«Таня»
На-наа-на-на-на-наа-на-на-нааааа… хмм… да как там дальше…
Глеб Степанович никак не мог вспомнить мотив старого фокстрота. Первая строчка крутилась в голове, как заевшая пластинка, не давая возможности игле патефона перейти на следующий круг. Если бы удалось вспомнить, хотя бы откуда у него в голове этот замысловатый мотив, может быть тогда ему стало бы легче воссоздать мелодию до конца. Но, увы… Старый полковник, начальник военного училища Глеб Степанович ещё месяц назад и подумать не мог, что окажется здесь. Месяц назад он вообще не поверил этой дикой, абсурдной новости о войне. Войне... ВОЙНА. Он, потомственный ВОЕННЫЙ, начальник ВОЕННОГО училища и представить себе не мог, что когда-нибудь начнётся ВОЙНА. Даже смешно. Теперь сдавленный сырой землёй наспех вырытых окопов полковник Глеб Степанович пытался смириться с мыслью о том, что здесь-то ему и придётся умереть, и именно сегодня должен настать его последний бой. Его первый настоящий бой. И в качестве предсмертного желания он хотел просто вспомнить мотив, мотив, который почему то именно сейчас не давал ему покоя. Мотив заевшего старого фокстрота…
- Ну что там, товарищ полковник?
- Где? Ааа.
Словно очнувшись от сна, Глеб Степанович протянул сжатое в руке письмо капитану Горбунову, и безучастным голосом произнес: - «Будем наступать».
- Как наступать? Когда? Куда наступать, товарищ полковник?
Капитан Горбунов, судорожно дергая головой и бегая глазами, начал вчитываться в протянутое ему письмо. Горбунов искал доказательство того, что полковник ошибся, что в письме нет ни слова о наступление, что всё с точностью наоборот. Но полковник не ошибся. Письмо требовало немедленно наступать. Из-под фуражки капитана крупными гроздьями покатились капли холодного пота.
- Это же верная смерть, товарищ полковник. Даже если мы возьмем эту высоту, нас тут же сравняет с землёй артиллерия.
- На то и расчёт, - глубоко вздохнув, произнес полковник, - наша задача, капитан, отвлечь врага, и в первую очередь артиллерию, для того что бы соседние части смогли совершить маневр.
- То есть мы жертва?
Голос капитана дрожал, лицо выражало печать великой мученической несправедливости, а тело подалось назад в знак несогласия. Всем своим внешним видом, всем, что было внутри, капитан протестовал. Он как будто бы говорил: - «Нет. Я в ваши игры не играю, и умирать ради чьего-то там маневра не намерен».
Полковник окончательно пришёл в себя. Жесткость, присущая настоящему военному, пробудилась, выразившись в резком и хлёстком: - «Отставить!», - команда прокатилась гулким басом как гром, заставив капитана вздрогнуть.
- Вы мне эти рассуждения бросьте, капитан. Мы с Вами военные! Мы должны с доблестью нести это имя, а какую нам роль выпало играть в театре военных действий, это не так важно. Наш долг, любую роль сыграть максимально хорошо и правдоподобно! И сейчас мы должны наступать. Наступать так, чтобы враг поверил, что мы готовы погибнуть за эту высоту. А чтобы он действительно поверил, нам с вами и вправду придётся сегодня умереть, товарищ капитан.
- Вы… Они… Вы… Вы, не имеете права! Они не имеют права! … Никто не имеет права посылать нас на верную смерть. Мы же училище. Кем мы пойдём в атаку? Курсантами? Как мы их поднимем в атаку? Они же прекрасно понимают, что это верная смерть. Никто не пойдёт. Я не пойду! Капитан кричал словно подросток, которого родители не отпускают ночевать к друзьям.
- Я не намерен погибать вот так. Я… Резкий удар прервал истеричныевозгласы. Глеб Степанович, выпрямившись и расправив плечи, смотрел на Горбунова на - столько строго, на - сколько это позволяло его доброе, широкое морщинистое лицо. В уголке рта капитана собралась кровь и заструилась по подбородку.
На шум их разговора задолго до удара начали стягиваться курсанты.Они и сейчас все прибывали. Тихий шепот,пробегая по окопу, объяснял, что именно стало причиной ссоры командиров. Военное училище из подмосковного городка, вот уже как неделю окопалось под этой злосчастной высотой, занятой врагом в первые дни войны. Никто не мог объяснить, как получилось, что враг в считаные дни оказался под самой Москвой, почему основные силы армии были разгромлены, и окапываться здесь должны были именно они, курсанты, многим из которых еще и 18 – ти то не исполнилось. Никто не мог сказать, как долго им еще здесь находиться, что делать если враг начнет наступление, и вообще считается ли их позиция передовой, или они всё таки ещё в тылу. Полная неразбериха. Повальное дезертирство и предательство на всех направлениях, во всех родах войск. В беседах все чаще стали вспоминать о том, что подобное уже случалось. В середине двадцатого века на нашу страну уже нападали, и мы точно также проигрывали в первые дни, но потом, ценой миллионов жизней, жестоких приказов, античеловечных заградительных отрядов, ценой рабского труда мирного населения нам удалось победить.Это была война, которую раньше называли великой. А в чем именно было её величие, никто уже не помнил и не понимал. Зато все понимали, что тогда,каждый мужчина должен был идти воевать, что тогда не осталось не одной семьи, которую не коснулась бы война. Да. Всех тогда заставили бороться. – «Но сейчас нас не заставят страдать, ведь сейчас другое время», - Такие разговоры были вокруг. Такое настроение царило и в окопавшемся у высоты училища.
Полковник увидев, что вокруг собралось много курсантов, ставших свидетелями его ссоры с капитаном, решил, что теперь играть надо в открытую.
- «Товарищ капитан». -начал он приказ, как ни в чем не бывало. – «Построить весь личный состав возле моей землянки».
- Есть! Как ни в чем не бывало ответил Горбунов.
Глеб Степанович побрел по окопу, напевая строчку въевшегося в память фокстрота. На-наа-на-на-на-наа-на-нанааааа… Он вошел в землянку чтобы в последний раз собраться идти в атаку. В свою первую настоящую атаку. Сборы были не долгими, он сменил гимнастерку, одел портупею, почистил обувь, подтянулся и встал перед зеркалом, что бы в посмотреть на себя. На-наа-на-на-наа-на-на-нааааа…
- Товарищ полковник, училище по Вашему приказу, построено!
Глеб Степанович молча, словно не замечая Капитана, вышел из землянки. На улице его уже ждали стройные ряды курсантов. Почти все в строю знали в чем дело и какой приказ полковник собирается довести, но никто в это не верил, потому как идти в атаку – это настоящее самоубийство. Но сам факт построения части на передовой, средь бела дня, когда даже по ночам вражеские снайперы отстреливали высунувшихся из окопов справить нужду бойцов, говорил о том, что сегодня безумие это нормальное положение дел.
Все вражеские бинокли, прицелы и просто взгляды были направленны только на место построения. Все пристально смотрели на собравшееся внизу училище. Командный состав врага запрашивал сводки с фронта, с мест ведения боевых действий, кто то даже предположил, что русские сдались. Они искали объяснения этого самоубийственного построения, ведь одного залпа артиллерии вполне хватит, чтобы уничтожить практически всю живую мощь окапавшегося возле высоты противника. И только безумность этого построения, любопытство и факт явной провокации сдерживали командование врага от несущего смерть курсантам приказа.
Глеб Степанович взглянув на своих курсантов и вдруг осознал, что он их не знает. Он 15 лет был начальником училища, и рутина бумажной волокиты, постоянных отчетов, встреч с родителями, ежегодная организация открытых дверей, приемных комиссий, хлопоты по выбиванию всего, что только можно, отовсюду, откуда только можно ни как не давали возможности полковнику лично познакомиться со своими курсантами. - «Сплошь незнакомые лица», - думал полковник. Хотя, он знал троих из учащихся в его училище курсантов. За них хлопотали его товарищи, и он пристраивал «сынков» без вступительных экзаменов, по результатам личного собеседования. Но двоих в первые дни войны перевели в другие училища, куда-то за Урал, а у третьего, две недели назад, вдруг обострилась, не проявлявшаяся до этого времени, не совместимая с военной службой болезнь.
- Товарищи курсанты! – бодро начал полковник, - Нашему училищу выпала великая честь сыграть одну из важнейших ролей в этой войне! Нам с вами предстоит идти в атаку. Это приказ, и, как вы помните, он не обсуждается. Мы должны …
А если мы откажемся?
Развязанный голос уверенного в своей правоте юноши оборвал браваду полковника. Нельзя сказать, что это его обескуражило или хотя бы удивило, на самом деле он знал, что так будет и даже ждал такой реакции, но ждал её чуть позже, и думал, что эта реакция будет оправданием, а не вызовом. Глеб Степанович медленно подошёл к задавшему вопрос и заглянул ему прямо в глаза.
- Вы хотите отказаться защищать Москву?
- Да. А что Вас удевляет, полковник? Лично мне до этой Москвы дела нет. Никогда её не любил. Тем более, что больше половины дезертиров нашего училища - Москвичи. Сбежали к мамкам, в свою белокаменную, а их тут спасать должен?
- А вы не их спасайте, вы родину нашу спасите, ребятки… Голос полковника сломался и задрожал. Курсант потупил взгляд…
Молчание прервал ещё более развязанный и наглый голос с другого конца строя.
- Что, речами из прошлого века пронять нас хотите, полковник? Нам уже капитан обрисовал все перспективы наступления, а мы умирать не хотим, не за деньги не за славу. А за Москву и какую-то там родину тем более. Так что мы откажемся, Глеб Степанович!
- «Знаю, что не хотите. Знаю, что откажитесь», - Он посмотрел на часы, и громко вздохнув, продолжил, - «А наступать надо ребятки. И наступать надо сейчас. Приказ такой»…
Глеб Степанович повернулся к строю спиной, достал пистолет из кобуры и глубоко задумавшись, застыл с совершенно отсутствующим взглядом. Он не винил ребят, не считал их трусами или предателями. Он понимал, что это он. Он и все те, кто были до него, воспитали этих ребят такими. Он понимал, что он и сам не хочет отдавать свою жизнь за Родину, тем более за эту трижды проклятую им Москву. Единственное, что толкало его на этот поступок, это то, что он потомственный военный, что он Офицер. А геройская смерть в бою всегда считалась смыслом жизни мужчины в их семье. Полковник поднял пистолет над головой, подобно политруку Еремёнко и всё ускоряя шаг, двинулся вперёд, на высоту. И словно прорвав плотину с его уст стали слетать слова забытой, казалось навсегда, песни.
Помню городок провинциальный…
В строю никто не шелохнулся. Все замерли, не веря своим глазам, как будто всё это какая-то шутка, розыгрыш.
На вражеской позиции наоборот все оживились. Никто не мог объяснить, что всё это значит. Полковник наступает. Один, но наступает. А главное, что полковник. Нет не белого флага, не сопровождения… Идёт один, с оружием в руках, а значит наступает…
Глеб Степанович всё ускорял шаг, и пел с каждой строчкой всё громче
Церковь и базар
Городской бульвар
и среди мелькавших пар
бывало…
Он шёл, выпрямившись во весь рост и радовался. Радовался тому, что идёт. Тому, что заставил себя идти на верную смерть, что всё училище это видит, а главное тому, что вспомнил. Вспомнил что это за песня, кто её пел и где он её слышал. Словно раззадорившись, Глеб Степанович вместе с сильными долями в припеве начал стрелять в сторону противника, продолжая всё громче петь
Таня, Танюша, Татьяна моя…
В стане врага не осталось сомнений, что это наступление. Это такой психологический прием, они нарочно ввели нас в ступор, что бы теперь провести молниеносную атаку и отбить высоту. Надо срочно сообщить в штаб о прорыве, передать координаты артиллерии, авиации, соседним частям, признаться в том, что проморгали коварный план масштабного наступления, долго принимая его за ошибку или безумие.
Первым, что происходит понял капитан, он крадучись начал отходить от линии окопов всё глубже в тыл и совсем скоро пустился на утёк. Строй,после первых выстрелов полковника, начал рассыпаться, но никто не убегал, никто вообще не понимал что происходит, было похоже, что курсантов всех до единого контузило. Панику, а вместе с ней и понимание происходящего принёс первый разрыв снаряда вражеской артиллерии угодивший в прямиком в землянку Начальника лагеря. Курсанты забегали как тараканы, они неслись в разные стороны, кто в тыл, кто на передовую, кто вдоль линии окопов. И только полковник уверенно шёл вперёд.
– «Убейте его! Убейте!», Надрываясь кричал снайперам командующий на высоте. Пули свистели рядом с Глебом Степановичем, но ни одна даже не поцарапала его. Сзади слышались разрывы залпов высокоточной артиллерии, крики раненых курсантов. Спереди слышались хлопки снайперских винтовок, но отчетливее всего полковник слышал свой голос, который продолжал петь
Разве мы можем с тобою забыть
То, что пришлось пережить
Пуля прошила грудь насквозь. Удар был настолько сильным, что Глеб Степанович даже немного отлетел назад. Упав на землю, полковник увидел как цепь окопов, вырытых таким трудом, ценное оборудование и весь личный состав его училища разносит вражеская артиллерия. Но ничего из этого ему не было жаль. Услышав рёв авиации, полковник засмеялся, засмеялся тому, насколько геройской выглядит гибель его училища из главной ставки армии. Глеб Степанович отчетливо ощущал, что получил ранение несовместимое с жизнью. Он чувствовал всё угасающую боль и понимал, что по факту сейчас жив только его мозг, а тело уже обескровлено и неподвижно. Он улыбнулся и закрыв глаза, продолжал про себя петь старый фокстрот, на который имел полное право. Право, которое он заслужил.
Посвящается подольским курсантам.
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/