расположиться как раз напротив такой стены, и мы, разумеется, дорожили своим местом. Поэтому из всех версий предстоящего ночью развития событий мы выбрали самую приятную для нас, а именно ту, по которой первые три ряда от стены прогонять не будут, и позволили себе почувствовать два квадратных метра территории храма своим домом. А паломники все пребывали, и большинство из них были со складными стульчиками. Уже через пару часов сидения на разложенном спальном мешке мы успели позавидовать обладателям стульчиков, и мне даже пришла в голову спасительная мысль пополнить собой их ряды - пройтись по арабским кварталам, тесно прижавшимся к площади храма Гроба Господня, и купить себе такие же.

Окончательно к осуществлению этой идее нас подвигло бесцеремонное вторжение на нашу территорию старушки-киприотки. Мило улыбаясь, она подвинула наш спальный мешок, и намертво впечатала ножки своего стула в каменный пол в самом углу занимаемой нами ниши, отхватив, таким образом, важнейшую часть нашей территории. Из послания Святого апостола Павла мы слышали о характере киприотов, но и не подозревали, насколько емкое и эмоциональное описание, данное апостолом, актуально по сей день. Изгнать древнюю старушку без рукоприкладства, а учитывая ее ветхость, возможно, и смертоубийства, не представлялось возможным, и нам оставалось лишь смириться с бесцеремонной соседкой. А когда к ней подсела, также мило улыбаясь, и вторая кипрская бабулька, явно приглашенная на неизвестном нам диалекте своей решительной соплеменницей, мы оказались вытесненными из ниши к внешнему краю колонны. Вот тогда-то я и понял, что стул в этой ситуации еще и надежное средство застолбить свою территорию. И, поняв, вышел из храма в толчею арабских улочек, и, действительно вернулся минут через двадцать с двумя низенькими пластмассовыми табуреточками, бывшими в Иерусалиме в большом дефиците накануне Страстной субботы. Вход в храм, слава Богу, еще не перекрыли, и, закрепив за собой право собственности на часть Святой земли возле Кувуклии установкой своих табуреток, мы смогли хоть слегка разогнуть затекшие колени, по-доброму завидуя соседям, восседающим на более высоких сиденьях.

На часах - шесть вечера, и выходить их храма позже было уже боязно. Да и внутри людей становилось многовато - паломники занимали уже и второй, и третий ряд от стены, хотя пройти к своему месту, да и вообще перемещаться по храму, было пока возможно. К этому моменту мы уже успели освятить взятые с собою четки и иконы у Камня Помазания, на котором снятое с креста тело Спасителя было приготовлено к погребению, благоухающего от приносимых по сей день благочестивыми христианами духов и благовоний; при этом Наташа стала свидетелем явления, которое, возможно, являлось чудом - когда полиция в очередной раз отогнала всех от каменной плиты, поверхность ее была совершенно сухой, благовонная влага была без остатка собрана паломниками. Наташа видела, что в те несколько минут, когда верующие не могли подойти к камню, никто, соответственно, не мог также и поливать его благовониями. Но когда Натали вновь подошла к нему, то увидела, что его поверхность стала настольно влажной, что паломники тут же принялись вновь собирать жидкость ватками в принесенные с собой емкости. Я не знаю физических свойств камня и потому не могу судить, как быстро он может естественным путем поглощать и выделять влагу, но факт остается фактом: за несколько секунд его поверхность из сухой стала весьма влажной, что было замечено всеми присутствующими.

Затем я, оставив Натали сторожить нашу территорию, отправился к Голгофе; но с первого раза подняться наверх мне не удалось - там молились представители Коптской православной церкви, и, то ли по их инициативе, то ли по произволу полицейских, проход наверх был перекрыт. Постояв на самом пороге, я вынужден был спуститься вниз. Одетые в голубоватые мундиры, украшенные звездой Давида, полицейские были достаточно сдержаны, вежливо отвечая на задаваемые по-английски вопросы.

- Когда можно будет пройти на Голгофу?

- Через час.

- В любое время?

- В любое.

Я возвращаюсь на наше место подле Кувуклии, и честно выжидаю час. Когда по прошествии этого времени я вновь подхожу к лестнице, израильтяне сидят кружком на нижних ступенях, о чем-то беседуя на иврите. На мой вопрос: «Can I go to Golgofa?» полицейский с улыбкой отвечает: «Welcome, welcome» – добро пожаловать на Голгофу ,то есть...

Комментарии излишни... Поднявшись по лестнице, оказываюсь у двух тесно, как и все здесь, прижатых друг к другу, православного и католического пределов. Католический - на месте, где Спасителя пригвождали ко Кресту, а православный - там, где Крест был воздвигнут. Пределы ничем не отграничены друг от друга, но - у них - мозаика, у нас – иконы. К месту воздвижения Креста - длинная очередь. Делаю сотку с земными поклонами напротив самого скорбного места планеты.

Вокруг меня появляется группа православных арабов. Они встают на колени и, оттесняя стоящих в очереди, по одному проползают в нишу. Я только что сам читал коленопреклонные молитвы, но последовать за ними не решаюсь. Уж больно бы я выпадал из их компании. И уже через минуты жалею об этом - очередь длинная, не хотелось бы оставлять Наташу надолго одну.

И тут же появляется другая группа православных - это наши, русские. Две инокини, монах, несколько мирян. Подходят сбоку. Молодую инокиню одетый с иголочки мужчина с европейской внешностью, стоящий в очереди, пропускает. За ней , естественно, следует вторая; потом старенький монах; очередь начинает недовольно переступать с ноги на ногу, а когда проходит уже откровенный мирянин, грозно смыкает ряды и придвигается вплотную к нише. А я-то как раз пристроился за только что прошедшим русским паломником!

Выручает английский. С извиняющейся улыбкой я объявляю очереди: «We are one Russian tourist group. One minute.» Меня спрашивают что-то типа, много ли вас там еще. Я оглядываюсь назад и, увидев лишь одну робкую девушку, действительно относившуюся к группе, в которую я затесался, с облегчением произношу: «No, only two people» и - получаю доступ к святыне, сперва я, а потом и девушка. Очередь ждет; православные проходят вне очереди; а я даже не подозреваю, что выражение «Russian tourist group» еще сослужит нам добрую службу в самый неожиданный момент.

Но об этом после; пока же я возвращаюсь к Натали, которую киприоты, следуя особенностям национального характера, успели еще сантиметров на десять подвинуть влево, стоило ей на секунду подняться со стула. Но эти сантиметры -критичны, ведь теперь у одного из нас за спиной не стена, а острый угол колонны, а наши табуретки , разумеется, без спинки. Но - делать нечего - наши соседи к тому же не понимают по-английски, что делает невозможным какое бы то ни было культурное выяснение отношений. Еще несколько часов ведется глухая позиционная война, наша соседка не по-хорошему кашляет, но приходится плотно к ней прижиматься - уступишь сантиметр хоть на секунду, обратно уже не получишь!

Внезапно киприоты говорят друг другу что-то на своем языке, синхронно встают и куда-то уходят. Ряды сидящих стремительно сдвигаются, но на этот раз мы своего не упустили, и у каждого из нас теперь за спиной стена. Как вы, должно быть, поняли, речь идет о внешнем крае колонны, выходящем к Кувуклии; наше прежнее место в глубине ниши намертво оккупировала та древняя старушка, о которой писалось выше. Это следует отметить особо – мы не раз еще вернемся к ней в нашем повествовании.

Тем временем жизнь в храме не замирает ни на минуту. Каждые полчаса, а то и чаще, представители разнообразнейших конфессий устраивают крестные ходы; люди то прибывают, то убывают, найдя себе место более удобное, или, по их мнению, безопасное; мы с Натали периодически отпускаем друг друга для возможности посетить святые места храма; Слава Богу, во внутреннем дворике храма есть даже туалет. Однако пробиться куда бы то ни было с каждым часом все сложнее, и мы с Наташей даже решаем ограничить употребление жидкости, чтобы не тянуло выходить во внутренний дворик слишком часто. Кое-кто из православных паломников и вовсе не ест и не пьет в эту ночь, из религиозных соображений, несмотря на все попытки соседей их угостить. А вот когда Наташа сильно захотела хлебушка и сказала об этом мне ( а я справедливо отметил в ответ, что в это время выходить из храма очень опасно – в столь поздний час полиция может в любую секунду перекрыть вход, и я, если пойду за хлебом, могу оказаться на улице без возможности вернуться обратно), так вот, сразу же после этого разговора, рядом с нами сел русский паломник, как и мы, впервые приехавший на схождение Благодатного огня, и первым делом угостил нас хлебом, который мы с благодарностью приняли и съели почти весь.

К этому времени каждый из нас уже успел побывать на гробе Господнем, в Кувуклии, куда также стояла длинная очередь желающих прикоснуться к великой святыне, где завтра должно было случиться чудо сошествия небесного огня. Причем, с каждой минутой сделать это было все сложнее. Если Натали, первой отправившаяся внутрь Кувуклии, успела пройти минут за десять, то я стоял уже полчаса, а наш новый знакомый, по моим подсчетам, не менее полутора часов.

Когда минула полночь, казалось, что теперь-то уж нас точно никто не выгонит; все расслабились, многие уже спали; до этого момента было несколько критических ситуаций, когда атмосфера резко накалялась из-за решительных действий полицейских, которые начинали активно вытеснять людей из некоторых участков храма; однако, каждый раз все оканчивалось благополучно, и волна гонения заканчивалась, не задев ни нас, ни наших ближайших соседей. Хотя, действительно, в относительной безопасности были только первый и второй, возможно третий, ряды от стен. Остальные паломники были изгоняемы с территории вокруг Кувуклии перед каждым крестным ходом, но никто не препятствовал им вернуться обратно по его завершении, оставляя им надежду на спокойную ночь.

Все вроде бы складывалось по наиболее оптимистическому сценарию, да и с точки зрения человеческой логики нам казалось почти невероятным, что людей выгнали из храма теперь, когда ни городской, ни междугородний транспорт уже не работал. Было, разумеется, неуютно от некоторой остававшейся все же неопределенности, но доводы разума о том, что Израиль – страна туристическая, цивилизованная, не будет же она столь бесчеловечно относится к своим гостям, что не оставит им возможности ночевать в приемлемом месте, изрядно усыпили нашу бдительность к моменту начала величественного крестного хода Русской Православной Церкви, особенно яркого и торжественного, с участием целой делегации епископов. Мы расслабились настолько, что даже решились выйти на минутку наружу, чтобы успеть благословиться у кого-нибудь из покидающих храм архиереев.

У меня же желание именно сейчас получить благословение было сильным еще и потому, что я чувствовал себя немного неуютно из-за случайно испрошенного мной благословения от епископа армянского; как ни крути, а по православным понятиям он все же еретик. Получив желаемое, мы с Натали поспешили вернуться на свои места, но и полминуты нашего отсутствия оказалось достаточным, чтобы безмятежная гармония сонного храма оказалось опрокинутой внезапными жесткими действиями израильских полицейских. Те из наших соседей, кто порасторопнее, тесно вжались в нишу возле нашей колонны, а мы вот, увы, оказались среди своих разметанных по полу храма вещей, без всякой возможности вдавиться вглубь заполненной людьми ниши. Меня уже хватали за руку выше плеча крепкие ладони израильских полицейских, а я все еще пытался подобрать разбросанные по запретной теперь территории стульчики, видеокамеру, рюкзак, и спальный мешок.

Увы! Шанса остаться возле Кувуклии теперь не было. Оптимистичные прогнозы не оправдались. Репрессии постигли не только третий, но и первые два от стен ряды. Причем животная интуиция меня не обманывала - достаточно было бы замешкаться еще на несколько лишних секунд, как эти новые центурионы в голубых мундирах пустили бы в ход более грубые формы насилия; и хотя их дубинки при нас не разу не опускались на головы христиан, но вот паломники рассказывали о таких случаях. Так к примеру, за несколько часов до нашего изгнания, православная москвичка привела нам историю своего собственного прошлогоднего паломничества к Благодатному огню. Вкратце приведу ее вам, чтобы вы лучше представляли себе характер той силы, с которой мы имели теперь дело.

В Страстную Пятницу прошлого года, по инициативе моей собеседницы, их группа не сразу вошла в храм Гроба Господня, а решила предварительно посетить несколько святынь, расположенных за его стенами. Когда они подошли к храму, он был уже закрыт кордоном израильских полицейских. Однако в субботу, то есть собственно в день сошествия Благодатного огня, они решили вновь попытать счастья и подошли вплотную к оцеплению. И, действительно, случай вскоре представился - на прорыв пошли православные арабы и, разорвав цепь голубых мундиров, оказались внутри. Русские православные последовали было за ними, но полицейские стали работать своими дубинками, на чем и обрывался ряд последовательных воспоминаний моей собеседницы. Пришла в сознание она лишь внутри храма, внесенная туда потоком своих соотечественников.

Так и сегодня - израильтяне были корректны и даже почти вежливы при первом предупреждении, резкими и почти грубыми при последующем, и уже в следующую секунду при недостаточной реакции на их приказ пускали в ход силу, крепко хватая за плечо или просто вытесняя собою осмеливавшегося замешкаться. Не сомневаюсь, что сегодня, как и прошлом году, они без промедления пустили бы в ход и дубинки, только вот желающих проверить, в какой момент полиция, действующая без пауз между этапами, перейдет к более решительным действиям, что-то не находилось. Я даже опасался, что это может произойти в нашем случае, поскольку я невольно вынужден был задержаться, хотя бы для того, чтобы собрать свои вещи. Слава Богу, что знание английского спасло меня и тут - иудеи поняли мою проблему, и дали нам под своим надзором собрать опрокинутые гонениями пожитки. Теперь-то уж, схватив как попало свои вещи, мы тем более не смогли бы вдавиться в накрепко забитую греческую нишу, и вынуждены были покинуть внутреннюю часть помещения. Разумеется, с непреклонным намерением остаться хоть где-нибудь в обширных пределах храма Гроба Господня.

Да, а ведь всего минуту назад полицейские мирно стояли одной группкой, перешучиваясь друг с другом. Ничто не предвещало разразившейся бури. Только уж очень много их стало, и это было подозрительным, но после неоднократно виденной документальной хроники российских разборок с ОМОНом, где наши парни все же требуют какого-то времени на раскачку для решительных мер, если они имеют дело не преступниками, конечно, а с мирными гражданами, казалось невероятным, что эти праздно скучающие еврейские ребята и девушки в форме могут преобразиться за считанные мгновения. Оставалось лишь подивиться иудейской дисциплине, о которой я кое-что уже писал выше, и осознать, что эти молодые люди теперь вовсе и не люди даже, а винтики репрессивной машины загадочного государства Израиль. Ну никак нельзя было за минуту до их действий предугадать, что они предпримут дальше, и их способность к мгновенным преображениям была непривычной и немного пугающей. Только английский язык мог дать минутную фору, но подозреваю, что и это входило в заданную схему их поведения, предоставлявшую все же некоторые льготы англоязычным туристам.

Казалось, в случае получения приказа о нашем расстреле они выполнят его четко и незамедлительно. В нашей православной стране такого чувства, слава Богу, нет. У нас ощущаешь, что даже омоновец, в первую очередь, все-таки человек, в во вторую - омоновец. Правда, может быть, это действительно только внутри своего народа?

А кто мы были для этих парней и симпатичных девушек с холодным, властным взором? Кем мы являлись в их глазах? Представителями тех, кто не любит, гонит и будет гнать их народ за распятого ими Христа... Сегодня они отыгрываются, сегодня, когда сам Спаситель был ввергнут в бездну ада, - их день. И это разлито везде, эта самая темная и горькая фаза годового цикла - от Пасхи до Пасхи - сегодня проходит по всем нам, наполняя мрачноватым блеском глаза служителей шестиконечной звезды, и растерянностью пополам с надеждой нынешних грешных последователей Христа.

Тут остро ощущаешь себя участником трансвременного, надэпохального события, когда овечьи шкуры оказались сброшенными, и козлища сами отделили себя от овец; лязганье металла слышится со всех сторон – это иудейские воины устанавливают железные решетки, на каждой из которых зловещим заклятьем начертана звезда Давида (Действительно начертана, это не метафора). Весь огромный храм оказывается разбитым на коридоры и сектора по неведомой христианам схеме, и душу согревает только сладкое ощущение общности всех нас, гонимых сегодня за Христа, православных и инославных, чувство, что, по большому-то счету, мы все по правую сторону баррикад.

Хотя - и различия дают себя знать. К примеру, армяне не разрешают нам заночевать на расположенной напротив Камня Помазания каменной скамейке, объясняя это тем, что завтра прибудут их паломники, и тогда уж нас точно выгонят, окончательно, вон из храма. Тут-то только мы выясняем, что и прежнее наше место, неподалеку от Кувуклии, находится в армянском секторе, и туда-то завтра и вселят армянских паломников. Мы отправляемся искать прибежище где-нибудь в ином месте. Я отмечаю про себя заметное совпадение - после по ошибке полученного мной благословения армянского епископа, мы долгое время сидим на их территории; стоило мне получить благословение от епископа православного, как нас тут же с нее изгнали.

Кое-кого из армян я знаю - как выясняется, на их земле я подзаряжал днем аккумулятор своей видеокамеры - и один их, православный на вид, инок, пытается заступиться за нас, но его совсем уже армянский брат, даже не говорящий по-русски, не разрешает нам остаться.

Что же? Мы вливаемся в общую сутолоку гонимых, подобно вспугнутым птицам, стайками перелетающих с места на место в поисках ночлега. А они, те, что по другую сторону баррикад, лязгая, достают откуда-то из потайных мест все новые и новые решетки, решетки, решетки... И совершенно не ясно со стороны, чего они в итоге хотят, что у них на уме...

Сейчас, когда уже в Москве я пишу эти строки, можно было бы сказать, что я являлся тогда частью немыслимого по своей глобальности театрального действа, посвященного сошествию Спасителя во ад, происходившего именно в эти ночные часы самой страшной ночи в году, между Страстными пятницей и субботой, ночи, когда почти все бывшие верными, если не отреклись, то потеряв надежду, в страхе рассеялись, единственной ночи в году, когда Господь был мертв и тело его лежало во гробе, холодно и неподвижно. Но я не могу провести параллель с театром, потому что здесь, тут, сейчас, происходили события по насыщенности живыми эмоциями, энергиями, “славой” то есть, по церковно-славянски, во много крат превосходящие обычную жизнь, и не имеющие потому ничего общего с притворным искусством театра.

Как со спокойной уверенностью поведала мне одна паломница, если в этом году Благодатный огонь не сойдет, что, как предполагается, и произойдет в год пришествия антихриста, то никто из находящихся в храме не выйдет из него живым. Конечно, это - церковное предание, из уст в уста передающееся в народе, ему можно и не верить, но вот в те минуты достоверность такой возможности ощущалась почти на уровне знания. От этого даже как-то легче было немного -что не сойдет огонь, так мы сами за ним отправимся. Не останемся здесь, когда так много и безуспешно предсказываемый лжепророками конец света все же начнется.

В поисках места под крышей храма забредаем в находящийся по другую сторону Кувуклии обширный католический предел, и находим позицию, из которой даже видно фрагмент ее коптской части. Это, конечно, не то, что было раньше, однако тоже очень неплохо. Быстро, вполне по-киприотски, впечатываем ножки наших низеньких беленьких табуреток в каменный пол и садимся. Наши соседи оказались нашими соотечественниками, но радости нам это не прибавило. Очень по-русски, если не сказать по-советски, одна гражданка начала растолковывать нам, что “нас здесь не сидело”, наполняя нас воспоминаниями о временах великих космических проектов и немалых очередей за картошкой. Нет, конечно, слава Господу, обошлось без крайних выражений, но предательская громкость голоса этой дамы была очень неуместной, и могла привлечь внимание полиции. Однако после произнесенного мною пароля: «Христос Воскресе, матушка!», та, мрачно ответив: «Воистину Воскресе», наконец, умолкла, вспомнив, видимо, что она все-таки православная паломница. И очень кстати - служители иудейского порядка задвинули нас решеткой, и мы с облегчением перевели дух, так как не будут же нас вытаскивать из-за установленной только что ограды! Как мы поняли, “наехавшая” на нас женщина боялась, что в случае, если полицейских не устроит компактность их группы, то прогонят уже всех без разбора. Но просидели мы так не больше пяти минут. Израильтянин в форме вдруг отодвинул решетку и, схватив меня за плечо, выудил из тесно сбившейся в кучу компании. Агрессивными жестами с комментариями на своем еврейском языке, он дал мне понять, что я должен покинуть это место. Убедившись, что меня тут уже не оставят, я ухватился за последнюю надежду и сказал про Натали: «This is my wife. We are together». Однако привело это лишь к тому, что выставили уже нас обоих.

Подняв стульчики, рюкзак и спальник, мы вынуждены были уйти вглубь храма, еще дальше от Кувуклии метров на двадцать, по только что сооруженному полицией коридору из металлических конструкций. Эта мертвая зона посередине, где могли ходить только иудейские полицейские, а христианам дозволялось перемещаться лишь в направлении от центра к периферии, стремительно удлинялась усилиями иудеев, и мы решили поскорей занять пустующие пока места у ее дальней границы, напротив туалета, надеясь, что при сохранении замысла архитекторов металлических стен, нас благополучно задвинут очередной решеткой, продолжая строить безжизненное пространство посередине. На этот раз мы угадали, я даже вынужден был помочь израильтянам, передавая вместе со своим англо-говорящим пожилым соседом три оградительные металлические конструкции, оказавшиеся за нашими спинами. Одной из них нас и запечатали на оставшуюся часть ночи, узаконив этим наше нынешнее местонахождение.

Долго еще, по образованному коридору, мимо нас изгоняли христиан, дерзнувших слишком близко сесть к святыне Гроба Господня. Долго еще по храму разносился омерзительный скрежет и лязг железа о камень - к нам это уже действительно не имело прямого отношения; металлическая ограда слева от нас удлинялась все более, достраиваемая полицией, а Кувуклия, по праву руку, была уже, увы, невидима. Железная дверь во внутренний, сопряженный с туалетом, дворик, то и дело отворялась, пропуская в храм потоки холодного ночного воздуха. Располагалась она прямо у нас за спиной. Что делать? Место лучше этого мы уже не смогли бы занять.

Без особой горечи констатировав, что на все Божья воля, и мы, может быть, и не достойны сидеть так близко от Кувуклии, как в начале, достаточно с нас того, что мы вообще попали в храм и нас отсюда, видимо, уже не прогонят, мы стали готовится ко сну. От наших первоначальных попыток дремать сидя ноги противно ныли, ведь табуретки наши были до отвратительного низенькими. Тогда мы расстелили, насколько это оказалось возможным, при нашей плотности населения, спальный мешок, и я, положив под голову полупустой рюкзак, свернувшись, лег. Наташа примостилась сверху, и остаток ночи мы провели в тяжелой дреме, то и дело просыпаясь и поглядывая на часы. Соседи наши, а ими теперь были преимущественно паломницы солидного возраста из Греции, тоже спали, кто-то сидя, а большинство, подобно нам, лежа.

Открывая глаза, я каждый раз видел сквозь прутья решетки бдительных полицейских, всю ночь напролет следивших, чтобы никто из нас не смог пройти к Кувуклии. В то время мы не пытались найти объяснений при помощи человеческой логики, с какой целью произошло это изгнание и создание проходов, по ширине своей больше напоминающих проезжую часть улицы - все уже было объяснено метафизической логикой событий Страстной Седьмицы.

Наконец, проснувшись окончательно с рассветом, промерзшие, но счастливые завершением этой долгой томительной ночи, мы осознали, что время выходит на финишную прямую. До предполагаемого приезда Патриарха Иерусалимского Диодора оставалось около пяти часов. Нашу решетку эпизодически отодвигали, выпуская рискнувших пойти в туалет в этот ответственный момент, и обычно впускали их обратно, помня в лицо. Подкрепив силы захваченным с собой порошком растворимого кофе, который нам, увы, не в чем было растворять, а также соком и хлебом, тем самым, которым нас угостили, а затем, уже после нашего исхода от Кувуклии, неожиданно обнаруженным в рюкзаке, мы решились предпринять отчаянную попытку просочиться сквозь кордон, и хоть на несколько метров приблизится к гробу Господню.

Идти на прорыв было немыслимо, двигаться внутри отведенной нам территории невозможно - люди сидели и стояли плечом к плечу, все уже знали своих соседей, и продвигаться вперед было нереальным, тем более со всем нашим скарбом. Версия, что мы только что ходили в туалет, а теперь хотим вернуться на свои места, отпадала – со стульчиками в туалет не ходят, со спальниками тем более - евреи, как известно, люди неглупые, и даже полицейские не исключение. В отчаянии я спросил приблизившегося к ограде полицейского: «When we can go to our place» и, получив ответ, что через час, выждал полчаса. Вновь задав тот же вопрос и получив ответ, что через два часа, я понял, что таким способом мы ничего не добьемся. Надо было рискнуть и идти на прорыв. Во всяком случае, попробовать. Но как? Не пытаться же справиться со стоящими тройным заслоном в абсолютно пустынной, мертвой зоне коридора вооруженными блюстителями порядка? Да и лечение черепно-мозговых травм, полученных при таких пикантных обстоятельствах, наверняка не входило в нашу медицинскую страховку, и стоило бы тут очень недешево. Надо было найти хоть какой-нибудь повод, хоть сколько-нибудь правдоподобную причину, позволившую бы нам на основаниях, похожих на законные, продвинуться к Кувуклии.

Не помню наверняка, кому из нас принадлежала идея сказать неравнодушным к английской речи полицейским, что мы ищем свою туристическую группу, скорее всего, Наташе; но что реализовал ее я, помню твердо. Собрав воедино волю и обаяние, а также познания в английском, обращаюсь к полицейскому: «We are from Russian tourist group. Two people. Can we back to our place». Так сказать «let my people go». Как ни странно, тяжелую решетку отодвигают. и мы входим в мертвую зону, где стоят одни полицейские; проходим заветные двадцать метров, и останавливаемся перед вторым кордоном; уже видна Кувуклия; мы как раз возле места, откуда вчера нас энергично просила удалиться русская паломница; не оглядываясь по сторонам, с рюкзаком, двумя сумками, стульчиками (спальник мы упаковали) приближаюсь к грозно надвигающемуся на нас блюстителю иудейского порядка и произношу свое заклинание. Только теперь до меня самого доходит, что это та самая фраза, может быть, с минимальными корректировками, которая заставила очередь пропустить меня к святыне Голгофы. I’m sorry, we find our Russian tourist group. Two people. Can we go to our place? Полицейский молча отходит в сторону, освобождая проход. Делаем еще шагов десять вперед. Теперь мы стоим непосредственно возле Кувуклии, но что это нам дало? Территория вокруг нее разбита на сектора, и прямо сейчас, при нас, один из них полностью очищают от паломников, которые со скорбными, опустошенными лицами проходят мимо нас, подгоняемые полицейским. С уверенным видом, но в полной растерянности стоим и чего-то ждем. Наташа напряженно шепчет мне, чтобы я сделал что-нибудь, но что я могу сделать?! В тот момент самым важным казалось не слиться с изгоняемыми, сохранить хотя бы свою обособленность. Минуты две, пока поток несчастных проходит рядом, справа, вплотную к нам, нас как бы не замечают.

Наконец, мы остаемся одни, под сочувствующими взглядами христиан. Но я смотрю только на полицейского, который, говоря что-то на иврите, разворачивается к нам, и делая изгоняющие, иначе не скажешь, пассы руками, приближается вплотную. Собрав остатки самообладания, уверенно повторяю магическую фразу. Он думает секунду, затем кивает и жестом указывает нам прямиком туда, где мы провели вчерашний день!

Мы отодвигаем пудовую решетку и идем. Картина безрадостная. Оставшиеся неизгнанными паломники так и стоят, туго набившись в щели между каменными столбами. И только возле нашей колонны, которую мы уже считали своим домом, сидят несколько женщин и один мужчина. И потому как их не выгнали, делаем вывод, что это место пока относительно безопасно. Садимся и мы, понимая, что это не только та самая колонна, сидением у которой начинался наш марафон до момента изгнания, но и с точностью до сантиметра именно то же место у ее прохладной каменной поверхности.

Отмечу особо, что в наши планы и близко не входило занять прежнюю позицию. В нашем положении сама мысль об этом казалась почти безумной. Мы заняли единственно возможное из мест, рядом с другими сидящими, с надеждой в случае очередных гонений сделать отчаянную попытку и довдавиться в нишу, где за плотно стоящими людьми скрывалась дверь в греческий предел – маленькую комнату, в которую были вхожи только избранные греческие служители Гроба Господня. С мрачной решимостью мы поглядывали в сторону этого проема между колоннами , но еще, должно быть, целый час нас никто не беспокоил, и хотя бы история самого нашего появления здесь, как нам представлялось, стиралась постепенно из оперативной памяти полицейских.

За это время мы осмотрелись. К своему изумлению, я обнаружил, что сижу вплотную к тем самым двум молодым монахиням, следуя за которыми на Голгофе, я впервые произнес в куда менее критической ситуации «Russian tourist group. Only two people», имея в виду себя и следовавшую за мною девушку. Когда я рассказал им историю нашего возвращения, они сказали, что видят в этом Божий промысел - похоже, кроме нас, никто из сидевших вчера рядом с нами и бывших изгнанными, так и не сумел вернуться на свои места.

Час спустя после нашего чудесного возвращения, тучи вновь сгустились над нами. К решеткам, отделяющим нас от Кувуклии, подошел израильский полицейский в сопровождении того армянского инока, который безуспешно пытался заступиться за нас прошедшей ночью. Они говорили по-английски, и я сумел уловить смысл вопроса, заданного иудейским воином - он указал на нашу группу и спросил: «Кто здесь ваши?». Дело в том, что тут пространство за ограждением было очень обширным, наша русскоязычная Russian tourist group из нас с Наташей и двух монашек занимала от силы десятую ее часть, и предназначалась вся эта территория для армянских паломников, которые с минуты на минуту должны были прибыть в храм по приглашениям.

Скажу здесь же, что примерно за полчаса до этого к нам присоединились еще две женщины в платочках, которых, как я понял, приютил наш добрый армянин. Одна из них говорила: «Я вот раньше к армянам плохо относилась, а теперь вот даже не знаю, что и думать. Никто нас к себе не взял, уже из храма хотели вывести, а они вот приняли нас на свою территорию». И теперь вот мы все с замиранием сердца, как будто вся судьба зависела от этого инославного инока, приготовились выслушать приговор. Армянин осмотрел нашу группу, скользнул взглядом и в нашу сторону. Сказал: «Эти все наши»; а когда его спросили по поводу сиротливо жмущихся к соседней нише русской паломницы, той самой, между прочим, которая была, так сказать, автором оптимистического варианта развития событий про три ряда от стены, которые якобы не тронут, ответил по примеру апостола Петра: «Я не знаю ее». И тут же безнадежно упирающуюся женщину в зеленом платочке полиция, взяв под локти, выволокла куда-то наружу.

Мы же с Натали, хотя пока и остались в относительной безопасности, сговорились при необходимости внедриться в наш проем между колоннами, место в котором мы занимали изначально. И действительно через некоторое время “хороший армянин” вернулся в компании “плохого армянина”, и они горячо заспорили о нашей судьбе по-армянски. Видно было, что второй имеет более высокий статус, и в момент, когда к ним подошел полицейский, мы блистательно реализовали наш план эвакуации и внедрились глубоко в нишу. Проход в греческий зал оказался, таким образом, нами полностью блокирован; это было плохо; хорошо было другое - мы углубились в нишу достаточно глубоко, и выгнать нас оттуда можно было лишь вместе с прочими ее обитателями. На этот раз мы, следуя духу здешних событий, действовали быстро и слаженно, а главное, вовремя - “плохой армянин” отдал распоряжение изгнать со своей территории всех чужаков, включая монашек, и даже двух тетушек, которых приютил “добрый армянин”. Тетушки также забились в нашу нишу, и щель между людскими телами сомкнулась окончательно. Монашки никак не могли, уже по законам физики, присоединиться к нам, и насколько я понимаю, в дальнейшем их то изгоняли с армянской территории, то вновь пускали обратно. Как минимум три раза они вынужденно покидали ее, но затем возвращались вновь. Не могу вспомнить, где они были в момент сошествия Огня, но по-моему, где-то поблизости.

Было около десяти часов утра, когда мы, наконец, встали на то место, в котором спустя четыре часа встречали Благодатный огонь. Нашими соседями были греки и русские, а также русскоязычная еврейка, принявшая Спасителя, одна из многих выходцев из России, не сумевших отвергнуть очевидное, и привезшая из наших благодатных северных краев самое драгоценное сокровище – веру. К нашей радости, таких тут было немало, больше, чем думают многие.

Статный грек, залезший на причудливую металлическую конструкцию по левую руку от нас, громогласно оповещал о приближении греческих священников, каждые пять-десять минут курсировавших между Кувуклией и своей комнатой за нашими спинами. «Проход!», – кричал грек, и мы, второй от боковой стены ряд, вжимались в наших соседей справа. Наташа стояла передо мной, а я вплотную к греческой двери. Как вы думаете, кто сидел на стульчике справа от меня? Та самая киприотская старушка, которая в свое время, почти сутки назад, выгнала нас из самого, как выяснилось, безопасного углового местечка, и теперь монументом евангельскому изречению «плоть немощна, дух же бодр» возвышалась на своей высокой пластмассовой табуретке. Да, мы вернулись к ней с неотвратимостью бумеранга, как воздаяние за ее вчерашнее вторжение. Когда необходимо было освободить проход, и мы вжимались в стену, я вынужденно приваливался к пожилой киприотке, а Натали - к стене прямо перед ее лицом. Бабка что-то недовольно кричала, а со временем начала при каждом таком случае тыкать в Наташину спину своими сухими, трясущимися, костлявыми пальцами. Да что пальцами - я ощущал кожей, что всю ее от немощи трясет крупной дрожью, будто сидит она не на стульчике, а на тракторе. И никто из нас, включая грека, не мог объяснить ей, что у нас нет выбора, и ей придется смириться с некоторыми неудобствами в момент, когда между нашими рядами образовывался проход для греческого священника. Но старуха не хотела смиряться, и с каждым разом пускала в ход руки все более ожесточенно. В конце концов, Наташа не выдержала таких нападений и стукнула бабку по бесцеремонно отталкивавшим ее рукам.

Что тут было! Бабка раскричалась так громко, что все мы испугались, как бы всю нашу компанию не выгнали за эту невоздержанную на никому неведомый язык бабушку. Наташа повернулась к ней, и по моей рекомендации жестами в сопровождении русских фраз стала показывать, что это вообще наше место, давая понять старухе, что она настроена настолько решительно, что готова выбросить ее оттуда, к армянам. На это бабка, поняв, видимо, куда Наташа клонит, торжественно извлекла из потайной щели клюку, демонстрируя право первенства на свое место. Все, включая и меня, конечно, шикали на не в меру разошедшуюся старушку, и она, наконец, смолкла, без негативных для нас последствий. После этого эксцесса старушка почти перестала пускать вход руки и пользовалась только своим пронзительным, словно у чайки, голосом, всякий раз, когда мы по необходимости приваливались к стене возле нее. А греческий священник ходил сквозь наши ряды со все более недовольным видом, и мы уже начали опасаться, как бы его недовольство не проявилось в более жесткой форме.

И это случилось, но, благодарение Богу, не с нами. Батюшка вдруг, при очередном вояже по узенькому проходу, накинулся чуть ли ни с кулаками на ту самую тетушку, которую некоторое время назад взяли под свое покровительство армяне. Он пытался вытащить ее из наших рядов и вывести вон из своего закутка. Та отчаянно сопротивлялась, и со стороны их разборка с каждой секундой все более походила на драку. Да и мы с Наташей, также стоящие на проходе, приготовились было к печальной участи пострадать от рук единоверцев. Правда, тайное оружие у нас было заготовлено - я выучил к тому моменту фразу на английском, который в совершенстве знали образованные греческие иноки, означающую: «Ради Христа, дайте нам возможность отсидеться в вашей комнате!». Слава Богу, она нам не понадобилась, так как драка быстро утихла, и мы лишь после ее завершения оказались осведомлены об истинных ее причинах, так как стояние тетушки на проходе оказалось только предлогом.

Оказывается, греческий монах решил, что эта женщина – армянка, и при этом смеет каждый раз торчать на его пути, при и без того чудовищном дефиците жизненного пространства. Вот он и намеривался выкинуть ее к армянам. После описанного эксцесса этот инок ходил по узенькому проходу сквозь наши ряды с немного смущенным видом, и даже не всем корпусом, а слегка бочком. Но киприотская старушка не унималась. Ее недовольные птичьи вскрикиванья раз от раза не становились тише. Как шутили мы с Наташей, мы оказались между греческой Сциллой и кипрской Харибдой. Или наоборот. Уже не вспомню, кто из этих замечательных средиземноморских реликтов жил у берега, а кто курсировал в проливе.

Итак, наш марафон подходил к концу. Уже звучали робкие вопросы на тему: не приехал ли Патриарх Диодор. Надо сказать, мы с Натали испугались немного, когда греческий служитель Гроба Господня Александр, единственный мирянин, имевший в греческом представительстве столь высокий статус, испугал нас, сообщив, что старенький патриарх настолько тяжело болен, что, скорее всего, не приедет. Огонь будет испрашивать кто-то другой. Не по себе нам стало от того, что такого не было на памяти ни одного из греческих служителей или бывалых паломников. А нам очень хотелось, чтобы огонь сошел, да и живыми покинуть храм не мешало бы. Напряжение ожидания достигло предела в полдень. Истомленные бесконечной ночью люди готовились к последнему эмоциональному рывку, и уже обменивались оживленными репликами.

Да что - мы! Весь просвещенный христианский мир по мере возможности пристально следил за событиями в нашем храме, который сегодня воистину был центром земли. Схождение Благодатного огня должно было стать, по сути, первым аккордом предстоящего Пасхального богослужения. Ярче всех напряжение ожидания выражали копты. Эти дикие по сей день представители арабских племен уже что-то выкрикивали первобытным речитативом. Под сводами храма громогласно гремела чужая непонятная речь. Греческий паломник перевел. - «Они кричат: Христос наш, земля наша, свет мы берем». Грек оскорбился немного. От чего это свет, огонь берут они, а не греческий, по его мнению, Патриарх. На самом деле, вовсе не греческий, а иерусалимский. Я отметил, что «свет мы берем», в данном случае относится не к ним лично, а к православным, в противовес отвергшим Спасителя иудеям. В дискуссию по вопросу, какой конкретно Патриарх берет огонь, я ввязываться не стал. Ведь я же, собственно, не отношусь к иерусалимской церкви!

А храм вновь был полон. Прибыли, наконец, армянские паломники, крупная статная девушка с непокрытой головой махала армянским флагом, чем-то напоминая французскую “свободу на баррикадах”. Их приехало много, но, несмотря на это, стоялось им вполне просторно. В нашей “Греции” плотность населения была куда больше, но это не мешало армянам, стоило лишь кому-нибудь из нашего угла переступить невидимую границу, тут же загонять его обратно грозными предупреждениями о возможном привлечении израильских полицейских в случае, если непрошеный гость немедленно не ретируется. Как я уже говорил, православных монашек из первичной “Russian tourist group” то пускали, то вновь изгоняли армяне, а состав нашей группы оставался неизменным. Правда, одна девушка смогла-таки влиться в наши ряды. Но это событие также из разряда граничащих с чудесным, и я остановлюсь на нем подробнее.

Дело в том, что мы с Натали одновременно заметили, буквально в трех шагах от нас, на армянской территории, молодую женщину с совсем уж не армянской, и тем более не греческой, внешностью. Ее классическое восточное лицо резко выпадало из собранного храмом круга лиц, вообщем-то, европейского или арабского типа. Ее, более всего напоминающая корейскую, внешность тут же показалась нам пронзительно знакомой. Ну да, Господи, конечно же, это Лена – наша соседка по Боингу-747, прилетевшего позавчера из Москвы в Тель-Авив. Воистину, неисповедимы пути Господни!

Я еще не верил своим глазам, а Наташа уже звала ее по имени. Откликнулась! Это действительно была Лена, и уже через несколько секунд она стояла рядом с нами, вопреки всем законам физики проникнув сквозь наши сомкнутые ряды, возможно, не без помощи своей приятной внешности, которая у женщин, как известно, может творить маленькие чудеса.

Возникшая тут же беседа, как о цели нашего двадцатичетырехчасового ожидания, так и на темы весьма далекие от этого предмета, позволила нам немного расслабиться, и время полетело быстрее. Выяснилось, что Лена попала в храм сегодня из-за того, что ее молодой человек французского происхождения работает фоторепортером, а потому оказался пропущен внешним кордоном. После утомительных бесед с говорящими израильскими полицейскими ему удалось протащить с собою и Елену. Удивительным было не столько само ее наличие в храме, а то, что оказалась она при необъятности его площади и при таком количестве взаимоотгороженных секторов, коридоров и площадок, именно рядом с нами; ведь будь она хоть на пять метров подальше, мы скорее всего не заметили бы ее в гуще людей. Что было причиной нашей новой встречи? (К слову скажу, опять не последней в Израиле. Обратно она со своим французом вновь летела в одном с нами самолете, одним рейсом.) Простое совпадение? Или прямое следствие нашей беседы о Благодатном огне по дороге из Москвы в Тель-Авив, когда наша восточная собеседница впервые услышала об этом чуде, угощаемая нашими ароматными кусочками курицы, из жалости к курице?

Не знаю. Бог знает.

А события нарастали. Ожидание события у арабов само по себе превратилось в яркое и захватывающее событие, на котором до поры сконцентрировалось внимание паломников. Мы не были исключением - зрелище трех арабов, залезших на железную арматуру, органично вписавшуюся в архитектурный ансамбль стен Кувуклии, кричащих свои арабские речевки в толпу своих единоверцев, вторящих им грозным эхом, а часто и просто нечленораздельными животными криками, улюлюканьем и воем, было неописуемым. Наблюдая за этим завораживающим представлением по телевизору или просматривая видеохронику, не забудьте установить громкость в максимальное из возможных положение. Только так вы получите хотя бы отдаленное представление о происходящем действе. Я думаю, оно не имеет аналогов в христианском мире. Древний храм с великолепной акустикой усиливает этот рев и крики, и без того произведенные на гране человеческих возможностей.

А тут уже один араб залез в экстазе на плечи своего товарища и гарцует на нем, как на лошади. Саму лошадь не видно за сотнями людей, а вот всадник виден всем – с горящими глазами и в черном плаще. Он что-то резко выкрикивает; толпа вторит ему оглушительным антифоном. Да уж, вляпались иудеи, обозлив против себя этот дикий народ, который можно победить, только уничтожив. Даже сейчас, в ожидании Чуда, лица наших православных братьев арабского происхождения искажены ненавистью к иудеям; их речевки проникнуты ею же. А если на каких-то лицах и есть улыбка, то отличить ее от оскала не слишком просто. Молодой араб, изображающий наездника, падает, но через несколько секунд появляется вновь. Его первобытная энергия и неугомонность вызывают подсознательный страх и даже некоторую зависть у утомленных, с трудом держащихся на ногах паломников из более цивилизованных стран. Я уж не говорю про иудейских полицейских, которые вынуждены выслушивать и лицезреть арабское шоу. Или экстатическую молитву? Как мне показалось, и то, и другое.

Пару лет назад хулиганствующих, с точки зрения охранников правопорядка, арабов выгнали из храма. И что же? Огонь не сходил больше сорока минут. Тогда арабов пустили, и он тут же сошел. Это событие наверняка прибавило арабам гонора, но ведь оно и вправду говорит об угодности их реакции, идущей, между прочим, от сердца, Богу. Да и как символичен сам момент передачи Благодатного огня стареньким Диодором, главою Иерусалимской церкви, вручающим полученную по его (но и не только по его – молится об этом, как умеет, весь храм) молитвам живую святыню дикому и необузданному юноше арабских кровей, мало думающему, но много живущему сердцем, как знамение передачи пальмы первородства нам – арабам, русским и представителям других молодых народов, вчера еще совсем диких, а сегодня диких лишь отчасти; нам, еще вчера прозябавшим в душном омуте языческих предрассудков, а сегодня готовых принять Христа, пусть часто одним лишь сердцем.

Я не случайно поставил на одну доску нас и арабов. Наши народы пронзительно молоды по сравнению с древнейшим иудейским народом. Да, пусть нашей цивилизации более тысячи лет, а арабской... а арабская - на стадии становления – и то, и другое несоизмеримо мало в сравнении с уходящей корнем в пугающие глубины тысячелетий культуры народа, так долго бывшего богоизбранным. Причем всегда бывает именно так: Патриарх Иерусалимский вручает огонь арабскому юноше, а тот, по издревле известному маршруту, обносит пылающим теплым факелом весь огромный храм, чтобы каждый находящийся в нем успел прикоснуться к святыне, пока она не утратила еще своих чудесных свойств. Мы, правда, не видели этого молодого араба с факелом своими глазами, ведь мы были у самой Кувуклии, а потому не нуждались в помощи дикого посланника, огонь после схождения был у нас почти сразу. Видимо, именно поэтому место в самом сердце событий не входит в маршрут быстроногого юноши - эти люди и сами смогут получить огонь, не ставший пока земным.

Но я забегаю вперед, и забыл сказать пару слов, теперь действительно ласковых, о нашей крикливой киприотской старушке. Желая смягчить ее норов и поздравить с приближающейся Пасхой, я с улыбкой на лице потрогал ее трясущееся плечо, и она развернула ко мне свой орлиный профиль. На ломаном греческом я проговорил ей: Керисто Аннести – Христос Воскресе. Ее морщинистое, но сохраняющее следы остатков былой красоты лицо озарилось внутренним светом, когда спустя полминуты она поняла-таки, о чем я ей твержу. Она стала оживленно говорить мне нечто, что, скорее всего, было встречной частью, отзывом вечного христианского пароля. После этого бабушка, конечно, ворчала, точнее покрикивала на нас, но уже как-то слегка по-доброму. Зато, повернувшись к нам очередной частью своего многогранного характера, она стала мне что-то объяснять на своем языке, показывая на Кувуклию, нимало не смущаясь тем, что я ее вовсе не понимал, ну разве что, раздражаясь немного моей тупостью. Но это было уже, впрочем, не важно. Да, и еще требовала чего-то, императивно и настоятельно. Когда цепочка из двух или даже трех вынужденных переводчиков донесла, наконец, до нас, смысл ее просьбы, я с удовольствием ее исполнил, правда, лишь в одной части.

Древняя киприотка требовала, чтобы я залез на стол и снимал на видеокамеру арабов, потому что они - наши братья. На стол я не залез, за неимением на нем места, и от того еще, что тогда коптов скрыл бы от меня угол стены; но старушке же не объяснишь! Взамен я встал на стульчик и записывал, конечно же, экзальтированных диких братьев на видеопленку. Увидев это, бабушка немного успокоилась, хотя периодически указывала мне жестами на стол; ну, и не без этого, по-родственному покрикивала на нас, если нужен был проход, и мы приваливались к стене над ее головой. Костлявыми пальцами правой руки она частенько принималась выстукивать по каменной стене ритм арабского хора; не сомневаюсь, что душою она была также молода, как и они!

Отмечу и еще один эпизод, позабавивший нас в эти минуты томительного и тревожного ожидания. Еврейская тетушка, с сочувствием наблюдавшая за тем, как я снимал арабское действо на видеокамеру с нашей низенькой табуреточки, порекомендовала попросить у киприотской старушки ее высокий стул, чтобы я, забравшись на него, мог более эффективно справляться со своей операторской работой. Я же, успев к этому моменту в полной мере насладиться характером нашей престарелой киприотской соседки, сразу понял всю безнадежность подобного пожелания и предложил тетушке попытать счастье самой. Когда она сумела-таки, через переводчиков, растолковать свое пожелание, киприотка ответила в своей птичьей манере столь выразительным отказом, что нужды в переводе не возникло. По своему обыкновению бабушка еще что-то громко и долго выкрикивала, не скрывая возмущения, я же, не без доли злорадства, смотрел на впавшую в немилость растерянную тетушку, которая, разведя руками, только и смогла сказать: «Ну и вредная же старушка». Тут же добавлю, что когда в один из захватывающих моментов на нашу подставку встали уже мы оба – я и Наташа – пластмасса не выдержала, и табуреточка с оглушительным треском сложилась под нами, лишившись своей коротенькой ножки. На секунду все вокруг посмотрели в нашу сторону, но увидев, что обошлось без жертв, тут же потеряли интерес к происшествию - вокруг ежесекундно происходило много куда более впечатляющих событий, и шума, гама, криков, было более, чем достаточно. Мы же, со своей стороны, констатировав безвозвратную гибель верой и правдой послужившей нам табуретки, стали относиться к ее выжившей сестре более бережно, залезая на нее лишь поочередно. От того вторая табуреточка благополучно перенесла все перипетии и даже прилетела вместе с нами в Москву.

Но - свершилось! Настал, наконец, миг, и напряжение ожидания прорвалось потоком радостных реплик, смысл которых был один: «Приехал, приехал! Патриарх Диодор приехал.». Фу... от сердца отлегло. Теперь уже казалось невероятным, что Огонь в этом году может не сойти. Оживление заиграло на всех лицах, уставших от тягот минувшей ночи, а наша старушка закричала: «Тора, тора!», чем вызвала недоумение еврейской тетушки. Та, правда, скоро все выяснила, и объявила нам: “А я то думаю, что она такое кричит - ведь «Тора» – название книг, почитаемых иудеями как священные. Оказывается, так по-киприотски называется патриарх”, - с улыбкой сообщила нам тетушка. Все, как могли, вглядывались в мгновенно образовавшееся вокруг Кувуклии плотное кольцо репортеров, в надежде высмотреть самого Диодора. Через щели между корреспондентами можно было увидеть то крест на патриаршей шапке, то красный трапециевидный головной убор сопровождавшего его турка. Но это было неважно. Началось! В едином порыве вторили сердца всех собравшихся.

Дальше был крестный ход. Патриарха несли в особом кресле, на лице его была марлевая повязка; рядом с ним держали маленький вентилятор; по всему было видно, что ему очень плохо. Три раза Патриарха Иерусалимского обнесли вокруг Кувуклии. Казалось, Его Святейшество лишь на треть находится с нами - для живого человека он был слишком неподвижен и на вид безучастен к происходящему. Но впечатление вследствие этого производил не менее грозное и внушительное, наоборот, его отстраненность вызывала ощущение, будто и сам он был какой-то православной святыней. Да, впрочем, так оно и было - Патриарх Иерусалимский действительно является живой святыней, еще бы - Глава первой Православной церкви, Тот, по чьей молитве сегодня сойдет Благодатный огонь; представители всех конфессий, люди всех национальностей, были едины в своем благоговении перед этим духовным мужем; да, здесь поистине происходило торжество православия.

Не буду и говорить, что ни один крестный ход не вызывал такой бури эмоций собравшихся; это, конечно, объяснимо, ведь именно Диодор будет сегодня испрашивать у Господа Благодатный огонь, как ежегодное подтверждение Богом истинности православного пути. Особо ценно то, что праздник, свидетелями которого нам предстояло стать по прошествии нескольких минут, был все-таки общехристианским, - православных в храме было не больше, чем представителей иных конфессий; чудо принадлежало всем - и армяне, и американцы были едины в минуты схождения Благодатного огня, как теперь были едины в ожидании чуда; но, как подтверждение Господом истинности нашего пути, только православный патриарх мог испрашивать небесное пламя. Как вам, должно быть, известно, армяне когда-то, подкупив турецкое правительство, пытались нарушить издревле неколебимый порядок; они оккупировали храм и по попустительству турок заперли его двери, не впустив православных внутрь. Но ни Господь, ни истинный путь Спасения поруганы не бывают - вопреки всем уже законам природы, мраморная колонна при входе расщепилась надвое; Благодатный огонь полился оттуда, и как раз туда, где скорбно стояли православные. Мы видели эту колонну; армяне и католики видели ее тоже.

Да и Пасха, как вы знаете, отмечается в разное время разными конфессиями; день встречи Светлого Христова Воскресения католиками и армянами в какие-то годы совпадает с православным праздником, в какие-то годы гуляет на неделю или две. Не хочу погружаться в сложные тонкости аргументации той или иной стороны, да и так ли это существенно? Мне кажется, Господь освещает Благодатным огнем ежегодно именно православную Пасху по причине общей истинности именно православного пути.

А волнение вокруг Кувуклии вновь начало переходить в напряженное ожидание. Судя по всему, Диодор уже вошел к Гробу Господню, но мы, стоящие в двадцати метрах от дверей Кувуклии, не знали этого наверняка - нам ничего не было видно за спинами репортеров. Пространство ежесекундно озарялось голубыми вспышками фотокамер. Однако некоторые из синеватых отблесков, казалось, имеют неземное происхождение - ими освещались не только, скажем, стены и купол внутреннего храма, но и весь наш закуток, даже внутренние стороны колонн, обращенные к нам, озарялись этими странными вспышками. Для большинства паломников было очевидным сверхъестественное происхождение этих, действительно, труднообъяснимых эффектов. Я же, как стремящийся к строгой объективности летописец событий, в этом случае вынужден отказаться от комментариев - как знать, до какого уровня дошла техника у современных фотографов? Ведь известно, что комментировать такие, допускающие разные толкования, явления - дело неблагодарное. Однако скажу со всей откровенностью, я не видел ни благодатную росу, по свидетельствам паломников, сходившую в иные годы, а также и прочих сверхъестественных явлений, зачастую сопровождавших ранее схождение Благодатного огня.

Зато в руках моих было два пучка по тридцать три свечи, числу лет земной жизни Спасителя. Один из них был приобретен здесь же, в Страстную пятницу, а вот другой - привезен из Москвы, из храма Архангела Гавриила, что на Чистых Прудах, так как я знал, что некоторые скептики, не желающие верить в очевидность ежегодного чуда, предполагают, что здешние свечи, продающиеся в Иерусалиме накануне события, сделаны из специального состава, именно благодаря которому огонь в первые минуты не обжигает.

Храм замер. Как говорили греческие служители Гроба Господня, последние годы Благодатный огонь сходил всегда очень быстро, за считанные минуты, не считая случая, когда экзальтированных коптов выгнали из храма. Пять - десять минут, - и небесное пламя принимали руки первого православного Патриарха. Был даже случай пару лет назад, когда Диодор вошел в Кувуклию, а на Гробе Господнем уже сияли голубые капельки Благодатного огня.

Наступившая тишина не была ни напряженной, ни зловещей. Я бы даже сказал, что была она ... рабочей, что-ли. Весь огромный храм не замер, он ... молился. Кто-то из паломников молился мысленно, кто-то еле слышным шепотом. Христиане всех конфессий и церквей слились в единой Молитве, и даже буйные арабы притихли, и не слышно было их криков и улюлюканья. Три ли минуты прошло, пять ли ? Не знаю. Но быстро, очень быстро темная внутренняя сторона овальных отверстий обращенной к нам левой стороны Кувуклии озарилась чуть заметными оранжевыми бликами. И никто не скрывал уже рвущейся наружу радости, что свершилось! Это свершилось опять - для церкви и бывалых паломников, бывших и ранее свидетелями чуда; впервые - для меня и сотен, если не тысяч тех, кто видел это впервые. Конечно, никакой, пусть даже телевизионный, репортаж, не сможет передать эхом взаимооткликающихся в сердцах всех собравшихся тут же христиан, единомышленников, братьев и сестер, счастья, восторга, любви, а в целом - сладостного ощущения неоставленности Господом, неразрывности Нового Завета, ежегодно знаменующейся этим чудом, свидетелями которого мы удостоились стать, и ежедневно, ежечасно - радостью, рождающейся в сердцах верующих.

 

Храм наполнился вырвавшимися наружу счастливыми возгласами, которые заиграли праздничным многоголосием, многоязычием, раньше даже, чем озарился сотнями увенчанных живыми огнями факелов. Следуя порыву сердца, я целую нашу, уже хорошо известную вам, старушку-киприотку; и она, также не держа на нас зла, ликуя, отвечает мне тем же. Какие же мы были бы православные, если бы не умели прощать!

Вот уже и мои руки, зажавшие неожившие пока связки свечей, тянутся к чьим-то рукам, которые держат Благодатное пламя.

Но вот - и на наших пучках засиял Благодатный Огонь. Наташа омыла в пламени свои волосы, и осенила себя при помощи Огня крестным знамением. Я же, не помня себя, снимал чудо на видеокамеру, а потом, забыв о съемке, с трепетом опустил в огонь свою бороду , не водил огнем по ней, а держал внутри теплого факела не менее одной секунды. После этого мой подбородок был словно усеян рядами искорок лучистого тепла, и ощущение это сохранялось не менее получаса. Мы, казалось, были наиболее решительно настроены из всех, кого видели краем глаза в эти драгоценный секунды; некоторые просто с благоговением держали свечи в руках; иные умывались безопасным способом, погружая одну из рук в огонь, а уже после проводя ей по лицу.

Читая лишь самые восторженные отзывы, я попробовал внести в высокое пламя своего факела руку. Продержать ее там больше нескольких секунд я не смог - тепло, нарастая и усиливаясь, превращалось в жар, правда, не сухой и опаляющий поверхность тела, как жжение обычного огня, а какой-то глубинный, будто моя кожа не была достаточной границей для пламени, и оно проходило сквозь глубокие ткани ладони, прогревая их более постепенно. Когда я убрал руку, тепло еще очень долго ощущалось где-то внутри, совсем не оставив не только ожога, но и неприятного ощущения сухого жжения на коже.

Когда мы с Наташей были еще в Москве, мы надеялись, что пламя будет обладать этими удивительными свойствами достаточно продолжительное время, и мы сможем подробно заснять друг друга на видеопленку. Но, увы - ничего не могу сказать про прошлые годы, но в этом, 1999 году от рождества Христова, огонь оставался Благодатным очень недолго – какие-то три минуты - и вот уже у одной из паломниц внезапно вспыхнула прядь седых волос; бывалый инок, оказавшийся поблизости, тут же произнес: - Тушите огонь!

Наташа задула свой пучок свечей, а я погасил свой резким взмахом руки, и в ладони моей, которой я последний раз накрыл удивительное пламя, еще очень долго переливалось незабываемое, играющее тепло, трудно сопоставимое с явлениями обыденного мира. Скорее всего, я не ошибусь, сравнив это чувство с ощущением, когда после сильного мороза конечности отогреваются в тепле; дополните этим аспектом обычные ощущения остаточного тепла после того, как подержишь руку над огнем – приятные и немного более длительные, чем обыкновенно, напоминающие чем-то струи горячей воды, и вы получите сносное представление о наших ощущениях. Для православных, читающих мою летопись, не лишним будет прибавить сюда же тонкие, но удивительные эффекты от благословения священника, или, скорее, епископа, когда лучистое, радостное чувство может долго еще жить в ваших ладонях, которых коснулась рука облеченного духовным саном лица. Невоцерквленным же мирянам придется ограничиться тем, что проникновение Благодатного огня как бы много глубже, и живет оно гораздо дольше, чем у огня земного.

“Гасите огонь!”, - и наши свечи уже затушены; и легкое разочарование вкрадывается в наши души семенем врага, посеявшего по евангельской притче плевелы между добрыми ростками. Напряжение прошедшей ночи также дает себя знать, но пока мы ликуем вместе со всем храмом, в тайне желая по окончании благодарственных крестных ходов, начавшихся сразу же после тушения огня, поговорить один на один, чтобы поделиться своими впечатлениями, если не сказать - сомнениями.

Величественный крестный ход, составленный из следующих друг за другом представителей разных конфессий и церквей, начинает свое шествие, возглавляемый внезапно выздоровевшим Патриархом Иерусалимским Диодором. На лице его уже нету марлевой повязки; его не несут, он шествует самостоятельно; лицо его лучится добротой и внутренней силой. Сейчас видно, что это - и вправду действующий Патриарх Иерусалимский.

К этому моменту воздух в храме потемнел от гари сотен тысяч свечей, подавляющее большинство которых было затушено при первых подозрениях на то, что огонь приобретает земные свойства; иные же паломники, будто пытаясь продлить короткие минуты встречи с Чудом, продолжали держать свои факелы зажженными, или даже проделывали с ними какие-то сложные манипуляции, не обращая внимания на предупреждения окружающих, что их огонь уже в полной мере обладает лишь земными свойствами, в том числе разрушительными, которые при таком стечении народа могут даже привести к пожару. Но таких - единицы. Большинство, и мы в их числе, хочет привезти домой на кончиках своих свечей следы Небесного, а не земного огня; что делать, если огонь был Благодатным так недолго!

Тем временем величественная процессия, возглавляемая Патриархом, во второй уже раз подходит к нам. Незаметно пробившись в суете в первый ряд, мы выбираем подходящий момент, и подбегаем благословиться у Диодора. Сначала я, потом и Натали. Получив благословение от Патриарха первой, и по сей день самой почитаемой, Православной Церкви, мы остаемся в храме до конца крестного хода. Мимо нас чинно проходят копты, армяне и католики; коптский патриарх сам имеет очень специфический, если не сказать, разбойничий вид. Я хочу благословиться и у него, но Натали меня отговаривает. Вид их патриарха внушает ей страх, и уже в Москве, по возвращении, я узнаю, что в принципе она была права, отсоветовав мне подходить к главе этой необычной церкви, - хотя здесь, в храме, коптов, в отличии, скажем, от армян, все считают православными, да и сами арабы, входящие в коптскую церковь, уверены в своей православности, однако на одном из Вселенских Соборов пути собственно ортодоксальных церквей и арабской церкви разошлись; потому-то в русских храмах молятся о здравии, скажем, Патриарха Иерусалимского, Антиохийского, но не вспоминают о Патриархе Коптском.

Итак, дождавшись завершения крестного хода, мы с Натали выходим их храма, и пройдя мучительной чередой арабских закоулочков, переполненных торговцами, да и вообще-то представляющих собой беспросветный ряд сплошных магазинчиков, бессистемно наползающих друг на друга; бросается в глаза, насколько каждый араб – хозяин закуточка – предоставлен сам себе, без какого бы то ни было объединяющего плана или системы. Мясной прилавок с кровоточащими тушами отделен одной единственной стеночкой от соседней клети, в которой торгуют сувенирами с христианской символикой, или булками; дальше, без перерыва, следуют, как сказали бы у нас, хозтовары; стеночка - и их сменяют украшения, потом специи, христианские сувениры, галантерея, булки, сувениры, сувениры, туши, галантерея, соки-воды, сувениры, и так, кажется, до бесконечности. Свернуть из такого проулочка в сторону в принципе невозможно, по обе стороны намертво вросли друг в друга капканы магазинчиков - стоит спросить цену - и продавец впивается мертвой хваткой, лезет прямо в лицо, норовит похлопать по плечу, схватить за руку; а цены на сомнительный товар заоблачны, в Москве таких не отыскать и в самых фешенебельных салонах. Жуть просто! А идет Страстная суббота, но и малого отблеска этого дня не видно на хищных лицах арабов.

Да уж, Иерусалим, Иерусалим... Но сейчас нам не плакать по нему уже хотелось. После метаний по полутемным, даже солнечным днем, тоннелям и коридорам этих диких переулков, нами владела лишь одна мысль – прочь из этого города! “Оставь надежду всяк сюда входящий”. Вот что следовало бы начертать над каждыми воротами современного Старого Города... Да только ли современного...

А у иудеев был шабад – суббота по-русски. Но перевести “шабад” как субботу значило бы не сказать ничего. Еврейский шабад не переводим на русский язык по определению. Нельзя у нас найти аналоги пустынным (разумеется, я имею в виду только еврейскую часть населения), улицам. Кажется, что все иудеи погрузились в летаргический сон. Так было во времена Спасителя, так остается и в наши дни. Нет, сравнение при внимательном рассмотрении найти можно - так выглядит город, когда в него входят войска неприятеля; это сравнение усугублялось тем еще, что и неприятель имелся - арабы вели себя во время шабада особенно дерзко и разнузданно. Да простит меня Господь за вольные аналогии и резкие сравнения, но в этой летописи для полноты картины и я чувствую себя обязанным приводить не только светлые и благостные размышления. Я не хочу причесывать свой репортаж, это зарисовки с вечного поля битвы, документальная хроника. Да, я грешный человек; и в мою голову приходят не одни лишь высокие, чистые истины. Бой ведется за душу каждого человека, я здесь - не исключение. Писать так все, открываться так до конца. Думаю, что мои переживания могут помочь кому-нибудь в сходной ситуации, да и вообще - я ведь тоже являлся частью события, поэтому сегодня я, как летописец, вынужден описывать и то, что происходило в моей голове. Перед поездкой в Израиль мы жадно вчитывались в отчеты паломников прежних лет, и, увы, не получили оттуда иммунитета от некоторых ловушек врага, как всегда, расставленных там, где их меньше всего ожидаешь. И так, приступим...

Привожу походные зарисовки с натуры иерусалимских улиц, обретшие форму непосредственно на месте:

«Когда у евреев шабаш, арабы скачут по улицам вместо чертей».

«Если грузины женщину взглядом раздевают, то арабы ее разделывают».

Да, сейчас мы были рады каждой встречи с израильскими полицейскими, как единственными в этом безумном арабском городе носителями порядка, закона и, я бы так сказал, общечеловеческих культурных ценностей. В шабад на улицах можно было увидеть лишь иудеев в полицейской форме; остальные сидели по домам, будто их выключили. Это непохоже на наше воскресенье, когда православным в общем-то положено быть в храме и посвящать этот день Богу. Да, у нас это праздник, и нам надо помнить, что воскресенье получило свое название именно от того, что в этот день Воскрес Спаситель, даровав и нам обетование в жизни вечной. Еврейский же шабад по причине полного отсутствия иудеев на улицах больше смахивал на траур, на непонятную обязанность всем им сидеть по домам и ничего не делать. Еще раз сработала жесткая схема, порицая которую в Евангелии Господь сказал так: «Суббота для человека, а не человек для субботы».

А мы тем временем окончательно запутались в паутине улиц, и, заблудившись, уже не чаяли выбраться из Старого Города. Тем более, что нам объяснили: шабад – автобусная остановка закрыта, и добраться в Нетанию, или хотя бы в Тель-Авив, мы сможем только на шуруде, или арабском маршрутном такси, дублирующем государственные автобусные маршруты, и в субботу представляющем собою единственное средство передвижения. А по узеньким улочкам на приличной скорости проезжали то и дело похожие на крокодилов небольшие арабские трактора, везя на прицепе что-нибудь, нужное для работы их магазинчиков; мы только и успевали прижиматься к каменным стенам домов, а точнее заходить в очередную лавчонку, пропуская гремящую махину. Вот в таком-то переулочке мы и столкнулись со своеобразной процессией, произведшей на нас неизгладимое впечатление.

Уже издалека мы услышали странную какофонию, нарушившую обычный арабско-английский гомон субботнего Иерусалима. То ли бравурнейший марш, то ли вообще случайное стечение звуков труб и барабанов приближалось, и мы вынуждены были вжаться в двери довольно приличного, и, соответственно, дорогого даже для здешних мест, еврейского магазинчика, открытого, невзирая на шабад. И мимо нас, за стеклянными витринами, бодро прошествовали упитанные, как на подбор, юноши и девушки, одетые в кричаще - красные короткие штанишки, и у каждого из них в руках был какой-нибудь музыкальный инструмент. Но так как “вооружены” они были пронзительными трубами, литаврами и барабанами, то и музыка получалась соответствующей. Сколько их было? Господь их знает; но много - как нам показалось, не менее пяти минут их все сметающая на своем пути колонна шествовала мимо нас, так, что выйти из магазинчика вовсе не представлялось возможным. «Кто это?» – спросил я у хозяина лавки. «Это католические скауты,» – ответил мне вежливый еврей средних лет, как и мы, с нескрываемой иронией взиравший на громыхающих до закладывания ушей молодых людей за окном. Я даже пошутил: «Скажите, в вашем городе такое происходит каждый день?» Оценив шутку, владелец магазинчика ответил, что нет. Не знаю, как на него, а на меня от этого шествия повеяло Кафкой. “Гвоздем” программы был чрезвычайно раскормленный юноша, давно переваливший за полтора центнера, который, колыхаясь всем телом, радостно барабанил аж в три барабана разом.

Шли потомки крестоносцев, католики, со своим специфическим восприятием христианства. Таким же радостным маршем католическо-протестантский мир пронесся над Сербией, думая разрешить древние проблемы древнего народа огнем и мечом, с надеждой в стиле Черепашек Ниндзя победить всех “злодеев” и спасти все их “невинные жертвы”. Увы, Америка, да и нынешняя, союзная с ней, Европа выросли не на христианских идеалах, а на подростковых представлениях о всемогуществе силы, растиражированных Голливудом и Уолтом Диснеем. И вот теперь, казалось, сама суть западного мира маршировала узеньким иерусалимским переулком, взрывая на несколько минут привычный, веками сложившийся, ритм ее жизни, который потом вновь смыкался за гремящей, бестолково - радостно - воинственной колонной, будто ее здесь и не было.

Выбравшись, в конце концов, за ворота древнего города, мы были просто потрясены степенью загаженности прилежащего к его стенам парка. А мы-то думали, что Москва – грязный и дорогой город. Что вы! В сравнение с Иерусалимом – дешевый и чистый. Столько разнообразнейшего мусора на единицу площади у нас можно увидеть только на каком-нибудь рынке сразу после его закрытия. Бумажки, коробки, окурки, банки, тряпки, пластиковые и стеклянные бутылки - и добрая половина этого “добра” взмывает ввысь при каждом порыве ветра и, описывая плавные круги в его вихревых потоках, вновь возвращается на грешную землю Иерусалима. Тяжелое, мучительное впечатление. Быть может, думали мы, кончится шабад, и выйдут трудолюбивые иудейские дворники, и город засияет первозданной чистотой. Увы - видно было - за один день так загадить все обозримое пространство не смогли бы даже беспокойные арабы. Такой бардак копится неделями.

В поисках маршрутного такси мы решили обогнуть стену Старого Города, так как все виденные нами к тому моменту машины, напоминающие русские маршрутки, не внушали доверия. Водителями в них были арабы слишком уж разбойничьего вида, их портреты могли бы украсить любой стенд с надписью: «Их разыскивает милиция». Мы спокойно шли по тротуару, узкой полоской вклиненному между древней стеной и современным шоссе. И вот тут-то, когда мы чувствовали себя в безопасности, будучи единственными пешеходами в этом безлюдном месте, и вот тут-то город, убивающий пророков, и к нам обернулся своим звериным оскалом. Внезапно я почувствовал резкий рывок. Когда я понял, что происходит, все уже кончилось, - автомобиль с четырьмя арабами газанул и через несколько секунд скрылся за поворотом. Так мы получили фактическое подтверждение того, что здесь действительно опасно ходить по улицам, в отличии от Москвы, где подобный риск многократно раздут журналистами. Сумка осталась на моем плече, как говорится, чудом, и наверняка с Божьей помощью, - в ней лежали святыни храма Гроба Господня, и прежде всего - два пучка по тридцать три свечи, на которых лишь пару часов назад сиял Благодатный огонь! А также наши, привезенные из Москвы, иконы, освященные у Камня Помазания; четки, к которым мы так привыкли; и, конечно же, эта рукопись, тогда лишь начатая, но уже столь ценная для меня... Все это пронеслось в моей голове, лишь когда машина с арабами, так своеобразно готовящимися встретить Пасху, уже давно скрылась из виду. Надеюсь, они не православные - подумалось мне, и лишь теперь, с опозданием, я ощутил страх потерять содержимое сумки, и радость, что, слава Богу, все осталось при мне.

В наши первоначальные планы входило, по возможности, и Пасху встретить в Иерусалиме, но Натали уже теперь была на гране истерики, да и вообще - силы человеческие не беспредельны. Сейчас нами владела одна лишь идея – выбраться поскорее из этого страшного города! А это было не так просто - для нас, иностранцев, затруднительно было отличить бесконечных частников-зазывал арабских кровей от водителей рейсовых маршруток, - и те, и другие занимались извозом в привычных взгляду микроавтобусах, предполагающих у нас фиксированный тариф.

Перечитал только что написанное предложение и понял, что оно и близко не передает сути происходившего в жаркую Страстную субботу возле древних стен великого города. Когда я пишу “частники”, в нашем воображении невольно встает отечественное, ну или хотя бы грузинское, подобие рассматриваемого арабского явления. Но, слава Богу, арабские шоферы не имеют аналогов в нашей довольно-таки цивилизованной России. Хотя... Представим себе, что, объездив все вокзалы Москвы, мы наберем десять самых грубых, наглых, агрессивных мошенников, из тех, кто организует сегодня экспресс-лотереи, по типу перестроечного наперстка; отмечу, что хотя к физиогномике, как к науке, можно относиться по-разному, однако несомненно, что порок, которому человек регулярно предается, оставляет на его лице неизгладимый характерный отпечаток. С одного взгляда легко узнать алкоголика, при некотором опыте общения с несчастными, попавшимися в капкан наркомании, также становится очевидно, что лица их образуют иной, столь же характерный и отталкивающий типаж; ну а отпетые мошенники, склонные к насильственным действиям по отношению к своим жертвам, несут на своих лицах жутковатую печать разбойничьего ремесла, интуитивно распознаваемую, как сигнал тревоги, окружающими. Так вот, поверите вы мне или нет, но все арабские шоферы, которых мы встречали вдоль дороги, относились к этому, последнему, и, как мне кажется, интернациональному типу.

Но - вернемся к московским наперсточникам, собранным нашим воображением на железнодорожных вокзалах. Расставьте их мысленно, с интервалом метров в десять, вдоль пыльного шоссе, выдав каждому по микроавтобусу, и дайте им задание любой ценой заманить проходящих мимо путешественников в свое авто, - и лишь после таких утомительных усилий вы добьетесь довольно-таки сносного подобия открывавшейся нам пугающей картины шабада у стен Иерусалима. Один ваш случайный взгляд в сторону такого извозчика, - и вы уже являетесь средоточием его интересов; подбежав к вам на неприемлемо близкое расстояние, он будет уговаривать, заманивать, затаскивать почти вас в свою машину, называя свою цену лишь только после длительных тревожных вопросов. Услышав нечто запредельно - фантастическое, вы отказываетесь, он сбавляет стоимость услуг раза в полтора, навязывая их при этом столь же яростно, и, действительно, начинает уже сердиться из-за вашей несговорчивости. Цена же, разумеется, даже если ее урезать раз в пять, все равно остается запредельно - фантастической, даже для земли Обетованной. А торг может продолжаться очень долго, даже самая решительная ваша попытка его прервать принимается лишь как уловка, чтобы еще больше сбавить цену. А тут еще, как акулы на кровь, сбегаются еще человек десять арабов - вспомните наших “отмороженных” московских мошенников - и начинают, перекрикивая друг друга, обступив вас плотнее, чем это принято у цыган, свой разбойничий аукцион, где вожделенный предмет - вы и ваше имущество, мой дорогой читатель!

Слава Богу, услышав, что мы “from Russia” и поэтому имеем “small money”, они смягчаются, и действительно дружелюбно советуют, как пройти к раз в пятнадцать более дешевому маршрутному такси. Здесь еще не забыли поддержку Советским Союзом арабов в войне против Израиля, да и православных среди них действительно много. До тех пор, пока мы отыскали настоящий шуруд, мы раза три попадали в описанную выше ситуацию, и каждый раз были приятно удивлены, что у нас вновь ничего не отняли, не украли, не затолкали в машину и не увезли в неизвестном направлении с нехорошей целью, - и вы вполне поймете нас, если только поверите, что сравнение с самыми “на лицо ужасными” московскими наперсточниками отнюдь не содержит и доли преувеличения. Такие экземпляры, какие мы видели там, в Москве вы встретите раз в три дня, может быть. И стенды «Их разыскивает милиция» оклеены куда как более добрыми и интеллигентными лицами.

Добравшись, в конце концов, до настоящего маршрутного такси, которое обслуживала на вид образцово-показательная банда с такими же протокольными повадками и физиономиями, как наши старые знакомые частники, мы сели, точнее были полунасильственно усажены в полный, обшарпанный внутри и снаружи, микроавтобус, где мне даже не хватило места. В ответ на мои сомнения по поводу возможности трястись целый час, полусогнувшись, в их автомобиле, выраженные мои красноречивым взглядом и куда менее выразительным английским, они за считанные секунды приволокли откуда-то белый, не первой свежести табурет, слава Богу, хотя бы более высокий, чем те, на которых мы сидели в храме гроба Господня. К счастью, нашими соседями были также туристы, поэтому мы, наконец, позволили себе расслабиться.

Иерусалим остался позади. И через час мы были уже на автостанции Тель-Авива. Но, увы, шабад все еще продолжался, а нам-то надо было в нашу гостиницу в Нетании! А на улицах - ни души, только редкие туристы да арабы, далеко не такие опасные на вид, как работающие у стен Иерусалима. Заученными уже английскими фразами я начал расспрашивать всех встречных, как мы можем добраться до Нетании. Нам объяснили, что для этого нам нужно попасть на центральный автовокзал Тель-Авива, и указали переулочек, которым мы должны были для этого пройти. Мы доверчиво ступили на его каменную мостовую.

Поверьте мне, мой читатель, в Москве вы можете увидеть такое лишь в кошмарном сновидении. Даже голливудские фильмы про самые страшные кварталы самых опасных городов мира не передают всего колорита действительности. Ни на секунды не прекращая мысленно читать Иисусову молитву, мы шли по каменному, без следов зелени, коридору между домами. А рядом с нами ходили, сидели в открытых кафе человек по двадцать, продавали поношенную, заляпанную краской обувь и прочую ерунду, потрясающие персонажи, каждый из которых с легкостью мог бы сыграть главного антигероя в любом американском боевике. Да, конечно, мы устали и утомились, пережили покушение на ограбление, но одним нашим состоянием увиденного нами не объяснить. Не галлюцинировали же мы, в конце-то концов! Женщин на улицах, насколько я помню, не было вовсе, увы, за исключением Натали, разумеется, сразу же попавшей в перекрестье десятка предельно откровенно-жадных, обгладывающих взглядов. Тот из моих читателей, кто знаком с популярной в конце восьмидесятых компьютерной игрой “Бэд - стрит”, поймет сколь сильное впечатление произвела на нас эта улица, сразу же единодушно переименованная нами в “Зомби - стрит”. В Израиле вообще не редкость объявления и рекламные вывески на русском языке. Эта же жуткая улица венчалась яркими плакатами, на которых красовалось выведенное родной кириллицей слово «зомби», и расклеены эти плакаты были не на одном, а на всех имевшихся в наличии столбах. Правда, ниже мелкими буквами было расшифровано, что зомби – это название то ли рок группы, то ли ее музыкального альбома, но это уже не представлялось существенным. Название улице было уже дано!

Выйдя из предательского переулка к замершей в глубоком шабаде центральной автобусной станции, мы поняли, что без шуруда нам, увы, вновь не обойтись. На город тем временем опускались сумерки, и интуиция предсказывала, что каждая минута здесь не безопасна. Тем более, что в отличии от Иерусалима, тут мы были единственными туристами на весь квартал. Озираясь по сторонам, мы увидели единственное внушающее доверие лицо. Его обладатель был негром, и ему явно польстило, что при громадном количестве арабов мы выбрали именно его, чтоб узнать, где находится маршрутное такси в сторону Нетании. Наш чернокожий гид провел нас метров двести вниз по улице, и даже принимал деятельное участие в нашей посадке в микроавтобус. Как вы понимаете, наши нервы были на пределе, а тут еще водитель подозрительно долго отмалчивался в ответ на четкий и неоднократно повторенный вопрос: «What price?» – «Сколько стоит?» Слава Богу, выручил еврей русского происхождения, стоявший неподалеку. Разглядев в нас своих бывших соотечественников, он небрежно бросил фразу: «Да расслабься ты, это шуруд». То есть мы доедем до места по цене автобуса.

Когда наша маршрутка тронулась в путь, Тель-Авив как раз зажигал свои фонари. Город погрузился в вечер. Только теперь мы с Натали смогли перевести дух и всерьез поделиться друг с другом впечатлениями о всем пережитом за последние сутки. Вот теперь-то, собственно, я и начинаю описывать то, о чем писать тяжелее всего. Почему огонь был Благодатным не обещанные пять-десять минут, а всего три? Почему, хотя мы читали в отчетах предыдущих паломников, что он вовсе не обжигает, а лишь дарит приятное тепло, я не смог держать в нем ладонь более нескольких секунд? Почему всполохи молний над Кувуклией так похожи на вспышки фотоаппаратов? Были у нас и какие-то иные вопросы, на которые мы также не могли получить ответа. Были ли мы разочарованы? Да, в том момент мы испытывали разочарование. По прочтении многих летописей, описывавших сошествие Огня, мы ожидали большего. Переутомление последних полутора суток усиливало негативный оттенок восприятия событий. Неужели все авторы прежних отчетов страдали необъективностью и страстью к преувеличениям? Или это лишь в текущем году Огонь изначально был чересчур горячим и сохранял следы Благодати так недолго? Да и вообще, было ли чудо, не стали ли все паломники, и мы в том числе, жертвами чудовищной мистификации? И хотя последний вопрос мы не задавали от первого лица, а лишь в сослагательном наклонении: «мол, можно было бы подумать на нашем месте, а было ли чудо?», но чувство горькой настороженности в те минуты омрачало наши сердца сильнее даже, чем все сложности и перипетии последних часов наших странствий. Может быть, за осуждение народа Иудеи Господь попустил и нам, пусть лишь в помыслах, впасть в сходный грех? Имея глаза не видели, прикасаясь к несомненному чуду руками, погружая волосы в Благодатное пламя, ждали еще более яркого и несомненного знамения вслед за евреями времен Христа? Ведь и те, видя множество чудес Господних, требовали явления еще большей мощи для признания Его Миссией, на что Спаситель ответил, что род лукавый и прелюбодейный ищет знамения, и его ему дано не будет, кроме знамения Ионы. Далеко ли от благочестивого желания прикоснуться к святыне и принять участие в чуде до иудейского “яви знамение!”? Увы, грань эта тонка. Но уже тогда, в шуруде, по дороге в Нетанию, последним аккордом ко всем нашим, слава Богу, пустым сомнениям и страхам прозвучала очень верная мысль, наполнившая, наконец, наши души покоем и миром. Мы уже можем не кричать Господу: «Яви знамение!», мы уже не ставим свою веру в зависимость от несомненности являемых Им чудес - в наших сердцах уже было то, что не требовало доказательств и не принимало опровержений, ведь каждый день нашей обыденной жизни итак наполнен до краев упоительным и абсолютно достоверным ЗНАНИЕМ истинности Пути. И это ощущение настолько неоспоримо, что утратить жизнь кажется проще, чем потерять эту искру света, знак Господнего обетования. Мы ощутили, что хотя и благочестиво ездить по святым местам, основная работа должна вестись не внешними странствиями, пусть даже по самым благодатным краям, а внутри наших сердец. Воистину, сердце верующего – храм Божий, и никакими внешними усилиями не заменить той работы, которую мы, православные, обязаны проводить по привидению этого Храма в порядок. А может быть, для того Господом и было попущено нам впасть в сомнение, чтобы мы обогатились этой простой, но безусловной и необходимой истиной? Не знаю. Бог знает...

Вернувшись в наш отель, мы попросили дежурную разбудить нас телефонным звонком в полночь; а сами же просто вынуждены были немедленно свалиться и заснуть...

 

Проснулся я сам, в два часа пасхальной ночи по местному времени. Немедленно разбудил Наташу, объявив ей, что Христос Воскресе. Благодарение Богу, включив телевизор, мы смогли хотя бы таким образом прикоснуться к праздничному богослужению, проходившему в эти часы в Москве. «Воистину Воскресе Христос!», – слышали мы из уст наших соотечественников, и силой науки праздник входил и в наш гостиничный номер, и праздничные возгласы московских архиереев отзывались в наших сердцах радостным откликом. Пароль: “Христос Воскресе”, и отзыв – “Воистину Воскресе Христос”. «Как там наши в Москве? – думали мы. - Причастились ли? как проходит богослужение в храме Архангела Гавриила? Здоров ли владыка Нифон?» И теперь уже мы по-доброму завидовали встречающим Пасху семьями, в Первопрестольной, а не тут, в святых, но страшных местах, будто на пересечении всех возможных линий фронта, многие из которых лежат и через наши сердца.

Час спустя мы с Наташей уже сидели в уютном ресторанчике при кибуце, и иудейская официантка предлагала нам меню со всевозможными плодами щедрой земли Израиля. Даже тут, казалось бы, в средоточии ортодоксального иудейства - ведь кибуцы представляют из себя, так сказать, религиозно-колхозныю общины иудеев, - христианство оставило свой след - фирменное блюдо этого, как и многих других еврейских ресторанов - рыба Святого Петра, из озера Гинисарет, одна из прямых потомков тех рыб, с которыми связано несколько совершенных Спасителем чудес Нового Завета. Выпили мы и вина, - как потом выяснилось, эта марка напитка посвящена победе иудеев над арабами на Голанских высотах.

Ох, как тесен мир Израиля! Сколько событий и Ветхого, и Нового Заветов, Новейшей истории этой удивительной страны, наложили свой отпечаток на каждый клочок ее скромной территории, на душу каждого из ее обитателей и гостей!

Поседев в ресторане более часа ( оказалось, что при израильской дороговизне размер порции в ресторане таков, что его вполне хватило бы на троих; поэтому хотя мы заказали, по нашему представлению совсем немного, весь наш столик оказался битком заставленным разнообразной пищей, и нам пришлось изрядно постараться, чтобы съесть все заказанное без остатка), мы отправились по пустынной предутренней трассе обратно в свой номер. Время было уже около пяти часов утра, и двери заведения, в котором мы праздновали пасху 1999, от рождества Христова, года, затворились за нашими спинами. Но праздник Пасхи только начинался - до самого Вознесения православные христиане будут встречать друг друга радостным приветствием «Христос Воскресе!». Да и сами иудеи - они ведь тоже вынуждены вместе со всем миром отмерять годы Новой, Нашей, Христианской эры от Рождества Христова, и лишь самые ортодоксальные в своем кругу отсчитывают время от сотворения мира.

Радостные, вернулись мы в свой маленький, уютный номер, ставший нам домом, и, возблагодарив Бога за все, легли спать.

Утром, проснувшись, и с трудом пройдя через утомительный, после ресторанных блюд, ритуал шведского стола, мы, наконец, в спокойной обстановке принялись обсуждать все события последних дней и ночей. Странное дело - теперь мы сами не могли понять своих сомнений по поводу Благодатного огня. Мы даже подсознательно искали естественных объяснений, чтобы как-то оправдать критический настрой наших мыслей вчерашнего вечера, и со смешанным чувством растерянности и ликования вновь и вновь приходили к выводу, что их просто нет. Ошеломленные, мы в который раз анализировали чудо, свершившееся на наших глазах, и не могли обнаружить ни единой лазейки для овладевших нами вчера сомнений. Что и говорить, ситуация необыкновенная, - когда рассудок и голая логика свидетельствуют о подлинности и несомненности чуда, и вынуждают признать, что сомневались-то мы в нем как раз из-за влияния темных и неуловимых сил, имеющих, увы, зацепку в наших сердцах. Так что при детальном рассмотрении обнаружилось, что удивительным были лишь наши колебания; хотя, с другой стороны, суббота на Страстной неделе - действительно темное и мрачное время, по преданию именно в эти дни врагу попускается особенно действенно искушать даже верных, так же как рассеявшихся в отчаянии и неверии апостолов, которые, за исключением Иоанна, после ареста Учителя блуждали в душевном мраке до самого Его Воскресенья. Что же, чаша сия не миновала и нас. Но, как известно, где изобилуют искушения, там избыточествует благодать, и теперь, в светлый праздник Пасхи, мы могли осмыслить полученный опыт, ощутив на себе, насколько истинна описанная всеми Отцами Православной Церкви ежесекундная борьба, и насколько близки при совершении ежегодного Чуда энергии сверхъестественные, властные изменять настроение в ту или иную сторону. И, в конечном итоге, чем больше старается враг, тем очевиднее победа Света, озаряющая ли теплыми языками небесного пламени стены древнего храма, или просвящающая затемненные прегрешениями человеческие сердца.

Слава тебе Господи!

Воистину, Воскресе Христос!

Лишь по возвращении в Москву, по просьбе домашних, решился я на эксперимент. На долю секунды внеся отстриженный клочок бороды в обычное пламя от единственной спички, я с радостью видел, как составляющие его волоски, дружно задымившись запахом паленой шерсти, свернулись в клубочек, опалившись по всей своей длине, будто синтетическая нить, почти обжигая пальцы, которыми я их держал. В Благодатное пламя я поместил всю бороду, признаюсь, достаточно растрепанную на конце, и мне сделалось жутковато, когда я, разминая пальцами оставшиеся мне теперь от волос горелые шарики, представил себе последствия одно-двух секундного погружения бороды с самую жаркую, верхнюю часть пламени, от обычных тридцати трех свечей!

Отмечу здесь, нимало не осуждая скептиков, которые стараются уверовать, не видя, тогда как мы, увидев, ухитрились-таки усомнится на время, отмечу, что свечи-то как раз у меня были самые обыкновенные, купленные в Москве на обычной службе, в обычном православном храме, сестры тысяч других, покупаемых благочестивыми христианами на Страстной неделе, восковых свечек, и потому вам, мой скептически настроенный читатель, остается либо признать безусловность чуда, либо объявить меня лжецом. Что же - я опять-таки не смогу вас осудить даже за последний, казалось бы, оскорбительный для меня выбор решения. До поездки - осудил бы, каюсь, но теперь, сам пройдя через столь негаданные и, я бы сказал, неуместные сомнения, нет. Что делать - враг силен, особенно когда сами мы распахиваем для него свои души. Превращение захламленного страстями и обидами сердца в Божий храм никому не дается легко, и дай-то Бог, чтоб и сами мы прошли уже хоть сколь - нибудь обозримую часть этого единственно стоящего пути.

А тогда, в Иерусалиме, на Пасху, мы все еще пытались найти логические объяснения, оправдывающие наши вчерашние сомнения, и радовались, не находя и намека на них.

 

 

 

 

Часть вторая

 

Три дня понадобилось нам, чтобы хоть немного прийти в себя от потрясений утрамбованных, спрессованных в головы и сердца наши, впечатлений последних дней; лишь после этого мы смогли предпринять вторую, и последнюю вылазку в выпавший из времени город под названием Иерусалим. Было это в среду Светлой Седьмицы, и на этот раз мы въезжали в его пределы уже без того несколько восторженного настроения, которое сопровождало нас в первую поездку. Но, я бы сказал, с еще большим трепетом. Остро чувствовалось, что Иерусалим - это не только история, это и настоящее, и будущее мира. По преданию, страшный суд состоится в его черте, у стен древнего города, возле притока реки Кедрон.

Да что там предание - всем существом ощущалось, что правы были крестоносцы, установившие тут символический пуп земли. Точнее, ось, я бы сказал. В самом воздухе, казалось, было разлито тревожное напряжение как прошедших, так и ожидаемых событий. Быть может, вам это покажется странным, но теперь мы ехали в древнюю столицу Иудеи, как на войну. В этом не было и тени умиротворенных столетий, густым маревом разлитых над древними храмами Коломенского, или иных славных местечек Первопрестольной, куда утомленные столичной суетою москвичи приходят ради глотка покоя, и где так хорошо думать, и осмысливать прожитые дни; это было, и останется до конца времен местом столкновения всех мыслимых духовных пластов, сейсмически активной в тонком смысле зоной, где каждый миг может разразиться нечто неописуемое, и слишком уж остро ощущается взор невидимого ока, фиксирующего каждый наш поступок и каждую мысль нашу. Чего-чего, а уюта вы в Иерусалиме, скорее всего, не найдете. Это не место для отдыха. Незримая, напряженная работа ежесекундно ведется и вокруг, и внутри вас. Ощущение на любителя. Мы же были счастливы, покидая этот город не меньше, чем въезжая в него, и уж во всяком случае испытывали чувство глубочайшего облегчения, удаляясь от его древних и слишком уж много повидавших стен.

Но пока в повествовании моем мы только въезжали в тревожно-контрастную столицу иудейского и христианского миров, в святой город мира мусульманского. Неожиданно наш автобус встал. Все его пассажиры также встали со своих мест. «Не авария ли?» – подумали мы. Авария. Но в глобальном масштабе. На пасхальную среду у иудеев пришелся день траура, и гудок сотен машин пронзительно печальным воем стаи волков повис над раскаленной от солнечных лучей трассой. Мы также поднялись со своих мест. О чем плакал сегодня народ, принявший на себя и своих детей кровь Господа? О Холокосте.

Что-то, а траур здесь настоящий. Это не притворные переживания об очередном скончавшемся генсеке; это не далекий, хотя и искренний траур о жертвах новых достижений науки или старых погрешностей политики; он проходит через каждую иудейскую семью, сердце, душу. Хочется плакать вместе с этим народом, об этом народе, о том, что сотворил этот народ. Страна искусственных улыбок и искренних слез. Улыбок в обычные дни гораздо больше, но слезы затаились на дне каждой иудейской души, каждого иудейского сердца. Имеющий глаза да увидит здесь, в центре Иудеи, насколько глубока и трагична драма иудейского народа, вот уже скоро как две тысячи лет сбившегося с истинного пути, и дисциплинированно шествующего за своими слепыми вождями, поколение за поколением, к окончательной погибели. Это действительно горько, действительно страшно.

Резко, как по команде, заунывный звук гудков оборвался. Слаженно заработала гигантская машина из автомобилей и людей, вновь завертелись механизмы Израиля, этого чудовищного Титаника, вновь так и не сумевшего осмыслить истинных причин собственного горя.

Подъезжаем к “тархана мерказид”. В наши планы, впоследствии скорректированные жизнью, входило также посещение Вифлеема. Мы предполагали, что с легкостью сможем найти дорогу, ведущую к месту рождества Спасителя, но не тут-то было.

В настоящий момент Вифлеем назывался Бет-Лехем, и в административном плане представлял собой небольшое арабское поселение в зоне палестинской автономии. Жители Иерусалима еврейских кровей, страдающие откровенной аллергией на все арабское, а также сдержанным, но глубинным неприятием всего христианского, не знали, или делали вид, что не знают, ничего об этом городке, в некотором смысле охраняемом от их неприязни именно арабским, православным в своем большинстве, населением. Один из евреев, выходец из России, сказал, что с моей внешностью, на его взгляд, сильно напоминающей внешность его братьев по крови, вовсе не стоит соваться в Вифлеем без экскурсии, то есть без охраны. Встретился нам и таксист, приемлемой стоимостью заманивший-таки нас всеми правдами и неправдами в машину. Приманкой была равная автобусной цена до стен Старого Города, и, так как людная площадь, и отсутствие сообщников должны были бы исключить возможность ограбления, я клюнул. Тем более, что водитель наш был не араб, а еврейский выходец из Средней Азии, что, конечно, при детальном рассмотрении не легче. Бухарский еврей навряд ли будет прямым, открытым и не страдающим алчностью человеком. Действительно, как только мы сели в его автомобиль, он заявил, что повезет нам не к Старому Городу, а в Вифлеем, разговор о котором он, видимо, подслушал, где устроит нам экскурсию с русским гидом по святым местам, где мы сможем в его компании не боятся арабов. И обойдется это всего лишь в пятьдесят долларов. Когда я ответил, что таких денег у нас с собою просто нет, последовал бесхитростный вопрос: “ а сколько есть?”. На этом месте затянувшегося к тому моменту диалога я решительно объяснил, что экскурсия нам не нужна, и до Старого Города мы доберемся самостоятельно. Оставив несостоявшегося гида отыскивать новых клиентов, мы поспешили к автобусной остановке, с неприятным ощущением гадливости от общения с концентрированно-лживым, болтливым и навязчивым дельцом, а, может, и мошенником. В процессе нашего уговаривания на роль его жертв он успел также сообщить, что Старый Город сегодня, из-за национального траура, закрыт для посещений, и откроется лишь к вечеру. Мы решили, что в этом случае посетим сперва святыни у его стен, а потом уже войдем внутрь. Вскоре подошел и двадцатый автобус, сев на который, мы поехали к историческому центру Иерусалима.

Разговаривая друг с другом, разумеется по-русски, мы с Натали неожиданно услышали приветствие: «Христос Воскресе!», обращенное в наш адрес. Обернувшись и ответив, как полагается, я начал мучительно вспоминать, где это я уже видел этого легкого в общении моложавого мужчину средних лет с характерной русской внешностью и московской речью. Завязалась беседа; вновь обретенный знакомый общался с нами так, будто хорошо знал нас; да я и сам чувствовал, что припомнить его мне мешает лишь моя прискорбно ненадежная память на лица. Тем временем, наш попутчик рассказывал о том, что в этом году Благодатный огонь специальный рейсом самолета был доставлен в Москву Русской Патриархией; разумеется, это был уже огонь, приобретший земные свойства - не в силах человеческих сохранить их дольше отпущенных Господом нескольких минут - однако это было то самое пламя, зажженное божественной силой по человеческим молитвам, живым символом неразрывности Нового Завета оно в тот же день прибыло в Москву, где заботливые руки верующих смогли забрать его на свои лампады, разнести по своим домам, сохраняя от порывов капризного весеннего ветра российской столицы; так было в этом, 1999, году от р.Х., если я правильно понял своего собеседника; но уж во всяком-то случае я вспомнил в процессе его рассказа, кто он такой сам и где я его видел.

Это был тот самый Александр, который вместе с православными греками следил за Кувуклией, а также принимал самое непосредственное участие в подготовке лампад и прочих хлопотах, сопровождающих великое чудо, свидетелями которого мы с Натали сподобились быть в этом году. Не ошибусь, если назову Александра, а именно так звали моего собеседника, наиболее приближенным в настоящий момент к Гробу Господню из наших соотечественников. Именно он передавал лампадку со святым пламенем представителям Русской Православной Церкви; а теперь он сам вызвался провести нас по некоторым заветным христианским местам Иерусалима. Он лишь усмехнулся в ответ, когда мы поинтересовались, не закрыт ли сегодня для посещения Старый Город в связи с трауром.

-“Да кто же им даст? Траур, Холокост – это их проблемы; пусть сами их и оплакивают. А у нас - Пасха, праздник. Как это они могли бы закрыть Старый Город ?”

Обмениваясь фразами на ходу, мы стремительно перемещались по узеньким, кривым, а порою и круто взбирающимся в гору, проулкам древней столицы. Мы даже не пытались запомнить маршрут - наш проводник, как выяснилось, обладал прытью ящерицы, и нам стоило усилий не отстать от него в сутолоке улочек, где он то и дело перекидывался, не замедляя шага, репликами со своими арабскими знакомыми. Александр действительно чувствовал себя здесь как дома, и даже от напоминающих крокодилов минитракторов, скачущих по каменным руслам, уворачивался безо всякого труда и негативных эмоций. Наконец, после очередного неожиданного поворота мы просочились по какой-то незаметной лестнице на территорию греческого монастыря. Уж его-то мы точно сами ни в жисть бы не отыскали.

В Иерусалиме строения столетиями притирались друг к другу, срастаясь стенами, нагромождаясь, как от землетрясения, а порою, казалось, и пожирая соседей, поглощая их своими каменными сводами. Отсюда такое несметное количество ступеней, проходных или глухих внутренних дворов и двориков, то и дело смыкающих над вашими головами древние камни, каждый из которых имел свою уникальную судьбу, и вот уже несколько тысячелетий то ставился во главу угла, то при очередном разрушении Иерусалима не лежал на соседнем камне...

Александр по-гречески договорился с монашенкой, и нас пропустили в прохладные внутренние залы. Были тут и мощи святых, и древние иконы Богородицы; мы жадно снимали все на видеокамеру, переходя из одной комнаты в другую. Когда же мы, наконец, вновь вышли во внутренний дворик, если так можно назвать вымощенную плитами полоску свободного от строений пространства, Натали неожиданно шепнула мне на ухо: «Смотри, кто...» Навстречу шла та самая бабушка-киприотка, которая была нашим основным испытанием перед сошествием Благодатного огня.

Замечу, что когда напряженное ожидание Чуда увенчалось испрашиваемым пламенем, и пути паломников, на сутки сплетенные в храме Гроба Господня, разбежались в ведомые одному Богу стороны, я испытал некоторую грусть от того, что мне уже не удастся поздравить с грядущей Пасхой эту трудную старушку, с которой нас разделял и язык, и совершенно невыносимый характер этой пожилой женщины с орлиным южным носом, и возраст, и жесткая борьба за каждый сантиметр площади храма, если не сказать за каждый глоток воздуха. Уверен, что так или иначе, у нее к нам претензий было не меньше. И тем радостней было всем нам, что объединяющая нас общая цель, общее стремление прикоснуться к чуду, общие лишения, общая вера в распятого и Воскресшего Господа, Искупившего Своими страданиями наши грехи, оказалось сильнее всего, что нас разделяло, и родившаяся в сердцах наших взаимная симпатия была нашим маленьким совместным вкладом в великую победу Спасителя над адом, духа над формой, Света над тьмой. И теперь как знамение того, что никакие труды не напрасны перед Господом, состоялась наша вторая, нежданная, но столь радостная встреча, вероятность которой без Господнего промысла была близка к нулю. Да и произошла она, как бы для того, чтобы у нас не оставалось никаких уже сомнений в ее высшем происхождении, не у Кувуклии, где по законам логики наши пути могли бы все же пересечься вновь, а в закрытом для посещения греческом монастыре, куда нас привел служитель Гроба Господня Александр.

Мы действительно хотели поздравить ее с Пасхой, и теперь, радостно устремившись навстречу, в едином порыве заключили друг друга в объятия, и на всех знакомых нам языках поздравляли с Великим Праздником Воскресенья Христова. Круг замкнулся, жертва была принята. Радость наша была полна. “Жертва Богу – дух сокрушен”, - все трое – я, Наташа, и старушка, – принесли в жертву Господу свои амбиции, обиды, неровности характера - и в этот миг испытывали радость воинов Христовых, “за единомыслие возлюбивших друг друга”.

С самым светлым чувством расставшись с кипрской бабушкой - паломницей, мы, ведомые Александром, спустились в прохладные глубины монастырских подземелий, к месту страдания Мелании, мученицы Христовой. Там же, рядом, покоились мощи святой. Если даже малое усилие Господь венчает щедрой, во много крат превосходящей его наградой, то сколь велика Его награда святым мученикам, жизни свои положившим за нашего Господа! С благоговением поклонились мы нетленным останкам праведницы, и приложились к цепям, которыми она прикована была к стене подземелья. Святая мученица Мелания, моли Бога о нас грешных!

Затем проводник, терпеливо ожидавший нас на всех этапах неожиданного маршрута, вывел нас прямо к храму Гроба Господня и, попрощавшись с нами возле Кувуклии, растворился среди паломников. Мы же, предоставленные себе, смогли, наконец, детально осмотреть всю громаду храма, сотканную их маленьких и больших, принадлежащих разным конфессиям, залов и пределов. Вот предел Разделения Риз, где о Его одежде метали жребий сотники; а вот камера, в которой Спаситель провел ночь перед распятием... На территории одного храма тут сосредоточено столько святых и памятных мест, что с лихвой хватило бы не на город даже, а на целое государство. Вот лестница, ведущая в подземный зал с армянским пределом, украшенным впечатляющим мозаичным панно, - здесь Св. императрица Елена возлагала поочередно найденные кресты на покойника, пока тот не ожил при возложении на него животворящего креста Господня. Ниже и правее этого зала мы видим место, где ею же, немногим раньше, был найден Крест Спасителя; и все это недалеко от Голгофы, где за несколько сот лет до этих событий вселенское зло расписалось в полном собственном бессилии, распяв Бога, но так и не сумев погубить Вечного и Несотворенного, невольно сделав этим возможным спасение человечества, нас с вами; этот неразмещаемый в сознании мегахрам необычен, он более, чем трехмерен; его разноуровневые пределы связаны не столько замыслом проектировщиков из людей, сколько Самого Архитектора Вселенной.

Спустившись с Голгофы, свернув вглубь, - скалы ли? стены? - и не разберешь, - оказываешься в малозаметном и находящимся строго под местом крестных страданий Спасителя пределе Адама, где в камнях видно то самое место, где покоились кости нашего павшего праотца в то время, когда сам он томился в аду. При распятии Спасителя кровь Его пролилась на останки первого человека, очистив его от греха, а сам Иисус тем временем победоносно сходил во ад, чтобы вывести оттуда Адама и древних праведников в рай, к Отцу. Этот храм действительно многомерен - к невоспринимаемому почти из-за сложности, пространственному взаиморасположению его залов, к сочетанию рукотворных стен и испокон века находившихся здесь камней, пещер и возвышенностей, добавляется еще и головокружительное наслоение эпох тех событий, в память которых воздвигнуты те или иные постройки, и удивительный разброс времени создания самих построек и пределов храма. Стены храма строили крестоносцы, Кувуклию – русские, менее двух столетий назад; Камень Помазания – все тот же со времени земной жизни Спасителя.

Радость охватывала нас всякий раз, когда мы входили в один из православных пределов; сдержанное восхищение прекрасными творениями рук человеческих в - пределах и залах инославных. Но в сердце каждого верующего, независимо от того, держался ли он истинного православного исповедания, или в силу тех или иных причин оказался в рамках одной из иноверческих школ, - остро оживали воспоминания Евангельских событий, для всех без исключения христиан, даже еретиков, являющихся священными и поистине начинающими отсчет новой эре взаимоотношений человечества и Господа.

И действительно, по прочтении материалов любого Вселенского Собора становится ясно, что даже такие отъявленные, как называет их церковь, “зловерные” еретики, как ариане, и те почитали всякое слово из Евангелия непререкаемым авторитетом, истиной в последней инстанции, хотя и пускались в лукавые, незаметно искажающие дух веры, толкования. Больно говорить это, но многим из нас, людей, называющих себя православными, не мешало бы поучиться вере в безусловную истинность Евангелия хотя бы у еретиков. Христианин, говорящий, что это, мол, в Евангелии он принимает, а в то как-то не верится, или: “это я еще могу принять, а то сказано не для меня”, вовсе не является христианином и хуже еретиков, которые, хоть и запутались в толкованиях, но всегда верили в каждую букву Нового Завета.

Вынужденно покинув храм, подгоняемые неумолимым временем, мы вновь самостоятельно походили по уже подробнейшим образом описанному мною выше - чему - не знаю как и назвать. Арабскому кварталу - да уж больно он смахивал на базар - базару - но ведь торговцы тут же и живут! Насколько я помню, мы вообще не видели ни одного закрытого дома, и не видели ни одной нормальной двери, которую можно было бы по-настоящему закрыть.

Узкая мостовая плавно переходила в лавочку, а та, в глубине своей, в жилые помещения. Впрочем, если перемещаться по этим удушающим и давящим закоулочкам, серые стены которых зачастую вовсе смыкаются над вашей головой, защищая только от палящего солнца, но не от тут же усугубляющейся какофонии запахов - так вот, если ходить по ним:

во-первых, очень быстрым шагом,

во-вторых, не задерживая свой взгляд ни на одном товаре, и,

в-третьих, ни при каких обстоятельствах ни с кем не разговаривая и не останавливаясь, то, в принципе, можно обойтись без каких-либо приключений. Не забудьте только выпустить, как бы невзначай, свой нательный крест сверху одежды, евреев тут просто ненавидят.

Но вот - мы с несказанным облегчением покинули бурлящий арабами Старый Город, и оказались на примыкающей к нему современной проезжей улице. Не представляйте себе, однако, что-либо похожее на российские проспекты. Если абсолютные цены на земле обетованной выше отечественных минимум в три раза, то улицы во столько же раз уже, аналогичных по статусу, российских. Конечно, ни одному повествованию не передать, чем одна страна отличается от другой. Не подышав некоторое время воздухом чужой страны, вы скорее всего не поймете, как можно соскучиться по воздуху своей. Но вы не ошибетесь, если будете умножать цены и делить дороги на три.

Представьте себе московский рынок. Представьте себе, что торгуют на нем исключительно гости с юга, только сделайте их... ну хоты бы в те же три раза более агрессивными, навязчивыми, а также склонными торговаться. Да еще придайте им свойство сбегаться всей толпой из окрестных торговых точек, если хоть одному из них удастся привлечь ваше внимание... Ну, в общем, вы понимаете, как мы были счастливы, что с Божьей помощью вновь выбрались живыми и без всякого ущерба за пределы громадного рынка, в который, увы, на конец второго тысячелетия по рождеству Христову превратился исторический Иерусалим.

На этот раз мы сориентировались уже быстрее и не блуждали так долго, как в предыдущий, под древними стенами. С замиранием сердца прошли мы по исчезающему тротуару у самой мостовой в том месте, где в Страстную Субботу у нас пытались вырвать сумку, и, свернув направо, оказались у восточных пределов Старого Города. Перед нами раскинулось, взбегающее по холму к самой стене, древнее иудейское кладбище. Не знаю, сколько веков и тысячелетий оно росло, но сейчас по обширности и, я бы сказал, по силе производимого им впечатления, город мертвых соперничает с городом живых и здравствующих пока иудеев. Ежеминутно сверяясь с несколькими имеющимися у нас картами, мы увидели, что наконец-то пришли к нашей цели за городскими воротами.

Один из высоких холмов, возвышавшихся перед нами, и был Елеонской горой. Где-то у ее подножья был с детства пронзивший и мое сердце болью Гефсиманский сад; и именно тут, по преданию, у притока реки Кедрон, в конце времен состоится страшный суд. О том, что мы не ошиблись, свидетельствовало и обилие экскурсионных автобусов, за неимением в здешней тесноте специальной стоянки, ютившихся преимущественно у обочины и без того неширокого шоссе. Английская речь, русская речь, то и дело слышалась из проходивших мимо нас групп, и мы, вновь попав в относительно культурное место, смогли несколько расслабиться, и, оглядевшись по сторонам, наметить план дальнейших действий.

Прямо у дороги мы увидели странное творение рук человеческих – удивительного вида монумент. Он стоял, более напоминая своим видом ранее могучее, величественное, но ныне до угля сгоревшее дерево, мертвой ветвью тянущееся в небо, и продолжающее стоять как грозное назидание всем, кто видит его. Впечатление было сильным, и у нас с Натали одновременно возникла мысль, что этот мемориал стоит на месте проклятой Иисусом бесплодной смоковницы, символизируя оставшийся бесплодным иудейский народ. Наташа подумала даже, что это и не монумент, а собственно историческое дерево. Как мы выяснили, сами евреи воздвигали его как памятник жертвам Холокоста. Не удивлюсь, если при тщательном изучении текста Писания выяснится, что Спаситель именно на этом месте взалкал, и, не найдя смокв, проклял нерадивое древо, сказав, что теперь оно “не принесет плода во век”. Да уж, на этом монументе, и самом по себе мрачном, ничего вырасти, слава Богу, не может. Не может дурное древо принести доброго плода. И ведь по сей день живут иудеи, бывший Божий народ, ничего не видя и не сопоставляя, иначе они бы... ну скажем так, оформили свой памятник несколько иначе, не создавая своими же руками ни новых обличений своего нечестия, ни нежелательных для них аналогий с текстом Евангелия.

Перебежав неширокое, но весьма оживленное, шоссе, мы оказались в круговороте туристическо - паломничекой жизни, окружающей в Иерусалиме все виденные нами Святые места. Лоточники с сувенирами, араб с верблюдом, на котором он всем настоятельно рекомендовал покататься, вся эта суета абсолютно не сочеталась с трагическим духом Гефсиманского сада, на территорию которого мы готовились ступить. Слава Богу, хоть на его огороженном пространстве не было никакой торговли. Оно представляло собой весьма ухоженный, очень маленький, соток в десять, сувенирный прямо-таки, садик, намертво загороженный от посетителей железными решетками. Нам оставалось лишь ходить вокруг по обрамляющим квадрат сада мраморным дорожкам, отделенным, в свою очередь, от внешнего мира высоким бетонным забором.

В пределах внутренней ограды был лишь один садовник, молодой араб, монотонно занимавшийся какой-то рутинной работой. Однако было нечто, буквально потрясшее нас, лишь только мы увидели это уникальное явление. Деревья Гефсимании. Они были кряжистыми, как трехсотлетние дубы, в несколько обхватов. Разница была в том, что рост у этих маслин был обычным, и от того их толщина казалась непропорционально величественной. Всем этим деревьям было уже ... две тысячи лет. Их возраст можно было назвать с минимальной погрешностью, так как во дни земной жизни Спасителя они уже стояли на своих теперешних местах и еще не успели состариться. Срок жизни смоковницы - не более ста лет, а плодоношения - и того меньше. И вот эти-то деревья, лишь Божьим промыслом уцелевшие во всех военных и прочих катастрофах, регулярно постигающих Израиль в новое время, являются столь же подлинным, живым, и неоспоримым чудом, что и сошествие Благодатного огня. Увидев их воочию, мы вновь вспомнили о той черной, мрачной стелле, мимо которой только что проходили. Она действительно была на удивление похожа на эти деревья. Но как они, давшие последнее пристанище Спасителю, плодоносят по сей день, так та, не давшая ему плода, когда он взалкал, навечно обречена на бесплодие, возвышаясь сегодня черным безжизненным монументом... Имеющий глаза, да видит...

Еще в Москве мы планировали, если Бог даст, взять земли из Гефсиманского сада и привезти эту святыню домой. Однако, надежная внутренняя ограда должна была сдерживать подобные порывы паломников, которые, дай им волю, быстро устроили бы на месте Сада котлован.

Теперь нам оставалось надеяться только на араба-садовника, усатого молодца, монотонно рыхлившего землю под одним из гигантских чудо-деревьев. Подозвав его, я изложил ему свою просьбу. Арабу, в свою очередь, явно очень понравилась моя супруга, и он тут же объявил, что собирается ехать в Россию, чтобы жениться там (на такой же). А еще он настойчиво просил, мрачно выслушавшую мой перевод, Наташу, чтобы она ему улыбнулась. Ситуация была пикантная, но еще в большей степени сказочная, поэтому я дал Натали санкцию на улыбку этому горячему южному садовнику, теперь уже с облегчением отметив, что нас разделяет надежное ограждение, в котором, как в обширной квадратной клетке, был заперт наш собеседник. Впрочем, надо отдать ему должное, несмотря на то, что скрывать симпатию к моей супруге он был не в силах, однако ему удавалось-таки соблюдать субординацию. Выглядело это так - копнув лопатой и щедро отмерив нам вожделенной земли, он принес пакет, и, протягивая его мне, сказал: «Это для вас,» – и тут же, заулыбавшись, сладко: – «и для Наташи,» – и сразу, как бы спохватившись и испугавшись: – «и для вас.» Разумеется, в таких ситуациях муж должен смотреть на арабского собеседника сурово и жестко, и обрывать подобные, пусть косвенные заигрывания, на корню. Если этого не делать, арабы склонны раздвигать границы дозволенного по их представлениям, очень быстро, и даже страшно подумать до каких пределов.

Мужчина, решившийся ехать с красивой спутницей в арабские страны, почти не важно, жена она ему, или подруга, должен быть готов постоянно давать отпор наглым южным ловеласам, которые это понимают, и лишь в этом случае уважительно относятся к вашему “праву собственности” на женщину. Неготовым к подобным ситуациям можно порекомендовать посещать лишь цивилизованные западные страны, либо ни на шаг не отбиваться от своей экскурсионной группы.

Получив желанную землю ценой сдержанной христианской улыбки Наташи, и проигнорировав предложение любвеобильного араба сфотографироваться на фотоаппарат возле заветных деревьев, а также мольбы молодого джигита о том, чтобы мы, (читай - Натали,) оставили ему свою фотографию, мы простились с навязчивым садовником, будучи, впрочем, весьма признательными ему за исключение из правил, которое он сделал для нас, отсыпав нам, на наших глазах, подлинной земли Гефсимании. Справа, со стороны самого величественного из деревьев, под которым Спаситель молился Отцу в минуты душевной скорби перед концом Своего земного пути, к садику примыкает современный, возведенный в тридцатые годы завершающегося столетия, католический храм Моления о Чаше, под прохладные своды которого мы с Натали вошли с утомительной послеполуденной жары Гефсиманского сада. Обширное пространство храма лежало в полутьме. Перед мозаичной росписью не ставят свечи, и потому зал не был наполнен живыми огонечками пламени, этими маленькими жертвами православного человека Богу, свидетельством того, что люди помнят; просят; благодарят. Вся жизнь в этом храме была сосредоточена вокруг амвона, за которым что-то вещал четким поставленным голосом католический священник. Паства молча внимала ему, сидя на длинных поперечных лавках, не вздыхая и не крестясь. Туда мы, разумеется, не пошли. Посидев и передохнув немного на лавочке у дверей, совсем как в наших церквах примыкающей к дальней от алтаря стене храма, и отсняв на камеру издали как мессу, так и окружающее нас убранство, мы вышли на улицу, чтобы еще раз подышать воздухом Гефсиманских маслин.

Набрав немножко сухих листьев, нападавших с благодатных деревьев, мы покинули сад, унося с собою немного земли в память об этом благословенном и трагическом месте, и неизгладимый след в сердцах, который, как и всякий духовный опыт, невозможно в точности изложить на бумаге. Однако, часы неумолимо шли, и мы поняли, что не сможем осуществить всех наших обширных планов - Вифлеем, как по причине позднего времени, так и, я бы сказал, и без того перегруженности нас впечатлениями и переживаниями, оставался за пределами нашей поездки. Теперь мы хотели бы взойти на Елеонскую (Масличную) гору, откуда вознесся наш Спаситель. Слава Богу, рядом периодически шествовали тургруппы с великолепно ориентирующимися на местности, но, увы, англоязычными гидами. А я только тут понял, что мой английский, вполне сносный для бытовых проблем, катастрофически плох для разрешения вопросов религиозной тематики. Однако, у меня получилось-таки спросить у любезного и улыбчивого знатока Святой Земли, возглавлявшего очередной отряд невесть откуда прибывших паломников цивилизованного европейского вида, “где то место, откуда наш Господь Jesus Christ вернулся к своему Отцу”. Получился вполне точный и сносный вопрос, на который мы тут же получили ответ, - да, та гора, у подножья которой мы стояли, и была Горою Елеонской.

Нас, жителей России, избалованных высотами Кавказских снежных пиков, Масличная гора ни размерами своими, ни величавым размахом линий не удивила. Скорее всего, путешественник назовет эту гору холмом. Таких возвышенностей много в Крыму; взбираясь на них, проезжая автомобильная дорога может идти прямо, а не серпантином, без боязни уронить доверившийся ей транспорт вниз. Но - гора эта, сама по себе являющаяся святыней, на вершине своей имеет несколько особенно памятных мест, большинство из которых связано с земной жизнью Спасителя; кроме того, существует величавая церковь, созданная на месте обретения главы Иоанна Предтечи. И хотя мы немедленно начали восхождение к вершине, но, увы, не успели побывать ни в храме, построенным на месте, где вознесся Спаситель, и где в камне остался след от его стопы при вознесении, ни в монастыре, стоящем на том месте, где находилась в тот момент Богородица. Ко времени нашего восхождения на Елеонскую гору, двери всех этих храмов и монастырей были уже затворены. Да простит меня читатель, я даже не помню какой из них храм, а какой – монастырь. Память моя не сохранила и то, какой конфессии принадлежит каждый из них. К сожалению все они были закрыты.

Впрочем, кроме одного. Нам удалось побывать в, если не ошибаюсь, армянском храме, созданном на том месте, где Спаситель научил апостолов молитве «Отче наш». Однако и там нам удалось пробыть совсем недолго, так как служитель терпеливо, но настойчиво вытеснял нас из внутреннего дворика, где находился мемориальный камень с текстом первой христианской молитвы на двух языках. Пришла пора перевести дух, что мы и проделали, когда за нашими спинами заперли ворота иноверческого храма на месте общехристианской святыни. Теперь, в восемнадцать часов по местному времени, когда с закрытием церквей прекращали работу и маленькие магазинчики, мы перешли дорогу и сели рядом... да, увы, рядом со свалкой, по которой ходило много мелких и не слишком пушистых кошек, и разновозрастных арабских ребятишек, которые порадовали нас весьма сдержанным к нам интересом. В отличие от Иерусалима, здешние жители были гораздо приятнее; они менее походили на цыган своими повадками, хотя еще более напоминали их своей пестрой потрепанной внешностью. Их соседство не было утомительным и оказалось не опасным, хотя иерусалимские улицы к тому времени уже выработали у нас рефлекс сжимания сумки в руке при приближении машины или пешего араба.

Свалка, у которой мы сели, была какого-то промышленного вида и выглядела достаточно пристойно; то ли в этом месте собирались что-то строить и не достроили, то ли просто свезли строительный хлам - уже и не упомню, скажу лишь, что была это не помойка, а именно свалка, на которых, за отсутствием культурных площадок, ребятишки играют, наверное, в любом уголке земного шара. Рядом, конечно, была и помойка, достаточно чистая сравнительно с общим, немыслимом даже для российской глубинки, уровнем загаженности местных улиц. И среди свалки, рядом с помойкой на Елеонской, Масличной горе, наполняя наши сердца болью и трепетом, росли маслины, столь же величественные, столь же немыслимо - древние, как и их сестры из окультуренной части Гефсиманского сада.

Однако за этими чудо-деревьями никто не следил, хотя стояли они как раз на горе, где столько раз проповедовал Христос, буквально в нескольких десятках метров от места вознесения Спасителя; в отличие от деревьев, стоящих внутри загородки, этими их ровесниками не интересовались, пожалуй, ни арабские ребятишки, не местные кошки, ласковые и праздные, как и везде, и как всегда и сами толком не знающие, дикие они или домашние. От этих-то священных маслин, вокруг которых, с Божьего попущения, беспечные и не слишком чистоплотные арабы дерзнули устроить свалку, мы отломили по несколько молодых веточек, немного кусочков древней растрескавшейся коры; кажется, пожелай кто-либо срубить эти деревья, никто не сказал бы ему и слова. Вот тут-то мы с Натали с особой четкостью вспомнили слова из Евангелия: «Когда увидите мерзость запустения там, где ее быть не должно, знайте, что время конца близко». Еще внизу, у подножия Елеонской горы, нас смутили чрезмерно малые размеры Гефсиманского сада - но стоит выйти из него, и бросить взгляд на другую сторону узкой проезжей дороги, как вы увидите точь-в-точь такие же деревья, только без праздничной обертки в виде окученных стволов и цветочков вокруг, созданной заботливыми руками для заезжих туристов.

Торговля сувенирами и иной бизнес, вплоть до катания на верблюдах, процветает вокруг таких окультуренных и вылизанных крохотных островков в море полного запустения Святой Горы как таковой. Больно и страшно писать эти строки, мой читатель, но такова участь летописца. В отличии от писателя, ему приходится описывать и то, о чем более хотелось бы умолчать.

Спускались с Елеонской горы мы уже на закате. Пред нами раскинулся древний Иерусалим, и, завершающее свой дневной путь по небосклону, солнце озаряло красноватыми бликами его стены и строения, купола и башни. Нам приходилось торопиться - оставаться на арабской территории после наступления темноты вовсе не входило в наши планы. Мы собрали несколько кроваво-красных, как пролитые тут, поблизости, капли крови Спасителя, цветов, и, уставшие и подавленные всем увиденным, радостные оттого, что нам довелось-таки, с Божьей помощью, повидать все эти удивительные места, прикоснуться к стволам сверхъестественно древних маслин, вокруг которых бестолковые от собственной бедности и запущенности люди ухитрились сотворить свалку, место игр чумазых детей и чистеньких кошек. Невозможно передать разнородности и насыщенности нашего душевного состояния, тем более, что в каждой приезжающей мимо нас по узкой трассе машине нам мерещились арабские разбойнички.

Сейчас, когда я, по прошествии нескольких месяцев после описываемых событий, пишу эти строки, так же как и тогда, у стен древнего Иерусалима,я совершенно не в силах привести к общему знаменателю удивительную дробь взаимоисключающих, казалось бы, впечатлений, ощущений, эмоций; видимо, так ей и жить во мне, ибо вполне в духе Евангелия величественное подвергается унижению и таинственным, непостижимым образом побеждает, и восходит к еще большему величию. Вот и тогда, спускаясь по покрытому асфальтом шоссе и оглядываясь по сторонам, мы видели кроме возделанной земли и редких людей, облагороженных общением с Божьей землей, арабов с совсем не страшными, очень крестьянскими лицами, кроме маслин, тоненьких праправнучек патриархальных древ Гефсиманского сада и вершины Елеонской горы, кроме алых цветов и бескрайнего неба вокруг, кроме всего этого, красивого и достойного этих святых мест, обрамления, мы видели свинцовым грузом ложащуюся в наши сердца мерзость запустения, ту самую “Abominatio desolationis”, реченную пророком Даниилом, да и самим Спасителем в Евангелии. Завалы мусора обрамляют всю дорогу на Елеонскую гору, конденсируясь несколько раз в источающие зловоние кучи разнообразнейших отходов, от остовов десятилетия назад погибших автомобилей до остатков чьей-то недавней трапезы, теперь созывающей омерзительным запахом на пиршество мух.

Дико читать это? Да. Увы, но это правда. Мне самому дико это писать, но еще более противоестественно было видеть все это; приходилось усилием воли вспоминать, что живем-то мы не во времена Ирода, Декия или Максимиана; что ведущие в экономическом и духовном плане державы не только по сложившейся традиции отмеряет годы от рождества Христова; что в России, Америке, Европе имеются-таки состоятельные люди, считающие себя учениками Христа или хотя бы именующие себя христианами; что православные епархии мира имеют кое-какие средства, вполне позволяющие им одевать в золото купола храмов, церковную утварь, и мне очень странно осознавать, что сейчас, в конце двадцатого века, не нашлось ни единого человека с высоким достатком, который по примеру царицы Елены вложил бы несколько тысяч долларов в этот колодец с нечистотами, в который усилиями нечистоплотных и святотатственных людей оказалась превращена Елеонская гора, и достойные жалости и сожаления арабские бедняки, вольные или невольные виновники представшего перед нашими изумленными глазами рукотворного хаоса, с радостью разгребли бы все это, не укладывающееся в голове, противоречащее здравому смыслу безумие; быть может, причиной здесь то, что экскурсионные автобусы никогда тут не останавливаются? Не знаю. В тот же момент, увидев все это, у нас просто не было иной мысли, кроме той, что Конец света близок, и что увиденная нами мерзость запустения и есть свершившееся уже исполнение древнего пророчества о самых последних временах. Но, с другой стороны, Спаситель сказал - “в мир должны приходить соблазны, но горе тем, через кого они приходят”. Может быть, вопрос можно поставить иначе - о личной ответственности каждого, обладающего хоть какими-либо финансовыми возможностями, христианина, каждого, обладающего каким бы то ни было влиянием на паству, священника, за такое бедственное состояние одной из величайших христианских святынь. И уж если некоторые пытаются ставить вопрос шире - об ответственности каждого верующего состоятельного человека перед бедняками, то уж пресечение столь вопиющего безобразия всем миром, должно, на мой взгляд, безусловно затронуть каждого, кто исповедует христианство. Ведь сам Господь говорил: «нищих всегда имеете с собою, а меня не всегда имеете», когда некоторые из учеников,( особенно, по преданию, Иуда,) возмутились поступком женщины, вылившей на голову Спасителя многоценного благовонного мира; так не является разве обязанностью именно христиан, пусть и рассеянных по всему миру, содержать в порядке Ту Самую Гору, Тот Самый Сад, Те самые благодатные места, по которым чаще любых других мест ходил Даровавший нам Спасение Мессия, откуда он отправился на Голгофу, где принял первое унижение от слепых сердцем, дабы всех нас, и тебя, мой читатель, привести от тьмы к Свету? Кто должен заниматься этим, если не мы? Иудейские ли власти Израиля, потешающиеся над нашей несобранностью, раздробленностью по конфессиям и неспособностью сделать что-либо вместе; бедные ли арабские крестьяне окрестных сел, влачащие полуголодное существование, и едва сводящие концы с концами? Разномастные ли дельцы из всевозможных лавочек, предлагающих туристам за определенное количество долларов камушки со Святой горы, и прочие имеющиеся даром и в неограниченном количестве святыни, и не вкладывающие при этом ни цента в очистку от завалов мусора Того Самого Места, которое кормит их своей святостью? Или все-таки мы, христиане, поскольку, если даже некоторые из нас внесут посильный вклад в расчистку Святой горы от нечистот, то этого уже с лихвою хватит для приведения в порядок этого, нашего с вами, мой христианский читатель, Позора???

Но довольно об этом. Добавлю лишь, что теперь мы были скорее рады, что Золотые Ворота, через которые Спаситель въехал в Иерусалим вначале Страстной недели на осленке, те самые ворота, через которые произошел по сей день празднуемый всеми христианами “Вход Господень в Иерусалим”, с глубокого средневековья по сей день остаются заделанными массивными каменными плитами. Сделали это мусульмане, захватившие в дни османского могущества Святую землю, и в бессильной злобе на христианский мир замуровавшие древние ворота. Перед паломничеством в Израиль, в Москве, мы с Натали сокрушались, - как же никто так и не сделал проход через эти ворота свободным. Теперь мы понимали, что это было сделано турками не только с Божьего попущения, но и по воле Всевышнего - ведь никто и никогда не повторит того, что сотворил распявшийся за нас Господь; а потому и дорога, которой он вошел в Иерусалим, как бы с целью еще более возвеличить и показать значимость этого события для человечества, должна была стать запретной для простых смертных. Ведь, как мы убедились, нет у этих самых смертных, увы, ни благоговения, ни трепета; все, к чему притрагиваемся мы, превращается или в торговые ряды, или в помойку. (Если, конечно, не приставить охрану, не огородить все вокруг забором.) И вот такими-то немыми часовыми, установленными иноверцами, и лежат уже много столетий тяжелые каменные плиты, не давая нарушить благоговейный покой святого места суетным и невидящим дальше собственного кошелька торгашам, плотно оккупировавшим все остальные ворота древнего города.

Но довольно об этом! Со Святой Елеонской горы спускались мы к Иерусалиму уставшие и полные самых разноплановых и разноречивых впечатлений. А если вспомнить все, что в тот день происходило с нами с утра, то их с лихвой хватило бы не на один месяц. Честно говоря, мы даже с некоторым облегчением констатировали, что точно уже не успеваем в Вифлеем, так как храмы на Святой Земле закрываются для посещения до обидного рано. Минута молчания в память о павших евреях; навязчивый бухарский еврей-таксист; бескорыстный православный Александр - русский служитель Гроба Господня; цепи и мощи святой мученицы Мелании в закрытом для посещения греческом монастыре; встреча с действительно ставшей нам какой-то родной и близкой, несмотря на все ухищрения сатаны, старушкой-киприоткой; подробное путешествие по храму Гроба Господня; Гефсимания; сказочные деревья; Елеонская гора со свалкой и чудо-деревьями на вершине, чистенькие котята и чумазые дети; закатный Иерусалим; иудейское кладбище и заделанные мусульманами древние ворота, - тревожили ум, требовали осмысления, настойчиво тесня друг друга в сознании. Да что там для одного дня, для одной паломнической поездки было бы уже более чем достаточно, а ведь на ее протяжении состоялось и сошествие Благодатного огня, и многое-многое другое, все то, о чем вы, мой читатель, должно быть, составили уже нашими с вами совместными усилиями некоторое представление.

Думаю, что даже будь у нас возможность посетить Вифлеем, правильнее было бы не делать этого - человеческие способности не безграничны, и, пожалуй, не в наших силах было бы увязать прикосновение к Пасхе Господней, прикосновение к местам Крестной Славы Спасителя, и предательства и позора богоизбранного ранее народа иудина, вместе с Иудой принявшего Спасителя лишь отчасти и на время, а потом распявшего себя, пытаясь распять Христа, ведь, как известно, Господь поруган не бывает, и восстающий на Бога на деле в безумии восстает на себя самого, так вот, выше сил наших было-бы сочетать все эти, вроде бы и известные нам, но здесь-то зримые и осязаемые аспекты истины Воскресения с совершенно иным, девственно чистым и радостным, светлым и праздничным общевселенским торжеством Рождества Христова, происшедшего в Вифлееме. Поверьте, нам и без того уже хватило. И если сперва мы с Натали переживали немного, что всего три дня провели в древней столице Иудеи, вынужденно возвращаясь для отдыха в Нетанию, то теперь, по прошествии нескольких месяцев, предавая бумаге эти строки, я ясно вижу, что и тут Господь наилучшим образом устроил все для нас, не дав обилию впечатлений закрыть от нас глубину и суть каждого из них, сделав так, что бы мы в меру своих слабых сил имели-таки возможность осмыслить каждое всерьез, не превращая контакты с беспримерными святынями в мелькание стеклышек в калейдоскопе сознания. Еще немного впечатлений, и это непременно случилось бы; мы уже переутомились, смысловая нагрузка, поверьте мне, и без того была колоссальной; мы подошли близко к опасной черте, за которой наше восприятие неминуемо резко притупилось бы. Слава Богу, этого не произошло.

Но, спустившись со Святой Горы, у подножья которой, по преданию, в обозримом будущем состоится Страшный суд, мы прикоснулись к еще одной святыне, описанием которой я и завершу сей труд. Итак, выйдя почти на дорогу, огибающую древний город, и то и дело сверяясь с несколькими картами, мы заметили-таки православный храм, довольно неприметный при имеющимся на Святой Горе обилии разнообразных церквей. Выходило так, что этот-то храм и есть храм Успения Богородицы, и, чтобы проверить это, мы заглянули в его пустынный дворик, впрочем, без особой надежды проникнуть внутрь. Однако церковь оказалась открыта; более того, спускаясь несколько десятков метров по полутемной, просторной лестнице, мы отметили, что ее устройство очень нестандартно; ясно было также и то, что не причуда архитектора вызвала такую необычность ее плана. Что-то скрывалось там, в прохладном подземелье, под сводами храма.

Не будет художественным преувеличением, если я скажу, что сердца наши наполнились ликованием, когда монах, присматривающий за порядком в пустынном подземном зале, подтвердил, что это то самое место, где по сей день в неизменном виде находится гроб Пречистой Девы Марии, откуда сама она чудесным образом исчезла, невидимо для глаз человеческих вознесясь к Предвечному Сыну. Вокруг гроба Богородицы было много удивительной красоты и силы икон; на них была изображена как сама Дева Мария, так и Святые Апостолы, и мы рады, что увиденное нами мы смогли, с разрешения греческого монаха, запечатлеть на видеопленке. Удивительно, но, несмотря на середину Пасхальной недели, и почитание Богородицы всеми христианами, кроме нас посетителей не было. Впрочем, зашли еще двое, – мужчина и женщина, – тоже, кстати сказать, русские, и вскоре вышли. Мы одни могли наслаждаться близостью к такой великой святыне. Ведь сколько храмов на Руси носит название Успенских! Успенский собор Кремля имеет сотни, если не тысячи, своих младших сестер по всей необъятной России, некоторые живы и по сей день, а прочие, если не разрушены до основания богопротивной властью в годы великой разрухи и хаоса, начинают постепенно оживать и отстраиваться заново. Мы же стояли не в храме в честь, не перед иконой на тему, а прикасались ладонями к Тем самым плитам, к Тому самому высеченному в скале гробу, из которого тело Девы, родившей Христа, дивным образом вознеслось на небо, в который раз доказывая нам грешным, что там, где Господь, попираются законы естества.

Увидев, что мы снимаем убранство храма на камеру, монах включил свет, и полутемные своды заиграли яркими, древними, но будто вчера нанесенными красками. Господь волен в любой миг сотворить любое чудо, презрев подмеченные пытливым человеческим рассудком законы физики, химии, сохранения энергии; но разве это удивительно, если Он Сам сотворил весь видимый и невидимый мир; ведь, Сотворив всю существующую вселенную, Он не растерял ни сил Своих, ни Своего могущества, и в любой миг может вносить любые коррективы в хрупкий баланс собственного творения. Да, тот мир, к которому мы привыкли, в любой миг обрушился бы и превратился в пыль, пожелай этого Создатель; привычный мир может, и это уж произойдет в свое время наверняка, наполнится диковинными существами из пророчества Иоанна Богослова, приход которых будет предвещать Конец света; да и удивительно разве, что Тот, Который, по словам самого Христа, в любой миг волен из камней сотворить детей Аврааму, то есть людей, Может сотворить и железную саранчу, и потоп, и прислать ангельские легионы с какой-то своей, ведомой Ему, целью. Мир не становится менее хрупким от того, что мы вообразили себе, что он неизменен и вечен. Впрочем, о том Спаситель и говорит нам со страниц Евангелия, что перед Концом света будет как перед Потопом - люди будут рожать детей, и по мере своих немощных сил пытаться наслаждаться жизнью.

Сложно, мой читатель, говорить с вами, не видя ваших глаз. Возможно, встреться мы с вами сейчас взглядами, вы бы куда острее сумели ощутить, что говоримое мною – правда. Увы, доверяя мысли бумаге, и приобретая этим никогда неизвестное заранее количество слушателей, теряешь остроту двусторонней связи, когда можешь выслушать возражения, сомнения, да просто встречную мысль собеседника. Жаль, что не могу этого сделать. Возможно, кто-то из вас спрашивает сейчас, пробегая взглядом по этим строкам: “а даже если это и так, даже если автор книги прав, не лучше ли укрыться за иллюзорной прочностью стен, доллара, друзей, уклада, привычки, от пугающей хрупкости этого мира? Ведь десятки поколений от рождества Христова до наших дней успешно проделали это, и многие из них без особых скорбей и нужд прожили свою жизнь в довольстве и сытости?”. Не буду сейчас касаться обширнейшей и поднимаемой всеми думающими людьми темы о судьбе нашей после смерти. По-моему, сейчас, когда уже и ученые, при всей своей схоластичности и страсти отбрасывать неугодные им факты, вплотную подошли к признанию феномена человеческой души, лишь величайшие мастера самообмана могут искренне утверждать, будто верят в то, что жизнь человеческая заканчивается со смертью этих бренных тел. Не буду углубляться в эту тему; скажу просто, что незачем прятаться от нестабильности и непостижимости мира за иллюзиями человеческого общества со всеми его условностями и натяжками, если есть нечто, на самом деле стабильное и неизменное, такое, чего сам Господь Вседержитель, Творец всех мыслимых миров, с легкостью попирающий любые известные и неоткрытые еще законы Вселенной, никогда и ни при каких обстоятельствах не нарушит.

Это - завет между Господом и людьми, изложенный на страницах Евангелия. Да, для нас Господь непостижим; но для нас же он во вполне доступной форме изложил Правила, которые останутся неизменными всегда, как бы не менялись законы природы, как бы не трансформировалась оболочка человека при переходе от жизни в этом мире к жизни в мире загробном. Господь никогда не обещал людям, что не появиться железной саранчи; он не обещал людям, что камень, брошенный вверх, упадет вниз; не обещал прочих подмеченных пытливым людским умом вещей, которые пока, по воле Господней, вроде бы обычно срабатывают.

Господь регулярно напоминает нам чудесами о своей абсолютной власти над всеми этими, зафиксированными нами, законами, и с трепетной и поистине непостижимой любовью к падшему человечеству даже иногда делает это как по расписанию, например, раз в год посылая непостижимое, не обжигающее Благодатное пламя; оставляя нетленными мощи святых; сотворяя неподверженной гниению Святую воду; и сколько бы скептики не объясняли, что, мол, попы опускают в нее серебряный крест, и от того-то она и не тухнет, они не смогут объяснить другой факт, который каждый из вас, мои уважаемые читатели, может проверить; для этого не требуется столько усилий, времени и денег, как для поездки в Иерусалим с целью личной проверки, - А есть ли чудо? Не обжигает ли Благодатный огонь?

По преданию вся вода на Земле в полночь под Крещение становится Святой, в любой реке, пруду, водопроводе. Попробуйте собрать в бутылку эту воду, текущую из вашего собственного водопроводного крана, поставьте ее в укромный уголок,( не в холодильник,) и проверьте, к примеру, через год; она будет свежей; ее можно будет пить. Я, волею случая, общался с ученым, который проводил вполне научный эксперимент, делая заборы воды из водопровода по всей, Советской тогда еще, стране, в Застойное время; у него в распоряжении были как лабораторные методы исследования, так и помощники от Калининграда до Владивостока, в разных часовых поясах. Не буду затягивать своих объяснений, скажу лишь, что пробы, собранные с нуля часов до нуля часов тридцати минут в ночь на девятнадцатое января по новому стилю, ведут себя совершенно особым, необъяснимым образом, - если в водопроводной воде, набранной вне этого периода, через пару недель начинался неудержимый рост бактерий на единицу объема, то в этой Крещенской воде они не размножались, и число их оставалось неизменным. В воде же, обработанной серебром, микроорганизмы просто погибают, а не ведут себя таким удивительным способом. Все это было зафиксировано беспристрастным исследователем, далеким в тот период от православия, строго научным путем.

Надеюсь, о мой скептический читатель, вы не думаете, что во всю воду всего мира лукавые попы ухитряются окунуть серебро в Крещенскую ночь. Благодарение Господу, такая проверка не потребует от вас ни времени, ни денег. Я сам недавно, при генеральной уборке жилища, нашел бутылочку с надписью: «московская водопроводная Крещенская вода», не помню уже, за 96-й ли, или 97-й год. Ни вкус, ни цвет, ни запах не говорили о том, что она хранится уже более двух лет. Как и всякая иная Святая вода, принесенная из храма, она оставалась неподверженной гниению. Слава Богу, мой пытливый читатель, нет необходимости в лабораторных условиях считать бактерии, чтобы понять свежая вода или тухлая. Человеку свойственно сомневаться, проверьте сами и уверуйте окончательно.

Или что-то удерживает вас от такой проверки? Если вам почему-то не хочется поставить такой простой и наглядный эксперимент, это может говорить лишь об одном: вы НЕ здравомыслящий человек, желающий ничего не принимать на веру, не проверив своими руками и не увидев своими глазами; вы не то что боитесь слепой веры - вы уже слепо верующий человек, но верующий не в Господа, а в иллюзии, поддерживаемые врагом, боящийся фактов, способных разрушить пусть ложный, но уютный мирок, в который вы спрятались от реальностей жизни, такой, как она есть в действительности. Если это не так, то проверьте сами и сами делайте выводы, что истинно, а что нет; вас не устраивают мои объяснения этого, тоже ежегодного, всемирного чуда - предложите свои; но если вас неудержимо тянет отмахнуться от сказанного мною безо всякой проверки, то хотя бы знайте, что вы и есть тот самый сектант, человек, закостеневший в своих предрассудках; тот, кто свободен от догм, не боится фактов. Если вы не хотите поставить такой простенький эксперимент, то кто из нас бегает от реальности, вы или я?

(Прошу прощения у верующих читателей за столь долгий диалог с читателем неверующим; вы простите меня, когда вспомните, как радуются на небе о всякой спасенной душе; как знать, а вдруг, благодаря вышеизложенному, какой-нибудь сектант от атеизма пересилит себя, и наберет в бутылочку Крещенской воды из собственного водопровода. И вода эта, продегустированная им через полгодика, взорвет его двухмерное видение мира и послужит первой ступенькой к постижению истинной веры.)

Итак, Господу ничего не стоит изменить в любой миг созданный Им мир; но, в отличии от сотворенных существ, Он никогда не меняет Своих решений и не отменяет Своих слов, ибо Сам Он вечен, и неподвластен изменениям. В Евангелии Он Говорит: «Небо и земля прейдут, но ни слово, ни одна черта из сказанного мною не прейдут». Иисус Христос и есть наш Господь, через Которого Бог-Отец и Сотворил весь наш мир; а потому логично и естественно возложить все свои надежды на вещи непреложные и неизменные, на правила жизни, изложенные в Новом Завете между Господом и людьми в Евангелии, отбросив упование на все прочее, как на непрочное и зыбкое, на то, что сегодня есть, а завтра, глядишь - и нету...

Да ведь и обещано-то Господом очень немало: вечная жизнь в максимально хороших условиях, превосходящих наше разумение. Отчего бы не попробовать? Тем более, что не требует Он от нас ничего дурного, постыдного или неподъемно тяжелого. Столетиями маги, алхимики, ученые теперь, искали и ищут эликсир бессмертия, здоровья, формулу вечного счастья. А ларчик, как всегда, открывается просто - где же быть столь замечательным вещам, как не у Господа, самого Замечательного и Всесильного существа во вселенной; логично предположить, что обладая разумом, Он и дает это тому, кому хочет; о том же, как попасть в число этих избранных, написано в Евангелии. А потому со времен земной жизни Христа и до наших дней самые продвинутые искатели счастья, будь-то философы, маги, правители, ученые, воины, увидев истинность Христианства, принимали его, и, следуя его путем, обретали, наконец, то, что не могли найти ранее. Уповающих же на деньги, на докторов, на алхимиков, на экстрасенсов, и на прочих сомнительных помощников, ожидает болезненная немощная старость, а затем - мрачная тайна загробного мира, к которой прикоснется каждый, хочет он того, или нет ( мрачная для неверующих, разумеется). Однако, мой читатель, меня самого так увлекла беседа с вами, что я и не заметил, что пора уже мне завершать свое повествование.

Как вы уже поняли, в тот день мы благополучно вернулись в Нетанию, в свой отель, а затем, попрощавшись с морем Средиземным, поехали на Красное море, где могли еще целую неделю отдыхать от всего пережитого, и наслаждаться ласковыми, теплыми водами, куда зайдешь по колено - и уже у ног твоих растут кораллы и плавают окрашенные в диковинные цвета игривые рыбки.

Скажу честно, приоткрывая свою маленькую тайну, - люди мы не настолько богатые, чтобы без прямой Божьей помощи позволять себе двухнедельные поездки по одной из самых дорогих стран мира, да и еще отдыхать при этом всю вторую неделю в Эйлате, одном из самых респектабельных курортов. По- правде, до этого мы выезжали “за границу” только в Крым, к братским украинцам. Да и кризис августа 1998 года не мог не сказаться на наших доходах в долларовом эквиваленте. Короче говоря, как горячо мы не собирались вот уже несколько лет попасть в Иерусалим на сошествие Благодатного огня, но уж в 1999 году шансов на это у нас было совсем мало. А так как я пописываю кое-что на досуге, то вот я и решил объявить, мол, если пошлет нам Господь деньги на поездку, то я напишу подробный отчет о событии - ведь и захотели-то мы поехать не на ровном месте. В мои руки попала книжечка с разнообразными свидетельствами о сошествии Благодатного огня; какие-то из отчетов были тысячелетней и более давности, некоторым было по несколько столетий, а кое-какие так и совсем свеженькие, написанные год-два назад. И что же? Стоило мне принять такое решение и объявить об этом своим близким, как обстоятельства незамедлительно сложились так, что неожиданно, действительно совсем неожиданно, в считанные недели, если не дни, вся необходимая сумма с избытком оказалась в нашем распоряжении, так что хватило и на совсем уж незапланированный отдых в Эйлате.

Вообще, хочу вам засвидетельствовать, что Господь действительно не оставляет тех, кто пытается творить Его Волю. Мы знаем это на собственном опыте. Кто-то может назвать это совпадениями, но разве вам мало, если всю жизнь вам будут сопутствовать удачные совпадения!?

Если вы имеете счастье быть крещеным, попробуйте почитать молитвы для путешествующих перед каждой мало-мальски важной поездкой. Возможно, что вы, также как и мы, заметите, что вам стала сопутствовать удача гораздо чаще, чем раньше... Однако не буду отвлекаться. Я обещал Господу описать свою поездку в Иерусалим - мое описание завершено.

Да благословит Господь и вас, мой читатель! Веруйте в Евангелие, читайте и перечитывайте его! Да будете и вы в числе поистине счастливых людей, с которыми и заключил Новый Завет наш Господь,

Которому, Единому в Троице, Отцу, Сыну и Святому Духу, да подобает честь, слава, и поклонение во веки веков. Аминь.

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/