Олег ПРЯНИЧНИКОВ

 

 

 

oleg.pryanichnikoff@yandex.ru

 

 

 

Крутое селфи

 

(сборник прозы: миниатюры, рассказы, повести)

 

 

 

СВАДЕБНЫЙ ГОСТЬ

Кузина никто не звал, он сам пришёл. У порога квартиры обычного пятиэтажного дома зачем-то оправдывался, мол, простите, думал, что поминки, а оно вон как оказалось — свадьба. Ломая кепку, уже было повернулся, чтобы уйти, но открывшие ему дверь люди пребывали в отличном настроении, тем более — уже выпили, и Кузина впустили, как-никак родня всё-таки. Хотя никто так и не понял — кому и кем он приходится, но раз представился дядей Васей — значит кому-то дядя.

Кузина усадили за стол, поставили перед ним чистую тарелочку, налили в рюмку водки.

А тем временем свадьба шла своим чередом. Тамада, раскрасневшееся, толстая баба, съевшая на этом деле собаку, певуче что-то там читала по десятки раз использованным листкам, она уже подходила к тосту. И вот, когда наступил сладкий момент тоста с избитой «горькой» концовкой, раздался голос, не терпящий возражений:

— А разрешите-ка мне произнести тост!

— Вам? — растерялась тамада — свиные глазки.

— Мне! — отрезал Кузин и поднялся во весь свой рост — метр сорок.

Тамада, опешившая, плюхнулась на свой стул.

Кузин, взмахом головы, откинул назад бело-чёрную чёлку, одёрнул полы старенького серого пиджачка и, взяв со стола рюмку, торжественно начал свой тост:

— Дорогие Пётр и Рая!

Кто-то подсказал с шипением: «Александр и Светлана».

— А то я не знаю — усмехнулся Кузин, кашлянул в свободный костистый кулачок и зыркнул на подсказавшего.

Все как бы тоже усмехнулись. Один из гостей (подсказавший), правда, громко заржал, но Кузин остановил его испепеляющим взглядом, а затем невозмутимо продолжил:

— Дорогие Александр и Светлана! Впрочем, — смягчил тон Кузин, — давайте-ка по-простому. Сашка! Тебя, Сашка, я с пелёнок знаю. Маленький ты брыкастый был, копытистый. Помню, капусту жрал — будь здоров. У других отбирал детишек. Маленьких, голодных...

Тут жених стал испуганно озираться по сторонам, мол, какая к чёрту капуста. Какие детишки голодные?

— Всё блеял ты, блеял, — продолжал тост Кузин, — всё бегал по огородам соседским. А теперь всё. Всё! Хана теперь тебе, Сашка, отбегался! Привяжут тебя к верёвочке! Ну и ладно. Ну и ничего. Терпи, Сашок... Я заканчиваю.

После этой фразы Кузина все присутствующие облегченно вздохнули. Жених смахнул со лба пот, невеста отхлебнула водки.

— А посему, я заканчиваю, — сказал Кузин и вдруг с надрывом всхлипнул: — Горько! — и хлопнул опорожненную рюмку об пол.

— Горько-о!!! — после небольшой паузы дружно заорала свадьба и заскандировала словно на хоккейном матче: — Горь-ко!!! Горь-ко !!!

Жених и невеста поднялись со своих мест и слились в поцелуе. Раздались аплодисменты.

— А теперь — споём! — вскрикнула тамада.

На её призыв взъерошенный гармонист растянул было меха и затянул что-то свадебное. Его песню уже начали подхватывать, но тут...

— Разрешите снова мне! — раздался голос, не терпящий возражений.

— Да что же это такое, — возмутилась тамада, но не громко, скандал ей был ни к чему, тем более — деньги она уже получила.

— Валяйте! — разрешил пьяный отец невесты.

— И правильно, — Кузин снова вырос на метр сорок из-за стола. — Я как раз о вашей дочери хочу сказать.

Отец невесты получил тумак от матери невесты, а у невесты задёргалось правое веко.

— Светлана! Светик ты наш семицветик! Кстати, мама невесты, передайте мне вон тот салат из капусты и вон тот фужер под водку.

— Он хрустальный, — промямлила было мама невесты, но Кузин сверкнул очами. Он налил себе под каёмку.

Для техники безопасности позади него кто-то бросил пару подушек — из приданого невесты.

— Тебя, Светик, я тоже с молодых копытц знаю.

— Да я не местна-ая-я-я! — проорала невеста.

Кузин словно не услышал её:

— Любила ты, Светик-семицветик, побегать по полянкам там разным, по огородам всяким. Одна или с кем-то. Нет, конечно, и ходить, и бегать ты и теперь сможешь, но только под строгим приглядом мужа. Он у тебя козёл видный, да и ты козочка ничего — вот и пойдут у вас красивые козлята. М-да.

— Сам ты козёл! — не выдержал жених. — Что за фигня?! Капуста, огороды, копытца?! А?! Ты вообще кто такой?! Ты чей?! Родственник!!!

— Ну, ты бодни ещё меня, — огрызнулся Кузин и махнул в три глотка свою водку. Пустой фужер врезался в подушки. — Го-орько-о-о!!! — взревел опьяневший Кузин и обвёл мутными глазами комнату, полную людей. — Ну что уставились, козлы?! Я сказал — горько! — это он обратился ко всем присутствующим здесь. Возникла мёртвая тишина. А потом началось.

Пьяный Кузин потянул на себя скатерть со стола, так он решил удержать равновесие, потому что его сильно качнуло. Естественно: грохот полетевшей посуды, мат. Отборный мат. Затем жених бил Кузина. Затем били жениха. Короче, стало происходить то, без чего не обходится ни одна русская свадьба — повальная свадебная драка.

Кузин кубарем выкатился из подъезда. Он с трудом встал на ноги, отряхнулся, напялил на себя кепку и, шатаясь, побрёл.

Дул холодный осенний ветер. Он брёл до тех пор, пока не шагнул на огромный пустырь, покрытый местами травой. Ещё зелёной. Остановившись, Кузин задрал голову на луну. Кепка с его головы упала, луна наливалась белым соком.

И вот наступило полнолуние. Вдруг раздался хруст костей — руки Кузина превратились в ещё одну пару ног, а из его черепа вылезли рога.

«Бе-е-е-!» — заблеял Кузин и ринулся в сторону горизонта

ПОЧИТАТЕЛИ ВУДУ

Этот студент и эта студентка — Владлен и Валерия — чё учудили. Они, почитатели Вуду, влюблённые друг в друга, однажды, поссорившись из-за какого-то пустяка, прокляли друг друга. Они сварганили куколок и стали их мучить иголками и прочей ерундой, наивно веря в то, что они этим самым мучают непосредственно друг друга. У него куколка получилась не очень. Слепил он её из пластилина, слепил на скорую руку. Куколка получилась безликой, со спичками вместо ручек, ножек и волос. И имя ей было дано — Валерьянка. Владлен, изготовив такого монстрика, тут же проткнул его спичкой. «Так тебе!» — рыкнул и швырнул Валерьянку в свой стол. Валерия шила Владурака (так она назвала свою куклу) всю ночь. И животик, и головку, и ручки, и ножки и... так далее она тщательно набила ватой. И глазки-то ему пришила, и носик, и ротик, и... так далее. Всё из разного цвета материи. Молодец! Аккуратная девочка. Также аккуратненько она воткнула большую иглу во Владурака, рыкнув при этом: «Так тебе!» Затем она притулила бедную куклу к своим детским игрушкам, на полку. Шли дни. Как-то Владлен и Валерия попробовали помириться, но у них не заладилось. Вот тут-то и началось «настоящее Вуду».

В этот же день Владлен, психуя, перетянул шейку Валерьянке нитью и повесил ту над своей кроватью. Фашист! А она, Валерия, в этот день воткнула во Владурака аж дюжину маленьких, но острых иголочек. И в глазки, и в носик, и в ротик. А «так далее» вообще оторвала с корнем. Садистка! Как говориться, от любви до ненависти один шаг. Короче, эти почитатели Вуду возненавидели друг друга. И теперь, после каждой их невольной встречи (а они ведь учились в одном институте) с Валерьянкой и с Владураком происходило что-нибудь ужасное — у одной вспыхивали ручки и ножки, у другого отрывались глазки, у одной горели волосы, у другого добавлялись острые иголки. В общем, со временем некогда более-менее симпатичные куклы превратились в маленьких ёжиков-уродцев. Но... вдруг... с Валерией что-то произошло, она затосковала, ей стало жалко Владурака. Она взяла и пришила ему новое «так далее», нарядила его шапочкой и шарфиком. А иголочки, которые она по-прежнему всё-таки втыкала в него, теперь были разноцветными, праздничными. Пожалел и Владлен Валерьянку — как-то он придумал ей паричок, отрезав локоны от белоснежной капроновой мочалки, потом он слепил из белого пластилина достойные ручки и ножки. Прилепил их к фигурке, а ножки обернул в юбочку, использовав обёртку от шоколадной конфеты. И главное — он освободил шейку Валерьянки от нити. И вместо висения она теперь сидела на полированной спинке кровати, прислонившись к обоям. И вот однажды, не сговариваясь, в один и тот же день, в одно и то же время, Владлен и Валерия пришли на старое место их свиданий. К фонтану, дно которого сверкало монетками, или к памятнику Пушкина, возле которого сумасшедший поэт декламировал свои стихи, или к часам-цапле... Да важно ли это? Они встретились, и протянули друг другу ёжиков-уродов, и, ужаснувшись, рассмеялись. Она хохотала, держа на распятой ладони Валерьянку, он ржал, с любопытством вертя Владурака. Они помирились. А мне кажется — Вуду их и помирил.

 

 

 

МОЯ ЖЕНЩИНА

Моя женщина варила борщ. Наша кухня, и без того маленькая, теперь казалась совсем крохотной, потому что в ней кроме меня находилась ещё моя женщина. Она стояла у плиты и варила борщ.

— Милый, — прощебетала она, развернувшись ко мне, — сегодня, — она отхлебнула из поварёшки, — у нас — борщ.

— Ой ли, — усомнился я, сидя за кухонным столом и загородившись газетой

— Ах, ты сомневаешься? Ничего себе! — моя женщина нахмурилась, но ненадолго. Она хитро прищурилась. А я настороженно вздрогнул, поглядывая на неё поверх газеты.

— Милый, у нас будет борщ, — настойчиво пообещала мне моя женщина. — С мясом, капустой, свеклой, картофелем, свежим помидором, морковкой, петрушкой и чесночком.

—Ты ничего не забыла?

— Я? — она снова окунула поварёшку в кипящую кастрюлю. Отхлебнула. Ещё отхлебнула. Наконец сказала, причмокивая:

—Ты прав, милый.

— Началось, — выдохнул я и уткнулся в газету.

— Я огурцов туда порежу. Солёненьких.

— Угу, — отозвался я без оптимизма.

Я слышал, как она нашинковала огурцы, спустила их в кастрюлю и туда же снова окунула поварешку. Запричмокивала:

— У-у-у, милый! Какая вкуснятина! Правда лучка не хватает зелёного, — в ход пошёл лучок. — И грибков. Опят. Свежих.

— Это что-то новенькое, — сказал я.

Шинкование. Плюханье поварёшки. Причмокивание.

— Ну как? — спросил я не без интереса.

— Вкуснятина! — ответила моя женщина. — Я полбаночки кукурузы ещё высыплю. Маринованной.

В кастрюлю посыпалась кукуруза. На этот раз моя женщина испробовала «борща» аж целую поварешку. То есть она её всю съела. Затем вторую...

Я сделал себе бутерброд с колбасой и сыром. Кстати, и то, и другое она также нашинковала и спустила в кастрюлю.

Наконец-то моя женщина сварила «борщ» и, видимо, наелась. Она стояла спиной к плите и раскачивала поварёшку в такт какой-то песенке, которую тихонько напевала. Она была довольна.

— Милый, — прощебетала моя женщина, — ты подождёшь второе? А то первое, то бишь борщик, я нечаянно весь съела.

— Конечно, дорогая, — ответил я и сделал себе ещё бутерброд.

Я ел бутерброд и любовался ею, моей очень кругленькой женщиной. Я любовался тем, как она варила макароны, заправляя их сахаром и конфетами.

Скорее бы ты уж родила, — сказал я и глупо улыбнулся.

ВЕСЁЛАЯ ЖЕ-ЖЕ…

 

1

Человек с фамилией, приятной для огородников и садоводов, — Секаторов — нервно курил и созерцал зашторенное наглухо ледяными узорами окно, за которым выла вьюга. Мыслишки лезли в его полулысую-полупьяную голову хмурые. Секаторов был зол на весь мир, жена ушла, забрав детей, на работе его не ценили — его, знатного прораба.

Наконец он выщелкнул двумя пальцами бычок на улицу, захлопнул форточку и сел за стол. Налил. Раздался звонок в дверь.

« Кто бы ни был — убью!» — решил Секаторов, с шумом покидая кухню.

Он открыл дверь, на пороге стояла весёлая молодая женщина, вся в белом, курила. Странно, но Секаторов узнал некогда его бычок.

— Ты кто? — спросил он без выражения.

— Вьюга, блин, — ответила женщина и сплюнула бычок на полквартиры Секаторова.

Тот внимательно посмотрел на бычок, дымящийся на полу его прихожей, закатал рукава по локоть и как-то печально-радостно возвестил:

— Ну вот, женщина, и смерть твоя пришла!

— Ага, точно, смерть пришла, — весёлая невозмутимость весёлой женщины поражала, — да только не моя, а твоя, дурень! Блин, смерть я, Секатор! — выпалила женщина. — Вот, по твою душу пришла, горемыка, — и хохотнула. Словно из преисподней.

Что-то произошло с Секаторовым: он опустил руки, они повисли плетьми, потухли его глаза, он мгновенно постарел.

— Проходи.

— И пройду.

2

Они сели на кухне за стол, молча, выпили. Затем по второй.

— А ты ничего, хотя и смерть, — вдруг сказал Секаторов. — А где коса?

— А это что? — весёлая женщина перекинула из-за спины на красивую грудь, обозначенную обтягивающим белым платьем, толстую белую косу с белым, весёлым бантиком на конце.

— Ты чё, меня ею?

— Могу и ею.

— Значит, добить меня решила судьба, — закручинился Секаторов. — Впрочем, я не удивлён.

Они выпили по третьей.

— Женщину бы напоследок, — вперился Секаторов в грудь весёлой женщины, — а потом можно и туда, — он закатил зрачки к потолку. — Только покрасивее бы как-то умереть. Это ты можешь?

— Я многое что могу, — сказала весёлая женщина и улыбнулась своей обворожительной, белозубой улыбкой.

3

Вьюга ночью прекратилась, и утро выдалось хотя и морозное, но солнечное, тихое.

Секаторов соскочил с кровати, нужно было собираться на работу.

«Приснится же!» — похмельно подумал он. Он взглянул на вторую половину кровати, понял: не приснилось.

Под китайским пледом, на бочку, поджав ножки, лежала красивая, беловолосая женщина. Она спала, по-детски чмокая губами.

«Такая не может убить», — расцвёл Секаторов. Он стал одеваться, она услышала это и проснулась.

— Ты на работу?

— Туда. Кстати...

— Я тоже туда... чуть попозже... — и она снова запричмокивала.

«Кстати, как звать-то тебя?» — хотел спросить Секаторов. Хотел. Но на расталкивание весёлой женщины и бла-бла-бла не было уже времени. Прораб Секаторов привык рано приходить на работу — самым первым.

4

Он свалился с поддона и полетел вниз. Он — это кирпич.

Он летел, сверкая на солнце острыми гранями, а сквозные дыры его, пропуская через себя морозные струи воздуха, создавали ему вращательные движения — небольшие, плавные. Так он летел, плавно вращаясь, летел как бог. Правда, он был тяжёл и без крыльев, но он летел. Летел, правда, строго вниз, а что поделать, закон притяжения — он и на стройке закон притяжения. Но вот полёт его ускорился. Внимание! Он стал чаще вращаться! Появился угрожающий свист! Долбаный закон притяжения!!!

Кирпич плюхнулся на утоптанный снег в метре от Секаторова. Побледнев, тот задрал голову. Из кабины крана высунулась другая голова — женская, с белой косой.

— Секатор! Уйди из-под стрелы, блин! — прокричала голова.

Секаторов узнал женскую белобрысую голову, и на его лице появилось подобие улыбки.

— П-прораб, ты чё т-технику безопасности нарушаешь? — подлетел к Секаторову заика-бригадир, Иваныч. — Мы же кирпич наверх подаём.

— Как зовут её, Иваныч? — не опуская головы, спросил прораб.

— Ты чё, п-прораб. Это же Галюха, крановщица наша. Уже неделю как работает. Ты-ты... ты же её сам на работу принимал, забыл? Весёлая же-же... женщина.

— Галя, значит. Да уж, весёлая. А жизнь-то налаживается, Иваныч.

— Чё?

— Я говорю: тебе с похмелья?

— Ну.

— Пошли ко мне в вагончик — опохмелю.

 

 

 

РАЗГОВОР В КУРИЛКЕ

— Семёныч, угощайся.

— Спасибо, Сан Саныч, не-е, — Семёныч замотал головой перед протянутой пачкой импортных сигарет. — Лучше курни моих, — из полосатой рубашки он выудил пачку «Примы» и не то кашлянул, не то крякнул в кулак.

— Не могу крепкие, — Сан Саныч ткнул пальцем в левую сторону груди и закурил свои, импортные. А Семёныч закурил свою «Приму».

Эти два чудесных старика опасного возраста пребывали в больнице вторую, или третью неделю. Лёжа в одной палате, они сдружились, любили вместе выйти в курилку для больных, где не пахло лекарствами и где лучше беседовалось под табачок.

Старики, закурив, уставились в окно, за которым белел край города и чернел уральский лес.

— Да-а... А снега нынче не густо, маловато снега, — по-пижонски выпустив кольцами дым, — сказал Сан Саныч.

— Маловато, — коротко согласился Семёныч.

Тут за окном закружил снег — не частый и мелкий.

— Да разве это снег! — воскликнул Сан Саныч с досадой и стукнул кулаком по подоконнику.

— Это не снег, — снова согласился Семёныч. И вдруг он встрепенулся. Его спокойные до этого глаза наполнило какое-то непонятное детское озорство. — А я вот помню, в одном годе снега навалило аж по пояс! За один час и по пояс! О! — выпалил он на одном дыхании.

Сан Саныч хитро прищурился:

— Семёныч, а не в семьдесят шестом ли это было?

Семёныч удивлённо приподнял брови и... согласился:

— Ага, в семьдесят шестом. — Но добавил: — Первого декабря, — и ещё бросил в довесок: — Примерно в это же время.

У Сан Саныча импортная его сигарета выпала изо рта прямо на белоснежный пластиковый подоконник. Он спешно закинул её обратно в рот, а затем он сморщил лоб, да так, что тот стал похож на древнюю стиральную доску, тюкнул по нему кулаком и заговорил скороговоркой:

— Да-да-да, помню-помню... Это было в семьдесят шестом году, первого декабря, снег валил от восьми до девяти утра. Да-а, я отлично это помню. Ой, что тогда творилось! У-у-у!

— Не укай, — Семёныч почему-то нахмурился.

А Сан Саныча, что говорится, понесло. Учащённо дымя, он спешил рассказать то, что творилось на улице первого декабря 1976-го года, тридцатьшеть лет тому назад.

— Помню,на работу пошёл, гляжу на небо, мама родная! Туч собралось видимо-невидимо. И ветер поднялся. Шквальный. А работа, Семёныч, дело же святое. Поэтому я ворот плаща поднял, зонт раскрыл и вперёд. А тут ка-ак жахнет, ка-ак рванёт! Я думал, всемирный потоп начался. Веришь-нет, машины плывут, автобусы переворачиваются, а я на работу плыву... кролем. Да-а-а...

Глаза Сан Саныча, не мигая, смотрели сквозь время. Семёныч кашлянул нарочито громко, так, чтобы его приятель очнулся. Приятель очнулся:

— Вот такой дождище был, Семёныч.

— Вообще-то мы про снег говорим, Сан Саныч.

— Да?.. А, ну сначала снега навалило по пояс, а потом уж ливень ка-ак!.. Да ты ничего не помнишь что ли?

— Это я-то ничего не помню? Я всё помню, — Семёныч глубоко затянулся своей «примкой». — Я как раз за хлебом пошёл. Главное, из магазина-то вышел... в валенках. А тут как сверкнёт, как рванёт. Домой вернулся, хоть выжимай вместе с одёжей, словно кота какого. Во что творилось!

— При чём тут кот? Ну да бог с ним. Да-а, а я ещё удивился — декабрь и дождь.

—Тогда все удивились...

В воздухе повисла пауза. Старики переглянулись. Отрезвев от собственных баек, они вернулись к реальности.

— Нет, не густо, маловато нынче, — не своим голосом первым заговорил Сан Саныч.

— Чего не густо? Чего маловато? — подковырнул его Семёныч.

— Как чего? Снега, конечно!

Наконец-то с лиц стариков спала напряжённость. Одновременно они стали смеяться. Сан Саныч смеялся басисто, увесисто. Семёныч стрелял с хрипотцой длинными очередями. Смеясь, они вышли из курилки. Рука Семёныча лежала на плече Сан Саныча, и наоборот. Перед самой палатой они остановились.

— А я вот помню, — сквозь смех неожиданно для себя обронил Семёныч, — в одном годе аж до февраля снега вообще не было, — продолжая смеяться, он вдруг обнаружил, что смеётся один, Семёныч замолк.

Сан Саныч стоял рядом, и, собираясь с мыслями, фирменно морщил лоб в древнюю стиральную доску.

— Помню-помню...

— Старички, на процедуры через пять минут! Не забудьте! — вдруг раздался позади них ласковый, но в то же время не терпящий возражений голос медсестры.

— Не забудем!!! — хором как-то раздражённо ответили «старички».

— После процедур — в курилку, — словно вызывая на дуэль, сказал Сан Саныч.

— Лады, — принял вызов Семёныч.

Вторую ли, третью неделю эти два чудесных старика пребывали в больнице. Вы не подумайте, что у них с головой не всё в порядке — не страшные урологические заболевания и только.

 

СТАРИК И ЛАВКА

 

 

 

На старой, как и он сам лавке, чаще всего осенью, сидел подолгу старик, известный у нас в деревне всем под прозвищем «Чокнутый». Я знал и имя старика, и отчество, и фамилию (как-никак «сосед напротив»), но все звали его «Чокнутым», так звал и я.

 

Его руки опирались на грубо выструганную палку. Старое, чёрного сукна пальто, давно прохудившееся, в заплатах на спине и рукавах, болталось на нём, точно мешок. На шее был намотан длинный, изъеденный молью шарф. Или, вернее, это была полоска, вырезанная из обыкновенного половика. На голове свисала широкими полями мятая фетровая шляпа.

 

Он сидел на лавке у низкого забора, за которым стоял его трёхоконный домишко. Серый, покосившийся и прогнивший, он имел очень жалкий вид, и старик выглядел таким же — жалким и дряхлым. Каждое утро мать готовила завтрак на кухне и случалось ворчала: «Ох, опять расселся». Я подходил к окну. Старик только и делал, что шамкал губами да рассматривал небо.

 

— И что там разглядывать! — продолжала ворчать мать. — Скоро зима, какое уж там небо.

 

Потом она вставала рядом со мной и сокрушалась:

 

— А жалко-то как! — И обращалась ко мне: — Ты спроси у него, сынок, может, чё надо?

 

— Хорошо, — отвечал я и выбегал на улицу.

 

На улице было холодно и безлюдно. К заборам жались полуголые деревья, похожие на растрёпанные метёлки. Выл ветер. Недалеко за деревней каркали над полем вороны.

 

Я подбегал к старику и садился рядом. Он недоумённо смотрел на меня и улыбался.

 

— Простите, — робко заговаривал я, — вам ничего не нужно?

 

Он продолжал смотреть на меня и, молча, улыбался.

 

— Простите, — повторял я громче, — может чего...

 

Он снова долго смотрел на меня и улыбался и только после, наконец, отрицательно мотал головой.

 

Я ещё немного сидел рядом с ним, потом мне становилось неловко, и я возвращался домой.

 

Часто я спрашивал у матери, отчего же старик такой, но она всегда уклонялась от ответа.

 

— Отчего? Это не простая история. Да и не понравится она тебе.

 

— Расскажи, — загорался я

 

— Потом, — отмахивалась она. Я обижался, но не выпытывал.

 

Как-то, примерно в середине октября, вечером, я чем-то занимался у окна. Старик сидел на своей лавке, вдруг небо затянуло тучами, ухнул гром, и пространство пересекла, ослепляя, кривая молния. Прошла ещё минута, и вот по стеклу забарабанили крупные капли дождя.

 

Я видел сквозь пелену растекающихся по стеклу ручейков бесформенную фигуру старика. Он по-прежнему сидел, не двигаясь с места, и вдруг лёг прямо на лавку. Я не выдержал и выскочил на улицу.

 

— Дед! — закричал я, схватив его за плечо, и затряс изо всех сил.

 

Он приподнялся и оттолкнул меня.

 

— Дед! Дед! — затараторил я, — пойдём к нам домой, у нас тепло, сухо, чай с вареньем.

 

Старик повернул ко мне лицо. Своё жёлтое, изрезанное морщинами лицо. Таким я его видел впервые.

 

Оскалив редкие зубы, он с ненавистью смотрел на меня. Изо рта у него текла пена. Космы седых волос запутались и прилипли к вывалившемуся языку.

 

Дрожащими руками он обнимал лавку и отчаянно мычал... Я понял, что лучше оставить его в покое.

 

— Чокнутый, — сказал я матери, вернувшись. — То, понимаешь, улыбается, то зубы скалит. Дождь вон какой, а он лежит. Чокнутый, одним словом.

 

Дождь кончился.

 

На следующий день старик снова сидел на том же месте, смотрел в небо и улыбался. Его руки опирались на палку. На нём было то же, чёрного сукна, в заплатах, пальто. На шее был намотан длинный из половика шарф, на голове свисала полями та же фетровая шляпа.

 

Прошли годы. Я давно жил и работал в городе, и однажды, находясь в отпуске, приехал к матери, в деревню. Старик умер. Но лавка и домик с забором по-прежнему стояли.

 

Мать рассказала мне, что старика схоронили попросту, поминки справили скудные. Родных у него не оказалось, и сбережений он после себя никаких не оставил.

 

— А всё-таки, отчего он был такой? — в который раз спросил я, не надеясь на ответ. Но мать ответила.

 

— Много лет тому назад жена этого старика на сносях была. И вот подпёрло рожать ей. Старик тогда был вовсе не сумасшедшим, а вполне нормальным молодым мужчиной. Вывел он свою беременную жену из дома, усадил её на лавочку, а сам рванул к председателю — в «скорую» звонить. Плохо стало его жене, кричала она. Пока тот дозвонился, пока из райцентра приехала «скорая», в общем, умерла она... Случилось это осенью, помню: дождь лил. Времена тогда были такие, сынок, на всю деревню два телефона: у председателя да в управе. После смерти жены и начал наш сосед слабеть умом.

 

История, рассказанная матерью, потрясла меня. И тут я кое-что вспомнил:

 

— Мам, подожди, но ведь моя бабушка слыла повитухой. Она что — не могла принять роды у бедной женщины?

 

— Не могла. Она была единственной в нашей деревне повитухой и как раз в это время принимала роды у другой женщины — у меня. Тебя я рожала, сынок...

 

 

 

 

РОКОВАЯ ДУЭЛЬ

Огромная, богато уставленная мебелью гостиная мерцала красными пятнами, которые были отражением огня, полыхающего в большом камине. У камина стояло два вместительных кресла. В них расположились двое гусар: один не старый, но уже седой поручик, другой — совсем юный, безусый корнет. Под их начищенными до блеска сапогами лежала шкура бурого медведя — головой к камину, гусары курили трубки, потягивали пунш и беседовали. Обо всём.

— А вам не приходилось драться на дуэли? — спросил безусый корнет не по годам седого поручика.

— Драться? Нет, не приходилось. Но я был секундантом на дуэлях... сорок два раза.

— Нехитрая штука — быть секундантом, к тому же безопасная, — съёрничал корнет, сделав, уже кажется, лишний глоток пунша.

Поручик, нисколько не смутившись, снисходительно улыбнулся:

— Безопасная? Не скажите, молодой человек, не скажите. А хотите, милый корнет, случай?

— Хочу! — тряхнув чубом, юный корнет сделал ну уж совсем лишний глоток пунша.

— Ну-с, слушайте-с, — седой поручик глубоко затянулся и ушёл взором в прошлое. — Служили в нашем полку некие Конский и Аголицын (опустим их звания и заслуги перед отечеством). И вот они как-то повздорили за карточной игрой. В результате Конский кинул свою грязную перчатку в лицо Аголицыну и предложил тому дуэль — стреляться с двадцати четырёх шагов.

Аголицын был не трус. С трудом отодрав перчатку от лица, он принял предложение Конского.

И вот дуэль. Её решили состряпать по-тихому. Нас было всего четверо: двое стреляющихся и двое секундантов. Я был секундантом со стороны Аголицына и я был, замечу, черноволос, как арап. А секундант Конского, отмечу, имел отменное здоровье. Сейчас вы поймёте, к чему я это говорю.

Итак. Дуэлянты взяли в руки пистолеты и заняли позиции. Кстати, была зима, падал мелкий снежок. Был чудный день, лесной чистый воздух внушал радость жизни. Хотелось жить!

Между ними было ровно двадцать четыре шага, отмеренных мной.

— Господа! Не хотите ли примириться? — предложил я.

— Ни в коем случае! — заверещал Конский. — Только стреляться! Причём предлагаю уменьшить расстояние между нами на... двенадцать шагов!

— На двенадцать? — бережно и ловко вынув из-за пазухи кулёчек со спелой вишней, которую давеча доставили из-за границы, Аголицын усмехнулся. — С двенадцати шагов пусть дети стреляются! Я предлагаю стреляться... с восьми!

— Ха-а-а-а-а-а!!! — после некоторой паузы нервно заржал Конский. — А я не буду стреляться с восьми, я буду... с шести!

— С четырёх! — рубанул Аголицын.

Я посмотрел на второго секунданта, тот держался за сердце. Мне и самому становилось дурно от такой «торговли», но она продолжалась.

Аголицын, выплюнув вишнёвую косточку, сквозь зубы:

— С двух!

Конский:

— С одного!

Аголицын:

— С полшага, милостивый государь!

И тут я не выдержал и закричал:

— Стоп! Господа гусары, дальше торговаться некуда, поэтому прошу стреляться... с полшага! Точка!

Дуэлянты, нехотя, со мной согласились. Я отмерил полшага, начертил саблей на снегу две черты и объявил:

— Господа! Приступайте!

Дуэлянты сошлись и упёрлись дулами своих пистолетов друг другу в животы.

— Конский, стреляйте первым, — обречённо сказал Аголицын.

— И стрельну, — брызнул слюной Конский.

Внимание! Барабанная дробь. Конский взвёл курок и тут... мать его! Конский решил поиграть в благородство! Ба-бах! — он выстрелил в воздух.

— Ваш выстрел, — напомнил я Аголицыну.

Аголицын тоже: ба-бах! — в воздух.

Я, почуяв неладное, взглянул на второго секунданта. Тот лежал на снегу, на спине, раскинув руки, словно Христос. Как потом выяснилось, он умер прямо на месте, от разрыва сердца.

— Господа, — просипел я, — дуэль завершена…

Но дуэлянты меня не слышали, они, счастливые, обнимались.

Дома я подошёл к зеркалу, я был белый как лунь.

Вот такой случай был, милый корнет. А вы говорите, быть секундантом — штука безопасная...

Седой не по годам поручик, закончив свой рассказ, принялся по новой набивать трубку. В камине трещали дрова, юный, безусый корнет плакал навзрыд, как ребёнок.

 

 

МИРТОВ И САВЕЛЬЕВ

Долго Савельев ждал своего часа, дождался. «Миртов, Миртов, сукин сын! Я знал, знаааал, что однажды отыграюсь! Отомщу, ох, как я тебе теперь отомщу!»

Савельев торжествовал: тёр ладони друг о дружку, да так, что казалось сейчас дым зашает. Наслаждение от мести было так близко, предвкушая её, Савельев зло щурил глаза и учащённо дышал.

Что ж, в прошлом, а именно в детстве Савельев и Миртов, или Миртов и Савельев (как хотите) крепко дружили и после, поступив в один и тот же институт, оставались друзьями-не разлей вода. Однако на третьем курсе их монолитная дружба дала трещину, а если конкретно: влюбились друзья в одну и туже девушку — однокурсницу Риту (девичья фамилия, я думаю, не важна).

Всё началось банально: как-то спускаясь по институтской лестнице, два друга, шутя, познакомились с поднимающейся им на встречу высокой русоволосой девушкой. Познакомились и... влюбились в неё. Но, Савельев оказался более напористым и Миртов ушёл в тень. Савельев, кстати, с вполне благородной целью — жениться приударил за «самой красивой девушкой курса». Он ухаживал за ней как истинный джентльмен. И уже были первые робкие поцелуи, вторые — смелее, третьи — смелые, наконец, уже было предложение руки и сердца с его стороны и согласие с её, как вдруг — Риточка обратила своё внимание на Миртова. То-ли она пожалела того, видя на его круглом лице печаль и слыша за спиной его потерянные вздохи, толи действительно Миртов ей понравился. Хотя. Хотя Савельев красив лицом, мускулист, высок, а Миртов не урод, но мал ростом и косолапил, хотя Савельев юморист-говорун, владеет голосом и гитарой, а Миртов молчун, не в меру задумчив и потому чудовищно рассеян, хотя... Короче, как бы там ни было, но Рита выбрала Миртова, и они поженились. «Такая девушка и досталась такому прыщу!» Миртов сразу почувствовал перемену в друге. Конечно же, он извинился:

— Извини, брат, — сказал Миртов, а сам весь без лица, круглого.

— Да чего там, я понятливый, — буркнул в ответ Савельев и всё же руку Миртову не пожал. На том и разошлись.

Шло время. Окончив институт, оба, Миртов и Савельев поступили в аспирантуру. Савельев ревностно следил за научной деятельностью Миртова. Миртов что-то писал, что-то доказывал научному совету. Миртов делал маленькие победы. А уж когда он защитил кандидатскую... Если бы зависть могла бы принимать форму, то Савельев превратился бы в огромный чёрный шар и, раздуваясь по мере накопления злобы, в конце концов взорвался бы к чёртовой матери, разлетевшись на маленькие тряпочки. А уж когда Миртова назначили начальником отдела и Савельев оказался в его подчинении, последний слёг на две недели.

Но нынче на другой улице праздник — на улице Савельева и праздник Савельева заключался в беде Миртова. Беда прозаична: от Миртова ушла жена — Рита и тот запил. А раз запил — на работе прогулы, а раз прогулы — не сегодня-завтра из института «пшёл!» Итак: вернёмся к торжеству Савельева.

«Что бы такого придумать?» — лихорадочно размышлял Савельев, перемещаясь взад-вперёд по своей квартире. — «Я должен сам, сам поиздеваться над ним. Что же такое придумать?!» И придумал. Осторожно держа в руке пакет, не пустой разумеется, и насвистывая что-то из классики, Савельев позвонил в дверь, на рыжем кожзаменителе которой некрасиво смотрелись засохшие отпечатки подошв всевозможных размеров.

— Входите, не заперто, — слабо пробулькало за дверью.

— Миртов, это ты? — позвал Савельев, просовываясь в однушку бывшего друга.

То, что он увидел, начиная с грязной прихожей, было ужасно: вешалка на одном гвозде, перевёрнутые стулья, в комнате — полуразобраная «стенка», где сервант был без стекла и посуды, а секретер без книг, стол, заваленный пустыми бутылками и протухшей снедью, на полу скомканный палас, на нём сидел Миртов. Его сгорбленный силуэт на фоне окна без штор, в которое светило тусклое сентябрьское солнце, был жалок, Миртов здорово сдал. Чтобы получше разглядеть опухшее, небритое, измождённое лицо, бессмысленные глаза, чтобы получше почувствовать смрад немытого много дней тела, которое неимоверно страдало как душевно, так и физически, Савельев вплотную приблизился к Миртову и даже глубоко втянул ноздрями то, что шло от того, втянул смрад и боль бывшего друга, казалось сейчас он втянет самого Миртова. Наконец Савельев криво улыбнулся:

— Ну, привет, Миртов.

— И тебе не хворать, друг Савельев... Я рад тебе, Савельев, купи, а? — Миртов кивнул на палас. — За бутылку отдам. Почти новый, натуральный, не облеванный.

— Зачем он мне, — только сейчас Савельев заметил, что Миртов держится за сердце и его лихорадит.

— Вот, значит, ушла Рита, — Миртов отвернул лицо.

— Вижу.

— Поругались мы, накричал я на неё, дурак. Впервые накричал. — Миртов сильнее сдавил грудь. — Плохо мне, друг.

— Друг, говоришь, — Савельев выудил из пакета бутылку «Столичной». Бутылочка сверкнула стеклом, внутри неё загулял винт, бутылочка так и просилась в рот.

Вот оно — началось. Савельев впился глазами в Миртова, он наслаждался его реакцией. А у Миртова рука, только что щупавшая затихающее сердце, уже нащупывала где-то под батареей мутный стакан:

— Нали-ли...

Савельев рванул зубами пробку и резко отпрянул, пахнуло спиртом:

— А моё имя ты помнишь, Ваня?

— Ко... конечно, помню, Семён.

— А моё отчество помнишь?

— Ми... Михайлович.

— А как ты у меня Ритку из-под носа увёл, помнишь?! — тут зрачки Савельева сузились, тело напряглось, и бутылку он точно для удара занёс, из неё на пол полилась водка.

Миртов вытянул трясущуюся руку со стаканом:

— Что-ты, что-ты? Она же сама ко мне, со мной... Сейчас всё выбежит!

С ехидным оскалом Савельев расслабил тело, вернув бутылке стоячее положение.

— Не налью, проси прощение.

— Я же уже просил...

— Плохо просил! — вдруг взвизгнул Савельев, а затем медленно повернул бутылку горлышком вниз, градусов на... сорок. Водка стала литься на паркет пола, разлетаясь на мелкие брызги.

— Савельев, зачем? — Миртов весь превратился в удивление. — Зачем, Савельев?!

— Проси, паскуда! Уже половина осталась.

— Ну, зачем тебе это?!

— Меньше половины.

— Ну, прости, прости, Савельев! — не то, что закричал, завопил Миртов, вложив в свой вопль все свои последние силы.

Савельев изобразил виноватую мину:

— Не успел, — он поставил перед Миртовым пустую бутылку. — Не успел, Миртов.

— Уходи, — просипел Миртов и снова схватился за грудь.

— Гонишь? — Савельев вытащил из пакета вторую «Столичной». — Жаль, — он заговорил голосом полностью отомщённого. — А я хотел мировую с тобой выпить. Что ж, тогда я пошёл.

— Постой. Ты это, прости меня за Ритку, но она же ушла от меня, значит мы квиты. — И тут Миртова снова заколотило:

— Всё, хана мне, нали-ли... Сав...

— Ладненько, — Савельев взял из бесконтрольной руки Миртова стакан, налил грамм сто, брезгливо посмотрел на свет. — Только я первый. Ты не против? Пять секунд ещё выдержишь?

— Да-да-давай первый.

Савельев опрокинул в рот водку, занюхал рукавом дорогого костюма:

— Хорошо... Ну, а ты, Миртов, всё же не заслуживаешь моего снисхождения. — И Савельев перевернул вторую бутылку.

— Что ж ты делаешь со мной, гад? — Миртов даже привстал.

Савельев резко вернул бутылке изначальное положение:

— Ой, осталось, — он снова оскалился своей фирменной улыбкой. — Как раз на опохмелку осталось, — он вылил остатки водки в стакан. — Держи и благодари меня за то, что я с тобой такой добрый, — он протянул стакан с водкой Миртову.

Миртов схватился за стакан, плавно опустился на палас. Лицо Савельева расплылось в блаженной улыбке, ах, как ему было хорошо:

— Миртов, скотина, как мне приятно на тебе отыгрываться.

— Пей, пей, — подзадоривал он бывшего друга.

Миртов уже коснулся потрескавшей губой тёплый край стакана, уже стал запрокидывать голову.

— Пей!

И вдруг Миртов поставил стакан на пол, не выпив ни глотка:

— Не буду.

Возникла пауза. Савельев видел, что Миртов сомневается.

— Точно не будешь?!

Не успел Миртов опомниться, как стакан покатился по полу. Савельев расхохотался, когда увидел выкинутые вслед стакану слабые руки Миртова, его натянутую до предела шею и выпученные, словно у рыбки-телескопа глаза.

— Ваше желание для меня закон! — проорал сквозь свой злорадный смех Савельев. Миртов уронил голову на грудь. Савельев склонился, заглянул тому в лицо. Миртов был жив, он плакал.

— У меня ведь ещё есть, — прошипел Савельев. — Даааа! Упал ты, Миртов, здорово упал. И как ты в начальники вылез, прыщ?!

— Меня попросили, — не поднимая головы ответил Миртов.

— Теперь ты улицы пойдёшь подметать, понял?!

— Улицы тоже люди подметают. Уходи. Ради бога, уходи.

— А как же выпить, опохмелиться как же, Миртов? — Савельев достал из пакета третью «Столичной». — Взгляни, дружище! Что туточки у нас?!

— Уходи, — Миртов поднял голову, выражение его лица было спокойным, страшно спокойным...

... — Слышала я тут многое, — раздался женский голос в квартире.

От неожиданности Савельев выронил из рук бутылку, та не разбилась, а покатилась по полу и прикатилась прямо под ноги человеку, сказавшему эти слова - на пороге комнаты стояла Рита: высокая, белокурая, прекрасная Рита.

— Вот твоя «Столичная». Ты не понял то, что тебе сказал хозяин дома?

Савельев с минуту заворожено глазел то на Риту, то на протянутую ему бутылку, опомнившись, выхватил её и опустил в пакет.

— Рита? — Миртов поднялся, его закачало будто он уже опохмелился и вновь «готовый».

— Да — это я, — тихо сказала Рита. — Уходи. Савельев.

Скрежет зубов, хлопок дверью.

— Риточка, - прошептал Миртов и встал на колени.

— А небритый-то какой, — она прижала голову Миртова к своему кругленькому животу. — Я здесь... я — дома...

 

 

СПИРИДОН И РОДИОН

Несколько месяцев назад от Спиридона ушла жена, к другому. Слава богу, не нажили детей и денег, так что делить было некого и нечего, но была любовь, по крайней мере с его стороны, поэтому Спиридон загоревал, на несколько месяцев впал в депрессию, запил. Кстати, на этой почве он и познакомился с Родионом, непонятного возраста парнем, придурковатым малым, безумно честным и безумно одиноким. Родион прилепился к нему словно скотч, репей, клей «Момент». Кого он видел в Спиридоне? Что он себе напридумывал? Придурок — одним словом.

Итак, несколько месяцев Спиридон находился в депрессии, пил, но, вот туман рассеялся и, как говорится, наш герой возродился из пепла. Он выкинул из головы, а заодно и из своей квартиры всех Родионов, устроился на работу — обратно на родной молокозавод, снова тем же водителем погрузчика, стал задумываться о своём будущем.

Несколько месяцев Спиридон не знал по нормальному женщин, он либо ничего не помнил, либо ничего не было вообще, да и не очень-то он хотел и мог заниматься любовью с женщиной без ни то, что любви, но хотя бы симпатии к ней. Обретя вкус к жизни, он надеялся встретить ЕЁ, и вот, кажется, встретил - упаковщицу мадам Валентину. Разведёнка, без детей, смазливая, высокая, в голосе.

Это должно было случиться сегодня вечером. Закончилась смена, Спиридон ждал автобус в большой компании таких же, как он работяг. Несмотря на конец августа и приближающийся вечер было жарко. Вдруг чей-то зыбкий голос прокричал его имя, потом ещё раз, Спиридон нехотя оглянулся. Раскрыв объятья, к нему проталкивался до боли знакомый человек, в недавнем прошлом бессменный собутыльник по имени Родион.

— Ну, ладно, обниматься не будем, — неласково встретил Родиона Спиридон.

— Ладно, не будем. Но руки-то друг другу пожмём!

Худые пальцы Родиона до хруста сжала клешня Спиридона. Родион почему-то был трезв.

— А я вижу: стоишь, — дуя на пальчики, затараторил тот. — Дай, думаю, подойду. А я ведь тебе должен. Помнишь, занимал у тебя сотню до десятого? Сегодня десятое.

— Только месяц другой.

— А ты всё такой же — ворчунчик. Сейчас... — Родион сунул руки в карманы джинсов, вытащил руки из карманов джинсов. — Сейчас, — он лихорадочно обшарил карманы видавшей виды джинсовой куртки. Родион покраснел до мочек ушей.

— Потом отдашь, — отмахнулся Спиридон.

— Как же так, с утра положил, приготовил, так сказать.

— Да забудь ты, прощаю, — Спиридон рванул к подошедшему автобусу.

Дорогой он не думал о Родионе, он думал о том, что как только доберётся до дома, сразу сварганит какой-никакой салатик, достанет из холодильника бутылку сухого, разогреет курицу. Мадам Валентина будет довольна.

Спустя пару часов в квартиру Спиридона робко позвонили. Для мадам было ещё рановато. У порога стоял Родион. Жутко взволнованный, он улыбался и прятал глаза.

— Вот, думаю, нехорошо получилось. Долги ведь надо отдавать.

Спиридон, что-то пережёвывая, уныло почесал грудь, прикрытую одной майкой.

— Что ты суетишься в самом деле? Я подожду. А лучше не отдавай вовсе. Я же сказал, прощаю.

— Да что ты, так нельзя. Минуточку, — Родион торопливо вывернул один карман, другой. Этих карманов на нём было как листьев на дереве, и шуршал он ими и пылил, точно дерево у дороги. — Я же помню: зашёл домой, положил в карман, приготовил, так сказать.

Родион расстраивался на глазах. Спиридон занервничал:

— Родион, я сейчас занят. Приходи... потом. Иди, иди.

— Господи, да что это со мной? — Сильно разочарованный в себе, Родион отправился восвояси.

На этот раз Спиридон подумал о нём: «Вот же приставучий, гад». Подумал и забыл, и побежал на кухню — переворачивать шипящие куски курицы.

Прошло ещё немного времени, и вот этой самой курицей Спиридон наконец-таки угощал долгожданную мадам Валентину. Они выпили сухого, они наелись. Спиридон включил дивиди, по просьбе мадам поставил эротику. Они уже расположились на диванчике, у них уже кое-что назревало и вдруг — в дверь настойчиво позвонили.

Спиридон, заправив рубашку в брюки, рванул на себя дверь и едва успел отпрыгнуть. Родион упал плашмя на спину вовнутрь квартиры. К сожалению он не убился. Он оттолкнулся ногами от порога и проехал на спине по линолеуму аж до самой комнаты.

— А вот и я! — воскликнул Родион, раскинув руки. Он был пьян. Закатив глаза, так, что они оказались у него на темени, он увидел мадам и тут же вскочил на хромающие ноги. Мадам, завернувшись в плед, что некогда прикрывал диванчик, прижалась к стене.

— Прошу прощения, мадам! Я — к Спиридону — дабы возвернуть долг! — Пьяный Родион всегда говорил высоким штилем. — Сударь, где вы? Держите!

Спиридон увидел перед своим носом, неизвестно где побывавшую сотню и побагровел. Не меняя окраски, он скомкал бумажку, затем свободной рукой, словно крановым крюком подцепил Родиона за шиворот и выволок вон из квартиры.

— Чтоб я тебя не видел. Ни — ко — гда, — прошипел он на лестничной площадке прямо в ухо Родиону, сунул тому в карман его сотню, и сильно пнул его под зад — то ли для ускорения, то ли для устрашения. В ответ раздалось дребезжаще-удаляющееся:

-—Су-су-су-сударь-рь-рь, это не интели-ли-ген-тно-тно. — И уже где-то в самом низу лестничного пролёта: — Я ещё вернусь, Сударь! Долг — это святое!

Спиридон поверил — этот вернётся. Не мешкая, без всяких вокруг да около он объяснил мадам Валентине сложившееся обстоятельства. Мадам вошла в положение и предложила свою маленькую, но уютную комнату в коммуналке, правда намекнула на то, чтобы по пути они заглянули в кабачок.

Они «заглянули» в кабачок. Последние свои деньги Спиридон отдал таксисту, и тем не менее он был в прекрасном, я бы даже сказал, приподнятом настроении. Разгоговела и мадам Валентина, её глаза нехорошо в хорошем смысле блестели, она была похожа на дикую кошку. Короче — им было весело. Грустил Родион.

В полной темноте (экономия электроэнергии), он торчал под дверью комнаты да-а-вно известной ему мадам Валентины. Почему да-а-вно известной? Да занимал Родион у мадам деньги и не раз! Да они когда-то вместе работали на ликероводочном - он электриком, ну она понятно кем, упаковщицей. Между ними ничего не было, только бизнес... со стороны Родиона.

Вот ведь паршивец: уговорил соседей пустить его, мол принёс долг мадам, и теперь сидит тихо-тихо. Естественно Спиридон и мадам Валентина в темноте его не заметили (свет в коридоре включать нельзя — экономия). Они на ощупь прошли в комнату, вот тут хозяйка щёлкнула выключателем. Щёлкнула и застыла на месте, как и Спиридон впрочем.

— Ба! Да у нас гости! — Родион, сидя по-хозяйски на стуле — нога на ногу, посреди комнаты, распахнул свои объятья.

От этих слов Спиридон отшатнулся, словно принял грудью пулю.

— Я н-не знал, — растерянно сказал Спиридон, глядя то на мадам, то на Родиона.

— И я, — почему-то с казал Родион.

— И я, — ничего не понимая сказала мадам Валентина. — Ты как сюда попал, клоун?!

— Ловкость тела и никакого мошенства.

— Иду-звоню в полицию, — отрезала мадам Валентина и покинула комнату.

— Валя, ну ты как в первый раз! Спиридон, верните её!

— Свои отношения выясняйте без меня, — сказал Спиридон и ломанулся наружу.

Спиридон буквально вонзился в ливень и ливень тут же пропитал его как губку. Штаны и пиджак Спиридона отяжелели и обвисли. Прочувствовав ещё раз всю омерзительность мизансцены в коммуналке, Спиридон сначала как будто бы взвыл, затем он наматерился от души, а затем затих и заплакал, а затем просто затих. Он брёл домой, ещё не зная, что позади плохо, но всё же догоняет его Родион. Спиридона окликнули.

И не вовремя. Обернувшись, Спиридон полетел вниз. Под собой он увидел чёрную воду и белую звезду в ней. Он накрыл эту звезду собой и ударился пахом об какую-то трубу, благодаря которой не пошёл на дно. Спиридон сидел на трубе, по горло в воде, морщился от боли и смотрел вверх через круг колодца на настоящие звёзды. Показалась рожа Родиона, а затем на лицо Спиридона упала брючина джинсов.

Не понятно, откуда у Родиона взялись силы, и непонятно как выдержали вес Спиридона старенькие полугнилые джинсы, но Родион вытащил-таки Спиридона на асфальт из колодца, в который тот провалился.

И вот они сидели на мокром асфальте под ливнем, ночью, в конце тёплого августа, два бывших собутыльника, и смотрели друг на друга.

— Спиридон, ты, это, не обижайся на меня. А? Мы с Валькой когда-то работали вместе — только и всего, да я тебе рассказывал о своих работах. Не помнишь? Понятно. Ну, завидно мне стало, что ты смог остановится пить, работаешь, бабу себе, какую-никакую, нашёл, а я… Я как ты, только что в этом колодце — провалился и тону. Тону я, Спиридон!

— В этом колодце не утонешь, там труба. Ты электрик кажется?

— Ну.

— Протрезвишься, приходи.

— К тебе домой?

— На проходную. Поговорю с мастером. Учти, только три дня буду ждать до семи тридцати утра. Штаны одень.

— Я обязательно приду.

Они поднялись с асфальта. Родион напялил кое-как на себя джинсы, и тут Спиридон увидел перед собой неприглядного вида сотенную, её держал в своей руке Родион.

Спиридон сначала нахмурился, потом побагровел, потом побледнел, а потом стал смеяться. И вот он уже смеялся так заразительно, что Родион не удержался и тоже стал ржать.

 

 

НОСТАЛЬГИЯ СТОЛЕТИНА

Столетин был вынужден часто укорачивать шаг, при этом он балансировал словно эквилибрист, передвигающийся по цирковому канату. Балансировал он действительно для того, чтобы не упасть, ведь к вечеру подморозило, и дневное месиво из грязного снега теперь превратилось в сплошной каток. Живот Столетина приятно грело грамм четыреста коньяка, ну и в голове было довольно-таки не плохо: деревья, конечно, не гнулись, но камыш слегка шумел. Шёл Столетин от дружка, возвращался домой, к жене.

«Ну что ж, — мысленно подводил он итоги проведённого дня в гостях, — глупостей вроде никаких не совершил. Подружке (друга) на прощание ручку лизнул — и это выглядело по-джентельменски. А вообще чёрт бы её побрал, так хотелось с другом посидеть тет-а-тет. Ну да ладно. Что ещё? Поговорили о литературе. Да-а-а, а иначе не стоило и выпивать. Женщин похвалил, в общем смысле — как пол, как божье создание. Да, разок упёрся в принципы — это когда речь шла о литературе, но ничего-ничего, остались при своих. Короче, день удался».

После такой оптимистической ноты Столетин перевёл дух, затем пересёк по едва заметному пешеходному пути проезжую дорогу, и вот он уже намеревался свернуть в знакомый до боли переулок, как что-то его заставило остановиться и вздрогнуть. Короткое, клетчатое, чёрное с красным пальто.

Короткое, чёрное с красным пальто. Оно облегало тело худенькой, среднего роста женщины, и оно время от времени тоже балансировало, постепенно удаляясь от прицельного взгляда Столетина. «Катька!» — хотел было крикнуть он, но затем лениво подумал: «Зачем?» И всё же ноги его заскользили за женщиной.

А ведь тогда был июль, а июль это вам не март. А солнца было, ой, сколько было солнца. «Ну, июль, солнце, а дальше что? Кровать её мамы? Тьфу! Раньше! Кино? Нет, раньше! Ещё кино? Нет, идиот! Июль, солнце, река... Рыбалка! Я же рыбак, рыбалка была раньше всего. Точно! Деревня Клюевка, моя собственная бабка, к которой приехал на каникулы, кусты, деревья, река, чайки, ры-ба-лка!»

Столетин забыл про скользкий тротуар, каменные дома, вообще про город, он видел только семнадцатилетнею дочку соседей — Катьку. В голубом платьице, задранном до бёдер, Катька, усевшись на деревянном мостике, полоскала бельё.

— Ты что, дура, делаешь? — кричал ей Столетин. — Вроде выросла уже, должна понимать, я же рыбачу. Ты что удочку не видишь? А ну прекрати!

— Сам дурак! А ещё в институт приняли. «Интэллигентом буду, интэллигентом буду». Вот напишу в твой институт о том, как ты выражаешься. Рыбак с печки бряк. Чё ты здесь поймаешь, надо вниз по речке идти! А где мне бельё прикажешь полоскать?

— Берега мало? Вон подальше по берегу зайди в воду и полощи своё бельё.

Тут Столетин вспомнил — он был в семейных по колено, а в воде стоял по щиколотку. Он спешно продвинулся глубже в воду, при этом охнул от набежавшей на плоть прохлады. Ой, ну Катька! Катька смеялась, потому что знала - несмотря на тёплую, солнечную погоду глубинная вода в проточной реке, со дна которой к тому же били ледяные ключи, была довольно-таки холодной.

— Давай купаться, студент!

— Купайся одна, доярка! Только в стороне, дальше. Итак, не клюёт, а тут ты ещё.

— Июль, какая рыбалка, студент! Сматывай удочки и приходи сюда через полчаса. Придёшь?!

Что-то ёкнуло внутри Столетина, а вода показалась теплее. Он угрюмо зыркал — то в сторону Катьки, то в сторону торчащего из воды гусиного пера.

— Ну, что молчишь, студент? — русоголовая девушка (да, она же русая, русая, и с косой!) русоголовая девушка с косой выжала тряпку, шлёпнула ею об дно эмалированного тазика и встала. Подол голубого платьица упал на колени.

— Приду, — выдавил из себя Столетин.

Её смех долго не утихал. Ах, какой звонкий смех у Катьки.

За полчаса Столетин смотал удочки, сбегал в бабкин дом, где переоделся в чистые джинсы и свежую футболку, побрился, надушился, и вот он чистенький и благоухающий уже на знакомом мостике — стоит, ждёт.

— Ждёшь?

— Жду.

Она так же переоделась — в розовое, с вызывающем вырезом и коротким рукавом платье. Подол выше колен, прекрасных девичьих колен.

— Поплаваем?

— Поплаваем.

Теперь вместо семейных трусов на нём были современные плавки, на ней раздельный стильный купальник. Они зашли в воду одновременно. Девушка, распустив косу, сразу же поплыла к противоположному берегу. Столетин заахал, заухал, делая вид, что собирается нырнуть, но плавать-то он не умел. Катя это знала и, подплыв к Столетину, сказала очень серьёзно:

— Всё, студент, отнырялся. Будем учиться плавать.

Тот отвёл глаза. Но, уж лучше «барахтаться» под предводительством деревенской Катьки в деревенской речке, чем у кого-то брать уроки плаванья в студенческом бассейне, где при этом Лора , Клара, Зина так грациозно таранят воду. А вдруг Катька и в самом деле научит?

Научила... Столетин остановился перед вывеской «Продукты». Клетчатое, чёрное с красным пальто скрылось под этой вывеской. Он залез в карманы, нашарил зажигалку и сигареты. Закурил. А может сейчас, когда выйдет из магазина, напомнить о себе? Но, сколько же минуло лет? Боже, сколько минуло лет! Лет пятнадцать, наверное. А что, не так уж и много. Столетин поперхнулся дымом, с писком чихнул. «Чего я зябну? Почему не иду домой?» Он скривил губы: «К жене, почему не иду».

А вечером посетили клуб, где смотрели кино. Показывали какую-то комедию. Они сидели, держась за руки, а сзади всё кто-то сопел и сопел. Вот этот, который сопел, и встретил их за клубом. Правда, он не один встретил, их всего четверо встречало. Но этот сопливый, лобастый телёнок, комбайнёр-механизатор ударил его первым и, гад, попал прямо в нос. Ох, и потом нос был у Столетина, если бы был Новый год, деда Мороза приглашать не надо было. Но и он в ответку махал ручками и даже ножками, а как же, карате-до, то есть после учёбы маненько отрабатывал. Катька визжала, поросёнка режут — тот так не визжит. Её-то визга больше всего и испугались те четверо. А дальше всё было классическим: после драки лечение народными средствами, ну, а потом кровать её мамы. Потом обещания были, вот, мол, обучусь, заберу в город, женюсь. Обучился, но не забрал, не женился... Столетин смял бычок, ужалив ладонь, но боли не почувствовал.

Согнувшись под двумя огромными сумками, со сбившейся на глаза русой чёлкой, выпирающей из-под серенькой беретки, но без косы, из магазина выруливала Катька. Шаг. Шаг. Шаг. Столетин, словно заворожённый, наблюдал за близкой когда-то ему женщиной и не сразу понял, что женщина-то эта поскользнулась и упала, выбросив вперёд себя сумки. Понял, ринулся на помощь.

— С вами всё в порядке? Вот ваши сумки.

— Ой, спасибочки! Ой...

Их взгляды встретились. «Катька-Катенька, что с тобою сделала жизнь. У глаз морщинок-то, морщинок». Это была уже не та Катька. А вот подол клетчатого пальто упал на колени точно так же, как когда-то то голубое платьице.

— Что здесь происходит?! — Столетин услышал над своим ухом мужской бас и сопение. Он повернул голову и узнал — перед ним стоял тот самый сопливый, лобастый телёнок, комбайнёр-механизатор. Лицо не хорошее, пьёт, видимо, много.

— Катерина! Ты хоть предупреждай: в какой магазин пошла. А это что за супчик тебе сумки подаёт?

Женщина смотрела то на Столетина, то на лобастого, как будто сравнивала их, а в глазах у неё была такая вселенская тоска. У Столетина сжалось сердце и забилось в висках: « Сейчас уйдёт и всё, и навсегда».

— Спасибочки, — ещё раз поблагодарила Катька. — Гриша, (это она лобастому) пошли домой.

— Сначала две сотни дай! — загремел комбайнёр-механизатор, теперь, скорее всего, бывший.

— Можно я дам?! — чуть не взвизгнул Столетин и полез за кошельком.

— А нам чужих денег не надо! — взревел лобастый телёнок. — Своих хватает!

— Да я не чужой, — затараторил Столетин. «Что я делаю? Идиот!», — сверкнуло в его мозгу, но он продолжал:

— Вы из Клюевки? Сюда, в город, жить переехали?

— Ну. А тебе-то что за дело?

— Клюевка. Моя бабка, покойница, соседкой тебе, Катерина, была. Я внук её, студент. Ты меня вспомнила, Катерина?

— А-а-а, студент?! — лобастый детина вытащил из карманов свои огромные кулаки и учащённо засопел.

Дальше было много шума и возни, но особенное впечатление на прохожих произвёл визг женщины с сумками, визг семнадцатилетней девушки Катьки.

В дверь своей квартиры Столетин звонил долго. Его разбитый нос не дышал, грязь валилась с него ошмётками.

Наконец жена открыла.

— Что, нагулялся?

— Нагулялся.

Не раздеваясь, он протиснулся в кухню. Там, за газовой плитой, ещё было.

 

 

 

МОЛОТОК

В этот погожий, майский денёк новостройка (строили многоэтажку) дышала полной грудью: без конца подъезжали большие и не очень большие машины, разгружались. Башенный кран, устремившись к яркому, красноватому солнышку, постоянно что-то поднимал-опускал, бетонщики бетонировали, плотники плотничали, каменщики клали кладку, штукатуры штукатурили, и всё у работяг происходило весело, с матерком — русским и не очень русским. Короче, работа на стройке шла полным ходом.

Плотник Палыч сколачивал обыкновенную опалубку, в которую потом зальют бетон. Сколачивал он её с такой любовью, так подгонял доску к досочке, как будто это вовсе не опалубка будет, а мебель какая-то, или... гроб (прости меня, Господи), или... конь троянский. Палыч, высунув язык, старательно загонял гвозди, вдруг молоток в его руке «разобрался» — стальная головка слетела с деревянной рукоятки. Плотник начал было материться, с чувством, с расстановкой, но тут его на самом интересном месте прервал молодой мужской голос:

— Палыч!

— Ну, - повернул голову Палыч. Перед ним стоял бригадир плотников Серёга, бойкий, любящий деньгу, тридцатилетний парень.

— Тебя прораб зовёт.

— Прораб? Зовёт? Великий начальник! — Палыч усмехнулся, подбирая головку от молотка. — Серый, ты лучше скажи, когда на стройке инструментальщик появится?

— Я откуда знаю. Вот с прораба и спросишь. Иди, у него к тебе дело.

— Ну-ну... дело...

Палыч вошёл в вагончик прораба без стука — как привык. Снял каску, обнажив седую голову, прибрал волосы.

—Звал, Семён Кондратьич?

— Зва-а-ал! — протянул прораб Пулькин, живо выходя из-за стола. Он метнулся к плотнику, словно к дорогому гостю. Маленький лысик, пузатый, толстозадый, заискивающи глядя с низу вверх, приобнял высокого, плоскогрудого, широкоплечего Палыча и подвёл его к своему столу, вернее к стулу. Кожаному.

— Садись, дорогой.

Плотник не спешил садиться. Видя к себе хорошее отношение начальства, он всегда ожидал худого.

— Что ж ты не садишься?

Палыч сел и демонстративно выложил на стол молоток — головка отдельно, рукоятка отдельно. Прораб, засунув руки в карманы брюк, стал расхаживать вдоль стола.

— Ну, — указал плотник взглядом на запчасти.

— Что, ну? — сделал вид, что не понял намёка прораб Пулькин.

— Ты когда инструментальщика на работу примешь, Семён Кондратьич? На инструментальщике экономите, на новом, современном инструменте экономите, на...

— Тпррру-у! — осадил Палыча прораб. — Ты чё завёлся? Да ещё при людях.

И только теперь Палыч заметил «людю». В тёмном углу прямоугольного помещения сидел парень. Сообразив, что его плохо видно, парень поёрзал задницей по лавке, тем самым передвинувшись ближе к окошку. Дневной свет выхватил фигуру и лицо юноши лет восемнадцати. Худой, белобрысый парень смотрел как-то чересчур прямолинейно, я бы даже сказал: с вызовом.

— Знакомься, Палыч, Виктор... э...

— Можно просто — Витя, — сказал парень, решительно оторвавшись от лавки.

— Инструментальщик?! — обрадовался Палыч, приподнимаясь и пожимая вспотевшую, напряжённую ладонь парню.

— Я? Не. Я этот... плотник. Меня из «Центра занятости» направили.

— Не просто плотник, а выпускник строительного колледжа, плотник третьего разряда,- прорекламировал Пулькин юношу и, добавив торжественно: «Принимай напарника!», подтолкнул того к Палычу, мол, раскрывай объятья, старый, счастье тебе привалило.

Палыч объятий не раскрыл. У него в мгновенье пересохло во рту, он плюхнулся обратно на кожаный стул и машинально схватил за горло графин с водой. Прораб услужливо подставил стакан. Палыч выпил, выпил ещё. Парень по имени Витя стал переминаться с ноги на ногу.

— Се... Семён Кондратьич, а зачем мне напарник? Ты же знаешь, я работаю исключительно один.

— Один. Что значит — один? Вас в бригаде пятеро плотников. Палыч, я знаю, что ты плотник экстра-класса, но пойми и меня. Ты — пенсионер, а вдруг завтра ты плюнешь на меня, на стройку и уйдёшь.

— Куда уйду? — удивился Палыч.

— Не туда — куда ты подумал. А, к примеру, в лес — по грибы, на рыбалку — по...

— По рыбу, — подсказал плотник экстра-класса.

— Да хотя бы по неё. Скажешь: всё, устал, завязываю работать, отдыхать хочу. С кем я тогда строить буду, Палыч?

— Да куда я уйду? У меня же контракт, Семён Контра... тьфу... Кондратьич.

— Контракт! — уже кричал прораб Пулькин, меряя шажками периметр вагончика. — А если с тобой действительно что-нибудь случится?! Годы-то берут своё! Палыч, — тут прораб сбавил тон. — Ну, разве тебе самому не хочется передать кому-нибудь свои знания, навыки, секреты?

— Я сыну передал, — потупил взор Палыч.

— Кто у нас сын?

—... Менеджер.

— Фу-у-уххх! Короче, возьмешь напарника? — прораб Пулькин дал понять, что разговор заканчивается. Он вытащил из брюк большой носовой платок и начал сушить им от пота, раскрасневшиеся лицо, лысину, толстую шею.

Палыч молчал. Затем проворчал, возвращаясь к наболевшему:

— Лучше бы ты инструментальщика взял.

— Инструментальщика? Стоп! — начальник хитро прищурился. — Подожди, Палыч. У тебя какой разряд? Шестой. А я помню, я учился: плотник второго тире шестого разряда должен уметь насаживать на рукоятку головку — будь то молоток, кувалдочка...

— Лопата, — без всякой иронии, совершенно серьёзно вставил своё слово парень по имени Витя. Вставил и осёкся.

— При чём тут лопата? — нахмурился прораб.

— Ах, значит, помнишь, учился? Тогда так, — Палыч с шумом покинул кожаный стул. — Какой, говоришь, у него разряд? Третий?

Пулькин и Витя кивнули одновременно.

— Тогда так: отремонтирует мой молоток — возьму напарником! — отрезал плотник экстра-класса.

— Отремонтирует, Палыч. Отремонтирует, — залебезил прораб.

— Лег-ко! — почему-то щёлкнул каблуками туфель по-гусарски парень по имени Витя.

— М-да, — посмотрел на новенькие, блестящие туфли юноши Палыч. — Ладно. Приноси, как отремонтируешь.

— Вместе принесём, — весь сияя, пообещал Пулькин и хлопнул плотника экстра-класса по груди.

— Ну-ну, — Палыч напялил на голову каску и вышел из вагончика, оставив свой «разобравшийся» молоток на столе прораба.

С испорченным настроением он вернулся к любимой опалубке. Да, настроение было неважнецким, но работать-то надо. Плотник решил воспользоваться запасным молотком, благо такой у него был. Не успел он забить и пяти гвоздей, как перед ним выросли двое: прораб и парень по имени Витя. Прораб выглядел довольным, а глаза парня теперь смотрели не только с вызовом, но и с каким-то снисхождением.

— Готово! — объявил прораб.

— Хм, — хмыкнул Витя и протянул молоток Палычу.

Палыч молоток не взял, но осмотрел.

— Готово, говоришь. Тогда испытывай. Бери гвоздь, забивай.

— Куда? — растерялся Витя.

— Да прямо в опалубку и забивай, в любую доску.

— Давай, выпускник колледжа! — подзадорил новоявленного плотника прораб Пулькин. — Покажи, чему тебя учили три года!

— Покажи, ага, — пробормотал Палыч и отошёл. Подальше. Прораб махнул на него рукой, оставшись стоять, как стоял.

Юноша взял в левую руку гвоздь, в правую молоток, приблизился к опалубке, приставил гвоздь к доске, размахнулся и-и-и...

— Уби-и-и-ли-и-и!!! — полетел по стройке истошный крик беременной штукатурщицы Вали Брусничкиной. — Прора-аба-а уби-и-и-ли-и-и!!!

Самосвалы перестали вываливать, бетонщики бетонировать, плотники колотить, каменщики и штукатуры побросали мастерки, замер и башенный кран, устремившись, к уже не такому яркому, солнышку. Работяги стройки образовали круг, в центре которого, раскинув руки, на спине, лежал прораб. На лбу прораба покоилась стальная головка от молотка. Держа голую рукоятку, рядом с прорабом стоял парень по имени Витя, очень похожий на статую из гипса. Над прорабом склонился плотник экстра-класса Палыч, он делал начальнику искусственное дыхание, в рот, правда, не дул, но на грудь давил от всей души. Ещё одна деталь — кроме Палыча над прорабом склонилась беременная штукатурщица Валя Брусничкина. Она в полголоса причитала какую-то абракадабру.

Палыч продолжал давить даже тогда, когда Пулькин открыл глаза.

— Ты ещё мне рёбра сломай, — прохрипел тот.

— Живой! — победно выкрикнул плотник. Работяги вздохнули с облегчением. А Валя Брусничкина разревелась. Понятно, что от радости.

— Подними меня, Палыч, — снова прохрипел прораб и, нащупав, зачем-то сжал в руке стальную головку от молотка.

— Конечно-конечно, — отбирая у начальника головку, пообещал Палыч и обещанье своё выполнил. Прораб Пулькин после долгих колебаний наконец принял устойчивую позу.

— Кто же так молотком, без клинышка, работает? — укоризненно сказал Палыч Виктору. — В рукоятке же прорезь есть, надо было клинышек забить.

— А вы нам не оставили... клинышка, — парировал упрёк, оживая, Витя.

— Идиот, — обречённо вымолвил прораб Пулькин. Поперёк лба его красовалась огромная лиловая шишенция. — И я — идиот, хотя и учился. Ух... темно в глазах. Местами. Видимо сотрясение.

— Сейчас «скорая» приедет. Наверное, — перестала реветь штукатурщица Валя Брусничкина. Она подхватила пошатнувшегося Пулькина.

— Не надо, — отстранился от неё прораб. — Завтра же позвоню в «Центр занятости», пускай этого... обратно... забирают…

— Ладно уж, Семён Кондратьич, — добродушно сказал плотник Палыч. — Оставь мне парня, научу — чему смогу. А в «Центр занятости» всё равно позвони.

— Зачем? — блуждал зрачками прораб.

— Пускай инструментальщика пришлют!!! — выпалил со всей дури Палыч.

 

 

 

КАМЕННЫЙ ЦВЕТОК ТРИШКИНА

 

Богатый человек — Тришкин — на досуге прочитал сказку Бажова про каменный цветок, ну и зацепила она его.

«Хочу, чтобы перед моим домом каменный цветок стоял!» — загорелся Тришкин. Он подбежал к окну, за которым робко блестело майское солнышко, а внизу мощно фонтанировал голубой кит помпезного исполнения: «Как раз вот тут, возле фонтана!»

Тут же Тришкин отдал приказ своим амбалам — разыскать человека, который смог бы осуществить его прихоть. И такой человек был найден. Это был местный скульптор абстракционист-натуралист-пофигист без имени, отчества и фамилии, все его звали просто — Мастер.

Тришкин встретил Мастера как родного: обнял его за плечи, усадил за стол, а на столе ой как было что выпить и чем закусить.

Выяснив заранее то, что Мастер пьёт всё подряд, но только стаканами, Тришкин сходу поднёс тому полный стакан «Абсолюта», и терпеливо дождавшись, пока тот допьёт и дожуёт ломтик ананаса, спросил:

— Скажи-ка, Мастер. А сможешь ли ты из камня цветок мне сварганить?

Мастер грустно заглянул в пустой стакан, почесал небритый подбородок и сказал:

— Смогу. Вам большой или так, к пиджаку прицепить?

— Огромный! — Тришкин взмахнул руками как будто собирался взлететь. — Он будет стоять прямо под окнами моего трёхэтажного дома, возле фонтана.

Мастер опять почесал подбородок.

Снова забулькала водка. Мастер хлопнул второй стакан (на этот раз ничего не стал кушать) и сказал:

— Хорошо — выдолблю и такой. С вас гранит цельный размером с цветок, то есть кусок должен быть огромным, аванс сто баксов, ну и название цветка.

Тришкин обрадовался, как ребёнок. Он отстегнул сто баксов, и тут же задумался:

— Название цветка… название… Знаешь что, Мастер, а ты на меня погляди.

— Ну,- Мастер качнулся вместе со стулом.

Тришкин наполнил третий стакан. Мастер выпил.

— Я сильный?!

— Допустим.

— Меня конкуренты боятся?!

— По-видимому.

— Мастер, я богат, суров, ко мне лучше не лезть! И в то же время я — красивый. Вот я какой! Значит, и цветок должен быть мне под стать.

— Ага,- Мастер вдохновенно сощурился. — Кажется, я знаю, что вас устроит. Значит так, с вас огромный цельный гранит и арматуры сто метров. Как только будет материал — будет вам цветок.

— Завтра же всё будет доставлено.

— Окей! — Мастер козырнул. — Да, и фонтан выключите. — Он удалился, выпив на посошок четвёртый стакан водки.

На следующий день под окнами роскошного дома Тришкина был установлен огромный кусок гранита, рядом была свалена арматура. Явился и Мастер. Работа закипела.

Тришкин от стука кувалдой, визга перфоратора и «болгарки» чуть с ума не сошёл, поэтому на пару неделек умотал на Канары. Вернулся загорелый, в чудесном настроении, и сразу к фонтану, к камню.

Камень был накрыт белым брезентом. Рядом, облокотившись на своё творение, со счастливым лицом стоял Мастер.

— Неужели готово? — недоверчиво поинтересовался Тришкин.

— Так точно! — взял под козырёк Мастер и дёрнул что есть силы за брезент. — Вуаля!

У Тришкина отвисла челюсть. Зафонтанировал голубой кит.

— Как вы и хотели! — Мастер весь сиял. — Огромный, грозный, устрашающий всех и вся и в тоже время красивый… кактус!!!

 

 

ВАЛЕНТИН И ДИМКА

1

В пепельном небе плавали бледные звёзды, дрейфующая среди них полная луна была такой же бледной, вдобавок одинокой и безразличной ко всему, даже к самой себе. Дул сквозной ветер. Ночь обещала быть тёмной и по-осеннему холодной, бабье лето заканчивалось.

На пустыре рос репейник. А ещё, когда-то на этом прямоугольном как футбольное поле пустыре кто-то собирался что-то построить, но потом те, кто собирались, передумали. Памятниками неудавшейся стройки стали страшный по своей глубине котлован, немного заполненный дождевой водой и, торчащий на его берегу железный урод — ржавый экскаватор без внутренностей. Вот как раз два человека прошли мимо него. Один из них скользнул по чудовищу жёлтым лучом мощного фонаря. Фонарь жёг Валентин. Валентин — высокий и худой двадцатидвухлетний парень. Он имел скверную привычку — не поднимать ноги при ходьбе, вечно ими шаркал, будь то по полу, асфальту или земле. Длинноволосый, всегда с плохо выбритым лицом, он никогда не обращал внимания на то, во что был одет и как выглядел. Холостой и беззаботный Валентин жил с родителями-пенсионерами, особенно их не доил, но без стеснения кушал за их счёт. Чуть позади Валентина шёл его дружок — шестнадцатилетний подросток — Димка. Димка уступал Валентину ростом, но в противоположность тому был крепок и следил за собой. Димка — единственный кормилец в семье. А семья такова: мать-алкашка, приходящие «отцы», семилетняя сестрёнка и пятилетний братик. Обыкновенная семья, такие сплошь и рядом.

Наконец пустырь был пересечён путниками и они ступили на тропу. Тропа горбами привела к смешанному лесу. Лес шуршал листьями, которые уже желтели и обречённо падали. Куда же шли наши путники? А шли они на городскую свалку. Зачем? Да ещё на ночь глядя? А воры обычно «работают» по ночам. Ведь в сущности двое друзей шли для того, чтобы заняться воровством, правда очень трудоёмким и весьма необычным. Итак — они шли на городскую свалку с целью... как бы это сказать поприятнее... с целью извлечь из её недр титановые отходы. Титан! Именно для него, родного, за спинами путников висели рюкзаки, похожие на большие сдутые мячи, и из них зловеще выглядывали орудия предстоящего преступления: укороченные штыковые лопаты, ломики и каёлки. Видать по всему идти на это дело друзьям было не впервой, они шли без опаски: Валентин не тушил фонарь, оба смолили сигареты, громко общались:

— Дим, ты Пашку хромого знаешь?

— Да кто ж его не знает, это тот, который квартиру пропил.

— Не пропил, а в карты проиграл.

— А, ну, это существенная разница.

— Вот. Так он, Пашка, на прошлой неделе на пять тыш титана сдал. За раз накопал. Повезло мужику.

— Не свисти! Одному столько титана не унести.

— А у него тележка есть. Удобная, я тебе скажу, штука в нашем бизнесе. Она не очень большая, но... — далее следовало подробное описание чудо-тележки.

— Вот бы и нам такую, — мечтательно вздохнул Димка, после того как дружок закончил описание тележки Паши хромого.

— Сейчас бы пивка, — замечтал о другом Валентин, смачно облизнув губы. — Накопаем, попью импортного. И девочку сниму. — Валентин на мгновенье обернулся к Димке, заговорщицки подмигнул и заблеял:

— Се-е-ердце-е-е, тебе не хочется поко-о-оя-я!

Димка сплюнул:

— У меня дома жрать нечего, мать, зараза, нашла деньги на продукты и пропила, а он — пиво, девочку...

Валентин не слышал слов Димки, он продолжал блеять:

— Се-е-ердце-е, как хорошо на свете жи-и-ить!

Вдруг друзья притихли, они наконец вышли из лесной местности и упёрлись в громадные склоны гор, созданных людьми. Горы смердели.

Вот она — городская свалка! Здесь, в этом огромном «пироге», состряпанном из мусора и отходов, хоронилась довольно дорогая начинка — титан. Дело в том, что в так называемые годы застоя сюда, на городскую свалку, с завода по производству титана, что находился в сорока километрах, свозились среди прочих отходов и отходы самого титана. После развала Союза поворотливый делец по фамилии Банщиков смекнул — на свалке можно заработать. Он арендовал свалку на много лет, нагнал сюда рабочих, трактора и не прогадал. Отходы титана выгодно сбывались по всей России, а так же за её рубежи. Огромная свалка не была огорожена, но «извлекать» ценный металл, кроме нанятых Банщиковым рабочих, никому другому не рекомендовалось. Ну, о том, чтобы это проделывать среди бела дня и говорить нечего, риск стопроцентный, тебя просто похоронят на этой же самой свалке. А вот ночью можно попробовать. Во-первых: охрана по ночам пила, во-вторых: их собак постепенно прикормили ночные копатели титана, в-третьих... а в-третьих: кто не рискует, тот не пьёт... импортное пиво. Так что находились отчаянные люди, по разным причинам нуждающиеся в деньгах, они с лопатами, ломами, каёлками, фонариками приходили к смердящему, но с ценной начинкой пирогу и рыли, рыли, рыли. А утром они уносили пополневшие рюкзаки на вышеупомянутый пустырь, где у ржавого экскаватора их поджидал «каблук» с конкурентами Банщикова. Тут же происходил взвес металла и денежный расчёт.

Валентин и Димка вскарабкались наверх. По свалке уже вовсю шарили жёлтые кружки фонарей.

— Здорово, мужики, — в полголоса поприветствовал Валентин группу людей, греющихся возле костерка, затем каждому пожал руку. Димка последовал его примеру.

Хорошо ли плохо друг друга здесь знали все. Вот этот угрюмый «шварцнегер», которого уважительно звали Михалыч, работает в строительной фирме рабочим, хорошо зарабатывает, интенсивно копит на иномарку, поэтому и «подрабатывает» по ночам. А вот у этого весёлого бородача — Виталика, отца троих детей, на работе плохо — полгода не дают зарплату, и он просто вынужден копаться в дерьме. Ну, а вот этот прыщавый, с хитрыми глазками Борюся не может жить без водочки и таких здесь большинство. А вот и Димкин сверстник — Колян, ему хочется новые джинсы и кожаную куртку. Колян распечатывал пачку «Парламента».

— Угощай, — отпетый халявщик Валентин протянул руку. — Как улов?

— Пока одна мелочёвка. Ночь сегодня тёмная, а у моего фонаря, как назло, батарейки подсели, пожаловался Колян.

— Батарейки я тебе дам, у меня запасные есть, — пообещал великодушный Валентин и тут же забыл про своё обещание.

Выручил Коляна Димка.

Что ж, чего зря время терять — инструмент вытащен из рюкзаков, надеты новые строительные перчатки — пока ещё беленькие, выбрано место копки, фонари включены и положены так, чтобы выбранное место было освещено. К делу!

Валентин и Димка рыли плечо к плечу. Выкопанные кусочки металла оббивали о кромки штыков и бросали, не разделяя, сначала в один рюкзак, потом — в другой. Валентин вёл себя шумно: радостно выкрикивал что-то в духе «Оп-па! Иди к папочке», выгребая на свет «коронки», «сопли», «кубики» (всё это титановые отходы), когда долго ничего не попадалось — матерился. Димка вёл себя сдержанней, хотя и был не менее удачлив. Впрочем, и он не удержался от всплеска эмоций, когда, словно крышечку бочонка с золотом, осторожно расчищал голыми ладошками гладкую поверхность синеного куска титана килограмма на три.

— Валька, зырь, зырь! — хвастался Димка, перекидывая из руки в руку тяжёленький титановый блин.

— Зырю, зырю, не потеряй, — ворчал завистливо Валентин. Хотя чему было завидовать, ведь всё шло в общий котёл — на двоих.

Притомившись, они курили, прикидывали — на какую сумму уже накопали. После перекура вновь пристраивались фонари, вновь вонзались в мусорное мессиво штыки лопаток, взлетали каёлки, трещали на коленках штаны, руки в уже грязных перчатках смахивали со лба жирный пот.

За работой не заметили как забрезжил рассвет. Где-то на другом конце свалки залаяли собаки — там, в вагончике опохмелялись охранники. Измученные, гружённые металлом ночные копатели потянулись к лесу. Спешно прекратили работу и Валентин с Димкой. Их «улов» был весьма не плохим. Они с трудом дотащили до пустыря свои рюкзаки. Приёмщики торопили: «Шевелите булками, вы последние.» Взвес и расчёт занял несколько минут. Хлопки дверц, напоминание: «Завтра в это же время, на этом же месте». И «каблук» с усиленными рессорами тяжело отчалил.

 

2

Итак — дело сделано. Валентин увлечённо пересчитывал деньги. Он не видел, как у друга Димки вдруг побелели губы и расширились глаза.

— Спрячь деньги, — судорожно зашептал Димка. — Спрячь деньги!

Валентин вскинул голову только тогда, когда услышал шум приближающейся машины. Его рука инстинктивно скомкала деньги в кулак, он протянул их Димке.

— Положи к себе, у меня все карманы дырявые.

Димка сунул деньги в карман своей куртки. Чёрный джип мчался прямо на них.

— Бежим! — завопил Валентин.

Забыв про рюкзаки, друзья рванули обратно — в лес. Замелькали стволы берёз, больно ударили по лицу лапы пихт. Овраг не овраг, горка не горка — бежали как от волков. А те, что выскочили из джипа и бросились им вдогонку были кровожаднее волков. Неожиданно Валентина подкосило на правую ногу и он упал на муравейник. Прихрамывая, на ходу стряхивая с себя жгучих муравьёв, он отстал от Димки. Димка вернулся за Валентином, обхватил того за тощую талию.

— Ну, ну. Поймают ведь. Крепись, — подбадривал Димка.

— Не могу, — задыхался, подпрыгивая, Валентин. — Давай на свалку, зароемся.

И вот они уже вышли к свалке, оставалось подняться по склону, а там спасительные рукотворные ямы, да целые катакомбы там! И вот они уже почти вскарабкались на вершину склона, но тут их ждал сюрприз — двое охранников в камуфляжах с избитыми мордами (доброе утро от Банщикова), держа на коротких поводках рычащих овчарок выглянули с вершины и сказали ласково:

— Мы вас ждём. Лезьте, ребятки, лезьте.

Валентин и Димка думали скатиться вниз. Но поздно, снизу на «ребяток» зло смотрели бритоголовые амбалы, гнавшиеся за ними по лесу.

— А ну вниз, щеглы! — отплёвываясь, приказал один из них.

Унизительными пинками их гнали к машине. Пузатый мужик лет пятидесяти, с равнодушными глазами на бульдожьем лице вальяжно стоял у джипа, жевал резинку и одновременно курил. Это был сам Банщиков. Он решил этим утром устроить внезапную проверку: объехал свалку, навестил охранников. Банщиков был возмущён, его титан, его деньги воруют! Естественно он не участвовал в погоне, он ждал её результата. А когда результат оказался в его пользу, равнодушные глаза наполнил нездоровый интерес.

— Чуть не съе...лись, — посетовал бритоголовый амбал. Он швырнул Димку к ногам Банщикова. Тут же другой амбал выпнул из леса хромающего Валентина.

— Козлики, вы знаете кто я? — смакуя каждое слово, заговорил Банщиков.- Уверен, что знаете. Вы воруете у меня титан, козлики. Разве вас не учили в детстве, что воровать нехорошо?

— Учили, — подал жалостливый голос Валентин.

— Вероятно плохо учили, козлики.

— Да я вообще в первый раз на свалку пришёл! — словно на похоронах, причём собственных, заголосил Валентин. — Меня дружок заманил! — он кивнул на Димку. — Да и не накопал я ничего! У меня и денег-то никаких нет! Вот! Вот! — Валентин начал выворачивать свои карманы. Димка не заметил ни одного рваного и покачал головой.

Бритоголовые амбалы наматывали на кулаки кожаные армейские ремни с латунными бляхами.

— Ну, скажи ты им, Димка! — заверещал Валентин.

— Он говорит правду, — глухо сказал Димка.

— А ты накопал? — прищурился Банщиков.

— ...Накопал.

— Деньги где?

— ...Выронил, когда убегали.

— В первый раз я! — не унимался Валентин.

Банщиков раздражённо кивнул и Валентин получил хлёсткий удар ремнём по лицу. Скуля и закрыв лицо руками, тот закатался по жухлой траве. Банщиков брезгливо сморщился.

— Это, козлик, тебе моё первое, а заодно и последнее предупреждение. — Затем приказал: — Пацана в машину! Прокатимся.

Димку кинули на заднее сиденье. За стеклом джипа полыхал лес — рассвет становился всё ярче и ярче. Утро предполагало на удивление тёплый денёк. «Наверное — это будет последний день бабьего лета,- подумал Димка».

3

Прошла осень, отползла зима, вступила в свои права весна: зачирикало, закапало, зазеленело. Димкины соседи по палате находились в холле — смотрели телевизор. Димка сидел на подоконнике и наблюдал за Валентином. Тот не изменял себе: в мятой рубашке, плохо выбритый, длинноволосый. Удерживая на лице простодушную улыбку, Валентин выкладывал из пакета на Димкину тумбочку гостинцы: литровую банку вишнёвого компота, красные яблоки, кулёк карамелек.

— Зря ты это.

— Лопай-лопай.

— Да у меня всего полно.

— С каких это пор?- Валентин не желал терпеть возражений. Выложив всё что принёс, он скомкал пакет. Возникла пауза неловкости. Валентин отвёл глаза и наконец задал главный вопрос:

— Как всё было-то?

— Как-как... Обыкновенно. — У Димки на пару секунд задрожала нижняя губа, но только на пару секунд. — Били. На том пустыре. Затем бросили в котлован - тот самый. Хорошо, что мелко там, не утонул...

— Сам выбрался?

— Сам бы я не смог, отделали меня от души. Спасибо ночным копателям: услышали, вытащили. Не все ещё знали про проверку Банщикова, а то хана бы мне. Кто бы сунулся на свалку?

— Дим, но я же тоже пострадал: я ногу вывихнул, а ещё у меня такой бланш был, такой бланш, — Валентин приложил к щеке яблоко — получилось смешно.

Вдруг за окном раздался надрывный женский голос:

— Ди-има-а! Сыно-ок!

Димка высунулся в форточку, тремя этажами ниже стояла его мать. Она была в бедной, но чистой одежде, её волосы выбивались из-под вязаной шапочки. Прикрыв ладонью глаза от слепящего солнца, она болезненно улыбалась.

— Привет, ма!

— Привет! Скоро ты, сынок, домой-то?!

— Скоро! Сегодня на ренген ходил: всё в порядке, через день-два выпишут!

— Ну, слава богу. А я не стала к тебе подниматься, простыла я, боюсь заразить! Как я рада за тебя, сынок!

— Ты иди, иди домой! И чтобы лежала! Васька с Ленухой не умрут, поесть сами смогут.

— Там тебе пирожки передадут. С капустой!

— Спасибо, ма! Ты иди!

— Ухожу, сына, ухожу.

— Совсем себя не бережёт, — вздохнул Димка, глядя вслед матери. Он вздрогнул, когда услышал сзади циничный голос Валентина, хрустящего яблоком:

— Не пьёт?

— Не пьёт, — отрезал с какой-то злостью Димка.

— Ну, ну. Я же только — за. А я снова хожу титан копать, — прикончив яблоко, вдохновенно затараторил Валентин. На свалке бардак, Банщиков теперь за границей живёт, а за него какой-то олух командует, честное слово — олух.

— Валька, остановись! — Димка резко обернулся, в спину словно ударило током. То ли боль в спине отразилась на его лице, то ли другая, неведомая, не понятная его дружку боль.

— Болит? — искренне посочувствовал Валентин.

— Иногда.

— Отпустило?

— Отпустило.

— Кстати, Дмитрий, высунись-ка ещё разок в форточку.

— Это зачем?

— Ну, высунись-высунись. — Ни с того, ни с сего Валентин взъерошил на своей голове волосы и засучил рукава так, как это делают фокусники перед исполнением номера. Димка нехотя высунулся.

— Правее, видишь тополь?

— Ну.

— Рэкс! Пэкс! Фэкс! Что к нему пристёгнуто тросиком? Видишь?!

— Ух ты-ы-ы! Тележка!

— Она самая — чудо-тележка! Краса-авица! Это же наша с тобой мечта, Димка!

Валентин весь сиял от гордости за себя. И вообще он пребывал в диком восторге. Димка, забыв обо всём плохом, так же был рад. А ещё он подумал о матери, о братике, сестрёнке, он подумал о том, что как было бы здорово, если бы их жизнь стала лучше: интереснее, сытнее. Он спрыгнул с подоконника, рёбра выдержали.

— Так говоришь, Валька, бардак на свалке?

— Бардак, Димка, бардак!

— Хорошо. Заходи за мной через пару дней. Ближе к ночи. И красавицу нашу не забудь!

 

ИГРА ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ

— Этой ночью мне, наверное, не уснуть, как хорошо... Милый, давай поиграем в города.

— Родная моя, ты прямо как маленькая. Ну, давай. Москва. Тебе на А.

— Архангельск. Тебе на К.

— Киев.

— Сочи.

— А почему Сочи-то?

— А потому что в Сочи, любимый, мы познакомились.

— Тогда Нижний Тагил.

— А почему Нижний Тагил?

— А потому что здесь мы поженились, любимая. И здесь мы теперь живём.

— Тогда... Поскрепухинск!

— Э, не понял, сладкая моя?

— Завтра к нам моя мама приезжает — в гости, из Поскрепухинска. Я же сама из этого города. Забыл, сладкий мой?

— А, ну милости просим, милости просим.

Спустя пять лет.

— Что-то не спится. Может, в города поиграем?

— Никак моя жёнушка детство вспомнила.

— Ну.

— Ладно. Москва. Тебе на А.

— Архангельск.

— Киев.

— «Кулинария»!

— А причём здесь «Кулинария»?

— При том! Я тебя просила после работы зайти в «Кулинарию» - купить торт? У ребёнка завтра день рождения!

— Знаю - помню, три годика. Завтра и куплю, успокойся... Ёжик!

— Кто ёжик, какой ещё ёжик?

— Я сегодня ему ёжика купил. Живого. В кладовке сидит, смешной такой.

— Какой ты всё-таки у меня хороший. Ах, да, совсем забыла... Поскрепухинск!

— Господи!

— А как же завтра без моей мамы, дорогой?

— Ну да, ну да...

Спустя ещё десять лет.

— Ах, какая ночь, с улицы весной пахнет, тихо... Слышь, муженёк, может, в города поиграем?

— Ты что, за день не устала? А я устал. Отстань! Ладно, Москва.

— Архангельск.

— Киев.

—... Чуешь - сирень цветёт. Позавчера такая же чудная ночь была, а тебя не было.

— Опять? Я тебе сто раз говорил — в командировке был.

— Козёл.

— Лахудра.

— Алкоголик!

— К... корова.

— А… а… короче, кобелина! Поскрепухинск!

— Знаю-знаю. Тё-ща моя, ла-ско-вая! Да не пинайся ты!

— Сволочь, детей разбудил.

Спустя ещё десять лет.

— Двадцать пять лет уже живём — ужас!

— Кошмар!

— В города играть будем?

— Не, спать будем. Что за привычка — пинаться? Москва.

— Архангельск.

— Киев.

— Волоколамск. Врезать бы тебе!

— Ну, хватит.

— А что хватит? Где у тебя любовница-то? В Волоколамске.

— Была, хватит, ну...

— Командировочник хренов. Скажи детям спасибо, а то ни за что бы не простила.

— Дети взрослые, они всё понимают.

— Понимают... Кстати, Поскрепухинск!

— Хр-р-р!!!

Спустя ещё пятнадцать лет.

— А не плохо всё-таки на пенсии, а ? Хочешь — спишь, хочешь — не спишь. Дед, в города поиграем?

— Ох, какие города ещё? Ты вроде бы не такая старая, чтобы из ума выжить. Ну, вот тебе — Москва.

— Архангельск.

— Киев.

— Сочи.

— А почему Сочи-то?

— А потому что, дед, в Сочи мы познакомились.

— Тогда, Нижний Тагил.

— А почему Нижний Тагил?

— А потому что здесь мы поженились, здесь мы прожили сорок пять лет. Здесь родились у нас дети.

— И внуки.

— И внуки...

— Дед, Поскрепухинск!

— А?!

— Глухня!

— Сама ты... Блин! Вот кто всех на этой Земле переживёт так это твоя мама!

— Мама есть мама, милый...

— Это верно... любимая... Что ж, милости просим, милости просим…

 

БОЛЛИВУД ОТДЫХАЕТ

 

1

Во всех автобусах эту остановку объявляли так: «НИИ имени Ломоносова!». И правильно делали, потому что в ста метрах от остановки действительно красовались свежевыбеленные, жёлто-белые корпуса НИИ имени легендарного Михайло Васильевича. Остановка представляла собой стандартный сарайчик из металла и пластика, вмонтированный в бетон. Внутри сарайчика по стенкам буквой П тянулись три лавки с деревянным покрытием. Сейчас эти лавки были забиты людьми, и вообще, внутри сарайчика, да и вокруг него было полно народа. А как же — подполз к концу рабочий день, и многим сотрудникам НИИ хотелось поскорей добраться домой.

Любовь Юрьевна, стройная, красивая женщина, тридцати восьми лет, хорошо и со вкусом одетая, по сезону (был конец апреля), стояла в стороне от общей массы людей и переминалась с ноги на ногу. Не то чтобы ей было холодно, а так – волновалась. Слегка. Она ожидала молодого человека. Она не выглядела усталой, её голубые глазёнки беспорядочно разглядывали то собственные сапожки, то сумочку, то розовые ладошки, а то, щурясь от солнца, бесцельно смотрели по сторонам.

К остановке подъехал, уже заполненный людьми, длинный автобус, из него выскочило пару человек, а в него ринулось несколько десятков. Из двух людей, покинувших автобус, один направился к Любови Юрьевне. Это был молодой парень приятной наружности, спортивного телосложения, голоухий, коротко стриженный, в лёгкой курточке и джинсах. Он улыбался, радуясь предстоящей встрече. В руках он бережно держал букет из алых роз.

— Люба! — крикнул парень, чем очень смутил Любовь Юрьевну.

Та сделала вид, что не слышит, мало того, она отвернулась.

— Это я, Коля! — громко объявил парень, подойдя к женщине.

Женщина обернулась со строгим выражением лица, но её голубые глазёнки блестели, ох, как блестели... Как звёздочки: со слезинкой и, я бы сказал — с хитринкой.

— Мы уже на «ты»? А цветы зачем? — тон её голоса, согласно выражению лица, тоже был строгим. Как у правильной училки.

— Ну как же? Прийти на свидание с девушкой и без цветов?

— Спасибо за девушку, — женщина приняла букет, — э…э…

— Да Коля я! — напомнил без обиды парень, опуская руки. Давай сумочку — подержу.

— Мне не тяжело. И всё же, Николай, я для вас — ну, хотя бы, если учесть мой возраст — не Люба, а Любовь Юрьевна.

— Нет, ты для меня — Люба, — упрямился излишне оптимистичный парень, — потому… потому что ты мне нравишься. И меня не смущает разница в возрасте.

— А меня смущает. Отойдём… Коля. Нам надо серьёзно поговорить. Кстати, только ради этого разговора я согласилась с вами встретиться.

— Что ж, отойдём и подумаем: куда пойдём потом.

— В смысле.

— Я приглашаю ТЕБЯ, Люба, в ресторан. Выбирай любой в городе.

Они направились вниз от остановки, в сторону института, вернее, в сторону пруда, что раскинулся недалеко от НИИ.

— Хорошо-то как! — вдохнул и выдохнул предвечерний весенний воздух парень. Он оглядывал покрытые зеленушкой берёзки, которые облюбовали беззаботные растрёпанные воробьи. Воробьи весело трещали.

— Я говорю: хорошо, птички поют. Ну же, Люба, улыбнись!

Люба улыбнулась. Сдержанно.

Они остановились у невысокой кованой изгороди, за ней начинался крутой спуск, похожий на бок огромного зелёного ежа, ну а далее кляксой лежал синий пруд. Под солнцем его вода играла солнечными зайчиками. То тут, то там, на берегу, стояли, либо сидели рыбаки.

— Николай, Коля, — женщина кашлянула в кулачок, — вчера, вы…

— Ты.

— Что?

— Вчера, ты… и — продолжай.

— Господи, как вы… ты… упрям. Окей! Коля, вчера ты повёл себя как настоящий рыцарь, я бы даже сказала: как дон Кихот. Я всю жизнь буду тебе благодарна, но… пойми…

— Кстати, вчера путь до твоего подъезда был настолько короток, что я не только не успел забить номер твоего мобильного, но я даже не успел спросить тебя: ты замужем? Если да, то почему твой муж отпускает тебя одну так поздно гулять по городу?

— Я гуляла не одна. Просто, я поругалась со своим спутником и…

— Он смылся.

— Ну, можно сказать и так…

Да, действительно, вчера, поздно вечером, Любовь Юрьевна возвращалась домой из гостей с неким Игорем Павловичем, её любовником. Любовник этот был давно и счастливо женат на одной симпатичной домохозяйке, растил трёх детей, и всё это, отнюдь, не мешало ему благополучно ходить на сторону. Короче, любовнички разругались — неважно из-за чего — и вот, красивая, ещё молодая женщина стоит одна-одинёшенька посреди ночного города. И хотя до её дома было рукой подать, без приключений не обошлось: трое подвыпивших парней прицепились к ней, они, не шутя, обступили её, выхватили сумочку. И тут, откуда не возьмись, словно Терминатор в ночи, возник наш Коля-Николай. Он профессионально накостылял охламонам и проводил напуганную женщину до её подъезда.

— А ты здорово надавал этим трём бугаям, — на этот раз широко улыбнулась женщина, показав свои ровные белые зубы. А глазки её заблестели ещё ярче и…хитрее. — Каратэ увлекаешься?

— В общем-то, я люблю заниматься спортом. Но драться в армии научили.

Парень вдруг рассмеялся:

— Вспомнил, как ты визжала вчера — нет, это просто ужас! Я на твой визг и примчался.

— А что же мне, по-твоему, было делать? Драться я, как ты, не умею. А они, мало того, что они отобрали у меня сумочку, я решила, что они хотят… — Щёки женщины налились вишнёвым соком. — А чего это ты так на меня смотришь?

— Люба, ты очень красивая.

— Николай, — вновь официальным голосом обратилась к парню Любовь Юрьевна, — спасибо вам ещё раз за то, что вы меня спасли от хулиганов, но поймите, у нас с вами ничего не получиться. У нас большая разница в возрасте, мы — люди разных поколений. Что у нас может быть общего?

— Так ты замужем?

— Нет, я не замужем.

— У тебя кто-то есть?

— Со вчерашнего дня — никого. Эй, прекратите мне устраивать допрос.

— Люба, — парень подошёл к женщине близко-близко, он смотрел на неё, что говорится, во все глаза. — Люба, я не знаю что со мной, только я вижу в тебе родного человека, я…

— Сколько вам лет, молодой человек?

— Двадцать. Слушай, разговаривай со мной на «ты». А иначе… я тебя обниму и поцелую.

— Так, Коля, брейк, два шага назад.

— Есть! — парень по-армейски отсчитал два шага назад.

— Фух-ххх! Ты работаешь?

— Работаю. И учусь. На вечернем, в нашем металлургическом.

— А что так поздно поступил?

— Я в армии служил, Люба. А ты, я так понял вчера, работаешь в этом НИИ имени Михайло Васильевича.

— Работаю. Причём, я старший научный сотрудник, возглавляю отдел и имею научную степень.

— У-у-у! Любовь Юрьевна у нас большой учёный! Нет, я рад, Люба, что тебе удалась карьера. Искренне рад. Ну что, махнём в ресторан?

— Ресторан отменяется, Коля. Короче, Коля, спасибо тебе за всё, за цветы, они прекрасны, но между нами ничего не может быть. Извини, мне пора, прощай.

— До свидания.

— Не поняла.

— Я встречу тебя завтра, после работы. На этой же остановке.

— Коля, я ненавижу любые остановки, и я ненавижу общественный транспорт. Я предпочитаю передвигаться по городу на собственной машине, она, кстати, возле института припаркована. Да, может тебя куда подвезти?

— Вот же я дурак! — парень долбанул себя кулаком полбу. — Назначить свидание девушке на остановке! А я подумал: тебе так будет удобней.

— А я подумала, что так удобней тебе. Коля, ты молод, у тебя всё ещё впереди. Прощай.

Любовь Юрьевна развернулась, чтобы уйти и уже шагнула и уже пошла. Только шла она неестественно медленно. Так не уходят, когда хотят сжечь все мосты.

— Люба! Ну, куда же ты? — парень нагнал женщину. — Ну, не принимай ты скоропалительных решений. Ну, что мне для тебя сделать? Хочешь, я рассмешу тебя. А ты знаешь, что моя первая фамилия была Остановкин?

— Как? Остановкин? Правда? А почему — первая? — заинтересовалась, почти смеясь, Любовь Юрьевна.

— Так меня же, двухнедельного, на остановке нашли, да-а, в нашем же городе, нет, не на этой, на конечной – родная мамаша оставила. А в «Доме малютки» сотрудницы прикололись и наградили меня фамилией — Остановкин. Представляешь, до шести лет я носил фамилию — Остановкин. Коля Остановкин — согласись, смешно!.. Люба, что с тобой?

Цветы и сумочка упали в мутную лужицу. Парень протянул руки к женщине, но та отстранилась, давая понять, что её лучше не трогать.

2

— Эх, в самую лужу, — досадуя, нагнулся парень. — Он «выудил» сумочку и начал обтирать её прямо рукавом. — Затем нагнулся за цветами.

— Коля. Оставь цветы, — очевидно приходя в себя, прошептала женщина.

Их глаза встретись, в его взгляде по-прежнему: молодость, интерес к противоположному полу, озорство, а вот её глаза потухли, но потухли они только на мгновенью, потому что тут же наполнились… болью.

— Ну, вот что ты наделал, смотри: всю свою курточку вымазал, — посетовала тихо Любовь Юрьевна.

— Да чёрт с ней, с курточкой. Люба, тебе нехорошо?

— Со мной всё… нормально. Коля, расскажи подробней про себя, про то, где и как тебя бросила родная мать.

— Люба, это грустная история, зря я заикнулся. Может, сменим тему?

— Если сказал А, говори Б.

— Да всё банально: родная мамаша младенцем оставила меня на остановке. Меня подобрали и сдали в «Дом малютки». Затем я оказался в детском доме, там я прожил шесть лет, пока меня не усыновили, и теперь я не Коля Остановкин, а Коля Соколов, рождённый, между прочим, в день Космонавтики. Коля Соколов — звучит?

— Звучит.

— Хватит обо мне, а? Люба, раз ты на «собственном автомобиле», поехали в ресторан.

— В ресторан? Ресторан…

— А что ты думаешь: я мало зарабатываю? Да я могу не только старшего научного сотрудника накормить в самом дорогом ресторане, но и самого директора института.

— Так тебя, Коля, подобрали, как ты говоришь, на конечной остановке, в нашем городе?

— Так точно, на остановке — «Автотранспортная».

— И при тебе была записка?

— Да… В ней написаны были дата моего рождения — двенадцатое апреля, имя — Коля. И всё. Да зачем тебе это надо знать, Люба?

— Зачем? Ты говоришь, тебе двадцать? Господи!

На женщину было жалко и страшно смотреть: её лицо стало настолько бледным и прозрачным, такие лица бывают только у мёртвых. Но она была жива.

— Коленька, — промолвила женщина. — Сыночек мой.

— Люба-Люба-Люба! Что ты мелешь?! Может «скорую» вызвать?! — парень серьёзно испугался за здоровье женщины.

— Не надо «скорой»… Коля, я та самая твоя родная мамаша…

— Люба, что ты такое плетёшь? Что за шутки?!

— Какие шутки, Коля. Да, это я тебя, двухнедельного, оставила на остановке. Но я тебя тепло укутала, тепло-тепло. И я дождалась, когда шофера пойдут с работы.

— Остановись, Люба!

— Мне было семнадцать, Коля, когда я приехала сюда из деревни. Сразу в институт не поступила, а тут любовь, я забеременела, но жизни семейной у меня не получилось. Я хотела учиться, Коля!

И тут до парня дошло: всё, что говорит женщина — правда. Он схватился за голову, он даже тихонько взвыл. Он кинулся к изгороди, облокотился на неё и уставился на пруд. Любовь Юрьевна осторожно подошла к нему, коснулась его плеча.

— Много лет я плачу почти каждую ночь, — всхлипнула она. — Я искала тебя, я искала, я уже тебя нашла, но узнала, что тебя усыновили.

— Значит, сначала выучилась, устроилась в жизни и только потом начала искать? — ни злости, ни ненависти не было в голосе парня, он просто констатировал факт.

Вдруг Любовь Юрьевна медленно сползла на колени.

— Прости меня, сынок, — женщина зарыдала.

— Чёрт! Такого не бывает! — парень не знал как себя вести, он совсем растерялся.

— Как видишь — бывает. Я родная мать твоя, Коленька!

Тут в кармане курточки у парня запиликал телефон, молодой человек встрепенулся, вынул его и приложил к уху:

— Да, папа. Что? Нет, да. Папа, я через пятнадцать минут буду дома. Да нет у меня никаких дел. Пока.

— Сынок, так ты простил меня? — скуля, спросила женщина, с надеждой глядя снизу вверх на парня, своего биологического сына.

— Мда… Болливуд отдыхает. Любовь Юрьевна, вы бы встали с колен, — пряча глаза, сказал молодой человек.

— Мы разве на «вы»?

— Ну-ка, — парень подал руку и помог женщине подняться. — Тут такое дело, Люба, Любовь Юрьевна, моя мама, настоящая мама, приболела и мне необходимо срочно домой.

Раздался характерный шум — к остановке подъехал очередной автобус и вскоре парень оказался в нём, а Любовь Юрьевна продолжала оставаться на месте. Красивая, стройная женщина тридцати восьми лет, заведующая отделом в НИИ имени Ломоносова, кандидат наук, стояла, не шелохнувшись, замерла, словно статуя. Никаких мыслей, никаких желаний. Она не чувствовала никаких запахов, она не слышала никаких звуков. Впрочем, некий звук, который с годами ей всё чаще и чаще мерещится, до неё всё же доносился — это плач младенца…

 

ХЕРЯ

Купил я на птичьем рынке попугая. Разноцветный красавец сразу привлёк моё внимание, к тому же не говорящий. А мне и нужен не говорящий, я тишину люблю. Правда иногда, в длинный выходной, поговорить с кем-нибудь хочется. Вот и поговорю, если что, а он пусть молчит и слушает.

Принёс я попугая домой, посадил его в клетку, корма насыпал, водички налил и имя ему дал — Кеша, ведь я покупал его как птичку мужского пола.

На следующий день этот Кеша мужского пола попугайчихой оказался. Я это понял, когда увидел снесённое им серое яйцо в чёрную крапинку. Так Кеша стал Ксенией.

А вскоре из яйца попугайчонок вылупился. Попугайчонок получился не красивым: облезлый, бесцветный. Но это полбеды. Вылупившись, страшный попугайчонок поклевал корма, попил водички и... чётко произнёс четыре слова. Первое — мама, второе — мать, третье — твою.

Четвёртое слово было не печатным, поэтому я поднёс к его клюву кулак.

— Ещё одно не печатное слово, — сказал я, — и я брошу тебя уличным котам. Понял?

Птенец нехотя кивнул и ответил с вызовом:

— Не бери на понт, начальник!

И тут до меня дошло самое главное, я с ужасом схватился за голову:

— Так ты и впрямь говорящий?!

— Ну, — буркнул птенец и цыкнул слюной в угол клетки, где как раз съёжилась в комок его мать.

— А почему не говорит твоя мама? — спросил я.

— Она не поддаётся обучению человеческой речи, — ответил птенец. — А меня и учить не надо, у меня это врождённое. Мой папа, я так фенькаю, такой же, все его гены ко мне перешли. И привычки. Кстати, ёкарный бабай, закурить не будет?

— Я не курю, — огрызнулся я.

Время было позднее, я лёг спать, но перед этим на клетку напялил наволочку.

Три часа птенец не давал мне заснуть. То он орал:

— Незаконно режим ужесточаешь! Убери тряпку, начальник!

То пел блатные песни. То заставлял свою маму хоть из-под земли достать игральные карты. То вслух фенькал как ему из корма и воды сварганить брагу. То... В конце концов я не выдержал и замотал птенцу клюв скотчем.

Чудо-юдо-птенец рос не по дням, а по часам, вскоре он стал вдвое больше своей матери. Дабы не произошло несчастного случая, то есть, чтобы Ксению не придавил своим весом этот бугай, я купил вторую (огромную) клетку и пересадил в неё Херю.

Херя — так он велел себя называть. Радовался болван в перьях: «Не фиговое у моих детишек отчество будет!» И при этом непременно цыкал слюной в сторону клетки с Ксенией: «А моё как отчество, а, мамуха? Молчишь?!» Мамуха молчала, глядя на того мокрыми глазами.

Да, насчёт перьев. Одно он обещал засунуть мне под ребро, если я ежедневно не буду увеличивать ему пайку. Также я должен был снабжать его «Беломором», плюс — никакой наволочки. Пришлось пойти на уступки. Вообще, я мог бы легко выбросить Херю за окно, но как только я собирался это сделать, Ксения так на меня смотрела, что моё сердце сжималось.

Шло время, непечатные слова в моей однокомнатной квартире раздавались непрестанно, дым стоял коромыслом. Заплёванную Ксению я переселил на кухню. И всё же Бог есть на свете: в один прекрасный летний день Херя взломал клетку и вылетел в закрытую форточку. Я и Ксения вздохнули с облегчением.

Вот так, граждане. Будьте бдительны, приобретая разных зверьков и птичек, требуйте родословную даже на улиток.

И ещё: после побега Хери мы с Ксенией вздохнули с облегчением, а вот на улицах города резко возросли криминальные случаи, особенно квартирные кражи. Кто-то ловко орудовал через форточку, невзирая на высоту этажа.

И ещё: то ли в результате нервного стресса, то ли ещё от чего, но Ксения заговорила. Первое, что она выговорила — это известная пословица: «Любовь зла — полюбишь и козла». И вздохнула как-то по-человечески грустно.

Вот так.

 

ИКОНКА

 

1

Ле-ето, ах, ле-ето, лето красное бу-удь со мной! Скоро, совсем скоро оно будет, и со мной, и с тобой, и с ним, и с ней. Вы — чу? А я — чу. Оно грядёт! Уважаемые дамы и господа, леди энд джентмены, товарищи! Ещё пахнет не так, звучит не так, видится не то, потому что ещё весна, но ещё немного, ещё чуть-чуть, ещё маненько, и ОНО грянет! Беременные и не очень, трусливые и не очень, жадные и бессребреники, лживые и правдолюбы, мажоры и те, кому не повезло, богом лепные и выродки, малые и старые, короче, люди, ааууу! Лето грядёт, не пропустите с ним встречи! А что касается людей трудящихся, то двойное ау. Потому что где лето, там и отпуск, а где отпуск, там и отпускные. Вот такое следует в связи с этим повествование.

В небольшом магазинчике города N подходил к концу рабочий день. Как обычно приехал хозяин магазина — за выручкой. Из выручки ухоженными, короткими пальцами он отмусолил продавщице Нюре отпускные. Под роспись.

— Везёт тебе, Анна, отдохнёшь, вернёшься на работу человеком! — шумно позавидовал своей работнице краснорожий, покрытый капельками пота, весь в родинках, толстый работодатель и вроде как пожалился: — А тут крутишься, вертишься, как собака в колесе, без какого-либо хоть маломальского отпуска. — И он отчаянно рубанул рукой воздух.

— Как белка, — осмелилась поправить хозяина магазина продавщица Нюра, убирая деньги в карман синего форменного халата.

— А? Действительно. И до белки можно докрутиться, — согласился толстяк и направился на выход.

По дороге он игриво ущипнул за попку другую продавщицу — Олесю (та, по совместительству, числилась ещё и старшей по магазину). Молоденькая, белокурая уроженка Луганска кокетливо взвизгнула. Толстяк подмигнул ей и напомнил по-хозяйски: «Магазин не забудь закрыть и сигнализацию включить, Леся с Украины». Подмигнул ещё зачем-то и Нюре, вышел из магазина, сел в свой джип и уехал.

Вслед за ним отправился домой, матерясь, вечно злой и вечно пьяный грузчик. Продавщицы остались вдвоём. Под низким потолком магазина на липучках закончилось место для назойливых мух, поэтому они, жужжа, липли к продуктам. За стеклопакетами темнело.

Худенькая, черноволосая и кареглазая продавщица Нюра двадцати восьми неполных лет от роду, расслабившись, сидела за прилавком на ветхом, деревянном стуле. Она мысленно прощалась со своим не очень-то любимым рабочим местом. Прощалась не навсегда, на месяц. Напарница Нюры, та самая Олеся, тоже находясь за прилавком, живо укладывала в свои сумки «сэкономленные» продукты.

— Эх, Анюта, зря ты от своей, — Олеся смачно принюхалась к копченой рогатине колбасы, — доли отказываешься. Тебе бы с мальчонком не помешало.

— Леся, мы с сыном не бедствуем, ты делай своё дело.

— Аха. Ну, вольному воля. Ну, шо, Анна батьковна, завтра на Бахамы? — подковырнула Нюру уроженка Луганска.

— В деревню, Леся. На Алтай. Соберёмся с сынишкой и-и-и ту-туу... Через пять суток мы у моих родителей.

— Давно родителей-то не видела?

— Моему Андрюшке десять лет — вот столько и не видела.

— Фьююю-ть!

— Не свисти, денег не будет.

— Аха. Это точно.

Да-а. Десять лет назад появился в их деревне Забыловке залётный парень. Говорил, что студент, говорил, что глубинку изучает — учёный, блин. Полюбила парня школьница-выпускница Нюра, забеременела от него и уехала с ним в город N. Парень — что делает ему честь — женился на Нюре, но оказался не студентом, а вором. Медвежатником. То бишь сейфы вскрывал. Узнала об этом юная, на сносях, жена, ужаснулась, но любовь, как говорится, зла. Хотя, жили они не плохо, хорошо жили, богато. Пока парня такие же, как и он бандюганы не грохнули. Мало того, вдову с малолетним ребёнком вынудили отдать им всё нажитое. И вот пришлось Нюре сменить пентхаус на комнату в коммуналке, а за сыном, вместо дипломированного педагога приглядывала теперь соседка по коммуналке баба Вера.

Нюра, рискуя рухнуть на пол, качнулась на стуле, зажмурилась и увидела свою деревню — Забыловку, родительский дом. Сороки, эй, вы, сороки! Почти ручные, они трещали, прыгая по низенькому забору, ловко топтались на перевёрнутых стеклянных банках, радовались солнышку и корму, которым отец кормил куриц в загоне. Хватит и им. А в избе-то как хорошо: уютно и пахнет вкусным. Мама в белом платочке, опоясанная неизменным — красный, в белый горох — фартуком, стоит у непокрытого стола и шинкует капусту — на пироги. Капуста под ножом скрипит. Мама что-то говорит.

— Анюта, нас пришли храбить, — нет, это не мамин, это был голос Олеси.

Нюра распахнула глаза, перед собой она увидела двух отморозков в чёрных балаклавах. Тот, который направлял на Нюру стволы обреза, пропищал:

— Вставай, сучка!

Ему хотелось солидности, но сразу не получилось, поэтому во втором дубле он добавил в голос хрипотцу и ярость, а в предложение больше слов.

— Встать, сучка! Подними руки! — Затем он обратился к обеим продавщицам: — Только попробуйте нажать на «тревожную» кнопку (где она у вас там?) — завалю!

Второй грабитель вёл себя так, как будто вовремя не сходил в туалет — он юлою крутился по углам помещения, размахивал ножом средних размеров, и без конца заглядывал в стёкла парадных дверей магазина.

Нюра и Олеся с поднятыми руками, бочком к бочку, прижались друг к другу. Вооружённый обрезом, грабитель кинул на прилавок пустой продуктовый пакет и велел:

— Складывайте в него деньги!

— Хоспода храбители, — дрожащим голосом залепетала старшая по магазину Олеся. И хотя её трясло от страха, молоденькая уроженка Луганска выдала всё-таки логичный, я бы даже сказал, остроумный монолог:

— Хоспода храбители, — смелее сказала она. — Ну кто ж приходит храбить махазин в конце рабочехо дня? Всю выручку уже забрал хозяин. Он все деньхи к себе в дом увёз. А там сейф и собаки. Поэтому мы, ну никак не можем выполнить ваше требование.

И пояснила уже отдельно Нюре, повернувшей к ней удивлённое лицо:

— Я один раз была у нехо в хате — по работе, потому знаю про сейф и собак.

— Чё это было? — чуть не выронил из рук обрез первый отморозок. — По-моему запахло разводиловкой! Ты чё нам предлагаешь — до какого-то грёбанного дома хилять?

И тут подлетел второй грабитель, да так близко стал размахивать своим ножичком от лиц бледных продавщиц и так страшно крикнул им в лица: «Деньги в пакет, дуры!». Что, к примеру, у Олеси, под форменной синей шапочкой её блондинистые волосы зашевелились от ужаса.

— Так хде же их нам взять? — тем не менее выдавила Олеся из себя и тут же пожалела об этом, жалящее лезвие ножа коснулось её нежной щеки.

— Вот, возьмите мои, личные! Других денег у нас нет! — вдруг выпалила Нюра и демонстративно швырнула на пакет все свои отпускные.

Тут снаружи магазина крякнула сирена полицейской машины. С ножом сунул деньги в пакет, схватил его, с обрезом вроде бы решил выстрелить в женщин, но ему хватило ума передумать. Отморозки чуть не вынесли двери, выметаясь из магазина. Уроженка Луганска тут же бросилась к своим сумкам, там лежал телефон.

— Звоню Ихорьку, — судорожно дыша, сказала она. — Ихорю Михайловичу звоню.

Нюра мешком с мукой бухнулась на стул, она с ненавистью смотрела на свои трясущиеся кулачки. Что-то ей подсказывало, не вернуться к ней её денежки, не сбудется её непреодолимое желание повидать родителей. «А о чём же ты думала целых десять лет, живя в этом городе?» — мысленно спросила себя Нюра. После, вслух негромко посетовала: «А кнопки-то никакой у нас и нет. И отпускных моих нет». И разрыдалась.

—Аннушка, ты шо? Ты даже не переживай, — Олеся приложила к уху мобильный. — Ихорёк не зверь, он тебе повторит твои отпускные.

«Ихорёк» приехал раньше полиции.

— Что с товаром? — был его первым вопрос.

— С товаром всё в порядке, — задыхаясь, ответила Олеся. — А вот Анюте нашей пришлось отдать злодеям отпускные, иначе они нас бы убили. Ихорёк, их было двое: один с ружьём, другой с кинжалом. Я так испугалась, Ихорь Михайлович. А ещё — мне щёчку порезали, — и она припала к плечу благодетеля.

— Ну, ну, — похлопал Олесю по попке сочувственно хозяин магазина и тут же отстранился от девушки. — Анна, ты в порядке?

— В порядке, — отозвалась Нюра. — Только... я хотела съездить к родителям, а без отпускных...

Наконец приехала полиция. После составлений протоколов и прочих процедур, Нюра, ломая руки, снова обратилась к своему работодателю:

— Игорь Михайлович, так как мне быть? Я ведь без денег осталась.

— Понимаешь, Анна, я не могу работать себе в убыток, — нехорошо начал потеющий толстяк. — Ты приходи как обычно, девятого, за получкой. За май... Можешь продукты брать в долг. А вообще, Анна, тебе не о чем беспокоится, полиция поймает грабителей и вернёт тебе деньги. Всё будет окей.

— Конечно, всё будет окей, гражданка потерпевшая, — подыграл толстяку небритый литёха. — Поймаем грабителей, отберём у них ваши деньги, будет суд и всё будет окей.

Это «окей» убило Нюру. Как она добралась домой?

2

Прошла неделя с этого самого злосчастного случая. И снова был конец рабочего дня, и снова Олеся укладывала в сумки ворованные продукты, но на этот раз она пребывала в одиночестве. В магазин вошла Нюра. Она была одета в тёмный спортивный костюм с капюшоном, натянутым на голову, за её спиной висел школьный рюкзачок.

— О! — оживилась Олеся. — Привет отпускницам! А я тут за двоих вкалываю — за себя и за тебя.

— Привет! Дела идут? — кивнула на сумки Нюра и вплотную приблизилась к Олесе. От Нюры исходила какая-то особая, спокойная решительность.

— Ид... ут, - смутилась Олеся. И тут же затараторила:

— Жаль у нашей полиции они не идут — никак тех сволочей поймать не мохут.

Олеся замолчала, после некоторой паузы предложила:

— Слышь, подруха. Я тут подумала, одолжу-ка я тебе денех, съездишь к отцу с матерью, а?

— Не надо, — отрезала Нюра.

— Как, не надо? — опешила Олеся.

— А вот так. Слышь, подруха...

И тут Олеся поняла — сейчас её либо начнут бить, либо Нюра сделает ей какую-нибудь пакость. Но за что?!

— Cлышь, — продолжала хамовато Нюра, — ты ведь не хочешь, чтобы я донесла хозяину о твоих делишках с товаром? А? Плюс о том, что ты покупателей обвешиваешь?

Уроженка Луганска хотя и была молоденькой блондинкой, но отнюдь не была дурой. Да и конченой трусихой она не была, как выяснилось в деле с ограблением.

— Не хочу, — просто и без боязни ответила Олеся. — Не хочу, Анушка. Но я же тебе доверилась, подруха. Как родной... А я скажу, что тебе долю давала! — Олеся попыталась засмеяться, но встретив стеклянный взгляд Нюры, спросила делово, я бы даже сказал, по-военному: Шо от меня треба?

— А вот шо. — Нюра уж совсем вплотную приблизилась к Олеси и наступила ей на ногу. — Сейчас ты мне расскажешь всё, что знаешь о доме нашего хозяина: есть ли охрана, где гуляют собаки, где расположен сейф, а самое главное — когда его жены не бывает дома.

— Анюта, что ты задумала? — Олеся, морщась от боли, еле выдернула ногу, и в ответку топнула Нюре по кроссовку. Нюра ахнула. Олеся протянула ладошку:

— Мир?

— Мир, — проворчала Нюра, уяснив что перегибает палку.

— Охраны у Ихорька нет, только собаки? Но они же злые. Они — овчарки. Немецкие.

— С собаками я разберусь, — натянуто улыбнулась Нюра.

Тут Олеся перешла на шёпот:

— Но я не знаю кода замка сейфа?

— И с этим я разберусь, — подмигнула Нюра. — Зря я что ли жила с мужем-медвежатником. Научил кое-чему. Шутя-любя. А что я задумала, спрашиваешь? Заберу свои отпускные и только. Давай, Леся, рассказывай всё по порядку.

— Ну, во-первых, — прокашлявшись, Олеся заговорила привычным голосом, — жена нашего толстяка в это время года обычно на Мальдивах захарает, во-вторых, Анюта, я тебя понимаю и думаю, что этот хряк не обеднеет, если ты его слегка храбанёшь. Но уверена ли ты в себе?

— Уверена. Выкладывай, что знаешь, Олеся. И смотри — никому не проболтайся, особенно... своему хряку.

— Кому?! Ему?! Да с чего ты взяла, что он мой?! Таких как я у него в каждом его поханом махазине по штуке, а то и по две! Да я спала-то с ним всего один раз и то, для того чтобы за работу зацепиться. И вообще, он подкаблучник и скупердяй!

— Да, в последнем я недавно убедилась, — Нюра горестно вздохнула, вспомнив об ограблении.

— Вот от кохо не ожидала так это от тебя, Анька! — Олеся вдруг всплеснула руками и восхищённо уставилась на Нюру. — Ну, дивчина, ты — хлопец! Если нечаянно, ну, невзначай, прихватишь побольше деньжат, не забудь поделиться.

— Я возьму только своё...

Всё что знала о доме, о том, где расположен сейф, о собаках, всё, что знала о хозяине и его жене — всё это Олеся выложила Нюре. После такого общения женщины как будто действительно становились «подрухами», они тепло попрощались. Да, Нюра попросила ещё у Олеси палку колбасы. Та с радостью выбрала ей самую вкусную. Копченную. Выйдя из магазина, Нюра услышала шум подъезжающей машины, это был джип Игоря Михайловича. А вот и сам он. Нарисовался пузырик.

— Анна? Сегодня же ещё не девятое.

— Здравствуйте, Игорь Михайлович. Я так, к Лесе заходила, давно не видела её, соскучилась.

— Как отдыхается? Завидую тебе, Анна, зелёной завистью, лето ведь почти уже! А я, как ломовой бык, всё пашу, пашу, — хозяин страдальчески поднял и опустил руку.

— Как лошадь, — поправила его Нюра.

— Скорее, как конь, — ухмыльнулся круглый «Ихорёк». — Ну, пока, — и он навалился на ручку двери магазина.

— Пока, — сказала Нюра и добавила сквозь зубы:

— Не торопись, Игорь Михайлович. Собирай спокойно свою выручку.

Она зашагала к автобусной остановке. А вечера уже становились светлыми, до лета и правда оставалось совсем ничего.

3

Игорь Михайлович Бабарыкин был бизнесменом средней руки - держал несколько продуктовых магазинчиков. Дом его нельзя было назвать дворцом, но двести с лишним квадратов внушали зависть и уважение соседям. На двух этажах располагалось - помимо кухни и двух туалетов — пять комнат, плюс ванная, плюс небольшая сауна и крохотный бассейн. К дому был пристроен гараж. И вся эта красота, обшитая сайдингом, располагалось на двенадцати сотках. Людской охраны не было, но по периметру, ограниченному трехметровым забором из крашенной в зелёный цвет рабицы, патрулировали две злющие и верные хозяину немецкие овчарки.

Как справится с собаками Нюра прекрасно знала из «Приключений Шурика». Она разломила палку колбасы, одну половину убрала обратно в рюкзак, а вторую побрызгала из пузырька снотворным. Затем эту половину разделила ещё на две части и кинула их собакам. Она опрометчиво израсходовала всё снотворное. Овчарки немного посомневались, а потом сожрали «Украинскую чесночную» и, слава Богу, заснули. Девушка ловко преодолела забор, подошла к дому. Здесь ей пригодился набор отмычек — наследство покойного мужа. И вот дверь в дом открыта, Нюра поднялась на второй этаж, зашла в спальню, включила свет и... обомлела... в кресле, рядом с роскошной, резной кроватью, сидела средних лет женщина в белом одеянии. Женщина открыто смотрела на Нюру голубыми, пронизанными вселенской добротой глазами, и девушка не могла сдержать этого взгляда, она опустила голову.

— А вы... кто? Жена Игоря Михайловича? — собравшись с духом, спросила Нюра.

— Его жена отдыхает за границей, — тихо, мягким голосом промолвила женщина. — И ты об этом прекрасно знаешь, Анна. Скажем так: я такая же незваная гостья, как и ты, с разницей — я пришла сюда не воровать, я пришла сюда отговорить тебя от воровства.

— Я хотела и хочу всего лишь вернуть себе своё, — сказала Нюра.

— Всё равно это будет воровством. Подумай, прежде чем совершать великий грех.

Спина Нюры вспотела, её лоб покрылся испариной, мысли путались в её голове.

— Зовут меня Ульяной, — представилась женщина, встала с кресла, подошла к Нюре и погладила её по щеке.

— Тётенька... Ульяна , — слёзы начали душить Нюру, — я так давно не видела своих родителей. Да, я, только я виновата в этом... Ну а мой сын, их внук, в чём он виноват? У него должны быть дедушка с бабушкой!

— Эх, Анна, заблудшая душа. Вот, — и женщина по имени Ульяна повесила на шею Нюре, прямо поверх капюшона и наглухо закрытого воротника спортивной куртки серебряную цепочку с маленькой иконкой. — Когда станет совсем плохо, прижми иконку к сердцу. А теперь, не очерняй свою душу, Анна, возвращайся к сыну.

Нюра нехотя повернулась

— Иди, иди с Богом...

Объятая странными чувствами, подавленная, Нюра покидала дом своего работодателя. Ей было нехорошо, ой как ей было нехорошо.

Тёплый ветерок немного освежил её. Неожиданно проснулись собаки. «Что ж вы за животные-то такие? — почувствовав опасность, встрепенулась Нюра. — Да от такого количества снотворного слоны спали бы не менее трёх суток кряду». Она не верила своим глазам, но две паленого окраса овчарки-клоны, набирая ход, неумолимо приближались к ней. Нюра что есть мочи рванула к забору, благо до него рукой было подать. Вот она достигла его, но достигла она его уж очень неловко — она крепко приложилась лбом к стойке. Нюра, потеряв сознание, стекла по рабице на землю, покрытую стриженой травой. Скаля жёлтые клыки, злобно рыча, к ней, не спеша, подошли две овчарки, ещё секунда и они растерзают бедную девушку...

Но Нюра не слышала не их рычание, не клацанье их зубов, она провалилась в темноту и не испугалась этой темноты, потому что знала — сейчас произойдёт нечто хорошее. И точно: тяжёлая, беспросветная темнота вдруг стала звёздной и лёгкой, а затем на этом фоне появилось лицо той женщины, с которой она только что разговаривала. Глаза женщины по-прежнему светились вселенской добротой и всепрощающей, материнской любовью. И тут Нина поняла, что лицо женщины и лик на иконке — это одно и то же.

— Мне кажется, мы с тобой не договорили, сказала женщина по имени Ульяна тем же бархатным голосом. — Запомни, дитя. Из любого неприятного положения есть выход. Нужно только молиться Богу — господину нашему. Ты хотя бы одну молитву-то знаешь? Ты же крещённая. И крестик носишь.

— Конечно, ношу. Мой крестик — мамин подарок. А насчёт молитв... Помню что-то... А можно своими словами?

— Можно. Ты иконку-то прижми к сердцу и молись. Как умеешь — молись.

— Спасибо.

— Молись...

Лицо женщины улыбнулось и исчезло.

А Нюру вдруг прорвало:

— Господи! — выкрикнула она. А далее, она выговорила всё, что у неё накипело, наросло за долгие годы. Она ругала себя, свою жизнь, свою судьбу, она жалела себя, своих родителей, своего непутёвого мужа. Она молила Бога за своего сыночка — чтобы был здоров, чтобы рос умным и праведным. Она просила у господа Бога прощение, она каялась, каялась, каялась...

Нюра очнулась. Она лежала вдоль забора на тёплой траве. Над ней нависло звёздное небо, а ещё над ней склонились две угольные морды овчарок. Собаки лизали ей лицо, они слизывали слёзы и жалобно скулили. Нюра еле разжала правый кулачок, сжимающий на груди иконку.

— Фу! — морщась, прикрикнула она на собак.

Овчарки отступили, заискивающи взвизгивая. Нюра встала на ноги, голова гудела, на лбу назревала огромная шишенция. Поправив рюкзачок, не сразу, но она перемахнула через забор.

— Умные собачки, — похвалила немецких овчарок Нюра.

Дома её встретили: соседка по коммуналке, баба Вера и Андрейка. Баба Вера, увидев раненную соседку, тут же пошла, причитая, за льдом, А сын принялся мучить её вопросами, что они будут делать в наступившие у него каникулы. Ещё он спрашивал: поедут ли они к дедушке с бабушкой. Нюра не знала, что на это ответить. Она презентовала оставшуюся колбасу бабе Вере, затем втроём они поужинали, а затем молодая мама с сыном отправились на боковую. Уложив сына, Нюра до утра вглядывалась в иконку и всё думала, думала, думала. Наконец сон одолел её...

4

Последнее письмо из Забыловки Нюра получила больше месяца назад. Писала мама, передавала хорошие пожелания ей и внуку от отца. Отец был очень упрямым человеком. Мог ли он навестить дочь за десять лет, не звали ли его с матерью погостить молодые? Не хотелось ли ему повидать своего внука? Мог. Звали. Хотелось до болезней. Но не приехал и жену не пустил. А Нюре, что мешало ей навестить за десять лет своих родителей? Некогда было? Закрутилась?.. Что ж, прошло десять лет. Теперь, быть может, он (отец) и простил свою непутёвую дочь за раннюю (не в браке) беременность, за женитьбу без благословления, за — в буквальном смысле — побег её из деревни. Мама писала, что простил. Ещё она писала, что отец стал сдавать, годы брали своё. Кстати, Нюра была единственным, к тому же ещё и поздним ребёнком в семье, и отцу уже было под семьдесят, матери — за шестьдесят. Какая странность, но Нюра отчётливо увидела это письмо в сегодняшнем сне, мало того, прямо во сне, она ещё раз перечитала его. До последней точки. Да, мама сообщала одну радостную новость — недалеко от Забыловки начали монтировать железную вышку, и вскоре в деревне должна была появиться сотовая связь. Старики уже приобрели мобильный телефон, номер прилагался. В дверь комнаты стучались — барабанила баба Вера.

— Аня, тебя мужчина спрашивает. Выйди.

— Иду!

За порогом переминался с ноги на ногу «Ихорёк», он виновато улыбался. Нюра не могла сообразить как себя вести: сначала она хотела захлопнуть перед его носом дверь, убежать и спрятаться под кровать со спящим Андрейкой. Потом она решила признаться о своём визите в его дом — ему, а заодно и полиции. Только вот вызывать полицию сейчас, или самой туда отправиться? Или он («Ихорёк») её доставит туда? Поведение толстого владельца магазинов расставило всё на свои места.

— Анна... Аня, я сожалею, что так получилось. Держи. Здесь твои отпускные.

Нюра с удивлением уставилась на протянутый ей конверт. И на неё вдруг напала икота.

— Бандюганов... ик... поймали что ли? А как же... ик... суд?

— Никого не поймали. Бери-бери, я не обеднею.

— С-спасибо, И-игорь Михайлович.

— Водички попей. Ты давай отдыхай и выходи на работу, Аня. Олеся одна зашивается. А у меня в доме собаки спят без задних копыт. День скоро, а я разбудить их не могу. Мясо на носы положил, бесполезно, лишь слюни пускают.

— С-собаки?

— Собаки. Две овчарки немецкие. Эх, завидую я тебе, Анна! Лето! Почти уже. А тут... Деньги, деньги, деньги! Их надо делать. Их надо делать!.. Может, раньше из отпуска выйдешь — я компенсирую?

— Я к родителям поеду.

— Ну да. Завидую, — привычно красный и потный, не окончательно плохой, как оказалось, толстяк привычно рубанул рукой воздух и скатился вниз по лестнице.

А Нюра, без всякой икоты, истошно заорала вглубь квартиры и сама испугалась своего крика:

— Баба Вера, сварите кашу Андрею! Мне надо срочно на жэдэвокзал!

Баба Вера, понятное дело, тоже испугалась такого ора. Нюра кинулась к ней, зашептала, успокаивая, счастливая:

— Я быстренько за билетами на такси сгоняю, баба Верочка. Мы с Андрюшкой едем на Алтай, к моим родителям. В гости!

Билеты ей достались на завтра. На вокзале Нюра попыталась дозвониться до родителей — в тысячный раз, и, о чудо! в мобильнике раздался мамин голос:

— Доча, это ты?

...................................................................................................................

По дороге с вокзала Нюра остановила такси у места своей работы, печально известного магазинчика. Рабочий день был в разгаре, и поэтому покупателей хватало, и, тем не мене, Олеся с радостью увела Нюру в подсобку. Олесе не терпелось услышать новости от Нюры, а та загадочно улыбалась.

— Как... прошло всё, подруха. Храбанула сатрапа?

— Нет, не храбанула. Он сам мне «повторил мои отпускные».

— Ба! — Олеся плюхнулась на тот самый ветхий стул, и он со страшным треском развалился. Олеся заохала, а потом дико заржала. Захохотала и Нюра, но не забыла помочь подняться на ноги коллеге по работе.

— Неужто повторил?!

— Повторил.

— И ты теперь с сыном к родителям рванёшь?

— Рвану.

— Ох, — Олеся погрозила пальцем, — сдаётся мне, Анютка, вернёшься ты только за трудовой книжкой. Кстати, если надумаешь коммуналку свою продавать, имей меня в виду.

— Поживём, увидим. Я что зашла, Лесечка. Подарок у меня тебе. — И Нюра повесила на шею уроженке Луганска серебряную цепочку с иконкой. — Ты крещённая, Леся?

— Крещённая. У меня и крестик... где-то лежит.

— А ты носи крестик. И иконку эту носи, она тебя спасёт и поможет тебе.

Олеся сглотнула слюну:

— Что-то душновато мне как будто стало.

— Ничего, терпи. Всё будет хорошо... Ну, я побежала. До встречи!

— До встречи, подруха.

.............................................................................................................

С грохотом столкнулись чугунные буфера, состав качнуло, где-то что-то там заскрипело, где-то что-то заскрежетало — ну! Наконец-то! Состав тронулся. И вот оно — фирменное — чух-чух, чух-чух! И полетели за квадратом купейного окошка столбы, деревья, поля, деревенские дома, городские... Чух-чух, чух-чух... Солнце с раннего утра слепило не по-детски. Летело и оно. И начинало свой полёт красное лето. Пусть летит на радость нам, людям. С наступившим вас летом, граждане!

 

 

 

О ЧУДЕ. СКАЗ

 

1

Казалось бы, тихая, спокойная сентябрьская ночь опустилась на уральский лес. Но вдруг поднялся шквальный ветер, и огромные чёрные тучи, словно огромные чёрные корабли, приплыв со всех сторон, в каком-то странном, я бы даже сказал — военном порядке построились и нависли над лесом. Ухнуло. Потом ещё. Ещё. И вот уже целая канонада небесного грома сотрясала воздух и землю. И засверкали молнии, подобные огромным турецким саблям. Они вонзались в несчастный лес, расщепляя стволы кустарников и деревьев, срезая, словно бритвой, их ветки. Иногда что-то вспыхивало, но, слава богу, пожара быть не могло, потому что лил дождь. Лил крупный и густой дождь. И так продолжалось всю ночь. Наконец, к шести утра, атака туч-кораблей на лес закончилась, чёрная армада уплыла восвояси, шквальный ветер затих. Вместо него заиграл дружелюбный, задорный ветерок, а над лесом, окружённое белым ореолом, стало всплывать рыжее сонное солнышко. И хотя лесу и был нанесён немалый урон, он не выглядел жалким, он по-прежнему был прекрасен: его ели звенели, расправляя могучие плечи, его полянки оживали — поднимались трава и цветочки, его ручейки журчали, как ни в чём не бывало. А вот и птахи зачирикали. А вот и солнышко проснулось окончательно и принялось отдавать своё тепло всему живому. Чудо!

Но, полюбуйтесь ещё на одно, тоже вполне осязаемое, да только не очень-то симпатичное чудо, точнее сказать — Чудо-юдо. Появившись непонятно откуда в лесу, это Чудо-юдо ползло. Оно ползло сквозь чащобу, раздвигая трёхметровым чешуйчатым телом стволы приличного калибра, и раздавливая им любую живность. Оно хваталось лапами с длинными когтями за всё, что только можно было ухватиться, отталкивалось острыми коленями и ползло. Ползло и... стонало. Выбравшись на светлую поляну, существо приостановилось. Под взгляд его алых, чуть дымящихся — без зрачков! — глаз попал внушительных размеров пень. Продолжая стонать, оно взгромоздилось на него. Оно село, подобно человеку, пристроив зад и согнув в коленях задние лапы. У существа кровоточил бок, на его жабьей морде лежала печать страдания. Так как делает это человек рукой, существо пошарило передней лапой под пнём, и вот в его когтях блеснула ампула — грамм эдак на двести. Трясущейся лапой чудище поднесло к пасти ампулу и... выронило её. Всё бы ничего, ампула упала рядом с пнём, в траву, но в траве предательски спрятался камень. Услышав лёгкий звук разбивающегося стекла, чудище взвыло так, что лес замер — птахи перестали петь, дятел — тюкать, болото — пузыриться. Наконец существо отревело. Вскоре в его когтях блеснула вторая, точно такая же ампула, и она была последней. Резким движением Чудо-юдо вогнало стеклянную «торпеду» прямо себе в рану, ампула лопнула, встретившись с рёбрами. Чудовище взвыло почти так же, как и до этого. Но спустя минуту мерзкое, ужасное тело успокоилось и обмякло. Алые глаза потухли. А уральский лес наоборот — снова ожил.

 

2

Вот уж год, как сорокалетний Михаил Евгеньевич Кремниев являлся пенсионером. Пенсию получал по инвалидности. Заболевание у него было странное, медицине не известное. Двадцать лет назад, вернувшись из армии, Миша Кремниев устроился на единственный в городе металлургический завод учеником кузнеца. Кстати, современный кузнец — это вам не тот языческий лохматый силач с испариной на лбу да в кожаном фартуке, кующий мечи, подковы и гвозди, это совсем другой персонаж — чумазый работяга в суконной робе, на голове которого — пластмассовая каска, на носу — защитные очки, его слух защищают наушники, а с недавнего времени беруши. Этот человек находится возле огромного пресса, где вручную (щипцами) подкладывает под молот пятидесятикилограммовые стальные, алюминиевые или титановые чушки или тоже самое делает при помощи манипулятора.

Вот к такому кузнецу-работяге и прикрепили Мишу Кремниева, только что отслужившего в армии, на два месяца учеником. А через два месяца способный ученик сдал на разряд и начал работать самостоятельно. А ещё через пять лет Мишу Кремниева все коллеги по цеху (вплоть до начальника цеха) стали величать Михаилом Евгеньевичем.

Девятнадцать лет Михаил Евгеньевич Кремниев отдал заводу. Работал себе человек, работал и вот на тебе — рядовой профосмотр. Отоларинголог проверяет слух, а слух-то у кузнеца сверхотменный. Вроде бы это хорошо? Но заступил как-то бригадир-кузнец на смену и... из ушей его внезапно потекла кровь. Звуки он стал слышать в десятки раз отчётливей обычного человека. Беруши помогали, но от грохота пресса порвало ушные перепонки.

Боль позже отступила, а неизвестная в мире медицины болезнь осталась. Кремниева направили в Москву. В Москве врачи собрали консилиум, постановили — обострённый слух, чем громче произнесённый звук, тем хуже ушным перепонкам. Взвинченная человеческая речь, надрывное мяуканье кошки, близкое жужжание пчёлки — ещё куда не шло, а вот, к примеру, громкий стук, резкий хлопок, грохот, взрыв — всё это могло сыграть очень злую шутку со слухом, вплоть до глухоты. Закончив обследование, светилы медицины прописали необычному больному беруши, дали инвалидность, свалив всё на профболезнь, и отпустили с миром.

Простившись с заводом, Михаил не спешил искать новую тихую работу, пенсия по инвалидности была не такой уж плохой (приплачивал завод). Да и много ли надо одному, ведь за всё время сознательной жизни он так и не женился и детей не завёл. А родителей он схоронил несколько лет назад: мать умерла от рака, от горя у отца не выдержало сердце.

Почти год бывший кузнец валял дурака, редко с кем общался из друзей, знакомых и родственников, но зато за это время он пристрастился к чтению. Записался в заводскую библиотеку и мало того, что брал книги на дом, так ещё и два-три раза в неделю посещал читальный зал, там садился обычно в какой-нибудь угол и читал, читал, читал. Он увлекался этим настолько, что не всегда вставлял в уши беруши. А иногда и вовсе забывал про них.

3

Сегодня он снова пришёл в этот храм святой тишины, вечных страстей и истин. Поднялся на второй этаж, с трепетом открыл обычные деревянные двери и проник в атмосферу, где одни люди с жадностью поглощали фантазии и мысли других людей, называемых в мире писателями.

— Губермана, если можно. Любую книжку.

— Минутку...

Миловидная блондинка — библиотекарша Варя — скрылась в «книжных джунглях» и вскоре, лучезарно улыбаясь, вынесла Кремниеву томик стихов.

— Спасибо, — сухо поблагодарил он и удалился в свободный угол читального зала.

Всё это время, точнее, целый год Варя наблюдала за высоким, чуть седоватым, с умными карими глазами мужчиной, и каждый раз, когда Михаил приходил в библиотеку, а именно — в читальный зал, где она работала, сердце её стучало сильнее, чем обычно. Глядя на него, она мысленно отмечала: «Надо же, всегда выбритый и чисто одетый». И частенько беспокоилась: «Неужели женат?» Затем успокаивалась: «Хотя кольца нет». А ещё она иногда думала: «Какой мужчина! Жалко, кажется, глуховат…»

К своим двадцати девяти годам библиотекарша Варя получила высшее образование, сходила, как говорят, замуж, родила мальчика, развелась, и теперь жила тихой, монотонной жизнью с матерью-пенсионеркой и девятилетним сынишкой.

Стихотворения Губермана были занятными: весёлые умные четверостишья жемчужными бусинками нанизывались на нить доверительного разговора автора с читателем. Поглощать это легко. Закончив читать, Кремниев подошёл к столу библиотекаря и вернул книгу. Варя невольно привстала.

— Как вам Губерман? — с неким волнением спросила она.

— Смешно, поучительно.

— Мне тоже по душе его «гарики». И даже мат у него уместен.

— Ещё как! — согласился бывший кузнец. — Правда, я за свою трудовую деятельность наслушался этой скабрёзности выше крыши.

— Кстати, вы так давно сюда ходите, а мы даже не знакомы. Меня Варей зовут, — женщина протянула ему свою маленькую ручку.

— Я знаю. Меня — Михаилом, — он бережно пожал её ручку своей клешнёй.

— И я знаю, что вас зовут Михаилом. Конечно же, вы работаете на нашем металлургическом.

— Работал, — пояснил мужчина. — Ныне на пенсии.

— Такой молодой?

— У меня инвалидность — профзаболевание.

— А… простите… мне искренне жаль, — Варя повернула голову к окну, за которым дымились трубы металлургического завода. — Вот он, кормилец нашего города...

Миловидная библиотекарша тоже нравилась Михаилу. Но ему — сорок, Варя гораздо моложе, мужчина застеснялся, подумав, мол, куда мне! Она встретит мужчину более достойного, чем он, ровесника. И главное — здорового... Зачем портить молодой женщине жизнь? Хотя женщина Михаилу очень приглянулась.

Последних слов, сказанных Варей, Кремниев прочитать по её губам не смог, а расслышать не позволяли беруши. И как раз в этот момент вошедший читатель нечаянно громко хлопнул дверями. Михаила словно спугнули.

— До свидания, — пробормотал он и зашагал к выходу.

Завтра он собирался отправиться в лес.

 

4

Слева от перрона располагался дачный посёлок, справа — лес. День обещал быть солнечным, как-никак бабье лето. Михаил вынул из ушей беруши, поправил на плече рюкзак, в котором лежали лукошко и термос с горячим чаем, и с наслаждением втянул полной грудью воздух. «Ну, здравствуй, родной», — мысленно поздоровался он с лесом и направился вглубь чащобы. Хруст сухой ветки, тюканье дятла, уханье совы щекотали ушные перепонки, но Михаил терпел ради завораживающей, дивной, осенней красоты уральского леса. Мужчина знал здешний лес с детства, его грибные места. Но сегодня чего-то дельного попадалось мало (постарались дачники). Да и Бог с ними, с грибами, не они — главная цель. Михаил наслаждался хрустальным воздухом, солнышком, которое начинало набирать свой оранжевый цвет, и, самое главное, наслаждался тишиной. Вдруг Кремниев уткнулся в странный бурелом — с туннелем внутри: такое ощущение, что по лесу полз огромный червяк, ломая своей тушей кустарники и деревья, сгибая их в крутые дуги. Бывший кузнец, поражённый невиданным зрелищем, с осторожностью пошёл по «следу» мнимого чудища, иногда он невольно наступал на красно-бурые пятна, напоминавшие кровь. Михаил шёл всё осторожнее и осторожнее. Но бурелом закончился и ничего сверхъестественного не произошло. Далее раскинулась весёлая, светлая полянка, посреди неё торчал большой пень. Пень густо ощетинился опятами. «Мама моя! Хоть что-то!» — обрадовался Кремниев и приготовил лукошко с ножом. Срезая опята и складывая их в лукошко, он то и дело оглядывался на бурелом, при этом думал об этой странной загадки природы. Находясь в таком «рассеянном» состоянии, он не заметил осколочков стекла и поранил указательный палец левой руки. От неожиданности он ойкнул, машинально сунув палец в рот. Теперь Михаил увидел и красноватые осколочки стекла и всё те же красно-бурые пятна на пне и около него.

«Что ж, всему есть объяснения, — успокоившись, мысленно стал разговаривать сам с собой Кремниев, — если рассуждать логически, быть может, начался сезон охоты на крупного зверя? В общем: стреляли, скажем, в лося. Ранили бедняжку, он метался, видимо, даже полз — вот тебе и бурелом, и кровь. Ясно, что событие ужасное…» Хотя открыт или не открыт сезон охоты Михаил точно не помнил! Затем он посмотрел на порезанный палец, ещё раз посмотрел, осмотрел его весь — ранку затянуло, как будто её и не было.

«Вот это да!» — выкрикнул он, подумав: «Странное стекло». Он решил, что пора сматываться. Сидя в электричке Михаил пил чай, но картина загадочного, невесть откуда взявшегося бурелома у него не выходила из головы. Напротив Михаила на тряском сидении притулился мужичок в телогрейке из разряда этаких — бывалых, как говорят в народе.

— Вы не знаете, — обратился к нему Кремниев, — сезон охоты уже начался?

— Это смотря на какую птицу, зверя, — ответил бывалый.

— Ну, скажем, на лося.

— На лося ещё не начался, вот тёплые деньки уйдут и начнётся. Сам жду, с нетерпением, я же охотник. А вы?

— Нет, я не охотник.

«Не начался...» — Мелькало у него то и дело в голове… Вернувшись домой, Михаил первым делом замочил грибы. Ближе к ночи сварил их и засолил «по горячему», как учила его покойная мать. Получилось три литровые баночки. Не удержался и съел несколько свежих, не просоленных грибочков. Спать лёг поздно. Ему, переваливающемуся с бока на бок во сне, чудились кошмары: какое-то чудовище, какая-то прелестная женщина с платиновыми волосами и странным рубином на лбу, какой-то сердитый старик. С такими же волосами, с таким же рубином на лбу... Чушь какая-то…

5

Массивное кресло было деревянным, без всякой краски, обивки и подушек, на пухлых резных ножках, по бокам — с резными поручнями. Такое кресло могло вместить и выдержать пятерых взрослых людей, но сидел в этом кресле один-единственный могучий старик. Его платиновые волосы стекали на широкие плечи, такие же платиновые усы переходили в бороду платинового цвета, коя время от времени вздымалась на покатой груди. Его чело обхватывал тонкий золотой обруч со странным во лбу большим рубином, который каждую секунду менял оттенок — зрелище завораживающее. Белого цвета, длинное одеяние, опоясанное кушаком, было надето на старике, из-под полы выглядывали носки тоже белого цвета сапог. Старика глаза были закрыты, руки мирно покоились на коленях, он не спал и не дремал. Он был погружён в раздумья. Возле его ног, свернувшись калачиком, словно собачонка, лежал маленький горбун в костюме скомороха, который не просто спал, он дрыхнул, издавая храп и пуская слюни. Как называлось такое помещение, ярко-освещённое, в котором находились кресло, старик и горбун, понять было невозможно. Вроде бы зал дворца — высокий белый потолок, белые колонны, но — никакой помпезности, из мебели одно кресло, по бокам шторы тоже белого цвета. Но окна или что-то иное таились за ними, было не ясно. И непонятно было, откуда исходил необычно яркий свет. Вдруг, в метрах десяти от старика, возникло серебристое облако, которое быстро рассеялось. Вместо него появились трое — два огромных белых голубя и... Чудо-юдо, его крыльями с усилием подтолкнули те же голуби. Старик открыл глаза, спокойное выражение его лица не изменилось. Проснулся и отодвинулся от его ног карлик-горбун.

— На колени, — тихо приказал старик.

— На колени! — продублировал хозяина своим мерзким скрипучим голосом горбун, просеменив вокруг чудовища.

Чудовище не шелохнулось.

— Ну! — у старика набрякли желваки.

— Ну! — подхватил скоморох.

Издав рык, Чудо-юдо припало на одно колено, но головы не преклонило.

— Ты вновь совершил преступление, — в голосе старика появились грозные нотки, — ты сбежал из моего зоопарка.

— Хозяин, насчёт зоопарка — смешно, ей богу, смешно! — Горбун покатился по полу. — Хаааааа!

— Цыц! — Старик грозно повёл бровью.

— Яволь! — Горбун мгновенно вскочил на ноги и приложил ладонь к сбившемуся колпаку, на котором дзинькали бубенчики. — Хозяин, подать ли вам посох под номером тринадцать? — Карлик облизнулся: — Посох для испепеления — мой любимый.

— Уймись, дурачок.

— Значит, чуть попозже.

Старик снова обратился к чудовищу:

— Мало тебе того, что я сделал с тобой? Ещё совсем недавно ты был мужчиной в расцвете сил, а теперь ты непонятно кто и непонятно что. Мало тебе?! Неужели ты и в самом деле надеялся спрятаться от меня на Земле?

Чудо-юдо заговорило, и заговорило вполне красивым мужским голосом:

— Я много лет прожил на Земле, пока был похож на человека. Эта планета стала для меня домом. Вторым домом. Я просто хочу жить в нём, и не только я один. А ещё я хочу, чтобы плохие люди на этой планете становились хорошими. И я готов всячески содействовать этому.

— Что?! — выражение лица старика изменилось, его начал охватывать гнев. — Ты забыл, что я тебя отправил на Землю много веков назад! Но для чего?! Отвечай!

— Я должен был быть проводником твоей воли.

— Моей воли, — каждое слово отчеканил грозный старик. — Моей! Слышишь?! Почему ты не давал умереть людям, когда им это было суждено мною? Зачем ты приглашал за стол переговоров вождей, королей, царей, президентов, предотвращая тем самым войны? И всё это ты делал, не спрашивая меня. Ты помогал людям строить города, ты помогал им двигать вперёд науку, развивать искусство. А сейчас ты собираешься из подлецов варганить ангелов? Разве ты — это я?! — старик помрачнел ещё сильнее. — Надеюсь, ты раскаиваешься?

— Нет, — чудовище по-прежнему не преклоняло головы.

Старик поднялся во весь свой исполинский рост, но не сделал ни шага.

— Хозяин! — взвился горбун, почуяв нужный момент. — Я за тринадцатым!

Холоп метнулся в строну и подал старику посох чёрного цвета. Тот принял от горбатого карлика посох, именуемый тринадцатым. Ещё минута и старик направит кончик посоха в Чудовища, от которого в испуге шарахнулись огромные белые голуби.

— Э, хозяин, вы не спросили про универсальный эликсир выздоровления, — горбун склонился в поклоне.

— Да... м... откуда ты, дерзкий, взял две ампулы универсального эликсира выздоровления? — старик разозлился не на шутку. — Молчишь? Что ж, гори, несчастный!

— Постой, отец! — в этот момент все услышали пронзительный женский голос, который доносился откуда-то из глубины зала.

— Принесла нелёгкая! — с досадой выпалил карлик.

6

День не обещал ничего хорошего, потому что предполагался быть пустым. Очередной, похожий на других, серый день, каких у Михаила было сотни. Когда особенно плохо, вспоминаешь, что где-то есть приятели, родственники… Но от тяжёлых чувств нет желания навестить даже их. Значит, ты совсем одинок. Вот это точно — тоска! Впору повеситься. Но не пить. Через это Кремниев уже проходил. Уж лучше в библиотеку.

А там, в читальном зале, как всегда, было тише, чем где-либо. Варя что-то писала, когда Кремниев подошёл к столу. Она подняла голову и приветливо улыбнулась, хотя голубые глаза её оставались грустными.

— Что хотите почитать? — спросила она нарочито громко, памятуя о глухоте Михаила.

— Говорите тише, — бывший кузнец кивнул в сторону читателей. — Я вас прекрасно слышу.

В грустных глазах Вари — искоркой — пробежало удивление.

— У вас хороший слух? Простите, вопрос не корректен.

— Нормальный вопрос. У меня слух ещё какой хороший. Просто мне часто приходится запечатывать свои уши берушами — я плохо переношу резкие, громкие звуки. Помните, я говорил вам о своём профзаболевании? Вот оно у меня такое. Сейчас я без берушей. У вас что-то случилось?

Михаил заметил и опечаленность во взгляде и некую скованность женщины.

— Да. Но зачем вам знать об этом.

— Вы можете мне довериться.

— Мама, — Варя вздохнула. — Понимаете, как это сказать, мой близкий человек… Моя мама заболела.

— Я вам очень сочувствую, — Михаил вынул из внутреннего кармана блокнот, быстро записал и протянул, вырванный листок, Варе. — Вот мой номер сотового. Давайте созвонимся. Вдруг нужна моя помощь!

— Хорошо, — Варя написала на бумажке номер своего сотового тоже. — Я согласна!

Только — Михаил и Варя успели обменяться номерами телефонов, как дверь читального зала отворилась, и вбежал мальчик лет девяти—десяти, сразу с первого взгляда было ясно — ребёнок сильно обеспокоенный. Он учащённо дышал и, казалось, вот-вот заплачет. Ребёнок неожиданно, с придыханием закричал, подбежав к Вере:

— Мама!

— Тише, Саша. Что-то с бабушкой?

— Бабушку увезла «скорая» в больницу. Тётя Лида вызвала.

— В больницу? В какую?

— Я не знаю. Тётя Лида знает. Она нас внизу, в такси ждёт.

— Простите, Михаил. Тётя Лида — это наша соседка. Что же мне делать? Надо отпроситься, но кто меня заменит, — Варя с надеждой посмотрела на Михаила.

Среди посетителей читального зала забродило недовольное оживление.

— Идите, — твёрдо сказал Кремниев. — Я помогу. Я вас заменю.

— Вы?

— А что тут такого? До закрытия библиотеки осталось пару часов — дотяну. Да и вообще, что тут сложного: выдавай да принимай книжки, — мужчина ободряюще кивнул взволнованной Варе.

— Действительно, ничего сложного. Михаил, вот в этом журнале делайте записи: кто какую книгу получил и вернул. — Женщина накинула на себя плащ. Она взяла Сашу за руку: — Идём.

— Понял. Не волнуйтесь, всё будет, как надо.

— Друзья. — Варя поспешно обратилась к посетителям. — До конца рабочего дня меня не будет. Все вопросы вот к этому человеку. Заранее — большое спасибо.

Михаил посмотрел вслед торопящимся библиотекарше и её сыну, что-то в его груди шевельнулось. Что-то приятно-щемящее. Он занял место Вари. Огляделся… Михаил рад был помочь. Был горд от того доверия, которое нему оказали.

Вдруг бывший кузнец почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Он исходил от человека среднего возраста, который был одет в костюм чёрного цвета. На голове у человека была надета шляпа. И что самое странное — незнакомец нагло закурил, пуская колечки дыма. Сидел он в самом конце зала, у выхода. Михаил крепко зажмурился и вновь распахнул глаза. Загадочный посетитель исчез.

«М-м-да, наверное, у меня проблемы… и со зрением! Этого только не хватало. Или это глюк?» — Михаил поморщился, привстав со стула.

Однако табаком несло на весь читальный зал…

Делать было нечего, как отогнать от себя не нужное видение.

Когда наступило время закрыть библиотеку, Михаил кликнул заведующую, объяснив ей всё, что случилось с Варей. И медленно пошёл домой.

7

Диван, телевизор, кухня, диван, мысли, мысли — и так с самого утра.

«Да ну их, мои комплексы. Хватит!» – после нескольких дней одиночества решил для себя Кремниев и набрал номер библиотекарши.

— Варвара, здравствуйте.

— Здравствуйте, Миша, — в голосе женщины слышались печальные нотки.

— Варя, сегодня воскресенье. Выходной день. Может, мы встретимся?

Возникла пауза. Она повисла как-то внезапно. У Михаила застучало сердце — отчего так?

— Я не против, но мне сейчас не до этого. — Варя всхлипнула. — Понимаете… Моя мама... ей плохо, врачи говорят, она умирает... её привезли домой.

— Как домой? Подождите. А как же лечение? Химиотерапия? Что там ещё делают. Варя, я готов помочь всем, чем смогу. У меня есть сбережения.

— Поздно. Врачи сказали, что маму лечить бесполезно. Ей осталось несколько дней...

— Варвара. Где вы живёте? Диктуйте адрес. Я сейчас к вам приеду.

— Миша, вы... ты... ты не знаешь где можно купить грибы? — Варя снова всхлипнула. — Солёные. Опята. Мама их просит. Напоследок.

— Да у меня их целых три литровых банки! — Михаил с готовностью кинулся на кухню. — Сейчас я приеду, я быстро. Я… Ждите. Жди!

Михаил тоже решил перейти на ты. Отчего бы нет?

По дороге он купил фруктов. Спеша, Михаил взбежал по лестничной клетке. Дверь ему открыла заплаканная Варя. В квартире пахло лекарствами, затхлым спёртым, душным запахом беды. Кремниев знал, как пахнет горе. Как пахнет несчастье. Знал, как пахнет сама смерть.

— Вы без берушей? — отчего-то спросила Михаила Варя.

— Без них, — смутившись от такой заботливости, кивнул Михаил.

Варя провела его в маленькую, затемнённую комнатку.

На разложенном диванчике, под ватным одеялом лежала ещё не старая женщина — Варина мама. Измученное болью лицо, покрытое капельками пота, сомкнутые губы. На лбу женщины лежала тряпочка, смоченная в холодной воде, её придерживал ручонками Саша.

— Мам, — позвала дочь.

Женщина с трудом приоткрыла глаза.

— Вот, Михаил, познакомься.

В глазах женщины блеснуло подобие любопытства, она даже попыталась улыбнуться.

«Как похожи их улыбки, — подумал Михаил. — Как жаль Варю… и её маму. И сына!»

— Маму зовут Елена Сергеевна, — пояснила Варя, поправляя, одело на постели у больной.

Михаил протянул объёмный пакет Варе.

— Там фрукты и грибы. Опята.

— Опята? — произнесла Елена Сергеевна. Было понятно, как женщине с трудом дается каждый звук. — С удовольствием съем... грибочек. Мой бывший муж знатным был грибником.

— Почему был, мама. Он и сейчас есть. Где-то.

— Да, где-то, наверное, есть... Михаил… Михаил, я слышала, вы любите читать книги?

— Люблю.

— Моя бабушка, как и мама — библиотекарь, — похвастался Сашка.

— Архивариус, внук, архивариус, — прошептала больная.

— А какая разница, бабушка?

Больная лишь раскашлялась в ответ.

— Михаил... Варя, — Елена Сергеевна снова заговорила. — Я хочу, чтобы у вас всё получилось. — А Саша, Михаил, Саша — хороший мальчик, послушный.

— Мама. У нас с Михаилом ничего нет. Ты о чём? — Щёки Вари зардели. Она подняла маме голову, поднесла ко рту ложку с лекарством. — И вообще, быть может Михаил...

— Я холост, — ответил Кремниев.

Он посмотрел на неё, потом на Сашку, потом на Елену Сергеевну, такого тепла, что пробежало по его телу, он давно не ощущал. И опять же в груди защемило. Приятно.

— Вот и замечательно… — больная, задыхалась. Лекарство каплями текло по её шее. — Грибы… хочу… чуть-чуть бы…

— Сейчас, — засуетилась библиотекарша.

— Я помогу, — вызвался Михаил.

— И я, можно? — подал голос Сашка.

Елена Сергеевна слабо кивнула. «Бедная!» — подумал Михаил. Ему было жалко этого человека. Невыносимо.

Михаил, Варя, Саша гуськом отправились на кухню. Мальчик тут же, предвещая вкусненькое, уселся за стол. Варя, еле сдерживая слёзы, мыла фрукты. Михаил протянул мальчику грушу.

— Давай, как следует познакомимся что ли? Дядя Миша. Держи грушу и пять.

— Александр. Пять и пять будет десять!

— Тише, Саша. У дяди Миши больные ушки.

— Ребёнок есть ребёнок, Варвара. Видите ли, я тоже прошёл через это: у меня мама тоже болела, потом у отца от горя не выдержало сердце. Поэтому я понимаю вас, но не надо отчаиваться. Так. Где у нас тарелочка? — Михаил продемонстрировал одну из баночек с опятами. Боюсь, что мои грибочки не совсем ещё просолились. Но, уверен, кушать их вполне можно.

Варя отнесла грибов маме. Та, как ни странно, съела сначала один, затем второй гриб, третий…

Всё это время, пока Варя находилась с мамой, Михаил был на кухне. Он оглядывал шторки на окнах, герани, преклонившие свои головки, чисто вымытые тарелки, расставленные на полке. Сашка уплетал грушу и с интересом поглядывал на незнакомца.

Через некоторое время вернулась Варя.

— Михаил, сейчас я приготовлю ужин, а вы… вы любите играть с детьми?

— Не знаю. Наверное, — пожал плечами он в ответ. — Как мама?

— Вроде уснула. Так вы любите играть с детьми? Или как?

— Дядя Миша. У меня есть така-а-ая машинка. Хотите, покажу? — Глядя на молчаливо засмущавшегося мужчину, выручил Сашка.

— Хочу...

Бывший кузнец до позднего вечера погостевал у Вари. А когда уходил, Сашка долго не отпускал его.

 

8

Ему снова снились кошмары: какой-то горбатый карлик-шут: очень коварный, очень неприятный и... очень несчастный, опять же старик с платиновыми волосами: грозный, мудрый и хитрый, женщина, по-видимому, дочь старика — огромные белые голуби — стража, чудовище... Кремниев проснулся от рези в ушных перепонках — за окном громыхал гром. Он нашарил на тумбочке упаковку с новыми берушами и уже собирался вскрыть её, как мужской, хриплый голос остановил его.

— Не надо. Потерпите.

— Кто здесь? — Михаил включил бра.

Не далеко от его кровати, в кресле, закинув ногу на ногу, в дорогом чёрном костюме, при чёрной шляпе, с сигарой во рту сидел средних лет мужчина.

— Потерпите... Михаил Евгеньевич, я знаю наизусть всю историю вашей ушной болезни, — форма разговора человека в шляпе была вежливой, но чувствовалась неискренность, притворство. За окном вновь громыхнуло, сверкнула молния, озарив комнату. Кремниев поморщился от боли.

— Господи. Всё-таки, могу я воспользоваться берушами? Я давно научился читать по губам.

Человек в шляпе, оглянувшись на зашторенное окно, оставался неумолимым:

— Дождь заканчивается. Ни к чему вам беруши, Михаил Евгеньевич. Лучше скажите: вы слышите тиканье моих ручных часов?

— Что за нелепица, — Кремниев прикрыл веки. — Да, я слышу тиканье ваших ручных часов.

— Отлично. А ответьте-ка мне вот на такой вопрос: к примеру, по тональности вы сможете отличить один щелчок от другого? Вы может отличить ход стрелок моих «Ролексов»?

— Могу. Я слышу, как тикают ваши часы — это ходит секундная стрелка. Но я так же слышу, как передвигается минутная и... часовая. Кстати, сколько на ваших… «Ролексах»?

— На моих... пять утра. Вы услышали, как минутная и секундная стрелка соединились?.. Феноменально.

— Фух-х. Как вы всё-таки попали в мою квартиру? И кто вы такой?

— Не важно, как я попал к вам. Но, как вы поняли, к вам я могу попасть в любое время. И не один, — мужчина, который в шляпе, подал знак.

И только сейчас Кремниев заметил амбала, тот вышел из тени. На нём был также дорогой чёрный костюм. Михаил заметил — что у амбала руки в наколках, улыбка наглая. А тот, кто при шляпе и с сигарой, по всему видать, его босс.

— Я не курю и вам не советую, — обратился Кремниев к боссу амбала. — И вообще, что вам от меня нужно? — сев на кровать, чётко, без всякого страха спросил бывший кузнец. Он уже прикидывал, как вырубить амбала.

— Не стоит делать глупостей, — словно прочитал его мысли, не перестававший дымить, произнёс человек в шляпе. — И у меня, и у моего друга есть оружие. Вас банально пристрелить, Кремниев, что ли?

— Интересно — за что?

— Пока не за что. Но вот если вы откажетесь... Короче, перейдём к делу. У меня есть номер вашего мобильного. Очень скоро я позвоню вам, а затем... мы посетим одну квартирку, и вы вскроете там сейф. Двадцать процентов от суммы — ваши.

— Я понял — вы бандиты.

— Ну, зачем же так грубо. Думаете о полиции?

— Думаю.

— Подумайте лучше о библиотекарше Варе, о её маме, и о её ребёнке.

Мужчина в шляпе, резко поднялся с кресла и пустил дым в лицо Кремниеву. Затем бросил амбалу:

— Уходим.

Бандиты направились к выходу из квартиры. За окном снова ударил гром, засверкала молния.

— Хреновый вы прогнозист погоды! Как вас? — окликнул Михаил.

— Меня? Ах-да. Допустим, меня зовут — Семён Семёнычем. А его — Костоломом. До встречи, Михаил Евгеньевич.

9

Запиликал сотовый — это была библиотекарша.

— Миша, привет, — телефон прямо-таки дышал радостью звонившего абонента.

— Привет, Варя. Как твоя мама?

— Ты представляешь, состояние мамы после твоего ухода стабилизировалось. Её снова приняли в больницу. Это чудо, Миша!

— Я рад, Варенька, я очень рад. Послушай, быть может, теперь мы сможем встретиться и сходить куда-нибудь?

— Я с удовольствием? Только с кем мне оставить Сашку? Мне и так уже неудобно перед соседкой.

— Тетёй Лидой? Я встречу тебя после работы, и мы пойдём к тебе домой. Как тебе такое предложение?

— Прекрасное предложение.

— Да, а кто забирает Сашку из школы?

— Тётя Лида и забирает.

— Понятно. Я думаю, и этот вопрос мы в скором времени решим. Ну, что? Я встречаю тебя?

И он встретил её. Белокурая библиотекарша в модненьком демисезонном костюме (пиджаке и брюках), вся сияла, сбегая по лестнице парадного входа библиотеки. Она размахивала сумочкой, словно школьница. Сияло и солнышко бабьего лета.

— Привет ещё раз, — бывший кузнец был немного растерян от увиденной красоты. — Прекрасно выглядишь.

— И ты.

Они забыли, что собирались просто идти домой к Варе. Они прогулялись по улицам города, зашли в кафе, выпили шампанского, поели мороженного, завернули в парк, здесь Михаил решил освободиться от берушей.

— Ох, и влетит мне, — вдруг опомнилась Варя.

— От кого?

— От тёти Лиды.

— Но чего же мы тогда ждём? Побежали.

И они побежали, не чувствуя возраста.

А в квартире Вари уже не пахло смертью. Сашка выполнял школьное домашнее задание, сидя за компьютерным столом, у окна. Дородная женщина — тётя Лида находилась рядом, сидела в кресле и листала журнальчик. Они на цыпочках проникли в комнату.

— Мама! Дядя Миша! — встрепенулся, обрадовавшись, Сашка. Он кинулся обнимать маму.

— Господи, Напугали-то как.

— Простите, тёть Лида, задержалась я.

— Вижу, вижу, — глядя на Михаила, отложила журнал в сторону дородная соседка. — Рада знакомству... дядя Миша.

— И я рад.

— Что ж, Варя, сдаю пост. Я к себе.

— Спасибо, тётя Лида. До завтра?

— Ой, куда от вас денешься. Пока, молодые люди.

— Пока, тётя Лида! Дядя Миша, играть будем?!

— Сначала сделай уроки. Миша, у тебя звонит телефон.

Кремниев поднёс к уху сотовый.

— Михаил Евгеньевич? Это Семён Семёныч. Узнали? Сегодня в двадцать два ноль-ноль вы выйдете из дома и сядете в чёрный джип. Поедем зарабатывать денежки, мой дорогой.

«Да пошёл ты!» — Михаил отключил телефон. — «Что же делать? Звонить в полицию? А Варя, её сын, её мать?»

— Миша, ты побледнел, — встревожилась Варя.

— Я сожалею, Варенька, но мне срочно нужно идти. Саша, в другой раз поиграем.

10

«Би! Би-и-и!» — беспардонно зазывал за окнами чёрный джип, припарковавшийся недалеко от подъезда.

— Ночь почти, людей разбудите, — раздражённо проворчал Михаил, садясь в машину рядом с «допустим Семён Семёнычем». Тот был всё в той же неизменной шляпе, с дымящейся во рту сигарой. На замечание Михаила обернулся Костолом, сидящий за рулём:

— Никак нашему слухачу ушки потревожило!

— Добрый вечер, Михаил Евгеньевич, — издевательски-вежливо поприветствовал Кремниева сосед по сиденью. — У вас в ушах нет берушей, поэтому вы злитесь?

— Беруши у меня в кармане. А вы бы своей сигарой дымили поменьше, — Михаил злился на этих не прошеных гостей. Но осознавал, что выхода нет. Пока нет.

— Слышь, ты, — прошипел Костолом. — У нас тут не салон для некурящих.

— Да уж, не зарывайся, слухач, — Добавил «допустим Семён Семёныч». — Трогай, Костолом!

Ехали минут десять. Остановились у элитного многоэтажного дома.

— Всё чисто, — заговорщицки прошептал небритый консьерж и впустил их в подъезд.

— Сигнализация? Камеры наблюдения? — спросил «допустим Семён Семёныч» — босс, по-видимому, и этого человека тоже.

— Отключил. Но могут работать камеры наблюдения внутри квартиры.

— Понятно. Костолом, выдай слухачу его спецодежду.

Бандиты (за исключением консьержа) и Кремниев поднялись на второй этаж. Все трое были в перчатках и балаклавах, на одном, кроме маски, была ещё и шляпа. Да, и про сигару он не забыл — дымил. Железную дверь Костолом открыл в два счёта. Вошли в квартиру, включили свет. Квартира вызвала изумление у Михаила, она была с евроремонтом, с богатой обстановкой, на стенах висели картины, обрамлённые роскошными рамами.

— Ах, наводка, наводка, наводочка. Без тебя ни девчонок, ни водочки, — запел Костолом. Он приблизился к одной из картин:

— Она?

— Она самая, — ответил его босс. — Снимай.

Костолом с лёгкостью подхватил картину, за ней оказался, встроенный в стену, сейф.

— Михаил Евгеньевич, подойдёмте к сейфу, — пригласил главный из бандитов — Значит так, ваша задача: крутить вот это колёсико. Будет издаваться множество щелчков, вы должны выделить пять из них. Звук этих пяти щелчков будет отличаться от остальных. При каждом таком специфическом щелчке вы поворачиваете вот эту ручку. Повернёте пять раз и... ларец откроется.

— Гы-ы-ы, — оскалил челюсть Костолом, любуясь своим боссом.

— Вы понимаете, что я этого никогда раньше не делал, — попытался возразить Михаил. Он — не вор, не разбойник. Грабить — не его занятие! Но Михаил волновался за Варю, Сашку, Елену Сергеевну. Он понимал — эти люди просто так не отвяжутся!

— У вас всё получится, тем более, что времени у нас до утра. Завались!

— Не ссы, братуха.

— Михаил Евгеньевич, ну же, смелее. Вас ждут двадцать процентов, а это, поверьте, не мало. Повезёте свою Варю на море, ребёнка с собой возьмёте. Маме её поможете с лечением.

— Вы и это знаете, — Михаил подошёл к сейфу. Выхода не было…

— Нынче простуду без денег не вылечить, а тут — рак. Тем более, состояние Елены Сергеевны стабилизировалось — самое время лечить. Авось женщина выкарабкается.

У Михаила резануло по сердцу, он вспомнил свою мать, тоже умершую от рака.

— Чёрт с вами, — бывший кузнец взялся одной рукой за «колёсико», другой за «ручку».

Вдруг ударил гром, да так, что задрожали стеклопакеты, по стеклу и подоконникам забарабанил дождь.

— А-а! — взвыл Михаил от боли в ушах. И тут он с дикой, непонятной ему доселе силой не захотел слышать гром. «Лучше смерть, не хочу его слышать! Не хочу!» — возопил он мысленно. И гром словно исчез, отдалился от Михаила, для Кремниева настала тишина. — А беруши-то мне нынче не нужны, — весело промолвил бывший кузнец.

— Что он бормочет? — обратился «допустим Семён Семёныч» к Костолому.

— Не разобрал, босс, — виновато развёл руки амбал.

Бывший кузнец, Михаил Кремниев понял: отныне он может управлять своим слухом, то есть, если он что-то не захочет услышать — он этого не услышит.

— Помолчите, — сказал он бандитам. Весь он, его чутьё было устремлёно к колёсику, дабы уловить «специфические» щелчки.

11

Наконец Михаил услышал нужные щелчки — сейф открылся. В железной нише стопой лежали пачки денег, в основном валюта.

— Ну, что, Михаил Евгеньевич, как настроение? Нравятся книжечки? — босс торжествовал. — Костолом, укладывай улов. Кремниев отошёл от сейфа. Урча, амбал начал смахивать пачки денег в обычный продуктовый пакет. «В шляпе» вплотную приблизился к новоиспечённому медвежатнику, его лицо подобрело, он даже не дымил сигарой.

— Миша, я не ошибся в тебе. Эх, теперь мы с тобой таких дел наворочаем. Ты будешь богат, Ми-ша!

Кремниев никак не реагировал, но внутри его всё клокотало: « Врезать этому с правой. А потом. Что потом?» Перед глазами проносились предполагаемые картинки драки, а затем лица: Вари, Саши, Елены Сергеевны.

— Закончил, Костолом?

— Ага, — амбал встряхнул полнёхонький пакет.

— Лады. В машину. Костолом, пришли пакет, чего вцепился?

— Я не вцепился. Отличный улов, босс.

— Всё. Уходим.

Они стянули балаклавы. Костолом завёл мотор джипа. «Допустим Семён Семёныч» «настроил» на своей (кстати, плешивой) голове шляпу, после протянул Кремниеву несколько зелёных пачек.

— Твоя доля, слухач. Слухач. Хорошая кличка, Костолом?

— Нормалёк кличка, босс.

Джип рванул по улицам города. Бандит бросил пачки на колени бывшего кузнеца.

— Заработал, слухач. Честно заработал, — он вставил в рот новую сигару, сверкнул зажигалкой.

— Я знаю, что такое настоящая работа, — ответил Михаил. — А воровство я работой не считаю. Это криминал. И тюрьма.

— Да что ты говоришь, товарищ бывший кузнец. Ха, кузнец. Ку-у-узне-е-ец.- проблеял «в шляпе» и выпустил дым в лицо Михаилу.

И тут Кремниев сделал то, что давно хотел — он врезал «допустим Семён Семёнычу» — боссу, человеку в шляпе в челюсть. С правой, как и хотел. У бандита расплющилась сигара на окровавленной морде.

— Не понял, — дал по тормозам Костолом. В его руке блеснул вороненый «ствол». Слава богу, он не догадался заблокировать двери машины.

Михаил вывалился из джипа на мокрый, грязный асфальт. Там, где они остановились, было светло — светились фонари. Дождь продолжал лить. Михаил откатился от машины, амбал выскочил из джипа.

— Ах ты, падла! Да я тебя...

Кремниев ринулся на амбала, он подсёк и повалил бандита. Завязалась борьба, Михаил чувствовал, что он побеждает. Но вдруг раздался выстрел, за ним ещё... Последнее, что Михаил услышал — вой сирены полицейской машины.

12

Из темноты выплыл старик с платиновыми волосами и со странным рубином на лбу, который постоянно менял цвет. Сердитое лицо старика притягивало. Неизвестно откуда, но Михаил знал: сердитый старик на самом деле — добрый.

— Не устал лежать? — спросил старик.

— Я устал жить, — непонятно зачем ответил Михаил.

— Небось какого-нибудь голубого туннеля ждёшь, или света, направленного сверху, — как от прожектора. Слыхал про такие штучки? — усмехнулся старик.

— Слыхал. Врать не буду — жду.

— Сильно этого хочешь? К матери с отцом хочешь?

— ...Хочу.

И тут сердитое лицо старика стало страшно-гневным, а его глаза — чёрными. Старик направил на Кремниева... кукиш. Пальцы были настолько сильно сжаты, что стали синими.

— Во-о! — заорал, плюясь, старик. — Во-о!!!

От этого яростного крика у бывшего кузнеца заложило уши, но он вспомнил, что может управлять слухом, он напрягся и вот это самое «Во-о!!!» превратилось в немые губы, прячущиеся в платиновой бороде. Бывший кузнец улыбнулся своей шутке и услышал другие слова: «Он приходит в себя». Старик испарился.

— Больной, вы меня слышите? — позвали Кремниева.

— Конечно, — ответил «больной» и открыл глаза.

Над ним склонился врач: молодой, лощённый, уверенный на двести процентов в себе.

— Больной, оживаем?

Михаил попытался сесть, тело его не слушалось.

— Лежать, — спокойно и профессионально остановил его попытки молодой врач. — Валя!

— Здесь я, — откликнулась медсестра, тоже молодая, и тоже ухоженная, и тоже уверенная в себе.

— Переводим в общую палату.

— Подождите, доктор. Я долго... спал?

— Вы были в коме две недели. Валя, в общую. Да, разрешаю приём посетителей.

Молодой, лощёный врач исчез, а молодая, ухоженная медсестра без слов, делово принялась освобождать Михаила от трубок и проводов. А потом явились весёлые санитары с каталкой. А потом был лифт. И вот уже Кремниев в общей палате, где двое больных мужчин и он — третий. Койка, стул, тумбочка, стакан, ложка — всё как положено.

— Спасибо, ребята, — поблагодарил он санитаров после того, как те помогли ему перебраться на койку.

— Это наша работа, — ответил задорно один.

— Мужик, ты — молоток, — сказал, подмигнув, другой.

И они ушли, а в палату буквально ворвалась Варя.

— Миша! Мишенька!

И только теперь он осознал — живой.

— Ну, ты это, что ты...

Она без конца целовала его: в небритые щёки, в сухие губы, в мокрые глаза, она целовала его руки.

— Ты это, что ты, — мямлил он, растерянный.

Она плакала.

— Их арестовали, Мишенька. А мама моя поправилась. И вся её палата. И весь этаж онкологии. Грибы твои поели.

— Грибы?

— Ага, опята твои. Произошло чудо! Миша! Ой, — она вдруг вспомнила про инвалидность Кремниева. — Я слишком громко говорю?

— Варенька. Теперь ты можешь со мной разговаривать и тихо, и громко. Громкие звуки с недавних пор не причиняют мне боль.

— Ой! Ещё одна радость!

Она снова начала целовать его. Ему было неловко.

— Успокойся, Варя. И вообще... из благодарности не надо.

— Что? — Варвара резко откинулась на спинку стула. — Из благодарности? Глупый. Дурак! Я люблю тебя, дурачок мой.

В палате возникла немая стоп-сцена: Варя с прямой спиной сидела на стуле, она вся горела, Кремниев, вымазанный помадой, смотрел на неё и не верил своим глазам и ушам, двое невольных свидетелей — больные мужчины, разинув рты, так же замерев, наблюдали за всем этим.

— И я тебя, Варя, люблю.

Последние очухались первыми и зааплодировали. Кстати, у одного из них была загипсована рука.

………………………………………………………………………

— Кхе! Кхе! — громкий кашель заставил всех обратить на себя внимание. Мужчина крепкого телосложения, в накинутом на широкие плечи халате, спросил с порога:

— Кремниев Михаил Евгеньевич тут кто?

— Это я,— отозвался Михаил. — Вы...

— Нет, я не из полиции. Но, будут и из полиции. Барышня, я на пять минут. Позволите?

— Конечно. Я подожду в коридоре, — шепнула Варя бывшему кузнецу и упорхнула.

Её место занял здоровяк. На вид ему было лет пятьдесят с небольшим.

— Я не из полиции, Михаил Евгеньевич. Я из ФСБ. Полыхаев — моя фамилия. Мужчины! (это он больным соседям Михаила). Покурите пять минуток. Хорошо?

— Без проблем, — откликнулись те и покинули палату.

— Михаил, Евгеньевич, я сразу к делу: у меня к вам предложение.

13

По залу прошла прекрасная молодая женщина. С платиновыми волосами, собранными в косу, с таким же, как у старика странным рубином на лбу, в белом сари до пола. Она загородила собой чудовище.

— Эликсир выздоровления я ему дала. И сбежать на Землю я ему помогла. И все эти века там, на Земле, втайне от тебя, отец, я помогала ему.

— Дочь моя, — у старика подкосились ноги, и если бы не деревянное кресло он бы рухнул на пол.

— А я тебе говорил-говорил-говорил! — затараторил своим скрипучим, противным голосом скоморох-недомерок. — Я говорил тебе, что у твоей дочери шашни... с этим, а ты не верил. Не верил мне, твоему самому преданному слуге.

— Молчать!!! — вдруг заорал старик так, что задрожали стены. — Всех, всех, всех испепелю! — в его глазах метнулось безумие. — Всех!!!

— Отец! — Женщина бросилась к стопам старика. — Покарай только меня. Я, я люблю его! — она указала на Чуду-юду. — И добро на Земле он творил по моему наущению. Я, только я одна виновата во всём!

— Э! Это не по сценарию! — взвизгнул горбун. — Ты любишь Чудика-юдика, а я люблю тебя. И что? И как?

— Что? — удивилась прекрасная дочь старика.

— Как? — обмякло лицо старика, а в глазах его появился смысл.

— Так, — опустил головку горбун. Бубенчики на колпаке дзынькнули.

— Ты любишь мою дочь? Ха! — и тут старик захохотал. По-доброму. Засмеялась и сама дочь. Не понятно зачем захихикал и горбун. Не меняя позы, чудовище грустно молчало.

— Ну, и чем я теперь хуже нашего Чуды-юды? — не переставая хихикать, продолжал отчебучивать скоморох. — Кстати, существо среднего рода, как тебе это имя — ЧУДО-ЮДО? Это я его придумал. Не рычи! Слышь, хозяин, теперь-то даже я красивей его, согласись. Короче, хозяин, я прошу руки твоей дочери. А Чуду-юду в пепел.

— Горбуша, ты просишь руки моей дочери? Уймись, — хохотал старик.

— Отец! Отец! — звала старика его дочь.

— Ой! Горбуша! — не реагировал тот, — Ой, ну рассмешил, так рассмешил!

— У тебя есть внук, отец! Маленький мальчик. Мы боялись признаться...

Возникла тишина. Мёртвая. Горбун стал ещё горбатей, ещё меньше ростиком. Голуби бесшумно отступили как можно дальше. Старик прикрыл веки.

— Уйди, дочь моя, — наконец он сказал еле слышно.

— Отец...

— Мне надо подумать.

— Но, — молодая женщина с тревогой смотрела, то на старика, то на Чуду-юду.

— Иди, не бойся, я его не трону. Стража! И вы идите.

И дочь покорилась отцу, она покинула помещение, и куда-то тяжело взмахнув крыльями, улетели огромные белые голуби, и, уткнувшись в кулачки, заплакал горбатый карлик. А Чудо-юдо, стоя на одном колене, смотрел алыми глазами куда-то вдаль.

— Не плачь, горбуша, будет и у тебя счастье, — вдруг пожалел слугу старик. — Открой-ка вот эти, — он указал посохом на пару штор.

Шмыгая носом, карлик подошёл к шторам, дёрнул за верёвочку, белые массивные шторы раздвинулись. Вспыхнул большой экран и на нём возник город людей. Рыжим солнышком сверкал солнечный воскресный денёк ранней осени. Вот появился городской парк, по парку гуляли люди, и среди них гуляла счастливая троица: молодая женщина, ещё молодой мужчина и между ними мальчик, он пинал жёлтые листья. Вот — они крупным планом, все трое крепко держаться за руки.

— Горбуша, — позвал старик и вроде как ласково. — Принеси-ка мне посох под номером тридцать три.

— Это же посох, возвращающий человеческое обличье, — вытянул лицо скоморох.

— А я не знаю-да?

— Хозяин! — горбун заревел навзрыд.

— Цыц! Неси.

Горбун, притихнув, покорно отправился за требуемым посохом.

А Чудо-юдо вздохнуло так, как будто его, ещё не успевшего задохнуться, только что вытащили из петли. Затем, пока ещё ОНО упало на второе колено и низко склонило (пока ещё) уродливую голову.

— Прости меня за всё, — вымолвило чудовище и тихо добавило: — мой господин.

Старик, довольно ухмыльнувшись, спрятал за кресло чёрный посох под номером тринадцать и принял белый посох под номером тридцать три от, утирающего слёзы, карлика.

14

— Новости есть? — раздался в ухе голос Полыхаева, того самого человека, деловое предложение которого принял Кремниев. Не сразу: сначала залечил раны, затем женился, а уж затем, в сотый раз подумав и посовещавшись с женой, принял его.

И вот он на работе, той, что предложил ему Полыхаев.

— Сергей Петрович, ваш голос мешает мне, — ответил Михаил. — Я выйду на связь сам.

И вновь в воздухе повисла тишина: в метро, да ещё в дневное время это было непривычным. Кремниев одну за одной, не спеша, со всех сторон осматривал колонны, отделанные мрамором. Его целью было — обнаружить «ретро» (таким названием в ФСБ обзывали бомбы с механическим механизмом). И это он собирался сделать при помощи одного-единственного прибора — собственного слуха. Он уже уловил характерное тиканье, но ещё не мог понять, откуда точно оно исходит. Пятая колонна, шестая... Нашёл!

Обычная спортивная сумка «тихо-смирно» лежала у мраморной колонны. Может быть, в ней среди прочих безобидных вещей находился механический будильник, а может — таким будильником была снабжена бомба. Как говориться: вскрытие покажет.

Бывший кузнец одёрнул на себе бронежилет (тяжёлый, усиленный), поправил на голове каску с запотевшим стеклом. Ох, как он не любил обряжаться во всё это. Он положил рядом с сумкой электронный маячок (для робота) и с победным спокойствием сказал в передатчик:

— Обнаружил. Спортивная сумка. Маячок оставил.

— Ф-фуххх! — с облегчением в его ухе вздохнул Полыхаев. — Хорошо. Возвращайся, Миша.

— Возвращаюсь.

Встречали его тепло, а Полыхаев даже обнял.

— Как всегда — отличная работа, Миша.

— Спасибо, Сергей Петрович. Спасибо, — Кремниев не успевал пожимать руки людям в штатском и в военной форме. Они же помогли ему снять каску и бронежилет. Вернули телефон. А он не заставил себя ждать — зазвонил.

— Алё!

— Миша, ты в порядке?

— Ну что со мной может случиться, Варя.

— Когда домой?

— Сейчас еду в аэропорт.

— С тобой Саша хочет поговорить.

— Привет, старшенький.

— Я ещё не старшенький, потому что мама ещё не родила.

— Родит, куда денется.

— Папа, прилетай скорей.

— Через пару часов буду дома, сынок.

— Да, ты мне обещал купить игру.

— Ах ты, хитрец.

Убрав телефон, Кремниев обратился к своему начальнику, который направо и налево отдавал приказы:

— Сергей Петрович, кто-нибудь подбросит меня до аэропорта?

— О чём речь, Миша. Капитан, переходишь в распоряжение Михаила Евгеньевича.

Находясь в машине, бывший кузнец задремал. Ему пригрезилась странная свадьба: во главе длинного стола с многочисленными гостями сидели невеста и жених — молодая женщина и примерно его лет мужчина. Женщину он узнал (запомнил по кошмарам), жених был ему незнаком. Среди трапезников выделялся могучий старик — он надо и не надо всхлипывал: «Горько!» На коленях старика баловался мальчик, накручивая на пальцы платиновые волосы деда. А вообще свадьба казалась весёлой — вёл её горбатый карлик.

 

ПУЛЯ ИЗ КРЕСТИКА

 

1

Паденин был отвратительно пьян. Ввалившись с шумом в свою запущенную холостяцкую однушку, он зажёг в прихожей и в комнате свет. Плюхнулся в чём пришёл на обшарпанный, обтянутый пёстрым флоком диван без накидки. Вокруг левого глаза Паденина назревал огромный фиолетовый синяк, на нижней губе запеклась кровь.

Поход в ночной клуб на сей раз получился неудачным. Ещё и по морде схлопотал! Нет чтоб сделать всё как обычно: покутить, снять проститутку, а после отправиться с нею к себе и покувыркаться!.. Нет, в этот раз Паденин захотел, чтобы секс впервые в его жизни случился без денег, по взаимной, так сказать, тяге и симпатии. Начал-то он вроде бы правильно: пригласил девушку на медленный танец, поболтал с нею, предложил выпить. За стойкой бара позвал её к себе домой. Девушка отказалась. Ну, какая же приличная девушка не откажется? Пригласи её Паденин чуть позже или пригласи не сегодня, а на следующий день, или, в крайнем случае, переключись он на другую красотку, дело пошло бы иначе. Какое там! Нахлебавшись виски, Паденин нагло осведомился у девушки, что почём, то есть сколько она стоит. Само собой, та возмутилась. Пьяный Паденин проявил настойчивость. Девушка раскричалась. Перед лицом Паденина выросли фигуры вышибал-заступников. Печальный итог: ноль половой близости с противоположным полом и попорченная физиономия.

В руке Паденин обнаружил початую бутылку виски — принёс с собою. Приложился к горлышку. Разбитая губа отозвалась болью.

«Господи, — с обречённостью подумал он. — Как я ненавижу людей!»

«Рыжий-рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!» — почему-то всплыла в его мутной голове дразнилка из детства.

«Нет, дедушку я как раз не убивал, он свой смертью умер, от старости. А вот папаню с маманей…»

Паденин ухмыльнулся. На ум ему пришёл один жизненный эпизод. Пожалуй, нормальному человеку понять это нельзя. Ему, пятнадцатилетнему подростку, отец с матерью не купили компьютер. В отместку он поджёг дачный домик, где мирно спали родители. Огонь! Огонь! Много огня!.. Со злостью Паденин запустил выпитую наполовину бутылку в стену. Та со звоном разлетелась вдребезги. В стену заколотили разбуженные соседи.

— Пошли к чёрту! — заорал Паденин. — К дьяволу!

Закатив пьяные зрачки к потолку, он вдруг громко заскулил:

— Господи! Ну почему у меня нет ни большой власти, ни богатства?! Господи, почему это ты дал и даёшь другим, но только не мне?!

Ненависть, всепоглощающая, можно даже сказать — демоническая ненависть, не только к людям, но и к богу, наполнила душу Паденина. И вдруг его осенило. Слёзы перестали душить, а в зрачках, кроме хмеля, появился хитрый блеск.

— Господи, а почему я обращаюсь только к тебе? — сквозь зубы с вызовом прохрипел Паденин. — Дьявол! Я не знаю, есть ли у меня душа, но, если она есть, забери её у меня. А взамен дай мне такие силы, при помощи которых я смогу исполнять все свои тайные помыслы. Сделай это, умоляю тебя! — выкрикнул он последние слова и, сражённый наконец алкоголем, заснул.

2

Проснулся он спустя много часов: проспал ночь, утро и день. Что снилось ему? Он не помнил, но подозревал, что что-то страшное, связанное с… адом. За окном начинало темнеть: душный июльский день переходил в вечер. Паденин поднялся с дивана и, качаясь, отправился в прихожую, к круглому пыльному зеркалу, над коим продолжало светить простенькое бра. Он решил осмотреть себя. Сочный синяк вокруг глаза обезображивал и без того неприглядное, похмельное лицо. «Рыжий-рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!» Детская дразнилка не вылезала из его чугунной головы.

— Сдаётся мне, — сказал Паденин с сарказмом, сухими, опухшими губами, — дьявол тоже рыжий. Хе!

Вдруг в зеркале вместо своей помятой и побитой рожи он увидел ещё более омерзительную морду неизвестного ему зверя с гипнотизирующими взглядом глаз стального цвета. У Паденина перехватило дыхание. Испугавшись, он отшатнулся — но и только! Неведомая сила сковала его, заставила смотреть в зеркало.

— Смотри-и… — змеиным голосом прошипела морда и пропала. Вместо неё возникло усеянное веснушками лицо пяти — или семилетнего мальчика с непокорным рыженьким чубом.

— Это же я! — удивлённо выдохнул Паденин.

Тут же лицо мальчика сменилось в зеркале лицом подростка. Следом возникло лицо возмужавшего парня.

— Таким я из армии вернулся! — узнал себя радостно Паденин.

Потом появилось его нынешнее побитое лицо — тридцатидвухлетнего неудачника. Неожиданно оно на глазах повзрослело лет на десять, затем стало пожилым, постарело ещё, и вот оно уже совсем старенькое, морщинистое.

— Что всё это значит? — почувствовав вновь свободу в движениях, Паденин запаниковал. — У меня что, глюки? — Он ощупывал свою отнюдь не старческую кожу и во все глаза таращился на седого старика в зеркале.

Старик почему-то заговорщицки подмигнул. Подмигнул и испарился. И снова в зеркале возникла уже знакомая звериная морда с холодными, пронзительными глазами.

— Пользуйся, — сказала морда тем же нечеловеческим голосом и тоже исчезла.

— Пользоваться? Чем? — прошептал в недоумении Паденин.

И тут, глядя в зеркало, он вновь удивился: раны на его лице в несколько секунд зажили, а вскоре от них не осталось и следа, и даже отпечатков похмельного синдрома не стало. Лицо Паденина растянулось в улыбке. Отпугивающей, чудовищной улыбке…

 

3

Полный мужчина, стоя у банкомата, снимал крупную сумму денег с банковской карточки. Вот он вынул из банкомата деньги, затем карточку и открыл своё портмоне. Пухленькая пачка пятитысячных никак не хотела укладываться в отдел для бумажных купюр. Мужчина потел и досадно чертыхался. Наконец, он уложил деньги и облегчённо вздохнул.

Место, где находился банкомат, было людным: рядом располагался большой магазин, который ещё был открыт, да и ночь ещё не вступила в свои права. Полный мужчина не боялся, что его могут ограбить. К тому же его машина была припаркована недалеко. Запихав деньги в портмоне, он пристроил в него и банковскую карточку. Закрыв портмоне, он уже собирался было убрать его во внутренний карман пиджака и отправиться к своей машине, как его окликнул дребезжащий, старческий голос:

— Молодой человек, подайте бедному пенсионеру на пропитание.

Полный мужчина растерянно обернулся. Словно из-под земли перед ним вырос сухонький старичок, опирающийся на деревянную трость. Старик выглядел настолько жалким, что мужчина сжалился над ним и вновь открыл своё портмоне. Он стал рыться в нём, ища мелкую купюру. А старичок тем временем приблизился к нему настолько близко, что мужчина почувствовал его запах, идущий изо рта, — запах перегара. Понятливо усмехнувшись, полный мужчина наконец выцарапал сотенную купюру и протянул её старичку. Но тот не взял купюру, а вместо этого в мгновенье ока проворно выхватил портмоне из рук мужчины. Мужчина от удивления разинул рот.

— Эй, старик, ты это, не шути так, — угрожающе выдавил из себя полный мужик. Он начал наступать на старика. А старичок пятился-пятился задом, потом развернулся — и как сиганёт! Мужчина бросился за ним. «Люди, ограбили, помогите, остановите старика!» — пыхтя, кричал он на ходу, но желающих помочь ему не нашлось.

Старик легко свернул за угол дома, вдоль которого бежал. Полный мужчина, задыхаясь, прибавил скорости и тоже свернул за этот самый угол. Свернул и остановился как вкопанный. Старика, насколько хватало глаз, нигде не было видно. Ни души! Только фонари, что зажглись совсем недавно. Впрочем, какой-то паренёк, лет четырнадцати-пятнадцати, жался спиной к одному из фонарей. Полный мужчина поспешил к подростку.

— Слышь, паренёк, ты тут старичка с палочкой не видел?

— А что произошло, дяденька? — вопросом на вопрос ответил рыжий паренёк.

— Он у меня деньги украл! — выпалил раздражённо мужчина.

— Уж не эти ли? — Подросток завертел перед носом мужика портмоне, из которого торчали красные концы пятитысячных купюр.

— Это же мой кошелёк! — опешил полный мужчина и только теперь заметил, что подросток одет точно так же, как тот старичок. Да вот и знакомая деревянная трость!

— Пока, дяденька, — бойко попрощался паренёк, загоготал и дал стрекача вдоль домов.

— Пока, — пролепетал полный мужчина, не смея тронуться с места.

А дикий хохот подростка продолжал ещё долго сотрясать город.

4

Июльское солнышко оранжевым крылом освобождало город от ночной теми. Предвещая жару, оно быстро высушивало крыши и асфальт, всполоснутые ночью непродолжительным дождём. Весело зачирикали птички. А вот и заурчали двигатели заводимых машин. Будний город просыпался.

Зайдя в зелёный от насаждений сквер, дворничиха баба Клава с явным неудовольствием приступила к своей однообразной работе. Нехотя она начала мести метлой центральную аллею и, не стесняясь в выражениях, стала (как обычно) высказывать вслух своё мнение о некультурных людях, бросающих мусор и «бычки» не в урны. Вдруг у кромки асфальта она обнаружила женскую модную туфельку золотого цвета.

— Почти новая, — оценила баба Клава. Подобрав, он завертела в руках туфельку. — От люди! С жиру бесятся, новыми туфельками разбрасываются! — громко посетовала она и тут же тихо, мечтательно-лукаво добавила: — Эх, мне бы ещё вторую найти, размерчик-то внучкин.

Баба Клава решила получше осмотреться. На мгновенье ей показалось, что из-под большого куста акации блеснул знакомый каблучок. Она устремилась к нему, приподняла густые ветви акации и… закричала что есть мочи:

— Ох-х-х!!! Кто-нибудь! Поли-и-ици-и-и-я-я-я!!!

В ложбинке, на отутюженной траве лежала девушка с одной туфелькой золотого цвета на ноге. Вторую из трясущихся рук выронила дворничиха баба Клава.

5

Прибывшая полиция тут же оцепила сквер, в котором произошло убийство девушки. В отличие от оцепления, следственная группа в штатском была небольшой. Возглавлял её старший следователь, майор полиции Игорь Николаевич Зацепин. Отпустив перепуганную бабу Клаву, он теперь выслушивал медэксперта.

— Ну что я могу сказать? — Худющий медэксперт поправлял круглые очочки. — Смерть наступила этой ночью, в первой половине. Девушку сначала ударили по голове, по затылку, тупым предметом. Затем, скорее всего, судя по нижней одежде, изнасиловали, ну а потом задушили.

— Чем?

— Судя по следу на шее, то ли палкой, то ли веткой какой. Придавили к земле.

— А почему ты решил, что её убили в первой половине ночи?

— Всё банально, Игорь Николаевич: часики на её руке остановились, о камень ударились, показывают два часа. Остальные подробности будут в моём отчёте после дальнейшей экспертизы.

— Спасибо, Паша. Буду ждать отчёта. — Зацепин пожал костлявую руку медэксперта. — Нашёл что-нибудь? — Он обернулся к спешившему к нему лейтенанту Меркулову, у которого под мышкой была зажата его неизменная кожаная папка коричневого цвета, а ещё он нёс золотистую дамскую сумочку.

— Нашли! Нашли, Игорь Николаевич! Вот. Сумочку нашли. — Меркулов победоносно продемонстрировал золотистую сумочку небольшого размера. — Содержимое будем сейчас смотреть? Или потом?

— Давай взглянем.

Меркулов распахнул сумочку.

— Так, что тут у нас? Пачка сигарет, косметика разная, доллары: вижу три банкноты по двадцать долларов. В кармашке — зажигалка. Всё.

— Закрывай, — велел Зацепин. — Значит, что получается? — рассуждал он вслух. — Драгоценности, то бишь колечко, серёжки и цепочка с крестиком, остались на жертве, деньги не тронуты. Значит, что получается?

— Изнасилование одним или несколькими лицами плюс убийство, — подытожил лейтенант Сергей Меркулов и брезгливо поёрзал могучими плечами.

— Мда-а…

Игорь Николаевич тяжело вздохнул. Похоже, преступление непростое. А тут ещё дочь (год назад закончила десятилетку) проблемы создаёт, выросла, понимаешь… Так ведь тоже: с двенадцати лет росла его Вика без матери, царствие ей, Людмиле, небесное, погибшей на сороковом году жизни в нелепой автокатастрофе: таксист, посадивший её, оказался под хмельком и врезался в МАЗ. А он, отец, сначала много воевал, потом много работал, да и теперь… Кому воспитывать было? На кого пенять нынче?

«Работа, адова работа… Парня бы хорошего моей Вике, раз уж в институт поступать не желает, — с грустью и в то же время с оптимизмом подумал Зацепин, глядя на молодое, но уже мужественное лицо Меркулова. — Вот вроде него».

— На обед поедем, Игорь Николаевич? — оторвал майора от проблемных мыслей лейтенант.

— Что? Конечно, ты езжай, обедай. Да, Серёжа, организуй в СМИ объявление насчёт свидетелей. Может, кто откликнется. И ещё, надо установить личность потерпевшей. И — снимай оцепление.

— Есть, товарищ майор!

6

В этот же день убитую девушку опознала её мать: она искала свою дочь с утра, обзвонила все морги и больницы города и… нашла. Она ждала следователя Зацепина в отделении у дежурной части. Сорока с небольшим лет, одетая в синий, вполне приличный брючный костюм, она сидела, опустив русоволосую стриженую голову. Без конца прикладывая к лицу носовой платок, поглощённая горем, мать убитой девушки тихо плакала. Она не услышала, как к ней подошёл Зацепин (он приехал вместе с Меркуловым).

— Анна Ивановна, — стараясь не напугать женщину, как можно мягче заговорил следователь. Женщина подняла голову. — Я майор Зацепин, Игорь Николаевич. Мне поручено вести дело об убийстве вашей дочери.

— Нина-Ниночка… Ей ведь и двадцати не было… — Мать убитой девушки в который раз всхлипнула.

— Я бы хотел с вами поговорить, но если вы не в состоянии сейчас…

— Нет, лучше сейчас.

— Тогда пройдёмте в наш, с моим помощником, кабинет. Лейтенант, пошли.

Следователь и Анна Ивановна стали подниматься по широкой лестнице на второй этаж.

— Я догоню, Игорь Николаевич!

Меркулов подскочил к дежурке. Дежурный капитан, сидящий за стеклянно-пластиковой перегородкой, тщательно причёсывал свои жидкие волосы.

— Эх! — с досадой выпалил Меркулов, оценивающе глядя на себя в отражающую перегородку. Он был одет в новую футболку и модные джинсы. — Боюсь, сорвётся нынче вечером моё свидание с прекрасной Элеонорой. Между прочим, учительницей русского языка и литературы.

— Ну и плюнь! — рыжий капитан хмыкнул. — На наш век этих Элеонор хватит. А вообще, Сергей, ты прав. С такой работой не то что личной жизни нет, её нет в принципе. На жизнь у нас, ментов, времени не хватает. Уйду я из органов. Вот сделаю одно дело и уйду.

— Бежишь с корабля? Кстати, давненько я тебя не видел. Болел?

— В отгулах был.

— Ну вот, а говоришь, времени на жизнь нету. Дай-ка причесаться. — Меркулов протянул руку в квадратное окно за расчёской.

— Не брезгуешь? Ну, подожди, я хотя бы волосы свои с расчёски уберу. Что за напасть: с детства, понимаешь, слабые волосы, чем я их только ни укреплял.

— Я не брезглив, Валера, не брезглив. Давай скорей. — Меркулов буквально выхватил у дежурного капитана из рук пластмассовую расчёску, оперативно навёл марафет на своей голове и рванул вверх по лестнице.

— А расческу вернуть?! Сергей! — крикнул было капитан ему вслед, но тут же махнул рукой. — Да и чёрт с ней.

Пышущий здоровьем лейтенант взлетел по лестнице, но в кабинет вошёл бесшумно, словно кошка, и тут же занял место за вторым столом. Так же бесшумно он, раскрыв свою неизменную папку, приготовил бланки для протокола, ручку и принялся записывать.

У Анны Ивановны Кучилиной начался разговор с Зацепиным.

— Анна Ивановна, как вела себя ваша дочь в последнее время?

— Бросив учёбу в институте, Ниночка совсем отбилась от рук. Работать она не хотела. Отец её, мой бывший муж, подкидывал ей денег, да и я всё время работала на двух, трёх работах. Ниночка ни в чём не нуждалась, но все свои карманные деньги оставляла в ночных клубах. Вот и вчера она со своей подружкой, Катей Семёновой, в этот «Улёт» в который раз пошла. Клуб это такой — «Улёт». Последний раз мне позвонила за полночь, сказала, чтобы я не волновалась, такси она вызывать не будет, но её до дому проводят.

— Кто проводит?

— Сказала, солидный мужчина, не сопляк какой-нибудь под кайфом.

— А подругу, Катю, оставила одну в клубе?

— Про подругу она ничего мне не говорила.

— Вы можете нам дать координаты Кати?

— Конечно… Улица Пушкина, дом семь, квартира девять. Ах, Ниночка, не углядела я за тобой… — Анна Ивановна вновь склонила голову, как там, у дежурки. Лейтенант Меркулов в мгновенье бросился к ней со стаканом воды.

Зацепин встал из-за стола, подошёл к окну, раздвинул массивные шторы, открыл форточку. Хотелось курить. Уже два года как он бросил, сердечко пошаливало. Да, страшное дело — потерять своего ребёнка. Он подумал о Вике, в груди что-то сжалось. И она ходит на вечеринки и в клубы, и предупреждает, и просит не волноваться. Кстати, насчёт курения…

— Если вы курите, можете курить, — обратился он к женщине, которая вроде бы успокоилась.

— Я не курю. Ниночка моя смолила, выпившей частенько бывала, но, насколько я знаю, о чести своей не забывала, всё принца ждала. Может, она в том мужике принца и увидела — раз согласилась, чтобы он её домой проводил.

— Враги были у вашей дочери?

— Насколько знаю, нет.

— Вы помните, что на ней вчера было из украшений?

— Вроде помню.

Зацепин отворил небольшой сейф, вынул из него целлофановый пакетик с драгоценностями и положил его на стол.

— Эти украшения вашей дочери? Только, пожалуйста, ничего не доставайте.

— Да, её. Золотой гарнитур. Колечко и серёжки с камушками подарил ей отец на восемнадцатилетие. А серебряный крестик на серебряной цепочке подарила я, в церкви купила. Ниночка у меня крещёная.

— Серёжа, всё записал? Что ж, распишитесь. И всего вам доброго. Если хотите, вас подвезут.

— Я подвезу, — пообещал Меркулов.

— Нет, не надо. — Женщина расписалась в протоколе. Сгорбившись, она направилась к двери. — До свидания, — попрощалась она.

— До свидания, — почти хором попрощались майор и лейтенант.

Оба устало вздохнули, когда за женщиной закрылась дверь.

— Значит, Сергей, ты как представитель молодёжи завтра отправляешься в клуб. Ты не в курсе, он только по ночам работает?

— Утром и днём. Это обычная забегаловка, Игорь Николаевич.

— Вот с утра и забежишь. Какие задавать вопросы, учить тебя не буду. А я переговорю с подругой убитой, Катей Семёновой. А теперь по домам, лейтенант.

7

Игорь Николаевич Зацепин сидел в мягком, удобном кресле, правда, давно уже не новом, но всё ещё мягком и удобном, под сосульчатым торшером, таким же древним, но излучающим достаточно света для чтения. Он держал в руках городскую газету и пытался читать. Строки не шли на ум.

Зацепин нервничал, теребил седые усы. Раньше, когда он нервничал, то курил одну за другой дешёвые сигареты, без фильтра, теперь же щипал свои бедные усы (что портило его внешность, о которой он вообще мало заботился). Хотя ему было всего сорок семь, внезапная смерть жены состарила его лет на десять: он стал белым, как лунь. А тут ещё волнения за пропадающую допоздна дочь!

Он в который раз набрал номер дочери и поднёс к уху мобильный. Дочь не отзывалась. Наконец щёлкнул дверной замок — заявилась Вика. Осторожно закрыв за собой входную дверь, походкой цапли она направилась к своей комнате. Не вставая с кресла, не шурша газетой, Игорь Николаевич тихо позвал:

— Доча…

Вика застыла, как вкопанная. Потом отчаянно всплеснула руками (мол, попалась, чего уж) и, виновато опустив голову, засеменила к отцу.

— Папуль, прости, — завела она заезжую пластинку. — Я у Лидки задержалась. Лидка — одноклассница моя, ну, ты её помнишь. А тут у моего мобильника ещё батарейки сели, и ни один Лидкин зарядник не подходит. Уууу! — Вика явно скоморошничала.

— Вика, — без шуток заговорил с дочерью отец. — Впредь запомни: до десяти, максимум до одиннадцати ты должна быть дома. Пойми, — выражение его лица смягчилось, — тебе всего восемнадцать. Ну нельзя же так. Ты же знаешь, как я волнуюсь.

Девчонка с белыми кудряшками на голове, в короткой юбочке, в полупрозрачной блузке, с какими-то немыслимыми бусами на шее вспорхнула и приземлилась на колени отца.

— Папуль, ну, не сердись. — Она смотрела мамиными голубыми глазами, полными кротости и невинности, смотрела так, что Зацепин сдался.

— Вика, не доставляй мне лишних хлопот. Вот только что в городе убили девушку — возвращалась поздно ночью домой.

— Сё-сё-сё! — Ярко накрашенными губами Вика прижалась к небритой щеке отца. — Со мной ничего не может случиться! И потом, глянь, что у меня есть. — Вика выхватила из кармашка юбки флакончик с нервнопаралитическим газом. — Лидка подарила. Так что, папуль, я, как говорится, вооружена и очень опасна.

— Ладно, это не игрушка. Спрячь. Ты лучше мне скажи, когда в институт надумаешь поступать? Год у тебя прошёл впустую.

— Не определилась я ещё с профессией, папуль. Но обещаю: скоро обязательно определюсь. Начну готовиться, и будет мне не до гулянок.

— Что-то с трудом верится. Ладно, доча, иди ужинать и спать.

— Меня простили! Ура! — Вика умчалась на кухню, оставив после себя лёгкий ветерок и приятный запах духов.

Недовольный собой, Зацепин уткнулся в газету.

 

8

Инкассаторская «Газель» отъехала от банка. Двум инкассаторам предстояло «зарядить» наличностью банкоматы в городе. Сумму везли немаленькую. Солнце жарило не по-детски, не спасал даже кондиционер. И всё же молодым инкассаторам было весело: Михаил, как всегда, травил анекдоты, Андрей, сидя за рулём, слушал напарника, оба смеялись. Несмотря на шутки напарника, Андрей внимательно следил за дорогой. Вдруг он резко дал по тормозам.

— Ты что? — Михаил схватился за помповое ружьё, которое лежало у него на коленях.

— Ребёнок… дорогу перебегал… Он, кажется, попал под машину.

— Ребёнок?

— Сам ничего не пойму. Посмотри, Михаил, а?

Михаил вышел из машины. Под бампером действительно сидел мальчик лет десяти и хныкал, размазывая сопли под носом. За спиной рыжеволосого мальчугана свисал большой, не по возрасту рюкзак. Мальчик был в футболке и шортах, его коленки были разбиты в кровь.

— Сорванец, ты почему правила пешехода нарушаешь? — Михаил поставил пацанёнка на ноги. — Коленки болят?

Мальчик в ответ продолжал безудержно хныкать.

Стали подходить любопытные прохожие:

— Что случилось, служивый? Ребёнка сбили? Ай-яй-яй, молодой человек, дитя чуть не задавили.

Любопытных прохожих становилось всё больше и больше.

— Товарищи, господа, расходитесь! — пришёл на помощь Михаилу Андрей. — А ты, мальчик, садись в машину, мы тебя отвезём, куда скажешь.

— Вот это правильно. Вот это по-людски, — понравилось любопытным прохожим предложение инкассатора.

Рыжеволосый мальчуган живо залез в «Газель». И вот он уже оказался между двумя инкассаторами, Михаилом и Андреем.

— Андрюха! Мы же инструкцию нарушаем, — заворчал Михаил.

— Да ладно, Мишаня, это же просто мальчик. Кстати, мальчик, куда тебя отвезти?

— Ломоносова, 45. Я к бабушке шёл. — Потерпевший шмыгнул носом. — А вообще-то, меня Фанеркой зовут.

Инкассаторы рассмеялись. «Газель» продолжила путь.

— «Фанерка», я так понимаю, означает «Валерка». Валерка, ты почему дорогу в неположенном месте перебегаешь? Проблемы людям при исполнении создаёшь? — поинтересовался Андрей.

— Торопился я, к бабушке торопился, — отмахнулся мальчик.

— Пирожки несёшь? — пошутил Михаил.

— Дяденька, а это ружьё настоящее? — прикоснулся к помповому ружью мальчик. — Можно, я его подержу?

— Э, нет, сорванец. Ты ещё не дорос до настоящего оружия. Да и не положено по инструкции. — Михаил отодвинул ружьё подальше от мальчика.

— Да ладно тебе, Мишаня, — вмешался Андрей. — Не будь занудой, пусть… Фанерка-Валерка подержит в руках настоящее оружие. Я в его возрасте знаешь как мечтал об этом! Оно же у тебя на предохранителе.

— Ну, так и быть, — неохотно сдался инкассатор. — Только вот эти штучки, курок и предохранитель, не трогай, — предупредил Михаил. — И он рукояткой вперёд протянул помповое ружьё рыжеволосому мальчугану.

В это время «Газель» как раз въехала в полутёмную арку.

— Какие штучки не трогать? Вот эти? — переспросил с любопытством мальчик.

И в следующую секунду раздался выстрел. Михаила втемяшило в дверь кабины, кровь алыми кляксами брызнула на стёкла. Андрей в ужасе нажал на тормоза.

Тут раздался второй выстрел.

 

9

Сломался вентилятор. Не найдя отвёртки, майор Зацепин надеялся починить столь необходимый аппарат при помощи перочинного ножика. Поколдовав, он поставил на место пластмассовую крышку, закрутил шурупы. С богом. Кондиционер зажужжал, отчего зашелестели и вспорхнули листы на столе.

Кабинет был небольшой, рассчитанный на одного-двух сотрудников. Всё его убранство: два обычных письменных стола с компьютерами, сейф, несколько стульев, тяжёлые шторы, на стене портрет Дзержинского. Из-за духоты единственное окно было открыто нараспашку.

В кабинет бодро вошёл лейтенант Меркулов, раскрасневшийся, с неизменной кожаной папкой под мышкой.

— Добрый день, Игорь Николаевич.

— Здорово, лейтенант.

Они пожали друг другу руки.

— Ну, какие новости из ночного клуба «Улёт»?

— Новости, товарищ майор, такие. Нина Кучилина со своей подругой, Катей Семёновой, пришла в клуб в начале двенадцатого ночи. Выпивали, танцевали. Через полчаса — минут сорок к ним начал «клеиться» мужчина лет пятидесяти-пятидесяти пяти: плешивый, с седой бородкой, благовидный, нормально одетый. У меня есть его описание. При нём была деревянная палка, с такими обычно ходят люди престарелого и старческого возраста, ну, у которых с ногами не всё в порядке. Денег не жалел, но сам не выпивал и вообще вёл себя прилично. Когда девушки засобирались домой, он вызвал такси, но уехала только Катя Семёнова. Мужик с палочкой настолько влез в доверие Нины, что та согласилась прогуляться с ним до своего дома. И это ночью.

— Прогулялась, — неоднозначно сказал Зацепин, садясь за свой стол. Меркулов сел за свой. — Кстати, на медицинском языке, Сергей, такая палочка называется тростью. Наверняка в клубе ведётся видеонаблюдение?

— Конечно, ведётся, Игорь Николаевич. Я прокрутил записи той ночи: на них видны и Нина Кучилина, и Катя Семёнова, но мужика того на записях… нет.

Майор давно так не удивлялся.

— Как — нет?

— Вот так, Игорь Николаевич. Чертовщина какая-то. На мониторах видно, как Нина, кроме своей подруги, с кем-то ещё разговаривает, видно, как она с кем-то танцует, но получается, что она разговаривает и танцует с человеком-невидимкой.

— Подожди-подожди, Серёжа. Ты… трезв?

— Абсолютно. Обидели даже…

— Извини. Я верю, верю тебе, Сергей, но… Да, я побеседовал с подругой Нины, Катей. Всё сходится с твоим докладом: предполагаемый преступник представился не бедным человеком и денег, действительно, не жалел. В общем, Нина клюнула. Что ещё? На твоём столе отчёт экспертизы. Чертовщина, говоришь… — Зацепин задумался.

— Ага. — Лейтенант, заинтригованный, отложил в сторону папку и вынул из прозрачного файла несколько распечатанных листов. — Так, интересненько, почитаем, почитаем… Отпечатки пальчиков преступника у нас имеются — отлично, пробьём по базе, под ногтями жертвы обнаружена кожа предполагаемого убийцы, возраст плоти — пятьдесят пять лет, на жертве найдены седые волосы, некоторые с луковицами, волосы человеческие, биологический возраст пятьдесят… изначальный цвет волос — рыжий… рыжий… Игорь Николаевич!

— Да, — отозвался майор.

— Я не хотел это говорить… В «Улёте» на всякий случай я прокрутил записи, что были сделаны в ночь за сутки до убийства Кучилиной. Знаете, кого я на них обнаружил? Нашего сотрудника, капитана Валерия Паденина.

— Паденин, Паденин… Это тот, что в дежурной части числится? Вроде неплохой сотрудник. При чём тут он?

— Покутил он хорошо той ночкой. И знаете, с кем у него конфликт произошёл?

— Да хватит говорить загадками, лейтенант.

— С Ниной Кучилиной. Она была и в ту ночь в «Улёте», и с той же подругой, Семёновой.

— Семёнова мне об этом конфликте ничего не говорила.

— Жаль. А конфликт был тот ещё, даже охранники вмешались и накостыляли Паденину. Мотивчик налицо, товарищ майор.

— Мотивчик налицо… Но лица-то, Серёжа, совсем разные. Предполагаемый преступник — мужчина старше меня, а Паденину лет тридцать — тридцать с небольшим! Ты веришь в перевоплощение? В то, что человек может быть то молодым, то старым? А как же обнаруженная немолодая кожа под ногтями жертвы, седые волосы?! — Майор Зацепин распалился не на шутку. — Сергей, я прав?!

— Прав, — сконфузился лейтенант. — И всё же мне что-то подсказывает… Да! — Меркулов встрепенулся и вытащил из заднего кармана джинсов обыкновенную пластмассовую расческу. Рыжие волосы застряли между пластмассовыми зубчиками. — В этой расческе — волосы Паденина. Разрешите, я их отнесу в лабораторию для сравнения с седыми волосами. Ну, мне просто интересно.

— Интересно ему… Ладно, отдай Паше. Тогда уж узнай у Паденина, есть ли у него алиби? Он сегодня дежурит?

— На выходном. Я к нему домой схожу.

— Только после работы. Договорились?

Зазвонил служебный телефон. Майор Зацепин снял трубку:

— Да, товарищ генерал. Что?! — Майор, словно ошпаренный, подскочил с места. — Есть. Понял. Есть! — Он положил трубку.

— Что-то случилось, Игорь Николаевич?

— В городе творится чёрт те что: произошло двойное убийство: убили двух инкассаторов, похищена крупная сумма денег, в подозрении… ребёнок. Делом занимается прокуратура. Так, лейтенант, я к главному, чувствую, намылит он мне шею. А ты вот что… Скоро сюда явится Катя Семёнова, составь с ней фоторобот преступника.

10

На работе Сергей Меркулов снова задержался допоздна, но самое главное сделано: фоторобот предполагаемого убийцы Нины Кучилиной составлен. И всё же почему камеры видеонаблюдения не зафиксировали его в «Улёте»? Странно. Очень странно. И Паденин. Паденин не выходил из головы лейтенанта. Он отнёс расчёску в лабораторию, «завтра-послезавтра» будут известны результаты сравнения волос. Уже темнело, когда лейтенант сел в свою «девятку» и поехал к капитану Валерию Паденину домой.

Сергей Меркулов позвонил, потом постучался, дверь никто не открывал, но было такое ощущение, что хозяин квартиры дома. Лейтенант повернул ручку, дверь отворилась.

— Есть кто дома? Валера! — позвал лейтенант.

Он вошёл в полутёмную квартиру. Из ванной раздавался шум льющейся из-под крана воды и дурное пение Паденина. «Быть может, это к лучшему», — подумал Меркулов. Не зовя более капитана, он шагнул в комнату и включил свет. Люстра в три лампы осветила ничем не примечательное холостяцкое убранство комнаты: старенький диван, телевизор, компьютерный стол с креслом и непосредственно сам «комп». Всюду царил страшный беспорядок. Меркулов сел к компьютерному столу. В ящиках стола он не нашёл чего-либо особенного. Его внимание привлёк небольшой фотоальбом. Меркулов начал листать его. Вот сам Паденин: с первых фотографий глазел невинный карапуз, далее на снимках был школьник, затем — выпускник школы милиции. А вот это, по-видимому, семейное фото: крупным планом мужчина и женщина, уже в возрасте, а между ними рыжеволосый, конопатый подросток. Выходит, Валера был поздним ребёнком. Стоп! Лейтенант Меркулов внимательно всмотрелся в отца. Тот был удивительно похож на фоторобот, составленный сегодня с подругой Нины Кучилиной, Катей Семёновой. Лейтенант выдернул фото из альбома и убрал в свою папку.

— Нашёл, что искал? — вдруг раздался позади Меркулова тихий и язвительный голос Паденина.

Вздрогнув, Меркулов не растерялся и крутанулся вместе с креслом. Перед ним стоял мокрый капитан Паденин в одних трусах.

— Валера… привет. А я звоню, стучу, никто не открывает. Ты уж извини, что я проник, так сказать, в твою квартиру.

— Сдаётся мне, — Паденин скривил губы, — ты, лейтенант, суёшь нос туда, куда не следует. Фотографию верни на место.

— Верну. Но ответь мне на пару вопросов. Тебе ни о чем не говорит имя девушки — Нина? Ты помнишь, как ты к ней приставал в ночном клубе «Улёт»? Камеры видеонаблюдения всё зафиксировали, Валера.

— Ну и приставал. Ну и что? — Паденин нисколько не смутился. — В своё личное время что хочу, то и ворочу.

— Хорошо. Конечно, ты в курсе, что Нину Кучилину убили? И знаешь, когда.

— Ну и что? Что дальше?

— Я хочу знать: есть ли у тебя алиби на ту ночь.

— Ты меня подозреваешь в убийстве? Дома я был. Спал. Я отсыпался в свой законный выходной, понял? Подтвердить это никто не может. А теперь верни фотку на место.

Паденин сделал угрожающее движение. И только сейчас лейтенант увидел в его руке деревянную трость с самодельной массивной, бронзовой ручкой. Не зная твёрдо, для чего, но Меркулов решил блефовать.

— Валера, лабораторные исследования подтвердили, что твои волосы (помнишь расчёску?) схожи по структуре с волосами убийцы. Осталось сличить отпечатки пальцев, и тогда…

— Что тогда? Что ты сможешь доказать? — Хладнокровие покидало капитана.

— Уж не орудие ли убийства у тебя в руках, а? — продолжал давить лейтенант.

— Ты о трости? — Паденин поймал взгляд Меркулова. — Раритет, да? С этой тростью ходил ещё мой папаша, ножки у него к пятидесяти годам заболели… Может, она, родимая, и орудие… убийства, а может, и нет. — Паденин хитро прищурился.

— Капитан, я должен изъять у тебя эту трость. И вообще, ты задержан! — Сказав это, лейтенант Сергей Меркулов с сожалением подумал о своём табельном пистолете. Зря оставил его в отделении. Хотя он же никого не собирался арестовывать…

— Изъять мою трость?! — Капитан рассмеялся, а затем зло и убедительно сказал: — Эта трость — память об отце, и я с ней никогда не расстанусь. — А насчёт задержания… Ну что ж, попробуй, задержи меня.

И тут произошла удивительная, непостижимая человеческим разумом процедура: Валерий Паденин на глазах помолодел. Его плечи с хрустом расправились, мышцы налились и отвердели, на животе появились кубики.

— Десять лет назад я был неплохим спортсменом, — сказал капитан, разминая шею.

— Кто ты? — промолвил лейтенант.

— Говоря современным, я бы даже сказал, компьютерным языком, я — пользователь, я пользуюсь тем, чем одарил меня ОН! — Паденин ненормально хихикнул и накинулся на Меркулова.

Получив серию ударов тростью, в том числе и по голове, лейтенант на минуту потерял сознание. Очнулся он, лёжа на полу, Паденин тростью давил ему на горло, применяя силу своих рук и вес тела. Невероятными усилиями Меркулов поджал ноги, и, когда живот «рыжего» лёг на них, изо всех сил спружинил. Паденин вышиб спиной оконные стёкла и с криком полетел с четвёртого этажа вниз.

Кашляя, Сергей подошёл к окну. Внизу, на асфальте, он смутно видел белое тело Паденина. «Вот и всё», — подумал он и покинул квартиру. С трудом он преодолел четыре пролёта и вышел во двор. Капитан исчез. «Рыжий бес», — не зная, что и думать, окрестил Паденина лейтенант Меркулов.

11

Игорь Николаевич Зацепин снова волновался за дочь: время уже к одиннадцати часам ночи, а Вика всё ещё не вернулась от подруги. По крайней мере, она сказала по телефону, что находится у подруги. «Ах, чертовка, пора её драть ремнём. Вот прямо по заднице!» — сердито думал Зацепин, меряя нервными шагами квартиру — от окна к окну. И тут же сомневался: «Не опоздал ли я, с ремнём-то?»

Зазвонил мобильник, звонил Меркулов.

— Да, Серёжа!

— Товарищ майор, тут такое дело. В общем, навестил я Паденина.

— Господи, лейтенант, сдался тебе этот…

— Да не всё так просто, Игорь Николаевич. Я почти уверен, что это ОН.

— Опять загадками говоришь?

— Я почти уверен, что это он убил Нину Кучилину. Я хотел задержать его, но не смог, ускользнул, гад. И трость у него осталась.

— Трость? Так, Сергей, дуй ко мне.

Меркулов приехал быстро, он был возбуждён до высокой степени. Майор пригласил его на кухню. Таким Меркулова он видел впервые.

— На тебе лица нет, Серёжа, — забеспокоился хозяин квартиры. — Чай будешь?

— Не до чая, Игорь Николаевич. Смотрите! — Меркулов выложил из своей папки на кухонный стол семейную фотографию Падениных и фоторобот, составленный с Катей Семёновой. — Вот этот человек — отец Паденина, сравните его с фотороботом. Сходство феноменальное!

— Ничего не пойму. А отец Паденина — он жив?

— Насколько я знаю, погиб много лет назад вместе с женой. Оба были приличные люди, простые работяги. Игорь Николаевич, капитан Паденин — не человек! Чёрт, бес, дьявол, не знаю, как его назвать, но он… не человек! На моих глазах помолодел лет на десять! А раз помолодел, то с таким же успехом может и постареть!

— Лейтенант, ты вот что, успокойся и расскажи-ка подробно о визите к Паденину.

Лейтенант Меркулов несколько раз глубоко вдохнул-выдохнул и только раскрыл рот, чтобы приступить к рассказу, как у майора в кармане рубахи зазвонил телефон.

— Алё! Вика! — закричал в трубку Игорь Николаевич, но это была не Вика.

— Привет, майор.

— Кто это говорит?

— Паденин это говорит. Майор, уверен, сейчас Меркулов у тебя. Ему тоже привет передавай. Ну что, дочурку ждёшь домой? Думаешь, она у подружки задержалась? А не в «Улёте» ли она сейчас отжигает, Игорь Николаевич?

— Слушай, капитан, — Зацепин так сжал телефон, что хрустнула пластмасса, — ты что удумал? Я тебе приказываю немедленно явиться в отделение!

— Ха-а-а-а!!! — Дикий хохот оглушил майора. Затем хохот резко прекратился. — Он… приказывает. А зачем мне твоё отделение, Зацепин? Мне с твоей дочуркой интереснее… папа.

Связь с Падениным оборвалась. Игорь Николаевич так отодвинул кухонный стол, что тот чуть не завалился на бок. Полетели на пол чашки и заварник, но на всё это майор не обращал никакого внимания.

— Лейтенант, ты на машине?

Меркулов утвердительно кивнул.

— Поехали в «Улёт». Быстро!

— Понял.

Но ехать никуда не пришлось: на пороге квартиры «нарисовалась» беспечная, беззаботная Вика. Причём она была не одна, а со своей подругой, Лидой. Получается, не врала дочь отцу.

12

Что ж, отпечатки пальцев, взятые в квартире Паденина, и отпечатки предполагаемого убийцы Нины Кучилиной оказались идентичными, структура рыжих и седых волос также имела схожесть на девяносто процентов. Всё доказывало то, что бывший теперь капитан полиции, Валерий Паденин, — убийца. Игорь Николаевич верил и не верил в это. Смущал факт: перевоплощение человека из молодого в пожилого. Это не укладывалось ни в какие рамки человеческого понимания. А юридически это вообще обосновать было невозможно: допустим, преступник гримировался, обесцвечивал волосы, но кожа под ногтями жертвы имела пятидесятипятилетний возраст и была, чёрт возьми, настоящей!

Когда-то этот деревянный дом на пять окон принадлежал его родителям, в нём он провёл счастливое детство. Зацепин ясно представил отца, маму, старшую сестру: вот они все сидят на лавочке, а вот собирают урожай яблок. Раньше у них росло много яблонь. К сожалению, после раннего ухода отца из жизни мать вынуждена была продать дом, и они втроём переехали в однокомнатную хрущёвку. В ней до сих пор проживает его старшая сестра, учительница русского языка и литературы, живёт она счастливо с мужем, помогает сыну и снохе растить внуков. А мамы давно уже нет… Но она успела поднять детей, дождалась младшего из армии. А младший после армии отдыхал недолго: поступил на юрфак, параллельно служил в ОМОНе, после — служба по контракту в «горячих точках», затем ранения и служба в полиции…

Конечно, дом теперь выглядел совсем не так, как тридцать пять — сорок лет тому назад, нет, он не разрушился, наоборот, разросся, его облицевали красным кирпичом, вставили пластиковые окна, а крышу дома теперь венчал золоченый купол, тянущийся крестом к солнечному, чистому небу. Бывший дом родителей Игоря Николаевича находился теперь под крылом православной церкви и являлся молебным домом. Много раз он проходил мимо него, но так ни разу и не зашёл. Неверующим был Зацепин — вот в чём дело. Но сегодня ноги сами привели его сюда. Неведомая сила буквально дотолкала его до чугунной кованой изгороди.

Редкие горожане проходили в открытую чугунную калитку, здоровались. Зацепин растерянно кивал в ответ головой.

— Ну, а ты что ж не заходишь, сын мой? — неожиданно раздался густой мужской голос.

За изгородью вырос бородатый человек в годах, в чёрной рясе, с покрытой головой. Знакомые нотки услышал в голосе этого человека майор. В его подсознании вдруг возникли бурые скалистые горы, в ушах засвистел порывистый ветер, раздался гул мотора «вертушки». Почти такой же голос («почти» — потому что молодой) кричал что есть сил: «Чего ждём, сержант?! Хочешь, чтоб «духи» в прицел тебя поймали?! А ну, марш из вертушки!»

— Да я некрещеный, — стряхнув наваждение, ответил Игорь Николаевич.

— А это не важно. Пойдём, для начала на лавочке посидим.

Зацепин последовал за человеком в рясе по дорожке, выложенной серой плиткой. Они обогнули молебный дом. Их встретила тройка раскидистых яблонь в жёлто-красных яблоках. Под их тяжёлыми ветками стояла широкая и длинная лавка, лоснившаяся на солнце.

Служитель бога сел и предложил Зацепину:

— Садись.

— Наша… лавочка, — губы Игоря Николаевича задрожали. — Сохранилась, миленькая. — Трогая лавку дрожащими от волнения руками, он с осторожностью сел, будто боялся — сломается, хотя лавка была дубовой и могла выдержать пятерых таких, как он. — Понимаете, когда-то я жил в этом доме…

— Понимаю. А я человек здесь новый, всего неделю как приставлен настоятелем.

— Извините, но мне ваше лицо кажется знакомым. — Майор Зацепин стал беспардонно вглядываться в отмеченное непростой жизнью лицо священника. — Товарищ… старшина?

— Ну, здравствуй. — Человек в рясе поднялся, кашлянул, огладил полуседую бороду и распахнул объятья. — Здравствуй, сержант Игорь Зацепин.

— Степаныч! Батя! — Словно пацан, Игорь Николаевич бросился в объятья Семёна Степановича Прошкина, некогда старшины роты ВДВ.

Однополчане крепко обнялись.

— Сколько лет-то прошло?

— Много, сержант. Ах да, ты же теперь вовсе не сержант ВДВ, а майор полиции, старший следователь. Поздравляю.

— Спасибо. Ну, а вы…

— Давай на «ты». Из армии я давно ушёл, и нынче я обычный настоятель сего молебного дома, которым некогда владели твои родители, светлая им память.

— Спасибо, Степаныч…

— А теперь, Игорь… Николаевич, слушай меня внимательно. Ты должен из серебряного крестика убиенной Нины Кучилиной отлить пулю.

— Как — пулю… — Зацепин, ошарашенный, плюхнулся обратно на лавку. — Это же вещдок.

— Придётся что-нибудь придумать: украли, потерял. — Настоятель сел рядышком и приобнял Игоря Николаевича. — В общем, только такой пулей ты сможешь уничтожить рыжего беса, лютующего в нашем городе.

— Степаныч, откуда ты знаешь про крестик, про рыжего… преступника?

— Сны, Игорёк, сны. После Афгана я вижу очень любопытные, а порой страшные сны. Из-за них я и в церковь попросился. Ну, ты меня услышал, сержант? Пули-то не забыл, как отливать, разведка?

— Не забыл, батя, не забыл.

— Вот и хорошо. Пойдём-ка в мою келью, поговорим обо всём обстоятельно. Ребят помянем.

Однополчане, положив руки друг другу на плечи, направились к небольшой пристройке. Ох, и было им о чём поговорить, что и кого вспомнить, кого помянуть

13

Вот уже как часа два назад на город опустилась ночь. Начался август. Июльская духота спала, чаще стали идти дожди, ночи становились звёздными и прохладными.

Вика в сопровождении лейтенанта Сергея Меркулова возвращалась с танцулек домой. Пошли через печально известный сквер: так было короче.

Вика в очередной раз озорно блеснула глазками, парень ей явно нравился:

— Скажи, Серёжа, а ты теперь меня всю жизнь будешь провожать домой?

— Приказы не обсуждаются. — Меркулов, смущённый вниманием девушки, кашлянул в кулак. — Хотя я и без приказа не против. — Он открыто улыбнулся.

Лейтенант, казалось бы, вёл себя беззаботно, но на самом деле он чутко прислушивался к посторонним звукам, цепко приглядывался к тёмным местам сквера.

— Насколько я знаю, в этом сквере убили ту девушку, Нину Кучилину. Жаль бедняжку. — Вика шмыгнула носиком и крепче прижалась к руке подчинённого своего отца.

— Ну, со мной-то тебе бояться нечего, — бодро сказал лейтенант. — К тому же здесь светят фонари.

— Ой! — Вика вдруг вскрикнула от резкой и внезапной боли в правой лодыжке. Она подвернула ногу. — Проклятые шпильки! Я, кажется, сломала каблук! Сёрежа!

— Вика! Ну что же ты? — Меркулов подхватил девчонку на руки.

— Ты прав, я хожу на высоких каблуках, как корова на коньках, — посетовала в рифму Вика.

— Она ещё и шутит, — проворчал лейтенант. — Вон скамейка. Ну-ка, садись, я посмотрю твою ногу.

Сергей усадил Вику на скамейку, а сам, потеряв бдительность, принялся осматривать её правую лодыжку.

— Ну, что мы тут имеем? А имеем мы припухлость.

— Серёжа, сзади! — неожиданно буквально заорала испуганная до невозможности девушка.

Сильный удар по затылку потряс лейтенанта. Оглушённый, он уткнулся в ноги Вики. Позади него, держа деревянную трость наперевес, стоял Паденин. Жёлтый свет от ближайшего фонаря его прекрасно освещал: Паденин пребывал в своём естественном (тридцатидвухлетнем) возрасте. Он был одет в военный камуфляж, за спиной горбом торчал рюкзак. Редкие рыжие волосы на голове топорщились, глаза навыкате были полны безумия. Рыжий бес был страшен.

— Здравствуй, деточка, — прохрипел бывший капитан полиции и цокнул языком (таким манером общаются с младенцами). — Ну, забавляться мне нынче некогда, поэтому перейдём сразу к делу. — Он с отвращением столкнул ногой Меркулова и шагнул к Вике, примеривая к её шее трость.

— Не трогай меня, сволочь! — истошно закричала девчонка. В следующее мгновенье она выставила перед мордой убийцы баллончик со слезоточивым газом и нажала на спуск. Мощная струя ударила по глазам рыжего беса.

— Сука! — взвизгнул тот и скорчился рядом с Меркуловым, машинально отбросив свою трость. Но это длилось лишь несколько секунд, вскоре Паденин снова принял горизонтальное положение. Вика с ужасом увидела, как с лица насильника, убийцы и грабителя пропадает краснота, исчезает слезливость. Паденин захохотал. Затем попросил: — Можешь брызнуть ещё, красотка?

И тут очнулся лейтенант: со стоном поднимаясь, он направлял на Паденина табельное оружие.

— Отошёл от девушки! Руки за голову! Всё кончено, капитан.

— Кончено? — И рыжий бес вновь мерзко, гомерически захохотал. — Да я тебя, летёха, как клопа, раздавлю! — Он наклонился, чтобы поднять трость.

Раздался выстрел. Ещё. Ещё. Паденин медленно завалился на бок. Он был весь в крови, ни стона, ни звука с его стороны не исходило.

— Ты его убил? — шёпотом спросила Вика.

— Надеюсь. — Лейтенант пожал плечами.

Только Вика и лейтенант Меркулов зря надеялись. В следующую минуту об асфальт, одна за другой, звонко звякнули пули, что выскочили из рыжего беса. Вскоре Паденин сидел на асфальте и укоризненно покачивал головой.

— А где же предупредительный выстрел, лейтенант? — Без слов бывший капитан набросился на Меркулова и стал душить парня, придавив того тростью к асфальту.

Меркулов хрипел, Вика визжала, Паденин безумно хохотал. Неожиданно откуда-то из сквера раздался выстрел, и всё стихло.

Из темноты вышли майор Зацепин и трое полицейских.

— Долго же вы… товарищ майор… шли, — недовольно еле выговорил Сергей Меркулов, освобождаясь от Паденина.

— Папочка! — Вика заревела, пытаясь доковылять до отца.

— Ну, ну… — Игорь Николаевич подбежал к дочери и тут же её обнял. — Успокойся, доча, всё в порядке.

Полицейские, что были с майором, стащили с преступника рюкзак. Отнесли его под фонарь, открыли. Рюкзак был полон инкассаторских мешочков с деньгами.

— А всё же — почему вы так долго шли? — всё ещё не восстановившимся голосом спросил майора лейтенант.

— Так сигнал с маячка, что на тебе, Серёжа, пропал. Пришлось весь сквер прочесать, пока вас не услышали.

— Сигнал пропал? Хотя чему тут удивляться…

Все обступили рыжего беса. Тот с простреленной головой лежал на спине, раскинув руки.

— Вы думаете, Игорь Николаевич, от вашей пули он умер? — Меркулов уже оправился.

— Мёртв. Моя пуля — особенная, — твёрдо сказал Зацепин.

Ни с того ни с сего вдруг закапал дождь, тихий и редкий, как слёзы матери, оплакивающей смерть беспутного подлого сына. Но какой бы ни был, он же её сын…

 

КРУТОЕ СЕЛФИ

 

1

В городе Z на одной из электроподстанций ещё утром произошла авария, и что-то её никак не могли устранить — электричество в городских кварталах то появлялось, то пропадало снова. Понятно, что это раздражало горожан. Особенно эта раздражительность начала проявляться вечером. Ведь осенние вечера (впрочем, как и весенние, зимние и даже летние) в городе без электричества!.. когда нет тихого свечения торшера, бормотающего телевизора, кабельного интернета, в конце концов, когда просто темно в квартире, это, скажу я вам, вещь малоприятная.

— Да когда этот бардак закончится?! — Анатолий Сергеевич, сорвав с носа очки, зашуршал газетой, да так, что казалось, он рвёт её в клочья. — Маша! Где там наши свечи?! Зажги, а!

Густую темноту разбавили вспышки зажигалки и свечей — одна, вторая, третья.

— Пойду, поставлю чайник. Слава Богу, хоть газ подаётся бесперебойно, — сказала Мария Николаевна, покончив со свечками. Она сложила на журнальный столик волосатый клубок шерстяных ниток и недовязанный носок, пронзённый двумя спицами.

— Маша, ты на кухню? Но ты же заберёшь с собой свечи! — проворчал Анатолий Сергеевич Буров. Вытянутый, в майке и тренингах он лежал на диване, на его груди кошкой притихла скомканная газета. В свете свечей он выглядел так, будто бы умер.

— И что? Полежишь несколько минут в темноте, ничего с тобой не случится. — Мария Николаевна, поднявшись с кресла, взялась за блюдце со свечками.

— Стоп! Я с тобой. — Буров «ожил», он вскочил с дивана и засеменил вслед за женой. Он не выпускал из рук скомканную газету, а вот про очки забыл.

Они перешли на кухню. Бурова занялась чайником, Анатолий Сергеевич притулился к торцу прямоугольного стола.

— Плохо, что мы отвыкли запасаться свечками, — посетовал Буров.

— А может, это как раз, хорошо? — философски заметила супруга.

— Чёрт! Ничего не вижу. — Буров разворачивал-разглаживал газету и пытался что-то в ней прочесть.

— Толик, побереги глаза, совсем ослепнешь,— предостерегла мужа Мария Николаевна.

— Дай мне твои очки, — в ответ то ли попросил, то ли приказал супруг.

— Не дам. — Мария Николаевна с вызовом поправила на своём худеньком личике большущие старомодные очки. — Я сказала: зрение своё побереги! — И она вырвала из рук мужа газету.

В общем-то, Мария Николаевна была покорной, или вернее сказать — покладистой женой, но она всегда старалась оберегать мужа от любых напастей, как могла, все двадцать лет, что с ним прожила. И Буров это знал, поэтому стойко перенёс потерю газеты. Только нос, уставший от очков, потёр. И привычно проворчал:

— Пирог готов?

— Потерпи ещё минут десять. Твой любимый пирог с капустой доходит.

Дали свет.

— Нет, это какое-то издевательство! — прорычал Анатолий Сергеевич и, забрав у жены газету, сиганул обратно в комнату, к очкам и дивану. — Маша, позовешь?!

— Позову, Толик, позову! — отозвалась Мария Николаевна и вынула из кармашка халата мобильный телефон. Она задула свечи и набрала сыну.

— Лёхе звонишь?! — раздался из комнаты недовольный голос мужа.

— Ему! Хочешь с ним поговорить?!

— Нет, не хочу!

 

 

2

А Лёха в это время тоже только что задул свечи (потому что дали свет), но эти свечи были не простые, копеечные, а такие, знаете, с благовониями, с вензельками, с купидончиками, короче, это были свечи, предназначенные для романтических встреч.

Что сказать о сыне Буровых. Двадцатилетний Алексей Буров — дважды не состоявшийся студент, дважды пытался поступить на гуманитарные факультеты местного университета (бюджетная форма обучения), но всё — неудачно. Любимое занятие — социальные сети и… книги. Да-да. Что, удивились?! А вот, бывает в наше время ещё такое: одно из любимых занятий молодого человека — чтение книг. Что ж, продолжим об Алексее. Алексей жил отдельно от родителей, в небольшой однушке с балконом (отец залез в ипотеку). Иногда тусил с несколькими бывшими одноклассниками-одноклассницами, с недавнего времени (а может давнего) был влюблен в девушку по имени Ирина. Мда... Брошу несколько слов о компании, которая принимала Алексея. Было их всего четверо — две девушки и двое парней. Перечислять их по именам пока не буду. Кто-то из них учился, кто-то работал, а кое-кто и бездельничал – вроде Алексея. Отдельно, но коротко, скажу о девушке Ирине. Ирина Тарасова — не мажорница, но из обеспеченной семьи, в отличие от Алексея — студентка, учится на коммерческой основе. Ветреное, избалованное существо.

Итак — Алексей ждал в гости Ирину. Он находился в комнате небольшой однушки с балконом, сидел на скрипучем диване напротив стола. На коленях Алексея лежал закрытый наотбук. О столе. Лакированный круглый стол был столетней давности, впрочем, вся обстановка квартиры состояла из старой, но отмечу — добротной — родительской мебели. Кстати, особое место в комнате занимал не стол и не диван, а книжный шкаф, набитый книгами. Но вернёмся к столу. Стол Алексей накрыл, спустив почти все свои деньги, но, тем не менее, на столе были: шампанское, конфеты, мороженое, фрукты. Насчёт средств — Алексей их не зарабатывал, деньги ему давали родители, особенно подкидывала мама, украдкой от отца.

Алексей поправил расположение тарелочек, ложечек, фужеров — мамина опять же посуда, — оглядел комнату: вроде всё на своих местах. Впрочем, мама прибиралась в этой однушке чуть ли не каждый день, поэтому везде чувствовалась рука хозяйственной женщины. А вот и она — у Алексея заиграл мобильный.

— Да, мама, — сказал в «трубку» Алексей.

— Алёшенька, у тебя тоже пропадает свет? — тревожилась мама.

— Мама, ты спрашиваешь у меня это уже в третий раз. Пропадает.

— Сынок, а ты не включаешь холодильник? Отключил, как я тебе сказала, и не включаешь?

— Нет, не включаю.

— И правильно, сынок, не включай, вдруг сломается. А лучше совсем его разморозь, а я завтра утром приду и его помою. Или, лучше, давай я сейчас приду, сынок. Я пирог с капустой испекла, ты же его так любишь. Ты там чем питаешься?

— Мама, — в голосе Алексея появилось раздражение. — Не надо ко мне приходить, ни сегодня, ни тем более завтра утром. — Я... я сам его помою. В смысле — холодильник. Разморозю и помою. С питанием у меня всё в порядке. Ты же почти каждый день мне носишь еду. Мама, дай мне хоть немного свободы. Всё. Я занят, всё, пока.

Алексей нажал на «выкл», посмотрел на время в телефоне, подумал вслух:

— Может, что-то случилось? Обещала же в семь прийти, а уже восемь. Мороженное тает. Позвоню ей... Странно — абонент не абонент.

Алексей откинулся на спинку дивана. А вообще ему нравилось думать и рассуждать вслух, поэтому он продолжил:

— Нет-нет, она обязательно придёт, ведь у нас же с ней... отношения. Мы вместе и в кино ходили, и в кафе сидели. Один раз. Может, она решила, что это неприлично — прийти девочке в гости к мальчику. Хотя, что тут неприличного, у нас же отношения...

Он открыл наотбук, экран показал его страничку в одной из социальных сетей.

Вырубили свет.

— Заколебали! — выкрикнул Алексей и похвалил себя: — Это хорошо, что я ноутбук не забываю подзаряжать.

Экран компьютера продолжал светиться. Добрая половина города Z погрузилась в темень.

 

3

— Убью! — заорал Анатолий Сергеевич.

— Кого? — хихикнула на кухне Мария Николаевна, зажигая свечи.

— Электриков, электромонтеров, министра энергетики! Всех — кто связан с электричеством! — грозился Буров.

— Толик! Пробирайся на кухню, чай и пирог на столе! То-оли-ик! Иди сюда, тут такая романтика. — Сказав это, Мария Николаевна вдруг тихо запела какую-то песенку молодости.

— Романтика, — продолжал ворчать муж. — Какая тут к чёрту романтика!

В чёрной комнате что-то заскрипело, что-то упало, кто-то упал... На кухне появился Анатолий Сергеевич Буров. Взъерошенный, без очков и без газеты, он поглаживал ушибленное плечо.

— Понаставят мебели, понавесят дверей! — срывающимся фальцетом пожаловался Буров.

— Садись, дорогой, — пригласила за стол супруга мужа

— И свечек-то у нас больше нет в запасе, — противно пожаловался Буров.

— Ничего страшного, всё равно скоро спать ложиться. Садись. Вот твой чай, пирог я разрезала.

Усевшись на табурет, Буров принялся уплетать кусок пирога с капустой, запивая его горячим чаем. На его острое — под стать жены — лицо падали жёлтые блики, исходящие от трёх, догорающих свечек. Бурова, сложив трудолюбивые руки на груди, снова тихо замурлыкала песню своей молодости.

— Что говорит по телефону наш балбес? — поинтересовался Анатолий Сергеевич.

— Не называй его так, Толик. Он наш единственный ребёнок, — прервав свой напев, напомнила супруга.

— А я говорю — балбес. Два года дурака валяет — ни учёбы, ни работы. Да, насчёт работы, к нам, на завод народ набирают. Могу его пристроить к себе на участок. Пусть пока поработает учеником слесаря, а там, глядишь, и на разряд сдаст.

— Наш сын — ученик слесаря. Как ты это себе представляешь, Толик?

— А что тут такого? Я тоже когда-то начинал учеником слесаря. А теперь —начальник участка.

— Послушай, дорогой. А может… может… может нашему сыну всё же поступить учиться на коммерческой основе? Он ещё успеет в этом году поступить.

— Не-а, не получится, — осадил супругу Анатолий Сергеевич. — Учёбу на коммерческой основе нам не потянуть — чёртова ипотека. Пускай на бюджет поступает, или устраивается на завод и сам себе оплачивает учёбу, или, вообще, пусть в армию идёт!

— Какая армия, Толик? У ребёнка плоскостопие. Забыл?

— Плоскоумие у него, — огрызнулся Буров.

— Ой, что-то мне тревожно сегодня, — нехорошо вздохнула супруга.

— Да ты с чего это, мать, — забеспокоился за жену Буров. — Ты, это, прекращай, тебе нельзя волноваться. Только что песни пела, а тут на тебе — заволновалась она. У тебя давление случаем не подскочило?

— Не подскочило, — улыбнулась Бурова.

— Ну, ты это, ты не вздумай мне переживать на ровном месте. — Анатолий Сергеевич шутливо погрозил пальцем и положил руку на руки жены. — Маша, а ты что свой пирог не ешь? Знаешь, какой он вкусный!

— Знаю, Толик, знаю...

 

 

4

Ура! Включили свет!

Алексей наконец-то дозвонился Ирине.

— Привет, Ирина!

— Привет,— сухо ответила девушка.

— Ириночка, где ты? Вчера обещала прийти ко мне в гости, а самой всё нет и нет. Быть может, я всё же зайду за тобой, или встречу тебя? Скажи, ты сейчас где находишься?

— Э... э... Алексей... Не надо меня встречать, — тон голоса девушки не предвещал ничего хорошего для юноши. — Прости, сегодня столько дел, да ещё в городе эти проблемы со светом. Подожди, а я точно вчера обещала прийти к тебе в гости?

— Точно. — Наивный Алексей простодушно пожал плечами.

Неожиданно в телефоне раздался девичий смех. Это был смех Ирины.

— Не понял? — опешил Алексей. — Ты что, забыла о нашей встречи сегодня вечером у меня дома?!

— Может и забыла. — И снова — смех. Нехороший смех. Предательский.

— Ирина, ты издеваешься надо мной?!

— Лёшенька! Я просто пошутила, когда пообещала прийти к тебе в гости!

— Разве такими вещами шутят… — Худые мысли заполнили голову Алексея. — Разве можно вот так, запросто, играть такими словами?

— А что тут такого? — совершенно искренне удивилась девушка. — Ну, сходили пару раз в кино, в кафэшке посидели разок и что? Дело-то житейское.

— Но, я тебя сегодня так ждал… и жду, — промямлил Алексей.

— Кхе-кхе, кхе-кхе, — девушка по имени Ирина как следует откашлялась, видимо приготовившись к некому объяснению с Алексеем. А вот и оно — объяснение: — Лёшка, пойми, у меня с тобой был лёгкий флирт и только. Ты не обижайся, а? А вот с Виктором у нас всё по серьёзному.

Для справки: Виктор — это один из тех самых четырёх друзей, с коими иногда тусовался Алексей.

Алексею вдруг стало душно, он рванул ворот нарядной рубахи. Пуговки застучали по полу.

— А ты как будто не замечал, что мы любим друг друга? — повышая градус, продолжала объясняться с парнем девушка Ирина. — Он, знаешь, какой крутой. Знаешь, какое он селфи делает, какие ролики в интернет выкладывает? Видел в Ютубе, как он на крыше высотки сальто исполняет?

— Ну, видел.

— А как он забрался на башенный кран и уселся на самом кончике стрелы. Видел такое?

— Видел. Но это, это же всё — обыкновенная глупость. — Тут Алексею казалось, что он абсолютно прав.

— Это не глупость, а смелость. Где ты — Лёшка, и где Виктор. Лёшка! Виктор — спортсмен, смельчак, очень крутой чел, а ты — хлюпик, мамин сынок. Вон, твоя мама, почти каждый день к тебе приходит, даже непонятно — отдельно ты живёшь от родителей, или нет. Лёх, прости за откровенность, но я тебя просто жалела. Ты спрашивал: где я сейчас нахожусь? У Виктора я нахожусь. Лёха, пойми — любовь у нас с Витей, лю — бовь.

И снова — смех. Только не одной Ирины, а и Виктора, Димы, Тани, то есть всей компании, которая ИНОГДА позволяла с ними тусить Алексею. Иногда. Не сегодня...

В телефоне воцарилась тишина — Алексей сам оборвал связь. Он несколько раз обошёл вокруг стола и вдруг одним махом всё смёл с него, даже мамины фужеры не пожалел. Раздался звон стекла. Юноша вышел на балкон, который отец всё время собирался застеклить, но руки всё как-то «не доходили». Несмотря на позднее время, во дворе было светло — вовсю горели уличные фонари, люди наслаждались электричеством в домах напротив. Было прохладно, слегка моросил дождик. С высоты четвёртого этажа Алексей смотрел на редких людей, на припаркованные машины. А ещё ему почему-то захотелось увидеть звёзды, но хмурое небо было без звёзд...

Сделав вызов, Алексей поднёс к уху мобильник:

— Виктор, привет.

— Здорово Лёха! — В телефоне были слышны весёлые голоса и смех.

— Я так понял вся компания у тебя дома, — констатировал факт Алесей.

— Ты угадал. Извини, что тебя не пригласили. Хотя, можешь присоединиться.

— У меня к тебе, Витёк, другое предложение. Хочешь прямо сейчас посмотреть, как я сниму крутое селфи. Оно будет нисколько не хуже твоих, поверь мне.

— Не, Лёха, в этом деле меня никому не переплюнуть. Да и какой из тебя крутой селфист. Не смеши, а!

— А ты приезжай с ребятами к моему дому. На такси денег найдёте? В общем, так: я повисну на одной руке на перилах своего балкона, а другой буду снимать себя на видео.

Виктор что-то сказал компании. В телефоне раздался такой хохот, что Алексей чуть не оглохнул.

— А не поздновато ли, Лёха, для селфи? Давай завтра, днём.

— Витёк, да у меня во дворе такое освещение, лучше чем в Голливуде. Витёк, ты только представь: человек висит на одной руке, четвёртый этаж. Сам себя снимает. Не хило?

— Не хило. Насколько я помню, у тебя балкон не застеклён. Хорошо. Изобрази тогда в комнате как можно больше света. Но, я всё равно думаю, что у тебя кишка тонка на такое селфи.

— Ну, так подкатывайте и увидите — тонка у меня кишка, или нет.

Виктор снова что-то сказал ребятам. На этот раз ответного хохота не было.

— Лады, Лёха. Мы берем тачку и едем к твоему дому. Но если струсишь, то ставишь нам ящик пива. Идёт?

— Замётано. Ирине привет… ещё раз.

— Да, Лёх, насчёт нас с Ириной...

Но Алексей дальше разговаривать не стал.

 

5

Буровы приготовились ко сну: оба, в пижамах, лежали на двуспальной кровати с книжками в руках. А электричество пока (тьфу-тьфу-тьфу) не исчезало. И славно горели ночники по бокам большой кровати, и хорошо читалось Анатолию Сергеевичу, а вот Марии Николаевне читалось плохо — мешали тревожные мысли.

— Толик, мне сегодня не уснуть, — отложила на тумбочку книгу Бурова.

— Маша, хватит заводить себя и меня. — Буров сохранял олимпийское спокойствие.

— С нашим мальчиком что-то сегодня случится. Трагедия может произойти, Толик! Я звоню ему. — Бурова набрала на мобильном телефоне звонок сыну. — Он не отвечает, Толик!

— Спит, вот и не отвечает, — отмахнулся Буров.

— Двадцатилетний парень спит в двадцать один ноль-ноль?! Ты в своём уме, Толик?!

Анатолий Сергеевич с недовольством забрал мобильник у жены. После продолжительных длинных гудков, сын, наконец, оказался на связи.

— Да, папа.

— Лёха, ты почему не берёшь «трубку»! — заорал Буров. — Мать беспокоится!

— А не о чем беспокоится, папа.

— У тебя электричество есть?

— Есть.

— Пусть холодильник продолжает размораживать, — подсказала супругу Бурова. — Я завтра приду, помою.

— Мать говорит, чтобы ты холодильник не включал.

— Хорошо.

— Ладно, до встречи. И, ты это, веди себя хорошо. А то мать тут переживает за тебя, причём на ровном месте. Ведь на ровном?

— У меня всё отлично, отец. Так и передай маме

— Я передам. А ты вот что, спать ложись. Понял?

Буров положил телефон и книгу на тумбочку.

— Ну вот, Машенька, с Лёхой всё в порядке. Давай-ка спать, завтра рано на работу вставать.

Анатолий Сергеевич погасил бра со своей стороны, он думал, что его жена проделает то же самое, но Мария Николаевна вскочила с ложа и твёрдо приказала:

— Заводи свой «жигуль», Анатолий! Едем к сыну.

 

6

— Алексей, выходи!

— Выходи, подлый трус!

Услышав крики с улицы, Алексей вновь вышел на балкон. Внизу, хорошо различимые, стояли молодые люди и махали светлячками-телефонами. Виктор, Димка, Ирина, Татьяна — все были в сборе.

— Здравствуйте, люди! — лихо прокричал Алексей.

— Здоровей видали!

— Хватит болтать!

— Давай — зажигай, Лёха!

— Лёша, покажи класс!

Последний возгласом был возглас Ирины.

— Ага, сейчас, покажу. Я вам всем... покажу... класс, — пробормотал Алексей.

Перила были без деревяшек — обычный железный ржавый уголок. Алексей погладил его — скользкий. Это от нудного дождика. И снова юноша посмотрел на небо. Зачем? А в небе произошло чудо: сквозь тучевую хмарь проглядывались редкие звёздочки. Чудны дела твои, Господи. Алексей ладонью левой руки обхватил телефон, и... перелез через перила балкона. Внизу стало тихо. Алексей освободил ноги от опоры.

— Не надо, Лёшка! — взвизгнула Ирина.

Тут к дому, где всё это происходило, резко подъехал «жигулёнок», из него выскочили Буровы — Анатолий Сергеевич и Мария Николаевна. Женщина что-то закричала на ребят, потом что-то кричала сыну. Буров тем временем забежал в подъезд.

Алексей весел на одной, правой руке, в левой у него был телефон. Парень направлял на себя мобильник. Секунда, другая, минута... Юноша почувствовал, что слабеет. Вниз, с четвёртого этажа, полетел, кувыркаясь, телефон. Алексей левой рукой попытался дотянуться до ржавого уголка, но у него это не получалось. Пальцы его правой руки разжимались, в ногах возникла болтанка. Скользко... Крик матери давил на ушные перепонки…

Сильные руки схватили Алексея за его правую руку и рубаху, сильные руки втащили парня на балкон и поставили на ноги.

— Отец. Папа...

— Тихо, тихо, сынок. — Анатолий Сергеевич обнял сына. — Всё хорошо. Эх, балбес ты мой, балбес. Испугался?

— Ага. Но не за себя, за маму…

— Толя, ты где? Алексей! — в квартире зашумела запоздавшая Мария Николаевна. — Алёшенька!

— Мама, я здесь, на балконе! — ещё не оправившимся голосом отозвался сын.

Буровы — старший и младший поторопились уйти с балкона. Мария Николаевна с рёвом и кулаками бросилась на Алексея.

— Что же ты делаешь с нами, со мной! А если бы ты разбился насмерть?!

— Это обычное селфи, мама. Ничего страшного,— оправдывался сын, пытаясь обнять мать. Наконец это ему удалось, и он усадил Марию Николаевну на диван.

— Собирай вещи, Алексей, будешь жить с нами! — выпалила Бурова, держась за сердце.

— Мам, ну всё же обошлось.

— Отец! А ты что молчишь?! — не унималась Мария Николаевна.

— Всё же обошлось, Маш. Ты успокойся. А Лёху я выпорю!

— Согласен на любую экзекуцию…

Наконец женщина перестала реветь.

Справа и слева от Марии Николаевны присели мужики Буровы.

— Не, мама, я как жил, так и буду жить отдельно, — тихо, но с явным упрямством сказал Алексей.

— Толик! Не молчи! — снова закипала Бурова.

— Может это и правильно, — почесал себе затылок Анатолий Сергеевич. — Слышь, Лёха, мы тут с матерью подумали… поступай на коммерческой основе… вытянем… — непонятно к чему промолвил Анатолий Сергеевич.

Бурова с благодарностью посмотрела на мужа, затем с решимостью заставить принять правильное решение — на сына.

— Спасибо, пап. Я поступлю в университет, но только на следующий год. И обязательно буду учиться… на бюджетной основе. А пока что, я как следует подготовлюсь. А ещё, я найду себе работу и помогу вам с ипотекой.

— Эт-то речь не мальчика, но мужа,— воспрянул старший Буров. — Кстати, к нам на завод людей набирают. Пойдёшь ко мне на участок? Пока, правда, учеником слесаря, но потом сдашь на разряд.

— А что? А и пойду. И ещё вот что… мама, отец… я обязательно стану студентом, и я никогда вам не буду обузой.

— Какая ты нам обуза, сына,— уронила, но уже счастливую слезу Мария Николаевна.

Давно четверо молодых людей покинули двор. Нудный дождик размеренно продолжал капать. А электричество в городе Z больше не отключали. По крайней мере, до следующей аварии.

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/