Олег Носков

 

 

ЗАПРЕДЕЛЬНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

 

О скрытом отображении сверхъестественного бытия в современной картине мира

 

 

 

 

 

 

 

 

Вместо предисловия

 

Возможно, мы еще не до конца оценили последствия так называемой «коперниканской революции». Принято считать, что модель Коперника и его последователей касалась лишь астрономии, а в чисто научном плане будто бы отражала закономерный интеллектуальный прогресс, когда устаревшие и неверные взгляды на мир уступают место новым и правильным взглядам. В общем, новую систему приняли-де потому, что она отражала истинное положение вещей. В чем, собственно, и заключается ее роль.

 

Но есть и другое значение этой модели, напрямую затрагивающей фундаментальные основы нашего восприятия реальности. Точнее, современного восприятия. Фактически, гелиоцентрическая система ликвидировала традиционные представления об уровнях космической иерархии. Идущее из глубины времен деление бытия на «земное» и «небесное» (закрепленное, кстати, в учении Аристотеля) лишалось смысла. Мир выстраивался не по вертикали, а по горизонтали. Весь космос, вся Вселенная располагалась в однородном пространстве.

 

Что означал этот переход к новому образу Вселенной для миллионов европейцев, воспринявших новые «научные» взгляды на бытие? Выражаясь по-простому, для них переставал существовать потусторонний, сверхъестественный мир. В новой картине бытия для него просто… не было места. В теории вся реальность приобретала «земные», физические параметры. Из чего следовало, что вся Вселенная, все необъятные просторы космоса доступны нашему чувственному восприятия, а значит – рациональному познанию. Понятно, что это есть принципиальное, фундаментальное по сути своей гносеологическое допущение. Допускаемое, конечно же, чисто теоретически? Почему теоретически? Потому, что на практике наши возможности не столько безграничны – в сравнении с огромными пространствами Вселенной. Однако наш разум не склонен считаться с этими ограничениями, пытаясь проникнуть в те неведомые дали, куда никогда не сможет переместиться тело ученого-исследователя со всеми его органами чувств.

 

И вот вопрос: насколько адекватно отображается реальность, удаленная от нас на такие невообразимые расстояния, да и вообще – недоступная непосредственному наблюдению? Испытывая безграничное доверие современной науке, мы не подвергаем сомнению тот образ мира, который формируется в нашем сознании при ее непосредственном участии. Но на чем основана наша уверенность? Исключительно на вере в безусловную научную объективность. На чем основана эта вера? Исключительно на воспитании в духе идеалов просвещения.

 

Однако на самом деле не всё так просто. Очевидно, есть какой-то рубеж, за которым наш разум ведет себя совсем не так, как это происходит в случае с вещами знакомыми, понятными и доступными для непосредственного наблюдения. Мы можем сколько угодно верить в безграничные возможности науки находить объективные истины обо всем на свете. Но в то же время нельзя не заметить, что в наших современных представлениях о мире существует определенная грань, отделяющая то, что хорошо укладывается в наш опыт, от того, что кажется нам… совершенно иным, чуждым и довольно необычным. Не случилось ли так, что «выдворив» из своего сознания сверхъестественное бытие, мы получили его заново в несколько трансформированном виде?

 

Именно этому вопросу и посвящено настоящее исследование.

 

По ту сторону рациональности

 

Некий средневековый монах Гаунило, возражая Ансельму Кентерберийскому по поводу выдвинутого тем онтологического доказательства бытия Бога, напирал на то, что человек в состоянии вообразить себе любую фантастическую вещь, будь то кентавр, русалка или Острова блаженных из греческих мифов. Однако из самого наличия в нашем сознании подобных образов отнюдь не следует, будто им соответствуют какие-то реальные объекты. Следовательно, заключает он, совершенно нелогично выводить существование Бога из наличия представлений о нем.

 

Примечательно, что сам Ансельм, как мы знаем, в отношении сказочных существ был того же мнения. Сказки, считал он, – на то и сказки, что в их подлинность изначально никто не верит. Потому и полемику устраивать по этому поводу бессмысленно. А вот представление о Боге как о высшем существе - совсем другой предмет…

 

Нас, собственно, не интересует здесь чисто теологический аспект дискуссии. Отметим только то обстоятельство, что даже в раннем средневековье (XI век) люди, считающиеся образованными, особо не утруждали себя размышлениями по поводу природы сказочных (точнее – фантастических или мифологических) существ. Без особых оговорок принималось, что сказки – исключительно продукт воображения, не связанный ни с какой реальностью. Естественно, для библейских сюжетов средневековые мыслители делали исключение, однако впоследствии, с наступлением эпохи Просвещения, тот же подход к мифам и сказкам распространился уже на Библию. С тех пор наше «просвещенное» сознание оперирует нехитрой и якобы «научно обоснованной» формулой: любое представление, не опирающееся на логику и достоверные факты, не имеет ничего общего с реальностью.

 

Таким образом, генезис любых фантастических химер, не соотносимых с известным и понятным нам миром, был прочно увязан с игрой воображения. Это стало исчерпывающим объяснением. Почему воображение склонно к таким «играм», на каком материале производит нереалистичные (как нам кажется) образы? – эти вопросы долгое время не входили в круг приоритетных исследовательских задач. Данная каждому из нас от рождения способность «воображать» и «фантазировать» исключала, казалось бы, загадочность, данного процесса.

 

Как ни странно, но только в XX веке тему фантастических образов попытались разобрать с научных позиций: классический психоанализ, глубинная психология, трансперсональная психология… Чем сильнее исследователи вникали в суть проблемы, тем все больше и больше погружались в мистицизм. Фрейд, например, называл Юнга откровенным мистиком (в чем была немалая доля правды). Станислав Гроф откровенно балансировал на грани между эмпирической наукой и оккультной философией. Было ли это как-то связано с тайными увлечениями самих исследователей или сам предмет по своей природе таков, что при серьезном и честном подходе к нему мистицизм напрашивается неизбежно? Может, указанные исследователи в каком-то смысле оказались конгениальны мистикам и духовным наставникам прошлого?

 

Действительно, вопрос о природе фантастических, «сверхъестественных», сказочных и просто «нереалистичных» образов выходит за границы науки, смыкаясь (при первом приближении) если не с мистикой, то с философией. Каким образом в нашем сознании возникают образы, которые нам не даны в реальном опыте? Если признать, вслед за сенсуалистами, что наше сознание – «чистая доска» (а значит, все образы и представления имеют эмпирическую природу), становится не совсем ясным, почему наше воображение так часто навязывает нам то, что само по себе невозможно назвать отображением реальности? Ссылаться же на то, будто в силу несовершенства разума или иных причин мы можем сталкиваться с некими произвольными «искажениями» в нашем сознании реальных предметов – значит просто отмахнуться от проблемы.

 

Во-первых, потому, что простое «искажение» реальности не гарантирует появление того, что мы считает фантастическим и «нереалистичным». Любая воображаемая химера больше походит на результат некой внутренней работы. Здесь мы вынуждены будем признать наличие некоего невидимого «конструктора», способного породить эту химеру, гипертрофировать, преувеличить или приукрасить реальность. Это еще раз говорит о том, что простое объяснение таких вещей есть на самом деле стыдливый уход от всякого объяснения.

 

Во-вторых, эти воображаемые образы «несуществующих» предметов нередко обладают огромной силой влияния как на отдельных людей, так и на целые народы. Религиозные представления, утопические проекты, не основанные ни на каком конкретном опыте, оставляли столь внушительный след в истории, что было бы слишком опрометчиво с нашей стороны считать их результатом банальных заблуждений разума. Банальное по природе не может приводить к столь нетривиальным результатам.

 

В XIX веке при объяснении подобных феноменов, включая религию и мифологию, было модно ссылаться на «несовершенство» ума. Считалось, что процесс эволюционного развития рано или поздно избавит наше сознание от любых фантастических химер. Но что в этом плане поменялось за последние сто лет? Современный человек продолжает уповать на вымышленное будущее, явленное ему в «откровениях» философов и фантастов. Он верит в инопланетные миры, в межгалактические перелеты. Фантазии писателей и кинорежиссеров уже давно превзошли древнюю мифологию по количеству чудес и химерических образов. Иногда нас пугают ужасными катастрофами всепланетного масштаба, нашествием жутких существ. Точно так же вольно и захватывающе мы воображаем себе очень далекое прошлое.

 

Иначе говоря, вымыслы никуда не делись. И представить современную цивилизацию без них невозможно совершенно. Люди не стали абсолютно «рациональными» в том смысле, что целиком и полностью переключились на вещи понятные и доступные в обычном жизненном опыте. Фантастическое и «нереалистичное» так или иначе, в разных формах и версиях, вторгается в наше сознание, захватывает его и, хотите или нет, скрашивает скучные и однообразные обыденные реалии, наполненные понятным и доступным.

 

 

Реальность в границах известного

 

Показательный пример. Когда европейские натуралисты получили из далекой Австралии первую шкурку утконоса, они были уверены, что перед ними – искусная подделка. Почему? Да потому, что подобное существо не вписывалось в существующую на тот момент зоологическую систематику. Трудно было поверить в реальное существование яйцекладущего зверя с утиным клювом. Нечто подобно можно было встретить разве что в средневековых бестиариях. Признать реальное существование утконоса для образованного европейца было равнозначно признанию какой-нибудь русалки или мантикоры.

 

Разумеется, в восприятии австралийского аборигена такие обычные для европейцев лошади и собаки выглядели не менее странно. Для диких туземцев они были существами из неведомого мира, как и сами бледнолицые колонизаторы с их странной одеждой, механизмами и оружием. Здесь обе стороны отображали друг друга зеркально. Различным было лишь отношение к неведомой реальности. Европейцы в этом плане обладают определенной спецификой, не характерной для дикарей. Тем не менее, сами границы между привычным миром, данным в повседневном опыте, и миром воображаемым или потусторонним, проведены весьма отчетливо в любой культуре, даже в самой архаичной.

 

В данном случае не имеет значения, как оценивается реальность, находящаяся за границами нашего чувственного восприятия и рационального осмысления. Мы еще к этому вернемся чуть позже, когда постараемся выявить ее символическое отображение в современной культуре. Здесь же нам важно понять основные атрибуты, которыми наделяется, условно говоря, чувственный мир, расположенный в границах обыденного опыта (или хотя бы в границах возможного опыта). Соответственно, мы сможем выявить ту грань, что отделяет обыденное и понятное для нашего рассудка - от того, что находится по ту сторону.

 

В самом деле, следуя кантовской гносеологии, наш рассудок имеет дело с данными чувственного опыта, принимающими в нашем сознании определенную форму. Нетрудно догадаться, что расширяя сферу опыта, мы несколько сужаем для себя значение вещей сугубо воображаемых. Взрослый человек отличается от ребенка тем, что в силу своей опытности не подвержен навязчивым страхам и фантазиям. Круг «необычного» и «фантастического» для него сужается (хотя совершенно не исчезает). Примечательно также и то, что типичные экстраверты, склонные «трогать» мир руками, любящие путешествия и разнообразное общение, в меньшей степени склонный верить в чудеса, чем люди, по природе своей замкнутые. Мы хорошо представляем себе этот тип «трезвомыслящих» людей, привыкших судить о любых явлениях исключительно на основании ими лично увиденного.

 

Как известно, в свое время таким «трезвомыслием» отличались англичане – прирожденные эмпирики и большие любители путешествий. Английская наука, надо сказать, по-прежнему несет на себе печать этого легкого, рассудительного отношения ко многим вещам, не отягощенного погружением в глубокие философские сферы. Объяснить сложное и таинственное через простое и предельно понятное – одна из навязчивых привычек «типично английского» ума. И когда этот «трезвый» ум сталкивается с чем-то совершенно необычным, не имеющим явного соотношения с тем, что дано нам в опыте, на полную катушку включается скептицизм. И тогда шкурка таинственного австралийского зверька с утиным клювом категорично объявляется «подделкой».

 

В принципе, переоценка собственного опыта – явление достаточно распространенное в современном мире. Но, пожалуй, самым важным, самым показательным моментом является здесь неустанное подчеркивание границы между тем, что признается «реальным», и тем, что объявляется «вымышленным». Способность обозначать данную границу и сохранять тем самым рассудительность и здравомыслие почитается как одна из главных отличительных черт современного человека, преодолевшего архаичные взгляды на мир. Это, можно сказать, есть некий эталон, задающий критерии современного, чисто рационального отношения к действительности.

 

Специально заостряю внимание на этом обстоятельстве: не столь важно, ЧТО конкретно относит современный человек к «реальному» или «вымышленному». Важно именно то, что он заостряет внимание на самой границе. В этом отношении мало-мальски образованные люди средневековья были не столь скептичны, принимая на веру не только различные фантастические выдумки, но вполне спокойно относясь ко всяким «чучелам» русалок и прочих монстров, изготовленных умелыми мастерами из частей различных животных. Шкурке утконоса «не повезло» как раз в том смысле, что изготовление мнимых «останков» всяких химер еще со средних веков было делом распространенным, и таких поделок было полным-полно. Но эпоха Просвещения внесла сюда существенные коррективы. Легковерие было объявлено пережитком. Поэтому ученые не спешили доверять всяким странным вещам, попавшим в их руки.

 

Казалось бы, научный прогресс, развитие рациональных способностей неизбежно приводит к такому результату, когда именно понятное и изученное опытным путем становится мерилом «реального», отделенного от «воображаемого» или хотя бы «непознанного». И нормальному человеку, усвоившему азы современного образования, не страдающему шизофренией, подобное разграничение кажется чем-то само собой разумеющимся.

 

В сущности, нетрудно понять, что подобное восприятие мира напрямую связано с утверждением в западном обществе стандартов так называемого научного мировоззрения, для которого границы «реального» диктуются границами научного познания. Всё то, что не входит в компетенцию науки, автоматически выводится за рамки существующего. И тот же самый утконос, не признай ученые его существования, так и остался бы в списках «фантастических» (то есть вымышленных) существ. Достаточно вспомнить, с каким скепсисом Парижская академия наук воспринимала сообщения о метеоритах, как задорно смеялись ученые над сообщениями о горных гориллах, как вплоть до XX столетия европейские историки объявляли Вавилон и Ниневию «библейскими сказками»...

 

Современный человек, впитавший с образованием азы научной или хозяйственной рациональности, начинает выстраивать в своем сознании те же самые границы между тем, что он считает «реальным», и тем, что он считает «вымышленным». Подчеркиваю, здесь принципиальное значение имеют именно границы, а совсем не то, что помещается внутри их или, наоборот, выставляется за их пределы. Именно таким путем в сознании современного человека выстраивается относительно понятный и предсказуемый мир, определенным образом соизмеримый с практическим опытом. И главное – не выходящий за рамки возможностей нашего рассудка (в смысле картезианского ratio) искать и находить ответы относительно окружающей действительности.

 

Но значит ли всё это, что «вымышленное» утратило для современного человека всякую ценности и значение? Оценка и отношение к «вымышленному» не отменяет самого факта существования его в нашем сознании. Мало того, у нас есть повод спросить: исключает ли рационалистический скепсис возможность некоего обоснования в границах рассудка того, что по природе своей в эти границы не укладывается и абсолютно не вписывается ни в какой практический опыт? Казалось бы, наше «научное мировоззрение» не предусматривает даже саму возможность таких объектов. И, тем не менее, наше восприятие реальности не столь прямолинейно и однозначно, как многие из нас привыкли считать.

 

 

Между случайным и необычным

 

Особенности современного мировосприятия хорошо «оттеняются» на фоне так называемого первобытного мышления, то есть мышления представителей «примитивных культур». В данном случае я бы не настаивал на какой-либо противоположности. Разница между современным образованным человеком и необразованным дикарем, живущим суевериями и предрассудками, конечно же, существенная. В то же время несложно заметить единую исходную «матрицу», которая в случае с современным человеком оказалась в значительной степени «переформатирована». О чем идет речь?

 

Нельзя сказать, что первобытный человек абсолютно не обладает никакой рациональностью. Как отмечают современные антропологи и этнологи, дикарь располагает суммой навыков, помогающих ему приспособиться к окружающим условиям и обеспечить себе некий минимум необходимых материальных благ. Причем, в плане обеспечения своих сугубо «экзистенциальных» потребностей он проявляет небывалый прагматизм и рассудительность. Согласно наблюдениям за туземцами, ничто их не занимает более чем проблема поисков питания, рыбная ловля, охота, а равно всё то, что относится к выживанию и продлению рода. В этом случае, реализуя полученные практические навыки, дикарь ведет себя достаточно рационально. Он знает, как правильно выслеживать того или иного зверя, как ловить рыбу, как строить хижину, как укрыться в диких джунглях или как найти воду в знойной пустыне, как развести огонь и т.д. Да, туземец не стремится к расширению познания окружающего мира, не стремится к раздвижению границ своего опыта, к созданию обширных логических конструкций, однако в этих – пусть очень узких – рамках он обладает вполне здравым восприятием вещей. И здесь он ничем не уступает современному человеку.

 

Но есть еще одна сторона реальности, полностью занимающая сознание дикаря. Речь идет о невидимом мире, о таинственных силах, непрерывно вторгающихся в человеческую жизнь. Если опираться на те данные и те описания, что представлены в трудах Леви-Брюля, мышление представителей первобытного общества сосредоточено, прежде всего, как раз на тех вещах, которые современный носитель «научного мировоззрения» отодвигает на задний план, либо откровенно игнорирует. По крайней мере, не придает им значения.

 

Так, для дикаря не существует ничего чисто случайного. Любая случайность есть проявление упомянутых невидимых сил, непосредственно определяющих ход многих наблюдаемых процессов и явлений. Точнее, ссылки на «случайность» есть, скорее всего, привычка современного ума (на чем мы еще остановимся подробнее). В глазах примитивного человека это есть некий знак сверхъестественного, потустороннего вмешательства. Неожиданное пение птицы за окном, вой собаки, стрекотание кузнечика в траве, порыв ветра, дождь, гроза, молния – всё это имеет в глазах дикаря серьезное значение, ибо не появляется просто так, само по себе, безотносительно к тому, кто за всем этим наблюдает. По сути, это есть некий таинственный язык, на котором изъясняются невидимые силы. И с точки зрения первобытного ума подобные знаки требуют постоянного толкования. Почему на лесной тропинке появилось то или иное животное, почему в жилище залетел мотылек, почему человек поперхнулся, почему оступился, почему какая-то женщина родила двойню?

 

Не меньшее значение имеют и странные, нетипичные объекты и явления. В принципе, как отмечал в своих трудах Мирча Элиаде, для традиционного общества характерно то, что любой необычный предмет неизменно связывается со сферой сакрального. Скажем, необычно большое дерево, необычно крупное животное, необычной расцветки птица, необычный камень, человек необычной внешности. Как правило, любое отклонение от некой нормы, определяемой чисто житейскими, обыденными реалиями, так или иначе связывается с потусторонним миром. Отношение к таким объектам – как и ко всему, что прямо относится к сакральному – амбивалентное, двойственное. То есть подобный объект может одновременно обладать противоположными свойствами – нести благо и источать угрозу. Правда, поскольку дурное влияние учитывается в первую очередь, то отношение к необычным объектам чаще всего настороженное. Первобытный человек, как подчеркивал Леви-Брюль, большей частью сосредоточен на источниках опасности.

 

В принципе, необычное является определенным вариантом случайного. Таким образом, случайные и необычные предметы и явления находятся, по большому счету, в одном ряду. Соответственно, все они так или иначе интерпретируются как манифестации невидимых сил, влияющих на человеческую жизнь.

 

Леви-Брюль полагал, что первобытный человек, разгадывая таинственные знаки, обнаруживает особое понимание причинности, отличное от того, которым оперирует современная наука и, соответственно, современный человек. В просвещенном обществе ситуация как будто выглядит противоположным образом. Приоритеты, на первый взгляд, радикально поменялись, и сфера сакрального (в традиционном понимании) утратила актуальность. Там, где дикарь видит активность невидимых сил, современный человек видит лишь «случайность». Как мы понимаем, в системе «научного мировоззрения» всё то, что не вписывается в рационально выявленные причинно-следственные связи, оказывается недостойным пристального внимания. Стрекотание кузнечика, вой собаки, порывы ветра и появление в комнате мотылька - подобные вещи не несут современным людям никакого смысла. Это не более чем обыденные проявления знакомой нам реальности. Думать иначе, пытаться ответить на вопрос: «Что это означает?» - для многих из нас давно уже стало предрассудком и суеверием. И даже необычные объекты, попадающие в наше поле зрения, принимают печать обыденности, как только мы убеждаемся в их существовании. Точнее, как только мы включаем их в границы нашего опыта. В противном случае, если их существование не обнаруживается с абсолютной достоверностью, мы по привычке выключаем их за границы «реального», объявляя вымыслом.

 

Казалось бы, современное восприятие мира абсолютно противоположно первобытному мышлению с его назойливой апелляцией к потустороннему, невидимому миру. Похоже, именно на этом и настаивал Леви-Брюль. И на том же, в принципе, настаивают сторонники глубинной психологии и исследователи различных «внерациональных» состояний сознания. По сути дела, современный человек воспринимает как нечто тривиальное и незначительное именно то, что дикарь воспринимает для себя как жизненно важное и наделенное глубоким смыслом.

 

Очевидно, нам было бы невыносимо жить под спудом всевозможных примет и потусторонних «посланий», в силу чего рациональное мышление вполне можно связать с освобождением от бессмысленных пережитков. Правда, с точки зрения той же самой глубинной психологии, современный человек, чрезмерно апеллируя к своему ratio, якобы упустил или исключил из своего внимания достаточно важный аспект своего бытия.

 

В этой связи я бы не стал рассматривать первобытное мышление как некую ценность. В то же время у меня нет оснований переоценивать и абсолютизировать научную рациональность и те характерные особенности мировосприятия, которые утвердились в современном обществе на ее основе.

 

Можно предположить, что в ходе утверждения «научного мировоззрения» человек (носитель этого самого мировоззрения) стал определенным образом маркировать сверхъестественную, потустороннюю реальность. Одним таким маркером как раз и стала категория «случайности», никак не вписывающаяся в стройную систему упорядоченного мира и иные логически выстроенные модели бытия. Надо ли напоминать, что трансцендентное по природе своей никак не исследуется средствами науки, и потому никоим образом не может включаться в «научное мировоззрение»? Но значит ли это, что современное сознание абсолютно освободилось от тех представлений о сакральном, что по сию пору терзают непросвещенных туземцев?

 

 

Ratio как магический круг

 

Я вполне допускаю, что отказ от толкования таинственных знаков и перевод «случайных» явлений в разряд чего-то абсолютно несущественного и даже тривиального есть своего рода рационалистический ответ на произвол невидимых потусторонних сил, долгое время выражавшийся в многочисленных суевериях и предрассудках. Если применить к нашему научному мировоззрению мыслительную «матрицу» первобытного человека, то мы обнаружим в нем массу вещей, имеющих все признаки сакрального – с той лишь разницей, что последнее пребывает здесь в ином модусе, не будучи обозначенным явно. Иными словами, потусторонний мир присутствует в сознании современного человека, усвоившего целиком и полностью «научный» взгляд на мир, в неявном, «зашифрованном» виде. Но мы в состоянии безошибочно его определить, исходя из характерных маркеров.

 

Прежде чем перейти к конкретике, рассмотрим саму возможность и сущность упомянутого «рационалистического ответа». В свое время еще Эдуард Тайлор указывал на то, что между мышлением дикаря и мышлением необразованного европейского крестьянина есть много общего. И по существу, Тайлор был прав, поскольку указанное сходство (пусть не абсолютное, но принципиальное) на самом деле хорошо подтверждается данными этнографии и фольклористики. Да и в наше время можно встретить немало людей, недалеко ушедших от диких туземцев по части суеверий. Несомненно, что рационалистический взгляд на мир формируется у современного человека исключительно благодаря научному просвещению и образованию. Впитав с детства хотя бы только поверхностно научное мировоззрение, мы уже перестаем держать в фокусе те детали и события, на которых сосредотачивается необразованный туземец. Возможно, суеверия в какой-то мере продолжают жить и в современном мире, но они уже не диктуют человеку какой-то особый образ жизни и не вынуждают к совершению определенных действий, смысл которых раскрывается только в архаической системе координат. Наверное, вряд ли кого из нас будет сильно волновать неожиданное стрекотание кузнечика, вой собаки или случайное появление в доме какой-нибудь бабочки. Как я уже говорил, для большинства современных людей это всего лишь обыденные пустяки. Точно так же многие неприятные события (болезнь, несчастный случай, смерть) вряд ли кто-то будет связывать с колдовскими действиями наших недоброжелателей, хотя еще в средние века подобные суеверные интерпретации тех или иных событий были в порядке вещей.

 

Сегодня мы привычно связываем отказ от суеверий с принятием научного мировоззрения, выносящего за границы реальности всё то, что в традиционном обществе связывают с потусторонним миром. Нам кажется, что с образованием мы получили истинный взгляд на мир, в котором не существует никаких невидимых сил. Иначе говоря, мы игнорируем таинственные знаки, поскольку не верим в существование таинственных сил. В этом смысле категория «случайности» дает нам исчерпывающее объяснение многих тривиальных (опять же – на наш взгляд) событий.

 

Но откуда мы черпаем уверенность в своей правоте? Если исходить из того, что утверждение рациональности осуществлялось на характерном первобытном базисе (с его суевериями и предрассудками), то у нас есть все основания утверждать, что данный процесс прямо коррелирует с избавлением от чувства опасности перед невидимыми силами. В этом плане далеко не случайным представляется тот факт, что научное мировоззрение зародилось в христианской Европе. Как бы мы ни относились к христианству, необходимо учитывать, что именно христианские страны стали лидерами научно-технического прогресса. Собственно, они первые вышли на путь коренной модернизации. Объяснить данный социально-исторический феномен простым совпадением невозможно. К тому же, именно христианские богословы утвердили в средневековом обществе основы рационального взгляда на мир, видя в нем (в мире) отражение разумности Бога-Творца.

 

Нельзя утверждать, конечно же, будто именно христианство породило рациональность. Однако нельзя игнорировать один принципиально важный психологический момент: европеец, обращенный в новую веру, обретал чувство морального превосходства над языческим (а стало быть, архаическим – в его глазах) окружением. Уничтожая капища и вырубая священные рощи, миссионеры, безусловно, надеялись на защиту и покровительство Всемогущего Бога… Крестное знамение и молитва в этом отношении действовали сильнее традиционных оберегов и талисманов. Этот миссионерский момент, заявивший о себе в полную силу еще в раннесредневековом «походе на Восток», вряд ли стоит сбрасывать со счетов. Принятие христианства явилось для европейцев своего рода предзнаменованием модернизации, ибо культурная и военно-политическая экспансия Запада, начавшаяся с Нового Времени под флагом научного просвещения, продолжала, в сущности, всё тот же «поход на Восток», только уже в глобальном масштабе.

 

Я вполне допускаю, что ощущение морального превосходства над «языческим» миром не ограничивалось сугубо социальным аспектом. Надо полагать, здесь была и мировоззренческая составляющая – в том плане, что миссионерский дух европейских новообращенных распространялся на целый комплекс традиционных архаических воззрений. Христианство в этом смысле морально и идеологически оправдывало пренебрежительное, нигилистическое отношение к влиянию тех невидимых сил, перед которыми представитель традиционного общества испытывал страх и трепет. Понятно, что в силу неизбежных контаминаций и культурной диффузии сам христианский культ последовательно включил в себя массу языческих суеверий, однако изначальный импульс, связанный с вызовом старому, «ветхому» миру, так или иначе дал обильные всходы, когда уже христианская церковь (как социальный институт) исчерпала свою силу и энергию. На ее место заступила наука, предложившая не менее эффективный инструмент по искоренению архаики. Мы сейчас говорим о научной рациональности.

 

Не стоит удивляться, когда речь заходит о том, что при столкновении с мистическими страхами рациональность способна выполнять ту же функцию, что и христианское крестное знамение. В одном исследовании по этнологии (к сожалению, уже не помню его названия) мне попался следующий эпизод. Один западный исследователь, навестивший какое-то дикое племя, решил лично поприсутствовать на церемонии коллективного вызывания духов, заодно записав на диктофон ритуальные песни. Так вот, в самый разгар действа, когда заунывные мелодии и заклинания дикарей начали вызывать у него неподдельный ужас, он сосредоточил свой взгляд на диктофоне: техническое устройство служило символом современной цивилизации, внушая наблюдателю уверенность в своем превосходстве и отвлекая от страха перед невидимыми силами. Как мы понимаем, христианский миссионер в подобной ситуации доверился бы молитве и крестному знамению. Неверующий, но научно просвещенный человек, прибегнул к иному средству. В целом, и тот, и другой ограждают себя от страха и паники совершенно разными средствами, но практически с одинаковым результатом.

 

Таким образом, в современном обществе рациональность вполне может взять на себя роль некой защитной «ментальной ограды» от демонического произвола. У туземцев, как убедительно показывает в своих трудах Леви-Брюль, такой эффективной защиты нет. В то же время дикари нередко практикуют особые, изощренные приемы противодействия потустороннему влиянию, проливающие свет на ПРИНЦИПИАЛЬНУЮ ВОЗМОЖНОСТЬ нашего научного мировоззрения служить указанной «ментальной оградой».

 

Леви-Брюль приводит примеры, когда дикари, чтобы не дать сбыться дурному предзнаменованию, стараются его банально «заглушить». Очень часто, по их представлениям, дурное влияние исходит от животных, издающих какие-то звуки. Чаще всего речь идет о пении птиц определенного вида. Для того чтобы отвести опасность, туземцы начинают заглушать птичье пение громкой музыкой, боем барабанов, криками и т.д. Считается, что предзнаменование не может сбыться, если оно не было услышано теми, кому предназначалось. Дикари, отмечает Леви-Брюль, не видят в том ни малейших противоречий.

 

Исходя из сказанного, можно предположить, что действие невидимых сил напрямую связано с установлением некоего психологического контакта между человеком и потусторонним миром. То есть потустороннее влияние тем эффективнее и неизбежнее, чем более внушаем человек. Собственно, то же самое утверждают и христианские авторы. Как писал еще Симеон Новый Богослов, бесы овладевают человеком благодаря воображению. Воображение понимается им как некий мостик, по которому в наш внутренний мир устремляются полчища тьмы.

 

Какие выводы мы можем сделать из сказанного? Во-первых, самая простейшая защита от потустороннего влияния, как это ни покажется странным, заключается в намеренном, СОЗНАТЕЛЬНОМ ИГНОРИРОВАНИИ этих самых невидимых сил. Во-вторых, в случае необходимости их чисто «теоретической» репрезентации, следует придерживаться строгой деперсонализации и предельного абстрагирования (не будем забывать, что согласно архаическим воззрениям, духи откликаются на собственные имена и изображения).

 

Следовательно, прибегая к СОЗНАТЕЛЬНОМУ ОТРИЦАНИЮ существования невидимых сил и используя соответствующий дискурс, лишенный наглядных и конкретных обозначений объектов потусторонней реальности, мы в состоянии выстроить упомянутую выше «ментальную ограду» против негативных мистических влияний на нашу жизнь. В итоге между объектами невидимого мира и человеческим сознанием как бы устанавливается некая психологическая «решётка» - подобно решетке в вольере с хищниками зоопарка, - благодаря чему потусторонний мир не вызывает тревоги и опасений. Точнее, не вызывает явно, открыто. В целом человек чувствует себя достаточно защищенным – в отличие дикаря, постоянно испытывающего эмоциональный дискомфорт из-за навязчивых опасений перед темной стихией.

 

В этом как раз и заключается «оберегательная», умиротворяющая функция научной рациональности. Наличие такой детально проработанной структуры как раз и отличает современного образованного человека от непросвещенного дикаря и любого представителя традиционного общества. По сути, данная структура является неким аналогом техники, с определенных пор также ставшей важнейшим атрибутом современной цивилизации. И в каком-то смысле техника, воплощающая в себе некие абстрактные геометрические формы, является материализованной проекцией этой логической структуры современного сознания.

 

Именно в границах указанных форм современный человек «приручает» некие стихии, коих он давно уже не склонен обозначать через яркие образы традиционных религиозных верований.

 

 

«Ментальная ограда» и «научная вера»

 

Не приходится сомневаться, что указанная «ментальная ограда» удерживает наше сознание в границах чувственно обусловленной эмпирической реальности. Сами эти границы, на что уже обращалось внимание, четко коррелируют с границами научного познания - в их «классическом» кантовском понимании. Если следовать всё той же кантовской гносеологии, наш рассудок воспринимает и упорядочивает данные чувственного опыта. Создающиеся в ходе научного познания мира логические конструкции, таким образом, непосредственно увязаны с нашим опытом. В этом плане любое рациональное объяснение данной нам в опыте реальности по умолчанию должно исключать (как мы автоматические полагаем) всякие апелляции к сверхъестественному. То есть к потусторонней реальности, к невидимым силам, к сакральному.

 

По идее, любая логическая форма, претендующая на описание неких естественных закономерностей, должна иметь отношение исключительно к исследуемому миру, отражая именно то, что находится в его границах. То есть никакой дополнительной смысловой нагрузки, какого-то символического подтекста она нести не должна. Подчеркиваю, так признается нами по умолчанию, как нечто само собой разумеющееся. И сомневаться в том, как будто бы, бессмысленно.

 

В этом плане «научное мировоззрение», как раз представляющее собой описание фактов и созданную на их основе (опять же, как нам представляется) целую систему умозаключений, должно относиться, по идее, исключительно к познаваемой нами эмпирической реальности. Мы уверены в том на все сто процентов, полагая, что научное описание мира в принципе не может содержать метафизическую или мистическую компоненту. В том уверены и сами ученые, так же считали и основоположники современной науки. То же самое внушали и нам еще со школьной скамьи.

 

В действительности, подобные представления о науке и научном мировоззрении – не более чем «школьные» знания, доведенные до состояния банальной истины. По сути своей, это есть современный нарратив вульгарного сциентизма, внушаемого посредством системы образования. Нельзя ли предположить, что подобная интерпретация наших знаний о мире и самого способа их выражения напрямую связана с всё той же «ментальной оградой»? Принимая так называемое научное описание мира под этим углом зрения, мы, разумеется, пребываем в уверенности, что действительность не просто поддается рациональному объяснению, но и по природе своей не содержит ничего абсолютно таинственного, неподвластного объяснению и контролю с нашей стороны. Разумеется, природа может хранить немало тайн, однако их раскрытие, как мы знаем, признается лишь вопросом времени. В любом случае, современный человек, приняв эти школьные истины, автоматически выводит из фокуса своего внимания традиционные представления о сверхъестественном.

 

Таким образом, вопрос о границах научного познания имеет для современного общества не просто какое-то отвлеченно-философское, спекулятивное значение. Важнейшая функция таких истин – социально-психологическая, поскольку именно так современный человек приобретает веру «в разум и науку», без чего нынешнюю цивилизацию невозможно представить в принципе.

 

Если и в этом случае проводить какие-то аналогии с христианством, то «вера в науку» сродни наивной массовой вере воцерковленных простолюдинов. Тем не менее, свою функцию, связанную с избавлением общества от суеверных мистических страхов, она так или иначе выполняет. Насколько надежна эта «ментальная ограда» - вопрос отдельный и достаточно сложный.

 

В данном случае нас, конечно же, волнует сама феноменология данного социо-культурного явления, а не оценка его предполагаемых когнитивных функций. Я принимаю указанный феномен как данность современной культуры, как отражение именно современной «ментальности». Наша убежденность в том, будто рациональное объяснение мира (существующего якобы исключительно в границах эмпирической реальности) покоится исключительно на фактологической базе, а все теоретические конструкции есть результат интеллектуальной обработки эмпирических данных, является принципиально важным догматом современной «научной веры». Показательно то, что его формулировка хронологически как раз совпадает с начальным этапом становления современной науки. Несомненно, наука утверждала свое влияние не только (и даже не столько) через конкретные результаты исследований, но и через внедрение в общественное сознание подобных истин относительно собственной природы.

 

Даже в наши дни, когда уже существуют сотни серьезных работ по структуре и сущности научного познания, в общественном сознании на этот счет никаких серьезных перемен не наблюдается. До сих пор познание природы и вся совокупность научных знаний о мире тесным образом ассоциируется с эмпирической индукцией – так же, как это было еще в позапрошлом веке. Иначе говоря, мы привычно исходим из того, будто наше сознание всего лишь «заполняется» знаниями, подчерпнутыми прямо из опыта, не содержа, по сути, никаких изначальных образов и представлений. Мы уверенно полагаем, что иного источника представлений о мире не существует в принципе. Речь, естественно, идет о научных представлениях, претендующих на объективность и истинность. И при любой ссылке на науку мы не допускаем ничего иного. Наука, по нашим твердым убеждениям, все свои утверждения делает исключительно на основе фактов.

 

Однако еще раз подчеркну, что подобная убежденность является не более чем догматом «научной веры», насаждаемым в контексте сциентистского нарратива. Возьмем ту же эмпирическую индукцию и оценим ее познавательный потенциал. Нетрудно догадаться, что обобщающий принцип, на основании которого делаются выводы из фактов, имеет внеэмпирическую природу. По-другому невозможно в принципе. Достаточно внимательно рассмотреть индуктивные умозаключения, чтобы понять их тавтологичность: обобщающий принцип претендует на объяснения фактов, но он же, с другой стороны, может выступать в роли тезиса, истинность которого может подтверждаться теми же фактами! Индуктивные умозаключения без указанной тавтологии невозможны в принципе. Это значит, что в случае объяснения фактов обобщающий принцип принимается исключительно на веру. Если же возникает необходимость обосновать сам этот принцип, мы с легкостью выложим факты (очень часто подобным использованием аргументов «под позицию» грешат сторонники эволюционизма).

 

Впрочем, разбор научной методологии – тема слишком специфическая, и для настоящей темы не столь актуальная. По крайней мере, она никак не затрагивает всего того, что реально определяет содержание той картины мира, которая сформирована в сознании современного человека под прямым влиянием науки. Точнее, та система представлений, что подкрепляется авторитетом людей, формально связанных с наукой. А если рассматривать шире, то речь идет о современном мировоззрении вообще, раскрывающем себя не только в науке, но и в других сферах культуры.

 

 

 

 

Демоны за окном

 

Итак, мы вполне можем допустить, что совокупность определенных представлений о мире, формально связанных с наукой, далеко не все будет иметь прямое отношение к эмпирической реальности. Это значит, что посредством сугубо научного дискурса мы можем получить некие знания или утверждения, по сути своей выходящей за рамки возможностей научного познания как такового. Проще говоря, от имени науки нам могут преподнести изображения потустороннего мира, однако выраженные не явно и открыто, а в «зашифрованном», так сказать, виде.

 

По сути, из этого следует, что некие умозаключения, понятия, концептуальные схемы – всё то, что на первый взгляд имеет вид вполне безупречных логических форм, на самом деле будут иметь скрытый СИМВОЛИЧЕСКИЙ ПОДТЕКСТ. Собственно, подлинная суть этих форм будет раскрываться исключительно на символическом уровне. Разумеется, рациональное описание мира, как я уже отмечал выше, не может содержать каких-либо скрытых смыслов. Научная рациональность предполагает, что А всегда есть А, но ни в коем случае не репрезентация чего-то, что вообще не вписывается ни в какие логические конструкции. Точнее, что по природе своей не поддается исчерпывающему рациональному объяснению и описанию.

 

Такие мнимые логические формы, выдаваемые за научные понятия и умозаключения, но в действительности имеющие скрытое символическое значение (подобно метафоре) я называю КРИПТО-СИМВОЛОМ. То есть «скрытым», «тайным» символом. Крипто-символ – это своего рода символ в «ментальной ограде» или символ, рассматриваемый через эту «ментальную ограду». Скажу больше: крипто-символ – это особый репрезентатор, представляющий на уровне эмпирического, рассудочного восприятия объекты сверхъестественной, потусторонней реальности в своего рода «удобоваримой» для современного человека форме. Причем, крипто-символы могут появляться и вне научного дискурса. Они представлены, по большому счету, во всех сферах современной культуры, включая художественную литературу, драматургию, изобразительное искусство и кинематограф.

 

Здесь очень важно учитывать, конечно же, вот этот акцент на скрытом символизме. Скажем, языческие идолы или христианские иконы являются ОТКРЫТЫМИ СИМВОЛАМИ. Здесь, в общем-то, нет никакого подтекста относительно священных персонажей – всё выражено явно и недвусмысленно. Крипто-символ, наоборот, чисто формально будто бы отражает объект эмпирической реальности. Но по существу, он в неявной форме манифестирует потусторонний мир. Наше непонимание данного обстоятельства ничего по существу не меняет, поскольку, как мы увидим далее, крипто-символ в любом случае не прибавляет нам никаких принципиальных знаний о том мире, в котором мы живем.

 

Крипто-символизм в значительной степени перекликается с распространенной в современном обществе «крипто-религиозностью» (то есть скрытой религиозностью), о которой писал Мирча Элиаде. То есть эта та религиозность, что представлена на бессознательном уровне и проявляет себя не явно, а опосредованно через разные формы культуры.

 

Сделаю принципиально важную оговорку. Я нисколько не утверждаю, будто современные ученые или художники намеренно создают крипто-символы, пытаясь ввести нас в заблуждение относительно истинного смысла своих творений. В отдельных случаях такая недоговоренность и сознательная «шифровка» образов вполне может быть. Но сам по себе крипто-символ возникает независимо от конкретных творческих мотиваций. Он является своего рода индикатором, указывающим на то, что применительно к такому-то произведению, к такой-то теории имеет место выход за рамки описания эмпирической реальности.

 

В данном случае напрашивается параллель с антиномиями Канта. Напомню, что по Канту попытка логически обосновать идеи разума (не имеющие эмпирической природы) приводит к неразрешимым противоречиям. Аналогичным образом, попытка применить научный дискурс к потустороннему миру неизбежно ведет к появлению крипто-символа.

 

Возникает вопрос: каким образом отличать адекватные формы научного описания реальности от крипто-символа? Для этого мы можем применить ту же самую первобытную мыслительную «матрицу», которая дает нам подсказку относительно характерных маркеров, обозначающих изображения объектов потустороннего мира. Или объектов, непосредственно с ним связанных (примем во внимание, что в мифологическом сознании нет четкой онтологический грани между самим объектом и его символическим изображением, поэтому предметы и существа, представляющие на земле потусторонний мир, воспринимаются как часть этого мира).

 

Мы уже отмечали эти маркеры выше. Первый маркер связан с фактором случайности. То есть он относится к событиям и явлениям, не укладывающимся ни в какую рационально выявленную закономерность. Их нельзя вычислить заранее, они происходят стихийно, в определенное время или в определенном месте. Дикарь, как мы говорили, относится к таким событиям очень внимательно. Современный же человек довольствуется ссылкой на «случайность», хотя, по большому счету, речь идет об иррациональности. Как мы увидим далее, эта ссылка на «случайность» имеет принципиальное значение для современной научной картины мира.

 

Второй маркер имеет отношение к объектам и явлениям, отклоняющимся от какой-то привычной нормы и плохо соизмеримым с нашим обыденным опытом. Здесь также (как мы отмечали) может присутствовать фактор случайности, поскольку сама аномалия не укладывается в рамки предельно понятного и привычного.

 

А теперь, используя указанные маркеры, попытаемся оценить мировоззрение современного человека, включая и научную картину мира.

 

 

Непредсказуемая «воля Провидения»

 

Известная фраза Лавуазье насчет метеоритов («Камни не могут падать с неба, потому что на небе нет камней») считается ярким образцов академического курьеза. Действительно, подобный субъективизм для серьезного ученого кажется нам чем-то противоестественным. Однако была ли это всего лишь предвзятость со стороны отдельно взятого французского академика или отрицание метеоритов просто отражает социокультурный контекст эпохи?

 

Как мы знаем, в XVIII столетии научное мировоззрение базировалось на принципах механицизма. Собственно, именно механическая модель Вселенной как раз и была первым вариантом научного (в современном смысле) описания мира. Самое интересно и примечательное для нас здесь то, что механицизм стал некой антитезой оккультной натурфилософии Ренессанса, когда апелляция к темным потусторонним силам была в порядке вещей. В этом смысле создатели механической модели мира выстроили самую настоящую «ментальную ограду», заперев духов природы в границах математических формул и стройных логических конструкций. А вместе с духами были заперты и непредсказуемые стихии. Как мы знаем, предсказуемость и повторяемость, жесткие причинно-следственные связи, укладывающиеся в схемы математических алгоритмов, легли в основу научного кредо той поры. Образно говоря, механицизм в роли «ментальной ограды» был подобен неприступной крепости. Но именно за это, за свою прямолинейность и жесткость, за намеренное упрощение и схематизацию природы он вызвал в дальнейшем массу нареканий со стороны романтически настроенных интеллектуалов.

 

Спрашивается, как механицизм связан с откровенно предвзятым отрицанием метеоритов? Всё очень просто: метеориты просто-напросто «ломали» стройную механическую конструкцию, где всё подчинялось строгим расчетам. Как можно было допустить существование в небе неких непонятных тел, нарушавших данный порядок? Ведь небо для ученых того времени было наглядным подтверждением разумного устройства Вселенной, где, по идее, не должны быть места каким-то непредвиденным «сюрпризам», неподвластным точному математическому расчету и детальному прогнозу. Камни, неожиданно падающие с неба, наглым образом пробивали мощнейшую «ментальную ограду», казавшуюся ученым умам незыблемой.

 

Вопрос тут даже не в том, насколько тогдашние академики были осведомлены насчет существования метеоритов - видели ли они их собственными глазами или нет? Даже если и видели, то каким мог быть сугубо научный вердикт с их стороны? Точнее, как они могли применить свою точную математическую модель к самому факту чисто СЛУЧАЙНОГО появления в земной атмосфере не прошенных космических гостей? Попробуйте строго научно ответить на вопрос: почему вот этот метеорит появился весной, а не осенью, почему он пролетел над Берлином, а не над Парижем? Попытка «строго научного» ответа в этом случае неизбежно ведет нас к тавтологии: метеорит пролетел так, потому что такова была траектория его движения. Вопрос о траектории дает следующую тавтологию: траектория была такова в силу изначально заданных параметров движения… Механицизм, имеющий дело с регулярно повторяющимися или воспроизводимыми процессами, не мог заключить в свои математические «сети» случайные, стихийные, а потому непредсказуемые события. Так стоили ли они тогда внимания вообще? Внимания со стороны точной науки?

 

Нельзя не учитывать того обстоятельства, что естествоиспытатели тех времен вполне осознавали границы своего метода, да и сама точная наука была для них прежде всего методом, ИНСТРУМЕНТОМ ПОЗНАНИЯ ПРИРОДЫ, а не набором готовых ответов обо всём на свете. То есть наука еще не была для них «мировоззрением», как она выступает в наше время для многих из нас. Ученый вполне мог рассуждать и о Боге, и о природе, но при этом он четко осознавал, в каком случае он занимается богословием, а в каком – наукой. И будучи не в состоянии дать научный ответ о том, почему «небесный камень» прилетел в Германию, а не во Францию, мог осветить эти тему с религиозных позиций, сославшись на Провидение или Божью волю.

 

Ситуация поменялась как раз с тех пор, когда поменялся взгляд на саму науку. Когда наука перестала быть просто методом познания природы, а превратилась в инстанцию, раздающую готовые ответы на все (или почти все) вопросы. Иначе говоря, с тех пор, как наука стала выполнять мировоззренческие функции, она не стала стесняться рамками «ментальной ограды», заявив о своем праве (как это было в случае с религией) описывать еще и то, что находится по ту сторону. Галилей и Ньютон могли рассуждать о небесных светилах и на основании этого выстраивать свои представления о Вселенной, но ни тот, ни другой не претендовали на то, чтобы от имени науки утверждать какие-то истины о происхождении и развитии нашего мира и солнечной системы, включая нашу планету. Да, как свободные мыслители, они могли об этом рассуждать, но, подчеркиваю, созданный ими метод точных исследований НАБЛЮДАЕМЫХ физических явлений был тут совсем не при чем. Ученые того времени четко понимали границы применения своих познавательных инструментов.

 

Однако успех нового естествознания привел определенную часть образованных европейцев к неподдельной эйфории, в результате чего точной науке определили роль, не входившую, видимо, в планы ее создателей (коих при жизни мало кто понимал вообще). Но главным итогом зародившейся «научной веры» стало широкое использование нового физического дискурса для выстраивания «научного» мировоззрения. Иными словами, новые ответы на вопросы мировоззренческого характера давались теперь в специфических терминах вещества, энергии и движения. Этого было достаточно, чтобы объяснения тех или иных явлений, облекаемые в указанную форму, выдавались за научное знание. Мода на «научную точность» привела к тому, что уже к XIX веку специфическую терминологию распространили буквально на все области знаний, так или иначе относящихся к природе.

 

Таким образом, «научным объяснением» стало считаться не то, что соответствовало задачам и возможностям точной науки о природе, а то, что чисто внешне принимало форму научного знания. В результате оккультизм и метафизика удачно замаскировались за физической терминологией, которая по сути своей являлась набором крипто-символов.

 

Специально подчеркиваю: попытка мыслителя описать явления, выходящие за рамки строго рационального понимания или за рамки опыта, неизбежно порождает крипто-символ. Речь даже не идет о сознательном обмане. Просто таковы когнитивные способности человека: он может как угодно обозначать ту реальность, что находится в ведении религии, метафизики или оккультной философии, однако его понимание подобных вещей ничуть не продвинется дальше, не станет точнее и глубже, если он просто прибегнет к более «современной» терминологической замене. Обозначая некую причину физическим термином, мы совсем не делаем эту причину именно физической. Можно вместо слова «Бог» использовать термин «Природа», вместо «Провидение» - «Естественный отбор», суть все равно не меняется. И метафизический характер якобы совершенно «естественных» причинных связей обязательно выдаст себя через характерные маркеры.

 

Фактор СЛУЧАЙНОСТИ выступает очень показательным маркером при оценке «научных» теорий и концепций, претендующих на объяснение зарождения Вселенной, происхождения солнечной системы, а также зарождения и развития жизни на Земле. С одной стороны, подобные конструкции носят чисто умозрительный характер, не имея в принципе необходимой привязки к исследованиям непосредственно наблюдаемых физических процессов. С другой стороны, вместо четко выявленных закономерностей нам предлагают здесь некую цепочку связанных во времени гипотетических СОБЫТИЙ, претендующих к тому же на УНИКАЛЬНОСТЬ. Чтобы на сей счет ни заявляли сами создатели таких конструкций, указанная уникальность напрашивается здесь сама-собой ввиду её полного несоответствия нашему опыту. Причем, чем упорнее наш теоретик попытается замаскировать отнюдь НЕ физические причины объясняемых им явлений, тем большее значение он будет придавать случайности.

 

Как раз в этом коренится, на мой взгляд, формальное несовпадение позиций между дарвинистами и сторонниками так называемого номогенеза. Как известно, Дарвин и его последователи рассматривали происхождение и эволюцию видов как СТИХИЙНЫЙ процесс. Никакой де организующей силы в природе нет, а так называемая дивергенция признаков происходит в силу совершенно случайных событий, подчиняясь общим законам наследственности и выживания. Совершенствование живых форм происходит, как считают дарвинисты, в силу совершенно слепого механизма естественного отбора. Просто «наиболее приспособленными» становятся наиболее совершенные.

 

Сторонники номогенеза исходят из того, что эволюция живых форм – процесс целенаправленный, подчиняющийся некому универсальному закону Бытия. Нетрудно заметить, что такая постановка вопроса в большей степени соответствует философской метафизике, нежели эмпирической науке. В этом смысле теория номогенеза есть некая чисто философская рефлексия относительно причин эволюции, а по сути – разоблачение эволюционизма, раскрытие его истинной природы, никак не связанной с теми задачами, которые ставили перед современным естествознанием его основатели.

 

Еще раз повторю: расхождение между дарвинизмом и номогенезом в первую очередь касается использования разных подходов к формулировкам своих идей. Номогенез отчетливо перекликается с немецкой классической философией, тогда как дарвинизм продолжает линию, заложенную позитивистом Спенсером, намеренно изгнавшим из употребления «метафизическую» терминологию. Но, в сущности, эволюционное учение – несмотря на все его «научные» разновидности – представляет собой традиционную философию природы, более или менее удачно мимикрирующую под современное естествознание.

 

Может показаться, что дарвинисты, выводя умозаключения на основе (как принято считать) известных и доступных наблюдению фактов, строго следуют в рамках эмпирических исследований. На самом же деле «происхождение видов» и их эволюционное развитие ставится в полную зависимость от случайных событий: новые признаки, дающие животному или растению наилучшим образом «приспособиться» - является чистейшей случайностью; подходящие условия – так же случайность. Так называемый «естественный отбор» не является причиной возникновения новых признаков. Попытка увязать их с мутациями (как это делают представители синтетической теории эволюции) в этом плане ровным счетом ничего не меняет, поскольку указанные мутации также носят СЛУЧАЙНЫЙ характер. И фактор случайности играет здесь куда более принципиальное значение, нежели апелляция к генетике. Можно сказать, что сальтационисты оказываются куда более последовательными и интеллектуально честными, когда появление новых форм преподносят почти как некое чудо.

 

В принципе, ученым не возбраняется ссылаться на некие гипотетические причины, ускользающие от нашего понимания. В конечном итоге, всё упирается в адекватное понимание возможностей самого научного объяснения применительно к рассматриваемому явлению. Главный показатель адекватности – признание и четкое осознание таких ограничений. Попытка логически выстроить внешне безупречную причинно-следственную связь, апеллируя к неким установленным фактам, еще не свидетельствует о научной состоятельности такой конструкции. Если явление поставлено в зависимость от случайности, то это будет важным индикатором выхода объяснения за рамки эмпирической обусловленности. «Случайность» - всё равно, что метафора потусторонних сил, скрытая (и очень часто – плохо осознаваемая) апелляция к трансцендентному. Стало быть, здесь мы совершаем переход к проблемам, составляющим предмет метафизики и теологии, и попытка транслировать идеи этого уровня через мнимую форму естествознания есть не более чем дань времени.

 

Под этим углом зрения можно рассмотреть не только эволюционные теории в биологии, но уже по иному оценить проблемы квантовой механики и другие интригующие темы современной физики и космологии. Совершенно очевидно, что современная наука с определенных пор уже не находится в границах крепостных стен старой механицистской модели, но понимать эту нужно не только в гносеологическом, но и в онтологическом ключе. Современный физик, погружаясь в математические лабиринты «квантовой запутанности» или «сингулярности», теперь не упирается в «каменные стены» механицизма. Он окружен тонким заборчиком, сквозь щели в котором проглядывает потусторонний мир.

 

 

Невообразимая протяженность

 

Как мы знаем, Кант считал, будто пространство и время есть лишь чувственные формы нашего восприятия реальности. Соответственно, все наши опытные данные выражаются в пространственно-временных координатах, не применимых к самому бытию как таковому (за рамками нашего восприятия). А теперь попытаемся выйти из чисто философского контекста и оценить эту трактовку пространства и времени применительно не к умозрительному «бытию», а к физической реальности в ее научном представлении.

 

Чувственный опыт в его пространственно-временной протяженности имеет отношение к нашим персональным ощущениям, которые не могут простираться дальше жизни отдельно взятого индивидуума. Поэтому, когда мы рассуждаем об исторических эпохах или о строении Вселенной или хотя бы солнечной системы, мы просто экстраполируем этот опыт на прошлое (или будущее) и на космическое пространство. Вопрос в том, насколько далеко может распространяться данная экстраполяция, чтобы быть соизмеримой нашему опыту? Другими словами, до каких пределов мы распространяются рамки измерения, доступного нашему пониманию? Ведь цифры мгновенно превращаются в математическую абстракцию, если мы не в состоянии представить себе эту величину.

 

Допустим, мы в состоянии представить длительность в пятьсот, в тысячу, даже в пять тысяч лет. Мы в состоянии представить расстояние в пять, в десять, в сто тысяч километров. Но когда счет идет на миллионы, а тем более миллиарды (лет или километров), мы уже сталкиваемся с полной абстракцией и можем сравнивать только сами числа – без всякой привязки к нашим ЧУВСТВЕННЫМ представлениям. В принципе, это означает, что подобные величины также выходят за границы нашего чувственного восприятия. Соответственно, та реальность, которая связана с указанными невообразимыми величинами, будет для нас буквально иной реальностью, выходящей за рамки опыта.

 

К примеру, ученые объявляют, что земля зародилась четыре миллиарда лет тому назад. Насколько это утверждение принципиально для нас с точки зрения понимания данной величины? Мы принимает только число, но совершенно не в состоянии представить данную протяженность, ибо она никак не коррелирует с нашим опытом. Грубо говоря, мы эту величину совершенно «не чувствуем». Это число можно удвоить или, наоборот, уменьшить. Но для нашего восприятия ровным счетом ничего не изменится.

 

То же самое и с расстояниями. Когда нам говорят, что расстояние до такой-то звезды составляет сто тысяч световых лет, нам это ровным счетом ничего не говорит. Мы не в состоянии воспринимать такие величины. И тут уже совершенно не имеет значение – сто тысяч световых лет или сто пятьдесят тысяч. Начинается абстрактная игра числами, и не более того.

 

С другой стороны, мы хорошо ощущаем разницу между величинами, скажем, в пятьсот лет или в восемьсот лет. По крайней мере, мы в состоянии приложить к ним некую вполне вообразимую «линейку» своего опыта, своего ощущения временной протяженности. То же самое и с расстояниями. Разница между пятьюстами километрами и между пяти тысячами достаточно хорошо нами ОЩУЩАЕТСЯ.

 

Что следует из сказанного? Рискну предположить, что невообразимо огромные величины, превращающиеся в нашем сознании в пустые числовые абстракции, в научном описании мира также представляют собой крипто-символы. Астрономы и геологи могут сколько угодно играться умопомрачительными числами, но в плане понимания и представления о мире они не дают нам никакой точности. Всё, что мы можем ощутить – только то, что это… ощутить невозможно! Это слишком много, запредельно много… И сравнение таких «запредельных» величин ровным счетом ничего не дает нашему пониманию, кроме того, что согласно числам одно, находится дальше, другое - ближе. Но сама величина этого расхождения совершенно не укладывается в наше сознание. Ближе оно на миллиард лет или на два миллиарда? В таких пределах совершенно нет никакого «уточнения», поскольку в любом случае мы только играемся числами, не ощущая самого объекта, самой протяженности.

 

Поэтому ученые могут говорить о существовании хоть десяти Вселенных, хоть ста, хоть тысячи. Они могут двигать взад-вперед момент зарождения солнечной системы или расстояние от Земли до какого-нибудь созвездия. Отношение к эмпирическому знанию здесь будет совершено иллюзорным, ибо в данном случае мы оперируем абстракциями, ни на какой объект не влияющий. В итоге астрономия, космология или геология незаметно переходят некую незримую черту, превращаясь в современную академическую схоластику. И только использование научного дискурса создает видимость причастности таких рассуждений и исследований к естествознанию.

 

В данном случае перед нами вырисовывается сугубо гносеологическая проблема. Нам предстоит принять одно из двух: а) либо все наши попытки научно описать объекты, недоступные непосредственному наблюдению, неизбежно порождают крипто-символы в виде совершенно абстрактных, «невообразимых» чисел или числовых соотношений; б) либо сам объект обладает природой, недоступной рациональному пониманию. По крайней мере – пониманию современного человека.

 

В первом случае у нас еще есть надежда на появление новых фактов, на улучшение методов и средств познания, на совершенствование интерпретаций, прогностических возможностей отвлеченных теоретических моделей, на «предустановленную гармонию» между умозрительными конструкциями и объектами отдаленной реальности. В конце концов, кто-то может сослаться на современную теоретическую физику, где отвлеченные математические построения иной раз самым неожиданным образом начинают соотноситься с экспериментальными данными. То, что физика давно уже работает с «невидимым миром» (если не сказать – невидимыми силами), уже давно никого не удивляет. И даже если весь набор математических выкладок будет иметь крипто-символический характер, это нисколько не принизит значения физических теорий. Разумеется, так мы можем неожиданно вскрыть магический характер этой науки. Но в этом случае физика окажется очень эффективной «математической магией», сумевшей «связать» духов природы своего рода числовыми узами. Возможно, у нас появится повод по иному взглянуть и на роль крипто-символов, признав за ними возможность служить инструментом познания, а если выражаться откровеннее – служить неким магическим средством воздействия на невидимый мир (подобно колдовскому заклинанию), не выходя за рамки рациональности и эмпирической обусловленности.

 

Во втором случае нам придется по-иному оценить онтологический статус «запредельных» объектов реальности. Насколько они соизмеримы нашему эмпирическому бытию, не является ли их форма лишь некой идеей, существующей, прежде всего, в нашем сознании, тогда как истинная природа таких объектов недоступна нашему пониманию в принципе? Иными словами, распространяются ли на них те физические параметры, которые мы применяем к объектам, непосредственно наблюдаемым в опыте? Главным образом это касается далеких звезд и галактик. В данном случае эти термины уместнее было бы взять в кавычки, поскольку «звездами» и «галактиками» мы называем умозрительные конструкции, основанные на интерпретации неких расплывчатых данных. Что касается прошлых геологических или космических эпох, то нельзя исключить, что правдоподобность их описания будет равна правдоподобности описания гипотетического далекого будущего.

 

В принципе, между обеими позициями можно при желании найти некоторые точки соприкосновения. Хотя в этом случае нам придется признать непреодолимые трудности, связанные с рациональным познанием мира. Привычный со школьной скамьи стереотип относительно того, будто научная картина мира выстраивается из маленьких «кирпичиков» эмпирически добытого знания, кажется весьма далеким от истины.

 

 

«Аномальное» бытие

 

Как мы уже отмечали выше, в традиционном обществе с потусторонним миром ассоциируют любые объекты, отклоняющиеся от какой-то общераспространенной нормы. Причем, совсем не важно, в какую сторону – в хорошую или в плохую. Необычная величина, необычная сила, необычная красота или, наоборот, необычное уродство – всё это намекает на то, что подобные объекты имеют тесную связь с невидимым миром. Отношение к ним чаще всего двоякое – их могут почитать, но в то же время могут и бояться. Либо только бояться. Если следовать выводам Леви-Брюля, в примитивных обществах страх всегда доминирует, поскольку дикари больше всего озабочены тем, чтобы уберечь себя от негативного влияния невидимых сил. Его они учитывают в первую очередь. Поэтому аномальные объекты чаще всего вызывают у них чувство суеверного ужаса. Например, ребенок, который вышел из материнской утробы ногами вперед, у многих африканских народов считается «нечистым», несущим погибель родственникам. Поэтому от таких «неправильных» новорожденных стараются избавиться. То же самое касается близнецов.

 

Еще одной чертой мифологического мышления, на которую обращал внимание в своих трудах Мирча Элиаде, является вера в существование сакральных мест и сакрального времени - прямой манифестации трансцендентной реальности, нарушающей привычное измерение и обычное протекание физических процессов. Для человека традиционного общества, считал Элиаде, пространство и время неоднородны. По большому счету, представление об однородности пространственно-временной протяженности было утверждено в западной культуре в Новое время, через механическую модель Вселенной (к чему, кстати, «приложил руку» Ньютон). В сознании человека традиционного общества пространство и время могут обладать качественно несопоставимыми параметрами.

 

Однако означает ли это, что утвердив научный взгляд на мир, сама наука устранила из своего описания реальности намеки на различные манифестации трансцендентного, которые представлены отдельными аномальными объектами и аномальными (по сути своей) эпохами?

 

Здесь на ум сразу же приходят «черные дыры», «коллапсирующие звезды» и прочие умозрительные объекты и явления Вселенной, существование которых выводится на основе хитроумных теорий современной физики. Говоря откровенно, черная дыра соотносится с нашим опытом не больше, чем мифологический Тартар, и на том же уровне укладывается в нашем воображении. То, что подобные космические объекты, о которых с такой легкостью рассуждают физики и астрономы, совершенно выходят за границы понятного и обыденного, говорить не приходится. И в целом, чем дальше астрономы и астрофизики простирают свой взгляд в глубины космоса, тем больше необычных объектов появляется в их умозаключениях, и соответственно, на страницах научной и научно-популярной литературы.

 

Относительно недавно астрофизики заговорили о загадочной «темной материи», которой во Вселенной якобы в несколько раз больше, чем известных нам атомов. Ученые не понимают, что это за субстанция, хотя пытаются убедить нас в том, будто речь идет об «естественных» вещах. В то же время в популярных трактовках иной раз проскальзывают такие выражения, как «параллельный мир», что само по себе весьма красноречиво. Не менее красноречиво и то, что «темная материя» считается «невидимой» для человека, хотя обладающей массой. Понятно, что ее существование установлено на основании умозаключений, но в нашем случае показателен очередной образ невиданного аномального явления, возникший в сознании ученых в ходе длительного размышления о космических далях.

 

Еще одна невиданная космическая аномалия, установленная в последние годы – это так называемая «темная энергия», якобы ответственная за ускоренное расширение Вселенной. Я бы сказал, что это «супер-аномалия», противостоящая давно открытым силам гравитационного притяжения. В конечном итоге, размышляя о космосе, ученые с каждым разом ломают все предшествующие представления, казавшиеся некогда незыблемыми. Впору предположить, что пространство, простирающееся далеко за пределами нашей планеты, таит в себе нечто, вызывающее ассоциации с иным миром.

 

Стоит ли вообще говорить о том, что само понятие «космос» вызывает у нас целый ряд ассоциаций с необычными, аномальными для нас состояниями? И в этом смысле такая характеристика, как «неземное», довольно точно совпадает по смыслу с традиционным значением этого слова, то есть как «потустороннее».

 

Обратим внимание хотя бы на Солнца в космосе: светящийся круг на непроницаемо-черном («ночном») фоне. Разве не так в ближневосточной мифологии изображали наше светило, когда оно проникало в Царство смерти, в потусторонний мир? Даже сам образ «ночного» Солнца является для нашего земного сознания парадоксом, выходящим за рамки здравого смысла. Иначе говоря, с позиции ЗЕМНОГО НАБЛЮДАТЕЛЯ солнечный диск на черном фоне – бессмыслица (ибо Солнце автоматически подразумевает день, то есть светлое небо). Парадокс разрешается исключительно с точки зрения «космического» наблюдателя, вышедшего за пределы Земли.

 

Если говорить о физических параметрах космических объектов, то в сравнении с Землей они опять же представляют явные «аномалии». Подчеркиваю – именно в сравнении с Землей, с привычными для нас физическими условиями. Для мифологического сознания подобные «отклонения» от обыденной нормы сами по себе являются атрибутами «неземного», потустороннего бытия. Солнце как космический объект обладает головокружительными размерами и температурой, немыслимой в обычных земных условиях. Большинство планет и других космических тел Солнечной системы обладают какими-то откровенно «адскими» для человека условиями. Там, собственно, нет ничего «среднего», что соответствовало бы человеческому организму. Мы видим сплошные отклонения от привычного и нормального, необходимого для возможностей нашего выживания – с точки зрения температуры, влажности, давления, гравитации.

 

Однако пространство за пределами Земли – не единственная сфера бытия, где мы сталкиваемся с необычным и нетипичным для земной жизни. Сознание ученого, устремляясь в далекое прошлое нашей планеты, неизменно моделирует какие-то явные «аномалии» в сравнении с современными эпохами. Так, самая ранняя эра по физическим условиям практически ничем не отличалась от соседних планет. Но что еще более важно: здесь поистине парадоксальным образом (в абсолютно стерильной среде) зарождаются живые организмы. Первобытный хаос порождает жизнь! Поистине «чудесный» процесс, никак не наблюдаемый в наше время, вполне допускается современным академическим сознанием для очень далекого (и при этом стопроцентно гипотетического) прошлого.

 

По сути, весь процесс зарождения и развития жизни на Земле – в представлении ученых – непрерывный поток совершенно аномальных явлений. Аномальных, разумеется, по меркам нашего опыта. Что такое «новый вид» с точки зрения эволюционизма, как не аномалия в сравнении со «старыми видами»? Любая вновь появившаяся «более прогрессивная» форма, отражающая поступательный процесс эволюции, представляет собой явное отклонение от предыдущей формы. «Первая рыба», «первая птица», «первый человек» - по меркам мифологического сознания - есть не что иное, как иерофании, то есть существа, манифестирующие трансцендентную реальность, область «священного». Всякие воображаемые «уродцы, подающие надежды», в силу своей необычности выступают как некая аллюзия на потусторонний мир – опять же по причине своих отклонений от нормы.

 

По большому счету, даже конкретные физические параметры живых существ далекого прошлого, реконструированных палеонтологами с большей или меньшей точностью, очень часто вызывают у нас изумление из-за необычного облика или невероятных размеров. Гигантские стрекозы, тараканы и земноводные карбона, гигантские динозавры мезозоя, огромные птицы и копытные раннего кайнозоя как будто намекают на то, что эпохи «до человека» имели несколько иное измерение и иной масштаб, плохо укладывающийся в нынешние, вполне себе «прозаические» мерки.

 

Безусловно, мы уверены в том, что в описании далеких миров или далеких эпох нет отклонений от научной объективности в силу того, что физические условия отличаются разнообразием, и как раз это обстоятельство будто бы фиксируется и отображается наукой. Усмотреть в этом случае наличие крипто-символов как будто не приходится. Однако и здесь необходимо ставить те же вопросы о границах рационального познания мира и о неких качественных уровнях самого бытия. Адекватно ли мы отображаем те явления и объекты, которые выходят за рамки наших непосредственных ощущений. Не обладает ли само бытие, выходящее за эти границы – за границы нашего обыденного опыта – некими качествами и характеристиками, сближающими его с потусторонней реальностью, отображаемой в мифологическом сознании?

 

Надо ли доказывать, что выводы и расчеты, применимые к объектам, которые в принципе не могут укладываться в рамки нашего жизненного опыта, будут столь же принципиально отличаться от знаний о доступных вещах, имеющих вполне «земное» измерение? Одно дело – исследовать отдельные уголки нашей планеты, непосредственно соприкасаясь с объектами, и совсем другое дело – изучать в телескоп какую-нибудь галактику, пользуясь косвенными данными и выдавая интерпретации за факты. То же самое касается изучения прошлого. Оценить письменную историю какого-нибудь известного государства – это совсем не то, чтобы составить картину «первобытного строя», а тем паче – рассуждать о временах зарождения Земли (не говоря уже о зарождении Вселенной).

 

Именно поэтому картина далеких миров (как в пространстве, так и во времени) связана с наукой сугубо формально. Здесь не нужно путать чисто познавательный аспект науки, и ее социальную роль. Если ученый рассуждает о происхождении Вселенной, то это говорит не о том, что благодаря ему мы получаем точнейшие знания об этом предмете, а только о том, что есть ученые, которым не интересно изучать бабочек и потому они норовят оперировать космическими масштабами. Но, расширяя границы своего мыслительного охвата, они совсем не расширяют границ своих реальных возможностей выходить за рамки эмпирических ограничений и отображать буквально всё «один к одному». Прошлое Вселенной – это не бабочка, которую можно подцепить сачком и рассмотреть под лупой. Это прошлое выплывает исключительно из нашего воображения. И в какой форме его изобразить – вопрос отдельный. Неоспоримая истина заключается здесь только в том, что с помощью науки – как сугубо социального института – подобные представления получают легитимность в наших глазах. Авторитет науки в данном случае играет ту же роль, какую в традиционном обществе играет авторитет священных писаний и преданий.

 

В данном случае нас интересует не столько объективность научных утверждений, сколько особенность нашего мышления, стремящего моделировать «запредельную» реальность, недоступную прямому наблюдению. Как мы увидим далее, стремление помыслить и вообразить «запредельное», «неземное» неизбежно ведет к появлению крипто-символов, выявляемых на основе маркера необычного и аномального.

 

 

 

На стыке науки и фантастики

 

Дурная привычка современного ума – это некритичное отношение ко всему тому, что преподносится от имени естествознания. Соответственно, любое изображение реальности, представленное якобы с научных позиций, автоматически увязывается с эмпирическими данными. Фактически, ученые, пытаясь рассуждать о том, что недоступно их непосредственному наблюдению (например, далекие геологические эпохи), сами используют «штампы» эмпиризма в отношении своих совершенно отвлеченных умозрительных конструкций. Как я уже отмечал выше, подобные описания объекта сродни средневековой схоластике, однако в силу упомянутого эмпирического «штампа», здесь мысли облекаются в чувственно-наглядные формы. Собственно, именно так создается устойчивая ассоциация с эмпиризмом. А, кроме того, через подобные изображения («картинки») очень легко достучаться до массового сознания.

 

К настоящему времени благодаря таким научным дисциплинам, как космология, эволюционная биология, палеонтология, антропология, геология, создан огромный цикл поистине удивительных и чудесных историй из жизни космоса, Земли и первобытного человека. В современном обществе они играют примерно ту же роль, что и священные или народные предания в обществе традиционном. Причем, что самое важное, - эти современные наукообразные «предания» абсолютно не рассматривают в стороне от самой академической науки, и на уровне массового сознания без всяких сомнений выдаются за саму науку. Примерно как в ортодоксальном христианстве массовые представления о Боге и церковных обрядах привычно ассоциируются с самим христианским учением.

 

Отдаленное прошлое и отдаленное будущее неподвластны нашему наблюдению, как и глубины космоса. Но как раз здесь и разыгрывается наше воображение. И оказывается, что в далеких галактиках и в далеких эпохах произойти может всё, что угодно. Современное сознание без малейшего смущения населяет неведомые миры фантастическими существами, подобно тому, как дикий туземец или средневековый обыватель населял сказочными чудовищами далекие страны и острова. Мы не говорим сейчас об откровенных выдумках писателей-фантастов. Мы говорим о том, что совсем не воспринимается как выдумка. Современный человек определенным образом воображает себе далекое прошлое, далекое будущее, далекие звезды и планеты. И он относится к этой далекой реальности почти так же, как дикарь относится к потустороннему миру и сказочным странам.

 

В отличие от своих предшественников эпохи Галилея и Ньютона, современные ученые не ограничивают себя в выборе проблем, пытаясь научно (как принято считать) осмыслить далекое прошлое и даже далекое будущее Земли, а также представить себе миры за пределами солнечной системы. Важной особенностью таких размышлений является то, что «научная» мысль постоянно выдает сплошные аномалии и совершенно необычные для нашего восприятия объекты. Какими бы эмпирическими данными ни обладал исследователь, «запредельная» реальность всегда изображается подчеркнуто отличной от нашего мира.

 

Обратим внимание на то, что мы не в состоянии спроецировать образы нашего мира в эпохи, отстоящие от нас на миллионы лет. Мы не можем себе представить, чтобы там, в дебрях прошлого, мог существовать человек современного вида. Даже флора и фауна, по нашим представлениям, не должны иметь ничего общего с тем, что мы наблюдаем сейчас. И чем дальше в прошлое, тем более враждебной, более неприветливой воображается нам природная среда древней Земли.

 

Разумеется, геологическая история преподносится так, будто она целиком и полностью основана на достоверном эмпирическом материале. Ссылки на отложения осадочных пород, на окаменевшие останки древних животных и растений дают, как будто, аргументы в пользу того, что далекое прошлое нашей планеты мало походило на сегодняшний мир, и человек, окажись он там, испытал бы шок от странного, непривычного и агрессивного окружения.

 

Однако не примечательно ли то, что отдаленное будущее представляется ученым столь же аномальным и непривычным, и столь же враждебным современному человеку? Показательны в этом плане «исследования» Дугала Диксона, посвященные «дальнейшей эволюции» биосферы Земли. Самая известная книга, написанная Диксоном в соавторстве с Ричардом Адамсом – «Дикий мир будущего» - была даже экранизирована с помощью современной компьютерной графики. Понятно, что в данном случае все научные выкладки имеют абсолютно умозрительный характер, мало чем отличаясь от средневековых схоластических умствований. И, тем не менее, живые существа будущего по необычности своего облика превзошли не только динозавров, но и самых ужасных чудовищ греческой мифологии.

 

Та же картина возникает при попытке описать обитателей других планет. Исходя из «научного» (как это принято) посыла о том, что различие физических условий задают различия в ходе эволюции, фантазия, подкрепленная рациональными аргументами, рисует нам откровенных монстров или уродцев. Так, современное сознание, рисуя «иную жизнь», может запросто вообразить происхождение разумных существ в ходе «эволюционного развития» летучих мышей, сумчатых, дельфинов, птиц и даже осьминогов. На планетах с низкой гравитацией появляются «гипержирафы», а в мирах с высокой силой тяжести – прижатые к земле зверушки, похожие на черепах. На планетах с плотной атмосферой живые формы принимают вид гигантских аэростатов, чем-то напоминающих одуванчики. Естественно, что для каждой такой фантазии предлагается веский «научный» довод. Однако нам важно то, что «научная» мысль, устремляясь к далеким мирам, упорно сосредотачивается на «иных», весьма отличных от земных, формах. Попытка обосновывать существование точных аналогов Земли – с точно такими же условиями – как будто лишена в наших глазах научной ценности.

 

Тот факт, что устремление к «запредельной» реальности сосредоточено именно на «иных формах», непохожих на земных существ, лучше всего подтверждает научная фантастика. Где, как не в научной фантастике, мы чаще всего сталкиваемся со странными существами? Как раз здесь мы отчетливо видим условность наукообразного дискурса и рациональности, абсолютно никак не связанных с содержанием воображения художника. По сути, художник в состоянии выдумать любую нелепость, облачив ее в мнимые одежды научности. И по большому счету, то же самое мы вполне можем допустить в отношении некоторых умозрительных построений, выданных от имени науки. Принципиальным сходством здесь будет именно обращение к «запредельной» реальности, изображение которой неизменно будет «помечено» маркером необычности. Фактически и ученые, и писатели-фантасты обращают наш взор к потустороннему миру, выражая его через защитный слой «ментальной ограды».

 

Теоретически, ученый готов рассуждать в унисон с писателями-фантастами, соглашаясь с существованием неизведанных миров, населенных самыми необычными существами, в том числе и весьма разумными. Но есть одна существенная деталь: представитель «точной» науки стоит на страже «ментальной ограды», не рискуя столкнуться с объектами этой «запредельной» реальности в своем опыте. Его теоретические допущения адресуются исключительно тому, что находится вне сферы нашей досягаемости.

 

Показательно в этом отношении является следующее обстоятельство. К настоящему времени собрана уже обширная библиотека описаний всевозможных таинственных феноменов, где видное место занимают сообщения о неопознанных летающих объектах. Другая излюбленная тема любителей загадок природы – сообщения о таинственных ящерах и волосатых человекообразных существах вроде «снежного человека». Собранных фактов, повторюсь, огромное количество, однако академическая наука хранит по этому поводу абсолютную невозмутимость, реагируя на подобные сообщения так же, как христианские миссионеры реагировали на волшебный фольклор диких туземцев.

 

Казалось бы, уфологи и криптозоологи ничем не прегрешили против основных принципов научного познания: собирают факты, осуществляют систематику, анализируют данные, делают обобщения, выдвигают гипотезы. В общем, почти все делается в полном соответствии с правилами эмпирической индукции Бэкона. Тем не менее, ни уфология, ни криптозоология не вошли в официальный перечень научных дисциплин, став уделом отчаянных энтузиастов.

 

Почему «серьезная» наука чурается подобных тем, якобы способных оставить темное пятно на репутации ученого? Сами методы, сами подходы к исследованию таинственных объектов вполне корректны. Понятно, что нарекание вызывают именно сами объекты. И это представляется довольно странным, поскольку они вполне вписываются в существующую научную картину мира.

 

В самом деле, если в неопознанных летающих объектах уфологи стремятся увидеть инопланетные корабли, то разве в этом можно усмотреть какую-либо антинаучную «ересь»? Разве существующая модель Вселенной и представления о прогрессивном развитии живых существ отрицает существование развитых инопланетных цивилизаций, способных перемещаться на большие расстояния с помощью совершеннейших летательных аппаратов? Ничуть.

 

Давайте вспомним попытки самих землян заявить о себе далеким братьям по разуму, когда отправляли на окраины солнечной системы летательные аппараты с зашифрованными данными о научных знаниях, с изображением мужчины и женщины. Почему бы не допустить, что с противоположной стороны подобные аппараты запускают и в нашу сторону? Однако если кто-то вдруг заявит, будто среди известных нам планет маячит какой-то искусственный аппарат неземного происхождения, подобное сообщение любой «серьезный» представитель официального академического сообщества с ходу отбросит как заведомый вздор. Почему-то В ТЕОРИИ существование таких объектов допускается без всяких проблем. Что касается попыток подтвердить теорию практикой, то в данном случае по неким неписаным правилам любого особо рьяного энтузиаста вместо наград и премий будут ждать насмешки и дисквалификация.

 

То же самое происходит и с криптозоологией. Существование в наши дни так называемых «реликтовых форм» не считается фантастикой. Кроме того, подтверждается фактами сенсационных открытий. Достаточно вспомнить целаканта, считавшегося «вымершим» двести миллионов лет назад. Почему же, в таком случае, поиск подобных «живых ископаемых» не входит в число официально серьезных научных задач? К примеру, поисками останков обезьяноподобных «предков» занимаются статусные антропологи, перелопачивая тонны грунта на половине континентов. Результаты их неутомимой работы выставляются в музеях, заносятся в каталоги, описываются в солидных монографиях, в популярных книжках и журналах. Зато поиски каких-нибудь случайно уцелевших питекантропов и неандертальцев остаются уделом отдельных энтузиастов. Точно такая же история со всеми доисторическими существами. Отыскивать их окаменевшие останки – занятие профессиональное. Искать их живьем - любительство.

 

Как мы показали, современная картина мира содержит в себе образы таких объектов, соотношение которых с эмпирической реальностью не предполагается в принципе. В теории они настолько удалены от нас в пространстве или во времени, что оценить их с позиций земного, «человеческого» опыта совершенно невозможно. И если вдруг кто-то заявляет о такой возможности, научное сообщество реагирует на это примерно с таким же скепсисом, как это происходит в отношении мистицизма. Всё это напоминает борьбу христианских ортодоксов с харизматическими проповедниками-еретиками, претендовавшими на непосредственное общение со Святым Духом. Как мы знаем, средневековые схоласты создали свою «ментальную ограду» в виде формальной логики, благодаря которой они смогли избежать умопомрачения и тяжелых психологических эксцессов. Современная академическая наука идет в сущности, тем же путем, изгоняя из своих рядов тех, кто ищет непосредственной встречи с объектами «запредельной» реальности.

 

Разумеется, не столь уж сложно выдворить пылких «еретиков» из академического сообщества. Тем не менее, совершенно нельзя исключить из современной культуры тягу к «запредельному». Не тем ли и завораживает современного читателя научно-фантастический жанр, что он является в наши дни наилучшим аналогом старинных сказочных и мифологических сюжетов?

Откуда вообще такое странное (казалось бы) увлечение «нереалистичными» сюжетами – в нашу, предельно прагматичную эпоху? Откуда упоение от зрелищ, где человек ищет именно то, что не вписывается в его обыденный опыт? Сугубо «человеческий» мир, высвеченный нашим рассудком, кажется слишком тесным и слишком скучным, давая повод заполнять сознание чем-то более волнующим и захватывающим.

 

Становление «фантастического мира». Вместо заключения

 

Примечательная особенность современного сознания – постоянная «инфильтрация» в этот мир странного и необычного и воплощение его в материале. Речь, в данном случае, идет о технических изобретениях и всевозможных объектах архитектуры, претендующих на оригинальность.

 

Для традиционного общества изобретения подобного рода всегда были окружены мистическим ореолом и напрямую связывались с влиянием невидимых сил. Как мы знаем, в цивилизациях Древнего Востока великие зодчие, художники и изобретатели приравнивались к богам. В любом случае для подобного творчества была необходима высочайшая санкция. И этот опыт вряд ли тиражировался или объявлялся типичным и нормальным. Отношение к художникам и изобретателям как к людям, связанным с потусторонним миром, сохранялось вплоть до позднего средневековья, и всегда было амбивалентным – как это и положено в случае с любым проявлением сакрального. Их могут почитать, но могут бояться и ненавидеть.

 

В современном обществе страх перед творцами считается неуместным. Но в то же время - обратим внимание - их творчество уже не вызывает никаких ассоциаций с трансцендентной реальностью и невидимыми силами. Если и здесь применить знакомую первобытную «матрицу», то под этим углом зрения все современные изобретения и технические инновации выступают как иерофании, то есть проявления, манифестации потустороннего мира.

 

Согласимся, что с позиции сциентизма сложно объяснить, откуда в нашем сознании возникают образы совершенно новых вещей. Никакие умозаключения не в состоянии подвести нас к идее новых машин или архитектурных форм, если изобретатель не способен разглядеть нечто «между строк». От законов термодинамики до конструкции двигателя внутреннего сгорания нет абсолютно прямого проторенного пути. Идеи воплотить некую силу природы определенным образом, через некую конструкцию возникают спонтанно, и, надо сказать, появляются они не в каждой голове. Образ самой конструкции возникает как необычная подсказка, источник которой в современном обществе не обсуждается и не осмысливается.

 

Мне неоднократно приходилось слышать от ученых, работающих в академических институтах, о том, что все их важные открытия и находки возникали спонтанно, случайно, и заранее не предполагались совершенно. То есть в ходе экспериментов или долгих, упорных размышлений, вдруг обнаруживалось нечто потрясающее. Красноречивый для нашей темы фактор случайности, таким образом, дает о себе знать и в самом процессе познания (а не только в способах объяснения отдельных сторон реальности). В этом смысле размышления ученого и изобретателя, когда ему удается-таки найти верный путь, верное решение благодаря внезапно появившейся идее, больше напоминают неслышный диалог с невидимыми силами, чем решение прозаической задачи по заранее выбранному алгоритму.

 

Как я уже отмечал выше, современное естествознание напоминает своего рода «математическую магию», способную использовать невидимые силы с помощью хитроумных теоретических моделей и алгоритмов. Но это не значит, что сам познавательный процесс линейно развивается по заданному направлению, где результат предустановлен с самого начала. Попытка изображать научное познание таким вот образом, скорее всего, есть не более чем составная часть нашей «ментальной ограды». С невидимым миром нельзя соприкасаться напрямую – подобно тому, как нельзя выходить в открытый космос без скафандра.

 

Соответственно, техническое творчество есть тоже своего рода «математическая магия», где силы природы берутся в подчинение строгими формулами и расчетами. Благодаря столь эффективному набору «магических» (а может, «теургических») средств, современная цивилизация преобразует обыденный окружающий мир, манифестируя потусторонний мир через новейшие («небывалые») объекты технического творчества. Но, несмотря на полную уверенность в своих огромных возможностях покорять окружающую действительность, некоторые тревожные темы отчетливо намекают на очень характерное амбивалентное отношение к техническому прогрессу.

 

С машиной и массовой механизацией производственных процессов на протяжении более чем ста лет связывали наступление кризиса самые нетривиальные западные философы – начиная от немецких романтиков до представителей современной «философии жизни». Тезис о «подчинении» человека машине обыгрывается на разные лады и по сей день. С одной стороны, технические изобретения несут определенные блага, но с другой, возрастающее совершенствование техники дает повод для откровенно суеверных переживаний и страхов.

 

Тема «восстания машин» очень ярко представлена Голливудом в цикле фильмов о терминаторах. Казалось бы, с чисто технической точки зрения никакой компьютер не может проявлять свободную волю в принципе. Откуда, в таком случае, возникают захватывающие сюжеты о восставших машинах, о суперсовременной компьютерной сети, обретшей самостоятельную жизнь? Параллели здесь напрашиваются сами собой. Созданный человеком искусственный интеллект, якобы стремящийся выйти из-под контроля и обрести свободу воли – это весьма характерная аллюзия на взаимодействие между магом-чернокнижником и духом (или джинном), которого тот подчинил посредством специальных заклинаний и символов.

 

Упомянутая амбивалентность лучше всего раскрывается в контексте взаимодействия человека с невидимыми силами. Техника, постоянно совершенствующаяся и усложняющаяся, отражает некую связь с трансцендентной реальностью, являющеюся источником передовых идей и научных открытий. Сами по себе машины и компьютерные процессоры не могут быть носителями свободной воли, но сама возможность их развития и совершенствования неосознанно ассоциируется с потусторонним миром. Поэтому страх и опасения бессознательно адресуются именно тем силам, что незримо влияют на неуклонный технический прогресс. Подчеркиваю, страх и опасения связан не с самими техническими устройствами, а с тенденциями современного развития.

 

Еще красноречивее это обстоятельство отражено в фантастических сюжетах об инопланетных захватчиках, обладающих совершенными технологиями. Примечательно, что сами агрессоры всегда выглядят брутально и непривлекательно, но при этом их техника демонстрирует чудовищные, недоступные людям возможности. Понятно, что инопланетные захватчики здесь также выступают манифестацией могучих сверхъестественных существ. В этом плане никаких сомнений нет.

 

Важным для нашей темы является столь простая, «органичная», ничуть не смущающая современного человека ассоциация поступательного развития техники со сверхъестественными силами. Во всяком случае, наше сознание совершенно не протестует против таких ассоциаций. Современный человек не верит в существование ангелов и демонов, но он в состоянии поверить в технически продвинутых пришельцев, способных влиять на жизнь землян. Это, на мой взгляд, лишний раз подтверждает скрытую связь технического развития с потусторонним миром. И в данном случае первобытная «матрица» ничуть не утрачивает актуальности.

 

 

 

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/