Дневник странника в очках
Говорят, что человек – вселенский странник, а на Земле – гость.
Запись первая.
Жизнь улыбнулась
Хорошо, я одиночка по натуре: идеализировать людей не следует, и верить на все сто, ведь природа людей изменчива. Из близких у меня только мама. Так как человек смертен, выходит, всё равно обречён на одиночество.
Прожито четверть века, я дитя революционного веяния девяностых, когда рухнули надежды на коммунизм, а всё хорошее уже случилось до меня. Зато моему поколению выпала честь строить будущее. Каким оно получится, определит история и время. Сейчас бы понять куда идти, зачем, и вообще, надо за кем-то следовать?
Рассуждать за кем и зачем можно долго, но не в моём случае: я инвалид детства по зрению, да и так недугов хватает, больному сложно вписаться в общество. Но видно у меня сильный ангел – пока везёт на добрых людей.
* * *
Село на пятьдесят домов, где мы жили, одной стороной прижималось к высоким сопкам. Весной они покрывались изумрудным ковром потрясающей красоты. Равнина, прилегающая к селу, тянулась с бесконечными хлопковыми полями и отделяла нас от больших городов.
Из госучреждений имелась контора по приёму хлопка. Это длинное сооружение из камыша и глины, с четырьмя помещениями. В одном – располагалась наша власть из трех чиновников, в другом – кабинет фельдшера, где с утра до ночи трудилась моя мама, одна, на несколько таких же убогих сёл, и большой зал, как трансформер с миниатюрной сценой.
По праздникам, из четвёртой комнаты – склада, детвора вытаскивала грубо сколоченные лавки, расставляла в зале, и приезжий киномеханик крутил на экране, с дыркой посередине, старый кинофильм с допотопного проектора. Иногда нас веселили самодеятельным концертом. А на время выборов зал усердно мыли сельчанки, и он превращался в нарядный агитационный пункт, остальное время служил для нужд по сбору хлопка.
На мою долю не выпал хотя и бедненький, но рай, социалистического порядка. К середине девяностых привычный мир рухнул совсем: высохшие хлопковые поля покрылись рисунком из треснувшей рыжей глины, новая власть будто стёрла село с карты обитания людей. Народу, привыкшему жить по указке свыше, оставалось одно, выживать, как у кого получится. Не буду вдаваться в ужас тех лет, по крайне мере сейчас.
Ясно, что детского сада и школы в селе в помине не имелось. С малышами сидели апашки (бабушки), подростки, кто не проживал в интернате, ходили в школу в поселок городского типа за двенадцать километров.
Новой же власти, видно было, не до сельских детей: учителям перестали платить жалование, здания – отписали в раздел бесхозных.
В самый пик всеобщего краха, мне исполнилось семь лет. Единственный интернат для слабовидящих детей в Бишкеке работал еле-еле. «О приёме – дополнительных единиц и речи нет», – получила мама разъяснение, когда привезла мои документы. А увидев в медкарте букет диагнозов, директор интерната попросил её – из кабинета.
Мама вернулась домой. Я впервые наблюдал, как она голосила навзрыд. Мы сидели под виноградником на суре, она гладила меня по голове и приговаривала:
– Всё, Шурка, загнёмся мы в это глуши, как есть помрём…
Я собирался узнать, что произошло, но прибежала соседка тётя Фатима и, опередила с вопросами:
– Васильевна, милая, что с тобой?
Мама, захлёбываясь слезами, поделилась горем. Пока женщины охали и ахали, пришёл Азиз.
В то время, на добровольных началах, он занимался решением проблем сельчан, ведь в селе задержались женщины, старики и дети, мужчины разъехались на заработки.
Азиз работал агрономом, у него не было левой ноги выше колена. Таким он вернулся из армии. Проблемой ни с кем не делился, и мы, пацаны, по этому поводу плели под настроение небылицы: сегодня он – герой, а завтра… хотя это не важно.
– И что реветь организуем школу… делов-то: поставим печку в комнате сельсовета, столы, лавки в наличие, пускай лоботрясы грызут гранит науки. Кому суждено, в люди выбьется. Другие, хоть грамоте обучатся. Кто знает, сколько в стране беспредел будет. Потом сноха наша развеется, то по дому чахнет. Угораздило моего паршивца украсть девку из загорья. Как-никак в институте обучалась. Пусть калым отрабатывает, – усмехнулся Азиз.
– Так ведь она учитель русского языка и литературы, – возразила мужу Фатима.
– Мелочи всё: партия потребует и физиком станет. А у нас как раз подходящий вариант. Потом по сёлам пройдусь, безработных училок к делу привлеку.
– Ты, муж, у меня утопист. Кто бесплатно работать будет?
– Э, женщина, думай, прежде чем с мужчиной спорить!
Фатима прикрыла рот концом платка и опустила взгляд. Мама же вздохнула и пояснила, что мне особые книги нужны.
– Найдём, Васильевна. Вот, жена, взять Васильевну, лечит детей за то, кто что принесёт, а то и так – за спасибо. Почему другие, по часу в день, не могут доброму делу посвятить. А?
– Прав ты, прав, – сдалась Фатима.
Предложение Азиза разлетелось мигом, недаром его имя означает – почитаемый. Вышло так, что начальное образование я и мои сверстники получили, благодаря соседу Азизу и его невестке Нафисе (значит изящная.) Молодая женщина, воистину, походила на нефритовую статуэтку, и всеми помыслами души тянулась к прекрасному в этом мире, и была последней советской выпускницей Гуманитарно-педагогического института имени А. Мырсабекова. (1994 году его переименовали в Ошский педагогический колледж).
Первого сентября, как положено, я с букетом цветов и мама, отправились навстречу с будущим. Первоклассников набралось девять голов, две сестры – близняшки с соседнего села и семь, аккуратно постриженных, в белых рубашках, мальчиков. Всего получалось двадцать учеников. Решили пока организовать обучение с первого по четвёртый класс. Надежды Азиза не совсем оправдались: на безвозмездный труд согласилась только его сноха, Нафиса.
Для меня скромная улыбка фортуны уже радость: везение началось с того, что у Нафисы Нодировны имелся слабовидящий родственник. Она написала, объяснила ситуацию. Он прислал два роскошных учебника по Брайлю. Один – иллюстрирован рельефными рисунками.
Вскоре в классе появился Улугбек, с похожими проблемами. Согласно имени он получил кличку Князь, к тому же его старший брат одарил нас тетрадями, ручками и прочей школьной мелочью.
Жизнь явно улыбнулась.
Запись вторая.
Время руководит действиями
Мне нравится фраза: «Всё то, что нас не ведёт к гибели, делает сильнее», есть в ней вдохновенная мудрость и желание доверять интуиции. Вот и сейчас, гуляя по страницам сайта, заметил, будто кто указывает на нужные мысли. А прочитав строку — «Ты одинок и бесполезен», из стихотворения «Свет не придёт», автор Marika Stanovoi, сразу понял с чего начать.
Заметка имеется давно, но требовала «огранки». Ведь дневник терпеливо бережёт настроение хозяина, да и запись в нём не бывает ровной и логически выверенной.
***
Когда я, в очередной раз, отчаянно ревел от одиночества, сидя на крыльце, мимо проходил Борис Иванович, по прозвищу Писака. Он остановился и завёл беседу:
— Ааа, мальчик не в курсе, что вокруг толпа народа, и думает, зрячего человека мир принимает лучше, чем слепого. Если сознаться, и я полагал, гаже чем мне никому не живётся, но услышал тебя, и засомневался.
Я, размазывал кулаком по щекам сопли и слёзы, удивляясь: «Как старик догадался,
что со мной?»
— Оно как получается... слепой прозреть может, а то вообще видит, только об этом не знает, как тот дурак, непонимающий что глуп, и счастлив. Самое страшное в жизни — когда душа слепа. А у того, кто умеет плакать, да так громко, она от рождения зряча. Ответь, ты же сразу догадался, кто к тебе подошёл? Я, например, не помню, чтобы мы раньше разговаривали. Может ты вовсе обо мне не знал?
Я опять промолчал, стесняясь сказать о его запахе и о том, что говорят взрослые. Он же рассмеялся старческой хрипотой, присел рядом и похлопал меня по плечу. Касание мужской руки воспринялось по-отцовски тёплым.
— Запах и звук наводят тебя на мысли, что происходит рядом. Как меня — глаза. Только они, брат, ничего сами не видят. Они как бы фотографируют изображение, а нейроны перерабатывают информацию и выдают сознанию готовую картинку через призму интеллектуального навыка. Отсюда, каждый видит одно и тоже по-своему. Человек, Шурик, как механизм. Один работает шустро, другой — подтормаживает, третий — имеет недоработки: забыла природа вмонтировать необходимую деталь, как тебе глаза. Ответь, человек может починить машину?
— Наверно, он же её изготовил, — пробурчал я.
— В этом вся суть дезинформации: железяка — ремонтируется, а человек, выходит обречён. Не верь, пацан, никому что болен! Думай о неисправной детали и о том, какой ключ нужен, чтобы болтики подтянуть. Не отыщешь инструмент, изобрети деталь и засунь в мозги. По какому случаю рыдал? — неожиданно сменил тему Иванович.
Я подумал, но не решился ответить.
— Видишь, ты ещё и разумный: другой бы хлопец небылиц-то наплёл. Ты, парень, приходи к вечеру, дам совет, как глаза и душу лечить. Меня контузило в конце войны. Так фельдшер фронтовой научил одному чудесному трюку. Юноша был, а головаст не по годам. Обидно... шальную пулю словил: залетела погань в помещение медсанчасти, когда все слушали диктора Левитана о том, что война завершена, и мы победили.
— Вы тоже не видели?!
— Ну да. Врачи долго в госпитале, в Ташкенте держали, а поняв, что мне белая трость подругой будет, комиссовали. Поверь, ужас положения испытал в полной мере. Я по профессии и духу журналюга, кому нужен незрячий писака. Главное, после журфака сразу — на фронт, с девчатами не нацеловался... Ладно, что-то расчувствовался. Короче приходи ко мне. Тебе лет сколько?
— Одиннадцать, — проговорил я потерянным от изумления голосом.
Борис Иванович поднялся и побрёл. Я долго прислушивался к скрипу его сапог. И впервые осмыслил, будто вижу, как удаляется высокая, сутуловатая старческая фигура.
***
Иванович, вечно благоухал гремучей смесью из махорки и тройного одеколона. Употреблял ли его внутрь или брызгался, никому не было дела, интрига крылась в том, где добывались заветные пузырьки с зелёной жидкостью в период тотального дефицита.
До пенсии, да и после, он работал на хлопкоуборочной машине и числился в передовиках. Несмотря на это, имел славу местного чудака. Наверно потому, что не расставался с блокнотом, привязанным к нему карандашом, и постоянно что-то записывал.
По субботам, ранним утром, он вывешивал детище наблюдений на двери конторы. Ночью стенгазету срывал тот, кто счёл, что угодил под прицел критики. Иванович, никогда не употреблял имён, но все догадывались, о ком идёт речь. Подмечал он и хорошие — полезные поступки земляков, поэтому мнение народа делилось поровну. Но, как известно, добро скупо на похвалу, в отличие от зла: здесь всегда готов вариант глумления, и Писаке доставалось.
В две тысячи четвёртом году Бориса Ивановича нашли повешенным в сарае. Участковый со следователем из Оша, осмотрели дом усопшего, не найдя ничего подозрительного решили, что любой может устать в восемьдесят пять лет от одиночества. И, как водится — смерть сломала сургуч с житейской тайны: слухи, догадки, распространяемые о нём, зазвучали в голос...
Я же поведаю правду, так как за день до гибели он вручил мне свёрток из грубой бумаги, перевязанный крест-накрест бичевой, и велел просмотреть содержимое, когда настанет момент.
— Как же я узнаю когда...
— Не волнуйся, Шурик, время всегда руководит нашими действиями, — ответил он и печально вздохнул.
Так как я был ребёнком, то не внял печаль старика. Запрятал ценность Ивановича у себя в комнате, (имелся тайничок со всякой мелочью, как у любого пацана). Трагический уход, сказать, что потряс меня, значит, ничего не произнести, (но об этом позже). Из-за перенесённого шока, я долго не решался вскрыть пакет. И всё думал, как его воспринимать — подарком, наследством или опасной вещью, которую лучше выбросить.
Страх и желание поделиться с матерью отгоняло напутствие: «Не волнуйся, Шурик, время всегда руководит нашими действиями». В конце концов, решил положиться на случай, а впоследствии о свёртке забыл.
...Ситуация вынуждала переехать на другое место жительство. Упаковывая вещи, наткнулся на пакет и обнаружил стопку школьных тетрадей. Меня обдало жаром, будто закипела совесть, а в голове засела невыносимая мысль: «Надо же, пять лет они пролежали в пыльном подполье». И тут же вспомнился наказ Ивановича о том, что время всегда руководит нашими действиями.
Я осознал, что готовясь к смерти, Борис Иванович, вручил не только ценные записи, но и часть души.
Работая над дневником, вновь перечитываю заметки Ивановича, вытаскивая из кладовой жизни воспоминания как свои, так и его.
Иванович оказался хорошим писателем, а жить приходилось на периферии: его маму, как врага народа, расстреляли перед войной, тогда мальчика Борю спасла семейная трагедия. Мама родила сыночка совсем юной, чтобы скрыть позор — дед с бабушкой усыновили внука и воспитали.
…После контузии он остался в Ташкенте, женился на узбекской поэтессе. Но их счастье оказалось недолгим: вскоре супругов обвинили в шпионаже, и будто специально, наружу вылезла старая тайна семьи Ивановича.
…Жена Фатима умерла от туберкулеза в первый же год заключения. Ивановича освободили только в пятьдесят шестом. И в первую ночь, по возвращению в Ташкент, жестоко избили. Нападавшие, думая, что жертва мёртвая, завели разговор. Борис Иванович, узнал голос лучшего друга детства, и понял, кто хотел припомнить недочёты судьбы.
…Пострадавшего нашли на другой день к вечеру. Чайханщик заметил лужу у забора, подумал, как бы арык не засорился, и отправился чистить. Найдя в мусоре полуживого человека, отвёз в больницу. Носил передачи и забрал русского незнакомца после выписки к себе в дом, говоря:
— Спас человека — в ответе за его жизнь до конца дней.
В помощи жилец нуждался, так как перенёс операцию по удалению, повреждённых от побоев органов — почки и селезёнки. Сильная травма головы вызвала амнезию и вновь привела к слепоте.
После двух лет мир – обрёл краски: Борис Иванович взялся за статьи и репортажи, сдавал их в журналы и газеты под псевдонимом. Женился на овдовевшей сестре Мурата. Казалось, жизнь налаживалась. Он даже написал роман, его приняли к изданию, и пригласили обсудить договор.
Счастливый Иванович спешил по коридору издательства, когда услышал до боли знакомый голос, обернулся и встретил растерянный взгляд лучшего друга детства. Замешательство длилось секунду: друг резко скрылся за дверью с табличкой «главный редактор». Иванович рванул следом и, не объясняясь, одним ударом в челюсть, выбил тому зуб. Следующий взмах его руки остановила чья-то крепкая хватка.
Вновь суд... опять нары. Обвинение гласило, что обвиняемый силой принуждал истца напечатать отвергнутый издательством роман.
Безоблачное будущее рухнуло в один миг, но жизнь не кончилась...
Освободившись из тюрьмы в семидесятых годах, Иванович приехал в наше село. Вскоре Мурат привёз личные вещи бывшего жильца и подал книгу.
— Вот, друг, в кавычках, издал сразу после твоего ареста. Мерзавец даже не удосужился героев переименовать. Видно надеялся тебя в списках живых не найти, — печально усмехнувшись, Мурат продолжал: — Понимаю тебя, Борис, и сочувствую, но что делать будешь? Ворованная рукопись принесла гаду славу и деньги...
— Эх... Мурат... молод ты... о деньгах и печёшься. Я, хотя уже потрёпан, сумею их заработать: руки, ноги целые. Лавры... так за них надо платить. Получается, заработал — отдал, не жизнь — а морока. Эка... злая доля. Смирился я... понимаешь, смирился. «Против лома нет приёма — кроме лома», уже не мой случай.
Больше они не виделись: Борис Иванович не выезжал из села.
***
В день нашего первого с ним разговора, мозг у меня пульсировал до самого вечера. Я размышлял о предстоящей встрече и почему-то думал, что в моей судьбе настали перемены. Хотя сомневался, что может дать, со слов односельчан, угрюмый старик. Даже в какой-то момент передумал к нему идти.
...Вечерело. Запахло парным молоком. Мама, процеживая его, переливала из подойника в ведро. Я попросил налить — баночку. Удивительно, не спрашивая зачем, она подала наполненную до краёв литровую банку.
— Отнесу Борису Ивановичу — Писаке, — все же пояснил я.
— Хорошо, — согласилась мама и велела долго не задерживаться.
***
Мы сидели в маленьком, заросшем саду, о чём-то болтали, сейчас уже не помню.
Иванович пил молоко. Смеялся. И вдруг ударил меня в лоб, да так... что искры брызнули из глаз. Я упал.
— Живой? — осведомился он, поднимая меня с земли.
— Зачем вы это сделали?
— Хотел, чтобы ты увидел звезды.
— Домой пойду, — пробурчал я сквозь слёзы.
— Иди, а за гостинец передай родительнице мерси.
— Ладно.
— И про то, что ударил, скажешь?
— Зачем?
Старик, видно, оценил мою сдержанность и рассмеялся...
— Понятно, в разведчики сгодишься: не заревел, и жаловаться не подумал. Тогда
слушай. Есть методика, как избавиться от слепоты, но хватит ли терпения и силы у тебя. Потом, ты хочешь видеть, или так жить привычней?
— Конечно, хочу. Кто об уродстве мечтает! — а вспомнив о неожиданном ударе, добавил: — К тому же беззащитным...
— Врасплох и боксёра поколотят. То, что для тебя это важно, похвально. По поводу выродков. Так их хоть отбавляй: так родятся, да и сами из себя моральных уродцев делают. Им думать о пользе для ближнего незачем. Это мой друг, Шура, самое поганое дело: зарыть голову в песок. Итак, с завтрашнего дня начнём. И пусть Васильевна ко мне забежит, разговор имеется, серьёзный.
Я возвращался домой, голова болела, может от удара или от размышлений: всё думал, как это — зарыть голову в песок...
Запись третья.
Шестнадцать процентов не так мало
Меня многое удивляет в жизни, особенно то, как получается: живут рядом два человека не касаясь, вдруг всё изменяется, словно сплетаются невидимые нити и связывают людей особыми отношениями. Невольно задумаешься, правда ли, что человек хозяин судьбы? Потом кажется, уж о себе-то мы всё знаем!
Моё рассуждение ведёт к знакомству с Борисом Ивановичем. Именно, к знакомству, так я воспринял первую нашу встречу, и то, почему короткий разговор пробудил во мне необычное и значимое ощущение.
Вторая встреча и новое потрясение: конечно, раньше я испытывал различную физическую боль, хотя до этого — меня никто не бил. Ошеломила ни боль, а вопрос — зачем? Объяснение про «звёзды» не разрешило непонимания, и я находился в смятении. К тому же пришлось впервые солгать маме. Спросив:
— Шурк, что у тебя на лбу, где так измазался? — она послюнявила конец фартука и принялась тереть мне лоб.
Я вскрикнул и отстранился. На её удивление, откуда синяк? Ответил, будто на что-то наткнулся, возвращаясь от Ивановича.
— Так жить невыносимо, и мозги могут вылететь! Сиди-ка, дружок, дома. Нечего приключения искать, — принялась она ворчать.
Решение прозвучало приговором: я и так ограничен в свободе, а тут — сиди дома!
— Борис Иванович утверждает, я могу видеть, — брякнул я, ради разрешения ситуации.
— Что ты сказал?
— Он велел заглянуть с утра, у него серьёзный разговор к тебе.
— Во даёт! Да все его разговоры, занять трёшку до пенсии.
— За ней, он бы и сам пришёл.
Я почувствовал мамино изумление...
— Тааак... а не рано ли, мы взялись матери хамить?
— По-твоему, он плохой человек?
— Я этого не заявляла, просто живём тесно и знаем обо всём.
— Тогда почему бы не поговорить? Он сказал, что тоже не видел после контузии. А вылечился сам, по методике.
— Ладно, на споры силы нет. Устала. Ложись фантазёр спать, — оборвала мама разговор и вышла из комнаты.
...Светало, пропели петухи. Птичий хор смахнул покрывало тревог. Голова сама коснулась подушки, а до этого сидел на кровати, поджав ноги: не спалось. Думы сверлили буравчиком: казалось, так много никогда не размышлял, в основном терзал вопрос: «Как это — видеть?»
Из-за острых переживаний мысли словно обрели силу и превратились в странную прозрачную материю, которая выходила из головы, расширялась, раздвигая границы пространства. Я наблюдал за движением, вот энергия наполнила комнату... просочилась через стены наружу... расплылась по саду и разлетелась на четыре стороны. Восприятие бескрайности и ощущение себя крошкой в пространстве тревожно волновали.
Я ловил себя на том, что испытываю те же ощущения, как после разговора с Ивановичем, (когда будто увидел — уходящую фигуру). И жадно наблюдал, как энергия обволакивала мебель в комнате и проходила сквозь стены, облизывая каждый саман и соломинку в нём. При этом не испытывал ни капли сомнения в реальности виденья. Даже вспомнил, как один офтальмолог пояснил, что на самом деле только шестнадцать процентов из незрячих людей, полностью слепы.
Врачи заявляют, чтобы понять незрячего, достаточно завязать глаза. Ощущение беспросветной пустоты не просто насылает страх, а вызывает панику, и немедленно возникает нарушение адаптации. Отсюда, будто жизнь слепого человека — депрессия и уныние.
Верить такому смертельно не хотелось. Я понял, если не буду сопротивляться догмам, быть мне привязанным к ограниченному пространству и пугать маму, что когда-то — стукнусь и умру. Трепет сковал с ног до головы от дум, что не жить собственной жизнью, умереть зависимым и никем!
И, вопреки огорчению, разгадал поступок Ивановича: «он желал подчеркнуть мою беззащитность, тем самым вызвать сопротивление слепоте». «Но шестнадцать процентов это, наверно, так мало... но даже они ужасны», — подумал я и вспомнил, как долго приходилось ждать очереди на приём к врачу. Возникла бесконечная вереница из слепых людей. Я прогнал взмахом головы наваждение и дал обет, что не успокоюсь, пока не научусь видеть!
Тут, словно кто шепнул, будто я родился зрячим и показал картинки бегущего двухлетнего ребёнка, с открытыми ярко-голубыми глазами, затем — играющего с плюшевым медвежонком.
Я потянул руку и без труда нащупал «Топтуна», сидевшего в изголовье кровати. Уже никто не мог разубедить — моя игрушка и то, что видел — ни одно и то же. К тому же вокруг меня вовсе нет чёрной мглы. Я понимаю, когда ночь и день, знаю структуру, размер и цвет, окружающих вещей. Выходит, я вовсе не слепой, со мной просто что-то не так. «Точно, не вхожу в шестнадцать процентов», — догадался я.
...Когда проснулся, мама уже ушла. Выпив молока ещё с тёплой лепёшкой, отправился к Ивановичу. Ведь он не уточнил когда приходить, и я решил — надо утром.
***
За годы слепоты усвоил одно, незрячие тихо ходят, шаркая ногами и постукивая тростью. Сегодня, мало хоженая тропинка поразила: я настолько хорошо ориентировался, даже удивился сам себе. Порой, казалось, буквально вижу зелёную траву, привязанного к столбу бородатого козла. Когда поднял голову, то ощутил не только тепло, а залюбовался на ослепительно синем небе оранжевым блином солнца и отблесками лучей. Вдохновлённый и, почти счастливый, я не заметил, как подошёл к высокому тутовнику, росшему у ворот Ивановича. Остановился, перевести дыхание, понимая, так быстро никогда не ходил. Услышав мамин голос, прижался к дереву, ведь она велела сидеть дома.
— Борис Иванович, надеюсь на вашу мудрость. Вы же не намереваетесь сеять правду-матку? Хотя любопытно, откуда узнали...
— Дорогая, Васильевна, разве это важно, сейчас, главное, хлопцу помочь. Расскажи ему о брате. Шурка слепой, но не дурак, рассудит проблему. Истина, только она, спасёт тебя и этого сына. Потом, зачем жить с грузом на душе?
— Почему вас слушаю, — отозвалась мама и тяжело вздохнула.
— Час откровения грянул, это всегда неприятно. Понимаю, прошлое сгинуло и быльём заросло. Да и я могу отстраниться. Только скажи, тебя слепой ребёнок устраивает?
— Огорошили новостью, теперь ещё издеваетесь. Посмотрите на праведника! Я ведь выясню, откуда подноготную выкопали, и кому это нужно?!
— Успокойся, то весть село-то развеселит: истерика плохой советчик. Ты же медик и в курсе чудес организма. А пацана стресс избавит от хвори: его слепота — твоя боль.
— Ладно, подумаю. Но вы раскроете карты. Договорились?
— Вполне, — согласился Иванович, и по скрипу сапог, понял, старик направился к калитке.
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/