«Давай оставим все как есть, счастливых бог не судит,
Давай оставим все как есть, и будь что будет,
Пока горит шальной рассвет, о дне грядущем не мечтай,
Давай оставим все как есть, давай?»

популярная песня середины 90-х

 

1

 

В который раз – в уши врывалось тусклое, надоедливое бренчание старого мобильника по утрам. Будильник был поставлен на шесть утра, хотя раньше восьми его обладатель вставать и не собирался. «Сладкие утренние грезы», пропиаренные еще в Серебряном веке, крутить можно было бесконечно. Но и работа не ждала. Поэтому – компромисс. Два часа на прокрутку снов. Без прокрутки не было никакого смысла. Звонок сдвигался каждый раз на двадцать минут вперед. Это было отработано до автоматизма.

Работа эта была располагающая к погружению в себя. Изрезанная оврагами – глубокими и узкими, широкими и пологими, затейливо ветвящимися, сухими и прячущими на дне ручьи и лужи, обросшими старыми тополями и кривыми, рахитичными американскими кленами, - равнина была усыпана деревянными домиками всех проектов, видов и сортов, лишь немногие из них были построены позже 1960 года. «Микрорайон» под затейливым названием Кувецкое Поле когда-то был самостоятельным селом. Селом нищим, расположенным под властью помещика. Полевая земля, плодородная, засевалась – репой, хлебами, а позже и картофелем. Неплодородная, не имеющая стратегического значения – сбывалась по дешевке местным крестьянам, а особо тяжкие случаи и вовсе выделялись даром. Кувецкое Поле стояло на переходе поля в пойменную зону речки Укметь, многокилометровые болота, заросшие рогозом и осокой, таящие в себе множество луж, ручейков и маленьких прудиков. «Переход» представлял из себя пологую равнину, иссеченную оврагами и вспученную холмами.И вот именно хождение по этому району и разбрасывание различной корреспонденции по почтовым ящикам и представляла из себя эта работа. Макс Сотовкин – великовозрастный разгильдяй двадцать седьмого года жизни – в свои почтенные лета не имел ни высшего образования, ни семьи, ни детей, ни автомобиля, а молча, глубоко зарывшись в себя, работал почтальоном. Со стороны казалось, ему не нужно вообще ничего от этой жизни.

В чем-то он, конечно, был прав. В телевизоре – Немцов, Украина, Немцов, санкции, Украина, Новороссия, всяческая тоскливая бытовуха. В интернете – все то же самое. Опухший от избытка бесполезной информации разум отказывался читать книги и смотреть кино. Вернее, не всегда отказывался – но львиную долю времени. Девушки не было. Вернее, как. Сложный вопрос. В общем, для всех Сотовкин был один. Для консервативно настроенной части общества – заблудшая овца, большой ребенок. Для людей более широкого мышления – просто волк-одиночка. Угрюмый, необщительный, Сотовкин, замотавшись в старую, рваную на локте куртку, мотался со своей набитой письмами и журналами сумкой по грязным, скачущим вверх-вниз, как блохи, улицам Кувецкого Поля. Заказные письма предпочитал не вручать – бросал в ящик извещение. Жители участка не так уж и возражали: многих днем все равно не было дома,  а те, кто был, знали о феерической нелюдимости Сотовкина. И не обижались на то, что тот самоотстранялся от очередного нежелательного контакта.

Сотовкин жил с матерью в старом, потрепанном, еще дореволюционном частном домике под горой, на улице Электрификации, которая когда-то давно называлась Овражной, но поскольку в Серых Водах на момент присоединения села в 1951 году улица Овражная уже имелась, ее переименовали. Мартовская когда-то была Садовой – Садовая в Серых Водах тоже была, Теплая все до того же пятьдесят первого, ешь его раки, называлась Подгорная – тоже головная боль для городских властей, так как в старом центре города уже имелась своя Подгорная, а Красноземельная все-таки сохранила свое название – нет, коммунисты тут не при делах, просто улица стояла на участке откоса, где почва состояла главным образом из пустой, бесплодной, негодной для земледелия красной глины. Историю улиц Макс Сотовкин любил. Посещая по разным надобностям душные и пыльные, унылые кварталы кирпичной и блочной застройки, в родную гавань он плыл, точнее, несся со скоростью перепуганной щуки – как торпеда, раздвигая пыльные полотна городских шумов, запахи бензина и мокрого асфальта, влетал по широкой, причесанной Выездной в мягкий, пропахший мокрым черноземом плен Кувецкого Поля и не торопясь, с чувством глубокого упокоения, шествовал домой.

Годы шли, над Кувецким Полем все так же висело выцветшее небо, бледное и блеклое, как кабина старого ржавого ГАЗа-3307, стоявшего на углу Теплой и Рыбацкой, испарял прелые ароматы мокрый кувецкий псевдочернозем и болотные полосы внизу в овраге. Сотовкин замыкался все сильнее и крепче. Школа. Техникум. Армия. В армии немного раскрылся – без этого все же никак. И надо же было случиться такому парадоксу, что буквально вокруг Сотовкина жило столько хороших чуваков, проводящих время не с бутылевичем в подворотне, а за компьютером, книгой, тетрадью со стихами, альбомом с карикатурами и самодельным закосом под японские комиксы «манга». Юрка Каваев с Тополевой. Андрей Букарев с Луговой. Егор Ахмелюк с Теплой. Аркашка Сыч – жил в областном городе, но на лето приезжал гостить к деду, старику из Ивового переулка, из дома 5. Впрочем, Сотовкину помогло это мало.

После армии связи, возникшие между сослуживцами, начали постепенно рушиться. Сыч уехал жить в соседнюю Нижегородскую область, Каваев безвылазно сидел дома – до работы на почте Максу было затруднительно найти его дом, так как все дома на Тополевой были одинаковые, - Букарев все время шлялся где-то в центре, что-то там искал, куда-то устроился работать, снял квартиру в центре на Верхней Поляне и пропал из виду, Ахмелюк расстался с девушкой и вообще перестал выходить из дома. Ну, а Сотовкин…

С Сотовкиным все было понятно. Все больше и больше таких людей с каждым годом, которым «ничего не надо». На самом деле, Сотовкину было надо. Природная стеснительность и холодность не давали развернуться, а ошибки уже были, и были большие. В любом случае, Сотовкин не был авторитетом среди сверстников и не имел популярности среди девушек. Со временем Макс стал замечать, что все это ему вроде бы как и действительно не нужно, зачем? – если вокруг столько всего интересного!

 

2

 

Сероводская негосударственная газета «Луч» выходила по пятницам. Двенадцатистраничный еженедельник содержал статьи местных журналистов по злободневным и не очень поводам, немного объявлений, немного творчества местных творцов. В любом случае он был гораздо интереснее, чем газета официальная, районная – та выходила по средам, имела в себе программу передач, разную официальщину, объявления и прочую бытовуху. Но популярностью, в отличие от нее, не пользовалась. Легкими рабочими днями у Сотовкина были вторник, четверг и суббота. Тяжелыми – среда и пятница. Набив сумку «Лучом» - на участке его выписывали в количестве семидесяти девяти штук, против сто пятьдесят девяти экземпляров районной газеты – и прочей актуальной корреспонденцией, Сотовкин побрел по сырым улицам, засыпанным снежной кашей, пережевывая в голове полученную пять минут назад сложную задачу. Гулким эхом отдавались в ушах слова «Она дома. Зайдешь и вручишь, потому что сама она за письмом не придет. Нечего тут трястись, она не кусается и вообще очень милая девушка». Хорошо, что третья по значимости улица Кувецкого Поля – Рыбацкая – еще далеко, в конце участка, по ней предстояло возвращаться… Точнее, как, по ней – она связывала с миром маленькие подгорные улицы, вроде Теплой, Мартовской или Электрификации.

Вообще, он не любил вручать заказные как таковые, а в особенности – «милым молодым девушкам». Потому что «милые молодые девушки» ему, как правило, просто не открывали по понятным причинам, а если открывали – где-то внутри начинало шевелиться непонятное тоскливое чувство, оставлявшее после себя горький осадок, что это вообще было, он и сам не мог себе объяснить, но факт один – подобных ситуаций Макс избегал как чуму.

Сотовкин бормотал про себя адреса и фамилии подписчиков, так как подписывать каждый экземпляр газеты ему в этот день как-то стало лень. «Черников – Выездная, 48… Терновский – Выездная, 42… Глухов – Выездная, 40, квартира 2…». Помимо «Луча», в сумке ждали своего часа почти сорок заказных и примерно вдвое больше простых писем, две простые бандероли, десятка два извещений, журналы – один для автомобилистов, один для молодых родителей и еще один для рыбаков, - и, кажется, все. И это проклятое письмо на Рыбацкую, двадцать девять – совсем недалеко от дома. Нет, ну можно, конечно, сказать, что этой вашей Камелиной Ю.В. просто не было дома. Можно сказать, что перепутал ее с Камелиной И. Р. с Ивового переулка, 29. (Хотя хрен редьки не слаще: кто такая Камелина И.Р., знали слишком многие, эта И.Р. пела в Доме культуры и наверняка была тайной мечтой десятков таких же невостребованных понурых тел, как Сотовкин). Наконец, есть еще мужик по фамилии Камелин, тоже на Рыбацкой, 60, квартира 2. Но тому вообще в жизни ничего не ходило, кроме платежек за электричество. Второй вариант после минутного размышления отпал: Сотовкин начисто забыл, что перекидывал письма для этой самой И.Р. почтальону, ходившему в дом культуры, а еще этот почтальон вроде бы как с ней, это самое, встречался. Повезло чуваку, чего ж. Хотя куда Сотовкину до него – этот самый почтальон тоже в городе не последний человек: пишет в «Луч», еще что-то там мутит, и зачем ему вообще сдалась эта почта – непонятно. Для души, что ли?

Шелестели шинами автомобили по Луговой, разбрызгивая бурую жижу из растаявшего снега, песка и дорожной пыли. Обрызгивали высившиеся вдоль дороги сугробы. Понуро скрючились чахлые американские клены вдоль тротуара. Луговая – улица, жители которой хронически страдали неимением почтовых ящиков, а те, у кого они были, умудрялись привести их в такое состояние и повесить так, что спокойный как питон Сотовкин готов был разнести их заборы кувалдой в щепки. Так… Луговая, тридцать восемь: заказное. Не было дома – так вон и замок на двери висит, а значит, идите лесом, нет дома адресата, значит, нет дома, а я его искать по всему земному шару не обязан, мне за это не платят. Извещение оторвано и воткнуто в щель между калиткой и косяком. Луговая, тридцать четыре, квартира три: никто не живет и вообще дом этот расселен года три назад…

Страшный дом номер 29 с его милой, вроде бы, но страшной хозяйкой приближался неумолимо. Вручены письма секретарше конторы, растящей грибы с красивым названием «строфария морщинисто-кольцевая» в старых амбарах какого-то разорившегося еще в девяностом кооператива. Преодолена тропинка мимо страшного дома 20, действительно страшного, пятнадцать лет назад живший в нем мужик повесился – довела жена, бывшая, засадить его смотреть на небо в клеточку не вышло – решила так свести, и с тех пор в доме никто надолго не задерживался. Так и стоит он уже десятый год пустой, с выбитыми окнами, никому не нужный, жуткий. Рыбацкая, одиннадцать. Нет, сюда мы не пойдем: а вдруг этот псих не спит? Все зрит, как бы кто на его сестру не покусился… Сестре, кстати, двадцать пять лет и она уже воем воет от своего братца, которого и полиция, и доктора из психбольницы упорно возвращают в родное лоно за неимением у них причин его туда не возвратить. На Теплую надо зайти… А дом-то все ближе, все ближе.

 

3

 

Дом 29 по улице Рыбацкой производил странное впечатление на прохожих в целом и на почтальона Сотовкина в частности. Он был деревянным, с четырехскатной крышей, одна половина его, меньшая, была выкрашена в голубой цвет, вторая – в мягкий синевато-зеленый, верх – канареечно-желтый, карнизы утопали в пышной белой резьбе, топорщились треугольники и солнца на белых наличниках. И сбоку всего этого великолепия, мягкого, какого-то очень женского – Сотовкин бы немало удивился, если бы в доме жил брутальный мужик – низкая, длинная, выкрашенная в тот же зеленый цвет веранда с окнами, частично забитыми фанерой, покосившейся дверью и огромным долбленым деревянным желобом под крышей, давным-давно сгнившим. Крыша тоже не радовала – почти почерневший от старости, покрытый лишайником шифер, гнилые деревянные коньки, один лист шифера отлетел, из-под него торчали черно-бурые гнилые крышные доски. А дальше, если зайти еще и за веранду, картина открывалась совершенно удручающая – огромный двор с провалившейся трухлявой крышей, грязная кирпичная будка непонятного назначения, распахнутые ворота, и запах с этого двора шел тяжелый, сырой и горький.

Дом окружал старый деревянный забор из заостренных досок, местами покосившийся, но еще стоявший. Калитка, сколько Сотовкин помнил, всегда была нараспашку. Старая щелястая дверь застонала, завыла немазанными век петлями при первейшем прикосновении. Четыре стука. Громких, пятерней, а не костяшками – Сотовкин к некоторым особо тугим адресатам умел стучаться так, что шатался весь дом. Что этот гнилой стол под кружевной скатертью (а в том, что внутри дом еще гнилее, чем двор и крыша, Сотовкин не сомневался), что арболитовая коробка, что особняк из красного кирпича.

Хозяйка явно была дома: из трубы медленно поднимался дым, сворачиваясь в мелкие клубки, похожие на баранью шерсть, а из открытой форточки слышалась приглушенная тихая музыка. Странная женщина эта Камелина. Одиноких молодых женщин на Кувецком Поле проживало немало – этот микрорайон вообще был локацией главным образом молодежной, так как многие дома сдавались или продавались за бесценок – даже в соседних селах жилье стоило дороже, так как на Кувецком Поле жить никто не хотел. Но сколько Сотовкин их ни видел, у этих женщин всегда все было крепко-накрепко заперто даже в разгар лета, а стук в дверь оказывался обычно безрезультатным. Слишком много маньяков в мировой истории прикидывалось почтальонами. Интересно, сколько ей? Лет тридцать? Тридцать пять, может?...

А может, она просто алкашка или наркоманка, которой этот дом купили родственники за три гроша в базарный день, чтобы не иметь постоянно перед глазами такую роспись в собственной недееспособности? Или куча детей? Или вообще нет тут никакой Камелиной?

Женский голос из форточки что-то неразборчиво прокричал. Форточка находилась в окне на углу, и что оттуда доносилось, Сотовкин не мог разобрать – доходил только факт, что оттуда вышел звук. Ага, она дома. Ладно, три минуты ждем, не откроет и не впустит – извещение в дверь и убираемся отсюда восвояси. С веранды, надо сказать, тяжелых запахов, присущих жилью алкашей, нариков, еле передвигающих ноги старух и прочих категорий адресатов, не могущих качественно следить за порядком в доме, не доносилось. Только запах мартовской сырости, к которому примешивалось что-то сладко-пряное. Барышня жжет ароматические свечи или пироги печет?

Шаги. Нет, не шаги, стук каблуков! Что за дьявольщина творится? Сейчас будет, как выражаются в интернете, разрыв шаблона? Можно уже бежать? Или это не Камелина, а женщина-полицейский, решившая проведать пропившуюся хозяюшку, а дабы не чуять вони, вылившая на себя флягу духов? А, пофиг… почтальон же, не просто на чашку чая… или водки забежал.

Дверь распахнулась. Существо, стоявшее на пороге, среди всего этого развала выглядело белой розой, брошенной на кучу старых тряпок. Прямая челка, томный взгляд, доброе остроносое лицо, стройная фигурка, упакованная в цветастое платье. Что добило – золотисто-зеленый, как июньский жук, лак на аккуратных длинных овальных ноготках. Сладко-пряный запах – духов, дыма ароматической палочки, неважно.

Секундная заминка. Холодность и пофигизм Сотовкина в кои-то веки ему пригодились.

- Камелина Юлия Викторовна – вы?

- Я, - произнесло небесное существо. – Письмо мне?

- Да.

- Наконец-то… Заходите в дом.

- Вообще, лучше вы паспорт возьмите, здесь извещение и заполните.

- Паспорт у меня в сумке, - улыбнулась Камелина. – Что такое искать паспорт среди гор всякой женской чепухи, которыми забиты такие сумки, вы себе представляете? Проходите, не стесняйтесь.

- У меня…

Сотовкин хотел сказать про аллергию на ароматические палки, но любопытство пересилило. На самом деле, никакой аллергии у него не было ни на что, кроме глупых людей. Но глупа эта Юлия или нет – определить с наскоку он не мог.

Кашлянув, он молча переступил порог и побрел по низким ступенькам в дом. Камелина захлопнула застонавшую ржавыми петлями дверь и последовала за ним.

Второй, что называется, разрыв шаблона. Тепло, мило и уютно. Пушистый ковер на полу, стол со стоящим на нем зеркалом на подставке, в углу на кровати – открытый ноутбук, на комоде – две шкатулки, заваленные всем, чем только можно, кроме гаек и пустых бутылок, и дымящий «подсвечник».

- Сыро в подвале, - объяснила хозяйка, - вот и жгу эти штуки. Вы садитесь, вон, на сундук, я сейчас паспорт найду и к вам выйду. Ничего, что я долго не открывала? Я была… кхм… немного не одета.

В задницу все это! В задницу! Что там за фильм такой, «Левиафан»? Посмотреть надо бы, да он только-только в кинотеатрах появился – пиратки нормальной еще нет, а платить за фильмы – Сотовкин бы и рад поддержать творца, да сам с дырой в кармане. Интересно… Ивовый, 29? Так и другая Камелина, та, что певица, в такой же развалюхе живет. Только еще и некрашеной до кучи. Тьфу, опять не то. Да ну их лесом, Камелиных этих. Обеих. А они, наверное, родственницы. Да что хоть опять не туда занесло… А нету ли у меня письма для Гены Быкова из тридцать пятого дома? Письма нету. Грустно, Гена бы пивом угостил. Забавный дядька. Все. Никаких хождений к женщинам… да не, пофиг. Пофиг!

Камелина, наклонившись над столом, на котором лежала сумка, сосредоточенно в ней рылась, извлекая всякие интересные мелкие предметы женского бытия. Женское бытие Максу Сотовкину было мало интересно, и он смущенно отвел глаза на вешалку с верхней одеждой. Белоснежный пуховик с пушистым воротником, длинное пальто, внизу две пары сапог – на шпильках и на нормальных каблуках.

Дым палочки разъедал ноздри, заволакивал уши и глаза…

 

4

 

Ах ты ж. У нас ведь есть еще одна Камелина, Наталья Викторовна, примерно его, Максовых, лет. Теплая, дом пятнадцать. А вообще. Да какая к черту разница?

Так. Ребят, простите, но… Если этой женщине было не лень натянуть колготки, чтобы выйти, черт побери, всего лишь забрать чертово письмо у чертова почтальона, причем не теткинские недоштаны из ткани толщиной с солдатскую шинель, а тонкие капроновые колготки, которые от одного неверного движения рвутся в клочья, то какого же беса она живет в таком ужасном разваленном доме? Сотовкину казалось, что под ним ходит пол – настолько гнилым ему казался этот дом. Но… Гнилой, да. Но зато какой теплый и уютный.

Это не смесь образцовой холостяцкой берлоги с «типичная квартира начала девяностых», как у него дома! Сотовкин жил с матерью, но та всегда уделяла мало внимания быту. Чисто, и ладно.

А может быть, Юлия просто ждала своего мужчину… и ради этого весь этот спектакль? А вместо него пришел какой-то ханурик с сумкой и еще паспорт предъявить требует.

- Вот, нашла. – Изящно откинув ширму, отделяющую комнату от прихожей, источая клубы пряного дыма, Камелина просочилась в зону досягаемости почтальона, держа наманикюренной лапкой наготове раскрытый паспорт. – Давайте извещение.

Нацарапав держащейся на последнем издыхании Максовой ручкой на бланке нужное количество цифр и букв, хозяйка протянула ему бумажку и ручку.

- Все?

- Там еще уведомление. – Сотовкин был готов стонать. Когда же кончится эта пытка? Домой хочу, черт побери!

- Какое уведомление?

- На обратной стороне конверта приклеен бланк, в нем тоже нужно расписаться.

Камелина недоуменно перевернула конверт.

- Вот эта штуковина. – Сотовкин двумя движениями пальцев оторвал узкую длинную полоску, исчирканную каракулями отправителя, и протянул Юлии. – Дата, фамилия и подпись.

- Ага, ясно… - щебетала девушка, выводя размашистую подпись на воспаленно белоснежной бумаге, уклеенной шестирублевыми марками с изображением Псковского Кремля. – Теперь все?

- Теперь все. – Сотовкин с чувством выполненного долга скатал извещение и уведомление в трубку и отправил в недра сумки. – До свидания.

- Была рада вас видеть и получить это письмо. Раньше мне все время совали извещения, а у меня сил нет на почту идти, - она похлопала густыми пушистыми ресницами и снова растянула губы в теплой улыбке. – Буду ждать еще!

Когда за спиной Сотовкина с измученным скрипом захлопнулась дверь этого дряхлого, но приветливого дома, ему показалось, что шлейф пряного дыма будет тянуться за ним вечность, но он отвалился на первом же углу. Миссия выполнена. Но… Камелина сказала, что его ждут другие. А может быть, не выпендриваться и поменяться участком? Но сдюжит ли сменщик, не задохнется ли в этом сладко-пряном дыму этого храма томности?

Решение пришло быстро и просто, как все гениальное. Сотовкин достал блокнот и принялся методично, медленно, с расстановкой, поругиваясь на не желающую писать ручку, перекатывать в него паспортные данные Камелиной. Раз она действительно живет здесь, ошибки быть не может, почтовый ящик у нее имеется – письмо не пропадет, а заполнить извещение Сотовкин и сам в состоянии. Да что там, обезопасить себя от лишних волнений. Откуда, кстати, они вообще взялись? Когда он вручал раньше письма подобным адресатам, конечно, было немного неловко, но все же не настолько же, и система безопасности не переводила сходу мысли на новинки кинематографа и живущих поблизости знатоков пива, которое самого Макса не интересовало.

Казалось бы, волноваться незачем. Мало ли симпатичных девушек с легким характером. На том же Кувецком Поле их просто дохрена. Не Камелина, так другая какая-нибудь. Однако же, дело обстояло просто. Сотовкину были по некоторой причине вредны подобные волнения. Они могли нарушить баланс в одной из сфер его жизни и привести к краху его планы. Планы, время которых настанет поздним вечером и ночью.

 

5

 

Брызги. Белая пена. Совершенно морская пена – на реке. Страшный, воспаленный сиреневый закат. Ощущение, близкое к невесомости.

- Скажи мне, - плачущим голосом говорила женщина, - любишь ли ты меня настолько, чтобы остаться со мной и дальше?

- Конечно, люблю. – Холодный, будничный ответ не был следствием просто равнодушия. Более того – он был следствием уверенности. Но женщина не могла этого понять чисто физически в силу некоторых причин.

- Но ведь… Она. Ты же видел ее, ты был у нее. Она такая милая, такая любящая, определенно настроена к тебе положительно. Она может то, чего не могу я.

- Что ты знаешь о реальности, - горько усмехнулся он. – Она гораздо более жестока, чем кажется отсюда.

- Та женщина?

- Нет. Женщина действительно очень мила. Жестока реальность.

- Почему?

- Потому что здесь я могу быть кем угодно, твердо зная, что ты любишь меня и будешь со мной. А там мне нужно быть не мной. Быть не собой, пожизненно играть роль, которая в довершение всего еще и не по душе тебе – это очень тяжело. Счастливый человек – только тот, который может быть собой. Я с тобой могу быть собой.

Сердито рокотала галька, скатываясь назад в реку. Пугающий штиль, тем не менее, не мог успокоить волны – казалось, их гонит сам дьявол из преисподней.

- Обними меня, - просила женщина, зябко кутаясь в кофту.

- Твои опасения бессмысленны.

- Я так не думаю…

- А я это знаю. Просто доверься мне. Я могу хоть прямо сейчас тебе сказать, чем ты лучше всех остальных.

- Не надо. Ты уже говорил…

- Правильно… я должен сам уверовать, чтобы дело и дальше шло эффективно. Пойдем прочь от берега, тебе холодно. Тебе необходимо согреться.

Они вошли в небольшое бревенчатое здание, стоявшее в паре сотен метров от берега, поднялись по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж. Мужчина не выпускал женщину из объятий. На столе их дожидались две деревянные кружки с дымящимся острым, горячим, согревающим каждую клетку внутри напитком.

- Я все же правда не понимаю, чего ты боишься.

- Я не боюсь. Но я повергнута… я сегодня получила удар…

- Но я же предпринимаю меры, чтобы сохранить тебя.

- Я вижу. Но ты тоже не всесилен. Не обижайся, - она грустно улыбнулась, - но ты не можешь полностью и всегда меня ограждать. Так или иначе я контактирую со всем, с чем контактируешь ты, эта девушка мне понравилась, она ласковая. Тебе это нужно.

- Мне более чем достаточно твоей ласки. А другую я принять и не смогу.

- Так приятно от твоих слов… - женщина отставила кружку и крепко обняла его, прижалась к плечу, - но все же. А почему ты уверен, что не сможешь?

- Потому что я почувствую ложь.

- Ложь?

- Да, потому что искренних положительных эмоций ко мне бывает немного. Это может быть благодарность, если я кому-то сделал что-то хорошее. Но это не может быть любовь или даже просто нежность.

- Твои ответы начинают меня пугать. Почему ты уверен, что тебя нельзя любить? Любить тебя можно. И нужно. И есть за что.

- Не заставляй меня снова произносить это. – Он встал, вытащил сигареты, подошел к открытому окну. – Ни тебе, ни мне эти слова на пользу не пойдут, если я еще раз их произнесу. Они нарушают регламент. Ты же не хочешь еще одного удара, так?

- Пожалуй, ты прав. – Женщина тоже встала, отставив пустую кружку. – Я согрелась. Я думаю, мне пора спать.

- Тебе пора спать… - разочарованно протянул мужчина.

- Да, пора. Сеанс заканчивается. Будь благоразумен. – Женщина нежно поцеловала его в щеку, отвернулась и, шелестя широким платьем, быстро вышла из комнаты. Бросив окурок вниз, мужчина бросился за ней, но на лестнице уже никого не было.

 

6

 

Сотовкин проснулся разбитым. Головная боль, ощущение простуженности. В окно ярко светило желтое мартовское солнце. Девять утра. Опоздал на работу. Молодец, что ж поделать.

Впрочем, сегодня суббота. Можно и не выходить.

Он потянулся за телефоном.

- Даш, я не приду. Да, не выйду сегодня. Башка раскалывается. Не пил. Ты же знаешь, что я не пью. Выпью, выпью. Заказные мне не делай. Во вторник отнесу. Простудился, походу. Ну так, март месяц, сыро, гнусно, болеть самое время, что ж ты хотела-то.

Потянувшись в кровати, Макс подумал, стоит ли продолжать попытки заснуть, если сна уже ни в одном глазу. Гулять идти не стоит. Во-первых, если его встретит на улице кто-либо из востребованных адресатов, начнутся вопросы, почему он не при сумке с корреспонденцией. Во-вторых, образ страждущего от головной боли как-то не вяжется с образом гуляки, хотя можно соврать, что на свежем воздухе боль проходит… В-третьих… Да, какого черта?

Что он вчера делал в доме у этой женщины по имени Юлия Камелина? А, ну да… заказное письмо, все дела. Появилась шальная идея солгать начальству «у этой Камелиной дома дикая вонища, я к ней больше не пойду», однако вовремя всплыла мысль о написанных в блокноте волшебных цифрах, дающих практически пожизненную индульгенцию от данного вида наказания.

Сотовкин сел на кровать, обхватив голову руками. В ней лениво плавали армейские воспоминания, непонятно откуда взявшиеся. Армия непрерывно снилась ему примерно полтора или два года после дембеля, но сейчас-то прошло уже почти три. Тем более армейские сны сменили совершенно иные по смыслу и назначению. На прикроватной тумбочке лежала тонкая восемнадцатилистовая тетрадь в клетчатой обложке, на которой серебряной гелевой ручкой было выведено «На память Максу об армейских друзьях». Дембельские альбомы никто из них не делал, армейская культура прилипла лишь к Сычу, и то весьма поверхностно – тот все-таки нашил перед увольнением на форму разных блестящих фитюлек и подшился красной тканью, да домой шествовал в своих блестящих, как золото, сапогах. В тетрадке были рисунки Андрея Букарева, второго ротного художника, первым, рисующим старикам всякие армейские картинки, был Каваев, а Букарева по его же и каваевской просьбе этим не трогали, тот был занят рисованием манги. Букарев рисовал «армейские комиксы» все в той же японской манере лишь приехавшим с ним в одной команде друзьям: ему, Сотовкину, Сычу, Ахмелюку, живущим сейчас в областном городе Максу Черникову и Кольке Кризу. Вся тумбочка Букарева была забита такими тетрадями, из стариков он сделал такую лишь одному – Денису Фатьянову из Мурманска, и то по большой дружбе. Рота кишела «интересными личностями», которые в гробу видели типичную армейскую культуру и ничего удивительного во всем этом не было. Более того, интересными личностями были не только солдаты, но и офицеры. Начальник отделения, старший лейтенант Марикеев, безответственный разгильдяй в роте с солдатами, позволяющий им любую вольницу, кроме дедовщины и рукоприкладства (за это Марикеев мог и сам по лбу прописать) и жесткий, профессиональный, знающий свое дело до мельчайшей подробности на боевом дежурстве. Начальник смены все в том же отделении и ближайший кореш Марикеева – лейтенант Шемалаков, который перед дембелем «своих пацанов» предлагал им написать что-нибудь на память в толстенной самодельной тетради в твердой обложке. И ничего не сказал Ахмелюку, оставившему там большую и красноречивую запись «Армия – говно!». Да что там, даже командир части, невысокий, коренастый, с огромным горбатым носом и густыми черными усами полковник Буряк, любящий вздрючить особенно отличившихся подчиненных прямо на послеобеденном разводе при солдатах, как того старлея из штаба, которому полагалось каждый день забирать письма из полкового почтового ящика, висевшего на столбе в курилке, на что старлей благополучно забивал долгих две недели. Что до писем… Письма валились из тумбочки у Ахмелюка, мятые, залитые слезами и перемазанные губной помадой конверты, разрисованные его не в меру сентиментальной девушкой надписями типа «Люблю, не могу» и прочим таким. Толстая и идеально прямоугольная пачка писем у Букарева – ему тоже писали обильно. Сотовкину писала только мать, и то не часто, сам он тоже редко прибегал к услугам почты. Сычу и Черникову не писали вообще – зачем, когда есть сотовая связь? Кризу, вероятно, писали, но этот парень скрытен до параноидальности, о нем почти никто ничего не знал, кроме того, что Криз как-то схватил табуретку и принялся озверело метелить особенно быдловатого «дедушку», доконавшего молодых своими поддевками на телесно-низменные темы. Их растащил Марикеев, он же и спрятал дело, Криза ночью долго материли в ротной канцелярии, дедушка до самого дембеля размахивал метлой на плацу, хотя он, справедливости ради, долго и упорно напрашивался на вздрючку от командования и был неоднократно предупрежден. Вообще, сколько всего было… Тянули во время «табачного кризиса» в войсках в январе 2012 года, когда министр Сердюков отменил табачное довольствие, одну сигаретку по кругу впятером, впрочем, отвратительные войсковые сигареты «Перекур», состоящие, похоже, из одной голой смолы, все равно почти никто не курил, а если и курил, то только в самом крайнем случае. Шарились на «уборке территории» возле складов, менялись бляхами на строевой смотр – в части их полагалось незамедлительно очищать от краски, которая скалывалась за месяц и придавала форме непотребный вид.

В один из тихих сентябрских вечеров, сидя на трубах за вторым вещевым складом, Ахмелюк читал очередное письмо от возлюбленной под молчаливым взглядом Сотовкина, который вспомнил, что же их еще связывало, кроме армейской дружбы и похожих взглядов на жизнь.

- Цуканова, значит… - Сотовкин, сложив руки в замок, задумчиво задрал взгляд в тусклое пасмурное небо.

Ахмелюк кивнул.

- Да, - продолжил Сотовкин. – Я знал ее.

 

7

 

Девушку Ахмелюка звали Иветта Цуканова, она училась с Сотовкиным в школе в одном классе и была старше своего парня на полтора года. Макс Сотовкин родился в октябре 88-го, Ахмелюк – в июне 91-го, Иветта – в ноябре 89-го. Болезненный Сотовкин пропустил весь седьмой класс и фактически остался на второй год, пошел в другую школу, оказавшись среди одноклассников на год-полтора младше себя. Школота, а особенно в этом возрасте, глупа, не оборудована уважением к ближнему своему и в силу этого активно выезжается за счет белых ворон, каковой и был Сотовкин. Единственной, кто его мало-мальски поддерживал, и была Иветта Цуканова, очень спокойная, какая-то отстраненная от всего мира (как и сам Макс) девушка, не красившая волосы и не носившая юбки (потом Егор Ахмелюк скажет ему, что сейчас она почти не носит уже штаны), в девятом классе начала слать ему записки со словами одобрения и призывами никого не слушать и оставаться собой. Макса пилили практически все, кого он знал, и откуда в нем взялась такая стойкость – игнорировать все призывы стать «как все», не знал и он сам, не знала этого и Цуканова, однако как-то понимала, что Макса нужно поддерживать, что без этого он растеряет какие-то «природные задатки» (что это были за задатки, она ему объяснить не смогла). Иветта жила на Высокой, недалеко от старого центра, на высоком отроге безымянного оврага. Идя из школы, Макс с Иветтой проходили по малолюдным «нехорошим» улицам старого центра – Бригадной, Верхней Поляне, Подгорной и Угольному переулку, также стоявшими на берегу этого же оврага, но с южной стороны – а Высокая, на которой жила Иветта, появилась в конце восьмидесятых на месте сгоревшего леса на другом, северном берегу, со «старой» стороны – город застраивался с северо-востока на юго-запад. Шли медленно, не обнимались, не держались за руки – Сотовкин не любил прикосновений. Они вообще не встречались, хотя Максу и казалось, что если он предложит Иветте встречаться, она не откажет. Во время таких послеобеденных прогулок – тихо переговаривались об устройстве мира и иными способами друг друга эмоционально поглаживали. Она говорила, что каждый ценен сам по себе таким, какой он есть, что все эти «общественные стандарты» - полный бред, выдуманный для травли одних другими, что Сотовкин необычно интересный и что стыдиться ему совершенно нечего. Всегда задерживались возле дома 17 на Подгорной – двухквартирного, двадцатых годов постройки, в то время нежилого, одна половина была обшита вагонкой и выкрашена в ядовитый ярко-зеленый цвет, вторая же не была таким образом облагорожена и пырилась уныло торчащими из волнистой бревенчатой некрашеной стены пустыми, слепыми окнами на окружающий мир.

Как-то Макс спросил:

- Почему ты всегда останавливаешься возле этого дома?

- Я здесь жила, - ответила Иветта, - в девяностых. Вообще воспоминаний осталось много. Не знаю, почему, но меня сюда стало тянуть все сильнее с каждым месяцем. А у тебя такие места есть?

Мест было полно, но о них Макс рассказывать не стал.

Улица Подгорная Сотовкину тоже нравилась. Во-первых – напоминала своим видом родное Кувецкое Поле. Во-вторых – здесь было необычно тихо и всегда почти безлюдно, хотя недалеко, наверху, шумел местный рынок. Народ предпочитал двигаться на запад, вдоль оврага, по «приличным» Почтовой или Парижской Коммуне, по возможности и вовсе по улице Победы, но никак не по Подгорной, Верхней Поляне и тем более имевшей совсем уже дурную славу Бригадной, хотя ее гопоопасность была практически нулевой, а вся проблема сводилась к наличию двух «цыганских» домов. Жившие в них цыгане никого не трогали, не воровали, не приставали к прохожим, но общественные стереотипы были сильнее исследовательского инстинкта. Тогда, в середине нулевых, наблюдалось быстрое «скатывание» сероводцев к «общероссийским стандартам», хотя город всегда был цитаделью инакомыслия, нонконформизма, пофигизма и иных качеств, нелюбимых в наше время.

Сам Сотовкин всю жизнь провел на Кувецком Поле и из улиц старого центра более всего ему нравился Угольный переулок – уже в то время половина домов в нем была брошена, а вероятность кого-либо встретить на улице была еще ниже, чем на его родной улице Электрификации.

В тот день, в середине апреля, перед самым выпуском, как всегда, они брели по Бригадной, готовясь свернуть вниз, выйти по Подгорной к дороге через овраг, после чего Иветта прощалась с ним, поворачивала направо к себе на Высокую, а Макс дальше шел по широкой, шумной Фестивальной к себе на Кувецкое Поле. Сегодня они почему-то молчали, хотя раньше неторопливо беседовали на самые разнообразные темы, не затрагивали лишь тему отношений между мужчиной и женщиной. Иветта была интересна ему как собеседница, но не как женщина, Макса вообще мало интересовали девушки, он был слишком убежден в своей непопулярности и слишком глубоко погружен в себя. День принес сразу два сюрприза. Во-первых, по неизвестным науке причинам (ничего торжественного не намечалось) Иветта накрутила волосы, пришла в короткой юбке и в туфлях на каблуках, чего за ней раньше никогда не замечалось. Во-вторых, пока они шли вниз по узкой, засыпанной прошлогодними крылатками чахлых американских кленов тропинке вниз, она спросила:

- Почему я думаю, что в жизни тебе очень повезет в любви?

- В любви? – переспросил Сотовкин.

- Да. В любви. Теперь ответь мне на один вопрос: я тебе нравлюсь?

- Кхм. В каком качестве?

- Как женщина.

- Нууу… Ты симпатичная. – Сотовкин смущенно разглядывал ее. Платье ей очень шло, не интересуясь отношениями, Макс тем не менее был тем еще эстетом в области женской красоты и с удовольствием созерцал хорошо одетых симпатичных девушек. Густые, мягкого светло-русого цвета мелко завитые волосы вместо обычного хвоста сегодня красиво спадали на плечи, легкий ветер шевелил их, вызывая непонятное желание погладить Иветту по волосам. Тем не менее, Сотовкин держал руки в карманах, зная, что если он и решится на такое, ничем хорошим это не закончится.

- Я знаю. Но я немного о другом.

- О чем? – Макс не понял постановки вопроса.

- Ну, как сказать. Не подумай ничего плохого, но скажи мне: ты вообще собираешься искать себе девушку? Хоть когда-нибудь.

- Э… А зачем?

- То есть? – Она удивленно приподняла бровь.

«Ну вот, - разочарованно подумал Сотовкин, - сейчас она скажет, что я педик и что больше она со мной гулять не будет».

- Ты же знаешь, кто я. Какая у меня может быть девушка?

- У тебя? Вообще-то, любая. Просто они еще глупые. Они все глупые. Не обращай внимания на наших одноклассничков, я больших тупиц еще в жизни не встречала. Моя прошлая школа была намного лучше. Да, говорят, и в параллельных классах все намного лучше.

- Знаешь, - Сотовкин сорвал с клена связку старых крылаток и начал вертеть в руках, - мне просто как-то совершенно побоку все эти амурные дела. У меня другие интересы.

- И нет девушки, которая тебя хоть мало-мальски интересует?

- Такая девушка есть, это ты. Но ты меня интересуешь как собеседник. Вот мы с тобой гуляем, разговариваем. Мне больше и не надо. Ты интересная. Ты одна меня поддерживаешь в этой психбольнице.

- А почему я так думаю, - продолжила Иветта, - потому что ты ко всему подходишь как-то очень оригинально. Да, я понимаю, что тебе не до подружек, экзамены и все дела. Но ты мне все-таки скажи: ты действительно настолько холодный или просто стесняешься?

Сотовкин призадумался.

- Наверное, холодный.

- То есть ей придется брать тебя штурмом, как крепость…

- Не придется.

- Почему?

- Потому что я не хочу, чтобы меня кто-то штурмовал, лез мне в душу и вообще трогал. Я не хочу во все это лезть. Я знаю, что я унылый ханурик и никому не интересен, и не собираюсь меняться.

- Я бы так не сказала. – Иветта ласково улыбнулась. – Но спасибо за ответ. Тоже по-своему верная позиция.

- Ты же сама мне говорила, что каждый должен вести себя так, как считает нужным, правильно? Вот и я веду себя так. Я не хочу к себе кого-то подпускать, а тем более сам к кому-то лезть.

- Хорошо. Я тебя поняла. А теперь возьми меня за руку и помоги спуститься, я на каблуках и могу упасть.

 

8

 

После того разговора они шли вместе по улицам всего один раз. Сотовкин все настойчивее приходил к мысли, что ему действительно никто не интересен и не нужен. Ему было непонятно, как так можно сделать – взять и пропустить в душу чужого человека в грязных сапогах. Иветта стала делать прически, носить платья и каблуки, все чаще и ласковее улыбалась, сменила невзрачный зеленый рюкзак на элегантную сумочку, хотя ни с кем не встречалась. Сам же Макс хирел и худел на глазах, месяц с 25 апреля по 25 мая всегда был самым пакостным, сезонная депрессия достигала пика в момент годовщины смерти отца – двадцать пятого мая. Отец Макса, Кирилл Сотовкин, сценарист нескольких перестроечных фильмов регионального масштаба и немного писатель, умер еще до его рождения, в восемьдесят восьмом, у него был порок сердца и еще какая-то наследственная болезнь, Сотовкин заметил, что почти все его родственники по линии отца умерли рано и было это в конце весны – начале лета. Он не пошел ни на последний звонок, ни на выпускной вечер, молча пришел и забрал аттестат на следующий день, все лето просидел дома, изредка выбираясь порыбачить на пойменные пруды. Пережевывал мысль – «Никто мне не нужен. Я сам прекрасно проживу один». В десятый класс Макс Сотовкин не пошел и поступил в местный техникум.

После того случая он видел Иветту только один раз – она шла домой по недалеко расположенной Студенческой улице, на которой и располагались все местные учебные заведения, кроме школ – ПТУ, техникум, филиал института, расположенного в областном городе. С одноклассниками Сотовкин не общался и не пересекался на улицах – все они жили в юго-восточной и южной частях Серых Вод, за исключением Иветты, жившей в старом центре, и самого Макса, которого занесло вообще в другой конец города – в северо-восточный угол, Кувецкое Поле.

В эти тусклые, бессмысленные годы студенчества и работы до армии – в армию Сотовкина долго не брали, но неожиданно, когда ему было уже двадцать два, прислали повестку, влепили категорию Б-2 и велели собираться в войска, - Макс крайне полюбил спать. Печальный, неуютный, грязный и бессмысленный человеческий мир сменялся на непредсказуемый мир снов, где было место ВСЕМУ – смеху, страданиям, потрясающим нелепостям, мечтам, не действовали законы Российской Федерации, человеческой психологии и физики. Можно было летать без самолетов и крыльев, поглощать деликатесы без денег, царствовать и властвовать или скатываться на самое дно, ездить на автомобиле без прав и бензина и обнимать красоток без риска выхватить затрещину от их ухажеров. И даже слышать прекрасную музыку, не существующую в объективной реальности. Армейский друг Егор Ахмелюк всю жизнь маялся сонным параличом – рассказывал, что в приступах можно увидеть ТАКОЕ, что не забывалось никогда, один раз на него в таком приступе упала бетонная плита, по которой сверху проехала пожарная машина, второй раз он ехал на машине в Нижний Новгород и вылетел с моста в, кажется, Ветлугу. А в третьем приступе его попыталась придушить известная певица девяностых годов. У Сотовкина приступов не было, хотя красочные описания Ахмелюка заставляли искать информацию по искусственному вводу в данное состояние. Но это все было уже после.

Потом – армия. Зеленая реальность, крики, команды, зарядка, стадион. Тоска, пропитавшаяся вкусом барбарисовых леденцов. Клип Зары «Амели», от которого текли слюни – ибо харчи, в данном клипе продемонстрированные, солдатне не светили при даже самых благоприятных обстоятельствах, и даже куда более меньшего масштаба.

Спать в армии так эффективно, как до нее, не получалось. Ночами снились заросшие кленами и засыпанные крылатками изогнутые в вертикальной плоскости улицы Кувецкого Поля, а по пробуждению хотелось выть. После разговора с Ахмелюком – приснилась Иветта, та, еще девятиклассница, в свитере, джинсах, с рюкзаком и волосами, собранными в хвост. Сказала, чтобы не скисал и вообще уметь играть на гитаре совсем не обязательно, можно и свинью заколоть на зиму – ее все равно будет нечем кормить. Бредовая вселенная снов все сильнее сглаживалась и становилась похожей на объективную реальность. Ахмелюк рассказывал, что сам не понимает, как и какого беса на него свалилось такое счастье, как Иветта – они познакомились в конце 2009 года, когда Максу шел уже двадцать второй год, а ей было двадцать, теперь она упорно за собой ухаживала, была очень ласковой и очень слезливой, отвратительно готовила и любила ходить по дому в куртке от спортивного костюма на голое тело, узкой юбке и ажурных колготках. Письма Иветты были совершенно одинаковые – в мятых исписанных всякими нежными надписями конвертах, обильно политы слезами и побрызганы духами, не несли никакой информационной ценности, состояли сплошь из одних сантиментов. Впрочем, в увольнении – Ахмелюк написал рапорт на временное размещение в войсковом общежитии – она все-таки сообразила ему нечто, как он сказал, вполне съедобное. Но после дембеля оказалось, что все вернулось на круги своя.

Сейчас, спустя три года после всего этого, Ахмелюк снова был один и не проявлял никакой инициативы по изменению своего семейного статуса. Прошедшим холодным летом 14-го, под конец этого странного романа Иветта все время плакала, говорила, что устала «греть эту бесчувственную ледышку, он хороший, но я так больше не могу», а потом резко взяла и ушла. Впрочем, одна была недолго, ее быстро подцепил какой-то чувачок из компьютерной сферы и она уехала жить на Скобу – так назывался район въезда в Серые Воды со стороны федеральной трассы, тоже изрезанный оврагами, как Кувецкое Поле, но изначально находившийся в ведении города и не такой древний – Скоба застраивалась после Великой Отечественной в течение примерно двадцати лет, а название свое получила от улицы имени Скобянникова, знаменитого летчика-испытателя пятидесятых годов, разбившегося на опытном самолете в июле пятьдесят восьмого. Одну из улиц застраивающейся «Скобы» незамедлительно назвали в честь героя, который как раз был родом из этих мест. Ахмелюк ее ухода, видимо, как будто и не заметил, разве что перестал выходить из дома и кататься на своем старом драндулете – забавном метисе «Ижа-412» и инженерной мысли работников соседнего авторемонтного завода - по ночам. А еще поменял на нем зачем-то старые советские номера, выданные в девяносто третьем, на современные, что интересно, и старый, и новый номера начинались с буквы У – вместо «у 70 19 БК» он получил «у290мт91».

Да, грустно, но Егор сам в этом виноват. Если бы он показывал подруге ну хоть какие-нибудь эмоции более-менее регулярно, наверное, она бы до сих пор была с ним. Такое ощущение, что Иветта тоже относилась к когорте странных девушек, которые ищут чуваков, которым изначально ничего не надо, и отогревают ударными потоками любви и ласки, после чего те либо приходят в себя и спасаются бегством, либо оберегают, как Ахмелюк, свою ледяную крепость, терпеливо дожидаясь, пока девушка сама устанет об нее биться и уйдет.

Над Кувецким Полем плыли сырые синие мартовские облака. Шел две тысячи пятнадцатый год – тоскливый и тревожный. Сидевший на кровати сероводский почтальон Максим Кириллович Сотовкин задумчиво перелистал свою «дембельскую тетрадь» и вернул ее на законное место – на прикроватную тумбочку.

 

9

 

С восточной стороны Кувецкое Поле было ограничено глубоким оврагом с ледяным шумным ручьем на тенистом дне, через который вела земляная насыпь. Склоны оврага густо заросли деревьями, были безлюдны и непроходимы, грибов и ягод здесь не росло, единственным выходом была узкая грунтовая дорога через овраг. А за оврагом открывалась уже совсем иная картина – бедная растительностью обширная пологая равнина, с разбросанными по песку избушками, лишь близ самого склона оврага росли травы и кустарники, летом по равнине, спотыкаясь об избушки, гулял скрипучий, холодный ветер, поднимая порой тучи песка, выворачивая из рыхлой земли последние кусты, столбы, остатки фундаментов уже несуществующих домов.

Формально это место тоже входило в Серые Воды, в микрорайон Кувецкое Поле, однако среди населения ходило другое название – Комриха. Так называлась отдельная деревня, которой когда-то было это место. Комриха была небольшой деревней – не больше сорока домов – и деревней сугубо жилого назначения, в самой деревне никто не работал, все жители ходили на работу в Кувецкое Поле и Серые Воды. Весной 1928 года Комриха почти начисто выгорела. Апрель стоял холодный даже для тех времен, но сухой и ясный, и хотя ночью морозило, снег уже сошел и днем солнце нагревало комрихинские пески, высушило землю, когда и от чего полыхнуло – никто не знает… Районное начальство, чтобы не «портить трудящимся праздник» - пожар начался тридцатого апреля – не подняло шума (как через пятьдесят восемь лет в Чернобыле), прибывших пожарных расчетов было недостаточно, половина деревни сгорела, а над Кувецким Полем (тогда еще отдельным селом) долго стоял горький, густой дым от тлевших еще неделю комрихинских изб.

С тех пор люди стали сторониться «проклятой» деревни Комрихи, уезжали в колхозы – как раз начиналась коллективизация - в Кувецкое Поле, на заводы в Серые Воды, в другие деревни. Лишь в войну деревня определенным образом прославилась. Танкист Александр Кузьмич Лучников, родом из деревни Комриха, за проявленные мужество и героизм во время боев на Курской дуге был представлен к государственным наградам и стал Героем Советского Союза. После войны Лучников, вернувшийся живым в октябре сорок пятого, еще какое-то время пожил в родной деревне, лишь потом уехал в Серые Воды. Где вскоре умер. Уже после его смерти, к 25-летию со дня Победы, в 1970 году, деревня Комриха прекратила существование и превратилась в улицу имени Лучникова в составе района Кувецкое Поле города Серые Воды.

Жилых домов на улице Лучникова оставалось восемь. В двух – дряхлые старики глубоко за семьдесят. В третьем – пьющий одинокий дядька средних лет, четвертый и пятый – одинокие женщины того же возраста, оставшиеся три использовались как дачи. Еще один дом хронически не могли продать – в нем никто надолго не задерживался. На подъеме со стороны Комрихи стоял групповой абонентский шкаф, в который Макс Сотовкин по пятницам запихивал два экземпляра «Луча», а в среду – одну районную газету.

Улица Лучникова была, наверное, самым удивительным местом в Серых Водах. Понедельники, дни неспешные и ленивые, Макс посвящал обыкновенно прогулкам по этой жилой пустыне. Эта сторона оврага, восточная, была выше западной, на которой раскинулось Кувецкое Поле, и отсюда открывался прекрасный вид на родные кварталы. Встав на самой высокой точке Комрихи – на холме, где до дымящегося пожарами злого двадцать восьмого стояла деревенская церковь, - Сотовкин, приложив ладонь ко лбу вместо козырька, обозревал с этого постамента мокрые крыши кувецких избушек, покосившиеся столбы, если было уже темно – простуженное багровое зарево над маленьким, но уже неспящим городом, в сухую погоду – сидел на холме, курил, перебирал звенья на цепочке наручных часов и думал, чего же ему ждать.

Короткие предварительные променады по закоулкам и переходам между пустующими и еще жилыми домами становились с каждым разом все длиннее, Сотовкин облюбовал лавочку на «ветке», уходящей в овраг, возле большого бледно-голубого дома с заколоченными окнами. Собственник жилья сидел в тюрьме – срок ему дали такой, что тот если и вернется, то глубоким стариком, за какие такие злодейства он угодил в узилище, Сотовкин не знал и не хотел узнавать, дабы не портить очарование места незримым присутствием многократно судимого подонка. Здесь было тихо, как в капсуле из космического сплава, воздух ничего не весил, становилось настолько легко, что Сотовкин мог бы взлететь, если бы хотел. И – вместе с этим – страшно. Очарование улицы Лучникова было приправлено пряной ноткой тревожности. Оно было каким-то пугающим, потусторонним. Детский интерес к запретному кварталу сформировался во взрослую тягу к заброшенным, понурым улицам, расположенным в, казалось бы, заднице мироздания, и если в девятом классе он шлялся под ручку с Иветтой по потертому временем, но хотя бы не заброшенному старому центру, то с возрастом притяжение росло и требовало усиления дозы и концентрации действующего чувства, в чем отлично помогала бывшая деревня Комриха. Бегать гулять туда в детстве Сотовкину запрещалось – из-за дурацкой легенды, что именно в Комрихе живет именно этот самый «бабык», сероводский аналог буки и бабая, ночное страшилище, ворующее и пожирающее маленьких детей. По крайней мере, так ему объясняла мать. Подросший Макс понял, что улица Лучникова была лишь отличным плацдармом для похищения или убийства. Это было явным преувеличением – сидеть в Комрихе и ждать заблудшего ребенка похитителю было бы аналогично ожидать караван из ездовых панд в пустыне Гоби или охотиться на сусликов в ледовых просторах Антарктики. Осталось лишь горьковатое ощущение «упущенного счастья» - можно же было безо всяких последствий бегать в младшем школьном возрасте по запретной улице. Но так легли карты, и было уже ничего не поделать, оставалось лишь наверстывать упущенное.

После опасной встречи прошло несколько десятков часов, уровень угрозы с оранжевого сполз на темно-желтый. Но и это было плохо. Сотовкин сидел на лавочке возле дома уголовника и курил одну сигарету за другой. Постоянно встававшее перед глазами лицо Камелиной с мягкой улыбкой не давало покоя, а от факта, что живет она совсем рядом с ним, достаточно лишь подняться на гору, становилось еще хуже. Когда же всплывала пугающая мысль о ждущих его в перспективе ближайших дней новых письмах для нее, где-то под ложечкой поднимался смерч, сметавший все в огромном радиусе и начинала кружиться голова, а из горла вырывался нервный смех.

Хотя бы сны защищены от нее…

 

10

 

Они сидели за столом. На столе – свежие фрукты, молодое вино, внизу под скалой бушевало неспокойное море. Маленький столик был воздвигнут на самом краю обрыва. Одно неловкое движение – и бренное тело улетает в пучину.

Мужчина вяло щипал гроздь винограда, изредка отправляя в рот одну-две ягоды, и боролся с желанием вытащить пачку сигарет. Женщина сидела напротив, сжавшись в комочек, то ли оттого, что ей было холодно под резким ветром, то ли оттого, что этот ветер постоянно поднимал вверх широкую юбку легкого летнего платья.

- Тебе лучше? – В голосе женщины сквозили неприятные нотки жалости.

- Лучше. Наверное.

- Она не дает тебе покоя. Может быть, тебе стоит расслабиться и…

- И поплыть по течению? – Мужчина насмешливо хмыкнул. – Вся наша жизнь – борьба с собой и с собственным искушением совершить глупость и лишний раз убедиться в неистребимой собственной ничтожности.

- Но ведь тебе станет легче. Я вижу, что тебе нужна эта девушка.

- Какая же ты у меня странная. Сначала ты плакала и просила не оставлять тебя. Теперь ты говоришь, что мне нужно пойти на поводу у событий. Будь последовательна, определись. Поводов споткнуться мне и без этого хватает.

- Прости.

Повод беспокоиться действительно был. Мужчину терзала мысль, что его женщина недостаточно защищена. Женщину – что ее мужчина страдает. Ветер норовил обрушить столик вниз, море грызло скалу, с угрожающим рокотом унося в пучину россыпи мелких камней. Спокойно было лишь вино в бутылке.

- Я думаю, нам стоит отсюда уйти. – Мужчина поднялся. – Нужно поговорить. Мы выбрали для встречи слишком опасное место. Оно не дает сконцентрироваться.

- Спорить не буду.

- Я пойду впереди, чтобы не смущать тебя.

Гуськом, друг за другом, они покинули скалу, оставив недопитое вино на столе. Как всегда, помещение, в котором они могли защитить себя от стихии, нашлось неподалеку. На этот раз это оказался небольшой домик в виде круглой башни с остроконечной крышей. Скрипучая дверь с закругленным верхом приветливо скрипнула и отворилась. Две фигуры проскользнули внутрь. В домике было сыро и пахло отсыревшим камнем, но здесь ветер не трепал платье женщины и она расслабилась, не боясь, что она ненароком обнажится или будет поглощена стихией.

- Здесь мы в полной безопасности. Неуютно, но в целом… сгодится. В следующий раз попытаюсь найти более подходящее место. – Мужчина повесил пиджак на перила лестницы и сел на ступеньку. – Так вот. Мне непонятно, чего же ты от меня хочешь.

- Я хочу только одного. Чтобы ты не страдал.

- Но я не страдаю.

- По тебе все видно…

- Ничего тебе не видно, ни-че-го… - Он встал, подошел к женщине, обнял ее сзади за плечи. – А знаешь, какая проблема сейчас меня беспокоит?

- Какая же?

- Такая, что я забыл придумать имя. Я же должен как-то тебя называть. Так?

- Называй меня как хочешь, этот вопрос полностью в твоем ведении.

- Прямо как хочешь? А если я назову тебя каким-нибудь ужасным совковым именем, ты разве не обидишься?

- Я не обижусь, но это создаст проблемы тебе же.

- Потому я и хочу спросить: как бы ты хотела, чтобы я тебя звал?

- Не знаю. Честно, не знаю. – Она вздохнула, освободилась от объятий, повернулась к нему лицом и нежно прильнула к плечу. – Оставлю решение этого вопроса на тебя.

- Когда-то давно, в детстве, я нашел на улице книгу. Ужасную, отвратительную книгу, на совершенно отвратительную тему, я не смог ее дочитать и выбросил в печь. Но мне понравилось имя одной из героинь. Ее звали Мелисса. Я нареку тебя Мелиссой. Ты не возражаешь?

- Нет. Пойдем наверх! – Тон сменился на игривый. – Башня довольно высокая. Я хочу посмотреть, какой отсюда вид на море. Не отрицаю, лучше вида со скалы не найдешь, но я хочу узнать и этот.

- Пойдем. – Он снял с перил пиджак, поднялся по скрипучей деревянной лестнице и распахнул перед женщиной дверь. Круглая комната, ярко освещенная солнцем, желтые масляные квадраты света на полу, узкие окошки, сыростью здесь уже не пахло. Призывно манила придвинутая к одной из стен старая двуспальная кровать со спинками из затейливых железных вензелей. «Разденься, ложись и как можно скорее усни…»

Как будто по комнате витал призрак.

- Не так впечатляет… - разочарованно протянула женщина, которую отныне стоит называть Мелиссой. Она села на кровать, бесшумно, как пушинка, закинув ногу на ногу, разлетевшаяся ткань обнажила тяжелые пышные бедра. – Иди ко мне.

Он подошел, сел рядом, обнял Мелиссу за плечи.

- Это то, о чем я подумал?

- Не совсем то… Наверное, не совсем. Но тем не менее без некоторых приятностей ты сеанс не закончишь.

Ответить он не успел, Мелисса загнала его слова назад в глотку, прильнув к нему губами.

- Это… Да постой ты. Куда торопишься?

- А почему нет? Слушай, ты говоришь, что не понимаешь меня, но, похоже, это я тебя не понимаю! Зачем я тебе нужна? Как статусный предмет? Не делай со мной того, что когда-то сделал с той бедной девушкой!

- Я не делал ей ничего плохого.

- Делал! Ты дурак, неисправимый идиот! Ты разбудил в ней женщину, а потом сказал, что не хотел ничего плохого!

- Ты несешь какую-то ересь, Мелисса. Я никогда никого не насиловал и не дефлорировал.

- Ты неправильно меня понял. Ты сделал это ментально. Заставил ее почувствовать себя женщиной. Красивой, свежей, нежной, настроенной любить и быть любимой. А потом отступил.

 - Я?...

- Да, ты. Сейчас она бы так же… ну, нашелся бы мужчина, с которым она хотела бы быть и это бы все равно произошло. Но так вышло, что это был именно ты.

- Ни черта не понимаю!

- Она тебя любила, дурак. А ты не заметил. Или сделал вид, что не заметил.

- Наш сеанс начинает напоминать сопливый дамский роман.

- А ведь да… - спохватилась Мелисса. – Прости. Я не хотела.

- Так задумано, - хмыкнул он, - ты же женщина, для тебя это естественно, и я в чем-то могу даже гордиться собой.

- И тем не менее. Скажи мне: как нам лучше завершить сегодняшний сеанс? Мне быть с тобой нежной или ты сейчас уйдешь?

- Наверное, уйду. Надо бы мне подумать над твоими словами.

- Какими именно?

- Насчет «той бедной девушки», в которой я «разбудил женщину». Мне всегда казалось, что женщина проснулась сама собой, так как время пришло, и это бы произошло с тем же успехом и без моего присутствия.

- Может быть, ты и прав. Действительно, подумай. Разберись… - задумчиво протянула Мелисса. – Но если все на сегодня, то я думаю, мне пора.

Пока он задумчиво смотрел в каменную стену, перебирая воспоминания, Мелисса бесшумно исчезла, не оставив за собой ни малейшего следа.

 

11

 

- Сотовкин!

Истошный крик из оперзала. Да что такое-то…

- Письмо забери! Заказное!

А вот это уже действительно проблема. Ну и куда у нас письмо?

Лучше бы Макс Сотовкин не откликался на этот призыв!

Ужасные, пугающие буквы, сложившиеся в совершенно шокирующий адрес – Рыбацкая, 29. Кто бы сомневался… да нет, никто и не сомневался. Предупреждали. Но ведь не так же скоро. Впрочем, говорят, все на свете, кроме ампутации пальцев без наркоза и ожогов, страшно только в первый раз.

На оврагах, болотах, песках и камнях и прочих подарках природы какой-то полнейший болван и кретин воздвиг город Серые Воды! Март не дремал, снег таял, накат на дорогах превратился в полупрозрачную серую массу, рыхлую на вид, но твердую и скользкую по сути, а если она была скрыта слоем воды – было еще хуже, вода вылизывала шершавую поверхность до зеркальной гладкости, не забывая и сама замерзнуть с утра. Прошлой весной снег сошел быстро и как-то внезапно, так что всего неделю Максу пришлось испытывать в среднем три падения за рабочий день.

- У тебя нет волшебной палочки? – безнадежным голосом спросил Сотовкин у своего начальства – девушки примерно одного с ним возраста, в свои молодые годы уже успевшей прокачаться до начальника отделения и занимавшейся выдачей заказных отправлений на доставку.

- Нет, увы. И шапки-невидимки нет. И кувшин с джинном последний раз лет в пять видела. А тебе зачем?

- Хочу превратить вот это вот письмо, - Макс постучал пальцем по письму в двадцать девятый дом, - в три письма психопату Кумашину с Рыбацкой, 11. А лучше его сестре – сам-то он свои письма может, и возьмет, а вот если я начну искать его сестру, он меня точно прикончит веником, потому что решит, что я хочу ее изнасиловать.

- Петросянов здесь и без тебя хватает, Максик. Бери письмо, кому сказала, и иди. По-моему, Юлька – куда более приятная компания, чем психопат Кумашин. Кстати, его еще в дурку не положили?

- Щас, держи карман шире. – Макс, сопя, расписывался в журнале выдачи регистрируемых отправлений. – Отправят его, как же. Скорее нас всех отправят, чем его. Он вообще белый пушистый няшка – подумаешь, в соседа топором швырнул, батю до больницы побил, еще кого-то покалечил.

- А он хоть разносить тебе не мешает?

- Нет. Дома сидит. Водку жрет, наверное. Черт рогатый!

К психопату Олегу Кумашину у Сотовкина были свои счеты. Это был крепко сбитый мужичок лет двадцати восьми, в юности не то получивший доской по башке в драке, не то упавший с мопеда, не то перепуганный бешеной собакой – легенд было неисчислимое количество, и толком никто ничего не знал. У Кумашина была младшая сестра Инна, двацати пяти, что ли, лет, на редкость приятных внешних данных, что проявилось уже тогда, она еще в старших классах школы пользовалась среди пацанов большой популярностью… пока в школу не пришел отошедший после катастрофы Кумашин и не избил поленом двух одноклассников, одного до больницы – теперь он навсегда остался хромым.

У Кумашина открылась мания преследования, но не в отношении себя – он себя считал мастером спорта по всем единоборствам и видам атлетики сразу, - а в отношении младшей сестры. Тяжело больной и вдобавок ставший после травмы сына заливать за воротник отец семейства уже не мог оказывать на возмужавшего сынулю влияния – так как в список потенциальных опасностей для сестренки был включен и он сам. После третьей или четвертой драки, устроенной Олегом под предлогом «он приставал к моей сестре», его наконец забрали менты, переправив на обследование в психиатрическую клинику. Тот провалялся там месяца полтора, после чего вернулся в родные пенаты со справкой, что Кумашин хоть и не дурак, хоть и вменяемый, но тем не менее страдает расстройством и относиться к нему надлежит аккуратно и снисходительно. По мнению соседей и пострадавших от тяжелых Олеговых кулаков единственным методом воздействия на буяна был хороший стальной лом и пара-тройка сердитых сотрудников милиции-полиции, однако отец и сначала сестра почему-то выгораживали непутевого, считая, что тот выздоровеет и придет в себя. Только вот лечиться Кумашин не хотел – больше всего он хотел пьянствовать водку и рыскать по Кувецкому Полю в поисках индивидов мужского пола возрастом от двенадцати до девяносто четырех лет, которым можно начистить удостоверение личности под известным предлогом. Даже если они его сестру в глаза не видели. Влетело в свое время и Максу – к счастью, после первой затрещины драчун поскользнулся на чем-то (Макс втихаря убеждал себя, что это была куча дерьма), потерял равновесие и выпустил жертву из рук, которой удалось оперативно смыться и убежать на Теплую. Отец стал пить запоями, прекратил реагировать на вообще хоть что-то, Инне пришлось сидеть дома – если она уходила, буйный братец начинал тренировать кулаки на собственном папаше, «вспомнив» какое-нибудь хамство, а то и что покруче, неважно, было оно или нет. Жили на отцовскую пенсию по инвалидности, втроем. Не платили за свет, на них подали в суд, отцу Кумашина постоянно шли письма от судебных приставов, которые Макс исправно отправлял назад с пометкой «адресат умер». Года полтора назад, когда отец Кумашина, свалившись с инфарктом, отправился спустя трое суток в мир иной, у замученной девушки, давно растерявшей обаяние и в двадцать пять выглядящей на сорок семь, появилась возможность хотя бы спокойно выйти на улицу. Где она жила сейчас – так как скрылась в неизвестном направлении сразу после похорон отца – никто не знал из-за опасений, что об этом узнает Олег и придет чинить расправу. Теперь рехнувшийся Кумашин жил в родительском доме один, подрабатывал грузчиком в ближайшем супермаркете, немного побухивал крепкие напитки – не до статуса подзаборного алкаша, но видели его обычно навеселе, вроде бы как немного успокоился и уже не кидался с кулаками на любого попавшего в поле зрения мужика, однако дом его все равно обходили стороной, зная, что этот гражданин непредсказуем полностью и никогда не знаешь, что он о тебе думает в этот момент.

Говорить с Кумашиным о его сестре – это было форменное самоубийство. Полиция заявляла, что данный товарищ еще не сделал ничего такого, за что его следовало упечь хотя бы в обезьянник, а не то что в тюрьму. Доброго дядю доктора-психиатра Кумашин, судя по всему, сумел убедить в своей вменяемости и безопасности (поселить бы этого дядю по соседству, он бы увез буяна в палату с мягкими стенами на второй день). Сестра, по слухам, снимала полдома не то на Скобе, не то еще где-то у черта на рогах, и слышать о братце ничего не желала, так как в Серых Водах ее стороной обходили уже ВСЕ мужики. Однако Максу настолько претила идея снова встречаться с другой красивой и милой женщиной, подвергая опасности часть себя, что он охотнее пошел бы к больному на голову Кумашину, чем к ней. Что Кумашин – морду набьет, соседи выскочат, шум поднимут, приедут менты, увезут дурака остывать в обезьянник. А оружие Юлии Камелиной было куда опаснее для Сотовкина и для всего, что было внутри него…

 

12

 

Ветер дул со стороны распахнутых дворовых ворот, вынося тяжелый горький запах на улицу. Ужаса не было – лишь желание побыстрее отделаться от неприятной работы. Еще на подходе к дому Сотовкин вспомнил, что переписал данные Камелиной в блокнот… который умудрился за выходные благополучно потерять. Строго говоря, никаких особо ценных данных, кроме этих цифр, в блокноте не было, и об его утрате Сотовкин не переживал (так как блокноты себе делал сам из обрезков бумаги от извещений), а вот о них вспомнил лишь снова столкнувшись с проблемой.

План действий был разработан и утвержден за две минуты: Камелиной отдается извещение, которое она должна заполнить дома, без появления там Сотовкина, которому, дескать, приспичило срочно покурить (про сортир Макс решил не говорить, тем более что не исключено, что он у нее таки в доме). Потом, когда она возвращается с заполненной бумажкой, передается лично в руки письмо – и вуаля, операция окончена, можно расслабить булки. Обычно Сотовкин не вручал письма подобным образом, так как ему уже дважды «забыли» отдать то извещение, то уведомление, то ручку, то адресат лениво отмахивался «ну сунь в ящик, потом сам зайду на почту», а на почте его ждал втык за низкий процент врученных отправлений. Поэтому, хотелось-не хотелось докапываться до людей, но заказные, отправленные физическим лицам, Макс по возможности вручал.

Стук в дверь.

Другой стук – каблуков по дощатому полу веранды. Она что, по дому в них ходит?

На этот раз Юлия встретила его в менее праздничном виде. Серо-голубой тонкий свитер, брюки, волосы стянуты в хвост на затылке. Похоже, она никого не ждала и никуда не собиралась, это Макс счел добрым знаком.

- Письмо вам. – Он постарался сделать голос хриплым, простуженным. Если бы у нее был дома маленький ребенок, было бы совсем хорошо: она сама бы его не пустила, опасаясь, что он разносит заразу. Гм, какой, к черту, ребенок, Сотовкин не испытывал никакого желания становиться отцом хоть родным, хоть приемным… Гм, а какой, собственно, к черту, отец?

Макс оторвал извещение и уведомление и, держа за самый краешек, чтобы Камелина не прикоснулась к нему ненароком, вложил в ее протянутую руку.

- Заходи, чего стоишь, - Она тепло улыбнулась.

- Здесь подожду.

- Почему?

- Да покурить думал.

- В доме в печку покуришь, может?

Желание заорать «что за панибратский тон!» приглушило удивление. Небось она сама курит как паровоз.

- Не хочу отравлять сладкий дух вашего дома своим вонючим дымом дрянных сигарет, - отшутился Сотовкин. – Засим жду извещения…

Следующая секунда являла собой феномен растяжимости времени, так как уместилось в нее слишком много. Короткий визг, нахрапистые, но не утратившие теплоты и легкости спонтанные объятия. Жуткий треск и глухой хлопок обрушившейся рыхлой сыпучей массы.

Открыв ему дверь, Юлия вышла на порог, встав прямо под давно отжившим свое водосточным деревянным желобом. В то время, как с крутого ската сорвалась лавина из рыхлого сверху, но слежавшегося внизу, обледеневшего снега, которую не смогло затормозить изменение угла крыши, Сотовкин успел схватить ее за руку и выдернуть из опасной зоны. Через долю секунды снег рухнул на желоб, проломил его и тот валялся теперь на земле перед верандой, две половины напоминали руки застреленного мертвеца, раскинутые в падении, а глыба – туловище, из которого эти руки, уже безжизненные, нелепо, угрюмо торчали.

Вряд ли ей что-то серьезно угрожало. Сама она была нормального женского роста, примерно метр шестьдесят семь с каблуками, а от края кровли веранды до земли – примерно два двадцать, не больше, веранда очень низкая, лестница буквально в четыре ступени. Стало быть, снег упал бы на нее с высоты около пятидесяти сантиметров… однако, во-первых, он смерзся, а во-вторых, тяжелый, толстый долбленый деревянный желоб вполне мог приземлиться прямо на макушку хозяйке дома и сделать из нее если не трупик, то как минимум подходящую жену для психа Кумашина.

Тридцать секунд молчания.

- Я бы на вашем месте этот чертов желоб давно уже оторвал и распилил на дрова. А лучше – отволок на свалку, потому что дрова из него будут уже никакие, - выжал из себя Сотовкин.

Камелина молчала, прижавшись к нему. Ее колотила крупная дрожь – настолько крупная, что казалось, различимая на слух.

- Идите домой. Черт с ним, с извещением, - протянул Макс, забрал извещения и отдал ей письмо. – Сочиню там что-нибудь. Или скажу, что извещения потерял.

- Только после вас, - еле слышно произнесла она.

- В смысле?

- В прямом. Отведи меня домой. Мне страшно.

- Что страшно? Снег съехал, - Макс глянул на крышу, - больше там его нет.

Он выскользнул из объятий перепуганной Камелиной, взял одну из половин переломившегося желоба – тяжеленную, пропитанную талой водой деревяшку, - и швырнул ее под забор. После точно так же поступил со второй.

- Чтобы ходить не мешало, - сказал он, думая, насколько же нелепо выглядит вся эта ситуация. – Вам их не поднять. А если и поднять, то разве что волоком.

Камелина стояла, обхватив себя руками, в луже талой воды, открытые туфли на низком каблуке были залиты водой, но она, казалось, этого вовсе не замечала.

- И все же, зайди со мной в дом.

Надо бы сказать, что торопится. Да неудобно. Живет она, похоже, одна. А может быть, сейчас она там будет мстить ему за ссадину на руке – порвет на себе шмотки и будет истошно вопить, что ее насилуют, призывая на помощь соседей?

- Не могу. Мне надо идти, - сказал Сотовкин, тихо выскользнул за калитку и пошел по участку дальше.

 

13

 

Серые Воды были ссыльным городом.

А Кувецкое Поле было ссыльным селом.

До 1950 года сюда постоянно шли поезда с различными неугодными властям – что коммунистам, что монархистам, - элементами, которых решили вместо постановки к стенке просто убрать подальше, в глухую тайгу, бежать откуда невозможно, воздействовать на «советских граждан» - тоже. Перед самой смертью Сталина, в 50-51-м году, ссылать сюда почему-то перестали – видимо, сочли, что Серые Воды, и без того наполненные всяческой «пятой колонной», «контрреволюционерами», «вражденными элементами», начинают представлять нешуточную угрозу. Впрочем, места эти были многострадальными практически со своего заселения и освоения.

Видимо, именно на этих вековых слоях страданий и покоились Серые Воды – со своим городским микроменталитетом: свободолюбием, своенравием и лютой ненавистью к тирании во всех ее видах. В марте тридцать девятого в овраге, где сейчас Угольный переулок (тогда он уже был), привязали к дереву и заживо сожгли стукача времен ежовщины, написавшего то ли триста, то ли пятьсот доносов на всех, кто подвернулся под грязную лапу. Летом сорок пятого при совершенно непонятных обстоятельствах исчез отвечавший за выполнение плана по репрессиям товарищ – почему-то его не расстреляли во время «бериевской оттепели» 39-го года, даже не сняли с должности, где тот благополучно отсиживался во время войны, пока в Серые Воды потоками шли похоронки, горожане пухли с голоду, замерзали на улицах… В деле о пропаже этого деятеля – лишь сухие строчки «пропал без вести 19 июня 1945 года во время стихийного бедствия – смерча». Но ведь никто же не поверит, что это действительно было так…

Тем более, что смерч 1945 года никого не убил. Хотя и превратил половину города в развалины, заваленные упавшими деревьями, столбами и приземлившимися в самых неожиданных местах сорванными крышами. Старое здание, пропитавшееся само и пропитавшее все вокруг в огромном радиусе кровью и мучениями, после смерти Сталина долго пустовало, а затем было разрушено следующим смерчем – в 1971 году. Сначала с него сорвало крышу, а когда началась гроза – знатная гроза, тряслась земля, вылетали стекла из окон домов, - в этот проклятый дом ударила молния. Сгорел за двадцать минут. Никто даже не выехал его тушить.

Весной и летом пятьдесят первого по всей области прокатилась целая волна самоубийств бывших и действующих работников органов госбезопасности – за один только апрель три трупа, два в июне, два в последнюю неделю марта. Все самоубийцы были действующими сотрудниками по состоянию на 1938 год и непосредственно выполняли данную верхами команду «фас» на наполнение лагерей. В шестидесятом, когда Хрущев выпустил из лагерей вместе с политическими всевозможную уголовщину и на улицу после восьми вечера было страшно высунуться – толпой избили на улице четверых хронических гопников, из которых трое потом получили путевки в страну вечной охоты, а четвертый остался одноглазым хромым инвалидом, больным вдобавок еще и на голову. В семьдесят шестом – семьдесят седьмом, когда по области бродил маньяк, людоед и убийца, собравший благодаря нечистому на совесть и лапу следователю из областного города двадцать шесть жертв, которого после ареста того следователя поймали за неделю, ни одного подозрительного убийства или похищения в Серых Водах отмечено не было. Знавший о этой сероводской особенности ублюдок не решился соваться туда. На удивление тихо было в конце восьмидесятых и девяностые – никаких бритоголовых ребяток с битами и пистолетами. Два похищения в девяносто седьмом – в сентябре девяносто восьмого в заброшенном доме находят труп бандита, бывшего чеченского боевика, матерого отмороженного уголовника, всю сознательную жизнь любовавшегося на небо в клеточку, после войны решившего подзаработать похищениями.

Никогда и никто не мог понять, как эти «мягкотелые людишки» умудрялись всегда найти и покарать возмутителя спокойствия. Сероводский парадокс. На удивление терпимый к чужим отклонениям от «традиционных ценностей» - из-за чего Серые Воды были городом людей, свободных от стереотипов и установок «как следует жить», - сероводский общественный менталитет не терпел в своем городе присутствия подонков – стукачей, палачей, уличных грабителей, маньяков, похитителей. В городе не было скинхедов и неонацистов. Демонстрацию затосковавших по палачу и его железной руке сталинистов разогнали сами же горожане, украсив физиономии некоторых особенно активных разной степени и оттенка отметинами. Пасшуюся около женской консультации кучку иногородних пролайферов, хором ревевших «здесь убивают детей» и трясших слезовыжимательными плакатами, мужики с близлежащих улиц и находившиеся поблизости мужья и парни пациенток просто завели за угол и поставили условие: чтобы покинуть район, дается тридцать минут. Агитационные материалы изъяли и тут же сожгли. Мимо тормознул полицейский уазик, однако разглядев, что происходит, стражи порядка лишь одобрительно похлопали мужиков по плечам, поинтересовались, не желает ли кто-либо из агитаторов в обезьянник, и уехали.

В Серых Водах было опасно кого-то учить жить и кому-то что-то навязывать. Иногда это доходило до перегибов – как в истории с тем же Кумашиным. На этой территории действовали свои законы и свои моральные ценности. И этими ценностями пропитывался каждый, кто жил здесь более полугода – не говоря уже про намертво засевшие сероводские идеалы свободы в головах коренных жителей.

Быть может, именно поэтому в Серых Водах спокойно жило и прекрасно уживалось рядом столько странных и совершенно разных людей?

 

14

 

Вечерние думы тяжки, особенно по воскресеньям – однако же, и вторники ненамного лучше. Скрючившись на своем раскладном кресле, бывшем одновременно и кроватью, Макс смотрел с ноутбука «Пуаро Агаты Кристи», однако в голову ничего не лезло, никакая информация, ни ход расследования, ни даже харизма детектива и актера. Просто не было сил. Или, точнее сказать, было, но не на это.

Вспоминалось, как в детстве Макс нашел в чулане пузырек из-под медицинского спирта, запечатанный сургучом. Абсолютно пустой. Кто и зачем его так надежно укупорил, оставалось только догадываться, мать на это ответила Максу, что в пузырьке сидит джинн, однако выпускать этого джинна сейчас никак нельзя – его час придет, если только все станет или очень хорошо, или очень плохо. В какой-то книге о культурах мусульманских народов Макс прочитал, что джинны живут, помимо бутылок и кувшинов, еще и в норах животных, после чего долго лазил по оврагу, надеясь наткнуться на змеиную или кротовую нору и позвать джинна. Кроты в овраге не жили – было слишком сыро, в змеиную нору соваться чревато, но какие-то загадочные дыры в земле ему встретились, после чего Макс долго призывал джинна, но тот так и не появился. Решив, что либо джинну тоже сыро в овраге, либо они вообще в Серых Водах не водятся – как-никак, джинн – мусульманское, восточное изобретение, а здесь веками жили сначала язычники, а потом христиане, он разочарованно ушел домой, а стоявший на полке пузырек унес куда-то назад в чулан, чтобы не мозолил глаза, не вызывал дурного искушения отодрать сургуч, отвинтить крышку и сказать уже наконец этому джинну все, что так давно хотел.

Неверующий в сказки Сотовкин, тем не менее, любил различную мифологию и в детстве, помнится, как-то даже писал рассказ про «бабыка» - сероводский аналог бабая, буки, балабая, названий не счесть у этого чудища, которым столько лет уже пугают малых детей, не желающих вовремя засыпать. Бабык жил в овраге, а где же еще ему жить? Стало быть, рассудил Макс, опасны только подгорные и расположенные близ оврагов улицы, а если до ближайшего оврага хотя бы квартала три, бабык туда не придет и никого не украдет. Харизма отрицательных и инокультурных персонажей ела Максу мозг, заставляла перелопачивать новые и новые массивы информации, он записался в библиотеку, часто разговаривал на эту тему с соседом – усатым мужиком лет сорока, у которого Макс любил летом тырить из огорода яблоки, мужик особо не обижался, яблоки есть не мог – маялся желудком, и рассказывал Максу про героев русских, восточных и европейских мифологий. Про бабыка сказал, что бабык – это конкретно сероводская, а точнее, областная фигура, в других областях России – даже в соседних – про бабыка никто не слышал и они там не водятся, там все на порядок скучнее и обходятся стандартными буками и бабаями. Потом мужик на словах пересказал ему рассказ Стивена Кинга «И пришел бука», который Макс в оригинале прочитал уже лет в шестнадцать, и заявил, что как раз-таки жителям других мест, где водятся буки, повезло куда меньше, бабык – чудище довольно безобидное, он может напугать, но по крайней мере не убьет, как бука. Ночью Макс на всякий случай запер чулан на замок – ну а мало ли, может, в Америке бука уже перепугал всех, кого только мог физически, и поехал промышлять своим черным делом в Россию, - а снилось ему жуткое, перекошенное лицо, ужасное рыло, мертвенно-бледное, как будто слепленное из мокрого снега, с черными, как смоль, прорезями широкого косого рта, ноздрей и круглых глаз, оно летело на него из темной шелестящей овражной сырости, беззвучно открывая свою огромную, зияющую черной пучиной пасть, Макс без оглядки бежал, спотыкался и снова бежал, пока не оказался где-то на совсем уже окраине города, причем окраине западной – пробежал весь город! – в каких-то кирпичных развалинах…

Это было лицо бабыка. Бабык все-таки добрался до Макса. Все-таки вылез из своего сырого оврага поглазеть на исследователя.

Дрожащий густой ужас того сна до сих пор порой приходил к нему темными осенними ночами на пустых улицах Кувецкого Поля, где в оврагах что-то загадочно шелестело и щелкало, по дорогам бежали, как удравшие из моря медузы, блуждающие огоньки, казалось, скрытые глубоко под толстым слоем жирной кувецкой почвы источники фосфора неисчерпаемы, создавали все новые и новые огни, а на склоне близ пустого дома без забора на Красноземельной – того дома, где, как говорят, в начале девяностых у хозяев жила и лечила свое сломанное крыло говорящая ворона, - из высокой травы торчала огромная одинокая поганка, высотой сантиметров двадцать, не меньше, испускающая больной, нездоровый бледно-лиловый свет.

Другая книга, уже претендующая на научность, делила всех фантомов на четыре группы. По этой классификации бабык относился к третьей группе – подвижных неозвученных фантомов. Говорилось, что дальше обморока последствия встречи с ними не заходили, однако Макс все равно начинал по ночам обливаться потом, приоткрыв глаза и увидев смявшуюся на веревке возле печки сохнущую простыню – если на улице бабык был размером примерно с две его головы, то прокравшись в дом, он раздулся до размеров простыни и медленно, шелестя тканью, подбирался к кровати, чтобы обмотаться своей бледной плоскостью вокруг Максовой шеи и задушить его, а труп уволочь в овраг, где долго, чавкая, пожирать его…

«Выходит на поверхность какой-то чуждый нам мир, от которого следует держаться подальше…»

Овраги Кувецкого Поля были порталами, через которые чуждый мир просачивался к людям, бродил по улицам, заглядывал в окна. Старая городская легенда, говорившая, что страшным грозовым летом семьдесят первого привидения заглядывали в окна к людям, заходили в дома, напугали кого-то до немоты, пересказывалась и пережевывалась до сих пор, старик с улицы Лучникова подтверждал, что да, было, сам видел – вот выглянул в окно, а у калитки фигура белая стоит, да я сразу штору задернул… - и когда глаза натыкались где-то на фразу «1971 год», Макса начинало трясти. Веселый был год – в январе вскрывалась Укметь из-за постоянных оттепелей и почти сошел снег, летом постоянно гремело, бродили призраки, по области в целом и Серым Водам в частности прошел смерч, разваливший старую резиденцию ежовских палачей, да и не только ее, а еще дед с Лучникова говорил, что грозы были и в самом начале весны, в марте, а первого января был ужасающий, совершенно необыкновенного цвета, сиреневый закат…

Макс закрыл ноутбук, потянулся за лежащими на полке сигаретами, когда по полу что-то гулко хлопнуло. Взглянув вниз, он узрел валявшийся на полу разбитый пузырек с запечатанной сургучом пробкой.

Выпустил джинна…

 

15

 

Прохладное и свежее утро, отравленное смогом горящих торфяников. Сквозь дым где-то в соседнем дворе воет автомобильная сигнализация. Недовольно лает пес, выгуливаемый поблизости – хозяин не дал ему устроить грандиозную погоню за бездомной кошкой. Девять утра.

Панельная пятиэтажка уже почти опустела – разбежались на работу, учебу, кто куда.

На лавочке у подъезда тоже было бы пусто, если бы было чуть жарче. В этом огромном платье Мелиссе явно жарко.

- Зачем ты его надела? – безучастно спросил мужчина, закуривая сигарету.

- Хотела показаться тебе в нем.

- Но ты могла сделать это в другой раз…

- Ах, знаешь, другого раза может и не быть. Почему я должна тебе говорить об этом?

- Не знаю.

- А ты могла бы появиться хотя бы раз с простой прической и в брюках? Как-то неудобно мне становится от этого.

- Но ты же сам хотел, чтобы я была очень женственной, носила платья и делала прически.

- Ну, как – хотел. Да, я хотел бы видеть тебя такой более-менее регулярно. Но не каждый же раз.

- Будь спокоен. Мне во всем этом совершенно удобно. – Мелисса придвинулась к нему ближе и положила голову на плечо. – И все же, я не хочу, чтобы ты откладывал этот тяжелый разговор и дальше, давай все решим сейчас.

- Ну… давай. Какой именно тяжелый разговор ты имеешь в виду?

- Тот самый, который мы не завершили в той башенке на море. Я не буду разводить мыльную оперу, обещаю.

- Право, я не понимаю, чего именно ты хочешь от меня узнать.

- Я вижу, как ты думаешь обо мне в другое время. А во время сеансов почему-то артачишься. Стесняешься?

- Чего мне стесняться…

- Вот и я думаю, чего? Я в следующий раз надену платье покороче. Чтобы нам обоим было удобнее.

- Гм… Вот у меня и назрела к тебе такая просьба: ты когда перестанешь говорить намеками? Говори прямо, что ты хотела у меня спросить?

- Мы так и будем разговаривать разговоры или ты уже мне продемонстрируешь, что любишь меня и что я тебе нужна как женщина, а не просто от скуки?

- Кажется, я тебе все время это демонстрирую, но ладно. О какой именно демонстрации ты говоришь?

- О той, о самой. Как обычно демонстрируют женщине, что любят ее?

- Ну…

- Не нукай, дурачок, я знаю, что ты подумал о шубах, кольцах и цветах, а ты не прав. Может быть, им там – Мелисса показала пальцем на землю, - это и нужно, но мне-то здесь что может быть нужно? Я и так все могу.

- И тем не менее. Пойдем в сквер. Здесь душно как-то. Этот дым изнутри меня уже закоптил, - он поднялся, подал Мелиссе руку, та, изящно подобрав платье, чтобы не распахнулось неудобным образом, встала, засеменила за ним в сторону сквера.

Сквер оказался еще более прокопченным смогом и дымом, чем двор, яркая когда-то зелень потемнела и поблекла, хотя воздух был чище – здесь, в отличие от двора, гулял ветер, со свежей, западной стороны, в отличие от несущего смрад и дым восточного – торфяники горели с восточной стороны. Они расположились прямо на траве, на склоне небольшого холмика, где было удобнее всего сидеть, так как скамеек в сквере не было.

- Знаешь, я не думаю, что из этого что-нибудь хорошее выйдет.

- Ты забыл некоторые обстоятельства, - поправила его Мелисса. – Ну, выйдет? И что такого нехорошего может из этого выйти?

- А если я рехнусь?

- Я бы сказала кое-что. Но не могу…

- Да знаю, знаю, я и так уже законченный псих, иначе бы всего этого не возникло, но зачем усугублять и без того паршивое положение вещей?

Руки Мелиссы – тонкие, изящные наманикюренные женские лапки, мягкие и нежные, пахнущие дорогим кремом, - оказались неожиданно цепкими, высвободиться удалось далеко не с первой попытки, во время которой она творила все, на что была способна в данную минуту.

- Ну? – В голосе проскользнула нотка тревожности. – Я что-то сделала не так?

- Да нет… Все так… - безучастно ответил он, отодвигаясь на несколько сантиметров и ища в кармане сигареты, но не находя их. – Мне хорошо было.

- А будет еще лучше.

- Будет, будет, - завершил он, - но только в следующий сеанс. Теперь давай на этом пока закончим. Буду ждать тебя.

- И я тебя, милый! – донеслось со стороны дорожки.

 

16

 

Солнце уже не грело, оно по-августовски жгло, и не будь на земле снега – уже стояла бы форменная жара, но снег еще не растаял, отзеркаливая губительную жгучесть назад, Макс проклинал себя за торопливость, в ходе которой вместо тонкого свитера схватил толстый зимний, да еще и в почтальонской куртке поверху.

Работа встретила неприветливо. Замороченное лицо начальницы отделения не предвещало добра, означать это могло лишь два события – «к нам едет ревизор» и «ты впорол косяк, безответственный балбес».

- Ну? – сварливым голосом поинтересовалась она.

- Что? – Макс сгреб в охапку письма.

- Сотовкин, я тебя убью! Я тебя упакую в ящик и пошлю посылкой куда-нибудь в тундру к чукчам! И пусть тебе почтальон тоже кинет извещение, а ты сначала на сортировочных центрах месяца два позависаешь, а потом в отделении недели три, пока за тобой придут!

- Красавиной дома не было точно, что я, ломиться туда буду? Горская у нас мадам занятая. Грачеву так вообще ничего не надо. Ему хоть бензопилой дверь пили, он не высунется. А может, он просто на очке сидел.

- Нет, дорогой мой, я не про извещения. Я про одну милую добрую девушку с улицы Рыбацкой. Которую ты чуть желобом не пришиб. Ты понимаешь, что это уголовное дело?

Кто бы сомневался.

- Желоб сам свалился, - буркнул Макс, ища на столе ручку, чтобы расписаться в журнале. – Пусть парня приведет, брата там или отца, чтобы прибрал ее двор в божий вид. Ей скоро не то что желоб, а крыша этого гнилого дома на башку свалится. Или мне теперь прикажут хозяйничать у каждой ленивой дамочки?

- А еще она мне за утро телефон оборвала! Сказала тебя позвать. Вот сейчас позвонит – и сам с ней объясняйся. Что хочешь делай, я тебя отмазывать не буду, надоели твои фокусы.

- Отлично, - фыркнул Макс, - пусть зовет ментов, пусть берут обломки желоба и проводят экспертизу, а также соображают, каким это таким образом я его сорвал и переломал пополам, да еще и об башку этой твоей милой девушки. Он, конечно, гнилой, но эта бандура в сыром виде весит кило тридцать, как не сорок. Мне ее одними лишь голыми руками без применения хотя бы колена не сломать при всем желании, а если бы я действительно ломал его об ее глупую черепушку, она бы сейчас в реанимации была.

Он мышью скользнул в открытую дверь в подсобку, намереваясь разделаться с заказными, побросать в сумку свежую почту и уйти дальше лечить больную душу целебным кувецким воздухом, заодно продумывая маршрут, который позволял не попадать в поле зрения, открывающееся из окон дома 29 на Рыбацкой. И это если только Камелина не устроит на него охоту с привлечением третьих лиц. Правду говорят – нет вещи страшнее, чем обиженная женщина, правда, на что она обиделась, Максу было глубоко непонятно, а еще изнутри грызло какое-то странное ощущение противоречия. Сегодня четверг, со дня первого пересечения с ней прошла почти неделя. Тревога начала утихать, во вторник на доме Камелиной и вовсе висел замок – Макс еще подумал, что она решила сменить место жительства из страха перед ветхой крышей, которая может в любой момент рухнуть. Она уехала куда-нибудь далеко – в «новостройки» (новостройкам было уже лет двадцать – улицы Нефтяников, Западная, академика Лихачева – но их по привычке все в Серых Водах называли новостройками, потому что года этак с 2000 здесь вообще уже ничего не строилось, кроме магазинов), в гопнический район юго-запада, грязные двух-трех-этажные кирпичные коробки, понатыканные на месте бывшего стадиона в районе 1976 года, - да хоть на улицу Южную, на Скобу, в вокзальный район, на Промышленную… Но никуда, похоже, не уехала. Тропинки Кувецкого Поля, нитями вившиеся между домов, кустов и оврагов, позволяли обойти практически любую часть участка – так, Макс долгое время обходил дом 11, избу психопата, одержимого поисками несуществующих врагов своей сестры.

Четверг был легким днем – почты немного, большая часть – заказные письма, несколько газет, иногда – журналы… На сборы по четвергам у Макса уходило от двадцати до сорока минут, после чего тот оперативно цеплял на плечо сумку и уходил. Сколько раз позвонила Камелина с утра? Ну, раза четыре. Будем надеяться, что ей надоело…

Скрылся через служебный выход. Вроде пока пронесло… однако же… Вот и она. Собственной персоной. Поджидала на углу Мартовской. Молодец, девчонка. Соображаешь. Знаешь свой район.

- Постойте, - она ухватила его за рукав, пока Сотовкин, сделав морду ящиком, безучастно проплывал мимо, уставившись на дом 22, куда направлялись три простых письма.

- Слушаю.

Не отвертишься.

- Я бы поговорить хотела.

- Слушаю, - машинально повторил Макс.

- В общем, - перейдя на повышенную передачу речи, защебетала Камелина, - приходи ко мне как-нибудь. Я же не могу это так оставить.

- Что – так оставить? – Макс начал закипать.

- Ну… тот случай, со снегом…

- Пишите заявление, пусть приезжает полиция, проводит экспертизу. Устанавливает мотивы, ищет, какую выгоду я преследовал, и выкапывает следы двухдневной давности и методы, которыми вы их замели. Я на всякую, что смогла втереться в доверие к начальству, горбатиться не собираюсь. Избу свою сами ремонтируйте своими средствами. Придумала какой-то бред и пытается еще на меня верхом сесть. Не выйдет. Понятно?

Камелина пыталась что-то сказать, но из горла вырвался лишь нечленораздельный звук.

- А еще на таких, как вы, статья номер триста шесть существует. «Заведомо ложный донос» называется. До шести лет, на зоне, в том числе женской, мягко говоря, не уважаема, хуже только педофилам. Понятно? Еще одно ваше появление в поле зрения – и в полицию звоню уже я сам.

Макс решил пойти ва-банк.

- А там уже я найду, как вашу охоту на дураков прикрыть за грубое браконьерство. Ясно теперь?

Он вырвал рукав куртки из пальцев Камелиной.

- Какой донос? Какая полиция? О чем вообще? – перепуганным голосом забормотала девушка. – Какая охота на дураков? Ничего не поняла!

- Ах, не поняла она. – Сотовкин уже почти рычал. – Как звонить на почту и орать «ваш сотрудник пытался убить меня водосточным желобом», так вы все прекрасно поняли. А как принимать ответный ход – так непонятно. Следователь объяснит. Чао. Слышать и видеть вас больше не желаю.

Он отвернулся и быстро зашагал в направлении следующего дома. Камелина закрыла лицо руками и побрела домой.

 

17

 

В здание почтового отделения Сотовкин уже не зашел, а разъяренно влетел, хлопнув дверью.

- Так вот. – Он выгрузил перед начальством на стол заполненные извещения и неврученные письма. – Накладной, кстати, у меня нет. Где она?

- А, вот она. Ты ее на столе оставил!

Макс быстро начеркал в графах статусы отправлений – «вручено», «не было дома», «не проживает», «отказался от получения», хотя отказавшихся сегодня не было, - и полез в сумку за своей ручкой.

- Разговор есть, - он сел напротив и забарабанил пальцами по столу.

- У меня к тебе тоже он есть. Но давай сначала ты.

- Кому писать заявление на перевод на другой участок, а лучше в другое отделение? И вообще, реально ли это, или только по договоренности?

- Не знаю. Честно, не знаю, спроси в отделе кадров. А чего это ты решил свалить на другой участок? Ты же любишь Кувецкое Поле.

- Кувецкое Поле – люблю. А всяких хитрожопых Камелиных – нет. Если она еще раз сюда позвонит или придет, в полицию буду обращаться уже я. Тут или шантаж, или я не знаю, чего она замышляет.

- В полицию он будет обращаться… - вздохнула начальница, -  а теперь меня послушай. У нас тут, оказывается, совершенно новые обстоятельства.

- Ага, теперь еще я ее изнасиловал во все физиологические отверстия, придушил ее девяностолетнюю прабабку и грудного младенца и прихватил с собой колье из бриллиантов, - едко и горько пошутил Сотовкин.

- Не смешно. Не звони в полицию.

- Ага, давай, выгораживай ее. Я сказал – еще раз покажется на глаза, получит на себя заявление и поимеет большие проблемы. Чувак, живущий на том углу, всегда держит открытой форточку, а еще он сегодня явно был дома, печку топил. Дым из трубы шел. Так что с доказательной базой у меня все в порядке. И вообще, объясни мне лучше, как перевестись!

- Я же сказала – спрашивай в отделе кадров, а теперь слушай меня. Никто никого не убивал и не насиловал, и Камелина тебя ни в чем не обвиняла. Скорее наоборот. Она очень спутанно все утром объяснила, и мне показалось, что это ты на нее желоб свалил.

- Спутанно объясняла, ага. Охотно верю, - проворчал Макс. – Хвост-то прижали.

- Мне правда показалось. Это я затупила.

Макс поднялся и молча пошел на второй этаж, в отдел кадров, пока в спину ему неслось «нет, это правда я все неправильно поняла, тем более что на тебя все время жалуются, вот я и подумала, что ты еще что-то учудил…»

Отдел кадров был уже закрыт, хотя для Сотовкина проблемой это не было – он вынул мобильник, нашел в справочнике номер нужного работника и приложил потертый дешевый Самсунг к уху.

- Здрасте, - нервно представился он, - Сотовкин это. Разговор есть. Как я могу перевестись в другое отделение? Да не. Любое. Да хоть на другом конце города, доберусь. Да? Ну…

Вакансий почтальонов больше нигде не было, а бросать такую вдохновляющую на думы и раздумья работу Максу не хотелось. С другой стороны, думы становились качественно иными: «я» настойчиво рылось в памяти, выкапывая все новые способы фиксирования доказательств и прочитанные в разные времена и при разных обстоятельствах законы, статьи и примечания. Прищучить лгунью крайне хотелось, но холодный разум отставил жажду мести на второй план, вынеся на повестку дня способы самозащиты от шантажистки. Тем временем его сзади кто-то хлопнул по плечу – все та же «неправильно понявшая» историю девушка из оперзала.

- Ты остыл? – спросила она. – Теперь слушай меня. Это я во всем виновата. Девять утра. Прихожу сюда, глаза слипаются. Еле встала сегодня. Сразу же кто-то звонит. Камелина твоя. Начинает мне рассказывать про желоб какой-то, про снег… Она мне сказала, что ты его к забору откинул, а я подумала, что это на нее ты его кинул!

- Ага. Взял большую такую хреновину, с крыши отодрал и в нее кинул. Самой-то не смешно, а?

- Теперь смешно.

- Тебе смешно, а мне ни хрена не смешно. И Камелиной твоей будет не смешно, если она еще хоть раз покажется мне на глаза. И да, она же тебе несколько раз звонила. Что ж ты не переспросила ничего?

- Да подумала, ты чудишь что-то. В первый звонок она пересказала историю, а остальные просто спрашивала, здесь ли ты.

- Скажи ей в следующий раз, что уволили меня к чертовой бабушке и вообще я маньяк, - буркнул Сотовкин.

- Ты лучше мне скажи – чего ты на нее так вызверился, наорал, перепугал до слез!

- До крокодиловых. Ты прямо следила?

- Она мне позвонила еще раз, сказала, что хоть ты и хам, но она хочет…

- Плевать я хотел, чего она хочет!

- Ты подожди, не кипятись…

- Ладно. Давай закроем эту тему. Я устал. Пойду домой. Завтра, все завтра…

 

18

 

Тяжко.

Иногда на тело наваливалась такая вот истома – но не приятно-расслабляющая, когда это самое тело сваливалось в горизонтальное положение после десятка километров по грязным улицам с тяжелой толстой сумкой на боку, а напряженная, бросало в жар, но это была не простуда.

Такая истома приходила тем летом – жарким и страшным летом девяносто пятого, которое Макс пролежал в постели, почти не вставая – болел, не тяжело, температуры нет, врач приходил от силы раза два, но сил не было. С улиц в окно ползла мокрая духота, стелилась по комнате, по полу, по стенам, по старому дивану. Не спалось. Не радовал новехонький цветной телевизор, который, стоя в углу, показывал свирепые бородатые лица в высоких бараньих шапках и бубнил непонятные фамилии – Дудаев, Масхадов, Яндарбиев, Басаев, Удугов… Когда отведенный на бубнеж усатого диктора в толстых роговых очках и беспросветно сером пиджаке промежуток времени подходил к концу, экран становился пугающе серым, безысходно тоскливым, из динамиков по бокам вился едкий плач скрипки, складывавшийся в мелодию Морикконе, все детство было пропитано этой музыкой. Когда же скрипка стихала, телевизор транслировал гнетущую тишину, прерываемую ледяным голосом, говорившим что-то про налоги, про смерти, про умерших от рака детей, а иногда на черном экране показывали трясущиеся листы мятой бумаги, на которых было что-то написано черной краской через трафарет, что – Макс не успевал прочитать, хотя и умел уже тогда, так как листы тряслись слишком быстро, а перед глазами плавала желтая мутная пелена, как будто он смотрел в экран сквозь бутылку нерафинированного подсолнечного масла. Постоянно показывали разрушенные дома – землетрясение где-то на Дальнем Востоке, бои в Чечне, разрушенный город со страшным названием Грозный, взрыв бытового газа обрушил подъезд еще где-то… - и все это, наложившись друг на друга, сливалось в серо-желтую густую массу, пропитывавшую и отравлявшую воздух вокруг, из-за нее Макс не мог спать, не мог расслабиться, засыпал он с трудом в первой половине дня, спал очень отрывочно, а в ушах отдавались ледяные голоса дикторов из новостей и социальной рекламы. В солнечную погоду Максу становилось хуже, а солнце жгло уже третий месяц, скрываясь лишь на ночь, пасмурных дней почти не было, слово «июнь» на календаре надоело как незнамо что, а ведь перед ним были еще такие же май и апрель… и после ждали июль и август, не обещавшие ничего хорошего. В сентябре Макс должен были идти в школу.

С тех пор такая же истома приходила к нему всегда, когда на Серые Воды наползал антициклон с ясной погодой теплее нормы. Было ли ему шесть, как тогда в девяносто пятом, или двадцать шесть, как в пятнадцатом. Воздух кругом превращался в душную ядовитую серо-желтую жижу, он не мог заснуть, беспокойно вертелся всю ночь, дни проскакивали незаметно, непамятно. Макс стоял перед диллемой – не мог решить, что ему было дороже. Речь шла о распределении ценностей. В девяносто пятом он был беззаботным мальцом, из всех страхов которого была неприятная физиономия в телевизоре и все тот же самый Морикконе со своим «Плачем ветра», который телевизионщики девяностых впихивали куда надо и не надо. Но свободен он не был. Он не мог себя нормально контролировать, не мог осмыслить свои действия и понять, что происходит вокруг. Зашедший навестить хворого племянника брат матери лишь вкратце, на пальцах, объяснил доступным шестилетке языком, почему по телевизору все это показывают и почему в этой Чечне, про которую все время говорят в новостях, постоянно стреляют и взрывают, а про бородатых в шапках сказал лишь «плохие дядьки». Сейчас ему двадцать шесть – соответственно и проблемы у него гораздо более весомые.

Какая-то странная женщина странно себя ведет, и ему это не нравится. И он не может понять. Сначала она позвонила на почту, рассказала, что работник почты хотел ее если не убить, то как минимум покалечить. Потом зачем-то подкарауливает его и вызывает на разговор, а когда он отказывается – звонит на почту снова и меняет показания. Собственное начальство верит совершенно левой девице с хитрой носатой физиономией, категорически отказываясь идти навстречу своему работнику, который у них, к слову, третий год и которого они прекрасно знают. А Камелина эта здесь живет недавно – еще прошлой зимой дом стоял пустым. Совершенно невозможно понять ситуацию и что-то предпринять. Знал бы Макс в девяносто пятом, что через двадцать лет ужасу на него нагонит не свирепый бородатый чеченский террорист (который, впрочем, к тому времени будет давно уже мертв), а хрупкая девушка. Парадокс жизни. Желто-серая удушливая субстанция заворачивалась вокруг Макса в кокон. Не отпускала. В ушах испуганно метались обрывки морикконовского «плача ветра», а по потолку лениво ползали оставленные лунным светом квадраты. Макс забрался с ногами на старый диван, тот самый, у себя в комнате, и наблюдал за ползущим по потолку пауком.

Что такое паучьи сети для птицы или крупного, сильного жука? Он с легкостью их разорвет одним взмахом крыла. Сети просто не выдержат его веса – даже если он и запутается, останется лишь счистить с тела грязную липкую массу. Маленькие комаришки, мошки, мушки и прочие букашки застревают в паутине намертво. Достаточно прилипнуть к одной нити – и тебя сожрет на ужин злой, угрюмый паук.

Макс был ничтожен, как букашка. Хотелось быть птицей. Или хотя бы жуком. Но влип он совершенно как букашка.

 

19

 

Когда болезненная «летняя» истома уходила, где-то меж извилин начинали мышами сновать разные странные думы на предмет самого себя, и чаще всего Сотовкин задумывался, почему он, собственно, такой холодный и безразличный ко всему, что его окружало, и почему он, как видится со стороны, ничего от жизни не хочет.

Проблему он видел – точнее, никакой проблемы не видел, а скорее суть своего своеобразного подхода к жизни определял обостренным вниманием на разных странных условиях. Иными словами, комплект условий, требуемых для нужного самоощущения, у него был другим. Если «нормальным людям», на которых требовали равняться озабоченные странным бытием Макса люди, было нужно что-то конкретно-базовое – работа со стабильным доходом, исправное и хорошо обставленное жилье, какие-то перспективы, определенный психологический климат, самому же Сотовкину были важны другие вещи. Ему были важны «мелочи». Наличие свободного времени, употребляемого на чтение книг – книг у него в доме было очень много, причем немалую долю купил он сам, - просмотр фильмов, самокопание, самообразование на поприще социальных и эстетических наук, эстетика места «здесь и сейчас». Спустя неделю ему стал понятен и близок парадокс жилья Камелиной, так как он жил и сам в точно таком же доме, только если у Камелиной развалены были лишь вспомогательные постройки – двор, который одинокой женщине непонятно зачем нужен, и веранда, у Макса в немногим лучшем состоянии находился и сам дом, требовали замены рассохшиеся оконные рамы с неровными старыми стеклами, со стороны казавшимися пищевой пленкой, ржавела старая железная кровля из советского подобия черепицы - мелких пластинок с желобками по краям, облезла когда-то зеленая, а сейчас невразумительного сероватого цвета краска с наличников на окнах, белая табличка с черной девяткой - номером дома болталась на одном гвозде. Участок зарос бурьяном и кустами, в которых Макс поддерживал лишь тропинки к бане и дровяному сараю. Невыносимо мерзко скрипели половицы в прихожей, с которых давно облезла краска отвратительного поносного цвета. Дела не было. Важно было то, что дом этот – неблагоустроенный и на первый взгляд неуютный – стоял в красивом по мнению Сотовкина месте, под горой, недалеко от сырых заболоченных низинных лугов, буйно зеленых летом и пугающего соломенного цвета ранней весной, на отдалении от шумных городских улиц и параллельно рядом с цивилизацией. Нравился ему и адрес дома – если бы номер его был 8 или 14, к примеру, это бы не пришлось ему по нраву. Не говоря уже про принадлежность улицы Электрификации к Кувецкому Полю.

Вслед за подтверждениями своих эстетически-социальных приоритетов Сотовкин задумывался: а, собственно, почему так? Будучи неисправимым скептиком, никогда и ничему не верящим и всегда проверяющим даже то, что на первый взгляд казалось непоколебимой истиной, он наталкивался всегда на один и тот же вывод – слишком много копался в себе. Тем не менее, это ему виделось оправданным и правильным. Каждый должен жить так, как хочет он, если это не наносит ущерба ближнему. Следовательно – если он хочет жить так, как ему кажется разумным, то какого черта он должен прогибаться под «общественные идеалы»? Истины в подобных вещах вообще нет и быть не может из принципа – все разные.

Он никогда не был адептом какой-либо субкультуры, нервно посмеивался про себя, слыша в новостях или выступлениях политиков про «возрождение духовности» - был уже аналог этой духовности, который, как известно, довел Российскую Империю до февральской революции, а Советский Союз – до Беловежских соглашений, не придерживался какой-либо религии, вопрос существования или несуществования высших сил считал нерешаемым.  Жизненное кредо Макса Сотовкина звучало проще некуда – «будь собой». Если я хочу пойти в лес, я пойду в лес, а не в ресторан, потому что я хочу в лес. Яркий представитель «потерянного поколения», которое объявленно потерянным потому, что ему уже не скормишь никакую духовность и никакую идеологию – девяностые научили это поколение думать самостоятельно и оценивать обстановку независимо, - и не заставишь жить по придуманным властями канонам и идеалам, верить в доброго царя и особую миссию в мире, Сотовкин сам определял себе приоритеты и сам по ним жил, не пытаясь судорожно найти множество оправданий своим «странностям» с точки зрения той или иной идеологии и как-то их под эту идеологию подогнать, чтобы объявить нормальными и допустимыми. Найдя, что его не задевает проблема скудной оплаты труда на почте, он не рвался найти более доходную работу – главное, чтобы нравилось дело. Отметив, что в его ряду первостепенных потребностей отсутствует автомобиль – не выпрыгивал из штанов вон, чтобы заработать на его покупку. Обнаружив свой полный пофигизм в вопросах быта, не пытался во что бы то ни стало привести его в соответствие идеалам или даже усредненным значениям. Сотовкин, конечно, не жил как бомж и как свинья, но тем не менее быт его одержимые роскошью или порядком сочли бы совершенно недопустимым для себя. К этому вопросу он также относился безразлично – самое главное, чтобы не ДЛЯ НЕГО.

 

20

 

Сырое зеленое великолепие все того же сквера. Мокрые блестящие темно-коричневые скамейки. Мокрый шелест мокрых веток, лениво плавающий в мокром воздухе. Все мокрое.

- Ты специально выбираешь такие места встречи?

- Нет. Оно само. Ты знаешь, я не могу на это влиять.

- Что ж… - печально протянула Мелисса и уставилась не то в землю, не то в серебряный браслет с замысловатым вензелем у себя на запястье.

- Почему ты спросила «специально»?

- Потому что ты уклоняешься от того, ради чего мы видимся?

- Уйти бы, конечно, надо. Завершить сеанс?

- Почему ты прямо так сразу?...

- А почему ты ведешь себя совершенно неподобающим образом?

- Потому что я вообще-то тоже человек и у меня тоже есть свои желания. Я не всегда хочу быть с тобой – и сеанса не получается. Ты не всегда хочешь быть со мной – и закрываешь сеанс в самом начале, стоит мне появиться.

- Что-то я не вспомню, когда последний раз такое было.

- Ты просто плохо запоминаешь такие случаи.

- И все-таки. Ты прекрасно знаешь, чего я искал, нужно было проделать все немного иначе, но вышло так, как оно вышло.

- Просто… Так надо, - она откинула упавшую на лоб прядь уже немного мокрых волос, от одного дождя зонт спасал, но когда тому приходил на помощь ветер, сырость захватывала все новые и новые позиции. – Ты бы все равно к этому пришел.

- Ну, даже и не знаю.

- А может, я тебе просто не нужна стала?

- Ты мне нужна. Но для чего? Эту задачу оставлю тебе самой. Вспомни, для чего. Корректируй ситуацию. Следи за своим поведением.

- И все же я не понимаю. Противоречия какие-то…

- Нет никаких противоречий. Все абсолютно логично. Кроме природного притяжения к женщине, у мужчин есть еще и эстетические чувства, и ради них это.

Они поднялись с промокшей скамейки и медленно побрели к выходу из сквера. Все это время Мелисса молчала, изредка поглядывая на браслет.

- Чувствую, что начинаю терять нить, - пробубнил мужчина.

- Почему?

- Слишком много раздражителей.

- Тебе нужно чаще думать обо мне.

- Наверное, да. Но как? Не всегда получается.

- Если ты не будешь обо мне думать – я обижусь. А если я обижусь – ты знаешь, что будет. Вспомни, как ты ко всему этому приходил.

- Это да, приходил я тяжко, но и ты меня пойми. Не играй с этим. Все может кончиться еще хуже, чем как ты сейчас описываешь.

Стоявший на краю луга, простиравшегося за сквером, низкий покосившийся деревянный дом встретил их сыростью, протяжным скрипом ржавых дверных петель, неприветливо хлопало распахнутое окно – в доме было так же сыро и холодно, как и на улице, но им было уже все равно. Он закрыл окно, сел на потемневшую дубовую лавку возле печки, снял промокший пиджак.

- Садись, погреемся. Печка еще теплая.

- С удовольствием. – Мелисса хотела сесть рядом, но обо что-то споткнулась и с коротким визгом рухнула на него.

- Что это?

Из-под лавки выкатилась запыленная бутылка из темно-желтого стекла, заткнутая пробкой, обмотанной фольгой.

Он поднял бутылку.

- Смотри. Это тот самый напиток, что мы с тобой недавно пили на реке. Я как раз сегодня о нем вспоминал, он сегодня кстати. Согревает.

- Но разве его положено пить не горячим?

- Он горячий, потрогай, - он протянул бутылку Мелиссе, - потому его и хранят возле печей, глядя, чтобы не перегрелся.

- Это хорошо… Из чего мы будем его пить?

- Стаканов, увы, нет. Будем хлестать из горла, как подзаборные алкоголики. Хочешь почувствовать себя алкашкой?

- Твои шутки становятся мрачными и злыми.

- Я сам по себе мрачный и злой, и ничего удивительного нет.

- Но есть же и что-то светлое…

- Например?

- Например, я. – тепло улыбнулась Мелисса. – Откупоривай.

Он выкрутил пальцами туго засевшую пробку, отшвырнул ее в угол, приложился к бутылке. По телу разбежалось горьковатое перечное тепло, сырость больше не чувствовалась.

- Как его готовят? – спросила Мелисса.

- Сам не знаю, если честно. Он почему-то всегда оказывался возле меня внезапно и случайно. И пил я его только здесь. Больше нигде о нем не слышал.

Взяв бутылку, Мелисса приложила ее к щеке.

- Холодно мне. А ты даже согреть меня не хочешь.

- Я бы хотел, если бы мог. Но ты знаешь, что я холодный, мрачный и злой, потому и получалось все так, как получалось.

Передавая друг другу бутылку, быстро осушили ее до дна. Если ему горячий напиток с травами и перцем помог, то Мелиссу продолжало трясти, он накинул на нее свой просохший пиджак и обнял за плечи.

- Это уже лучше…

- Пока что только так.

- То есть ты говоришь, что дальше будет иначе? Зачем тянуть?

- Я еще ничего конкретного не сказал. Нет, серьезно.

- А если ты ничего не хочешь говорить, значит, пришло время завершать сеанс.

- Похоже, что так…

Она опять исчезла незаметно и бесшумно, как будто ее и не было.

 

21

 

Ночью откуда-то с востока наползли облака, пошел дождь и к утру от гор рыхлого снега остались жалкие островки, хотя была всего лишь середина марта и обнажаться земле полагалось не раньше чем через месяц, а по канонам – через полтора.

Возвращаясь вечером домой, Макс краем глаза заметил что-то белое, торчащее из почтового ящика. Платежки за воду? Им рано, их разносят в начале месяца. Остальные счета распространялись через почту, так что свет и телефон мимо пройти не могли, оставалось одно – засорение почтовых ящиков какими-нибудь проповедниками какой-нибудь ахинеи либо он сам задумался и сунул собственное (или чужое) отправление «на автомате» в собственный же почтовый ящик, такие случаи уже бывали. Он вернулся и осторожно, одними ногтями – мало ли, вдруг это письмо с угрозами от каких-нибудь бандитов – вытащил конверт из ящика.

То, что письмо пришло не по почте, было сразу видно – самодельный конверт из грязно-белой, как фон телезаставки начала девяностых, оберточной бумаги, нет марок, нет обратного адреса, нет и индекса, лишь адрес – улица Электрификации, 9 – и фамилия адресата: Сотовкину М. К.

Отчего-то вспомнилось, как в девяносто восьмом в Серых Водах зарезали бандита-работорговца, как говорят, в открытую продававшего людей в рабство на рынке в чеченском городе Урус-Мартане и за которым уже давно охотилась милиция. Труп подонка две недели валялся в подвале расселенной двухэтажки где-то недалеко отсюда – ее долго обходили стороной, а потом снесли… Не найдя логических связей между тем полузабытым убийством и этим странным письмом, Сотовкин сунул его в карман, вознамерившись прочитать в более уютной обстановке, у огня топящейся печи.

Безоблачные воспоминания о вполне счастливом детстве были местами изрезаны, искромсаны вкраплениями информации, не предназначавшейся для его возраста. Жаркое лето девяносто пятого отдавалось в голове звуками взрывов и фамилиями террористов. Пасмурный и тусклый девяносто шестой – скрипучей музыкой социальных рекламных роликов и параллельно казалось, что весь год был как один сплошной конец зимы, тоже пасмурный и для зимы теплый, с горами снега до самых крыш, хотя на деле зима была холодная и малоснежная. От девяносто седьмого душно, неприятно пахло прелыми листьями в парке и пыльными книгами русских классиков, напечатанными на тонкой белоснежной бумаге мелким витиеватым «академическим» шрифтом. Девяносто восьмой в сознании размылся в одну сплошную субботу где-то в конце марта,  с желтым, как подсолнечное масло, жидким солнечным светом на улицах, мятной жвачкой, прохладным безветренным синим вечером и глухо тикающими круглыми часами с кривыми цифрами на серо-синем фоне перед новостями ОРТ. В девяносто девятом все было уже как в девяносто пятом, разве что не страшно, кипящее масло солнечного света расплавило асфальт, телевизор снова показывал бомбежки – но уже в Югославии. И лишь с двухтысячного года пошла четкая, хорошо заметная «периодизация» воспоминаний и исчезло их слияние во что-то одно. Девяносто второй, третий и четвертый годы слились вообще в одно сплошное мокрое пятно – и почему-то казалось, что всегда на улице было темно, а перед глазами плавали, переворачивались по продольной оси блестящие серые и белые полосы.

Семьи с детьми на Кувецком Поле предпочитали не селиться – слишком далеко от всей нужной таким семьям инфраструктуры, вроде детских садов, школ, поликлиники и детских площадок. Зато высок риск заблудиться, убежать и утонуть на заливных лугах, свалиться в овраг и покалечиться, вдобавок пусть мнимая, но все же дурная слава Кувецкого Поля. Жили по большей части разновозрастные одиночки и бездетные пары. На улице Электрификации он был единственным мальком, и посему играть всегда приходилось в одиночестве. Стоит ли удивляться, что Сотовкин вырос погруженным в себя книжным червем, не особо нуждающимся в обществе. И – надо сказать – кроме матери во время службы, никто никогда не писал ему писем. А письмо, вот оно, лежало свернутое в трубку в кармане, ждало своего часа. И только один раз – и то чисто символически – было в его жизни нечто подобное. В девятом классе, перед днем города – в Серых Водах он отмечался 25 марта – Иветта прислала ему конвертик с приглашением пойти погулять на массовых празденствах. Не любящий подобных мероприятий Сотовкин учтиво отказался и вскоре забыл об этом «письме», лишь сейчас вспомнил.

Он оторвал краешек конверта.

«Я не знаю, что подумало начальство на почте, рассказала все как было – что ты выдернул меня из-под падающей трубы. Приходи ко мне. Обязательно. Нужно поговорить. Я такие вещи не могу просто так оставить. Прости, если тебе из-за меня влетело. Ловить тебя на улице бесполезно, и время у меня есть не всегда, поэтому так».

Все. Короткое, лаконичное послание. У Сотовкина была на подобные случаи поговорка – не делай добрых дел, потом от тебя не отстанут, - и метод сокрытия от подобных «последствий», называемый «сыграть в амнезию». Пойманный по горячим следам Сотовкин прикидывался сибирским валенком, художественно тряс ушами и отнекивался «а чего», «а это разве я?» и «блин, да я забыл». Но здесь игра в амнезию уже не прокатит, дело слишком резво оперилось новыми обстоятельствами, чтобы так быстро выкинуть его из головы. Оставалось одно. Тем не менее… ветер из ящика письмо не унесет, да и нет его, над северо-восточным углом Европейской России застрял блокирующий антициклон, в марте стоит погода, обычная для конца апреля. Просто так бросить на улице его уже не выйдет, конверт вскрыт слишком грубо.

Макс бросил послание в топящуюся печь. Всегда можно сказать, что ничего не получал. Что бумажку из ящика выдернул какой-нибудь несшийся в овраг по делам «мимокрокодил» гигиены ради или сперла любопытная бабка-соседка.

 

22

 

Объясните теперь нам, вахтеры, кто мы и откуда…

Нудная, ненавидимая Сотовкиным песня – хит медведевского «времени надежд», шуток про «тандем в России больше, чем тандем» и прошлого экономического кризиса, неторопливо текла из побитого жизнью «Микрона», который ему всю его работу на почте хотелось вышвырнуть в окно, затекала прямо в ухо, змеей свивалась внутри черепа, высовывала голову в глазницу. Тот шарил по столу, ища ручку, чтобы расписаться в журнале выдачи заказной корреспонденции. Змея не давала, пыталась влезть во вторую глазницу, злобно шипела и противно елозила по стенкам черепа.

Максу было особенно ненавистно то, что в «легкие», лишенные огромного количества местных газет, требующего обходить весь участок до последнего уголка, так как дома на Кувецком Поле стояли даже в самых неожиданных местах, среди заказных писем, направленных в одну-две организации, расположенные недалеко от почты – а организаций на Кувецком Поле почти не было, вся деловая жизнь кипела в близких к центру районах городка, - оказывалось одно, два, максимум три, требующих переться куда-нибудь к черту на рога. Мелкие пакеты девицы, заказывающей разную дребедень из Китая, с Теплой, 24 – как хорошо, что дряхлую аварийную деревянную двухэтажку расселили еще год назад. С кем-то судилась цыганская семья с Электрификации, 35 – дом стоял в самом конце улицы на пятачке сухой земли, куда надо было пробираться по заливным лугам, каждую весну он был по окна в воде. Зарылась в письмах девушка-художница с красивой фамилией Вербицкая, жившая на Снежной, 1 – еще один пример «камелинского парадокса», дом напоминал алкопритон или жилище древней старухи, да еще и стоял в овраге. Пенсионный фонд завалил письмами стариков из Ивового переулка и с «овражной» ветки от улицы Тополевой. Сегодняшний день подбросил противоречивое мнение: писем была целая гора, и почти все – по «частникам», физическим лицам. Были и на Выездную, на которой стояло здание отделения, и на Белую, и на Луговую, и на Тополевую, и… и Максу.

«Сотовкин М. К. Электрификации ул., 9. Откуда поступило: 609424 СЕРЫЕ ВОДЫ 4».

609424 – это индекс отделения, в котором работал Макс. Фактически, индекс Кувецкого Поля. Письмо было отправлено отсюда. С уведомлением. Обратный адрес… это еще кто?

Отправителем письма значился некто Петров В.А., проживающий по адресу «Выездная ул., 84, кв. 3». В доме 84 по Выездной – фактически это было уже не Кувецкое поле, а довольно людный самый конец улицы - располагался хозяйственный магазин и никаких квартир там отродясь не было, в том числе и раньше – здание построено в 1992 году на месте снесенной аварийной деревянной «малосемейки». У господина Петрова имеется машина времени или он пишет с того света? Снесли старый дом в 90-м, а еще до того в нем уже лет десять как никто не жил. Нагоняло страху еще и то, что адрес был аккуратно выведен печатными буквами, а от конверта неприятно пахло чем-то сладковатым, похожим на масло чайного дерева.

Письма от привидений, мертвецов, всякой потусторонней братии Максу до сих пор не попадались, вручать их приходилось только во снах. А может, просто неверно указан адрес дома и там действительно есть какой-то Петров, но он живет не в доме 84, а, допустим, 87 – шестиквартирная свежая кирпичная будочка конца девяностых, или 91 – старинный купеческий дом, сто лет стоит и еще столько же простоит…

Не распаковывая письмо, Макс молча набросал цифры номера паспорта на извещении, размашисто расписался, заполнил уведомление и ушел разбирать гору писем. Закончив, решил все же проверить, что такое отправил ему загадочный Петров, разорвал конверт. На стол выпал сложенный вчетверо лист бумаги, сладкий запах стал еще сильнее, разворачивать послание не хотелось… а вдруг?...

Вдруг не вдруг, а так и было – точно такой же лист, который Сотовкин недавно отправил в печку. Конечно, не было никакого Петрова с Выездной, 84 – была Камелина с Рыбацкой, 29.

Ну хорошо. Зная свою начальницу, Макс вполне допускал, что та, придя с утра с сонной головой, вполне могла неправильно истолковать информацию. Поставим тридцать процентов на то, что это действительно было так, нет, даже пятьдесят. Стало быть, Макс зря наорал на Камелину – она не хотела сделать ничего плохого. В принципе, вполне закономерная реакция. Не каждый день выдергивают за руку из-под падающей снежной глыбы. На этот вариант Макс поставил игру в амнезию. Когда страсти поулягутся, можно будет соврать, что сам был в еще большем шоке и все забыл, и вообще с памятью плохо, с крыши свалился в девять лет. На второй вариант – что все-таки прав он, и Камелина решила заловить верного раба, которым можно помыкать угрозами написать заявление в полицию – поставил игнорирование. Хочет она или нет, но доказать что-то уже почти нереально. Телесных повреждений на ее голове нет… или она сама себе нанесла их? Вдобавок, как-то вылетело из головы возможное наличие какого-нибудь троюродного дядюшки в полиции. Или даже просто любовника-мента, у которого план по всякой гопоте не выполнен.

Непонятно, что с ними делать и как.

С другой-то стороны… Какая-то слишком мудреная получается идея! Но если бы был любовник-мент, заявление на Макса уже лежало бы у него, а сам он отдыхал в изоляторе временного содержания. С подозрением на убийство под подписку не выпускают. Нет, ну может, и выпускают – но Макса бы точно не выпустили.

А играть в детектива Макс Сотовкин не хотел и не умел, так как это не кино, и здесь не то что Пуаро – даже глупую донцовскую Евлампию Романову не изобразишь.

Непонятно…

 

23

 

Среди беспросветных писем нашлось одно, слегка развеявшее тучи – на извещении значилось «Ахмелюк Е. А. Теплая ул., 18». Старому армейскому другу тоже порой приходили заказные письма, на этот раз его возжелала видеть налоговая инспекция. Не понимая, что налоговая инспекция хочет от людей, с бизнесом никак не связанных, Сотовкин брел по вспучившимся прелой грязью улицам, разбрасывая письма и извещения по ящикам, входить ни к кому уже не хотелось, да почти никого и не было дома. Лезть к художнице в овраг на Снежную – тоже, и вообще не до того было, поэтому Макс оторвал извещение и положил в карман, к ней он зайдет в пятницу, в газетный день.

Дом Ахмелюка был одним из немногих послевоенных домов на Кувецком Поле, его поставили в пятьдесят первом, когда отдельного Кувецкого Поля как такового уже не было – был лишь район в составе Серых Вод. Он имел странную окраску – вагонка, которой он был обшит, утратила изначальный желтый цвет уже очень давно – нет, это была не краска, это был лак, - покрылась бурыми и черными пятнами, потемнела до невразумительного темно-серо-оранжевого цвета, вечно занавешенные окна слепо пырились в сырой мартовский воздух, фронтон топорщился гнилыми мокрыми досками, обросшими с торцов характерными зазубринами, а вот советская недочерепица, которой была покрыта «деревенская» трехскатная крыша, давно уже просохла и казалась горячей, раскаленной. Возле такой же рыжей пятнистой калитки из широких досок стояла личная ахмелючья колесница – золотисто-зеленый, как июньский жук, как лак на ногтях Камелиной, драндулет Ахмелюка – сам он его иначе не называл, никоим образом не напоминавший пенсионерское авто: краска-металлик, сверкающие пластиковые колпаки на колесах, и, как напоминание о былом, по моде девяностых – красные треугольные катафоты на задних брызговиках, концы которых были выстрижены треугольными зазубринами на манер ножовки. Сотовкину машина друга очень нравилась, а изнутри она была еще лучше – когда вечерами изредка они попыхивали сигаретками, высунув руки в окна, и вели долгие разговоры за жизнь, а свет давала лишь приборная панель с тремя квадратными окошками приборов, мягко светясь голубой подсветкой, и мерцающие разноцветные огоньки контрольных ламп. В соседнем городе имелся авторемонтный завод, в девяностые быстро освоивший производство «экспериментальных» автомобилей и деталей к ним – и когда-то, лет двадцать назад, иметь такой «ижак», окрашенный в металлик и с замененной приборной панелью, задними фонарями – с поворотниками в виде повернутой на бок галочки, показывающей сторону, куда намеревается свернуть машина, - и еще много чем, было очень круто. Лишь в середине нулевых, когда в массы хлынули дешевые кредитные иномарки, популярность таких «ижаков» ушла в прошлое. ВАЗовскую классику завод почему-то любил меньше, но и за нее брались. Получалось более чем прилично.

Долгое время Ахмелюк работал так называемым «видеографом» на региональном телеканале, который, на радость граждан консервативных взглядов и повышенной религиозности, прикрыли аккурат в новый русский праздник – «День семьи, любви и верности». Дело было в том, что канал этот был, так сказать, преемником существовавшего в девяностые там же, но вещавшего чуть ли не на всю северную половину Европейской части «межрегионального» в духе времени: «антисоветчина», «вредная музыка» и, что самое ужасное, аниме, - и стоял за ним все тот же человек, знаменитый в свое время Вадим Кремников, бывший журналист ВИД’а, патентованный либерал (впрочем, в хорошем смысле слова, так как неолиберальных политиков девяностых уже тогда клял на чем свет стоит, политиков нулевых одобрял не больше) и ярый противник любой государственной идеологии в любом ее виде: «возрождающейся духовности» такой деятель был не нужен. Соответственно и канал продолжал традиции своего предка.

То есть, получается, уже девятый месяц Егор Ахмелюк был на вольных хлебах. Кем и как он работал – никто толком не знал, что Сотовкин и намеревался на данный момент выяснить. Жил Ахмелюк замкнуто, имел весьма ограниченный круг общения, а после расставания с Иветтой и вовсе почти перестал выходить из дома.

Дверь он открыл в весьма живописном виде: голова туго стянута клетчатым шарфом, разные носки, щека нервно дергается и украшена недельной щетиной. Глаза красные, опухшие от хронического недосыпа: Ахмелюк маялся бессонницей и сонным параличом, и ночь крепкого, здорового сна, - или хотя бы день, - значили и стоили для него весьма немало.

- Что там у тебя? – прохрипел хозяин простуженным голосом.

- Тебя тут налоговая хочет на бабло потрясти, я так понял, - сказал Сотовкин. – Тащи паспорт.

- Заходи, - коротко сказал Ахмелюк.

Жилище его напоминало советскую квартиру конца восьмидесятых – начала девяностых: фотообои во всю стену, старые двери с рифленым стеклом, звучно дребезжащие от малейшего прикосновения, беспорядочно развешанные куртки возле печки, горы коробок, бумаг, связок старых газет, стеллаж потрепанных советских книжек, а еще, похоже, Егор начал курить в доме, не открывая окон и не выходя на улицу.

- Вот я все хотел спросить, канал же закрыли совсем, через интернет он тоже больше не вещает? – спросил Сотовкин, заталкивая заполненное извещение в сумку и протягивая Ахмелюку конверт.

- Не-а, - Он зевнул и почесал в затылке. – Если бы вещал, его бы сразу сунули в список запрещенных сайтов. Лицензию на вещание отобрали же. Кремникова по судам таскают.

- За что закрыли-то?

- Бес их знает. Кремников мне сам сказать толком не может.

- И где ты сейчас?

- В определенной мере – везде. – Ахмелюк, хрустнув костями, сел на стул и забарабанил по клавиатуре ноутбука. – В основном – копирайтинг. Написание всяких рекламных текстов для всяких сайтов. Иногда подбрасывают фотки обработать. Не жирую, но на харчи и курево хватает. С одной стороны, надоело. Сижу тут, как в норе, высовываюсь только денег снять с карточки и затариться, да отец приезжает иногда. С другой – вообще ничего делать не хочу.

- Вот оно чего…

- Как-то так, да. Как пацаны поживают?

- Букарев в старый центр перебрался жить, дом снимает на Верхней Поляне, Юрка – вообще не знаю, давно его не видел, Сыч если только летом к деду приедет, но в прошлом году его не было.

- Он в ноябре приезжал. Покрутился тут с неделю и уехал. Дела какие-то… Иветта не выходила на связь?

- Не-а. Она на Скобе живет теперь.

- Во как, - протянул Ахмелюк. – А у тебя как с этими делами?

 

24

 

Настало время…

- Хорошо, что ты спросил. – Макс сел напротив. – Надо поговорить. Ты у нас куда более опытный бабник, чем я, а больше мне посоветоваться не с кем.

- Скажешь тоже, - хмыкнул Ахмелюк. – Ну давай, толкуй свою печаль.

- В общем, тут такая история…

Сотовкин вкратце изложил суть произошедшего во дворе дома 29 на Рыбацкой. Ахмелюк покачал головой.

- Темная какая-то история, сказал бы я, если бы не знал твою Камелину.

- Ты ее знаешь?!

- Угу, конечно, в бане вместе не парились, но кое-что мне известно.

- Например что?

- Например то, что твоя начальница действительно превратила романтическую сказку в хрень.

- Начальница-то почему?

- Потому что потому кончается на у. Макс, ты вот меня старше на три года, а как ребенок малый. Мог бы цапануть себе такую девушку, а сейчас я уже и не знаю, что получится из этого. Хотя… тебе-то оно надо? Ты вроде как говорил мне, что женщины в твои планы не входят.

- Так в этом-то и проблема, что не входят, - вздохнул Сотовкин.

- Главное, не сорвись и не поведись. Но тем не менее я могу тебе одно сказать…

- Что?

- Опасения твои насчет уголовщины напрасны, Юлька не из тех, что промышляют подобным образом.

- Откуда ты знаешь, из тех или не из тех…

- Знаешь, почему она мне в глаза бросилась? Она характером похожа на Иветту. Ей тоже, похоже, нравится, как в песне, слепить из того, что было, а потом полюбить. Не надо ей готового мужика. Ей подавай несчастного великовозрастного сыча, чтобы она его грела, жалела и любила, пока до него не допрет, что он не самый завалящий чувак на свете. Тут, знаешь… я даже точно и не скажу, то ли процесс им нравится, то ли результат.

- Это как вообще так?

- Так. Я же тебе рассказывал. Я к Ветке не клеился. Скорее она ко мне. Я только что отмылся от колоссальной и вонючей френдзоны и мне вообще не хотелось думать о женщинах. А тут ей я под лапку подвернулся. Не, я не знаю, может, ей действительно со мной интересно было. Ну так и с тобой бы было, да что там «бы» - так и было. Тебе ли ее не знать!

- Я ее не изучал, мне не до того было. Я думал, мы просто гуляем, разговариваем, а что-то там – не, в планы не входило.

- В общем, чувак, ты влип. Кто-то там пишет, что ни одного фильма нет на свете, в котором мужчина сразу отстает после ответа «нет» - ни фига, про таких мужчин фильмы и книги есть, а вот про женщин – как раз нету! Получается, что ты теперь между Сциллой и Харибдой: на серьезный холодный беспристрастный разговор ее не вызовешь, просто так, как нашего брата обычно отшивают – не отошьешь, потому что будут слезки и все такое, выход у тебя только один – продемонстрировать ей, что ты мудак. При этом природная женская тяга к мудакам никуда не девается, так что это игра ва-банк.

- Что-то мне после твоих речей совсем плохо стало. – Макс поморщился. – Так, говоришь, мне остается или поддаться, или уйти за борт и исчезнуть из поля зрения? Так я хотел уже. А мне работа и вдохновение дороже, чем какая-то полоумная мадам. А пакостить мне она не начнет, если я ей покажу на дверь?

- Начнет, я думаю, - Ахмелюк взял сигарету и начал вертеть в пальцах, - но может и не начать.

В принципе, уже можно и нужно было начинать писать эпопею «Странные женщины Егора Ахмелюка». До появления в его жизни Иветты у него уже была большая и несчастная любовь – типичная «приличная девушка» по фамилии Воронецкая, имени Макс уже не помнил, а Егор называл ее только по фамилии, которая сделала то, что в ранней юности обычно и делают с такими воздыхателями – превратила в «друга», составив «контракт дружбы» совершенно односторонним образом: Воронецкая ему спокойно рассказывала про все свои проблемы на личном фронте, ссоры с подругами, шмотки и чуть ли не про ежемесячную дамскую неприятность, с удовольствием принимала материальные знаки внимания, но отвергала духовные, не говоря уже о телесных, а когда в один прекрасный день осталась одна и задумалась, что Ахмелюк-то, оказывается, вполне себе возможный вариант, а главное – сам настроен к ней положительно и пользоваться не станет, тот уже устал безропотно глотать весь информационный ядовитый хлам, который подруга перекачивала в него, и вообще видеть и слышать Воронецкую с ее томными причитаниями не желает: кому понравится, что его считают за подружку-гея или евнуха при гареме. Общение они прекратили в довольно резкой (со стороны Ахмелюка) форме, а через пару недель его «цапнула» Иветта и история завершилась этим окончательно и бесповоротно. Поэтому Егор Ахмелюк в глазах Макса Сотовкина был тем еще бабником, прекрасно разбирающимся в женской психологии.

- В общем, ты меня понял, - заключил Егор, раздавив окурок в пепельнице, - это действительно проблема, хоть и меньшего масштаба, чем ты предполагал.

- Как именно ты послал Воронецкую?

- Так, как приличные люди с женщинами не поступают, хотя эта женщина по-другому просто не поймет, так что это было необходимостью. Наорал, нахамил, обвинил во всех смертных грехах и заявил, что видеть не желаю. Понадобилось сменить все контактные данные, ну, кроме адреса – она на другом конце Серых Вод живет и в нашем краю оврагов не ориентируется, даже не знала, что есть такая улица.

- Ну так и я уже так сделал! Только вот Камелина ничего не поняла, я так понял. Повторить придется?

- Не-а, - Ахмелюк покачал головой. – Повторять не надо, только усугубишь ситуацию. Если не помогло, значит, она мазохистка. Игнор.

- Кхе-кхе?

- Тотальное игнорирование. Иначе не поможет. И, что самое важное, не сближайся с ней никоим образом, иначе будет пакостить, нет ничего хуже, чем обиженная женщина в кругу общения.

- Как все запущено-то…

- Ну а ты чего хотел…

 

25

 

Мягкое прикосновение руки к плечу.

- И все же, я не понимаю, что ты тянешь…

- Что я тяну? Ну что вот я тяну? – спрашивал он. – Если меня это устраивает, то, по логике вещей, и тебя бы должно.

- Должно, но по твоей задумке. А выходит немного не так.

Они сидели на широкой кровати в темной комнате, за окнами хлестал взбесившийся ливень, свет давал лишь мерцающий желтоватым светом тусклый экран телевизора и мигающая зеленая лампочка на корпусе прибора непонятного назначения, стоящего над ним на полке. В комнате было тепло и пахло дорогим трубочным табаком, клонило в сон.

- Ты должен был понимать, что ты создаешь, - голос становился все мягче, переходил почти в шепот. – то, что ты хотел, воплощается не с совершенной точностью, всегда есть какие-то издержки, что бы ты ни делал. Так и тут. Даже на этом поле нельзя достигнуть полного превосходства. Даже здесь ты проиграешь хотя бы одну битву из множества.

- Битву?

- Да. То, что ты сделал, на самом деле невероятно трудно. Точнее, само по себе это не так трудно, но добиться в этом того, чего добился ты, может далеко не каждый. И это требует борьбы. Борьбы с самим собой, со своими мыслями, с какими-то другими обстоятельствами, напоминающими тебе, что твое дело бессмысленно или губительно.

- Не хочешь ли ты сказать, что…

- Хочу. – Мелисса мягко улыбнулась и погладила его по плечу. – Ты победил. Ты смог. Это стоит дорого. Но все же, ни одна война не выигрывается полностью. Один гениальный полководец может не проиграть ни одной битвы, но не все войско. Хотя бы одно сражение закончилось поражением даже у самой сильной армии.

- Мне не нравится, что ты проводишь параллели с войной.

- Но они есть! Будешь отрицать? То, что ты делал – это и есть твоя война, борьба, бесконечное сражение. Более того, твоя война не закончится до тех пор, пока ты не захочешь капитулировать. Рано или поздно ты захочешь.

- Ну да, в чем-то ты права. По крайней мере в сражениях. Я не люблю прикосновений, но ты ко мне прикасаешься, и мне это, черт побери, нравится. Что до бесконечности…

- Да, потому что твой противник непобедим. Все, что ты можешь – это удерживать преимущество за собой. Но полностью тебе не победить. Так устроено. Ты можешь гордиться собой и получить свою награду.

- Наши разговоры начинают напоминать что-то… Почему тебя вечно заносит? То в сопли, то в военную романтику, то в философию.

- Потому что вся наша жизнь состоит из заносов куда-либо. Когда-то в сопли, когда-то в войну, когда-то еще во что-то. Теперь тебе понятна параллель? Полного баланса достичь не удается никому и никогда. Это противоречит мироустройству и человеку не под силу чисто физически, биологически и ментально.

- Слушай, не надо этого, лучше обними меня!

- С этого и надо было начинать… Вот видишь, ты сейчас только что проиграл сражение. Ты просишь у меня того, чего бы не просил, если бы одержал верх. Но если нужно, то не буду. Просто обниму. Просто согрею. Ты ведь искал именно этого?

- Именно этого…

- Я должна напитать тебя силами. – Мелисса прижалась к нему всем телом. – Своим теплом. Своей нежностью. Тебе предстоит большая битва, и я хочу, чтобы ты встретил ее во всеоружии. Иначе пострадаем мы оба. Разрушение или даже просто истощение – это очень больно. В первую очередь мне, но и тебе тоже. Так?

- Приходилось убедиться.

- Иногда, чтобы победить, приходится подчиниться. Я тоже не безвольная, я догадываюсь, как должна действовать я. Как будешь ты – дело только твое, но я делаю, что в моих силах и что могу сделать только я.

- Что ты хочешь сделать?

- То, о чем я тебе так долго намекала. Это будет полезно для нас двоих. Просто поддайся мне – и получишь заряд энергии. Нужный для битвы.

- Заряд энергии… Битвы… Да что мне грозит? Я держу превосходство, как ты говоришь. Вполне успешно. Не играй в предсказателя!

- Если бы кто-то хотел тебя обмануть, твоя речь была бы справедлива. Но если я хочу того же, что и ты – как я могу с тобой играть? Я не хочу умирать, а ты не хочешь моей смерти. Тебе без меня будет больно, а мне – тоскливо в форме призрака-воспоминания. И вернуть меня ты уже не сможешь. Или сможешь, но я буду безвольным зомби. Тебе грозит та женщина. Оттуда.

- Та женщина… Одни проблемы от этой женщины. Уже то, что она с первого раза довела тебя до слез, ей не может быть прощено. Стало быть, я не могу с ней контактировать так, чтобы это было опасно для тебя. Так?

- Так, но она сильнее меня. По совершенно объективным причинам. Я не утверждаю, что она красивее, или умнее, или обаятельнее, но она может дать тебе то, чего не могу я.

- И параллельно это утверждение восходит к тебе. Я не собираюсь капитулировать. Пошел на эту войну – сражайся до конца.

- Ты понял… - От ее голоса по пространству прошла теплая волна, она набросилась на него, обвила руками, стала жадно, отчаянно целовать – везде, куда дотягивалась, вечный воин уже не мог сопротивляться и вяло повалился на кровать, предоставив Мелиссе возможность «напитать его силами», а когда та завершила, он дрожащими руками накинул на нее одеяло и прижал к себе, бормоча:

- Сокровище мое. Никому не отдам. Никто не причинит тебе вреда. Будем сражаться…

Пока не обнаружил в руках пустое одеяло.

 

26

 

Сотовкин брел по распухшей грязи безымянного проулка между Рыбацкой и «грибной фермой» в начале Луговой. По телу разливалось что-то невообразимо приятное, несмотря на совершенно неутешительные перспективы дня – доставку счетов за телефон, который на Кувецком Поле был почти во всех жилых домах – и заказное письмо для Камелиной. Обычно в такие дни Макс клял на чем свет стоит всевозможные присутственные места, невовремя возжелавшие видеть эту барышню в своих офисах или о чем-либо ее проинформировать, и думал, зачем же ей такая куча связей со всевозможными ООО, пенсионным фондом, судебными приставами и еще незнамо кем – будто вся деловая деятельность всех окружающих организаций сошлась клином на малоприметной девушке с непонятным образом жизни. Похоже, Камелина нигде не работала. На какие средства жила – непонятно. Ахмелюк подтвердил, что близких отношений с мужчинами у нее на данный момент нет, стало быть, и содержанкой она не была. Шантажировала дурака и жила на доходы от этого? Вероятно, но тот же источник – Ахмелюк, образом жизни не сильно отличавшийся от Макса, но почему-то знавший все обо всех девушках Кувецкого Поля, утверждал, что это не в ее правилах. Какой манной небесной она питается?

Вручать письмо он не собирался – бросил в ящик извещение и растворился в сельских-городских дебрях. Однако и тревога куда-то исчезла, растворилась в природном безразличии. «Да делай что хочешь, мне плевать». Посланий в самодельных конвертах больше не было, ни самостоятельных, ни через почту. Вообще, дум о ней практически не было, так как дома ждали куда более приятные и желанные дела. Макс коллекционировал ключи – нет, со взломами это никак не было связано, просто найдя в пятнадцать лет в овраге целую связку явно только что выброшенных, так как ни капли не ржавых, ключей – огромную связку, штук тридцать, - загорелся необычным делом и стал откладывать любой невостребованный ключ в коллекцию. Сейчас ключей у него было более сотни, от огромных амбарных навесных замков до микроскопических, для почтовых ящиков, от грубых самодельных жестянок до резных латунных ключиков от то ли мебельной стенки, то ли комода.

Напротив Камелиной, в доме 32 – покосившейся избенке невразумительного голубовато-серого цвета под полусгнившей рубероидной крышей, - когда-то жил старик по фамилии Смульков. С трудом передвигающийся по дому, но сохранивший до самой смерти ясный разум дед, участник Великой Отечественной, проскрипел почти девяносто два года, умер в январе четырнадцатого. Макс платил ему за свет и иногда покупал продукты и сигареты по его просьбе и на его деньги – без табачка старик жить не мог. После похорон старика его дом заколотили и он имел перспективу разделить участь многих домов на Кувецком Поле – долго простоять невостребованным и никому не нужным. Незадолго до смерти старик, знавший об увлечении Макса, сказал ему:

- Ты зайди в сарай, там связка ключей на стене висит. Некоторые совсем старые, от еще отцовских замков. Ржавые немного, ну да наждачкой почисти.

В тот день у него горели какие-то срочные дела, так что заход в сарай Макс решил отложить на следующий визит к старику, потом еще на следующий – и так со временем забыл. Потом, как-то вечером, перебирая свою коллекцию, он вспомнил о «завещании» - как раз шло письмо в соседний дом, да еще платежки, все равно мимо идти, а время не поджимает, - и решил забрать связку. Сарай не запирался, фактически открытым остался даже дом – брат Смулькова, тоже глубокий старик, просто грубо заколотил старую дверь доской, оторви ее – заходи, всех святых выноси… впрочем, выносить оттуда было особо нечего, а сам дом для жилья годился мало. Надо сказать, что у Смулькова была выделенная от области квартира в кирпичном доме, но насчет пыльных кварталов многоквартирной застройки он был того же мнения, что и Макс. Связку в тот день он забрал, куда-то положил и опять забыл о ней – лишь сегодня утром обнаружил ее в ящике со всяким мелким железным барахлом в чулане. Такие провалы в памяти у Сотовкина ничем удивительным не считались: при его повышенной самоконцентрации на ползании по дну темных углов собственного подсознания ему было свойственно забывать о терпящих откладывание в долгий ящик бытовых делах и мелких событиях.

А параллельно с ключами вспомнилось и еще одно обстоятельство: как-то раз старик ему сказал, что готовит ему девушка из соседнего дома. Камелина, то есть. Что-то как-то удивительно. Не этой ли мошеннице старик отписал дом? Да не, у него вроде как брат есть, которому домик и достался. Потом, зачем ей такая хибара на участке из голой глины в непрестижном квартале, жилье в котором продается по совершенно бросовым ценам, но сюда не хотят ехать даже цыгане? Вот, наверное, ее и теребит целая куча различных организаций. Писем из полиции и суда почему-то до сих пор нет.

А должны ли они быть?

Может, она ему готовила просто потому, что… кто еще ему приготовит, если стряпню самого Смулькова есть страшно даже ему самому, а живет один и родственники на другом конце города?

У Ахмелюка нюх на людей. Он бы предупредил.

А он, наоборот, отозвался о Камелиной более чем тепло. Странно это все. Хотя… Сотовкин уже и сам был готов отказаться от своей гипотезы, что его хотели кинуть – даже врожденная подозрительность уже почти не сопротивлялась.

 

27

 

- Ну и чего ты задумался?

Утонувший в зыбучих песках собственных раздумий Сотовкин машинально помотал головой, после чего обнаружил себя возле калитки брошенного дома старика, а к жизни его вернула та самая женщина, видеть которую хотелось меньше всего.

Похоже, она возвращалась домой после визита в присутственное место – аккуратно уложенные волосы, накрашенные глаза и узкая юбка.

- Да так. Письмо есть, - безучастно протянул Макс: отвертеться не получится.

- Если так, то пошли, - обрадовалась Камелина, - наконец-то я тебя поймала. Давно надо было. Ты почему на письма никак не отвечал?

- Не вижу в этом смысла.

- В чем именно? Отвечать или вообще обращать на меня какое-то внимание? – Она склонила голову набок и прищурилась. – И все же, пойдем в дом.

- Здесь распишись.

- Паспорт искать долго надо. А мне немного не до поисков, мне срочно нужно уединиться на минутку, иначе будет конфуз. Может, ты все-таки войдешь?

- Так не помнишь? Ну ладно, я от балды нацарапаю… - Сотовкин полез в сумку за ручкой.

- Пойдем! – она бесцеремонно дергала его за рукав. – Сначала я сбегаю кое-куда кое-зачем, потом все остальное.

В доме она, скинув пальто на стоящий у двери сундук, выскочила за дверь, не обращая внимания на Макса, нервно мявшего письмо в руках. Оставалось одно. Оторвав извещение, Макс кинул письмо на сундук, вышел в коридор с намерением сейчас же слинять, однако попытка открыть дверь на веранду была пресечена в ту же секунду. Камелина пыталась сыграть на приличиях – забаррикадировала выход частичной наготой. Как многие женщины, живущие в домах, не оборудованных унитазом, она старалась лишний раз не контактировать с деревянной будкой и одно из дел, которые прилюдно обычно не делают, делала на веранде в неустановленную переносную емкость. Что до беглеца, тот, одержимый идеей скорее скрыться, просто не обратил внимание на подозрительное журчание. Смываться через двор было уже поздно: одергивая юбку, она вошла в дом, молча полезла в сумку искать паспорт.

- Можно было просто расписаться, - буркнул Макс.

- Куда ты так торопился? – спросила Камелина. – Все, нашла. Или ты подглядывать любишь?

Этого еще не хватало.

- Нет. А торопился на почту.

- Не убежит от тебя твоя почта, у нас сейчас есть более важные дела.

- Например какие? – Макс начинал закипать.

- Например, я хочу с тобой поговорить. Только не надо на меня опять орать, я не собиралась никуда заявлять и еще чего ты там напридумывал. Дай извещение.

- О чем?

- О том, что произошло. Обо мне. О тебе. Об устройстве мира.

- Что за…

- Возьми, а то потеряешь, а виновата буду снова я. Проходи в комнату, садись за стол, я сейчас чайник поставлю. Будем пить чай и решать вопросы.

Поставив перед ним кружку с горячим чаем, она села напротив и сдернула с волос на затылке пластмассовую крабообразную штуковину.

- Терпеть не могу эти штуки, - хихикнула Камелина.

- Зачем тогда носишь?

- Не знаю…

- К делу. Что ты хотела обсудить?

- Ну, во-первых, то, что я действительно не хотела сделать ничего плохого. Позвонила на почту, рассказала всю историю. Как эта твоя начальница ее тебе пересказала, я даже гадать не берусь… тебе влетело?

- Да не. Наорала с утра, а вечером уже я на нее наорал.

- А во-вторых, спасибо… если бы ты этого не сделал, я бы, наверное, здесь уже не сидела…

Неловкий момент.

- На моем месте так сделал бы любой, - Макс взял кружку. Чай был заварен бестолково, слишком крепкий, до горечи, и горячий, обжигающий. Сам он чай всегда разбавлял холодной водой, чтобы температура в кружке была около семидесяти градусов, и заваривал с такой крепостью, чтобы дна кружки было не разглядеть, но можно было убедиться, что чай прозрачный. Вдобавок, дешевые сорта чая Сотовкин игнорировал принципиально, покупая не дешевле семидесяти рублей за пачку, а Камелиной, похоже, было пофигу, что в себя заливать, и предположительная цена бурды, которую она ему заварила, не превышала двух червонцев за упаковку в двадцать пять пакетиков.

- Горячий? – Она склонила голову набок и улыбнулась.

- Есть такое.

- Учту! Если бы здесь был мой отец… чай он заваривает, как никто. Но это невозможно.

- Что с ним? – Сотовкин не заметил, как из него выскочил настолько бестактный вопрос. Впрочем, следовать такту задачи не стояло: главным делом было побыстрее отделаться от Камелиной, чтобы больше никогда не возвращаться в этот дом, где даже на веранду не выйти без вероятности конфуза.

Она подперла голову рукой, положив локоть на стол.

- Мы с ним не общаемся. Ему вообще ничего не надо. Живет в двух минутах ходьбы, но последний раз здесь был два года назад.

- Гм… Это тот самый Камелин из дома 60?

- Он самый. Печенье или пряники?

- Без разницы. Слушай, давай я заварю человеческого чая. Твой пить невозможно.

- Я знаю. И это всего лишь пакетики, а нормальный чай я нормально заварить в принципе не способна.

Поставив на стол кружку горячей воды, наполненную на три четверти, и свежий пакетик – чай оказался не дешевой дрянью,  вполне пристойная марка средней ценовой категории, - Макс принялся проводить ликбез.

- Так вот. Если пьешь кипяток – пей, но я для себя разбавляю, так что покажу на своем примере. Чем горячее вода, тем меньше, крутого кипятка – половину кружки, просто горячей воды, градусов восемьдесят – три четверти, если холоднее – полную. Берешь пакетик и смотришь: как только будет видно, что он есть на дне, но само дно определить невозможно – нормальная крепость. Сахар и прочее – по вкусу, я обычно без сахара пью. Попробуй.

Она отхлебнула.

- Действительно. Намного лучше моего.

 

28

 

Ни красавицей, ни умницей Юлия Камелина никогда не была. Что, по-видимому, и определило дальнейшую доминанту ее саморазвития – вызывать интерес людей не эфемерной красотой, занудной правильностью или подозрительной обаятельностью, а чем-то более земным и параллельно более глубоким.

Всю жизнь она наблюдала за людьми и их поведением, строила логические цепочки, задавала себе задачи, решала их, искала подтверждения верности решения, пыталась мыслить логично и последовательно. Вывод, к которому она пришла, был бы неутешительным для многих ей подобных: нельзя что-то получить прежде, чем что-то дать самой. Люди всегда преследуют выгоду даже в таких «возвышенных» вещах, как любовь, по природе своей. Сама розовая дымка сего чувства у нее развеялась еще лет в восемнадцать, после того, как она поняла, что противоположности не притягиваются, а отношения в паре – всего лишь бартер. Правда, его можно проводить разными ресурсами. Кто-то проводит деньгами, связями, интимом, кто-то – обязанностями, кто-то – ментальными ресурсами. Последний вариант показался Юлии наиболее привлекательным. К тому времени она уже более-менее разобралась в законах мироздания и взаимодействия и знала, что без выгоды – в том числе выгоды ментальной – никто ничего делать не будет.

Это знание спасло ее от множества болезненных неудачных интрижек, романов и встреч. Приоритеты Камелиной в отношениях выглядели просто, как кирпич: найти того, с кем интересно и чьи приоритеты не противоречат ее собственным и стыкуются с ними с хотя бы минимальным успехом. При этом стягивание ресурсов на одно поле привело к дефициту их на другом. Она сама не заметила, как ее внешняя оболочка – тело – превратилась в тело типичной «серой мыши», ушли думы об образовании и хорошей работе, даже на быт она обращала мало внимания. И если тело она в последние годы подтянула – нашла свой удачный образ «просто девушки», не бьющей в глаза красотой и ухоженностью, но и не оскорблявшей взор откровенно запущенным и безвкусным видом, - то искать регулярную работу было лень, она долго перебивалась разными мелкими заработками, а смысл в высшем образовании и вовсе растворился. Лишь недавно, устроившись печатать бумажки в какое-то мутное ООО, она обратила внимание, что работа по строгому графику ей в тягость, не дает простора для дальнейшего постижения законов жизни. Уволилась и дальше ушла на мелкие подработки через интернет. Не сказать, чтобы у нее совсем не было денег, но с ними был определенный напряг, впрочем, при ее мелких запросах это не особо ощущалось.

Никаких талантов она в себе не обнаружила. Старшая сестра – Наталья – вышла замуж, жила неподалеку на Теплой с мужем, обнаружила в себе призвание домохозяйки и матери, отлично готовила, с упоением занималась воспитанием ребенка и при этом умудрилась не превратиться в скучную домашнюю клушу, за что Юлия ее очень уважала и временами подумывала: а не пойти ли по стопам. По стопам не шла, так как домашними делами занималась посредственно, замуж не тянуло, рожать не хотела и вообще подобный образ жизни ей казался мало привлекательным. Тетка, сестра отца, в девяностые подняла бизнес – некрупный, но все же, а ее дочь, Ирина, двоюродная сестра Юлии, нашла в себе талант певицы и работала методистом в местном доме культуры, периодически выступая на всяческих проводимых этим самым домом мероприятиях. Пела она действительно хорошо и вообще была на редкость милым созданием, с ней Юлия тоже часто виделась – сестра-певица жила поблизости в Ивовом переулке. Имея перед глазами подобные ориентиры, она обнаружила в действии закон компенсации. Скучноватая, ленивая до образования и самовоспитания, но добрая и ответственная Наталья хорошо вышла замуж (не в меркантильном смысле, с мужем было полное взаимопонимание) и нашла своим талантам правильное применение. Не умеющая вести домашние дела и фактически отринувшая «женское предназначение хранительницы очага» Ирина чудесно пела, хорошо рисовала, со вкусом одевалась и согревала окружающих как творчеством, так и природной теплотой характера. Лишь у Юлии ни одного таланта не обнаружилось. Кроме, собственно, одного – способности разбираться в законах мироздания, в том числе законе компенсации. Везде, где было что-то плохое, она обнаруживала что-то хорошее, и наоборот.

Окружающие все сильнее разочаровывали ее. Никто не желал обратить даже малейшего внимания на торчащие из-под почвы человеческих эмоций трубы «сообщающихся сосудов». Всем хотелось конкретики, разжеванных и положенных на блюдце знаний, «как» и «почему». Тяга исследователей в современных людях, по ее мнению, умерла уже давно. Тогда Камелина брала тетрадку и начинала рисовать свои странные схемы. Она знала, как легко поднять общество на борьбу с «супостатом», как формируется иерархия потребностей, почему общество ненавидит педерастов и любит тиранов. Знала теорию соблазнения любого мужчины – практикой не занималась, не считала нужным, так как мало-мальски подходящий в плане совпадения ключевых параметров объект либо был занят, либо не интересовался отношениями, либо сам считал иначе. А просто сами по себе отношения ради статуса были ей не нужны.

Сидящий сейчас напротив за столом мужчина, допивающий бездарно заваренный ею от волнения и спешки чай, казался ей таким подходящим. По крайней мере, было заметно, что тот не спешит гнаться за чужими установками, прорабатывая свои. Ей это нравилось. Чего Камелина терпеть не могла – так это навязывания, шаблонов и стереотипов. Главным двигателем мироздания она считала (и небезосновательно) индивидуализм, главным стержнем в этом двигателе – инакомыслие. Ей хотелось поговорить об этом с ним, посвятить в суть своего мировоззрения, по возможности – понравиться ему. Постоянное исследование содержимого человеческих душ не убило в Камелиной женщину, природное женское желание нравиться, быть для кого-то желанной и интересной, не убило потребность в стороннем тепле и необходимость найти применение собственному. Юлия знала, что долгое отсутствие расходов его – по сути, ментальный аналог долгого полового воздержания, и если женщины переносят его легко, то мужчинам такое воздержание грозит расстройством всей мужской части. А согласно закону компенсации – если телесная сторона проблемы острее наблюдалась на мужском примере, то ментальная – на женском, и по истечении срока годности женская нежность превращается в нечто совершенно неудобоваримое и зловредное – в обиду, стервозность, отчаяние. Тем более, грело изнутри желание благодарности. Как-никак, он выдернул ее из-под падающего тяжелого желоба, еще секунда – и на всех исследованиях можно было бы ставить крест.

 

29

 

- А все-таки, - Юлия отставила пустую кружку на соседний столик перед зеркалом, заваленный разной женской мелочевкой, - почему ты так долго не приходил ко мне? Я тебя звала…

- Времени не было.

- Сказал бы. Я пришла бы сама.

- В этом не было необходимости, я думаю.

- Скажи мне лучше, - Нет больше смысла ходить вокруг да около: пора в атаку, - почему женщины становятся стервами? Почему используют мужчин в шкурных интересах? Почему прячут свои теплые эмоции и выпячивают отрицательные?

Макс почесал подбородок.

- Тут два пути, - сказал он. – Или они были изначально такими, или с ними поступили так, что они не видели адекватного выхода, кроме как.

- Я хочу задать тебе задачу. Решишь?

- Какую еще задачу?

- Психологическую. Нет, просто я хочу, чтобы ты кое-что понял. Так вот: два пути ты нашел, о втором я тебе чуть позже расскажу подробно, а третий?

- А что, третий есть?

- Есть. Хотя… Может, не буду тебя мучить, просто расскажу? Но дальше сам, а я тебе еще не одну такую задачу задам.

- Ну… Ну, расскажи. Хуже-то не будет.

- А третий путь – это неумелое обращение с женщиной. Как сторонних людей любого пола, так и ее самой с самой собой же. Она по природе своей теплое, ласковое существо. Почти любая, я тоже. Но когда она не имеет возможности применять эти свои качества, так сказать, ресурсы – у них истекает срок годности. Что происходит с несвежей колбасой, ты сам знаешь… вот так же и тут.

- Ты это к чему? – Сотовкин прищурился. – Хочешь еще что-нибудь на меня свалить?

- Нет, что ты. Просто сама хочу с твоей помощью решить одну задачу. Мне до сих пор не попадалось подходящих людей.

- А мне не попадалось людей, которым интересно в этом копаться, - промямлил Сотовкин, - такое ощущение, что философ – это не призвание и не склад ума, а вымершая нация.

- У меня оно тоже есть, кстати. Но мы не все вымерли, так? Есть я, есть ты. Ты ведь тоже копаешься!

- Как ты выяснила?

- Если бы не копался, ты бы жил, что называется, как все. А ты живешь не как все. Понимаешь, человеку нужно в любом случае какое-то подтверждение того, что он делает правильно. И ты их ищешь. И находишь. Потому что делаешь правильно.

- Хм. Ты меня пугаешь.

- Больше не буду, - улыбнулась Камелина. – Но все же. В двух словах: хорошее качество при неправильном использовании портится и становится плохим.

- Ты это, наверное, про мое начальство.

- Возможно, я не знакома с ней. Я себя-то кое-как держу.

- В смысле?

- В прямом, - сказала Камелина. – Я очень ласковая и нежная. А применить негде и не к кому. Поставила себе цель – не допустить превращения этого всего в, как я тебе сказала, протухшую колбасу. Значит, мне нужен тот, на кого я могу потратить эти запасы, чтобы они не пропали…

- Консервный завод тебе нужен. Чтобы ты свою нежность закатала в банку и отложила до лучших времен, - фыркнул Макс.

- Она и так там, - вздохнула Камелина, - но даже у тушенки есть срок годности.

- А может быть, эта ваша нежность – это не мясо, а вино? Чем дольше выдерживаешь…

- А может быть, она не вино и даже не мясо, а молоко! Чем быстрее употребишь, тем лучше!

- А может быть, пугают меня твои речи. Ты что собираешься со мной сделать? К чему ты мне все это рассказываешь? Зачем мне это нужно? Я не собираюсь иметь дела с женщинами.

- Ты гей? – Камелина взяла кружку, собираясь налить еще чаю.

- Еще чего. Мне просто непонятна куча вещей, происходящих на этом поприще.

- Расскажи мне об этих вещах. Может быть, я смогу ответить.

- Думаешь, надо?

- Обязательно. У нас с тобой диалог не только философов, но еще и женщины с мужчиной, не забывай. Что не знаешь ты – знаю я, а чего не знаю я, знаешь ты. Как минимум, мы можем это знать.

- Так вот… - Макс подбоченился на стуле и уставился на Камелину. – Я одной штуки не понимаю. Природа наградила людей дефектом, из-за которого все беды человечества – побочным действием инстинкта размножения. Люди, извини за выражение, трахаются не столько потому, что хотят оставить потомство, сколько потому, что это тупо приятно. А когда трахаться не с кем или нет возможности – с ними происходит примерно то, что ты мне сейчас описала. Это больше к мужикам относится. Но и к вам тоже. Почему, во-первых, это само по себе существует, а во-вторых, почему неравноправно? Женщинам секс особо не нужен. Они без него прекрасно живут. А мужики – это хана. Вот я в армии когда был, у нас три четверти разговоров было на тему траханины. Мне понятно, это вопрос не философии, а физиологии, тестостерон, все дела. Но почему у вас-то иначе? Почему этот дефект разделен не в равных пропорциях?

- У нас не сильно иначе, - мягко сказала Камелина, - но об этом потом. Знаешь, есть такая вещь… ты замечал, что мужчины и женщины по-разному воспринимают секс?

- Замечал.

- Как именно по-разному?

- Мужчины хотят. Женщины – не особо.

- Не совсем. Они вырабатываются по-разному. Гормоны. Набор у всех почти один и тот же, но в разных пропорциях. Но об этом медицинскую литературу лучше почитай, а по поводу чувств – потому что женщины умеют, так сказать, конвертировать любовь и нежность в сексуальное желание, а мужчины – нет. Сама не знаю, почему так. Вот вы можете спать с одной, а любить другую. Женщины так не могут. Спать могут только с тем, кого любят. Конечно, не стопроцентно этот закон работает, но в основном так.

- Да я не об этом. Точнее, как. Не совсем об этом.

- А о чем же?

- Почему у вас механизм другой.

- Закон природы. Поиски лучшего самца. Да ты об этом сам знаешь, что ты меня-то спрашиваешь? Скажи лучше, как чувства конвертируются у мужиков!

- Никак, - отрубил Макс.

- В смысле?

- Да в прямом. Любовь – это любовь, похоть – это похоть, ненависть – это ненависть. У нас морозильник лучше. Что в него положишь, то через двадцать лет и достанешь. А в вашем все тухнет. И любовь, и нежность, и колбаса. Вино и то, поди, портится.

- А ты язва, - хихикнула Камелина. – Ладно, не буду тебя утомлять… Заходи еще!

 

30

 

Пылало лето, горячий желтый солнечный свет разливался по всей объективной реальности, существовавшей здесь, напитывал собой каждую молекулу, не оставалось, казалось, ни уголка тени, ни капли живительной прохлады. Тем не менее, адской печкой это еще не было. Мелиссе, похоже, нравилось.

- Как твои дела? – спрашивала Мелисса, обняв его сзади за плечи.

- Пока что контролируемо.

- Это хорошо. И все же, не теряй голову!

- Я и не собирался. Ты поможешь мне в этом?

- Обязательно, а как же ты хотел…  

- Как-то так. Как всегда, проблема оказалась меньшей, чем казалась на первый взгляд.

- Так всегда. Закон жизни. Да даже по атмосфере видно, что все налаживается!

- Не думаю. Мне лично плохо. Не люблю жару.

- Может, поищем где-нибудь тень?

- Где мы здесь ее найдем… Нет, давай тогда жариться на солнце, раз так получилось.

Они брели по краю пыльной дороги, воздух вокруг был настолько густ и настолько сух, что, казалось, поглощал все звуки и ничего не проводил – тишина вокруг стояла мертвецкая, ни дуновения ветра, ни малейшего колебания.

- Мне хорошо, - говорила Мелисса, гладя его ладонь, - я рада, что ты справляешься. И мне больше не страшно.

- Было страшно?

- Немного. А вдруг с тобой действительно случилось бы что-нибудь плохое…

- Но я бы все равно остался рядом, так?

- Так, но я чувствую твои эмоциональные колебания, и когда тебе плохо – мне ненамного лучше, если вообще лучше.

- А я… а я начал тоже хотеть того, чего от меня хотела ты. Надо придумать, как избавляться.

- Зачем избавляться? Тебе это нужно! Мне тоже!

- Ну, если ты так думаешь… Вон, видишь, стоит дом – пойдем туда, там можно укрыться.

Молча добрели до небольшого кирпичного домика с настежь распахнутой дверью и завешенными темными шторами окнами. Внутри было полутемно – плотная ткань не давала пробиваться свету – и существенно прохладнее, чем на улице, но все равно жарко.

Сев на старый продавленный диван, он сложил руки на груди и уставился в серую стену.

- О чем ты думаешь?

- Так, стратегию разрабатываю на следующие сеансы. Что мы с тобой будем делать и как, решаю.

- Мог бы и у меня спросить, чего я хочу.

- А чего ты хочешь?

- Хочу, чтобы ты меня любил. В разных аспектах. Тепла хочу. Сама тебя греть и поддерживать хочу. Мы с тобой уже достаточно давно вместе, но то… был всего лишь еще первый раз.

- Ну, что ж я могу сделать – таков наш удел.

- Ни в коем случае не сдавайся! – Мелисса подняла палец вверх. – Здесь ты можешь бороться успешно.

- Но с чем бороться? Это моя сущность. Если толковать твои слова более жизненно – получается, что ты поощряешь телесное отторжение тебя.

- С тем, что тебя сдерживает, ты можешь здесь бороться – вот что я хотела тебе сказать.

- Когда у тебя день рождения? – безучастно спросил он. Дальше продолжать эту дискуссию не было сил.

Мелисса приложила палец к подбородку и задумалась.

- Пусть будет двадцать девятого июня.

- В самую жару… Мне всегда казалось, что он у тебя в сентябре.

- Почему?

- Не знаю. Какое-то из японских женских имен переводится как «ясный день», не помню какое, если, конечно, это вообще правда. Вот мне всегда казалось, что если бы ты была днем, это был бы день где-то в середине сентября. Вроде бы еще тепло, но пасмурно и ни разу не жарко.

- По-твоему, я не бываю жаркой?

- Бываешь, наверное. Когда мне было шесть или семь лет, я помню, мы восьмого сентября ездили купаться… Жара стояла адовая, а вообще больше двадцати градусов в сентябре у нас бывает редко. Так что бываешь. Но в порядке исключения. Что только добавляет пикантности.

- Ну если так, то… я все же хотела бы, чтобы он был в июне.

- Пусть будет, это тебе уже выбирать, не мне.

- К чему все эти пустые разговоры? Я хочу большего.

- Это чего?

- Все того же.

- Нет. – Он встал и принялся кругами ходить по комнате, глядя в потолок. – С одной стороны ты мне действительно даешь энергию. С другой – истощаешь. Закон сообщающихся сосудов.

- Но ты меня тоже должен как-то подпитывать! Ты не можешь вечно кормить меня завтраками. Если ты хочешь, чтобы все продолжалось – тебе стоит иногда идти на поводу у меня.

- Вот я и пошел в прошлый сеанс. Этот сеанс будет моим, ты жди следующего. Если я буду в форме и в состоянии.

- А что нужно для формы и состояния? – Мелисса подкралась к нему сзади и обняла. – Ты скажешь, что это будет выглядеть корыстно, но я хочу тебе помочь в том числе и в этом.

- Нужно? Спокойствие. Расположенность духа к этому. Последнего почти никогда не бывает.

- Как тебя расположить?

- Никак. Это невозможно. Когда ты приходила, ты, наверное, уже знала, что я такой – так? Но ты все равно сокровище, с этим, без этого – это не влияет.

Он не заметил, как Мелисса исчезла, не оставив ни малейшего следа.

 

31

 

В записке было всего одно слово – «Приходи», и в ящике она оказалась явно ночью, а буквы были уже не печатными – Камелина писала ее своим обычным почерком.

Рабочий день был уже давно закончен, солнечный свет уже не бил больно в глаза, Сотовкин сидел на кровати, завесив окно в комнате, и думал – стоит ли. С одной стороны, философия. С другой стороны, Камелина. И эти два явления все никак не могли слиться в одно.

Она ему казалась милой, но глуповатой. Не укладывалось в голове, что именно эта девушка изучила не только то, что нужно для успешного охомутания успешных мужиков (успешным Макса назвать было нельзя даже с очень большой натяжкой, работать почтальоном позволительно в семнадцать лет, но не в двадцать шесть), но и основы, рушащие почти все представление «нормальных людей» об устройстве мира людей. Поговорить на подобные темы было решительно не с кем. Точнее, с кем – было, но для полноты картины нужен был и женский пример. Ну а когда он появился – Макс, соответственно, вполне ожидаемо засомневался: а подходящий ли это пример.

Подходя к ее дому – все-таки решился – он постоянно подумывал: не сорваться ли назад, не обрубить ли канаты. Система безопасности в голове мигала разноцветными сигнальными лампами и противно выла сиреной. «Образовательный отдел» настойчиво наталкивал на риск. Знания же!

- Так ты все-таки пришел… - задумчиво протянула Камелина, открыв ему дверь. – Мне сказали, что я действительно не умею заваривать чай.

- Все когда-то не умели. Тут привычка нужна.

- Проходи. Тебя накормить или?...

- Не стоит.

Еще чего. На шею сядет, ноги свесит. Потом только знай постукивай каблуками по болевым точкам.

- Ты говорил, что нужно видеть дно, да? – переспросила Камелина и поставила перед ним кружку. – Но как я увижу дно?

В кружке еле теплилась мутная непрозрачная жидкость.

- Так бывает, когда сначала нальешь холодную воду, а потом горячую, а завариваешь уже в разбавленной, - протянул Сотовкин. – На вкус он, так-то, не хуже правильно заваренного чая. Просто на вид мутный. Когда размешиваешь сахар, ложка постукивает глухо – отличительный признак, что это действительно неправильная последовательность, а не просто кружка грязная или чай испорченный. Это просто химия с физикой. Все нормально.

- Ну если так, тогда оставлю его себе. Тебе заварю нормальный.

- Не надо. Только что кормился. Давай лучше сразу к делу. – Сотовкин сел за стол и забарабанил пальцами по столешнице.

Сегодня на ней было все то же платье, что было, когда он ее увидел в первый раз. Глаза аккуратно подкрашены. Готовилась к приходу? Куда-то ходила или кого-то принимала и не успела переодеться?

- Мы вчера остановились на консервировании нежности, как ты выразился, - начала Камелина. – Я тут подумала. Решила, что это невозможно.

- Это почему еще?

- Ну должны же у человека для чувств быть какие-то внутренние резервуары, так? Допустим, я помещаю ее туда – так ведь она не выходит из меня! Значит, продолжает… портиться.

- Ты слышала наверняка выражение «месть подают холодной». Почему-то отрицательные чувства легко поддаются любому консервированию на любой срок. Значит, должны и положительные поддаваться, если учесть, что все они выходят из головы и никакой энергетической подоплеки, типа «одно берется из надежды, другое из отчаяния» здесь нет.

- Нет. – Камелина покачала головой. – Никто ничего не консервирует. Месть разрушает. Месть – это деяние, надо понимать. Деяние берется из чувства. Чувство – желание мести. Оно существует все это время. Наверное, из-за этого алкоголь подсознательно считают злом – он не портится от выдержки. Ты не то сравнил с вином. А все хорошие эмоции и чувства быстро портятся и превращаются в плохие. Что будет с ягодами, если их вовремя не съесть?

- Забродят. И сгниют.

- Вот! И здесь так же.

- Но от мести никто не гниет. Это благородное в некоторой мере чувство. Не, я никого не оправдываю, но все же.

- Ошибаешься. Именно тяжелые раздумья разрушают человека. И энергетически, и телесно.

Макс оперся на стол и приподнялся.

- Давай, Камелина, жги дальше. Скоро начнешь мне рассказывать про кармы, ауры, чакры, про всякий антинаучный бред. Не верю. Ничего не разрушает. Раздумья – это раздумья, никакой силы у них без приложения действия нет.

- Если ты думаешь, что я говорю об этой «энергии» так, как о ней говорят толкатели речей про ауры и чакры, то ты не прав. Под энергией подразумевалось то действие, в которое раздумье приводит общее состояние. Ну вот скажи, когда ты долго думал о чем-то плохом – тебе разве не становилось плохо?

Сотовкин около минуты молчал.

- Похоже, что становилось.

- Так. Давай расставим точки. – Она встала со стула. – Про нашу женскую проблему – дурной характер, отравленный просроченной милостью – я тебе уже рассказала. Про вашу мужскую – ты сам знаешь. Если путем брожения получается спиртное, которое ты пытаешься оправдать, то скажи мне: всегда ли алкоголь – благо?

- Нет, конечно.

- Так к тому и шла речь! Нужно правильно применять эти чувства. Но есть и отрицательные сами по себе.

- Я бы на твоем месте это сравнил с химической реакцией, в ходе которой, допустим, выделяется тепло. Горение, например. Оно дает мощную энергию – но… черт возьми, я все это знал, или по крайней мере догадывался, но…

- Но – что? – улыбнулась Камелина.

- Но мне в голову не приходило это облечь в такую форму. Консервирование, ягоды, алкоголь… Скажи мне, что ты куришь?

- Логику я курю. Но не все ее понимают. Я сама долго не понимала, что к чему. Вот и объясняю на пальцах, на конкретных примерах, как могу. Тебе – так объяснила, а Люсе из ларька с девятью классами и тремя детьми буду объяснять совсем по-другому.

- У тебя какое образование? – безнадежным голосом спросил Сотовкин. Сопротивляться холодной и беспристрастной, но обаятельной логике Камелиной было все меньше сил.

- Неоконченное высшее. Через два года диплом получу. Но давай не будем об этом говорить, ты же не за бытовухой сюда пришел, так? Ты бы еще спросил, что я готовлю лучше всего, почему до сих пор не замужем и зачем по дому хожу накрашенной и в колготках.

- Мне эти знания пользы не принесут. Кроме последнего вопроса. Вроде бы владеющие логикой женщины обычно вообще не красятся и подобным образом не одеваются.

- Это зависит от той цели, которую она преследует. Если я расслаблюсь, я превращусь в серую мышь и перестану нравиться сама себе. Но это тоже бытовой вопрос, поэтому я не хочу об этом говорить. Расскажу потом как-нибудь.

Макс поднял палец вверх.

- Ты же сама говоришь, что логику можно и нужно объяснять на конкретных примерах из жизни.

- Да, но это не пример. Ну или…

Она вздохнула.

 

32

 

- Понимаешь, я вообще далека от того идеала женщины, который диктуют на всяких тренингах на тему, но это не значит, что я не могу называться женщиной и мне все женское чуждо. Вовсе нет. Платья ношу, потому что нравится и достаточно удобно. Ты скажешь, пялятся. Ну и что? Созерцание красивой женщины полезно для мужского здоровья и мироощущения, а с меня не убудет. Крашусь – потому что лицо блеклое, а колготки – потому что цвет кожи на ногах неровный и голыми они выглядят не особо приятно.

- У тебя? Блеклое? Да не смеши, - фыркнул Макс. – Тем паче что натурель никогда из моды не выйдет.

- Я не спорю, что не выйдет, блеклое – потому что ты его не видел, а еще я со временем натолкнулась на мысль, что нужно себе самой нравиться. Я нравлюсь – ну и почему бы не делать так? Теперь по поводу логики. Неверующий в свои силы – будь это хоть мужчина, хоть женщина, - ничего никогда не добьется даже на поприще раздумий. Просто потому, что будет уверен в неточности своих заключений. Думать «какая я хорошая» - это не гордыня, это инстинкт самосохранения.

- Разумно, - согласился Макс, - но зачем себя так мучить?

- Затем. Нужно меньше обращать внимание на тело и связывать что-то с ним. Когда я узнала, что такое фрейдизм – очень долго хохотала. А если бы поймала на нем себя – заплакала бы. От стыда.

- Но разве мозг встроен не в тело? Управляет не телом?

- Да, встроен, да, управляет. Другая тема, что телом мыслят очень поверхностные люди. Высокопримативные. Не умеющие за телом следить – не хватает мозговых ресурсов. И все же забывать о нем нельзя. Многие делают эту ошибку. Хотя бы потому, что контактировать приходится и с мыслящими телом.

- Есть такое движение, «бодипозитив», которое отстаивает естественность, а часть адептов, точнее, адепток, пошли еще дальше, - начал Макс, - и утверждают, что единственно приемлемый вариант – небритость, немытость и обезьяноподобность, а все остальное делается в угоду злым сексуально озабоченным мужикам, эксплуатирующим бедную женщину во все поля. Ты что об этом думаешь?

- Очередная глупость. Обратная концентрация. Они вопят, что нужно смотреть в голову, но сами свою голову заняли в первую очередь телом. Не связываюсь с ними, - ответила Камелина, - но лучше скажи мне: а вам действительно так важна ухоженность тела?

- Нам важен баланс. Если поставить мужика перед выбором – красивая, но глупая женщина и умная, но посредственной внешности или даже совершенно неудовлетворительной, каждый выберет то, что ближе ему по приоритетам. Высокопримативный – красивую дуру, низкопримативный – умную, как ты выражаешься, серую мышь. Но глупую серую мышь не выберет никто. Только совсем уже отчаявшийся экземпляр, по принципу «пусть хоть какая-нибудь».

- Это как? Есть пример в реальности? – спросила Камелина.

- Давай переведем в цифры. Допустим, есть некая шкала, мы по ней оцениваем разные показатели: ум, красоту, привлекательность – умение вести себя с мужчиной, порядочность, еще что-то. Вот одной по уму дается минус десять баллов, по внешней красоте плюс двадцать, по привлекательности – плюс пять, по порядочности – минус пятнадцать. Имеем общий баланс в ноль. Другой – ума у нее на плюс двадцать, красоты на… ну, положим, ноль, привлекательности плюс пять, порядочности плюс десять. Общий баланс – тридцать пять баллов. Ну и кто в выигрыше? Проблема – в глупых чуваках, которые вцепятся во что-то одно и больше ничего не видят. Чаще всего цепляются, да, во внешнюю красоту. Кроме того, есть еще такая вещь, как изюминки. Что угодно. Вот у тебя эти изюминки имеются. Уже то, что ты заострила внимание на этой теме – «как мир людей устроен» - само по себе изюминка.

- Кажется, я тебя поняла. Не полностью. Но поняла.

- Ну да. Но есть люди еще и с комплексным восприятием. Они не делят на показатели, а сразу выводят баланс по результатам своего ощущения. Тоже довольно глупо.

- Надо понимать, что так. Теперь моя очередь. Отгадай загадку. Почему у женщин считается, что мужчина должен быть предсказуемым и надежным, а у мужчин – что с женщиной должно быть не скучно? Разве они не устают решать их проблемы?

- Тоже, кстати, проблема баланса. – Сотовкин почесал ощетинившийся подбородок: электробритва сломалась, а времени купить новую или забежать за станками он, несмотря на его наличие, не выкроил.

- Поясни.

- Есть два типа людей. Низкопримативные и высокопримативные. Первые руководствуются в первую очередь рассудком, как роботы, вторые в первую очередь инстинктами, как звери. Остановимся на вторых. Как живут дикие звери в дикой природе? Самец – добытчик и охотник, защитник, сильнее и агрессивнее самки. Они до сих пор так живут. Для них важно в первую очередь это. Это они толкают рассуждения, кто каким должен быть, но почему-то не пишут, а почему это так важно. Или пишут, но только в виде итогов вроде «я стал больше зарабатывать» или «мы захотели третьего ребенка». А есть низкопримативные. Они прагматичны, рано разбираются в себе, знают, чего хотят, и не оглядываются на чужие мнения. Конечно, если бы мир состоял из только высокопримативных особей – мы бы до сих пор сидели в пещерах, хорошо, если у костра, а если только из низкопримативных – этот мир стал бы крайне уныл и однообразен, стерлись бы половые различия, а идеи защиты хотелок каждого были бы доведены до полнейшего абсурда. Вот и в мире в целом – поддерживается какой-то баланс примативности. То есть: человек отдалился от дикой природы, создал науки и остается человеком – заслуга низкопримативных, но костяк природного устройства и инстинктов остался и обеспечивает выживаемость вида в природе – заслуга высокопримативных. Человек вообще странное животное, скажу я тебе. А для большей продуктивности плюшек обоих вариантов они наделены взаимонетерпимостью: высокопримативные бесят низкопримативных и наоборот.

- А в старину, при тотальном патриархате, как было?

- Тоже так. Смещение слабое. Люди придумывали себе регуляторы в соответствии с развитием рассудка. Тогда эту роль играли религии и культы – социальных наук еще не было.

- У меня такое ощущение, - сказала Камелина, - что я разбираюсь на узких случаях, а ты – на глобальных. Чаю хочешь?

- Возможно. Налей, да. Только помни: сначала горячая вода, потом кулек, потом холодная, потом сахар. Три ложки или вообще без. Не терплю полумеров.

 

33

 

- Но ты так и не обрисовал мне на конкретном примере ответ на мою загадку, - вздохнула Камелина, подавая ему кружку.

- Так ты и так видишь эти примеры перед глазами. Считается, что женский удел – хранительница очага, но и другие варианты находятся приемлемыми. Баланс чуть выше в сторону примативности. Так, чтобы этот костяк остался. И да, если рассматривать конкретного человека – нет полностью «высоко» и «низко», есть баланс. Если поставить крайние значения на тридцать единиц, у меня где-то минус двадцать. Инстинктов вообще практически не чувствую: жрать, спать, защитить себя – остальное не надо. А у гопника Васи – наоборот, плюс двадцать: сам он совершеннейший обезьян и бестолочь, но каким-то уважением к умным людям наделен.

- Теперь, кажется, поняла… у меня, я так понимаю, тоже глубокий минус.

- Это скорее хорошо, чем плохо. Так как особей с глубоким плюсом – завались. Хоть отбавляй. А с глубоким минусом надо сильно поискать.

- Почему ты так любишь переводить в цифры? – Камелина поставила перед ним кружку с горячим чаем. – Сахара три ложки, как просил.

Макс отхлебнул.

- Научилась! – он поднял руки вверх. – Возрадуемся же этому!

- Нормально?

- Вполне.

- Так вот, - Камелина села напротив и внимательно уставилась на него. – Говорят, противоположности притягиваются. Это тоже в целях выравнивания баланса?

- Отчасти. Вот ты знаешь, чуваки и девки уже сами по себе противоположности, так как разнополы. И что я тебе скажу: все эти противоположности, вроде «ты любишь сахар, а я соль» в сравнении с более глобальной сущностью – такая мелочь, что просто не могут повлиять на ход событий. Если же влияют, это называется мезальянсом. Неравным браком. И ничем хорошим обычно не заканчивается. Если есть несовпадение в каких-то приоритетных вещах – это не есть хорошо.

- А может, это просто для разнообразия. Чтобы не скучно было…

- Скорее всего.

- Мне нравится твоя система рассуждений. Но мыслим мы немного по-разному. Ты занимаешься глобальным уровнем, я – конкретным. Хорошо, наверное, что мы столкнулись.

- Думаю, что да. – Макс потягивал чай, подумывая, что пора бы линять из этого гостеприимного и теплого, но все же опасного дома. – Спрашивай еще. Сегодня твой день. В следующий раз спрашивать буду я. Установим график.

- Хорошая идея. Вернусь к теме сохранения нежности. Понимаешь, чувства не консервируются. Никак и никакие. Это не та материя.

- Потому что с точки зрения физики это вообще не материя.

- Да, но мы же с тобой не физики?

- Угу, - он глотнул еще чая. – Лирики.

- На чьей ты стороне?

- Физиков, безусловно. Их наука логична и последовательна. Они интересуются тем, как устроен этот мир, а не пытаются его перекроить под свои идеалы. Тогда как лирики разводят псевдонаучный бред нулевой фактической ценности.

- Вот ты же сам говоришь про баланс, так? – улыбнулась Камелина.

- Да.

- А может, это тоже сделано в интересах баланса? Столько-то физиков, столько-то лириков, такой-то оптимальный баланс.

- Очень женское суждение. Нашему брату часто не хватает чего-то, чтобы понять, что на одних голых фактах далеко не уедешь и вообще жить скучно. Надо иногда и на себя смотреть. На свою человечью сущность. Это, знаешь, как Знайка из «Незнайки на Луне» - «наука – это фантастика! Тьфу, что я говорю, наука – это не фантастика, но наука не может существовать без фантастики, одни только голые факты еще ничего не значат…»

- Тебе удалось его адаптировать для своей мужской головы, - тихо произнесла Камелина. – Это редко встречается. Обычно начинают махать руками и обвинять в разведении соплей.

- Сопли – это такая, как бы тебе объяснить, смазка. Без нее механизм логики заржавеет. Чтобы он не заржавел и не сломался, а работал исправно, надо иногда подбрасывать туда «бабских соплей» и гуманитарщины. У тебя есть голубое платье?

- Есть цвета морской волны. Но оно с широкой юбкой, я его редко ношу. И во всяком случае не дома. А зачем ты спросил?

- Смазываю механизм, - хмыкнул Макс. – Твой в том числе.

- Мы опять ушли не туда…

- Знаешь, я вижу тут кое-какое здравое зерно. Чувства не консервируются, за исключением одной формы.

- Какой?

- Воспоминания. Важно только наладить механизм обращения к ним. Ты же не ставишь на кухне пустой чайник? Работает без толку, а потом сгорит. Так и тут. Воспоминание, вызывающее нежность, выгорит, а продукция – испортится.

- То есть… то есть… Поняла! – Она вскочила со стула. – Ты это к тому, что нельзя пережевывать бесконечно положительные воспоминания?

- Да. Люди часто на это напарываются. Если очень много думать о женщине, ее образ в мужской памяти обесцвечивается, приедается и перестает вызывать нужные эмоции. Поэтому нефиг обижаться на друзей, пивнушки, гаражи, рыбалки-копалки и прочие локации мужского пребывания подальше от жены. В культуре это тоже отражено, но в более широкой форме. Разлука освежает чувства. Не совсем. Разлука должна быть такая, чтобы воспоминание успело «отдохнуть», но не разуплотнилось само по себе. Время жестоко.

- Наверное, поэтому женщины так часто говорят про «есть что вспомнить» и просят романтики. И приятно, и собственную нежность запечатать в воспоминания можно…

- Ты же сама женщина. Разве не догадываешься?

- Представь себе, нет. Ну, я как-то догадываюсь, что такое есть, но не представляю в деталях, как оно работает. Это как древний человек смотрел на звезды и луну, но понятия не имел, что это такое вообще, почему оно светится и все такое.

- Физика личности. Черт возьми, мой лексикон после разговоров с тобой сильно пополнился. И кое-какие спорные моменты просветились.

- Вот видишь, я полезная. И чай заваривать научилась!

- Опять ты съехала на бытовуху…

 

34

 

- Ты мне скажи, Камелина, вот наши мужицкие агрегаты, не подумай пошлого только ради всего святого, хоть и требуют смазки, но требуют ее немного, а если слишком много набросаешь – наоборот, расстраиваются и ломаются. А в ваши женские ее надо без конца доливать. Почему так?

- Потому что детали механизмов сделаны из разных материалов. – Ее голос стал заметно мягче, из него исчезла бодрая нотка и появилась томная. – Ваши – крепкие, но если сломаются, пиши пропало. Наши более тонкие, сломать их легче, но легче и починить.

- Кстати, да. Чуваки, потрепанные небрежным обращением, часто вообще отказываются связываться с женщинами в дальнейшем.

- Как-то так. Хотя на практике иначе. Может, потому, что мы реже ломаем – ваши труднее сломать плюс наши уже были хоть раз поломаны и мы знаем, что это больно.

- Твои тоже?

Она помедлила с ответом.

- Да.

- Много времени ушло на восстановление?

- Оно еще не завершено.

- Ладно, не буду об этом. Ты говоришь вот, что все беды от просроченной нежности и прочих теплых чувств. А какую роль они играют для механизма?

- Тоже что-то вроде смазки… механизм же отвечает за логику, так? А эти чувства в логику не укладываются и могут быть ей только проанализированы. Но не спродуцированы. Смотри, как это происходит. Все, что иррационально, от сердца – во-первых, смазывает механизм, во-вторых, опять же твоими словами говорю, уравнивает баланс. Но это только положительные. Отрицательные – ломают и засоряют его. Ну, как будто ты в двигатель машины залил плохое или не предназначенное масло, он у тебя и испортился. Так же и тут…

- Круг завершился. Пришли к выводу. – Сотовкин постучал пальцами по столу. – Как долго мы бились!

- Зато добились, - тепло улыбнулась Камелина. Томной нотки в голосе стало еще больше.

- И даже, кажется, отыскали способ консервирования…

- Мы его не нашли. Мы ничего найти здесь не можем по определению. Только понять процедуру.

- Бычья цедура? Ты не забывай, у меня в голове опилки. Меня длинные слова только расстраивают, - хохотнул Сотовкин. Напряженность уходила. Волны обаяния, исходящие от Камелиной, разъедали его боевые латы.

- Шутить изволишь… Откуда это?

- Из «Винни-Пух и все-все-все» же, откуда же еще?

- У меня в детстве не было этой книжки, - она вздохнула и поправила свесившуюся на лицо прядь волос, - я только мультик смотрела. И наш, и американский.

- Жаль. Легкоусвояемых приколов и угарных слов там просто дохрена. Вагон и телега. Да и вообще, Заходер – это нечто. Умудрялся завоевать доверие мелкого читателя без капли дурацких сюсюканий. Ты еще его стихи почитай, только приготовь таблетки от колик сначала. Кстати, у меня вырос вопрос.

- Какой?

- На все ту же тему нежности, но уже немного иначе. Сбоку припека, так сказать. Почему очень многие считают, что нежность – это просто использование уменьшительных суффиксов и дурацкого сюсюкающего тона?

- Потому что не понимают сути и пьют дешевый портвейн вместо хорошего вина, если взять твои параллели.

- Это как?

- Это так. Схватили вершок. Чувство не испытывают, но пытаются его изобразить. Нет, что-то они, конечно, испытывают. Но это не нежность. Она не так проявляется.

- А как? Просвети неразумного, сам я скуп на сие чувство, а девушки у меня нет и не будет.

- Она бывает разная… Бывает на языке слов – то, что ты сейчас описал. Бывает на языке тела – это прикосновения, жесты, тон голоса, взгляды, улыбки. И бывает ментальная – это когда просто внутри тебя что-то такое большое и теплое, знаешь, ни с чем не сравнимое ощущение, что-то вроде радости, но прыгать не хочется. Без третьей вторая немыслима, да и первая тоже будет фальшивой. Она-то и портится. Если сравнить с молочными продуктами, то первая – это… ну я не знаю, какая-нибудь жидкая сладкая бяка. Вторая – творог. Третья – собственно молоко. Ведь ни первого, ни второго без молока не получится.

- А что, если…

- Если что?

- Если чувств нет самих по себе, а есть только воспоминания, которые их продуцируют?

- Ну в чем-то ты тоже прав. А как ты себе это представляешь?

- Просто. Вот у маленьких детей чувств еще нет. Эмоции есть, чувств – в том понятии, о котором мы говорим - нет. У инфантильных людей их тоже практически нет. А почему? Потому что первым не из чего их продуцировать, а вторые этого не умеют, так как застряли на уровне развития первых.

- Это хорошая гипотеза. Значит, по твоей логике, нужно просто ничего не помнить, и чувств не будет?

- В таком виде, в каком мы их подразумеваем – можно сказать, да. То есть, у тебя есть сырье. И что-то в твоей голове решает, что сделать из того или иного воспоминания. Из этого делает нежность, то заставит смеяться, третье – рыдать, четвертое – губу себе прокусить от злости, пятое, шестое и седьмое – еще что-нибудь.

- Я, кажется, знаю, что ты во мне продуцируешь. Но пока тебе не скажу. Всему свое время.

 

35

 

- Почему люди не летают? Кто вообще сказал, что люди не летают? Это ложь! – Мелисса повернулась к нему спиной и широко раскинула руки. – Вот оно – подтверждение. Я летаю. Я счастлива, как никто и никогда.

Переливчатое великолепие небосвода в нескольких местах прорывалось солнечными лучами, напитавшими живительным золотом травы и листья, пряный запах буйной растительности пропитал воздух, там и сям перерезаемый громким, одуревшим чириканьем мириад пташек, укрывшихся в густых кронах. Недалеко, где-то внизу, легко катила свинцовые воды большая река, посылая на сушу свежий мокрый ветер.

- Наверное, это не в последнюю очередь потому, что мы оказались здесь.

- В этом ты тоже прав. В прошлые сеансы мы постоянно оказывались вечно где-нибудь не там и не в то время. То дождь, то жара, то дикий холод, то еще что-то. Я так не могу. Меня это угнетает.

- Ты зависима от обстановки?

Она замолчала.

- Кажется, да. Обстановка в чем-то выражает мое состояние. Помнишь тот раз, когда мы были на берегу реки. Я была расстроена. Я плакала. Погода и место – соответствующие.

- По-моему, это было весьма красиво.

- А меня такие места в тоску вгоняют. Позапрошлый сеанс я хотела провести в уютной, домашней, в чем-то интимной обстановке. Та темная комната и старый видик. И это помогло.

- Что означала тогда пустыня и жара в прошлом сеансе?

- Возможно… возможно, жар моих чувств к тебе. Я именно поэтому спросила тогда – почему я не бываю жаркой? Бываю.

Он обнял Мелиссу.

- Действительно бываешь. Но знаешь, у людей есть такая своего рода градация. Ненависть – сильный холод. Безразличие – просто холод. Дружба – приятная прохлада, недостаточная, чтобы замерзнуть. Жара означает страсть. А стремятся обычно к теплу. Такому, как сейчас. В таком красивом месте мы еще не бывали, означает ли это, что мы пришли к консенсусу?

- Означает, обязательно. Моя страсть умерилась, но не остыла. Во мне тепло. Знаешь, такая спокойная, без всякого «я сделаю это сейчас же или погибну!» любовь. Говорят, что любят сначала страстно, потом нежно, потом по привычке. Сначала у нас было непонятно что. Потом я любила тебя страстно. Сейчас – нежно. До привычки докатываться не хочу.

- Почему докатываться?

- Потому что когда людей уже ничего не держит вместе…

- Ну, предположим. Сам в такой ситуевине не бывал, так что приму на слово.

- Я теплая и нежная. А ты очень холодный.

Он хмыкнул в кулак.

- Почему?

- Ты не проявляешь инициативы. Я чувствую, что тебе нужны эти сеансы, знаю это. Но не совсем понимаю, зачем. Просто чтобы рядом кто-то был?

- Ну, почему. Вовсе нет. Ты действительно меня греешь и поддерживаешь.

- Но разве это не означает именно того, о чем ты сейчас сказал?

- Может, и означает. А может, и нет. В любом случае, если ты исчезнешь – мне будет тяжко. Если ты сильно изменишь свое поведение – это тоже не пройдет бесследно.

- Скажи, что любишь меня. Мне это очень важно слышать. Я поддерживаю тебя, а ты поддержи меня, - шепнула Мелисса и потянулась к нему, ласково обвив руками за шею.

- Ты разве в этом сомневаешься? Ты – мое сокровище. Кого еще я могу любить, кроме как не тебя?

Больше слов не было, после них прикосновения Мелиссы стали еще нежнее, взгляд из счастливого превратился в страстно-томный, мягко перебирая руками, она сначала стянула без малейшего сопротивления все с него, затем сама выскользнула из свободного платья с широкой юбкой и повалила его на траву, продолжая целовать, напитывая через губы и кончики пальцев страстной, всепоглощающей субстанцией, которая где-то внутри вспыхнула, как облитая соляркой тряпка, по телу разошелся жар страсти, а в глазах мелькали разноцветные круги. Когда все закончилось – он еще долго лежал на теплой мягкой траве, пересчитывая плывущие перед глазами замысловатые фигуры, где-то рядом, одеваясь, шуршала платьем Мелисса.

- А так тебе еще понятнее, как я тебя люблю? – спросила она, сев на траву рядом и положив руку ему на лоб.

- А как же… У меня нет сил.

- Каких?

- Более тебе сопротивляться. Наверное, теперь такое будет в каждый сеанс, ну или почти в каждый… так же?

- Не знаю, так же или как-то по другому, я в следующий раз хотела появиться в черном платье и с уложенными волосами. Такой ты меня еще не видел.

Он вскочил с травы и принялся собирать разбросанную одежду.

- Не видел. Но хочу увидеть.

- Вот видишь, - ласково произнесла Мелисса, - просто доверься мне, а я сама знаю, что нужно делать и как.

- Сравнивать мне не с чем, но ты была великолепна.

- Я старалась. Я знала, что это очень нужно. Но ты тоже не забывай, что, во-первых, мне это тоже нужно, а во-вторых – это еще не предел. Скажи, ты будешь ждать сеанса? Сильно? С нетерпением будешь ждать?

- Да, и постараюсь протащить в него цветы и вино, для тебя.

- Я буду рада. – Она потрепала его по волосам и, цепляясь краями юбки за кусты, неторопливо удалилась, пока он сидел на траве, думал… мечтал…

 

36

 

Шесть тридцать один утра. Больно бьющее в глаза солнце. На столе – записка от матери: «забери из больницы мои листы, я не успела».

Макс не привык просыпаться так рано, но ему снился яркий, живой сон, не оставивший за собой привычных следов сонливости, вялости, невыносимо-навязчивого желания «ну я еще десять минут полежу», стандартная схема подъема по трезвонящему трижды в час будильнику не понадобилась. Он поднялся со скрипящей кровати. В Серых Водах действовал «городской» график – большинство организаций открывалось не в восемь утра, как обычно бывает в подобных городках, а в девять, некоторые – даже в десять. Но районная больница в их список не входила и начинала свой рабочий день с восьми. Добираться до нее предстояло с пересадкой – сначала на сорок пятом внутригородском автобусе до вокзала, затем на сорок первом до, собственно, больницы. Больничные листы забрать требовалось непременно сегодня, а на почте терпели опоздания на час-два, с пониманием относясь к совиным графикам и личным делам.

Грязные и душные районы кирпичной застройки семидесятых годов наводили на Сотовкина дикую тоску, а околобольничные дебри – особенно, они были застроены около 1976 года, в ходе расселения «барачного комлекса» - классической «рабочей окраины», на которой нечего делать без пистолета даже днем, на месте нынешнего стадиона, узкие грязные улицы из грязных трехэтажных кирпичных коробок с тесными вонючими подъездами и выкрашенными вместо белого или темно-коричневого в несуразный, совершенно поносный цвет оконными рамами – улицы, собственно, Больничная, конец Школьной (на которой отродясь не было никаких школ), конец переулка Декабристов, расположенного за тридевять земель от одноименной улицы. Качественно и ментально в этих кварталах ничего не изменилось все с того же 1976 года, когда они застраивались и заселялись, в городе эти места считались еще хуже Кувецкого Поля – и, в отличие от него, совершенно заслуженно. Коробки, кое-как сляпанные на скорую руку «к шестидесятилетию Великой Октябрьской Революции», начали сыпаться еще к концу девяностых, одна уже стояла расселенной и покинутой, став прибежищем местной гопоты. Райончик приобрел в народе кличку «резервация» и был грязной, незаживающей язвой на городском теле. Похожей застройкой и планировкой в Серых Водах обладала лишь улица Железнодорожная близ вокзала, появившаяся двумя годами ранее, но гоп-славы не снискала – тамошнее население было гораздо более вменяемым и разумным.

Забравший листы Сотовкин торопливо шел по переулку Декабристов вниз, на северо-восток, к стыку улиц Победы и Театральной, вяло разглядывая такую же серую и однообразную застройку переулка, разве что здесь было несколько чище и уже не было опасности быть ограбленным среди бела дня. Длинный, кривой переулок был связующим звеном между тоскливыми кирпичными кварталами и еще по большей части деревянной улицей Победы, а на стыке, возле дома культуры, находилась автобусная остановка, где можно было сесть сразу на 45-й автобус и покинуть чужбину в один прием без пересадок. Хотя конец улицы был тоже застроен многоэтажными домами – кирпичными пятиэтажками по нечетному ряду и панельными разноцветными трехэтажками по четному – он почему-то тоже казался близким и вполне приятным, в пику прочим кирпично-панельным кварталам. Дом 52 – с синими балконами, дом 50 – с зелеными, 48 – с темно-красными, 46 – с желтыми…

- Откуда шествуешь? – воткнулся сзади в ухо знакомый вкрадчивый голос.

Он обернулся. На скамейке в продуваемой всеми ветрами железной будке, именуемой автобусной остановкой, сидела с книжкой в мягкой обложке не кто иная, как Юлия Камелина.

- В больницу ходил, - промычал Макс.

- Что с тобой? – В голосе проскользнуло что-то теплое, заботливое.

- Со мной – ничего, больничный матери забирать ходил.

- Ясно… - Она полезла в сумочку. – Конфету будешь? По правде говоря, это не совсем конфета, это леденец от кашля… но я их ем как конфеты.

- Я тоже. Надеюсь, не с ягодами?

- Нет. Лимонный. – Она протянула ему завернутый в прозрачную бумажку леденец.

Сотовкин катал во рту леденец. Камелина сквозь проем в стене высматривала автобус.

- А ты тут по какой причине? – спросил он.

- К тетке ходила, я у нее денег занимала. Она вон в том доме с зелеными балконами живет, квартира девять. Рассказала ей о тебе. Ну, как. Вкратце. Заходи, если что. Надо тебя с Иришкой познакомить.

- Это кто еще?

- Её дочь. Сестра моя двоюродная. Певица местная, наверное, ты ее слышал.

- Как зовут?

- Так же, как меня, только Ирина. Ирина Камелина. У нас одна фамилия. Она живет в Ивовом переулке, ты туда тоже ходишь?

- Хожу, но не к ней. У нее переадресация на дом культуры, и почту ей носит другой почтальон. Туда было еще письмо на какую-то Буталову, но я кинул просто в ящик и ушел, не знаю, живет или нет.

- Живет, это ее сестра по отцу. У нее фамилия отца, его ты тоже знаешь наверняка, он врач, терапевт, в больнице нашей работает. Тетя Ольга, когда замуж выходила за него, оставила свою фамилию и Иришке ее дала. Поэтому они Камелины, а Ксюха – Буталова, по отцу. Они вместе живут в Ивовом, дом в складчину для них двоих купили. Он и стоил-то тысяч четыреста, не больше, ни воды, ни канализации, ничего.

- Если бы не стеклопакеты, я бы подумал, что в этом доме вообще никто не живет.

- Ну да… там до них лет пять никто не жил, прошлая хозяйка умерла, детей у нее не было, дом продавал ее брат, он то ли в Кирове живет, то ли еще где-то в тех краях…

- А дом Смулькова продали или так и будет пустым стоять?

- Не знаю… по-моему, его продавать уже только на дрова. Смульков тебя, кстати, очень уважал. Рассказывал про тебя, когда я ему готовила. Присмотреться советовал.

- И что, прислушалась к совету?

Оба прыснули в кулаки.

- Я тебе чуть позже расскажу, не против? Смотри, автобус идет!

 

37

 

- Ты сегодня ко мне зайдешь? – спросила Камелина на подходе к въезду на Кувецкое Поле.

- Зайду, конечно. После работы.

- Давно ли у вас понедельник рабочий? – покосилась она.

- Сегодня понедельник? Разве?

- Да, - пробасил из кабины усатый водитель. – Был бы другой день, я бы еще так рано не выехал. Ты же сам в двадцать минут восьмого сел. У меня только в понедельник с семи утра.

- Значит, на почте нечего делать. – Сотовкин потер руки. – Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро – то есть, ты тоже не занята?

- Нет, конечно. Только я до «Ритма» еще пойду, закупиться надо.

«Ритмом» назывался маленький «комок» на месте, где должен был стоять дом 10 по Рыбацкой. Дом этот – огромную старую двухэтажку – снесли еще в начале девяностых, после чего там открылся ларек, мутировавший впоследствии в небольшой магазин продовольственных и мелкобытовых товаров. Не так давно то и другое разделили надвое, и в одном магазине – «Ритме» - продавались харчи, напитки и сигареты, а во втором, безымянном – разные полезные, но несъедобные предметы быта. Зданию почему-то присвоили номер 10А, хотя дома «просто» 10 уже давно не было.

- Тогда я домой зайду, листы оставлю. И приду к тебе. Часов в одиннадцать…

- Буду ждать, - тепло улыбнулась Камелина.

Лежа на кровати, Сотовкин вяло поглядывал на светящиеся зеленые цифры старого электронного будильника, отсчитывавшие минуты до отправления. Минут оставалось шесть – как раз времени, чтобы привести в некоторый порядок отросшие космы, покурить, прыгнуть в сапоги, а дальше – другие шесть минут, чтобы дойти до разноцветной «пряничной избушки», как он стал про себя называть дом Камелиной из-за пышности резьбы. Подумывая, не стоит ли совершить акт спонтанной благотворительности и привести немного в порядок ее неустроенное жилище, он встал и побрел в прихожую. «А, собственно, зачем? Взрослая уже девочка, пусть сама решает свои проблемы» в голове билось с «Она же тебе нравится, и вообще она милая. Хорошему человеку грех не помочь». Томность и вкрадчивость сигналов, посылаемых Камелиной, наводила на неприятные выводы. С другой стороны – внутри что-то грело. О нем никто никогда не заботился, не предлагал ему конфет и чаю, он умудрялся вызывать у всех окружающих женщин глубокое отвращение даже в интернете, не говоря уже про реальность. По крайней мере, так казалось самому Максу, решение пришло откуда-то резко и при этом незаметно, прописалось в голове, поставило галочку «по умолчанию». Естественно, он не спрашивал у каждой встречной «а что вы обо мне думаете», но спрашивать и не требовалось: вышеупомянутое мнение не требовало подтверждений, а в возможность опровержений Макс не верил.

Потом – интернет. Анонимные форумы, аниме, какие-то мутные клубы с «прохладными историями». Сотовкин видел вокруг множество таких же невостребованных парней-привидений, вроде бы имеющих тело, но начисто игнорируемых прекрасным полом, и даже не по причине объективного уродства или нищеты, а словно бы на ровном месте. Чувство локтя, множество аналогичных примеров, холод и цинизм, доходивший порой до совершенно невообразимых значений, заглушили ощущение неполной укомплектованности. На собственном холоде к межполовым отношениям Макс поймал себя уже давно – еще на истории с Иветтой. Ему было сначала немного непонятно: а почему вся эта интернет-братия так расстроена своей невостребованностью? Кто-то другой вокруг – страдал, мучился, или наоборот, штопал свои побитые жизненными бедами крылья нитью личного счастья и продолжал полет. Сотовкин ползал по земле, а во сне то взлетал в небо, то проваливался под землю или в воду – все его сны каким-то образом были связаны со стихиями, чаще всего с воздухом – он связывал это с принадлежностью своего знака зодиака – Весов – к стихии воздуха, родился он второго октября.

Тогда как стихия огня во снах была практически не задействована. Не часто он имел дело и с землей. Только позже, сравнительно недавно, когда сны сильно качественно изменились, ушла привязка к стихиям и в них стало намного больше конкретики. Спать Сотовкин любил с годами все больше и фактически переселился из реальной жизни в жизнь снов, продуцируемую собственной подкоркой из дум, переживаний, воспоминаний и другого ментального сырья. Тем не менее, на нет начала сходить и сонная вселенная, так как все так же с годами он становился все холоднее на хоть какие-нибудь эмоции, превратился в законченного пофигиста и частенько подумывал, что если бы Иветта схватилась за него, а не за Егора Ахмелюка – слез она бы пролила втрое больше и в первое же лето.

Наконец, к двадцати пяти годам Сотовкина не колыхали уже ни чужие, ни свои собственные эмоции и мысли. Идеальный солдат, идущий в бой на совершенно трезвую голову, так как в его жизни ничего нет, что было бы жалко потерять, становился все ближе, да и сам Макс – у него еще остались какие-то эстетические и этические критерии на предмет собственного жития-бытия – все чаще называл его существованием, а не жизнью. Духовные девяностые – мало, скупо, нерегулярно, с огромной задержкой и как будто бы в последний раз, не надеясь на следующий. В отдел мозга, отвечающий за эмоциональность, поставили вместо печки мощную морозильную камеру, и фактически единственное чувство, с которым у Макса не было проблем – это гнев. Заточенная отвертка в кармане, стратегия – «сначала удар, потом вопрос» - появилась хоть и по вине психопата Олега Кумашина, с которым другие последовательности действий и стратегии взаимодействия были просто опасны для жизни, но даже после того, как Олег немного успокоился, перестал рыскать по улицам в поисках опасностей для сестры и перешел на тихую одиночную попойку в домашних условиях после работы, стратегия не была отменена как утратившая актуальность. Не так давно выяснилось, что не зря. Когда пришла пора первой части истории с Камелиной, ничего, кроме подозрений в мошенничестве, не вызывавшая, единственное, что остановило Сотовкина – это то, что противником была женщина и методы «начищу пятак» естественным образом представлялись неприемлемыми, максимум, что он себе позволил – наорать.

Справедливости ради, гнев Макса был всегда обузданным и так или иначе оправданным. По каждому пустяку он не тратился, откладываясь где-то внутри и то ли саморассасываясь со временем, то ли консервируясь, то ли превращаясь во что-то иное – возможно, все в тот же жизненный холод. Речи Юлии о проблемах консервации женской нежности, которая в просроченном виде превращается в нечто совершенно неприятное и зловредное, натолкнули его на долгие размышления – а откуда, собственно, берется этот холод?

Но без самой Камелиной этот вопрос было не решить.

 

38

 

- В конце-то концов, у меня к тебе тоже накопились вопросы, - сказал Сотовкин, отхлебнув чай. – Восхитительно. Ты научилась.

- Этот я заваривала в чайнике.

- Летом мы с тобой, может быть, сделаем каноничный деревенский чай в самоваре, с дымком. У соседа есть, я у него одолжу. Наверняка ничего вкуснее ты еще не пила.

- Это было бы замечательно! – Теперь каждая ее фраза сопровождалась улыбкой, голос из томного превратился в радостный, чем была вызвана эта метаморфоза – Макс решительно не понимал. Его что, действительно хотели видеть, так, что ли?

- Так вот. – одним широким глотком он допил чай и поставил кружку на соседний столик, вытянул перед собой руки и стал по привычке постукивать пальцами по столу. – Проблемы консервации нежности мы с тобой обсудили. А как быть с таким, например, чувством, как гнев? И во что он конвертируется?

- Гнев? – Камелина приподняла бровь. – Не знаю, не думала. У тебя есть какие-то соображения?

- Есть. Гнев мой не знает границ и создается одним легким движением руки. После чего я сначала бью, а потом уже спрашиваю.

- Ты не похож на неуравновешенного.

- Ну… сказать честно, началось все с того, как на меня напал Кумашин.

- Кумашин… - Камелина вздохнула и отвернулась. – Тяжкая история. Наверное, я единственная здесь, кого он не трогал и не тронет.

- Да? Почему?

Минутная пауза.

- Его покалечил мой отец.

- Как и за что?

- Кумашин пьяный возвращался в соседний дом. Он уже тогда хулиганом был. Мой отец живет в доме 60. В соседнем доме – 58 – жил какой-то уголовник, фамилия на Л как-то, его потом посадили за убийство, он и трех месяцев там не прожил. И вот, он перепутал калитки – они с этим уголовником пьянствовали вместе – и зашел к нам. Отец подумал, что он хочет нас ограбить, велел мне вызвать милицию, а сам подрался с ним… и вот. Милиция не приехала, сказала, на соседские и семейные разборки не выезжаем. Правда, то, что Олег умом повредился, стало понятно уже позже. Его после той драки где-то неделю никто не видел, а после этого он стал всех бить под предлогом «он приставал к моей сестре». Только к нашему дому не подходил. Он боится моего отца. Хотя тот совсем не чемпион по боксу и вообще это как-то случайно получилось, я не знаю, мне пятнадцать лет тогда было. А теперь из-за него отец не общается ни со мной, ни с Наташей.

- Почему? – безнадежно спросил Макс.

- Ему стыдно. Он считает, что подверг нас опасности.

- Но он в чем виноват? Он пытался вас защитить.

- Он винит себя за то, что Кумашин убежал и что его не посадили. Понимаешь, Олег – тот еще бандит и без того. У него судимость по малолетке за гопничество. Правда, к девушкам никогда не приставал и за сестру свою был готов кому угодно горло перегрызть. Отец все ждал, что Кумашин нападет на меня или Наташу, чтобы отомстить. Но он нас, наоборот, не трогает и раньше не трогал. Я отцу постоянно говорила, что он ни в чем не виноват, что виновата милиция, которая не приехала на вызов. Если бы его просто забрали в обезьянник и намяли ему бока, от этого был бы хоть какой-то эффект. В общем, все у нас плохо из-за него… - Она потерла ладонью заслезившийся глаз.

- Не понимаю я логики твоего отца.

- И я не понимаю. Никто не понимает, я думаю, и он сам не понимает. Но он сказал, что ему стыдно. За что стыдно? Непонятно… А Кумашин его до сих пор боится и близко к его дому не подходит, да и к нашим с Наташей тоже. К Ире тоже не ходит, потому что если папа просто побьет, то Буталов его вообще убьет.

- Твоего Кумашина здесь много кто хочет убить. У всех крови попил. Меня не догнал, а вот Егору прилетело пять лет назад. Почему его не забирают в дурдом?

- Его забрали недавно. На прошлой неделе.

- Да? Не знал!

- Похоже, что насовсем. Он недавно шлялся возле дома Иры. К ней как раз отец приезжал на днях. Его видеть надо, да ты видел, он врач в больнице. Огромный добрейший толстый дядька, но если его разозлить, он всю планету ушатать способен. Так вот, его дядя Рома поймал там и сказал, что если еще раз его там увидит по любому поводу, то вообще убьет к чертям. Сказал, что дочерей вырастил, а внуков не дождется, так что терять ему уже нечего, посадят – так посадят. Кумашин недавно набедокурил на Луговой, кинулся с ножом на какого-то левого мужика, он даже не в нашем городе живет, и его сначала в полицию увезли, а потом в психушку. Говорят, не выпустят больше.

- Туда и дорога. Но давай вернемся к нашему разговору. Ты спрашивала, есть ли у меня соображения на предмет гнева?

- Да. Я не изучала его вопрос, меня разгневать очень сложно.

- Он конвертируется в холод.

- Откуда такие выводы?

- На себе проверил. В принципе, я мог бы дойти и один. Но мне нравится твоя система. Я хочу разъяснить все аспекты. И сконвертировать его, если это можно, во что-то полезное, хотя не назвал бы холод бесполезным.

- Я хотела бы узнать, но задам сначала тебе такой вопрос: почему холод не бесполезен? Что в нем хорошего?

- Не обольщаешься насчет людей. Заглушается выработка скоропортящихся чувств. Вот если бы ты была холодной, тебе бы не пришлось заботиться о консервации нежности, так как ее бы у тебя просто не было. Точнее, была, но вырабатывалась бы только тогда, когда это нужно для дела. Принцип морозилки. Все просто, Юль.

- Ты назвал меня по имени! – Она хлопнула в ладоши. – Надо тебя премировать, я этого давно ждала.

- Кхе-кхе. Премировать? Это еще как?

- Сейчас узнаешь. – Она ушла на кухню, откуда вернулась с кружкой, наполненной темно-желтой жидкостью с сильным пряным ароматом.

- Что это?

- Белый чай. Попробуй. Единственный вид чая, который я умела заваривать всегда. Никогда не пробовал?

- Не знаю, я чаев много всяких перепробовал. Он с сахаром?

- Нет, я же не знаю, как ты пьешь именно белый чай, ты сказал только про черный.

Сотовкин взял кружку.

- Действительно. Хорошая награда.

 

39

 

- Ну так что же ты мне скажешь? – Камелина, положив локти на стол, примостила подбородок на сложенные ладони и, глядя на него, тепло улыбалась.

- На предмет чего? Холода или чая?

- И того, и другого.

- На предмет чая – я думал, что ничего вкуснее чая из самовара нет, но, похоже, ошибался.

- Я купила его специально для тебя. Подумала, что ты не пробовал.

- А на предмет холода – то, что именно холод заставил меня смотреть на множество вещей под совершенно другим углом. Строго говоря, он и сделал меня тем, кого ты сейчас во мне видишь – подходящим для тебя собеседником. Но ты теплая, тебя сподвигло что-то другое. Что?

- Долгая история, но расскажу. – Камелина выпрямилась на стуле и положила ладони на стол. – Очень грустно быть обывательницей, серой массой, такой же, как еще сотни вокруг тебя, и жить по законам далеко не лучших из этих сотен.

- Подробнее.

- И я стала думать: а почему все так, как оно есть? Я брала какой-то бытовой вопрос – вроде того, должна ли девушка непременно носить чаще юбки, чем штаны, и раскладывала по полочкам. Почему должна? Конечно, не должна. Должны, как говорят в интернете, только те, кто занял денег. А должна ли всегда действовать в пику действующим мнениям? Конечно, нет. Вот меня ты видел. Я ношу юбки, часто ношу. Но не потому, что пытаюсь выставить себя идеалом женщины, соответствующим всем основным требованиям масс и культуры, а просто потому, что мне в них удобно. Иришка – та вообще, как говорит, в брюках себя женщиной не чувствует. Только зимой в мороз и ветер. Но это просто пример моих умозаключений. Я пришла к выводу «носи что хочешь и не пытайся придать этому какой-то идеологический подтекст». А почему я стала всем этим заниматься? Потому что искала себя. Искала то, что мне нужно. Был, конечно, самый легкий путь. Выбрать готовый шаблонный образ и действовать в соответствии с ним. Но меня бы всегда мучил вопрос: правильный выбор ли я сделала? Действительно ли это мое? А все на свете на практике не перепробуешь. Потом меня стали интересовать процессы, происходящие в наших головах. Я стала искать и строить логические последовательности. Вот тот же пример с нежностью. Знаешь, холодными и злыми не становятся сами по себе, просто так. Ни женщины, ни мужчины. Всегда был какой-то толчок. Какая-то рана. Какая-то неприятность, разочарование, травма. Про женщин я тебе уже объяснила. Либо протухшие типичные приоритетные женские качества, либо наоборот – передозировка вполне годных. Твой пример с холодом. Я знаю, что холодный ты не сам по себе: ты пришел к этому тоже в результате каких-то размышлений, нашел это выгодным и дал себе команду на нужные процессы. Человек может вылепить из себя практически что угодно, если обнаружит, какие свои качества ему нужно конвертировать, как и во что. Если будет контролировать процессы. Я не нашла решения только одному вопросу: как мне сохранить свою нежность и не испортиться, ты дал мне ответ, потом заставил подумать еще кое-о-чем, я тебе чуть позже объясню, о чем. А почему я вообще стала всем этим заниматься – видишь, я не красавица, не умница и вообще достаточно серая личность, никаких талантов у меня нет, ни в искусствах, ни в спорте, ни даже в домашнем хозяйстве. Я не то что готовить – даже чай заваривать научилась только что, можно сказать. Мне стало интересно, что я могу сделать из себя. Сделала философа. Теперь мне многое понятно, почему в этом мире и как.

Сотовкин молчал.

- А я вижу, что в одном своем положении ты не права.

- В каком?

- Нельзя два рандомных чувства конвертировать во что пожелаешь. Из гнева или холода нельзя сделать нежность. Только наоборот.

- Что только подтверждает мою теорию.

- Как?

- Так. Все отрицательные эмоции – холод, гнев, лживость, двуличность, - это продукты распада неиспользованных положительных. Разница только в том, пришел ли распад извне или он был внутренним, от незадействованности качества. Я могла бы обидеться на всех на свете мужчин, потому что никого не интересую, но почему мне обидно то, что я никого не интересую? Разве только из-за порождаемого чувства неполноценности? Нет, мне просто в таком случае некуда приложить положительные чувства. А если бы интересовала, это тоже не страхует от распада. Меня мог обидеть конкретный мужчина, и я перенесла свою обиду на всех. Почему до сих пор не обиделась?

- Контролируешь процессы. Видишь цепочки. Подходишь философски и ищешь в этом свои плюшки.

- Не ищу. Другие девушки, может, и видят, да не может, а видят. А я не вижу. Мне одной очень грустно. Характер такой. Хочу любить и быть любимой. Давала иногда волю чувствам, рыдала, выпускала эти продукты распада. Все не сбережешь, как бы ни хотелось. Становилось легче, но ненадолго, так что это не решение проблемы.

- Ну вот ты не видишь плюшек в своем одиночестве. Но почему тогда считаешь, что я не вижу плюшек в своем холоде?

- Потому что у тебя балансовая система расчета. Холодная, мужская и бездушная, - произнесла Камелина.

- Почему ты считаешь, что она бездушная? Вот серьезно, не пойму я этого вашего женского восприятия. На одну разницу в материалах деталей механизма логики не спишешь. Почему для вас все, что рационально – как балансовая система – бездушно?

- Балансовая система допускает такие состояния, при которых женщина либо повесилась бы, либо стала маньячкой-убийцей. Нам не понять, ты прав, - безнадежным тоном произнесла Камелина. – Мужчины считают плюшками какие-то совершенно бездушные вещи вроде свободы разбрасывать по дому носки и портить воздух когда вздумается.

- Ну и пусть считают! Что в этом плохого? По-твоему, свобода даже в мелкой бытовухе чем-то плоха?

- Она не плоха, я этого не говорила. Но она бездушна. Она замещает какие-то действительно важные вещи.

- Все правильно, но на то есть маленькая поправка: важные для женщины, но не для мужчины.

- А почему для мужчины они не важны? Все та же ваша балансовая система! Мне, например, плевать на разные бытовые мелочи. Вроде носков. Хочешь – разбрасывай, собирать сам будешь. Злишься на меня, что я хожу дома в платье и колготках, говоришь, дома себя не чувствуешь, как будто в гости пришел? Хорошо, буду при тебе ходить в грязном замызганном халате, а иногда и вовсе в чем мать родила. Я смотрю на более важные вещи! На обмен качествами, на изменения вариантов конвертации, на их практическое применение. У нас нет никаких балансов. Наша система вообще цифрами не описывается. А если у женщины балансовая система восприятия, тогда говорят, что у нее мужской характер и мужское мышление.

- Разве это плохо?

- Нет, почему… Каждой свое. Но если совсем не будет женщин с обычным женским восприятием – жить будет до ужаса скучно.

- У тебя есть таблетка от головной боли?

- Есть, какие ты обычно пьешь?

- Ибупрофен, если есть. Мне больше ничего не помогает.

- Сейчас, подожди.

Камелина положила перед ним на стол две розовые таблетки и поставила стакан минералки.

- Выпей лучше весь стакан, они так лучше растворятся. Быстрее подействуют.

- Спасибо. – Макс закинул таблетки в горло и залпом выпил стакан.

- Я бы советовала тебе лечь. Все лучше будет.

- Да я домой пойду, наверное.

- Там снег пошел на улице. Тебе хочется вымокнуть? Ты пришел в свитере и без шапки.

- Ну да… не лучший выход.

- Ложись иди на диван, - шепнула Камелина. – Ничего такого в этом нет. Поспишь пару часов, будешь как новый. Сны свои мне расскажешь. Я хотела бы послушать…

 

40

 

Внизу шумел большой европейский город. Холодный, слегка влажный асфальт на крыше многоэтажки вяло подсыхал на сыром западном ветру. Они сидели на доске, перекинутой между двумя кирпичными башенками непонятного назначения.

- Здесь мне тоже хорошо, - Мелисса обняла его. – Только ветер под юбку задувает.

- Пришла бы в брюках.

- Ты же сам хотел, чтобы я выглядела женственно. Вот я их и не ношу. Забыл? Тем более, самой они не особо нравятся.

- Расскажи мне что-нибудь, - сказал он.

- Я расскажу тебе сказку. Про облако. Облако выбора.

- Что за сказка и что за облако?

- Слушай. Узнаешь…

Мелисса покрутила в пальцах белоснежный кружевной носовой платок, сунула его назад в кармашек на рукаве платья, откинула волосы, снесенные ветром на лицо, назад и глубоко вздохнула.

- Где-то высоко – настолько высоко, что метеостанции не засекают – путешествует по небу облако. Оно небольшое и из него никогда не идет ни дождь, ни снег. Только иногда вылетают молнии. Когда человеку предстоит важный выбор, ему снится сон, в котором он ходит по облакам  и ищет то самое облако, не зная никаких примет, ни примерного его местоположения по ширине и высоте. Он ходит всегда очень долго, и голову его посещают самые разные мысли и самые разные варианты выбора. Но в один момент – обычно уже тогда, когда человек совсем отчаялся и готов спрыгнуть с облаков вниз на землю – он видит зеркало, в котором отражается он, а позади него – то самое облако. Его нельзя увидеть глазами просто так, только отражение в зеркале. Показать облако может совершенно любое зеркало, какое-то специальное не нужно. Но только в зеркале. А увидев – догадывается, что нашел то, что искал. Это и есть облако выбора. Оно не белое, как обычные облака, не синее, как летние дождевые, не серое, как зимние снежные, и не черное, как грозовые. Оно сиреневое. Такой очень приятный, мягкий цвет. Слегка переливчатый. И только посмотрев в зеркало на облако выбора, человек может сделать шаг назад и попасть в это облако. А дальше оно подскажет ему выбор. И с помощью этого облака человек делает так, как следовало бы сделать. Оно очень многих спасло. Иногда в облаке можно увидеть лица людей, если предстоит выбрать между людьми, иногда – услышать их голоса. Оно не как дым, как другие облака – оно внутри очень густое, густой-густой сиреневый туман, а человеку внутри кажется, что он висит вниз головой или лежит на боку. А когда человек не прислушивается к советам облака, оно спускается вниз и чернеет. На земле в это время – ураган или смерч, после которого с небес будет идти необычный, даже страшный сиреневый свет. Ты наверняка видел бури, закончившиеся таким сиреневым закатом.

Долго молчались, взявшись за руки. Не шевелились. Лишь изредка Мелисса ласково поглаживала кончиками пальцев его ладонь.

- Скажи мне, ты что-нибудь понял? – спросила она.

- То, что на верхних ярусах атмосферы существует облако необычного цвета, которое по каким-то причинам можно увидеть только в зеркало. И оно каким-то образом влияет на выбор человека. Красиво, но бессмысленно. Извини. Не понял ничего. В этом есть какой-то подтекст?

- Есть. Иначе я не стала бы это тебе рассказывать. Я бы рассказала тебе о чем угодно, но только не об этом. В отличие от многих других женщин, я никогда не говорю что-то просто так, лишь бы почесать языком.

- У тебя такие нежные руки…

- Знаю, - улыбнулась она, - я вся нежная, не только руки. Но ты мне ответь. Ты действительно не видишь связок?

- Голосовых? – скаламбурил он.

- Шутник! Не время сейчас для шуток. Я рассказала тебе это не просто так. Сообрази, пожалуйста, что подразумевалось под этим всем. Сегодня я не буду тебя домогаться, не бойся. Стадия страстной любви у меня закончилась.

- Что ж. Я правда не знаю, что ты хотела мне рассказать всем этим.

- Почему человек видит облако только в зеркало, а попасть в него может лишь сделав шаг назад?

- Не знаю… Какие-то необычные законы физики действуют вокруг этого облака? У него необычный химический состав?

- Приземленные мужчины. Нет, конечно. Я не сказала, что человек видит в зеркале только облако. Он видит в нем и себя. А какая связь между всеми этими тремя элементами? Человеком, зеркалом и облаком?

- Мелисса! Имей совесть! Перестань говорить загадками, возвышенная женщина. Объясни приземленному мужчине, что к чему, и давай уже займемся чем-нибудь полезным.

- Нет, тем самым мы сегодня не займемся. Даже если я просто задеру платье, все равно мне будет холодно. А связь такая: человек – это человек, зеркало – это то поле, в котором человек может видеть себя со стороны. А облако – это сущность человека, его мыслительная продукция. Все его мысли, убеждения, знания, желания, мечты. Все его качества. Иными словами, облако – человек без клеточной оболочки. Говорят, что призраки мудрецов светятся не обычным белым светом, а с легким сиреневым отливом, по крайней мере первые годы после их телесной смерти.

- Ясно… так это не сказка, это целая философская притча. Но зачем нужно зеркало и зачем нужно делать шаг назад?

- В зеркале человек видит себя и облако. Он может взглянуть на себя. Я же сказала. Шаг назад означает возвращение в себя. К своим мыслям, умозаключениям, к своей сущности, к самым темным и потаенным ее уголкам. Только себе человек может доверять полностью. Тяжелые думы и тяжкий выбор вырывают его из себя, заставляют отворачиваться от себя же в угоду чему-то стороннему, не входящему в него. Увидев себя в зеркале и сделав шаг назад, попав в облако, человек становится самим собой. Его сущность подсказывает ему решение – как нужно сделать ему самому. Никаких высших сил нет. Сиреневое облако – это он сам и все, что есть внутри него.

Темнело. Внизу зажглись красные световые рекламы, проезжающие автомобили освещали дорогу фарами. Асфальт высох, влажный ветер прекратился. Он сидел на доске, глядя вниз, и складывал в амбар знаний сказку о сиреневом облаке.

- Я пошла, - тихо сказала Мелисса. – Вернись в облако. Будь собой, пожалуйста. Только собой и никем другим. Увидимся.

 

41

 

Густая холодная синева за стеклами переливалась под отблеском оранжевой лампы, заставлявшей старое неровное стекло замысловато играть бликами. Откуда-то слева играла тихая музыка. В теле ощущалась приятная расслабленность и по каждой клетке, по каждому капилляру разливалось усталое тепло. Головная боль испарилась, словно ее не было.

- Мне кажется, кто-то проникся сегодня теплом моего дома, - произнес мягкий голос над ухом. В изголовье дивана на стуле сидела Камелина.

- Кажется, есть немного…

- Ты проснулся? Голова не болит больше? – Она ласково положила руку ему на лоб.

- Если говорю, то, стало быть, проснулся. – Макс вытянулся и встал с дивана. – У тебя действительно уютно.

- Есть хочешь?

- Не, спасибо. Все равно домой скоро пойду.

- У тебя дома наверняка интересно. Но грустно и холодно.

- Может быть, там и холодно, мне четырнадцать градусов более чем достаточно, печку топлю реже других. Но почему ты считаешь, что там грустно?

- Потому что ты грустный. Наличие уюта в доме сильно зависит от душевного состояния его хозяина. Не знаю насчет тебя, но мне было бы грустно и пусто, несмотря на мое к тебе отношение. Почему у меня дома так уютно? Ты мне не первый это говоришь. Потому что в душе у меня все хорошо. Кроме того, что я до сих пор одна. Но я сохранила свое тепло. Я не даю ему портиться. До поры до времени. Боюсь, что когда-то не сдержусь…

- Какие твои годы, - вздохнул Сотовкин. – У меня на горизонте тридцатник. Осенью будет двадцать семь. Хотя не в этом дело, даже если бы я был вдвое старше, вряд ли что-то бы качественно изменилось. Тебе сколько?

- Двадцать два недавно исполнилось. Ты еще не был дома у Иришки, у нее он с виду еще более убогий и утлый, чем у меня, но внутри… это просто сказка какая-то. А все почему? Потому что она еще теплее и нежнее меня. Она замечательная. Таких просто не бывает.

- Возможно. – Разговоры об этом начинали утомлять Сотовкина, ему хотелось скорее перейти к интересующим его вещам.

- Скоро у нас день города, - произнесла Камелина, поглядывая в окно, где снова пошел снег. – В среду. Обязательно сходи на концерт. Увидишь и услышишь ее. Она даст тебе большую пищу для размышлений.

- Я буду занят.

- Чем ты будешь занят? У всего района будет выходной. Нет, я обнаглею еще больше: я пойду туда с тобой. Пойдем со мной. Тебе понравится. Обязательно.

- Я не хожу на такие мероприятия. Ни на гулянку, ни даже на концерт…

- Почему? Потому что там шумно? Ну так на дневную программу я тебя и не потащу. Концерт начнется в полвосьмого вечера. У меня две, так сказать, контрамарки. Выступающим можно пригласить пять человек каждому бесплатно. Две штуки Ира дала мне – и просила привести с собой кого-нибудь.

- Вытащи Егора Ахмелюка. Сидит как сыч у себя дома и не выходит. А женский вокал уважает.

- А третью она ему уже дала! Да, с ней он тоже знаком. И очень ее ценит. И как певицу, и как женщину.

- Вот ты все расхваливаешь ее… - Сотовкин потянулся. – А почему? Расскажи о ней.

- Я, если честно, сама в ней не до конца разобралась. Да и сама она тоже. Но вкратце – расскажу. У нее синдром женщины-спасительницы. Как у Иветты Цукановой. Если ты знаком с Ахмелюком, наверное, и ее знаешь.

- Я с ней в школе учился. Она и меня спасти пыталась, не вышло. Я не въехал, чего она хочет от меня. Так что знаю, что это такое. Продолжай. Она так же подбирает по обочинам жизни всяких сычей и пытается вывести в люди?

- Можно сказать, что да… но не только их. Я не знаю, почему возле нее никто надолго не задерживается! Только не подумай плохого! Сама она тоже очень расстраивается, когда от нее уходят. Плачет долго. Жалко ее.

- Бывает. Возможно, я тебе как-нибудь расскажу, почему это так происходит.

- У нее странная особенность… За ней бесполезно ухаживать. Если ты подошел сам, она тебя вычеркнет из списка возможных кандидатов. Она всегда знакомится со всеми сама. Не знаю, определяет, наверное, как-то, кого нужно согреть, а кто так обойдется.

- И какое удовольствие ей греть всяких огрызков?

- Мне она объяснила, что ей это нужно, чтобы чувствовать себя такой, какой она хочет быть – теплой и нежной. Стало быть, нужно находить тех, кто действительно в этом нуждается, согревать их, вселять в них надежду. Видя, как под ее влиянием парню становится лучше, она убеждается, что она действительно хорошая, милая и ласковая. Вот только не ценит никто – наверное, поэтому и принято прятать свои эмоции.

- На иллюстрации Ахмелюка и Иветты это отлично видно. Четыре с лишним года грела, так и не отогрела. Так что передай ей – пусть бросает эти глупости. Пацаны сами без нее разберутся, что им нужно. А почему не отогрела-то? Да потому что Егору никуда не впилось это ее согревание. Жил без нее как царь и дальше бы жил. Нет, надо везде влезть и всех под свои стандарты переделать.

- Какие стандарты. Ты что. Никаких стандартов. Она не пытается никого переделать. Она воздействует мягко, а меняются они сами. Вот только я понять не могу, почему нежность принимают за слабость!

- Потому что не надо ей разбрасываться. Надо конвертировать ее.

- Во что? Она не конвертируется.

- Во что угодно. Но не использовать в чистом виде.

 

42

 

- Тем более, что она ни в коем случае не разбрасывается, - вздохнула Камелина. – Так просто не получишь. По ней даже не скажешь, что она такая. Она на посторонних людях очень спокойная и никаких эмоций не показывает…

- Ну так с чего ж ты взяла, что она поделится со мной пищей для размышлений? Я посторонний.

- Тебя привела я. Это значит, что ты уже не посторонний.

- Камелина, - вздохнул Макс. – Я тебя не понимаю. Ты что, сватаешь мне ее, что ли? То все себя расхваливала, теперь ее. Ты еще скажи, что она готовит как шеф-повар и на ложе утех как тигрица.

- Нет. Готовить она вообще не умеет. Даже картошку пожарить не в состоянии. У нее все или сырое, или горелое. Про койку ничего сказать не могу. Сватать тебя я не собираюсь, она сейчас не одна. Но если тебя привела я, она тебя примет. У меня нюх на людей и Ира ему доверяет.

- Я еще одной вещи понять не могу. Ты говоришь, что нежность портится не только от невостребованности, но и от ударов жизни. Если ее столько раз бросали, почему она до сих пор такая?

- Как-то сохраняет… Находит применение. Тем более что ты не слышал, как она поет. Творческим людям легче.

- Ну, возможно. У тебя есть еще белый чай?

- Да, сейчас заварю. – Она пошла на кухню. Макс стал расхаживать кругами по комнате – ситуация ему решительно не нравилась. А хотя… Эта женщина стала казаться ему действительно интересным собеседником – и не только потому, что больше не с кем было поговорить об этом, черт возьми, она действительно интересна, дьявольски обаятельна и весьма красива. А может, просто умеет краситься и одеваться так, чтобы грамотно скрыть недостатки. Фигура у нее явно не идеальная, иначе она бы не носила свободные шмотки, скрывающие очертания. Ноги… вроде вполне приличные, ну, кроме, как она сама сказала, неровного цвета кожи. Лицо вполне симпатичное, с тонкими заостренными чертами. А самое главное – умение играть интонациями голоса. Камелина мастерски втиралась в доверие.

- Держи свой чай. – Она протянула ему кружку и села рядом на диван. – Ты говоришь, что нужно конвертировать. Как?

- Просто. Вот она и конвертирует. В творчество. Каким-то боком они чувствуют, что если она будет счастлива на поприще любви – как певица она закончится.

Камелина покачала головой.

- Это не так.

- Может быть. Спорить не буду, тебе знать лучше. Я все же специализировался на операциях с другими чувствами. Опиши меня.

- В смысле? Внешне, внутренне?

- Внутренне, конечно. Внешне меня не волнует.

- Внутренне… Ты холодный. Безучастный. Такое ощущение, что ты знаешь чего-то, чего не знаю я, но мне не говоришь. Поэтому я боюсь.

- Меня?

- Нет. Действовать.

- Но что ты хотела предпринять? Или хочешь.

- Ты готов это услышать? – крайне серьезным тоном спросила она. – Точно готов?

- Плохих знаний не бывает. Все проблемы – от недостаточной информированности.

- Тогда… - Она подвинулась ближе, одну руку положила на его плечо, вторую – на свое колено, - …я хочу, чтобы ты остался здесь. Чтобы мы были вместе. Меня вряд ли кто-то поймет лучше. Тебя, наверное, тоже.

- В смысле… остался?

- Да. В самом прямом. Нет, если ты хочешь, ты, конечно, будешь жить у себя дома, но только ты ко мне приходи обязательно…

- Так, - Он сложил перед собой вытянутые ладони, - теперь объясняй мне как идиоту, потому что я ничего не понял, чего ты от меня хочешь.

- Чтобы мы стали парой. Чтобы встречались. Чтобы вместе делили разные моменты. Чтобы были близки ментально и со временем – нет, я тебя не тороплю, - телесно. В общем, не прикидывайся дураком! Я прекрасно вижу, что ты понял, чего я хочу!

- А я не прикидываюсь. Я и есть дурак, Камелина. Полный идиот, полнейший. На пальцах мне объясни. Ты предлагаешь мне встречаться, так?

- Да!

- И образовать в будущем так называемую ячейку общества, именуемую семьей, правильно я тебя понял?

- Да!

- Странное поведение. Тем более для женщины. Где у тебя можно курить?

- В печку. Хочешь на улицу – выходи на веранду, только не как в тот раз, когда ты пытался слинять и чуть меня не застиг в неловком виде.

- Значит, в печку.

Усевшись перед печкой, он раскурил сигарету и, не отрываясь, смотрел на Камелину, замершую на диване.

- Так вот, Юленька. Я ни хрена не понимаю сложившейся ситуации. Прихожу в дом к женщине, которую считаю приятелем, попить чаю и поговорить о философии. А взамен она меня – нет, ну не то чтобы тащит под венец, но что-то рядом. Совершенно идиотическая ситуация, я думал, так бывает только в куриных мелодрамах украинского производства. Предположим, мы стали парой, да. Что дальше? Что изменится? Я буду к тебе приходить пить чай, может быть, ты пару раз побываешь у меня, узреешь мой свинарник и навсегда заречешься появляться не то что конкретно в моем доме, но и вообще на улице Электрификации, я тебе скажу по секрету, как ходящий по домам почтальон – там у всех такой же срач. Может быть, летом мы пару раз растопим у меня самовар и разок сходим погулять в луга, в Комриху, еще куда-нибудь, если, конечно, ты такие прогулки любишь. Но только до кучи ко всему этому приклеются обидки, ревность, вечно больная голова не у тебя, так у меня, а у меня она болеть будет, я тебя сразу предупредил, ты поняла, в каком смысле. Ты распустишься, сменишь платья на халаты и начнешь надевать под брюки драные колготки – самая гадкая женская привычка из всех, что я знаю, хотя нет, не самая, самая – это брюзжать по утрам, что в семейной копилке нет денег, что надо купить тебе сапоги и мне штаны, что Вася пересел с восьмерки на десятку, а Федя с десятки на Ауди, а потом ты захочешь детей, которых я не выношу на дух, родительство совершенно не моя стихия и я ума не приложу, что с этим орущим существом вообще делать, я начну после работы пить пиво и пыриться сначала в комп, а потом ты его оккупируешь и мне останется телевизор с донецкими новостями и яценючьими перлами, мы съедим друг другу все мозги, сменим философию на бытовуху, на покупки штанов и трусов, на зарплаты Иванова, Петрова и Сидорова, я вместо «Рондо», «Несчастного случая» и Богушевской начну слушать русский шансон, сопьюсь и свалю в туман в один прекрасный день, оставив тебя с клеймом разведенки и, упаси макаронный бог, с ребенком. И с обидой на всех на свете мужиков. Зачем нам это нужно? Зачем люди добровольно лезут в задницу? Вот – самый главный мой вопрос к мирозданию в целом и к тебе как к философу в частности!

Он швырнул погасший окурок в пустую топку.

 

43

 

- Послушай меня, - еле слышно сказала Камелина.

- Весь внимание.

- Философия – и наша, и не наша, - предлагает же широкий взгляд на жизнь, да? По сути, она им является…

- Да.

- Значит, ты не философ. Ты заблуждаешься в одном, очень сильно заблуждаешься. И эта твоя пафосная речь меня в этом окончательно убедила.

- В чем?

- А в том, что если мы с тобой знаем о жизни и о ее законах больше, чем средний обыватель, то что мешает нам свои знания применять на практике? Какие обидки, какая ревность? На что мне обижаться, скажи мне? Если ты не будешь давать мне поводов, то почему я должна обижаться? Почему я должна носить халаты вместо платьев, с чего ты это вообще взял? Какие донецкие новости? Я телик выбросила три года назад, потому что он, во-первых, сгорел, а во-вторых, туда ему и дорога! И меня волнуют не чьи-то там восьмерки и Ауди, меня волнуешь конкретно ты. Детей не хочу, все равно рожать не могу – ходила, дура, в техникум в мороз в мини-юбке и застудила себе все, что могла. И мать из меня выйдет никакая, меня от всей этой бытовушности, от кашек-какашек тошнит не меньше тебя, я не собираюсь постоянно отверчиваться от близости с помощью больной головы – просто скажу, что не хочу, и ты меня поймешь, а я пойму тебя. Штаны и трусы ты в состоянии купить себе сам. Ты не ребенок, а я тебе не нянька. Так же как и я не собираюсь таскать тебя по обувным магазинам. Я догадываюсь, что ты думаешь об обычных парах и их проблемах – сама к твоему мнению близка. Но скажи мне только одно: почему ты распространяешь это на нас?

- На нас, значит, - Он взял из пачки вторую сигарету. – Тебе не кажется, что ты наглеешь?

- В каком плане?

- В самом прямом. Всего лишь только сказала мне, что собираешься делать, но, не спросив моего мнения на этот счет, уже заявляешь, что тебя и меня нет, а есть мы. Нас, Камелина, нету. Есть ты, есть я. Два отдельных индивида со своими заморочками каждый.

- Хорошо. Пусть будем тогда ты и я. Так вот, почему ты распространяешь эти проблемы в том числе на СЕБЯ в первую очередь, ладно там я, меня ты еще поверхностно знаешь. Или ты сам знаешь, что скатишься до унылого среднего Васю Пупкина без малейшего прибабаха и будешь жить чтобы «все как у людей»? Сотовкин, у тебя в голове соленый огурец. Водку закусывать. Ты не догадываешься, что можно жить так, как хочешь ТЫ?

- Вот я и живу так, как хочу я. А ты собираешься с этим покончить.

- Упаси, как ты выразился, макаронный бог, не собираюсь я ни с чем кончать! Наоборот, в мои приоритеты входит, чтобы ты остался собой!

- Ты любишь меня? – неожиданно спросил Макс.

- Не знаю.

- То есть как это – не знаю? Предлагаешь встречаться, но даже не знаешь, любишь или нет. Если не любишь, то зачем тогда все это устраивать? Ладно бы ты влюбилась, там еще можно было бы что-то попробовать решить. Но просто вот так, с бухты-барахты…

- А знаешь, почему я не дожидаюсь, пока влюблюсь? – Камелина села к нему ближе и обняла сзади за плечи. – Потому что это называется «сначала упаду в яму, потом буду думать, как лечить переломы». Я не доверяю влюбленностям. Я оцениваю с точки зрения приоритетности и оправданности. В паре я хочу хорошего общения, взаимопонимания и как можно дольше не угасающего интереса друг к другу – философского толка прежде всего. Все остальное мне не так важно. На сапоги и платья я себе заработаю сама, не работать в наше время – глупо, будь ты хоть сто раз домашней квочкой. Отсутствие машины тоже переживу, а если сильно приспичит – сдам на права сама и ездить буду сама. Так вот, ты понял, в чем соль моего подхода? Чем он выгоден мужчине?

- Ну и чем?

- Тем, что я не собираюсь кого-то менять под свои хотелки. Это мертвая игра. Заведомо проигрышная. Никого не изменить. Но и кому-то другому себя менять не дам. За мной ухаживал одно время один такой. Религиозный моралист с обостренным чувством долга. Знаешь, как он мне надоел за неделю!

- Примерно. Но это потому, что ты просто не испытывала к нему симпатии.

- Испытывала. Он умен и с ним можно поговорить на практически любую тему. Но сам он не приемлет для себя иной женщины, кроме как «приличной невесты» с отсутствием стимула добиваться чего-то на ином поприще, кроме материнства и домашнего хозяйства. Поэтому я ему отказала и он оставил меня в покое. Я не хочу так жить, как хотел бы он для меня. И мы не поссорились, не прекратили общаться. Все так же. Только уже никто никого не домогается. Поняли просто, что друг с другом каши не сварим.

Макс молчал.

- Знаешь, та самая поговорка, «стерпится – слюбится» - это вовсе не про браки, устроенные родителями «пока семью не опозорили», это как раз про мой случай. Нужно смотреть не на инстинкты, а на приоритеты. Чего с тобой могу добиться я? Очень многого. Гармония с самим собой дороже любых денег. Какая в этом выгода для тебя? Огромная. Ты избавишься от того, что тебя мучит.

- Меня ничего не мучит.

- Действительно ли?

 

44

 

Сотовкин вздохнул.

- Действительно.

- Я вижу, что мучит. Доверься моему чутью. Я ко всему этому пришла отнюдь не вчера. За те годы, что я изучала все это, у меня выработалась способность видеть, что мучит людей, а что окрыляет. Иногда практически с первого взгляда. По тебе все сразу видно.

- Камелина, - Макс поднял вверх палец. – Не обманывай саму себя. Со мной у тебя ни-че-го не получится. Давай оставим все как есть. Ты меня не любишь – это просто мимолетное увлечение. Твоя приоритетная система – не что иное, как обычный расчет. Только чуть похитрее, чем у содержанок. И после этого ты еще будешь обвинять мужчин в холодности и расчетливости?

- Ты в школе экономику учил? У вас был такой предмет? Ну, классе в шестом…

- Я в шестом классе был в самом начале нулевых. Не было у меня никакой экономики. Вся экономика тогда сводилась к «где найти копеек на пожрать», потому что здесь тогда было хуже, чем в дефолт.

- Грустно. У меня она была и я оттуда запомнила один хороший закон: смешанная экономика идеальна, хотя в реальности ее нет. Знаешь, очень многие экономические законы имеют аналоги в обществе в целом и в головах конкретных людей в частности. Давай проведем параллель. Расчет – это плановая экономика, а саморегулирующийся рынок – это любовь. Так вот, идеальна смесь. Гибрид. Включающий полезные черты и того и другого типа. На одном голом расчете ничего полезного не построишь, но построишь ли что-то на одной голой любви?

- И где тогда в твоем предложении гибрид? Я его не вижу. Плановую экономику вижу, рыночная где-то за тридевять земель утонула.

- Гибрид в том, что сначала я «по расчету» нахожу себе парня – то есть в лице тебя – с близкими мне приоритетами. Потом уже у меня к нему появляется любовь. Любят, как ты сам говоришь, всегда за что-то. Почему я тебя должна любить на пустом месте? Немного я тебя уже сейчас люблю. Но сразу так сказать еще рано…

- Это не я говорю. Это Егор Ахмелюк так говорит. И говорить так он начал после того, как его прибрала к рукам Иветта, а он так до сих пор и не понял, что ей от него было нужно, как когда-то я.

- Типаж этот мне хорошо известен. Иветта руководствуется все тем же, что и Иришка, только ей не повезло один раз и очень крупно… хотя я бы не сказала, что совсем уже не повезло. Она его любила и ей действительно с ним было интересно и хорошо.

- И ты тоже относишься к этому типажу? – Макс покосился.

- Почему?

- Потому что если бы ты оценивала по-мужски, балансово, ты бы прекрасно видела, насколько я убог и уныл. Мне скоро пойдет четвертый десяток, но я валяю ваньку на почте за семь тысяч и не хочу ничего менять. У меня нет ни прав, ни машины. Я свой дом в божий вид привести не могу, он похож на конуру бомжей на Мартовской. Высшее образование видел в гробу и белых тапках. Занимаюсь все свободное время какой-то бессмысленной хренью. На поприще искусств – полный ноль. Все, что я умею – это словоблудить. И то гораздо менее красиво и убедительно, чем ты. Меня не возьмут в Геббельсы.

- А знаешь что?

- Что?

- Этим ты и привлекателен. По тебе видно, что это не лень, а действительное нежелание что-то делать. В этом ничего плохого нет.

- И давно ли? Бери уж бомжа с вокзала тогда!

Она отвернулась.

- До слез меня довести хочешь?

- До слез тебя никто не доведет, если ты сама туда не придешь.

- Да, но ты, видимо, хочешь, чтобы я туда пришла.

- Но почему? – Он развел руками. – Ты слишком усложняешь. Тем более, ты не спросила, могу ли я с тобой быть. У меня тоже могут быть какие-то причины для отказа, почему ты не подумала об этом сразу?

- Твои причины – это боязнь, что сказка кончится свадьбой? Не надо усложнять, ты говоришь, но усложняешь-то ты… я тебе уже сказала: никто не заставит нас жить жизнью обывателей, кроме нас самих, а я не хочу отказываться от привычного образа. Никаких халатов, никаких драных колготок и никакого брюзжания по утрам. Это не мое. Я так жить не собираюсь.

- Нет, Камелина. Это не боязнь. Это нечто более серьезное.

Она снова повернулась к нему.

- Ты болен?

- Да нет… а почему ты об этом спрашиваешь?

- Не знаю, подумала почему-то, что ты болен и поэтому не можешь поддерживать отношения.

- Могу, в теории. А на практике – нет. Видишь ли, Камелина. Мало ты обо мне знаешь. Пока я сам не расскажу, не поймешь.

- Или ты действительно гей…

- Я не гей. Об этом ты уже спрашивала. Я уже пропащий вариант, всеми вменяемыми женщинами давно вычеркнутый из реестров возможных кандидатов. И если у обычных моих собратьев по разуму проблемы главным образом из-за каких-то внешних причин или просто запущенности – не озаботился вовремя отношениями, а потом было уже поздно, - то я такой изначально. Как я рассказывал, меня уже пыталась прибрать к рукам Иветта. Еще в школе. Черт знает, что она во мне тогда нашла, я был самым непривлекательным пацаном на много миль вокруг, объектом травли, полнейшим омегой. Видно только было, что это не просто жалость, общалась она со мной на равных, не стремилась к покровительству. Я тогда просто не понял, чего она хочет. Понял потом.

- Что ты понял?

- Что отношения мне не нужны. – Макс встал, глянул на часы и снял с вешалки куртку. – Пойду я. Поздно уже. Завтра я к тебе зайду. Обязательно. Нужно серьезно поговорить. Пока думай над тем, что завтра может быть.

 

45

 

Невиданное доселе ощущение! Рулевое колесо легко вертелось в руках, в слабом свете свинцово-синеватого неба, обложенного низкими почти черными облаками, на приборной панели мягко мерцали разноцветные контрольные лампы, оранжевая стрелка мелко дрожала возле цифры 120. Красная «восьмерка» летела сквозь сгустившийся в преддверии бури остывающий июньский воздух куда-то… куда, водитель ее не знал и не мог даже предположить. Рычащий, словно сердитый кот, мотор нес дребезжащую красную железную коробку на колесах, как черт заплутавшего, с совершенно невообразимой для нее скоростью, так как почему-то было прекрасно понятно, что стояла на месте без движения эта «восьмерка» адское количество лет и отнюдь не просто из-за невостребованности. Точно конь, разминающий копыта! Прямая как стрела дорога начала постепенно уходить вправо, водитель нервно дергал туда-сюда рычаг переключения скоростей, пытаясь хлебнуть на прямых участках еще немного наркотика скорости, однако все же пришло время остановиться – дорога заканчивалась каменной аркой, за которой виднелась каменная лестница, уходившая вниз по склону.

Он остановил машину и не пошел – побежал в лестнице, торопливо, перепрыгивая через ступени, бежал вниз, пока не растянулся внизу на каменной площадке. Удивительно, но боли не было… может быть, потому, что каменная площадка оказалась при прикосновении мягкой, как вата, густой белой субстанцией?

На ощупь она напоминала болотистую почву, но ноги в ней не вязли и никуда не проваливались, казалось, этим мягким нечто застелили каменный пол, он шел вперед, выставив на всякий случай руки, на случай нападения, хотя был здесь совершенно один. Вверху небо все чернело, поднимался угрожающий гул, в какой-то момент жуткий железный лязг больно впился в уши раскаленным шурупом, он поднял голову – вверху летела расплющенная об арку «восьмерка».

Назад дороги нет.

Брел, брел по облакообразной субстанции, пока не увидел внизу просвет… в просвете виднелось зеркало. Все вспомнилось. Сеанс начался не так, как планировалось. Что-то вытащило из памяти старую, бредовую сказку. Сиреневое облако выбора. Оно где-то рядом.

Бросившись к просвету, он пытался заглянуть в зеркало, но в последнюю секунду перед ним упало отлетевшее от «восьмерки» колесо, помешав заглянуть вниз, в зеркало. Тяжелое, как будто налитое ртутью. Выскальзывало из рук. С трудом его удалось сдвинуть в сторону и почти упасть в просвет.

Сначала зеркало показало что-то мутное. Затем из мути начали медленно проступать, как дождевые капли на стекле, черты его лица, все остальное тело, а затем – лишь затем – белый фон сзади начал темнеть, приобретая сиреневый оттенок.

- Я здесь! – крикнул женский голос из-за зеркала.

Он попытался сделать шаг вперед, но ноги завязли в густой белой дымке. С трудом оторвав правую ногу, упал на белое облако и почувствовал, как за руку схватились чьи-то теплые пальцы. Потянув обладательницу их за руку, сумел вытянуть из-за зеркала женскую фигуру в длинном пышном платье. Того же цвета, что и облако.

- Теперь ты понял? – Всегда спокойная, в крайнем случае – почти (или не почти) плачущая Мелисса первый раз на него кричала. – Я успела рассказать тебе вовремя! Если бы опоздала всего на один сеанс…

- Это то самое облако?

- Да!

Она, перепрыгнув через образовавшийся между ними просвет в облаке, сквозь который чернела земля, подошла к нему и – нет, не обняла, повисла на шее.

- А я тебя не отпущу.

- Я тебя тоже! – Дышать становилось трудно, нужно было завершать сеанс. Но как его оборвать, он не знал. – Что делать?

- Выбор делать, дорогой. Выбор.

- Я не ожидал, что это…

- А это была не сказка. Ты играл с огнем. Все это время. Я в первый же сеанс предупредила тебя, что это может быть опасно. Я тебя люблю. Я не хочу, чтобы ты страдал.

- Что ты пытаешься мне этим сказать?

- То, что я не буду говорить тебе свое мнение на предмет нужного выбора! Ты должен сделать его сам. Только сам.

Верхний слой облаков – темно-синий – прорвался оглушительным грохотом, позади зеркала вниз с ужасающим гулом ушел зигзаг молнии. Крупные редкие капли с шумом хлопались о густую белую поверхность, разбивались на более мелкие, дождь с каждой секундой становился все сильнее.

- Иди к зеркалу. – Со слов Мелисса перешла на ласковый шепот. – Иди. Не бойся. Нужно выбирать. Сейчас уже поздно что-то предотвращать.

- Ты не погибнешь?

- Я? Нет, что ты. Но только в одном случае.

- Я понял, в каком! Можешь не рассказывать! – Он рванулся, в один прыжок оказался у зеркала, залитого дождевой водой. Оно отражало его искаженно, но сиреневый фон сзади различить было можно, вытянув руку вперед, он закрыл глаза и сделал шаг назад, в облако.

- Выбираю ее. Пусть она останется, - шептал он, глядя из облака на стоящую возле зеркала спиной к облаку Мелиссу. – Мне нужна она. Буду с ней.

- Ты точно решил? – крикнула ему Мелисса. Крик отозвался приглушенно, как будто из-за слоя одеял.

- Точно!

А в следующую секунду все исчезло. Было лишь мокрое поле и стоящая одиноко на обочине железная будка, запертая на замок. Они стояли, обнявшись, посреди дороги, а их поливал окончательно разошедшийся дождь – неистовый, озверевший, но ставший из холодного теплым.

- Дождь скоро кончится, - шепнула Мелисса, - а ты уходи.

- То есть? В смысле? Ты исчезнешь??

- Нет. Глупый, - Она ласково улыбнулась и откинула со лба мокрые волосы. – Ты же выбрал меня. Я просто не могу больше продолжать сеанс. Сейчас я уйду. Увидимся в следующем сеансе. Запомни, качественно ничего не изменилось, все процедуры те же. Я не изменилась. Буду все такой же. Буду дальше тебя любить. До встречи.

Растаяла на губах, как мороженое. Гром продолжал греметь.

 

46

 

Сотовкин и Камелина сидели за столом возле занавешенного окна. В Серые Воды вернулась обычная для конца марта погода – слабый минус ночью и еще более слабый плюс днем, болезненно-сырой воздух и вялые снегопады, один из которых и явно не последний в этот холодный сезон – посыпал почерневшую было после генеральной репетиции весны землю.

- Я обещал – я пришел.

- Я не спала. Говори мне все, что ты хотел сказать, только быстрее, пожалуйста. И я уйду спать. Решать все будем потом.

- Спать – это кстати, - сказал Макс.

Камелина удивленно посмотрела на него.

- Хочешь сразу ко мне в постель?

- Камелина, ты пошлая и развратная женщина!

- Без шуток. Говори. Я хочу спать. Дискуссий сегодня не будет. Просто рассказывай и уходи.

- Так вот, Юлия Викторовна, - Макс залпом допил дурно заваренный чай: она опять разучилась его заваривать, - дело все в том, что хотя мне и не нужны отношения – женщина у меня уже есть.

- Какие-то взаимоисключающие параграфы. Если тебе не нужны отношения, зачем тебе женщина? Она же хочет чего-то – любви, может быть, интима, зачем ты ее мучаешь?

- Я ее не мучаю. Все дело в том, что у женщины нет тела.

Камелина подняла голову.

- Ты знаешь, что такое осознанные сновидения?

Она кивнула.

- И что в них можно делать, тоже знаешь, стало быть.

- Не понимаю хода твоих мыслей.

- А ход таков, что женщина моя живет там. В объективной реальности она не существует. С реальным миром никак не взаимодействует. Физического тела тем более у нее нет. Тем не менее, она есть.

- То есть…

- Я всегда любил спать, Камелина. Темные углы моего собственного подсознания меня всегда интересовали гораздо больше, чем светлые дворцы объективного благополучия.

- В осознанных сновидениях, насколько я знала, можно летать, можно стрелять во врагов, кататься на дорогих машинах, можно трахаться с какими-то рандомными красивыми женщинами, но чтобы кто-то завел себе любовницу таким образом, я не слышала.

- Теперь услышала. Я назвал ее Мелисса. Это имя взял из книги, которую нашел на улице в девятнадцать лет. Отвратительный дешевый порнографический роман для махровых извратов, впрочем, наверное, это еще не самая сферическая дрянь из того, что вышло из печати в 1992 году. Книгу я сжег, но имя осталось. Эта Мелисса была там единственным персонажем, вызывавшим хоть какую-то симпатию. И начал строить ее образ. Сначала я просто долго думал о ней перед сном. Затем она пришла первый раз. Просто появилась. Очень красивая и нежная женщина, намного лучше, чем в книге. Дальше… дальше все получилось как-то само. Мелисса стала выходить на связь регулярно, даже без моего специального участия, и мы назвали эти сны сеансами.

Камелина безучастно слушала разошедшегося, дошедшего до активной жестикуляции Макса.

- А потом я понял, что все это не пустое баловство, что я действительно люблю ее и что женщины из реальности мне неинтересны. Когда я связался с тобой, Мелисса сначала очень расстроилась. Мне пришлось долго убеждать ее, что в реальности я жестко держу себя в руках и что ты не представляешь для нас опасности.

- Опасность я для вас, значит, представляла, - вздохнула Камелина, - так вот почему ты на меня орал и от меня убегал.

- Не только, я действительно думал, что ты решила меня кинуть, но речь не об этом. И даже этими отношениями я не могу быть доволен сполна. В чем-то ты была права, я действительно холодный и скупой на эмоции. Мелисса меня любит. Пару раз ей удалось склонить меня к близости, но в дальнейшем, надеюсь, этого не повторится. А теперь у меня к тебе вопрос.

- Не хочу вопросов. Хочу спать.

- Если даже такая любовь доставила столько проблем – да, таких сеансов было два, и оба раза она меня фактически изнасиловала – то сколько проблем доставила бы реальная?

- Поняла я тебя. Все. Оставь меня.

- Обиделась?

- Нет… Если и обиделась, то скорее на себя. Глупая я. Бедная и глупая Юлька, идеалистка и бестолочь. Поплакать бы, да Иришки рядом нет.

- С этим помочь уже не могу. Рыдать на мне дозволено только Мелиссе. Последний вопрос.

- Задавай.

- Ты поняла основную мораль моего рассказа?

- У тебя есть выдуманная любовница и настоящие женщины, даже если они тебя любят, тебе не нужны. Потому что ты боишься, что они начнут носить халаты и драные колготки и будут тебя насиловать, возвышенный ты наш.

- Дура ты, Камелина, - вздохнул Макс.

- Я знаю. Была бы не дура, вообще бы не стала тебе ничего предлагать. Поила бы тебя чаем раз в неделю – этого достаточно.

- Поняла, значит. – Он потер руки. – Только сформулировала неправильно.

- А как тогда правильно?

- Правильно – это так, что не надо лезть к людям и пытаться изменить их жизнь и сознание. Не всегда выберут тебя.

- Я не хотела ничего менять, честно, - тихо сказала Камелина. – Я не знала про Мелиссу. Ты же мне не рассказал. Если бы сказал…

- Ты хорошая. Правда, хорошая. Настолько, что я даже заколебался. Но выбрал ее. Я не создан для того, чего ты от меня хотела. Это дохлый номер. Заведомо проигрышная партия. Не хочу я, черт возьми! Стало быть, все, что мы можем…

- Все, что я могу – это уйти спать. Ты еще долго будешь меня мучить?

- Нет. Все, что мы можем – это пойти завтра на концерт ко дню города. Это послезавтра я принесу красный чай. Это в воскресенье мы с тобой пойдем гулять в Комриху. Отношений между нами не будет. Но изучать мир мы с тобой не прекратим. Общаться не прекратим. Или ты имеешь что-то против?

Камелина встала из-за стола.

- Не имею. Но сегодня оставь меня. Мне нужно прийти в себя и привести себя в порядок.

Она ушла в огороженную в углу дома комнатку, хлопнув дверью, откуда спустя минуту раздался приглушенный голос:

- Калитку закрой на крючок.

 

47

 

Для размышлений у Сотовкина был выработан четкий алгоритм. Прийти домой, выключить все источники звука, занавесить окно в комнате, сесть на кровать и думать, поглядывая в грязно-белый, закопченный печью потолок.

Правильно ли он сделал? Вне всяких сомнений, правильно. Вся жизнь у людей, можно сказать, из-под палки. Детский сад, школа, армия, средние или высшие учебные заведения, разнокалиберные учреждения, которые совершенно не хочется посещать, а зачастую и нет никакого практического смысла, но – надо же. В религии Макс придерживался агностицизма – в бога или богов не верил, но их наличия не исключал, так как, как всякий классический агностик, полагал, что их существование не может быть точно доказано или точно опровергнуто. Со временем ему начинало казаться, что некое подобие бога есть, но оно не создавало человечество, лишь обточило его до того вида, в каком каждый знает его сейчас, и имя этому «богу» - «Надо».

Всю жизнь это «надо» везде. С одной стороны, без «надо» человек до сих пор сидел бы в пещере и хорошо если у костра. С другой стороны, «надо» обглодало до костей такое адское количество судеб, что при озвучивании этой цифры разинули рот бы даже привыкшие к большим числам астрономы. Ну а поскольку каждый сам себе хозяин – у каждого свое «надо». Лишь только у тех, кто ничем в этом вопросе не интересовался, «надо» было чье-то чужое. Надо учиться, надо трудиться, и самое главное – надо быть таким, как все. Не плавать где-нибудь в своих параллельных вселенных, а воплощать «надо» и его хотелки на практике. Кто-то, конечно, находит в себе силы послать часть хотелок «надо» далеко и глубоко. Как их послал Макс. Как их послала Камелина. Проблема состояла лишь в том, что послали они разные хотелки, а корень ее крылся в том, что хотели-то совершенно разных вещей.

Мелисса не была причиной отказа. Даже если бы ее не было и в своих сновидениях Макс занимался чем-нибудь иным, вряд ли он дал бы на предложение Камелиной другой ответ. Были как активные формы борьбы с требованиями «надо» - резкий отказ, парирование опровержениями надобности, нахождение каких-то еще аргументов, позволяющих отказаться от хотелки здесь и сейчас раз и навсегда, так и пассивные – измор, постоянное откладывание на потом, все те же поиски опровержений, просто более вялые и более бытовые. Поскольку такое конкретное и востребованное «надо», как наличие девушки, начинает мучить индивида еще в пубертатном возрасте, несмотря на то, что нужное для безопасного выполнения хотелки количество мозгов у него появится хорошо если лет через десять-пятнадцать, опыт борьбы с ним к нынешним двадцати шести годам у Сотовкина накопился вполне солидный, а мотив был прост, как валенок – «не хочу». В пользу мотива играли такие сведения, как никудышное материальное положение, отсутствие стимулов к его изменению, концентрация мышления на вещах, далеких от личной жизни и банальное нежелание подпускать к себе другого человека, пусть даже приятного. Макс нашел их более чем весомыми и понял, что это не его стихия. С годами убеждение, подкрепляемое периодическими нелестными оценками от посторонних женщин, крепло и расширялось.

Широко используя такой метод, как моделирование ситуаций, Макс понимал, что просто не въезжает – а что и как с этими странными созданиями делать, чего они хотят и как с ними быть. Уголька в огонь подбрасывало и отсутствие у многих женщин принципов, которые не позволяли действовать в сугубо шкурных интересах, а поскольку использовать того, кто не знает устройства ловушек и методов их обхода, крайне легко – он счел, что следует держать ухо востро при любом способе взаимодействия. Этот и без того дерьмовый мир продемонстрировал еще одну из своих многочисленных задниц, замкнув программу «пути выхода» на одном из решений – «эскапизм». Бегство от реальности. Камелина не открыла ему Америку, проведя аналогии законов жизни с законами экономики, об эффективности гибридов Макс знал и раньше и в свою очередь создал гибрид – ограниченный эскапизм, который сам по себе стягивал внимание с задниц мироздания на плюшки актов самого эскапизма. Воображение в реальности работало посредственно, не имея сил боротться с постоянными помехами. Выход был найден крайне легко и непринужденно, если не сказать, что он пришел сам собой – сны.

 

Вселенная снов была бредовой и нереалистичной, но по крайней мере не лживой и не жестокой, открывала чудесный мир, где можно было действовать, не боясь наткнуться на помехи или неудобное стечение обстоятельств. Макс бродил по своим снам, записывал их, изучал, пытался одно время толковать, но вскоре бросил это занятие, явно выбивающееся из рамок заданной программы концентрации не на реальности, а на снах. Для окружающих он превратился в безмолвного робота, делавшего свою работу и удовлетворявшего свои потребности машинально, на автопилоте. На самом деле, никто даже помыслить не мог, какие страсти порой бушевали в Максовой голове. Он разработал системы контроля сновидений, позволяющие ему удалить слишком реалистичные или мешающие эскапизму фрагменты, режиссировать свои сны. Потом пришли знания об осознанных сновидениях – к тому времени фактически в стене уже не хватало всего одного кирпичика, этих самых знаний, способов углубления, позволявших окончательно замкнуть внимание на сновидении. Но любая система периодически дает сбой. Макс не мог полностью исключить проникновение в сны нежелательных элементов, да и не хотел, так как оные были нужны для хоть какого-то поддержания баланса – идеализация еще никого не доводила до добра.

 

48

 

Однажды таким нежелательным элементом стала женщина, появившаяся во сне две ночи подряд. На третью пропала, на четвертую снова вернулась и сама заговорила с ним. Их общение становилось все объемнее, несмотря на попытки Макса его сдерживать и не подпускать к себе никого даже во снах. На самом деле, сработала естественная издержка системы: во сне он был более расслаблен, не ожидая резких ударов со спины и полной непредсказуемости последствий, как в реальности, и соответственно более уязвим. Заглушенные оробевшие со временем голоса инстинктов неожиданно подняли голову, заползли в систему безопасности и перегрызли тяги сдерживания. Он потерпел поражение. Мелисса смогла превратиться в устойчивый образ и взять его – не в реальности, так хотя бы во сне. Она возникла из сложенных где-то в пыльном углу памяти понятий о женской привлекательности, к которым Макс обращался редко и нерегулярно, а сами понятия нуждались в периодическом обращении, иначе разуплотнились бы и исчезли. Поскольку он не задался вопросом об их уничтожении – а зачем? Должно же быть даже у самого заядлого эскаписта хоть какое-то чувство прекрасного даже по таким вопросам? Должно. Понятия и представления лежали штабелем, пылились и медленно портились, утрачивали четкость. Если бы они не превратились со временем в образ Мелиссы – страшно было бы подумать, что стало бы с ними лет через десять, если, конечно, Макс выдержал бы эту войну с самим собой и со своим животным началом.

Где-то в соседнем чулане сырели и набухали записи потребностей в типично женских качествах, которые формирующаяся женщина из снов в один прекрасный день нашла и приняла к сведению. Так она узнала, чего хотела от женщин сущность Сотовкина, и стала такой, какой ее хотели видеть эти записи. Затем – немного внешнего лоску: крупно вьющиеся волосы чудесного средне-русого цвета, тонкий голос, нежнейшие пальцы с аккуратными ноготками, оригинально-изысканный вкус в одежде. Не помешал и обман нюха – появление Мелиссы сопровождалось во сне каким-то мягким цветочным запахом, и если бы за исследование этого явления взялись оккультисты – непременно причислили бы Мелиссу к суккубам, а может, и к взрослым демонам, а самому Максу прописали бы живительные процедуры по изгнанию беса и возвращению в лоно мира и церкви. (То есть – по откату к статусу «несчастный, задолбанный неудачник»).

Внешние изменения не заставили себя ждать, он стал еще холоднее и замкнутее, прекратил позволять себе последнюю вольность – оборачиваться на улице на казавшихся симпатичными девушек, начал забывать тревожившие его ранее иногда сны с участием Иветты – кроме нее, им никто никогда не интересовался. Сны с Мелиссой стали регулярными и получили название «сеансов», появилась программируемая память – во сне они помнили, что делали в предыдущих сеансах, и все двигалось к окончательному превращению Мелиссы в четко устоявшийся образ, который художник или писатель непременно, не удержавшись, задействовал бы в своем творческом продукте.

Реальность не прощает. Реальность ударила неожиданно и больно, столкнув Макса с Камелиной. В отличие от снов, где качества объекта нужно продуцировать фактически самому, в реальности делать этого было не нужно: они существовали сами по себе независимо от созерцателя. Конечно, созданная, пусть и неосознанно самим Максом Мелисса во многом проигрывала живой, реальной и действительно обаятельной и приятной Камелиной. Миру угрожал слом. Смена полюсов. Феерический сбой системы безопасности, позволивший бы Максу оставить спродуцированные сериями снов миры в пользу всего одной, пусть реальной, женщины весьма сомнительных приоритетов. Недоверие никуда не делось, даже сейчас Максу временами казалось, что тут все равно что-то не чисто, и что Камелина сейчас не лежит в полусне, периодически переворачивая промокшую от слез подушку, а ставит капканы на других дураков, которыми можно легко и беззаботно поиграть в угоду собственному чувству величия.

Конечно, если бы миры только начинали формироваться, одной улыбкой реальная Камелина превратила бы их в лепешку, в клочок цветного мусора на плоскости памяти, который был бы сию секунду унесен в неизвестном направлении подувшим ветром перемен. Но повезло. Система безопасности, не подпускавшая ни ментально, ни физически посторонних к подсознанию, смогла сдерживать атаку реальности до нужной поры, когда миры уже смогли сами оказывать сопротивление. Сказка Мелиссы не была сказкой. Перед сиреневым облаком побывал хоть раз практически каждый, разве что это его, Максово, подсознание облекло проблему выбора в такую форму, а у других людей и происходило все соответственно по-другому. Смогли ли другие? Он – смог.

Защитил свой мир.

Не пустил посторонних.

Он сам не заметил, как повалился на бок и заснул.

Пока он спал – во сне приходила Мелисса, они ходили гулять на пристань на том самом берегу, где она когда-то плакала после первого столкновения Макса с Камелиной, с той только разницей, что для тоски причин уже не было – они победили в битве. Но победили ли во всей войне?

Без сомнения, победа будет за ними.

 

<март – апрель 2015>

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/