- Марфа, милая Марфа, как давно я не видел тебя? Девять… нет, скорее, десять нелегких лет, - взволнованно лепетал Митрофан, вытирая видавшим виды платком остатки яичного желтка с лица давнишней возлюбленной. – Этот платок с синей вязаной каймой я все еще храню на память о нашей последней встрече.
Помню, тогда на всходах весны в березовой роще я умолял тебя бросить все и бежать со мной прочь из нашей затхлой деревеньки.
- Куда же мы уедем? – недоумевала ты.
- В столицу, конечно, - предлагал я, наивно полагая, что скопленных мною четырех червонцев нам хватит с лихвой едва ли не на кругосветное путешествие. - А вообще мы можем скрыться, где только захочешь. В Париже или в Лондоне, да хоть и в заокеанской Америке.
- Я так не могу, - качала головой ты. – Не могу оставить родителей. Отец в долгах как в шелках, а мать все не перестает хворать.
Помню, тогда же на одной из берез я нацарапал ножом наши инициалы: «М и М». Очертил их знаком сердца и с отчаяньем и злостью на козни судьбы воткнул в него нож. А ты в ответ так неожиданно опустилась на колени и стала ублажать меня устами. Иначе тебе нельзя было - для Тихона себя берегла. Я не виню, ведь не по любви, а по воле отцовской должна была замуж за него выйти.
Лишь несколько капель семени затерялось в прошлогодней пожухлой листве, остальное тебе досталось по праву. Поднявшись, ты отряхнула прилипшие листья с колен, а затем подошла к березе и, с трудом вытащив нож, прильнула губами к коре, прильнула к сердцу, запивая семя проступившим соком.
Не дав мне опомниться, ты поспешила скрыться из виду. Сказала лишь напоследок, чтобы не искал впредь встречи с тобой, и исчезла, обронив платок. Я помню, как со спущенными до земли штанами отстраненно глядел тебе в след, не в силах ступить и шагу.
Вечером того же дня я пришел к твоему отцу, чтобы отговорить его выдавать тебя замуж за Тихона. В какой-то момент в наш и не без того напряженный разговор вклинился сам Тихон. Завязалась драка. Да какая там драка!? Двое крепких лбов избивали подростка. Били так, чтоб и думать о тебе забыл. Лицо превратили в кровавое месиво. Выше локтя сломали левую руку. Хорошо, что ты меня таким не видела, – разобравшись с яичным желтком на лице давнишней возлюбленной, Митрофан коснулся пальцами ее губ, по-прежнему чувственных в неверном свете керосиновой лампы. - Знаешь, я больше не держу на них зла. К тому же, теперь ты со мной, а не с ними.
Уговорить Кузьмича взять ее с собой не составляло особых усилий. Старый добрый пропойца просто не мог ей отказать. Ранимая недобрым предчувствием, она отчего-то вдруг решила развеяться. Выбраться на ярмарку в близлежащий портовый городок, раскинувшийся в двадцати пяти верстах к северу от дома. Почему нет? Кто может ей запретить? Муж вот уже несколько дней гостит в столице по каким-то неотложным с его слов делам, и возвращаться не спешит, а сынок Ванечка еще позапрошлой весной был задран в лесу медведем. Шкура того медведя сейчас лежит на полу в его пустующей пыльной комнате. Таковой была прихоть мужа.
В путь отправились в предрассветный час. Накрапывал дождь, напоминая о том, что лето уже семнадцать дней как отпето. Кузьмич был преисполнен скрытых дум. Ехал он в город, чтобы продать… бесенка - глиняную куклу с дьявольскими способностями, которую в сумке чудного пошива из плотной синей материи нашел на крыльце своего дома примерно неделю тому назад.
Бесенок плел странные мысли в голове Кузьмича. То шептал о каком-то принципе Гаврила (по всему видимо, здешнего слабоумного калеки) в преддверии Великой Войны, то о красном мятеже и убийстве государя и всей его семьи. Этот казус можно было уподобить белой горячке, но водкой шепот не удавалось заглушить.
Высадив попутчицу у ярмарочного балагана и пообещав отсюда же забрать ее вечером, Кузьмич поспешил куда-то в другой конец города. А она растерялась, наблюдая бурное течение жизни, разглядывая пестрые наряды приезжих торговцев и местных горожан, удивляясь замысловатым конструкциям каруселей, слушая звуки музыки сквозь гомон, крики и смех.
По сути, ей было все равно куда идти. Не важно, в какой из торговых рядов свернуть, чтобы начать полноценно убивать время. Она не знала, что времени у нее почти не осталось.
Мимо промчалась, пролетела озорная детвора. В одном из детишек – краснощеком русом мальчугане она узнала… «Нет, нет, - отрешенно махнула рукой вслед мелькающим пяткам, словно отгоняя морок. - Нет его больше. Померещилось».
К ней подошел лотошник, предлагая на выбор всевозможные сладости. Уговорил-таки купить у него леденец в форме зайца.
Она заметила, что воздух стал невыносимо душным, как перед грозой, притом, что небо было без единого облачка.
Прошлась мимо лавок с расписными самоварами, турецкими тканями и лисьими мехами. Зачем-то свернула на птичий ряд. Почувствовала слабую боль за грудиной. Случайно уронила в дорожную пыль леденец.
Боль неуклюже обняла ее сердце, сжала будто бы медвежьими лапами. Царапнула, кольнула игриво когтями и тут же с остервенением порвала в клочья.
- Ваня, Ванечка, - прошептала она едва различимо и умерла. Упала нелепо. Лицом в корзину с куриными яйцами. Распугала продажных кур, позабавила бездушных зевак, обескуражила скоморохов. Взбесила невероятно толстую торговку. Та стала крыть ее лютой бранью, требуя немедленного возмещения порчи.
В лицо покойницу никто не признал, и уже через час она лежала на столе в мертвецкой здешней больницы, где практиковал вскрытия молодой фельдшер Митрофан Самохвалов.
Теребя костлявыми пальцами глиняную куклу, графиня Ольга Мурмурцева радовалась, как в те далекие времена, когда она была еще совсем маленькой глупой девочкой. Шелест инородных мыслей забавлял ее, и, казалось, немного усмирял мигрень.
Мурмурцева щедро заплатила Кузьмичу за бесенка, к тому же велела прислуге налить ему чарку домашней перцовки. Слегка захмелев, он решил поднять градус веселья до бесконтрольных высот.
Кузьмич заглянул в ближайший трактир с перекошенной вывеской над входом: «ТРАКТИРЪ НА ПОСОШОКЪ» и сразу пожалел о том, что заманчивую краткость пути предпочел знакомому кутежу подобных питейных заведений в центре города. Но в центр ехать упорно не хотелось, а здесь - ни веселья не наблюдалось, ни громких пьяных споров.
Угрюмые завсегдатаи, которых можно было сосчитать по пальцам, недоверчиво поглядывали на чужака исподлобья. Гнетущая атмосфера быстро отрезвляла, и отчего-то Кузьмичу вдруг почудилось, что забрел он в логово к вурдалакам, которые только и ждут того, чтобы сорвать с себя человеческие лица и наброситься на него всей сворой.
Он сел за стол, прочел беззвучно верную молитву, опрокинул чарку «казенки». Тепло пробралось к желудку, бредовые мысли развеялись. Кузьмич прошелся беглым взглядом по завсегдатаям. «Люди как люди, - заключил он, прожевывая хрустящий соленый огурец, - хмурые только излишне и трезвые до неприличия».
Еще пара чарок «казенки» и градус веселья уверенно пополз вверх. Спустя четверть часа, прихватив с собой ополовиненную бутылку, Кузьмич подсел к двум рыжебородым мужикам. Предложил с ним выпить. Рыжебородые согласились. Завязался простецкий разговор. Как выяснилось, вчера вечером у входа в трактир зверски убили какого-то моряка, а началась драка в этих стенах, вот, собственно, из-за чего сегодня здесь так тихо и немноголюдно.
Кузьмич распорядился, чтобы за упокой души убиенного моряка налили водки каждому из присутствующих. Сам взял еще бутылку. Накушался в хлам. Стал нести чушь о скором убийстве государя, и о неминуемом крушении империи. Захмелевшим мужикам не понравились его сомнительные пророчества. В итоге старого пропойцу пинками под зад вытолкали на улицу.
В беспамятстве он все же сумел найти свою телегу и, не пойми как, управляя лошадью, помчался домой. Проехав десяток верст, вдруг вспомнил о попутчице, которую должен был подобрать у ярмарочного балагана.
- А ну, стой, окаянная! – крикнул он лошади, струной натягивая вожжи.
Лошадь потащила телегу влево, колесом на придорожный камень. Кузьмича опасно тряхнуло. Он выронил вожжи из рук. Выругался матом, потянулся было за ними но, потеряв равновесие, свалился на землю. Тихо хрустнул берцовой костью и, гулко ухая в бороду, покатился в овраг.
* * *
- Как вышло, Марфа, что ты оказалась здесь? Я не верю в совпадения, но верю в знаки. Уж не знак ли это того, что скоро свадьбу играть нам на небесах? – Митрофан улыбнулся и сразу же потускнел. - Хворь коварная донимает меня, а лекарство от нее – яд. Но не о хвори вовсе хотел я сказать, а о том, как скучал по тебе все эти годы. Скучал и теплил надежду, что однажды снова смогу прикоснуться к твоей бархатной коже, обнять, прижаться всем телом и забыться в изгибах твоих прекрасных форм. Десять лет прошло, но ты совсем не изменилась. Все такая же… все такая… ах, мне не подобрать слова!
Робко, но с непреодолимым любопытством, как мальчишка-сорванец, вздумавший лицезреть наготу спящей старшей сестрицы, Митрофан опустил мятую простынь, обнажая плечи и грудь усопшей. И застыл, словно приклеившись взглядом к бездыханному телу.
- Не помню, я говорил, что у меня не было никого кроме тебя? – опомнившись, залепетал он. - Портовые шлюхи не в счет – ты понимаешь. Эти бездушные оболочки могут усмирить на время взбунтовавшуюся похоть, но они совсем неспособны сердцем о сердце высечь искру любви. Их сердца перегорели, превратились в черные угольки. Ими разве что писать непристойности на заборах да очерчивать магические круги.
Пальцами правой руки Митрофан очертил вокруг губ усопшей некое подобие круга. После трепетно заскользил по шее. Наткнулся на заковыристый бугорок ключицы. Замешкался на секунду, а затем как-то совсем неуклюже опустил руку на идеальную с его точки зрения грудь. Провел немного в сторону и обратно, ощущая, как трется о ладонь поникший сосок. Прижал ладонь чуть сильнее и услышал несмело пробивающийся сквозь истому тишины стук.
Митрофан замер, внимательно прислушиваясь. Снова услышав негромкий стук, вспомнил чью-то неблагочестивую мать, накрыл покойницу простыней и поспешно подошел к двери мертвецкой.
- Кого там черти несут? – раздраженно спросил он, отодвигая засов.
За дверью стояли двое ребятишек. Мальчуган лет двенадцати. С ним девчонка лет пяти. Неухоженные точно беспризорники.
У мальчугана нагловатый цепкий взгляд, курносый нос да заячья губа. В руке горящая свеча. Плавящийся воск обжигает пальцы, но ему, похоже, все равно.
У девчонки каштановые кудри, пухленькие щечки, красивые карие глаза. В них печаль. Она смотрит на Митрофана и в то же время как будто сквозь него.
- Вы как сюда забрели поздней ночью? - опешил Митрофан.
- По коридору шли к самой дальней двери, - скороговоркой отчеканил мальчуган. - Сторож указал нам путь.
«Старый козел, должно быть, совсем из ума выжил, раз уж детей малых в мертвецкую засылает», - решил Митрофан и строго молвил мальчугану:
- Передай ему, что спирта у меня нет, и не будет! И еще скажи, что если он снова вздумает детей ко мне…
- Мы не посыльные, дяденька, - перебил его па полуслове мальчуган. – По собственному делу к Вам пришли.
- Вот как? – Митрофан театрально изобразил удивление. – Что за дело?
- Утром минувшего дня сюда должны были принести тело убиенного Якова Радостного. Я сын его – Ефим Радостный. Со мной сестренка – Аннушка, - сам того не замечая, мальчуган быстро облизал губы, отчего заблестевшая расщелина показалась Митрофану еще уродливее. – Разрешите нам побыть немного с отцом. Я за это Вам два рубля дам.
Ефим знал, о чем просил. В мертвецкой на столе действительно лежал еще один укрытый простыней труп. Сильно обгоревший коренастый мужичок с обуглившимся протезом до колена правой ноги. В обгоревшем трупе местные горожане, как и сам фельдшер Самохвалов, признали Якова Радостного.
Когда-то Яков не представлял себе жизни без моря. Матросом на торговом паровом судне бороздил он Каспий. Ходил к берегам Персии, откуда привозил диковинные сувениры красавице-жене Настасье и сыну-горемыке Ефимке, зачатому в хмельном угаре. В час отдыха любил Яков основательно выпить с приятелями и покуролесить, нередко являясь зачинщиком кулачных мордобоев.
Однажды в море из-за сущего пустяка повздорил он с судовым врачом. Повздорил и отвесил тому перед всей командой оплеуху. Врач стерпел, но затаил на Якова зло.
Двумя дням позже, во время шторма, по неосторожности проткнул Яков голень стальным прутком. Рана показалась ему царапиной. Врачу показывать не стал. Тряпьем, что под руку попалось, перевязал.
Спустя три дня его подкосил жар. Ходить он не мог. Нога от щиколотки до колена превратилась в багровый пузырь. Пекла огнем так, словно жарилась в адской печи.
Он лежал в общей каюте и бредил. Над ним склонились люди-силуэты, ближайший из которых походил на судового врача.
- У вас, голубчик, гангрена, - сообщил врач, медленно, словно смакуя, произнося каждое слово. – Выбор здесь невелик. Нужно безотлагательно провести усечение голени. Опил большеберцовой кости на три дюйма дистальнее щели коленного сустава, если так Вам понятнее будет.
- Но как же… - прохрипел Яков. Слова давались ему с трудом.
- А иначе нельзя. Иначе смерь, - врач улыбнулся. - Но Вы не бойтесь. Я все в высшей степени аккуратно организую. И боли Вы совсем не почувствуете.
Яков тяжело вздохнул.
- Вот что, голубчик, - врач брезгливо похлопал ненавистного пациента по мокрой от пота щеке. – Мне согласие Ваше надобно. Просто кивните, если хотите снова увидеть родных и близких. Кивните ради Вашей любви к ним.
Яков кивнул и провалился в катакомбы беспамятства.
Бывалый моряк ступил на берег калекой. Без шансов когда-либо вернуться в море. Дома его ждала жена на сносях и шестилетний сын.
Митрофан познакомился с семейством Радостных в первый день работы в здешней больнице. Ныне покойный доктор Павлов рассказывал Якову что-то о фантомных болях и о нарушенном кровообращении. Тот смотрел на Павлова как на шарлатана, пытающегося убедить его в необходимости еще одной ампутации. В красивых глазах Настасьи, которой вот-вот уж нужно было рожать, застыли слезы, а маленькому Ефимке все вокруг казалось любопытным и радостным.
Оклемавшись, Яков стал пить горькую от тоски по морю и безделья. Годную работу одноногому калеке найти было трудно. Перебивался случайными заработками. Растил долги. А Настасья родила девочку. Хорошенькую такую. Без видимого уродства. Вскоре, правда, выяснилось, что свет для малышки - тьма. Узнав об этом, Настасья умом чуть не тронулась, Яков же напился до свинячьих чертей.
Зиму перетерпели, а весной взбунтовалась Настасья против бесконечного пьянства мужа. Когда Яков брошки ее серебряные и другие безделушки заморские за долги из дома выносить стал, собрала она вещи, взяла детей и ушла от него к пекарю Семену Бугристому. Семен хоть трезв был всегда и трудолюбив, но отличался деспотичным характером. Терпеть не мог он, чтоб ему перечили, к тому же ревнивым оказался до жути.
Спустя год, как взял он Настасью в жены, в обеденный час за столом случилась у них размолвка. Показалась Семену окрошка пересоленной. Он недовольство высказал, а заодно и подковырнул:
- Не влюбилась ли часом в кого, дуреха?
Тогда Настасья возьми и брякни ему в отместку:
- Нет, не влюбилась. Как и прежде Якова одного люблю.
Семен вскипел и кулаком ей в челюсть мощно двинул. Настасья вместе со скамьей полетела нелепым кувырком вдоль душистых лугов своего детства, мимо трепета звездных ночей. Так и летела, пока скрипучие половицы не обернули ее в белый саван.
Ефимка закричал, узрев, что мать умерла. Аннушка заплакала, мало понимая, что происходит. Семен размашисто перекрестился.
Покойницу положили в гроб, убийца подался в бега, а детвору сводная сестра Настасьи взяла под опеку. Яков на похороны не пришел. Детей видеть он не хотел. Все бухал, и долги множил, бесцельно ковыляя по жизни.
Прошлым вечером занесло его в трактир «На посошокъ». Деньжата шальные появились видимо. Взял он «казенки» и закуски, что была дешевле. Сел за стол в дальнем углу зала. Никому не мешал. Напивался себе потихонечку.
Немного позже зашли в трактир его кредиторы. Четыре крепких лба. Увидели Якова и удивились. Подсели к нему всей гурьбой. По плечу похлопали, о долгах завели разговор. Якова уже порядком развезло на старых-то дрожжах. Он буркнул им, чтоб убирались ко всем чертям по-хорошему. Один из мужиков взбесился тогда, руками нервно размахивать стал прямо перед лицом должника.
Не выдержав гнета сумбурных жестикуляций, Яков быстро вытащил из сумки нож для разделки рыбы, схватил и приколол руку мужика ладонью к столешнице. Мужик взвыл, ухватился за рукоять, пытаясь высвободиться, а Яков неожиданно засмеялся, понимая, что сегодня ему спишут все долги.
Вывели его под руки из трактира. Сломали о спину костыль. Яков грохнулся в пыль. Калеку подняли и вспороли от паха до груди живот его же ножом. Затолкали в глотку обломок костыля, чтоб не кричал. Затем облили предположительно керосином и подожгли. Сами врассыпную попрятались по закоулкам. Со стороны смотрели, как горит.
Несколько секунд Яков пытался сопротивляться огню - утробно хрипел и хаотично размахивал руками, но вскоре стих, отмучался.
Трактирщик по прозвищу Хряк в компании с двумя едва державшимися на ногах завсегдатаями вышли поглазеть на участников поножовщины. Увидели вблизи дымящееся тело и чтобы хоть как-то помочь, исключительно в благих целях, справили на него малую нужду.
Митрофан нахмурился, вспоминая, как сегодня пополудни битый час возился с трупом Радостного. Как срезал с него запекшиеся, пропитанные мочой лоскуты одежды. Как извлекал из горла на треть обгоревший обломок костыля. Как омывал тело сам без посторонней помощи, а после виртуозно работал иглой.
- Яков Радостный обгорел до неузнаваемости. Огонь сожрал его нос и губы, ну и глазами, разумеется, не побрезговал, - ответственно заявил он детям. - Вам видеть отца таким негоже. Так что домой идите.
- Позвольте хотя бы Аннушке побыть с ним недолго, - стоял на своем Ефим. – Она незрячая и вида его не испугается.
- Проститесь на похоронах, - отрезал Митрофан. – А деньги спрячь, самим еще понадобятся.
- Никто за отцом не придет, дяденька. Вам его хоронить придется.
- С чего ты взял?
- Так нам тетка-опекунша сказала и пригрозила запереть на неделю в подвале, если хоть на шаг из дома выйдем.
- И вы, стало быть, решили наведаться в мертвецкую ночью?
Ефим отвел в сторону взгляд и незаметно для себя самого быстро облизал губы. Уродливая расщелина встрепенулась, но Митрофан не придал этому значения.
- Ладно, можете попрощаться с отцом, но только быстро, - согласился он и махнул рукой в сторону, где лежал усопший. Хотел было еще сказать, чтоб простынь не трогали, но не успел. Проворные детишки мигом бросились к трупу.
Аннушка живо вскарабкалась на стол. Опустилась на коленки возле головы отца. Ефим передал ей горящую свечу, сам резким рывком стянул и бросил на пол мятую простынь. Уставился с любопытством на обезображенное ожогами тело.
Изогнувшись, Аннушка прижалась щекой к виску Якова. Нежно провела ладошкой по его невольно выставленным на показ желтоватым кривым зубам, коснулась обгоревшего до кости носа. Затем робко поцеловала в лоб и отстранилась. Наклонила свечу над носом отца, проливая расплавленный воск в зияющие чернотой дыры.
- Кап-кап капельки небесной росы. Кап-кап и носик снова дышит, - запела она красивым тоненьким голоском. – Кап-кап капельки небесной росы…
- АПЧХЙ! – внезапно труп чихнул, содрогаясь всем телом.
- Что же вы творите, ироды! – всполошился Митрофан, завороженный на несколько секунд необычным действом детей. Он подбежал и выхватил из рук Аннушки свечу. Потушив пальцем пламя, укололся, словно о шип акации, ошарашено глянул на проступившую каплю крови. Свечу выбрасывать не стал, а осторожно положил в карман халата.
- Вон! Вон отсюда немедля! – закричал он.
Аннушка зашипела, оскалилась и прыгнула со стола подобно саранче. Ударившись о потолок, упала спиной на пол. Вывернула непостижимым образом суставы, привстала на четвереньки животом вверх и боком побежала к открытой настежь двери.
Митрофан спонтанно, совсем не осознавая зачем, решил догнать нечисть, но Ефим преградил ему путь. Быстро облизав губы, он слизал расщелину и выплюнул ее в лицо антагонисту.
- АПЧХЙ! – труп снова чихнул.
Влажно шлепнувшись о щеку, расщелина поползла вниз, оставляя за собой полоску белесой слизи. Шустро забралась под халат и стала бесноваться в языческой пляске.
- А чтоб тебя, холера! – Митрофан изловчился и поймал ее. Прижал к груди плотной тканью халата. Не отпуская бестию, он бросился к столу с инструментами, схватил скальпель и проткнул ее. Расщелина запищала. Стиснув зубы, Митрофан резко провернул и только уж затем извлек скальпель. Расщелина вылилась на халат кровью. Митрофан замахнулся и ударил для верности снова и снова…
- АПЧХЙ! - послышалось за спиной.
Прощаясь злорадной, без малейшего изъяна улыбкой, Ефим попятился вслед за сестрицей. Скрываясь в густой темноте коридора, он ухитрился запереть дверь со стороны мертвецкой на засов, словно и не было их здесь вовсе.
Отбросив в сторону скальпель, Митрофан осмотрел кровавое пятно на груди. Неохотно прислушался к боли, которая пустила в него свои корявые корни откуда-то из другой неверной реальности. Сомнений не было – прежде, чем издохнуть, проклятая расщелина успела его укусить. Но думать о последствиях было некогда.
Отчихавшись, оживший труп стал медленно раскачиваться с боку на бок, бормоча при этом что-то несвязное на латыни. С каждой секундой в его движениях появлялось все больше прыти. Еще немного усилий и он непременно свалился бы с кушетки на пол, а там, чего гляди, поднялся бы и поскакал на единственной ноге навстречу вновь даруемой жизни. Митрофан не должен был этого допустить. И он не допустил.
Взяв со стола с инструментами старую добрую пилу для ампутаций, он подошел к Якову и передвинул его так, что голова оказалась на весу. Приложил пилу к шее, наблюдая за тем, как ходуном ходит кадык.
- Amor tussisque non celantur, - отчетливо пробормотал Яков.
- Я знаю, - заверил его Митрофан и уверенно рассек плоть.
Кровь ивово-коричневой пастообразной массой полезла из разрезанной шеи и рта. Цепляясь за жизнь, Яков извивался как уж. Хватался руками за пилу, стучал обугленным протезом по столу. Но вскоре стих, отмучался. Его голова повисла на нетронутой пилой тонкой полоске кожи.
Разобравшись с ним, Митрофан вернулся к своей давнишней возлюбленной. Трепетно убрал с нее мятую простынь и едва не закричал от ужаса. Его сердце заколотило отчаянно быстро. На спине проступил холодный пот. В тот миг он готов был ослепить себя на оба глаза, потому что перед ним лежала вовсе не Марфа, а совсем другая незнакомая женщина. Русая, худощавая с тонкими чертами лица, по возрасту годная ему в матери. На ее дряблом посиневшем животе грубым росчерком скальпеля был очерчен символ сердца, внутри которого рдели литеры «М и М». А ниже, от пупка до колен (он отказывался этому верить) все органы и мышцы были вырезаны и выскоблены до кости.
Еще мгновение, еще одно биение сердца и перед ним снова Марфа. Ее идеальное молодое тело совсем без увечий. Она ждет его и томится.
- Снова эти вспышки - симптомы коварной хвори. Не помню, я говорил о них? - придя в себя, залепетал Митрофан. – Они уводят меня в сторону лживой реальности, где все, абсолютно все неправильно и постыло. Где рядом нет тебя.
Он достал из кармана свечу, которая на удивление уже была зажженной. В ее колышущемся рыжем пламени таился ключ к оживлению мертвых. Внезапно Митрофану почудилось, что в руке у него шприц. Им в неверной реальности он колол себе морфий. Еще мгновение, еще одно биение сердца и морок исчез.
- Вспышки повторяются, - с досадой заключил он, поправляя голову усопшей для удобства проведения ритуала. – Нам нужно поспешить, пока они не увели меня отсюда слишком далеко.
* * *
В ту ночь Петру Авдеевичу Скворецкому не спалось. Бессонница давила на него луной сквозь узкую щель неплотно задернутых штор, резала слух звонким храпом почивавшей рядом немолодой любовницы, уводила в топи смутных дум.
Мнилась ему жена Наталья. Абсолютно голая она лежала на медвежьей шкуре в комнате их покойного сына. Закрыв глаза, бесстыдно раскинув ноги, Наталья гладила себя в самых чутких к прикосновениям местах. Томилась в ожидании близости. Но с кем?
Тяжело вздохнув, Петр Авдеевич перевернулся с боку на бок. Иллюзорная картинка рассыпалась, но вместо нее мгновенно возникла новая.
Он снова видел жену, только теперь на кровати в их спальне. Лунный свет деликатно преподносил взору ее наготу, ей как будто снова было двадцать лет. Наталья впилась в потолок таким восторженно-безумным взглядом, словно сквозь него, если постараться, можно увидеть ночное небо и млечный путь ее жемчужных оргазмов.
На другой половине кровати, с той стороны, где обычно спал Петр Авдеевич, прикрыв срам белой простыней, сидел молодой человек. Охотничьим ножом он старательно высекал очередную зарубку на деревянном изголовье. Лицо наглеца Скворецкий разглядеть не мог. Гнусное воображение предательски прятало его за маской медведя. Какой-то слишком уж натуральной маской…
Перевернувшись на спину, графиня Мурмурцева, у которой Петр Авдеевич инкогнито гостил последние пять дней, попыталась осилить храпом очередную октаву. Скворецкий раздраженно вскочил с постели. Решение сегодня же вернуться домой было принято им мгновенно.
«Ночью из города не выбраться, - бегло рассуждал он. – Разве что пешим ходом». Эту идею Петр Авдеевич сразу отбросил, но решил, что будет лучше где-нибудь переждать до утра, чем сносить слезливые проводы Мурмурцевой.
Собрался он быстро и тихо. Ручную кладь брать не стал – оставил графине на память. Взамен себе взял ее вещицу – глиняного бесенка. Положил куклу в карман щегольских брюк. Стараясь не скрипеть ступенями, спустился со второго этажа. Беззвучно вышел из графского дома. Крадучись мимо домика прислуги, пробрался на задний двор. Там, ловко воспользовавшись нагромождением заготовленных на зиму дров, перелез через забор и был таков.
Безлюдные малознакомые улочки добротно освещала полная луна. Настороженные сторожевые псы совсем не вовремя затеяли перекличку. Скворецкий ускорил шаг. Сентябрьская ночь выдалась холодной, и он основательно продрог. Нужно было найти пристанище всего на несколько часов - до рассвета. И где-то здесь неподалеку, он помнил, находился трактир, который, возможно, все еще был открыт.
Скворецкий думал о жене. Перед его взором то и дело появлялся призрачный образ Натальи, сплетенный из нитей лунного света. Смеясь, Наталья в коротеньком ситцевом сарафане бежала впереди него и, грациозно оборачиваясь, звала за собой. Кружила в незамысловатом танце, а затем радостно разбивалась о стену одного из домов, чтобы, спустя единицу времени, снова повторить тот же трюк.
К жене своей Петр Авдеевич давно остыл, но хранил ей верность и долг супружеский исполнял исправно. Сорвался в блуд он после смерти сына. Винил себя за то, что не пошел тогда с ним на охоту, а остался с женой в постели.
Особо разборчивым в блуде не был. Искал утешения в лонах нищих девственниц и состоятельных старух. Наталья догадывалась, конечно, о похождениях мужа на стороне, но все ему прощала.
Скворецкий не притронулся к ней со дня смерти Ванечки. Но, узнай он сам об измене жены – без раздумий убил бы и ее, и того негодяя, который на нее полез, будь тот кем угодно, пусть даже берендеем.
«А здесь куда идти? – Петр Авдеевич растерялся. – Прямо или налево свернуть?»
Лучистый образ молодой как в былые времена жены снова возник перед ним. Едва касаясь босыми ногами брусчатки, Наталья манила-звала за собой. Скворецкий повернул вслед за ней на другую улочку. Там, игриво смеясь, Наталья пустилась от него наутек, а он бросился за ней вдогонку, понимая, что глупо это и бесполезно.
Погоня длилась всего несколько секунд. Наталья дразнила своего преследователя, то замедляя, то ускоряя темп. Когда же Скворецкий вот-вот готов был ее настигнуть, она рванула от него резко вверх и в сторону, ударилась в перекошенную вывеску «ТРАКТИРЪ НА ПОСОШОКЪ» и рассыпалась множеством мгновенно исчезающих осколков лунного света.
Скворецкий остановился, восстанавливая дыхание (не мальчик ведь уже сломя голову бегать) и тихо радуясь тому, что нашел-таки этот трактир. Он захаживал сюда пару-тройку раз, казалось, давным-давно, когда Ванечка еще был жив.
Трактир занимал весь первый этаж старого двухэтажного дома, стоявшего у перекрестка двух улиц. Кому он принадлежал, Скворецкий понятия не имел. Впрочем, ему было все равно.
Отдышавшись, он потянул за бронзовую массивную ручку в форме медвежьей лапы. Невольно скрипнув, дверь приоткрылась. Из проема выплеснул мерцающий свет и звук, который ему сразу не понравился.
Это был храп.
Петр Авдеевич внезапно поймал себя на совершенно абсурдной мысли о том, что он в бреду стоит сейчас у двери в спальную комнату Мурмурцевой, а его ночной побег есть не что иное, как многочисленные подъемы и спуски по лестнице графского особняка. Виной этому помутнению, безусловно, является дьявольская кукла, которую он, уходя, опрометчиво положил в карман брюк. Если избавиться от куклы - чары рассеются и тогда…
- Ну, уж нет, - Скворецкий раздраженно махнул рукой, словно прогоняя назойливых мух, открыл дверь и вошел в трактир. Пятью шагами преодолев узкий тамбур, он оказался в просторном зале, где сразу стало ясно, кто является источником храпа.
Посреди зала стояли два прямоугольных стола с круглыми резными ножками. Стояли несколько поодаль друг от друга. На них дряблыми животами вверх распластались рыжебородые мужики, схожие между собой, как близнецы-братья. Оба в изношенных, грязных и рваных штанах да таких же убогих сандалиях.
Уродливо коверкая тишину, рыжебородые неосознанно пытались превозмочь один другого в храпе. Звуки, которые иногда издавала во сне Мурмурцева, в сравнении с этим чудовищным безобразием представлялись Петру Авдеевичу робкой игрой на свирели.
Рыжебородые были пьяны. Ужасно пьяны, как казалось Скворецкому. Один из них только что обмочился. На столе под ним растекалась лужица, тонкими струйками ударяясь в пол.
- Ебёна мать! – тяжело вздохнув, воскликнул Скворецкий. – Куда катится держава? Повсюду люмпены да пьянь!
Он подошел к рыжебородым поближе. Теперь уже в полной мере почувствовал навалившуюся усталость. Захотел присесть. Зевнул, окинул беглым взглядом трактир. За стойкой - никого. Шесть свечей догорают тоскливо. Сам наливай да пей что хочешь. Скворецкий пьянствовать не хотел, но для согрева не отказался бы от рюмки-другой «беленькой». Шестьдесят копеек за бутылку решил оставить на стойке. Он не привык пить задаром, к тому же деньги у него всегда водились.
У дальней стены в полумраке стояли баррикады из сдвинутых столов и стульев. Стул взять, конечно же, можно, но вот стол тянуть…
- Ну-ка, живо поднимайся. Вставай, давай! Слышишь? Не место здесь спать, - Скворецкий толкнул в бок одного из рыжебородых, стол под которым был сухим.
Храп стих. Мужик зашевелился, закашлялся, что-то недовольно буркнул. Спросонья стал тереть глаза руками. Тереть глаза… вытягивающимися когтистыми пальцами, срывать маску человеческого лица алыми лоскутами.
Он вскочил со стола и истошно заревел, обращаясь в вурдалака. Приблизив богомерзкую рожу к побледневшему лицу Петра Авдеевича, оскалил клыки. Широко раскрыл пасть, источая невыносимый смрад алкогольного перегара.
Скворецкий в ужасе отшатнулся, попятился, но неожиданно уперся спиной как будто в каменную глыбу. Оглянулся и едва не закричал. За спиной у него стоял другой вурдалак. Разбуженный, пьяный и злой. Двухметровый монстр был схож со щупленьким обмочившимся алкашом разве что рыжей спутанной бородой да мокрыми, трещавшими по швам штанами.
В тот миг Петр Авдеевич снова уверовал в то, что он бредит. Полез было в карман за дьявольской куклой, но выбросить ее не успел.
Обмочившийся вурдалак когтистой лапой вцепился ему в пах, несколькими быстрыми комкающими движениями превращая половые органы в кровавую кашу. Скворецкий закричал пронзительно визгливо. Охваченный и парализованный болью, не в силах противиться ей, он рухнул на колени.
Крик был недолгим. Вурдалак, которого Петр Авдеевич минуту назад пытался растормошить, проворно забрался ему в рот всей пятерней. Взрыхлил когтями нёбо, выдернул язык как сорняк и отбросил его в сторону к нагроможденным друг на друга столам и стульям.
Почувствовав, как теплая отвратительная на вкус кровь наполняет рот, Петр Авдеевич непроизвольно попытался сплюнуть, но вурдалак упредил. Цепко схватил за шею, слегка приподнимая с колен. Сдавил и повернул так, чтоб ни глотнуть, ни пролить живительной влаги Скворецкий уже не смог. Подождал немного, предугадывая траекторию мечущегося в агонии взгляда жертвы, а затем поднял над собой, переворачивая ногами кверху так легко и изящно, словно Петр Авдеевич ровным счетом ничего не весил.
Жадно отпил изо рта нахлынувшей крови, точно огуречного рассола из бочонка, смачно отрыгнул в лицо Скворецкому, а после яростно швырнул его в стену.
Боль отступала или же теперь просто казалась Петру Авдеевичу малозначимой, ровно как и все, что произошло с ним в трактире «На посошокъ». Все утратило какой-либо смысл, кроме куклы, которую непременно нужно было достать из кармана. Зачем? Скворецкий не понимал, но это обстоятельство ему тоже казалось не важным.
Изредка подрагивая, он лежал на холодном полу и мысленно тянулся рукой к карману. Над ним громоздкими тенями склонились вурдалаки, звучно чавкая, елозя кроваво-рыжими бородами, копошась в разверстом нутре. Из черных белков их глаз вязкими ниточками сочилась тьма, постепенно заполняя собою весь мир.
На посошок
Перевернувшись с боку на бок, Марфа зевнула и почесала зад. На душе ей было легко и отрадно. Она чувствовала, что забеременела этой ночью и, если повезет, родит-таки Тихону сына. О том, что Тихону сказочно не везло с наследником, могли в один голос подтвердить пять его дочерей, но он даже не думал отступать от поставленной цели.
После вторых родов что-то необратимо нарушилось в обмене веществ и Марфу раздуло, словно мыльный пузырь. Сие физиологическое недоразумение она восприняла как должное, охотно продолжая налегать на сладости. Тихон ничуть не охладел к растолстевшей до неузнаваемости жене. Теряясь в ее жировых складках, он покорял всё новые вершины несвойственной ему ранее темной животной страсти.
Диск луны немигающим глазом нагло таращился в окно. Марфа была рада тому, что она, наконец, оказалась дома, где помылась из ковша, а затем позволила мужу вскарабкаться на нее да раскачать как следует.
Последние несколько дней они с Тихоном торговали в близлежащем городке на ярмарке. Ночевали в кибитке, из соломы соорудив ложе. Торговля выдалась ладной. Распродали всех кур и уйму яиц, за исключением тех, что разбились по нелепой случайности.
«Это ж надо было так изловчиться в последние секунды жизни! - засыпая, Марфа отчего-то вспомнила женщину, которая сегодня днем, умирая у нее на глазах, упала и разбила дюжину яиц, лежавших в открытой корзине. - Ну да Бог ей судья».
Последующие мысли, убаюкивая Марфу, разлетелись пестрыми бабочками над лугами ее бытия. Мысли о том, что этот год, хоть и тринадцатый по календарю, но вполне благоприятный и что жизнь ее в принципе удалась. О том, что будущее должно сложиться непременно наилучшим образом. И все будет хорошо. Все красиво.
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/