Андрей Попов

 

СОЛНЕЧНОЕ   ЗАТМЕНИЕ

 

Фантастический роман-антиутопия

 

 

 

Часть   первая
КОТЕНОК   И   КОРОНА

  

                     руна   первая

 

                                   «В мире сумрачного зла искра доброты видна —

                                    То ли тлеет, то ль мерцает, то ль мерещится она.

                                    Но, увы, я приближаюсь и вздыхаю на ходу:

                                    Злые силы там от скуки лишь играют в доброту».

 

    Языки скучающего пламени медленно поглощали воск, рождая ленивый свет и сонную копоть. Порой они меланхолично потрескивали, порой обиженно шипели — если не из обиды, то по какой-нибудь другой пустяковой причине — ибо в мире, которому дарили свет трехглазые канделябры, все состояло лишь из одних пустяков.  Поэтому, наверное,  они часто и протяжно зевали, раздувая до неприличия свои багровые от жара пасти. Все вокруг было заражено их равнодушием. Все вокруг спало. Все вокруг едва ли вообще существовало. Тлеющий мир и тлеющие созерцатели этого мира.

«Неужели никто не придет?» — эта мысль, не вносящая пока никакой ясности в суть происходящего, вяло пошевелилась в голове  у старшего советника Альтинора, — «Неужели никто из этих подонков, ошибочно именуемых людьми, так и не соизволит оторвать свои задние места от насиженных резиденций, чтобы показать их здесь, в великом Нанте?»

Черная вселенная, раскинувшаяся за пределами кресла герцога Альтинора, продолжала свое дремлющее полусуществование: свет канделябров, замаранный серостью каменных стен, чертил вокруг грязные тени окружающих предметов, тишина, бьющая по нервам, нарушалась лишь поскрипыванием упомянутого кресла. Назвать все происходящее сном было бы излишне скучно, бредом — слишком возвышенно, жизнью — слишком пошло. Старший советник предпочитал называть окружающий его мир неудавшимся экспериментом пьяных богов. Боги, следуя его личной теософии, еще до создания вселенной, видать, хорошенько отметили это дело, ничем не закусили и принялись штамповать каких-то уродцев с отходами вместо мозгов. Теперь протрезвели и сами же стыдятся на все это взглянуть. Да и протрезвели ли?..

— Подонки! — нет, это не в адрес богов. Реплика адресована пока лишь для их  «образов и подобиев». Альтинор стукнул по костяным подлокотникам. — Неужели никто так и не появится? Ни один из них  так и не покажет сюда ни рожу, ни задницу?

Попугай Горацций от этого красноречия слегка пошевелился на жердочке, открыл свой единственный глаз, затем — клюв, хотел что-то дополнить, но лишь вяло зевнул. Совсем неподалеку в углу комнаты стояла скульптура древнего философа с раскрытой постоянно на одной и той же странице  книгой. Один начинающий острослов с черно-белым юмором как-то подметил, что философ и попугай по сути являются антиподами и в интерьере комнаты идеально дополняют друг друга. Первый из них все понимает, но сказать не может, второй — что угодно скажет, но ни черта при этом не поймет.

   Где-то за стенкой послышался стук чего-то хрупкого обо что-то твердое, — скорее всего навернулся с края столешницы неудачно поставленный туда фужер. Именно в этот момент Альтинор понял, что окончательно проснулся.

От его односложных эвфуизмов, кажется, пробудился и окружающий его мир. Танцующие языки пламени слегка задрожали, тени предметов обеспокоено зашевелились — словно кто-то их спугнул, сами же предметы стали более отчетливыми и даже более осязаемыми. Горацций принялся клевать огонь канделябра, что извечно дразнил его  любопытство. Из-за этого перья вокруг его клюва были постоянно обуглены. С расфуфыренным хохолком и задиристо приподнятыми крыльями попугай, изрядно сквернословя — не на попугайском, а именно на человеческом языке — пытался откусить  от пламени небольшой кусок, чтобы наконец-то испробовать его на вкус. Так продолжалось до того момента, пока пламя не обожгло его по-настоящему. В таких случаях Горацций сразу переходит с человеческого на свой попугайский, что-то отчаянно закричит и, обиженный сам не зная на кого, подожмет крылья, понуро опустит голову и будет долго молчать, так и не поняв философию огня.

— Как думаешь, друг мой Горацций, хоть кто-нибудь появится или нет? — Альтинор устало вдохнул  насыщенный копотью воздух и где-то на периферии сознания подметил для себя, что эта гарь — привкус всей его жизни. — Сударь Горацций, к вам, кажется, обращаются.

Попугай что-то фыркнул и несколько раз моргнул своим зрячим правым глазом. Левый же при нелепейших исторических обстоятельствах был некогда выклеван другим попугаем в баталиях за прекрасную даму. Через несколько мгновений тишина всколыхнулась от трели дверного колокольчика. Так и есть — появился Робер, слуга. Его слегка помятая ливрея намекала на то, что он опять спал, а широкие белоснежные обшлаги подчеркивали, как в этом человеке лень гармонирует с врожденной чистоплотностью. Старший советник любил своего слугу только за то, что у него пока не было повода его ненавидеть. И он прекрасно знал, что Робер никогда бы не осмелился войти в его покои с дурными новостями — послал бы какого-нибудь кретина вместо себя.

— Ну?

— Сьир. — Робер принялся переминаться с ноги на ногу, одна из его дурных и бессмысленных привычек: будто этим потаптыванием он чем-то угождает своему господину. — Прибыл министр Эсвульд из Веонии, с ним охрана из нескольких проходимцев. Какие будут распоряжения?

— Наконец-то! — Альтинор засветился каким-то внутренним озарением. — Укажи ему его место, пусть подождет… Стой! Прежде распорядись накормить всю его ораву. Теперь пошел!

Робер ретировался так мягко и так бесшумно, словно в дверном проеме между муаровых портьер появилась и исчезла его раскрашенная тень. Но не на долго. Не успел Альтинор покормить своего единственного друга Горацция, как Робер снова оказался на том же месте.

— Сьир, посол Лир из царства Рауссов просит доложить о его прибытии, — бездушный и почти беззвучный голос Робера не выражал по этому поводу ни восторга,  ни огорчения, но приметливый слуга знал, что если в зрачках Даура Альтинора появился неестественный блеск, то дело пахнет очередной интригой.

— Укажи и ему… — старший советник не спеша открыл портсигар, невесть откуда сотворил огонь и только после того, как по воздуху поползли замысловатые руны дымовых колец, закончил фразу, — его место.

В течение ближайшей эллюсии в Нант прибыла целая череда разносортных послов, легатов, представителей всех властей и всех мастей. Вместе с ними в тихую резиденцию Альтинора принесся шум, ругань, взаимные упреки — банальная суета  соседних миражей. Если кое-где  встречались улыбки приветствия, то и они более походили на оскал скрытой ненависти. Уж чем была богата черная вселенная, так это человеческой злобой. Дерьмовенькое, конечно, богатство, но другого, увы, пока не нажили. Теперь же весь этот мусор встречными и поперечными ветрами занесло в Нант.

Когда Альтинор с другом Гораццием на плече появился в гостином зале,  он увидел то, что планировал увидеть еще два или три эпизода назад. Из пасынков людского рода, пестрота одеяний которых порой доходила до шутовства, не было ни одного, кто бы не держался за эфес шпаги. Граф Клауни, представитель Разрозненных Островов,  вцепился в тунику сэра  Раулина и визжащим фальцетом требовал вернуть его земли, которые в предыдущих эпохах не поделили то ли их деды, то ли прадеды дедов. Лорд Диммас, прибывший из Альянса Холодных Миражей, кричал на весь зал в адрес синькьера Граччо, что его дочь — шлюха. Барон Сантини по какой-то причине уже вытирал платком кровь на лице. Кажется, его  тесть, гордо восседавший в нескольких шагах, наконец вернул ему долг. Картина вакханалии будет выглядеть неполной, если умолчать о представителях духовенства, которые на всяком месте  (и вне всякого места) несли привычный для уха теологический бред. И тому факту, что споры об Истине нередко заканчивались мордобоем, никто никогда не удивлялся.

Ажитация стихла лишь с появлением старшего советника короля Эдвура, главы Франзарии, — пока еще самого незаменимого правителя пока еще самой могущественной державы. Альтинор вышел к гостям в несколько вызывающем виде: на его плече продолжал сидеть попугай — и у того, и у другого был пресыщенный, небрежный и надменный взгляд. Послы замолчали и, словно под действием древней магии, превратились в собственные статуи:  замерли в ожидании насторожившей их неизвестности. Настенные светильники рисовали позади собравшихся уродливые тени, вследствие чего возникала забавная иллюзия, будто за каждым человеком стоит его черный слуга, неумело копируя движения своего господина. Когда же освещение угасало, тени становились более реальными, чем сами люди.

И вот, в тот момент когда тишина достигла своего апогея, совершенно неожиданно прорезался голос у Горацция. Глупая птица взмахнула крыльями и на чистом франзарском совершенно без акцента заголосила:

— Собр-р-рались одни пр-ридур-р-рки-и! Одни придур-р-рки!..

Толпа взорвалась. Альтинор почувствовал жжение на лице — шоком ударило как молнией. Неожиданная эскапада обезумевшей птицы могла с легкостью изломать не только судьбу Франзарии, но и всей черной вселенной. Как личные, так и геополитические планы летели к часто упоминаемым чертям, если он сей же момент что-то не придумает. Со своего места поднялся лорд Ванкастер и с не менее побагровевшим лицом обнажил дюйма два ядовитой стали.

— Пока еще уважаемый мной советник Альтинор! Мираж, из которого я прибыл, называется Англией! И мой слух не потерпит выслушивать оскорбления вашего одноглазого уродца! Говорите немедленно:  зачем вы нас созвали?! И клянусь, если эта вшивая птица еще раз откроет свой клюв, я завяжу его в узел!

Да… встретился бы Альтинору  этот оратор при других обстоятельствах, то за свое не совсем умелое ораторство тотчас подавился бы собственными словами. И брезгливо выплюнул бы их вместе с отрезанным языком. Даже королю Эдвуру старший советник не простил бы такого обращения. Но здесь… увы, иная ситуация. Здесь собрались представители почти всех человеческих племен, населяющих степь темноты. Слишком неравны силы и слишком большая ставка в игре. Поэтому властный и надменный Альтинор вмиг преобразился.

— Господа, покорнейше прошу меня извинить! Вы же люди мудрые и понимаете, что произошло простое недоразумение! — герцог швырнул попугая, словно в бездну, в темную пещеру коридора и спешно продолжал: — В ближайшие несколько эллюсий непременно сверну ему голову. Наверняка кто-то из невежественных слуг обучил его этим скверностям. Еще раз простите!

Бедняга Горацций! Несколько раз мир вокруг его головы переворачивался под разными углами, пока он кубарем катился по полу, затем в его правом глазу наступила такая же темнота, что и в левом. Несчастный жалобно застонал и понял, что наказан лишь за то, что немного неправильно поприветствовал собравшихся гостей. Увы, надо лучше изучать человеческую речь.

Хаккалий, один из экзархов, пошептался с другими представителями духовенства и лениво поднялся с кресла. Перед собравшимися вытянулась (не поймешь — в длину или в ширину) целая глыба человечьего мяса и жира, обтянутая сутаной, и из этой аморфной плывучей  массы смотрели маленькие голубые глаза, казалось, воткнутые туда по ошибке природы. Хаккалий, жизненными лишениями явно не угнетенный, заговорил так, словно делал для слушающих величайшее одолжение:

— Приветствую вас, посланники всех благословенных миражей! Приветствую и тебя, Даур Альтинор! — После этих слов масса жира слегка покачнулась, что можно было расценить как легкий снисходительный поклон. — Итак, советник, речь твоего глупого попугая мы уже выслушали. Хотелось бы послушать и твою речь. И клянусь принципом непознаваемости черной вселенной, если ты собрал нас по какому-то пустяку, заставив проделать столь долгий путь, то вся поднебесная объявит Франзарии войну! — довольный своей риторикой экзарх снова воссел, чудом не раздавив кресло.

Альтинор почувствовал как его ногти впиваются в кожу — к подобной ситуации ему не привыкать, новизна состояла лишь в том, что кожа, увы, была его собственной. Стены гостиной, покрытые черной паутиной трещин, словно кривые зеркала, уродливо отражали мир еще живущих, театром смрадных теней преображая его в мир никогда не живших и не мечтавших о жизни. Грязноватый свет канделябров нарисовал каждому гостю его карикатуру, комично ползающую по стене. Если люди сидели тихо, то замирали и их тени. Если же люди начинали спорить, кричать, шевелиться, то тени тотчас воскресали и небрежной пантомимой показывали живущим их собственные глупости, якобы они тоже шевелятся, кричат и ругаются. И еще не поймешь, может быть наш, разукрашенный цветами и эмоциями мир, на самом деле является отражением того, черно-серого?

Старший советник короля вдруг громко произнес:

— Господа, я собрал вас для того, чтобы заключить мирный договор между всеми миражами.

Люди и их тени мигом примолкли. Два театра одной пьесы застыли в непонимании, словно режиссер им закричал: «стоп! стоп! это никуда не годится!» Тишина обухом свалилась откуда-то с потолка.

— Сьир Альтинор, мы не ослышались? Вы точно сказали то, что хотели сказать? — слабенький голосок старика Эйквура из Астралии настолько ярко контрастировал с мертвым безмолвием, что его услышал даже болеющий возле бочка с мусором Горацций.

— Вы либо шутите, сьир Альтинор, либо нас держите за шутов. И то, и другое опасно! — лорд Ванкастер снова обнажил меч.

— Х-ха! Мирный договор! Братья мои ненавистные! Враги мои возлюбленные! Слышали, что он сказал? — Эйквур повращал своим кривым носом направо налево,  его седые длинные патлы похожие на парик ведьмы хлестнули по лицам рядом сидящих. — Да если б мой покойный батюшка узнал, что его сын будет подписывать мирный договор, он бы задохнулся в собственной могиле! — старик был виртуозом в словоблудии и, довольный одобрительными кивками, соизволил заткнуться. Впрочем, все дальнейшие реплики били в одном ключе.

— Друзья! — Альтинор выждал паузу, чтобы вставить в месиво людских голосов это задабривающее слух обращение. — Я готов доказать насколько искренни и чисты мои намерения к вам. — Произнося «искренни» и «чисты», старший советник чуть не подавился этими словами. — И для начала, в знак признательности, я предлагаю выпить немного вина. Ибо на трезвую голову в нашем мире еще не принималось ни одно мудрое решение.

Дальше по сценарию должен был появиться Робер с огромным подносом, уставленным большими фужерами хереса и закуской. И он появился. Отрепетированная улыбка выглядела неплохо. Мягкий заискивающий тон обращения к гостям также прошел тест. Альтинор ценил его природный сервилизм и отметил про себя, что в награду Робер ближайшее время будет избавлен от подзатыльников. В огромной гостиной не нашлось ни одного дурака, который отказался бы от халявной выпивки. Мысль о том, что вино может оказаться отравленным, была нелепой. Это все равно что умертвить несколько мифических волков, будучи окруженным их бесчисленными стаями. Посол какой бы то ни было державы выглядел в глазах Альтинора математическим нулем. Но вместе они — сила.                                         

Запах вина, как запах свежепролитой крови, несколько утихомирил гостей. Недаром эти две жидкости часто отождествляют друг с другом. В руках каждого из прибывших оказалось по куску хорошо прожаренного ростбифа. Все смачно зачавкали и наконец-то заняли свои языки полезным делом. Виновник же столь необычного торжества принялся излагать речь, которую ошибочно можно было принять за тост:

— Друзья мои! — сказал Альтинор и про себя подумал: «чтоб вы подавились куском этого жареного дерьма», —  Я от души рад видеть ваши лица здесь, в прославленном Нанте, и прежде всего хочу заметить, что действую не по своей воле, а по прямому указанию его величества короля Эдвура, — «такого же глупца, как и вы», — мудрейшего из всех правителей Франзарии. Как страстно желаю я, чтобы мои слова проникли в ваши окаменелые души, ибо не могу и допустить мысль, чтобы в нашей черной вселенной полностью иссякла человеческая доброта и взаимопонимание, — «морды вонючие, к вам, кажется, обращаюсь!» — Прошло уже несчетное количество вечностей от того момента, как наш иллюзорный мир по ошибке был кинут в круговорот реального времени, с того мгновения, как Непознаваемый в Принципе начертил неверные эскизы на рунах расслоенного пространства. И все это время междоусобная вражда с молоком матери передается из поколения в поколение. Вездесущая озлобленность стала средой нашего обитания, завистью дышали вместо воздуха, злобой упивались словно вином…

Альтинора самого тошнило от этих слов. Он продолжал изливать вперемешку со слюной свои высокопарные сентенции и проникновенным взором следил, как меняются при этом лица послов.

— …тя бы для разнообразия поживем маленько в мире. Не ради самих себя, а ради наших детей подарим землям спокойствие и отдых! Испробуйте вкус мирного сосуществования, потерпите хотя бы несколько эпизодов, и потом, если не понравится, возвращайтесь к старому — кто вам мешает?..

Лица гостей заметно посерели, острые взоры притупились, они взялись переглядываться и перешептываться, пока еще опасаясь вслух высказать мнение несогласное с непредсказуемым мнением толпы. Альтинор при этом торжествовал. И в тот момент, когда на глазах старика Эйквура выступили слезы, он понял что победил.

— …часто говорим, что не желаем войны, но если варвары с соседнего миража убивают наших женщин и детей, то мы обязаны отомстить. Да, друзья, всегда отыщется повод для того, чтобы пролить чью-то кровь. Ибо от вечностей не разберешь, кто с кем первый начал драться. Я призываю вас прямо сейчас остановиться и для начала просто посмотреть друг другу в глаза…

Тишина, пришедшая после этих слов, звенела в ушах и мерцала перед взором. Даже свет канделябров слегка приугас, точно его нечаянная искра могла воспламенить новый пожар страстей. Лорд Ванкастер снова поднялся, его лицо было словно из стали, обтянутой кожей, —  у статуи во взгляде и то больше эмоций, чем у этого бесстрашного англичанина. И он небрежно произнес:

— Я готов подписать.

Альтинор стрельнул взглядом в сторону слуги, тот кивнул и, чуть не спотыкаясь о собственные ноги, побежал за бумагой. Старший советник короля хорошо знал насколько непостоянны эти послы. Даже из-за легкого дуновения ветерка они могут изменить свою мысль на противоположную… Только бы не спугнуть это умиротворяющее затишье… Только бы бумага с подписями легла на стол короля…

Робер, сволочь, все-таки споткнулся! Пролил на свои знаменитые обшлаги грамм сто чернил, выронил бумагу и уже рефлекторно втянул голову, ожидая неминуемого подзатыльника. Но Альтинор лишь заискивающе улыбнулся:

— Простите моего слугу за нерасторопность…С вашего позволения, я зачитаю текст документа.

С позволения старшего советника мы его прочтем сами: «Всякий, кто поставит здесь свою подпись, обязан дать сердечную клятву пред святым упоминанием о Непознаваемом, что он, будучи вассалом или вельможей, должен не употреблять данную ему власть или данное ему оружие во зло человеку. Должен блюсти мир в пределах своего миража и не враждовать с другими человеческими расами, исключая лишь еретиков и черных варваров из проклятых миражей».

Наконечник пера совершил незатейливый вираж по полю белого листа и взмыл в воздух. Лорд Ванкастер снисходительно поставил свою подпись. Причем, сделал это с таким же хладнокровием, с каким обычно, пресытившись, отламывает кусок черствого хлеба.

— Дайте! Дайте мне подписать! — противный и хриплый голос старика Эйквура проскрежетал по слуху присутствующих, и следом послышался скрип мучимой пером бумаги. Эйквур вытер откуда-то попавшую в глаз слезу, и его сдуру понесло на сантименты:  — Братья мои! Простите, кого в чем обидел. Действительно, так хочется на старость лет пожить в спокойствии. Благословен король Эдвур, в голову которого пришла такая великолепная мысль!

«Придурок, это я благословен», — неожиданно для себя подумал Альтинор и тут же, улыбнувшись, обратился к послу царства Рауссов:

— А вы, князь Лир, что думаете?

Князь, облаченный в позолоченную тегилею, не соизволил сказать что он думает, но подпись свою поставил, да такую размашистую и размалеванную… В общем, в историю себя вписал конкретно. Если через две или три вечности миролюбивые потомки обретут этот документ — его  подпись бросится им в глаза в первую очередь.

— Да, господа, о мире подумать не мешало бы. Я лично устал от вечной вражды. — Эсвульд, представитель Панонии, сначала по старой привычке потянулся к эфесу шпаги, потом осекся, извинился, взялся за перо и нарисовал какую-то загогулину:  крестьянин и то бы грамотней расписался.

 Тлеющие свечи и плачущий от умиления воск чуть слышно потрескивали, будто всхлипывали:  наверное, все это выглядело чертовски трогательно. Извечные враги жмут друг другу руки и приносят неумелые извинения. Их тени на стене продолжали играть  пародию на мир живущих — тоже принялись обниматься. Эти черные кривые монстры с невероятно удлиненными ногами (не тени, а мутанты теней) тоже подписывали черт разберешь какой договор, суетились, сливались в единое месиво, опять расползались, все время наступая на пятки хозяев.

Вот подошла тень лорда Диммаса — статная, слегка сутулистая фигура. Сам лорд был далек от ее совершенства. И вот она выхватила черное перо у тени Клинкера, чтобы вперед его вписать свое имя в историю мира бессмысленных изображений. Тень Альтинора не играла роли в этом театре. Она клубком, словно преданный пес, свернулась у ног хозяина и смиренно лежала. Старший советник со всех сторон был окружен светильниками.

Последним, облизывая жирные от мяса пальцы, поставил свою подпись гер Лайасс из Тевтонии. Несколько послов имели наглость воздержаться, но миражи, откуда они родом, были слишком незначительны. И Альтинор демонстративно перестал замечать их присутствие.

— А теперь, братья мои, простите меня за приторный пафос, но коль уж в этой гостиной решается судьба всей черной вселенной, не грех за это дело и выпить… А, Робер?

И Альтинор глянул на слугу так, как не умеют смотреть даже палачи. Только они двое понимали значение этого взгляда. Бедолага Робер понуро втянул голову между плеч и спешно удалился в погреба. Единственная мысль, что металась в его небогатом на содержание черепе, выглядела просто:  только бы не перепутать бутылки! Только бы сделать все в точности как сказал хозяин!

«Ага! Вот бутылки с вином, которое следовало подавать до подписания этой чертовой хартии. А вот эти, — Робер потряс вручную закупоренные длинные бутылки с узким горлышком, — после». Пустые фужеры, точно изголодавшиеся стеклянные пасти, жадно наполнялись новым содержимым…

— Итак, за мир и согласие между всеми миражами! — Альтинору лень было выдумывать более изящный перл, поэтому произнес банальность. Главное громко и доходчиво.

Послы, добродушно похлопывая друг друга по плечу, подняли фужеры. В этот момент свечи торжественно вспыхнули более ярким огнем — словно воодушевленные древней мистической силой. Тени стали немного контрастней, лица гостей — немного моложе от живительного света. Лорд Ванкастер, возможно впервые в жизни взявшись за свой меч как за символ дружбы, громко произнес:

— За то, чтобы это вино никогда не кончалось!

«И чтобы дурь в твоей голове», — Альтинор пригубил фужер, — «тоже», — глоток, — «никогда», — два глотка, — «не кончалась». Он залпом допил содержимое и вслух сказал:

— Отличная работа винных мастеров!

Граф Клауни присосался к вину с тем же упоением, с каким младенец сосет молоко матери:  он цедил его маленькими затяжными глотками, и при этом все его четыре подбородка поочередно подергивались. Лицо графа, надо полагать — от неправильного рациона постов и не слишком усердных молитв, настолько оплыло жиром, что казалось, будто он вливает вино не в желудок, а за щеки — про запас. Смачно причмокнув и облизнув остатки сладости с пухлых губ, Клауни произнес:

— Странно… столько уже выпил и ничуть не опьянел.

— Да, любезный граф, любопытный напиток. Крепость в нем несомненно присутствует, а вот хмели в голове что-то не ощущаю. — Сэр Раулин из-за болезни сильно гундосил, что для слуха окружающих всегда производило эффект мычащей в стойле коровы. Он поднял опустошенный фужер и для чего-то посмотрел сквозь него на свет. Затем продолжал мычать:  — Наверное, вся хмель ушла сюда, — Раулин указал на свое неприличное место.

Барон Сантини вдруг рассмеялся. Но не потому, что вышеизложенная мысль показалась ему веселой, а оттого, что придумал собственную глупость:

— Не вздумайте тужиться, уважаемый ментор Раулин, иначе вся хмель с громким звуком выстрелит из вашего худощавого тела!

У неопьяневших послов что-то расшевелились языки, и они, то ли одуревшие от счастья, то ли счастливые от одурения, вдруг начали говорить друг другу всяческие комплименты и сантименты, не забывая при этом пользоваться прилагательными «любезнейший», «милейший», «глубокоуважаемый», «почтеннейший». Герцог Альтинор едва, словно икоту, сдерживал внутренний смех, наблюдая за их театральными причудами, и решил, что пришло время им подыграть.

— Любезные господа! Несомненно, что все мы стоим на пороге нового исторического этапа политических отношений между нашими державами. Не удивлюсь, что подписанный нами договор наши потомки назовут…

А вот каким словом (приличным или не очень) назовут этот договор потомки послам, увы, услышать было не суждено. Причем, никогда. Экзарх Хаккалий вдруг закричал на весь зал:

— Гнусный ублюдок! Выкидыш мутанта! Отродье солнцепоклонников! —  Присутствующие слегка вздрогнули и тут же поняли, что все эти выразительные эпитеты адресованы изумленному Эль Саннаму, посланцу нового Вавилона. — Ты, идиотина, прилил вино на мою только что отстиранную сутану! Как ты смел запятнать одеяние служителя Непознаваемого?!

В доказательство чистосердечности своего заявления экзарх показал всем испачканные рукава. То, что произошло в следующее мгновение, удивило даже прагматично мыслящего  Альтинора. Эль Саннам едва уловимым движением руки плеснул остатки вина в лицо Хаккалию (промахнуться мимо этой разжиревшей морды было просто невозможно) и, отвечая на словесную эскападу, тоже показал свое высокое риторическое искусство:

— Толстая свинья, одуревшая от запаха собственного дерьма! Следи за своим вонючим языком! Если я и пролил на твою тушу вино, то наверное, … твою мать, сделал это нечаянно!

Альтинор мысленно присвистнул. Все рты тотчас замолкли, а взгляды прилипли к этой сцене. Даже в театре настенных теней черные актеры на миг замерли изумленные происходящим в мире живых. Экзарх открыл было рот, но вместо выразительных слов лишь спазматически глотнул воздуха — беззвучно словно рыба. Его лицо сначала покраснело, затем мертвецки побледнело, потом пыталось от ярости снова сделаться красным, но в итоге приобрело какой-то неопределенный мутный оттенок. Экзарх тихо, почти шепотом, обращаясь к окружающим, произнес:

— Вы слышали… нет, вы слышали, что он сказал?.. — еще одно обезумевшее мгновение и в правой руке у него оказалась длинная отточенная рапира, до этого, надо полагать, скрываемая под сутаной и жировыми складками. — Вавилонский червь! Ты наверное не знаешь, что за такие слова я обычно наматываю людям ни их головы их собственные кишки! Ты даже не представляешь, что я могу сделать с твоими землями и с твоим народом! — голос экзарха дрожал, дрожала и рука, подрагивали даже желтые сосульки настенного пламени:  все в округе готово было сотрясаться от неистовства и ярости, клокочущих в тучном теле разгневанного священнослужителя.

  Но не все так просто. Разрезанный надвое воздух вдруг отчаянно взвизгнул, и над головами у собравшихся мелькнула кривая сталь ятагана.

— Попробуй! — Эль Саннам совершил своим оружием несколько замысловатых виражей. Ятаган, казалось, был размазан по пространству многогранными зигзагами чьей-то неминуемой смерти. При этом в гостиной стоял такой свист, точно за ее стенами разбушевался ураганный ветер.

Служителя же Непознаваемого подобного рода эпатажи не только не устрашали, но приводили в еще большее бешенство. Он рванул на себя скатерть стола, послышался дружный звон битого стекла фужеров и  сквернословие позади стоящего магистра Дайвелса, которому скатерть хлестнула по лицу. А Хаккалий, более не утруждая себя длинной напыщенной речью, заорал во всю глотку всего одно слово:

— У-убью!!

Враждебные марки сталей соприкоснулись друг с другом, послышался столь отрадный для слуха собравшихся звук поединка, все в мире зашевелилось, тени запрыгали от неприсущих им эмоций — короче, началось… Служитель возвышенных идей, эта аморфная, неопределенная в своих контурах масса жира с воткнутой в нее рапирой, сшибая столы и кресла, пытался догнать жилистого и верткого Эль Саннама. Тот же каким-то образом умудрялся оказываться одновременно и спереди, и сзади экзарха, и с правого его бока, и с левого — перемещался подстать вихрю. Туча протухшего мяса была бы давно уже мертва, если б Эль Саннам не сохранил своего хладнокровия и трезвость ума. Какой-то недоумок из угла гостиной вдруг заорал:

— Давайте делать ставки, господа! Я ставлю на толстого! Десять евралей!

Но сюжет стал раскручиваться по другому сценарию. Циклон безумия мигом охватил всю гостиную. Граф Клауни вцепился в еще не отошедшую от красноты глотку сэра Раулина и, потрясая его легкое тельце между небом и землей, воодушевленно заорал:

— Тайкленские земли принадлежат мне! Мне! Я загоню всех твоих головорезов в болота, если ты не отдашь мне их по доброй воле! Ты понял?! — после этих слов граф тряханул Раулина так, что душа бедняги вместе с отстегнувшимися штанами едва не отделилась от тела.

Лорд Диммас запустил фужером мимо головы синькьера Граччо и наверное уж в десятый раз напомнил, что его дочь шлюха. Негус Альфтук, которому этот фужер угодил прямо промеж глаз, вдруг громко расхохотался, выхватил меч и вызвал на бой двоих одновременно. Когда на полу появились первые багровые капли, никто уже не стоял без обнаженного оружия. Звон голодной стали, не признающей иной пищи, кроме человечьей крови, звон битых фужеров и звон в ушах создавали меж собой какую-то дикую гармонию, сложновразумимый консонанс хаоса.

Дрались все против всех, вспоминая старые обиды, когда-то неосторожно брошенные слова, кем-то у кого-то да еще и невесть сколько эпох назад украденные земли. Фейерверк крови, сопровождавший эту вакханалию, брызнул на стены, где с той же силой неистовствовали черные от злобы тени. Два настенных канделябра рухнули на пол, в мире стало в два раза темней и в два раза мертвей. Тогда уже стало невозможным понять, где дерутся люди, а где бесятся их уродливые тени, и чем вообще одни отличаются от других. Голоса стали похожими на собственное эхо, возгласы победы перестали отличаться от воплей отчаяния, свет перемешался с тьмой, как и разум с безумием.

Бумага с только что подписанным мирным договором совершила вираж в пропахшем кровью воздухе, наткнулась на чей-то буянящий меч и, чуть не перерубленная напополам, отлетела в сторону — прямо в руки Дауру Альтинору…

 

                 *                    *                    *

 

Жерас Ольвинг, старший сын короля, в одно печальное для себя мгновение понял, что полуобнаженные смеющиеся девицы, за которыми он так долго гонялся по каким-то дурацким оврагам из сахара, между дикими деревьями с растущими на них человеческими ушами вместо плодов, — всего лишь романтический сон. Вот черт, он даже успел схватить одну из них — златокудрую, с дурманящим взглядом настоящей колдуньи. Хотел повалить на траву, купить у нее всю имеющуюся на ней одежду, но в один миг все растаяло…

И девицы с журчащим смехом, и овраги из сахара, и даже тот пахучий лоскуток, который он успел оторвать от чьей-то юбки, — исчез прямо между пальцев. Он проснулся и почувствовал, что лежит на чем-то жестком. Дыхание ощущало сырой спертый воздух, полусонная интуиция подсказывала, что его  занесло либо в очередной вертеп, либо он свалился на пол с собственной кровати. Из этих двух вариантов более предпочтителен третий:  пусть бы это оказались покои принцессы Фиассы. Но что происходило с ним до романтического сна, в мире, который некоторые называют скучной полуреальностью, Жерас не помнил да и не хотел помнить. Какая, к черту, разница? Может, открыть глаза и посмотреть?..

Лень.

Крикнуть слугу, чтоб принес что-нибудь съедобное?

Еще раз лень.

Пойти от безделья заняться государственными делами?

Ну… это уж ленивее ленивого. Так хотелось снова окунуться в сладкую истому сна… побегать меж деревьев с человеческими ушами… догнать ту, златокудрую…

Веки были точно склеены, ни одна мышца не желала пошевелиться первой и разбудить все остальные. «Спать… спать… спать…» — бормотал ничего не соображающий рассудок.  Но дыхание почему-то становилось все тяжелей и тяжелей. Вот проклятье, неужели все-таки вертеп? Вокруг витало какое-то смрадное зловоние — как оказалось, хорошее отрезвляющее средство.

— Треуль! На какую помойку, изверг, ты меня затащил?!

Молчание… И странно, Жерас почувствовал ударную волну собственного голоса, будто сам себе кричал в уши.

— Эй, придурок в человеческом облике!

Дышать становилось совсем невмоготу. Треуль либо умер, либо подох — иначе бы давно примчался. Это немудрено — вечно ввязывался во всякие пьяные разборки. Черт с ним. Жерас наконец решил открыть глаза и посмотреть где находится. И…

Словно не открывал…

По телу пробежала горячая волна отрезвляющего кипятка, лишь мгновения два спустя он понял, что это эмпирическое восприятие ужаса. Он попытался подняться, но тут же ударился головой о что-то твердое и абсолютно невидимое.

— Нет… Нет!.. НЕТ!!! Этого не может… это просто продолжение сна… — язык, не подчиняясь шокированному рассудку, сам собой бормотал эти неосмысленные слова.

Жерас лихорадочно зашарил руками вокруг себя, из глаз, как у младенца, брызнули слезы. Он со всех сторон был окружен досками. Тьма стояла как до  сотворения мира. Глаза не видели даже собственной неминуемой смерти. Ибо смерть яму, как святому, явилась в черном облике абсолютного безмолвия. Он все же смог нащупать погребальный саван, сквозь ревущее в голове отчаяние все же смог уловить запах траурных лент. Все как полагается королевскому сыну:  и подушку под голову подстелили из нежного атласа. Вот она и позолоченная тесьма с мелкими кисточками. Когда в детстве хоронили его деда, эти проклятые кисточки, символика смерти, врезались в память точно ядовитые черные занозы.

— Не-е-т!!! Нет!! — изо рта вместо крика выползло лишь беспомощное шипение. Набор никому уже не нужных гласных и согласных звуков. Скорее всего — последних в его жизни.

Жерас отчаянно колотил по нависшей над ним крышке собственного гроба. Мир, находившийся за толстым слоем грунта, — мир, в котором жили могучие тени и мерцали едва заметные люди, был теперь бесконечно недосягаем для него… Словно его и не было никогда. Да… тени так похожие на живых, и люди, едва отличимые от собственных теней… Жерас нередко слышал экстравагантные байки о том, как люди спокойно засыпали и просыпались уже в своей могиле. Даже раньше он с ужасом пытался вообразить себя на их месте. Но что может сравниться с ЭТИМ НАСТОЯЩИМ ужасом?! Он чувствовал что задыхается. Воздуха хватит лишь для того, чтобы попрощаться самому с собой и вспомнить… хотя бы вспомнить:  что же произошло? Дуэль? Убийство? Отрава? Может, шла какая-нибудь война? Почему он не умер до конца как все нормальные люди? По…

Ага! Вспомнил! Мечущиеся чувства, переполошили все в уме и вдруг вывернули наружу последние события.

 Так… было застолье, очень богатое застолье… Отец. Он был великолепен. Его братец Лаудвиг — как всегда, с очередной размалеванной девицей. Вечный постник Пьер — тоже, по уродству судьбы, братец. Целый рой гостей и… Дышать становилось совсем невмоготу. Жерас вместо воздуха втягивал ноздрями смрад собственного тела. Челюсть спазматически открывалась, глотая  пустоту. Пальцы судорожно сжались на саване, словно схватившись за него как за последнюю надежду, как за что-то реальное в почти уже исчезнувшем мироздании…

Ч-черт, что же все-таки произошло?! Почему он здесь?

Говорят, многим людям в момент смерти являются образы Настоящего Мира, или же приходят святые поведать о дальнейшей их участи, или проносится перед глазами собственная жизнь:  не сказать что б сон, не сказать что б бред, просто мешанина радостей и бед. Жерас Ольвинг, старший сын  короля, в этот момент почему-то ясно и отчетливо, как наяву, увидел лицо Даура Альтинора. Тот протягивал ему кубок с напитком убийственно похожим на вино. Вспомнил!!… И эту ехидную улыбку с добродушными ямочками на щеках! И эти обвитые лаской, леденящие слова: «На, сынок, выпей… за здоровье короля!»

Даур Альтинор!! Если бы существовало проклятье достойное для твоего слуха!

Почему он не подсыпал  в вино банальной отравы? Почему не нанял каких-нибудь головорезов? За что такие пытки?!

Жерас задыхался не столько от недостатка воздуха, сколько от недостатка собственного мужества. Агонизирующее состояние заторможенного шока, взятое откуда-то из детства, сейчас, перед самой смертью, опять превратило его в ребенка. Подобное он испытывал лишь однажды, когда будучи мальчиком, не достигшем одной эпохи, он с криком падал в омертвелую темноту с какой-то огромной лестницы. Тогда тоже казалось, что время в черной вселенной заледенело и сжалось до размеров простого мгновения. Тогда тоже ужас не смог вырваться из тела и застрял поперек дыхательных путей. Тогда, как и сейчас, слезы беспомощности резали лицо холодными струйками.

Жерас вдруг понял, что мысли умирают раньше человека. Когда в голове на смену циклону страстей пришла звенящая пустота, когда в абсолютной тьме загробного мира замерцали почти приветливые мурашки, когда телу уже было все равно — дышать или не дышать, его дотлевающий рассудок сделал утешительный вывод: свобода близка.

Странно, но в этот момент почему-то сильно обострился слух. Жерас даже слышал как его кровь по инерции циркулирует в теле, мог различить затухающие удары сердца, слышал даже… эхо этих ударов… все громче и громче…

Нет, тут что-то не так. Стук доносился откуда-то извне. Старший Ольвинг хоть и ненавидел еретиков, но отнюдь не был фанатичным приверженцем религии пасынков темноты. Поэтому он, махом отметая благочестивые помыслы о шагах идущих за его душой святых угодников, в первую очередь подумал, что кто-то просто долбится о крышку гроба. И подумал в правильном направлении. Стук вперемешку с какой-то возней доносился явно извне. Из того мира, с которым, как правило, прощаются только один раз. Короче, одно из двух: либо еще не отмершие клетки мозга моделируют в сознании посмертные галлюцинации, либо… его откапывают?

Его спасают?!

Жерас дал мысленный посыл похолодевшим жилкам своего тела, втянул по ним остатки физических сил, хотел крикнуть о помощи, но… Его спасло то, что сделать это он уже был не в состоянии. И без того черная завеса перед глазами сделалась еще мрачнее, темнота стала более глубокой и более опустошенной. В мозгу произошел коллапс, и мироздание начало сворачиваться в точку… Он терял сознание или сознание теряло его беспомощное тело — какая разница? Дикая агония сменилась невиданным ранее покоем. Он уже ничего не чувствовал и не слышал. Даже не подозревал, что полное НЕБЫТИЕ так успокаивает нервы…

И вдруг, словно в механизме движения времени произошел сбой, сорвалась какая-то изношенная шестеренка и оно пошло назад, путая следствие и причину. Сжимающаяся в математическую точку вселенная стала стремительно разворачиваться. Душа, едва воспарившая над телом, шлепнулась на покойника — прямо промеж его костей. Сладостное забвение тотчас улетучилось и вернулось пеклище агонии. Потом произошло настоящее чудо. Жерас втянул в свое истерзанное нутро струю свежего воздуха (откуда?!) и окончательно очнулся.

Стук раздавался уже над самой головой, долбили чуть ли не по черепу. И еще какой-то душещипательный скрежет. Ага, понятно! Уже расслаивают гроб. Жерас уже хотел было крикнуть: «торопитесь, изверги!», но тут услышал голос:

— Паразитам паразитья смерть! — слегка хрипловатый баритон. — Интересно, его еще не начали жрать черви? Королевский сынуля! Откормленный на яствах из заморских миражей! Целое лакомство для них.

Конец цитаты. То, что голос принадлежал обыкновенному человеку, а не святому угоднику, пришедшему по его душу, не было никаких сомнений. Как не было сомнений и в том, что голос ему совершенно незнакомый. К тому же, смысловое содержание реплики не убеждало Жераса, что это его спаситель. Далее из мира, что раскинулся за пределами его уютного гроба, раздался еще один голос — сладкозвучный тенор:

— И чего он так внезапно подох? Отравили, что ли? Наверняка отравили. Ходят слухи, что сьир Альтинор давно уже метит на трон Франзарии, да впрочем… нам нет до этого никакого дела.

Жерас вдруг передумал воскресать из мертвых и решил временно замещать обязанности покойника. Он поправил скомкавшийся саван, изобразил мимику полнейшего равнодушия, скрестил руки в области живота. Вся сложность заключалась в том, чтобы имитировать отсутствие дыхания. Нужно было медленно-медленно вдыхать, следя за тем, чтобы грудная клетка поднималась вровень с животом, и также не спеша выпускать из себя воздух. Черт знает, что у них на уме… И сколько их:  всего двое или больше? Но самое любопытное и самое для него судьбоносное:  зачем они вообще откапывают его могилу? Затасканные из вечности в вечность истории о том, что гробницы разрывают в надежде разжиться драгоценностями, здесь неактуальны. В династии Ольвингов уже давно распрощались с этим дурацким обычаем хоронить царственных особ в богатых одеждах, с натыканными куда надо и не надо перстнями и обмотанными вокруг шеи золотыми цепями.

Тогда — зачем?!

Скрежет, возникший в унисон этой мысли, показался Жерасу не в метафорическом, а в прямом смысле душераздирающим:  словно его собственную душу, еще живую и теплую, отдирали от почти здорового тела. Такими громкими были стоны заржавелых гвоздей, которых по незыблемому закону навеки вколотили в крышку гроба, и которые имели полное право выразить свое возмущение за потревоженный покой. Итак, гвозди последний раз вякнули и заткнулись. Жерас почувствовал как  поток свежего воздуха облобызал его с ног до головы, словно сверху на него свалилось целое небо. Душная  могила наконец-то проветрилась.

Вот оно, возвращение из потустороннего мира! Крышка гроба с грохотом укатилась куда-то в другую вселенную. До ужаса хотелось открыть глаза и посмотреть.

— Дюжина чертей и еще один маленький чертенок! Наконец-то мы откопали эту падаль! — произнес хриплый баритон. — Ты глянь-ка, выглядит как живой!

«Никогда бы о себе такого не подумал», — усопший обнаружил в своих слипшихся глазах играющих красных зайчиков — где-то рядом горели факела. А вообще, ситуация выглядела критической. Его «спасители» (их как минимум двое) сытые, здоровые и наверняка при оружии. Он же мертвый, полностью обессиленный, лишь с голыми руками, к которым даже еще не успела прилить полуостывшая кровь. Баритон, обращаясь к невидимому напарнику, продолжал:

— Слава Непознаваемому, что покровительствует всем разбойникам, грабителям и честным жуликам! У какой вселенной есть еще такой чудесный Создатель? Слышь, Гройе, я не хочу касаться этой падали, обыщи его сам.

Тенор:

— Ты просто дрейфишь, лысая задница! Что толку от твоих многоугольных мышц и могучих широких плеч? Душа твоя хилая, подстать моему старческому члену…

Баритон:

— Я ведь могу и обидеться, любезный Гройе… Вот сейчас обижусь и заплачу. И ты заплачешь вместе со мной… возможно, от сострадания, но скорее всего от того, что твой хилый член, воткнутый в твой анус и пропущенный через кишечник, будет торчать из твоей же глотки. И будет символизировать не только окончание твоего тела, но и всей твоей собачьей жизни! Понял, сударь, философский подтекст моих изречений?

Тенор:

— Ну ладно, ладно… не заводись. Помни, что президент Астралии обещал нам отвалить как минимум двадцать тысяч евралей за эту чертову бумажку… Хорошо, я сам обыщу его.

Ну наконец-то! Наконец-то Жерас понял в чем дело! Им нужен не он, не его мнимые драгоценности, они ищут тайный договор, полтора эпизода назад заключенный между Флюдвигом, канцлером Тевтонии, и правителем Астралии. Несомненно, Калатини за эту бумагу отдаст не только двадцать тысяч металлических безделушек, именуемых деньгами, но даже свою ненаглядную Тиану, спутницу жизни. Как все просто! Как все объяснимо! Жерас даже хотел рассмеяться от столь незатейливой разгадки, но вовремя спохватился, вспомнив, что умершим смеяться как-то не совсем прилично. Ведь этот проклятый документ он зашил во внутренний карман своего платья.

Хриплый баритон проворчал какие-то иноязычные проклятия, затем взял факел и посветил перед самым лицом эксгумированного тела. Жерасу показалось, что его замкнутый в собственных глазах незримый мир воспылал апокалипсическим огнем. В лицо хлынул жар. Он напрягся не столько от неожиданности, сколь от непредсказуемости последующих событий. Но контроль над собой сохранил — ни один мускул так и не дрогнул.

— А ведь действительно, хорошо сохранился… Словно спит, — баритон снова проскрипел по воздуху.

— Дай-ка его сюда! — тенор уже звенел над самым ухом. Видать, наклонился.

Жерас,  воспринимающий окружающую его полуреальность пока лишь органами осязания, почувствовал как с него стащили саван. Потом, сопя над самой грудью, принялись расстегивать платье и бесцеремонно перевернули набок. Он же, как подобает добросовестному покойнику, расслабил руки, позволив стянуть с себя верхнюю одежду. Платье было незамедлительно вспорото, и послышался шелест бумаги.

— Вот оно! Вот оно… — радостно запел обладатель тенора, — трубочкой замотано!

Жерас начинал подумывать, что весь этот спектакль пора бы приближать к финалу. Перед ним было несколько вариантов. Первое:  подождать пока эти троглодиты сами уйдут. Второе:  внезапно вскочить, выхватить у кого-нибудь оружие и… слишком рискованно. Он даже не мог подглядеть, как они выглядят внешне. Тот, который с «многоугольными мышцами и широченными плечами», надо полагать, неплохой боец. Президент Астралии не стал бы посылать слюнтяев… Ладно, еще третий вариант: действовать на психику. Медленно восстать из гроба и с округлевшими, как у зомби, глазами пролепетать какое-нибудь заклятие на никому не ведомом языке. Что-то вроде: «чкхвавва-чкхвавва-арандихавва!»

Испугаются?.. Первые мгновения — да. Но потом, обосравшись, вновь воспрянут духом и… снова непредсказуемый финал.

Наконец четвертый вариант: просто вскочить и убежать. Казалось бы — самое очевидное, но… дело в том, что наследник франзарского престола еще никогда ни от кого не спасался бегством, тем более от двух проходимцев, посягнувших на его инфернальные владения.

— Что с телом-то делать будем? — тенор голосил уже где-то в отдалении. — Не закапывать же его обратно?

Молчание было недолгим, но изматывающим. Вдалеке за кладбищем ветер затянул реквием человеческому безумию. В черной вселенной никто никогда не сходил с ума. Она изначально была задумана как мир сумасшедших. Изъян здравомыслия здесь долго не уживался. Поэтому нет ничего удивительного в ответе баритона:

— Давай поссым на него. — Сказано было почти ласково. С тем же безразличием, с каким читаются молитвы в храмах.

Жерас почувствовал как струя чуть теплой, но обжигающей влаги рисует у него на спине какие-то овалы.

Далее шла партия тенора:

— Послушай, лысая задница, давай хоть немного побудем людьми. Наденем на него платье, положим как лежал…

— Я думаю, логичней поступить наоборот:  снять с него всю одежду, самим разрядиться в принцев, а ему оставим свои потертые камизы. Если сильно замерзнет, так не побрезгует.

Жерас почувствовал, что его снова переворачивают, даже хуже — вываливают из гроба на влажную мертвецки-холодную глину. Сволочи. Он для себя твердо решил, что еще несколько мгновений побудет смиренным трупом, а потом воскреснет. Любой ценой. Даже если при этом от его руки погибнет все в округе нескольких десятков льен.

— Э-э-э… — по краткому выразительному эвфуизму «э-э-э…»  было сразу не понять, кому из двух он принадлежит. Эмоции, в нем заключенные, походили на помесь удивления и замешательства. Старший Ольвинг это почувствовал ресницами своих закрытых глаз. Слегка напрягся.

Далее из тьмы пока еще не совсем существующего для него мироздания донесся слегка подпорченный баритон:

— С-слушай, Гройе, у… у н-него каж-жется руки теплые…

«Спасибо за комплимент!» — Жерас напряг все мышцы, готовясь к внезапному прыжку.

— Ты бредишь! Ткни ему факелом в лицо. Если очнется и скажет, чтоб мы извинились — тогда извинимся и закопаем назад.

— И то верно, Гройе. Дай-ка факел. Ч-черт… наваждение какое-то!

Жерас вдруг понял, что смертоносная огненная масса приближается к нему, и его незримая вселенная внутри закрытых век вновь загорелась со всех концов. Это был армагеддон. Последний миг. Апокалипсис его загробной жизни.

Первое, что он увидел, открыв глаза, — это собственную ногу, выбивающую факел.  Месиво  вращающегося огня совершило два оборота в воздухе и оказалось во власти его правой руки. Прозревшая, наконец, вселенная представила ему визуальную картину происходящего. Жерас никогда уже не забудет то лицо, вернее — то изваяние ужаса вместо лица. Перед ним застыл не человек, побледневший от страха, а статуя, слегка обмякшая от недоумения. Огромная седая голова словно глотнула твердого воздуха:  застыла с открытым ртом и широко распахнутыми обезумевшими глазами. Жерас решил привести несчастного в чувства — молниеносным движением воткнул ему в пасть горящий факел, дабы тот больше не сомневался:  все происходит на самом деле. Седой широкоплечий здоровяк взвыл так, что его, ставший уже знаменитым, хрипловатый баритон вознесся до фальцета. Сын короля в этот миг почему-то испугался не за себя, а за рядом лежащих на их фамильном кладбище покойников. Родственники как-никак. Разве можно так орать, когда рядом люди спят? Причем,  вечным сном. Нет, этого крикуна следует наказать. Не давая опомниться даже самому себе, он быстро выхватил меч из ножен здоровяка, но не совсем ловко. Острие таурской стали нечаянно прошлось по животу ее прежнего обладателя. Жизнь здоровяка, лишенная чего-то выдающегося, имела, тем не менее, оригинальную концовку. Еще живым осмысленным взором он увидел экзотичное кариттидовое дерево на фоне молчаливых, всегда со всем согласных небес, и увидел собственный кишечник, который наматывался на ветви этого дерева. Его душа в виде вонючего дерьма вырвалась наружу и улетела в бесчувственную тьму… Впрочем, у него еще было время на размышление. Он хорошенько подумал, оценил ситуацию и пришел к выводу, что пора уже помирать…

Небольшого роста, седой, сгорбившийся от тяжести собственной головы старик, стоявший в пяти шагах от только что пролитой крови, нет чтобы спасаться бегством, сдуру продолжал стоять на одном месте и вместо предсмертной молитвы шептал какой-то вздор:

— Этого не может… этого не может… этого не может…

Фразу закончила летящая, вращающаяся в воздухе окровавленная голова:

— …бы-ыть… — бледным комком она прокатилась по настилу травы и закатилась под ближайшее дерево. Тело старика, укороченное минимум на восьмую часть, еще какое-то время прочно стояло на двух ногах. Из обрубка шеи бил фонтан кровяных искр. При близком свете факела он напоминал праздничный фейерверк торжествующей смерти.

Руки старика дернулись вверх, попытались сомкнуться над плечами… И только после этого его тело, удивленное полным отсутствием головы, рухнуло наземь.

Земля, придавленная сверху тяжелым небом, вдруг слегка приподнялась и опустилась — точно вздохнула. Был ли это вздох облегчения или воздыхание скорби, Жерас не знал. Его ноги пошатнулись, перед глазами поплыл легкий туман, но через пару мгновений вновь вернулась бодрость и сила. Это был всего лишь отголосок прошедшего шока. Асфиксия, перенесенная в могиле, давала свои вторичные метастазы. Он стоял с тлеющим факелом в правой руке, и насыщенным кровью мечом — в левой. Стоял, еще не уверовавший в то, что дышит настоящим прохладным воздухом. Ему до сих пор казалось, что монолит черных небес — это крышка гроба, побледневшая от ужаса земля — его погребальный саван, а все происходящее — лишь предсмертные флуктуации воображения.

Откуда-то из бесконечности пришел очередной порыв ветра, и он окончательно протрезвел. Глянул наверх. Нет никаких сомнений:  небесные костры, тлевшие в высшей сфере мироздания, те самые, что горели три, четыре, пять вечностей назад.

Осознав это, Жерас наконец поздравил себя с возвращением. Вокруг располагалось их унылое фамильное кладбище. Здесь, под толщей песка и глины, вне мира людей и даже вне мира теней, поселились останки членов королевской династии. В скупом свете единственного факела были призрачно видны силуэты многогранных памятников, мраморные бюсты королей с пустыми глазницами и мимикой заледеневшего равнодушия. Их бледные каменные души словно на миг вынырнули из-под земли посмотреть на деяния потомков, но время в этот миг застыло, а души так и остались. Так и глядят промеж пустоты. Без гнева и милосердия.

Жерас долго рассматривал собственную могилу, небрежно раскопанную двумя смердами, и вдруг что-то защемило в душе. Зачем он их убил? Ведь если бы не они…

Потом чувства внезапно закипели, дух затрепетал от дикой экзальтации, он вскинул голову к монолиту небес и громко закричал:

— Даур Альтинор!! Если кто-то посмеет убить тебя раньше, чем я, тот будет моим пожизненным врагом! Если ты сам покончишь собой, я оживлю тебя, но лишь только для того, чтобы придумать смерть достойную твоих деяний!

Крик был мощным, но эхо полностью отсутствовало. Смердящий воздух, нависший над кладбищем, впитал в себя весь этот словесный гнев, а очередной порыв ветра унес его невесть куда.

— Даже если мне встретится лишь твоя тень, я изрублю ее на мелкие куски!! — это проклятие Жерас извергал уже на бегу.

Дорога, мощеная разноцветной плиткой, капризно виляла между силуэтами сумрака. Горящий факел выхватывал из тьмы лишь ее малый осколок. Перед глазами мерцала немая цветомузыка плиточной мозаики. Справа и слева, словно щупальца недоумевающих монстров, корчились уродливые ветви деревьев. Они внезапно выныривали из темноты, пытались устрашить незваных путников, но тут же теряли свои чары и таяли, сливаясь воедино с первозданным мраком. Жерас знал, что пока не свершится его месть, все в этом мире будет казаться ему уродливым, страшным и безнадежно несовершенным.

— Я убью тебя, Даур Альтинор! Но сначала вытрясу из тебя душу, и засуну ее в твой собственный…

Но он, не закончив мысль, вдруг вскрикнул от боли. Капля горящей смолы обожгла ему руку.

— Вот ч-черт… — он обратил свой переполненный ненавистью взор на играющее в воздухе огниво. — Будь ты пятнадцать раз проклято!

И вдруг…

Вдруг он вспомнил. Свой сон… тот самый, что приснился ему там, в гробу. С сахарными оврагами и пышногрудыми девицами. Глядя на пылающий факел, он вспомнил, что ему снилось… солнце. Причем, не где-нибудь, а именно на небе.  Но  не такое, каким его изображали в древних книгах — огромное, дающее тепло и целый океан света. Его солнце выглядело намного скромнее. Это был маленький, едва ли больше человеческой головы шар. Он искрился со всех сторон, и девицы играли им как мячиком. Смеялись. Запускали высоко в поднебесье. И ловили обратно. Он вспомнил, как одна из них постоянно кричала: «отдайте мне солнце! оно мое! мое!»

Бардак, который был в его голове, так перемешался с бардаком окружающего мира, что Жерас не мог понять, какому из двух идиотизмов отдать предпочтение:  вымышленному или реальному.

— Я убью тебя, Даур Альтинор!!

 

                 *                    *                    *

 

Когда голову королей венчает корона — это, бесспорно, символ их могущества. Если на их голове мы видим пышные парики, это означает лишь небрежную дань моде. Когда же их голову венчает преждевременная седина, можно сделать безошибочный вывод — король уже неоднократно пожалел о том, что он король.

Эдвур Ольвинг успел нажить и то, и другое, и третье. И корону, что уже несколько декад рогами вниз валялась в углу его спальни, и множество париков, цвет которых менялся подстать его настроению, и естественное серебро в висках, которое разглядывал более тщательно, чем все остальные свои украшения.

Сейчас король сидел, бесчувственно сжимая подлокотники кресла. Его слегка отвердевший взгляд был направлен в камин, где бесновались маленькие огненные чертики. Чертики шипели, искрились гневом, то дрались друг с другом, то вдруг мирились и начинали обниматься. В холодных зрачках короля Эдвура эта лишенная смысла суета огня отражалась печальными красными пятнышками. Иногда в глазах появлялась влага, и все предметы в королевских покоях, даже незыблемые стены, начинали терять свое очертание, лишний раз напоминая, что жизнь есть сон.

— …мой сын умер, — время от времени шептали его губы, но рассудок едва ли понимал сказанное.

Грузное старческое тело всколыхнуло воздух. При этом кресло издало протяжный скрип, будто вздох облегчения, и Эдвур не спеша направился в трапезную. По пути он пнул валяющуюся на полу корону. Та закатилась глубоко под кровать, короновав собой дремлющего там кота.

В трапезной Ольвингов никогда не было многолюдно. Объяснить это можно тем, что прием пищи ни сам король, ни его забавная семейка не считали за торжество. Горело два, от силы — три канделябра. Да впрочем, и те не столько давали свет, сколько напоминали о его существовании. За резным полированным столом сидел вечный постник Пьер, младший сын Эдвура. Простая сермяга вместо одежды, хлеб и вода вместо еды — вещи  для него уже настоль привычные, что Эдвур лишь поморщился от равнодушия. Он знал, что этот новоявленный святой, по несчастью им же рожденный, не снимет сермягу и не вкусит ничего кроме хлеба еще на протяжении декад шести или восьми, даже если об этом под пытками его вежливо попросит сам инквизитор Жоэрс. Ладно еще, если б Пьер печалился из-за смерти своего старшего брата. Ничего подобного. Он как всегда понавыдумывал себе массу грехов, которые грозят гибелью чуть ли не всей черной вселенной. И Непознаваемому, похоже, нечем больше заняться, как только следить за каждым его шагом или тайным помыслом.

Король до сих пор не мог понять:  его несчастный сын добровольно принял на себя подвиг юродства или попросту рожден имбецилом. Его «святость», даже при свете не отличимая от простого помешательства, давно уже слыла черным пятном в королевской семье.

— Пьер! Я не оторву тебя от благочестивых размышлений, если задам один вопрос?

На Эдвура  посмотрели голубые глаза с широко раскрытыми веками. Да… дурь в голове его сына хоть как-то компенсировалась миловидной внешностью.

— Где шляется твой братец Лаудвиг? Он же, по несчастью, мой родной сын. Он же, по двойному несчастью, теперь наследник престола Франзарии… Снизойди до ответа, Пьер…

Настенные часы каким-то заупокойным боем возвестили начало четвертой эллюсии.

— Отвечай, паразит!

— Не знаю, отец.

— Послушай! — король подошел ближе и сжал кулаки так, что побелели косточки пальцев. — Я прикажу сжечь весь хлеб на полях Франзарии только для того, чтобы ты у меня… жрал нормальную человеческую пищу! — Стол вдруг сотрясся от резкого удара. — Долго ты будешь позорить нашу семью этими лохмотьями и этим… — чаша с водой и остатки хлеба с грохотом метнулись о стену, — пойлом для свиней?!

 Пьер знал, что если у короля очередной приступ ярости, лучшее средство защиты — это молчание. Молчание, как известно, если не символ согласия, то хотя бы его подобие. Поэтому он втянул голову в плечи, но очередной глоток воды застрял в горле словно твердый кусок. Впрочем, у короля недостатки непостижимым образом гармонировали с достоинствами. Остывал он так же внезапно, как и воспламенялся.

— Ладно, не обращай внимания… у меня очень скверное настроение. — Эдвур принялся теребить фибулы своей ночной рубашки, и эта незатейливая медитация нередко действовала успокаивающе. Но тут одна фибула хрустнула и оторвалась от ткани:  с той же легкостью, с которой хрустнуло неустойчивое равновесие в психике короля. — Да где же шляется этот сукин сын?! Если не появится к поминкам, я его придушу его же собственными руками!

Извергая это проклятие, Эдвур и не подозревал, что Лаудвиг, сын не только сукин, но к сожалению, и его тоже, «шляется» буквально в нескольких шагах от его носа. Он уже четверть эллюсии стоял за муаровой портьерой, слушая этот нескучный разговор и не решаясь войти, потому что… еле стоял на ногах. Его вдруг выдал неосторожный кашель. Король метнулся к портьере и резким движением раздвинул ее створки.

Так и есть. Сьир Лаудвиг, нынешний наследник престола, пошатываясь на ровном месте, ничего не воспринимающим взором глядел сквозь своего отца куда-то в стенку. Интуитивно догадываясь, что стенка — это конец его пути. Окружающие предметы плавали перед его глазами и выглядели мешаниной красок и дисгармонией звуков. Его бархатная епанча была по пояс в грязи — герой подземных притонов неоднократно падал в неравной борьбе с изменчивой гравитацией. Глаза его были свалены в кучу, а изо рта несло таким перегаром, что даже сидевший в отдалении Пьер неуклюже поморщился.

В тот же миг звонкая пощечина всколыхнула пламя канделябров.

— Подонок!! Твой родной брат умер и лишь четыре декады как похоронен, а ты… — Король так рванул за грудки своего нерадивого сына, что тело его полетело в одну сторону, а душа — в другую. — …шляешься по кабакам да размалеванным проституткам!

После того как Лаудвиг обнаружил себя лежащим на полу и накрытым сверху опрокинутым столом, он дал себе шестнадцатое и окончательное по счету обещание не пить больше четырех кубков крепкого вина. А как только его тело начали массажировать отрезвляющими пинками, он подумал, что между предпоследним и последним пинком надо бы попросить у короля прощение. Но Эдвур не давал ему вставить ни слова.

— Чертово отродье! И этот пропойца сядет после меня на престол Франзарии!! На престол величайшей державы во всей черной вселенной! — в приступе пароксизма разгневанный отец вбежал в спальню, отобрал у кота свою корону, мигом вернулся и, потрясая ей перед окровавленной физиономией сына, внушительно заорал: — Клянусь! Я оставлю завещание, чтобы  в момент коронации тебе ее надели не на голову, а… — Эдвур сорвал с него штаны и демонстративно прилепил корону на голую ягодицу. — Понял, куда?! Чтобы жители нашего миража знали, что после меня ими будет править не человек, а чья-то задница! У нее, как и у головного мозга, тоже два полушария. И некоторый аналог мозгов имеется! Но пусть потом не жалуются на свои беды и несчастья!

— Прости, отец…

— Заткнись!! — Эдвур сцепил руки за спиной и принялся взбудоражено ходить из угла в угол, пиная все живое и неживое, что только попадалось ему на пути. Чуть дремлющий свет пробудился испуганным мерцанием. — Ну и сыночками меня наградила великая Тьма! Скажите… кто из вас двоих сможет управлять этим миражом после меня?! Ты? — властный перст короля, казалось, проткнул Пьеру душу. — Ты, который всех людей посадишь на хлеб и воду?! Или ты? — звучный пинок по только что коронованному месту был адресован Лаудвигу. — Который в первую же декаду пропьешь половину нашей казны. А другую половину растащат, пока будешь забавляться со своими шлюхами!

Король закрыл лицо руками и молитвенно прошептал:

— Погибла Франзария… погибла… — потом глянул на своего чуть живого сына и рявкнул в последний раз:

— Да прикрой ты наконец свой зад!

 

                       руна     вторая

 

                  «Однажды, в зеркало глядясь, я был исполнен изумленья:

                   Не повинуется никак мне собственное отраженье!

                   Я улыбаюсь, оно — нет. Я скалю пасть, оно — ни малость.

                   И вдруг я понял, рассмеясь:  да просто зеркало сломалось!»

 

Никто в черной вселенной уже не помнит, кем и когда был установлен закон о том, что поминание умершего необходимо совершать на четвертую декаду от его смерти. Возможно, никем и никогда. В Священном Манускрипте об этом не сказано ни слова. Имеются, правда, любопытные цитаты, но они, как и большая часть святого текста, ответом на один вопрос порождают десять новых. Например, вот эта:  «человек живет спеша и умирает спеша, не ведая, что торопливость в черновом варианте мироздания — не просто прах, а тень праха. Суета, лишенная не только смысла, но даже бессмысленности. Слава Непознаваемому! Для нашего же блага он сокрыл, что ожидает человека в Настоящем Мире, когда его дела и тайные помыслы вдруг обратятся в монеты крупного и мелкого достоинства, в болезни страшные или незначительные, в горести или отраду. Но прежде душа, живущая в костях человека, покинет тело и пройдет четыре пласта испорченного пространства. Для одних это будет просто  мука. Для других — неописуемый ад».

Манускрипт не говорит ни явно, ни косвенно, ни даже потаенным смыслом между строк о том, что из себя представляет Настоящий Мир. Пасынкам темноты достаточно знать, что он есть. Трансцендентный черной вселенной и имманентный лишь самому себе. Этого достаточно. Что-либо фантазировать по этому поводу, а тем более разглагольствовать, считалось грехом  даже большим чем пролитие крови. А к факту поминовения умершего все относились не более чем к укоренившейся формальности.

Формальность. Пускай даже укоренившаяся. Пускай по сути никому и ничему не нужная.  Тем не менее, она воцарилась                                                   над продолговатым траурным столом, за которым сидело ближайшее окружение короля. Постная задумчивость на их лицах имела для каждого индивидуальный смысл. Жоанна, спутница жизни Эдвура, мать Пьера и мачеха двух других его братьев, восседала по правую руку от его величества. Так было положено этикетом, и так ей было легче строить глазки герцогу Оранскому. Нет-нет да полыхнет своим неугомонным обжигающим взором из-под густых ресниц. Герцог пьянел от прикосновения ее взора, но в присутствии короля постоянно смущался и ронял свой взгляд на зашарканный пол. Жоанна даже черные траурные ленты умудрилась вплести в свои волосы так, что они соблазнительными диадемами подчеркивали ее красоту. Равнодушие по поводу смерти пасынка прямо-таки сияло на ее лице. Нет, это не было ни присутствие радости, ни отсутствие огорчения. Вся эта трагедия с похоронами  Жераса для Жоанны была откровенно говоря по боку. Так как линия ее судьбы не колыхнулась при этом ни на йоту. Ее сыну Пьеру престола так и так не видать. Потому что престол Франзарии (этот простой белокаменный стул, повидавший уже столько задних мест восседавших на нем монархов) теперь достанется оболтусу по имени Лаудвиг.

Кстати, средний сын короля тоже как-то не особо торжествовал от данной перспективы. Он сидел на самом краю стола и потирал свежие ссадины на лице. Потом он почувствовал, как о его сапог трется мордой только что нажравшийся кот, и принялся наступать ему на хвост, с любопытством наблюдая за выпученными глазами животного. Чем сильнее он наступал на расфуфыренный хвост, тем больше кот выпучивал глаза, да при этом еще и шипел. Неплохое, надо сказать, развлечение для грядущего правителя сверхдержавы.

Король медленно поднялся. Впервые в жизни он надел свое безликое платье, ушитое черным позументом. Впервые на нем не заметили ни единого украшения. Возможно, это и был именно тот случай, когда король всерьез пожалел о том, что он король…

— Господа, я буду очень краток в своих словах… — голос его не дрожал, не казался ни скорбным, ни подавленным, скорее так:  металлическим и бесцветным. Таким же властным как всегда, и таким же пугающим. Если Эдвур умел тщательно скрывать свои чувства, перед ним следует снять шляпу. Если же он от природы был бесчувственным, то есть риск вместе со шляпой снять и свою голову. Такое иногда случалось.

— Моего старшего сына Жераса… нет больше среди нас, — дрогнул, все-таки дрогнул голос. — Все мы знаем, что у него было слабое сердце… и эта никчемная пирушка… да, он выпил слишком много вина. Его внезапная смерть…

— Мя-я-яу!! — кот не выдержал экспериментов над своим хвостом и наконец-то засквернословил по-кошачьи, потом метнулся в сторону.

 Взъерошенный серый комок прошмыгнул прямо между ног Жоанны. Та едва не рассмеялась, но вовремя закрыла лицо руками. Лаудвиг боялся поднять глаза. То, что между тремя братцами никогда не было взаимной любви — всем известный факт, не требующий доказательств. И это не потому, что все они рождены от разных женщин, их души были настолько несовместимы, что казалось, у них даже нации разные. Они являли собой три ипостаси своего отца. Старший, ныне поминаемый, отражал отцовское себялюбие, силу и традиционную для монархов жажду власти. Средний, Лаудвиг, унаследовал разврат и пьянство. Если у Эдвура эта душевная трагедия имела лишь рудиментарный зачаток, то сьир Лаудвиг целиком из нее состоял. Что же касается младшего, Пьера, то он, по мнению многих, унаследовал дурь. Временное помешательство, не чуждое даже королям, у него было пожизненным бременем. Ладно хоть свихнулся на почве религии. Могло быть и похуже.

Король выдержал паузу и тем же монотонным, дребезжащим в психике слушателей голосом продолжал:

— Жерас должен был наследовать мой престол и стать вашим общим правителем, теперь же душа его далеко от нас. В том мире, который мы зовем Настоящим. Черная вселенная, возможно, останется лишь в его памяти. Великая Тьма! Ты свидетельница, что правителем Франзарии после меня по праву должен стать мой сын Лаудвиг. — Король сделал пол-оборота головой и протяжно вздохнул. Никто из присутствующих не догадывался, какие внутренние усилия ему потребовались, чтобы также спокойно продолжить свою речь:  — Сьир Лаудвиг, вы готовы взять на себя бремя правления нашим миражом?

«Сьир», да еще и «Лаудвиг» даже поперхнулся от неожиданности. Столь официальный тон обращения никак не гармонировал с теми титулами, которыми король его именовал в приватной беседе, наедине. «Урод», «вшивая свинья», «мудак неотесанный». Более высоких рангов лучше не называть… Поэтому он поднял слегка изумленный взгляд и ответил именно то, что от него ждали:

— Да, оте… ваше величество.

Показалось, что сидящий напротив епископ Нельтон одобрительно кивнул головой. На самом же деле голова епископа наклонилась от собственной тяжести, а еще от однообразия и скуки всего происходящего. Яства были расставлены на столе с такой изысканностью, словно поминки и чье-то торжество вдруг соединились воедино. Отождествить же поминки с торжеством, во всяком случае вслух, и даже под религиозными силлогизмами ни у кого не хватало смелости.

— Сейчас я прошу нашего общего наставника, епископа Нельтона, прочитать молитву. И приступим.

Пониженной интонацией на последнем слове король дал понять, что все сказал. Он знал, что разговаривает с размалеванными манекенами, на лицах которых маску печали проще простого сменить на маску восторга — необходимо лишь подергать за определенный нерв. Эдвур очень многое знал. И почти все что знал, скрывал от своих родственников и придворных. Никто из присутствующих здесь не испытывал особой привязанности к покойному. Жерас вместо уважения вызывал у всех чувство страха, ошибочно полагая, что это одно и то же. И немудрено, что если в этом зале кто-то и скорбел по-настоящему, так это, пожалуй, лишь догорающие свечи, которым тающий воск был вместо слез, а язычки огня взамен мечущейся души.

— Приступим, — священник вялым эхом повторил последнее слово короля.

Но дальше произошло кое-что непонятное.

Не успел епископ начать слова долгожданной молитвы, не успела первая леди миража очередной раз стрельнуть на поражение в сторону герцога Оранского, и даже сьир Лаудвиг не успел задуматься, что же он будет делать, сидя на этом скучном троне, как…

— Ваше величество! Там… там… — внезапно возникшая реплика не принадлежала ни одному из сидящих за столом.

 Гости недоуменно переглянулись и лишь спустя пару мгновений сообразили, что в зал вошел консьерж короля Жозеф. На нем было не лицо, а какое-то гипсовое изваяние… Он так сильно жестикулировал руками, что обрубал ими собственные фразы:

— Ваше вели… там… я ничего не…

Единственный вывод, который можно было сделать из этого месива звуков:  наверняка произошло что-то серьезное.

— Ты можешь сказать толком?! — Эдвур уже приготовился услышать худшее. А хуже войны или очередной эпидемии параксидной чумы в миражах еще ничего не выдумано.

— Ваше вели… умоляю… взгляните сами!

В тот же миг все настенные канделябры затрепетали мерцающим огнем. Массивная фигура короля спешно скользнула вдоль стены, всколыхнув слои воздуха. Жозеф стоял ни жив ни мертв, похожий не на себя, а на собственный портрет какого-то бездарного художника.

— Ладно, идем… — король подтолкнул его в спину. — Веди куда надо.

Они двинулись по коридору, освещенному редкими факелами, то окунаясь в полумрак, то преодолевая полосу слепящего света. Словно периодически умирая и воскресая к жизни. Пока перед взором ползла эта исполосованная огнем пещера, Жозеф все время причитал:

— Ох, ваше величество, ничего понять не могу, ничего… Совсем из ума выжил…

Стражники короля, едва заметив своего владыку, вытягивались по струнке. Стальные кирасы так плотно облегали их телеса, что практически скрывали собой живой человеческий облик. Точно некие монстры из фантастических миражей. Из-под трехрогих шлемов смотрели преданные глаза да нижняя незащищенная часть лица.

   — Ох, ваше величество…

Наконец-то, оханьям и вздоханьям слуги пришел конец. Они подошли к потайному выходу из замка, и Жозеф затоптался на одном месте, будто наткнулся на незримое препятствие. В дверь снаружи вдруг отчаянно заколотили, и послышался далекий, приглушенный бетонным монолитом голос:

— Немедленно откройте!!

Такую наглость не позволял себе даже король. Вернее, позволял, но в исключительно редких случаях. Эдвур подозвал ближайшего стражника и выхватил у него меч, намереваясь саморучно разрубить смутьяна пополам.

— Ты кто, несчастный?! Назови свое имя!

С обратной стороны наглухо закрытой двери, как из потустороннего мира, донесся тот же голос:

— Отец! Это я, твой сын Жерас!

Меч звякнул о каменный пол. На какой-то зловещий миг Эдвуру показалось, что вся его прожитая жизнь — это бездарный спектакль, поставленный его собственной психикой. Иллюзион надувных фантомов. Бред никчемных творческих идей. А сейчас в этом спектакле пошла уже откровенная фальшь. В глазах слегка потемнело:  наверное, из-за непостоянства света. Сердце что-то кольнуло, но очень скоро отпустило. И король, отойдя от аффекта, уже хотел было рассмеяться. Послышалось — вот и все!

— Отец, открой, я все объясню.

Король опять вздрогнул. Ситуация более запущена, чем он предполагал. Его обескровленные губы, совершенно не подчиняясь рассудку, сами собой прошептали:

— О великая Тьма… за что это наказание…

Дверь снова начала сотрясаться от ударов. Если все происходящее и являлось сном, то наверняка пожизненным.

— Уходи, проклятый ревенант! Ты не можешь быть моим сыном! — Эдвур поднял выпавший меч и, убивая свою мимолетную слабость, несколько раз рубанул им загустелый воздух.

— Отец…

— Мой сын умер и похоронен несколько декад назад! Он уже давно лежит под землей! Сгинь, проклятая нечисть, тебе не удастся опутать мой разум!

Необходимо заметить, что при своей крайне вялой религиозности король был на удивление суеверен. Слухи о слоняющихся по степи темноты ревенантах и о том, что их излюбленное занятие — принимать облики недавно почивших людей, действовали на него более впечатляюще, чем какие-нибудь научно доказанные факты. И бесконечные рассказы об их  чудовищных проделках над обманутыми ими же людьми король хранил в своем сердце более трепетно, чем главы из Священного Манускрипта. Если еще учесть, что в самом Манускрипте о ревенантах нет и упоминания:  ни слова, ни буквы, ни знака препинания. Некоторые говорили, что ревенанты — это тени небожителей, которые заблудились в надземном мире, потеряв своих хозяев. Другие утверждали, что это полуматериальная реминисценция самого человека, после смерти которого душа, естественно, направляется в Настоящий Мир, тело, что также естественно, обречено на разложение, а блуждающее энергетическое эхо еще какое-то время бродит по земле пока не затухнет. Третьи несли еще более замороченную ахинею. И король всему этому свято верил.

— Открой, отец! Только открой, я все расскажу!

То, что происходило по ту сторону замка, было осязаемым безумием. Эдвур знал, что долгие разговоры с ревенантами всегда заканчиваются в их пользу. Поэтому действовать необходимо решительно.

— Убирайся, нечисть! Я знаю против вас средство! Если ты сейчас же не удалишься, я прикажу послать в тебя полчище огненных стрел!

Тут и Жозеф осмелел. Он схватил ближайший факел и выступил вперед, готовый с огнем в руках защищать своего господина. Но этого, к счастью, не потребовалось. Потусторонний голос смолк. Точно растворился от удачно подобранного заклинания. И стало тихо как никогда…

 

                 *                    *                    *

 

Жерас метнулся из полумрака в полутьму, из полубреда в аналогичный ему полукошмар. Он не понят! Глупые предрассудки! Какой идиот их понавыдумывал?.. Ничего, успокаивал он себя, сейчас отец его обнимет и расцелует! Сейчас он напьется на собственных поминках! Сейчас он вздернет на дереве советника Альтинора, намотав ему на шею его собственные внутренности. Нужно только подойти к замку с другой стороны… Нужно только применить маленькую хитрость…

Нант под черной бездной небосвода всегда был великолепен. Это был город длинных остроконечных куполов, которые чудесами зодчих так вознеслись над землей и над людскими грехами, что в небе не видно было их окончаний. Они словно держали собой тяжелое небо. Робкий свет уличных факелов, рисуя для взора только их нижнюю часть, был бессилен озарить все их великолепие. Из-за этого купола обманчиво напоминали собственные осколки, зазубринами впивающиеся во мрак. Да… мрак в черной вселенной был почти вездесущ и всемогущ. А пугливый свет факелов приходил в смятение даже от незначительного порыва ветра.

Жерас бежал по закоулкам сумрака, закрыв лицо руками и не понимая при этом, чего он больше стыдится. Того, что он покойник, или того, что является сыном такого жестокого короля. Впрочем, редкие пешеходы мощеных улиц были так заворожены собственными проблемами, что не замечали ни его, ни живописной прелести Нанта. Если бы не стук их башмаков о шлифованные камни, Жерас бы подумал, что по Нанту шастают такие же привидения как и он. Да… после того как он выкарабкался, в прямом и переносном смысле, из мира загробного, произошел явный надлом в психике. Ему все время казалось, что он вернулся не в свою родную Франзарию, а в ее неудачно сконструированную модель, которая, вполне возможно, находилась в его собственном воображении. Чувство реальности или хотя бы полуреальности происходящего так и не вернулось. До сих пор над головой мерещилась гигантская, величиной с небо, крышка гроба. До сих пор он ожидал, что вот-вот начнет задыхаться от смрадного могильного воздуха. Он не мог прийти в себя даже после того, как какой-то нерадивый господин в спешке наступил ему на ногу.

— Эй, растяпа, не можешь осторожней?! Разве не ви…

— Да ты знаешь, с кем ра…

Обе эти фразы, произносимые почти одновременно, в одно мгновение оборвались, словно воздух вокруг внезапно затвердел и стал неспособен переносить человеческую речь. Вот теперь Жерас наконец-то пришел в себя. Тут он с отрезвляющей ясностью понял, что ЭТО происходит на самом деле. Дело в том, что прямо перед ним отчасти изумленный, отчасти напуганный, но по большому счету еще ничего не понимающий, стоял советник короля Даур Альтинор. Лицо его от замешательства даже не сообразило какое выражение следует принять, и осталось неподвижным изваянием побледневшей кожи. Потом губы едва заметно дрогнули в легкой ухмылке. Наверное, Альтинор внутренне рассмеялся наваждению царящего вокруг полумрака.

Жерас часто действовал быстрее, чем осознавал содеянное. Перед его взором вдруг вспыхнула сюрреалистичная картина:  Альтинор, перерубленный мечом в нескольких местах, разлетается на мелкие составляющие, но его голова еще какое-то время висит в воздухе… и все тот же изумленный вид, и все та же заледеневшая мимика. Он сразу понял, что картина вспыхнула в его воображении, а меч вхолостую просвистел, разрезая на пласты серый воздух. Потом его острие уперлось в грудь Альтинора, точно металлический перст некого карающего божества, грозно говорящего: «Даур Альтинор!..»

— Даур Альтинор! Я побывал там, куда ты меня послал! Все было задумано великолепно:  и чаша с отравленным вином. И мнимая смерть. И моя подземная агония:  жертва твоей почти божественной бесчеловечности. Ты гений изысканной мести, я признаю это.

— Подожди, Жерас…

— Ты не смог предвидеть лишь нелепое стечение некоторых глупых обстоятельств. И теперь меня в жизни может быть лишь одно огорчение, — ладонь, держащая меч, взмокла от напряжения. — Если я узнаю, что тебя постигла слишком легкая смерть!

Сталь, ожившая от предвкушения крови, своим острием прижала Альтинора к стенке. Так получилось, что слева, прямо над ухом, его жег наказующий огонь горящего факела, справа — леденил ужас темноты. А спереди, прямо между ребер, просачивался меч. Дышать становилось больно и тяжело.

— Подожди, Жерас! Выслушай меня! — никогда еще голос первого советника короля не выглядел таким жалким. Лицо его наконец ожило и  задрожало. Зрачки испуганно метались под немигающими веками.

— Сейчас король узнает, какому чудовищу он доверил высочайший пост в своем мираже! Я тебя, сука, живым закопаю в ту же яму! — тут, в унисон лексике, в ход пошли кулаки. Вперемешку с нецензурной бранью они прошлись по телу старшего советника.

Жерас бил, движимый лишь ослепшей яростью, совершенно нерасчетливо, и не причинял противнику практически никакой боли. Альтинор вытянул руку вверх и впервые громким, почти властным голосом сказал:

— Да выслушай же меня, идиот!!

— Ну, давай! Выдумай в свое оправдания какую-нибудь изящную ложь! Сочини наспех красивую убедительную легенду. У тебя ведь талант, которым я, кстати сказать, восхищаюсь. Ты ведь хорошо умеешь морозить мозги доверчивых слушателей. Не так ли?

Вместо того, чтобы начать «морозить мозги», Альтинор вдруг принялся совершать несколько странные деяния. Он не спеша расстегнул свой походный камзол и также не спеша, вернее сказать — небрежно, вытащил из ножен стилет. Благородная сталь звякнула о камни. Ее гордый блеск потух и слился с серостью площади. Потом он достал из-за спины обрезную аркебузу. Та тоже звякнула, но не так утонченно. Но это еще не все. Он залез рукой под ткань редингота, чего-то долго там возился и наконец извлек ятаган. Искривленный от вечного гнева кинжал постигла та же участь. Он выпал из разжатых пальцев и воткнулся острием в прощелину меж двух камней. Так и остался, воткнутый рукояткой в небо, а наконечником — в землю.

— Это для того, чтобы ты знал, что я безоружен. И даже если ты решишь меня убить, клянусь, не стану сопротивляться. А теперь, Жерас, я тебя умоляю, отойдем куда-нибудь. Тебя ни в коем случае не должны видеть, тем более нас вдвоем. Иначе все пропало!

Жерас как-то невесело рассмеялся.

— Неплохое вступление, советник! Браво. Меня даже это заинтриговало. Хорошо, я пойду с тобой, но учти, не для того, чтобы всерьез слушать твой бессвязный лепет. А чтобы ты знал:  я не боюсь ни тебя, ни твоих темных мест. У тебя лишь четверть эллюсии, чтобы высказать свои нелепые вымыслы. А потом… я тебя на самом деле начну убивать. Это будет целый процесс, клянусь тебе честью королевского сына!

Воскресший из не до конца умерших вдруг обнаружил,  что хочет вернуть себе ненависть, жаждет воспламениться злобой, но они куда-то испарились. Перед ним стоял жалкий, испуганный и затравленный человек с потухшим взором и еще тлеющим разумом. Сказать сейчас, что это тот самый советник короля, второе по могуществу лицо в мираже, можно было лишь только сломав язык.

Они зашли в глубокий узкий проход меж двух стен. Выступающие кое-где пилястры давали обманчивое, но очень эффектное впечатление, будто стена шагнула вперед и навеки закаменела. Свет уличных факелов здесь терял свои чары, уступая место всемогущему мраку. Лица людей походили на собственные эскизы, цвета исчезали, всякие контуры теряли очертание. Любое проявление жизни растворялось в небытие.

— Хватит, дальше не пойдем! — Жерас, перестраховываясь, не выпускал из руки меч. — Учти, Альтинор, если задумал какой-нибудь фокус, моя ловкость рук меня не подведет. Говори что хотел, только быстро!

— Терпение, сынок, терпение… — будь он проклят! Опять это ядовито-ласкательное «сынок». Жерас криво ухмыльнулся. А ведь даже родной отец так его никогда не называл… ну, может, когда-то в детстве… Советник продолжал:  — Да, ты прав. Это я дал тебе чашу с отравленным вином. Да, это по моему замыслу ты должен быть похороненным. И по моему же плану твое возвращение к жизни. Я отправил тебя в могилу для твоего же блага, Жерас.

И тут тьма вздрогнула от хохота. При скудном освещении казалось, что все это говорит  не человек, и не тень человека, а лишь отражение от тени.

— Вот это реплика! «Он отправил меня в могилу для моего же блага»! Гениально! А ты не пробовал эту мысль в стихах выразить? Х-ха!.. Короче, господин старший советник, я вижу, ты от замешательства цитаты не из той пьесы мне выдаешь. Заканчиваем этот разговор, я отвожу тебя к королю. Пошел!

— Жерас! Ты ведь сам дал мне четверть эллюсии, так дай же высказаться до конца. Подумай хотя бы одной из своих извилин, если бы я на самом деле хотел убить тебя, то уж поверь мне, убил бы! Подсыпал бы тебе настоящей отравы! — после этих слов то ли в их подтверждение, то ли подвергая их сомнению, заголосили трубы времени на всех трех беффруа великого Нанта. Началась восьмая эллюсия текущей декады. — А теперь, сьир Ольвинг, наследник престола, я тебе скажу одну вещь, которую никто не произносит вслух, но которая ни для кого не новость. Твой отец никогда не любил тебя, потому что ты рожден от нелюбимой женщины…

— Заткнись!

— Сам заткнись, и послушай хоть раз умного человека. Ты знаешь, где сейчас твоя мать? Ты знаешь, как они жили с твоим отцом, когда ты еще болтался по пеленкам? Не веришь мне, спроси у любого. Впрочем, в лицо тебе побоятся об этом сказать. А мне терять нечего. Никогда не забуду этого возгласа, никогда! Когда король выгонял Эльвену, твою родную мать, он крикнул ей вдогонку: «Скорее Нант уйдет под землю или солнце зажжется на небесах, чем твой сын станет правителем Франзарии. Будь ты проклята!» Потом добавил еще пару неприличных слов. Все это слышали я и еще несколько придворных. Могу даже назвать их имена.

Жерас почувствовал как рука, сжимающая эфес меча, безвольно опустилась под его тяжестью. Да, это правда. Король выгнал его мать из дворца. Была весомая доля истины и в том, что король не испытывал глубокой отцовской любви ни к нему ни, впрочем, к двум остальным его братцам. У Эдвура Ольвинга, великого правителя Франзарии, мозг, душа и сами чувства были сделаны из железа.

Альтинор, считающий себя глубоким психологом, и более того — являющийся им на самом деле, моментально уловил замешательство в зрачках наследника и спешно продолжал:

— Если ты не в состоянии понять самые простые вещи, постарайся хотя бы увидеть их своими глазами! Твой отец если и способен кого-то любить, так это Жоанну. Неужели никогда не замечал, как он на ней помешан:  всюду за ней волочится, выполняет все ее капризы! «Дорогая Жонни…»,  «милая Жонни…», «моя королева…»! Если бы слова молитв он повторял так же часто, как эти фразы, то слыл бы самым благочестивым человеком в черной вселенной! А какой самый главный каприз нашей несравненной Жонни, знаешь? Надо быть хроническим олигофреном, чтобы этого не знать. Разумеется, посадить на престол Франзарии своего придурковатого Пьера! Не знаю, который из двух твоих братцев более опасен для нашей державы — этот свихнувшийся молитвенник или пропойца Лаудвиг?.. Пойми, ты единственный кто сможет управлять Франзарией после вашего отца! Ты единственный, под властью которого ее хотя бы не ожидает полный крах…

— И для этого ты отравил меня и положил в гроб…

— Да!! — Альтинор даже кулаком не ударил бы с такой силой, с какой ударил этим словом о затверделый воздух Нанта. У Жераса даже заложило в ушах. — Именно для этого! Король втайне желал твоей смерти, и он ее заполучил. Ты должен был умереть для всех, чтобы в свое время…

— Хватит! Хватит нести этот вздор! Отправляемся к королю. Там выяснится, кто чего хотел, кто чего получил, а кто лишь хотел получить.

Голодное острие меча вновь засверлило в груди старшего советника. Небесные костры над его головой замерцали от глобальной вселенской боли.

— Постой… вспомни случай во время слепой охоты… Тот, что произошел десять эпизодов назад, во время землетрясения в Бурундии… Вспомни! Ты был пойман в ловушку! К кому ты взывал о помощи?! И кто тебя спас…

Жерас слегка вздрогнул. Он почувствовал, что сами слова проносятся мимо его ушей, но их смысл несет в душу настоящую отраву. Вспоминал он об этом ни раз и ни два, утешал себя, что все это лишь стечение в одной точке неблагоприятных обстоятельств. Линия его судьбы пересеклась с линией чьего-то проклятия. Да, они охотились на медитавров. Слепая охота вообще самая романтическая вещь в мире. Когда во вселенной существуешь только ты, степь темноты и единственный факел в твоей руке. Еще тогда, очутившись в глубокой смоляной яме, перевариваясь в этой смоле, точно в желудке гигантского животного, он неким отростком мысли усомнился в случайности произошедшего. Ведь король уверял его, что местность очищена от ловушек. Но самое странное в другом. Он звал на помощь, кричал так, что даже небесные костры сбивались с ритма своего мерцания. Казалось, король был где-то недалеко. И кто знает, если бы его не обнаружил случайно проходивший мимо крестьянин…

— Клянусь, я желаю, чтобы ты, и никто другой, взошел на трон нашего миража. А оба твоих братца, даже если они вместе, толкаясь, будут сидеть на этом троне, погубят Франзарию! Если же ты считаешь, что я сам хочу захватить верховную власть… не будь полным дураком, Жерас! Против меня восстанет не только весь цивилизованный мир, но все линьяжи собственного миража. Ибо все прекрасно знают, что в моих жилах нет прозрачной крови.

Альтинор имел незаурядную способность ворошить своими словами любую душу. Будь то душа его мучителя или благодетеля, или совершенно постороннего человека. Он всегда чувствовал на какой именно нервный узел следует надавить, чтобы взять контроль над другой личностью. По глазам собеседника он умел читать, насколько действенными оказались его словесные чары. Он заведомо предвкушал победу, ибо был настолько точен и расчетлив, что в психологических войнах практически не знал поражений.

Вот и сейчас, нависшая над его почти раздавленным естеством массивная фигура наследника дрогнула изнутри. Меч, острие которого находилось менее чем на мизинец от сердца, был парализован надломленной волей его хозяина. Он все еще давил на грудь, все еще пил вяло текущую кровь, но в зрачках Жераса образовалась пустота. И его собственный взор, казалось, провалился в эту пустоту. Немудрено, что и заговорил он совершенно другим голосом:

— Если бы меня… совершенно случайно… не начали откапывать те два проходимца…

— Какая вера в случайности! Если бы я, — Альтинор ткнул себя пальцем в горло, — не послал этих проходимцев тебе на помощь, если бы мой личный план так изящно не воплотился в жизнь…

— Не делай из меня дурака, советник! Этим двум бродягам нужен был скандально известный договор между Тевтонией и Астралией. И уж на моих спасителей они явно не походили!

— Браво. — Альтинор лениво хлопнул в ладоши. — Наконец-то в твоих размышлениях чувствуется хоть какая-то логика. И пока она тебя не покинула, спешу пояснить:  посланные мною сами не знали истинной цели своих деяний. Ибо о том, что ты жив не должен знать никто! НИКТО. Абсолютно. Иначе не видать тебе трона так же, как моих вечно прикрытых гениталий.

Холодный загустелый сумрак съедал вокруг все краски и очертания предметов. Чернота, казалось, капала с небес, гася собой пламя далеких факелов. Две человеческие фигуры, контуры которых  были едва заметны глазу, продолжали топтаться на одном месте и спорить. Реальны были только их голоса.

— Послушай же ты, башка, лишенная не только короны, но и мозгов! — лицо Альтинора перекосилось от ярости и бессилия. — У меня был великолепный план, как сделать тебя королем Франзарии. Да, пришлось поступить с тобой жестоко…

— Все, советник, твое время истекло. Я всегда знал, что ты мастер словесных интриг и втайне даже восхищался твоим искусством. Твой верткий язык часто спасал тебя из самых безнадежных ситуаций. Ты всю жизнь врал моему отцу, и он ничего не замечал. Уже одного этого факта достаточно, чтобы понять, каким утонченным обольстителем ты являешься. Но теперь… — Жерас принялся медленно поворачивать меч, углубляя рану своего добродетельного убийцы. — Впрочем, у тебя еще будет шанс последний раз в жизни блеснуть своим красноречием. Когда тебя поведут на костер, подготовишь вступительное слово к своему загробному существованию. Я тебя с удовольствием послушаю. Клянусь.

Альтинор вдруг рассмеялся. Причем, казалось, искренне. Был ли это истерический смех побежденного или очередной отвлекающий маневр для старшего сына короля, не имело никакого значения. Но вот слова, последующие за смехом, выглядели неожиданными.

— Вот теперь я наконец-то понял, что ты простой дурак, Жерас Ольвинг. Я ошибся в тебе. Я в тебе разочарован. Значит, ошибочной изначально была и вся моя затея… Все. Веди меня к королю! Уткни мне меч в спину и веди! Да не забудь громко кричать на всю площадь:  я поймал государственного изменника, советника Альтинора! Давай!

— Так и сделаю.

— Давай, давай! — Альтинор поднял обе руки вверх в знак гордой капитуляции.

Они направились к придворцовой площади. Сонливые столпы света все контрастней обрисовывали их фигуры. Жерас каждое мгновение ждал внезапного выпада, резкого движения, был почти уверен, что у советника где-то припрятано потайное оружие. Но нет… тот покорно шел на собственный позор. И меч, по его же собственной просьбе, с недоумением уткнулся в его спину.

— Кричи:  я поймал преступника! Так будет эффектней.

— И закричу. — Рука, сжимающая эфес, почему-то дрожала.

— Когда-нибудь, для тебя это будет уже слишком поздно, ты поймешь кто был твоим настоящим другом. Когда твой юродивый братец Пьер взойдет на твой престол, а вы с Лаудвигом будете лежать в земле и выковыривать из своего зада могильных червей. Твой возлюбленный отец даже не соизволил взять на экспертизу ту чашу, из которой тебя траванули. Она до сих пор стоит у меня с остатками того вина. Я даже не стал ее прятать, потому что знаю — он рад твоей смерти. И ты, недоумок, недавно сам убедился в этом. Когда ты стучал во дворец и умолял: «отец, открой!», что он тебе ответил? Добро пожаловать, сынок?! С воскрешением тебя из мертвых?!

Это было последней каплей, нарушившей неустойчивое равновесие в душе Жераса. Внутри как будто перевернули котел с кипятком. Рука опустилась, и острие меча задумчиво звякнуло о камень. Ему вдруг показалось, что небесные костры опустились и зависли над самой его головой. А вселенская тьма ушла куда-то под землю. Потом изнутри черепа ясно был слышен голос: «уходи, проклятый ревенант, ты не можешь быть молим сыном!»

— Стой!

Альтинор повиновался приказу. Черт знает по какой причине, но почему-то оба повернули головы в сторону королевского замка. Со стороны дворец казался нагромождением  кусков абстракции и бессмысленности. Темнота вяло очерчивала контуры нависших над головой многогранников. Слепленные из глины и авесковых кирпичей они казались чьей-то не совсем здоровой математической фантазией. Вездесущая тьма обтекала дворец застывшими черными струями. А вялый свет (или то, что здесь называлось светом) не озарял, а просто напоминал о том, что дворец существует. Вдоль ограждающей стены то там, то здесь стояли кариатиды полуобнаженных богинь. Богиням, которые некогда правили умами людей, сейчас не нашлось иного занятия, как придерживать своими спинами весь этот архитектурный сюрреализм.

Жерас вдруг произнес то, чего сам от себя никак не ожидал:

— Ну… если предположить, что сказанное тобой… правда.

Альтинор медленно-медленно обернулся. Его взгляд был таким же пустым как и слова:

— Предполагай чего хочешь. Я уже устал возиться с тобой как с капризным ребенком.

— А…  — меч в руке наследника как бы виновато принялся чертить по воздуху лишенные всякого смысла знаки, — что бы ты мне посоветовал?

Вот тут в глазах Альтинора вспыхнула дремлющая там искра. Нет, это не был огонек собственного торжества. И сфокусированный свет факелов вряд ли являлся ее причиной. Странно. Но на лице советника даже полузрячий прочел бы мимику внезапного страха.

— Прежде всего, сын мой, умоляю, укутайся в эту накидку! Тебя никто не должен видеть, а нас вдвоем — тем более! Если хоть один житель Нанта будет знать, что ты не умер по-настоящему, весь мой план летит знаешь в какое отверстие?!

— Что за план? — Жерас, дивясь себе все более, вдруг понял, что разговаривает со своим убийцей почти дружеским тоном. Он хотел встряхнуть это наваждение, хотел воспламениться былой ненавистью, но воспламенялся лишь почти мертвым свечением еле тлеющих факелов.

Альтинор оглянулся по сторонам:

— Пока тебя посетило благоразумие, — он принялся спешно и небрежно окутывать наследника в свой плащ, — и пока оно тебя вновь не покинуло, скажу что мы должны сделать в первую очередь. Это спрятать тебя от людских глаз. Лучшим местом является мой фамильный замок. Но учти! Тебя никто не должен узнать даже из моих слуг. Разве что Мариаса…

— Мариаса? — вопрос увяз в окружающей пустоте и остался без ответа.

Четверть эллюсии спустя их обоих уже не было в пределах великого Нанта. Кабриолет, пестрящий бессмысленными красками, несся вдоль степи темноты. Мрак, словно ветер, обтекал его со всех сторон и смыкался позади хаотичной турбулентностью полубытия. Лошади шли быстрым аллюром. Порой монотонный топот копыт разнообразило их отчаянное ржание. Вечные пленники сбруй и оглоблей, они были обречены на пожизненное движение. Их ограниченного интеллекта хватало лишь на то, чтобы предположить, что бегут они к своей свободе. И их лошадиное счастье заключалось в том, что о большем они помыслить были не в состоянии. Ибо один в меру мудрый софист как-то в творческом бреду высказал мысль, что к свободе никогда не надо стремиться. Достаточно лишь внушить себе, что она у тебя есть.

Справа и слева к их хомутам на длинных жердях были прикреплены два светильника. Оболочка из матового стекла не давала пламени угаснуть во время бега. А света хватало лишь на то, чтобы выхватить из плена темноты маленький отрезок дороги.

Жерас, весь в хандре и задумчивости, смотрел сквозь окошко кабриолета в эмпирей  вселенской бессмысленности. Перед его похолодевшим взором мелькали черно-белые картины той реальности, которую многие считали ошибочной. Сменяли друг друга скелеты деревьев. Их ветви похожие на обугленные кости мифических чудовищ были вознесены кверху, к вечно молчаливым небесам. Потом за окошком проплыло огромное хлебное поле сплошь утыканное факелами. Некоторые крестьяне согнувшись возделывали землю, и никто из них не снизошел до того, чтобы уделить внимание проезжающей мимо карете старшего советника короля. Жерас, впрочем, не замечал ничего происходящего вне собственной души. Он уже десятый раз задавал себе один и тот же болезненный вопрос:  «неужели король желал его смерти?»  Он до сих пор не уверовал в то, что сейчас мирно и тихо едет в одной карете с человеком, которого только что мечтал разорвать на мелкие куски… В древности такие куски называли молекулами.

Как часто все-таки переворачивается мир. И постоянно, перевернувшись, становится на какую-то новую грань. А калейдоскоп вещей и событий после очередной встряски слагается в совершенно неожиданный орнамент.

Жерас вздохнул и резко задвинул шторку.

 

                 *                    *                    *

 

Голос, доносившийся из устланного коврами будуара, намеренно был настолько громким, что его, заткнув уши,  можно было расслышать во всех соседних комнатах.

— Когда я стану королем, — молвил сьир Лаудвиг в объятиях двух молодых особ, — все в нашем мире изменится! Да… перемены произойдут грандиозные! И самая главная из них:  я лично буду восседать на троне! Ха!

Закончив свою словесную патетику, Лаудвиг полез правой рукой под одну юбку, а левой — под другую.

— Ох… Ах… — в унисон протянули куртизанки над обоими его ушами, и получился шикарный эротический стереоэффект. Их голос кроме бушующей сексуальности не выражал никаких иных чувств.

— Порой, — продолжал Лаудвиг, проникая пальцами между ног пышногрудой зеленоглазой колдуньи, — я буду добрым королем. — Он виртуозно поглаживал ее сокровенные участки тела и с удовольствием наблюдал как та тихо стонет, а изумруды в ее глазах пьянеют и воспламеняются страстью. — Но порой, — другая его рука заскользила по гладким упругим формам рыжеволосой обольстительницы, — буду злым и жестоким! Все будет зависеть от того, насколько красивые женщины меня будут окружать. — С последними словами Лаудвиг, демонстрируя свою грядущую жестокость, так резко сжал пальцы, что обе вскрикнули и, часто дыша, принялись целовать его грудь.

Сьир Лаудвиг был очень красив. И красота эта, как неувядающее наследство, досталась ему от матери, ныне покойной Бланки. Вихри русых волос от природы были так лихо закручены, словно в лицо ему постоянно дул ветер. В бровях просматривался взмах крыльев тех самых мифических птиц. А ясные голубые глаза напоминали маленькие линзы, через которые можно было увидеть саму душу. Его взгляд обжигал и замораживал, пьянил и протрезвлял, сводил с ума и даровал рассудок. Ни одна красотка миража еще не избежала магии его взгляда. А теперь, когда Лаудвиг вдруг еще и оказался наследником престола, женщины нередко дрались между собой за право побывать в объятиях королевского сына. Сам же королевич по части женщин был далеко не только хорошим теоретиком. Спал как минимум с двумя одновременно. В его сладострастных вакханалиях вино шло в расход беспощадно. В то время когда многие сервы и свободные крестьяне экономили каждый кусок хлеба, не помышляя даже о горячительных напитках, Лаудвиг нередко разрешал своим подружкам купаться в вине. А пару раз даже занимался любовью ни где иначе, как в бочке с вином.

И сейчас, как видим, он если чем-то и страдал, то только не одиночеством. Две крашеные фурии в приступе экзальтации обвивали с разных сторон его тело и ласкали языками грудь. Одежда лишь слегка прикрывала их бесстыдство. Платья из этамина переливались всеми цветами мироздания, и почему-то только сейчас Лаудвиг заметил, что каждый цвет имеет свой полутон сексуальности. Если многие придворные дамы носили фижмы, то истые куртизанки ненавидели их всею ненавистью, на которую только были способны. Заниматься любовью в фижмах было так же унизительно, как свершать благочестивые молитвы при абсолютно обнаженном теле. И, к тому же, неудобно весьма.

Лаудвиг выслушал два восторженных крика и освободил свои руки. Он воспринял эти возгласы, как виват своему будущему королевствованию. Женщины устало склонили к нему головы и, как бы стесняясь собственного стеснения, сдвинули ноги и поправили раскрывшиеся юбки.

— Да… когда я стану королем, то заимею себе сразу несколько спутниц жизни, — все тем же мечтающим тоном продолжал наследник престола. — А теперь, сударыни… давайте-ка поимеем маленько совесть и выпьем за упокой души моего братца Жераса.

Три объемные пиалы были наполнены лоснящимся кагором. Лаудвиг, торжественно подняв свою и заведомо зная, что больше половины вина прольется мимо рта, громогласно произнес:

— Да обретет же покой в Настоящем Мире душа покойного моего брата, и да успокоится от всех мирских беспокойств! — Увы… наследник престола был уже изрядно пьян, и не замечал не только чудовищной тавтологии своих слов, но и того, что все его вино уже вылилось на голову зеленоглазой леди.

Та громко рассмеялась, облизала губы и на той же эмфатической волне пьяного восторга, добавила:

— Выпьем за благословенную Тьму и за окончательное упокоение души покойного! — снова взрыв смеха.

Зеленоглазая хлебнула два глотка кагора, затем склонила голову чуть ниже пояса Лаудвига и прилипла губами к одному из членов его тела — тому, что постоянно торчал строго перпендикулярно самому телу.

 

                 *                    *                    *

 

Многие забытые старинные сказки начинались словами:  «и было у отца три сына…» Причем, как выяснялось с первых же строк, очередность их рождения всегда была обратно пропорциональна их интеллекту. Самый младшенький из них, если и не именовался откровенным дебилом, то звание дурачка получал наверняка. Эпическая прелесть и фатальная предсказуемость древних сказок как раз и заключалась в том, что дурачку в конце концов несказанно везло. Ему досталась и прекрасная принцесса, и слава, и богатство — то есть, все три ипостаси счастья. Еще бывало, этот самый дурачок под конец возьмет да и умным окажется.

Что-то похожее и что-то болезненно напоминающее детские сказки творилось в королевской династии Ольвингов. Отец и три сына присутствовали, как по написанному. То, что все трое были от разных матерей, лишь придавало своеобразие  их воплотившейся в жизнь феерии. Старший сын Жерас являлся наиболее приближенной копией короля. Железная воля, властолюбие, несгибаемый характер — если так можно выразиться, унаследовал сам скелет отцовской души. В кого уродился мот и пьяница Лаудвиг, до сих пор спорят лучшие умы Франзарии. Мать его Бланка, вроде, была приличной женщиной. Вот, правда, ее отец… ладно, проехали.

Младшенький же сын Пьер (от ныне царствующей Жоанны), являлся столь ярко выраженной аномалией на генеалогическом древе королевской династии, что сомнения в его принадлежности прозрачной крови были еще более серьезными, чем у Лаудвига. Нет, разумеется, он не дебил. И назвать его дурачком никто всерьез не решался. Но у него в голове были явно гипертрофированные завихрения на почве религии. Наверняка в последующих эпохах его жизнь войдет в Летопись Святых. Его чрезмерное до уродливости благочестие, что ныне действует на нервы всей королевской семье, потом будут превозносить в псалмах. Ведь почти никого из святых не признавали при жизни, да они и сами не стремились к этому. В случае же с Пьером, увы… даже у короля Эдвура имелись серьезные подозрения, что юродство его младшего отпрыска не добровольное, а врожденное.

Все началось с далекого детства. Пьер, вообще, был плаксивым младенцем. Но как только Жоанна приносила его для благословения к Лабиринтам Мрака, малыш всегда переставал плакать и внимательно вслушивался в перезвон колоколов да в слова монахов, будто что-то смыслил своим младенческим умом. Возвращать же его во дворец было настоящей трагедией. Малышка Пьер ревел, извивался в пеленках, воротил лицо от материнской груди, тянул свои хрупкие ручки обратно к Лабиринтам Мрака.

В контексте всего сказанного немудрено, что став уже отроком возраста одной эпохи, Пьер неоднократно сбегал из дворца в ближайший Лабиринт. Монахи же пуще своих грехов боялись королевского гнева, поэтому всегда возвращали его отцу. Далее все по традиционному варианту:  шли побои, заточение в темнице, чему Пьер только радовался и в перерывах между ударами плетки говорил Эдвуру, что он все равно сбежит и станет монахом. Жоанна поначалу много плакала, говорила:  «и в кого он такой?», но потом перестала обращать на выходки сына должное матери внимание.

Ребенок начал поститься раньше, чем научился правильно разговаривать. Ему не было еще и четверти эпохи, как он уже стал воротить лицо от всех сладостей, пышных королевских яств, мясных блюд. Когда Жоанна впервые увидела, как малыш сосет кусок хлеба, запивая его стаканом простой воды, она подумала, что гувернантка по недосмотру забыла его покормить. Но лишь она глянула на стол, где стояла нетронутой рисовая каша да кувшин с молоком, посмеялась и пожала плечами. Впрочем, смеяться и пожимать плечами пришлось недолго. Ситуация повторилась ни раз, ни два и ни три. Когда изумленный король спросил ребенка, чего он такого вкусного нашел в хлебе и воде, ответ из уст этого несмышленыша прозвучал как гром из весело играющей флейты. «Мои грехи слишком велики, отец, и я земными скорбями должен искупить их перед Непознаваемым». С этого все и началось. Не по возрасту логически обоснованная дурь погрузила родителей в шок. Они долго не могли прийти в себя и вслушивались в пустое эхо нахлынувшей тишины. Потом мать, заикаясь, спросила:  «чем же ты успел так нагрешить?» В ответ малыш понес такую несуразицу… начал в спешке перечислять то, чего не то что грехами, даже шалостями не назовешь.

Маленького Пьера начали таскать по врачам с подозрением, что у того явные аномалии в голове. Впрочем, оставалась еще мрачная надежда, что ребенок просто придуривается. И мрака в этой надежде оказалось куда больше, чем болезненного оптимизма. Одной лишь едой проблема не оканчивалась. Тот факт, что Пьер рос крайне молчаливым и замкнутым мальчиком, можно пропустить как совершенно незначительный. И даже его страсть к чтению Священного Манускрипта, пока не перешла разумные границы, только одобрялась родителями. Но вот как-то Эдвуру доложили, что его сын по две-три эллюсии подряд не встает с колен и читает Манускрипт вслух в абсолютной темноте — словом, бредит своей религией. Мальчик не вставал с колен до тех пор, пока острая боль в ногах сама не валила его на пол.

Примерно в том же возрасте начались проблемы с одеждой. Нарядить Пьера в пышные красивые платья, как подобает королевскому сыну, было пыткой как для него, так и для окружающих. Он тотчас сбрасывал их с себя и обволакивался в брэ и камизу, одеяние черни. А иногда и того хуже — цеплял на себя настоящую дерюгу, какой постыдился бы и рядовой пьяница Нанта. Жоанна лупила его до посинения собственных ладоней. Кричала, долго ли он будет позорить короля. Рвала на его глазах весь этот шик обитателей помоек и насильно одевала его в дорогие платья. Пьер только тихо скулил и постоянно бормотал, что по своим грехам он недостоин носить богатую одежду.

Однажды на праздник Великой Вселенской Ошибки (этот праздник был введен в память о том, что некогда Непознаваемый вместо того, чтобы уничтожить черновой вариант мироздания, по неосторожности бросил руны расслоенного пространства  с его чертежами в круговорот реального времени, что фактически приравнивалось к рождению черной вселенной) король Эдвур дал богатый ужин, на который прибыли знатные люди из всех соседних миражей. Гости, воодушевленные знаменитым франзарским вином, по обыкновению своему сначала понесли всякую высокопафосную ахинею, а затем, допив бокалы, возжелали узреть воочию сыновей великого короля. Желание пьяных послов в черной вселенной приравнивалось к велению самой судьбы. Перечить им было не просто опасно, а огнеопасно. Старший, Жерас, и так сидел за столом. Жоанна тут же послала за остальными братьями.

 Лаудвиг прибыл красавец из красавцев. Аромат буйных духов опережал его на десяток шагов. С ним же, сверкая ожерельем, притащилась очередная его подружка. И все было хорошо, и все бы было замечательно… Но вот под своды пиршества вошел какой-то оборванец одетый чуть ли не в мешковину. Парфюмерией от него несло примерно той же, что от немытого несколько декад серва. Единственная мысль, которая могла возникнуть у присутствующих, очевидна:  это какой-то нищий пришел просить подаяние. Кое-кто уже принялся расстегивать кошельки. Жоанна в ужасе закрыла глаза. Король побледнел и, казалось, похолодел изнутри. Язык у обоих даже под страхом быть вырванным не повернулся бы сказать:  «это наш сын». Им, впрочем, и не пришлось ничего говорить. Ситуацию окончательно загубил сам Пьер. Этот юноша, уделяя послам внимания не больше, чем резным настенным пилястрам, смотря сквозь них на побагровевшего короля, тихо, но внятно произнес:

— Ты звал меня, отец?

Эдвур и Жоанна от стыда не знали куда спрятать глаза. В тот миг их охватило единое страстное желание:  чтобы под ногами разверзся каменный пол и поглотил весь этот чудовищный спектакль вместе со зрителями. Ибо гости еще долгое время полагали, что их просто разыгрывают. Торжественный раут был омрачен уродливым излишком собственного торжества. Короля окончательно добили слова Лаудвига, среднего отпрыска со средним диагнозом ума. Тот сидел за столом вольготно, словно на троне. Тень, которая вдруг покрыла его лицо, не имела ничего общего с чувствами. Просто громила Жоэрс загородил собой свет. И Лаудвиг, правой рукой ворочая салат, а левой ощупывая под столом нежные бедра своей подружки, громко и весело произнес:

— Ну проходи, проходи… братец! — эхо его голоса еще долго металось под сводами зала, билось о каменные стены, как язык колокола бьется о звонкий металл.

Король никогда не чувствовал себя таким раздавленным.

Ух, и влетело тогда Пьеру… Эдвур лично засек его плетью до посинения. Даже в памяти рабов трудно было отыскать такую жестокость короля. Если бы не Жоанна, вовремя ставшая между ним и сыном, чего доброго, засек бы насмерть. Все его дерюги и вериги отправили в огонь, а самого чуть ли не под пыткой заставили одеваться в пышные королевские платья. Пьер стыдился богато украшенных одеяний, наверное, еще больше, чем нищий стыдится своего рубища. Это вдоль каких осей  должны провернуться извилины в голове человека, чтобы во время общего сна тайно выкрасть из гардероба все платья своего размера, порезать их на мелкие лоскутья, потом еще выйти за пределы Нанта, найти там какого-то крестьянина и стоя на коленях молить его, чтобы он отдал свои рубища взамен богатой одежды…

Впрочем, со временем к нонконформизму Пьера все привыкли. Даже король махнул на него рукой и вынес в кругу своих близких устный вердикт:  «черт с ним, пусть делает что хочет!» Бывало, правда, Эдвур, изрядно охмелев, мог выкрикнуть за столом какую-нибудь нелепость. Например:  «это не мой сын!» Но Жоанна тут же закрывала ему рот своей нежной красивой ладонью, взор ее становился мутным, страстным. Тогда король, любуясь собственным отражением в ее зрачках и пьянея еще более, ласково шептал:  «а черт его поймет, может быть и мой…»

Надежда на то, что Пьер повзрослеет, встретит хорошую девушку и его гипертрофированная религиозность выветрится от веяний новых чувств, увы, не оправдалась. Взрослея, мальчик прилагал к духовным подвигам еще больше усердия. Величайшим деянием его личного самоотречения и не менее величайшим позором для королевской семьи являлся факт строительства нового Анвендуса. Пьер тайно сбегал из дворца и вместе с простыми чернорабочими возил кирпичи да таскал на себе бревна. Мастера, опасаясь королевского гнева, просили его оставить этот унизительный труд и вернуться к отцу. Но тот, грозя им гневом Непознаваемого, куда более страшным, вежливо посылал их от себя подальше. На стройке Пьер работал больше всех, одевался хуже всех и питался  какими-то кусками засохшего хлеба, словно где-то их украл. Даже крестьянские дети в открытую смеялись над ним и дразнили всеразличными кличками:  «шут с соломенной короной, Его Чумазое Величество, принц-оборванец, наследник королевской помойки…» А за глаза придумывали прозвища и похлеще. Бывало, идет Пьер на работу в грязной сермяге, вываливает навстречу крестьянская детвора и, смеясь, начинает кланяться ему в ноги:  «О, Ваше Чумазое Величество, не будьте несправедливы к рабам своим, киньте нам милостыню! Хотя бы кусок грязи…» На подобные выходки Пьер реагировал молча. И в том молчании не было ни презрения, ни обиды, ни даже равнодушия — лишь отрешенная от всего земного пустота. А звонкий хохот крестьянской детворы звучал в его ушах как бессмысленный перезвон этого полуреального, по сути своей вздорного мира. Он обычно говорил себе:  «несчастные создания! они совершенно не задумываются о своих грехах, что ожидает их в Настоящем Мире?»

Однажды свидетелем такой интермедии случайно стал Лаудвиг. Он хоть и сам пренебрежительно относился к своего младшому братцу, но обида за честь королевской династии даже сквозь хмельную голову ранила сердце. Он тут же доложил обо всем увиденном отцу. Король взревел от бешенства. Немедленно были посланы слуги, которые схватили шестерых люмпенских недоростков и приволокли их во дворец. То были пятеро мальчиков и одна рыжеволосая девочка. Эдвур, прежде чем их казнить, снизошел лишь до единственной фразы в их адрес:  «вы, негодники, посмели глумиться над моим больным сыном». После этого король резко развернулся и ушел, отдав приказ Жоэрсу распять всех шестерых вниз головами, и убедив заодно епископа Нельтона, что хулители прозрачной крови хуже солнцепоклонников.

Каким-то образом сам Пьер узнал обо всей этой заварухе, прибежал к отцу и со слезами на глазах стал просить его о пощаде невинных детей. Он готов был вытерпеть сколько угодно ударов розгой, лишь бы по его вине не пострадали другие люди. И Эдвур проявил благоразумие — настолько, насколько вообще может быть благоразумным железный беспощадный монарх его положения. Он ласково посмотрел на сына, на его провонявшуюся сермягу и выдвинул ультиматум:  либо Пьер возвращается к нормальной жизни и никогда больше не опозорит себя такой одеждой, либо дети умрут, причем, по его вине…

В жизни юного подвижника это был мучительнейший выбор. Целую декаду он ходил хмурым как предвечная Тьма. Лицо бедняги окаменело от задумчивости. На лбу даже прорезались старческие морщины. Да, он принял решение, из-за которого вмиг постарел на целую эпоху. Вернее, он не принимал никакого решения. Он просто молча развернулся и пошел месить раствор.

Все шестеро детей тотчас были распяты. Их хрупкие, неокрепшие тела повисли между небом и землей. Черный мир перевернулся в их глазах. Ибо ноги, плененные гвоздями, упирались в твердые небеса, а по рукам в мутную из-за обильных слез бездну капала их горячая кровь. Они плакали, кричали, до последнего мгновения надеялись на чье-то милосердие и до последнего вздоха не могли понять, за что с ними поступили так жестоко.

Пьер не видел эту казнь. Совсем раздавленный он воротил в большом корыте лишенный цвета и смысла раствор для скрепления кирпичей. Его пожизненная болезнь, ипохондрия, образовала в его душе такую беспросветную пустоту, что целую декаду он напоминал покойника. Ни с кем не разговаривал и почти ничего не ел. «Эти несчастные, — думал он, — будут еще благодарны мне за все случившееся. Ибо страдания очистили их от многих грехов. В Настоящем Мире их ждет награда. Несомненно, их ждет награда…»

Столь незатейливая теософская экзегетика действовала на Пьера успокаивающе. И эти ядовито-слащавые помыслы — они-то и спасли его от крайней грани отчаяния. А безжизненные тела крестьянских детей еще долго зияли во вселенской пустоте какими-то посмертными символами. И падающие капли крови, казалось, отсчитывали смердящее время. Только теперь капли уже были холодными, да текущее вместе с ними время тоже остыло, слегка заледенело и кое для кого остановилось навеки…

Был во дворце, пожалуй, единственный человек, который не то что одобрял — внутренне преклонялся перед духовными подвигами королевского отпрыска. Имя его гадать долго не придется. Разумеется, это епископ Нельтон. Неуклонный адепт истинного вероисповедания, ревнитель собственной религии в той же степени, как и ненавистник всякой ереси — короче, такой же фанатик как и Пьер. Двум столь авантажным личностям просто невозможно было не сблизиться. То есть, не совсем так… При людях епископ вынужден был принимать сторону короля:  печально воздыхал о Пьере, покачивал головой, говорил, что мальчик не знает меры в самоистязании — и говорил он это всегда не только со скрипом в голосе, но и в сердце. Ведь стоило только ему остаться с Пьером наедине, как он ласково прижимал его к себе, гладил голову и тихо шептал:  «держись, малыш… не оставляй свои подвиги, и быть тебе великим из смертных!»

Порой, закрывшись в опустевшем храме, они оба стояли на коленях и читали Священный Манускрипт. Глаза епископа Нельтона сквозь увеличительные стекла очков казались всегда расширенными и чему-то удивленные. И эти волшебные стекла в серебряной оправе увеличивали не только размер глаз, но и сияющую из них человеческую доброту.

Все-таки был… был у Пьера один любопытный душевный изъян. Мучительное искушение его юного не запятнанного страстью сердца. Дело в том, что мальчик был неравнодушен к одной девочке примерно своего возраста. Звали ее Кастилита, и являлась она, по интригующему стечению обстоятельств, младшей дочерью Даура Альтинора. Всякий раз когда Кастилита проходила мимо юного подвижника, у того что-то переворачивалось внутри. В такие мгновения он чуть ли не до слез стыдился своих убогих одежд. Ведь он мог показаться перед ней во всей красе королевского сына — ярким, нарядным и привлекательным… И эти жалкие рубища просто жгли тело. Пьер боялся поднять на нее глаза, а если нечаянно встречался с ней взглядом, тут же краснел и опускал голову. Кастилита, не будь дурна, давно заметила его смущение и то, что странный мальчик упорно избегает ее, и даже то, что он иногда тайком смотрит ей вслед. Порой она сама долго наблюдала за ним, уверенная, что он хотя бы раз да обернется в ее сторону. Пару раз она даже пыталась ему улыбнуться, но Пьер бежал от этой улыбки как от лютого огня.

За всю их недолгую жизнь они так ни разу и не поговорили друг с другом. Пьер, правда, слышал издали ее звонкий веселый голос. И всякий раз вздрагивал от него. Когда она подолгу не попадалась ему на глаза, его праведная душа успокаивалась, но стоило только ее увидеть, как внутри снова начинало штормить. Легкий флирт с собственными помыслами был для него мучением. Особенно когда во время молитвы перед взором мелькали ее длинные косички с кисточками на конце. Он гнал эти наваждения прочь. Но живучие чувственные образы не давали покоя. «Это страшный грех — думать о женщине, — убеждал себя Пьер, —  ведь я решил стать монахом и удалиться в Лабиринты Мрака».

Тем не менее, Пьер еще ни разу не уснул, предварительно не вспомнив о ней.

 

                 *                    *                    *                                

 

В королевских покоях стояла торжествующая тишина. Пестрая настенная вуаль спадала с высоты потолка до самого паркета, разветвляясь на множество узорных складок. Она словно упала с неба как благословение Непознаваемого, как зримый покров Его невидимой силы. Да, Нант был величайшим из городов, Анвендус — самым могущественным из построенных дворцов, а собственные покои король Эдвур Ольвинг считал чуть ли не центром темного мира. Он не пожалел никаких драгоценностей, чтобы украсить этот, населенный собой, любимым, маленький островок жизни. Сводчатый потолок подпирали отлитые из золота филигранные колонны. В каждую из них было вмонтировано по несколько зеркал. Глядя в одно из них человек видел себя старцем, в другом — юношей, в третьем он казался хмурым и печальным, в четвертом — румяным и веселым. И лишь в единственном из множества зеркал он оставался самим собой. Нельтон, кстати, постоянно ворчал, что здесь замешано какое-то колдовство. Но Эдвур от души смеялся и уверял его в незаурядном искусстве кайданских мастеров, которые могут из обыкновенного стекла сотворить любое чудо.

Канделябры, привносящие живительный свет в покои короля, имели форму древних птиц — именно таких, какими они изображены в исторических справочниках: с двумя распростертыми крыльями, тонкой и гибкой шеей, тонкими, словно прутики, лапками. Все легенды в один голос утверждали, что именно такие существа многие вечности назад могли самостоятельно перемещаться по небу. Король отлил их из серебра, вставил в глаза камни сапфира и приспособил к их парящим в воздухе телам три свечи. Одна торчала из головы и вечно закапывала глаза воском, две другие росли и таяли прямо на крыльях.     

Когда душа короля была пуста, ум утомлен, а тело сонливо, он занимался самым бессмысленным из сущих в мире занятий. Сидел в своем кресле и полумертвым взором глядел в камин. Его забавляли беснующиеся языки огня. В эти вяло текущие циклы король не думал абсолютно ни о чем, картина вьющегося огня заменяла ему процесс мышления. И, надо сказать, неплохо успокаивала нервы. Подобного рода квиетизм духа мог продолжаться эллюсии две подряд:  и все это время он сидел — без единого движения и без единой мысли.

Вот и сейчас Эдвур сидел и тупо смотрел перед собой.

С угла комнаты доносилась привычная для слуха возня. Кот катал по полу его корону, фыркал перед ней, вилял хвостом, становился на дыбы, а когда она падала на паркет — поддевал лапой и снова пускал в ход. Многие придворные, чтобы польстить королю, говорили: «ваше величество, какой у вас умный и красивый кот!» Но сам Эдвур подозревал, что его кот родился полным дебилом. Сердобольный Пьер отловил его в какой-то подворотне. Да впрочем, и красотой он не отличался:  в основном мрачные серые тона с пятнами блеклой расцветки. Более того, у кота даже не было собственного имени, к нему никто никогда не обращался как к личности. Он был, и все тут. Гулял где хотел, ворчал на кого вздумается и ел из большой фаястовой миски.

Наигравшись с короной, кот положил на нее свою мохнатую лапу и прищурил один глаз…

Портьера колыхнулась, будто от внезапного порыва ветра, и перед пустующим взором монарха появился Жозеф.

— Ваше величество, епископ Нельтон хочет видеть вас.

Эдвур наконец ожил. Его голова слегка повернулась, а побледневшее лицо налилось естественной краской.

— Я, кстати, тоже хочу видеть. И, представь себе, именно его! Зови!

Нельтон даже на прием к королю редко когда додумывался облачиться в праздничную одежду. Постоянно ходил в невзрачной сутане и своей остроконечной тиаре, чем-то напоминающей шутовской колпак. Ну, точно с Пьером два сапога пара.

— Послушайте, магистр, — Эдвур хмуро опустил глаза и сцепил руки в замок. Он покинул надоевшее кресло и принялся маячить по комнате. — Я уже надоел вам своей больной темой, но всю последнюю декаду из головы не идет этот голос… такой живой и такой правдоподобный…  представьте что со мной будет, если я когда-нибудь узнаю, что слышал не ревенанта, а…

Нельтон понимающе вздохнул. Король верил, что добродушие в глазах верховного священника было совершенно искренним. Всякий раз, когда он уставал от лицемерия своих придворных, звал для беседы епископа, убежденный, что он скажет то, что на самом деле думает.

— Будь я отцом Жераса… — Нельтон приглушил голос и говорил так тихо словно бубнил молитву. — Я бы тоже верил в невозможное. — Потом он подошел к Эдвуру, взял его за плечи, глянул в глаза и уже громко произнес:  — Король! Ваш сын умер. Найдите в себе мужества и смиритесь с этим! Его похоронили на глазах у половины Нанта, и тело его под землей. А тот факт, что проклятые ревенанты будоражат больные чувства родственников усопшего, увы, случай далеко-далеко не единственный…

Потом Нельтон принялся читать из памяти длинный список странных для слуха вещей:  кто и когда якобы видел или слышал своих умерших родных. И также клялся, что они выглядели реально как наяву. Епископ называл даже конкретные имена и места, где это происходило. Но Эдвур слышал только биение собственного сердца.

— Я хочу видеть… я не успокоюсь, пока не увижу еще раз его мертвым, в его гробу! — король сказал это так, словно ударил скипетром по полу.

Нельтон долго молчал перед ответом. Тишина вздрагивала лишь от маятника настенных часов да от сопения дремлющего кота, который свернулся калачиком внутри короны.

— Тревожить покой умерших грех… Но для вас, ваше величество, разве есть правило без исключения?.. Хорошо, если именно это вас успокоит, от лица духовенства я даю разрешение на эксгумацию трупа.

— Так и сделаем… — Эдвур вновь погрузился в кресло — то самое, в которое кроме него, Жоанны и придворного шута Фиоклита сесть никто бы никогда не осмелился. — Ладно, магистр, говорите… Вы ведь пришли ко мне с какой-то своей проблемой?

Епископ сделал изумленное лицо. От этой перемены в мимике его морщины внезапно разгладились, и он даже помолодел.

— Ваше величество! Стал бы я беспокоить вас своими личными проблемами!.. Удача, мой король! Удача для всех верных пасынков темноты! Не долее как декаду назад наш патруль поймал главу еретиков, разбойника Дьессара, и с ним еще человек пять или шесть. Они скрывались в какой-то заброшенной деревушке на границе Бурундии. Как всегда солнцепоклонников подвела их собственная неосторожность:  они развели слишком большой костер, благодаря чему и были замечены. Дьессар! Вы слышите это имя?!

Король уже поглаживал свою седеющую бороду — верный знак того, что к нему вернулось благое расположение духа.

— Не верю собственным ушам… Дьессар… за ним еще охотился мой отец!

Нельтон вдруг нырнул за портьеру и вытащил оттуда какую-то палку. С одного конца к ней был приделан желтого цвета фанерный круг с того же цвета лепестками как у цветка.

— Вот, отобрали. Так они изображают свое солнце. — Епископ повертел странным фетишем в воздухе. — У них над крышей каждой избы висит подобная дрянь. Только она ни малость ни светит и ни греет, вопреки тому что написано в их книгах.

Король взял солнце, повертел его в руках, потом подошел к канделябру и попытался зажечь. Не получилось. Окунул в масло и попробовал еще раз. Желтый круг мигом воспламенился, порождая, как символику ереси, черную копоть.

— Ну вот, магистр. А вы говорили:  ни светит и ни греет.

Оба от души рассмеялись.

— Жозеф! — король позвонил в колокольчик, и верный слуга явился незамедлительно. — Выкинь эту гадость. А я желаю немедленно их видеть. Всех! В железных оковах!

Эдвур направился было к выходу, но тут же спохватился и кинулся в противоположную сторону.

— А ну, отдай мне мое имущество! — он вытряхнул спящего кота из короны, и небрежно напялил ее себе на голову. — Идем!

Король в сопровождении епископа и недоумевающего Жозефа с обгоревшей палкой в руке спускался к подземелью. Там, на минус первом этаже его великолепного дворца, словно дух всеразличной нечисти, присутствовал спертый воздух и вездесущая копоть. Сонливые стражники, едва учуяв приближение монарха, вытягивались по струнке, но даже в таком положении некоторые умудрялись дремать, причем — с открытыми глазами.

— Где они?

— В камере пыток, ваше величество.

— Уже?

— Нет. Жоэрс еще не приступал к делу. Странно с его стороны, но он приказал всех их сытно накормить и напоить вином. Самым отборным! Наверняка для того, чтобы перед принятием окончательного решения они почуяли настоящий вкус жизни.

От нетерпения увидеться со своим заклятым врагом Эдвур почти бежал. Его багровая мантилья развивалась по воздуху, а корона, отражая свет множества факелов, казалось, сама раскалилась от праведного королевского гнева.

— Следите, чтобы никто из них не покончил собой! Казнь еретиков, как и всякое другое торжество, должна быть общенародна!

Нельтон вдруг резко затормозил. Да так резко, что идущий позади Жозеф нечаянно ткнул обугленной палкой ему в спину.

— Кретин! — епископ взвыл от внезапного ожога.

— Выкинь ты наконец эту дрянь! — Эдвур сам выхватил еще тлеющий шест, на котором уже давно сгорело солнце, и швырнул его в сторону. — Пшел на свое место!

Консьерж, виновато пожав плечами, удалился.

— Простите, магистр. Вы ведь знаете, что меня окружают одни болваны.

— Предвечная Тьма! Этот растяпа прожег мне сутану и кусок кожи… Ну да ладно, я не в обиде. Мои многочисленные грехи требуют большего. — Голос епископа размяк, и глаза его вновь засветились столь свойственной для них добротой.

— Умоляю вас, магистр! Только не надо мне жаловаться на свои грехи. Мне своего нытика Пьера во как хватает! — король провел большим пальцем себе по горлу, лишний раз демонстрируя, что религиозный фанатизм раздражает его не меньше ереси.

Далее шли молча. На два размашистых шага короля Нельтон успевал делать несколько маленьких шажков, но не отставал. И все время что-то бурчал себе под нос.

— Ваше величество, если вдруг…

— Ну? — король обернулся.

— Если вдруг они отрекутся от своих заблуждений… — прежде чем закончить фразу, епископ внимательно посмотрел в бесчувственные серые зрачки, отлитые точно из металла. — Вы ведь помилуете их? Правда?

Эдвур ответил так быстро, что кажется, и вопрос, и ответ были им заранее продуманы:

— Кого угодно, только не Дьессара!

Нельтон не ошибся:  их было шестеро. Четверо мужчин и две женщины сидели связанные одной цепью оков. На появление короля они отреагировали как на дуновение очередного сквозняка. Никто даже не повернул головы. Серые лица на фоне серых стен. Угасающие чувства в унисон единственной угасающей свечке на стене. Полумрак тесного тюремного помещения и еще какой-то загробный холод делали пленников похожими на пустые человеческие фантомы. Эдвур даже подумал:  «может, и впрямь ревенантов каких отловили?» Но быстро взял себя в руки и рявкнул:

— Эй, черти, может хотя бы поздороваетесь для приличия?! Король Франзарии как-никак стоит перед вашими неумытыми мордами!

Сидящий с краю мужчина отрешено сплюнул. Другой рядом с ним, широкоплечий верзила со сколоченным из плотных мышц телом, не исключено — сам Дьессар, медленно поднял глаза. Помолчал. Потом же, обращаясь почему-то не к монарху, а к закопченному потолку, устало произнес:

— Король мракобесов… но не наш.

Вот и познакомились. Эдвур вдруг почувствовал, что порыв гнева внезапно схлынул. И на смену ему пришло чувство прямо противоположное — не то чтобы жалость, а искреннее недоумение. Покидая темницу, он еще раз посмотрел каждому в лицо и спросил:

— Неужели вы всерьез верите, что на небе когда-то светило солнце?..

 

                   руна   третья

 

                                                     «Земля, как и прежде, полна изваяний.

                                         Надменные взоры кумиров литых

                                         Глядят на тебя с горделивым вниманьем.

                                         Надменные идолы наших деяний

                                         Из праха поднялись в венках золотых».    

 

«Мы, пасынки темноты, можем простить наивность древних, но должны быть строги к современным глупцам. Мы прощаем нашим предкам все их заблуждения, но беспощадны к тем, кто их придерживается поныне. Ибо время явиться в мир Истинному Знанию, реликтовому откровению, которое послал на землю Непознаваемый читателю этих строк.

Знайте, что благословенная Тьма есть животворящая субстанция мироздания. Она вечна справа и слева. Она вне времени. Она была прежде Непознаваемого. Она — обманчивая пустота, скрывающая в себе полноту всего. Она — мнимое безмолвие, в коем льется полифония мириад голосов.

Древние, повинуясь естественному человеческому стремлению к высшим идеалам, выдумали для себя ложное божество — солнце. Они наделили его всем, чем могли: безмерным светом, теплотой и радостью. По их мнению, солнце давало жизнь всему на земле. Оно периодически поднималось откуда-то из земных глубин, правило миром, и уходило на покой, чтобы вскоре вновь подняться. Так написано в их книгах. Воспевая в народном эпосе собственные фантазии, наши предки попросту мечтали о том, чтобы всюду был свет. Ныне же находятся люди, которые принимают писание древних книг буквально. В печальном помрачении ума своего они утверждают, что это мифическое солнце существовало на самом деле, но по странным причинам исчезло. И эти люди ждут и всюду проповедуют, что оно появится вновь.

Худшее из проклятий на земле — это быть подвергнутым столь чудовищной ереси. Ибо подобное словоблудие есть оскорбление для нашей матери-темноты. Оно приносит искаженное понимание в творение Непознаваемого, учит откровенной лжи, оскверняет черную вселенную и ее обитателей».

                                                                         (Св. Манускрипт)

 

                 *                    *                    *   

 

Чем дольше они ехали, тем сильнее кабриолет начинало трясти. В черной вселенной это закономерность:  удаляясь от столицы какого-нибудь миража, жди, что дороги будут все хуже и хуже. Лошади в полутьме спотыкались о надоедливые валуны и возмущенно ржали.

Жерас сидел хмурый и за всю дорогу так и не произнес ни единого слова. В бегстве от угнетающей действительности он пытался задремать, но каждый раз вместо расслабляющего сна ему являлись кошмары:  то собственная разрытая могила, то какие-то обезглавленные трупы, которые встают с земли и просят у всякого прохожего, чтобы тот одолжил им свою голову. Один раз ему привиделся отец в одежде инквизитора, в руке у него был палаш, которым он замахивался и кричал:  «мой старший сын никогда не станет править Франзарией!» Альтинор хорошо чувствовал его душевную борьбу, поэтому не искушал свой шаткий триумф и тоже молчал. Предоставить Жерасу повариться в месиве собственных мыслей — на данный момент лучшее средство укрепления взаимного доверия. Но вот кабриолет очередной раз тряхануло, и он остановился. Раздался голос кучера:

— Приехали, сьир герцог!

Альтинор осторожно положил руку на плечо своего попутчика. И после длительного молчания заговорил:

— Послушай, сынок… тебе тяжело побороть ненависть ко мне. И ты был бы величайшим глупцом, если бы легкомысленно в это уверовал. Я вижу внутри тебя сильные терзания, но пройдет совсем немного времени, и я предоставлю тебе более веские доказательства того, что король, твой отец, хотел убить тебя… Звучит чудовищно, правда? И все только из-за того, что ты рожден от нелюбимой женщины и по закону претендуешь на престол. Виноват не ты, виноваты обстоятельства, которые вращают тобой словно неким вспомогательным инструментом.

Альтинор вздохнул. Его мягкий приятный голос убаюкивал слух. Жерас вдруг подумал, что ему уже все равно:  говорит ли советник искренне или исполняет одну из своих ролей. Все люди в черной вселенной в этот миг показались ему некими «вспомогательными инструментами» какой-то демонической буффонады, задуманной Создателем как праздник собственного умопомрачения. Жерас устал от борьбы и нервотрепки. Ему хотелось опустить руки, расслабиться, поддаться нарастающему кому событий, и пускай он несет его куда хочет…

— Ладно, что я должен делать?

— Прежде всего прошу тебя, не снимай накидку с твоей головы. Во всей Франзарии ни один человек не должен знать, что ты жив. Иначе весь мой план летит… впрочем, я тебе это уже говорил. И не видать тебе трона, как мне — половых органов королевы Жоанны! В общем, соображай самостоятельно… Когда-нибудь ты поймешь, что я был единственным твоим другом в этом мире.

Они покинули кабриолет. Легкий гривуазный ветерок, казалось, развеял статический заряд напряжения меж их телами. Стало легче дышать и свободней мыслить. Со стороны замка доносился лай собак. Огоньки настенных светильников делали замок похожим на замершее чудовище с множеством горящих глаз. Чудовище прижалось к земле, съежилось, выгнуло спину похожую на черепичную крышу. Обе его передние лапы были задраны к небу в виде башен. Вот-вот оно готово было разинуть двустворчатую пасть, чтобы поглотить в свое чрево добровольно идущих к нему людей. Необъятная и никем еще не измеренная темнота окутывала его со всех сторон.

— Гиблое какое-то место, — вяло заметил Жерас.

— Это верно. Граф Велиньюф десять эпох назад построил этот замок прямо на кладбище. Надеялся, что духи умерших помогут ему в битвах с врагами, в частности с моим дедом, легендарным Саттиром Альтинором, — советник набрал полную грудь воздуха и резко выдохнул. — Как видишь, хрена они ему помогли.

Местность на самом деле выглядела мрачно. И не только из-за мрака как такового, присущего любому уголку черной вселенной. Воздух здесь казался вязким как на болоте. Пахло тревогой и веяло унынием. Не мудрено, ведь Жерас находился в логове человека, еще совсем недавно принимаемого им за чудовище. Он все еще недоверчиво косился в сторону Альтинора, но чудовище будто не замечало этого:  оно улыбалось, восторженно разглядывало небесные костры, пыталось шутить… Вдруг советник вытащил из-за пояса обнаженный стилет, резко замахнулся им и почесал острием себе между лопаток. Глядя на округлевшие глаза Жераса, он не переставал улыбаться.

— Это шутка такая.

— Остроумно.

— Ладно, идем, я отведу тебя к Мариасе. Она позаботится о тебе первое время.

— Как же насчет того, что меня никто не должен видеть?

— Моя старшая дочь единственный человек во всем мираже, которому я доверяю как самому себе. Кстати, сколько вы с ней не виделись? С самого детства? Эпохи полторы, не меньше.

Взгляд Жераса вдруг подобрел.

— А ведь действительно, с самого детства…

Сквозь мутную толщу времени, хранимую памятью, еще не изгладился образ рыжеволосой девчонки с длинными косичками. Она как-то приезжала со своим отцом в королевский дворец по случаю невесть какого торжества. Жерасу тогда не было и половины эпохи отроду, да и ей столько же. Скромность или застенчивость, присущая обычно девчонкам ее возраста, для Мариасы являлись пустыми звуками. Первое что она сделала, прибыв в Анвендус, это опрокинула на кухне котел с супом, решив таким образом испробовать его на вкус. Королевские повара были ошеломлены. Но маленькая проказница вместо того, чтобы извиниться, весело рассмеялась и сказала:  «ничего, есть можно». Сам Альтинор тогда еще не занимал ранг старшего советника, Лаудвиг был грудным ребенком, а Пьер вообще еще не родился. По всей Франзарии потом долго рассказывали почти анекдотический эпизод, как к королю Эдвуру, сидящему на троне и беседующему со своими министрами, подбежала какая-то маленькая рыжая бандитка, подергала его за рукав и сказала: «дяденька, дай поносить корону!» Эдвур быстро сообразил что ответить:  «девочка, это не моя корона, это моего кота». Кот тогда, разумеется, был другой, но со всеми повадками нынешнего.

Любопытен случай как Мариаса познакомилась с самим Жерасом. Гувернантка сообщила мальчику, что сейчас к нему приведут девочку, которую он ни в коем случае не должен обижать. С ней надо обходиться ласково и почтительно, как подобает принцу, а еще лучше сделать ей какой-нибудь подарок. И гувернантка дала ему коробку сладостей. Мариаса вбежала в его комнату рыжей молнией. Подойдя к оробевшему мальчику она первым делом схватила его за нос и сказала:  «Привет! А ты возьмешь меня в спутницы жизни, когда станешь королем?» Жерас покраснел от смущения, а Мариаса, не долго думая, выхватила у него из рук коробку конфет и убежала к отцу. Вскоре, освоившись, они уже играли в догонялки — носились по всему дворцу и визжали как недорезанные. К их неистовству присоединился и Фиоклит, королевский шут с уродливой внешностью. Потом они придумали себе новое развлечение:  понашили из старой одежды кукол, набили их ватой, потом пришли к выводу, что все они еретики, развели костры и принялись их сжигать. Мальчик кричал:  «смерть еретикам! смерть солнцепоклонникам!» А Мариаса жалобно стонала, имитируя предсмертную агонию жертв. Жерас тогда поклялся ей, что когда он станет королем, то истребит всех солнцепоклонников в их мираже. И, кстати, клятву эту он хорошо помнил.

Помнил также и момент расставания со странной девчонкой. Они остались наедине, и ее светло-коричневые глаза будоражили его юное сердце всякий раз, когда их взгляды пересекались. Почему-то тогда он подумал, что из нее вырастит настоящая колдунья. Она научила его фыркать как разъяренная кошка и пускать когти. Так, фыркая и дразня друг друга, они дофыркались до того, что их тела соприкоснулись. Он почувствовал дрожь ее коленок. Их лица почти вплотную глядели друг на друга. Потом Мариаса показала ему язык, но Жерас не осмелился передразнить ее тем же жестом. Она потерлась об него своим хрупким тельцем и совершенно неожиданно произнесла:  «когда ты станешь королем, ты потащишь меня с собой в постель?»

Мальчик был в шоке. По своему недозрелому возрасту он даже не понимал, что конкретно она от него требует. Потом Мариаса щелкнула его по носу и убежала. С тех пор он ее не видел… Да, полторы эпохи, не меньше. Дело в том, что она подросла, и ей нашли спутника жизни. Этим обреченным оказался Лех Лоринский, принц Панонии, и Мариаса надолго уехала жить в Варру-шиву. Их союз, разумеется, был создан из чисто политических соображений. Немного позже по всем миражам поползли слухи, что спутница жизни панонского принца совершенно необузданна в своих сексуальных потребностях. Сам Лех многократно жаловался друзьям, что по ночам она не дает ему покоя, замучила до полусмерти. Более того, в Варру-шиве Мариаса занималась и совсем не женскими делами:  самостоятельно обучала солдат как нужно стрелять и драться, ее часто видели в компании знатных панов — одну, без принца, она совала свой нос почти во все государственные дела. Ей было недовольно все окружение короля Вессы. Но Даур Альтинор строго предупредил:   если кто посмеет обидеть его дочь, тот будет иметь дело с вооруженными силами Франзарии. И ее терпели. До того самого момента, как Лех Лоринский был предательски убит во время похода на новый Вавилон.

Так Мариаса вернулась в отцовское гнездышко, где и проживала последнее время.

Жерас очнулся от воспоминаний, когда рука Альтинора тормознула его перед какой-то дверью.

— Подожди здесь. Я ее предупрежу.

Жерас почувствовал, как взволновано бьется его сердце. Ему казалось, что сейчас выбежит та самая девчушка с рыжими косичками, снова ухватит его за нос и скажет:  «Привет! Ты не забыл, что обещал взять меня в спутницы жизни, когда станешь королем?» Какая она сейчас стала?.. Да и помнит ли его?

Альтинор не замедлил вернуться, положил руку ему на плечо и внушительно произнес:

— Она тебя накормит и покажет комнату, где ты спрячешься. Не вздумай высовываться оттуда. Жди меня, и мы реализуем наш общий план. — Старший советник испытывающе глянул в глубину души королевича и как тонкий психолог сразу понял, что тот думает совершенно не о том, о чем думал еще пару циклов назад. — Ты еще сядешь на престол Франзарии, клянусь самым дорогим, что у меня есть — попугаем Гораццием. И пусть мой попугай не произнесет больше ни одного скверного слова, если я тебя обманываю!

Психолог Альтинор понимал, что степень доверия престолонаследника к нему уже поднялась настолько, что не грех и поиграть с огнем, откидывая фривольные шуточки на самые болезненные для них обоих темы. Эта милая непосредственность должна была вызвать, по его расчетам, доверие еще большее. Впрочем, Жерасу в данный момент было почти наплевать на всех попугаев и на все престолы, которые только есть в черной вселенной. Ему не терпелось увидеть Мариасу.

И он ее увидел.

 Она стояла перед зеркалом к нему спиной и расчесывала волосы. Реакции на вошедшего гостя — ровным счетом никакой. Будто к ней пожаловал не сын короля, которого она не видела больше половины своей жизни, а какой-нибудь надоедливый  кавалер, докучающий ей собственной назойливостью. Она продолжала водить расческой по искрящимся золотым кудрям и внимательно оценивала собственную красоту. Так уж получилось, что Жерас первым делом увидел не ее, а ее отражение в большом зеркале, обрамленном красным деревом. От рыжеволосой взбаламученной девчонки не осталось почти ничего. Разве что коричневые глаза с гипнотическим взглядом колдуньи потревожили в душе принца что-то давным-давно минувшее, затерявшееся в лабиринте вселенского времени. Нельзя было сказать, что она ослепительно красива. Черты ее лица первый миг даже отпугнули Жераса:  уж очень она походила на Альтинора, будь его имя проклято. Всякие напоминания об этом человеке являлись болезненными для принца. Мариаса наверняка злоупотребляла тушью и румянами: ее ресницы выглядели неестественно длинными и яркими, а щеки пылали, словно она только что посидела возле жаркой печки. Жерас терпеливо ждал, что если не она, то хотя бы ее отражение бросит в его сторону мимолетный взгляд. Но нет:  она усердно занималась собственной персоной, прекрасно зная, что позади ее всего в нескольких шагах стоит недоумевающий сын короля Эдвура. Он первый начал разговор:

— Сударыня, разрешите представиться. Меня зовут Жерас Ольвинг. Я состою в некотором родстве с королем Франзарии… Если вы меня совсем не помните…

Мариаса (та, которая находилась в зеркале) кинула на него небрежный взгляд и принялась подводить губы малиновой помадой. Когда она снизошла наконец до ответа, Жерас почему-то вздрогнул:

— Странные вещи творятся у нас под черным небом. Мне сказали, что вы умерли.

Нужно было срочно придумать какой-нибудь остроумный ответ. И он прозвучал:

— Знаете, лежа в гробу, в самый последний момент я передумал умирать.

— А чего так? — герцогиня растянула рот до неприличия, оценивая блеск своих губ.

— Вспомнил, что не попрощался с вами.

— И вы пришли попрощаться?

— Ну… для начала хотя бы поздороваюсь. — Жерас уже начинал утомляться от ее сарказма.

Мариаса закрыла створки зеркала, точно затворила целый мир отражений, и повернулась к нему лицом. Одета она была без ложной скромности (равно как и без истинной). Пышное платье из этамина собрало в себе все оттенки синевы, переливающиеся как морские волны, плечи покрывал бархатный палантин. Сапфировые фестоны имитировали застежки. Разрез декольте, надо заметить, вполне вписывался в нормы приличия. Золотой позумент вплетался в платье сверху донизу. А в том месте, где природа наградила Мариасу пышной грудью, сетка позумента выписывала неевклидовые геометрические узоры, похожие на два бугра искривленного пространства или на две волны возбуждающей страсти. Ее карие глаза жгли насквозь и тело, и легковоспламеняемую ауру.

Да… во что только не превращаются маленькие костлявые девчонки с растрепанными косичками и вечно сопливым носом. Жерас даже смог заметить на ее лице едва уловимые следы детских веснушек. И ляпнул первое что взбрело в голову:

— Сударыня, не для меня ли вы так нарядились?

— Сударь, я так наряжаюсь для всякого мимоходящего, дабы все помнили, что я — королева панонская. Хотя и бывшая.

Мариаса убрала свою косметику в маленький ларец, потом, не сказав ни слова, куда-то ушла и появилась только циклов через пять с наивным вопросом:

— Родственник короля, вы наверно проголодались с дальней дороги? В гробу вас вряд ли чем-нибудь кормили.

Жерас только сейчас понял, что зверски хочет есть. Он проглотил бы целого медитавра, причем — сырым и еще барахтающимся. Но герцогиня принесла ему миску рагу, хлеба и две бутылки хереса. Все емкости были моментально опустошены. Слегка захмелев, Жерас навеселе философски подумал, что жить все-таки лучше, чем помирать. Мариаса еще много раз куда-то отлучалась, все время напоминая ему, чтобы сам он никуда не высовывался. Вообще, она была малоразговорчива, постоянно иронизировала, ни к каким проблемам всерьез не проявляла интереса и, кажется, к королевскому сыну — тоже. По воздуху только время от времени мелькала разлитая синева ее платья, да слышался мелодичный перестук каблуков. Жерас сказал ей, что предпочитает спать на мягкой перине более, чем на жестких нестроганных досках. Герцогиня намек поняла и показала ему маленькую комнатку, где он мог отдохнуть. На сытый желудок у Жераса оставалось всего одно желание:  потушить перед своими глазами целое мироздание, и хоть на некоторое время отключиться от всех проблем. Он дунул на канделябр, и предвечная Тьма, прародительница всего сущего, укутала его своей черной лаской. Уже зевая Жерас подумал:  «и каким это образом Альтинор собирается посадить его на трон Франзарии?» Если, подлец, не врет, конечно.

Засыпая, Жерас чувствовал, что теряет свой вес. Тело сделалось легким как перышко и понеслось куда-то по волнам эфирного пространства. Явление зажженных огоньков света было неожиданным, внезапным и первое мгновение совершенно непонятным. Тело вновь отяжелело, и Жерас понял, что все еще лежит на кровати, а сладостная дремота почему-то рассеивается. В комнате появилось слабое освещение, и тихо скрипнула дверь. Он напрягся и открыл глаза.

Около его кровати стояла Мариаса с зажженной свечкой. Но то уже была другая Мариаса. Пышное платье заменила простенький халат, волосы — распущены, взгляд — любопытный и немного наивный. Она разглядывала его с нескрываемым интересом. В зрачках отражались два маленьких взволнованных огонька. Интуитивно Жерас уже чувствовал, к чему клонится сюжет его нескучных приключений, но на всякий случай спросил:

— Королева панонская, вас что-то беспокоит?

И тут произошло нечто совсем неожиданное. Мариаса поставила свечу на столик, потом вдруг растопырила пальцы и громко фыркнула точно разъяренная кошка. Огоньки в ее глазах забесновались от возбуждения. У Жераса бешено заколотилось сердце, он словно провалился на полторы эпохи в трясину времени, ибо он вспомнил… отчетливо вспомнил ту маленькую рыжую девчонку, которая учила его фыркать и пускать когти. Абсолютно те же самые жесты, тот же взгляд и то же чувство неловкости с его стороны. Принц обрадовался сам не соображая чему. Он тоже растопырил пальцы и фыркнул ей в ответ. Потом оба громко расхохотались.

— Так ты это помнишь?! — спросил Жерас.

Она кивнула.

— А то, как мы вместе с Фиоклитом играли в догонялки и носились по всему замку?

Она снова кивнула и присела рядом с ним на кровать.

— И даже то, как мы сжигали тряпочных солнцепоклонников?

Ее губы стали медленно приближаться к его лицу, потом тихий ласковый шепот:

— Ты кричал:  «смерть еретикам!» А я визжала вместо них.

 Ее намеренно растрепанные волосы небрежно свисали на лицо, создавая завесу, за которой раскалялась страсть. Жерас слышал, как учащается ее дыхание и как пьянеет ее взор. Это сладостно-жгучее возбуждение передалось и ему. Все тело напряглось, а индикатор возбудимости, растущий чуть ниже пояса, стремительно пошел вверх.

— А помнишь, что ты мне сказала напоследок?

Мариаса коснулась руками его груди, ее пальцы медленно расстегнули пижаму и проникли к телу. Ее охрипший голос уже был лишен звуков, так как весь состоял их страсти:

— «Когда ты станешь королем, ты возьмешь меня к себе в постель?» — пышный веер ее волос прошелся по его лицу. Жерас почувствовал горячее дыхание настоящей хищницы.

— Но ведь я еще не стал королем…

— Правда? — Мариаса резко отпрянула от него и, пожалуй, впервые ему улыбнулась.

— Надеюсь, ты не забыла, что я к тебе в гости прямо из гроба?

— Ничего, мы это быстро исправим.

Мариаса взяла со стола листок бумаги, ножницы и вырезала полосу с зазубринами по одной стороне. Там же чудом оказался клей. Словом, ловкость рук и никакого мошенничества. Не прошло и полцикла, как она уже держала в руках бумажную корону, которая мягко опустилась на голову принца.

— Ну вот, теперь ты король. Есть еще проблемы?

Жерас покачал головой.

— Да… с тобой не пропадешь.

Потом она накинулась на него как одичалая голодная кошка, быстрым движением сорвала пижаму и задула свечу. Жерас хотел что-то сказать в свое оправдание, но она уже заткнула ему рот своим жадным поцелуем, а ее руки уже сомкнулись капканом на его мужском достоинстве.

Она извивалась на нем как штормующая волна, стонала над самым ухом, без всякого стеснения проникала пальцами куда только ей вздумается. Ее язык неистово метался в его ротовой полости и проникал так глубоко, что Жерас боялся им подавиться. Своими дикими телодвижениями она сотрясала шаткий замок, кричала и царапала его спину. Все вокруг ходило ходуном. Жерас понял, что попал в центр урагана, имеющего человеческий облик. В перерыве между эпилептическими содроганиями слившихся тел он отчаянно спросил:

— Скажи мне только одно:  я останусь жив?!

 

                 *                    *                    *  

    

Лошадь Даура Альтинора неслась наперегонки с его мыслями. Вместо пульса в висках у него периодически билось одно и то же слово: «успеть… успеть… только бы успеть!» Лошадь творила настоящие чудеса. Известно, что никакой всадник не может быстро передвигаться по степи темноты. Главная причина — усиливается встречный ветер. Светильники, хоть и защищенные стеклом, почти гаснут. Дороги не видать. Далее идут падения, травмы и нередко летальные исходы.

Альтинор не был оригинальным исключением из общего правила. Пару раз под истерическое ржание кувыркающегося коня он делал сальто в воздухе и ударялся о землю в самых извращенных позах. Выл от боли и озлобления. Но все равно вставал, подбирал разбросанные мешки с порохом и мчался дальше, даже не думая снижать темп. Небесных костров в этой декаде было так мало, что их можно было пересчитать по пальцам. Что-то небожители совсем обленились и забыли о своих обязанностях. А может, воюют между собой, черт их знает… Над головой что-то озлобленно выло. Того и гляди, опять прохудится дно у какого-нибудь небесного моря и пойдет дождь. Ведь все их проблемы наверху вечно обрушиваются нам на головы.

Франзарцы еще помнят, как во время бунта Анжена сверху прилетел шар пылающий огнем, пронесся над городом и с неистовым грохотом упал где-то на границе с Луизитанией. Горела чудовищная масса леса, это зарево было видно со многих деревень. Люди задыхались от дыма, бежали словно обезумевшие. Тогда-то некоторые испугались и подумали, что, согласно пророчествам солнцепоклонников, пришел Конец Тьмы. Паника была похлеще чем при пандемии параксидной чумы. Эдвуру даже пришлось посылать войска для успокоения народа.

Все это было…

И никому неизвестно, что еще будет…

Альтинор, запыхавшись наверное больше собственной лошади, вдруг понял, что близок к цели. Темноту прорезали маяки в окрестностях Нанта. Дорога стала более ровной и укатанной. Вот наконец и фамильное кладбище Ольвингов. Сквозь вуаль повсеместного мрака проглядывались мраморные двойники королей и королев, охраняющие собственные надгробья. Около часовни тлел вечный огонь, питающийся подземным газом. Альтинор спрыгнул с лошади и ласково потрепал ее за гриву.

— Назад поедем тихо, обещаю тебе. Будем обниматься и целоваться когда захочется.

Лошадь фыркнула и несколько раз ударила подковой о землю. Советник короля зажег факел и побежал по рядам застывших могил…

 Вот оно, это место! Альтинор еще ни разу в жизни не испытывал чувства, когда сердце покрывается льдом. Причем, не из-за страха, а из-за гнетущей ирреальности происходящего.

Да, могила была полностью разрыта. Возле нее — два трупа совершенно не известных ему бродяг, один из которых обезглавлен. Гроб открыт, и крышка его вызывающе откинута в сторону.

— О великая Тьма! Слыхано ли такое, чтобы человек выкарабкался из загробного мира?! Скажи — никто не поверит!

Альтинор испуганно оглянулся:  ни звука, ни шороха, ни чьего-либо дурацкого голоса… Он здесь один. Поэтому надо возблагодарить Непознаваемого за удачу и действовать. Благодарить старший советник за свою жизнь так никого и не научился, но вот действовал всегда решительно. Он спешно оттащил обезглавленный труп за пределы кладбища, потом отыскал в кустах его голову. Она до жути напоминала театральную маску, измазанную багровой краской, была холодная и гладкая на ощупь, словно и впрямь сделанная из синтетики.

— Интересно, долетишь ты до Англии или не долетишь? — эта мысль возникла у Альтинора спонтанно.

Что есть дури он швырнул голову в небо. Вращающийся  комок тухлого мяса мелькнул в воздухе и растворился в темноте. Потом донесся приглушенный шлепок.

— Надо же, не долетела…

 Со вторым трупом советник поступил более милостиво:  он положил его в гроб Жераса, свернул в клубок распущенный из распоротого живота кишечник и даже коротко помолился Творцу, в которого не верил. Но как выяснилось, приступ гуманизма был у Альтинора мимолетным. Потому как следом за этим он опустил в могилу мешочки с порохом, поджег тлеющие, пропитанные смолой, веревки и резко отскочил в сторону. Затем мигом заскочил на коня и поскакал. Буря огня и пыли разразилась уже далеко за его спиной. Эхо взрыва прокатилось по степи темноты и было поглощено невидимым лесным массивом.

 

                 *                    *                    *

 

Когда король слушал музыку, его не смел беспокоить даже его собственный кот. Тишину могли нарушать только звуки мелодий. Впрочем, нет. Они ее не нарушали, а дополняли. И голос безмолвия становился осязаемым для человеческого слуха. Придворный вагант Морис был настоящим волшебником музыки. Он считался лучшим во Франзарии композитором. Король Эдвур, равно как и его спутница жизни, были его неизменными поклонниками. Сейчас Эдвур сидел, поглаживая руку Жоанны, и сосредоточенно наблюдал, как вагант колдует над валторной. Морис филировал нотами  так же искусно, как профессиональный жонглер играет горящими в воздухе предметами. Его проникновенные рулады заставляли даже трепетать огоньки настенных свечей. Жизнь обретала смысл, мир восстанавливал утерянную гармонию, и все вокруг наполнялось торжеством человеческого духа. Ведь по глубокому убеждению Мориса Непознаваемый изначально создал душу человека радостной и счастливой. Мы сами грехами своими привнесли в нее тревогу, скорбь и отчаяние. И музыка сейчас является единственным способом хоть ненадолго вернуть нашу душу в забытое блаженство.

Король впервые после смерти сына надел праздничный парик.

Как-то невзначай взор Эдвура скользнул под сводчатый потолок и тотчас помрачнел. У вершины одной из колонн он заметил пространственного беса… Не его самого, разумеется, а признаки его присутствия. Как маленького паучка легко обнаружить по наличию обильной паутины, так и эта нечисть. Бес так искривил окружающее его пространство, что вершина колонны сильно изогнулась в одну сторону, будто водосточная труба. А потолочная плитка образовала какую-то яму. И выглядело все это совсем неэстетично. «Сколько раз говорил Нельтону, чтобы вытравил эту мерзость из моего дворца! Если не молитвами, то какими-нибудь другими…»

Вдобавок еще из-за портьеры донеслась странная возня, затем испуганный голос Жозефа:  «короля нельзя беспокоить!»  Громкий топот шагов, потом снова возня и громкий выкрик:  «посторонись, идиотина!» Второй голос, кажется, принадлежал герцогу Оранскому. Портьера покачнулась, и герцог появился пред взором монарха — весь встревоженный с измазанными грязью сапогами. Морис от изумления сфальшивил несколько нот и замолк. Ситуацию можно было трактовать только так:  случилось что-то очень серьезное.

— Ваше величество, брат мой, прошу меня извинить! Плохие новости… Прежде всего хочу утешить тем, что бывали новости и похуже…

— Говори, что случилось! — Эдвур спешно принялся перебирать в голове все тонкие места своей политики, пытаясь самостоятельно сообразить, которое из них могло порваться.

Герцог отдышался, глянул на пол:  не слишком ли он натоптал, потом налил себе стакан сока.

— В общем… — рука его от волнения дернулась, расплескав часть сока по полу.

— В общем или в частности! Говори конкретно, что произошло?!

— Англичане захватили Ашер. — Он произнес это как тост и, пригубив стакан, быстрыми глотками его опустошил.

Валторна испустила унылый вздох. Герцог не разыгрывал отчаяние, оно было искренним — и глубокими морщинами уродовало его лицо. На Жоанну, свою тайную любовницу, которая при каждой встрече ловила его вожделенный взор, он даже не глянул. Сжал в кулаке стакан и хотел со злостью швырнуть его о стену.

— Ну ладно, Альвур, успокойся! Мало ли кто на нас скалит зубы?

— Это еще не все.

— Не все? — король приподнялся.

— Беда в том, что в городе в это время находилась моя маленькая дочь, ваша…

— Дианелла! Моя племянница!

— Знаю, ваше величество, вы ее любите ничуть не меньше моего.

— Но какого черта…

— Она поехала туда с Флеменцией, служанкой, чтобы брать уроки игры на скрипке у тамошнего маэстро Рудвига. Вы ведь сами хотели, чтобы она занималась музыкой… — герцог судорожно пошарил руками по многочисленным карманам своего военного мундира, и извлек из одного из них помятую, жалкого вида сигарету. Подошел к канделябру и втянул в себя успокоительного огня. — Одна надежда, что Флеменция успеет где-нибудь с ней спрятаться…

Король шлепнул ладонью по столу. Стекло графина испуганно звякнуло. Жоанна, словно четки, принялась перебирать пальцами алмазное ожерелье. Морис еще ниже опустил голову и понял, что в сложившейся ситуации он здесь уже никому не нужен. У короля Эдвура в первом поколении было три родных сына (один из которых, по его мнению, был уже мертв) и единственная племянница, совсем маленькая девчушка — половина эпохи отроду. И любил он ее, наверное, еще сильнее, чем своих трех оболтусов. Она да еще его придворный шут Фиоклит являлись двумя избранными во всем королевстве, которым Эдвур позволял сидеть на своем троне. Шут, находясь там, обычно отдавал громогласные приказы. Например:  «я, Фиоклитиан Первый и Последний, повелеваю повесить во Франзарии всех до единого, а моего друга, короля Эдвура, так и быть, помиловать!» Когда же Дианелла взбиралась на трон, она брала с собой кулек со сладкими фруктами и не слезала оттуда, пока его не опустошит. Есть фрукты она любила пождав под себя ноги и сладострастно причмокивая, а косточки бросала в кота, если тот смел приближаться к ее царственной особе. И при этом говорила:  «дядя король, какой злой пушистый зверь у вас здесь ходит-бродит!» После нее резные подлокотники трона были постоянно липкими от фруктов.

Эдвур устало погрузился в кресло. Никто из присутствующих не шелохнулся, боясь потревожить мысли короля. Жоанна пару раз украдкой заглянула в лицо герцога. Оно было бледнее восковой свечи. И тут король совершенно неожиданно произнес:

— Играйте, Морис, играйте…

Вагант изумленно похлопал ресницами, вопросительно глянул на Жоанну — мол, не изволит ли его величество шутить? Та пожала плечами. И валторна неуверенно принялась издавать звуки. Аккорды медленно набирали силу в своем звучании, пытаясь приукрасить унылое человеческое бытие мажорными оттенками. И когда музыка достигла своего лирического апогея, король вдруг с такой силой ударил по столу, что вместо эха его удара послышался звон битого стекла:  стакан с недопитым соком полетел на пол.

— Пошли все вон!!

Эдвур остался один. В компании с сонливо горящими свечами да роем встревоженных мыслей. Он ходил по периметру зала, заглядывая в закапанные воском глаза древних птиц. «Надо срочно собирать Малый Совет!» — эту фразу король повторил раз пятнадцать, как заклинание против надвигающейся беды. Не прошло и нескольких циклов, как в дверном проеме нарисовался Жозеф с виновато опущенной головой.

— Извините, ваше величество, вас хочет видеть старший советник Альтинор.

Король долго медлил перед ответом, играя перстнями своих пальцев в вялом муторном освещении. Потом отрешенно махнул рукой.

— Пусть войдет.

Даур Альтинор был экипирован в свой походный гарнаш из невзрачной серой альпаги. Вообще, в его одеянии не присутствовало никаких радужных тонов. Он словно привнес в покои короля частицу траура. И, судя по его первым словам, так оно и было:

— Дурные новости, ваше величество…

Король, даже не поднимая головы, утомленно сказал:

— Последнее время были ли у нас вообще хорошие новости? Что, англичане захватили еще какой-нибудь город?

Лицо старшего советника изобразило самое искреннее изумление.

— А… при чем здесь англичане?

Тут король зашевелился. Он схватил за локоны свой парик и медленно стянул его с головы. При этом у него был такой страдальческий вид, словно он снимает собственный скальп. Их взгляды наконец встретились.

— Так ты не ЭТО имел в виду?

Альтинор потоптался на одном месте, горестно вздохнул и, наблюдая за тем, как Эдвур мрачнеет от каждого произнесенного им слова, принялся рассказывать:

— Ваше величество… я только что побывал на вашем фамильном кладбище… Ну, вы сами хотели, чтобы труп вашего сына Жераса эксгумировали для опознания. Так вот… — Альтинор знал, что в этом месте надо бы прервать речь, голову опустить еще ниже, а глаза сделать еще озабоченнее. Так больше эффекта.

Король не выдержал и пары мгновений адского молчания.

— Ну?!

— Мне тяжело вам об этом говорить. Могила вашего сына взорвана какими-то вандалами, не исключено — солнцепоклонниками. Не хочу врать:  точно не знаю. Надо полагать, они искали драгоценности и, не обнаружив их, от злости совершили это кощунство. От гроба остались одни обгорелые щепки, а сказать по останкам разорванного в клочья тела — действительно ли оно принадлежало вашему сыну… почти невозможно.

Они оба долго молчали, слушая, как маятник настенных часов периодически бьет по нервам.

— Беда никогда не приходит одна, — произнес король. Он поднял с пола парик и швырнул его в камин. — За ней всюду следует ее тень…

— Разве есть еще какие-то проблемы, ваше величество?

— Англичане захватили Ашер. Фактически нам объявлена война.

Лицо Даура Альтинора заледенело. Со стороны можно было обманчиво подумать, что тот расстроен сложившейся перипетией событий. Но король даже не догадывался, что в голове у его старшего советника сейчас происходят сложнейшие вычислительные процессы…

 

                 *                    *                    *

 

О том, что Ашер теоретически и практически неприступен, знали как франзарцы, так и англичане, умудрившиеся опровергнуть эту аксиому. Вообще, территориальные споры между миражами ведутся из вечности в вечность и фактически всегда являются лишь цивилизованным поводом для объявления войны. Захочет, к примеру, один из правителей отхватить лакомый кусочек от соседнего миража, да опасается это сделать элементарным нахальным образом. Как-никак главы всех держав исповедуют единую религию пасынков темноты и веру в Непознаваемого. И, чтобы не настроить против себя остальных соседей, начинает тот правитель припоминать:  якобы давным-давно его пра-пра-прадедушка ходил набирать воду из колодца, который располагался как раз там, где сейчас стоит город недоброжелателя. Вывод очевиден:  это их исконная территория. Отсюда еще один вывод:  надо восстановить историческую справедливость и прогнать иноземцев туда, откуда они явились.

Пример, разумеется, сильно утрирован, но именно по такому сценарию начиналась чуть ли не половина войн в черной вселенной.

Итак, Ашер… Город-крепость, расположенный прямо у Лар-манского моря. Он был огорожен от всего мира высотной каменной стеной, на которой никогда не дремала стража. На всех его шестнадцати башнях вечно горели костры с огромными зеркальными отражателями, выполняющими роль прожекторов. Их свет, достигая земли, был уже слаб, но вполне достаточен для того, чтобы заметить неприятеля. В случае штурма по всему периметру стены загоралась цепь сигнальных факелов, выли позывные трубы, и на головы гипотетических захватчиков тут же, помимо стрел и камней, летела кипящая смола и дождь из кислоты. Последний раз Ашер штурмовали, естественно — неудачно, пять или шесть эпох назад. Причем, атакующие даже отдаленно не походили на англичан. Это были свои же, франзарцы. Тогда при короле Энгеле произошло раздвоение власти со всеми вытекающими последствиями. Миф о собственной непокоримости жители Ашера распевали как гимн. Пэр города Голлентин воздвиг на центральной площади мраморную статую собственного естества:  статуя стояла с понятой рукой, в которой был зажат меч с проросшими из него ветками — символ мира. А рядом пустовал белокаменный трон. Так вот, Голлентин как-то громогласно сказал при народе:  «скорее эта мраморная статуя сама сядет на трон отдохнуть, чем кто-либо возьмет наш город штурмом». Англичане, кстати, потом припомнили его слова. Они отсекли у скульптуры ноги и все-таки посадили ее. А с меча в ее руке пообломали все ветки, и он вновь стал символом войны.

Эдуант Вальетти, король Англии, четыре декады подряд провел без сна, обдумывая план захвата города. Проблемой под номером один было то, как подвести к Ашеру незамеченной целую армию. Степь темноты беспощадна в своих законах. Огни для людей здесь жизненно необходимы, иначе теряется всякая ориентация в пространстве. Но эти же самые огни выдают присутствие неприятеля, причем — на значительном расстоянии. Именно по свету костров, кстати, королевская инквизиция обнаруживает поселения солнцепоклонников.

И тогда Эдуант решился на огромный риск. Он повел свои фрегаты по морю практически вслепую. Факела разрешено было жечь лишь на единственном из них — на том, где находился адмирал Боссони. Все же остальные корабли, покрытые толщей абсолютной темноты, следовали за ним как за спасительным маячком. На их палубах запретили зажигать даже спички. Вследствие чего корабли нередко сотрясались от столкновения между собой. Один из таких таранов оказался фатальным. Если бы не предупредительные звуковые сигналы, время от времени посылаемые матросами, возможно, погибла бы половина флотилии. Но уже у брегов Франзарии, когда из тьмы вынырнули долгожданные маяки города, запретили использовать даже звук, и тихо крались по невидимой глади Лар-манского моря, как хищник крадется к дремлющей добычи.

Стража, несущая свою вахту на стенах Ашера, так привыкла к спокойствию и безмятежности собственного бытия, что их бдительность притупилась до уровня простых деревенских зевак. Да впрочем, и винить их особо не в чем. Когда они увидели плывущий в единственном числе корабль со стороны вроде как дружественного английского миража, решили, что повода для тревоги нет. Принялись наблюдать за ним в бинокль да подбадривать друг друга всякими пошлыми шуточками, как делают всякие добропорядочные солдаты, дабы скоротать скучное время дежурства. Тем временем английский фрегат не спеша причалил к берегу. На его палубе, разумеется, не было видно ни вооруженных людей, ни суматохи — словом, всего того, что франзарцам не следовало бы видеть. Стоял какой-то придурок в форме рядового матроса и приветливо размахивал руками. Стражники в ответ помахали ему правой рукой, предварительно положив на плечо левую:  так всегда приветствовали гостей сомнительной репутации.

Огромный английский флот остановился на расстоянии недосягаемом для прожекторов и визуально для франзарцев практически не существовал. Додумался бы хоть кто-нибудь из них пустить в сторону моря сигнальный снаряд или огненный волчок — история как минимум двух миражей пошла бы по другому руслу.  Но все было тихо и безмятежно, как в сладком, навеянном шепотом волн сновидении. Когда англичане поняли, что бдительность врага им удалось усыпить, то приступили к решающей фазе своего замысла. На палубу главного фрегата вышел сам адмирал Боссони, представился по имени, не забыл приветливо улыбнуться и сказал:

— Мир вам, братья! Король Англии Эдуант приветствует короля Франзарии Эдвура, а также пэра сего славного города Голлентина!

— С чем пожаловали, странники больших вод? — лениво спросил начальник стражи.

И тут произошло нечто любопытное. На палубу в сопровождении четырех солдат вышла толпа каких-то оборванцев — человек тридцать. Все они были изможденные, грязные, одетые в настоящие лохмотья. Тела большинства из них были перевязаны веревкой, а к спинам двоих вообще привязали какие-то столбы, так что несчастные изгибались под их тяжестью. Начальник франзарской стражи весело присвистнул.

— Если вы надумали торговать рабами, то вряд ли за этот сброд кто-то отвалит вам приличные деньги.

— Послушай, брат, эти люди не достойны даже того, чтобы называться рабами. Это солнцепоклонники. Мы их отловили в английских лесах. И все они говорят по-франзарски. Король Эдуант, следуя долгу добропорядочного правителя, хотел их тут же казнить, но потом рассудил и решил передать их вашим властям. Будет справедливее, если вы их осудите по своим законам. Таким образом окрепнет дружба между нашими миражами.

Начальник стражи пожал плечами, затем повел бровями, затем лишь слегка пошевелил мозгами и задал вопрос, который явно не относился к категории остроумных:

— А к тем несчастным зачем бревна-то привязали?

Боссони за ответом долго в карман не лазил.

— Это особенно злостные еретики. Они уже несут свое наказание. К тому же, если что, с бревнами они далеко не убегут.

Да… ашерцы грезили своей непобедимостью так уверенно, что их поблекшая фантазия в тот момент была просто не в состоянии вообразить, что именно эти два бревна сыграют ключевую роль в захвате города. Начальник стражи еще раз пожал плечами и отдал команду открыть ворота.

— Входите. Только всю вашу процессию будет сопровождать рота наших солдат.

Ворота города, отчаянно скрипя, словно чуя беду, начали приподниматься над землей. Четыре английских конвоира с нескрываемой жестокостью принялись погонять толпу «солнцепоклонников», кто-то из них огрызался, кто-то кричал от отчаяния. Вся эта бутафория была разыграна весьма удачно,                                                                                 один к одному с действительностью. Великолепные актерские способности англичан так усыпили бдительность привратников, что те забыли даже предупредительно вынуть оружие, от души посмеивались над нелепостью происходящего. А увеселительная нелепость происходящего имела плачевную нелепость последующего. Мнимые еретики вдруг распрямились, вынули спрятанные мечи и, прежде чем франзарцы успели по-настоящему испугаться, перебили привратников.

— Срочно опустить ворота!! — не своим голосом заорал начальник стражи.

И тут-то сыграли свою историческую миссию те два бревна, привязанные к злодеям якобы для их наказания. Их вовремя подставили под летящую сверху металлическую массу. Чудовищной силы удар вдавил их в землю, и ворота оказались распертыми, открыв прямой доступ английской армии. В тот же самый момент фрегаты причалили к берегу. В зоне видимости ошеломленных франзарских стражей оказалась целая флотилия.

Поздно завыли сигнальные трубы, поздно зажглась гирлянда факелов. Даже льющийся сверху ураган камней и кипящей смолы не смог остановить обезумевших от удачи англичан. Они влетели в город как саранча, не имеющая счета. Уничтожали все то, что было способно подвергнуться уничтожению. Истерические крики их триумфа перекрыли отчаянные возгласы жителей города. Казалось, этой лавине из солдат, текущей из нелепо открытых ворот,  никогда не будет конца. Всюду замельтешили красные мундиры с медными остроконечными шлемами. Из франзарцев те, кто был способен сопротивляться, панически отмахивались мечами. Некоторые, явно помрачившись умом, шли в атаку на целую армию и тут же гибли. Тела людей, будто разрезанные ножами огромной мясорубки, разлетались по сторонам. Кое-где даже валялись оторванные головы с судорожно мигающими глазами, части рук и ног, месиво человеческой плоти, костей и дымящиеся лужи крови. Мечи англичан, отточенные как лезвия, веером носились по воздуху, внушая ужас одним своим демоническим свистом. Огнестрельное оружие при штурме практически не применялось. Достаточно было того кровавого кошмара, что сумели принести англичане вместе с собой из внешнего мира. Миф о непобедимости Ашера был опровергнут воплями тысяч обреченных.

 В первые полторы эллюсии после захвата чуть ли не четвертая часть горожан покончили собой, спрыгнув с городской стены. Страх голодных отточенных мечей был сильнее страха черной бездны, раскинувшейся за пределами Ашера. Матери хватали своих младенцев и прижимали их к груди, надеясь, что иноземные солдаты сжалятся над ними. Это, кстати, многих спасало. Юные девицы, сообразив, что единственной надеждой на жизнь является для них именно их не изуродованная временем юность, стали спешно прихорашиваться и приветливо улыбаться солдатам. Их тоже оставляли в живых, но предварительно оттаскивали в какое-нибудь укромное местечко, а некоторых насиловали прямо на городских улицах, рядом с изувеченными  трупами. Предсмертные стоны убиенных были практически неотличимы  от сладострастных стонов захватчиков.

В процессе самого штурма не было ничего оригинального. Так же точно поступали и франзарцы, захватывая города окрестных миражей. Пьяный триумф победы во все эпохи действовал на людей как немереная доза наркотика:  каждый держащий меч мнит себя полубогом, а каждый, кто им еще и владеет в бою, вообще — вершителем судеб. Психология победителей ужасает своей пустотой, и опустошает своим ужасом. Если какой-нибудь армии еще не удалось устроить настоящую кровавую оргию, значит, эта армия еще не заслуживает звания победоносной.

Английская армия это заслужила в полной мере. И дымящаяся кровь, разлитая по улицам Ашера, словно жертвенный фимиам, являлась доказательством их могущества…

 

                *                    *                    *

 

Дианелла первая услышала крики со стороны городских улиц и озабоченно посмотрела на Флеменцию. Они обе сидели в отведенном для них будуаре, ожидая маэстро Рудвига. В гомоне людских голосов ничего невозможно было различить, кроме обычной суматохи.

— Посиди здесь, девочка. Я сейчас все узнаю. — Флеменция уже встала и направилась к выходу, как появился Рудвиг.

— Спокойно, мои милые дамы. Это вооруженный захват. Такое в жизни бывает.

Дианелла повернула голову, и в полумраке блеснули волны ее белокурых волос.

— Разве это не войска моего дяди-короля?

— Увы, мадмуазель… кажется, это англичане, коварные похитители маленьких детей. Я тебя не пугаю, девочка, но не вздумай попасться им на глаза!

Внешний шум нарастал, и в нем все отчетливей слышались отголоски надвигающейся паники. Флеменция взяла в свою ладонь маленькую хрупкую руку своей воспитанницы, погладила ее и вопросительно глянула на маэстро. Тот был в смятении не меньшем, чем остальные, и даже не пытался это скрывать. Его невзрачные серые глаза, маленькие словно у мышонка, забегали в поисках спасительной мысли. Взор, ранее горевший чувственностью и творческим озарением, внезапно потух. Стал прохладным и беспомощно-жалким. Рудвиг был малодушен по своей натуре, его внутреннее естество, в принципе не способное к подвигам, размякло. Больше всего в сложившейся ситуации он испугался за самого себя. Он даже не замечал, что на него, как на последнее спасение, смотрят две беззащитные дамы, одна из которых совсем малышка. Ее побледневшее лицо, ее наивный доверчивый взгляд, ее перепуганный голос, на который он возлагал такие надежды…

— Маэстро Рудвиг, что же нам теперь делать?! Отведите нас, пожалуйста, к моему папе. Или к дяде-королю! — девочка вот-вот готова была разреветься.

Рудвиг отвернулся. Слова маленькой воспитанницы задели в его душе какой-то больной нерв.

— Из города нам никак не пробраться, даже и пытаться нечего. Единственный подземный проход наверняка перекрыт… — Он пожевал загустелый воздух и вынес свое решение:  — Думаю, самое безопасное для вас скрыться в приюте для бедняков. Нищету, как правило, солдаты не обижают. Еще есть время, я вас туда провожу.

Они направились было к выходу, но Рудвиг вдруг остановился и шлепнул себя ладонью по вспотевшему лбу.

— От этой суматохи совсем уже потерял соображение! В таком виде, милые дамы, — он критически глянул на их роскошную одежду, — только на королевских балах скрываться.

Преображение не заняло много времени. И вот, по агонизирующим улицам уже шагала убогая нищенка с грязной нерасчесанной девчонкой, их сопровождал некий старец. Серые испуганные глаза старца все время озирались по сторонам. А окружающий мир еще только приближался к тотальной асфиксии.

 

                      руна   четвертая

 

                                                 «Есть нечто, о чем невозможно сказать,

                                                  Есть то, что нельзя никогда изменить,

                                                  Постигнуть душой иль рассудком понять,

                                                  Хоть чем-то измерить иль как-то объять,

                                                  Да в наше сознанье пытаться вместить».

   

«— Да будет проклят тот, кто скажет о чем-либо:  оно реально, или:  оно существует на самом деле! Да будет имя его в списке неблаговерных, и дела его да сочтет Непознаваемый за труды еретиков! Потому как такие утверждения глубоко ошибочны. Наша псевдореальность является лишь неудачным макетом, парадигмой, бледным прообразом Настоящего Мира, куда мы все стремимся. Только там будет то, что реально. И только там будет то, что настоящее. Мы все в межпространственном сне. Находимся в буферной зоне между бытием и полным энергетическим вакуумом. Наш мир несовершенен изначально. Непознаваемый, некогда распластав перед собой руны ранее никем не тронутых слоев Вечности, набросал на них лишь черновые эскизы задуманного им мироздания. Эти эскизы подлежали утилизации, но ошибочно попали в круговорот реального времени. Так родилась никогда не существующая по-настоящему черная вселенная. И все люди, ее населяющие, каждую эпоху отмечают праздник Великой Вселенской Ошибки. Лишь случайная оплошность нашего демиурга дала всем нам право на жизнь…»

Пьер утомился от чтения и захлопнул Манускрипт. Его колени уже онемели, а мозоли, давно ими натертые, стали красными как от огня. Лампада, свисающая со стены, давала так мало света, что его едва хватало, чтобы различить вереницу священных слов. Он кряхтя поднялся и позволил себе присесть на жесткий стул для кратковременного отдыха. В какой-то миг огонек лампады показался горящим глазом невидимого гипнотизера, и Пьер, зевая, стал погружаться в ту самую полуреальность, о которой только что читал…

— Пье-ер! — внезапный голос Жоанны не дал окончательно отключиться его чувствам. — Пьер, ты здесь?

Шторка, напоминающая занавес миниатюрного театра, резко раздвинулась, и перед взором молитвенника возник вечно негодующий образ матери.

— Ну, разумеется… где ты еще можешь быть! — Жоанна с презрением посмотрела на Священный Манускрипт и, наверное уже в тысячный раз, произнесла свою надоевшую даже ей самой фразу:  — Лучше бы ты был пьяницей да таскался по непотребным девкам, как твой братец Лаудвиг! Эта крайность все же предпочтительней, чем твоя дурь…

— Мама, что вы такое говорите!

— Иди! — Жоанна небрежно шлепнула его по спине. — Король собрал Малый Совет и требует твоего присутствия… Да не забудь переодеться! Как-никак там самые знатные люди Франзарии!

— Мама, какой от меня толк? Я ничего не смыслю в государственных делах. Они мне попросту неинтересны…

— А вот эта дрянь, — Жоанна наконец сорвалась, схватила Священный Манускрипт и принялась им шлепать по голове нерадивого сына, — тебе интересна?! Интересна, да?! Ты помешался на своих молитвах! Все люди над тобой смеются! Стыд и срам на весь наш королевский род!

— Я должен искупить… — жалостливым голосом начал оправдываться Пьер.

— Пошел с глаз моих! Тебя ждут на Малом Совете! — Жоанна обессилела и швырнула книгу куда-то в угол. Ее страницы беспорядочно загнулись, а лампада, прощально мигнув, потухла. — Да не вздумай явиться туда в одежде оборванца, иначе пришибу!

Пьер покорно удалился, не сказав больше ни слова. Королева взяла светильник и подошла с ним к маленькому настенному зеркалу. Ей казалось, что после каждого такого приступа гнева она стареет:  кожа все более теряет свою волшебную нежность, тонкие ручейки морщин, уничтожаемые различными кремами, вновь чертят на ее лице зловещие иероглифы, где-то да обязательно отыщется новый седой волос…

Она кинула взгляд на пол, где небрежно валялась, точно подбитая мифическая птица, книга с распростертыми крыльями-страницами.

— Ой, предвечная Тьма! Чего это я наделала! — Жоанна бережно подняла Священный Манускрипт, стерла с него пыль и аккуратно положила на полку. — Сам святой, а родителей до греха доводит…

 

                 *                    *                    *

 

Малый Совет состоял из ближайшего окружения короля Эдвура. Список его постоянных членов не менялся уже несчетные эпизоды времени. И собирался он по всякому экстренному случаю. Вот лица, присутствие которых было обязательно:  сам король (желательно, со своей короной), старший советник Альтинор (с ценными мыслями в голове), епископ Нельтон (со святым безмолвием, дабы не мешал обсуждению земных проблем) и Оунтис Айлэр, главнокомандующий армией. Последний обязан был являться с неизменной фразой:  «ваше величество, ваши войска в полной боевой готовности и готовы исполнить всякое ваше поручение!»

Вот список лиц, присутствие которых желательно:  это три сына короля — Жерас (его, пожав плечами, возьмем в траурные скобки), Лаудвиг и Пьер. Роль последнего состояла в пассивном кивании головой по всякому поводу, а миссия предпоследнего — в сосании различных сладостей. В этот же список входил герцог Оранский, брат короля, и Кей Ламинье, коадъютор Франзарии.

А вот перечень лиц, которых можно отнести к особо приглашенным. Этот перечень состоял из одного-единственного человека. Им являлся Фиоклит, он же Фиоклитиан Первый и Последний, королевский шут. С собой он обязательно брал свой шутовской колпак и никогда не садился на предлагаемый стул, а взбирался на какую-нибудь возвышенность, к примеру, на плечи древнего божества Гераклоса.

На сей раз Эдвур изменил себе:  он пришел раньше всех и молчаливо, не обронив ни единого слова нарекания, дожидался остальных. Голова короля была зажата в капкан собственных пальцев, он словно выдавливал из себя властный царственный взгляд. Но в глазах его образовалась пустота и какое-то отрешенное бесстрастие.

— Герцог Оранский, я бы просил тебя первым высказать свое мнение.

Герцог вскочил с места и заговорил так громко, что стены просторного зала, отразив его голос, чуть ли не уподобили его гласу самого Творца:

— Немедленный штурм! Немедленный!.. Мы должны взять город прежде, чем они найдут Дианеллу! У нас сейчас нет времени на изобретательность, надо брать город тривиальным методом:  с помощью лестниц и массированной атаки стрел. Да, погибнет много наших солдат! Увы, погибнет и много горожан, но… — Оранский внезапно прервал речь, его тело ссутулилось, огонь в зрачках погас. И дальше он произнес едва заметным шепотом:  — Мне что-то нездоровится…

— Успокойтесь, герцог! — граф Айлэр поднял руку, привлекая к себе общее внимание. — Я хорошо понимаю ваши отцовские чувства. Но такие дела не решаются под диктовку эмоций.

— Скажите тогда, что вы предлагаете!! — Оранский снова взорвался, он изнемогал от бессилия и бешенства и готов был накричать на самого короля, если тот осмелился бы пренебрегать его мнением.

— Что я предлагаю? — главнокомандующий армией тихо постучал костяшками сжатых пальцев по столу и сказал то, что от него совсем не ожидали:  — Переговоры, простые переговоры… Дико звучит, да?

Даже епископ Нельтон со своим молитвенным и вечно отрешенным видом изумленно поиграл бровями. Он снял очки, протер их платком и, глядя на мутный мир без своих искривленных линз, слегка иронично заметил:

— Я ясно вижу, что это заведомо тупиковый путь, —  сказав это, он вернул очки на место.

Тут настало время вмешаться Дауру Альтинору. Король особо ценил его мнение, и все это прекрасно знали. Старший советник не спеша поднялся со своего места, словно делал это с неохотой, лишь из снисхождения к окружающим.

— Думаю… Нет, я уверен, что наш достопочтенный правитель никогда не унизит себя переговорами с захватчиками, будто мы какое-то беззащитное королевство. Да нас просто засмеют! И с Франзарией, которая слывет самым могущественным миражом во всей черной вселенной, попросту никто не будет считаться! Поверьте мне, господа, я высказываю не свое собственное мнение. Я говорю о вещах настоль очевидных, что каждый из вас, хорошенько размыслив, чисто логически придет к тому же выводу.

Почти все члены Малого Совета поддержали эту тираду одобрительными кивками. Даже шут кивнул, и его колпак, потеряв равновесие, снова сполз ему на нос. Альтинор являлся психологом по какому-то высшему наитию. Он заведомо чувствовал, какое впечатление произведет его речь на окружающих, как искусный иллюзионист чувствует свою власть над доверчивой аудиторией. Он мастерски жонглировал словами и интонацией, чувствами искренними и бутафорными, проникал в сердца окружающих теплым ласкающим взглядом. И в конечном итоге всегда выходило так, как он задумал. Терпеть поражение в словесных баталиях он не привык да и не умел.

Нельтон дружески пожал его руку и поспешил добавить:

— Скажу более. Я успел поговорить с некоторыми духовными лицами соседних миражей, в частности — с представителями Междуморья и Тающей Империи. Как в Сарагоссе, так и в Ромуле правящие лица осуждают беспричинный захват Ашера. Думаю, в этой беде нас поддерживают все соседние миражи. Мы можем объединиться и попросту превратить Англию в пепел. Не нужно возиться с захваченным Ашером, необходимо ответить ударом на удар!

— Магистр, все что вы говорите замечательно, вдохновенно, но не так уж и радужно. Известно, что Англию поддерживает Хопен-Хаген и Альянс Холодных Миражей. Есть опасность, что вся черная вселенная будет ввергнута в великую войну. И, пока мы будем истреблять друг друга, поднимут голову еретики. — Это, кстати, вставил свое слово коадъютор Ламинье.

Герцог Оранский, печально разглядывая свои ногти, шепотом произнес:

— Да и хрен с ней, с этой вселенной… — потом выпрямился, набрал в грудь воздуха и уже громко добавил:  — А тем более с еретиками, ее населяющими!

Так министериалы Франзарии, пытаясь прийти к единому мнению, поднимали вокруг себя все больше шума. Хаос в их речах и неразбериха в мыслях часто сопровождались маханиями рук, нервозными вскакиваниями со своего места и нередко бранными словами. Король долго смотрел на них, не произнося ни слова. Он сидел словно громоотвод и впитывал в себя накаляющуюся атмосферу. Его молчание некоторые обманчиво расценили как растерянность и замешательство. Но Эдвур просто наблюдал… Подарил удовольствие рою своих приближенных вдоволь пожужжать, а себе — понаблюдать за этим со стороны. Порой ему казалось, что он окружил себя одними лицемерами, которым не столь важна судьба Франзарии, сколь личная удаль в глазах государя:  как бы покрасивее сказать, как бы обратить на себя внимание, да как бы поярче выставить собственную отвагу…

— Ваше величество! — герцог Оранский перекричал всех остальных и этим добился, чтобы Эдвур повернул голову в его сторону. — То, о чем вы сейчас думаете, справедливо. Но штурм города необходим! Вот мое окончательное мнение!

Фиоклит тоже молчал. Он вопреки своему амплуа не стал никуда взбираться, а сидел прямо на полу, небрежно распластав ноги. Его шутовской колпак съехал набок и, если бы не зацепился за огромное ухо, наверняка сполз бы на место бороды. Уродец и так редко когда улыбался, но сейчас был серьезней самого инквизитора Жоэрса. Природа изувечила лицо несчастного так, как не смогло бы исказить нормальный человеческий облик самое кривое зеркало. Он стал всеобщим посмешищем только из-за своей внешности. Фиоклит был лилипутом — в мать или в отца, никто не знал, так как своих родителей он и сам не помнил. Его, блуждающего и изнывающего от голода, отыскали в степи темноты слуги королевской инквизиции, и поначалу даже ошибочно полагали, что поймали какого-то зверька. Ростом Фиоклит был чуть выше пояса нормального взрослого мужчины. Худые кривые ножки, да еще выпирающий животик только добавляли трагикомедии в его облик. Его лицо очень опасно впервые увидеть во мраке да еще с близкого расстояния. Испуг неминуем. Огромные непропорциональные даже для гиганта уши, почему-то сплошь поросшие волосом. Глаза уродца были посажены так далеко друг от друга, почти на висках, что казалось он, словно домашняя скотина, смотрит не вперед себя, а по бокам. Обильные черные брови, сросшиеся на переносице, чертили на его лбу взмах настоящих крыльев. А вот на острой бородке почему-то так никогда и не выросло ни единого волоска. Нос Фиоклита, наверное в детстве, был сломан и теперь вечно повернут в одну сторону. Он, подстать бородке, такой же остроконечный. Словом, шут от рождения и шут по призванию. Король Эдвур сжалился над ним и учредил в своем окружении эту должность. Жоанна поначалу даже брезговала приближаться к уродцу, но у того вдруг открылись признаки ума, да и многие его остроты были не лишены увеселительной иронии. Через некоторое время во дворце у Фиоклита даже появились поклонники, они постоянно докучали ему и требовали, чтобы тот рассказал что-нибудь смешное. Одной из таких поклонниц была мадмуазель Дианелла. Наверное, поэтому уродец нынче выглядел особенно встревоженным и задумчивым…

Король Эдвур наконец заговорил:

— Лаудвиг, может ты нам скажешь свое мнение?

Все примолкли, а только что упомянутый принц так увлекся игрой с царапающимся под столом котом, что даже не расслышал вопроса. Кот нюхал его экзотично воняющие носки, приходил в возбуждения и начинал их грызть, а тот норовил наступить ему на хвост. Но проворный хвост постоянно увиливал…

— Сьир Лаудвиг! Извольте ответить, когда к вам король обращается! Надеюсь, вы не забыли, что после меня наследуете трон Франзарии, и вам придется принимать самостоятельные решения! Кот вам будет в этом плохим советником!

Эдвур вытер вспотевший лоб, а Лаудвиг вздрогнул.

— Д-да, ваше великоле… величество. Я тоже думаю, что город надо штурмовать…

— Какой город надо штурмовать, ты хоть помнишь, ублюдок?! — Эдвур явно вышел из равновесия и прилюдно назвал своего сына его семейным псевдонимом. — А ты, Пьер, что-нибудь скажешь нам?

Младшой из династии Ольвингов поднял голову.

— На все будет ваша воля, государь.

— Помимо своих молитв, ты другой человеческой фразы и не знаешь!

Епископ Нельтон сконфузился и печальным взглядом поддержал своего воспитанника. Альтинор, закрыв глаза, откинулся в кресле. Его душа хохотала, а лицо еле сдерживало гибельную для него улыбку:  «каких же дурачков понаплодил наш король!»

Эдвур без всякой надежды повернул голову в сторону Фиоклита.

— Ну, может быть ты, шут, утешишь нас какой-нибудь глупостью. Разве зря я тебя столько таскаю по советам Большим и Ма…

— Помолчи, король! Не видишь, я в задумчивости.

Гаер впервые подал свой хрипловатый голос. Он так и продолжал сидеть, распластав в разные стороны свои кривые ноги. Причем, на одной из них был деревянный башмак, а на другой лишь чулок с дыркой, из которой торчал указательный палец. Шут подпер голову ладонями, выпучил нижнюю губу и дремлюще прикрыл глаза. Как видно, король прощал ему не только мелкие шалости, но и откровенное хамство. Все списывалось на его врожденную имбецильность, атавизм умственной и телесной убогости.

Эдвур стукнул ладонью по столу.

— Давайте наконец принимать решение!

И тут с пола поднялся Фиоклит. Он взял свою сучковатую палку, которую вечно таскал с собой, называя ее «жезлом», поправил колпак и, приняв наступившую тишину как должное его персоне, наставив круглый животик прямо в сторону епископа, не спеша заговорил:

— Расскажу я вам одну притчу. Когда я странствовал по разным миражам, был у меня один знакомый король, мудрый правитель, не то что ты, Эдвур. И вот, на него тоже напали неприятели, захватив приморский город. — Фиоклит повертел «жезлом» в разные стороны, надменно поглядел на каждого из присутствующих и продолжал:  — И собрал тот король каких-то дебилов, чтобы те дали ему мудрый совет как поступить, но ни один из них так и не сказал ничего дельного. Тогда впал король в печаль великую. Но жил у него во дворце…

— …один очень умный шут. А звали его Фиоклитиан Первый и Последний, — продолжил Эдвур. Догадаться было несложно, так как подобных притч он выслушал не менее десятка. — А ну, быстро говори, что тот шут тому королю посоветовал, иначе прикажу отстегать тебя розгами!

Фиоклит испуганно потер свое нежное заднее место и спешно вымолвил:

— Он сказал:  надо послать гонцов в Тевтонию и купить у них стенобитные машины на порохе. И жили все они долго и счастливо, и каждый отрастил себе большое-прибольшое пузо!

Последней фразой, ставшей давно крылатой, заканчивалась у шута всякая притча. Он замолк и снова сел на пол, оттопырив нижнюю губу в знак легкой обиды.

А это, кстати, не новость. Канцлер Тевтонии Флюдвиг недавно во всеуслышанье заявлял, что его умельцы изобрели уникальные стенобитные орудия, работающие от взрывной волны обыкновенного пороха. Мощность таких орудий в два-три раза больше аналогичных механических, в которых таран раскачивается вручную. Все об этом знали, но никто не догадался, что знать желательно вслух.

— Наш дурачок как всегда дело говорит, — коадъютор Ламинье продолжил тему. — Стена Ашера в двух местах имеет слабые места… То есть, слабых мест там, конечно, нет. Просто стена немного тоньше, чем по остальному периметру.

— Сколько времени нам понадобится, чтобы доставить эти машины из Тевтонии к Ашеру? — спросил король.

Вместо ответа кто-то за портьерой вдруг кашлянул. Появился Жозеф в идеально чистой отутюженной ливрее и с вечно виноватой физиономией.

— Простите, ваше величество. Тут нам доставили одного беглеца, которому удалось покинуть осажденный город. Он хочет вам что-то сказать.

Эдвур только сейчас почувствовал, что воздух в зале пропитался смрадом от вспотевших тел. И коптящий воск некачественных свечей придавал этому запаху более угнетающий оттенок.

— Зови, чего стоишь?!

Пришедший по виду был ремесленником, прежде всяких дел он упал на колени и понес неумелую хвалу в адрес государя, типа:  «мир вам и долгие эпохи жизни, ваше величество! я недостоин зреть своего короля!» И подобного рода извращения сервилизма.

— По делу хоть что-нибудь можешь сказать? — Эдвур приподнял корону и поправил под ней вспотевшие, слипшиеся волосы.

— Мой государь! Боюсь, что речь моя выглядит нелепо и нескладно…

— Да говори ты наконец! Мы сами твои слова слепим и складем как надо.

Шут грозно стукнул своей палкой.

— Говори, смерд!

У пришедшего даже не спросили его имени. Он робко оглянулся, впитал взором не виданную ранее роскошь и принялся рассказывать:

— Я был одним из немногих, которым удалось спуститься по веревке со стены, пока англичане еще не успели окружить город. Они хуже зверей:  убивают всех без разбора. Истребили больше половины населения. Некуда было посмотреть, чтобы не увидеть кровь и трупы мирных жителей. Я не понимаю:  за что? почему? что мы сделали англичанам? Они никому не объясняют причины своего вторжения. Всех оставшихся в живых они согнали на центральную площадь, заставили целовать английский флаг и клясться в верности их королю Эдуанту. Кто подчинялся — тех миловали. Остальных убивали на месте. Голлентина приколотили гвоздями к двери его собственного дома. Теперь к городу не подступиться, вся стена под их наблюдением. Я лишился жены и двух детей…

Эдвур снял один из своих перстней и кинул гостю прямо в руки.

— Говоришь, заставляли целовать флаг… — Король встал со своего места и принялся нервозно ходить взад-вперед. — Клянусь могуществом нашего миража, после того как Англия будет разгромлена, я лично возьму этот флаг, подотру им свое  невнятно говорящее отверстие и засуну его вместо кляла королю Эдуанту прямо в рот! Если тот, конечно, доживет до сего судьбоносного момента!

 

                 *                    *                    *

 

Эта пытка именовалась «древнее божество». Человека, закованного в кандалы, ставили на ноги, его руки привязывали к проушинам большого бочка, который, в свою очередь, находился на его голове. И так он стоял несколько циклов подряд, не шелохнувшись… Казалось бы:  оно вроде и ничего, стой да стой себе спокойно. Но секрет фокуса заключался в том, что бочок доверху был наполнен кипятком, и стоило несчастному хоть малость потерять равновесие, как на его тело проливалась огненная лава. В таких случаях люди от испуга и боли обычно еще больше наклоняют смертоносную ношу, и тогда под истерические возгласы осужденного, слившиеся в унисон с радостными криками его палачей, вся емкость с кипятком проливается несчастному под ноги. Но если ты достоин именоваться «древним богом», который, как известно, умел держать и небо на своих плечах, то ты вытерпишь пару эллюсий, вода в бочке остынет и станет для тебя безвредной. Не беда, что тебе дадут лишь небольшую передышку, а потом пытка повторится — зато следующую ношу ты будешь держать с заслуженным званием истинного божества!

Дьессар кусал себе губы от напряжения. Его мышцы сделались бесчувственными как куски древесины, обильный пот был горячим — наверное, чуть теплее того дымящегося ужаса, что затаился над его головой. К тому же, он был чертовски утомлен бессонницей:  за последние четыре декады ему так ни разу и не дали вздремнуть. Серые стены темницы, точно декоративной росписью майолики, были покрыты пятнами засохшей крови. Дьессар бесчувственно глядел на них сквозь пелену в глазах. Он не воспринимал ничего вокруг:  и те два монаха, и сам инквизитор Жоэрс, что-то выкрикивающий в его адрес, были для него не более чем ходячим бредом. Хотелось спать, спать и только спать…

Он вскрикнул… пальцы справа обожгла адская жидкость. «А если это не кипяток? Если они налили туда кислоты?.. Сколько я вытерплю?» В его личном кошмаре произошло маленькое чудо:  он все-таки смог удержаться на ногах и восстановил равновесие бочка, чуть было не опрокинутого.

— Браво, Дьессар! Браво! — Жоэрс даже похлопал в ладоши. — Считай, что я твой поклонник. Не переживай, нам с тобой еще долго развлекаться. Король явно не спешит с твоей казнью, у него есть дела поважней. А у меня в программе еще тринадцать видов пыток. Кстати, ты слышал о такой пытке — «гимнастика»? А «пение фальцетом»? Мои личные изобретения. Обязательно тебя с ними познакомлю.

Один из монахов произнес:

— Ваша светлость, не почесать ли его спину плетью, а то он так долго еще будет стоять. От скуки и уснуть можно…

Дьессар взглотнул. Горький, до тошноты противный комок какой-то дряни, скопившейся во рту, отравил желудок и приглушил чувство голода. Его руки начинали дрожать. Бочок с кипятком слегка вибрировал в воздухе и, казалось, вот-вот должен был выплеснуть наружу свой жидкий ад.

— Эй, Гайе, бездельник, ты его доверху наполнил?

Второй монах испуганно повернул голову к своему господину.

— Ваша светлость, до самых краев!

Жоэрс скрестил руки сзади и принялся мастито прохаживаться от стены к стене. Из-за его тучной, по всем параметрам разжиревшей фигуры руки за спиной кое-как соединялись, а огромный, словно надутый, живот постоянно смещал центр масс всего тела вперед. Некоторые из его подопечных шутили, что инквизитор закладывает руки за спину только для того, чтобы создать противовес своему животу.

— Итак, еретик, ты продолжаешь утверждать, что на небе когда-то зажжется солнце, про которое сказано в древних мифах. И что оно будет освещать всю землю… — Жоэрс вдруг увидел на своей атласной ризе черный волосок, аккуратно снял его двумя пальцами и легонько сдунул. — И будет дарить всем нам тепло и радость? Так я понимаю? Правильно ли я излагаю твое еретическое вероучение?

Дьессар молчал. Его силы были на пределе. Ноги уже подкашивались, руки даже не ощущались. Все тело состояло лишь из ноющей боли, этой неодолимой ни для одного человека агонизирующей субстанции.

— А известно ли тебе, упрямая скотина, что трое из вашей компании уже отреклись от этой гнусной ереси и готовы хоть сейчас поцеловать Священный Манускрипт? — теперь Жоэрс упер руки в бока и каким-то бычьим взором уставился на изнемогающего узника, распаляясь яростью и вместе с тем недоумевая:  сколько он так выстоит? — Где оно, твое проклятое солнце?! Ты его хоть раз видел, урод? Вам с детства вдолбили в голову всякую дрянь:  «будет дарить радость и тепло!» Хер оно будет дарить и в задницу помело, а не радость и тепло!.. Неужели так тяжело сообразить, что вы верите в простую глупую сказку?!

Оплывшие щеки инквизитора зарделись нездоровым гневным оттенком, взгляд заострился, ладони скрутились в два мясистых кулачка, сжимающих пустоту. Один из монахов резонно заметил:

    — Ваша светлость, своим молчанием этот смерд дерзит больше, чем иной пререканиями.

Но Жоэрс, пропуская его замечание мимо ушей, продолжал:

— Скажешь нам, наконец, хоть что-нибудь? Или тебе растормошить твой поганый язык, чтобы он заработал?!

И вдруг Дьессар заговорил. Он медленно-медленно, чтобы не пролить кипяток, повернул голову к своему мучителю, открыл было рот, но соленые струйки пота попали внутрь. Дьессар выплюнул их и подумал:  «сил больше не осталось, сейчас или уже никогда…» А вслух произнес:

— Тепло… всем людям… или хотя бы одному из них… Сказать не смогу, а вот показать сумею.

Вслед за этой речью, похожей на шепот умирающего, солнцепоклонник стал медленно приседать. Кое-какие глупые головы поначалу подумали, что тот изнемогает от усталости. Но лицо старшего инквизитора вдруг перекосилось от испуга. Он первым сообразил в чем дело. И прежде, чем это соображение сквозь слои жира проникло в его сознание, прежде, чем он успел издать первый звук опасности, все мгновенно и произошло. Дьессар резко распрямился, подскочил вместе с бочонком и в прыжке направил разогретую смерть на одного монаха — того, кто находился ближе всех. Монах стоял задом и поначалу подумал:  вода капнула ему на голову с потолка. Но вслед за этой каплей лавина летящего кипятка окатила служителя Тьмы с головы до ног. Визг поднялся такой, что едва не треснули каменные стены. Тело монаха задергалось в пароксизмах, по коже пошли волдыри, лицо вмиг превратилось в облик страшилища. Буквально мгновением спустя, словно эхо, раздался еще один вопль:  старшему инквизитору, сильно намочив ризу, кипяток ошпарил ноги. Толстое неповоротливое тело его светлости ухнуло на каменный пол, точно мешок, набитый всяким барахлом. Жоэрс задрал ризу, обнажил брыкающиеся ноги и взревел гласом недорезанного поросенка:

— Масло!! Масло неси!! Или касторки! А-а!! А! Сволочь! Я тебя наизнанку выверну! Наизнанку!.. Наизнанку!!

 

                 *                    *                    *

 

У каждого города есть своя тень. Некоторые считают их обиталищем нечисти. Из земли торчат осколки то ли недостроенных, то ли когда-то разрушенных зданий. Их камни настолько стары, что почти рассыпались в песок. Хаотичные зазубрены полуразвалившихся стен скалятся на черные небеса. Встречаются здания в несколько этажей — жилища пустоты и мрака. Там все поросло травой, там всюду пауки-вианты сплели свои липкие сети. То, что тени были когда-то заселенными городами, не вызывает ни у кого сомнения. А вот над причиной их появления до сих пор спорят пытливые умы из разных миражей. Некоторые утверждают… впрочем, утверждать — не то слово, здесь можно только предполагать. Значит, некоторые предполагают, что в тенях раньше жили не люди, а древнейшая раса, им предшествующая. В доказательство сего археологи отыскали там множество странных металлических предметов, которые абсолютно не поддаются никакой классификации, и даже не поймешь, для чего они вообще предназначались. Были также обнаружены изделия из вещества, которого попросту нет на земле. Эти факты и породили гипотезу, что в тенях городов ранее обитали небожители. Священный Манускрипт почему-то не дает нам ответа о происхождении теней, но есть там такие вот любопытные строки:  «…тогда пространство еще только начинало раскручиваться, словно сжатая пружина, которой наконец-то дали свободу. Небо было пустым и тонким как прослойка пирога. Руны, кинутые во гневе Непознаваемым в пропасть минус-бытия, не попали по назначению. Их подцепил антициклон времени, свободно летящий в первичном бульоне Мертвой Материи. Предвечная Тьма скрыла в своих недрах зародыш квазивещества и благословила его дальнейшую филиацию».

 Таким образом, реликтовое откровение, хоть и весьма мудрено, но дает нам понять, что когда-то были времена совсем-совсем-совсем не похожие на настоящие. Как бы там ни было, сейчас на этих землях опасаются строить какие-либо селения. Из чистого суеверия — другой причины здесь нет. Зато тени городов очень удобно использовать для осады этих же самых городов. Франзарцы не были оригинальны и пошли по пути, испытанному многими эпохами междоусобных войн.

Ашер располагался на берегу Лар-манского моря. Напоминать об этом очевиднейшем факте стоит только по одной причине:  поэтично добавить, что волны моря слизывают грязь с его стен и привносят в серый быт горожан целительный шум прибоя. Ветры, великие и слабые, сдували с его башен песок сыпучего времени. Нередкие ураганы напоминали о могуществе вселенской стихии, а пророческие дожди оплакивали его падение.

Теперь хватит поэзии, перейдем к прозе. Ашер захвачен. И захвачен самым, мягко сказать, недипломатическим образом. От коренного населения города если и осталась третья часть, то и та была запугана и не способна ни к какому сопротивлению. Зацелованный английский флаг теперь развивался над дворцом городской ратуши. Флотилия англичан вернулась к себе на родину. Никто толком не знал почему, но все догадывались что за подкреплением. Оба миража хорошо понимали, что все это начало полномасштабной войны.

Король Эдвур первейшим своим указом разослал в разные уголки Франзарии эдикт о наборе рекрутов. Действующая франзарская армия немедленно выступила к городу и взяла его в блокаду. Флот, находящийся вечно там где не надо, покинул свои позиции и замкнул эту блокаду с моря. Что касается переговоров с Флюдвигом, канцлером Тевтонии, то здесь все отлично. Шута бы следовало наградить самым настоящим нешутовским орденом. Флюдвиг не только продал стенобитные машины по сравнительно недорогой цене, но и заверил Эдвура, что Тевтония, в случае необходимости, окажет ему военную помощь. Это при всем том, что их миражи нередко враждовали друг с другом. Но теперь (чем не повод для примирения?) у них появился общий враг — Англия.

Эдвур отдал строгий приказ:  держать город в кольце, но не более того. Никаких самовольных акций. Оунтис Айлэр никогда не обсуждал приказы короля, и за это был молодцом:  пять орденов и несчетное количество медалей. А вот герцог Оранский даже и не пытался скрывать свою нервозность. Он не слезал со своего вороного коня, непрерывно глядел сквозь слои темноты на мертвые молчащие стены и мыслил вслух:  «штурм… когда же наконец штурм?»

 Первое время англичане отвечали молчанием на молчание. Город издали казался огромным вражеским мозгом, в котором завелись невесть какие мысли… Не проходило и цикла, чтобы герцог не вспомнил о Дианелле, своей единственной дочери. Последнее, что она ему сказала перед прощанием:  «папа, когда маэстро Рудвиг научит меня хорошо петь и играть на скрипке и клавесине, вы с мамой будете слушать мои песни?» Оранский жалил шпорами коня и тихо скулил в сгустившуюся темноту. Ветер, дующий с моря, трепал пламя костра словно огненно-рыжие волосы некого существа, по плечи закопанного в землю. Кстати, тогда, погруженный в свои проблемы, он ответил:  «отстань, малышка, мне не до тебя!» Это был последний их разговор, и герцогу даже в кошмаре не могло привидеться, что он может оказаться последним в их жизни…

Всюду, где располагались части франзарской армии, горели костры, костры и еще раз костры… Ибо в черной вселенной искусственный огонь был единственным источником света, равно как и единственным признаком наличия в ней некого разума.

А англичане вдруг начали действовать…

 

                 *                    *                    *

 

Альтинор хлопнул дверью своего дома, который он недавно купил в одном из кварталов великого Нанта. Подоспевший Робер, слегка заспанный, как обычно, и слегка испуганный, принялся расстегивать плащ своего господина.

— Сьир герцог, вы так долго были заняты важными государственными делами, что ваш попугай от скуки перестал сквернословить и стал громко читать молитвы.

Шутки Робера всегда были неудачны и вызывали на лице Альтинора лишь сардоническую ухмылку. Горацций важно восседал на жердочке, выставив свой единственный зрячий глаз в сторону потолка. Там запутавшаяся в паутине муха отчаянно жужжала и пыталась вырваться из плена. На появление хозяина Горацций не обратил ни малейшего внимания. Он почесал клювом перья, расфуфырил хохолок, что-то пробурчал и вновь уставился на муху-великомученицу. При этом шея его была неестественно вывернута, а ненужный, давно ослепший глаз мертвым взором водил по пустоте.

— Друг мой Горацций! — старший советник распростер руки для объятия с любимой птицей, но попугай фыркнул и клюнул его в ладонь. — Ах да, совсем забыл! — герцог вытащил из кармана горсточку каких-то зерен и услужливо протянул их к пернатой голове.

Горацций опять вывернул шею, чтобы проверить рабочим глазом, достойны ли эти зерна его нежного чувственного желудка. Оказались достойны. И он принялся их не торопясь клевать. А Даур Альтинор, словно лакей, вынужден был все это время стоять с протянутой рукой. Последние несколько зерен все же просыпались на пол — прямо из клюва. Попугай гневно посмотрел на герцога и закричал:

— Люби твою мать!! Какой кош-шмар-р! Кош-шмар-р-р!

Герцог ласково погладил птицу по макушке.

— Ну-ка, Горацций, изреки еще что-нибудь.

Горацций не заставил себя долго упрашивать. Он потоптался на своей жердочке и громко произнес:

— Вокр-руг одни придур-р-рки! Придур-р-рки!

Когда попугай голосил, его шея была вытянута, голова постоянно кивала в ритм вылетающим словам, а полураскрытые крылья парили в пространстве. Если отключить звук и посмотреть на него со стороны, то возникнет обманчивое ощущение, будто птичка мило поет о чем-то неземном, возвышенном и слезном…

— Придур-р-рки!

Робер подхалимно заметил:

— Господин, ваша птица — выдающийся философ.

— Кстати, Робер, у меня к тебе разговор.

— Весь во внимании, сьир герцог.

Альтинор расположился в кресле и кивком дал понять слуге, чтобы он тоже присел.

— Только о нашем разговоре никому!

Робер прикрыл свои пухлые потрескавшиеся губы ладонью. Он всегда глядел на Альтинора тем же взором, каким смотрит преданная собака, виляющая хвостом и каждый миг пытающаяся угадать, что у хозяина на уме. Робер даже копировал его походку, жесты, некоторые крылатые выражения, чтобы во всем уподобиться своему господину. Бывало, придет в их дом какой-нибудь незнакомец, и первое время Робер, не зная, как с ним разговаривать, в замешательстве поглядывает на Альтинора. Если герцог беседует с гостем ласково, то и слуга извивается перед ним как лиана. Если же герцог надменен и строг, то Робер еще пуще хозяина начинает кричать на пришедшего и сверкать своими красными от хронической болезни глазами. Он был предан Альтинору в той же степени, как смерть предана избранному ей покойнику…

— Ты знаешь, что англичане захватили Ашер?

Робер всплеснул руками.

— Ох, горе-то какое, сьир герцог! Какое горе!

Старший советник нахмурил брови. Слуга мигом изменился в лице.

— Ой, радость-то какая, сьир! Какая радость!

Альтинор потер ладонью свою небритую щетину, его взгляд выражал глубокую озабоченность. А Робер подумал, что господин попросту желает обрести надлежащий вид. Он уже готов был отправиться за служанкой, но вспотевшая рука легла ему на плечо.

— Стой… я еще не все сказал. Там, в городе, находится Дианелла, племянница короля. Понимаешь?

Понимать-то Робер понимал, но вот сообразить никак не мог. Его физиономия приняла типичное именно для него выражение:  рот слегка приоткрылся, глаза прищурились. Робер ошибочно полагал, что именно такое изваяние лица со стороны выглядит глубокомысленным. Он смотрел на хозяина, словно на божество, ожидая дальнейших слов. И Альтинор был уверен, что если попросить сейчас его убить самого короля, он бы без колебаний исполнил это. Скажи, чтобы он плюнул на Священный Манускрипт и проклял Непознаваемого — тотчас сожжет святыню, а проклятия будет читать, стоя на коленях, с усердием большим, чем молитвы. Заставь его, к примеру, пустить себе пулю в лоб — усмехнется и скажет:  «сьир, вы просите о такой мелочи…»  

— Робер, я попрошу тебя об очередной мелочи. Нужно сделать так, чтобы англичане узнали о Дианелле. Как ты это сделаешь — твои проблемы. И чем лучше, тем скорее. — Последнее замечание в типичном стиле Даура Альтинора, он частенько коверкал поговорки, меняя местами слова.

— Все понял, господин… — Робер, кланяясь, начал медленно удаляться. — Ну чего тут не понять… и как я сам-то не догадался?

Опять это выражение вечно изумленного идиота:  действительно, как это ему не удалось поразить господина своей проницательностью? Проблема, как всегда, яснее ясного, а дело темнее темного. Разве когда-то было иначе? Горацций поковырялся своим когтем в клюве и произнес недавно выученный афоризм:

— Весь мир бар-р-рдак! Все лю-юди ублю-юдки!!

 

                 *                    *                    *

 

Лейтенант Минесс, командующий ротой франзарских солдат, долго смотрел сквозь бинокль на стену города. Во всех его шестнадцати башнях горел свет, и осторожно мелькали английские церберы. Молчаливо стояли на своих местах оборонительные пушки, пронзая дулами черную неизвестность. Счет в немой войне был пока ничейным. А причина проста:  войны как таковой не велось. Оунтис Айлэр получил строжайший приказ от короля не предпринимать никаких действий до прибытия стенобитных машин. Тот опасался, что англичане в отместку начнут убивать горожан, скидывая их со стены. Тактика их военной совести была неплохо изучена.

А город выглядел великолепно. Он со своей округлой стеной походил на огромную корону, венчающую голову матери-земли. Огни сторожевых башен сияли на ней ярче драгоценных камней. Пугливую тишину нарушали лишь невнятные бормотания солдат да фальшиво поющий ветер.

 И вдруг все изменилось. Фееричная красота Ашера исчезла вместе с самим городом. Мгновенно потухли огни на всех башнях и погасли прожектора. Перед глазами недоумевающих франзарцев оказалась лишь первозданная темнота.

Потом был праздничный салют из многочисленных огненных вспышек…

Потом нечто таинственное засвистело в воздухе…

И лишь затем к королевской армии пришло понимание и ужас произошедшего:  и вспышки, и дикий свист были выстрелами оборонительной артиллерии. Прямо над головами солдат загудели бешено несущиеся ядра. Земля загорелась от многочисленных взрывов. Все перемешалось в едином пеклище:  само естество огня, ржание напуганных лошадей, крики солдат и поднятая на дыбы земля. Потерь, впрочем, почти не было. Франзарцы намеренно жгли костры совсем не там, где они располагались. И эти самые костры, вкрапленные в безмерную степь темноты, являлись для англичан ложными целями.

— Не отвечать! Ни в коем случае не отвечать! — каким-то чужим голосом орал лейтенант Минесс.

Через четверть эллюсии залп повторился. Цветомузыка небесного огня тысячами молний ударила по земле, заставив ее трепетать и шататься под ногами. Англичане быстро сообразили, что занимаются простой благотворительностью:  тушат разведенные неприятелем костры. И тогда они принялись посылать в небо огненные волчки для освещения местности. В военных баталиях это вопрос жизни и смерти:  научиться раздвигать завесу вездесущего мрака для обнаружения врага, и использовать этот самый мрак для собственной конспирации. Кто кого перехитрит, кто кого превзойдет в изобретательности…

Волчки точно шаровые молнии носились по черному небу, на короткие мгновения делая видимой поверхность земли. Они рождались, чтобы тут же умереть. Сами по себе они не приносили смерть. Они лишь указывали, куда эту смерть можно посеять.

— Будьте вы прокляты! — кричал Минесс, видя как местность вокруг стала яркой, будто ее подожгли. — Отступаем! Назад! Назад!

Франзарская инфантерия была рассредоточена в тени Ашера и далеко за ее пределами. Всеобщая беда выглядела так:  леса в округе росло мало, в основном поля со спелыми хлебами. И бегающие в панике солдаты могли спрятаться только лишь под покровом темноты. Огненные волчки вносили дисгармонию в само естество черной вселенной. Они разъедали квинтэссенцию мрака, делая видимым то, что охраняется от чуждого взора законами мироздания.

Минесс перевел дух, видя, что волчки стали появляться реже и его все чаще окружает целебная для взора пустота. «Ничего, их запас не безграничен. Он истощится. Волчки слишком сложны в изготовлении и слишком дорогостоящи для тех, кто ими шалит». Не успела эта успокоительная мысль шевельнуться в голове, как слева раздался чудовищной силы грохот. Столп огня и пыли, казалось, вырвался из недр земли. Минесс увидел, как высоко вверх подбросило чьи-то оторванные ноги, вслед за ними полетел изуродованный кусок человеческого тела:  окровавленная голова с верхней частью туловища и единственной рукой. Он никогда не забудет, как эта рука в полете сжимала пальцы и хваталась за воздух. Потом все поглотил мрак, и в лицо ударил горячий смрадный воздух. «Вельт… наверняка это был Вельт…»

— Всем, кто меня слышит! Приказываю рассредоточиться! Не собираться группами!

Заглушая последние слова, где-то рядом степь темноты сотрясли еще два взрыва. Небесных костров нынче было такое изобилие, словно там, на небе, кто-то расположил огромное зеркало, отражающее бесчисленные костры королевской армии. И там тоже шла некая война:  время от времени мелькали яркие искры, точно по горней тверди чиркали гигантскими спичками, но ни одна из них почему-то так и не зажглась. Минесс поимел возможность созерцать молчаливые небесные красоты лежа на спине, после того как его опрокинуло взрывной волной. Англичане, чувствуя свою безнаказанность, не унимались. Свист пушечных ядер слагался в целую мелодию разогретого воздуха. Лейтенант слушал эту демоническую какофонию, заткнув ладонями уши. Земля тряслась, будто живую ее дергали за нервы. Сверху непрестанным дождем летела горячая пыль и ожившие камни. И вдруг все затихло…

Да… тишина пришла так внезапно, что Минесс подумал что оглох. Где-то далеко-далеко раздались еще два взрыва, но и те были больше похожи на эхо. Лейтенант продолжал глядеть на невозмутимые небесные костры, завидуя их покою, и тут он услышал мелодию. Где-то совсем рядом… Таинственный призрак, наверняка сумасшедший, играл на домбре и пел на чистом франзарском языке. Балладу о любви!

«Нет, это я свихнулся! Наверняка свихнулся!.. Типичная контузия». Минесс поднялся и оглянулся вокруг. В зоне, доступной для его взора, не было ни одного солдата. А музыка стала звучать столь явно, что уже претендовала на собственную реальность. Он посмотрел в сторону ближайшего костра и узрел наконец плод своего заболевшего воображения. Вокруг костра пританцовывая ходил какой-то менестрель, действительно — с домброй, и сладострастно пел:

— «О, моя Розанна, огнь твоих ланит

      мою душу сверлит, тянет как магнит…»

Менестрель  был в длинном белом плаще, на который спадали вьющиеся волосы. Он, словно пришелец из чуждого мира, несколько раз обошел костер, вытворяя чудеса на своей домбре и танцуя с воображаемой партнершей, потом присел на огромный валун, закрыл глаза и продолжил куплет:

— «Грудь твоя трепещет, вздымает два холма.

     Я схожу тихонько, радостно с ума…»

Вновь заголосили свистящие над головой ядра. Певец словно не слышал ничего, кроме своей песни. Его тонкие пальцы щипали ноющие струны, глаза были закрыты. Белый праздничный плащ ярко светился от пламени.

— Да это какой-то ненормальный! — Минесс даже обрадовался столь очевидному выводу. Он кинулся к чудаковатому вокалисту, крича на ему бегу:  — Ты свихнулся! А ну, отойди от костра! Ты же делаешь себя мишенью!

Сибарит даже не повел ухом. Он продолжал петь, наверняка не представляя, где вообще находится. Лейтенант же не представлял другого:  откуда он, к чертям, здесь взялся? Сидел на сером валуне, словно наваждение чьих-то забытых грез, теребил замученные струны и воспевал некую Розанну.

Сольный концерт странствующего певца длился недолго. Разогретое небо заревело где-то совсем близко. Минесс уже хорошо изучил этот угрожающий звук, он камнем рухнул на землю и заорал:

— Спой лучше похоронный марш, идиотина!

Увы, слова оказались пророческими. Англичане превзошли самих себя в точности стрельбы. Несущееся вне неба и вне земли пушечное ядро попало точно в голову музыканта. Сложно сделать уточнение — в глаз, в лоб или в ухо, но голову снесло с плеч во мгновение ока. Примерно так внезапно пришедший ураган срывает соломенные крыши домов. Тело музыканта, пошатываясь, продолжало какое-то время сидеть на валуне, пальцы, не ведая, что они уже мертвы, еще перебирали струны. Эти чудовищные лохмотья вокруг шеи, напоминающие красный воротник, и фонтан бьющей крови, делающий небеса багровыми, походили на картину кошмарного сна. Голова мечтателя вместе с метким ядром скрылись далеко в степи темноты. Белый плащ был замаран потоками крови. Тело еще раз пошатнулось и рухнуло на траву. А рыжие волосы пламени испуганно затрепетали по воздуху…

Минесс увидел нескольких бегущих к костру солдат из своей роты.

— К огню близко не подходить! Пошли вон! Куда хотите!

Англичане снова дали передышку — как себе, так и своим врагам. Благодаря их за эту милость, Минесс отстегнул свою походную фляжку и хлебнул несколько глотков холодненького рома. За свое здоровье, разумеется. Небо снова стало молчаливым  и страшно-таинственным. Лейтенант глянул в сторону города. На его башнях опять начали зажигаться прожектора, все более контрастно очерчивая во мраке контуры его стены. Англичане понимали, что абсолютно слепая война опасна прежде всего для них. К подножью Ашера легко будет пробраться незамеченным, и миф о его непобедимости, чего доброго, рухнет во второй раз. Прожектора, в которые солдаты в медных шлемах постоянно подкидывали дрова, освещали близлежащую местность, а лучники-снайперы были готовы в любое мгновение поразить любого смельчака, кто приблизится к стене менее чем на пятьсот шагов.

— Сволочи вы все, — равнодушно произнес Минесс и закрутил флягу.

Тем временем на стене продолжалась какая-то возня. Лейтенант посмотрел в бинокль и пришел к неутешительному выводу, что англичане устанавливают нечто похожее на катапульты.

— Господин лейтенант, — произнес сзади запыхавшийся сержант Лот, — сейчас о потерях сказать трудно, погибли минимум трое. Может, дать сигнал к сбору?

— Подожди, подожди… — Минесс отмахнулся от его слов, продолжая настраивать фокус бинокля. — Чуют мои нежные кишки, нам готовят сюрприз… ты любишь сюрпризы, Лот?

— Терпеть не могу, господин лейтенант. Я люблю подарки.

В черном небе опять засвистело, только тихо-тихо, словно шелест взбудораженной листвы. Странно:  не было ни взрывов, ни испуганных криков. Но в воздухе явно что-то летало, и на землю явно что-то падало… Простые камни, что ли? Минесс успокоительно похлопал сержанта по плечу.

— Будем надеяться, что это и есть небольшие подарки.

Вокруг продолжала господствовать нерушимая тьма. Вяло горящие костры вкрапляли в ее безграничный монолит искорки света, служившие лишь для некой ориентации, но ни в коем разе не для освещения. Черная вселенная своим естеством подавляла рабски трепещущий свет, делая его нонсенсом в своем заколдованном мире.

— А как думаешь, Лот, если бы на небе и впрямь светило это солнце, кому было бы легче воевать — нам или англичанам?

— Я не еретик, господин лейтенант. И такими вопросами не задаюсь.

Вот опять этот интригующий свист, и совсем рядом в сторону ближайшего костра по траве покатился невнятный серый комок.

— Ну-ка, глянем, что за подарки-то?

Любопытный Лот двинулся на поиски, а лейтенант краем глаза заметил, что пламя костра как-то неестественно изогнулось в сторону, будто на него дул сильный ветер, которого и в помине не было… Почти в то же мгновение раздался истерический крик. Минесс, не сообразив еще в чем дело, рванулся на помощь, но тут же в ужасе отскочил назад. То, что он увидел, дано было видеть лишь избранным. И то — много эпох назад.

Одна рука Лота удлинилась раза в четыре и изогнулась дугой. Его тело, словно состоящее из жевательной резинки, расплющилось и принялось интенсивно укорачиваться, меняя форму до откровенного уродства. Еще несколько мгновений агонизирующее лицо издавало крик, который в последствии не то чтобы исчез, а медленно угас, как будто его источник канул в пропасть. Тело Лота продолжало искривляться, уменьшаясь на глазах. Костер превратился в тоненький ручеек огня, устремленный к точке падения «подарка». Потом все происходящее превратилось в клубок хаотичных красок и, свернувшись в точку, исчезло.

Лишь после этого Минесс почувствовал, что задыхается, потому что от ужаса забыл как дышать. Остановившееся на время сердце забилось учащенным ритмом.

Коллапсирующие снаряды! Кто бы мог подумать, что в черной вселенной еще остались чародеи, имеющие такую власть над пространственными бесами! Всем хорошо известно, что если беса довести до агонии, он свертывает вокруг себя пространство и спасается бегством в минус-бытие. Если кто-то или что-то оказалось рядом — «спасается» вместе с ним.

А потом явилась мощнейшая ударная волна из уплотненного воздуха. Минесс еще умудрился посчитать, сколько раз его тело крутанулось в этом самом воздухе. Казалось, он не упал на землю — сама земля пришибла его откуда-то сбоку. За резкой болью последовала внезапная потеря чувств. То, что сержанта Лота уже не существовало как целостного субъекта, не было никаких сомнений. Но Минесс больше испугался за себя, любимого. Тела абсолютно не чувствовалось. Он начал судорожно ощупывать его руками, проверяя, не заканчивается ли его тело шеей. Но туловище и ноги, набитые каким-то пухом вместо плоти, к мрачной радости оказались на местах. Тут весьма кстати снова заработал мозг.

Где-то в отдалении раздались еще несколько истерических возгласов. И еще несколько обреченных ушли в мир равный абсолютному нулю. Лейтенант блуждал в потемках, практически не видя собственных ног и спотыкаясь о всякий камень. И тут почти над ухом он почувствовал сопение лошади, потом властный голос всадника:

— Лейтенант Минесс, доложите обстановку!

Всадник чиркнул огнивом, и в его руке ожил походный факел. Робкого трепещущего огня вполне хватило на то, чтобы вызволить из тьмы нерукотворный образ герцога Оранского.

— Сьир герцог, это вы? — Минесс неодобрительно покачал головой. — Находясь так близко к городу, вы рискуете своей жизнью. А обстановка неутешительная, и больше мне добавить нечего. Можете ли вы мне сказать, сьир, когда же наконец штурм? Для армии величайшей державы унизительно молчаливо сносить такое хамство врага… Разве вы со мной не согласны, герцог?

Оранский ничего не ответил. Казалось, он даже не слушал своего офицера. Он медленно развернул лошадь и, освещая факелом мизерный участок земли, медленно побрел в неизвестность.

 

                 *                    *                    *

 

На патрульных франзарских судах никто и не заметил, как к берегу их славного миража причалил одинокий английский бот. А спустя пару эллюсий к шатру герцога Оранского прибыл странный посыльный. Он назвался рядовым славного полка Берлетта, но его франзарский язык был настолько плох, что даже глухой распознал бы в нем иноземца. Герцог долго глядел ему в глаза, казалось бы, испытывающе. Но очень скоро пришедший понял, что Оранский смотрит сквозь него в пустоту собственной души. Герцог имел магическую способность долго не мигать, и от этого его взгляд был каким-то неживым.

— Сьир, у меня важное сообщение, я бы хотел поговорить с вами наедине. — Англичанин, нелепо изображающий франзарца, оценивающе оглядел просторный шатер, будто любуясь его живописными стенами, но на самом деле посчитал количество охранников-верзил. Этим набитым мешкам жира, ходящим на двух ногах, достаточно было только щелкнуть пальцем, и они бы сотворили из него то, что не смог бы сделать даже разъяренный андийский слон. Если к тому же учесть, что при одинаковом количестве серого вещества у них разная весовая категория.

Да, герцог умел подбирать себе телохранителей. Он подал знак одному из них, чтобы тот обыскал гостя на наличие оружия. Потом отослал всех за шатер.

— Итак, ты англичанин… — Оранский отчего-то зевнул. — И к полку славного графа Берлетта имеешь такое же отношение, какое я — к разведению небесных костров.

Прибывший охотно кивнул.

— Да, все что я сказал, было ложью… — вот любопытный тип, он произнес это с таким достоинством, словно доложил о неком подвиге.

Герцога заинтриговало и даже слегка развеселило столь милое непосредственное хамство. И первое возникшее у него желание было желание закурить. Он редко пользовался спичками, считая их скучнейшим методом добычи огня. То вынет из костра рдеющую ветку, то сунет сигарету в пламя светильника и смачно втянет его в себя, но больше всего герцог любил прикуривать от горящего факела. Это наивысшая острота ощущений. Весь мир перед глазами превращается в единое пламя, лицо жжет каким-то апокалипсическим огнем, и от этого огонька еще есть возможность затянуться…

— Будь так любезен, назови свое имя.

— Драйк, меня зовут Драйк. Я подданный короля Эдуанта.

Герцог присел на походный шезлонг, окутав свою персону сладостным дымом.

— Ты из вилланов или в тебе течет прозрачная кровь?

— Разве это важно для нашего разговора?

Теперь только до Оранского дошло, что никем не нагаданный гость говорит с ним как с ровней. Он сделал еще одну длительную затяжку и, стряхнув пепел на лоснящиеся сапоги Драйка, сказал:

— Что-то не люблю я последнее время англичан.

Драйк пожал плечами, выдав почти предсказуемый ответ:

— Так кто ж нас любит наглецов-то таких?

Оранский застыл на месте и еще раз испробовал на англичанине свой стеклянный магический взгляд.

— Короче, подданный короля Эдуанта, если ты сейчас скажешь не то, что я желаю услышать, мы тебя немедленно отправим назад в Англию. Доставим экспрессом, прямо по воздуху. Свободных дирижаблей у меня нет, но ничего страшного — полетишь на катапульте. Вдогонку еще стрельнем по заднице пушечным ядром — для разгону. Надеюсь, я доходчиво изъясняюсь?

Драйк понял, что пора остановиться, совершенно изменившимся голосом он произнес:

— Сьир, вас желает видеть принцесса Фиасса, дочь английского короля.

Герцог медленно поднял брови. Его взгляд из холодного стекла вдруг стал человеческим, уголки губ дрогнули, даже цвет лица обрел былую чувственность.

— Ч-чертово мудрило! Чего ты мне сразу об этом не сказал? Где она?

— На берегу. Я смогу ее провести к вам, если желаете.

Герцог принялся нервозно ходить вдоль шатра.

— Нет, я сам к ней выйду… то есть, нет. Я дам тебе в помощь своих людей для охраны. Пусть накроет лицо чем-нибудь… ну, чтобы ее никто не узнал. Да глядите, держитесь подальше от города! Не то ваши же земляки прольют вам за шиворот кислоту.

— Сделаю как скажете, сьир.

Альвур Оранский почувствовал, что от внезапных жизненных пертурбаций, являющихся тогда, когда в них совершенно не испытываешь нужды, все мысли в голове пошли наперекосяк. В душе образовался настоящий омут с самыми настоящими чертями. Он не мог ни ясно соображать, ни ясно чувствовать. Все смешалось в один серый ком:  король Эдвур чуть не узнал об их любовной связи с Жоанной, и бороду герцога чуть не побрили гильотиной, потом вторжение англичан, его дочь — заложница, а спутница жизни — на грани сумасшествия. Теперь еще Фиасса… Неужели она продолжает помнить о нем?.. Неужели столь долгая разлука не погасила ее чувств? Герцог хотел заглянуть в собственную душу, чтобы узнать о своих чувствах, но черти из омута опять завертели своими палками. Неразбериха полнейшая…

— Иди, чего стоишь?! И клянусь непознаваемостью Непознаваемого, если по пути с ней что-нибудь случиться, то к своему королю Эдуанту ты полетишь по частям!

Их встреча произошла не меньше чем через вечность. Герцогу казалось, что время издевательски кружится вокруг одной координаты, не желая двигать дальше вселенскими событиями. Причем, издевается оно именно над ним. Лишь умирающе тлел костер. Котелок, висевший над ним, давно выкипел. Охрана не издавала ни звука, перестали палить в темноту и сами англичане. Все в округе замерло… Он сидел в своем шезлонге, стиснув голову ладонями, и ждал.

Приближающихся шагов он так и не услышал, поэтому вздрогнул от внезапного голоса:

— Альвур!

Она стояла у входа в шатер, укутанная в черную пелеринку. Ее совсем еще юное лицо с наивным доверчивым взглядом почти не изменилось, если не сказать, что стало еще прекраснее. Красные отблески огня румянили ее щеки и сверкали в глазах маленькими ехидными светлячками. Она больше не произнесла ни звука:  лишь преданно глядела и чего-то ждала, словно сомневаясь, желанна ли она здесь?

— Фиасса… — герцог от внезапного смущения не знал куда ступить. — Сожалею… эта наша встреча происходит при таких глупых обстоятельствах… Ты голодна?

Принцесса приблизилась, положила руки на его грудь и ответила совсем не то, о чем он спрашивал:

— Поверь мне, Альвур, я всячески уговаривала отца отказаться от этой глупой войны… Ведь наши миражи так долго жили в добром соседстве!

Герцог не выдержал и начал гладить ее плечи.

— Скажи, Фиасса, радость моя, что на него нашло?

Он млел от ее прикосновений и спрашивал о судьбоносных вещах лишь для того, чтобы услышать ее голос. Она вдруг расплакалась.

— Альвур, это глупость… это такая глупость. Мне стыдно за своего отца. Он не злой, поверь мне, просто он…

— Конечно, он не злой… — ласково прошептал Оранский прямо ей над ухом. Его пальцы принялись нежно мять ее грудь, он с замедленным помрачением ума наблюдал, как в ее глазах рвется наружу страсть. Голос у обоих дрожал, тела терлись друг о друга. — Ну разумеется, он не злой…

— Альвур, я всеми силами пыталась тебя забыть, но я не могу… не могу…

— Ты лучше всех… — слова герцога уже стали огнедышащими. — Ты лучше…

И тут он вовремя осекся. Чуть было не сказал:  Жоанны. Герцог сам уже давно запутался в своем амурном трио. Мало того, что у него числились в любовницах ближайшие родственницы двух враждующих королей, он еще по-прежнему был нежен с Мари, своей законной спутницей жизни. Которую же из сих троих он любил больше, с удовольствием бы себе ответил. Если б знал…

Фиасса расстегнула свою грудь, подставляя ее жарким поцелуям герцога. Она стонала только от одного касания его горячих влажных губ.

— Зачем… зачем ему понадобилась эта война?… — Оранский сам уже едва соображал то, о чем ее спрашивал.

Она лишь повторяла:

— Как все глупо… глупо все… — ее пальцы вплелись в его волнистые волосы. — Он проиграл… в кости…

Оранского еще никогда так не обжигали слова любимого существа.

— Что?! — его даже отшатнуло в сторону. — Ашер захватили только потому, что твой отец проиграл какому-то идиоту в кости?! Я правильно понял?

Фиасса продолжала лежать на шезлонге. По ее полуобнаженной груди ниспадали темные волны распущенных волос. Она не обиделась, и голос ее не претерпел никакого изменения, когда она начистоту выложила все что знала:

— Прости, Альвур, лучше ты узнаешь это от меня, чем от кого-нибудь другого. Да, они выпили слишком много спиртного…

— С кем?

— С Кульвером, властелином Разрозненных Островов.

— Знаю такого недоумка. Продолжай! — герцог с нескрываемым раздражением пнул тлеющие поленья костра. Тот ответил ему озлобленным треском и фонтаном искр.

— Они поклялись друг другу, что смогут захватить любой укрепленный город Франзарии, и что король Эдвур для них… я не могу это произнести вслух.

— Дальше, дальше!

— Потом они начали наперебой спорить, кто из них пойдет войною на Франзарию, клялись в присутствии всей знати обоих миражей, что будут последними ничтожествами, снимут и отдадут другому свои королевские регалии, если не сдержат своего слова. Потом Кульвер предложил:  «Брат мой Эдуант, мы с тобой оба отважные воины, и оба можем сделать с королем Эдвуром все что захотим. Так пусть же наш спор решит случай — кому из нас выпадет честь этой славной войны». — Фиасса печально вздохнула. — Короче, они кинули жребий, и мой отец проиграл.

Герцог Оранский продолжал шевелить ногой дотлевающий костер. Сонное умирающее пламя огрызалось, царапая красными когтями его сапоги. Вновь страшно захотелось курить. Он сделал несколько жадных затяжек, стрельнул окурком в купол шатра, потом устало посмотрел на Фиассу.

— В Ашере находится моя дочь Дианелла. И если с ней что-нибудь случится, твой отец навсегда останется моим злейшим врагом…

Он присел рядом с ней, взял ее руку и долго смотрел, как слезы смывают с ее лица нежные оттенки искусственных румян.

 

                          руна   пятая

 

                                               «И вот, на высокой волне вдохновенья,

                                                Откуда-то явленной в эти мгновенья,

                                                Писать нечто важное взялся я тут,

                                                Надеясь, что кто-то оценит мой труд.

                                                Но знаю, что строф поэтичных набор

                                                На малое время вам даст впечатленье,

                                                Которое вскоре минует как вздор,

                                                Пройдет, словно слабых ветров дуновенье».

 

Дьессар жадно ловил языком капли влаги, что спадали с грязного потолка темницы. На его теле уже не оставалось ни одного здорового места. Ноги, закованные в железные обручи, ныли при всякой попытке ими пошевелить. На спине плеть оставила свои росписи, кожа покрылась синяками и ожогами. Инквизитор Жоэрс постоянно разнообразил пытки, ехидно говоря при этом:  «Дьессар, нам ведь с тобой скучно постоянно репетировать одну и ту же пытку. Дай-ка я тебе покажу что-нибудь новенькое». И при этом еще хихикал, скалив свои корявые полусгнившие зубы.

Дьессар уже долгое время не мог по-настоящему уснуть. Холодный бетонный пол с нарочито разбросанными на нем острыми камешками сам по себе являлся неограниченной во времени пыткой. Если он изредка и погружался, то не в сон, а в осязаемый кошмар, в коем синкретизм ноющей боли и удушливой дремоты был таким же жгучим, как и все наяву. Сейчас он сидел в объятии абсолютной тьмы — той самой, которую мракобесы называют «предвечной» и  «благословенной». Он знал, что рядом с ним находится брат Каир и сестра Альнида. Главный инквизитор не обманывал, трое из них действительно отреклись от лученосной веры и на глазах у Дьессара целовали Священный Манускрипт. Они, по своей слабости, не стерпели экзекуций Жоэрса, хотя пытали их намного меньше, чем пастора… Да, он называл себя только так:  пастор лученосной веры. Эту гордую реплику, словно плевок в лицо, он уже несколько раз кидал Жоэрсу, Нельтону и даже самому королю Эдвуру.

— Каир… Альнида… как вы там? — Дьессар очень редко говорил, так как это отнимало его последние силы.

Из мрака донесся голос Каира:

— Успокойся, учитель, мы останемся верны тебе… хотя смерть для нас неизбежна.

Потом было долгое-долгое молчание. Лишь капли немелодично постукивали о жесткий пол, разбиваясь на множество брызг.

— Это для меня смерть неизбежна. Вам Эдвур может дать помилование.

Далее в разговор вступила Альнида:

— Дьессар, вспомни сам, чему ты нас учил всю жизнь. Все наши братья смотрели на тебя как на бога. Своими словами ты мог вызывать слезы, ты вдохнул в нас такую светлую надежду. О чем же сейчас говоришь?

И опять долгое молчание… потом донесся лязг железа. Дьессар пошевелил онемевшие ноги.

— Вы готовы умереть, так и не увидев солнца? Вам достаточно того, что вы в него верили?

— Учитель, жизнь, которую я прожил — лучшая из всех моих мечтаний. И я ни о чем не жалею. — Каир нащупал в потемках холодную руку пастора и пожал ее.

Никакие другие слова не доставили бы Дьессару большее утешение. Даже боль в его теле слегка притупилась. Но тут раздался скрип ржавых шарниров, и в лицо ударила яркая струя света. В дверном проеме возникло его инквизиторское сиятельство, толстяк Жоэрс. Одно только появление этого человека вызывало у всех троих содрогание. Ноги инквизитора были до сих пор перебинтованы, и он совершенно беззлобно произнес:

— Эй, еретики, с вами хочет побеседовать епископ Нельтон. Прошу оказать гостю радушный прием! — потом зажег настенный факел и ретировался.

Нельтон появился в своей темной сутане с постным страдальческим видом. Его взгляд никогда не изменял своему добродушию. Его никто никогда не видел кричащим и разгневанным. Он только мог печально качать головой и сетовать:  «я сделал для вас все что мог». Несомненно, если среди духовенства кто-то и достоин был звания епископа Франзарии, так это только он. Остальные почти поголовно погрязли в алчности и лжи.

Нельтон присел на жесткий табурет и поглядел каждому в лицо, и тут на его глазах навернулись слезы… Они текли из-под стекол очков прямо по неглубоким морщинам. Он небрежно смахивал их ладонью и, казалось, нисколько не стыдился своей слабости.

— Дети мои… думаете, душа моя не томиться, когда вас здесь подвергают истязаниям? Думаете, нам доставляет радость мучить вас? Вы называете нас мракобесами, в ваших глазах мы бесчувственные изверги. Если б вы только знали, какому демоническому заблуждению вы поддались! Вам внушили… вернее сказать, вам вдолбили с детства такую чудовищную ересь! И теперь вы эту заразу распространяете среди благоверных пасынков темноты. Мы просто вынуждены поступать с вами жестоко, ибо вы сами не оставляете нам выбора… — Нельтон достал платок и высморкался. — Клянусь пред именем Непознаваемого, я сам готов пойти на костер, лишь бы вас всех обратить к истине. Но знаю, что и это не поможет. Если б вы оскорбляли меня лично или даже короля:  то было бы зло куда меньшее. Но вы отвергаете реликтовые откровения нашего Создателя, имя которого настолько свято, что не известно ни единому человеку во всей вселенной. Вы произносите хулу на предвечную Тьму, нашу прародительницу. Взгляните же на небо:  она дарует нам свой покров. Она реальна и вездесуща. От нее никуда не спрячешься. Она пронзает своим естеством как наш мир, так и все, что находится вне его пределов. Свет даже самого могучего пожара является вздором перед ней. Если сейчас зажечь на небе все, что способно гореть, и назвать это солнцем — одного ее дуновения достаточно, чтобы погасить новоявленное светило. Посмотрите, как блеклы и ничтожны перед ней небесные костры…

— Это звезды, епископ. — Дьессар наконец подал свой голос.

Нельтон вздохнул. Он притащил с собой большую пухлую книгу, которую постоянно поглаживал одной рукой. Наверняка — Священный Манускрипт.

— Знаю… в ваших еретических писаниях они названы звездами, и знаю, что они больше самой черной вселенной, и даже то, что расположены они бесконечно далеко, поэтому и кажутся нам такими маленькими. Правильно? — Епископ снова прослезился и стал удрученно покачивать головой. — Неужели вы всерьез верите в такую чушь?..

Потом он поднялся, открыл книгу и произнес:

 — Послушайте, как верно здесь сказано:  «…как малые дети с удовольствием слушают сказки о том, чего не бывает, так и древние, по наивности своей, верили всякой легенде — лишь бы она услаждала их слух, лишь бы была со счастливой концовкой, лишь бы дарила надежду на что-то лучшее. В конце четвертой вечности от Великой Вселенской Ошибки жил среди древних один ученый муж. Его звали Коперником. Он зарабатывал себе на жизнь тем, что изготовлял и продавал народу факела, а в свободное время любил наблюдать за небесными кострами через подзорную трубу с огромными линзами. Однажды пришла ему в голову идея, что было бы неплохо изобрести огромнейший факел и зажечь его прямо на небе, дабы светил он всем людям и никогда не гас. Для детища своего ума он придумал красивое название — «солнце». Воодушевленный этой идеей, он стал ходить по улицам и говорить:  подождите еще немного, оно вот-вот загорится! У него, как и у всякого проповедника, была масса последователей. И даже после его смерти, наши предки не переставали из эпохи в эпоху ожидать своего чуда. Некоторые из них пошли еще дальше, они принялись утверждать, что солнце когда-то уже светило на небосводе, но по непонятным причинам погасло, даже отыскали книги еще древнее их книг, якобы намекающие, будто так и было. Именно в те смутные времена и возникли первые пророчества о Конце Тьмы и Пришествии Света. Люди так сильно уверовали в собственные фантазии, что понасочиняли множество поэм, сказаний, историй о своем небесном светиле. Читая некоторые древние книги, действительно можно подумать, что нечто похожее на огромный факел горело на небе, ибо о нем упоминается чуть ли не на каждой странице. И, если бы Непознаваемый не оставил нам своего реликтового откровения, незыблемого и вечного, кто знает, сколько бы еще красивой лжи люди понавыдумывали для собственного успокоения…»

Магистр читал свою книгу, поднеся страницы близко к глазам. Видать, зрение его было так слабо, что даже сквозь очки он продолжал видеть мир искаженным собственной слепотой. Он бережно закрыл Манускрипт и в дополнение прошептал:

— Некому… увы, некому было почитать вам это в детстве. Вижу, что зло слишком укоренилось в ваших головах, так как вы его впитали чуть ли не с молоком матери… — Нельтон с какой-то обреченной тлеющей надеждой посмотрел на узников.

С их стороны не раздалось ни единого звука. Но это не было гордым презрительным молчанием жертв перед своими палачами. Все трое попросту были утомлены всем, что происходит вокруг. Им стало несносно собственное существование, а нести еще бремя сущего вокруг мироздания тем более не по силам. Епископ тоже посчитал, что сказанных слов достаточно. Он сделал какой-то странный жест:  подошел к пылающему факелу и подставил к нему свою ладонь, точно хотел сжать пламя в кулаке. По стене поползла огромная пятипалая тень. Он что-то долго выглядывал в сердцевине трепыхающегося огня, потом развернулся и молча покинул темницу.

Не успели затихнуть его шаги, как дверь вновь резко распахнулась. Жирная морда инквизитора Жоэрса с отвислыми щеками и побагровевшими глазами стала уже символикой всякому грядущему кошмару.

— Эй, ублюдки, подождите еще немного, сейчас я доем свой пирог и поговорю с вами на языке жестов, не так ласково, но весьма назидательно! — Жоэрс вынул факел и резким движением затушил его. — Слишком много чести тратить на вас смолу, посидите в темноте да помолитесь своему солнцу. Может, оно зажжется здесь… специально для вас!.. Ха!.. Сборище дуралеев!

Нельтон шел по мрачному коридору, совсем не реагируя на почтительные кивки стражников. Неожиданно перед глазами возник Пьер. Он был в простой крестьянской одежде:  зипун из грубого сукна, причем, самой невзрачной расцветки. Словом, как всегда. Если бы хоть раз Пьера увидели в богатом изысканном платье, да еще с гордым взором расхаживающим по дворцу (как, впрочем, и подобает королевскому сыну) у всех придворных наверняка подкосились бы ноги от изумления. Но чудаковатый принц ходил с постоянно опущенной головой, словно перед всеми чувствовал себя виноватым.

— А! Мальчик мой! Рад тебя видеть! — епископ ласково потрепал его голову. — Эх, Пьер… ты, пожалуй, единственный, кого я по-настоящему рад видеть.

— Магистр, я считаю… — принц запнулся и подумал, не слишком ли дерзко это сказано. — То есть, насколько я понимаю Священный Манускрипт…

— Ну же, говори! Я хочу знать, что тебя так беспокоит.

Пьер посмотрел на своего наставника, и тот заметил, что природная голубизна его глаз приобрела серый печальный оттенок.

— Я считаю, нельзя так жестоко поступать с еретиками. Пускай бы они верили по-своему, как хотят. Вы же сами видите, сколько среди них добрых порядочных людей. Это несправедливо! С иными убийцами и ворами обращаются более милостиво, чем с ними!

Нельтон продолжал гладить его волосы.

— Это приказ твоего отца, что я могу поделать? Ты, кстати, не пробовал с ним говорить?

Пьер резко отвернулся.

— Он не станет меня слушать, даже наоборот — может еще больше рассвирепеть. Он никогда не слушал ни меня, ни Лаудвига, ни Жераса. Все всегда делает по-своему.

— Пойми, мальчик мой, проблема не в самих еретиках. Действительно:  пусть бы верили по-своему. Но беда в том, что они заражают своим учением остальных людей, истинных пасынков темноты. И тем самым лишают многих грядущего блаженства в Настоящем Мире.

— Все равно! Нельзя так издеваться над людьми! Этот инквизитор Жоэрс… мне кажется, он просто наслаждается пытками. Разве не так? — Пьер не умел гневаться. Любой его гнев выглядел простым волнением, от которого его бледное, изможденное постами лицо болезненно розовело. — Я иногда наблюдал за ним. Разреши сейчас ему попытать кого-нибудь из нас или даже самого короля, он взялся бы за это с не меньшим рвением.

Некоторое время они шли молча, по немому согласию направляясь в сторону храма. Совместная молитва являлась бы сейчас лучшим утешением для обоих. Для Пьера магистр был единственным человеком, которому он мог открыть все, что тяготит душу.

— Скажите, магистр, в принципе вы ведь со мной согласны? Ска…

И речь принца оборвалась. Звуки словно повисли в затверделом холодном воздухе дворцового портала. Причина банальна. Прямо им навстречу шла Кастилита. Ее ярко-оранжевое платье напоминало пылающий костер, в котором, играя пламенем, двигались стройные красивые ножки. Она сделала себе новую прическу и выглядела просто неотразимо. Длинные завитые локоны, свисающие ниже плеч, походили на праздничные серпантины. Если условно считать за праздник сам факт их встречи. Она шла и смотрела Пьеру прямо в глаза — как всегда. Она никогда первая не отводила от него взгляд, но никогда и не заговаривала при встрече. Они вообще еще ни разу в жизни не говорили между собой. Единственное, чем она походила на свою сестру Мариасу, так это цветом глаз и еще жгучим, испытывающим, переворачивающим все внутри взором. Это у них обоих от батюшки Даура Альтинора. Тот тоже, если посмотрит откровенно и внушительно — не то, что все внутри — сам перевернешься.

Пьер почувствовал, что сильно покраснел и стыдливо опустил голову.

 

                 *                    *                    *

 

Сьир Лаудвиг, нынешний наследник престола, сидел по своему обыкновению в баре и сквозь прозрачный фужер с вином смотрел на вытянутые, искривленные пьяной оптикой морды завсегдатаев пивнушки. Последние несколько декад его никто не видел трезвым, а он объяснял это тем, что «еще не до конца справил поминки брата Жераса». Причем, праздновать поминки брата в одиночестве Лаудвиг как-то не привык. Рядом с ним постоянно отирались размалеванные девицы с пышными округлыми формами и сочными спелыми губами. Вот и сейчас Лаудвиг, одной рукой держа фужер, другой пощипывал талию одной смазливой толстушки. Вообще-то толстые были не в его вкусе, но пощипывать их — одно удовольствие. Дама явно не франзарка, ее прононс с резким для слуха «р» намекал на тевтонскую кровь. Она постоянно хохотала и, кокетливо смущаясь, говорила:  «сьир, мне щекотно! мне хохотно!»

Редкие одинокие свечи намерено давали мало света, дабы создать в баре полуинтимную обстановку. Бродячие музыканты вытворяли на своих струнных инструментах безобразный скрежет, чем-то напоминающий мелодию. И немудрено. Они, как и все посетители бара, были уже пьянее самого вина. Старый лысоватый кельнер только и успевал носиться туда-сюда с бутылками да подливать орущим всякую ахинею клиентам. Лаудвигу в какое-то мгновение надоело смотреть сквозь стекло фужера на гротеск мироздания, и он, как бы невзначай, пролил вино на коленки толстушки.

— Извините, су… сударыня, — его язык уже заплетался, — я случайно замочил вашу ю-юбку. Снимите, я ее выжму и вы… это… высушу. — Как истинный джентльмен, он решил помочь даме расстегнуть юбку.

— Ой, ну что вы… сьир… ой, ну не при всех же!.. ха-ха-ха!.. ой, опять щиплитесь!.. ха-ха!.. мне хохотно!

Потом Лаудвиг пошатываясь поднялся из-за стола и заорал:

— Послушайте, смерды! Вы знаете, что я, — он ткнул себя пальцем в грудь, — буду вашим следующим ко… этим… королем! Я… и никто иной! Сяду на трон и стану издавать ук… указы! Кого захочу — помилую! А кого не захочу — повешу на стене Анвендуса!

Наследник престола еле держался на ногах. Он размахивал пустым фужером как скипетром. Его атласный редингот был испачкан то ли блевотиной, то ли каким-то суфле. Посетители бара, бывшие не намного трезвее оратора, вмиг замолкли и уставились в его сторону, уже приготовив ладони для аплодисментов.

— А если я король!! — заорал Лаудвиг, шлепнув фужер о стену. — То где, …  вашу мать, мои королевские почести?!

Ноги его наконец пошатнулись, и принц потерял равновесие. Уже в падении он отчаянно схватился за скатерть стола, но в итоге собрал на свою голову все, что недоела толстушка. Последней по лбу прилетела бутылка вина. Пустая. Так он и захрапел — лежа на грязном полу, накрытый скатертью и несколькими тарелками.

 

                 *                    *                    *

 

Город совершенно опустел людским смехом и свойственным ему весельем. На улицах больше не играла детвора, не было слышно праздничных песен, торговцы — те, кто остался в живых, позакрывали свои лавки. Шум брани и родственный ему шум торжества, казалось, насовсем покинули кварталы Ашера. Всюду сновали иноземные солдаты, каждому из которых даны были привилегии судьи и палача. Они могли рассечь напополам любого горожанина, если тот что-либо невежливо произнес или просто косо посмотрел в их сторону. Им не составляло труда убить человека безо всякой причины. Старшие офицеры пожурили бы их лишь только за то, что они понапрасну тратят силы. Англичане могли ворваться в любую квартиру, схватить молодую девицу и прямо на глазах родителей вытворять с ней все что вздумается. В их поведении не было ничего оригинального для завоевателей. Хмельная эйфория легкой победы перемешалась с запахом крови, образуя гремучую смесь — ту, которая помрачает человеческий разум, чувства вырождает в страсти, мышление — в инстинкты, образ человеческий — в его уродливое подобие.

Очень скоро в городе началась пандемия голода. Франзарцы прятали съестные припасы в самые потаенные места:  замуровывали в стены сухой хлеб, цементировали крышки погребов, некоторые даже умудрялись таить свои провианты в городской помойке. Бывали случаи, когда горожане заворачивали куски свежего мяса в целлоидные пакеты, и вместо внутренностей начиняли ими трупы людей, нередко — их же родственников. Потом пропахшее мертвятиной мясо отваривалось и съедалось с аппетитом неведомым человеку из нормальной жизни. Англичане за укрывательство еды грозили не просто смертью, а чудовищными пытками. Видя, что и эта мера не помогает, они вынуждены были сменить кнут на пряник. Они изобрели так называемые «гарантийные талоны жизни». Вот объяснение сказанного:  если какой-нибудь горожанин добровольно приносил английскому офицеру продукты или мясо, то, оценив количество провианта, офицер выписывал ему талон, где в течение определенного времени горожанину гарантировалась жизнь. То есть, если кто-то из солдат захочет его убить, тот всего-навсего должен показать этот талон. Слово свое, стоит сказать справедливости ради, англичане держали. Но так только заканчивалась гарантия, то горожанин должен был покупать новый талон.

Дианелла продолжала скрываться в приюте бездомных детей. Она почти ни с кем не общалась, стала грязной и чумазой подстать своему окружению. Постоянно вытирала из-под ресниц слезы и шептала себе под нос:  «дядя король придет и спасет меня, обязательно спасет». Флеменция в одежде нищенки сидела с протянутой рукой у давно закрывшейся лавки некого Бариотти и благодарила Непознаваемого за те крохи, что доставались ей и ее воспитаннице.

А время, сломя свои стрелки, несущееся неведомо куда, не вступало в союз ни с франзарцами, ни с их врагами. То есть работало против всех. Горожан косил меч и голод. Англичане все более теряли присутствие духа, так как обещанная помощь с родины, кажется, была отрезана разъяренными франзарскими кораблями.

В жизни простого английского солдата Грейта в период этой осады произошел случай, о котором он рассказывал бы своему потомству как о самом слезном анекдоте. Да…  в том-то и дело, что рассказывал бы… Короче, сел Грейт во время своей вахты на городской стене немного вздремнуть. Сам виноват. Прислонился он спиной к талусу  одной башни да еще бесстыдно раздвинул ноги, так спят в люльке маленькие дети. И рот открыл вдобавок. Проснулся Грейт не от ругани офицера, как бывает в подобных случаях. Он пришел в себя от страшной боли. Причем, в самом деликатном органе. Его член словно провернули на мясорубке, и крик спонтанно вырвался из гортани. А когда несчастный открыл глаза, то увидел торчащую между ног стрелу. Первая мысль, посетившая его шокированное сознание, проста:  это мстит кто-то из горожан. Но траектория и угол падения стрелы были таковыми, что она могла прилететь не иначе как из-за пределов города. Тогда, может, франзарская армия начала свой штурм? К счастью, нет. Больше ни единого выстрела.

Несчастный Грейт! Как он кричал, когда его напарник вынимал стрелу из судьбоносного для  потомства органа! Увы, уже обреченного потомства! От колен и выше штаны солдата покрылись, словно аллергией, пятнами крови. Среди боли и бешеной суматохи происходящего Грейт и не заметил, что к наконечнику стрелы была прикреплена скрученная в трубочку бумага.

 Филип, так звали его напарника, развернул записку и принялся спешно ее читать. Радость даже не появилась — она взорвалась на его лице. Глаза просияли. Он обнял страдальца, поцеловал его и произнес фразу, которая надолго стала афоризмом среди англичан:  «рядовой Грейт, ценой своего члена ты спас всю нашу армию!»

Оставалось менее декады до того момента, когда первый удар тевтонской машины сотрясет весь город…

 

                 *                    *                    *

 

— Везут! Сьир герцог! Их уже везут! — один из солдат чуть не сходил с ума от радости, когда увидел огромные фаллического вида металлические чудовища, которые тянули спереди более десятка лошадей.

Многочисленные колеса платформы то и дело буксовали в ямах, и тогда чуть ли не половина армии сбегалась помогать движению машин. Иные солдаты шли впереди и танцевали, словно приветствовали спустившегося с неба древнего идола. Да, на стенобитные машины Флюдвига смотрели как на чудесное спасение. Их грозный металл был с оттенком праведного гнева и блеском скорой победы.

Альвур Оранский погладил волосы Фиассы, поцеловал ее обнаженную грудь и сказал:

— Никуда не высовывайся из шатра. Мне пора за дело.

— Будь осторожен, дорогой.

— Душа моя, твое пребывание здесь не менее опасно. Почему бы тебе не вернуться в Англию?

Фиасса так усердно замотала головой, что ее растрепанные волосы стали хлестать по лицу герцога. Потом оба засмеялись. Он поцеловал ее в губы и вышел наружу.

Предвечная Тьма была явно напугана светом множества факелов, торжеством множества душ и криком множества голосов. Ее жуткий мрак вынужден был отступить далеко к границам мироздания. Даже небесные костры сияли, казалось, ярче обычного. Небожители намеренно разожгли их побольше, дабы посмотреть с горнего мира на великую битву двух великих народов. Франзарские солдаты кричали от радости, трясли огнем и прославляли Непознаваемого за Его чудные деяния.

Граф Айлэр, командующий армией, был уже здесь, суетливо отдавал приказы, на всех кричал, какого-то солдата даже для исполнения приказа вдохновил пинком — короче, был раздражен как никогда. Это и понятно. Вся ответственность военной компании лежала на его персоне. Завидев герцога, он подоспел к нему и доложил:

— Сьир, все готово. Тянуть время не вижу смысла.

Потом он развернул перед глазами герцога свиток со схематичным планом Ашера.

— Сьир, вот в этих двух местах стена тоньше чем в остальных. Мешков с порохом предостаточно. Да, мы потеряем много солдат. Первые отряды — практически смертники. Думаю, воинов опытных в бою стоит поберечь.

Оранский вяло отмахнулся.

— Действуйте по вашему усмотрению, граф. Только сохраните мне Дианеллу.

То ли дремлющий, то ли почти уже умерший город вяло тлел несколькими огнями сторожевых башен. Его существование посреди океана темноты с плескающимися волнами мрака было призрачным. Суета вокруг его стен — вздорной. В его неприступность одинаково верили как бывшие хозяева, так и нынешние, сами же опровергнувшие эту аксиому. Жизнь в черной вселенной во всяких ее проявлениях считалась теософами квазиреальной — неким эфемерным мерцанием чего-то такого, что лишь напоминает жизнь. Кое-кто думал, что черная вселенная есть запаздывающее в пространственном континууме эхо Настоящего Мира. Его полуматериальный отголосок. Примерно то же, чем является для покойника его слоняющийся по земле ревенант. То же, что бурный кильватер для несущегося по морю судна. Может, именно поэтому многие обитатели этого мира смотрели на все вокруг как на разукрашенную пустоту. Жизнь и смерть здесь считались просто двумя разменными фишками соответственно белого и черного цвета. Равно как радость и печаль. Как любовь и ненависть…

А город продолжал спать.

Его огни походили на зрачки мифического чудовища.

Лежа на берегу Лар-манского моря, чудовище было кем-то навеки заколдовано.

Во всяком случае, так мнилось франзарской армии до того момента, как на стене Ашера бдительный цербер дал трубный сигнал. И вот тогда-то чудище пробудилось. Один за другим на его теле начало загораться множество других глаз. Прожектора ударили своим вялым светом в холодную пустоту. И буквально следом пошла ревущая канонада пушечных выстрелов.

Вот это было шоу! Чугунные ядра, начиненные детонантом, заставили воздух кипеть. Многочисленные фейерверки огня и пыли озарили светом чуть ли не полмира. На какие-то мгновения стало так светло вокруг, что испуганные франзарцы позадирали головы вверх — посмотреть, не зажглась ли там, на небе, давняя мечта солнцепоклонников. Но вселенная погрузилась во мрак так же внезапно, как и воспламенилась. Королевская инфантерия была в замешательстве. Из дюжины лошадей, волокущих машину, осталось меньше половины. Чей-то командный голос кричал:

— Дальше! Дальше! Не останавливаться! Толкаем тараны руками! К стене! Ближе к стене!

Ожидание следующего залпа не было ни долгим, ни томительным. Как только на стене Ашера загрохотали пушки, испуганные солдаты бросились кто куда, в панике пытаясь предугадать безопасное место. Невидимая смерть неслась из абсолютной тьмы. И лишь при самом ее приближении воздух угрожающе свистел. Безумные агонизирующие крики, не имеющие ничего общего с человеческим голосом, порой заглушали сами взрывы. Те сиюминутные счастливчики, кто нашел для своих ног точку опоры, видели то, от чего голова вмиг покрывается инеем. Разорванные куски человеческих тел летали по воздуху как бумеранги. Людей подбрасывало на высоту в два раз выше их роста. Смерть словно запаздывала, не успевая собирать свои жертвы. Поэтому можно было увидеть в траве обрубок руки, пальцы которой еще рефлекторно дергают стебли. Или туловище, которое часто-часто дышит, заглатывая воздух гортанью, торчащей из окровавленных плеч. Впрочем, речь пока идет о счастливцах, вкусивших быструю смерть. Неизмеримо хуже было изувеченным, коих смерть предначертана быть долгой, мучительной, истекающей по каплям. Все эти ужасы человеческий взор выхватывал из мрака лишь на мгновение, и вновь мир покрывался благословением предвечной Тьмы.

Один солдат во время очередной вспышки увидел, как по полю бегут две ноги. Выше пояса у них не было ничего, кроме лохмотьев мышц и сухожилий. А оторванное туловище в этот момент, бешено вращаясь, словно запущенный волчок, летело по воздуху в противоположном направлении…

«Ну нет! — подумал солдат, — это уже из области откровенной шизы!» Он ни на секунду не усомнился, что просто словил назидательный глюк. Воспаленное воображение, ревущая взрывами земля да вспышки сумасшедшего света рисовали порой картины чудовищного гротеска.   

Все, кого отсылали к стенобитным машинам, заведомо читали прощальные молитвы. Прочная сталь тевтонских механизмов надежно защищала лишь самое себя, но не людей, толкающих ее к цели. Как только перебьют одну партию солдат, тут же ее сменяет другая. Мало-помалу машины все же продвигались к стене.

Герцог Оранский наблюдал за боем в бинокль, находясь от города на расстоянии компромисса своего чувства и разума. Он давал мысленные команды тем, кто его даже не видит. И непрестанно курил, курил, курил… Рука нервно теребила сигареты, вследствие чего из них постоянно высыпалась третья часть табака.

— Сьир, успокойтесь, — сказал один из офицеров. — Запасы пушечных ядер у них небезграничны, коллапсирующие снаряды, кажется, уже закончились. А со стрелами да пулями из мягкого свинца они для нас не более чем нудный ветер.

— Достаточно ли пороха?

— Уверяю вас, вполне.

Оранский выпустил из ноздрей две сизые струи, словно в нем горела и дымилась сама душа.

Очередная партия солдат, толкающих стенобитную машину (от отчаяния или просто с дури), вдруг запела хором походный марш королевской инфантерии. Пушечные ядра продолжали сотрясать шаткую землю, но все до одного почему-то взрывались далеко позади. Со светом прожекторов тоже начались странности. То он бил прямо в лицо, а то вдруг стал куда-то исчезать.

— Стена! Скоро стена! — заорали наперебой солдаты.

Теперь можно было запеть и от радости. На них наползала тень городской стены. Они подошли к ней так близко, что находились уже вне зоны обстрела артиллерии. А англичанам пора было пускать в ход пули и стрелы. Оказалось, те и другие уже давно свистели над головами франзарцев, но какофония вселенской истерики да еще эта неуместная песня глушили все и вся.

— Поднять щиты! Срочно поднять щиты! — командовал сержант Сюкко.

 Из его отряда осталось человек шесть. Тевтонскую махину толкали в такт походного марша:  в конце каждой рифмы пели с особым завыванием, так как в этот момент тужились изо всех сил. Из упряжки лошадей в живых осталась лишь одна — полумертвая калека. Солдаты вместе с машиной толкали вперед и ее:  огромная стальная гильза то и дело упиралась в ее потный круп. Лошадь отчаянно ржала. Вся в крови, истыканная многочисленными стрелами она напоминала умирающего бронтозавра из древних легенд — неповоротливое чудовище с длинными висячими иголками.

Все. Лошадь не выдержала и свалилась — прямо под колеса платформы. Ее пришлось оттаскивать в сторону, и это стоило жизни еще четырех солдат. Двое из оставшихся упавшим голосом допели последний куплет. До стены осталось шагов двадцать, не больше.

— Сейчас должна прийти помощь! Солдаты королевской армии кончаются… — устало произнес Сюкко, пуля просвистела над самой его головой, взъерошив волосы. — Но не заканчиваются!

К ним на подмогу, прикрываясь щитами, бежало человек двадцать.

— Толкаем на счет три! И… раз! И… два! И…

Тевтонская машина вновь вздрогнула и двинулась с места. Каждый шаг к цели стоил чьей-то жизни. Англичане пустили целый ураган пуль и за ними вихрь стрел. Они чуяли… всеми своими интимными местами чуяли, что там, внизу, по черной траве медленно ползет их смерть. Смерть в образе огромного железного фаллоса возбужденного грохотом войны. Франзарским солдатам казалось, что по их щитам барабанит каменный град. Их отбрасывало назад, незащищенные ноги уже у всех были в крови. А стоило кому-то высунуть голову, она тут же становилась легче. Ровно на столько грамм, сколько весили вылетевшие из нее мозги.

— Достаточно! Вбиваем опоры!

Таран необходимо было жестко закрепить с землей. Канцлер Флюдвиг, давая инструкцию франзарским послам, сказал:  «Если я почувствую здесь, в Мюнхауне, подземные толчки, значит, мои машины заработали. Если нет — худо вы их закрепили». Вдруг один из солдат заорал так, что напугал не только своих, но наверняка даже англичан. Черная кипящая смола, вылитая на его тело, вмиг обратила его в чудовище, монстра из страшных детских сказок — прыгающего на двух ногах, кричащего нечеловеческим голосом и размахивающего щитом как магическим талисманом. Его лицо тут же покрылось волдырями, словно привычная человеческая красота была лишь маской, под которой скрывался этот демонический облик. Несчастный носился во все стороны, толкал изумленных собратьев, и в воплях то ли призывал свою давно умершую мать, то ли проклинал чью-то чужую. Потом принялся кататься по земле и рвать траву. Его агонизирующий крик очень скоро снизошел до хрипа, а потом от него осталось лишь жалобное поскуливание.

— Я же сказал, не подходить близко к стене!

Другому солдату две свинцовые пули, чудом угодившие в одну точку, пробили в щите дыру. Он, идиот, решил посмотреть сквозь эту дыру. Думал, ему там откроется новый мир… впрочем, прав оказался. Если в список миров включить и загробный. Одна солдатская поговорка гласит:  «три пули подряд в одно и то же место не попадают». Тоже верно. Третьей туда попала зажженная стрела. Ее раскаленный наконечник был затушен о прохладный мозг и долго шипел, торча из затылка. Солдат умер стоя на коленях, даже не свалившись наземь. Он так и продолжал стоять, облокотившись, как на опору, на свой щит, точно задумался:  «хреново, что я уже мертвый!»

Еще один воин нагнулся, чтобы завязать шнурок на ботинке — дело ясное, с кем не бывает? А пущенная каким-то шалуном стрела умудрилась пробить ему одновременно обе ладони и стопу, пригвоздив их к земле. С наконечника до оперения она была вылита из стали, и на всякие попытки сломать ее или вытащить не поддавалась. Франзарец остаток своей жизни так и стоял — загнутый кверху задом, словно что-то искал в траве. На его страдальческое лицо, равно как и на крики о помощи никто не обращал внимания. Шит постепенно сполз с тела. Стрел тридцать — не меньше — сделали из человека истыканную иголками мягкую игрушку.

— Панцирь! — заорал Сюкко. — Отбегаем на десять шагов и делаем панцирь!

Солдаты — те, кто были способны исполнять команды — ринулись от стены. Эта оборонительная композиция была отработана многими тренировками. Сгрудившиеся в кучу воины обставили себя со всех сторон щитами. Перед городской стеной образовалась гигантская черепаха, втянувшая под себя лапы и голову. Теперь франзарцам нужен был один смертник, чтобы поджечь фитиль. Потом еще несколько, чтобы загрузить в машину новую порцию пороха.

Англичане, чуя, что светлое будущее их победы запахло дымом, принялись поднимать одну пушку, намереваясь увеличить угол наклона ее ствола и таким образом иметь возможность бить по близким целям. При точном попадании черепаху вмиг разорвало бы на клочья — бульон из человеческого мяса и обломков щитов.

Не успели.

Франзарский волонтер, изуродованный дробью и пулями, уже подносил факел к дремлющему стальному чудовищу. Но тут он вздрогнул. Метко кинутый с вершины стены дротик воткнулся прямо в череп, почти расслоив его надвое. На лице солдата образовалась глубокая трещина, кожа и лобовая кость лопнули.

Мертвые пальцы разжались, и факел уже по собственной воле упал совсем рядом со злополучным фитилем.

Мгновений через шесть раздался грохот, равным которому может быть только скоропостижный конец мира. Гильза долбанула по стене так, что по ней от первого же удара пошли трещины. Канцлер Флюдвиг наверняка подпрыгнул сонный в своей кровати. И потом вокруг наступила идеальная тишина:  у всех солдат заложило уши. Двое англичан потеряли равновесие и живьем полетели со стены вниз. В самом же городе подумали, что началось землетрясение.

— Вот это мы им засадили так засадили! — в приступе истерической радости заорал сержант Сюкко.

Экзальтация франзарцев была всеобщей. Они вновь заголосили свой походный марш. Воспользовавшись шоком англичан, десятка два солдат уже волокли свежие мешки пороха, крича, спотыкаясь и сквернословя от восторга…

 

                 *                    *                    *  

 

Маэстро Рудвига волокли связанного по центральной площади. Острые камни превратили в лохмотья не только его одежду, но и некоторые участки кожи. Он умолял о пощаде, пожалуй, чаще, чем билось его сердце. Шедшие позади английские солдаты пинали его тело. Так продолжалось до того момента, пока голова мученика не оказалась лежащей между сапог адмирала Боссони.

— Говори, где девчонка!

— Не знаю, господин! Они скрылись сразу, как начался штурм. — Изо рта Рудвига вместе с сиплыми звуками летели капли крови. — Клянусь именем Непознаваемого!

За это имя, как за незримый спасительный амулет, в черной вселенной хватался всякий отчаявшийся. Адмирал принялся что-то весело насвистывать. Но этот ничем не объяснимый порыв воодушевления продолжался недолго. Его физиономия скривилась в страшную ухмылку с отвратительным оскалом кривых зубов и сетью черных морщин. На облысевшей голове адмирала играл и кривлялся свет ближайших факелов.

— Клянешься именем Непознаваемого, говоришь? — Левым сапогом он наступил на одну ладонь маэстро, правым — на другую. — А дело с вполне познаваемым адмиралом флота его величества короля Эдуанта ты имел когда-нибудь?

 Боссони привстал на цыпочки, и Рудвиг пискнул от боли точно мышонок. Потом Боссони, обращаясь к своим солдатам, произнес странное словосочетание:

— Деревянная клизма.

Те кивнули и резво взялись за дело. Одни держали маэстро за дергающиеся ноги, другие стали снимать с него штаны, оголяя нежный аристократический зад.

— Ч-что… что вы делаете? — Рудвиг умоляюще глянул на Боссони снизу вверх, с праха земного к сияющей, словно нимб дикого божества, лысине адмирала. — Я боюсь боли! Ой, зачем… ой, ну не надо…

Один из солдат раздвинул Рудвигу ягодицы, вставил в задний проход острие деревянного клина, при этом сардонически усмехнулся и почти ласково прошептал:

— Давайте, маэстро, поиграем в одну детскую игру. Я буду доктором, а вы капризным пациентом, у которого разболелся животик. Сейчас я буду ставить вам клизму, а вы погромче кричите, делайте вид словно вам больно. Договорились? Эта очень увлекательная игра.

И солдат взялся молотком забивать клин в тело несчастного. Когда ему еще не было очень больно, он притворно орал как резаный, отчаянно надеясь на жалость своих палачей. Когда же острие клина начало рвать кишечник, а из анального отверстия пошла кровь, вот тогда Рудвиг взвыл по-настоящему. Его некрасивое лицо с серыми глазенками стало просто отвратительным. Мимика никогда не сможет так исковеркать человеческий лик, а только поселившийся в теле демон агонии. Маэстро трепыхался в судорогах, изо рта его шла пена, из глаз — обильные слезы. Боссони поднял руку вверх, и его головорезы замерли.

— Говори, мразь, где племянница короля Эдвура?!

Рудвиг еще долго глотал пустоту вперемешку с дорожной с пылью, прежде чем внятно произнес первую фразу:

— А… вы… обещаете мне жизнь?..

— Мы обещаем тебе королевские почести, денег, трон Англии и еще триста жен в придачу. Говори, сука, куда подевал девчонку?

— А… жизнь обещаете?

— А на хрена тебе еще и жизнь, когда у тебя и так будет такое богатство?

Солдат, держащий молоток, для большего взаимопонимания стукнул им еще раз. Рудвиг заорал на пределе своих голосовых связок:

— Она в приюте для бездомных детей!! Я все покажу!! Я все расскажу!! Я поцелую каждому из вас ноги!!! Я сделаю все, что вы прикажите….

 

                 *                    *                    *

 

Жерас сидел в уютном замке герцога Альтинора и колол орехи. В данный момент его абсолютно не интересовало, находится ли он в логове врага или под кровом ближайшего друга, или вообще все происходящее является посмертным блужданием мыслей. Он беспокоился о другом:  чтобы ореховая скорлупа случайно не отлетела в глаз Мариасе, голова которой лежала у него на коленях. И еще его раздражало то, что из каждых трех орехов один попадался пустым, один ядовито-гнилым и лишь один пригодным для употребления.

Мариаса гладила его грудь и, имитируя рычание дикого зверя, теребила проросшую щетину. Ее огненно рыжие волосы оттягивали на себя весь скудный свет комнаты. Казалось, волосы состоят из волокон холодного огня, сквозь которые зорко смотрят ее хищные светло-карие глаза. Когда Мариаса начинала рычать, ее обязательно надо было почесать за ухом, иначе она начнет пускать когти и царапаться.

— О! Этот спелый попался! Гляди, какой большой! — Жерас показал ей добытый плод.

Мариаса широко открыла рот. Он поднес орех к ее лицу, сделал вид, что хочет положить его, но лишь коснулся пальцами ее языка, а плод ловко забросил себе за щеку и принялся смачно жевать.

— Ишь, какая хитрая! Сейчас моя очередь!

Она снова зарычала. Комната, где они провели уже множество любовных поединков, была устлана коврами так обильно, что их не было только на потолке. На самих же коврах, сотканных из темноты, были изображены древние полумифические животные:  медведи, лисы, тигры и множество птиц, в достоверности существования которых теософы до сих пор спорят. Жерас не раз замечал, что как только их с Мариасой тела слипались в оргии самого сладостного в мире безумия, а чувства возносились до высоты экстаза, то звери, смотрящие на них со стен, оживали. У них тоже загорались глаза, и в их образах тоже пылала чувственность.

— Скажи, а твоему отцу можно верить?

Мариаса пожала плечами.

— Не знаю. Но мне верить — уж точно нельзя. Я самая коварная женщина во всей черной вселенной.

Она ехидно посмотрела ему в глаза. Жерас щелкнул ее по носу.

— Ну… он вообще когда-нибудь говорил тебе, что поможет мне стать королем или… как он относится к моему отцу… что за мысли у него в голове? И зачем ему надо было отправлять меня в могилу? — принц явно намеревался вытянуть из Мариасы все, что она знает.

Но в ее глазах, в шутку иль всерьез, продолжало играть кокетство. Она потеребила его щетину.

— Ой, да мы с ним вообще мало общаемся. И мало видимся, кстати. Он больше занимается Кастилитой. Девица растет что надо! Моя порода! Только больно уж замкнутая — чересчур скромная или чересчур гордая, черт ее поймет. А кстати! — Мариаса придвинулась к нему так близко, что ее губы, шепча сладострастные слова, едва не касались его губ. — Ты знаешь, что мне поведала по секрету моя сестренка? Оказывается, твой братец Пьер…

— Вношу поправку:  святой Пьер, живущий на хлебе и воде, и молящийся за весь мир! Теперь продолжай.

Мариаса потерлась носом о его щеку.

— Так вот, твой богоподобный брат всякий раз смущается и краснеет, как только ее увидит.

Жерас хотел укусить ее за губу, но та вовремя отпрянула и весело оскалилась.

— Ни в жизнь не поверю. Мой несчастный брат помешан на одних молитвах, мечтает стать монахом и удалиться в какой-нибудь Лабиринт Мрака. На женщину он боится даже поднять глаза. Ты хоть раз в жизни задумывалась, какой это страшный грех — глядеть на женщину… — он медленно расстегнул у нее две пуговицы. — Да еще на такую красивую… — последние слова принц уже шептал:  — Да еще с такими головокружительными пышными грудями…

Он принялся ласкать пальцами ее соски, словно для этого выпавшие из полураспахнутой пижамы. И шептал только одно:  «ужасный, страшный грех…»

Ее глаза стал заволакивать дымок пьянеющей страсти. Жерас окунул руку в золотые нити волос и потрепал ее за ухо. Бывшая королева панонская на всякий жест внимания в ее адрес ехидно щурилась и начинала издавать звуки, свойственные только хищнице. Потом она резко повернула голову и укусила его за руку. Видя, что принц от неожиданности вскрикнул, расхохоталась.

— Я тебя когда-нибудь съем!

— Ну у тебя и зубы! Представляешь, если эта идея придет тебе в голову, когда… ладно, не будем об этом.

Даже цвет ее карих глаз менялся в тон ее настроения. Когда она была спокойна, то глаза бледнели, словно тухли. Если злилась — они становились темно-коричневыми с густой примесью потревоженной гордости. А если она возбуждалась, ее зрачки-хамелеоны неимоверно расширялись, и в них загоралось древнее колдовство, доводящее порой мужчин до сумасшествия. Жерас внимательно посмотрел ей в душу и понял, наконец, чего она сейчас хочет. Он обхватил ее за талию, хорошенько отшлепал по заднему месту, потом положил ее голову себе на грудь и стал ласково поглаживать волосы.

Мариаса успокоилась. Больше не рычала и не царапалась. Покорно отдалась вздымающимся волнам его теплой груди.

— А знаешь, ведь сейчас вся Франзария, кроме двух человек — тебя и твоего отца, думает, что я уже начал гнить в земле. Представь:  на мне черная кожа… на мне протухшая плоть… у меня впадины вместо глаз… а трон моего отца уже наверняка примеряет под свой зад Лаудвиг.

— Да… — протянула Мариаса. — Только рядом с его троном сразу надо ставить бочку вина и еще множество тронов для его бесконечных шлюх.

— А вот Пьеру сошел бы и деревянный трон. Из нестроганных досок.

Оба засмеялись.

— Когда ты станешь королем, какой первый указ ты издашь?

Жерас почесал в ее затылке.

— Сейчас подумаю… Прежде всего предъявлю твоему отцу счет, чтобы он оплатил мое проживание в гробу подземной гостиницы. Номер он мне снял довольно тесный и неуютный.

— Большой счет?

— Тысяча евралей. А на вырученные деньги прикажу сделать огромный, во всю грудь, орден.

Мариаса коснулась пальцами его губ.

— И кого им наградишь?

— Его же… за то, что отдал мне в спутницы жизни свою старшую дочь.

     — О-о… как шикарно звучит! А вообще, это правильно. — Мариаса принялась поглаживать его тело. — Я тебя многому научу. В Панонии говорят:  постель — это тот же театр. И любовники должны быть великолепными актерами, чтобы их любовь стала искусством. Ой, как многому я тебя могу научить…

Жерас небрежно ухмыльнулся.

— Это точно, про твои подвиги с тамошними панами ходят легенды…  — и тут же осекся, поняв, что сказал лишнее.

Поздно. Мариаса вскочила как ошпаренная, метнула стрелы из своих глаз и стала бледной, похожей на глыбу льда.

— Так значит, да?

Она спешно накинула пеньюар и исчезла из комнаты, оставив после себя легкий ветерок. Жерас постукал кулаком себе по лбу, потом кинулся следом.

— Мариаса, подожди! Ну прости меня, ляпнул чего не надо! Тебе ведь самой должно быть хорошо все известно… людские сплетни… А про меня, кстати, знаешь сколько сплетен ходит? — он отчаянно подбирал нужные слова, дабы затушить ее гнев.

Она обернулась лишь один единственный раз и сказала одну единственную фразу:

— Свой орден можешь засунуть в свой девственный анус!

И исчезла.

Принц покачал головой.

— Вся в отца.

На этом конец. Их волшебная феерия средь завистливых глаз древних животных, молчаливого сумрака и эротично горящих свечей завершилась. Жерас поначалу надеялся, что ее вспышка гнева мимолетна, что она вот-вот войдет в его комнату, рассмеется и вновь вскочит на его колени. Увы… Мариаса стала совсем чужой. Она лишь молча приносила ему еду, а на все вопросы отвечала цитатой из словаря, состоящего из трех слов: «да», «нет», «не знаю». Засыпая в своей кровати, Жерас не переставал ждать, когда наконец шелохнется занавеска и блеснут огнем ее волосы…

Напрасно ждал. Напрасно надеялся. Напрасно вообще родился в этот мир.

 

                 *                   *                    *

 

Дворец английского короля Эдуанта располагался а самом центре Велфаста. Его архитектор, живший и творивший еще при Чарлоте Третьем, дал простор всей своей фантазии и потратил почти всю жизнь на создание этого чуда. Дворец был сделан в виде огромнейшей головы, по плечи торчащей из земли. Рот богатыря, где располагались ворота, время от времени открывался. Со стороны выглядело слегка комично, но богатырь как бы «кушал» входящих во дворец гостей и «отблевывал» тех же гостей, его покидающих. На створках, движущихся с помощью лебедки, цветным мрамором даже были выложены губы и кончики зубов. Строители сделали лицо гиганта каким-то печальным, с нахмуренными бровями и многими морщинами. Глаза его постоянно горели. И горели в буквальном смысле. Король приказывал стражникам жечь там костры. Люди, которые впервые приближались к велфастскому чуду, еще издали содрогались от ужаса:  посреди вселенской тьмы зияет неимоверных размеров человеческая голова в остроконечном шлеме, и глаза ее жгут вездесущий сумрак. Самая изящная мистическая бутафория, созданная людьми.

 Покои короля Эдуанта находились там, где у богатыря должен бы располагаться мозжечок — кстати, отвечающий за координацию движений. Но сказать, что сам Эдуант был великим координатором собственного миража, довольно трудно. Легче утверждать другое:  он, как личность, был еще интереснее, чем его эксцентричный дворец. За глаза его называли шутом в короне. Еще смолоду он, как и многие, стал сочинять стихи. Но до такой степени бездарные, что даже Фиоклит постыдился бы поставить под ними свою подпись. Они не годились ни в качестве поэзии, ни в качестве ее гротеска. Наглядный пример:

«Чему уподоблю я нашу жизнь?

 Она подобна мухе летящей.

 Если вглядимся мы в муху зорко —

 Увидим ее парящей

 Со взмахами крыльев словно богиню,

 Она летит утверждать свою гегемонию.

 Она прекрасна, ей отдана честь.

 С мохнатыми лапками количеством шесть!»

При чтении своих зарифмованных перлов король слегка смущался, извиняющимся голосом говорил:  «вот здесь как бы рифму надо немного подправить». Но на самом деле страстно ожидал от своего окружения словесного апофеоза. И никогда не обманывался в ожиданиях. Придворные, с изумлением глядя друг на друга, восклицали:  «это восхитительно! это великолепно! слышали ли наши уши раньше что-либо подобное?» Ибо каждый из них знал, чем более страстным поклонником таланта его величества он будет, тем более успешная карьера его ожидает. Эта полутеатральная буффонада длилась во дворце с момента коронования Эдуанта.

Еще король любил сочинять и рассказывать анекдоты. Слуги и министериалы, слушая их, считали чуть ли не своим долгом перед отечеством в конце каждого анекдота громко посмеяться, лишь бы успеть сообразить, где эта концовка. Довольный Эдуант ехидно прищуривал один глаз и вопрошал:  «недурно придумано, да?»  Он почти всегда носил белый пышный парик, из-под которого его нежное, похожее на женское, личико кокетливо поглядывало на окружающих. Король почти постоянно улыбался, даже когда оставался наедине. Его неугомонная буйная фантазия рисовала в его воображении что-либо комичное связанное с его персоной. Бывало кто-нибудь из придворных заметит издали, как король идет по коридору один-одинешенек, машет руками, что-то шепчет губами и улыбается. Оглянется тот придворный вокруг, увидит, что никого нет, покрутит указательным пальцем возле виска и пойдет дальше. На самом же деле Эдуант мнил себя доблестным рыцарем множества прекрасных дам. Не только англичанок, но и красавиц других миражей. В его фантазиях дамы окружали его шумной ликующей толпой, а он читал им свои неповторимые мадригалы и рассказывал до безумия веселые анекдоты.

Эдуант, помимо королевского, присвоил себе столько титулов, сколько иному монарху даже и на ум не шло. Он называл себя  «мое великолепие», «моя неповторимая изысканность», «мой чудный гений», «мое сиятельство», «моя индивидуальность», и так далее, и тому подобное. Страстно любил танцевать со своими фаворитками и по два-три раза в эпизод приказывал шить себе новое платье, уверенный, что шокирует им окружающих. Да, на платья Эдуант тратил уйму денег, обвешивал их драгоценностями с тем же обилием, как праздничный торт мажут кремом. Бывало выйдет к придворным в своем очередном новом наряде, интригующе прищурится, кокетливо поведет глазками, выждет несколько мгновений, пока придворные придут в себя от изумления, потом кружась и пританцовывая, спросит:

— Ну… как вам мое великолепие, моя неповторимая индивидуальность?

Все вокруг замолкают, некоторые хлопают в ладоши и, не в силах оторвать взор от ярких бунтующих красок, восклицают:

— Ваше величество! Вы в следующий раз хоть предупреждайте. Мы бы тоже приоделись соответственно вашей красоте.

Слова приторной лести ласкали слух Эдуанта и почти никогда не приедались. Как малый ребенок не может обходиться без сладостей, пьяница — без своей бутылки, а потребители наркотиков — без очередной дозы, так и у короля в душе начиналась ломка, если он долго не слышал в свой адрес слов восторга и реплик народного пиетета. Он мог долгими циклами стоять перед зеркалом, примеряя платья, и любоваться собой. В тронном зале, кстати, он все стены обвешал зеркалами, чтобы иметь возможность зреть свою индивидуальность, свою неповторимую изысканность одновременно спереди, сзади и с обоих боков.

Правящим кругам Англии было выгодно держать на троне недоумка. Им можно было управлять и манипулировать как угодно. Изредка, правда, бывало, что король воспротивиться, не послушает совета и сделает по-своему. Но это лишь тогда, когда у него подпорчено настроение или когда он долго не слышал льстивых словес в свой адрес. Эдуант редко кого отправлял на казнь, но зато указы о пожизненной работе в угольных шахтах подписывал направо и налево.

Большинство людей в Англии не были оригинальны. Они искренне считали, что их король имбецильно болен. Он олигофрен  то ли по рождению, то ли по призванию, то ли по убеждению. Но были и те, кто говорил, что король очень умен и хитер. Он намеренно надел на себя маску идиота, чтобы из-под нее зорко следить за своим окружением. «Как бы там ни было, но все было так, как оно было». (цитата)

Сейчас Эдуант, по своему обыкновению, танцевал в зале с десятью придворными дамами. Под звуки струнного оркестра он разучивал с ними грациозные па и каждой из партнерш глядел в лицо так, словно она осталась последней женщиной в черной вселенной. В самый разгар тихого хореографического экстаза вошел его дворецкий Якоб со спешным донесением:

— Ваше величество, вас желает видеть лорд Клайсон. Это очень важно.

Король капризно махнул рукой и, обращаясь к фавориткам, мягко пропел:

— Мои золотца, мои птенчики, я отлучусь ненадолго.

Лорд уже поджидал монарха в небольшом будуаре, нервно отмеряя шагами его скромную площадь. У него уже несколько раз правая рука так и порывалась вытащить шпагу и проткнуть глупому королю его глупую голову. Неразумие первого лица английской державы было столь непредсказуемо, что порой оно действовало на руку высшей знати, порой же вытворяло фокусы, которыми приходилось давиться от злости.

— Друг мой, ты звал меня? — сначала появился мягкий, почти женственный голос, потом и сам Эдуант, его законный обладатель.

Его очередное платье из гипюра и бархата было почти все унизано драгоценными камнями. Пышное гофрированное жабо словно отделяло голову от туловища. Как обычно, белый парик в сочетание с белоснежной кожей лица и откровенно глупым взором подчеркивали природную инфантильность короля.

— Ваше величество, дела плохи… — Клайсон все же схватился за эфес шпаги и опустил голову, чтобы глаза не выдали его клокочущего гнева. — Ашер окружен франзарскими войсками. Они приволокли из Тевтонии стенобитные машины и шансов удержать город… Короче, необходимо подкрепление. Увы, я говорю о полномасштабной войне. В Ашере ваши лучшие солдаты, там адмирал Боссони, и их надо спасать.

Король скривил такую физиономию, будто ему вместо обещанного сладкого фрукта подсунули кислючее яблоко. Он изумленно пожал плечами, поводил туда-сюда глупыми зрачками, выпучил нижнюю губу и молвил:

— Моя индивидуальность слышит нечто странное. Уши мои в изумлении. Какая война? Что вы, сэр? Я просто проиграл в кости и захватил один франзарский город. У меня и в мыслях не было вести с Франзарией полномасштабную войну. Более того, король Эдвур Ольвинг в списке моих лучших друзей. Он умный человек и должен был понять, что захват Ашера просто шутка с моей стороны, невинная шалость. Стоило ли поднимать вокруг этого столько шумихи?

Клайсон закрыл глаза и приказал себе успокоиться. «Какой все-таки придурок завелся на нашем троне». А вслух произнес:

— Ваши солдаты гибнут ради вас! Им нужна помощь!

Король топнул ногой.

— Не будет им никакой помощи! Надо было вести себя по-человечески на чужой земле и не злить франзарскую армию. А теперь пусть выкручиваются как хотят. И вообще, Клайсон, оставьте меня в покое. У меня важные занятия.

Эдуант больше ничего не сказал. Резко развернулся и пошел в танцевальный зал.

— Мои птенчики! Мои милашки! Мы продолжаем.

Фрейлины часто-часто замахали разноцветными веерами: выглядело это так, словно у каждой из них на груди сидела огромная бабочка хлопающая крыльями. И снова веселый смех. И снова праздная   музыка. И снова этот вечный бал, в коем понятие жизни тождественно понятию торжества.

 

                 *                    *                    *

 

Сама предвечная Тьма содрогалась от этого грохота. Небесные костры, потеряв присущую им устойчивость, колебались, едва не падая на землю. Мир приходил в исступление:  то взрывался криками, то глох в тишине. Вселенная пришла в соитие с некой демонической силой — разрушительницей порядка и созидательницей хаоса.

Стену города с разных сторон долбили две тевтонские машины. Их форма, преднамеренно отлитая в виде огромного фаллоса, давала намек английской армии что сейчас с ними вытворяют. Стальные гильзы в сопровождении клубов дыма и чудовищного грохота вылетали из чугунного ствола, ударялись по каменной кладке и медленно откатывались назад. Франзарские солдаты то и дело подносили к ним новые мешки пороха, многие из них гибли, но тут же их место пополняли другие.  От стены уже начали отлетать целые глыбы. Железная арматура, на которую так надеялись наивные строители, рвалась словно рыболовная сеть.

Англичане сопротивлялись не просто отчаянно, а с каким-то нездоровым остервенением. Будто они хозяева положения. В ход пошло все что летало, взрывалось или горело:  бутылки с самовоспламеняющейся жидкостью, кипящая смола или простые камни. Коллапсирующие снаряды закончились, иначе тараны давно бы отправили в загадочное минус-бытие. Снайперы-лучники, гордость английской пехоты, могли попасть с расстояния двухсот шагов точно в голову. Именно они держали под прицелом подступы к машинам и разили всех кого успеют.

Свет и тьма, как две противоборствующие стихии, тоже вели между собой войну. Но сейчас свет был против франзарцев, обнажая их позиции и тем самым фактически делая их мишенью для врага. Именно поэтому Оунтис Айлэр приказал подтянуть к Ашеру собственную артиллерию и бить по прожекторам. Так что пушечные ядра с удвоенной частотой свистели по небу в обоих направлениях. Особенно эффектно выглядели моменты, когда ядра сталкивались в воздухе между собой. Происходила двойная детонация и яркая вспышка ужаса. Муляж свирепого огня и чугунных осколков. Салют в честь праздника тотального сумасшествия. Одни, глядя на это, орали от страха, другие — от радости, третьи — от предсмертной агонии.

Герцог Оранский наблюдал за ходом боя издали, смотря в бинокль. Звуки войны доходили до его ушей лишь отзвуками, а ее краски — лишь мелкими вспышками на увеличительном стекле.

— Скорей бы… скорей бы все закончилось! — его потрескавшиеся губы шепотом отдавали приказы королевской армии:  — Ну, давайте, укрепите правый фланг… надо погасить все их прожектора… да будет великая Тьма нашей союзницей!

— Альвур!

Он обернулся. Фиасса стояла с растрепанными волосами, укутавшись в плед, и печально смотрела вдаль.

— Иди в шатер, любовь моя, тебе нельзя никому показываться на глаза.

Она равнодушно поржала плечами.

— Меня и так уже многие видели. Скажи мне, Альвур, когда закончится весь этот кошмар?

— А вот это спросить бы сейчас у твоего батюшки!

Фиасса опустила глаза. Где-то вдалеке озлобленно грохотали выстрелы, где-то в глубине колыхались основания земли, и где-то в высоте равнодушно смотрели на все это мириады светящихся глаз.

— Я виновата в том, что я его дочь?

Герцог посмотрел на нее через свой бинокль.

— Иди в шатер, умоляю тебя!

В это время лейтенант Минесс со своей ротой организовывал поставку к машинам новых партий пороха. Двое солдат везли мешок на тележке, а шестеро впереди прикрывали их щитами. Если после перезарядки хоть кто-то оставался в живых, в его обязанности входило поджечь фитиль и делать ноги, а дальше уж как судьба. Если убивали всех без исключения, то посылался еще один отряд. Статистика была печальной: в среднем из двадцати смертников живым возвращался один. Но он возвращался уже со званием героя. И второй раз к адским машинам уже не посылался.

Стена покрылась черной паутиной глубоких трещин, немного покосилась, и в ней образовалась большая воронка. Английские солдаты что-то наперебой кричали друг другу. Слов слышно не было, но франзарцам хотелось надеяться, что это крики банальной паники.

— Немного! Еще совсем немного, и она рухнет! — Минесс выворачивал свой голос наизнанку, лишь бы донести до солдат эту утешительную истину. — Воины холодного оружия! Готовьте свои мечи. Стрелки огня! Готовьте аркебузы и винтовки! Скоро вся наша одежда будет забрызгана кровью англичан! Те, кто уже не в силах сражаться, молитесь!

Последнее слово лейтенанта потонуло в вопле стонущей земли. Столб огня и пыли вырвался из ее недр, смешал все, что оказалось доступным его гневу. Минесса сначала обдало жаром, потом отбросило в сторону на несколько шагов. Удар был сильным, но он не потерял сознание. В тот же миг прямо ему на грудь прилетела оторванная кисть чьей-то руки.

— Надоело… надоело… надо… щиты! Срочно готовьте шиты!!

В океане темноты вдруг зажглась сотня маленьких огоньков. Словно салют. Стремительно приближаясь, они также стремительно рассеивались. Англичане собрали все свои резервы и пустили тучу огненных стрел. Повезло самым вертким. Град стали и огня просвистел в разогретом воздухе, и тотчас со всех сторон послышались вопли. Многие франзарские солдаты корчились на земле:  кто с простреленной ногой, кто с туловищем, кто успел поймать две или три стрелы одновременно. Лейтенант Минесс наверное только потому и уклонится от собственной смерти, что повернул голову в сторону истерического возгласа. Не поверни он головы, бешено несущийся огненный чертенок не только бы подпалил его волосы, но и смертную душу.

Тому кто кричал повезло меньше. Стрела пронзила ему одно ухо и вышла из другого. Так что несчастный даже не слышал собственной истерики. Он упал на колени, рвал траву, орал до хрипоты. Взялся было за стрелу, чтобы обломить ее, но боль оказалась столь чудовищной, что он подпрыгнул и побежал прямо на город в надежде более быстрой смерти. Англичане смиловались над ним. Несколько пущенных пуль завершили дело, которое давным-давно в теплой постели начали его родители.

Смерть косила всех направо и налево. Впрочем, в степи темноты эти зеркальные друг другу право и лево были почти неразличимы, равно как перед и назад, верх и низ. В пространстве военного хаоса были только две координаты, две степени свободы — это координата жизни и координата смерти.

— Восемь добровольцев, ко мне!! — скомандовал Минесс, радуясь тому, что еще в состоянии командовать.

Прибежало человек шестнадцать. Большая половина из них — раненные. Кто ругался, кто скулил, кто проклинал весь мир, но глаза их покорно смотрели на командира.

— Достаточно восьмерых. Двое — за телегу, шестеро в защиту. Вперед!

Англичанам повезли невесть какой уже по счету мешок с порохом. Тевтонская камнедробилка уже успела остыть от безделья. Минесс удрученно схватился за голову и пробубнил себе под нос:  «когда мою роту всю перебьют, следующей наверняка будет рота Чейса…»

Землю опять тряхануло. Возникшие клубы дыма создали обманчивый оптический эффект, благодаря которому показалось, что стена уже падает…

Увы! От нее отлетела лишь дюжина камней.

— Должна же она, взять всех чертей за задницы, когда-то рухнуть!!

Минесс уже принялся оглядываться вокруг, желая увидеть хоть какие-то остатки своей роты, но тут он заметил другое. Выстрелы вдруг стали быстро затихать. Причем — с обоих сторон. В непривычной тишине, похожей на обыкновенную глухоту, продолжали раздаваться лишь отдельные хлопки. Потом из города донесся голос множества труб.

— Мачеха моя ненавистная! — воскликнул Минесс. — Да неужто они сдаются?

Он поднял глаза вверх и обомлел.

Свет прожекторов бил так ярко, что не мог обмануть. На вершине стены в окружении нескольких красных мундиров стояла маленькая девочка с поднесенным к горлу ножом. Там же неподалеку маячил облысевший череп адмирала Боссони.

Герцог Оранский почувствовал, что у него немеют пальцы, держащие бинокль. Тьма вокруг оледенела и стала твердой как камень. Потом он рвал на себе одежду, кидал пыль в воздух, отчаянно бил кулаками землю, проклиная ее за то, что она вообще существует.

  

                            руна   шестая

 

                                                       «Закончилась эра великих побед.

                                                        Несчетное множество воин и бед

                                                        Губительным смерчем прошло по земле.

                                                        Все то, что светило, померкло во мгле…»

 

Когда король Эдвур узнал новость о Дианелле, он сел в свое кресло, сжал пальцами подлокотники и бесконечно долго смотрел в пасть камина, где его развлекал никогда не прерывающийся театр огня. Его незримые актеры, облаченные вместо одежд в пламень, кружили, цеплялись друг другу за руки, умирали и тут же воскресали из мертвых.

Смотреть на огонь всегда было успокоительным зрелищем для Эдвура Ольвинга, но сейчас его глаза походили на два маленьких и совершенно равнодушных стеклышка: они отражали в себе все происходящее вокруг, в них был виден отблеск того же камина, в них что-то шевелилось и искрилось, не было лишь главного — духа жизни, придающего чему-либо какой-либо смысл.

Да, король был бледен словно покойник. Потом медленно поднялся, прошелся по просторному залу, заглянул в глаза каждому своему отражению и с апатией заметил, что в каждом зеркале живет разное отражение, и ни одно из них не похоже на него самого.

А далее произошел взрыв. Король выдернул из стены один светильник и запустил им в ближайшее зазеркалье. Звон битого стекла привел его, наконец, в чувство:  щеки порозовели, взгляд ожил, вернулась способность мыслить. В груди разгорался гнев, и он знал, что если он не даст ему выход, то этот гнев уничтожит его самого.

— Жозеф!!

Слуга явился не так скоро, как хотелось бы. Его ливрея была отглажена не так изящно, как мечталось бы. И на лице слуги как будто померещилась тень недовольства. Короче, поводов предостаточно.

Эдвур подбежал, схватил его за грудки, принялся трясти так, что кости внутри чуть не стучали друг о друга.

— Бездельник!! Ты еще недоволен?! Ты чем-то недоволен?! И это после того, что я кормлю тебя на халяву уже больше эпохи! Ты, скотина, должен являться ко мне прежде, чем я закончу произносить твое имя!! Твоя одежда должна блестеть! Ты должен радоваться всякому моему слову! — Эдвур размахнулся и со всей откровенностью заехал слуге кулаком по лицу, оставив на нем отпечаток сразу четырех перстней.

Ошалевший консьерж упал на колени.

— Простите меня, ваше вели… все сделаю! Все, что прикажете, сделаю!

— Быстро позвал мне сюда моего сына Лаудвига!

Жозеф так и побежал исполнять приказ — прямо на карачках, не вставая с пола. Да получил еще под зад напутственного пинка. Вернулся он через пару циклов, весь сконфуженный, с виноватым видом.

— В чем дело? — спросил Эдвур.

— И-извините, ваше величество, но ваш сын не может сейчас прийти… он болен.

— Изволь сказать — чем же?

— А… ему нездоровится.

— Нездоровится?! — в глазах короля снова зажглись молнии. Он рубанул воздух сжатым кулаком, воображая при этом, что держит меч, уничтожающий мир. Потом резко сорвался и направился к выходу.

Перепуганный насмерть Жозеф снова бросился на колени. Но на сей раз беда прошла мимо. Король задел его лишь краешком рукава своего редингота, и то случайно. Он бросился в коридоры и, даже не отвечая на почтительные кивки стражников, направился в комнату Лаудвига.

Картина болезни его среднего сына выглядела и впрямь удручающе. Лаудвиг пьяный в стельку прямо в сапогах лежал на кровати. Он что-то бормотал — то ли во сне, то ли в наяву. Называл какие-то женские имена и почему-то все время пытался проковырять пальцем отверстие в подушке. В его левой руке до сих пор была зажата недопитая бутылка вина. Он стонал и призывал на помощь какое-то непонятное божество.

Проснулся Лаудвиг от того, что его тело вместе с перевернутой кроватью грохнулось на пол. Еще бредовым рассудком он пытался сообразить, что же происходит вокруг, но лишь открыл глаза, увидел себя полностью окутанным белой простыней. «Неужели белая горячка?»

Похоже. Удар по голове был столь внезапным и столь сильным, что принц вместе с простыней закатился в угол. Последовало еще несколько ударов по различным частям тела. Похоже, били сапогом. Лаудвиг завизжал и принялся спешно выпутываться из объятий простыни. И как только он увидел красную от гнева физиономию короля, да его подбитые золотыми подковами сапоги, то вмиг протрезвел.

— Ах ты пьяная мразь!! — удары не прекращались. — И этот подонок займет после меня мой трон!! Тот, кто кроме бутылок и голых женских задниц в своей жизни ни черта не видел!

— Прости, отец… — Лаудвиг забился в угол и заскулил как кутенок. Он закрыл лицо руками и начал вслух клясться, что это последний раз в жизни.

— Урод!! Твой старший брат мертв! Ашер захватили англичане! Нам объявлена война! Твоя двоюродная сестра в заложницах! А ты, вместо того, чтобы хоть немного интересоваться государственными делами, лакаешь всякую гадость да щупаешь женские нечистоты!

— Прости меня, отец…

Эдвур еще раз хорошенько въехал ему сапогом между ног, потом развернулся и вышел, хлопнув дверью. Из комнаты еще долго доносилось тихое поскуливание. А король направился в спальню Пьера, своего младшего отпрыска. Зайти туда и не увидеть Пьера стоящим на коленях и с раскрытой книгой было так же неестественно, как узреть когда-либо трезвым Лаудвига.

Да, Пьер не изменял своему имиджу. Он действительно стоял на коленях и читал Манускрипт. Единственная горящая свеча озаряла его келью полумертвым светом, которого хватало лишь на то, чтобы выхватить из тьмы лицо юного подвижника и пожелтевшие страницы книги. Все остальное таяло в полумраке. Контуры стен, кровати, маленького столика так слабо контрастировали с темнотой, что казались лишь ее оттенками. На столе, по обыкновению, стоял стакан с недопитой водой и немного хлеба.

Эдвур ворвался в тихую молитвенную жизнь, как ураган врывается в зону слабого ветерка. Он выхватил Манускрипт из рук Пьера, кинул его на кровать, а самого схватил за плечи и начал трясти.

— Когда ты, наконец, подавишься своим хлебом или захлебнешься водой?! Лучше бы ты пил и жрал как Лаудвиг, но был бы нормальным человеком! Да простит меня Непознаваемый за такие слова, но ему уже самому надоели твои бесконечные молитвы! А эту книгу уже давно мог бы выучить наизусть!

Пьер съежился, но молчал. Он покорными глазами глядел в пылающие гневом зрачки своего отца.

— Вы все уроды! — подытожил он. — Никто не достоин занять трон Франзарии! Никто! Так что молись, чтобы я подольше пожил!

Бить Пьера он не стал. Только один раз небрежно шмякнул о стену и отпустил.

Король еще долго слонялся по замку, изливая накопившийся внутри заряд на всякого встречного. Кричал на прислугу за то, что она  медлительна, орал на стражников за то, что они дремлют на посту, ругал подчиненных ему сюзеренов только потому, что они сюзерены. Даже на шута своего накричал. Причина оказалась в том, что его шутки последнее время, видите ли, неостроумны.

Фиоклит обиженно оттопырил губу, почесал свое пузо, поправил шутовской колпак и пробурчал под нос:

— Отомщу тебе, король…

Но при всем этом Эдвур не успокаивался. Гнев и ненависть ко всему миру клокотали в его груди. Они бились в такт с его сердцем. Стоило ему вспомнить Дианеллу, сидящую на троне и жующую сладости, и ту же Дианеллу со слезами на глазах с приставленным к горлу ножом, он жаждал смерти всей вселенной.

Король понял одно:  чтобы ему сейчас хотя бы успокоиться, нужно увидеть чью-либо кровь. И тут он вспомнил…

— Жозеф! Быстро ко мне!

На этот раз консьерж явился и впрямь быстрее молнии, вытянулся по струнке, услужливо поклонился и спросил:

— Что изволите, ваше величество?

— Епископа Нельтона ко мне. Немедленно!

— Будет исполнено, государь!

Пока Жозеф ходил за епископом, король сгреб ногой осколки разбитого зеркала, кликнул служанку, но тут же махнул рукой и отослал ее назад.

Нельтон, вошедший в покои короля, удивился так, как не удивлялся уже давно. Эдвур с метелкой в руках ползал на коленях и сгребал осколки в мусорное ведро. На его кресле сидел кот и лениво позевывал.

— Ваше вели… вам помочь?

— Не надо, магистр. Знаете, как эта неблагородная работа успокаивает нервы? Я еще и пол помою, нашлась бы тряпка.

— Ваше величество, бросьте шутить. Вы меня за чем-то звали?

Эдвур сел в свое кресло, схватил царапающегося кота за шкирку и кинул в мусорное ведро. Тот озлобленно мяукнул, расфуфырил хвост и забрался под кровать, оставив торчащими оттуда свои усы да горящие обидой глаза.

— Да, мы тебя за чем-то звали. Скажите, магистр, как там поживают наши солнцепоклонники?

Нельтон понимающе кивнул.

— Никаких изменений, государь. Трое из них, как вы знаете, раскаялись и обратились к истине. А остальные трое, в том числе и Дьессар, упорствуют. Ни пытки, ни ласки, ни убеждения не помогают. Они готовы умереть за свои заблуждения.

Король поднес руку к лицу и поиграл перед взором разноцветными отблесками своих перстней.

— Ну… если они готовы, то пусть умрут. Я желаю видеть их смерть, Нельтон. И немедленно!

Через полторы эллюсии загорланили городские трубы, и на Площади Справедливости стал скапливаться народ. Столб казни, давно уже покрывшийся слоем пепла и засохшей крови, торчал из земли, подпирая собой тяжелое небо, и таким образом всегда являлся символом праведного суда над неверными. Почти во всех миражах еретиков казнили путем сожжения. Эдвур лишь сделал эту казнь немного более зрелищной. Обреченному солнцепоклоннику надевали на лицо страшную маску, заворачивали туловище в черную простыню и привязывали к столбу. Сверху была прибита табличка с надписью: «ЗДЕСЬ СЖИГАЮТ НЕ ЧЕЛОВЕКА, ЗДЕСЬ СЖИГАЮТ ДЕМОНА». Потом внизу железного столба разводили костер. Любой горожанин имел право подойти и подбросить в огонь сухих веток. Крики и стоны жертвы почитались здесь за поэзию смерти, их встречали радостными возгласами и аплодисментами. Ибо земля очищалась от скверны, а общество истинных пасынков темноты — от плевел губительного заблуждения.

На этот раз народу собралось немало. И шум суеты на Площади Справедливости возрастал по мере прихода новых зевак. То и дело из толпы вырывались однообразные фразы, сопровождающие всякую подобного рода экзекуцию. «Долой еретиков! В огонь всех солнцепоклонников! Смерть им всем! Всем врагам Непознаваемого!»

Старший инквизитор Жоэрс в честь очередного торжества своей профессии оделся согласно уставу:  абсолютно черная риза с таким же черным капюшоном, на лобовой части которого был нарисован символ пасынков темноты:  правильный шестиугольник с тремя буквами «Н» внутри, аббревиатура которых расшифровывалась так:  «Непознаваемый Непознаваем Навеки». Ярким контрастом в одеянии Жоэрса были его длинные белые перчатки, что тоже имело свою интерпретацию:  хоть инквизитор и выполняет черную работу, но руки его чисты перед взором Непознаваемого.

Темнота, нависшая над городом, стала холодной и жгучей. Уличные факела рвали ее на части, кромсали ее целостный монолит, доказывали собственное право на существование в этом мире. Небесные костры казались бесконечно-далекими и безмерно-крохотными. Словно брызги застывшего света. От них не веяло ни теплом, ни холодом, ни печалью, ни радостью. Они, пожалуй, являлись эталонами равнодушия во всей черной вселенной.

Вдруг толпа взорвалась криками совершенно иного рода:

— Король! Да здравствует наш король! Слава династии Ольвингов!

Нетрудно догадаться, кто прибыл на Площадь Справедливости. Выглядел Эдвур великолепней великолепного. На нем был белый парик. Яркое перламутровое платье, отделанное рюшью и позументом, просто кричало блеском множества бриллиантов. Взор его был надменен и строг. Он держал Жоанну за руку и смотрел только в одну точку. Рядом крутился и суетился епископ Нельтон. Коадъютор Франзарии Кей Ламинье также не пропускал ни одного подобного зрелища. Он частенько наклонялся к королю и шептал ему что-то на ухо. Совершенно не поймешь — что именно, но король постоянно кивал. Где-то на периферии всей этой взволнованной толпы стоял Пьер. Прибыло также много солдат как из личной охраны короля, так и из городского гарнизона. В гуще королевской свиты серой незаметной фигурой затерялся Даур Альтинор вместе со своей дочерью Кастилитой. Она временно проживала в Нанте и училась здесь искусству рукоделия. Пьер специально держался от нее подальше, чтобы случайно не встретиться с ней взглядом.

Ближе всех к позорному столбу стоял королевский шут Фиоклитиан Первый и Последний. Он вертел туда-сюда головой, а его шутовской колпак то и дело сверкал отблесками далекого огня. В руке Фиоклит держал свою сучковатую палку. Время от времени он ударял ей оземь и грозно кричал:

— Без моего личного распоряжения не начинать!

Справедливости ради надо сказать, что большинство прибыло на Площадь просто от скуки. Меньшинство — потому, что их привело большинство. Лишь несколько человек пришли из чувства долга. И лишь одному-единственному, королю Эдвуру, по-настоящему нужна была смерть еретиков.

— Ведут! Их уже ведут!!

Толпа ожила криками и эмоциями. Причем, последние были вторичны:  следствием, а не причиной. Именно крики возбуждали в людях дремлющие страсти, а не наоборот. Кровавые зрелища были самыми впечатляющими и самыми дешевыми, практически бесплатными, развлечениями. Никто их не хотел, но почти все получали какое-то горькое удовлетворение. Словно в лесах отловили древнее зло в облике человеческом и хорошенько его наказали. Священники не переставали внушать людям, что все их несчастья:  болезни, войны, голод — кара Непознаваемого именно за то, что допускают в свое сердце ересь, а если еще и покровительствуют еретикам, так это вообще страшенный грех. На солнцепоклонников не смотрели как на людей. Сердобольцев, сострадающим их мукам, таких как епископ Нельтон, было считанные единицы. Но каждый внушал себе, что если он принял участие в сожжении хотя бы одного еретика, бросил хоть малую веточку в его костер, то Непознаваемый будет отныне смотреть на него более благосклонно:  авось сестра от болезни избавится, или престарелая мать подольше поживет, или удача в торговле пойдет лучше?

В сопровождении вооруженного конвоя на Площади Справедливости появились трое. Их тела были завернуты в черное полотно, лица до того утомлены бессонницей и пытками, что походили на бледные мраморные изваяния. Дьессара легко было узнать еще издали:  самый высокий, самый широкоплечий, самый живой из троицы полупокойников. Хотя пытали его в два раза сильнее, чем остальных. Они подошли ближе и покорно остановились. Когда же из королевской свиты вышел ни кто иной, как сам король, толпа примолкла.

— Итак, еретики, прежде, чем я отдам приказ о вашей казни, произнесите еще раз вслух, что именно вы исповедуете, дабы народ понял, что я предаю вас смерти по справедливости. А не свожу с вами какие-то личные счеты.

Дьессар поднял голову, откровенно наглым взором окинул Эдвура с головы до ног, потом посмотрел на толпу верноподданных вселенской тьмы, безмолвно дав понять, что ему на всех наплевать. Затем на самом деле плюнул в их сторону и сказал:

— Слушай, правитель мракобесов, нашу исповедь:  да, мы верим в то, что на небе когда-то светило солнце. Да, оно покинуло нас лишь на время. Но придет Конец Тьмы, и оно снова зажжется над вашими головами. А ты и народ твой, и все правители так называемой «черной вселенной» находитесь в величайшем заблуждении… Достаточно сказано?

Звучало внушительно, но совершенно не ново. Вперед, в соответствии с регламентом, вышел епископ Нельтон. Потрясая Священным Манускриптом, он обратился к узникам с последним увещанием:

— Одумайтесь, непокорные! Поймите — вы теряете жизнь! Не только здесь, на земле! Вспомните о наказании, что ожидает вас в Настоящем Мире! А ведь еще не поздно! Может, последние мгновения даются вам, чтобы одуматься! Умоляю вас, раскайтесь! Отрекитесь от этой дряни! И кто знает, его величество может еще помиловать вас! 

Дьессар даже не повел бровью, Каир и Альнида как-то жалостливо глянули на епископа. Но никто не произнес ни слова. А Нельтон громко продолжал:

— Видит Непознаваемый, что моя душа скорбит еще больше вашего о вашей же погибели! Вы — сами себе палачи! Ни меня, ни короля, а вас надо обвинить в жестокосердии! Я сейчас это докажу… я докажу, кто из нас с каменным зачерствелым сердцем. А знаете как? Я встану перед вами на колени и последний раз, на глазах всего народа, буду умолять отречься от ереси.

Толпа недовольно загудела. То ли не расслышала последние слова, то ли расслышала да не хотела верить. Эдвур повернул голову в сторону магистра.

— Нельтон, вы теряете свое достоинство.

— Да, да… — епископ не унимался, в глазах его светилось какое-то безумие. — Сейчас мне нет дела ни до своего сана, ни до своего достоинства. Я готов пожертвовать собственной репутацией, лишь бы кто-нибудь из них спасся!

Далее произошло невероятное. Верховный епископ всей Франзарии снял свою тиару, встал на колени перед еретиками, перед теми, кого считали ниже скотов, и дрожащим от волнения голосом произнес:

— Ну же! Только одно слово:  «отрекаюсь». Прошу во имя вашего же блага.

Внезапно наступившая тишина была похожа на взрыв. Люди с недоумением глядели друг на друга. Даже сам король растерялся от неординарности ситуации. А стоящий в отдалении Пьер пришел в восхищение, сказав себе:  «это настоящий подвиг! он единственный, кто достоин быть моим наставником!»

Нельтон продолжал стоять, глядя узникам прямо в глаза. Кей Ламинье первый не выдержал и сделал несколько шагов вперед.

— Эй, недоумки! Не имея истинной веры, поимейте хотя бы совесть! Высшее духовное лицо Франзарии стоит перед вами на коленях! Вас умоляют всем миром:  отрекитесь от своей ереси! Чего хорошего она дала вам в жизни? Только прячетесь по лесам да сгораете на кострах! Где?! Где оно, ваше проклятое солнце?! — коадъютор в бешенстве вскинул обе руки к небу. — Посмотрите туда! Откройте вы наконец свои глаза! Наши деды и прадеды, все наши предки видели на небе только темноту. Предвечную и благословенную! Не было никогда никакого солнца! Не было!!

Небо действительно продолжало оставаться мертвым и монолитным, инкрустированным лишь редкими искрами горних костров. Со всех сторон мироздания веяло холодом и пустотой. Еретики продолжали молчать. Каир и Альнида опустили головы. Дьессар был тверд и непреклонен, его почти бесчувственное лицо даже не поколебалось в мимике:  тот же надменно-холодный взор, та же почти царственная осанка. Он посмотрел в глаза королю, потом перевел взгляд на епископа, все еще стоящего на коленях с влажными от волнения глазами, и наконец произнес:

— Может, ты еще и ноги мои поцелуешь?

В толпе раздался гул. Король был почти в шоке. Даже друзья Дьессара осуждающе глянули ему в спину. Ламинье  закрыл глаза и прошептал:

— Неслыханное свинство…

Облаченный во все черное Жоэрс подошел к Дьессару и влепил ему пощечину.

— Мало я тебя, сволоча, мучил в своем подземелье!

Король положил руку на плечо епископа:

— Встаньте, магистр, хватит унижаться перед этими тварями. А вы, — обратился он к старшему инквизитору, — быстро исполняйте обряд, и закончим с этим делом.

Жоэрс низко поклонился государю и попросил у Нельтона Священный Манускрипт. Он спешно и неумело принялся листать его своими пухлыми пальцами, иногда легкий ветерок помогал ему перелистывать кое-какие страницы. Из-под черного капюшона мелькали его злые глазенки и жирные, отвислые, словно у откормленного поросенка, щеки.

— Верные пасынки темноты, прошу тишины! — Жоэрс поднял правую руку вверх. — Вот что вещает нам реликтовое откровение:  «Если кто-то из братьев твоих, или соседей твоих, или знакомых твоих впал в ересь, то вразумляй его. Читай ему эту книгу и всеми силами убеждай обратиться к вере в Непознаваемого. Ибо ум человеческий лукав, изобретателен на всякую ложь. Опасайся красивых заманчивых речей,  как бы они не поколебали ту истину, что живет в твоем сердце. И знай, как поступать с теми, которые неисправимы:  лучше применить к ним жестокость, лучше лишить их права на жизнь в этом мире. Иначе они погубят своим заблуждением многих и многих…»

Толпа собравшихся зевак вновь забурлила страстями. Ей, этой толпе, надлежало исполнить свою роль в кровавой репризе. И, по никем не написанному сценарию, ей отводились лишь две реплики. Но повторять их она могли сколько угодно.

— Смерть еретикам!

— Смерть солнцепоклонникам!

Первой к столбу привязали Альниду. На ее нежное девичье личико повязали маску страшилища. Маска скалила зубы, была с неестественно выпученными глазами, в которых отсутствовали зрачки. Оказавшись на лице жертвы, да еще вращаясь по сторонам, она словно ожила. Красивая женщина перед казнью вмиг обернулась чудовищем. И это совершенно лишило толпу даже остатков сострадания к ней.

Король вяло поднял руку в знак того, что пора начинать. Стоящий рядом с ним шут стал на редкость серьезным. Ни ляпнул ни единой глупости и даже не стукнул оземь своей знаменитой палкой, которую он упорно именовал «скипетром». Каир и Дьессар низко опустили головы.

Глупый огонь, сам не соображая что делает, стал жадно поедать сухой хворост. Его многочисленные красные хвосты бились о железный столб, окутывали его, пытались завязать на нем множество узлов. И при этом становились все больше, больше, больше… Потом они осторожно коснулись ног, словно лизнули их снизу. И тогда возник первый крик. Толпа, возбуждаясь все более, скандировала свой приговор:

— Смерть еретикам!

— Смерть!

— Смерть!!

— Смерть!!!

Будто пели все хором, и сольную партию в кровавой арии исполняла сама жертва. Она стонала, отчаянно кричала, билась в плену крепких веревок. Страшная маска металась, обращая свой мертвый взор направо и налево. И лишь чуть выше зияла дощечка с надписью и с собственным взглядом на происходящее:  «ЗДЕСЬ СЖИГАЮТ НЕ ЧЕЛОВЕКА, ЗДЕСЬ СЖИГАЮТ ДЕМОНА».

Ноги Альниды покрылись волдырями, пальцы обуглились. Черная простыня подхватила пламя и окутала им все туловище. Женщина принялась содрогаться в пароксизмах неимоверной боли. Ее крик стал похожим на вой умирающего зверя:  нечеловеческим, диким, страшным. Равнодушное небо и равнодушная земля двумя черными безднами объяли мечущийся огонь. Чудовищный жар внутри и лютый холод снаружи. Дьессар вдруг поднял голову и, глуша своим голосом все вокруг, закричал:

— Терпи, сестра!! Не ты горишь, но мир этих тварей сгорает в глазах твоих!!

Пьер стоял дальше всех от места казни. В его глазах костер выглядел лишь маленьким огоньком, вопли — слабыми отголосками. А сама смерть казалась как нарисованная кем-то книжная картинка. Но даже этой малости было достаточно для его ранимой психики. Он постоянно зажмуривал глаза и шептал:

— Нельзя… нельзя так издеваться над людьми. Кем бы они не были.

Король Эдвур смотрел на умирающую жертву с чувством холодного удовлетворения. Он сказал — и свершилось. Он повелел — и его желание исполнилось. Такое чувство могли испытывать лишь древние боги, если они вообще когда-то существовали. Жоанна стояла рядом, уткнув лицо ему в плечо. Она уже тысячу раз пожалела, что не осталась во дворце. Епископ Нельтон плакал. Ветер небрежно трепал его седые волосы, а он лишь бормотал себе под нос:

— Я сделал все что смог для этих несчастных…

Инквизитор Жоэрс стоял в нелепой позе откормленного поросенка, поглаживал одну перчатку о другую, любуясь их белизной. Его заплывшее жиром лицо если и выражало какие-то эмоции, то под этим самым жиром их было совсем не разобрать. Шут наш что-то был невесел, что-то голову повесил… Колпак Фиоклита съехал чуть ли не на переносицу и напоминал теперь огромный рог. Коадъютор Ламинье честно признался себе, что ему жаль женщину, но он с нетерпением ждал, когда очередь дойдет до Дьессара.

И тут свершилось нечто необычное. Маска вдруг слетела с лица Альниды, и сквозь языки неистовствующего пламени вновь показалось ее юное красивое лицо. Оно было украшено слезами более обильно, чем платье короля — алмазами. Альнида вдруг перестала кричать. Но перед самой своей смертью громко и отчетливо произнесла:

— Солнце!! Я вижу солнце!!

И умерла с улыбкой на устах…

Толпа, состоящая, по-видимому, из одних бестолочей, повскидывала головы вверх. Даже сам король так задрал нос, что с него чуть не свалилась любимая игрушка его кота. Корона.

Ничего, кроме вселенской тьмы да редких небесных костров, там, разумеется, никто не увидел. Жоэрс почесал свое брюхо, ухмыльнулся и произнес:

— Шутка для дураков.

Альнида была уже без дыхания. Ее голова повисла, а тело, объятое пламенем, наконец-то успокоилось.

— Следующим будет еретик по имени Каир! — громко приказал король. Он посмотрел Дьессару в глаза, надеясь отыскать в них хоть толику страха, но вновь укололся его надменным острым взором.

Даур Альтинор, находящийся позади королевской свиты, что-то стал позевывать. Кастилита постоянно теребила его за руку и просила:

— Папа, разреши мне уйти в замок. Я не могу на это глядеть.

— Я сказал:  гляди! — старший советник говорил это не столь в педагогических целях, сколько для демонстрации пред дочерью своего настырного характера.

Кастилита очередной раз вздохнула и отвернулась. И тут она мгновенно потеряла всякий интерес к казни, а заодно и к замку, куда рвалась.

Причина проста:  она увидела стоящего в отдалении Пьера.

«Ага, попался!» — подумала девушка. — «Попался, который совсем не кусался!»

— Папа, ну разреши мне хоть немного пройтись по улице!

Альтинор ничего не ответил, его ум вдруг наспех принялся что-то соображать. И соображать очень-очень важное. К нему пришла одна довольно любопытная идея. Он даже сам удивлялся:  откуда в его голове берется такое количество идей? Ветром надувает, что ли? Его губы принялись шептать:  «сказать королю?.. или не стоит?..» Как старший советник, для утверждения собственной репутации Альтинор не упускал ни единой возможности доказать государю свою преданность. Нет, ни в коей мере не из тщеславия, и уж тем более не из чувства долга. Здесь типичный расчет типичного интригана:  нужно было как можно более войти к нему в доверие, и это поможет глобальным политическим переменам, которые…                                                                                                                                                                                                          

— Папа, ну можно мне пройтись?

Герцог снова промолчал. Он начал пощипывать пальцами свое лицо, сам не сознавая, что нервничает. «Сказать?.. или не надо?.. и к каким последствиям это приведет?» Времени на благочестивые размышления почти не оставалось. Приближалась агония Каира. А потом Дьессар…

Театрализованное шоу смерти окончательно надоело Пьеру. Никаких чувств, кроме лишнего разочарования, его праведная душа здесь получить была не в состоянии. И он решил вернуться во дворец.

От множества факелов, озаряющих царство вечной темноты, не веяло ни теплом, ни даже светом, а каким-то тлеющим унынием. Ветер приходил лишь изредка, короткими порывами, словно капризничал — дунет и снова затаится в тишине. Огненные сосульки факелов трепыхались от его озорства, пытались огрызаться, пускали ему в погоню шлейфы черного дыма. А ветер от этого приходил в еще большее возбуждение. Пьер брел, понуро опустив голову, и постоянно бормотал себе под нос:

— Это очень жестоко… пускай бы они верили как хотят… вот если б я был королем…

Что случилось бы, если б Пьер стал королем, не успел придумать даже он сам, так как замер на полуслове. Навстречу ему шла Кастилита. Не просто шла — кралась как хищная кошка. Ехидно смотрела ему прямо в глаза да еще и улыбалась. При внешней скромности, повадками она сильно походила на старшую сестру Мариасу. Пьер понял, что избежать беды не удастся. Он знал, что сейчас опять покраснеет от смущения. Но что делать? Резко поворачивать в сторону — глупо. Закрыть лицо руками — уж глупее не придумаешь. Он ненавидел себя за эту слабость, но сам был еще слабее ее. Кастилита, как всегда, пестрила своим ярким шелковым платьем. А он был в невзрачной крестьянской рубашке из сермяги. Тоже — как всегда. Пьер низко опустил голову, чувствуя, что щеки его уже пылают. И знал, что она все это очень даже хорошо видит. Просто ужас! Он ускорил шаг насколько было возможно. Почти бежал. Когда же огненное искушение прошло мимо, чуть не задев его краем платья, он облегченно выдохнул:  «Надо больше молиться! Я слишком мало пребываю в постах и молитвах!»  — и направился в Анвендус.

Даур Альтинор подошел к королю, мягко положив ладонь ему на плечо.

— Ваше величество, можно вам кое-что сказать?

— Разумеется, сьир! — Эдвур находился в явно приподнятом настроении, предвкушая, что вот-вот загорится главная жертва нынешнего торжества гекатомбы.

Альтинор вздохнул. Он с трудом подбирал слова, но не оттого, что не знал их. Он думал, как бы преподнести свою мысль ярко и в то же время лаконично.

— Я тут поразмыслил… хорошо, сожжете вы этих трех носителей ереси. И что дальше?

— А что должно быть дальше? — король изумленно поднял брови.

— Их смерть сделает из них образ великомучеников. О них сложат легенды, их страдания окутают ореолом святости. И в конечном результате, увы, ересь в сердцах солнцепоклонников только окрепнет.

— А что вы предлагаете, герцог?

Альтинор поежился, словно от холода, посмотрел на небесные костры, слегка скривил губы и нехотя выдавил из себя:

— Ну… скажем… если бы все-таки удалось заставить Дьессара отречься от своих заблуждений. И всенародно об этом заявить. Не лучший ли это вариант?

Король всплеснул руками.

— Господин старший советник! Вы меня удивляете! Да Жоэрс каких только пыток не понавыдумывал! Сам измучился больше их, и толку-то?

Массивная фигура инквизитора, облаченная в черную ризу, слегка пошатнулась — будто почувствовала, что о ней вспомнили.

— Придумать пытку большого ума не надо, ваше величество. А вот убедить…

— Убедите! Еще есть время! Идите, герцог, убедите!

Альтинор задумчиво пожевал нижнюю губу.

— Насколько мне известно учение еретиков, они утверждают, будто миражи расположены на огромном шаре, — он растопырил пальцы, демонстрируя воображаемую сферу. — То есть, земля по своей сути круглая. В какую бы сторону мы не двигались — придем в исходную точку.

— Не мудрено. Ведь в мозгах еретиков все извилины сходятся в одной точке, расположенной на целое туловище ниже головы, — парировал Эдвур довольный собственным афоризмом.

— Они, — продолжал Альтинор, — не верят ни в Рассеяние Мира, ни в Протоплазму сверхтекучего времени, которой окутана черная вселенная. Как вы думаете, ваше величество, если бы Дьессар увидел все это своими глазами, он бы отрекся?

Первый раз за всю беседу король по-настоящему удивился.

— Ты сам-то это видел? Я — нет. Правда, моряки утверждают…

— Вы почти угадали мои мысли, ваше величество. Ибо у меня есть достоверные сведения, что через несколько декад из Луизитании к границе Рассеяния отправляется научно-исследовательское судно. Вот я и подумал своим благочестивым серым веществом:  взять бы вашего Дьессара, заковать в кандалы да на это судно. Пускай бы его носом ткнули прямо в Протоплазму. Что он тогда заговорит?

Король нахмурился. Стал вмиг серьезен, задумчив и чем-то недоволен. Жоанна позвала его к себе, но тот лишь отмахнулся.

— Он не достоин помилования, советник. После всего его хамства, которое мы слышали… Да, честно сказать, я сомневаюсь, что это поможет.

Альтинор пожал плечами.

— Мое дело — дать совет… Вы поддались страсти, ваше величество. Вам не терпится услышать предсмертный крик своего врага. Как это чувство мне знакомо! Но представьте себе, если этот самый Дьессар, благодаря вашей рассудительности, будет когда-то стоять на этой же площади, перед этой же толпой, просить у нее прощения и каяться в своих заблуждениях. Главарь всех еретиков! Каким ударом это будет для них и какой славой для вас!

Король стал еще более хмурым. Он посмотрел на столб, где карающий огонь уже лизал пятки Дьессара. Его враг ни дергался, ни стонал, ни молил о пощаде. Что за наказанье! Эдвур даже не сможет получить удовольствие от его предсмертных страданий. Дьессар словно издевался над своей смертью, над пыткой огня и над всеми вокруг. Его твердость духа бесила и угнетала. Да вырвется из него хоть единственный стон?!

Король не выдержал. Сорвался и подбежал к столбу.

— Тушить немедленно! — после этого сам взялся затаптывать пламя.

Жоэрс скривил от изумления такую морду, которая была еще страшнее его настоящего лица.

— Ваше вели…

— Тушить, я сказал!!

Огонь залили водой. Пламя, оказывается, тоже имеет чувство. От обиды оно зашипело, затрещало и стало пускать в воздух едкие клубы дыма.

— Теперь развязать!

С Дьессара сняли маску. И хоть бы толика раскаяния или хотя бы благодарности померещилась в его глазах. Нет же! Лицо такое же невозмутимое, и взор столь же высокомерен.

— Терпеливый, да?! — кричал король вне себя от бешенства. — Смерть для тебя развлечение?! А я вот помучаю тебя, заставив еще пожить!

Даур Альтинор вышел из толпы. Он небрежно оттолкнул в сторону мешающегося под ногами уродца и произнес:

— Ваше величество, позвольте мне. — Потом обернулся к Дьессару:  — Посмотри мне в глаза.

Солнцепоклонник предпочел посмотреть в самый центр неба. Стопы его ног успели покрыться волдырями, черная простыня обгорела и слегка дымилась. Что-то совершенно чуждое, трансцендентное человеческому менталитету сверкало в его глазах. Сверкало и тут же гасло. Альтинор превозмог себя и положил ему руку на плечо.

— Дьессар, почему ты не считаешь нас за людей?

— Те, кто добровольно изуродовали в себе облик человеческий, те, кто ведет на смерть исповедников лученосной веры, недостойны именоваться людьми. Вы — мракобесы. Поклоняетесь пустоте и абсурду.

Толпа горожан принялась недовольно перешептываться. Никто не мог взять в толк, с чего бы такая перемена в общении с еретиком. Ведь он уже был предан огню! Альтинор, чувствуя огнеопасный накал страстей, решил переходить к делу.

— Хорошо, Дьессар. Ответь мне, ты слышал когда-нибудь о Рассеянии Мира или о Протоплазме сверхтекучего времени?

Еретик наконец изволил слегка повернуть голову. А голова его, стоит к слову заметить, прочно держалась на толстой мускулистой шее.

— Все это выдумки вашего духовенства. Бред. Земля имеет форму огромного шара. И там, на другой стороне, тоже есть миражи и тоже живут люди.

Старший советник короля удовлетворенно вздохнул. Тот факт, что завязался диалог, он уже расценивал как полпобеды. Теперь пора пускать в ход магию слов, в чем Альтинор считал себя мастером.

— Хорошо, Дьессар, я с уважением отношусь к твоему мнению, потому как не могу представить тебе сейчас явные опровержения твоих слов. Но скажи мне, если бы ты увидел Рассеяние Мира собственными глазами, ты бы отрекся от своей ереси?

Солнцепоклонник рассмеялся.

— Я готов хоть сейчас снова идти на костер, чтобы доказать вам — нет никакого Рассеяния!

— Ну, допустим… давай немного вообразим, помечтаем… ты его увидел. И увидел границу черной вселенной. И понял, что нет никакого огромного шара. Тогда — отречешься?

Дьессар молчал, считая этот вопрос тупее самой тупости. Альтинор уже начал злиться.

— Так да или нет?!

— Ну, если увижу… — Дьессар покачал головой, потом  еле слышно произнес:  — Отрекусь… — и тут же поспешил добавить:  — Хотя я знаю, что этого никогда не будет.

— Предоставим судьбе решать, что будет, а чего не будет. Итак, ты клянешься?

Он опять ушел, как в оборону, в глухое молчание. Старший советник, уже выйдя из себя, балансируя на грани благоразумия, вдруг громко заявил:

— К примеру, я перед всеми этими людьми и перед самим королем могу поклясться, что если вдруг на небе зажжется огненный шар, который будет светить одновременно всем людям, отрекусь от своих нынешних убеждений и стану солнцепоклонником, таким как ты! Клянусь! — он поднял руку вверх. — Если это когда-нибудь произойдет. Ты со своей стороны можешь всем нам дать аналогичную клятву?

Молодец все-таки Даур Альтинор! Нашел за какой нерв следует задеть, чтобы сломить самого несгибаемого. Собравшаяся толпа возбужденно гудела. Король устало ждал развязки. Нельтон опять заплакал. Лишь один инквизитор Жоэрс равнодушно ковырялся в своем носу. Почему-то только сейчас многие заметили, что Дьессар был очень красив собой:  строен, широкоплеч, с открытым волевым лицом. Такому бы служить в почетном карауле его величества. Горожане, сами себе удивляясь, вдруг заметили, что почти сочувствуют ему. Те, кто только что скандировал «смерть еретикам!», теперь требовали другого:

— Дьессар, подумай!

— Тебя просит сам старший советник короля! Тебя умолял на коленях священник Нельтон!

— Ты такой же человек как и мы, Дьессар!

Пастор лученосной веры посмотрел на обугленные тела Каира и Альниды, глянул на утомленного короля, впервые посмотрел в глаза королеве Жоанне.  Потом вяло поднял руку вверх.

— Если то, о чем вы говорили, увижу своими глазами — отрекусь от своей веры. Клянусь.

 

                 *                    *                    *

 

Дьессара заковали в цепи и доставили в один из луизитанских портов. Потом вместе с такелажем, как нечто неодушевленное, погрузили в трюм. Поначалу капитан Бьюти наотрез отказался брать на свой борт еретика, замахал руками и, давясь собственным смехом, закричал:

— Я похож на идиота?! Если издали вам показалось, что похож, посмотрите на меня вблизи! Я здравомыслящий человек!

Франзарским послам пришлось отвалить ему приличную сумму — чистым золотом. Бьюти помялся, почесал щетину, пошмыгал носом, даже понюхал золото и изменил свое мнение на противоположное.

— Только имейте в виду! Я буду обращаться с ним как со скотом! Я даже имя ему скотское придумаю!

Один из послов саркастически усмехнулся:

— Поверьте, капитан. Так как с ним обращались в подземелье Анвендуса — хуже не выдумаешь. И имейте в виду, если вам удастся убедить его отречься от ереси, король Эдвур заплатит вам еще столько же!

Бьюти скривил такую физиономию, будто его попросили решить задачу для дошкольного возраста. Ему снова стало смешно. И всякий раз его смех сопровождался зрелищем широко открытого рта, в котором каждый второй по счету зуб был или отломан, или полностью выбит.

— Господа, вы можете сомневаться в каком угодно вопросе, но не в этом. Поверьте старой морской крысе, то бишь мне, если человек увидел своими глазами Рассеяние Мира, если хоть издали наблюдал что из себя представляют лохмотья разорванного пространства, что трепещут в раскаленной Протоплазме — ни во что другое он поверить уже не в состоянии.

На этом и порешили. Научно-исследовательское судно с экзотичным названием «Любимец ветров» вот-вот должно было отчалить от берегов Луизитании, чтобы плыть по морю Древних Атлантов к самым границам черной вселенной. Логично было бы предположить, что на его борту находится какой-нибудь ученый муж, представитель науки. И предположение сие не ошибочно. Имелся такой. Его звали Антейро Винатэс — горбатый старичок небольшого ростика, но величайших познаний. Он имел собственную философскую концепцию окружающего мира, исписал за свою жизнь тысячи листов научных трактатов и почти на всякое явление в природе имел собственное мнение. Частенько он любил проповедовать науку среди пьяных матросов, но те практически ни черта не понимали из сказанного. Зато охотно соглашались со всеми его доводами.

Незадолго до отправления в трюм спустился капитан Бьюти. Дьессар, казалось, сидел в той же позе, в которой его оставили при загрузке. И даже не шевелился.

— Эй… звать тебя как?

Солнцепоклонник медленно повернул голову.

— Я Дьессар, пастор лученосной веры.

Бьюти хмыкнул.

— Это имя тебя слишком возвеличивает. Я буду звать тебя… — капитан почесал свою редеющую макушку, — да никак не буду звать! Не хватало еще тратить мозги на придумывание твоего нового имени. Буду обращаться к тебе просто «эй!». Коротко и ясно. Меня же звать капитан Бьюти. Выжги это имя себе на руке. Я также отзываюсь на кличку «старая морская крыса». Только не путай:  не мышь, а именно крыса! Назовешь хоть раз мышью — убью на месте преступления. Мое слово на этом корабле для тебя все равно, что глас Непознаваемого… ах, забыл, ты же в него не веришь… Передвигаться будешь только в цепях и есть только то, что оставят тебе матросы. Та-а-ак…

Бьюти обошел заключенного со всех сторон, наверняка, оценивая его физическую силу. И слегка присвистнул. Что именно он хотел выразить этим свистом, не объяснил. Потом перевел разговор на другую тему:

— Скажи мне, еретик, куда мы попадем, если будем двигаться строго по компасу вдоль моря Древних Атлантов?

Дьессар облизал пересохшие от жажды губы и болезненно взглотнул.

— Если ответишь правильно, дам тебе воды.

— Мы попадем в Америку*.

 

 Америка* — мифическая страна, якобы существующая на другой стороне круглой земли.

 

Бьюти вновь расхохотался. Его смех был какой-то болезненной реакцией организма на любые внешние раздражения. Причем, этот патогенный смех, лишенный самого главного — веселья, напоминал собой нетрезвый гусиный гомон. Нечто похожее на «га-га-га».

— Разве… ой, не могу… разве можно ожидать иного ответа от еретика? Ты свою Америку хоть на картинках-то когда-нибудь видел? Уверяю тебя, на каждой из них она выглядит по-разному. — Капитан прокашлялся, стал серьезным и совершенно изменившимся тоном добавил:  — Потерпи немного, скоро эта дурь выветрится из твоих мозгов. Очень скоро ты увидишь, что на самом деле творится на границе нашей вселенной. Увидишь сверхтемпературное время в жидком состоянии, увидишь лохмотья  разорванного пространства и… ну, я не могу тебе по научному всего объяснить. Мой тебе совет:  благодари короля Эдвура за его доброту, иначе так бы и сгорел вместе со своей ересью.

Дьессар промолчал. В его измученной душе осталось лишь два желания:  чтобы ему дали попить и чтобы отвалили ко всем чертям.

Уже очень скоро внутрь клюза поползла сплетенная из прочных колец змейка якорной цепи. «Любимец ветров» поднял свои паруса и медленно поплыл от берега. На бушприте у него был установлен прожектор — огромная керосиновая лампа с отражателем. Света от нее было лишь немногим больше, чем копоти. Но кое-какое водное пространство  впереди все же делалось видимым взору.

Моряки кричали от восторга. Капитан Бьюти с чувством безграничного властелина расхаживал по палубе. Старичок Винатэс сидел в своей каюте и писал мудреные трактаты, напичканные множеством математических формул. Дьессар понял, что судно пустилось вплавь, когда его вместе с трюмом стало слегка покачивать. Светильника ему не оставили. И солнцепоклоннику помимо трущих кожу железных оков пришлось еще терпеть тихое издевательство абсолютной тьмы.

Море Древних Атлантов раскинуло свои объятия, принимая крохотную частицу цивилизации, оторванную от берега. Пока прием был доброжелательным. Ветер дул попутно, волны лишь слегка покачивали корабль, моросящие изредка дожди пополняли запасы пресной воды…

 

                        руна   седьмая

 

                                                      «В лучах эйфории пьянящей тогда

                                          Я думал, наивный, так будет всегда.

                                          Но жизнь оказалась намного сложней

                                          Обманчивых чувств и плачевных идей».

 

За маленьким лакированным столиком сидели трое:  король Эдвур, коадъютор Ламинье и старший советник Альтинор. Открытая бутылка лафита благоухала ароматом изысканного вина, и этот самый аромат был легкой анестезией для ноющих нервов. Король держал в руке недопитый бокал, в его взоре присутствовал пьяный туман, в голосе — подавленность, в мыслях — полнейший хаос. Этот триумвират долго сидел в полном молчании, слушая тихий треск тающих свечей. Больше мыслили, чем говорили. Потому как сами мысли были уже пьяны, ленивы и неразговорчивы. Эдвур, рассматривая сквозь кривизну бокала искаженный мир, произнес:

— Их условия просты:  мы должны отвести все войска от Ашера и предоставить им несколько кораблей для отхода в Англию… Думаю, любой в их ситуации потребовал того же. В противном случае они обещали перерезать девчонке горло.

Ламинье вяло засунул себе в рот увесистый кусок сельди.

— Значит, война нами проиграна. И прежде всего — морально.

Король вздохнул.

— Сколько их еще впереди, этих войн… Все подряд выигрывать даже неинтересно, притупляется ощущение победы. — Эдвур взболтал остатки лафита и быстрым движением отправил их себе внутрь. Глаза его слегка покраснели, пальцы сжались в кулак. — Клянусь, я отомщу Эдуанту! Я дотла сожгу всю его Англию! Только бы набраться сил…

— Значит, — уточнил Ламинье, — мы принимаем их условия?

— Послушай, Кей, у меня единственная племянница. И я не намерен жертвовать ей ради кучки разбойников.

Даур Альтинор понял, что пришло время для его слова. Он знал цену той информации, что накопилась в его голове. Он умел ей ловко манипулировать:  в какой именно момент что именно и кому именно сказать. Информация может быть убийственна для одних и спасительна для других. Всего несколько сказанных слов сильны, в своем потенциале, натворить столько дел, сколько не наворотит целая армия. Действовать под руководством чувств (даже таких как месть, гнев, алчность) старший советник считал для себя непростительной человеческой слабостью. Только трезвый взвешенный расчет поможет не просто привести его к цели, а испытать настоящий триумф от игры — глобальной политической игры, в которой люди для него были вместо музыкальных инструментов, их нервы — вместо струн, их речи и чувства — вместо музыки, которой он наслаждался. Иногда он воображал себя кукловодом, у которого сотня рук, на каждой руке по сотне пальцев, и к каждому пальцу привязана ниточка. Дергая за них, он мог управлять чуть ли не всем обозреваемым миром. Вот истинное блаженство для человека, вознесшегося над собственными чувствами и страстями, который поклоняется лишь единственному кумиру — собственному интеллекту.

Да, в настоящий момент у Даура Альтинора имелось для короля несколько слов. И он знал, что эти несколько слов — то же, что несколько искр для бочки с порохом.

— Ваше величество, — Альтинор самым любезнейшим образом открыл еще одну бутылку и наполнил бокалы. — Вы, надеюсь, еще помните, кто у вас числится в старших советниках?

Король похлопал герцога по плечу. Его взор уже пьяно блуждал по окружающему пространству, не согласуясь с движениями его тела.

— Герцог, у меня к вам нет никаких претензий, ваши советы мне часто помогали. Но сейчас… дело, увы, решено.

— А я вам ничего не собираюсь советовать, ваше величество. Просто хочу сказать то, о чем вы, возможно, еще не знаете.

На столе из закуски кроме длинных ломтиков сельди и фруктов ничего не было. Король любил соленое в контрасте со сладким. Он отправил сельдь себе в рот и сразу же откусил чуть ли не третью часть яблока. Сказать с набитым ртом он уже ничего не мог, но легким жестом руки дал понять Альтинору, что он его внимательно слушает. Тот откашлялся и спокойно произнес:

— В общем, у меня есть данные, что Фиасса, дочь английского короля, находится в Франзарии.

Король мигом все прожевал и уставился на своего советника.

— Нехилые данные! Это точно?

— Да. Мне сообщили об этом надежные люди.

— А… более конкретное ее место нахождения тебе известно?

Альтинор выждал издевательскую паузу, сделал несколько смачных глотков вина и продолжил:

— Ее видели в шатре вашего брата, герцога Оранского…

Реакция короля оказалась совсем не той, какой хотел ее видеть старший советник. Ибо Эдвур радостно потер ладони, обнял рядом сидящего Ламинье и воскликнул:

— Он взял ее в заложницы, да?!

И тут Альтинор вздохнул самым что ни на есть откровенным образом. Король вроде умный издали человек, но иногда как ляпнет своим языком… хоть плачь, хоть смейся.

— Ваше величество, они любовники.

Эдвур вскочил.

— Что?!! — последовал мощный стук кулака о поверхность стола. Один из бокалов покатился и со звоном шмякнулся на пол. — Завести роман с дочерью нашего злейшего врага?! С тем, кто его собственную дочь, Дианеллу, вот-вот лишит жизни?!

Альтинор ответил философски:

— Любовь сильнее всех стихий на свете. В стотысячный раз в этом убеждаюсь.

Король вскочил и принялся метаться вокруг одного места как маятник. Полы его платья то и дело вздувались. Встревоженный воздух стал колебать пламя свечей.

— Приказываю! Немедленно! Немедленно взять в заложницы Фиассу и подвести ее к стене города с ножом возле глотки! Поступить с ней точно так же, как они с Дианеллой! И пусть… я приказываю! Пусть мое распоряжение выполнит сам герцог Оранский! Лично! Я ему устрою сентиментальный роман! Вокруг гибнут тысячи наших солдат! Его собственная дочь… Я приказываю!

Коадъютор Ламинье покачал головой.

— Не ожидал я такого… Конечно, я знаю, что у вашего брата есть романы на стороне… — и тут он осекся. Альтинор резко наступил ему на ногу. Видать время для ЭТОЙ информации еще не пришло.

Король, двигаясь взад-вперед, слегка приостыл и отчасти протрезвел. Но лишь отчасти. Он все еще пошатывался, и всякое его слово мучило неповоротливый язык.

— Кто из вас двоих поедет к Ашеру и исполнит мою волю?

Ни в стратегические, ни в тактические планы Даура Альтинора это не входило. Он мгновенно сообразил, что ехать к Ашеру, значит серьезно испортить отношения с герцогом Оранским. Нет, старший советник любил все делать чужими руками. Он — мозг. Политический мозг Франзарии. А ее руками и ногами пусть будет кто-нибудь другой.

— Ваше величество, я бы с радостью, но у меня срочные дела в моем фамильном замке. Впрочем, если вы прикажете…

— Да ладно… сьир Ламинье, придется ехать вам.

— Слушаюсь, государь.

Эдвур налил себе еще один бокал вина — до самых краев, и в несколько глотков сделал его пустым. Потом шмякнул бокал о пол. Звон битого стекла возвестил начало новой эллюсии, так как в этот же момент ударили настенные часы.

— Скажите:  король я или не король?!

Альтинор размыслил и пришел к выводу:  «лучше сказать».

— Король, ваше величество.

Хмель, видать, снова ударила Эдвуру в область головы. И хорошо ударила. Нелепо жестикулируя руками, он заорал:

— Тогда где, люби вашу мать, моя корона?!

Тут ответил находчивый Ламинье:

— У вашего кота, где же еще?

И попал в точку. Кот по своему обыкновению дремал в ней, свернувшись клубком. Она словно была сделана специально под его размер. Лапа кота свисала между ее зубьями, а длинные белые усы чуть подергивались от частого дыхания. Эдвур подошел и осторожно, чтобы не разбудить своего любимца, взял у него корону. Надел ее на голову, потом крикнул:

— Жозеф!

Консьерж надрессировался появляться раньше, чем отзвучит эхо его имени.

— Жозеф! Срочно бери перо и бумагу, будешь писать мой эдикт!

— Слушаюсь, ваше величество.

Слуга исчез и тут же вернулся с вышеупомянутыми канцелярскими принадлежностями.

— Пиши:  «Я, Эдвур Ольвинг, повелеваю:  Англию сжечь всю дотла, а их ничтожного короля Эдуанта посадить на кол!» Печать мою не забудь поставить!

Жозеф несколько растерянно посмотрел на получившийся документ и робко спросил:

— Ваше величество, а… кому прикажете его вручить.

Король выхватил бумагу из его рук, несколько раз перечитал эдикт и изрядно опьяневшим рассудком подумал:  «действительно, кому бы его вручить?»

 

                 *                    *                    *

 

Жерас долго не мог уснуть. Сумбур последних событий породил в его душе беспроглядный хаос. Противоречивые чувства и противоречивые мысли боролись друг с другом, совершенно не оставляя сил для борьбы с внешним миром. Его внутренняя антиномия усугублялась еще и тем, что впереди пугающей черной дырой зияла неизвестность. Неизвестность, исполненная эфемерными надеждами и пустотой, холодом, что веет из грядущего, и жаром раскаленного докрасна настоящего. Время, пришел он к выводу, тоже имеет свою температуру. Прошлое и будущее овеяно лютой стужей. И лишь в текущем моменте время и пространство словно горят огнем.

Еще и Мариаса… она с ним так и не разговаривала. Была холодна, точно явилась к нему из того далекого прошлого или далекого будущего. Жерасу казалось, что его предали все:  даже собственный ум и собственный дух. Ему часто снились кошмары. Даже в нормальных жизнерадостных снах он видел только негативные явления. Порой ему снилось, как он садится на трон Франзарии. Даур Альтинор стоит по правую руку и ласково говорит:  «я же обещал тебе, сынок, что посажу тебя на трон — вот ты и сидишь на нем». Мариаса находится чуть в отдалении и глядит на него полными восторга глазами. Нет, не настоящая Мариаса, а та маленькая девчонка с рыжими косичками из его детства, и спрашивает:  «Ты стал королем, Жерас, помнишь ты обещал, что сделаешь меня своей спутницей жизни? Помнишь, как мы с тобой сжигали на кострах тряпочных солнцепоклонников? Я помогу тебе бороться с ересью, Жерас, я буду вникать во все твои государственные дела, только возьми меня!» Слева от трона стоит его мать Эльвена, которую он не видел с самого детства. Молчит и утирает слезы. Также два его брата:  Пьер и Лаудвиг. Оба любезничают:  «ты теперь наш король, Жерас».

Но порой снились сны совершенно иного толка. То его предают собственные братья и живьем скидывают в пропасть:  он долго-долго летит, ожидая смертельного удара… То Альтинор тайно всаживает ему нож в спину. Дикая боль. И возглас Мариасы:  «отец, зачем?!» Однажды ему приснился самый настоящий маразм:  к нему пришел Лаудвиг и сердито произнес:  «не ты, а я! я займу место отца! я стану королем!». Потом из-за спины Лаудвига высовывается Пьер:  грубая крестьянская одежда, кусок хлеба в правой руке, стакан с водой — в левой, но взор горит такой ненавистью, что готов спалить черное небо. Пьер говорит:  «воля моя такова:  трон займет Лаудвиг, а ты умри!» И достает из-за спины длинное копье с огненным наконечником. Метает прямо в грудь. Но в последний момент Жераса пытается спасти Даур Альтинор. Он закрывает его собой, а копье пронзает обоих. Перед мнимой смертью Жерас слышит истерические рыдания Мариасы…

Да, мир полуосязаемых иллюзий является лишь уродливым подобием мира черной реальности. С этой мыслью в голове Жерас лежал и смотрел на трепыхающееся пламя свечи. Он уже долго не мог уснуть. Вернее сказать так:  он просто боялся засыпать, боялся очередного наваждения своего больного ума. И тут послышались шаги — тихие, явно приближающиеся… Жерас слегка напрягся. Кроме Мариасы к нему зайти никто не мог. И вообще, кроме Мариасы в этом замке его никто больше не видел.

Так это она?

Занавеска слегка качнулась, и в бледном свете испуганного пламени появилась грузная фигура герцога Альтинора.

— Как я устал… фу, как устал, — полушепотом произнес герцог, вытирая пот с лица. — Как дела, Жерас?

Принц сел на кровать. Глубоко вздохнул, но даже сам не понял, был ли это вздох облегчения или новой тревоги.

— Вы были в Нанте?

— Да где я только не был! — старший советник налил в фужер фруктового напитка, коим Мариаса щедро поила своего подопечного. Выпил в несколько глотков. Потом смачно высунул язык и терпеливо дождался пока на него упадет последняя капля. — Я все продумал, Жерас.

— Насчет… чего?

— Насчет нашего с тобой разговора и моего обещания сделать тебя королем.

Принц почувствовал, как в его грудной клетке что-то застучало. Нет, не сердце… просто тревога.

— Скажите, герцог, не собираетесь ли вы убить моего отца, чтобы посадить на трон меня?

Альтинор спросил:

— У тебя есть что-нибудь покрепче этого детского напитка? Вино, к примеру. Или грог.

— Н-нет… Мариаса мне не предлагала, а я стеснялся попросить.

Старший советник от души засмеялся.

— Что ж, скромность и застенчивость неплохие качества нашего будущего короля. Только раньше что-то я в тебе их не замечал. А теперь скажи мне, я похож на чудовище?

Жерас потупил взор. В призрачном свете слабенькой свечи Альтинор был похож на самого себя, только глубокие тени на лице делали его на целую эпоху старше. А старший советник продолжал:

— Неужели ты всерьез подумал, что я хочу сделать тебя королем ценой смерти твоего отца?

— Я ни о чем не подумал.

— Понимаю, оно само собой подумалось, ты здесь ни при чем. Так вот, Жерас, я недавно видел твоего отца Эдвура и клянусь  — он о тебе даже не вспоминает.  Даже не знаю, приходил ли он хоть раз к тебе на могилу? Я лишний раз убедился:  единственный из вас троих, кого он любит — это Пьер. И того любит больше ради Жоанны. Ему же и уготован трон. Вывод очевидный:  следующим в очереди на скоропостижную смерть стоит бедняга Лаудвиг. И я не уверен, что смогу его спасти.

Жерас окончательно сник. Гнетущие сомнения внутри отражались на его лице бледной застывшей гримасой некого драматического актера, вмиг забывшего все свои реплики. Да, он знал, что отец ни одного из троих своих сыновей по-настоящему не любил. Да, он бывал жесток и холоден. Да, он очень многим подписал смертный приговор. Но ради какой-то Жоанны…

— Сомневаешься, да? Правильно делаешь:  сомнениями испытывается всякая вера. Все еще думаешь, что я тебя обманываю? Жерас, я не насилую твою волю. Если мне не доверяешь, можешь прямо сейчас уходить из моего замка. И поступай как считаешь нужным.

Принц слегка размяк, вяло махнул рукой.

— Да не в том дело. Я просто хочу знать что дальше? Что теперь делать?

— Есть два варианта. Выбирай — какой тебе по душе. Или я тебя прячу в укромном месте, там ты будешь ждать естественной смерти короля, а потом…

— Ведь так и вся жизнь пройдет! — воскликнул Жерас. — Нет, этот вариант отметаем сходу. Что еще?

— Есть другое предложение. Это захват власти, но подчеркиваю, без крови твоего отца!

— Каким образом?

— В самое ближайшее время твой отец вместе с королем панонским идут войной на новый Вавилон. Победа им гарантирована. Именно во время его отсутствия я и сажу тебя на трон. У меня имеются неопровержимые доказательства многих его политических и экономических махинаций. Короче, мы склоняем народ на твою сторону. Это я беру на себя. Так что Эдвуру ничего не останется, как править в завоеванном им Вавилоне. Тоже неплохая, к слову сказать, перспектива. Видишь, какая счастливая концовка.

Жерас долго молчал. Его складки на лбу стали так глубоки, что делали его старцем. Ум беспомощно цеплялся за каждое услышанное слово, испытывал его на прочность, делал противоречивые выводы.

— Что-то я ничего не слышал про поход на Вавилон.

— Признаю, в могиле об этом было трудно услышать. Говори:  ты согласен? Да или нет?

Жерас уже слишком был увлечен интригой, чтобы вот так просто бросить ее на полпути.

— Что я должен делать?

Альтинор облегченно кивнул. Он положил свою теплую ладонь принцу на плечо. Хотел передать тепло и искренность своих чувств. Потом мягко сказал:

— Увы, сынок, даже в этом варианте тебе необходимо на некоторое время затаиться. В моем замке оставаться, в общем-то, небезопасно. Если тебя увидит кто-нибудь, кроме Мариасы, об этом  тут же узнают все. Узнает и великий Нант и, разумеется, король. Кроме своей дочери здесь я никому не доверяю. Но есть у меня в степи темноты одно глухое местечко. Там живут надежные люди, которые мне многим обязаны. Я с ними уже договорился, они позаботятся о тебе как о сыне родном. А как только придет время, я тебя извещу. Решайся!

— Когда надо ехать?

— Прямо сейчас. Чего тянуть? Все равно ничего не вытянешь.

Жерас слегка опешил:  уж слишком скомкано все происходит.  Хотелось еще подумать, посомневаться, взвесить «за» и «против», и в очередную перипетию жизни не соваться сломя голову, хотелось хотя бы…

— А можно попрощаться с Мариасой?

Альтинор пожал плечами:  мол, в чем проблема? Он налил себе еще полфужера детского напитка и, морщась как от крепчайшего спирта, отправил его внутрь.

— Между вами тут любовь, случайно, не завелась? — и расхохотался.

— Когда я стану королем, я возьму ее в спутницы жизни. — Это прозвучало почти как ультиматум.

Старший советник уже трясся от смеха. Он давился собственным языком, зажимал рот ладонью, но взрывы хохота все же вырвались наружу, пугая сонливый воздух.

— Ой, ваше величество, я вам не завидую! Вы и двух декад с ней не проживете! Она съест любого. Вон, король панонский жил-жил с ней, потом взял да и помер. У нее вместо души огонь. Если бы ты, Жерас, был моим злейшим врагом, я бы с удовольствием отдал ее тебе на твою погибель. Но так как ты мой союзник и друг… Кстати, ты знаешь на ком тебя женили после твоей, прости за издевательство, смерти?

Жерас махнул рукой и пошел искать Мариасу. Она в это время сидела в одном из будуаров и читала роман. Сидела тише затаившейся мышки. Огонь в ее душе, если и на самом деле существовал, то едва-едва тлел. Распущенные волосы были небрежно зачесаны на один бок и золотили полуобнаженное плечо. Ее грудь медленно вздымалась от ровного дыхания, а скромное декольте открывало столь же скромный участок с нежной кожей. Она была так увлечена чтением, что совсем не заметила шагов Жераса. Или не захотела заметить.

— Мариаса!

Она подняла голову. Ее взгляд не таил даже искорки недоброжелательности, в нем словно присутствовало легкое любопытство, разбавленное нежностью и лаской. Точно так  посмотрел бы котенок, если б его кликнули «кис-кис»:  поднял бы мордочку кверху, задрал маленький носик и наивным, ничего не понимающим взглядом ожидал бы:  что произойдет дальше? Мариаса еще никогда не выглядела такой нежной, хрупкой и… женственной. Жерас почувствовал, что у него защемило сердце. И понял, что погиб — в единственном позитивном смысле этого слова.

— Мариаса! Я должен на время отлучиться. Но лишь на время… Обещаю, что когда я стану королем, я на коленях буду просить твоего отца отдать мне тебя в спутницы жизни. И знаю — ты не сможешь отказать, ты не такая… — Принц замялся, потом принялся показывать руками какие-то невнятные жесты, пытаясь пантомимой выразить, какая она «не такая», но так и не нашел ни подходящего слова, ни подходящего жеста.

Она продолжала молчать, но глядела на него совершенно беззлобно. Жерас неловко пожал плечами:  наверное, простой школьник не испытывает перед простым учителем такого сильного смущения. Потом отчаянно подумал:  «пропадать, так пропадать навсегда…»

— Мариаса, а… можно я тебя поцелую? — и замер.

Впервые за столь долгое время она ему улыбнулась.

— Ну, если только в щечку…

Жерас чуть не закричал от радости. Он так сильно сдавил ее в своих объятиях, что та невольно заскулила.

Не прошло и нескольких циклов, как замок Альтинора растворился в темноте, остался в прошлом, почти что исчез из реальности. Кабриолет ехал по непредсказуемой, извилистой дороге невесть в каком направлении. Кучер подхлестывал лошадей, а установленные на оглоблях светильники отпугивали мрак на некоторое расстояние. Черная вселенная расступалась перед путниками, с сомнительной доброжелательностью предлагала двигаться дальше и тотчас смыкалась за их спинами беспросветной стеной. Небесных костров нынче было такое множество, словно там, далеко над головой, застыли искры некогда прошедшего вселенского пожара. Миф, конечно, красивый, но на самом деле все объяснялось проще:  наверху у небожителей какой-нибудь праздник. Вот они и веселятся, жгут огонь, пьют вино и водят хороводы. А до обитателей земли доходит, и то — по крупицам, остывший свет их пьяного неистовства. Жерас иногда задумывался:  а наши костры видны на небе? И что они там о них думают?

— Долго еще ехать? — спросил он Альтинора.

— Думаю, да. И это плюс для нашего дела. Чем дальше от Нанта, тем надежнее твое укрытие.

— Этим людям точно можно верить?

— Я же сказал, Жерас, они мне очень многим обязаны. Когда-то я их спас от верной гибели, а сейчас в знак благодарности попросил сущий пустяк:  спасти от верной гибели тебя. Пустяк, но уж очень сущий.

Они посмотрели друг другу в глаза. Каждый в противоположном взоре пытался уловить недосказанные слова и не доведенные до ума мысли. Этот поединок взглядов окончился вничью. Жерас откинулся на спинку сиденья и слал слушать как бьют копытами не знающие усталости лошади. Их стук убаюкивал нервы, кабриолет слегка укачивало, и все это в совокупности довело его до сладкой истомы с длительными смачными зевками. Перед мысленным взором частенько появлялась Мариаса:  она ехидно глядела на него, медленно растопыривая пальцы, потом фыркала как дикая кошка и громко смеялась. Он задавал ей вопросы, она отвечала. Девушка, созданная его фантазией, казалось, жила и мыслила самостоятельно. Он сильно желал свернуться внутрь самого себя, уйти в мир сладострастных грез, которым можно править лишь слабым мановением мысли. Но в результате просто заснул…

Степь темноты порой ужасала путников своим дремлющим бытием. В ней эклектически сочетались пустота и бесконечность, полный вакуум звуков и какофония всюду затаенного страха. Неожиданности могли подстерегать везде и всюду. Мир вокруг себя можно было потушить лишь одним дуновением в сторону светильника, и вызвать его к существованию простым зажжением спички. Он исчезал и делался видимым по твоему желанию. Вездесущий мрак являлся в этом мире черными кулисами, которые в любой момент можно было раздвинуть и посмотреть, что же из себя представляет наша ошибочная реальность. Основными жителями степи являлись деревья. Редко встречались деревья, увешанные листьями. В основном из земли росли черные скелеты из веток и стволов. И ветками, будто щупальцами, они протыкали темноту, питаясь ее эзотерической силой. Когда приходили порывы сильного ветра, черная вселенная начинала стонать. Ей же созданная стихия действовала ей на нервы. Деревья скрипели и пошатывались, их ветви начинали гнуться, ломались и улетали куда-то в бездну. В абсолютной тьме это выглядело еще более угнетающе:  диссонанс воя, доносившийся отовсюду, расшатывал саму землю. Звуки, не обладающие видимыми источниками, казались наваждением древнего колдовства. Если еще пойдет дождь, то весь мир превращается в расплесканный океан, в коем из всех человеческих чувств остаются только два:  чувство холода и предчувствие скорой погибели. Всего мироздания или только себя одного — безразлично.

Но если говорить всерьез, без витиеватых метафор, то в степи темноты реальны две опасности:  это медитавры и разбойники. Последние нередко оказываются солнцепоклонниками, которые нищетой своего существования доходят до крайности:  поджидают на дорогах состоятельных людей и во имя своей лученосной веры творят с ними все, что считают нужным. Впрочем, среди номинальных пасынков темноты бандитов ничуть не меньше. Альтинор никогда, за редким исключением, не путешествовал по степи без вооруженного эскорта. Небольшая кавалькада всадников постоянно шла где-то позади. Поэтому люди больше предпочитали сидеть по домам или путешествовать в пределах своего города. В другие города или земли, словно в иные миры, отправлялись лишь в случае крайней необходимости. Степь темноты была опасна в изначальном замысле Творца. Непознаваемый вдохнул в нее свою Непредсказуемость. В степи порой вершились такие вещи… Большинство их не могло никак объяснить, а меньшинство — даже и не пыталось…

Жерас заметил некий посторонний свет. Там, снаружи, несколько ярких пятен создавали мозаику мерцающих огней. Он высунул голову из окошка и в первую очередь почему-то удивился поразительной свежести местного воздуха. Тот факт, что перед его глазами горело десятка три костров, он принял совершенно спокойно. Обычная виноградная плантация. Крестьяне собирают спелые гроздья и складывают их в большие корзины. «Значит, скоро деревня», — шевельнулась в голове сонная мысль.

— Почти приехали, — зевая, произнес Альтинор. Он тоже только проснулся.

— Вижу. Далеко мы от Нанта?

— Где-то на границе нашего миража. Еще полсотни льен и начнутся земли Междуморья. Уже здесь народ внешне похож на спани и басхов, даже говор у них с акцентом.

Жерас прислушался к своему сердцу, оно выстукивало ритм затаенной тревоги. Многие крестьяне оставили свою работу и смотрели в их сторону. Тьма съедала их лица. На виноградном поле стояли лишь темные силуэты людей, будто чьи-то далекие шевелящиеся тени. И тут к Жерасу пришла утешительная, почти радостная мысль:  «Да если б он хотел меня убить, давно бы уже убил. К чему столько возни? И эта долгая дорога?..»

Кабриолет свернул в густой лес, и перед взором замелькали позирующие свое уродство деревья. Принц глянул на лицо старшего советника — нет ли в нем каких перемен — но оно казалось еще более спокойным чем обычно. Выражение усталости и апатии делали лицо Альтинора непривычно… добрым, что ли? Кучер громко крикнул:

— Приехали, сьир герцог!

Кабриолет затормозил и, надо же такому случиться, как раз на этом месте залез одним колесом в глубокую яму. Оба покинули его просторный салон и вышли в объятия внешнего мрака. Вокруг стояли невзрачные домишки:  наверное, десятка три, не больше. Светильники, расположенные на гнилых покосившихся столбах вяло чертили их контуры. Стояли какие-то странные люди:  мужчины, женщины, дети. Пока все молчали…

 Да, мрачноватое место. Впрочем, чему тут удивляться, если в черной вселенной все места мрачные? Жерас всячески пытался успокоить взволнованное сердце, но оно все колотилось и колотилось…

— Сейчас я тебя с ними познакомлю, — произнес Альтинор, вытирая грязь своих сапок о свежую траву.

Жерас еще раз внимательно осмотрелся вокруг и… обомлел. Сердце перестало колотиться, а свежий воздух вмиг стал удушливым. На крыше каждого дома была приколочена длинная жердь, на конце которой виднелся желтый кругляшек с отходящими в разные стороны лучами. О, как ему знаком этот зловещий символ! Несколько отчаянных мгновений он еще пытался внушить себе, что просто чего-то недопонимает. Увы!

Он находился в самом логове солнцепоклонников…

— Что… что все это значит?! Это твои друзья?!

Альтинор так сильно изменился в лице, что принц мгновенно понял в чем дело. Это актер. Это талантливый, восхитительный актер! Великолепно, просто превосходно разыгранное предательство! Мгновение Жерас проклинал себя:  почему не послушался собственного рассудка? Почему поверил в этот лживый язык?! Почему?!

Дальше произошло все само собой. Ни ум, ни воля в этом не участвовали:  одни только примитивные рефлексы. Правая рука Жераса метнулась за пояс, извлекая лоснящуюся сталь кинжала. Далее прыжок. Выпад. Альтинор во время успел уклониться. Кинжал вхолостую рубанул воздух, пройдя на пару дюймов от его шеи. И в тот же момент несколько сильных мужских рук обхватили принца за разные части тела. Он начал трепыхаться, дергаться, истерически рваться на свободу. Но свобода казалась теперь далеким, где-то блуждающим миражом. Прекрасным и недосягаемым.

— Будь ты тысячу раз проклят, Альтинор!! — своему бешенству нужно было дать какой-то выход, и Жерас использовал для этого слова, свое последнее оружие. — На земле еще не рождалось чудовище хуже тебя! Если бы ты тайно всадил мне нож в спину, это было бы зло во сто крат меньшее, чем предавать меня этим извергам! Как ты посмотришь в глаза моему отцу?! Ты продался еретикам! Непознаваемый уготовит тебе достойную кару! — принц отчаянно плюнул.

Причем, довольно точно. Плевок попал старшему советнику прямо между глаз. Он достал платок, спокойно вытерся, с тем же спокойствием дождался, пока жертва выговорится и умолкнет. Лицо его оставалось беспристрастным, но голос изменился. То был голос повелителя и вершителя судеб:

— Жерас Ольвинг, отродье из династии Ольвингов. Слушай мой приговор:  здесь над тобой свершится суд, который в моих глазах будет лишь маленьким шагом на пути к моей цели, а в глазах этих людей — праведной местью. Если тебе когда-нибудь и суждено стать королем, то только в подземном мире могильных червей. Ты чудом избежал первой смерти, которую я для тебя заготовил. Тогда я не дал тебе настоящей отравы, но использовал препарат, вызывающий мнимую временную смерть. По моему замыслу ты должен был очнуться в могиле и испытать все ужасы человеческой агонии. Шанс на то, что ты останешься в живых, был один на миллион. Кто мог предположить, что какие-то два проходимца станут тебя откапывать… — Альтинор не спеша свернул платок и положил его в карман. — Теперь, Жерас Ольвинг, ты в надежных руках. Эти люди не прощают обид. Они мне не друзья и не враги, просто — тактические союзники. И запомни:  в мире нет чудовищ и нет прекрасных созданий, равно как нет подлости и нет благородства. Все это лишь символы нашей речи, черно-белые значки на листе бумаги. Смотри на мир как на процесс вечной борьбы и вечного совершенствования, и ты многое-многое поймешь… если успеешь.

На последней фразе Альтинор приглушил речь и дал понять, что с его стороны все сказано. Жерас пару раз дернулся в объятиях цепких рук. Пот обильно заливал его лицо, волосы прилипли ко лбу, в глазах пылала ненависть.

— Ты подонок, Альтинор! Самый настоящий подонок! Весь остаток жизни я буду молить Непознаваемого, чтобы ты сдох хуже вшивой собаки! Будь ты проклят вместе с этими тварями! Вы не люди! Даже в ошибочной реальности вы считаетесь ошибками творения! Вы все изверги! Вас сжигали и будут сжигать на кострах! И я не раскаиваюсь, что помогал в этом моему отцу!

Старший советник ничего не ответил. Он считал диалог завершенным, и точкой сказанным словам был вялый зевок с его стороны. Потом к герцогу подошел какой-то старичок. Длинные седые волосы небрежно свисали с его головы, на лбу была повязка, на руках — вздувшиеся вены старческого варикоза. На вид ему было эпох семь, не меньше. Он чуть заметно поклонился Альтинору.

— Здравствуй, герцог, — его голос отдавал хрипотой и душевной прохладой.

— Здравствуй, Гийом… или отец Гийом, если тебе так угодно. Как видишь, я выполнил свое обещание, привез вашего злейшего врага. Самого короля доставить не смог, ты ведь понимаешь, я не всесилен. Но обещаю тебе, скоро и он будет мертв.

Гийом посмотрел в сторону Жераса, пренебрежительно прищурился, и от этого его многочисленные морщины так сильно углубились, что кожа на лице стала похожей на сморщенный от жаркого пламени воск. Потом он покачал головой и сказал:

— Да… много же ты со своим отцом, проклятым Эдвуром, натворили нам зла. Вы еще и схватили нашего пастора Дьессара! Отвечай, мракобес, что вы с ним сделали?!

Жерас молчал. Он расслабился и смирился с поражением, ему даже стало легче на душе от простой незатейливой мысли:  «катилась бы вся эта жизнь к чертям!» А тот, кого именовали Гийомом, не исключено — главарь еретиков, обратился к Альтинору:

— Спасибо, герцог. Жаль, что вы не разделяете нашей веры, но вы оказали нам неоценимую услугу. Вот наша часть соглашения — и старик подал ему увесистый мешочек, наверняка набитый золотыми монетами.

Альтинор смачно поиграл мешочком, подбрасывая его вверх на ладони, вяло улыбнулся и спросил:

— Вы гарантируете мне его смерть?

Старик скривил рот в мимике отвратительного сарказма.

— Смерть сама себя гарантирует. Любому из живущих на земле. Раньше или позже. А вам я, герцог, обещаю, что он умрет в муках, какие никто еще не видал. Он ответит за страдания всех наших братьев.

Альтинор слегка кивнул головой и ретировался. Из глубин темноты лишь раздался его громкий голос:  «поехали!» Удаляющийся стук копыт являлся последним напоминанием о его присутствии в этом мрачном месте. Тем временем Жераса продолжали крепко держать, он уже давно расслабился и не тратил попусту сил. «Пускай все катится по наклонной плоскости», — эта фраза, как заклинание, успокаивала нервы. «Нужно вырвать из своей души всякие страсти — болезненные нити, связывающие нас с внешним миром. Нужно смотреть на жизнь как на мираж. И тогда будет легче! Легче…»

А ведь и вправду полегчало. Жерас даже отметил свое ровное, спокойное дыхание. Гийом подошел ближе. И его старое лицо стало еще ужасней. Кожа была дряблой, потрескавшейся, местами отвисшей:  словно плоть уже кое-где начала отделяться от души. Кривые линии морщин дробили лицо на множество слепленных осколков. Из его рта крайне неприятно пахло. И он злобно произнес:

— Вспомни, Жерас Ольвинг, хоть малую часть того зла, что мы повидали от тебя. Вспомни, как вы с твоим отцом отлавливали в лесах наших братьев и сестер и предавали их огню. Вспомни их предсмертные стоны, мольбы о помиловании! Вы отпустили хотя бы одного? Вы над кем-нибудь сжалились? Нет, мракобесы, вы, поклоняющиеся тьме, не способны к жалости. Потому как эта тьма наполнила собой ваши внутренности. И скажи мне теперь:  разве это несправедливость судьбы, что ты сейчас в наших руках для праведного возмездия?

Жерас молчал. Разговаривать с еретиками, тем более, если они обращаются к тебе в таком тоне, было ниже достоинства принца, в жилах которого течет прозрачная кровь. И тут он почувствовал, что капкан из сплетенных рук ослаб на его теле. Значит, слишком уверены в себе. Значит, бдительность необязательна…

Рывок произошел внезапно. Жерас наступил каблуком на мягкую обувь стоящего рядом здоровяка, тот взвыл не столько от боли, сколь от неожиданности. Реакция солнцепоклонников оказалась заторможенной — примерно на том же уровне, что и их мозги. Тело принца юркнуло из живого капкана, крутанулось в воздухе и в несколько прыжков оказалось на свободе.

Свобода! Даже ее мимолетное ощущение пьянило похлеще крепкого вина. Звякнула голодная сталь. Меч выпрыгнул из ножен и оказался надежно спаянным с ладонью правой руки. Этот прочный союз тела и фамильного оружия являлся волшебством, с помощью которого Жерас творил чудеса. Он еще раз крутанулся вокруг своей оси. Разрубленный напополам воздух взвыл от фантомной боли, солнцепоклонники возбужденно закричали.

— Взять его живым! — приказал Гийом.

Вокруг принца стало смыкаться кольцо здоровенных мужиков. Стоит заметить:  ни один из них не поднял оружия. Кто шел с вилами, кто с заостренными кольями, кто с горящими факелами. Его затравливали словно зверя, с ним никто не собирался биться в честном бою, так как солнцепоклонники не считали пасынков тьмы за людей. И те отвечали им взаимностью.

— Давайте, изверги, подходите! Для меня это будет самая славная смерть, о которой я только мог мечтать!

— Живьем!.. Живьем! — дребезжащим голосом командовал старик.

Кольцо смыкалось. Огонь факелов уже делал предупредительные выпады, что-то засвистело в воздухе. Жерас увидел летящий на него предмет. Ни его ум, ни сила, ни даже опыт в такой ситуации спасти были не в состоянии. Его спасла отработанная реакция. Меч ожил. Послышался звон стали о сталь, и вражеский клинок отлетел в сторону. Следом началось метание железных кольев, причем — со всех сторон. Чтобы увернуться ото всех одновременно, нужно было иметь еще как минимум пару глаз на затылке. После первого попадания принц просто стиснул зубы, но после второго, когда острие долбануло по коленной чашечке, крикнул от боли. Нет, оборона — это позорная для принца смерть. Оборона — слабость для носителя прозрачной крови. Далее на всю деревню разразился крик:

— Будьте вы все прокляты!!

Жерас закружился в ритуальном танце меча и боевого духа. Воздух вокруг него засвистел, взбесившееся острие оружия металось во все стороны, выискивая жертву. Он кинулся в самую гущу вражеского огня и стали. В глазах солнцепоклонников вспыхнул настоящий ужас. Меч принца казался им вездесущим, он находился там и здесь одновременно, расчищая дорогу хозяину. Послышались вопли, звон, проклятия. Жерас вдруг увидел как чей-то факел, слепя глаза, отлетает в сторону. Его еще прочно сжимает отрубленная по самое плечо рука. Внезапная радость дала ему новые силы.

— Один — ноль, в мою пользу!

Тут же его проворный меч вошел, как в масло, в мягкую плоть длинного худого воина, вооруженного огромным топором. Жерас тоже пропустил много ударов. В круговороте неравной битвы его палили огнем, тыкали вилами, забрасывали камнями. Какой-то круглолицый мужик с множеством веснушек на лице попытался взять его голыми руками. В итоге его пальцы разлетелись по сторонам как хрупкие сломанные ветки, и он еще долго смотрел на свои истекающие кровью ладони. Чей-то вспоротый живот явил настоящее чудо:  вывернул наружу кричащего младенца. То оказалась беременная женщина в мужской одежде. Она схватила дитя и принялась с грязью и кровью запихивать его назад, в утробу. Что было дальше, Жерас не видел.

Откуда-то пришел удар по голове.

Следом пришла темнота…

За ней — полное бесстрастие, лишенное не только чувств, но и осознания собственного блаженства.

Когда Жерас очнулся, у него ныло все тело, а голова просто раскалывалась, будто поселившийся внутри черепа бесенок стучал по нему кулаками и кричал:  «выпустите меня!» Он медленно открыл глаза и обнаружил себя прочно привязанным к столбу. Вокруг опять эти уродливые, чуждые взору и противные духу лица. Несколько женщин в стороне плакали о своих погибших мужьях. Кто-то ругался, кто-то спокойно обсуждал ситуацию. Принц хотел глубоко вздохнуть, чтобы проветрить грудь, но веревки не дали ему даже этой последней в жизни радости. Потом подошел Гийом. Поглядел. Покосился. Пожевал губу. Презрительно сплюнул.

— Что, мракобес, хотел дополнить меру своих беззаконий? Считай, что ты этого добился. Знай, что твоя казнь начнется с пытки. И для начала — с моральной.

Да, Гийом считался в этой деревне за главаря. Хотя от данной истины Жерасу не становилось ни легче, ни тяжелее. Он попытался пошевелиться, размять онемевшее тело, но позорный столб словно прирос к спине, а веревки проникли в кожу. Пытка была неимоверная. Старик повернулся к нему спиной и обратился к своим:

— Братья! Сестры! Сейчас каждый из вас подойдет и плюнет ему в лицо, а также скажет все, что о нем думает. Не бойтесь, он больше не причинит вам вреда.

Первым появился широкоплечий мужчина в забрызганной кровью камизе.

— Ты подонок! Все вы, мракобесы, подонки! — плевок был точным и попал Жерасу прямо в глаз. Мир слегка помутнел.

Следом подошла женщина с заплаканным лицом в деревянных башмаках и черного цвета контуше.

— Ты, изверг, убил моего спутника жизни! Отца моих детей! — плюнула несколько раз и зарыдала.

Потом подбежала маленькая девочка и, ничего не говоря, плюнула ему на ноги. Жерас извивался от боли во всем теле и мысленно молился:  «великая Тьма! неужели я все это заслужил? когда все закончится? когда?»  На протяжении всей экзекуции он повидал множество лиц:  женщин, детей, стариков и мужчин. Все они были искривлены злобой как некой хронической проказой. Тогда он подумал, что злоба и ненависть у солнцепоклонников являются компонентами души. Некоторые не ограничивались плевками, били пощечины, ударяли кулаком по лицу, вытирали об него свои ноги. Веревка, которой он был связан, вся пропиталась кровью. От нехватки воздуха темнело в глазах. И все же он нашел в себе силы еще раз во всеуслышание исповедать свои убеждения:

— Будьте вы все прокляты! Вы меня обвиняете в жестокости? А скольких погубили вы своей ересью?! Скольких поубивали?! Сколько раз жгли наши города и села?! Придет!.. Придет на вас погибель от лица Непознаваемого! Ваша вечная участь — скрываться в лесах подобно недодавленным крысам! Будьте еще раз прокляты!

После такого всплеска черной экспрессии Жерас получил сильный удар по голове. Из носа потекли свежие струйки, огибая уже успевшую засохнуть кровь. Инвектива в адрес еретиков последних только позабавила. Один мужчина с нескрываемым злорадством сказал:

— Что б тебя разорвало от собственного бешенства! А города ваши сжигали и будем сжигать!

Вскоре его развязали и бросили в какое-то подземелье, где серые кирпичи, покрытые плесенью, являлись, пожалуй, единственным украшением. Руки и ноги Жераса заковали в цепи. Одну цепь прибили железным штырем к стене, так что у пленника имелась некая свобода перемещения. В потолке темницы было прорублено небольшое отверстие под тип имплювия, но оно надежно закрывалось решеткой с мощным замком на внешней стороне.

— Для начала посидишь здесь и на своей шкуре почувствуешь, как люди томятся от голода, холода и бессонницы, — проскрипел своим ржавым голосом Гийом. — Твой батюшка многих наших братьев угощал таким гостеприимством. А мы пока подумаем… подумаем, какой казни ты достоин, а какой нет. Будь уверен, перед своей смертью ты завоешь на всю черную вселенную. Вы ведь так называете нашу планету?

Звякнул замком и исчез. Жерас остался в полумраке. Слабо тлеющая лучина вот-вот должна была потухнуть, и вместе с ней потухнет всякая надежда в жизни королевского сына. Принц печально огляделся вокруг и сразу понял, что бежать отсюда шансов никаких абсолютно…

А Даур Альтинор удовлетворенный вернулся в свой замок. Все прошло по заранее написанному сценарию. И прошло великолепно. Просто превосходно. Актеры сыграли свои роли на бис, осталась лишь небольшая развязка. Сейчас Мариаса должна будет спросить его, где Жерас. Он ответит по заготовленному тексту. Она опечалится, но больше никогда не будет о нем спрашивать. Да… комедии не вышло. Зато какая великолепная трагедия! Высшее искусство!

Поднимаясь по лестнице, герцог посылал мысленные аплодисменты самому себе. В такие мгновения в нем происходило раздвоение личности:  душа восхищается умом, ум благодарит душу за проявленное хладнокровие.

Скрипнула дверь, и появилась Мариаса. Легкая накидка на плечах, спальная пижама и стройные полуобнаженные ноги. Она выглядела заспанной, непричесанной, и по выражению ее лица можно было догадаться, что увидела она не того, кого хотела бы видеть. 

— Папа, а Жерас с тобой?

Альтинор положил ей руку на плечо. Глубоко вздохнул и, не глядя в глаза, прошептал:

— Случайность… нелепая роковая случайность, дочка!

Ее губы задрожали.

— Что?

Альтинор расстегнул воротник, демонстрируя, что ему тяжело дышать и тяжело говорить. Потом с трудом глотнул накопившуюся во рту желчь.

— Мариаса, я прошу об одном:  никому не говори, что он жил у нас. Иначе король подумает, что я не смог уберечь его сына. Но клянусь тебе, я совершенно не при чем. Я предупреждал его, что нельзя  одному далеко отходить. Степь темноты проклята Непознаваемым. Сам не знаю за что.

— Его убили разбойники? — Мариаса уже плакала.

Герцог похлопал ее по плечу и удалился в свой кабинет. Там он еще раз печально вздохнул, но прежде подошел к зеркалу и посмотрел, насколько искусно у него это получается. Потом сел в кресло, достал мешочек, набитый ни чем иным, как проклинаемым всеми золотом. И улыбнулся.

А улыбка у Альтинора была очень красивая:  с симпатичными ямочками на щеках и белыми, идеально ровными зубами. Обе его дочери унаследовали от него это внешнее обаяние. Импозантная внешность являлась их фамильной гордостью. Его отец и дед вскружили в свое время немало наивных девичьих головок. В спутницы жизни в их династии брали только красавиц. Каждый продолжатель их рода блюл эту неприкосновенную заповедь, словно они хотели вывести из людей новую высшую расу. Но увы! Сына у герцога так до сих пор и не было. Великая Тьма сочла, что с него благодати достаточно и сделала Эву бесплодной.

Герцог Альтинор искренне считал, что он стоит выше человеческих страстей и многочисленных слабостей, которые люди именуют чувствами. Не они им правят, а он ими искусно манипулирует. Его снобизм проявляется во всем абсолютно. В душе он был мастером интриг, но сами интриги завязывал не из низших плотских побуждений, а из каприза его холодного рассудка. Он мечтал о королевском троне. Но опять же, двигала им ни жажда власти, ни отвращение к нынешнему королю, а сам диалектический принцип эволюции духа:  достигая чего-то более высшего, ты сможешь более трезво глянуть на то, чем сейчас являешься. Ему был чужд эготизм. Ко всем людям вокруг — и злым, и добрым, и друзьям, и врагам — он относился с почти одинаковым равнодушием. Игру в деревянные шахматы он почитал за детскую забаву. Зато он разлиновал под шахматную доску весь окружающий мир, и переставлял в нем людей как фигуры. Разве может настоящий шахматист испытывать чувства к ладье, которую потерял, или умолять пешку, чтобы она совершила ход вперед? Важен результат:  проигрыш или победа, застой или продвижение вперед. Если когда-то появится фигура более могущественная, чем он, и уберет его самого с этой шахматной доски, он заведомо не держит на нее никакой злобы. Просто его холодный мозг преклонится перед интеллектом еще более холодным и еще более совершенным.

Так Даур Альтинор мыслил о самом себе. Скорее — мечтал. На самом же деле являлся таким же вспыльчивым и раздражительным, как все вокруг. Но это, убеждал он себя, капризы плоти, в которой живет и развивается совершенный дух. Он не верил абсолютно ни в какую религию, и в душе одинаково осмеивал и солнцепоклонников с их лученосной верой, и древние божества, и даже пасынков темноты, в ряду которых номинально числился. Он хорошо знал, что антимонией на религиозные темы легче легкого затуманить мозги внушаемым людям, и часто использовал это в своих стратегических приемах.

Сейчас он мечтал о франзарском троне. Малость, а приятно. Он терпеть не мог скучную жизнь, лишенную высшей цели. Ему необходимо, как дыхание, постоянное движение вверх — для начала хотя бы к трону. «Что для этого надо? — думал герцог, и сам себе отвечал , — прежде всего расположить к себе доверие короля Эдвура». Стать его ближайшим другом. Отвести от своей персоны и тень подозрения. Именно для этого Альтинор выступил с инициативой собрать всех послов и подписать хорошо известный «мирный договор», который он же и сорвал. Колдунья Нида приготовила ему два чудодейственных напитка — эликсир мира и эмульсию вражды. Прежде он напоил послов первым напитком, а после злополучного подписания документа — вторым. Результат налицо:  в глазах короля он якобы беспокоится о мире (ведь он не виноват, что послы, паразиты, передрались друг с другом), и даже документ с подписями положил на стол его величества. На самом же деле Альтинору нужна была война. И только война. Во всех ее ипостасях и проявлениях. Чтобы трон Эдвура расшатывался со всех сторон, и чтобы гибли все те, кто на него имеет наглость претендовать.

А список претендентов не так уж и велик. Это три королевских сына:  Жерас, Лаудвиг и Пьер. Под номером четвертым идет герцог Оранский, брат короля, и… в общем-то, все. Более далекие родственники не в счет. Коадъютор Ламинье и командующий армией Оунтис Айлэр никаким боком к королевскому генеалогическому древу не касаются. Но есть одно «увы» — у них в руках сила, и их тоже желательно убрать. Хотя бы нейтрализовать.

Жерас практически уже покойник. Альтинор долго колебался, желая самостоятельно отправить его в «настоящий мир», но тут свою роль сыграла банальная алчность — еще одна его не искорененная слабость. Солнцепоклонники обещали за голову старшего сына короля приличные деньги. В итоге каждый свое и получил. По нелепейшему издевательству судьбы Жераса пришлось отправлять на тот свет дважды. И с тех пор герцог поклялся себе, что впредь будет пользоваться только настоящими ядами.

Итак, Жерас вычеркивается из списка живых, следующим на очереди Лаудвиг. У герцога уже созревали насчет него сразу несколько планов. Что же касается герцога Оранского, то Альтинор от всей души надеялся, что тот погибнет в битве за Ашер, кинется спасать дочь… что ж, выживет, так выживет. Мало ли в жизни несчастных случаев, окруженных счастливыми обстоятельствами? Сам король Эдвур, согласно планов старшего советника, должен умереть предпоследним. Ну а Пьер…

Юродивый Пьер! Даже Альтинору, победителю плотских страстей, было по-человечески жалко убивать это… существо. Ибо умственная и душевная убогость младшего Ольвинга даже у камня внушала сострадание. Впрочем, не исключал варианта, что Пьера он первое время оставит. Управлять им как марионеткой проще, чем играть тряпочной куклой. И в глазах народа все будет по закону:  на троне восседает ни кто иной, как сынуля славного Ольвинга.

Нет, Пьера он наверняка пожалеет…

 

                 *                    *                    *

 

Гривуазный ветер играл его волосами, как глупый ребенок забавляется погремушками:  треплет их, дергает во все стороны, да еще и весело подвывает. В правой руке он держал факел, в левой — уздечку. Напуганный мрак расступался перед его взором. Топот копыт да сиплое дыхание лошади были единственными звуками во всей округе. В лицо бил жар пламени:  то ласково лизнет, то обожжет по-настоящему.

— Костры! Наконец-то костры!

В беспроглядном океане темноты появились светящиеся точки. Стан франзарской армии. Кей Ламинье пришпорил коня и с величайшим облегчением подумал о скором отдыхе. Вот уже костры совсем близко, стали различимы их теребимые ветром оранжевые космы. Послышались голоса, знакомые звуки и фразы, потом кто-то из солдат крикнул:

— Граф Ламинье! К нам едет граф Ламинье!

Вспотевший конь резко затормозил и дико уставился на огромный сноп огня, непривычный контраст тьмы и буйного пламени вызвал у него временную слепоту. Граф подозвал к себе первого попавшегося солдата.

— Где шатер герцога Оранского?!

Не прошло и трех циклов, как сам герцог вышел к нему с распростертыми руками и обаятельной улыбкой, лишенной даже тени лукавства. Ламинье ответил холодным кивком. Потом спросил:

— Скажи, это правда?

Герцог слегка сдвинул брови, соображая, о чем вообще речь.

— Моя дочь у них в заложницах. Бедная Дианелла! Я не вижу иного пути для ее спасения, кроме как…

— Зато я ясно вижу!! — Ламинье хотел лишь слегка повысить голос, но не сдержался и злобно рявкнул. — Не крути языком, герцог! Я спрашиваю еще раз:  это правда, что ты укрываешь в своем шатре дочь нашего врага короля Эдуанта?! Да или нет?

Оранский отвел взгляд в сторону, наконец-то понял… Он слегка покивал головой, но это не являлось жестом согласия. Скорее герцог подумал:  «я знал, что именно так все закончится!» Ламинье спрыгнул с коня и продолжил инвективу в его адрес:

— Позор, герцог! Родной брат короля! Правая рука, на которую он опирается! Заводить любовные романы в самый разгар битвы! Да еще с кем!

— Граф! Она не имеет к этой войне никакого отношения! Она пришла ко мне… ей нужно было убежище… ей…

— Чего запинаешься? Надо было заранее речь подготовить, экспромтом вранье мало у кого получается. Тут необходим высший актерский талант:  врать на ходу, да еще так убедительно, чтобы это сошло за правду!

— Это и есть правда, граф!

Немного помолчали, слушая отдаленный гомон солдат. Ламинье глянул в сторону города. На нем, как прежде, светились глазницы прожекторов. Никто ни в кого не стрелял, ибо сейчас один-единственный выстрел мог повернуть ход истории.

— Короче, — граф быстро остыл и заговорил более спокойно. — Это приказ короля:  ты лично берешь свою ненаглядную пассию и подносишь ей нож к горлу. Если все пройдет благополучно, мы просто обменяемся:  они отдадут нам Дианеллу, мы им — Фиассу. Племянница короля должна быть спасена любой ценой. Уж если ты не имеешь сострадания к собственной дочери…

— Граф…

— Довожу до твоего сведения:  я имею полномочия делать с тобой все что угодно! Ты почти изменник! Взвешивай свои слова и докажи мне делом, что это не так!

Они долго смотрели друг на друга. Поединок на выносливость:  кто первый отведет взор, тот  признал свое поражение. У герцога, по натуре весельчака и балагура, очень редко глаза были такими затравленными, а их цвет — таким угасшим. Ламинье упивался собственной властью:  хоть разок в жизни он может на него накричать, хоть раз, пусть ненадолго, но может почувствовать себя на голову выше Оранского, любимца солдат и идола для черни. Когда еще представится такая возможность?

Герцог угрюмо посмотрел на кончики своих сапог.

— Мне надо подумать…

— За тебя уже подумал король! Прояви хоть немного ума, не зли его!

Оранский с тяжестью во всем теле, точно вместо крови у него по жилам бежал свинец, вошел в шатер. Пошатнулся и присел на шезлонг. Фиасса глядела на него с детской доверчивостью. Ее волосы были аккуратно подобраны, и лишь несколько локонов небрежно свисали на лицо. Затухающий костер потрескивал, требуя новой жертвы для огня.

— Я все слышала, — тихо сказала она.

Герцог крепко сжал в кулаке свою короткую бороду, дернул и, вскакивая с места, воскликнул:

— Я же говорил тебе:  уезжай! Уезжай… — потом он подошел к Фиассе и встал перед ней на колени:  — Любимая, это будет просто спектакль, блеф, мрачный розыгрыш… Все закончится хорошо! Успокойся!

Она мягко улыбнулась. По краям ее глаз образовались симпатичные морщинки.

— Я все понимаю, Альвур.

Черный купол над головой выглядел сплошным монолитом, в котором нет ни времени, ни расстояний. И ни единого небесного костра. Там, далеко в небе, что-то угрожающе завывало. Опять пробудился диссонанс древнего хаоса, опять дело шло к дождю. Город был со всех сторон окутан мраком, словно черным затверделым колдовством. Отдаленные костры франзарской армии были так похожи на галлюцинации, что английские солдаты порой протирали глаза, думая, что сейчас они все исчезнут. На стене города стояла маленькая девочка. Один из солдат держал ее за руку. Ей было тяжело глотать, так как в ее горло упиралось слегка затупленное лезвие ножа. Она стояла и с надеждой смотрела во тьму. Где-то оттуда, из невидимого мира, должны были явиться ее спасители — отец Альвур или дядя король со своими сильными рыцарями. Редкие слезы охлаждали ее пылающие щеки, она тихо шептала:  «я хочу к маме, она обещала, что сошьет мне новое платье… я по ней сильно скучаю…»

Адмирал Боссони ходил по стене с огромным рупором и периодически говорил одно и то же:

— Франзарцы! Время нашего ультиматума истекает! Или вы отводите войска и предоставляете нам корабль, или мы с ней покончим! Нам терять нечего, мы уже победители!

И вот, впервые снизу донесся ответ:

— Победитель с лысой головой! Опусти свои очи на грешную землю и посмотри сюда!

Зрачки Боссони вяло скользнули вниз, его губы дрогнули, лысина налилась краской. Он спешно схватил бинокль и прилип к его окулярам:  с такой силой воткнул их в глазницы, что они чуть не вошли внутрь черепа.

— Проклятье… проклятье… Проклятье!! Откуда она здесь?!

Внизу стояла Фиасса, дочь английского короля. К ее горлу тоже был поднесен нож. И ни кем иным, как герцогом Оранским. В стане англичан возникла ажитация близкая к панике, солдаты забегали, крича друг другу:

— Не может быть, что это она! Глядите внимательней, адмирал!

Сам Оранский скорбно молчал. Он глядел в лицо своей дочери и ласково шептал на ухо любовнице:

— Потерпи, дорогая. Это всего лишь маленький спектакль. Сейчас они отпустят Дианеллу, а я отпущу тебя! Я ведь люблю тебя, ты знаешь!

Нож в его руке дрожал. Капли соленого пота попадали на язык.  Одной рукой он нежно придерживал Фиассу за талию, в другой сверкала бесчувственная сталь. Лезвие, жгущее холодом как огнем. Мир замер от напряжения. Два беззащитных хрупких создания стояли друг напротив друга. Оба ножа готовы были в любое мгновение лишь единым движением решить судьбу тысяч людей. Достаточно было неосторожно сказанного слова, неосторожного жеста руки или срыва какого-нибудь нерва.

Со стороны франзарцев ультиматум диктовал Ламинье:

— Отдавайте нам девочку, мы возвращаем дочь вашего мерзавца, и будем биться как честные воины!

Сказал и тут же осекся:  слишком глупое предложение, наверняка откажутся. Боссони сверкнул со стены своей лысиной.

— Нет уж, доблестные воины! Сначала предоставьте нам три корабля для отплытия в Англию. И пусть ваш прогнивший флот уйдет подальше от этого места!

С неба упали первые капли дождя — там, у небожителей, опять прохудилось дно какого-нибудь океана. А виноватыми в этом, как обычно, оказались обитатели земли. Ламинье мрачно глянул на командующего армией. Граф Айлэр вздохнул:

— Придется соглашаться, а дальше… действуем по обстоятельствам.

Солдаты с той и с другой стороны засуетились вокруг костров, спешно кормя их ветками, чтобы дождь не лишил их единственного источника света в этом мире. Один из английских офицеров подошел к Боссони и шепнул ему на ухо:

— Господин адмирал! Король Эдуант предал нас! Он не послал нам в подмогу ни единого корабля, он бросил нас на произвол, стоит ли спасать его дочь? Подумайте.

Боссони скривил все морщины на своем лице.

— А что ты предлагаешь?

— Доблестную смерть, достойную истинных воинов. И еще месть обоим королям.

Адмирал показал ему свои изогнутые брови и полные бешеного блеска глаза.

— Пошел ты со своей доблестной смертью знаешь куда? — потом вытер рукавом мокрое лицо и добавил всем надоевшую пошлость:  — В неподтертую клоаку! А у меня в Англии осталась спутница жизни, три сына и дочь!

Дождь тарабанил по медным шлемам английских солдат, а те воспринимали это как стук по нервам. Боссони долго молчал, ходил взад-вперед по стене, все думал, думал, думал… «Да, наш придурковатый король, конечно, не заслуживает нашего подвига. Но иного варианта нет». Он вновь приставил рупор ко рту:

— Ладно! Если предоставите нам хотя бы пару кораблей, мы отпускаем девчонку. Принцесса Фиасса должна быть первой, кто вступит на их палубу! И не злитесь на нас! Мы лишь только исполняли приказ Эдуанта! С ним потом сами разбирайтесь.

Герцог Оранский даже прослезился от радости.

— Видишь, дорогая, сейчас все закончится. И пусть вся черная вселенная знает о нашей любви, нам нечего скрывать.

Оунтис Айлэр кивнул.

— Соглашаемся. Куда деваться?

Ветер стал завывать с какой-то невыразимой патетикой, словно пел на все поднебесье. Он гнал капли дождя в сторону франзарской армии, то ли охлаждая ее пыл, или же орошая благодатной влагой. Огромные языки костров пили посланную небом воду и никак не могли насытиться. Адмирал Боссони обратился к солдату, держащему Дианеллу:

— Ладно, отпусти пока девчонку.

Черная вселенная нередко подвергалась подобного рода локальным потопам, несущих с собой грязь, слякоть, полную неразбериху вокруг. Интересно, а чем сейчас занимаются небожители?

— Да отпусти ты нож от ее горла!

Солдат не шелохнулся. Он продолжал держать Дианеллу в крепких объятиях. Лезвие холодного оружия, казалось, еще больше углубилось в кожу. Боссони побагровел от бешенства:

— В чем дело, рядовой?!

Солдат повернул к нему мокрое, белое как мел лицо:

— Король Эдуант отправил на смерть моих родителей… это было несправедливо… клянусь, он был не прав… — его губы рождали не слова, а какие-то шипящие звуки, — я поклялся, что отомщу ему… отомщу… отомщу…

— Что за бред ты несешь?! Немедленно отпусти девчонку! Это приказ!

— Отомщу…

Боссони мигом сообразил, что имеет дело с ненормальным, который пытается свести с английским королем какие-то личные счеты. Даже внешностью солдат не походил на человека:  мумия, движимая не духом а порывами ветра.

— Отомщу…

Адмирал рванулся вперед, но тут дрогнул нож… тот самый, что решал дальнейший ход истории. Дианелла разревелась:

— Дяденька! Отпустите! Мой папа даст вам все, что захотите!

В полумраке на фоне мертвецки-бледного лица зияли красные, воспаленные затаившимся фанатизмом глаза.

— Я поклялся, что отомщу… — солдат крепче сжал Дианеллу за талию и наклонился к ее уху:  — Успокойся, девочка, это совсем не больно. Сейчас мы зальем кровью весь мир… этот мир недостоин нашего взора…

— Псих! — Боссони понял, что  дело серьезное. — Кто рекомендовал мне этого психа? Как твое имя, рядовой?

Адмирал дал легкий знак стоявшему позади сержанту. Тот осторожно поднял ружье, целясь в затылок свихнувшемуся вершителю справедливости.

В тот же момент раздался возглас, заглушающий вселенский вой:

— Вот вам моя подпись под вашим мирным договором!!

Солдат чиркнул ножом с театральной легкостью, будто отрепетировал этот жест несколько раз. Из маленькой детской шеи потек красный ручеек. Жалобный визг мигом перешел в хрипоту. Шлем слетел с головы солдата, и на его лбу оказалась кровавая дыра. Все произошло почти одновременно. Два тела, лишенные духа, полетели вниз с городской стены. Они так и падали — в обнимку друг с другом. Падали в бездну, у которой уже никогда не будет конца…

В стане франзарской армии долго не раздавалось ни звука. Герцог Оранский  тупо глядел на то место, где только что стояла Дианелла. Кровь отхлынула от лица, но смысл произошедшего до сих пор еще не проник в сознание. Фиасса тихо всхлипнула. Граф Ламинье понял, что в ближайшее время ему лучше не возвращаться в Нант.

— Вот уроды… это какие-то твари. Они хоть соображают, что мы сейчас с ними сделаем? — Коадъютор сжал кулаки и некоторое время наслаждался болью своих острых ногтей, впивающихся в ладони. Потом резко обернулся. — Режь ей глотку! Чего ждешь?!

Фиасса жалобно застонала:

— Альвур! Ты обещал…

Герцог только сейчас обрел дар речи. Его руки тряслись как от лихорадки, внезапный холод во всем теле сменился внезапным жаром.

— Я… не… нет, она не виновата! Возьмем ее в Анвендус, будем держать в заложницах!

Коадъютор подошел ближе и уставил на него свое изумленное лицо. Волосы, слипшиеся от обильного дождя, отпечатались у него на лбу какими-то кляксами. Губы несколько раз пытались пошевелиться, подбирая слова. Но слов так и не последовало, заговорил рядом стоящий Оунтис Айлэр:

— Герцог! На ваших глазах убили вашу собственную дочь! Неужели вы не отомстите?!

Фиасса не переставала стонать:

— Альвур, не надо! Пускай меня убьет кто-нибудь из них, только не ты!

— Нет, милая моя, именно он! — негодующе заорал Ламинье. — Пусть докажет королю, что он не изменник! Иначе будет казнен как ренегат!

Герцог Оранский стоял в полнейшем шоке, не отпуская ни нежной груди Фиассы, ни ножа. Его душа металась внутри тесной, дурно пахнущей телесной оболочки. В его сознании вспыхивали и гасли разнородные картины прошлого и будущего:  клятвы любви, объятия, предсмертный возглас Дианеллы, упреки всего двора, королевский суд и виселица. Все в одном месиве, не достойном называться ни явью, ни сном, ни жизнью, ни бредом… То, что происходило далее, вершил уже не он, а сломивший волю инстинкт самосохранения.

— Любимая, прости…

Лезвие ножа дернулось вслед за рукой.

 Фиасса умирала долго. Она корчилась на земле, зажимала пальцами горло, кричала и призывала на помощь давно умершую мать, трава под ней окрасилась в багровый цвет… Ладонь герцога разжалась, и нож упал в какую-то бездну.

— Все орудия к бою! Стенобитные машины к бою! — заорал граф Айлэр, и этот приказ многоголосым эхом стали повторять по своим позициям старшие офицеры.

Под вой штормового ветра загрохотали пушки, и затряслась шаткая земля. Тевтонские машины вновь задолбили по городской стене. Стрелы наперегонки с пулями засвистели по воздуху. В городе началась паника. Англичане поняли, что это их конец. Адмирал Боссони мигом спрыгнул со стены, но все же получил глубокую рану на бедре — отпечаток великой войны на теле великого человека. Стена города принялась содрогаться с пунктуальной точностью. Перед каждым очередным ударом английские воины вздрагивали:  сначала от страха, потом и от самого удара. Кое-кто из них еще пытался оказывать сопротивление, но большинство побежало искать глубокие норы, чтобы спрятаться.

Герцог Оранский упал рядом с мертвым телом и зарыдал. В слезах, что текли из его глаз, было больше отчаяния, чем в обильном дожде, льющимся с чем-то опечаленных небес. Никто даже и не подозревал, что о смерти Фиассы он горюет сильнее, чем о смерти своей дорогой Дианеллы.

Создавая разимый контраст его чувствам, солдаты франзарской армии вдруг радостно закричали, стали бить мечи о ножны. И следом послышался глухой треск падающих каменных глыб. Стена наконец рухнула… Долгие молитвы к Непознаваемому были услышаны.

— Все слушаем меня! — громко, через рупор, отдавал приказ граф Айлэр. — Старайтесь не убивать англичан! Отрубайте им руки и ноги. Пусть умирают в медленных муках!

Королевская инфантерия ломанулась в образовавшийся проход. Все орали от дикой экзальтации:

— Смерть! Смерть нечестивцам!!

— Вперед! За короля Эдвура!

— За великую и непобедимую Франзарию!

Казалось, что внутрь города хлынул живой океан. Английские солдаты бросились бежать. Только — куда? Иные пытались прикрыться горожанами как заложниками! Но смерть косила и тех, и других. Англичан за то, что они англичане. А коренных обитателей Ашера за то, что не смогли уберечь племянницу короля. Смерть сама по себе скудна интеллектом — куда ее направят, туда она и идет.

Лейтенант Минесс с презрением отбросил в сторону аркебузу. Он считал, что огнестрельное оружие — позор для настоящего воина. Меч! Вот она, стальная душа справедливой войны! Он с наслаждением сжал его эфес своей жилистой пятерней, посмотрел на амальгаму каменных осколков, посмотрел на изуродованные паникой лица врагов и воскликнул:

— За короля Эдвура!

Наверное, Минесс потому и выжил в столь жаркой битве, что мастерски владел любыми видами оружия (в том числе и щитом). А меч был для него родным как собственная плоть, он даже чувствовал через него. Холодное стальное жало становилось как бы продолжением нервов. В бою он приходил в исступление, творческий экстаз. Ибо каждая битва являлась искусством.

Лейтенант менял свое местоположение длинными прыжками, иногда он делал в воздухе пируэт, вращался, рубя направо и налево. Сначала выбирал себе жертву, потом резко сгибал ноги, прыгал… и уже в полете точно знал, какая часть тела противника в какую сторону отлетит. Выполняя приказ командующего, он в первую очередь отсекал врагам правую руку — ту, что держит оружие, потом (при желании) левую. Всего два взмаха и два удара. Насмерть англичан никто не убивал. Их укороченные по всем направлениям тела валялись на земле, извергая страшные вопли и шевеля окровавленными культями. Отрубленные руки и ноги беспорядочно были разбросаны по всем направлениям. Зрелище было дикое:  люди, словно механизмы, лежали разобранные по запасным частям. Души убиенных поднимались над остывшей плотью и незримо воспаряли к небесам. Туда, где Настоящий Мир. Туда, где каждый получит по своим делам.

— За короля Эдвура! — браво воскликнул Минесс и сделал очередной выпад. На сей раз неудачно:  английский солдат успел уклониться, и острие меча лишь расстегнуло его мундир, сорвав все пуговицы.

У англичанина в руке сверкало мачете с широким, слегка искривленным лезвием. Далее все очень просто:  лезвие само выстрелило из рукоятки и в тот же миг торчало в бедре лейтенанта. Пока противник спешно насаживал новое, Минесс всю свою ударную силу отдал пружинистым ногам. Его тело взмыло в воздух, делая в нем сальто. Все вокруг начало вращаться вокруг воображаемой оси. Точность точки падания была рассчитана безошибочно:  его обитые железом подошвы с такой силой ударили по мачете, что оно вошло в живот англичанина своим обратным концом, то есть рукояткой. Тот лишь сипло захрипел, придавленный к земле. Минесс  перевернулся через голову. У него имелась лишь сотая доля мгновения, чтобы увидеть вокруг себя еще пару красных мундиров. Справа, слева, сверху или сзади — не поймешь. В полете все направления смешались. Остался лишь единый ориентир:  с той стороны где больно, — там земля. И меч снова ожил. Раз пять или шесть он рубанул ни в чем не повинный воздух. То, что в темноту отлетела чья-то голова — Минесс поклялся себе — была чистая случайность. Со вторым экземпляром пришлось повозиться. Противники, лязгая сталью с тем же остервенением, с каким лают друг на друга дворовые собаки, долго кружили на одном месте. Лейтенанту даже некогда было вынуть злополучное лезвие из своей голени:  оно так и торчало точно жало, пьющее кровь. Более того, он пропустил пару ударов, и на его груди подстать двух медалей ярко засветились две красные полосы:  какая-никакая, а награда за отвагу.

Англичанин слегка отскочил, чтобы отдышаться. Лейтенант за это ему был только благодарен, так как вымотался куда сильнее противника. Оба высунули языки и буквально пожирали прохладный воздух. Вокруг доносились крики, стоны и привычный для слуха металлический звон. Битва в своем апогее, и удар в любой миг может прийти с тыла. Какие-то недоумки еще принялись палить из пушек, полагая, что летящее чугунное ядро само разберет, кто в рукопашном бою свой, а кто чужой.

Английский солдат решился на маленький финт. Он сделал вид, что случайно выронил меч. Нагнулся. И, поднимая его правой рукой, левой незаметно выхватил пистолет… Уже в воздухе Минесс подумал:  «хорошо все-таки, что моя мать вышла за акробата!» Да, его очередной раз спасли его атлетические способности. Огонек выстрела и облачко дыма он увидел сверху. Мобильное натренированное тело, не взирая на усталость, совершило в воздухе то, что не всякий повторит стоя на земле. Однако, увы! Падение получилось крайне неудачным. Дикая боль в ноге, да еще темнота в глазах являлись плохими приметами для предсказания его дальнейшей судьбы.

Но вот что любопытно:  когда раздвинутые ноги английского воина прижали к земле его окровавленные ладони, когда вражеский меч уже был занесен над головой, а из-под медного шлема зияла мимика триумфа, — именно в этот момент Минесс прошептал:

— Странно, дождь уже закончился… а я и не заметил.

 

                 *                    *                    *

 

Предвечная Тьма покровительствовала Англии не меньше, чем другим миражам. Она покрывала ее густым слоем мрака, словно защитным панцирем. Более того, Непознаваемый отвел ей какую-то особую роль в устройстве черной вселенной. Ибо Англия со всех сторон омывалась водами:  теплыми и прохладными, тихими и нередко бушующими от злобы. Здесь шла вечная война между землей и атакующими ее отрядами волн. Война, не имеющая ни начала, ни конца, ни побед, ни поражений. Демиург этого загадочного мира словно дал острову наглядное знамение:  подобно тому, как суша и море ведут между собой непрестанную вражду, и количество их побед равно количеству поражений, — так и Англия обречена на вечные склоки с окружающими ее миражами. Не стать ей никогда властительницей мира, но и не суждено быть полностью опустошенной.

   В летописях записано, что полвечности назад этот огромный остров покорили швайды, норды и фины, создавшие в то время Альянс Холодных Миражей. Англия находилась под гнетом иноземцев целых шесть эпох:  платила им дань, работала на чужих сюзеренов и не имела собственного короля. Потом явился Робин Смолл, неутомимый вояка и народный любимец. Он-то и сплотил вокруг себя отряды таких же отчаянных мужей. Нет, они не стали поднимать никакого освободительного движения. На нескольких кораблях они переправились к берегам Скандии, проникли в Хельсинки и перерезали весь город:  не оставили в живых ни одной души. Но это была лишь зажженная спичка, воспламенившая целый пожар. Тевтонцы в союзе с рауссами, видя, что холодная столица пала, немедленно заключили союз и уничтожили весь Альянс. Немногочисленные остатки его армии  — те, которые находились на порабощенном острове — впали в такой страх, что любой англичанин, даже самый робкий, мог без проблем подойти и убить любого фина или норда.

Робин Смолл так и не стал королем, его предательски убили. И началась династия Вальетти, далеким отпрыском которой являлся хорошо известный Эдуант.

Все это было, было, было…

Теперь Англия и Альянс Холодных Миражей — ближайшие союзники. Так уж устроена политическая мораль черной вселенной. Друзья и враги здесь так часто меняются местами, а слагаемые «навеки» союзы так часто дробятся трещинами лютой ненависти, что один человек может смело говорить другому:  «послушай, любезный, пока ты еще числишься у меня в друзьях, сделай для меня то-то и то-то…»

Огромных размеров каменная голова надменно торчала из земли. Ее горящие глазницы прожигали тьму и были видны за много миль за пределами Велфаста. У иноземцев, кто впервые имел возможность взглянуть на архитектурное чудо мироздания, поначалу возникало жуткое ощущение, что голова вот-вот пошевелится, моргнет железными ресницами. Следом пошевелится земля, и из-под нее, брызгая в разные стороны глыбами глины, восстанет великан. Осмотрится вокруг. Вытащит свой меч. И меч этот без труда сможет достать до небесных костров, повергая их на землю…

У Эдуанта, явно не отягощенного проблемами жизни, как всегда бал… Очередная оргия веселья в нескончаемой цепи себе подобных. Тронный зал был переполнен народом. Тут и знатные лорды, и высшие офицеры армии, и даже духовенство не прочь потрясти своими провонявшимися рясами. Цветами живого благоухания, несомненно, являлись дамы. Их яркие наряды создавали в толпе приглашенных цветную мозаику. И мозаика сия постоянно меняла свой орнамент, как в калейдоскопе, который прокручивают вокруг своей оси. Эдуант любил наблюдать с высоты своего трона за танцующими парами, за праздными смеющимися толпами и за гордыми одиночками. Он выискивал в лорнет симпатичные мордашки и, если открывал среди них новую, тотчас приказывал их познакомить.

Эдуант был верен своему имиджу. Самым любимым занятием для него было и оставалось поражать придворных каким-нибудь своим новым платьем. Вот и сейчас он вышел на блистающий слегка зашарканным лаком паркет, капризно махнул рукой, и музыка тотчас стихла. Никакая музыка не смела отвлекать людей от его персоны.

Король лукаво улыбнулся, поправил белые локоны парика и произнес свою неподражаемую фразу, которую весь двор обхохатывал за его спиной:

— Ну… как вам моя индивидуальность? Моя неповторимая изысканность и утонченность? — говоря это, Эдуант слегка поворачивал туловище, чтобы все заметили  эти замечательные изумруды, инкрустированные в пояс. Яркое атласное платье короля словно горело страстью. Его расцветка шла волнами по всему телу, то охлаждая чувственность, то вновь возбуждая ее.

Дальше все шло как обычно. Дамы принимались восторженно охать и ахать, их кавалеры вяло похлопывали в ладоши. Проходя вдоль толпы, король создавал волну возмущения:  приблизительно тот же эффект, который создает идущий по тихой воде корабль. Придворные переставали разговаривать друг с другом, даже влюбленные отводили взоры от своих партнерш, чтобы устремить их в сторону неповторимого в своем понимании монарха. Одна дама громко крикнула на весь зал:

— Как он сегодня великолепен! — и крикнула с явным намерением, чтобы Эдуант услышал, кому именно принадлежит этот короткий панегирик.

Но как только Эдуант скрывался с поля зрения, тут же начинались смешки, перешептывания, изумленные покачивания головой. Дамы, часто-часто помахивая веерами, прятали за них свои личики и позволяли своему языку такие высказывания…

Нежное, почти женственное лицо Эдуанта сияло, точно солнце на страницах еретических книг. Улыбка была болезнью для его губ. Серьезным его вообще редко кто-либо когда-либо видел. Наконец, Его Величество Изысканность и Неповторимость, а также непонятная для посторонних умов Утонченность и Рафинированность, изволило остановиться. Король поднял свои белоснежные ладони, обрамленные серебристого цвета манжетами, и громко хлопнул три раза.

Вновь заиграла музыка.

Ей повелено было заиграть.

 Легкий вальс вновь вскружил головы и тела присутствующих. Празднично горели зажженные люстры. Несколько уныло тлели их отражения на лакированном паркете. Дирижер махал своими палочками, указывая, какому инструменту пора бы заиграть, а какому не плохо бы заткнуться. Но музыка, стоит заметить, была великолепна. Певучий голос скрипок, легкая капель клавесина и недовольное урчание контрабаса создавали нерушимую гармонию звуков. Король танцевал со всеми дамами подряд. Он безо всякого стеснения разбивал пары, подарив кавалеру вместо слов извинения лишь легкую улыбку, брал даму за руку и кружился с ней до тех пор, пока где-нибудь рядом не заметит более смазливую мордашку. Внутри английского двора было обычным делом, когда мужчины танцевали с мужчинами. Любвеобильный король не брезговал и этим. Почти все лорды уже испытали нежное прикосновение его пальцев.

— Ваше величество, разрешите пригласить вас на легкий кураж!

Эдуант обернулся. Позади него стоял лорд Клайсон. При нем был его праздничный генеральский мундир и подозрительно вежливая улыбка.

— Конечно, конечно…

Король слегка поклонился даме, которая отблагодарила его затяжным книксеном, и схватил руку Клайсона. Они закружились в медленном танце. Их тела то приближались, то удалялись на расстояние двух вытянутых рук. Грациозные движения короля лишний раз доказывали, что балы для него — жизненная стихия, в которой он чувствует себя вольготно, как рыба в воде (или как язык в вине). Изящные же движения лорда объяснялись совсем другим. Для него война была жизненной стихией. А там приходится упражняться с телом куда более серьезно, чем на балах и в постельных поприщах. Во время очередного сближения их тел Клайсон, глядя своему монарху мимо глаз, как бы невзначай спросил:

— Ваше величество, уместно ли во время такого торжества пытаться омрачить его делами внешней политики?

— Вы имеете в виду Ашер? — уточнил король, закидывая одну ногу за другую. — Вполне даже уместно. Я сам хотел подойти к вам и поинтересоваться.

Клайсон пару раз повернулся вокруг своей оси, и вновь их лица сблизились.

— Мы проиграли эту битву. Адмирал Боссони с небольшой группой людей пока еще жив, но… в данный момент нашего разговора последнее утверждение может быть уже ошибочным. — Сказал это и опять откатился назад, не выпуская нежной руки короля.

— Генерал, это война… наверное, Боссони слишком жестоко поступал с горожанами. Но я не мог жертвовать еще большим количеством людей для оказания ему сомнительной помощи. Печально, генерал, очень печально…

Музыка заиграла медленней, что дало возможность облегчить разговор. Лорд холодно кивнул:

— Вот я и пришел, ваше величество, чтобы разделить с вами эту печаль. И высказать вам свои искренние соболезнования…

— Трогательно, генерал! Вы настоящий сын отечества!

— …по поводу вашей дочери и вообще — гибели стольких солдат.

Эдуант совершил одно неосторожное движение:  его нога в танце слегка подвернулась. И, хотя улыбка продолжала присутствовать на лице, она стала какой-то отвердевшей.

— А… при чем тут моя дочь? Насколько мне известно, Фиасса отправилась в гости к своей тетушке Анне в ее родовое поместье.

— Не знаю, — продолжал лорд, вытягивая по струнке мускулистые ноги, — по какой причине Фиасса отправилась к тетушке через Франзарию, но изверги короля Эдвура схватили ее и… Разве вам еще об этом не доложили?

Музыка перешла в аллегро, и в гармоничном консонансе плавающих звуков тонкий слушатель мог уловить легкую фальшь. Дирижер замахал палочками так часто, словно орудовал двумя маленькими шпагами. Лицо короля стало покрываться мелом. Цвет глаз совершенно не изменился, но перемену взгляда его партнер почувствовал чуть ли не физически:  будто в контрасте с теплым душем тебя решили окатить ледяной водой. Эдуант ни на мгновение не останавливался в танце и совершал безукоризненные па. Потом он тихо шепнул:

— Что с ней?

Музыка заревела на всю мощь. Лорд Ланкастер едва мог расслышать собственные слова, отвечая королю на поставленный вопрос, а в конце добавил:

— …ваше величество, еще раз мои соболезнования. Извините, мне еще надо потанцевать вон с той леди.

Бал продолжался. И свечи так же ярко озаряли его торжество. И оркестр так же вдохновенно кружил тела и души приглашенных гостей. Король Эдуант танцевал до самого его завершения, только это был уже не тот король. Казалось, что по залу ходит и крутится восковая кукла:  да, она совершает безукоризненные движения, она грациозна, она очень похожа на настоящего короля. Но губы ее слиплись, и взгляд перестал жить самостоятельной жизнью:  минуя все происходящее вокруг, она поворачивалась в ту сторону, куда вращалась голова. Из глаз Эдуанта вместо взгляда торчала пустота…

 

                    руна   восьмая

 

                                                         «Утихли все звуки, умолкли все речи,

                                                          Вдали догорели последние свечи,

                                                          Не слышен уж стал лай бездомных собак,

                                                          И душу сковал осязаемый мрак…»

 

Королевский кот высунул свою морду из-под кровати, сладко потянулся, выгнул спину, поскреб когтями о покрывало, потом хотел двинуться по своим делам, да не тут-то было. Один коготь зацепился за материю и, прежде чем его освободить, коту пришлось стащить на пол чуть ли не половину злополучного покрывала. Да еще и самому в нем запутаться. Но наш кот был оптимистом, и не придавал подобным ляпсусам жизни никакого значения. Он лишь слегка оскалил зубы и облизнулся. Затем не спеша прошел в соседнюю комнату, встал посередине, задрал хвост трубой и принялся внимательно озираться. Теперь-то в его кошачьих зрачках стало заметно недовольство, его взгляд словно вопрошал:  «где моя корона?» Усы возмущенно пошевелились, а обнаженные кончики клыков показали свой вялый блеск. Кот поднял голову вверх… так он и думал! Это безобразие повторяется уже много раз. Его корону своровал король и нелепо напялил себе на голову. Он принялся жалобно мяукать…

— Да на ты! На! — Эдвур снял корону и покатил ее по полу. — Только заткнись, не действуй на нервы!

При виде любимой игрушки кот успокоился. Он положил на нее мохнатую лапу, сладко зевнул и прилег рядом.

Приблизительно в это же время за стенкой Фиоклитиан Первый и Последний сидел на полу и колол орехи. Для сей незатейливой процедуры он использовал сабо — деревянный башмак с наклепанной на него железной подошвой. Фиоклит старательно укладывал орех между своих ног, прицеливался… и со всего размаху лупил по нему каблуком башмака. Главное было в момент удара не забыть закрыть оба глаза, чтобы в них, чего доброго, не залетела скорлупа. При всяком удачном попадании Фиоклит радовался как младенец и хлопал в ладоши. Его огромные уши, сплошь поросшие волосами, подергивались, а ловкие пальцы тут же выковыривали из ореха манящую сердцевину. Он ее не ел, а поедал. Словно маленький голодный зверек. Вскоре послышались торопливые шаги. Прошел бы рядом кто угодно, Фиоклит не поднял бы головы, но короля он всегда считал достойным своего внимания.

— Эй, Эдвур! — Услышать от шута словосочетание «ваше величество» было почти невозможно. — Послушай, у тебя скипетр из твердого железа?

Король остановился, повернул голову. Уродец, ни малость не смущаясь, смотрел прямо ему в глаза. Его безобразное лицо с искривленным носом не внушало никаких иных чувств, кроме сострадания и крайней снисходительности. У короля и в мыслях не было когда-либо за что-либо его наказывать. И столь панибратское обращение со стороны шута стало в Анвендусе делом таким же обычным, как вечное молчание прекрасных кариатид. Поэтому Эдвур пожал плечами, покрутил в руках свой скипетр, поигрывая блеском инкрустированных в него драгоценных камней, и ответил:

— Разумеется, из твердого! Что за вопрос?

— А им можно колоть орехи? — шут немедленно протянул правую руку, мол:  «дай-ка я проверю!»

Король слегка опешил. Глядя на скипетр, он подумал:  «какого черта я вообще его таскаю с собой?»  Рука Фиоклита была по-прежнему протянута:  не умоляюще, не требовательно, а как-то беспардонно, будто он просил у короля обыкновенную сосательную конфетку.

— А на! Возьми! — король небрежно бросил шуту жезл своего могущества. — Берите! Берите у меня и корону, и скипетр, и трон в придачу! Все отдам! — махнул рукой и скрылся.

— Эдвур, чего ты психуешь? Я тебе верну, ты же меня знаешь. — Фиоклит положил между ног очередной орех. Взмах. Удар. Тр-р-ресь! — Вот здорово!

Здорово было на все это смотреть со стороны. Шут сидел на полу с раскинутыми ногами и клал орехи так близко к своему животу, что казалось, он долбит скипетром по собственным яйцам. Еще и весело орет при этом.

Короче, шут он и есть шут…

Эдвур увидел королеву Жоанну. Она крутилась возле зеркала, оценивая со всех сторон свой наряд. Впрочем, король знал, что новое платье было лишь поводом посмотреться в зеркало. На самом деле Жоанна внимательно вглядывалась в собственное лицо:  сильно ли видны ее прорезающиеся морщины. И с томлением душевным думала, какие бы еще крема использовать, чтобы их убрать. Она тайно прочитала массу книг про мифические эликсиры молодости, сама изготовляла их составы по чьим-то глупым рецептам. И однажды чуть не отравилась.

— Жонни, дорогая, давай быстрей. Нас, возможно, уже ждут. — Король поцеловал ее в шею, та в ответ мило улыбнулась.

На трапезу были приглашены люди из ближайшего окружения короля. Прежде всего, два его непутевых сына. Лаудвиг сидел, понурив голову, изображал из себя паиньку и тайно поглядывал на бутылки с вином. Пьера удалось уговорить, чтобы вкусил со всеми более разнообразную пищу, он даже одел цветную рубашку. Так что Жоанна не нарадовалась:  «может наконец образумится и станет нормальным человеком?» Они сидели рядом. И эта их близость друг к другу еще разительнее подчеркивала их контраст. Единственное, что у братьев было общее, так это фамилия Ольвингов да еще, пожалуй, голубые, словно наполненные прозрачной водой, глаза. В остальном одни антагонизмы. Лаудвиг блондин, Пьер — брюнет. У первого волосы прямые, лишь слегка вьющиеся, у второго — хроническая кучерявость. Лаудвиг весь из себя:  высокий и широкоплечий, Пьер же худой и сутулый. В общем, разница чувствительна. Ну, а если еще сказать об их образе жизни…

Нет, тут лучше промолчать. 

За богато сервированным столом также сидели:  епископ Нельтон, коадъютор Ламинье, королевский вагант Морис, еще пара знатных графов и герцог Оранский. Последний пребывал в вечном молчании и на всякие вопросы в его адрес отвечал коротко и односложно. Нельтону, как всегда, удостоена была честь прочитать перед трапезой молитву. Королю — сказать экспромтом тост.

Эдвур поднял переполненный бокал с краев которого капала то ли кровь похожая на вино, то ли вино похожее на кровь. Он не случайно выбрал именно этот сорт красного вина, дабы показать, что вся жизнь поднебесных обитателей имеет как раз цену этого бокала.

— Мои верноподданные и друзья! — когда необходимо быть сентиментальным, король успешно был им. — Кто из вас терял когда-нибудь близких людей, тот поймет меня. Со мной рядом нет больше старшего сына Жераса, теперь не стало и Дианеллы… Да и вообще, многих славных воинов, сынов Франзарии постигла незаслуженная смерть. Будем надеяться, что все они сейчас в мире более справедливом, чем этот… Я хочу выпить за нашу победу. Нашим утешением сейчас может служить только месть! Граф Ламинье, прошу вас, доложите, как там…

Коадъютор кашлянул.

— Стена Ашера проломлена. Практически весь город в наших руках. Мы уничтожили всех англичан, кто не успел спрятаться. Человек четыреста или пятьсот — не больше — во главе с адмиралом Боссони укрылись в цитадели за стеной Старого города. Но деваться им абсолютно некуда. Они в плотном кольце целой армии. Ликвидировать их можно в любой момент и без каких-либо проблем, но командующий армией граф Айлэр принял мудрое решение. Пусть еще помучаются, пусть потомятся от голода и отчаяния. То, что терпели от них ни в чем не повинные горожане, пусть падет и на их голову!

Немного помолчали. Король, видя, что к сказанному добавить никто ничего не решается, крепко сжал в ладони хрустальную ножку бокала. Вино обильно полилось через край, и его белоснежные манжеты тотчас покрылись пятнами.

— Я объявляю короля Эдуанта своим пожизненным врагом! Мы пьем за нашу победу и за его погибель! За торжество Франзарии и полное опустошение Англии!

Бокалы стали пустеть, запрокидывая вверх свои прозрачные ножки. Даже постник Пьер немного пригубил крепленого вина, правда, предварительно разбавил его водой. Тут появился консьерж.

— Ваше величество, прибыл герцог Альтинор.

— А… вечно он опаздывает. Зови, чего теперь?

Послышались грузные шаги тяжелых сапог и еще словно легкое постукивание. Так могут тарабанить по полу либо работающие плиточники, либо женские каблуки. Альтинор развязывал на ходу свой гарнаш.

— Ваше величество, извините, я не один. Со мной моя дочь Кастилита. Вечно ей не сидится на одном месте.

Пьер поперхнулся недопитыми остатками вина. Он суматошно вытер рукавом мокрый рот и с испугом глянул на пустующее прямо напротив него кресло. «Только бы не сюда! Ведь еще много свободного места!»

— Ага! — старший советник сладострастно потер ладони. — Пахнет жареным медитавром! Поздравляю с успешной охотой, ваше величество.

Не нужно обладать особой сообразительностью, чтобы догадаться, куда села Кастилита. Да, она беспардонно устроилась в том самом пустующем кресле, напротив Пьера. Бедняга готов был провалиться сквозь землю от крайнего смущения. Он покраснел как зрелый помидор, щеки его пылали. Во рту даже перестала вырабатываться слюна, и он не в состоянии был проглотить маленький кусочек мяса. «Зачем?! Зачем я сел с ними за один стол?» Пьер низко опустил глаза, боясь глянуть выше собственной тарелки. Она, предмет его тайных мучений, находилась так близко, что до нее без труда можно было дотронуться рукой. Ее яркое розовое платье пылало цветами, обжигая взор. Услышав ее голос, он вздрагивал, а в душе отчаянно молился:  «Великий! За что мне это искушение?! Наверное, я слишком мало еще пощусь и творю недостаточно милостыни, что страсти во мне не остыли… и на меня так сильно действуют женщины…»

В последнем утверждении Пьер врал самому себе. На него действовали не женщины, а женщина (одна единственная). К тому же и та никакая не женщина, а еще девчонка с буйными ветрами вместо мозгов. Частые посты и творения милостыни вряд ли могли спасти от этой беды, ибо даже на страницах Священного Манускрипта сказано:  «Вначале Непознаваемый создал моночеловека — однополый живой организм, которому не нужна была пара для воспроизводства потомства. Но далее в эволюции произошла ошибка:  один из индивидуумов родился с патологическим уродством — вместо крайней плоти у него между ног образовалось мерзкое влагалище, и он был способен только к оплодотворению семени, но не к его генерации. Поначалу Непознаваемый хотел уничтожить мутанта, но один из монолюдей открыл для себя невыразимое удовольствие в бинарном совокуплении. Тогда Непознаваемый произнес:  отныне люди будут жить парами, и растить своих детей вместе, и назвал Он уродливое создание «женщиной», ибо это слово пришло Ему на ум в тот момент».  

Впрочем, Кастилите вся эта религиозная экзегетика была до одного, упоминаемого в данном тексте, места. Она ела крайне медленно, чтобы был повод подольше посидеть за столом, и почти не отводила глаз от Пьера, ожидая, когда же он на нее наконец посмотрит. Пьер же ссутулился и уткнул глаза в свою тарелку. Он страшно боялся совершить какое-нибудь неловкое движение:  вдруг разольет бокал или еще чего…

— Ну-ка, Морис, сыграйте нам чего-нибудь для души! — попросил король, наливая себе и Жоанне еще по бокалу вина.

Вагант сдержанно поклонился, затем взял свою валторну и вдохнул в нее жизнь. Тягучие, словно склеенные между собой звуки, завибрировали по залу, заставляя трепыхаться сентиментальные огоньки свечей.

От зоркого взгляда Даура Альтинора не смогла укрыться эта чувственная война между его дочерью и младшим из принцев. Он прекрасно видел, как Кастилита не отрывает от него своих воспаленных глаз. А тот не знает, куда деться от болезненной застенчивости:  дрожащими руками ковыряется в своей тарелке, краснеет, словно совершил что-то неприличное. «Та-а-ак… — подумал герцог, — это надо запомнить, когда-нибудь пригодится…» Потом решил подыграть их молчаливому спектаклю. Он взял тарелку салата и протянул ее Пьеру:

— Будьте любезны, принц, передайте это блюдо Кастилите. Она обожает такие салаты.

Пьера вновь бросило в жар. Он чувствовал, что у него под мышками уже все мокро от обильного пота. Как эта тарелка умудрилась не перевернуться посреди стола  — удивительно. Пьер, словно держа горящие угли на ладони, быстрым движением протянул ее куда надо. Их взгляды наконец встретились. На долю мгновения скрестились как незримые шпаги и разошлись по сторонам. Они еще успели подержаться вместе за одну тарелку, а для строгого подвижника это было грешнее полового акта. Но он еще долго будет вспоминать ее лукавую улыбку, которая находилась так близко… и карие глаза… и ударную волну, что пробила в его душе огромную брешь… Ничего, он обязательно замолит все свои греховные побуждения.

Герцог Оранский первый покинул трапезу. Его уход никто и не заметил, впрочем, как его появление и само времяпребывание за столом. Он не произнес ни единого слова, удалился в одну из гостиных комнат, зажег двуглавый канделябр и откинулся в кресле.

Король вдруг громко хлопнул в ладоши и крикнул:

— Морис, разве можно слушать такую тягомотину? Сыграйте что-нибудь повеселей! Мы ведь пьем за нашу победу!

Музыка скинула с себя траур и пустилась в пляс. Звуки валторны неистовствовали, неслись на перегонки друг с другом, заводили всех своей слащавой экспрессией. Морис был виртуозом своего дела. Даже Пьер немного успокоился, а король продолжал командовать:

— Вина! Требую еще вина! И позвать мне сюда моего шута! Пусть выпьет вместе с нами!

Герцог Оранский вычеркнул собственное имя из придворной суеты. Впрочем, не только имя, но тело и дух. Он сидел в тесной комнатушке, глядя на два маленьких пламени, словно на пару горящих глаз. Пламя успокаивало нервы и привносило легкое умиротворение. И душа начинала трепыхать подобно огонькам свечей.

Легкая занавеска слегка всколыхнулась, и в комнату кто-то вошел. Герцог не стал оборачиваться, молчаливо намекая, что ему ни до кого нет дела. Потом на его плечо легла маленькая нежная рука. «Это она…» Оранский накрыл ее своей теплой ладонью.

— Зачем ты пришла?

Жоанна села рядом на подлокотник кресла и начала гладить его волосы.

— Я не могу быть в стороне, зная, что тебе плохо…

— Жонни, ты с ума сошла! Король во дворце! Нас могут увидеть! На мою голову и так неприятностей достаточно!

Жоанна накрыла пальцами его губы и приблизила к ним свое лицо. Ее темные волосы застили собой весь свет, а острый взгляд вошел герцогу в самое уязвимое место души.

— Альвур, успокойся, они все пьяны как черти. Король пригласил уродца Фиоклита, и тот принялся их развлекать песнями собственного сочинения. Скажи, почему последнее время ты меня избегаешь?

— Я осторожен, Жонни, просто осторожен!

— А… что делала принцесса Фиасса в твоем шатре?

Герцог осторожно обхватил ее за талию. Вот почему она пришла. Могла бы и не задавать глупых вопросов. Он протяжно вздохнул. Ведь даже на глупые вопросы приходится искать мало-мальски вразумительные ответы.

— Она попросила у меня убежища, вот и все! И вообще, Жоанна, если тебе нетерпится поревновать, приревнуй лучше меня к Мари, моей законной спутнице жизни. Здесь поводов больше чем достаточно. Возьмем хотя бы тот факт, что мы живем с ней под одной крышей. И еще, тебе об этом страшно будет слышать, но мы с ней вместе даже…

Жоанна так и не узнала, чем еще занимается герцог со своей Мари, речь у обоих оборвалась. И стучащие почти вплотную друг к другу сердца вдруг притихли. Сзади кто-то кашлянул…

Оба резко повернули головы — простой рефлекс и грубейшая ошибка в подобных ситуациях. Нужно было экспромтом изобразить деловую беседу на отвлеченные темы, но они оба, как нашкодившие дети с бледными перепуганными лицами, смотрели в глаза невесть откуда взявшемуся коадъютору Ламинье. Тот потоптался на одном месте, потер ладони, глуповато похлопал ресницами, потом вяло произнес:

— Ну, извините… — резко развернулся и вышел.

Герцог кинулся вдогонку. Он небрежно оттолкнул от себя Жоанну и пулей вылетел в коридор.

— Граф, будьте любезны, постойте!

Кей Ламинье снисходительно остановился, повернувшись лишь  вполоборота. Мимика его лица была равна нулю. Абсолютно никаких чувств:  ни восторга, ни злорадства, ни страха, ни огорчения. В сторону Оранского смотрели спокойные, чуть скучающие глаза.

— В-вы… могли не так понять. Мы просто сидели рядом, вместе печалились о Дианелле. Она ее так любила! — изворотливые мозги герцога принялись, наконец, работать на самосохранение.

Коадъютор пожал плечами.

— Знаете, что я вам скажу… У меня и так много личных проблем, чтобы еще разбираться в ваших отношениях с королевой. Будьте любезны, разбирайтесь в этом сами!

— Вы ведь ничего не скажете моему брату? Невесть какие мысли могут прийти ему в голову!

На этом вопросе Ламинье поставил тревожное многоточие вместо ответа. Внешне это выглядело так:  он молча развернулся, махнул рукой и удалился.

 

                 *                    *                    *

 

Жерас сидел поджав под себя ноги и слушая траурное побрякивание холодных цепей. Сколько прошло времени с того момента как его сюда кинули? Декад шесть или семь? Его совершенно ничем не кормили и не давали воды. Иногда он подставлял язык под грязные капли, стекающие с кирпичной стены. Поначалу он как-то пробовал освободиться:  дергал цепи, надеясь вырвать металлический штырь, пытался разогнуть кольца на запястьях, также совершал другие несуразные действия:  отчаянно выл, посылал в пустоту проклятия вперемежку с беспомощными молитвами. Но абсолютно ничего не помогало.

Он опять под землей! Выбрался из одной могилы, чтобы угодить в другую. Сидел и мрачно смотрел через круглый имплювий на осколок внешнего мира. Где-то бесконечно-далеко грело несколько небесных костров — всего лишь несколько нарисованных точек на черном полотне мироздания. Может быть, именно они не позволяли ему окончательно помрачиться умом. Лучины Жерас зажигал крайне редко и лишь для того, чтобы убедиться, что жизнь вокруг него еще продолжает свое жалкое существование. Жерас успел смириться со всем: с собственным поражением, с телесными муками, с предстоящей казнью. Одно лишь мучило его и, казалось, будет продолжать мучить даже после смерти. Этим ходячим на двух ногах фактором являлся Даур Альтинор. Всякое воспоминание о нем приводило тело в судороги, а рассудок опаляло огнем. Стоило принцу только подумать, что его убийца сейчас разгуливает на свободе (нет, не просто разгуливает, а наверняка сидит за одним столом вместе с его отцом и еще выражает ему «искренние» соболезнования из-за смерти сына) — стоило только подумать… Жерас вновь начинал истерически дергать цепи, исполненный бессильной ярости. В своих отчаянных фантазиях он рушил и сжигал целые города, лишь бы найти советника Альтинора, лишь бы вытрясти из него душу, лишь бы засунуть его собственную душу ему в …

Когда же ярость стихала, а буйство мыслей разбивалось о стенки черепа, Жерас успокаивался. Он снова мрачно поглядывал на имплювий, снова томился элементарным желанием что-нибудь поесть или что-нибудь выпить. Хотя бы согреться. Порой он проваливался в дремоту, но сама эта дремота не приводила к бесчувственности, к провалу в сознании, о котором так мечтала его измученная душа. Слабый сон, переполненный кошмарами еще больше, чем явь, стал мучительной болезнью для духа.

Иногда к имплювию подбегали дети солнцепоклонников, смотрели на него сверху сквозь решетку, перешептывались между собой. Для них появилась лишняя забава:  поймали живого мракобеса, который может ходить как человек, да еще и разговаривает. Жерас хорошо помнил, как ему в детстве тоже внушали, что солнцепоклонники — не люди. Это чудовища, накинувшие человеческую личину.

Впрочем… весь этот словесный смрад уже не имел для него никакого интереса. Волновало только одно:  как быстро все закончится и как скоро он увидит Настоящий Мир? Его душа, трепещущая в теле, рвалась наружу, но была связана сетью ноющих нервов. Вырвать душу из тела было также непросто, как самому удалить больной зуб из десны. Время для него превратилось в вонючую застоявшуюся жижу и, казалось, никуда не двигалось. Под ногами была сырая холодная земля, над головой — столь же холодный воздух. Жерас пытался разогреть его своим частым дыханием, но от этого только почувствовал, что сам быстро остывает.

В какой-то момент ему показалось, что решетка вверху сильно заскрипела. Он поднял голову и тут же ослеп:  яркий факел создал такой разительный контраст абсолютному мраку, что глаза словно закололо маленькими иголочками. Далее голос:

— Ну как, мракобес, не скучно тебе здесь? Поди молишься своему, как вы его называете, Непознаваемому? Молись… терпеливо молись. Может, прибежит да и вытащит тебя отсюда.

Отец Гийом поставил деревянную лестницу и кряхтя спустился в землянку. Факел в его руке принес частицу столь желанного тепла.

— Молись… — он махнул рукой. — Только сразу хочу тебя предупредить, все это лишь начало твоих мучений. Прежде чем ты подохнешь, тебя будет часто бросать в жар и в холод. Мы не успокоимся, пока не услышим твоих стонов. Но увы! Все твои страдания не искупят и крупицу того зла, которое причинили нам ты и твой отец, проклятый Эдвур.

Старик отдышался, поправил свои седые патлы и поднес огонь к лицу Жераса. Тот зажмурился от внезапного пеклища, но стерпел и не проронил ни слова. Тут сверху послышалась еще какая-то возня. Из имплювия показалось лицо маленького мальчика.

— Отец Гийом, вы просили книгу. Вот она. — И протянул старику какой-то пухлый томик в черной обложке.

— Спасибо, сынок, иди с миром! Я скоро принесу то, что обещал.

Свобода была, казалось, так близка. Открытое небо над головой, всего лишь больной беззащитный старик. Жерас умирал от желания рвануться что есть сил и вылететь наружу. Были бы цепи хоть немного подлиннее, он бы немедленно обмотал ими шею лученосного пастора и хотя бы в его смерти нашел для себя временное успокоение. А старик словно видел все его тайные побуждения.

— Бесишься от отчаяния, да?.. Бесись! Это и тебе придает сил, и нас развлекает. На вот! Я принес тебе теплой одежды, а то чего доброго загнешься раньше времени, кого мы потом мучить будем? — Гийом небрежно накинул на него дубленку. — Да и воды вот принес… немного.

С изумлением для себя Жерас почувствовал, что готов чуть ли не расцеловать своего мучителя. Он с жадностью осушил флягу и укутался в мягкое тепло:   теперь хоть немного выспаться можно будет. Но так ничего и не сказал.

Отец Гийом тоже подумал, что сорить словами перед таким извергом — чрезмерное к нему снисхождение, выбрался наружу и звякнул решеткой. Послышался недовольный скрежет закрываемого замка. Жерас тщательно завернул свое озябшее тело в дубленку и почувствовал сладкую истому разливающегося тепла. Даже испытал многократно отраженную тень бесконечно-далекого счастья. Он погрузился в сон прежде, чем успел принять лежачее положение…

Проснулся он ровно через вечность. Да, стало легче дышать, ушла часть страшной усталости, мерзли только кончики ног, да и те, если хорошо потереть, можно было привести в чувство. Но решение одних проблем усугубило другие:  во-первых, ужасно хотелось есть, и еще хотелось вырваться наружу — да так сильно, что он опять принялся дергать несговорчивую цепь. Жерас решил зажечь лучину, чтобы посмотреть:  металлический штырь хоть немного вылез из стены? Но когда для взора стали видимы мрачные стены с небрежной кирпичной кладкой, он в очередной раз безнадежно вздохнул. И тут вдруг подумал:  а на чем он, собственно, сидит? Ведь не на камне, а на чем-то твердом и, что странно, теплом…

Вот номер! Он сидел на кожаном переплете той самой книги, которую старик по скудости ума забыл в его темнице. Жераса это слегка развеселило. Он небрежно поднял фолиант, но тут же отбросил его в сторону. На переплете было написано: «Книга Древностей». Так он и думал! Священное писание еретиков!

Вот только в чем вопрос:  старик-склерозник на самом деле ее здесь забыл или просто захотел забыть? К удивлению для себя, Жерас быстро успокоился. Собственно говоря, чего ему терять, кроме своих оков и мозгов? Он поднял фолиант, придвинулся к горящей лучине и, от абсолютного незнания чем себя занять, принялся читать с первой страницы. Вначале шла всякая тягомотина, причем, довольно предсказуемая. Здесь чьей-то беспардонной рукой писалось о том какие замечательные невинные овечки эти солнцепоклонники, и какими же извергами являются пасынки темноты, часто упоминаемые здесь под термином «мракобесы». Потом много говорилось о самом солнце:  кто оно или что оно. Приводились цитаты из неведомых источников, которые все казались Жерасу противоречивыми даже между собой, не говоря уж о вопиющим противоречии со здравым смыслом. Перелистывая очередную страницу, он повторял одно и то же:

— Ну и хренотень! Чего только не понавыдумывают, чтобы самим себе заморочить мозги!

Как выяснилось, Книга Древностей делилась на две большие части, это «Житие предков» и «Свидетельства». В первой из них долго и нудно описывались древние мифы о том, как солнце вставало из-за краев земли, и это называлось у них «утром», как оно катилось по небу словно легкий воздушный шарик, и как падало в некую пропасть, именуемую «горизонтом». Жерас впервые узнал, что на языке еретиков означает слово «день» и слово «ночь». Здесь проще простого — день, это когда повсюду свет, а ночь уж очень напоминала жизнь черной вселенной. Не мудрено, что в существование ночи ему гораздо легче было поверить. Здесь он прочитал и о легендарных птицах, летающих по небу со скоростью пущенной стрелы и о многих диких зверях, которые считались давно вымершими. Почему-то ни слова не сказано ни о медитаврах, ни о небесных кострах, ни о Циклонах Безумия, ни о Лабиринтах Мрака. Он с такой же тщетностью искал упоминания о Непознаваемом и созданной Им ошибочной реальности. В древности, согласно этой книги, люди не особо-то отличались от нынешних племен:  те же войны, болезни, измены и предательства. В те времена просто буйствовали все виды колдовства — особенно механическое и электромагнитное. Колдовство не только не запрещалось официальными властями, но и поощрялось ими.

— Ну и хренотень… — повторял Жерас, только с каждым разом все более вяло и неуверенно. Однажды он как-то добавил:  — Нет, в принципе все это сгодилось бы в качестве красивых сказок для маленьких детей.

Когда же он, пролистав «Житие предков», принялся за вторую часть, «Свидетельства», то уже молчал. Читал без словесных и мысленных комментариев. Только периодически зажигал новые лучины, а те дарили ему единственное что имели — всю собственную жизнь, от которой оставался лишь пепел да маленький огарок древесины. Свет их был очень скудным, приходилось напрягать и без того ослабшее зрение, чтобы различить рукописные буквы.

В «Свидетельствах» очень часто упоминалось странное словосочетание «солнечное затмение», причем, многие очевидцы утверждали, что наблюдали это явление собственными глазами. Вот некоторые примеры…

«… я Мария Беккер, мне 37 лет*. Пишу это сама не знаю для чего. Мир потрясло какое-то безумие. Настоящее безумие… Это случилось 17-го августа**. Еще задолго по телевизору*** нам сообщили, что будет солнечное затмение. Мы радовались, купили кварцевые очки, думали нас ожидает праздник, великолепное зрелище! О ужас! Кто мог подумать о таком…»

«… мы с моей сестрой Кэтти вышли в этот день на улицу. Там собралось множество народа. Все хотели глянуть затмение. А сосед Воланд все шутил:  мне плевать на ваше затмение, у меня дела поважней! Потом рыдал от отчаяния больше всех. Да, он очень громко плакал. Мы все не знали, что происходит. Мы не понимали этого…»

«… я сотрудник обсерватории**** Майкл Рассел. То, что случилось, не поддается никакому научному объяснению. Здесь отсутствует логика, отсутствует здравый смысл. Неужели все, во что мы верили, и все законы, которые изучали — бред?! Ответьте мне! Или бредом является происходящее?..»

 

год* (мн:  лет) — древняя единица измерения времени, равная примерно 9-ти эпизодам.

    август** (Инварь, Февраль, Марс, Опрейль, Май, Июнь, Июэль, Август, Сентяур, Октяур, Ноябрь и Декадас) —  двенадцать богов, которые, согласно древним мифам, правили Временем.

телевизор*** — небольшой ящик со стеклянным окном, где с помощью электромагнитного колдовства чудесным образом двигались разные картинки.

обсерватория**** — точных сведений нет, но скорее всего так назывался общественный туалет.

 

Жерас потряс головой и перелистнул  несколько страниц. Эти странные тексты словно гипнотизировали его разум.

«…Я, Жан де Фуаро, напишу только то, что видел своими глазами. Могу поклясться на чем угодно — на Библии, даже на челе самого Папы Римского, что так оно и было. Если мой дневник будут читать грядущие поколения, и если вселенское сумасшествие все еще будет продолжаться, то пусть они знают, с чего все началось. Итак, 17-е августа, примерно час* и двадцать две минуты*. На улицу вывалили толпы народа поглядеть на обещанное затмение. Помню, играла веселая музыка. Одни надели затемненные очки, другие смотрели на небо сквозь стеклышко. Все восторженно завизжали, когда на землю стала надвигаться тень луны**. Стало темно как ночью, а возникший протуберанец походил на священный нимб. Да, это было великолепное зрелище. Все не отрывали глаз от неба и страстно желали, чтобы этот миг затормозил, и чтобы была возможность подольше наслаждаться космическим зрелищем.

Желание исполнилось на сто с лишним процентов. Прошло уже две минуты, а противоположный край солнца до сих пор не показывался. По толпе пошли легкие волнения. Еще присутствовали крики: «как это здорово! как это замечательно!», но в голосах уже чувствовалась тревога. Через пять минут люди начали сильно волноваться. Помню, одна пожилая женщина воскликнула: «ура! это самое длительное затмение за всю историю, оно наверняка будет занесено в книгу Гиннеса***!»

Еще через несколько минут протуберанец полностью исчез. А когда прошло полчаса безликой тьмы, и солнца до сих пор не было, вот тут началась настоящая паника. Все кричали о конце света, ревели, пытались успокаивать плачущих детей. Почему-то сразу перестало работать электричество:  ни радио, ни телевизионных передач, ни даже света в домах. Люди стали жечь костры и керосиновые лампы. Первые час, два, три еще сохранялась надежда, что в наш мир вернется здравый смысл, но небо было абсолютно черным. Хорошо хоть звезды остались. Но если исчезнут и они, то следом исчезнем и мы…»

 

   минута, час* — древние единицы измерения небольших промежутков времени. Час примерно равен одной эллюсии и состоял из восьмидесяти (по другим источникам — из шестидесяти) минут. Выходит, сама минута могла равняться 1/6 цикла.

   луна** — согласно древним мифам, на небе помимо солнца существовала еще какая-то луна. Причем, она была то круглой, то будто отрезанной, то виднелась лишь ее половинка, а порой — лишь маленькая доля, похожая на серп. Словом, более замороченной чертовщины и выдумать было невозможно.

   книга Гиннеса*** — сведения об этой книге не обнаружены.

 

Пальцы Жераса с внезапно возникшим раздражением перелистнули и эту страницу, взор сам собой упал на другие строки:

«…Я, Жанна Вайст, пишу при свете обыкновенной лучины. Руки мои дрожат, в голове — полное отчаяние. Я хочу, чтобы вы, читатели моих строк, знали, что происходит у нас, в Белфасте. Прошло уже шесть суток после того, как исчезло солнце. Пишу «шесть суток», так как понятия «день» и «ночь» уже не имеют смысла. Почему-то померк свет не только небесный, но и земной. Перестали вырабатывать энергию все электростанции*. Люди жгут костры, чтобы согреться. Повсюду крики. Толпы людей ломанулись в церкви замаливать свои грехи. Говорят, миру осталось совсем немного. Несколько тысяч человек уже покончили жизнь самоубийством:  люди выбрасывались из балконов многоэтажных зданий, стрелялись. Вешались, принимали яды. Некоторые утверждают, что наш мир уже мертв. Где-то начались войны, кто-то грабит магазины, запасаясь припасами. На улицах много трупов. Полиция в таком же отчаянии. Они ничего не могут сделать. Я всю жизнь была атеисткой. Но, наверное, и я схожу в церковь. Священники ходят по домам и твердят одно и то же:  покайтесь! покайтесь! Поначалу это действовало на нервы, а теперь я задумываюсь. Нет, я точно схожу в церковь… Если кто-нибудь прочитает мои записи, знайте — ЭТО случилось 17-го августа…»

 

электростанция* — храм электромагнитного колдовства.

 

Очередная лучина потухла, оставив после себя лишь слабый запах дыма. Прохладный мрак вновь поглотил зримые образы. Книга Древностей словно угасла перед взором. Жерас задумчиво потеребил ее невидимые страницы. На душе у него стало как-то скверно. Противоречивые мысли и противоречивые чувства точно раздваивали его единую целостную личность. Он потеплее укутался в дубленку, зажег еще одну лучину и, громко кашлянув, вновь принялся за чтение.

«…Прошло уже шесть с половиной лет, как исчезло солнце. Мы ведем точный счет времени, не смотря ни на что. Священники говорят, что на седьмой год и наступит настоящий Конец. Но я не верю в их религиозные бредни. Я вообще ничему не верю. Мне сейчас кажется, что солнце было лишь счастливым сном для человечества. То есть, его в принципе и не было. Во всей этой суматохе погибло множество людей. Выжили только самые стойкие. Мы топим свои дома углем и дровами. Ко всякой жизни можно привыкнуть. Вот что странно:  ученые еще несколько лет назад утверждали, что наша Земля должна вся покрыться льдом. И нас ждет смерть от холода. Это тот же конец света, только по научному. Но мы не чувствуем особого холода. Более того, на полях продолжает расти хлеб, созревает виноград и ягоды. Только вот сеять и убирать все это настоящее мучение. Приходится жечь костры, ходить с факелами:  одни светят, другие занимаются сельскохозяйственными работами. Вот так мы кормим сами себя. Люди разбились на множество кланов, ведущих между собой вражду. Правительства государств существуют чисто символически, они ничего не могут сделать с возникшим хаосом. Скажу честно:  я уже не верю, что на небе когда-то вновь засветит солнце, хотя многие на это надеются. Но я думаю, жизнь как-нибудь утрясется. Примет какие-то новые формы. Будет новый социум… А может и ничего не будет. Скатимся до уровня первобытных племен. Недавно появилась какая-то новая секта. Они называют себя «пасынками темноты», сколачивают вооруженные отряды, говорят, что те кто не с ними, тот против них. Короче, фашисты. Я не вникал в их идеологию, но немудрено, что когда-нибудь они придут к власти…»

«… Я, Агнесса Виллар, решила завести этот блокнот, так как чувствую — жить мне осталось недолго. Все мои дети погибли, так может не погибнут хоть мысли, изложенные на бумаге. Сколько времени прошло со дня солнечного затмения, никто уже и не считает. Выросло целое поколение подростков, которые и солнца-то в глаза никогда не видели. Они знают о нем лишь с книжных картинок, да по рассказам взрослых. Секта пасынков темноты все больше набирают силу, подавляя другие религии. Традиционное христианство никто уже всерьез не воспринимает. «Пасынки» ходят по домам, убеждают людей в своей правоте, говорят, что предвечная Тьма — это естественное состояние мира. Солнце было простым недоразумением. И, говорят, если мы поклонимся Тьме, она будет к нам благосклонна. Недавно ко мне в квартиру приходили две девушки и один юноша. У всех троих на руках повязки, где солнечный круг перечеркнут свастикой. Убеждали меня, наверное, час или два. Я сказала, что подумаю… Кто знает, может они и правы. Ничего кроме мрака во вселенной не осталось. Раньше, помниться, я иногда выходила на улицу, задирала голову вверх и подолгу смотрела на пустое небо, ожидая, что вот-вот оно появится. Теперь уже ничего не жду…»

«… Я Джон Давлинг. Мне исполнилось две эпохи и три эпизода от рождения (по старым понятиям где-то 26 лет). Поясняю для дураков: эпоха — это время, в течение которого Непознаваемый творил наш черный мир. А эпизод (1,4 месяца) — время отчаяния нашего Творца. Ибо, разочаровавшись, Он понял, что созданная Им вселенная на рунах расслоенного пространства годится лишь в качестве чернового варианта. Целый эпизод Непознаваемый пребывал в разочаровании, потом во гневе скомкал все руны и бросил их в минус-бытие. Но те по ошибке попали в круговорот реального времени.

Да, я вступил в ряды пасынков темноты. Потому что с ними истина! И я вижу эту истину  своими глазами. Предвечная Тьма — она сверху и снизу. Со всех сторон одновременно. Она объемлет все и всех. И отвяжитесь вы со своим солнцем! Хватит этого вздора…»

Жерас потряс головой так сильно, что перед глазами замельтешили разноцветные круги.

— Хватит этого вздора! — процитировал он последнего автора и хотел уже закрыть книгу, но нетвердая рука лишь потеребила пожелтевшие страницы, и взор опять уткнулся в их содержимое.

Читая далее, Жерас порою с ужасом для себя отмечал, что еретическая писанина все более ощутимо влияет на психику. Не напрасно епископ Нельтон всячески оберегал их от этого пагубного чтива. Не напрасно еретиков сжигали вместе с их макулатурой, запрещая даже прикасаться к ней. Книга, одно название которой было для него ругательным словом, вступила в ожесточенный поединок с его рассудком. «Нет, я обязан это прочитать хотя бы для того, чтобы опровергнуть все их доводы и умереть со спокойной совестью истинного пасынка!» На каждой странице он внушал себе, что книга еретиков полна внутренних противоречий, выискивал словесные эклектизмы, ляпсусы, нелепые, противоестественные для человеческой логики  умозаключения. И всякий раз радовался, найдя что-либо подобное. Но нередко ему приходилось и хмуриться. Некоторые строки он читал с ненавистью, некоторые — со страхом, а иные — с полнейшим непониманием написанного. Свидетельства давно умерших людей обладали изумительной живучестью. Они вызывали внутри кипящие чувства, словно Жерас сидел и разговаривал с реальными собеседниками. Ему иногда хотелось крикнуть в книгу:  «эй, ну-ка повтори еще раз, чего ты здесь написал?! что за ересь ты несешь? ты все это выдумал! выдумал!»

Временами страстно хотелось извлечь меч и разрубить обезумевшего словоплета надвое. Но тут же он спохватывался:  у него не было ни меча, ни того, кому он предназначался. И тогда Жерас хмурил брови, с негодованием читая дальше.

Одно из свидетельств больно кольнуло ему в сердце. Даже он сам еще не понимал причины этой боли, но свидетельство перечитал три раза подряд.

«…Я Ванесса Браун, старая больная женщина, к голосу которой уже никто не прислушивается. Я — последний человек на  земле, кто видел солнце своими глазами. Все остальные знают о нем только по рассказам других. Некоторые сейчас вообще не верят в его существование. Говорят, мы, поколение выживших из ума людей, все это выдумали. Но ко мне нередко приходят люди, расспрашивают. Что я могу сказать… Это было так давно. Я была тогда еще маленькой девочкой, которую водили за руки. Хоть память моя и оскудела, но я отчетливо помню этот яркий огненный шар, что светил на все небо. Свет от него был таким сильным, что, наверное, зажги сейчас миллион факелов — они не в силах будут тягаться с его сиянием. После затмения родители часто говорили мне:  жди, дочка, может, когда и дождешься, оно появится, обязательно появится вновь! Всю жизнь я ждала. Теперь уж знаю, что не дождусь. Не думайте, что слушаете бредни выжившей из собственного рассудка старухи. Солнце на самом деле существовало! Могу поклясться покоем моих дорогих родителей. Я видела его собственными очами. Клянусь, что видела…»

Свет в подземелье снова погас, и Жерас захлопнул книгу. Ее страницы с шорохом слиплись между собой. Целая армия глашатаев замолкала лишь от одного движения его руки. Он долго смотрел во тьму, лишенную всякого смысла и внутреннего содержания. Его мысли были сильно истомлены. Опять стали мучить элементарные человеческие потребности — голод и жажда.

— Теперь я хоть знаю, за что меня казнят, — устало произнес Жерас и прижался к стенке, его цепи недовольно брякнули. — За то, что кто-то когда-то что-то видел на этом проклятом небе!

 

                 *                    *                    *

 

Фиоклит появился в дворцовых коридорах еще в более чудаковатом виде, чем обычно. На голову себе вместо шутовского колпака он натянул дамский чулок (у кого он его стащил — ума не приложить), одел красные башмаки с загнутыми вверх носками, обернул круглый животик кожаным поясом и взял в руки свой неподражаемый жезл — сучковатую палку, каждую заковыринку которой во дворце уже все выучили наизусть, так как она маячила перед глазами придворных постоянно. Шут с гневом стучал своим «жезлом» о пол, когда издавал собственные указы. Но сейчас он, вроде, находился в приподнятом расположении духа. Его безобразное лицо сияло улыбкой некого сказочного страшилища.

Фиоклитиан Первый и Последний, семеня по полу маленькими корявыми ногами, вдруг остановился и строго поглядел на стражников.

— Слушай мою команду! Равнение на меня! На Фиоклитиана, подобного которому вы не найдете на всей земле!

Никто из стражников даже не шелохнулся. В их полусонных глазах, скрытых забралами рогатых шлемов, не поколебалась даже потаенная мысль. Каждый из них хорошо знал, что обидеть королевского шута — смерти подобно. А Фиоклит без ложной застенчивости во всю пользовался своей неприкосновенностью. Он продолжал командовать:

— Повелеваю вам, смерды, стоять здесь до тех пор, пока вы в своих кирасах не задохнетесь от собственных выхлопов! — Уродец гордо зашагал далее, но вдруг резко развернулся:  — Кстати, знаете, куда я держу путь?

Ни единого слова в ответ. Стражники давно научились игнорировать его как полноценную личность. Он для них не более, чем дуновение что-то там бормочущего ветра.

— Итак, смерды, вижу, вы не знаете ответа на поставленный вопрос. Так и быть, сообщу вам. Я, Фиоклитиан Первый и Последний, иду объясняться в любви королеве Жоанне. Она уже измучена от тайной любви ко мне.

И гордо засеменил далее. Его острая бородка торчала почти наравне с носом, голова была вскинута, широко посаженные глаза вечно смотрели по бокам. А женский чулок покачивался в разные стороны. Главной достопримечательностью шута являлся круглый животик, который он называл «мой великолепный и несравненный пуз». Башмаки влюбленного нарочито громко стучали по каменному полу, вызывая звонкое эхо по коридорам.

— Не надоело тебе придуриваться? — рядом неожиданно возник голос епископа Нельтона. — Надень лучше свой колпак, он тебе больше идет.

Уродец повернул к нему свое лицо. Да… на такого-то и злиться грешно. И что за мать его породила? Откуда эти большие волосатые уши? Да еще глаза как у домашней скотины — почти на висках. Кто, интересно, сломал ему нос, который теперь торчит свернутый набок? Наказать бы подлеца… Епископ сочувственно вздохнул, а Фиоклит радостно улыбнулся, будто и не понимал собственной убогости.

— Магистр, а знаешь, куда я иду? Если догадаешься с трех раз, дам тебе поносить свой колпак.

Нельтон еще раз вздохнул. Он поправил на голове тиару, намекая, что вполне доволен своим головным убором, потом вытер вспотевшие ладони о рукава сутаны.

— Куда ты, дурак, можешь направляться? Наверное туда, куда глаза глядят.

— Ответ неверный. Я иду объясняться в любви королеве Жоанне. Благослови меня, магистр.

— Обратись лучше к королю. Он тебя благословит… пинком под зад.

На том и разошлись. Подолгу с шутом, кроме самого Эдвура, никто не разговаривал. Не потому, что разговор им казался скучным, просто считали это ниже своего достоинства. Фиоклит несколько обиженно оттопырил нижнюю губу, но продолжал двигаться к своей заветной цели. Вот наконец и покои самой Жоанны…

Она стояла у зеркала и чертила губной помадой последние штрихи собственного портрета. Она вообще могла подолгу вертеться возле зеркала, вглядываться в него, вглядываться в саму себя и в тысячный раз задавать себе надоевший вопрос:  насколько та, зазеркальная Жоанна, отражает ее собственную красоту. Может, в старом зеркале морщины и должны выглядеть более глубокими? Может, на самом деле все не так уж и страшно? Королева натирала свое лицо всеразличными кремами, лишь бы вернуть себе явно угасающую молодость. Уродец появился рядом как раз в тот момент, когда она, нахмурив брови, разглядывала появившуюся возле уха родинку. Раньше ее здесь не было, это точно!

Фиоклит учтиво кашлянул и поправил чулок на голове. Жоанна, не оборачивая головы, увидела его отражение в своем стеклянном мире.

— Чего тебе, шут с гороховой плантации?

— Королева… — Фиоклит принялся нервно ходить взад-вперед. Его чулок при этом комично пошатывался. — Не секрет, что за нашими спинами все уже шепчутся о наших тайных чувствах. Двор заинтригован до крайней степени:  бросите вы короля ради меня или нет. Пришла пора объясниться между нами.

Жоанна, не отрывая помады от своих губ, повернула голову и поглядела на шута с легким недовольством.

— Молчите, молчите, любовь моя… — поспешил опередить ее Фиоклит. — Я знаю, что вы мне хотите сказать. Мол, главным препятствием между нами является король Эдвур. Ничего. Я это улажу. Я вызову его на дуэль. И пусть он вооружается каким угодно видом оружия, я проткну его вот этой палкой. — Он продемонстрировал свой несравненный «жезл». — А теперь скажите мне только одно слово:  «да» или «нет». Для меня это синонимы к словам «жизнь» и «смерть»! Если хотите, можете встать передо мной на колени. Впрочем, я этого не требую…

Жоанна с недовольством щелкнула своей косметической сумочкой.

— Уродец, тебе не кажется, что ты иногда переигрываешь свою роль? Это совсем не смешно и уже неактуально. Пошел с глаз моих!

Фиоклитиан, подобного которому нет на всей земле, угрюмо опустил голову.

— Ну… если мои чувства вас нисколько не трогают…

— А ну, проваливай, пока не запустила в тебя чем-нибудь тяжелым!

Уродец спешно ретировался. В дверях только и мелькнул нелепо напяленный на его голову чулок. Потом из коридора донесся его хрипловатый хохот. Королева покачала головой:

— И где только Эдвур отыскал такого придурка? Хоть бы смешить по-настоящему умел! — потом она задумалась и слегка улыбнулась. — Интересно, а где сейчас герцог Оранский?

Жоанна права. Признания в любви со стороны шута действительно уже потеряли актуальность, потому как это не первая его попытка. И кстати, лишь первая попытка была по-настоящему успешной. Тогда во время какой-то пирушки Фиоклит, чтобы развеселить толпу, в особенности — гостей из других миражей, ползал на коленях перед королевой, корчил рожицы и уверял, что жить без нее не может. Он готов был сесть хоть на кол, хоть на королевский трон, лишь бы она принадлежала ему. Все гости хохотали до упада. Буффонада выдалась как никогда удачной. Но всем известно, что дважды или трижды повторенная шутка уже не имеет эффекта. А многократное ее употребление начинает попросту раздражать.

Фиоклит упивался своей популярностью при дворе и своей почти абсолютной неприкосновенностью. Однажды он так обнаглел, что шлепнул королеву по заднице. Причем, это происходило на глазах у самого короля. Любой, занимающий даже самое высокое положение, был бы тотчас повешен. А Фиоклит даже не услышал в свой адрес заслуженного ругательного слова. Эдвур в тот момент ел какое-то суфле из спелых фруктов, услышал смачный шлепок, обернулся, покачал головой и равнодушно произнес:

— Придурок он и есть придурок. Что с него возьмешь?

В настоящий момент Эдвур Ольвинг сидел наедине с герцогом Оранским за бутылкой легкого вина. Каждый больше разговаривал сам с собой, чем с собеседником, но получалась иллюзия некого диалога.

— Дианелла! Бедная моя девочка!.. Весь этот кошмар происходил на моих глазах! — герцог плавал в дыму собственных сигарет, его слегка опьяневший взор выискивал в интерьере зала что-то утешительное. По совету короля он пробовал долго смотреть на огонь в камине, но так и не почувствовал живущую в нем пламенную душу.

— Она мне была как дочь! — Эдвур после каждой фразы делал маленький глоток вина. — Я ей разрешал сидеть на моем троне. — И после каждого такого глотка обстановка вокруг претерпевала легкое изменение. Он повернул голову в сторону герцога. — Ты сам знаешь, Альвур, никто, кроме нее да моего шута, не смел приближаться к трону… Теперь он пуст. Даже мне самому туда садиться нет желания.

Подсвечники с фигурами древних птиц были все закапаны воском. Когда им нечего было говорить, они просто озвучивали собственные мысли. На данном этапе их свело вместе общее горе. Вообще-то король сторонился панибратских отношений с кем бы то ни было, даже с близкими родственниками. Он всегда знал цену своему положению и не разбавлял собственное величие с обществом низлежащих рангов. Его невозможно было обвинить в непотизме, хотя родственные линьяжи во Франзарии иногда достигали такого влияния, что действовали как самостоятельные политические организации. Герцог Оранский, наливая по очередному бокалу древнейшего в мире напитка, неожиданно произнес:

— Скажи мне, брат, я когда-нибудь претендовал на твой трон?

Эдвур в изумлении свел брови на переносице.

— Не припомню что-то… А что, вздумал претендовать?

Герцог осушил свой бокал в два глотка, и большая часть вина пролилась ему на бороду. Он как невежественный крестьянин вытер рот рукавом редингота, да еще и кашлянул в кулак.

— А скажи, у тебя есть ко мне какие-то претензии?

— Да что ты все заладил:  трон, претензии! Не отдам я тебе своего трона, а претензий могу понавыдумывать сколько хочешь. Первая из них:  почему ты приволок такое слабое вино? Хочешь, чтоб я тебя повесил? Запросто.

Оранский мотнул головой. Слабое, а в голову неслабо дало.

— Дело в том, что есть некоторые люди, которые хотят нас с тобой поссорить. Но я тебе клянусь, Эдвур… ваше величество — если угодно, что только я могу быть твоим верным помощником. Я тебя никогда не предам. — Герцог принялся невпопад тыкать пальцем свою грудь. Его пьяные глаза выражали столь же пьяную и безрассудную преданность.

— Кто нас хочет поссорить? Назови имя. — Эдвур поднес к лицу наполненный бокал и посмотрел в свое искривленное отражение. Худое-прихудое, неимоверно вытянутое лицо на стекле бокала копировало движение его губ, беззвучным эхом повторяя:  «кто хочет нас поссорить? имя!»

Столь ожидаемого ответа не последовало. Вошел Жозеф, низко поклонился, произнес около тысячи извинений и, наконец, сказал по делу:

— Ваше величество, прибыл посол из царства Рауссов, князь Владимир Мельник, просит аудиенции. Что прикажете?

Король повел обеими бровями.

— Однако, однако… Прибыл гость издалека, и отказать ему просто хамство. Даже ума не приложу, что его привело к нам. — Сказав это, он выдержал паузу, глянул на герцога, ища в его взгляде  поддержки, и громко распорядился:  — Зови!

Князь был одет в тяжелый юшман. Вшитые в него стальные пластинки немелодично побрякивали при ходьбе. В покоях короля он появился чуть ли не в образе сказочного богатыря:  широкие плечи, золотой шлем с переносицей, за поясом — меч. Только взор был смирен и чем-то явно озабочен.

— Приветствую вас, князь. — Король, не дожидаясь ответного приветствия, тут же протянул гостю льющийся через края бокал. — Это вам. Выпьем вместе за здоровье царя Василия. Кстати, как он там поживает?

Князь, прежде чем произнести короткую фразу, долго обдумывал ее, точно готовил целую речь.

— Спасибо, пока все благополучно, — он говорил на франзарском с сильным акцентом. Свой бокал он выпил с таким равнодушием, словно в нем находилась простая вода, даже глаза нисколько не заблестели. Зато изобиловала блеском стальная чешуя юшмана.

Эдвур с любопытством разглядывал гостя и ждал от него дальнейших слов. Герцог Оранский был уже изрядно пьян, он тупо и глупо смотрел на прибывшего князя, даже не догадываясь, что является основной помехой для развития беседы. Хорошо хоть король находился еще в состоянии что-то соображать.

— Извините, герцог. Нам надо бы поговорить с князем наедине.

— Конечно… — Оранский, пошатываясь, поднялся с кресла. — Я и так хотел идти, к своей милой Жо… — он чуть не грохнулся от словесной оплошности, с испугом глянул на короля и поспешил добавить:  — К милой Мари. Я ее так люблю! Всего хорошего, князь.

И удалился… Владимир Мельник занял его место. Он снял кожаные перчатки и положил их себе на колени. Потом осторожно снял шлем, разглаживая липкие от пота волосы. Потом заговорил совершенно другой интонацией. Охмелевшему Эдвуру вдруг показалось, что ему вещает откровение пришелец из какого-то сказочного миража — человек со столь странным акцентом и ясными проникновенными глазами.

— Во-первых, я не один, — сказал князь.

— Ого! Наверняка что-то серьезное!

— В общем… да. Со мной Ольга, дочь царя Василия. Сразу говорю:  чем меньше человек будут ее видеть, тем лучше для ее безопасности. Ваше величество, скажу прямо:  нам нужна ваша помощь. Если я могу на нее рассчитывать, то буду с вами предельно откровенен.

Король Эдвур не придумал ничего лучшего, как налить еще по бокалу. Некоторое время он молчал, потягивая сладкое вино. Потом за портьерой послышалась какая-то возня, словесные препирательства, и в королевские покои безо всякого приглашения ввалился Фиоклит. Он кувыркнулся через голову и сотворил такую страшную физиономию, что богатырь рауссов поежился. Идиотский чулок, напяленный на голову, не мог добавить к его облику ничего, кроме того же идиотизма. Фиоклит встал по стойке смирно, а свою знаменитую палку никуда больше не додумался приспособить, как воткнуть ее меж своих сжатых ног.

— Эдвур, у меня к тебе важное сообщение, — шут даже в присутствии гостей не стеснялся называть короля по имени. — Жоанна, твоя спутница жизни, только что призналась мне в своих тайных чувствах. Она хочет бросить тебя ради меня. Я, как благородный человек, предлагаю честную дуэль.

Господин Мельник слегка поперхнулся вином. А Эдвур, привыкший к проделкам уродца столь же, сколь к проделкам своего кота, спокойно произнес:

— Хорошо, мы будем биться как честные люди во время ближайшего застолья. А теперь иди, видишь — я занят.

Фиоклит, кувыркаясь через голову, покинул зал. Князь покачал головой:

— Это что за чудо-юдо?

— Старший заместитель моей королевской глупости.

— Понятно… ну ладно, вернемся к нашей теме?

Эдвур приложил грань бокала к своему виску. Потом испытывающе посмотрел на широкое лицо столь нежданного гостя.

— Князь, я могу вам что-либо обещать или не обещать только после того, как вы мне все расскажите. Или расскажите хотя бы то, что считаете нужным.

Посол рауссов понимающе кивнул. Король Франзарии как политик очень осторожен, но как человек довольно откровенен. Неплохие данные для начала беседы.

— Ваше величество, вам наверняка известно, что у царя рауссов немало врагов. Более того, некоторые из них являются вашими общими врагами. Так вот, его дочь Ольга некоторое время в качестве заложницы томилась в плену у Калатини, президента Астралии. Ее держали в одном старом замке недалеко от Виены. Мне чудом удалось вызволить ее из плена. Это очень жуткая и долгая история, которую я сознательно упускаю. Короче, мы бежали… Но путь на родину был очень опасен. Всюду стояли войска астральцев и чехов. Более того, Калатини послал погоню. К счастью — пока безуспешную. Мы миновали Тевтонию и прибыли в великий Нант. И теперь я вас прошу, государь, окажите услугу, пусть Ольга пока поживет у вас во дворце. Появляться ей где бы то ни было небезопасно. А потом мы что-нибудь придумаем, чтобы отправить ее назад, в Москву. Царь Василий будет вам очень благодарен, и в долгу, разумеется, не останется…

Князь не отрываясь глядел в хмурое лицо короля. Порой на него наплывала тень задумчивости, порой — пугающего равнодушия, но чаще лицо монарха было покрыто каменной непроникновенностью. Душа и тело короля Эдвура жили самостоятельными жизнями, и по одному сложно было судить о другом.

— Где она? — задал он самый ожидаемый вопрос.

— В соседнем будуаре. Ждет вашего решения. Как, впрочем, жду его и я.

— Будьте любезны, князь, позовите ее.

Не прошло и половины цикла, как в королевские покои робко вошла девушка, укутанная в серый плащ. Совсем юная. Ее русые волосы были заплетены в длинную толстую косу. Лицо сияло нетронутой чистотой. Присущая ее возрасту застенчивость выражалась в легком румянце на щеках. Эдвур пытался разглядеть, какого цвета у нее глаза, но сквозь хмель в голове так и не понял. Ольга низко поклонилась, на что король ответил вежливым кивком. Потом сказал:

— Я хорошо знаю твоего отца, царя Василия, юная леди. Мы с ним добрые друзья, даже пару раз вместе участвовали в слепой охоте… Славные были времена. Наши миражи находятся слишком далеко друг от друга, и это позволяет нам столь долго сохранять добрые отношения. К тому же царь Василий — истинный пасынок темноты. Он так же ожесточенно борется с ересью, как мы когда-то с моим покойным сыном Жерасом… Успокойся, я помогу тебе. Можешь оставаться у меня во дворце сколько угодно. А при первом же удобном случае я отправлю тебя назад, к твоему отцу.

— Благодарю вас, ваше величество! — князь Мельник весь просиял, что говорило о его глубоких сомнениях в успехе разговора. — Только прошу вас позволить мне остаться вместе с ней.

— Разумеется, какие разговоры… Жозеф! Тащи, подлец, еще вина!

 

                     руна   девятая

 

                                                                        «На пагубный словесный яд

                                                                         Ответом был смиренный взгляд

                                                                         Да лишь молчание одно…        

                                                                         И сквозь истерзанную грудь

                                                                         Хотелось в душу заглянуть,

                                                                        Но смертным это не дано».

 

«…От начала Затмения прошло уже более полторы тысячи лет, я вычислял этот период времени согласно многочисленным источникам. Не исключено, что на самом деле прошло намного больше. Если можно хоть в чем-то верить «священному манускрипту» (я имею в виду — цифры), то эра Торжества Разума длилась четверть вечности (290 лет), золотой век Тальянской империи, которая позже превратилась в Тающую империю — приблизительно двадцать эпох (300 лет). Далее идет Священный триумвират Англии, Тевтонии и Нового Вавилона. Он распался через восемнадцать эпох (270 лет). Именно в этот период рауссы вели ожесточенные войны с Андией и Кайданом. Подсчет последних времен, начиная с нашествия черных демонов их проклятых миражей (негров из южной Африки) уже осуществлять легче. Короче, у меня получилось что-то около 1670-ти лет. Но цифра эта столь неточная и размытая, что, не исключено, на самом деле она раза в полтора больше.

В существование солнца уже почти никто не верит. Нас осталось мало, и мы вынуждены прятаться в лесах. Ими прославляемая предвечная Тьма иногда служит нам надежным убежищем. Но нас все равно находят и сжигают на кострах как злодеев. Особенно в этом злодеянии преуспел нынешний король Карл Третий. Зверь среди зверей. От него пострадала вся моя родня. Я часто спрашиваю себя:  когда все кончится? Наши проповедники не перестают говорить, что наступит Конец Тьмы и Пришествие Света. Солнце вновь загорится на небе, только надо терпение. Самые терпеливые будут вознаграждены. Но я уже устал… мне кажется, этого никогда не будет. Уже столько веков все ждем и ждем! А если и вправду солнце погасло… стоит ли так томить себя? Моя сестра Фаина говорит, что будет ждать до самой смерти. Я ей завидую. Иногда она выходит на улицу и подолгу смотрит на небо, в эту проклятую черноту. Думает, вот-вот… сейчас… Впрочем, она еще маленькая, ей не исполнилось и эпохи…»

Жерас прерывал чтение только по одной причине:  гасла недолговечная лучина. Перед взором опускался черный занавес, и в глазах мелькали мурашки от постоянного их напряжения.

Он глянул на имплювий и с душевным успокоением увидел сквозь его отверстие несколько небесных костров. Значит, его лучины — не последние источники света в черной вселенной. Цепи время от времени вяло побрякивали. Жерас вообще очень мало двигался. Тело, ослабленное голодом, превратилось в набор шевелящихся костей. Какие-либо попытки к бегству даже не приходили на ум. Он связан с холодной кирпичной стеной узами более крепкими, чем семейные или любовные. Металлический штырь, казалось, был вбит до самых недр земли. Еще и загнут там к тому же. Иногда мальчишки приносили ему немного воды и постоянно говорили:  «вот, отец Гийом распорядился». Больше ничего не произносили и ни на какие вопросы не отвечали. Еды Жерас так и не дождался. Желудок, скрученный голодом, недовольно урчал, возможно, пытаясь переваривать самого себя.

Вдруг сверху начало резко светлеть. Жерас, начитавшись еретической книги, уже грешным делом подумал, что… Нет, это был простой факел, и рядом морщинистое лицо старика Гийома.

— Мракобес, время проживания в нашей гостинице для тебя закончено. Дальнейшее голодание может сделать твое тело бесчувственным к настоящим мучениям. Так что вылазий и готовься к кошмарам казни!

Звякнула железная решетка, вниз спустились два здоровяка и сняли с Жераса цепи. Его выволокли на поверхность едва способного передвигать собственными ногами. Он был так слаб, что опьянел от одного свежего воздуха. Железные оковы оставили на запястьях рук и ног растертые в кровь следы. Первое, что Жерас сделал, научившись стоять на двух ногах, это просто улыбнулся. В домах солнцепоклонников горел свет. Даже издали можно было догадаться, что это деревня принадлежит людям лученосной веры. Ибо кроме них никто не прорубает в стенах бессмысленных отверстий (окон). Только они утверждают, что так поступали древние, и только они надеются, что когда солнце вернется, в их домах сразу станет светло.

Отец Гийом приблизил к нему свое лицо, исписанное глубокими рунами старческих морщин. В этом облике странно сочеталось безобразие и неземная одухотворенность.

— Видишь тот столб? — спросил Гийом. — Это вторая ступень твоего восхождения к погибели. Сейчас ты будешь отдавать нам свои долги. Тебя привяжут к нему раздетого донага, и каждый житель нашей деревни может подойти и бить тебя плетью столько, сколько посчитает нужным.

Старик неотрывно смотрел в глаза принцу, надеясь одними словами вселить в него ужас. Вокруг стали собираться одетые в крестьянские сермяги  мужчины со своими спутницами жизни и детьми. Маленькие ребятишки испуганно хватались за материнские юбки, словно они всей деревней отловили настоящего демона или загнали в ловушку огромного медитавра. Жерас чувствовал жжение множества ненавистных взглядов. И тут его пробило насквозь. Он вдруг  заплакал, упал на колени и громко закричал:

— Я сделал вам столько зла, что его невозможно искупить даже бесчисленными ударами плеток! Таких извергов как я еще не рождалось на земле! Мне нет и не может быть прощения! Смерть! Только смерть и мучения! Больше меня ничто сейчас не успокоит!

Разведенный неподалеку большой костер стал шипеть и пускать салюты беснующихся искр. Его огромное пламя разделилось вдруг надвое — словно две огненные руки дружески объяли холодную темноту и вновь сомкнулись воедино. А далее произошло нечто еще более странное. Жерас обнял ноги старика и зарыдал словно ребенок. Два широкоплечих бугая, охраняющие своего вождя, с недоумением посмотрели друг на друга.

— Встань, мракобес! Никакие твои выходки не спасут тебя от праведного воздаяния! — отец Гийом брезгливо одернул ноги.

— Конечно, конечно… — Жерас поднялся. Он был так слаб, что в глазах постоянно покалывали невидимые иголочки. А повсеместный мрак черной вселенной казался еще более густым и безжизненным. — Конечно…

— Иди к столбу!

Тут лицо принца засветилось настоящим торжеством. Он шел к своему позору с большей радостью, чем иные садятся на королевский трон. Почти что побежал. Изнывающий от отчаяния дух возбудил в нем нездоровую жажду телесных страданий.

— Вяжите крепче! — попросил он деревенских мужиков.

Один из них окатил его тяжелым взглядом с головы до ног — этак небрежно, словно вылил ведро с помоями, и ответил:

— Да уж свяжем, не беспокойтесь, ваше величество! Обслужим не как принца, а как настоящего короля! — и с этими словами что есть мочи затянул узел на ногах.

Жерас оказался в леденящем пространстве между небом и землей. Голова его не чувствовала тяжесть неба, а ноги не касались земли. Он ощущал только колючий столб, заостренными сучьями впивающийся в тело, да цепкую хватку веревочных узлов. Еще мгновение, и он почувствовал первый удар по спине…

Бечевка оставляла свою роспись в виде красных скрещенных между собой полос, кожа под ней лопалась и кровоточила. Она чем-то напоминала жгучий удар молнии, от которого воет небо и сотрясается земля. Но Жерас кричал только одно:

— Еще! Еще! Не жалейте сил!

Мужик, бьющий его, бросил на землю плеть и сплюнул.

— Да ну его ко всем чертям! Так даже неинтересно!

— Хотите услышать мои стоны? Хорошо, я буду стонать. Только бейте!

Отец Гийом грозно крикнул:

— Бейте, я приказываю! Я знаю этих хитрых Ольвингов! Он притворяется, чтобы вызвать у нас чувство жалости! Бейте!

Плеть вновь ожила, переходя из рук в руки. Одни били вполсилы, другие со всей откровенностью. Каждый отходя пожимал плечами:  «чего это с ним?» Спина Жераса вся была в крови, он уже не в силах был кричать, шептал или бредил — но бредил одним и тем же словом:  «бейте!»

Отец Гийом подозвал к себе одного мальчика и что-то шепнул ему на ухо. Тот кивнул и убежал. Потом старик поднял вверх свою сморщенную ладонь и сказал:

— Делаем небольшую передышку, чтобы не умер раньше времени… Эх, жаль ничего этого не видит старший Ольвинг! Как бы хотелось отомстить обоим одновременно!

Жерас уже не чувствовал онемевших рук и ног, ему казалось, что вместо воздуха он вдыхает едкую гарь. Да так оно почти и было:  переменился ветер, и дым от костра теперь обвивал его лицо. Может, хотел просто приласкать? От этих ласк Жерас начал кашлять и задыхаться. Перед его глазами вдруг исчезли все дома с символикой солнечного круга на крышах. Зато появилось бесчисленное множество костров. Свет от них был столь сильным, что озарял небо, с которого вместо дождя капала чья-то кровь. Жерас сидел на белом коне с позолоченной уздечкой. Рядом с ним находился его отец, король Эдвур. Они оба смотрели, как на кострах умирают люди. Где-то позади из мрака доносился гневный голос инквизитора Жоэрса:  «к еретикам не должно быть никакого сострадания! никакого! жалеть их — значит, совершать грех столь же тяжкий, как их ересь!» Жерас долго и бесстрастно смотрел на людей, которые корчились в агонии и кричали с пеной на губах, молили о пощаде и, отчаявшись, начинали проклинать короля. Их были сотни. И их вопли гармонично сплетались между собой в целую арию. Жерас слушал и слушал… Он не испытывал ни удовольствия, ни жалости, ни разочарования. От мучеников он ждал одного-единственного возгласа состоящего из единственного слова. И слово это словно тайный ключ — лишь оно одно могло пробудить в его душе дремлющие чувства. Иногда он поглядывал на каменное лицо отца, зная, что он ждет того же. Лишь единое слово…

Вдруг один из объятых пламенем людей громко крикнул:  «отрекаюсь! отрекаюсь!! отрекаюсь!!!»

Вот это слово… Король Эдвур удовлетворенно кивнул и пришпорил лошадь…

А Жерас снова пришел в чувства и услышал далекие голоса далеких ему по духу людей.

Мальчик вернулся, неся под мышкой старинный фолиант.

— Вот… лежало у него в землянке.

Отец Гийом осторожно взял книгу, посмотрел целы ли страницы, потом небрежно шлепнул себя по лбу, мол:  вот я, старый растяпа!

— Несите ведро воды! Желательно ледяной!

Полуживого Жераса окатили с ног до головы. Вода вперемешку с кровью еще долго капала на серую траву. Душа принца вернулась в горячее от жара тело. Черный мир плавал перед его глазами своими неясными и неконтрастными образами. Шевелились какие-то тени, какие-то пятна огня и что-то похожее либо на человеческие голоса, либо на их многократно отраженное эхо…

— Ты читал ее?! Говори! — отец Гийом поднес к самому его носу Книгу Древностей.

— Да…

— Ты касался ее своими мерзкими руками, мракобес?!

Ветер на небе что-то озлобленно завыл, глуша тихий ответ. Старик брезгливо стал вытирать платком пятна на кожаной обложке:

— Простите, братья, это я виноват, выживший из ума склерозник. Весь дом перевернул, не понимая, куда делась рукопись. Нашлась наконец… — Он осторожно поцеловал драгоценный фолиант и пошел в сторону деревни.

На полпути он остановился, повернул голову и громко крикнул:

— Эй, мракобес, ты хоть что-нибудь понял?

Жерас знал, что если он сейчас громко крикнет, то вновь потеряет сознание. Его душа, почти оторванная от тела, болталась в разные стороны и не улетала лишь потому, что зацепилась за какой-то там нерв. Он терпеливо дождался пока угомонится ветер и, обращаясь не к старику, а к нависшему нам миром небу, произнес:

— Все, что там написано — правда...

 

                 *                    *                    *

 

«Любимец ветров» несся между двумя черными безднами. Одна нависала над ним сверху, другая — раскачивала снизу. Первая была спокойна и тверда как нерушимый монолит. Вторая всю свою жизнь ревела и возмущалась, издавала истерические стоны и пускала пену. Первая из этих бездн именовалась небом, вторая — морем. Корабль, надув пузатые паруса, плыл в абсолютной темноте мироздания. Порой казалось, он плывет в никуда, порой — просто стоит на месте. Слабый факельный прожектор, установленный на бушприте, скучающе глядел в море Древних Атлантов и видел там лишь гребни вздымающихся волн. Море, точно живое, делало глубокие вздохи и выдохи. Корабль то поднимало, то вновь опускало в непредсказуемую пучину вод. Стрелка большого компаса постоянно нервничала. Рулевому матросу иногда казалось, что кроме маленького островка палубы, штурвала в его руках да рева неугомонных вод во вселенной больше ничего не осталось. Ветер трепал паруса, а те, не понимая его дикой ласки, обиженно дулись и хлопали тканью.

На палубе впервые послышался звон цепей…

Двое матросов вывели Дьессара на свежий воздух. Тот закрыл глаза и наслаждался его порывами.

— Эй, еретик! — капитан Бьюти, стоящий позади, глотнул из бутылки рома и продолжил начатую мысль:  — А тебе, сволочь такая, не кажется, что за столь вежливое обращение с тобой на этом судне, ты мог бы хоть раз сказать спасибо? Мы тебя даже ни разу не отстегали плетью. Мне некогда, моим матросам — лень, а господину ученому, представь себе, тебя немного жаль!

Дьессар редко на какие вопросы снисходил до ответа. И сейчас любым, даже самым резким словам предпочел презрительное молчание.

— Ты, дебильный наш товарищ, все еще думаешь, что мы плывем в Америку? — Бьюти не выдержал и расхохотался. Когда его одолевал смех, его лицо становилось страшнее звериного оскала, а в широко раскрытой пасти, где каждый нечетный зуб был выбит, подергивался мясистый язык. — Ой, не могу… общаться с вами, еретиками, смех и грех…

На палубе появился старичок Антейро Винатэс. Он держал под мышкой пухлую папку каких-то листов. Подошел к матросам, что-то им взялся рассказывать, но те закричали на него, и тот убрался восвояси.

— Поверь мне, еретик! Поверь старой морской крысе! Уж я-то видел Рассеяние собственными глазами. И не раз! — Бьюти сделал еще несколько глотков. — Толстый хрен тебе в задницу, а не Америку! Нет ее и не было никогда! Да, впрочем… что я перед тобой распинаюсь? Скоро сам все увидишь.

Капитан с наслаждением выцедил из бутылки последние капли, несколько раз провернулся вокруг своей оси, как при метании ядра, и закинул ее в пучину неугомонных вод. Море Древних Атлантов, скрытое густым туманом мрака, безвозвратно глотало всякий предмет и всякий звук, к нему обращенный. Даже эха не оставалось.

— Во как! — пьяно воскликнул капитан. — Сколько не бросал за борт бутылок, назад еще ни одна не прилетела! Хоть бы черт какой-нибудь в меня чем-нибудь запустил… Как ты считаешь, еретик, в этом море черти живут или нет? Воду кто в нем мутит? Я, старая морская крыса, знаю ответ на любой вопрос, но вот на этот — хоть убей — ничего не могу сказать. Кстати, если ты хоть раз назовешь меня старой морской мышью — прирежу на месте. Только крысой, понял?

Антейро Винатэс вновь подошел к матросам.

— Ну послушайте, разве вам это неинтересно? — его старческий голос почему-то походил на детский, только с легкой хрипотой. — Представьте… Нет, закройте глаза и представьте:  весь наш мир движется в плазме сверхтекучего времени. Там нет масштабов и расстояний. Время в кипящем состоянии, лишенное пространства, лишенное покоя и мономерности! Миллиарды эпох там все равно, что здесь одно мгновение. И черная вселенная объята этим огненным океаном темпоральной энергии. Она вращается в нем как в водовороте и совершает бесконечное падение в Настоящее, минуя Прошлое и Будущее. Ибо Прошлое, Будущее, Настоящее, Ожидаемое и Мнимое — вот оси координат пятимерного времени. В Протоплазме они спутаны в узлы и расплавлены от дикой температуры! Там царит хаос причин и следствий, там рушатся законы логики:  часть включает в себя целое, там пустоты тяжелее масс. Эрзац беспорядка и бешено циклирующей темпоральной энергии, не находящей себе выхода, рождает Непостижимое и Невозможное в Принципе! Разве это не захватывает дух?

Ученый медленными винтовыми движениями поднял указательный палец вверх, демонстрируя насколько все это захватывает его собственный дух. Но пьяные матросы опять начали браниться. И самый вежливый из них сказал:

— Умная голова, шел бы ты отсюда пока цел! Вон, лучше солнцепоклоннику протри мозги своими формулами, а нас оставь в покое.

Старик отошел в явной печали:

— Откуда такие черствые сердца? Как можно быть равнодушным к познанию тайного, необъяснимого, экзастсса… экзистицисти… эсзастацарально… Тьфу на вас!

Антейро Винатэс так и не смог выговорить слово «экзистенционального» и, гордо вскинув голову, удалился к себе в каюту.

Дьессар стоял и холодно смотрел, как палуба покачивается у него под ногами. Он качался вместе с ней и думал, что своими ногами расшатывает море. Сплошной беспроглядный мрак вокруг вызывал реальное ощущение полного одиночества во вселенной. Только он и черная бездна вокруг. Только он и воющий голос стихий… да еще несколько болтливых недоумков.

«Любимец ветров» на всех парусах рвался в мертвые объятия полнейшей неизвестности…

 

                 *                    *                    *

 

Король Эдвур сидел за столом и с хмурым лицом раскладывал перед собою карты. Он был суеверен и терпеть не мог плохие приметы, в особенности, если они повторяются. Вот, к примеру, сейчас уже в третий раз подряд разрисованный красками карточный король (кстати, чем-то похожий на него) выпадал в окружении черных мастей, пророчествующих ему то ли болезни, то ли несчастья, то ли черную любовь со смертельным исходом. Он был так увлечен гадательным ритуалом, что вздрогнул от голоса собственного консьержа:

— Ваше величество, прибыл герцог Альтинор.

— Да, да… зови! Зови немедленно! — Эдвур спешно сгреб карты и кинул их на полку.

Старший советник явился пред лицо монарха в парадном камзоле, не поймешь только — в честь какого праздника. Может, свидание с королем само по себе для него являлось торжеством?

— Вы подумали над моей просьбой, герцог?

— Именно по этому поводу я и пришел, ваше величество.

— О… — Эдвур выразил благодарное изумление. В этом выражении лица у него почему-то правая бровь всегда уползала выше левой. — И что же? Садитесь, кстати.

Альтинор бесцеремонно развалился в кресле, он повернул голову в сторону Эдвура и вдруг вспомнил, что вот так запросто сидит наедине с правителем самой могущественной державы в черной вселенной. Может говорить с ним на равных. Может даже выражать свое недовольство. От его слов  зависят решения этого человека, а следовательно, от его слов во многом зависят и развивающиеся в мире события. Уже близко… как он близко к своей заветной цели! Казалось, сделать еще один маленький шаг — просто убрать короля с дороги, вычеркнуть его имя из списка ныне живущих, поставить крест на его образе в каталоге зримых восприятий. И какое-то жгучее нетерпение загорелось в душе советника, так что даже сморщилось мрачными тенями его лицо.

— Ну же, говорите, сьир герцог!

— Ваше величество, я хорошо обдумал ситуацию. Во-первых:  вы абсолютно правы, нам необходимо поддерживать добрые отношения с царством Рауссов. Далекий и надежный союзник всегда будет неплохим резервом во всех наших военных походах. Это раз. Теперь два:  нужно придумать надежный способ, чтобы доставить дочь царя Василия к ее отцу, в Москву. У меня было несколько вариантов, почти все, размыслив, я отклонил… Понимаете, у царя Василия действительно в окружающих миражах много врагов. Но хуже всего то, что его дочь Ольгу многие знают в лицо. Простите меня, но она, как товар, стоит неплохих денег. Калатини наверняка уже разослал своих лазутчиков, чтобы найти ее. В общем…

— Ну? Делать-то что?

— Есть одна идея. Риск присутствует в любом деле, но здесь он наименьший. — Альтинор небрежно пощелкал косточками пальцев и покрутил нанизанные на них перстни. Уже давно вошло в моду, что ношение перстней являлось для франзарских сюзеренов признаком «крутизны» духа. Не столь важна даже одежда, главное, чтоб перстни были подороже…

— Говорите же, сьир! Что за треплющие нервы паузы? От отношений с царем Василием зависит все наше будущее.

— Короче, внешность Ольги нужно изменить до неузнаваемости.

— Конкретнее:  изуродовать ее, применить какое-нибудь колдовство, переодеть в мужскую одежду… Что?

Альтинор нахмурился.

— Шутки у вас какие-то… некоролевские. А насчет колдовства скажу:  как истинный пасынок темноты, я не приемлю его ни в каких формах.

— Ну ладно, ладно…

— Есть у меня одна знакомая, которая умеет накладывать искусный грим, и он очень долго сохраняется. Она почти волшебница, меняет любого человека до неузнаваемости. Не то, что родная мать, он сам от себя откажется, едва глянет в зеркало. Только все это будет стоить некоторых издержек…

Король поднялся на ноги и принялся их разминать неспешной прогулкой от кресла к камину и обратно.

— Идея принимается, а что дальше?

— Все продумано, ваше величество. Готовьте эскорт человек двадцать. И, если не трудно, пошлите за ней. Прямо сейчас.

Через совсем незначительный промежуток времени перед глазами Даура Альтинора предстала девушка, красота которой была еще не тронута скверной окружающего мира. Она была слегка напугана и застенчива, с опущенным взором и играющим на щеках румянцем. Именно эта милая застенчивость тронула сердце герцога. Он не находил ее в своих буйных авантажных дочерях и всегда полагал, что скромность — самое драгоценное украшение для женщины. А скромность облаченная в красоту — так это вообще живой самородок.

— Подойди ко мне, дочь моя, не бойся. — Старший советник осторожно взял ее за руку и с чувством изумительной радости вдруг понял, что тоже не потерял способности к смущению. — Поверь, мы с королем Эдвуром друзья твоему отцу. С тобой, надеюсь, хорошо обращались?     

Та молча кивнула, ее длинная русая коса искрилась на свету. Альтинор, прислушавшись к голосу своего сердца, обнаружил, что искренне желает ей только добра. Он и сам радовался, что среди своих многочисленных злодеяний ему вдруг предстала возможность помочь столь прекрасному созданию. К тому же, это благое дело являлось составной частью его стратегических планов.

— Верь мне, дитя мое, ты увидишь своего отца. И еще передашь ему от меня привет. Поняла? Да… — старший советник задумчиво откинул голову на спинку кресла. — Иногда нас, представителей прозрачной крови, судьба швыряет так, что нам не позавидует последний смерд. Скажи, юная леди, а Калатини хорошо к тебе относился, когда ты была у него в плену?

Девушка наконец заговорила:

— Да, они кормили меня вволю, разрешали читать и вышивать. Только видеться ни с кем не позволяли, я почти все время сидела взаперти…  — на ее щеках навернулись слезы.

— Ну-ну, дочь моя, все это позади. — Альтинор ласково обнял ее и погладил по голове. — Прежде, чем ты увидишь отца, тебе предстоит долгий путь. Готовься. Это будет тяжело, так как тебе придется пройти через одно… испытание. Но иного способа я не вижу.

— Я на все согласна, лишь бы вернуться на родину.

Спустя четверть эллюсии от Анвендуса отъехал кабриолет. В его карете было лишь два пассажира, это Даур Альтинор и царевна Ольга. Герцог, сидя рядом с ней, непрестанно чувствовал исходящее от нее обаяние. Приятное душевное тепло. Чувство это было столь далеким и забытым, что последний раз он им наслаждался, наверное, в своей померкшей юности, когда познакомился с Эвой, нынешней спутницей жизни. Тогда тоже одно лишь присутствие рыжеволосой девушки из Бурундии, возносило его дух к апогею человеческого счастья. Он так наслаждался этим состоянием, что, помнится, сильно опасался заболеть параксидной чумой. Сейчас он сидел и украдкой поглядывал на Ольгу, пару раз глубоко вздохнул, ибо понял, что его хваленая победа над страстями не такая уж и полная. Скорее, в духовной войне он лишь возомнил себя победителем. В принципе, они с Пьером шли разными путями к почти одинаковой цели. Пьер смирял свою плоть постами, молитвами и добродетелью. Альтинор стремился к тому же, тренируя собственную жестокость и оттачивая холодный ум. Кто из них двоих больше преуспеет — покажет грядущее.

За все время поездки герцог задал Ольге единственный вопрос:

— Как поживает царь Василий?

— Спасибо, он чувствует себя хорошо.

Все остальное время молча слушали монотонный стук колес. До тех самых пор, пока кучер громко не крикнул:

— Приехали, сьир герцог!

Альтинор так расслабился от легкой дорожной тряски, что подняться с места для него было настоящим подвигом.

— Подожди меня здесь, дочь моя, я сейчас.

Жилище, к которому прибыл кабриолет, если и можно было обозвать жилищем, то с большими кавычками. Полусгнившее деревянное строение чуть ли ни наполовину ушло под землю. Крыша сильно прогнулась и во многих местах была неряшливо залатана листами ржавого железа. Около двери на единственном гвозде болтался почтовый ящик, в котором вместо корреспонденции давно уже поселились большие черные тараканы. Стоял невыносимый смрад, словно нечистый дух, охраняющий это странное место от воров. Впрочем, какие могут быть воры? В эту дыру и домашняя скотина постеснялась бы сунуть свою морду. И тем не менее…

Тем не менее Альтинору частенько приходилось не только заходить внутрь, но и подолгу общаться с тамошней обитательницей — старой колдуньей Нидой. Так ее звали в округе. Нида являлась незаменимой союзницей почти во всех его темных делишках. В своем старческом уме она хранила такие тайны, что даже королевские филеры могли бы позавидовать количеству политического компромата, причем — почти на всех высокопоставленных лиц королевства. Голова старухи стоила очень-очень дорого. Альтинор прекрасно знал это и держал ее у себя на привязи. Ни одна серьезная махинация старшего советника не обходилась без ее косвенного участия. Кстати, это именно она приготовила ему эликсир мира и эмульсию вражды во время подписания незабвенного историей «мирного договора».

Герцог поморщился от неприятного запаха и решительно постучал в дверь. Ленивые шаркающие по полу шаги были чуть слышны.

— Кому чего от меня опять надо?! — противный и скрипучий голос так не походил на человеческий, что казалось, это проскрипела гнилая дверь. Или тот самый нечистый дух, от которого исходит такое зловоние.

Альтинор не ответил. Он знал, что сейчас Нида обязательно глянет в свое маленькое отверстие, потом воскликнет:  «а, сьир герцог, это вы!» 

— А, сьир герцог, это вы! Проходите! — дверь издала негостеприимный скрежет. Верхний ее шарнир постоянно отходил от косяка, и старуха с таким же постоянством приколачивало его назад огромным чугунным молотком. — Давненько вы не навещали свою тайную любовницу. Давненько…

Нида была страшна как Ужас во плоти. Сморщенная, покрытая какой-то коростой кожа, горб на спине, растрепанная пакля вместо волос, ее правый глаз сильно косил, а на лице росло штук пять или шесть огромных бородавок, из которых торчали длинные черные волоски. Некоторые в округе шутили, что старуха не умирала только потому, что когда к ней приходила смерть с косой в руках, то сама грохалась в обморок и сдыхала на собственной косе. При всем том Нида упорно уверяла всех, что она у Альтинора числится в «любовницах».

В ее смрадной хижине как всегда кипели котлы с каким-то странным варевом, всюду ползали истинные хозяева жилища — тараканы. Здесь они чувствовали себя столь вольготно, что без застенчивости лазали по столу, подбирая крохи оставшейся еды. Еще и недовольно шевелили усами, если еда им казалась несколько протухшей. Странно, старший советник ни в каком другом месте не видал таких больших и таких непримиримо черных тараканов.

— Ну что, старая дура… опять варишь свои колдовские зелья? — он заглянул в один из котлов и откровенно поморщился.

— Что вы, сьир! Ваша верная любовница готовит себе еду. А если когда и сообразит какое зелье, так это все научно обосновано…

— Че-во?! — Альтинор вскинул брови. — Откуда в твоих куриных мозгах слова-то такие взялись? Вот возьму тебя, ведьма, и сдам когда-нибудь королю. Знаешь, как раньше поступали с ведьмами?

Нида хихикнула.

— Вы ж без меня жить не сможете! — в ее ротовой полости,  откуда вечно несло помоями, помимо изжеванных десен осталось всего два желтых зуба.

Вообще, со старухой было тяжело общаться. И знатным сюзеренам — в особенности. При разговоре из ее рта постоянно брызгала слюна. Далеко, причем, брызгала. Нида, не взирая на титул гостя, без всякого смущения громко пускала газы из-под своей серой не стиранной эпохами юбки. После каждой такой выходки, Альтинор зажимал нос и недовольно ворчал:

— Фу, свинья…

Его «тайная любовь» неустанно вертела перед ним своей костлявой провонявшейся задницей, доводя до греховных помыслов. А искушение было велико. Порой жгло и палило душу. Так страстно хотелось засадить ей хорошего пинка под зад, чтобы своей мордой она окунулась в один из своих кипящих чанов…

— Короче, старая дура, у меня к тебе очередное дело… Дело, которое стоит денег.

Нида повернула к нему свое безобразное лицо и оскалилась самодовольной улыбкой.

— Я вас внимательно слушаю, — ее ужасный голос походил на звук охрипшей и расстроенной скрипки. — Кого надо — отравлю. Кого надо — исцелю. Могу навести порчу и вселить дикую страсть. Чаво нада-та? Травануть, что ль? Запросто, сьир герцог!

— Думай, что говоришь, старая бестия! Скажи:  ты хорошо умеешь накладывать грим?

Нида поскребла грязным ногтем себе за ухом.

— Вон оно что… на вас грим накладывать?

— Дура, помолчи и послушай. Сейчас приведу к тебе девушку. Гляди, будь с ней поласковей! Твоя задача:  нужно сделать из нее…

— Кого?

— Такую же старую ведьму как ты. Плачу сто евралей, но работу должна сделать на совесть!

Старший советник некоторое время смотрел прямо ей в лицо. В нем, как в кривом зеркале, отражались все ужасы человеческого бытия. Нида всегда взирала на собеседника только левым глазом. При этом косой правый глядел совершенно в другую сторону, словно чего-то подглядывал. Длинные черные волоски, торчащие из огромных бородавок, походили на тараканьи усы. Было страшное предчувствие, что бородавки вдруг раскроются, и из-под кожи колдуньи выползут эти твари, побегут по лицу и присоединяться к армии своих собратьев, хозяйничающей в этом жилище.

«Тьфу, уродина!» Альтинор не выдержал и отвернулся.

— Договорились или не…  А! Ч-черт! — герцог брезгливо одернул штанину, по которой уже карабкалась пара совсем охамевших тараканов.

— Ведите ее ко мне, — распорядилась колдунья.

Как только Ольга вошла в жилище, краска на ее лице быстро померкла, и в глазах появился легкий испуг. Она с опаской посмотрела на кипящие котлы, чуть не вскрикнула при виде больших черных насекомых и уж совсем сникла, когда к ней подошла старая страхолюдина.

— Не переживай, детка. Я тебя разрисую так, что родное зеркало не признает. Ты сама от себя отречешься, лишь только глянешь в него… Не бойся, это совсем не больно.

Альтинор легонько дотронулся до ее косы.

— Дочь моя, увы, но это необходимо. Пойми, все что мы делаем — делаем лишь во имя сохранения твоей жизни.

Нида достала из-под лавки свои многочисленные порошки и принялась месить их них разные мази. Во время работы рот у нее почти не закрывался. Она постоянно что-то бубнила, на кого-то ворчала, о чем-то вспоминала. То вдруг грязно ругалась, то как припадочная начинала хохотать. Разговаривала, в основном, сама с собой. Или со своим вымышленным собеседником (наверняка каким-нибудь принцем на белом коне). К Ольге обращалась лишь изредка, А про герцога совсем позабыла.

— На-ка, милашка, выпей это, и твой голос будет отдавать приятной хрипотой, как у меня… А теперь намажь лицо вот этим снадобьем… Та-ак, хорошо… теперь наложим тени… сейчас нарисуем морщины… Только не вертись, а то из тебя получится совсем некрасивая уродина… Не вертись, я сказала!.. Та-ак…

Альтинор смотрел и приходил в ужас от восхищения. Нида была мастерицей высшего класса. Это был талант. Драгоценный самородок в облике чудовища. Ее руками  (и только руками)  без помощи древнего колдовства творилось настоящее чудо. Ольга менялась на глазах. Через какое-то время от ее красоты осталась лишь русая коса. Она уже неестественно смотрелась на новоявленной старухе с обрюзгшим морщинистым лицом, с синими кругами около глаз и словно изъеденными кислотой кистями рук. Это ли нежные девичьи пальчики, одно прикосновение к которым даже черствую душу герцога приводило в трепет? Нида так искусно накладывала грим, выводила все его оттенки и цвета, что художник на чистом листе не смог бы нарисовать лучше, чем она на живом человеческом теле.

— Та-ак, деточка… теперь горб, обязательно горб! Хочешь такой как у меня? Я бы с удовольствием тебе его отдала, да самой еще сгодится. Есть у меня запасной, не переживай.

Яркая дворянская одежда царевны давно уже валялась в углу, по ней ползали вездесущие тараканы, а на девушку накинули власяницу. Потом колдунья взяла большие ножницы и отрезала косу под самый корень. Змейка золотистых волос полетела на пол.

— Есть у меня один замечательный парик… Ха, если покопаться по гнилым углам, у старой Ниды найдется все что угодно. На-ка, примерь…

Мрачная инициация длилась эллюсии три или четыре. Точнее сказать невозможно, ибо в этом смрадном логове попросту не было времени. Колдунья терпеть не могла часы, их постоянное тиканье действовало ей на нервы. Последним актом длительного ритуала было зеркало. Нида осторожно протянула его Ольге. И та, едва глянув в него, громко вскрикнула и разжала пальцы.

Внезапный звон осколков напугал даже тараканов.

— Сьир, накиньте еще пять евралей за зеркало, и ваше любовница будет довольна.

Когда перед взором короля Эдвура предстал его старший советник в сопровождении страшной скорченной старухи, он долго стоял с открытым ртом, подбирая нужные мысли для нужных слов. В чувство его привел внезапный бой настенных часов.

— Поклянись, что ты не использовал древнее колдовство!

Альтинор обижено напряг мышцы лица. Вместо ожидаемой благодарности еще и упреки! «Нет, Эдвур, ты явно засиделся на троне!» Вслух же произнес:

— Ваше величество, если для вас так важна эта клятва, то пожалуйста! Я могу поклясться хоть сотню раз. В чем угодно!

Тяжелая портьера разошлась надвое, и в королевские покои ворвался князь Мельник.

— Что вы с ней сделали?! Что? — его рука легла на эфес меча. Глупее жеста перед монархом Франзарии и выдумать было невозможно.

Князь тут же понял свою ошибку и вяло разжал пальцы. Альтинор смастерил на лице недовольную ухмылку. Причем, мимику изменила лишь одна половина его лица, вторая же оставалась бесстрастной. Видя, что Эдвур не может найти достойного ответа, он предложил его сам:

— Послушайте, князь… мы делаем за вас вашу работу. И прошу заметить — по вашей же настоятельной просьбе. Если вам что-то не нравится… Пожалуйста! Забирайте свою царевну! Мы вернем ей первоначальный облик, вернем даже отрезанную косу. Но тогда уж выкручивайтесь сами, как считаете нужным!

Король холодно кивнул в знак пассивного согласия. Мельник виновато опустил глаза.

— Я погорячился. Простите.

В сложившейся ситуации хуже всех себя чувствовала сама Ольга. Нет, не внешнее уродство являлось причиной ее беспокойства. И даже не то, что жизнь ее в серьезной опасности. Своим непослушанием отцу она доставила столько хлопот не только ему, но и многим высокопоставленным лицам. А сколько из-за нее натерпелся князь Владимир… вот что больше всего ее угнетало. Она не смела никому смотреть в глаза. И ее постоянно опущенный взор волей-неволей разглядывал дряхлые старческие руки, смущая при этом разум:  «а может, это не просто грим? может, и впрямь — колдовство?»

 

                 *                    *                    *

 

Фиоклитиан Первый и Последний взобрался на королевский трон. Из династических регалий при нем имелось все необходимое для власть имущего:  и шутовской колпак, успешно заменяющий корону, и сучковатая палка-выручалка, которой он постоянно стучал по полу, отдавая указы. Его кривые ножки  никак не доставали до пола и небрежно болтались в воздухе. Вообще, всякий раз когда на трон, сияющий великолепием, садился этот уродец, окружающие видели в этом некий подтекст действительности, печальную аллегорию на сущее бытие. Они говорили друг другу:  «нашим миром и впрямь правит сумасшествие». А Фиоклитиан, чувствуя своим задом отделанное бархатом сиденье, гордый тем, что подобное чувство кроме него может испытывать только королевский зад, принимался за свое традиционное ремесло — юродство. Возле него, как правило, ютились ветромыслящие придворные дамы. Они интенсивно обдували свои глупые головки большими веерами и подыгрывали шуту в его ремесле.

— О, несравненный Фиоклитиан! О, богоподобный! Позвольте нам хоть немного погреться в лучах вашей славы! Хоть краем глаза узреть ваше могущество! Не гоните нас прочь от себя!

Одна из дам сладострастно вздыхает и говорит:

— Ох… ах… я бы все отдала лишь за пару эллюсий, проведенных с ним в постели! О, не сомневаюсь — это будет что-то сверхъестественное!

Другая:

— Да ладно, я на это и не надеюсь… хотя бы коснуться руками его мужского достоинства, хотя бы зажать его в ладони и помечтать — уже счастье!

Когда дамы всем хором начинали благозвучно хохотать или совсем неблагозвучно гоготать, Фиоклит чувствовал себя на эмпирее славы. Он страстно любил доставлять удовольствие окружающим. А если его персона находилась в центре внимания, то на сем же месте, по его глубокому убеждению, находился и центр вселенной. Сейчас он восседал на их общем с Эдвуром троне, растянув рот до самых ушей и, постукивая палкой по полу, весело приговаривал:

— Вот возьму да и повешу вас всех! Будете тогда знать какой я грозный и могущественный!

— Ой не надо, не надо, ваше дуралейское величество! — сквозь смех умоляли его дамы. — Не надо нас вешать! Лучше мы сами на вас повесимся. Ха-ха-ха…

Фиоклит вдруг стал серьезен:  его широко посаженые глаза принялись поочередно перемигиваться, язык на всю длину высунулся изо рта, а кривой нос принялся что-то вынюхивать. Когда Фиоклит был «серьезен» дамы просто падали со смеху, потому как его природное уродство возводилось в степень крайне комичной одиозности. На троне восседало самое настоящее чмо. Выкидыш некого мутанта со стопроцентной ублюдочной физиономией и непредсказуемыми заклинами в голове.

— А знаете ли вы, дочери смердов, что у вашего повелителя есть светлая мечта в жизни? — шут обволок всех присутствующих интригующим взглядом и громко почесал у себя между ног.

Придворные дамы принялись с удвоенной частотой махать своими опахалами, перешептывались друг с другом, пожимали плечами. Фиоклитиан выдержал паузу и продолжал:

— Известно ли вам, что я, Фиоклитиан Первый и Последний, единственное во вселенной существо-вещество, способен не только трезво мыслить, но и мечтать. Это, так сказать… моя маленькая слабость.

Тут общество дам взорвалось восклицаниями:

— О, единственный во вселенной, скажите что за мечта, не томите нас!

— Мы сгораем от нетерпения!

— Ох… ах… он когда-нибудь сведет меня с ума своими интригами!

Уродец вдоволь насладился страстными женскими томлениями, пожевал от удовольствия свою вечно оттопыренную нижнюю губу и  высокомерно забычил зрачки к самому потолку.

— А вот не скажу…

— Ну мы очень-очень вас просим! — одна из дам, пышногрудая брюнетка, даже вытащила платок, готовая разрыдаться. — А хотите, мы встанем перед вами на колени?

— Ладно, так и быть, скажу. Только… — Фиоклит приложил палец к губам и свел зрачки на переносице. — Тс-с-с… никому ни слова, даже моему другу Эдвуру!

Дамы мигом притихли. Их пестрое, размалеванное всеми мыслимыми цветами сборище вмиг замерло на месте, точно сломался тайный механизм, вращающий эти напудренные куклы. Но буффонада тем не менее успешно продолжалась.

— Я, Фиоклитиан Первый и Последний, в своих самых сокровенных помыслах мечтаю отрастить себе большое-прибольшое пузо! — Шут надул свой круглый животик и принялся ласково его поглаживать. — И повелеваю, чтобы все мои подчиненные тоже растили пузо! Иначе повешу и глазом не моргну! — После этих слов палка грозно стукнула о пол.

Дамы зашептались меж собой. Одна из них, самая сообразительная, громко крикнула:

— Ваше дуралейское величество! Мы не в силах помочь вам в осуществлении столь возвышенной мечты. Но вот помочь отрастить вам, хотя бы на время, то, что растет ниже пуза…

И вновь гомерический хохот потряс шаткую атмосферу в тронном зале. Некоторые дамы даже упали на пол от смеха самовозбужденные собственным остроумием. Ибо в их глупых мозгах данная шутка выглядела вершиной искусства.

— Повешу! Повешу! За то, что вперед нащупаю, за то и повешу! — грозно рек Фиоклитиан, постукивая палкой. — Смерды, а мнят из себя благородных шлюх!

Весь этот гротеск на человеческое бытие длился, наверное, полторы эллюсии. Когда же дамы нахохотались вдоволь, и фантазия Фиоклита истощилась остротами, они свершили государственный переворот:  хором стащили его с трона и куда-то поволокли. Тот вяло отбивался, грозился, что никому из них не даст поносить свой шутовской колпак, и в качестве последнего средства, принялся настаивать на своих угрозах:

— Повешу! Всех до единой повешу!

Вообще, если размыслить более глобально, то в поведении придворного шута Франзарии и в поведении английского короля Эдуанта было немало общих штрихов. Если, конечно, не брать во внимание их разительной внешней несовместимости. Такова вот примерно была закулисная жизнь в Анвендусе. Так мы умели разгонять дворцовую хандру и убивать скуку. Лучших средств, кроме веселья, вина и женщин, пока в черной вселенной не придумано.

 

                 *                    *                    *

 

«То была эпоха торжества человеческого заблуждения. Процветали все три вида колдовства: заговорное, механическое и электромагнитное. Древние боги, коих множество соперничало с бесчисленным множеством небесных костров, вели человеческие племена разными путями лжи. Люди понастроили себе высотных многоэтажных жилищ, полагая, что тем возносят собственную неукротимую гордость. Вся земля была опутана железной паутиной, по которой из храмов электромагнитного колдовства неслись чародейские заговоры во все дома. Правительства миражей в то время не только не запрещали, но даже поощряли неистовства лжепророков. Тяжелые стальные птицы поднимались в воздух и опускались лишь по слову какого-нибудь колдуна. Все поголовно были помешаны на псевдорелигии Коперника. Тевтония, достигшая могущества, развязала войну против всего мира. Она захватила многие окрестные миражи, поработила себе Франзарию и Вавилон, нанесла урон Англии и после двинулась на царство Рауссов. Ее инфантерия была снабжена движущимися на механическом колдовстве стальными машинами. Люди умели пускать живой огонь, который сам находил свою цель.  У рауссов тогда правил князь Сталин — человек жестокий и своенравный. Он собрал большое войско из покоренных им ранее миражей и дал ответный бой тевтонцам. Армией же самой Тевтонии тогда командовал князь Гитлер. Была долгая война, в результате которой тевтонцы побросали свои мечи и стальные машины, и бросились бежать. Рауссы гнали их до самого Берлина, старой столицы Тевтонии. Тогда князь Гитлер обратился к Сталину и сказал:  если ты справедливый воин, то выходи биться со мною на мечах. Если побеждаю я — ты уходишь из пределов нашего миража. Побеждаешь ты — поступай как считаешь нужным. Они оба вышли вперед своих войск, обнажили мечи и упорно бились друг с другом. Гитлера погубило предательство. Незадолго до этого ему тайно подсыпали в пищу яд. Он быстро ослабел, и князь Сталин без труда лишил его головы. Потом на земле незначительное время царил мир…»  

Пьер положил закладку на недочитанную страницу и осторожно захлопнул Священный Манускрипт. Читать дальше он уже был не в состоянии. Его опухшие колени изнывали от боли, в глазах мерещились какие-то чертики, тело, ослабленное постами, быстро утомлялось. Он жадно пропустил в себя стакан воды и позволил себе прилечь на жесткую лавку, чтобы вздремнуть.

— Непознаваемый, Великий и Могущественный, прояви Свое снисхождение ко мне недостойному! — шептали его губы. — Прости хоть часть моих бесчисленных грехов. Не изливай Свой справедливый гнев на мою голову. Я попробую исправиться… я попробую стать лучше… постами и молитвами изглажу все свои беззакония.

Священный Манускрипт не давал Непознаваемому никакого другого имени, кроме этого завуалированного псевдонима. Его также категорически запрещено было называть древним титулом «бог», дабы не мешать Его могущество с ложными предрассудками первобытных людей. Ибо, как сказано на страницах реликтового откровения:  «все боги всех народов — пагубное заблуждение, религиозный дурман для неспокойной души. Тот, Которого в принципе невозможно познать, уничтожит в черной вселенной всякую человеческую ересь, искоренит ее среди истинных пасынков темноты».

Что же касается самих пасынков темноты, то они в своих теософских изысканиях столь густой туман таинственности вокруг имени их Создателя доводили до крайности. Они вообще начинали сомневаться в Его существовании. Само по себе сомнительное существование возносилось до ранга философской субстанции, отодвигалось на такую периферию человеческого познания, что становилось недосягаемым для всего реального и полуреального. И, что самое странное, такая точка зрения не возбранялась духовенством. Нередко молитвы Непознаваемому начинались такими словами:  «О, предположительно Существующий, я не знаю, есть Ты или нет Тебя, но я надеюсь, что слова мои будут услышаны… Великий Творец, неведомый настолько, что Тебя, может, и вовсе нет… Возношу свое моление к престолу Незримого, Неведомого, Неосязаемого и вообще Несуществующего…» Все подобного рода алогизмы блуждающих умов одобрялись официальной религией.

Пьер продолжал лежать на своей жесткой лавке. И продолжал бодрствовать, но не от телесного неудобства. Причина была совсем в другом. Его томили и мучили многочисленные грехи, которые он замаливал, пожалуй, всю свою сознательную жизнь. Ему постоянно казалось, что Непознаваемый следит за каждым его шагом, гневно хмурится при всякой его оплошности. Порой он падал духом, думая, что ему не видать прощения и счастья в Настоящем Мире. Рядом на столе поблескивал унылым светом только что выпитый стакан воды, да лежало несколько краюх черствого хлеба. Догорающая свеча обнажала перед впечатлительной темнотой всю убогость его пищи и одеяния.

— Зря выпил воду, можно было еще потомиться жаждой…

Пьер лежал и перечислял в уме все свои «злодеяния», а их и на самом деле было немало. Он проявлял леность в постах и малое усердие в молитвах. Он часто грешил тем, что садился за общую трапезу со своей семьей:  вкушал там разнообразную пищу, услаждая плоть, и слушал много праздных разговоров. Декады четыре назад он подал слишком незначительную милостыню тому нищему, что сидел возле храма. Ведь у него с собой было больше еды. Худшим из зол было то, что он последнее время мало работает физически. Почти перестал изнурять свою плоть тяжелым крестьянским трудом. А это полезно для очищения духа. Он иногда допускает в свой ум столько греховных помыслов, что об этом лучше не говорить. Он ужасно грешит тем, что порой думает о Кастилите — нет, чтобы в это самое время поразмыслить над какой-нибудь руной Священного Манускрипта! И вообще, спать на деревянных досках — не роскошь ли это? Вон, раньше подвижники спали на гвоздях, всю жизнь ходили босиком, питались почти одним воздухом, а он… а он здесь улегся на досках как барин на перине. В тепле да еще и обутый. Ест хлеб, которого можно было бы есть раза в три меньше.

Пьер страшно томился душой от собственного несовершенства. А нынче ему стало так плохо, что он решил отменить всякий сон, поднялся с лавки, снова встал на ноющие колени и принялся вслух читать манускрипт…

 

                 руна   десятая

 

                                                    «Охота порою на весь белый свет

                                                     В душе наболевшее что-то изречь.

                                                     Да весь свой блуждающий мысленный бред

                                                     В какую-то ясную форму облечь».

 

Король Эдвур кроме своего камина с танцующим огнем имел еще одно визуальное пристрастие. Он иногда наблюдал за ходом времени. Четыре бегущие стрелки на циферблате приводили его философствующую часть ума к глобальным выводам. Время, так тихо и незаметно текущее в стенах его дворца, является слабым ручейком, вливающимся в огромный вселенский поток. Если верить тому, что наш мир движется в жидкой Протоплазме, состоящей только из одного времени и не из чего более. Там его — целый океан. Безграничный и необъятный. И это самое время каким-то образом просочилось сквозь трещины пространства в мир живущих, достигло стен его дворца и в данный момент неустанно вращает эти четыре стрелки. Эдвур почувствовал, как нечто бесконечное может капля по капле истекать прямо на его глазах. Циферблат часов по дуге был разделен на десять секторов, каждый из которых — еще на десять маленьких частей. Самая быстрая и самая длинная стрелка отсчитывала мгновения. Та, что помедленней, указывала циклы. Третья из них своим острием отмечала текущую эллюсию. Ну а четвертая, самая-самая медлительная, двигалась так вяло, что проходила единственный сектор за целую декаду. Порой казалось, она вообще не работает — просто стоит на месте, а кто-нибудь из придворных изредка ее украдкой передвигает.

Время — самая непознанная стихия в черной вселенной. Король Эдвур всякий раз отходил от часов именно с этой мыслью. Их проникновенный бой всюду сопровождал его быт и вошел в такую же привычку, как удары собственного сердца.

— Ваше величество, прибыл герцог Альтинор. — Жозеф произнес это вполголоса, понимая, что монарх занят важными помыслами.

— Да, да! Зови немедленно!

Альтинор уже начал привыкать быть для короля самой влиятельной фигурой, и входил в его покои с той же вольготностью, как в свой замок.

— Ваше величество, все ваши указания выполнены. Я подобрал эскорт из двадцати славных воинов, а во главе их поставил лейтенанта Минесса. Он отличился в боях за Ашер и предан вам как пес.

Эдвур удовлетворенно кивнул.

— Я был уверен, советник, что на вас всегда можно положиться, вы отлично справляетесь со своей должностью. Если бы была возможность повысить вас в карьере, я бы давно это сделал, но вы старший советник короля Франзарии… Куда еще выше? Одно меня несколько беспокоит…

— Говорите, государь. Что-то не так?

— Все так. И лейтенант Минесс славный воин, мне о нем нередко докладывали. Но все же — лейтенант… — Эдвур вместе с собственным языком жевал производимые им слова, морщился, пожимал плечами. Герцог по этим странным жестам при всей своей проницательности сразу и не сообразил, что его смущает. И король пояснил:  — Царь Василий очень влиятельная фигура в  черной вселенной. Лейтенант — это, конечно, хорошо, но несколько небрежно. К нему бы от моего имени послать человека повыше званием и попредставительней.

Тут герцог почувствовал, как его лоб покрывается влагой. Пот, столь явный индикатор душевного волнения, нельзя было скрыть никакими усилиями воли. «Только бы этот олух с короной напяленной на мозги не вздумал послать меня! Нет, Эдвур, к моим стратегическим планам данная идея никак не клеится!» Альтинор, насколько смог, изобразил заискивающую улыбку, даже погладил лежащего на кресле кота и… ничего не сказал. Продолжал слушать и в то же время активно соображать.

— К царю Василию должен прибыть человек высокого сана. Только такой жест поможет укреплению нашей дружбы и, если понадобится, военного союза. — Эдвур выждал длительную паузу, в течение которой сердце Альтинора стучало ощутимее маятника часов. — Скажите, советник, какую кандидатуру вы бы предложили?

Резкий и облегченный выдох… сердце сразу успокоилось. Примерно в тот же момент герцогу пришла в голову одна безумная и авантюрная идея. Он сам еще понятия не имел, к чему она приведет, но знал, что в его личной стратегии начинается очередной психологический этюд. Сейчас ему могли помочь только два имеющихся в наличии качества:  это дар риторики и проникновенный гипнотический взгляд, способный внушить собеседнику что угодно. Именно он порой выручал герцога из самых безвыходных ситуаций.

— Ваше величество, эта отличная идея — вручить на сохранение дочь царя Василия человеку из вашего окружения. Действительно, дружба с рауссами имеет для нас большой вес. Признаюсь, мне несколько стыдно. Я, как старший советник, сам бы должен выдвинуть эту мысль. Но теперь лишний раз убеждаюсь, что мой король поразительно умен…

— Ладно, ладно, хватит лести. Она вам совсем не к лицу. Назовите лучше какую-нибудь кандидатуру. — Эдвур подошел к камину и слегка пошевелил сапогом поленья. Театр огня вспыхнул от внезапного вдохновения. Языки пламени с благодарностью лизнули его ногу, а сноп искр он всегда трактовал как праздничный салют в свою честь.

Альтинор вдруг с ужасом для себя понял, что в его голове родилась не просто очередная интрижка, а глобальная космополитическая авантюра. И если он ее удачно провернет… «Только бы, —  думал он, —  отыскать подходящие слова. Только бы суметь укротить этого ручного зверя, который именует себя королем!»

— Мой государь, то, что я сейчас вам скажу, поверьте:  скажу с болью в душе. Я бы в жизнь никогда не коснулся этой темы, если бы вы сами не дали повода. Я имею в виду… будущее нашего трона. К сожалению, ни один из нас не вечен, и короли в том числе. После вас престол Франзарии должен занять человек такого же ума и таких же волевых качеств, он должен продолжать ваше дело так же профессионально. Лишь в этом случае Франзария сохранит статус самого могущественного миража. Но ваш сын Лаудвиг… — после этих слов Альтинор так громко и так сокрушенно вздохнул, что пожалуй, уже начал явно переигрывать свою роль. — Мне больно об этом вам напоминать, но все его попойки, шатания по барам да по непотребным девкам… Признаюсь, я лично его трезвым вижу реже редкого. Простите еще раз, мне сложно представить, как человек с таким характером будет нами управлять.

Король хмуро смотрел в огонь. На его лице лихорадочно меняли свою яркость красные тени.

— Не извиняйтесь, герцог, вы абсолютно правы. Единственный, кто из моих сыновей был достоин трона, так это покойный Жерас.

— Нет, ваше величество, вы только не подумайте, будто я что-то имею против Лаудвига. Он высокий, статный, красивый:  со всеми внешними данными правителя. Ему не хватает только… настоящей мужской закалки. Пусть бы он на деле доказал, что достоин трона. Пусть бы заслужил уважение всего двора, ваше личное уважение, да и в собственных глазах поднялся бы на целую голову.

— Иными словами, простыми и бесхитростными, вы предлагаете послать его? — Король подошел к своему креслу, схватил нагло дремлющего там кота, приподнял его вверх и некоторое время смотрел в его нахальную морду. Кот вяло зевнул, задрыгал задними лапами и, не обнаружив под ними опору, цапнул монарха зубами за палец. — Ну и паразит ты!.. Извините, герцог, это я, разумеется, не вам. Хорошая идея, кстати.

— Сразу хочу заметить, у него будет надежная компания. Во-первых, князь Мельник, далее лейтенант Минесс и еще двадцать человек отлично подготовленных вояк. Их путь будет пролегать лишь по тем миражам, которые либо находятся с нами в дружбе, либо сохраняют нейтралитет.

Король сложил руки замком и задумчиво послонялся в бессмысленных направлениях. Приподнял одну бровь, затем другую и сказал:

— Ладно, будем считать дело решенным, пусть отправляются в путь. Чем скорее, тем лучше. Еще одной проблемой будет меньше.

— Да, осталось только составить послание…

— Какое послание?

— Письмо для царя Василия. От вашего имени. Думаю, оно необходимо.

— Ах, да… да, конечно. — Эдвур окликнул слугу:  — Жозеф! Тащи, бездельник, чернила, перо и бумагу! Немедленно! И если вздумаешь явиться ко мне в заспанном виде — тотчас разжалую!

Перечисленные канцелярские принадлежности легли на стол прежде, чем король успел придумать новую реплику. Да впрочем, реплики особой и не потребовалось. Он несколько смущенно посмотрел в сторону советника и произнес:

— Знаете что, герцог, вы более искусны в слове. Не потрудитесь ли продиктовать мне это послание?

Альтинор ликовал и в то же время боялся спугнуть удачу:  уж слишком гладко все катится. Эдвур, сам того не подозревая, давал подсказки к собственной погибели.

— Как изволите, ваше величество. Ну… я бы начал так:  «могущественному правителю славного дружественного миража…»

— …царю Василию, — продолжил мысль Эдвур, уже скрипя наконечником пера по девственной чистоте листа.

— Нет, нет, ваше величество! Никаких имен употреблять нельзя. Письмо чисто конфиденциальное. В дороге с ним всякое может случиться, мало ли что? Может быть, к примеру, утеряно… попадет в нежелательные руки. Все недосказанные слова Лаудвиг передаст в устной форме.

Король задумчиво почесал опереньем бывшего гуся себе за ухом.

— Откуда в вас такая предусмотрительность?

— Государь, я просто заранее все обдумал. Это моя работа. Итак, далее:  «Шлем вам наилучшие пожелания от престола великой Франзарии с надеждой, что пожелания эти взаимны. Мы много наслышаны о ваших грандиозных делах и славных подвигах, в чем выражаем свое искреннее восхищение. И надеемся, что дружба между нашими миражами будет крепнуть и не разрушится ни в какие времена. В знак признательности возвращаем вашу прекрасную дочь, которую в целости и сохранности должен доставить податель сего послания. По нелепым обстоятельствам фортуны она оказалась в нашем мираже, ей грозили беды и опасности. Но мы сделали все от нас зависящее для сохранения ее жизни. Надеемся, что этот маленький дружественный жест не будет забыт вашей величественной персоной».

Альтинор замолчал, и в сей же момент забили часы. Ушла в прошлое очередная эллюсия, но после нее в жизни старшего советника начиналась как минимум новая эпоха.

— Вот, впрочем, и все… Думаю, многословие здесь излишне, государь.

— Не удивляйтесь, герцог, но я тоже так думаю. Хорошо все-таки, что у меня имеется вторая голова. Хоть и не на моих собственных плечах, зато всегда поблизости.

Альтинор был искренне польщен комплиментом. Но на этом их совместная с королем эпистолярная деятельность не заканчивалась. И психологический этюд, автором и сценаристом которого являлся старший советник, только вступал в свою основную интригу. Прежде всего герцог решил задеть в душе монарха одну больную струнку.

— Ваше величество, как у нас дела с Ашером?

— Там больше проблем не будет, адмирал Боссони с остатком своих солдат заперся в цитадели Старого города. Они взяты в плотное кольцо наших войск. Сейчас бесятся от голода и отчаяния. Перебить этих крыс мы всегда успеем, пусть их агония продлится подольше.  — Король сжал кулаки, и нанизанные на его пятерню богатые перстни засверкали гневным блеском.

«Замечательно», —  подумал герцог, а вслух произнес:

— Вот что меня угнетает, государь. Впрочем, угнетает — не то слово. Бесит. Просто бесит! Неужели мы не сможем достойно ответить английскому королю за все его злодеяния на нашей земле?

— Что вы предлагаете? Объявить Англии войну?

Альтинор подошел к одному из зеркал и изобразил вид глубочайшей задумчивости. На самом же деле он тщательно рассматривал собственного двойника, живущего в зазеркалье. На нем был точно такой же тщательно отглаженный редингот с золотыми застежками и кружевной вышивкой на манжетах. Лицо у двойника являлось лишь бледной копией оригинала:  оно не отражало в полной мере тех волевых качеств (целеустремленности, отваги и гениальности ума), какими наделял себя старший советник. К тому же, пробивающаяся седина и растущие вглубь морщины… Альтинор, как и Жоанна, не верил зеркалам. Думал, что те дают изображение с большими дефектами. И оба мнили, что на самом деле они изящней и милее, всех прекрасней и белее…

— Почему сразу войну, государь? Для начала хотя бы дать ему достойный ответ, окатить грязью с головы до ног. Короче, высказать ему в лицо все, что мы о нем думаем…

— То есть, написать ему послание?

— Ну… раз уж чернила и бумага под рукой, я подумал, почему бы и нет?

Кот прыгнул королю на колени и принялся теребить когтями ткань платья. При этом хвост его торчал трубой, а самодовольная морда издавала страстные мурлыканья. Эдвур взял кота за шкирку, поднес к лицу и громко произнес:

— Действительно, почему бы и нет? Диктуйте, герцог, да не стесняйтесь в выражениях. Эдуант должен в полной мере знать, кто он такой есть!

Буквально через пару циклов было готово еще одно письмо. И вот что о себе должен был узнать король Эдуант: «Правителю дохлых крыс и червей, паразиту, восседающему на троне с короной, изъеденной вшами. Будь ты проклят во все оставшиеся эпохи! И пусть проклятье сие падет на голову всего твоего потомства и всего твоего миража! Франзария объявляет тебя своим вечным врагом! Да придут к тебе болезни и скорби! Да постигнут они всех, кто тебе дорог. В особенности твою богомерзкую дочь. Пусть твой трон разломится под твоей задницей и ты живой сойдешь в преисподнюю! Будь ты проклят! Проклят! Проклят!»

Под обоими документами король поставил свою размашистую подпись и с явным удовлетворением положил сытое чернилами перо.

— А кто доставит его в Англию?

— Ну… это уж не проблема. — Альтинор задумался лишь на пару мгновений. — Найдите какого-нибудь преданного вам солдата, жизнью которого вы не дорожите. Вы ведь понимаете, что после того, как Эдуант прочтет это послание…

— Что верно, то верно. Придется одним пожертвовать… Знаете что, герцог, сами его подыщите, я вам полностью доверяю.

Старший советник несколько смущенно пожал плечами.

— Всегда рад исполнить любое ваше повеление.

Король громко хлопнул в ладоши.

— Эй, Жозеф! Бездельник! Тащи конверты!

— Ваше величество… кстати сказать, у меня есть отличная водонепроницаемая бумага для конвертов. Мне ее подарили мастера из Междуморья.

— Ну тогда… — король взял оба письма и протянул их герцогу. — Будьте любезны, запечатайте их сами.

После этих слов старший советник поспешил скрыться от лица монарха как можно скорее. Он ехал по великому Нанту, от всей души любуясь его архитектурными постройками. Горящие повсюду уличные факела дарили праздничный свет холодной и угрюмой темноте. Свет этот очерчивал контуры зданий, рисовал их тени и оттенки, показывал многогранность и соперничающие цвета. Чем выше поднимался взгляд, тем больше их растворял в себе мрак. Здания словно таяли кверху и походили на собственные призраки. А вершины некоторых из них и вовсе не было видно:  их полностью поглотили черные небеса, на полотне которых нынче что-то нет ни единого небесного костра.

Альтинор чувствовал, как приятно бьется его собственное сердце, и какой удачей является жить и что-то творить на этой земле. Он провернул грандиозное дело! Причем — экспромтом, без предварительной подготовки. И каким же глупцом в этой ситуации оказался король! Нет, такой король не достоин носить свою корону. Пусть уж лучше ей забавляется его кот…

 Находясь уже в прихожей собственного дома, Альтинор громко крикнул:

— Робер! Тащи бутылку вина! Нет, две бутылки — себе и мне! У твоего господина прекрасное настроение!

Попугай Горацций, гордо восседающий на своей жердочке, узрев хозяина, от радости заголосил:

— Пр-р-ридур-рки!! Ох и придур-р-рки все вокруг!

— С вами невозможно не согласиться, друг мой Горацций. Данная философская концепция является базирующим элементом человеческого сообщества. Вы не возражаете против такого мнения?

Попугай внимательно выслушал эти слова, повернул свой зрячий глаз в сторону герцога, почесал когтем клюв и, думая, что от него ждут еще каких-нибудь умных изречений, громко закричал:

— Весь мир-р бар-рдак! Все женщины нецеломудр-р-рены! Нецеломудр-р-рены!

Даур Альтинор курил довольно редко:  или когда на душе было очень радостно, или наоборот — очень погано. Отсутствие тяги к ядовитому дыму, равно как и к спиртным напиткам, являлось ярчайшим доказательством его победы над человеческими страстями. Но если уж выпадал случай, и Альтинор закуривал, то только самые дорогие сигары. Он наслаждался не столько никотином, сколь самим процессом пускания серых облачков. К тому же рдеющая между пальцами дорогостоящая сигара являлась в высшем обществе признаком утонченного вкуса.

Герцог сделал две глубокие затяжки и внимательно присмотрелся:  что после них изменилось в окружающем мире? Оказалось — ничего. Ровным счетом ничего. Старший советник подошел к попугаю, еще раз затянулся и пустил ему в морду мощную струю дыма. Философ Горацций, закрыв свой единственный глаз, тут же заголосил:

— Кошмар-р! Какой кошмар-р-р!

Четверть эллюсии спустя перед Альтинором, помимо недопитой бутылки, лежало еще два незапечатанных конверта с подписанными именами адресатов. Дальше все проще простого:  письмо, адресованное царю Василию, он вложил в конверт английского короля, а то грозное послание, что должно было отправиться в Англию, Лаудвиг повезет в Москву. Герцог с наслаждением запечатал оба конверта и радостно потер ладони.

— Ух, и дельце! Лаудвигу конец! Еще одним кандидатом на мой трон… — несколько глотков вина разбавили монолог смачными сладострастными звуками, — стало меньше!

Двух мнений по этому поводу и быть не могло. Если средний сын короля Эдвура не погибнет где-нибудь по дороге, то царь Василий, едва прочитав письмо, немедленно лишит его головы. В том и в ином послании речь шла о неких дочерях. Сложно предположить, какова будет реакция английского короля, но герцога это ни малость не волновало. Ибо к тому времени, когда обман раскроется, король Эдвур, по его точным математическим расчетам, должен быть уже мертв.

— Робер! Ты допил свою бутылку с вином?

Сзади донеслись торопливые шаги.

— Как приказали, сьир герцог. Всю до донышка!

— Теперь позови мне из моей личной охраны… ну скажем, Швейка. Ух, и хороший воин этот астралец!

Швейк явился так быстро, словно сам издали услышал голос хозяина. Его чистый мундир и отполированные до блеска сапоги намекали либо на полную бездеятельность, либо на чрезмерную опрятность. И то, и другое было верным.

— Вот что, служивый. — Альтинор достал мешочек с золотыми евралями и принялся подкидывать его на ладони. — Охранять мою драгоценную персону пока не нужно, об этом позаботятся другие. Дельце у меня одно имеется.

— К вашим услугам, господин, — астралец слегка склонил голову.

— Вот это письмо доставишь английскому королю лично в руки. Да смотри, не торопись! Чем медленней ты будешь добираться до Англии, тем лучше. Понял? Послоняешься по каким-нибудь кабакам, попьешь вдоволь вина. Потом не спеша сядешь на корабль и также не спеша переплывешь Лар-манское море. В самой Англии еще где-нибудь пошляешься. В общем, отдохнешь вдоволь. Этих денег тебе хватит с лихвой. — Герцог кинул ему мешочек, который солдат с легкостью поймал на лету.

— Будет сделано, господин! Рад служить вашей милости!

Солдат скрылся, оставив после себя лишь угасающий топот сапог. Горацций нахохлил свой затылок и закричал ему вслед:

— Придур-р-рок! Настоящий придур-рок!

 

                 *                    *                    *

 

Не смотря на побои отца, Лаудвиг Ольвинг продолжал свои полулегендарные подвиги. Количество выпитых им за всю жизнь бутылок и количество перепробованных женщин уже приближалось к цифре с несколькими нулями. Он понятия не имел, которое из этих двух количеств больше. Впрочем, если измерять массой, то перевесят явно женщины.

Вот и сейчас он уединился с одной худощавой дамой невесть в какой комнатушке невесть какого заведения. Имени ее он не то чтобы не помнил  — никогда и не знал. Даже не поинтересовался. Она, полуобнажив свою грудь, кокетливо стонала:

— Ну, принц… вы слишком настойчивы в своих ласках! Я благовоспитанная дама, а не какая-нибудь распущенная деваха…  Ой, ну куда вы лезете! Туда запрещено лазить малознакомым мужчинам… ой, ну раз уж залезли…

Лаудвиг дышал разгорающейся страстью. Он поставил «благовоспитанную даму» на карачки и принялся стягивать с нее юбку. Та вяло сопротивлялась, постоянно бормоча насчет какой-то там чести и достоинства. Когда же принц увидел худенький, но уже полностью обнаженный зад, его совсем некстати одолела сильная икота. Да неужто от некачественного вина? Дама громко вздохнула и с нетерпением ждала, что будет дальше.

А дальше произошло вот что.

Сзади кто-то громко кашлянул. Лаудвиг резко обернулся. Там с самым тупым во вселенной выражением лица стоял Жозеф.

— Какого ч-черта ты здесь делаешь, дурак?!

— Извините, сьир, но вас срочно вызывает к себе король.

— А-а-а… — Принц произнес это таким тоном, словно не он, а наоборот — ему что-то куда-то засадили. — Проклятье! Ладно, сейчас иду… сгинь с глаз моих! — Потом обратился к даме:  — Слушай, я выгляжу не слишком пьяным? Жди меня здесь, надеюсь, что скоро вернусь.

К покоям своего отца Лаудвиг подходил с тем же трепетом, как мышь крадется на территорию королевского кота. Он двигался на цыпочках, затаив дыхание, пытаясь подглядеть:  в добром ли расположении духа находится король?

— Вы меня звали, ваше величество?

Эдвур оторвался от чтения некой книги, и по его мягкому задумчивому взору сразу можно было догадаться:  пинать ногами Лаудвига нынче он явно не намерен.

— Звали. Проходи и садись в кресло.

Принц радостно вздохнул и смело прошел в зал. Подходить слишком близко к отцу он все же не решался. Предательский запах спиртного разил изо рта как из неприличного места. Он присел и суматошно начал соображать, чем бы угодить королю. То ли погладить его любимого кота, то ли поинтересоваться, что за книгу он читает? А может, просто пожелать ему доброго здоровья? Сам не зная почему, Лаудвиг ляпнул:

— А я, помнится, недавно в храме был вместе с Пьером. Это ведь хорошо, да?

Король Эдвур отложил в сторону книгу и, покачивая головой, посмотрел своему сыну в глаза. Их вызывающая яркая голубизна (та, что пленила многих женщин) действовала на монарха непримиримо-раздражающе.

— В лесах Франзарии отловили одну ведьму, за которой долго охотится царь Василий. Ибо ведьма эта много зла совершила в его мираже. Нужен доброволец, чтобы доставить ее в целости и сохранности на суд царю. Красивое начало для детской сказки?

Лаудвиг кивнул, хотя ни черта не понял.

— Сможешь найти мне юношу:  рослого, красивого, голубоглазого да еще прозрачной крови? Ибо только такой достоин сопровождать столь злую колдунью. И концовка у той сказки счастливая:  вернется юноша, выполнив королевское поручение, и разрешит ему король посидеть на своем троне. Ибо он заслужил его по праву… а не только… — Эдвур вдруг громко чихнул, — …по наследству! Понял, балбес, хоть о чем речь идет?

Принц так растерялся, что даже забыл, с чего сказка-то началась.

— Извините, ваше величество, куда надо отвести эту колдунью? Я мигом сбегаю.

— В Москву, к царю Василию. Беги, юноша, беги. Туда и назад. Я посижу здесь в кресле, подожду.

У Лаудвига вслед за опустившимися руками опустилась и челюсть. Даже померкла красота в глазах. Он вмиг стал хмурым и задумчивым — состояние для него столь неестественное, что оно до неузнаваемости изменило его лицо.

— И не вздумай гневить меня своими возражениями! — Эдвур повысил тон. — Ты должен, наконец, доказать всем нам, что достоин звания будущего монарха. Что ты не какая-нибудь размазня, а сын Эдвура Ольвинга! Сверши за свою проспиртовавшуюся жизнь хоть одно дело достойное мужчины! Я все сказал. Письмо для царя возьмешь у советника Альтинора, он же даст тебе более подробные инструкции. Теперь прочь с глаз моих!

 

                 *                    *                    *

 

Степь темноты — та, что рождала образы, зримые и чувственные, явные и обманчивые, — стала свидетельницей странной процессии. По сухой пыльной дороге запертую в железной клетке везли отвратительную старую ведьму, взор которой постоянно был опущен вниз. Впереди на отличных породистых лошадях ехали два воина — разведчики тьмы. В руках они держали по огромному факелу, освещающему дорогу, и громко оповещали сзади идущих, если вдруг надо было резко поворачивать направо или налево. Следом ехал Лаудвиг. Его тело небрежно покачивалось на лошади, а угрюмость так и не сходила с лица. Он тосковал по своей вольготной дворцовой жизни. Во мраке ему чудился смех женщин да звон бокалов:  все это было так недавно, и так теперь недосягаемо! Время от времени он бормотал себе под нос односложное проклятие:  «скорей бы ты сгорела, ведьма!»

Князь Мельник ехал рядом с лейтенантом Минессом. Двое этих отважных вояк из далеких друг другу миражей сразу как-то нашли общий язык. У лейтенанта на лице на вечную память битва при Ашере оставила большой едва затянувшийся шрам. Тогда он все-таки не смог удачно увернуться от меча англичанина. Но все это его, вроде, не особо и беспокоило. Он шутил, громко смеялся и тем еще больше раздражал унылого принца.

Ольгу, закованную в железную клетку, везла небольшая повозка. На ней также прикрепили факела, дабы всем любопытным еще издали была видна причина столь многолюдного шествия. Вообще-то ведьм страшно побаивались. И король Эдвур, по правде, рассчитывал не столько на защиту своих вооруженных солдат, сколь на суеверный людской страх перед всякой нечестью.  Ольга переживала личную душевную трагедию в полном одиночестве. Ей не с кем было поговорить, некому поплакаться в одежду. Князь Мельник, отводя от нее всякие подозрения, вынужден был тоже сохранять дистанцию.

В арьергарде тащилось еще восемнадцать хорошо вооруженных охранников. Всяким зевакам, попадающимся на пути, Лаудвиг кричал, как научил его отец:

— Эй, посторонитесь! Эта злодейка совершила много колдовства! Не глядите на нее долго, иначе будет порча!

Фразу эту, произнесенную уж более полсотни раз, Лаудвиг всяко изменял, тасовал в ней слова, но смысл оставался тот же.

— Эй! Везем ведьму на сожжение! По приказу короля Эдвура Ольвинга! Не загораживать дорогу!

Ольге после каждой такой реплики что-то кололо под сердце. Ее укутали в грубую власяницу, которая, впрочем, неплохо держала тепло. Ибо степь темноты была преисполнена ненавязчивым, но медленно пронизывающим холодом. Лаудвиг пытался прибросить в уме, сколько времени займет его «прогулка». И даже по самым оптимистическим подсчетам выходило не меньше двух эпизодов.

Степь темноты была страшна тем, что в ней с первого взгляда вроде ничего и не страшило. Плотный занавес мрака, как в обыкновенной комнате, лишенной света. Тишина. Покой. Слабый легкомысленный ветерок. Россыпь небесных костров над головой была так далека от человеческого взора, что их присутствие на небе, или наоборот — отсутствие, ни коем образом не влияло на дела земные. От них ни тепла, ни освещения, никакого другого проку. Лишь голая романтика для мечтателей. Но увы, сама степь скрывала реальные опасности. Самая распространенная из них, наверное, самая древняя — это разбойники. Надеяться на то, что они напугаются бутафорной ведьмой, было наивно. Положиться на оружие искусных воинов — более разумно, особенно если учесть, что кроме этого больше ничего не оставалось. 

Еще одним затаившимся страхом являлось попасть в конфликт двух враждующих миражей или в какую-нибудь междоусобицу. Военные стычки по миражам вспыхивали и угасали с такой частотой, что реже зажигались и гасли даже непостоянные небесные костры.

Степь также  являлась традиционным жилищем и вместилищем блуждающих в ней ревенантов. Бесполые призраки давно умерших людей чувствовали себя в ней чуть ли не хозяевами. Ревенанты не могли никого убить явно. Если люди и гибли при встречи с ними, то только от испуга. Но долгое общение с ними грозило обернуться какой-нибудь болезнью — в случае, если они были злы. И наоборот — принести удачу, если те в добром расположении духа. Иногда ревенанты ходили целыми толпами, и отличить их издали от настоящих людей считалось серьезной проблемой. На ряду с ними в степи обитало и множество бесов, излюбленным занятием которых было всячески искривлять пространство.

Кавалькада неспешно продолжала двигаться, повинуясь единственной линии своей судьбы — дороге. Редкие порывы ветра раздували факела, одевая их в длинный красный шлейф, трепещущий по воздуху. Вдруг один из разведчиков громко крикнул:

— Сьир Лаудвиг! Мы приближаемся к Парижу!

Принц расправил плечи и поднял хмурый взор. Он даже не знал, стоит ли расценивать это известие как отрадное. Париж —  маленький невзрачный городок, более похожий на деревеньку. Обнесенный простой деревянной стеной и серьезно не защищенный ни от чьих угроз, он в одиночку боролся с атаками нередких врагов. Много раз горел, и столько же раз отстраивался заново.

— Все! Здесь делаем остановку! Эй, как тебя там…

Один из разведчиков тьмы обернулся и произнес:

— Сьир, меня зовут Пьен.

— Вот что, Пьен. Иди, кажи им кто мы такие есть. И договорись с хозяином какой-нибудь приличной гостиницы. Да, еще… вина раздобудь, и побольше.

Кавалькада остановилась перед воротами города. Они казались настолько ветхими, что пара здоровых мужиков могла без труда расшатать их и повалить на грешную землю. Лаудвиг подошел к железной клетке и зло посмотрел на съежившуюся Ольгу.

— Все из-за тебя, старая ведьма! Сидел бы сейчас в Анвендусе и горя не знал, теперь тащись через половину вселенной… Сжечь бы тебя на месте, да и дело с концом! — он пнул по телеге и отвернулся.

Черное небо над головой заверещало что-то невнятное, и лишь мгновение спустя принц понял, что это лишь очередной порыв ветра. Пьен вернулся очень быстро.

— Сьир! Сделал, как вы сказали. Дорогу к гостинице я покажу. Вот и вино.

При виде нераскупоренной бутылки с красивой этикеткой Лаудвиг чуть не прослезился от счастья. Он стал жадными глотками опустошать ее содержимое. Голубизна его зрачков стала кристально чистой, взор заметно подобрел, он даже по-дружески обнял Пьена.

— Не изволите ли выпить, князь?

— Только несколько глотков за компанию с вами. — Мельник пригубил одну из бутылок, задав при этом неожиданный вопрос:  — Надо бы сходить в храм помолиться. Как смотрите на это, принц?

Лаудвиг поперхнулся вином.

— По-молиться? — Его брови задумчиво сошлись на переносице. Если он изредка и бывал в храмах, то только по настоятельным просьбам свихнувшегося на религии Пьера. Да впрочем, бывал там лишь с целью высмотреть для себя красивеньких женщин, и если таковых не находил, быстро терял ко всяким молитвам интерес.

— Ну да! — Князь с широко открытой душой и широко открытыми глазами глядел на него, недоумевая, как можно переспрашивать очевидное. — Помолиться Непознаваемому, чтобы Он хранил нас в дороге. Путь-то небезопасен.

— Ну да, конечно… идем, только быстрей. Потом сразу в гостиницу.

В разных миражах храмы предвечной Тьме имели особенную архитектурную композицию и довольно сильно разнились друг с другом. Но все без исключения имели общую черту — это пикообразный купол, похожий на огромную опрокинутую репу. На самой его вершине находился светящийся символ — мифическое желтое солнце, обрамленное протуберанцем, которое было перечеркнуто большим железным крестом с загнутыми концами. Древние называли такой крест свастикой. Едва подошли к главному парижскому храму, к тому же — единственному в городе, как лейтенант Минесс пал на колени и простер руки к черному небу.

— Предвечная Тьма! Будь нашим благословением и покровом!

Князь Мельник последовал его примеру. Лаудвигу ничего не оставалось, как присоединиться к их компании. В храм они, кстати, попали не в самый подходящий момент. Там шла свадьба мертвецов. Стояли толпы их родственников, создавая навязчивый гомон. Горели свечи, которые рождали пламя из плачущего воска. Нынче было торжество бракосочетания, и воск плакал белыми слезами радости. Усопшие сидели в бархатных креслах. Их бездыханные тела и слегка отвисшие челюсти создавали иллюзию задумчивости. Мужчина был уже стар:  седые волосы, пожелтевшие зубы, прорези морщин. На нем был строгий черный пиджак, создающий контраст его мертвецки бледному лицу. Женщина, его будущая супруга, наоборот — молоденькая особа, максимум три эпохи от рождения. Как выяснилось, она умерла от врожденной болезни сердца. Покойники сидели рядом друг с другом, а их открытые, украшенные свадебными лентами гробы стояли чуть позади. Невеста была облачена в белоснежную фату, ее мертвые руки сжимали такой же мертвый букет цветов. Вышел священник в праздничной ризе. На его груди зияли три большие буквы «Н». Все мигом утихли. А он открыл Манускрипт и торжественно зачитал:

— «Вот заповедь, которую оставил Непознаваемый обитателям полуреальности. Никакой мужчина при жизни не смеет назвать никакую женщину: жена моя. И никакая женщина да не скажет:  ты муж мой. Но называйте друг друга так:  спутник жизни или спутница жизни. Ибо истинный брак разрешено заключать только после отшествия из тела, когда души бракосочетающихся уже покинули черную вселенную и находятся в Настоящем Мире. Они соединятся там навеки под благословением самого Творца. Вы же, истинные пасынки темноты, радуйтесь и торжествуйте. Поздравляйте жениха и невесту. И, хотя тела их лишены дыхания, знайте — они блаженнее вас во стократ…»

Увы, далеко не всегда получалось так, что спутница жизни какого-нибудь мужчины становилась впоследствии его женою. Вернее, явление это вообще крайне редкое:  если только они умерли примерно в одно время или если один из будущих супругов добровольно ушел из жизни, чтобы навеки соединить свою душу с человеком, которого любит. Иногда жених и невеста до свадьбы даже не знали друг друга. Главное при этом — обоюдное согласие родственников. Хотя формально испрашивалось разрешение и самих виновников торжества…

Голову священника венчал пышный кидар, который был унизан драгоценными камнями с таким изобилием, точно намазанный кремом торт — ягодами и мармеладом. За ним, склонив голову, шли два монаха и держали подсвечники. Священник повернулся к будущим супругам, коснулся краем манускрипта головы мужчины и громогласно произнес:

— Пасынок тьмы Иоанн! Согласен ли ты взять себе в жены Лиовеллу и быть ей верным навсегда?

Мертвый, разумеется, ничего не ответил. Его челюсть продолжала быть слегка отвисшей и абсолютно неподвижной. Бледное обескровленное лицо с закрытыми веками застыло в мимике полнейшего равнодушия. Следуя старой народной поговорке, молчание можно было считать знаком согласия. Но священник повернулся к родственникам усопшего и переадресовал вопрос им:

— Согласны ли вы отдать Иоанна за Лиовеллу?

Те скорбно закивали головами. И что-то не наблюдалось на их лицах особой радости от свадебного торжества. Потом священник обратился к мертвой девушке:

— А ты, Лиовелла, истинная падчерица тьмы, согласна ли взять себе в мужья Иоанна?

Она, кстати, показалась Лаудвигу очень красивой. Словно спала, сидя в кресле. И зажатые в ладони цветы, и полуоткрытый симпатичный ротик, из которого поблескивал ряд белоснежных зубов… Наложенные на лицо искусственные румяна делали из нее почти живую картинку. Так и хотелось дождаться, когда она наконец пошевельнется или сладко зевнет…

— Перед лицом Непознаваемого объявляю вас мужем и женой. Да соединятся души ваши в Настоящем Мире нескончаемым блаженством! — После произнесения этих судьбоносных слов священник повернулся к аудитории, и наконец-то можно было внимательно разглядеть его лицо. Довольно, кстати, неказистое:  все в прыщах и крайне неправильных пропорций.

Два монаха с длинными светильниками следовали за ним попятам, и куда он оборачивался — туда, словно две живые тени, поворачивались и они.

— Теперь, благоверные, тушим свечи и приступаем к молитвам!

Это был приказ. Заключительный акт всякого религиозного обряда. Свечи в храме ни в коем случае нельзя было задувать. Грех страшенный. Их тушили только голыми пальцами. Терпеть при этом боль ожога — святая обязанность всякого верующего. Некоторые подвижники, подстать Пьеру, во время тушения свечей еще и сознательно задерживали руку над пламенем, дабы этим маленьким огненным искушением очиститься от своих грехов. Людей усердных в молитве можно было легко отличить лишь по обожженным кончикам пальцев.

Сама молитва начиналась лишь тогда, когда в храме наступала абсолютная темнота. Но Лаудвиг обычно на этом месте засыпал, и нередко — стоя на коленях…

Единственная гостиница в Париже оказалось не такой просторной как мечталось бы, а хозяин — не таким приветливым как хотелось бы. Он что-то принялся ворчать по поводу «всяких заезжих проходимцев», несколько раз менял цену, говорил, что есть у него особо нечего. Но как только лейтенант Минесс намекнул его недовольной морде с кем он вообще имеет дело, тот быстро подобрел, расселил всех по номерам и приказал хозяйке накрывать стол. Ольгу отвели в отдельную маленькую комнатушку и заперли на огромный замок. Князь Мельник всякий раз вздрагивал и тянулся к мечу, как только в ее адрес раздавались ругательства и грязные проклятия. Сказать об истинном положении вещей он не мог, опасаясь предательства. Ибо секрет страшной безобразной ведьмы, кроме нее самой, знал только он один. Правда, еще король Эдвур и советник Альтинор, но оба сейчас в Нанте и занимаются совершенно иными делами.

— Послушайте, князь, — хмуро произнес Лаудвиг, сидя уже за накрытым столом. — Неужели эта ведьма натворила столько зла в вашем мираже, что царь Василий не терпит лично ее наказать? Мы бы смогли провернуть это дело ничуть не хуже его. Подумайте только:  столько волокиты из-за какой-то старой вшивой колдуньи! Отведем ее сейчас в лес да сожжем ко всем чертям! Доложите царю Василию, что сожгли ее со всеми почестями. И делу конец!

Мельник напряг кулаки и опустил голову, чтобы никто не увидел злобного блеска в его глазах. Сидящие рядом солдаты, запихивая в свои масляные рты огромные куски мяса, принялись поддакивать и предлагать свои идеи. Кто-то крикнул:

— Да скажем, что сбежала где-нибудь по дороге! Или использовала какое чародейство! Стоит ли тащиться в такую даль из-за этой дряни?!

— А как вам вот эта идея:  она совершила над нами массовое изнасилование и улетела на небо! — раздался гомерический хохот, солдаты затряслись от приступа смеха, и у них изо рта вместе со слюной полетели куски не дожеванного мяса. — Клянусь, это самое верное, что с нами может случиться по дороге! Король Эдвур скажет:  я так и знал, что этим закончится!

— Тогда у герцога Альтинора надо было попросить еще двадцать человек для охраны самой охраны! Впрочем, она бы и тех изнасиловала! — один из солдат, спешно проглотив остатки вина, продолжал:  — Ни разу в жизни еще не участвовал в деле более глупом, чем это! Давайте лучше выпьем за здоровье нашего принца Лаудвига! Сьир, вы не против?

Князь сидел весь побагровевший от гнева. Его меч прямо-таки прожигал ножны от желания выскочить и укоротить пару болтливых языков. А вино, что предлагали выпить за здоровье Лаудвига, хотелось плеснуть ему в морду. И если тот сочтет, что этот жест поможет его здоровью — пожалуйста! Но Мельник понимал, как опасны неподвластные эмоции, и знал, что лишь один неосторожный жест с его стороны может испортить Ольге все ее будущее. Поэтому для своих действий он нашел альтернативный вариант. Он не спеша поднялся из-за стола.

— Я пойду отнесу ей немного еды.

— Да полно вам, князь, — крикнул кто-то вдогонку. — Я где-то читал, что ведьмы могут целую эпоху питаться одной травой да земляными червями!.. —  повисла непродолжительная пауза. — Или я это сам только что сочинил?.. Нет, точно читал! Я же читать умею!

Пьяный гомон становился тише по мере того, как Владимир Мельник удалялся от оравы голосящих франзарских солдат. Когда колдовская тема стала для них неактуальной, они всем хором затянули какую-то песню. Потом стали рассказывать похабные анекдоты, и сам Лаудвиг оказался среди них словоплетом высшего ранга.

— Черт бы отодрал их душу, таких провожатых! — Князь грязно выругался и принялся открывать замок…

В маленькой грязной комнатушке стоял невыносимый смрад. Ольга забилась в угол кровати и опустила лицо себе на колени. Ее серые страшные патлы, как дохлые змеи свисающие с головы, обвивали худые плечи. Искусно изуродованные морщинами руки уныло теребили грубую власяницу.

— Госпожа…

— Уходите, князь. Я не могу с вами разговаривать в таком виде. Дайте мне побыть одной! — звонкий девичий голос был смешан с болезненной хрипотой, будто внутри нее жило некое шипящее существо, эхом повторяющее все ее слова.

— Госпожа, умоляю вас, наберитесь терпения! У нас нет другого выхода. Я бы мог и один сопроводить вас до Москвы, но… это действительно очень опасно. В первую очередь — для вас. Поймите, хорошая или плохая охрана, но она необходима. Герцог Альтинор придумал единственный разумный выход. И не переживайте, в обиду я вас никому не дам. А за свои слова… они еще ответят!

Ольга подняла голову, и Мельник слегка вздрогнул. Да, он уже неоднократно видел ее новое обличье, но сейчас… при мрачном свете какого-то тлеющего огарка, при зловещей игре бесчувственных теней ее лицо выглядело просто отвратительным. Жгучее мгновение он сомневался:  да она ли это вообще? Та ли это румяная прекрасная дева, вокруг которой водили хороводы, ради которой бились на турнирах, чьей красотой восхищались многие князья рауссов? Ее мечтали заполучить в спутницу жизни короли влиятельных миражей. Ее совсем маленькой, еще девчонкой, видел даже король Эдвур.

— Я отвратительна, да?

Мельник не ответил. Вернее, просто не расслышал вопроса. Его внимание привлекли большие неповоротливые пауки, похожие на почерневший завядший цветок, листья которого высохли и превратились в палочки. Из паутины они ткали целые ковры, придавая стенам этой мрачной комнатушки свое понятие изящества. Кое-где в их липкую сеть запутались неосторожные мухи:  дергались, дрыгали лапками, отчаянно жужжали, даже не подозревая, насколько вздорным является сам факт их существования в черной вселенной.

— Я распоряжусь, чтобы вас перевели в другую комнату.

— Нет, не надо, мне здесь спокойно. К тому же вы сами сказали — все должно выглядеть натурально.

Князь поставил еду на стол, поклонился и нехотя поковылял в общество пьяных солдат. У тех уже заплетались языки. И в проспиртовавшемся воздухе, казалось, даже канделябры стали ярче гореть. На столе частично стояло, частично валялось множество опустошенных бутылок. Каждый что-то вдохновенно кричал и слушал лишь самого себя. Лаудвиг при полном отсутствии сквозняка пошатывался из стороны в сторону. Его красивые голубые глаза подернулись мутной пленкой. Небрежно слипшиеся от пота волосы и взгляд, постоянно косящийся на дочь хозяина гостиницы. Девица хоть и не вышла лицом, но зато фигурой поднялась как на дрожжах. Лейтенант Минесс, пожалуй, выглядел самым трезвым. Это было видно по тому как, наливая себе вина, он не лил мимо бокала, и закусывая, не проносил ложку мимо рта. Один из солдат загорланил:

—Эй, князь! Выпьем-ка за здоровье короля Эдвура и за благополучие царя… этого, как его?

— Доблестные воины королевской гвардии, не пора ли нам отоспаться да продолжать наш путь? — Мельник говорил спокойно и совершенно беззлобно, так как сердиться на пьяных и убогих он не умел.

— Бросьте, князь! Мы уже находимся на подступах к Москве! Еще один бокал, и будем там! — Какой-то низкорослый толстячок с огромной пятнистой плешью влил в свое нутрище очередной бокал, да так сильно, что перевернулся от струи вина. Его массивная фигура грохнулась с лавки, а короткие пухлые ножки, торчащие вверх, лихорадочно задергались.

Взрыв многотонального хохота перекрыл все его скверные ругательства. Лейтенант даже зааплодировал. Лаудвиг наконец изловчился, выкинул вперед руку и схватил за юбку подносящую блюда девушку. Та взвизгнула, вырвалась и побежала наверх к отцу, придерживая руками разорванную по шву юбку.

— Ох сьир! — печально заметил самый седой солдат. — Чует мое каменное сердце, нынче вам придется довольствоваться обществом одной ведьмы! Ха! Не удивлюсь, если она еще дева!

Принц открыл было рот для остроумной реплики, но тут в дверь отчаянно затарабанили. Все притихли и стали ждать, пока сам хозяин спустится в гостиный зал. Хмурый, недовольный всем на свете владелец гостиницы еще издали рявкнул:

— Кого еще черти несут?! — Потом приложил ухо к двери:  — Что-что?

С улицы вбежал незнакомый запыхавшийся юноша и крикнул:

— На Париж напали солнцепоклонники! Всем, кто умеет держать оружие, просьба помочь гарнизону защиты! Остальным лучше спасаться!

Это было как откровение свыше. Нежданно. Негаданно. Внезапно. А главное — совсем некстати. Лаудвиг еще ни разу в жизни так быстро не трезвел. Даже после того случая, когда отец опрокинул его в лохань с ледяной водой. Мельнику вдруг показалось, что пьяные солдаты лишь разыгрывали из себя пьяных:  ни у кого больше не заплетался язык, и не шаталась земля под ногами.

Живой воздух глухо завизжал от того, что был разрублен на несколько частей. Минесс обнажил свой меч. Сталь сверкнула как холодная молния.

— Всем  к бою!

— Одумайтесь, лейтенант, это безумие! Солнцепоклонники никогда не нападают на города малыми группами. Их человек двести, не меньше! —  выпалил князь, видя как солдаты повскидывали свои аркебузы.

— И что же нам делать? — недоумевал лейтенант.

— Выполнять приказ вашего короля! Живьем доставить ведьму в наше царство!.. Бежать надо отсюда! Наверняка есть какой-нибудь выход помимо этих гнилых ворот!

— Мне?! Бежать от каких-то еретиков?! — Минесс еще раз со всей откровенностью рубанул воздух. — Да я никогда не пасовал даже перед целыми армиями!

— Браво, лейтенант! Но сейчас не время показывать свое геройство! Надо выполнять приказ! Ведьма должна быть доставлена к нам в мираж! Должна! А нас сейчас перебьют словно слепых котят… Принц, да скажите вы ему наконец!

Лаудвигу стало неловко от собственной растерянности. Он вдруг понял, что у него раскалывается от боли голова. Воевать он ни с кем не хотел, да если сказать откровенно — толком и не умел. Война — не его поприще.

— Подождите меня здесь…

Принц вышел на улицу и вдохнул полную грудь холодного мрака. Полегчало… Черное полотно небосвода над головой галлюцинировало россыпью небесных костров. Издали слышались шум и людские крики. Лаудвиг с ловкостью убегающего от опасности кота вскарабкался на крышу гостиницы и впился взором в беспросветную даль. Окраина Парижа уже пылала огнем. Множество всадников с горящими факелами наводняло этот маленький городок. Принц неоднократно слышал, что в своих набегах солнцепоклонники жестоки как бешеные звери. Это когда их, пойманных, подвергают пыткам в подземельях Анвендуса, они разыгрывают из себя невинных овечек да святых великомучеников. На свободе же они — настоящие бестии.

Справедливости ради стоит заметить, что в своих помыслах принц был недалек от истины. Нападение на Париж имело характер стихийного бедствия. Его врата были сломаны и растоптаны копытами сотен коней. Крики всадников походили на вой сумасшедших ветров. Еретики кричали только одно:

— Смерть мракобесам!!

Их бесполезно было умолять о пощаде. Становиться перед ними на колени — все равно, что просить о помиловании сходящую с гор лавину. Они не щадили ни женщин, ни детей. Их длинные загнутые палаши рубили направо и налево. Там, где был человек, воздух окроплял фейерверк крови. Где находилось просто пустое место — и оно перерубалось надвое. Сама темнота, хранилище вечного холода, закипала от гнева раскаленной стали.

— Смерть! Смерть мракобесам!

Еретики поджигали дома, а людей, в отчаянии выбегающих из них, тут же уродовали всеми видами орудий. Некоторые женщины выходили на улицы с малыми детьми на руках. Здесь уж как выпадет случай. Иногда их оставляли в живых, а самые бессердечные из носителей ереси не гнушались умертвить даже их вместе с плачущим младенцем. Мужчины защищались как могли, но застигнутые врасплох, защищались поодиночке и быстро гибли. Немногочисленный королевский гарнизон состоял в основном из пехоты, от которой мало проку против мобильной кавалерии. На вершинах беффруа забили с остервенением колокола. Вместе с их звоном в город вошел настоящий осязаемый траур. Горели крыши домов. В панике носились по улицам люди. Иные падали на колени и взывали к предвечной Тьме. Но Непознаваемый часто оказывался слишком далек от обычного людского горя и слишком недосягаем для их бесхитростных молитв.

Часть солнцепоклонников ворвалась в храм и перебила там всех священников, нанизав их головы на золотые подсвечники, а тела изуродовав в самым неприглядным образом. Смешанные с кровью лохмотья праздничных риз валялись повсюду. Жениху и невесте выжгли факелами лица. Надругаться даже над бесчувственными телами являлось для них делом чести. Теперь на креслах свадебного торжества сидели два безликих урода с покрытой волдырями кожей и опаленной одеждой.

С наружной стороны храма несколько всадников уже вовсю стреляли из ружей по шпилю купола. Стреляли до тех пор, пока главный символ пасынков темноты не покосился, а затем и вовсе не отлетел со своего места. Под восторженные вопли захватчиков стеклянное «солнце» с встроенным светильником рухнуло на камни, превратившись в россыпь прозрачных осколков. Погнулся даже огромный железный крест, превращающий святыню еретиков в мерзость.

Чем солнцепоклонники отличались от обычных завоевателей, так это тем, что они никогда не насиловали женщин. Интимные связи с мракобесами были в их глазах одним из самых жутких грехов. Поэтому цель всякого набега — разрушить и уничтожить.

Лаудвиг с побелевшим лицом вернулся в гостиницу.

— Они скоро будут здесь, надо уходить, уходить…

Лейтенант Минесс накрутил на указательный палец темляк из шелковой нити, нервно дернул за него, и меч опять показал свой недовольный блеск, выйдя на пару дюймов из ножен.

— Все-таки мы бежим как крысы от простого шороха, так?!

— Уходим! — рявкнул на него принц. — Ваше припадочное геройство всех нас сгубит! Их сотни! Понимаете — сотни! Это не люди, это… Кстати, а как мы выйдем из города?

Тут под руку попался хозяин гостиницы с дельным советом.

— Если господа дадут немного денег… в общем, в стене города есть лазейка.

— Тогда быстрей! — заорал Лаудвиг. — Где эта проклятая ведьма?!

Сонную и усталую Ольгу опять посадили в повозку с железной клеткой. Единственное, что для нее мог сделать в этой ситуации князь Мельник — это подарить ободряющий взгляд. Она чуть заметно ему улыбнулась.

— Давайте живей! — уже не приказывал, а умолял Лаудвиг.

Кавалькада спешно тронулась с места — совсем незадолго до того, как в стену гостиницы воткнулись три горящие стрелы. Позади их настигал шум еретических полчищ. В городе стало светло от пожаров, и черное небо полыхнуло бледным заревом. Даже свет небесных костров померк перед ярким гневом людской вражды.

Когда лошади погнали во всю свою прыть, Ольга вцепилась руками в холодную решетку, боясь, что она вот-вот перевернется. Кроме топота копыт была слышна лишь невнятная болтовня солдат да частые крики принца:

— Не отставать! Погасить все факела, идиоты!

Наконец стена города. Словно граница между двумя вселенными, шаткая преграда меж двумя довлеющими пространствами. Находясь по эту сторону, боишься людей. Находясь по ту — их отсутствия. Пока что первый из двух страхов был более весомым. Один из разведчиков тьмы закричал:

— Вот здесь доски легко можно отодрать! Мы нашли это место, сьир!

— Быстрей же!

До слуха уже доносились разборчивые крики и частые выстрелы. Прямо над головой победоносно отступающей процессии пролетела горящая стрела. Скрип старых досок царапал их обомлевшие сердца. Когда все всадники были уже снаружи, застряли с новой проблемой. В узкую щель не проезжала телега с клеткой.

— О проклятье! — Лаудвиг в приступе ярости сам начал выламывать ногой стену. — Колдунья, чтоб ты сдохла где-нибудь в дороге!

Ольга подняла голову и впервые увидела принца в такой близи от себя. У него была статная слаженная фигура, длинные русые волосы едва касались плеч. Их постоянно трепал ветер, и каждый раз они лишь частично обнажали красоту его лица. Голубой взгляд обладал чувственностью, а гнев почему-то делал принца еще более привлекательным.

Дивясь сама себе, Ольга улыбнулась.

 

                 *                    *                    *

 

Всякий раз, когда попугай находился в добром расположении своего попугайского духа, он изрекал одну и ту же мысль:

— Гор-рацций у-у-умный! Горацций великоле-епный! У-умный! У-умный!

— С вами невозможно спорить, друг мой, ваши аргументы в пользу вашего мнения настолько вески, что я смолкаю! — Даур Альтинор протянул птице ладонь с горстью сухих зерен.

 Горацций повернул набок голову, посмотрел на него зрячим глазом, пару раз моргнул и, придя к выводу, что тупой хозяин так никогда и не научится повторять его мудрые слова, принялся клевать зерно. Когда клюв попугая случайно попадал Альтинору по пальцу и тот от боли одергивал руку, Горацций кричал:

— Кошмар-р-р! Какой кошмар-р-р!!

— Сьир герцог, — позади донесся голос слуги, — вас желает видеть один господин из Астралии. С ним прибыло человек пятьдесят вооруженных людей. И зовут его… зовут его… — Робер шлепнул себя по лбу здоровенной мужицкой ладонью. — Что за дурня вы взяли к себе на службу, сьир герцог! У меня ведь памяти совсем нет! То ли Тальман, то ли Вальман… Короче, он просит, чтобы вы изволили его принять.

Альтинор продолжал кормить своего возлюбленного попугая. И, не оборачивая голову, произнес:

— Кажется, я догадываюсь, кто это. Пусть войдет, только один.

Старший советник короля изволил обернуться только тогда, когда голос прибывшего гостя за его спиной произнес длинную приветственную речь. Голос был густым и басистым, поэтому немудрено предположить, что принадлежит он человеку солидной внешности и внушительной физической силы. Когда же герцог наконец увидел астральца, уголки его губ согнулись изумленной дугой. Перед ним стояла прямая противоположность:  низенький ростом господин, довольно худые плечи, небрежная кочка черных смолистых волос и, что более всего бросалось в глаза, огромный нос, как у карлика из знаменитой тевтонской легенды. Гость в первое же мгновение уловил этот пренебрежительный взгляд и продолжал говорить с легкой обидой в голосе:

— Меня зовут Тилль Хуферманн. Я майор секретной службы президента Астралии Калатини. Прошу вас внимательно выслушать меня.

Альтинор молча указал на свободное кресло. Тут вдруг на попугая нашло очередное вдохновение, он расправил крылья и закричал:

— Идио-о-от! Что за идио-о-от?! Ху-уфер-рман! Ху-ферман!

— А ну замолчи! — рявкнул герцог, схватил глупую птицу, закинул ее в клетку и еще сверху накрыл огромным полотенцем. — Ради имени Непознаваемого извините, майор.

Гость побагровел, было видно, как сжались его маленькие кулачки.

— Предвечная Тьма! Купили бы лучше попугая на нашем рынке, в Виене. Они умеют цитировать философов! А один был, так любой текст из Священного Манускрипта мог выдать… Ну да ладно, к делу это не относится. Я приехал по поводу дочери царя Василия. Говорят, ее видели в Нанте. Умоляю вас, герцог, если вы что-то знаете или если вы как-то можете повлиять на короля…

Альтинор сидел с бесстрастным лицом и вяло перебирал скрещенными пальцами. Хуферманн пытался расшифровать глубинный смысл его ледяного взора, но для этого интеллектуального подвига не обладал достаточной тонкостью.

— Хорошо, подойдем к проблеме с другой стороны. Возможно, вы ее видели. Возможно, она плакалась у вас на груди и ругала извергов астральцев, которые томят ее в плену. Вы к ней проявили чисто человеческую жалость. Говорю без тени лукавства — это похвально. Потому как у вас сложилось искреннее убеждение, что так оно и есть. Но поймите, герцог… — Майор поднялся с кресла и приблизился к Альтинору. Его огромные ноздри с шумом втягивали воздух, губы мялись в подборе нужных слов. — Поверьте мне, рауссы — это изверги, которых еще поискать надо! Они совершают постоянные набеги на нас, на Веонию, на Словению. Грабят и жгут мирные города. Их дочь в наших руках была прежде всего гарантией нашей безопасности! Ладно, когда подобные варварства вершатся руками солнцепоклонников:  тех мы и за людей не считаем! Но когда люди одной с нами веры, пасынки темноты… К тому же, с Ольгой мы обходились как с королевой. Она ни в чем не нуждалась. Поверьте мне, герцог.

Альтинор, в принципе, верил всему, чему только хотел верить. Но пока продолжал изображать из себя скучающего каменного человека. И получал истинное наслаждение, видя, что майор от этого бесится.

— Мы разослали наших лазутчиков во все окрестные миражи. Назначили приличную сумму за поимку царевны. — Хуферманн приблизил свое лицо почти вплотную к лицу герцога и сумел все-таки воткнуть острый взор в его душу. — Сьир, мы вам дадим денег, если скажете где она.

— Что вы так взволнованы, майор? Хотите, сыграем в шахматы. Это успокаивает нервы. А может, выпьете чего?

Хуферманн всплеснул руками. Его неуклюжая фигура направилась резко к выходу. Сзади, признаться, он выглядел еще нелепее чем спереди:  уж никак не напоминал вояку. Его майорские аксельбанты несколько комично свисали с худых плеч. Альтинор был уверен, что перед выходом он обязательно остановится.

 Так и вышло. Не дойдя пару шагов до дверной портьеры, Хуферманн развернулся, кисло сморщил лицо и произнес:

— Так вы видели ее или нет?.. Зря вы, герцог, портите отношения с теми, кто мог бы стать для вас верными друзьями! Призываю Тьму в свидетельницы — зря!

— А вы, офицер секретных служб, зря отказались играть со мною в шахматы.

— Не хотите ли вы сказать, что если я вас обыграю, то вы мне все расскажите?

Герцог расхохотался. Здесь он бессилен был сдержать нечаянный взрыв эмоций, так как подобного рода чушь не пришла бы даже на ум Гораццию.

— Эх, майор, майор… запомните раз и на всю жизнь. А если у вас короткая память, то запишите где-нибудь:  никто еще во всей черной вселенной не выиграл ни единой партии у Даура Альтинора! Никто! Но… есть одно заманчивое для вас условие. — Герцог достал шахматную доску. — За каждую срубленную у меня фигуру я буду давать какую-то информацию о царевне Ольге. Значимость информации будет напрямую зависеть от ранга фигуры. Принимаются мои условия?

Хуферманн сел обратно в кресло и потер вспотевшие ладони.

— Мне давно говорили, что вы сценарист каких-то дурацких водевилей. Не проще ли было взять с нас деньги?

— Как вы скучны, майор, — старший советник демонстративно зевнул. — Расставляйте фигуры.

Началась война маленьких костяных человечков на деревянном поле. Их, небрежно хватая за головы, переставляли властные пальцы повелителей игрушечного сраженья. Хуферманн морщил лоб, постоянно вытирал платком испарину, имел фатальную привычку думать после того, как уже совершил ход. После неимоверных усилий он все же смог срубить у Альтинора одну пешку, потеряв до этого свои четыре.

— Да, действительно она была в Нанте, — небрежно сказал герцог и счел, что слов пока достаточно.

Каким-то сверхъестественным чудом майор заполучил у противника еще две пешки. Здесь поработала его конница.

— Сейчас царевна на пути в Москву. Но не в своем обличии. Ее сопровождают человек двадцать отличных вояк.

И чем дальше, тем хуже. Астралец терял фигуру за фигурой. Мнимая война для его бутафорной армии шла к явному проигрышу. Альтинор предвидел на несколько шагов вперед не только собственные ходы, но и вполне предсказуемое поведение слабого противника. И поэтому приятно изумился, когда увидел на поле свою поверженную ладью. Майор возликовал.

— Ну! Говорите же! Фигуру вы потеряли серьезную, герцог…

Альтинор сказал, но совершенно не по теме:

— Робер! Тащи нам две бутылки самого изысканного вина! — потом обратился к партнеру по игре:  — Через четыре хода вам мат, но… — он стукнул друг о друга два фужера, — ладья стоит того, чтобы дать вам полную информацию. Хотя у меня имеется одно условие.

Хуферманн уже изнемогал от нетерпения. Его платок был весь пропитан влагой, пот в обилии стекал по руслам морщин к маленькой седеющей эспаньолке. 

— Что за условие? Президент Калатини умеет быть благодарным, не сомневайтесь.

Старший советник замахал руками в отрицательном жесте.

— Совсем не то, что вы думаете. Вы должны поклясться мне, что умертвите всех, кто сопровождает царевну. Ее же оставите в живых.

Хуферманн высоко поднял брови и впервые расхохотался. Смех его был звонким, насыщенным басистыми переливами, как у оперного певца.

— Не удивляйтесь, герцог, но я в этом уже поклялся. Причем, самому Калатини!

Шахматную партию майор, разумеется, проиграл. Но все же добился своего. А именно — теперь ему стал известен подробнейший маршрут, по которому королевские гвардейцы должны были доставить Ольгу в Москву. Альтинор был пьян от собственного счастья и трезвел от глотков вина. Лаудвиг теперь числился покойником в квадрате. Если он не наткнется на лесных разбойников, его постигнет меч астральцев, если чудом уйдет и от них, тогда дело довершит сам царь Василий. Ядовитое письмо, которое он греет на своей груди, превратится для него в змею с острым жалом.

 Итак, осталось убрать всего двоих претендентов на престол: это Пьера и герцога Оранского. Альтинор выкинул перед своим носом средний и указательный палец и повторил радостную мысль вслух:

— Предвечная Тьма! Всего двоих!

 

                 *                    *                    *

 

Королевский кот выполз из-под кровати, где изволил сладко почивать, и пристально огляделся вокруг. Тишина. Покой. Ни единого человека. Кот, в отличии от глупого попугая Горацция, никогда не разговаривал на человеческом языке, потому что был выше этого. Его сакральная мудрость была недоступна миру живущих. Поэтому он изъяснялся с этим миром лишь на языке жестов. Его юродивые мурлыканья и мяуканья почитались придворными за признак низшего интеллекта. Но пусть кто-нибудь из них скажет:  может ли он вот так свободно подойти к короне могущественного монарха, положить на нее мохнатую лапу, облизать ее со всех краев, тем более — свернуться в ней клубочком и уснуть? Хоть кто-нибудь при дворе достиг такой власти?

Кот потянулся, поцарапал когтями пол, гордо вскинул голову и не спеша зашагал куда глаза глядят…

 

                  глава   первая

 

                                                          «Я знаю, море, каплями стекая,

                                             Когда-то непременно истощится.

                                             И гору, по песчинкам разбирая,

                                             Мы сможем все равно того добиться».

 

Александр Антонов открыл глаза и увидел перед собой Бессмысленность. Абсолютная белизна, подернутая легким туманом в сознании. Он уже не помнил, что эта белизна называется потолком. Обыкновенным потолком обыкновенной каюты совсем необыкновенного космического корабля. Александр поднял голову и с удивлением для себя обнаружил, что у него помимо головы, имеются руки, ноги, вполне приличное туловище. Он лежал в каком-то саркофаге, черт поймешь для чего предназначенном. И первые три вопроса, возникшие в его сознании, были вполне предсказуемы. «Кто я? Где я? Зачем я?»

Каюта просто слепила своей девственной белизной. На ее стенах не было ни одного цветного рисунка, словно это был мир Чистого Листа Бумаги, где все начинается с нуля.

Александр попытался подняться и с радостью для себя обнаружил, что собственное тело он может не только видеть, но и чувствовать. Саркофаг был покинут. Человек, не помня даже собственного имени, совершил первые шаги по неизвестно чему. Он обернулся…

И вздрогнул… В каюте находилось еще пять саркофагов, в которых неподвижно лежали тела каких-то людей. И ни единого знакомого лица… Ничего знакомого вообще. Очнувшийся из небытия человек подошел к просторному зеркалу, и тут послышался его пронзительный крик:  там что-то шевелилось. Если бы ему сейчас сказали, что это его собственное отражение, он бы все равно ничего не понял. Лишь чуть позже он уловил странную закономерность:  существо в зеркале в точности копирует все его движения. Он поднимает руку — оно делает то же. Он высовывает язык — странному созданию ничего не остается, как повторить этот жест. Вывод показался ему утешительным:  ОНО подвластно и управляемо.

Тут Александр заметил прикрепленную к груди табличку. Сорвав ее, он прочитал:  «Если вы проснулись от эскапического сна и совершенно ничего не помните, не удивляйтесь. Поздравляем вас с успехом! Цивилизация планеты Земля шлет вам свой привет и нетерпеливо ожидает вашего возвращения. Ваше имя — Александр Антонов. Вы — один из шести участников первой звездной экспедиции к системе Проксима Центавра. Это российско-американский экипаж. Пока — единственный в истории человечества. Если в данный момент вы стоите и с изумлением читаете эти строки, то знайте:  все проходит отлично. Вы возвращаетесь и уже на подступах к солнечной системе. Шансы вашего возвращения оценивались экспертами как один к десяти. Предупреждаем:  воспоминания обо всем происходящем будут очень болезненны. Терпите. Вы уже герои!»

Надпись скоропостижно закончилась. Да впрочем, он немногое понял из сказанного. Пришло, наконец, реальное ощущение самого себя в непонятном чуждом мире белоснежных стен и гробового молчания.

 Потом пришла боль… Все силы ада, настоящего и мифического, ворвались в его тело, терзая каждую клетку.  Локальная вселенная, сотканная из слепящей белизны, закрутилась перед его глазами. Александр стал кататься по полу. Первое, что он вспомнил — это чувство жгучей боли. Голова раскалывалась изнутри, ее словно долбило собственное артериальное давление. Маленькие, встроенные около висков молоточки с частотой сердечного биения стучали по костной ткани. Это был ужас во плоти. Александр катался по полу, перед его взором мельтешила осязаемая Бессмысленность:  стены, потолок, саркофаги. Что к чему? И что зачем?

Но он еще не осознавал, что вместе с телесным адом в его сознание пришло самое важное, в чем он нуждался. Это — воспоминания. Перед взором ярко вспыхнули пейзажи планеты Фрионии:  бледные красные камни, пустыни, жгучие надежды и ледяные разочарования, полнейшее отсутствие органической жизни и жизни вообще. Резал слух возглас астрофизика Майкла Стаура:  «Ну и какого черта мы сюда тащились столько световых лет?!» Ответом ему был обнадеживающий голос Джона Оунли:  «Здесь есть атмосфера пригодная для дыхания! Разве этого недостаточно? Подождать каких-нибудь пару миллиардов лет, и здесь возникнет разумная жизнь!»

Картины сменялись перед взором с кинематографической частотой — двадцать пять кадров в секунду. В них имелось все:  рождение, детство, мечты о дальнем космосе, внезапное их осуществление. Каждый штрих прошлого отражался в теле очередным всплеском боли. И он вспомнил все…

… даже то, что перед погружением в эскапический сон так и не сходил в туалет. Истерзанное тело находилась в состоянии релаксации:  мышцы охладевали от прошедшего пеклища, вся кожа покрылась приятной влагой, молоточки в висках стали затухать. Он, пьяно пошатываясь, встал на ноги. В пяти саркофагах еще спали люди, над ними еще витал белесый туман — рассеявшийся дух низкотемпературного автоклава. И он узнал всех пятерых.

— Джон!.. Капитан Джон Оунли! Я вам приказываю подняться! — Александру вдруг показалось, что их капитан слегка пошевелил головой.

Нет, не показалось. Так оно и было. Здоровяк Джон с огромной шевелюрой рыжих волос открыл тяжелые веки. И сделал он это с таким трудом, точно поднимал штангу. Глаза тут же захлопнулись. Вторая попытка оказалась более удачной. Любопытно было наблюдать, как только что ожившие зрачки, не выражая еще никаких эмоций, плавали вправо-влево и пассивно воспринимали факт существования внешнего мира. Потом дернулись его губы и приподнялась голова. Тело зашевелилось, словно давно покинувшая его душа наконец-то вернулась в свое обиталище. Капитан Оунли тихо прошептал свои первые слова:

— Что это?.. Где я?.. Куда Виктория задевала мой галстук? Мы ведь собирались поехать к Хайту на день рождения…

Виктория — его первая жена, умершая на Земле около двух тысяч лет назад. Иногда во время эскапического сна в активную часть мозга память выбрасывает осколки далекого прошлого. Джон поднялся с саркофага, как ребенок поднимается из своей люльки:  со взором полнейшего непонимания происходящего.

— Виктория! Ты где?!

— Очнись, капитан! Мы в дальнем космосе!

Оунли отскочил, словно его ошпарили кипятком. Причиной было то, что он увидел Антонова.

— Ты кто?

— Я Алекс! Ваш почетный программист. Вспоминай! Мы возвращаемся с Проксимы!

— Ты не видел Викторию? Сегодня у Хайта день рождения. Двадцать пять лет старику… да где я, черт возьми?!

Капитан с изумлением посмотрел на свой саркофаг, потрогал его, наверное минут пять всматривался в лица остальных членов экспедиции. А далее с ним случилось то, что и должно было случиться. Он схватился за голову и начал стонать. Потом громко выть. И наконец — кричать. Катался по полу, рвал на себе комбинезон. Глядя на него, никто бы не дал другого диагноза, кроме одержимости, которая, в свою очередь, изгоняется только усердными молитвами. Капитан продолжал свое неистовство бесконечно-долгие десять минут. Бес, вселившийся в его тело, вращал вокруг него, словно центрифугу, маленькую каюту. И первое, что он вспомнил под действием адской боли, это то, что она называлась каютой Забвения.

Антонов серьезно испугался, как бы не случилось летального исхода. Из ноздрей Джона уже потекли обильные струйки крови. Тело судорожно дергалось на полу, будто к нему подсоединяли ток. Опасность, что оно так и не сможет выйти из смертельного штопора, составляла около двадцати процентов. Но для Джона эти траурные проценты просвистели над самым ухом и унеслись в бесконечность. Тело его наконец обмякло. Он лежал лицом вниз. Его грудная клетка часто вздымалась, прокачивая воздух:  вдыхая забытый вкус жизни и выдыхая остаток агонии. Разорванный собственными руками комбинезон был весь в поту. Он медленно-медленно приподнял голову, протер ладонью мокрое лицо и с изумлением сказал:

— Алекс, ты?!

— Джон! Мы возвращаемся! Ты можешь в это поверить?!

— Все это было так давно… старт с Земли… Ты помнишь тот прощальный карнавал в нашу честь? — Капитан вдруг расхохотался. — А помнишь ту белокурую девицу, которая кричала:  «я обязательно дождусь тебя!» Помнишь? Неужели все это происходило на самом деле?.. А кого из нас шестерых она собиралась дожидаться?

Александр подошел к капитану и сжал его в объятиях. Два липких от пота тела приклеились друг к другу.

— Джон!! Кто-нибудь когда-нибудь испытывал подобной радости? Мы возвращаемся!

Зашевелились тела в остальных четырех саркофагах. Ни живые ни мертвые члены звездной экспедиции с бледными изумленными лицами и нулевым пониманием происходящего, стали боязливо озираться вокруг.

— Приготовься, Джон, сейчас начнется кошмар. Муки воскресения из мертвых.

Когда тела их коллег стали издавать звериные звуки и корчиться на белом полу, в каюте поднялась такая дисгармония истерических возгласов, что Александр испугался не только за жизнь друзей, но и за свой рассудок. Он мысленно торопил ленивые минуты, собственным бессилием толкая вперед вселенское время. «Скорей бы! Скорей!»

Из четырех оставшихся членов экспедиции на ноги поднялся лишь один. Это Эдрих Вайклер, штурман. Остальные трое продолжали лежать с пеной у рта, лишенные всякого движения. Тогда настало время вспомнить самое главное:  человек, находясь в нестабильном состоянии жизни, имеет шанс когда-то умереть. Зато смерть стационарна и неизменна. Отныне и на всю оставшуюся жизнь у тех кто остался смерть будет ассоциироваться с пеной у рта и тремя небрежно раскинутыми по райской белизне телами... И еще с ноющей тоской в душе.

— Эдрих, скажи нам что-нибудь. У тебя все нормально?

Вайклер нелепо развел руками. Он сжал мокрыми ладонями еще не отошедшую от боли голову и недовольно произнес:

— С самого начала я знал, что все бестолку. Нет там никакой жизни. Ни органической, ни неорганической, ни даже легендарно-мифической. Лишь голые камни… Да, они красиво выглядели в заходящих лучах Проксимы. И вот только ради этой красоты мы потратили всю свою жизнь. Я вас поздравляю.

Всякие поздравления теперь воспринимались со сдержанным молчанием. Майк, Павел и Андрей были мертвы. Успели ли они хоть что-то вспомнить в период агонии? Успели осмыслить происходящее? Вкусить хотя бы черную радость возвращения? Их кораблю пророчили гибель еще на старте. Иные говорили, что они едва ли дотянут до орбиты Плутона. Даже если этот подвиг и свершится, то огромное межзвездное расстояние наверняка станет для них бездонной могильной ямой, а «Безумец» — гробом. Название космического корабля вполне отражало его авантюрный характер. Удивляться нечего:  как-никак самая первая в истории человечества звездная экспедиция. Сколько их было еще потом — вопрос с несколькими вопросительными знаками, потому как связь с родной планетой прекратилась сразу после выхода из системы.

— И все-таки мы первые… — произнес Александр, голос его обрел утерянную твердость. — Мы — Гагарины. И никто уже не посмеет вписать вместо нас другие имена… Кстати, Джон! Ты не забыл о той бутылке шампанского, которую ты спрятал в морозильной камере и сказал, что она будет распечатана первым очнувшимся от эскапического сна? На ее этикетке мы еще поставили свои росписи. Помнишь?

Капитан угрюмо кивнул.

— Вообще-то эту идею подал мне Андрей.

Взор волей-неволей вновь упал на бездыханные тела. Они лежали в обнимку с вечностью. И их распростертые по полу руки словно прощально охватывали весь мир.

— Предлагаю похоронить их в космосе. Не сомневаюсь, что любой из них выбрал бы звезды, а не земляных червей. — Вайклер глянул на лица коллег, заведомо зная, что согласие будет единодушным. — Кто нас сейчас помнит, на этой Земле?

Часа через полтора от «Безумца» отделились три капсулы с остывшими телами. Вселенная молчаливо приняла своих сыновей. Бездна немого пространства стала для каждого из них дорогой к множеству пылающих миров. Никто еще так красиво не уходил в свой последний путь, если еще учесть, что путь этот никогда не закончится. Под торжественный блеск небрежно рассыпанных звезд и под чуждый человеческому слуху реквием ледяного пространства эти трое останутся вечными странниками галактики, они никогда не лягут в могилу:  так и будут висеть между жизнью и смертью, между крапленым светом и необъятной тьмой, наконец, между реальностью и ее зеркальным отражением — иллюзией реальности.

Антонов потряс в руке шампанское.

— Где возгласы?! Не слышу радостных восклицаний! Где безумие? Где сумасшествие, разгоняющее хандру?

— У-ру-ру!! — в рифму заголосил Джон. — Сойдет за придурковатый возглас?

На этикетке была прикреплена табличка с надписью, текст которой просто обязан занять свое место в истории человечества. «Эту бутылку разрешено распечатать в том и только в том случае, если «Безумец» будет уже на подступах к солнечной системе, а его экипаж очнется от эскапического сна. Космоплаватели из Прошлого поздравляют себя самих в Будущем с возвращением на Землю. Кричите «ура!», Да погромче!»

Пластмассовая пробка стрельнула в потолок, едва не пробив обшивку корабля.

— Сейчас была бы утечка воздуха, — вместо ожидаемого «ура» вставил Александр. — Бокалы! Быстрей бокалы подставляем! У меня уже вся рука мокрая.

Извержение пены с горла бутылки без риторических излишеств можно было сравнить с извержением настоящего вулкана. С таким же грохотом и с такой же страстью.

 — Кричите что-нибудь бессмысленное, пляшите на одном месте! Что вы как неживые?!

— Кстати, где музыка? Наш акустический центр еще не изъеден потоками нейтрино? — Джон побежал в каюту Развлечений, вставил в пасть компьютеру свой любимый диск, дал звук на все динамики и заорал:  — Повелеваю явиться музыке!!

Она-то и совершила свое пагубное действо. Окончательно свела эту троицу с ума. Они начали прыгать, трясти бокалами, наперебой кричать всякую ахинею.

— Мы побывали там, куда не совались даже боги! Боги!!

— Ур-р-р! Ур-р-р! Ам-татам! Ам-татам!

— Радируйте на Землю! Пусть готовят нам памятники высотой двадцать, нет — тридцать метров!! Мы — герои! Первые и последние!

— Великие и Непревзойденные!!

— Ур-р-р! Ам-татам! Кулька-барабулька! Я попросил его подвинуться, и он подвинулся умом! Ха!

— На Центавре хрена вам, а не разумная жизнь!

— Хрена вам, а не органическая жизнь! Ам-татам! — Антонов со всей дури шмякнул пустую бутылку о стенку. Та, проститутка, взяла и разбилась вдребезги.

— Тащи еще одну! Нет, две!! Нет, две плюс две!! Ха! Я уже до двух считаю! Без помощи пальцев!

— Ур-р-р! Ам-татам! Кулька-барабулька!

— Мяська-дермяська!! — на чистом инопланетном языке заорал Джон.

— Пиндюлька-улюлюлька!

— Мы одни во вселенной! Одни-и-и!! Таких придурков еще поискать надо! О-о-о!! А-а-а!! У-у-у!!

Возвращение на родную планету сопровождалось чуть заметным всплеском активности в эмоциональной сфере. Через полчаса уставшие, изможденные и опустошенные они лежали в креслах. Вайклер спросил:

— Вы хоть помните какого числа какого года мы покинули Землю?

Джон почесал рыжую шевелюру, которую он иногда называл своими «лохматыми мозгами».

— Зато я помню, что у нас, в Америке, стояла красивая ночь. Густое, налитое темной синевой небо. Звезды. Звезды. И еще раз звезды. Как они уже осточертели!

— А у нас в России, — печально вздохнул Антонов, — никакой ночи не было. Потому что в это время была ночь в Америке…

«Безумец» несся по черному пространству мироздания, оставляя позади себя парсеки неиссякаемой пустоты. Вся его обшивка покрылась слоем льда. Межзвездный вакуум галактики не был идеальным:  скорее он был сравним с чрезмерно разряженным газом. И редкие молекулы воды, словно снежинка к снежинке, налипали на его титановый панцирь. Да, он оброс щетиной льда, как старец обрастает к закату своей жизни сединой. Маленькая яркая звездочка, когда-то именуемая солнцем, являлась единственной и неповторимой во всей галактике, на которую он имел право взирать. Остальные звезды мерцали от ревности, а покинутая Проксима совсем уже погасла от злости. Впрочем, нет. В космосе звезды не мерцают. Время там замерзло до абсолютного нуля и не движется ни в какую сторону. Жизнь для любой звезды — это процесс бесконечно-долгого умирания, где сгорающий водород является душою, а образованный гелий — дряхлеющей плотью. «Безумец» до сих пор несся, рассекая пустоту, только потому, что вызов самой вселенной по сути своей и был сумасшествием. Вселенная отнеслась к нему как к юродивому. Не раздавила, не уничтожила, не испепелила своим гневным дуновением. Пусть себе несется, и пусть мнит о своей неповторимости…

Струи жесткого электромагнитного излучения, бьющие из дюз аннигиляционных камер, гасили его скорость. Полпути «Безумец» разгонялся и полпути тормозил. В галактическом пространстве самой трудноуправляемой вещью являлась инерция тела. Если германиевый мозг не совершил никаких просчетов, то скорость должна быть окончательно погашена за орбитой Марса.

Трое спасенных прежде всяких дел принялись слоняться по каютам жилого отсека:  просто так, словно путешествуют в паноптикуме. То, что их старая посудина, доковыляв до Земли, превратится там в обыкновенный музей, даже и сомневаться было грех. Какие-нибудь толстосумы наверняка сделают на ней неплохие деньги. Паломников будет больше, чем к религиозным святыням. По этим же самым каютам скоро будет ходить гид и торжественно рассказывать: «вот здесь они спали, здесь ели, здесь проводили эксперименты, здесь тискали инопланетных шлюх, а в этой каюте — маялись дурью, то есть работали по своей специальности».

— Вот это я и искал! — произнес Антонов, указывая на стену с встроенными часами.

Два огромных таймера спешно перебирали секундами, словно молитвенными четками. Один из них показывал внутреннее время корабля, другой — это же время, только прошедшее на земле. На первом была вполне скромная цифра:  157 лет 3 месяца и несущественное количество дней. На втором:  2378 лет 0 месяцев и еще целых 11 дней. Джон присвистнул.

— Как ни прискорбно для души моей, но моя прабабушка, скорее всего, подохла. Не дотянула до возвращения внучка.

— Честно сказать, я вообще сомневаюсь, что о нас хоть кто-нибудь помнит. Мы там в архивах где-нибудь числимся или нет? — Вайклер почесал затылок, будто от этого глупого жеста в голове что-то должно проясниться.

— Меня же, — вставил свою реплику Антонов, — волнует другое. Как далеко шагнула земная цивилизация за эти две тысячи лет? Может, о нас религию какую сложили? Может, сейчас звездные экспедиции — все равно, что в наше время поездки на метро? Не удивлюсь, если вся солнечная система напичкана автоматическими станциями, кораблями, радиобуями. Сейчас сунемся туда, а они нам вместо возгласов приветствия:  что за старая посудина? Предъявите документы!

Внутри корабля по всему жилому отсеку стояла немногословная тишина:  совершенно не было слышно работы аннигиляторов, и даже не ощущалось движения. Словно их заперли в этом замкнутом пространстве где-нибудь под землей и выдают на мониторы какие-то глупые картинки, проводя обычный лабораторный эксперимент. Подобного рода настроения терзали экипаж особенно по пути к Проксиме. Это Павел, паникер под номером один, все ходил и кричал:  «Да мы никуда не движемся! Неужто вы всерьез думаете, что мы летим между звезд?! Просто нашли шестерых лохов. Просто лысым дядькам в очках надо было поставить эксперимент на выживаемость!»  На самом же деле феномен мнимого движения объяснялся очень легко. «Безумец» разгонялся и тормозил с ускорением свободного падения —9.8 метров на квадратную секунду. Это создавало силу тяжести практически неотличимую от той, что на поверхности Земли. И вполне обычный вес собственного тела. Если еще учесть, что в космосе не «трясет» и никогда не бывает «воздушных ям», то ощущение какого-либо перемещения практически нулевое.

— Курить хочу. Со страшной силой. Где моя отрава? — капитан Джон Оунли метнулся к сейфам, набитым всяким барахлом и, прежде чем закурить, долго обнюхивал пожелтевшие сигареты. — Точнейшая дегустация запаха дает основание предполагать, что им полторы сотни лет, не меньше.

— Ага, твой табак уже давно превратился в порох. Кстати, а чего у нас дверь заедает?

Движущаяся створчатая перегородка раскрывалась лишь наполовину, портом начинала гудеть, дергаться на месте, выпендриваться и действовать на нервы. Антонов пнул по ней ногой, и та наконец раскрылась полностью.

— Я ее сокрушил.

Джон сделал первую затяжку и тут же загнулся. Дикий кашель стал сотрясать его тело, лицо покраснело до корней волос, как у застенчивой девицы. Он жадно глотал воздух и с минуту не мог выговорить ни слова.

— Они… ста-кхе-кхе! Стали термоядерными! Кхе, вашу мамашу!

— Капитан, ты чего такой труднодоступный? Говорю тебе, табак уже пропал. Надо было положить их с собой в анабиоз. — Антонов попробовал несколько раз пооткрывать и позакрывать злополучные створки. Вроде все пришло в норму.

Джон отдышался, поправил свою растрепанную шевелюру, вытер прослезившиеся глаза и откровенно выругался.

— Я же подохну без курева. Без воздуха я могу продержаться целых четыре минуты, а без дыма — всего несколько часов. Ваш капитан скоро загнется от недостатка витамина N, то бишь никотина.

— Хочешь дам совет? И много денег не возьму. — Антонов, кстати, в своем светлом прошлом тоже был заядлым курильщиком, но как только шагнул в мрачное будущее космической тьмы, дал себе обещание завязать. — Сделай себе длинный мундштук и просверли в нем несколько отверстий для доступа воздуха. Затягивайся очень малыми дозами. Тогда, может, и поживешь еще немного.

— Думаешь, это выход? — У Джона появился сладострастный блеск в глазах. Он тотчас притащил откуда-то пластмассовую трубку, проделал с ней дыры, вставил сигарету и осторожно, словно дегустирует яд, сделал слабую затяжку.

Облачко мертвого дыма вылетело изо рта, точно из выхлопной трубы. Джон размяк душою и телом, его глаза закатились, улыбка изуродовала суровую мимику лица. Он будто увидел Обители Небесные и почти ангельским голосом произнес:

— Вот это кайф, коллеги! Я бы только ради этой минуты готов тащиться в любой уголок вселенной! Вы даже не представляете, как прекрасна жизнь вокруг! — Последовала вторая затяжка и, соответственно, новая реплика:  — Это кайф даже еще больший, чем помочиться на раскаленные камни планеты Фрионии.

Капитан был не без заклинов в голове, но тем не менее в тогдашнем центре подготовки его назначили главным, и по самой банальной причине. Он мог рявкнуть на кого угодно и, в общем-то, был неплохим организатором. Как, например, теперь. Ему можно приписать авторство следующей реплики:

— Все, кто в состоянии ходить на двух ногах, сейчас медленно встаем и направляемся в каюту Манипуляций! Ваш отважный капитан поведет вас к цели!

Джон и вправду пошел первым. Длинная дымящаяся трубка, торчащая из его зубов, привнесла в жилой отсек давно забытый запах табачного фимиама. «Безумец» словно освящался перед прибытием на Землю. Джон к тому же изредка громко кашлял и брызгал слюной на стены, что вполне могло служить прообразом окропления святой водой. Каюта Манипуляций, каюта с самый идиотичным названием, была сплошь и поперек напичкана клавиатурой. Светящиеся индикаторы добросовестно несли свою вахту, перемигиваясь немой цветомузыкой. Вайклер долго вглядывался в каждый из них и произносил только одно слово:  «так… так так-так…» Потом пояснил его смысл:

— Каких-либо существенных отклонений я не вижу. В принципе, все нормально. Ч-черт… неужели все это пустовало без нас целых семьдесят пять лет? И на эти кресла…

— Да, — перебил Джон, — именно на эти кресла семьдесят пять лет ни садилась ничья задница.

Он первый запрыгнул на свое капитанское место и с удовольствием откинулся на спинку. Вайклер и Антонов последовали его примеру. Три кресла так и остались незанятыми, над ними витала лишь унылая пустота, вновь навевающая былую хандру. У Александра появилось дикое предчувствие, что вот-вот распахнутся створки двери, войдут Майк, Павел и Андрей, рассмеются и скажут:  «куда же вы без нас-то?» И усядутся на свои места. От этих терзающих помыслов внутри опять защемило какой-то нерв. Даже весельчак Джон сник, он отложил в сторону испепеленную до самого фильтра сигарету и произнес:

— Ладно… что теперь поделаешь? Вся жизнь есть бред. Давай-ка, Алекс, включи нам визуальный обзор.

Антонов был виртуозом своего дела, его пальцы над клавиатурой походили на игру профессионального пианиста. Он парил над клавишами, брал сложные аккорды, мог в текстовом редакторе написать любую фразу прежде, чем кто-нибудь ее скороговоркой произнесет. Но сейчас он что-то уж слишком долго копался в своем компьютерном мире.

— Я вас всех поздравляю! Датчики визуального обзора сломаны.

— Ну слава тебе, Господи всевидящий! — Джон хлопнул в ладоши, посылая единственный аплодисмент своей судьбе. — Хоть что-то у нас сломалось! А то так даже неинтересно. Та-ак… Павла нет, и наладить их некому. Если только там какая-нибудь пустяковая поломка… Ладно, давай радиосканирование.

Экран наконец засветился. Электронный мозг «Безумца» принялся что-то соображать, в данном случае — принимать радиосигналы по всем секторам пространства. В течении двух часов на главном экране незримая рука чертила расположение космических тел в системе. В центре размазанным синим пятном совсем не сияло и даже не светило — чернело забытое солнце. Планеты и их спутники более скромными пятнышками были хаотично рассеяны по отведенным для них Богом местам. Все выглядело как-то уныло и безлико. Александр не отрывался от своей клавиатуры, рассматривая данные на мониторе с такой страстью, будто смотрел в глаза любимой девушке. И наглядеться не мог…

— В общем, ситуация следующая… В данный момент мы находимся между орбитой Урана и Нептуна. Но и тот, и другой сейчас почти что на противоположной стороне своей эклиптики. Ближайшая из планет по нашей траектории — это Юпитер, мы будем проходить около него на расстоянии трех с половиной миллионов миль. И это случиться… это случиться… — Антонов «завис» еще на пару минут, после чего выложил:  — Это случиться через шесть с половиной часов.

Капитан закрыл лицо руками.

— Парни, я до сих пор не могу поверить, что еще менее суток и мы будем на Земле… Клянусь, даже в мозгах моих не укладывается! На Земле, где прошло более двух тысяч лет. Столько ждали только одного Иисуса. Да на нас посмотрят как на неандертальцев! Не нашу титановую кастрюлю, а нас самих поставят в музей, запрут в клетке, будут тыкать пальцами и говорить:  «вот от этих странных существ и произошел человек». Я балдею от таких перспектив!

Антонов и Вайклер молчали, но это не было знаком согласия. Просто каждый думал о своем. Александр вспоминал жену Лену и двоих детишек, которых уже никогда не увидит. Даже память о них исчезла. И эта планета стала для него совсем чужой. У Эдриха думы были менее сентиментальны и исключительно по текущему моменту. Он их озвучил:

— Хорошо, допустим земляне… — Он с каким-то пренебрежением произнес слово «земляне», будто свою уникальную персону к ним уже не относил. — Если они и впрямь совершили рывок в научно-техническом развитии, тогда нас уже давно засекли. Это во-первых. Эфир должен быть забит различными радиопередачами, это во вторых. В третьих, на спутниках Юпитера уже несколько веков существуют колонии. И в-четвертых, и в-пятых, и в-шестых…

Вайклер протянул руку к наушникам, послав при этом немой вопрос, адресованный капитану. Джон кивнул — мол, давай. У всех троих учащенно застучало сердце. Пришло какое-то юношеское волнение, забытое и, казалось, умерщвленное равнодушием зрелых лет. Даже на Проксиме они так не волновались, заведомо зная, что там ни черта не найдут. Они боялись произнести слово, дабы не спугнуть это чувство. Чувство, которому даже нет подходящего названия.

Эдрих влез в наушники и потянулся рукой к радиоприемнику. Вот, сейчас уже он услышит… Вот, через пару секунд появятся голоса… Он первый заново откроет этот мир… Он первый закричит что-нибудь триумфальное и кинется обнимать тех двоих…

Что же касается «тех двоих», то они замерли, не отрывая взгляда от его лица. Малейшее изменение мимики у штурмана отражалось в их душах целой бурей эмоций. Вайклер сидел с белокаменным выражением лица и медленно переключал частоты. Его глаза были устремлены на главный экран, где мозаика черных и синих тонов рисовала замысловатые пентаграммы окружающего пространства. Тишина, терзающая нервы, длилась несколько минут. Вайклер боялся что-либо преждевременно сказать, Джон и Александр боялись у него что-либо спросить. Взаимную игру в молчанку нарушил оживляющий щелчок переключателя. Эдрих снял наушники, волосы под ними успели склеиться от пота. Он повернул голову и сказал:

— По всем частотам только одни шумы. Никаких признаков разумной информации. Абсолютно. Хоть бы кто морзянкой побаловался.

В нахлынувшей было эйфории наступил период отлива. Все сидели понуро уставив взоры на замкнутое пространство каюты.

— А как вам нравится вот эта фраза:  «три разумных существа и мертвая вселенная вокруг». Звучит? — спросил Вайклер. — Нет, по-моему, эта еще красивее выглядит:  «русский и двое американцев — три угасающие искорки жизни во всем мироздании».

— Да ладно вам нюни распускать! Мы еще черт знает на каком расстоянии от Земли, — произнес Антонов, потом выхватил изо рта капитана мундштук и сделал затяжку. — Ч-черт! Ведь две тысячи триста … с чем-то там лет не брал эту гадость в рот!

Капитан забрал назад свою любимую соску.

— По твоим личным биологическим часам ты держался года три, не больше. А это не такой уж и подвиг! И не дам тебе больше ни одной затяжки. Сам сдыхаю без сигарет! Кстати, как там насчет позывных?

— Наши позывные были включены автоматически, как только «Безумец» вошел в систему, — ответил штурман. Он еще раз напялил наушники и повторно начал вслушиваться в замогильные шорохи космоса, надеясь отыскать там хоть какую-то иллюзию своих надежд.

— Что вы сразу скисли? — Антонов, умело скрывая собственное замешательство, счел своим долгом хоть как-то ободрить коллег. — Да можно высказать сотни обнадеживающих версий. Вот одна из них:  люди могли изобрести более совершенный способ общения, чем радиоволны. Может, нас уже давно просвечивают со всех сторон.

Джон скривил такую кислую физиономию, какую не изображал с далекого детства — с тех самых пор, когда мать пыталась накормить его с ложечки рыбьим жиром. Сейчас его лицо было изрезано линиями противоречивой судьбы. При всякой мимике эти линии углублялись в кожу и попросту уродовали его облик. Назовешь их украшением мужчины или старческими морщинами:  по сути никакой разницы.

«Безумец» продолжал свое легендарное падение в бездну космоса:  в бездну, где понятие «верх», «низ», «право», «лево» абсолютно тождественны и бессмысленны. Он несся, шаркая своим излучением о пустоту, желал зацепиться за абсолютное ничто, дабы хоть как-то погасить бешеную скорость. За его бортом — ноль по Кельвину. Внутри — чуть теплая механическая душа. А внутри самой души — трое обреченных… Обреченных хотя бы на то, чтобы разделить с ним их общий непредсказуемый фатум. Прошлое казалось сном. Настоящее — вздором. Будущее — иллюзией. А реальностью являлось лишь то, что в данный момент временного континуума эта обледенелая глыба чиркает по галактической пустоте и из трех пространственных координат признает лишь одну — незатейливую траекторию собственного движения.

 Если бы какой посторонний наблюдатель, находясь вблизи этой траектории, возжелал бы полюбоваться полетом первого межзвездного космического корабля, как он наблюдает за идущим поездом, стоя возле рельс, то картина выглядела бы таким образом. Из одного края бездны появляется слабая светящаяся точка и долго стоит на одном месте. Потом, по мере увеличения яркости, она все более начинает наращивать скорость, далее появляются какие-то контуры, точка наращивает свой объем, но… На этом, увы, все заканчивается. Едва наблюдатель напрягает зрение, чтобы рассмотреть объект, он тут же исчезает и тут же появляется на противоположной стороне вселенной:  все той же угасающей и замедляющей свое относительное движение точкой. Вот такая история. Если бы мнимый наблюдатель захотел неотрывно проследить взором за «Безумцем», его голова получила бы такой момент вращения, что еще много веков, оторванная от тела, крутилась бы в межпланетном пространстве.

— Юпитер! Парадокс:  в жизни на нем не был, а радуюсь как родному! — Капитан тарабанил пальцами по столу какой-то победный марш и пристально следил за главным экраном.

Если бы не сдохли датчики визуального обзора, планета выглядела бы красной — это они еще помнили. Но на экране, преобразующем излучаемые радиоволны в унылый синий цвет, мерещилось лишь неприглядное пятно. Вайклер последние часы просто жил в наушниках — в виртуальном мире бессмысленных звуков и имеющих смысл иллюзий. Он, как кот стерегущий мышь, вслушивался во все шорохи, скрежеты, даже в абсолютное безмолвие, надеясь, что хоть в нем родится какая-то истина. Но Юпитер вместе с оравой своих спутников был нем и безгласен.

— Есть!! Есть сигнал!! — Вайклер подпрыгнул в кресле, вылетая из наушников. — Наконец-то!

В следующее мгновение он оказался на полу. Его коллеги опрокинули его вместе с креслом и, чуть не разорвав наушники напополам, умудрились протиснуть в них сразу две головы.

— Идиоты! Выведите звук на общий динамик!

Каюта Манипуляция вмиг пропиталась волнами шума — причем, шума самого обыденного, лишенного гармонии или хоть какого-то своеобразия. Три заледеневших лица вслушивались в этот диссонанс хаоса как в симфонию Бетховена. И пока что, кроме рева реактивного двигателя, не могли подобрать никаких цивилизованных аналогов. Капитан приглушил звук.

— Это и есть твои сигналы?

Штурман виновато пожал плечами.

— Может, сбилась настройка? Ну, я отчетливо слышал сигнал! Могу поклясться чем хотите! — он вновь принялся вращать злополучную регулировку частот.

Вдруг лица космоплавателей обмякли, блаженная улыбка сделала их помолодевшими, глаза засветились изнутри. Пошла… полилась все-таки симфония. Рулада точек и тире. Звуковой орнамент обитающего здесь разума. Джон, млея от счастья, сделал звук на всю катушку.

— В жизнь бы не подумал, что забалдею от такой музыки… Шампанского! Немедля!

Антонов со скоростью света смотался к морозильным камерам и приволок пару бутылок. Под яркую полифонию неумолкающей морзянки, под извержение белоснежной пены и под истерические возгласы своих напарников, Джон заорал:

— В солнечной системе обнаружена жи-и-знь!! ЖИЗНЬ!! — Он грозно потряс бутылкой над своей головой. — Никогда бы не поверил, что это возможно! Кстати, кто-нибудь случайно не помнит, с какой мы планеты?

— Ладно, хорошего помаленьку. — Вайклер подошел к регулировке громкости, чтобы приглушить звук, но рука его так и застыла на месте. Лицо стало бледным, губы чуть слышно прошептали:  — Ну, я дебил…

— В чем проблема? — Александр мигом заразился его беспокойством. — Откуда могут быть эти сигналы, как не из ближнего космоса? Не с Центавра же этого… долбанного.

Всеобщая радость погасла, не успев как следует разгореться. Штурман отключил звук, со злостью выдернул провод наушников из гнезда и равнодушно пояснил происходящее:

— Это была частота 75,28… Вот такие мы дурни, слушали наши собственные позывные. Которые, кстати, я же и составил...

Все трое медленно осели на пол.

«Безумец» продолжал свое падение в бездну космоса и на злополучной частоте 75,28 кричал во все уголки вселенной, что он — безумец. Увы, пока некому было оценить его красноречивые радиосигналы. Мир молчал. В сем молчании таилась неопределенность. А в неопределенности — определенная безнадежность. Вот такая незатейливая логика.

Остатки недопитого шампанского Джон вылил себе на голову. Сладкая влага еще долго стекала по лицу, и ее лень было даже облизать языком.

— Юпитер-то пролетели или нет?

Вайклер кивнул.

— Точка экстремума пройдена, он удаляется. Скажу вам, парни, одно: если бы хотя бы на одном из спутников Юпитера стояли радиолокаторы нашего времени, нас уже давно бы засекли.

Капитан уныло посмотрел на вселенную, состоящую из синих звезд, и принялся что-то насвистывать. Была ли то симфония Бетховена или незатейливая морзянка — к делу не имело никакого отношения. И к их дальнейшей судьбе — тоже. Если ему свист успокаивал нервы, то остальных он только раздражал. На три пустующих кресла стали смотреть несколько по-иному. Возможно, это места трех счастливчиков, ушедших из мира раньше, чем умерли их надежды.

— Хочу задать вам риторический вопрос. — Джон потеребил рыжую щетину. — Есть ли жизнь на Марсе? Как думаете?

Антонов резко повернул голову.

— Капитан, признайся, ты просто боишься спросить:  есть ли жизнь на Земле? А я вам обоим повторяю:  вы рано распустили сопли. К черту Юпитер со всеми его придурошными спутниками! Если вы забыли, что мы летим к другой планете, то я об этом напоминаю. Может быть, сейчас межзвездные рейсы стартуют прямо с аэродромов по несколько раз в сутки. Кого заинтересует какая-то старая посудина, невесть откуда приковылявшая?

Джон вытащил очередную сигарету и равнодушно произнес:

— Засунул бы ты свой оптимизм в собственную задницу… На Земле явно что-то произошло. Или ядерная война, или какая повальная эпидемия, в самом романтичном случае — библейский апокалипсис. Сейчас приземлимся, а там какие-нибудь обезьяны махают палками. И звездный рейс в их понимании:  это пробежаться и звездануть какого-нибудь мамонта по башке.

— В таком случае, мы будем для них богами, спустившимися с небес, — произнес Вайклер.

— Мудаками мы для них будем, а не богами. — Джон сделал жадную затяжку. — Сожрут и костей для потомков не оставят.

Время, однако, шло. Оно всегда идет, подталкивая нарастающие события к горизонту Будущего. А будущее, как заметил один трезвеющий мудрец, ни для кого никогда не наступит. Ибо наступив, оно просто перестает им быть, превращаясь в прошлое. Что же касается настоящего, то его вообще не существует ни как идеи, ни как материальной субстанции. Это всего лишь абстрактная точка соприкосновений двух бездн Времени. Вот так.

Планета Земля, Альфа и Омега всех ценностей во вселенной, была уже трагически близко. На главном экране разбухало синее пятно — ее зримый прообраз. В течении всего полета они только и ждали этой минуты, не ведая, что более страшных минут, чем эта, вряд ли когда переживут. Не сломайся чертовы датчики, сейчас можно было бы увидеть родную голубизну океанов, белую фату из облаков, контуры забытых континентов. Впрочем, с чего бы забытых? Подробнейшие карты всегда хранились в памяти компьютера. А Павел, как талисман, взял с собой на Проксиму школьный глобус.

— Задана программа выхода на орбиту, — констатировал Вайклер. — Наш сон сбывается, парни. Мы сомневались, что этот мир когда-либо существовал в нашем прошлом. Вот он… спустя более двух тысяч лет. Чувства непередаваемые, да?

Волнение экипажа было заметно в каждом движении. Сумбурные манипуляции руками, слова невпопад и полная неразбериха в мыслях. Потому как на душе произошел коллапс. Все чувства свернулись в точку. Да, чувств не осталось — одно лишь предчувствие. Гнетущее, лишенное надежды. Вайклер надел наушники с таким выражением лица, как надевал бы на шею петлю. Стал прослушивать эфир… Радиосканеры «Безумца» отчаянно шарили в пустоте. Должны остаться хотя бы спутники. Хоть какие-то осколки былой космической эры…

Пускай даже кусок мертвого железа, ползущий по орбите…

— Парни… — Вайклер снял наушники, — давайте не будем обманывать сами себя! Случилось что-то серьезное. И знаете…

— Ну хоть что-то есть в эфире?! — нетерпеливо спросил Джон.

— И знаете, какое безумие мне пришло в голову? Вдруг, это вообще не Земля? Мог произойти сбой программы, что угодно... Это, может быть, вообще не солнечная система..

— Вполне логично, — подхватил мысль капитан. — Меня зовут не Джон, тебя — не Эдрих. И вообще, все мы едем в обыкновенном поезде.

— А жы, шы пишется с буквой «ы», — невпопад пробубнил Александр, но эту русскую поговорку все равно никто не понял.

— Хватит! — капитан рявкнул, его кулак случайно задел несколько клавиш, и по экрану монитора поползли длинные скучные цифры. — Так можно договориться до чертиков в глазах! Мы будем приземляться!

Вайклер резко повернул голову, черные как смоляные бечевки волосы хлестнули его по лицу. Глаза были широко распахнуты, и из них торчал похолодевший взор. Далее он задал вопрос, глупее которого ничего в мире не существовало:

— Куда, если не секрет?

Планета своим синим, абсолютно безжизненным сиянием заняла собою весь главный экран. Едва различимые пятна материков ровным счетом ни о чем не говорили. Во-первых, их контрастность была сильно размыта. А во-вторых, радиосканирование давало лишь рельеф поверхности, и ничего более. Мертвая многотональная синева была тождественна смерти. Словно по всей планете кто-то пролил кровь из человеческих вен.

— Дай запрос на посадку согласно инструкции!

Вайклер не стал спорить, он еще раз влез в наушники, еще раз попытался вникнуть в лишенные смысла шумы вселенной. И лишний раз убедился, что лишены они не только смысла, но и последней надежды.

— Молчание, капитан.

— Инструкция предписывает повторить запрос.

— Капитан, ты дурак! — штурман зло щелкнул переключателем. — Но специально для таких как ты, я запрос повторю.

Джон поднялся со своего кресла. Оно еще пару раз провернулось вокруг собственной оси и тревожно замерло. А капитан, не давая своим действием никакого объяснения, покинул каюту Манипуляций, даже слова не произнес.

 Бледные безмолвные каюты жилого отсека походили на мир со сломанным временем. Когда-то в этих стенах бурлила жизнь, а вместо скучного неонового света сияли надежды на легендарное будущее… Вот за этим столом они с Павлом играли в шахматы… Последнюю партию так и не довели до конца. Джон улыбнулся, вспомнив как глупо он потерял свою ладью… Еще вспомнился голос Павла:  «если на планетах Проксимы обнаружим жизнь, сразу женюсь — прямо на той планете, где ее обнаружим». Они грезили, что своим подвигом потрясут весь мир. Они мечтали, что в честь их прибытия салюты будут бить до самого Марса. Они слишком обожествили свою миссию и слишком вжились в роль богов. Поэтому становиться вновь людьми так болезненно. Поэтому осознавать, что их подвиги никому теперь не нужны так невыносимо.

Джон слышал только поступь собственных ботинок. Даже эха не было. Его проглатывала ненасытная звуками тишина. Два счетчика, соревнующиеся в марафоне времени, продолжали свое бессмысленное соперничество. Повсюду стояли пустые столы, небрежно валялись скафандры, чья-то одежда. Стены жилого отсека источали тоску. Капитан принялся мучительно вспоминать:  однажды в жизни он уже испытывал точно такое чувство… Ну да! В юности! Ему было, пожалуй… лет пятнадцать или чуть больше. Он забрел в старый родительский дом, где провел свои младенческие годы. Дом был ветхим, заброшенным и абсолютно пустым. Под слоем пыли еле просматривалось его былое великолепие.  Семья покинула его, когда малышка Джон еще только научился читать. Сейчас он не помнил, что же конкретно он там увидел, но зато в памяти на всю жизнь осталось неповторимое чувство, которое довелось ему испытать. Джон попал в заросшую паутиной сказку своего детства. Он плакал, рассматривая свои игрушки. Все они были мертвы и неподвижны, потому как он — дающий им жизнь — покинул их навсегда. И посеревшие комнаты, где некогда переливался его детский смех, — даже те не признали его за хозяина.

Сказка умерла. Ее персонажи стали тряпочными куклами. Капитан прошел в каюту Павла, там на столике была шахматная доска с расставленными фигурами. Джон играл белыми. И они поклялись друг другу, что если оба удачно выйдут из эскапического сна, первым делом доиграют эту партию.

Джон несколько минут размышлял над позицией. Потом взял ладью и переставил ее на противоположный конец поля.

— Паша, если ты хорошенько не подумаешь, то через три хода тебе будет мат… Ты пораскинь мозгами, а я пока доложу на Землю о нашем возвращении.

Он развернулся и вышел. И в тот же момент ясно осознал, что свой космический дом видит последний раз в жизни.

— Все готово к посадке, друзья мои? — капитан улыбался, на его просветлевшем лице даже родинки — и те помолодели. — Как мне хочется увидеть свою дочь Эмили! Она так скучает по папочке! Эдрих, автоматический поиск места приземления, будь любезен! И почему я не слышу музыки? Где радость на ваших лицах?

У штурмана стала медленно отвисать челюсть. Антонов попытался было возразить:

— М-может, для начала пошлем на разведку зонд? Если и вправду:  полнейшее отсутствие жизни?

Джон уселся в свое законное капитанское кресло и пристегнул ремень безопасности.

— Зонд пошлет Андрей. Сейчас должны подойти Павел и Майк. Майк, кстати, сказал, чтобы ты, Эдрих, отдал ему какую-то дискету. Я его только что разбудил.

Антонов в ужасе посмотрел на Вайклера. Тот был напуган не меньше.

— Эдрих… он тронулся. И это не блеф.

Вайклер схватился за голову и прямо-таки звериным рывком скинул с себя мерзкие наушники.

— О, Господи! Один из троих спятил! И все из-за какого-то пустяка:  погиб почти никому не известный мир…

Джон словно и не слышал ни той, ни другой реплики. Он не спеша достал сигарету, вставил ее в самодельный мундштук и смачно затянулся. За всю свою полулегендарную жизнь он так и не научился пускать дым кольцами, а сейчас… Сейчас по воздуху поползли медленно тающие серые круги. Они, как угасающие волны на воде, расширялись, теряли свою силу, затем и вовсе исчезали.

— Алекс, — Джон беззаботно посмотрел ему в глаза, — забыл тебе сказать. Твоя жена Лена только что…

Антонов вскочил с кресла и взял его за грудки.

— Капитан! Очнись же! Что ты несешь?!

Два взаимоисключающих взгляда воткнулись друг в друга. Один был безумен от того, что изумлен. Другой напротив — изумлен по причине безумства. Александр потряс массивное тело капитана, надеясь, что болтающаяся в нем душа наконец очнется.

— Одну минуту, — Вайклера посетила некая идея, и он спешно покинул каюту.

Вернулся тут же, в руках у него была емкость с ледяной водой. Не долго думая о причинах и следствиях своего поступка, он выплеснул все содержимое емкости на голову капитану. Потом добавил еще пару смачных пощечин. Джон широко открыл рот, с недоумением посмотрел на свою мокрую одежду, глотнул воздуха как рыба, вынырнувшая из речки, и произнес:

— Что… что это было? — Далее в мимике его лица произошло почти магическое преображение. Морщины скривились, глаза сверкнули потаенной злобой. — Ах ты сволочь… ты на кого руку поднял?!

Резкий выпад ноги, и Вайклер, сложенный вчетверо, валяется в противоположном углу каюты. На обильный поток крови из его носа никто не обращает внимания. А капитан, выжимая влажные волосы, что-то уж слишком раскомандовался:

— Я, кажется, отдал приказ о посадке! И мне плевать на оба ваших мнения! Это мой мир, и я не хочу сдыхать ни в каком другом месте!

Эдрих вытер ладонью кровь, облегченно вздохнул и произнес:

— Кажется, мы его вернули. Слава какому-нибудь богу…

— Ты долго будешь валяться в своем углу?! Садимся, я сказал!

— Урод! Хоть бы сказал спасибо за то, что ввернули разболтавшийся в твоих мозгах шуруп!

«Безумец» плюнул в пространство робкими язычками плазмы и медленно пошел на сближение с планетой. В разряженных слоях ионосферы лед на его обшивке начал подтаивать. Здесь заканчивался холодный, лишенный жизни и ее смысла, космос. Появлялась хоть какая-то материя. Планета словно и не узнала собственного пасынка, ее поверхность излучала сонное равнодушие. Будто и не было этих двух тысяч лет. Будто не было горячих слез прощания и клятв о новой встречи…

— Будто не было ничего абсолютно. — Антонов вздохнул. — Слышь, капитан… давайте предусмотрим все варианты. Включая и самый пессимистичный. Если полнейшее отсутствие  жизни? Даже примитивной органики…

— Я могу сказать вот что. — Джон стряхнул пепел. — Докуриваю последнюю сигарету и перерезаю себе глотку. — Жизнь в пустой вселенной меня не привлекает. А  медленная смерть от голода и истощения:  совсем не в кайф.

— С чего ты взял, что вселенная пуста? — Вайклер попытался искренне изумиться. — С тобой ведь еще два веселых оболтуса. Почти что святая троица.

— Можете властвовать над этим миром, я вам его дарю. Только пищи у вас, товарищи боги, осталось месяца на два.

Топографические пятна на главном экране медленно расползались, меняя оттенки синевы. «Безумец» падал на безликую поверхность, как в космическую черную дыру. Его обшивка стала уже раскаляться, появился красноватый шлейф. Вот таким безжизненным синтетическим теплом встречала его Земля.

— Кажется… — Джон приник к экрану. — Европа! Клянусь своими болячками, под нами Европа! Гляньте! Гляньте на эти контуры… да это же Земля! Наша Земля!.. Кажется, до меня только сейчас это дошло.

— Садимся на ночной стороне, — констатировал Вайклер. — Впрочем, какая нам разница? Визуальные датчики сдохли. Так что не будет вам ни синевы океанов, ни зелени лесов, ни белизны облаков… А чертовски хотелось бы посмотреть! Прямо-таки чертовски!

Штурман, наверное, уже в десятый раз напялил свои наушники, все еще надеясь в их издевательском молчании услышать хоть какие-то признаки разума. Хотя бы признаки признаков… Волнение накатывало столь же темной непредсказуемой массой, как сама планета. Руки снова затряслись, сердце застучало чаще положенного, и радиошумы стали казаться встревоженным роем собственных мыслей. Джон вдруг ляпнул:

— Алекс, всю жизнь хотел тебя спросить. Тебе какой цвет больше нравится? Мне фиолетовый.

Антонов покрутил пальцем возле виска и решил не отвечать. Его взор не отрывался от главного экрана.

— А бабы тебе какие больше нравятся? С толстыми конфигурациями или швабры?

Здесь уже был повод испугаться.

— Капитан, у тебя опять проблемы с серым веществом?

— Да успокойтесь вы… все в норме, просто хотел поднять вам настроение. Чего так переживать? Подохнем так подохнем. Выживем так выживем. Все равно сдохнем когда-нибудь…

Чем глубже «Безумец» проникал в атмосферу, тем ярче разгорались его плазменные щупальца, сопротивляясь растущей силе гравитации. На панели индикаций загорелась зеленая надпись:  «ПОИСК ОПТИМАЛЬНОГО МЕСТА ПОСАДКИ. РЕЖИМ АВТОМАТА».

Антонов откинулся в кресле и закрыл глаза.

— Капитан, слышь меня?

— Яволь.

— Мне фисташковый цвет больше нравится. Про баб ничего сказать не могу, забыл как они выглядят.

Джон от души расхохотался.

— Знаешь, это существа чем-то похожие на людей. Конечности, правда, одной не хватает... 

— Заткнулись оба!! — рявкнул Вайклер. Он надавил указательными пальцами наушники и широко открыл глаза. Потом поглядел на коллег, отвернулся к стенке, поднял взор на потолок. Так и вращал головой по сторонам пока не произнес:  — Это не обман слуха, парни… я слышу голоса. В эфире — голоса! Клянусь!

Капитан нашел в себе достаточно воздержания, чтобы не сорваться с места, но подлокотники его креста были так сильно сжаты, что лопнул дерматин. Штурман продолжал:

— Это не английский язык — определенно. Даже за две тысячи лет он не мог так измениться. И не русский, насколько я в нем соображаю… Есть некие отголоски азиатского. Говорят очень быстро. Частота 64,98. Я эту частоту у себя на груди выжгу. Парни… только ради этой минуты стоило жить. Земля обитаема… обитаема!

Все трое повскакивали с мест и слиплись в мертвых объятиях. Потом заорали во все глотки:

— На Земле!! Есть!! ЖИЗНЬ!!

— Не то что на Марсе каком-то зачуханном, — добавил Антонов, — или на Фрионии паршивой. Земля и только Земля центр разума во вселенной!

В душах забродила хмель, и каждому казалось, что если не дать выход взорвавшейся радости, она сейчас разнесет тело в клочья. Как следствие вышеизложенной причины все начали прыгать, сходить с ума, издавать нечленораздельные звуки. Джон с дури выворотил одно из кресел, чтобы запустить им в экран. И если бы ему во время не одели это кресло на голову, так бы оно и случилось.

— Жизнь!! На Земле есть Жизнь! В жизни бы не поверил! — орал Антонов. — Нет, ты послушай, если бы тебе кто сказал, что на Земле есть жизнь, ты бы поверил?

— Да я бы плюнул ему в морду! Какой мудак мог такое ляпнуть! Да еще в обществе образованных людей…

Реплика оборвалась на полуслове, и гвалт истерических голосов исчез так резко, словно щелкнули выключателем звука. Состояние экзальтации по инерции еще продолжалось пару секунд, но и оно быстро угасло. Потому как…

Потому как все исчезло.

Все — это ВСЕ АБСОЛЮТНО.

Перед взором лишь беспроглядная тьма. Ни единой искорки света. Не видать не только панели управления, даже собственной пятерни. Каюта Манипуляций превратилась в пустой замкнутый мирок. Штурман первый высказал предположение:

— Что-то с главным генератором? По-моему, электричества нет на всем корабле.

Версия капитана выглядела куда более пессимистично:

— А может, нас попросту подбили? Как надоедливые НЛО. По ним в наши времена частенько пуляли.

— Парни! Надо мигом что-то соображать. Мы в свободном падении на поверхность!

— Сколько до нее?

— Понятия не имею. Знаю лишь одно — у нас механическая катапульта. О черт… надо же именно в этот момент ТАКОМУ случиться. Ну, потомки! Ну, вы и сволочи!

В беспроглядном мраке, помимо голосов да ощущения твердой поверхности под ногами, не было ничего. Во вселенной словно выключили основной рубильник энергии. Потом явился свет…

Тихий, чуть тлеющий, но безумно-отрадный.

Это Джон щелкнул зажигалкой. Наконец-то вернулись взору хоть какие-то очертания окружающих вещей.

— Соображайте! Соображайте!! Каждая секунда может быть последней!

— Парашюты в шкафах… вон в тех.

Седьмое небо, которое они пролетели, сменил настоящий ад. Спотыкаясь и падая, наталкиваясь на кресла и друг на друга, проклиная при этом все на свете, все трое принялись неумеючи натягивать брезентовые мешки.

— Живей! Живей! Такую глупую смерть я себе никогда не прощу! — командовал Джон. — Садимся по креслам!

Озаренная мерцающим подобием света панель управления практически перестала существовать:  она лишь мерещилась перед взором. Джон суматошно потеребил контрольные кнопки. Бестолку.

— Так, все готовы? Переходим на механический режим. Ну, архимедова техника… только бы ты нас не подвела. Открываю верхний люк.

Каюта Манипуляций пропиталась древним скрежетом, и тут же в нее ворвался свист и холод. Открыто окно во внешний мир. Зажигалка потухла, вслед за ней угасли всякие зримые образы.

— Антонов, ты первый!

— Я не…

— Иначе пинком отправлю! Держись!

Раздался громкий хлопок. Александр вместе с креслом оказался вне «Безумца» и вне его безумия.

— Эдрих, твоя очередь.

— Сначала ты!

— Да и хрен с тобой! Можешь совсем здесь оставаться… Если нам с тобой еще суждено когда-то увидеться, можешь на радостях плюнуть мне в морду. Я разрешаю. Теперь прощай!

Тьма породила еще один громкий хлопок Алчущая черная бездна над головой словно втянула в себя капитана. И Вайклер остался наедине с собственным отчаянием. Его правая рука сжимала маленький невидимый рычажок. Достаточно было лишь потянуть его на себя, и ты впадаешь в Неизвестность. Достаточно было лишь оставить его в таком положении, и ты продолжаешь падать в Полную Определенность. Какая из двух этих крайностей казалась ему наименее отвратительной, он и сам не знал. Просто времени на благочестивые размышления не было.

Резкий толчок снизу мигом спутал все ориентации в пространстве. Тело так вдавило в кресло, что в спине опять защемило больной нерв. Вайклер летел с закрытыми глазами. Лицо и руки сначала обожгло каким-то огнем, затем окатило холодом. Кресло отделилось от туловища, и лишь тогда штурман сделал первый вздох.

Первый вздох в атмосфере планеты Земля…

 

конец первой части

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/

---

Сконвертировано и опубликовано на https://SamoLit.com/