Застенчивость кроны 

Застенчивость кроны - феномен, который наблюдается у некоторых видов деревьев, когда кроны полностью развитых деревьев не соприкасаются, формируя полог леса с каналами-пробелами.Ученые не пришли к единому мнению о точных причинах “застенчивости”.

Википедия.

Глава 1. Ожог.

Он шел по дому, как по своему собственному, хотя это был не его дом. Однако Женя смог присвоить себе эти три этажа просторных безликих, показушно-богатых интерьеров. Он подстроился и даже постарался почувствовать себя хозяином и заказчиком всего этого, на самом деле совершенно не близкого ему, дурновкусия.

Они арендовали дом полгода назад. Тогда его уже глубоко беременная жена вдруг решила, что их будущий ребенок обязательно должен расти за городом, на свежем воздухе, на просторе. Да, и бабушка (ее мама, его теща - Галина Львовна) тогда сможет жить с ними. Он не стал спорить, уже неоднократно подмятый ее бурлящими гормонами, уже научившийся ценить собственные нервы после резкого приступа остеохондроза (первой его серьезной болезни – ведь ему всего тридцать три и до этого был только грипп), открывшегося, как пояснил деликатный доктор из платной клиники “вследствие переживаний относительно первой вашей беременности – вам бы не только на массажи, но и к психологу походить”. Остеохондроз шейного отдела был похож на похмелье – от него тошнило и кружилась голова. С ним Женя не мог быть самим собой, точнее, не мог до конца себя контролировать. Это бесило больше всего: эта слабость – невозможность полностью отвечать за себя, неспособность держать себя в руках. Это когда на важной деловой встрече вместо того, чтобы, подобно герою какого-нибудь голливудского блокбастера про ловких дельцов и воротил бизнеса, искрометно презентовать проект заказчику, вдруг чувствуешь дурноту и чуть не падаешь в обморок, извиняешься бледный, потный, и плетешься к себе в кабинет, чтобы вместо победной рюмки “Реми Мартен” выпить но-шпу и напялить воротник Шанца. Эта неспособность всегда держать марку, всегда отслеживать происходящее вокруг и всегда мгновенно органично встраиваться била по самому больному месту – по целостности натуры, по уверенности в себе, по самоопределению. Болезнь рушила выстроенный годами образ, который Женя предъявлял миру в качестве себя.  

Беременность жены не просто первая, но и еще и поздняя, еще и с осложнениями, кровотечениями и сохранениями, а главное со всем этим грузом неизведанных и неизбежных будущих перемен, конечно, заставила его понервничать. Женя переживал за Иру. И за себя переживал. Ведь он раньше не был отцом. И до сих пор самой прочной связью с социальной ответственностью для него были узы брака и регистрация ООО, которые при необходимости легко расторгались и ликвидировались. Но сына не ликвидируешь, кровное родство не расторгнешь. Он чувствовал, что что-то меняется, и что ему самому тоже придется измениться. 

Но сейчас, когда и Саша уже три месяца как родился, и болезнь после лекарств, массажа и физиотерапии отступила, Женя все еще пребывал в каком-то подвешенном переходном состоянии, все как-то не мог прийти в себя и вписаться в новую жизнь.  

Проходя в этот утренний, тихий час через ту часть дома, где спали его жена и сын, а в смежной комнате - теща, Женя представил себе Сашу, худого после внутриутробной гипоксии, с закрытыми полупрозрачными веками, в белой шапочке, запеленатого так крепко, что каждое его движение, имея начало и не получая продолжения, отдавалось всему телу, превращая ребенка в какую-то неуклюжую недовольную данной фазой жизненного цикла личинку. Женя не спал с женой уже год, и ни разу не ночевал вместе с сыном: негласно считалось, что кормильцу надо работать, а ребенок – дело матери и тещи. А сам Женя не имел мнения на этот счет. Он не знал, хочет ли он спать рядом с этой личинкой. Он до сих пор не понимал, как относится к Саше. Саша ли это? То есть личность ли? Он не знал, как строить отношения с кем-то пока лишенным индивидуальности. Он делал, что предписывает социальная норма – брал на руки, качал, целовал – но ничего не ощущал.

Ему было тоскливо от осознания этого изъяна в самом себе, какой-то неполноценности. Он отвернулся от двери, прошел мимо, и спустился в подвал. Здесь были ни разу не пользованные сауна и бильярдная, а также хозяйственное помещение, в котором домработница Зинаида Степановна, уже загрузив новую стирку, наглаживала высохшие за ночь пеленки, и из которого был выход в гараж. Зинаида Степановна, одетая в бледно-розовый форменный брючный костюм, была похожа на пожилую добросердечную медсестру-сиделку.    

- Доброе утро, Евгений Николаевич, - она оторвалась от дела и провожала его взглядом.

И хотя она говорила это каждое утро, Женя опять смутился и ответил невнятным кивком с неровной улыбкой. Он не привык к прислуге. Не привык и к тому, чтобы его величали по батюшке – да, в тридцать три года у него своя фирма, и отчество, конечно, нет-нет, да всплывает, но специфика бизнеса (населенного в основном молодежью) предполагала минимум формальностей. Ему было неудобно. И даже как будто стыдно. Почему-то он, сам того не желая, подспудно ставил домработницу на ступень ниже себя на социальной лестнице, но она при этом оказывалась на ступень выше его на лестнице жизненного счастья. 

Женя прошел в гараж, сел в свой белый, заляпанный грязью (в такую погоду мыть просто бессмысленно), Range Rover Evoque и, легко преодолев ненормативно крутой подъем, выехал на улицу коттеджного поселка. На часах 7:52 – еще не рассвело. Автомобиль двигался почти бесшумно, словно перелетая в тени от одного фонаря к другому. Сейчас выйдет на Ново-московский тракт. Как раз вылезет солнце и, как всегда, будет ныть перед глазами, запутанное в серые рукава смирительной рубашки осенних туч. Он врубит закольцованную в плеере песню “Автоматизм” группы “Петля Пристрастия” и станет подпевать:       

- Чисто автоматизм. Чисто автоматически действую.

Пожалуй, со школьных времен не было такого, чтобы выучить песню. А эта просто заела.

- С пластмассовой вилкой во рту.

Свернуть бы с трассы направо к Волчихинскому водохранилищу. Хотя, что там делать в октябре?  

- Никакого “айм со хэппи”, Никакого “ай лав ю”.

Сплю в Европе, работаю в Азии.

- Спросишь: “Как это так?”. “А никак. А вот так.”

Екатеринбург на пороге зимы просто жалок.  

- Жизнерадостный как саркофаг, одушевлен как сервант, игривый как статуя.

Женин Эвок влетает в огромную лужу, обновляя грязевой узор на боках и капоте, стоит в пробке, окутанный выхлопными газами и парами промозглого города, продирается от светофора к светофору и заезжает, наконец, под шлагбаум на стоянку у офиса.

Тут Женя впервые и очень не надолго оказывается на улице - становится очевидным, что одет он не по погоде. Легкий пуловер продувается ветром насквозь, кеды с тонкой подошвой, трепеща, ступают на заиндевевший асфальт, редкий мокрый снег падает за ворот. Но идти всего каких-то пару-тройку метров, и Женя, хоть и поеживаясь, с достоинством их преодолевает. Входит в офис. Еще тишина. Но уже слышен запах свежего кофе из кухни. 

После переезда в загородный дом, а точнее даже, после рождения сына Женя стал приходить на работу рано, одним из первых, и секретарь, Оля, быстро подстроилась под его новый график. Она, постучав, вошла к нему в кабинет, когда он открывал жалюзи, низенькая, с широкими бедрами, хотя и скрытыми пышной длинной юбкой, беленькая с круглым веснушчатым лицом, на котором маленькая пуговка носик и синие огромные глаза.

- Привет! Будешь кофе? – в одной руке у нее планшет, в другой - его кружка, и в ней все как надо: крепкий кофе с каплей сливок и двумя кубиками сахара. 

- Да, спасибо.

Оля проходит через кабинет и ставит, подложив салфетку, кружку на стол рядом с закрытым еще макбуком. Женя отворачивается от окна, и теперь они очень близко. Оля, хоть и на каблуках, едва доходит ему до подбородка. Ее голые плечи молочные, пухленькие. Ее рот маленький слегка приоткрыт. 

- Как Игорек? - спрашивает Женя и тянется к кружке.

- Пока не очень привык, - Оля отступает, давая возможность Жене взять кружку со стола, - Ну а что делать? Всем в школу ходить надо. Еще только два месяца. Привыкнет.

- Да, конечно, - Женя делает глоток, - Он у тебя нормальный парень. Потом друзей заведет, и домой из школы не загонишь.

- Ага.

Этот гандон, как его там, хрен знает, типа отец Игорька, свалил от Оли, как только узнал, что сын родился больным. Врачи говорили: ходить не будет. Оля тогда была на грани. Женя продлил ей декрет и возил их с Игорьком по больницам (если не мог сам, давал водителя). Ну и что? Вот пошел парень в первый класс. Отличный пацан!

Оля, прижимая планшет к груди, ждет.

- Что там сегодня?

- В десять презентация креатива по проекту. В два встреча.

Рекламное агентство “Спутник”. Девять лет назад Женя хотел название покреативнее, но отец сказал: “Слушай, я тебе заказы от солидных госкомпаний буду поставлять. Им этого не надо. Спокойно надо все и прилично”. Да, отец помог тогда, очень помог. А сегодня “Спутник” пусть и не входит в топы агентств по победам в рекламных фестивалях, но стабильно держится в рейтингах по годовому обороту.  

- Да, интересно, чего они там накреативили.

Загудел стационарный телефон – звонок с поста охраны внизу. Оля потянулась к трубке. Женя уступил ей – если бы она была у себя на месте, в приемной, конечно бы, она взяла.

- Да? – спросила она, - Так, - сказала уже самой себе, вешая трубку, - Полиция поднимается, - удивленно сжав уголки губ, обратилась она к Жене, - к тебе.

Женя вытянул лицо, пожал плечами и уставился на дверь.

Постучали. И тут же вошли, не дождавшись приглашения, двое.   

- Евгений Николаевич? – спросил тот, что постарше и помощнее, и выставил перед собой корочку.

- Да, - ответил Женя, - что такое?

Полицейский поискал что-то глазами.

- Куда бы куртку повесить?

Оля шагнула к нему.

- Давайте мне. Я унесу.

Гости сняли тяжелую верхнюю одежду, и Оля вышла с ней в приемную.

- Если что-то понадобится, я у себя, - сказала она, закрывая дверь.

Женя указал на стулья, и сам сел в кресло за столом.  

- Кофе? Чай? - он хлебнул из кружки.

Тот, что помоложе, дернулся было, но старший опередил:

- Спасибо, нет. Мы долго вас не задержим, надеюсь… - он помял подбородок, - Вчера было обнаружено тело Борисова Федора Алексеевича…

Полицейский сделал паузу, искоса глядя на Женю и натянув нижнюю губу на верхнюю.

Женя нахмурился, помотал головой. До него не сразу дошло. Это имя он не слышал в такой форме. Он вообще, давно уже его не слышал. А потом вдруг вспыхнуло в голове, застилая глаза, защелкало в висках, надавило шершаво на кадык, сжало, ожгло легкие – Федя Борисов.   

 

Тонкие светлые волоски на тыльных сторонах их ладоней (Жениной правой руки и левой руки Феди) почти дотянулись друг до друга, но все-таки не соприкоснулись, когда они стояли рядом в строю на перекличку в чистой зоне аэропорта Кольцово после паспортного и таможенного контроля. Старший группы со списком фамилий шел вдоль ряда, выстроенного по алфавиту: “Борисов?” - спросил он у Феди, тот кивнул, “Давлетчин?” - перекинул он взгляд на Женю, “Да”. Так и звучали их фамилии в тот месяц лета 96 года всегда в паре: “Борисов, Давлетчин – дежурные по столовой. Борисов, Давлетчин, марш из воды! Борисов, Давлетчин, что вы видели? Что знаете? Отвечайте!”.

В самолете Феде досталось место у иллюминатора, Жене – рядом, в центре, а следующим, у прохода, сидел кто-то, наверное, с фамилией на букву “Е”. Как выглядел этот на букву “Е” и что он делал, Женя по прошествии стольких лет, конечно, уже не помнил. Но он никогда не забудет, как Федя впился ногтями ему в руку, лежащую на подлокотнике, когда самолет начал отрываться от земли. Это длилось меньше секунды, Женя успел только вздрогнуть и приоткрыть рот. Эта была случайность, Федя был смущен. Сидя с негнущейся спиной, не поворачивая головы, он глазами косил в сторону Жени, и желвак дергался на его скуле. Женя не сказал ничего, сделал вид, будто ничего не произошло. Не то, чтобы он был сознательно тактичен и решил не обращать внимания на маленькую слабость человека, скорее, просто он сам не знал, как тут реагировать и что делать, поэтому не стал делать ничего. Однако это бездействие было оценено Федей с благодарностью – выждав некоторое время, он расслабился, медленно наклонился к иллюминатору, рассматривая уходящие вниз многоугольники полей и кривые дорог, а потом, как ни в чем не бывало, повернулся к Жене и сказал:

- Я в первый раз лечу. Так-то круто! А ты?

- Не знаю, пятый, шестой, может.

- Круто!         

Федя был похож на Женю: тоже светловолосый, только волосы чуть погуще и пожестче – при равной длине у Жени они лежали, а у Феди торчали ежом; глаза тоже голубые, но не сине-голубые, а серо, и посажены они были чуть дальше друг от друга, их разделяла широкая переносица; у Жени и нос был тоньше и овал лица утоньшался к подбородку, губы круглились, а у Феди подбородок был большим, а губы вытянутыми; он был на пару сантиметров ниже и на тройку килограммов тяжелее, он был сильнее, но Женя – гибче. А в целом, если бы они решили кому-то сказать, что они братья, поводов им не поверить не нашлось бы.

В автобусе, который вез их из аэропорта Сочи в “Орленок”, они опять сидели рядом, и оба уснули, умаянные четырехчасовым серпантином, хотя в 14 лет уже и стыдно спать днем.

Их поселили в деревянном доме лагеря “Солнечный” (“Орленок” включает в себя 7 лагерей). Теперь они уже сами выбрали кровати рядом. И перед сном в этот первый вечер у моря слушали на Федином кассетнике Walkman (каждому по одному наушнику) “Опиум” - Женя в первый раз, Федя в сто первый.

Отцы Жени и Феди работают в “Уралтрансгазе”. У всех екатеринбургских детей этой смены “Солнечного” кто-нибудь работает в «Уралтрансгазе” (мама, папа, бабушка или дедушка) - эти путевки они получили от предприятия. Но фирма большая, и вот отцы Жени и Феди ни разу не встречались: один работает в “Управлении”, другой на АГНКС, один ездит на работу в костюме, другой ходит в спецодежде, один уже отращивает брюшко, другой со студенчества не бросил отращивать длинные волосы. Но, кстати, оба учились в УПИ, один на теплофаке, другой на физтехе, и разница-то в возрасте всего пара лет, но у первого не было времени на посещение концертов, он ездил на учебу из соседнего Верх-Нейвинска, а второй всего за год до рождения сына выступал со своей группой на первом Свердловском рок-фестивале. И вот их дети сейчас лежали рядом и, засыпая, одними губами подпевали: “Ни там, ни тут, ни там, ни тут”.      

А вот у Вики Козаренко в “Уралтрансгазе” работает бабушка. Вика дежурила. В столовой лагеря “Солнечный” питались еще и те, кто жил в лагере “Дозорный” - это была смена из Когалыма. Вика, заметив, что несколько когалымских парней не убрали за собой подносы с грязной посудой, остановила их на выходе, хотя другие дежурившие девочки пытались ее отговорить связываться. Но Вика была неравнодушной, с обостренным чувством справедливости, резкая в движениях и душевных порывах, с колючим прищуренным взглядом и чуть выступающей нижней губой, очень красивая в этой своей дикой природной экспрессивности. Она могла беззастенчиво и при этом с достоинством заявить: “ты мне нравишься, ты симпатичный” - что она и сделала два дня назад, сунув в руки Жене тетрадку с анкетой (этим развлекались в то лето все девчонки). “И друг твой тоже пусть заполнит” - добавила она и вскинула голову - длинные русые волосы заструились, ловя морской бриз. Федя проводил взглядом ее загорелые тонкие ноги и передразнил: “Тозе пусть заполнить. Фифа”. Но он все-таки заполнил анкету, ни на один из вопросов не ответив серьезно (дата рождения – 1982 от рождества Христова; твой любимый актер – Джонни Питт; настольная книга – отзывов и предложений и т.д.), и Женя искренне восхитился таким нахальством (а так было можно?) и оценил нестандартность мышления Феди, когда Вика не то, что не разозлилась из-за испорченной тетради, а наоборот, сказала ему, что он прикольный, и что они с подругами ржали. Женя тогда уловил, что надо тренироваться в остроумии, а сейчас, видя как Вика руки в боки встала перед когалымскими, понял, что остроумие подождет, а жизненно необходимо тренироваться в фене. 

- Ты вообще, что ли берега попутала, вафля беспонятливая? Мы тебе не чушки грязную работу делать. Сама приберешь, давай, шныряй по-быстрому, шестерка.  

Вика на секунду остолбенела, а потом выдала:

- Ты сам-то понял, что сказал, козел?!

- Ты кого козлом назвала? Ты мне за козла ответить-то сможешь? Или мне тебя сейчас опускать по полной, чморина?

- Ладно, Сява, осади. Она просто без понятий, - это сказал самый рослый парень из когалымской компашки, и щуплый, дерганый Сява, у которого всегда вокруг рта почему-то было грязно, а ноздри покрыты сыпью, отступил.

- Мы убирать не будем. За нас уберет вон тот малец. Эй, Рыжий, уберешь, понял! – крикнул рослый вглубь столовой веснушчатому парню в очках, и тот вжал голову в плечи.

Но Вика не сдалась:

- Почему это он должен за вас прибираться? Он что вам раб?!

- А он проиграл нам в карты. Играли так: кто проигрывает, тот прибирается. Он проиграл. Так что все честно. Да, Рыжий?!

Веснушчатый кивнул.  

- Так что ты не переживай, красавица, - продолжил рослый, нагло оглядывая Вику с головы до ног, - давай лучше погуляем вместе. Меня Ваня зовут, а тебя?

Но Вика ему не ответила, она резко развернулась и пошла к тем столам, где были неубранные подносы когалымских.

- Тогда на дискаче вечером увидимся, ага! - крикнул ей вслед Ваня.

И они ушли.

Море было неинтересным тем летом. Женя не мог расслабиться. Вот когда в прошлом году он с мамой ездил на курорт неподалеку от Туапсе, то его невозможно было вытащить из воды – с утра до вечера он качался на волнах лицом вниз с маской и трубкой, разглядывая крабов и рыб в зазубринах подводных скал. Когда он вылезал, наконец, на берег, зубы его стучали, а спина горела, голова была пуста. А здесь, в лагере, она постоянно чем-то забита. То, что он знал о себе, оказывалось недостаточным, нужно было быть начеку, принимать решения, определять самого себя. Лагерь оглушал его разнообразием форм жизни - вроде бы все одинаковые, но такие разные, вроде бы все вместе здесь, но каждый сам по себе. Каким быть? Как взаимодействовать с другими? Лагерь раздирал его противоречием: свобода(простор, самостоятельность) и неволя (забор, расписание, вожатые, когалымские). Женя был все время напряжен. А вот Федя, тот купался в море с удовольствием.

Дискотека была еще одним испытанием. Танцевать ли под каждую конкретную песню или хмыкать, выражая недовольство выбором диджея, а если танцевать, то как? Приглашать ли девочек на танец, или делать вид, что выше этого? Что надевать? Никогда раньше эти вопросы не волновали его. Почему этот момент наступил именно сейчас в некомфортных условиях необжитого, неуютного пространства лагеря, где не было никаких спасительных привычных островков, как, например, в родной школе, где он всех знал, где все знали его, а главное, где он знал сам себя, и где он и сам нередко приносил на классную дискотеку кассету со своим набором песен, названную как-нибудь типа “Мегамикс-4”, уверенно мотал на забойную “California Love” и прыгал под нее? А сейчас было не понятно даже стоит ли под эту песню здесь танцевать? Как же так? Что с ним происходит? И вот он стоит у стенки, пытаясь непринужденно покачиваться в такт музыке, но выходит как-то глупо, он не чувствует свое тело, оно изменяется и изменяет ему, голова не успевает за ним. 

На открытой веранде пахнет солью и хвоей, разноцветные кругляшки стробоскопа скачут по полу, по лицам, и теряются в черноте южного вечера. Моря не слышно, не слышно Федю, который стоит рядом и рассуждает об ущербности танцевальной музыки, да и музыку уже не слышно, потому что Женя смотрит, как Вика идет прямо на него, такая решительная и словно бы даже высокомерная, со вздернутым подбородком и лукавым взглядом. Девочка играет в женщину. И у нее отлично получается, потому что на самом деле игра уже закончилась, просто никто об этом еще не знает.

Вика приближается, и сладкий страх разливается по телу Жени липкой сгущенкой. Она щурится, глядя на него, она размыкает губы, готовясь, что-то сказать, она врезается в Ваню, который выскакивает из темноты танцпола, словно щелкает замаскированный капкан. Женя видит, как Ваня берет Вику за локоть, как Вика вырывается, складывает руки на груди крест-накрест и что-то говорит ему, как Ваня оборачивается и бросает взгляд в сторону Жени. А потом Вика обходит Ваню и подходит к нему. И Женя отлепляется от стены, аккуратно прикасается к ее талии и начинает раскачиваться из стороны в сторону. Он уже танцевал с девочками медляки в школе и сейчас переступает с ноги на ногу на автомате. Но что-то в ее запахе, в ее дыхании, в трепете ее груди, в том, насколько она близко к нему, делает этот танец особенным, не таким как в школе. С одноклассницами во время танца они болтали, шутили о чем-нибудь, но сейчас его легкие заполнены ее ароматом до самых краев, и он не в силах произнести ни слова. И Вика тоже молчит. С одноклассницами они смотрели друг другу в глаза, но тут граница пересечена и, если они попробуют взглянуть друг на друга, то встретятся не взгляды их, а губы. И они дышат друг другу в плечи, в шеи, в уши, в волосы, и не видят, но чувствуют друг друга, и узнают друг о друге больше, чем могли бы узнать с помощью глаз. Узнают, как на самом деле устроен мир. Мир, в котором вместо детей появились мужчина и женщина.

Отпустив Вику и возвращаясь к своему месту у стенки, Женя оглушен, ослеплен и оторван от реальности, он не сразу замечает Ваню и всю когалымскую компанию, обступивших Федю. А когда понимает, кого они ждут, его желудок сжимается в комок, а на бедрах и спине длинными птичьими когтями начинает медленно карябать оцепеняющие царапины ужас. Но, деваться некуда, он подходит и встает перед ними. А те молча разворачиваются и направляются к выходу, и Федю ведут впереди, а за Женей тоже встает какой-то парень. Они спускаются с веранды, потом заходят за угол и по узкой тропе начинают забираться в гору – дальше от моря, фонарей, вожатых, глубже в лес.

Они идут, идут молча. Звон дискотеки медленно гаснет за гущей еловых ветвей, и голову Жени постепенно заполняет черная тяжелая пустота. Все сценарии дальнейших событий, которые он перебирает, слипаются как мокрые осенние листы. Панический паралич отступил (уж слишком затянулась пауза перед страшным событием), и теперь все его тело только тихо ноет в какой-то легкой тупой истоме. Он просто идет-идет вперед, потому что бежать в лес или начинать драться бессмысленно (как бы нет повода). Он участвовал в драках, и это всегда были быстрые схватки, без долгих словестных прелюдий, искрометные мальчишеские бои, которые компенсировали как раз недостаток словарного запаса и неумение аргументировать – “дурак”, “сам дурак” и сцепились. Сегодня же он должен будет узнать, что словоблудие по “понятиям” и псевдоворовская демагогия бывает пострашнее драки. 

Особенно ярким, красным оказался небольшой костер, у которого сидела еще пара когалымских парней. Подошли длинные тени и стали глотать пиво, передавая большую пластиковую бутылку. Женя с Федей встали рядом. Женя почувствовал в Феде напряжение, как в сжатой пружине, как в бультерьере, готовом к прыжку. Ваня хлебнул второй раз вне очереди, закурил и обратил, наконец, на них внимание.

- Угощаю, – протянул пачку сигарет.

Женя взял сигарету. Он уже пробовал один раз: оставался как-то с ночевой у одноклассника, у которого родителей дома не было, а старший брат из каких-то благородных наставнических соображений выдал им по сигарете и закрыл на балконе. Он ничего особенного не почувствовал, плохо не было, приятно тоже, и даже не щекотал адреналин – тогда он не воспринял курение как пересечение запретной границы; а вот позже (через пару лет), когда дымил в форточку, предполагая что мама спит, именно это чувство, обогащаясь пафосом протеста, и взрывало легкие, именно оно заставляло делать это каждый вечер, а не никотиновая зависимость. Сейчас же он взял вторую в своей жизни сигарету, потому что, во-первых, не видел в курении ничего особенного, и, во-вторых, потому что ощущал, что сигарета здесь символ начала диалога после заявления твоей готовности признать силу собеседника. И Женя признавал. Было бы глупо не признавать силу этих парней. Магнетическую силу лихой беспризорной свободы. Более того, Женя не был против присоединиться к ней, попасть под ее покровительство.

Пожалуй, все кончилось не так плохо, как он представлял себе, пока они поднимались. Он закурил от поднесенной Ваней зажигалки, и его ноющее тело вздрогнуло и пробудилось.

- А ты чего брезгуешь?

Федя не брал сигарету из протянутой пачки. Ваня прищурился.

- Мы одну на двоих покурим.

Федя забрал у Жени сигарету. И вовремя, потому что после первого резкого прилива приятной ясности и легкости, от второй и третьей затяжки Женю начало мутить и давить к земле.  

- Ну, без базара. Мне больше останется. Вы, вроде, нормальные пацаны. Расклады давали?

Женя не понимал, о чем говорит Ваня. Федя пожал плечами и бросил выкуренную лишь до половины сигарету, придавил ее подошвой.

- Подними-ка.

Федя поднял приплюснутый потухший бычок. Ваня взял его, выпотрошил остатки табака, оторвал фильтр, а бумажку разделил на два кусочка, и у каждой один край расплющил, а другой свернул в короткий жгутик-фитилек.

- Послюнявьте здесь, - Ваня показал, что нужно языком смочить тыльную сторону ладони.

Женя и Федя сделали это.

- Держите прямо.

Ваня прилепил на влажную кожу каждому по кусочку бумаги, так что фитилек торчал вверх.

- Теперь не дергайтесь.

И он поджог фитили.

Ладони мгновенно сжались в кулаки. Локти прижались к бокам. Левыми руками они схватили запястья правых рук и смотрели, как огоньки спускаются по фитилям, как не спеша начинают глодать промокшие бумажки. Жар впился в кожу, разъел ее, остервенело забурился вглубь, сжирая, очерняя плоть вокруг. Они подняли глаза и встретились взглядами – смотрели друг на друга, но чувствовали рождение черных дыр на своих ладонях. Глядели будто в зеркала: широкие стеклянные зрачки, сжатые челюсти, окаменевшие мимики. Они молчали и терпели – скорее ради друг друга, чем ради чего-то еще; они не доказывали что-то другим (этому ухмыляющемуся Ване, всем этим когалымским, собравшимся вокруг), нет, они терпели, чтобы поддержать друг друга, они молчали, чтобы поклясться друг другу в дружбе.

А потом неожиданно, но вполне логично, произошел переход в другое, новое состояние – они распрямились, словно подросли, стряхнули пепел, словно очистились, и боль, не ковыряясь больше в мясе, а надуваясь теплым пузырем, не гнобила, но превозносила их.

Теперь бы уйти, и в одиночестве осознать все. Но кто может позволить себе роскошь рефлексии в 14 лет? Только не парни.

- Норм, пацаны.

Ваня оказался сзади, положил им руки на плечи и повел к костру.

- Давайте, падайте. Будете пиво? У нас мидии есть.

Рядом с огнем на углях шипели в раковинах моллюски. Женя вспомнил, где видел таких: в огромных количествах росли они на железных столбах пирса. Ваня палочкой подгреб мидию, подставил кусок хлеба (который, очевидно, стащили из столовки), приподнял одну сторону раковины, и моллюск переплыл на хлеб. Сверху Ваня посыпал солью и вручил Жене. Он съел этот сопливый кусок горячей резины и запил горьким нагревшимся пивом. Феде пришлось сделать тоже самое. Но по сравнению с тем, что они только что пережили, это была уже просто мелочь – изжога не могла конкурировать с ожогом. И они расслабились, и огонь, только что причинивший им мучения, теперь ласково грел их колени, играл нежными отблесками на загорелой коже, на тонких выгоревших волосках, тихий шум ветра в кронах деревьев утешал, и ночь усыпляла. Когалымские, не обращая на них внимания, разговаривали между собой. Ваня ушел в кусты.

Вот сейчас бы подумать о том, что это было, что это значило? Какой он теперь, с кем? Изменился ли статус? Стало ли понятнее что-то о самом себе? Стала ли определеннее его личность? Но на это не было сил. Оставалось только смотреть на огонь, который ни в одно мгновение не был равен самому себе.

 Времени, казалось, прошло не мало. И дискотека, должно быть, уже закончилась. Они молчали, молчали, а потом Федя сказал:

- Надо возвращаться, а то потеряют.

- Наверное, - ответил Женя.

И они встали.

И в этот момент к костру вышла Вика.

За ней шел Ваня и еще двое. Ваня подтолкнул Вику в спину. Она держала голову гордо, но в глазах дрожал страх. Она взглянула на Женю и отвернулась. Женя остолбенел. В голове застучало. Он не понимал, что происходит.

- Ну что, пацаны, вот эта сука думает, что все мы тут козлы, - объявил Ваня, и посмотрел исподлобья на Женю, - Это вообще не по пацанским понятиям, так ведь? Так что надо ее наказать, чтобы отвечала за свой базар.

И он рявкнул Вике:

- Раздевайся, тварь!

Вокруг зашуршало мерзкое хихиканье, поползло гадливое, тошнотворное шипение. Вика отступила, но сзади ей преградили дорогу.

- Ты попала, коза. Козаренко – Коза. Раздевайся сама. Или помочь?

Ваня схватил ее за руку, но она вырвалась. И тогда те двое, которые стояли позади нее, схватили и свернули ей локти за спиной. Женя инстинктивно дернулся вперед, но тут же налетел животом на чей-то кулак, и в следующий момент почувствовал, что к его горлу приставлен холодный острый кусок металла. Он выпрямился и увидел перед собой ухмыляющуюся рожу Вани.

- А ты чо рыпаешься? Ты же с нами хотел быть. А эта тварь нас унизила. Но мы ее проучим. Стой, смотри, как с этими шмарами надо.

Сердце колотилось. Нож впился под подбородок. Женя не знал, что делать. И смотреть на то, как Ваня издевательски вальяжной походкой направляется к обездвиженной Вике, как приподнимает ее юбку и, кривляясь, прижимает ладонь ко рту, будто бы смущен, как у Вики текут слезы, и шевелятся беззвучно губы, было просто невыносимо.

Ваня дернул резко майку вниз, и на секунду Женя увидел ослепительно белую дрожащую маленькую грудь, Вика вскрикнула, и тут из темноты леса вдруг вылетел Федя и огромной тяжелой веткой ударил Ваню по спине. Ваня упал. Федя заорал и ринулся на когалымских. Те дрогнули. Кто-то сразу бросился в лес. Другие сначала попытались как-то сопротивляться, но видя, как отчаянно Федя машет палкой, не переставая зычно вопить, тоже отступили. Вики уже не было, она убежала. Ваня поднялся кое-как и, повторяя “Псих, псих”, шатаясь, поплелся куда-то.

Федя все орал и махал веткой, пока не выронил ее из рук, закрыл глаза ладонями и затих. По ногам его потекли ручейки, на шортах расплывалось темное пятно. Вокруг никого не было. Только Женя. И Жене вдруг захотелось подойти и обнять Федю, крепко-крепко, как друга, как он никогда еще никого не обнимал, и сказать ему, что это все ничего не значит, что на самом деле он сильный, что он победил, что он спас Вику. Но что-то остановило его, какой-то необъяснимый внутренний барьер, априори заложенный в нем паттерн сдержанности, стеснительности в выражении чувств, помешал его искреннему душевному порыву, и вместо этого он выдавил ироничное:   

- Ну ты Чак Норрис!

Федю это не развеселило, но он отмер, огляделся, опустил глаза на вымокшие шорты, поднял их на Женю. А Женя резко отвел взгляд. И они стали спускаться к морю, к лагерю. Федя шел впереди, Женя следом, они молчали. Женя видел, как неловко переступает Федя, как ему мешают и трут мокрые штанины. На веранде, где была дискотека, никого нет, темно. Открылось море – блестящее при луне – огромное животное, спокойно и мерно вздыхающее во сне. И Женя сказал:

- Слушай, а может, искупаемся? Я бы  искупался. Пройдем сейчас за столовой и на дальний пляж под пирс залезем, никто не увидит.

- Нас по-любому уже потеряли.

- Ну, так тем более. Что уже? Все равно встряли. 

Они пригнулись и свернули с тропы. Пробрались к столовой, прошли позади нее по кустам, перебежали набережную в слепой зоне между двумя фонарями и оказались на пляже. Загребая песок сандалиями, добежали до воды, к пирсу. Федя начал было снимать липкие шорты.

- А я прямо так, - сказал Женя и пошел в море, не раздеваясь.

Федя с благодарностью посмотрел на него. И оба нырнули в волны под пирс.

А когда вынырнули, торопливей, чем обычно, оба стали неистово махать правыми руками, дуть на ожоги, и поспешили на берег, держа ладони повыше от соленой воды.

Они стояли, обтекали, подрагивали и смотрели на эти пульсирующие кругляшки с разъеденной алой сердцевиной и розовым воспаленным ореолом. Два парня у моря, у тысяч тонн черной воды, на шаре площадью в полмиллиарда квадратных километров, под звездами на расстоянии сотен световых лет, с двумя меленькими одинаковыми саднящими точками на тыльных сторонах ладоней.

- Борисов, Давлетчин!

Они улыбнулись друг другу.

- Борисов, Давлетчин! Мать-перемать! А ну-ка идите сюда! Немедленно!

И они поплелись к вожатому, стоящему под фонарем на набережной, потом под аккомпанемент его недоумевающей ругани дошли до домика, потом уснули, а на утро были вызваны к начальнику лагеря, который считал, что они откуда-то могут знать о распитии спиртных напитков во время дискотеки и двух сломанных ребрах у мальчика Ивана из лагеря “Дозорный” - “Что вы видели? Что знаете? Отвечайте!” - но они ничего не видели, и ничего не знают, нет-нет, ведь, не дождавшись конца дискотеки, они сбежали на пирс и сидели там, а потом случайно плюхнулись в воду, дурачились потому что, вот и все. Почему-то не очень-то верится в их историю, и в любом случае они наказаны – никакого моря и дежурство по кухне на неделю. Вот так.

Вот они и сидели на кухне, точнее, в зале столовой, пока остальные купались перед обедом, приборы уже расставили, ждали, чтобы повара позвали их таскать на столы кастрюли с супом и пюре, когда вошла Вика. 

Она стремительно подлетела к ним и выложила на стол тюбик с мазью и пластырь.

- Давайте сюда ваши руки, - приказала она.

Они протянули ладони. И Вика закатила глаза.

- Какие же дураки! Какие дураки!

А потом осторожными прикосновениями она накладывала прохладную мазь, а они смотрели на нее – мягкую, но острую, маленькую, но взрослую, и совмещалось несовместимое: детское безгрешное принятие безвозмездной, материнской заботы и зудящая, неконтролируемая, таинственная, пробуждающаяся сексуальность, с ее неумеренной страстью к обладанию и невозможностью противостоять желаниям. И Женя не хотел, старался, боролся, но не мог не смотреть в декольте ее футболки, когда Вика склонялась над его ожогом. И хотя вырез был совсем не глубоким, и туда падала тень, перед глазами Жени стояла та унизительная, но восхитительная секунда в лесу у костра. И он ничего не мог с этим поделать. Это стало первоосновой его либидо. И даже потом, когда они с Викой занимались сексом, он часто подхлестывал свою страсть, вызывая в памяти этот образ.     

 

Полицейский держал паузу – он наблюдал, как менялось лицо Жени, угадывал, что происходит внутри: непонимание, осознание, смятение, принятие. В момент смирения, он произнес:  

- Евгений Николаевич. Обстоятельства смерти выясняются. И вы могли бы помочь нам кое с чем.

Женя тер кулаком лоб, а затем отставил руку, и сфокусировал взгляд на тыльной стороне ладони, где маленький кусочек кожи, совсем незаметный, если не присматриваться, был чуть светлее и глаже. Да так и замер, глядя на застаревший ожог, когда полицейский договорил:

- Кто такая Коза? Где ее найти?

Глава 2. Беда.

Женя лежал на коротком диване в своем кабинете с воротником Шанца на шее. Уже пару недель не приходила к нему эта мутота и вот опять. Федя, Федя, что ж ты наделал? Коза, где же ты, мать твою? До чего ты его довела? В руке крутилась визитка полицейского. Ну, что он мог ему сказать? Не видел он их. Ни Вику, ни Федю. Уже года два, может, и три, как. И не слышал от них ничего. А что было два-три года назад? Да, ничего особенного – встретились случайно, зыркнули друг на друга подозрительно, и разошлись. Он даже и не вспомнил, что с ними был еще мальчик лет семи. Был? Ну подумаешь, у них ребенок родился - рад за них - это важно?

Презентацию креатива он уже пропустил. Да, и в любом случае, с обескровленным мозгом, он вряд ли смог бы адекватно оценить креатив коллег. О какой-то следующей встрече, назначенной на два, нечего было и думать. Все пошло наперекосяк. Сегодня он себя уже не соберет, не переключится. Теперь только завтра, как с чистого листа, после четкой установки самому себе и плана дел на день. Как же легко его выбить из колеи, он стал неповоротлив как закостенелый старик. Как же бесит эта слабость, эта невозможность контролировать собственную жизнь. А ведь только начало все образовываться. 

- Оля! - зовет он, стараясь, чтобы зов этот не звучал как стон умирающего, но и не переусилился до хозяйского приказа.

Оля заглядывает в кабинет. 

- Вова у нас сейчас что? - спрашивает Женя, имея в виду, чем занят штатный водитель.

- Повез на встречу в Тагил на НТМК. Вызвать такси? До дома? 

- Похоже, придется.

- Встречу на два тогда отменяю. Дела передам Мите. Ну то, что на завтра и дальше на неделе. Он подхватит без проблем, - затораторила Оля, а Женя нахумрился, -  Ты приходи в себя спокойно. У нас тут все будет хорошо. В прошлый же раз справились. Так что не переживай. Считай, что это типа отпуск просто. Вернешься, как ни в чем не бывало. 

- Затянулся отпуск, - мрачно сказал Женя, и, раздраженно сдернув воротник, резко встал, - Что за встреча в два?

Оля замялась:

- Я… вообще-то уже отменила… ты же… я же вижу… вот и решила…

- Не надо решать за меня! - вдруг рявкнул Женя, и тут же осекся - Извини, я понимаю, ты права, конечно…, - он пошел к столу и говорил уже сам себе, - конечно, конечно, правильно, что тут скажешь, недееспособный… Так! - сказал он опять громко, - Раз тут отменилось, значит, займусь другим делом. Оля, я отъеду тогда сейчас. Если, что - на связи. 

Он закрыл макбук, к которому с утра так и не притронулся, и направился к двери. Оля смотрела на него, и совершенно очевидно было, что она волнуется, что ей хочется его остановить, посадить в такси с отслеживаемыми геоданными и проконтролировать, что он спокойно доехал до дома. Но она ничего не могла сказать, понимая, что это бессмысленно, видя, как он уверенно, с высоко вскинутым подбородком, движется прямо на нее. 

Он прошел мимо и бодро махнул рукой, не оборачиваясь. Оля смотрела вслед. Прошагал по коридору и свернул за угол к лифту. Тут Женя выдохнул, скрючился, оперся рукой о стену. В голове мерцали только что увиденные картинки: коридор - стены, лампы, паркет. Картинки наслаивались на большие встревоженные глаза Оли. И словно кинопленка, двигаясь, цеплялась за какой-то невидимый крючок - картинки скакали, притормаживали,  растягивались, а потом в ускоренном режиме нагоняли время. “Это только в моей голове. Я не пьяный, не отравился. Я справлюсь”. Он с силой мял затылок и шею, крутил головой. 

Открылись двери лифта. Внутри никого не было. Из зеркала смотрел, щурясь, моргая, фокусируя взгляд, бледный человек, похожий на Женю. Женя закрыл глаза, и провел средним и большим пальцами от висков через лоб, сжал кожу на переносице, подержал так, потом открыл глаза. Выпрямился, откинул голову назад, встряхнул плечами. 

Вышел из лифта, прошел через турникет, улыбнулся вахтерше, протянул руку коллеге, сказал в ответ “нет, еще не смотрел”, почувствовал холодный ветер, услышал шум улицы, сел в машину, закрыл дверь. Фух. 

В телефоне открыл “Яндекс. Карты” и нашел нужный дом - Парковый, 43 - приложение построило маршрут, и бодрый голос сказал “Поехали!”. Женя завел машину, и магнитола завела на автомате: “Чисто автоматизм. Чисто автоматически действую…”. Женя поморщился и нажал “стоп”. Стал рыться в бардачке и вдруг вынул красивый подарочный двойной CD Иоганна Себастьяна Баха в исполнении Гленна Гульда  - он даже не был распакован, и бог знает, кем и когда презентован. Женя снял пленку, вставил диск в магнитолу, откинул голову на подголовник, и под ларго из концерта номер пять в фа миноре плавно выкатил с парковки.   

 

Женя купил три сигареты “Pall Mall” поштучно, закурил и вышел на Малышевский мост. Он хотел по Студенческой дойти до Первомайской, свернуть налево и так прийти к денропарку, где у главных ворот должна была всех встречать Вика. В кармане джинсов плейер крутил кассету “Позорная звезда”. В руке – яркий бумажный пакет, которого Женя стеснялся, поэтому не нес его за ручки, а свернул насколько это было возможно, и сжал в кулаке. Мама сказала, что упаковка подарка для девочек не менее важна, чем сам подарок. Мельхиоровая заколка для волос с узором, напоминавшим кельтские спирали, была выбрана вместе с мамой на втором этаже супермаркета Кировский. 

Вика позвонила три дня назад. Женя и забыл, что в той девчачьей анкете оставил зачем-то номер домашнего телефона (была графа, он и заполнил, наивный). Он вообще за пару месяцев школы забыл о лагере, о Вике и Феде, вернулся к своей старой жизни, вот только выпросил у мамы плеер и купил в музыкальном ларьке все кассеты, что были с Агатой, а еще начал курить, в одиночку, после школы, чтобы и учителя не заметили (ведь с утра от него не пахло) и родители не учуяли (они возвращались домой поздно). “Какая-то Вика” - игриво вздернула черную бровь мама, передавая Жене трубку. Женя натянул уголок рта вниз, выражая пренебрежительное недоумение, и сказал, моргая, “Алле”. Вика была возбуждена, щебетала, как соскучилась, звала его на свой День рождения и просила номер телефона Феди, ведь он у него, наверняка, где-то есть. Телефон где-то был. Женя перерыл ящик стола, где по выражению отца “черт ногу сломал”, и нашел его, записанным на коробке спичек под большими буквами “СОЧИ”. Вика была просто счастлива.

Окурок “Pall Mall” полетел вниз по гиперболе. На мосту дул ветер, поэтому куртку пришлось застегнуть, хотя Женя считал, что в расстегнутом виде, она смотрится лучше. “Расстегну, когда буду к дендрику подходить” - решил он. С рыбзавода пахло копченой сельдью. Под ногами хрустела ледяная корочка. Студенческую он любил именно от Лодыгина до Первомайской: маленькие домики, срезанные из-за гористой местности по диагонали от трех этажей к двум, после длинных девятиэтажек жибайки, стоящих на плоском осушенном болоте, переносили в другой мир. Наверное, в мир, связанный с детством, потому что становилось очень уютно на душе, и это при том даже, что вдоль дороги сейчас стоят голые деревья, а на земле гниют черные листья. Да, наверное, детство – Верх-Нейвинск, где жили родители отца, и куда он часто ездил на лето, из таких же домиков и тоже стоит на поистершихся, но все еще бугристых, уральских горах. 

Женя расстегнул куртку и поднялся по ступенькам к воротам дендрария. Вика кинулась ему навстречу (он не ожидал такого), подлетела, обняла и не отпускала секунд десять, за которые он успел вернуться в лагерь, на ту дискотеку, и опять запах ее волос, ее дыхание у его шеи, запредельная близость ее груди заколдовали его: он не мог ни шевельнуться, ни произнести ни слова. А потом Вика отстранилась, посмотрела Жене в глаза, улыбаясь, и поцеловала его в щеку:

- Ну, вот и ты. Не холодно? - она кивнула на его расстегнутую куртку.

Он помотал головой.

Они подошли к группе девчонок и парней, и Вика представила Женю. Тут были ее друзья детства, избранные одноклассники, приятели из театральной студии, в которую она ходила. Всего человек пятнадцать. Оставалось дождаться еще двух подружек, и Феди не было. Все болтали, смеялись, Женя стоял как вкопанный, а потом медленно побрел через ворота в парк.

- Ты куда? - крикнула Вика.

- Сейчас вернусь, - ответил он.

И делая вид, что ему надо отлить, скрылся из виду в кустах, достал сигарету, прикурил. “Черт, зачем я пришел? Надо было позвонить вчера и сказать, что заболел. Столько народу. Какие-то непонятные. Надо сваливать. Придумать что-нибудь, сказать, что родаки отпустили только на час, потому что… ну, например, из-за двойки. Нафиг все это надо”. С серого неба полетел мокрый снег. Женя бросил окурок и вышел. Оказывается, его уже ждали. Пока он курил, опаздывающие пришли, так что теперь все встретились, и можно было идти в квартиру, отмечать день рождения. Федя тоже пришел. Они пожали руки и, когда все двинулись к дому Вики, пошли рядом в самом конце вереницы.

- Я только ненадолго, - сказал Женя, - По физике двойку за контрольную получил, родаки бесятся, короче.

- Блин, серьезно что ли? Ну, офигеть вообще. Я один что ли с ними буду? Зацени! – Федя расстегнул куртку, и Женя увидел торчащую из внутреннего кармана крышку бутылки, - Амаретто. Будешь?

Федя достал ликер и протянул Жене.

- Не.

- Да, брось, - Федя открыл и хлебнул, его передернуло, – Вкусно! Давай! - и он вдавил Жене в грудь открытую бутылку, так что ему пришлось ее взять, усмехнулся: - За норм пацанов!

Федя поднял кулак к лицу и показал его тыльную сторону, где краснело пятнышко ожога. Женя улыбнулся и глотнул – сладкий липкий огонь прополз в желудок.

- Где взял? – спросил Женя.

- Батя денег дал на подарок. Я что-то не придумал, что купить.

Федя достал пачку Bond и закурил, протянул пачку Жене, забирая и пряча ликер.

- А ничего что тут… - Женя кивнул на впередиидущих.

- А чего? – Федя глубоко затянулся, - Да, вот не пофиг.      

Женя с удовольствием закурил. Но все же прятал сигарету в ладони. Стало хорошо, присутствие здесь и сейчас наполнилось смыслом, уходить уже не хотелось.

- Давай мой подарок от нас вместе подарим. Как будто вместе выбирали,  - предложил он.   

- Окей, - кивнул Федя, - А ты чего, кстати, не звонил-то ни разу?

- А сам-то?

Включили фонари, хотя еще не стемнело. Но воздух уже становился синим. Белый снег кружил в желтом свете. Они шли, почти касаясь друг друга локтями курток, курили и передавали ликер.

 

На настольную лампу наброшена красная ткань. Шторы задернуты. И в комнате багровый полумрак. Пахнет апельсинами и оливье – они на столике как раз под лампой, там же бутерброды и газировка. Ковер на полу. Большой мягкий диван с запахом пыли. Сервант во всю стену. На одной из его полок CD-проигрыватель. Воздух, словно тонкими струйками дыма, заполняет тягучая электроскрипка, он чуть дрожит от цокающего бубна. Музыка лениво, но настойчиво затягивает в воронку тревожного, но блаженного сна. Мальчики и девочки, обнявшись, апатично двигают бедрами, кружатся, кружатся. Похоже, будто кто-то замедлил время. Бутылка “Амаретто” незаметно переползает от одной парочки к другой. По-детски полные губы касаются горлышка, выдыхают пряный спиртной дух. И тела все ближе. Они плывут в призрачных течениях, кружатся, кружатся. И, кажется, этому не будет конца, этой мучительной и сладкой близости.

Но вот Вика выскальзывает из объятий Жени и бросается к входной двери, по пути включая свет и выкручивая колесико громкости на проигрывателе вниз. Тогда становится слышно, что в замке поворачивается ключ - родители возвращаются. Конец вечеринки. Разгоряченные парочки нехотя, но спешно разваливаются, идут доедать оливье. Женя падает на диван рядом с Федей и прячет за спиной почти пустую бутылку. Федя крутит в руках диск с полуобнаженной мускулистой валькирией, воинственно облаченной в бронированные стринги - “Романтик коллекшн”:

- Ну, это вообще, конечно, прикол. Интересно, какой пират в эту сопливую подборку подсунул Вельвет Андэгрануд, Венеру в мехах? Но как зашло-то! Круто! Раз восемь же по кругу сыграла. Ты бы видел со стороны ваши пляски. Полный психодел. У меня у бати такой винил есть, там на обложке банан от Энди Уорхола. Он из Москвы привез. Он вообще большой любитель у меня поголодать, зато на командировочные пластинок накупить. 

- Ну что, ребята, - сказала появившаяся в дверном проеме мама Вики, - закругляемся. Девять часов почти. Сейчас торт с чаем. И мы вас проводим, посадим на транспорт.

Рядом с мамой стоял мужчина и внимательно по-хозяйски обводил комнату взглядом, остановился на Жене. Женя поерзал на бутылке, ему казалось, мужчине очевидно, что он пьяный. Между мамой и мужчиной в комнату протиснулась неловко Вика с тортом. Мужчина положил ладонь маме на шею, и они ушли.

- Погнали сегодня ко мне с ночевой? - сказал Федя, доедая торт.

Предложение было заманчивым. С одной стороны - не заявляться домой в таком состоянии… Хотя, какое уж там состояние? Семь-восемь глотков ликера. Просто с непривычки, вот и кажется. “Пока дойду, проветрюсь”. С другой - надо звонить маме объяснять…

- Я сначала бате брякну, чтобы он в курсе был, - убеждал Федя, - А твоя мама потом может ему позвонить, и он скажет, что все в поряде.

Женя внутренне отрепетировал  речь, и набрал домашний номер. Несколько гудков. Мама положила книгу Агаты Кристи на тумбочку возле кровати, встала и прошла в коридор, где звенел телефон.

- Мам, можно я сегодня в гости пойду с ночевкой к Феде? Я тебе рассказывал о нем, тоже из лагеря. Его родители не против. Я тебе их домашний дам, позвони. Завтра же воскресенье. А я, как мы дойдем, еще позвоню, что мы на месте. Ладно? Спасибо, мам!

Мама кладет трубку и смотрит на свое отражение в настенном зеркале. Она еще красивая, хотя дело идет к сорока. Потом снимает трубку и набирает номер:

- Привет. Ты что ли все еще работаешь? 

- Ну что поделать, - отвечает ей Женин отец.

- Видимо, ничего. Ладно.

Она идет в спальню и садится на кровать. Под зеленым светом абажура лежит книга о Пуаро. В доме тихо. Очень тихо. Мама ложится спать одна. 

 

Снег, похоже, решил, что пришло время покрова - плотно зарядил большими пушистыми хлопьями, и не таял. Они пошли по Мира вдоль дендрика, а потом по Парковому до самого конца. В подъезде стряхнули с себя эту налипшую холодную, мокрую перхоть, дыхнули друг на друга для верности (“Хотя батя вряд ли вообще что-то там…” - скептически заметил Федя) и вошли в квартиру. 

Отец сидел в комнате прямо напротив входной двери. Играла музыка - Женя тогда не знал, а потом полюбил “Led Zeppelin” - “Since I've Been Loving You”. Белый с мелкими яркими пятнышками конверт пластинки висел в расслабленных руках отца, который, опустив голову, неудобно сидел на краю дивана. Он посмотрел на них, улыбнулся, кивнул - такой худой, сухой, с тонкими прядями длинных волос. Федя потянул Женю, кое-как успевшего скинуть ботинки, налево в соседнюю комнату.

Тут был полный раздрай. Федя запнул комок одежды в сторону. Женя видел такое только в американских фильмах про подростков по кабельному и не думал, что в соседнем районе такое бывает, его мама точно бы убила за такое.

- Мама в больнице,  поэтому батя... - начал было Федя, - ладно, включим свое. Слышал такое?

Он покрутил перед жениными глазами кассету с мальчиком в красной кофте, которая была ему явно велика, и видимо, поэтому мальчик, расстраиваясь, стянул руками лицо вниз - получалась грустная рожица. 

- Вообще выхватил… хотя, никто и не брал, у нас же люди тупые. Супер вещь! 

Федя помотал, нажал на кнопку “плей” и упал на заваленную шмотьем кровать: 

- Чувствуй!

Сначала запилила грязно однотонно гитара, потом врубилась перкуссия и вдруг понеслось, как водоворот, из которого невозможно выбраться - “Placebo” - “Bruise Pristine”. Вот тогда Женя понял, что феня тоже подождет, и надо учить английский. Он просто стоял и мотал головой, чувствуя энергию, но не понимая смысла, но в этом что-то было, что-то касающееся его, что-то взрывающее его внутренности, он перематывал и слушал снова, и снова, а Федя лежал и улыбался. А потом Женя отпустил эту песню и тоже лег, кассета играла, моталась-моталась, и под “Hang on to Your IQ” они уснули, как засыпают под колыбельную дети, так сладко и крепко, с ангельскими личиками. 

 

Утром по всему городу лежит снег. Это можно понять по особому запаху в комнате - форточка открыта. Звонит Вика, будит их и зовет в гости. Говорит: мамы с отчимом не будет дома, бабушка тоже куда-то уходит. Парни завтракают на тесной кухне, которая из последних сил удерживает уют, созданный давно отсутствующей хозяйкой. Вчерашнюю лапшу отец залил яйцом. Выходят на улицу. 

Очень круто - какое все белое! И солнце! И свежесть! Глаза, привыкшие к позднеосенней серости, слезятся и щурятся от счастья. Но счастье это слишком уж пахнет мальчишеством, и подросткам оно не пристало. Да, хотелось бы упасть навзничь в этот первый, пушистый, девственно ровный сугроб, но уже нельзя. Поэтому они идут, морщась, щетинясь, но расстегнув куртки и сняв шапки, чтобы чувствовать тепло солнца, скрывавшегося весь последний месяц за тучами. В этом удовольствии даже подростки не могут себе отказать. Они курят на ходу с наслаждением, зажевывая дым мятной жвачкой.

Вика ведет их к себе в комнату, куда вчера во время вечеринки доступ имели только девочки. Здесь все такое милое, такое аккуратное, симпатичное: мягкие мишки, пузырьки с духами, школьные учебники, фикус, помада, открытая плитка (точнее уже полплитки) шоколада, зеркало-триптих с наклейкой диснеевской русалочки, баночки с кремами и деревянная шкатулка, в которой уже лежит мельхиоровая заколка. Здесь очень тепло, солнце бьет в окно, нагревая заправленную белым пушистым пледом кровать, и пахнет так, что Женя, войдя, чувствует щемление в груди. 

Федя проходит вперед, снимает гитару, висящую на стене, забирается на широкий подоконник и без вступления иронически-нудно затягивает:

- Белая гадость лежит под окном. Я ношу шапку и шерстяные носки. Мне везде неуютно и пиво пить влом. Как мне избавиться от этой тоски…

Вика садится на кровать, ей смешно смотреть на жалостливые гримасы Феди. А Женя стоит, не зная, куда приткнуться. И тут, не отрывая взгляда от певца, как бы между прочим, продолжая хихикать над федиными ужимки, Вика берет Женю за руку и тянет к себе. И он садится рядом, а руки их так и остаются вместе. 

Они как два магнита - спокойные внешне с трепещущим полем между, сидят и смотрят на Федю, словно это концерт для них двоих, а Федя увлекается игрой и закрывает глаза в порыве:

- Я раздавлен зимой, я болею и сплю. И порой я уверен, что зима - навсегда. Ещё так долго до лета…

Вика слегка приоткрывает рот, делает едва заметный вдох и поворачивает голову к Жене, совсем чуть-чуть, но этого достаточно, чтобы сократить до критического расстояние между магнитами, когда силу притяжения уже не преодолеть. Женя целует Вику в губы. 

Федя закрывается шторой, не поет, наигрывает что-то. А они не в силах оторваться друг от друга, так и сидят рядом, неловко бок к боку, рука в руке, со слитыми губами. Вот их первый в жизни поцелуй. Первая близость - долгожданная и безоговорочная капитуляция перед инстинктами, невольное, но упоительное открытие своих границ другому, осторожное и неосмотрительное проникновение на чужую территорию. Распутная и застенчивая первая любовь. 

 

Катить под горку между Усадьбой Харитонова и Храмом-на-Крови, сворачивать у ТЮЗа к Несчастливому мосту под однотонным пепельным небом, под Бахом, было как будто в дреме, в дымке…     

Женя очнулся, только когда широкий  корпус Эвок неуклюже повернул через встречку в узкие пространства переулка Парковый. Ничего здесь не изменилось: ларьки, тополя, парковка за забором, машины вдоль обочины, подъезды с круглой дырой в бетонной плите крыльца. Банальная серая обыденность спального района, построенного в начале 80-ых, типовые девятиэтажки, словно нарочно придуманные, чтобы сливаться с грязным городским снегом и хмурым уральским небом. И даже люди остались те же, расставленные в тех же местах по тротуару. Но у Жени екнуло. Он выключил Баха и, оставшись в тишине, вдруг страшно захотел курить. В носу словно бы защекотал теплый колючий дымок. 

Он медленно полз между машинами и ветками, дворники щелкали, размазывая мокрые снежинки, печка грела и ароматизатор приятно тонко пах. На улице температура медленно падала, ночью обещали заморозки.

Вот и нужный подъезд. Перед ним на скамейке сидит, вжав голову в ворот толстой линялой куртки, какой-то дед. Женя паркуется и подходит к деду, спрашивает не найдется ли сигареты. Дед, порывшись в пахучих, бескрайних и темных внутренних складках куртки протягивает ему “Балканскую звезду”. 

Женя вернулся в машину, поежился и нажал на прикуриватель. Дед смотрел на него, не мигая, мутными от катаракты глазами. Женя прикурил, затянулся и выдохнул, салон заполнился плотным белым дымом. Голова приятно поплыла. Женя опустил стекло и посмотрел вверх на дом. Вон то окно. Рядом балкон. Женя затянулся еще раз и выпустил струю на улицу - смешавшись с паром выдоха, она была еще плотнее и белее. Женя закашлялся. Дед сплюнул и, поднявшись со скамейки, направился к подъезду. На балконе кто-то ходил. Женя вышел из машины и, бросив сигарету в кусты, догнал деда, открывающего дверь. Дед обернулся, недовольно что-то пробурчал, и пошаркал к лифту. 

В ноздри Жени вторгся запах горячей плесневелой канализации. На стенах подъезда стадо зверей, отчаянно пытавшихся выбраться, оставили царапины когтей и рогов. Лифт, скрипя ржавой железной челюстью, разверз беззубую вонючую пасть и поглотил пассажиров. 

В тесноте кабины Женя втискивался в угол, но пухлые складки сальной дедовской куртки все равно терлись об него. Дед упрямо зырил из-под плешивых бровей и буквально выпроводил Женю взглядом из лифта. 

Женя вздохнул с облегчением, но протянув руку к звонку, опять напрягся. Лязгнул замок, без “кто там” открылась дверь. 

- Женя… - сказал буднично так, флегматично, - а я тут на балконе хлам шерудю, - и улыбнулся.  

Развернулся и пошел через комнату к открытому балкону. Совсем усох, точно мумия. Длинные волосы - белые прозрачные паутинки.              

Женя разулся, пошел следом. На незастекленном балконе дул ветер верхних этажей. Женя в своем тонком пуловере не был к этому готов и остановился в проеме, чтобы хотя бы на голый бетонный пол не вставать. Отец Феди копался в старых шкафах. Ветер бросал волосы ему в глаза и в рот, выкидывал с седьмого этажа его слова, и до Жени долетали лишь клочки.

- Вот так вот, Женя… что бывает, если забросить… давно не разбирал тут… кажется же, всю жизнь здесь лежало… никуда не денется… под рукой же… в любой момент можно… потерял… нету, не могу найти… пропало… искал… везде… нету… пропало, исчезло… нету…

Он остановился в своем судорожном копошении, подошел, убрал с покрасневшего глаза прядь.

- Ты замерз. Возьми вот. Иди. Завтра на 10-ом километре Сибирского тракта, в 2 часа. Иди. Как же ты все-таки похож на него. Иди.

И опять согнулся над завалами вещей. 

- …гореть… уже все… помню было, может, здесь… ребенка не видел… сколько? и нету… пропало… исчезло… почему так? здесь нету… нету…

Женя захлопнул дверь. Его трясло, он не мог сориентироваться, где лифт, и тыкался в стены в тусклом свете пыльной лампы, наконец, потянулся к кнопке и понял, что в руке у него аудиокассета. Он поднял ее к глазам - “ДДТ. Черный пес Петербург” - двойной бокс, внутри две кассеты, на которых белым по черному написаны названия песен. Две кассеты в одной коробке - близко пленка к пленке, магнитные ленты. Они купили этот альбом, скинувшись втроем, той зимой.

 

Беда так и застала их - втроем рядом: Женю и Вику, примагниченных друг к другу, и Федю, очень-очень близкого.

Беда у каждого своя, но для них, в такой тесноте, чужая беда стала своей - три беды навалились враз.

Они слушали музыку, смотрели кабельное, покупали кассеты в магазине “Союз”. Пили что-нибудь крепкое и сладкое из жестяных банок. Вика иногда затягивалась сигаретой. Целовались, целовались. Федя играл на гитаре. Гуляли в дендрике и на Шарташе. Учились, прогуливали. Мерзли и грелись всю зиму. 

Снега становилось все больше и больше, потом он чернел, потом затвердел ледяной коркой.

На исходе зимы, в начале апреля, мама Вики родила девочку от того мужчины, что так по-хозяйски клал свою тяжелую ладонь ей на шею, и съехала к нему, оставив Вику бабушке. В это же время отец Жени то ли ушел, то ли был изгнан из семьи. И, наконец, так и не встав с больничной кровати, мама Феди умерла. 

В тот вечер после кладбища они сидели на берегу прямоугольного пруда в дендрарии, курили и пили портвейн. Было уже поздно, темнело, но никого дома не ждали. Взрослые заняты были своими травмами, они привыкли, что эти трое всегда вместе и всегда где-то неподалеку. 

Женя видел черные спины незнакомых людей, окруживших могилу, Фединого папу с безумными красными глазами, и своего лучшего друга, который сидит на корточках в стороне и ковыряет веткой землю - вонзил и крутит, крутит.

Когда его родители кричали, Женя закрылся в комнате. Потом отец хлопнул входной, а мать дверью в свою (в родительскую) комнату. Все затихло, но стало еще гаже. Никто не пришел к нему, ничего не сказал. Как будто его нет. 

Вика сказала, что лялька все время орет, и хорошо, что они съехали, а то бы она сама сбежала, и что ее мать стала уродливой и тупой, и сама Вика никогда не заведет детей.

Мимо шли две девчонки, стрельнули сигарету. Федя дал. Они отошли немного, потом вернулись.

- Погнали на Ромб, там круто!- сказала одна, высокая, с густой черной подводкой на глазах.

- Что за ромб?- спросил Федя.

- Просто зависаем там, - ответила вторая, ее губы задирались, оголяя рябиновые десны.

Федя посмотрел на Женю с Викой и встал.

- Я пойду.

- Мы с тобой, - вскочила Вика.

И они пошли через парк. Хоженые дорожки кончались и начинались кусты. Фонари тоже остались позади, стало совсем темно. Вика вцепилась Жене в локоть. Федя шел перед ними - ему было пофиг на все. Девчонки привычно отодвигали ветки, придерживали их, оборачивались. Потом задрожал свет, долетели звуки гитары, голоса, и они вышли на небольшую плешь, где углом стоял бетонный забор, отделяя дендропарк от школьного корта. Ромб - потому что забор был тот самый, с ромбами. Вокруг маленького костра на досках сидело человек десять - все разные: постарше, помладше, но все школьники. Из-под зимней одежды выглядывали необычные аксессуары: железный коготь на пальце, пацифик на шее в приоткрытом вороте пуховика, серьга в ухе под шапкой. Нестройно, без огонька все тянули:

- Там, наверное вообще не надо будет умирать…

Хотя один, наоборот, надрывая горло, орал, он же при этом играл на гитаре, но слишком медленно, плохо попадая пьяными пальцами в аккорды.

Высокая с черной подводкой подсела к большому парню, тот ее приобнял. Женя, Вика и Федя сели на свободную доску, но так как все доски смыкались в круг, рядом с Федей оказалась девочка с пацификом, а рядом с Женей парень с серьгой в ухе. Женя открыл бутылку портвейна, глотнул и передал парню, тот протянул руку:

- Волчонок,- представился он.

- Женя.

Гитарист встал и, чуть не наступив в костер, потопал в кусты. Брошенная гитара поползла по скользкой доске, и Федя ее подхватил, прижал к себе, тронул струны и начал на автомате подкручивать колки, настраивая.

- Умеете играть? - спросила девочка с пацификом. У нее был такой тоненький голосок.

Федя кивнул:

- Могу сыграть…

- Давай! - пробасил большой парень.

- Пожалуйста, - добавила Тоненький голосок.

- Я как знала, - сказала Высокая.

Федя глянул на нее, потом на огонь… 

Женю зазнобило, задавило в груди. Как Федя пел! Это было так, будто он сердце свое бросил в костер, будто разделся до костей, взлетел к небу, и упал, разбившись о черный снег.

- Выросли перья у тощей зимы. Серая грязь от Луны до креста. Затопила дома как кошмарные сны. Как голодная шлюха после поста.

Все притихли. Женю разрывало на части, ему хотелось сбежать, но он понимал, что от этого скрыться нельзя. 

- …Я сижу в темноте, шевелю рукой. И мне кажется, что меня уже нет, потому что тебя, тебя нет со мной.

Он видел Федину маму лишь раз. Тогда они вместе пришли в больницу. Федя сказал, что ему надо к ней, а Женя пошел с ним. Он ждал на крыльце, пока Федя заходил в палату, пинал снег и курил. А потом они уходили и обернулись, а она махала им рукой у окна, такая далекая, что Женя не видел ее лица. Но он понимал, что машет она не только сыну, но и ему. Может быть, Федя говорил ей о нем сейчас, может быть, она радовалась, зная, что у ее сына есть друг, а может быть, она махала всему миру, который остается без нее рядом с ее сыном.

- …Я стираю глаза на своём лице. Мне они ни к чему – ведь тебя больше нет… 

Женя не выдержал - встал. Вика подняла голову, в глазах ее были слезы.

Федя перестал играть, посмотрел на них и ухмыльнулся. Потом он глубоко вздохнул, поднял палец над струнами и залихватски гаркнул:

- Здравствуйте, девочки! - ударил аккорд, - Здравствуйте, мальчики! - и все  подхватили…

 

Они тащили его через дендрик. Большой парень помогал. Звали парня Андрей. И Высокая, которую звали Рокси, была с ним. Если бы ни этот огромный голубоглазый богатырь с расстегнутым залихватски воротом и толстой золотой цепью с крестом на шее, они вряд ли бы справились с Федей, хотя с лета он изрядно схуднул. Распрощались у Викиного подъезда. По ступенькам на последней, пятый этаж еле поднялись. Федя глаза не открывал, его ноги словно лишились костей, он что-то мычал, видимо, все пел и пел. На Ромбе у ребят была бутылка спирта, они подносили музыканту с благодарностью. А Федя не отказывался.

Они положили его на диван в гостиной и пошли в комнату Вики. Она включила ночник и спросила:

- Будем спать?

Женя кивнул, он тоже был пьян, и хотя не чувствовал этого пока тащил Федю, сейчас дошло - хотелось лечь:

- Я схожу в ванную.

Он почистил зубы пальцем, глядя на себя в зеркало из-под отяжелевших век, отлил, и вернулся в комнату.

- Ложись. Я тоже умоюсь и приду, - сказала Вика.

Женя забрался под одеяло. Он уже был здесь, в ее кровати, но никогда еще ночью, они целовались и ласкались, но никогда еще… 

Он так хотел спать, но свет ночника, длинные тени, весенний ветер за окном, шум воды в ванной и близость чего-то желанного и неизвестного не давали ему уснуть.

Вика вошла в длинной, тонкой, белой ночной рубашке, легла к стене и попросила выключить ночник. Стало темно, только сквозь шторы в комнату проникал бледный свет уличных фонарей. Женя повернулся к Вике и поцеловал.

- За что ему это?

- Я не знаю, - ответил Женя, - Ни за что. Нет ничего в мире, за что такое может быть.

- Да, понятно. Просто… несправедливо. Жестоко. 

- Нет никакой справедливости.

Вика помолчала.

- Ты не веришь в бога?

- Нет.

- Я тоже. 

Вика перевернулась на спину, ее профиль очертился светлым контуром.

- Не знаю просто, что делать. Мне очень жалко его.

- Мне тоже. 

- Нужно быть рядом.

- Мы рядом.

- Нужно помочь, - по ее щеке потекла светящаяся слеза.

Женя стер слезу. Провел пальцем по ее лбу и носу, и она закрыла глаза.

- Все будет хорошо, - прошептал он.

- Поцелуй меня, - ответила она.

 

Эту ночь он не забудет никогда. Как он курил в форточку, а она, укрывшись с головой под одеялом, то ли плакала, то ли смеялась. Как он обнял ее потом и сказал, что любит. Сказал не потому, что так должно, сказал и не для нее даже, слова слетели вместе с выдохом, естественно, искренне. Он не думал об их смысле, о последствиях. Он не решался: говорить или нет. Не ждал подходящего момента. Слова просто выскользнули из тела, как скатывается из глаза слеза, когда дует ветер, слова были продуктом жизнедеятельности его сердца. 

И эту ночь он помнил именно из-за этих слов. Его поражало, как он не проконтролировал себя, насколько он был открыт, беззащитен, органичен самому себе. Подобного момента искренности не было в его жизни больше никогда. 

Они лежали, обнявшись, он прижимал ее спину к своей груди, вдыхал запах ее волос.

А потом пришел Федя. Он постучал в дверь, приоткрыл, и боком, с поникшей головой, шагнул в комнату, в руках он держал свои подушку и одеяло. 

- Ребят, можно, я тут с вами лягу. На полу. Что-то мне как-то… ебано…

Женя и Вика, не сговариваясь, одновременно сдвинулись к стенке, и Федя лег на край кровати, повернувшись к ним спиной. 

К высокому потолку старого, гудящего трубами и котлами дома летели их хрупкие, дышащие спиртом, мятой и предчувствием чего-то неизбежного, сны.  

 

В машине Женя, согреваясь, все вертел кассету “ДДТ” в руках. Смотрел, как на балконе мечутся седые волосы. 

И вдруг вспомнил этого деда с “Балканской звездой”. Они тогда с Федей вышли в подъезд покурить. Дымили у заросшего старой паутиной окна, когда разнесся ор: 

- Кто, блядь, еще тут гадит, еб вашу мать, а?! Ну-ка сдритстунил нахуй, пиздюки! - с верхней площадки по ступеням топал этот самый дед, только тогда он был чуть моложе и активнее. 

Женя дрогнул, но, видя, что Федя стоит, замер в напряжении - его подъезд, ему виднее. 

Дед выскочил на них: 

- Оглохли, блядь! Ну-ка нахуй… - тут он узнал Федю, - … а, это ты, - дед смутился, взгляд потух, словно бы он заглянул внутрь себя, - Ничего-ничего, брат, держись, - он искренне говорил, взгляд вернулся, стал твердым, он смотрел прямо, открыто, - Как батя? 

Федя неопределенно пожал плечами, чуть склонив голову и скривив губы, опустил глаза. 

- Ну, давай, брат, дай вам бог, давай, - и дед, тяжело ступая, начал подниматься по ступенькам обратно к себе. 

Федя чиркнул зажигалкой, посмотрел на огонек, а потом подпалил паутину на стекле, она вспыхнула моментально и сокрушительно, но долго еще тлела в сыром углу рамы.    

Сибирский тракт, 10-ый километр. Как же так? Вот так. Вот и все.

Зазвонил телефон.

- Ты забыл? - спросила мама с ласковой укоризной.

- Забыл, - честно признался Женя.

- Успеет сейчас. Он говорил, следующее дело только в 2, - пробасил отец. 

Женя на громкой связи у родителей.

- Отменилось в 2, - опять признался.

- Ну так тем более. Мы ждем. Не обедаем без тебя. Давай, - отец привычно мелко крошил фразы.

- Может быть, ему там не очень… от этого… - скромно мяукала мама.

- Ты как там? - рубанул отец.

- А что? - спросил Женя.

- Ничего. Нормально все. Ждем.

И скинул.

Телефон в руке - Женя открывает Инстаграм: Ира сделала ежедневное отчетное селфи с Сашей, она улыбается, она накрасилась и уложила волосы, она красива, Саша смотрит в пространство, не фокусируя взгляд, на фоне Женя узнает силуэт Галины Львовны. Несколько десятков лайков, дежурные восхищенные комментарии подружек. Женя тоже ставит лайк и откладывает телефон.

 

В фойе подъезда Женя говорит вахтеру: “К Давлетчиным в 57-ую”, поднимается в просторном лифте, машет рукой в камеру видеодомофона. 

В квартире родителей тепло и пахнет едой. 

Они сошлись спустя лет десять после той бедовой весны. Жене уже было совершенно все равно на их отношения. Они ничего не говорили, он ничего не спрашивал. Сейчас их жизнь выглядела вполне благополучной - таким ровным, тихим доживанием в сытости, покое и эмоциональном комфорте. Они занимались чем-то для себя каждый сам по себе, а вместе были на телефоне с сыном, встречались с друзьями юности и несколько раз наведывались к внуку. 

Женю встречала мама. С годами она становилась все тише и мягче - голос утончался, движения были легкими. В ней, кажется, не могло больше родится хоть сколько-нибудь сильное чувство, будь то злость, обида или, наоборот, радость или любовь. Это было какое-то энергосбережение тусклой лампы, которую погубит резкий скачок напряжения.

Отец сидел за накрытым столом, уткнувшись в планшет: новости - его страсть, а точнее - комментарии к ним и форумные обсуждения. Он, в общем, был безобиден и также энергобережлив - ему нравилось писать едкие, противоречивые, провокационные комменты, в которых он не занимал никакой позиции и издевался над всеми подряд, но это была его игра в интернете, в жизнь она не переносилась ни в каком виде - здесь он ни с кем никогда не спорил, ничего не критиковал, и вообще был немногословен, сдержан и даже, можно сказать, церемонен. 

Они сели обедать и почему-то молчали. В просторной столовой гулко звенело серебро о фарфор. Обычно были короткие скачки по одним и тем же темам: внуком и работой дежурно интересовалась мама, последние новости иронично докладывал папа. И Женя догадался.

- Что там пишут о Феде? - спросил он.

- Ты не читал?

- Нет. Полиция с утра приходила. Ищут Вику.

- Пишут, все случилось в этом их сквоте в заброшенной больнице, у Зеленой Рощи которая. Пока не раскрывают детали. Не понятно. Но, говорят, записку нашли. И в ней что-то про козу какую-то… странное что-то.

- Они что ли сатанисты? - прошептала ужасом мама.

- Пишут: политический протест, акционизм.

Женя молча глотал красную жижу борща.

- Что-то… может… надо? - тихо спросила мама.

- От нас? - отрезал отец.

- Ничего не надо.

 

Были тусовки на Ромбе. Обновки в Таркусе. Концерты в Свинарнике. Отсутствие контакта с родителями. Провалы в учебе. Но вот уже лето. И пьяные, беспамятные, прекрасные ночи. 

Большой парень Андрей перестал приходить. Одни говорили, что присел, другие, что успел в Чечню. Федя с Рокси сошлись. Потом разошлись. Рокси куда-то исчезла. Потом появилась вновь. Она налетала, принося с собой хаос, и улетала. А они всегда оставались втроем. 

Рокси была оторвой. Откуда она, чем занята - никто не знал. Она моталась между городами, делала, что хотела. Появлялась и исчезала, когда вздумается. И ей всегда были рады, но по ней не скучали. Дух конца 90-ых - бесконтрольный, безответственный, беспринципный, бесцельный. 

Федю она взяла, словно подобрала грязного щенка, которого когда отмыла, стала выставлять на конкурсах. Она взяла его легко, пьяным, сунув руку ему в штаны. Она провозгласила его поэтом. И с ней никто не мог спорить, сам Федя тоже. Тем более, что по-крайней мере травматический душевный надрыв, бередить который она поощряла, был. А от него до стихов, песен, и эксцентричных выходок оставалось лишь одно ее легкое благословение, стакан, косяк и минет. И вот она, гордясь своим открытием, преподнесла Федю тусовке, и оставила его там в окружении поклонников, улетев в очередной раз в неизвестном направлении. В условиях местного культурного кризиса брошенные Агатой и Нау подняли 15-летнего пацана на щит как голос нового времени, которого не было.      

Это Рокси стала называть Вику Козой, а точнее так: под влиянием Рокси Вика взяла себе эту кличку (болезненную для нее и тем самым защитную), а Рокси ее утвердила. Вика начала подводить глаза черным. Бросила театральную студию, забыла еще нежащихся в розово-кукольном дестве подружек, и резко трансформировалась в колючего, ранимого подростка. Рокси была ее идеалом. 

 

Они раскурились в подъезде и вернулись в комнату к Феде. Отец был дома, поэтому пришлось выходить. Дверь в гостиную плотно закрыта, за ней сгустилась тишина. Обычные сиги можно было курить и здесь - окно распахнуто настежь, за ним трепещет летняя ночь. Федя взял гитару.

- Послушай новую. Что скажешь. Пока никому не играл. Тебе первому.

Федины песни - это тихая, щемящая акустика, предельно откровенная, поэтическая, которая вдруг резко срывается в хрипящий вопль отчаянья и ужаса, а потом возвращается обратно к мертвенно-бледной мелодичной тоске.

Он закончил и посмотрел на Женю.

- Блин, офигеть, чувак, - сказал впечатленный Женя, - это очень сильно, знаешь, у меня в горле до сих пор колючий комок.

- Это от дури, брат, - захохотал Федя.

- Да, не, правда, ты делаешь крутые вещи. Они такие… как сказать, блин? такие… честные, черт, настоящие, важные…

- Брат, - Федя отложил гитару и подошел к Жене, сидящему на подоконнике, - спасибо! Ты один меня реально понимаешь. Все эти там на концертах - так… насрать им всем. Ты единственный… друг!

- И ты.

Женя увидел, что в Федины глаза дрожат слезами.

- Мы же братишки, чувак, - он обнял его, и почувствовал, что у самого накатывает, - давай покурим.

Он достал губами из пачки сразу две сиги и прикурил обе. Они сели у открытого окна и затянулись. Табак шипел. Огонек пожирал полоски на бумаге, жадно завоевывая новые территории. Искорки срывались ветром. 

- Два огненных братишки, да? - Федя протянул к Жене руку, подставив тыльную часть ладони. 

- Огненные, чувак, да! - Женя ударил тыльной стороной ладони по подставленной Феденой руке. 

Ожог к ожогу. 

 

- Женя, - позвала Коза.

Он обернулся - перед лицом висело дуло револьвера. Он отшатнулся.

- Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой, - захохотала Коза, делая вид, будто стреляет, - Клевый? У отчима спиздила. 

- Капец, ты чо?! Служебный?

- Вот он обосрется-то, если заметит, гандон штопаный. Тяжелый. Как тут делается? - Коза начала ковырять револьвер и, наконец, наткнувшись на нужную защелку, откинула барабан, достала патрон, покрутила его перед глазами и повела по воздуху, будто бы он летит.

- Ты под чем, красотка? - Женя наблюдал за ней с возбужденным трепетом.

- Я экспериментирую. Пара бэллюм! Пара бэллюм! - повторяла Коза, словно в трансе, смакуя звуки, чмокая губами, облизываясь, - Пара бэллюм! О! Сделай громче!

На телеке, который теперь стоит в ее комнате на столе, закрывая зеркало с  диснеевскими наклейками, по “Эре” включили клип Линды “Круг от руки”. Женя увеличивает громкость. Коза выключает свет и в желтом мерцании экрана начинает танцевать.

Ее движения плавные, волнистые. Не выпуская револьвер из рук, она скидывает с плеч сорочку. Тонкое, гибкое, юное тело ритмично извивается. Черный, холодный ствол, разомкнув ее влажные губы и поправ ее рот, ползет теперь между белых дрожащих грудей к маленькому пупку и забирается, наконец, в трусики. Коза закатывает глаза, тяжело дыша, резко двигает бедрами и выпускает револьвер. Он с грохотом падает на пол. И лежит там гладкий, железный, страшный, скрюченный словно эмбрион.

 

Было полно людей. Все курили, выпивали, смеялись, горячо спорили, кто-то наигрывал на гитаре, кто-то уже засыпал, сидя у батареи. В квартире были высокие потолки, просторные комнаты, большие раскрытые окна, и было свежо. Горели теплые голые лампы, шевелились задернутые шторы, и было уютно, даже несмотря на обшарпанные стены и старую мебель.   

Коза сидела на продавленном диване и о чем-то болтала, выпендриваясь, с какими-то незнакомыми девицами. Женя не слышал, о чем они говорят, он стоял у окна и курил с Волчонком, который тоже оказался сегодня здесь и почему-то прилип именно к нему с пересказом недавно прочитанной книги, которая произвела сильное впечатление, но в его изложении напоминала сон шизофреника. Федя пропал из виду, после того, как отыграл с десяток песен, и молчаливая публика, грудившаяся вокруг него, расшумелась и разбрелась по квартире.

- ...но на самом-то деле он лежит в психушке, и там еще у него сосед, который зовет себя Просто Мария (помнишь такой сериал?), и он думает, что он любовник Шварценеггера, ну то есть как бы любовница… но то есть на самом-то деле не понятно, что есть на самом деле, который мир реальный: с Чапаевым или с психушкой, а может быть, вообще оба нереальные, и тогда совсем становится странно, потому что тогда где вообще все…

Волчонка перебил незнакомый парень, но, видимо, хозяин квартиры:

- Там Федор че-то совсем…

Женя пошел к коридору, куда указал парень. Коза увидела и тоже соскочила с дивана. Пьяный Федя сжал локтем горло какой-то несчастной девушки. Его мутные глаза дико таращились, длинные волосы липли ко лбу. 

- Ты же хотела! Чего теперь? Давай, сука! - орал он, - Я лучший! Я гений, блядь! А завтра ты сдохнешь! 

Женя подошел к нему и тихо сказал:

- Отпусти ее, сдурел.

- Она сама хотела!

- Федя, не надо, перестань, - ласково шепнула Вика.

- Она сама хотела, - отпуская и словно сдуваясь пробормотал Федя, - сама хотела... 

Он развернулся и уже совершенно обмякший повис на шее у Жени.

- Вам лучше уйти, - сказал парень-хозяин квартиры.

И опять вокруг стояли молчаливые люди, только теперь они не принимали, а отторгали.

Женя потащил Федю через коридор, к входной двери и по ступеням подъезда вниз на улицу. Федя висел на плечах тяжелым одеревенелым пугалом с перекошенным, словно бы размытым, лицом. Женя согнулся и потел, стиснув зубы. Вика шла рядом. Втроем они вывалились в пустую жаркую летнюю ночь и побрели сквозь густое черное пространство неизвестно куда. 

- Не он виноват, - говорила Вика как бы сама с собой, потому что у Жени не было сил отвечать, - Мир такой. Несправедливый. Кто его может понять? Смотрят, то как на чудо, то как на говно. Никто не хочет понимать. Для этого ведь надо почувствовать то же, что и он. Он ведь сгорает. А это очень больно. А ради чего терпеть? Тут они правы. И это мир такой. Все защищаются. Мир нападает. Если драться всерьез, сразу погибнешь, как рыцарь с копьем против атомной бомбы. Поэтому все засунули головы в панциры, и такие: я ничего не вижу, поэтому буду считать, что это все - игра. Ну так и есть. Если бомба не игрушка, то какой смысл жить? Какая жизнь при бомбе? И вот все в панцирях, все боятся быть раненными. Я тоже боюсь. Но разве быть раненным как раз и не значит быть человеком? Быть слабым. Вот ты слабый для меня, я знаю, как тебя ранить. Но я тебя люблю. А ты?

Женя помотал головой.

 - В смысле, нет?! Офигел?!

 - Да, я о том, что не знаю, как тебя ранить, - пробубнил с натугой Женя.

- Никак, - усмехнулась Коза, - А вот интересно, а если я тебя раню, стану сама человеком? 

  

В один из своих набегов Рокси заявила, что музыка со словами всем надоела, что пришло время вернутся к инстинктам, потому что сознание не оправдало ожиданий, и те воображаемые чудовища, которые рождает сон разума, ничто в сравнении с реальными чудовищами, порожденными разумом бодрствующим. И поэтому надо идти в клуб и танцевать. 

Вика, конечно, была за. И Федя на удивление быстро согласился, и как будто даже с облегчением сказал, что писать песни он бросает нафиг. А Жене было немного обидно. Но в клубе “Люк” было кайфово: в отличие от рок-тус как-то ненапряжно, бесконфликтно - и этот уют подкупал. Боль от ран была прочувствована в достаточной мере, из нее было получено все, что необходимо, и теперь, видимо, пришло время расслабиться, чтобы перейти на новый уровень.

Так он сидел в темноте в углу на диванчике, курил и потягивал “отвертку”, смотрел, как на танцполе Коза извивается под минимал-техно, а Федя, скрючившись словно древний ящер, ритмично шныряет между клабберами - он был даже не на стакане, ему здесь хватало куража и без допинга. И Женя радовался. Подсела Рокси:

- А ты че не танцуешь?

- Да, как-то… мне и так прикольно, - ответил Женя.

- Надо танцевать. На-ка вот, - Рокси поднесла к жениным губам таблетку.

- Что это?

- Танцевательная конфетка, - улыбнулась Рокси, - Смотри, как Федюню-то колбасит.

- А, ну, понятно, - улыбнулся Женя.

- Глотай и вперед.

И Женя открыл рот.

Музыка стала океаном, на поверхность которого, он положил свое тело, и танец - колебание на волнах. Он длился бесконечно. Бескрайним был океан. Неповторимой и великолепной была каждая молекула воды, каждая капелька, рябь, пена, волна. Он был открыт и отзывчив для каждой из них, он отдался на их волю, и он был блаженно счастлив, потому что чувствовал, что наконец-то не одинок, что наконец-то связан со всем миром-океаном.          

Клуб переполнен. Женя вылезает с танцпола и движется, пробираясь между людьми. Он ищет Вику, Федю, Рокси, чтобы поделиться своим опытом удивительного, прекрасного плавания, он еще в изменёнке, но ему хорошо, он улыбается, и люди улыбаются ему в ответ.           

Женя проходит мимо туалета, дверь приоткрывается и наружу выглядывает Рокси, видит Женю, манит его длинным тонким пальчиком:

- Хорошо танцевал. Открылся. Заходи, - и она затягивает его в туалет.

За спиной клацает защелка, горячие губы шепчут в ухо: 

- Иди к ним, вы срастётесь, вы должны срастись, вы трое. 

А перед глазами в ультрафиолете, отражаясь в зеркале, у кафельной белой стены Федя и Коза: он прижал ее, юбка задрана, спущены штаны, ее голова запрокинута, рот возбужденно приоткрыт, в его руке ее белая грудь. 

Женя делает шаг вперед. Он чувствует тепло их тел. Видит, как волоски на коже их голых предплечий трепещут и тянутся к нему. Он слышит их запах. Он представляет, как уютно, безмятежно и безопасно, как сладко быть с ними. Он хочет, чтобы его обняли, окутали, укрыли, вобрали, поглотили. И из глаз его текут слезы.         

Женя разворачивается, отталкивает Рокси, выходит из туалета, из клуба - а здесь опять осень. Сыро и свежо. Глубокая ночь, тишина. Ни машин, ни прохожих. Он один идет по длинной, прямой улице Малышева точно к дому. Вот и мост. Ветер набрасывается на него. Куртка расстегнута. А он закуривает сигарету и жадно глотает дым. Сходя с моста, вздрогнув словно от оклика, он оглядывается и почему-то вспоминает, как в детстве он любил залезть под этот мост и сидеть там в продолговатой бетонной “пещере”, видеть, как далеко внизу под ногами мчаться машины, и слышать, как прямо над головой грохочет трамвай.

 

Женя разглядывал обложку CD - звучала 25-ая гольдберг-вариация. Женя ловил себя на мысли, что не способен предсказать траекторию движения этой музыки, законы ее построения и развития ему никогда не откроются. И это хорошо. А еще казалось, исполнитель подпевал музыке.

На лобовое стекло Эвока падали и таяли снежинки. Зачем он приехал сюда, на что рассчитывает? 

За длинными, черными деревьями с тонкими, кривыми ветками желтело поблекшим сталинским ампиром заброшенное здание, в котором раньше располагалась больница скорой помощи. Небольшая часть его, всего несколько комнат, и была захвачена под сквот художественной группой “РОГ” (Радикальное Оправдание Глупости), лидерами которой являлись Федор “Бога” Борисов и Виктория “Коза” Козаренко. Женя, конечно, слышал об этом - резонансная история для города, в котором никогда не было сквотов. Органы правопорядка, тогда еще именуемые милицией, предпринимали какие-то вялые попытки выселить захватчиков, но те, во-первых, всегда давали отпор (а жесткие столкновения с гражданскими не были власти на руку), а, во-вторых, в итоге все равно возвращались. Да и, видимо, особой надобности выгонять акционистов, поселившихся в пустом здании, на самом деле не было. А потом сквот стал чем-то вроде городской достопримечательности, которых не через край и, в общем, легализовался, как важная часть культурной жизни Екатеринбурга. Население сквота увеличивалось, они организовывали выставки, устраивали какие-то арт-перфомансы и, в целом, прославились. Хотя ходили слухи, что жизненный уклад в сквоте весьма необычный, кто-то считал их сектой.

У здания кто-то зашевелился. Потом из серой мороси проявились фигуры. Два полицейских и женщина. Мужчина-полицейский аккуратно вел под руку женщину с заплаканными глазами. Женщина-полицейский что-то вкрадчиво объясняла. Они подошли ближе. Женя приоткрыл окно и услышал их. 

- Ну, нет там никого. Как вы не поймете? - говорила полицейский, - Все в отделении дают показания.

- Она не живет там уже, - возражала женщина, - она должна была прийти… у них же сын… Она где-то здесь!

Женщина дернулась обратно к зданию, но полицейский удержал ее. Властно положил ей тяжелую руку на шею. Взгляд женщины упал на Женю.

- Ты? Ты видел ее? Видел Вику?

- Простите, - ответил Женя, - нет. Я не знаю, где она. Мне жаль. 

Он узнал маму Вики. Она смотрела на него печальным, молящим взглядом. Гнулась под властью человека в форме. Потом опустила голову: 

- Она ни при чем. Он сам. Сам себя казнил. Беда. Беда. Беда.    

Она завздыхала и, высвободившись из рук полицейского, который легко отпустил ее, побрела прочь.

Полицейские глянули на Женю, на Эвок и, развернувшись, направились к зданию. Они растворились в той же холодной серости, из которой появились.

Женя посмотрел в зеркало заднего вида - мама Вики уже тоже исчезла. Диск кончился, стало тихо. Заброшенная больница медленно укрывалась вечерним сумраком. Все вокруг будто отворачивалось и пропадало. Женя закрыл глаза, размял рукой шею, наклонил голову влево, вправо, что-то хрустнуло, он замер на секунду, а потом нажал педаль газа и поехал в сторону дома.

 

На Ново-московском тракте в направлении от Екатеринбурга на запад закатное солнце, притушенное холодными тучами, мылило глаза. Женя свернул к коттеджному поселку. 

Дома, по режиму, после вечернего кормления Сашу укачивают, поэтому он должен зайти очень тихо. Женя пройдет на кухню, найдет что-нибудь поесть. Там, наверняка, хозяйничает Зинаида Степановна, заканчивает свои дневные обязанности. Она предложит ему подогреть суп, но он вежливо откажется и, бросив кусок индейки на кусок хлеба, прихватив яблоко, поднимется к себе в комнату. Через некоторое время заглянет Ира. Не проходя в комнату, она скажет, как устала, но зато Саша сегодня почти перевернулся со спины на живот. И она пойдет приляжет, потому что через три-четыре часа опять кормить, но все-таки хорошо, что Саша на ГВ, потому что она сегодня читала на форуме, что… Галина Львовна перебьет ее по какому-то важному делу, теща скажет: “Здравствуй, Женя, извините, Ириш, я вот тут подумала…” И они уйдут. А Женя съест кусок индейки с куском хлеба и составит четкий план дел на завтра, чтобы все как чистого листа. Потому что - всё - эта история закрыта. Завтра на 10-ый километр Сибирского тракта к двум часам он не поедет, нет. Федя убил себя. Как, почему? - дело полиции. Козы нет. Для него ее нет уже давно. Остановимся на этом. Вернемся к жизни. Не будем нервничать и провоцировать остеохондроз. Вернем себе самого себя - спокойного, уверенного, защищенного.         

Женя въезжает в поселок, закрывает за собой шлагбаум. Уже включили фонари. Автомобиль приближается к дому, перемещаясь из одного светового пятна в другое. Женя поворачивает руль, чтобы съехать в гараж, и резко давит на тормоз - перед машиной стоит Вика Козаренко.    

Глава 3. Пробелы.

Женя сидит за столом у окна в библиотеке универа. На столе стопка книг о рекламе и маркетинге, а большая часть, касается креатива и продающих текстов. Окно черное, потому что вечер и зима. За окном сугробы блестят под светом фонарей. В зале особенная тишина - с шепотком. Ярко горят лампы. Греет батарея - даже жжет прислоненную ногу. Но Женя погружен в чтение: после летней практики в рекламном агентстве эта тема захватила его, заполнила пустоту. Он уговорил взять его в РА стажером-копирайтером на волонтерских началах, и приходит домой теперь только поспать. Его завораживает контроль над покупателем, формирование потребности, и больше всего создание образа продукта - вот его не было, и вот человек определяет себя через принадлежность к этому бренду. Человек состоит из брендов. Ест их, пьет их, одевается в них, живет в брендах, и прячется за ними.  

У Жени заурчало в животе - опять забыл про обед. Он взглянул поверх книги, и понял, что о его чувстве голода стало известно половине библиотеки. Он опустил глаза обратно и обнаружил, что на столе перед ним лежит раскрытая плитка шоколада (точнее полплитки). Женя посмотрел на соседку, она кивнула и улыбнулась. 

- Спасибо, - сказал Женя, отломил кусочек шоколада, и подвинул плитку к девушке. 

Она снова улыбнулась и продолжила читать. Он тоже вернулся к книге, но завис и никак не мог уловить смысл абзаца, буксовал по одним и тем же строчкам. 

Девушка сидела вполоборота к нему, но локоть руки, в которой была книга, упирался в стол, и получалось, что смотрит она влево. Ее профиль из тонких, нежных линий, мягкий свет кожи, чуть приоткрытые губы притягивали его - хотелось снова и снова взглянуть на них, и он невзначай делал это. Сопротивляться этому желанию было невозможно. Нужно было уходить. Он закрыл книгу, положил ее на стопку остальных, поднялся.

Она посмотрела на него. 

Он сдал книги (их реквизиты выписаны, потом не сложно обратно взять) и вышел в коридор. Зашел в туалет, закурил. 

У него нет друзей, нет девушки, одногруппники считают его странным, то ли зазнайкой, то ли заучкой. Ему пофиг. Он сознательно закрылся и открываться не собирается. Ему так хорошо, а по-другому может стать плохо. 

Спустился на цокольный этаж и в кафе взял пару пирожков с картошкой и кофе “3 в 1”. Жевал медленно. 

Отношения пугают его. Если бы только можно было создать отношения без отношения, без необходимости обнажаться и доверятся. Отношения манят его, конечно. Эта девушка в библиотеке - как бы хотелось, чтобы она была рядом… но не слишком близко, чтобы не могла ранить. 

И снова он курит в туалете. До закрытия библиотеки есть еще час. И он решает вернуться. Стоит рискнуть. В конце-концов, в любой момент можно дать задний ход, охраняя собственные границы. Разве любовь обязательно должна быть безоглядной? 

Быстрым шагом он прошел по длинному коридору из основного корпуса УрГУ в здание на Тургенева и, войдя в библиотеку, первым делом взглянул на стол у окна, но ее там уже не было. Он поджал губы и пошел получать книги.

- До закрытия меньше часа, - скептически заметила библиотекарь, - сдавать пора, а не получать.

- А он подкрепился и полон сил, - прозвучало за спиной - это была она, стояла рядом, с книгами в руках, и снова улыбалась.

Женя замер. Образовалась странная пауза.  

Библиотекарь закатила глаза:

- Так вы будете получать? Или вы, девушка, будете сдавать? 

Она положила книги на стойку. 

- Я сдам? - спросила она у Жени.

Он кивнул. 

- И покурим? - опять спросила она.

Он снова кивнул. 

 

Ира потом призналась, что их встреча в библиотеке не была случайной. Ну или не совсем случайной. Ире нравился Женя, и хотя они учились на разных факультетах, но пересекались часто - факультеты располагались на одном этаже в разных крылах здания. Она заинтересовалась симпатичным и отстраненным парнем. Она понимала его одиночество, как самодостаточность и серьезность, целеустремленность. Она считала, что он просто не желает отвлекаться от учебы и поглощен своим делом. Она видела в нем перспективы. И ее не пугала его настороженность и холодность к окружающим, его интровертность. Для нее это положительная черта. Ей не нравились раскрепощенные парни, они были навязчивы и пошлы. Она могла понять его скрытность. Она и сама предпочитала вечеринке с одногруппницами просмотр дома фильма из программы “Культ кино” и никогда не приглашала подруг к себе в гости. И хотя ее жильем была всего лишь арендуемая комната в коммуналке, она сумела сделать из нее уютное теплое убежище с полупрозрачными занавесями над кроватью, приглушенным светом, запахом кофе и корицы - здесь хотелось забраться под плед и читать какую-нибудь толстую книгу о бесконечном дожде и невозможной любви.     

Ира наблюдала за Женей, а он даже не подозревал о ее существовании. Она не расставляла никаких специальных сетей, не придумывала никаких хитрых планов. Просто, когда Женя попадал в поле ее зрения, она с интересом следила за ним. Это была такая маленькая, ни к чему не обязывающая игра, ее это развлекало. Она могла встать прямо за ним в очереди в киоск с хот-догами и узнать, что он предпочитает без лука и горчицы. Могла проводить его до трамвая и определить, что его маршрут 15-ый. Но так как она не была местной, то сделать вывод о районе его проживания у нее не получилось, а ехать с ним в трамвае она уже не считала “здоровым” - была грань, за которой игра переходила в маниакальное преследование - заниматься таким она считала выше своего достоинства. Вот и в этот раз она пришла в библиотеку не за ним, а по своим делам, но увидев здесь Женю, села рядом. После того, как она угостила его шоколадом, Ира заметила, что Женя старается на нее не смотреть. Это тронуло и насмешило ее. И польстило, конечно. Когда он ушел, она расстроилась, ей казалось, еще чуть-чуть и он заговорит с ней. Но он сбежал. И она понимала от чего. Поэтому загадала: если вернется, они поженятся. Она пересела на другое место и стала ждать. И когда он вбежал в библиотеку и первым делом уставился на стол у окна, она внутренне просияла.          

 

Их отношения развивались медленно и со стороны могли выглядеть мучительными, но им именно так было комфортно: ей, выросшей без отца и (скорее всего, тут сказалось влияние матери) с осторожностью и недоверием относившейся к мужчинам, и ему, преданному первой любовью. Но постепенно, не апеллируя к прошлому опыту и к насаждаемым извне представлениям, а обрастая собственной историей, долго подбираясь, притираясь и прилаживаясь, они, наконец, зацепились друг за друга. Оказалось, что вдвоем легче и приятнее отгораживаться от мира. Оказалось, что не обязательно знать все о прошлом друг друга, и можно жить только настоящим, новым, творящимся ежедневно. Оказалось, что любовь возможна и с соблюдением личного пространства, которое каждый из них так ценил.

 

В ту первую встречу после библиотеки они вышли в иссиня-белый тихий зимний вечер, выкурили по сигарете, почти молча, стоя друг другу боком, глядя на сыпавший мелкий снег, а потом разошлись каждый на свою остановку. Через два года уже давно некурящие, они сняли двухкомнатную квартиру, в которой у каждого было свое место, но общая постель. Женя теперь считался в агентстве очень перспективным копирайтером, его работы побеждали на фестивалях, ему прочили большое будущее. Ира работала в арт-галерее, курировала выставки и фотографировала. В городской богеме их знали как парочку неисправимых мизантропов, в свет они выходили только по рабочей необходимости и были совершенно непробиваемы для папарацци под масками своих профессиональных функций, из глянца им стабильно раз в месяц поступал звонок с просьбой об интервью, потому что, конечно, такие молодые и успешные и таинственные - кто их первый заполучит? А они сидели вечером пятницы дома на уютном диване, пили красное вино, Женя гладил иринины ноги, которые она положила ему на колени - гладкие, теплые и чуть влажные - она только что принимала ванну.  

- Если тебя в Москву позовут, ты поедешь? - спросила Ира.

- Не знаю, - ответил Женя, зевнул и поежился. 

- Ну, ты ведь думал об этом.

- Думал, да. И я, правда, не знаю. Я не решил ничего на сто процентов. Да, как бы и предложения пока не поступало. Чего заморачиваться? 

- Какие “за” и “против”?

Влажные от зевоты глаза Жени открылись, он посмотрел на Иру.

- А чего ты так… серьезно? Тебе что ли предложили в Москву? 

Ира пожала плечами, улыбнулась:

- Нет. Просто пока в ванне лежала подумала что-то.

Женя потер кулаками глаза:

- Ну, “против”-то как бы, по-сути, и нет. Лень только, пригретое местечко. Я же тяжелый на подъем, ты знаешь. 

- А “за”?

- Так все остальное - это “за”.

Ира сделал глоток, потом понюхала вино и сделал еще один глоток побольше.  

- Но все-равно должно же быть какое-то главное “за”, так ведь? Деньги? Слава?    

- Достичь большего.

- О! Да? Ты стал амбициозным?

- Не уверен, что это амбиции. Скорее, желание узнать больше, дойти в профессии до вершин мастерства. Есть какие-то знания, о существовании, которых я подозреваю, но которые на этом уровне скрыты, недоступны для меня, какие-то тайны что ли...

- Ты серьезно сакрализуешь рекламу?

- Не, ну это не тайное правительство как в “Дженерейшн Пи”, конечно! Ну… как тут сказать, - усмехнулся Женя, - Дело же не в рекламе, это же только форма, к которой я привык. Есть много других возможностей для коммуникации с аудиторией. Дело в креативе. В создании чего-то по-настоящему мощного. Чего-то такого, что захватывает умы людей.

Ира в упор смотрела на Женю. Он тоже остановил блуждающий в поисках мысли взгляд.     

- А ты, - спросил он, - поедешь со мной? 

- Я с тобой, - ответила Ира, - А ты бы поехал без меня?

- Нет. Как? Ты что? - ответил он.

И, чтобы закончить разговор, Женя отставил бокал, несколько неуклюже передвинулся на диване и поцеловал Иру. Она пахла шампунем, гелем, кремом, влажным паром, домом, уютом. Он аккуратно распахнул ее халат - провел ладонью по большой теплой груди, припал к соску, который затвердел, оказавшись у него во рту.

 

- Им нужен только ты. Говорят, будут работать только с тобой, - директор агентства затушил сигарету и подошел к мрачному Жене вплотную, он был подкаченным ухоженным повесой, запах дорогого парфюма вступал в изощренную игру с дымом импортных сигарет - слушай, они обещали тебе полную свободу, и там большие деньги. У них сейчас какие-то европейские меценаты. Мировой масштаб проекта. Не понимаю я, что у тебя с ними не так.

- Это давние дела, - помотал головой Женя, - да, я просто не смогу… физически не смогу с ними общаться. 

- Слушай, мне нет дела, что там у вас за херня случилась, - директор открыл дверь курилки, и, положив Жене руку на плече, повел его по коридору, - Сам говоришь, давно. Ну и оставь. Они же пришли к тебе. Значит, оставили. Сейчас все по-другому. Работа, понимаешь. 

- Ну, бля…, - пробурчал Женя. 

- Давай так. Попробуй. Я тебе обещаю: если что, соскочишь в любой момент. В любой. Как только скажешь - сразу. Заметано. 

- Бля…

Они подошли к переговорке. 

- Давай, - кивнул директор.

Женя сунул руки поглубже в карманы толстовки, нахмурился и вошел. 

Вика и Федя - Коза и Бога - о чем-то болтали, но при его появлении резко прервались и в молчании проводили его глазами до кресла. Он сел, директор сел рядом. Женя смотрел в сторону. Коза и Бога с любопытством изучали его. Тишину прервал директор:

- Ну что ж. Давайте начнем. Расскажите, что вас к нам привело. Чем мы можем быть полезны знаменитой арт-группе “РОГ”?

Коза подалась вперед, дернула головой как-то по птичьи. Ее короткие черные волосы заострились колючками, брякнули большие серьги и тяжелые браслеты, а фиолетовые линзы в глазах блеснули. Она шепнула:

- Женя, привет!

Убирая длинные волосы, Бога запустил в них тонкие ногти, и протянул тоже тихо:

- Же-ня.

 

Он резко давит на тормоз, и все равно Вике приходится отойти, чтобы бампер Эвока ее не задел. Она стоит, словно раздетая светом фар, щурится, закрываясь ладонью, потом подходит с пассажирской стороны и дергает ручку двери. Опомнившись, Женя снимает салон с центрального замка, и Вика садится в кресло, скидывает капюшон длинной серой синтепоновой куртки, подставляет ладони к печке. 

- Тебя полиция ищет.

- Да. Была уже у них. 

- И мать.

- Ну и ладно. Ты то хоть не ищешь?

- Уже нет. 

- Хорошо. Но вот я тебя нашла.

Женю передернуло. Может быть, от ее промокшей куртки повеял холодок. Она согрела руки, полезла в сумку, достала расческу, быстро поправила растрепавшийся под капюшоном хвост. Ее волосы были русыми и длинными - совсем как раньше. Женя молчал, не торопил ее. Он уже дома. Он уже все решил.

- Нам с тобой надо съездить кое-куда, - сказала, наконец, Вика.

- Куда?

- На кладбище.

- Нет. Я решил, что не пойду. 

- Я не про завтра. Сейчас поедем. Завтра я должна быть дома. 

И пока Женя осмыслял ее слова, и готовил очевидно отрицательный ответ (“Нет, я домой. И вообще - хватит”), Вика добавила:

- У меня семья в другом городе. Муж, ребенок грудной. Ты бы надел чего, а то там замерзнешь. Иди сходи.

Почему-то эти слова меняли все, поворачивали ситуацию на 180 градусов. Женя вылез из машины и поднялся по ступенькам крыльца. Открыл дверь, вошел в прихожую. В глубине дома расслышал очень тихую жизнь - укачивают. Остаться? Зачем куда-то? А если опять все будет плохо, как в той заброшке? Во рту вдруг появился вкус хлеба с индейкой, в ушах зазвучало “Ириш, ГВ, Ириш, ГВ”. Он снял с вешалки в гардеробе пальто, взял зонт. Вышел незамеченным и прикрыл дверь.   

 

Внутренности заброшенной больницы обезображены временем и человеком. Холодные, жуткие помещения вызывают брезгливость, выталкивают посетителя из себя. Чтобы идти через них, нужно преодолевать сопротивление. Здесь расположен сквот “РОГ”. После встречи в агентстве они приехали сюда, чтобы увидеть все на месте.  

- Чувствуешь, какая мерзость тут накопилась за все время, - говорит Бога, - мы - единственный обитаемый остров в этом мировом океане бреда и кала.

 Женя молча продирается сквозь отвращение, поднимаясь по ступеням центральной больничной лестницы все выше и выше, вслед за виляющей бедрами Козой.  

- Ты должен побывать у нас - проникнуться, - продолжает Бога, словно подталкивает сзади, - погрузиться в материал. 

Проплывают пустые проемы окон, за которыми леденеют сумерки поздней осени. Они поднимаются на последний этаж, перед ними открывается дверь, и они входят в большую, теплую, красивую комнату. Здесь много людей, интересных, необычных. Все заняты своими делами. Некоторые сидят группами и что-то обсуждают. Другие по одному - рисуют, читают, спят. Кто-то играет на гитаре. Из соседней комнаты слышится аппетитный запах карри.

Бога с удовлетворением обводит рукой комнату:

- Вот мой народ, - говорит он.

- Наша армия, - резко оборачивается Коза. 

Женя смотрит на раскрашенные стены, расстеленные толстые ковры, странные предметы вокруг. Окон нет, замурованы. Вдоль стен горит множество ламп. Взгляд падает на улыбающегося ему во весь рот парня - это Волчонок - глаза его стеклянные, но такие счастливые. 

Они выходят в темный узкий коридор, петляют мимо закрытых дверей, и в самом конце, в тупике, открывают небольшую комнату. Здесь уютный тепло-желтый полумрак, диван, низкий столик (на нем маленький, плоский, парящий носиком, глиняный чайник), мягкие кресла. Женя проваливается в одно из них. Бога и Коза устраиваются на диване.

- Давай немного поговорим, - начинает Бога вальяжно, он откидывается на спинку, правую руку сгибает в локте и водит круги расслабленной кистью, веки медленно моргают, - Потом сможешь тут везде походить, пообщаться со всеми. Мы тебе просто дадим сразу правильные установки, чтобы ты верно трактовал нашу коммуну. 

Коза разливает в миниатюрные пиалы чай. Подносит Боге, Жене, берет себе. 

- Здесь живут свободные художники, - продолжает Бога, - В этом пространстве все организовано так, чтобы они могли реализовывать себя максимально эффективно. Но это пространство создано нами. Мной и Козой. Это наш мир. И у нас есть условия проживания…

- Правильнее сказать: условия к художественному продукту, который производят жители коммуны, - резко вклинивается Коза, она уселась, по-восточному подогнув ноги, с прямой спиной, голова чуть влево и вверх, взгляд прицельный, нижняя челюсть выдвинута вперед, - Мы требуем радикальных постановок вопроса в актуальной политической и социальной повестке. И конкретных бескомпромиссных решений. Мы меняем ситуацию, а не просто указываем не нее. Мы тут кусаемся, а не лаем. Мы уколы совести. 

Коза показывает зубы.

- Да, да, - лениво усмехается Бога, видя Женину реакцию, - давайте выпьем чай, он очень приятный.

Все пьют. Чай, правда, очень приятный, разливается теплом в желудке.   

- Теперь по задаче для тебя, - Бога ставит пустую пиалу на стол, - Мы выходим на Европу и Америку. Нам нужен бренд со всем набором его составляющих. Мы предлагаем тебе создать наш образ для коммуникации на мировом уровне. 

Женя поднял глаза.

- Ты должен понимать, что это реально серьезно. Это типа как дизайн костюмов для олимпийской сборной. Мы, по сути, тоже представляем Россию только в сфере современного искусства. 

Женя почесал щетину на щеке. Она показалась мягкой, длинной и кудрявой.

- А объясни вот, - сказал он, - У вас тут полный дом творческих людей, вы сами-то почему с этим не справитесь? Ты же вот вообще гений. 

- Ну так вот именно поэтому. Я гений, дух, - Бога пошарил взглядом в воздухе, - А нужен криэйтор, создатель, - он поднял брови и уставился на Женю, - Есть совесть, - Бога показал на Козу, - есть воля, - он показал не себя, - нужно воплощение, осуществление, делание, - Он раскрыл обе руки ладонями вверх и так замер. Женя увидел, как солнечный зайчик прыгнул с одной ладони на другую. 

Коза оказалась вдруг рядом и зашептала в ухо:

- Представь потенциал материала. Масштаб работы. Драйв процесса, - вздыхала она, - Захватывающее путешествие. Откровения и открытия, - ее слова закручивали водоворот в его груди, нанизывались на летящую спираль внутреннего вихря воодушевления, - Грандиозность результата. Силу влияния. Широту охвата. Твои новые скилы. Высоту полета, - она сделала паузу, коснувшись горячими губами его уха, и медленно чувственно протянула: - Представь встречу с великой, последней истиной.

Женя закрыл глаза. Его уносили теплые, светлые потоки, поглощало блаженство.   

- Ты согласен? - пел над ухом Бога, - Согласен стать третьим элементом? Согласен срастись с нами и преподнести последнюю истину этому миру? 

И тогда Женя выдохнул, словно изливаясь: - Да! 

 

И опять по Ново-московскому тракту, только теперь уже совсем без солнца. Стемнело, подморозило, и снег не таял. Сосны по обочине и дорога впереди побелели и от этого казались объемнее, будто напирали со всех сторон. 

- Надо на Северное, - сказала Вика, в руке она держала двойной бокс  “ДДТ. Черный пес Петербург”, - Откуда это у тебя? 

- Заезжал к его отцу. 

- Как он?

Женя глянул на Вику и вернулся к дороге:

- Может объяснишь уже…

Вика положила кассеты на панель перед собой:

- Жаль, не послушать. Там сын мой лежит, хочу увидеть, прежде, чем вернуться.

Тот мальчик лет семи - вспомнил Женя. 

- Ты тоже нужен, - добавила Вика и осеклась.

Она обхватила голову руками и нагнулась к коленям. 

- Я расскажу, - прошептала она, - сейчас.

Выпрямилась и набрала в легкие воздуха. 

- Это и твой сын. Наш сын, - голос ее дрогнул, она заморгала и отвернулась к окну. 

Женя молчал. Через шею в затылок прострелила боль, острым крючком зацепила, натянула. Женя дернул головой, пытаясь сорваться, - ослабила чуток, но не отпустила. Крепко захватила. 

- Я не могла раньше сказать, - сдавлено произнесла Вика, - Теперь можно. Ты должен знать. 

Она посмотрела на него, и Женя увидел знакомый взгляд с прищуром и выпяченную нижнюю губу.

- Мне жаль. И стыдно. И я прошу прощения у тебя. За себя, за Федю. Мы тогда совсем… оторвались. Помрачение какое-то. Безумие. Я сейчас вспоминаю - тогда для нас словно был другой мир с другими законами существования. Мы верили в них. Хотя сами же их придумали. И поплатились за это. Поплатились за то, что возомнили себя выше… мироздания.         

 

В стационаре Центра острых отравлений на белой жесткой койке Женя приходит в себя. К нему кидается Ира, хватает его руку, смотрит в глаза. Она улыбается, а глаза влажны. 

- Женя, Женя! Как ты? Скажи что-нибудь!

- Ира, - произносит он.

Она уже не может держаться, и слезы текут по щекам.

- Я так испугалась! Женька! Ты так бредил. Страшно. Куда-то летел. Говорил: высоко, высоко, высоко, жарко, жарко, оно близко, я познаю, познаю, я на вершине, я выше, выше… Так жутко… 

Ира падает лицом в его ладонь.   

- Все… Теперь я здесь. С тобой, - говорит Женя, а внутри от ее слов все трепещет и жжется.   

- Ты оставайся со мной, любимый, на земле. Не улетай от меня.  

- Нет.

- Я держу тебя крепко, - она прижимает его руку к груди.   

 

Сейчас Ира дома, не держит, и даже не звонит. Осталось ли что-то от тех обещаний? Актуальны ли они, когда уже и лететь нет ни желания, ни сил? Остались ли мужчина и женщина? Есть ли вообще необходимость еще заниматься отношениями? Или сосуществование бесполых удобнее для всех? Спасла или погубила? Что осталось? Вот она дома, на земле. А он идет, с той, что отправляла его на небеса в поисках истины. Идет по кладбищу. На могилу сына.

- Мы тогда взяли твое семя, - говорит Вика, идя на шаг впереди, наверное, чтобы не смотреть на Женю, и он бы тоже не хотел визуального контакта сейчас, - Я забеременела. Черт, понимаю, как это звучит - дико. А тогда - часть обряда… Это же был наш главный арт-проект - “Дитя”. Мы концепцию продумали, философию целую, почти религию. Нам же снисходили откровения, мы эти обряды изобретали и верили. Мы верили, что это будет особенный человек, потому что мы особенные, будет новый человек, что он изменит мир. Ну, так, в общем, и вышло. Наш мир он изменил. Я какой была… Все это наносное повылетало из головы. И оказалась я обычной мамой. Когда от концепций все перешло к конкретному ребенку. Моему ребенку. Вот к этим глазам, губам, пальчикам, складочкам, кудрям. К этому запаху, которым я упивалась. И я всех послала с их артами. И Богу. Он психанул поначалу. Еще раздувал себя. Я есть идея, я есть дух его! А потом постепенно и сам превратился в обычного папку. Да там весь же “РОГ” от Виты пищал. Все умилялись. Он был любимый сын полка. Вот ползет Вита по коврам, все тянут руки, все зовут, а он улыбается всем. Потом говорить начал, смешно так, какой-то свой язык придумал, все балдели, повторяли за ним. Все стены в его рисунках, повсюду игрушки валяются, книжки детские, в сквоте никогда так светло не было, все радовались. Так два года. А потом ужас…

Снег ложился на черные памятники. Искрил в свете редких фонарей. Они свернули с широкой дороги и пошли, протаптывая тропу, петляя между могилами, уворачиваясь от веток. Пейзажа нет - черно.  

- Вита словно выключился. Он переболел с температурой чем-то вирусным. И после болезни… я не сразу заметила, думала еще отголоски какие-то, набирается сил… потом поняла - он ни слова не сказал за день. Ночью почти не спал. На следующий день молчит. Я пытаюсь как-то к нему. А он как будто бы и не замечает меня, на руки не идет, начинает плакать, кричать. Кто бы из наших не подходил, он не реагирует, в глаза не смотрит, отворачивается. И пошло дальше - все, что умел, позабыл: есть сам перестал, на горшок не просится, опять в рот стал все тащить, как лялька. Встанет на цыпочки, вытянет шею, глаза пустые - в потолок, руки сложит на груди и кистями машет, словно крылышками, и ртом по-рыбьи воздух глотает - и так час-два. Это было страшно, очень страшно. Он словно ушел, оставив только оболочку. Оставив нас с нашими мечтами о будущем с ним. Словно в наказание…

Женя смотрит в спину Вики, узкую с подрагивающими плечами.

- Определяли шизофрению, умственную отсталость, и предлагали интернат. Но нет, я не могла. Злилась на всех. Себя винила. Но отдать… нет, не могла. Это годы тоски в сквоте. Многие не выдерживали, уходили. Было трудно, но как-то мы приняли и научились и пусть к нам не вернулся тот наш Вита до конца, но пришел другой Вита, и тоже наш. Путь не такой светящийся и открытый. Он все равно и заговорил постепенно и на контакт пошел, но очень аккуратно, как бы вынуждено, переступая через себя. Было понятно, что комфортнее ему с самим собой, но в тоже время чувствовалось непреодолимое желание быть с другими. Ему хотелось, но было страшно и трудно. Было проще не высовываться из своего кокона. Но внешний мир привлекал. Мы ему помогали, как могли. В школу он не пошел. Даже в коррекционную. Сказали: необучаемый. Мы с ним сами занимались. Вита научился читать и писать. А потом он вдруг заинтересовался ботаникой. Начал с детских книжек, а потом все больше и больше. Когда он узнал, как работает поисковик браузера, его было не остановить. Он целыми днями просиживал за ноутбуком, читая о растениях. И все запоминал: латинские названия, классификацию (все эти отделы, классы, семейства), все особенности. Он самостоятельно разобрался в физиологии и биохимии растений. Это было просто поразительно. Ему было десять. 

 

Вита сидел за ноутбуком. Резко встал: 

- Двенадцать, двенадцать, двенадцать, - повторял он, кивал головой, и тер тыльной стороной ладони по лбу, как умываются кошки. 

В двенадцать - прогулка. Каждый день летом они с Волчонком поднимались на крышу сквота. Точнее, сама крыша давно рухнула. Это был последний этаж, когда-то помещение больничной библиотеки. Справа - глухая стена с живописно облупленной краской, слева - длинная галерея широких арочных окон, теперь уже без стекол, сверху - наклонные потолочные балки, над которыми текут облака, под ногами прямо из пола растет трава и небольшие деревья - молодые тополя. По этой аллее они и гуляли. 

Волчонок с рождения Виты очень к нему привязался. Его совершенно не смутила и перемена в нем - наоборот, когда уже все давно перестали играть в проект “Дитя”, он продолжал верить в особенное предназначение ребенка Боги и Козы, а странности Виты расценивал как очевидные признаки мессии. Волчонок не был ни художником, ни музыкантом, ни поэтом, но жил в сквоте с его основания, он был искренним адептом, фанатом идеологов арт-группы “РОГ”. И он был наркоманом. Той жертвой, которой не могло не быть. Когда художественная концепция арт-группы изменилась, и наркотики перестали быть необходимым для творчества инструментом, Волчонок уже не мог от них отказаться. Возможно, потому, что кроме них у него ничего не было - ни слов, ни нот, ни красок. Волчонка любили. Он был безобиден, нежен, предан. И он был бестолков. Почти, как ребенок. И Вите он был словно старший брат. Он всегда был на подхвате, возился с Витой с огромной радостью, не проявляя брезгливости ни при каких обстоятельствах. И Вита выделял его среди остальных. Волчонок был третьим человеком, с кем Вита мог, превозмогая себя, корчась и морщась, обняться: Коза, Бога и Волчонок.

Вита, как обычно, встал у тонкого ростка тополя. Он мял лист и, бегая взглядом от неба к ногам, шептал:

-Populus. Двудольные. Мальпигиецветные. Ивовые. Двудомные. Редко однодомные. Листопадные. Populus. Двудольные. Мальпигиецветные. Ивовые…

Волчонок запыхался от долгого подъема. Он был бледен и пугающе худ. Прислонился к стене, мелко, часто глотая воздух. Грудь его вздымалась - толчками, словно тикала. Он смотрел на Виту и улыбался. Еще такой маленький мальчик, не выше этих молодых ростков, с волосами светлыми и нежными словно пух, с голубыми как небо глазами, с тонким носом и алыми губами. Уже такой умный мальчик, он знает все о природе этого мира, и сам он - подарок этому миру. Волчонок медленно подошел к Вите и наклонившись, раздвинул руки для объятия.

- Обнимемся? - спросил он, глаза его были влажны, - Застенчивость кроны. Обнимемся. 

- Застенчивость кроны, - ответил Вита и повернулся к Волчонку.

Вита тоже раскрыл руки и, закрыв глаза, слегка подергивая головой, сделал шаг к Волчонку. Так они замерли - не касаясь друг друга, обнявшись не до конца. 

- Ну вот и хорошо. Ты молодец. Порадовал дядю Волчонка, - произнеся это, он начал выпрямляться, и вдруг резко замер, взгляд его остановился, вдох задержался, одной рукой он схватился за грудь, а другой вцепился в ворот рубашки Виты. Вита съежился и замотал головой. Волчонок вздохнул, дернулся, его повело, и он выпал из бесстекольного арочного окна с шестого этажа, увлекая за собой Виту. 

 

Вика смахивает снег с памятника и оградки, он ложится снова. Она ходит вокруг, суетится, Женя стоит оглушенный. 

- Вот, Вита, пришла я к тебе. Встретил там папу Федю? Обними его. Со мной, вот, Женя пришел. Ты его здесь не знал, но там то уже знаешь. Знаешь, кто он. И он теперь тоже знает…  

Она жалкая, слабая, какая-то старая что ли, но настоящая, искренняя, и от этого настолько сильная, что Женя поражен. 

Он молчит и даже не может ни о чем думать, пока они идут обратно к машине. Он садится за руль. Но она остается. Стучит ему в стекло:

- Пока, Женя. 

- Ты как дальше? - произносит он, сам не понимая вопроса.

- Я дальше домой. Ты едь. У тебя ведь тоже маленький. Совсем еще, да? Какими они будут?

Женя отводит глаза.  

- Ты веришь в бога? - спрашивает Вика.

Женя молчит.

- Я тоже. Дело не в справедливости. Думаю, есть сила, которую можно зачерпнуть, чтобы поступить по совести, как чувствуешь.

 

Федя вышел из пустого сквота в тихую ночь. Снег будет только завтра. Мерзлая земля. Голые деревья. Он зашел под тополя, постоял немного, закрыв глаза. Потом лег на спину, и вылил на себя канистру с бензином, которую вынес с собой. От паров трудно дышать. Он смотрит вверх, и не видит ничего, кроме серого неба. Чиркает зажигалкой, кладет ее себе на грудь и сгорает.

 

Женя идет по дому… Очень тихо. Все давно спят. Знобит, хочется горячего чаю. Он проходит в кухню, включает газ на плите. Синие огоньки подрагивают. И Женя подносит к огню тыльную сторону ладони. Чувствует боль. Запах гари. Он держит. Держит. Держит. Его трясет. На лбу пот. В глазах белые искры. Он убирает руку и оседает на пол. Ожог горит, пульсирует, греет все тело. В другой руке Женя держит кассету ДДТ. Собравшись с силами, он встает, проходит в гостинную - здесь вычурный искусственный камин с позолоченной полкой над ним, на ней сдающиеся вместе с домом фарфоровые статуэтки. Женя отодвигает их в сторону и ставит на полку кассету. Идет дальше. Поднимется наверх. К комнате, где спит его сын. Открывает дверь и входит. 

Бледно-голубым светится ночник. Пахнет молоком, выглаженной фланелью, жирным кремом. В кроватке спит ребенок. Женя наклоняется над ним, разглядывает миниатюрные черты лица: во сне подрагивают веки, дуются губы. Женя аккуратно подсовывает ладонь под его голову и плечи, приподнимает, чуть поворачивает на бок, и подкладывает под спину вторую руку, так, чтобы не коснутся гудящим ожогом простыни, выпрямляется и прижимает Сашу к груди. Саша морщится - это начинается с носа, переходит в подбородок, плечи, и заканчивается сильным рывком в локте, в результате которого рука высвобождается из пеленки и попадает Жене в лицо, как пощечина. Женя хмыкает, ухмыляясь. Маленькие цепкие пальцы хватают его за мочку уха, тянут вниз. И Женя поддается, опускает голову и утыкается в Сашину щеку. Саша, так и не проснувшись, расплывается в улыбке. Взгляд Жени встречается со взглядом Иры - она его ждала.         

...

 

Сконвертировано и опубликовано на https://SamoLit.com/