Тикали настенные часы. Петр неподвижно лежал и смотрел в окно, придерживая пальцами занавеску, сальную и неприятную на ощупь. Петербург напоминал рисунок сумасшедшего художника. Туман, словно раздувшийся призрак, окутывал спящий город. Часы пробили полночь. С миром за грязной занавеской все хорошо. С миром – да. Но не с ним. Горло сводит от судорог. Живот прилип к позвоночнику. Гусиная кожа выступила на руках и ногах, тело сотрясает дрожь. Шестой день мучает бессонница. Старые увлечения забыты и выброшены на задворки сознания. Хочется кричать и выть, но это не поможет. Потому что ОНО УЖЕ БЛИЗКО. Страх засел внутри, как гвоздь, вбитый в живое тело. Рана у гвоздя наполняется гноем.

– Будь проклята ночь, – прошептал Петр, поднимаясь с кровати. – Чертова жизнь…

Голова закружилась, и Петр схватился за тумбочку. Опрокинутая чашка полетела на пол и разбилась с протяжным: дзи-и-и-и-и-нь! Худющий кот породы сфинкс, расположившийся на ободранном стуле, наблюдал за действиями хозяина с бесконечной злобой. Из пасти сфинкса капала слюна: собиралась на морщинистом подбородке и тонкой струйкой текла вниз.

Сфинкс был единственным другом социофоба Петра. Но с Гошенькой нынче не в порядке. Гошенька заболел: агрессия выплескивается из него, как вода из прохудившейся бочки. Петр чувствовал: безумие подступает и к нему. Перед глазами все чаще проносились образы сфинксов, застывших около Невы, каменных и таких холодных…и еще – кровь. Красная, подвижная бесконечность. Ему снилось, что он плавает в озере, наполненном дурно пахнущей кровью. Темная жидкость тянет вниз, а, оказавшись на дне, он видит бесконечные медицинские боксы. В боксах заперты люди. Когда он идет мимо, люди с визгом бросаются на решетку и раздирают грязными ногтями собственные лица. Вырывают волосы, кожа ошметками прилипает к пальцам, выбивают зубы, выдавливают глаза, а за широко раскрытыми ртами пленников открывает темную утробу смерть – и уже не понять, кто рвется наружу из боксов: человек или его гибель.

Петр потрогал лоб. Лоб пылал. Жесткие волосы (когда он мылся?) сбились колтунами. Что-то внушало опасение… что-то саднило… страх. Забитый изнутри гвоздь. И гвоздь каждый день увеличивался в размерах.

В квартире царил запах старости и бедности. Вековая пыль лежала на полках и потрепанных медицинских справочниках. Пыль забивалась в ноздри, и раньше Петр шутил, что ад, должно быть, состоит из пыли. Но болезнь срезала его чувство юмора на корню. Теперь главным стала борьба за существование. Глупый организм. Разумом Петр понимал, что умрет.

Вышел из комнаты. Свет в прихожей включать не стал. Накинул куртку и долго возился с молнией, борясь не столько с ней, сколько с тошнотой и слабостью. Закрыл дверь на ключ (зачем…это…теперь?) и спустился вниз, не заметив шмыгнувшую мимо серую крысу с горящими глазами. Нажал кнопку домофона, и мистический город заключил его в холодные объятия. Туман заглушал нервные шаги. Холодными каплями оседал на коже, и Петр вздрагивал, чуть ли не крича. Прикосновения белого дьявола были омерзительны! Фонари горбатыми стариками клонились к бульвару. Впереди ярко вспыхнули фары, и Петр отшатнулся в двор-колодец, оскалив зубы. Ярость накатывала волнами, в желании смыть его – песчинку, человеческий атом! – смыть на потеху мирозданию. И ВСЕМ БУДЕТ ПЛЕВАТЬ. Вот за что он их ненавидит, осветилась в голове, как прожектором, ясная мысль. Осветилась – и тут же исчезла в подступающем красном мареве. Оно уже близко…

ОНО.

УЖЕ.

БЛИЗКО.

Петр облизнул сухие губы и накинул капюшон. Сфинксы, задумчиво глядящие с набережной, казались посланниками другого мира. Петр положил горячую ладонь на бок одного из них и посмотрел на темный, быстрый бег воды. Нева. Питерская Ева. Адамом был сам город.

– А кто змей? – прошептал Петр, садясь на холодные ступени, подальше от воды.

Змей, наверное, туман. Вон как ластится к Неве – ни зги не видно. Петр прикрыл глаза. Красное безумие подступало. Если бы сфинксы сзади ожили, он бы не удивился. Ни капли.

– Эй!

Чья-то рука легла на плечо, Петр вздрогнул и обернулся. Миловидная девушка смотрела на него голубыми глазами. Светлые волосы выбились из-под забавной растаманской шапочки.

– Привет. Давно сидишь? Я Даша.

Он представился, пожал протянутую руку и усмехнулся – так скалится человек с поднесенным к голове дулом пистолета. Когда пистолет зажат в кулаке господина по имени Рок. Того, кто никогда не промахивается.

Девушка рассеянно села рядом, обхватив колени руками.

Сидели в тишине. Туман стал посредником между ними: он касался его и ее, создавая атмосферу интимности. Нева билась о гранит, перешептываясь с питерским ветром. Исаакиевского видно не было. Туман поглощал все. Ненасытный, вечный, он надевал на город призрачную фату, сфинксы-египтяне глядели сквозь нее с улыбкой Будды на ледяных губах.

– Как думаешь, человек может умереть от разбитого сердца?

Петр вздрогнул от голоса, похожего на плач чаек. Он успел забыть, что не один. Медленно повернулся. Даша, ее зовут Даша. Нестерпимо хотелось спать. Но больше того – пить. Текущая впереди вода манила и отталкивала одновременно.

– Как думаешь? – повторила она.

– Не… знаю.

Слова дались с трудом. Голос хрипел. Пересохшее горло саднило.

– А я знаю! Может. Я умерла сегодня. Послушай…

Она набрала в грудь побольше воздуха, будто боялась чего-то фатально не успеть, и сказала:

– Я была такая наивная. Дурочка. Я думала, это будет длиться вечно. Любовь. Понимаешь, да? Ну, эмоции. Когда в них утопаешь, типа все клево, круто, поначалу, а потом… они убивают тебя. Вот мы разговариваем, а ты, наверное, думаешь: что за идиотка! Ты любишь кого-нибудь?

Петр прикрыл глаза. Вспомнил Гошеньку, который ничего не ест и не пьет. За него больнее, чем за себя. Гошенька. Маленький хрупкий котенок, спящий у него на ладонях. Таким он запомнился острее.

– Любишь? – повторила Даша.

– Да.

Она рассмеялась, поправила разноцветную шапочку. Щеки раскраснелись на холодном ветру.

– Вот видишь! Все мы кого-то любим. Просто иногда любовь ведет к гибели. Вот и все. Понимаешь?

Понимал он лучше, чем эта кукла себе представляла. Гошеньку надо было везти к вету. Как только обнаружились признаки… но он не смог! Испугался. До боли в зубах, до мандража во всем теле. Уже тогда Петр осознавал, что означает болезнь лучшего друга. Ветеринары забрали бы Гошеньку навсегда. Его единственного сына, семью! Нет, он не предал. Не позволил, чтобы кто-то причинил Гошеньке боль. Если им суждено умереть, они умрут вместе.

Безумие, красное, как закат, проворачивало тело через невидимую мясорубку. Дышало в затылок жадным ртом. Кто-то невидимый, облеченный властью, взводил курок, и пуля дрожала от нетерпения в опостылевшем стеке. Сердце отсчитывало мгновения.

– Пойдем к тебе?

Узкие ладони, с дешевым камешком в виде мишки Тедди на указательном пальце, дотронулись до его рукава. Даша настойчиво искала с ним взгляда.

– Ты дейст..льно умер..ла?

– Да. Теперь мне ничего не страшно!

Раньше подобное предложение привело бы в восторг. Но не теперь. Девочка, девочка, что в действительности ты знаешь о СМЕРТИ? Та, первая, не знала ничего. Она была в голубом платье и в синих ботиночках. Ботиночки до сих пор пылились у него в квартире.

Та, первая, сначала думала, что он шутит: связанные руки и ноги лишь позабавили ее. Но нож, вырезающий на гладком животе кровавые сердечки, быстро стер улыбку с прекрасного лица. Раздавленные утюгом пальцы. Отрезанные мочки ушей. Выдернутые с корнем волосы. Раскаленные иголки под ногти. Повисший на одной ноте животный, неумолкающий крик. А потом он аккуратно вытирал слезы с ее посеревших щек. Думая о матери, что когда-то его предала, оставив в детдоме. Это должны были быть ЕЕ СЛЕЗЫ.

Двадцать минут они шли в тишине до парадной: неприкаянные тени в туманном городе. «Для людей, – думал Петр, – я ошибка эволюции. Для меня ошибка – это люди».

По всей планете изгои, обладающие решимостью, берут в руки оружие или сами становятся им, возвращая миру его собственное отражение. Общество делает все, чтобы танец НЕНАВИСТИ продолжался.

Петр открыл входную дверь. Пахнуло сыростью и крысами. Поднялись на второй этаж по разбитой лестнице. Старый фонд. Дом, давно переживший своих хозяев. Ключ повернулся в замке, и Петр толкнул дверь от себя.

– Свет… – начала Даша, шаря руками по стене.

– Нет! – с нечеловеческой силой он вцепился ей в руку.

– Ай! Отпусти, больно же!

– Не нужен…свет.

Даша посмотрела внимательно. Пошла дальше. Обшарпанный коридор. Маленькая комната с окнами на помойку. Сфинкс спал на стуле. Бока тяжело вздымались. Слюна натекла в лужу, но Гошеньку это не волновало. Единственное, что владело его сознанием: кроваво-красное марево, прерывающее дыхание. Темный водоворот ярости утягивал на самое дно, туда, к пропахшим кровью боксам.

– Ой, какой милый, – Даша наклонилась, погладив горячие уши. – А что с ним? Он болен?

– Не… знаю, – соврал Петр.

Сел на кровать, тяжело дыша. Даша положила руки ему на плечи. Прикоснулась губами к мочке уха.

– А твоя девушка не будет против?

Если бы остались силы, он бы рассмеялся. Положение было настолько патовым, настолько неожиданным, что раньше это скрасило бы его ночь. Последняя насмешка судьбы. Рассуждать становилось все труднее и труднее. То, что приближалось, затмевало мозг – и мозг минуту за минутой сдавал оборону.

Гошенька открыл слезящиеся глаза и посмотрел на Дашу из-за баррикад ослепленного яростью сознания.

Жизнь – это безумие, буравящее мозг. Для них двоих – социофоба и сфинкса – только это и было правдой. В своей болезни они сблизились как никогда. Господи, почему эта наивная дурочка ничего не видит? Ощущать ее прикосновения на своей горячей, шелушащийся коже, ощущать женское тепло, ласку, нежность, когда болезнь, словно прерыватель, того и гляди разомкнет что-то в мозгу, что-то такое, объединяющие тебя с этим миром… было почти что больно, почти что горько. Можно ли смеяться и плакать одновременно? Наверное, да. Наверное, так и надо умирать.

Дикая боль с утра заставила Дашу заорать и проснуться. Сфинкс вгрызся клыками в руку, пуская слюни на простынь. Слюни, перемешанные с кровью, стекали по безволосому подбородку. Костлявое тело, красные глаза, пасть, полная пены… Даша завизжала и отдернула руку, перекатываясь на другой бок. Она вскочила и чуть не упала, ногой запутавшись в простыне. Сфинкс с яростью прыгнул, нацелившись на живот, – Даша успела выставить защиту и руку пронзила новая вспышка боли, сильнее и ярче предыдущей. Из перерезанной вены кровь хлынула потоком. Сфинкс прижался, вздыбил плечи и прыгнул снова: клыки полоснули по обнаженной шее, туда, к заветной артерии, по которой течет жизнь…

От следующей атаки в голову Даша уклонилась, пожертвовав плечом: клыки сфинкса разорвали его до мяса. Она яростно отбивалась от сумасшедшего создания, покрываясь кровавыми ранами и царапинами. Поймав Гошеньку в воздухе, размахнулась и отбросила сфинкса прочь: костлявое тело врезалось в тумбочку, хвост сломался. Из пасти зверя вырвался вой, который превратил внутренности Даши в лед. Вооружившись одеялом, рыдая, прижавшись взмокшей спиной к стене, пленница стала тормошить Петра.

Петр не просыпался. С губ ее нового возлюбленного текла слюна, глазные яблоки тяжело двигались под закрытыми веками.

«Бешенство! – трепыхалась в голове Даши горячая мысль. – Я умру здесь, одна, и никто мне не поможет. Бешенство, господи, бешенство! Я заболела. Заболела. Заболела…»

Взгляд скользнул вверх, и Даша застыла, как подстреленная. На грязных желтых обоях были кнопками прикреплены фотографии расчлененных тел. Взгляд пошел выше: дверцы шкафа открыты, и женская обувь разных размеров высовывается наружу, словно наблюдает. Изящные черные туфельки, ботильоны с блестками, сандалии с цветочным орнаментом, синие ботиночки, красные кожаные сапожки…

Даша закричала, закрыв рот окровавленными пальцами.

И тогда Петр проснулся.