Дмитрий Ружников

Роман первый

Поляк

Санкт-Петербург

«Геликон Плюс»

2013

УДК 832.161.1

ББК 84(2Рос-Рус)6

Р 83

Ружников Д.

Р 83 Поляк. Роман первый. — Санкт-Петербурга, «Геликон

Плюс», 2013. — 492 с.

ISBN 978-5-93682-918-5

«Поляк» — роман о забытых войнах, о мужской дружбе, о

мужестве и отваге, о верности воинской присяге, о трусости и

предательстве, о любви.

Глеб Смирнитский, поляк, офицер лейб-гвардии Семенов-

ского полка проходит через множество боев и испытаний, ни

разу не усомнившись в единожды данной им клятве русского

офицера. «Это люди чести! Даже если они враги», — говорит

о нем И. Сталин.

УДК 832.161.1

ББК 84(2Рос-Рус)6

ISBN 978-5-93682-918-5

© Д. Р

© Д. Ружнико

ужник в, текс

ов, тек т,

т 201

, 20 3

1

© «Ге

© «Г лико

елик н Плюс», оформление, 201

он Плюс», оформление, 20 3

1

Дай Бог поменьше рваных ран,

когда идет большая драка.

Дай Бог побольше разных стран,

не потеряв своей однако…

Евгений Евтушенко

Народ, не имеющий своих героев, обречен на гибель.

Веселясь и подтрунивая друг над другом, группа сту-

дентов исторического факультета знаменитого Парижско-

го университета Сорбонна рассматривала небольшой, все-

го в несколько минут, фильм с нечеткими и прыгающими

кадрами. На экране стреляли какие-то допотопные пушки,

бесшумно взрывались снаряды, поднимая столбы земли,

солдаты бежали в атаку, падали, а в конце фильма медлен-

но, криво проползли и застыли несколько кадров, на ко-

торых два молодых человека, очень красивых, стройных,

высоких, в военной форме, с орденами-крестами на груди,

о чем-то беззвучно говорили и весело улыбались с экрана.

— Какие симпатичные! — пронеслось по женской по-

ловине аудитории. — Таких красивых лиц сейчас не встре-

тишь. Господин профессор, это документальный фильм?

Кто эти военные? Французы?

— Коллеги, — сказал профессор истории Жан Дюк-

ло, — кто-нибудь сможет мне ответить, какой период ми-

ровой истории показан в этом фильме?

По аудитории пронесся шорох непонимания, и вдруг

одна студентка подняла руку и воскликнула:

— Я знаю, кто это! Это русские офицеры во время Пер-

вой мировой войны. У нас дома есть фотография моего

прадеда в такой же военной форме и хранятся его награ-

ды — такие же кресты. Прадед у меня из России и воевал в

русской армии, которая защищала Париж.

3

— Как Париж? — удивленно спросил кто-то из студен-

тов.— Да, в нашей семье известно, что он был в составе ар-

мии, посланной во Францию русским царем для защиты

Парижа.

— Очень хорошо, Анна, — сказал профессор Дюкло. —

Никто больше ничего не хочет добавить? Анна права — это

русские офицеры времен Первой мировой войны. Более

того, это не просто офицеры, а офицеры лейб-гвардии Се-

меновского полка, первого регулярного воинского фор-

мирования, которое создал русский император Петр Пер-

вый по подобию тогдашних военных полков европейских

стран. До Петра в России не было регулярных войск, были

стрельцы и ополчение. Над этим полком шефствовали все

русские императоры. В мундире этого полка захватила

власть и стала императрицей Екатерина Вторая, впоследс-

твии названная «Великой». На пленке два офицера этого

полка; судя по погонам — поручики: тот, что справа, —

Михаил Тухачевский, будущий маршал Советского Союза,

он был расстрелян по приказу Сталина. Кстати, во время

Первой мировой войны он попал в немецкий плен и нахо-

дился в одном лагере для военнопленных с будущим пре-

зидентом Франции Шарлем де Голлем, и тот в своих воспо-

минаниях отзывался о нем как об одном из самых храбрых

офицеров, которого он когда-нибудь встречал. Де Голль

вспоминал, что такого же храброго офицера он встретил

во время своей службы в двадцатых годах прошлого века

в Польше, где он принимал активное участие в борьбе

против напавшей на эту страну большевистской России,

войсками которой — вот вам и превратности судьбы — ру-

ководил Михаил Тухачевский. Де Голль пишет в своих ме-

муарах, что это был поляк по фамилии Смирнитский, с ко-

торым они вместе прибыли в Польшу из Франции, куда тот

добрался из России, где был капитаном в царской армии и

имел множество наград. И де Голль, и этот поляк за прояв-

ленный героизм в защите свободы Польши были награж-

дены польскими орденами. К сожалению, мы ничего о ка-

питане по фамилии Смирнитский в архивах не нашли: ни

4

в Польше, ни в России, что, конечно, очень странно. Прав-

да, в сороковых годах прошлого века, во время оккупации

Польши Советским Союзом, многие документы в польских

архивах были уничтожены, а о закрытости русских архи-

вов я и не говорю. О расстреле тысяч польских офицеров в

Катыни Россия призналась только сейчас, через семьдесят

лет, и то в России есть много людей, которые, несмотря на

неопровержимые доказательства, продолжают утверждать

старую сталинскую ложь, что это сделали немцы во время

Второй мировой войны.

Но об этом мы будем говорить на следующей лекции.

Я сделал это небольшое отступление, чтобы вы понимали,

как много мы не знаем об этой войне, в которой погибли

миллионы людей и распались четыре империи: Российс-

кая, Австро-Венгерская, Германская и Османская. Во всем

мире эту войну называли «Великой войной», но когда в

1939 году началась новая мировая война, ее переименова-

ли в «Первую мировую войну». В царской России ее назы-

вали «германской», «Второй отечественной»; захватившие

власть в России Ленин и большевики назвали эту войну

«империалистической», «захватнической». О ней в Совет-

ском Союзе почти ничего не говорилось, это была для рус-

ских самая неизвестная за всю их историю война, хотя она

закончилась революцией и гибелью российской империи.

О войнах Александра Македонского школьники в Советс-

ком Союзе знали больше, чем об этой войне. Вот и о вто-

ром офицере с этого снимка нам, к сожалению, ничего не

известно. Но, судя по наградам, это был очень храбрый

офицер.

Коллеги, тема нашей сегодняшней лекции: «Роль Рос-

сии в Первой мировой войне и в победе Антанты над Гер-

манией и Австро-Венгрией».

— А разве русские в ней участвовали? — раздалось из

аудитории.

— Жак, вы не слышали, что я только что рассказывал?

Прекратите шептать на ушко вашей милой соседке и, мо-

жет быть, услышите что-нибудь новое для себя. Да, учас-

твовали! И Анна правильно сказала о Русском экспедици-

5

онном корпусе во Франции. Это, конечно, была не армия,

но это были несколько десятков тысяч солдат, и они так

храбро дрались, что немцы боялись наступать на участках

фронта, где были русские. Если бы не русские, немцы, воз-

можно, захватили бы Париж, а Франция проиграла бы вой-

ну Германии.

— А я читал, что и Первую, и Вторую мировую войну

выиграли американцы и Францию от поражения спасли

они.— Да, американцы, конечно, сыграли значительную

роль в победе над немцами в Первой мировой войне, осо-

бенно в конце войны, когда численность их войск состави-

ла почти два миллиона солдат, но все-таки вы, уважаемый

коллега, заблуждаетесь. И я постараюсь вас в этом пере-

убедить…

Профессор поправил свой модный вельветовый пиджак

и стал рассказывать. Рассказчик он был великолепный. Ау-

дитория притихла и стала заинтересованно и внимательно

слушать…

Часть первая

Вторая отечественная

I

Вот судьба так судьба. Думал ли туберкулезник Гаври-

ло Принцип, что станет то ли величайшим злодеем, то ли

величайшим героем двадцатого века? Ну носился больной

паренек с идеями террористскими, так кто из молодежи с

такими идеями в начале того века не бегал? Вон, вся Рос-

сия была в «бомбистах» — взрывали и стреляли всех: от им-

ператора и его министров до губернаторов и помещиков.

А тут Балканы! Только-только из-под Османской империи

выползли, как тут же австрияки на лакомый кусок сразу же

позарились и посчитали, что Босния и Герцоговина их тер-

ритория, — запросто так решили, никого не спрашивая…

Ну повезло один раз эрцгерцогу Францу Фердинанду,

когда Неделько Чернобровиц гранату не в его машину бро-

сил. Сама судьба просила — остановись! Так нет же, решил

еще покататься по Сараево. Ну и прокатился, еще и жену

свою, Софию, зачем-то прихватил. И день-то какой вы-

брал — Видов день! Святой день для всех сербов — битвы

на Косовом поле!

Разве это не судьба, что Гаврило Принцип остановился

около ларька и бутербродик решил купить, а эрцгерцога не

по той дороге повезли? И все — тщедушный Гаврило револь-

вер выхватил и выстрелил, и надо же, как точно: все семь

пуль попали в шею Фердинанду и в живот Софии. В Софию-

то зачем? Она вообще не была женщиной императорского

рода. Гаврило потом каялся на суде, что вроде и не хотел —

не в нее целился, а в сидящего рядом своего, сербского гене-

рала. И вот — война! Да еще какая — мировая!

А может, Гаврило и не виноват? Он вообще-то не сер-

бом был, а австрияком. Чего к Сербии-то придрались? По-

7

вод был нужен для войны? Так эрцгерцог Фердинанд был

императору Австро-Венгрии Францу-Иосифу всего лишь

племянником. Нелюбимым. В императорском семействе

все было что-нибудь да не так: брата императора — мек-

сиканского императора Максимилиана расстреляли пов-

станцы; единственный сын Рудольф при загадочных об-

стоятельствах покончил жизнь самоубийством вместе со

своей возлюбленной Марией Вечерой; жену Елизавету за-

стрелили. Да и жена у эрцгерцога Фердинанда была прос-

той чешкой Софией Гугенберг и их брак не признавался в

европейских императорских домах, а дети не могли пре-

тендовать на трон. В простых граждан стрелял Принцип.

Так что никакой он не идейный и не политический герой,

он — уголовник!

А убитых Гаврилой Принципом эрцгерцога с женой по-

хоронили тайно, ночью — гробы в яму кинули, и все: ника-

ких траурных речей и музыки, и это в музыкально просве-

щенной Вене. Как собак.

И при чем здесь Сербия? А Россия? У нее же с Германи-

ей был перед самой войной тайный договор заключен о не-

нападении. У России перед каждой мировой войной такой

вот тайный «договор о ненападении» с немцами. Может

быть, в этом и кроется причина обеих мировых войн — в

таком вот «ненападении»?..

И ведь дожил Гаврило Принцип до конца войны, ко-

торую развязал. Аж в апреле 1918 года умер в тюрьме от

своего туберкулеза. Видимо, в те времена хорошо лечили

в императорских тюрьмах такую страшную болезнь: на

свободе от туберкулеза умер бы намного раньше. А может,

даже и на войну попал — к ее концу в Австро-Венгрии всех

в солдаты забирали, не разбираясь…

В то время, когда Принцип стрелял в великих особ,

генерал в отставке, шестидесятисемилетний пенсионер,

потомок незаконной дочери Генриха IV и самого Мартина

Лютера Пауль Людвиг Ганс Антон фон Бенекендорф унд

фон Гинденбург проигрывал от нечего делать по вечерам

на тактических картах войну с заклятым врагом Герма-

нии — Россией. И возможное наступление русских в Вос-

8

точной Пруссии проигрывал: как, да что будет, если вот

так?.. И не в шахматы играл — армии стрелками по картам

водил.

Так бы и сидел перед камином будущий генерал-фель-

дмаршал и рейхспрезидент Германии, национальный ге-

рой, награжденный за свои подвиги перед страной особой

Звездой Большого Креста — «Звездой Гинденбурга», и про-

должал бы есть любимое кабанье мясо, запивая тяжелым

домашним немецким пивом, если бы Гаврило Принцип из

своего револьвера не выстрелил… Судьба!..

II

Император российский, Николай II Романов войны не

хотел — он ее боялся! Он помнил, чем закончилась война с

Японией: не просто позором и потерей территорий и пре-

стижа страны, а революцией, которую подавить удалось

только силой. Он помнил, как тогда отличился лейб-гвар-

дии Семеновский полк, когда в период полного хаоса в

Москве батальоны гвардейцев прибыли в первопрестоль-

ную на поезде и, не раздумывая, начали стрелять в толпу и

разогнали восставших на Пресне. Император полк любил.

Рабочие Москвы ненавидели! Почему он вспомнил сейчас

семеновцев — так войны боялся и революции!

— Алиса, это война! — обратился император к жене

Александре Федоровне и нервно пробежал по кабинету. —

Посол Германии Пурталес два часа назад вручил моему

министру иностранных дел Сазонову ноту об объявлении

войны. И мы остались один на один против Германии и

Австро-Венгрии.

— Как одни, Ники? — спросила спокойным голосом си-

девшая в кресле Александра Федоровна. — А наш «Сердеч-

ный союз»?

— Вот-вот, «сердечный». Где она, сердечность? Молчат,

суки.

— Не ругайся, Ники. Германия все-таки решилась вое-

вать на два фронта?

— Где ты видишь второй фронт?

9

— Успокойся. Как говорят русские, утро вечера мудре-

нее. Увидишь, завтра Франция получит такую же ноту.

— А Англия?

— Все зависит от того, как пойдут немцы на Францию:

если через Бельгию, то Англия вступит в войну.

— Но Бельгия нейтральная страна. И Германия будет

драться с Францией в первую очередь за Эльзас и Лотарин-

гию.— Это, Ники, так считают французы и твои бездарные

генералы в Генеральном штабе. А я знаю немцев лучше вас

всех. Немцам наплевать на чей-то там нейтралитет, — для

них Германия превыше всего!

— Что ты предлагаешь, Алиса? — Император с любовью

называл свою жену, Александру Федоровну, этим уменьши-

тельным ласковым именем, хотя она по рождению имено-

валась Викторией Алисой — в честь своей бабки королевы

Великобритании Виктории. А она его с такой же любовью

называла уменьшительным от Николая — Ники.

— Ничего не делать. Ты вчера назначил Верховным глав-

нокомандующим своего дядю, Николая Николаевича, — вот

пусть он и командует. Ники, прошу тебя, ни в коем случае не

лезь в командующие, как бы и кто бы тебя ни уговаривал.

— И тогда все лавры от победы над Германией доста-

нутся дяде!

— Победу еще надо завоевать! Это не Турция, это даже

не Япония с ее флотом, это Германия.

— Какая ты, Алиса все-таки умная.

— Я не умная, я разумная — а это большая разница.

Кстати, из Зимнего нам надо переехать в Царское Село.

— Зачем?

— А в Зимнем развернем госпиталь для раненых; пусть

твои верноподданные знают, что ты ради победы готов на

все.— Какие раненые, Алиса? Три-четыре месяца — и вой-

на закончится.

— Я не уверена, что так будет. Японцев мы тоже хотели

шапками закидать. Всегда помни Цусиму, Николай.

— Ты, как всегда, права. Пойду поговорю с мамой.

10

— О чем, Ники, ты с ней хочешь говорить? О войне?

Так ей-то какое дело? Покойный батюшка твой, Александр

Александрович, ни одной войны не провел — все отдыхал

в Финляндии на рыбалке.

— Как ты можешь так говорить, Алиса? Он был счас-

тливый человек. А у меня уже вторая война. Я боюсь, я

очень боюсь этой войны!

— Что ты все боишься? Бояться надо Бога, а более ни-

кого. Ты же царь!

— Знаешь, Алиса, после рождения Алексея я стал бо-

яться. Не как государь, как отец. И откуда эта болезнь в на-

шем роду? Боткин говорит, что она передается по наследс-

тву по материнской линии и что это передалось от твоей

бабки Виктории.

— И ты в это веришь? Это все твоя мать так говорит,

она со дня нашего знакомства против меня. Ты же знаешь:

она, да и отец твой покойный были против нашей свадь-

бы. Они же хотели тебя женить на этой лягушатнице, дочке

графа Парижского. Сейчас ты был бы зятем Луи-Филиппа.

Может, жалеешь?

— Прекрати, Алиса. Ты же знаешь: для меня нет ничего

дороже тебя и наших детей. Я готов отказаться от престола

ради вас.

— Знаю-знаю, Ники. Я тебя тоже люблю. Но врагов у

нашей любви всегда предостаточно… И меня очень беспо-

коит Алексей. Ему все хуже и хуже. Я дни и ночи обраща-

юсь к помощи Всевышнего, но все тщетно. Надо вернуть в

столицу старца Григория.

— Ни в коем случае! Этот мужик погубит нас. Против

меня восстанет Государственный совет.

— Наплевать на твой совет. Тебе что, не дорога жизнь

твоего сына, наследника престола?

— Ах, прости, Алиса, прости; я с этой войной совсем

потерялся и забыл о тебе и семье. Как Алексей?

— Очень плохо: упал и опять опухли ноги. Врачи бес-

сильны. Надо звать старца Григория.

— Хорошо, Алиса, зови. Я пойду, у мне встреча с Вер-

ховным главнокомандующим.

11

— Иди, Николай, царствуй. И все должны знать, что ты

царь!

Когда император вышел, Александра Федоровна запла-

кала. Это на людях, при дворе она казалась властной, стро-

гой, надменной, и все ее таковой и считали. Но болезнь

сына, не просто сына — наследника, привела к нервному

срыву, и государыня все больше и больше замыкалась в

себе, все меньше верила врачам, а больше в Бога и в лю-

дей, обладающих, как ей казалось, сверхъестественными

возможностями. К таковым она относила и «старца Григо-

рия» — Григория Распутина. Не было бы Распутина, поя-

вился бы другой «старец» — она была готова на все ради

больного сына. И в начавшейся войне, в которой еще не

был убит ни один русский солдат, она, немка по происхож-

дению, но русская царица по призванию, приняла стран-

ное для государыни решение: стать санитаркой в военном

госпитале. Что делать — с головой у нее точно было не все

в порядке. Ни одна княжна и графиня в России не последо-

вала за своей государыней. Только их высочества, дочери

императора, последовали за матерью.

Александра Федоровна перекрестилась на множест-

венные иконы различных святых, покрывающие все сте-

ны ее кабинета. «Ах, Вильгельм, Вильгельм, не сдержал

слово. А ведь и года не прошло, как здесь, в России, клялся

в вечной дружбе. Одно слово — немец! — подумала го-

сударыня и вдруг как-то ударило в сердце: — А Ники-то

опять выпил! Боже, неужели в своего отца-алкоголика?

Тому сорок девять было, когда умер. Это все Минни вино-

вата: надо было мужа в ежовых рукавицах держать, а тот

ее на руки, а у самого бутылка в кармане — захочешь, да

не увидишь, при его-то росте почти в два метра… Просит-

ся же Минни в Крым, ну и пусть едет. Датчанка! И Ники

ко мне больше не притрагивается. Может, разлюбил или

нашел какую-нибудь фаворитку? Я бы знала. Нет, он меня

любит. Это все переживания… и водка. Надо с ним серь-

езно поговорить. Ему же всего сорок шесть. А мне? Сколь-

ко же мне?.. Сорок два». Государыня встала и пошла в де-

тскую, к цесаревичу Алексею. У дверей на стуле дремал

12

матрос — дядька наследника. Увидев Александру Федо-

ровну, он вскочил.

— Ваше величество… — зашептал.

— Как Алексей? — тоже шепотом спросила импера-

трица.

— Спит, ваше величество. Компрессы доктор на коле-

ни положил, и успокоился, уснул бедный, — тихо ответил

матрос.

— Ну и слава Богу! — обрадовалась Александра Федо-

ровна и перекрестилась. — А ты иди, поспи.

— Да нам, ваше величество, здесь-то привычнее.

— Скажи: его величество приходил?

— Приходил, тоже спросил и ушел… туда, — махнул ру-

кой в сторону покоев вдовствующей императрицы-матери

Марии Федоровны Романовой.

— Хорошо, отдыхай, — Александра Федоровна тихо

пошла обратно в свой кабинет. Шла и думала: «Все-таки

пошел к Минни. Зачем разрывать мое сердце… Ах, Але-

ша, Алеша, сынок… Надо звать старца Григория. Не будет

наследника — не будет и нас… — и как-то не к месту еще

подумалось: — Вернуть бы все назад. Куда “назад”? В Дар-

мштадт, в детство? Избави боже! Эта нищая Германия! Это

вечное: “Этого нельзя, того нельзя!” Фике чуть не голой

приехала в Россию и всего добилась. Вот же дворец — ею

построен! Надо держаться и Николая держать, — слабый

он. Любящий и слабый».

III

Глеб Смирнитский, выпускник по первому разряду од-

ного из лучших военных училищ России — Павловского,

что на Большой Спасской улице столицы империи — Пе-

тербурга, в звании подпоручика ехал на войну — Вторую

отечественную. И домой ехал, в Польшу, точнее, в ту часть

разодранной между Россией, Германией и Австрией в ре-

зультате Венского конгресса Польши, что принадлежала

России на праве унии и называлась Царством Польским.

Он не был дома все четыре года учебы в военном училище,

13

и на душе у молодого человека было радостно и грустно

одновременно: из-за желания побыстрее увидеть и обнять

любимых и родных ему людей и от наступающей неизвес-

тности, связанной с объявленной войной. Еще никогда он

не видел столько людей, охваченных патриотизмом, боль-

ше похожим на умопомешательство, заполонивших весь

Невский проспект столицы империи, которую зачем-то

наскоро переименовали в Петроград (чем старое название

помешало?), и в этом «ура-патриотизме» под визг и обмо-

рочные падения дам орущей толпы, несущей на руках лю-

дей в офицерской форме, было что-то неестественное, не

радостное, а страшное и дикое — азиатское. А что камни

в витрины немецких магазинов летели, то и это считалось

проявлением русского патриотизма.

На вокзале усыпанный цветами и поцелуями востор-

женных столичных курсисток молодой человек с трудом

пробился к своему вагону. Провожающая военных толпа

выла и ревела от счастья.

Глеб Смирнитский был поляком наполовину — по отцу.

Мать, Татьяна, была русской, дворянкой, дочерью полков-

ника Глеба Александровича Переверзева, геройски погиб-

шего на русско-японской в Порт-Артуре. В честь деда и был

назван молодой человек. Мать Глеба молоденькой девуш-

кой влюбилась в приехавшего на несколько дней в Москву

журналиста одной из варшавских газет Станислава Смир-

нитского и, тайком обвенчавшись, уехала с ним в Польшу.

В семье Переверзевых разразился страшный скандал: к

неравному браку (Переверзевы были дворянами со времен

Петра I), да еще с католиком, отнеслись с нескрываемым

раздражением, дочку не понимали и проклинали: как мог-

ла она выйти замуж без согласия родителей, за какого-то

полячишку, да еще и за писаку-журналиста? Такое в их пра-

вославной семье простить было нельзя! И даже рождение

внука Глеба не смогло повлиять на отношения между семь-

ями. Правда, полковник Переверзев дочку по-своему лю-

бил, довольно быстро неудовольствие его прошло, и он тай-

ком писал дочери редкие, но добрые письма. Татьяна была

ребенком от первого брака — ее мать умерла от чахотки,

14

когда девочке было всего десять лет, а Глеб Александрович

был не просто человеком военным, но любил повоевать;

он быстро женился, больше не по любви, а по необходи-

мости, на молодой вдове своего военного товарища, взяв

новую жену с ребенком-девочкой, и дал им свою фамилию,

а вскоре родился еще и совместный сын Александр. Мачеха

Таню не любила и хоть скрывала, но обрадовалась, когда та

убежала из дома. Может быть, этот побег молоденькой де-

вушки был бегством из ставшего неродным для нее дома?

Жестом отчаяния? Но, к сожалению, Глеб Александрович

воспринял женитьбу дочери так, как ему описала события

жена, и на дочь махнул рукой — взрослая, чего там… Тем

более подрастал сын Александр, как казалось, надежда и

опора отца и семьи. Когда полковник Переверзев погиб,

Татьяне Смирнитской даже не сообщили о его смерти; она

узнала о его гибели из русских газет, которые приносил

муж и в которых печатались списки награжденных и по-

гибших в русско-японской войне. От отца остались только

несколько писем и фотография, на которой был изображен

полковник с лихо закрученными усами и Георгиевским

крестом на груди. А когда в 1907 году в страшной катастро-

фе поезда под Лодзью погибли родители маленького Глеба,

московские родственники отказались приехать на похоро-

ны, и отношения между семьями полностью прекратились.

В семье дяди Владислава Смирнитского, где после гибели

родителей воспитывался Глеб, чтобы не травмировать си-

роту, старались не вспоминать далекую московскую род-

ню. Глеб же, учась в Петербурге, знал, что в Москве у него

есть родственники, но он был гордый юноша и поэтому ни

разу за все годы учебы не постарался их найти или хотя бы

напомнить о себе каким-нибудь известием. Он слишком

любил свою мать, чтобы изменить ее памяти. Настоящи-

ми родителями он считал семью своего дяди, которая его

любила, как родного сына, и старался отвечать им такой

же любовью.

Поезд двигался по российским просторам не спеша:

пыхтел черным дымом, посвистывал паром, стучал коле-

15

сами: тук-тук, тук-тук. От Петрограда до Москвы все леса,

луга да речки — грибы бы с ягодами собирать, а тут война!

Мобилизация! Пьяный поезд. В воздухе больших и малых

городов, промокших деревень с покосившимися хатами

витало: сейчас немцам дадим по зубам, защитим русский

православный крест и обратно, домой, с медалями на гру-

ди и деньгами в кармане. Вот тогда-то уж точно погуляем!

И, говорят, повезет только тем, кто первый. Сказывают:

война-то месяца два будет длиться, ну три, не больше. Впе-

ред! Ура!

На каждой станции останавливается поезд, забирая в

свое нутро пьяных мужиков с котомками за плечами, ос-

тавляя на деревянных перронах, а где и на земле ревущих

в голос русских баб. А мужики выпивали свой стакан само-

гона и кричали:

— Ты чего, Матрена, ревешь? Вернусь — лошадь, ко-

рову купим, дом выправим и заживем! Эй, Рассея — раз-

двинься, новгородские идут!

— Куда прешь? Знай наших! Мы, тверские, завсегда го-

товы за царя-батюшку…

А за тверскими кричали московские, рязанские, смо-

ленские, владимирские — весь рассейский народ в едином

порыве кричал: «Бей немцев!.. Боже, благослови царя на

священную войну!..»

Пляшет Россия перед смертью! У русских всегда безум-

ная, пьяная радость перед войной. И в этом пьяном угаре у

всех на уме одно: быстрая победа и на чужой территории!

А уж с вечным врагом — немцем от души посчитаемся. Эта

ненависть к немцам у русских в крови! Столетняя!..

Все сразу забылось: что вот так же десять лет назад япо-

шек «закидали шапками» — да с таким позором, с реками

крови сотен тысяч убитых русских солдат, с потопленным

флотом, с отдачей русских земель выходили, выползали из

той войны.

Смотришь на историю России и начинаешь понимать,

что толком-то ни одной войны путем искусства военно-

го, сбережения своего народа и солдата не выиграли. Ни

одной! Ну если только Суворов. И то... Откуда это в нас, в

16

русских? Уж как бы должны быть осторожны, уж как бы

должны быть недоверчивы, вся история государства рос-

сийского этому учит — с татаро-монгольского нашествия

учит. А может, это нашествие и выбило из русского наро-

да тот стержень самосохранения, уважения к себе, к сво-

им соплеменникам? Трехсотлетнее поклонение азиатской

силе уничтожило русских, создало новую форму народа:

смешение с азиатами и безразличие к гибели своих соро-

дичей. Почему же Русь-то сохранилась? А на насилии над

народом и сохранилась. Государство московское, а потом и

российское построили на крови, жестокости, убийствах, и

к кому — к своему, русскому человеку! А бунты, а револю-

ции… У-у-у!

И сейчас, в этот последний месяц лета четырнадцатого

года, верилось, что многомиллионная армия — с мобили-

зацией, с радостью студентов от зачисления в доброволь-

цы, с погромами немецких магазинов, с переименовани-

ем столицы — в едином порыве с друзьями по военному

«Сердечному союзу — Антанте» возьмет и раздавит эту

ненавистную, Бисмарком созданную молодую германскую

империю. Только жижа пивная да сосисочная останется!

Вот на эту войну 3 августа 1914 года подпоручик Глеб

Смирнитский и ехал воевать. Он, потомок знаменитого,

но забытого временем и судьбой старинного рода, веду-

щего свой счет еще с польских рыцарей, храбро сражав-

шихся и умиравших в великой Грюнвальдской битве,

шляхтичей, имевших когда-то свой герб и проливавших

кровь за свободу и независимость Польши в сражениях

и с немцами, и с литовцами, и с русскими, воевавших на

стороне Наполеона против России, участвовавших в вос-

стании под руководством Костюшко, он — сирота, воспи-

танный в семье дяди, получивший за отличие в учебе при

выпуске из училища чин не прапорщика, а подпоручика

и право выбора места несения службы, избрал не блиста-

тельный Петербург и карьеру штабного офицера, а служ-

бу в самом знаменитом, самом известном, самим Петром

Алексеевичем созданном лейб-гвардии Семеновском пол-

17

ку, который был приписан на случай войны к спешно раз-

ворачивающейся в Польше 2-й армии под командованием

генерала от кавалерии Александра Васильевича Самсоно-

ва. И от роду Глебу Смирнитскому было двадцать лет. Был

он высок, строен, серо-голубые глаза обрамлены темными

ресницами, как все военные, пострижен был коротко, но

с аккуратным боковым пробором, разделяющим чуть вол-

нистые волосы; ему бы очки — и вылитый молодой адъ-

юнкт университета.

Грустно было ехать одному: уж к Москве подъезжали, а

никто в купе не поселился, да и в соседних было тихо.

В Москве, с такого же шумного, кричащего тысячами

голосов вокзала в соседнее купе вошли двое офицеров —

Глеб видел их в приоткрытую дверь, и когда уже поезд

тронулся, дверь его купе отворилась и вошел молодой

подпоручик со значком выпускника московского Алек-

сандровского военного училища. Сразу бросилась в глаза

необычная красота офицера: большие, навыкате голубые

глаза, черные брови, ровно изогнутый «римский» нос, пря-

мое лицо; юноша был высок, под стать Глебу, но шире в

плечах и груди. В лице его, в глазах было что-то холодное и

страстное одновременно.

— Давайте знакомиться. Подпоручик Михаил Тухачевс-

кий, — сказал вошедший.

— Подпоручик Глеб Смирнитский.

Так иногда бывает между мужчинами: встретились в

первый раз, протянули руки для рукопожатия — и необъ-

яснимо, сразу возникло чувство дружбы и доверия. И здесь

оно возникло: как молния, между ними промелькнула с

крепким пожатием юношеских рук.

— На войну? В какую армию? — спросил Тухачев-

ский. — Я во 2-ю, к генералу Самсонову.

— Туда же, к Александру Васильевичу.

— Отлично. Дадим прикурить немцам.

— Давно пора!

— По значку — вы окончили Павловское училище?

— Так точно, а вы — Александровское?

— Да.

18

— Вы поляк?

— Если не против, давай на ты. Я из смоленских Туха-

чевских. Ну а где смоленские, там и польская кровь имеет-

ся. Ну вы-то точно поляк?

— Да, по отцу. Мать русская.

— Родители где, в Польше?

— Я сирота.

— Глеб, прости меня, ради бога. А что до Павловского

окончил? Не со школьной же скамьи?

— Нет, Варшавский кадетский корпус.

— А я Московский кадетский корпус.

— Судя по званию подпоручика — отличник.

— Да, но и ты тоже. Сам выбирал полк?

— Да. Только сейчас не до выбора — война.

— И в какой полк?

— В лейб-гвардии Семеновский.

— Вот здорово! И я в Семеновский!

Молодые люди прониклись еще большим уважением

друг к другу, узнав, что едут служить в один, самый знаме-

нитый полк; болтали, выходили из вагона на станциях, по-

купали вареную картошку, молоко, огурцы и ржаной хлеб.

А на платформах плясала, выла, пела Россия, провожая му-

жиков на войну.

— Как всегда — с пляской на смерть, — сказал Ми-

хаил.

— Этого у русских не отнять, — поддержал Глеб.

— А у поляков по-другому?

— Да нет, еще большее бахвальство.

— А жаль. Ничему не научились с японской.

— Не скажи — армия другая, вооружение другое. Пос-

мотри, какой народный порыв. И название у войны какое

правильное: «Вторая отечественная».

— Лишь бы не было, как в первую — за Москву убежали.

— В первую мои предки с войсками Наполеона до

Моск вы дошли, да и в шестьсот двенадцатом тоже в Москве

были. Михаил, ну зачем такой пессимизм?

— Не нравится мне это дикое веселье.

— Так не свадьба — на смерть люди идут.

19

— Возможно, я не прав, Глеб… извини. Кстати, у тебя

что из оружия: тот, что выдали по окончании училища —

револьвер Нагана? Он в атаке неудобен. Согласен?

— Ты прав: семь пуль выпустил и можешь выкидывать.

В бою не перезарядить.

— А я вот кое-что тебе покажу, — Тухачевский открыл

свой офицерский чемодан, порывшись, достал отливаю-

щий темным металлом пистолет и с любовью человека,

обожающего оружие, произнес: — Пистолет Браунинга!

— Я знаю. Удобен. Особенно заряжать легко — обой-

ма, — восхищенно сказал Глеб. — Но дорого. Мне не по

карману.

— Мне отец с дядьками подарили к окончанию учили-

ща.И оба с удовольствием стали разбирать пистолет, об-

суждая его достоинства и недостатки. Пришли к выводу,

что и револьвер Нагана и пистолет Браунинга оба хороши,

но пистолет лучше.

— У браунинга есть недостаток — патрон девять мил-

лиметров. Попробуй найди, — сказал Глеб

— Да, согласен. Кстати, сейчас Маузер собирается вы-

пустить свой новый пистолет под девятимиллиметровый

патрон.

— А ты знаешь, что Маузер выпускает пистолет на двад-

цать патронов? Вот это оружие! И патрон — семь и шесть-

десят два миллиметра.

— Как у нагана?

— Да.

Возбужденно говорили, как люди восхищенные и лю-

бящие оружие. С пистолетов перешли и стали хвалить вин-

товку Мосина, сменившую в русской армии винтовку Бер-

дана, потом дошли до пулемета Максима...

— Вот страшное оружие! — сказал Глеб. — Когда поя-

вилось многозарядное оружие, сабли канули в Лету, а этот

пулемет заставит и шашки выкинуть. Ненужной красивой

безделицей на боку болтаться будут.

— До этого еще далеко. Куда конница денется? А у это-

го пулемета надо для начала выкинуть станину, эти семь-

20

десят килограммов, тогда его хоть можно носить. Я читал,

что немцы разрабатывают какой-то легкий пулемет. И это

уже оружие этой войны. Правда, пулеметы Максима уста-

навливают на бронеавтомобилях, которые у вас в Петер-

бурге делают, на «Путиловце».

— Знаю, нам показывали — хорошая машина. Но все

зависит от поставок из Англии автомобилей Остина. А те,

сам знаешь, только говорить умеют. Но что интересно:

бронеавтомобиль — чисто наше, российское изобретение.

— Ты имеешь в виду бронеавтомобиль Накашидзе?

— Да.

— А ты знаешь, что когда их сделали во Франции и пе-

регоняли в Россию, то немцы два бронеавтомобиля рекви-

зировали для изучения и наше военное министерство даже

ноту не послало?

— Как бы нам не встретить в бою свои же бронеавто-

мобили.

— Во-во, и я к тому же. Но это еще что! Вам рассказыва-

ли о совсем новой технике — танках?

— Так, вскользь. Я так и не понял, как эта тяжелая, гро-

мадная уродина на гусеницах может передвигаться? Это

далекое-далекое будущее. И то вряд ли.

— Нет, Глеб, это уже реальность нашего времени. Вот

увидишь, они появятся уже на этой войне! И это будет пос-

ледняя война людей против людей, в будущем наступит

война моторов. Вот тогда точно шашки и сабли повесят на

стены для красоты.

— Ты, Михаил, фантазер: какие танки, если пулеметы

предлагается запретить как негуманное оружие?

— Всякие запреты только подстегнут разработку новых

видов вооружения. И пример — гранаты. Вам показывали?

— Даже заставляли бросать эти банки с ручками. Тяже-

лые и неудобные. И уж не офицерское это оружие точно.

— Согласен — уродина. Правда, у немцев удобнее…

И почему у них все оружие какое-то ладное: берешь, а оно

с рукой сливается? Что пистолеты, что пулеметы, а грана-

ты — мы на десять метров в лучшем случае свою «банку»

можем бросить, а они со своей длинной ручкой — на трид-

21

цать-сорок, вот и подойди к ним на штыковую атаку, — и

вдруг Тухачевский сразу как-то в разговоре переключил-

ся: — Ты, Глеб, в Москве бывал?

— К сожалению, нет. Говорят, что это самый красивый

русский город. У меня там есть родственники по матери.

— И что, ни разу не был?

— Не приглашали, — грустно ответил Глеб.

— Будешь, — серьезно заметил Михаил. — Это я тебе

обещаю. Глеб, какая она, Москва, красивая. И летом, и зи-

мой. Я в Петербурге был: он строгий, чопорный, в нем все

время хочется живот подтянуть. И девушки другие — пря-

мые какие-то.

— А москвички?

— Будет первый отпуск, и поедем обязательно в Мос-

кву. Москвички — они очень красивые, хохотушки и все

чуть-чуть курносые, — Тухачевский засмеялся, потом до-

стал из нагрудного кармана небольшую фотографию, где,

немного вполоборота, сидела за столиком с цветами кра-

сивая молоденькая девушка с толстой косой, перекинутой

на грудь. — Это моя невеста, Нина, ей семнадцать лет; она

только что после гимназии поступила в университет, а в

апреле пятнадцатого ей исполнится восемнадцать, и мы

поженимся. Так решили наши родители, — с теплотой в

голосе сказал Михаил и, погладив фотографию тонкими

пальцами, спрятал обратно в нагрудный карман и спро-

сил: — А у тебя, Глеб, невеста есть?

— Нет, не встретил. И когда это произойдет, я не знаю:

может быть, через день, хотя вряд ли — война, может через

год, а может, через двадцать лет… Я хочу так, как и должно

быть: как молния в сердце, и ты вдруг понимаешь, что это

и есть любовь. Но когда-нибудь это обязательно произой-

дет, и, наверное, лучше, если после войны.

— Решено — в отпуск вдвоем в Москву, будем искать

тебе невесту.

— Смешной ты, Михаил, — мы же едем на войну.

— И что? Мы с тобой, Глеб, едем побеждать, получать

награды и звания. Мы еще генералами будем. Вот уви-

дишь!

22

— Хорошо бы и живыми, и генералами, — засмеялся в

ответ Смирнитский…

Ах, молодость, как ты хороша!

IV

В дверь постучали, и в купе заглянул офицер с погона-

ми штабс-капитана.

— Господа офицеры, прошу к нашему столу, в соседнее

купе.

Отказывать офицеру выше званием в армии не приня-

то. Глеб и Михаил поднялись и пошли в соседнее купе.

— Прошу, господа подпоручики, — пригласивший

штабс-капитан широко открыл дверь. В купе находил-

ся еще один офицер, тоже штабс-капитан. Только сейчас,

вблизи, Михаил и Глеб увидели, что у офицеров на мунди-

рах отличительные нагрудные знаки — белые разлапистые

эмалевые кресты лейб-гвардии Семеновского полка. Стало

как-то страшно неловко.

— Проходите, присаживайтесь, господа офицеры. Да-

вайте знакомиться: лейб-гвардии Семеновского полка

штабс-капитан Алексей Петрович Хлопов, — пригласив-

ший подпоручиков офицер протянул руку для рукопожа-

тия. Хлопову было лет тридцать. Высокий, широкий в пле-

чах, темноволосый, с живыми карими глазами, в которых

плескалась искорка смеха. Его попутчик был уже немно-

го пьян. Ему было далеко за тридцать, ближе к сорока —

тот возраст, когда погоны подполковника давно должны

бы были украшать его мундир. Штабс-капитан выглядел

даже старше — седина сильно побила его короткую при-

ческу. На левой стороне мундира висел Георгиевский

крест. Офицер встал и, пожимая руки Михаилу с Глебом,

поздоровался:

— Веселаго Семен Иванович, лейб-гвардии Семеновс-

кого полка штабс-капитан.

Молодые люди вытянулись и громко и уважительно

сообщили свои фамилии и звания. Все сели на диваны,

но разговор явно не клеился: чувствовалась стеснитель-

23

ность молодых офицеров. На столе в блюдце лежал на-

резанный лимон, яблоки, лежала фляжка и стояли два

стакана.

— Французский, — сказал, постучав по фляжке, штабс-

капитан Хлопов. — Думаю, вам известно, что офицерам

гвардии не положено сидеть в обычных ресторанах, посе-

му я вас покину на десять минут, а вы пока поговорите. —

И Хлопов вышел из купе.

— На войну, господа офицеры? — спросил неулыбчи-

вый Веселаго.

— Так точно, господин штабс-капитан, — бойко, хором

ответили молодые офицеры и встали.

— Бросьте вытягиваться, господа подпоручики, на вой-

ну едем, не до чинопоклонства будет. Давайте по-простому:

либо по имени-отчеству, либо «господин штабс-капитан».

Я ведь до штабс-капитана из добровольцев дослужился.

Так что не удивляйтесь, что староват для такого звания.

Хотя — гвардия… Ох, и тяжкая нам война предстоит. По-

хуже японской.

— Почему, господин штабс-капитан?

— А немец — не японец! Те были жестокие, а эти и жес-

токие, и умные! А мы с нашим «Ура!» как побежим вперед,

не оглядываясь ни назад, ни в стороны, вот он нам и даст.

Да еще с нашим пронемецким генералитетом, ну и еще кое

с кем…

Молодые офицеры сообразили, о чем говорит пьянень-

кий штабс-капитан, но сделали вид, что не поняли. Разго-

вор о немецкой линии в императорской семье свободно

гулял и в армии, и в военных училищах.

— Как-то вы, Семен Иванович, уж очень жестко, — ска-

зал Михаил Тухачевский.

— А я, господин подпоручик, на собственной шкуре ис-

пытал предательство в армии. На японской. Вот оно — пре-

дательство! — Веселаго показал на Георгиевский крест. —

Хорошо, что не деревянный!

Разговора не получалось. Молодые люди замолчали.

Так бы и сидели молча, но, слава богу, в купе вернулся

штабс-капитан Хлопов, за ним шел официант из вагона-

24

ресторана с корзинкой; в корзинке были бутылки коньяка

и шампанского, закуски, хлеб, тонкие стаканы, рюмки,

скатерть, салфетки, ножи, вилки, ложки и блюдца. Офици-

ант, прежде чем расставить посуду и приборы на столе, ста-

рательно протер все тонкой чистейшей салфеткой.

— Пожалуйста, господа офицеры, — расставив все при-

несенное на столике, сказал официант и, выходя из купе,

добавил: — Если что понадобится, скажите проводнику, а

он мне. Всего хорошего.

— Что, господа, пока я отсутствовал, Семен Иванович

вас пугал? Пугал, пугал — вижу. Он у нас человек прямой,

если скажет, то не в бровь — в глаз. Давайте-ка лучше вы-

пьем. В какой полк едете, господа офицеры?

— В ваш, господин штабс-капитан, в лейб-гвардии Се-

меновский, — ответил за обоих молодых людей Тухачевс-

кий.— Ба, так, значит, к нам? Оба?! Вот с какими орлами в

бой пойдем, Семен Иванович. Его благородие штабс-капи-

тан — командир седьмой роты, а я — восьмой… Кто что

будет: коньяк, шампанское?

Молодые люди выбрали шампанское. Веселаго и Хло-

пов коньяк.

— Ну, давайте выпьем за победу и чтобы через полго-

дика мы с вами и все эти мужики, — Хлопов показал в про-

бегающие за окном вечерние сумерки, — вернулись домой

живыми.

— Твои слова, Алексей Петрович, да Богу бы в уши.

Только, думаю, далеко не все вернутся и не через полгода,

но выпить надо, и прежде всего за этих самых мужичков,

которых мы завтра на смерть поведем.

— Ну что вы, Семен Иванович, все как-то грустно? Мы с

вами люди войны. За победу, господа офицеры!

Все встали и выпили.

— Вот, господа офицеры, у нас спор с Семеном Ивано-

вичем: он считает, что никто не готов к этой войне и Рос-

сия не готова больше всех. А вы что думаете?

— Лично я, господин штабс-капитан, готов к войне! —

ответил Тухачевский.

25

— Вот! Вот он, правильный и правдивый ответ на все

ваши слова о неготовности России к войне, — смеясь, по-

вернулся к Веселаго Хлопов. — Как вам?

— Эта война — не случайность, — спокойным голосом

заговорил Веселаго, глядя на стакан с коньяком в своей

руке. — И, поверьте, быстро она не закончится; перейдет в

окопную войну, а окопы, как всем известно, рыть-то никто

не умеет и не хочет, да и рыть нечем — даже лопат нет, и

затягивание войны приведет к голоду в городах и обнища-

нию деревни: солдат-то, он кто — крестьянин. И это при-

ведет к социальному взрыву, революции в России и гибели

монархии.

— А почему именно в России, Семен Иванович? В Гер-

мании и Австрии что — лучше? — спросил Хлопов. — И как

это вы представляете Россию без царя?

— Почему именно в России? Друг мой, вы забыли де-

вятьсот пятый год, а я тогда вот таким же подпоручиком

приказывал семеновцам стрелять в толпу рабочих на Пре-

сне в Москве. И если бы мы тогда не стреляли, неизвестно,

была бы сейчас монархия или нет. Самое страшное в этой

войне — проиграть ее, даже не всю, а начало, и тогда этот

весь восторг и визг, все эти бравурные речи и марши пре-

вратятся в злобный вой разъяренной толпы, и не только

рабочих и крестьян, но и солдат. В кого тогда прикажете

стрелять? Вот что страшно! Нельзя проиграть войну, к ко-

торой наше с вами отечество не готово. Это же не балкан-

ская война, когда мы освобождали наших, порабощенных

турками «братушек-славян», здесь-то мы какие цели хотим

достигнуть — Германию разбить? И что, если разобьем?

Что — не будет Германии? Будет. А может, эта война нужна

полякам? Кстати, вы, господа подпоручики, оба поляки?

— Только я, — сказал Глеб Смирнитский.

— Вот вы, господин подпоручик, поляк, при этом рус-

ский офицер и будете драться с немцами за Россию. А сами

поляки будут драться?

— Наверное… не знаю.

— Вот именно — «не знаю»; если и будут, то каждый за

свою Польшу: кто-то, как вы, за Россию, кто-то за австрия-

26

ков, меньшинство за немцев, но они все бы объединились

и стали бы драться против всех за свободу своего отечес-

тва. Кстати, а вы знаете, что поляки должны ненавидеть

семеновцев? Это ведь семеновцы под началом Александра

Васильевича Суворова разбили войска Костюшко. А Кос-

тюшко для поляков символ борьбы за независимость. Так

что вся эта война будет на территории многострадальной

Польши: кто у кого отберет ее кусок, который раньше друг

дружке подарили. На большее сил ни у кого не хватит! Ни-

каких Берлинов и Петербургов.

— А Франция?

— А я о Франции не говорю. Мне, если честно, на нее

наплевать. Запомните: они нас выручать в этой войне не

будут, а мы их будем! Как только германец их прижмет, так

мы наших мужичков в шинелях под орудийный, а теперь

и пулеметный огонь и бросим! — Веселаго залпом выпил

коньяк. — А они — нет! Они знают, что без России их гер-

манец за несколько недель разобьет!

— Ну как можно, Семен Иванович, с таким желанием

идти на войну? — спросил Хлопов, стараясь долить в ста-

кан Веселаго коньяка.

— Не старайтесь, Алексей Петрович, вы что, хотите

меня напоить? Что молодые офицеры обо мне подумают?

Не надо, прошу вас… А на ваш вопрос скажу: война — это

ремесло, это опыт и это желание победить. Слабость на-

шей армии не в нас, строевых офицерах, она в штабах, в

генералитете и еще кое-где.

— Прекратите, Семен Иванович. Вы выражаетесь как

социалист. Что подумают о нас господа подпоручики?

— А правда, что вы думаете? — спросил, вдруг засмеяв-

шись, Веселаго у Смирнитского.

— Мои предки все воевали: и с рыцарями, и с немцами,

и с литовцами, и с русскими. Я военный, и моя роль в этой

жизни — защищать отечество. Я присягу русскому госуда-

рю дал, — ответил Глеб. — А что там будет — не мое дело.

Мой дед был полковником русской армии. Погиб на японс-

кой. Как поляк я не люблю великого для всех русских Алек-

сандра Суворова, а как русский офицер преклоняюсь перед

27

его гением полководца, и как человек, давший клятву слу-

жить России и ее императору, я готов умереть за Россию.

И для меня немец — враг! Я знаю, что пообещал император

Николай Александрович полякам: отобрать у австрияков и

немцев Галицию и Великое княжество Познаньское и вос-

становить Польшу в ее прежних границах. Почему же я не

должен воевать за такого царя? Почему поляки не должны

воевать за такого русского царя? Вот вы говорите, что про-

изойдет какая-то революция и монархии не будет. Но тогда

я буду воевать за свободу Польши. Я же дал присягу наше-

му общему с вами императору, и, значит, если монархии

не будет, я буду свободен от присяги. А присяга у офицера

бывает одна! Так?

— Хорошо сказано! А я как-то и не подумал… Считаю,

что в этом случае вы, подпоручик, будете правы, — ответил

Веселаго. — Офицеры клятву два раза не дают. А вы, Миха-

ил, что думаете?

— Я согласен с Глебом: политика не наше дело. Дед

мой был генералом. Отец военным. К сожалению, из-за

болезни в отставке. Почти все родственники военные. Мое

дело — война! А России без царя быть не может! На то мы

и даем клятву государю, чтобы император в нашем отечес-

тве был всегда, и те, кто хочет это разрушить, являются на-

шими врагами.

— Слышите, господин штабс-капитан? Они люди воен-

ные и давали присягу. И этим все сказано. Давайте, госпо-

да, выпьем за армию и ее основу — офицерский корпус!

И сегодня наша главная задача — разбить немцев, — гром-

ко предложил Хлопов.

Все выпили, и Веселаго трезвым голосом произнес:

— Уважаемые, господа офицеры, прошу меня изви-

нить, за произнесенные слова. Русскому офицеру так го-

ворить непристойно. Если позволите, давайте спишем все

на коньяк. Не возражаете? Особо я хочу извиниться перед

вами, подпоручик Смирнитский. Я на той войне, где сра-

жался ваш дед, Георгиевский крест заработал и всегда счи-

тал и считаю, что там было много более достойных людей,

чем я, чтобы получить эту награду, а уж чтобы остаться

28

живыми… Вы правы: мы — офицеры, давшие присягу…

И приятно, что об этом сказали вы, молодые офицеры, иду-

щие на войну. Алексей Петрович, а не кажется ли вам, что

подпоручики — как раз те, кого мы с вами ищем? Господа,

нам с Алексеем Петровичем нужны заместители на долж-

ностях младших офицеров. Я, если не возражаете, хотел бы

пригласить вас, Михаил Николаевич, к себе в роту.

— А я с удовольствием — вас, Глеб… как вас по батюш-

ке? — спросил Хлопов.

— Я поляк, а у поляков нет отчества, у них, как у всех

католиков, двойное имя. Но у меня русское имя, и я право-

славный. Моего отца звали Станислав.

— Ну, значит, вы — Глеб Станиславич, — без намека на

иронию продолжил Хлопов. — Так будет ближе к польско-

му языку и из уважения к имени вашего родителя. По-рус-

ски я бы сказал «Станиславович». Мы с Семеном Иванови-

чем по прибытии в армию свои рекомендации командиру

полка, его превосходительству генерал-майору Ивану Се-

вастьяновичу Эттеру сообщим. Можете сослаться на нас…

Ну что, согласны?

— Почтем за честь! — ответили подпоручики.

Дальше разговор перешел на любимую тему русских

офицеров: оружие и тактику боя.

— И все же, господа, я настаиваю, что с появлением в

армии нового оружия — дальнобойных орудий, пулеме-

тов, многозарядных винтовок — война не только не будет

скоротечной, как многие считают, а, наоборот, превратит-

ся в позиционную войну. Любая неподготовленная атака

приведет к ненужной гибели людей — их просто перестре-

ляют. Погибших будет сотни тысяч, а может, и миллионы.

Поэтому силы армий быстро иссякнут; оружие, снаряды и

патроны производиться в необходимом количестве не бу-

дут, вот тогда все зароются в землю и будут постреливать

друг в друга… Наступит нищета в городах и разруха в де-

ревне и замкнется круг, — говорил с жаром Веселаго. —

И такую войну будут ненавидеть все! И чем больше будет

отдаляться от народа победа, тем больше будет ненавидеть

эту войну народ. А дальше — взрыв, социальный взрыв.

29

Вы, господа, вспомните, что произошло после поражения в

русско-японскую — восстание рабочих! Но по сравнению с

тем, что может произойти сейчас, это цветочки!

— Вы опять за свое, Семен Иванович. Ну договорились

же. Может, будет как во времена Екатерины Алексеевны:

лето повоюем — и все на зимние квартиры, на печку до

весны? — засмеялся Хлопов.

— В окопы мы точно залезем. Где это вы видели, чтобы

миллионные армии по домам разошлись? Нет, те краси-

вые войны наших предков закончились. Вы еще рыцарей

вспомните, — не унимался Веселаго.

— Вас послушать, так вместо винтовок надо срочно на-

чать выпускать лопаты?

— Надо, Алексей Петрович, иметь и то и другое.

— И все-таки давайте отойдем от лопат к подготовлен-

ности наших войск к наступательным действиям.

— Согласен, Алексей Петрович, давайте. Я знаю точно

одно: гвардия к войне готова. Я имею в виду и вас, Михаил

Николаевич, и вас, Глеб Станиславич.

— Спасибо за доверие, господин штабс-капитан.

— И главное — помнить: это не учения под Красным

Селом или парад на Марсовом поле, это война, на которой

убивают!

— Давайте выпьем за войну! — предложил Хлопов.

— Давайте! — согласились все радостно.

И если Веселаго и Хлопов позволяли себе пропустить

еще по рюмке-другой, то подпоручики, и так не пьющие,

слушали серьезно, понимая, что перед ними их будущие

командиры, и уже их лица выражали нескрываемое жела-

ние быстрее покинуть купе. Когда они, получив разреше-

ние, ушли, Хлопов спросил Веселаго:

— Зачем вы так, Семен Иванович? Они молоды, они

многого не понимают и тем более не знают, что такое война.

— Согласен, я неправ. Извините меня, Алексей Петро-

вич. Как-то все сложилось, вспомнилась та, позорная вой-

на, и прорвало… Извините…

— Про революцию совсем уж зря. Ладно. Вы, Семен

Иванович, почему Тухачевского-то выбрали?

30

— Вы, знаете, Алексей Петрович, в этом молодом че-

ловеке чувствуется что-то необычное, внутренний стер-

жень какой-то, желание быть первым. Я бы, конечно, взял

Смирнитского, но побоялся это сделать: стал бы его опе-

кать, охранять как внука погибшего на той бесславной

войне русского офицера. А мы едем на войну, и это недо-

пустимо.

— Намучаетесь вы с Тухачевским, Семен Иванович.

С его желанием быть первым.

— А мне такой и нужен — чтобы честолюбивый был и

в пекло лез. Меня-то вы знаете: я семь раз отмерю, а один

раз отрежу.

— О, как вы все рассчитали! Хотите его первым в атаку

отправить?

— Не я хочу — он сам хочет. Это у него внутри. Война

всегда требует таких людей. Но это другая война; на ней

будет трудно поднять людей в атаку, это не как раньше —

саблями махать. А Тухачевский, мне так кажется, сам

первый в атаку поднимется и людей поведет, и не просто

поведет — заставит. Только почувствует любовь к войне,

к бою, к власти над людьми — и заставит. Нос у него гор-

дый, как у Цезаря и Наполеона. И сколько он человеческих

душ загубит, когда это чувство власти над людьми в нем

проснется, я не знаю... Но будет — я в людях редко ошиба-

юсь — хороший будет офицер, поверьте мне. Ну а как вам

наш поляк? Станиславич? Как вы умудрились правильно

отчество-то произнести? Именно Станиславич. Я бы, на-

верное, не смог. Взяли его, потому что я первым взял Ту-

хачевского?

— Ни в коем случае! Если вам нужен такой, как Туха-

чевский, этакий сорви-голова, то мне-то, при моем взрыв-

ном характере, как раз нужен такой, как Смирнитский.

Он не медлительный, не сонный, он, мне кажется, умный,

он рассудительный и голову вот так запросто ради славы

или ордена подставлять не будет. Как он сказал о Польше!

И как правильно провел жизненную грань — присяга офи-

цера! Не любовь, не восхищение императором — присяга

государю. И все! Коротко, умно необычайно. Из этого мо-

31

лодого человека вырастет отличный офицер, и не исполни-

тель, а, возможно, штабист, аналитик. Этот проявит себя

на войне не меньше, чем Тухачевский, но, поверьте, с вы-

думкой, незаметно, но с огромной пользой для солдата…

А вообще-то эти новые офицеры хороши. Думаю, успели их

подготовить к войне.

— Вот в этом я с вами, Алексей Петрович, полностью

согласен. Ну что, давайте ложиться спать — завтра Брест-

Литовск, а там и Варшава.

— Да, наша молодость, когда можно было не спать не-

делями, к сожалению, прошла. Спокойной ночи, Семен

Иванович.

— Какая такая «ваша молодость» прошла, Алексей Пет-

рович? Всего-то за тридцать. Вам еще до генерала дослу-

житься надо.

— Спасибо, Семен Иванович. Хотелось бы генералом

стать. Впрочем, чем черт не шутит…

— Одно жалко — нет в живых Льва Николаевича Толс-

того, кто же напишет правду об этой войне? — как-то грус-

тно сказал Веселаго.

— Появится другой Толстой и напишет.

— Боюсь, не появится.

— Не пойму я сегодня вас, Семен Иванович, весь день

какой-то пессимизм.

— Сам не знаю, что со мной. Напало что-то и не про-

ходит. Предчувствие какое-то нехорошее гложет душу. Все

время думаю о войне и что нашему отечеству предстоит.

— Давайте брать пример с наших молодых офицеров.

А ведь они на нас смотрят: как мы себя поведем? Им-то

пока все игра. Сами же мы такими были.

— Давайте спать.

А колеса стучали: тук-тук, тук-тук. На войну, на войну.

V

Не доезжая Бреста, в серости утра, на небольшом дере-

вянном, сыром от росы настиле маленькой станции пела

и плясала пьяная толпа. Больше всех веселился явно не

32

строевой доброволец: одет был в гражданское, котомки не

имел, орал матом, хлестал водку стаканами и все лез це-

ловаться к провожавшим на войну своих мужей плачущим

бабам, за что получил кулаком по пьяной роже; на удивле-

ние не обиделся и в драку не полез, а, размазав по лицу те-

кущую из разбитого носа кровь, продолжил плясать, орать

и петь похабные песни. Увидев двух офицеров, стоящих

около вагона остановившегося на несколько минут поезда,

подскочил, провел рукой по разбитым губам и, вытянув-

шись, весело обратился:

— Ваши благородия, добровольца вольнонаемного

возьмите к себе в денщики? А то ведь без нас немца разо-

бьют, не успеем повоевать.

— А почему бы тебе не взять винтовку — и в атаку? —

спросил Тухачевский.

— Вот! — и мужик показал правую руку. На ладони

не было мизинца и безымянного пальца. — Топором еще

мальчишкой оттяпал.

— Ну и сидел бы дома с женой и детьми.

— Нетуть. Холостой я.

— А с самоваром-то управляться умеешь?

— Обижаете, ваше благородие. Не только самовар, но и

приготовить, и помыть, и постирать — все могу!

— Как звать?

— Архип Ферапонтов, ваше благородие.

— Вот что, Архип, доедешь до Варшавы, иди в штаб

лейб-гвардии Семеновского полка, скажешь — денщиком

к подпоручику Михаилу Тухачевскому.

— Век не забуду вашей милости! Не подведу, ваше бла-

городие! Если надо — за вас жизнь отдам!

— А вот это лишнее. Жизнь надо отдавать за государя

императора и отечество. Только больше не пей.

Молодые офицеры ушли в свой вагон.

— Братцы! — побежал к провожающим, поскальзыва-

ясь на сырых досках, Ферапонтов. — Я с вами, я на фронт!

Меня берут к себе господа офицеры! Богачом вернусь! На-

ливай! — И уже на правах отъезжающего стал целоваться;

никто больше по лицу не бил — солдат!

33

Вагоны дернулись — лязгнуло железо, поезд свистнул

и натужно потянулся вперед. Вновь укладываясь на диван

спать, Глеб спросил Михаила:

— Зачем он тебе? Там найдем.

— Глеб, ты же знаешь, денщиками не могут быть стро-

евые солдаты, только добровольцы. Где там время будет

искать? Да и чем-то понравился мне этот Архип. Что-то в

нем необычное: посмотри — его по пьяной морде бьют, а

он смеется!

— А ты, Михаил, сможешь солдата по лицу ударить?

— Не знаю… Но если струсит, товарищей бросит, то,

мне кажется, я смогу такого человека даже расстрелять.

А так: одного пожалеешь, другого — это уже не армия…

Не знаю... Глеб, скажи, если, конечно, можешь, давно ты

сирота?

— Мои родители погибли в девятьсот седьмом под Лод-

зью, при крушении пассажирского поезда. Родственники

по матери нас, еще когда дед был жив, не признавали, а

уж после его гибели и подавно. Мама даже о гибели своего

отца узнала из газет, — ей не сообщили. Дед был полков-

ником. Имел «Георгия». У него после смерти первой жены

была вторая семья. Так что я с тринадцати лет сирота, вос-

питывался в семье дяди, и, как сам понимаешь, лучшая ка-

рьера для таких, как я, — карьера военного. И я не жалею.

Приедем в Варшаву и пойдем к моему дяде Владиславу.

У него прекрасная семья — жена и две дочери: Златка и Яд-

вига — красавицы. Я их не видел четыре года. У дяди свой

домик и небольшой сад. Там так тихо и необыкновенно хо-

рошо. Увидишь, тебе понравится… Все. Давай спать.

— Давай. Извини, Глеб, что задал этот вопрос, толь-

ко тебе и себе душу разбередил… Уснешь тут… — сказал

Михаил Тухачевский и через минуту спал. А Глеб еще дол-

го-долго лежал с открытыми глазами и вспоминал свою

жизнь: мать и отца, дядю Владислава, его жену и дочерей;

почему-то с презрением подумал о семье деда; потом одер-

нул себя: «При чем здесь все? Сын-то деда, Александр, на-

верное, лет на десять старше меня. Интересно, если офи-

цер, как отец, то в каком звании? Капитан, наверное…

34

Вряд ли больше — войны-то за последние годы не было. Да

что я? Какое мне дело? Скорей бы в Варшаву! Как же я хочу

всех увидеть…» И уже засыпал, как вдруг всплыло лицо Ар-

хипа Ферапонтова — тот показывал свою изуродованную

руку и кричал: «Ваше благородие, все умею, все смогу… За

вас жизнь отдам».

— Тьфу ты, покажется же такое! Как черт выплыл! —

чертыхнулся тихо Глеб и провалился в сон, каким умеют

спать только дети, юноши и молодые офицеры.

А колеса продолжали стучать: война, война…

VI

Варшава встретила летним теплом, невообразимой су-

толокой на вокзале, куда выгружались регулярные войска

и мобилизованные. Все пути были забиты эшелонами с

людьми, лошадьми, пушками. И над всем этим стоял не-

смолкаемый, многотысячный гул военных команд, кри-

ков, топота солдатских ботинок, ржания лошадей, скрипа

телег, урчания, пугающих простых солдат, диковинных

автомобилей, свистков маневренных паровозов и криков

бесстрашного, не боящегося никого воронья. Вот только

их крика и их вида не хватало этим солдатам, идущим туда,

на запад, к фронту. Ну что ты каркаешь? По кому из нас?..

Варшава — русский форпост перед грозной Германией!

И вся эта война начиналась на территории Польши.

А как же иначе? И Царство Польское, и Галиция, и Вели-

кое княжество Познаньское — это же все земли Польши, с

легкостью разделенной тогда, в 1815 году, между Россией,

Австрией и Пруссией. Никто и не думал воевать на своей

территории! Местом драки бывших союзников стало об-

щее поле боя — Польша! И ни о какой мировой войне в

тот момент и не помышляли. Россия хотела отобрать у быв-

ших своих друзей польскую же территорию: у Австро-Вен-

грии — Галицию, у Германии — княжество Познаньское.

Император Николай II даже пообещал полякам, что если

те поддержат Россию в этой войне, то, отобрав эти земли,

он вновь объединит куски Польши в единое целое, правда,

35

под своей унией. Австро-Венгрия пообещала сделать то же

самое, а немцы ничего не обещали: они хотели все и себе!

Поляки в начинающейся войне разделились на два фронта,

и каждый считал, что только он прав. Русских не любили —

помнили свои восстания и русские штыки и пушки! А не-

мцев ненавидели все!

Штабс-капитаны Веселаго и Хлопов, узнав, что моло-

дые люди хотят съездить к дяде Смирнитского, в сутолоке

вокзала приветливо попрощались с молодыми офицера-

ми, еще раз подтвердили свои предложения о должностях

и, попросив сильно не задерживаться — война, уехали в

полк. Смирнитский с Тухачевским, наняв пролетку, поеха-

ли в пригород Варшавы.

Дядя Глеба, Владислав Смирнитский, такой же высо-

кий и подтянутый, с такими же серо-голубыми глазами и

открытым приветливым лицом, расплакался, увидев на

пороге своего небольшого загородного дома племянника,

которого он не видел четыре года.

— Возмужал, вырос-то как, вырос. А на Станислава-то

как стал похож… Мария, беги скорей, Глеб приехал, —

кричал он на весь садовый участок.

В доме началась суматоха: Мария, жена Владислава

Смирнитского, темноволосая, кареглазая, полноватая,

невысокая женщина, увидев племянника, обняла, расце-

ловала, заплакала, потом побежала, радостно подвывая и

поминая Матерь Божию, в гостиную накрывать стол. При-

бежали две девушки лет пятнадцати-шестнадцати, дочери

хозяев дома, Ядвига и Златка, и тоже стали обнимать и оро-

шать слезами мундир Глеба.

— Прошу познакомится, мой товарищ, подпоручик Ми-

хаил Тухачевский. Мы вместе едем служить в лейб-гвардии

Семеновский полк.

— Очень приятно, очень приятно, молодой человек, —

затряс руку Михаила пан Владислав и заинтересованно

спросил: — Из каких Тухачевских будете? У нас раньше со-

седи были Тухачевские.

— Из смоленских.

36

— Тоже рядом! — радостно сказал Владислав Смирнит-

ский и махнул куда-то рукой. — Смоленск-то — вот он, не-

далеко.

Все засмеялись.

Михаила смущали восхищенные взгляды двух очень по-

хожих, очень симпатичных двоюродных сестер Глеба.

— Хватит, хватит, идите, помогите матери. А вас, мо-

лодые люди, я прошу помыться с дороги, и проходите на

веранду. Я надеюсь, Глеб, и вы, Михаил, у нас побудете де-

нька три?

— К сожалению, дядя, мы ненадолго, поздороваться —

и нам нужно в полк.

— Мария, ты слышишь, они хотят уехать, — закричал

куда-то в дом Владислав Смирнитский.

— Как? — прибежала и опять заплакала пани Мария. —

Почему? Я так давно не видела Глеба. Он же мне сын!

— К сожалению, нам нужно в полк. Михаил, подтвер-

ди, — сказал Глеб.

— Да, пани Мария и пан Владислав, нас ждут в полку.

— Ну хотя бы пообедайте, — жалобно попросил пан

Смирнитский.

— От обеда отказываться не будем, — сказал Глеб

— Ну почему так? — плакала хозяйка, накрывая на

стол. — Зачем так несправедливо? Такие молодые — и уже

на войну.

Пока мужчины курили на веранде, стол, в шесть жен-

ских рук, был накрыт и, как и положено польскому столу,

был необычайно хлебосолен. Хозяин налил в рюмки поль-

ской водки и, встав, сказал:

— Я хочу одного — чтобы вы вернулись с войны живы-

ми!Все встали и выпили. Пани Мария опять заплакала.

Слезы полились и из красивых глаз молодых девушек.

Сидели недолго, но как-то тепло и уютно, как бывает

в хорошем доме, где все любят друг друга. И если Миха-

ил Тухачевский был москвичом и знал, что такое родной

дом, то Глеб почти четыре года не был в этом единствен-

ном для него родном доме и тепло домашнего очага почти

37

забыл — так, иногда бывал в гостях у своих товарищей по

военному училищу. И от этого, забытого в военной мушт-

ре, в жизни в казарме душевного тепла, от этой всеобщей

к нему любви и доброты ему было так приятно, но в то же

время так грустно, что очень хотелось плакать, и он время

от времени покашливал, чтобы скрыть заполонившие его

душу чувства.

На прощание пани Мария расцеловала и перекрестила,

как католиков, молодых людей, опять обратилась за помо-

щью к Божией Матери, чтобы спасла и защитила ее сыно-

вей, которых с этой минуты, как она выразилась, у нее ста-

ло двое, и вновь заплакала. Сестры поцеловали юношей в

щеки и залились стыдливой краской. А провожавший офи-

церов к калитке Владислав Смирнитский вдруг грустно и

тихо спросил:

— Варшаву немцам не отдадите?

— Как можно, пан Владислав? — воскликнул удивлен-

но Михаил Тухачевский.

— Это я так… Извините… Мы вас ждем! — сказал, про-

щаясь, пан Владислав и, расцеловав на прощание молодых

людей, все-таки не выдержал, заплакал и сквозь слезы до-

бавил: — Берегите себя и своих солдат! Мы за вас молиться

будем!

VII

Лейб-гвардии Семеновский — любимейший полк их

императорских величеств. А как же иначе: первый регуляр-

ный полк молодого царя Петра. Потешные игры долговязо-

го юноши, над которыми посмеивались преющие в шубах

и шапках до потолка бояре и привели к его созданию. Это

не стрельцы с пиками, которым бы поорать да водки вы-

пить, а потом бегом домой, на печку, калачи с пирогами

есть. Это русская гвардия!

Лучший полк русской армии и самый ненавистный у

эсеров, большевиков и «бомбистов» с 1905 года, с русской

революции: пока другие колебались, стрелять — не стре-

лять, полк на поезде приехал из новой столицы империи

38

в старую и быстренько разогнал восставших, не раздумы-

вая, стреляя на Пресне по «пролетариям с камушками».

А стрелять в полку всегда умели.

Попасть служить в лейб-гвардию — счастье для любого

военного, а в лейб-гвардии Семеновский полк — это как

получить погоны лично от самого Петра Великого. Солда-

тами в полк отбирали служить только русских, грамотных,

рослых и голубоглазых.

Для командира Семеновского полка Ивана Севастьяно-

вича фон Эттера полк был не просто родным, он был сво-

им. Его отец, Севастьян Павлович фон Эттер, рожденный в

Великом княжестве Финском, после окончания кадетского

корпуса был зачислен прапорщиком в лейб-гвардии Семе-

новский полк и прослужил в полку двадцать лет! Прошел

все офицерские ступени и в звании генерал-майора свиты

его величества стал командовать полком. И сын его, Иван

Севастьянович, после окончания Пажеского корпуса тоже

был зачислен прапорщиком в Семеновский полк и, как

отец, дослужился до генерал-майора свиты его величества

и командира этого знаменитого полка! А такой чин — это

уже «превосходительство». Так что Эттеры без малого пять-

десят лет отдали службе в лейб-гвардии Семеновском пол-

ку! Их это был полк, Эттеров. Все об этом знали, и никто не

возражал — только уважали.

В свой финский род — высокий и красивый, с бород-

кой «под царя», выходец из высшего света и до мозга кос-

тей светский человек Иван Севастьянович не был боевым

генералом. Отец — да: командовал бригадой во второй

турецкой компании, был награжден золотым оружием «За

храбрость» и дослужился до генерал-лейтенанта. А сын был

«паркетным» генералом, и прозвище в высшем свете имел

соответствующее: «Ванечка». «Ванечке» нравилось кра-

соваться на балах, танцевать мазурку, щеголять знанием

языков, говорить на русском с акцентом, влюблять в себя

дам и, конечно, быть на виду у их величеств — он же гене-

рал свиты. А тут война! Тяготился войной фон Эттер. Нет,

не того, что могут убить, а что балов не будет.

39

— Ваше превосходительство, в приемной выпускники

военных училищ подпоручики Михаил Тухачевский и Глеб

Смирнитский. Разрешите пригласить? Кого первым? —

спросил Эттера такой же щеголеватый, как его командир,

адъютант.

— Пригласите, пожалуйста, обоих.

В кабинет командира полка вошли два высоких, строй-

ных молодых офицера. Вытянулись и представились:

— Ваше превосходительство, подпоручик Тухачевский.

— Ваше превосходительство, подпоручик Смирнитс-

кий.Эттер посмотрел на офицеров. Первое впечатление бы-

вает самым точным — они ему сразу понравились: не прос-

то, как указано в документах, лучшие выпускники, но и

красавцы — как смотрятся! Приятно! Что значит гвардия!

Хороши! Вздохнул — вспомнил, что вот так же выглядел

лет двадцать назад. Впрочем, и сейчас неплох. Только что,

утром, расстался с одной из своих воздыхательниц. Здесь,

в Варшаве, тайно — война все-таки — командующий Севе-

ро-Западным фронтом и генерал-губернатор Варшавского

военного округа Яков Григорьевич Жилинский собрал не-

скольких генералов, знавших друг друга не по полям сра-

жений, а по красивым петербургским и московским вече-

рам; были дамы, сидели тихо, как-то по-семейному. Иван

Севастьянович никогда не имел отказов от влюблявшихся

в него с первого взгляда женщин, поэтому сразу выбирал

самую красивую и уже от себя не отпускал. Впрочем, они

не возражали. В этот раз выбрал голубоглазую полячку,

жену местного чиновника — представил себя Наполеоном

с пани Валевской. На дуэль никто не вызывал. Все было

пристойно. Номер в гостинице был заказан и оплачен. Ге-

нерал остался доволен. Надеялся, что и она.

Холеной рукой Эттер поправил безукоризненно под-

стриженные усы.

— Господа офицеры, вам несказанно повезло попасть

служить в гвардию!

— Так точно, ваше превосходительство! — ответили хо-

ром вытянувшиеся перед генералом молодые люди.

40

— Тогда рад принять вас в моем полку.

Генерал встал из-за стола, подошел к офицерам и, по-

жав им руки, вернулся к столу, взял два листа и сказал:

— У меня есть два рапорта от штабс-капитанов Весела-

го и Хлопова. Они просят зачислить вас в их роты младши-

ми офицерами. Вы согласны?

— Так точно, ваше превосходительство!

— Чуть потише, господа — не на плацу, и не в летних ла-

герях под Красным Селом, и не на параде в Царском Селе.

Своими просьбами штабс-капитаны мне же и облегчили

задачу. Тогда я подписываю ваши назначения во второй

батальон капитана Данина. Вы, подпоручик Тухачевский, в

седьмую роту, к штабс-капитану Веселаго, вы, подпоручик

Смирнитский, в восьмую роту, к штабс-капитану Хлопо-

ву, — Эттер расписался на приказах. — Служите с честью.

И всегда помните, в каком полку вы служите! — Генерал

взял со стола два белых разлапистых нагрудных креста с

мечом и вензелями императоров Петра I и Николая II и

торжественно произнес: — Вручаю вам, господа офицеры,

отличительные знаки нашего полка. Идите и честно и до-

стойно служите нашему отечеству и своему императору!

Молодые люди, щелкнув каблуками, вышли из кабине-

та командира полка.

— Когда-нибудь и я буду генералом! — тихо, но совер-

шенно серьезно сказал Тухачевский.

— Не сомневаюсь, Миша, что так и будет, и его пре-

восходительством будешь, — поддержал своего друга Глеб

Смирнитский…

Молодые офицеры поступили на службу в батальон

капитана Данина. Сергей Петрович был известен в полку

своими независимыми взглядами в вопросах войны и уди-

вительным бесстрашием. Это бесстрашие он проявил еще

в русско-японскую войну, где молоденьким подпоручиком,

заменив убитого командира роты, с тремя десятками ос-

тавшихся от роты солдат дрался в течение нескольких ча-

сов, отбивая бесчисленные атаки японцев. В той роте

прапорщиком служил доброволец Семен Веселаго. Оба за

храбрость были представлены к «Георгиям» и по оконча-

41

нии войны как герои были зачислены в лейб-гвардию, в

Семеновский полк.

Данин встретил молодых офицеров приветливо:

— Смотритесь, господа подпоручики, хорошо. Посмот-

рим, что будет в бою. О вашем назначении уже знаю, так

что не задерживаю, идите в свои роты. Вас там ждут. Фор-

му получите там же. Балов не будет. На войну, господа офи-

церы, приехали.

На прощание Глеб и Михаил, по русскому обычаю, рас-

целовались.

— Я тебе, Глеб, хочу сделать подарок, — и Тухачевс-

кий протянул пистолет Браунинга с запасной обоймой. —

У меня такое чувство, что он тебе пригодится и для меня

службу сослужит. Рядом будем — встретимся.

— Спасибо, Михаил!

VIII

Пауль фон Гинденбург, всеми забытый, третий год

сидел на генеральской пенсии в своем поместье в Позе-

не, что в главной военной земле Германии — Восточной

Пруссии; гулял с собаками, кабанов да косуль стрелял, а

по вечерам, при жарком камине, раскладывал карты, да

не игральные — тактические, и цветными карандашика-

ми рисовал стрелки по территории Восточной Пруссии и

Царства Польского и план Шлиффена проверял и перепро-

верял. И каждый сантиметр карты он проходил и каждого

нужного для войны германского солдата считал и пересчи-

тывал. И все знал, — а чего не знал, то, как умный человек,

из газет узнавал, в которых всегда все обо всем написано.

Ну еще кое-что сообщал в письмах его единственный друг

Эрих фон Людендорф.

Гинденбурга почему-то не любили за очень важные

для военного качества: он любил точность и не переносил

опозданий.

А опозданий к нему за последние три года и не было —

его все забыли, кроме земляка, офицера германского Ге-

нерального, штаба, генерала Эриха Людендорфа. Да и тот,

42

когда навещал, заранее согласовывал свой приезд, и не

только дату, но и время. Привычка. И был внешне полной

противоположностью огромному, с торчащими больши-

ми прусскими усами Гинденбургу: стройный, невысокий,

с короткой прической и аккуратно подстриженными уса-

ми. Людендорф был моложе Гинденбурга на восемнадцать

лет, а они дружили! Когда-то совсем молоденьким выпуск-

ником юнкерского училища Эрих воевал под командова-

нием Гинденбурга на франко-прусской войне. Тот заметил

необыкновенные аналитические способности и четкую ис-

полнительность своего земляка, взял его к себе в штаб и

стал помогать развиваться военному таланту Людендорфа.

Альфред фон Шлиффен свой план «Закрывающейся

двери» с битвы при Каннах, произошедшей аж в 216 году

до прихода Христа в этот мир, переписал применительно

не к Римской, а к Германской империи. И великолепный

план у него получился: 39 дней — и Франции нет! По пово-

ду этого плана кайзер Вильгельм II сказал: «Обед у нас в Па-

риже, а ужин в Санкт-Петербурге!» Кайзер вообще, обра-

щаясь к нации, заявил: «Немецкий солдат вернется домой

с победой раньше, чем опадут листья с деревьев». Надо же,

как точен был кайзер — листья опали, но только в ноябре

1918 года, с поражением Германии!

Интересно, а если бы Шлиффен не ушел в отставку в

1906 году и не умер за год до войны и немцы воевали бы

точно по его плану, то от Франции хоть что-нибудь оста-

лось бы за первые сорок дней начавшейся Великой войны?

Но Гинденбург не Шлиффена план рассматривал, а то,

что от него оставил новый начальник германского Гене-

рального штаба Хельмут фон Мольтке (младший).

— Ганс, — приказал он своему, еще со службы в армии,

денщику, — принеси-ка нам пива и мяса; мне, как всегда,

сырого.

В гостях у отставного генерала был Эрих фон Люден-

дорф, которого только что выгнали из Генерального штаба

за его резкие выступления против решения социал-демок-

ратов в Рейхстаге о сокращении расходов на военных. Он

направлялся командовать пехотной дивизией на Западный

43

фронт и впервые приехал к Гинденбургу без согласования

времени своего приезда. Но Гинденбург не только не воз-

мутился, он необычайно был рад его приезду.

— Эрих, что ты думаешь об этих новшествах Мольтке?

Ты тоже считаешь, что русские три месяца будут проводить

свою мобилизацию и подтягиваться к границам нашей

Пруссии? — спросил Людендорфа Гинденбург, прекрасно

зная, что тот, как никто, хорошо знает план Шлиффена, так

как сам участвовал в его разработке.

— Русские кое-чему за десять лет после поражения от

японцев научились: и вооружение более современное, и

подготовка солдат другая, и новые военные заводы поя-

вились, но нам, немцам, с нашей железной дисциплиной

и жестокостью к противнику они и в подметки не годятся.

Но все-таки это русские. У них есть один очень большой

плюс — громадный опыт умирать! Как говаривал Великий

Фриц: «Нам бы столько солдат и таких солдат!» Россия по

сей день аграрная страна, и у нее нет такой военной про-

мышленности, как у нас, она не выдержит атак наших слав-

ных гренадеров. Насчет трех месяцев я не уверен. У нас

есть все их планы по развертыванию войск, но русские эти

планы так часто меняют, что можно запутаться, где в них

правда, а где блеф. Как они сами в них разбираются, никто

не понимает. Вот сейчас уже девятнадцатый план; во вся-

ком случае, против нас они организуют Северо-Западный

фронт, против австрийцев — Юго-Западный.

— Так и нам, с нашими депутатами-социалистами, не-

чем похвастаться. Посмотри, какая безработица. Денег на

армию и на вооружение нет. Как воевать? А воевать надо.

Что думает кайзер Вильгельм?

— Он тоже считает, что план Хельмута Мольтке не так

уж плох и что мы разобьем русских к осени. Но если за гер-

манского солдата я спокоен, то на австрияков я и ломаного

гроша не поставлю. Боюсь, что после первых же столкнове-

ний они побегут, как всегда бежали, и нам придется не на

два фронта драться, а на три.

— Ты имеешь в виду два русских?

— Да. В Польше и в Галиции.

44

— И что ты предлагаешь?

— Надо начинать, как и задумано, с французов, но не

через Голландию, а через Бельгию!

— Молодец, Эрих! Ты читаешь мои мысли! Эти люби-

тели жаб все продолжают думать, что мы будем воевать за

Эльзас и Лотарингию?

— Удивительно, но их план номер семнадцать об этом

и говорит.

Вошел денщик Ганс с большим медным подносом, на

котором были огромные фарфоровые кружки с пивом и

куски жареного и сырого мяса.

— Ты все тот же, Эрих, — Гинденбург разгладил свои

огромные усы, — все тебе обжаренное мясо нужно. Что

значит штабист. А я — нет, не могу, привык к сырому мясу,

чтобы кровь капала… — Гинденбург взял с подноса боль-

шой кусок жирной кабанины, насадил его на одну из шпаг,

в большом количестве висевших на стенах родового замка,

и стал жарить его на огне в камине. По залу разнесся запах

горелого мяса. Гинденбург, сам громадный, как медведь,

вытащил горящее мясо, бросил на блюдо на столе и, об-

жигаясь, стал рвать куски руками и отправлять их в рот —

только усы потемнели от жира; и чтобы не обжечься, запи-

вал горелое мясо большими глотками пива. Потом вытер

руки о скатерть и продолжил:

— И все-таки что ты думаешь о Восточном фронте?

— А что я должен думать, Пауль? Там у нас всего одна

армия — 8-я, да еще под командованием этого болвана

Максимилиана Притвица; и это против двух русских ар-

мий. Они его в клещи возьмут и раздавят. Да еще этот ду-

рак вздумает наступать.

— Ты так думаешь, Эрих? А я вот с тобой не согласен.

Посмотри, кто у русских командует армиями: 1-й — тихо-

ня Ренненкампф. Кстати, немец! Где отличился? В подав-

лении восстаний в Китае и в России. Его за это русский

император Николай любит и награждает. «Не орел, но

проявил твердость в 1905 году» — это не мои слова, это

слова их императора. 2-й армией командует Самсонов.

Это вообще не солдат. Ты смотрел его послужной список?

45

Наказной атаман Войска Донского, Туркестанский гене-

рал-губернатор. И не забывай, Самсонов с Ренненкамп-

фом враги. Я тут выяснил, что в русско-японскую войну у

них произошла настоящая потасовка на кулаках. Говорят,

кое-как разняли. И они будут помогать друг другу? Не сме-

шите меня!.. А над ними — командующий фронтом, Яков

Жилинский! Бог мой, вот вояка так вояка. Военный агент

на Кубе, советник на Гаагской конференции. Подумать

только: будучи на русско-японской войне — не воевал!

Правда, три года был начальником русского Генерального

штаба. А перед этим всего-то командовал корпусом. И что

сделал? Да ничего! И это командующий Северо-Западным

фронтом? А ты говоришь, что русские реформу в армии

провели? Пока этот тихоня Ренненкампф будет ползти,

Самсонов, чтобы прославиться, побежит вперед. Тут-то и

надо его бить. Первым! Лишь бы Притвиц сам на русских

не побежал, как, кстати, и назад, за Вислу — с этого дурака

станется!

— Пауль, меня смущает только одно: предостережение

покойного Бисмарка о войне с русскими.

— Этот алкоголик много чего говорил. Тебя какое из

них смущает?

— А вот, — Людендорф вытащил бумажку из кармана

кителя и начал читать: «Даже самый благоприятный исход

войны не приведет к разложению основной силы России,

которая зиждется на миллионах собственно русских…»

— «Эти последние, даже если их расчленить междуна-

родными трактатами, — перебив Людендорфа, продолжил

цитировать Бисмарка Гинденбург, — так же быстро вновь

соединяются друг с другом, как частицы кусочков ртути».

Ты это высказывание имел в виду, Эрих?

— Какая память! — восхитился в ответ Людендорф.

— Кому нужна моя память, а главное, мы же не выска-

зываниями будем воевать, а армиями. И лучше германс-

кой армии в мире нет. Еще бы ей генералов поумнее.

Людендорф подошел к столу и стал внимательно

смотреть на вычерченные рукой Гинденбурга стрелки на

картах.

46

— Интересно, откуда у тебя, Пауль, такие подробные

сведения? Тут все просчитано.

— Эрих, голова дана человеку прежде всего, чтобы ду-

мать. Я имею в виду генеральскую голову. Солдат не дол-

жен думать, солдат должен исполнять приказы и умирать

за свое отечество.

— Пауль, можно сделать тебе предложение?

— Конечно, Эрих. Я же здесь, в одиночестве, тупею сре-

ди этих карт.

— Чтобы осуществить твой план войны на Восточном

фронте, я бы предложил часть войск провести между Ма-

зурскими озерами и спрятать там. В нужный момент они

и ударят Самсонову во фланг. Такой вариант предлагался

в генштабе, но на него не обратили внимания. Согласно

плану Шлиффена, прежде чем бить русских, надо разбить

Францию. Это только дураки думают, что мы будем вое-

вать на два фронта. И с этой одной 8-й армией и с Прит-

вицем во главе как бы нам русские не дали пинка под зад,

когда мы будем расправляться с французами и повернемся

к ним спиной...

— Хорошо, что в Генеральном штабе есть такие умни-

цы, как ты, Эрих! Только я давно все обдумал, — Гинден-

бург вытащил из вороха карт одну. — Смотри! Вот она, на-

стоящая война! И место это — Танненберг!

Людендорф посмотрел на стрелки, бегущие по карте,

удивленно поднял брови и восхищенно сказал:

— Великолепно, Пауль. Только я где-то это видел…

Вспомнил: в армии, у Притвица, в штабе служит Макс Гоф-

ман. Я его знаю еще по работе в Генеральном штабе, он в

русском отделе служил. Так он, кажется, это и предлагал,

но его никто не слушал?

— Макс Гофман, говоришь? Проверим — не утекли ли

мои расчеты… Ладно. Теперь еще один к тебе вопрос: кто

из нынешних наших генералов в состоянии воевать с рус-

скими? Я не говорю о тебе, ты — лучший! Но ты штабист.

Кто? Кроме Притвица, конечно.

— В у Притвица есть два отличных генерала: коман-

диры корпусов Август фон Макензен и Отто фон Белов.

47

Макензен прошел все ступени службы — от вольноопре-

деляющегося до командира корпуса. Правда, староват —

шестьдесят пять. Но, думаю, если ему дать возможность

самостоятельно воевать, он сотворит чудеса.

— Значит, говоришь староват в шестьдесят пять. Если

мне шестьдесят семь, то я, по-твоему, глубокий старик?

— Я не тебя имел в виду, Пауль.

— Ладно. Что скажешь об Белове?

— Пятьдесят семь лет. Из семьи военных. Отец — ге-

нерал-майор. Тоже прошел все ступени службы от коман-

дира роты до командира корпуса. Но пока над ними обои-

ми будет нависать Притвиц, они вряд ли смогут проявить

себя.

— Хорошо. Осталось немного — мне вернуться в ар-

мию. И я уверен — это наступит очень скоро. Даже раньше,

чем мы думаем!.. Или ты так не думаешь, Эрих? — Гинден-

бург тяжело, басом, как все очень большие люди, засме-

ялся. Потом резко оборвал смех и положил на стол одну

из карт. — Эрих, вот карта германских границ на Западе.

Если наступление будет проведено не через Голландию, а

через Бельгию, то обрати внимание на крепость Льеж —

там можно практически решить исход войны и, разбив

бельгийцев, нанести французам сокрушительное пораже-

ние. Но запомни: Льеж без тяжелых орудий не взять. Мо-

жешь туда добавить авиацию. Пусть массированно бом-

бят: толку ноль, но наведут панику и страх. Я тут посчитал:

у Германии всего одно преимущество в технике — это в

тяжелых орудиях. В восемь раз! Вот этим и воспользуйся.

Когда ты их там разобьешь и возьмешь Льеж, надеюсь, ты

не забудешь замолвить словечко перед Мольтке за своего

старого друга.

— Пауль, я еду командовать всего лишь дивизией в

армию Отто фон Эммаха. Это, во-первых, а во-вторых,

Льеж — это не орешек, это камень!

Гинденбург достал и разложил на столе схему фортов

Льежа.

— Откуда у тебя схема? — удивленно спросил Люден-

дорф. — Такая есть только в Генеральном штабе!

48

— Эрих, ты забыл, что я генерал и в предыдущей войне

громил этих лягушатников так, что от них только петуши-

ные перья летели. Оттуда и схема. Посмотри сюда. Только

тяжелые орудия решат участь фортов Льежа. Бить надо

сюда, сюда и сюда! — Гинденбург потыкал толстым паль-

цем в схему. — И еще: в расположении фортов есть одно

уязвимое место — между фортами Флером и Эвенье… Вот

тут… Я все рассчитал, Эрих. Пусть Эммах наступает, где хо-

чет, — он будет только терять наших славных гренадеров, а

ты, друг мой, постарайся ударить именно здесь, и вся слава

достанется тебе.

— Но Эммах не так глуп.

— Я знаю. Отто — хороший вояка, но будь сам собой,

Эрих. Ты думаешь, если тебя выгнали из Генерального шта-

ба, то твоя жизнь и твоя карьера военного закончились?

Ничего подобного! Поверь мне, это только начало твоего,

а может быть, и моего величия. Да, кстати, мне писал сын,

что будет воевать под твоим началом. Ты помнишь этого

непоседу?

— Оскар. В каком он сейчас звании?

— Всего лишь лейтенант. И это в тридцать один год!

Нынешние руководители в военном ведомстве не любят

вспоминать героев предыдущих войн. От произношения

нашей фамилии у них начинают болеть зубы.

— Пауль, ты хочешь, чтобы я его спрятал в штабе?

— Я хочу, чтобы ты в нужный момент поставил его на

острие атаки! Я говорю о Льеже! Эрих, мы никогда не зна-

ем, что нам подкинет в следующий момент судьба! Глав-

ное, не забудь, когда станешь национальным героем, свое-

го старого друга!

— О чем ты, Пауль? Как ты можешь так говорить? Мы

же с тобой друзья!

— Я о старости, Эрих, о старости…

Людендоф поехал на войну, а «cтарик» Гинденбург ос-

тался один на один со своими знаниями.

Как в воду глядел отставной пенсионер. А может, пре-

красно все рассчитал в тишине лесов?

49

IX

Дядя царя, великий князь Николай Николаевич Рома-

нов, длинный, как коломенская верста, разглаживал усы

и бородку клинышком. С июня 1914 года Лукавый, как

звали в свете за чрезмерное честолюбие и жажду власти

великого князя, стал Верховным главнокомандующим все-

ми сухопутными и морскими силами Российской империи.

Император хотел сам возглавить армию, но побоялся, да и

умная жена, Александра Федоровна, отговорила. В армии

Колю Лукавого любили — за храбрость, за хамство и мат,

за любовь к войне. Вот и Ставку Верховного главнокоман-

дования он создал, и Государственный совет обороны.

Это потом, когда смертельно прижало, большевики

вспомнили, что до них в России тоже умные люди были.

Верховный пригласил в Ставку под Барановичами ко-

мандующего Северо-Западным фронтом Якова Григорь-

евича Жилинского и командующих армиями: 1-й, Павла

Карловича Ренненкампфа, и 2-й, Александра Васильеви-

ча Самсонова. На столе были развернуты карты той части

Польши, которая принадлежала Германии. Ну не России

же. Доктрина у России всегда была одна — война на чужой

территории. Только получалось почему-то все наоборот!..

Обсуждался план удара двумя русскими армиями по

8-й германской армии Максимилиана Притвица. На кар-

тах все проходило прекрасно. А если учесть, что на сове-

щании не было ни одного боевого генерала, то решения

принимались быстро и согласованно.

— Наша задача, — говорил великий князь, — взять в

клещи армию Притвица, разбить ее и дальше двигаться на

Познань.

Командующий фронтом Жилинский поставленную за-

дачу конкретизировал:

— Ваша, Павел Николаевич, — обратился он Реннен-

кампфу, —армия ударом с севера отрезает Притвица от

Кенигсберга и двигается навстречу армии Александра Ва-

сильевича. Ваша, Александр Васильевич, армия обходит

Мазурские озера и ударяет в районе Алленштейна в пра-

50

вый фланг германской армии, не давая ей отступить за

Вислу, и смыкает «клещи». У вас, господа, колоссальный

перевес в войсках. Под вашим началом почти двести тысяч

солдат. Да вы Притвица должны раздавить! Я как коман-

дующий фронтом в этом уверен. Все приказы подписаны.

Император, отечество, народ ждут от вас победы!

Все уже начали вставать, чтобы отбыть к войскам, как

вдруг, расправив усы, генерал Ренненкампф обратился к

Верховному главнокомандующему:

— Ваше высочество, а если Александр Васильевич вов-

ремя не повернет на германца, я ведь один на один с При-

твицем останусь?

— Как вы можете, Павел Николаевич! — с возмущени-

ем воскликнул Самсонов и непроизвольно дернул себя за

бороду. — Ваше высочество, что он говорит? Вы, ваше вы-

сокопревосходительство, оскорбить меня хотите? Не вый-

дет — не девятьсот четвертый год! Чего тут сложного-то —

пройду мимо Мазурских озер, поверну вправо и германцу

в бок и ударю! Вы сами-то, Павел Николаевич, вовремя

поверните! Знаем мы вас: не ко мне навстречу пойдете, а

к Кенигсбергу побежите. Славы захотели? Одним ударом

судьбу войны решить, так ведь, так, Павел Николаевич?

Так мыслите?

— Ваше высочество, да о чем таком говорит Александр

Васильевич? Это оскорбительно! Да я вас… на дуэль…

— Прекратите, господа! — Верховный встал, и его ко-

ротко стриженная седая голова замаячила где-то под по-

толком. — Как вам не стыдно — судьба войны решается,

а вы тут разбираетесь, кто из вас лучше воюет. Разбейте

Притвица! Вдвоем! У вас для этого есть все! Идите, госпо-

да! Нам необходима эта первая победа. Отечество ждет ее

от нас. Я уже доложил о планах государю… Он ждет этой

победы и не сомневается в вас. Да, кстати, к вашей армии,

Александр Васильевич, придается лейб-гвардии Семенов-

ский полк. Поставьте его впереди, на острие атаки, чтобы

немцы видели, кто на них идет! Весь полк, конечно, не

надо — все-таки семеновцы. Один-два батальона.

— А мне? — спросил Ренненкампф.

51

— Не могу. Мало ли что... Лейб-гвардия...

— Впрочем, мне даже лучше… Меньше мороки, — тихо

прошептал Ренненкампф.

Командующие выехали в войска на невиданном для

войны транспорте — автомобилях.

Самсонов ехал и думал: «Вот сволочь этот Реннен-

кампф. Немец, мать его. Ничего, ты бейся-бейся, а я гер-

манца-то посильнее обойду, да не во фланг, а вообще в тыл

ему зайду. И все лавры победы мне и достанутся!»

А ехавший к своей армии Ренненкампф тоже злился:

«Ишь ты, девятьсот четвертый вспомнил! А Жилинский-то,

сука, промолчал — как же, ни в одном бою не участвовал, а

командующий фронтом. И не надейся, Александр Василь-

евич, что я тебе помогать буду! Жди, как говорят русские,

когда рак на горе свистнет! Я Притвица и без тебя разобью

и пойду не к тебе навстречу, а, как ты правильно заметил,

на Кенигсберг! Познань-то мне зачем? Пусть ее Самсонов

и берет. В самое сердце немцу надо ударить, в прусский Ке-

нигсберг!»

Павел Николаевич Ренненкампф все делал, как предпи-

сывалось: послал в разведку кавалерийскую дивизию гене-

рала Гурко. Гурко 14 августа проскакал 20 верст и не встре-

тил противника! Он даже город захватил — Макграбов,

о чем срочно сообщил командующему; правда, в городе

германских войск не оказалось. Были резервисты, но без

оружия, и при виде русских всадников они разбежались по

домам с ратушной площади маленького городка, где пили,

покачиваясь и громко напевая, хорошее немецкое пиво.

Гурко с казачками тоже пивка попробовали, плюнули — не

казацкий напиток, показали удивленно и со страхом гля-

дящим в окна жителям городка джигитовку с шашками и

пиками и… ускакали обратно за государственную грани-

цу — домой!

Так прошли первые три дня этой войны!

Ренненкампф задумчиво боялся — где противник?

Медлил, но все-таки через три дня топтания приказал:

«Вперед… не спеша…» — и вся армия — 65 тысяч человек

с пушками, лошадьми, пулеметами — стала тихонечко пе-

52

реходить границу. Шли, а противника все не было. Реннен-

кампф испугался: может, ловушка, заманивает германец?

Но не все боялись, — вперед вырвался корпус генерала

Штейнбока: двигался без разведки, без охранения, колон-

нами, с развернутыми знаменами! Штейнбок уже представ-

лял, как он первый настигнет отступающего противника и

разгромит его. Ренненкампф послал ему приказ: «Остано-

витесь! Подождите основные силы». Да куда там — вперед,

за славой! «Этот старый немецкий пердун еще приказывать

мне будет! Выиграю битву и займу его место, — засмеялся,

прочитав приказ, Штейнбок. — Немца на немца поменяем».

Максимилиан фон Притвиц, старый вояка, когда узнал,

что русская армия перешла границу, в своем штабе собрал

генералов и ткнул пальцем в карту:

— Армию двигать сюда, к Гумбиннену — вот место, где

мы разобьем русских. Генерал Макензен, ваш корпус на ос-

трие их атаки. Генерал Белов, прошу ваш резервный кор-

пус как можно быстрее привести к Гумбиннену и помочь

Макензену.

— Но, ваше превосходительство, — задали вопрос шта-

бисты, — что делать со 2-й русской армией? Самсонов,

согласно решению русской Ставки, должен вот-вот выдви-

нуться и ударить нам во фланг.

— Да бросьте вы вспоминать этого Самсонова. Пока

он обогнет Мазурские озера, мы разобьем Ренненкампфа.

Надо же: немец против немца — что у русских за армия,

когда в войне с нами командуют их армиями немцы же?

Ну ладно бы лет сто-двести назад, а то ведь в наше время!

Впрочем, у них и императрица — немка. Итак, мой приказ:

армии идти к Гумбиннену и готовиться к битве.

Но и в немецкой армии тоже не все было в порядке с

дисциплиной. Командир корпуса Герман фон Франсуа, как

и русский генерал Штейнбок, решил, что он выиграет на-

чало этой войны, и, наплевав на приказы Притвица, повел

свой корпус на русских. Притвиц, узнав, приказал: «Оста-

новитесь и идите к Гумбиннену!» Ответ не заставил себя

ждать. «Приду, когда разобью русских!» — заявил бравый

командир и вышел в лоб на праздно идущие колонны кор-

53

пуса Штейнбока, а так как увидел русских первым и шел

без песен и развернутых знамен, то так дал по русскому

корпусу: смял и разбил пехотную дивизию — почти вся

дивизия полегла, а русские солдаты и офицеры, которые

не погибли, попали в плен. Генерал Франсуа открытым

текстом по радио сообщил о своей победе над русскими и

погнал захваченных русских, как скот, в плен, как когда-то

гнали в полон русских тевтонские рыцари. Когда команди-

ру 25-й пехотной дивизии генералу Семенову доложили о

перехваченной радиограмме немцев, то тот таким же от-

крытым текстом начал ругаться:

— Штейнбок, сука немецкая, прославиться решил!

А надо идти выручать.

— Как? — спросили офицеры штаба дивизии. — Диви-

зией против германского корпуса?

— Там наши, русские солдаты умирают! Вперед!

Семенов свою дивизию бросил вдогонку Франсуа, дог-

нал и так измолотил, что, побросав орудия и пленных, бра-

вый немецкий генерал с огромными потерями кое-как

оторвался от преследования и с поникшей головой появил-

ся перед командующим армией Притвицем.

— Ну что, навоевался, генерал? Опозорил германскую

армию. Хрен бы с ним, что солдат потерял, но ты герман-

ский дух победителей в наших солдатах подорвал. Иди,

занимай с остатками своего корпуса место на поле боя —

если от тебя и твоих солдат ничего не останется, я плакать

не буду. Твой командир с сегодняшнего дня Август Макен-

зен. Он тебе быстро мозги вправит! Пошел вон!

Ренненкампф к Гумбиннену подошел фронтом аж в 50

километров — всего тысяча солдат на километр! И опять

же русским повезло: перед армией стоял один Макензен.

Да и этот бравый генерал, по-видимому, тоже решил полу-

чить лавры победителя русских. В надежде, что его успе-

ет поддержать корпус Белова, Макензен направил своих

солдат в атаку… и поплатился. Кое-чему русские и правда

научились после войны с Японией. Корпус был встречен

таким ураганным артиллерийским огнем, что, оставив во-

семь тысяч убитыми, Макензен бесславно отступил.

54

Когда дым над полем боя рассеялся, открылась страш-

ная картина: некоторые убитые не упали, а стояли и смот-

рели мертвыми глазами, а черепа их были срезаны снаряда-

ми; мертвые лошади лежали вместе с мертвыми седоками,

и над всем полем боя стоял нестерпимый запах сгоревшего

пороха и сгоревших трупов. Про противогазы еще никто не

знал, и чтобы не задохнуться, русские солдаты мочились на

тряпки и закрывали ими носы.

А Белов все тихонечко шел, шел… и наконец пришел;

узнав обстановку, он спешно отошел с поля боя, заявив,

что он в резерве и никаких дополнительных указаний не

получал.

Ренненкампф, как Кутузов после первого дня Бородин-

ской битвы, отдал приказ: «Германца гнать!» — но когда

узнал, что потери его армии составили 17 тысяч солдат,

приказ отменил — пусть и другие повоюют. И сколько ни

посылали угроз в его адрес из Ставки, командующий ар-

мию не сдвинул с места.

Притвиц же отдал приказ спешно отступать за Вислу —

за что и поплатился! В германском Генеральном штабе

быстро нашли виновника поражения: выгнали Максими-

лиана Притвица с должности командующего армией, об-

винив его в поражении и неспособности руководить вой-

сками, что и подтвердили генералы Макензен и Белов, а

также Герман Франсуа, который больше всех кричал, что,

если бы не Притвиц, он бы русских разбил, и назначили но-

вого командующего армией… Пауля Гинденбурга.

Но вначале была слава Гумбиннена и позавидовавший

такой славе Самсонов, который точно в согласованный

Ставкой день повел свои войска через границу, к месту

своего несмываемого позора — на Танненберг!

X

Когда немцы разбили корпус Штейнбока, в плен по-

пал и штабс-капитан, командир роты Александр Глебович

Переверзев. Штабс-капитан был прекрасным офицером

и имел хороший послужной список. Да, не воевал, и что?

55

Большинство офицеров в таком звании не воевали. И для

многих эта война была счастливой картой, единствен-

ной возможностью, быстро, если повезет, дослужиться до

штаб-офицерских званий и должностей командиров пол-

ков, а это уже дворянство, ордена и личный доход. Чего

греха-то таить — на войне убивают, и не только солдат, но

и генералов, и по должностной лестнице даже карабкаться

не надо — главное, останься живым! Каждый считал, что

он и есть тот счастливчик, которому повезет. Александр

Переверзев очень хотел стать полковником, как его отец,

иметь «Георгия» и иметь еще детей с любимой женой —

единственный ребенок, сын Никита, уже взрослый — две-

надцать лет, тоже хочет, как дед и отец, стать офицером,

готовится поступать в кадетский корпус.

Рота со своим командиром дралась необычайно сме-

ло, отбивала атаку за атакой, когда закончились патроны,

пошла в штыковую и почти вся полегла! Штабс-капитану

повезло — контузило взрывом, потому и остался живой.

Его, оглушенного, полуслепого, не понимающего, где он

находится и что с ним, вместе с двумя такими же ранеными

русскими офицерами немцы забросили, как бревна, в те-

легу и повезли по тряской сухой дороге в плен. Переверзев

плотно, в обнимку, лежал между этими двумя офицерами, и

только его голова моталась из стороны в сторону, и от этого

мотания, от этой сдавленности он время от времени терял

сознание и даже не заметил, что его товарищи по несчас-

тью умерли. У первого была маленькая дырочка в полевой

гимнастерке, чуть повыше ремня, и его живот наполнял-

ся из продырявленной осколком кишки калом, раздувался

от газов; раненый кричал, его рвало, и он этой зловонной

рвотой захлебывался, заливал своих товарищей, а потом

затих и умер. А у второго всего-то была сломана кость го-

лени, но так как ему не оказали помощи и не наложили

шину, то от тряски отломки его кости ходили друг против

друга, терлись, скрипели, и он вначале кричал матом и мо-

лил Бога, чтобы его пристрелили, а потом — как говорил

великий русский хирург Николай Пирогов: «Бойся тех, кто

молчит!» — замолчал, посинел и умер от болевого шока.

56

И Переверзева бы не довезли — экая потеря для не-

мцев, но вмешались судьба и дивизия генерала Семенова.

Когда немцев разбили и пленных освободили, то солдаты,

выгружая лежавших в телеге трех офицеров, решили, что

они все мертвы, и понесли их облеванные, вонючие тела

к выкопанной наскоро могиле. И в самый последний мо-

мент, когда один из солдат брезгливо доставал из карма-

нов убитых документы, ему вдруг показалось, что мертвый

штабс-капитан тихо-тихо застонал. Солдат испугался, раз-

машисто закрестился и заорал: «Санитары!» Санитар не

спеша подошел к убитым, и солдат, показав трясущимся

пальцем на мертвого штабс-капитана, прошептал: «Этот,

кажись, живой». Санитар, старослужащий и поэтому пови-

давший на своем веку всякого, как учили, достал и поднес

к губам мертвого маленькое зеркальце, и оно — о боже —

запотело! И это маленькое зеркальце и эта дымка на его

поверхности спасли жизнь Александру Переверзеву.

Штабс-капитана отправили в тыл, где он отлежал два

месяца в лазаретах. Жизнь ему спасли, а душа как будто

перекосилась: Переверзева стали периодически мучить

страшные головные боли, от которых не было спасения; не

помогали ни лекарства, ни компрессы; эти боли иногда пе-

реходили в приступы эпилепсии. В конце концов военная

комиссия признала штабс-капитана негодным для войны

и выдала маленькую бумажку, по которой Александр Пере-

верзев становился простым гражданским человеком.

Бывшего офицера указом его величества награди-

ли низшей офицерской наградой — орденом Станислава

III степени, без банта и отправили на пенсию по инвалид-

ности. Если бы штабс-капитан потерял руку или ногу, то

его на каждом углу Москвы встречали бы как героя, защи-

тившего отечество, а так он стал никому не нужным чело-

веком с одиноким орденом на френче без погон.

Любимая жена, недолго думая, мужа-инвалида бросила

и ушла к одному из тысяч расплодившихся сразу, с первого

дня войны, спекулянтов, гордо называвших себя «новыми

буржуа», при этом оставив Переверзеву и двенадцатилет-

57

него сына. Из всего имущества у бывшего штабс-капитана

осталась небольшая двухкомнатная квартира и фотогра-

фия отца — героя, погибшего на русско-японской войне

полковника Глеба Переверзева. Когда-то принадлежавший

полковнику большой дом после его смерти как-то быстро

оказался отписанным дочери его второй жены, и Алексан-

дру Переверзеву в сущности ничего и не досталось, кроме

дворянского звания. Так это уже были времена, когда дво-

рянские звания не кормили. Правда, как офицеру —инва-

лиду войны чиновники пошли навстречу: его сына Никиту

приняли в Московский кадетский корпус на полное госу-

дарственное обеспечение, а так бы дворянский род Пере-

верзевых пошел по миру с протянутой рукой. Переверзев

хотел устроиться на какую-нибудь работу, но его как инва-

лида «на голову» не брали — отказывали под любым пред-

логом. Вначале это обижало, потом злило, потом наступи-

ло равнодушие. Чтобы снять периодически возникающие

нестерпимые головные боли и утихомирить всплывающую

откуда-то из груди злобу на всех, Переверзев все меньше и

меньше стал выходить на улицу — сидел в своей комнате и

пил водку… Иногда, в день получения очередной пенсии,

выпив, вдруг вскакивал и шел в ресторан, где веселился

московский свет — буржуа, штабные офицеры и множес-

тво прехорошеньких женщин. Заказывал графин водки,

какой-нибудь закуски, к которой не притрагивался и пил,

смотрел на веселящихся окружающих и наливался злобой

на эту праздную публику, на окружающий мир, на войну,

на власть… орал и ругался, и его выводили из ресторана

и предупреждали, чтобы больше не приходил — не пустят.

Он на какое-то время затихал, а потом опять напивался, и

все начиналось по новой — до мельчайших деталей оди-

наково. Он уже не стремился искать работу — кому нужен

инвалид, пусть даже войны? Их, этих инвалидов войны,

становилось в России с каждым днем все больше и больше:

безногие ползали по улицам и площадям городов на дере-

вянных тележках, безрукие и слепые, с обезображенны-

ми взрывами лицами, протягивали обрубки на папертях.

Кому нужен дворянин, бывший штабс-капитан, инвалид

58

Александр Глебович Переверзев — только сыну, и более

никому.

XI

Вот вам и судьба с этим Гинденбургом. Военные шта-

бы нескольких стран годами операции разрабатывали, как

немцев в Пруссии разбить, а пенсионер все их планы, ве-

чером у камина в карты поигрывая, да не в игровые — в

военные, и разгадал. Все на фронте происходило и случи-

лось именно так, как и предвидел и предсказал Пауль фон

Гинденбург.

Для захвата Льежа германским Генеральным штабом

была создана группировка из шести отдельных пехотных

бригад под командованием генерала Отто фон Эммаха, ко-

торую красиво назвали «Мааская армия». Дивизия Люден-

дорфа вошла в состав бригады генерала Ганса Вюссова по

прозвищу Дебил. Как Дебил дослужился до генерал-майо-

ра, одному Богу известно, ну еще некоторым чиновникам в

Рейхстаге и правительстве — он был чьим-то родственни-

ком. Он знал всего одну команду: «Вперед!». Ему бы века на

три раньше служить! Впрочем, и другие командиры бригад

были не намного умнее Вюссова. Мааская армия пошла

в лоб на великолепно укрепленные форты Льежа, да еще

бельгийцы взорвали мосты через реку. Немцев расстрели-

вали из пушек, а тех, кто все-таки доходил или доползал до

фортов, бельгийцы приканчивали из пулеметов. Это было

побоище! Убитые немцы столь плотно лежали перед фор-

тами, что защитники выходили из фортов и растаскивали

в стороны трупы, чтобы вести огонь! И так атака за атакой.

Людендорфу надоело исполнять приказы Дебила и ук-

ладывать в штабеля своих солдат; при невыясненных об-

стоятельствах генерал Вюссов был убит шальной пулей

(немецкой?), и командиром бригады назначили Люден-

дорфа — командующий Эммах был чуточку прозорливым,

да и генералов в запасе у него не было.

Умница Людендорф, став командиром бригады, сде-

лал так, как ему советовал Гинденбург: притащил на свои

59

позиции тяжелую артиллерию, договорился с авиаци-

ей — те нанесли массированный бомбовый удар (впервые

в мире) по фортам, правда, убили всего семь человек, но

страху навели. А Людендорф ударил из тяжелых орудий

и методично стал разрушать форт за фортом, а потом по-

шел во главе гренадеров в атаку, в стык между фортами

Флером и Эвенье, закрепился на противоположном бе-

регу и, обогнав свои войска, на автомобиле (!) доехал до

главной цитадели города. Бельгийцы, не оказывая сопро-

тивления, сдались! За взятие Льежа Людендорф получил

высший орден Пруссии — «Голубого Макса» и стал наци-

ональным героем. Сын Гинденбурга был все время в пер-

вых рядах атакующих войск. Людендорф помнил просьбу

своего друга.

Путь на Париж был открыт. А французы все ждали, ког-

да немцы будут воевать за Эльзас и Лотарингию!

И как все хорошо начиналось у немцев на Западном

фронте: точно по плану «Закрывающейся двери», если бы

не русские.

Хельмут Мольтке вызвал Людендорфа в германский Ге-

неральный штаб.

— Забудем обиды, Эрих? — сказал Мольтке. — Не я

тебя выгнал из Генерального штаба и скажу тебе честно,

и мне эти крикуны-социалисты поперек горла стоят. Наше

дело, Эрих, война и победы. Ты видишь, что происходит на

Восточном фронте? Позор! У нас все силы брошены на взя-

тие Парижа. Я предлагаю тебе возглавить штаб 8-й армии.

Притвицу не хватает мозгов, а солдатам его армии успе-

ха — они полностью деморализованы.

— Никогда! — перебил начальника Генерального шта-

ба Людендорф.

— Что «никогда»? Я не понял, генерал, — вы отказыва-

етесь исполнять приказ во время войны? Вы знаете, что за

это полагается? Расстрел! Вы что о себе возомнили? По-ви-

димому, не зря вас называют Выскочкой!

— Ваше превосходительство, вы меня неправильно по-

няли! Я имел в виду то, что пока 8-й армией будет командо-

60

вать Максимилиан Притвиц, я не хочу быть в ней началь-

ником штаба.

— Ну… как гора с плеч! И кого ты, Эрих, предлагаешь

вместо Притвица? — радостно спросил Мольтке.

— Гинденбурга! — был ответ.

— Не смеши, Эрих! Старик Пауль, наверное, давно за-

был, как на карты смотреть, все по лесам кабанов стреляет.

— Ошибаетесь, ваше превосходительство! Он единс-

твенный, кто может спасти Германию на Восточном фронте!

— Ну, раз единственный… и только из уважения к тебе,

Эрих, я сейчас же отдам приказ о назначении Гинденбур-

га командующим 8-й армией. Пусть возвращается. Думаю,

хуже не будет, если в армии вместе с тобой будет и он. Ка-

кая тебе еще помощь нужна? Только не ввязывайтесь в

драку с русскими — ты же знаешь, нам нечего снимать с

Западного фронта. Главная наша задача — быстрейшее по-

ражение Франции!

— Позвольте вас поправить, ваше превосходительство:

не Гинденбург при Людендорфе, а Людендорф при Гинден-

бурге. И только так!

— Хорошо, хорошо. Я знаю, что вы друзья. Только пом-

ни Эрих, о чем я тебя просил: не ввязываться в драку… хва-

тит нам Притвица! Ваша задача — имеющимися силами

сдержать наступление русских, пока мы не расправились

с лягушатниками. И старину Пауля об этом предупреди.

Иди, Эрих, да поможет вам Бог.

— Ну-ну, посмотрим, — посмеиваясь, сказал, выходя

от Мольтке, Людендорф, — сейчас старина Пауль покажет

вам, как он забыл карты… И Бог ему вряд ли для этого бу-

дет нужен.

Гинденбург как будто ждал посыльного с приказом из

Генерального штаба о своем назначении — нисколько не

удивился. «Ганс! — крикнул денщику. — Поехали!»

Вышколенный десятилетиями службы Ганс взял уже

уложенный генеральский чемодан и понес к коляске. Прав-

да, по дороге спросил:

— Карты брать?

61

— Стареешь, Ганс, — ответил Гинденбург и, постучав

пальцем по своей голове, произнес: — Все здесь. Все до

последней деревни и последнего солдата!

Старикан Гинденбург пришел в разбитую 8-ю армию

вместе с Людендорфом и сразу же вызвал к себе в штаб

генералов Макензена и Белова. Генералы думали, что они

пойдут в отставку вслед за бывшим командующим арми-

ей Максимилианом Притвицем, а Гинденбург, расправив

свои огромные усы, прорычал с высоты своего роста:

— Что, обос… перед русскими?! И кто вас разбил при

Гумбиннене? Немец! Вот что, Август и Отто (Гинденбург

был поклонником Фридриха Великого в вопросах простоты

обращения к подчиненным), у вас есть возможность смыть

этот позор. Пока этот осел Ренненкампф остановился и ду-

мает куда идти, быстро собирайте свои бегущие корпуса и

ведите их вот сюда, — показал на карте, — вот этим путем.

— Но там же озера? — спросил удивленно Макензен.

— Точно, не пустыня. Вот этим путем пройдете. Ты,

Август, станешь здесь, ты, Отто, — здесь. Когда Самсонов

свою армию проведет между вами, тогда и разрежете его

на части.

— А он пройдет здесь? И когда? — удивился Белов.

— Здесь и через три дня. Так что галопом скачите.

— Но это же армия! Мы что, двумя корпусами ее разо-

бьем?

— Эрих, — обратился Гинденбург, к присутствующему

начальнику штаба армии Людендорфу, — и ты говорил, что

эти молодцы могут свернуть горы, если им дать волю? Что-

то мне не верится. Они — трусливые кролики, а мне нужны

волки. Мне что, вас заменить, или вы хотите стать героями

нашего отечества? Почему двумя — забирайте всех, и как

можно быстрее заберите корпус у этого придурка Франсуа,

пока он его совсем не угробил.

— Мы все поняли! — хором ответили генералы. — Мы

задушим армию Самсонова.

— Ничего вы не поняли! Разбить Самсонова — это по-

ловина дела. Надо разбить его моментально, после чего

развернуться и разбить Ренненкампфа. Понятно?

62

— Так точно!

— Посмотрим, как вы поняли. Эрих, усиль их артилле-

рией и отдай им все боеспособные части. Кстати, отдай им

эти две русские уродины — бронеавтомобили. Посмотрим,

как они себя покажут в бою. Я все-таки думаю, что вы там,

в Генеральном штабе, ошиблись, когда отказались их у нас

производить. На хрена тогда мы их украли? Любоваться,

что ли? На них посмотришь, и сразу с… хочется от страха.

Вот русские молодцы: вроде и создать ничего путного не

умеют, а смотрите, какое оружие! Когда еще танки-то поя-

вятся — все обещают?

— А как они, ваше превосходительство, между озер

пройдут? — спросил фон Белов.

— Надо будет — на руках протащите! Вы меня еще бла-

годарить будете, что я вам дал такое оружие. Скольким

солдатам жизнь сохранит. Мы не русские, мы своих солдат

беречь умеем.

— А Ренненкампф? С ним что делать? Он же может нам

в спину ударить?

— Не ударит, Август, не ударит! На сдерживание Рен-

ненкампфа оставим парочку дивизий, и пусть они перед

ним так шумят, чтобы он трясся от страха и думал, что

против него стоит вся наша армия. И еще одно: смотри-

те сюда — вот место, — он показал на карте, — где вы

Самсонова будете бить, — Танненберг. Ничего вам не

говорит? Вот что значит молодежь, не знающая истории

своей страны! Здесь в тысяча четыреста десятом году

произошла знаменитая Грюнвальдская битва, где наши

предки — тевтонские рыцари потерпели поражение от

поляков. А вместе с поляками против наших предков

тогда дрались литовцы и русские. Так что пора отомс-

тить за тот позор! Ребята, в бой! Не посрамите старика

Гинденбурга! — и уходящим генералам, в спину, глухо

проговорил: — Август, там у тебя командиром батальона

капитан Оскар Гинденбург — не жалеть, бросать в самое

пекло!..

А как хорошо, как красиво шли русские полки!

63

XII

Коля Лукавый вызвал в Ставку командующего Северо-

Западным фронтом Жилинского и задал всего один воп-

рос:— Яков Григорьевич, вы тут в рапорте о состоянии дел

на фронте приписку какую-то непонятную сделали, да так

мелко, что я кое-как с лупой прочитал, что командующий

8-й германской армией Максимилиан фон Притвиц снят с

должности и Мольтке назначил новым командующим ар-

мией какого-то Пауля Гинденбурга. Кто этот Гинденбург?

Что эта замена значит? И кто такой новый начальник шта-

ба 8-й армии Эрих Людендорф?

— У нас очень мало сведений по Гинденбургу. Он уже

три года как генерал в отставке. Воевал на двух войнах.

Уже три года на пенсии. Зачем его поставили вместо Прит-

вица, непонятно. Видимо, у Мольтке действующих боевых

генералов не хватает, — Жилинский мелко засмеялся. —

Смешно — пенсионеров призывают обратно в армию. Что

касается Людендорфа, то до войны он занимался в гер-

манском Генеральном штабе мобилизацией. Был снят со

своего поста и отправлен на Западный фронт. Командовал

пехотной дивизией, затем бригадой. По полученным све-

дениям, отличился при захвате Льежа и был награжден за

взятие этой бельгийской крепости «Голубым Максом».

— Это что еще за награда? Я о такой не слышал.

— Так немцы называют свой высший прусский орден

«За заслуги». Кстати, Людендорф с Гинденбургом — земля-

ки и друзья. Поэтому, наверное, вместе и назначены.

— И все-таки что нам от этих назначений ждать?

— Да ничего. Эта моя приписка, ваше высочество, —

так, к сведению. Что можно ждать от разгромленной ар-

мии, возглавляемой пенсионером?

— Да, Германия, мы ожидали от тебя чего-то больше-

го… чем генералов-пенсионеров. Ну и хорошо. Как там

Александр Васильевич?

— Все идет согласно утвержденному Ставкой плану.

Самсонов с Ренненкампфом берут 8-ю германскую армию

64

в клещи, и никакие смены командующих немцам уже не

помогут. Разбиваем 8-ю и далее на Познань и на Берлин!

— Хорошо звучит: «на Берлин!». И не думалось, что так

быстро с немцами расправимся!

XIII

Гвардейцы рот Веселаго и Хлопова считали, что им не-

обыкновенно повезло: из Семеновского полка только ба-

тальон капитана Данина был направлен в бой. Так — по-

казать себя, пройтись с развернутыми знаменами впереди

войск. Царское Село, да и только! А то гвардия — и вдруг

не воюет? Остальные батальоны полка оставались на тер-

ритории Польши. Хлопову и Веселаго завидовали все офи-

церы, а какая радость и возбуждение были у Тухачевско-

го со Смирнитским! Через несколько дней по прибытии в

полк — и уже в бой.

— Эй, молодежь, — кричали им, — всех немцев не пе-

ребейте! Нам оставьте. Все хотят иметь ордена!

— Может, чего-нибудь и оставим, — весело кричали

они в ответ.

Архип Ферапонтов чего-то объелся и слег в лазарет.

— Не выздоровеешь к моему возвращению — заме-

ню! — пригрозил Тухачевский.

— Как можно, ваше благородие. Обижаете… Ой, изви-

ните, в кусты мне надо. Съел чего-то...

— Как бы у тебя, Архип, не медвежья болезнь?

— Как можно, ваше благородие... Ой, побегу. Я день-

два травки попью и вас догоню. Не сумлевайтесь…

Архип побежал в кусты. Тухачевский покачал головой

и, задорно засмеявшись, побежал к батальону, который

рота за ротой выстраивался ровными волнами перед ко-

мандиром полка его превосходительством генерал-майо-

ром фон Эттером.

— Семеновцы! Лейб-гвардия! — кричал поставленным

за десятилетия военной службы голосом Эттер. — Вы иде-

те в бой защищать святую русскую землю от поругания во-

рогов. Перед вами враг, который напал на наше отечество.

65

Как при Полтаве, как при Бородине не посрамим себя —

умрем за царя и отечество! В бой, семеновцы! Да пребудет

с вами Бог! Вперед! — слышно было, как слезливо задре-

безжал в конце речи голос командира полка.

— Батальо-он… Шагом ма-а-рш! — скомандовал зыч-

ным голосом капитан Данин, и батальон как выдохнул —

раз, и повернулся сотнями солдат, и пошел строем перед

фон Эттером с вынутыми, сверкающими на солнце шаш-

ками офицеров и начищенными штыками гвардейцев; и

всем им с нескрываемой завистью смотрели вслед остав-

шиеся офицеры и солдаты полка — вот повезло-то: сейчас

день-два — и засверкают награды на их груди. В армии

Самсонова уже было известно, что немцев разбили при

Гумбиннене и они отступают и бегут за Вислу, и их армии

осталось только успеть ее догнать, добить… и получить ор-

дена. Впереди ждала слава!

Как-то необычайно началась для молодых офицеров эта

война. Без единого выстрела входила армия в Восточную

Пруссию — непривычно тихо и легко. Немцев не было вид-

но. Впереди пролегла широкая дорога. В воздухе птички

поют. Справа Мазурские озера плещутся, слева кустики с

редким лесочком. Жарко. Построившись в колонны, роты,

батальоны, полки, дивизии, корпуса пошли по этой дороге.

Шинели в скатках, форма легкая, летняя, обмотки на но-

гах чистые, ботинки новые, а у гвардейцев сапоги скрипят,

офицеры и вестовые на сытых, пританцовывающих от этой

сытости лошадях… красота! Песен и развернутых знамен

только не хватает. Из строя никто в кусты по нужде не вы-

бегает — не положено без приказа. А сбегали бы — может,

и не так радостно шли: увидели бы, как из дальних кустов,

из озер смотрят на идущую армию в бинокли немецкие

офицеры, как поднимаются на нужный угол артиллерий-

ские стволы, пулеметы расчехляются, запалы на гранатах

проверяются, штыки к винтовкам привинчиваются… За-

чем разведка? Какой противник? Главное — успеть догнать

бегущего за Вислу немца. Шире шаг! Как же счастливо на

сердце у командующего армией, его высокопревосходи-

тельства, генерала от кавалерии, награжденного аж три-

66

надцатью орденами и золотым почетным оружием, Алек-

сандра Васильевича Самсонова. Имя-отчество-то какое!

Генерал Самсонов приказы Ставки знал, да, как быва-

ет на Руси, по-своему их понимал: раз немца нет, то не к

Ренненкампфу поближе пошел, чтобы, согласно планам,

«клещи» армии германской устроить, а стал влево отвора-

чивать. Говорят, что у человека при ходьбе у правой ноги

шаг шире и идет он не по прямой, а зигзаг делает — влево.

Вот Александр Васильевич зигзаг влево и сделал. И так был

уверен в своей непогрешимости, что когда немец с флан-

гов «под корень» по его армии ударил, то все вперед прика-

зывал идти и сам к войскам выехал. А приказы отдавал по

радио открытым текстом!

И почему у нас, у русских, всегда как-то так… не так?

И все происходило, как Гинденбург предсказывал: Рен-

ненкампф после победы под Гумбинненом остановился то

ли от радости, то ли от страха, а когда уже стали из Ставки

на него орать, еле поплелся и отвернул вправо к Кенигсбер-

гу, а Самсонов побежал вперед и влево. Вот из Мазурских

озер Гинденбург, оставив против Ренненкампфа всего две

дивизии, одна из которых была вообще из необстрелянных

резервистов, ударил по армии Самсонова.

Ах, как красиво шли русские войска!

Когда загрохотало со стороны озер и начали взрывать-

ся снаряды, то никто ничего и не понял. И только когда

еще и с другого фланга понеслись снаряды, начали сообра-

жать — немец разрезает армию на части. И командующий

армией со звонким военным именем-отчеством принял

такое, кажущееся ему единственно правильным и верным

решение: он в этот, еще открытый мешок стал проталки-

вать свою армию вперед, как селедку в сеть, плотно на-

бивая в узком пространстве войска, выталкивая на голую

равнину, в поле. Даже прозорливый Гинденбург такого не

мог предвидеть — русские сами себя загоняли под снаряды

и пулеметный огонь!

Немцы сдавливали петлю на теле армии, отсекая кор-

пуса, а командующий Самсонов зачем-то выехал в войска,

в окруженные части, вместо того чтобы заниматься своей

67

прямой обязанностью — руководить и спасать армию. Не-

мцев-то было в пять раз меньше! Самсонов со всем своим

штабом забрался в немецкий котел и начал отдавать при-

казы, опять же открытым текстом, один глупее другого и

устроил такую неразбериху и хаос, что никто уже не пони-

мал, что делается и что делать. Армия и побежала… назад,

где немец петлю уже сдавил и ее ждал. Все по Гинденбургу!

А какая радость была у генералов Макензена и Бело-

ва — наконец-то их заметили, наконец-то они могут себя

проявить. И кто их заметил — пенсионер Гинденбург. Гин-

денбург был тонкий психолог: развел генералов в стороны

и каждому отдельно сказал: «Фас!» Завидующие друг дру-

гу и желающие только для себя славы генералы бросились

рвать русскую армию — кто сильнее и злее!

XIV

Батальон семеновцев шел впереди, шаг у гвардейцев

широкий — по росту и шаг. Может, и ожидали встречной

атаки немцев, которой все не было, да и успокоились, чуть

не бежали от радости — ушли вперед значительно.

— Господин капитан, остановиться бы, оторвались от

своих основательно. Подождать бы… Да и устали люди,

жарко, — просили Данина.

— И где немец? И что за война? — командир батальо-

на открыл карту и пальцем по ней провел, а потом этим же

пальцем указал вперед: — Вон, видите, вдалеке лесок —

там будет привал. Сообщите по ротам.

И понеслось по взводам и ротам радостно: «Прибавь

шаг! Скоро привал — там, в лесочке…» И сразу повеселели

и уже над усталыми, пыльными людьми понеслось:

— Наконец-то, а то мочи нет, так-то шагать который

час…

— Что, неужели не научился терпеть на парадах-то?..

Там стоишь, стоишь… и-ии…

— Откуда ему уметь-то? Он всего-то по третьему году…

— А-а! Ростом вымахал — башкой в небо упирается, а

терпеть не научился. Ты со своей колокольни привал-то не

68

просмотри. А то пробежим мимо… Все уж накурятся, а мы

так и будем бежать...

— Куда ты там побежишь-то, когда по колено все под

ногами развезет от ст…ки? Впереди нас две роты, они та-

кие озера нальют: прежде чем ты дойдешь до привала —

застрянешь!

— Ха-ха-ха… Правильно сказали, господин ефрейтор.

— А правда, говорят, что в старые-то времена у семе-

новцев чулки были красными?

— Ты к чему это? Но правда. Говорят, под Нарвой-го-

родом по колено в крови семеновцы стояли, а не дрогнули,

вот царь Петр и приказал такую форму им носить.

— А сейчас чего?

— А тебе что, портянки или обмотки красные выдать?

— А-а… Тогда, конечно, да…не надо.

— Не боись, сейчас желтыми будут!

И смех, и сразу усталости на лицах меньше, а где-то и хо-

хот. А командиры прикрикивают: «Разговорчики! Прекра-

тить! Шире шаг! Куда ты поперся в сторону? Потерпишь».

Да куда уж шире — почти бегом. Хорошо в гвардии — на-

чальников над ней нет, она сама по себе: хочет — идет,

хочет — стоит. Властен над ней только государь. Ну и Бог,

конечно.

И когда немец ударил по корпусам армии с флангов,

то это было далеко, за спиной, позади батальона, а впе-

реди не было никого — во всяком случае, никто в лицо

не стрелял. Здесь было тихо, а там — нарастающий вой

и взрывы снарядов, пулеметные очереди и далекие, дале-

кие крики.

Командир батальона капитан Данин, как знал, как

умел, как учили, как на учениях, собрал прямо в поле штаб

из командиров рот и их заместителей. Пришли и штабс-ка-

питаны Веселаго с Хлоповым и своих младших заместите-

лей — подпоручиков Тухачевского и Смирнитского приве-

ли с собой, пусть учатся воевать.

Сергей Петрович Данин, высокий, полноватый мужчи-

на, страдал одышкой и от этого говорил с каким-то приды-

ханием:

69

— Господа офицеры, позади нас идет бой. Откуда здесь

противник, я не знаю. Мы же идем на соединение с армией

Ренненкампфа и сами должны окружить восьмую армию

немцев. А тут удары по флангам… Что будем делать? Раз-

ворачиваемся? Прошу высказываться.

— А чего решать — надо разворачиваться! — громко

сказал Хлопов.

— Допрыгались! — зло произнес Веселаго. — Как на па-

раде шли! Мы же не знаем, какими силами противник на-

ступает. Но то, что не малыми, понятно — все-таки против

целой армии дивизию или корпус не бросишь. Интересно

другое — почему впереди-то такая тишина? Странное ок-

ружение? Сил у противника на полное окружение нет? Или

еще ударят в лоб как раз по нашему батальону?

— Прошу еще высказываться, господа офицеры. Важно

выслушать всех.

— Принимать решение вам, Сергей Петрович. Так при-

нимайте решение, и пойдем в бой. Умрем — так умрем за

царя и отечество, — прозвучало из уст одного из команди-

ров. И все стали высказываться, и все как один: «В бой! За

царя, за отечество!»

— Все? Больше никаких предложений нет?

Перед Даниным стояли не трусы, не паникеры — офи-

церы императорской лейб-гвардии, и он это понимал и по-

тому старался выслушать всех, хотя знал, что решение при-

мет он, только он, и это решение он уже для себя принял,

но медлил сказать об этом, а почему медлил — он и сам не

знал. И когда он уже хотел отдать приказ об отходе назад,

раздался тихий, спокойный голос подпоручика Смирнитс-

кого. Данин даже удивился, насколько был ровен и спокоен

этот голос.

— Позвольте высказаться, ваше высокоблагородие?

— Да? — удивился Данин. Он удивился, что обращался

не офицер штаба, не ротный командир, а младший замес-

титель, которому он разрешил присутствовать только по

просьбе штабс-капитана Хлопова.

— Господин капитан, если немцы хотят отсечь и ок-

ружить, пусть даже часть армии, то надо идти не назад, а

70

вперед. Если мы повернем назад — мы в окружение сами

и войдем!

— Как ты можешь, Глеб? Там же товарищи наши дерут-

ся! — вспыхнул Тухачевский.

— Спокойно Михаил, не мы с тобой здесь принимаем

решение. Я с позволения Сергея Петровича всего лишь

высказываю свое мнение и предлагаю идти вперед и тем

самым не попасть в окружение, пока немец это окружение

нам не устроил.

— Ты… ты, Глеб, неправ, — тихо сказал Тухачевский.

— Ты еще скажи, что я трус, ну и сразу на дуэль...

— Я такого и не говорил, и не думал.

— О, как сцепилась молодежь! — вдруг засмеялся Весе-

лаго. — Точно до дуэли дойдет.

— Может, мне вам, подпоручики, командование бата-

льоном передать? — зло спросил Данин.

— Извините, господин капитан.

— А вы, подпоручик Смирнитский, уж больно осто-

рожный. Вас пригласили для того, чтобы вы слушали, но

не вмешивались. Там бой идет, связи нет, армия позади,

командующий позади. Приказываю: развернуться и идти

назад, — сказал Данин. Он знал свой приказ.

— Есть, — почему-то за всех ответил штабс-капитан

Хлопов. — Правильно. Оружие к бою и спешным маршем

вперед.

— Точнее, назад. А мне кажется, Смирнитский прав, —

вдруг сказал Веселаго. — Сергей Петрович, может, не всем

батальоном пойдем, а разведку отправим — один-два взвода?

— Семен Иванович, вы знаете: я всегда к вам с уваже-

нием отношусь и, по-видимому, соглашусь с вами и на этот

раз. Кого пошлем?

— Сергей Петрович, прошу — пошлите моих, — про-

должил капитан Веселаго. — Вот под командованием под-

поручика Тухачевского и пошлите.

— А почему это ваших, Семен Иванович? Давайте так:

взвод от роты штабс-капитана Веселаго и взвод из моей

роты, под командованием… подпоручика Смирнитско-

го, — предложил Хлопов.

71

— Прекратите, господа офицеры. Точно — что подчи-

ненные, что командиры. Не стоит сейчас выяснять, кто

лучше, — остановил спор капитан Данин. — Пусть идут два

взвода роты штабс-капитана Веселаго под командованием

подпоручика Тухачевского. И аккуратно, подпоручик, где

перебежками, где ползком. А для осторожного или осмот-

рительного подпоручика Смирнитского тоже дело найдет-

ся: штабс-капитан Хлопов, выделите под начало подпо-

ручика взвод, и пусть он займет вон тот лесок, — Данин

показал вперед рукой, — и если там немцы — выбить. Всех

лошадей передать Смирнитскому, ему нужна скорость.

Всем остальным занять оборону. Солдатам лечь на землю,

а то в этом голом поле являемся для противника прекрас-

ной мишенью. Жаль, лопат нет — хотя бы окопались. Пусть

штыками роют. Подпоручик Тухачевский, в бой старайтесь

не вступать, мне нужно знать, что происходит.

Шестьдесят рослых гвардейцев под командованием Ту-

хачевского перебежками, ползком за час добрались до ме-

чущихся, не понимающих, что делается, передовых частей

армии и увидели месиво из мертвых русских солдат, стоны

раненых и страх в глазах оставшихся в живых. Солдаты, не

слыша команд, бегали под пулеметным и артиллерийским

огнем, ложились на землю и прижимались к ней, готовые,

как черви, зарыться в нее. А куда спрячешься — ни окопов,

ни оврагов, ровненькая земля с цветочками да кустиками.

И умирали глупо, даже не видя врага в лицо. Паника, не-

разбериха и страх — вот что увидел Тухачевский. Михаил,

под огнем, смело встал и крикнул:

— Офицеров прошу подойти ко мне, — стали подпол-

зать прапорщики, поручики и один капитан. — Господа,

для паники нет места, прикажите своим солдатам взять

оружие, раненых и двигаться туда, вперед, вон к тому

лесу, там наш батальон. Гвардейцы будут отходить пос-

ледними.

— Что это вы себе позволяете, подпоручик? Наверное,

только из училища, а туда же — командовать? Здесь я ко-

мандую! Это корпус генерала Благовещенского, вот он и

может нам приказывать. Это я могу вам приказать. Понят-

72

но? И мы не трусливые зайцы, чтобы драпать при виде про-

тивника.

— А я и не предлагаю драпать, господин капитан, я

предлагаю отойти вон к тому лесу. Там находится наш

батальон лейб-гвардии Семеновского полка. Прикажите

сами. А насчет противника — я что-то его не вижу. Вы луч-

ше меня должны понимать: останетесь здесь — всех пере-

бьют артиллерией.

— А-а-а, лейб-гвардия, «паркетники»! Ни за что рус-

ский офицер не прикажет солдатам отступить. Пусть лучше

славная смерть на поле боя, чем… — капитан договорить

не успел — позади него разорвался снаряд и капитан, уже

мертвый, упал и придавил Тухачевского к земле. Тухачев-

скому помогли выбраться из-под убитого, и он, отряхивая

землю, вдруг засмеялся и весело спросил:

— Ну что, господа офицеры, здесь остаетесь или пойде-

те к нашему батальону?

Гвардия — не просто элитные части, но и очень хоро-

шо обученные для войны офицеры и солдаты. На служ-

бу в гвардию подбирают молодых парней по всей стране

и по особым меркам: чтобы русские, рослые, здоровые,

грамотные, выносливые, — штучно подбирают. И гото-

вят их к войне не просто «коли-руби», а чтобы умели от-

лично стрелять из винтовок и пулеметов, бросать только

появившиеся на вооружении гранаты, ходить в атаки и

быстро и беспрекословно выполнять приказы своих ко-

мандиров.

Где словом, а где и оплеухой пехотные офицеры с помо-

щью гвардейцев приводили в чувство ошалевших от стра-

ха солдат. Приказывали: «Бери раненых, оружие и ползком

отходите вон туда…» И поле вдруг задвигалось — солдатам

что надо: четкий и ясный приказ, и они, не бросая винто-

вок, таща на себе раненых товарищей, поползли от этих,

им уже казавшихся открытыми ворот ада туда, вперед, и

были необычайно счастливы от того, что им приказывают,

и понимали, что, выполняя этот приказ, они отдаляются от

грома выстрелов и взрывов, от своей, минуту назад казав-

шейся неминуемой смерти. Сотни солдат, как гусеницы,

73

ползли по полю, и это коричневое поле вдруг, как море, за-

ходило зелеными волнами.

Немцы заметили непонятное для них движение рус-

ских слишком поздно — они считали, что на этом участке

армия Самсонова уже разбита, а оставшиеся в живых сол-

даты деморализованы и, когда окружение будет полностью

закончено, без сопротивления, легко сдадутся в плен. Ну а

кто не сдастся… Для немцев главным было расчленить ар-

мию Самсонова на части и эту отсеченную часть окружить

и уничтожить. В сжимающемся полукольце в страхе бегали

и умирали десятки тысяч русских солдат. И если какая-то

сотня-другая этих солдат вырвется и убежит, то куда они

денутся — побегают и сами сдадутся через день-два.

Потеряв под артиллерийским огнем несколько нижних

чинов, Тухачевский со своими гвардейцами вывел к бата-

льону двести живых боеспособных офицеров и солдат из

других полков и сотню раненых; вынесли на плечах — но-

силок не было.

Тухачевский с веселой улыбкой стал докладывать капи-

тану Данину:

— Господин капитан, там месиво, полная неразбериха,

хаос и паника. Немцы просто размазывает армию из орудий.

Никто ничего не знает. Поговорите с офицерами, вышедши-

ми с нами, они вам расскажут, что там происходит. Смир-

нитский оказался прав: нам необходимо как можно быстрее

идти вперед, пока нас тоже не перебили артиллерией.

— А чему вы так улыбаетесь, подпоручик?

— Радости боя!

— Ну-ну. Молодец, подпоручик Тухачевский. Отхо-

дим, — приказал капитан Данин. — Вон к тому лесу.

У Смирнитского там какая-то тишина — неужели немцев

нет? Отход прикрывает рота штабс-капитана Веселаго.

Раненых и оружие не бросать. Присоединившихся к нам

офицеров и солдат временно подчиняю штабс-капитану

Хлопову. Я думаю, господа офицеры не будут возражать?

Знакомиться будем в лесу. Все, выступаем…

Глеб Смирнитский со своим взводом на лошадях столь

стремительно ворвался в лес, что находившиеся там немцы

74

даже не поняли, что скачущие на них рослые солдаты —

русские, и продолжали спокойно играть в карты и курить

сигареты, а когда сообразили, что это противник, то уже

было поздно и они стали быстро поднимать руки вверх.

«Сдающихся в плен не убивать!» — успел крикнуть Глеб

и, подскакав к стоявшему с разинутым от удивления ртом

фельдфебелю, погрозил ему подаренным Тухачевским бра-

унингом — про висевшую на боку шашку Глеб забыл. Не-

мец сразу сообразил, что надо делать, залепетал о матери

и детях и высоко вытянул кверху ладони. Без единого вы-

стрела небольшой лесок был занят. Удивило, что даже пат-

ронные ленты не были вставлены в пулеметы. Глеб, прика-

зав связать пленных и занять оборону, поскакал обратно к

командиру батальона Данину.

XV

Августу Макензену доложили, что русские — батальон,

не меньше — стараются вырваться из окружения. Макен-

зен разозлился: как, почему, кто позволил? Но переносить

огонь орудий с зажатых с флангов корпусов русской армии

не захотел. Он вызвал получившего за взятие Льежа сразу

звание капитана и теперь командующего батальоном гре-

надер сына Гинденбурга Оскара и приказал ему перебить

русских.

— Оскар, ни один русский не должен уйти от смерти

на этом поле нашей великой славы. Иди и перебей их.

Можешь пленных не брать! — в приказе Макензена уже

слышались гордые нотки голоса будущего знаменитого

генерал-фельдмаршала. — И, кстати, возьми эти две же-

лезяки — бронеавтомобили, пора испытать их в бою. Рус-

ским оружием — и по русским. Отлично! Вперед, Оскар!

Твой великий отец смотрит на тебя и восхищается тобой.

Я приготовил для тебя погоны майора, возвращайся с по-

бедой, — а сам испугался и подумал: «Может, не посылать?

Если он погибнет, Гинденбург меня расстреляет. Но он же

сам приказал направлять его сына в пекло… А тут какое

пекло — добить бегущих русских? Пусть идет. Зато потом

75

отпишу отцу, как он славно воевал, — смотришь, и мне

что-нибудь перепадет от такой славы».

Немцы не ожидали сопротивления: шли в полный рост,

страшась и сторонясь едущих рядом с ними двух гремящих,

закрытых металлическими листами автомобилей с торча-

щими стволами пулеметов из башен, и натолкнулись на при-

крывающую отход батальона роту штабс-капитана Веселаго.

Не зря же в русской армии тоже появились перед самой

войной гранаты: пусть неудобные, большие, тяжелые, но

оказалось, что против этого, прижавшего солдат к земле

пулеметным огнем немецкого оружия они оказались не-

обычайно эффективными. Первый, вырвавшийся вперед

броневик подорвал Тухачевский: изловчился, подполз и

бросил гранату — та упала под передние колеса, взорва-

лась, и автомобиль, громыхая металлическими листами,

перевернулся набок. Немцы залегли и стали стрелять из

винтовок; второй броневик отъехал назад, за цепи немцев,

и по залегшим гвардейцам из него понеслись пулеметные

очереди. В бронеавтомобиле сидел капитан Оскар Гинден-

бург и с удовольствием давил на гашетку пулемета. И все

больше и больше раненых и убитых от этого прикрытого

броней огня было в роте Веселаго.

Батальон уходил к лесу, а сзади слышалась винтовочная

и пулеметная стрельба, и все понимали — там насмерть

дерется рота Веселаго. Штабс-капитан Хлопов злился и

громко требовал от командира батальона остановиться и

вернуться на помощь своим товарищам. Данин был непре-

клонен, требуя отходить к лесу, пока перед ним не возник

на лошади, весь в пыли, Смирнитский.

— Господин капитан, немцы, находившиеся в лесу, взя-

ты в плен, лес свободен, потерь нет, солдаты занимают обо-

рону, захвачены два пулемета.

— Молодец, подпоручик, — и, повернувшись к Хлопо-

ву, Данин приказал: — Ну вот, сейчас идите и помогите

штабс-капитану Веселаго.

— Я предлагаю, господин капитан, — заикаясь от вол-

нения, проговорил Хлопов, — обойти немцев, зайти им в

тыл и попытаться уничтожить.

76

— Хорошо, господин штабс-капитан, действуйте.

— Пойдемте, подпоручик Смирнитский, пора выручать

вашего друга Тухачевского. Рота, слушай мою команду! —

крикнул Хлопов.

Так уж повелось в русской армии: самым храбрым до-

веряют прикрывать отход своих боевых товарищей. Пусть

ценой своей жизни. От солдат роты Веселаго зависела

жизнь батальона. Развернувшись овалом, в две цепи, още-

тинившись винтовками, сберегая патроны, эти сто солдат

отбивали одну за другой атаки немцев. Иногда идущих в

атаку немцев встречали штыками. Русский штык был пре-

восходным. Гвардейцы падали — вставали, стреляли и от-

ходили. Еще и раненых за собой тащили. Но этот второй

бронеавтомобиль! Как кучно и прицельно он бьет — голо-

вы не поднять. А уж чтобы из винтовки достать… Немцы,

легко потеряв первый броневик, второй берегли и на бро-

сок гранаты русских не подпускали. Те пробовали и поги-

бали. А немцы под прикрытием огня пулеметов из круглой

железной башни броневика все ближе и ближе подходили

к залегшим гвардейцам — уже вытащили гранаты и схва-

тились за запальные шнуры. Граната у немцев на длинной

ручке, легче русской и бросается далеко. Еще чуть-чуть — и

хватит, чтобы забросать русских этим новым смертельным

оружием. Удивляло немцев только то, что противник был

удивительно спокоен; казалось, он никуда не спешил: стре-

лял — отходил, стрелял — отходил. Русские не кричали, не

ругались матом, они, как на учениях, почти механически

выполняли самую трудную и самую нужную солдатскую

работу — воевали, и в этом спокойствии чувствовалась та-

кое мужество, такое единство, что казалось, нет силы, ко-

торая заставит их побежать в панике.

Повезло Тухачевскому, что ранило легко и в руку.

А должно было в грудь и насмерть!

И откуда только выскочили немцы? Рядом. В пылу боя

не заметили, как они близко подобрались, — бросили гра-

наты и, когда те взорвались, бросились на оглушенных и

раненых гвардейцев, стреляя в упор. Тухачевский, засыпан-

ный землей, вскочил, оглушенный, двоих убил из нагана,

77

схватил лежащую на земле винтовку, вскинул на бегущего

немца и только услышал щелчок; дернул затвор — патро-

нов не было. «Все! — быстро подумал. — Смерть!» Вздохнул

и увидел, как немец свою винтовку поднимает и, прижав

приклад, целится в грудь. Неслось в голове: «Чего целиться

с десяти-то шагов? Не Пушкин же!» Немец выстрелил. Руку

обожгло, а немец упал. И вместо него вдруг возник Глеб

Смирнитский!

— Хороший пистолет ты мне подарил, — захрипел под-

скочивший Смирнитский. — Жаль, последний патрон. Ра-

нен? Дай перевяжу.

— Пустяки. Потом. Спасибо, Глеб! Ты мне жизнь спас!

А ты здесь откуда?

— Так вас выручаем. А то вы немцев всех перебьете и

нам никого не оставите или, не дай бог, погибнете героями

всем на зависть. А насчет спасенной жизни — брось, для

чего же ты мне такую прелесть-то подарил, чтобы я не про-

верил, какой он в бою? — удивительно спокойно, посме-

иваясь, прокричал, наклоняясь к уху Тухачевского, Смир-

нитский. Сунул браунинг в кобуру и добавил: — Отходим,

Миша.

Больше немцы в атаку не шли. Некому. Зашедшие им с

тыла гвардейцы Хлопова в штыковой атаке их разметали.

Остатки побежали. Быстрее всех с поля боя, подскакивая

всей махиной, гремя железом, убегал с поля боя бронеав-

томобиль с Оскаром Гинденбургом. Убить врага — да, не-

мцы были готовы, а самим умирать не хотелось. Особенно

когда русские так дерутся. Вот если бы артиллерию в по-

мощь — тогда да! Немцы своих солдат стараются беречь!

Понимают — не бесконечные. Не русские, те… у-у… Прав-

да, Оскар Гинденбург солдат не берег, но свою жизнь те-

рять не хотел. Когда он, весь пыльный, пропахший сгорев-

шим порохом, появился перед Макензеном, тот радостно,

оттого что капитан жив, воскликнул:

— Как дела, Оскар? Где русские?

— Нет русских — почти всех перебили, может, деся-

ток-другой выскользнул, а так почти два батальона унич-

тожили.

78

— А сам сколько потерял?

— Почти всех. Герои! Хорошо, что у нас бронеавтомо-

били были. Но один сразу подорвали гранатой.

— Молодец, Оскар! Я сейчас же доложу главнокоманду-

ющему о твоем героизме. Забирай погоны майора — они

твои по праву. У меня командира полка убило: пушка ра-

зорвалась — ему голову и оторвало; иди, принимай полк.

Я думаю, твой отец не будет возражать, что я тебе, майо-

ру, полк доверю. Заслужил. И быстрее до полковника до-

служишься. Иди, добивай русских! Героям слава, мертвым

память!

XVI

Батальон вошел в лес. У гвардейцев погибли два взвода,

и полсотни солдат были ранены. Двести офицеров и солдат

из других полков были организованы в одну временную

роту. Огонь разводить запретили. Но солдатам было не до

огня и еды — они, смертельно усталые, лежали на земле и

спали. Тяжелее всех было раненым, но для них собрали всю

воду, все бинты и выделили санитарами солдат, умеющих

делать перевязки и ухаживать за ранеными. Срочно делали

самодельные носилки из срубленных жердей и шинелей.

А сзади, до горизонта, слышалась беспрерывная артил-

лерийская канонада и пулеметно-винтовочные выстрелы,

вздымалась земля, и с этой землей взлетали человеческие

тела, оторванные руки и ноги, по полю метались обезумев-

шие лошади, а сотни, тысячи русских солдат набивались в

образовавшиеся от взрывов снарядов воронки в надежде,

что «снаряд не попадает дважды в одно место», и лежали в

них, плотно прижавшись — вместе мертвые и живые, наде-

ясь спастись от несущегося с неба смертельного огня. И если

снаряд попадал в такую воронку, то сразу всех и хоронил в

этой братской могиле. А оставшиеся в живых, обезумевшие,

уже не боялись и спокойно ходили по полю боя, наклоня-

лись и с детской наивностью рассматривали убитых, раду-

ясь, как радуются малые дети игрушкам, увиденному ору-

жию, кускам одежды, оторванным рукам и ногам…

79

И генерал Благовещенский — наверно, такой же обе-

зумевший — бросил свой корпус и успел убежать в тыл!

Один! Этот генерал об офицерской чести, наверное, не ду-

мал. Да и о своих солдатах тоже.

Полукольцо сжималось, вытесняя русских вперед, к воз-

можному спасению, а все стремились вырваться и бежали

назад, к границе, где их расстреливали немецкие пушки и

пулеметы.

Александр Васильевич Самсонов от позора застрелил-

ся. Честь — никому!

Заместитель командующего армией генерал Клюев

после смерти Самсонова подергался-подергался и, постро-

ив в три колонны один из корпусов, под шквальным огнем

повел его из окружения, но, положив убитыми несколько

тысяч солдат, приказал сдаваться! Всем! Генерал тоже, на-

верное, честь свою никому не отдал...

Немцы добивали 2-ю армию! Так бесславно Россия

вступила в Отечественную войну. Вторую.

XVI

Второй день батальон капитана Данина вместе с вы-

рвавшимися из окружения солдатами других полков мед-

ленно отползал обратно к польско-германской границе.

Могли бы и быстро пройти, но движению мешало большое

количество раненых. Шли по всем правилам войны: с при-

валами, впереди — разведка. Неунывающий, казалось, не

устающий Михаил Тухачевский, с разрешения командира

батальона собрав вокруг себя три десятка таких же шаль-

ных солдат и унтер-офицеров, уходил в разведку — рыскал

на лошадях впереди, натыкался на немцев, вступал в стыч-

ки, огрызался и отходил. Так на ощупь и шли.

А слева все грохотало — немцы уничтожали русскую

армию. Окопная-то война еще не началась. Шли побеж-

дать! Какие там лопаты…

Глеб Смирнитский забылся коротким сном. Ему, как

всем, во время этих коротких привалов хотелось только

одного — уснуть. Еще тогда, после первого боя в лесу, он

80

не испытал ни чувства страха, ни упоения от победы, ни

жалости или ненависти к противнику. Он восхитился толь-

ко одним — что он жив! Он с первой минуты этой войны

стал выполнять свой долг офицера, делать все так, как его

учили много лет в лучших военных школах России. Ему не

снились ни убитые солдаты, ни стоны и крики умираю-

щих, ни люди в серой военной форме, в которых он стре-

лял и которые либо молча умирали, либо с криком падали

и корчились в нестерпимых муках предсмертной агонии.

У Глеба не было ненависти к врагу — он был военным че-

ловеком. Ему было жалко только своих, русских солдат, и

не потому, что они погибали, а что они так бездарно по-

гибали, не принеся пользы своей отчизне и своим боевым

товарищам. Может быть, в нем просыпалась тысячелетняя

кровь его предков-воинов, и он старался воевать умело и

без страха, без мысли «убьют — не убьют» — он был слиш-

ком молод, чтобы думать об этом. Он не шептал молитв и

не просил Бога защитить его; он старался убить врага, враг

старался убить его. В нем постепенно, по крупицам, по ка-

пельке крови выковывался офицер. Русский офицер…

Странный Глебу снился сон — как в немом кино, что

показывали в кинотеатре «Арс» на Архиерейской улице

Петербурга. Бой идет: взрывы снарядов, люди почему-то

с саблями бросаются друг на друга, кричат безмолвно, ко-

лют и рубят, падают, и над полем боя самое современное

оружие — аэроплан кружит. А в середине поля большой

шатер, какие ставит летом на Московской стороне цирк

«Шапито». Глеб входит в шатер — и правда цирк: звери

бегают по кругу, размалеванные клоуны плачут, акробаты

кольца крутят, сальто вращают, и над всеми, высоко под

куполом, на трапеции, девушка, красивая, стройная, с ко-

роткой прической каштановых волос и голубыми глазами.

Зрители в ладоши хлопают. Глеб им кричит: «Что вы дела-

ете? Уходите скорей, бой идет. Война!» А они как будто не

слышат: клоуны продолжают смешить публику, которая от

удовольствия смеется и утирает радостные слезы. Девушка

на трапеции призывно машет Глебу рукой, трапеция опус-

кается ниже, и она вдруг кричит ему: «Уходите! Вправо!»

81

Глеб проснулся, как от толчка. Голова болела. Поду-

мал: «К чему бы это? Надо уходить вправо? Пойти и ска-

зать штабс-капитану Хлопову? Засмеет, скажет: сон вещий

видел? И все равно надо сказать. Верно — не на учениях.

Война».

Смирнитский подошел к отдыхавшему Хлопову.

— Господин штабс-капитан, разрешите обратиться с

предложением?

— Я вас слушаю, господин подпоручик. Только быстро,

сейчас выходим.

— Надо уходить вправо.

— Почему?

— Не знаю — надо.

— Приснилось, что ли? Так вы, подпоручик, сны-то из

головы выбросьте — война. Тухачевский из разведки вер-

нулся — чисто впереди.

— Надо уходить вправо, господин штабс-капитан.

— Вот заладил, подпоручик. Голову напекло?

— Не знаю почему, но надо уходить вправо, господин

штабс-капитан.

— Заладил. Оставайтесь здесь, я к Сергею Петровичу.

Хлопов ушел, а к удрученно стоявшему Глебу подошел

быстрый Тухачевский.

— Глеб, еще верст десять — и выйдем к своим.

— Ты прав, Михаил, только надо идти правее.

— Брось, я только что со своими орлами впереди на три

версты все обшарил — никого. Мы и так крюк большой де-

лаем, немец-то далековато слева остается. Слышно же по

канонаде.

— Не знаю, Миша, почему, но надо.

— Там правее болото.

— Вот вдоль болота и пройти.

— Да ну тебя. У нас же раненые. Все, я пошел в свою

роту.

Вернулся штабс-капитан Хлопов.

— Ох, уж вы, подпоручик... Сергей Петрович вам пове-

рил. Решено вновь в разведку послать отряд Тухачевско-

го — еще раз проверить. А раненых вести вот тем правым

82

лесочком, вдоль болот. С ними пойдете вы, господин под-

поручик. И чтобы больше ничего не приснилось... Не воз-

ражать — это приказ.

Две сотни раненых и солдат, несущих носилки, устав-

шие, с провалившимися серыми, грязными лицами, с ору-

жием, стали уходить вправо к болотам и скрылись в кустар-

никах. Вместо бинтов — окровавленные оторванные куски

нательных рубах. Хорошо, что мелкие ручьи по пути — есть

не хотелось, смертельно хотелось пить.

Пройдя всего две версты, отряд Тухачевского наткнул-

ся на один из полков генерала Белова, который как будто

ждал русских. Он в клочья разметал отряд, уничтожая пу-

леметным огнем. Тухачевского еще раз ранило, но опять,

слава богу, легко — в другую руку. От немцев, отстрели-

ваясь, оторвались не более десятка солдат. Остальные ос-

тались умирать на поле боя. Немцы преследовать не ста-

ли — вновь продолжили выполнять приказ Гинденбурга:

уничтожать армию Самсонова.

Еще через день, крадучись, с разведкой, вдоль болот,

с небольшими стычками и перестрелками батальон лейб-

гвардии Семеновского полка вышел из окружения, поте-

ряв убитыми около сотни солдат и офицеров. Грустно вы-

шел, без горнов и фанфар. Из Восточной Пруссии обратно

в Польшу.

Но эти-то хоть вышли и живые. А на полях под Таннен-

бергом забелели косточки почти пятидесяти тысяч убитых

русских солдат, да в два раза больше попало в плен!

Всего-то понадобилось пятьсот лет, чтобы Гинденбург

отомстил за позор поражения немцев при Грюнвальде!

Русским!

Пауль фон Гинденбург на радостях не праздновал побе-

ду, он уже кричал Макензену:

— Август, какого черта ты там топчешься, ты свою

славу уже заработал, пусть Отто добивает русских, а ты

быстро разворачивайся на Ренненкампфа. Я приказываю!

И только попробуй ослушаться. Не забывай — ты такой

же старик, как я! Если что — сразу на пенсию! Ничего хо-

рошего в ней нет. Это я тебе говорю — Гинденбург! Ты, я

83

смотрю, моего оболтуса в полковники метишь? Не рано?

Тащи его с собой на Ренненкампфа, и пусть дерется. Тогда

я еще посмотрю, стоит ли его делать полковником. Вперед,

Август! Богиня Славы уже распростерла над твоей головой

свою руку. Не дай ей ошибиться!

Макензен, развернув корпуса и опять пройдя среди

озер, вышел «спящему» Ренненкампфу во фланг. И еще во-

семьдесят тысяч солдат потеряла Россия убитыми и ране-

ными!

Какое прекрасное начало военной кампании! Крова-

вый и позорный 1904 год вновь замаячил перед страной!

А как здорово все начиналось! И как красиво шли! На

Берлин!..

И оружие новое появилось, вдруг ставшее столь необ-

ходимым в этой войне, — лопата. И окопчик выкопать, и

могилку, чтобы похоронить…

Хорошо говорить через сто лет, что Ренненкампф был

трусом, а Самсонов глупцом, и в поражении в Восточной

Пруссии в августе 1914 года обвинять только их. Вот, мол,

Ренненкампф осторожничал, не двинулся вовремя вперед,

после того как разбил передовые корпуса 8-й германской

армии; не повернул на помощь к Самсонову, а тихонечко

топтался на месте и вообще на Кенигсберг стал армию по-

ворачивать. Мол, немец по крови, «фон», не стал драться

против немцев же. Да еще великий князь Николай Никола-

евич страдал сильной германофобией. А Самсонов вообще

не был готов к атаке немцев! Не ожидал! И тем более никто

не ожидал, что командующим у немцев поставят какого-то

Пауля Гинденбурга.

Может быть, оно и так. Только и Павел Николаевич, и

Александр Васильевич в точности исполняли приказ, от-

данный им в Ставке. И шли в соответствии с разработан-

ным еще в 1912 году планом нападения на Пруссию — не

один же Гинденбург над картами сидел. Ну на день-два

задерживались с выполнением, так ведь Ренненкампф с

боями шел — немцев при Гумбиннене разбил, да и армия

под его началом была не немецкая — русская; виданное ли

84

дело, чтобы все вовремя делалось. Да и сам Ренненкампф в

бою под Гумбинненом потерял немало: почти семнадцать

тысяч человек — больше, чем немцы. И именно после его

победы немцы решили отступать за Вислу, и отступили бы,

и пошли бы русские армии дальше, как хотели, через Поз-

нань на Берлин, выполняя директиву Ставки, если бы ге-

нерал от кавалерии Павел Николаевич Ренненкампф не к

Кенигсбергу повернул, а, наоборот, навстречу Самсонову;

кто бы его удержал — парочка немецких дивизий? Только

куда же ему было сворачивать, если там были сплошные

Мазурские озера, немцам известные, а русским почему-

то нет? И чего его винить, если Мольтке-младший, увидев

полную бездарность командующего 8-й армией Притвица,

когда Ренненкампф его разбил, поставил на армию… ста-

рика Гинденбурга.

Про Самсонова промолчим — в назидание потомкам:

офицерам надо знать, как позор смывается! Тело генерала

Самсонова там, на поле боя, немцы похоронили, но потом

по просьбе русских вырыли и отдали. И увезли, и похоро-

нили генерала от кавалерии, награжденного русскими им-

ператорами аж 13 орденами и золотым оружием, в родо-

вой усыпальнице.

Свою-то честь он никому не отдал, а жизни простых

русских мужиков?..

А Ренненкампфа надо хвалить хотя бы за то, что он на

германском фронте первую и, наверное, единственную

серьезную победу одержал в этой непонятной войне и по-

том, разжалованный, остался верен своей присяге, когда в

восемнадцатом в Таганроге ему, старику, известный боль-

шевик Антонов-Овсеенко предложил служить в Красной

армии, а он отказался. Честь — никому! Вот его, прежде

чем расстрелять, и изуродовали штыками да глаза стари-

ку выкололи. За честь, за немецкую фамилию да за победу

в августе четырнадцатого отомстили! Большевики — они

же за поражение собственного народа с первого дня вой-

ны ратовали. А солдат за людей они никогда не считали!

Впрочем, для них никакого собственного, русского народа

не было! Одни пролетарии.

85

XVII

Выход из окружения батальона лейб-гвардии Семенов-

ского полка да с такими, как всем казалось, небольшими

потерями, вызвал восторг, временно затмив в полку горечь

первых поражений в войне. Гвардейцев батальона капита-

на Данина встречали как героев. Но в штабе фронта зашу-

шукались: «Так они же с поля боя ползком убежали! Может,

еще и наградить их?» Но громко высказываться побоя-

лись — все-таки гвардия, да и не свалишь же на эту горстку

солдат гибель армии Самсонова, а к гибели армии Реннен-

кампфа они вообще никакого отношения не имели. И свои

шкуры спасать надо было. Великий князь, Верховный глав-

нокомандующий, узнав о выходе из окружения гвардейцев,

да еще и со спасенными солдатами других полков, лично

приказал: «Наградить!» Были награждены все: младшие

чины —солдатскими «Георгиями», офицеры — орденами.

Глеба Смирнитского наградили заимствованным у по-

ляков еще императором Николаем I самым польским ор-

деном — орденом Святого Станислава 3-й степени с меча-

ми. Михаил Тухачевский получил Анну 4-й степени и стал

героем в Семеновском полку — у него, единственного из

всех молодых офицеров, появилась уникальная награда —

шашка с эфесом, украшенным орденским крестом и крас-

ным темляком. «Клюква» бросалась в глаза сразу, издалека

и вызывала дикую зависть у всех, кто ее видел, да еще и

сам Тухачевский, с подвязанной черной косынкой ране-

ной правой рукой, старательно придерживал шашку при

ходьбе, чтобы было видно и темляк, и крест, а если пригля-

деться, то и надпись «За храбрость». Про его бесстрашие

говорили с восхищением во всех ротах, и это восхищение с

присказками перекатывалось в другие полки.

От лечения в госпитале Тухачевский отказался.

Вручал награды командир полка Иван Севастьянович

фон Эттер — Тухачевскому и Смирнитскому с какой-то

особой нескрываемой радостью:

— Вы, господа подпоручики, с первого дня своего появ-

ления в полку как-то сразу мне понравились. Я верю в ваше

86

большое будущее. И уж больно вы прыткий, подпоручик

Тухачевский. Так пойдет — быть вам вскоре генералом!

Нам всем на удивление. Благодарю вас обоих за такую при-

мерную службу его величеству!

Молодые офицеры в парадных мундирах лейб-гвардии

Семеновского полка, смущенные, красивые, вытянулись

и поблагодарили его превосходительство, а потом пошли

тратить полученные за ордена деньги — почти все и пот-

ратили на шампанское для своих боевых товарищей. На

армию действующий с первого дня войны сухой закон не

распространялся. Начальство на пьянку в полку закрыло

глаза; в других полках тоже пили, но водку и не чокаясь —

поминали погибших.

Батальон предложено было отвести на отдых, но ниж-

ние и офицерские чины возмутились — весь остальной

полк бросали в Галицию, где Генеральный штаб захотел

отомстить австрийцам за свое поражение немцам в Вос-

точной Пруссии, — а их в тыл?

Данин обратился к командиру полка фон Эттеру и стал

громко возмущаться в его кабинете — знал, что его пре-

восходительство любит музыку и не переносит шума, — и

добился, чтобы отдых отложили. Батальон спешно помыл-

ся, постирался, перевязался, кто смог, чтобы в госпиталь

не идти, раны от начальства и медиков скрыл и, выпив по

чарке водки, в бой — шампанское в сторону, пошел дого-

нять свой полк в Галицию, к местечку Таранавки…

Архип Ферапонтов, излечившийся от непонятной бо-

лезни живота, старательно угождал Тухачевскому: «Что

изволите, ваше благородие? Все будет исполнено, ваше

благородие…» Боялся, что в бой пошлют или из армии вы-

кинут?!

Еще не наступило время, когда из армии солдаты побе-

жали толпами.

XVII

Только-только назначенный командующим 4-й арми-

ей генерал-лейтенант Алексей Ермолаевич Эверт был во-

87

енным с ранней юности. Окончив Московский кадетский

корпус и московское же Александровское военное учили-

ще, всю жизнь служил в армии. Вырос от подпоручика до

генерала, воевал и отличился храбростью в русско-японс-

кую. Вот и в Галиции, командуя с августа 14-го уже арми-

ей, за спины других не прятался, старался быть вместе со

своим штабом ближе к полкам, переходящим границу с

Австро-Венгрией. Но когда пришел приказ о присоедине-

нии к его армии лейб-гвардии Семеновского полка, не осо-

бо и обрадовался — императорский полк, элита, не дай-то

бог положить в бою — погоны вырвут с корнем. И оставил

полк в тылу, подальше, как считал, от передовой, от боя.

Не знал генерал Эверт только того, что немцы на по-

мощь к австриякам пошли, после того как разбили армии

Самсонова и Ренненкампфа. Да не просто шли — поездом

ехали! Время — вот, что ценил больше всего уже прослав-

ленный Гинденбург. Он вызвал в штаб Макензена и спро-

сил:— Август, ты знаешь, как русский царь Николай зада-

вил восстание рабочих в Москве?

— А что, в Москве восстание?

— Я думал, ты умней. Я имею в виду — в тысяча девять-

сот пятом году.

— Наверное, попросил у кайзера Вильгельма наших

гренадеров и те быстренько и с удовольствием расправи-

лись с русскими?

— Почти что так, — засмеялся Гинденбург. — Он отпра-

вил на подавление восстания лучший свой полк — гвар-

дию… поездом.

— И?! К чему вы это, ваше превосходительство?

— Пока русские зализывают раны, ты тоже посадишь

свои полки на поезда и поедешь в Галицию, спасать авс-

трийцев, потому что, если мы их не спасем, русские уда-

рят нам во фланг, а защититься нам нечем. На Западе все

топчутся и никак не могут взять Париж. Выгрузишься

здесь, — Гинденбург ткнул толстым пальцем в точку на

карте. — В городке Таранавки. Там будет наступать 4-я ар-

мия их нового командующего Эверта. Сведения точные,

88

получены из штаба русского Юго-Западного фронта. Этот

Эверт — генерал боевой, но хочет выслужиться, вот и, как

Самсонов, побежит вперед, а ты по нему ударишь с флан-

га, и бей насмерть! Устрой им второй Танненберг. Иди, Ав-

густ, и всегда помни не о наградах, а о… пенсии. И моего

оболтуса, которого ты уже командиром полка назначил,

отправь в бой. Рановато для майора. Пусть зарабатывает

славу!

— Понятно! — сказал Макензен, еще раз удивившись

прозорливости командующего армией — одной на весь не-

мецкий Восточный фронт! Он же не знал, что такой вари-

ант развития событий Гинденбург давно просчитал…

Немцы спешно и скрытно погрузили войска на поезда,

и те, проехав по тылам двух фронтов, выгрузились с желез-

нодорожных платформ прямо в поле и с ходу, расчехлив

легкие орудия и спустив по доскам лошадей, пошли кру-

шить 4-ю армию, да не в лоб, а, как и по армии Самсонова,

во фланги ударили. И попятились, а где и побежали рус-

ские батальоны и полки. Ждали-то австрияков, бахвали-

лись: «Шапками закидаем! Австрияки — не вояки!» А тут

немец, который не просто умеет воевать, а окрылен сво-

ими победами над русскими, трепещет от радости перед

новым боем и готов выполнить любой приказ ради этой

новой победы.

Местечко, где выгружались германские полки, имело

красивое название Таранавки! И стало бы оно вторым Тан-

ненбергом, когда с криками: «Братцы!.. Опять предали!..

Отходим!.. Сволочи, подставили под германца!.. А-а-а, где

же моя рученька?.. Ой, ногу у Васьки оторвало… Санита-

ры… Разбегайся, братцы!.. Убивают!.. О, господи!.. Мамоч-

ка… Немец-то, вот он… Ой, штыки-то у них какие?.. Как

ножи!.. Смерть наша наступает…» — побежала русская

пехота, еще толком и не видя самого врага, только почувс-

твовав, как трясется и поднимается земля от взрывов и

падают мертвыми свои же товарищи; и в этой панике уже

не слыша приказов командиров — умирать-то никто не хо-

чет: русский ли, немец ли — какая разница, бежали, бро-

89

сали оружие, топтали друг друга, раненым не помогали,

хватались за хвосты одиноких лошадей, только бы успеть

убежать от этого надвигающегося на сердце страха… И на-

ткнулись на стоявших в их тылу гвардейцев-семеновцев; те

стали бегущим тумаки раздавать, пинков надавали, даже

смеялись: «Куда ж вы? Штаны-то, штаны не забудь пости-

рать…» Потом плюнули и стали спокойно штыки к винтов-

кам привинчивать. А по полку уже команда бежит: «При-

готовиться к атаке. Первый и второй батальоны шагом

ма-арш!» И пошли! Как на плацу — не кланяясь. Команди-

ры взводов слева от ровных солдатских рядов, командиры

рот впереди, с вынутыми из ножен шашками. Блеск сол-

нечный на кончиках штыков. И русское «Ура!» зазвучало

над полем боя.

Роты штабс-капитанов Веселаго и Хлопова рядом. Кра-

сиво! И немец шел. Лоб в лоб — атака! Только не знал не-

мец, что перед ним лейб-гвардия — Петра Великого полк,

что двести лет назад, еще под Нарвой, с лучшей армией

Европы, шведами, дрался и почти весь погиб, но не ото-

шел!Глеб Смирнитский не боялся и не дрожал; как в тума-

не, стрелял в немцев из револьвера, а когда барабан круг

сделал, сунул машинально в кобуру и схватился за подарок

Тухачевского — браунинг и все девять пуль во врагов и вса-

дил. Патроны кончились — за солдатскую винтовку взялся

и в штыковую атаку пошел. А справа штыком воюет, весь

в крови, Михаил Тухачевский. Шашки наградные не доста-

вали — они так, для красоты.

Немец такой атаки не ожидал, дрогнул и побежал, семе-

новцы с «Ура!» — вслед, кого догоняли — брали в плен, кто

не сдавался, кололи штыками. Полки генерала Эверта, то

ли видя бесстрашие гвардейцев, то ли устыдившись своего

бегства, уже не ожидая приказов своих командиров, раз-

вернулись и вслед за гвардейцами побежали на поле боя.

И тут уж над полем понеслась такая ругань и такой мат,

с такой дикостью эти полчаса назад в страхе бежавшие с

поля солдаты стали убивать немцев — в плен никого не

брали — в злобе всех штыками, насмерть! Всю свою тру-

90

сость на сдающихся в плен вымещали, и остановить никто

не мог. Страх! Пока гвардейский подполковник Павел Эду-

ардович Телло не закричал дико:

— Да остановите же их! Гвардейцы, остановите их!

Стреляйте, но только остановите! Боже мой, какой позор

для русской армии!..

Гвардейцы расстреливать русскую пехоту не стали —

они стали их бить: ломать челюсти и выбивать зубы. А вот

офицеры начали стрелять. Тухачевский стрелял. Смирнит-

ский — нет. Но это было ужасающе: сотни немецких сол-

дат корчились в предсмертных судорогах от ударов штыка-

ми — сотни, которые сдавались в плен. Над полем стояли

плач, стоны и смертельный вой. И еще один вой — мото-

ров — несся с неба. Это штабс-капитан Петр Нестеров на

своем маленьком самолетике гнался за большим «Альбат-

росом», управляемым какими-то знаменитыми австрий-

скими баронами, и, догнав его, протаранил… Впервые в

мире! Самолет с баронами рухнул на землю. На землю упал

и самолет с погибшим во время тарана русским летчиком-

героем. К выпавшему из обломков самолета телу мертво-

го летчика тут же подскочили русские солдаты, которые

минуту назад убивали и грабили убитых немцев, и стали

сдирать с Нестерова кожаную куртку, шлем, очки, сорвали

награды и вытащили кошелек — все пригодится в хозяйс-

тве. С трудом потом узнали в лежащем в одних кальсонах

трупе великого пилота России.

Таранавки — поле славы русского оружия!

Живыми из боя вышли Глеб с Михаилом. Оба в крови —

не в своей, во вражеской.

— Ну вот и закончился твой подарок, Михаил, — груст-

но сказал Глеб, показывая браунинг.

— А это на что? — Тухачевский вытащил из-за пазухи

два пистолета и обоймы.

— Откуда?

— Так мой денщик Архип по офицерам немецким про-

шелся, когда убитых и раненых собирали. Он еще и гра-

наты немецкие прихватил, да я не взял — не наше это, не

офицерское оружие; солдатам приказал отдать. Хотя под

91

Танненбергом не граната бы — нас бы всех положили из

бронеавтомобиля.

— Мне второй пистолет не нужен, а вот обойму возь-

му. — Бери. Уж больно хорошо ты с моим подарком обра-

щаешься.

Не знал только Тухачевский, что не ради пистолетов и

гранат ползал по полю боя его денщик, а чтобы поживить-

ся, по карманам убитых немецких офицеров пройтись: у

кого часы да портсигар, у кого цепочку с шеи сдернет, коль-

цо на пальце увидит — вжик ножом; и отсутствие паль-

цев на правой руке не мешало — лихо орудовал. Веселый

малый быстро сообразил, что война для него — доходное

место, в бой не лез, после боя появлялся. А Тухачевский-то

думал, что он для него старается.

Исход боя был решен атакой русской лейб-гвардии.

— Хлопова ранило в ногу, унесли, — сказал Глеб.

— А Семен Иванович цел и невредим, ни одной цара-

пины. Смеется: заговоренный, мол, с японской, там всю

кровь оставил.

— Ты видел, что эти трусы-то устроили? Сволочи! Пока

стрелять не начали — поубивали бы всех пленных.

— А у трусов, по-видимому, всегда так: убей того, кто

тебя трусом сделал или кто видел, что ты трус. Позорище!

Подожди, увидишь — наградят. За трусость и зверство.

— А как без этого. Первая победа.

— Дай бог, чтобы не последняя.

— Миша, я видел, ты в этих солдат стрелял.

— Да. И не жалею. Это уже не солдаты, не русские сол-

даты, это обезумевшая от страха и злобы толпа.

— И все же они русские. Как легко оказалось, что рус-

ские могут убивать друг друга.

— Брось Глеб. Это война. И это армия. Пойдем, пойдем,

пора смыть с себя всю эту кровь.

Два офицера шли, и усталость от боя еще не пришла

в их молодые тела, и их сердца быстро успокоились и уже

спокойно стучали, и они разговаривали как-то обыденно,

как будто шли с полевых учений где-нибудь в России и уви-

92

денное, страшное, может, и тронуло душу, но сразу забы-

лось — сами-то живы!

— Архип, — на ходу, засмеявшись, крикнул Тухачевс-

кий идущему сзади денщику, — приготовь помыться и по-

есть.— И выпить не забудь! — так же весело добавил Глеб. —

Ты, Михаил, где этого дурня нашел?

— Неужели не помнишь? На станции под Брестом пья-

ный с расквашенной мордой плясал, а потом напросился в

денщики?

— А-а, это тот, что с оторванными пальцами? Ох и на-

маешься ты с ним.

— А я его предупредил: чуть что — отправлю в атаку,

первым!

— По-моему, он, если ты ему такое прикажешь, быст-

рей убежит от тебя… Впрочем, у меня не лучше: лентяй,

каких свет не видел.

Повезло в этом бою еще одному офицеру, немецкому

майору, командиру полка Оскару Гинденбургу. Его даже не

ранило. Он, когда спускался с поезда, ногу подвернул, и его

отвезли в госпиталь, а его полк почти весь погиб от русских

штыков. Майор, узнав, свечку поставил Богу и попросил-

ся в штабные офицеры. Макензен не возражал — хватит

переживать: «убьют — не убьют?» Ему уже не нужен был

сыночек великого Гинденбурга, он сам становился велик

и перевел Оскара подальше от смерти — в штаб корпуса.

Главным героем боя под Таранавками стал Николай Ер-

молаевич Эверт — награды посыпались…

Любят их императорские величества армию, а лейб-

гвардию особо — сами в ней полковниками состоят. При-

казом Верховного главнокомандующего за проявленную

храбрость в боях в Галиции Михаила Тухачевского пред-

ставили к «Станиславу» 2-й степени с мечами и бантом,

а Глеб Смирнитский получил «Анну» четвертой, и у него,

как и у Тухачевского, появилась шашка с орденом на эфесе,

красным темляком и надписью «За храбрость». Молодых

офицеров, произвели в поручики и назначили на должнос-

ти старших ротных заместителей — благо вакансии поя-

93

вились: гвардия шла в бой в первых рядах и погибала тоже

первой. И отпуск предоставили на десять дней. Во время

войны! Заслужили!

— Поедем, Глеб, со мной в Москву. Ты, я помню, не бы-

вал в Москве. Да и договаривались же, — кричал радостно,

узнав об отпуске, Тухачевский. — Поедем, Глеб?! — и стал

обнимать друга, шепча на ухо: — В Москве сейчас так хо-

рошо…

— Поедем, поедем, — ответил не менее радостный

Глеб.

— Вот и отлично. И Москву посмотришь, и я тебя с род-

ными познакомлю. Они тебя очень хотят увидеть — я им

отписал, как ты мне жизнь спас.

— Полно, Михаил, как ты можешь? Мы же с тобой воен-

ные — люди присяги. Но только заедем к моим, в Варшаву.

Ждут.

— Обязательно заедем. А потом сразу в Москву. Невес-

ту тебе найдем! Не возражай!

— Москва! — мечтательно сказал Глеб. — Поехали, Ми-

хаил!

XVIII

В Варшаве слезы радости: Мария, тетка — плачет; Вла-

дислав, дядька — слезы утирает; девочки, Ядвига и Златка,

вокруг панов офицеров скачут, таких красивых, таких му-

жественных, с орденами на необыкновенно красивой гвар-

дейской форме.

Сентябрьские вечера в Польше теплые; сидели на ве-

ранде, чай с вареньем и наливочкой пили, а вопрос все

крутился, да не задавался. Но на второй день, перед отъ-

ездом, Владислав Смирнитский с духом собрался и, улучив

момент, когда женщины ушли в дом, спросил, заикаясь:

— Неужели… Варшаву отдадут?

— Вы о чем, дядюшка? — удивился Глеб.

— О Варшаве, племянник.

— Почему так грустно, пан Владислав? — тоже удивил-

ся Тухачевский. — Галиция наша, австрияки бегут, немец

94

на два фронта долго воевать не сможет — выдохнется, да

мы со своей стороны его придавим, и войне конец.

— Ну и дай-то Бог. А то все мои знакомые готовятся к

приходу немцев. А я боюсь — что будет с моей семьей, если

немцы придут?

— Не придут. Скорее, дядюшка, мы будем в Берли-

не… — успокаивал Глеб.

Михаилу Тухачевскому не сиделось, уже рвался домой,

к родным, да и Глебу передалось это желание друга — очень

хотелось побывать в Москве, в древней русской столице, в

которой он раньше не бывал, хотя и родина его матери. Да

и когда еще выпадет такая удача, и выпадет ли? Война.

— Скажи, Глеб, — тихо спросил племянника перед отъ-

ездом Владислав Смирнитский, — ты хочешь навестить

своих родственников в Москве? Я тебе дам адрес.

— Нет, — прозвучал короткий ответ. — У меня нет род-

ных в Москве. Все мои родные живут здесь, в этом доме.

Дядя Владислав всплакнул на плече у Глеба. Дядюшка

становился старым, и его очень пугала война и связанная с

ней неизвестность. Поляки знали о страшных поражениях

русских в первый месяц войны и готовились к приходу не-

мцев, которых ненавидели. Владислав Смирнитский боял-

ся вдвойне — его племянник был русским офицером.

Ехали, смотрели в окно и удивлялись — всего-то два

месяца войны прошло, а какая разительная перемена: да,

еще орали, пили и плясали на полустанках, но как-то неве-

село, с оглядкой, с опаской — что там ждет впереди? По де-

ревянным настилам станций уже катались на деревянных

ящичках с колесами безногие инвалиды, звеня одинокими

медалями, размазывая пьяные слезы по грязным опухшим

лицам и прося, как подаяния, на водку. А в глазах дикая

боль и злость: «За что?» И бросалось, бросалось в глаза:

страх на лицах людей появился!

В Москве на вокзале бравурная музыка, шум большо-

го города, люди, снующие туда-сюда, и никаких нищих и

инвалидов. А сам город — как в праздник: желтый и багря-

ный лист на деревьях, маковки многочисленных церквей

95

золотым огнем играют, мягкость говора, красота русских

женщин, выпирающее богатство, восхищенные взгляды

прохожих.

Как и в семье Глеба, у Михаила встречать сбежалась вся

многочисленная родня: родители, братья, сестра. Стол был

накрыт по-русски, по-московски: трещал от наливок и за-

кусок. В магазинах старой столицы было все. Да и Михаил

свои офицерские деньги почти все отправлял родителям.

А ведь в лейб-гвардии служил, где расходы офицеров пре-

вышали денежное довольствие в несколько раз. Война! Не

до праздников, да и на фронте платили больше, да новое

звание, да награды… А здесь, в тылу, деньги ой как нужны.

По Москве было видно, по магазинам и ценам…

Пришла Нина — невысокая, стройная, красивая девуш-

ка с толстой русой косой. Подала руку Глебу:

— Нина Гриневич.

Из-под длинных ресниц на Глеба посмотрели необыкно-

венной красоты большие зеленые глаза. Глеб залился крас-

кой. Нина рассказала, как она после лекций в университете

помогает вместе с подругами в госпитале. Расплакалась:

— Раненых очень много. Много удаляется рук и ног.

Так их жалко, этих простых солдат. Им прямо в палатах

медали и кресты вручают и отправляют домой. А они, как

начальство уходит, ревут в голос, ругаются, просят при-

стрелить — куда они без рук, без ног, какой дом, как семью

кормить? Потом напиваются. И где водку берут? И опять

ревут и ругаются. Страшно все!.. Из госпиталя до вокзала

их везут в закрытой машине и сразу несут в вагоны, чтобы

глаза своим калечеством не мозолили и граждан не пуга-

ли. Потому-то на улицах их не встретишь — всех по дерев-

ням раскидали.

Молодые люди с орденами на мундирах как-то сник-

ли — торжество встречи потускнело.

Мать Михаила Тухачевского Мавра Петровна встала из-

за стола, рюмку подняла и сказала:

— Прекратите здесь страхи рассказывать и слезы лить.

В моем доме радость — сын пусть ненадолго, но с войны

вернулся, и это для меня праздник. И он — военный не

96

в первом поколении, и все мы — жены и матери русских

офицеров — будем всегда ждать их с войны и надеяться…

и слышишь, будущая невестка… будем верить, что они

никогда не изменят данной ими присяге служить царю

и отечеству и вернутся целыми и невредимыми домой.

С возвращением домой, Миша и Глеб! — Мавра Петровна

залпом выпила рюмку и бросила ее на пол. Рюмка не раз-

билась. Мавра Петровна ударила по рюмке ногой — та рас-

сыпалась на кусочки — Вот так! — крикнула. — Давайте

веселиться!

Праздновали хорошо, как и полагается в русской офи-

церской семье…

Потом целыми днями гуляли по городу. А Москва та-

кая красивая! В один из дней зашли вечером за Ниной в

госпиталь, увидели сотни раненых солдат, почувствовали

нестерпимый запах карболки, нашатыря и гноя, и сразу

как-то и красота, и праздник уличный померкли. Молодым

людям захотелось туда, на фронт, к своим солдатам, в бой.

Походили еще по Москве, полюбовались Кремлем,

осенними бульварами, ломящимися от еды магазинами,

заходили в рестораны, где посетители вставали и кричали

«Ура!» при виде красавцев-офицеров с боевыми наградами

на необычайно красивых лейб-гвардейских парадных мун-

дирах. Особо нравилось входить под руку с боевыми офи-

церами Нине; она чувствовала, с какой завистью и даже

ненавистью смотрят на нее женщины в ресторанах, и это

ее не забавляло, она этому радовалась. Глеб все восхищал-

ся красотой московских девушек. Михаил отводил глаза —

Нина, не скрываясь, ревновала.

Вот так же они пришли в последний день отпуска в

ресторан недалеко от дома. Им выделили лучший столик,

прислуживать прибежал сам директор ресторана, который

все заискивающе лепетал: «Что угодно героям войны? Ах,

какая у нас красивая армия. Вы гвардейцы? Да-да, о чем я

говорю: ваша форма, погоны, ордена — сразу видно, что

вы гвардейцы». Конечно, было приятно от этого всеобщего

внимания.

97

А в дальнем, темном углу сидел седоватый мужчи-

на в офицерском кителе без погон, с одиноким орденом

Святого Станислава на груди. Мужчина пил водку и за-

кусывал каким-то салатом; официанты старались его не

замечать и пробегали мимо: столько господ офицеров с

орденами и, главное, деньгами было в ресторане, а этого

инвалида с трясущейся головой пускали из жалости —

все-таки офицер, пусть даже бывший, но пострадал на

войне. Мужчина пил и наливался злобой и, напившись,

поднялся, пошатнулся — водка выплеснулась из рюм-

ки — и стал кричать:

— Давайте выпьем за победителей над германцами

под Гумбинненом! Кто выпьет с бывшим штабс-капитаном

русской армии? Брезгуете? Ну тогда я один выпью! — вы-

пил, упал на стул и заплакал. — Где она армия? Она там, в

общих могилах лежит! А здесь кто? Выскочки, карьеристы,

говенные штабники… Что вытаращились? Может, предло-

жите стреляться? С удовольствием. Только ни одна сука не

захочет получить от меня пулю в лоб. Дайте мне пистолет,

я вас всех перестреляю!..

Пьяного сопротивляющегося мужчину в офицерском

кителе без погон вывели из ресторана. Какой-то толстый, с

золотой цепью на брюхе буржуа крикнул:

— Какого черта всю эту пьянь в приличные заведения

пускают? Ну ранили на фронте, так что — мы виноваты?

— Заткнись! — зло крикнул Михаил Тухачевский. —

А то точно получишь пулю в лоб!

Праздник был испорчен. Из ресторана уходили расстро-

енные, и уже больше ничего не хотелось здесь, в Москве, а

хотелось туда, на фронт, к своим боевым товарищам.

На прощание семья Тухачевских подарила Глебу кра-

сивый дорогой кожаный саквояж — подарок за спасенную

жизнь сына. Отказываться было неудобно. Четыре дня про-

летели, и молодые люди в сопровождении плачущих роди-

телей Тухачевского и Нины поехали на вокзал.

А на вокзале, в тупике, подальше от людских глаз, вы-

гружали из вагонов новые окровавленные обрубки рус-

ских солдат…

98

XIX

На фронте наступило затишье — немцы молотили

французов, австрияки и русские зализывали раны пораже-

ний. Семеновский полк после Галиции вместе с армией ге-

нерала Эверта отошел, как считалось, на отдых. Командир

гвардейского полка Эттер отдыхал — похаживал по тай-

ным увеселительным мероприятиям. Отдыхал сменивший

Самсонова после смерти новый командующий 2-й армией

генерал от кавалерии Сергей Михайлович Шейдеман; от-

дыхал и новый командующий Северо-Западным фронтом

генерал от инфантерии Николай Владимирович Рузский,

награжденный царем за взятие Львова сразу аж двумя «Ге-

оргиями» и назначенный главнокомандующим фронтом

вместо Жилинского! Ну хоть кого-то царь любил! Рузский

по привычке, как улитка, в скорлупку завернулся: не тро-

гайте, все хорошо, немец свое получил, австрияк получил,

зачем наступать… Галиция всех расслабила. Забылся раз-

гром 1-й и 2-й армий. Забылись десятки тысяч погибших.

А раненые, что были отправлены в тыл и, возможно, там

умерли, так это уже не боевые потери! Русские бабы еще

народят! Правда, страх перед немцами появился — и у сол-

дат, и у офицеров, и у командующих армиями и фронтами,

и у Верховного главнокомандующего, великого князя Ни-

колая Николаевича Романова... Немец спесь-то со многих

посбивал! Виновного в поражениях нашли: главнокоман-

дующего фронтом Жилинского отправили… в советники в

том же звании и с тем же жалованьем.

И в это сонное время за каменными стенами небольшо-

го дома в Барановичах, в Ставке, вдруг стали поругиваться

главнокомандующий Северо-Западным фронтом Николай

Владимирович Рузский с таким же главнокомандующим,

только Юго-Западным фронтом, Николаем Иудовичем

Ивановым. И слов не выбирали, да таких, что Верховный,

великий князь Николай Романов, сам большой люби-

тель «прямоты» в своей речи, только голову поворачивал

от одного к другому — даже рот приоткрыл в удивлении.

В Ставке находились в этот момент сразу три генерала —

99

единственные, кто был награжден тремя «Георгиями», и

все Николаи. Хоть загадывай! Так что каждый считал себя

лучшим. Особенно Рузский… за особую любовь к нему им-

ператора.

Сейчас они ругались из-за Варшавы. Рузский всегда

был трусом, причем трусом наглым, и во всех своих трус-

ливых просчетах и ошибках он находил виновных. Всегда!

Наверное, тем и нравился императору?

— Зачем нам Варшава? — кричал Рузский. — Да пусть

ее немец забирает. Или поляки пусть сами ее и защищают.

— Ваше высочество, что такое говорит Николай Влади-

мирович? Он что, не понимает: если мы отдадим Варша-

ву немцам, мы фактически проиграли войну? Да и как мы

сможем наступать в Галиции, если Варшавы не будет? —

возражал Иванов.

— Варшава — не Петроград и не Москва. Пусть Гинден-

бург увязнет в Варшаве, а мы со стороны Ивангорода и Но-

вогеоргиевска потом ударим ему во фланги, — продолжал

настаивать Рузский.

— Какие фланги? Варшава — крупнейший в Европе же-

лезнодорожный узел. Да если немец ее возьмет — мы до

Петрограда раком пятиться будем, — кричал Иванов.

Иванов был и посмелее, и поумнее Рузского, не зря же

поговаривали, что он был сыном то ли кантониста, то ли

ссыльнокаторжного. Иванова поддержал и его начальник

штаба фронта Михаил Алексеев:

— Ваше величество, если Варшаву сдать, мы из-за воз-

можного удара немцами нам в фланг покатимся и сдадим

австрийцам всю Галицию. И если только Галицию!..

— Тогда, ваше высочество, я умываю руки. Если так

угодно, то пусть Николай Иудович и берет на себя всю от-

ветственность за операцию по защите Варшавы, — выдал

уже заготовленный ответ Рузский. Ему этого и надо было.

Он всегда находил виноватых. Талант у него был такой.

Великий князь задумался, но ненадолго. Голова у Вер-

ховного была.

— Варшава — это не просто столица Царства Польско-

го, это форпост нашей империи. Отдать Варшаву — проиг-

100

рать войну! — проговорил Романов. — Я согласен с Нико-

лаем Иудовичем и назначаю его ответственным за защиту

Варшавы. Но прошу, Николай Иудович, отдайте вторую и

пятую армии Николаю Владимировичу. Как же он будет

воевать без армий? У вас все-таки армия генерала Эверта

остается.

Коля Лукавый был русским офицером и не трусом и за

место Верховного не держался — он любил правду гово-

рить: что думал, то и говорил. Лучше бы прежде думал.

Рузский своего добился — виновный, если что, найден.

Решение было принято, и на фронте опять наступила ти-

шина. Генерал Эверт же не знал, что его армия стала от-

ветственной за Варшаву. Он спал!

Не отдыхал только уже генерал-полковник и уже ко-

мандующий Восточным фронтом Пауль фон Гинденбург.

— Эрих, — сказал он своему начальнику штаба Люден-

дорфу, — Русские считают, что у нас ничья? Они и в битве

при Бородине считали, что Наполеон не выиграл, а сами

потеряли половину армии и сдали Москву. Так что давай-

ка поставим им шах и мат! Поехал я в генштаб.

Его авторитет был уже непререкаем, и он, договорив-

шись в Германском полевом генштабе, забрал корпуса с

Западного фронта, создал новую армию под командовани-

ем все того же Августа Макензена и ударил в стык русских

фронтов по армии спящего генерала Эверта. И этого удара

никто не ожидал и об этой армии никто в русской Ставке

не ведал! И побежала армия к Варшаве. Немец с такой дис-

циплиной и с такой яростью ударил по русским дивизиям,

что в считанные дни оказался перед мостами через Вислу.

Армия русская, не научившись воевать, научилась бегать,

особенно ее командующие.

Рузский кричал в Ставке:

— Я говорил, я предупреждал! Во всем виноваты ко-

мандующий Ренненкампф и… этот новый командующий

2-й армией Шейдеман. Еще один немец на нашу русскую

голову! Всех их надо выгнать! Если не будет принято мер, я

буду жаловаться императору!

101

И ведь жаловался! Еще как жаловался — Ренненкамп-

фа с Шейдеманом с постов сняли! Да и великий князь Ни-

колай Николаевич был известный германофоб. А их импе-

раторское величество, как известно, сильным характером

никогда не отличался.

Преградой для прорыва немцев в город могли стать

Висла и варшавские форты. Когда в Ставке об этом загово-

рил Верховный, Рузский замахал руками:

— Вы о чем, ваше высочество? Какие форты? Их давно

уж нет, разрушились от времени. Да и чем защищать?

— Так вам же, Николай Владимирович, две армии отда-

ны? Вот их и надо бросить в бой.

— Что вы, что вы, ваше высочество, они не готовы… да

и бегут, ах, как бегут — удержать невозможно.

— И что же тогда делать?

— А я говорил: надо сдать Варшаву.

— Но… как сдать? Это же Варшава. Понимаете вы или

нет — Варшава?!

— Понимаю. Но не я ответственный за Варшаву, а Ни-

колай Иудович. Вот пусть он и отвечает.

— Надо будет, отвечу, — сказал Иванов, а сам поблед-

нел. Он в этой ситуации не хотел отвечать.

— Объясните: что все это значит? — спросил Рома-

нов. — Вы же говорили, что на варшавском направлении

у немцев свежих сил нет. Все на Западном фронте. Откуда

тогда это наступление?

— Не знаем! — ответили честно русские генералы.

— И что прикажете делать?

— Сдать Варшаву, — ответил Рузский.

— Остановить бегущих и драться, — ответил Иванов.

— Господи, Гинденбург опять нас провел, — прошептал

Верховный главнокомандующий и вдруг зло крикнул: —

Ваши высокопревосходительства, пойдите отсюда вон!

Запомните: если сдадите Варшаву, я сам, лично, сорву с

вас погоны, и пусть после этого государь выгонит меня из

армии, но я это сделаю! Клянусь! Даю вам два дня, чтобы

остановить бегство армии! Не остановите — можете стре-

ляться, как Самсонов!

102

Генералы выбежали из кабинета. Рузский шипел:

«Сравнил меня с Самсоновым?! Стреляйтесь! Ишь чего за-

хотел, чтобы я отвечал за чужие промахи… Дудки — пусть

Иванов с Эвертом и отвечают. А я подожду, что да как по-

лучится. Известно же: пришедший на поле боя последним,

всегда выигрывает — главный закон войны».

Казалось, варшавские форты существовали всегда, как

всегда существовала для Варшавы возможность нападения

германцев на этот польский город. И именно по левому

берегу Вислы были построены эти форты — прекрасные

военные сооружения с толстенными стенами, арочными

переходами, пакгаузами, смотровыми площадками и под-

валами. Даже для тяжелых орудий этой, технически рево-

люционной мировой войны форты оставались сильной

крепостью, защищавшей город и мосты через Вислу.

Лучшие погибают первыми! Семеновский полк уже не

дробили — слишком велики были потери в полку: за три

месяца войны погибла треть состава. Для пополнения на-

спех отбирали уже не на мобилизационных комиссиях, а

в запасных частях: тех, кто отличился храбростью, сме-

калкой, но и ростом и национальностью подходил; брали

только русских. И все равно гвардия гибла.

Серошинельная человеческая река, не слушая команд и

приказов своих командиров, выкатив глаза от носившихся

меж солдат слухов о силе немцев, о неизвестных, но где-то

уже наступивших окружениях, в страхе текла и текла меж-

ду фортами по мостам в Варшаву. И уже открыто кричали:

«Опять немец нам август месяц показывает… Опять пре-

дательство в штабах… А может, в Ставке или… повыше…

Там одни немцы засели…» — и этот трепет измены бежал

впереди отступающей армии, и достигал Петербурга, и

кружился метелью в светских салонах знати и на фабриках

среди рабочих. Уже в четырнадцатом закружил!

А за бегущими дивизиями спокойно, не торопясь, шел

со своей армией Макензен. Он знал — Варшаву он возь-

мет. Так приказал ему Гинденбург. А Гинденбург никогда

не ошибается.

103

Паника от отступающих русских войск передалась на-

селению города, и по улицам и дорогам плотной рекой по-

тянулись на восток автомобили, повозки и бегущее населе-

ние. Наступал хаос.

Верховный главнокомандующий, человек сильной

воли, чуть не плакал: «Сволочи, суки, бл… Кто поможет?

Кто?» — и, ударив кулаком по столу, приказал адъютанту

срочно вызвать командира лейб-гвардии Семеновского

полка Ивана Севастьяновича Эттера, а когда тот появился

в кабинете, обнял генерала и, как будто боясь, что их услы-

шат, горячо зашептал на ухо:

— Ваше превосходительство, Иван Севастьянович, ви-

дите, что делается — бегут, сволочи! Остановить надо. Нет-

нет, я не приказываю, чтобы, как тогда, под Таранавками,

по зубам или, не дай бог, стрелять. Здесь бесполезно. Прошу

вас, задержите германца, пусть на день, хорошо бы на два,

пока эти говенные командующие очухаются… Направьте

полк в форты, Висла и форты — вот единственная прегра-

да… И конечно, героизм гвардейцев. Прошу вас, Иван Се-

вастьянович, как можно быстрее… займите форты.

— Ваше высочество, гвардейцы насмерть встанут в

фортах, но удержать мосты через Вислу — боюсь, это не-

возможно.

— Для ваших орлов ничего невозможного нет. Так и пе-

редайте вашим гвардейцам. Пусть вспомнят Нарву. А это

новая Нарва.

Сам Ванечка в форты не поехал — хотя бы посмотреть,

где будут умирать его гвардейцы; генерал свиты его вели-

чества — и в окопы?! Это уж слишком! У него для этого

были боевые командиры батальонов и рот. Он со штабом

остался в Варшаве. А батальоны рослых гвардейцев, рас-

талкивая в стороны бегущих навстречу солдат, опроки-

дывая и скидывая с мостов повозки, как нож через масло,

прошли сквозь отступающие в панике войска на левый бе-

рег Вислы и заняли стоявшие перед мостами форты. Еще и

орудия и пулеметы с собой привезли.

Капитан Данин собрал в круглой башне форта «Алек-

сей» командиров и старших офицеров рот, в том числе по-

ручиков Тухачевского и Смирнитского.

104

— Господа офицеры, вы видели что происходит. Бегут!

Нам дан приказ — удержать мосты через Вислу и не дать

немцам ворваться в Варшаву. Два дня! Это даже не приказ,

это просьба Верховного главнокомандующего. Он просит

нас помнить Нарву и верит в нас! Я осмотрел, как вы распо-

ложились на своих позициях, и, признаюсь, очень доволен

увиденным. Вы должны знать, что это будет смертельная

схватка и многие из нас погибнут, но мы русские офицеры,

лейб-гвардия императора. Так умрем же за свое отечество

и за своего государя! Вот что я хотел вам сказать — идите

и с честью исполняйте свой долг. Впрочем, может быть, у

кого-то из вас есть ко мне вопросы? — врожденная веж-

ливость Сергея Петровича в обращении с подчиненными

была известна всем. Посмеивались, но уважали. Знали: за

этой интеллигентностью стоят воля и беспрекословность

исполнения своего долга.

— Господин капитан, — обратился Тухачевский к ко-

мандиру батальона, — позвольте высказать предложение?

— Мы вас слушаем, поручик Тухачевский.

— Я думаю, нам надо бояться ночных атак, поэтому

предлагаю вдоль форта, где проходят дороги, вырыть тран-

шеи, замаскировать и посадить небольшие отряды по де-

сять-двадцать человек с пулеметами.

— Почему ночных атак? И зачем маскировка?

— А днем к фортам незаметно подойти почти невоз-

можно. А маскировка от авиации противника.

— Мысль хорошая. Командиров рот прошу выделить

необходимое количество гвардейцев под команду поручи-

ка Тухачевского, — и засмеялся: — Хорошо, что у нас есть

лопаты. Есть еще предложения?

— Разрешите, господин капитан?

— Да, поручик Смирнитский, говорите.

— Форты — прекрасные укрепления, но есть один се-

рьезный недостаток — связь. Здесь плохо работает радио.

Я предлагаю увеличить количество вестовых у вас, Сергей

Петрович, и у командиров рот. И сделать это как можно

быстрее, чтобы научить солдат ориентироваться в перехо-

дах форта. Немцы прослушивают наше радио, и очень хо-

105

рошо. Мы по радио будем посылать ложные приказы, лож-

ные сведения о количестве защитников, ложные атаки и

отступления. Справа от нас в форте номер 6 укрепился пер-

вый батальон — давайте с ними договоримся о радиоигре.

Пусть немцы и слушают наши переговоры. А наговорить

мы можем такого… И о количестве защитников, и о коли-

честве орудий, и о раненых, и о панике… Мы их запутаем.

Выигрывает тот, у кого лучше связь, точнее, умнее связь.

— Штабс-капитан Хлопов, вы не возражаете, если мы

заберем от вас поручика Смирнитского? Поручик, сколько

вам необходимо человек?

— Я думаю, взвод. Это у нас будет взвод связи.

— Слышите, господа, в русской армии появилось новое

воинское формирование — взвод связи, — опять засмеялся

Данин. — Вы, поручик Смирнитский, все с идеями, и, при-

знаюсь, неплохими идеями. Мне, господа офицеры, очень

нравится ваше желание воевать здесь долго, — Данин по-

вернулся к узким окнам и проговорил с горечью: — Пос-

мотрите, как бегут. Как красиво бегут. Позор! Хотя бы за

форты цеплялись..

XX

Новая армия Макензена почти без сопротивления,

строевым шагом, посмеиваясь и удивляясь легкости бега

русских войск, налегке, обгоняя свою застрявшую в грязи

артиллерию, дошла до Вислы и была готова так же легко пе-

рейти по мостам через реку, но натолкнулась на стену — на

форты. Из-за стен фортов встретили немцев так подготов-

ленно, так умело, таким метким огнем пушек, пулеметов

и винтовок, что немцы, не ожидая такого сопротивления,

растерялись, остановились, а затем побежали от фортов,

теряя сотни своих солдат.

— Макензен, ты чего застрял? — с шумом выдохнул

сквозь свои огромные, торчащие в стороны усы Пауль фон

Гинденбург. — Ты уже должен быть в Варшаве. А ты где —

топчешься около мостов?

— Так форты…

106

— Какие еще, к черту, форты? Людендорф, о чем он го-

ворит?

— О фортах, Пауль, о фортах. Никто не предполагал,

что русские укрепят форты. По нашим данным, получен-

ным из штаба командующего фронтом Рузского, Варшаву

решено было не защищать, а тут… Мы даже не знаем, кто

отдал приказ защищать эти мосты. Знаем только, что там

гвардия, — перехватили радиопереговоры. Русские, как

всегда, открытым текстом шпарят. Но не знаем, сколько

там войск: по одним данным один батальон, по другим

полк, а по третьим вообще дивизия.

— Какая гвардия? Это те, что у тебя выскочили из окру-

жения, когда мы раздавили армию Самсонова? Это те, что

не дали нам выиграть битву под Таранавками? Что проис-

ходит, Людендорф: какие-то гвардейцы останавливает ар-

мию? Если бы это была австрийская армия, я бы, может, и

понял, но немецкую!.. Сотри их с лица земли, Август, иначе

я сотру тебя! На пенсию отправлю!

— Но, мой генерал, это же форты!

— Что форты? Подтяни тяжелую артиллерию, устрой

им ночную атаку… Черт, Макензен, я должен тебя этому

учить? Людендорф, дайте ему все, что необходимо, но что-

бы я больше не слышал об этих фортах и об этих гвардей-

цах! Вперед! Следующее сообщение от тебя, Август, долж-

но быть из Варшавы! И моего оболтуса из своего штаба

забери, нечего ему там штаны протирать — пусть воюет,

как все!

Август Макензен пришел в свой штаб и вызвал попол-

невшего от безделья и вина Оскара Гинденбурга.

— Оскар, это не мой приказ — твоего отца. Бери обрат-

но свой полк и ночью возьми форты.

— Почему ночью?

— Днем ты весь полк положишь.

—Генерал, давайте пошлем два полка, три и возьмем

форты штурмом.

— Оскар, я думал, ты в своего отца, который ценит каж-

дого германского солдата. На узком пространстве перед

фортами и полку-то не развернуться; ты хочешь положить

107

всех? Не выводи меня из себя. Я сказал: ночью! Иди и будь

достоин своего отца. Тебе пора стать подполковником.

Майору Оскару Гинденбургу очень хотелось стать под-

полковником, а потом и генералом, как отец, и еще очень

хотелось иметь Железный крест с дубовыми листьями за

храбрость. Он выехал в полк, собрал штаб, выслушивать

никого не стал, ткнул тонким хлыстом на карте в Вислу и

рявкнул:

— Приказываю ночью перебить всех этих русских сви-

ней, засевших в фортах, и быть в Варшаве. Первым десяти

достигшим правого берега Вислы лично приколю на мун-

диры Железные кресты за храбрость. Вперед! На вас смот-

рит сам Гинденбург! — По-видимому, имел в виду себя.

Тухачевский оказался прав: немцы ночью без единого

выстрела в полной темноте подошли к фортам на участках,

где не было даже старых, осыпавшихся, заполненных осен-

ней стоялой водой рвов, и, не дойдя до стен, были встрече-

ны огнем из пулеметов и винтовок. Немцы не отступали:

они, как исступленные, волна за волной бежали к фортам,

умирали под огнем, падали от разорвавшихся гранат, пе-

регруппировывались, меняли место атаки и вновь натыка-

лись на русский огонь, как будто этих русских солдат было

так много, что они занимали все поле перед фортами или

заранее знали, где, когда и какими силами немцы идут в

атаку. Немцы перехватывали все радиотелеграммы, кото-

рыми открытым текстом переговаривались русские, и зна-

ли, что у русских паника, что большие потери, что особо тя-

жело на том-то и том-то участке боя, и бросали туда новые

роты, но никак не могли прорваться к мостам. С рассветом

бой стих. Оскар Гинденбург, получив осколочное ранение

в ногу, был отправлен в тыл, в госпиталь. Полк его лежал

мертвый перед фортами. Над несколькими сотнями вы-

живших, обезумевших от боя, смертельно уставших солдат

полка назначили командиром молоденького лейтенанта

Генриха Штюрмера, и, дав отдохнуть сутки, вновь бросили

на форты.

Немцы еще два дня штурмовали форты. И падали мер-

твыми.

108

Узнав о гибели целого полка, о серьезном ранении

сына, Гинденбург взбеленился:

— Август, ты идиот! Я тебя заставлю лично поехать к

каждой матери погубленных тобою солдат и на коленях

просить у них прощения за гибель их сыновей!

— Но я все делал, как вы приказали: мы атаковали но-

чью…

— И что? — перебил Гинденбург.

— Они уничтожили полк… вашего сына.

— Лучше бы они и его убили. И тебя, Август, в придачу.

Сколько русских в фортах?

— Не знаю...

— Как это?

— Мы перехватываем все их переговоры и никак не мо-

жем понять, сколько в фортах русских войск. Единствен-

ное, что точно известно, — там гвардия.

— Я об этом уже слышал. Август, лучше бы мне вместо

тебя иметь такую гвардию и таких командиров. Ты третий

день стоишь перед фортами. Если через два дня тебя не бу-

дет в Варшаве, сразу, не заезжая сюда, уезжай в свое помес-

тье. На пенсию, сукин ты сын!

Атаки прекратились. Были подтянуты тяжелые орудия

и начались методичные обстрелы фортов. Досталось и Вар-

шаве — пригороды горели, унося в пламени горящих домов

жизни сотен безвинных людей. Дом Владислава Смирнит-

ского не пострадал, но вся семья хоронилась в просторном

подвале.

Форты немцы взять так и не смогли!

На пятый день командующий армией генерал Эверт

наконец-то проснулся и, отбросив противника, вышел во

фланг немецкой армии. Проснулся и Рузский — он всегда

поспевал вовремя, когда пахло победой. Над немцами на-

висла угроза полного разгрома.

Гинденбург приказал отвести войска на границу Вос-

точной Пруссии и — вот же неугомонный — тут же бросил

армии на Лодзь!

Большего позора для русской армии не было.

Вначале немцы окружили русских в Лодзи!

109

Потом русские окружили немцев!

Потом благодаря приказам командующего фронтом

Рузского немцы спокойно, без потерь, вышли из окруже-

ния!Слава русским командующим!

Государь немножко пожурил Рузского и оставил на пре-

жней должности!..

XXI

Командир Семеновского полка Эттер — Ванечка — хо-

дил гогольком: как же, опять его гвардейцы спасли рус-

скую армию от позора. То, что гвардейцев осталось чуть

больше половины, конечно, ему было очень жаль, и давило

в груди, и слезы наворачивались, но орден Святого Георгия

3-й степени на полосатой шейной ленте, врученный самим

государем императором, да любимое царское трехкратное

лобызание как-то легко сняли с генерала траур по погиб-

шим гвардейцам — сам-то он мало представлял, что там,

на фортах, происходило — даже связи не было, почему-

то не отвечало радио. Правда, в штабе полка переговоры

гвардейцев слышали, но так и не могли понять, о чем они

говорили — какая-то чушь. А тут еще бал в переименован-

ном Петрограде в честь генералов-победителей, где краса-

вец Иван Севастьянович, как всегда, был у столичных дам

нарасхват… Жизнь удалась!

Тухачевского наградили «Святой Анной» 3-й степени.

Смирнитскому вновь вручили польский орден: Золотой

крест Святого Станислава 2-й степени на шейной ленте.

И десятидневный отпуск поручики получили.

Друзья зашли в варшавское ателье и сфотографирова-

лись на память: два молодых офицера стоят строгие, кра-

сивые, в необыкновенно красивой гвардейской парадной

форме, с орденами-крестами на груди , с шашками со сви-

сающими темляками. Глеб свою фотографию оставил у

Смирнитских, Тухачевский повез с собой в Москву, роди-

телям.

— Следующий, Миша, точно «Георгий»! — сказал Глеб.

110

— И тебе, Глеб, того же желаю!

Друзья обнялись и радостные пошли собираться в от-

пуск.

А в Москве была ранняя зима, выпал первый пушистый

снег, и от этого белого цвета город стал еще красивее. По

заснеженным улицам ездили кареты и пыхтели автомо-

били, и никто еще не готов был вытащить санки, но ра-

довались этому первому снегу необыкновенно, как будто

он скрыл под собой что-то старое, страшное, некрасивое,

омерзительное. Магазины всё так же ломились от еды, рес-

тораны были открыты всю ночь, и всю ночь в них играла

музыка и гуляла веселая публика. В знакомом ресторане в

углу так же одиноко сидел тот же мужчина, только более

постаревший и поседевший, и все так же, напившись, кри-

чал, чтобы выпили за героев Гумбиннена, но его уже никто

не выводил из ресторана, никто не обращал на него внима-

ния — таких одиноких, в офицерских формах без погон, с

наградами и без, с одной рукой или одной ногой, было уже

много, и все они пили водку и требовали выпить за них, за

героев этой войны…

Сильно сдал и болел отец Михаила Николай Николае-

вич Тухачевский — сердце пошаливало. Но все искренне

радовались приезду, как говорила Мавра Петровна, «сыно-

вей», а Нина, не скрываясь, загибала тоненькие пальчики,

считая оставшиеся месяцы до апреля, до свадьбы. И все

знали, что свадьбе быть, и тихонечко готовились к ней.

На прощание родители подарили Михаилу и Глебу

красивые офицерские полушубки, только-только появив-

шиеся, только вошедшие в моду в обеих столицах среди

невоюющих штабных офицеров. Где и как достали, не рас-

сказывали. И оба поручика, такие красивые, со скрипящи-

ми портупеями и ремнями, с пристегнутыми наградными

шашками, вызывали у окружающих еще большее восхище-

ние и зависть. Отпуск пролетел мгновенно, и, пообещав

вернуться к свадьбе, молодые люди, зацелованные и обли-

тые слезами родных, уехали обратно в полк, на войну.

А Москва была так необыкновенно красива в эту пер-

вую военную зиму.

111

Заканчивался 1914-й — бесславный год войны. Для

нас, для русских!

XXII

К зиме наступила та «окопная война», которая и приве-

ла к краху российскую, да и другие империи. Такая война,

как червь яблоко, изнутри, медленно и беспрерывно съе-

дала промышленные, сельскохозяйственные и человечес-

кие ресурсы всех воюющих государств. Но всех тяжелей

приходилось немцам — Германия задыхалась от войны на

два фронта. Про план Шлиффена уже никто и не вспоми-

нал: до Парижа было рукой подать, но все как-то достать

не удавалось; все так зарылись в землю, в залитые водой

по колено окопы, обвязались многочисленными рядами

колючей проволоки, что не было сил побежать вперед по

этой грязи — уж лучше в окопах сидеть, умирать в этой

грязи не хотелось. Да и на востоке дела были не лучше.

Как раз в феврале-марте пятнадцатого года, по расчетам

и планам талантливых русских генералов, и должна была

прекратиться эта война — поражением немцев, но она не

заканчивалась, она топталась на одном и том же месте, на

границе Пруссии и Польши. И сотни тысяч русских солдат

уже лежали в общих могилах, и их души не понимали, за

что же они погибли.

Но что там погибшие солдаты? Генералам русской ар-

мии вдруг понадобилась победа. Каждому своя, личная.

И они опять стали ругаться в Ставке. Каждый кричал, что

его направление главное, и всех больше расхрабрился веч-

но трусливый командующий фронтом Рузский.

— Надо усилить мой Северо-Западный фронт и ударить

по немцам в Восточной Пруссии! — доказывал он.

— Что-то уж больно тихо на вашем фронте, Николай

Владимирович, не надумал ли какую новую каверзу Гин-

денбург? У вас там точно все спокойно? — встречно спро-

сил у Рузского Верховный главнокомандующий Николай

Романов. — Может, наоборот, надо ожидать их наступле-

ния и усилить оборону?

112

— На моем фронте Гинденбург наступать не будет. Пос-

ле того как он получил от нас по шее под Лодзью, у него для

этого нет сил. Самое время, пока он не очухался, развить

успех.

— Чего он там получил? — съязвил командующий дру-

гим фронтом Иванов. — Благодаря вам, Николай Владими-

рович, германцы вместо поражения преспокойно, с бара-

банным боем, без потерь вышли из окружения под Лодзью.

— Как вы смеете меня оскорблять, Николай Иудович?

Вы там на своем Юго-Западном фронте и представления не

имеете, что такое настоящая война. Перед вами кто — авс-

трийцы?! Да они никогда не умели воевать. Ваше высочес-

тво, я настаиваю: надо, пока противник не оправился от

поражений, пока он со своим планом Шлиффена все хочет

войти в Париж, наступать в Восточной Пруссии, а австри-

яки подождут!

— Ваше высочество, но прав-то Николай Иудович, —

вступился за своего командующего начальник штаба Юго-

Западного фронта Михаил Васильевич Алексеев. — Надо

наступать на нашем фронте и отрезать фланговыми удара-

ми Венгрию. Именно здесь, на этом направлении, мы мо-

жем получить быстрый и необходимый результат: разбить

австрийцев и добиться выхода Австро-Венгрии из войны.

— Михаил Васильевич, а вы-то что вмешиваетесь в наш

разговор? Мы уж как-нибудь с Николаем Иудовичем меж-

ду собой, вдвоем, разберемся, где будет наступление. Ваша

задача — вовремя карты на стол своему командующему

подавать! — обрезал Рузский.

Рузский был наглым трусом!

Перепалка командующих возобновилась: замахали ру-

ками — карты фронтов полетели со столов. Коля Лукавый

только головой на длинной худой шее кивал, а сам все не

мог понять, кто прав: Рузский или Иванов? И принял реше-

ние (Соломон, ей-богу!):

— Не будем ругаться, господа генералы. Начнем на-

ступление сразу на двух фронтах!

И это при том, что снабжение армий составляло десять

процентов от потребностей!

113

— Как на двух? — удивились оба командующих фрон-

тами. — А какими силами?

— Вы забыли, что вы командующие русской армией,

которая со времен Суворова воюет не числом, а умени-

ем? Чего-чего, а удара двух фронтов Гинденбург точно не

ожидает. Да и нашим союзникам по Антанте надо помочь!

Им сейчас особенно тяжело, — германские воска под Па-

рижем, и французы опять обратились за помощью к наше-

му государю, а его величество сообщил свое решение мне:

помочь. Значит, вы, Николай Владимирович, наступаете,

как и предлагаете, в Восточной Пруссии в районе городка

Августов, а вы, Николай Иудович, со стороны Буковины на

Венгрию — подвел итог Верховный главнокомандующий

всеми русскими войсками…

Ну кто же знал, что командующий германскими сила-

ми на Восточном фронте Пауль фон Гинденбург сидел в по-

левом Генеральном штабе германских войск и втолковы-

вал его начальнику Эриху фон Фанкельхайму:

— Эрих, пора кончать с этим планом Шлиффена. «За-

крывающиеся двери», «открывающиеся двери» — все это

чушь. Никуда эти лягушатники от нас не денутся. Но пока

мы не разобьем русских, нам Парижа не взять — они будут

контратаковать нам в спину на Восточном фронте, да еще

нам придется помогать не проиграть эту войну австриякам.

Пятнадцатый год надо сделать годом Восточного фронта.

Фанкельхайм до войны был военным министром Прус-

сии и сменил в сентябре 1914 года отправленного в отстав-

ку после поражения в битве на Марне Хельмута Мольтке.

С Гинденбургом они были знакомы еще до войны.

— Пауль, — отвечал он, — я тебя, как весь немецкий

народ, люблю, но понять не могу — как это ты предлага-

ешь устроить?

— Эрих, русские собираются наступать сразу двумя

фронтами: на Восточную Пруссию и через Буковину на

Венгрию.

— Я это знаю, Пауль, у меня сведения не хуже твоих.

Я только не пойму, как они собираются наступать, если у

114

них некомплект полков на треть, а снарядов почти нет?

Я бы еще понял, если бы они сконцентрировали свои силы

на одном направлении, но на двух…

— А я о чем? Я предлагаю передать мне одиннадцать

корпусов с Западного фронта и четыре резервных корпуса

из Германии…

— Пауль, откуда ты знаешь про резервные корпуса? Это

же сверхсекретные сведения...

— Для русских! — перебил Гинденбург. — Я создам но-

вую армию в Восточной Пруссии, и когда эти слабые, рас-

тянутые по фронту русские войска начнут наступление, я с

двух сторон двумя армиями отрежу их 10-ю армию, унич-

тожу ее, после чего ударю дальше на северо-восток. Но это

первое. Второе. Разбив русских в Пруссии, я, совместно с

австрийцами, ударом группы из двадцати дивизий вот

здесь, в районе Горлицы, прорву русский фронт и возьму

Львов и дальше ударами с двух сторон отрежу всю Польшу.

Русским конец!

— А французы? Они же увидят, что с их фронта снима-

ют корпуса, и сообщат русским...

— Если даже и увидят, уверен — промолчат. Это они

русских просят помочь, когда сами бегут, но чтобы помо-

гать русским? Эрих, если такое случится, я сразу уйду на

пенсию!

— Когда меня выгонят на пенсию, я попрошу, чтобы Ге-

неральный штаб возглавил ты.

— Ошибаешься, Эрих, мне этого мало: штаб пусть воз-

главит умница Людендорф, а мне нужны все германские

вооруженные силы.

— Ты хочешь занять место Верховного главнокоманду-

ющего? А император? Значит, мне пора в отставку, — грус-

тно сказал Фанкельхайм — Я знаю, что все будут против

такого плана, но я подпишу такой приказ. Пауль, на тебя

молится вся Германия.

— Я не против, чтобы молилась. Мои планы на этом

еще не закончились.

— Пауль, может мне годика на три пойти на пенсию, а

потом вернуться?

115

— Попробуй, Эрих, но скажу тебе как другу: ничего хо-

рошего на пенсии нет.

Главным театром военных действий на 1915 год был из-

бран Восточный фронт.

Русские об этом не знали!

Сняв с Западного фронта 11 корпусов и добавив еще 4

резервных корпуса, Гинденбург создал в Восточной Прус-

сии новую армию, которую проспал командующий фрон-

том Рузский. Целую армию!.. И союзники по Антанте про-

спали — не ведали, что с их фронта немцы войска снимают.

А может, знали, да промолчали?

— Герман! — говорил Гинденбург командующему но-

вой, неизвестной русским армии Герману фон Эйхгорну. —

Я тебя выдернул с пенсии не для того, чтобы ты продолжал

прохлаждаться. Я тебе вручаю армию, чтобы ты прикончил

русских. На тебя смотрит вся Германия! На тебя смотрят

смертельно уставшие голодные немцы. Не мне и не тебе —

эта победа над русскими нужна нашим Гансам и Мартам!

Иди и принеси им эту победу!

Через час Гинденбург примерно то же самое говорил

командующему другой армией Отто Белову:

— Отто ты командуешь моей 8-й армией. Для меня

она — как Великая армия для Наполеона. Иди и раздави

русских. И вообще, Отто, тебе пора получить «Голубого

Макса», Макензен тебя обогнал. Так догони его!

— Вы, ребята, — уже на прощание, посылая их в бой,

сказал генералам Гинденбург, — зажмите эту 10-ю рус-

скую армию, и чтобы ни один солдат не смог вырваться.

Раздавите и убейте всех! Пленных можете не брать. Спи-

шем все на мороз!

И когда генералы, щелкнув, как какие-то лейтенанты,

перед великим Гинденбургом каблуками, вышли, он тут

же вызвал командующего 11-й армией Августа фон Макен-

зена.

— Август, — сказал Гинденбург, — тут Отто и Герман

решили тебя обскакать — разбить русских в Пруссии. И хо-

тят получить по «Голубому Максу», а то Отто считает себя

обиженным: ты-то получил за Самсонова, а он нет. Но, Ав-

116

густ, я тебя в обиду не дам. Пока они будут расправляться

с русскими здесь, в Пруссии, ты со своей армией ударишь

в районе Горлицы и возьмешь Львов. И помни, Август, на

тебя смотрят голодные немцы. Они хотят масла и хлеба,

они хотят победы. Принеси им и то и другое. И прошу тебя

русских не жалеть. Пора с ними кончать!

Подействовало. Каждый решил, что он-то и есть глав-

ный. И без ругани!

А в русской Ставке всё доказывали, кто имеет больше

прав на победу... Что-что, а шкуру неубитого медведя в

России делить умеют. И начали наступление на двух фрон-

тах. Через два дня наступление захлебнулось: а с чего ему

развиваться, если на орудие было десять снарядов, а фронт

10-й русской армии был растянут аж на 170 километров?

Странно все-таки: когда плохо на фронте у французов,

так русские солдаты должны умирать, а как Гинденбург

корпуса с французского фронта снял и бросил на русских,

французики обрадовались… и поехали в Париж, на Мон-

мартр — вино пить да с девочками в постелях валяться.

И пошли с двух сторон на русские корпуса две немец-

кие армии. Отто фон Белов со стороны Мазурских озер, ко-

торые он хорошо знал еще по августу 1914 года, так врезал

с запада по 10-й русской армии, а командующий другой

немецкой армией, о которой никто не знал, Герман фон

Эйхгорн так добавил с севера, что русские побежали, уми-

рая под орудийным огнем и копытами немецких лошадей,

да так быстро побежали, что корпус генерала Булгакова за

спиной оставили. Немцы его в кольцо и взяли. А к корпусу

был приписан лейб-гвардии Семеновский полк.

Сорок тысяч русских солдат оказались в окружении

двух немецких армий. От такого позора командующий

10-й русской армией генерал от инфантерии Фаддей Ва-

сильевич Сиверс застрелился. Честь — никому! Лучше бы

это сделал его начальник — командующий фронтом Руз-

ский! Маленький, неизвестный, заснеженный польский

городок Августов и не знал, что на его полях и в лесах ос-

танутся лежать мертвыми десятки тысяч русских солдат.

Какая слава!

117

Две недели в этих заснеженных лесах дрались в окруже-

нии эти десятки тысяч солдат, отбивая атаки втрое превос-

ходящих сил противника. Благодаря их героизму и боязни

немцев оставить у себя в тылу тысячи умирающих, но не

сдающихся русских, удалось спасти бегущую 10-ю армию.

Израсходовав весь боезапас, корпус сдался… не весь!

Два наполовину уничтоженных полка вырвались из окру-

жения. Один из них — Семеновский. Сдавшийся в плен

со всем своим штабом генерал Булгаков был награжден

государем за героизм орденом Белого Орла и… уволен из

армии. Остальные, почти все, получили кресты… деревян-

ные!

XXIII

В сырых шинелях и сапогах было нестерпимо холодно.

Не готова была армия к зиме. Окопы-то вырыли — лопа-

ты появились. Солдат — крестьянин ли, рабочий ли — ла-

дони в непроходящих мозолях с детства. А тут и рыть не

пришлось — окопы были немецкие, взяты почти без боя в

первый день наступления. А дальше стена из проволоки и

огня. Попробовали пару раз подняться в атаку, уложили под

пулеметным огнем солдат и вернулись. А еще через день

оказались в окружении. В окопах, под ногами каша из рас-

таявшего снега, а с неба беспрерывно снег с дождем — ко-

нец февраля. Серость неба днем и чернота ночью. И в этом

липком, грязном снегу, без огня, без горячей пищи дрались

с немцами семеновцы; до слипания глаз, до усталости в ру-

ках стреляли, отбивали атаки, засыпали на снегу и вновь

дрались. До последнего патрона, до сломанного штыка…

Роту Веселаго окружили ночью. Немцы пошли в атаку

без единого выстрела, тихо, как тогда, в сентябре четыр-

надцатого, на фортах Варшавы. И сразу в штыковую. Дра-

лись с криками, с матом, в полной темноте, зло и умирали

как-то зло.

— Господин капитан, Сергей Петрович, там со стороны

роты штабс-капитана Веселаго какой-то непонятный шум:

крики, ругань. Как бы не получилось как тогда на фортах в

118

Варшаве — ночная атака? Прикажите идти на помощь, —

умоляюще попросил Хлопов.

— И я прислушиваюсь, Алексей Петрович. Поднимайте

людей и броском вперед. Я сам с вами пойду.

— Не надо бы вам, Сергей Петрович, мы справимся.

— Не спорьте. Считайте, господин штабс-капитан, что

это мой приказ. Вы же знаете, Семен Иванович не просто

мой подчиненный, он мой боевой товарищ еще с японс-

кой, он мой друг. Поднимайте роту.

Немцы встретили гвардейцев пулеметным и оружей-

ным огнем. Данин до окопов не добежал — пуля попала в

грудь, и он, захрипев, упал лицом в снег и сразу умер. Ата-

ку возглавил штабс-капитан Хлопов. Немцы вдруг прекра-

тили огонь, но когда рота ворвалась в траншеи, было уже

поздно — немцы ушли, захватив пленных. То, что увидели

эти смертельно уставшие, мужественные люди, потрясло

их, у всех появились слезы на глазах: вперемежку лежа-

ли убитые немцы и русские, сжимавшие в мертвых руках

винтовки со штыками, тесаки и ножи. Веселаго узнали

только по Георгиевскому кресту — весь был изуродован

тяжелыми немецкими тесаками. Михаила Тухачевского не

нашли. Глеб Смирнитский, сам раненый, осмотрел каж-

дого погибшего; взяв солдат, исползал все окрестности и

среди захваченных немцами в плен и брошенных при от-

ходе, окровавленных, но по счастливой случайности не до-

битых до смерти русских солдат нашел одного, который на

вопрос о Тухачевском прошептал, что видел, как поручик

дрался с немцами и потом на поручика немцы навалились,

а дальше раненый ничего не помнил — потерял сознание

от удара по голове. Зашептал сквозь слезы: «Спасибо, брат-

цы, что спасли!» В офицерской землянке лежал полушу-

бок, а в траншее нашлась наградная шашка Тухачевского

с красным темляком — по-видимому, выскочил в траншею

и дрался ею. Глеб обрадовался: раз не нашел убитого, зна-

чит, Михаил жив — в плен попал.

От батальона осталась половина способных стрелять

и драться гвардейцев. Хлопов, как старший по званию из

оставшихся живых офицеров, возглавил батальон и, соб-

119

рав остатки рот, назначил вместо себя командиром роты

Глеба Смирнитского и еще два дня отбивал атаки немцев,

а потом каким-то непонятным, немыслимым броском, но-

чью, молча, без криков «ура», с винтовками без патронов,

без пулеметов, с одними штыками гвардейцы прорвались к

своим… и раненых вынесли.

Радости не было — была смертельная усталость. Да и

какая радость: Хлопова обвинили в бегстве с поля боя и ги-

бели капитана Данина! И заступничество командира пол-

ка, генерала Эттера, не помогло. Обвинение шло от самого

командующего фронтом Рузского.

— Они сами себя загнали в окружение, — выговаривал

в Ставке Рузский. — Был же общий приказ отходить. Ос-

тальные же корпуса десятой армии отошли. Сиверс, дурак,

застрелился, а так бы подтвердил, что приказ был отдан

своевременно и он его получил. А коли корпус Булгакова и

этот гвардейский полк приказ не выполнили и оказались в

окружении, то должны были драться в окружении и не от-

ходить! Именно неисполнение приказа Булгаковым и тру-

сость таких, как штабс-капитан Хлопов, привели к нашему

поражению. Умереть, но не отступать — вот девиз русской

армии, а уж лейб-гвардии Семеновский полк… Я требую

разжаловать штабс-капитана Хлопова и предать его воен-

но-полевому суду. И всех убежавших с поля боя офицеров

разжаловать в рядовые.

Возмутился генерал Иванов:

— Да как вы можете, ваше высокопревосходительство,

так говорить о русских солдатах? Это же солдаты вашей ар-

мии! Да только благодаря мужеству этих, окруженных про-

тивником солдат вы не потерпели позорного поражения! —

и обратился к Верховному главнокомандующему: — Ваше

высочество, их необходимо наградить. По армии идет ро-

пот, говорят об измене и предательстве и где — в Ставке?!

Если мы тронем этих героев, мы поставим вас и государя

императора в неприятное положение. Этого делать нельзя!

Иванов не столько защищал других, сколько спасал

свою шкуру после страшного разгрома от Макензена под

Горлицей.

120

— Вам-то с Алексеевым лучше бы помолчать, — сказал

зло Рузский. — Галицию-то просрали! Я буду жаловаться

государю!

— Ну-ну, жалуйтесь! А я буду жаловаться на вас, Николай

Владимирович, — тихо произнес великий князь Романов.

— Как? — выдохнул Рузский. — Как это возможно жа-

ловаться на меня, верного слугу государя? В таком случае я

подаю прошение об отставке!

— Скатертью дорога! — ответил Верховный главноко-

мандующий и приказал адъютантам: — Готовьте наград-

ные листы.

Рузский, наверное, ожидал, что император вспомнит

его заслуги и будет просить остаться. Но государь после

таких поражений испугался… армии и согласился на уход

Рузского. Императору уже тогда начали нашептывать:

«Пора, ваше величество, стать во главе армии. Во Франции

был Наполеон, в Германии Верховным Вильгельм…» Им-

ператор задумался, но отговорила умная жена:

— Ники, не сходи с ума — какой из тебя Верховный?

Посмотри на себя в зеркало. Да и наследник болен, а там

война, стреляют. А Рузского отпусти… пока.

Государь с доводами любимой жены, как всегда, согла-

сился и отправил Рузского в отставку (по болезни), правда,

ненадолго — через пять месяцев император, став Верхов-

ным главнокомандующим, вновь его вернет командую-

щим фронтом...

После отставки Рузского фронт возглавил Михаил Ва-

сильевич Алексеев, генерал от инфантерии и… масон! Эта

возглавляемая им тайная военная масонская ложа через

два года, в марте семнадцатого, сыграет основную роль в

отречении царя от престола. А сейчас император ему бла-

говолил — не зря же, когда сам станет Верховным, поста-

вит Алексеева начальником Генерального штаба, отдав

ему всю военную власть в империи! Но это будет потом, а

сейчас, весной пятнадцатого, после сокрушительных пора-

жений стране нужны были герои.

Штабс-капитану Хлопову присвоили звание капита-

на лейб-гвардии, наградили орденом Святого Георгия 4-й

121

степени и назначили командиром батальона. Глеба Смир-

нитского, раненного при прорыве из окружения, тоже на-

градили «Георгием четвертой», присвоили звание штабс-

капитана и назначили командиром роты вместо Хлопова.

Михаила Тухачевского наградили «Владимиром четвер-

той», посмертно, как было написано в указе о награжде-

нии, и он был уволен из армии. Роты Веселаго не стало. Ос-

татки влились в другие роты — из гвардейцев, пришедших

в августе четырнадцатого на войну, не осталось и полови-

ны. Выбил немец! Лучшие погибают первыми!

Но Глебу предстояло самое трудное: после лечения, по-

лучив краткосрочный отпуск, он поехал в Москву к родите-

лям Тухачевского.

А Архип Ферапонтов, денщик, так и не побывав ни в

одном бою, умудрился получить медаль и после исчезнове-

ния Тухачевского как калека (пальцев на правой руке нет)

забрался в какой-то продовольственный склад. При виде

знакомых семеновцев морду в сторону воротил… Сука.

XXIV

За неполный год войны страна стала другой. Уже не

плясали на железнодорожных полустанках пьяные мужи-

ки — не было мужиков; стояли, понурив головы, молодые

безусые парни. А рядом не было невест — стояли матери и

молча плакали, сжимая платки в руках. И не было ни капли

веселья — были безучастность и злоба. Сбывались предво-

енные слова штабс-капитана Веселаго: Россия катилась не

к победе — к революции!

А в больших городах на вокзалах выгружали, как дро-

ва, солдат, похожих на обрубки: без рук, без ног, в окро-

вавленных грязных бинтах; быстро запихивали в зеленые

санитарные автомобили с красными крестами и везли по

госпиталям, что разворачивались в училищах и гимнази-

ях. Не до учебы в стране стало. Все для фронта и всех на

фронт!..

А Москва удивила. Такая же праздничная, как в четыр-

надцатом, только сейчас по белому снегу катились запря-

122

женные сытыми рысаками санки, стреляли дымом авто-

мобили, генералы расправляли усы на морозе, обнимая

веселых, в меха закутанных дам. Иллюминация сверкала,

рестораны гремели музыкой и взрывами шампанского,

как будто и не было поражений, оплаченных кровью сотен

тысяч русских солдат, и не было оставленных городов и

деревень — ничего не было; было шампанское, красивые

женщины и миллионы наворованных рублей в карманах.

И появился какой-то Гришка Распутин. А вот снарядов,

патронов, теплой одежды, бинтов на фронте не было...

И все это веселье катилось по улицам и бульварам древ-

ней столицы, а в пригородах, на заводах накипали злоба и

ненависть. Страна на всех парах катилась к революции, в

которую в четырнадцатом никто не верил, даже больше-

вики, — а теперь она уже открыто стучалась в российские

ворота.

У Тухачевских было сразу два горя. Отец, Николай Ни-

колаевич, вычитав в «Ведомостях» в списках погибших

фамилию сына, слег, не вставал, а когда пришло письмо

от Смирнитского, в котором он описывал последний бой

и сообщал, что убитого Михаила не нашел и скорее всего

тот попал в плен, обрадовался, хотел встать, но сердце не

выдержало, и он умер.

Родные Михаила Тухачевского ждали приезда Глеба, и

когда он сообщил, что выписывается из госпиталя и при-

едет к ним, пошли на вокзал, как будто встречали своего

родного сына. Они хотели как можно быстрее услышать

слово, означавшее, что их Михаил жив. Это слово, каким

бы горьким оно ни было, было лучшим лекарством для их

родительского сердца.

Не ожидал Глеб, что его так встретят: со слезами и с ра-

достью, что он, Глеб, живой! Но хлебосольства уже тако-

го не было; нет — было, конечно, но такое, какое бывает

у честных людей в голодные годы. Семья-то держалась на

деньгах, посылаемых с фронта сыном. Сын пропал — и до-

статка не стало. Все работали, но цены на продукты бежа-

ли впереди любых честных зарплат.

123

Мавре Петровне Глеб отдал наградную шашку Михаи-

ла. Та плакала на его груди и крестила:

— Спасибо, Глебушка, что добрые вести привез, что

Мишу помнишь, что веришь и нам говоришь, что жив

Миша. Ах, как бы был рад твоему приезду отец.

Пришла Нина. Она стала какой-то взрослой. Мало сме-

ялась — все больше слезы стояли в печальных глазах. Гово-

рила тихо и печально:

— Господи, что же происходит? И везут, и везут, и все

тяжелые. Ампутированные руки и ноги, как дрова, в под-

валах лежат, пока ночью, чтобы никто не видел, не вывезут

на кладбище. Раньше хоть кто-то обратно на фронт рвался,

а сейчас нет — какой угодно: без рук, без ног, но домой.

Что же там, на фронте, происходит, что никто не хочет во-

евать?

— А воевать стало не за что. Сама же видишь, как по

Тверской автомобили да рысаки в яблоках летят, — груст-

но сказал дядя Михаила Тухачевского.

— Я человек военный и не умею утешать. Я умею отда-

вать приказы и посылать людей на смерть. Но хочу вам всем

сказать как фронтовик: кого мы не нашли и не похоронили,

не считается погибшим. Я Мишу на поле боя погибшим не

нашел, а значит, он живой, и он обязательно вернется, не

может быть, чтобы не вернулся самый храбрый офицер на

нашем фронте. Офицер, представленный за полгода войны

к шести боевым орденам! Такие, как Михаил, от пуль не

погибают. К тому же он мне сказал, что в будущем станет

генералом, и я верю, что он станет генералом: вернется и

станет. Надо только немножко подождать… — произнес,

поднимая рюмку, Смирнитский.

Глеб прожил у Тухачевских три дня как сын, вернув-

шийся к родителям с войны. И как ни упиралась Мавра

Петровна, оставил ей деньги и пообещал, что и в дальней-

шем будет продолжать посылать часть своего офицерского

жалованья; другую часть жалованья и паек он отдавал дяде

с племянницами в Варшаве.

Он, может быть, немного бы и задержался, но случай

заставил его уехать раньше, чем он планировал.

124

Он, гуляя по Москве с Ниной, зашел в один из ресто-

ранов, где, как всегда, не было мест; но увидев боевого

офицера с погонами лейб-гвардии и наградами, да еще с

Георгиевским крестом, столик быстро нашли. Глеб заказал

шампанское, фрукты и мороженое. Так захотелось мирно-

го времени! А ресторан гудел от криков купцов в жилет-

ках, костюмов и бабочек государственных чиновников, по-

гон, эполет и дорогого сукна военных. Нина и Глеб сидели

и разговаривали тихо, когда к столику подошел какой-то

пьяненький хлыщ и, не обращая внимания на Глеба, начал

развязано приглашать Нину танцевать.

— Уйдите отсюда! — сказала Нина.

— Да чего ты жеманишься, дешевка. Я тебе больше дам

денег, чем этот бравый офицер…

Нина, от стыда, что ее приняли за продажную женщину,

непроизвольно вскрикнула: «Ой!» — и залилась краской.

В следующее мгновение верткий человек лежал без со-

знания на полу — у него была сломана челюсть. Несколько

так же ярко одетых пьяных молодых людей поднялись из-за

столика и двинулись в сторону Глеба и остановились, ког-

да услышали, как Глеб в образовавшейся тишине жестко и

четко произнес:

— Не советую — пристрелю!

В притихшем зале вдруг раздались аплодисменты и

чей-то женский голос крикнул: «Браво!»

Глеб почувствовал такое унижение, как будто он не офи-

цер, а артист и сделал сейчас что-то такое театральное в

угоду этой празднующей публике. Он бросил деньги на стол

и сказал Нине: «Давайте уйдем». И они ушли, долго ходили

по городу, но уже ничего не радовало Глеба. Он проводил

Нину домой, поцеловал ей руку на прощание, хотя где-то в

глубине сердца понимал, что в этот момент хочет страстно

целовать ее лицо, и чувствовал, что и девушка хотела бы че-

го-то большего, вернулся к Тухачевским, собрал вещи, рас-

прощался с плачущей Маврой Петровной и ночным поездом

уехал на фронт, туда, где было все понятно и честно: пули и

снаряды летели в него, и он мог погибнуть, но он знал, что

так и должно быть на войне — на то он и боевой офицер…

125

XXV

Лето 1915ггода выдалось необычайно жарким. В Вар-

шаве, казалось, плавилось небо. Хорошо Смирнитским — у

них свой дом и свой, пусть небольшой, сад, а значит, тень.

Только на город, да и на все Царство Польское надвигалась

тень не туч, с желанным дождем, а гром орудий и разрывы

снарядов…

В Ставке опять ругались. На этот раз командующие

Иванов и Алексеев. И все по тому же поводу — кто из них

главнее! Рузский ушел в отставку — лечиться, и ранее

командовавшие одним фронтом, почти друзья Иванов и

Алексеев с пеной у рта доказывали Верховному, чей сейчас

фронт главный. Только вот про Варшаву добрым словом

почему-то уже не вспоминали: вдруг «прозрели» и увиде-

ли, что слишком она выпирает в линии фронта и немец с

легкостью может по флангам ударить. Тем более когда они,

двое, проиграли немцам в Галиции.

Варшава с четырнадцатого года «выдавалась» в немец-

кую Пруссию, и русские стремились сгладить фронт, а Гер-

мания — срезать варшавский выступ. Коля Лукавый, как

всегда, выслушал всех и, посчитав всех правыми, решил,

что усиливать варшавский выступ все-таки на этот раз не

стоит — доводы генералов перевесили. Рузского не было, а

доводы были те же. Решили: надо фронт выпрямлять, да не

в немецкую, а в русскую сторону! Но без паники: подготов-

ленно, спокойно отойти на новые позиции и Ставку пере-

нести в Могилев. А ну ее эту Варшаву! А если что, объявить

это как военную хитрость —заманиваем врага на свою

территорию. «Великое отступление» началось!

А в это время генерал-фельдмаршал Пауль фон Гинден-

бург пригласил к себе победителей зимней военной кампа-

нии генералов Белова и Эйхрогна и сказал:

— Ребята, вы крепко потрепали русских, но дело так до

конца и не довели. И многострадальные немцы так и не

увидели результата — разгрома русских, и им приходится

еще больше затягивать пояса на своих голодных животах.

Хватит! Вот перед вами ваш новый командующий, — Гин-

126

денбург показал на сидевшего в его присутствии Августа

Макензена. — Август с сегодняшнего дня указом нашего

любимого кайзера Вильгельма удостоен звания генерал-

полковника и становится вашим непосредственным на-

чальником. Август, чего расселся, встань, когда с тобой

разговаривает генерал-фельдмаршал! Думаешь, если стал

генерал-полковником, то можешь в моем присутствии

сидеть? Не надейся! Я — Гинденбург! Заруби себе это на

носу! Итак, господа, либо вы разобьете русских, либо все

пойдете в бесславную отставку. И ты, Август, вместе с пого-

нами генерал-полковника. Они тебя не спасут — ты такой

же старик, как и я! Я в отставку не хочу, я уже в отставке

был. Скажу вам честно, ничего хорошего в ней нет. Я по-

нятно выразился? Кругом. Вон!..

Генералы щелкнули каблуками, увидев, как усища Гин-

денбурга сами по себе полезли вверх от гнева.

— Идите и умрите, но без победы не возвращайтесь,

и тогда великая Германия и великий немецкий народ бу-

дут помнить вас в веках. Устройте им «Польский мешок».

С вами Бог! — крикнул Гинденбург в затылки уходящих

генералов.

Генералы поняли — лучше пулю в лоб!

Уже к началу августа фронт был выпрямлен — русские

побежали; а что оставалось делать, если их еще до боев

предали собственные генералы и снабженцы — даже сна-

рядов с патронами не было, винтовки Мосина на берданки

заменялись. А те немногие снаряды, что поступали, сдела-

ны были в Англии и не подходили к орудиям! И за все это

было уплачено русским золотом, обильно политым кровью

русских солдат.

Дольше всех дрались в крепости Новогеоргиевск и на

фортах Варшавы.

Рота штабс-капитана Смирнитского, как тогда, в четыр-

надцатом, вновь сражалась на варшавских фортах. Правда,

это были уже не те форты: верхние этажи были разрушены

артиллерией, но все-таки это были еще мощные укрепления.

Из вооружения было несколько полевых пушек и пулеметы.

127

К роте семеновцев, к фортам, вышли отступающие —

две сотни солдат. Эти двести солдат — все, что осталось от

разбитого немцами пехотного полка. Остальные лежали

разорванные, заколотые, застреленные в «Польском меш-

ке», который русские генералы вместе с немецкими гене-

ралами старательно выпрямляли. Командовал солдатами

молодой подпоручик, который представился:

— Подпоручик Ян Ковалевский.

— Штабс-капитан Глеб Смирнитский. Вы поляк, подпо-

ручик?

— Да, из Лодзи.

— Ну, значит, вместе будем защищать нашу родину —

Польшу. А я из Варшавы. Ян, рассредоточьте ваших солдат

среди моих гвардейцев. Сами понимаете почему. Вам я

предлагаю стать моим заместителем. Не возражаете?

— Почтем за честь воевать вместе с гвардией. Вы давно

на фронте, господин штабс-капитан?

— С первого дня, пан подпоручик. Давайте, Ян, воевать

дальше вместе.

— Есть, господин штабс-капитан… Впрочем, глупо, что

я вас спросил, — стоит только посмотреть на ваши ордена.

Как говорят русские: «Иконостас!»

— Будет вам, подпоручик, не в орденах слава, а в сохра-

ненных солдатских жизнях.

Смирнитский, помня удачи и промахи предыдущей за-

щиты фортов и в то же время понимая, что Варшава будет

отдана врагу и что помощи ждать неоткуда, старался рас-

положить для боя роту так, чтобы гибель его солдат была

минимальной, а врагов… даже попросил пристрелять лег-

кие орудия и винтовки новобранцев. К каждому необстре-

лянному солдату «прикрепил» старослужащего солдата-

гвардейца, сказал: «Отвечаете головой за новеньких». На

что солдаты засмеялись: «Немец готов убить, свой коман-

дир голову готов оторвать!» Смирнитский, собрав офице-

ров роты, определил план… отхода. Никто не возмущался,

все понимали — не четырнадцатый год, да и этот бой, дай

бог, не последний. Пригодились знания предыдущей защи-

ты, когда Глеб с созданным тогда взводом связи исследовал

128

все подвалы и ходы в фортах и нашел полузаваленный под-

земный ход, ведущий под Вислой на ту сторону реки.

Подошел подпоручик Ковалевский.

— Господин штабс-капитан, предлагаю усилить пуле-

метами вот эти и эти огневые точки, — показал.

— Поясните, подпоручик, почему?

— А угол обстрела будет больше, и наступающие не-

мцы будут как на ладони. Я подсчитал.

— Как подсчитали?

— В уме.

— Вы что, математик, подпоручик?

— Так точно, Варшавский университет окончил.

— Хороших офицеров университет выпускает… или

математиков. Молодец. Что вы, Ян, любили в гражданской

жизни?

— Мне больше всего нравилось головоломки разгады-

вать.

— Тогда, Ян, вам бы шифровальщиком быть — вам бы

цены не было.

— Не пробовал.

— Поверьте, очень хорошая военная специальность…

Действуйте, подпоручик.

Еще до фортов Глеб успел заскочить к дяде, который в

страхе со всей семьей прятался в подвале дома от пролета-

ющих с воем над головой снарядов. Все, увидев Глеба, ста-

ли его обнимать и плакать, как по покойнику. Причитали

хором:

— Глеб! Живой!.. Не уходи, Глеб, нам страшно…

— Перестаньте, перестаньте плакать. Я обязательно

вернусь. Живой вернусь! Вы верьте мне и ждите. У меня,

кроме вас, никого нет. Прощайте! Нет — до свидания!

— Прав я оказался, Глеб, прав, когда в прошлом году,

когда вы здесь были с Михаилом, говорил, что русские от-

дадут Варшаву немцам. Надо было тогда еще уходить.

— Куда уходить, дядя? Там, в России, все трясется и хо-

дуном ходит. Не дай-то бог, покойный штабс-капитан Ве-

селаго прав окажется и все это закончится революцией.

Тогда лучше это время пересидеть в Польше.

129

— Так, может, останешься, Глеб?

— Дядя, я этого не слышал. Я офицер, я присягу русско-

му императору давал.

— Прости меня, Глеб. Я так боюсь… Мы будем тебя

ждать. Если вернешься, а меня не будет, Марию и дочерей

моих, пожалуйста, не бросай.

— Лучше, если вы все меня дождетесь. Прощайте…

Никогда еще за всю войну Смирнитский не воевал с та-

кой злостью, с каким-то азартом. Каждый его солдат знал

свое место, знал куда стрелять, как и где хорониться при

артобстреле. Макензен опять просчитался.

— Макензен! — орал Гинденбург. — Опять ты топчешь-

ся! Я не посмотрю, что ты у нас уже генерал-полковник, я

тебя отправлю в отставку!

— Так форты...

— Какие, черт тебя возьми, форты? Ты же их еще в че-

тырнадцатом разрушил.

— А засевшие в них русские все дерутся!

— Макензен, даю тебе два часа: сровняй их с землей,

или я тебе подарю мой личный пистолет.

Никогда еще форты не испытывали такого артилле-

рийского огня. Целыми остались только подвальные и по-

луподвальные помещения. Но когда немцы вновь пошли в

атаку, их из подвальных щелей, из-за разбитых кирпичных

стен встретил пулеметный и винтовочный огонь.

Больше немцы в атаку не ходили. Подтянув тяжелую ар-

тиллерию, форты ровняли с землей. Правда, поздно — всех

оставшихся в живых гвардейцев и солдат Смирнитский вы-

вел через подземный ход на другой берег Вислы. Послед-

ним выходили перевязанный по груди бинтами Глеб, ко-

торого задело осколком, с лежащим на носилках раненым

Яном Ковалевским…

Голова Ковалевского была забинтована окровавлен-

ным бинтом, но подпоручик был в сознании.

— Ян, выздоравливай быстрее. И береги свою голову,

мне почему-то кажется, что она очень пригодится не толь-

ко тебе, но и нашей Польше, — сказал идущий рядом с но-

силками Глеб, потом обратился к солдатам: — Аккуратней

130

несите. Ум этого молодого человека еще очень понадобит-

ся армии.

Как в воду глядел!

Смирнитский был моложе Яна Ковалевского на два

года!

5 августа 1915 года немецкие войска вошли в Варшаву!

Россия «выровняла» фронт. Польша была потеряна.

Царство Польское перестало существовать… Навсегда!

XXVI

Лощеного красавца Ванечку было не узнать. Он нервно

ходил по кабинету, сотрясаемому взрывами снарядов, тру-

совато серел лицом и обтирал вспотевший лоб надушен-

ным платком. Перед генералом стоял навытяжку штабс-ка-

питан Смирнитский.

— Штабс-капитан Смирнитский, я вам приказываю с

вашей ротой охранять переезд Верховного главнокоман-

дующего из Барановичей в Могилев. Я знаю, штабс-ка-

питан, что вы ранены, что в вашей роте большие потери,

что люди смертельно устали, но поверьте мне — некому!

В армии хаос, паника. Все бегут, приказы не исполняются.

Солдаты бросают оружие! Дошло до того, что некоторые

части до того деморализованы отступлением, что сдаются

в плен! Глеб Станиславич, прошу вас, исполните не при-

каз, мою просьбу, — говорил со слезой в голосе командир

лейб-гвардии Семеновского полка генерал-майор Иван Се-

вастьянович фон Эттер и умоляюще смотрел на Смирнит-

ского. — Поверьте, голубчик, некого послать — все роты

брошены на сдерживание немцев, а точнее, для сдержива-

ния бегущих полков — примером показать, как надо уми-

рать. И это называется упорядоченный отход на заранее

подготовленные позиции? Позор! Сколько человек у вас

осталось в роте, штабс-капитан?

— Всего шестьдесят, боеспособных — двадцать пять.

— У других, насколько я знаю, значительно хуже. Впро-

чем, вы всегда были молодец — солдата берегли… Поез-

жайте, Глеб Станиславич, пожалуйста. Вам выделяется два

131

автомобиля. Через два часа вы будете в Барановичах. Вас

там ждут.

— Слушаюсь, ваше превосходительство! Я все исполню.

Оставив раненых под присмотром подпоручика и не-

скольких солдат, двадцать уставших, только что вышедших

из трехдневного боя гвардейцев погрузились в две автома-

шины с открытыми кузовами и поехали в сторону Барано-

вичей. В автомобилях на разбитой дороге так трясло, что

о какой-нибудь возможности передохнуть, просто закрыть

глаза и вздремнуть не было и речи. По дорогам отходили

русские части. Лица солдат были землистого цвета, глаза

потухшие. По такой жаре солдаты отступали в шинелях с

поднятыми воротниками, как будто их трясло от холода.

Винтовки, как палки, болтались за спинами. Некоторые

были без оружия. Полки отступали толпой, ни звука, толь-

ко шорох тысяч волочащихся по пыли сапог — лишь бы

спастись. Фронт катился на восток — к Риге, к Пскову!

Верховный главнокомандующий Николай Николаевич

Романов был в подавленном состоянии. Отдавал какие-то

распоряжения, но тех никто не слушал. Одно хорошо —

штабные документы были собраны и упакованы. А с доку-

ментами — готовые как можно быстрей отъехать штабные

офицеры; были автомашины, но не было приказа уезжать.

Верховный обрадовался появлению Смирнитского.

— Штабс-капитан Смирнитский. Прибыл для сопро-

вождения вашего высочества и Ставки на новое место.

Спокойный, ровный голос Глеба несколько успокоил

Романова. Он перестал лихорадочно ходить и нависать со

своим ростом над немаленьким Смирнитским.

— Я вас жду штабс-капитан. Мне о вас уже звонили. Вы

с передовой?

— Да, три дня отбивали атаки немцев на варшавских

фортах.

— Как там, штабс-капитан?

Смирнитскому очень хотелось сказать правду, но он

сдержался:

— Наши части отходят, ваше высочество.

132

— Бросьте, штабс-капитан. Бегут!

— Не все, ваше высочество.

— И то хорошо. И как будем эвакуироваться?

Романов хотел сказать «бежать».

— Штаб с документами мы отправим на двух грузовых

автомобилях под охраной десяти моих гвардейцев. Вы,

ваше высочество, поедете на своем автомобиле. Впереди

и сзади будут два открытых автомобиля с готовыми к бою

гвардейцами. Я, если позволите, буду с двумя офицерами

рядом с вами.

— Действуйте, штабс-капитан.

— Разрешите идти, ваше высочество?

— Идите.

Приказы Смирнитского были короткими и жесткими.

Гвардейцы выполняли их быстро и четко. Во всем чувство-

вались военный порядок и исполнительность. Офицеры

Ставки сразу прониклись уважением к этому молодому

штабс-капитану, увешанному орденами; чувствовали: этот

не бросит. А когда поняли, что будут отправлены на маши-

нах, да еще и под охраной гвардейцев, обрадовались и ста-

ли помогать грузить штабные документы, только бы как

можно быстрей покинуть Барановичи, куда надвигается

этот неуправляемый вал развалившегося фронта. Отпра-

вив офицеров Ставки в сопровождении гвардейцев, Смир-

нитский так же четко, жестко и быстро организовал отъезд

великого князя Николая Романова. В машинах сопровож-

дения были установлены пулеметы, и гвардейцы ощети-

нились винтовками. В среднюю машину посадили Верхов-

ного главнокомандующего бегущих русских войск. Кроме

водителя в автомобиль командующего сели Смирнитский

и два оставшихся в живых после боев на варшавских фор-

тах поручика. Кобуры офицеров были расстегнуты, чтобы

при малейшем подозрении на нападение на их высочество

незамедлительно открыть огонь. Смирнитский сел рядом

с Романовым.

— Извините, ваше высочество, что сажусь рядом… и,

пожалуйста, не поднимайте так высоко голову. Мишенью в

данной ситуации являетесь вы.

133

— Хорошо, хорошо, господин штабс-капитан, — ров-

ным голосом ответил Романов; в армии знали, что Ни-

колай Николаевич не был трусливым человеком, за что

уважали. — Давно на фронте, штабс-капитан? Впрочем, о

чем я? Судя по наградам — давно. Да и я вас помню. Часто

ваша фамилия отмечалась в рапортах полка вместе с… как

его… на «тэ»…

— Тухачевский, ваше величество.

— Да-да, как он?

— Пропал; по-видимому, попал в плен, когда вырыва-

лись из окружения в марте под Августовом.

— А-а! Августов. Позор! И такая слава погибшим! И по-

чему у нас не вся такая армия?

— У нас хорошая армия, ваше высочество.

— Хотите сказать — плохие генералы?

— Я этого не говорил, ваше высочество.

— Подумали, штабс-капитан, подумали.

Смирнитский промолчал, сделав вид, что занят осмот-

ром пробегающих окрестностей. Чем дальше отъезжали

от Барановичей, тем на дорогах становилось спокойней;

бредущие солдаты уступали путь ощетинившейся оружи-

ем веренице автомобилей. Некоторые офицеры отдавали

честь. Ничто не предвещало беды — фронт все дальше от-

далялся…

Что нашло на этого солдата: устал, испугался, озлобил-

ся, потерял рассудок? Но, завидев машины, он, как все,

отошел на обочину дороги, а потом неожиданно вытащил

из кармана шинели гранату и бросил в среднюю машину.

Бросок заметил, пока граната еще не вылетела из рук сол-

дата, Смирнитский и каким-то неуловимым движением,

выхватив из раскрытой кобуры браунинг, который когда-

то ему подарил Тухачевский, выстрелил в солдата, и видно

было, как пуля разрывала тому голову. Смирнитский успел

навалиться сверху на Романова и крикнуть: «Гони!» Эта се-

кундная задержка броска гранаты уже мертвым солдатом

спасла жизнь и великому князю, и самому Смирнитскому.

Граната пролетела над головой Смирнитского, об-

дав его каким-то смертельным дуновением, и взорвалась

134

перед идущей сзади машиной с охраной — автомобиль

подбросило, и он перевернулся. «Гони!» — вновь крикнул

побелевшему от страха шоферу Смирнитский, а один из

офицеров, приставив к голове водителя револьвер, глухо

крикнул: «Не останавливайся, иначе застрелю!»

Через минуту Смирнитский отодвинулся от Романова и

тихо и спокойно проговорил:

— Извините меня, ваше высочество.

— Вы спасли мне жизнь, штабс-капитан. Скажите мне

еще раз вашу фамилию.

— Смирнитский, ваше высочество.

— Я вас, штабс-капитан Смирнитский, забираю к себе

в Ставку.

— Спасибо, ваше высочество, но если честно, я не хочу

сидеть в штабе. Я — боевой офицер.

— Хорошо. Я не тороплю вас, штабс-капитан, подумай-

те. Но еще раз спасибо вам всем, господа офицеры. Я неза-

медлительно по приезде сообщу о вашем подвиге госуда-

рю. Он должен сегодня прибыть в Могилев, в новую Ставку.

До Могилева две машины добрались еще через три

часа. Больше никаких событий по дороге не произошло.

Даже бледность шофера исчезла. Николай Николаевич бес-

прерывно курил.

В Могилеве, около здания, в котором разместилась

Ставка, была суматоха: прибывшие раньше штабные офи-

церы командовали разгрузкой ящиков с документами,

солдаты связи тянули провода, гвардейцы, охранявшие пе-

реезд штабистов, расположились, покуривая, в сторонке.

Около входа в дом стояла охрана царя в черкесках и папа-

хах. «Как ряженые», — подумал Смирнитский и впервые за

много дней улыбнулся.

— Государь уже здесь? Подождите меня, штабс-капи-

тан, — сказал Николай Николаевич Романов и вошел в зда-

ние Ставки.

Последний раз вошел как Верховный главнокомандую-

щий…

Николай Александрович Романов, император и госу-

дарь всея Руси, приехал, чтобы стать во главе русской ар-

135

мии. Боевая армия просила его не делать этого, петербург-

ская же, штабная, алчная, бездарная армия упрашивала

стать Верховным главнокомандующим. Этим решением

император подписал себе и будущее отречение, и будущую

казнь.

Об отставке великого князя с поста Верховного главно-

командующего Глеб Смирнитский узнал первым, от само-

го Лукавого, грустно вышедшего, чтобы еще раз поблаго-

дарить офицеров.

— Штабс-капитан Смирнитский, я всю оставшуюся

жизнь буду помнить вас и помнить, чем я вам обязан. Я на-

значен наместником на Кавказе и командующим Кавказс-

ким фронтом. Поедемте со мной, штабс-капитан?

— Простите меня, ваше высочество, но кроме того, что

я русский офицер, я поляк, и мне очень хочется освободить

от немцев Польшу.

— Прямо и честно! Благодарю вас за службу. Я офици-

ально обращусь к государю с просьбой всех вас представить

к наградам. Пожалуйста, штабс-капитан, подайте рапорт

на мое имя с перечислением всех гвардейцев, заслужива-

ющих наград, включая рядовых. Я все сделаю, чтобы вы и

ваши гвардейцы не были забыты, — Романов повернулся к

стоящим в сторонке гвардейцам и, отдав честь, сказал: —

Благодарю всех за службу и проявленную храбрость!

На глазах сурового на вид бывшего Верховного главно-

командующего блестели слезы.

Николай Николаевич Романов еще не знал, что эта от-

ставка и ссылка на Кавказ спасет его жизнь и он, единс-

твенный из Романовых, останется живой, не будет убит

большевиками и умрет в Италии через много лет…

Смирнитского наградили: через полгода вызвали в

Ставку, и в присутствии великого князя Николая Никола-

евича Романова и генералов государь лично повесил на

шею Глебу ленту с орденом Святого Георгия 3-й степени.

Война и совершенный подвиг позволяли вручить эту вы-

сшую военную награду офицеру независимо от предыду-

щих наград — за проявленную личную храбрость! Но не

штабс-капитану же! Великий князь настоял на своем —

136

уважал храбрость, а тут еще проявленную по отношению

к его царственной особе. Смирнитскому присвоили звание

капитана лейб-гвардии, назначили командиром батальо-

на, и дворянство русское Глеб Смирнитский получил. Ос-

талось только войне закончиться победой да из войны жи-

вым выйти…

После «Великого отступления» новый Верховный глав-

нокомандующий русскими войсками назначил команду-

ющего армией Эверта главнокомандующим Западным

фронтом, вернул и назначил главнокомандующим Север-

ным фронтом «выздоровевшего» Рузского, а Алексеева на-

значил начальником Генерального штаба. Всем по заслу-

гам!А Иван Севастьянович фон Эттер, генерал-майор Сви-

ты его императорского величества, после такого разгрома

от пережитого заболел, подал прошение об отставке, полу-

чил ее и «Анну» 1-й степени на шею и уехал в свое имение

в Финляндии. И тоже спасся от будущего красного терро-

ра — дожил до глубокой старости!

Немецкие генералы Отто фон Белов и Герман фон Эйх-

горн получили «Голубых Максов», но Августа фон Макензе-

на догнать не смогли: тот направился в Сербию, взял Бел-

град и получил генерал-фельдмаршала. Все подчиненные

Гинденбурга боялись одного — отставки и пенсии и поэто-

му добивались побед!

XXVII

Император и Верховный главнокомандующий воору-

женными силами России Николай Александрович Романов

больше всего на свете любил свою семью и… фотографию.

Новая техническая мода увлекла императора: он много

фотографировал и сам делал снимки в комнате без окон

с красным фонарем. Стены его кабинетов в Александров-

ском дворце в Царском Селе и в Ставке в Могилеве были

увешаны фотографиями. В Зимнем дворце такая комната

тоже была, но она была закрыта — во дворце, по просьбе

императрицы, был развернут госпиталь для раненых. Го-

137

сударь хотел соорудить такую комнату еще и в своем штаб-

ном вагоне, но не стал — в поезде, катаясь между Ставкой

и Царским Селом, он отсыпался. И катался император каж-

дую неделю туда-обратно — без семьи он скучал и страдал,

особенно по цесаревичу. А вот войну и руководить войс-

ками Николай Романов не любил. Нет, он, как всякий рус-

ский царь, был офицером, подготовленным для военной

службы и для руководства армией. Не зря же с пеленок был

полковником русской гвардии … Но быть подготовленным

и любить войну — не одно и то же…

В Ставке ждали Верховного главнокомандующего, а он

даже не знал, по какому вопросу. Позвонил Алексеев и поп-

росил приехать. Начальник Генерального штаба из-за пос-

тоянного отсутствия Верховного принимал все решения

единолично. А что делать — Россия воевала!

Император прибыл в полпятого утра, и в шесть нача-

лось совещание.

Докладывал Михаил Васильевич Алексеев:

— Ваше величество, ко мне обратился главнокоманду-

ющий французской армией генерал Жоффр. На их фрон-

те сложилась крайне тяжелая ситуация под Верденом: не-

мцы наступают и могут прорвать фронт, после чего путь

на Париж открыт. Он просит начать наступление наших

войск, чтобы немцы остановились — пусть на неделю, на

две, пока под Верден прибудут воинские части из Англии

и будут рекрутированы новые солдаты в самой Франции.

Положение у французов катастрофическое…

Жозеф Жак Жоффр, французский главнокомандую-

щий, маршал, считался во Франции национальным геро-

ем, победившим немцев в битве при Марне. Он имел все

пять орденов Почетного легиона: от Кавалера ордена до

Кавалера Большого креста. Его авторитет был непререка-

ем. Он также был награжден русским царем орденом Свя-

того Георгия 3-й степени.

Правда, при речке Марне дело было совсем не так, как

об этом рассказывали простым французам. В 1914 году тог-

дашний начальник Генерального штаба германских войск

138

Хельмут Мольтке-младший, когда командующий 8-й арми-

ей Притвиц потерпел поражение на Восточном фронте от

Ренненкампфа, снял часть корпусов с Западного фронта и

отправил на Восточный, не забыв, по настоянию Люден-

дорфа, сместить Притвица и назначить командующим ар-

мией Пауля фон Гинденбурга. На Западном фронте из-за

возникшей нехватки войск и слабых знаний в географии

немецкий генерал Клюк повернул свою армию севернее

Парижа к речке Марне и оголил фланги. При этом англи-

чане и французы так бежали, что даже мосты через Марну

не взорвали! Клюку бы по мостам пройти, а он… А главно-

командующий Жоффр приказал войскам вообще бежать за

реку Сену, за Париж. Участь Парижа была решена. И толь-

ко командующий обороной Парижа генерал Галлиени, рас-

смотрев данные авиаразведки, понял, что немцы поверну-

ли на север и подставили французам свой незащищенный

фланг! Галлиени на коленях умолял маршала Жоффра не

отступать и начать контрнаступление. Англичане, те сразу

же наступать отказались. Жоффру кое-как вдолбили в го-

лову, что немецкая армия повернулась к нему боком. Он

со страхом приказал контратаковать — и выиграл битву.

И стал национальным героем! А англичане присоедини-

лись, когда немцы побежали, и Жоффр покрыл их француз-

ским матом и обозвал трусами, недостойными победы при

Ватерлоо. Гордость английская взыграла... Да еще военный

комендант Парижа Галлиени привез из столицы дивизию

на фронт… на такси!

— Ваше величество, — продолжил Михаил Алексеев, —

если крепость Верден падет, мы не выполним свои обяза-

тельства перед союзниками.

— Меня, конечно, несколько удивляет, что маршал

Жоффр не обратился ко мне лично как к Верховному глав-

нокомандующему, ну да ладно. Что вы предлагаете, Миха-

ил Васильевич?

— Вы были в этот момент в поезде, ваше величество, —

не моргнув глазом, соврал Алексеев (как будто не сущес-

твовало радио и телеграфа), а присутствующие на сове-

139

щании главнокомандующие фронтами Эверт и Рузский

подхалимски закивали головами, — поэтому я взял на себя

смелость и подготовил директиву Ставки. — Алексеев по-

дошел к большой карте на стене и, показывая деревянной

указкой, продолжил: — Наступление начнется на стыке

двух фронтов. Основной удар нанесет 2-я армия в районе

озера Нарочь. Для ее усиления передается из других ар-

мий тридцать тысяч солдат, почти все орудия и пулеметы.

По расчетам наше превосходство над противником будет

двукратным, а может, и больше. Всего в наступлении бу-

дет задействовано около полумиллиона солдат и тысяча

орудий. Когда фронт будет прорван, в бой вступят 1-я и 4-я

армии.

— Очень хорошо, Михаил Васильевич. А что со стороны

немцев?

— Я уже сказал, что наш перевес более чем в два раза.

Плюс фактор неожиданности.

— А что с линиями немецкой обороны? — проявил эру-

дицию император.

— Там две линии обороны: окопы и проволочные за-

граждения в три ряда. Мы их прорвем с легкостью!

— Еще один вопрос: кто у нас командует 2-й армией?

— Вы же сами, ваше величество, после «Великого от-

ступления» из Польши в августе прошлого года назначили

командующим генерала Смирнова, — удивился Алексеев.

— И как Владимир Васильевич воюет? — задал уж сов-

сем неуместный вопрос Верховный главнокомандующий и

повернулся за ответом к Эверту.

— Да так себе. Служит, ваше величество.

— Ну и хорошо, давайте, Михаил Васильевич, я под-

пишу директиву, и сообщите о нашем решении маршалу

Жоффру. Предлагаю назвать наступление «Нарочская опе-

рация» по названию этого озера, — император показал

пальцем на карту. Все радостно согласились.

Ровно через три часа Гинденбург знал все о планах на-

ступления русских из двух источников: из русской Ставки

и Генерального штаба французских войск.

140

— Скажи-ка, Эрих, — спросил Людендорфа Гинден-

бург, — кто такой Смирнофф? Я что-то о таком генерале

не слышал, да еще командующем самой битой русской ар-

мией.

— Не обижайся, Пауль, он твой ровесник, ему шестьде-

сят восемь.

— Старичок!

— Не то слово, Пауль. Это такой мягкий, деликатный,

ничем не проявивший себя старичок. Мы как-то ожидали,

что новый русский Верховный главнокомандующий, —

Людендорф заливисто засмеялся, — поставит командовать

этой армией настоящего боевого генерала, это же самая

деморализованная русская армия. Ан нет, назначил ста-

ричка. Там еще и четвертой армией командует такой же

генерал — Рагоза. До поражения в августе пятнадцатого

командовал корпусом. И эти две армии составляют глав-

ную ударную силу русских в этом наступлении.

— В любом случае, Эрих, усиль нашу оборону. Обра-

ти внимание, что второй армии приданы дополнительно

тридцать тысяч солдат и тысяча орудий. Перевес у русских

очень большой: триста пятьдесят тысяч человек в одной

армии! Пусть по направлению атаки русских выроют до-

полнительные окопы, построят блиндажи и доты и уста-

новят проволочные заграждения. И пулеметы и орудия им

дополнительно дай. Но помни — судьба войны решается

под Верденом. С Западного фронта для усиления нашей ар-

мии снимается пять корпусов. Потом отправим обратно.

Не бойся, французы, если даже узнают о переброске войск,

из своей крепости, как из скорлупки, не вылезут — побо-

ятся, — и уже обратившись к командующему 10-й армией

Эйхгорну, Гинденбург сказал: — Герман, прикажи, чтобы

солдаты не высовывались из укрытий во время русской

артподготовки. Нам каждый солдат дорог. Да, и возьми с

собой моего балбеса. Что-то засиделся Оскар в штабах —

пора и повоевать, как положено сыну Гинденбурга.

Немцы усилили все линии обороны, построив не толь-

ко новые траншеи, но и бетонированные доты, а блинда-

жи были через каждые пятьдесят метров, чтобы было где

141

укрыться от снарядов. Все пулеметы пристреляли. Знали о

наступлении и очень хорошо готовились.

Деликатный старичок генерал Владимир Васильевич

Смирнов, как узнал, что его армия первой пойдет в наступ-

ление на немцев, заохал, схватился за сердце, закрылся в

уборной и оттуда жалобно закричал адъютанту:

— Позвоните, его высокопревосходительству главно-

командующему фронтом Эверту и скажите, что я заболел.

Я уехал в госпиталь!

И уехал же… Сука!..

И 2-ю армию по приказу Ставки возглавил команду-

ющий 4-й армией Александр Францевич Рагоза. И стал

командовать сразу двумя! Вот это рост из командующего

корпусом!

Рагоза представления не имел ни о составе, ни о дейс-

твиях 2-й армии в этой наступательной операции. Он и офи-

церов не знал, а уж о том, что к армии, как в четырнадцатом

году, был приписан лейб-гвардии Семеновский полк, и не

слыхивал. От полка, правда, осталась две трети. Так все рус-

ские полки и армии были такими — некому было воевать,

уже миллионы лежали мертвые и гнили в земле.

Рагоза вызвал в штаб своей армии командиров корпу-

сов 2-й армии и спросил:

— Господа, вы знаете, что вам предоставлена великая

честь: пойти и разбить немцев? До вас, я надеюсь, Влади-

миром Васильевичем и его штабом доведены ваши дейс-

твия и задачи во время наступления?

— Доведены, ваше превосходительство! — отрапор-

товал громким и радостным голосом командир военной

группы генерал Балуев. Он уже успел телеграммой поздра-

вить самыми восхитительными словами назначение Раго-

зы командующим армией.

— Не знаю, как генерал Балуев, а вот я не знаю своих

задач, — сказал командир одного из корпусов.

— И мне не известны мои задачи! — сказал командир

другого корпуса.

— И мне… и мне — зазвучало.

142

— Хорошо, хорошо, сейчас штаб армии доведет до вас

задачи в предстоящем наступлении. Да ничего сложного и

нет — пойти и разбить немцев.

— Как Самсонов в четырнадцатом? — спросил язви-

тельно кто-то из командиров корпусов.

— Ну зачем такие сравнения, господа генералы? Тогда

против нас воевал сам Гинденбург, а сейчас… я даже не

знаю кто. Все же просто: ваша армия идет в атаку, а мы вас

поддерживаем.

— А вы, ваше превосходительство, разве не наш коман-

дующий? А почему наступаем не всем фронтом?

— Что вы, что вы, как можно всех сразу?

— Ну всё — на убой повели! Пошли, господа генералы,

выполнять свой долг, — заговорили командующие корпу-

сами и стали выходить из штаба армии. А Рагоза и не за-

держивал.

Русская армия вышла на свои передовые позиции для

атаки…

После мощнейшей артподготовки, длившейся два дня,

когда были израсходованы все снаряды всего Западного

фронта, началось наступление. Немцы спокойно переси-

дели огонь русских пушек в дотах и блиндажах. В кого-то,

конечно, попали.

Русские корпуса, рота за ротой, полк за полком пошли

в полный рост на немецкие окопы, перед которыми ока-

залось десять (!) рядов колючей проволоки. Рагозой была

применена новая тактика ведения боя: вначале идет один

корпус — погибает, направляется следующий — погиба-

ет, следующий… И так день за днем, две недели! Шесть

корпусов полегли полностью, чтобы взять первую линию

обороны. А шесть корпусов вообще не приняли участия в

сражении!

Командир Сибирского корпуса то ли напился, то ли со-

шел с ума: он построил корпус «свиньей», как рыцарей на

Чудском озере (неизвестно, кем он себя представлял, но

только не Александром Невским) и таким клином повел

свой корпус прямо на немецкие орудия и пулеметы и весь

корпус положил… вместе с собой!

143

Командующий фронтом Эверт орал, гнал вперед корпу-

са, и ничего не изменялось — армия погибала!

Когда батальон капитана Смирнитского ворвался в не-

мецкую траншею, в ней были одни убитые — живые пе-

решли во вторую линию обороны и стали обстреливать

захваченные окопы из минометов, как будто только этим

и занимались — настолько метко. А перед второй линией

немецких окопов стояли еще десять рядов колючей прово-

локи!

— Занимайте блиндажи! Прячьте солдат! — приказал

офицерам Смирнитский.

— Пришел приказ захватить вторую линию тран-

шей! — доложил вестовой радиосвязи.

— Я еще не сошел с ума, чтобы уложить подчиненных

мне солдат. Иди и оборви провода. Связи нет. Ты меня по-

нял?— Так точно, ваше высокоблагородие! — радостно

крикнул солдат.

— Но запомни, если ты об этом кому-нибудь скажешь,

нас с тобой обоих поставят перед рвом.

— Так точно, ваше высокоблагородие, поставят!

— Иди! От тебя зависит жизнь твоих боевых товари-

щей!..

Солдат побежал вдоль окопов.

А колючая проволока и сзади, и спереди была увеша-

на, как гроздьями винограда, убитыми и орущими от боли

умирающими русскими солдатами. Пошел снег, и этих

умирающих не стало видно, только ужасные воющие кри-

ки раздавались из снежной пелены.

— Ползком к проволоке — снимайте тех, кто еще жив,

и тащите сюда, в траншею, — приказал Смирнитский.

Пока шел снег, солдаты батальона Смирнитского успе-

ли притащить в траншею двести раненых. Но еще многие

сотни так и висели на проволоке и либо тихо умирали,

либо стонали и замерзали от холода.

— Сделайте проходы в проволоке и вытаскивайте ране-

ных в тыл, — продолжил приказывать Смирнитский.

144

Выстроившись в цепочку, гвардия тащила и тащила из

захваченных немецких окопов раненых боевых товарищей

на свой передний край. Русская армия, русский солдат сам

себя спасал от бесчестия своих командующих!

— Я немцев знаю: ночь наступит — и в атаку пойдут,

тихо, без выстрелов. Приготовиться, подпустить как мож-

но ближе и из пулеметов; если добегут, бросайте гранаты;

побегут назад, вдогонку не бегать, немцы до своих окопов

вам добежать не дадут — перебьют из пулеметов и вас, и

своих! Пулеметы все рассредоточить. Сами пулеметные

команды усилить. Тем, кто умеет из немецких стрелять,

передайте захваченные. Все патроны и гранаты у убитых

собрать. Выставить усиленное охранение. Остальным

спать, — сказал офицерам батальона Смирнитский. Слу-

шались его беспрекословно.

А как спать на сыром мартовском снегу? А ночью мо-

роз. Спасали немецкие блиндажи — в них даже железные

печки стояли и дрова были.

Гвардейцы роптали: «Так-то чего не воевать. Тепло».

Немцы, как и предполагал Смирнитский, появились но-

чью, но были встречены огнем и побежали, оставляя уби-

тых и раненых, которые зависали на колючей проволоке.

Не выдержавшие русские солдаты, особенно из новобран-

цев, бросились вслед и были встречены огнем из пулеметов;

теперь уже над полем боя добавился русский стон и плач.

Сильнее всех кричал раненый немец, повисший на пер-

вом ряду колючей проволоки. Он все время звал маму —

голос его, вначале звонкий, молодой, потом осел от крика

и перешел на хрип.

— Не могу, можно сойти с ума от этого плача, — сказал,

прикрывая уши, молоденький подпоручик. — Может, что-то

можно сделать, господин капитан? Слышите: а это наш при-

стрелить просит. С проволоки неслось: «Что же вы, братцы…

не дайте мучиться… Всего одну пулю… Люди вы али звери…

стрельните… а-а-а! Господи, как же больно, мамочки…»

А рядом с русским солдатом висел на проволоке другой

немецкий солдат и тоже плакал и поминал своего бога и

свою мать.

145

Стоявший недалеко от Смирнитского в траншее солдат

вскинул винтовку и выстрелил. Не попал. Глеб подскочил и

с размаху ударил кулаком солдату в скулу.

— Ты что, сука, делаешь? Расстреляю!

— Так невозможно терпеть, ваше благородие. Как дети,

плачут, и просит же пристрелить, чтоб не мучиться, — за-

причитал, схватившись за скулу, солдат.

— Дай сюда винтовку, — Глеб вырвал у солдата винтов-

ку. Тот понял, что его сейчас будут расстреливать, и, упав

на колени, завыл:

— Не убивайте, ваше благородие! Не со зла я, по глу-

пости. Пожалейте, детей двое в деревне.

— Дурак! — обрезал Глеб и, достав из кармана платок,

стал привязывать его к штыку; потом поднял винтовку с

платком, помахал, вылез из окопа и пошел в сторону не-

мцев. Никто не стрелял… С обеих сторон наступила ти-

шина.

— Тебя, суку, точно надо было бы пристрелить. И если

капитана немцы убьют, я тебя самолично прикончу. Я с

капитаном с первого дня войны. Таких в армии давно уж

нет — всех убило. Один наш Смирнитский остался. Видел,

сколько у него орденов? И все за храбрость! А тебя за все

годы он первого ударил. Так что молись, чтобы капитан

живой вернулся, — сказал стрелявшему солдату старослу-

жащий гвардеец с разрешенной к ношению во время вой-

ны бородой.

Смирнитский дошел до проволочных заграждений,

снял с себя шинель и положил на нее раненого русского

солдата, стараясь обернуть теплой тканью офицерского

сукна и прошептал: «Потерпи, солдат». Тот притих, а потом

проговорил: «Теперь-то уж чего, теперь-то уж вытерплю…»

Глеб, оставив винтовку на земле, снял с проволоки жалоб-

но плачущего немецкого солдата, который оказался моло-

деньким безусым рядовым в очках, и, взвалив его на плечи,

согнувшись от тяжести, пошел к немецким окопам.

— Пригласите скорей господина подполковника, к

нам идет русский с раненым, — крикнул немецкий лей-

тенант.

146

Смирнитский дошел до окопов и тяжело, но аккурат-

но снял со спины раненого и передал немецким солдатам.

А спасенный мальчишечка, картавя, вдруг произнес на ло-

маном русском: «Спасибо, камрад».

— Я хочу поговорить с вашим командиром, — сказал

по-немецки Глеб.

— Сейчас подойдет господин подполковник, — ответил

ему, с любопытством разглядывая русского офицера и его

ордена, немецкий лейтенант в каске.

Подошел с недовольным лицом подполковник. Смир-

нитский отдал честь и представился:

— Капитан Смирнитский. Господин подполковник, я

предлагаю вам временное перемирие, чтобы забрать ране-

ных с нейтральной полосы.

— Она не нейтральная, она наша. Сейчас мы начнем

атаку, и вы все погибнете.

— Мы с вами, господин подполковник, люди военные,

офицеры, и для нас с вами честь — погибнуть в бою.

— А если я вам откажу? И вообще прикажу вас расстре-

лять?

— Конечно, вы можете это сделать, но посмотрите —

на проволоке висят в основном ваши солдаты. Вы решаете:

жить им или не жить.

— Вы смелый офицер, капитан. Давно на фронте?

— С первого дня войны.

— Видно по наградам, что вы русский герой. Хорошо,

капитан: два часа, и ни минуты больше.

— Одна просьба, господин подполковник: два часа с

момента, как я дойду до своих траншей. Я вновь помашу

белым платком.

— Опять «ваши траншеи». Хорошо… Скажите, капи-

тан, что у вас за погоны?

— Это погоны лейб-гвардии Семеновского полка.

— А-а-а! Вот вы какие!

— Что вы имеете в виду, господин подполковник?

— Я с вами дрался под Танненбергом, дрался под Тара-

навками, дрался на фортах Варшавы. Вы необыкновенно

смелые и храбрые солдаты. О вас знает даже мой отец.

147

— Позвольте узнать, господин подполковник, кто ваш

отец?

— Генерал-фельдмаршал Пауль фон Гинденбург.

Наступило время удивляться Смирнитскому. Он, совла-

дав с волнением, отдал честь подполковнику и сказал:

— Признаюсь честно, я горд тем, что познакомился с

сыном великого генерала.

— Спасибо, капитан, за такие слова в адрес моего отца.

Всего хорошего. Думаю, мы еще с вами встретимся, не на

этой, так на следующей войне.

— Думаете, будет еще война?

— Обязательно!

Смирнитскому немецкие солдаты помогли выбраться

из траншеи, и он пошел к раненому русскому солдату и,

как ранее немца, взвалил его себе на плечи, взял винтовку

и тяжело пошел к своим окопам.

— Давай, ребята, выносите скорей, договорился на два

часа перемирия, — сказал Глеб, передавая раненого, ко-

торый, разглядев своего спасителя, прошептал: «Спасибо,

ваше благородие».

Солдаты вылезали из окопов и осторожно, нагнувшись,

как будто ожидая выстрела, шли к проволочным загражде-

ниям, к тем раненым, кто еще стонал и плакал, снимали их

с проволоки и на спинах несли в свои траншеи.

Немцы тоже вылезли из траншей и стали выносить сво-

их раненых солдат. Простые люди в шинелях по сырому от

крови снегу выносили таких же простых людей в шинелях,

и еще помогали снимать с проволоки других солдат, кото-

рых они несколько минут назад убивали и радовались, что

убивали. И в их движениях не было ни капли злобы, лишь

одно сострадание.

Увидев, что солдаты-гвардейцы вытаскивают раненых,

из других траншей стали подниматься другие солдаты и

тоже стали выносить своих товарищей. И немцы выходи-

ли и тащили орущих от боли солдат в свои теплые блинда-

жи — перевязывать и поить шнапсом с кофе. Молчаливо

сотни, тысячи людей в серых мокрых шинелях, скользя по

снегу, тащили окровавленных, плачущих от счастья, что

148

они живы, солдат к себе в траншеи, где, как им всем каза-

лось, был единственный спасительный мир в их страшной

солдатской жизни.

К Смирнитскому по траншеям пробрался сосед справа,

капитан. Представился:

— Валериан Чума, капитан Польского легиона.

— Глеб Смирнитский, капитан, командир батальона

лейб-гвардии Семеновского полка. Вы, Валериан, поляк?

— Да. А вы, Глеб?

— И я поляк.

— Как хорошо встретить земляка, хотя я все время сре-

ди поляков, но все-таки такая радость на душе. Спасибо

вам, капитан, от всех поляков, которые сейчас выносят с

поля боя своих земляков. И мертвых, и живых.

— Поспеши к себе, Валериан, сейчас два часа переми-

рия закончатся и немец сразу начнет стрелять. Советую —

спрячьтесь все в блиндажах.

— Тогда я побежал, Глеб. Спасибо тебе еще раз. Своим,

полякам, приду и расскажу о тебе. Еще увидимся!..

— Обязательно, Валериан…

Когда два часа заканчивались, Смирнитский приказал:

— Всем в укрытия, сейчас минометы бить начнут.

Солдаты вперемежку — живые и полумертвые от

ран, —плотно прижавшись друг к другу, спрятались в блин-

дажах, молясь Богу, чтобы выпущенный снаряд пролетел

мимо. Ровно через два часа немцы открыли артиллерийс-

кий огонь…

Две недели русская армия умирала на первой линии

немецкой обороны, а потом отошла на свои старые пози-

ции…

В результате этих боев было захвачено тысяча двести

пленных немцев (!), 15 пулеметов, несколько сот винтовок

и 10 квадратных километров вражеской территории!

Потери русских составили убитыми 76 тысяч солдат и

офицеров — треть участвовавших в боях! 12 тысяч были

обморожены и 5 тысяч были сняты убитыми и ранеными

с колючей проволоки. Немцы потеряли, по их сведениям,

2 тысячи солдат! Всего!.. Врут!..

149

Зато немцы эти две недели не наступали под Верденом!

Французы отдохнули, их офицеры даже в Париж отдохнуть

скатались.

Глебу пуля попала в лопатку, сломала ее, но повезло —

не прошла дальше; с поля боя его вытащил солдат, которо-

го он пригрозил расстрелять.

— Ваше благородие, потерпите, я вас вытащу, — приго-

варивал солдат, таща на себе Смирнитского.

— Что, поквитаться хочешь? — шептал на ухо солдату, с

кровавой пеной на губах, Глеб и терял сознание.

— Да вы что, ваше благородие? Где ж это видано, чтобы

русский русского бросил?

— Еще увидишь.

В полевом лазарете пулю достали и отправили долечи-

ваться в тыловой госпиталь.

— Что это за братания с врагом? — кричал вернув-

шийся после «болезни» генерал Смирнов. — Этот капитан

должен понести наказание: с него надо сорвать погоны и

отправить на передовую в пехотный полк рядовым. Я на-

стаиваю на этом!

— Правильно! — поддержал Смирнова другой гене-

рал — Рагоза. — Этот капитан не выполнил приказа и не

взял вторую линию обороны! Военно-полевой суд — вот

его награда.

Смирнитского арестовали прямо в палате и в бинтах

на носилках отвезли в тюрьму и поместили в холодной сы-

рой камере. Сердобольный надзиратель, старый человек,

принес в камеру шинель, сказав: «От сына, погибшего на

японской, осталась. Возьмите, ваше благородие. Бог ми-

лостив — все обойдется».

Возмутился арестом Смирнитского новый командир

полка Сергей Иванович Саваж — пошел жаловаться к ко-

мандующему фронтом. Не подействовало. И тут произош-

ло для русской армии неслыханное: возмутились офицеры

Семеновского полка, потом возмутился Польский легион,

и это эхо возмущения покатилось по армии. Офицеры от-

крыто стали называть командующих предателями. Волна

150

возмущения наконец-то дошла до катающегося в поезде,

как ребенок на игрушке, Верховного главнокомандующе-

го, и когда назвали фамилию арестованного гвардейского

офицера, он мучительно вспомнил, чем его семья обязана

этому капитану, и, испугавшись армии, наградил Смир-

нитского орденом Святого Владимира 4-й степени с меча-

ми и бантом. Седьмым орденом! И было это сделано так

быстро, что у Глеба не успели повязки намокнуть кровью.

Армия!..

Глеба вернули в госпиталь, и доктора и особенно сест-

ры милосердия с удовольствием продолжили его лечение.

А впереди был небольшой отпуск после ранения, и Глеб

опять поехал в Москву к Тухачевским. Теперь, после поте-

ри Россией Польши, это был его родной дом… И была еще

одна причина поездки — Нина. Глеб влюбился в невесту

друга! Он в нее влюбился с первой минуты, как увидел, тог-

да, красивой тихой осенью четырнадцатого года…

XXVIII

И опять в семье Тухачевских его приняли с огромной

родительской любовью — радовались его новым орденам

и с грустью вспоминали сына. И чувствовалось: все, кроме

матери, Мавры Петровны, смирились с мыслью, что, воз-

можно, Михаила уже нет в живых.

Глеб вновь гулял с Ниной по Москве, но был отстранен-

но корректен: боялся за себя, боялся сорваться, наговорить

глупостей, признаться в своих чувствах к ней… А Нина

ждала, чувствовала и очень, очень хотела этого признания.

В ресторанах при появлении гвардейского капитана с дву-

мя «Гергиями» и рукой на черной повязке, офицеры вста-

вали — понимали: перед ними не штабной, а самый что ни

есть их боевой товарищ. Они зашли и в тот, знакомый рес-

торан, где всегда сидели втроем. И выбежавший их встре-

чать хозяин ресторана улыбался радостно — он их узнал и

даже освободил для них прежний столик и сам стал прислу-

живать. А в углу сидел все тот же, еще более поседевший

и постаревший, в потертом мундире мужчина с блеклым

151

одиноким орденом на груди и пил водку. Он уже не требо-

вал выпить за героев Гумбиннена, он вдруг крикнул:

— Надо всех расстрелять! Долой эту войну! Долой гене-

ралов-предателей!

В зале наступило молчание.

И в этой тишине встал Смирнитский и ледяным голо-

сом произнес:

— Я бы мог вас пристрелить, и правильно бы сделал, и

меня бы даже не судили, но я не буду этого делать, и знае-

те почему? Вы же офицер, у вас на груди боевой орден, и

вы его получили, защищая наше общее с вами отечество.

Вы клятву давали государю императору. И вместо того что-

бы защищать свое отечество в эту трудную для него мину-

ту, вы, офицер, призываете прекратить войну? Может, вы

предложите нам сдаться на милость врагу? Подумайте, пре-

жде чем говорить такие слова. А теперь встаньте и уходите.

Человек в поношенной форме как-то странно и громко

икнул, посмотрел на Смирнитского удивленным взглядом

и вдруг произнес: «Извините меня, господа!» — и быстро

вышел из ресторана. Находившиеся в ресторане офицеры

стали хлопать Смирнитскому, но эти офицерские аплодис-

менты только раздражали Глеба, и он, взяв Нину под руку,

ушел ни с кем не прощаясь.

Его уважение к боевым товарищам, павшим и живым,

пересиливало и не позволяло Глебу сказать Нине те нуж-

ные для него, да и для нее слова. Для Глеба Михаил был не

просто другом, он и был для него боевым товарищем.

Глеб проводил Нину домой, поцеловал ее в щеку, хотя

так хотел поцеловать в губы, и ушел к Тухачевским. «Нет,

нет и нет! Не могу! Что я делаю? Это же моя, такая родная

семья. Больше не поеду в Москву. Не поеду!» — говорил

себе Глеб и, быстро собравшись и быстро попрощавшись

с ничего не понимающими Тухачевскими, уехал на вокзал.

Так быстро, что Нина об этом узнала, когда он уже уехал.

Девушка расплакалась — она так ждала, что Глеб все-та-

ки скажет те необходимые, нужные им обоим слова. Она в

него влюбилась и сердцем чувствовала, что такие же чувс-

тва испытывает к ней и Глеб. Но сама открыться, признать-

152

ся не могла — понимала: это друг ее пропавшего на войне

жениха. Она, узнав, что Глеб уехал, побежала почему-то к

вокзалу по сырой от липкого весеннего снега улице и не

замечала, что с неба на нее падает этот сырой снег — ее

лицо было мокрым от слез.

А пьяный бывший офицер пришел к себе домой, где

было грязно и воняло. Его сын жил в казарме кадетского

корпуса и старался приходить домой как можно реже, по-

тому что видел, как его отец, единственный любимый им

человек, спивается и опускается на дно этой жизни. Когда

он приходил, то старался убрать квартиру, но как только

он уходил к себе в казарму и у отца появлялись деньги —

приходила пенсия или он что-нибудь продавал из своей

квартиры, — он вновь начинал пить, и квартира опять

превращалась в помойку. Мужчина тупо смотрел на гряз-

ный стол и зло думал: «Лучше бы он меня там пристрелил.

Меньше бы мучиться», — и ему вспоминалось лицо этого

увешанного боевыми орденами офицера. «А чем я хуже? —

думал мужчина. — И я бы сейчас мог носить золотые капи-

танские погоны и иметь ордена на всю грудь!» Его не раз

подмывало в пьяном угаре залезть в петлю, но сдерживала

только любовь к единственному сыну — а как он?

На столе стояла недопитая бутылка водки. Мужчина

вылил остатки в стакан и хотел уже выпить, но обратил

внимание на лежавший на грязном столе конверт, кото-

рый он вчера принес из почтового ящика . Такие конвер-

ты он время от времени получал; в них приходили отказы

на его просьбы принять на работу, а в последних сообща-

лось, что ему уменьшают пособие по ранению. И он уже не

возмущался. «Пусть, — думал , — все равно сдохну. Днем

раньше, днем позже — какая разница». Ему было жалко

только сына. Мужчина уже хотел выпить водку, но что-то

в лежащем конверте показалось ему странным — какой-

то необычный штемпель, и он вскрыл конверт. На краси-

вом, с печатью в виде двуглавого орла листе бумаги были

напечатаны строгие строчки, в которых говорилось, что

Переверзев Александр Глебович восстанавливается в ар-

153

мии, ему возвращается звание штабс-капитана и предпи-

сывается в трехдневный срок прибыть в запасный полк по

адресу… где он будет занматься обучением солдат… Муж-

чина читал эти строчки и никак не мог понять, к кому они

обращены. «Что за чушь? О чем это? Кого в армию? Какие

солдаты?» — и вдруг он понял, что это письмо направлено

ему и что это не письмо, а приказ, та форма обращения, к

которой он привык с раннего детства, и это его, Алексан-

дра Переверзева, восстанавливают и в звании, и в армии.

Он стоял и держал в одной руке письмо, а в другой стакан

с водкой, потом медленно прошел к заваленной грязной

посудой раковине и вылил в нее водку. Шатаясь, вернулся

за стол, сел на старый стул и, опустив голову, заплакал, и

это был не плач, это был вой, в который он, бывший штабс-

капитан, инвалид Александр Переверзев вложил всю боль

тех страданий и унижений, которые он испытал за послед-

ние два года.

Он тихо выл и вытирал слезы потертым рукавом свое-

го офицерского кителя, а потом встал, снял китель, нашел

старую одежду, переоделся, разыскал ведро, засохшую по-

ловую тряпку и стал с остервенением мыть квартиру. Вна-

чале ему было очень тяжело и он останавливался от ощу-

щения нехватки воздуха и боли в груди, но потом, когда

он уже вымыл полы во всей квартире и стал отскребать от

засохшей грязи посуду, он вдруг радостно удивился, поняв,

что тихо напевает… военный марш. И когда в уже блестев-

шей от чистоты, проветренной свежим уличным весенним

воздухом квартире он, помывшись и переодевшись в най-

денное в своем офицерском, не распакованном с ранения

чемодане чистое белье, сидел за столом и пил чай — водки

не было, да он, не давая себе никаких зароков, просто впер-

вые за много месяцев и не хотел водки, — он вдруг опять

вспомнил офицера из ресторана, которого он в этом рес-

торане иногда встречал и замечал, что у того становится

все больше и больше боевых наград. Он вновь подумал, что

этот офицер ему кого-то напоминает, и удивился, вдруг по-

няв, что глазами, взглядом тот напоминает ему его отца и,

что показалось уж совсем диким, сына Никиту. И еще поду-

154

мал, что за все время после ранения и отставки он ни разу

не был в церкви, и пообещал себе, что обязательно, как

только получит новую форму и деньги, сходит и поставит

свечку Богу и своему отцу. И вспомнил, непонятно к чему,

что после отца где-то остались несколько писем его дочери,

которая убежала с женихом в Польшу, и подумал, что надо

бы найти эти письма — все-таки родная сестра; выпил чаю

и лег спать в чистую постель, сказав себе, закрывая глаза:

«Все завтра», — и впервые без кошмаров заснул.

XXIX

Пока Смирнитский ездил в Москву, в полку произош-

ло ужасное событие — командир полка Сергей Иванович

Саваж погиб, погиб глупо: лошадь во время обязательного

ежедневного утреннего объезда поскользнулась в весен-

ней грязи, Саваж не удержался и выпал из седла, а лошадь

упала на него — он умер на месте. И новым командиром

полка назначили Павла Николаевича Телло; все его знали

и не возражали. Павел Николаевич всегда, с погон поручи-

ка, служил в Семеновском полку, был честен, смел, но не

умел «двигаться по паркету», да и дворянский род его не

был знаменит. Может, и не назначили бы, но шла война —

гвардия все время была на передовой, на которой очень не

хотелось быть столичным генералам.

Телло необычайно обрадовался приезду Смирнитского.

— Как вы смотрите, Глеб Станиславич, на то, что я ко-

мандирую вас на недельку в Петроград?

— Я не против, но зачем?

— Поедете отбирать из запасного полка для себя гвар-

дейцев. В батальоне-то вашем нет и половины состава. Да

вы не беспокойтесь: приедете как к себе домой — запасной

полк в нашей казарме, семеновской, расквартирован; вам

покажут две-три сотни солдат, а вы уж отберете пятьдесят

для себя… самых лучших. Ну, что, поедете?

— С удовольствием, господин полковник.

— Вот и хорошо. Идите, собирайтесь. Сейчас подпишу

приказы и документы, и завтра с утра в путь. Билет вам на

155

поезд, считайте, уже куплен. Один в купе будете ехать. Кра-

сота!

— Почему один?

— Вы же Георгиевский кавалер.

«Пора кончать носить все эти награды — прохода не

дадут. Герой?! — зло подумал Смирнитский. — Съезжу и

спрячу до конца войны».

От батальона Смирнитского осталось меньше полови-

ны гвардейцев и несколько офицеров. Семеновский полк

погибал... А с ним погибала элита русской армии и сама

русская элита — в гвардейских полках служили лучшие

офицеры России. Погибала и русская армия.

Если пехотные полки старались хоть как-то восстанав-

ливать либо заменять за счет солдат из запасных полков,

то в гвардейские полки все-таки оставался особый отбор,

пусть не такой, как до войны, не в мобилизационных ко-

миссиях, но все же будущих гвардейцев продолжали вы-

бирать: отправляли офицеров в запасные полки, и они

высматривали самых рослых, самых здоровых, грамотных

и… русских. Хорошо, если из воевавших, после легких ра-

нений — те не боялись сразу идти в атаку. Но с каждым ме-

сяцем войны находить таких солдат становилось все труд-

ней и трудней. На такие «смотрины» и отправился Глеб

Смирнитский в Петроград.

Он ехал и вспоминал, как два года назад вот в таком

же поезде познакомился с Михаилом Тухачевским, а затем

они в том же вагоне случайно встретились со штабс-капи-

танами Веселаго и Хлоповым и попали в их роты. Всего два

года, а уже нет Веселаго и Данина, пропал Тухачевский,

идущему в атаку Хлопову оторвало ногу, и он прямо на

поле боя застрелился, и не было еще сотен знакомых офи-

церов и солдат Семеновского полка!

Купе с двумя мягкими диванами ему предоставили

одному — Георгиевский кавалер. Глеб посидел, посидел,

провел ладонью по прохладной коже дивана, вдруг с щемя-

щей грустью вспомнил Нину и пошел в ресторан — гвар-

дейским офицерам уже разрешалась такая, невозможная

156

до войны, вольность. В ресторане были одни офицеры, на

вошедшего Смирнитского они посмотрели с уважением

и начали приглашать Глеба к себе за столики. Сидевший

один в самом конце ресторана молоденький пехотный пра-

порщик, с «третьим Станиславом» на груди, вскочил и, за-

икаясь от волнения, воскликнул:

— Господин капитан, можно вас пригласить за этот сто-

лик?Глеб шел по мягкому ковру между столами, и сидев-

шие офицеры уважительно кивали ему, как старому зна-

комому, и он так же уважительно кивал им головой в от-

вет. — Прапорщик Сергей Добрынин, — высоким юно-

шеским голосом представился молоденький офицер, и на

Глеба посмотрели полные нескрываемого восхищения,

по-детски удивленные глаза. Прапорщик ехал домой в Пет-

роград после легкого ранения в ногу. Это ранение он по-

лучил в первом же бою и так и не почувствовал страха, а

наоборот, когда его наградили орденом, ошалел от счастья,

а теперь ехал домой и ему казалось, что все встречные с

восхищением смотрят на него и на его боевой орден. Но

когда он увидел Смирнитского с крестами через всю грудь

и на шейных лентах, понял, что он еще так далек от настоя-

щей славы, и, сам не ожидая от себя такой смелости, успел

вскочить и пригласить к себе Смирнитского. И вот теперь,

заикаясь, он отвечал на вопросы этого, как ему казалось,

такого красивого, такого мужественного, необыкновен-

ной храбрости офицера. А Глеб смотрел на юношу и не-

вольно вспоминал себя, вот такого же юного. Как же давно

это было! И понимал, что юноша, пригласив его, не знает,

как себя вести со старшим по званию, и еще говорить ему

мешали его, Глеба Смирнитского, ордена. Он вспомнил Ве-

селаго, улыбнулся и сказал:

— Давайте так: обращаться либо по званию, либо по

имени-отчеству. Меня зовут Смирнитский Глеб Станисла-

вич, капитан лейб-гвардии Семеновского полка.

— Сергей Павлович Добрынин, прапорщик, — сказал

юноша и покраснел.

157

— Вот и прекрасно — познакомились, — Глеб протянул

руку и пожал протянутую тоненькую ладонь Сергея Доб-

рынина. — Что окончили, Сергей Павлович?

— Кадетский корпус, — и юноша, покраснев, посмотрел

на значок Павловского училища на форме Смирнитского.

— И сколько же вам лет, Сергей Павлович?

— Восемнадцать, господин капитан, — с гордостью от-

ветил Добрынин.

— Прекрасный возраст для войны, — грустно произнес

Глеб. — Вы, Сергей Павлович, на каком фронте?

— Я на Юго-Западном, в восьмой армии генерала Ка-

ледина…

— Наслышан. Каледин — хороший офицер и коман-

дующий: умный, грамотный и смелый. Он еще на русско-

японской отличился.

— Откуда вы знаете? — удивился Добрынин.

— Мой дед служил вместе с ним. Точнее, Алексей Мак-

симович под началом моего деда. Дед у меня на той войне

погиб. Полковник.

— А у нас в семье вот мы с братом военные. А отец ин-

женер на Путиловском заводе, хотя и из дворян.

— А что, дворяне должны только в армии служить? Ин-

женер — это прекрасно!

И они мирно сидели и разговаривали за столиком, не-

много выпивали, Глеб курил, и если бы не шум и стук по-

езда, крики сидевших за соседними столиками офицеров,

то могло бы показаться, что они сидят где-то в кафе в то

далекое, очень далекое мирное время.

А от всех столиков неслись здравицы в честь генерала

Алексея Брусилова.

— А-а, я понял, — оглянувшись, сказал Глеб, — здесь,

по-видимому, все участники Луцкого прорыва? Мы у себя

на Западном фронте наслышаны про ваши победы. И за-

видуем. Я такой победы не знаю с начала войны! Давайте,

Сергей Павлович, выпьем за вас, за одного из героев этого

наступления.

Молоденький прапорщик был изумлен, что сидевший

напротив, весь увешанный боевыми орденами офицер

158

предлагал выпить за него, именно за него, никому не из-

вестного прапорщика Сергея Добрынина. И в речи этого

капитана не было ни помпезности, ни бахвальства, ни гор-

дости — звучали какое-то внутреннее спокойствие и ка-

кая-то усталость. И этот гвардейский капитан в разговоре

как-то незаметно, но при этом мягко извинившись, пере-

шел на обращение «Сергей», и Добрынину это обращение

очень понравилось, в нем было что-то родное, надежное.

— Только боюсь, Сергей, — продолжил Глеб, — что, по

уже заведенной привычке, немцы снимут со своего Запад-

ного фронта войска и ударят по Брусилову. На поддержку

французов рассчитывать не приходится, и на помощь на-

шего фронта вы можете не рассчитывать: после поражения

в марте, когда костями наших солдат усеяли все поле боя —

десятки тысяч полегли, командующие наступать побоятся.

Так что Алексей Алексеевич останется один на один со сво-

ей победой и со своим поражением.

— Вы считаете, что мы потерпим поражение? Не может

быть!

— Мне очень жаль, Сергей, но именно так и будет. Ар-

мии четырнадцатого года больше нет.

А за столиками кричали: «За Брусилова! Слава, Алек-

сею Алексеевичу!..»

— Давайте, Сергей, поддержим ваших товарищей, —

Смирнитский встал в полный рост и воскликнул звонким,

привыкшим отдавать команды, голосом: — За офицеров

Русской императорской армии! За их честь и отвагу!

«Ура!» — понеслось над столиками. Все вскочили и

громко стали кричать: «За русских офицеров! За отчизну!

За Россию! За победу над врагом!» И вдруг кто-то, сидев-

ший поближе, по-видимому, рассмотрев на Смирнитском

погоны и ордена, крикнул: «Слава русской гвардии!» — и

вновь понеслось: «Слава! Ура гвардии!» — и всех громче,

тонким юношеским голосом, кричал тоже вскочивший

Сергей Добрынин. Когда выпили, сели, Смирнитский уди-

вительно спокойным голосом, как будто не он сейчас кри-

чал, спросил:

— Куда вы едете, Сергей?

159

— В отпуск после ранения, в Петербург.

— О, как вы красиво назвали город! Скажу вам чест-

но: мне нравится это название города. И никакое оно не

немецкое — больше испанское. Зачем менять имя, данное

при рождении, в угоду толпе? Большая у вас семья?

— Родители и брат Александр. Он поручик в армии ге-

нерала Сахарова. Командует пехотной ротой. Тоже ранен,

при наступлении на Луцк. Сейчас дома. Так что вся семья

соберется вместе.

— Я рад за вас. А моя семья в Польше, и когда я ее уви-

жу, одному Богу известно. В каком вагоне вы едете, Сер-

гей?— Билетов не было, и я нигде и не устроился. Надеюсь,

где-нибудь присяду, вот пока здесь, в ресторане. Да и мои

вещи все со мной.

— Тогда прошу вас разделить со мной мое купе. Мне

как Георгиевскому кавалеру предоставили купе одному.

— Большое спасибо, но как-то неудобно — все-таки вы

такой… герой… У вас так много орденов! Но всем же из-

вестно, что «Георгия третьей» капитанам не дают, а у вас

есть — скажите, пожалуйста, за что?

— И не должны были давать, я вообще был штабс-ка-

питаном. А дали по личному настоянию Верховного глав-

нокомандующего, великого князя Николая Николаевича

Романова, за то что я ему вроде как жизнь спас, ну и чтобы

соблюсти хоть какие-то рамки приличия, присвоили капи-

тана. Вы должны знать, что в армии мое гвардейское зва-

ние равняется подполковнику.

— Да я знаю и тем более удивляюсь. Можно задать еще

вопрос? А сколько вам, Глеб Станиславич, лет?

— Двадцать два года.

— Сколько? В двадцать два — капитан лейб-гвардии и

шесть орденов, в том числе «Георгий» третьей степени?!

Невозможно!

— Ну перекрестите меня, Сергей. Может быть, я вам

снюсь? Орденов вообще-то не шесть, а семь, — и Глеб пока-

зал на орденский эфес шашки и красный темляк. — А что,

я так старо выгляжу?

160

— Вы… вы очень взрослый…

— Ну спасибо, что не старый, — засмеялся Глеб. —

Здесь шумно. Если не возражаете, давайте, Сергей, возь-

мем коньяк и пойдем в купе.

— Я бы с удовольствием.

— Вот и хорошо. Откроем окно и покурим. Вы курите?

— Балуюсь. На фронте начал.

— На фронте все начинают пить и курить. Что подела-

ешь — война. Интересно, после войны бросим? Что будете

делать после войны, Сергей?

— Пойду учиться в университет.

— А я не знаю что… Если когда-нибудь попаду в Поль-

шу, переоденусь в простую одежду, надену старую шляпу и

буду выращивать яблони и цветы…

— В это мало верится...

— Во что? Что попаду в Польшу?

— Нет. Что наденете шляпу.

Глеб рассмеялся. Он давно так хорошо не смеялся.

— А вы, Глеб Станиславич, зачем в Петербург? — спро-

сил обрадованный его смехом Сергей.

— Буду отбирать среди солдат запасного полка подхо-

дящих для службы в гвардии. До войны выбирали для нас,

а сейчас мы сами ездим и отбираем. И с каждым месяцем

все труднее и труднее найти достойных.

— Конечно — гвардия! — мечтательно произнес Доб-

рынин. — А уж тем более в Семеновский полк.

— Как долго вы, Сергей, будете в отпуске по ранению?

— Мне предоставили десять дней.

— Стандартно и как знакомо.

— Можно еще спросить, Глеб Станиславич?

— Не просите и спрашивайте. Пожалуйста, Сергей.

— А я бы мог служить в лейб-гвардии?

— Желаете? Но хочу сразу сказать: гвардейцы погиба-

ют первыми. Гвардию бросают в бой первой, чтобы выиг-

рать, и первой, чтобы не проиграть.

— Как бы я хотел стать гвардейцем. Я же из дворян.

Бедных, правда, но из дворян, — сказал с гордостью Доб-

рынин.

161

Смирнитский посмотрел на юношу: высокий, худоща-

вый, русый, голубоглазый. Вспомнил себя. Усмехнулся и

произнес:

— Ничего невозможного нет. Я буду в Петербурге не-

делю. Если не передумаете, найдете меня в казармах Се-

меновского полка на пересечении Загородного и Звениго-

родской.

— Я знаю, где это. Я недалеко живу, на Обводном кана-

ле. А вас, Глеб Станиславич, я бы очень хотел пригласить к

нам домой в гости. Вам будут рады и родители, и мой брат.

— Спасибо. У меня в Петербурге никого знакомых нет,

так что договорились.

В Петрограде было ветрено и сыро, шел мелкий про-

тивный дождик. Смирнитский надел и застегнул на все

пуговицы шинель, а Добрынин лишь слегка ее накинул

на плечи, так чтобы был виден его орден. Глеб по-добро-

му улыбнулся — вспомнил себя и свою первую награду и

с грустью подумал о Михаиле Тухачевском: «Где-то там, в

плену…» Он не верил в гибель Михаила, и даже если иног-

да появлялась такая мысль, каждый раз со злостью гнал ее

прочь.

Над перроном гремел выбиваемый оркестром марш и

радостно кричали встречающие. Поперек висел большой

плакат «Слава героям-брусиловцам!»

На выходе с платформы Сергея Добрынина встречал

высокий, крепкий, с живыми карими глазами поручик с

таким же орденом Станислава 4-й степени на груди. Он

воскликнул:

— Народ встречает героев Брусиловского прорыва, —

и, обняв, стал расцеловывать Сергея, после чего тот, стес-

няясь, представил ему Глеба:

— Познакомься, Александр, это капитан лейб-гвардии

Семеновского полка Глеб Станиславич Смирнитский.

— Александр Добрынин, поручик, — как-то без удо-

вольствия представился старший брат Сергея, посмотрев

внимательно на Смирнитского и на выглядывающий из

плотно застегнутой шинели орден Святого Георгия 3-й сте-

162

пени, и отдал честь, явно не отреагировав на протянутую

Глебом руку. Лицо Смирнитского закаменело. Наступила

неловкая пауза. Глеб сухо сказал:

— Сергей Павлович, если надумаете, приходите. Честь

имею, господа офицеры.

Как только высокая фигура Смирнитского скрылась за

дверями вокзала, Александр Добрынин недовольно спро-

сил Сергея:

— Где ты этого штабного хлыща нашел? Посмотри-ка,

капитан, а «третий Георгий», и за что — за то, что мы поги-

баем на фронте?

— Ты абсолютно не прав, Александр, и мне очень за

тебя стыдно. Этот капитан на фронте с первого дня войны,

сразу после училища, и дослужился до капитана с подпо-

ручика, и у него семь боевых орденов. Ты правильно под-

метил, что у него «Георгий третьей». Он его получил еще в

пятнадцатом, будучи штабс-капитаном, единственный во

всей русской армии, за спасение жизни Верховного главно-

командующего Николая Николаевича Романова. Он меня

поселил в своем купе, и я о нем многое узнал. Мне показа-

лось, что он просто хотел выговориться. Посмотри, какое

усталое у него лицо. А ему всего-то двадцать два года.

— Сколько? Как мне? И капитан лейб-гвардии? Что же

ты меня не одернул? Надо его найти и извиниться. А я что-

то слышал про спасение Романова; нас тогда, летом пят-

надцатого, так трепали немцы под Горлицей... О чем он

тебе сказал, прощаясь? Да какое уж тут прощание… Как

мне стыдно!

— Я попросил его взять меня служить в их знаменитый

полк, а он сказал, что если я не передумаю, то смогу его

найти на неделе в семеновских казармах на Загородном

и он возьмет меня к себе в батальон младшим офицером

роты.

— Вот это да! Как же тебе повезло, Сергей! А не обма-

нет?— Ты бы видел его награды! Вся грудь и шашка наград-

ная! Знаешь, что он мне сказал: «Гвардия погибает пер-

вой!»

163

— Господи, боевой офицер боевому офицеру руку не

пожал… Раньше за такое на дуэль вызывали. Позор мне!

Я пойду с тобой и извинюсь перед ним. А может быть, он и

меня возьмет?

— Не возьмет.

— Почему? — удивился Александр. — Обиделся?

— Говорят, что в гвардейских полках не разрешено слу-

жить офицерами братьям.

— Почему?

— Не знаю, наверное, чтобы не было протекции, а мо-

жет, потому что погибают первыми.

— Ладно, об этом мы еще поговорим. Нас родители

ждут, поехали скорей…

Когда пассажиры ушли, часть задних вагонов прицепи-

ли к маневренному паровозу и он, посвистывая, потащил

их по путям в тупик; там открыли двери и стали выносить

раненых солдат, всех в засохших кровавых бинтах. Неко-

торых, по-видимому умерших в пути и уже закоченевших,

складывали отдельной поленницей — война забирала свою

пищу! Но этого почти никто не видел. Была великая побе-

да генерала Алексея Алексеевича Брусилова и всей русской

армии. И эта победа могла бы решить исход войны… И все

праздновали эту победу, и что там до каких-то полуживых

и мертвых солдат, выгружаемых в тупике вокзала.

XXX

Командир запасного пехотного полка, расквартирован-

ного в пустующих семеновских казармах, Анатолий Евгра-

фович Иванов сидел за столом в кабинете и не обращал

никакого внимания на капитана, пусть и гвардейского,

который все подсовывал ему какую-то бумагу со словами:

— Я к вам, господин полковник. По отбору солдат в

гвардию.

Полковник и головы не поднимал от бумаг на столе:

что-то подписывал, вчитывался, чиркал ручкой. Тогда со

словами: «Что-то у вас душно в кабинете, господин пол-

ковник», — посетитель стал снимать шинель, и зазвенели

164

и засверкали кресты, и по мере того как шинель освобож-

дала поджарую фигуру капитана, полковник поднимался с

открытым ртом со своего кресла.

— Извините меня, господин капитан, — трепетно ска-

зал полковник. — Я вас очень внимательно слушаю.

— Господин полковник, здесь все написано, — Глеб по-

ложил бумагу на стол. — Я прибыл, чтобы отобрать из ва-

шего полка пятьдесят солдат, годных для службы в гвардии.

Нужны рослые, здоровые, русые, голубоглазые, грамотные

и… обязательно русские.

— Вряд ли, — вздохнул полковник, — вы наберете пять-

десят человек…

— Как это? Из полка не набрать пятьдесят человек для

гвардии? Такого не может быть! Что же это за полк?

— Вы меня несколько неправильно поняли, господин

капитан. Здоровых, грамотных и русских вы, может быть,

найдете даже больше, но вы не найдете стольких желаю-

щих идти на фронт.

— Поясните, господин полковник.

— Все эти солдаты наших запасных полков разложены

политической агитацией. Вы знаете, кто такие большевики?

— Вскользь. Нам на фронте политикой заниматься не-

когда — мы там воюем и умираем. Это я не в ваш адрес,

господин полковник.

— А я вам говорю то, что есть на самом деле. Больше-

вики полностью разложили армию. Они призывают ее к

поражению!

— Как к поражению? Русскую армию к поражению?

Кому — немцам? И их не расстреливают? Да если бы хоть

один такой агитатор появился в нашем полку, его рядовые

гвардейцы, не спрашивая офицеров, без суда расстреляли

бы и бросили в первую же канаву. И думаю, ничего бы им

за это не было. Скорее всего, наградили бы.

— То на фронте и в гвардии. А здесь, в тылу, все не так.

Вот вам пример: в соседних казармах на Звенигородской

улице расквартирован такой же запасной полк откуда-то

из Самары; его направляют на фронт третий месяц, а от-

править не могут! Там какой-то фельдфебель мутит солдат

165

и кричит: «Долой войну! Хватит!» — и солдаты его слуша-

ют, и с ними ничего сделать не могут… И этого фельдфебе-

ля не расстреливают. А может, не хотят? Ну хоть бы взяли

и отправили, что ли, их подальше от столицы — так нет,

все казармы забиты запасными полками. Что творится?!

Я вам, господин капитан, безусловно помогу: найдем до-

стойных из тех, кто уже воевал и понюхал пороху, да и из

новобранцев отберем. Завтра с утра мы вам выделим быв-

ший гимнастический зал и будем посылать солдат, а вы уж

выбирайте, кто вам подойдет.

— А что же мне делать с этими политическими при-

страстиями? Я же в них ничего не понимаю.

— Я вам своего заместителя пришлю. Он до прихода в

полк в жандармском управлении работал по политическо-

му сыску — хорошо разбирается, кто есть кто; он вам по-

может.

— Благодарю вас, господин полковник.

— Что вы, господин капитан, это вы меня извините.

Честно — плюнуть бы на все и простым офицером или

даже солдатом пойти на фронт, только бы не видеть, что

творится здесь, в тылу. Счастливые вы там, на фронте.

Смирнитский никогда не отбирал солдат для своего

батальона — это делали другие, и он полагался на их зна-

ния и опыт. А недостающие для войны навыки солдат по-

лучал уже в полку и в бою. Но он, Смирнитский, со своим

опытом, как никто, знал, какими должны быть гвардейцы.

Он за годы войны создал для себя образ этого солдата: не

просто крепкого, высокого, умного парня. В нем он искал

необходимый внутренний стержень бойца: бесстрашного

и умного, хитрого и справедливого, знающего главное: ни

шагу назад без приказа, ни одного раненого не оставлять

на поле боя, быть милосердным к сдающемуся врагу и без-

жалостным к трусам.

Утром в гимнастический зал пришел капитан лет соро-

ка, чуть понурый, малоулыбчивый, с умным, вниматель-

ным взглядом. С погона свисал витой шнур — жандарм-

ский гомбик.

166

— Капитан Аркадий Васильевич Пороховщиков, —

представился капитан.

Смирнитский ответил, пожал крепкую руку и спросил,

показывая взглядом на гомбик:

— Не боитесь в наши времена носить? Некоторые ваши

подчиненные неодобрительно смотрят на этот красивый

предмет.

— Не боюсь, — ответил Пороховщиков и сам задал воп-

рос: — А вы, Глеб Станиславич, не боитесь носить погоны

лейб-гвардии Семеновского полка, особенно в Москве, где

вам могут припомнить девятьсот пятый год и разгон вос-

ставших на Пресне и спасение самодержавия?

— Меня, конечно, в девятьсот пятом году не было ни

в полку, ни на Пресне, но могу вас заверить, что если бы

был, то приказ выполнил. А вы, Аркадий Васильевич,

жесткий.

— Это только кажется. Прошлая служба накладывает

свой отпечаток.

— Ну и хорошо. Аркадий Васильевич, вам, наверное,

полковник Иванов рассказал, в чем мне нужна ваша по-

мощь?

— Вкратце. Вы будете отбирать солдат для вашего гвар-

дейского полка, и вам нужны достойные и верные царю и

отечеству люди.

— Лучше и не скажешь. Поможете разобраться?

— Я для этого и пришел.

— Тогда начнем, — Смирнитский приказал: — Пригла-

сите первого.

Этот первый запомнился. Высокий, широкоплечий,

стриженый, сероглазый. Вошел и с порога, глядя на Смир-

нитского, отчеканил звонко:

— Ваше высокоблагородие, рядовой Степан Щетинин.

— Ну и откуда ты будешь, такой молодец? — Щетинин

сразу Смирнитскому понравился и статностью, и тем, что

назвал его «высокоблагородием». Так надо было обращать-

ся к капитану лейб-гвардии, а к пехотному капитану, что

считалось рангом ниже, «ваше благородие». Мало кто из

рядовых это знал, а этот, удивительно, но знал.

167

— Так вологодские мы, — ойкнул солдат и еще больше

понравился этим своим «о».

— Ты служил, воевал?

— Да, почти год, ваше высокоблагородие. Ранили не-

множко. Теперь ничего. Я даже медаль имею, но… украли

здеся.

— А писать, считать умеешь, Степан?

— Так у нас в деревне, поди, все умеют. А я с малолетс-

тва, еще когда та война была, с японцем, всем землякам

помогал письма писать. А сейчас вот здесь, в полку помо-

гаю. А насчет счета, арифметики — значит, так: задавайте,

отвечу.

— Хорошо. Скажи-ка, Степан, сколько будет два приба-

вить три?

— Пять. Вы что-нибудь посложнее, ваше высокоблаго-

родие.

— Посложнее говоришь. Ну, чтобы долго не ходить: ум-

ножь двенадцать на тринадцать.

Солдат потянул руку к затылку, потом вспомнил, вытя-

нулся и отчеканил:

— Это будет… сто пятьдесят шесть, ваше высокоблаго-

родие.

— Молодец! Да тебе бы в писари или казну считать.

— Не-е, там воруют.

Смирнитский с Пороховщиковым засмеялись.

— Стреляешь хорошо?

— Врать не буду — белке, конечно, с первого раза в глаз

не попаду, но со второго точно.

— Гранаты видел?

— Кидать приходилось. Тяжелая, зараза. А у австрияков

легче.

— Скажи, что, и пулемет знаешь?

— Видел. Хотел научиться, но не дали. К нему очередь.

— Поверю на слово и ответь честно: сила в руках есть?

— Подкову дадите — согну.

— Ну-с, у меня вопросов больше нет. Насчет подковы

проверю, не сомневайся. Что-нибудь спросите, Аркадий

Васильевич?

168

— Конечно. Скажи, как ты относишься к царю?

— Я его люблю.

— О как! Ну а эти разговоры агитаторов против войны?

Солдат замялся, а потом сказал:

— Так я таких разговоров не слышал, ваше благородие.

Опять в обращении не ошибся!

— Врешь, конечно. Выдавать не хочешь. Но у меня,

Глеб Станиславич, больше вопросов нет.

— Ты знаешь, для чего тебя сюда пригласили? — спро-

сил Глеб.

— Знаю, ваше высокоблагородие, — как-то просто,

обыденно ответил солдат.

— Ну и что — хочешь служить в лейб-гвардии?

— Хочу, — так же спокойно ответил Степан.

— Считай, что зачислен. Иди, собирайся.

— Спасибо, ваше высокоблагородие, что доверили.

Когда солдат, четко повернувшись, вышел, Смирнитс-

кий весело сказал:

— А говорили, что трудности будут. Этак-то мы с вами,

Аркадий Васильевич, за пару дней управимся.

— Не спешите, Глеб Станиславич, все впереди.

Как в воду глядел.

Даже по меркам гвардейцев это был великан. Когда он

вошел, Смирнитский непроизвольно заулыбался. Комич-

ности добавляла форма: на солдата, по-видимому, соответс-

твующего размера не нашли, и он стоял в не застегнутой на

могучей шее, линялой от множественных стирок гимнас-

терке, рукава которой подбирались к локтям, штаны были

в обтяжку, а громадные ботинки ему были явно малы, и

он при ходьбе семенил. Он не был толстым или рыхлым,

какими бывают большие люди, ведущие малоподвижный

образ жизни. Он был поджар в животе, а в плечах, в руках,

в груди был настоящий атлет. Смирнитский сразу спросил:

— Как зовут?

— Иван Торопов, ваше благородие.

— Откуда ты такой, Иван, и чем занимался?

— С севера мы, с Печоры-реки, ваше благородие. Лес

валил.

169

— Родители, что — каторжные? — спросил Порохов-

щиков.

— Почему каторжные? — обиделся Иван. — Мы спо-

кон веку там живем, на реке. Дед говорил: лет двести жи-

вем.— Подкову согнешь, Иван? — так, в шутку, задал свой

вопрос Глеб.

— Двумя пальцами, ваше благородие.

— Писать, считать умеешь?

— Чуть-чуть, ваше благородие.

— Так зачем же ты в гвардию идешь?

— А говорят, там форма есть на меня и кормят хорошо.

Смирнитский с Пороховщиковым дружно засмея-

лись.

— Тебе, Иван, надо в цирк к Александру Зассу. Он пру-

тья в узлы завязывал.

— А что с ним? — спросил Пороховщиков у Смирнитс-

кого. — Я на него ходил до войны.

— Насколько известно, попал в плен к австриякам, три

раза бежал и сейчас работает в цирке в Вене под прозви-

щем «Железный Самсон»… Иди, солдат Иван. Там, в гвар-

дии, солдаты тоже не маленькие, но тебя-то кем брать —

окопы рыть? Иди.

Солдат расстроился, засопел носом, неловко повернул-

ся и пошел каким-то простым шагом обиженного человека

к двери, и было понятно, что он расстроен оттого, что ему

отказали в простой, казалось бы, малости: сытно поесть и

надеть нормальную, по его росту, форму.

— Прошу вас, Аркадий Васильевич, помогите этому

парню. Он уникален, но если его пошлют на фронт, то убь-

ют в первом же бою. Пристройте его в цирк Чинизелли.

У вас, я уверен, есть нужные связи, — Смирнитский вни-

мательно посмотрел на Пороховщикова. Тот понял, что он

имеет в виду, улыбнулся и сказал:

— Постараюсь помочь, Глеб Станиславич. Если в цирк

не удастся, где у меня, кстати, никаких связей нет, то где-

нибудь попробую пристроить, где не особо сильно нужна

голова; есть на бывшей моей службе такие места.

170

— Вот и хорошо, вот и славно. А если честно, то жаль,

что не беру. В нем есть какая-то настоящая русская душа —

нараспашку.

— Согласен с вами. По нынешним временам редко-

стное человеческое качество.

XXXI

В этом солдате все говорило, что он подходит в гвар-

дейцы: рост, внешние данные, грамотный рабочий, знание

оружия, опыт войны, солдатский Георгиевский крест и рус-

ские имя и фамилия: Мирон Ерофеев. В нем было что-то

необычное, жесткое, и взгляд был смелый, и Смирнитский,

залюбовавшись, почти сразу, с первой минуты принял ре-

шение взять этого солдата в свой батальон, когда вопрос

задал Пороховщиков:

— Что ты, Мирон знаешь о самодержавии?

— То, что в России правят цари, а начиная с Петра Вели-

кого— императоры.

— И как ты относишься к императору?

— К какому?

— К русскому конечно. К Николаю Александровичу Ро-

манову.

— Никак.

— Как это? — удивленно спросил Смирнитский.

— Царь должен сам уйти, а власть должна принадле-

жать трудовому народу.

— И как ты это представляешь? Государь же — Пома-

занник Божий на земле!

— Если сам не уйдет — свергнуть!

— Ты знаешь, что тебе за такие слова будет?

— Знаю. В лучшем случае каторга.

— Ты социалист?

— Я большевик.

— Это те, кто призывает армию к поражению? — спро-

сил Смирнитский у Пороховщикова.

— Во-во, они.

— Скажи: ты русский человек, православный?

171

— Да, ваше высокоблагородие.

— И ты, православный русский человек, солдат, на-

гражденный Георгиевским крестом, призываешь нас к по-

ражению в войне и к свержению царя?

— Да.

— Но почему?

— Потому что это не народная война. Это империалис-

тическая война. Выигрывают от войны царь, буржуи, по-

мещики, дворяне, а проиграет народ.

— Я ничего не понял. Я даже не понимаю, все ли у тебя

нормально с головой, а о душе я и не говорю. Иди отсюда.

Пусть с тобой разбираются врачи.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие. Только я здоров.

И придет время, вы это поймете.

— Уходи, пока я тебя здесь не пристрелил. Ты, фронто-

вик! Если бы ты такие слова сказал моим гвардейцам, они

бы тебя расстреляли.

— А мы, когда захватим власть, вашу гвардию первую к

яме и поставим. Мы ей Пресню припомним.

— Во-он! — сорвался Смирнитский. — Арестуйте его и

предайте военно-полевому суду. Его надо расстрелять пе-

ред строем. Аркадий Васильевич, прошу вас, проследите.

— Да, конечно, Глеб Станиславич.

А Мирон Ерофеев, дойдя до двери, остановился, повер-

нулся к Смирнитскому и четко и жестко произнес:

— Когда мы возьмем власть, то мы разрушим ваш царс-

кий Зимний дворец и напишем на его обломках то же, что

написали коммунары на развалинах Бастилии: «Здесь тан-

цуют!» — и вышел.

Глеб сидел потрясенный. Его поразила смелость этого

солдата и то, что он, Смирнитский, так мог ошибиться в

человеке, в выборе солдата, в которого он, да и другие тоже

должны верить и вверять им на поле боя свою судьбу, свою

жизнь.

— Я даже не представлял, чтобы солдат, награжденный

«Георгием», мог такое говорить! Это непостижимо! Давай-

те, Аркадий Васильевич, пойдемте в какой-нибудь ресто-

ран и напьемся.

172

— Я с удовольствием. Я каждый день встречаюсь с та-

кими солдатами. Меня от них тошнит.

— Меня уже от первого затошнило. Я бы с преогром-

ным удовольствием вернулся на фронт.

— Пойдемте, Глеб Станиславич, я знаю здесь недалеко

один уютный, тихий погребок.

— Пойдемте, пойдемте скорей.

Они сидели в небольшом кафе, расположенном в полу-

подвале здания; овальные своды создавали какое-то осо-

бое, приятное ощущение покоя и размеренности, да еще

свечи на столах и еврей, играющий на скрипке… Публики

почти не было, и можно было спокойно, не напрягая голо-

са говорить.

— Я ничего не понимаю. Что же здесь происходит? Мы

там, на фронте, оказывается, совсем не знаем, какие собы-

тия нас ждут в тылу. Я в Москве неделю назад слышал, как

один пьяный отставной офицер выкрикивал лозунги про-

тив войны, и это было так непривычно и дико, но оказыва-

ется, это уже повсеместно. Кто они, эти противники вой-

ны? Ведь этот солдат грамотный, не крестьянин, рабочий,

и, значит, до армии имел достойную жизнь. Он против,

потому что хочет работать, а не хочет воевать? Но он же

предлагает изменить государственный строй. Он предла-

гает какую-то новую форму государственного устройства,

которую я не понимаю и не могу принять. Получается, что

я там, на фронте, и такие, как я, защищаем и умираем и

за этих социалистов и революционеров? Чтобы они могли

хорошо есть, пить вино, носить пошитую для них одежду,

вволю спать за счет государства и при этом поносить это

государство, предлагать его уничтожить? И почему их так

много? Только из-за войны, или есть еще что-то другое?

Расскажите мне, Аркадий Васильевич, прошу вас.

— Их, Глеб Станиславич, много, но они разные. Этот

солдат, которого вы предложили расстрелять, социал-де-

мократ, большевик. Этих мало, но именно они, как сумас-

шедшие, на каждом углу, в каждой казарме кричат о буду-

щей революции и призывают солдат не идти на фронт и к

173

поражению страны. Возглавляет их партию некий Влади-

мир Ульянов, по кличке Ленин. У них у всех, как у собак,

клички, которые они себе сами придумывают. Этот Ленин

живет в Швейцарии и пишет там разные статьи с призыва-

ми к поражению России в войне. Он придумал и сейчас все

сторонники его партии называют эту войну империалис-

тической.

— Это что означает?

— Что это антинародная война, выгодная только фаб-

рикантам и капиталистам в воюющих странах — империа-

листам, потому что они на ней зарабатывают деньги.

— Я не буду спорить, что кто-то наживается на войне.

Это естественно, что производители оружия имеют боль-

шие доходы. Но они же создают рабочие места и платят

налоги, а их дети, так же как и мы с вами, воюют с врагом

и умирают на поле боя. Я их знаю — они рядом со мной в

окопе и в атаке. Бесспорно, война затянулась и почти нет

побед, но призывать к поражению… А как же сотни тысяч

погибших русских солдат? Они-то за что погибли? За пора-

жение? Да и что это за поражение — не в бою?

— Основа их идеологии — коммунизм и классовая

борьба. Людей они делят на классы — капиталисты, дворя-

не, крестьяне, рабочие — и хотят уничтожить все классы,

кроме рабочих. Как они говорят: построить бесклассовое

общество.

— А рабочие?

— Дворян они уничтожат первыми, потом капиталис-

тов и всех остальных, а рабочие как класс отомрут послед-

ними.

— Так все же офицеры, награжденные орденом Святого

Георгия, становятся дворянами.

— Значит, этих офицеров в первую очередь и уничто-

жат.— О, господи! Что происходит?! Прошу прощения, рас-

сказывайте дальше.

— Кроме большевиков есть меньшевики — те же соци-

ал-демократы, но эти открыто против войны не выступают.

Есть социалисты-революционеры, по-простому — эсеры.

174

Эти за отдачу земли крестьянам. У них есть боевые дру-

жины, они стреляют в высших чиновников и генералов —

продолжатели дела народовольцев. Есть анархисты. У этих

полная каша. Все органы власти уничтожить. Армию унич-

тожить. Равенство, братство и взаимопомощь. Их идеолог

князь Кропоткин.

— Князь? А лозунги почти как в армии. У нас тоже — ни

одного раненого не оставлять на поле боя. Я, конечно, Ар-

кадий Васильевич, из того, что вы мне сказали, почти ни-

чего не понял, и у меня только еще больше заболела голо-

ва, но скажу одно: если уничтожить русскую армию, сама

Россия погибнет.

— Так вы правильно все и поняли: они и хотят в первую

очередь уничтожить армию как основу государства.

— Ну это-то им не удастся.

— Подождите, Глеб Станиславич, то, что вы сегодня

увидели, только начало. Представьте, что таких, нежелаю-

щих воевать, половина солдат запасных полков.

— Половина? Не может быть!

— Я не собираюсь вас переубеждать, сами увидите…

Пороховщиков оказался прав: в следующие дни Смир-

нитский увидел такую ненависть к войне, такое нежела-

ние идти на фронт со стороны сильных, грамотных солдат

запасного полка, что стал понимать сказанные ему при

встрече полковником Ивановым слова о желании идти на

фронт даже простым солдатом.

Запасники приходили и начинали молоть такую чушь,

как будто это была медицинская призывная комиссия. Сол-

даты понимали, что дать согласие идти в гвардию — зна-

чит, дать согласие сразу идти на фронт. А фронт — это уже

знакомые им пустые деревни и заполненные калеками го-

рода. Они искали малейший предлог, только чтобы не по-

пасть на фронт и в эти калеки. Они меньше боялись смер-

ти, чем этого возможного страшного уродства. А до дверей

зала гимнастики, где принимал Смирнитский, их, каждого

отдельно, провожали солдаты-большевики и нашептыва-

ли, что надо говорить приехавшему «их благородию», что-

бы не попасть на фронт.

175

За четыре дня Глеб с трудом отобрал два десятка солдат,

подходивших по своим природным данным для службы в

гвардии и… желавших воевать.

XXXII

В конце недели к Смирнитскому пришли братья Доб-

рынины. Когда они вошли в гимнастический зал, Смир-

нитский и Пороховщиков обсуждали очередного солдата

и опять, казалось бы, подходящий для службы в гвардии

солдат рассказывал сказки о своей убогости, какой-то ин-

валидности, смущался, краснел, но стоял на своем — он не

хочет служить в гвардии. Смирнитский, увидев входивших

братьев, закричал:

— Все на сегодня. У меня сейчас голова лопнет, — и

пошел навстречу Добрыниным, и на его лице засветилась

такая радостная улыбка, что было видно, как он рад при-

шедшим офицерам. Первым к Смирнитскому подошел

Александр Добрынин и, протянув руку, произнес:

— Я прошу вас, Глеб Станиславич, извинить меня за

недостойное офицера поведение на вокзале. Право, я в

тот момент подумал, что вы штабной офицер… И мне так

стыдно перед вами.

— Полно, Александр Павлович, я так и понял.

— Вы принимаете мои извинения, Глеб Станиславич?

— Вам незачем извиняться. Я искренне рад видеть вас

и Сергея Павловича. Сергей Павлович, ну что, надумали?

— Так точно, господин капитан. Я только жду вашего

решения. И готов хоть сейчас приступить к службе. При-

казывайте.

— Тогда знайте: я разговаривал по поводу вас с коман-

диром полка Павлом Эдуардовичем Телло и он дал согла-

сие принять вас в полк в мой батальон младшим офицером

роты.

— Браво! — воскликнул Александр Добрынин. — Как я

рад за тебя, Сергей. Прапорщик — и сразу младший офи-

цер роты гвардейского полка. Огромное спасибо, Глеб Ста-

ниславич.

176

— Так ведь не только солдат, но и офицеров в полку не

хватает.

— Да-а, везет же вам, господин прапорщик, — грустно

произнес Пороховщиков.

Сергей Добрынин ничего не мог произнести, он стоял

красный, его лицо светилось от счастья, и радостные гла-

за предательски блестели от подступивших слез. Собрав-

шись, он с хрипотцой в голосе, вытянувшись перед Смир-

нитским, произнес:

— Приказывайте, господин капитан.

— А помощь мне ваша, Сергей Павлович, очень даже

нужна. Я отобрал за пять дней всего двадцать солдат. Боже,

что происходит?! Этих солдат по моей просьбе поселили в

отдельной казарме, и я приказываю вам, господин прапор-

щик, взять их под свою команду. С этой минуты вы их ко-

мандир. Я не предлагаю вам обучать их военному делу —

из них многие прошли фронт, награждены; назначьте себе

помощника — присмотритесь к Степану Щетинину; глав-

ная ваша задача — не дать возможности появиться в ка-

зарме, среди ваших солдат, разного рода агитаторам, при-

зывающим к поражению России в войне и отказу солдат

идти на фронт. Поверьте, их здесь неожиданно много. Если

бы не Аркадий Васильевич, я бы ничего не смог сделать с

этими пораженцами.

— Глеб Станиславич, я, пожалуй, пойду. Встретимся за-

втра утром, — сказал Пороховщиков.

— Спасибо, Аркадий Васильевич. До завтра.

Пороховщиков попрощался с Добрыниными и ушел.

— Мы, Глеб Станиславич, пришли пригласить вас к нам

в гости. Пойдемте, — сказал Александр Добрынин.

— Спасибо, я с удовольствием, — как-то просто ответил

Смирнитский.

Семья Добрыниных занимала просторную пятиком-

натную квартиру в доме на Обводном канале. Отец се-

мейства, Павел Александрович, был одним из главных

инженеров на Путиловском заводе и мог позволить семье

жить в такой квартире. Глеба приняли столь радушно, что

177

ему вдруг вспомнилась первая встреча в семье Тухачевс-

ких в далеком четырнадцатом году. Сидели тихо, спокой-

но, пили вино и чай и уплетали прекрасно приготовленные

пироги и ватрушки хозяйки дома Анны Николаевны. Та не

скрывала, что сама из крестьянской семьи и готовить ее

учила еще бабка. Павел Александрович рассказал о собы-

тиях на заводе, о том, что среди рабочих ходят листовки,

читают какую-то газету «Правда» и все больше выступаю-

щих против войны; хотя зарплата у рабочих достойная, в

магазинах при заводе все есть. Потом рассказал о новых

видах оружия, о броневиках, об орудиях, о пулеметах и ми-

нометах. И резко высказался против того, что государство

закупает винтовки и снаряды в Англии. Смирнитский его

поддержал, сказав, что во время атак артиллерия часто не

может помочь пехоте — присланные снаряды не подходят

по размеру к стволам русских орудий. Дружно радовались

успехам русской армии в Галиции, и Добрынины благода-

рили Смирнитского за высокую честь, оказанную млад-

шему, Сергею, служить в столь прославленном полку. Ве-

чером Глеб Смирнитский с Сергеем Добрыниным ушли в

казармы Семеновского полка.

Ночью был захвачен солдат-агитатор. Будущие гвар-

дейцы его избили и пригрозили: «Еще хоть одна сука к нам

придет — пристрелим. Нам такое право капитан дал. По-

нятно?» — и пинком вышибли из казармы. Весть об избие-

нии агитатора-большевика молниеносно разнеслась по за-

пасному полку. Утром перед дверью в гимнастический зал

стояла очередь из солдат, желающих попасть в гвардию.

Солдаты-агитаторы злобно ругались, но подойти боялись,

понимали — побьют.

При отборе присутствовал и Сергей Добрынин, буду-

щим гвардейцам Смирнитский представлял его как их ко-

мандира. За два дня отобрали еще сорок человек, и доволь-

ный Глеб Смирнитский скомандовал:

— Все, господа, команда отобрана. Всем спасибо. Осо-

бенно вам, Аркадий Васильевич. Я со списками к команди-

ру полка и в железнодорожное ведомство за вагоном для

солдат. Вы, Сергей Павлович, остаетесь за меня. Прошу

178

проследить, чтобы солдаты были накормлены, никто не от-

лучался, никаких встреч с солдатами запасного полка. Они

уже наши — гвардейцы и подчиняются только мне и вам.

Предупредите: тот, кто нарушит ваш приказ, тут же будет

сразу отчислен из команды. Аркадий Васильевич, позволь-

те пригласить вас вечером в то уютное кафе.

— Не возражаю, Глеб Станиславич.

В этот момент открылась дверь, в зал ввалился великан

Иван и, обращаясь не по уставу, начал с порога громким

жалобным голосом:

— Ваше благородие, да как же так — меня в скоморохи

записали? Натащили подков и говорят: рви — разорвал;

тащат пруты железные и требуют узлы вязать — вяжу.

Я же солдат! Возьмите к себе за Христа ради. Вон со всех

сторон шепчут: «Не иди, Иван, на войну, убьют», а я вот

все думаю: «А может, не убьют, а, наоборот, прославлюсь!»

Возьмите, ваше благородие, — в глазах великана стояли

слезы.

— Эх, Иван, даже не знаешь, что обращаться ко мне

надо «ваше высокоблагородие»…

— Так научусь, ваше высокоблагородие, — перебил

Смирнитского Иван. — Мне же главное — на фронт по-

пасть, а там-то я уж покажу, на что способен.

— Честно, Иван, ты мне очень понравился еще в пер-

вый раз. Ну что, Сергей Павлович, возьмете к себе в роту?

— Если не возражаете, господин капитан, я бы взял.

Я лично его быстро всему научу.

— Только денщиком его не делай. Я знал одного — тот

на поле боя пальцы убитым отрезал, чтобы кольца снять,

а уж часов, портсигаров наворовал… хотели расстрелять

суку, да куда-то скрылся. Так что, Иван, считай, что принят

в гвардейцы. Прошу, Сергей Павлович, найдите ему самую

большую форму и шинель; приедем в полк, сошьем по раз-

меру — у нас отличный полковой портной. Иди, Иван, к

своим товарищам.

— Спасибо, ваше высокоблагородие. Не пожалеете, что

приняли в гвардейцы, — голос великана дрожал, а слезы

лились из глаз.

179

Иван под смех офицеров выбежал из зала, и было слыш-

но, как за дверью разнесся одобрительный гул голосов.

— Вот, побольше бы таких солдат, — грустно сказал По-

роховщиков. — Как же я вам завидую, господа офицеры…

Через день родители Добрыниных провожали сыновей

на фронт: мать, Анна Николаевна, не скрывала слез, Па-

вел Александрович отворачивал лицо в сторону, чтобы не

видно было предательского блеска глаз, и шмыгал носом.

Смирнитский делал вид, что очень внимательно выслуши-

вает жалобные просьбы матери, которая просила его не

направлять «младшенького» сына в бой; чтобы, если воз-

можно, придержал его при себе, в штабе, и не договорив,

она вновь принималась рыдать на плече мужа, а Глеб гово-

рил себе: «Поехали, поехали. Черт, что ж так долго?»

— Вы, Глеб Станиславич, не слушайте маму; в бой его,

он уже взрослый и пусть становится настоящим офицером.

И еще раз спасибо вам за брата, — пожимал руку Глебу

Александр Добрынин. — Даст бог, встретимся, — он, так

и не попросившись в гвардию, уезжал на Юго-Западный

фронт, где решалась судьба войны.

А Сергей Добрынин, наскоро обняв мать и отца, в воз-

буждении убежал командовать посадкой солдат в выде-

ленный для них железнодорожным ведомством вагон — с

полками для сна, уборной и титаном для чая; солдаты ра-

довались этому незнакомому для многих из них комфорту.

«Так-то служить…» — говорили они и пили крепкий чай

с забытой радостью — сахаром. Самую большую кружку

имел Иван — ему ее подарили оставшиеся в Петрограде

солдаты запасного полка.

XXXIII

По всей огромной Российской империи, от края и до

края, кроме западных территорий, где уже хозяйничали

немцы, неслись здравицы в честь генерала Алексея Бруси-

лова, — его прорыв австрийского фронта под Луцком, ста-

ли называть Брусиловским прорывом. В результате этой

величайшей битвы Австро-Венгрия потеряла миллион сол-

180

дат и, агонизируя, уже готова была выйти из войны; испу-

гавшаяся этого Германия обратилась к странам Антанты

с предложением начать переговоры о мире. Англичане и

французы, вдруг став в позу гордых римлян, с презрением

отвергли это предложение, даже не спросив у русских: мо-

жет, они и не возражают начать такие переговоры, потому

что понимали — именно Россия, потеряв сотни тысяч сол-

дат в битве под Луцком, единственная имела полное право

начать такие переговоры с Германией и Австрией уже как

победительница в этой войне.

В русской Ставке шел странный разговор.

— Ваше величество, — говорил начальник Генераль-

ного штаба Михаил Алексеев, — почему позволяется так

искажать роль Ставки и вашу роль в битве под Луцком? Вы

посмотрите — битву называют «Брусиловский прорыв»!

Везде! Неслыханно! И ни одного слова о роли вашего вели-

чества, как Верховного главнокомандующего и роли Гене-

рального штаба в этой победе. Это недопустимо!

— Что вы предлагаете, Михаил Васильевич? — в голосе

государя слышались нескрываемые обида и раздражение.

Император непрерывно курил — он это делал всегда, ког-

да сильно из-за чего-нибудь переживал. «Хвост накрутила»

ему два дня назад государыня. Но она говорила совсем дру-

гое:— Ники, я вижу, что про тебя незаслуженно забыли в

этой битве, но прошу, не обижайся. Ты царь, и этим все

сказано. Брусилов молодец, и не более. Начинают и закан-

чивают войну императоры! Плохо другое, что французы и

англичане за твоей спиной хотят вести переговоры с не-

мцами о мире. Англичане не потеряли ни вершка своей

земли, а с французской немцы выйдут и всей мощью уда-

рят по нашей России. Потом, правда, раздавят и Францию.

— Алиса, скажу тебе по секрету: вчера немцы обрати-

лись к нам с предложением о переговорах.

— Тоже мне секрет! Что ты им ответил?

— Я отказал, указав, что такие вопросы страны Антан-

ты решают совместно.

— По-моему, ты сглупил!

181

— Алиса, прекрати! Эта война должна закончиться по-

бедой русского оружия, и начало этой победы — битва под

Луцком и выход из войны Австро-Венгрии. Брусилов сде-

лал то, чего не было все годы войны — он победил.

— Ты хотел сказать: «Я победил!»

— Да, я победил!

— Так и считай, что ты победил. История все расставит

на свои места.

— Я знаю, но это в будущем, а я хочу, чтобы все сейчас

считали, что именно я выиграл эту битву, и мне нужна еще

одна, только одна, но громкая победа, и на этот раз над не-

мцами. И в этом Алексеев прав.

— Я всегда была против того, чтобы ты возглавил ар-

мию. Я боюсь всего, что происходит вокруг тебя, и боюсь

твоих генералов и твоего Алексеева — если станет плохо,

они тебя предадут.

— Вот в этом-то, ты, Алиса, абсолютно неправа. Эти

генералы никогда меня не предадут! Ложись спать — мне

утром на фронт. Я схожу к Алексею. Ему опять плохо?

— Да, и даже старец не может помочь.

— Старец, старец, старец! — зло крикнул император. —

Этот старец, которого уже называют провидцем, погубит

всех нас! В армии — представляешь, в армии! — откры-

то смеются над нами, над тобой, Алиса! Говорят, что ты

спишь с ним!

— О боже! Как ты можешь такое говорить?

— Не я — армия говорит! Надо заканчивать с этим му-

жиком.

— Нет! Нет, нет и нет! — закричала Александра Федо-

ровна. — Он единственный, кто может помочь Алексею.

Без его помощи и помощи Господа мы уже потеряли бы

нашего сына. Не смей его трогать! Мне наплевать на всех

твоих генералов — они не лечат Алексея!

— Хорошо, Алиса, только успокойся — пусть приходит,

раз ты этого хочешь. Только пусть прекратит влезать в го-

сударственные дела. Виданное ли дело — звонит по ночам,

пьяный, министрам и требует приехать к нему, да еще и с

женами! Я скоро приду.

182

Император вышел, а государыня стала усиленно молиться

святым, скорбно глядящим на нее с многочисленных икон…

И вот сейчас в Ставке император выслушивал генера-

лов и наливался гневом: «Почему, почему, почему Бруси-

лов?» — и генералы говорили: «Почему Брусилов?» Поэто-

му император и спросил у Алексеева:

— Что вы предлагаете, Михаил Васильевич?

— Мы предлагаем ударить по немцам здесь, на Запад-

ном фронте, неожиданно, без подготовки, в районе Бара-

новичей. Удар наносит четвертая армия под командовани-

ем генерала Рагозы.

— Опять Рагоза? Что-то мне не нравится ваше предло-

жение, Михаил Васильевич. Без подготовки — и на пулеме-

ты? Да вы что?!

— Если мы будем готовиться, а это потеря времени,

немецкое командование будет знать план операции и про-

падет эффект неожиданности. Победа нужна прежде всего

вам, ваше величество. И эта победа будет названа вашим

именем, и я не удивлюсь, что после нее война подойдет к

своему завершению. Своей победой вы, ваше величество,

поставите точку в этой войне. Войну начинают и заканчи-

вают императоры!

«Где-то я уже это слышал», — подумал государь. Реше-

ние было принято.

— Кстати, — сказал, немного успокоившись, импера-

тор, — я привез шапку победителей, сшитую по эскизу

художника Васнецова, — император выложил на стол ост-

роконечную войлочную шапку, похожую на древний шлем

русских витязей, с пришитым металлическим двуглавым

орлом. — В этих шлемах русские войска пройдут в Москве

по Красной площади, вдоль стен древнего Кремля, в день

нашей победы в войне. Я уже подписал указ об их выпуске

на заводах в Иванове.

Генералы встали и с восхищением стали рассматривать

необычный головной убор…

Погубив более семидесяти тысяч солдат в мартовском

наступлении у озера Нарочь, Ставка решила в июне про-

183

рвать фронт под Барановичами. И главным наступающим

опять стал командующий Рагоза! И все повторилось: Гин-

денбург знал о наступлении русских и готовился, русские

не знали, что Гинденбург знал об их наступлении, и без под-

готовки пошли в атаку. Наступление длилось два дня! Не-

мцы, почти не применяя артиллерии, одним винтовочным

и пулеметным огнем убили десятки тысяч русских солдат!

А сами потеряли всего несколько тысяч! Армия горько пла-

кала от такого командования. Да еще Распутин, да царица

немка — все смешалось в ненависти к самодержавию, ре-

волюция стояла на пороге. И ее уже желали почти все!

В бою отличился прапорщик Добрынин: он с командой

только-только прибывших из запасного полка солдат сразу

попал в бой, и когда при атаке новоиспеченные гвардей-

цы залегли под огнем противника, он поднялся и с криком:

«Вперед, гвардия! За царя, за отечество!» — повел гвар-

дейцев в атаку. За ним поднялись Степан Щетинин и Иван

Торопов. Немцы стреляли в бегущего на них великана, а

он все бежал, и винтовка в его руках казалась детской па-

лочкой; немцы были поражены, а когда эта громада, похо-

жая на только появившиеся на фронте страшные железные

уродины — танки, стала все более и более приближаться

к окопам, а за ним бежали такие же рослые гвардейцы,

немцы не выдержали непонятной, дикой, давящей на пси-

хику атаки русских и, быстренько выпрыгнув из окопов,

побежали к следующей линии своих траншей. Пуля сбила

фуражку на голове Добрынина, чиркнула по черепу, и лицо

залилось алой кровью. Прапорщику перевязали голову со

словами: «До свадьбы заживет, ваше благородие». Добры-

нин остался с гвардейцами в захваченной траншее, чем

сразу же вызвал уважение у солдат — в гвардии смелых лю-

бят. Многие солдаты были ранены; легко, в руку, ранен был

и Степан Щетинин, а у Ивана вся шинель, сшитая наскоро

из двух гвардейских шинелей, была в дырках от пуль, но ни

одной царапины не было на теле гиганта.

Немцы выбили гвардейцев из траншеи через час, об-

стреляв позиции из нового оружия — минометов. Гвардей-

цы отошли на свои позиции и больше атак не возобновляли.

184

Подвиг молодого офицера был отмечен командовани-

ем: командир батальона Смирнитский направил рапорт о

геройском поступке Добрынина; прапорщику присвоили

звание подпоручика и наградили «Анной третьей», и он с

гордостью повесил на портупею шашку с орденом и крас-

ным темляком. Смирнитский после награждения обнял

Добрынина и сказал:

— Я горд за вас, Сергей Павлович. Чует мое сердце, вы

меня догоните! И это очень хорошо, и я этого очень хочу.

Принимайте, подпоручик, полуроту!

— Благодарю, господин капитан. Буду стараться вас

догнать.

Это желание Глеба Смирнитского сделать из моло-

денького прапорщика нового офицера — смелого, умного,

строгого, но умеющего защитить своих солдат от напрас-

ной гибели, отодвинуло на время боль от разлуки с Ниной

и вновь напомнило о пропавшем друге Михаиле Тухачевс-

ком. Он, сам того не понимая, хотел создать из этого юного

офицера нового Михаила Тухачевского.

Гвардейцев Щетинина и Торопова за храбрость награ-

дили солдатскими Георгиевскими крестами и денежными

премиями. Степан все деньги отправил к родным в дерев-

ню, на Вологодчину. А Ивану, которого сразу все в полку

полюбили и в шутку прозвали, по названию самой высокой

колокольни Кремля, «Иван Великий», портной полка сшил

красивую форму и шинель — офицеры собрали «по кругу»

со своего жалованья. И гвардейцы — сами немаленького

роста, становились рядом с Иваном и просили их сфотогра-

фировать. Полученные деньги Иван пропил с новыми сво-

ими боевыми товарищами — тайно, чтобы начальство не

узнало, накупил вина и ночью напоил гвардейцев — всех,

кто хотел. Офицеры об этом знали, но махнули рукой: пер-

вый бой да первая награда — понятно.

Главнокомандующий германскими вооруженными си-

лами генерал-фельдмаршал Пауль фон Гинденбург, разбив

русские войска на Восточном фронте, перебросил немец-

кие части в Галицию и стал ликвидировать Брусиловский

прорыв — последнюю и самую великую победу русского

185

оружия в великой войне. Никто Брусилову не помогал. 850

тысяч русских солдат легли в землю!..

XXXIV

Штабс-капитан Александр Переверзев в новенькой

форме, скрипя ремнями портупеи, прибыл в запасной

учебный батальон для исполнения своих обязанностей. Он

никуда не ехал на поезде, не скакал на лошади — он сел на

трамвай и через час переливистого звона и скрипа вагонов

прибыл в батальон.

Приказом он был назначен помощником командира

учебного батальона штабс-капитана Николая Лашкевича.

Батальон состоял из 400 солдат, которых готовили к от-

правке на фронт фельдфебели и унтер-офицеры, служив-

шие в этом батальоне с начала войны и за все эти годы

сами не побывавшие ни одного дня на фронте. Перевер-

зева сразу покоробило то, что он должен был подчинять-

ся равному по званию офицеру, который и на фронте не

бывал, а имел такую же награду, как Переверзев, — орден

Святого Станислава. Переверзев об этом узнал, еще не до-

ехав до батальона: когда ему в штабе полка вручили при-

каз о назначении и со смехом рассказали, в какую боевую

часть он едет: «Там и командир такой же, штабс-капитан

Лашкевич — не воевал, а орден имеет. Везет же… сукам».

Поэтому, прибыв в батальон, он нескрываемо презритель-

но посмотрел на своего начальника, отдал документы, но

не протянул руки. И эта возникшая сразу обоюдная холод-

ность и неприязнь сделала службу какой-то нелепой: они

командовали одними и теми же солдатами и старались не

замечать друг друга. Более того, Переверзев открыто ста-

рался не выполнять указания своего командира, и солдаты

это видели и… приветствовали. Лашкевич терпел, но од-

нажды отозвал Переверзева в сторонку и в ультимативной

форме пообещал Переверзева из армии выгнать, сказав,

что он знает, почему тот был отправлен в отставку, и не так

уж и трудно поднять все медицинские справки. Переверзев

налился гневом, постучал по кобуре и, взяв штабс-капита-

186

на за шинель, так что затрещали пуговицы, вплотную при-

двинувшись, зло прошептал в лицо Лашкевичу:

— Попробуй! Я боевой офицер и этой игрушкой очень

хорошо умею пользоваться. Лучше ты меня не трогай —

пока ты на фронте не побываешь, ты для меня не началь-

ник. Понятно? — и развернувшись, пошел прочь. Однако

про себя понял, что, если Лашкевич начнет писать кляузы,

его могут из армии и выгнать, и необходимо искать какую-

то защиту. Возникала даже мысль пристрелить Лашкевича,

от которой он шарахался в ужасе — офицер офицера?

Дальше служба пошла своим чередом: Лашкевич мол-

чал, руки не подавал, приказы отдавал сквозь зубы —

старался не замечать своего помощника. Переверзев ис-

правно, без опозданий, рано утром приезжал на службу,

иногда ночью дежурил в казарме, внимательно наблюдал,

как готовят воевать солдат, тихонько удивлялся тому, как

их готовят — никак, начинал требовать с фельдфебелей и

унтер-офицеров исправного исполнения обязанностей и

даже грозил отправить на фронт; несколько дней создава-

лась активная видимость учебы: солдаты день и ночь ша-

гали строем по плацу, учились заряжать винтовку, не стре-

ляли — в тир никто их не водил, а потом все опять стихало,

и всех это устраивало. Вина не пил, понимал: первая пьян-

ка — и его карьера вновь и окончательно закончена, да и

с кем пить… с Лашкевичем? А пили в столице все: и солда-

ты, и офицеры, и прибывшие с фронта, и убывающие на

фронт, и ни дня не воевавшие офицеры и солдаты учебных

батальонов; пили страшно — запоем. И это при действую-

щем на всей территории России сухом законе, введенном

царем еще в июле 1914 года!

Учебный батальон, в котором нес службу Переверзев,

всё обещали отправить на фронт, но то ли руки не доходи-

ли, то ли не до батальона было — целые запасные полки

идти воевать отказывались, а тут какой-то батальон… Пе-

реверзев рапорты на имя военного руководства с просьбой

направить его на фронт первое время отправлял, а потом

перестал — пока он скатывался в алкогольную яму, про-

изошли страшные изменения в стране, которые он сейчас

187

видел каждый день и от которых он содрогался. Если тогда,

в ресторане, пьяный, он крикнул против войны, а потом

сам устыдился своих слов, то теперь эти слова он слышал

каждый день: и на улице, и в магазинах, и в трамвае, и на

службе… открыто говорили и кричали! И Переверзев все

более и более понимал, что эти люди правы, что надо что-

то менять и чем быстрее произойдет эта перемена, тем

лучше для государства, для народа, для армии.

Произошедшие события сделали его выбор оконча-

тельным. Убийство Распутина и всеобщее ликование во

всех слоях общества. Бегство одного из убийц — князя и

офицера Юсупова не считалось позором, его все восхваля-

ли, и Александр Переверзев восхвалял и думал, что он бы

поступил на его месте точно так же — всадил бы в этого не-

навистного мужика, поправшего всякие основы государс-

твенного строя и морали, всю обойму револьвера.

Но с Распутиным была связана императорская семья, и

ее открытый траур по гибели Распутина вызывал еще боль-

шую ненависть к самодержцу. Николай II был обречен.

С четырнадцатого года, без отдыха, воевал прославлен-

ный лейб-гвардии Волынский полк и, как и Семеновский

полк, был наполовину выбит в этой войне. И тут государю

напомнили, что у этого знаменитого полка есть свой день

рождения: 12 декабря и он согласился отозвать полк на

праздник в столицу. Полк прибыл в Петербург, и для его

обслуживания отправили учебный батальон — хоть ка-

кая-то от него польза; коли воевать не хотят, пусть моют,

стирают, убирают и готовят для награжденных Георгиев-

скими крестами прославленных гвардейцев. И двух офи-

церов с батальоном направили в Волынский полк: штабс-

капитанов Лашкевича и Переверзева. Лашкевичу было

наплевать, куда его направят — лишь бы не на фронт, а

Переверзев большего позора еще не испытывал. Он внут-

ренне оскорбился и содрогнулся, как от пощечины, — на

него с первого дня прибытия в казармы Волынского полка

с нескрываемым презрением смотрели молоденькие по-

ручики-гвардейцы с орденами на груди. И это презрение

«сопляков» перевернуло все внутри Переверзева — он воз-

188

ненавидел и царя, и его гвардию, и всю императорскую

армию. Он ощутил себя каким-то золотарем в уборных Во-

лынского полка и был готов сорваться и удариться в запой,

а проще — пустить себе пулю в лоб. И пустил бы, но…

К Переверзеву подошел старший фельдфебель учебно-

го батальона Тимофей Кирпичников и как-то тихо, не по

уставу сказал:

— Мне надо с вами поговорить, господин штабс-капи-

тан.— Вы что это себе позволяете, фельдфебель? Обрати-

тесь, как положено!

— Я могу к вам и не обращаться совсем, этот разговор

нужен вам, а не мне. Лашкевич-то вам мешает? Или я не-

прав, ваше благородие?

— Так-то лучше, господин фельдфебель. Я вас слушаю.

— Признаюсь, нас больше устраивает Лашкевич — он,

как и мы, не воевал и не хочет воевать. Вы же, как извес-

тно, были ранены в четырнадцатом году, уволены с инва-

лидностью и все эти годы находились в отставке, — при

этих словах лицо Переверзева окаменело. — Но нас инте-

ресует, что вы думаете о событиях в стране.

— Кого это «нас»?

— Это не так важно, но все-таки скажу: унтер-офицерс-

кий состав учебного батальона.

— Целого батальона? — скривился в улыбке Перевер-

зев. — Не многовато?

— А мало?

— Маловато, но поясните: о каких событиях вы гово-

рите?

— Об отречении царя.

— А если я прикажу вас сейчас арестовать и передать в

военно-полевой суд?

— Вы, господин штабс-капитан, человек в батальоне

новенький и многого не знаете. Об отречении говорю не

я — говорят генералы.

— Хорошо. Что вы хотите от меня услышать?

— Что вам нужна наша поддержка против Лашкевича.

— А взамен?

189

— Ничего. Абсолютно ничего.

— Я, конечно, не верю вам, но скажу: мне Лашкевич не

нравится, как офицер не нравится.

— Тогда всего одна к вам просьба, ваше благородие: не

вмешивайтесь в будущие события.

— Как это?

— Не доносите до командования Волынского полка о

происходящем в нашем батальоне.

— А если я не соглашусь?

— Тогда для нас вы станете вторым Лашкевичем. А он

может случайно умереть… И вы от этого только выиграе-

те. Да и думаю, вам не только Лашкевич не нравится, но

и другие офицеры… Это же видно, больно уж нагло ведут

себя волынцы… Всего хорошего, ваше благородие, — и,

не отдавая честь, фельдфебель Кирпичников пошел, на-

свистывая, в казарму, а Александр Переверзев стоял, и ни

одной мысли не было в его голове, одно презрение к себе.

Ему страшно захотелось напиться, и он, сославшись на

плохое самочувствие, пошел в офицерскую казарму. Он

не шел — брел по улице; шашка мешала идти — он ее не

придерживал рукой и этого не замечал. Встречные люди,

и гражданские, и военные, увидев лицо Переверзева, сто-

ронились — плохо человеку, может, горе какое — убили

кого? Около хлебных лавок стояли молчаливые очереди,

и Переверзев увидел эти уставшие, худые женские лица.

«Что это? — подумал он. — Почему они стоят? Разве нет

хлеба? И куда делся хлеб? У нас же в полку его полно.

С сахаром туговато, но хлеба у солдат достаточно… Куда

смотрит власть?» — и от этого слова «власть» у него будто

пелена с глаз спала: «А ведь царь — это и есть власть! Не

об этом ли говорил этот фельдфебель? Но я же дворянин…

Он что-то говорил о генералах… Что существует заговор

генералов против царя? Заговор дворян? Тогда я с ними!

Я против царя, я за этих женщин, которые страдают, так

как и я долго страдал. А эти офицеры-волынцы? Понавеси-

ли медалек — герои! Ничего, и их очередь придет».

Водку он доставать у спекулянтов не стал, а придя до-

мой, увидел сына Никиту.

190

— Что происходит, папа? — с порога заговорил сын. —

Мы отступаем на всех фронтах. Где победа Брусилова? Где

помощь Антанты? Им же легче — американцы высажива-

ются во Франции. Говорят, их сотни тысяч. Еще немного —

и Германия падет, а такое чувство, что быстрее рухнем мы.

Люди стоят в огромных очередях за хлебом, а склады, го-

ворят, ломятся от еды. Солдаты, как бандиты, ходят по ули-

цам: нападают на людей, грабят магазины. Где полиция?

— Я ничего не могу тебе ответить, Никита. Ничего.

Я сам не понимаю, что происходит. Сегодня мне, офицеру,

какой-то фельдфебель, который ни одного дня не был на

фронте, сказал, чтобы я не вмешивался в будущие собы-

тия. Знаешь, какие события? Отречение царя! И за отре-

чение генералы! А если я им буду мешать, то меня просто

убьют!

— И ты выступишь против государя?

— Я не выступлю, я не буду мешать.

— Папа, но это же поражение. Ты же государю клятву

давал!

— Да, давал, а этот государь меня из армии выкинул на

ничтожную пенсию, а я бы мог служить, и теперь уже под-

полковником, а может, полковником был бы. А мне какой-

то сраный фельдфебель тычет…

— Папа, я приехал с тобой попрощаться: нас ускоренно

выпускают прапорщиками и отправляют на фронт.

— Нет, ты не пойдешь на фронт! Я этого не хочу! Ты у

меня единственный. Только ты держишь меня на этом све-

те. Не ходи! Я тебя в нашем полку спрячу. Мы запасники, и

нас уже не трогают.

— Как ты можешь, папа? Я же, как и ты, офицер и клят-

ву государю дал. Не уговаривай меня, я еду на войну.

— Где она, война? Она уже здесь, в наших городах и де-

ревнях, в наших домах. Только слепой этого не видит. Пра-

вы те, кто говорит, что беда наша в этом царе, в Николаш-

ке. Надо его заменить, и я помогу это сделать.

— Если ты будешь это делать, мы с тобой станем врага-

ми, отец!

— Не смей так говорить со мной! Я требую — не смей!

191

— Смею! Я уже взрослый. Мне семнадцать лет. Я отве-

чаю за свои поступки, и я — Переверзев, внук и сын рус-

ских офицеров. Вспомни это Я ухожу, отец, но я еще вер-

нусь. На фронт я уеду через неделю.

— Если уедешь на фронт, я тебя прокляну…

— Ты сошел с ума! Ты давно сошел с ума!

XXXV

Глеба Смирнитского, как единственного в русской ар-

мии капитана, награжденного двумя орденами Святого Ге-

оргия, направили в созданный при Ставке батальон Георги-

евских кавалеров — командиром роты. Странный это был

батальон: одни увешанные крестами через всю грудь ста-

рослужащие солдаты. В бой не ходили, хорошо питались,

маршировали, чистили оружие, четко стояли в необык-

новенно красивой форме на небольших царских парадах,

когда государь в Ставке прилюдно награждал и целовал со

слезой всех награжденных, — и солдаты, получая награды,

плакали и крестились: «Сам царь наградил! Живой!»

Глеб чувствовал, что без войны, без боя, без плеча

своих товарищей он засыхает, тупеет от нынешней своей

службы. Он невыносимо страдал, когда узнавал о потерях

в армии и своем гвардейском полку, радовался успехам

своего «молодого друга», как он называл Сергея Добрыни-

на, который опять отличился в бою и был вновь награж-

ден и получил погоны поручика. Рапорт за рапортом Глеб

Смирнитский направлял на имя начальника Генерально-

го штаба Михаила Алексеева, чтобы его вернули обратно

в полк. Но тому было не до рапортов какого-то капитана,

пусть даже гвардейского и Георгиевского кавалера. Страна

катилась в пропасть. Генералы искали выход.

Николай Александрович Романов, царь всея Руси, хо-

дил, как затравленный зверь, по своему вагону в Ставке

под Могилевом.

Ежечасно поступали все более угрожающие сведения,

и не с фронта — из тыла, из Петрограда. Ситуация в столи-

192

це становилась все более и более угрожающей: запасные

полки выходили из казарм на улицы, полиция разбегалась,

казаки перестали разгонять рабочих, продовольственные

магазины и лавки закрывались, хотя продовольствия на

складах было достаточно, — боялись мародеров и воору-

женных солдат, не желавших воевать, но желавших есть и

грабить.

Император страдал от постоянного нытья со стороны

председателя Государственной думы Родзянко и началь-

ника Генерального штаба Алексеева. Да еще «великокня-

жеская фронда» требовала того же, что и все, — назначить

какое-то «ответственное министерство». Какое? За что

ответственное — император не понимал. А назначить —

значит, поделиться властью. Ну и какой же он после этого

царь?

Но еще больше император страдал от неизвестности

за семью. Он только знал, что дети больны корью и часть

Александровского дворца в Царском Селе превратилась в

маленький семейный госпиталь. В большей части дворца

и так был развернут госпиталь, в котором сестрами мило-

сердия — а государыня, сдав экзамены, операционной сес-

трой — служила вся царская семья. Особенно он страдал

по наследнику, больному гемофилией, Алексею. Вот судь-

ба — жена Александра Федоровна привнесла в их, рома-

новский царский род вместе с имевшейся в ней маленькой

частицей английской крови и эту болезнь, которую носят в

себе женщины, а болеют только мальчики. Судьба!..

А за спиной царя генерал-адъютант, начальник Ге-

нерального штаба, член тайной организации «военная

масонская ложа» Михаил Васильевич Алексеев и вновь

главнокомандующий, уже Северным фронтом, Николай

Владимирович Рузский, дворяне, присягу государю давав-

шие, собирали телеграммами с командующих фронтами,

армиями и флотами согласие на отречение императора.

И все соглашались, кроме командующего Кавказской ар-

мией да адмирала Колчака.

Неужели столь ненавистна была власть этого слабого

императора? Неужели не понимали, что свержение само-

193

державия приведет Россию не к превращению в буржуаз-

ную республику, а к гражданской войне? Если раньше им-

ператор мог не обращать внимания на всех этих Родзянок,

Гучковых, какого-то Керенского, то от своих, от великих

князей, от элиты армии он никак такого не ожидал. Со всех

сторон веяло одним — предательством.

Император сделал то, чего эти предатели от него и хо-

тели, — он решил покинуть Ставку и ехать в Петроград, не

зная, что уже был согласован план остановки поезда и его

ареста c требованием отречения от престола в пользу сына

Алексея. Всюду была измена!

Государь вызвал в свой вагон генерала Иванова — од-

ного из немногих, кому он еще доверял.

— Николай Иудович, — сказал тихо император, — вы

единственный, на кого я могу положиться в этот скорбный

час. Я назначаю вас командующим Петроградским воен-

ным округом. Вам надлежит незамедлительно выехать в

столицу и помочь навести там порядок. Я уже отдал распо-

ряжение генералу Рузскому передать под ваше командова-

ние два пехотных и два кавалерийских полка. Я передаю

вам батальон Георгиевских кавалеров. Кроме того, я вас

прошу: помогите моей семье выбраться из города. Я за них

боюсь; я решил направить мой поезд в Петроград, но дой-

дет ли он?

— Ваше величество, позвольте вам дать совет: оставай-

тесь здесь, в Могилеве, в Ставке. Пока вы здесь — вы в безо-

пасности. Как только вы оторветесь от еще преданных вам

частей, вас арестуют.

— Вы так думаете, Николай Иудович? Неужели все так

печально?

— Боюсь, что да!

— И все-таки я поеду, — тихо произнес император. —

Я умру от переживаний за свою семью. Поезжайте, Нико-

лай Иудович, и да хранит вас Господь.

Царь перекрестил в спину выходящего генерала…

Служба в батальоне Георгиевских кавалеров тяготила

Смирнитского. Ни повышенное жалованье, которое он

194

почти все переводил семье Тухачевских, иначе они бы го-

лодали, ни зависть окружающих, ни особая, изумительно

красивая форма не прельщали боевого офицера Смирнит-

ского. Он подавал и подавал рапорты о переводе обратно

в Семеновский полк. Он уже с радостью представлял, как

вернется в родной полк и свой батальон. Правда, от полка

четырнадцатого года не осталось и половины — все полег-

ли в боях. Со славой погибли, ни разу не отступив и не по-

казав спину врагу. Роты уже не восстанавливали — некем

было.

Глеб за эти два с половиной года войны сильно изме-

нился: стал худее и поэтому казался еще более высоким,

редко смеялся и улыбался, но никогда не кричал на солдат,

хотя и был строг. В атаки ходил впереди всех, получал ра-

нения, контузии и награды. И был уважаем и среди солдат,

и среди офицеров. Казалось, он заменил своей храбростью

пропавшего в феврале пятнадцатого года Михаила Туха-

чевского, о необыкновенной смелости которого еще весь

пятнадцатый год в полку ходили легенды, которые все же

потом забылись. Глеб в отличие от своего друга был рас-

судительным храбрецом — солдат берег. Этого в Тухачевс-

ком не было с первого дня войны — он солдата не понимал,

да и не хотел понимать, для него главным было выполнить

приказ, свой приказ. Бой был стихией Тухачевского.

Генерал Иванов вызвал к себе офицеров батальона и,

как положено перед Георгиевскими кавалерами, стоя объ-

явил приказ:

— Идем на Петроград! По дороге к нам присоединятся

полки с Северного фронта. Пора наводить порядок в сто-

лице.

Офицеры вытянулись, выслушивая необычный приказ;

им еще не приходилось воевать против своих, пусть даже

восставших против царя солдат. Хотя назвать солдатами

этих необученных и не нюхавших фронта солдат запасных

полков, наводнивших Петроград и не желавших воевать,

как-то язык не поворачивался. Но все равно — свои, рус-

ские, православные люди. Четыреста солдат батальона,

повесив Георгиевские кресты поверх шинелей, с оружием,

195

погрузились в вагоны, и паровоз, свистнув, побежал к по-

лыхающему красными знаменами Петрограду. Среди этих

четырехсот были и сто солдат роты капитана Глеба Смир-

нитского.

Генерал Иванов беспрепятственно доехал до Царско-

го Села, еще не зная, что начальник Генерального штаба

Алексеев после отбытия Иванова из Ставки позвонил на

Северный фронт Рузскому и они договорились приказ

императора не исполнять и полков Иванову не выделять.

«Карательная экспедиция» заранее была обречена на про-

вал.Николай Иудович был принят императрицей Алексан-

дрой Федоровной. Но до того как Иванов побывал у госу-

дарыни, к нему прибыл из столицы полковник Домашевс-

кий и они долго о чем-то шептались. Полковник рассказал

о реальных событиях в Петрограде, и Иванов испугался.

Императрице он сказал, что послан императором с сооб-

щением, что его величество едет в Царское Село. Раскла-

нялся и вышел. И даже не узнав, прибудут или нет полки

от Рузского, приказал повернуть батальон на Псков, а сам

уехал впереди всех на автомобиле. Иванов узнал больше,

чем остальные.

XXXV

События в Петрограде развивались стремительно: все

партии, высший свет, военные помогали, не желая того,

друг другу в свержении монархии. Забастовка рабочих

охватила весь город. Магазины, полные хлеба, закры-

лись, — боялись грабежей. Командующий Петроградским

военным округом генерал Хабалов приказал казакам и по-

лиции разогнать вышедших на улицы рабочих и жителей,

требующих хлеба. Было приказано поднять верные прися-

ге воинские части города, и тут произошло неслыханное.

Штабс-капитан Николай Лашкевич был в этот день в бата-

льоне и пьян. Получив по телефону приказ, он срочно пос-

троил учебный батальон на плацу. Переверзев был в этот

день дежурным по батальону и тоже вышел на плац.

196

— Солдаты! — икнув, заорал Лашкевич. — Отечество

в опасности! Рабочая мразь, напившись, вышла на улицы

и стала громить магазины с продовольствием. Их лозунг

«Долой царя!». Несознательное гражданское население,

эти глупые бабы с детьми, помогают им грабить лавки и

склады. Командующий Петроградским округом генерал-

лейтенант Хабалов приказывает нам вместе с полицией

и казаками остановить эту вакханалию. Нам разрешено

стрелять по мародерам. Приказываю батальону разобрать

оружие и выступить на помощь верным государю частям.

Вперед, солдаты, не посрамим высокое звание солдат Рос-

сийской империи! — Лашкевич вновь икнул и покачнул-

ся. — Штабс-капитан Переверзев, приказываю вам раздать

солдатам оружие и выступить в сторону Лиговского про-

спекта. Исполнять!

— Ты, ваше благородие, хочешь, чтобы мы в безоруж-

ных людей стреляли? — раздалось из строя.

— Кто это сказал? Два шага вперед. Штабс-капитан Пе-

реверзев, отберите команду из пяти человек и расстреляй-

те подлеца перед строем. Я вам приказываю.

— Я не буду исполнять такой приказ, — глухо ответил

Переверзев.

— Да я тебя! — кобура у Лашкевича была расстегнута,

он быстро выхватил наган, и в этот момент прозвучал вы-

стрел — Лашкевич схватился за грудь, захрипел и упал на

плац. Винтовка дымилась в руках фельдфебеля Кирпични-

кова.

— Братцы! Хватит над нами измываться! Навоевались!

Долой царя! Кто со мной? Поднимай солдат других пол-

ков — все на улицу!

— Тимоха, а что с волынцами-то делать? Они же нам в

спину стрелять начнут!

— Эй, штабс-капитан, - крикнул Кирпичников, - ты вро-

де как теперь мне должник. Бери роту и прикрой нас от

фронтовичков. Если что, стреляй. Мы разрешаем. Пошли,

ребята, Николашку скидывать!

И солдаты батальона, сбив замки со склада с оружием,

побежали за фельдфебелем Тимофеем Кирпичниковым

197

«скидывать царя», не понимая, что уничтожали великую

русскую империю. Маленький отряд солдат, возглавляе-

мый фельдфебелем, как запал, взорвал бочку с порохом —

произошел февральский переворот; монархия легко, как

карточный домик, рухнула.

Штабс-капитан Переверзев в сопровождении пяти сол-

дат прошел в казарму лейб-гвардии Волынского полка, где

за три месяца без войны солдаты разленились до того, что

перестали вставать с незаправленных постелей при появ-

лении офицеров, и сказал:

— Солдаты! Товарищи по оружию! Я знаю, что такое

фронт, я знаю, что такое смерть в бою, я, как и вы, умирал

от ранений. Нам приказали стрелять в безоружных людей,

в женщин с детьми, стоящих в огромных очередях за хле-

бом. Мы отказались. Сейчас мы поднимаем другие полки и

идем свергать эту ненавистную всем монархию. Если вы за

царя, если вы за Распутина, если вы за немку-государыню,

берите винтовки и стреляйте в нас. Если нет, идите с нами

или не идите, но не стреляйте нам в спину.

— Да чего там — мы понимаем. Не беспокойтесь, ваше

благородие, стрелять не будем и своим офицерам не позво-

лим, — крикнул солдат с широкими усами и двумя «Геор-

гиями» на груди. — Нам самим царь надоел. И война надо-

ела. Может, и правда мир наступит? Правильно я говорю?

— Правильно, — раздались хором голоса…

К власти пришло Временное правительство. Думали,

что как всегда в России — временное, это когда навсегда.

Председатель Временного правительства князь Геор-

гий Львов приказал арестовать генерала Хабалова и на-

значил командующим Петроградским округом генерала

Лавра Корнилова.

— Лавр Георгиевич, Временное правительство возлага-

ет на вас особую миссию: арестовать семью бывшего им-

ператора, — голос Львова дрожал, а красный бант на мун-

дире, увешанном орденами за безупречную гражданскую

службу, выглядел нелепо.

— Как арестовать?

198

— Нет-нет, никаких кандалов или препровождения

в Петропавловскую крепость. Просто они не должны вы-

ехать из Александровского дворца в Царском Селе.

— А император?

— Бывший император, Лавр Георгиевич, — поправил

Корнилова князь. — Гражданину Романову разрешено

присоединиться к своей семье.

— И что с ними будет?

— Мы, правительство, хотели бы отправить семью

через Мурманск в Англию. Запросили английское прави-

тельство — ждем ответ. Если не получится, отправим их

подальше из столицы, скажем, в Сибирь, иначе, вы сами

понимаете, никто не может им гарантировать жизнь. Их

разорвет толпа!

— Я понял.

Но перед тем как отъехать в Царское Село, Корнилов по

просьбе Временного правительства торжественно вручил

фельдфебелю Тимофею Ивановичу Кирпичникову погоны

прапорщика и приколол самый боевой и почетный воен-

ный офицерский орден — Святого Георгия со словами:

«В вашем лице, прапорщик, революция чествует первого

своего солдата, поднявшего оружие против монархическо-

го строя!»

А еще говорят, что судьбы нет!

И штабс-капитана Александра Переверзева наградили:

присвоили звание капитана и назначили представителем

Временного правительства в Волынском гвардейском пол-

ку. «Лейб-гвардия» была отменена — осталась гвардия. На-

верное, правильно: лейб-гвардия давно лежала мертвой на

полях сражений.

XXXVI

В покои к государыне всероссийской Александре Федо-

ровне Романовой вошел камердинер и доложил, что капи-

тан батальона Георгиевских кавалеров Глеб Смирнитский

просит принять его. Императрица удивилась, но согласи-

лась принять капитана. Все-таки Георгиевский кавалер.

199

Смирнитский никогда не был в Царском Селе. За два с

половиной года войны он ни разу даже не видел торжест-

венного выхода царской семьи. Пару раз был в Петербур-

ге по делам полка, останавливался в казарме семеновцев,

и все — обратно на фронт. И когда вошел к царице, то от

стеснения не смог совладать с чувствами и покраснел. Пе-

ред ним стояла высокая, красивая женщина, но лицо ее ка-

залось высокомерным.

— Я вас слушаю, господин капитан, — сказала краси-

вым грудным голосом царица.

— Капитан батальона Георгиевских кавалеров Глеб

Смирнитский. Ваше императорское величество, я нарушаю

приказы, но разрешите мне обратится к вам с прось бой?

— Ну-ну, смелее господин капитан. Что-то вы слишком

стеснительны для Георгиевского кавалера. А судя по награ-

дам — храбрец!

— Вам, ваше величество, и вашей семье надо отсюда

уезжать — вас предали!

— О чем вы, господин капитан, о каком предательстве

вы говорите? Да, я знаю, что в Петрограде неспокойно, но

есть же армия, полиция — они наведут порядок.

— Они уже ничего не наведут. В Петрограде вооружен-

ное восстание. Об этом нам сообщили офицеры, прибыв-

шие сюда из столицы.

— И вы им верите?

— Я человек военный, верю только в то, что вижу, но,

к сожалению, ваше императорское величество, в данный

момент мне приходится им верить. То, что произошло с ар-

мией, я знаю — на фронте с первого дня. Поверьте: они вас

арестуют!

— Не может быть, чтобы верноподданные подняли

руку на своего государя и его семью!

— Поднимут, ради захвата власти поднимут.

В глазах императрицы появились слезы. «Боже мой!» —

прошептала она и спросила:

— Что вы предлагаете, господин капитан?

— Со мной сто Георгиевских кавалеров. Они все готовы

умереть за вас и вашу семью. Мы перекроем дворец, у нас

200

есть пулеметы, и если понадобится, мы примем бой. В это

время вы, ваше императорское величество, с детьми под

охраной двадцати-тридцати солдат поедете на автомоби-

лях в сторону Вырицы и дальше в Псков в штаб Северного

фронта.

— Но император? Он же едет сюда.

— Я думаю, его сюда не допустят.

— Мне надо подумать, господин капитан. Есть еще

одна причина оставаться здесь — все дети больны корью.

Особенно плохо переносит болезнь наследник.

— Разрешите, пока вы принимаете решение, окружить

дворец и установить пулеметы?

— Хорошо… Вы смелый человек, капитан Смирнитс-

кий. Все бегут, а вы, наоборот, остаетесь. Вон генерал Ива-

нов убежал. Как будто я не поняла, что он испугался.

— Я, ваше императорское величество, присягу госуда-

рю давал… Когда я могу ожидать ваш ответ?

— Все давали присягу… Сейчас вечер. Я дам ответ к

утру.— Я боюсь, что к утру будет поздно. Лучше хотя бы в

ночь уехать.

— Я вам сообщу, капитан Смирнитский. Но каков бы

ни был мой ответ — благодарю вас.

Глеб Смирнитский вышел из дворца и начал отдавать

приказы. Та часть Александровского дворца, где не было

военного госпиталя и жила царская семья, была окружена

его солдатами. Были проверены машины в гараже, баки

заполнены горючим, моторы прогревались. Двадцать че-

ловек на конях были готовы сопровождать автомобили и

защищать, если понадобится, ценой своей жизни семью

императора. Смирнитский понимал, что стрелять в Рома-

новых вряд ли кто-нибудь решится, но…

Ближе к ночи прибыл штабс-капитан с приказом ге-

нерала Иванова, который требовал, чтобы рота незамед-

лительно вернулась в расположение батальона и пошла в

Вырицу. Штабс-капитан передал приказ и… остался! Ночь

прошла в напряжении. Никто не спал. Свет в окнах дворца

не гас.

201

Рано утром императрица пригласила к себе Смирнитс-

кого и сообщила, что она и дети остаются во дворце.

— Вы оказались правы, господин капитан. Мне сооб-

щили, что его величество находится на станции Дно. Поезд

был остановлен на станции Малая Вишера. Император на

автомобиле едет сюда.

Ни императрица, ни Смирнитский еще не знали, что

какой-то неизвестный фельдфебель Кирпичников, всю

войну просидевший в учебном батальоне, ни одного дня

не провоевав, вывел из казарм три сотни таких же, как он,

не желающих ехать на фронт солдат и начал вооруженный

мятеж в Петрограде, что к власти пришло Временное пра-

вительство, которое в угоду толпе издало первый приказ —

арестовать царскую семью.

В то время, когда Смирнитский выходил от государыни,

к Александровскому дворцу уже подходили солдаты ново-

го, назначенного Временным правительством, команду-

ющего Петроградским военным округом генерала Лавра

Корнилова.

Увидев солдат и пулеметы, Лавр Георгиевич удивился и,

считая себя человеком бесстрашным, а больше не поверив

в то, что видит — говорили же, что при «семье» не осталось

даже охраны, — пошел к дворцу.

Навстречу Корнилову вышел Смирнитский и доло-

жил:— Капитан Смирнитский. Рота Георгиевских кавале-

ров охраняет семью императора.

— Никакого императора больше нет, капитан. Он от-

рекся от престола, а я выполняю приказ Временного пра-

вительства об аресте семьи бывшего императора Николая

Романова. Конечно, ни о каком переводе семьи в тюрьму

не идет речи — она будет находиться здесь, под домашним

арестом. Бывший император направляется сюда… А отку-

да вы-то здесь, капитан? Насколько известно, ваш баталь-

он в Вырице. Вы не исполняете приказа генерал-адъютан-

та Иванова?

— Я исполняю долг офицера императорской армии,

ваше превосходительство.

202

— Вы смелый человек, капитан, только никакой импе-

раторской армии больше нет. Я вам приказываю отбыть в

Вырицу.

— Вы не можете мне приказывать, ваше превосходи-

тельство. Такой приказ мне может отдать только государы-

ня. Как она скажет, так и будет. А насчет императорской

армии — что же вы в погонах этой армии?

— Я прикажу вас расстрелять! — посерел лицом Кор-

нилов.

— Попробуйте! Георгиевский кавалер приказывает

расстрелять Георгиевского кавалера? Побойтесь Бога — вы

же не социалист, ваше превосходительство или как вас сей-

час величать — может, «товарищ»? Посмотрите на ордена

на вашей груди — их вам вручил император. Да и расстре-

лять роту Георгиевских кавалеров… Бросьте, генерал, мы

в момент разгоним всех вами приведенных солдат. Хотите

проверить — попробуйте! Запомните: что мне прикажет

государыня, то я и буду исполнять.

Желтоватое азиатское лицо Корнилова еще больше по-

темнело — как от оплеухи.

— Хорошо. Идите, капитан, к Александре Федоровне

Романовой. Я подожду, — сказал он глухо и зло.

Корнилову никак не хотелось начинать бой с Георги-

евскими кавалерами. Он понимал, что для него, для героя

великой войны, это был бы последний и самый бесславный

бой. Да и что могли сделать его двести солдат против фрон-

товиков с Георгиевскими крестами за храбрость . Понимал

и боялся.

Глеб Смирнитский после разрешения войти вновь поя-

вился перед государыней.

Александра Федоровна была в глухом темном платье.

Под глазами лежали тени усталости и муки.

Смирнитский доложил о прибытии генерала Корнило-

ва. Но умолчал, с какой целью прибыл генерал.

— Я знаю, капитан Смирнитский. Мне уже сообщили.

Он приехал, чтобы арестовать нашу семью. И это герой,

любимец Николая Александровича! Господи, что происхо-

дит?

203

— Ваше императорское величество, если вы прикаже-

те, мы не пустим Корнилова во дворец. Мы умрем, но не

пустим. У него не так уж и много солдат — две роты, не

больше, и мы еще можем прорваться!

— Куда, господин капитан? Вы боитесь сказать мне то,

что я и так уже знаю: император Николай Александрович

Романов отрекся от престола в пользу своего брата Михаи-

ла, а тот престол не принял. Империи больше нет... — тихо

сказала Александра Федоровна. — Николай Александро-

вич едет сюда… как гражданин Романов… Я не могу бро-

сить своего мужа в эту тяжелую для него минуту. Я и дети

будем рядом с отцом! Я благодарю вас, капитан, за службу

нашей семье и своему отечеству... Подождите минуту, гос-

подин капитан.

Императрица вышла из кабинета и через несколько ми-

нут вернулась; за ней шли четыре дочери и матрос с цеса-

ревичем Алексеем на руках. Государыня подошла к Глебу

Смирнитскому и протянула маленькую иконку с Богомате-

рью, выполненной на эмали, в тончайшем золотом окладе

и на золотой цепочке.

— Это вам, капитан Смирнитский, от нашей семьи. На-

клонитесь.

Смирнитский, слишком высокий, стал на колени пе-

ред царицей. Александра Федоровна надела образок на его

шею и поцеловала в лоб.

— Спасибо вам, капитан Смирнитский, от всей нашей

семьи за сохраненную нашу и свою честь!

Глеб Смирнитский, весь в слезах, встал с колен.

— Дети, — сказала Александра Федоровна, — прошу

вас, поблагодарите господина капитана. Перед вами луч-

ший из русских офицеров! Последний рыцарь бывшей им-

перии.

Дочери Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия поочередно

подходили к Смирнитскому и говорили: «Благодарю вас,

господин капитан». Цесаревич спустился с рук дядьки-мат-

роса и, подволакивая ногу, подошел к Смирнитскому.

— Благодарю вас, господин капитан, — сказал тихо

Алексей и протянул руку. — Мы всегда будем вас помнить.

204

— Спасибо, ваше императорское высочество!

— Идите, господин Георгиевский кавалер. Да хранит

вас Господь! Мы всегда будем вспоминать вас с благодар-

ностью. Прощайте, — сказала государыня. Слезы бежали

из ее глаз.

Глеб Смирнитский щелкнул каблуками, развернулся и

вышел.

— Ну что, капитан, получили приказ? — спросил вы-

шедшего из дворца Смирнитского в нетерпении поджидав-

ший его Корнилов.

— Вам повезло, генерал, если бы государыня хотя бы

намеком приказала вас разогнать, вы бы здесь уже не сто-

яли!— Да как вы смеете со мной так разговаривать? Да я

вас… — захлебнулся в злобе Корнилов.

— Что «вас», генерал? Может, вызовете меня на дуэль?

С удовольствием. Нет? Вот и вся разница между нами, ге-

нерал Корнилов. Честь не отдаю — не заслуживаете!

Смирнитский повернулся спиной к открывшему рот от

такого неуважения к себе Лавру Корнилову и крикнул:

— Рота, слушай мою команду: построиться «на караул».

Две ровные линии солдат выстроились перед дворцом;

из окон которого глядели государыня, дочери и сидящий

на руках у матроса мальчик.

— Смирно! На караул! — громко скомандовал Глеб.

Солдаты вытянулись под взглядами семьи Романовых,

взяв винтовки «на караул». Смирнитский вытащил шашку

со свисающим с эфеса красным «аннинским» темляком и

отдал «салют» императрице и ее детям.

— Направо! — скомандовал Глеб. — Шагом марш!

Сотня солдат, блестя Георгиевскими крестами, шла под

окнами дворца, в которых виднелись плачущие лица рус-

ской царицы и ее детей.

Корнилов стоял в сторонке, пораженный храбростью

этих солдат. Ему почему-то вспомнилась история гибели

гвардии Наполеона при Ватерлоо. Такая же честь и такое

же презрение к смерти. А у него было чувство, что ему толь-

ко что надавали пощечин — лицо горело от злости и стыда.

205

Роту никто не задерживал. Побоялись!

В Вырице Смирнитского вызвал к себе генерал-адъ-

ютант Иванов и вручил подписанный начальником Ге-

нерального штаба Алексеевым приказ о переводе Смир-

нитского обратно, в лейб-гвардии Семеновский полк. На

приказе стояла вчерашняя дата.

— Вообще-то, господин капитан, вас хотели арестовать

за невыполнение приказа и предать военно-полевому суду,

но вы Георгиевский кавалер! И скажу вам честно, я вам

завидую. Если верить тому, что вы хотели сделать, то вас

следует наградить. К сожалению, больше нет той России,

которая бы вас наградила. Я уговорил Алексеева подписать

ваш рапорт о переводе обратно, в Семеновский полк, уже

не лейб-гвардейский. Советую вам, капитан, постараться

никогда и нигде не рассказывать о вашей попытке спасти

семью императора. Лишитесь головы. А ваша голова, я ду-

маю, вам еще пригодится. Идите и служите, господин ка-

питан. Правда, я не знаю, кому мы сейчас служим... Бедная

Россия!..

— Спасибо, ваше высокопревосходительство, что поз-

волили вернуться в свой полк, но и я не знаю, кому я сейчас

буду служить. Знаю только одно — мне с такими генерала-

ми, как Корнилов, не по пути. И я всю жизнь буду жалеть,

что послушался государыни и не вывез семью сюда, на

фронт. Попробовали бы их здесь тронуть, среди офицеров

лейб-гвардии...

— Вы, господин капитан, счастливый человек — вы ни-

чего не знаете.

Глеб переоделся в свою привычную полевую форму ка-

питана лейб-гвардии Семеновского полка. А необыкновен-

но красивую с оранжевыми опушками и обшлагами форму

приказали сдать. Он не возражал, но оранжево-черные по-

гоны капитана батальона Георгиевских кавалеров Ставки

Верховного главнокомандующего взял себе на память.

Вот судьба — фельдфебелю Кирпичникову Временное

правительство за геройство присвоило звание прапорщи-

206

ка и наградило самым почетным «военным» орденом —

Святого Георгия, а арестовавший царскую семью генерал

Лавр Корнилов возглавит Белое движение, и к нему побе-

жит во время гражданской войны «первый солдат револю-

ции» Кирпичников, но нарвется на одного из последних

защитников монархии, командира лейб-гвардии Преобра-

женского полка полковника Александра Кутепова, и тот,

узнав, кто перед ним, сорвет с него Георгиевский крест и

прикажет его расстрелять… Судьба!

XXXVII

— У нас, ваше величество, появился уникальный шанс

выиграть войну! — обратился к кайзеру Германии Виль-

гельму II канцлер Теобальт фон Бетман-Голвега. — В Рос-

сии революция, русский царь Николай отрекся от пре-

стола. Армия полностью деморализована. Большевики, с

четырнадцатого года выступающие за поражение России в

войне, кажется, на третьем году войны наконец-то имеют

большие успехи в разложении армии.

— Вы предлагаете начать наступление? Слышите, Гин-

денбург, он предлагает начать наступление. Интересно —

чем? И чего вы радуетесь отречению русского императо-

ра? Не забывайте — он мой брат!

— Давайте дослушаем его, ваше величество, мне ка-

жется, господин канцлер что-то другое хочет нам предло-

жить, — Гиндебург канцлера Голвегу открыто недолюб-

ливал, за то что тот, по его мнению, «сует нос не в свои

дела» — смеет во время войны говорить с военными на

равных.

— Да, ваше величество, я хочу предложить совсем дру-

гой способ победы над русскими, — сказал канцлер и пос-

мотрел на Гинденбурга. Благодарности во взгляде не было.

— Интересно, — император Вильгельм по привычке су-

нул палец в рот. — Мы тебя слушаем, Теобальт.

— Я вчера имел разговор с неким Александром Пару-

сом. Он один из главарей социалистов в Германии, а до это-

го занимался террористической деятельностью в России.

207

— Канцлер Бетман-Голвега, да вы в своем уме? Вести

какие-то переговоры с нашими врагами? Да этого еврея

надо расстрелять. Как, кстати, его настоящее имя?

— Израиль Лазаревич Гельфанд.

— О, мой Бог, да вы точно сошли с ума, канцлер! — за-

кричал император Германии.

— Ничуть, ваше величество. Он провокатор до мозга

костей и уже много лет работает на нашу разведку.

— Хм… Все, давайте выкладывайте, что там у вас?

— Мы все хотим, чтобы Россия вышла из войны, и Па-

рус предлагает способ это сделать.

— Ну давайте, канцлер, не томите.

— Необходимо разрешить провести через нашу терри-

торию поезд из Швейцарии с русским революционным от-

репьем, скрывающимся от русской полиции в эмиграции,

и в первую очередь Лениным.

— Это еще кто? — спросил начальник Генерального

штаба германской армии Людендорф.

— Это последователь нашего Маркса — русский рево-

люционер, один из создателей их коммунистической пар-

тии.— И вы решили, что этот Ленин будет нам помогать?

— Не нам — себе! Да-да, себе! Для него это — единст-

венный шанс прыгнуть на последний поезд, уходящий в

русскую революцию. Болтовня болтовней, но революции и

государственные перевороты делаются штыками. А боль-

шевики могут повернуть солдатские штыки с нашего фрон-

та против захватившего власть в России Временного пра-

вительства, которое ратует за продолжение войны.

— Но даже если мы его провезем через Германию,

то при переходе линии фронта его русские же и расстре-

ляют.

— А мы его не в Россию передадим, мы вывезем его на

корабле в нейтральную Швецию, а оттуда он с легкостью

доберется до России.

— Поезд, корабль — не слишком ли дорого для нашей

нищей казны? И все-таки, канцлер, почему он нам будет

помогать?

208

— Мы его завербуем — раз, и дадим денег — два.

— А как вы его хотите завербовать? Да еще и денег

дать! Это уж слишком!

— А он вроде как двоеженец: у него есть законная

жена — Надежда, она с ним в Швейцарии, и подружка

жены некая Инесса Арманд — давно нами завербованная

дама. Ленин от нее без ума. От нее почему-то многие без

ума. Она в молодости уехала из Франции в Россию учи-

тельницей к фабриканту Арманду. Но быстренько залезла

в койку к его старшему сыну. Тот женился, она родила ему

четырех детей, перелезла в койку к его младшему брату

и родила еще одного ребенка. Потом всех бросила и ста-

ла заниматься революцией в России. Ее арестовали, со-

слали куда-то на север России. Она сбежала и появилась

в Швейцарии у Ленина, и теперь тот никак не может ре-

шить — кто его жена, а кто любовница? Вот Арманд нам и

поможет в вербовке этого Ленина и переброске его в Рос-

сию. Она нами завербована с первого дня, как прибыла

в Швейцарию… через Германию. А иначе бы мы ее рас-

стреляли.

— А без этого Ленина никак нельзя?

— Можно, но тогда в России возможен чистый еврей-

ский захват власти во главе с Янкелем Свердловым и Лей-

бой Бронштейном-Троцким, который, кстати, уже завер-

бован английской разведкой. Ленин тоже не русский, но

все-таки не Янкель — Владимир. Русские не меньше нас не

переносят евреев. Они могут за янкелями и не пойти. Нам

выгоднее поставить на Ленина. Если он захватит власть, он

выполнит все наши условия и Россия капитулирует.

— Господи! Неужели это возможно? — закричал гер-

манский император. — Гинденбург, Людендорф, делайте

все возможное и невозможное, чтобы этот Ленин со своей

еврейской девкой как можно быстрей попал в Россию!..

XXXVIII

В тихой, ласковой Швейцарии, в маленьком горном

шале, тайно от жены Надежды Крупской Владимир Улья-

209

нов (Ленин) встретился со своей любовницей и подругой

жены Инессой Арманд. Инесса прижалась к любимому и

горячо зашептала:

— Володя, у нас есть возможность попасть в Россию!

— Как ты это cебе представляешь, Инесс? Перелетим

по небу?

— Володя, надо подписать вот эту бумажку, и все.

— О чем ты, Инесса, какая бумажка?

— Вот, почитай, — Арманд протянула лист бумаги с пе-

чатями.

Ленин подслеповато прочитал напечатанный текст.

— Ну, в общем-то, ничего особенного и не просят: вый-

ти из войны, так мы против нее выступаем с первого дня

этой войны, которую они называют мировой, а мы импе-

риалистической… Почему здесь и сидим — в России нас бы

давно прикончили… Оплачивают переезд до Петрограда

через Стокгольм нам и еще двумстам лицам, которые мы

сами назовем. Прекрасно. Откуда у тебя такая бумага?

— Володя, у каждой женщины есть свои тайны. Друзья

передали.

— Хм-м, что-то ты темнишь, любимая… Но в любом

случае — молодец. Так, надо срочно составлять списки отъ-

езжающих. Инесса, переговори с Надей, кого включить, и

быстро составьте списки. Не забудьте все еврейские ор-

ганизации — они наши главные сторонники. Утрем нос

Лейбе Давидовичу, а то он возомнил себя руководителем

революционного движения в России… Этаким революци-

онным вождем. Дудки! Дают деньги... А почему не взять?

Я что — девочка-курсистка, «дам — не дам». Деньги нам

очень нужны. Но главное — власть. И надо успеть ее пере-

хватить, пока она валяется! И передай своим друзьям, что

никакие бумажки я подписывать не буду.

— Но, Володя, милый, надо… Иначе революция в Рос-

сии произойдет без тебя! — Инесса подвинулась плотно к

Ульянову. Владимир Ильич почувствовал прилив крови…

— Я и без бумажек все сделаю, как хотят… твои друзья.

Вечером, узнав об отъезде в Россию, Надежда Крупская

спросила:

210

— Володя, мы столько лет не были в России — нас там

узнают? А если арестуют? А откуда деньги и что это за поезд

через воюющую с Россией Германию? Нас не расстреляют

уже на границе с Финляндией? Может, лучше, как Плеха-

нов, заниматься здесь, в Швейцарии, теорией революции?

— Ты, Надя, — дура! Можно исписать сто книг, а в жиз-

ни все будет наоборот. Думаешь, я так и буду здесь сидеть

и статейки пописывать? Да меня в России через месяц за-

будут. Неужели ты не понимаешь — в России революция!

И происходит она без нас, без наших бумажек. И вот поя-

вился единственный шанс приехать и ввязаться в драку, а

там видно будет, куда кривая вывезет… Так нет же, ты еще

на мою голову, «товарищ жена». Собирайся и иди к Инессе

составлять списки отъезжающих или останешься здесь.

— Опять Инесса! Она что — тоже едет с нами?

— Она мой секретарь, товарищ Надежда Константи-

новна, и ничего более.

— Тогда я не поеду.

— Ну и хрен с тобой. Баба с возу — кобыле легче!

— Как тебе не стыдно, Владимир? Я всю жизнь посвя-

тила тебе, нашей борьбе, я потеряла здоровье, и вот теперь

ты меня укоряешь.

— Успокойся, Надя. Иди и помоги Инессе. Надо уез-

жать, пока немцы не передумали. Не забудьте включить в

списки всех желающих поехать евреев — они нам в России

очень пригодятся, чтобы Троцкого отстранить от револю-

ции. И запомни: я тебя уговаривать не буду и потерянным

здоровьем ты меня не разжалобишь. Это твоя личная про-

блема…

Надежда Крупская, опустив голову, пошла помогать

Инессе Арманд. Она уже понимала, что без Володи она

никто. Ее молодость и красота прошли — раньше надо

было думать.

В конце марта 1917 года, под возмущенные крики ос-

тавшихся в Швейцарии русских эмигрантов, из Базеля

вышел поезд и направился через всю территорию Герма-

нии — страны, с которой Россия находилась в состоянии

211

войны, — в порт на Балтийском море, где двести пассажи-

ров были погружены на корабль и доставлены в нейтраль-

ную Швецию. Из Швеции Ленин и сопровождающие его

лица за немецкие же денежки поехали поездом в Петрог-

рад; никаких пломб на дверях не было, только попросили

не подходить к окнам — камнем можно в лицо получить.

Приехав, Ильич закричал с броневика на Финляндском

вокзале согнанным для встречи неизвестного им вождя

солдатам и матросам: «Долой Временное правительство!

Вся власть Советам! Да здравствует социалистическая

революция! Долой антинародную, империалистическую

войну!..» С Владимиром Ильичом в Россию прибыли жена

Надя Крупская, секретарь Инесса Арманд, члены партии

большевиков (почти все евреи), члены Всеобщего еврей-

ского союза, члены Еврейской социал-демократической

партии, члены Сионистско-социалистической рабочей

партии. Участь русской Февральской революции была ре-

шена — наступало время Великой еврейской революции.

И на пароходе, и в поезде соратники трусливо спраши-

вали Ленина:

— Владимир Ильич, а не пристрелят ли нас в России за

такой подвиг — с помощью врагов прибыть на родину?

Ленин нервно и боязливо отшучивался:

— Мы едем в Россию устанавливать мир, и мы пер-

вым делом откажемся от войны с Германией! И нас не

арестуют — Временным правительством руководит мой

однокашник по Симбирской гимназии Сашка Керенский.

Кстати, его папаша нашу гимназию возглавлял и мне чет-

верку в аттестат поставил. И мой отец, руководивший все-

ми гимназиями губернии, не смог помочь — Сашкин отец

уперся — козел! Ничего, эта четверочка в аттестате дорого

Сашке обойдется!..

Инесса и в поезде, и на пароходе открыто льнула к Иль-

ичу. А он и не возражал. Крупская понуро, зло и безмолвно,

как старушка, сидела в углу вагона. Она не плакала; в ее

когда-то очень симпатичной головке металась мысль: «Ни-

чего, Инессочка, мы ведь в Россию едем, а там в ядах разби-

раются лучше, чем в Индии. “Историю государства Россий-

212

ского” Карамзина надо читать, когда в нашу страну едешь,

а не по чужим постелям бегать. Да что там яды — Россия

не Швейцария, в ней есть самое простое и самое надежное

средство от таких сучек, как ты, — холера Вот холера тебе

и будет!»

Надя как в воду глядела!

С Финляндского вокзала Ленин поехал в особняк Ма-

тильды Кшесинской, самый дорогой и современный дом в

Петрограде! Какая хорошая жизнь наступала у большеви-

ков, боровшихся за людей без имущества — пролетариев.

И каково было спать в кровати самой знаменитой любов-

ницы империи! Постель особенно нравилась Инессе:

— Представляешь, Володя, в этой постели занимались

любовью с Матильдой будущий император Николай, вели-

кие князья Сергей Михайлович и Андрей Владимирович!

Да я по сравнению с ней девственница!

— Ты, Инесса, пошла бы и занялась делом. Что поду-

мают обо мне мои товарищи по партии, если увидят нас с

тобой в этой постели?

— Позавидуют!

— Инесса, здесь не Швейцария, здесь Россия.

— Володя, я знаю Россию не хуже тебя. А не хочешь со

мной ласкаться — и не надо, другого найду. У меня опыт

громадный, не хуже, чем у этой балеринки.

— Попробуй только! Ноги-то свои кривые пожалей —

выдернут.

— Сволочь ты, Володя.

— А ты как думала? Швейцария, дорогая Инесса, закон-

чилась. Нас ждет мировая революция!

XXXIX

— Что же происходит, Митрофан Осипович? — Глеб

Смирнитский с помощью веревки, привязанной к спинке

кровати, приподнялся и спустил на пол ноги. — Я даже не

уверен, что эта пуля немецкая. И не удивлюсь, если в меня

ее послал свой, русский солдат — нет, не тот, с которым

я ходил в атаки в четырнадцатом и пятнадцатом годах, а

213

новенький, только что пришедший в эту разложившуюся

армию и сам уже там, в запасных частях, разложившийся.

Лучше бы их в боевую армию не присылали. Они, как чер-

ви, съели армию изнутри!

Глеб лежал в московском госпитале с очередным, он

уже и не помнил, каким по счету, ранением. Повезло —

пуля попала в мякоть бедра и, не задев ни кость, ни кро-

веносные сосуды, пролетела насквозь. «Где и мясо-то на-

шла?» — смеялся поджарый Глеб на перевязке. Соседом

по койке оказался Генерального штаба капитан Митрофан

Осипович Неженцев, тридцатилетний, симпатичный, ум-

ный, спокойный офицер. Тому тоже повезло — пуля проби-

ла навылет плечо. И он тоже не был уверен, что ее в него не

послали свои же солдаты. Боевые офицеры сразу потяну-

лись друг к другу. Митрофан, правда, открыто, по-доброму

завидовал Глебу — того приходила навестить симпатичная

девушка с толстой русой косой и с необыкновенно краси-

выми, большими печальными зелеными глазами.

— Ваша девушка? — спросил Митрофан Глеба, когда

она пришла в первый раз.

— Нет, — грустно ответил Глеб, — это Нина, невеста

моего друга Михаила Тухачевского. Миша, по-видимому,

попал в плен к немцам в феврале пятнадцатого. Во всяком

случае, я его убитым не нашел. Вот и ждет, когда вернется.

— А мне показалось, что она вас ждет. Значит, ошиб-

ся. Счастливый этот ваш Миша, коли так ждут. В основном

такие девушки уже не ждут — бомбы в губернаторов и ми-

нистров бросают!..

— Я, Митрофан Осипович, с первого дня на фронте.

Я вижу, как изменился солдат, а точнее, как его не стало —

воевать никто не хочет. Что говорить, я в гвардии, но и у

нас выступают против войны. Из тех, кто начинал войну в

четырнадцатом, меньше половины осталось, а трети рот нет

вообще. А что творится в армии… — Глеб махнул рукой. —

Пропала армия. Обращения отменены, погоны отменены,

лейб-гвардия отменена — осталась только гвардия…

— У нас, в Генеральном штабе, такая же чехарда. Пос-

ле отречения царя Верховного главнокомандующего нет,

214

командует всеми Михаил Васильевич Алексеев. Сейчас

военный министр в правительстве Керенского Гучков тре-

бует поставить командующим Северным фронтом после

отставки Рузского Лавра Георгиевича Корнилова, этого ге-

роя, командира «стальной» дивизии и командующего Пет-

роградским военным округом. Алексеев выступил против,

пообещал в случае назначения Корнилова командующим

фронтом уйти в отставку. Гучков испугался, и Корнилову

отказали. Говорят, будет командующим 8-й армией.

— Я Корнилова не уважаю.

— За что?

— За царскую семью.

— В этом, к сожалению, вы, Глеб Станиславич, не оди-

ноки; многие высказываются, что он зря взял на себя эту

неблагодарную миссию — арестовать царскую семью.

Правда, он говорил, что хотел спасти семью царя от растер-

зания. А сейчас Временное правительство бывшего царя с

семьей упекло подальше — в Сибирь, в Тобольск.

— Корнилов лжет, и я тому свидетель! А насчет его ге-

роического поведения, когда погибала его «стальная диви-

зия», что якобы Корнилов дрался в окружении до последне-

го патрона, прежде чем попал в плен, — так я от полковника

Войцеховского слышал совсем другую историю. Корнилов

с офицерами штаба убежал в Карпатские горы, пока его ди-

визия умирала, а потом спустился и сдался в плен.

— Я слышал и эту историю, но не верю, и все не верят.

Лавр Георгиевич сегодня единственный, кто может остано-

вить хаос в армии.

— Согласен в одном — в армию должен прийти желез-

ный человек. Кто — не знаю. Иначе стране конец!

— Вы, Глеб Станиславич, присягу Временному прави-

тельству давали?

— Я — русский офицер и присягу давал один раз — го-

сударю императору.

— А нас, штабных, всех толпой прогнали, как раньше

провинившихся солдат — сквозь строй, чтобы подписа-

ли, — грустно сказал Неженцев и тихо прошептал: — И я

дал. А кому — и сам не знаю и не понимаю. Стыдно-то

215

как — я же Генерального штаба капитан! Смелый вы, Глеб

Станиславич. Завидую вам. Такие, как вы, офицеры уй-

дут — и все, нет армии. А не будет армии, не будет и Рос-

сии… Я вот что думаю: надо собрать людей, желающих

сражаться с врагом, в отдельный отряд и показать всем ос-

тальным, что мы еще умеем воевать. Хотя бы полк собрать.

Пример нужен.

— Насчет примера вы, Митрофан Осипович, правы…

В палату заглянул такой же раненый, лучший русский

летчик штабс-капитан Александр Казаков. Во время пе-

ревязки посмотреть на него сбегались сестрички со всего

госпиталя — летчик! Ас! Казаков находился на излечении,

после того как вторым после Петра Нестерова совершил

таран, но сумел посадить самолет — только ногу сломал.

— А, все воюете, господа, все думаете, как бы немца

разбить? — заковылял на костылях к стулу Казаков.

— Так вам-то, Александр Александрович, хорошо: вы,

как в средние века, один на один с врагом, лицом к лицу, —

сказал с восхищением Неженцев. Он нескрываемо радо-

вался, что находится в одной компании с такими извест-

ными боевыми офицерами.

— Ага, особенно когда враг на скорости в сто пятьдесят

километров несется на тебя, стреляет, а у тебя пулемет за-

клинило...

— Все равно не штык — пуля! — сказал Смирнитский.

— Не надо, не надо, Глеб Станиславич, про ваши под-

виги мы на фронте все наслышаны… Скажите-ка лучше,

когда воевать начнем, или все — сдались немцу?

— Вот по этому вопросу и спорим. Присоединяйтесь,

штабс-капитан.

— Сейчас за коньяком в палату сбегаю, и начнем, —

засмеялся Казаков и заковылял к себе в палату. Вернулся

быстро, с бутылкой. — У спекулянтов не покупал — нам

выдают. Пока. Ну рассказывайте, как немца изничтожить?

Только вы меня подождите, когда нога заживет.

— Обязательно подождем. Куда нам, пешим, без вас,

без асов, — сказал, посмеиваясь Глеб.

— Правильно — никуда.

216

Когда через десять дней излечившийся, как считал он

сам, а не врачи, Глеб Смирнитский в форме и погонах ка-

питана, при орденах, вошел в палату попрощаться с новым

своим боевым товарищем Митрофаном Неженцевым, тот

от восхищения привстал с постели и непроизвольно протя-

нул руку к орденам.

— Глеб Станиславич, вы же моложе меня… А наград у

вас — как у генерала. Иконостас! Я и не знал.

— У моего друга Михаила Тухачевского за полгода боев

было шесть орденов.

— Тогда можно понять его невесту. Но я к вам с пред-

ложением.

— Я вас, Митрофан Осипович, внимательно слушаю.

Лежите, лежите, — Глеб присел на табурет около кровати

своего нового друга.

— Да я уже тоже готовлюсь на выписку. Точнее — сбе-

гу. Без вас, Глеб Станиславич, тут завыть можно. А Сашка

Казаков сбежал прямо в гипсе. Опять в небо улетел, счаст-

ливчик, но страшно — жуть. Какая смелость!

— Согласен. Это необыкновенные люди. Я бы не смог!

— Так вот, мое предложение, Глеб Станиславич. Корни-

лова назначили командующим 8-й армией. Армия — одно

название. Разложение полное. Он был сегодня здесь и вы-

слушал мое предложение о создании добровольческого

отряда из тех офицеров и солдат армии, которые готовы

пойти в бой. Помните, мы с вами говорили о примере? Он

предложил мне создать и возглавить этот отряд. И я пред-

лагаю вам, Глеб Станиславич, стать моим заместителем…

— Но я же состою в гвардии, и наш полк приписан к

другой армии.

— Если вы согласитесь, то этот вопрос будет решен не-

замедлительно.

— Я согласен, Митрофан Осипович. Чем смотреть на

все эти рожи, для которых уже не осталось ни чести, ни оте-

чества, давайте повоюем. Но не за Корнилова, за Россию.

— Смотрю на вас, Глеб Станиславич, на эти боевые ор-

дена и понимаю — не мне, вам бы возглавить этот отряд.

— С Корниловым — никогда!

217

— Спасибо, что вы согласились, Глеб Станиславич, а

насчет Корнилова, я надеюсь, вы со временем измените

свое мнение.

— Вряд ли… И я бы хотел взять в этот отряд одного под-

поручика и двух гвардейцев.

— Особые?

— Увидите, особенно Ивана Великого.

— Где-то я уже слышал о нем…

— Он из моего батальона. Мы его вместо танка приме-

няем.

— Я так рад, что вы согласились…

Удивительно, но в добровольческий отряд записались

почти две тысячи солдат и офицеров — полк! И Александр

Казаков, летчик-ас, вступил добровольцем, с ногой в гипсе.

На подготовку к операции у Неженцева и Смирнитско-

го было всего две недели. Сидели в штабе созданного отря-

да дни и ночи, смотрели карты и сверяли со снимками, ко-

торые делал Казаков; тот летал, пока было светло — почти

весь день. Почернел весь, высох от напряжения, а француз-

ская «этажерка» ничего — выдержала, пару раз сломалась,

но Казаков на то и ас: планируя, добирался до родного

поля. Только в последний день собрали офицеров добро-

вольческого отряда и перед каждым поставили подробную,

до мелочей выверенную задачу. Понимали — главное, что-

бы сведения не успели дойти до австрийцев!

6 июня 1917 года созданный добровольческий отряд

прорвал австрийский фронт под Ямшыцами и разбил ар-

мию (!) австрийского генерала Кирбаха, а вместе с ней и

подоспевшую на помощь немецкую дивизию. Припада-

ющий на больную ногу Глеб Смирнитский шел в атаку в

первых рядах и получил пулю в грудь, навылет, — вынесли

с поля боя уже мертвого, чтобы врагам не отдавать, а он

запузырил кровью — живой! Насчет Ивана Великого Глеб

оказался прав: когда Иван вслед за поручиком Сергеем

Добрыниным поднялся в атаку, сотни русских солдат, уви-

дев его, без приказа, как завороженные, пошли на австрий-

ские траншеи. Степана Щетинина ранило. А на Иване ни

одной царапины. Офицеры смеялись:

218

— Тебе бы, Иван, лет на семьсот раньше родиться, меч

двуручный в руки и с Александром Невским на Ледовое по-

боище. Вот бы ты там наделал делов. А здесь что — точно

вместо танка!

Армия, фронт, Россия замерли в удивлении и восхище-

нии!Все стали славить Лавра Корнилова; называя его спаси-

телем России, носили с ревом на руках по улицам Петрог-

рада.

XXXX

Пауль фон Гинденбург рвал и метал в германском Гене-

ральном штабе.

— Объясни мне, Эрих, — уставился он на Людендор-

фа, — откуда у русских такая прыть? Откуда у них силы?

Откуда у них боеспособные части?

— Я не знаю. Честно, Пауль, не знаю!

— А знать бы надо, Эрих. На то ты и начальник Гене-

рального штаба.

— Пауль, о чем ты говоришь? Какая-то горстка русских

солдат, наверняка пьяных, прорвала австрийский фронт и

разбила армию. Ну и что? Правда, под горячую руку попала

и наша германская дивизия. Но это уже ничего не решает.

— Эрих, ты засиделся в штабах, ты перестал понимать

войну. У нас нет больше сил воевать. Американцы высади-

ли во Франции миллион своих солдат! Русские братаются

с немцами. Фронт трещит по швам. Где этот их паршивый

Ленин? Мы для чего его в Россию перебросили? То, что

произошло, — это не просто какое-то поражение австрий-

ской армии. Если сейчас, в зародыше, это наступление не

остановить, завтра русские осознают, что они еще могут

воевать, и тогда нам, Германии, конец! Ты понимаешь

это, Эрих? Тогда не они, а мы проиграем войну! Надо раз-

бить русских! Надо раздавить их, чтобы они знали толь-

ко одно — что они проиграли! Надо, чтобы русские сами

захотели поражения; пусть разведка напомнит Ленину о

данных им обязательствах. Где эта еврейка, его любовни-

219

ца — нажмите на нее! Русской армии не должно быть! Кто

там у нас рядом с этой 8-й русской армией? — Гинденбург

горой навис над столом с картами. Ткнул пальцем: — Вот,

русская 11-я армия. Эрих, тебе два дня на расчеты, и чтобы

этой армии не было. Зачем нам терять наших солдат про-

тив дерущихся с нами русских? Будем бить лежачих!

А в застывшей в изумлении России вдруг такая ра-

дость — австрийцев с немцами бьем! Провокаторов-боль-

шевиков в 8-й армии к стенке стали ставить. И в других

армиях зашевелились. Выступление большевиков в Пет-

рограде разогнали. Ленин подался в бега! Спрятался в ка-

ком-то полном блох шалаше. Русские дороги наводнили

тысячи пленных австрияков и немцев, и захваченные ору-

дия, орудия, орудия… винтовки не считали. Победа! Алек-

сандр Федорович Керенский, гражданский, в английском

военном френче плясал в Зимнем дворце. Гучков, военный

министр Временного правительства, бывший прапорщик,

авантюрист по натуре, бретер, любитель сильных ощуще-

ний, радостно кричал хвалу Лавру Корнилову… Петроград,

пьяный, ходил по набережным и проспектам. Победа!.. Ге-

рою Лавру Георгиевичу Корнилову слава! На руках носили!

Произвели в генералы от инфантерии и назначили коман-

дующим Юго-Западным фронтом.

Дошла очередь и до награждения других героев. Добро-

вольческий отряд переименовали в «Корниловский удар-

ный полк»; Митрофана Осиповича Неженцева наградили

«Георгием» четвертой степени, назначили командиром

этого полка и присвоили звание подполковника!

Александра Казакова наградить забыли — погиб вели-

кий русский летчик в неравном воздушном бою, «завалив»

двух австрийских асов.

Сергей Добрынин получил «Святого Георгия», а Степа-

на Щетинина с Иваном Великим наградили Георгиевски-

ми крестами и премией. Все получилось как всегда: Степан

отправил деньги на родину — купить корову, а Иван про-

пил деньги с солдатами. Пили уже открыто.

Когда дошла очередь до Глеба Смирнитского, споткну-

лись.

220

— Это какой Смирнитский? Тот, что отказался прися-

гать нашему правительству? — спросил Гучков.

— Так точно! — ответили. — В Москве, в госпитале сей-

час. Тяжело ранен во время атаки . Выживет ли, неизвест-

но. Герой!

Гучков поехал к Корнилову.

— Что вы, Лавр Георгиевич, думаете об этом капитане

Смирнитском?

А сам знал, что у Корнилова какое-то нехорошее отно-

шение к этому капитану — столкнулись они в марте в Цар-

ском Селе. Известная история. Помалкивал только — уж

больно был вспыльчив, да и нужен был пока «временщи-

кам» Корнилов.

А Лавр Георгиевич никогда не забывал тот день и свое

унижение в Царском Селе . Его желтоватое азиатское лицо

еще тогда, когда Неженцев предложил в свои заместители

Глеба Смирнитского, перекосилось от злобы. Только пони-

мал: негде таких боевых офицеров взять — полегли почти

все на полях сражений. Сам же помнил, как дивизию свою

бросил. Спасибо императору — не поверил и наградил.

Ему и так большинство офицеров не могли простить арест

царской семьи, а тут живой свидетель! Лицо от вопроса

покраснело, как от оплеухи.

— А что я должен думать? Он не мой офицер. Так,

прибился к нам. Вот пусть и отправляется обратно к себе

в полк. Если надумаете награждать, то и награждайте от

имени правительства, а я не буду, — зло ответил Корнилов.

— Ладно. Этот капитан Смирнитский слишком извест-

ный офицер в армии, а с этой победой особенно… Посту-

пим так: если выживет и присягнет нашему правительству,

тогда наградим, если откажется, то после лечения пусть от-

правляется обратно в свой славный гвардейский полк, —

негромко засмеялся Гучков, — а потом тихо, без шума

отправим в отставку. Тем более, как известно, у него доста-

точно много царских наград, включая «Святого Георгия»

третьей степени, — Гучков посмотрел на Корнилова. —

И это у капитана! Стране не обязательно иметь много ге-

роев. Достаточно одного — вас, Лавр Георгиевич!

221

Лавр Георгиевич Корнилов, генерал, непроизвольно

потрогал на шее «Георгия третьей», полученного от госуда-

ря за гибель «стальной» дивизии, бегство с поля боя и плен.

Глеб Смирнитский присягу Временному правительству

давать отказался и получил приказ после излечения вер-

нуться в свой полк — без наград. Так не за награды драл-

ся — за Россию!

Попрощаться в палату к Глебу пришел Митрофан Не-

женцев. Глеб, бледный от потери крови, лежал на больших

подушках и хрипло дышал.

— Глеб Станиславич, я так расстроен. Я готов отдать

вам и погоны, и орден, но вы ведь гордый, вы не возьмете.

— Бросьте, Митрофан Осипович, — просипел, задыха-

ясь, Смирнитский, — я, как и вы, воевал не за ордена, а

за славу русского оружия. А погоны у меня есть, капитана

лейб-гвардии — их никто не отнимет. Награды тоже. Мы

еще увидимся. Прощайте, мой боевой друг…

Неженцев наклонился к Глебу, аккуратно обнял и поце-

ловал в лоб.

— Спасибо, тебе, Глеб. Выздоравливай.

Попрощались… Навсегда!

Глеб выжил. Опять ухаживала Нина. Учила дышать,

кормила с ложечки, учила ходить. Потом гуляли по Моск-

ве, и когда девушка потянулась, вся трепеща от счастья, к

Глебу, он ее обнял, страстно поцеловал и вдруг отпрянул и

стал бессвязно говорить:

— Нет, Нина… Я тебя… Нет, не могу… Миша мой бое-

вой товарищ, друг… Он живой, я знаю… Скоро закончится

война. Американцы высадили во Франции почти миллион

солдат. Осталось совсем немного, Германия капитулиру-

ет, и все вернутся из плена, и Миша вернется… Как тог-

да? Прости, Нина… Прощай… — Глеб развернулся и хотел

уйти, но Нина схватила его за рукав, повернула и стала це-

ловать, а потом тихо сказала:

— Я понимаю тебя, Глеб. Для тебя дружба сильнее, чем

любовь. Но ведь ты меня любишь, и я тебя люблю. Ну не

хочешь быть со мной всегда, не знаешь, как себя вести,

222

если Миша вернется? Ну и ладно. Пойдем со мной, Глеб.

Пойдем ко мне. Отец с матерью уехали на несколько дней

в Ярославль, в имение.

— Но, Нина… Как? Как я буду смотреть ему в глаза?

— Ничего не говори. Пойдем… Ты же видишь — я тебя

люблю с первого дня, как мы с тобой встретились, тогда,

осенью четырнадцатого… А если Миша вернется, я сама

все решу… Пойдем, любовь моя…

Домой к Тухачевским Глеб в этот раз не поехал.

Пока Россия, захлебываясь от восторга, таскала на ру-

ках худого, жилистого, маленького и злого героя, немцы

подтянули на фронт несколько своих, еще не разложив-

шихся от пропаганды полков, и ударили по 11-й русской

армии, да так, что весь успех «Корниловского полка» уле-

тучился. Армия, превосходившая наступавших немцев по

численности в три раза, бежала! Но Корнилову уже было

не до армии. Его Сашка Керенский, сняв генерала и героя

шестнадцатого года Алексея Брусилова с должности Вер-

ховного главнокомандующего, назначил новым Верхов-

ным. За поражение армии ответил Брусилов. Слишком

много героев...

Вскоре тот же Сашка Керенский объявит врагом уже

Корнилова и в страхе объединится с большевиками под

призывом «Отечество в опасности!»

Большевики помогут, а потом и Сашкин конец, вместе

с его правительством, наступит.

Но это будет потом, а пока Лавр упивался лаврами!

Бедная Россия!..

XXXXI

За несколько месяцев отсутствия Глеба в полку про-

изошли ужасные, непонятные для него события. Он не по-

нимал и считал, что император своим отречением его —

офицера императорской армии — предал, предал армию

и свой народ. Глеб не понимал, кто такие Временное пра-

вительство? Те же князья, те же капиталисты, только без

223

царя? И какая разница? Но он видел, что это правительс-

тво делает все, чтобы армия погибала: за лозунгами вое-

вать до победного конца шла отмена погон, обращений,

знамен, появились какие-то солдатские комитеты, в вой-

сках появились представители Временного правительства

из людей, ничего не понимающих в войне и требовавших

от всех принять присягу на верность Временному прави-

тельству. Некоторые офицеры смеялись: «Присяга-то тоже

временная?» Говорящих так первыми уволили из армии.

И полк, и батальон были уже другими: были другие

лица, другие отношения, другой взгляд на службу; гвардии

не было — была толпа людей в шинелях. И все эти солдаты

разделились на какие-то группы по интересам, по, как они

выражались, «политическим взглядам»: они целыми дня-

ми ходили с одного митинга на другой, где одни ораторы

от одной из партий призывали их воевать, а другие — «вот-

кнуть штык в землю». И главным вопросом для солдат был

вопрос о земле.

— Вот у нас помещик как поступил: землю, мол, даю

вам — сейте, пашите, но она моя. А за то, что я вам на ней

разрешил сеять, — десятину урожая мне. И вроде как и ни-

чего, но земля-то не моя!

— А я о чем вам талдычу? Мы, эсеры, предлагаем всю

землю отдать крестьянам. Бесплатно! Пусть крестьянин

трудится на своей земле.

— Вот, правильно Васька говорит. Так надо сделать —

раздать! Мне бы землю дали, уж я бы на ней развернулся: и

посеял, и собрал, — сказал солдат с большими, как лопата,

руками. — Ух, я бы ее, родимую, холил и лелеял больше,

чем жену. Стал бы за плуг и пахал бы, пахал, пахал, — сол-

дат сжал в кулаки большие руки и закрыл глаза.

— Это что, так пашут? — кто-то засмеялся. — Так вроде

на молодухе надо пахать!

— Убью! — закричал солдат.

— Да ладно, не кипятись. Я же городской, и твоя земля

мне не нужна. Мы заводы себе возьмем.

— А всем землю дадут? — спросил другой солдат.

— Всем, Иван, всем, — ответил солдат-эсер.

224

— Здорово. Тогда я ее продам и поеду в город жить.

— Как это продашь? — спросил солдат с большими ру-

ками.

— Так она же моя!

— Это что же получается: я буду горбатиться на земле, а

он свою продаст и в город укатит? Так и я продам.

— А тогда и мне земли дайте! Чем это мы, рабочие,

хуже вас?

— Мы на ваши заводы не заримся, и вы на нашу землю

рот-то не открывайте.

— Да куда вы без города?

— А вы куда без нас, без крестьян?

— Во, понеслась губерния… — засмеялись солдаты.

— Зря, товарищи, вы ругаетесь меж собой! Пока золо-

топогонники над нами будут измываться, ни ты, рабочий,

ни ты, крестьянин, ничего не получите. Надо брать власть

в свои руки и всех офицериков, буржуев, благородиев к

стенке ставить! Это мы, большевики, вам говорим.

— Не слушайте вы их! Только мы, анархисты, за равенс-

тво и братство всех людей. Всю власть к ногтю! А эти боль-

шевики и эсеры вам врут — ничего они вам не дадут. Туда

же к яме поставят.

— А вы не поставите?

— Поставим. А ты как думал? Вы нас — мы вас!..

Глеб все отчетливее понимал, что он не может больше

служить в такой армии. Он вернулся в другую армию, в

другой полк.

— Что там за шум? — спросил пробегавшего солдата

бывший «ваше высокоблагородие», а теперь просто госпо-

дин капитан Глеб Смирнитский.

— Так, ваше благородие, дезертиров поймали и повели

стрелять. Там, кстати, один кричит, что семеновец. Да мы

семеновцев всех знаем, с шестнадцатого года на фронте.

Глеба как по голове ударили.

— Стой! — заорал он и, оттолкнув солдата, побежал.

— Стой! Сто-о-й! — кричал он и скользил по осенней

грязи. Врезался в толпу солдат и стал их расталкивать,

225

прорываясь вперед, туда, где к кирпичной стене какого-

то склада поставили для расстрела дезертиров. Солдат-де-

зертиров было в армии много, и стреляли так, в охотку —

лишь бы пострелять!

— Осторожнее, ваш-благородь, не старорежимные вре-

мена — можно и штыком в брюхо получить, — зло выкрик-

нул маленький, в длинной кавалерийской шинели солдат-

первогодок. Глеб, не обращая внимания на угрозы, только

кричал: «Стой! Стой!» — поскользнулся и упал в холодную

сентябрьскую грязь. А со стороны неслось:

— Что, благородь, не нравится тебе наша русская зе-

мелька? В ножки сейчас солдатам кланяешься, а как, сука,

в зубы бил, забыл?

— Ты чего, сосунок, мелешь, когда это его высокоблаго-

родие господин капитан на солдата руку подымал? Я в полку

с первого дня войны, и такого за ним никогда не водилось…

— Эх, как бы дал прикладом, чтобы больше не вставал!

Ничего, когда мы, большевики, власть возьмем, все в нож-

ки к нам упадут. Под корень всех золотопогонников изве-

дем. Наша власть будет строгой и справедливой. Так гово-

рит товарищ Троцкий!

— Опять большевик свое запел. Да кто вас к власти-то

допустит?

— А мы ее силой возьмем!

— Вот народец: как на фронт, в бой — так в кусты; как

власть — первые с ложкой. Отойди отсюда, пока в зубы не

двинул. Большевичок…

— Так его, Макар, так. Достали, суки, своими речами, с

четырнадцатого за нашими спинами отсиживаются…

— Не прав ты. Большевики правильно говорят: «Долой

войну!»

— Ах ты, гад, да я три года на войне, и что — я за войну?

Глеб поднялся и все-таки прорвался через строй раду-

ющихся предстоящей расправе солдат. Около кирпичной

красной стенки стояли три человека в старых шинелях без

погон, в стоптанных, дырявых солдатских ботинках и гряз-

ных обмотках на ногах; лица, заросшие густой щетиной,

с усталыми взглядами много и тяжело страдавших людей.

226

— Стой! — еще раз крикнул Смирнитский.

Солдаты, изготовившиеся стрелять, удивленно оберну-

лись на крик и опустили винтовки.

Глеб подбежал к крайнему из троих расстреливаемых и

сказал тихо:

— Миша? — а потом радостно: — Михаил! Тухачевский!

На Глеба взглянули большие голубые глаза.

— Глеб?

Смирнитский обнял худого, заросшего щетиной, в ста-

рой шинели Тухачевского и стал его целовать, как женщи-

ны целуют своих любимых при встрече, и приговаривать:

— Миша. Живой. Мишка, какое счастье.

Солдаты, недовольные, что кто-то вмешивается в пред-

стоящую расправу, закричали:

— Смотри-ка ты, благородь-то, как баба, разобнимал-

ся. Дружок, наверное, его? Отойди, благородие, сейчас мы

их в распыл пускать будем.

— Тогда и меня расстреливайте вместе с ними! — ска-

зал Смирнитский и стал рядом с Тухачевским.

— А может, шлепнем? — крикнул все тот же маленький

солдат. — Меньше на одного золотопогонника будет.

— Я тебе шлепну! Я тебя самого шлепну! Капитан у нас

с первого дня войны, а ты, сопля зеленая, и месяца не про-

служил, а туда же — шлепну. Ваше высокоблагородие, ни-

как дружка встретили?

— Так это же поручик Тухачевский — самый бесстраш-

ный, самый известный офицер на германском фронте в

четырнадцатом году. Все думали, он погиб в феврале пят-

надцатого, правда, тела не нашли, а он вот живой! И друг

он мой, и боевой товарищ. Хотите стрелять — вместе и

стреляйте.

— Да что мы — изверги какие, забирайте его, раз вы за

него поручаетесь. А с остальными что будем делать?

— В расход их! — закричал маленький солдат.

— Они, как и я, из немецкого плена бежали. Мы три ме-

сяца к своим шли! Если их расстреливать, то и меня заод-

но. Я боевых товарищей никогда не предавал! — крикнул

Тухачевский.

227

— Тогда и меня, — сказал Смирнитский.

— Тьфу ты! Идите с богом! Пусть в штабе с вами разби-

раются, — сказал один из солдат расстрельной команды.

— Эй, товарищи! Все на митинг! Долой войну! Долой

Временное правительство! — закричал маленький солдат.

И все повернулись от людей, которых они минуту на-

зад готовы были лишить жизни, как будто ничего этого не

было и этих людей не было, и, равнодушно отвернувшись,

радостно пошли митинговать.

— Здравствуй, Михаил! — сказал Глеб.

— Здравствуй, Глеб! — сказал Тухачевский и доба-

вил: — И это армия?

— Армия, Миша, армия. Пойдем…

— А мои боевые товарищи?

— Пойдемте, господа офицеры…

Смирнитский привел Тухачевского и его товарищей

в небольшой домик, занимаемый им и еще несколькими

офицерами полка.

— Скажи, Глеб, а что с нашим полком, что с гвардией?

Я что-то гвардейцев-то и не видел.

— А ее нет! Она первая и погибла за царя и отечество.

Да что там гвардия — армии не стало к середине шестнад-

цатого. Все полегли, а те, кто пришел, — это уже не армия.

Это шайка горлопанов и мародеров… Веселаго погиб в том

бою, где ты попал в плен, Данин погиб тогда же. Хлопов

командовал после Данина батальоном и погиб через год,

в шестнадцатом — застрелился на поле боя, когда ногу

оторвало. С четырнадцатого практически никого и не ос-

талось: ни офицеров, ни солдат… Пейте чай, господа. Ни-

как не могу привыкнуть к «товарищам». Не беспокойтесь,

я сейчас схожу к командиру полка и все улажу. Он тоже

с первого дня войны на фронте. Ты, Михаил, должен его

помнить — полковник Телло Павел Эдуардович.

— Смутно.

Смирнитский вышел из комнаты, и Тухачевский догнал

его.— Что-нибудь тебе, Глеб, известно о моих? Я письма

писал, а доходили они или нет, я не знаю.

228

— Живы твои. Я их видел два месяца назад, когда в госпи-

тале после ранения лежал. Отдыхай, Михаил, я скоро приду.

— А как Нина? Не знаешь?

— Нина тебя ждет.

— Как я тебе завидую, Глеб.

— Чему завидуешь, Михаил?

— Твоим наградам. У тебя два «Георгия»!

— Так у тебя чуть поменьше, и это за полгода. И Влади-

мира тебе дали. Посмертно.

— Посмертно? Сколько же я потерял! Как же я все это

наверстаю?

— Миша, о чем ты? Радоваться надо только одному —

что живы! А награды… Сколько же солдатской крови за

них пришлось пролить.

— Нет, я все равно еще повоюю. А солдатская кровь…

на то они и солдаты.

Глеб удивленно посмотрел на своего друга и сказал:

— Я помню первый день войны, когда ты сказал, что

станешь генералом.

— И стану!

— Станешь Миша. Иди, отдыхай, я скоро вернусь…

— Мне хотя бы такую шашку вернуть, — показал Туха-

чевский на наградную «аннинскую» шашку Глеба.

— А чего ее возвращать — твоя у тебя дома. Я ее тогда

нашел и родителям твоим передал.

— Спасибо, Глеб.

Целый день, до следующего утра, друзья провели вмес-

те. Глеб рассказал, как армия воевала все эти месяцы и

годы, а Михаил рассказал о плене, о бесчисленных побегах,

о французском офицере Шарле де Голле, вместе с которым

был в плену…

На следующий день Глеб Смирнитский доставил бежав-

ших из плена офицеров в штаб армии и лично поручился за

Михаила Тухачевского. И если Тухачевского не помнили,

то в словах такого офицера, как Смирнитский, даже не по-

думали сомневаться.

Михаил Тухачевский после оформления документов

был отпущен; обнявшись с Глебом, взял с него слово, что

229

тот при первой же возможности приедет к нему в Москву,

и уехал домой…

Через месяц капитан бывшего лейб-гвардии Семенов-

ского полка Глеб Смирнитский, жалованный русским им-

ператором за проявленную исключительную личную храб-

рость в защите отечества множеством орденов и русским

дворянством, был уволен из армии. Без пенсии. И все его

пожитки уместились в чемодан и кожаный саквояж: сине-

красная, расшитая золотым галуном, с золотыми пугови-

цами парадная форма капитана лейб-гвардии Семеновско-

го полка, пара офицерских сапог, две пары белья. Все, что

накопил за три года войны. Да еще множество ранений и

множество орденов. До октябрьского переворота оставал-

ся месяц.

А Михаила Тухачевского, присягнувшего на верность

Временному правительству, в армии восстановили — ка-

питаном!

В 11 часов дня 11-го числа 11-го месяца 1918 года в

Компьенском лесу грянул 101 залп артиллерийского салю-

та. Мировая война закончилась! России на этом празднике

не было. Спасибо большевикам! Россия уже корчилась в

агонии гражданской войны. И за это тоже спасибо боль-

шевикам! Низкий вам поклон, Владимир Ильич, от всего

русского народа!

Россия с населением в 175 миллионов человек мобили-

зовала на мировую войну 15 миллионов своих здоровых,

сильных мужчин, потеряв из них убитыми 1 миллион 700

тысяч и почти 3 миллиона ранеными. 3,3 миллиона солдат

попали в плен! А еще погибло более миллиона гражданс-

ких лиц. И Россия проиграла войну.

Эти потери большевики во главе с Лениным не учитыва-

ли. Для них главным было — Власть! А люди — щепки, пыль!

Немцы потеряли убитыми 2 миллиона солдат, а граж-

данских людей всего несколько тысяч. И тоже проиграли

войну!

230

Но был один немец, который выиграл от войны, —

Пауль фон Гинденбург. Ну кто же мог предположить, что

пенсионер, отставной генерал выиграет столько битв и

за свои заслуги перед Германией станет не просто нацио-

нальным героем, а рейхспрезидентом страны и усатенький

ефрейтор, которому он на смертном одре передаст власть,

построит огромный мемориал в его честь на поле славы

германского оружия и позора русской армии — в Таннен-

берге. Давайте признаемся честно — Пауль фон Гинден-

бург был великим полководцем! Вот вам и судьба!..

Часть вторая

Великая Гражданская

Есть картина, написанная по холсту маслом, которая

висела почти в каждом большом и малом коммунистичес-

ком партийном доме; на ней вождь мирового пролетари-

ата товарищ Ленин протягивает вперед ладошку и про-

возглашает: «Есть такая партия!» Только того, что сказано

это было в ответ на слова меньшевика и председателя Пет-

роградского совета рабочих депутатов товарища Чхеидзе:

«Нет такой партии, которая бы, взяв власть, не развязала

гражданскую войну!» — никто под этими картинками не

написал… А жаль!

I

Владимиру Ильичу Ульянову (Ленину) было очень

плохо: в животе что-то урчало, хотелось в уборную, а еще

больше хотелось все бросить и бежать, бежать куда глаза

глядят! Опять вспомнилась тихая, здоровая жизнь в Швей-

царии, прогулки в горы, катание на велосипеде, здоровая

крестьянская еда и приезды Инессы. А в животе урчание и

желание туда, книзу… и в голове тук-тук: «Ах, Инесса, где

ты? С кем ты? Надька-то так опостылела, разжирела вся.

Врачи говорят, что во всем виновата базедка! Ну а я-то при

чем? Болеешь — помирай и не мешай делать революцию!

Вот бы все вернуть обратно. Ах, если бы не эти деньги, если

бы не это мое призрачное, неуемное желание власти. Ну

остался бы теоретиком партии, как Плеханов, и жил бы

безбедно в Швейцарии. И Надю побоку — Инесса! Ну за-

чем я приехал в Россию, в Петроград? Чтобы за мной нача-

лась охота, как за предателем и немецким шпионом, чтобы

потом скрываться в каком-то шалаше? Зачем добирался в

Смольный тогда, в октябре, когда уже и переворот-то свер-

232

шился? Зачем мне все это? Чтобы сейчас вот так трястись

от страха, что товарищи по ЦК откажутся голосовать за

мир с Германией на условиях Германии? Они же ничего не

знают. Они же не знают, что немцы еще потребуют контри-

буцию в шесть миллионов рейхсмарок золотом! И придет-

ся отдавать золотой запас царской России, а иначе петля

тебе, товарищ Ленин!»

Все же шло по плану: сразу после октябрьского перево-

рота, той же ночью, Вторым съездом Советов приняли об-

ращение к воюющим странам о заключении мира без ан-

нексий и контрибуций. (Как будто и не было разрушенной

России, Франции, Бельгии, и миллионов жертв не было, и

стоящая на коленях Германия, на которую не упал ни один

снаряд, оставалась в тех же довоенных границах и никому

ничего не была должна). И опять в голове зло: «Об этом

же мы тогда, в Швейцарии, договорились. Об этом же не-

мцы просили! А теперь от них никакого ответа! Странно…

И Духонин, гад, золотопогонник, приказ о заключении

перемирия с немцами не выполнил. Ну сместили, а потом

отдали на растерзание толпе пьяных матросов — и что?

Надо всю эту золотопогонную, с крестами на груди офи-

церскую мразь быстро ставить к стенке в подвалах, иначе

лозунг «Революция в смертельной опасности!» останется

лозунгом — последним лозунгом нашей большевистской

власти. Да, конечно, нужны военспецы, но не идут офице-

ры, только уровень бывших прапорщиков бывшей армии!

Прапорщик Крыленко — командующий фронтом! Правда,

какой фронт? Красноармейцы бегут не к себе домой, а сда-

ются в плен к немцам! Вот, говорят, новенький военспец

появился — Тухачевский, кажется. Надо познакомиться:

дворянин, поручик — и с нами?! Некоторые товарищи по

партии, правда, недовольны, особенно кто с каторги, —

так они же ружья в руках держать не будут; их задача —

вбивать, каленым железом внедрять в солдатские массы

наши, большевистские идеи. Эти массы думают, что мы

им отдадим земли и фабрики, а нам под этими лозунгами

надо удержать власть, а там и с крестьянами, с этими собс-

твенниками-кулаками, и с рабочими разберемся. Но как

233

удержать власть, если свои товарищи по партии выступа-

ют против тебя?..»

Ленину было так плохо и так хотелось в уборную… «Ах,

Инесса, где ты?..»

II

Немцы раздумывали и выжидали. Раз большевики мо-

лят о мире, значит, можно подождать, а потом требовать

большего!

В германском Генеральном штабе главнокомандую-

щий всеми вооруженными силами Пауль фон Гинденбург

спрашивал у своего заместителя, начальника Генерально-

го штаба Эриха Людендорфа:

— Эрих, что ты думаешь о предложении этого нового

правительства русских? Стоит ли начинать с ними перего-

воры и на каких условиях? Ленин-то вроде как согласен на

любые наши условия. Поговори с Гофманом. Сам понима-

ешь, мне некогда — участь Германии решается уже не на

востоке — на западе! Того, что мы с тобой знаем о Ленине,

Гофману не стоит говорить. Надеюсь, ты меня понял, Эрих?

— Пауль, все будет сделано. Как всегда!

Людендорф вызвал к себе командующего Восточным

фронтом генерала Макса Гофмана и спросил:

— Макс, мы с тобой знакомы много лет, еще с работы

в довоенном Генеральном штабе, а потом и в 8-й армии.

И Гинденбург, и я очень ценим твою необычно думающую

голову. Скажи, что ты думаешь о предложении русского

большевистского правительства о заключении мира? Сто-

ит ли начать с ними переговоры, и если стоит, то на каких

условиях? Их Ленин вроде как согласен на любые наши ус-

ловия…

Людендорф не мог говорить каждому, пусть даже ко-

мандующему фронтом, о всей роли Ленина в этой истории.

— Эрих, это что-то ужасное! Мы скоро задохнемся от

военнопленных! Мы не можем их кормить — они умира-

ют от голода тысячами каждый день. Мы не успеваем их

хоронить — просто роем ямы, сбрасываем штабелями и

234

засыпаем хлоркой. Что будет, когда хлорка кончится? Ско-

ро начнется эпидемия… Нам ничего не стоит прорвать их

фронт и дойти хоть до Петербурга, но, если я правильно

понимаю, вопрос войны решается уже не на востоке. На

востоке, не потеряв ни клочка своей земли, мы войну с

помощью новой русской власти выиграли. И нам надо по-

мочь удержаться в России этой власти, пока мы свернем

шею французам. Я правильно тебя понял?

— Спасибо, Макс! Ты правильно меня понял. Мы им

поможем удержаться у власти! Мы согласимся на пере-

говоры, но если они начнут рыпаться на переговорах, то

ты, генерал, и твои солдаты будут тем тузом, который мы

вытащим из рукава в нужный момент. Не расслабляйтесь,

генерал!

— Можно одну просьбу, Эрих?

— Давай, Макс.

— Можно мне на переговорах положить свои ноги на

стол?

— И-и?! Все не можешь забыть Гумбиннен?

— И Гумбиннен тоже.

— Хорошо. Но только на стол. Пока. Когда потребуется,

мы разрешим тебе вытереть свои ноги о царские ковры в

Кремле.

— Это моя несбыточная мечта.

— Все рано или поздно сбывается. Иди, Макс.

Следующим Людендорф пригласил к себе министра

иностранных дел фон Кульмана.

— Рихард, — сказал министру Людендорф, — начи-

найте переговоры с новым правительством России. Наши

условия к переговорам — сдача Россией Польши, Финлян-

дии, Прибалтики, Молдавии, Восточной Галиции, Арме-

нии и... Украины.

— Но это больше похоже на ультиматум о капитуляции…

— Не похоже, а и есть капитуляция!

— Но они на это не согласятся.

— Пусть попробуют. Скажите им, что если они не со-

гласятся, мы начнем военные действия. И не давайте им

вздохнуть. И так понятно, что у этой власти от страха перед

235

своим народом и неуправляемой армией глаза из орбит

вылезли. Непостижимо, как они смогли захватить власть в

такой стране, как Россия.

— Лозунгами. Но здесь есть одно «но», Эрих: помогая

этой власти, мы можем получить такую же революцию у

себя в Германии.

— Германия не Россия! И немцы не русские. Вы, друг

мой, сами представьте тот эффект, который возымеет сре-

ди немцев поражение русских, да еще с отторжением таких

богатых территорий, как Украина. Немцы наконец-то смо-

гут намазать настоящее украинское масло на настоящий

белый украинский хлеб. Они давно забыли, как это выгля-

дит! Идите, Рихард, на вас смотрят голодные немцы! Ни-

когда еще история не была так благожелательна к нашему

отечеству! Спасибо новой русской власти с их Лениным!

И, Рихард, позволь Максу Гофману положить свои ноги в

грязных генеральских сапогах на стол переговоров — он

этого хочет с четырнадцатого года, со своего поражения

под Гумбинненом.

— Это что, печать на бумаге с ультиматумом?

— Это всего лишь просьба…

Ленин получил официальное согласие немцев на мир-

ные переговоры в Брест-Литовске.

То, что увидели приехавшие на переговоры немецкие

генералы и министры иностранных дел Германии, Австро-

Венгрии и Турции, вызвало у них шок, а потом гомеричес-

кий хохот.

Возглавлял большевистскую делегацию профессио-

нальный революционер товарищ Иоффе. Это было такое

непонятное человеческое создание, что с ним рядом ник-

то не хотел садиться, а уж пожимать руку… Иоффе имел

неприятное лицо, длинные грязные волосы, нечесаную бо-

роду, мятые костюм и шляпу, и от него воняло немытым

телом!

У германского министра Кульмана сразу возникла

мысль шепнуть генералу Гофману, что он уже может поло-

жить свои ноги на стол. Они воняли меньше!

236

В советской делегации был какой-то полусонный чело-

век армянского типа Карахан, который время от времени

вскакивал и, закатив глаза, кричал какие-то непонятные

лозунги. А единственная женщина, которую все называли

«товарищ Биценко», была одета в красный платок, кожаную

куртку и солдатские сапоги… на голые ноги. О ней было

известно только то, что она в 1905 году убила военного ми-

нистра генерала Сахарова и отбывала за это пожизненный

срок на каторге. Но самым непонятным членом делегации

был «представитель угнетенного российского крестьянст-

ва» — мужик в тулупе! Оказалось, что еще в Петрограде,

при подъезде к Варшавскому вокзалу, профессиональные

революционеры Иоффе и Биценко вдруг вспомнили, что

в делегации нет представителя угнетенного деревенского

пролетариата, и за деньги уговорили мужика в зипуне, ко-

торый на своей лошадке их вез к вокзалу, представлять это

самое крестьянство.

Иоффе предложил в основу переговоров положить

большевистский декрет о мире и прервать переговоры на

десять дней, до приезда на переговоры… представителей

Антанты. Таковы были инструкции, полученные им в Пет-

рограде при отъезде делегации.

— Что, меня опять через десять дней потащите сюда?

Или мы здесь будем сидеть? — запричитал крестьянин.

— Дурак, да за это время в Германии и других странах

произойдут революции и пролетарии возьмут власть в

свои руки! — сказал Иоффе.

— А-а! — сказал крестьянин. Он ничего не понял о буду-

щих революциях, но был рад, что, возможно, поедет обратно

домой. И живой. «Уж больше-то я на вашу удочку не попа-

дусь. Где-то моя бедная лошадка?» — подумал он и заплакал.

Но немцы — профессиональные дипломаты — на та-

кую уловку большевиков не согласились.

— Эти переговоры являются сепаратными, — сказал

министр Кульман, — а не всеобщими. Германия и ее союз-

ники не связаны ни с кем никакими обязательствами. Или

мы начинаем переговоры, или наша делегация уезжает и

мы начинаем военные действия.

237

Генерал Гофман радостно стал вытаскивать из-под сто-

ла ноги в грязных сапогах.

То, что произошло дальше, совсем ошарашило немцем.

— Хорошо. Мы предлагаем заключить перемирие на

шесть месяцев, при этом на всех фронтах. Вы, немцы, долж-

ны освободить Ригу и Моонзундский пролив и не перебра-

сывать свои войска на свой Западный фронт, — заявил

Иоффе. У него были инструкции от Ленина: «Соглашаться

и затягивать! Вас поддержит немецкий пролетариат!» —

он и затягивал.

Если бы эти слова слышали Франция с Англией!

Получалось, что Россия, проигравшая сторона, дик-

товала условия Германии. Немцам было не до смеха — у

них в Германии наступал голод и революция стучалась в

Бранденбургские ворота! Договорились о перемирии на 28

дней и разъехались. Генерал Гофман был расстроен больше

всех. Кульман ему сказал:

— Генерал! Еще не время!

А Людендорф позвонил Гофману:

— Держите порох сухим, генерал! Скоро потребуются

ваши пушки!

Крестьянин, не доезжая до Петрограда, сбежал. Тер-

пел — все хотел еще денег попросить, но не выдержал и

сбежал. А как не сбежать, если профессиональные револю-

ционеры Иоффе и Биценко всю дорогу пили водку и, не об-

ращая внимания на других членов делегации, занимались

похабной любовью, отчего в вагоне, и так вонючем от их

тел, стоял стойкий запах уборной! Наверное, многолетняя

каторга и воздержание потребовали выхода...

Ленин все обращался к народам с призывами о мире и

борьбе с империалистами. Более того, он предложил бра-

таться с противником и избирать уполномоченных в во-

инских частях по переговорам. Чем подорвал остатки дис-

циплины в армии. Армия перестала существовать!

А вот немцы были практичнее: снимали воинские час-

ти с Восточного фронта и перебрасывали на Западный.

Кайзер Вильгельм провел совещание, пригласив команду-

ющего вооруженными силами Гинденбурга и начальника

238

Генерального штаба Людендорфа. Обсуждался всего один

вопрос: какие земли забрать себе в результате подписания

мира с большевистской Россией.

Великую Россию раздирали с двух сторон — большеви-

ки и немцы!

Дальше переговоры перешли в какую-то непонятную

возню! Ленин в надежде на мировую революцию приказал

затягивать переговоры, но при этом подписать любой не-

мецкий ультиматум. Немцы поддерживали такой мир, но

заявили, что Германия не может освободить Польшу, Литву

и Курляндию и вообще Советы должны подтвердить ими

же данное право на самоопределение Польши, Прибалти-

ки, Финляндии.

Иоффе стало плохо. Он еще больше завонял!

Вот тут-то и Ленину стало плохо. Против такого мира

стали выступать свои товарищи по ЦК партии большевиков!

— Какие могут быть мирные переговоры накануне ми-

ровой революции? Вот-вот мировой пролетариат возьмет

в свои мозолистые руки власть во всех странах! — закри-

чал вечно пьяный Коля Бухарин.

— Никакого мира и никакой войны! И войска демоби-

лизовать! — крикнул, размахивая руками, Лев Троцкий. —

Пошлите меня. Я там быстро договорюсь!

И товарищ Ленин отправил товарища Троцкого на пе-

реговоры, где тот эту галиматью и выдал. И уехал. Немцы

посчитали переговоры сорванными и тоже уехали из Брест-

Литовска. Напоследок генерал Гофман ноги в сапогах на

стол все-таки положил! Немцы не просто уехали, а нача-

ли военные действия. Лева Троцкий-Бронштейн исполнил

указания Англии. Так он за это от них деньги получал.

III

В истории Советского Союза есть дата — 23 февраля.

День рождения Красной Армии. Но в 1918 году в феврале

происходили совсем другие события.

Людендорф послал шифрованную радиограмму коман-

дующему Восточным фронтом генералу Гофману с одним

239

словом: «Вперед!». И Гофман осторожно пошел вперед,

боясь, что придется бежать назад, а потом, смеясь, сооб-

щил Людендорфу, что «он ведет самую комичную войну,

какую можно себе представить». Немцы садились на авто-

мобили, въезжали в русские города и поселки, арестовы-

вали большевиков и провозглашали свою власть! И брали

Минск, Псков, Ревель, Киев. За пять дней немцы прошли

по территории России 300 километров, не потеряв ни од-

ного солдата! Какой день рождения армии?! Не было его!

Было разрушение большевиками основы российского госу-

дарства — армии! 23 февраля надо называть Днем гибели

Великой русской армии. Армии, созданной еще Петром Ве-

ликим.

И Ленин согласился уже на новые условия мира. Это

была капитуляция! Гофман был расстроен — Кремль остав-

ляли большевикам.

Ленину было плохо, потому что против подписания та-

кого мира выступили ближайшие соратники. И понимал

Ильич, что это его последний шанс удержаться у власти!

— Если вы не поддержите мои предложения, я уйду из

правительства! — заявил он. И сам испугался своих слов.

Ну куда ему идти? Может, снова в Швейцарию мотануть?

С Инессой. Так не доедет — пристрелят! Свои же, однопар-

тийцы.

Но однопартийцы испугались. Поняли — Ильич за со-

бой всех утащит на дно. Кое-кто из них и «Историю госу-

дарства Российского» почитывал в ссылках. Вспомнился

Иван Васильевич по прозвищу «Грозный». Тот тоже чуть

что: «Ухожу!» — и все падали ниц: «Только не уходи!»

А как бы могла измениться история!..

Проголосовали: за предложение Ленина 7 голосов, про-

тив — 4, воздержалось — 4.

И 3 марта 1918 года подписали с немцами «истори-

ческий» договор, по которому Россия потеряла Украину,

Польшу, Прибалтику, часть Белоруссии, всего около 1 мил-

лиона квадратных километров с населением в 50 милли-

онов человек! В допетровские времена откатилась Россия!

Триста лет романовского правления большевики одним

240

росчерком пера превратили в пыль! Насчет «рухнувшей

трехсотлетней романовской кареты» Ленин в точку попал.

Спасибо, Ильич!

Но и это было еще не все. 27 августа 1918 года, когда

Германия фактически проиграла войну, Ленин подписал

дополнительный договор, по которому большевики обя-

зались уплатить Германии контрибуцию в 6 миллионов

золотых рейхсмарок! А как же мир без аннексий и конт-

рибуций?! И стали платить, и все бы выплатили, если бы

в 11 часов дня 11-го числа 11-го месяца 1918 года в Компь-

енском лесу не грянул 101 залп артиллерийского салюта.

Мировая война закончилась! Германия проиграла войну.

Россию на этом праздник не пригласили! Не было России.

И за все это спасибо большевикам! Честное слово, лучше

бы Ильич сидел в Швейцарии и статейки пописывал. И с

Инессой миловался.

Где же ты был в это время, Господь?

Вот вам и клич: «Есть такая партия!».

Точно — есть такая партия!

IV

Петроград был страшен. Грязный, неубранный, с ог-

ромными унавоженными кучами снега, без света и тепла

в домах. По городу, как банды разбойников, шлялись серо-

шинельные солдатские толпы выигравших эту революцию

солдат — тех, не захотевших идти на войну; с молчаливого

согласия других, уставших воевать на фронте. Нападали

на всех: и гражданских, и военных, особенно на офице-

ров. В офицерских шинелях, особенно в погонах, не стои-

ло выходить на неосвещенные, темные улицы — в лучшем

случае разденут и изобьют, а захотят — пристрелят. Армия

была деморализована и демобилизована. Ленин свое обе-

щание немцам выполнил.

С поздней осени 1917 года демобилизованный бывший

капитан лейб-гвардии Семеновского полка Глеб Смирнит-

ский жил в Петрограде, в офицерской казарме своего, те-

241

перь уже бывшего полка. На птичьих правах. Да кому в это

время было дело, кто и где живет? С ним в казарме жили

такие же бесправные, потерянные, выкинутые из армии и

из жизни фронтовые офицеры.

Глеб в эти дни и недели не понимал, что происходит.

С детства обучаясь военному искусству, проведя три года

на жесточайшей в истории человечества войне, изранен-

ный, выкинутый из армии, он чувствовал полную пустоту

в себе, в своей душе, в своем сердце. Он не знал, как дальше

жить! К нему неоднократно приходила мысль о смерти, о

самоубийстве; в казарме, где он обитал, это происходило

каждый день с такими же, как и он, не находившими себе

места в этом новом мире офицерами. Временному пра-

вительству, а потом и новой, большевистской власти до

бывших «золотопогонников» — классовых врагов дела не

было. Стреляетесь — ну и ладно. Хорошо, что приезжали

санитарные машины — все-таки боялись чумы, холеры и

тифа — и увозили в морги бедолаг с размозженными вис-

ками или окровавленной грудью — кто куда стрелял, а

русские наганы и трофейные пистолеты переходили к их

боевым товарищам и становились валютой, которую мож-

но было обменять на хлеб, сало и… самогон. Пили все!

Ходили из комнаты в комнату и пили, а потом стрелялись.

Приходили другие бездомные офицеры, и все повторялось.

И Глеб пил! Он не знал, для чего он живет. Имевшиеся у

него деньги он пропил с другими, уже пропившими свои,

офицерами. Занимать он не умел и не хотел. Он достал из

чемодана сапоги, продал и пил. Потом продал свою офи-

церскую шинель. Сукно было великолепным, и за него спе-

кулянт, который приходил в казарму и скупал у офицеров

то, что они предлагали на продажу, взамен давая еду и вод-

ку — и ходить никуда не надо было, — предложил старую

солдатскую шинель и неплохие деньги, которые тотчас

ушли на самогон.

Некоторые офицеры, попив так неделю-другую и про-

дав все, до последней нательной рубахи, лежали на гряз-

ных и обос… матрасах, прикрывшись какой-нибудь тряп-

кой, в ожидании спасительного стакана с самогоном от

242

сердобольных боевых товарищей и, не дождавшись, либо

умирали, либо, шатаясь, уходили в общую уборную и там

стрелялись, а если пропивали и оружие — вешались, что

было трудно сделать: руки не слушались.

О Тухачевском, как и о своем «юном друге» Сергее Доб-

рынине, Глеб старался не вспоминать — знал, что они в

армии и присягнули Временному правительству. О Нине

вспоминал с дикой тоской и внутренне обзывал себя тру-

сом, за то что тогда, в сентябре, не сказал о своей любви

к ней Михаилу — боялся расстроить друга, только-толь-

ко вернувшегося из плена в Россию; и ненавидел себя за

то, что не поехал потом в Москву, к ней, а уехал сюда, в

Петроград, сам не понимая зачем. А может, не хотел, что-

бы она видела его слабым, ненужным никому человеком?

Он даже знал, что она вышла замуж за Михаила — ему еще

тогда, в армии, пришла открытка —приглашение на свадь-

бу, но он не поехал: видеть никого не хотел, а тем более

Нину… замужем.

На мятеж Корнилова только криво ухмыльнулся: «Кры-

сы в банке! То ли еще будет?!»

Октябрьский переворот как-то в пылу пьяного угара

пропустил: приходившие офицеры рассказывали, что в го-

роде стреляли и что большевики скинули Временное пра-

вительство и захватили власть. А он не удивился, потому

что не понял, как и большинство других людей, что про-

изошло и надолго ли большевики захватили власть. Одни

собутыльники кричали, что через неделю, ну месяц этих

мужиков не будет; другие кричали, что надо всю эту банду

разогнать силой. А Глеб помнил слова, сказанные год назад

здесь, в этих казармах, тем солдатом-большевиком, с Гео-

ргиевским крестом, что когда они — большевики возьмут

власть, то разрушат все и напишут на развалинах «Здесь

танцуют!» Он сейчас верил, что там, за окнами, так и есть

и только спросил:

— Зимний дворец сломали?

— Почему вы, господин капитан, решили, что его долж-

ны сломать? Растащили, говорят, из дворца многое, но не

сломали.

243

— Значит, измельчали за год большевики и уже не тан-

цуют.

— Выпейте, Глеб Станиславич, и не заморачивайте

себе голову какими-то танцами. Не до танцев всем сейчас

будет.

Пришли какие-то агитаторы и сообщили, что на Пет-

роград идет генерал Петр Краснов. Послушав их, некото-

рые офицеры уходили куда-то, где тайно собирались на

подмогу наступающему на город генералу. Потом оказа-

лось, что это была хитроумная ловушка новой власти; всех

их, пришедших, арестовали и расстреляли как контррево-

люционеров. Смирнитский и Краснова не заметил — пил.

На улицу выходить стало совсем опасно — в людей в офи-

церских шинелях патрули из солдат и рабочих стреляли не

раздумывая. Потом те, кто еще не спился и мог соображать,

стали уходить на Дон, к восставшему против «мужицкой

власти» генералу Корнилову. Кроме Смирнитского — тот

помнил свою мартовскую встречу в Царском Селе и летнее

наступление руководимого им добровольческого отряда, и

благодарность Корнилова помнил. Глеб пил. На какое-то

время вырученных за сапоги и шинель денег хватило, но

остановиться от пьянки Глеб уже не мог, да и не хотел, а на

водку нужны были деньги. Он поменял свою офицерскую

форму на солдатскую гимнастерку — деньги пропил. Про-

пил офицерский чемодан — а что в нем хранить? Ему уже

было все равно. В конце концов остались ордена, погоны,

парадная форма капитана лейб-гвардии, пара белья и…

шашка. Браунинг с полной обоймой он оставил напосле-

док, сказав себе: «Хватит, чтобы черепушку разнести вдре-

безги». Револьвер давно был продан. Тупо в голове взвеши-

вал: «Что продать? Шашку или форму? Когда застрелюсь, в

форме хоть похоронят. Или снимут? Но мне это будет уже

все равно. А так как-то нехорошо: боевой офицер при шаш-

ке — и голый! Шашку точно заберут и спасибо не скажут —

пропьют. И пистолет заберут. А форма в крови будет, мо-

жет, и оставят. Решено — шашку».

В уборной на подоконник он положил перед спекулян-

том шашку и хрипло спросил:

244

— Сколько дашь?

У этого верткого, скользко-улыбчивого парня он обме-

нял свою офицерскую шинель на поношенную, прожжен-

ную, в заплатках солдатскую. Разницу пропил. И вот на-

градная шашка. Спекулянт потянулся к оружию.

— Не трогай! — крикнул Глеб. — Деньги давай, а когда

уйду, забирай и уходи и больше мне на глаза не попадай-

ся — убью! — Глеб шатался, из глаз бежали слезы.

— Ну ладно, господин офицер, не обижу…

— Деньги давай!

Парень отвернулся и, достав из-за пазухи толстую пач-

ку мятых купюр, начал слюнявить палец и отсчитывать

грязные бумажки. Дверь в уборную, где проходила прода-

жа, открылась, и вошел… Александр Добрынин.

— Наконец-то я вас, Глеб Станиславич, нашел…

— А зачем? — непонимающе спросил Глеб. — Неужели

водки принес?

— Нет, Глеб Станиславич. Я пришел за вами.

— За мной не надо приходить. За мной только тетка с

косой придет, раз на войне не могла к себе забрать, — и за-

орал на спекулянта: — Ты, бл…дь, чего стал? Деньги давай

и иди.

Спекулянт протянул деньги Смирнитскому и схватил

шашку.

— А ну стой, сука. Куда оружие, да еще наградное, по-

нес? — крикнул Добрынин.

— Я эту саблю купил. Все по-честному, — испуганно

взвизгнул спекулянт.

— Правильно. Все по-честному. Пошел вон. А ты не ме-

шай! А то пристрелю! — Глеб похлопал по карману старой

солдатской шинели.

— Сколько ты, сука тыловая, заплатил господину капи-

тану?

Спекулянт дрожащим голосом назвал цену. Добрынин

полез во внутренний карман шинели, достал деньги, от-

считал и бросил спекулянту в лицо.

— Забирай и шашку положи, иначе вместо денег полу-

чишь пулю в лоб.

245

Спекулянт осторожно положил шашку на подоконник.

Ползая на коленях по сырому от мочи полу, собрал деньги

и быстро выбежал из уборной.

— Зачем ты это сделал? — спросил Глеб. — Эта шашка

теперь твоя. Чего тебе еще нужно?

— Вы мне нужны, Глеб Станиславич.

— Зачем? Я никому не нужен, я себе не нужен.

— Сергея убили!

— Какого Сергея? — отрешенно спросил Смирнитский

и вдруг, напрягшись, сказал: — Сергея? Добрынина? Как?

Кто?— Иван.

— Какой Иван?

— Иван Великий.

— Не может быть! — прошептал Смирнитский. — Где

он? Где Сережа?

— Дома, с родителями. Они вас ждут.

— А ты кто?

— Я Александр, старший брат Сергея.

И вдруг со Смирнитским произошла какая-то разитель-

ная перемена: он весь напрягся, глаза закрылись, лицо ста-

ло сине-белым, как у покойника. Он стоял так несколько

минут и, казалось, не дышал, потом какие-то волны побе-

жали по его телу и лицу, он вдруг громко выдохнул и от-

крыл глаза, и до этого мутные, с красными прожилками

глаза стали вновь серо-голубыми, чистыми, и взгляд стал

ясным. Ровным голосом Смирнитский произнес:

— Пошли.

V

Из когда-то большой квартиры Добрыниным оставили

две комнаты, а столовую, превращенную в общую кухню,

уборную и ванную пришлось делить с новыми жильца-

ми — большими, многодетными, вечно пьяными и шум-

ными семьями рабочих.

Сергей Добрынин лежал в гробу какой-то взрослый, не-

узнаваемый, в форме, с орденами и при шашке.

246

Глеб подошел, поцеловал покойного в лоб и тихо сказал:

— Прощай, мой юный друг. Это моя вина, что я тебя

не уберег, — потом отстегнул ордена и шашку и протянул

родителям.

— Ему там оружие не нужно, там мир. Эти награды

ваши — как память о сыне, а шашку, Александр, возьмите

себе — она вам, я уверен, еще пригодится. На войне.

Рядом с гробом сидел Степан Щетинин. Не скрываясь,

плакал.

— Расскажи, как это произошло? — спросил Александ-

ра Добрынина Смирнитский.

— Вы лучше у Степана спросите. Он Сергея привез.

А как привез, я и сам не знаю.

— Чего рассказывать-то, ваше высокоблагородие? —

начал Степан. — Мы же тогда, после боя у Ямшиц, так в

отряде и остались. Вас-то ранило…

— Помню. Вынес ты тогда меня, Степан. Спасибо тебе.

Спас.

— Да чего там… Нас тогда всех наградили. Я вот «Ге-

оргия» получил. Последнего. И Иван тоже. Отряд-то потом

полком Корниловским назвали. Честно, жили лучше, чем

в гвардии. Чуть что, всякого начальника к нам везут —

показывать. Ели, пили от пуза. Особенно к нам любил

приезжать этот комиссар из правительства… Савинков.

Говорили, что он убийца из убийц, а посмотри-ка — в

правительстве! Он как Ваньку увидел, так аж задрожал от

радости «К себе, — кричит, — денщиком заберу!» — да не

успел. Тут повели нас на Петроград, порядок наводить. До

Пскова дошли, и все — порядок наступил. К нам больше-

вики пришли и всех отговорили идти дальше. Вот же суки,

не помню, чтобы хоть один в бою отличился, а как пропа-

ганда, так елей, прости Господи, изо рта льется. В общем,

остановились мы, а Корнилова, говорят, арестовали. И тут

у нас в полку такая пьянка началась. Я-то из староверов,

не пью и табаком не балуюсь, а Ванька сломался. Его так

захвалили да так ему наливали, что он трезвый-то и дня не

был. — («И я тоже», — подумал Глеб.) — У нас этих агита-

торов больше нас самих, кто чего говорит — голова кругом

247

идет. Мне, конечно, нравились эсеры — они землю всем

обещали. А Ивана анархисты окрутили. Стал он чисто их:

никакой власти, никаких командиров, все сами по себе.

А потом нас опять бросили на Петроград, когда большеви-

ки власть захватили. Нас всего-то семь рот осталось от пол-

ка. До Гатчины дошли, потом до этого… города, где цари...

— Царское Село.

— Во, правильно, Царское Село. И все — стоп! Ни туда

и ни сюда. К нам агитаторы прибежали из города. Опять

большевики. И давай уговаривать. Пообещали: кто про-

тив ихней власти не пойдет, отпустят домой. Ну мы все и

обрадовались: наконец-то домой. Я даже своим письмо

отписал, что ждите, скоро приеду. В общем, генерал наш

с большевиками мир заключил, а они пришли, нас окру-

жили и потребовали сдаться. Ну чего делать-то — сдались.

Винтовки забрали. Домой нас не отпустили. Жили в па-

латках. Холодно — зима. Голодать стали. И стали нас аги-

тировать перейти воевать за большевиков. Горы золотые

обещали, и землю, и заводы. Я-то уже сыт по горло войной.

Всё, домой. А так — хоть стреляйте. Митинг на митинге!

Кричат: «Против кого идете? Вы же не офицерье. Вы же та-

кие же крестьяне и рабочие, как мы. Не стреляйте в сво-

их товарищей». Наши им: «Мы же вас, если захотим, раз-

мажем зараз». А они: «Зря вы так, товарищи солдаты. Не

пойдете — пеняйте на себя, всех в расход пустим. К нам

помощь пришла — Волынский полк. Так что лучше к нам,

чем в яму». Ну с целым полком, конечно, шутки плохи. Да

и наши уже закричали: «Братцы! Против кого идем? В кого

стрелять будем? В наших боевых товарищей, с которыми

мы вместе воевали на германской. Это же волынцы. Гвар-

дия!» А другие им: «Какие они фронтовики? Перед царями

ножками шаркали». Тут уже Иван: «Ты гвардию не тронь —

размажу! Волынцы, я сам гвардеец. Семеновец! Я с вами».

Волынский командир сразу к Ивану, обнял и кричит: «Бе-

рите пример со своего товарища. Молодец, солдат!» Вань-

ке наши кричат: «Ваня, ты опять пьяный! Иди проспись».

А тот: «А ну, кто это сказал? Выходи — я тебя сожму, и одно

говно от тебя останется». Тут его благородие господин по-

248

ручик и пришел. Лучше бы не приходил. «Разойдись! — го-

ворит. — А ты, Иван, опять пьяный? Ты же герой, Иван То-

ропов. Северный человек. На тебя солдаты равняются, а ты

большевикам помогаешь. Ничего эта власть вам не даст:

ни заводов, ни земли. А кто против нее пойдет, тех к яме

поставит». И где он так говорить научился, — раньше за

ним такое не водилось. Первым в атаку — и все! Ну народ и

возмутился — поручика-то уважали. Ванька ему: «Шли бы

вы отсюда, ваше благородие, пока мы еще добрые». А по-

ручик как крикнет: «А ну встать! Смирно!» — все и при-

смирели. Ванька-то отшатнулся, и ему кто-то из волынцев,

вроде их командир, штык из-за спины и сунул в руку; Вань-

ка, пьяный, Сергея Павловича насквозь! Сразу шум, драка,

командир волынцев Ваньку утащил и вроде как арестовал.

Правда, через пару часов Ваньку выпустили. Никто больше

не возмущался — поняли: если что, все под штыками лягут.

Я выпросился тело господина поручика похоронить. За ла-

герем. Наверное, чтобы больше не бунтовали, разрешили.

Я его за лагерь вынес и спрятал. Потом его шинель продал,

ну и сапоги снял и продал, — в офицерских-то первый же

патруль остановил бы; в солдатскую шинель завернул, ло-

шадь с телегой нанял и повез сюда.

— Откуда ты знаешь адрес?

— Так и меня, и Ивана господин поручик сюда пару раз

приводил, когда в город ездил по делам.

— Да-да, они приходили. Я их чаем всё поила… — за-

плакала Анна Николаевна.

— Вез, проверяли и удивлялись: «Солдата домой хоро-

нить везут? Что творится!» — так и довез.

— А Иван?

— Я его застрелил.

— Как?

— Так я же пластун. А против нас кто стоял? Волынцы.

Их всего-то, оказывается, две роты было, но, правда, с пу-

леметами. Захотели бы мы — раскидали. А так без оружия,

да и уже все боялись. Винтовку утащил. Прилег в кусты

около уборной, и когда Ванька в нее вошел, я через стенку

двумя пулями и уложил.

249

— Может, не убил? — спросил Александр Добрынин.

— Убил. Дождался, когда мертвого вынесли, и ушел. На

меня-то вряд ли подумали: я на митингах не выступал, да и

вроде как ушел поручика хоронить. А то, что дезертир, так

все бегут, никого уже не считают. Армию-то разогнали…

Вот и все.

— Да, все, — грустно сказал Смирнитский.

VI

Сергея отпели в церкви Успения Пресвятой Богороди-

цы и похоронили на ближайшем к дому Волковском клад-

бище. Простой, грубо сколоченный, некрашеный гроб вез-

ли по улице на телеге, которая подпрыгивала на брусчатке

и многочисленных выбоинах. Провожали родители, стар-

ший брат Александр, Глеб Смирнитский и Степан Щети-

нин. Офицеры и гвардеец сняли шинели и положили их на

телегу, и за гробом уже шла необычная процессия из людей

в военной форме: Глеб был в парадной офицерской фор-

ме лейб-гвардии Семеновского полка при всех своих орде-

нах и шашке; столь же торжественно смотрелся Степан в

форме лейб-гвардии и при четырех Георгиевских крестах

и Георгиевской медали через всю грудь; Александр Добры-

нин нацепил шашку покойного брата, и они медленно шли

по улице за телегой, и эта забытая красота военной фор-

мы, строгость их шага, суровость их лиц выглядели столь

торжественно и вызывающе жестко, что прохожие, в этой

грязи домов и улиц отвыкшие от красоты военных людей,

останавливались и кто удивленно, кто с восхищением, а

кто и с нескрываемой ненавистью смотрели на них; жен-

щины крестились. Никто их не остановил.

Уходя с кладбища, офицеры сняли шашки, завернули в

мешковину и плотно надели шинели.

— Ты, Степан, «Георгиями»-то не свети — шинель за-

стегни, нынешняя власть столь почетные солдатские награ-

ды не жалует, может и к стенке поставить, — сказал Глеб.

— Я, ваше высокоблагородие, их в бою заслужил. Пусть

попробуют снять.

250

— Зря, Степан. Ныне правят те, кто в этих боях не учас-

твовал. Сними от греха подальше.

— Хорошо. Потом.

— Куда ты сейчас, Степан?

— Домой в деревню поеду, у меня там и коровы, и ло-

шади — займусь хозяйством, да и невеста есть — пишет,

что ждет.

— Боюсь, Степан, не придется тебе хозяйством зани-

маться. Ты со своими коровами для большевиков как кость

в горле; ты для них классовый враг — кулак, — тихо про-

изнес слышавший разговор Добрынин-отец. — На заводе

каждый день митинги и только и кричат о классовой борь-

бе, контрреволюции и кулаках в деревне.

— А куда же мне? Там у меня родители, семья. Приеду,

женюсь и буду растить детей.

— Ну и дай-то Бог! — сказал Глеб. — Когда едешь?

— Так сегодня вечером и поеду.

Поминали тихо — за стеной орали пьяные мужики и

бабы. К вечеру ушел Степан. Впервые Смирнитский пожал

руку нижнему чину и сказал:

— Наверное, Степан, больше не увидимся. Спасибо

тебе. Прощай и будь счастлив.

— Прощайте, ваше высокоблагородие. Спасибо вам,

что тогда в лейб-гвардию взяли.

— О чем ты, Степан? Без таких, как ты, русских солдат

и лейб-гвардии бы не было.

Родители Степана расцеловали и благодарили за сына.

А Александр пожал руку и сказал тихо, чтобы услышал

только Степан:

— Ваньку ты все-таки зря убил. Мне надо было оста-

вить. Прощай, Степан!

Степан ушел, и никто уже не узнал, что он не доехал

до своей деревни и невеста его не дождалась: в поезде,

заметив под распахнувшейся шинелью многочисленные

Георгиевские кресты, пьющие самогон солдаты с крас-

ными лентами на шапках, когда Степан вышел в тамбур

покурить, с криками: «Сука! Царский холуй! Цацек наве-

сил!» — обрывком трубы и ножами забили его насмерть и

251

выкинули из вагона, предварительно сняв окровавленную

шинель — все прибыток.

Если кто и видел — промолчали. Солдаты… Новая

власть… Страшная сила! Война… Гражданская война…

— А что вы будете делать дальше, Глеб? — спросил Доб-

рынин-отец.

— Я присягу давал государю, а государь своим отрече-

нием с меня ее снял. Я свободен! К Корнилову я не пойду.

Если бы он тогда, в марте, не арестовал семью императора,

неизвестно куда бы все сейчас пошли: к Корнилову или к

Романовым? Корнилов чего хочет — восстановить монар-

хию или сам хочет стать военным диктатором? Да, нужна

железная рука, чтобы восстановить порядок, но для меня

этой рукой не может быть Корнилов. Что до большевиков,

то они подписали мир с немцами и предали Россию. Толь-

ко Германии это уже не поможет — войну она проиграла.

Путь на юг и на запад для меня закрыт. Воевать я больше

не хочу. Я от войны устал. Я хочу домой. Я поеду в Польшу

через Францию. А во Францию через Владивосток. Длин-

ный путь всегда короче. Тем более известно, что сейчас на

Владивосток идут поезда с освобожденными чехами. Сяду

к ним в поезд и поеду, их же повезут морем в Европу. Так

что мне с ними по пути.

— Глеб Станиславич, вы не возражаете, если я поеду

с вами? Я не говорю, что я поеду в Польшу. Я поеду в Си-

бирь. Мне офицеры по полку говорили, что там какая-то

армия создается. Я не хочу оставаться здесь, один в этом

городе, — сказал Александр Добрынин.

— Почему один? А ваши родители?

— Они завтра уезжают на юг, в Крым.

— Да-да, Глеб, за нас ты не беспокойся. Мы тоже не хо-

тим оставаться в этом городе и при этой власти. Поедем, а

там уж как получится. Александр нас завтра проводит. Мы

вверяем тебе и второго нашего сына. Хотя вы и ровесники,

но просим тебя, Глеб, будь для него старшим братом.

— Хорошо, обещаю. А с вами, господин штабс-капитан,

поедемте вместе. Я этому только рад. Я схожу в казарму,

252

попрощаюсь с офицерами и заберу свои вещи. Встретимся

на вокзале… Да, и прошу вас, Александр, поменяйте свою

офицерскую шинель на солдатскую.

— Слушаюсь, господин капитан, — с явным удовольс-

твием произнес Добрынин. — У нас тут около Обводного

рынок есть, там и поменяю и родителям денег дам.

Смирнитский обнял родителей Александра и, попро-

щавшись, ушел в казарму.

В казарме было полно новых офицеров — она была

единственным в городе пристанищем для бездомных воен-

ных. Спорили об одном: идти воевать с новой властью или

идти воевать за новую власть?

— Рассудите нас, Глеб Станиславич. Вы-то что думаете

делать?

— Новую власть я защищать не буду — я ее ненавижу.

Я только что похоронил убитого большевиками своего бо-

евого друга. А было ему всего девятнадцать лет, и он уже

имел три ордена, в том числе «Георгия». Его родители уез-

жают в Крым. А брат, тоже офицер, хочет уйти воевать. И я

бы пошел, но не могу. У меня личные мотивы. Я пришел с

вами попрощаться. Я уезжаю сегодня на восток.

— Так там, я слышал, тоже против большевиков восста-

ли. Какой-то наш русский адмирал приехал из Америки и

создает Сибирскую республику.

— Я знаю, что это за адмирал — Александр Васильевич

Колчак. Он тогда, в феврале семнадцатого, единственный

командующий флотом не согласился с отречением импе-

ратора, отказался присягать Временному правительству и

уехал из России в Америку. А сейчас вот вернулся, — сказал

сидевший среди пехотных офицеров флотский — капитан

первого ранга. — Я завтра схожу к одному знакомому офи-

церу и узнаю все о Колчаке. Если это так, то я точно поеду

в Сибирь.

— Выпейте с нами, Глеб Станиславич.

— Спасибо, друзья, но я свое выпил. Больше не хочу. Ус-

тал. Прощайте, мои боевые товарищи. Я всегда буду счаст-

лив встретиться с вами, — Глеб всем пожал руки; кого луч-

ше знал, обнял и ушел.

253

Когда Глеб вышел, один из офицеров грустно сказал:

— Плохо, когда такие офицеры, как Смирнитский, не

идут с нами на войну. Я бы хотел иметь над собой такого

командира.

— Неужели такой славный офицер? — спросили.

— Если верить всему, что о нем говорили, — это один

из лучших офицеров бывшей армии. Не зря же этот капи-

тан имеет «третьего Георгия».

— Да вы что?

— А я слышал, что он готов был спасти царскую семью,

да Корнилов ему помешал, потому он и не едет на Дон.

— А мы-то едем?

— Едем, едем… давайте выпьем за предстоящую дорогу…

— Капитан-то с нами на дорожку не выпил. Брезгует?

— Бросьте! Он тут каждый день пил. Все пропил, кроме

орденов, погон и шашки. И всех перепил и пережил. Кто с

ним-то начинал, давно на том свете. Так что он молодец,

что вот так смог — взял и остановился. Далеко не каждому

дано такое. Впрочем, это же Смирнитский! Так что вы зря

так говорите.

— Да я так, к слову. Давайте выпьем — завтра на фронт!

Ночью в казарму ворвались солдаты и всех офицеров

убили. Новая власть начала с уничтожения самых опасных

классовых врагов — офицеров императорской армии. Ру-

ководил солдатами бывший штабс-капитан, а ныне коман-

дир единственного перешедшего на сторону большевиков

батальона Волынского полка Александр Переверзев. Его

назначили командиром батальона за активное участие в

ликвидации наступления генерала Краснова на Петроград.

Кто не с нами, тот против нас!.. Так, кровью, власть

проверяла — а с ней ли бывший офицер, а сейчас военспец

Переверзев? С ней. Молодец!..

VII

Глеб шел на вокзал пешком — деньги берег. В саквоя-

же, засунутом в солдатский вещевой мешок, были парад-

ная форма, смена белья и завернутые в кусок белой ткани

254

ордена и погоны. Под старой солдатской шинелью, подпо-

ясанной брезентовым ремнем, сзади, за простой гимнас-

теркой, холодом по спине прижималась шашка, а карман

приятной, привычной тяжестью оттягивал браунинг — по-

дарок боевого друга Михаила Тухачевского.

По улице вразнобой, не в ногу шла толпа солдат без

оружия. Сбоку шел без знаков различия командир. Что-то

страшно знакомое было в этой спине, в росте, в развороте

плеч этого человека.

— Тухачевский? Михаил?

Командир отряда повернулся:

— Глеб!

Солдатики засвистели:

— Что, офицерье, встретились?.. Ничего, винтовки по-

лучим и прикончим всех вас, золотопогонников… А эти-

то, защитнички царя, смотри-ка, как друг дружке-то раду-

ются, обнимаются!..

Друзья расцеловались. Они не виделись с сентября сем-

надцатого года, с того дня, когда Тухачевский вернулся из

плена и Глеб Смирнитский спас его от разъяренной солдат-

ской толпы.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Глеб. — Почему не

в Москве?

— Я военспец вновь создаваемой армии.

— Какой армии?

— Новой армии. Новой, советской власти.

— Ты — с большевиками? Ты — дворянин, поручик

лейб-гвардии Семеновского полка, с этими?.. — восклик-

нул, отстранившись от Тухачевского, Смирнитский. — Ты

с теми, кто продал страну, предал армию? Не может быть!

Не верю!

— Глеб, зачем так громко о лейб-гвардии, — зашептал

Тухачевский. — А что ты прикажешь мне делать, если я ни-

чего не умею и не хочу, кроме как воевать?

— С кем воевать-то будешь? С немцами? Или с нами,

офицерами старой армии? И кто воевать будет? Эти, ко-

торые на фронт не пошли? — Смирнитский с презрением

кивнул на солдат.

255

— Приходи к нам, и вместе будем создавать новую ар-

мию. А этих мы не просто научим, мы их заставим воевать!

— Миша, ты что, не понимаешь — это война! Граждан-

ская война! Этого хочет ваш Ленин? Он же восстановил

против себя и своей власти всю бывшую армию! Все мои

товарищи-фронтовики ушли на Дон, к Корнилову. Они вас

раздавят. И побежит ваш Ленин обратно к своим друзь-

ям — немцам.

— А ты что же не убегаешь туда же, на Дон? — зло спро-

сил Тухачевский.

— Я бы уехал, да мне некуда — Польша моя под немцем.

А с Корниловым мне не по пути — он тогда, в марте, и царя,

и свою честь как офицер предал. Я уезжаю во Владивосток,

а там как получится.

— Значит, не пойдешь к нам в новую армию?

— Я, товарищ Тухачевский, вот здесь, — Смирнитский

показал на грудь, —у сердца, свои ордена, в боях получен-

ные, да погоны капитана лейб-гвардии берегу. Дай Бог,

наступит время — и надену. Я присягу офицера один раз

давал — государю императору и России и другой давать не

собираюсь. Прощай! Честь не отдаю — не заслуживаешь!

И Смирнитский, не прощаясь, развернулся и пошел

прочь.

— Че, начальник, уел тебя офицерик? Давай его шлеп-

нем, пока он на Дон не перебежал? — кричали солдаты.

— Молчать! Стройся! Шагом марш! — скомандовал зло

Тухачевский.

— А ты, ваша благородь, голос-то на нас не повышай!

Не ровен час — надорвешься. Враз в расход пустим.

— Разговорчики прекратить! Подтянись. Шагом

марш! — крикнул Тухачевский.

И солдаты, недовольно и злобно поругиваясь, нестрой-

ной толпой пошли по грязной улице…

VIII

— Все, ваши благородия, господа товарищи, приеха-

ли — паровоз дальше не пойдет. Закончилась дорога, та-

256

кую мать! — ругался начальник станции. — Говорят, даль-

ше аж до Владивостока одни чехи. Сидят и не двигаются.

Смирнитский вышел на деревянный настил платформы

. Станция была забита вагонами, и все вокруг этих вагонов

двигалось, кружилось, поднимался дым костров, звучал

русский мат и иностранная речь. Весь этот хаос был похож

на огромный цыганский табор, только вместо цыган были

бывшие солдаты бывшей Австро-Венгерской империи,

а ныне нового государства — Чехословакии, попавшие в

Россию в результате Брусиловского прорыва.

Глеб уже три недели ехал по направлению к Владивос-

току. У него была одна цель: через Владивосток доплыть до

Европы, а дальше — Польша, дом. Многие встречавшиеся

по пути офицеры ехали на Дон, к Корнилову. Смирнитский

Лавра Георгиевича после столкновения в марте семнадца-

того в Царском Селе презирал. Глеб не понимал, за какие

идеалы он должен драться в наступившее время. Он устал

от войны и не хотел больше воевать — он хотел домой.

Пересаживаясь из поезда в поезд, сутками просиживая на

забитых поездами станциях, в этом начинающемся круго-

вороте гражданской войны Смирнитский все-таки добрал-

ся до Волги и уже радовался, что дальше, «прицепившись

к чехам» легко достигнет Владивостока. Но большевики

вдруг запретили чехам уезжать из страны с оружием — бо-

ялись, что эта огромная вооруженная армия, подчинявша-

яся Антанте, может смести их власть на Урале и в Сиби-

ри; чехи возмутились, и в этом противостоянии огромный

поток поездов встал чудовищной, растянувшейся на сотни

километров пробкой.

В переполненном, грязном, душном вагоне отставные

офицеры со споротыми погонами на шинелях быстро со-

единились в небольшой круг. Кто-то из офицеров выходил,

и уже навсегда, другие садились и, оглядевшись, сразу шли

в их угол. И сейчас, на этой станции за Волгой поезд ос-

тановился, и по хаосу и нагромождению людей, вагонов,

солдат, животных было понятно, что надолго, может быть,

навсегда. Они сидели втроем: капитан Глеб Смирнитский,

257

штабс-капитан Александр Добрынин, решивший ехать с

ним в Сибирь, до Омска, где, по слухам, создавалась новая

российская власть и новая армия под руководством адми-

рала Колчака, и молоденький, не воевавший ни одного дня

прапорщик Никита Переверзев. Никита думал, что он та-

кой бесстрашный, когда вошел в вагон в офицерских по-

гонах. Через две станции какие-то красноармейцы вывели

мальчишку и повели расстреливать в небольшой лесочек.

Так бы и лег этот юный безусый прапорщик в русскую зем-

лю, если бы не Смирнитский с Добрыниным. У обоих было

припрятано оружие. Вместо Никиты Переверзева на землю

от пуль из браунинга и нагана легли два большевистских

солдатика и их командир в кожаной кепке со звездочкой.

Молоденький прапорщик ничего и понять не успел.

— Вы бы, прапорщик, погоны-то сняли от греха подаль-

ше, — сказал запыхавшийся Добрынин, когда троица еле-

еле успела заскочить в отходивший от станции поезд. А пра-

порщик то ли от страха, то ли по наивности не понимал, что

с ним могло произойти, и задавал глупые вопросы:

— А они что, хотели меня расстрелять? А они могли бы

меня убить?

— Вас, господин прапорщик, не «могли», а собирались

расстрелять, — посмеиваясь, ответил Александр Добрынин.

— Никуда больше от нас не отходите, тогда, вполне воз-

можно, останетесь живы. Позвольте вас, молодой человек

спросить, куда вы едете, в погонах-то, и как вас зовут? —

спросил Смирнитский.

— Разрешите представиться: выпускник Московского

кадетского корпуса прапорщик Никита Переверзев. А ехал

на Дон, к Корнилову.

— Так вы, прапорщик, поездом ошиблись или гео-

графию плохо изучали — этот поезд в Сибирь идет. Если

дойдет, конечно, — засмеялся Добрынин. — А река за ок-

ном — Волга!

— Да-а?! — удивился юноша. — А я думал…

— Скажите еще раз вашу фамилию, — попросил Смир-

нитский.

— Переверзев Никита.

258

— А по батюшке?

— Александрович.

— А родители что же тебя одного отпустили?

— Да родитель-то один — отец. Он штабс-капитан в от-

ставке. Контузило в августе четырнадцатого под Гумбин-

неном, его и выкинули из армии на инвалидность. Орден

Станислава третьей степени дали, и все.

— Ты, сосунок, орденами-то не раскидывайся, они все

кровью политы, — зыкнул Добрынин.

— А мать где?

— Да как отца ранило, так и сбежала. Да и черт с ней.

Отец бы не пил — все бы у нас нормально было. А так на-

пьется и буянит и всех по матери. Потом все-таки попал в

запасный полк, а в феврале участвовал в свержении царя.

Мы с ним поругались, что я на фронт пошел, да где он,

фронт? Пока шел, царя не стало. Я давать присягу времен-

щикам отказался — меня из армии и выкинули. Вот я сюда

и поехал. Правда, хотел на Дон, а занесло вот сюда, на Вол-

гу. Хочу воевать, как дед.

— А дед тоже военный? — заинтересованно спросил

Смирнитский.

— Полковник, Глеб Александрович Переверзев. Герой-

ски погиб в Порт-Артуре, — высоким голосом сказал юно-

ша. По лицу Смирнитского пробежала судорога, оно зака-

менело и стало бледным.

— Что с вами, Глеб Станиславич? Лица на вас нет, —

увидев резкую бледность на его лице, спросил Добры-

нин. — Неужели удивила родословная молодого человека?

— Таких много в России, — глухо произнес Смирнит-

ский. — Держись меня, Никита Александрович. Я твоим

ангелом-хранителем с сегодняшнего дня буду.

— Да-а?! — обрадованно воскликнул юноша. — Как это

хорошо.

— Стоит ли возиться с ним, капитан? Нахлебаетесь

горя.

— Стоит!

— Смотрю я на этого мальчишку и не могу понять — чем

он так похож на вас, Глеб Станиславич. Глазами, что ли?

259

— Именем-отчеством. Сколько же тебе, Никита, лет?

— Семнадцать.

— Второй Сергей Павлович, — грустно сказал Добры-

нин.«Брат! — подумал Смирнитский. — Судьба!»

IX

Когда они вскочили в вагон, их угол оказался занят ка-

кими-то мешочниками, которые разливали по кружкам

самогон. Офицеры недобро взглянули на их упитанные

рожи, а Добрынин как бы невзначай показал из кармана

ручку нагана, те быстро освободили лавки и, выгнав с по-

лок каких-то бабок с узлами, устроились в другом конце ва-

гона, зло поглядывая в сторону людей в шинелях. Стоило

злиться: Добрынин забрал и самогон, и закуску. А как не

отдашь человеку с ружьем!

— Ну-с, молодой человек, давайте обмоем ваше но-

вое рождение, — сказал Добрынин. — А погоны спрячьте,

спрячьте подальше, под рубашку.

Никита Переверзев выпил и сразу опьянел.

— Счастливый, что не воевал, — сказал Никите Смир-

нитский. — Ты, юноша, просто не знаешь, что такое вой-

на, — а когда тот, опьянев, вдруг наконец-то понял, что

живой, и, скрывая слезы, опустил голову и заплакал, Смир-

нитскийкак-то по родному положил ему руку на голову и

стал гладить приговаривая: — Поплачь. Солдаты тоже пла-

чут. И сильно не пей — сопьешься. Правда, на фронте эта

дурь выветривается моментально под разрывы снарядов.

— Да-да, — сквозь слезы пролепетал Никита и вновь

протянул кружку. Ему немного налили, и он храбро выпил

и, открыв рот, с бегущими из глаз слезами, застыл.

— Не воевал и пить не умеет, — засмеялся Добрынин.

— И хорошо, — сказал Смирнитский и с болью в глазах,

с нескрываемым теплом посмотрел на Никиту Переверзева.

Еще раз налили и выпили и закусили, голодные, хоро-

шим салом с хлебом. Какое счастье так ехать! Так и позна-

комились.

260

— А у вас, господин капитан, много наград? — спросил

пьяный Никита Переверзев. — Я вот ни одной не получил.

Смирнитский посмотрел очень внимательно на моло-

дого человека.

— Мне, Никита, не так уж и много лет: всего-то двад-

цать три. И я… — Смирнитский развязал вещмешок, кото-

рый он не выпустил из рук, даже когда они с Добрыниным

побежали выручать Никиту, вытащил из него кожаный

саквояж и, раскрыв, достал белый сверток. Развернул. На

ткани заблестели многочисленные ордена и две пары раз-

ных капитанских погон.

— Это что? И что обозначают эти буквы «Ст. В. Г.»? —

икнул Никита.

— Это погоны капитана батальона Георгиевских кава-

леров Ставки Верховного главнокомандующего, а это пого-

ны капитана лейб-гвардии Семеновского полка.

— Вот это да! — вытаращив глаза, сказал сразу протрез-

вевший Никита Переверзев.

А выпивший Добрынин встал, вытянулся, щелкнул каб-

луками грязных сапог и отдал честь.

— Прекратите, штабс-капитан, — строго сказал Смир-

нитский.

— А это что за крест? — тихо спросил Никита, показы-

вая на знак Семеновского полка.

— Это, господин прапорщик, знак лейб-гвардии Семе-

новского полка, в котором я провоевал всю германскую

войну от подпоручика до капитана.

— Я два года на фронте пробыл, а такого количества на-

град ни у одного боевого офицера не видел, — прошептал

Добрынин. — Но чтобы «Георгий» третьей степени у капи-

тана? Мне Сергей говорил за что, но, конечно, хотелось бы

услышать от вас.

— А правда, что же за подвиг вы совершили, Глеб Ста-

ниславич? — спросил Никита Переверзев.

— Никакого. Можете не верить — Верховного главно-

командующего, их высочество Николая Николаевича Ро-

манова случайно от смерти спас. Во всяком случае, он так

считал. Но я надеюсь, это останется между нами, — сказал,

261

бережно завертывая в ткань свои ордена и погоны, Смир-

нитский и добавил: — Так что, Никита, штабс-капитан

Добрынин прав: спрячьте ваши погоны, наш юный друг,

подальше. Пока. Может быть, они вам еще пригодятся.

X

В том, что Глеб Смирнитский так и не добрался до Вла-

дивостока, Александр Добрынин до Омска, а Никита Пере-

верзев неизвестно куда, не было их вины. Они просидели

неделю на станции, забитой чехами, потом перебрались в

другой поезд, первый на выходе от станции, и вовремя —

он, единственный, дернулся ночью и тихонечко поехал, и

они обрадовались, но через день их пришли арестовывать.

Поезд остановился на рассвете на полустанке без платфор-

мы, в вагон вошли трое солдат с красными лентами на шап-

ках и человек в черной кожаной куртке, и сразу двинулись

в сторону офицеров — заранее знали, кого и где искать.

— Вот они! — крикнул идущий впереди солдат коман-

дир.Что разбудило дремлющего Глеба — наверное, много-

летняя война, но он успел выхватить пистолет и выстре-

лить. Смерть начальника привела в замешательство крас-

ноармейцев. Они и винтовки с плеч не успели снять, да и

неудобно было в переполненном вагоне. Добрынин, как

человек тоже прошедший войну, проснулся моментально

и моментально же вытащил наган. Никита Переверзев от-

крыл свои серые глаза и сонно и удивленно смотрел на про-

исходящее.

— И лучше будет, если вы винтовки аккуратно снимете

и положите на пол, иначе пристрелим, — сказал необычай-

но спокойным голосом Смирнитский застывшим в ужасе

солдатам.

Солдаты повиновались.

— Никита, забери винтовки у солдат и наган у коман-

дира, — приказал Смирнитский. — А вы не дергайтесь —

мы не шутим. Все, уходим. Штабс-капитан, держите их на

прицеле. Если что, стреляйте. Никита, открывайте двери.

262

Они спрыгнули на пыльную землю и, оглядевшись,

побежали от вагона в сторону небольшой рощицы, вид-

невшейся в поле. Бежать было тяжело — мешали шинели,

винтовки и вещмешки. Когда до рощицы осталось метров

пятьдесят, сзади загремели выстрелы.

— Бегите, я прикрою! — крикнул Смирнитский и,

упав на землю, прижал к плечу приклад винтовки. Около

тридцати солдат, явно не обученных бою, бежали толпой,

стреляя из винтовок. Смирнитский почти не целился —

бежавший впереди всех красноармеец вскрикнул и, упав,

заорал матом, пуля пробила ему бедро. На это и рассчиты-

вал Глеб. Крики раненого остановили солдат. Они трусли-

во пригнулись, ожидая следующего выстрела, некоторые

упали на землю, в пыль. Смирнитский ранил еще двоих,

по полю понесся вой, и красноармейцы уже не порыва-

лись бежать вперед, а упали на землю. Пули засвистели в

небо — солдаты явно не умели стрелять. Глеб стал тихонь-

ко отползать, стрелял и обязательно попадал, но понимал,

что им не уйти, и поэтому ждал, когда же поднимется ко-

мандир красноармейцев, который не вставал, а все кри-

чал с земли: «Вперед! Трусы, суки… я вас всех пристрелю

на месте…» — и стрелял вверх из нагана. Глеб оглянулся

и увидел, что Добрынин с Никитой добежали до деревьев.

Он еще раз выстрелил, еще… патроны кончились; вскочив,

насколько мог, он побежал к рощице. Пули летели мимо и

Глеб подумал: «Как же вы воевать-то будете, если стрелять

не умеете?» — и, услышав крик Добрынина: «Ложись ка-

питан. Мешаешь!» — упал на землю и пополз. Теперь пули

летели сзади из рощицы. Глеб дополз до своих товарищей,

где счастливый Никита орал: «Здорово-то как!» — и дергал

за затвор, а Добрынин рассмеялся:

— Что, живой, капитан? А я уж думал, все тебе… Чувс-

твуется, что фронтовик и пехота: ползаешь — словно сте-

лешься, ни бугорка.

— Да я бы еще пострелял, да патроны кончились, — за-

разился веселостью от Добрынина Глеб. — Да и скучно там

одному, вот к вам и приполз. А что до бугорков, так попол-

зай с мое… мы же не на лошадях, мы по земле — ножками

263

воевали… — Обернулся к Никите: — Прапорщик, берегите

патроны.

Никита в упоении еще раз выстрелил, передернул за-

твор и грустно произнес:

— Все! Нет патронов, — и отбросил в сторону вин-

товку.

— Вот винтовку вы, юноша, рано бросили, у нее еще

штык имеется! — сказал Глеб и стал оглядываться. Вся ро-

щица состояла из трех десятков небольших берез. А за ней

простиралось ровное поле.

— Попались мы, Глеб Станиславич, — зашептал Доб-

рынин.

— Ну что ж, штабс-капитан, повоюем. Ты, Никита, бе-

гом отсюда, мы долго не продержимся.

— Не пойду, господин капитан! — тоненьким, дрожа-

щим голосом крикнул Переверзев. — Не забывайте, я офи-

цер. Вы в моем возрасте, наверное, уже ордена имели.

— Ах, прапорщик, прапорщик, в этом вы правы — вы

офицер… — посмотрел вперед. — Все, опять пошли. Бере-

гите патроны.

— Сейчас бы пулемет, всех бы одной очередью! — меч-

тательно и со смешком сказал Добрынин.

Солдаты, не слыша больше выстрелов из рощицы, ста-

ли подниматься и перебежками, припадая на колени, но

подгоняемые криками своего командира, приближались.

— Хоть один патрон сохранился? — спросил Смирнит-

ский.

— У меня один точно есть, — Добрынин полез в кар-

ман шинели и вытащил винтовочный патрон. — Привычка

фронтовая один сохранять… понятно для чего. Бери Глеб.

Известно же, как гвардия стреляет.

Смирнитский быстро вставил патрон, щелкнул затво-

ром, прицелился и выстрелил. Под рукой хрустнула вет-

ка… С командира красноармейцев слетела фуражка, и он

упал, и все солдаты как по команде упали на землю.

— Черт! — выругался Глеб. — Промахнулся! — Выта-

щил браунинг: — Ну что ж, постреляем. Только стреляйте

точно в цель. Это к тебе, Никита, относится.

264

Добрынин вытащил свой револьвер, посмотрел в бара-

бан, сказал:

— Осталось пять.

Переверзев тоже посмотрел в барабан нагана, взятого

у убитого в поезде командира красноармейцев. Почему-то

шептал губами, считая:

— Четыре.

— Было бы больше, я бы у вас, прапорщик, наган за-

брал, — сказал Добрынин. — А у вас, Глеб Станиславич,

хорошенький пистолетик. Браунинг?

— Да. Подарок друга.

— Хороший у вас друг.

— Наверное. Был… Ладно, давайте воевать!

Солдаты шли, падали, ползли, стреляли, но неминуемо

приближались. Не все… Первым отстрелялся Никита Пе-

реверзев. Следующим Добрынин. Смирнитский выпустил

последний патрон из своего браунинга и взялся за винтовку.

— Кажется, напоследок штыками повоюем. Люблю я

наш русский штык! — крикнул Добрынин.

— Ну вот и смерть пришла. Всю войну прошел, а уми-

рать приходится от своих, русских. Никита, беги — может,

еще успеешь уйти в степь! Там спрячешься.

— Как вы можете, господин капитан? Я — русский офи-

цер!— Молодец! Как же вас, таких, не хватало в шестнадца-

том. Пошли, господа! — Смирнитский, а за ним Добрынин

и Никита Переверзев встали с винтовками наперевес. Сол-

нце заиграло на остриях штыков. Красноармейцы стреля-

ли плохо: с двадцати метров не могли попасть.

— Вот эти стрелки тыловые и переворот в октябре со-

вершили, — весело сказал Добрынин.

— Не стреляйте! У них патронов нет, — закричал солда-

там их командир, вскочил и, взяв винтовку у убитого, уже

спокойно пошел вперед. — Живьем возьмем золотопогон-

ников!

— Попробуй возьми! — крикнул Никита Переверзев.

И вдруг что-то изменилось. Солдаты побежали обрат-

но. Некоторые, чтобы было легче бежать, бросали винтов-

265

ки. Их командир, вытащив револьвер, стал стрелять в воз-

дух и кричать: «Стоять! Именем революции я приказываю:

стоять!»

Солдаты бежали не оглядываясь. Командир выстрелил

из револьвера в стоявших с винтовками офицеров. Пуля

пробила рукав шинели Никиты Переверзева. Никита ойк-

нул, схватился за руку и упал. А мимо из-за их спин с ги-

каньем пронеслись всадники. Один из них ударил шашкой

командира красноармейцев по голове. Удар был настолько

силен, что фуражка развалилась на две части вместе с голо-

вой. Всадник развернулся и подскакал, сдерживая лошадь,

к офицерам.

— Ну что, господа, повезло вам. А этого что, убило?

На всаднике были погоны казачьего хорунжего.

— Ранило. Спасибо, господин хорунжий. Скажите, кто

вы? — спросил Смирнитский.

— Мы из добровольческого отряда подполковника Кап-

пеля, — хорунжий повернулся к одному из всадников и

приказал: — Посадите господ офицеров на лошадей… если

они, конечно, не возражают, — и задорно засмеялся, пока-

зывая хорошие белые зубы.

— Не возражаем, господин хорунжий, — ответил за

всех Смирнитский…

XI

— Здравствуйте, господа офицеры, — из-за стола в про-

сторной крестьянской избе, куда вошли Смирнитский с то-

варищами, встал небольшого роста, коротко стриженный,

рыжеватый, с рыжеватой аккуратной бородой, офицер в

форме без погон и представился: — Генерального штаба

подполковник Владимир Оскарович Каппель. Прошу пред-

ставиться.

— Капитан лейб-гвардии Семеновского полка Глеб

Смирнитский.

— Штабс-капитан Александр Добрынин.

— Прапорщик Никита Переверзев, — сказал слабым

голосом Никита.

266

Рука висела на ремне. Повезло — пуля пробила плечо

насквозь.

— Вы, господин прапорщик, идите к нашему медику.

У нас фельдшер есть… Эй, проводите господина прапор-

щика к доктору! — крикнул куда-то за дверь избы подпол-

ковник. — А с вами, господа, если не возражаете, я бы хо-

тел побеседовать. Присаживайтесь…

— Мы бы хотели выразить вам, господин подполков-

ник, нашу благодарность за свое спасение, — сказал, при-

сев на лавку, Смирнитский.

— Полно, полно, мы же с вами русские офицеры. А вы,

как я понимаю, боевые офицеры. На каком фронте воевали?

— На германском.

— На австрийском.

— А в какой армии на австрийском?

— В 11-й генерала Сахарова и в 8-й у генерала Каледи-

на, — ответил Добрынин.

— Знаю таких генералов. Великолепные офицеры. Осо-

бенно Алексей Михайлович.

— Спасибо, господин подполковник.

— И куда путь держите, господа офицеры?

— Я во Владивосток, а оттуда на родину, в Польшу.

— А у меня было желание к Корнилову на Дон, да по-

ехал с господином капитаном, но до Омска, где, говорят,

создается новая русская армия. Уж больно он хороший по-

путчик, — и Добрынин с уважением посмотрел на Смир-

нитского.

— Да, к Лавру Георгиевичу все бегут. Там и Деникин.

Там армия. А вы что же, господин капитан, не у Корнилова?

— А я их превосходительство не уважаю.

— Первый офицер, кто открыто говорит о том, что не

уважает Лавра Георгиевича. Что же такое, позвольте вас

спросить, вам так не нравится в легендарном генерале?

— Предательство по отношению к императору и его

семье.

— Сильно сказано! И какие у вас для этого есть осно-

вания?

— Личные.

267

— Постойте, постойте… А-а… я вспомнил вашу фами-

лию — Смирнитский. Это про вас рассказывали, что вы го-

товы были со своими солдатами тогда, в марте, в Царском

Селе отбить у Корнилова императорскую семью? Но тогда

это собирались сделать Георгиевские кавалеры. Это были

вы, капитан? Вы из этого знаменитого батальона?..

— Он, он, господин подполковник. Вы на его погоны и

ордена посмотрите, — влез в разговор Добрынин.

— Покажете?

— Как вам будет угодно, — Глеб достал из своего вещ-

мешка сверток и развернул — на столе засияли ордена и

погоны.

— «Георгий» третьей! — непроизвольно и уважительно

произнес Каппель. — А у меня, господа, и четвертого нет.

Я про вас, господин капитан, еще слышал, что вы спасли

от смерти Верховного главнокомандующего Николая Ни-

колаевича Романова. Я не ошибаюсь?

Глеб помолчал, потом улыбнулся и просто ответил:

— Не ошибаетесь, — и сам спросил: — Господин под-

полковник, объясните, что это за добровольческий отряд,

которым вы командуете?

— Вы же видите: Дон восстал, чехи восстали, в Омске

создается новое правительство, здесь тоже большевики на-

чали офицеров стрелять и у крестьян забирать хлеб, вот и

организовалась такая воинская единица — добровольчес-

кий отряд. В основном офицеры. И я хочу предложить вам

вступить в мой отряд.

— Я готов! — сказал Добрынин. — Я еще не навое-

вался, да и до Омска я вряд ли из-за чехов доберусь. Если

только на лошади, а лучше пешком — я пехотный офицер.

Хотя я на лошади сижу не хуже казака — приходилось на

фронте.

— Быстрее вы, господин штабс-капитан, доберетесь до

Омска с нами. Я сообщу вам то, чего, видимо, вы еще не

знаете: чехи подняли восстание и захватили власть в Ново-

николаевске. Ну а вы, господин капитан?

— Если честно, господин подполковник, я уже не хотел

воевать, но у меня такое ощущение, что война все время

268

преследует и не отпускает меня. Я понимаю, что не попаду

во Владивосток, пока не наступит чья-нибудь победа в этой

начавшейся гражданской войне.

— Я думаю, что если в ней победят большевики, вы,

господин капитан, никогда не доберетесь до Владивостока,

а уж в Польшу…

— Что вы от меня хотите, господин подполковник?

— Я бы дал вам полк, но у меня его нет. Я бы дал вам

батальон, но и батальона у меня нет. Я бы дал вам роту, но

ротами у меня командуют полковники. Я предлагаю вам

возглавить взвод. Возьмите туда своих товарищей. Вы же

понимаете, что взводом, состоящим из одних боевых офи-

церов, тыловой офицер командовать не сможет. Да что я

говорю — вы же помните, что произошло в семнадцатом,

когда на фронт стали приходить солдаты из запасных пол-

ков, которые не хотели воевать. И только вы, — Каппель

показал на грудь Смирнитского, — если наденете ордена,

сможете стать для них командиром.

— Соглашайтесь, Глеб Станиславич, — с мольбой в го-

лосе сказал Добрынин.

— Можно мне, господин подполковник, высказать одно

свое предложение?

— Я вас слушаю.

— Отряд у вас, как я понял, добровольческий. Я прошу

дать мне свободу действий, и если я захочу от вас уйти, то

вы не будете этому препятствовать.

— Даю вам слово офицера.

— Тогда расскажите, если это возможно, о ваших бли-

жайших планах, господин подполковник.

— Я хочу напасть на большевиков в Сызрани.

— И много их там?

— Около двух тысяч.

— А у вас?

— Триста пятьдесят штыков, сотня сабель и две пушки.

— Смело! — воскликнул поручик Добрынин. — Вот это

будет драка, вот это по мне!

— Безусловно, смело, — сказал Глеб, — но тут нужен

расчет.

269

— Так присоединяйтесь, Глеб Станиславич, вместе и

посчитаем, как нам Тухачевского разбить.

— Это какого Тухачевского?

— Говорят из дворян, бывший подпоручик.

— А-аа… Тогда я согласен! — сказал Глеб. — Говорите,

Владимир Оскарович, что у вас триста пятьдесят штыков, а

у красных две тысячи… тогда, позвольте, — Смирнитский

подошел к столу и склонился над лежащей картой, — нам

надо придумать что-то неожиданное — скажем, выход в

тыл красным… Если они так же воюют, как те, от которых

мы отстреливались, то это точно не армия.

Двое склонились над картой.

— Я, с вашего позволения, господин подполковник,

пойду навещу Никиту, — сказал Добрынин.

— Да-да, конечно, господин штабс-капитан, идите и

скажите моему адъютанту, чтобы вас покормили, — не

поднимая головы, сказал Каппель и продолжил водить по

карте карандашом:

— А если вот так, Глеб Станиславич?

— Здесь хорошо — лес.

— Только надо разведку послать.

— Я не знаю ваших людей, Владимир Оскарович, но од-

ного могу порекомендовать — штабс-капитана Александ-

ра Добрынина: прирожденный разведчик.

— Хорошо, не возражаю… Надо вот этот мост сразу за-

хватить.

— Согласен, но сможем ли мы такими малыми силами

его удержать? Надо его захватить при подходе наших час-

тей… прошу прощения, отряда. Иначе их всех перебьют.

— У меня есть прекрасный боевой офицер, спокой-

ный… этот захватит в самую последнюю минуту и удер-

жит. Капитан Пороховщиков.

— Уж не Аркадий ли Васильевич?

— Да. Вы его знаете?

— Если это он, то встречались в шестнадцатом. До чего

же мир тесен.

Офицеры продолжали, споря, рассчитывать удар по

войскам Тухачевского.

270

— Ох, Глеб Станиславич, придется вам задержаться у

меняв штабе. Уж больно вы хорошо воюете с Тухачевским.

Как будто знаете, что он будет делать.

— Может быть, Владимир Оскарович…

Части Красной армии под командованием Михаила Ту-

хачевского были разбиты. Тухачевский еще не успел заста-

вить солдат новой советской власти воевать.

А Каппель был стремителен: он со своим добровольчес-

ким отрядом совершил 150-километровый марш-бросок и

захватил Симбирск, разбив многотысячную Красную ар-

мию. Потом была Самара… Приходили все новые и новые

офицеры — добровольческий отряд быстро увеличивался

и превратился в Народную армию. Слава о Каппеле бежала

впереди его войск.

Каппель применял против красных войск столь талант-

ливую, столь необычную тактику — скорость и неожидан-

ность, — что его боялись. Большевики назвали его «малень-

ким Наполеоном» и назначили за его голову награду — 50

тысяч рублей. А солдаты Красной армии уважали — он не

расстреливал пленных!

XII

Александр Глебович Переверзев за помощь в сверже-

нии монархии был назначен представителем Временного

правительства в Волынском гвардейском полку. Разленив-

шиеся за месяцы безделья, отвыкшие от войны офицеры

и солдаты полка не обратили внимания, что из-за таких,

как они, рухнуло самодержавие. Командир полка генерал-

майор Алексей Ефимович Кушекевич одним из первых

присягнул Временному правительству, за что получил зва-

ние генерал-лейтенанта и перешел командовать Туркес-

танской дивизией.

Переверзев, получивший звание капитана, как предста-

витель Временного правительства надеялся, что он может

стать заместителем командира полка. Но он не состоял ни

в одной из партий, свергнувших монархию, и его забыли.

Получил капитана — и радуйся. Кирпичников, уже прапор-

271

щик с офицерским Георгиевским крестом на груди, ходил

героем и честь капитану не отдавал, а когда тот сделал ему

замечание, спокойно и пренебрежительно ответил: «Не я

бы, ты сейчас не капитаном был, а вместе с Лашкевичем

червей кормил». Как оплеуху дал! «Ну, сука крестьянская,

подожди!» — подумал Переверзев. Началось массовое бегс-

тво из полка офицеров и солдат. На Корниловский мятеж

Переверзев не попал. Он заболел. Вновь начали мучить

страшные головные боли. Аптекарь-еврей за громадные

деньги дал какие-то порошки и микстуры, причитая: «Все

нормальные фармацевты давно убежали в Крым, в Одессу;

один я, как дурак, застрял в этом проклятом городе в это

проклятое время… Эти порошки потому столько стоят, что

они доставлены сюда контрабандным путем из Одессы, а

туда, как известно, из Парижа».

Ухаживал за Переверзевым сын Никита, который до

фронта не дошел — полк, в который его назначили, раз-

бежался. Никита хотел уйти к Корнилову, но остался, видя

состояние отца.

— Выздоровеешь, и я уйду, — сказал он.

— Не делай этого, прошу, — слабым голосом просил

отец.

— Не держи меня. Я офицер. Я должен защищать оте-

чество.

— Какое отечество? Где ты его видишь? Я помогал от-

речению царя, получил капитана, а мне скоро будет нечем

командовать. Армия развалилась. Да что я тебе об этом го-

ворю, ты же сам это узнал.

— Уйду к Корнилову.

— Я Корнилову помогал арестовать семью царя, и

что — он вспомнил об этом? Помог мне? Он меня тут же

забыл. А сейчас он хочет, чтобы такие, как я и ты, ему по-

могали. Вот ему! — Переверзев показал дулю и для еще

большей убедительности потряс ею в воздухе. — Не будет

ему от меня помощи! И ты не ходи.

— Лежи отец. Выздоравливай.

— Зачем тебе, Никита, Корнилов? Иди в наш полк.

— Где он, твой полк? Нет, я воевать хочу.

272

Как только отцу полегчало, Никита, не прощаясь, ушел.

А Волынского полка действительно не было. Пока Перевер-

зев болел, одни убежали домой, другие к Корнилову.

Корнилова Временное правительство и большевики

совместно остановили, а генерала арестовали. От полка

осталось три сотни солдат, которым некуда было идти —

их дома были либо под немцами, либо далеко за Уралом.

И когда в помощь Временному правительству в борьбе с

большевиками пошел на Петроград отряд генерала Крас-

нова, в казарму пришел мужчина в кожаной куртке и такой

же кожаной фуражке и, не протягивая руку и не отдавая

честь, сказал:

— Представитель партии большевиков по борьбе с

контрреволюцией Мирон Ерофеев. Вам, товарищ коман-

дир, необходимо вместе с солдатами пойти со мной на

борьбу с генералом Красновым.

Впервые Переверзева назвали товарищем, и он не уди-

вился и не оскорбился и сам не понял почему.

— Так у генерала хоть и не армия, но и не батальон.

С чем это я пойду — с тремя сотнями солдат, которые не

хотят воевать и при первых же выстрелах разбегутся?

— Вы, капитан, кто: меньшевик, эсер, октябрист?

— Я офицер.

— Тоже не лучше. У нас одна задача — остановить гене-

рала Краснова. Он уже в Царском Селе.

— Недалеко идти.

— Кому? Ему или нам?

— Конечно, нам, товарищ Ерофеев.

— Я прошу вас, капитан, пока не вмешивайтесь в собы-

тия. Я знаю, что три сотни солдат Краснова не остановят.

— А кто остановит?

— Слово!

— Слово?

— Честное, большевистское слово, обращенное к сол-

датам.

— Лучшее слово на войне — это пуля!

— На гражданской войне — да. А она еще не наступила.

— А наступит?

273

— Скоро. Быстрее, чем вы или я думаем.

— Я пока не думаю.

— А думать надо — на чьей стороне вы, капитан, тогда

будете? Пока еще у вас есть время. Иначе будет поздно.

— Поздно?

— Да, капитан. Кто не с нами, тот против нас. И будет

уничтожен.

— О господи!

— Итак, прошу, не вмешивайтесь в события. Будьте го-

товы со своими солдатами окружить отряд Краснова, когда

я вам об этом скажу.

— И вы что, один пойдете к солдатам со своей пропа-

гандой? Я, конечно, видел таких, но против генерала? Вы

хоть знаете, что такое боевые солдаты?

— Знаю. Я на фронте «Георгия» получил. И почему

один? Со мной отряд из рабочих Путиловского завода —

десять человек.

— Сколько? — засмеялся Переверзев.

— Десять рабочих. Десять большевиков. Вы еще не по-

нимаете, что такое большевик. Увидите. Выводите солдат

из казармы.

Из трехсот сотня солдат идти отказалась.

— Нам и здесь хорошо. С чего это мы должны на пули

лезть? Хватит, навоевались… — кричали они.

— Когда мы вернемся, то вы пожалеете, что не пошли с

нами, — крикнул им Мирон Ерофеев.

— Ты еще вернись! — смеялись в ответ.

До Царского Села добрались без происшествий. При-

везли на телегах по осенней хляби три пулемета. Дальше

произошло то, что и говорил Ерофеев. Десять рабочих без

оружия остановили тысячный отряд генерала, а Ерофеев,

встретившись с Красновым, заключил с ним мир. Бумаг не

подписывали, но слово… Ерофеев вышел из Александров-

ского дворца, где в комнатах арестованного и сосланного

в Сибирь императора расположился генерал, и шепнул од-

ному из рабочих: «Теперь дело за капитаном. Только бы не

подвел, сука офицерская». Переверзев не подвел — как и

договаривались, его две сотни быстро окружили митинго-

274

вавших на площади солдат отряда Краснова, вскинули вин-

товки, а с трех сторон «максимы» уставились квадратными

зрачками стволов и щелкнули заправленными лентами.

— Сдать оружие! — приказал Переверзев. — Я не шучу.

Мы вас всех перестреляем.

Солдаты отряда Краснова стали вскидывать винтовки:

— Да мы вас, сук, сейчас всех перестреляем!..

— Нас — может быть. Но против пулеметов… И как вы

сами видите, это только часть солдат. По периметру дворца

остальные части полка. Вам ничего не будет. Все вы будете

отпущены домой.

— Домой?! — заколыхалась солдатская масса. — До-

мой — это ладно, это хорошо.

— А вы кто такие? — крикнули.

— Гвардейский Волынский полк.

— А, «паркетники». Да мы вас враз раскидаем.

— Не трожь гвардейцев! — закричал громадный сол-

дат. — Я сам гвардеец. Семеновец. Кто их тронет, будет

иметь дело со мной.

— Иван, ты же опять пьяный, иди проспись, — засмея-

лись солдаты. — Ты когда остановишься?

А Переверзев, глядя на гигантского солдата, удивленно

подумал: «Вот это солдат! Откуда ж такие берутся? Ах да —

семеновец».

Иван первый положил винтовку, за ним последовали

другие, говоря: «Куда? Против силы не попрешь… Да и до-

мой наконец-то пойдем…» В это время в комнату к Красно-

ву вошел Ерофеев с двумя рабочими и сказал:

— Генерал Краснов, вы арестованы. Сдать оружие.

— Но, — затянул Краснов, — мы же договорились, то-

варищ Ерофеев.

— Большевики никогда не будут договариваться с клас-

совыми врагами. Они их уничтожают. А то, что было, — во-

енная хитрость, генерал. Мы тоже воевать умеем. Впрочем,

вас расстреливать не будут. К сожалению и надеюсь, пока.

У меня нет таких указаний. Есть другое: если вы согласны

больше не воевать против большевиков, то вас приказано

отпустить.

275

— Одного?

— Да.

— А солдат? Вы же им сказали, что они свободны и мо-

гут уходить домой.

— А кто же будет защищать нашу власть?

— Но у вас нет власти.

— Пока мы здесь рассуждаем, в Петрограде мои това-

рищи берут власть в свои руки.

— О боже!

— Так что, генерал, согласны?

— Я согласен.

— Вы свободны.

— Могу ли я взять с собой офицеров? Троих.

— Можете.

— Скажите: а что будет с моими солдатами?

— Они уже не ваши, генерал. Они свободные люди сво-

бодной страны, — с этими словами Ерофеев вышел.

— Пригласите ко мне поручика Добрынина, — попро-

сил адъютанта Краснов.

— Его больше нет. Его убили.

— Кто убил? Большевики?

— Нет. Иван Великий.

— Расстрелять! — рассвирепел Краснов.

— Не можем — его забрали к себе пришедшие с этим

Ерофеевым солдаты.

— Прощай, поручик, — сказал сквозь слезы Краснов. —

Нам здесь делать больше нечего. Подавайте лошадей.

Краснов с двумя офицерами, опустив голову, отъехал от

дворца. Никаких воинских частей на улицах города не было.

— Как они нас легко обманули, — грустно произнес

Краснов. — Надолго ли? На Дон, господа офицеры, на Дон…

XIII

К Переверзеву подошел Ерофеев. Внимательно посмот-

рел и сказал:

— Как вы лихо расправились с поручиком. Ивана бе-

регите. Я его знаю с шестнадцатого года. Я с товарищами

276

уезжаю в Петроград. Сейчас мы там нужнее. Сегодня-за-

втра Временное правительство падет. Власть будет у нас, у

большевиков, и мы ее уже никому не отдадим. Решайтесь,

капитан, с кем вы? Нам такие военные специалисты будут

нужны.

— Для чего? Вы же будете уничтожать офицеров. Золо-

топогонников.

— Мы создадим новую армию — рабоче-крестьянскую.

И погон у нас не будет. Вот так-то, товарищ Переверзев.

А за бескровный разгром Краснова большое вам спасибо.

— И что мне сейчас делать, товарищ Ерофеев? — Пере-

верзев и сам не ожидал, с какой легкостью он перешел на

это обращение.

— Ждите наших указаний. И Ивана привезите.

— А что делать с другими арестованными солдатами?

И заберите Ивана с собой.

— Ивана я не могу взять. У нас с шестнадцатого непро-

стые личные отношения. Узнает меня — может и заарта-

читься. А остальных солдат постарайтесь перетащить на

нашу сторону. Я слышал, что вы неплохой оратор. Некий

прапорщик Кирпичников рассказывал, как вы призывали

солдат Волынского полка к свержению царя и поддержке

Временного правительства.

— Сука этот прапорщик! Никого я не поддерживал.

— И я так думаю. Ну а тех, кто не пойдет к нам, отпус-

тите. Без оружия. Я с вами не прощаюсь, товарищ Пере-

верзев. — Ерофеев протянул руку. Александр Переверзев,

капитан, дворянин, ее крепко пожал и про себя подумал:

«А он прав. Эти власть не отдадут». Поручика он разрешил

похоронить на кладбище Царского Села. Вызвался хоро-

нить солдат, увешанный Георгиевскими крестами. Пере-

верзев даже залюбовался, глядя на него.

В Петрограде совершился переворот. Власть валялась

в осенней грязи — небрезгливые большевики ее подняли!

По дороге к Зимнему дворцу задавили четырех человек!

Зеваки! Сидеть надо дома во время восстаний!

Согласились остаться в армии сто солдат. Остальных

отпустили домой. Сто вооруженных солдат вернулись в ка-

277

зармы, и первое, что сделал Переверзев, — арестовал тех

сто, что не пошли на Краснова.

В октябрьском перевороте Переверзев с солдатами не

участвовали, но по приказу Ерофеева охраняли улицы от

мародеров. Двадцать солдат из арестованной сотни рас-

стреляли во дворе казармы. Другим в назидание! В баталь-

оне наступил армейский порядок. В один из вечеров при-

был Ерофеев.

— Я назначен к вам, товарищ Переверзев, представите-

лем партии большевиков. Комиссаром.

— Это что за должность?

— Политическое руководство в войсках. Я же вам гово-

рил, что мы создаем новую армию из рабочих и крестьян.

— Так я-то не крестьянин...

— Вы военспец, если согласны. Если нет — скатертью

дорога. Можете идти на Дон. Там все ваши. Офицеры.

— Я думаю, что после Краснова я уже не их.

— Правильно думаете, товарищ Переверзев. Скажу вам

больше: сегодня ночью по всему городу будут ликвидиро-

ваны все офицеры, проживающие в офицерских казармах.

— Как?

— Мы не можем, товарищ Переверзев, оставлять у себя

за спиной врага, готового воткнуть нам штык в спину. Это

контрреволюционеры. Они взорвут нашу власть в городе.

Никакой Корнилов с ними не сравнится. И если вы с нами,

то слушайте мой приказ. Необходимо сегодня ночью унич-

тожить всех офицеров в казармах Семеновского полка.

— А если я откажусь?

— Я вас расстреляю раньше их!

— Вы не оставляете мне выбора.

— Как это не оставляю? С нами — жизнь. Против —

смерть! Третьего не дано. Я жду…

— Хорошо.

— Тогда слушайте приказ…

XIV

Четыре офицера второй месяц двигался по Сибири впе-

реди восставшего против большевиков чехословацкого

278

корпуса и армии Верховного правителя России адмирала

Колчака. И все время не успевал — как будто какой-то рок

висел над ним. А может, предательство?

Все четверо воевали с первого дня, в созданном Каппе-

лем небольшом отряде в три сотни бывших царских офи-

церов, которые под Сызранью разбили несколько тысяч

красноармейцев. В отряд после этих побед шли и шли но-

вые офицеры. Это была уже армия. Уже полковнику Кап-

пелю доверяли больше, чем генералу Корнилову. Каппель

Временному правительству не присягал и царскую семью

не арестовывал, а значит, в понимании офицеров, был че-

ловеком чести. Правда, разбитые Каппелем красноармей-

ские части были больше похожи на банды, и воевали они

точно так же: нападали, грабили, убивали и убегали.

Смирнитский, капитан, командовал у Каппеля взводом.

Его уважали за боевые награды, за спокойный харак-

тер, за отсутствие офицерской спеси и за личную храб-

рость. Даже солдаты, согнанные одинаково жестокой си-

лой, воевать на эту войну под страхом расстрела их семей

в Белую или Красную армии, признавали за Смирнитским

право над ними командовать.

Два месяца назад Смирнитский с тремя офицерами об-

ратились к Каппелю с просьбой отпустить их из Народной

армии для освобождения царской семьи, находившейся в

ссылке в Тобольске. Стало известно, что большевики реши-

ли перевезти семью царя из Тобольска в Москву.

Каппель удивленно спросил:

— Господа офицеры, зачем вам это? Когда арестовали

царскую семью, Временное правительство хотело отпра-

вить ее в Мурманск, а там пароходом в Англию. Господа,

английский двор отказался принять своих прямых родс-

твенников! Вот вам отношения между царствующими

семействами Европы. Романовы ненавидимы народом.

Спросите — не у большевиков, у наших солдат, согласны

ли они воевать за Романовых. Уверяю вас, все одинаково

ответят: «Нет!» Уж большего монархиста, чем я, вы вряд ли

найдете, но и я не понимаю, зачем вам это надо. Не зря же

279

лозунг нашей армии — восстановление в России Конститу-

ционного собрания. Поменяйте этот лозунг на восстанов-

ление монархии — и завтра армии не будет!

— Господин полковник, а как вы относитесь к тому, что

Романовых большевики могут казнить? — спросил Смир-

нитский.

— Николая Александровича, конечно, могут, и то вряд

ли — он уже не император, а всего лишь «гражданин Рома-

нов». Но чтобы семью — не поверю!

— А вот мы считаем, что могут. Чехи уже в Челябинске,

и, значит, большевики боятся, что царя могут освободить .

— Но большевикам проще вывезти его с семьей в Мос-

кву и судить, чем здесь, в Сибири, убивать.

— Извините, но мы не согласны с вами, господин пол-

ковник.

— Вы, капитан Смирнитский, говорите от своего име-

ни или от имени присутствующих здесь офицеров?

— Это наше общее мнение.

— Вы же, господа, не монархисты? Еще раз спрашиваю:

зачем вам все это? Вы же должны понимать, что Романо-

вых охраняют не десяток-другой солдат, а сотня-две, не

меньше, а вас четверо!

— Мы, господин полковник, давали присягу на вер-

ность государю и других присяг не давали.

— Я тоже других присяг не давал, — сказал гордо Кап-

пель и уже грустно добавил: — Мне очень не хочется вас

отпускать, у меня каждый офицер на счету. Вы же видите —

мы армия офицеров. Давайте сделаем так: я вас команди-

рую в Новониколаевск, а вы уже сами решите, как добрать-

ся до Тобольска. Думаю, что вы согласитесь со мной, что в

вашем случае необходима строжайшая конспирация. Кого

вы еще возьмете с собой?

— Никого, — ответил Смирнитский.

— И все-таки — как вы сможете их освободить?

— Честно говоря, мы и сами не знаем. Мы просто попы-

таемся исполнить свой долг русских офицеров.

— Ах, Смирнитский, Смирнитский, я наслышан про

вашу храбрость во время мартовских событий, когда вы

280

хотели спасти государыню с детьми и вам помешал Лавр

Георгиевич Корнилов.

— Корнилов не смог бы мне помешать. Если бы госу-

дарыня согласилась на мой план, то к тому времени, когда

Корнилов прибыл в Царское Село, мы бы были уже в Пско-

ве. И если бы даже Корнилов прибыл, мы бы его солдат ра-

зогнали! Государыня не разрешила.

— Ну, значит, Лавр Георгиевич приврал. Жаль, что нет с

нами Лавра Георгиевича. Какая нелепая смерть: один сна-

ряд влетел в комнату, где был Корнилов со штабом, и погиб

только один он! Мистика? Судьба? Хорошо, что на Дону

есть Деникин. Господа, я желаю вам успеха. Все свободны.

Вас, Глеб Станиславич, прошу задержаться.

В течение двух часов Каппель и Смирнитский обсуж-

дали маршрут движения офицеров до Тобольска. Генерал

отдал свои личные топографические карты Западной Си-

бири, а также назвал несколько вариантов связи с ним и

командующим чехословацким легионом полковником

Войцеховским.

— Я с Сергеем Николаевичем знаком по германскому

фронту, — сказал Смирнитский.

— Вот и очень хорошо. Я, если честно, не верю в по-

ложительный исход задуманной вами операции, но желаю

вам удачи, капитан. И возвращайтесь живым, Глеб Станис-

лавич, вы еще очень нужны своей отчизне.

— Спасибо, Владимир Оскарович.

Группа офицеров собиралась тайно и ушла тихо.

Сведения о Смирнитском и его отряде были получены

большевиками через день. Сообщил попавший в плен к

красным офицер армии Каппеля. С радостью сообщил —

не просили. На допросе даже удивились:

— Что, жизнь свою сохранить хочешь, офицерик? Не

выйдет.

— Нет. Царя ненавижу. За отречение...

XV

Председатель Уралсовета Шайя Головощекин, называв-

ший себя почему-то русским именем Филипп, для решения

281

судьбы семьи Романовых поехал в Москву, к Якову Михай-

ловичу Свердлову, который по рождению был Янкелем Ми-

рамовичем, но перед этим заехал в Петроград к Григорию

Евсеевичу Зиновьеву, который по папе с мамой был Гер-

шем Ароновичем Радомильским. Большевики Шайя, Ян-

кель и Герш быстро договорились между собой, и Свердлов

ввел Шайю в Кремль, за стены которого только-только, в

марте, спряталось большевистское правительство.

Евреи, руководители советской власти в России, страш-

но боялись называть свои настоящие имена, отчества и фа-

милии. Все почему-то хотели выглядеть русскими. Хотя на

любого посмотреть…

Состоялся секретный разговор вождя большевиков Ле-

нина, Свердлова и Филиппки Головощекина о судьбе семьи

бывшего царя.

Владимир Ильич вначале предложил убить только им-

ператора и императрицу.

— Давайте действовать, как французская револю-

ция, — детей не трогаем! — предложил он.

— Владимир Ильич, Россия — не Франция! Нас народ

не поймет. Если мы оставим живыми наследника и доче-

рей, которых монархисты всех мастей хотят освободить,

это никак не будет способствовать укреплению нашей

власти. Надо уничтожить всех! — сказал маленький, кар-

тавый и вечно злой Янкель Свердлов.

— Я тоже, товарищ Ленин, считаю, что надо уничто-

жить всех Романовых, — поддержал Свердлова Шайя Го-

ловощекин.

— А что скажет о нас история? — с пафосом спросил

сам себя Ленин и по привычке забегал по кабинету.

— История скажет нам спасибо, Владимир Ильич. Нас

заставили, и мы защищали первое в мире государство ра-

бочих и крестьян, — ответил на слова Ленина Свердлов.

— И как вы, Яков Михайлович, предлагаете это сде-

лать? — продолжая бегать, спросил Ленин у Свердлова.

— Я предлагаю, провести совещание Центрального ис-

полкома, на котором принять решение о переводе семьи

Романовых в Москву для проведения народного суда. Это

282

будет официальной версией. Но привозить в Москву мы их

не будем, а в связи с возможностью освобождения царя и

его семьи восставшими чехами и сибирской Белой арми-

ей они будут приговорены к смерти, но не нами, а как бы

Уралсоветом, который примет такое решение. Товарищ Го-

ловощекин и примет. И еще одно, товарищ Филипп: у нас

есть сведения, что группа царских офицеров хочет освобо-

дить бывшего императора и его семью. Сведения досто-

верные, получены из армии Каппеля...

— Ох уж этот Каппель! Наверное, мнит себя спасите-

лем России. Этот монархист, этот маленький Наполеон…

И ведь всех бьет. Надо что-то против него предпринять.

Надо менять командование. Где у нас мой любимчик Туха-

чевский? — вмешался в разговор бегающий по кабинету

Ленин.

— Подождите, Владимир Ильич, с Тухачевским. Вы же

знаете, что он под Самарой, воюет именно с Каппелем, и,

кстати, плохо воюет! Бьют его! Давайте вернемся к наше-

му вопросу, — перебил Ленина Свердлов и обратился к Го-

ловощекину: — Нами в Тобольск направляются товарищ

Яковлев и двести красноармейцев; они должны доставить

семью Романовых к вам в Екатеринбург. Подготовьте на-

дежный дом для содержания и охраны Романовых. Романо-

вы по прибытии в Екатеринбург должны быть арестованы

ЧК. Вы, Филипп, если обстановка изменится к худшему,

пошлете нам телеграмму, лучше через Зиновьева, через

Петроград, и мы сообщим, опять же через Зиновьева, со-

гласованную закодированную фразу, которая и будет обоз-

начать одно — расстрел! Но для западного мира объявим,

что вся семья гражданина Романова, кроме бывшего им-

ператора, переведена в надежное место и все члены се-

мьи живы и здоровы. Необходимо, товарищ Головощекин,

уничтожить и всех сопровождающих семью бывшего им-

ператора: доктора, поваров, фрейлин — никаких свидете-

лей не должно остаться… — Свердлов повернулся к Лени-

ну: — Также, Владимир Ильич, мы предлагаем уничтожить

и содержащихся в Алапаевске членов императорского

дома — всех находящихся там князей и княжон. С российс-

283

ким домом Романовых надо покончить раз и навсегда. Вла-

димир Ильич, вы поддерживаете наше предложение?

— Романовы — это флаг контрреволюции! — крикнул

Ленин и, трусливо опустив голову, тихо добавил: — Я, как

того требуют товарищи и сложившаяся историческая ситу-

ация, согласен с расстрелом. Насчет доктора… Там, кажет-

ся, Евгений Боткин — сын знаменитого Сергея Сергеевича

Боткина? Жалко. Попробуйте его оставить в живых.

— Попробуем, Владимир Ильич, — сказал недовольно

Свердлов и продолжил: — И еще, товарищ Головощекин.

У вас, там, в Уралсовете, работает наш товарищ Петр Ла-

заревич Войков, привлеките его — он настоящий борец с

царизмом.

— Да-да, он особенно отличился в реквизиции хлеба у

крестьян.

— Не у крестьян, товарищ Головощекин, а у мироедов-

кулаков. Крестьянин — он за нашу власть и хлеб сам везет

на сборные пункты. Или у вас не так? — поправил Ленин.

— Так-так! — испуганно ответил Головощекин.

— Вы о ком спросили, Яков Михайлович, я прослушал?

— О Войкове. Да вы его должны помнить, Владимир

Ильич, по Швейцарии, курчавый такой, да он же с вами

вместе через Швецию возвращался в одном вагоне.

— А-а! Помню, помню. Только никакой он не Войков, а

Пинхус Вайнер. Уж меня-то вы, товарищ Свердлов, с име-

нами не проведете, — Ленин заливисто засмеялся. — Надо

же — Петр Войков! Я помню его клички: «Петрусь», «Ин-

теллигент», «Белокурый». А насчет курчавости — вы на се-

бя-то посмотрите, Яков Михайлович, или на Троцкого. —

Ленин опять засмеялся. — Вот, вот где, — он постучал по

своему лысому черепу, — единственная среди вас русская

голова!.. Впрочем, если по батюшке, то не очень-то и рус-

ская. У большевиков нет национальности и отечества! Все-

мирное государство рабочих и крестьян…

Ленин завелся и говорил, и говорил… Свердлов с Голо-

вощекиным с восхищением слушали. А Ленину главное —

чтобы слушатель был. В таланте говорить, спорить, бро-

сать лозунги ему не было равных.

284

Шайя Исаевич Головощекин с устными наставления-

ми Янкеля Мирамовича Свердлова отбыл в Екатеринбург.

Участь Романовых была решена…

Уралсовет, возглавляемый Голощекиным, назначил ко-

мендантом дома купца Ипатьева в Екатеринбурге, где со-

держалась доставленная из Тобольска царская семья, Ян-

келя Хаймовича Юровского, почему-то тоже изменившего

имя-отчество на Якова Михайловича.

Большевики, возглавляемые ненавидящим русских

«человеком без отчизны» Ульяновым (Лениным) и Лейбой

Давидовичем Бронштейном-Троцким, не только соверши-

ли октябрьский переворот в России, но и казнили послед-

него российского императора и его семью.

XVI

Все почему-то не заладилось сразу. В Тобольске, в пустом

доме, где содержался бывший император с семьей, оказа-

лась засада. Семьи Романовых уже не было — она за два дня

до прибытия отряда в этот тихий, провинциальный сибир-

ский город была отправлена в Тюмень на пароходе «Русь».

Охрана составляла из двухсот солдат Красной армии.

В перестрелке в Тобольске погиб капитан Пороховщи-

ков. Три офицера пустились в погоню. В Тюмени Николая

Романова с женой и тремя дочерьми сразу же пересадили

в поезд и отправили в Екатеринбург. Наследник и млад-

шая дочь Анастасия заболели и были оставлены в городе

под усиленной охраной. Но Уральский совет потребовал

немедленно отправить оставшихся детей, и их, больных,

на носилках, отправили поездом, состоящим из паровоза

и двух вагонов с солдатами, в Екатеринбург. Рок сопровож-

дал офицеров. Они опоздали на один день.

И вот сейчас они были в Екатеринбурге и уже знали,

что семья императора содержится в доме купца Ипатьева и

очень строго охраняется. Двухэтажный дом из-за высокого

забора был почти не виден.

— Что будем делать господа? Нас трое, а охрана — че-

ловек тридцать, — спросил Смирнитский.

285

— А нам ничего не остается, как принять бой и попро-

бовать освободить царскую семью, — сказал прапорщик

Никита Переверзев.

— Они нас не подпустят к ним. Я думаю, что у них есть

план на случай нападения — сразу убить всех членов се-

мьи, — сказал Глеб Смирнитский.

— Вот если бы предупредить царя, что мы здесь… Но

как? — сказал Переверзев.

— Там мальчишку одного выпускают за ворота, — под-

сказал штабс-капитан Добрынин. — Может, через него

можно? Запиской.

— А если испугается или обыскивают с ног до голо-

вы? — спросил Никита Переверзев.

— Как предупредить, я знаю, — Глеб Смирнитский

снял с шеи золотую иконку. — Мне государыня подарила

в марте семнадцатого. Ах, если бы она тогда согласилась

бежать — мы бы успели. Корнилов арестовывать ее и детей

приехал лишь через десять часов.

— Так давайте через мальчишку и передадим, — обра-

довался Никита.

На следующий день, когда маленький мальчик вышел

за ворота, Смирнитский и Добрынин, оставив следить за

домом Никиту Переверзева, пошли следом за мальчиком и

дошли до небольшого домика на окраине города.

Смирнитский через соседей выяснил, что мальчика зо-

вут Ленька Седнев и живет он здесь вместе с матерью-оди-

ночкой, правда, к ним недавно приезжал какой-то дядька,

говорят, очень важный человек — повар у царя. Только что

здесь делать царскому-то повару? Врут!

Добрынин спрятался в кусты, а Глеб вошел в дом. Мать

мальчика, красивая молодая женщина, испугавшись, уро-

нила тарелку на пол.

— На счастье. Не бойтесь, меня зовут Глеб Смирнитс-

кий, и ничего плохого я вам не сделаю. Мне бы хотелось

задать несколько вопросов вашему сыну, и все.

— Вы из охраны того дома? Вы по поводу моего дяди?

Так я ничего не знаю. Его как тогда забрали, так я о нем

ничего больше не слышала.

286

— Нет, я не знаю, что с вашим дядей. Меня интересует

дом, где подрабатывает ваш сын.

Женщина заплакала и рассказала, что она знает, что в

доме Ипатьева содержится царская семья. Ее дядя, Иван

Дмитриевич Седнев, лакей у великих княжон, прибыл

вместе с ними из Тобольска. Он и привлек ее сына к работе

поваренком в доме. Но вот дядя пропал. И она боится, что

его уже нет в живых.

Мальчик, ее сын, оказался веселым, подвижным ре-

бенком. Он рассказал, что помогает на кухне, но больше

играет с таким же, как он, мальчиком, только немного пос-

тарше, которого зовут Алексей. Леша больной и почти не

ходит, и он его катает на коляске, но Леша хороший маль-

чик — очень добрый, все время дарит ему конфеты, а он их

не ест и приносит маме. И родители и сестры у Леши очень

хорошие, а солдаты злые — их очень много, они даже со-

провождают сестер, когда те идут в уборную, и съедают

всю их еду. И они все время нехорошо ругаются и говорят,

что Лешу и родителей надо убить, а то скоро придет кто-

то и может их освободить. Леша и его сестры от этих слов

плачут и убегают в свои комнаты на втором этаже. А солда-

ты смеются. Его, Леньку, не обыскивают. Смирнитский дал

денег и уговорил мать мальчика, чтобы тот передал Алеше,

с которым он играет, маленькую иконку, которую Глеб и

повесил ему на шею.

XVII

— Мама, посмотри, что мне Леня передал, — тихо ска-

зал Алексей и разжал ладонь.

— Боже, моя иконка. Дай, я покажу отцу.

Поздно вечером, когда охрана перестала топать но-

гами, Александра Федоровна показала иконку Николаю

Александровичу.

— Помнишь, я тебе рассказывала об этом смелом капи-

тане, который хотел спасти меня и детей в Царском Селе.

Ах, зачем я тогда не согласилась?

— Да, Алиса, надо было соглашаться. Откуда она у тебя?

287

— Ее передал Алексею Ленька-поваренок.

— Ты хочешь сказать, что этот капитан уже здесь, в Ека-

теринбурге, и он опять хочет нас спасти?

— Да, Ники! Я так счастлива. Свобода рядом.

— Господи, как я хочу этого. Ладно я — но чтобы сво-

бодны были вы. И я не пойму, зачем они держат детей —

мы уже не императорская семья. Мы простые граждане.

— Не знаю, Ники. Наверное, чтобы мы не сбежали.

Куда мы убежим с детьми? Мне страшно, Ники. Мне очень

страшно за наших детей. Ты посмотри, как эти солдаты ве-

дут себя по отношению к ним, ты слышишь, что они гово-

рят? Девочки по ночам плачут от страха и унижений.

— Знаешь, Алиса, сегодня произошел странный слу-

чай: один из солдат уронил керамическую бутыль, которую

привез этот курчавый еврей, как его… Войков, кажется.

И этот солдат сжег себе ногу — в бутылке оказалась кисло-

та! Зачем им кислота?

— Не знаю, Ники, но я боюсь… Такое страшное чувс-

тво, что вот-вот ударит молния… Ах, Ники, Ники, что же

я наделала тогда, в марте? Хорошо, что этот офицер где-то

рядом. Он нас спасет, обязательно спасет! Знаешь, Ники я

уже не государыня и все больше и больше превращаюсь в

простую русскую бабу, занятую домом и семьей, и мне это

все больше и больше нравится. Если мы спасемся и уедем

из этой страны, то поселимся где-нибудь в маленьком до-

мике с садиком и будем нянчить внуков. Не в Европе, где-

нибудь в Южной Америке.

— Как бы это было хорошо, — грустно согласился Ни-

колай Александрович Романов.

Александра Федоровна стала шептать молитву и цело-

вать иконку. «Господи! Спаси и сохрани...» — шептала она.

Без стука в спальню вошел Юровский и громко сказал:

— Граждане Романовы, вам необходимо спуститься в

подвал, где вас будут фотографировать.

— Что, ночью? — спросил Николай Александрович.

— Это для вас ночь, гражданин Романов, а для нас заря

революции! Одевайтесь и идите. Будет сделан общий сни-

мок, а то мировая буржуазия уже все уши прожужжала, что

288

наша власть вас расстреляла. Наша власть вместе с проле-

тариями всех стран скоро всех буржуев точно поставит к

стенке, вот они и боятся. Хотя, по мне, так вас давно надо

было казнить…

Все спустились в подвал. Даже в подвале было слышно,

как во дворе на полную мощь ревел автомобиль. Ночью?

По пути в подвал Юровский остановил доктора Боткина и

отвел его в сторону.

— Евгений Сергеевич, вам не обязательно фотографи-

роваться.

— Вы, товарищ Юровский, уже предлагали мне поки-

нуть семью Романовых. Я ведь понимаю почему. И скажу

вам повторно: я врач и своих пациентов не бросаю.

И Боткин, отстранившись от Юровского, пошел к лес-

тнице, ведущей в подвал. Туда же спускались камердинер

Алексей Егорович Трупп и комнатная девушка Анна Степа-

новна Демидова. Она почему-то шла с маленькой подуш-

кой. В подвале было тесно от людей. Вся семья Романовых,

полураздетая, сонная стояла напряженно, и в глазах их

были страх и удивление. Принесли два стула, на которые

сели император с женой. Дети, как положено для семейной

фотографии, встали рядом. Фотографического аппарата не

было. Юровский стоял с двумя солдатами напротив сидя-

щей семьи Романовых и, достав из кармана лист бумаги,

зачитал:

— Революция в опасности. Наши враги хотят освобо-

дить вас, поэтому вы приговорены к расстрелу…

— Что, что? — спросил, вставая в удивлении со стула,

Николай Романов.

Это были его последние слова — открылись двери, и в

подвал вбежали красноармейцы с винтовками и револьве-

рами и стали стрелять.

Не погибших сразу от пуль великих княжон, наследни-

ка Алексея, комнатную девушку императрицы Анну Деми-

дову добивали штыками, да с такой силой, что штыки про-

бивали тела и вонзались в пол. А наследник, весь в крови,

хватался, разрезая руки, за штык, все не умирал и кричал

жалобно:

289

— Ай, больно! За что, дяденьки? Не убивайте! Спаси-

те!.. А-а-а!..

— Дай сюда! — Юровский выхватил у неумелого солда-

та винтовку и с силой вонзил штык в грудь Алексея. — Вот

так надо расправляться с врагами революции. Стреляйте

всем им в головы. Потом разденьте и в машину. Все най-

денные ценности передать мне, и не вздумайте что-нибудь

украсть — лично расстреляю!

Солдат, не сумевший убить цесаревича, заметил сви-

сающую из сжатого кулака мертвой царицы золотую це-

почку. Попробовал разжать кулак — не получилось. Тогда

он отстегнул плоский немецкий штык-нож от винтовки

и с трудом из-за тупости ножа кромсая, отрезал большой

палец и разжал ладонь. На ладони, в темной крови, лежа-

ла небольшая золотая иконка. Солдат оглянулся — никто

не видит — и сунул иконку себе в карман. Новая больше-

вистская власть быстро учила народ «грабить награблен-

ное».

Приказ о расстреле царской семьи отдал Филиппка

Головощекин, который за день до убийства отправил в

Петроград Зиновьеву телеграмму с закодированными сло-

вами: «Филиппов суд не терпит отлагательств». Зиновьев

связался по телефону с Кремлем, с Лениным и Свердловым

и получил кодовое слово — добро на расстрел, которое и

отправил Филиппке в Уралсовет. Все было так законспири-

ровано…

XVIII

В эту ночь Смирнитский с Добрыниным были в городе,

где у них была назначена встреча с представителями анти-

большевистского Центра Екатеринбурга.

Никита Переверзев был оставлен наблюдать за домом,

где содержалась царская семья.

— Прошу тебя, Никита, что бы ни случилось, что бы ты

ни увидел, ни во что не вмешивайся. Твоя задача следить.

Мы либо с подмогой, либо одни вернемся утром, — сказал,

прощаясь Смирнитский.

290

Смирнитский просил на встрече с Центром помощи в

освобождении царской семьи и не находил согласия. За

бывшего царя умирать никто не хотел!

— Да, мы знаем, что в доме купца Ипатьева содержится

семья бывшего царя — вон какой забор вокруг дома воз-

вели. Ну и что может случиться с бывшим царем, а ныне

гражданином Романовым? — говорил руководитель Цен-

тра. — Если уж и расстреляют, то одного Николая Романо-

ва, но никак не семью. Зачем такая слава большевикам?

А бывшего царя мы защищать не будем. Нам царь не ну-

жен — не для того в феврале революцию делали. Сами ос-

вобождайте, если сможете. Там, говорят, солдат, человек

сто. И что, на пули лезть? Нет, увольте! Тем более на подхо-

де к городу чехи. Через неделю они будут здесь — вот вам

и подмога!

— А вы думаете, что большевики не знают, что чехи

вот-вот возьмут город? Они не допустят, чтобы Романовы

остались живы, — доказывал Смирнитский.

— Нет, нет и нет… — слышалось в ответ.

Уговоры оказались бесполезными.

— Мне бы очень хотелось, чтобы вы оказались правы

в отношении судьбы царской семьи, но я в это не верю.

Они убьют всю семью. И в том, что мы не сможем их спас-

ти, будет и ваша вина. Сегодня большевики безнаказанно

убьют царскую семью, завтра — вас и ваших детей. Вы это

вспомните, да поздно будет. Честь не отдаю — не заслужи-

ваете! — сказал на прощание Смирнитский.

— Мы подождем, когда придет армия — целее будем, —

ответил руководитель Центра. — А честь ваша, офицерс-

кая, нам не нужна, у нас своя есть — купеческая…

Не получив согласия на помощь, Смирнитский понял,

что не только зря терял время, но и самое плохое — позво-

лил себя обнаружить и открыть свои планы.

— Что будем делать, Александр? — спросил Добрынина

Глеб. — Я боюсь, что о нашем появлении будет уже сегодня

известно большевикам.

— Надо либо уходить из города, либо брать штурмом

дом. Государь же знает, что мы здесь.

291

— Уже рассвет, пойдем, надо начинать, пока день не на-

ступил и пока эти «с купеческим словом» все не рассказали

большевикам.

— Ты думаешь?

— Я уверен, что среди них есть агенты большевиков.

Пойдем скорей, что-то неспокойно у меня на душе.

Двое в утренней дымке неслышно пошли по городу,

даже собаки не залаяли…

Никита Переверзев, услышав ночью, как за забором за-

работал двигатель автомобиля, подумал: «Чего это они, но-

чью?» И вдруг послышались щелчки, глухие, непонятные, но

Никита уже воевал и легко понял, что это звуки пистолетных

выстрелов. «Боже! Как много! Они там стреляют! Они их

расстреливают?! Убивают! О Господи, где же Смирнитский

с Добрыниным?» Автомобиль работал беспрерывно больше

часа, потом все стихло, еще через час вновь заурчал двига-

тель и открылись ворота. В серость раннего утра выехала с

освещенными фарами крытая машина. Никита Переверзев,

забыв все, что ему говорил Глеб, не выдержал, выскочил на

дорогу с револьвером и стал стрелять в стекло кабины.

Сидевший рядом с водителем Юровский в этот момент

зло думал о Войкове: «Трус! Привез кислоту и в кусты!

Стрелять испугался — уехал! Все приходится делать са-

мому. А потом, бл…ь, будет всем рассказывать, что это он

царя прикончил. Знаем мы таких — жидов пархатых!» — и,

заметив в свете фар Переверзева раньше, чем тот выстре-

лил, Юровский схватил за армейскую гимнастерку шофера

и, резко подтянув на себя, спрятался за него.

Никита выпустил все патроны из нагана в разлетевшее-

ся от выстрелов стекло и все продолжал нажимать на спус-

ковой крючок, не замечая, что барабан щелкает вхолостую.

Юровский, услышав щелчки, оттолкнул убитого водителя

и через разбитое стекло выстрелил в Переверзева. Пуля по-

пала в грудь, и Никита, захрипев кровью, упал. Юровский

выскочил из машины и, подбежав к умирающему, в исступ-

лении, с криком: «Получай! Получай!..» — выпустил в тело

юноши все патроны из своего нагана. От открытых ворот

бежали солдаты.

292

— Чего рты раззявили! Струсили, стрелять разучились,

сволочи? Все за вас я делать должен, — заорал Юровский,

подошел к машине и вытащил убитого водителя. — Време-

ни нет. Трупы затащите во двор, ворота закройте и ждите

нас. Да водку, суки, не пейте. Расстреляю!

Юровский сел за руль, и машина двинулась за город по

тихим, настороженно-сонным улицам в сторону леса…

XIX

В кустах Никиты не было. Со стороны дома стояла зло-

вещая тишина. Ворота были почему-то приоткрыты. Охра-

ны не было видно. Смирнитский тихо прошел по дороге и

обнаружил большое количество стреляных гильз, осколки

стекла, песок, пропитанный кровью, и следы от машины.

Вдруг из-за забора, от дома, донеслась пьяная песня и

ругательства.

— Пошли, — тихо сказал Глеб и достал браунинг.

Двое прошли в приоткрытую щель ворот.

Никита Переверзев лежал на траве и смотрел мертвыми

глазами на утреннее июльское небо. Рядом лежали мертвый

солдат с обезображенным выстрелами лицом и две лопаты.

Смирнитский понял все, и слезы выступили на его глазах…

— Ах, Никита, Никита, — тихо сказал Глеб и быстро пе-

ребежал под дом, — Александр, все делаем тихо, желатель-

но без стрельбы.

Четверо солдат в застиранных гимнастерках сидели в

спальне на кровати бывшего императора и его жены. Они

сидели на этой, еще теплой от тел уже умерших людей,

расстеленной кровати в грязных сапогах, пили водку и пе-

ребирали фотографии с Романовыми. Они рассматривали

эти фотографии и с хохотом и матом плевали на снимки.

— Ты, Никифор, чего-нибудь взял себе? — спросил

один из солдат.

— Да я взял кольца с девок царских, но у меня отобрали.

И зачем я пальцы отрезал, чтобы потом это кому-то друго-

му досталось? — ответил другой и крикнул: — Ну хоть бы

одна фотография с голой бабой! Тьфу — все цари.

293

— И у меня тоже Юровский, сука, все забрал, — сказал

третий.

— А я ничего не взял — побоялся с мертвых брать. Да

и стрелял я мимо, — сказал молоденький лопоухий солда-

тик. — И жалко мне мальчишку и девчонок.

— Ну и дурак! А пули-то от них как отскакивали! Осо-

бенно от подушки у этой дуры-девки. Подстилка царская,

думала, спасется этой шкатулкой. Юровский-то, сука, сра-

зу догадался, потому к бабе и бросился. Пристрелил в голо-

ву и подушку забрал.

— А у меня штык забрал и мальчишку добивал. Жутко

тот кричал, как зайчонок.

Молоденькому солдатику, который не стрелял, стало

плохо, и он побежал из комнаты вниз, в уборную.

— Молодой еще, не привык врагов уничтожать, — ска-

зал пьяный Никифор и заерзал грязными сапогами по пос-

тели.

— А нас-то чего Юровский не взял с собой?

— Радуйся. Еще неизвестно, вернутся ли все живыми

после такого дела.

— А какое дело — вывезли да закопали.

— Ты думаешь? Нет — тут следов оставлять нельзя.

Я бы и этот дом спалил. Да и Ванька-то ногу сжег до кос-

тей из этой бутылки, что курчавый, как его… Во…во-о…

бл…дь, язык сломаешь… Войков — вот, привез. Говорят:

кислота. Польют на человека, и все — ничего не останет-

ся. — Да ты че?!

— Вот тебе и че. Пусть уж лучше без нас. Не по-божески

это, — солдатик криво перекрестился.

— А этого, который следил за домом, почему живьем-то

не схватили?

— А я откуда знаю? Спроси у Юровского.

— И как Юровский-то живой остался, если рядом с шо-

фером сидел?

— Неужели не догадался, дурья твоя голова? Да он шо-

фером и прикрылся.

— Вот сука!

294

— А чего ты хочешь — жид! Эти все награбят в свой

карман, а потом немцам продадутся. А мы, русские, как

всегда, крайние… Наливай, Никифор.

Смирнитский с Добрыниным через заднюю дверь, ве-

дущую в кухню, тихо проникли в дом. Было слышно, как

в уборной кто-то блевал. Подошли и тихонько открыли

дверь. Солдатик стоял, наклонившись, плевался и подвы-

вал: «У-у-у! Хреново-то как. У-у…» Смирнитский ткнул пис-

толетом в спину и прошептал:

— Тихо!

Солдатик икнул и чуть не подавился. Закашлялся. Со

второго этажа несся мат.

— Сколько всего солдат в доме?

— Да нас всего четверо осталось. Все остальные с Юров-

ским уехали, царей хоронить.

— Куда уехали?

— Я не знаю. Дяденька, не убивайте. Я ничего не сде-

лал, я даже в царей-то не стрелял. Побоялся. Дяденька, не

стреляйте.

— А где расстреляли семью?

— Так в подвале. Юровский приказал всем спуститься,

вроде как для фотографии, и все — расстреляли всех.

— А ты, значит, не стрелял? — сказал Добрынин и уда-

рил ручкой нагана в затылок. Кость хрустнула — солдат

упал головой в дырку в заблеванном полу.

— Пошли, — тихо сказал Глеб.

Когда в спальню вошли двое в мятых гражданских кос-

тюмах, один из солдатиков пьяно кричал:

— А я вот все-таки кое-что прихватил, — и солдат по-

казал золотую иконку на цепочке. — Сучка царицка в руке

держала, пришлось палец отрезать, чтобы вытащить. Кра-

сивая вещица. Хочу своей крале подарить… — и забулькал

кровью — пуля вошла ему в рот.

— Отвечать быстро — куда увезли расстрелянных?

— Мы не знаем. Мы только охраняли.

— Почему так спешно расстреляли — ночью?

— Мы не знаем. Приехал в ночь этот… Войков, что-то

рассказал Юровскому и уехал. А нас Яков Михалыч собрал

295

и сказал, что царя хотят освободить и поэтому приказано

их расстрелять. Всех в подвал согнали, мы стулья принес-

ли, и их, как будто для фотографии, усадили. Он приказ им

в подвале и зачитал. Не слышно было — стрелять сразу ста-

ли. Всех и расстреляли: и царя, и царицу, и детей, и докто-

ра с девкой, что подушкой прикрывалась. Все цацки, что

при них были, забрал Юровский. У всех же даже карманы

вывернули. Как Семен иконку-то утаил, мы не знаем. У нас

ничего нет. Не стреляйте, мы же люди подневольные.

— А где прислуга по дому?

— Так всех домой еще к ночи отправили. Никого не было,

кроме нас. Отправили, наверное, чтобы никто не знал.

— Ты, подневольный, в кого стрелял — в царя или ца-

рицу?

— Нет, я стрелял в одну из дочек. Я в царя не стрелял.

— И я в царя не стрелял. Я в доктора, а потом уж в до-

чек. Это Юровский приказал. Он виноват!

Два выстрела прекратили жизнь убийц.

Смирнитский разжал пальцы у мертвого Семена и вы-

тащил в засохшей крови золотую иконку.

— Простите, ваше величество, — прошептал он, и сле-

зы выступили в его глазах. — Не успел.

Собрав разбросанные снимки императорской семьи,

два человека вышли из дома и, прихватив во дворе лопату,

понесли на плечах тело своего убитого товарища. Похоро-

нив в ближайшем лесочке Никиту Переверзева, они поки-

нули ставший для них ненавистным город. Над могилой

Смирнитский тихо сказал:

— Прости меня, Никита, что не уберег тебя, — и, по-

вернувшись к Добрынину, произнес: — Он ведь даже не

знал, что я его брат. Двоюродный.

— Не может быть! И ты молчал?

— Пойми, Александр, он же для нас с тобой был продол-

жением Сергея. Как я мог сказать? Да и не думал, что вот

так глупо погибнет… Из-за меня.

— Не из-за вас, Глеб Станиславич. Из-за бывшего им-

ператора.

— Ты так думаешь?

296

— Знаю…

Через неделю они сидели в кабинете полковника, ко-

мандира чехословацких легионов Сергея Николаевича

Войцеховского.

Глеб Смирнитский пил водку, не закусывал и плакал:

— Почему, почему, Сергей Николаевич, я в марте сем-

надцатого не настоял, силой не увез царицу с семьей… ну

хотя бы детей? Почему государыня не согласилась?

— Этого, Глеб Станиславич, мы не узнаем уже никогда.

XX

Почти триста километров по тылам Красной армии

третью неделю шел небольшой, в три сотни сабель, отряд

под командованием капитана Смирнитского. Это было его

предложение командующему армией Каппелю: пройти по

тылам красных войск, нападая на небольшие воинские

части, захватывая штабные документы и наводя страх и

панику на красноармейцев.

— Разведка вернулась, господин капитан, — лошадь

под казацким сотником пританцовывала. — В деревне ка-

кая-то воинская часть красных. Охраны почти нет, — не

боятся, фронт-то вон где. Языка взяли.

— Давайте его сюда.

К Смирнитскому подвели небольшого худенького му-

жика в поношенной гимнастерке, со связанными сзади ру-

ками.

— Развяжите, — приказал Смирнитский.

Пленному развязали руки, и он стал растирать затек-

шие кисти, и было видно, что они у него крепкие, жилис-

тые, какие бывают у много и тяжело работающих людей.

— Крестьянин? Местный? — спросил Смирнитский.

— Да, ваше благородие, из Симков мы — отсюда верст

пятьдесят к Оренбургу-городу.

— Воевал на германской?

— Нет, у меня детей пять душ. А вот красные пришли

и пригрозили: если не пойду, расстреляют всю семью… и

пошел.

297

— Да врет он все, господин капитан, — вмешался сто-

явший рядом со Смирнитским казацкий сотник.

— А если и врет, то что? Не мешайте, сотник… Как тебя

зовут?

— Ефим, ваше благородие.

— Скажи, Ефим, что за военные в селе? Кстати, как на-

звается село?

— Так это Лабищенское. У меня здесь свояк живет.

С германской без ноги вернулся, — повезло, больше никто

не забирает в солдаты: ни красные, ни ваши. А военные —

так это штаб товарища Чапая.

— Какого еще Чапая? — опять вмешался сотник.

— Я вас, сотник, просил не мешать, — зло сказал Смир-

нитский. — Помолчите, прошу вас. И да будет вам извест-

но, сотник, Чапаев — это начальник, как выражаются, от-

менив воинские звания, большевики, 25-й дивизии, армии

товарища Тухачевского… Много солдат в деревне, Ефим?

— Не. Сотни две, не больше.

— А сам штаб где?

— Так рядом с церковью, в помещичьем доме, под же-

лезной крышей. Хорошая крыша, у нас в деревне таких нет.

Так бы и забрал.

— Так мы сейчас красных разобьем и забирай.

— Неужели не расстреляете?

— Зачем. Иди — паши землю, корми своих детей. Толь-

ко пока посиди здесь, подожди и не кричи.

— Да что я, непонятливый, что ли? Спасибо, ваше бла-

городие.

— И что? Правда отпустите, господин капитан? — спро-

сил удивленно сотник — Он же красный!

— Он, сотник, просто крестьянин, которому главное —

землю пахать… Так, слушайте приказ, сотник. Тихо-тихо

подойти к селу — и в шашки. Чепаева и штаб желательно

захватить живьем. Не дайте им уйти.

— Куда он уйдет, господин капитан? Мы их к реке при-

жмем, и все. Не полезут же они в такую-то воду.

От темноты леса в утреннем, сыром, низко стелющемся

над травой тумане отделились точки и стали быстро-быст-

298

ро двигаться по лугу, по росе, к селу. Кони заржали — сон-

ные сторожевые закричали, передернули затворы и стали

стрелять в несущихся на них всадников. Поздно — казаки

ворвались на улицы и начали рубить красноармейцев. Ча-

паев, в одних кальсонах и рубахе, бегал с наганом и старал-

ся созвать бойцов. В панике всякая армия превращается в

толпу!..

Чапаев дрался храбро и зло — не зря три солдатских

«Георгия» за германскую имел. Раненный в живот, с горст-

кой солдат, пробился к реке и уплыл. Яик, переименован-

ный в Урал по указу Екатерины Великой в страхе перед

народной памятью о «ее муже» Емельке Пугачеве, — река

стремительная и холодная.

— Ну и где Чапаев? — спросил Смирнитский сотника.

— Так уплыл, сволочь. В такую-то воду залез и уплыл.

Наши стреляли… Не, по такой воде не доплывет…

— Ну-ну, вот вам, сотник, и не поплывет.

Штабные документы были захвачены. Пленных Смир-

нитский приказал отпустить. Ну какие пленные в глубоком

тылу Красной армии — обуза. Красноармейцы крестились

и плача падали на колени. Казаки скрипя зубами, вращали

над головами пленных шашками, но ослушаться боялись —

капитан-то не простой, вон, весь в крестах — расстреляет и

не поморщится, насмотрелись на таких на фронте.

В лесу остывал зарубленный труп солдата-крестьянина.

Сотник постарался…

Ни комиссара Фурманова, ни порученца Петьки Исаева

среди пленных и убитых не было. Может, вместе с Чапае-

вым уплыли?

XXI

Командующий 5-й армией Восточного фронта Михаил

Николаевич Тухачевский мог не спать сутками, разрабаты-

вая планы наступлений на противника. С восемнадцатого

года, когда подполковник Каппель разбил Тухачевского под

Сызранью, Самарой и Симбирском прошло больше года.

Куда поручику до офицера Генерального штаба! Но Туха-

299

чевский быстро учился воевать и самое главное — перестал

подчиненным ему командирам доверять. Понял, что все

разработанные им планы наступлений сразу становились

известны противнику. Он стал разрабатывать операции

один и детально, и эти детали даже для его штаба были раз-

розненными осколками. Он отдавал приказы отдельным

командирам, и они не знали, что делает в это время другой

командир. Тухачевский понимал: главное — тайна и ско-

рость. И эта тактика сразу дала свои плоды — белые тер-

пели одно поражение за другим. Вот и сейчас был захвачен

Омск, в котором без боя сдались тридцать тысяч солдат

противника, а Тухачевский уже готовился к следующему

наступлению — на Красноярск. Он уже понимал, что после

Красноярска белым будет не за что зацепиться и они побе-

гут к Иркутску, к Байкалу. Война была почти выиграна.

Когда он работал, никто не мог ему мешать — он не пе-

реносил шума…

— Ферапонтов, что там происходит? Мешают работать.

Ординарец командующего армией, двадцатишести-

летнего Михаила Тухачевского, Архип Ферапонтов, состо-

явший у него в денщиках еще в четырнадцатом, на гер-

манском фронте, выскочил из поезда и побежал к толпе

красноармейцев. Вернулся быстро.

— Там, товарищ командующий, белых поймали и на

расстрел повели. Один-то весь в наградах, с семеновским

крестом, подполковник. Вот, оружие у него отобрали, — и

Ферапонтов положил на стол браунинг и шашку с Аннин-

ским орденом и «клюквой». — Мне даже показалось, что

я его во время империалистической видел в нашем полку,

только он с другой роты был.

Тухачевский посмотрел на пистолет и шашку. Потом

рывком вскочил и стремительно побежал мимо успевше-

го отскочить в сторону Ферапонтова к выходу из вагона,

крича стоящим на морозе солдатам: «Стой! Приказываю —

стой! — на ходу вытащил из кобуры пистолет и стал стре-

лять в воздух. — Стой!»

Солдаты обернулись и удивленно стали расступаться

перед командующим. В центре круга стояли пять человек,

300

четверо — офицеры и один в гражданской одежде: в шубе

и меховой шапке. Смирнитского Тухачевский узнал сразу:

с аккуратной бородой, подтянутый и, несмотря на мороз,

без шинели — в одном кителе с многочисленными ордена-

ми и погонах подполковника.

— Этого я забираю с собой! — сказал тоном, не терпя-

щим возражений, Тухачевский и показал на Смирнитского.

— А что с другими-то делать, товарищ командующий?

—Делайте то, что положено делать по революционно-

му суду.

— Я… — начал Смирнитский.

— Помолчите, подполковник. Ведите его ко мне в ва-

гон, — сказал Тухачевский и, развернувшись, пошел к ва-

гону, из которого уже выбежал Архип Ферапонтов, неся в

руках красивый мягкий полушубок.

В огромном купе было уютно — это был один из царс-

ких вагонов, в котором император ездил на фронт. Удоб-

ная мебель, большой стол, хороший свет и, главное, было

очень тепло. На столе стояли чайник, стаканы в серебря-

ных подстаканниках, хлеб, масло, сушки, сахар и большой

кусок жареного мяса. Тухачевский прошелся по огромному

салону, поправил гимнастерку. На широкой груди блестел,

обрамленный красной материей, орден Боевого Красного

Знамени.

— Садись Глеб. Давай я тебе чаю налью.

— Перед смертью напоить хочешь?

— Прекрати, Глеб. Война.

— Какая война — брат на брата?

— Да. Только с вашей стороны еще и вся буржуазия.

— А с вашей?

— Народ с нашей стороны. Понимаешь, Глеб, народ!

— Там, — Смирнитский показал рукой на окно, — оста-

лись те, с кем я против вас воевал. Они тоже народ.

— Теперь уже их нет — чего вспоминать.

— Я, конечно, знал, что ты командуешь этой армией.

Вы, Михаил Николаевич, бесспорно талантливый человек,

но, по-видимому, у вашего Ленина служить-то никто не хо-

чет, раз такой карьерный рост.

301

— Так и ты, Глеб, тоже не капитан. И царских офице-

ров, да и генералов у нас в Красной армии достаточно. Мы

вас разобьем, Глеб. Переходи на нашу сторону.

— Я, товарищ Тухачевский, присягу один раз давал —

государю. А насчет роста — так капитан лейб-гвардии рав-

няется подполковнику пехоты, если вы, конечно, не забы-

ли. Так что роста особого нет. Я вас, Михаил Николаевич,

не осуждаю. Два года в плену, вернулся в другую страну,

где царя уже не было; а я все те годы на германском фрон-

те. Если уж честно — устал я воевать.

— А я не могу без войны.

— А ты и тогда, в германскую, был человеком войны.

Не плен бы — точно до царского генерала, как хотел, до-

служился бы. Правда, сейчас генерал, раз командуешь

армией. Да у вас, как мне известно, рабоче-крестьянская

армия, и дворянам в ней делать нечего. Так что вы, Миха-

ил Николаевич, крестьянами командуете, вроде Пугачева.

А я, была бы тогда возможность, в Польшу бы ушел. Пусть

даже немецкую. Теперь-то она свободна. Немцев и без нас

разбили, а ваш Ленин еще и половину России им отдал.

— Насчет крестьян, ты, Глеб, прав — крестьянская у

нас армия. Так и та, царская, из крестьян состояла. А ты не

задумывался, почему они за Ленина и его власть воюют?

А потому, что эта власть отдает крестьянам землю, а фаб-

рики рабочим. И вам ее не победить!

— Все это лозунги. Но ты-то кто в этом государстве: не

крестьянин, не рабочий и даже не инженер. Кто?

— Я военный. А без военных нет государства. Лю-

бого.

— Странный ты и тебе подобные военные — воюете

против тех, с кем вместе воевали. Да что там говорить: у

вас же офицеров нет, у вас даже командиров нет — началь-

ники. Ладно, поговорили и хватит, скажи своим красноар-

мейцам — пусть ведут куда следует.

— Ты, Глеб, меня за кого принимаешь? Ты же мне друг,

боевой товарищ. Я тебе своей жизнью обязан, и не один

раз, и ты тогда, во время войны, моим в Москве не дал го-

лодной смертью умереть. Я же все знаю. Не отдам я тебя,

302

Глеб, на расстрел. Я бы мог тебя отправить в тыл, но ду-

маю, по дороге тебя прикончат…

— Да уж о твоих зверствах к нашим, да и к своим солда-

там все наслышаны…

— Брось — война. Ваш Колчак вообще зверь.

— Колчак не мой. Я в армии Каппеля и зверств этих

колчаковских не понимаю. Я офицер, а не каратель. На мне

крови мирных людей нет.

— Знаю, рассказывали бойцы дивизии товарища Чапа-

ева. — Неужели выплыл?

— Нет, к сожалению… Скажи, Глеб, если я тебя отпущу,

ты сможешь где-нибудь скрыться?

— Неужели отпустишь? Командующий красной арми-

ей отпускает на свободу колчаковца, подполковника? Тебя

самого-то за это к стенке не поставят?

— А кто узнает, что я тебя отпустил? Если только ты

сам скажешь, — глаза у Смирнитского стали темными. Ту-

хачевский заметил. — Я не в обиду, Глеб. Когда ты к своим

придешь, должен же какую-нибудь легенду, почему спасся,

рассказать.

— Что, правда отпускаешь?

— Послушай меня, Глеб. Я не могу, как ты в семнадца-

том, выйти к солдатам, встать рядом и чтобы отпустили.

Обоих тут же и положат. Это другая армия. Классовая ар-

мия и классовая война. Здесь, в армии, главные — комис-

сары и ВЧК!

— Ленин с Дзержинским…

—Да Ленин с Дзержинским,.

—И ты — смоленский, русский дворянин, им служишь?

— Прекрати, Глеб. Я служу своей стране и своему наро-

ду. А больше всего я служу моему богу — Марсу. Не могу я

без войны! Послушай, что я предлагаю. Уже ночь, темно.

С этой стороны вагона у меня охраны нет. Надевай мой по-

лушубок, вот эту шапку со звездой, кстати, с царских скла-

дов, для русской армии как победительницы над немцами

шилась, по подобию шлемов сказочных витязей, только

звезду пришили; в ней ты за красноармейского командира

303

сойдешь, и через окно уходи. Если остановят, пароль-от-

зыв: «Байкал». Да, вот тебе твой пистолет. Сохранил мой

подарок, спасибо. Шашку отдать не могу — сразу заметят,

что царская. Дай бог, свидимся — верну. И прошу тебя,

Глеб, уходи ты от войны. Если сможешь — в Польшу. Прав-

да, я думаю, и Польшу мы обратно отвоюем. Дай только

время. И Германия и Франция будут нашими. Мы завоюем

весь мир!

— Господи, Михаил, да в своем ли ты уме? Вы стоите на

грани гибели, со всех сторон восставший народ, Антанта

против вас, мир против вас, а вы все о мировой револю-

ции. Ей-богу, ваш Ленин сумасшедший.

— Мы вас победим, и ты это знаешь. Постарайся, Глеб,

остаться живым, и сам это увидишь.

За дверью купе раздался шум.

— Что, Ферапонтов, у тебя опять за шум? — крикнул

Тухачевский.

— Да дрова принесли, товарищ командующий, — пос-

лышалось в ответ.

— Это что за Ферапонтов? Денщик, что ли, твой на гер-

манской? — спросил Глеб.

— Он самый. Нашел умирающим от голода в восемнад-

цатом, вот взял ординарцем.

— Туда бы ему и дорога. Он, когда тебя не стало, быс-

тро на склад перебрался. Воровал страшно — хотели рас-

стрелять, да февральский переворот все списал, отпустили,

только из армии выгнали.

— Не знал. Жаль. Завтра же попрощаюсь.

Тухачевский осторожно выглянул за дверь — в коридо-

ре никого не было. Прошел по тамбуру. За дверью, на входе

в вагон стояли часовые.

Тухачевский вернулся и проговорил:

— Уходить тебе надо, пока Архип отлучился, — и с тру-

дом, хотя и был невероятно силен, опустил засохшее окно.

— Прощай, Глеб. Спасибо тебе.

— Прощай, Михаил.

Тухачевский протянул руку, после секундного раздумья

Глеб пожал протянутую ладонь.

304

Смирнитский выпрыгнул в темноту на снег. Около ва-

гона лежал заметаемый поземкой солдат. «Ничего себе ох-

раняемый вагон командующего», — удивился Глеб и исчез

в ночи…

На следующий день Архип Ферапонтов сидел в губерн-

ском ЧК и писал донос. Он был завербованным осведоми-

телем — вначале у Временного правительства, а пришли к

власти большевики — у большевиков. И это они его к Туха-

чевскому приставили, разыграв сценку с голодной смертью.

Через неделю на столе Феликса Дзержинского лежала

секретная докладная с Восточного фронта, в которой го-

ворилось, что командующий армией М. Н. Тухачевский

спас от расстрела белогвардейского подполковника Глеба

Смирнитского, с которым служил в империалистическую

войну в одном батальоне лейб-гвардии Семеновского пол-

ка. Тухачевский напоил врага чаем, переодел и помог но-

чью убежать. Найти на следующее утро Смирнитского не

удалось.

Дзержинский записку внимательно прочитал. Обратил

внимание на фамилию офицера. «Поляк? — подумал. — Ну

отпустил и отпустил. Тем более вместе воевали. Хорошее

качество для военного. Потом разберемся. Сейчас нам Ту-

хачевский очень нужен. Ленин его прямо боготворит. Счи-

тает его спасителем республики. Некоторые на Ленина за

это обижаются…» — и приказал подшить записку в дела

ВЧК. Таких записок там было тысячи. Большевики быстро

приучили русский народ писать доносы. Такое время на-

ступало: если не ты, то — тебя!

Через две недели Тухачевского назначили командовать

Кавказским фронтом — продолжать спасать советскую

власть. Там что-то очень плохо это получалось у товарищей

Сталина с Ворошиловым. Тухачевский Ферапонтова с со-

бой не взял — отказал.

Архип не пропал: устроился ординарцем к командиру

полка, а через полгода его, с учетом заслуг, вызвали в Мос-

кву и назначили в тюремный отдел ВЧК. В ВЧК еще не при-

выкли бросаться ценными кадрами.

305

XXII

Пока Тухачевский разговаривал в своем вагоне с Гле-

бом Смирнитским, происходили и другие события…

— Ты куда прешь? Это вагон командующего армией.

Товарищ Тухачевский занят, — остановил в тамбуре солда-

та-шифровальщика ординарец командующего Архип Фе-

рапонтов.

— Так я с шифрограммой из Москвы.

— А-а! А что за шифрограмма?

— Не положено говорить, но она вообще-то адресована

члену реввоенсовета армии товарищу Смирнову.

— Так и неси товарищу Смирнову. Она от кого?

— От заместителя Троцкого товарища Склянского.

— А-а! И чего Склянскому от нашего Смирнова нужно?

— Так там о Колчаке.

— Ну и чего ты несешь Тухачевскому? Неси Смирнову.

— Так командующий армией приказал все шифровки

из Москвы вначале показывать ему.

— Иди отсюда, товарищ Тухачевский допрашивает бе-

ляка-офицера. Что-то, правда, долго допрашивает...

— Я подожду. У меня приказ.

«Стой! А ведь этот беляк, кажись, дружок Тухачевс-

кого? — вспомнил Архип. — Черт! Я его вспомнил, они

же вместе на германском воевали. Как его… Смирнитс-

кий, кажется… Сейчас Тухачевскому телеграмму отдадут

про Колчака, ваши благородия-то между собой и догово-

рятся».

— Телеграмма срочная — пропусти меня, — вновь за-

ладил шифровальщик.

— Иди.

Когда шифровальщик повернулся к Ферапонтову спи-

ной, тот обхватил его рукой за лицо и ударил ножом в

спину, под лопатку. Шифровальщик дернулся, захрипел и

сполз на пол вагона.

— Что, Ферапонтов, у тебя опять за шум? — раздался

из-за двери голос Тухачевского.

— Да дрова принесли, товарищ командующий.

306

Ферапонтов открыл ключом дверь в тамбуре с противо-

положной от входа стороны и вытолкнул труп шифроваль-

щика, предварительно забрав телеграмму. В расшифрован-

ной телеграмме значилось, что товарищ Ленин разрешает

местным властям под угрозой возможного освобождения

белогвардейцами казнить Колчака. И приписка в конце:

«Беретесь ли сделать? Архиважно. Ленин».

Ферапонтов бегом побежал к вагону, где жил член рев-

военсовета 5-й армии Смирнов.

Ординарец Смирнова преградил путь.

— Не положено. Товарищ Смирнов занят.

— Я тебе сейчас, контра, пулю в лоб вкачу, и уже не бу-

дешь знать, что положено, а что нет.

И оттолкнув ординарца, Архип вошел в купе Смирнова.

Смирнов валялся на диване. На столе громоздились бу-

тылки и закуски. Окурки валялись по всему полу. Стояла

вонь, как будто это было не купе, а уборная…

— Ты что это себе позволяешь? Ты ординарец, а не ко-

мандующий армией.

— А жаль. Иван Никитич, вот телеграмма от Ленина,

читайте.

— От Ленина! — Смирнов подскочил, как ужаленный.

Схватил телеграмму, прочитал. — А почему ты, Ферапон-

тов, принес?

— Потому что согласно приказу шифровальщик принес

ее Тухачевскому.

— Как Тухачевскому? Не может быть! Какому приказу?

— А вот так — может. Считайте, что все шифрограммы,

приходящие на ваше имя, вначале читает Тухачевский.

— Но я же представитель Реввоенсовета.

— А ему наплевать на нашу большевистскую власть.

Он же белая кость, дворянин, царский офицер, да еще ка-

кой — семеновец. Он же, получив эту телеграмму, смог бы

сразу предупредить белых о Колчаке.

— Ты в своем уме? Он же их разбил. Он на нашей стороне.

— Вы так думаете? Он сейчас разговаривает с колча-

ковским подполковником Смирнитским, которого должны

были расстрелять, а он не дал.

307

— Ну допросит, потом и расстреляют.

— Не думаю, они со Смирнитским друзья еще с импе-

риалистической. Он может его и отпустить.

— Как друзья? Как отпустить? А ты чего здесь делаешь?

— Так ведь телеграмма от товарища Ленина того стоит.

Да и шифровальщика мне пришлось убрать, чтобы он ее

Тухачевскому не передал.

— Ну с шифровальщиком мы разберемся. Спасибо вам,

товарищ Ферапонтов, за проявленную революционную

бдительность. Идите.

Смирнов был трус и не такой честный большевик, как

Архип Ферапонтов — он выпил стакан водки и лег спать…

Когда Ферапонтов вернулся в вагон, в купе Тухачевско-

го стояла тишина. Архип осторожно постучал.

— Кто там еще?

— Товарищ Тухачевский, может, чего надо?

— Нет, я отдыхаю.

Ферапонтов не выдержал и приоткрыл дверь.

— А этот пленный офицер-то куда делся?

— Я его отправил в штаб фронта.

— Когда?

— А когда тебя не было. Кстати, почему ты отсутство-

вал?— Так земляк приходил. Отошли поговорить.

— Чтобы больше таких отлучек не было. Иначе в бое-

вые роты пойдешь.

— Есть, товарищ командующий армией.

Ферапонтов закрыл дверь и понял, что Тухачевский

офицера отпустил. «Но как? Как он ушел? Такой вопрос Ту-

хачевскому не задашь… Утром все проверю».

Но ни завтра, ни через неделю выяснить ничего не уда-

лось. Тухачевский с ним почти не разговаривал. Архип ис-

пугался, что командующий отправит его в боевые роты, и

никакие оторванные пальцы не помогут — в России в ар-

мию, в красную или в белую, без разницы, забирали всех

подряд. А не пойдешь — к стенке! Тут еще приказ из Крем-

ля пришел, и Тухачевский стал собираться на Кавказский

фронт.

308

— Тебя, Ферапонтов, я с собой не беру, — сказал, как

отрезал, Тухачевский.

— И куда же я сейчас?

— Сам знаешь куда. Я ведь догадался, что мертвый

шифровальщик твоих рук дело. Не жалко?

— Нет. И не вам, товарищ Тухачевский, о жалости-то

говорить. Ну, всего хорошего. Не пожалейте, а то вдруг ког-

да-нибудь дорожки пересекутся.

— Надеюсь, нет. Вообще-то я должен тебя предать во-

енно-полевому суду. И ты знаешь, чем для тебя это должно

закончиться.

— Спасибо, ваше благородие, только перед нашим ра-

боче-крестьянским судом должен предстать за предательс-

тво не я, а вы. Смирнитский-то где — отпустили? Ничего,

вы еще за все ответите. Все вы, белая кость, ответите!

— Пошел вон!..

Ферапонтов, боясь Тухачевского и безволия Смирнова,

вновь побежал в губернское ЧК писать донос в Москву, на

Лубянку, грозному Дзержинскому. Написал, вышел из зда-

ния и плюнул под ноги; понимал: если Феликс Эдмундович

лично не прикажет — ничего не будет. Военспец Тухачевс-

кий уже становился командующим фронтом Тухачевским!

За полтора года!

— Ты, Архип, смотри, куда плюешь! Не ровен час, в че-

ловека попадешь.

— В какого еще человека? — зашипел от злости Фера-

понтов. — Где ты его видишь? — Низкое зимнее солнце

светило в глаза. Присмотрелся: — А, это вы товарищ Пе-

реверзев? Извините, не признал, — а сам подумал: «Бл…ь,

еще одна белая кость!»

— Смотреть, конечно, надо — но, правда, чего ты, Ар-

хип, расстроен? Не хочешь на Кавказ уезжать? Там, Фера-

понтов, вечное лето. Фрукты, девушки, абреки по горам

скачут — все по Лермонтову. Хорошо-то как. Ты знаешь, кто

такой Лермонтов? Да откуда тебе знать, сирота казанская...

— Вы не очень-то, товарищ начальник полка.

— Да я так, без злобы. Уезжаешь?

— Нет.

309

— Почему?

— Не берет с собой.

— Как так? Ты же ординарец!

— Значит, не ко двору пришелся. Загордился товарищ

Тухачевский… А может, еще что...

— И куда сейчас?

— Не знаю.

— А мне кажется, ты ординарец неплохой. Иди ко мне,

моего-то при взятии Омска убило. Сволочь, по домам по-

шел грабить — ну и нарвался на пулю. Так пойдешь?

— Пойду.

— Только Тухачевскому об этом не говори.

— Хорошо. Как уедет, так и приду.

XXIII

Бронислав Зеневич, поляк по рождению, боевой гене-

рал, участвовавший в русско-японской и мировой войнах,

храбрец, кавалер двух Георгиевских орденов, с июня 1918

года воевавший в Белой армии, и неплохо воевавший —

командовал корпусом, отдыхал в Красноярске, куда его

корпус был отведен после тяжелых и кровопролитных боев

с Красной армией…

Армия генерал-лейтенанта Каппеля с боями отступа-

ла; потрепанная, уставшая, израненная, измученная, она

ползла по морозу к Красноярску. Омск был сдан без боя, и

тридцать тысяч солдат попали в плен. Тухачевский, вечный

враг Каппеля, с каждым днем, с каждым боем становился

все умнее, напористее, беспощаднее и искуснее. И самое

плохое, что агентура Каппеля, сидевшая в штабе Тухачев-

ского, не могла ничего передать о планируемых действиях

и решениях командующего. В Омске солдаты Белой армии

не отстреливались — они безропотно сдались, когда аген-

ты Тухачевского в одежде рабочих и крестьян проникли в

ряды голодных солдат армии Каппеля и предложили: «Сда-

вайтесь! Никого наказывать не будем. Всех, кто не захочет

служить в Красной армии, отпустим домой». Десятки тысяч

сдались, были разоружены и начались расстрелы. Офице-

310

ров расстреляли всех. Первых солдат, не захотевших идти

добровольно в Красную армию, расстреляли. Остальные

поняли: такой жестокой силе лучше не сопротивляться…

Из Омска вырвались несколько офицеров, в том числе

подполковник Глеб Смирнитский.

Смирнитский, весь помороженный, предстал перед

Каппелем в красивом полушубке и красноармейской ос-

троконечной шапке со звездой. Его чуть не расстреляли

посты Белой армии. И расстреляли бы, если бы он не рас-

пахнул этот красивый полушубок и солдаты не увидели

офицерские погоны и блеск орденов на груди.

— Как же случилось, ваше превосходительство, — об-

ратился Смирнитский к генерал-лейтенанту Каппелю, —

что Омск был сдан без боя? Там же было тридцать тысяч

наших штыков.

— Каких штыков, подполковник? Там полностью де-

морализованные полки. Вы не хуже меня знаете, Глеб Ста-

ниславич, что если бы мы не отвели от Омска армию, нас

бы взяли в клещи и армии бы не стало. Тухачевский нас

обыграл. Приходится признать, что этот подпоручик стал

хорошо воевать. А как вам удалось вырваться и что это за

одежда — особенно эта необычная краснозвездная шапка?

— А это подарок Михаила Тухачевского! Кстати, он по-

ручик, и смею вас уверить, если бы он не попал в плен в пят-

надцатом году, то был бы генералом. Он — человек войны!

— А вы, Глеб Станиславич, откуда его знаете?

— А мы с ним друзья еще с четырнадцатого. Служи-

ли в одном батальоне лейб-гвардии Семеновского полка.

И кстати, за полгода войны он был награжден шестью ор-

денами. И из плена он бежал пять раз.

— Не знал, что вы друзья и что Тухачевский такой храб-

рец. Уважаю. Вы его видели?

— Он мне спас жизнь. Меня вели на расстрел, а он меня

забрал в свой штабной вагон и отпустил, одев в этот полу-

шубок и шапку.

— Спасибо за такое доверие, господин подполковник.

Я понимаю, что дай сейчас ход вашей информации — Туха-

чевского расстреляют.

311

— Тогда, ваше превосходительство, я вас вызову на ду-

эль.— Полноте, Глеб Станиславич, чтобы генерал Каппель,

русский офицер, опустился до этого! Вы же знаете, что у

меня нет карательных отрядов и я даже не расстреливаю

дезертиров и пленных, не говоря о гражданских лицах, что,

к сожалению, процветает в армии Верховного правителя.

И думаю, такие жестокие меры ни к чему хорошему, кро-

ме злобы со стороны населения, не приведут. Вот и Омск

показал. На войне нужна правда, какой бы тяжелой она ни

была, а не лесть и не жестокость. Тухачевский, бесспорно,

талантливый человек, он далеко пойдет, но для большеви-

ков он все равно чужой, и когда он им будет не нужен, они

от него избавятся.

— Я сказал ему примерно то же самое. Но мне кажется,

он об этом не думает. Война — вот его стихия. И его бог не

Христос, а Марс! Он наверстывает то, что мы с вами полу-

чили на германской, а он нет. И очень жаль, что он не на

нашей стороне. Хотя он пожалел, что я не на его.

— Мы с вами, Глеб Станиславич, слава богу, на герман-

ской не получили деревянных крестов. Надеюсь, он не это

имел в виду? Идите, отдыхайте, Глеб Станиславич, впереди

у нас Красноярск. Я надеюсь, генерал Зеневич нас встретит

хорошим обедом и баней с вениками.

— Не дай-то бог, березовой кашей.

— Сплюньте, подполковник!

— Вот выйду от вас и плюну. Кто-нибудь еще из моих из

Омска вырвался?

— Штабс-капитан Добрынин.

— Слава богу, хоть он остался живой. Я за него в ответе

перед его родителями.

— Хотите новость?

— Если хорошая, то да.

— Тухачевского отправляют на Кавказ.

— Это что — ссылка? В России всегда так было.

— Нет. Повышение. Он в любимчиках у Ленина, и его

направляют спасать кавказское направление. Кавказ —

это нефть!

312

— Ох, боюсь, дело здесь совсем в другом. Не кажется ли

вам, ваше превосходительство, что на нас после Омска уже

поставили крест?

— Как это? Мою армию ни во что не ставить? Может, и

Верховного уже ни во что не ставят? О чем таком вы, под-

полковник, говорите? Тухачевский вам голову вскружил?

— Прошу вас, ваше превосходительство, со мной в та-

ком тоне не говорить? Я имел в виду то, что у красных, по-

видимому, есть какой-то план, о котором нам ничего не

известно, но этот план настолько серьезен, что они могут

спокойно поменять их лучшего командующего на Восточ-

ном фронте. Ей богу, здесь что-то не то! Если честно — я

боюсь за Красноярск!

— Бросьте, бросьте, Глеб Станиславич. Красноярск

наш. Там генерал Зеневич. Он ждет нас. Придем, отдохнем,

отогреемся, в баню сходим, вшей перебьем, водки выпьем.

Немного осталось; я понимаю, все смертельно устали, но

еще чуть-чуть. Идите, отдыхайте, Глеб Станиславич.

XXIV

Генерал Бронислав Зеневич отдыхал. Отдыхал от души,

с водкой, с девушками, в бане под Красноярском. Парил-

ся до истомы, до головокружения, потом пил квас и водку,

обнимался с дородными и сильными сибирскими женщи-

нами, что хлестали вениками большое, холеное тело гене-

рала, веселился и радовался жизни. Устал от прошлой жиз-

ни боевой генерал, вот и радовался новой! И черная душа

пела от радости. Он только что предал свою армию, этих

голодных, замерзших, смертельно уставших людей — он

сдал Красноярск эсерам, поддерживающим Политцентр

в Иркутске. И многотысячный гарнизон в Красноярске, и

Сибирский корпус по приказу генерала были разоружены.

А Каппелю генерал Зеневич предложил сдаться!

ВЧК Феликса Дзержинского хорошо работало. Еще шли

бои под Омском, а в Красноярск к эсерам, властвующим в

городе, пришел представитель большевиков и, не скрыва-

ясь, представился:

313

— Мирон Ерофеев, большевик. Прислан к вам по согла-

сованию с вашим Политцентром в Иркутске, — и протянул

бумагу.

В бумаге с печатями и подписями черным по белому го-

ворилось о необходимости противодействия вхождению в

город армии генерала Каппеля. Ни о какой передаче влас-

ти большевикам не говорилось — просто поддержать.

— Но у нас же войска генерала Зеневича. Они нас сме-

тут.— Не сметут, товарищи или, если хотите, господа.

— Сметут, еще как сметут. И расстреляют. Реальная-то

власть у него.

— И не расстреляют. Как это сказано в писании: «Вна-

чале было слово!» Войска Зеневича мы берем на себя. Вы

создаете военно-революционный комитет, а мы сделаем

все, чтобы он передал власть в городе вам.

— Хорошо бы, — обрадовались эсеры. — А Каппель?

— После Омска Каппеля нет.

— А что случилось в Омске? Как известно, там десятки

тысяч солдат армии Каппеля.

— Омск будет наш.

— Ну, когда будет ваш, тогда и разговаривать будем.

— Тогда мы с вами разговаривать уже не будем. Узнай-

те, что происходит в Омске, а я подожду.

Через час криков: «Алло, алло, Омск… ответьте Крас-

ноярску… Алло…» — эсеры Красноярска спросили у Еро-

феева:

— Чем вам помочь?

—Вы будете разговаривать с Зеневичем. Нам-то он

вряд ли поверит.

— Если честно, то лично я вам и сейчас не верю, — ска-

зал руководитель эсеров.

— Немного осталось — поверите! — ответил Ерофеев.

В голосе слышалась угроза.

Через день в Красноярске остановились заводы, рабо-

чие вышли на забастовку. Не стало хлеба. Хлеба не стало

и у солдат Зеневича. К солдатам пришли рабочие заводов

и сказали:

314

— Вы с кем воюете? С рабочими и крестьянами! Вы

кого защищаете? Буржуев и кулаков-мироедов. Прекра-

тите защищать эту власть! Никто вас не тронет. Пойдете

домой! — «Домой» было магическим словом. Солдатам и

так надоело воевать, а тут обещают отпустить домой. Об-

радовались. А агитаторы продолжали: — Но, товарищи

солдаты, чтобы вы могли пойти домой, к своим семьям,

необходимо остановить войска Каппеля, идущие к городу.

Если они войдут в город — вы домой уже не попадете. Он

вас поведет на новую бойню с рабочими и крестьянами.

Поведет умирать! Неужели вы этого хотите?

Ну кто же хочет умирать, когда можно пойти домой!

С Зеневичем разговаривали о другом и другие — эсеры

из созданного комитета:

— Вам, генерал, ничего не грозит. Вы остаетесь коман-

дующим своими войсками и гарнизоном Красноярска. Ни-

куда на мороз уходить не надо. Солдаты будут накормлены.

Правда, только те, кто будет воевать против Каппеля. Все

это наш комитет вам гарантирует. Одна просьба: необхо-

димо разоружить тех солдат, кто не хочет воевать с Каппе-

лем, а лично вы должны обратиться к Каппелю с предложе-

нием сдаться.

— Но если сюда не придет Каппель, придут большевики.

— А это уже не ваша забота, генерал. С большевиками у

нас договоренность — они в Красноярск не войдут.

— Слабо в это верится, господа.

— Придется поверить, генерал. Это подтверждено на-

шим Политцентром в Иркутске. А в Иркутске, как извест-

но, Верховный правитель Колчак… Ну и в качестве подарка

мы вам дарим дом под Красноярском с банькой и… при-

слугой. Ах, какая там прислуга, генерал! Какая прислуга!

Ну и деньги получите. Мы люди не бедные. Соглашайтесь,

генерал. Неужели не надоело воевать? Ей-богу, мы с вами

так хорошо заживем — всем на зависть!

Генерал Зеневич долго не думал — согласился. Надоело

генералу воевать!

Сил не было у Каппеля взять Красноярск, хотя и поп-

робовал. Потеряв в снегах, на морозе тысячи солдат, он,

315

обогнув с двух сторон город, пошел по Енисею дальше, на

Канск.

А генерал-предатель получил свободу, деньги и отдых.

Правда, попросили Красноярск не покидать — мало ли что,

вокруг враги! Все-таки боялись — а вдруг большевики на-

рушат договоренности?

Чем дальше отходила от Красноярска армия Каппеля,

тем ближе подходила к городу армия большевиков и вош-

ла… и быстро навела порядок. Зеневич об этом не узнал.

XXV

Генерал очередной раз радостно визжал от ударов ве-

ником и хватал за телеса рослых девиц, когда дверь в пар-

ную открылась и появившийся в проеме человек сказал:

— Хватит париться, Бронислав Михайлович, мы вас ждем.

— Что за чушь! — закричал пьяный Зеневич. — Девки,

подождите, сейчас я вернусь, — и в чем мать родила вышел

из парной.

В предбаннике находились три человека — все в полу-

шубках. Одно лицо показалось Зеневичу до боли знакомым.

— Я вас, кажется, знаю, — и уже потухшим голосом: —

Вы Смирнитский, подполковник у Владимира Оскаровича

Каппеля. Что, пришли убивать?

— Абсолютно точно, товарищ Зеневич. Мы потеряли

двенадцать тысяч под Красноярском, а скольких еще сол-

дат и офицеров потеряем из-за твоего предательства, одно-

му Богу известно.

— Позвольте мне одеться. Не голым же будете расстре-

ливать?

— А зачем вам одежда? Вы пойдете в ад — там одежда

не нужна. Сейчас тысячи преданных вами солдат замерза-

ют здесь под Красноярском. Идите!

— Не забывайтесь, я кавалер орденов Святого Георгия

третьей и четвертой степени.

— Я тоже! Да и какой вы кавалер, вы — предатель. Но

для меня самое поганое в том, что вы — поляк. Выходи…

Дамы, побудьте здесь, это недолго, угореть не успеете.

316

Три офицера армии Каппеля расстреляли из револьве-

ров голого генерала-предателя около жаркой бани.

Напоследок Смирнитский еще раз зашел в баню и, ус-

мехнувшись, сказал сжавшимся в страхе на полке голым

девушкам:

— Продолжайте париться, дамы, мы вам больше не бу-

дем мешать.

Всадники скрылись в темноте…

— Глеб Станиславич, я хочу вам присвоить звание пол-

ковника и наградить георгиевским оружием, — сказал,

подавая руку Смирнитскому, главнокомандующий арми-

ями Восточного фронта Владимир Оскарович Каппель. —

Вы, подполковник, совершили очередной подвиг во славу

России.

— Ваше превосходительство, я отказываюсь от наград.

— Объяснитесь, Глеб Станиславич — почему? Вы пре-

красно выполнили поставленную задачу — предатель по-

лучил по заслугам.

— Этот предатель, к сожалению, был поляк. И потому

я не могу принять награду. Но мои товарищи подпоручик

Самойлов и штабс-капитан Добрынин заслуживают самых

высоких наград. Разрешите идти?

— Мне очень жаль, Глеб Станиславич, очень жаль.

Хотя, мне кажется, я вас понимаю… Идите, отдыхайте.

У нас впереди самые тяжелые дни. И больше всего я боюсь

красноярского повторения в Иркутске.

— Что вы имеете в виду, ваше превосходительство?

— В Красноярске власть предатель Зеневич передал не-

коему военно-революционному комитету, который подде-

рживает Политцентр в Иркутске. А Верховный в Иркутске,

и боюсь, может повториться красноярская история.

— Но там же чехи!

— А что чехи? Они подчиняются Антанте, и если им

прикажут из Парижа, они предадут любого.

— Так пусть Верховный покинет Иркутск.

— Вы же знаете, почему он там. Не мое это дело, но я

никогда не понимал и не признавал присутствия баб на

фронте в качестве жен или любовниц и даже солдат. Тем

317

более если любовница — жена подчиненного когда-то тебе

офицера. Это до добра не доведет.

— Вы имеете в виду Анну Тимареву?

— Ее, любимую. Уж кто-кто, а морской адмирал должен

бы знать, к чему может привести нахождение женщины на

боевом корабле. Да и чехи — они адмирала не выпустят.

Это их козырная карта к дороге домой. Идите, отдыхайте,

Глеб Станиславич. Дай бог, чтобы я ошибался…

Через неделю генерал Каппель провалился под лед и от-

морозил ноги. Из-за гангрены ему без обезболивания но-

жом ампутировали ступни.

21 января 1919 года в Иркутске Политцентр передал

власть большевикам, а те потребовали от чехов выдать ад-

мирала Колчака — и чехи выдали!

Умирающий генерал-лейтенант Владимир Оскарович

Каппель хрипел, отдавая последние приказания:

— Приказываю армию принять генералу Войцеховско-

му. Прошу вас, Сергей Николаевич, спасите армию. Возь-

мите Иркутск и освободите Верховного. Хотя, боюсь, боль-

шевики живого его не отдадут. И еще — не отдавайте меня

на поругание большевикам, чтобы не было как с Лавром

Георгиевичем Корниловым. Сожгите, пепел развейте. Где

подполковник Смирнитский? — Каппель водил по сторо-

нам уже мутным, невидящим, предсмертным взглядом.

— Я здесь, ваше превосходительство.

— Прошу вас, Глеб Станиславич, — просипел Кап-

пель, — попробуйте спасти Верховного. Я знаю, что вы

его недолюбливаете, но не откажите умирающему в его

просьбе…

— Я все сделаю, Владимир Оскарович.

Каппель задыхался, но говорил:

— Прощайте, господа… Да пребудет с вами Бог и лю-

бовь великой России… И пусть войска знают, что я им был

предан … что я любил их и своею смертью среди них дока-

зал это…

Армия в своей любви к боевому генералу, которого бо-

ялись и уважали даже враги, положила Каппеля при всех

орденах и шашке в гроб и повезла с собой за тысячи кило-

318

метров, по снегу и льду, по ужасным сибирским морозам,

за границу огромной страны, которую он так беззаветно

любил и которую всю жизнь защищал.

Время Каппелей в России прошло. Навсегда!

XXVI

Ленин не мог скрыть радости от только что полученных

сведений — готов был, как ребенок, на одной ножке пры-

гать. Бегал по кабинету счастливый.

— Вызовите ко мне Троцкого, срочно! — приказал он

своему секретарю.

Троцкий пришел так быстро, как будто за дверью стоял.

— Товарищ Троцкий, читайте, читайте, — Ленин про-

тянул телеграмму. — Белому движению в Сибири конец.

Красноярск наш, Иркутск наш, а сейчас по нашему требо-

ванию чехи выдали Колчака. Все, этот зуб вырван, знамя

белого движения рухнуло. Какой молодец Тухачевский!

Это его разгром Каппеля позволил выиграть войну в Сиби-

ри. Лев Давидович, какая радость, плясать хочется.

— Да, это прекрасно, Владимир Ильич. Но почему вы

всегда говорите о Тухачевском как победителе над Колча-

ком, когда Восточным фронтом руководил Михаил Фрун-

зе, а сейчас Сергей Сергеевич Каменев? Конечно, Каменев

полковник царской армии, но Тухачевский еще и белая

кость, дворянин.

— Я тоже из дворян.

— Я знаю, Владимир Ильич. Я хотел сказать, что при-

шло сообщение — Каппель умер от гангрены ног.

— Ура! — закричал Ильич. — Спасибо, Лев Давидо-

вич, большое коммунистическое спасибо. Надо их добить.

Впрочем, их сейчас добьет сибирский мороз. Говорят, там

за пятьдесят морозики-то стоят. Помню, помню по Шушен-

скому.

— Но есть и неприятная новость, Владимир Ильич:

по полученным сведениям, создана группа офицеров для

освобождения Колчака. Они уже на пути к Иркутску, и к

Иркутску же движется армия Каппеля под командовани-

319

ем генерала Войцеховского. Возглавляет группу офицеров

подполковник Смирнитский.

— Где-то я уже слышал эту фамилию. Смирнитский,

Смирнитский… напомните Лев Давидович.

— Это тот, который в марте семнадцатого чуть не спас

семью императора, это тот, кто хотел спасти императора и

его семью в Екатеринбурге, это тот, кто расстрелял генера-

ла Зеневича, сдавшего нам Красноярск.

— Ну Зеневича жалеть не будем — он в любом случае

предатель, и мы бы его сами расстреляли. Да, серьезный

враг этот Смирнитский. Он что, боевой офицер? Фамилия

не русская.

— Да, прошел всю империалистическую. Имеет мно-

жество наград. Поляк. И кстати, по неподтвержденным

данным, боевой товарищ Тухачевского по лейб-гвардии

Семеновскому полку.

— Не может быть! Впрочем, все может быть — импе-

риалистическая война всех одним узлом связала. А про то-

варища Тухачевского плохо говорить не надо. Я ведь пони-

маю, к чему вы это говорите, Лев Давидович. Не любите вы

его… Что вы предлагаете, товарищ Троцкий, по Колчаку?

— Необходимо срочно телеграфировать в Иркутск, что-

бы уничтожили Колчака. Немедленно! Этот злодей не дол-

жен остаться живым. У него руки по локоть в крови наших

товарищей.

— Хорошо, срочно телеграфируйте в Иркутск. Пишите:

«Разрешаю, под влиянием угрозы Каппеля и белогвардейс-

ких заговорщиков в Иркутске, расстрелять Колчака. Бере-

тесь ли сделать это архиважное задание?» Подпись моя —

«Ленин».

— Записал. Разрешите идти, Владимир Ильич?

— Лев Давидович, прошу, сделайте срочно! Пусть ис-

полнит кто-нибудь из самых надежных и преданных това-

рищей. Подключите ЧК. Там люди особой закалки.

— Хорошо, Владимир Ильич.

— И разберитесь с этим Смирнитским. Он начинает

мне надоедать. Сильный и смелый враг. Требует уважения

и… ненависти!

320

XXVII

В камере было сыро и холодно, адмирал Колчак каш-

лял. Он понимал, что большевики его казнят. Но будет ли

суд? Вряд ли. Большевики, придя к власти, все законы и

суды отменили.

Дверь камеры открылась, и вошел человек в кожаной

куртке и такой же, несмотря на зиму, кожаной кепке с крас-

ной звездочкой.

— Гражданин Колчак, вы приговорены к расстрелу.

Я, комиссар Ерофеев, назначен исполнить революцион-

ный приговор.

Колчак встал, его худое, жесткое лицо побледнело. Он

застегнул на кителе воротник и потянулся за шинелью.

— Она вам не понадобится, — сказал комиссар. — Это

недалеко, не замерзнешь.

— Попрощаться разрешите?

— С кем, с Анной Тимаревой? Она вам не жена — полю-

бовница. Нет. Выходи.

В коридор из соседней камеры выводили одетого в

пальто с бобровым воротником Пепеляева.

— Вот вам, Верховный правитель, ваш председатель

правительства компанию и составит, — с усмешкой сказал

Ерофеев и пошел вперед.

Охранявший камеру старый солдат тихо прошептал

проходившему Колчаку: «Вас спасут». Лицо Колчака на-

пряглось, но он прошел мимо, даже не взглянув на солдата.

Во дворе тюрьмы Колчаку и Пепеляеву связали за спи-

ной руки и положили лицом вниз в сани, на жесткое, чуть-

чуть пахнущее полем и летом сено. Было очень холодно.

Комиссар и четверо солдат с винтовками за спиной, на ло-

шадях, окружили сани, и маленький отряд тронулся в толь-

ко-только заметный утренний рассвет.

Отряд выехал за город и уже повернул на дорогу к бе-

регу Ангары, когда их догнал всадник. «Стой!» — крикнул

всадник и, подъехав к комиссару, стал что-то тихо гово-

рить Ерофееву.

— Зачем? — удивленно спросил Ерофеев.

321

Всадник опять склонился к нему и что-то сказал.

— Понятно, — зло ответил комиссар и, когда всадник

повернул лошадь и отъехал, приказал:

— Поворачиваем на Ушаковку.

— Это ж какой крюк, верст пять, — удивился солдат в

санях.

— Не рассуждать. Приказано — на Ушаковку.

Маленький отряд отвернул от Ангары и поехал дальше…

Приток Ангары, Ушаковка, был столь стремительным,

что даже в сильные сибирские морозы на середине речки

всегда была незамерзающая полынья. Сани и коней оста-

вили на берегу, а Колчака и Пепеляева повели к полынье.

Развязали руки.

— Раздевайтесь! — сказал Ерофеев.

Пепеляев стал снимать шубу и одежду.

— А ты, гражданин Колчак? Нам ждать некогда.

— Я адмирал, адмиралом и умру. Так стреляйте.

Колчак посмотрел в небо и стал напевать: «Гори, гори,

моя звезда. Гори, звезда приветная»

— Ишь ты, адмирал-то поет. Сильный мужик. Ему

смерть в лицо смотрит, а он поет… — тихо сказал один из

солдат.

Пепеляев остался в нижней рубахе, белых кальсонах и

босиком.

— Становись к проруби! — сказал Ерофеев. — Товари-

щи солдаты, вам доверено казнить извергов и врагов на-

шей рабоче-крестьянской революции!

— Господи! — зашептал все тот же солдат. — Я же ни-

когда людей не казнил. Как же я в человека-то раздетого

стрелять буду?

— Заткнись, дурак! — зашептал ему другой красноар-

меец. — Хочешь, чтобы тебя рядом поставили?

Колчак и Пепеляев встали около полыньи. Пепеляев

что-то зашептал посиневшими губами и все двигал по сне-

гу синими замерзшими ступнями. И вдруг низ кальсон ок-

расился желтым и от них повалил пар.

— Смотри-ка, барин-то обос…! — весело крикнул один

из солдат.

322

— А ты встань рядом с ним — не обос… — обоср…! —

ответили зло. — О Господи!

Цепочка солдат выстроилась.

— Целься! — сказал Ерофеев. Солдаты подняли винтовки.

И вдруг комиссар каким-то звериным чутьем почувс-

твовал, что за его спиной что-то происходит, и обернулся.

От берега по льду, скользя подковами, скакали всадники.

Он понял, что это и есть те белые офицеры, которые долж-

ны были освободить Колчака там, на Ангаре, и из-за кото-

рых расстрел приказали провести на Ушаковке. Ерофеев

выхватил револьвер и, обернувшись к Колчаку и Пепеля-

еву, крикнул:

— По врагам революции, пли!

Солдаты, опустив винтовки, повернувшись, заворожен-

но смотрели на приближающихся всадников.

— Стреляйте, сволочи!.. Предатели! — закричал Ерофе-

ев и выстрелил в одного из солдат. Солдат упал, а Ерофеев,

не целясь, стал стрелять в Колчака и Пепеляева. Белая ру-

баха Пепеляева окрасилась кровью, и он упал в полынью и

сразу ушел под воду. Ерофеев стрелял и стрелял в Колчака,

а тот, улыбаясь, шептал что-то одними губами и смотрел

туда, за спину комиссара. Потом упал в воду, и стремитель-

ное течение затянуло его под лед.

И могучая сибирская река понесла тело адмирала туда,

за тысячи верст, к Ледовитому океану, где он, морской офи-

цер, зимовал вместе с бароном Толлем, открывая новые

земли для Великой державы — России, и где его имя, тогда

еще молоденького лейтенанта, увековечили, дав название

острову.

Все возвращается на круги своя! Судьба!..

Ерофеев повернулся к всадникам и все кричал солдатам:

— Сволочи, стреляйте! Это белые! — и нажимал, и на-

жимал на крючок револьвера, который щелкал пустым ба-

рабаном. Всадники подскакали к стрелявшим.

— Опоздали! — вскликнул один из всадников и, скло-

нившись к Ерофееву, прохрипел, задыхаясь: — Успел, сво-

лочь! Что, комиссар, сделал свое черное дело? Ну сейчас

сам становись.

323

— Господин подполковник, а что с солдатами делать? —

спросил один из подскакавших.

— А что с ними делать, штабс-капитан? Пусть винтовки

бросают в воду и уходят.

— Господин подполковник, они же расстреляли Вер-

ховного правителя и председателя правительства. Их надо

расстрелять.

— Они не стреляли. Они отказались стрелять, они пре-

датели! — крикнул Ерофеев.

— Вот видите, штабс-капитан, даже комиссар об этом

говорит, да и вы сами слышали только револьверные вы-

стрелы. Лучше бы, комиссар, они тебя пристрелили! Эй,

бросайте винтовки в прорубь и идите отсюда. Сани с лоша-

дью мы вам оставляем, а то замерзнете по дороге.

На льду стонал раненный Ерофеевым солдат.

— Они же нас выдадут, господин подполковник. Нельзя

их отпускать!

— Я приказываю, штабс-капитан! Эй, бросайте вин-

товки и идите. Раненого с собой возьмите. А насчет «вы-

дадут — не выдадут» — какая сейчас разница, штабс-капи-

тан. Александра Васильевича больше нет.

Солдаты побросали винтовки в полынью и, подняв ра-

неного, быстро пошли к берегу. Проходя мимо подполков-

ника, один из солдат сказал:

— Спасибо, ваше благородие. Только боимся мы, что

нас за то, что остались живыми, самих к стенке комиссары

поставят.

— Тогда идите домой.

— Как это — домой? За дезертирство-то точно рас-

стрел!

— Ты хочешь, чтобы я приказал вас расстрелять?

— Нет, нет, ваше благородие. Мы пошли. Всю жизнь за

вас молиться будем!

И солдат бросился догонять своих товарищей.

И уже от берега, из отъехавших саней, раздалось:

— Мы еще с вами поквитаемся, ваше благородие! Мы-

то вас уж жалеть не будем! Зря отпустили!.. У-у-у…

Штабс-капитан выстрелил в сторону берега.

324

— Ну, комиссар, становись. Раздеваться не надо. Нам

твоя черная одежда, как и черная душа, не нужна. Если

верующий, читай молитву, — сказал тот, кого называли

подполковником. — Или, может быть, перед смертью ска-

жешь, почему расстрел сюда перенесли?

— Ничего я тебе не скажу, золотопогонная сволочь! Ни

в бога, ни в душу, ни в вашу загробную жизнь я не верю.

Все равно мы вас всех прикончим. И смерти я не боюсь.

Я большевик, вот и расстреливайте как большевика.

Комиссар встал у края полыньи.

— Смелый. Уважаю.

— Мне твое уважение, капитан Смирнитский, не нужно.

— Ты меня знаешь? — удивился подполковник.

— Встречались в Петрограде… ты всех к себе в гвардию

агитировал, да никто не хотел. Вспомнил?

— …Мирон… Мирон Ерофеев? «Здесь танцуют!» Ну что

же ты Зимний-то не взорвал?

— Моя бы воля, я бы весь ваш мир взорвал!

— «И на обломках самовластья напишут ваши имена!»

Это не про тебя, Мирон. Это про офицеров-дворян. Как это

у вас? «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а за-

тем…»

— «Мы наш, мы новый мир построим. Кто был никем,

тот станет всем!» Вот так, капитан.

— Уходить надо. Дозвольте мне, господин подполковник.

— Действуйте, штабс-капитан. Прощай, Мирон.

Комиссара убили одним выстрелом из винтовки. Он

упал, тело его покружилось, покружилось в полынье, намо-

кая, и ушло под лед…

— Опять не успел! Ну почему, почему не хватает какой-

то минуты, часа, дня, чтобы спасти? Это какой-то рок! —

крикнул подполковник.

— В этом нет вашей вины, господин подполковник. Это

воля божья!

— Воля? Кара? Если бы ты знал, штабс-капитан Добры-

нин, если бы ты только знал, как я устал воевать...

— Поедемте, Глеб Станиславич, нам надо уходить…

И что это за танцы? Вы знали этого комиссара?

325

— Знал… Потому он капитаном меня и назвал. Этот ко-

миссар — солдат, Георгиевский кавалер.

— Вы еще скажите, подполковник, что вам его жаль.

— Да, жаль.

— Он же враг.

— Он солдат. Смелый и сильный солдат. Поехали.

В ночь на 7 февраля 1920 года, с расстрелом Верховно-

го правителя России адмирала Александра Васильевича

Колчака и председателя Совета Министров России Викто-

ра Николаевича Пепеляева, закончилось белое движение в

Сибири!

XXVIII

Служить ординарцем у Переверзева было проще и лег-

че. Не Тухачевский: не орал, не командовал — просил.

И Архип Ферапонтов почти сразу понял почему. У коман-

дира полка периодически наступали такие головные боли,

что он выл и стучался головой о стенку. И никакие мик-

стуры и порошки, которые он горстями сыпал себе в рот,

не помогали. После приступа Переверзев лежал потный,

жалкий, с мутными глазами и жалобно просил:

— Архипушка, ты только не говори никому, что со

мной. Я к тебе буду добрый. Хочешь, как мой бывший ор-

динарец, грабь, никто тебя не тронет, только не говори обо

мне никому. Тебе без меня плохо будет.

— Да чего ж мы, не понимаем, что ли? — прикидывался

Архип, а сам все думал: «Сдать — не сдать? — Решил: —

Пока пригодится. Успею. И правда, куда я без него? Только

помочь надо, а то загнется раньше времени». И достал Пе-

реверзеву порошки.

— Попробуйте, товарищ командир. Говорят, помогают.

Переверзев при очередном приступе попробовал — по-

могло, боль как рукой сняло. Ожил.

— Это что ж за чудные порошки такие, Архип? Где достал?

— Где достал, там уж нет, Александр Глебович. Но если

понадобятся, сыщем.

— Сыщи. Я тебе денег дам.

326

— Да зачем мне ваши деньги? Вы ж мой командир. А ко-

мандиру завсегда помогать надо, — и хотел уже сказать, но

спохватился и только подумал: «Сука ты офицерская».

Когда полк почти без выстрелов вошел в Красноярск,

то солдат, которые согласились идти в Красную армию, не

тронули; кто не согласился — расстреляли. А офицеров всех

пощелкали. Архип душу отвел — только обоймы менял.

— Ты что же, Архип, творишь-то? Зачем же всех под-

ряд? — кричал Переверзев.

— Ты эти разговоры контрреволюционные брось, ко-

мандир.

Переверзев схватился за голову — начинался приступ.

— На-ко лучше прими, успокойся, — и Архип достал по-

рошки из кармана.

— Дай, дай! — запричитал Переверзев. — Коли-руби,

Архипушка. Только не уходи. Дай порошок!

Порошков с каждым приступом требовалось больше.

Иногда, приняв их, Переверзев не спал, а начинал дико хо-

хотать и хвататься за кобуру. Орал:

— Всех вас, сук, перестреляю! Быдло! Кровью всю Рос-

сию залили! Суки! Где мое оружие?

Но ни револьвера, ни шашки не было — осторожный

Архип Ферапонтов заранее их уносил. Прятал подальше, к

мешку с награбленными золотыми кольцами, сережками

с камнями, браслетами, тяжелыми портсигарами… Как от

Тухачевского ушел да к больному Переверзеву попал, так

и вспомнил свои способности в прошедшей мировой вой-

не. Тогда награбленное у него такие же воры-фронтовики

забрали: зашли на склад, где он обитал, и нож к горлу при-

ставили:

— Все про тебя, Архипушка, знаем. Отдай награблен-

ное, иначе не двух пальцев у тебя не будет, а два останет-

ся! По одному на ладошку! Чтобы ширинку расстегнуть,

и то вряд ли — так в штаны и будешь с…! — и заржали!

Отдал! Нищим из армии выкинули. Зато живой! Вот сей-

час наверстывал. И пока что начальник ему был нужен,

а то бы давно сдал куда надо — в ВЧК ходил Ферапонтов,

как к себе домой: писал, докладывал, доносил, помогал

327

арестовывать, а то и так… пострелять в приговоренных —

душу отвести. В Красноярске столкнулся в ВЧК с жестким

комиссаром Ерофеевым. И откуда тот на Архипа сведения

накопал, неизвестно, но при встрече взял его за грудки, аж

шинель затрещала, подтащил своей жесткой рукой к себе

и зашептал:

— Ты, товарищ Ферапонтов, ведешь себя неправильно.

Не докладываешь, что с командиром твоим неладно, по-

рошками его какими-то потчуешь, что он, как безумный,

на стенки бросается; поговаривают, грабежом занимаешь-

ся, даже у расстрелянных по карманам ползаешь. Сейчас

некогда, а завтра займусь я тобой.

Ферапонтов понял: «Все! Пропал!» Бросился к Перевер-

зеву — слава богу, тот в сознании был — и стал ему жало-

ваться на Ерофеева.

— Архип, — слабым голосом заговорил Переверзев, —

ты о ком? О Ерофееве? Ты его не тронь, он мужик страш-

ный. Я его знаю еще по генералу Краснову. Он меня слу-

шать не будет — пошлет куда подальше.

— Так ты же командир полка.

— А он меня знает еще с времен, когда я капитаном был

и двумя сотнями командовал. И что? — и совсем жалоб-

но: — Архипушка, дай порошка. Ну дай, помру-у…

— Нету! — отрезал Архип и вышел из комнаты. А из-за

двери донеслось жалобно: «Сука! Дай! Подохну, с кем оста-

нешься?»

«Черт, — подумал Ферапонтов, — не перегнул ли я с

порошками-то этими? И правда еще хуже ему становит-

ся. Что же с комиссаром-то Ерофеевым делать? Чекисты,

козлы, точно не помогут. Нет, надо что-то делать самому.

Что?.. Нет у меня выбора. В расход его, либо он меня к

стенке поставит. Честная, большевистская сволочь. И се-

годня — завтра будет поздно. Начальнику надо порошок

дать — пусть спит».

С вечера Архип занял позицию в темном переулке, из

которого были видны двери здания ВЧК. Холодно — жуть.

Хорошо, что полушубок, валенки и шапка. С убитого снял.

За пазухой, в тепле, под здоровую левую руку — наган.

328

Ждал, ждал, ждал… Выходили и входили люди в шинелях,

тулупах, пальто, кожанках; шли пешком, садились в роз-

вальни, один раз отъехала машина, но Ерофеева не было.

К ночи все стихло. «Ушел? Не вышел? Остался? Все! Завтра

уже за мной… Надо хотя бы перепрятать золото. Может,

не расстреляют? Давить буду на пролетарское происхож-

дение, на сотрудничество с ЧК с семнадцатого. На Дзер-

жинского… Этот не поверит, шлепнет. Эх, не успел ты,

Архип, погулять! Вот сучья жизнь!» Ночь не спал, терзал-

ся, ждал. Переверзеву еще порошок дал, чтобы спал и не

мешал ждать… Ни ночью, ни утром, ни целый следующий

день никто не пришел. С темными кругами под глазами, с

сухостью во рту пошел к знакомому чекисту из местных и

выяснил, что вчера вечером Ерофеев срочно отбыл из Крас-

ноярска по железке в Иркутск.

— А ты чего такой? Пил, что ли, всю ночь? — спросил

чекист.

— Ага. У тебя похмелиться нету?

— Есть. Вчера четверть забрал у одного мужика. Отда-

вать не хотел, пришлось его… того, в расход…

— Налей, будь другом, а то руки не слушаются… — Фе-

рапонтов вытянул руки — пальцы ходуном ходили.

— Да-а, хорошо погулял. И капустка нужна. Как без

нее — не приживется.

Хозяин вышел, а Архип, повернувшись к иконам, трясу-

щейся рукой стал креститься и шептать:

— Господи, спасибо! Спасибо, Господи! Отвел беду! Век

помнить буду! Замолю грехи!

На следующий день с особым удовольствием расстрелял

двоих пойманных в городе офицеров. Радости-то было!..

XXVII

Сергей Николаевич Войцеховский, генерал-майор, ис-

полнил обещание, данное умирающему Каппелю, — спас-

ти армию. Более трех тысяч верст, погибая от морозов,

армия шла и шла; узнав о смерти Верховного правителя

России Александра Колчака, обогнула Иркутск и, перейдя

329

по льду Байкал, оказалась наконец вне досягаемости крас-

ных войск, в Забайкалье, у атамана Семенова. Здесь на по-

езда погрузились раненые и пришедшие с армией женщи-

ны и дети, а остальные пошли дальше еще шестьсот верст, в

Манчжурию. И все эти тысячи километров армия на руках

несла тело своего умершего командующего, только чтобы

не оставить его на поругание большевикам. И вынесли, и

похоронили с почестями…

Когда-нибудь Россия, очнувшись от большевистского

кошмара, вспомнит, что у нее был необыкновенный офи-

цер — Владимир Оскарович Каппель…

Не победы Красной армии и не пожар мировой рево-

люции, а русофильство Деникина и Колчака, выпячивание

своего «я», своей исключительности, своего, непонятного

для других, личного исторического значения, требование

восстановления новой России в границах старой империи

и, конечно и главное, — конец мировой войны, стремление

разрушенной Европы и уставших европейцев к миру — лю-

бому миру явились основой поражения белого движения в

России.

После Иркутска Глебу присвоили звание полковника,

и он на этот раз не отказался, но как-то устал, сник, от-

ступал вместе с остатками когда-то славной и известной

польской «железной» бригады, входившей на германском

фронте в Польские легионы. Шли, почти обнявшись на лю-

том морозе с командиром бригады майором Валерианом

Чумой. Смирнитский и Чума после бесславного боя в шес-

тнадцатом году встречались несколько раз, всегда радова-

лись встрече, и каждый раз Валериан звал Глеба служить

к землякам-полякам в Польский легион. В армии Колча-

ка встретились: Смирнитский воевал в армии Каппеля, а

Чума сформировал стрелковую бригаду, прозванную в ар-

мии Колчака «Польской».

И теперь два офицера, два поляка шли по бескрайней

промерзшей русской земле и вспоминали свою родную

Польшу. Оба хотели домой. Когда вышли через Байкал к

атаману Семенову, распрощались: Валериан вместе с ге-

330

нералом Войцеховским поехал к Врангелю, а Глеб отказал-

ся — он не хотел больше воевать.

— Глеб, — уговаривал, обнимая Смирнитского,

Чума, — оттуда, с юга, мы быстрей попадем домой, в Поль-

шу. Поедем, Глеб!

— Прости, Валериан, но я не могу, я не хочу больше

видеть смерть. Я устал. Я постараюсь морем добраться до

Франции, а там и Польша рядом. Прости и прощай. Даст

Бог, встретимся на родине.

Два молодых человека обнялись и растрескавшимися,

помороженными губами поцеловали друг друга, как целу-

ются при расставании русские — троекратно.

— Прощай, Глеб!

— Прощай, Валериан!

К Врангелю ушел и получивший звание капитана Доб-

рынин. Прощались как-то скупо. Не обнялись, пожали друг

другу руки и, отвернувшись, разошлись. Смирнитский

только попросил на прощание:

— Передайте вашим родителям, капитан, от меня низ-

кий поклон.

Слишком уж стал зверствовать на войне Александр

Добрынин. Смирнитский стыдил, просил, но тот как с цепи

сорвался, кричал:

— А за смерть моего брата кто ответит?

— Опомнитесь, Александр Павлович, а гражданские-то

люди при чем? Вы же сиротами делаете безвинных людей.

Они же всю жизнь всех нас будут ненавидеть.

— Тогда их всех под корень надо уничтожить.

— Кого? Русских людей? Да в своем ли вы уме, штабс-

капитан? Уйдите с моих глаз — видеть вас не хочу.

— Конечно, куда вам, белоручке. И кровь моего брата

на вас!

— Я, конечно, могу и на дуэль вас вызвать, штабс-ка-

питан, да в память о вашем брате этого делать не буду. Он

был моим боевым другом. И запомните навсегда: ордена

за убийство невинных людей дают только большевики. Так

что я лучше белоручкой побуду.

И все, и разошлись, и уже навсегда.

331

XXVIII

Харбин — грязная станция на Китайско-Восточной

железной дороге. Тихий городок, вдруг в считанные дни

и недели превратившийся в водоворот человеческих су-

деб, место разбитых надежд, нищеты, падения русских

женщин в продажную любовь, радости от свободы, слез

по бывшей родине, по распавшимся семьям, по смерти

детей от голода, массовых самоубийств русских офице-

ров, безудержного веселья… Место, куда десятками ты-

сяч, как ручейки, сбегающие в реку, стекались бежавшие

из России ее уже бывшие граждане, хорошие и плохие,

преступники и судьи, офицеры и чиновники — все, для

кого там, за снегами и морозами, осталась единствен-

ная, объединяющая их всех, ненавистная и любимая от-

чизна.

У алтаря Иверской церкви выкопали яму и положили в

нее гроб с прахом Владимира Каппеля. Вначале, когда до

Читы дошли, там и похоронили, а потом вспомнили пред-

смертную просьбу генерала и, откопав, увезли в Харбин,

куда, надеялись, большевики никогда не дойдут.

Глеб Смирнитский стоял в первом ряду офицеров, про-

щавшихся с генералом. Они, офицеры, только что полу-

чили из рук командующего уже несуществующей армии

Сергея Николаевича Войцеховского особые ордена «За

Великий Сибирский поход» и теперь прощались со своим

бывшим командующим и прощались друг с другом: кто-

то возвращался на войну, в Россию, к атаману Семенову,

кто-то вместе с Войцеховским уходил на юг, к Врангелю,

кто-то, как Смирнитский, снимал военную форму и ста-

рался перебраться через невидимую границу между про-

шлым и будущим, набиваясь в трюмы кораблей, уходящих

в Америку и Европу, — были бы деньги. Денег не было ни

у кого — это были русские офицеры, воевавшие за свою и

своей бывшей отчизны честь. И все они, уходящие и оста-

ющиеся, думали, что все это временно, что наступит тот

счастливый день, когда они опять смогут дышать свежим,

чистым воздухом своей родины.

332

Форму полковника Глеб продал, спрятал парадную фор-

му офицера лейб-гвардии, погоны и ордена, снял в длин-

ном грязном бараке комнатку, столь маленькую, что, когда

он ложился на жесткий пол, покрытый тоненьким коври-

ком, ему приходилось подтягивать к животу ноги, и пошел

зарабатывать ту копейку и цент, из которых складываются

рубли и доллары, надеясь, что мираж — призрак будущей

морской дороги — станет явью. Глеб таскал кирпичи, ме-

сил глину, учил языкам китайских недорослей, выигрывал

призы, стреляя в тире, продавал лепешки, ухаживал за

больными и копил, копил, копил… Еще и помогал, пусть

малостью, своим боевым товарищам, но не на водку — на

хлеб. Накопив денег, поехал в Порт-Артур, где было легче

устроиться на торговый корабль. Он хотел, прежде чем на-

всегда покинуть Россию, сходить на могилу к своему деду.

Японцы, арендовавшие эту территорию у Китая, как ни

удивительно, разрешили ухаживать за могилами, и постро-

енная часовня действовала. На камне большой общей мо-

гилы, в которой покоилось 15 тысяч нижних чинов, было

выбито посвящение: «Здесь покоятся бренные останки

доблестных русских воинов, павших при защите крепости

Порт-Артур». Глеб долго ходил по кладбищу и все-таки на-

шел то, что искал: крест из серого камня, на котором было

выбито: «Переверзев Глеб Александрович, полковник, Гео-

ргиевский кавалер». Глеб прибрался вокруг, положил на

могилу полевые цветы, постоял, молча помянул и деда, и

свою мать, дал денег китайцам, чтобы присматривали за

могилой, и ушел в порт на судно, идущее в Гонконг. Остав-

шихся денег на билет до Гонконга не хватило.

Глеб никогда не плавал на кораблях, но морской бо-

лезнью ему поболеть не удалось: в котельной стояла та-

кая жара и духота, а двенадцатичасовая смена выматы-

вала настолько, что, когда она заканчивалась, он падал

бездыханный на грязный матрас, кишащий тараканами и

клопами и его кулаками будили такие же кочегары через

следующие двенадцать часов на новую вахту. В Гонконге

он устроился на другой пароход, опять кочегаром — его

взяли: у этого странного русского, отлично говорившего

333

на английском и понимавшего китайский, таскавшего за

собой брезентовый мешок, в котором (подсмотрели) ле-

жал кожаный саквояж, уже был опыт кочегара. Из Гонкон-

га Глеб добрался до Индии, где две недели спал на улице

вместе с нищими индусами, пока опять не устроился на

корабль, идущий в Марсель. Ни изматывающая работа, ни

шторм и течь в трюме, когда казалось, что их судно пой-

дет ко дну, Глеб был одним из немногих, кто, не потеряв

самообладания, спасал корабль, командуя матросами,

приносили ему только радость. Он плыл домой. Капитан

после этого вытащил Глеба из душного, грязного, кишаще-

го крысами трюма на палубу, протянул тяжелую швабру и

сказал: «Заслужил!» Это был уже почти рай! А впереди был

Марсель. Франция!

XXIX

По Парижу шел человек в старой, заношенной солдат-

ской шинели. В руках у него был потертый кожаный сак-

вояж. В его заросшем светлой щетиной худом лице, в его

глазах, чувствовалась такая смертельная усталость, какая

бывает у людей, делавших многодневную, тяжелую, невы-

носимо трудную работу. Человек был уставшим и очень

голодным. У него не было денег. Последние деньги он пот-

ратил, чтобы добраться из Марселя в Париж. Все, что было

у человека в старой шинели, — это спрятанные в бауле

погоны капитана батальона Георгиевских кавалеров, па-

радная форма капитана лейб-гвардии Семеновского полка

и многочисленные ордена, полученные за беспримерную

храбрость во время мировой войны, больше года назад за-

кончившейся в Европе. Правда, у него когда-то были еще

и погоны полковника Белой армии, но он их выкинул еще

тогда, при отступлении в Манчжурию, когда эта армия пе-

рестала существовать. Он с ужасом вспоминал этот поход,

больше похожий на бегство, через Сибирь, Байкал, Даль-

ний Восток, когда уже никто их не преследовал, а остатки

армии с телом мертвого безногого Каппеля шли, не оста-

навливаясь, по пятидесятиградусному морозу к Великому

334

океану. Полковник не остался ни в войске атамана Семе-

нова, ни в Маньчжурии. Он отказался ехать и с генералом

Войцеховским к Врангелю. Получив из рук Войцеховского

за беспримерную храбрость необычный, в виде проткнуто-

го золотым мечом тернового серебряного венца орден «За

Великий Сибирский поход», Глеб Смирнитский, сложив

нехитрые пожитки, ушел из армии, работал и нищенство-

вал и, устраиваясь кочегаром на пароходы, приплыл через

моря, голодая в портах, хватаясь за любую работу, в Евро-

пу, во Францию.

Он был худ и голоден, но годы войны, годы страданий и

лишений научили его терпению. Он мог шагать и шагать по

городу, лишь бы тяжелые, подбитые подковками ботинки

кочегара выдержали эту ходьбу. Он шел на улицу Риволи,

где в старом доме находился Союз русских офицеров. Зада-

ча Союза заключалась в помощи вырвавшимся из России

офицерам в получении вида на жительство, нахождении

какой-нибудь работы и денежной поддержке. С последним

дела обстояли хуже всего, так как она осуществлялась толь-

ко на средства благотворителей, которых с каждым днем

становилось все меньше и меньше. Война для Франции за-

кончилась победой, и французы были благодарны амери-

канцам, но никак не русским, которые, по их мнению, пре-

дали французов, подписав унизительный мир с немцами,

и не расправились с властью Ленина. Поэтому основная

масса офицеров искала работу, чтобы заработать денег на

билет в Северную или Южную Америку, и навсегда поки-

дала Европу. Поддержку имели те, кто вступал в Иностран-

ный легион либо шел воевать против Советской России. Но

их было немного. Прибывшие сюда, во Францию, русские

офицеры хотели только покоя, работы и мира.

Идущий по Парижу человек тоже хотел покоя и мира.

Но он не стремился в Америку, иначе бы он еще из Китая,

через Японию, постарался бы туда попасть. Нет, он обогнул

половину Земли для того, чтобы попасть туда же, откуда

он пришел, — на территорию бывшей царской России: он

стремился в Польшу. В отличие от всех других беженцев,

он хотел попасть домой.

335

Глеб Смирнитский, а это был он, где подсаживаясь на

подножки трамваев, а больше пешком, спрашивая дорогу

у шарахающихся от него, радостно идущих и жующих на

ходу свои любимые булки французов, все-таки добрался

до нужного дома на улице Риволи. Дом был стар, как мно-

гие дома в Париже; парадная лестница была обшарпана,

воняла кошками и плесенью. Союз офицеров занимал две

полутемные маленькие комнатки на первом этаже. Его со-

трудник — человек, одетый в форму офицера французской

армии без знаков различия, сидел на расшатанном стуле

за старым столом и что-то писал. Он, не поднимая головы,

устало и заученно спросил у Глеба, как бы заранее зная от-

веты на все свои вопросы, его фамилию и имя, офицерское

звание, причины обращения в Союз.

— Глеб Смирнитский, капитан лейб-гвардии Семеновс-

кого полка, воевал с первого до последнего дня на герман-

ском фронте, награжден восемью орденами Российской

империи, полковник в армии Каппеля.

— Чем я могу вам помочь, господин Смирнитский? —

сидевший за столом поднял голову, и в его голосе зазву-

чали уважительные нотки. — Только не просите денег и

работы— их просто нет. Заполните, пожалуйста, анкету, и

если что-то появится, мы вам сообщим. Правда, когда вы

где-нибудь устроитесь жить и сообщите нам ваш адрес.

Либо вам придется сюда приходить раз в неделю — чаще не

надо. Есть ли у вас знакомые в Париже?

— Нет. Но мне не нужна помощь во Франции, я хочу,

чтобы вы помогли мне добраться до Польши.

— Куда? В Польшу? Через Германию? Или морем в Дан-

циг? Сразу скажу — это невозможно! И зачем вам в Польшу?

— Я поляк, и Польша — единственная страна, где меня

ждут. А почему я не могу попасть в Польшу? Разве в Европе

не закончилась война и границы не открыты?

— Может быть, они и открыты, но не для нас с вами,

господин Смирнитский.

— Для кого — для нас?

— Для нас, русских офицеров, которые тогда, во вре-

мя войны, спасали Францию ценой своей жизни, а теперь

336

стали ненужными изгоями, — зло сказал человек в форме

французской армии. — Скажу честно: для таких, как вы,

героев войны, одна дорога — Иностранный легион и война

в Африке и Азии. Тут французы от радости будут вокруг вас

плясать и обещать золотые горы. Если хотите, я сейчас же

дам вам адрес Иностранного легиона.

— Нет, спасибо. Я не для того проплыл полмира, чтобы

вновь идти на войну.

— Тогда прошу меня извинить, но ничем вам пока по-

мочь не смогу. Всего хорошего.

XXX

На выходе из Союза Смирнитский столкнулся с длин-

ным, худым человеком во французской форме с небольшой

колодкой орденов на груди. У офицера было подвижное

лицо, живые карие глаза и непомерно длинный нос. Офи-

цер презрительно посмотрел на Смирнитского с высоты

своего роста и постарался отодвинуть Глеба рукой со свое-

го пути. Смирнитский не сдвинулся и сказал:

— Господин офицер, позвольте, согласно известному

всем образованным людям этикету, вначале мне выйти.

— Вы меня будете учить правилам этикета? — удивлен-

но и недовольно сказал длинный француз.

— Ни в коей мере, — весело ответил Смирнитский. —

Я всего лишь предлагаю их соблюдать.

Длинный еще раз смерил Глеба презрительным взгля-

дом, но увидев насмешливый и в то же время жесткий

взгляд серых глаз Смирнитского, все же отодвинулся в сто-

рону и уже в спину проходящему Глебу сказал:

— И что француз делает в этой дыре? Здесь Союз рус-

ских офицеров, и вы ошиблись адресом.

— Я-то как раз по адресу. Я русский офицер, — ответил,

не оборачиваясь, Глеб.

— Что-то вы своим одеянием не похожи на русского

офицера. Больше вы похожи на нищего с Нового моста.

Смирнитский повернулся и с усмешкой спросил:

— Хотите меня обидеть? Или вызываете на дуэль?

337

— Ни то ни другое. Меня только удивляет ваш француз-

ский. Где так прекрасно учат французскому языку?

— В русской императорской армии.

— Вы, конечно, шутите? Я понимаю, что со времен ве-

ликого Наполеона в России знают французский язык, но в

армии… В каких войсках можно научиться так говорить?

— В императорской лейб-гвардии.

— Извините. Если можно, представьтесь, — удивленно

сказал француз.

— Капитан лейб-гвардии Семеновского полка Глеб

Смирнитский, — в голосе Смирнитского звучали нескры-

ваемые нотки гордости.

— Если я вас чем-нибудь обидел, то извините меня, гос-

подин капитан. Но нет ли среди ваших знакомых такого же

русского офицера, знающего французский и… польский

языки?

— Перед вами урожденный поляк! — еще более гордо

сказал Смирнитский.

— Браво! Вы-то мне и нужны, капитан. Пойдемте обрат-

но к господину Тартову. У меня к вам будет предложение…

Пойдемте, пойдемте, капитан, это хорошее предложение.

— Иностранный легион?

Француз рассмеялся:

— Нет. Польша, — и француз, отступив в сторону, жес-

том, галантно предложил пройти Глебу впереди него.

Когда они вернулись к сидевшему за столом человеку,

француз с порога громко заговорил:

— Что же вы, господин Тартов, забыли о моей просьбе?

Вот же человек, который мне нужен. Регистрируйте его в

своем Союзе, и я забираю его с собой. А вы можете ставить

себе галочку, что решили проблему одного из русских офи-

церов.

— О, господин де Голль, я совсем запамятовал. Прости-

те меня, если можете. Конечно, я сейчас же зарегистрирую

господина… См… Смирнитского, и вы можете его заби-

рать.

— Позвольте! — заговорил Глеб. — Что все это значит?

И что это вы решаете без моего согласия мою судьбу?

338

— Честно, господин Смирнитский, вам просто повезло.

Необычайно повезло. Я вам говорил, что есть единствен-

ная работа — служба в Иностранном легионе, а господи-

ну де Голлю нужен русский офицер, воевавший, знающий

французский и польский языки для работы в Польше. Не

для войны, для мирной работы… Вот, заполните эту бума-

гу и распишитесь, а я вам выдам временное удостоверение

личности. Господи! Как же вам повезло, господин капитан!

Вам, господинде Голль, не нужны просто боевые русские

офицеры?

— Мне, господин Тартов, нет, Франции — да. Вступайте

в Иностранный легион.

— Опять воевать и в Африке. Нет. Я тоже устал от вой-

ны. До свидания, господин де Голль. Желаю вам удачи, пол-

ковник, — сказал, вставая, служащий Союза и протянул

Глебу руку. И с нескрываемой грустью и завистью произ-

нес: — Как же я вам завидую.

С маленькой бумажкой, удостоверяющей, что Глеб

Смирнитский зарегистрирован временно в Париже по ад-

ресу Союза офицеров, Глеб вышел с длинноносым францу-

зом на улицу. Солнце светило, и у Глеба стало необычайно

тепло и радостно на душе.

— Не пойму, господин де Голль, в чем мне повезло?

— В том, господин капитан, что я приглашен прави-

тельством Польши помочь ей в обучении новой польской

армии. Я еду преподавателем в бывшее императорское во-

енное училище в Варшаве, — сказал француз.

— Я его окончил.

— Прекрасно, тогда пойдемте со мной. Вам здесь де-

лать больше нечего. Пойдемте, господин капитан, переку-

сим. Я думаю, вы не откажетесь поесть?

— Не откажусь…

Если французского офицера, судя по наградам — бое-

вого офицера, в кафе приняли с радушием, то на сопровож-

давшего его человека в старой солдатской шинели посмот-

рели с возмущением и не хотели пускать.

— Как вы можете — это мой боевой товарищ! Он толь-

ко что вернулся из немецкого плена. Он бесстрашно защи-

339

щал нашу любимую Францию. Несите нам нормальную еду

и хорошее вино, — громко и недовольно сказал де Голль.

— О-о! Да здравствует еще один герой, разбивший бо-

шей и защитивший нашу любимую Францию! — закрича-

ли французы и быстро стали сервировать столик у окна и

побежали на кухню.

— Вам, господин Смирнитский, главное постараться не

говорить по-русски, — тихо прошептал длинный француз.

— Зачем по-русски? Я, как вы поняли, неплохо знаю

французский. Ваш язык знают все русские офицеры, а тем

более гвардейцы, — сказал Глеб.

— Я был в немецком плену с одним русским офице-

ром, он тоже великолепно говорил по-французски — луч-

ше, чем мы, французы. Давайте знакомиться — Шарль де

Голль, майор французской армии, воевал на Восточном

фронте против немцев, трижды ранен, награжден, и даже

посмертно, за битву под Верденом, где попал в плен к не-

мцам. Освободили после капитуляции Германии.

Смирнитский привстал.

— Глеб Смирнитский, поляк, капитан лейб-гвардии Се-

меновского полка, полковник в армии генерала Каппеля —

любое звание на выбор, — грустно сказал Смирнитский.

— Что капитан — знаю, что полковник — услышал. Из-

вините, Глеб, но чем вы сможете подтвердить ваши слова?

Глеб снял старую шинель, под которой оказалась вы-

цветшая от времени солдатская рубаха, открыл саквояж,

достал небольшой сверток, положил его на стол и бережно

развернул. На белоснежной скатерти заблестели необык-

новенно красивые, украшенные витыми шнурами, оран-

жево-черные погоны с вышивкой золотом «Ст. В. Г.», еще

одни погоны со звездочками и витым шнуром и многочис-

ленные ордена. Один из орденов был необычным: на Гео-

ргиевской ленте, как из снега, пушистое серебряное коль-

цо, проткнутое золотым мечом. Де Голль в каком-то порыве

чувств, наверное, из уважения к сидевшему напротив него

боевому офицеру, встал во весь свой большой рост и от-

дал честь этому усталому, заросшему щетиной, одетому в

солдатскую гимнастерку человеку. Проходивший мимо с

340

подносом официант, увидев награды, открыл рот, потом

воскликнул: «О, Бог мой!» — поскользнулся и с грохотом

уронил поднос. Посетители кафе обернулись на шум и,

увидев стоящего навытяжку, отдающего честь французско-

го офицера и отливающие на солнце ордена и необычные

погоны, оторопело смотрели, а потом разом стали хлопать

в ладоши и хвалить армию… французскую.

— Давайте есть, господин капитан — тихо сказал де

Голль, когда официанты с невероятной быстротой поста-

вили закуски и вино.

— Давайте, — сказал Смирнитский. — Кстати, у меня

есть парадная форма капитана лейб-гвардии Семеновско-

го полка. Показать? Если я ее надену — сбежится полгоро-

да, настолько она красива.

— Ради бога, не обижайтесь, Глеб. Я надеюсь, вы мне

ее еще покажете. Лучше выпьем за наших боевых товари-

щей, что не вернулись с войны!

— Согласен, господин майор.

Выпили стоя. Глеб встряхнул и вставил белую салфет-

ку за ворот линялой солдатской гимнастерки, взял вилку

и нож и стал очень медленно есть, растягивая движения,

только чтобы не сорваться и не отбросить все эти ножи

и вилки, послав к черту ненужные условности, не начать

рвать руками это мясо и горстями запихивать еду себе в

рот, теряя сознание от одного только запаха еды. Де Голль

это видел и понимал, поэтому ни о чем не спрашивал, толь-

ко старательно доливал Глебу вина в бокал.

Вдруг, как будто вспомнив что-то очень важное, Смир-

нитский отложил вилку и нож и произнес:

— Я вспомнил, откуда я знаю ваше имя, господин де

Голль. Вы были в плену вместе с Михаилом Тухачевским?

— О! — закричал француз. — Мишель жив? Все-таки

добрался до России? Я за всю войну не встречал таких сме-

лых людей. Я с ним познакомился в лагере для неисправи-

мых беглецов в Ингольштадте. Я к тому времени бежал из

плена шесть раз, и все неудачно, а Мишель четыре раза, и

его тоже, каждый раз ловили немцы. Но сравнивать его и

мои побеги невозможно. Мне нужно было пройти каких-то

341

двести километров, и я уже был бы во Франции, а он рвал-

ся в Россию, за тысячу километров. Я, как попал в лагерь

для «неисправимых», так решил больше не бежать — меня

боши предупредили, что расстреляют, и Мишеля предупре-

дили, а он все равно убежал и, как видно, добрался до Рос-

сии. Невероятно сильный человек. В нем была одна удиви-

тельная черта: он все время стремился даже не домой — он

все время стремился на войну! Он как будто боялся на нее

опоздать, не успеть! Извините, Глеб — можно я буду вас так

называть? — но я не понимаю, как страна, имеющая таких

блестящих офицеров, могла проиграть войну и подписать

капитуляцию с немцами, когда те уже были разбиты.

— Не знаю, поймете ли вы меня, Шарль, но к концу шес-

тнадцатого года боеспособной армии у нас уже не было,

большевики ее разложили изнутри. Проиграли те, кто был

на фронте и не хотел больше воевать; выиграли те, кто был

в тылу и не хотел идти на фронт. Да еще Распутин, да импе-

ратор, посчитавший, что беды страны меньше бед его се-

мьи. Вы представьте, Шарль: император, став Верховным

главнокомандующим, каждую неделю ездил из Ставки, с

фронта, в Петроград. И в марте семнадцатого года бросил

армию и уехал домой по одному лишь телефонному звон-

ку императрицы, а приехал к ней уже не императором, а

гражданином Романовым.

— Какая сильная любовь! Вы осуждаете?

— Да.

— Извините, Глеб, но, значит, вы не любили…

— Возможно, — грустно ответил Глеб.

— А чем занимается Мишель?

— Он вернулся в Россию в сентябре семнадцатого, ког-

да все уже рухнуло. Страна рухнула. Ни армии, ни влас-

ти — бери власть кто хочет. Его восстановили в армии

капитаном. А потом октябрьский переворот — власть у

большевиков. Я его встретил в восемнадцатом в Петрогра-

де. Он поступил на службу к большевикам. Вновь встрети-

лись в девятнадцатом, в Омске, в Сибири, он уже коман-

довал армией у большевиков, и это он разгромил армию

Каппеля, в которой я служил, и когда я попал в плен и меня

342

вели на расстрел, он спас меня и помог убежать. Где он сей-

час, я не знаю, но думаю, воюет — он человек войны.

— Это похоже на Мишеля! — сказал почему-то с гордос-

тью де Голль. — Ну, значит, мы еще встретимся. Это же не

последняя война.

— Можно задать вам вопрос, Шарль? Почему вы сказа-

ли, что это не последняя война?

— Не забывайте, Глеб, старикан Гинденбург — наци-

ональный герой Германии, и он когда-нибудь найдет себе

достойную замену, пусть даже не генерала, а какого-ни-

будь ефрейтора. Я тут прочитал в газетах о выступлениях

бывших военных-фронтовиков в Мюнхене. Там выступа-

ли генерал Людендорф, бывший начальник германского

Генерального штаба, и какой-то Гитлер. Так этот Гитлер

провозгласил двадцать пять пунктов по восстановлению

Германии, и какие: Германия превыше всего, отмена Вер-

сальского договора, возврат потерянных земель, вооруже-

ние и перевооружение, антисемитизм, национал-социа-

лизм... А это значит, что как только к власти в Германии

придут такие, как этот Гитлер, кстати, ефрейтор и награж-

ден тремя Железными крестами за храбрость, то немецкие

солдаты вновь зашагают по Европе.

— А что Европа?

— А Европа веселится и радуется миру, думая, что он

навсегда. Только они забыли, что Франции отошел Рур, а

вашей Польше все морское побережье — бывший немец-

кий коридор на Восточную Пруссию и порт Данциг. Немцы

с этим никогда не согласятся!

— Я ничего этого не знал, Шарль. Я воевал, а потом ски-

тался, — тихо сказал Глеб…

— Всегда так, Глеб: одни воюют и умирают, считая, что

защищают свою страну, а другие, кто посылает этих людей

умирать, преследуют совсем другие, личные цели и на лю-

дей, посланных ими умирать, им наплевать.

— И что же делать таким, как я? — спросил Глеб.

— Мы с вами офицеры, Глеб, и у нас есть одно право —

умереть за свою страну. Как у вашего Толстого: «Вот прекрас-

ная смерть!..» Я люблю Францию, вы — Польшу и Россию, но

343

той России, которую вы любили и защищали, больше нет!

И в этом нет ни вашей, ни моей вины. Мы с вами честно вы-

полнили свой долг. Давайте выпьем, капитан!..

Когда Глеб поел, де Голль предложил поехать к нему, в

его небольшой дом в пригороде Парижа.

— Семья уехала на море, так что я один и вы меня стес-

нять не будете.

— Я поеду, только вы, господин де Голль, скажите чест-

но, зачем вы едете в Польшу?

— Я так и думал, что вы мне не поверили. Ладно. Вы

вообще знаете, что происходит в Польше?

— Кроме того, что она свободна, — ничего.

— На Польшу напали русские большевики, польские

войска терпят одно поражение за другим. Вот-вот падет

Варшава. Польша запросила помощи у Антанты, и в Поль-

шу из Франции направлены восемьдесят тысяч французс-

ких поляков, желающих защищать свою новую республи-

ку. Вот их и надо учить воевать.

— Странно, а где же были эти поляки, когда немцы сто-

яли под Парижем?

— А они, мой юный друг, наверное, внимательно на-

блюдали — кто кого!

— Можно, Шарль, одну просьбу? Не называйте меня

больше «мой юный друг». Мне двадцать шесть лет. И у

меня были два боевых товарища, которым было всего по

восемнадцать лет, я их называл «юный друг», и оба они по-

гибли в бою.

— Ах, извините, Глеб, это непроизвольно вырвалось.

Кстати, мне тридцать. Так что мы почти ровесники, и у нас

с вами еще вся жизнь впереди.

— Как бы этого хотелось, Шарль…

Молодые люди уехали в загородный дом де Голля, где

радушный хозяин предоставил Глебу комнату, ванную,

бритвенные принадлежности и послал своего слугу в мага-

зин за рубашками, костюмом и обувью для Смирнитского.

Через неделю Шарль де Голль и Глеб Смирнитский из

французского порта Гавр отплыли на корабле в бывший не-

мецкий город Данциг, переименованный в польский город

344

Гданьск. У Смирнитского был документ, удостоверяющий,

что он едет в Польшу в качестве помощника французского

майора Шарля де Голля. Глеб ехал домой!

XXXI

Полк Александра Переверзева довольно долго стоял в

Красноярске — большевики боялись восстания рабочих;

в городе наступил голод — крестьяне не хотели продавать

хлеб за новые, советские деньги — почтовые марки.

Активно помогал чекистам и продотрядам Архип Фера-

понтов. Он не рыскал по деревням — зачем? — он помогал

расстреливать и пытать. В нем не было жалости и не было

классовой ненависти. В нем была просто ненависть! И еще

он хотел выслужиться, хотел, чтобы его заметили в ЧК. Он

писал доносы на командиров рот и батальонов, спаивал их

и узнавал многое из того, что человек не расскажет даже

под пыткой. Ему уже не хотелось дальше воевать — огром-

ные безлюдные и холодные пространства Сибири его пуга-

ли. Его заметили и в донесениях в Москву в ВЧК отмечали

его активную помощь.

Странно, но его постоянное отсутствие в полку поло-

жительно подействовало на Александра Переверзева. Он

вначале, рыдал, выл и бился головой о стенку, но потом

ему стало легче, его уже помутившийся ум как будто очис-

тился, и он стал понимать, что с ним происходило что-то

непонятное и дикое. Он набрался мужества и пошел к вра-

чам, работающим в Красноярском госпитале. Старенький

доктор-еврей, в пенсне, долго и очень внимательно слушал

жалобы Переверзева, а тот рассказал откровенно о своих

ранениях на фронте, о пьянстве, о головных болях и о не-

обычных порошках, которые ему очень помогали, но без

которых он не смог в дальнейшем жить. Доктор слушал,

слушал, кивал головой, а потом тихо сказал:

— Да из вас, сударь, наркомана сделали.

— Поясните, доктор.

— Вам давали наркотики, и вы вначале чувствовали

от их приема значительное улучшение, а затем они стали

345

привычны, и вам требовалась все большая доза, и вы ста-

ли зависимы от них. Вам будет очень трудно, необычайно

трудно, я бы сказал невозможно, отвыкнуть от их приема,

но если вы этого не сделаете, вас ждет неминуемая смерть

от полной потери рассудка. Я не знаю, кто вам прописал та-

кое лечение, но уверен, что не доктор. Гоните от себя этого

человека — он вас хочет погубить!

Александр Переверзев вышел от доктора, шатаясь, как

пьяный. «Он хочет меня погубить? Почему? А-а-а! Да он же

меня ненавидит! Он всех ненавидит! Сейчас приду и раз-

берусь с ним! Выгоню! Под суд отдам!» — командир полка

бежал к себе в штаб и лицо его горело от желания уничто-

жить человека, который посягнул на его жизнь.

Ферапотов сидел за столом и что-то старательно выво-

дил на листе бумаги — он был слабо грамотен, книг не чи-

тал — ему это не требовалось.

— Товарищ Ферапонтов, зайдите ко мне, — сказал на

ходу, проходя в свой кабинет, Переверзев и, когда Фера-

понтов вошел, крикнул. — Закрой дверь! Ответь мне, чем

ты меня пичкал все эти месяцы? Какой дрянью? Доктор

сказал, что это наркотики.

— А я-то откуда знаю, как называется это лекарство?

От болей и от болей. Вы же сами просили.

— Ты не юли. Отвечай: зачем ты давал мне наркотики?

— Послушайте, товарищ начальник полка, вы в чем

меня обвиняете? В том, что вы больной и что вас надо

гнать из армии?

— Что?..

— То, что тебя надо было бы давно выгнать из нашей

рабоче-крестьянской Красной армии. Тебя и такую же дво-

рянскую кость Тухачевского.

— Да ты знаешь, что я с тобой сделаю? Расстреляю

здесь…

— Попробуй. Я ведь сотрудник ВЧК и большевик.

Это я могу тебя пристрелить, и мне ничего не будет. По-

нятно?

— И-и-и… — захлебнулся Переверзев и стал синеть и

дергать ворот гимнастерки — пуговицы полетели. Пере-

346

верзев упал на стул и прошептал: — Вон. Я ведь знаю, чего

ты боишься — что узнают о твоей второй натуре, о золо-

те… А… что побледнел? В самую точку я попал!

— Вот что я тебе скажу, господин Переверзев, ничего

у тебя на меня нет и не может быть, но я тебя пожалею —

служите, но без меня. Пока ты тут валялся и гадил под себя,

я тебя прикрывал, а теперь увольте. Тем более полк отправ-

ляют на фронт, с поляками воевать. Там, кстати, и с друж-

ком своим, Тухачевским, встретитесь…

— Как это в Польшу? — удивился Переверзев.

— Так приказ-то у тебя на столе лежит. А я на фронт не

хочу. Я уезжаю в Москву, в центральный аппарат ВЧК, и не

дай бог вам и вашему Тухачевскому попасть в отдел, где я

буду служить…

— Какая Москва? Какую службу? — непонимающе пе-

ребил Переверзев.

— В тюремный отдел, — глухо продолжил Ферапонтов,

и по спине Переверзева от этого голоса пробежал мороз. —

Прощайте, а может быть, до свидания. Если встретимся, то

это свидание будет для тебя последним. Так что советую

тебе и Тухачевскому пасть смертью храбрых за новую ра-

боче-крестьянскую родину, иначе эта родина вас уничто-

жит как классовых врагов. Черт, научился говорить! С кем

поведешься… — Архип Ферапонтов повернулся и вышел

из кабинета.

А командир полка Александр Переверзев долго сидел,

склонив голову над столом, и невидящим взглядом смотрел

на лист бумаги с приказом о переводе полка на Западный

фронт. Потом тяжело поднялся и вызвал к себе начальника

штаба и комиссара полка — надо было исполнять приказ.

Страшно болела голова — хоть вой!

XXXII

На юге бывшей империи шла странная война: то Де-

никин бил красных, то красные били Деникина. А донские

казаки все ждали, когда же произойдет замирение и они

повесят свои шашки и возьмутся за плуг.

347

— У красных-то не одни рабочие воюют. И крестьяне.

Небось тоже по земельке соскучились, — говорили ка-

заки.

Кое-кто в качестве замирения предлагал казацкой зе-

мелькой поделиться: «Пущай. Только давайте войну кон-

чать! Давайте, как с немцами, — побратаемся». Красные

брататься не соглашались, но особо в бой не рвались.

Отчего началась перепалка между командующим Юго-

Восточным фронтом Шориным и еще неизвестным, под-

чиняющимся ему, командующим Первой конной армией

Семеном Буденным. Оба были с характерами, оба в миро-

вую войну были награждены за храбрость Георгиевскими

крестами, Но Буденный имел «полный георгиевский бант»:

четыре Георгиевские медали и четыре Георгиевских крес-

та! А Шорин всего три.

— Сука ты, Василий Иванович! Где твоя помощь была,

когда меня этот врангелевский выкормыш генерал Павлов

терзал в хвост и гриву на Маныче? Ты знаешь, сколько я по-

терял, чтобы оторваться от него? Три тысячи сабель и всю

артиллерию! А ты, гад, даже не шелохнулся. Я тебя сейчас

шашкой до ж… раскрою! — кричал в штабе фронта Буден-

ный.— Ну чего ты, Семен Михалыч? Чего ты? Не было у меня

сил поддержать тебя — сам знаешь, воевать не хотят. Казак

на казака. Виданное ли дело! Вот придут части из России,

тогда да, тогда раздавим.

— Когда они, такую мать, придут? Только и разговоры.

— Ты, Семен, совсем не знаешь, что происходит? При-

били в Сибири Колчака, так что сейчас развернут их к

нам — и конец белым.

— Ну и дай-то Бог! — Буденный перекрестился. Шорин

засмеялся:

— Пойдем лучше, Семен, пропустим по чарочке.

— Ох, Василий Иванович, пойдем. А если уж честно —

сняли бы, что ли, тебя.

— Неужели на мое место метишь?

— Не-е… мне не надо, да и не позволят. Умом не вы-

шел. Ты вон из простых, а до штабс-капитана дослужился.

348

Тебе полковник Каменев поближе будет. А нам бы кого

попроще — какого-нибудь поручика. С ним-то легче будет.

— Не скажи, Семен Михалыч. Вон Колчака-то разбил

Михаил Тухачевский — поручик. А говорят, не дай Бог под

его команду попасть — сожрет и не подавится. Так что да-

вай выпьем, чтобы на нашем пути такие Тухачевские не

попадались.

Выпили, крякнули, закусили, усы расправили. Налили

по второй. За дверью зашумел ординарец командующего,

потом послышался удар и падение тела.

— Это еще что там у вас? — крикнул Шорин. — Сейчас

выйду и всех вас, бл…ей перестреляю. Нашли место, где

драться — у командующего фронтом в штабе!

Дверь отворилась, вошел красивый, высокий молодой

человек в необычной остроконечной шапке со звездой

и орденом Красного Знамени на шинели. Не здороваясь,

произнес:

— Бывшего командующего. С сегодняшнего дня Юго-

Восточный фронт преобразован в Кавказский и его коман-

дующим назначен я.

— А вы кто? — спросил Шорин. Капуста свисала из

руки.

— Командующий Кавказским фронтом Тухачевский

Михаил Николаевич.

— Э-э… товарищ Тухачевский, а что это у вас за шапка

такая необычная? — глупо спросил Буденный.

— Я так понимаю, вы командующий Первой конной ар-

мией товарищ Буденный?

— Да-а…

— Для вашей Первой конной, товарищ Буденный, я

эти, как вы говорите, «шапки» и привез. Всей вашей армии

выдадим. Вроде отличительного знака. Известно же, что

товарищ Шорин, калмыкам знак утвердил в виде свастики.

— Так это по-калмыцки знак ветра.

— А это будет «буденовка». Не возражаете, Семен Ми-

халыч.

— Может… это… выпьем, по такому случаю? — спро-

сил Буденный.

349

— Не пью и вам не советую. Приказываю вам, Василий

Иванович, срочно пригласить всех командующих армиями

и корпусами. Штаб пусть готовит документы по передаче

дел. Вас отзывают в Москву.

— Ну и что я говорил, Семен? Сейчас наш фронт стал

главным, — грустно произнес Шорин.

— Да, на сегодня Кавказский фронт главный, уничто-

жим эту казацкую вольницу — и на Польшу, — сказал Ту-

хачевский.

— Куда? — глупо спросил Буденный.

— На Польшу. А дальше по всей Европе. Наша проле-

тарская революция широко и победоносно шагает! Весь

мир будет наш!

Шорин оказался прав: Тухачевский весь свой опыт боев

с Каппелем и Колчаком применил на Кавказском фронте.

И Белая армия стала нести поражение за поражением, и

казаки уже бежали из этой армии к Тухачевскому. Казаки

стали воевать с казаками! И все закончилось взятием Рос-

това, Новочеркасска и знаменитого боя под Тихорецкой.

«Спаситель!» — сказал восхищенно о Тухачевском Ленин.

Многим это не понравилось. Владимир Ильич еще сооб-

ражал, хотя голова нестерпимо болела, его побаивались и

уважали. Пока.

А в Красной армии появился новый головной убор —

буденовка. Все завидовали. У русских внутри, в душе, сто-

летиями в закоулках памяти оставалась красота дружины

Александра Невского и витязей Димитрия Донского. А что

это была царская шапка, так это все вранье!

Ладно, Шорин, пусть, но и Буденный обиделся, что не

его назвали спасителем.

Сидели втроем: Сталин, Буденный, Егоров. Не пили —

боялись.

— Ну что, Семен, плюнули тебе в лицо? Ты Дон усми-

рил, а победителем кого назвали — этого выскочку Туха-

чевского? — заговорил в прокуренные усы член Военного

совета Иосиф Сталин.

— А чего я-то? Я фронтом не командовал.

350

— Так вот и непонятно, почему вместо Васьки Шорина

не тебя назначили?

— Так рылом, наверное, не вышел...

— Сеня, ты о чем? На твои усы посмотришь, и все —

вылитый генерал.

— Так я и так генерал, раз армией командую.

— А должен фронтом, как Сашка, — Сталин показал

пальцем на Александра Ильича Егорова. — Сашка, а Миш-

ка-то Тухачевский скоро тебя обскачет.

— Не обскачет. У меня фронт, а у него сейчас что? Ниче-

го. Поспешил он казачков-то разбивать. Нечем ему теперь

командовать.

— Ты, Сашка, что, ничего не знаешь?

— А что я должен знать?

— Мишку Западным фронтом командовать назначили,

разбить Польшу. Сам Ленин приказал.

— Да ну?!

— Вот тебе и «да ну». И как он поляков разобьет, так

прямой путь ему в Москву, заместо твоего дружка, Сереж-

ки Каменева.

— Ну это-то ты, Иосиф, хватил. Этого не может быть!

Троцкий не позволит, — засмеялся Егоров.

— Твой Троцкий — проститутка. Его давно надо к ног-

тю, и Колю Бухарина-Бухалкина туда же, да Ильич не дает.

А насчет Тухачевского, так это я вам говорю — Иосиф Ста-

лин, член Реввоенсовета.

— И что делать?

— Как раз ничего не надо делать.

— Как это?

Сталин быстро прошел к двери, выглянул, опять сел за

стол и тихо сказал:

— Слушайте, надо… — три головы склонились над сто-

лом.А на Дону, от Воронежа до Новочеркасска — одна пыль

над незасеянными полями и пустые дома с черными, пу-

гающими глазницами разбитых окон. И везде радующее-

ся смерти воронье, воронье, воронье! Не стало Великого

Дона!..

351

XXXIII

Игнаций Коржик, начальник новой, свободной варшав-

ской полиции, ненавидел русских. Игнаций, трижды си-

девший в русских тюрьмах за мошенничество и воровство,

перепутал царский режим, который поляки в большинс-

тве своем ненавидели, с русскими как народом. В новой,

объявившей себя независимой и свободной, но оккупи-

рованной немцами Польше Игнаций, как человек много-

кратно пострадавший от царского режима, вдруг проявил

недюжинные способности и бесстрашие: он, выпущенный

немцами из тюрьмы на свободу, в этот период неразбери-

хи, когда русские ушли, а немцы были столь слабы, что им

было не до Польши и они терпели крах своей молодой им-

перии, поворовал, пограбил, а потом, собрав вокруг себя

таких же сидельцев бывших русских тюрем, под знамена-

ми новой Польши захватил варшавскую тюрьму и осво-

бодил всех: и уголовников, и политических. Последних он

освобождать не собирался — они сами ушли, когда охрана

разбежалась. Такой смелый поступок был замечен, и новая

польская власть после поражения немцев в войне назначи-

ла пана Коржика на самый подходящий для него участок

работы, где он, как никто, мог бы проявить все свои талан-

ты, — возглавить полицию Варшавы.

Первое, что сделал пан Игнаций, — выгнал с работы

всех старых опытных сотрудников полиции и пригласил,

повысив оклады, своих знакомых и друзей по недавнему

лихому прошлому. В Варшаве начался разгул бандитизма и

воровства. По вечерам добропорядочные жители чистень-

кого, уютного города старались не выходить на улицы —

боялись! Власть, увидев, что новая народная, польская по-

лиция делает что-то не то, вызвала пана Коржика в мэрию,

где потребовала объяснить, почему граждане жалуются на

свою же народную полицию. Пан Коржик, не моргнув гла-

зом, нашел, что сказать: он сообщил, что во всем виноваты

оставленные царским правительством в Польше, глубоко

законспирированные русские — военные и гражданские и

что они готовят восстание против новой польской власти.

352

Любая власть, когда дело касается ее родной шкуры,

поверит всякой небылице, в которой говорится о посяга-

тельстве на нее, на власть!

Варшавская не была исключением — поверила пану

Коржику и попросила его быть еще непримиримее к вра-

гам молодой Польской республики, но все же постараться

предъявить ей, власти и гражданам, этих самых шпионов.

Пану Коржику работать бы с другим известным поль-

ским сидельцем и страдальцем русских тюрем — Феликсом

Дзержинским. Игнацию бы в новую Россию — ему бы цены

не было. Не зря же он, зная, что Феликс Эдмундович совер-

шенно свободно приехал в Польшу повидаться с семьей,

которую он почему-то никак не хотел перевозить в Россию,

не предпринял никаких действий, чтобы задержать созда-

теля самой страшной карательной организации — ВЧК, и

Эдмундович, погуляв по улицам Варшавы, уехал в Совет-

скую Россию — продолжать бороться и проводить свой

«красный» террор против русского народа.

Слежка за гражданами у пана Коржика была налаже-

на очень хорошо — имелся огромный практический опыт.

Когда пану Коржику доложили, что из Франции в Варшаву,

через Гданьск, прибыл советником и преподавателем в во-

енном училище французский майор Шарль де Голль, ниче-

го необычного в этом не было — Антанта помогала новой

Польше. Но то, что вместе с французом прибыл некий гос-

подин Смирнитский, который на пограничном контроле

предъявил документы сотрудника французской миссии в

Польше, почему-то насторожило пана Коржика. Игнацию

позарез был нужен враг, и он понял — вот тот предатель-по-

ляк, который и сыграет роль большевистского лазутчика.

Обрадованный, благо слежка еще в день приезда установи-

ла, что приехавший остановился в доме поляка Владислава

Смирнитского, пан Коржик решил его арестовать. Правда,

оказалось, что прибывший очень хорошо ориентируется

на старых улицах Варшавы, и его чуть не упустили. «За-

метает следы, — сразу подумал пан Коржик. — Надо его

брать, пока он опять не ушел от моих филеров». Игнаций

Коржик вызвал своего заместителя.

353

— Я тебе приказываю срочно поехать по этому ад-

ресу, —он вручил заместителю бумагу, — и арестовать

прибывшего вчера в Варшаву некоего «товарища» Глеба

Смирнитского. Он, безусловно, вооружен. Окружите дом

и захватите. Главное — неожиданность! Ты его сильно не

бей. Нам чего-нибудь оставь. Да и предъявлять его надо бу-

дет полякам как пойманного и изобличенного врага поль-

ского народа. Понял? Иди.

Когда де Голль и Смирнитский прибыли в Варшаву,

Глеб предложил своему новому товарищу поехать к его

родственникам. Правда, Глеб не знал, живы ли они, а если

и живы, цел ли их дом. Де Голль поблагодарил и отказал-

ся — для него был забронирован номер в гостинице, и он

уехал на службу. Договорились, что Смирнитский приедет

в гостиницу через пару дней — все-таки человек приехал

домой, пусть отдохнет. Де Голль сообщил адрес гостиницы,

а Глеб продиктовал адрес дома дяди…

Сколько вздохов, слез, рыданий раздалось в доме пана

Владислава Смирнитского, когда в калитку вошел взрос-

лый, худой, бледный мужчина с удивительно уставшими

глазами, в которых отражалась шестилетняя война! Муж-

чина снял шляпу и тихо сказал копавшему лопатой какую-

то яму хозяину дома:

— Здравствуйте, дядя Владислав. Я вам обещал вер-

нуться и вернулся.

Постаревший и поседевший пан Владислав, подслепо-

вато взглянул на вошедшего человека и с криком: «Глеб!» —

выронил лопату.

— Мария! — продолжил кричать старик. — Скорей

беги сюда! Глеб вернулся! Наш сыночек вернулся!

— Святая Мария, Глебушка, сыночек! — кричала посе-

девшая за эти годы пани Мария, выбегая из дома. — Гос-

поди, живой!.. Ядвига, Златка, бегите сюда! Глеб вернулся!

Пани Мария подбежала к Глебу, обняла его и стала пла-

кать и причитать:

— Господи, благодарю тебя, что вернул нам нашего

сына! Господи!..

354

— Ну что вы, тетушка. Зачем вы так плачете? Я же вер-

нулся.

— Потому и плачу, сынок, что ты вернулся и здоро-

вый, — и пани Мария стала ощупывать худое тело своего

племянника, будто хотела проверить, цел ли он.

Подбежали повзрослевшие, очень похожие друг на дру-

га красивые девушки — Ядвига и Златка и тоже стали об-

нимать Глеба и плакать. Четыре человека обнимали Гле-

ба и плакали. Уставший, шесть лет проведший в боях и на

войне, еще совсем молодой человек стоял, гладил тетуш-

ку и сестер по головам и тоже плакал… от счастья, что он

наконец-то, через все страдания, ранения, гибель товари-

щей, скитания добрался до единственного места на Земле,

где его так ждали и где его так любили!

С приезда, со вчерашнего дня, Глеб блаженствовал: от-

мылся, побрился, переоделся и ел. «Наконец-то, — думал

он, — я дома, я в раю! Пойду работать, найду хорошую де-

вушку, женюсь и буду добропорядочным паном! И боль-

ше никаких войн! Господи, какое это счастье — мирная

жизнь!» — Глеб весело засмеялся от своих мыслей и замур-

лыкал какой-то военный марш. Гражданских песен он не

знал, хотя в Маньчжурии один раз даже потратился, чтобы

сходить в ресторан и послушать Вертинского. Но голос, пес-

ни Вертинского вызвали такую тоску, что он не смог сдер-

жать слез и решил больше, пока не достигнет Польши, не хо-

дить в рестораны. Впрочем, для этого у него не было и денег.

Он сидел с дядей Владиславом на веранде, пил чай, ко-

торый все подливала ему тетушка, мурлыкал эти марши,

когда в дом ворвались вооруженные револьверами люди в

непонятной для него форме. Один из них, наставив на Гле-

ба револьвер, крикнул:

— Не шевелиться — застрелю! Вы Глеб Смирнитский?

— Да, я Глеб Смирнитский. А в чем, собственно, дело?

— Вы прибыли вчера в Варшаву из России через

Гданьск? Вы нелегал и шпион.

— Какой я нелегал и шпион, если я прибыл не из Рос-

сии, а из Франции и состою на службе у французского пра-

вительства?

355

— Разберемся. Вы арестованы. Обыщите дом.

— Чем все переворачивать, уж лучше скажите, что вы

ищете.

— Тогда отдайте нелегальную литературу и шифры, ко-

торые вы привезли с собой.

— Нет ничего проще, вон саквояж, и в нем все, что у

меня есть.

Мужчина спрятал свой пистолет в кобуру, взял сумку,

открыл и высыпал содержимое на стол. Из сумки выпала

военная форма, сверток и пистолет.

— Вот и доказательства! —радостно сказал полицейский.

— Какие? — спросил Смирнитский.

— Вашей шпионской деятельности. Что здесь? — поли-

цейский показал на сверток. — Шифры?

— Ага, — засмеялся Глеб. — Можете посмотреть.

Полицейский развернул сверток и оторопел, и все при-

сутствующие удивленно замолчали — заблестели бесчис-

ленные ордена и две пары офицерских погон.

— Глеб, почему ты не сказал, что ты такой герой? —

сказал Владислав Смирнитский, обнимая плачущую жену.

Прибежавшие дочери смотрели на награды, приоткрыв от

удивления рты.

— Дядя, это все, что я заслужил за шесть лет войны. Да

еще дворянский титул уже несуществующей империи.

— Хватит разговаривать, товарищ Смирнитский, соби-

райтесь. Это, — полицейский показал на погоны и награ-

ды — я забираю с собой. А пистолет-то у вас для чего —

убивать мирных граждан?

— Этот пистолет — память. В нем даже нет патронов.

— Разберемся, — еще раз сказал полицейский и обра-

тился к своим подчиненным, восхищенно смотревшим на

награды: — Очнитесь, бестолочи! Уведите арестованного!

Глеб снял с шеи маленькую, в золотом обрамлении

иконку, протянул дяде.

— Дядя, сохрани и никому не отдавай. Она подарена

мне самой русской царицей.

— Это мы тоже заберем, — протянул к иконке руку по-

лицейский.

356

— Не советую! — вдруг тихо и зло сказал Глеб. — Не

советую даже прикасаться — я сломаю вам руку.

И в этих словах было столько силы, что офицер отде-

рнул, как ошпаренный, свою руку и вновь приказал сопро-

вождавшим его полицейским:

— Уведите арестованного!

Через час Глеб Смирнитский сидел в кабинете пана

Коржика, который кричал на своего заместителя:

— Ты почему не надел на эту большевистскую сволочь

наручники? А если бы он убежал? Он же шпион! Болван!

— Да он вел себя спокойно, отдал вот эти вещи, — на

столе пана Коржика лежали погоны, ордена и пистолет, —

и когда мы ему сказали, что он арестован, никакого сопро-

тивления не оказал.

— Тупица! Наручники надевают не для того, чтобы за-

держанные не могли убежать, а чтобы они боялись. Иди!

Когда заместитель вышел, пан Коржик, сделал угрожа-

ющее лицо и, глядя в упор на Глеба, заорал:

— Что, коммунистическая сволочь, большевистский

шпион, не ожидал, что мы тебя так быстро поймаем? Да ты

только ступил на нашу прекрасную польскую землю, а мы

уже знали, кто ты. Понял, товарищ Смирнитский?

— Ничего не понял… извините, не знаю, как вас зовут

и в каком вы звании, господин полицейский, — совершен-

но спокойно ответил Глеб.

— Пан Коржик, начальник варшавской полиции. И не

господин, а пан… Но тебе это твое кажущееся спокойствие

не поможет — ты изобличен как шпион и предстанешь пе-

ред судом. А ты знаешь, что бывает со шпионами?

— Догадываюсь, пан Коржик.

— Ну так вот, если не хочешь получить сразу пулю в

лоб, выкладывай все… Кто такой? Откуда приехал? Зачем

приехал? Явки? Пароли? Может быть, наш польский суд и

смягчит твое наказание. Он у нас добрый, а жаль!

— Глеб Смирнитский, поляк, двадцать шесть лет, место

рождения — Варшава, военный. Воевал в германскую вой-

ну в русской армии здесь, в Польше. Капитан лейб-гвардии

Семеновского полка. В гражданскую войну в России воевал

357

против большевиков в армии генерала Каппеля. Вернулся

через Китай во Францию, где было предложено поступить

во французскую военную миссию, помогающую Польше.

Прибыл вчера в Варшаву через Гданьск. Все.

— А это что? — Коржик показал на погоны, ордена и

пистолет.

— Это ордена уже не существующей Российской им-

перии и погоны капитана батальона Георгиевских кава-

леров Ставки его императорского величества и капитана

лейб-гвардии Семеновского полка Русской императорской

армии. А пистолет у меня с первого дня войны. Подарок

друга. Кстати, в нем нет патронов.

— Уж не хочешь ли ты нам сказать, товарищ Смирнитс-

кий, что ты этакий герой и борец с коммунистами?

— Нет. Я просто исполнял свой долг и данную импера-

тору клятву русского офицера.

— Вот именно — русского офицера. Ты воевал и защи-

щал интересы чуждой Польше власти. Ты воевал на сторо-

не страны, поработившей наше отечество.

— Да, я воевал на стороне России против Германии, ко-

торая тоже являлась врагом Польши и польского народа.

А вы не воевали, пан Коржик?

— Нет. Я за свои убеждения сидел в царских тюрьмах.

— Так вы социалист, а может быть, коммунист, пан Кор-

жик? Это они сидели за свои убеждения в царских тюрь-

мах, а на фронте делали все, чтобы мы проиграли войну

немцам.

— Что? Я — коммунист?

— Так вы же сами сказали, что сидели в тюрьмах за

свои убеждения, — все так же спокойно сказал Глеб.

— У тебя при задержании мой олух-заместитель не мог

забрать какую-то золотую вещицу — что это? Я все равно

ее возьму как вещественное доказательство.

— Вы, пан Коржик, верующий человек?

— Я — католик!

— И у вас есть крест?

— Вот! — Коржик непроизвольно положил руку на

грудь.

358

— Так то, что я оставил в доме своего дяди, — иконка,

подаренная мне русской царицей.

— Ничего, разберемся… Продолжим. Повторяю свой

вопрос: твое имя?

— Глеб Смирнитский, поляк…

Бессмысленный допрос продолжался три часа.

— Я от тебя устал… Уведите его! — крикнул Коржик.

На Глеба Смирнитского надели наручники и, затолкав

в автомобиль, перевезли в варшавскую тюрьму, где помес-

тили в камеру на двоих. В общую камеру посадить побоя-

лись — всегда найдутся сообщники.

Сокамерником Глеба оказался вертлявый, не умолкав-

ший ни на минуту человек по имени Вацлав. Он рассказал

Глебу все последние события, происходящие в Польше и

Варшаве. Ругал всеми известными польскими ругательс-

твами полицейского начальника пана Коржика.

— Ничего, — говорил он почему-то шепотом и огляды-

ваясь, — вот придет к власти народ, пролетарии, а в этом

нам помогут бойцы славной Красной армии, и наступит в

Польше всеобщее благоденствие и свобода. И все награб-

ленное поделим по-братски среди всех бедных людей.

— Вы уверены, что хватит на всех поляков?

— Почему на всех?

— Потому что, я думаю, после войны все стали бедны-

ми, а богатых и до войны было не так уж и много…

— Да? А я как-то не подумал.

— Так подумайте, — посмеиваясь, сказал Глеб.

— Коржик — это ерунда, это цветочки, вот если попасть

на допрос в разведку, то тогда — да!.. — продолжил Вацлав.

— А что, там сильно бьют?

— И не говорите — там изверги. От них еще никто жи-

вой не вышел.

— А откуда тогда могут быть такие сведения, если нет

живых, а значит, нет и свидетелей?

— Ну… так говорят.

— Вот именно — говорят. Давайте спать, пан Вацлав.

— Как спать — день же? Да и как можно спать на голых

досках? У меня от сидения уже вся ж… болит, а вы — лежать.

359

— Когда, мой молодой друг, — Вацлаву было лет со-

рок, — вы проспите несколько лет на земле, то эти доски

вам покажутся самой мягкой периной. Да еще когда не

стреляют… Спите, пан Вацлав, спите…

Начальник полиции Коржик в течение недели каждый

день допрашивал Глеба: кричал, тряс пистолетом, стучал

кулаками, но не бил. Он понимал, что перед ним необыч-

ный человек. Ордена на столе говорили о многом.

— Я устал слушать ваши сказки, Смирнитский, — пан

Коржик перешел на «вы» и убрал слово «товарищ». — Я пе-

редаю вас военной разведке. Пусть они с вами занимают-

ся. Ну что, боитесь? Может, все расскажете здесь, сейчас,

мне? Там же изверги, они вас поставят к стенке!

— Пан Коржик, почему вы требуете от меня рассказать

то, что ко мне не имеет никакого отношения?

— Как знать, — вдруг задумчиво и мечтательно сказал

Игнаций Коржик, — может быть, когда-нибудь наступит

время — ничего и доказывать не придется: признался че-

ловек, вот и все доказательство, и сразу к стенке!..

Не так уж и глуп был пан Коржик!

Вышинский, кстати, тоже польская фамилия… Генпро-

курор Советского Союза такую норму и ввел: «Признание

есть доказательство!»

Пан Коржик сообщил о странном подследственном в

военную разведку, и Глеба Смирнитского перевели в осо-

бый тюремный блок — «для шпионов».

Но рапорт в мэрию о раскрытии русского заговора

Игнаций Коржик написал очень быстро и обстоятельно.

В нем он приписал себе несуществующие подвиги по рас-

крытию особо опасного шпиона, его захвате с перестрел-

кой, в которой он, Коржик, был легко ранен. В какое место

своего тела, пан Коржик не указал. Мэрия отреагировала

незамедлительно: она поблагодарила пана Коржика за

проявленный личный героизм и написала срочное пись-

мо в правительство страны, чтобы наградили начальника

варшавской полиции Игнация Коржика и усилили наблю-

дение за прибывающими в страну поляками, которые во

время войны воевали на стороне России…

360

XXXIV

Начальник разведки 5-й польской армии полковник

Войцех Кравчик выслушал сообщение о захваченном вар-

шавской полицией русском шпионе. Офицер положил на

стол рапорт от пана Коржика и сверток. Полковник быстро и

профессионально прочитал рапорт и с интересом развернул

сверток. Пан Кравчик в мировую войну воевал на стороне

Австро-Венгрии, где награды раздавались направо и нале-

во, но увиденное его потрясло. Он понял, что в сети развед-

ки попала очень серьезная рыба! И в самое нужное время…

Польская армия терпела от войск советской России

одно поражение за другим. Армии Западного фронта под

командованием Михаила Тухачевского находились в пяти-

десяти километрах от Варшавы, а командующий польски-

ми вооруженными силами Юзеф Пилсудский бредил каки-

ми-то эфемерными планами контрнаступления польских

войск, когда уже все понимали — дни молодой Польской

республики сочтены.

Ленин приступил к созданию Временного польского

революционного комитета. Владимир Ильич не очень дол-

го думал, кто должен возглавить этот комитет.

— А для чего мы с немцами договорились и освободи-

ли из их концлагеря любимца Розы Люксембург товарища

Юлиана Мархлевского? Вот он пусть и возглавит Польский

революционный комитет. Кстати, Феликс Эдмундович, пора

бы и нам подумать о своих концентрационных лагерях, да

и в тюрьмах надо ужесточить режим. Хватит с врагами ре-

волюции либеральничать. Уж мы-то с вами, Феликс Эдмун-

дович, знаем, как сиделось в царских тюрьмах, а в ссылках

вообще рай был… Я в тюрьме из хлеба чернильницу соору-

дил, молока туда наливал и молоком писал, ха-ха-ха, чуть

что — чернильницу в рот… Нашим врагам мы таких усло-

вий не создадим. Расстрелы и террор, расстрелы и террор!

Тотальный, чтобы боялись и враги, и друзья!.. Так, на чем

я остановился… что-то забываться стал… Пора, наверное,

товарищи, вам замену Ильичу искать. Хи-хи-хи… — Ленин

ударил себя по затылку и, скорчившись от боли, прогово-

361

рил: — Что-то голова у меня стала побаливать и не прохо-

дит. Чуть стукну себя по голове — такая боль. И рад бы не

стучать, да привычка. Стукну, и мысль появляется, а так за-

бываю… Так, на чем, товарищи, мы остановились?..

Юлиан Мархлевский, который во время войны три

года сидел как политический враг у немцев в лагере, до

того обрадовался предложению Ильича, что не удержался

и сразу же заявил, что он на штыках Красной армии войдет

в Варшаву, выкинет Пилсудского и установит советскую

власть в Польше.

Полученные на Смирнитского данные как раз и гово-

рили о возможности шпионской деятельности со стороны

созданного большевиками польского правительства.

Полковника смущали лишь погоны капитана царской

армии и многочисленные ордена. «Зачем они нужны шпи-

ону? Может, этот Смирнитский просто вор? — думал Крав-

чик. — В австрийской армии ордена раздавались всем,

только бы не бежали с фронта, а тут такая россыпь крес-

тов». Он позвонил командующемуармией Владиславу Си-

корскому и договорился о встрече…

— Пан генерал, полицией Варшавы задержан некий

Глеб Смирнитский, который прибыл в Польшу в соста-

ве французской миссии как помощник майора Шарля де

Голля, якобы для обучения поляков. При аресте в доме его

дяди, Смирнитского Владислава, сопротивления не оказал,

тайных шифров, литературы при обыске найдено не было,

но были обнаружены погоны капитана русской гвардии и

многочисленные ордена, а также пистолет без патронов.

Этот Смирнитский утверждает, что служил в русской цар-

ской армии, воевал против Германии; после капитуляции

России воевал против большевиков в армии генерала Кап-

пеля; после поражения через Китай добрался до Франции и

уже из Франции в Польшу. Смирнитский переведен в спе-

циальную тюрьму, к нему был подсажен «стукач», но ниче-

го ценного получить не смог и считает, что Смирнитский

его раскусил.

— Вы хотите сказать, пан полковник, что этот Смир-

нитский нам интересен?

362

— Более чем, пан генерал. Если он шпион, мы узнаем

многое об имеющейся здесь, в Польше, шпионской сети,

а если окажется правдой, что он боевой офицер, то, безу-

словно, нам может пригодиться его боевой опыт. Если ве-

рить — он поляк.

Владислав Сикорский не воевал во время мировой вой-

ны на стороне царской России, он воевал на своей родине

в Галиции против русских и поэтому русских не любил и

вообще считал, что Польша должна входить в состав Авс-

тро-Венгрии. Австро-Венгрии не стало, а вот Польская рес-

публика возникла.

— Пан полковник, мне не интересен этот русский по-

ляк. Даже если вы, не задав ему ни одного вопроса, его рас-

стреляете, я думаю, в Польше никто не проронит по этому

поводу ни одной слезинки. Враг у ворот Варшавы — вот

что должно волновать каждого поляка. Впрочем, допро-

сите его, может быть, он и скажет что-нибудь ценное для

нас. Хотя вряд ли. Всего хорошего, полковник. Если у вас

появятся какие-нибудь сведения по движению войск боль-

шевиков, вы сразу приходите ко мне...

Уже вторую неделю Смирнитский сидел в тюрьме. Его

сносно кормили, водили в маленький тюремный дворик на

прогулку, но больше не вызывали на допрос. «А де Голль-

то где? — думал Глеб. — Может быть, он не тот, за кого

себя выдавал? Да нет, видно же, что боевой офицер». Со-

камерника убрали через три дня. «Слава богу, а то голова

от его болтовни лопнет, — обрадовался Глеб. — Не дай-то

бог такой на фронте — сам бы пристрелил!» Его перевели

в другой блок. Как никогда, Глеб много и долго спал. Ему,

прошедшему войну эти условия казались раем.

— Как арестованный себя ведет? — спросил у началь-

ника тюрьмы полковник Кравчик.

— Глупо, но, кажется, что он радуется.

— В каком смысле?

— Так весь и светится от счастья. Все время что-то поет,

правда, по-русски. Похоже на марши. И спит так, будто

ему пуховую перину положили вместо тюфяка. Говорят, он

офицер? Где же он так недоспал?

363

— В России. Завтра в два часа дня доставьте его ко мне .

— Слушаюсь, пан полковник…

Смирнитского ввели в кабинет начальника разведки.

— Снимите с него наручники, — сказал сидевший за

столом подтянутый, с вислыми русыми усами офицер. —

Оставьте нас… Садитесь, товарищ Смирнитский.

Смирнитский сел на стул в центре комнаты и стал раз-

минать запястья.

— Давайте знакомиться, товарищ Смирнитский. Я пол-

ковник Войцех Кравчик. Теперь назовите свое настоящее

имя.— Глеб Смирнитский.

— Странное имя для поляка. Не находите?

— Имена детям дают родители. Мне дали в честь деда

по матери, погибшего во время войны России с Японией,

полковника царской армии, русского.

— То есть вы утверждаете, что вас зовут Глеб Смирнит-

ский?

— Почему утверждаю? Меня так зовут. И я никак не то-

варищ. Если не пан, то хотя бы господин офицер.

«Сильный, — подумал Кравчик. — И всего-то, если ве-

рить, двадцать шесть лет. Слишком мало для такого коли-

чества наград».

Полковник развернул лежащий на столе сверток. За-

блестели ордена и погоны.

— Потрудитесь объяснить, товарищ Смирнитский, от-

куда у вас такое боевое богатство?

— Так вы сами и ответили, господин полковник — в

боях полученные.

— Чтобы в русской армии капитан, пусть даже гвар-

деец, мог заслужить «Святого Георгия» третьей степени,

мало верится.

— Вы, господин полковник, хорошо знаете порядок на-

граждения в царской армии. Вы где воевали во время вой-

ны? Я на германском фронте.

— А я на русском фронте, в Галиции.

— В Галиции я сражался два раза за всю войну, в четыр-

надцатом, под Таранавками, и в семнадцатом, под Ямши-

364

цами. В обоих боях мы разбили и вас, и немцев. А «Геор-

гия» третьей степени я получил за спасение Верховного

главнокомандующего русскими войсками Николая Нико-

лаевича Романова

Полковник промолчал, потом ткнул пальцем в еще

один орден.

— А этот, необычный?

— Это орден «За Великий Сибирский поход». Самая тя-

желая, самая заслуженная награда для русского офицера.

— За что же такую награду дают?

— За отступление.

— За отступление? Интересно.

— Ничего интересного, господин полковник, когда вы

отступаете три тысячи верст пешком при пятидесятигра-

дусном морозе.

— Святая Мария, пятьдесят градусов!.. Но мы отвлек-

лись. Я читал ваши показания. Если им верить — вы герой.

Если, конечно, верить… У нас даже есть письмо майора

французской миссии Шарля де Голля, утверждающее, что

вы прибыли с ним из Франции и у вас договор на работу

в Варшавском военном училище. Но у шпиона и должна

быть такая легенда. Не из России же он должен прибыть!

— И что же как шпион я должен делать в Польше?

— Собирать сведения и передавать их большевикам.

— А большевики где?

— Вы издеваетесь или прикидываетесь? Войска Туха-

чевского стоят около Варшавы.

— Кого? Тухачевского?

— Ну вот вы и выдали себя! Вам знаком Тухачевский?

— Конечно. Его армия разбила нас под Омском.

— А сейчас он бьет нас под Варшавой и может захва-

тить ее.

— Надо было обогнуть половину мира, чтобы вновь

встретиться с Тухачевским — прошептал Глеб.

— Вы что-то сказали?

— Да нет, я так, о своем, господин полковник.

— Ну ладно, поговорили, и хватит. Выкладывайте, то-

варищ Смирнитский или как вас там, все о вашем задании.

365

— Я все сказал, господин полковник.

— Если не сознаетесь, вас сгноят в тюрьме или, по зако-

нам военного времени расстреляют.

— Я сказал все, господин полковник. Разрешите только

перед смертью проститься с родными.

— А если мы вам предложим воевать на стороне Поль-

ши?— Я свое отвоевал. Шесть лет. Я больше не хочу вое-

вать.

— Тогда вы — не поляк… Эй, уведите! — крикнул пол-

ковник. — Завтра вас расстреляют…

Вошли два солдата, на Смирнитского надели наручни-

ки и вывели из кабинета.

По коридору навстречу с бумагами шел какой-то офи-

цер. Лицо его показалось Глебу знакомым, но он никак не

мог его вспомнить. Офицер внимательно посмотрел на

Глеба и вдруг заулыбался и воскрикнул:

— Господин штабс-капитан! Глеб Станиславич, живы!

Глеб посмотрел на улыбающееся лицо офицера и вспом-

нил.— Ян? Ян Ковалевский? Подпоручик!

— Я уже поручик, — почему-то грустно сказал Ковалев-

ский. — А вы-то что здесь делаете, Глеб Станиславич? Да

еще и в кандалах?

— Насколько я понял полковника Кравчика, меня обви-

няют в шпионаже в пользу большевиков и завтра расстре-

ляют.

— И вы, господин штабс-капитан, конечно, это отрица-

ете? Где вы были все это время, Глеб Станиславич?

— Воевал, Ян, воевал. Всю германскую, а потом в ар-

мии Каппеля на гражданской войне против большевиков.

— И вам не верят? Кое-что я о вас, конечно, слышал.

Подождите здесь, — сказал конвоирующим Глеба солдатам

Ковалевский. — Я сейчас схожу к пану полковнику…

Поручик Ковалевский постучался и вошел в кабинет к

полковнику Кравчику.

— Разрешите обратиться, пан полковник?

— Только быстро. Что у вас, поручик?

366

— Я в коридоре встретил господина Смирнитского.

Я его знаю.

— В каком смысле знаете?

— Я с ним воевал. Он командовал нами на варшавс-

ких фортах в пятнадцатом, при защите города от немцев.

Это один из самых смелых и храбрых офицеров, которых

я когда-нибудь встречал. Если бы не он, мы бы все тогда

погибли, а он даже раненых не бросил, всех спас. О его

храбрости в армии ходили легенды. Я потом слышал, что

он спас главнокомандующего Николая Романова, а в марте

семнадцатого чуть не спас царскую семью.

— Царскую семью? Вы уверены, поручик, что это он?

— Как в себе, пан полковник.

— Хорошо, идите… Да, скажите там, пусть вернут

Смирнитского…

Смирнитский вновь сидел на стуле и растирал запяс-

тья.— Хорошо, будем считать, что вы Смирнитский. Откуда

вас знает поручик Ковалевский?

— Всего-то поручик. С Яном Ковалевским мы дрались с

немцами в пятнадцатом, здесь, на варшавских фортах. Его

раненого потом отправили в госпиталь. А кем он у вас слу-

жит, если это не секрет, господин полковник?

— Это не секрет. Об этом мы можем сказать даже шпи-

онам — он писарь.

— Ян Ковалевский — писарь? Полковник, кто же тогда

у вас занимается дешифровкой перехваченных шифровок

противника, если Ковалевский простой писарь?

— Что вы имеете в виду?

— Ковалевский — талантливый математик, который

решает любые головоломки в уме. Он природный дешиф-

ровальщик. Это его стихия. Он же вам любые шифры взло-

мает. Он во время боев на варшавских фортах в уме рассчи-

тал все углы для стрельбы.

— А вот это уже очень интересно. Кого из поляков вы

еще знаете по России?

—В армии Колчака была бригада, которую все называ-

ли Польской, командовал которой майор Валериан Чума.

367

Он вместе с генералом Войцеховским, когда мы вышли в

Забайкалье, уехал к Врангелю на юг России. Вообще-то я

Валериана Чуму знал с шестнадцатого года, мы вместе во-

евали на германском фронте. Он был капитаном в Поль-

ском легионе. Где он сейчас, я не знаю. Где генерал Войце-

ховский, я тоже не знаю. Но если они живы, то скорее всего

на родине.

— Вы знаете Валериана Чуму? Интересно… Вас, пан

Смирнитский, сейчас отведут в тюрьму. Подумайте над

тем, что я вам скажу. России, той, за которую вы воевали,

больше нет, а вот Польша есть. Свободная и независимая.

К вам будут допущены ваши родственники и майор Шарль

де Голль. Прислушайтесь к ним. Чем бесславно умереть у

расстрельной стенки, лучше послужите своей стране. Уве-

дите. Наручники не надевать! Пригласите ко мне поручика

Ковалевского...

Пришедшие на свидание пани Мария и пан Владислав

плакали и умоляли Глеба согласиться служить в польской

армии.

— Глеб, сыночек, пожалей нас, стариков, — плакала

пани Мария, — мы тебя ждали все годы не для того, чтобы

тебя расстреляли здесь, в Польше.

— Глеб, если придут большевики, они тебя точно рас-

стреляют, — сквозь слезы стонал дядя Владислав.

Шарль де Голль высказался прямо и откровенно:

—Глеб, я, как и вы, прибыл сюда преподавать в воен-

ном училище, но обстановка сейчас такова, что каждый

офицер, которому дорога свобода Польши, должен за честь

для себя считать возможность защищать свою отчизну. Я,

Глеб, буду защищать Польшу, как бы я защищал свою лю-

бимую Францию. Я понимаю тебя: шесть лет воевать, и

где — в России, это невыносимо тяжело, это невозможно;

я бы, наверное, не выдержал. Но, Глеб, страна, где ты ро-

дился, только-только обрела свободу, и ты поляк. Ты вое-

вал против большевиков в России, повоюй против них и в

Польше. И обрати внимание, кто перед тобой — Тухачевс-

кий! Неужели ты не хочешь у него выиграть, отомстить за

поражение в России? Пойдем со мной Глеб, пойдем вместе

368

со всеми поляками. Нет большей славы для честного офи-

цера, чем защищать свою страну и свой народ…

— Мстить? Кому? Михаилу Тухачевскому? Никогда.

Мы с ним боевые товарищи и друзья…

Последним пришел… Валериан Чума. Уже полковник.

— Глеб, мы с тобой шесть лет воевали вместе. Глеб,

Польше, нужны такие люди, как ты. Мы должны защитить

нашу любимую страну. Пойдем, Глеб, — если и умрем, то

со славой и мужественно, как офицеры русской царской

армии. Да мне ли тебе об этом говорить?

XXXV

Глупо, случайно, путем обмана, фальшивых лозунгов

большевики захватили власть в России, обещаниями, тер-

рором, расстрелами удержали власть, ну и успокоились

бы — народ же лозунгами не накормишь. Уже миллионы

погибли в развязанной коммунистами гражданской вой-

не. Но солдат-крестьянин хочет взяться за соху, солдат-ра-

бочий — встать к станку, и все захотят мира, настоящего,

а не какого-то выкрикнутого картавым вождем лозунга.

Россия устала и не хотела воевать. А Ленин хотел. Красная

армия, эти рабочие и крестьяне хотели домой. Они больше

не хотели умирать — они хотели жить. А большевистские

вожди хотели, чтобы они умирали — они были помешаны

на мировой революции.

Ленин, оправившись от потрясений октябрьского пе-

реворота, страха разоблачений, победив неисчислимыми

жертвами в гражданской войне, кричал на заседании Цен-

трального комитета:

— Без гражданской войны советскую власть в Герма-

нии не получишь! И в международном отношении другой

силы для Германии, кроме как Советская Россия, нет. А на

пути к мировой революции стоит Польша. Эта буржуазная

Польша. И если бы Польша стала советской, Версальский

мир был бы разрушен и вся международная система, кото-

рая завоевана победами над Германией, рушилась бы.

Черт, до чего же умен был Ильич.

369

— Товарищ Ленин прав, надо довести дело мировой

революции до конца и вступить в Варшаву, чтобы помочь

польским рабочим массам опрокинуть правительство Пил-

судского и захватить власть. Вперед, на Польшу! — под-

держал Ленина Лев Троцкий. Он тоже немножко успоко-

ился — ему больше никто не напоминал об английских

деньгах. Более того, англичане вышли из Антанты и не

стали помогать погибающей Польше, а тихонько узнава-

ли через Леву Троцкого, как снова получать за бесценок из

России лес, лен и икру…

— И на Германию! — опять крикнул Ленин. — И я счи-

таю, что наш Западный фронт должен возглавить Михаил

Тухачевский, а товарищам Егорову и Сталину, необходимо

оказать всемерное содействие товарищу Тухачевскому и

передать ему Первую конную и 12-ю армии. Для нас глав-

ное — Варшава, точнее, Берлин! Вы меня поняли, товарищ

Каменев? Тухачевский — это победа!..

И если вначале войны поляки с легкостью били крас-

ных, особенно армии Юго-Западного фронта, где войска-

ми руководили Егоров, Сталин и Ворошилов, и взяли Львов

и Киев, то с приходом на Западный фронт Тухачевского

события на варшавском направлении сразу изменились

в пользу большевиков. Польская армия несла поражение

за поражением, и войска Тухачевского, пройдя 600 кило-

метров, уже стояли в нескольких десятках километров от

Варшавы. А Юзеф Пилсудский все говорил полякам, что он

разрабатывает план контрнаступления. Чушь! Он не знал,

как спасти Варшаву, а уж Польшу… Спасало только одно —

у Тухачевского не было сил нанести этот последний удар.

Его войска смертельно устали, а поляки с каждым днем все

упорнее и яростнее сопротивлялись.

Тухачевский под магическим действием криков Лени-

на о всемирной революции и его, Тухачевского, исключи-

тельной роли в будущей победе над Польшей, Германией

и… Францией, в чем он не сомневался, сделал то, что сде-

лала царская армия в августе четырнадцатого: он разделил

армии и направил одну на Пруссию, вторую, тоже в обход

Варшавы, к границе с Германией. На Берлин! Он решил од-

370

ним ударом решить исход войны. Не в Польше — в Европе!

И чтобы победителем был только он — Тухачевский!

— Товарищ Ленин хочет, чтобы в Германии победила

советская власть! — говорил Тухачевский своим подчинен-

ным в штабе фронта. — И мы, по призыву Владимира Иль-

ича, поможем немецкому пролетариату. Но для этого надо

раздавить панскую Польшу. И нам поможет в этом угнетае-

мый польский пролетариат! Вперед, товарищи, на Берлин!

Тухачевский стучался в ворота Варшавы, а хотел войти

в Бранденбургские ворота! И еще он знал: его подслушива-

ют комиссары, потому старался говорить правильно, что-

бы все слышали, чтобы до Кремля долетало. В этой новой

России, стране победивших комиссаров и ЧК, все уже ста-

рались говорить правильно. Понимали...

В это время и произошли события, которые изменили

ход войны.

Из Франции в Польшу прибыла полностью вооружен-

ная семидесятитысячная армия поляков — граждан Фран-

ции и США. Большевики знали, на каком фронте будет

использована эта новая армия — для защиты Варшавы,

против армий Тухачевского. Ленин был прав, говоря о не-

обходимости передачи двух армий с Юго-Западного фрон-

та. Владимир Ильич больше не боялся и думал только о ми-

ровой революции и считал, что и остальные соратники по

партии в это верят. А соратники давно уже не верили ни в

мировую революцию, ни в Ильича — они хотели жить и

наслаждаться плодами захваченной власти. Они его подде-

рживали словами, но ни Польша, ни Германия им не были

нужны — вот же под ногами огромная Россия. Удержать бы

здесь власть. Они были обыкновенными людьми и хотели

жрать, спать, пить, валяться в кровати с девками… Только

Ленин этого не понимал… Пока.

XXXVI

Глеб Смирнитский стоял перед командующим польской

армией Владиславом Сикорским. Кроме него в кабинете

находились начальник разведки армии полковник Войцех

371

Кравчик, майор французской миссии Шарль де Голль и по-

ручик Ян Ковалевский.

— Капитан Смирнитский, — сказал командующий, —

я ознакомился с докладом пана полковника. Бесспорно,

вы были одним из лучших офицеров в русской армии, и

очень хорошо, что вы согласились служить в польской ар-

мии. Впрочем, поляк не может отказаться защищать свое

отечество. Но откинем в сторону все наши былые отноше-

ния в прошедшую войну. Мы с вами защищали две вою-

ющие между собой империи, которых в результате той

войны и не стало. Теперь мы вместе защищаем свою роди-

ну — Польшу. Впервые за столетия наша страна свободна.

И давайте ее защищать. Я присвоил вам звание капитана

польской армии и надеюсь, что и эти, третьи капитанские

погоны будут для вас счастливыми… Полковник Кравчик

попросил, чтобы я вас выслушал. Прошу, пан капитан, но

как можно короче — на фронте ситуация чрезвычайная.

Боюсь, Варшава доживает последние дни!

— Господин генерал, мы предлагаем при разведке ар-

мии создать особую группу, в которую должны войти офи-

церы, служившие в Генеральных штабах России и Австро-

Венгрии. В эту группу войдет и создаваемое подразделение

радиоразведки поручика Ковалевского. Нам как воздух-

нужна дешифровка радиопереговоров противника. Наша

армия слабее, значит, мы должны быть умнее. Мы должны

знать о противнике все, даже, извините, когда их коман-

дующие ходят в уборную. Я думаю, в течение двух-трех

недель мы сможем предоставить вам реальный план спа-

сения Варшавы. Командиром создаваемой группы прошу

назначить полковника Кравчика. И еще одно: наша группа

должна быть полностью засекречена. А известно, как толь-

ко появляется секретность, появляется и люди, желающие

эти секреты узнать. Возможно, в результате этого удастся

установить шпиона красных в вашей армии. Пан генерал,

но они есть в любой армии. А мы воспользуемся этим в

свою пользу, о чем противник не будет и догадываться…

— Хорошо, капитан, действуйте. Привлекайте к работе

всех, кого считаете нужным. Полковник, мы с вами поедем

372

к командующему фронтом Юзефу Халлеру. Ситуация на

фронте чрезвычайная.

Садясь в автомобиль, Сикорский спросил Кравчика:

— Ваш капитан не переборщит?..

— Если верить тому, что о нем известно, то он нам не-

обходим…

— Я, честно говоря, мало верю в это. Во всех наших ар-

миях есть штабы, на всех фронтах штабы, а толку? Пораже-

ние, за поражением…

— Смирнитский считает, что все наши действия зара-

нее известны большевикам.

— С этим, полковник, я, пожалуй, соглашусь…

Две недели спустя в том же кабинете генерал Сикорс-

кий заслушал свою секретную группу.

— Зачем вы, — обратился к Кравчику генерал, — пан

полковник, предлагаете, чтобы в совещании командиров

дивизий приняли участие майор Шарль де Голль и капитан

Смирнитский?

— Мы считаем, что появление капитана Смирнитско-

го и майора де Голля для шпиона будет подтверждением

реальности плана наступления именно на нашем фронте.

И то, что нашему фронту передается армия, прибывшая из

Франции. В штабе ходит масса слухов о какой-то загадоч-

ной группе военных, разрабатывающих секретный план

наступления на красных. Пан генерал, план таков: пусть

приказ о наступлении нашей армии и армии доброволь-

цев уйдет через большевистских шпионов к Тухачевскому.

Мы этому помешать не можем, да и не должны. Как толь-

ко этот план будет известен противнику, мы скажем, кто

его передал большевикам. Капитан Смирнитский считает,

что шпион находится либо в штабе армии, либо в одной из

наших дивизий. Вот командиров дивизий вы и соберете,

чтобы объявить приказ о наступлении. В этой ситуации

Тухачевский будет требовать от Юго-Западного фронта

безусловного выполнения указания Ленина о передаче ему

двух армий — 12-й и Первой конной — и будет уверен, что

Егоров выполнит это указание. Для них всех Ленин — не-

373

пререкаемый авторитет, великий вождь! Они, как околдо-

ванные, верят в его величие, и в их головах просто не ук-

ладывается, что кто-то может не выполнить его приказов.

Тухачевский понимает, что ему необходимо сделать пос-

леднее усилие для победы в этой войне. Для него переход в

оборону равносилен отказу от выхода его армий к границе

с Германией, в которой, как считают большевики, сразу

должна вспыхнуть пролетарская революция. К Егорову же

попадет еще один приказ — о том, что в действительности

наступление будет на ослабленный в результате передачи

этих двух армий его Юго-Западный фронт. И что прибыв-

шая из Франции добровольческая армия передается в со-

став Южного фронта Вацлава Ивашкевича. И это будет уже

приказ самого Юзефа Пилсудского. А чтобы показать, что

наступление пойдет именно в южном направлении, Иваш-

кевич начнет боевые действия против войск Егорова… Мы

уверены, что Егоров указание Ленина о передаче армий не

выполнит. И не выполнит из-за Сталина. Поручиком Ко-

валевским расшифрованы все переговоры командующих

фронтов и армий большевиков, членов их реввоенсовета.

Начинается радиоигра, о которой большевики и не дога-

дываются. Мы их запутаем. Они же как крысы — ненавидят

друг друга, и каждый считает, что именно он — тот послед-

ний и легендарный командующий, который поставит точ-

ку в их революционной войне. И это понятно по радиопе-

рехватам. Как только не обзывают Тухачевского Каменев,

Егоров и особенно Сталин… Ковалевским расшифрованы

все приказы из Кремля, включая распоряжения Ленина.

Он взломал и секретные коды у немцев! Перед нами сей-

час, как на ладони, все предполагаемые действия крас-

ных войск. И мы знаем, что армии будут стоять на месте

и ждать наступления со стороны нашего Южного фронта.

И тогда вот здесь, в местечке Цехевин, — полковник пока-

зал на карте, — где находится штаб 3-й армии Тухачевс-

кого, и начнет наступление наша армия и армия Леонарда

Скерского. Тухачевскому, чтобы не быть полностью разби-

тым и не оставить в окружении отрезанные армии, придет-

ся отступить на линию Брест-Литовск — Белосток, — Крав-

374

чик показал рукой воображаемую линию на карте, — а мы

обойдем его армии через Литву и ударим ему во фланг.

Мы назвали эту операцию «Чудо на Висле», — полковник

Кравчик удовлетворенно выдохнул. — Надо сказать, что

вся операция разрабатывалась группой офицеров под ру-

ководством капитана Смирнитского. Осталось согласовать

наши планы с главнокомандующим Юзефом Пилсудским и

командующими фронтами.

Генерал Сикорский внимательно посмотрел на Глеба

Смирнитского и сказал:

— Я очень рад, капитан, что вы рядом с нами. Призна-

юсь честно, я, когда вы у нас появились, очень ошибался по

поводу вас и прошу меня за это извинить... А теперь, как я

понимаю, мы должны сделать все, чтобы наши настоящие

намерения остались для противника тайной…

— Ничуть, ваше превосходительство, — сказал Смир-

нитский. — Как раз наоборот, они будут известны, но в них

никто не поверит. Построен-то план на желании Тухачев-

ского всегда быть победителем и ненависти и зависти к

нему со стороны Егорова и Сталина.

— Не слишком ли шаткая уверенность?

— Ничуть! Надо знать Тухачевского и Сталина. Каждый

видит только себя победителем в этой войне!

— Но Юго-Западным фронтом большевиков командует

Егоров, а не Сталин.

— В том-то и дело, что в Красной армии командуют

представители коммунистической партии. Везде, кроме

Тухачевского.

— А почему не у Тухачевского?

— А он военный уникум и не переносит, чтобы кто-ни-

будь ему мешал.

— Все-таки не могу понять — в чем здесь военная хит-

рость? Почему они должны поверить нам?

— Так они же получат достоверные сведения. Здесь не

военная, здесь психологическая хитрость. Скажу вам боль-

ше, ваше превосходительство: мы встретились с лучшими

варшавскими врачами-психиатрами, которые применяют

в лечении своих больных теории Фрейда, Юнга и Ницше.

375

— Господи! Врачи? Вы что, рассказываете им о наших

военных планах? — с недоумением спросил Сикорский.

— Нет, — засмеялся Смирнитский. — Мы им, как они

сами говорят, «предложили словесный портрет для прове-

дения психоанализа», и они рассказали, что такой человек

будет делать в той или иной ситуации. И еще и спорят меж-

ду собой. И все сравнивают: «А вот у меня был пациент, так

он в этом случае делал…» — «Полностью согласен с вами

коллега… У меня тоже был больной…» Такие неожидан-

ные выводы делают, что верится с трудом. Особенно про

Сталина. И про Ленина интересно высказываются. Счита-

ют, что он болен и у него патологические изменения в го-

ловном мозге. Вот мы и учитывали выводы врачей в наших

планах и радиоигре.

— Не дай бог, и у противника тоже психиатров в армию

пригласят. Что же они о нас-то наговорят? И что это будет

за война?

— Психологическая, ваше превосходительство.

— Про Ницше я помню. Немцы во время войны книжку

его «Так говорит Заратустра» чаще носили в своем ранце,

чем Библию. А я-то думал, что это их какая-то особая биб-

лия. А вы, оказывается, и ее применяете?

— Не мы, ваше превосходительство, — врачи. Их пос-

лушаешь и трудно освободиться от мысли, что на свете

существуют психически нормальные люди. Особенно у

Зигмунда Фрейда: «Ид», «Эго», «СуперЭго». Или последова-

тель Фрейда, очень молодой и очень современный доктор

Карл Юнг с его теорией психоанализа и делением людей

на экстравертов и интровертов. Так что с помощью поль-

ских психиатров мы получили исчерпывающие психологи-

ческие портреты на советских командующих, и не только.

Когда закончится война, интересно будет почитать всех

этих, безусловно, талантливых врачей.

— Вот и сделайте все, чтобы она закончилась, причем

нашей победой, иначе мы все будем изучать Карла Маркса

и Ленина. И не дома — в Сибири. Там, капитан, холодно?

— Очень. Мы будем очень стараться, ваше превосходи-

тельство, чтобы остаться в Польше.

376

— Если уж честно, то я бы лучше свечку Богу поставил

и помолился. Бог понятнее!

— Одно другому не мешает, ваше превосходительство.

— Да что вы меня все «ваше превосходительство»?

У нас республика.

— Привычка, ваше превосходительство.

— Хорошо. Поедемте, полковник, согласовывать наши

планы к Халлеру и Пилсудскому. Правда, о врачах-психиат-

рах я лучше промолчу, а то что обо мне могут подумать…

Пан полковник, вас тоже прошу о врачах ни слова.

Садясь в автомобиль, Сикорский сказал Кравчику:

— С вашим капитаном становится страшно!

— И необычайно интересно! И как Россия войну про-

играла?

XXXVII

Через четыре дня в штабе армии генерала Сикорского

проходило совещание. На столе у генерала лежали карты

Польши и пригородов Варшавы. На совещании присутс-

твовали командующие дивизиями, начальник разведки

полковник Кравчик, представитель Франции майор Шарль

де Голль и… капитан польской армии Глеб Смирнитский.

— Прошу выслушать полковника Кравчика о ситуации

на нашем фронте, — сказал командующий Владислав Си-

корский.

— А чего выслушивать? Через день-два большевики

ворвутся в Варшаву! Надо спешно отводить армию за Вис-

лу, — выкрикнул командир дивизии Адам Спешек.

— Прошу не перебивать. Вы, пан подполковник, внача-

ле выслушайте, что скажет полковник Кравчик, а потом мы

выслушаем вас.

— Тухачевский по приказу Ленина стремится как мож-

но быстрее выйти на границу с Германией, — начал пол-

ковник Кравчик. — Он, по-видимому, считает, что Польша

уже разбита. Фронт его разделен. Одна армия идет на север

к границе с Пруссией, другая стремится обогнуть Варша-

ву с юго-востока. 3-я армия стоит перед нами. Если наша

377

армия ударит по этой армии, то мы могли бы остановить

наступление Тухачевского на Варшаву.

— Какой вы храбрец! Раз-два — и победили! И откуда

вам известно, как будет поступать Тухачевский? Мы уда-

рим своей армией по его 3-й, завязнем в боях, а в это вре-

мя Тухачевский с флангов нас и раздавит! Без помощи нам

не устоять. Так что не решайте за Тухачевского… — опять

вмешался подполковник Адам Спешек и, указав на Смир-

нитского, спросил: - А что здесь, на нашем секретном сове-

щании, делает этот капитанишко?

— Этот, как вы изволили выразиться, «капитанишко»,

пан подполковник, был полковником в России, в армии

Колчака, и капитаном в русской лейб-гвардии. Этот капи-

тан шесть лет воевал, и как воевал — нам с вами такого и

не снилось. У пана капитана восемь орденов, и все за храб-

рость! Вы все знаете, что я воевал в австрийской армии

подполковником, и могу подтвердить, что мы проигрыва-

ли в ту войну сражение за сражением из-за того, что на той,

русской стороне были такие офицеры-поляки, как Смир-

нитский. Эта операция — результат работы целой группы

офицеров, в том числе, капитана Смирнитского. У него, я

надеюсь, счастливая звезда — он дважды защищал нашу

Варшаву в ту войну и ни разу не проиграл. Продолжайте

доклад пан полковник… — сказал командующий армией

Сикорский.

— Я тоже воевал на стороне австрийцев и не хочу, что-

бы мне указывал русский, — зло произнес подполковник

Спешек.

— Во-первых, Смирнитский поляк. Во-вторых, подпол-

ковник, в каком звании вы воевали в австрийской армии?

Не стесняйтесь, скажите, — попросил Сикорский.

— Фендрих, — тихо сказал подполковник.

Все засмеялись.

— Вот-вот, напомню всем: фендрих — нижний офицер-

ский чин, а в польской армии вы имеете звание подполков-

ника и командуете дивизией! Чувствуете разницу? Может

быть, мне вас поменять на Смирнитского? Молчите? На

вашем месте я бы помолчал. —Сикорский продолжил:—

378

Да, одной нашей армии не удержать наступление Тухачев-

ского. Но нам передаются семьдесят тысяч прибывших из

Франции поляков. Армия! Вот двумя армиями мы и ударим

по 3-й армии красных. Приказ подписан главнокоманду-

ющий фронтом Юзефом Халлером. Готовьтесь к наступ-

лению! Командиров корпусов и дивизий прошу получить

приказ…

Все расходились довольные — наступление, наконец-то

наступление! Польша, родная Варшава будут спасены.

Через три часа из штаба дивизии подполковника Ада-

ма Спешека вышел неприметный подпоручик. А еще че-

рез день на стол Тухачевскому положили приказ № 8358

о польском контрнаступлении с подробной картой боевых

действий польских войск…

Тухачевский прочитал полученные документы, нервно

заходил по кабинету и, резко остановившись, крикнул:

— Соедините меня с Егоровым!

— Иосиф Виссарионович, — обратился к Сталину ко-

мандующий фронтом Александр Ильич Егоров, — что вы

думаете по поводу перехваченных радиограмм поляков?

Что делать-то? Надо же исполнять приказание Ленина!

И Тухачевский требует.

— Хотите исполнять, исполняйте — вы же командую-

щий! А вот если поляки и правда ударят по нам? Тогда что

делать будем? Тогда нас с вами расстреляют! Вас, Алек-

сандр Ильич, в первую очередь!

— Почему меня?

— А кого — меня? Партию? Может быть, Тухачевского?

Так для Ленина Тухачевский — спаситель республики, а не

вы. С него все сойдет как с гуся вода. А у вас какая защита?

Каменев? А вы уверены в такой защите?.. То-то и оно. Если

отдадите армии, а поляки, как говорится в их приказе, уда-

рят по нашему фронту, то вас, будьте уверены, защищать

никто не будет. Тухачевский — он кто? Поручик царский,

дворянская кость, он не наш, не рабочий и не крестьянин.

— Так и я, Иосиф Виссарионович, тоже не из крестьян и

был полковником царской армии.

379

— Вы, Александр Ильич, другое дело. Вы, не будучи боль-

шевиком, воюете за идеалы революции, а значит, вы, дваж-

ды наш. Ну что, будете передавать армии Тухачевс кому?

— Не знаю… Перехваченное радио — вот же оно на

столе. По нам удар будет, по нам! Боюсь я! Запутался!

— Раз боитесь — пошлите эту перехваченную радио-

грамму Каменеву. А я Ленину. Пусть знают. И от себя удар

отведем. А Тухачевскому, раз уж он так требует, сообщим,

что армии выдвигаются к его фронту. Попозже сообщим.

— Ох и умный ты мужик, Иосиф Виссарионович…

А Иосиф Виссарионович подумал: «Да, умный, Саша,

умный. Придет время, и ты поймешь, какой я умный, да

поздно будет. Сука ты полковничья!..»

— А вдруг и правда основной удар будет по Тухачевско-

му? Нас не расстреляют? — опять заныл Егоров.

— Кто? Каменев? Троцкий? Если наступление на его

фронт будет, то мы-то ему передали армии. На бумаге.

Приказ заранее подготовьте. Хотя я бы не передавал. Чужи-

ми руками жар загребать Тухачевский большой мастак…

Кого вы боитесь?

— Ленина.

— Ленин большевиков не расстреливает. С кем тогда

останется? Он расстреливает своих врагов!.. Не с…, Алек-

сандр Ильич!

— Ну вы, Иосиф Виссарионович, совсем уж как-то по-

мужицки!

— Не по-мужицки, а по-большевистски, товарищ Его-

ров. Запомните! Мы эти две армии, если что, Тухачевско-

му передадим, а то, что они не дойдут, так в этом нашей с

вами вины не будет. У нас с вами перехваченный приказ

самого Пилсудского есть. А это лучше всякой церковной

индульгенции. И уж если честно, то нам Польша на хрен не

нужна. Она нужна этому выскочке Тухачевскому.

— А Ленину?

— А Владимира Ильича насчет мировой революции не-

которые товарищи здорово обманывают. Но придет время,

и они об этом пожалеют, да поздно будет.

— С вами, Иосиф Виссарионович, становится страшно.

380

— Вы меня не бойтесь, товарищ Егоров, я своих това-

рищей не предаю.

— Смотрю я на вас, товарищ Сталин, — пора вам в Мос-

кву, пора.

— Может быть и пора…

XXXVIII

В штабе генерала Сикорского проходило закрытое со-

вещание.

— Пан генерал, — докладывал полковник Кравчик, —

группой поручика Ковалевского расшифрованы перегово-

ры между Лениным, Каменевым, Тухачевским, Егоровым

и Сталиным. Ленин еще раз потребовал направить в по-

мощь Тухачевскому Первую конную и 12-ю армии, сняв их

с Юго-Западного фронта. Такие радиограммы направлены

Каменеву и Егорову.

— Они нам не поверили! Боже! У нас нет сил остано-

вить эту мощь! Бедная Варшава! Бедная Польша!..

— Пан генерал, помощи Тухачевский от Юго-Западно-

го фронта не получит!

— Откуда вы это знаете? — спросил удивленно коман-

дующий.

— А Егоров, как мы и предполагали, поверил, что на-

ступление будет на его фронте. Тухачевскому он направил

радиограмму, что армии выдвигаются в его направлении.

А приказ Пилсудского отправил Каменеву, а Сталин — Ле-

нину. Мы их запутали.

— Мы сами-то не запутаемся?

— Не запутаемся. Главное, чтобы Тухачевский поверил,

что армии ему переданы; тогда он может не бояться на-

шего наступления и продолжать движение с окружением

Варшавы и выходу к границе с Германией. Егоров со Ста-

линым после поражения под Киевом и Львовом поверили,

что польские войска захотят закрепить свой успех. Кстати,

из перехваченных переговоров выяснилось, что член рев-

военсовета Сталин ненавидит Тухачевского за то, что тот,

когда командовал Кавказским фронтом, спас от разгрома

381

армию красных, которой тогда руководили Ворошилов и

Сталин, и они этого не могут ему простить. Это даже рас-

шифровывать не пришлось — все шло в эфире открытым

текстом, вперемежку с матом. Каменев считает Тухачев-

ского выскочкой, карьеристом и царским холуем. Хотя

странно — сам бывший царский офицер.

— А что вообще известно об этом Каменеве?

— Почти ничего. Воевал в мировую войну. Полковник.

Награжден. На сторону большевиков перешел, прочитав

всего одну книжку Ленина «Против течения». Так он сам го-

ворит. Ничего особенного, а тем более выдающегося в нем

нет. По служебной лестнице его двигает Лев Троцкий —

они были вместе арестованы Временным правительством

в семнадцатом году в Петрограде и, что удивительно, отпу-

щены. Вот Троцкий и продвинул его вместо себя команду-

ющим всеми войсками Красной армии. Ленин его не пере-

носит, говорит, что он глупый и неграмотный.

— Ленин не переносит, а он командует? Тухачевский

спасает, а его за это ненавидят? Странные все-таки отно-

шения у большевиков.

— Они ненавидят Тухачевского как умного, незави-

симого командующего, как любимчика Ленина и как…

дворянина, — тихо сказал присутствовавший капитан

Смирнитский. — Они будут только рады поражению Ту-

хачевского. И Егоров, и Сталин тоже хотят, чтобы их счи-

тали спасителями республики. На этом мы и сыграем. Но

главное, мы сыграем на желании Тухачевского быть всегда

первым.

— Откуда у вас такие выводы о Тухачевском?

— А я его знаю с четырнадцатого года. Мы вместе вое-

вали в лейб-гвардии Семеновском полку. Уже тогда у него,

еще подпоручика, проявилось это стремление быть всегда

лучшим, быть всегда первым. Он и был лучшим. Шесть ор-

денов за полгода войны! Для него война, наступление —

это родная стихия!

— Я не знал, что вы так близко знакомы с Тухачевским.

Вот, господа, что происходит в России — боевые товарищи

по разные стороны войны, — сказал Владислав Сикорский.

382

— Господин генерал, необходимо подтвердить, что на

нашем фронте наступление отменяется. И еще одно: наша

группа должна быть переведена в штаб Пилсудского, и

пусть об этом узнают те, кто это очень хочет знать.

— Точно, полковник, запутаемся. Я сейчас же еду к ко-

мандующему фронтом Юзефу Халлеру. Полковник, вы еде-

те со мной.

Когда командующий с полковником Кравчиком сели в

автомобиль, Сикорский спросил:

— Не боитесь, полковник, что Смирнитский — человек

большевиков?

— Не боюсь, я об их дружбе знаю. Они друзья, но кото-

рый год воюют друг против друга. Русские!.. Кстати, Туха-

чевского хорошо знает и Шарль де Голль.

— О Господи! Как бы нам, полковник, не проиграть...

— Я все проверил. Это офицеры, честно воюющие за

Польшу!

— Мне иногда становится страшно, как все перепутано

из-за гражданской войны в России.

— И не дай Бог в Польше!..

В штабе генерала Владислава Сикорского вновь прохо-

дило совещание. Срочное. Присутствовали все командиры

дивизий. Было видно, что командующий явно расстроен.

— Мне только что доложили, — начал тихим голосом

Сикорский, — что Тухачевский знает о начале нашего на-

ступления. Это стало известно от нашего агента в штабе

Тухачевского. Ему передаются две армии с Юго-Западного

фронта. Это провал. Что скажете полковник? — обратился

Сикорский к Войцеху Кравчику.

— Я думаю, командующий Егоров побоится не выпол-

нить указание их вождя Ленина. Можно и головы лишить-

ся. А Тухачевский, как известно, любимчик у Ленина.

— Хорошо, я так и доложу командующему Халлеру, что

наше наступление надо отменять… А мы должны быть го-

товы отразить возможное наступление войск Тухачевско-

го. Зарывайтесь в землю, панове.

У присутствующих на лицах выразилось недоумение.

383

— Но вы же сказали, пан генерал, что нам передается

эта новая армия. Она где? — спросил Адам Спешек.

— Она передается Южному фронту.

— Так что — наступление будет там?

— Я этого, подполковник, не говорил.

— А где этот хваленый капитан и француз?

— Вы задаете слишком много вопросов, подполковник,

но для вас сообщу: их в моей армии нет. Они мне никогда и

не подчинялись. Их уровень фронт и там, где наступление.

Через два часа подполковник Кравчик докладывал ко-

мандующему армией Сикорскому:

— Информация к Тухачевскому ушла. Данные против-

нику передает подполковник Адам Спешек. Мы выяснили,

что он был завербован большевиками через свою любов-

ницу, чешку, проиграв очень большую сумму денег в кар-

ты. Но мы предлагаем подполковника не арестовывать до

начала операции. Пусть продолжает сообщать полученные

от вас сведения. Пусть он до конца верит в то, что мы ему

скормили.

— Как бы нас самих не скормили в этой путанице...

— Все — Рубикон перейден, пан генерал! Необходимо

начинать операцию на Южном фронте и готовить наступ-

ление наших армий.

— Поехали, полковник, путать своих командующих.

— Не запутаемся, пан генерал!

XXXIX

Тухачевский, получив новые сведения от своего шпио-

на, удивился и вновь не поверил…

— Что это за игра? То наступают, то нет. Никогда,

никогда я не был так близок к своей мечте: разбить Гер-

манию, а за ней и… Францию. Вначале я должен был ос-

тановиться из-за первого польского приказа. А по этому

приказу, наоборот, наступать поляки будут на юге? Фаль-

шивки! Все это делается для того, чтобы мне не передава-

лись две армии и я остановил свое наступление, — кричал

и стучал кулаком по столу в штабе фронта Михаил Туха-

384

чевский. — Я не верю во все эти бумажки. Они хотят меня

запутать! Никакого наступления на Юго-Западный фронт

не будет! Если я не прикрою 3-ю армию, то эти семьдесят

тысяч прибывших поляков ударят по мне, а не по Егорову.

Я их разгадал! Мне нужны эти две армии! Я этих добро-

вольцев разобью — это не солдаты, они от одного удара

моих армий побегут обратно к себе во Францию. Всем

польским армиям я устрою котел! Неужели всем непонят-

но, что я широким охватом отсеку Варшаву от остальной

Польши и выйду на границу с Германией. Варшава падет

сама! А за ней… Польша! Где эти две армии? Соедините

меня с Егоровым!

К командующему подошел начальник штаба.

— Товарищ командующий, получено подтверждение от

Егорова о выдвижении в нашу сторону Первой конной и

12-й армий.

— Ну вот, наконец-то! Вот их-то мы и поставим в месте

польского удара! Наступление начинаем! Вперед, на Гер-

манию!..

Наступление началось! Стремительное!

14 августа 1920 года, совершенно неожиданно для Ту-

хачевского, польская армия ударила в самом слабом месте

его фронта. Красноармейцы побежали! Бросали штабы и

города… Армия под командованием Леонарда Скерского,

прорвав фронт, вышла в тыл армий Тухачевского. А помо-

щи от Егорова со Сталиным все не было. Кавалерийский

корпус Гаи Гая, не выдержав боев с двумя польскими диви-

зиями, перешел границу Германии и сдался! Сорок тысяч

солдат были интернированы...

Дальше все пошло еще хуже: поляки применили про-

тив войск Тухачевского маневр из плана Шлиффена: они

вышли во фланг его 3-й армии, обойдя ее по территории

Литвы. Десятки тысяч красноармейцев бросали оружие и

сдавались в плен. Это был полный разгром!

Войска Юго-Западного фронта стояли на месте и на по-

мощь не шли — всё ждали наступления.

Каменев, распушив свои огромные усы, топал ногами и

требовал, чтобы армии от Егорова были переданы Тухачев-

385

скому. Троцкий его не поддержал. Очень уважал товарищ

Троцкий товарища Сталина и защищал даже перед Каме-

невым.

Армии, конечно, Егоров направил… когда Тухачевский

потерпел поражение.

Бывшего подполковника польской армии Адама Спе-

шека, как изменника, именем Польской республики поста-

вили, сорвав погоны, к кирпичной стенке и расстреляли…

Предатель — в любой армии предатель!

XXXX

Полк, которым командовал Александр Переверзев,

прибыл на Западный фронт в корпус Гаи Гая. Две недели

добирались поездами из Сибири. Солдаты открыто нена-

видели своих командиров. По дороге началось повальное

дезертирство — как какая станция поближе к дому, так бе-

жали, увидев родные разрушенные хаты. Комиссар полка

требовал — расстрелять! Переверзев подчинился: на оче-

редной станции поставили перед строем троих пойманных

дезертиров и, зачитав приказ, расстреляли. Остальные не-

много успокоились. Но когда узнали, куда приехали и за-

чем, заорали:

— Да на кой нам какая-то Польша? Кому она нужна?

Большевикам? Вот пусть вместе со своим Лениным и вою-

ют… Долой!.. Не пойдем умирать!..

Опять несколько десятков расстреляли и сказали:

— Не пойдете — всех перестреляем! Патронов хватит!

А куда деться? Пошли...

Гая Гай был армянином и, когда чего-нибудь хотел, те-

рял рассудок — кавказская кровь ударяла в голову.

— Наш корпус первым пересечет границу с Германией.

И мы первыми протянем руку немецким пролетариям! —

заявил Гая Гай.

— Товарищ начальник корпуса, а кто с нами рядом пой-

дет? Нам поляки во фланги не ударят?

— Это кто сказал?

— Начальник полка Александр Переверзев.

386

— А-а, только что прибывшие? Знаю, знаю, что вы за

вояки. Сколько у тебя дезертировало?

— Треть полка.

— Да тебя надо за такое расстрелять!

— За что?

— За потерю трети полка. Потерю без боя!

— По-видимому, остальные две трети я потеряю здесь?

— Заткнись, пока я тебя не отправил к твоим предкам.

Итак, слушайте мой приказ…

Десятки тысячи солдат и кавалеристов, огибая Варша-

ву, пошли к границе. И Тухачевский кричал по радио Гаю:

— Вперед, вперед, вперед! Наша революция на кончи-

ках штыков твоих солдат, Гай!

Корпус Гая был отрезан!

— Как это? Почему? Откуда у нас за спиной поляки?

Отбросьте их! — кричал Гай. Увидел командира. — Ты кто?

— Командир полка Переверзев.

— А-а, это ты. Вот что, Переверзев, у тебя есть возмож-

ность избежать расстрела — отбрось этих поляков.

— Откуда они? Вы же сказали, что их не будет.

— Молчать! Исполняйте приказ.

Переверзев повернулся и стал собирать мечущихся ко-

мандиров батальонов и рот. Все было напрасно — солдаты

бросали оружие и ложились на землю. А те, кто был на ло-

шадях, неслись к границе, где за пулеметами лежали не-

мцы.

— Не стреляйте, мы сдаемся! — кричали солдаты кор-

пуса Гая. Немцы стрелять не стали — они были удивлены.

Сорок тысяч солдат перебежали границу и были интерни-

рованы немцами вместе со славным командиром корпуса

Гаей Гаем.

Переверзева контузило взрывом, и он потерял созна-

ние. Какой-то солдат его полка сжалился и перетащил

своего командира через границу к немцам.

Еще 60 тысяч красноармейцев армий Тухачевского по-

пали в плен к полякам, а 25 тысяч легли в польскую землю,

густо политую в этом месте русской кровью в закончив-

шейся два года назад мировой войне.

387

Немцы после заключения мира между Польшей и со-

ветской Россией почти всех пленных отпустили — кор-

мить еще! У самих есть нечего! Контуженного Перевер-

зева опять везли на телеге, и он думал, что мир для него

замкнулся этим поражением. От Гумбиннена до Гумбин-

нена! В лазарете не было ни лекарств, ни бинтов. Раненые

гнили заживо. Переверзев, как только ему стало легче, из

госпиталя убежал. Но его полка уже не было, и он вновь

стал никому не нужен. Его просто выкинули из армии.

Второй раз, и уже без пенсии. Сказали, прощаясь: «Спаси-

бо скажи полякам. Они твою пенсию съели». Он поехал в

Москву, домой, но квартира его уже была занята другими

людьми с разжиревшими мордами, которые называли себя

«пролетариями» и промышляли бандитизмом и воровс-

твом. Ему дали комнатку в огромной коммуналке, и в но-

вой стране это уже считалось счастьем. Он перевез в эту

комнатку чемодан с вещами и коробку с письмами и фо-

тографиями — те, что остались от отца. Купил водки и на-

пился. Потом лег на жесткую кровать, накрылся шинелью

и тихонько заплакал. Ему вспоминался покойный отец и

где-то пропавший единственный сын Никита… Жизнь за-

кончилась. И не было ни славы, ни денег, ни семьи…

XXXXI

Ленин плакал. Мировая революция была так близка,

рукой подать — и растаяла, как мираж. И что еще хуже —

от него опять начали отворачиваться его соратники по

партии. На юге страны вновь взбунтовалось казачество.

Начались мирные выступления в Кронштадте. В стране

был голод, голод, голод. Тысячи простых людей ежедневно

умирали, не имея ни крошки хлеба. И был найден главный

враг голода — кулак! Не война, не мировая революция —

русский крестьянин стал главным врагом государства ра-

бочих и крестьян!

В Кремле понимали, что Егоров со Сталиным оказались

абсолютно неспособными руководить войсками. Они не

выполнили его, Ленина, прямые указания, и поэтому Туха-

388

чевский проиграл. Проиграла советская власть, проиграла

революция. Понимали, но… Ленин вынес на рассмотрение

чрезвычайной сессии Центрального исполнительного ко-

митета вопрос о наказании Егорова и Сталина.

— Я понимаю, что в нашем поражении в Польше вино-

ват не обманутый польский пролетариат, а… наш русский

кулак-мироед! Но я требую наказать товарищей Егорова и

Сталина. Они не выполнили указание Центрального коми-

тета: Первая конная пошла на помощь Тухачевскому слиш-

ком поздно, а 12-я армия вообще не двинулась в сторону

Западного фронта! Егорова и Сталина я требую снять с

должностей и предать революционному суду!

— Владимир Ильич, — сказал (опять пьяный) Коля

Бухарин, — но и вы тоже знали, что именно против Юго-

Западного фронта должны были ударить польские армии.

У вас же была перехваченная шифровка поляков. Вам ее

товарищ Сталин лично послал. За что же мы должны на-

казывать товарища Сталина? Егорова можно, он военный,

но товарища Сталина нельзя. Наказывая Сталина, мы на-

казываем коммунистическую партию! Мы наказываем

большевиков! Вы, Владимир Ильич, хотите наказать в лице

товарища Сталина большевиков, партию? Ну давайте на-

казывать всех комиссаров, всех чекистов, всех наших пред-

ставителей в армиях — это они представляют нашу пар-

тию, а не командующие армиями и фронтами. Товарищ

Сталин честно исполняет свой долг большевика. Я против

наказания товарища Сталина.

— Я тоже против наказания товарища Сталина! А мо-

жет быть, стоит рассмотреть вопрос о наказании коман-

дующего фронтом Тухачевского? — заявил Троцкий. — Он

не отвел войска, когда было известно, что наступление по-

ляков будет именно на его фронте. По-моему, Тухачевский

виноват больше всех!

— Тухачевского не трогайте — он спаситель револю-

ции! — выкрикнул Ленин.

Вопрос о наказаниях не был рассмотрен — не хватило

голосов, и Ленин одной, еще не умершей половинкой го-

ловного мозга понял, что он проиграл, что Россия больше

389

не может и не хочет воевать! И надо было спасать свою,

личную власть. И очень болела голова, и рот косило, и речь

становилась несвязной. Деградировал Ильич. Некоторые

уже это понимали и гадали — кто же будет следующим у

руля партии? Троцкий думал, что он; Бухарин — что он; а

далеко от Москвы малоизвестный усатый, сухорукий, без-

грамотный, злой кавказец уже знал, что он!

Чтобы не потерять страну, все завоевания революции,

Исполнительный комитет решил отказаться от требований

к Польше. Советская Россия признала независимость рес-

публик Прибалтики и отдала Польше Западную Украину и

Западную Белоруссию, приняла обязательство вернуть все

военные трофеи, вывезенные с территории Польши аж с

1772 года! И обязалась выплатить контрибуцию в 30 мил-

лионов и передать имущества на 18 миллионов золотых

рублей… Польше! Все русские цари, все императоры пере-

вернулись в своих гробах от такого унижения!

Мировая революция, о которой так мечтали больше-

вистские вожди, началась и закончилась в России.

Бедная Россия!..

Майор Шарль де Голль был награжден орденом Боль-

шого креста «За военные заслуги», а капитану Глебу Смир-

нитскому от имени Польши глава государства Юзеф Пил-

судский прикрепил Золотой крест «Виртути Милитари».

Пилсудский, награждая, что-то шептал губами, потом не

выдержал и спросил:

— Капитан Смирнитский, я считал, считал ваши орде-

на и все-таки сбился со счета — это какой у вас орден?

— Девятый, ваше высокопревосходительство.

— И все, как я понимаю, за храбрость. А это первый, но,

я уверен, не последний польский орден… Поздравляю вас,

пан майор!

— Но я капитан, ваше высокопревосходительство.

— С этой минуты майор… Почему вы называете меня

«высокопревосходительство»? У нас республика.

— Привычка… русская…

А Тухачевский по приказу Ленина поехал усмирять мя-

тежный Кронштадт. Он никак не мог поверить, что какие-

390

то поляки победили его в войне. «Не может этого быть!» —

думал он и всю злость за проигранную в Польше войну он

выместил на простых матросах и мирных жителях этого

города-крепости, которые просили только одного — хлеба.

Финский залив окрасился кровью, как когда-то Волхов при

походе царя Ивана Васильевича на Великий Новгород...

Потом будет восстание тамбовских крестьян, и опять

кровь, и выпадающие от примененного химического ору-

жия кровавой кашей легкие и желудки у женщин, стариков

и детей.

Его мечта стать вторым Наполеоном так и осталась

мечтой...

Великая гражданская война в России закончилась, и на

полях сражений, в пустых деревнях и городах гнили десять

с половиной миллионов мертвых граждан бывшей вели-

кой империи! А по стране, от края до края, гулял ветер пус-

тоты… Россия лежала в руинах.

Спасибо, товарищ Ленин!

Часть третья

В ожидании последней войны

I

В мае 1937 года в Советский Союз прибыла большая де-

легация Польской Республики. В состав делегации входили

военные и среди них подполковник польского Генерально-

го штаба Глеб Смирнитский.

Сталин поляков ненавидел за поражение в двадцатом

году, в котором тогда его обвинял Ленин, и с делегацией

не встречался, но такой визит ему был нужен. Необходима

была поддержка Польши — в Германии старик Гинденбург

перед своей смертью привел к власти Адольфа Гитлера,

назначив его рейхсканцлером. И усатенький ефрейтор,

отменив после смерти великого Гинденбурга должность

рейхспрезидента, стал единолично править страной и, на-

плевав на все версальские решения, быстро готовил Гер-

манию к новой войне. Правда, в память о передавшем ему

власть Гинденбурге похоронил его прах в огромном мемо-

риальном комплексе на поле… под Таненнбергом.

Польских военных принимал 1-й заместитель Народного

комиссара обороны начальник штаба Красной армии, мар-

шал Советского Союза Михаил Николаевич Тухачевский.

Когда прославленного советского маршала знакоми-

ли с польскими военными и руководитель делегации до-

шел до Смирнитского, на представление: «Подполковник

Смирнитский» Тухачевский улыбнулся и сказал: «Здравс-

твуй, Глеб».

Наступила пауза.

— Мы с паном Смирнитским вместе в империалисти-

ческую войну на германском фронте воевали. Как говорят

у нас, у русских: «одной шинелью укрывались».

392

— У нас, поляков, так же говорят, — разрядил обстанов-

ку руководитель делегации Польши.

Переговоры, как писали газеты, «прошли в дружеской

обстановке», были подписаны необходимые договореннос-

ти, которые каждая из сторон хоть завтра готова была за-

быть.

Перед отъездом делегации Тухачевский пригласил Гле-

ба Смирнитского к себе домой, познакомить с семьей, как

он сказал:

— Глеб, некоторые члены нашей семьи очень хотят

тебя увидеть и пожать твою руку, а кое-кто и расцеловать.

Вся большая семья Тухачевских собралась по такому

торжественному случаю в большой квартире Михаила Ту-

хачевского. Мать, Мавру Петровну, братьев и сестру Глеб

помнил еще со времен мировой войны. Жену, Нину Ев-

геньевну, тогдашнюю молоденькую невесту Михаила Ту-

хачевского, которая ждала жениха два с половиной года,

веря, что он жив и вернется из плена, Смирнитский узнал

сразу. Сказал, целуя руку:

— Нина, вы не изменились за эти годы. Все так же уди-

вительно красивы. Только где ваша коса?

Нина посмотрела на Глеба затуманившимся взглядом

красивых зеленых глаз и тихонько вздохнула.

— Но-но, Глеб, ты же должен помнить, что я стрелял

лучше тебя, — сказал, смеясь, Михаил.

— Зачем же тогда браунинг мне подарил?

— Сохранил?

— Да, дома лежит. Готов к использованию. Как это у вас

в песне: «Если завтра война, если завтра в поход…»

— Надо же, в Польше знают наши большевистские песни.

— Хватит, хватит, — вмешалась Мавра Петровна. —

Миша, знакомь Глеба Станиславича с другими гостями.

— Так, Мавра Петровна, я почти всех знаю, кроме мужа

вашей дочери и жен братьев. Все немножко повзрослели.

Подошла стройная, высокая девушка с зелеными глаза-

ми и представилась:

— Светлана Тухачевская.

— Это ваша дочь? Так похожа на вас, Нина. Она учится?

393

— Она студентка третьего курса университета. Отлич-

ница.

— Неудивительно, имея таких родителей.

— Ты, Глеб, хочешь сказать, что она отличница, потому

что носит известную в стране фамилию? — спросила с нот-

ками удивления Нина.

— Нет. Потому что у нее умные родители.

— Ах, Глеб, ты, как всегда, шутишь.

— Я не шучу. Я всегда говорю правду.

— Скажи, Глеб, кто твоя жена? У тебя есть дети?

— Я никак не мог забыть глаза одной девушки, с кото-

рой я расстался в семнадцатом году. Я не женат и у меня

нет детей, — тихо сказал Глеб.

— Зачем же расстались? Может, она тебя ждала? — еще

тише сказала Нина.

— Как твоя дочь похожа на тебя!

— Да, она моя дочь…

— Красивая — в мать.

— И в отца…

— Конечно. Михаил — необыкновенный мужчина.

— Ничего-то ты не понял, Глеб. Давай закончим этот

разговор, а то гости уже смотрят… сравнивают.

— Чего сравнивают?

— Не чего, а кого. Хватит, хватит. Пойдем за стол.

После обилия слез, поцелуев, хорошего стола и хоро-

шей выпивки хозяин и гость удалились с коньяком и папи-

росами в кабинет Тухачевского.

— Как же, Глеб, я рад тебя видеть. Восемнадцать лет

не виделись, с того дня в девятнадцатом году. Я все боялся,

что ты погиб. Где ты был все эти годы?

— Отступал через всю Сибирь с Каппелем, нищенство-

вал в Китае, кружным путем добрался до Франции, а отту-

да в Польшу. Служу в Польской армии с двадцатого года.

— С двадцатого?

— Да, Михаил, я воевал против твоих войск, когда вы

напали на Польшу.

— Не мы напали, а ваша буржуазия напала на нашу мо-

лодую советскую республику.

394

— Михаил, да какая буржуазия в Польше? Желание

быть свободными — вот что двигало всеми поляками. Кста-

ти, я тогда встретил твоего товарища по немецкому пле-

ну — Шарля де Голля. Мы с ним о тебе много говорили. Он

был очень высокого мнения о тебе и говорил, что с таким

человеком, как Тухачевский, лучше в бою не встречаться!

Он сейчас генерал во Франции и, думаю, далеко пойдет. Та-

кой же, как ты, человек войны. А ты все-таки достиг своего,

и даже большего — стал маршалом!

— Я еще не достиг того, что хочу. А про де Голля я читал

в специальной военной литературе. Можешь мне сказать,

почему я тогда, в двадцатом, проиграл вам?

Смирнитский покрутил пальцем над головой и прило-

жил ладонь к уху.

— Что ты, — засмеялся Тухачевский, — я же маршал Со-

ветского Союза! Я, конечно, читал о новых записывающих

машинах, как это… магнитофоны, но это пока только в те-

ории. Правда, немцы далеко в этом вопросе продвинулись.

И не только в этом вопросе. Надо признаться — они техни-

ческие новинки очень быстро запускают в производство.

Да и как ты представляешь, чтобы меня, заместителя нар-

кома обороны, стали бы подслушивать? Меня? Кто? Нет,

нет и нет. В этом доме ты можешь говорить все, что хочешь

сказать. Здесь одни друзья.

— Если честно, ты не виноват в поражении — вино-

ваты Сталин с Егоровым. Мы тогда им дезинформацию

подбросили, что именно против них будет нанесен удар

наших армий, они и отказались тебе помощь оказывать.

Ты же шел на Варшаву, зная, что есть решение вашего

председателя, как это… совнаркома Ленина передать тебе

Первую конную и 12-ю армии. И мы это знали. Мы все

знали. У нас были расшифрованы все ваши радиограммы.

Все! По всей вашей стране! Твои, Егорова, Сталина… Они

потом сослались, что распоряжение из Москвы о передаче

армий вовремя не получили. Ложь! У нас были расшиф-

рованы даже радиограммы Ленина. И Первая конная ста-

ла разворачиваться к тебе только в двадцатых числах, а

12-я армия вообще не шевельнулась. Обрати внимание:

395

Сталин не понес никакого наказания. Потому что он не

военный, а политический руководитель. Ваша партия

всегда политических руководителей, комиссаров, стави-

ла выше военных. Скажу тебе: Сталин с Ворошиловым

уже тогда тебя ненавидели. У нас были расшифрованы

их переговоры, и знаешь, что они тогда говорили о тебе?

«Этот дворянчик, царский холуй, поручик, семеновец еще

и приказывать нам будет?» Они тебя ненавидели тогда и

ненавидят сегодня! Если объявить, что именно Сталин ви-

новат, что вы проиграли войну бедной Польше и подписа-

ли с нами позорный для вас Рижский мирный договор, по

которому отдали нам часть Белоруссии и Украины, да еще

и огромную контрибуцию выплатили, то я не уверен, что

он усидит в своем кресле.

— Глеб, о чем ты? Никто в это не поверит! Да и сказки

все это. История нашей страны уже написана… в камне!

И ты ошибаешься, Глеб, — у меня со Сталиным очень хоро-

шие отношения: товарищеские, большевистские; он меня

всегда внимательно выслушивает и ставит в пример Воро-

шилову. Он же понимает, что Ворошилов и Буденный — это

вчерашний день. Предстоит война, и он все делает, чтобы

оттянуть ее начало и построить новую армию. Эта война

будет войной моторов. В империалистическую войну тан-

ки только появились, а в будущей войне будут целые кор-

пуса, нет — целые армии танков. Будет мощная истреби-

тельная и бомбардировочная авиация. Будет реактивная

артиллерия. Будут многотысячные воздушные десанты.

Мы все это создадим. У нас будет самая сильная армия в

мире! Да еще наша вера в победу! В этот раз мы немцев

разобьем! А нарком Ворошилов ничего не сможет со мной

сделать. Не забывай, я заместитель Народного комиссара

обороны, маршал Советского Союза — меня же так прос-

то не возьмешь и не снимешь с поста. Армия возмутится.

Да, и еще раз говорю: скоро война. В Германии у власти

Гитлер!

— Бедная Польша — опять между двух огней! А насчет

возмущения вашей армии — ты уверен, что оно возмож-

но? У нас совсем другие сведения. Вспомни Гаю Гая. Он же

396

вместе с тобой воевал против Каппеля и в Польше. А осуди-

ли как шпиона и расстреляли.

— Гай дурак — зачем побег устроил? Ну посидел бы

немного — и выпустили бы, война скоро! Давай не будем

об этом. Значит, ты тогда воевал против меня? И ты меня

победил?!

— Не против тебя, а против захвата Польши большеви-

ками и за независимость моей страны. И не я победил, а

польский народ выиграл. Иначе сейчас у нас была бы, как у

вас, страна-концлагерь!

— Как ты можешь такое говорить?! Ты ничего не пони-

маешь, Глеб, — мы самые счастливые люди на Земле, и у

нас самая лучшая в мире страна.

— О чем ты, Михаил? Ты думаешь, что мы не знаем, что

происходит в вашей стране в действительности? Мы не зна-

ем о ваших репрессиях? О миллионах умерших с голода?

— Никаких миллионов умерших не было, а были и есть

враги советской власти, и мы с ними боролись и будем бо-

роться. Вокруг нашей страны одни враги, и все хотят на-

шей гибели. И внутри страны есть враги советской власти,

и они будут безжалостно уничтожены.

— Я не хотел говорить, но в Польше знают, как ты рас-

правился с крестьянами в Тамбове, и о применении хими-

ческого оружия, и о заложниках, нам все известно, и мы не

хотим для своего народа такой судьбы.

Тухачевский при этих словах помрачнел и замолчал,

потом тихо прошептал:

— Они тоже были врагами советской власти. И не по-

лякам это говорить. Мы тоже хорошо знаем, как вы издева-

лись над красноармейцами, попавшими к вам в плен. Они

от голода ели друг друга. Может, я вру?

— Извини, Михаил. Скажу тебе честно: я, когда узнал

об этом, не поверил! Это непостижимо. Но что я, майор,

мог сделать? Да, я открыто возмутился — меня обозвали

предателем. И просидел в одном звании все эти годы. Мне

подполковника присвоили за неделю до поездки сюда. За-

чем меня включили в состав делегации, я не знаю. Здесь

политика, а меня от нее тошнит. В сорок четвертом мне бу-

397

дет пятьдесят и я уйду на пенсию. Если, конечно, доживу.

Надену шляпу и буду копаться в саду и садить цветы. Ты

должен помнить дом моего дяди. Он его оставил мне. Те-

тушка тоже умерла, сразу за ним, через месяц. Бывает же

на свете такая любовь! Девочки, Златка и Ядвига, вышли

замуж. Живут в своих домах недалеко от меня. Но я хочу

поговорить с тобой об другом. По нашим сведениям, гото-

вятся массовые репрессии в вашей Красной армии, в ее ру-

ководстве. Немцы подбросили дезинформацию Сталину о

заговоре против него со стороны военных. Первым в спис-

ке на арест — ты! Ты понимаешь это? Ты понимаешь, что

будет с тобой, с твоей семьей, с твоими родственниками?

Ведь это Сталин!

— Глеб, не верь тому, что говорят. Это немцы вас, поля-

ков, обманывают. Они не хотят, чтобы вы стали на сторону

Советского Союза. Да, у нас были перегибы, но Сталин на

них всем указал. Ты сам подумай, какие могут быть репрес-

сии против военных, если вот-вот может начаться война? Это

чепуха! Да, бесспорно, таких, как Ворошилов и Буденный, от

руководства армией надо убирать; они не понимают, что

война на лошадях и с саблями закончилась, предстоит другая

война, не людей — моторов, но Сталин-то это понимает.

— А солдаты? Почему ты не говоришь о солдатах?

— Солдат — всего лишь маленький винтик в сложном

механизме войны. В новой войне не он будет главной си-

лой боя. Я еще раз говорю, что будет война моторов и в

этой войне я точно дойду до Ла-Манша! Миром, Глеб, дви-

гают люди, у которых есть неистребимое желание добиться

великих побед. Быть первыми! И эти желания, воплощен-

ные в действия, несмотря ни на какие преграды, и двигают

мир вперед. Побеждают Магелланы и Колумбы! Побежда-

ют одиночки! Вот я не хочу, как многие, власти. Я хочу во-

енных побед. Глеб, я засыпаю ночью и встаю утром с этой

мыслью. Я хочу войны. А победить можно, только когда у

тебя самая технически совершенная и оснащенная армия.

Ах, Глеб, если бы ты только знал, сколько времени мы поте-

ряли из-за Ворошилова и таких, как он. И как их много! Ка-

кое уникальное вооружение не готово к войне. Мы выпус-

398

каем старье. Мы стреляем из винтовки Мосина, с которой

мы с тобой ходили в атаку на германском фронте, у нас все

еще пулеметы Максима, наши самолеты сделаны из фане-

ры, а крылья из материи, пропитанной лаком, — они горят

даже при попадании пули. Нам надо все менять, а мы ска-

чем на конях и машем саблями. Нужны танки, минометы,

современные пушки и автоматы, а мы на лошадях! И нет

главного — времени! А ты говоришь о солдатах. Солдат-

то у нас, Глеб, много, да толку!.. Политруков тоже много, а

лучше бы их не было… Лучше бы вместо них больше прово-

дили практических учений, а не на картах стрелками вой-

ска двигали, где всегда побеждает Красная армия… А то

генералы решений не принимают — ждут, что комиссары

скажут. Плохо все, Глеб… Но я тебе об этом не говорил. Мы

все равно победим! А почему ты в таком звании?

— Майора в двадцатом году присвоили, и все. Подпол-

ковника — неделю назад. Причина одна — я не давал при-

сягу польского офицера. Я никому, кроме царя, не присягал.

— Ну и зря! Был бы генералом.

Глеб внимательно посмотрел на Тухачевского, а потом

спросил:

— Скажи, Михаил, ты можешь с семьей поехать за гра-

ницу, скажем, в Польшу, по приглашению руководства на-

шей страны или министерства обороны?

Тухачевский налил коньяк в рюмки. Выпил.

— Я, может быть, и мог бы, но с семьей никогда. Семья

здесь как гарантия, что ты вернешься. И я понимаю, к чему

ты это говоришь, — вдруг потупившись, грустно сказал Ту-

хачевский.

— И все-таки, Михаил, как спасти тебя и твою семью?

— Зачем нас спасать? Все будет хорошо, Глеб.

— Ну а твоя дочь, Светлана, — она может поехать за

границу? Скажем, если придет приглашение на какую-ни-

будь практику в университет Варшавы?

— Не знаю. Может быть.

— Тогда я сейчас же по приезде начну договариваться в

Варшавском университете, и она сможет приехать ко мне,

в Польшу, во время летних каникул.

399

— И что это даст? Ну побудет она месяц у тебя и вернет-

ся. Не останется же она в Польше? Тогда нас точно репрес-

сируют. Таков закон!

— А мы ее замуж выдадим.

— Как это — выдадим?

— По любви. А как еще замуж выходят?

— Ну развеселил, Глеб, — женим по любви за месяц?

Впрочем, в этом что-то есть. Я поговорю с женой и доче-

рью. А сейчас ни слова об этом. Все будет хорошо, Глеб. Все

будет хорошо… Пойдем, еще посидим с моей семьей. Ты

же видишь, как они тебе рады и как они тебя любят…Пой-

дем, Глеб, нас ждут.

— Так что, договорились?

— Хорошо, договорились, — сказал Тухачевский и ти-

хо-тихо, совсем неслышно произнес: — О чем я? Господи!

Чушь!.. — И уже громко: — Ах, я совсем забыл, — Тухачевс-

кий вышел и вернулся с шашкой, на эфесе которой отливал

золотом крест ордена Святой Анны и свисал темно-крас-

ный шнур. — Возьми. Твоя.

— Сохранил? Тогда, в Омске… Господи, Михаил, как я

счастлив!..

Сидели хорошо, как когда-то в четырнадцатом, во вре-

мя первого приезда молодых поручиков с фронта в Москву.

Произносили тосты с любовью, с нежностью, с добротой…

Когда Михаил и Нина провожали Глеба к машине, Глеб на

прощание сказал:

— Я вас, Тухачевские, очень сильно люблю… Михаил, я

жду твоего звонка. Не затягивай.

— Я приеду на вокзал тебя проводить.

— И я приеду, — сказала Нина. — И Света.

— Очень хорошо. Тогда не прощаюсь…

Ночью Тухачевский рассказал жене о своем разговоре с

Глебом. Нина заходила по спальне.

— Миша! О чем он говорит? Как это возможно? Какая

Польша, какая свадьба? Он с ума сошел в своем одиночест-

ве? Не отпущу. Что ты ему ответил?

— А я что? Я в общем-то не против, пусть Светка съез-

дит в Польшу. Но замуж?! Я посмеялся, да и все. Давай

400

спать, у меня завтра тяжелый день: совещание по новым

видам вооружений. А ты же знаешь, Ворошилов с Буден-

ным всегда выступают против моих предложений…

Нина заходила по спальне, а потом произнесла:

— А может, Свету и правда отправить?

— Боюсь, что Польши скоро не будет.

— Как это?

— Так. Все, ложись спать.

— А Глеб знает?

— О Польше? Он, Нина, все понимает. Все.

Ночью Нина встала и тихо прошла в спальню дочери.

При свете майского светлого ночного неба она смотрела

на безмятежно спящую дочь и шептала молитву: «Госпо-

ди! Прости меня за тот грех. Он же не знает, что у него есть

дочь. Это только моя вина, и ничья другая…» — Она прошла

в столовую и, достав из шкафа пузырек, накапала лекарство

в стакан. Села за стол, положила голову на руки и заплакала.

Утром, провожая мужа на службу, она сказала:

— Пусть Света едет.

— Ты так думаешь?

— Да.

— Я не возражаю, пусть едет. Поговори с ней.

— Когда ехать?

— На летних каникулах. Значит, через две недели.

Я Глебу сообщу. Позвоню с работы.

— Может, лучше я и из дома? Мало ли что… Ваши теле-

фоны того…

— И ты туда же! Все бабские страхи. И Глеб тоже…

— Что Глеб?

— Ничего. Я позвоню. А ты поговори со Светой.

Нина Тухачевская прошла в столовую, где завтракала

дочь и, присев к ней, спросила:

— Света, Глеб Станиславич предлагает тебе приехать к

нему в гости в Варшаву.

— Когда, мама? — обрадованно спросила дочь.

— А ты хочешь поехать? Я удивлена.

— Хочу, очень хочу.

— Но почему?

401

— Если там такие красивые мужчины, как Глеб Станис-

лавич, то я там выйду замуж!

— Что сделаешь?

— Выйду замуж. Посмотри на Глеба Станиславича —

какой мужчина. Все в нем какое-то строгое… честное, не

такое, как у нас… в стране.

— Света, замолчи.

— Мама, ты что, думаешь, что я не знаю о ваших отно-

шениях с отцом, о том, что у него есть другая женщина?

— Света! — У Нины Евгеньевны на глазах выступили

слезы.

— Извини, мама. Я неправа, — Света быстро оделась и

уже в дверях повернулась к матери и сказала: — А в Польшу, к

Глебу Станиславичу, я поеду. На все лето, а там видно будет…

II

Через два дня делегация Польской Республики уезжала

из Москвы. На проводах Тухачевского не было. Глеб поз-

вонил в наркомат обороны, но ему ответили, что маршал

уехал в срочную командировку. Глеб позвонил домой Ту-

хачевским, но к телефону никто не подошел. Ни Нина, ни

Света провожать его на вокзал не пришли. Со страшным,

тяжелым чувством Глеб сел в поезд и стал с болью какой-то

безвыходности смотреть в окно на убегающие, такие род-

ные для него подмосковные леса.

А Тухачевский и не мог проводить своего друга. В тот

же день, когда Глеб Смирнитский побывал у него в гостях,

Народный комиссар внутренних дел Николай Ежов позво-

нил наркому обороны Клименту Ворошилову и сказал все-

го одно слово: «Есть!»

Через час Ежов и Ворошилов встретились на конспира-

тивной квартире НКВД. То, что сообщил Ежов Ворошилову,

последнего шокировало, но он радостно понял: теперь Ту-

хачевский кончился.

— Они там такого друг другу наговорили о нашей влас-

ти, о руководстве страны, что обоих можно сразу брать и к

стенке ставить, — говорил возбужденно Ежов. — Они го-

402

ворили и ничего не боялись! Вот, возьмите, Климент Ефре-

мович, почитайте запись разговора…

— Коля, ты настоящий большевик! Спасибо! — сказал

Ворошилов.

На следующий день Ворошилов с Ежовым были при-

няты в Кремле Сталиным. Вытянувшись перед вождем, не

смея смотреть Сталину в глаза, Николай Ежов доложил, что

1-й заместитель наркома обороны Тухачевский встречался с

ненавистными, заклятыми врагами Советского Союза поля-

ками, а одного из них, подполковника Генерального штаба

Смирнитского, приводил к себе домой, где того встречали

с распростертыми объятиями все собравшиеся для этой

встречи родственники Тухачевского. Был накрыт стол, гово-

рили в честь Смирнитского тосты, и, кстати, ни одного тоста

за нашу страну, за советскую власть, за партию коммунис-

тов-большевиков… за товарища Сталина, не было произ-

несено. Тухачевский и Смирнитский имели продолжитель-

ную беседу за закрытыми дверями в кабинете . Тухачевский

отдал Смирнитскому наградную саблю, хранящуюся у него

дома. Оказалось, что он ее хранил у себя с девятнадцатого

года. Резко отрицательно высказался о вооруженных силах

нашей страны, о политработниках Красной армии и о ру-

ководителях наркомата обороны. Смирнитский предложил

Тухачевскому спрятать его семью в Польше и договорился с

ним, что дочь Тухачевского Светлана, студентка универси-

тета, поедет в летние каникулы по приглашению в Польшу

и там она выйдет замуж… Вот записи разговоров, — Ежов

положил перед Сталиным листы бумаги.

Сталин внимательно и молча слушал, полистал листы и

вдруг глаза его налились кровью, он со злостью ударил ку-

рительной трубкой по столу — та раскололась, что привело

его в еще большую ярость, взглянул тяжело исподлобья на

наркомов и тихо сказал:

— А кто такой Смирнитский? Почему Тухачевский так

его принимает и не боится то делать?

— Товарищ Сталин, пусть товарищ Ежов доложит, —

сказал Ворошилов.

— Докладывайте, товарищ Ежов.

403

Малюсенький, худенький Ежов, по прозвищу «Малю-

та», одернув гимнастерку, продолжил:

— По имеющимся у нас сведениям, Тухачевский и

Смирнитский знакомы с четырнадцатого года, когда в им-

периалистическую войну защищали прогнивший царский

режим в особом полку — лейб-гвардии Семеновском, а

Смирнитский вообще дослужился до капитана батальона

Георгиевских кавалеров…

— Семеновский — это тот полк, над которым шефство-

вали императоры и который расстрелял рабочих на Пресне

в девятьсот пятом году? — спросил Сталин.

Сталин прекрасно знал, что Тухачевский в царской ар-

мии был поручиком в Семеновском полку. Он много чего

знал о Тухачевском, да и о других тоже. Просто товарищ

Сталин, как всякий безграмотный человек, очень любил

показывать окружающим его трусливым партийным под-

халимам свою эрудицию, чтобы все верили и говорили,

что у товарища Сталина феноменальная память. У това-

рища Сталина была феноменальная ненависть ко всем —

врожденная! И страх, тоже врожденный! А у страха фено-

менальная память!

— Так точно, товарищ Сталин, это тот полк.

— Продолжайте, Николай Иванович.

— Тухачевский попал в плен к немцам в пятнадцатом

году, а в семнадцатом вернулся. С его слов, пять раз бежал

из плена. На пятый раз удачно. Во время плена его семью

поддерживал, переводя деньги и продовольственный паек,

Смирнитский. Тухачевский по возвращении в Россию был

восстановлен Временным правительством в армии в зва-

нии капитана, а потом, после Октябрьской революции,

вступил в Красную армию военспецом.

— Да его немцы еще тогда, в семнадцатом, в страну

забросили, чтобы он занимался разведкой в пользу Герма-

нии, — крикнул несдержанный Ворошилов.

— Ты, Клим, коли его просрал, помолчи, дай дослу-

шать, — сказал Сталин и полез за папиросами.

— Смирнитский отказался дать присягу Временному

правительству и был уволен из армии, а потом появился в

404

бандитской армии полковника Каппеля. Мы нашли в архи-

ве ВЧК любопытный документ. Наш сотрудник докладывал,

что командующий 5-й армией Тухачевский спас в Омске от

расстрела подполковника каппелевской армии Смирнит-

ского, при этом помог ему сбежать, отдав ему свой полу-

шубок и красноармейскую буденовку, а также вернув ему

оружие — браунинг. Захватить Смирнитского не удалось,

по-видимому, Тухачевский сообщил ему пароль, а у Смир-

нитского в городе были сообщники. Смирнитский объявил-

ся в двадцатом году в Польше и служил офицером в штабе

армии Сикорского и воевал против Красной армии.

— Вот оно что! В Польше, — Сталин нервно раскурил

папиросу и выдохнул: — А Тухачевский был командующим

Западным фронтом и, поставив наши войска на грань по-

ражения, проиграл войну полякам, и нашей молодой рес-

публике пришлось подписать тот позорный договор о мире

и отдать наши земли на Украине и в Белоруссии, еще и зо-

лотом расплачиваться! Это Владимиру Ильичу было непо-

нятно, почему мы проиграли войну Польше, а мы уже тогда

знали почему… — и голос Сталина уже загремел с угрозой

на весь кабинет: — Клим, что же это творится — враг в са-

мом нашем сердце, в Кремле?

— А я, Иосиф Виссарионович, сколько раз об этом го-

ворил?

— Извините, товарищ Сталин, можно еще несколько

слов добавить о Тухачевском? — спросил Ежов.

— Я слушаю, товарищ Ежов.

— В своей биографии Тухачевский указывает, что в

плену он познакомился с неким французским капитаном

де… — Ежов взглянул в бумагу, — Шарлем де Голлем. Так

вот, выяснилось, что этот де Голль вместе с Смирнитским

прибыл в Польшу в двадцатом году и воевал на стороне

буржуазной Польши в чине то ли майора, то ли полковни-

ка. И он, и Смирнитский получили за участие в войне про-

тив наших войск высшие ордена буржуазной Польши.

— Все понятно, — сказал Сталин и, тяжело посмотрев

на наркомов, с угрозой произнес: — За Тухачевским и его

семьей усилить наблюдение. Они могут убежать. И ведь

405

как хитро этот Смирнитский придумал: дочку на практи-

ку в Польшу и замуж… Нет-нет, сделаем так: Климент, за-

втра же назначь его командовать каким-нибудь округом,

скажем Приволжским, и отправь его в Куйбышев. И пусть

обязательно доедет, не дайте ему по дороге сбежать или

застрелиться. А как приедет — арестовать уже как коман-

дующего округом, а не твоего заместителя и доставить

обратно в Москву… Я ведь Владимиру Ильичу тогда, в

гражданскую, говорил, что Тухачевский враг. А он не ве-

рил. Ильич его считал спасителем революции. Особенно

после Кронштадта. Там Тухачевский море крови пролил…

и с той, и с другой стороны. Мы вообще перед товарищем

Тухачевским — агнцы Божии. Мы будем его судить! Про-

ведем открытый процесс — пусть граждане страны знают,

что партия не дремлет и не позволит врагам народа сво-

бодно гулять по нашей земле, — Сталин взял со стола лис-

ток бумаги. — Вот, товарищ Ежов, список командармов и

комкоров, которых необходимо арестовать вместе с Туха-

чевским. Жаль, нельзя заодно и Смирнитского арестовать.

Ладно, никуда он от нашего справедливого гнева не денет-

ся! Хотя, видимо, храбрец, раз в Георгиевском батальоне

служил — там одни отпетые монархисты служили. За царя

готовы были умереть…

III

Когда польская делегация садилась в поезд, маршал Со-

ветского Союза Михаил Николаевич Тухачевский смотрел

на пробегающие поля в окно другого поезда и понимал,

что его жизнь закончилась. Ему даже не дали возможности

позвонить домой жене и матери — принесли приказ о сня-

тии с должности заместителя наркома обороны и назначе-

нии на должность командующего Приволжским военным

округом, посадили в поезд и сказали, что семья прибудет к

нему в Куйбышев. В купе напротив него неотлучно сидели

два сотрудника НКВД. Пистолета у Тухачевского не было.

Тухачевский вспомнил разговор и предупреждение

Глеба. И вспомнил знаменитого комкора Гаю Гая. Того так

406

же в тридцать пятом арестовали и дали пять лет лагерей.

И никто не возмутился. Гай после суда, на пересылке, убе-

жал, и его ловили по всей стране. Поймали и расстреляли.

«Неужели как Гая? Но я же не комкор. Я маршал! Сталин,

наверное, не знает, что меня арестовали. Но как без его ве-

дома меня смогли бы снять с заместителя наркома оборо-

ны? Нет, он не знает. Надо по приезде сразу же позвонить

Иосифу Виссарионовичу. Это какая-то дикая ошибка…

И то, что это Ворошилов, понятно. Но неужели Сталин,

великий Сталин, слушает бредни этого незаслуженно уве-

шанного орденами, не понимающего ничего в современ-

ной войне придурка? — и вдруг вспомнился Фрунзе. — Не-

ужели все началось с Фрунзе, с его смерти? Многие тогда

говорили, что убили его на операционном столе. Нет, это

все неправда. Приеду в Куйбышев и поеду обратно. А мо-

жет, и раньше… сейчас вот на станции войдут и принесут

приказ за подписью самого Сталина, отменяющий приказ

Ворошилова. Сталин быстро разберется, кто прав, а кто ви-

новат…

А в это время всю его семью арестовывали и заталки-

вали в крытые черные машины, из-за цвета и страха перед

ними метко прозванные в народе «воронками».

И только Тухачевский вошел в пустой кабинет коман-

дующего округом, снял шинель и тяжело сел за стол, как

вошли сотрудники НКВД, предъявили ордер на его арест

как командующего округом и, не разрешая надеть шинель,

вывели из здания штаба округа во двор и грубо затолка-

ли в «воронок». А настоящий командующий округом сидел

в соседнем кабинете, ничего не понимая и боясь, что вот

сейчас войдут особисты и его арестуют. А к нему через пол-

часа зашли, извинились, поблагодарили от имени наркома

обороны за проявленную большевистскую бдительность и

попросили вернуться в кабинет.

Через три дня Тухачевский был доставлен в Москву, в

здание НКВД на площади Дзержинского, которое в народе

продолжали называть Лубянкой, куда уже свозились арес-

тованные знаменитые командармы и комдивы. Испол-

нялось приказание Сталина отобрать из группы высшего

407

командного состава Красной армии лиц для открытого су-

дебного процесса. Страна, народ должны были знать своих

врагов в лицо!..

Сталин вызвал Ежова и, когда тот, потный от страха,

вошел в кабинет, спросил тихо, по-доброму, с мягким кав-

казским акцентом, есть ли у товарища Ежова человек, ко-

торый может заставить Тухачевского во всем признаться.

— Как говорит наш генеральный прокурор товарищ

Вышинский: «Признание обвиняемого является лучшим

доказательством его вины!» У тебя есть такой человек?

— Так точно, товарищ Сталин. У нас в НКВД есть со-

трудник — капитан Архип Ферапонтов. Он был денщиком

у Тухачевского еще на империалистической войне, а потом

его ординарцем на гражданской. Это он сообщил в ВЧК о

побеге Смирнитского в девятнадцатом году. Это он тогда

же помог, чтобы шифрограмма товарища Ленина о необхо-

димости срочного расстрела Колчака не попала к Тухачевс-

кому. Он у нас в ВЧК с восемнадцатого года.

— У тебя ценные кадры работают, товарищ Ежов. Хо-

рошо! Можешь применять к арестованному любые мето-

ды пыток для признания его вины. К родственникам тоже.

Мне нужен быстрый результат. Но запомни — Тухачевский

мне нужен живым и без видимых следов пыток. Над ним и

его сообщниками будет суд. Я твое усердие знаю. Никаких

следов — понял? На родственников это не распространя-

ется.

IV

Первый допрос Тухачевского проводил сам Николай

Иванович Ежов. Любил Ежов, когда подследственные —

этот мусор, пыль — плачут и признаются во всех смерт-

ных грехах. Думал, что это они от одного его «ежовского»

взгляда раскаиваются. Вот он, Ежов… он бы ради партии

все выдержал! Он вспомнил, как арестовывали прежнего

наркома внутренних дел Генриха Ягоду, который оказался

замаскированным врагом народа Енохом Гириевичем Ие-

408

годой. Когда у Ягоды в кабинете открыли сейф, в нем ока-

зались одни порнографические фотографии и две пули, ко-

торыми прикончили врагов народа Зиновьева и Каменева.

Вот эти пульки сейчас лежали уже в его, ежовском сейфе,

и те картинки лежали. Иногда с большим удовольствием

посматривал… Так Ягода при аресте обгадился. Его в под-

вал Лубянки штыками гнали, чтобы не прикасаться…

(Когда Ежова вот так же поволокут прямо из кабинета

вниз, в подвал, он так обгадится, что к нему приближаться

побрезгуют. Так и пристрелят изгаженного, не притраги-

ваясь…)

Тухачевский все отрицал и требовал встречи со Стали-

ным. Все предъявляемые обвинения называл вымыслами.

— Мы же с вами, Николай Иванович, знаем друг друга

много лет. Неужели вы верите всем этим бредням о моей

шпионской деятельности?

— Ладно, — сказал Ежов, — все равно признаешься.

— В чем, товарищ Ежов?

— Я вам не товарищ!

И ушел. А пришел Архип Ферапонтов.

— Архип? Ферапонтов? А ты-то почему здесь? Не раз-

гляжу, в каком ты звании? — удивился Тухачевский.

— Я, ваше благородие, — сказал Архип. — Я здесь с того

дня, как вы меня от себя-то выгнали. Помните, в Омске?

А звание у меня — капитан государственной безопасности.

Чувствуете — безопасности! Ну зачем запираетесь, Миха-

ил Николаевич? Признайтесь — и пытать не будут, даже не

расстреляют, в тюрьму посадят, и все.

— Хороший рост из безграмотного ординарца. Чем та-

кое заслужил? И в чем я должен признаться? В том, чего

никогда не делал? Я за советскую власть кровь проливал,

армиями и фронтами командовал — врагов бил, марша-

лом стал.

— Ты уже не маршал, ваша благородь, ты жук навоз-

ный. Ты лучше расскажи, о чем ты говорил у себя дома

с заклятым нашим врагом, польским подполковником

Смирнитским, что тебе дружком приходится аж с четыр-

надцатого года?

409

— Так ты же с нами в атаку-то вместе ходил на германс-

ком фронте. Чего же спрашиваешь? Впрочем, ты не ходил.

— Может, и ходил, да вы не замечали. Только я с двад-

цатого в нашей большевистской партии и капитаном стал

за борьбу с такими, как ты, врагами советской власти.

А ты, мразь, с пятнадцатого по семнадцатый у немцев ко-

феек попивал.

— Я пять раз бежал из плена.

— Ага, я твои показания читал. И про дружка твоего,

француза, что против нас в двадцатом в Польше воевал, как

его… де Голль, кажется, тоже читал. Он сейчас уже генерал.

Ты, ваша благородь, думал, что мы ничего не узнаем? Куда

нам — мы же и читать-то не умеем. А вот все мы знаем. Ты

зачем тогда, в Омске, в девятнадцатом, Смирнитского-то

от расстрела спас да помог ему бежать? Агент он твой был?

Колчака хотели спасти? Подписывайте признание, и будет

с вас, ваше благородие. Я к вам, можно сказать, с любовью

за прошлые заслуги: как-никак сапоги вам мыл. У других

бы я, Михаил Николаевич, ничего бы не просил — там за

дверью мои люди стоят, от одного их вида людишки обде-

лываются и признаются, что маму родную убили.

— Ты меня не пугай, Архип, я в отличие от тебя смерти

в глаза не раз смотрел. Ты-то, как известно, в пятнадцатом

быстро на склад убежал — болезнь какую-то нашел. Да и в

восемнадцатом, когда я тебя нашел, не жил — пресмыкался.

— Так это что же — мне сейчас надо вам в ножки кла-

няться?

— А ты наручники сними, и посмотрим, кто кому пок-

лонится.

— Хорошо. Сейчас посмотрим. Эй, заплечных дел мас-

тера — ваш выход… Я пошел, ваше благородие, а вы с мо-

ими орлами поговорите, — Ферапонтов пошел к двери, в

которую входили два крепких солдата. Проходя мимо них,

Ферапонтов прошептал: — Голову, лицо, шею и руки не

трогать. И чтобы живой был. Я через двадцать минут вер-

нусь. Смотрите у меня, если хоть царапину увижу.

Ферапонтов не вернулся ни через полчаса, ни через два

часа… А потом был еще один день, и еще день... Тухачевс-

410

кий, весь, кроме лица, шеи и кистей рук, превращенный в

кусок кровавого мяса, молчал, ничего не признавал и толь-

ко хрипло требовал встречи со Сталиным.

Архипа Ферапонтова вызвал к себе сам товарищ Ежов

и строго спросил:

— Почему нет признания Тухачевского?

— Молчит! Сильный! — был ответ.

— Плохо работаете, товарищ Ферапонтов. Разрешаю

показать ему жену. Вид сделайте соответствующий, не мне

вас учить. Не добьетесь признания за сутки — заменю, а

вас разжалую со всеми вытекающими последствиями.

Архип хорошо знал, что означают такие «последствия».

Ночью Тухачевского из подвала, где пытали, привели в

кабинет к Ферапонтову. Посадили на стул.

— Ну что, Михаил Николаевич, будем подписывать

признание или нет?

— Я требую встречи со Сталиным, — просипел Тухачев-

ский. На лице и правда не было ни одной царапины. Только

сплошная боль в глазах.

— Зря! Ну что ж, я вас, ваше благородие, предупреж-

дал. Ведите его обратно в подвал, в пятую камеру.

Тухачевского, так как он не мог идти, надев на голову

мешок, потащили в подвал и, втащив в камеру, усадили на

стул, застегнув наручники за спиной.

— Я вас, Михаил Николаевич, предупреждал, что вы

своим молчанием, делаете только хуже для себя и своей се-

мьи? Снимите с него мешок, — раздался спокойный голос

Ферапонтова.

Мешок сняли. Тухачевский вначале из-за полумрака

ничего не увидел, а когда пригляделся, то непроизвольно

вскочил, но подняться не смог — заведенные назад руки в

наручниках были пристегнуты цепью к кольцу в стене.

В середине комнаты к крюку в потолке за руки была

подвешена голая женщина. На голове у нее был мешок, а

до пола она доставала только кончиками пальцев ног. Все

тело было в кровавых полосах от ударов плеткой.

— Ну что, Миша, может, хватит? — спросил Ферапон-

тов.

411

— Суки! — закричал Тухачевский.

— Так, снимите с нее мешок и дайте пару хороших пле-

тей, чтобы кровь полилась. И пусть посмотрит, из-за кого

она так мучается.

С женщины сорвали мешок, повернули лицом к Туха-

чевскому. Это была жена Тухачевского — Нина Евгеньевна.

Узнать ее было трудно, все лицо — сплошной синяк. Сол-

дат в синей гимнастерке без знаков различия размахнулся

и ударил плетью по белому телу женщины, кожа лопнула,

брызнула кровь — она закричала, он ударил еще раз — за-

выла.

— Стойте, суки! Отпустите жену. Я все подпишу.

— А я вам, ваше благородие, что говорил, а вы упира-

лись. Дайте еще разок и снимите.

— Нет! — закричал Тухачевский. — Я все подпишу.

Только ее отпустите.

— Ладно, поверим в ваше дворянское слово. Ее сними-

те и в камеру. А его благородие ведите обратно ко мне в

кабинет.

В кабинете Тухачевского посадили за стол, дали ручку и

бумагу, с обеих сторон встали два сотрудника НКВД — как

бы чего не учудил. Перед Тухачевским положили исписан-

ный лист бумаги.

— И всего-то дел — перепишите аккуратненько, Миха-

ил Николаевич, — ласковым голосом произнес Ферапон-

тов.— А жену отпустят? — спросил с жалостью и слезой в

голосе Тухачевский.

— А зачем она нам нужна? Она не командарм. Ну из квар-

тиры-то, конечно, придется съехать в другую, поменьше.

Тухачевский взял ручку и начал писать…

— Вы, ваше благородие, аккуратно пишите, без оши-

бок, — осклабился в улыбке Архип Ферапонтов.

В теплый, солнечный июньский день 1937 года в зда-

ние Верховного Суда СССР на заседание закрытой военной

коллегии привезли восемь изменников родины: Тухачев-

ского, Уборевича, Корка и других высших командармов и

комдивов Красной армии. Судьи, прижавшись друг к другу,

412

сидели за столом так, что председателю тяжело было вста-

вать, и он почти весь процесс стоял, что очень ускорило

дело: не затягивали — шли по вопросам быстро. В состав

суда входили маршалы Блюхер и Буденный. Приговорен-

ные сидели сбоку за небольшой деревянной переборкой.

Лица их были бледны, а глаза — глаза уже покойников! По-

зади каждого стоял красноармеец с винтовкой со штыком.

Суд признал всех виновными в подготовке к свержению

советской власти, заговоре, шпионаже в пользу Германии

и Польши, проведении террористических актов, подготов-

ке поражения Красной армии и приговорил всех к высшей

мере социалистической защиты — расстрелу.

У обвиняемых не было адвокатов, и решение суда не

могло быть обжаловано. Председатель суда товарищ Уль-

рих удостоился великой чести — был принят в Кремле

Сталиным. Сталин читал все протоколы допросов и сказал

Ульриху:

— У сотрудников НКВД масса ошибок. Не только грам-

матических. Я тут подправил, как надо. Василий Василье-

вич, ваша задача принять быстрое и правильное решение.

Не забывайте, товарищ Ульрих, что это только начало.

Надо с корнем выкорчевать всю эту троцкистскую сволочь

из армии. Скоро война! И не дайте им возможности отка-

заться от показаний. Они должны признаться! Все должны

быть приговорены к высшей мере — расстрелу.

А обвиняемые и не могли получить другую меру: они

вставали и односложно признавались во всех своих подлых

делах, что еще раз подтвердило гениальную юридическую

норму прокурора Вышинского: признание обвиняемого —

царица доказательств. Ни один не сказал, что не виновен!

Тухачевский и командармы сидели в обычных, засти-

ранных солдатских гимнастерках без знаков различия.

Следов побоев на лицах и на руках ни у кого не было. Уль-

рих настолько уверовал в свою правоту и в их признание

своей вины, что даже задал вопрос: а не применялись ли по

отношению к ним, чтобы получить доказательства, недоз-

воленные методы воздействия. Все ответили отрицатель-

но. Суд прошел быстро.

413

В зале суда велась киносъемка и была приглашенная

«общественность», которая, услышав приговор, рукоплес-

кала и кричала: «Смерть шпионам! Смерть врагам наро-

да!» Эту пленку показали всему советскому народу, чтобы

граждане видели, как руководство страны борется с врага-

ми народа. И лозунги «Смерть шпионам!», «Смерть врагам

народа!» становились главными лозунгами в стране — они,

как ручейки, вырвались из этого зала и потекли по всей не-

объятной стране от края до края бушующей рекой. Сталин

готовил Красную армию и страну к войне!..

На Лубянку обвиняемых не повезли. Им надели мешки

на головы и провели в подвал здания Верховного суда.

— Ну, становись, ваше благородие, к стеночке, — ус-

лышал последнее Михаил Тухачевский. — Прощаться не

будем.

— Что с моей семьей, Архип? — крикнул из мешка Ту-

хачевский.

— Как что? Как и положено — она за тобой последует.

Неужели не догадывался? А женой твоей мои бойцы по-

пользовались от души. Красивая, бля…

— Сволочь! — успел крикнуть Тухачевский.

Архип Ферапонтов нажал на спусковой крючок…

Древний дворянский род Тухачевских, в котором было

так много польской крови и который так много дал России

хороших и смелых людей, бесстрашно защищавших и царя,

и новую советскую власть, прекратил существование.

Жена Тухачевского Нина Евгеньевна — расстреляна.

Братья Николай и Александр — расстреляны.

Мать, Мавра Петровна, умерла в ссылке от голода.

Дочь Светлана сослана в лагерь. Погибла.

Сестра Ольга, жены братьев, муж Ольги сосланы в ла-

геря. Погибли.

V

В далекой Польше подполковник Глеб Смирнитский,

придя домой, взял бутылку водки, черный хлеб, два ста-

414

кана и заперся в своем кабинете. Он разлил водку в ста-

каны, на один положил кусок черного хлеба и поставил в

углу, под православной русской иконой Казанской Божией

Матери, что всегда охраняла и оберегала русское воинство.

Рядом поставил пожелтевшую от времени фотографию с

двумя молодыми, очень красивыми офицерами в форме

поручиков лейб-гвардии Семеновского полка и положил

красивую шашку с боевым орденом на эфесе. Глеб выпил

стоя, сел, обхватил голову руками и, приговаривая: «Ах,

Миша, Миша…» — заплакал.

На столе лежала советская газета «Правда», где было

сказано, что враг народа Тухачевский понес суровое и

справедливое наказание. Смирнитский по каналам поль-

ской разведки узнал, что расстреляны еще семь высших ко-

мандиров Красной армии. Но что было самым ужасным —

вся семья Тухачевского была репрессирована.

«Ах, Миша, Миша, друг…» — шептал и плакал Глеб

Смирнитский.

Он не знал, что были уничтожены за связь с врагом на-

рода Михаилом Тухачевским Юлия Кузьмина — его пос-

ледняя любовь, а заодно и ее бывший муж — комиссар

Балтфлота Николай Кузьмин. Уничтожать — так всех! Ни-

какой памяти!

Сухорукий последователь больного на голову вождя в

бреднях о своей коллективизации только-только расстре-

лял, уничтожил голодом, миллионы граждан страны и тут

же, готовясь к новой войне, начал уничтожать другие со-

тни тысяч и миллионы. Коллективизация! Индустриализа-

ция! Подготовка к последней войне! Вожди один другого

стоили...

А вокруг страх, страх, страх...

Что-то надломилось, сломалось внутри Глеба Смир-

нитского после известия о гибели Михаила Тухачевского

и всей его семьи. Глеб ходил на службу, но как будто и не

служил. Всякий интерес к службе, к подготовке армии к

войне, в которую руководство Польши, подписав мирный

договор с Германией, не верило, у него пропал. Как тогда,

415

в двадцатом, он вдруг почувствовал огромную усталость

от своей военной профессии. Он не хотел больше служить

и написал рапорт о досрочной отставке. Это в сорок три

года! Его вызвали в министерство обороны и посоветовали

«не валять дурака» и забрать рапорт обратно. Смирнитс-

кий вспылил, чего за ним никогда не замечалось:

— Я не желаю служить в армии, которая заодно с гит-

леровской Германией. Более того, я не желаю служить и

правительству, которое не просто подписало договор с

гитлеровской Германией, но и помогло немцам захватить

Чехословакию, введя на ее территорию польские войска…

Вы, видимо не понимаете, что следующей страной, на ко-

торую нападет Гитлер, будет Польша! Неужели вы думаете,

что какие-то бумажки и ваши союзы его остановят? Да пер-

вое, чего потребует от Польши Германия, — это вернуть ей

Данциг и морское побережье, чтобы как в той, проиграв-

шей войну германской империи иметь прямой сухопутный

путь — польский коридор в Восточную Пруссию. А что бу-

дет с польскими евреями, с миллионами евреев — наших

соотечественников? Гитлер же провозгласил своей целью

уничтожение евреев и славян. Или, может быть, поляки не

славяне и немцы ограничатся русскими? Так для наступле-

ния на Россию им потребуется Польша как плацдарм, как

тогда Ленину нужна была Польша как плацдарм для захва-

та Германии!..

Его удивленно выслушали.

— Вы, Смирнитский, всегда для нас были странным и

непонятным. Вас еще тогда, в двадцатом, надо было уво-

лить из армии, когда вы отказались давать присягу офице-

ра Польской армии. Да Пилсудский вас защитил. Сказал,

что вы офицер Русской императорской армии — армии,

которой нет. И до смерти вас защищал, считая вас одним

из главных разработчиков плана «Битвы на Висле». Но

Юзеф ошибался. Вам присвоили подполковника и послали

в Москву, чтобы вы через своего дружка Тухачевского вы-

яснили военные возможности советов и вообще помогли

нашей разведке завербовать Тухачевского. А вы ничего не

сделали.

416

— Если бы я знал, для чего вы меня посылаете в Москву,

я бы уже тогда подал рапорт об отставке.

— Вас, Смирнитский, надо бы арестовать и отдать под

суд, но вы слишком известны среди польских военных…

Придет время, мы вас арестуем и осудим. Недолго оста-

лось.

— Когда это время придет, тогда и арестуете, а пока

прощаюсь. Честь не отдаю — не заслуживаете!

Глеб Смирнитский получил приказ, что он уволен с во-

енной службы без права ношения польской военной фор-

мы и с минимальной пенсией как не имеющий полной во-

енной выслуги и заслуг перед Польшей.

А Глеб вдруг необыкновенно этому обрадовался — снял

форму, повесил куда-то в угол шкафа и переоделся в граж-

данскую одежду: костюм, рубашку и шляпу; посмотрел на

себя в зеркало и задорно засмеялся, чего не делал много-

много лет…

Квартиру, что была выделена ему министерством обо-

роны, у него забрали, но он не расстроился и поселился в

домике с верандой, что оставил ему покойный дядя. Доче-

ри дяди Ядвига и Златка выросли, вышли замуж и уехали

из родного дома, но жили недалеко, в пригороде Варшавы.

Ему было сорок четыре, и он не был женат. Переодев-

шись из военного мундира в крестьянскую одежду, он с

огромным удовольствием возился в своем саду. Он знал,

что происходило в мире, и понимал, что война вот-вот на-

чнется и Польша будет разрушена. Но смотрел на все про-

исходящее как-то отвлеченно, как бы со стороны. Цветы и

яблоневые деревья в саду заботили его больше…

VI

Глеб встретил ее случайно, как и бывает, когда вдруг в

сердце мужчины возникает это непостижимое, данное Бо-

гом чувство — чувство любви. После своей любви к Нине

Гриневич, будущей жене Михаила Тухачевского, он думал,

что уже никогда не встретит такую, как Нина, и никого не

полюбит.

417

В этот майский день он пришел в незнакомый ему ма-

ленький магазин цветов, чтобы купить луковицы гладио-

лусов. Это сестры посоветовали купить их именно здесь.

— Там продают лучшие, — сказали они и засмеялись. —

Глеб, ты становишься похожим на нашего отца. Особенно в

этой одежде, шляпе и с любовью к цветам.

— Дорогие сестры, поживите-ка с мое в холоде Сибири,

и для вас любой полевой лютик покажется цветком Бога.

Он десятки раз проходил мимо этого магазинчика и вот

зашел — с каким-то вдруг возникшим непонятным, томи-

тельным чувством зашел.

Она стояла среди обилия красивых цветов, каких-то

растений в горшках, и воздух был пропитан ароматом зе-

лени, весны и теплого солнца. И это весеннее солнце игра-

ло в ее волосах соломенного цвета и в больших, необыкно-

венно голубых глазах под длинными черными ресницами.

И Глеб — человек, много лет видевший смерть, весь изра-

ненный и множество раз награжденный за беспримерную

храбрость, стоял молчаливо, как завороженный, смотрел

на девушку и понимал — не головой, сердцем, — что это и

есть любовь.

Ева была простой девушкой, студенткой Варшавского

университета. А продавщицей цветов она оказалась слу-

чайно, всего второй день: заболела ее подружка по универ-

ситету и попросила поработать за нее — боялась потерять

место. Хозяин магазинчика не возражал, он и раньше час-

то видел эту красивую девушку в своем магазине. Девушка

под взглядом Глеба застеснялась и стала одергивать зеле-

ненький фартук на цветастом ситцевом платье.

— Что-то не так? Пану что-то не нравится?

— Вы необыкновенная! — вдруг сказал Глеб.

Девушка не ответила, только лицо ее залилось краской,

глаза расширились, удивленно потемнели, и в них показа-

лись слезы. Ей многие говорили комплименты, ее считали

одной из самых красивых девушек в университете, но ник-

то и никогда вот так сразу не признавался ей в любви, да

еще двумя словами. В этих словах не было слова «любовь»,

но они были о любви.

418

Глеб стоял и смотрел на девушку и не мог больше вы-

молвить ни одного слова. Он просто смотрел, потом трях-

нул головой, как пробуждаясь, покраснел, как мальчишка,

и тихо, заикаясь, спросил:

— Как вас зовут?

— Ева, — ответила девушка и опустила глаза.

— А меня Глеб.

— Что хочет купить пан Гли-иб? — как то мягко и про-

тяжно выговорила его имя девушка, и в этом «Гли-иб» было

такое теплое звучание, такая красота, что Глеб растерял-

ся и снова замолчал и глупо смотрел на девушку, а потом

смешно встряхнул головой и прошептал:

— Это и есть любовь!

— Что сказал пан Гли-иб? Я не расслышала.

— Я сказал, что я вас люблю! — сказал тихо Глеб.

— Это не смешно, пан Гли-иб. Зачем вы хотите меня

обидеть?

— Я? Обидеть? Я сказал правду. Я вас люблю!

— Уходите, пан, вы меня обижаете.

— Чем я вас, Ева, мог обидеть? Тем, что сказал правду?

Но это истинная правда — я вас люблю.

— А разве так может быть — зашли, увидели и призна-

лись в любви?

— Наверное, Ева, — я не знаю. Я никогда не любил. Мо-

жет быть, и любил, но это было так давно, что я этого не

помню. Я прошу, Ева, только одного — разрешить мне при-

ходить сюда, в этот магазин, и смотреть на вас.

Девушка еще больше раскраснелась, и даже в полумра-

ке и при косых лучах солнца, падающих через окно, это

было заметно. Она опустила глаза и тихо спросила:

— Какие цветы желает купить пан Гли-иб?

— А какие бы вы хотели посадить в своем саду?

— Пионы и… ромашки.

— Значит, пионы и ромашки. Поможете мне их по-

садить? — на лице девушки отразился нескрываемый

испуг. Глеб это заметил и поспешил сказать: — Ева, про-

стите меня. Но я это сказал только для того, чтобы иметь

возможность видеть вас, и прошу вас, Ева, не подумайте

419

обо мне что-нибудь плохое. Я простой и честный чело-

век.— Вы женаты? Вы хотите надо мной подшутить?

— А-а-а, вот в чем дело… Я настолько глуп в вопросах

ухаживания, что сказал, по-видимому, какую-то ерунду.

Простите меня, Ева. А насчет семьи — я не женат. И не был

женат. Так получилось в жизни.

— Разве так бывает?

— Значит, бывает. Так вы мне поможете?

— Хорошо, я подберу пану Гли-ибу семена для посадки.

— И расскажете, как их посадить?

— Если вы этого хотите.

— Конечно, хочу.

Девушка стала рассказывать, а Глеб смотрел на нее, ки-

вал головой и улыбался.

— Я плохо объясняю, пан Гли-иб?

— Ева, вы прекрасно объясняете, но я ничего не понял.

— Зато я поняла… Пообещайте мне, пан Гли-иб, что я

вам помогу посадить цветы и более ничего… Я католичка.

— Ева, я офицер. Я человек чести и слова, и не только

по отношению к женщинам. Но обещаю: я обязательно на-

пою вас чаем. Согласны?

— Согласна, — тихо прошептала девушка.

— Тогда в какое время за вами зайти?

— Не надо. Нас могут увидеть. Скажите мне ваш адрес.

Глеб, как мальчик, побежал домой и, хотя у него был уб-

рано — многолетняя военная привычка к порядку, — стал

прибирать в доме, мыть посуду, протирать мебель и раз за

разом нагревать кипяток для чая.

Они встречались три месяца, ходили, взявшись за

руки, по улицам вечерней Варшавы, катались на лодке по

Висле, смотрели фильмы в модных кинотеатрах и тайно

от ее родителей любили друг друга в маленьком, уютном

домике Глеба. Глеб любил Еву, как маленькие дети любят

свою маму, если долго ее не видят. Ему казалось, что он

не может прожить без нее ни одной минуты. Он страдал и

считал часы, когда она уходила в университет или домой.

У Глеба и взгляд, когда он смотрел на девушку, был как у

420

ребенка: ласковый-ласковый, теплый-теплый, необык-

новенно восхищенный. Глеб чувствовал, как из него, как

после теплого весеннего дождя, уходит вся усталость, вся

злость долгих лет беспрерывной войны, уходит лютый си-

бирский холод, который тогда, в девятнадцатом, забрался

в его душу, застыл ледышкой в сердце да так и не растаял за

все эти годы; чувствовал, как уходит не проходящая горечь

от утраты единственного друга Михаила и его семьи. Глеб

смотрел на мир другими глазами, как будто и не было ему

сорока пяти. Он влюбился, впервые в жизни влюбился, и

этой единственной для него любовью стала Ева. Он иногда

вспоминал Нину, но уже не с тоской, а с горечью утраты

ее, Михаила и их дочери Светланы. Посмотрев на свою с

Михаилом фотографию, он тихо произнес:

— Помнишь, Миша, тогда, при нашей встрече в пер-

вый день войны, когда ты показал фотографию своей не-

весты Нины, я сказал, что когда-нибудь тоже встречу свою

любовь. Может быть, через двадцать лет, но встречу. Вот,

Миша, я ее встретил. Миша, мне так страшно! Мне впер-

вые в жизни так страшно.

Ева никогда не оставалась на ночь у него дома — она,

как и ее семья, была католичкой и очень боялась гнева со

стороны родителей и, что очень смешило Глеба, гнева со

стороны Бога.

— Я грешница! — обнимая Глеба, шептала Ева ему на

ухо. — Господь может меня наказать!

— Он и так наказал тебя, отдав такому старику, как я.

— Ты, Гли-иб, старик? Не смеши меня. Я тебя люблю.

Я чувствую себя рядом с тобой самой счастливой женщи-

ной на свете! — и вновь обнимала и спрашивала: — По-

чему у тебя так много шрамов на теле? Ты воевал, Гли-иб?

— Да, немножко, в России.

— В России? Там так холодно.

— Да, любимая, там очень-очень холодно, — и в такие

моменты взгляд Глеба становился отстраненным и задум-

чивым.

— Гли-иб, — говорила она, — я больше не буду тебя

спрашивать ни о России, ни о войне. Ну только один ма-

421

ленький вопросик. Кто рядом с тобой вон на той фотогра-

фии?

— Это, — вздохнул Глеб, — мой единственный друг. Он

погиб. И погибла вся его семья.

— Ах, Гли-иб, прости меня! — и Ева залилась слезами.

А потом спросила. — А кого звали Ни-ина?

— Его жену. А почему ты спрашиваешь?

— Ты иногда ее поминаешь во сне. Ты ее любил?

— Не знаю. Это было так давно, и я знал, что она жена

пропавшего на фронте моего друга.

— Как пропавшего?

— Михаил попал в плен к немцам в пятнадцатом году, а

вернулся в Россию в семнадцатом.

— А ты долго воевал, Гли-иб?

— Шесть лет, — тихо-тихо произнес Глеб. — Боже, це-

лых шесть лет. Вечность!

Шел теплый август, лили теплые, кратковременные

дожди. Созревали в саду великолепные яблоки и цветы.

— Гли-иб, — спросила она, — почему ты не хочешь

выйти замуж? Ты меня не любишь? Ты меня разлюбил?

— Не замуж, а жениться.

— Я, как все поляки, знаю русский очень плохо. Поляки

не любят русских.

— Лучше бы они не любили немцев.

— Немцев мы ненавидим. Но ты ушел от ответа. Поче-

му ты не женишься на мне?

— Зачем я тебе нужен? Мне сорок пять лет. Я для тебя

старик. Я пенсионер. Я обыкновенный человек.

— Ты обыкновенный? Ты так плохо спишь, ты все вре-

мя во сне кричишь: «Вперед!». Кем ты был Гли-иб?

— Я был военным. Офицером. И почти всю жизнь вое-

вал. А вот сейчас воевать не хочу. Я хочу жить, Ева. Я очень

хочу жить и очень хочу любить. Любить тебя.

— Я знаю, ты меня любишь. Но ты в последние дни час-

то становишься грустным-грустным. И не хочешь женить-

ся. Что с тобой, любимый?

— Ева, я боюсь на тебе жениться. Скоро будет война!

И я уйду воевать.

422

— Почему будет война, Гли-иб? Почему ты должен вое-

вать? Есть же армия. И я хочу быть твоей женой!

— Это будет ужасная война, и я могу на ней погибнуть,

а ты станешь вдовой. Зачем это тебе, такой молодой девуш-

ке?— Гли-иб, ты такой умный и взрослый, а совсем не по-

нимаешь женщин. Мы выходим замуж за любимых, и нам

наплевать, будет потом какая-то война или нет. Война не

может помешать любить!

— Хорошо, Ева. Через неделю, первого сентября, я при-

ду к твоим родителям и буду просить у них твоей руки.

— Как это — руки?

— Так говорят, Ева, когда просят у родителей разреше-

ния жениться на их дочери.

— Как интересно. Я люблю тебя, Гли-иб!

— И я тебя!..

VII

Бедная Роза Люксембург! Когда она кричала: «Немец-

кий пролетариат, ну где же ты?» — ей никто не ответил.

Пролетариат ответил не ей — Гитлеру, потому что у того

была рабочая партия Германии, а у Розы ничего, кроме

лозунгов. А немцы — не русские, они практичные люди и

кроме лозунгов требуют хлеба.

Национальный герой, полководец, генерал-фельдмар-

шал, рейхспрезидент Германии Пауль фон Гинденбург

умирал. Ну и лучше бы умер.

Гинденбург, как человек военный, всю жизнь не пере-

носил опозданий. Ни на одну минуту! Приведение к при-

сяге нового правительства Германии во главе с Адольфом

Гитлером было назначено на 11 часов 30 января 1933 года.

Гитлер в 11 часов не появился. Гинденбург рассвирепел.

— Никакого правительства не будет! — заорал он. —

Виданное ли дело, чтобы какой-то ефрейтор опаздывал к

фельдмаршалу!

— Господин президент, да и пусть опаздывает этот еф-

рейтор, не в нем же дело. Дело в том, что он олицетворяет.

423

А Гитлер — это война и восстановление великой германс-

кой империи. От Африки до Урала! Если мы его не приве-

дем к власти, к власти могут прийти коммунисты, — за-

явил Франц фон Папен — председатель правительства.

— Не смеши меня, Франц. А то я умру раньше времени

от смеха. Какие коммунисты — они, как их Розка Люксем-

бург сдохла, никак не могут отойти от траура. Скажи прав-

ду, зачем вам этот ефрейтор? Вот и Людендорф за него. Уж

кто-кто, а Эрих всегда кое-что для меня значил, но и он ни-

когда не опаздывал!

— Этот тупой ефрейтор нам не нужен. Нам нужна

война!

— Война — это хорошо. Германия должна отомстить за

свое поражение в той войне. Жаль, я этого не увижу. Где

этот ваш Гитлер? Скажи, Франц, только честно: ты кем при

нем будешь? Что он тебе обещал? Говори.

— Вице-канцлером.

— А кто же будет рейхспрезидентом?

— Его не будет.

— Ты хочешь сказать, что я навсегда останусь послед-

ним рейхспрезидентом Германии?

— Да.

— Какое счастье быть первым и последним. Тащи свое-

го ефрейтора. Пусть воюет. Правда, жаль, что он всего

лишь ефрейтор. Боюсь, он наделает таких дел, что потом

никто не расхлебает. Он же ничего не смыслит в войне, а

второго Гинденбурга у Германии нет. Бедная Германия! Ну,

давай его сюда.

Гитлер опоздал на целых два часа.

Когда Гинденбург с высоты своего роста взглянул на

Гитлера, то скривился о смеха: маленький, худой, дерган-

ный, косая челочка, свисающая на лоб, усики, бегающие

глазки… «Боже! — подумал Гинденбург. — Да это же не

немец! Как он мог получить три креста за храбрость? Его

уровень — ефрейтор, а он станет канцлером? Германия, ты

рехнулась! И это гов… будет править Германией? Да я сей-

час умру… только бы не видеть этого».

Гитлер подошел, протянул вялую руку и сказал:

424

— Пауль, ты не переживай, я тебя пышно похороню,

как героя нации. Ты будешь лежать на славном поле Тан-

ненберга!

Гинденбург чуть не задохнулся от такой наглости.

Опоздав на два часа, Гитлер стал канцлером Германии.

Только ошибочка вышла насчет тупого ефрейтора. Не

так уж он был глуп! Он с такой легкостью захватил власть,

что это очень напоминало захват власти большевиками

в России. Впрочем, и у тех и у других был «социализм» в

названиях партий и борьба за права рабочих в лозунгах —

у Гитлера даже в названии было «рабочая партия Герма-

нии». Он издал Чрезвычайный декрет «О защите народа и

государства», дополненный еще одним — «Против измены

немецкому народу». Этих двух декретов хватило, чтобы де-

ржать немецкий народ в повиновении аж до мая 1945 года!

Двенадцать лет! Какой народ!

Гитлер хвастался:

— Я не нуждаюсь в Варфоломеевской ночи. Чрезвычай-

ным декретом «О защите народа и государства» мы создали

особые суды, которые законным путем выдвинут обвине-

ния против всех врагов государства и осудят их!

Надо же — а сам устроил «Ночь хрустальных ножей».

Как все знакомо! Ленин тоже, придя к власти, отменил

всякие суды. Один закон — защита революции. Раз — и к

стенке...

Поляки — храбрые люди! Наверно, самые храбрые на

Земле. Им храбрость, перемешанная с бахвальством, за-

стила глаза. Они в 1934-м заключили договор с Германией

и напали на Чехословакию.

Даже когда Риббентроп полетел в Москву подписывать

договор с Молотовым, польские власти считали, что Герма-

ния находится в отчаянном положении. Война на два фрон-

та? Историю все немножко почитывали, знаем. В Польше

боялись и тех и других. Маршал Рыдзл-Смиглы пророчест-

вовал: «С немцами мы утратим нашу свободу. С русскими

мы утратим нашу душу!»

И пока поляки хорохорились, вспоминая свою былую

славу, Гитлер в рейхсканцелярии кричал:

425

— Данциг отнюдь не объект, из-за которого все пред-

принимается! Для нас идет речь о расширении жизненно-

го пространства на Востоке. Таким образом, вопрос о том,

чтобы пощадить Польшу, отпадает, и остается решение

при первой подходящей возможности напасть на Польшу.

Нам без войны не обойтись. Мы покончим и с Западом, и с

Польшей. Отдельно или вместе — никакой разницы!

А в Польше все верили в свою исключительную храб-

рость. А во что еще им оставалось верить?!

Гитлеровский план «Вайс» был готов.

В Европе были лишь две державы, территориально

ущемленные Версальским миром, — Германия и Россия. Но

у Сталина никак не налаживались отношения с Германией.

Может, министр иностранных дел Литвинов виноват? Чер-

тов поклонник англичан. Немцы с ним не хотят разговари-

вать, и все тут! Сталин Литвинова заменил на «каменную

жопу» — Молотова и запросил немцев: «Я, как вы хотели,

еврея Финкельштейна убрал и крестьянина с Вятки Славку

Скрябина поставил. В нем нет ни капли еврейской крови.

Может, начнем переговоры?»

Переговоры начались.

23 августа 1939 года, за неделю до начала Второй ми-

ровой войны, Молотов и Риббентроп подписали договор

о ненападении… и секретный протокол о разделе Восточ-

ной Европы, который стал известен только после войны,

когда его подбросили немецкой защите на Нюрнбергском

процессе! Правда, на том процессе многое можно было бы

сказать, да не сказали — Советский Союз с Америкой до-

говорились, что можно говорить, а что нет. Победители!..

Секретный протокол превращал пакт о ненападении в

пакт о нападении.

В Кремле по случаю подписания договора был дан тор-

жественный прием. Сталин, поднимая бокал, заявил:

— Я знаю, как сильно любит германский народ своего

вождя, поэтому я хотел бы выпить за его здоровье!

— Я себя в этой дружественной обстановке, среди та-

ких милых людей, как господин Сталин и господин Моло-

426

тов, чувствую словно среди своих старых товарищей по

партии, — вторил Риббентроп.

Не ошибался, сука!

А вожди-то друг друга стоили!

Сталин Гитлеру руки для нападения на Польшу развя-

зал.Брошенная своими союзниками Польша готова была

воевать в одиночку. «Смерть была единственной идеей

Польши».

Гитлер подписал Директиву № 1 о ведении войны.

Директива начиналась словами: «Нападение на Польшу

должно быть проведено в соответствии с приготовлени-

ями, предусмотренными “Планом Вайс”. День наступле-

ния — 1.9.1939, время — 4.45…»

В 4.45 броненосец «Шлезвиг-Гольштейн» открыл из

всех стволов огонь по Вестерплатте.

Объявления войны не было.

Началась Вторая мировая война.

Десятки миллионов людей еще спали и не знали, что

это их последние сны…

VIII

Странная это была мобилизация.

Гитлер из Берлина крикнул полякам: «Верните нам

Данциг и все побережье до Восточной Пруссии!» И было

понятно: вернете, не вернете, решение будет одно — вой-

на! В жаркий, солнечный день лета 1939 года правитель-

ство Польской Республики объявило мобилизацию. И тут

закричали союзники по договору о военной помощи в

Париже и Лондоне: «Вы что?! Не дразните Гитлера. У вас

же с Германией договор о ненападении. Ну поговорите с

ними — может, это все не так и страшно. Только не объ-

являйте мобилизацию!» И мобилизацию в тот же день и

отменили. А Гитлер просто заявил: «А-а-а, так эти поляки

хотят на нас, бедных немцев, напасть? Мы должны защи-

тить себя!» Германские войска подошли к границе с Поль-

427

шей и взялись за шлагбаум, а немецкие корабли подплыли

к польским портам и поставили на прямую наводку свои

огромные орудия. Поляки поняли, что помощи им ждать

неоткуда, и на следующий день вновь объявили мобилиза-

цию. Только слишком поздно! Солнце уходило за горизонт

в тот последний день лета. А уже загоралась новая заря —

кровавая!

Ничего не напоминает? 22 июня 1941 года!

И чего Гитлер хотел своим требованием, больше похо-

жим на ультиматум? Правильно — чтобы вернули то, что

забрали у Германии в результате Версальского договора:

вольность (немецкую) Данцигу и открыть польский кори-

дор вдоль моря в Восточную Пруссию. Германия в границах

на 1 августа 1914 года! Так чего же удивляться, что Совет-

ский Союз захотел получить почти все земли, имевшиеся

у царской России на эту же дату? И без войны! И никаких

Тухачевских! Всего лишь «по просьбе трудящихся и угне-

тенных народов». Гений Сталина? Гений Гитлера? Очеред-

ной раздел Польши? Уже не сосчитать который. Бедная

Польша!..

Так она и была бедная — аграрная страна с красивыми

яблоневыми садами и красивыми людьми. И армия ника-

кая — а какая может быть армия у бедной страны? Одна

многовековая храбрость...

Германия начала войну против Польши — союзники

молчали. Объявления войны-то не было! Гитлер Польшу

уничтожил — вспомнили неохотно, что они союзники по-

лякам, и выпустили ноту протеста; чихать на нее хотел уса-

тенький ефрейтор после Австрии и Чехословакии. А когда

Красная армия прошла без боя до Буга — испугались и ста-

ли вылезать из своих теплых постелек, да было уже позд-

но — Польши не стало...

И все пошло прахом — война. В дом Глеба Смирнитс-

кого в первый же день ужасающей бомбежки, от которой

разрушен был почти весь город, попала бомба, и он сгорел.

Глеба в доме не было. Польскую форму и погоны подпол-

ковника ему при отставке было запрещено носить, да он не

428

особо и помнил, куда ее два года назад засунул; надев па-

радную форму капитана лейб-гвардии Семеновского полка,

при всех орденах, он ушел в военное ведомство Польской

армии, известное ему по многолетней службе, которое ока-

залось закрытым — и все министерства оказались закры-

тыми: благоразумно и заблаговременно эвакуировались

из страны в Румынию. Бежали, бросив поляков умирать и

приклеив на прощание на закрытую дверь бумажку с кри-

вой, написанной дрожащей от страха рукой надписью, что

не работают… временно! Глеб, вернувшись, вместо дома

и красивого сада увидел воронку от бомбы и на пепелище

нашел только старую фотографию, на которой два моло-

деньких поручика, он и Тухачевский, были запечатлены

во время своей поездки в Москву. Фотографию при взрыве

присыпало землей, и обгорел только краешек. Еще сохра-

нились шашка и икона Казанской Божией Матери.

Глеб пошел к Еве и всю дорогу шептал слова молитв, и

просил Бога сохранить Еву. Он шел по улице, а прохожие

с недоумением и нескрываемым восторгом смотрели на

офицера в необычной, очень красивой форме с множест-

вом наград.

Дом Евы не был разрушен, она была дома, и родители,

увидев военного, входящего в калитку, удивились, а когда

тот спросил Еву, догадались, что этот необычный офицер с

множеством орденов и есть ухажер их дочери.

— Здравствуйте пани Анна, здравствуйте пан Анжей.

Меня зовут Глеб Смирнитский, я люблю вашу дочь и хо-

тел просить у вас ее руки. Мы хотели пожениться в этом

сентябре, но сейчас я вынужден отказаться — я ухожу на

войну. Если я вернусь живой, то приду еще раз и попрошу

вашего согласия на нашу свадьбу. Простите меня.

— Вы уходите воевать с немцами, пан Глеб? — запла-

кав, спросила пани Анна.

— Да, я ухожу защищать Варшаву. Иду на форты, где я

дрался с немцами в четырнадцатом и пятнадцатом годах.

— Мы видим, что вы военный, пан Глеб, у вас так мно-

го орденов, и, как мы понимаем, не польских. Кто вы, пан

Смирнитский?

429

— Я подполковник Польской армии в отставке. А в ми-

ровую войну я воевал в Русской императорской армии, по-

том воевал в России и затем защищал Польшу от больше-

виков.

— У вас странная форма — необычная и очень краси-

вая. Тоже не польская?

— Это форма капитана лейб-гвардии Семеновского

полка. Я потом все вам расскажу, но извините, мне надо

уходить. Я пришел проститься с Евой.

— Пан Глеб, мы хотим, чтобы вы остались живы и вер-

нулись к нашей дочери, и мы согласны на вашу свадьбу.

— Спасибо, пани Анна, спасибо, пан Анжей — я вер-

нусь, я обязательно вернусь.

Ева пошла проводить своего жениха. Она молчала.

— Я ухожу на форты, Ева. Думаю, город мы не удер-

жим. Прости меня и прощай. Вот, возьми на память фото-

графию, шашку и икону — это все, что осталось от моего

дома... нашего с тобой дома. Я не знаю, увидимся ли мы

еще, но знай — я очень тебя люблю и всегда буду любить.

Ева обхватила его руками и, крепко прижавшись, за-

плакала, а потом сквозь поцелуи и слезы прошептала:

— Я ношу твоего ребенка, Гли-иб! Сбереги себя и воз-

вращайся. И я обещаю тебе, что он будет носить твою фа-

милию.

— Только не давай ему русского имени — не то вре-

мя,— Смирнитский снял с себя золотую иконку и, повесив

ее на шею Евы, сказал: — Эту иконку мне подарила русская

царица, она меня оберегала всю жизнь. Пусть сейчас она

оберегает тебя и нашего ребенка. Знай, Ева, я никогда и

никого, кроме тебя, не любил. Ты у меня единственная…

Прощай, Ева!..

Глеб отстранил рыдающую девушку и, не оборачива-

ясь, вышел за калитку дома...

По дороге на форты он дошел до домов, где жили его

сестры, и узнал, что семьи обеих сестер — сами Златка и

Ядвига, их дети и мужья погибли от германских бомб. Ни

семей, ни домов сестер не было — одни дымящиеся во-

ронки…

430

IX

На форты Глеб попал, встретив… Валериана Чуму. Они

были знакомы еще по боям в шестнадцатом году, потом

вместе воевали в Белой армии в Сибири и в Польше против

советских войск в двадцатом. Правда, после отставки Глеба

они не виделись, но Глеб знал, что Чума стал генералом и

комендантом Пограничной охраны Польши. Чума проявил

необыкновенную смелость: когда правительство Польши,

при первых же выстрелах немцев, убежало из страны, он

собрал семьдесят тысяч не знающих, что делать, солдат,

офицеров и гражданских лиц, взломал склады с оружием

и, вооружив людей, направил их защищать Варшаву.

— Смирнитский? Подполковник Смирнитский, что вы

здесь делаете, еще и в форме капитана русской армии?

— А, пан Чума. Я бы надел форму польского офицера,

но мне при отставке запретили ее носить. Впрочем, я не

расстроен. Посмотри, Валериан, какая на мне прекрасная

форма — лучшая форма в мире.

— Да, я помню то позорное пятно на нашем правитель-

стве. Такого офицера, так много сделавшего для Польши,

отправить в отставку без права ношения формы... И все-та-

ки вы куда, капитан Смирнитский?

— Я, как бывший военный, ходил в военное ведомство;

хотел, чтобы меня направили в бой, а там… закрыто!

— Все эти правительственные крысы разбежались,

господин капитан. Как необычно, но до чего же приятно

так обращаться к вам, пан Смирнитский. Если хотите по-

мочь… вы же, мне помнится, дрались против немцев на

фортах… Идите туда — там нет знающих, как воевать, бо-

евых офицеров.

— Слушаюсь, пан генерал!

— Я рад, господин капитан, что город будут защищать

такие храбрецы, как вы!

Офицеры пожали друг другу руки, обнялись и разо-

шлись…

На разрушенных фортах появился странный военный:

подтянутый, с сединой в волосах, в необычной военной фор-

431

ме и с такими же необычными погонами. На кителе этого во-

енного было множество орденов: кресты, кресты, кресты…

— Глеб Смирнитский, — представился защитникам че-

ловек в форме. — Подполковник в отставке Польской ар-

мии, капитан лейб-гвардии Семеновского полка Русской

императорской армии. Так что, если можно, обращайтесь

ко мне «капитан».

Все присутствующие, и не только военные, уважитель-

но подтянулись.

— Пан капитан, прошу вас принять командование над

нашим отрядом, — вытянувшись и отдав честь, обратился

к Смирнитскому офицер в чине хорунжего. — Мы, и воен-

ные, и гражданские, собрались здесь, чтобы защищать наш

город, но у нас нет опытного боевого командира, а эти фор-

ты, пусть даже разрушенные, но все равно крепость.

— Пан хорунжий, я знаю эти форты, я воевал в них во

время мировой войны. И если вы мне доверяете, я готов

возглавить ваш отряд.

Курчавый, высокий, молодой еврей, представившись

Яковом, достал фотоаппарат и сказал:

— Давайте, друзья, я сфотографирую всех вас вместе.

Для истории, на память, чтобы наши потомки, посмотрев

на эти снимки, сказали: «Они защищали нашу любимую

Варшаву, нашу любимую Польшу!» Пан капитан, станови-

тесь в центр!

— Давайте, друзья, я вам расскажу, как надо защищать-

ся в этих фортах и… как надо отходить, — сказал Глеб.

— Как отходить, пан капитан? — спросил Яков. — Мы

должны драться насмерть.

— Умереть, пусть даже героем, легко. Надо уметь драть-

ся как можно дольше, нанести врагу как можно больший

урон и суметь остаться живым. Форты — это еще не вся

Варшава и не вся Польша. Давайте учиться. Скажите, кто

умеет хорошо стрелять? У нас есть две снайперские вин-

товки. А кто умеет стрелять из пулеметов? Мы их устано-

вим вот здесь, здесь и здесь. Подпоручик Ян Ковалевский в

пятнадцатом году в уме рассчитал все углы стрельбы! Кто

не боится крови и умеет перевязывать?

432

X

Генрих Штюрмер, полковник германской армии, рас-

сматривал в бинокль форты или то, что от них осталось. Он

помнил, как молодым лейтенантом в пятнадцатом году вот

так же смотрел в бинокль на эти форты. Они тогда были

почти целые, и их защищали русские. Ах, эти русские сол-

даты, они тогда здорово дрались. Он помнил, что, когда их

разрушили артиллерией и его взвод ворвался в крепость,

там не было ни одного раненого — русские унесли с собой

всех! Но сейчас перед ним были уже развалины, и, главное,

в них не было русских. В них не было и боевых солдат —

одни гражданские с охотничьими ружьями. Такими были

сведения, полученные от разведки. «Чего же тогда на эти

развалины обращать внимание», — подумал Штюрмер и

скомандовал:

— Вперед!

Немцы спокойно, закатав рукава, с винтовками в руках

пошли к мостам через Вислу. Когда они минули молчащие

форты и подошли к мостам, вдруг из развалин начался

огонь пулеметов — точный, злой, от которого немцы пада-

ли, падали, падали. Немцы побежали назад.

— Что это значит? — закричал на командира полковой

разведки Генрих Штюрмер. — Что это за пулеметы? Откуда

там солдаты?

— Я не знаю, господин полковник, — залепетал, побе-

левший от страха лейтенант. — Никаких военных там не

должно быть.

— А они есть! Видите, сколько моих солдат лежит уби-

тыми перед этими чертовыми фортами? Берите свой взвод

разведчиков и лично идите и уничтожьте всех. Вперед, лей-

тенант! И без победы не возвращайтесь. А я подожду.

От взвода разведки не осталось никого. Последним от

выстрела снайпера погиб лейтенант. И форт опять замолчал.

— Кто там? Поляки, которые решили умереть? — за-

кричал Штюрмер.

— Господин полковник, вас генерал, — связист протя-

нул трубку полевого телефона.

433

— Генрих, я тебя знаю с пятнадцатого года. Почему ты

еще не в городе?

— Так форты, господин генерал.

— Что форты? Их разнесли нашей артиллерией еще в

пятнадцатом году.

— Я это помню и так и считал до сегодняшнего дня.

А сейчас у меня уже триста убитых и раненых.

— Генрих, не впадай в панику, ты же старый вояка. Но

я даю тебе ровно час, чтобы ты был на той стороне Вислы!

— Майор, — сказал своему заместителю полковник, —

берите два батальона и перебейте всех поляков, засевших

в развалинах. И чтобы через час ни о каких фортах я не

вспоминал, а вы были на той стороне реки. Вперед!

Ни через час, ни через два, ни через сутки немцы на

мосты зайти не смогли. Защитники дрались умело, храбро,

сберегая каждый патрон.

— Полковник, считайте, что вы уже капитан! — кричал

генерал Штюрмеру.

— А я и есть капитан, господин генерал. У меня оста-

лась меньше половины полка и несколько офицеров. Все

остальные погибли во славу Германии. Эти форты дерутся,

как тогда, в пятнадцатом году.

— Сейчас не пятнадцатый, а тридцать девятый год, и

перед вами поляки, капитан. Через час прибудет артилле-

рия, дайте им пострелять вволю, а потом берите эти форты

голыми руками.

Когда через два часа, после того как снаряды сровняли

остатки фортов с землей, немцы пошли в атаку, с ними в

атаку пошел и полковник Генрих Штюрмер. Он был храб-

рый офицер. А что ему терять — теперь уже капитану!

Форт молчал, и только когда немцы подошли почти в упор

к развалинам, откуда-то из-за груды кирпича раздалась

длинная пулеметная очередь. Полковник Штюрмер полу-

чил пулю в плечо и упал.

— Яков, собери всех, кто еще жив, и уходите, я при-

крою ваш отход. Я приказываю, уходите! — прокричал

Глеб Смирнитский, отрываясь от единственного оставше-

434

гося целым пулемета, — Уходите через подвалы. Я тебе по-

казывал где. Вы еще очень будете нужны нашей любимой

Польше! Живые! Прощайте!..

Глеб Смирнитский опять припал к пулемету и дал длин-

ную очередь.

— А вы, капитан?

— Уходите, Яков!

— Мы не можем вас бросить, пан капитан.

— Я приказываю: уходите! Яков, ваше время умирать еще

не пришло. А я ваш командир и русский офицер и с поля боя

должен уходить последним. Так меня учили. Прощайте…

И Смирнитский больше уже не оборачивался — стре-

лял и стрелял из пулемета, пока снаряд не разорвался пе-

ред ним. Красная, жаркая волна отбросила его, и наступи-

ла темнота...

Когда немцы ворвались в развалины замолчавшего

форта, то увидели одних убитых защитников. Почти все

были в гражданской одежде, что немцев неприятно удиви-

ло. Они ожидали увидеть погибших военных — уж слиш-

ком грамотно и хорошо защитники отбивали их атаки.

У пулемета лицом вниз лежал человек, и когда немцы

его перевернули, то от удивления ахнули: перед ними ле-

жал с окровавленным лицом офицер с множеством наград

на засыпанной кирпичной пылью необычной военной

форме.

Немцы сгрудились над убитым и восхищенно зацока-

ли языками. Подошедший фельдфебель крикнул куда-то в

сторону:

— Господин майор, идите сюда, здесь убитый польский

офицер. У него столько наград, что хватило бы всем нам.

Подошли два немецких офицера: майор и капитан. Уви-

дев убитого, майор обрадовался — все-таки офицер. Стояв-

ший рядом фельдфебель потянулся к одному из крестов на

шее убитого — похож на немецкий железный крест, только

намного красивее и отливал золотом и красной эмалью.

Убитый вдруг застонал.

— Не трогать! — рявкнул майор. Он понял, что перед

ним какой-то большой офицерский чин.

435

Раненый прошептал:

— Ева, ты где?.. Ева, как мне больно!..

— Что он говорит? Кто знает польский? — спросил

майор.

— Вилли, — сказал майору капитан, — это не по-поль-

ски. Он говорит по-русски. Я изучал русский язык в Бер-

линском университете.

— О! Так он — русский?! Смотри, Ганс, какая необыч-

ная форма и сколько орденов. У Сталина за храбрость дают

в награду кресты?

— Вилли, ты, как всегда, шутишь. Все же знают, что

Сталин дает в награду кресты, только березовые. А это, по-

моему, награды русской царской армии.

— Не слишком ли он был молод для такого количества

наград?

— Наши отцы, Вилли, тоже были мальчишками, когда

в мировую войну дрались с русскими. Мне отец говорил,

что русские — очень храбрые солдаты. Он рассказывал, что

если бы не их революция и их Ленин, они бы были победи-

телями, а так оказались, как и мы, побежденными. Наш ра-

неный полковник тоже воевал против русских на той вой-

не. Я думаю, Вилли, этот парень заслуживает того, чтобы

мы отправили его в госпиталь и доложили о нем полковни-

ку. Посмотри, сколько у него наград! Черт знает, в каком он

звании, но, думаю, не меньше, чем майор... Фельдфебель

пригласите сюда полковника Штюрмера.

Фельдфебель ушел и привел бледного от потери крови,

с перевязанным плечом, командира полка.

Штюрмер посмотрел на лежащего офицера, выслушал

майора и капитана.

— А это удача. Напишем в рапорте, что форты защи-

щала элитная, хорошо вооруженная воинская часть и ею

руководил русский офицер в звании полковника. Да нам

вместо разжалования в фельдфебели дадут по Железному

кресту. Генералу-то тоже несладко будет за гибель полка.

И ему оправдания будут нужны.

— Вы правы, господин полковник, — сказал майор.

Полковник Штюрмер повернулся к фельдфебелю:

436

— Возьмите носилки и доставьте русского офицера в

полковой госпиталь. И не вздумайте украсть хоть одну на-

граду, я лично вас расстреляю. Понятно? А докторам в гос-

питале скажите, что если он умрет, они возьмут винтовки

в руки и пойдут первыми в атаку! Пойдем, Вилли, сообщим

генералу приятную весть, что форты нами взяты. И чем мы

будем с тобой сейчас командовать, Вилли? Только Гансу хо-

рошо — он капитан…

XI

Полковник германского вермахта Оскар фон Гинден-

бург, покуривая, ждал в кабинете, когда приведут необыч-

ного пленного. За окном был конец октября; дождливый,

хмурый день. По улицам Берлина бежали, прикрывшись

зонтиками, немцы. Они были счастливы. Полковник в пос-

ледние годы жил тихо, воевать не хотел и занимал спокой-

ную должность инспектора лагерей для военнопленных.

Его уважали — не его лично, а фамилию… И у него были

большие связи среди военных, знавших его отца. Но в стра-

не уже была другая икона, которой безумно поклонялись

все, — Гитлер. Оскар Гинденбург не поклонялся. Он был

бароном и полковником и, в конце концов, сыном самого

Пауля фон Гинденбурга — с чего бы ему преклонятся перед

каким-то ефрейтором?! Полковник жил с любимой семьей

и дожидался пенсии. Война для него не была чем-нибудь не-

обычным — он свои погоны завоевал в боях. Но полковник

не хотел воевать и, чтобы не идти в бой, пошел служить ин-

спектором лагерей. Тихая, спокойная работа, подальше от

фронта, поближе к дому. Польша была завоевана, и появи-

лись военнопленные, а Германия получила большой опыт в

прошлую войну, когда были миллионы русских пленных, и

была готова к новому наплыву военнопленных. И новые ла-

геря строились день и ночь на территории Польши. А впро-

чем, какая война — поляки с саблями бросались на танки!

Храбрость безумцев. С востока Красная армия без боя до

старой границы Российской империи дошла. Немцы даже

отдали Советам завоеванный у поляков Брест. Украинцы с

437

белорусами радостно обнялись и расцеловались с красно-

армейцами. Воссоединились и новую границу закрыли, а

внутри сотрудники НКВД чистки начали, особенно на За-

падной Украине. И пошли эшелоны с репрессированными

в Сибирь. Только не как при Столыпине, когда на семью

целый вагон давали, чтобы со всем скотом — буренками да

кошками —переселялись, нет — сотню человек в один ва-

гон, решетки на маленькие окошки, и вперед! Как врагов

народа. В Сибири народу всегда мало, вот каждая власть

по-своему эту проблему и решает. Проще и дешевле всех

большевики…

А немцам это только в радость — чем больше будет вра-

гов у советской власти, тем легче с русскими в будущем бу-

дет воевать.

Гинденбург сидел за столом, курил и думал: «Вот сейчас

отец смотрит на нас сверху и радуется. Как же хорошо на-

чинается война. Кто следующий? Франция? Англия? Рос-

сия?»

Гитлера от разведки интересовал ответ на один вопрос:

когда начинать войну с Советским Союзом? И лагеря для

военнопленных строились с размахом. Оскара Гинденбур-

га приглашал к себе разработчик «Плана Барбароссы» ге-

нерал Фридрих Паулюс. Спрашивал, что надо для быстрой

постройки лагерей. Сказал, что ожидается несколько сотен

тысяч пленных русских за два-три месяца войны.

О необычном пленном Гинденбург узнал случайно —

пришло письмо от полковника Генриха Штюрмера с про-

сьбой определиться с военнопленным, находящимся на

излечении после ранения. Полковник обратился к Гинден-

бургу, зная, какую тот занимает должность, и, конечно, в

память об Пауле фон Гинденбурге, которого он обожал еще

с прошлой войны.

Глеб Смирнитский после ранения на варшавских фор-

тах находился на лечении в военном госпитале под не-

усыпным контролем немцев. Лечили и обходились хоро-

шо — как с особым пленным офицером. Как выяснилось,

пленный был не только польским подполковником, но ка-

питаном царской русской армии и, значит, хорошим знато-

438

ком России. По требованию Гинденбурга пленного переве-

ли на лечение в госпиталь в Берлине. И сейчас полковник

должен был встретиться с ним. Он бы и не встречался — от-

правил в лагерь, и все, но рассказал о необычном пленном

умнице и всесильному руководителю абвера вице-адмира-

лу Вильгельму Канарису. Рассказал из уважения, зная, что

тот, как и он сам, недолюбливает усатенького ефрейтора

и боготворит его покойного отца. Канарис, не перебивая,

заинтересованно выслушал и сказал:

— Спасибо, Оскар, но прошу тебя, не отправляй пока

этого парня в лагерь. Думаю, что он нам будет интересен.

Ты же должен понимать, что война с Польшей — это так,

детские шалости в песочнице. Предстоит война с Франци-

ей и, главное, с Россией. Если то, что ты говоришь об этом

пленном, правда, то он нам будет очень интересен, особен-

но как знающий все более и более набирающего популяр-

ность во Франции генерала Шарля де Голля и, конечно, как

бывший русский офицер. Ты говоришь, что он дружил с

маршалом Тухачевским? А откуда такие сведения?

— Все рассказал пленный офицер польского Генераль-

ного штаба.

— Оскар, придержи его и пока никому не говори о нем.

Я боюсь, как бы не появилось много желающих на него

посмотреть, а тем более завладеть им.

— Кого вы имеете в виду?

— Можешь мне не верить, но прежде всего русских. Не

забывай, я все-таки руковожу абвером. Поговори с ним на

предмет работы с нами. Не дави — так, мягко; потом ска-

жешь мне, что ты о нем думаешь, а я постараюсь как мож-

но быстрее у тебя его забрать. Только никому ни слова.

— Слушаюсь, господин адмирал.

— Для тебя Вильгельм. Мы же с тобой дворяне, а в ны-

нешнее время, при власти этих усатеньких национал-соци-

алистов, нам надо держаться друг друга. Гитлер не вечен, и

это во многом будет зависеть от нас — таких, как я и ты…

Солдат ввел в кабинет полковника Гинденбурга плен-

ного. Глеб был в сером гражданском костюме, рука висела

на повязке, лицо было белым от большой потери крови в

439

результате проникающего ранения в грудь и повреждения

легкого.

— Присаживайтесь, господин Смирнитский. Курите?

Ах да, конечно, ранение. Как себя чувствуете? Может, хо-

тите, чтобы я называл вас «пан»?

— Все равно. Зачем меня надо было спасать? Да еще и в

Берлин перевозить? Упокоился бы как солдат.

— Ну что вы, подполковник, я думаю, вы еще послужи-

те своему отечеству.

— В качестве кого?

— Подполковника.

— Извините, но я давно не хочу служить в качестве под-

полковника никому.

— Хорошо, послужите гражданским лицом.

— Где?

— У нас.

— Где — у вас?

— Не надо, господин Смирнитский, вы же умный чело-

век и понимаете, где вы находитесь и кем вам предлагают

служить.

— Где — понимаю, кем — нет.

— Хорошо. Нас интересуют ваши знания о боевом со-

стоянии Красной армии.

— А почему я должен знать боевое состояние Красной

армии? Я давно уже не военный, я в отставке, да и никогда

не занимался вопросами боеспособности Красной армии.

Так что я вряд ли могу быть вам полезен в этом вопросе. Да

и в других тоже.

— Бросьте, господин Смирнитский. Нам же известна

ваша биография: от учебы в Варшавском кадетском корпу-

се до участия в мировой войне против нас в лейб-гвардии

Семеновском полку. И эпизод из вашей жизни, связанный

с неудачной попыткой спасти семью русского императора,

нам тоже известен. И о вашей дружбе с Михаилом Тухачев-

ским нам известно. Сколько у вас наград — семь, восемь?

Это не считая польских? Вы необыкновенно храбрый офи-

цер. Ваша красивая и необычная форма у нас, мы ее при-

вели в порядок и вам вернем. Все ордена в целости… Нам

440

также известно и то, что благодаря таким, как вы, Польша

выиграла войну с Россией тогда, в двадцатом году.

— А теперь благодаря вам Россия получила обратно все

завоеванные Польшей в двадцатом году земли.

— Польше надо было соглашаться на наши условия.

— Вы думаете, что в Польше не понимали, что это уль-

тиматум? Понимали, только ничего не сделали. Да еще

ваш договор со Сталиным…

— О каком договоре вы говорите? Советы забрали себе

территории, которые России и принадлежали.

— Без единого выстрела.

— А вот это для нас самое удивительное! Где же ваша

польская храбрость, проявленная в боях с нами, с немца-

ми? Что — русские вам не враги?

— И когда вы начнете войну? — не ответив, задал воп-

рос Глеб.

— О чем это вы, господин Смирнитский?

— Я о войне против России. Я ведь военный с пятнадца-

ти лет и кое-что понимаю в этом деле.

— Вот нам и нужны ваши знания.

— Что вы имеете в виду?

— Расскажите нам подробно, что вы знаете о состо-

янии русских вооруженных сил, их техническом обеспе-

чении, военной подготовке, психологическом состоянии

войск.

— А почему вы решили, что я должен такие сведения

иметь, а если имею, то вам рассказывать?

— Потому, подполковник, что вы защищали импера-

торскую Россию, русского царя и воевали с большевика-

ми — хорошо воевали; потому, что вы защищали новую

Польшу от советской власти, и потому, что вашим другом

был Михаил Тухачевский, уничтоженный большевистской

властью. Неужели вам не хочется отомстить за свою стра-

ну и за своего друга?

— Хочется! Но при чем здесь вы? Вы же, как и Советы,

захватили нашу Польшу. Ваш Гитлер со Сталиным раздели-

ли нашу страну, как разделили ее во времена русской импе-

рии. Чем вы-то лучше?

441

— А вы что, не понимаете, что было бы с вашей страной,

если бы большевики заняли всю Польшу? Она бы превра-

тилась в один сплошной концентрационный лагерь. А что

бы стало с вашими евреями при такой ненависти Сталина

к евреям? Да что там евреи, что бы стало с поляками при

такой ненависти Сталина к полякам?

— Может быть, вы и правы, но я, во-первых, поляк, во-

вторых, русский офицер, в-третьих, я давал присягу один

раз, и даже служа Польше, присягу не давал. А вы пред-

лагаете, чтобы я, русский офицер, сотрудничал с врагами

русских людей? Я даже крещен как православный. Так что

ошиблись вы, господин… извините, в каком вы звании?

— Да бросьте — как будто вы не знаете немецких по-

гон? Хорошо, только для вас — полковник вермахта Оскар

фон Гинденбург.

— То-то мне ваше лицо, господин полковник, показалось

знакомым. Мы с вами сталкивались в шестнадцатом году.

Гинденбург присмотрелся, потом на его лице появи-

лось удивление, и он радостно воскликнул:

— Капитан лейб-гвардии? Я вас вспомнил. Вас за тот слу-

чай с выносом раненых с поля боя даже наши солдаты пос-

читали героем. Я рад снова увидеть вас, господин капитан.

— Если честно, то я тоже рад. Только не очень пойму —

где вы служите. В абвере?

— Будете смеяться, но я инспектор лагерей.

— Почему? Вы же фон Гинденбург!

— Наверное, потому, что я не хочу больше воевать.

И дослуживаю до пенсии, а сейчас даже офицеров, которые

в отставке, призывают в армию.

— Готовитесь к серьезной войне? Вы тогда оказались

правы, господин полковник, насчет будущей встречи на бу-

дущей войне.

— Я не пророк — так получилось.

— Странно другое: как вами, военными, стал командо-

вать Гитлер?

— Он командует не нами — он руководит Германией,

он фюрер немецкого народа.

— Бедная Германия!

442

— Не Польше об этом говорить. Вернемся к нашему

разговору.

— Можете сразу к стенке поставить.

— Ну не будем спешить, господин капитан — подумай-

те. Сейчас вас отвезут обратно в госпиталь. Дня через два

мы увидимся. Не спешите говорить «нет».

Полковник Гинденбург вызвал охрану и приказал от-

везти «господина капитана» обратно в госпиталь.

Только полковник забыл, что за каждым действием

абвера ревностно следила тайная полиция третьего Рей-

ха — гестапо. А за гестапо столь же ревностно следило

Министерство иностранных дел. Друзья Генрих Гиммлер и

Иоахим фон Риббентроп старательно следили друг за дру-

гом и особенно за Канарисом. У них уже были сведения,

что вице-адмирал заинтересовался каким-то пленным.

А все пленные в Германии принадлежали Гиммлеру.

XII

Оскар фон Гинденбург был удивлен, узнав, что плен-

ного Смирнитского, еще не оправившегося от ранений,

какие-то люди вывели из палаты и, надев наручники, за-

пихнули в крытую машину и увезли из больницы в неиз-

вестном направлении. Никаких документов они не предъ-

явили, но были столь профессиональны в своих действиях,

что не оставалось никакого сомнения: это были сотруд-

ники гестапо. Да еще из кабинета Гинденбурга пропала

форма пленного. Полковник попробовал выяснить, кто

позволил себе, не согласовывая с ним, забрать пленного,

и не получил ответа. Все, кто видел, как забирали пленно-

го, молчали и только показывали пальцем наверх. Полков-

ник бросился за помощью к Канарису. Но и адмирал знал

не больше Гинденбурга, но разозлился и, собрав закрытое

совещание, потребовал от своих подчиненных выяснить,

кем, куда и зачем был увезен из закрытой больницы воен-

нопленный Глеб Смирнитский.

Гинденбург попробовал попасть на прием к своему

непосредственному руководству — Генриху Гиммлеру,

443

но тот, сославшись на занятость, полковника не принял.

В Оскаре фон Гинденбурге была пусть небольшая, но часть

крови его знаменитого отца — он закричал в приемной

Гиммлера, что обратится к фюреру, и его вывели из здания

рослые эсэсовцы. Он написал письмо фюреру, но ответа не

получил. Полковник понял, что в этой операции задейс-

твованы такие силы, что ни его знаменитая фамилия, ни

благосклонность к нему самого фюрера не могут изменить

произошедшего.

Через неделю к нему в загородный дом приехал Виль-

гельм Канарис и сообщил, что Смирнитского передали рус-

ским и виной тому неуемные любовные влечения минист-

ра пропаганды — «сексуального малыша» Геббельса.

Выдача Смирнитского для вице-адмирала стала полной

неожиданностью. Он тоже попытался попасть на прием

к Гиммлеру, но когда пояснил суть предлагаемой беседы,

то получил отказ. Он обратился за помощью к толстяку

Герингу, который не мог отказать «другу Вильгельму»,

поставлявшему ему в течение многих лет морфий, и был

принят в громадном замке Каринхалле, построенном «доб-

родушным» толстяком за счет народных денег. Геринг был

в благодушном состоянии — он только что подписал план

уничтожения десятков миллионов евреев. За кружкой хо-

рошего немецкого пива, от которого непьющему Канарису

хотелось блевать, выяснилось, что тут не обошлось без по-

мощи Риббентропа, у которого добрые отношения с таким

же русским министром Молотовым.

— Наш накричавший своими лозунгами огромную

грыжу малыш Геббельс где-то опять вляпался, и значитель-

но хуже, чем тогда в любовной интрижке с чешской шлю-

хой. Поговаривают, что это была то ли еврейка, то ли рус-

ская шпионка и русские за молчание потребовали отдать

им этого поляка. Что за поляк? Какой-нибудь еврейский

родственник американских Ротшильдов или Рокфеллеров?

Почему я о нем ничего не знаю? Мне самому для моего за-

мка не хватает на обустройство нескольких десятков мил-

лионов марок. Почему ты, Вильгельм, мне о нем не сказал?

Извини, мне надо выйти в туалет, а то это пиво… — Геринг

444

отсутствовал недолго, вернулся очень довольный, живо

жестикулировал толстыми руками. — На чем мы остано-

вились, Вильгельм? А-а, на поляке. Кто он?

— Он, дорогой Герман, не миллионер и даже не еврей.

Он военный. Русский офицер. Капитан русской лейб-гвар-

дии в мировую войну. Храбрец.

— Я храбрецов уважаю. Сам таким был на войне. Прав-

да, мне не пришлось воевать с русскими — я воевал с лягу-

шатниками, но про русских говорили, что они очень храб-

ро дерутся. И что — из-за русского капитана весь сыр-бор?

— Да. Нам, абверу, он был нужен как знаток русской

души. А зачем русским — я не знаю. И, по-видимому, не

узнаю никогда.

Канарис всегда выпячивал перед другими свой аристок-

ратизмом и знание психологии противника. За это его не

любили. У главных вождей Третьего рейха были за спиной

в лучшем случае восемь классов и тюремные, уголовные

университеты. «Откуда Советы узнали о Смирнитском? —

думал Канарис. Это его злило — информация о необычном

пленном скорее всего ушла из его ведомства, из абвера. —

И как мы будем дальше воевать, если сведения с такой лег-

костью уходят к противнику? Надо подготовить приказ об

усилении контроля. А источник надо найти! Жаль Смир-

нитского, передача его русским — верная смерть. А, гово-

рят, необычный офицер, герой и храбрец! Жаль!..»

Глеб Смирнитский не знал, почему его вдруг заковали в

кандалы и повезли в поезде через всю Германию в Польшу,

а в Варшаве посадили в машину и повезли по разрушенной

стране к границе с Советским Союзом, где немцы переда-

ли его, улыбаясь и пожимая руки, советским военным в

темно-синей форме. Потом, как будто что-то вспомнив, за-

дорно свистнули, чтобы русские остановились, и, вытащив

из машины большой пакет, отдали, сказав: «Это его. Что

здесь, мы не знаем». Глеб, когда его везли по пригородам

Варшавы, в зарешеченное окно увидел дом Евы — уцелев-

ший, и Еву увидел. Она копалась в саду и, подняв голову,

посмотрела на проходящую машину. Ему показалась, что

она удивленно вскрикнула, — и он понимал, что это ему

445

показалось, но для него это было таким счастьем, такой

радостью, такая волна любви прошла по его сердцу… Губы

прошептали: «Ева…»

XIII

Когда от агентов в Германии в контрразведку Крас-

ной армии пришла информация о необычном польском

пленном, интересующем абвер, это никого не заинтере-

совало — ну пленный и пленный, бывший царский офи-

цер — ерунда, но на всякий случай об этом сообщили в

Управление особых отделов НКВД. Информация дошла до

Берии. Лаврентий Павлович просмотрел донесение через

тонкие стекла пенсне и подумал: «Смирнитский, Смир-

нитский… Что-то знакомое… Где-то я эту фамилию слы-

шал…» — Память у Лаврентия Павловича, как и у его дру-

га — такого же жестокого труса Иосифа Виссарионовича,

была феноменальная. Поэтому он, прочитав, донесение уб-

рал, а где-то в уголке памяти отложилось: «Смирнитский.

Враг. Польский офицер».

А вспомнил через несколько дней, когда Сталин сказал:

— Слушай, Лаврентий, мы с тобой умные люди и по-

нимаем, что рано или поздно Гитлер Пакт о ненападении

разорвет и нападет на нас. Лучше позже. И нам, как воз-

дух, потребуется договор о военной помощи с Францией.

Во Франции есть генерал де Голль, он, как никто, выступа-

ет против всяких договоров и мира с немцами. Мне что-то

знакома эта фамилия, да я подзабыл. Напомни!

Сталин все помнил, но… на то он и был Сталин.

— Шарль де Голль во время империалистической вой-

ны воевал против немцев, награжден тремя орденами

за храбрость, попал под Верденом в плен, сидел в лагере

вместе с Тухачевским, возглавлял французскую миссию в

Польше в двадцатом. Воевал против нас и, что интересно,

против Тухачевского и был награжден польским орденом.

После войны служить в Польше отказался — вернулся во

Францию. Дослужился до звания генерала. Очень уважа-

ем среди французских военных. Потомок древнего дво-

446

рянского рода. Отличительная черта — любовь к своей

стране.

— Молодец, Лаврентий, у тебя хорошая память. Хоро-

шо, что ты у меня есть. Ну и кого я направлю к этому де

Голлю? Кого из наших агентов он признает как своего? Ни-

кого. Он же белая, дворянская кость. Вот где, черт, Тухачев-

ского не хватает… А, Лаврентий, — не хватает?

— Не согласен, Иосиф Виссарионович. Тухачевский —

враг! Но мне кажется, Коба, есть нужная кандидатура.

— Когда кажется, Лаврентий, креститься надо! Говори.

Вот тут то и пригодилась феноменальная память на

врагов у товарища Берии.

— По делу Тухачевского проходил некий царский капи-

тан Смирнитский. Он еще приезжал к нам в составе поль-

ской делегации в тридцать седьмом году. Они тогда встре-

чались дома у Тухачевского. Они друзья с четырнадцатого

года… Это при Ежове было.

— Что-то такое припоминаю. Гвардеец. Он еще наград

много имел. Продолжай.

— Смирнитский воевал вместе с де Голлем против нас

в Польше. По нашим сведениям, они все годы поддержи-

вали очень хорошие отношения. Так вот, немцы при взя-

тии Варшавы захватили в плен бывшего русского офицера,

Глеба Смирнитского. Он был ранен, но они его вылечили, и

сейчас германская разведка работает с ним на предмет его

вербовки. По сведениям, в нем заинтересован сам адмирал

Канарис. Но Смирнитский отказывается им помогать…

— Экая проблема, взяли бы в заложники, как мы, родс-

твенников, и все — готов!

— По имеющимся у нас данным, у него из родственни-

ков две двоюродные сестры. Почему немцы их не возьмут,

мы не знаем. Но можем, если надо, узнать. Я к тому, что

хорошо бы нам заполучить от немцев Смирнитского.

— Ты откуда про Смирнитского узнал?

— Работаем, Иосиф Виссарионович.

— Молодец. Я его вспомнил. Только тебя тогда точно

еще на этом посту не было — Коля был. Ай да Лаврентий!

Говоришь, что этот Смирнитский с немцами отказывает-

447

ся сотрудничать? И что мог бы нам пригодиться? Вот что:

подключи все свои службы, военных, разведку. С минис-

терством иностранных дел, с Молотовым, я сам перего-

ворю. Но чтобы этого Смирнитского немцы нам отдали.

Захватите какого-нибудь немецкого партийного бонзу на

девочках-еврейках… или жену бонзы на еврее… да что мне

тебя учить — у тебя евреев и евреек для таких дел предо-

статочно, готовы все исполнить, лишь бы их семьи не рас-

стреляли… Иди, Лаврентий, действуй! Рыбку лови покруп-

нее. Но чтобы быстро — времени у нас мало.

Высокий немецкий партийный вождь нашелся — да

еще какой! И девушки нужной национальности тоже. Когда

Гиммлеру на стол положили снимки любвеобильного Геб-

бельса с очередной шлюхой, да еще и с еврейкой, Гиммлер

хотел доложить об этом фюреру, но передумал и встретил-

ся с Геббельсом. Тот, увидев снимки, побледнел и заплакал.

— Генрих, друг, — завопил сквозь слезы Геббельс, — не

губи! У меня семья, дети — семеро. Черт попутал.

— Йозеф, тебя все время кто-нибудь да путает. Ты толь-

ко что слез с этой чешки Лиды Бааровой, тебя только-толь-

ко спас фюрер от расправы твоей жены и отставки, а ты

вновь залез на шлюху, да еще и на еврейку. Где ты ее от-

копал? Что, нельзя было нашу прекрасную немецкую де-

вушку найти — у наших Март хоть есть за что подержаться.

И за что они тебя любят? Дунь — и рассыплешься? И что с

тобой делать, Йозеф?

— Генрих, прошу, не выдавай. Я буду твоим должником

до конца жизни.

— Ладно, попробую.

Гиммлер выяснил — это почему-то и не скрывалось, —

что девушка была подложена под любителя шлюх Гебельса

русскими, но ее нигде не могли найти, а снимки пришли по

простой почте из района Потсдама. Через два дня Гиммле-

ру позвонил министр иностранных дел Иоахим фон Риб-

бентроп и предложил встретиться.

— Генрих, — сказал Риббентроп, — к нам обратились

русские с небольшой просьбой…

— Русские? С просьбой? Да пошли они…

448

— Не перебивай, Генрих. Это необычная просьба.

— Слушаю тебя, Иоахим. И только ради тебя.

— Ради меня не надо. Ради партии. Ради моральной

чистоты партии.

— Не понял…

— Они просят передать им некоего польского подпол-

ковника Смирнитского, находящегося в нашем плену.

— Странная просьба, Иоахим. Зачем он им?

— Не знаю.

— Тогда с чего это мы им должны отдавать своих во-

еннопленных? Я еще понимаю какой-нибудь равноценный

обмен…

— А в обмен они обещают не публиковать снимки но-

вой любовной связи нашего дорогого доктора Геббельса,

которые находятся у тебя в сейфе и ты не дал им ходу.

— Откуда у тебя такие сведения?

— От русских. От моего друга Молотова. А я очень до-

рожу его дружбой. Как-никак, а это он и я подписали такой

нужный для нашей великой Германии Пакт о ненападе-

нии. И русские — люди слова — молчат о секретном при-

ложении к пакту. Отдай этого поляка русским.

— Но у меня нет такого поляка, и я даже не знаю, где

он. — Отдай, пока он не попал к Канарису.

— А для чего он Канарису?

— А для чего Вильгельму пленные? Для разведки.

— Откуда у тебя такие сведения? — спросил Гиммлер

и подумал: «Вся тайная полиция у меня, а я не в курсе…»

— Скажу тебе просто: не скажу! Но знаю — он у Гин-

денбурга.

— Какого Гинденбурга? — искренне удивился Гим-

млер.

— Что значит человек, не воевавший на мировой войне.

— Я был молод, я не успел…

— Этот пленный сейчас в военном госпитале в Берли-

не. Им занимается сын великого Пауля фон Гинденбурга,

полковник, инспектор лагерей Оскар Гинденбург. И Оскар

встречался с Канарисом по этому поляку.

449

— А эти сведения откуда?

— Тоже от русских, дорогой Генрих.

— О, мой Бог!..

— Отдай, пока не поздно. Иначе это дело докатится до

Магды, она вновь побежит к фюреру, и тогда за ее любве-

обильным муженьком потащат тебя. У тебя, Генрих, нет

времени на размышления. Если он попадет к Канарису, тот

его никому не отдаст да еще получит поддержку со сторо-

ны Геринга.

— Спасибо, Иоахим. Я всегда знал, что ты настоящий

друг и партийный товарищ.

— На первое место надо ставить «партийный товарищ»,

а уж потом друг. Хайль Гитлер, Генрих. Беги. И запомни: ты

мой должник.

— Не люблю оставаться должником.

— Надеюсь.

XIV

— И что вы упираетесь, господин Смирнитский? —

выросший до звания майора госбезопасности после «пре-

красно» проведенного дела Тухачевского и других врагов

народа Архип Ферапонтов прошелся по подвальному поме-

щению. — Вы же понимаете — мы своего все равно добь-

емся. Вон ваш дружок, Тухачевский, тоже упирался, и что?

Подписал все, что сказали, как только увидел свою жену,

висящую вот на этом крюке да плеточкой по холеному дво-

рянскому телу обихоженную. Ну нет у вас жены да детей,

так двоюродные сестры есть — найдем, привезем сюда и

подвесим на этот же крюк, да еще мои бойцы над ними по-

работают, и не только плеточкой, но и еще кое-чем, а они

страсть как любят хорошие женские тела. Это же не крес-

тьянки Тамбовской губернии и даже не жены директоров

заводов, такие же крестьянки. Панночки! Ну так что, будем

давать признательные показания, ваше благородие?

— Должен бы помнить, Архип, что в лейб-гвардии я ка-

питаном был. А у Каппеля полковником. Так что высокоро-

дие… Сестер не тронете?

450

— Честно скажу, пока еще и не искали — мороки мно-

го, территория-то немецкая. Напишешь признательные

показания — и все. Жизнь не обещаю. Не мое это дело. Как

суд решит. Да и скажу вам по секрету, ваше высокородие,

интересуются уж больно вашей персоной там, наверху, —

он показал пальцем в нависающий, в ржавых пятнах от

крови потолок.

Сестер, как и их мужей и детей, у Глеба уже не было —

они погибли во время страшной бомбардировки Варшавы

немцами в сентябре 1939 года, когда город завалили тыся-

чами бомб и сожгли вместе с жителями. Он об этом знал.

Хорошо, что спаслась Ева. О ней знал только он один, и даже

если бы его резали на куски, никогда бы не выдал ее имя.

— Да ладно, Архип, какой суд — к стенке поставите.

— Так вы, как и их благородие Тухачевский, вряд ли

своей смерти-то боитесь. Только за родных беспокоитесь.

Да не поставят вас — это я точно знаю. У меня громадный

опыт. Что-то насчет вас не то. Ну так что?

— Ничего. Давай писать.

— Молодец, ваше высокородие. А вы умней Михаила

Николаевича будете. Думал, заставлять придется. А тут

три дня разговоров — и все. И никаких побоев. Садитесь,

Глеб Станиславович, к столу, берите ручечку, вот бумага, и

пишите все подробненько о своей службе в колчаковской

армии и как вас спас Тухачевский, о своей службе в поль-

ской разведке и как вам передавал сведения Тухачевский

во время нашего наступления на Польшу в двадцатом году.

Пишите о службе в Польской армии против нашей стра-

ны, о шпионской и террористической деятельности вместе

с Тухачевским… Напишите, когда и где познакомились с

французом Шарлем де Голлем и как поддерживаете сей-

час с ним отношения… Для чего это — ей-богу, не знаю,

но спрашивают. Расскажите о генерале Владиславе Си-

корском. Видите, ваше высокородие, мы о вас все знаем.

Вот сюда, сюда садитесь, Глеб Станиславович. Не забудьте

рассказать и о Яне Ковалевском. Как ему шифры передава-

лись. Ну кто поверит, что какой-то поручик шифры наши

взломал…

451

— Я не Станиславович, а Станиславич.

— Хорошо, хорошо, господин Смирнитский, как вам

будет угодно. Вот на листе вопросы — читайте и пишите.

Как напишете, так я с вами и распрощаюсь… Не бойтесь,

точно знаю: расстреливать вас не будут. Не просто же так

бить запретили. А то, думаете, стал бы я с вами лясы точить

целых три дня?.. Да что вы, Глеб Станиславич, работы так

много, что не поверите — посс… некогда.

— Почему? Верю.

— Это на вас так Польша подействовала? Раньше-то,

как помнится, вы пожестче были. Возраст? Да какой у вас

возраст — вы же с Тухачевским одногодки… были...

— Мы не были. Мы есть.

— Так он же там? — удивился Ферапонтов.

— А для меня здесь.

— Вас, дворян, не поймешь — вроде и воевали храбро,

а чуть что — слеза. Пишите, Глеб Станиславич, да и идите,

отдыхайте.

Со Смирнитского сняли наручники и посадили за стол.

Справа встал солдат, чтобы заключенный не натворил че-

го-нибудь с собой.

Смирнитский посмотрел на лист с вопросами и начал

писать. Писал старательно, не спешил. Ферапонтов, сидев-

ший напротив, даже заскучал: стал зевать.

— А это что за ерунда? Что это за глупый вопрос? «Как я

лично стрелял в товарища Сталина?» Каким образом я мог

на него покушаться, если я его ни разу в жизни не видел?

— Где такой вопрос? — очнулся от дремоты Ферапон-

тов.— Да вот! — Смирнитский положил ручку на стол, слева

от себя, привстал и, загораживаясь от солдата, показал паль-

цем правой руки на строчку в лежащем перед ним листе.

Ферапонтов взял лист в здоровую левую руку, поднял к

лицу и стал читать. Полумрак мешал — наклонился.

Ручка, пронзая лист, вошла ему в мозг через правый

глаз.— Это тебе за Мишу и его семью! — крикнул Смирнит-

ский.

452

Архип Ферапонтов хрипел, зажимая глаз, из которого

торчала круглая деревянная ручка. Между пальцами текли

кровь, содержимое глаза и мозг. Ферапонтов вдруг широко

открыл рот, забулькал розоватой пеной и упал головой на

стол — ручка вошла в голову по самый конец рукоятки. Фе-

рапонтов, уже мертвый, поскреб ногтями по столу и мед-

ленно сполз на пол.

От страшного удара в голову Смирнитский потерял со-

знание. Его больше не били. Испуганный солдатик побежал

звать на помощь, крича во всю глотку: «Товарища майора

убили! Товарища майора убили!» Прибежала охрана, со-

трудники НКВД из других пыточных камер подвала здания

на Лубянке. Все в страхе смотрели на труп Ферапонтова, на

торчащий из кровавой глазницы кончик деревянной руч-

ки. Второй глаз был широко открыт и удивленно смотрел

на присутствующих.

Глеба, окатив холодной водой, привели в сознание и,

надев наручники, отвели в одиночную камеру здесь же, в

подвале, в которой не было ни окон, ни нар, только тусклая

лампочка, забранная сеткой, под потолком. Наручники не

сняли. Это была камера, где перед смертью сидел бывший

руководитель НКВД Генрих Ягода. В ней в марте 1938 года

его и прикончили выстрелом в голову, когда он, стоя на

коленях, весь обгаженный от страха, умолял присутствую-

щих соратников, своего заместителя Ежова не лишать его

жизни и клялся в верности товарищу Сталину. И товарища

Ежова здесь же, в этой камере, пристрелили, когда он, как

и его предшественник Ягода тоже обоср…, ползал на коле-

нях, просил простить его за перегибы и просчеты и клялся

в верности товарищу Сталину...

О произошедшем тут же было доложено начальнику

следственной части НКВД Богдану Кобулову. Кобулов в

страхе побежал к Берии. Он не знал, для чего тому был ну-

жен Смирнитский, но понимал — убийство майора НКВД,

да еще таким изощренным способом, просто так ему не

сойдет. Ждал и боялся: а вдруг погоны сорвут, он же армя-

нин, для грузина — кровный враг. В голове крутился ответ

на непоставленный вопрос Лаврентия Павловича: «Сами

453

же просили, чтобы физического воздействия пока не при-

меняли. Так и не применяли же — так, пугали, а он возьми

да и ручкой в глаз, да не в свой…» А Лаврентий Павлович

вопроса не задал, просто сказал: «Сука!» — что обозна-

чало «Расстрелять!» — и потребовал принести к нему все

имеющиеся документы на Смирнитского и личное дело

Ферапонтова. Имя Смирнитского Берии вспоминать не

пришлось, оно было связано с делом Тухачевского, расстре-

лянного в тридцать седьмом, и с разработкой плана Стали-

на о заключении договора о военной помощи с Францией.

Смирнитский за обещание сохранить ему жизнь должен

был выступить от имени польских военных в поддержку

ввода Красной армии на территорию Польши и участво-

вать в переговорах с французским генералом Шарлем де

Голлем о заключении договора о военной поддержке на

случай войны. Сталину был нужен договор, чтобы оття-

нуть возможность войны с Германией. Он, как все, играл

в политическую игру, ставкой в которой было сохранение

его, Сталина, власти. Он не собирался исполнять такой до-

говор, даже если бы тот был заключен, во что Сталин мало

верил; главным для него было, чтобы немцы знали о таких

переговорах и побаивались, и уж если нападали, то в пер-

вую очередь на Францию как более слабую страну.

Берия читал. Память у Лаврентия Павловича была пре-

восходной. Допросы помощников Ферапонтова показали,

что тот хорошо знал и Тухачевского, и Смирнитского еще

с империалистической войны. Все к ним обращался старо-

режимно «ваше благородие» или по имени-отчеству. Бе-

рия прочитал листы, заполненные Смирнитским во время

допросов. На одном из листов была дырка и следы крови.

Ничего нового: родился в Польше, дворянин, сирота; окон-

чил Варшавское кадетское училище и Павловское военное

училище в Петербурге; воевал в германскую в лейб-гвар-

дии Семеновском полку. «Так и пишет, сволочь, — подумал

Берия. — Друзья с Тухачевским. Сволочь!» К концу войны

дослужился до звания капитана этого полка, награжден

семью орденами, в том числе «Георгиями» 4-й и 3-й сте-

пеней. В семнадцатом году — капитан батальона Георги-

454

евских кавалеров. «Храбрый, сука! — подумал Лаврентий

Павлович. — Потому и не побоялся ручкой убить. Это надо

же — ручкой!» — Представил и задрожал от ужаса. На этом

записи обрывались. Чувствовалось, что писавший очень

гордился своим прошлым и своими заслугами перед цар-

ской Россией. Не так уж и много было приговариваемых

к расстрелу командиров Красной армии — бывших царс-

ких офицеров, которые бы с гордостью вспоминали свои

боевые заслуги во время империалистической войны. За

исключением, пожалуй, Тухачевского. Тот тоже с гордос-

тью написал, что за первые полгода войны, пока не попал

в плен, был представлен к шести боевым орденам. «Друг

друга стоят!» — подумалось Берии. Он боялся — это же он

согласился с предложением Кобулова назначить майора

Ферапонтова вести дело Смирнитского. И всего надо-то

было добиться признательных показаний о подрывной де-

ятельности руководства Польши в развязывании террора

против мирного населения братских народов Белоруссии

и Украины, что и привело к необходимости ввода Красной

армии на оккупированные Польшей еще с двадцатого года

российские территории. И на основании этих признаний

приговорить Смирнитского к расстрелу, а потом подарить

надежду — предложить работать на Советский Союз в на-

лаживании отношений с Францией. И тут такая неудача...

А что на это скажет товарищ Сталин, если узнает?..

XV

Весть о гибели, да еще столь необычной, сотрудника

организации, ненавидимой всем советским народом, как

бы ни хотело руководство НКВД это скрыть, кругами раз-

бежалось по Москве.

— Лаврентий, что у тебя случилось на Лубянке, если

вся Москва гудит? Это надо же, мне дочка, придя домой,

рассказала, что какой-то иностранный генерал прямо в

кабинете на Лубянке убил голыми руками сотрудника

НКВД! — спросил Лаврентия Павловича Берию вызвавший

его к себе в Кремль Иосиф Сталин.

455

— Не генерал, Иосиф Виссарионович, — подполковник.

Не голыми руками, а ручкой — в глаз. Это польский подпол-

ковник Смирнитский, которого по нашей просьбе немцы

нам передали. А убитый — наш сотрудник майор Архип Фе-

рапонтов, который вел допрос этого Смирнитс кого.

— Значит, хреновый у тебя сотрудник, коли какой-то

польский подполковник его запросто, обыкновенной руч-

кой, смог убить. Туда ему и дорога. Молодец подполков-

ник! — Сталин обладал феноменальной памятью на события

и лица. — А это не тот подполковник, что в тридцать седьмом

в составе польской делегации к нам приезжал? Дружок Туха-

чевского. И тот, которого мы у немцев выпросили?

— Тот.

— Значит, ты его просрал, Лаврентий? Он же нам был

нужен для переговоров с французами как явившийся к нам

по своей воле польский офицер. Он живой?

— Да. В камере.

— Ну и что ты думаешь с ним теперь делать?

— Казнить. Могу своим отдать — они с него живого

кожу сдерут! Разрежут на кусочки, чтобы дольше мучился.

Кобулов лично резать будет. Еще и причмокивать от удо-

вольствия. Не зря же к нам за таким опытом немецкое гес-

тапо приезжало учиться. Научили.

— Дурак ты, Лаврентий! Да знаешь ли ты, что у этого

капитана были особые отношения с генералом Сикорс-

ким? А генерал создает во Франции свою армию из тех, кто

готов воевать с Гитлером! Уже восемьдесят тысяч собрал

под свои знамена. Ничего не напоминает? Да откуда тебе

знать! В польскую войну вот так же из Франции в Польшу

прибыла целая армия — семьдесят тысяч — и решила судь-

бу войны. Да еще Тухачевский все, сука, прос…! А ты — на

куски порвать. Уважать надо храбрость и мужество. Даже

у врагов. Насколько я помню, он не просто семеновец, а и

капитан батальона Георгиевских кавалеров. Я думаю, Лав-

рентий, ты толком не знаешь, кто это… Эти кавалеры, на-

сколько мне помнится, могли тогда, в марте семнадцатого,

царскую семью спасти, если бы им свои же, корниловцы,

не помешали. Неизвестно, как бы история страны повер-

456

нулась, если бы они это сделали! Я думаю, капитан твой

участвовал в той операции. Сколько у него наград?

— Девять орденов. Семь царских, один колчаковский и

один польский. Немцы передали вместе с формой. Прямо

иконостас.

— Ты его не трогай! Да стереги лучше. Не бить! Ты по-

нял меня, Лаврентий? Да принеси мне все, что имеется по

этому поляку. Я поляков с гражданской войны не люблю,

но люблю храбрецов. А его отправь в лагерь, к таким же

полякам, потом скажу, что с ним делать.

— Понял, товарищ Сталин…

— И стереги его, Лаврентий, чтобы опять чего-нибудь

у тебя не произошло… А вообще сколько поляков у нас в

лагерях?

— Взятых в плен и интернированных было сто восемь-

десят тысяч. Мелочь всю — солдат, крестьян, лавочни-

ков — мы, по вашему приказу, отпустили. В лагерях ос-

талось двадцать три тысячи офицеров, учителей, врачей,

польских попов…

— Мы вроде обещали их всех отпустить?

— Мы не немцы — никаких письменных гарантий мы

им не давали.

— Ну и правильно. Они наших красноармейцев тоже в

двадцатом не отпустили — заморили голодом! Теперь наш

черед! Ты подумай на досуге, Лаврентий, что делать с этими

поляками. Отпустить? Нет! Кормить? Ждать, когда они вос-

станут, как чехи в восемнадцатом? Подумай… но недолго…

Что означало «подумать… недолго» в устах Иосифа

Виссарионовича, Берия хорошо знал.

Берия приехал в свой кабинет на Лубянке и вызвал к

себе начальника следственной части генерала Кобулова.

Лаврентий Павлович, как всякий грузин, не любил Ко-

булова — тот был армянином. Но уважал за усердие. Тот

особенно любил сам пытать подследственных. Кобулова

пришлось ждать — опять пытал, и когда, согнувшись от

страха, он тихо вошел в кабинет, то было видно, что его

руки трясутся, как после тяжелой физической работы.

— Что, Богдан Захарович, — начал Берия, — устал?

457

— Никак нет, товарищ Берия. Я очень люблю свою ра-

боту.

— Чувствуется, что любишь. Кто Ферапонтова назна-

чил следствие вести по Смирнитскому? Ты! — Кобулов

закивал головой. Хотя кандидатуру Ферапонтова с Берией

согласовывал. — Тебя, Кобулов, расстрелять мало! А мо-

жет, расстрелять? Сука ты армянская. Вы, армяне, все та-

кие — лишь бы нам, грузинам, нагадить! Я сейчас у Хозя-

ина был. Рвет и мечет, требует наказать виновных. И что

мне с тобой делать? У тебя что — штаны сырые? Ты не взду-

май здесь обос… — пристрелю. Где у тебя Смирнитский?

— В камере. В той, особой. В наручниках, — дрожащим

голосом пролепетал Кобулов..

— Где все мои предшественники сидели, пули дожида-

ясь? Ладно! Хозяин требует его отправить в лагерь к поля-

кам и чтобы ни один волос с его головы не упал. Я бы лучше

содрал с него шкуру с живого, но… Ты же лучше меня зна-

ешь начальников лагерей, говори: в какой лучше, чтобы

человек надежный был.

— Можно в Козельский. Там начальником новень-

кий — кстати, по просьбе покойного Ферапонтова постав-

лен. Бывший командир полка. Но я его знаю плохо — не из

нашей системы. Сами же говорили, чтобы ставили новень-

ких. Временных.

— Нет, в Козельский не надо. Узнает, что он его дружка

Ферапонтова убил, и не дай-то бог прикончит этого поля-

ка. Нет.

— Тогда в Старобельский. Там как в тюрьме — монас-

тырь. И начальник надежный, у нас на Лубянке когда-то

служил, майор Бережков. Верный чекист.

— Тогда… вызовешь сюда этого Бережкова и передашь

ему Смирнитского. И скажи, чтобы за этим поляком сам,

лично следил. Иначе ты его расстреляешь… а я тебя! Но к

полковникам и генералам не селить. Пусть идет как капи-

тан. Понял?

— Так точно, товарищ Народный комиссар внутренних

дел. А что делать с его формой, что немцы передали, — там

орденов!..

458

— Я не знаю, почему Хозяин его не казнит. Поэтому

спрячь в сейф и сохрани. Все?

— Слушаюсь. Разрешите идти?

— Кругом! Пошел отсюда, армянская морда.

XVI

В сентябре 1939 года, сразу после разгрома Польши,

приказом НКВД № 308 было создано целое управление по

делам военнопленных и интернированных. В плен-то доб-

ровольно сдались 180 тысяч поляков. И были созданы 8

лагерей для пленных. Часть отпустили — а чего держать,

да еще и кормить полуграмотных солдат и крестьян. Тем

более родом те были в основном из Западной Белоруссии

и Западной Украины. Советская власть — она к трудовому

народу добрая. Вот польские офицеры — те враги советс-

кой страны, хотя и сами сдались в плен, не выстрелив ни

разу по солдатам Красной армии. Таков был приказ поль-

ского командования: советским войскам сопротивления

не оказывать. Хотя немцы дали письменное согласие, что

сдавшиеся в плен будут отпущены домой, немцам не сда-

лись. Москва тоже дала такое согласие. Устно.

Глеб Смирнитский был отправлен в Старобельский

лагерь, в котором находилось четыре тысячи пленных

польских офицеров. Как в насмешку, лагерь находился на

территории монастыря Всех скорбящих радости. А сама

бывшая Луганская область, где находился лагерь, носила

гордое имя маршала Советского Союза Климента Ефре-

мовича Ворошилова. В гражданскую войну воевал здесь

Клим против белополяков. Хреново воевал. Рядом Сталин

был. Такой же вояка. Потому и друзья.

Смирнитского не везли со всеми в переполненном

зэками ящике-вагоне — его запихнули в металлической

клетку размерами метр на метр и высотой в полтора. И не-

усыпно охраняли. Алексей Григорьевич Бережков лично

вез. «Целее будет», — сказал. И боялся. Его вызвал к себе

на Лубянку генерал Кобулов да как начал орать, а потом

засмеялся:

459

— У тебя чего — штаны сырые? Ты не вздумай у меня в

кабинете обос…, я тебя сразу вниз, в подвал, к моим бой-

цам. Ты там все в своих штанах вылижешь языком, насу-

хо… Ха-ха-ха! Ладно. Слушай меня! У нас сидит некий ка-

питан Смирнитский. Поляк. Его нам немцы передали. Не

знаю для чего. Он, сука, на допросе майора Ферапонтова

ручкой в глаз убил. Чего рот открыл? Ручкой в глаз и на-

смерть! Ты же Архипа Ферапонтова знал?

— Ага! — кивнул Бережков.

— Этого поляка сразу бы на куски, но Лаврентий Пав-

лович приказал, чтобы перевели в лагерь и стерегли. Не

бить, не расстреливать. В нем, говорят, заинтересован

сам… — и шепотом: — Хозяин. Понял? А я тебя как самого

надежного назвал. Чуешь, какое тебе доверие? Содержать

в общем бараке. Он хоть и польский подполковник, но

раньше был царским капитаном, и какая-то тайна с ним

связана. Так что для тебя он капитан. Если что — по нему

будет отдельный приказ. Смотри, майор, не подведи, ина-

че на одном суку висеть будем. Долго, пока живые не сгни-

ем. Все. Пошел! — и хотел добавить, но не стал: «Русская

морда!»

Глеб сидел в клетке, подогнув ноги, и кашлял кровью из

пробитого легкого. В клетке было холодно — декабрь. Его

везли, как зверя.

Бережков махал кулаком перед лицами солдат-конвои-

ров и орал:

— Он зверь! Вы не смотрите, что он такой худой и в

штатском. Он голыми руками полковника на Лубянке

убил, и звание у него — капитан царской армии. Он шпион

и лютый враг нашего народа. Не спать! Но смотрите, если

он у вас умрет или, не дай бог, вы его изувечите, то сами в

этой же клетке и поедете на Колыму!

Солдаты, сменяя друг друга, круглосуточно стояли око-

ло клетки и боялись спать. А вдруг это какой-нибудь обо-

ротень — возьмет да и улетит? Не-е, своя жизнь дороже!

В страхе даже в уборную не водили — ничего, обойдешь-

ся… под себя. Поезд шел на Ворошиловград. Климента Еф-

ремовича при жизни такой памяти удостоили.

460

По прибытии в город Бережкову стало легче. Смирнит-

ского в наручниках вывели из клетки под усиленной ох-

раной и посадили с двумя солдатами в крытый грузовик.

Сзади ехала машина Бережкова. Майор до того трусил, что

пистолет из кобуры достал.

Старобельский лагерь для военнопленных находился в

монастыре, обнесенном высокой каменной стеной. Совет-

ская власть нашла самое хорошее применение церковным

зданиям, предварительно сбив кресты и сняв колокола, —

никаких тюрем не надо строить! И имел тот монастырь

название «Всех скорбящих радости»! Обнесли стены свер-

ху колючей проволокой, поставили смотровые вышки —

и лагерь готов. Пленных содержали в двух зданиях и ба-

раках, построив там нары в три яруса. Восемь генералов

и полковники жили в отдельном здании, у них было свое

питание, они носили награды и имели адъютантов. Поль-

ским офицерам, когда сдавались, была обещана свобода,

но вместо этого их доставили в этот лагерь, и они были

в полной неизвестности относительно своей судьбы и

судьбы своих близких. Кормили очень скудно: в основном

каша, селедка и кусок ржаного хлеба. Чай варили из брюк-

вы и моркови сами, прямо в бараках на железных печках.

Печки являлись и единственным источником тепла. И все

старались по очереди хоть часик, пусть сидя, но поспать

около этих печек. Но и дисциплина была. Офицеры отда-

вали друг другу честь и обращались уважительно — по

званию.

Когда Смирнитского, в гражданском костюме, без паль-

то, втолкнули в офицерский барак, все удивленно оберну-

лись: гражданских — врачей, учителей, священников —

содержали в других бараках.

В наступившей тишине к синему от холода Глебу подо-

шел офицер и спросил:

— Каким образом вас, гражданского, отправили в наш

барак, где находятся одни офицеры польской армии?

Глеб разлепил посиневшие губы и что-то непонятное

прохрипел.

461

— Да проведите вы его к огню! Видите — он же совсем

раздет, — раздалось с нар.

Два офицера взяли под руки Глеба, подвели его к печ-

ке и посадили на ящик. Кто-то протянул кружку с горячим

брюквенным чаем. Глеб обхватил мерзлыми, ничего не

чувствующими пальцами кружку и стал вдыхать пар —

губы не разжимались.

— Что же это за бедолага, которого в такой одежде при-

гнали сюда в этот лютый мороз? — говоривший подошел

к Смирнитскому, снял с себя и накинул на Глеба свою теп-

лую летную куртку.

— Спасибо, — прошептал Глеб.

— Не понял, ты что — русский?

— Поляк. Глеб Смирнитский. Подполковник.

— А почему вы, подполковник, в гражданской одежде?

— Я в отставке.

— А-а. Пейте, пейте чай, пан подполковник. Я Збышек

Войда — капитан, летчик.

— Я тоже был капитаном. В русской армии.

— Интересно.

К печке пробился человек с воинскими знаками под-

полковника.

— А я вас, кажется, знаю. Вы в двадцатом были капи-

таном в штабе 5-й армии генерала Владислава Сикорс-

кого?

— Да.

— Я Зигмунд Берлинг, подполковник в отставке. Я тоже

был капитаном, но в армии генерала Леонарда Скерского.

Это про вас говорили, что вы с Ковалевским разработали

план «Чудо на Висле»? Господа офицеры, это Глеб Смир-

нитский, один из самых уважаемых польских офицеров.

И насколько мне известно, один из самых известных своей

храбростью офицеров русской царской армии.

Все смотрели на Смирнитского и удивленно молчали —

Глеб с дымящейся кружкой в руках спал!

— Господа. Помогите мне его отнести на нары, — ска-

зал Збышек Войда. — Вот сюда, рядом со мной. Кто-нибудь

дайте одеяло или шинель.

462

По темноте барака, над головами, поднятыми руками

передали и одеяло, и шинель.

— Ну, подполковник Берлинг, может быть, что-нибудь

расскажете об этом Смирнитском? — спросили из тем-

ноты.

— Я, конечно, мало что знаю, но то, что о нем говорили

тогда, в двадцатом, больше похоже на сказку. Я был капи-

таном и могу рассказывать только то, что слышал от дру-

гих офицеров. Про Смирнитского говорили, что в русской

армии он был полковником и что у него наград было боль-

ше всех из боевых русских офицеров. И все за храбрость.

Надо о нем рассказать генералу Леонарду Скерскому. Ге-

нерал тогда командовал 4-й армией Центрального фронта.

Он должен о нем знать — если, конечно, это тот Смирнитс-

кий, который разрабатывал план «Чудо на Висле». Я, когда

мы разбили красных, получил Серебряный крест «Виртути

Милитари», а Смирнитский Золотой. Из рук самого Пил-

судского!

XVII

— Лаврентий, я тебя вызвал, чтобы ты мне объяснил,

что ты предлагаешь этой своей запиской, — Сталин поднял

к глазам листок и прочел: — «Товарищу Сталину. В лаге-

рях для военнопленных НКВД СССР и в тюрьмах западных

областей Украины и Белоруссии в настоящее время содер-

жится большое количество бывших офицеров польской ар-

мии… Дела находящихся в лагерях военнопленных… рас-

смотреть в особом порядке, с применением к ним высшей

меры наказания — расстрела…» И как ты предлагаешь это

сделать?

Лаврентий Павлович Берия, руководитель НКВД, в

штатском костюме, поблескивая старомодным пенсне, по-

дошел к столу, расстелил карту истал докладывать:

— Товарищ Сталин. Это к вопросу, который вы мне за-

дали в декабре: что делать с поляками? Кормить и ждать,

когда они восстанут, или… Вы сами сказали, что отпус-

кать их нельзя. Этой запиской я предлагаю решение про-

463

блемы. Всего в трех лагерях — в Козельске, Старобельске

и Осташкове — содержится двадцать три тысячи поляков:

офицеры, шпионы, полицаи, врачи, учителя, священники

и прочий сброд… Все они являются закоренелыми, неис-

правимыми врагами советской власти. НКВД считает необ-

ходимым их дела рассмотреть в особом порядке, без суда,

с применением к ним высшей меры наказания — расстре-

ла. Пленные Старобельского лагеря будут вывезены под

Харьков на наши полигоны возле сел Дергачи, Пятихатка,

Безлюдовка; Осташковский лагерь — на полигоны в Ямки

и Медное Тверской области. Военнопленные из Козельско-

го лагеря будут доставлены под Смоленск, там подобрано

удобное, тихое место — Катынь. На полигонах уже все при-

готовлено. Стрелять будем из немецкого оружия: пистоле-

ты «вальтер» и «браунинг», в затылок. За двадцать два дня

управимся. По тысяче в день.

— Нет человека — нет проблем. Лаврентий, считать ты

умеешь, это точно! Я так понимаю — необходимо решение

Политбюро? Ну это мы решим, — Сталин подошел к свое-

му столу, перелистнул листок. — Вот послезавтра, пятого

марта. Подойдет, Лаврентий?

— Но, товарищ Сталин, за два дня подготовить все до-

кументы…

— Прекрати ныть, Лаврентий. Я тебя знаю: если захо-

чешь — все сделаешь в срок и даже раньше. Не умел бы,

на твоем месте был бы другой человек. Голосование чле-

нов Политбюро — это не твоего ума дело. Я решу! У меня к

тебе только один вопрос: кто будет в «тройке»? Сам пони-

маешь — люди должны быть надежные.

— Я считаю: Меркулов, Кобулов и Баштаков.

— Что за Баштаков? Я такого не знаю. Кобулова — того

помню, большой любитель пытать у тебя на Лубянке. Ар-

мянин…

— Баштаков Леонид Фокеевич, у нас в органах с двад-

цать третьего года. В настоящее время заместитель началь-

ника первого спецотдела. Но с завтрашнего дня будет на-

чальником.

— А куда нынешний-то денется?

464

— Враг оказался — расстреляем. Баштаков его и рас-

крыл как шпиона.

— Хорошо. Чтобы к послезавтра все документы для чле-

нов Политбюро были готовы. Иди.

— Товарищ Сталин, можно один вопрос?

— Что еще, Лаврентий? — недовольно сказал Сталин.

Он не любил, когда вопросы задавали ему. Это было позво-

лено крайне редко и только самым ближайшим соратникам.

— Что делать с генералами, которые в Старобельском

лагере? Их там восемь, в том числе Франтишек Сикорский

и Леонард Скерский. И что делать с этим царским капита-

ном Смирнитским?

— Это уже два вопроса, Лаврентий. Считать разучился

до десяти? Все тысячами считаешь? Где у тебя этот Смир-

нитский? Как себя ведет?

— Смирнитский в том же, где и генералы, Старобель-

ском лагере. Содержится в общем бараке. По имеющимся

сведениям, очень болен — открылось огнестрельное ра-

нение в легкое. Не жилец. Лишнего не говорит. Писем не

пишет, хотя предлагалось неоднократно. Поддерживает

отношения только с несколькими офицерами, в том числе

и с завербованным нами агентом. Встречался с генералом

Скерским. По агентурным данным известно, что все его

родственники погибли в Варшаве во время немецких бом-

бежек год назад. А своей семьи у него не было.

— Плохо, что семьи не было. И жаль, что не жилец. Эх,

Лаврентий, как же ты меня подвел… Уважают, говоришь?

Где поляков со Старобельского лагеря будут ликвидиро-

вать?

— Под Харьковом, в районе сел Дергачи, Пятихатка и

Безлюдовка.

— Ну и названия, особенно Безлюдовка. Генералы Си-

корский и Скерский — это те, что Тухачевского разбили?

— Скерский — да, командовал тогда 4-й армией. А Си-

корский был другой, брат, Владислав. В отставке сейчас, во

Франции.

— Жаль, что не тот. Впрочем, для нас что генерал, что

солдат, все на одно лицо — поляки. Генералов там, в Безлю-

465

довке, и расстреляете. Уж больно название подходящее…

А вот по Смирнитскому… — Сталин прошел к отдельно

стоящему столику и здоровой рукой взял толстую папку со

всеми собранными сведениями о Смирнитском, подержал,

положил и сказал:

— Тяжелая. Лаврентий, я не отрываясь, как интересную

книгу, прочитал об этом Смирнитском. Смельчак и храб-

рец. Под стать своему дружку Тухачевскому. У того сколько

было наград, не помнишь?

— Нет.

— А я помню — шесть царских орденов за полгода вой-

ны! А у Смирнитского, — девять, и все за храбрость и отва-

гу. Этот капитан чего только не сделал: воевал настолько

храбро, что был известен на весь фронт, царскую семью

дважды пытался спасти, дядю царя спас, Колчака спасал,

Зеневича пристрелил, ледовый поход прошел, воевал в

армии Каппеля, Чапаев тоже его рук дело. Братья Васи-

льевы и не знают, какой у нас свидетель гибели Василия

Ивановича есть. Правда, все это — если верить допросам

пойманного в Крыму в двадцать первом капитана Добры-

нина… Но судя по наградам — правда… Воевал на сторо-

не Польши против Тухачевского, и поляки того разбили.

Насколько я понял, он один из разработчиков польского

плана «Чудо на Висле». Этого гения-шифровальщика Ко-

валевского он откопал. Поляки, помнишь, этого наглеца

еще к нам потом прислали — военным атташе, пришлось

выдворять. А надо было пристрелить! Против немцев всю

империалистическую воевал и сейчас против них опять

воевал. Пишут, — он постучал трубкой по папке, — немцы

полк вместе с командиром положили перед фортами, кото-

рые он с одними гражданскими защищал. Мало в это, ко-

нечно, верится. Наша разведка любит небылицы сочинять.

Особенно про сроки нападения на нас Гитлера... Эх, как

нам понадобятся скоро такие вот Смирнитские — люди,

давшие один раз в жизни воинскую клятву на верность и

ни разу ее не нарушившие. Это, Лаврентий, люди чести!

Даже если они враги. Он храбрец, а я уважаю храбрецов.

И обрати внимание: солдат не бил, в карательных операци-

466

ях не участвовал, пленных отпускал, никого не расстрели-

вал. Это все-таки не Тухачевский, который тоже дворянин,

тоже вроде поляк, а давал присягу царю, потом Керенско-

му, потом Красной армии... И где офицерская честь? Вот

что сделаешь, Лаврентий. Раз он такой храбрец — пусть

присутствует при расстреле поляков… в Катыни. Да-да, в

Катыни. Не надо его расстреливать вместе с товарищами

по лагерю, сам же знаешь, как говорят у нас, у русских: «На

миру и смерть красна». Нет, отправь его в Катынь, и пусть

он весь расстрел видит, и если не свихнется от увиденно-

го или не умрет со страха, то потом расстреляйте его, но,

приказываю, с почестями, как подобает храбрецу — перед

строем, в мундире и со всеми его наградами… А генералов

первыми в яму! Это будет наша месть за двадцатый год!

А вот эти все документы по Смирнитскому, — Сталин по-

казал трубкой на папку, — уничтожить. И все, что есть о

нем, — уничтожить. Чтобы ни одной строчки нигде о нем

не осталось. Нет человека — нет проблем! Нам чужие ге-

рои не нужны! Иди, Лаврентий, устал я от героев, и своих,

и чужих…

Через два дня, 5 марта 1940 года, состоялось заседание

Политбюро ЦК ВКП(б). Члены Политбюро были, как всег-

да, собранны и напряжены. Они знали, что на любом таком

заседании вдруг мог возникнуть вопрос об их собственном

персональном деле, после чего можно было уже выходить

за дверь, где тебя ждали сотрудники Лаврентия Павлови-

ча. Они все были трусы и очень хотели жить — любой це-

ной; даже когда их жен ссылали в тюрьмы и лагеря, они

подобострастно улыбались вождю. Они подписывали ре-

шения, голосовали и участвовали в «тройках», отправляя

на смерть сотни тысяч и миллионы ни в чем не повинных

советских людей. Все они были связаны с великим вож-

дем кровавой круговой порукой. Особенно любезен был

«Всесоюзный староста» Калинин. Он знал, что Сталину из-

вестно о его слабости — мальчиках, и боялся, всем своим

сраным местом боялся, что его отправят вслед за женой в

лагеря, где его — при его наклонностях — заставят «кука-

467

рекать». А Каганович, еврей, все время кричал: «Мало рас-

стреливаем». Лазарь Моисеевич всей своей подленькой ду-

шой хотел продлить свою поганую жизнь. В Политбюро не

спорили — поднимали руки. Вопросы рассматривали быс-

тро — всем хотелось за стол, выпить, закусить, крикнуть

здравицу вождю. У Сталина еще было здоровье — пили

много, с песнями, с танцами, с драками…

На 13-м вопросе задержались. Докладывал Берия, а он

был большим любителем поговорить. Сталин одернул:

— Лаврентий, короче можешь? У нас еще есть и другие

вопросы для рассмотрения.

Иосиф Виссарионович был прав: решение было зара-

нее принято, и даже на записке, что лежала у Сталина на

столе, были подписи товарищей Калинина и Кагановича о

согласии на расстрел поляков. И Ворошилов с Молотовым

были в курсе.

Проголосовали единогласно. Записали в решении:

«Дела рассмотреть в особом порядке, с применением к

ним высшей меры наказания — расстрела. Рассмотрение

дела провести без вызова арестованных и без предъявле-

ния обвинения, постановления об окончании следствия и

обвинительного заключения… Рассмотрение дел и выне-

сение решения возложить на тройку в составе тт. Мерку-

лова, Кобулова и Баштакова (начальник 1-го спецотдела

НКВД СССР)». И еще решили: если будут спрашивать, куда

делись пленные поляки, отвечать, что убежали в Среднюю

Азию. Где в песках, наверное, пропали.

И разошлись — радостные оттого, что сами живы.

И еще ровно тринадцать лет, день в день, будут прини-

мать решения о расстрелах и вздрагивать — слава богу,

пронесло, не меня! И ровно через тринадцать лет те, кто

доживет, будут смотреть на агонию обоср… вождя и радо-

ваться, что дождались этого и что остались живы...

XVIII

У Глеба Смирнитского из простреленного легкого вна-

чале шла кровь, потом легкое воспалилось, из него пошел

468

гной — Глеб слабел, худел и умирал. Он почти не ел и ста-

новился слабым и худым. За ним, как за малым ребенком,

ухаживал Збышек Войда. Войду в лагере уважали. Этот

молоденький капитан в двух боях над Варшавой на своем

одномоторном Р-11 сбил два лучших немецких самолета:

истребитель «Мессершмитт-109» и бомбардировщик «Юн-

керс-87», который своей приделанной под крыльями си-

реной наводил ужас при бомбардировке. А Збышек сбил.

И его сбили. Но он не выпрыгнул из самолета — немцы

расстреливали парашютистов, — а дотянул до какого-то

поля и посадил самолет. И прославился на всю Польскую

армию. Остатки его полка, уже без самолетов, отошли за

Львов и были интернированы вошедшими на территорию

Западной Украины войсками Красной армии.

— Глеб, я их сбил! Веришь? На своем « P-11» я их сбил!

— Збышек, ты герой! И все поляки, что сражались и

сражаются с немцами, герои. И не думай, что твой самолет

плох. Я конструктора Зигмунда Пулавского знал. И если бы

он не погиб, то, конечно, создал бы более современный са-

молет, и ты бы сбил еще больше врагов.

Двадцатипятилетнему Войде было очень приятно слы-

шать похвалу от этого худого, кашляющего человека, про

которого в бараке рассказывали легенды.

— Только не называй меня «пан Смирнитский», зови

«Глеб». Я к этому привык еще в России. И мне нравится,

когда меня так называют, — говорил Глеб, а про себя ду-

мал: «Так называла меня Ева».

— Вы же в отставке, Глеб, почему вас арестовали рус-

ские? Правда, и генерала Скерского тоже арестовали, хотя

ему, говорят, семьдесят три года. И подполковник Берлинг

был в отставке, и тоже арестовали.

— Меня не арестовали — меня немцы выдали. Я не

знаю, зачем я понадобился Советам. Но меня держали и

допрашивали на Лубянке — это их главная тюрьма, прямо

в центре Москвы.

— Но мы же не пленные, мы интернированные, а нас не

отпускают… Война же поляков с немцами закончилась, а с

русскими мы не воевали. Почему, Глеб?

469

— Я не знаю, Збышек. Может, еще всех отпустят, — и

тихо-тихо, почти шепотом: — Кроме меня.

Збышек был молод и быстро переходил с одной темы

на другую:

— Правда, что в Москве девушки красивее, чем в Поль-

ше?— Когда мы с моим другом Мишей Тухачевским бывали

в Москве во время мировой войны, то да, там были очень

красивые девушки. Думаю, и сейчас такие же.

— И где ваш друг?

— Он стал маршалом Советского Союза, а в тридцать

седьмом по приказу Сталина его расстреляли. И всю его се-

мью уничтожили.

— О, Боже!.. И все-таки, как вы думаете, Глеб, нас от-

пустят?

— Не знаю. Меня точно нет. Да я уже и не жилец.

— Почему вы не пишете писем?

— Это же у меня постоянно спрашивает подполковник

Берлинг. Мне некому писать — у меня все погибли в Вар-

шаве во время сентябрьских бомбардировок.

— А мне Берлинг не нравится. Он многим не нравится.

Его часто вызывает к себе начальник лагеря, и он приходит

от него довольный, и от него пахнет вином. Считают, что

он продался коммунистам.

— Каждый выбирает свой путь, Збышек. Тухачевский

дворянином был, а воевал за большевиков, и как воевал…

Глеб понимал, что за его выдачей немцами кроется ка-

кая-то тайна, но понять не мог — зачем? И писем не пи-

сал, говорил, что никого из родственников нет, — знал, что

если он напишет Еве, то ее могут арестовать и передать

большевикам. И был безмерно счастлив, что смог случайно

увидеть Еву и знал, что она жива. Берлинг и ему все больше

и больше не нравился — своей навязчивостью и угодни-

чеством.

В один из дней на прогулке, когда Глеб сидел — он был

слаб и очень быстро уставал, к нему подошел старый седой

мужчина в генеральской форме и представился:

— Генерал Леонард Скерский.

470

Смирнитский встал.

— Сидите, сидите, подполковник. Я в курсе, что вы ра-

нены. И даже знаю где — на фортах. Мы когда-то с вами

воевали на одном, германском, фронте. Я о вас уже тогда

слышал, капитан. А потом о вас много говорил генерал

Владислав Сикорский. Я ведь командовал 4-й армией.

— Я знаю, пан генерал.

— Мы с вами оба в отставке. Ну, ваша отставка, под-

полковник, — это позор для армии. Мы с вами в лагере для

военнопленных и будем честны — нас с вами живыми не

выпустят. Это месть большевиков за поражение в двадца-

том году.

— Я боюсь, генерал, что никого не отпустят.

— Вы так думаете?

— Мне очень жаль, но я воевал в гражданскую войну

в России; это, как говорят большевики, «классовая война

и классовая ненависть», и никаких норм морали здесь не

предусмотрено.

— Вы об этом говорили офицерам?

— Никогда!

— Спасибо, пан подполковник.

— Если можно, называйте меня «господин капитан».

Мне так больше нравится.

— Хорошо, господин капитан. Мы еще с вами встре-

тимся. Я пришлю к вам доктора.

— Спасибо… Разрешите спросить, пан генерал...

— Да. Я буду рад в чем-нибудь вам помочь.

— Что происходит в Польше?

— Польша разрушена. Польши больше нет.

Офицеры пожали друг другу руки. За ними следили ук-

радкой глаза Зигмунда Берлинга.

XIX

Польские офицеры не были врагами советской стра-

ны — они сами сдались в плен в сентябре 1939 года, не

выстрелив ни разу по солдатам Красной армии. Таков был

приказ главнокомандующего Польской армией маршала

471

Рыдз-Смиглы. К тому же стороны не объявляли друг другу

войны. Польские военные оказались на территориях За-

падной Украины и Западной Польши, куда вошли полки

Красной армии, и на них распространялись все права как

на интернированных граждан. Это-то и бесило Сталина.

Советский вождь никогда не признавал никаких междуна-

родных договоренностей. Странно, что при этом почему-то

считал, что Гитлер будет соблюдать договоренности с Со-

ветским Союзом...

Постановлением Политбюро Центрального Комитета

ВКП(б) от 5 сентября 1940 года четырнадцать тысяч поль-

ских офицеров и семь тысяч гражданских лиц — врачей,

учителей, ксендзов — без суда были приговорены к рас-

стрелу. Просто росчерком пера, волей, желанием одного

человека тысячи людей были лишены жизни!

Тройка — Меркулов, Кобулов и Баштаков — трудилась

день и ночь, подписывая расстрельные списки.

— Фу! Все? Сколько, Леонид Фокеич, получилось? —

устало спросил заместитель наркома НКВД Меркулов. —

Устал. Глаза болят и руки отваливаются.

— Двадцать одна тысяча восемьсот пятьдесят семь че-

ловек, Всеволод Николаевич.

— Ну что, Богдан Захарович, пойдем в ресторан или на

конспиративной квартире стол накроем?

— Лучше бы, товарищ Меркулов, на квартире. Можно и

сотрудниц пригласить. У меня новенькие появились — ох и

хороши: кровь с молоком!

— Да-а, хорошо тебе, Захарыч, — в подвал начальство

не заглядывает. А с тебя, Фокеич, вообще-то стол накры-

тый причитается за новую должность.

— С огромным удовольствием, товарищ Меркулов.

— Ну вот и хорошо! Заканчиваем, подписываем акт и

идем.

— Один вопрос, товарищ Меркулов: что делать со

Смирнитским? Это тот, что убил майора Ферапонтова. То-

варищ Берия сказал, что по нему отдельный приказ будет.

Да и форма его у меня в сейфе. Товарищ Берия приказал

хранить, — спросил Кобулов.

472

— А мы его куда включили?

— Там, где и сидит, — Старобельский лагерь.

— Леонид Фокеич, найди в списке по Старобельскому

лагерю Смирнитского, поставь знак вопроса и напиши:

«Отдельное распоряжение». А ты, Богдан Захарович, выяс-

ни у Лаврентия Павловича, что с ним делать. Все. Больше

никого не забыли?

— Кажись, всех учли, товарищ Меркулов.

— Тогда поехали! Девок не забудь.

— Не забуду. Сейчас и прикажу.

XX

Весь Старобельский лагерь, четыре тысячи человек,

были доставлены под Харьков и расстреляны под селами

Дергачи, Пятихатка, Безлюдовка. Первыми упали в огром-

ные ямы генералы, следом 56 полковников.

Глеба Смирнитского вместе с товарищем, капитаном

Збышеком Войдой, уже повели к яме, когда начальник ла-

геря Бережков вдруг вспомнил и закричал:

— Эй! Стой, стой! Этого, Смирнитского, в сторону! По

нему отдельный приказ есть. Его казнят в другом месте.

Отведите его вон к той машине. Наручники не снимать!

Глеб успел крикнуть:

— Прощай, Збышек!

— Прощай, Глеб! — услышал ответ и выстрел.

Зигмунда Берлинга среди расстреливаемых офицеров

не было. Он, когда его товарищи по лагерю падали мертвы-

ми в яму, сидел в теплом уютном купе поезда «Харьков —

Москва», пил с соседом хорошее грузинское вино и закусы-

вал бутербродами с красной и черной икрой. Сосед был в

гражданском костюме с орденом на лацкане пиджака, и в

кармане у него лежало удостоверение капитана НКВД.

Не все поляки храбрецы.

Что поделаешь — все люди, и все хотят жить. И герои,

и трусы. Все!

Смирнитского, одного из всего лагеря, вновь посадили

в клетку в поезде и повезли за сотни километров в непри-

473

метное местечко под Смоленском — Катынь. Сопровож-

дал его капитан, заместитель начальника Старобельского

лагеря. Перед посадкой капитану устно передали приказ

о Смирнитском, вручили плотно замотанный шпагатом

сверток и сказали: «На месте развернешь…» В Смоленске

Глеба перегрузили из клетки в одну из машин, везущих

пленных поляков из Козельского лагеря. Сопровождавший

его заместитель Бережкова, капитан, сел в кабину машины

и положил на колени сверток.

Добродушный солдат-водитель спросил:

— А чего он у вас в наручниках-то? А наши вот нет.

— А он зверь. Он пальцем может человека убить!

— О, Господи! — солдатик нажал на газ.

А по дороге ехали крытые машины, сотни машин —

весь Козельский лагерь везли.

Пленные офицеры в душном пространстве железного

кузова удивленно потеснились, когда к ним втолкнули че-

ловека в рваной гражданской одежде, тяжело кашляющего

и с наручниками на руках.

Сидевший в углу майор в очках что-то писал каранда-

шом в маленькой записной книжке.

— Вы откуда? — спросили Глеба.

— Из Старобельского лагеря.

— Да вы что? Как там?

— Всех расстреляли.

Масса людей выдохнула в ужасе: «Ах!» — и волной от-

странилась от Глеба.

— А вас почему?.. — спросил кто-то дрожащим голо-

сом. — Нам сказали, что нас везут к границе, домой — пе-

редавать будут. Мы же не пленные — интернированные.

Существует же Гаагская договоренность по интернирован-

ным пленным.

— Меня точно не будут передавать. Мне сказали: каз-

нят в другом месте. Может, вас и отпустят.

— Вы военный?

— Да, подполковник в отставке, Глеб Смирнитский.

— Подождите, а вы не тот капитан лейб-гвардии Смир-

нитский, что в шестнадцатом на германском фронте дого-

474

ворился с немцами и помог раненых с поля боя вынести?

Я поручиком тогда был в Польском легионе, у капитана Ва-

лериана Чумы. Он о вас рассказывал. Это вы?

— Это было так давно, что я уже и не верю, что это было

со мной.

— Про вас потом многое рассказывали. Говорят, что вы

Верховного главнокомандующего спасли, а в семнадцатом

царицу с семьей. Сколько же вам лет?

— Сорок шесть.

— Не скажешь.

Майор в очках записал в дневнике: «К нам в машину по-

садили мужчину, в наручниках. Кто-то его узнал и сказал,

что это капитан русской армии, который спас русскую ца-

рицу. А я думал, что царскую семью всю расстреляли. Так

что врут, наверное, про этого офицера. Он из Старобель-

ского лагеря и говорит, что там всех поляков расстреляли.

Неужели и с нами то же будет? Господи, спаси и защити…»

Машина остановилась. Майор спрятал блокнотик под

рубаху за пояс и снял очки. Дверь открылась — яркий сол-

нечный свет ворвался и всех ослепил. Раздалась команда:

— Выходи по одному! Смирнитский первый.

Машины стояли в лесу, и был запах весны… А впереди

была огромная яма.

Сопровождавший Глеба капитан развернул сверток и

вытащил… форму капитана лейб-гвардии Семеновского

полка с орденами. Немцы постарались — все сверкало, как

новенькое.

— Надевайте, ваше благородие, свой сюртук. Что там, в

кармане? — В кармане лежали крест Святого Георгия тре-

тьей степени и Золотой крест ордена Станислава. — Куда

их? На шею? Давай застегну. Так приказано. Почему — не

знаю.

— Офицера царского оставьте напоследок. Поставьте

его на колени сбоку ямы, и пусть смотрит, как мы расправ-

ляемся со своими врагами. Это тот, что Ферапонтова на Лу-

бянке пальцем убил. Так приказали с самого верха, — ска-

зал руководивший расстрелом польских офицеров майор

госбезопасности и показал пальцем в небо.

475

Смирнитскому надели на грязную нательную рубаху

китель с погонами и орденами, связали руки за спиной и

поставили на колени сбоку ямы так, чтобы он видел, как

расстреливают польских офицеров, и чтобы офицеры пе-

ред смертью видели его, стоящего на коленях, в мундире и

в блеске орденов.

Их выводили из машин по одному. Так, чтобы от солнеч-

ных лучей они зажмуривались и, вдыхая чистый лесной ве-

сенний воздух, делали несколько шагов к яме, где и встре-

чали смерть. Некоторые успевали оглянуться по сторонам.

— Точно-точно, — крикнул кто-то из офицеров — это

капитан Смирнитский. Я его знаю! — Крикнувший так и

не успел понять, зачем его сюда привезли. Он просто ра-

достно крикнул, оттого что оказался прав и от этого был

счастлив. Ему закинули сзади на голову шинель и выстре-

лили в затылок.

Майор в очках Адам Сольский ничего не успел крик-

нуть, только посмотрел удивленно голубыми глазами на

безоблачное небо. Раздался выстрел, и он вместе со спря-

танным дневником упал в яму.

Смирнитский мог закрыть глаза и ничего не видеть,

только слышать звонкие выстрелы, вскрики, предсмерт-

ные хрипы и падение тел, но он стоял на коленях и смот-

рел, смотрел, и слезы бежали и бежали из его глаз… Он за-

дыхался от кашля, и из-за рта текла струйка крови.

Вдруг один из охранявших его солдат воскликнул:

— Смотри-ка, баба!

К яме подвели девушку в летной форме. Она, увидев

стоящего на коленях седого офицера с множеством наград

на необычном мундире, улыбнулась и кивнула ему голо-

вой, как старому знакомому, как родному — темно-русые

волосы колыхнулись. У нее не было шинели, и мешок ей

на голову не набрасывали. Солдат поднял пистолет и…

опустил. Подошел майор и, крикнув: «Дай сюда. Смотри,

как надо с врагами расправляться!» — выхватил у солдата

пистолет и выстрелил девушке в затылок.

«Господи! Господи! — шептал Глеб. — Да лиши ты

меня разума! Убей! Не дай мне досмотреть все это до кон-

476

ца!.. — Глеб плакал. — Господи, сжалься — лиши меня ра-

зума!..»

Девушкой была Янина Левандовска. Дочь русского и

польского генерала Иосифа Довбор-Мусицкого. Гражданс-

кая летчица, желавшая защищать свою родину от немцев и

попавшая в советский плен, в лагерь, где ей офицеры при-

своили воинское звание подпоручика. Великая дочь поль-

ского народа упала в яму в Катыни.

Стреляли целый день. Офицерам скручивали колючей

проволокой руки за спиной, подводили к яме, чтобы не за-

брызгаться кровью, надевали мешок на голову, а тем, кото-

рые были в шинелях, забрасывали полы сзади на голову и

стреляли в затылок из немецких пистолетов, как будто под-

сознательно боялись, что когда-нибудь это злодеяние против

человечества вскроется, и кем — гитлеровцами! Польские

офицеры падали и падали в ров. К вечеру ров был полон.

Все эти тысячи офицеров — цвет и гордость польской

нации — были убиты!..

К начальнику расстрельной команды подошел, весь

белый, заместитель начальника Старобельского лагеря и

что-то стал говорить, а потом протянул пистолет.

— Слабак! — донеслось. А заместитель побежал в кус-

ты — его рвало. Майор подошел к Смирнитскому.

— Встать! Ну вот, холуй царский, наконец-то и твой че-

ред настал. Устал, наверное, ждать? Ишь, как изменился…

совсем старик... а говорят, сорок лет? Становись… Страш-

но? Глаза завязать? А погоны-то у тебя какие-то чудные…

Непонятно, какое у тебя и звание — звездочки одни да вен-

зеля. Твой-то капитан из Старобельского лагеря, смотри,

каким слабаком оказался — не может в тебя выстрелить.

Ну да ладно, отправим куда надо на него бумагу, и все —

сам к яме станет… И этот, начальник Козельского лагеря,

тоже слабак, не стал стрелять… А для тебя целая команда

выстроилась из желающих пострелять.

Перед майором стоял седой старик с выцветшими, су-

хими глазами.

— Ты, майор, трус. Ты убиваешь женщин, — тихо и

хрипло сказал Смирнитский. — А звание мое — капитан

477

лейб-гвардии Семеновского полка Русской императорской

армии. Запомни! И для меня, русского офицера и поляка

по крови, великое счастье погибнуть рядом с лучшими сы-

новьями Польши на родной для меня русской земле! И тебе

этого не понять.

— Да куда уж нам, сиволапым, вас, буржуев, понять.

Вишь, весь висюльками-то обвесился, аж в глазах рябит.

Я бы тебя раздел догола да и шлепнул из этой штучки. Уз-

наешь? — майор показал на зажатый в руке браунинг. —

Твой, сказали. Так ведь нет — приказали расстрелять перед

строем как героя и даже какого-то там кавалера. Название

какое-то бабское. Да у нас генералы с маршалами такой

чести не удосуживаются. Ползают в обоср… штанах, ры-

дают, о пощаде просят, а сами, падаль, родину, народ тру-

довой предали… Так что становись, ваша благородь… И за

что же тебе такой почет? Врагу! Не знаешь?

— Не знаю.

— Ну и ладно. Вот видишь, ты сейчас будешь там, —

майор показал браунингом на полную мертвых тел яму, —

а я здесь.

— Кто знает? Может, за свои грехи ты тоже туда ля-

жешь...

— Не лягу! — крикнул майор. — Не лягу!

Смирнитскому не стреляли в затылок. Согласно при-

сланному из Москвы устному приказу, из уважения к его

храбрости его поставили перед строем солдат с винтовка-

ми. Ему даже отдали форму с красивыми погонами и со

всеми его орденами. Таков был приказ. И он стоял с отсве-

чивающими серебром, золотом и эмалью многочисленны-

ми орденами бывшей Великой Российской Империи.

— Смотри, совсем старик, белый, как лунь. Как в такого

стрелять-то? — тихо сказал один из солдат.

— Этот старик — генерал, говорят, в Москве, на Лубян-

ке, какого-то майора пальцем убил.

— Пальцем?! Вот это старикан. А куда стрелять-то?

С теми-то все было просто: мешок на голову и пулю в за-

тылок, — все-таки тебе в лицо не смотрят, а тут сплошные

кресты.

478

— Так по крестам и стреляй.

— Боязно. Вроде как по Богу!

— Ты еще об этом майору скажи, враз со стариком ря-

дом поставит.

— Разговорчики! — крикнул майор. — Целься!..

Солдаты вскинули винтовки.

Глеб посмотрел на небо — оно было голубым-голубым,

каким бывает весной в Польше, когда цветут яблоневые

деревья в садах. Небо цвета глаз Евы. Губы прошептали:

«Прощай, Ева…»

— Пли! — скомандовал майор.

Пули разбивали эмаль и пробивали столь ненавистные

стрелявшим солдатам кресты на груди Смирнитского…

Ошалевшее за целый день от выстрелов воронье, испу-

ганно крича, еще раз взлетело с деревьев...

Майор посмотрел с сожалением на браунинг, а потом

выбросил его в громадную, наполненную до краев тысяча-

ми мертвых тел яму. Сказано же — никаких следов…

Один из солдат, пока майор не видел, перекрестился и

прошептал: «Прости, Господи, прими их души…»

Так закончил свое существование древний польский

род Смирнитских…

А начальник Козельского лагеря стоял в стороне, при-

жавшись лицом к дереву, и плакал, не замечая, что плачет.

Он не верил своим глазам, тому, что это он привез тысячи

людей сюда на расстрел, а думал, что везет их на свободу.

За месяцы службы начальником лагеря он к ним привык,

он с ними, пусть в душе, но стал чем-то единым. Ему даже

казалось, что он сам стал другим человеком благодаря

им… И вот теперь эти, казалось бы, близкие ему люди ле-

жали мертвые, а он был живой, пусть старый и больной, но

живой, — он стоял и плакал. И проклинал тот день и час,

когда случайно встретил своего бывшего ординарца Архи-

па Ферапонтова, который был уже майором НКВД и кото-

рый предложил ему стать начальником лагеря для интер-

нированных поляков. Он влачил жалкое существование,

работая охранником на проходной одного из московских

заводов, и был рад новой работе. Ферапонтов помог ему

479

занять эту должность, правда, предупредил, чтобы он не

говорил, что дворянин, и он это скрыл. И теперь он видел

результат своей службы и плакал. А этот поляк в орденах!

Боже, сколько у него орденов! Начальник лагеря сам имел

один из таких орденов, который он спрятал далеко и иног-

да, изредка, доставал его — только ночью, закрыв на замок

дверь своей маленькой комнаты в большой коммунальной

квартире и обязательно притушив свет. И всегда, когда он

доставал свой орден, то вспоминал своего отца и своего

сына, и каждый раз тихо плакал. И когда увидел одетого в

такую знакомую и родную ему форму Русской императорс-

кой армии офицера, он вспомнил, что видел его несколько

раз, тогда, во время прошедшей войны, и вспомнил, как тот

своими словами спас его от полного падения в грязную ал-

когольную яму забвения. Он видел, как погибал этот офи-

цер с такими, как ему показалось, знакомыми, как у отца и

у сына, глазами, и плакал. И радовался только одному: все,

больше он не будет служить этой власти, если только на его

страну не нападет враг… Но какой враг посмеет напасть на

его родину? Он стоял, прижавшись лицом к твердой шер-

шавой коре высокой стройной сосны, и плакал, и видел,

как упал этот поляк в красивой форме русского офицера,

и вдруг поймал себя на мысли, что он завидует этому по-

гибшему офицеру, которого он так давно знает, завидует

такой его славной гибели, гибели, достойной офицера…

Он плакал.

XXI

В подвале внутренней тюрьмы НКВД на площади Дзер-

жинского (Лубянке) шел допрос, похожий на пытку. На-

глаженный, со строгим взглядом майор государственной

безопасности насмешливо смотрел на допрашиваемого че-

ловека. Тот, в разорванной нательной рубахе и кальсонах,

бурых от крови, сидел со связанными за спиной руками пе-

ред майором и покачивался из стороны в сторону. Лицо че-

ловека было изуродовано побоями — стоявший сзади его

солдат время от времени бил его кулаком в спину, чтобы он

480

не терял сознание и не падал, но на эти удары связанный

человек почти не реагировал.

— Я в десятый раз спрашиваю тебя, сволочь Перевер-

зев: когда и где ты был завербован польской разведкой?

Хотя мы и так знаем, что ты был завербован еще в двадца-

том году, вместе с Тухачевским, но из гуманных соображе-

ний предлагаем тебе признаться в своем предательстве. Не

спать!.. Как ты передавал сведения польскому подполков-

нику Смирнитскому?

— Я уже говорил, — беззубо шепелявил тот, кого на-

зывали «сволочь Переверзев», — что я не знаю никакого

подполковника Смирнитского. Майор, неделю назад мы с

вами были в одном месте, в Катыни, и если бы было так,

как вы мне говорите, то я должен не сидеть здесь, а лежать

в той яме. Вы сами-то верите в то, что говорите?

— А я и сам не понимаю, почему ты не в той яме. Ты не

знаешь, кто такой Смирнитский? Брось! Ты еще скажи, что

ты не дворянин! Что папаша твой не царский полковник, а

ты не царский штабс-капитан и ты не защищал с радостью

ненавистное народом самодержавие в империалистичес-

кую войну!

— Мой отец погиб в русско-японскую в девятьсот пятом

году, а я в августе четырнадцатого получил ранение в пер-

вом же бою и был уволен из армии на пенсию.

— После чего, скрыв свое происхождение, втерся в дове-

рие и стал служить под началом врага народа Тухачевского

и вместе с ним вредить нашей социалистической родине.

— Под началом, как вы говорите, Тухачевского я слу-

жил только с восемнадцатого по девятнадцатый год. И то

Тухачевский командовал армией, а я был командиром

полка, и после гражданской в связи с обострением болез-

ни был комиссован, работал на заводе и только в тридцать

девятом призван в органы. И вся моя нынешняя служба со-

стояла лишь в охране интернированных поляков в лагере в

Козельске. Начальником лагеря. Всего-то девять месяцев.

Так что ваш вопрос, майор, глупость.

— Глупость? Мы еще разберемся, кто тебе позволил

стать начальником лагеря. И не интернированных, а воен-

481

нопленных поляков — врагов нашей родины… Я задаю еще

раз вопрос: как ты поддерживал связь со Смирнитским?

— А я еще раз отвечаю: никакого Смирнитского я не

знаю.

— Послушай, Александр Глебович, — вдруг ласково

сказал следователь, — ты великолепный актер. Тебе бы в

театре выступать. Смирнитский Глеб Станиславич — это

тот польский офицер, которого там, в Катыни, расстреляли

перед строем.

— Который был в форме и при орденах? Почему его так

расстреляли?

— Из уважения к врагу. Так приказал сделать сам това-

рищ Сталин.

— Что же это за враг, которого расстреливают с такими

почестями?

— Тебе-то это известно лучше нас.

— Мне ничего не известно. Не добивайтесь от меня

того, чего я не знаю, майор. Я не знаю никакого Смирнит-

ского, но если вам так надо, дайте бумагу, и я ее подпишу.

Можете написать, что у меня были особые отношения с

Гитлером, Сталиным и Богом! Устраивает? — и допраши-

ваемый хрипло засмеялся, обнажая окровавленный беззу-

бый рот.

— Не устраивает. Неужели тебе ничего не говорит его

фамилия?

— Нет.

— Я, конечно, понимаю, что ты врешь, но мне надоело

с тобой возиться. Глеб Смирнитский, герой империалисти-

ческой войны, капитан лейб-гвардии, награжденный девя-

тью орденами за храбрость, ты это сам видел; белогвардей-

ский полковник, подполковник польской армии — твой

родственник! Это сын твоей старшей сестры убежавшей в

Польшу.

— Что?

— Не прикидывайся — ты это знал. Дочь твоего отца

от первого брака убежала в Польшу; там вышла замуж за

журналиста Смирнитского, и у них родился сын Глеб, кото-

рый закончил военное училище в Петербурге и с первого

482

до последнего дня воевал на империалистической войне.

И чего только не делал твой племянник! Поверить невоз-

можно! Верховного командующего Романова спасал, царс-

кую семью спасал, столь храбро воевал, что обогнал своего

дружка Михаила Тухачевского по орденам и славе. Много

чего он наделал. И в гражданскую у Каппеля служил, и

опять царскую семью хотел спасти, и Колчака спасал, и Ча-

паева убил… И в штабе у поляков служил, и помог полякам

тебя с Тухачевским в двадцатом году разбить. Точнее, вы

сами сдавались. Ты же к немцам попал вместе с предате-

лем Гаем. Там тебя и завербовали… Еще говорят, что он

там, в Польше, в тридцать девятом немцев перебил види-

мо-невидимо. Неужели не знал, что он твой родственник?

Думаешь, поверим? Сталин, как прочитал о нем собран-

ные сведения, так и приказал расстрелять как героя.

— А как же он к нам-то попал? — прошепелявил Пере-

верзев.

— А его немцы нам выдали. Попросили, говорят, за

него. Большего не знаю. Только он на допросе здесь, на Лу-

бянке, нашего сотрудника Архипа Ферапонтова ручкой в

глаз убил.

— Ручкой? Архипа?

— Да, ручкой... А ты что, Ферапонтова знал?

— Знал. Туда ему и дорога.

— Не радуйся, туда же пойдешь. Последний вопрос к

тебе: где твой сын Никита?

— Не знаю. Пропал в восемнадцатом году.

— Опять врешь! Твой сын, Никита Александрович Пе-

реверзев, прапорщик царский, воевал в составе бандит-

ской армии Каппеля! И погиб твой сынок в июне восем-

надцатого года, когда в составе банды хотел освободить

царскую семью в Екатеринбурге.

— Не может быть!

— Может! И бандой той руководил не кто иной, как

твой родственник Смирнитский.

— О, Господи! Откуда вам такое известно?

— Нам известно все. Так что яблоко от яблони недалеко

падает. Вот вся ваша дворянская кровь и выползла. Знаешь,

483

почему ты здесь? По сведениям, у Смирнитского ни семьи,

ни детей не было, твой сыночек мертв, так что ты единс-

твенный его живой родственник. Мать твоя с дочкой еще

в гражданскую от тифа умерли. Тоже не знал? Ладно. Тебя

все равно завтра расстреляют, поэтому скажу тебе честно:

есть приказ, чтобы ни одного родственника у Смирнитско-

го не осталось. Чтобы памяти о нем не осталось! И ты пос-

ледний… Прощай Александр Глебович… А если и правда

не знал о Смирнитском, то я тебе не завидую. Ты в отличие

от него не ту жизнь прожил. И уж если совсем честно, то

я и себе не завидую. Сегодня тебя к стенке, а завтра меня,

только у меня есть семья и сын. И когда меня расстреляют,

станет он на всю жизнь сыном врага народа… Мне твой

родственник перед смертью пообещал, что меня тоже к

яме поставят. Не верю, но страшно! А бумаги ты все-таки

подпиши — таков порядок. Там фамилия твоего родствен-

ника не упоминается. Всех под корень! И чтобы даже фа-

милии не осталось. Вот так, Александр Глебович, не повез-

ло тебе… Подписывай…

Ночью, разорвав рубаху и сплетя из нее веревку, Алек-

сандр Глебович Переверзев повесился: привязал веревку к

доскам, просунул петлю в щель под нары и, лежа на гряз-

ном полу, удавился. Нашли наутро мертвым. На стене кро-

вью было криво написано: « Господи прости».

Эпилог

— Я надеюсь, что вы узнали много нового о роли Рос-

сии в победе войск Антанты в Первой мировой войне. К со-

жалению, Россия как союзник по «Сердечному союзу» не

получила лавров победительницы. Она из-за пришедших

к власти коммунистов во главе с Лениным проиграла эту

войну. В самой России простые граждане мало что знают

об этой войне. Ее называли империалистической и вообще

не вспоминали о миллионах русских, погибших в той вой-

не. Так, немного знают историки, и все! А жаль! — профес-

сор Жан Дюкло поправил своими длинными, ухоженными

пальцами вельветовый пиджак и продолжил: — Тема сле-

дующей лекции «Начало Второй мировой войны. Тайный

договор и новый раздел Польши между Германией и Совет-

ским Союзом. Защита Варшавы. Катынь».

— И все-таки жаль, господин профессор, что мы не зна-

ем имя того, второго офицера на пленке. Он тоже, как мы

поняли из сегодняшней вашей лекции, один из русских ге-

роев, спасших Францию, — прозвучало из аудитории.

— Я скажу вам, уважаемые коллеги, больше: мы долго

и тщательно искали хоть какие-нибудь сведения об этом

молодом офицере и ничего не смогли найти. Даже из рос-

сийских архивов, куда мы подавали запрос, нам ничего не

смогли ответить. Но я надеюсь, что когда-нибудь мы узна-

ем, кто этот второй офицер рядом с Тухачевским. Кстати, на

следующей лекции вы тоже увидите уникальные снимки,

на которых запечатлены защитники варшавских фортов во

время нападения фашистской Германии на Польшу…

— А может быть, фотографию этих офицеров показать

по телевидению в программе «Поиск»? Кстати, я знаю —

в России тоже есть такая, очень известная, телевизионная

передача, только я забыла ее название.

— Молодец, Анна! — крикнул студент, который впер-

вые узнал, что Россия участвовала в Первой мировой вой-

не…

485

В старом, теплом от солнца варшавском дворе маль-

чишки играли в «войнушку». Заводилой у ребят был ху-

денький, вихрастый, сероглазый мальчик Глеб Смирнит-

ский. Это странное, не польское имя ему дали по просьбе

его прадеда, который сидел тут же, во дворе, на скамееч-

ке. Это он, когда родился этот мальчик, попросил назвать

ребенка в честь своего отца, которого он никогда не ви-

дел. Ему мать рассказывала, что тот погиб, защищая Вар-

шаву от немцев в тридцать девятом, и она при его рож-

дении дала ему фамилию Смирнитский, а имя русское

побоялась дать — тогда русских ненавидели за оккупа-

цию. И из воспоминаний об отце в семье остались только

рассказы его матери, пожелтевшая старинная фотогра-

фия с обгорелыми краями, на которой были запечатле-

ны строгие, молодые, необыкновенно красивые офицеры

с орденами в виде крестов на необычных мундирах, и

шашка с орденом на эфесе и темным от времени шнуром.

Фотография стояла в рамочке на столике в комнате его

матери, а после ее смерти фотографию и шашку повеси-

ли на стену в гостиной. Как всякие поляки, Смирнитские

очень гордились своим предком, погибшим при защите

Варшавы. И в их католической семье всегда, сколько они

помнили, была русская православная икона, которая,

как и фотография, осталась от их славного предка Глеба

Смирнитского…

Внучка старика Ева была преподавателем в Варшавс-

ком университете, и этот вихрастый, быстрый, худенький,

веселый сероглазый мальчик был ее сыном. Совсем моло-

денькой девушкой-студенткой она родила по любви, а за-

муж не вышла, вот ее сын и носил фамилию — Смирнит-

ский.

Ева уехала в командировку в Париж, и Глеб, как всег-

да, остался на попечении стариков. Набегавшись вдоволь

под стоны деда и бабки, что пора домой, маленький маль-

чик наелся каши с молоком и сейчас спал. На худенькой

груди мальчика висел серебряный крест и тускло блесте-

ла маленькая золотая иконка с выписанной на эмали Бо-

городицей с ребенком. Деду она досталась от матери —

486

передала, умирая, в память об отце. Дед снял ее со своей

шеи и повесил на шею мальчику при его крещении. Пе-

ред крещением дед показал иконку в Варшавском музее,

эксперты которого чуть не упали в обморок: выяснилось,

что такие иконки, всего несколько штук, были сделаны

лично самим Фаберже и только для членов семьи послед-

него русского императора. Дед смог рассказать только

историю ее появления в их семье: что она принадлежала

его отцу, русскому офицеру, погибшему во время Второй

мировой войны на варшавских фортах. Ему предложили

баснословные деньги за это ювелирное изделие, но дед

отказался. «Как можно продать память о родителях?!» —

сказал он.

Ближе к ночи позвонила внучка. Она возбужденно кри-

чала:

— Дедушка, тут по телевидению показали фотогра-

фию твоего отца, ну ту, что у нас в гостиной. А рядом с

ним, оказывается, стоит будущий знаменитый советский

маршал Тухачевский. Его еще Сталин расстрелял. И пока-

зали фотографии защитников Варшавы в тридцать девя-

том. Там тоже твой отец — наш дед! Он в этой, как у нас на

фотографии, своей красивой форме, и у него много-много

орденов, не сосчитать. Я им на телевидение позвонила, и

они послали за мной машину — хотят меня расспросить

по поводу твоего отца. Я согласилась, дед. Это же такое

счастье! Там еще какие-то новые данные о нем нашли в

немецких и в рассекреченных русских архивах. Оказыва-

ется, его расстреляли в Катыни… Там при эксгумации в

сорок втором году немцы описали погибшего, который не

был убит выстрелом в затылок, а был, по-видимому, рас-

стрелян перед строем, и на истлевшей, пробитой во мно-

гих местах форме нашли множество осколков от русских

орденов. Осколки вместе с описанием убитого нашлись в

немецких архивах о казни польских офицеров в Катыни.

На некоторых осколках обнаружены номера, и по ним за-

просили уже русские архивы. Оказалось, это твой отец,

наш дед — Глеб Смирнитский! Дед, я побежала, я тебе со

студии позвоню…

487

Старый человек стоял и смотрел на спящего правнука,

на худенькой груди которого тускло блестела русская пра-

вославная иконка. «Отец, — шептал он. — Отец…» По ще-

кам старика текли слезы…

А с фотографии на стене на старика и мальчика смотре-

ли два молодых, красивых офицера. Офицеры загадочно и

тепло улыбались…

Содержание

Часть первая

Вторая отечественная . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 7

Часть вторая

Великая Гражданская . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .232

Часть третья

В ожидании последней войны . . . . . . . . . . . . . . . . . . .392

Эпилог. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .485

489

Дмитрий Евгеньевич Ружников

Роман первый

Поляк

Верстка Е. В. Житинской

Корректор Ю. Б. Гомулина

Дизайн обложки Е. О. Шваревой

Подписано в печать 30.09.13. Формат 84х108 1/32

Гарнитура Чартер. Печ. л. 15,5

Заказ № 10/05

Издательство «Геликон Плюс»

Изд. лицензия ЛР № 065684 от 19.02.98

Санкт-Петербург, В.О., 1-я линия, дом 28

http://www.heliconplus.ru