Олег Носков

 

Симптомы социальных катастроф:
Позывы к смерти как увлечения древностью

 

 

 

2 июля 1798 года молодой французский полководец Наполеон вступил со своим войском на землю Египта. В составе знаменитой экспедиции, помимо тридцати восьми тысяч солдат и офицеров, находилось еще сто семьдесят пять ученых, включая специалистов по древней истории. Неудачный в стратегическом плане, этот поход, тем не менее, оказался неоценимую услугу европейской гуманитарной науке. Именно с него было положено начало египтологии. И даже больше того - Египет стал для европейцев своеобразными вратами в седую древность.

Почему мы начали с этого исторического примера? Есть что-то знаменательное в том, что изучение глубокой древности началось с военного похода. «Солдаты! Сорок веков смотрит на вас с высоты этих пирамид!» - здесь, в этом патетическом воззвании Наполеона раскрывает себя та иррациональная сила, что вынуждает людей оставлять дома и отправляться в безумные походы, не находя там ничего, кроме собственной смерти. Магия «сорока веков» седой древности оказалась сильнее доводов холодного рассудка. Она кажется столь же безумной, как и все авантюрные замыслы великого полководца, оставившего после себя горы трупов и реки человеческой крови.

Но все же непонятен источник этой могучей и страшной силы, что побуждала миллионы людей с воодушевлением идти на смерть. Французы - первые в новую эпоху знатоки и страстные исследователи древности. И они же - инициаторы и участники одной из самых кровавых революций и одной из самых кровавых военных авантюр. Впервые после падения Римской империи в Европе произошли потрясения и войны, именуемые теперь не иначе, как «великими».

Нам пока еще трудно сказать, в силу каких причин люди окунаются в грандиозный кровавый кошмар, как это уже неоднократно происходило в истории. Однако мы можем четко установить весьма характерные симптомы, своеобразные знаки надвигающихся социальных катастроф. Как правило, накануне кровавых событий у людей появляются довольно необычные увлечения, совершенно необъяснимые с точки зрения так называемого здравого смысла. И страстная тяга к седой древности играет здесь не последнюю роль.

 

1

 

Авторитетнейший специалист по истории религии, Мирча Элиаде, в одном из своих трудов сделал поразительное замечание, имеющее непосредственное отношение к нашей теме: «Во многих религиях и даже в фольклоре европейских народов мы встречаем веру в то, что в момент смерти человек до мельчайших подробностей вспоминает всю свою прошедшую жизнь и что он не может умереть до тех пор, пока не вспомнит и заново не переживет всю свою личную историю. На экране памяти умирающий еще раз просматривает свое прошлое. Рассматриваемая с этой точки зрения страсть к историографии в современной культуре была бы признаком, предвещающим ее надвигающуюся гибель»¹. Как подчеркивает Элиаде, именно европейцы испытывают ярко выраженный интерес к истории, стремясь зафиксировать свое прошлое в мельчайших деталях. Все это, по мнению автора, напоминает посмертные переживания человека. То есть, как бы идя от обратного, мы вполне можем трактовать страстное увлечение прошлым как признак надвигающейся социальной агонии.

Впрочем, мне могут возразить тем, что Древний Восток прямого отношения к истории европейцев не имеет, а потому аналогия с посмертными переживаниями человека не совсем справедлива. Это верно. Однако есть здесь одна очень примечательная деталь. Дело в том, что именно европейцы выдумали всеобщую историю, в которую они себя органично включают. Причисляя себя ко всему человечеству (а точнее - к его вершине), они тем самым любой исторический интерес превращают в интерес к своим далеким корням, к своим истокам, к своему далекому прошлому. В перспективе исторического прогресса Древний Египет - это не просто культура восточных варваров, это заря человеческой цивилизации. Европейцы, таким образом, мыслят себя преемниками Востока, как бы они при этом к нему ни относились. То же самое можно сказать и о научной антропологии. В соответствии с устоявшимися научными стандартами на дикаря принято смотреть как на живое подобие нашего далекого предка. Отсюда следует, что исследование архаических культур проливает свет на далекое прошлое самих европейцев. В этом ключе научная антропология перекликается с археологией и историей, неся в себе тот же зловещий смысл, о котором было сказано выше.

Таким образом, увлечение древностью указывает на скрытую тягу к смерти. Оно ни в коем случае ни является причиной, но только симптомом, только знамением. Хотя я и допускаю, что приведенная здесь ссылка на мистические представления не содержит в себе какой-либо строгой «научности». Поэтому для большей убедительности я сошлюсь на данные современной психологии.

Для психологов человеческая тяга к смерти не является чем-то необычным. Это вполне изученный феномен, называемый некрофилией. Некрофилия имеет свои весьма характерные симптомы, часто, кстати, обнаруживаемые в поведении и мышлении великих полководцев, тиранов, идеологов, художников и т.д. Как пишет Эрих Фромм, специально изучавший данный феномен в связи с оценкой личности Адольфа Гитлера, некрофилов привлекают образы трупов, костей, рухляди - всего того, что подверглось тлению, разложению или что принципиально исключает всякое живое начало (как, например, машины)². В свете сказанного можно по особому отнестись к некоторым современным научным увлечениям, о чем как-то стыдливо умалчивает Фромм, поглощенный критикой фашизма.

Чем, например, является археология, как не разгребанием и собиранием древнего хлама? И что такое палеонтология или научная антропология, как не поиск трупных останков? Стало быть, люди, посвящающие себя таким занятиям, должны обладать в какой-то мере некрофильскими наклонностями. Однако показательной является не сама их работа, а то место, которое занимают в современном обществе указанные науки. Создается впечатление, что общество невероятно нуждается во всей этой рухляди и мертвечине, по достоинству оценивая упорный труд ученых-землекопов. Древние останки ценятся почти на вес золота, перед ними буквально трепещут, а их уничтожение приравнивается к уголовному преступлению и оценивается чуть ли не как святотатство.

Конечно, ссылка на некрофилию - аргумент довольно грубый, особенно если его истолковать натуралистически. Во всяком случае, влечение к смерти имеет четко выраженный метафизический подтекст, поскольку речь идет о пристрастиях особого рода, где имеет значение еще одна, чисто духовная сторона. Современный человек уже не благоговеет перед христианскими святынями, но зато испытывает священный трепет при виде какой-нибудь египетской мумии или шумерской статуэтки. Свитки папирусов с иероглифами, глиняные таблички, испещренные клинописью или ритуальные камни с загадочными руническими знаками - все это давно уже представляет куда большую ценность, чем священное предание церкви. И весьма поразительно то обстоятельство, что французская египтология зародилась как раз на волне революционных потрясений, в эпоху демонстративного антихристианства и откровенного безбожия. Наполеон ровняется уже не на святых отцов и не на христианских монархов средневековья, а на самого Александра Македонского, героя античности. Не странно ли, что «новая заря человечества» начинается через обращение к позавчерашнему дню?

Но не только археология набирала в ту пору свою силу. В тот же кровавый революционный период во Франции зарождается другая наука о древности - палеонтология. Жизнь и творчество Жана Батиста Ламарка и Жоржа Кювье - отцов-основателей палеонтологии - приходятся на самые бурные и судьбоносные годы французской истории. При этом интересно отметить, что, в отличие от своих английских коллег, изучающих древние останки в сугубо практических целях (классификация геологических пластов), французские палеонтологи делали упор на мировоззренческие проблемы. Полученные ими данные должны были так или иначе вписаться в концепцию Естественной истории, основные положения которой были уже разработаны их предшественником Жоржем Луи Бюффоном. Археология по своему дополняла эту картину, представляя данные о естественном историческом развитии человечества. По сути дела, упомянутые науки стали, прежде всего, главнейшей эмпирической базой для составления так называемой научной картины мира - в противовес, конечно же, библейскому мировоззрению. Поэтому неудивительно, что археологический и палеонтологический бум пришелся на эпоху демонстративного отказа от христианской традиции. Именно во Франции, где в науке искали, прежде всего, новую веру, эта коллизия в конце концов приобрела необычайно резкие очертания.

Так называемая Естественная история, пришедшая на смену Священной истории - важнейший и довольно впечатляющий штрих, подчеркивающий характерную направленность общественных умонастроений, приведших в конце концов к Великой революции и наполеоновским нашествиям. Естественная история - это не столько обращение к будущему (которое представляется весьма гипотетичным), сколько проникновение в прошлое, в глубину времен, к зарождению самой Земли. Именно Земли, Первоматерии, материнского начала, ибо там, где речь идет о «естественном», все «небесное» (то есть божественное, сверхъестественное) либо автоматически отметается, либо выглядит как досадный пережиток (вроде креационистской модели Кювье, нещадно раскритикованной эволюционистами). Не удивительно, что ученые и философы той эпохи без особых моральных усилий заменили Бога на Природу (то есть отцовское начало на материнское). Высшим авторитетом становится уже не Божья воля, а так называемое «естественное состояние», ссылками на которое обосновываются любые выдвигаемые ценности. Если в «естественном состоянии» все люди равны, следовательно, социальное неравенство есть зло (Руссо). Если практическая польза - высшая ценность, стало быть, к ней был устремлен ум первобытного человека (английская антропология). Если же самое ценное - эстетические переживания, то значит, первобытный человек - прирожденный художник (немецкие романтики). А если признать, что «естественному состоянию» чужда частная собственность, то с ней надлежит бороться как с источником всех социальных зол (социалисты).

Возможно, этот авторитет «естественного» есть некая трансформация неосознанной тяги к имманентному божеству - в противовес трансцендентному Богу, навязанному христианской идеологией. «Естественное» - это грубо натурализованное представление чего-то изначального, сущностного, внутренне присущего человеку. Трансцендентный Бог христианства ассоциируется с чем-то внешне навязанным³, чуждым изначальной человеческой природе. Признание «естественного» надо понимать как выпад против вульгарной христианской идеологии с ее сильными ветхозаветными интонациями. Возможно, в этом был демонстративный отказ от иудейской компоненты христианства во имя обретения «внутреннего бога». Характерной же чертой данного протеста явилось перенесение атрибутов этого «внутреннего бога» на природу. Иначе говоря, указанный конфликт разрешался, так сказать, регрессивно, на волне инфантильных ассоциаций. Ведь природа, как начало материнское, вполне естественно ассоциируется с чем-то внутренним и изначальным. Поэтому борьба за имманентного Бога выразилась как тяга к материнскому началу, к установлению генетической связи с миром, природой и т.д. Человек устремился к своей сущности, к своим истокам, и обрел все это в природе, в материнской стихии. Даже абстрактный Мировой Разум немецких идеалистов по существу своему тоже есть Природа - не в грубо физическом смысле, но в смысле онтологическом. Это начало - безликое и имманентно присущее отдельному человеку, - существенно отличается от христианского Бога-Промыслителя.

Указанная тенденция имеет очень серьезное значение для нашей темы. И вот почему. В свое время (в 20-30-е годы) Карл Густав Юнг сумел довольно точно предсказать установление национальной диктатуры в Германии и начало новой мировой войны. В качестве эмпирического материала он опирался на сновидения немецких пациентов, где часто фигурировал образ Великой Матери, ассоциировавшейся с Германией, с родиной. Юнг, судя по всему, угадал сильную тягу немцев к материнскому началу, что само по себе свидетельствует о влечении к смерти. Дело в том, что, согласно древним представлениям (по части которых Юнг был прекрасно осведомлен), смерть есть символическое возвращение к материнскому, природному началу, растворение в нем. Смерть - это процесс, по своей направленности обратный рождению. В алхимии, например, она уподобляется вхождению неофита в материнское лоно. Начало алхимической трансмутации символически изображалось как обратное проникновение в материнскую утробу или как уход в пещеру, что имело тот же смысл.

Надо сказать, что в древности отношение к смерти было подчеркнуто амбивалентным, поскольку смерть рассматривалась в сугубо инициатическом ключе. Это не просто растворение или уход. Это - начальный этап любого нового рождения. Другое дело - что следует за смертью. Либо возвращение в исходное состояние (реинкорнация), либо обретение более высокого статуса. Поэтому тяга к смерти в той или иное мере содержит в себе также и скрытое желание новой жизни. Указанная тенденция четко просматривается в европейской истории, ибо обретение «внутреннего бога» было тесно связано с непомерно высокими притязаниями человека. Можно рассмотреть эту проблему и с другого конца. А именно - стремление к новой жизни всегда будет таить в себе тягу к смерти, зачастую неосознанную. Таким образом, желание европейцев поставить человека чуть ли не в центр Вселенной не могло не сопровождаться сильнейшими позывами к смерти, что в итоге как раз и привело к массовому кровопролитию.

Сейчас еще трудно сказать, что здесь является причиной, а что следствием. Отражают ли честолюбивые замыслы лишь иррациональную волю к смерти, или же воля к смерти есть порождение честолюбивых замыслов. Пока что это не столь важно. Во всяком случае, для социального прогноза подобные метафизические тонкости не нужны. Главное здесь - иметь представление о характерных знаках, об опасных симптомах надвигающихся катастроф. Конкретные примеры недавней европейской истории наглядно подтверждают выдвинутые выше тезисы.

 

2

 

Девятнадцатый век можно по праву назвать веком археологического бума, особенно его вторую половину. Никогда увлечение архаикой не достигало такого подъема, как в этот период. Ко второй половине девятнадцатого столетия европейские ученые расшифровывают клинопись и египетские иероглифы. В середине века английский археолог (и шпион по совместительству) Остен Лэйярд открывает Ниневию - столицу древнего Ассирийского государства. Чуть позже Джорж Смит обнаружил древнейшую поэму о Гильгамеше из библиотеки царя Ашшурбанипала, написанную на глиняных табличках. Тогда же ученые наткнулись на остатки шумерской цивилизации, считающейся сейчас наиболее древней. Уже к началу двадцатого века была сделана грандиознейшая находка: считавшийся легендарным город Вавилон - «мать» всех городов - предстал наконец перед глазами ученых. Параллельно велись раскопки других городов Древнего Востока. В Египте открывались гробницы великих фараонов с их неисчислимыми сокровищами. Генрих Шлиман открыл в Малой Азии свою Трою. Артур Эванс откопал на Крите знаменитый лабиринт царя Миноса. Теперь ученые знали уже о существовании так называемой Крито-Микенской культуры, по возрасту не уступавшей древнеегипетской.

Но это еще не все. Девятнадцатый век принес с собой и фольклорно-этнографический бум. Ученые потянулись к народной культуре, этой, по тогдашним представлениям, нашей духовной колыбели. Любовь к простому народу, с его природной простотой, с его восприятием мира, с его песнями, сказками, магическими заклинаниями - все это стало неизменным атрибутом тогдашней романтики. «Народный дух» превратился в философскую категорию, он вписывается в историю, с ним соизмеряют настоящее и будущее. С простонародья взор ученых переключился на культуру дикарей. В дикаре принято теперь видеть «первобытного человека», точное подобие наших далеких предков, своего рода «живое ископаемое». Потому интерес к дикарям есть одновременно и интерес к далекой древности человечества. Первобытные обряды, ритуалы, мифология скрупулезно изучаются, записываются, над ними ломают головы представители целого ряда научных школ. Сюда же включается изучение древних текстов. Ученые переводят «Авесту», изучают санскрит, открывают гигантский пласт древней ведической культуры с ее многочисленными священными текстами. Философы теперь могут запросто сослаться на Упанишады, как до этого они ссылались на Библию или Аристотеля.

Я уже не говорю об изысканиях палеонтологов и антропологов. Именно в девятнадцатом веке, с легкой подачи Ричарда Оуэна, мир узнал о «динозаврах», ужасных доисторических ящерах. Тогда же поклонники Дарвина оповестили общественность относительно наших обезьяньих корней, после чего начались поиски всевозможных «питекантропов».

Странно то, что вся эта поистине маниакальная страсть к архаике как-то упускается из виду, когда речь заходит о духовном облике современного западного человека. Принято обращать внимание на его практичность, образованность, рассудительность, прагматизм, любовь к комфорту, склонность к техническим изобретениям. Но при этом остаются в тени его совершенно иррациональные наклонности. Западный человек обожает удобства и всякие цивилизованные блага. Однако не меньше он обожает всякие древние останки. Потребители антиквариата и окаменевших костей - сплошь люди состоятельные, достаточно практичные и образованные. Англичане прославились своим практицизмом, но из их же среды вышли знаменитые археологи, палеонтологи и этнографы. Лучшие антропологические школы опять же в Англии. Если, например, брать антропологическую литературу, то преимущественно она англоязычная. Американцы, еще большие прагматики, чем англичане, готовы платить немалые деньги за любой окаменевший скелет. Нигде так хорошо не поставлена палеонтология, как в современной Америке. На все это уходят немалые средства, и американцы, несмотря на весь свой прагматизм, не скупятся на расходы.

Ничего подобного не было в средневековье, да и на современном Востоке. Арабы в течение многих столетий лицезрели древние пирамиды, но не испытывали перед ними никакого священного трепета. Отношение к древним останкам было чисто утилитарным. Значительная часть знаменитой вавилонской стены была растаскана по кирпичикам, из которых были сложены целые города. А в XIX веке восточные деспоты, общаясь с английскими археологами, так и не могли понять, зачем ученым европейцам весь этот древний хлам. Действительно, даже в глазах фанатичных мусульман археологические увлечения европейцев выглядели очень странно. Поиски драгоценностей еще можно было понять, но вот зачем ученые мужи увозят на родину груды глиняных черепков, оценивая их на вес золота, - этого восточный человек не понимал совершенно.

Итак, девятнадцатый век стал не только дверью в техническую эпоху, но также протянул нить в далекое прошлое - к тому, на чем уже давно лежала печать смерти. Тем более кошмарным оказался век двадцатый. Трудно было заранее предположить, что рассудительные и практичные западные народы ввяжутся в кровавую бойню Первой мировой войны. Ясно, что это печальное событие выходило за рамки всякой трезвой логики. Многомиллионные жертвы - цифра, заранее недоступная нормальному европейскому воображению. Причина мировой войны столь же иррациональна, как и европейское увлечение древностью. И мы вполне можем допустить реальную связь между тем и другим. Мировая война последовала за упомянутым археологическим бумом, который по масштабам тоже был «мировым» (то есть общеевропейским). Такой же археологический бум предшествовал и Второй мировой войне. Преддверие 40-х годов - это серия сенсационных археологических открытий. Обнаружена гробница Тутанхамона, вскрыта гробница Тамерлана, найдены ценнейшие останки шумерской культуры, в долине Инда археологи обнаруживают древнюю цивилизацию, существовавшую еще до прихода ариев в Индию.

Конечно, все это можно объяснить простым совпадением, сославшись на известное логическое правило: «после того, не значит вследствие того». Однако при более пристальном внимании связь проступает более отчетливо.

Выше мы уже говорили о французах, о египетской экспедиции Наполеона, о зарождении египтологии и палеонтологии. В ту пору французы были явными лидерами в деле изучения древностей. И они же оказались невероятно пылкими революционерами и инициаторами масштабной военной авантюры, вошедшей во все учебники истории. Однако к концу столетия, вместе с утратой инициативы в науках о древности, французы заметно утрачивают и свою воинственность. Чего совершенно нельзя было сказать о немцах. Последние, смирно жившие со времен Реформации, создали невиданную военную машину и победным маршем прошлись по французским городам - как те когда-то, во времена Наполеона, шагали по городам раздробленной Германии.

Феномен германского империализма наиболее показателен для нашей темы. Как известно, именно Германию обвинили в развязывании обеих мировых войн. Самым примечательным здесь является еще и то, что немцы, будучи великолепными солдатами, все время оказывались в проигрыше. Их воинственный пыл, как некогда воинственный пыл французов, в итоге не имел ровным счетом никаких практических результатов. Войны, которые они вели, с самого начала были чистейшим безумием. И однако же, они предавались этому безумию без всяких ограничений. То есть, мы имеем тут дело с проявлением совершенно иррациональных сил, каких-то темных, инстинктивных позывов. Потому будет небезынтересным обратить внимание на то, как немцы относились к прошлому, к древности, как все это предшествовало становлению их империалистических замыслов.

 

 

3

 

Почти за сотню лет до возникновения Второго Рейха у немцев наблюдался повышенный интерес к далекому прошлому своей нации. Эта была своеобразная романтическая реакция на либерализацию и рационализацию общественной жизни. Идеалы средневековья, идиллия сельской жизни, тайные глубины народного духа противопоставлялись бездушной и механизированной цивилизации. Идеология «фелькиш», ариософия, мессианские настроения - характерные атрибуты немецкой духовной культуры девятнадцатого столетия. Сейчас об этом написано уже предостаточно. Ни для кого не секрет, что немецкий национализм вызревал в лоне научной, философской и художественной мысли. Разумеется, империя Бисмарка с ее индустриализацией и техницизмом мало соответствовала романтическим идеалам, однако это была только прелюдия к реализации тех душевных порывов, что предопределили ее возникновение. В конце концов, за упорной тягой к прошлому скрывается острое неприятие современности. Индустриальная держава - только средство для выражения такого неприятия. Немцы почему-то всегда оказывались плохими державниками, но зато хорошими и самоотверженными солдатами: всю мощь своих империй они с неистовством, с откровенным безумием обрушивали на ненавистное окружение, подобно тому, как до того немецкие романтики обрушивали словесный гнев по адресу современности. Империалистическая индустрия, еще раз подчеркну, была для немцев лишь техническим средством для расправы с окружающими цивилизациями. Но за всем этим просматривается острейшее нежелание жить в реальном мире, что можно с полным основанием трактовать как тягу к смерти. И если поначалу данная тенденция проявляется в виде сильных романтических настроений, уход в мир фантастических образов далекого прошлого (чем-то напоминая сентиментальные воспоминания о далеком детстве у взрослых людей, предчувствующих собственную смерть), то в дальнейшем она выражается как мощный агрессивный порыв, не имеющий какой-либо строго рациональной цели. В недавней истории Германии такое происходило дважды.

Весь девятнадцатый век немцы будоражили свое воображение мессианскими фантазиями, копались в собственной истории, воспевали прошлое, собирали фольклор, изучали германскую мифологию. К концу столетия их мысленный взор, пересекая средневековье, углублялся уже в таинственную архаику арийской пракультуры. Именно тогда возникла пресловутая ариософия, противопоставленная либеральной идеологии и современной науке. Германию буквально захлестнула волна оккультных изысканий. И все это - на фоне небывалого индустриального подъема. Можно теперь представить подлинную причину того неистовства, с которым немцы обрушились против Антанты, олицетворявшей ненавистные идеалы либерализма. Только слепая иррациональная воля могла подвигнуть германских лидеров ввязаться в бессмысленную, с практической точки зрения, войну. Что касается народа, то, похоже, им больше двигало темное, скрытое желание смерти, нежели желание полной победы. Наиболее отчетливо это обнаружилось во Вторую мировую войну.

Созданию Третьего Рейха предшествовало то же увлечение древностью, что наблюдалось и перед созданием империи Бисмарка. Сам Гитлер вышел из ариософской среды, а созданная им и его предшественниками нацистская идеология демонстративно апеллировала к «нордическому мифу» с его архаическим культом. Уже сама попытка нацистов возродить древнюю «арийскую» религию достаточно красноречива. «Нордический миф» - это как раз то, чем жила немецкая нация в течение двенадцати лет своего шокирующего взлета.

Об оккультных корнях нацизма сейчас пишут много. Правда, не всегда это связывают с той самоотверженностью, которую проявляли немецкие солдаты и офицеры во время войны. Мы как-то привыкли, вслед за либеральными идеологами, предаваться банальным сентенциям на тему гуманизма, забывая о том, что подвиг на войне определяется не идеологическими пристрастиями, а реальной готовностью совершать героические поступки. Немцы, даже будучи оккупантами, шли на невероятные жертвы, и это требует если уж не восхищения, то во всяком случае объяснения.

Несколько лет назад я получил информацию, со слов бывшего офицера СС, что еще с 1943-го года немецкому командованию были ясны результаты войны. В победу уже никто не верил. Задача теперь была одна - как можно дороже «продать» свои жизни. И в течение последующих двух лет немцы упорно сопротивлялись, даже не имея никаких шансов на победу. Иначе говоря, смерть для них была намного предпочтительней, чем соглашение или малейшая уступка носителям чуждого, как им казалось, духа.

Сейчас многие задаются вопросом: как удалось Гитлеру и его соратникам вызвать такой подъем в немецком народе, чтобы тот, невзирая на смерть, до последнего оставался со своими вождями? Очевидно, причина в том, что немцы еще заранее психологически были готовы к смерти. По мнению Карла Юнга, народ проецирует на вождей скрытые глубины своего духа. Гитлер был для немцев мифологическим Героем, мессией, избавителем, которого ожидали в течение многих лет. Народ не ждал от него чего-то конкретного, прозаического, рационального. Это влечение выходит за рамки банальных практических интересов. Ведь даже в том порыве, что мы называем любовной страстью, также нет ничего рационального. Мы знаем, что разлука с любимым человеком может показаться страшнее смерти. Я, конечно, не хочу сказать, что немецкий народ испытывал к своим вождям именно чувство любви. Тут дело в другом: немцы, проецируя свои романтические фантазии на окружающий мир, жили приятной иллюзией своего духовного превосходства. Отказ от нее был страшнее смерти, поскольку эти фантазии изначально не содержали в себе ничего сугубо практического. И, как нам известно, само стремление выйти за пределы реального (в смысле эмпирического), погрузиться в мир грез и фантазий есть по сути своей стремление к потустороннему, запредельному, иначе говоря - к смерти. Подъем романтических настроений был лишь первым и весьма отчетливым сигналом. То, что случилось потом - явилось лишь реализацией данного бессознательного намерения.

Можно провести параллель с Японией. Зарождение японского империализма сопровождалось тем же влечением к далекому прошлому. С этим связано возрождение синтоистского культа и императорского престола. И во время войны японцы проявляли тот же фанатизм и готовность к смерти, что и немцы.

Но еще более впечатляющую параллель можно провести с Россией и русским народом.

 

4

 

Русской революции - со всеми ее трагическими последствиями - предшествовало не менее страстное увлечение прошлым, чем это было в Германии того периода. Пресловутый «русский вопрос» уже сам по себе требовал обращения к древности. Славянофильство - один из характерных симптомов тяги к смерти. Само оно развивалось на волне «фольклорного бума» с его обращением к так называемой народной культуре, в которой, как было сказано, всегда принято усматривать нечто древнее, исконное, изначальное. Вторая половина девятнадцатого века в России - это не только эпоха революционных заговоров, либеральных проектов и социалистических фантазий на тему мирового братства, - это также эпоха серьезного исследования всего языческого наследия Древней Руси. Подобно немецким коллегам, русские фольклористы добиваются поразительных результатов в деле изучения древности. В России возникает своя фольклористская школа, ничем не уступающая западным школам. Вряд ли такое было бы возможным без искреннего увлечения данным предметом. Древнейшие слои славянской культуры, представленные на обозрение соотечественников такими видными исследователями фольклора, как Афанасьев, Потебня или Веселовский, находят живой отклик в русском обществе. Тот же неподдельный интерес к славянским древностям обнаруживается в поэзии, живописи и даже архитектуре. Картины Васнецова и иллюстрации Билибина на темы русских сказок и былин красочно дополняют изыскания русских фольклористов. Русская поэзия также не оставила без своего внимания волнующие темы древности или языческой экзотики. Добавим к тому же увлечения оккультизмом и спиритизмом, охватившие Россию как раз в тот период. Седая древность с ее эзотерическими знаниями и прочими тайнами стала буквально ностальгической мечтой для особых, духовно утонченных натур. Не стоит забывать, что в то время Россию захлестнула волна не только революционной, но и оккультной литературы. Спиритизм был настолько популярен, что ревнители православия вынуждены были устроить специальное расследование в целях разоблачения демонического шарлатанства. В целом, в России наблюдалось нечто похожее на то, что в ту пору было в Германии. Неудивительно, что в итоге русские и немцы схлестнулись между собой в кровавой и совершенно бессмысленной бойне. И не лишним будет заметить, что формальным поводом к войне со стороны России было совершенно надуманное стремление защитить «братьев славян», навеянное, безусловно, захлестнувшими русское общество фольклорными увлечениями. Самое интересное, что нападение Австро-Венгрии на Сербию вызвало одинаково сильное негодование у людей, имеющих совершенно разные политические взгляды - от монархистов до социалистов. Значит, был единый стержень, единое влечение, объединявшее людей независимо от их политической ориентации. И это влечение - смерть. Только так можно объяснить миллионные жертвы войны и революции.

Современная ситуация в этом плане малоутешительна. Достаточно вспомнить, что рост оппозиционных и антисоветских настроений, начавшийся с 60-х годов, параллельно сопровождался повышенным интересом к прошлому. Именно тогда началось (а точнее - возобновилось) повальное увлечение стариной. На этот же период, как известно, приходится появление литературы «деревенщиков», вложивших в свою сентиментальную прозу забытые славянофильские интонации. Примечательно и то, что объявленная перестройка сопровождалась разразившимся «историческим бумом». Ни о чем тогда так много не спорили и не говорили, как об истории. Откуда-то вдруг «всплыли» имена Карамзина и Ключевского, был «открыт» Лев Гумилев, а Валентин Пикуль делил популярность с Михаилом Булгаковым.

Уместно также напомнить, что почва для распада Союза, повлекшего за собой кровавые столкновения, готовилась идеологами разного рода национально-патриотических движений, апеллировавших к древней истории своих народов. Национальный сепаратизм не имел четко очерченных рациональных оснований. Здесь можно говорить только о неком иррациональном порыве, где обращение к древним национальным корням отражает весьма характерный симптом. Разразившиеся вследствие политических авантюр военные столкновения не укладываются ни в какую трезвую логику, как и навязчивое желание создать некую «свободную Ичкерию». Указанные процессы осуществляются без всякого здравого расчета. За всеми этими центробежными тенденциями, во многом абсурдными с прагматической позиции, угадывается знакомый позыв смерти. Можно ли, в таком случае, удивляться последующим кровопролитиям, которые не способна сдержать ни одна гуманитарная акция? Рискнем предположить, что в будущем кровопролития только усилятся, поскольку это, пожалуй, именно то, чего в действительности хотят безрассудные народы бывшего СССР.

Особо стоит сказать о современном русском национализме. Нигде не проявляется так сильно тяга к прошлому (причем, зачастую - к необозримо далекому прошлому) как в разнокалиберных русских национальных движениях. Примечательно, что в течение последних десяти лет выразители нашего национального самосознания от «вчерашней» России уже вовсю переключились на «позавчерашнюю» Русь, от Белого дела и Православия обратились к русскому язычеству с его так называемыми «арийскими корнями». Ситуация, чем-то до боли напоминающая то, что в начале XX века происходило в Германии и Италии. Сегодня можно встретить десятки неформальных журналов и газет, специализирующихся на подобных темах. Сюда же можно отнести соответствующие организации, кружки, клубы и прочие сообщества.

Также обращает на себя внимание необычайная популярность литературы по оккультизму, научной антропологии, археологии, глубинной психологии, мифологии и истории религий. Несмотря на все внешние процессы либерализации, российский образованный читатель вместо Джефферсона или Хайека скорее всего выберет Юнга или Элиаде. Тенденция, в общем, весьма характерная.

 

Говоря о тяге к прошлому, необходимо еще раз уточнить, что само по себе оно ни в коем случае не является причиной надвигающейся катастрофы. Это всего лишь симптом, знак, и устанавливать между тем и другим причинно-следственную связь здесь совершенно нелепо. Кроме того, необходимо более глубоко трактовать само понятие смерти. Смерть прежде всего предполагает изменение статуса, болезненный (именно «болезненный») переход в иное, новое состояние. Социальная катастрофа есть всего лишь неизбежная расплата, жертва за такой переход. К каким конкретным последствиям она приводит, это уже другой вопрос.

Если теперь снова обратиться к общечеловеческому масштабу, то необходимо обратить внимание на некоторые довольно примечательные факты. Начнем с того, что установление антропоцентрического мировоззрения как раз сопровождалось обращением к прошлому. Эпоха Возрождения, провозгласившая идеалы гуманизма, началась с увлечения античностью. Но самое интересное, что гуманизм распространялся по Европе параллельно с распространением ... огнестрельного оружия. В данном случае мы имеем дело не с печальным совпадением, а с вполне закономерным соответствием. Обращение к античности, по большому счету, было символическим обращением к смерти. Недаром именно с эпохи Возрождения Европу захлестнули невиданные до того кровопролития. То, что мы сегодня называем прогрессом, есть также прогресс в области самых страшных вооружений. Если в плане нравственного развития, вопреки всем ожиданиям, результаты практически не заметны или отсутствуют вовсе, то в плане развития средств уничтожения результаты налицо. Угроза ядерной катастрофы исходит именно от тех, кто развивался в русле гуманистической традиции. Как видим, здесь есть над чем задуматься.

В данном очерке невозможно перечислить все нынешние факты, указывающие на глобальный позыв к смерти. Симптомов достаточно много: одержимость космическими полетами, технократические фантазии, повышенный интерес к тайнам, оккультным феноменам, сообщениям об НЛО и даже такое характерное увлечение, как диномания (интерес к динозаврам). Все сказанное здесь имеет, конечно же, гипотетический характер. Возможно, при более пристальном изучении данного феномена мы будем в состоянии установить более отчетливые закономерности.

 

 

 

Новосибирск, апрель 2000.

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/