Место, откуда видно.

Страх высказаться публично отождествляется с глубинным страхом быть убитым, если твои высказывания не понравятся…

Глава 1. Падшие ангелы тонкого мира насекомых.

- Когда-то,  давным-давно, в то время, когда землю перестали пахать на лошадях, запряжённых крестьянской сохой, когда на смену им пришли грохочущие тракторы, и пестициды стали главным удобрением, защищающим урожай от  бесчисленных насекомых, наступила великая паника. Целые племена летающих гибли от удушливого яда химических удобрений, а племена ползающих ещё и от безжалостной мясорубки стальных ножей плугов. Многие были вынуждены мигрировать  за пределы своих родных мест в поисках лучшей доли. Некоторые изменили себя до неузнаваемости в попытках приспособиться. Мир словно перевернулся. Говорят, что это Он разгневался и послал на землю все эти несчастья, и то ли ещё будет…

- Мама, а Он такой же, как мы? – спросил маленький медведка, гребя своими, ещё не окрепшими клешнями, пролезая вслед за своей матерью по проложенному ею новому тоннелю, прямо к самому роднику. Мать заелозила на месте, и комок земли отпихнул  малыша назад, но он смело ринулся разгребать  обрушившуюся на него землю, поскольку ему не терпелось  скорее узнать, кто же такой этот таинственный и всемогущий Он. Когда малыш выбрался на свет, он понял, что мать специально подготовила расширение тоннеля, чтобы они могли вместе любоваться звёздным небом и быть при этом в безопасности.

- Мам, - напомнил о себе малыш, протискиваясь под её могучую клешню. Мать одобрительно погладила сына своими усами-антеннами, и продолжила свой неторопливый рассказ.

-Так пахнет Небо – это оно даровало нам крылья. Земля даровала нам могучие клешни, а Вода – она подтолкнула малыша прямо в небольшой водоём, выточенный родником в земле, и медведка, смешно плюхнувшись, забарахтался на поверхности, – даровала нам свободу.

После трудного прохождения по подземному тоннелю, пусть даже вслед за матерью, малыш радостно ощутил эту перемену – один гребок клешнями – и он скользит по поверхности воды от одного берега водоёма до другого. Мать плюхнулась в воду прямо на своего детёныша и он, погрузившись, чуть ли не до самого дна, вынырнул, испытывая дикий восторг.

- А теперь, приготовься – сказала мать, - это будет твой первый опыт Неба. Всеми лапками одновременно отталкиваешься от воды и распускаешь крылья. Оп – и ты летишь! Давай, соберись малыш. И – рраз!

Маленький медведка, смешно дёрнувшись, с визгом полетел куда придётся. Мать, не упуская его из вида, поднялась в воздух и полетела за ним. Несколько минут под чутким руководством - и малыш научился самостоятельно менять направления, скорость и высоту полёта.

- Снижаемся… Замедляем…Выставляем все лапы на одном уровне…Складываем крылья…Бумс… - Лёгкий шлепок панциря о землю возвестил о благополучном приземлении. – Молодец! Только  запомни одно: никогда не приземляйся на Воду. Это опасно. После полёта крылья нуждаются в отдыхе, и можно не успеть  вылететь из Воды до восхода солнца. С первыми лучами мы должны быть под землёй. Для купания и полётов существует Ночь. Днём мы должны быть на глубине. А теперь скоростное зарывание. Начали!

Многому ещё предстояло научиться молодому медведке, и он старательно выполнял все указания матери, но больше всего ему не терпелось  узнать, кто же такой этот таинственный Он.

Дни проходили за днями, малыш рос, его панцирь стал почти такой же крепкий как у матери. Он многому научился, но ещё не  получил ответа на свой главный вопрос. Мысли о Нём занимали его постоянно.

- Мам, а где Он живёт?

- Везде. - Отвечала мать и, будто стараясь убежать от дальнейших расспросов, загружала малыша каким-нибудь новым  практическим  заданием.

- Мам, а Он добрый или злой?

Мать, задумавшись, потеряла контроль на некоторое время и уже собиралась ответить, как пласт земли, где она находилась на некотором отдалении от детёныша, неожиданно вывернулся из глубины наружу и вытащил её на дневной свет, и уже в следующий миг  остриё судьбы молниеносно разрубило  её пополам. Она словно не чувствовала физическую боль и кричала сыну, чтобы он скорее уходил на глубину и уже остатками сил взмолилась, угасая, Ему:

- Помоги сыну разгадать тайну и снять проклятие…

Молодой медведка не видел, но в полной мере ощутил то, что произошло с его матерью  и, оставшись один в этом огромном  неведомом  мире,  начал по-другому осознавать  уроки, которые давала ему мать. Он стал осторожным и внимательным.  Он познал боль. Он встретил страх. Он понимал, что в одиночку ему не справиться,  и ему нужен кто-то…как мать… чтобы поговорить, и хоть немного унять свою боль и хоть на мгновение рассеять страх…

Скитаясь в отчаянии по местам, где они гуляли раньше вдвоём, молодой медведка попал в чужой тоннель. Запах его казался привлекательным. Любопытство пересилило страх, и после некоторых раздумий он решился найти логово этого незнакомца, выбрав единственно верный путь, в глубину – только там можно, скорее всего, встретить обитателя нового тоннеля. Медведка настойчиво пробирался по тёмным закоулкам. Внутри что-то подталкивало: «Ищи». Вот он уже в самом  центре чужого логова, но там никого нет. Решив дождаться хозяина, медведка не заметил, как задремал.  Сквозь сон он услышал чудесную песню. Песня доносилась откуда-то сверху, сначала робко, потом всё сильнее. Проникая в уши, словно волшебный дым, заполнила  всё внутри юного существа невообразимым блаженством. Впервые за долгое время одиноких скитаний медведка почувствовал себя счастливым, и тут резкий удар в бок вывел его из этого состояния.

- Что за херня? – Незнакомец, не стесняясь в выражениях и довольно грубо выталкивая молодого медведку из своего жилища, неоднозначно давал понять, что гостей сегодня здесь не принимают. Однако, не смотря на свой грозный вид и негостеприимность, хозяин как-то невзначай моментально размяк и, повалившись безвольно в углубление своей норы, замер. Если бы  можно было сравнить его с человеком, то фраза звучала бы примерно так: «Не смотря на свой грозный вид и явное недружелюбие, хозяин выглядел скорее сумасбродом, чем агрессором и, вытолкав непрошенного гостя за порог, повалился на кровать в чём был, не снимая обувь, и тут же, меньше чем через минуту, захрапел, воздев к небу свои усы и широко раскинув руки». Молодой медведка почувствовал хозяйскую незлобивость и решил дождаться его пробуждения.

- Ты всё ещё тут, маленький мерзавец? – Прогрохотал хозяин пещеры по пробуждении. - Настырный ты, однако. Что пришёл?

Молодого медведку шокировала нарочитая грубость незнакомца. Однако, усмотрев за его буйным нравом  некоторую весёлость,  неожиданно для себя выпалил:

- Скажите, как мне пройти к Нему? - Незнакомец  аж присел разом на всех своих жирных лапах. – И что это за прекрасная песня, доносившаяся сверху? - Добавил молодой, немного осмелев.

Это сработало. Задумчиво помолчав, незнакомец смягчился:

- Про песню, парень, я могу тебе рассказать всё. А вот про Него… Иногда мне кажется, что Его просто не существует, бабские сказки. Но иногда…так и кажется, что Он везде, следит за нами, знает каждый наш шаг. Один чувак говорил как-то, что он ещё и внутри. А где внутри? Короче, не морочь мне голову. Тёлок снимать и что с ними делать я тебя научу. Песню потом свою придумаешь, а пока тренируйся на  моей, раз она тебе так понравилась. Да, в этом деле я мастер. А сейчас пойдём пока пожуём, сил надо поднакопить. – Подытожил хозяин пещеры, и они поползли ближе к поверхности земли за корнеплодами и личинками насекомых.

- Тут один деятель коноплю посадил, так что жить можно… припеваючи. Угощаю. – Хозяин достал из закромов пару листьев,  и время до темна  пронеслось быстро.

После безумно-фантастической ночи, когда новоявленные друзья  призвали своим двухголосым пением очарованных самок, они спустились вниз и проспали какое-то время. Проснувшись, молодой медведка снова начал расспрашивать:

- Скажи, а где живёт тот чувак, который знает про Него?

Хозяин пещеры даже немного обиделся:

- Ты что, меня бросить хочешь? Эх, настырный же ты парень, да ладно, покажу. Только обещай, что будешь заходить, иногда. Что-то я к тебе привязался.

Хозяин пещеры проводил молодого медведку до границы своих владений и объяснил, насколько это было возможно, куда тому двигаться дальше. На том они и распрощались. Вернувшись в свою нору зрелый самец  долго не находил покоя – он бегал по тоннелю туда-сюда и всё гадал, правильно он сделал, утаив от паренька рассказ о бесчисленных смертельных опасностях, поджидающих любого, рискнувшего совершить такой длительный переход? Но вспоминая решимость парня, одновременно осознавал, что по-другому  не мог поступить. Страх мог лишить силы даже куда более крепкого мужика, а тут молодой парнишка...

- Помогите уже, кто-нибудь там… этому храбрецу! Пусть он найдёт то, что ищет! – Сначала отчаянно, потом всё больше механически думал грузный самец, откусывая от конопляного листа, и его челюсти сначала шевелись быстро-быстро, потом всё медленнее до тех пор, пока он не замер весь, а вместе с ним и его мысль.

А молодой бурил землю, взлетал и плыл. Его могли съесть рыбы четыре раза, но он успевал взлететь в последний момент. Его могли пять раз склевать птицы, но мать научила мгновенно закапываться, а один раз на воде его спас листок, упавший прямо на него и отвлёкший внимание птицы. Итак, молодой медведка бесстрашно летел, полз и плыл в поисках ответов на вопросы о Нём. А в это время…

 

Глава 2. Кинешма, 2011 год.

 

                                                                   — Зачем тебе спирт?

                                                                   — Струны протирать.

                                                                   — Какие струны?

                                                                   — Струны души…

- Существует мнение, что люди древности были более мудры, чем современные. Они были ближе к природе, и даже видели богов. Они жили в гармонии с природой и были сильны духом. Сила рода передавалась потомкам и духи рода (которыми становились люди  после своей физической смерти) помогали своим соплеменникам выходить из трудных ситуаций, выстоять в битве за жизнь, за продолжение рода человеческого. –  Задумчиво говорил  парень, по виду от тридцати до тридцати пяти лет. Обычно, в этом возрасте парни превращаются в мужиков,  но назвать его мужиком или  мужчиной – как-то язык не поворачивается, так он хорош. Его прекрасные  синие глаза излучают таинственный свет, и все женщины цепенеют под  обволакивающей  магией его взгляда. Намек же на возраст даёт лишь лёгкая седина на висках. Глядя на него, невольно начинаешь задумываться, не с него ли лепили статую Персея? И лишь при внимательном рассмотрении приходит понимание, что это было бы возможно, в принципе, если бы не одно маленькое «но» у статуи. В остальном, сходство поразительное.

- Знаешь, я тоже об этом всё время думаю. Нам говорят о каких-то необычайных способностях древних людей, об их стремлении к вольной жизни, но я понять не могу, когда же они превратились в баранов? Или они всё время были такими? Как могли такие свободолюбивые люди приносить человеческие жертвы?  Причём самых красивых.  Ладно, тогда можно  было  списать это на  их невежество и безбожие. Но сейчас, когда и единый Бог, и образование… представь, устроили бы у нас на площади казнь – думаешь, не пришли бы горожане поглазеть? Да, казни запрещены, в угоду гуманистическим соображениям, но убийств с каждым днём становится всё больше, не смотря на то, что количество церквей и в городе, и в стране растёт. Где-то нас обманывают. Я тут вычитал в одной занимательной книжице: «Страх высказаться публично отождествляется с глубинным страхом быть убитым, если твои высказывания не понравятся…» Вот тебе и мудрые люди. Если что не так - топор в голову, и вся мудрость. Всё дело в героях.  Это они делали прорыв в человеческом сознании, это они изменяли существующую реальность и платили за это своею жизнью. Лёха, наливай! Здесь по сухому не разберёшься. – Сказал высокий мужчина в чёрном пальто, и длинными тонкими пальцами заправил прядь слегка вьющихся волос за ухо. Он был немного старше своего собеседника, но клиновидная бородка и волосы до плеч делали его образ похожим на Христа. Он смотрел на мир каким-то особенным взглядом – полным спокойствия и скорби, таким, какой изображали у Христа с терновым венком на голове.

Мы застали двух друзей в то время, когда они, неторопливо беседуя, шествовали по железнодорожному полотну огромной насыпи, разделившей реку пополам и соединявшей два берега. Отвернув влево на тропинку, ведущую к реке, они как раз подходили к памятнику  Святителю Василию Кинешемскому,  недавно тут установленному.  С одной стороны перед памятником была обмелевшая и загаженная река Казоха, а с другой стороны - крутой склон, на котором громоздились деревянные дома Беловской слободы, как её называли в старину – вотчины  князей Бельских, подаренной  их роду государем всея Руси за заслуги перед Отечеством. Фраза: «Лёха, наливай», -  прозвучала в тот момент, когда они были уже возле памятника. Пока Алексей-Персей, расположившись на скамейке, откупоривал бутылку водки и разливал её содержимое в пластиковые стаканчики, вытрясал закуску из целлофановых кульков, укладывая на большой пакет, в котором всё это и было принесено – Михаил, тот  в  чёрном,  истово молился. Когда он закончил читать молитву, крестясь, поклонился на все четыре стороны. Подошёл к скамейке, решительно взял свой стакан  и молча  выпил. Алексею ничего не оставалось, как последовать его примеру. Они хрустели солёным огурцом и молчали. Наконец, Михаил подал знак рукой, и Алексей снова наполнил стаканы.

- Давай, Лёха, будем! – Они соприкоснулись краешками стаканов, и выпили. Пожевав колбаски с хлебушком, они закурили.

- Знаешь, Лёха, я иногда пытаюсь понять, вот смотри: природа – она так гармонична, спокойна и величава. В ней всё происходит по какому-то удивительному порядку, день сменяет ночь, и снова приходит день. Одно плавно переходит в другое. А времена года? Зима – это смерть и рождение одновременно, весна – беззаботное юношество, лето – страстное взросление, и вот уже   осень – увядающие чувства и красота вперемешку с желанием вырвать ещё хоть один поцелуй  канувшего лета до тех пор, пока безобразие старости не скроет снег зимы. Всё. Но эта смерть рождает новую жизнь, и миллионы лет этот цикл остаётся неизменным. Природа не ропщет. Все живые существа, кроме человека, конечно, принимают существующий порядок. И только люди приносят хаос, разрушение и беспорядок. А ещё говорят, что человек – венец природы. Да какая-нибудь там  снежинка счастливее в сто раз любого человека, потому что летит и не думает ни о чём.

Алексей-Персей всё это время слушал, напряжённо вглядываясь в одну точку, куда-то за реку. Потом спросил:

- А ты думаешь, эта речка-вонючка  не плачет? Правда, если судить по запаху, то уже не плачет. Когда – то здесь купались и ловили рыбу. А потом сто тонн говна вылили, и кирдык речке. Древние бы так не сделали. Но не сделали бы почему: потому что у них столько говна не было, или говна было меньше, потому что и людей было не так много, как сейчас? Вот охотник, он зимой лосям кормушки делает, хлеб и соль подкладывает.

- А летом убивает. Забавно. Я не понимаю охотников. А речка – да, похоже, преставилась. А вместе с ней и рыбки. А ты заметил, Лёха, что как только речка преставилась, тут же всё производство следом за ней тоже преставилось. Что у нас ещё в городе работает? Администрация, кабаки  и похоронное бюро. Может, это тоже часть какого-то вселенского плана – там, где люди особенно набедокурили, им кислород перекрывают. А там, где по- божески живут, там зимой и летом плюс двадцать восемь. Непостижимы дела твои, Господи.

- С охотниками я не согласен. Охотник – это в крови. Поединок со зверем. Это даёт такие ощущения… - Алексей от избытка эмоций  развёл руки в стороны и, не закончив фразу, зашёл с другого конца:

- Охотник любит зверей. Но убийство – это необходимая жестокость. Ведь он же не мучает зверя - пав-пав, и готово. И поесть, и приодеться. А люди? Сколько пыток придумали, сколько изощрённых убийств  для уничтожения друг друга. Это разное. Охотник не убивает ради удовольствия. Удовольствие в самом процессе охоты, и оно сидит где-то на уровне инстинктов. А сколько хорошего для леса охотники делают… Вот ты что для природы сделал?

- Я не гажу, и не убиваю живые существа. И это уже не мало. Постой, ты в принципе, примитивно объяснил взаимоотношения человека с природой. Ну да, если мне нужно срубить сколько-то деревьев для постройки дома, я посажу в другом месте столько же. Если потребовалось кого-то съесть, то надо дать возможность «еде» вырастить потомство. Ужасно, и  при таком раскладе, чем человек  отличается от животных? Они делают всё то же самое, и без угрызений совести. Зачем тогда Бог? Давай, Лёха, лей, и я   расскажу тебе про Василия, не зря же мы сюда пришли.

Выпив, и затянувшись сигаретой, Михаил продолжил:

- Читал Василия Кинешемского? – Алексей отрицательно покачал головой. -  Понятно.  А что ты о нём знаешь?

- Жил тут неподалёку, хорошо образованный священнослужитель, сначала  репрессированный и после канонизированный. Бессребреник. Наверное, светлая душа.

- Вот именно, светлая. Не любят, Лёха у нас светлых. Потому что свет его очень многим поперёк горла был. На свету видно всю убогость человеческую. А он даже о том бардаке, что в храмах творится, писал. И ведь ничего не изменилось, Лёха, с тех пор, ни-че-го… Варвары. Как были дикарями, так и остались ими, только кушать приборами научились, да и то не все. - Михаил тяжело вздохнул и,  опустив голову, легонько покачивался из стороны в сторону.

Алексей, словно почувствовал состояние друга, и губы у него дрогнули. Он справился со своей слабостью, не дав слезам выкатиться:

 - Мих, ты чего? Да забей ты на эту херню. Ты классный мужик. Твои картины ещё всех нас переживут. Не думай.  Давай, как птицы… Мих..  –  Алексей обнял друга за плечо правой рукой, и когда  Михаил поднял своё лицо, и повернулся, их  глаза были так близко. Они замерли от неловкости ситуации. Алексей убрал свою руку с плеча друга и, прежде чем успел отстраниться, Михаил коснулся вскользь его губ своими губами. Это было больше похоже на случайность, чем на поцелуй. Тем не менее, это взволновало обоих. Они сидели, не глядя друг на друга, курили и молчали. Михаил думал, как воспримет Алексей, если услышит: «Лёха, ты такой красивый. Я хочу написать твой портрет…в полный рост…обнажённый…»

Алексей первым нарушил затянувшееся молчание:

- Миха, смотри, вот туда на край памятника. У меня глюки, или он шевелится? – Надо сказать, что к тому времени уже начало смеркаться. Водка была выпита, а пиво ещё не открывали.

- Что шевелится, памятник? – Стараясь казаться спокойным, и внутренне досадуя, что не успел сказать о своей мечте, переспросил Михаил.

- Да какой там памятник, кирпич угловой, смотри! – И Алексей указал рукой, в каком направлении смотреть.

Друзья даже наклонились вперёд, чтобы лучше видеть происходящее. Кирпич, лежащий  у основания (не смотря на то, что сам памятник из чёрного мрамора, обиходить вокруг него денег, как обычно, не хватило) начинал импровизированный цветник, заботливо выложенный какой-то доброй душой. И цветы в нём цветут всегда с ранней весны и до поздней осени. Так вот этот кирпич как-то странно двигался, словно чья-то невидимая рука, раскачивая его, пытается вытащить из земли. Через некоторое время кирпич безвольно вывалился на небольшую площадку чуть ниже памятника. Михаил перекрестился. Из образовавшейся пустоты вылезло отвратительное чудище в «латах» и панцире, тёмно-коричневого цвета, чем-то напоминающее рака. Не успел Михаил вопросить: «Что же это за тварь божья», - как Алексей, разложив складной охотничий нож, вонзил его в чудище. Поддев его на острие ножа и, перевернув кверху жёлтым пузом, рассматривал с интересом, как могло это неведомое животное, размером в размахе лап с короткую боковую стенку кирпича, выворотить этот кирпич из земли. Чудище шевелило всеми своими лапами, отчаянно борясь за жизнь. Алексей повернулся на звук.  Казалось, что-то большое грузно упало на землю. Алексей на секунду застыл  глядя, как Михаил лежал на траве, скрючившись и зажимая руками живот. Во второе мгновение он перевёл взгляд на нож, бросил его на землю вместе с чудищем и наклонился над другом. Михаил был бледен, на лбу выступили капельки пота.

- Язва? Скорую вызываю?  - Алексей прокручивал возможные варианты, но вдруг услышал: «Отпусти».

 - Чего отпустить? Грехи? Так ты у нас по этой части. Давай, поднимайся, и сам всем всё отпустишь, падре.

Алексей приподнял друга, примеряясь к тому случаю, если и в самом деле придётся тащить его на себе до дороги, но тут Михаил открыл глаза и облегчённо выдохнул. Не говоря ни слова, он начал что-то искать взглядом вокруг памятника. Алексей уловил это, и взглянув на брошенный нож, удивился:

- Миха, трофей сбежал. Прямо с ножа. И записки не оставил. Ты-то как?

Михаил взял бутылку пива, и прямо из горлышка выпил её всю, не отрываясь. Затем вставил кирпич на место.

- Теперь я знаю, кто варил польского наместника в меду. Охотники. Вот из-за таких, как ты, Лёха, и сожгли наш город когда-то. Адреналину им, видите ли, не хватает. А другие охотники тысячами сжигали в печах беззащитных людей. И эти тысячи позволяли с собой это сделать, потому что наивно полагали, что Господь не допустит этой несправедливости. А он равнодушно взирал, как они горели заживо в печах. А их палачи, на которых должна была обрушиться кара небесная, некоторые и поныне здравствуют. Вот зачем ты убил эту зверюгу? Сожрать хотел? Или на костюмчик позарился? Не-ет. Силу свою хотел продемонстрировать. Он же что, тварь бессловесная, даже пискнуть не может от боли. – Михаил почти кричал, чего обычно с ним не бывало.

- Мих, да он же сбежал. Ни хрена ему не стало, монстрищу-то. Да не кипятись ты. Вот ты тоже, с фашистами сравнил. Ты лучше скажи, что у тебя, язва?

- Сам ты язва, Лёха. Я просто почувствовал, будто ты нож не в зверюгу воткнул, а в меня.

Челюсть у Алексея несколько отвисла от неожиданности, и он тоже потянулся за  пивом, думая: «Какие же эти художники чувствительные, прямо как бабы. Если всё так чувствовать, крыша поедет». Не найдя других слов, «прогнулся по-классике»:

- Миш, ну прости, мудака. Не ведаю, что творю.

- Ладно, пошли, ещё чего-нибудь возьмём. Плохо мне, Лёх. Ой, как…

Эти слова донеслись последними рядом с удаляющимися силуэтами друзей. Вскоре  мир растворился в наступающей темноте. Жизнь не исчезла, она просто переместилась за освещённые окна домов, и кое-где пульсировала вдоль дорог, отмеченных по обочине фонарями.

 

Глава 3. Невидимая связь.

Есть старая легенда, наглядно показывающая, как бесплодны, иногда бывают наши молитвы.

Давным-давно жил один святой старец. Он много молился и часто скорбел о грехах человеческих.  Странным ему казалось  -   люди в церковь ходят, Богу молятся, а живут всё так же плохо и греха не убывает. «Господи, - думал он, - неужели не внемлешь Ты нашим молитвам? Люди постоянно молятся, чтобы жить в мире и покаянии, и никак не могут. Неужели суетна их молитва?»

Однажды с этими мыслями он погрузился в сон. И чудилось ему, будто светозарный Ангел, обняв крылом, поднял его высоко-высоко над землей.  Чем выше они поднимались, тем звуки, доносившиеся с поверхности земли, становились всё слабее и слабее. Вот не слышно более  человеческих голосов, затихли песни, крики, шум суетливой жизни,  лишь иногда  доносились гармоничные нежные звуки, похожие на мелодию лютни.

 - Что это? – спросил старец.

 - Это святые молитвы, - ответил Ангел,- только они слышатся здесь!

 - Но отчего так слабо звучат они? Отчего так мало этих звуков? Ведь сейчас весь народ молится в храме?

 Ангел взглянул на него, и скорбно было лицо его.

 - Ты хочешь знать? Смотри...

 Далеко внизу виднелся большой храм. Чудесной силой раскрылись его своды, и старец мог видеть всё, что делалось внутри.  Храм был полон народом. На клиросе - большой хор. Священник в полном облачении в алтаре. Шла служба! Какая служба – сказать было невозможно, ибо ни одного звука не было слышно. Видно было, как стоявший на левом клиросе дьячок что-то читал быстро-быстро, шлепая и перебирая губами, но слова туда, вверх, не долетали. На амвон медленно вышел громадного роста диакон, плавным жестом поправил свои пышные волосы, потом поднял орарь, широко раскрыл рот, и… ни звука!  На клиросе регент раздавал ноты. Хор готовился петь.  «Уж хор-то, наверно, услышу…» - подумал старец.

Регент стукнул камертоном по колену, поднес его к уху, вытянул руки и дал знак начинать, но по-прежнему царила полная тишина.

Смотреть было удивительно странно: регент махал руками, притопывал ногой, басы краснели от натуги, тенора вытягивались на носках, высоко поднимая головы, рты у всех были открыты, но пения не было. «Что же это такое?» - подумал старец.

Он перевел глаза на молящихся. Их было очень много, разных возрастов и положений: мужчины и женщины, старики и дети, купцы и простые крестьяне. Все они крестились, кланялись, многие что-то шептали, но ничего не было слышно. Вся церковь была немая.

 - Отчего это? – спросил старец.

 - Спустимся, и ты поймешь… - сказал Ангел.

Они медленно, никем не видимые, спустились в самый храм. Нарядно одетая женщина стояла впереди всей толпы и, по-видимому, усердно молилась. Ангел приблизился к ней и тихо коснулся рукой… И вдруг старец увидал её сердце и понял её мысли.

«Ах, эта противная почтмейстерша! – думала она. – Опять в новой шляпе! Муж – пьяница, дети – оборванцы, а она форсит!.. Ишь выпялилась!..»

Рядом стоял купец в хорошей суконной поддевке и задумчиво смотрел на иконостас.  Ангел коснулся его груди, и перед старцем сейчас же открылись его затаенные мысли:

«Экая досада! Продешевил… Товару такого теперь нипочем не купишь! Не иначе как тыщу потерял, а может, и полторы…»

Далее виднелся молодой крестьянский парень. Он почти не молился, а всё время смотрел налево, где стояли женщины, краснел и переминался с ноги на ногу. Ангел прикоснулся к нему, и старец прочитал в его сердце: «Эх, и хороша Дуняша!.. Всем взяла: и лицом, и повадкой, и работой… Вот бы жену такую! Пойдет или нет?»

Многих касался Ангел, и у всех были подобные же мысли, пустые, праздные, житейские. Перед Богом стояли, но о Боге не думали. Только делали вид, что молились.

 - Теперь ты понимаешь? – спросил Ангел. – Такие молитвы к нам не доходят. Оттого и кажется, что все они точно немые…

 В эту минуту вдруг робкий детский голосок отчетливо проговорил:

 - Господи! Ты благ и милостив…Спаси, помилуй, исцели бедную маму!..

 В уголке на коленях, прижавшись к стене, стоял маленький мальчик. В его глазах блестели слезы. Он молился за свою больную маму.

 Ангел прикоснулся к его груди, и старец увидел детское сердце.

 Там были скорбь и любовь.

 - Вот молитвы, которые слышны у нас! – сказал Ангел.

 Таким образом, наши лицемерные, чисто внешние молитвы до Бога не доходят и плода не приносят.

 

Михаил закрыл книгу и, прижавшись спиной к стене, долго сидел так на своём узком холостяцком ложе. Он взглянул в окно. С этого ракурса в нём был виден только драмтеатр, построенный на том месте, где раньше был дом Преображенских, потомственных священнослужителей, где родился маленький Вениамин, ставший впоследствии *владыкой Василием. Книга, которую только что читал Михаил, была написана владыкой в далёкие двадцатые, а увидела свет совсем недавно. И если бы не старания Михаила, не увидела бы свет вовсе.

«А ведь мы ходили с ним по одной улице, только в разное время… Если бы его дом не снесли, мы могли бы видеть в окно друг друга. Хотя… ему к тому времени, как я пошёл в школу было бы уже сто лет. Странное ощущение, помню, когда ставил на стол зажжённую свечу, казалось, что будто она светится где-то в окне напротив. Может, это и не случайность вовсе, а пересечение миров? Почему меня всегда тянуло в храм, когда в детстве, ничего ещё не понимающий, выходил на улицу погулять, и где другие пацаны беззаботно играли в войнушку?»

Михаил перевёл взгляд на фото над столом, где он с митрополитом Амвросием. «Славные были времена…мечты и неведение», - посмотрел на стену за дверью, где сам же когда-то нарисовал Езекию, сидящим на берегу реки. "О, Господи! Вспомни, что я ходил пред лицем Твоим верно и с преданным Тебе сердцем и делал угодное в очах Твоих, -  глаза Михаила наполнились слезами и сердце заплакало, сжавшись от невыносимого страдания,  - Как журавль, как ласточка издавал я звуки, тосковал как голубь; уныло смотрели глаза мои к небу: Господи! Тесно мне; спаси меня». Михаил беззвучно плакал, а Езекия сострадательно смотрел на него с берегов голубой реки.

*Епископ Кинешемский Василий (Преображенский), 1876-1945.

 

 

 

Глава 4. Василий Кинешемский, 1943, Бирилюссы.

«Отче наш…- грязь издаёт уныло чавкающий звук, когда вытаскиваешь из неё ногу и пытаешься сделать следующий шаг - …да святится имя твое…- чав -…да будет воля твоя…- чав -…яко на небеси и на земли»… Человек молился, и  слова молитвы будто бы поддерживали его на всём протяжении следования по Сибири к месту своего заключения.

Окоченевшая на промозглом  осеннем ветру рука, судорожно сжимала палку, служившую посохом. Вдруг рука дрогнула, словно надломившись, отчего палка, служившая опорой, не воткнулась в застывающую землю, а скользнула предательски назад, и человек с седой бородой повалился в грязь, выставив вперёд обе руки. Грязь, ласково чавкнув, приняла его в свои объятия. Человек замер. Его лицо находилось в двадцати сантиметрах от мерзкой коричневой жижи, и она смотрела на него. А он смотрел на неё: «…И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».

- Ше-эвелись! – Донеслась до слуха команда конвоира, стегнувшая откуда-то сверху. Но сил подняться уже не было. Человеку хотелось зарыться в эту грязь с головой, слиться с ней, и не слышать ни эту команду, и не чувствовать вообще ничего. Он понимал, что ещё каких-то несколько секунд, и выстрел конвоира освободит его от этих нечеловеческих мук, а Господь ласково примет измученную страданием душу на Небеса. Бог распорядился по-своему. Чьи-то руки подхватили его за плечо и надсадно потянули вверх. Старик повернул  лицо и, увидев глаза человека, помогающего подняться, устыдился своей слабости. Собрав волю в кулак, он встал и несколько мгновений смотрел в глаза своего спасителя. Слова благодарности застряли в горле, и вместо них из глаза выкатилась горестная  слеза. Человек, пришедший на помощь, был, видимо, совсем ещё молодым, но таким измождённым, что выглядел почти ровесником  старика. Его глаза странно горели, будто он был подвержен болезни. Он тихонько стукнул по плечу старика, словно говоря, что не стоит благодарить и надо беречь силы, чтобы дойти. Остаток дороги они шагали рядом.

***

Вынесение приговора о лишении свободы в те времена было равносильно списанию вышедшей из строя техники. Осужденные, попадая в следственный конвейер, чаще всего просто не могли выбраться из заключения живыми, а те, кому всё же удавалось выйти на свободу, находили лишь выжженную пустыню своей прошлой жизни. Новая страна – новые правила, и преступникам не было места в этой новой жизни. Только вот преступником мог оказаться любой человек, чьё мнение не совпадало с новыми декретами и правилами, и часто мерилом этого несовпадения взглядов служил обыкновенный донос.

В одной колонне шли и уголовники, и изменники родины. И если первые были сильнее физически – им было легче переносить тяготы этапа, то вторые страдали неимоверно. Несправедливость вынесенного приговора, подтасовка фактов и публичное озвучивание клейма «враг народа» уже сами по себе являлись расстрелом души и идеалов. Им было и стыдно, и горестно одновременно за то, что их приравняли к уголовникам, этим отбросам человеческого общества. Это, если и не ломало окончательно, то значительно подтачивало силы политических заключённых.

Уголовники придерживались и на воле, и на этапе, одного закона «человек человеку волк». Они жили так всегда, и мир всегда был враждебным для них. Политические же, в большинстве своём были людьми образованными, принимали активное участие в жизни общества, и старались, каждый по-своему, улучшить существующие условия жизни. Кому-то эти старания пришлись не по душе, и волей этого «кого-то» многие прогрессивные люди оказались выкинутыми за борт жизни.

***

На привале, возле небольшой деревушки, заключённым раздали по ломтю хлеба, липкого, ноздрястого, холодного. Конвоир принёс ведро воды из деревенского колодца, и осужденные черпали воду в свои алюминиевые кружки. Старик осторожно глотал  студёную воду маленькими порциями, то и дело взглядывая на небо. Над головой оно было мрачно-синее, с маленькими ляпками облаков, беспорядочно размазанными в этой синеве, но с той стороны, откуда двигалась колонна, неумолимо догоняла огромная серая туча.

«Как всё устроено… - думал старик, -  Ещё мгновение назад, взор мой был обращён вперёд, и было только одно желание – утолить жажду. Теперь же, видя надвигающуюся тучу, я думаю о том, что как было бы хорошо…нет, я даже мысленно не могу сказать о каре небесной для себя, как если бы Господь смилостивился надо мной и пронзил своей молнией, дабы прекратить мои страдания. Нет же, я думаю, что эта туча может принести мне неожиданное спасение. И почему молния должна поразить меня? Разве я настолько грешен перед лицем твоим, Господи? Неужто грех мой сильнее злобы всех этих христопродавцев, обрекших меня на муки нечеловеческие? Пусть кара небесная обрушится на палачей моих, Господи, услышь меня! Нет, постой, не слушай. Я буду смиренно нести свой крест, как нёс его Спаситель наш, до самого…до самого?... - Неожиданная догадка пронзила мозг старика и, достав из заплечной сумы замызганный блокнот и огрызок карандаша, он принялся зарисовывать какие-то, понятные лишь ему, знаки.

Туча, тем временем, стремительно приближалась. К моменту, когда старик закончил писать, вдруг, разом потемнело. Конвоиры обеспокоенно переговаривались между собой, но не успели сойтись в едином мнении о действиях в связи с надвигающейся возможной опасностью, как туча разверзлась и изрыгнула на головы людей лавину града. «Камнепад»,- пронеслось в голове у старика. «И обрушил Господь весь гнев свой праведный на головы нечестивцев, нарушивших обеты, данные ему…И полетели с неба камни, и было их такое множество, что было ясно каждому, кто мог видеть это - каменный дождь пришёл не увлажнить, а погубить здесь всё живое вокруг».

Старик снял шапку. Истово крестясь и шепча про себя молитву непрестанно, приготовился к смерти: «Господи, к тебе воззвах, Господи, услышь мя, услышь мя, Господи!»

Градины, размером с большие бобовые зёрна, шумно падали на землю, на человеческие тела, на лошадей, да так часто, будто небесная женщина, налущив целый подол бобов, несла их куда-то, а ткань не выдержала и треснула посередине, обрушив весь собранный урожай на землю. Лошади взвивались на дыбы, люди кричали, закрываясь руками и ища убежища. Чья-то рука, схватив старика за концы кушака, поволокла его, пригибая к земле. Распластавшись в пожухлой траве, старик начал приходить в себя и увидел рядом  парня, помогшего ему подняться. Он  догадался, что парень снова спас ему жизнь, затолкав под телегу. Хорошо, что лошади были распряжены, и град застал их у обустроенной кормушки, откуда они и разбежались, ища спасения, от впивающихся в их спины и головы градин. Конвоиры пытались удержать их. Некоторые осужденные, смекнув всеобщее замешательство, попытались воспользоваться стихийным бедствием и, прикрывая головы тем, что попалось под руку, побежали к деревне, за которой виднелась тайга. Конвоиры начали стрелять. Через несколько минут, показавшихся вечностью, град прекратился, и заморосил мелкой сеткой дождь, холодный, липкий. Градины ещё лежали в траве, кучками, а те, что попали на дорогу, так и торчали пулями, застрявшими в грязи. Некоторые градины  были размером с перепелиное яйцо и, так или иначе, пострадали практически все, и охранники и осужденные, с той лишь разницей, что у охранников были зимние толстые шинели и меховые шапки, а осужденные не были снаряжены по сезону и перебивались тем, что осталось у них после пересылки. Пока люди приходили в себя, потирая ушибы, лошади тоже начали возвращаться – они уже давно забыли, что такое свобода и не представляли себе другой жизни, кроме как в упряжке или под седлом. Старик с парнем выбрались из-под телеги и молча наблюдали, как конвоиры, отходя на некоторое расстояние, подзывали заключённых и те, группируясь в пары, принесли к телегам три мёртвых тела.

Через некоторое время колонна двинулась дальше, совершая последний переход к месту своего назначения. Идти стало ещё труднее, но ужас произошедших событий, сковывая ледяными обручами грудь, гнал к последнему прибежищу с непонятной остервенелостью. Робкая надежда на горячую еду и сон, маячками вспыхивающая в сознании, помогла выдержать эти трудности.

Мечты о горячей похлёбке повисли на деревянном частоколе, окружавшем посёлок. Надрывный скрип железного засова отделил мятущуюся неизвестность от плачевной действительности. Капкан защёлкнулся. Не надо  иметь семь пядей во лбу, чтобы понять - выхода отсюда нет, как нет и условий для существования. Деревянный барак, куда согнали осужденных, был больше похож на сарай, где от стены до стены, по длинной стороне на высоте около метра  настелены доски, служившие спальным местом. На нём, вместо матрасов и одеял лежали пучки сена. Пайка хлеба, кружка воды, отбой. Первыми, занимать лежаки потянулись бывалые зеки, а старик, словно недоумевая от всего происходящего,  оцепенело смотрел на закрытую дверь.

- Господи, неужели ты отвернулся от меня? Неужели мало  испытывал я муки адовы. Неужели хочешь ты продлить мои мучения, не дав умереть до полного немого отчаяния?

- Дед, тебя как звать-то? - Услышал он молодой голос и машинально повернувшись, разглядел своего спасителя:

- Василием. – Ответил старик и, подумав, что надо отблагодарить парня, присел рядом с ним на лежак. – У тебя доброе сердце…

- Александр. Саша меня зовут. – Сказал, улыбнувшись, парень и спросил:

- Дед Василий, а ты поп что ль? Одёжка у тебя странная.

- Вроде того. - Старик прикинул, что паренёк подходит по возрасту ему в сыновья, и спросил:

- Сколько тебе лет, Александр – победитель?

- Двадцать три.

- Внучок… –  Старик впервые заулыбался, представив, что этот парень мог  быть его внуком, если бы Машенька, прекрасная дева с небесными глазами и взлетающими ресницами, не умерла  той памятной зимой. Впервые, не боль, а тёплая волна накрыла старика, и он озабоченно посмотрел на парня:

- Вид у тебя, Сашенька, какой-то болезненный.  Простудился, наверное? Дай-ка руку. – Старик пощупал ладонь парня, она была ледяная. И хоть свои ладони казались старику окоченевшими, в них ещё пульсировала кровь, а рука парня казалась совсем безжизненной. Сжимая его ладонь своими ладонями, старик из всех сил взмолился Богу об исцелении Александра. Закрыв глаза и несильно раскачиваясь из стороны в сторону, он беззвучно шевелил губами, словно погрузившись в другую реальность. Парень, сначала недоумённо смотрел на него, потом, словно подчиняясь неведомой силе, тоже прикрыл глаза и второй рукой, пытаясь соединить свои ладони, коснулся руки старика. Так они и сидели, сомкнув ладони какое-то время.

- Дед Василий, научи меня так… Я словно в бане помылся… и маманю видел. Она мне чаю горячего наливала, прямо из самовара.

Старик погладил парня по плечу, как бы показывая, что не надо сейчас ничего говорить,  лучше уснуть, прижимаясь телами для тепла, а там как Бог даст.

Наутро, когда дверь в барак распахнулась, заключённые увидели другую реальность. За ночь подморозило, и всю землю вокруг укутало снегом. Произведя осмотр по всем параметрам, начальство посёлка, наконец, выдало им фуфайки, валенки, тёплые шапки и рукавицы. Впервые, за всё время следования, выдали горячую похлёбку и чай, а на лежак кинули потрёпанные  овечьи шкуры, вместо одеял и матрасов.

Заключённых покрепче снарядили с обозом в тайгу за дровами, и вечером в бараке затопили печь. Не Бог весть какую, это была всего лишь на всего железная буржуйка, обложенная камнями по периметру. Стало заметно, как лица «оттаивали» вместе с теплом, и заключённые, собравшись возле печи, были похожи скорее на пионеров, собравшихся вокруг пионерского костра, чем на сборище уголовников и врагов народа. Между собой они почти не разговаривали, а только настороженно присматривались и прислушивались к своим товарищам по несчастью.

- Деда Василий! - Потянул за рукав старика Саша и, стараясь говорить тихо, наклоняясь к самому уху, спросил:

- Ты думаешь, мы отсюда выйдем когда-нибудь?

Старик задумался, и через некоторое время, тихо, но отчётливо произнёс:

- Сашенька, ты даже мысли эти дурные из головы выброси. Ты молодой – и тебе надо жить. Всё образуется. Вот увидишь. И здесь люди живут. И здравый смысл победит. И справедливость восторжествует… А я тебя учить буду. – Добавил старик, понимая, что все его слова – лишь пустые лозунги.  Лозунгами сыт не будешь и, не веря себе – невозможно укрепить веру другого человека, но желание помочь новому другу – вспыхнуло, вернее чиркнуло спичкой, неожиданно, вдруг возобладав над желанием не жить, и старик пожертвовал своим последним аргументом. Можно всё отнять у человека: родину, дом, статус. Можно сломать его волю, веру и растоптать любовь. Но знания никто не может отнять. Только лишь выстрел в голову. И поскольку у старика Василия не осталось ничего, что могло бы заставить цепляться за жизнь, он, вдруг, подумал, что Сашенька снова спасает его, вызвав в нём желание передать свои знания, о которых он сам почти забыл оглушённый, отупленный бесконечными  допросами и издевательствами.

Они ничего не знали друг о друге, и если бы вначале довелось прочитать дела друг друга, прежде, чем встретиться, возможно, они никогда бы не сблизились, слишком уж разные были пути, что привели их в Бириллюсы. Но, неисповедимы пути Господни. Когда человек оказывается без всего, что могло бы хоть как-то охарактеризовать его: статусы, имущество, окружение, он остаётся будто голый, как в бане, где все равны, и тут уж непонятно, каким образом происходит притяжение – то ли вибрации схожие, то ли Бог играет таким, непостижимым для восприятия людей, образом.

Саша чувствовал, что старик пытается его успокоить, и был благодарен даже этому, но фраза «я тебя учить буду» привела парня в неописуемый восторг. Он ещё даже не знал, чему его будет учить старик, но эти его слова  приоткрыли заржавевший кран энергии будущего. С этого дня они не расставались ни на минуту. Надзиратели, видя что эта парочка дополняет друг друга, и где не мог справиться старик – молодой делал за него тяжёлую работу, были не против их союза, и поскольку дурных намерений за ними не наблюдалось, не трогали. А Василий учил Сашеньку всему, что знал сам. Он рассказывал о Киеве, где получил духовно-светское образование. Об Англии, где он прожил три года, изучая европейскую культуру, и познакомился со скаутским движением. О Москве, где он закончил Педагогический институт, и друзьях из числа тогдашней передовой интеллигенции. О вере, и своём нелёгком решении посвятить жизнь служению Богу. О том, как он мечтал изменить жизнь людей в стране, а оно вон как всё повернулось.

Саша, который поначалу робко слушал, рисуя в воображении то, что рассказывал ему старик, со временем осмелел, и задал свой первый вопрос. Василий одобрительно улыбнулся, поглаживая свою седую бороду. Ему было приятно видеть, как в простодушных голубых глазах парня зарождалась мысль. Как отступало от его души беспросветное отчаяние, и как он на глазах становился взрослее и крепчал духом. А вместе с ним менялся и старик, словно молодея и забывая обо всех перенесённых муках, о несправедливости новой власти.

«А могла ли власть быть справедливой? – Думал старик, засыпая, и перебирая в памяти материалы для завтрашнего урока. - И почему так всегда получается, что сбросив одну ненавистную кровавую власть, люди тут же попадают под другую, не менее кровожадную? Не понимаю». Ему снились песочные часы, где страдающий народ вытекал из верхней чаши вниз как неприкаянный, отлучённый от земли, ничего не понимающий и снова, едва удавалось встать на твёрдую почву и немного укоренитья, часы переворачивались, и люди вниз головами летели к небу.

***

Утро ничем не отличалось от других, таких же, сменявших чередой друг друга. Тот же звук ударов по подвешенному к дереву куску рельсы вместо будильника и работа, бесконечная, нудная, тяжёлая. Иногда не хватало сил продолжать уроки, и они просто вели беседы. Сашенька чувствовал, что старику необходимо выговориться, и иногда у него получалось вывести старика на откровения.

- Понимаешь, Россия всегда была дремучей страной. Пропасть между народом и просвещёнными людьми огромна. Кто мог получать образование? Тот, кто не был вынужден гнуть денно и нощно спину на своего хозяина. А человек, получающий образование, уже не может смириться с существующим положением вещей, потому как знание – это великая сила. И оно не должно служить корысти. Я – потомственный священнослужитель, все мои предки были священнослужителями, и всё так бы и продолжалось, если бы не одно обстоятельство, послужившее тому, что после окончания семинарии, я поехал в Москву.

- Деда, ты и так поп, или я чего-то не понимаю? – Перебил Василия Сашенька.

- Ой, внучок, это такой вопрос, что не знаю, поймёшь ли ты…

- А ты говори, деда, всё равно говори. Душу облегчишь, и то хорошо.

Василий погрузился в воспоминания, и продолжил:

- Так вот, Москва.  Я же родился в маленьком, тихом провинциальном городке – где всё столетиями идёт по однажды заложенному плану, и не меняется. Родился в семье священника – будешь священником. И я так думал, по крайней мере, мне казалось, что думал. Семинария – там все такие же, как и я – потомственные. Но Москва изменила моё представление обо мне. Не сама Москва, конечно, а люди, с которыми я там познакомился. Я многое понял, переосмыслил. Был даже период, когда я хотел отказаться от Бога. Да… - Старик тяжело вздохнул и перекрестился. – Но потом была Англия – мощная страна, оказавшаяся такой маленькой, с узкими улочками и почти игрушечными домами. Это меня спасло от неверия. На чужбине многое видится по-другому. Я познакомился со скаутами – это молодёжное движение, помогающее научиться самостоятельному мышлению. Скауты хотели построить лучший мир, где каждый человек является самореализованной личностью и играет важную роль в обществе. Эта идея делает каждого отдельного человека главным действующим лицом в собственном развитии как самостоятельной, уверенной в себе, добросердечной, ответственной и целеустремлённой личности. Этот метод скаутов содержит: верность Богу, служение отечеству и работу над собой.  Я словно прозрел.  И Бог, и Отечество, и сам Человек – вот оно триединство – о котором церковь говорит: Бог-сын, Бог-отец, Бог-дух святой. Я, наконец, понял, в чём состоит смысл моей жизни. Становясь личностью, человек работает на благо своего отечества, что само по себе является богоугодным делом. И я решил вернуться в Кинешму – такую милую и дремучую родину, чтобы научить людей построить лучший мир.

***

Отец Василий ещё не знал, что Аркадий Гайдар уже использовал мемуары ссыльных скаут-мастеров для написания своей знаменитой книги «Тимур и его команда». Только реальность предвоенного времени (перед Первой мировой войной) он отнес к 1930-м, а скаутов заменил на пионеров.  Затем в массовом сознании образ Тимура и его команды слился с предвоенной эпохой начала Второй мировой. До нас дошли песни, сложенные в те годы скаутами, которые были обречены на смерть, но не отчаивались:

Нас десять — вы слышите, десять!

А старшему — нет двадцати!

Конечно, конечно, нас можно повесить,

Но прежде нас нужно найти!

Трудно изобрести что-то новое. И пионерское движение не исключение. Это всего лишь точная внешняя копия со скаутского, только Бога там заменили партией Ленина, а любимая когда-то пионерами песня «Картошка» - всего лишь переделанная в нескольких словах скаутская песня. Тем нелепее кажется обвинение, предъявленное отцу Василию в том, что он: «…являясь противником советской власти, ориентируясь на реставрацию государственной власти, в 1918 году создал сеть контрреволюционных кружков — филиал ИПЦ (Истинная Православная Церковь), ставивший своей задачей через религиозное антисоветское воспитание религиозных масс свержение существующего строя... Организовал и воспитывал кадры тайного моления монашества... Добился в ряде сельсоветов Кинешемского района упадка роста коллективизации, массовых волнений и ухода старых работниц с производства». На что владыка отвечал: «Советская власть, по-моему убеждению, — это временная власть и поэтому в идею, проводимую советской властью и партией коммунистов о построении социализма-коммунизма, я не верю. ... Коммунизм может быть осуществлен лишь частично. Полное осуществление невозможно в силу внутренних противоречий. ... Колхозы, профсоюзы и прочее я рассматриваю только как формы организации труда, с религиозной точки зрения вполне допустимые, по крайней мере, в настоящей обстановке. Та борьба с религией, которая существует в этих организациях, попущена волей Божией для испытания нравственно-религиозной жизни народа».

Вот такие коленца выкидывает с людьми история. И попробуй тут разберись – кто прав, кто не прав. Однако жернова её беспощадно перемалывают и тех и других.

 

Глава 5. 2007-2008 Батя, Шеда и сатанисты.

Церковь, которая возводилась для того, чтобы стать храмом Сретенья Господня, после Великой Октябрьской Революции служила котельной и бытовкой для рабочих ЖЭКа. Купола снесли, высокие сводчатые просторы главного придела разделили перекрытиями на два этажа, чтобы экономнее расходовать имеющуюся площадь, фрески густо замазали белилами, а разрушенная колокольня долгое время служила для местных ребятишек особенным местом, где они прятались и от взрослых, и от неприятностей. Когда попадаешь внутрь каменного квадрата высотой в два этажа через полукруглый лаз, без крыши, то чувствуешь себя как-то по-особенному, смотря в небо над головой из замкнутого кирпичного пространства. У каждого, наверное, были свои, особенные переживания. Взрослым туда вход был воспрещён, в силу того, что через полукружный лаз мог пробраться только ребёнок. И становясь взрослыми, дети тех поколений рассказывали эту тайну своим детям, а те в свою очередь, своим. Разрушенная колокольня всегда жила отдельной жизнью, и служила порталом в мир особенный, таинственный и непостижимый.

Михаил был посвящён в тайну этой колокольни, и когда его назначили настоятелем в полуцерковь-полукотельную, счёл это за знак свыше, и не противился. Наоборот, он рьяно взялся за дело по благоустройству храма и прилежащей территории. Местные бабушки и женщины его боготворили. Помогали, чем могли: деньгами, продуктами, своим самоотверженным трудом, и очень скоро Михаил стал знаменитостью. Местные прихожанки не раз пускали слезу на его проповедях, и с удовольствием целовали благословляющую их красивую тонкую руку. Как истинный пастырь, Михаил был со всеми ровен в своей любви, не выделяя молодых и красивых фавориток, как это делали другие батюшки. Этот факт, личная харизма или некая недоступность принятого им образа, обеспечила приток прихожан, а значит и средств. Вскоре на храме засияли купола с крестами. Всё, казалось бы, хорошо, даже прекрасно, но Михаил, вдруг, начал испытывать временами какое-то колющее чувство.  Поначалу от него можно было легко отмахнуться, со временем всё сложнее. Оно было похоже на то, как если бы некто, опытной рукой подставил гвоздь к голове, и медленно, но верно - методично ударял по нему молотком изо дня в день, сначала слегка царапая череп, затем постепенно углубляясь до тех пор, пока гвоздь не входил ровно посредине обоих полушарий, парализуя связь между всевозможными парными процессами и лишая человека целостности. Когда человек познаёт новый опыт, он непроизвольно фиксирует своё внимание на достижениях. Когда же теряет свои достижения, обогащённый знаниями и опытом, это происходит незаметно до тех пор, пока непостижимым образом события не сложатся так, что человек находит себя в куче дерьма, из которого вновь удаётся выбраться далеко не всем. Именно в такие моменты, а их на протяжении жизни может выпадать несчётное множество, человек и делает свой главный выбор – жизнь или смерть. И если выбор в пользу жизни преобладает – открывается возможность просветления. Если же выбор пал в пользу смерти – то затемнение, кровожадно впиваясь своими зубами в слабеющую душу использует всевозможные ухищрения, чтобы не упустить добычу.

На попытки рассказать о своих смутных терзаниях, Михаил получал полупьяные ответы друзей: «Тяжёлый ты крест взял, Миха. Неси. Бог тебе в помощь». Со временем Михаил начал понимать, что служение – это не просто красивая форма и благородная работа, а нечто большее, поглощающее всю его жизнь без остатка. И что как раньше посидеть с друзьями на бережке попить пива, он уже не может себе позволить без того, чтобы не нарваться на пару любопытных глаз, внимательно наблюдающих отовсюду за тем: «А что это батюшка тут делает?»  Как-то не очень увязывалось «живите как птицы» с тем, что в любой момент его могли вызвать окрестить ребёнка, соборовать болящего или отпеть усопшего. С этими мыслями Михаил вышел из храма после вечерней службы и увидел группу молодых людей в чёрном, расположившихся на бревне, прямо напротив входа. Запирая дверь, спиной ощутил некоторую агрессивность и, положив ключ в карман, обратился к сидящим:

- Здравствуйте, молодёжь! Я как раз собирался отнести это бревно вон к тем контейнерам, да подумал, что без помощников не обойдусь. А тут вы. Мне вас Бог послал. Ребята, поможете?

- А ничего, если нас не Бог прислал, а Сатана? - Ответил один с нахально-пристальным взглядом.

- Сатана не мог прислать такую красоту. - Ответил Михаил, невольно залюбовавшись тонким юношей, по виду больше похожим на девушку в мужской одежде. Чёрные волосы и чёрное одеяние оттеняли бледность его кожи, а синие глаза были похожи на застывший лёд. – Можно я тебя сфотографирую? Очень необычный образ. – И пока Михаил грезил о том, где, в каких ракурсах он запечатлел  бы это неземное создание, ребята ржали, и из обрывочных фраз, долетающих до слуха, Михаил догадался, что пришли они сюда не просто так, и что хоть называют себя сатанистами, по сути ещё дети, запутавшиеся в чужой игре. В завязавшейся беседе обе стороны узнали, на удивление, много нового. Молодые люди поняли, что теперь им для служения чёрной мессы придётся искать другое место, и что поп может быть «клёвым чуваком». А Михаил подумал о том, что в его детстве не было никаких сатанистов, потому что и Бога официально не было. А теперь, когда восстанавливают разрушенные храмы, и в городе вместо одного, как раньше, функционирует уже семь – появилось противодействие в виде группы сатанистов. Михаил решил узнать всё об этой группировке, и по возможности нейтрализовать опасное пристрастие молодёжи. Он погрузился в море интернета, и вынырнул из него, когда за окном уже начал брезжить рассвет. Странная штука интернет. Заходишь на пять минут, чтобы прочитать информацию о чём-то одном, а когда выходишь через несколько часов – выносишь в голове кучу всего, что каким-то боком связано с этим одним, и приходится ещё какое-то время сортировать эту информацию, укладывать нужную по полочкам и выкидывать оставшийся мусор. Михаил растянулся на своей узкой постели и тяжело выдохнул:

- Да…Теперь я знаю о сатанизме достаточно, и как пастырь должен отвратить этих ребят от странного занятия, и привести их к Богу. Странно представить эти горделивые, смелые и надсмехающиеся образы поющими псалмы вместе с бабушками. Не надо торопиться, чтобы вконец не заблудиться… - И, осенив себя крёстным знамением Михаил погрузился в сон.

Ему снились бабочки. Их было так много вокруг. Они порхали, демонстрируя свои нарядные платьица всех цветов радуги. Маленькие, средние, большие. «Надо же, - думал во сне Михаил, - они, должно быть, прилетели из Африки, или из Мексики. Какая красота!»  Бабочки садились на его чёрное монашеское одеяние, и оно волшебно преображалось в изумительный наряд «от кутюр». Михаил был счастлив. В душе он всегда оставался художником, и его взгляд удивительным образом умел выхватывать красоту даже из тех мест, где её никто не замечал. Он поднял голову, и казалось, что бабочки летели с неба, словно Бог решил вытрясти огромную перину, а вместо перьев на землю падали и кружились эти прекрасные существа. Когда танец бабочек немного поутих, Михаил увидел перед собой того самого прекрасного черноволосого юношу. Он стоял, небрежно опершись о дерево. Луч света мистическим образом подчёркивал белизну его кожи. Из одежды на нём было только лёгкое облако из бабочек, а на тыльной стороне ладони грациозно опущенной руки сидела одна - огромная, похожая на цветок. Юноша вполоборота, слегка наклонив голову, рассматривал бабочку. Его фигура, поза, наклон головы создавали впечатление застывшей мраморной статуи юного божества, но одновременно такой живой, манящей. Нагота притягивала, но хрустальная божественность красоты страшила своей хрупкостью, и Михаил, затаив дыхание, словно окаменел, не в силах приблизиться, тем более уйти. Он запоминал каждую деталь в мельчайших подробностях, словно карандашом прорисовывая в памяти эскиз нереально прекрасного образа.

Звонок будильника вернул его в реальность. День обещал быть напряжённым. Надо было крыть купола, чтобы успеть до холодов, и Михаил окунулся в хлопоты, почти позабыв про сон.

Вечером, выходя их храма, Михаил снова встретил эту  группу ребят. Не ожидая этого от себя, он приветливо улыбнулся, отыскивая глазами красивого юношу. В этот раз состав несколько поменялся. Михаил встретился взглядом с пытливо рассматривающими его глазами паренька с длинными вьющимися белокурыми волосами. «Это Шеда», - представили его батюшке.

- Девушка? А почему одета как парень? Что за имя такое, не православное? Тень, с английского? – Обратился к ней Михаил.

- Тьма. – Поправила девушка.

- Во тьме скрывается свет. Ведь так? – Спросил ласково и задумчиво батюшка, будто размышляя вслух, и вся напускная серьёзность девушки улетучилась в одно мгновение.

Ещё в первую встречу ребята из компании вынесли вердикт, что батюшка не дурак, и не ханжа, и рассказали о нём Шеде, чтобы она сделала своё экспертное заключение. Своей улыбкой Шеда дала добро. Так завязалась дружба между местными сатанистами, оскверняющими церкви и кладбища с православным батюшкой. Михаил не перекрещивал, не переубеждал. Он просто слушал, что они говорили, и как бы невзначай задавал вопросы. Постепенно ершистость молодых людей сглаживалась, менялись интересы, и чёрный цвет в одежде перестал быть преобладающим. Сначала они считали Михаила «своим чуваком», а впоследствии полюбили как духовного отца. Некоторые видели в нём образ отца-друга, которого так не хватало в реальности. В открытую это не обсуждалось, но с лёгкой руки Шеды, все стали называть Михаила батей.

Любой священник в церкви требовал к себе уважительного отношения, держа дистанцию,  да и прихожане сами никогда не осмеливались нарушить эту дистанцию, называя на «вы», даже совмещая с «батюшка». Такое формальное уважение, за которым, часто, не стоит ничего большего. Молодёжь же называла Михаила  «батя» и на ты – грубовато, но зато искренне и с любовью, как настоящего отца. Никто даже не допускал мысли о нечистых намерениях бати, ему верили и прощали мелкие недостатки. «Все священники пьют, издержки профессии, ничего не поделаешь», - обсуждали ребята между собой. Когда же, много позже, Михаила обвинили в пьянстве на рабочем месте и педофилии, лишив сана настоятеля, ребята встали на его защиту горой. Но у церкви свои порядки. «Батя, забей! – Утешали они его. - Ты что, не знаешь, в каком дерьмовом мире живёшь? Да они все вместе мизинца твоего не стоят!»

Михаила ненадолго попускало, но когда он встречал на улице горячо сочувствующих, теперь уже бывших, прихожанок, сердце так и сжималось от невыносимой тоски и хотелось пить, пить и никогда не просыпаться от наркотического сна, где прекрасный юноша в одеянии из бабочек так невообразимо красив в луче падающего света.

Глава 6. Моё увлечение историей, 2012г.

- Знаешь, Ритуль, я даже не подозревала, как меня торкнет это погружение в историю родного края. Всё здесь всегда казалось таким убогим, не выдерживающим никакого сравнения с другими местами. Пока жила и никуда не ездила, патриотизм был на пять – нас воспитывали так, что мы гордились своей школой, городом, людьми, которые жили с нами по соседству. А первый же выезд в Москву внёс трещину в заложенное мировоззрение. Дальше - больше. Мир менялся к лучшему, только в нашем городе всё оставалось по-прежнему, а в последнее время становилось ещё хуже. Стали уходить люди, которыми мы могли гордиться. Стал исчезать асфальт с тротуаров, по которому мы ходили тридцать лет, оставляя в памяти полу размытые воспоминания о том, как мы радовались, когда его укладывали. Тогда это символизировало начало новой эры. Тогда мы могли снять резиновые сапоги и ходить по чистым дорожкам, играть в классики, кататься на роликах и велосипедах, а теперь, видимо, этой эре настал конец, как и всем предприятиям и надежде на светлое будущее. Страшно даже подумать, что всё, за что так отчаянно боролись наши предки, скоро канет в лету. Вместо того, чтобы собрать вече и честно сказать народу: «Ребята, мы в полной жопе, давайте подумаем, как будем выбираться», - нам говорят, что у нас много достижений: воздвигли новые памятники погибшим ополченцам, чернобыльцам, Святителю Василию аж целых два, вот ещё афганцам должны поставить. Создаётся впечатление, что чем больше памятников, тем меньше жизни. Чем больше церквей – тем меньше духовности. Фарс. И никто не хочет слушать, думать. Никто не хочет понять, тем более делать. Как это всё похоже на пир во время чумы. Ритка, прости, что сливаю это на тебя, но я что, действительно такая дура, потому что хочу, чтобы люди в моём городе жили лучше, были счастливы и научились радоваться не только после пол-литра? Я же книгу для чего писала? Не ради славы своей – хотелось людям помочь. И что, помогла? Сама чуть не окочурилась.

Маргарита, которая до этого момента внимательно слушала мои стенания, прервала своё молчание:

- Сначала о книге. Ты думала, что своей книгой спасёшь мир? Так? – Я кивнула.- Но ты не подумала, что очень многие люди не читают вообще ничего. Не только твою книгу не хотят читать. Не хотят читать вообще. И это их право. А то, что несколько человек сказали плохо про твою книгу – так это прекрасно. Хуже было бы, если б не сказали вообще ничего. Радуйся!

- Чему? – Я была так зациклена на своей обиде, что не могла воспринимать объективно ту информацию, что касалась меня самой, да и обиду свою не хотела признавать, потому что знала, что обижаться не подобает духовно развитому человеку. Проще же всегда свалить вину на общество и правительство.

- Как чему? Тому, что ругают. Ты должна быть им благодарна. Они помогают тебе расти, заметь, бесплатно. Смотри на это как на тренинг. Ну, не мне же тебя учить, кто из нас психолог?

Что-то с хрустом в голове сдвинулось, словно на заржавевшие шестерёнки плеснули спасительного масла, я откинулась на спинку стула и захохотала.

- Не могу сказать, что моментально возлюбила эту кучку фрустрированных анальников без лиц и имён, но от бреда преследования избавилась точно. Спасибо тебе. Я просто не думала, что желание сделать мир чуть лучше и слава идут рука об руку, а уж тем более, что слава может подойти так неожиданно сзади.

Мы расхохотались, и унылая действительность перестала казаться такой уж серой. Я не стала озвучивать, дабы не испортить чаепития, молнией мелькнувшую предательскую мысль: «Хорошо хоть, что сейчас людей на кострах не сжигают». (Тогда я даже предположить не могла, о возможности трагедии в Одессе 2 мая 2014г.)

«Официальные источники никогда не расскажут тебе правды», - тысячу раз права моя умная, добрая, прекрасная Маргарита. Как же я благодарна тебе за  факты, собранные тобой по крупицам, и причащение меня к этому подвигу. Сама бы я не решилась. В моём сознании крепко засело: родина – это место, где тебе хорошо. А здесь, в моём городе, я не чувствовала себя счастливой, и даже испытывала чувство стыда за всеобъемлющую убогость: мусор, грязь, мат, унылые лица. Всё время хотелось понять: почему? Почему мы не можем жить хорошо: достойно и богато?

 Риткины рассказы не проясняли, а уводили ещё дальше - в глубинные слои подсознания, раскрывая в новом свете для меня то, что я и так уже давно знала. Причудливо переплетённые противоположности исторических событий  и судеб людей, творивших нашу историю, стали приносить ясность в мою беспокойную душу.  Я сумела освободить мозг от назойливых и однобоких исторических сведений, которые подобно проституткам, показывали свои густо намалёванные рожи, скрывая под гримом убогие язвы неправедной жизни. Чем больше я узнавала непредвзятой правды, порой ужасающей по своей драматичности, тем больше я проникалась любовью к своей родине. Не в смысле тошнотворного: «Кинешма, малая родина наша», - а тупо идентификацией со своей судьбой. Если моя жизнь была просто похожа на идиотизм в рамках отдельно взятой личности, то история родного края напоминала причудливо переплетённые узоры идиотизмов, их борьбу, смерть и победу, где «красной нитью», как частенько нам вдалбливали в школе, проходит кровь древних славян (а может и чья-то ещё), которая и сейчас бурлит во мне, заставляя выплёскивать эти строки, неумолимо подталкивая к ответу на сакральный вопрос: «Кто же я, чёрт возьми?»

                                               ***

- Ты полюбишь, когда будешь узнавать. – Сказала мне Маргарита, когда я, размахивая руками и ещё сопротивляясь самому слову «краеведение», от которого тошнило ещё с комсомольских времён, пыталась сумбурно ей объяснить,  что же я хочу.

- Понятно. Ты заинтересовалась краеведением. - Сказала она, надавив ложечкой на корень моего языка.

Я жестами и воплями умоляла, чтобы она не произносила это слово всуе, дабы не убить ещё в зародыше попытку узнать хоть что-то, чем действительно можно гордиться, и понять, наконец, смысл фразы «любовь к родине».

- Рит, а ты сама-то нашла, чем гордиться? – Ещё не вполне доверяя, спросила я её.

- Я? Да. – И видя мои глаза, с застывшим недоумением, словно сжалившись, добавила, - Это сложно объяснить. Но ты поймёшь. И вообще, я хочу, чтобы ты написала книгу.

Я не нашла, что ответить, противоречивые эмоции всё ещё бурлили во мне. Странно вращая глазами и беспорядочно жестикулируя, я пыталась говорить, но получались только какие-то междометия. «С одной стороны, - думала я, - исторический роман – это такая кропотливая работа, тут столько сил положишь, и ведь, скорее всего, снова найдутся недовольные. С другой же стороны, надо чем-то заняться и это интересно, а вдруг, я найду нечто удивительное и раскрою какую-нибудь тайну. Всё ещё не особо веря в то, что серость когда-то была цветной и, предвидя горы пустой породы, я заметила, что тяга к приключениям начала перевешивать. Тот факт, что Рита хочет, (Почему она хочет? Потому, что ей нравится то, что я пишу, и она верит в меня!!!) чтобы я написала книгу, оказался решающим. А разве я могу отказать уважаемому и любимому человеку? Я выдохнула и сказала:

- Да, я напишу. Скорее всего, это будет в моей манере. Исторический трэш, как минимум. Ну, начнём помолясь, а там поглядим…может, и шедевр наваяем.

                                    ***

Мы с Ритой приехали в центр и остановились у Троицкого собора – главного храма города, со стороны вала, обращённого к Волге.

- Вот здесь, если поскрести ладошками, находятся самые древние камни, а этот вал и есть самая древняя Кинешма. Здесь, за этим валом укрывались богатства древней Кинешмы от набегов варваров. Тогда ещё не было этой крепостной стены, она оформилась позже, к 14-15 веку, обретя современный вид.

В 9 – 10 веке новгородская группа славян, поклонявшихся Велесу - Богу Земных Недр прибыла в Кинешму по Волге, спасаясь от навязываемой христианской веры. Они долго искали места, подходящие для жизни с точки зрения выхода силы из земли, называемую Богом. Они проделали путь около 600 километров от Великого Новгорода в поисках этих мест и остановились здесь. Именно в окрестностях Кинешмы они нашли ту силу, выходящую из земли, которой могли молиться, т.е. они нашли силу, олицетворяющую Бога Велеса. Славянские роды ассимилировались с проживающими здесь племенами. Надо думать, что люди, проделавшие путь в шестьсот километров, для того, чтобы не стать христианами не просто так его проделали и, вероятно, их потомки христианами до конца так и не стали, потому что где-то на уровне генов было заложено – сохранить свою веру в недрах земли…

«А скорее всего, в недрах своей глубинной сущности…» - пронеслось в моей голове.

- …в местах аномального выхода энергии, как их сейчас называют.

«Ну, да. Как же и обрубить эту память, если не назвать её аномальной, и запретить ею пользоваться».

Маргарита рассказывала мне об основах градостроительства, камнях-следовиках, битвах за город и неизбежной постепенной христианизации. О лётчиках, собравших 18 самолётов «Хариккейн» из 16 комплектов деталей. О церквях, которые то строили, то разбирали. О смене власти и голоде, наступившем вместе с нею. О магазинах, в которых были только соль, спички и мыло. О двухкилометровых очередях за полтора метрами ситца, где люди падали в голодный обморок, простаивая сутками в этой очереди, только потому, что они не могли позволить себе ходить в рванье.  О разорении богатых домов, расстрелах, бегстве и ссылках крупных промышленников и купцов. И когда она произнесла:

- Мы, по сути, сейчас являемся потомками тех людей, которые всё получили нечестным путём и отобрали, ничего не заработав. А лучшие люди, в общем-то, умерли, уехали и были убиты. Многие из них уходили добровольцами на войну, и становились героями, посмертно. То, что осталось – нарожало детей, внуков. И почему ты  удивляешься, что в городе все ходят с унылыми лицами и всё так грустно. Практически за сто лет советской власти не было созидания, эксплуатировалось то, что было отнято, и содержится в плохом состоянии, а нового практически… Лен, ты чего?

Всё это время, с удесятерённым вниманием, я впитывала каждое слово Маргариты, записывая его на жёсткий диск своей памяти. Из глаз заструились слёзы, и когда они начали капать на мой плащ, оставляя мокрые следы, я уже не выдержала, и заревела в голос. На вопрос: «Ты чего?» - у меня не было ответа. Наверное, что-то в моей голове в очередной раз перевернулось, а все эти ужасы христианизации и революции проскакали конницей по моему сердцу. У меня словно амбарный замок с души слетел.

- Ритка, как я тебя люблю, ты не представляешь! – Вытирая слёзы, говорила я ей. На что она, смеясь, ответила:

- Отчего же не представляю? У меня на экскурсиях ещё никто так не рыдал.

Просмеявшись, мы поехали смотреть старое городище, которое было сожжено в  1609 году поляками, и после сожжения которого Кинешма начала приобретать современный вид.

- В 9-10 веке с благословения Киево-Печёрской Лавры и Великого Князя Владимира Красное Солнышко по всей Руси начали ходить христианские миссионеры и говорить о том, что надо перестать поклоняться языческим идолам и начать верить в единого Бога. А для того, чтобы миссия действительно была успешной, миссионеры приходили не одни, а с хорошо вооружённой дружиною, которая с помощью силы придавала значительный вес христианским проповедям. - Продолжала Маргарита, а я думала про себя: «Ритка, где ты научилась так корректно говорить?»

- Древние всегда селились на правом берегу градообразующей реки, и я думаю, что древняя Кинешма была всё-таки здесь. - Маргарита очертила рукой пространство. - И храм, который сожгли вместе с горожанами, был вот на этом самом месте.

- Офигеть! – Так и не смогла я вспомнить подходящее по смыслу корректное слово. Мозг в это время сканировал полученную информацию, сопоставляя её со всеми знаниями, полученными ранее. – Ритка, какая ты смелая. Взяла и заявила – вот тут стояла Кинешма, а не там, где вы говорите. И ведь, очень может быть, что права ты. Как же мы мало на самом деле знаем.

- А знаешь, почему сожгли Кинешму? – Спросила Маргарита, доставая очередной козырь информации. Я только отрицательно помотала головой, потому как официальные версии удовлетворяют только тех, кто любит фаст-фуд.

- Ты уже, надеюсь, понимаешь, что не все кинешемцы хотели посадить на царство Романовых, так же как и далеко не все приветствовали  Советскую Власть. Но время действительно было смутное, и некоторые посчитали, что если из двух зол выбирать меньшее, то Романовы – хотя бы русские по крови, и может быть, не будут так нещадно грабить, как польско-литовские паны. Как ты видишь, город наш стоит в стороне от цивилизации, и не случаен был выбор предков – сюда бежали отовсюду, чтобы спрятаться от навязываемой веры, от каторги, от войн. Место дикое, река – кормилица, лес – дрова, на выкорчеванных площадях – поля. При желании трудиться – жить можно вполне хорошо. Всё ценное горожане прятали под землёй, в городских катакомбах, и достаточно быстро восстанавливали постройки, уничтоженные набегами варваров. Даже после полного сожжения за пять лет предки могли полностью отстроить город заново.

«Чем не Чудь Белоглазая, ушедшая под землю? Так кто же были предки на самом-то деле? Славяне? Меря? Чудь?» - Размышляла я, слушая Маргариту.

- Но люди все разные. И некоторым в голову не влезешь. Так вот, собралась в городе бригада таких людей и пошла в гущу тех смутных событий. О поляках теперь. Польские полковники Лисовский, Сапега и Ходкевич действовали в нашей части России по определенному плану - они принимали присяги на верность от городов и грабили монастыри. Их резиденцией был Суздаль. Сапега стоял в Суздале. В общем-то, маленькая Кинешма и тогда никому не была интересна - здесь был строго уставный мужской  монастырь не стяжателей, и брать было нечего,  по сравнению с тем же Юрьевцем, где хранилась казна. Но Ярославль отпал – восстал против польского засилья. И там была такая дикая история. Иоганн Шмитт  был воеводой в отпавшем Ярославле, а во время отпадения бежал из него вместе с бывшими с ним поляками. Этого самого Шмитта послали назад к городу для переговоров, чтобы убедить жителей одуматься  и не давать больше повода к кровопролитию, а всяким притеснениям положить конец. Царь Димитрий обещал посадить в город воеводой знатного вельможу, которого польские солдаты будут бояться. Шмитта заманили хитрыми речами поближе к городским воротам, и не успел  он опомниться, как его окружили  и насильно утащили в город. Там разыграли с ним ужасающее действо о муках страстных: вскипятив большой котел мёду, бунтовщики сняли со Шмитта одежды, бросили его в мёд и варили до тех пор, пока не осталось совсем мяса костях. Самое интересное, что бедняга Шмитт был добрым и честным человеком, а бунт в городе подстроил лукавый перекрещенец солевар Данило Эйлов, которого однажды Шмитт спас, выкупив от гибели, а его дочерей от позора за 600 талеров. Эйлов же и подстрекал горожан поскорее прикончить Шмитта. Скелет бедняги выбросили на городской вал – чтоб свиньи и собаки растаскали его, запретив вдове и друзьям похоронить кости.

Жестоко. Но это был бунт. И одним из головных бунтарей стал Беляк Нагавицын с командой. – Маргарита глянула на меня многозначительно и кивнула.  - Угу, кинешемцы. За ужасную смерть этого человека впоследствии хорошо отомстил пан Лисовский. Он превратил в пепел весь Ярославский посад, потом пошёл дальше, убивая и истребляя всё, что попадётся на пути. Завернул и в Кинешму.

Какой ужасный вред был нанесен в ту пору убийствами, грабежом и пожарами всем отпавшим городам как внутри их стен, так и снаружи, — выразить невозможно. Удивительно, как наша земля так долго могла выдерживать всё это.

***

Нет у меня оправдания войне, убийствам, сожжениям за веру. И только вставшие дыбом волоски на коже колышут смутные воспоминания ужаса криков страдальцев, будто меня вместе с ними варили, жгли, душили и пронзали. И всегда рядом стояла толпа людей, упивающаяся этим страданием, внимательно следящая за представлением, забывая, что это не фильм Стивена Кинга, а реальная жизнь. Это было всего каких-то четыреста лет назад. Люди, я вас боюсь.

Если посмотреть внимательно, то получается, что вся история – это история убийств за…, против…, во имя…

Когда же люди научатся создавать историю достижений, открытий, процветания?

.

 

Глава 7. Кинешма, 1998 г.

«Всю ночь шла невероятная гроза со смерчем. Перед моим окном деревья летали, несомые ветром, яко трава. Я всю ночь не мог уснуть. Завтра мне предстояло после шестилетнего перерыва зайти в алтарь в качестве церковнослужителя. Хотя моё присутствие там будет почти номинальным, так как алтарь настолько мал, что нет даже Горнего места, потому что престол придвинут к восточной стене вплотную – соответственно, передвижение к алтарю сводится к минимуму, а проще, к стоянию на одном месте. Но даже такое, скорее почётное проведение моего послушания, окрыляло, так как завтра престольный праздник – День св. Сергия Радонежского.

Кладбищенский храм расположен за городом, и, добираясь туда по грязи, я измочалил полы подрясника. Под мелким дождём в таком виде я ждал открытия храма. Прихожан ещё были единицы. Одна женщина сказала, что вчера вечером в наш город возвращался паломнический автобус из Сергиевой лавры. Но по дороге сломался. На всё воля Божья – оказалось, что молитвами св. Сергия произошла эта заминка. Иначе бы паломники попали под смерч на подъезде к городу.

Дождь всё моросил. Я сел на лавочку возле чьей-то могилы в ожидании настоятеля. Подсела бабушка, весьма ветхая, и мы разговорились.

- Сколько вам лет, бабушка?

- Да за девяносто.

- А, наверное, владыку Василия помните?

- Помню. Поминаю его.

- Не надо уж теперь поминать. Он к святым причислен. А что помните-то о нём?

Исчерпывающего ответа я не ожидал, так как не раз встречал людей такого возраста, которые хоть и помнили интересующих меня церковных деятелей, но оказывалось, что память их сохранила лишь внешний вид того человека и добиться чего-либо почти невозможно. 

Однако, я стал записывать даже то, что она говорила на страничку синодика, где бисерные строчки перемежались бисеринками дождя. Был важен каждый факт, так как кроме неё, никто уже этого не помнит.

- Тётка моя, Мария Кулигина была послушницей в Решемском монастыре, главной в хоре. Когда монахинь разгоняли, то её повезли в Соловки, да по дороге и утопили живьём. А я и ещё одна подруга маленькие были, и когда владыка приезжал на службу, посох его держали. Так эта моя подружка  двенадцать дней спала, а на вопросы потом не отвечала, говорила – ангелы запретили. Но кое-что из её видений известно, так как ей в это время задавали вопросы. Она говорила, что с ней происходит, например: «Через огненную реку ведут». Вскоре она умерла. А брат моей тётки, монах Никон, похоронен в Велизанце,  рядом с двумя монахинями. Могилы были без крестов, и найти их трудно. Но случилось такое, что на этих трёх могилах трава перестала расти, и я на его могилу крест поставила. А помню ещё, в Велизанце священника убили.

Сама я пела 15 лет на клиросе в Горках. А вот приснилось мне год назад решемская игуменья Досифея и монахиня Г-я на дороге, благословили меня, и я проснулась. Плакала. Уж очень  любила я в монастыре-то жить, когда маленькой была. Умру, наверное, скоро».

Михаил, поставив точку, вдумчиво перечитал только что написанный рассказ. «Не дурно, а очень даже прилично», - произнёс он вслух, довольно созерцая ровные строчки, выписанные каллиграфическим почерком.

- Ма-ам, а что нам сегодня Бог послал покушать? – Басисто спросил, обернувшись в дверной проём. – Что-то сегодня душа котлету просит.

- Сынок, блины жарю, с яичком – фаршированные. А на рынок я только завтра пойду. – Ответила сухощавая женщина в переднике, не выпуская из рук сковороды.

- В комнате пахло блинами и ладаном…

- Что? Не слышу, у меня тут шкворчит всё.

А мысли Михаила, вновь, были уже далеко…

Он любил свой город, любил до сокровенности, даже сам не зная глубину этой любви. И маленький город открывал ему красоту с детства знакомых мест в новых проявлениях. Наступила зима, но день был не морозный. Вековые тополя держали на своих изящных, таких старинных, ветках толщи снега. Было тихо. Даже галок, почему-то, не было. Белый собор с крупными колоннами сумел спрятаться в белоснежность дня так, что его можно было и не заметить. И чувство нахождения глазами этого собора в белизне дня и снега давало божественное ощущение изящности. Изящности не легковесной и сиюминутной. А размеренной, степенной, как и всё на этом бульваре зимой. Но всех изящнее, по-прежнему, смотрелись расписанные итальянцами в 18 веке треугольные фронтоны. Сквозь скрещивающиеся ветки тонких лип, зимой, эти росписи напоминали Бортнянского. От созерцания кованой изгороди собора «сосало под ложечкой» уже потому, что она есть – такая простая в своей уместности и красоте. Дом его стоял почти на бульваре, всеми окнами фасада глядя на остывающую Волгу, на снежные треугольники крыш заволжских деревень. Он смотрел в пасмурный проём окна, пересечённый лучами деревьев. Снег не шёл, снег лежал. В комнате пахло блинами и ладаном. Мяукала кошка.

Неспешно трапезничая, Михаил был преисполнен благодатью, словно вкушал еду из рук самого Господа. За окном быстро стемнело, и лампа над столом светила как-то по-особенному душевно. Вернувшись в свою комнату, он вглядывался в изменения, произошедшие в ней за время недолгой трапезы. Чтобы не спугнуть таинство, он зажёг свечу на столе и, окинув взглядом комнату, выключил свет. Посидев неподвижно в полумраке, снова включил и принялся писать:

«Я выключил свет, и комната была освещена фонарём с улицы. Через запотевшее стекло – равномерный свет. И мне открылось вдруг, что нет пространства, нет прошедшего, нет будущего. Без истерик и страданий… просто я почувствовал, что Она здесь, и стало так спокойно и хорошо, и мы сидим с Ней, и всё. Вокруг благодать и спокойствие. Мы вместе! Просто вместе и всё. Она здесь, и я слышу Её дыхание! Это счастье!!!... Это София».

Дальнейшее размышление несколько исказило блаженную идиллию, как если бы на безоблачном небосводе появилось бы, вдруг, сизое, готовое пролиться дождём, облако:

- Я, видимо, слишком хочу от людей доброты, смирения, кротости.

«Мама, мы все тяжело больны.

  Мама, мы все сошли с ума».

 

- Ходил в баню сколько раз. И чёрт возьми, хоть бы одно красивое тело, хоть бы потуга на красоту! К чёрту…

И сразу же, будто одумавшись:

- Может, не надо искать источник красоты, т.к. он будет использован не только для благих целей, так что не надо. Впрочем, в этом поиске и весь смысл жизни. Да-с. Ну, тогда просто, господа, давайте делать вид, что мы ищем этот источник, а сами да и не будем его вовсе искать, а только вид делать. Всё к лучшему… Впрочем, всё что делается – всё к лучшему.

…А сами, тайком, ищете, ведь это такая благодать.

 

Михаил всегда поздно ложился спать. Ночью ему лучше думалось, и слова  лились легко и ложились на бумагу красивым каллиграфическим почерком. В такие моменты он ощущал себя сосудом, изливающим нектар для страждущих, который никогда не сможет опустошиться. Ведь чем больше изливаешь, тем больше наполняешься. Таков закон Софии. И она наполняла его, заставляя сердце трепетать от избытка любви, и он засыпал в её объятиях, обычно под утро. Случалось так, что София оставляла его в одиночестве. И он не мог понять, как и почему она это делает. Сердце в такие моменты тоскливо сжималось, и ум предлагал свои варианты игры.

 

- Постился весь день. Уже после одиннадцати прочитал статью о Флоренском, и ещё одно исследование о нём же, и почувствовал: какое я ничтожество, по сравнению с ним. И до такой степени, что «нажрался как свинья»…Это, господа, скверно, это очень скверно. Это так скверно, что сквернее быть не может. Истинно. (8 декабря - день расстрела о. Павла).

 

Вспоминая обрывки ночной беседы с друзьями, думал: «А Пушкин-то чем тебе не угодил?»  И тут же написал:

- Кто хочет стать восторженным идиотом, пусть читает Пушкина восторженно-идиотским голосом. Впрочем, не обязательно только Пушкина, а лишь бы восторженно-идиотским голосом.

- Батенька, Пушкин изумительный, превеликолепный, сверхчудный, искрящийся, преизумительный  поэт.

 

Незаметно прошла зима. Михаил тонко чувствовал перемены, происходящие в природе:

…Великая радость наблюдать небо.

Блажен, кто видит небо! Весь день прошёл под прекрасным небом (третья неделя Великого поста)

 

«Господи! Господи! Дождались!» - вырвалось из его души, и так много, как будто вся она выплёскивалась, и не хаотично, не стремительно, а хорошо так – струилась душа-то. Наполнился я от головы до пят этой дивной солнечной погодой, этой умиротворяющей, патриархальной, русской былинной весной. А она наступила, наконец-то, тихая, ласковая, тёплая, с пыльным ветерком… И всё!.. что ещё?!.

Блаженство! Господи, дождались. Пришла она, такая, такая.. такая не городская, такая средневеково-русская, со своими молодыми побегами крапивы у деревянного сарая. Вот оно!!!

Вот уже и хорошо…

Жизнь-то она вот тут вот… во всём этом.

Хорошо!.. Бабочек ждать теперь, жуков.

 

Единственная и истинная цель жизни – творить добро; что должно абсолютно совпадать с другой «целью жизни» - получением удовольствий. Средство: стяжание Св. Духа (по Саровскому).

 

Глава 8. Вениамин Преображенский, 1894.

Мы всё время куда-то спешим. На работу, с работы, по инстанциям, которые доведут до умопомрачения даже самую крепкую нервную систему. Но никуда от этого не денешься. Город давит, даже если он маленький и провинциальный. Можно только представить, какую размеренную жизнь вели наши предки. Честно трудились на своё благо, а не на содержание налоговой инспекции и пенсионного фонда. Отец бил сына. Сын бил жену. Вот и вся психология. Все довольны и счастливы. Сравнить-то было не с чем. Жили по правде. А кто хотел по-другому, тысячу раз пришлось бы подумать, потому, как перед мысленным взором стоял образ отца, насуплено глядящего из-под густых бровей и его железобетонная фраза: «Не балуй. Прокляну».

Сейчас, даже школьник, толком ещё не научившийся писать, знает, что ответить своим оппонентам: «Вы не имеете права». И он тысячу раз прав, этот юный школьник, появившийся из той же самой праматери-матрёшки, что и все, но успевший глотнуть воздуха свободы. Бесполезно его ругать за это и держать под колпаком. Это всё равно, что ругать росток за то, что он вылез из земли и, пытаясь выжить на холодном ветру и под палящим солнцем, превозмогает засуху и затяжные дожди в надежде понять, что он за растение, и решить для себя, какие плоды он должен принести в этот мир.

Я уже почти пронеслась мимо храма, в котором служил владыка Василий, но ноги как-то сами, затормозили, и я вернулась, чтобы дёрнуть за ручку двери. Неожиданно для меня, дверь поддалась. Я несказанно удивилась, потому как все предыдущие попытки оказывались неудачными. Всё время, что я помню об этом здании, это был музей. Мне нравилось бывать там в детстве. Это одно из таинственных и волшебных мест в городе, оставивших след в моей памяти. Там мы впервые увидели чучела всех животных, которые водились в нашей местности. Детскому восприятию они казались живыми, и оказаться наедине с медведем или оскалившимся волком было жутковато, но зато зайчики и белочки вызывали желание их погладить. На втором этаже были фантастически красивые платья и предметы быта. Платья, конечно же, запомнились больше, как и сама лестница, ведущая в этот зал. Пару лет назад музей выселили, а храм вернули к его непосредственному назначению. К ещё большему удивлению, меня никто не кинулся выгонять, и я, осмелев, зашла в главный зал. Там был молодой человек, не похожий на служителя церкви, и я спросила:

Глава 9. Кинешма 2003, январь 2011.

Помню, как возвращалась домой, в Кинешму, через несколько счастливых лет отсутствия. Незадолго до этого меня начала посещать лёгкая ностальгия  по нашим лесам, напитанному росой трав запаху летнего утра, белому хрустящему снегу. Ненадолго и вскользь. Но даже по этим, едва заметным признакам, я поняла, что соскучилась. Перебирая в уме прочитанное у классиков о ностальгии, глядя в окно на проносящиеся мимо пейзажи, я размышляла, что же для меня родина. Я думала, что выйдя из вагона на привокзальный перрон с первым глотком воздуха смогу, может быть, это ощутить, но чуда не произошло. При беглом взгляде на город ощущалось некое, тогда я не могла это объяснить точнее, отсутствие жизни. Возникшая в голове ассоциация – лежащее на полу мёртвое тело, несколько минут назад ещё бывшее каким-нибудь Иваном Ивановичем, вдруг переставшим дышать, но ещё не остывшим и сохранившим подвижность чресел. Кто или Что теперь Иван Иванович? Или просто Оно – тело? А как же Душа? В сознании близких он ещё живёт, затрагивает тонкие струны переживаний, а по факту, суровому и не умолимому – медленно окоченевает и разлагается – пока ещё без отвратительного запаха, который бы не оставил даже капли сомнений, что человек скорее мёртв, чем жив.

Многое подверглось переоценке – люди, события. Одно порадовало – мои друзья! Мои друзья – самые прекрасные люди в этом городе, и они подтвердили, что вопреки всему, они, как прежде – живые!

Меня потянуло к моему старому дому, и естественно, к нашей заброшенной колокольне – обладавшей неким магнетизмом. Подходя к ней, я увидела Мишку и ещё одного парня, с которым они разбирали старые сараи рядом с колокольней. Надо сказать, что Мишка или Ленка из уст близких друзей звучит как-то по-особенному, интимно, что ли, и не ассоциируется для меня с отсутствием воспитания. Оказалось, что мой друг, художник, к которому я испытывала очень тёплые чувства, осуществил свою мечту и стал настоятелем некогда заброшенного и превращённого в котельную храма.

- Пойдём, я покажу тебе, что мы уже сделали! – Просто, но не без гордости сказал Михаил, и потащил меня внутрь храма. - Вот тут мы уже проводим службы, смотри, вот это всё я расписал. И Царские врата выпиливал лобзиком. А иконы? Частично мне достались от Епархии, а некоторые иконы бабушки принесли. Многие мне пришлось реставрировать. А вот смотри, какую мне красоту бисером вышили, тоже бабушки постарались. У нас пока только этот придел. А там всё так же котельная, но её скоро выведут. Лаз на колокольню я заложил кирпичами, но его снова разобрали, надо будет зацементировать.

- Мишка, ты молодец! Знаешь, я всегда вспоминала, как мы с тобой на службы ходили, «Лето Господне» и наши тусовки. Я тогда не говорила, может, у меня просто не было слов, или стеснялась, но сейчас попытаюсь -  спасибо тебе, тогда для меня это был первый шаг, и очень-очень важный.

Меня переполнили эмоции, и я просто обняла его – то ли затем, чтобы скрыть своё смущение, то ли чтоб поделиться своим теплом, я не анализировала, просто позволила чувствам проявиться. Он обнял меня в ответ, и я услышала над самым ухом:

- Я молился за тебя.

***

Отпевали Мишку в этом же храме, на котором уже сияли на всю округу кресты и купола, а центральное помещение, освобождённое от котельной и перекрытий второго этажа гулко отражало заунывные песнопения церковной братии. Может, и хорошо, что его лицо прикрыли чёрной тканью, но пробравшись через людей поближе к гробу мы с подругой, в глубине души не до конца веря, что это могло случиться с ним, увидели его ботинки сорок пятого размера и, переглянувшись, в момент поняли, что это правда. Горе резануло по сердцу своей бритвой, и я ещё потом долго приходила в себя, ища ответа, получилось ли у Мишки попасть туда, где Свет или он ещё долго будет блуждать в тёмных коридорах в поисках потерянных ориентиров.

Нам пришлось ещё долго мёрзнуть на кладбище, слушая неуёмное поповское пение, и вернувшись в город, мы собрались на свободной квартире, чтобы помянуть иеромонаха Варнаву, бывшего для всех нас другом Мишей. У всех было тяжело на душе, но алкоголь делает своё дело. Постепенно мы согрелись и как-то пооттаяли от пережитого за день. Каждый говорил, что для него был Миша. А потом Саша вдруг сказал:

- Ребят, давайте я БГ поставлю. - И оглянувшись вопросительно, словно извиняясь за идею, добавил – Миша ведь любил БГ.

Не часто мы бывали на поминках, и особо порядков не знали, кроме рюмки, накрытой куском хлеба, поэтому возражений не было – почему бы не попробовать…

Наши мрачные лица даже как-то посветлели от музыки, и разговор пошёл более оживлённо. Мы вспоминали общие тусовки, походы и песни у костра, забавные случаи, словно забыв, что Миши больше нет с нами. А когда пришло время расходиться, Саша резюмировал:

- Друзья, не посчитайте меня сильно пьяным, но мне явно кажется, что Мише такие стихийные поминки понравились гораздо больше, чем всё это представление в церкви и на кладбище.

Конечно же, мы были согласны. Мы все, каждый по-своему, любили Мишу, и все согласились, что он был с нами снова, когда мы перестали циклиться на утрате.

А на следующий день я написала эти строчки:

   Мы вчера хоронили друга.

   Пили молча за упокой,

   За любовь, за единство круга,

   Что стал крепче в момент такой.

  

   Мы вчера стали чуть мудрее.

   Мы вчера стали чуть светлей.

   Словно друг поделился с нами

   На прощанье душой своей.

  

   А попы пели заунывно:

   "Святы Боже, помилуй нас".

   Что ж не пели "Святы бессмертны",

   Когда был он ещё средь нас?

  

   Он ушёл, и с небес улыбался,

   Сбросив тяжесть земных оков.

   Словно с нами он здесь, остался,

   А в динамиках - Гребенщиков.

  

Я ещё потом долго винила себя, что не смогла помочь. Но однажды, вдруг, в молитве со мной стало происходить нечто странное – словно в эфир пробился голос неизвестной радиостанции. Я прислушалась повнимательнее, затаив дыхание, и на внутреннем экране нарисовался…Мишка! Я чуть было не сказала, обрадовавшись: «Живой, чёрт!» Получилось, в общем! Слава Богу, слетел с души камень. Это как письмо издалека. Но работает же! Он и там работает Ангелом-Хранителем. Ему это легко, ведь он был им уже здесь. Эх, если бы я умела рисовать так, как он! Я бы написала икону, запечатлевшуюся в моём сознании – мы вдвоём «на таможне» абсолютно голые и свободные, обнявшись, курим в форточку одну сигарету на двоих, а огромная луна жёлтым нимбом висит в окне, и освещает своей лунной дорожкой «таможенную» кухню. Видели бы вы, как он был красив в этом свете луны. В Мишке всегда была какая-то неземная красота, и многие находили его явное сходство с Христом, и в лице, и в фигуре. Сигарета, вы правы, конечно же, лишняя.

 

    Глава10. Зачем мне это? 2013г.

                                                                        Мне скулы от досады сводит:

                                                                              Мне кажется который год,

                                                          Что там, где я, — там жизнь проходит,

                                                                            А там, где нет меня, — идет.

 

                                                                                     Владимир Высоцкий

 

Меня, в моём стремлении к прекрасному, обманули не одну тысячу раз. И почти все эти разы, я выплакала на плече у моей боевой подруги. «И что, тебе никогда не надоест, что тебя всё время пытаются поиметь?» - Говорила она мне. Не смотря на голос разума, коим и являлась моя подруга, я не переставала верить, что однажды мне предстоит найти то, к чему так стремится моя душа. Я вступила в тысячу и одно говно, пока не почувствовала, наконец, что нога упёрлась в твёрдое. И это не исчезло, не растворилось, более того, оно стало стремительно разрастаться с той первой экскурсии, проведённой Маргаритой. Погружаясь в прошлое, я заново открывала для себя давно известные факты и сила земли русской каждый день всё больше наполняла меня. Раньше, мне было невыносимо трудно жить в этих условиях, и я говорила, что родина – это место, где человеку хорошо.  После погружения в прошлое, когда меня спросили: «Ты ощущаешь себя гражданином своей страны?»  С гордостью, не ожидая от себя такого прилива патриотизма, ответила: «Я ощущаю себя дочерью своей земли, и когда я это поняла, мне стало хорошо». Не любили в нашем краю нововведений иноземных, но жили по правде, природу не корёжили, а жили с ней в согласии. Запоздали с университетами, зато не срали под лестницами дворцов. Всегда были чистоплотны и трудолюбивы, хоть и в избах. Иноземцы, коих допускали к управлению государством, дабы они помогали развиваться, не всегда выполняли надлежащим образом возложенную на них миссию, и чаще, больше вредили, внося путаницу в историю государства, за что получали от Михайло Ломоносова тумаки и колоритные ругательства. Земля наша обильно удобрена кровью предков. Никогда государи не считались с теми, кто был не согласен. Пётр Первый немало постарался для уничтожения славянской культуры. Сложно представить, и нам об этом никогда не говорили, что до Петра некоторые старцы доживали до трёхсот лет, но он приказал уничтожить все могилы, сжечь книги, а скрижали переплавить на горшки. (В том фишка истории и состоит, что ничего нельзя  знать о прошлом наверняка, и  альтернативная версия имеет место быть). Мы знали всё о достижениях Петра, свидетельства о которых дожили до наших дней, но что стояло за обронённой вскользь фразой: «Петербург стоит на костях русских», - мало кого заставляло задуматься. Да и зачем смешивать великолепие города с кровью людей, его возводивших. Нам свойственно принимать сторону героев, и не замечать, как  не герои позволяли собой мостить улицы.

Как же могло получиться, что незаметно свободное племя славян превратилось в рабов? «Христианизация виновата, навязывание чужеродной веры», - отвечают вновь образованные родовые сообщества славян. Но ведь есть ещё единичные родовые селения, где живут старым раскольничьим укладом, и вы удивитесь, узнав, что эти люди как-то вот живут без телевизоров и мобильных телефонов. Те же, кто свою веру старались держать в крепости (сохранности) бежали в Сибирь. Без благословения божьего старообрядцы не совершали ни единого действия, а в некоторых толках для сохранности веры старались умертвить всё плотское, истязали свои тела, и за малейшую провинность сжигали своих соплеменников на костре, с целью изгнания сатаны. Далеко за примером и ходить не надо – Агафья Лыкова – последняя представительница такой семьи. Примерно так мы бы и жили, в близости с природой, в ежедневной молитве… и это эталон?

Староверы появились после раскола официальной церкви, бывшей тогда правоверной греко-римской церковью, и более других сохранили языческие обычаи. Патриарх Никон, по приказу отца  Петра 1- Алексея Михайловича, придумал интересную штуковину – заменить слово правоверная на православная, чтобы не переписывать все церковные имеющиеся книги, а заменить в них всего лишь одно слово. Таким образом, церковь стала Никонианской, но лишь до тех пор, пока не стала обновленческой – советской (или как её ещё называют – «красной»). Раскольники бежали в леса и жили замкнутыми сообществами, а  простые люди даже не заметили подмены понятий, ведь славянская вера тоже была православная, только они не попам карманы набивали, а Правь славили. А это очень разные вещи.    

Русь всегда выделялась чем-то особенным. Одни называли этот феномен загадочной русской душой, другие – святой землёй, третьи – отсталой страной. Но вот чем можно объяснить эти парадоксы?  Как в сказках, так и в жизни – Емели, Иванушки-дурачки, богатыри – брались за дело только в исключительных случаях, а как кровь проливать – так всегда, пожалуйста, даже с какой-то безрассудной лихостью. Всё держалось испокон веку благодаря Марьям-Искусницам, Варварам-Красам, Еленам-Прекрасным, которых так называли отнюдь не за эротичное бельё. Поэты серебряного века тоже выделились. Их образ прекрасной дамы получился кривовато – в стихах воспевали одну, а сексом заниматься ходили к другой, чаще – другим, на подвиги, понятное дело, сил уже не оставалось. По аналогии получилось и со Святой Русью – почти в каждом живёт желание найти землю обетованную, но чтоб при этом пальцем о палец не ударить, во как. И стихи, выражают всеобщее чаянье:                        

...Переполнена скверною от покрышки до дна.

Но ведь где-то, наверное, существует — Она?!
Та — с привольными нивами, та — в кипенье сирени,
Где родятся счастливыми и отходят в смиренье.

Я молю тебя:
— Выдюжи!
Будь и в тленье живой,
Чтоб хоть в сердце, как в Китеже,
Слышать благовест твой!..

Александр Галич. Русские плачи

 

На место одних тиранов приходят другие, а народ всё также терпеливо ожидает своего освобождения, уж который век, предпочитая несбыточную мечту реальной жизни. Этот взгляд живет и поныне, с той лишь разницей, что на место одних пришли якобы другие «враги», ненавидящие Россию, готовые ее разорить и про­дать. Подобно старообрядцам, противники «новизны» и сегодня ищут опоры в мифах, наивно предполагая, что когда-то было лучше, искреннее, праведнее.  Темные и тягостные стороны нынешней России - несправед­ливость и аморальность, усугубляют тоску по праведной  жизни, способствуют углублению религиозных настроений, укрепляют наивную веру в «чудо» и «конец света». Роковое проти­воречие между страной, какая есть, и той, какой её хотелось бы видеть, всё еще тяготеет над Россией. Но вместо того, чтобы решать это противоречие по-взрослому и перестав путать социальную справедливость с утопическими надеждами, большинство не хочет или не может взять ответственность за свою жизнь на себя и продолжает считать, что: «Святая Русь покрыта Русью грешной, и нет в тот град путей». Перестаньте для начала, хотя бы, кидать куда попало использованные билеты и прочий мусор.

Но всегда в России находились и те, кто пытался воздействовать на инертное мышление масс. Люди, принадлежавшие к дворянским сословиям, мечтали о том, чтобы научить людей грамоте. Они думали, что таким образом Россия превратится в просвещённую страну, и тоталитарный режим сменит демократия, где свободные люди будут жить в свободной стране. На дворе двадцать первый век. Людей читать, писать научили. Но вглядываясь в лица людей на улицах, в учреждениях, встаёт вполне закономерный вопрос: а зачем? Зачем тратили время и деньги, если основная масса людей не читает книги? Неужели только затем, чтобы они могли прочитать вывески на дверях магазинов?

Помню, как меня торкнула фраза: «Каким бы гениальным вы ни были, пятьдесят процентов вашего успеха зависит от вашего окружения». Я оглянулась… М-да… и перенесла жизнь в виртуальное пространство. Жизнь постепенно стала налаживаться. Я нашла в интернете живых и интересных людей – друзей и единомышленников, увлечение и заработок. Оставив бесплодные попытки научить тех, кто не хочет, я притянула других - тех, кому интересно то, что я делаю. Странно вспомнить, что ещё год назад, мне казалось, что я живу на самом краю земли, где самый большой страх у людей - не быть как все, выделиться из толпы. Второй страх - страх хорошей жизни. У нас не боятся нищеты - к ней привыкли. Много лет  пыталась причесать меня серая действительность, да расчёску сломала.

А улыбка – это вообще притча во языцех. Ну не принято в России быть счастливыми. Как же можно быть счастливым, видя траурные лица прохожих, сослуживцев, дикторов, сообщающих о бесконечных смертях, катастрофах и многомиллиардном воровстве? Если человек улыбается – значит, точно, наворовал. К улыбающимся у нас относятся с подозрением – ну не может, просто так, без причины у человека быть хорошее настроение. «А почему не может?» – На этот вопрос вразумительного ответа я ещё не слышала.

 

 

Глава 11. Вениамин 1894-1943.

В церкви было полно народу. Наконец в толпе, с трудом проторили дорожку, не больше метра шириной, и от центральных Царских врат подошли к черным занавескам два монаха в чёрных рясах и чёрных клобуках на головах. Они откинули занавеси, и постригаемый упал пред ними ниц. Они стали задавать ему положенные вопросы: «Готов ли ты оставить все земное? Готов ли перенести мучения за веру? Отрекаешься ли ты от отца и матери своих, и предаешься ли Христу?»  Вениамин легко говорил «да», поскольку уже давно принял это решение. Удовлетворившись, монахи сказали ему что-то вроде «следуй за нами», и пошли обратно к алтарю. Следуя сценарию, он на коленях пополз за ними, и так через всю церковь, до самого амвона. При виде всего этого действа, толпа народа тихо охнула, точно одной грудью, на секунду проникшись духовной стойкостью одного человека. Но когда выстригали прядь волос с его головы, большинство трусливо подумывало что, слава Богу, это происходит не с ними. Последовавшее долгое пение вконец усыпило всколыхнувшееся потрясение публики. А Вениамин, тем временем, стал Василием, в память Василия Великого, и было ему уже сорок пять лет.

Вскоре Василий стал епископом и ещё больше посвятил себя служению. Помимо ежедневных церковных служб, во время которых он с удовольствием наставлял прихожан проповедями, Василий исповедовал, обходил дома всех нуждающихся в его помощи со словом утешения, посещал монастыри и основанные им кружки, разбросанные по епархии. За короткий срок владыка организовал более десяти кружков в нескольких районах и приезжал к своим духовным детям в любую погоду.   Слух о его приезде распространялся быстро, люди торопились увидеться с ним, и обстановка на этих собраниях была самая простая, а атмосфера - душевная. Пришедшие располагались, где кто как мог. Владыка часто устраивался на полу и пел духовные песни, играя на цитре:

            Ты не пой, соловей,
            Против кельи моей,
            И молитве моей
            Не мешай, соловей…

Миссионерская деятельность епископа вызывала у властей большое беспокойство. Меньше двух лет прослужил Василий в сане епископа, пока не угодил в первую ссылку. Начался период длительных гонений и недолгих возвращений. Лагеря, тюрьмы, поселения. Василий всё сносил без роптаний, и  хотя на допросах владыка заявлял, что разделяет «принцип лояльности к советской власти, составляющий сущность содержания декларации митрополита Сергия», видно было  что, соглашаясь с декларацией, он отнюдь не согласен с тем, как трактовалась эта самая «лояльность к власти». Три года он провел в очередной ссылке в Екатеринбургской области, в глухом таёжном лесу, словно в скиту, в уединенной молитве и работе. Ему было так хорошо, что епископ просил оставить его навсегда в этом месте, но власти и в этом отказали. Он не стал связываться с митрополитом Сергием, вернулся в Кинешму, но пробыл на свободе лишь несколько месяцев и в марте 1933 года вновь был арестован.

Любая попытка епископа Василия вернуться в Кинешму, где его любили и уважали многочисленные духовные дети и просто сочувствующие горожане, пресекалась новой властью. Несколько  раз его арестовывали и высылали в места стройки важных для страны объектов. Но даже в условиях изматывающей работы и скудной кормёжки, епископ Василий не забывал о своих учениках и находил время, чтобы писать письма с духовными наставлениями на родину.

С каждым новым арестом условия существования для епископа Василия становились жёстче. За ним усиливали слежку и контроль, будто он был настолько опасен, что ГПУ желало знать о каждом его шаге. Епископ Василий даже после кончины  митрополита  Агафангела, возглавлявшего Ярославскую Епархию и основавшего новую формацию церкви, не прекратил дело своего двоюродного дяди. Епископ Василий преданно служил церкви, которая в духовном плане ушла в катакомбы с поверхности земли, осквернённой атеизмом, навязываемым Советской Властью. По большому счёту, Агафангел пострадал за свои призывы не подчиняться Советской власти и манифесты, в которых он писал, что Россия в плену у мерзких людей. У Советской Власти был свой взгляд на происходящее: деятельность Василия Кинешемского, успешно продолжавшего дело Агафангела, окрестили сектантской, а его учеников – «васильевцами». Гражданских «васильевцев» преследовали ничуть не меньше, чем служителей церкви. Чтобы называть себя истинно верующим, в те времена нужна была смелость и стойкость вынести испытания, если эта смелость находилась.

Ираида Тихова была такой смелой женщиной. На свой страх и риск помогала она епископу Василию собирать тайный кружок в своей баньке, когда он, отбыв последнюю ссылку в лагере, решил затаиться и не являться на глаза новому  митрополиту Сергию, ставшему прислуживать новой власти.

Страна тем временем, получила новое испытание - Великую Отечественную войну. Наши войска отступали. Епископ Василий из всех сил молился о спасении русской земли и её народа, ведь снова страдали невинные люди.

Времена были тяжёлые, но, не смотря на это, ГПУ не ослабляло хватки. В этот раз, епископа арестовали вместе с Ираидой.

 

Василий не мог вымолвить ни слова, и только смотрел на Сашеньку, мысленно прощаясь и прося прощения, что не доучил, не досказал… Но Сашенька, вместо того, чтобы дать деду спокойно умереть, бросился за помощью к бабке-знахарке, живущей на отшибе. Запыхавшись от стремительного бега, он барабанил в окно, затем в дверь. Бабка появилась на пороге одетая, будто и не ложилась спать, а сидела наготове. Саша описывал ей состояние деда, а бабка, беспрестанно качая головой из стороны в сторону, собирала какие-то склянки в узелок. Накинув тулуп, она потрусила вслед за Сашей. Василий лежал, прикрыв глаза, и казалось, не дышал. Сашенька бросился его тормошить, но бабка, перехватив его руку, знаком показала стоять в сторонке. Она умело нащупала пульс на руке Василия, приложилась ухом к его груди, приподняв его голову, влила в рот какую-то настойку, а потом втирала в грудь маслянисто-жирное снадобье. Она  аккуратно прощупала  руки и ноги старика, потом присела рядом на кряж, заменяющий табуретку, и замерла, мерно раскачиваясь из стороны в сторону. Прошло какое-то время, Василий открыл глаза. Бабка склонилась над его лицом, вглядываясь, а потом бросила Сашеньке:

- В избу его надо, здесь он долго не протянет. – Сашенька умоляюще смотрел на неё, и она, подумав, подсказала, как и к кому нужно обратиться, чтобы перенести деда в её доморощенный лазарет.

Сашенька еле дождался утра, и как только раздался звук ударов по куску рельсы, поторопился к дому руководства. Начальство сильно уговаривать не пришлось и, получив добро, Сашенька упросил троих крепких мужиков помочь перенести деда. Они переложили его на овчину, и потащили в избу знахарки. Положив старика на лавку, служащую в зависимости от надобности: для сидения или спальным местом, Сашенька огляделся. В горнице было светло и приветливо просто. Непроизвольно его рука потянулась ко лбу, и описала крест. Вдоль бревенчатой стены висели пучки засушенных трав, а на полках, в закутке, завешенном белой с красными узорами тканью, стояли разные склянки.

- Ну, иди уже. Я всё сделаю, что возможно. – Сказала бабка, выпроваживая Сашеньку из избы, и на его умоляющий взгляд ответила - Всё в руках Господа. – Кивнув в сторону лавки, добавила  - Ему сейчас отдых нужен. Три дня даже не заходи, молись токмо.

Сашенька вышел из избы и сел на крыльцо, обхватив голову руками. «Деда, деда, что же за жизнь-то такая окаянная? Вместо правды – кривда. И где он, этот твой Бог? Куда смотрит? Дык, и кому молиться-то теперича? У старухи – староверки – свой бог, у тебя – свой, у новой власти – свой, у Гитлера поди ж ты, тоже наверняка свой бог имеется». Немного подумав, Сашенька поднялся со ступеньки, осенив себя крестом, тихонько сказал:

- Прости, Господи, неразумного! И помоги деду Василию – рабу твоему, между прочим, выздороветь. Он за тебя столько мук перенёс. Неужто не удостоился он хоть маленькой радости? Смилуйся над дедом. Никого у меня кроме него не осталось. Да и у него тоже, поди никого, кроме меня. Вот выздоровеет дед, тогда поверю, что ты есть. А не поможешь, откажусь вовсе.

Сняв часть тягостного бремени с себя, и переложив его на плечи непонятно какого бога, Сашенька отправился выполнять свои ежедневные нормативы и, работая, представлял, как через три дня увидит улыбающегося и здорового деда и скажет ему: «Давай, деда, расскажи, какого рожна ещё твоему богу от тебя надо?»

Снадобья, что давала знахарка Василию, погружали его в сон, и он беспробудно проспал трое суток. Тревожные видения поначалу перемешивались с хорошими воспоминаниями, затем перестали беспокоить вовсе, и старик даже начал иногда улыбаться во сне. По прошествии трёх суток Сашенька заглянул его проведать. Дед также лежал на лавке, и казалось, спал. Когда Сашенька наклонился над ним, прислушиваясь к дыханию, Василий открыл глаза. Он узнал Сашеньку, и вместо улыбки из уголков его глаз скатились две слезинки. Пробежав по вискам, пропали в седых волосах.

- Деда, мы с тобой ещё повоюем! – Пытался приободрить его Сашенька, и что-то ещё говорил, смешно размахивая руками от волнения. Но именно в этот момент Василий вдруг осознал, что это конец. Не в смысле, что он сейчас вот прямо и отдаст Богу душу, а что всё…не нужно ждать случая или кары господней, конец всё равно близок. И он, Василий, ничего уже больше не сможет изменить ни для кого. Даже для себя ничего уже не сможет. Соломинка, доселе державшая его на этом свете – хрустнула и разломилась, больно застряв в сердце. Ровно настолько, насколько он любил, верил и нёс добро. Ровно настолько он познал боли, страдания и унижения. Человеческие возможности всё же ограничены. Можно понять людей, принявших мученическую смерть – они хотя бы могли знать, что ещё чуть-чуть и страдания их окончатся. А понять мученическую жизнь – невозможно, это противоречит здравому смыслу. Одно дело, когда ты сам выбираешь для себя определённые страдания, с целью укрепления духа, или когда вор или убийца несёт наказание за своё преступление – он хотя бы знает, за что. Но когда тебя мучают за то, что ты хотел сделать жизнь людей лучше, и ты несёшь наказание за преступление, которого не совершал, вместе с ворами и убийцами и другими невинными жертвами, этим страданиям не видно конца, они не утихают ни на минуту, терзая даже во сне. «Всё. Я – простой старик, который скоро умрёт, и моя жизнь была так же бессмысленна, как и жизнь других людей, тысячами умерщвлённых в лагерях. Я не смог светом твоим вразумить тех, кого вразумить невозможно, мне не дали сделать то, к чему стремилась душа, и я даже не смог умереть мученической смертью. Будет ли что там впереди, я не знаю, и я ощущаю себя голым странником в неизвестном краю, стоящим на перекрёстке, где нет ни одного указателя. Я знаю, что скоро умру, но не знаю, сколько у меня осталось времени. Я знаю, что я должен что-то найти, только не знаю, что. Мои глаза стали смотреть внутрь или в вечность, что, по сути, кажется одно и тоже…» - Василий приподнял руку и перекрестил парня, шевеля губами слова молитвы. Сашенька сжал его ладонь и, пообещав навещать каждый день, вышел из избы.

Прошло ещё трое суток, большую часть из которых старик спал, а когда просыпался - тайком следил глазами за знахаркой. Она всё время была занята, и порой ему казалось, что она не ходит, а плавно перемещается по воздуху в нескольких сантиметрах от пола, так она была бесшумна, легковесна и быстра. Но уследить, чем она занималась, оказалось непростой задачей. Знахарка словно чувствовала на себе его взгляд. Хотя старик изо всех сил притворялся спящим, она подходила к нему, щупала его пульс, трогала лоб, кисти рук и стопы ног, а потом начинала над ним ворожить, втирая в грудь пахучую жирную мазь, растирать до тепла руки и ноги и обкладывать голову пучками трав. В заключение ворожбы, она приподнимала голову старика и подносила к его губам кружку с отваром, заставляя выпить. На последнем глотке Василий безвольно закрывал глаза и погружался в забытьи. На четвёртые сутки после проделанного ритуала старик, выпив отвар, взял руку знахарки и поцеловал. Она не отдёрнула, только криво усмехнулась. Старик заметил, и обида слезинками застыла в глазах. Тысячи прихожан целовали его руку, дарующую благословение, и многое он читал в глазах, просящих благословения но, не смотря на это многое, был со всеми ласков и одинаково любезен. Почему же она так усмехнулась, та, что вырвала его из лап смерти? Разве она не чувствует благодарности спасённого ею человека? Не мужчины даже, а старика. Василий смотрел на знахарку, не обращая внимания на выступившие слёзы, обличающие его слабость, а знахарка пытливо смотрела на него. Догадавшись о мучающих старика вопросах, она погладила его по лбу, словно стирая дурные мысли, и мягко произнесла:

- Спи покуда, сил набирайся, а перед кандалами все равны, как и перед Богом.

Она сама заговорила, когда посчитала нужным, видя, что боль понемногу отступила от Василия.

- Думаешь, я не вижу, как ты маешься…думаешь, не слышу, как душа болит…от того и сердце-то надорвал. Скинь тяжесть с души, говори, если хочешь. Или ты думаешь, что поповскому сану не пристало со староверкою любезничать, да ещё знахарством промышляющей? Вот она, гордыня-то, корень твоего страдания – при старой власти был в почёте, а при новой в немилость попал. И что? Не рассказывали тебе, как раскол произошёл? Как те, кто берёг крепость старой веры бежали в Сибирь от царя и попов. Та же каторга. Но люди выживают везде, и приспосабливаются. А ты не принял новую жизнь. Думаешь, как  Бог допустил это? Кажется, что Дьявол сильнее, ан нет, токмо от тебя зависит, кто сильнее – Бог или Дьявол. Токмо от того, кого ты пригрел в сердце своём. Рассказать тебе, как я здесь очутилась и что поняла?

Странное чувство испытывал старик, слушая слова знахарки. В груди жгло, как будто приложили горячую сковороду, и даже мелькнула мысль, что знахарка это специально делает, чтобы помучать его. Но тут же её сменила другая – разве она для того его спасла, чтобы мучать? Василий вглядывался в лицо женщины, стараясь угадать, что она задумала, и рассмотрел  красивые карие глаза. Они словно излучали искорки, и старик ощутил, где-то в глубине, что эти глаза не могут врать, как и причинять зло. Конечно, ему больно слушать такие слова от женщины, намного моложе себя, но ещё больнее носить их в   потаённой глубине сердца. Он кивнул, и знахарка, придвинув табурет, села рядом, чтобы он мог её видеть. Уставившись взглядом в стену, будто на ней показывали фильм о её жизни, знахарка начала свой рассказ:

- Бабка моя, царствие ей небесное, прожила сто четырнадцать лет. Девочкой, ей тогда лет восемь - десять было, она Наполеона видела, когда он под Москвой стоял. Но не о нём речь, а о том, как это повлияло на её судьбу. Так вот, после того, как нечестивый патриарх Никон совратил церковь с пути истинного и  Святое писание извратил да опоганил, на Вселенском соборе произошёл раскол.

Василий поднял брови, и хотел уже было вставить своё слово, но знахарка положила свою ладонь на его руку, и утвердила:

- От него великий грех вышел, от того Никона. Проклят он на веки вечные.

В рядах старообрядцев после раскола не было ни одного епископа, за исключением Павла Коломенского, умершего в 1654 году и не оставившего себе преемника. По каноническим правилам церковная иерархия без епископа существовать не может, и поэтому образовались толки. Бабка моя принадлежала к Федосеевскому. Он появился в 1771 году во время чумы в Москве. Надо сказать, что Федосей сумел нажиться на горе людском, и на месте Преображенского кладбища выстроил Федосеевский монастырь. В нём и родилась, и жила моя бабка. Когда Наполеон у Москвы стоял - федосеевцы пошли к нему с поклоном, вот там она Наполеона и увидела, а когда прогнали его из Москвы, вот тут и началось. Старцев, что на поклон шли – схватили как изменщиков, остальные бежали в Поморье. Чтобы уберечь от разбойников – бабку мою пристроили в Лексинский монастырь. Там она  горя хлебнула вдосталь. Готовили её к постижению, ей уж тогда семнадцать было, и игуменья отправила на три дня к дяде для благословления на пострижение. Бабка уже к тому времени осталась круглой сиротой, и выживала только благодаря своей врождённой сообразительности и отменной памяти. Много чего рассказывала она мне о своей жизни. Но вот этот её рассказ я запомнила слово в слово. По дороге к дяде, она вспомнила, что в каменной пещере на берегу Лексы, живёт старец. К пещере вела тропка.  Она пошла по ней, а сердце замирало от страха. Всякое говорили про пещерника. Люди всегда много говорят разного. Подкралась тихонько и услышала: «Господи! Избави меня от лукавого. Вижу, вижу, разные люди творили  Писание. Не Словом бога, а человечьим разумом. Всё, всё вижу! Прелюбодеяния вижу, корыстолюбие вижу, Господи!» Бабка замерла возле пещеры и стояла так – ни жива, ни мертва. А из пещеры слышалось: « Будь ты трижды проклят, лукавый Моисей! Не Словом Божьим писал ты откровения, а хитростью, чтоб ввести в заблуждение род людской. Презренный!»

Внутри у бабки всё помертвело от такого… Слыхано ли, святой пещерник проклинал пророка Моисея! Как тому поверить?

Подумала она, что это нечистый искушает перед пещерой, чтоб опорочить святого старца, и решила рассказать ему, как лукавый ходит возле пещеры и соблазняет праведные души.

Старец встретил её с крестом. При свете восковой свечи он казался высоким, согбенным и совсем белым, с бородой по пояс. Такие же белые волосы на голове спускались у него ниже плеч. Одет он был в длинную холщовую рубаху.

Старец был будто не в себе и, приняв мою бабку за кого-то другого, рассказал ей историю своей жизни. От него она и узнала, что раньше старец был офицером, богатый был, знатный и образованный. Женщин любил, его любили. Но душа была тёмная, и верил он в то же, во что верили и другие, пребывающие во тьме. Потом он полюбил девушку, без которой и дня не мог прожить. По службе его послали подавить бунт, и когда казнили пойманных зачинщиков и главарей, его душа дрогнула. Ему казалось, что руки его в крови, и недостойно такими руками обнимать чистую девушку. Так любовь и угасла и пришли мучения. Он не находил себе места ни днём, ни ночью во сне. Чудилось, что его так же мучают и проклинают. Тогда решился он спасти тех, кого ещё не успели казнить, и ушёл с ними в бега. Так и попал в Поморье, в монастырь, а потом уж и в эту пещеру.

 

Старец говорил, что за семь лет в пещере он перечитал много Библий на разных языках, и постиг тайную суть. «Не словом божьим, а промыслом людского разума творилась Библия, разночтений множество, прелюбодеяния и скверны, как в миру навоза.»  - Так и говорил.  «Человек пребывает во тьме, а тьма – тенёта невежества и неразумения. Не в Библию веровать надо, а в дух вселенский, в солнце, яко греющее и питающее нас. В том Бог, откуда исходит благодать. Слова – вода, текут по склону, а не в гору. Напустили в Библию много слов и наполнили ими землю. Заблуждение ввели да рабство. Не должно быть рабства. Человек – земное светило, и от рождения каждый равен другому».

Старец заставил мою бабку поклясться, что она понесёт его откровения людям через всю тьму. – Знахарка тяжело вздохнула, немного помолчала, уставившись в стену, и продолжила:

- Непонятно, как получилось, что старец сам отрекся от Бога и на глазах монахов, какие пришли к нему за словом веры, попрал Святое писание, как скверну: рвал Библии, Евангелие, топтал их ногами. Его скрутили и  доставили на суд Церковного собора. Жестоко пытали в подвалах, жгли железом, выворачивали руки, предавали анафеме, как буйного еретика, а потом и вовсе сожгли.

 

Бабку мою, тогда семнадцатилетнюю, тоже схватили и сначала «изгоняли ведьму», а потом должны были на семь лет посадить на цепи в каменном подвале в студеной воде по шею, где цепи не дадут  утонуть, и вылезти из воды тоже невозможно. Через семь лет такой кары – сожжение на костре. Развеять прах над морем – после такого кажется безобидным дополнением.

Женщина почувствовала, как содрогается тело старика, и только тут заметила, что лицо его стало мокрым от слёз.

- Да не переживай ты так! Всё обошлось. Она непрестанно молилась Богородице на иконку, что осталась от матери, и один помор, рыбак, спас её. Правда из огня да в полымя, бабка попала к филаретовцам…

Василий заворочался на лавке, пытаясь слезть на пол.

- Тихо, тихо, да что с тобой? – Но он, вцепившись в её руку, упал на колени, и зарыдал в голос.

- Дурак я старый и…и предатель…Нет мне прощения. Для чего жил? Мерзко и больно. Как теперь умирать с пустотой в душе? – Всхлипывая, говорил старик, словно обращаясь к знахарке, как к единственному живому Богу в целой Вселенной. Женщина не выдернула свою руку, и когда старик замолчал, погладила его по голове другой рукою. Затем заставила подняться, и когда их глаза оказались на одном уровне, произнесла:

- Зря казнишь себя. Может тебе оставался всего один шаг до прозрения тьмы. Трудный шаг. Но ты его сделал. Сейчас. И всё не напрасно. Пустота вскоре заполнится Светом Его. Ты мне веришь?

Старик чувствовал, как в него вливается новая сила, и боль, вроде, отступила. Захотелось вздохнуть полной грудью и…

- Верю. - Прохрипел он, но тут почувствовал, как закружилась голова, и подкосились от слабости ноги. Знахарка уложила его на лавку и дала зелье.

- Спи покуда, авось и на поправку быстро пойдёшь, а я тебе бульончика приготовлю. – Щебетала она вокруг Василия, и он, засыпая, готов был поклясться, что слышал голос своей матушки и почувствовал запах её пирожков, таких румяных и со всевозможными начинками.

 

***

На другой день Василию будто полегчало. Знахарка усадила его на лавке и с ложечки, как маленького, кормила бульоном. Такой вкуснотищи дед уже не помнил, как ел в последние несколько лет. Нутро приятно согревалось, и он, почувствовал себя вдруг счастливым, словно на мгновения вернувшимся в детство, где матушка, улыбаясь, говорила: «Эта ложечка за маменьку, эта – за папеньку, эта – за Венечку, чтобы Венечка рос как семечко под солнышком». И Василий скакал (будучи ещё Венечкой) на деревянной лошадке среди огромных подсолнухов, устремляясь вместе с ними к тёплому и доброму солнышку, ещё такой юный и безмятежный…

- Благодарю! – Произнёс Василий, когда бульон закончился. Приятное тепло в желудке мешало полному возвращению в суровую реальность. Он прислонился к стене и прикрыл глаза.

- Посиди покуда, пусть тепло по жилам растекается, а вся хворь из тела убирается. А я сейчас чайку заварю, да силушки подолью. – Причитала женщина, а Василий, прислушиваясь к её словам, мысленно представлял, как разливается по его венам тепло золотистым бульоном, как камень с сердца оторвался, подчиняясь золотистому потоку, и понёсся прочь из груди, растворяясь в целительном бульоне как комок чёрной соли. Потом он представил, как чай, вливаясь в золотистые вены, наполняет весь организм силой необыкновенной. Когда женщина поднесла кружку к его губам, он взял её за запястье и отстранил.

- Погоди. Скажи, почему ты вчера рассказала мне именно эту историю?

- Я слышала, как ты в бреду маялся, и как-то так получилось, считай – Господь надоумил.

- Что ещё ты слышала?

- Ничего такого, за что можно лишить жизни человека. Все под Богом ходим. Даже те, кто Его отрицает. – У Василия закружилась голова от нахлынувших мыслей, и женщина заставила его выпить чай, приговаривая:

- Погоди, погоди, свет не сразу пробивает тьму, не в день, потерпи малость.

 

***

На следующий день Василий уже сам смог поесть, и даже сделал несколько шагов по горнице. Заглянул на иконостас, словно проверяя – не ошибся ли, но увидел медно-литые иконки Богородицы и Исуса. «Как же так может быть? - Вертелось в его голове. - Эта женщина университетов и духовных семинарий не заканчивала, старой веры, а мне легко с ней, будто с Агафангелом на задушевной беседе. Будто и не каторге вовсе». По привычке осенил себя крестом: «Не введи во искушение, но избави мя от лукаваго».

- Как вот так, у старых икон, да щёпотью крестишься? И какому Богу, твоему или моему?

- Бог един.

- А что же ты палачам своим отказал в Боге? Или ты думаешь, что от этого что-то изменится?

- Подожди, у меня в голове не укладывается.

- А ты не в голову укладывай, сердцем чувствуй.

- Да и я о том. Сердцем чую что-то такое «нужное», а то и благодатное, а голова вопрошает о справедливости, не хочет принять попранные устои церкви.

- Правосудие – противоположно милосердию. Правосудие - есть уравнивание точной мерой, и даёт каждому то, чего он достоин. Милосердие есть печаль, возбуждаемая благодатью и склоняющаяся ко всем с состраданием. Кто достоин зла – тому не воздаёт, а кто достоин добра – тому даёт вдвойне. И если милосердие относится к области праведности, то справедливость – к области зла. Как сено и огонь не могут находиться в одном месте, так и милосердие и справедливость не могут сосуществовать в одной душе. Так чего ты хочешь?

Василий задумался. Нелегко ему было произнести:

- Для себя, выходит, хочу милосердия. А судили чтоб по справедливости.

- Каждый и так получит, что заслужил, и Бог не наказывает. Он источник милосердия.

- Почему же со мной так?

- Как, так? Может, в этом и есть Его милосердие? Сколько солдатиков на войне проклятущей легло, а сколько ещё ляжет…Я давесь слышала, как начальство обсуждало вести с фронта, как снова отберут самых крепких и отправят на фронт, в штрафбат. Так что, неизвестно, кому повезло.

У старика захолонуло сердце: «Как мог я, старый дурак, столько времени упиваться обидой на власть… а Сашеньку могут забрать…Господи, убереги раба божьего Александра от всех напастей…Пресвятая Богородица защити чадо своё…»

Знахарка словно прочитала мысли Василия и сказала:

- Я вот тоже об Аляксандре молюсь, хороший парень, дай ему Господи здоровья на многие лета.

 

 

Глава 13. Всё сходится.

— У меня есть план.

(Господь давится от смеха)

— Почему ты смеешься?

— Потому что я знаю, что у тебя есть план.

— Серьезно?

— Конечно, а откуда он, по-твоему, взялся?

— Ты за этим стоишь?

— Да, я за всем стою.

— За всем?

— За всем.

— Я думал, что у меня есть свободная воля…

— Я знаю.

— Знаешь?

— Да, откуда, по-твоему, к тебе пришла эта мысль?

— Значит, и это тоже?..

— Да, всё.

— Но погоди, я волен выбирать. Например, я могу выбрать, верить мне в тебя или нет.

— Я знаю, это я хитро придумал, мне самому понравилось. Особенно люблю тот момент, когда ты меняешь свои верования на полностью противоположные.

— Мне начинает казаться, что ты садист.

— Может быть, в конце концов, я – твое творение.

— Мое творение? Я думал, это я – твое творение.

— Я знаю…

(Рам Цзы "Путь бессилия")

История затягивала. Вместо чёткой картинки, нарисованной Маргаритой, получалась расплывчатая билеберда. Последователи различных течений спорили взахлёб, доказывая свою правоту. Западники во всю смаковали отсталость русского народа, который без пинка не мог бы ничего сделать  самостоятельно. А защитники русского духа приводили аргументы того, что славяне – самая древняя раса, и тлетворный запад всегда боялся русской мощи, поэтому пытается уничтожить и переписать всю историю руссов. Тут было какое-то явное противоречие. С одной стороны – тупая пассивность имела место быть в реальной действительности, а с другой – хотелось верить, и не просто верить, а найти ту силу предков, которая могла бы всё изменить. Мне хотелось найти ту точку, где наши славные предки из свободолюбивых и независимых начали превращаться в унылых и несчастных нытиков, проклинающих всех, у кого получается жить по собственному сценарию. Или найти подтверждения, что это всего лишь новый миф, созданный для того, чтобы хоть как-то оправдать название «Святая Русь». Понятно, война. Люди кровь проливали за Отечество, за защиту своих домов и семей. О подвигах и не думали. А сколько крови пролито просто так, в угоду сменявшихся идеологий? На русских костях стоят многие города и стройки века страны Советов. В этой связи озадачивает фраза, услышанная из уст служителя церкви: «Русская Земля уже потому священна, что каждый сантиметр её полит кровью русского человека». Но если  она святая – зачем ей столько крови? В моём понятии святость – это любовь, а не кровожадность. А тут чекатиловщина какая-то получается. Концентрационные лагеря тоже, выходит, священная земля, по их логике.

Я нашла карту богов древних славян, и меня поразило, что Кострома и Меря - это тоже боги. Меря жили на нашей земле и раньше, а вот в 9-10 веке пришедшие от Великого Новгорода кривичи, поклонявшиеся Велесу, и ассимилировались с Меря. Шестьсот километров проделали племена кривичей в поисках места силы, выходящей из земли, и нашли здесь. Воистину, подобное к подобному - по той карте выходило, что Меря - дети Чернобога, властителя Нави. У меня возникла ассоциация - не поэтому ли всё так тухло в нашем городке, и как на кладбище, спокойненько? Так что же - место проклятое, или горнило для проверки силы человека? Нижний мир, он и в Африке нижний, а инертность пострашнее дьявола будет.

- Кривичи – кривые, они не за правду, а за кривду. Ты что не знала? – Подлил масла в огонь старинный друг.

- Хочется верить в лучшее. Мне не понятно, если у славян было так всё правильно, как оно могло исчезнуть? Ведь мы сейчас можем только догадываться, как было на самом деле - закапывали ли девушки мужика живьём на Ивана Купалу после совокупления, сжигали ли живую жену на погребальном костре мужа? И если это имело место быть, то о каком возвращении к корням может идти речь?  А если предположить, что предки были умнее нас - куда всё делось?

 - Про закапывание не слышал. А сожжение не от зверства славян происходило. Время было другое, вера крепче. Смерть реально представлялась как уход в лучший мир к Богам и Предкам. Смерть на костре – это как духовный лифт, по-нашему.

- Ага, значит, таким образом палачи заботились о духовном совершенствовании граждан. Варили из них суп, резали на кусочки, поджаривали. Хотели духовного – получайте! А мы – материалисты, не гордые, деньги ваши себе возьмём. Вам в радость страдание, а нам – сытый живот.

- Согласен, херня получается. Не от хорошей жизни они этим, видимо, занимались.

Мы с другом крутили так и этак, укладывая лекала разных знаний на белые пятна истории нашего края, но всё равно чего-то не хватало.

- Сучья яма. – Вырвалось у друга. Я сначала подумала, что он так ругается, но когда спросила, он рассказал мне историю, как в девятнадцатом веке в Кинешму высылали определённую категорию граждан, получивших обвинение  и сломанных на допросах или в тюрьме. Эти граждане обязаны были следить и делать доносы обо всём, что происходит в городе. Вот их дети и живут сейчас, в основном.

Это, конечно, в теории убивало на корню все мои попытки возрождения того, чего никогда не было, и печальный опыт Христа был тому подтверждением.

- Да уймись, зачем тебе это надо? – Отмахивались приверженцы один раз принятого неизвестно кем и для чего порядка. «Как же жить, если ничего неизвестно? Откуда, и самое главное – зачем мы пришли в эту жизнь? Куда уйдём? Не-ет. - Решила я для себя. - Я не сдамся без бою (укр).

Как  могли позволить сильные духом предки, чтобы кто-то отнял их дух? Ведь это не горшок с деньгами. И было ли что отнимать, ведь если пойти по пути развития психики - то народ всегда был туп, глуп и пассивен - и с этой точки зрения Пётр1 - великий человек. Но если у славян что-то было, если они видели богов и духов, могли лечить энергией, то если запретить этим пользоваться – способности-то никуда не исчезнут. Затаиться могут, но не пропадут. Ратующие за возвращение к корням, уверены, что все законы мироздания по которым живет это мироздание - есть Правь. Законы поведения, законы физического мира и духовного, законы электричества, математики, физики, законы по которым планеты вокруг звезд крутятся – это и есть Правь, законы мира Богов. Хорошо, но непонятно -  если люди были не грамотные – как они могли осмыслить эти законы? Староверы, которые сохранили многое от язычества, без благословения старца в туалет не ходили, а ратующие твердят: «Язычники возвращаются к дедовскому способу не что бы деградировать, а что бы вернуть свою веру, утерянную связь с Богами и Предками».

Так ли нам важно, на самом деле, знать всё о наших предках, или всё-таки важнее знать одно единственное - что твои родители любят тебя, просто потому что ты есть, и любят таким, какой ты есть, а не таким, каким они тебя себе «напридумывали»?

Любовь – основа мироздания. Дайте своему ребёнку шанс – сделать самостоятельный выбор. Если вы его любили, пока он рос, он сделает правильный выбор. Вы только подумайте, сколько любви в нашем Творце! Он всё видит и знает. Он слышит не только наши слова, но и потайные мысли. Для Него нет ничего невозможного, но при этом, он не наказывает, не орёт сверху крепким словцом и не отвешивает подзатыльник. Он позволяет каждому своему ребёнку самостоятельно выбирать: как жить, где жить и с кем. Какую бы дорогу ты ни выбрал, в конце ты неизменно встретишь Его. Он запросто спросит: «Как жизнь?»  И если ты поймёшь, что прожил свою жизнь не так, как хотел, Он даст тебе новую. А если сделал всё, как хотел, Он возьмёт тебя с собой. Богу тоже нужны друзья-творцы. Согласитесь, что дружить с нытиком, халявщиком, вором или обманщиком, скрягой или критиканом не очень приятно. И как хорошо иметь верного, доброго, умного и весёлого друга.

 

 

Глава 14. Кинешма, 23 января 2014.

Вот уже три года прошло, как Михаил ушёл от нас. Белый, недавно выпавший снег, искрится на ярком январском солнце. Могилки красиво укутаны белым покрывалом.  Несмотря на снег, многие расцвечены красивыми венками и искусственными цветами. Прилетели голуби, чинно расселись на соседних крестах, в ожидании. На столике уже было насыпано для них угощение, но они терпеливо, будто с достоинством, ждали, когда отец Нестор закончит панихиду и люди покинут территорию кладбища. Свеча, воткнутая моей рукой в углубление в снегу, единственная, которая не гасла на зимнем холоде, отчего было даже приятно на сердце – незримая связь подтверждала бессмертность искренних чувств, и я с интересом посмотрела на Нестора – его заунывное пение уже не раздражало, как раньше, а отзывалось где-то внутри. Видно было, как он старался, и за этим старанием сквозила его истинная вера в то, что он делает для друга благо. У него такая тоненькая поповская шапочка, выглядящая бутафорски в такой мороз. Боже, он ведь всё это наизусть шпарит. Полуприкрытый и сосредоточенный взгляд. Красивый и звучный голос.

Я никогда не понимала, что за страсть у всех верующих мусолить иконы и прочие ритуальные предметы. Но казалось, что Нестор не рисовался, прикладываясь лбом к Мишиному кресту, а когда он трепетно поцеловал правую перекладину, обледеневшую на морозе, сердце моё дрогнуло от нежности. Чувствовал ли он, что я за ним тайком внимательно наблюдаю, или это обычное его состояние – мне ещё предстояло выяснить.

***

Сели за стол. Перед тем как выпить фанагорийского кагору, разлитого в рюмки, отец Нестор скомандовал помолиться. Мы встали, повернувшись лицом на восток, как и положено в таких случаях. В то время, пока все читали молитву, кланяясь перед висевшей над дверным проёмом Мишиной картиной, я думала, как забавно молиться перед картиной, эстетично и глаз радуется – Миша бы оценил.

Не люблю кагор, но этот был великолепен, в нём совсем не чувствовалось алкоголя и той тёмной тяжести, от которой, у многих болит голова. Этот явно не связывался с кровью Христовой, а был скорее похож на нектар. Рюмка нектара очень быстро подняла собравшимся настроение, и мы светло вспоминали Мишу, откушивая вкуснейшие зелёные щи, гречневую кашу с тушёнкой и аккуратные бутерброды с красной икрой. Разговор зашёл о Василии Кинешемском, и Нестор заполнил мой пробел сообщением, что это Миша, ещё в 1993 году откопал в архиве сведения о владыке, до этого времени никому ещё не известном, или совсем уже забытом. Нестор говорил, какой Миша был талантливый – художник, философ, богослов, поэт и писатель, и таким его запомнят потомки. А я думала, почему же он был так напрочь лишён тщеславия, что даже не заботился тем, что останется после него. Ночной страж стаи, не дремлющий в ночи, знал, что бессмертен, и оставил достаточно, что даже, вот так, через Нестора, я получила недостающее.

Потом соседка моя по дивану, интеллигентная учительница на пенсии, принялась рассказывать, как её мама подарила блаженному Николеньке семейную икону, которую он принял, и завещал после смерти пристроить в Воздвиженскую церковь. А она, икона эта, чудодейственной оказалась, и теперь путешествует по миру, исцеляя людей. А люди, в благодарность, навешали на неё уже три килограмма золота. Я, конечно же, не удержалась, и принялась расспрашивать про Николеньку, и про феномен того места, где он жил. Криво вставленные доски из полученных ранее сведений о Николеньке, словно поправили умелой рукой мастера,  и картинка открылась во всей своей красе, а Нестор добавил позолоты:

- Раньше люди другие были.

У меня на глаза навернулись слёзы и, высмаркиваясь в салфетку, чтобы не заметили моих нахлынувших чувств, я думала, что всегда во все времена люди были разные и, наверное, это здорово, что мы как заброшенные в камнедробилку жизни, не оформившиеся существа, выходим из неё кто брильянтом, кто булыжником. Права была  Маргарита, чем больше узнаю, тем больше появляется места в сердце для любви, и оно, израненное, снова начинает петь свою песню, сначала робко и, срываясь, а потом всё увереннее и громче, сплетаясь в общем хоре таинственной русской души – так парадоксально любящей и свободной одновременно. 

***

 

По пути домой, я зашла в магазин за продуктами. Захотелось картошечки, с селёдкой и лучком. Высыпала в раковину картошку, предвкушая будущее удовольствие, начала чистить. Из купленного пакета – большую часть пришлось срезать и выкинуть, хотя снаружи картошка выглядела аппетитно. Редкие картошины соответствовали своему внешнему виду. «Вот так и люди…» - пришла в голову ассоциация: «…как картошка…снаружи причёсаны, накрашены, упакованы, а глянешь в глаза – и оторопь берёт. Гнилые совсем. Как вот эта картошка». Выкинула в ведро очередную, прогнившую до сердцевины картошину, вернее её жалкие остатки,  наполненные вонючей гнилостной жижей и, поморщившись, процитировала:

- Любить? Но кого же? На время? Не стоит. А вечно любить невозможно. М-да…

Стоп, стоп, стоп! Вовремя осознав свою негативную мысль, подкреплённую классикой, я отделила зёрна от плевел. Да, безусловно, есть люди, которые вечно всё портят. Они кажутся такими благополучными, но рядом с ними начинаешь испытывать беспокойство, которого у тебя раньше не было, и любовь, которой было наполнено твоё сердце, принимает другие названия. Это что угодно, но только уже не та любовь, которая была вначале. А с Мишей было всё наоборот. Он возвращал к жизни, к любви, к той самой любви. Нет теперь Миши, но зато есть его мама, есть Нестор, есть интеллигентная учительница на пенсии и другие люди, с которыми я была не знакома раньше. Есть я, наконец.

 

 

Глава 15. Деканонизация.

Кондак, глас 3.

Мужество твое, святителю Христов Василие, возславим, и чистоту веры превозносим, и дару словес твоих удивляемся, яко от небес приял еси Божественную благодать наставляти и защищати стадо Христово.

 

Ещё при жизни Василий Кинешемский завещал, чтобы его останки были перенесены на родину. И только в августе 1993 года Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II благословил местное почитание святого Епископа Василия Кинешемского, и его мощи были перенесены в Свято-Введенский женский монастырь города Иванова. Мало кто знает, что произошло это  благодаря стараниям Михаила, нашедшего в архивах сведения о забытом епископе.

Не успели понастроить памятников и музеев в честь Святителя Василия и слащаво, до приторности, понаписать – вот, какой, человек жил в нашем городе, издать несколько его книг, как грянуло другое событие, как раз в последние дни уходящего 2012 года с его «концом света» – деканонизация.

- Ну что за люди? – Возмущалась я, уже разглядевшая за криво раскрашенной историей городского бренда, истинное лицо святителя Василия, ставшего уже родным, до боли понятным и победившим забвение. То, что написал он, и то, что написали о нём – две большие разницы. Кому много даётся, с того много и спрашивается – и епископ Василий достойно перенёс положенные ему испытания. Чтобы понять подвиг человека – надо побывать в его шкуре. Как пел Наутилус: «Видишь, там, на горе возвышается крест, под ним с десяток солдат – повиси-ка на нём, а когда надоест, возвращайся ко мне – гулять по воде со мной».

Вот город, в котором жил святитель. Одни люди жадно ловили каждое его слово на проповедях, старались не пропускать службы, организовывались в кружки, и даже были такие, кто был беззаветно предан святителю и сильно пострадал за дружбу с ним. Другие же, строчили на него доносы, отбирали деньги и писали ходатайства, чтобы храм отдали под клуб для танцев.

«Был беззаветно предан святителю» и «укрывшая его женщина была предана епископом», - ирония судьбы или закономерные узоры её полотна? Чем выше тянешься к Свету, тем ниже тебя нагибают – не поймёт тот, кто этого не испытал. Милостью Господа и неустанной молитвой епископа Василия, Ираида Тихова, отбыв пятилетний срок, закончила свою жизнь в 1964 году. Она знала, что рискует, и этот срок был её духовным испытанием, а вовсе не предательством епископа. ГПУ было известно об их связи, и подпись сфабрикованного протокола, была лишь простой формальностью.

ГПУ знало своё дело, искусно ломая людей, не вписывающихся в понятие «строители коммунизма». Уничтожение врагов служило устрашением для всех остальных.  И остальные молчали, приспосабливаясь к изменившейся среде.

Но даже в таких трудных условиях Василий Кинешемский не отказался от своей миссии духовного наставника, являя собой образец доброты, аскетизма и не стяжательства. Слово Святителя Василия имело огромную силу именно потому, что он сам исполнял Христовы Заповеди. Его наставления не утратили силы и сейчас, спустя сто лет, когда книги его издаются не только в нашей стране, но и за рубежом. Епископ Василий победил время, а значит, обрёл жизнь вечную. И это ли не подвиг? И кто имеет право сказать, что Василий Кинешемский не герой? Кто посмел вычеркнуть его из Святцев?

Подвиг – священен. Русь священна именно своими героями, а не пролитой кровью. Именно этот дух поднимал тысячи неизвестных героев на защиту своего отечества. Именно он запускает в небо космические корабли и самолёты. И именно он, однажды, поднимет Русь с колен.

 

***

Епископ Василий прожил ещё около года. Сердечный приступ, случившийся с ним, не прошёл даром. И хоть здоровье совсем не восстановилось, отец Василий обрёл долгожданный мир в душе. Глаза его лучились счастьем. Как это повлияло на происходящие события – одному Богу ведомо. Начальство лагерное его не тревожило, то ли списав со счетов заранее, то ли осторожничая и боясь поддаться искушению. Сашенька, избежав отправки на фронт, ухаживал за дедом, в ответ, получая уроки и наставления: «Молись хоть как-нибудь, только всегда, и не смущайся ничем. Чистая молитва не останется без плода, поскольку в ней самой есть сила благодатная. Совершенство молитвы выше человеческой возможности». Частенько вечерами, они втроём собирались в знахаркиной избе,  или рассаживались на крыльце, и вели душеспасительные беседы.

К исходу июля 1945 года отец Василий почувствовал, что силы оставляют его. Три дня он молился, не вставая с лавки, а вечером 31 июля, когда солнце приблизилось к верхушкам деревьев, попросил знахарку прочитать канон на исход души. Женщина начала неспешно читать. Когда она прочла последнюю молитву, епископ Василий произнёс: «Аминь», - и тихо умер.

 

Глава 16. Маленький волхв.

 

...У простого труженика-землепашца спросили, кто такие волхвы.

— Волхвы, — отвечал он, — это люди необыкновенной силы, способные работать без устали и творить разные чудеса.

О том же спросили у купца.

— Волхвы, — отвечал купец, — это те, кому принадлежат все богатства мира. Они проницательны и хитры, и никто не сможет обмануть волхва, заключая с ним сделку!

Когда о волхвах спросили у воина, он ответил:

— Волхвы — это лучшие из воинов. Они стремительны в движении, подобно соколу, и сильны, подобно медведю. Каждый волхв в одиночку способен победить целый отряд, как матёрый волк размётывает стаю дворовых собак. Волхвы умеют отводить глаза врагам и сражаться голыми руками, побеждая даже значительно превосходящего их в численности противника!..

Немощный старик на вопрос о том, кто такие волхвы, ответил так:

— Это люди, которые сохраняют силу и здравие до глубокой старости.

А его маленький внук, державшийся за дедушкину руку, добавил:

— Это взрослые дяди, которых никто не может заставить делать то, чего они не хотят!

Женщина, дочь старика и мать ребёнка, вздохнув, сказала:

— Волхвы — это люди, в душах которых больше нет боли и страха...

Когда же этот вопрос задали волхву, он лишь улыбнулся и промолчал в ответ...

 

***

А куда же подевался наш маленький храбрец, с которого началось это повествование? – Спросит вдумчивый читатель, который не забыл о таинственном зверьке ужасающей наружности и его смелом, неподкупном сердце. Всё это время молодой, но уже много повидавший медведка, полз, плыл, летел к таинственному мудрецу в поисках Истины. Он ещё толком и не понимал, что это за Истина, но очень ждал, что Мудрец ему всё объяснит, и он, наконец, поймёт то, о чём не успела сказать ему мать.

Долго ли, коротко ли длилось его путешествие – никто не знает, да и сам медведка на это не смог бы ответить, ведь часов у него не было. Трудности его закалили, долгое путешествие многому научило, но он чувствовал себя всё тем же несмышлёнышем, каким начал его. И вот, мы застаём его снова в нескольких метрах от жилища Мудреца. Он уже легко и безопасно мог двигаться по туннелям, проложенным многочисленными паломниками к подземному дому, где жил Мудрец. Всё чаще на пути встречались одинокие путники, волочащие в зубах какое-то подношение. Медведки, они такие же, как люди. Только мы не понимаем то, что они говорят, и, может быть, только этим мы и отличаемся. Как только молодой медведка понял, что до жилища Мудреца рукой подать, он тоже позаботился о подношении, и откопал корешок съедобного растения. Какого, сказать точно не могу, поскольку слабо разбираюсь в гастрономических изысках медведок. И если приближение к дому Мудреца наполняло медведку сладким чувством предвкушения, то последние несколько метров он, не сразу, а как-то постепенно стал ощущать некое беспокойство. Потом до его сознания стало доходить, что если на протяжении всего пути к Мудрецу медведки несли туда свои подношения, то сейчас, стали попадаться товарищи, которые несли оттуда. Они выползали как-то боком, суетясь, и будто отворачивая свои рыльца от идущих навстречу. В контакт они явно не хотели вступать, и медведка решил поторопиться, чтобы выяснить, в чём дело. Когда медведка достиг норы Мудреца, он увидел его лежащим на зелёном листке, что было необычно для медведок, которые не пользовались постелью. Его раскинутые в сторону лапы как-то беспомощно выглядели. Вокруг него суетились две какие-то бабки, зашикавшие  на нашего молодца, когда он попытался войти. Наш медведка не для того сюда столько времени шёл, чтобы уйти ни с чем. Не смотря на попытку старух вытолкать его из пещеры Мудреца, он проявил решительность, и вошёл, оставив подношение у входа. Приблизившись к Мудрецу, он каким-то шестым чувством ощутил нависшую над тем смерть. Храбрец чуть не заплакал от отчаяния и заговорил, срывающимся голосом:

- О, Великий Мудрец, я проделал такой длинный путь к твоей пещере, в поисках Истины, и надеялся провести с тобой много времени, посвятив его беседам с тобой. Я хотел узнать Истину, и изменить мир, вернув в него Гармонию.

Собравшись с силами, умирающий знаком попросил старух выйти, а храбреца приблизиться, чтобы посмотреть ему в глаза. Долгий изучающий взгляд, несколько секунд раздумий и:

- Не было никакой Гармонии…- Прохрипел мудрец. - Я тебя ждал, чтобы сказать об этом.

- А как же Истина? Неужели Истина и состоит в том, что не было никакой Гармонии? – Ужасная догадка посетила храбреца, но он не хотел так вот запросто сдаться.

- У меня мало времени… я тоже хотел бы беседовать с тобой…присоедини свои усы к моим…я передам тебе всю информацию, что знал.

Храбрец, не мешкая, присоединил свои усы к усам мудреца. Если бы они были людьми – они бы просто взялись за руки но, сами понимаете…рук у медведок нет. Как только усики-антенны соединились, храбреца  начало трясти, будто через него пропустили электрический ток, и киноплёнкой пронеслись в сознании картинки, смысл которых храбрец пока ещё не понимал. Когда кино закончилось, храбрец замер. Уж больно необычным было то, что с ним произошло за этот промежуток времени. Когда к нему вернулась способность соображать, он понял, что мудрец умер. Храбрец не испытывал никаких эмоций. Он просто пошёл прочь из этой пещеры, и пока он выбирался из владений, где жил мудрец, он видел, как другие особи его племени растаскивают по своим норам запасы Мудреца. Он слышал, как на все лады пересказывают историю гибели Мудреца от ножа охотника. Он чувствовал, что другим медведкам эта смерть доставляла больше интереса как событие, а не как момент скорби. Нельзя было их винить за это. И храбрец просто шёл и шёл, пока не очутился в коридоре с люком наверх.

Он притронулся усом к люку, и увидел картинку, как человек пронзает Мудреца ножом, как воспользовавшись моментом, когда человек бросил нож на землю, Мудрец нашёл силы, чтобы снять себя с лезвия и вернуться в свою пещеру. Он увидел памятник на том месте, и  жизнь человека, которому

был поставлен этот памятник, пронеслась у храбреца перед глазами. Он осмыслил увиденное, закусывая личинкой колорадского жука, и пошёл дальше. Туннель привёл его ещё к одному люку, рядом с которым находился колодец. Это место напомнило ему о доме и погибшей матери. Храбрец занервничал, впервые с момента начала путешествия, и беспорядочно рыл землю вокруг себя, стараясь заглушить боль.  Тут его пронзило видение, что когда-то на этом месте стоял храм. Кому поклонялись в нём, и почему он был разрушен – было скрыто туманной дымкой, а вот ненависть, будто вырвавшись из-под крышки кипящего котла, чёрным дымком вылетела на свет белый и, покружившись среди  людей, затаилась в ночной темноте.

 

Храбрец упорно шёл дальше по тоннелям, ведомый силою мысли Мудреца, и вскоре он узнал всё, что  тот смог передать ему перед смертью. Храбрец впервые почувствовал, что прикоснулся к чему-то огромному, пугающему, заставляющему его усики-антенны трепетать, но со свойственной молодости безрассудностью, вступил в противоборство с этой неведомою силою. Он скорее ощутил, чем понял, что колеся по округе, мудрее он не станет. Мудрец это сделал за него. А что должен сделать он сам? Там, наверху, он всего лишь маленькая песчинка в огромном мире. Кто станет слушать песчинку? Тысячи голосов, забьют его песню своим мощным звучанием. И что он им скажет, даже если бы и мог сказать? В этих размышлениях он заснул, и видел:

... Летели по небу над Окиян-Морем бескрайним три птицы. Летели три Ясна Сокола, Один впереди, два сзади. Первый путь выбирал, направлял; два других - за ним следовали. Один, что летел за правым крылом Первого Сокола, сжимал в клюве сноп колосьев, полных зерен, и смотрел вверх, в Небо. Другой, что летел за левым крылом, сжимал в клюве ком сухой земли и смотрел вниз, в пучину Окиян-Моря. Первый был сам Род Вседержитель, второй - Белобог, а третий - Чернобог, соколиный образ принявшие.

 

Долго ли, коротко ли они летели, но выронил Чернобог из клюва ком земли, и упал он в Окиян-Море бездонное, и сомкнулись над ним волны. Тогда Чернобог, по Воле Рода Вседержителя, обернулся Серым Селезнем и нырнул  на дно Моря-Окияна. Ком земли взмыл над водой Островом Буяном. Серым Селезнем поднял Ком Он со дна Морского; Род Великий плоть сваял Острова святого. И встала, по Воле Рода Вседержителя, посреди того Острова белая Мер-Гора, и вырос на ее вершине сырой раскидистый Дуб. После этого воссел Род-Сокол на вершине Дуба, отныне - и до Конца Времен. И пришла пора действовать Белобогу. Обернувшись Сизым Орлом, он взмыл под Небеса, и бросил зерна. Звездами его глаза в мир смотрели зорко, а упавшие в землю, полные ярой силой, проросли, пестуемы день за днем Батюшкой Ярилой. После этого повелел Род Вседержитель Белобогу и Чернобогу наделить все сущее в мире душами, кои суть частицы Самого Рода, как и Он Сам - бессмертные. Дал он им волшебный молот и повелел бить им по Камню Алатырю, что лежал на вершине Мер-Горы у подножья Дуба, Обратились они в могучих великанов и стали бить по Камню Алатырю. Ударил чудесным молотом Белобог - разлетались золотом искорки живые.

Ударил чудесным молотом Чернобог - вороны взлетали, змеи расползались. И с тех пор у живущих на стезе Прави, души похожи на золотые искры, а у ходящих стезями Кривды, души - суть вороны черные да змеи ползучие.

 

«Понятно, значит, наше внешнее уродство отражает кривые души тех, кто считает себя красивыми. Если бы их души были живыми, они бы могли принять нас такими, как мы есть и не замечали бы нашего уродства. Почему мне это не доставляет неудобства? У меня была самая красивая и добрая мама на свете, она научила меня быть храбрым, а Мудрец передал свою мудрость. И если гармонии никогда не было, потому как она не могла появиться в борьбе, то надо искать первоисточник. Зачем Ему понадобилось разделять себя надвое? Тьма – свет, ночь – день, черное – белое, левое – правое, женское – мужское, низ – верх. Почему не говорят о внутри – снаружи? Как складно получается, кто-то приписал наш род к монстрам, и мы мучаемся от сотворения мира, заклеймённые этой кривдой, в надежде снять проклятие. Но мы всего лишь отражение чьей-то кривды. Почему не берётся в расчёт чистая душа моей матери, Мудреца? Что-то тут не так. Чернобогу,  кроме черноты под землей, подчинена чернота на земле и чернота на небе. Значит, здесь и надо копать. Если победит Свет, он превратится в Тьму, сам о том не подозревая. Зачем Ему понадобились эти жестокие игры?» - Храбрец не заметил, как за размышлениями углубился в землю. Он выбрался в тоннель и, ощутив жуткий голод, отщипнул  клешнёй съедобный корешок. Мысли словно пропали. Понаблюдав за собой некоторое время, храбрец решил снова углубиться в землю, и как только он начал углубляться, мысли потекли рекой. «Сказывают, будто в Начале Времён, когда Род как Сам ещё не сотворил Всемирье из Себя,  когда ещё не наполнил Он его Духом Своим, единя сотворённую Множественность, когда не было ещё Земли и Неба, когда и Сам Род не был Родом, потому как не было того, кто смог бы Его так назвать, тогда одна Часть Его устремилась в одну сторону, а другая Часть Его устремилась в другую, противоположную сторону. Белый бог и Черный бог – это прабоги, боги старшего поколения. При этом изначально они являлись ипостасями Единого или Великой Матери, несущих и рождение, и смерть».

- Шизофрения какая-то. - Сказал сам себе храбрец. - Получается Он это Она. И мы приходим к тому, с чего начали: яйцо или курица. Курица моего сознания снесла Яйцо, из которого и появилась эта Курица. Она снова снесла Яйцо, и из него снова появилась Курица. - Курицы и их Яйца описали круг, внутри которого находилось сознание нашего храбреца, и в этой карусели уже трудно было разобрать, кто же из кого появился на самом деле. Он сказал:

- Стоп. А если предположить, что Курица снесла Яйцо, из которого появилась курица мужского пола, попросту Петух, то…круг размыкается. Петух не может нести Яйца, а следовательно, Он не мог родить ни Белобога, ни Чернобога. Мать любит своих детей одинаково, не разделяя на хороших и плохих. Следовательно, не Он – источник всего сущего, а Она. Какую же роль сыграл во всём этом Он? Да он просто «вставил» и нажал на курок. А если бы Она не дала? Ничего бы и не получилось. Так кто же тот Великий Кукловод, который дергает за ниточки и создаёт пазлы нашей жизни? Ведь если вставить не тот пазл, то картинка получается уродливой. Так есть ли смысл в поиске Истины? Однозначно есть. Только, объятые кривдой, довольствуются этим уродством, принимая кривизну своих искажений за Истину. Как мне жаль их изъеденные молью души, не принимающие очевидного.

- Не думайте, что всё происходит на Земле только по помышлению Вышних Богов, и ничего не зависит от могучей Воли и благодатных помыслов ваших. Так говорят лишь неразумные, не ведающие Истины Жизни. Боги лишь наблюдают за созидательными деяниями вашими и приходят на зов, когда их просят о помощи. - Храбрец слышал, и из тысячи других узнал бы он Его голос. Крошечное сердце распирало от нахлынувшего счастья, и он исполнил свою песню прямо на глубине, и она была такой сильной, что многие её услышали, и замерли в благоговейном почтении перед Храбрецом. Редко кто из медведок получал имена. Не принято это среди их племени, да и достойных маловато.

 

Он и Она – суть Одно. Не может одно существовать без другого. За смертью стоит жизнь, за тьмой – свет, даже в уродстве можно найти красоту, и даже одно, самое маленькое существо – может повлиять на ход мировой истории.

Храбрец, даже под землёй видел, как Солнце появляется на свет из золотого яйца, которое снёс гусь Великий Гоготун, а вовсе не курица, но какое значение это имеет теперь, когда он сам стал частью Солнца.

Вы никогда не приглядывались, но если бы захотели, вдруг, то смогли бы разглядеть в выкатывающемся из-за леса солнечном диске силуэт Храбреца. Конечно же, он очень мал, но если приглядеться, вы заметите мелкие сияния – это пульсация его храброго сердца.

Глава 17. Заключительная.

 

«Не совершают ошибок только те, кто не помышляет о свершении каких-либо деяний добрых и не приложат руки своей к созиданию на благо Рода своего».

 

Вот теперь и дом мой снесли. Много лет я уже не жила в нём, но каждый раз, проходя мимо, в сердце откликалась какая-нибудь картинка из детства. Друзья мои, мальчишки, с которыми я на равных дралась, играла в войнушку, прыгала с крыш в сугробы, зарываясь с головой. Подружки, с которыми горланили песни, сидя под раскидистой яблоней в моём дворе. Первая сигарета. Первая любовь. Первый поцелуй. Как дружно мы жили с соседями. Все знали всех. И всегда можно было рассчитывать на чью-то помощь, и каждый был рад помочь.

Постепенно соседи растворялись – кто в небытие, кто в другой район. Мы тоже переехали, и поначалу новое место увлекло, появились новые друзья. Но нет-нет, и тянуло к старому дому. А вот теперь его нет. Нет нашей красавицы рябины под окном. Нет причудливых ворот. И защемило в груди – будто умер кто-то. Скоро на этом месте построят новый дом, но уже чужой, и воспоминания осыпятся  об его новые стены и железный забор, через который я уже никогда не перелезу.

Вот так и история. Человеческие судьбы засыпает песками времени, на их костях возводят города, потом города рассыпаются и зарастают травой и деревьями, и всё начинается сначала. Приходит человек с топором. Этот цикл бесконечен, как бесконечен круговорот веществ в природе. Борис Николаевич, это всё, что я запомнила из физики, и не судите строго законченного лирика. В коридорах пространства мы всегда будем жить с Вами на одной улице. Как будут жить и мои три богатыря – Серёга, Вовка и Андрей. И все соседи. И друг Мишка. И отец Василий. И будут биться за свой город мужественные защитники, а красивые девушки будут плести венки из цветов. Это наша земля. И от каждого из нас зависит, какой след мы оставим на ней. Какими увидят нас наши потомки, и что оставим мы им в наследство.

Мучительно долго открывалась мне Истина, пока пазлы судьбы не сложились в одну картину. Уже и писать устала,  но тонны информации, прошедшей через сознание, так и не дали ответа на мой вопрос. Я с тоской думала – о чём же моя книга, зачем я её так бестолково написала. И вот, когда уж совсем было, хотела поставить точку, в голове застучала спасительная телеграмма. Это женский край и мужчина, который не уважает женщину – Мать всего, обречён на муки страшные. Кто эта Женщина? Это твоя Земля, Русь, твоя Мать, твоя Женщина и твоя Дочь. Кто внушил это неуважение к матери всего и поменял правила игры? История не дала ответа. Женщины ждут сильных мужчин, а мужчины словно забыли – служат чему угодно, но только не тому, чему должны. Много путаницы на свете, но каждый должен выбирать сам – ждать милости от кого-то или  строить судьбу своими руками. Хочешь, чтобы тебя уважали – начни уважать себя. Хочешь, чтобы полюбили – полюби себя для начала.

На Руси, где народ корчевал в суровых климатических условиях нехоженые земли, кишащие ядовитыми змеями, не было и не могло быть демонопоклонства. Поклонение Солнцу и cветлым духам-помощникам – было основной религией коренных язычников, а Мать – сыра земля была суть одно со своим Небесным супругом. Матери поклонялись и служили наравне с Отцом.

Так получилось когда-то, что энергия Матери упокоилась в наших краях, уйдя под землю (но это уже другая, совершенно невероятная и удивительная история), но предки знали, что однажды она возродится, и ждали этого момента не одну сотню, а может даже и не одну тысячу лет. Женская энергия – главная движущая сила мироздания. Она даёт жизнь, но и забирает её обратно.

Так вот в чём смысл сакральной фразы: «Мать даёт тем, что отнимает». Я услышала эту фразу 12 лет назад, но только сейчас вполне постигла её смысл. Когда у тебя не остаётся ничего, за что ты судорожно цеплялся своим умом в этом мире, и ты думаешь, что умер в отчаянном диком одиночестве – приходит Она, и не с косой, как её рисуют, а с волшебными дарами Мудрости. Так вот зачем ты мучала меня, макая в дерьмо после показанного Рая. Рай окрыляет надеждами, обещая вечное наслаждение, но попробуй создать этот Рай здесь, на земле, которая скорее больше походит на противоположное. Родная земля, ты всегда была и есть в моём сердце, иногда с до боли противоречивыми чувствами, но сейчас ты заняла особое место в моей душе – место, откуда видно.

Когда сидишь на дне глубокого колодца, и всё так плохо, что впору удавиться, начинаешь бить во все колокола – просить помощи, выкарабкиваться на волю, и этот путь к солнцу, к свету делает тебя сильнее, закаляет твой дух, избавляет от иллюзий и делает равным Богу. И однажды ты вдруг понимаешь, что из бедного несчастного, вечно плачущего существа, нуждающегося в помощи и поддержке, ты превращаешься в одного из них – несущего Свет.

                                                                                 02.02.15. Елена Прогонова

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/