Георгий Узников

 

 

РЕКВИЕМ ПАССАЖИРА

сентиментальный роман в осколках

ОСКОЛОК 1. СТЕКЛО ЛАБОРАТОРНОЕ

Неужели вам нравится химия? Химия ужасна.

Вот сидим мы, одетые в школьную форму мышиного цвета, среди пробирок и реактивов. Здорово воняет серой. Сера, сера, сера, эс, тридцать два – атомный вес…

Склонная к нездоровой полноте, крашенная в блондинку Юлия Антоновна переходит к галогенам. Тоска смертная. Вот Туся Спиридонова - жуёт ириску, это у неё нервное. Она отличница, ей можно.

А Митенька Крамаренко слушает внимательно – в прошлый раз провёл он полчаса у доски, огрёб пару, дома был бит немилосердно отцом и всю ночь потом проплакал в подушку. Вообще Митенька жалок и неприятен: он судорожно перебирает тощими длинными пальчиками, а иногда от него даже разит мочой, прямо как от казённого унитаза. Во всём белом свете его любит только мама, во всяком случае, так считает сам Митенька.

Рядом верный Миха, тот сидит и теребит грязную промокашку, от которой уже мало что осталось. По сути своей Миха технарь, но химия и для него внапряг.

Да, атмосфера напряжённая: Яра рисует немецкого солдата. Когда он чего-то не понимает, он всегда рисует немецких солдат, иногда целую роту. Получается красиво, но как-то зловеще. Так вот в тетрадке по химии у Яры целых три страницы автоматчиков и есть даже несколько офицеров. Нихт шиссен!

И вдруг: «Николаев! Ярослав, что ты можешь нам рассказать о валентности фтора?» - голос у Юлии строг и напорист, Яра медленно отрывается от рисунка, поднимается, оглядывая класс.

«Я… Я не помню…» - тихо говорит он, улыбаясь своей фирменной улыбкой юного Незнайки и уже в который раз избегает расплаты: ну разве можно такому чуду поставить двойку или написать замечание в дневник? Яра кудряв, рус, приветлив, весел - что ещё нужно для всеобщего любимчика?

Но интрига всё же сохраняется… «О фторе нам расскажет…» Миха съёживается и как бы врастает в парту, а тут внезапно звонит спасительный звонок, и мы выбегаем в коридор. Всё бы хорошо, но завтра опять химия, да ещё и первым уроком. Кошмар и ужас в одном бутерброде.

И вот оно, моё завтра... Наспех слопав хлеб и «любительскую», беру портфель и отправляюсь в школу. До Кутузовского на экспрессе минут двадцать, да ещё до остановки и от остановки, да ещё подождать – минут сорок получится.

Уже апрель, но в это время ещё темновато, словно напоминание о том, что каникулы не скоро. Огибая многочисленные лужи, добираюсь до стеклянного павильончика, внутри которого толпится с десяток ожидающих. Автобусы идут один за другим, но, по закону подлости, всё не то: то мало полезный сто девяностый, то забитый в селёдку сорок пятый, то простой медленный сто пятьдесят седьмой, то редкий и тоже переполненный сто тридцать девятый, то не нужный сейчас сто третий.

Народ пытаеся всё это брать штурмом, конвульсии влезающих в двери иногда сопровождаются руганью, а время идёт: если сейчас не придёт относительно свободный экспресс, я в школу вовремя не попадаю. Но неожиданно к остановке как по заказу подруливает хорошо знакомый серо-малиновый 86-03, и я одним из первых ступаю на заднюю площадку и становлюсь возле кассы у окна.

Судя по табличке над водительской кабиной, в самый обычный лиаз влезает 110 человек, вот так мы и едем, вместе дрожа на дорожных неровностях: Давыдково, арка, панорама, метро «Кутузовская»…

Смотрю на часы: восемь двадцать семь… Опоздание неизбежно. Вот сейчас Юля будет меня медленно и больно препарировать, скажет: «И где же Вы были, молодой человек? А не явиться ли Вам в следующий раз с родителями?» А то ещё хуже: «Опоздавшему – задача у доски!» Такое уже бывало, и ничем хорошим для жертвы не заканчивалось.

Вот тут двери автобуса открываются, публика потихоньку выходит, а я стою и почему-то не двигаюсь. Ноги и руки как ватные, мозг словно замкнуло. Водитель бормочет в микрофон: «Следующая остановка – Киевский вокзал, конечная», и я... еду дальше. Выбор сделан.

По вокзальной площади я иду машинально, сажусь в стоящий под погрузкой сто девятнадцатый, и когда он мчит меня по Бережковской, где-то за рекой, за монастырём и прудом, за строениями Лужников и устьем Сетуни - встаёт солнце! Оно огромное, красное и режет глаза, но я смотрю прямо на него, почти не мигая и совершенно забыв про химию.

Да ну её! Занудливые родители и учителя всё пытаются выяснить, кто кем хочет стать, куда поступать, что делать дальше. Ну вот не знаю я, что мне делать дальше! Я просто школьник, отстаньте от меня...

Быстро проскочив Мосфильмовскую, автобус приближается к университету. Вот тут было бы здорово учиться, да не так это просто, хотя... поживём, увидим. Возле ДК выходят почти все, и дальше мы едем с максимальным комфортом: я, заурядный маленький прогульщик, да ещё какая-то тётка с большой зелёной сумкой – кроме нас никого. Постояв на светофорах, автобус подруливает к метро «Университет», и хотя мы проехали всего полмаршрута, у меня возникает стойкое желание пересесть в трамвай. Вот он, совсем рядом: жёлто-красная «Татра Т3» с номером 966, где в кабине еле умещается огромных размеров потный дядька с блестящей лысиной, а над дверью приделана карточка – «Трамвайное депо имени Апакова, водитель Чехов Олег Павлович». Так вот он какой, Чехов... а брат-то был худенький и в пенсне, провинциальный доктор из Звенигорода, рассказы писал...

Зато у нашего Чехова какой-то убаюкивающий, почти мяукающий тенор: «кинотеа-атр «Прогре-есс», Ле-енинский проспе-ект» и дальше по двенадцатому, почти самому длинному в Москве маршруту. Врочем, спешить мне некуда, урок химии уже закончился и в школу я уже сегодня не попадаю. Придётся врать родителям, хорошего мало, но дело уже сделано...

И мчит меня Чехов от Черёмушкинского рынка к Даниловскому: Губкина, Бардина, Орджоникидзе. Летит его птица чешская красная по Москве, попутчиков собирает... Проезжаем грязный Холодильный переулок, и сразу на Автозаводский мост: вода в реке мутная, серая, неприятная, какой-то пароходик плывёт против течения, пыхтит, дыму много, толку мало... Но утро уже кончается, день вовсю, и солнце светит как жаровня, и всем тепло, и химия находится на другом конце мира, который называется Москвой...

Симонов монастырь. Мы с Чеховым и другим пассажирами вторгаемся внутрь, сто метров и опять наружу, как будто в храм вошли и вышли, не зная зачем. А дальше – Восточная, Торпедо, Новоостаповская, тринадцатая больница и все прочие прелести. Интуитивно выхожу невдалеке от Шинного, покупаю пончик, жадно ем, прогуливаюсь по весеннему скверику, легко ориентируюсь в незнакомом месте и медленно выбираю: троллейбус двадцать семь, троллейбус тридцать восемь, троллейбус пятьдесят...

Неожиданно подруливает почти пустой ЛИАЗ сто шестьдесят девятого маршрута, сажусь в него и еду дальше: Текстильщики, Кузьминки, Рязанский проспект... Сам он какой-то странный, этот 22-19 – неопределённого сине-зелёного цвета и снаружи, и внутри, с какими-то алюминиевыми планочками, реечками, вставочками, откидными фрамугами на окнах. А маршрут огромный, только в окно и смотри: то заводы, то склады, то пятиэтажки из серого кирпича, то гаражи да пустыри. Наконец доезжаем до открытой «Ждановской», пора рулить в сторону дома. Далеко же я сегодня забрался...

Не люблю я метро, есть в нём что-то похоронное, подземельное, чуждое моей сущности. Хотя схему нарисую с закрытыми глазами, на скорость, о чём спорил неоднократно и всегда выигрывал споры. И вот я маленький и счастливый, на каком-то немыслимом расстоянии от дома постигаю всё это на практике... Ждановская, опять Кузьминки... Шестивагонный поезд везёт меня к Таганке, можно сесть и расслабиться – днём народу немного, все работают, и лишь отдельные дармоеды типа меня становятся пассажирами.

Приехали. На «Площади Ногина» нахожу отдельный ход к конечной двадцать четвёртого и восемьдесят девятого, иду вверх и – о, чудо! - вижу чудесный новенький бежевый 87-22, готовый везти меня хоть на край света, а если конкретно, то до улицы Герасима Курина, героя партизанского движения во время войны с Наполеоном. Шикарное одиночное место по левому борту, пара десятков пассажиров и почти час почти бесплатной экскурсии: Ильинские ворота, политехнический музей, Дзержинский посреди своей площади, а потом – полукруг и мимо Большого и Малого, мимо Совета министров и гостиницы «Москва», мимо университета и манежа, с тяжёлым поворотом на Калининский, где Военторг и Дом книги, и распутная «Ивушка», и косметическая «Сирень», и весёлая «Мелодия»... В довершение всего – двухэтажный магазин «Хлеб», где родители любят покупать к праздникам всякие ритуальные кушанья типа торта «Праздничный» за 2-40, усыпанного арахисом и сахарной пудрой.

Едем прямо. СЭВ, «Украина», Дом игрушки... Ещё два года назад мы с Ярой увлеклись коллекционированием маленьких машинок – моделей, и у него их накопилось 37, а уменя всего 30, о чём я комплексовал совсем недавно, а вот сейчас вся эта ерунда меня совсем не трогает, тем болле, что солнце бьёт прямо в глаза – прищуриваюсь и вижу два кинотеатра: «Пионер» и «Призыв» в одинаковых зданиях с почти одинаковыми афишами «Ох уж эта Настя». Только в «Пионере» это просто буквы, а в «Призыве» какой-то странный портрет девочки, совершенно не похожей на девочку...

А по проспекту спокойненько идёт почти такая же девочка Туся Спиридонова, она толстая и вся в прыщах, а в руке у неё мороженое за двадцать восемь, такой шоколадный батончик с орехами, и капает с него прямо на туськин подол, а она этого не видит. Зато она видит меня!

Машинально группируюсь, пытаясь спрятаться за борт автобуса, пассажиры смотрят на меня как на идиота, но конспирация – великая вещь, да и скорость не маленькая, проезжаем мимо без происшествий. Её что – отпустили с урока? Тихонько выглядываю в сторону тротуара, никого из наших нет, ну и отлично, будем считать всё это досадной случайностью.

Остальное совершается как будто на автопилоте: после арки крутим направо к Филям, у кинотеатра «Украина» выруливаем на Кастанаевскую, и где-то в самом её конце я выхожу с целью пересесть на семьдесят третий.

Щебечут какие-то неизвестные птицы, по асфальту потоком течёт вода, толпа бабулек переминается с ноги на ногу на большой глыбе то ли снега, то ли льда.

Полчаса ожидания на семьдесят третьем – в порядке вещей, топчусь под крышей ржавого павильона, единственном относительно чистом месте в море апрельской окраинной грязи – тут вам не Кутузовский.

Наконец, тёмно-фиолетовый 85-69 приветливо открывает свои двери, и я размещаюсь на задней площадке, подталкиваемый другими пассажирами: скоро начнётся час-пик, день близится к концу. Старая телега еле ползёт вверх по Житомирской, до дома остаётся совсем немного. На самом верху мы останавливаемся, водитель, бормоча что-то невнятно матерное, вылезает из кабины, и, расталкивая пассажиров на передней площадке, открывает монтировкой люк в полу: приехали!

Публика расходится нехотя, а мне всё равно – перехожу железнодорожное полотно, и я дома. Путешествие окончено. И голые тополя, и редкие жёлтенькие цветки мать-и-мачехи вверх по насыпи, и ползущая в Усово кругломордая электричка ненадолго остаются в памяти, сменяясь усталостью и желанием залечь на диван...

Выключу звонок у телефона, спрячу дневник, сделаю уроки на завтра – авось не застукают, а застукают – сам виноват, но как же здорово было прокатиться...

Город мой, я знаю.

ОСКОЛОК 2. ЛЬДЫ И ЛЬДИНЫ

Вот лежишь ты, стало быть, в длинном деревянном ящике, по-своему даже красивом: ручечки золотистые, лак сверкает, материя ослепительно белая внутри. И кажется поначалу, что даже рубаха твоя любимая, клетчатая на тебе надета – ан нет, присмотришься – что-то чуждое, под галстук. И физиономия твоя, вечно небритая, легко узнаваема, только как-то всё торжественно, торжественно и печально: народу понаехало с полсотни, все с гвоздиками да хризантемами, да в чёрном и сером.

А вдова почему-то в красном свитере – холодно ей что ли, январь на дворе? Впрочем, барышня вседа удивляла своими выкрутасами, и бог ей судия…

Матери уже восемьдесят, она передвигается по мраморному полу почти не поднимая ног, круглые очки с толстыми линзами запотели, ни слёз, ни глаз не разглядеть, но слышно какое-то сдавленное, тихое всхлипывание.

Отец держится молодцом, его седая шевелюра всклокочена, но старый чёрный костюм строг и опрятен. Он за руку здоровается с каждым из нас, называет по именам и молча выслушивает дежурные соболезнования.

Друзья давно не виделись, и факт встречи интересует их чуть больше похорон, хотя многие и стараются не подавать вида. Они медленно идут вдоль тела, кладут цветы, говорят что-то дежурное, часто отвлекаясь и сбиваясь на простую речь, вроде бы не соответствующую моменту.

И скорби почти нет: что-то живое незримо присутствует в холодном воздухе крематория, поднимаясь под купол и опускаясь почти до уровня пола, выплёскивается в тяжёлые двери и нехотя затекает обратно.

Я беру свой букетик и тоже пытаюсь приблизиться к тебе, становлюсь в очередь, и глядя на тебя, шаг за шагом начинаю ощущать, что это только тело, и оно – мертво.

Но что может быть необратимей самой смерти? Вот сейчас эти кованые двери раскроются, и тело, уже побывавшее за эти дни во многих чужих руках, возьмут другие чужие руки, переложат на тележку и подвезут к последнему для него огню, за которым – тлен.

Куда поехали, Кирюха?

ОСКОЛОК 3. СТЕКЛО БУТЫЛОЧНОЕ ТЁМНОЕ

Грязно-красный ГАНЦ МАВАГ медленно вползает на маленькую станцию. Начались настоящие медвежьи углы, и мы смакуем странные чухонские названия: ЙЫ-ГЕ-ВА…

В Йыгеве компактная двухэтажная гостиница в крепком бревенчатом доме, с круглыми печами-голландками и умывальниками, похожими на иллюстрации из «Мойдодыра», где из маминой из спальни кривоногий и хромой...

В привокзальном магазинчике покупаем шикарную сметану, в которой легко стоит и не падает столовая ложка, и свежайший деревенский ржаной хлеб. В чём в чём, а в завтраках эти много понимающие о себе люди толк знают. Садимся на центральной городской площади на уютную скамеечку и медленно вкушаем эстонские крестьянские радости, параллельно разглядывая всё, что вокруг.

Квази-Европа... Гонору тут настолько много, что идея автостопа, раньше неплохо осуществлённая и в Узбекистане, и Грузии, и в Туркмении, и на Украине, не говоря уже о Сибири, тут однозначно терпит фиаско: ни один из автовладельцев даже не взгянул на наши голосующие руки, и мы смиренно переключились на неспешные поезда и автобусы, делающие остановки у каждого хутора.

Нога туриста сюда явно не ступала, и все встречные пялятся на нас как на гуманоидов из системы Альфа Центавра: у нас с Кирюхой по рюкзаку модели «Ермак», вездесущий «ЗЕНИТ-TTL», небритые морды и очень много любопытства в глазах.

Предыдущую ночь мы провели в стогу сена недалеко от станции Тамсалу, куда прибыли вечерним дизелем из Таллина, смотрели на звёзды и спорили о том, куда двинуться дальше и с какой скоростью: у нас всего две недели, и хотелось бы добраться до славного города Вильнюса, и из него спокойно отправиться в Москву. Пока что мы еле тащимся, и если делать крюки в сторону эстонского побережья, то в первоначальный график мы не уложимся. Так что – вперёд, и только вперёд!

А то в Таллине проторчали лишний день, всё ходили да любовались средневековым антуражем, не пропуская при этом вывески «OLU – ПИВО». Городишко-то не велик, но весьма интересен: парк Кадриорг, Рокка-аль-Маре с праздно шатающейся публикой и весьма милые окраины и пригороды. Весь вечер просидели в кабаке рядом с вокзалом «ТАЛЛИН-ВЯЙКЕ», где шикарные свиные шницели с жареной картошкой всего по семьдесят девять копеек и пиво – рекой, а потом завалились спать в каком-то странном сарае, утром оказавшемся павильоном «Животноводство» ВДНХ Эстонской ССР.

Стало быть, доза была весьма хороша. Окунулись в море, выдрали из башки друг у друга солому, и в город. Досыпать пришлось в кино, где шут Челентано, и так похожий на обезьяну, играл эту самую обезьяну. Впрочем, глаза слипались сами собой, и полтора часа пролетели как один миг. Бинго-Бонго, понимаешь...

На центральную площадь Йыгевы въезжает синий ЛАЗ-695, занимая собой почти всё пространство, на лобовом стекле лаконичная надпись: TARTU. О, нам туда и надо. Наскоро запихнув внутрь остатки сметаны, спешим на посадку. Желающих много, и нам достаются последние два места на заднем диване, на «сковородке». Впрочем, это не Самарканд, хотя попотеть и тут придётся: лето выдалось тёплое, дожди редкость, публика вся в футболках и маечках.

Вполне заурядное советское шоссе, без какого-то лоска и претензий на исключительность, по бокам – поля: картошка да овёс... И город начинается как-то сразу, естественно, с поста ГАИ и первых кирпичных пятиэтажек, с автобусной остановки, где два десятка аборигенов осаждают только что подошедший «Икарус», с аллеи тёмных лип и типового квадратного «Универсама».

Широка страна моя родная...

Осмотр экскурсионных объектов занимает у нас почти весь световой день – это вам не Йыгева, один университет чего стоит, а ещё есть ратуша, и вообще тут довольно интересно. Но главный гвоздь сегодняшней программы должен состояться вечером – у нас сегодня день рождения. То есть у Кирюхи он был четыре дня назад, а у меня действительно сегодня, но уже не первый год мы стараемся отмечать эти события вместе. Всё-таки мы зодиакальные львы, а львам делить-то нечего.

Полный экспромт: выбор места проведения, программы и меню столь важного мероприятия производим с наскоку. Как и ожидалось, мест в здешних гостиницах нет и не предвидится, впрочем мы и не рассчитывали... Посещение продовольственных магазинов не то что бы не радует, но оставляет желать лучшего: пива нет, зато есть разные крепкие напитки, вполне соответствующие статусу момента. Есть водка, но как-то не хочется, хотя где и в каких условиях придётся ночевать, неизвестно, и, возможно, в ней-то, родимой и спасение. Есть ликёр «ВАНА ТАЛЛИН», но слишком сладко и тоже не дёшево. Есть марочный портвейн «Массандра», есть «Советское шампанское», есть «Салют», «Стрелецкая»...

«Ну что, берём коктейль?»

«Чего спрашиваешь...»

Итак, для первого тоста берётся «Салют», шампанское для нашего аскетизма вряд ли уместно, – два пятьдесят. Пара «Массандры» - семь сорок, «Ваня из Таллина» - пять тридцать, «Русская» для полировки – тоже пять тридцать. Если последние две не осилим сегодня, останутся на потом, путь ещё не близкий. Итого - двадцать с полтиной. Да ладно, день варенья всё-таки. На закуску – большой батон ржаного, сыр, кусман отдельной колбасы, пара огурцов.

Мы с Кирюхой торжественно ступаем по полусонной окраинной улице по направлению из города, на ржавой колонке наливаем в нашу канистру и фляги холодной воды и где-то в конце асфальта находим подходящую площадку для проведения торжественного вечера. Скорее всего, здесь собираются что-то строить, на земле раскиданы какие-то бетонные конструкции, плиты, куски арматуры, есть даже обломки досок. Метрах в ста стоит новый дом, где уже есть какие-то жильцы, во всяком случае кое-где горит свет и один мужик уже повёл выгуливать на стройплощадку своего фокстерьера. Да что нам фокстерьер, при таком раскладе мы и с водолазом справимся...

Первым делом производим подготовку спальных мест: находим ниши в бетонных блоках, чтобы спрятаться от ветра и дождя, расстилаем спальники, достаём из рюкзаков всё необходимое – кружки, миски, походный нож, любимый кирюхин складной стакан. Он кромсает нашим тесаком обломки валяющихся досок, с одной спички запаливает костерок, я нарезаю хлеб, сыр, колбасу – стол готов! На Тарту спускается беззвёздный вечер, по плитам блуждают какие-то экзотические красные тени от костра.

«Расти большой...»

«Постараюсь...»

«Салют» - лёгкая разминка, так, аперитив за неимением лучшего. А вот «Массандра» смакуется долго, под разговоры обо всём. Как ни странно, но мы ещё не наговорились, и всегда найдём темку или даже анекдот, да и вспомнить уже есть чего: и экспедиции, и весёлый автостоп, и свободная студенческая жизнь - уже пройденные этапы, юношество закончено, и это тоже тема для пьяного разговора.

«Эх, сейчас бы обрадоваться холодному «Биржайскому»...» - мечтает Кирюха, имея в виду хорошо нам известную колхозную лавку и кабачок на затерянной богом улице пока далёкого от нас Вильнюса.

«Ладно, за цель путешествия...»

Мы чокаемся портвешком, подкидываем деревяшек в костёр, и небо озаряется снопом ярких искр. На горизонт надвигается какая-то чёрная туча, не иначе на нас идёт гроза, но пока ещё далеко, и водяра вместе с ваней-таллином точно будут сегодня выпиты.

Гром и молнии! Ливень начинается сразу, как водопад, остатки костра затухают немедленно, и мы с Кирюхой прячемся под плиты. Закуток метра два на полтора, почти как купе в поезде, однако, дождь настолько силён, что сверху струится вода, а земля стремительно намокает, превращаясь в маленькое болотце. О комфорте можно забыть, но сумма выпитого не предполагает уныния: расправившись с напитками, мы медленно отходим ко сну, найдя рядом по сухой плите и расстелив подмокшие спальники.

Утро не предвещает ничего хорошего: головка, в общем-то, бо-бо, денежки точно тю-тю, изо рта разит перегаром, ноги хлюпают по расползшейся серой грязи с мелкими вкраплениями какой-то колючей травы.

«Ну чё – грамотно погудели?»

«А то...»

Однако – вперёд, на Вильно! В сырой одежде и дурном настроении возвращаемся на автовокзал и без особых проблем седлаем видавший виды ПАЗ-672, идущий в странный населённый пункт с названием Валга. Собственно, странен он только тем, что в нём прямо по городу проходит граница между республиками, деля его на относительно большую эстонскую Валгу и латышскую Валку поменьше. Это, конечно, не Берлин и даже не Никозия, но взглянуть интересно. Пазик надрывается, пыхтит, но всё же трогается в путь, и это хорошо: дурацкий дождь кончился, все целы и движутся в правильном направлении.

Валга оказывается неяркой заурядной дырой, в которой нет даже пива, зато, перейдя небольшой пограничный овраг, в Валке мы обнаруживаем полную смену декораций: на вкус неплохой, но отвратительно тёплый «Курземс» действует как бальзам на раны, а бефстроганов в местной столовке выше всяких похвал.

Насытившись, возвращаемся в Валгу, откуда очень приличный с виду отечественный дизель типа ДР-1А везёт нас в сторону Риги. Тем не менее, перед столицей нам надо посетить кондовую провинциальную Латвию, и Цесис представляется в этом плане идеальным вариантом. Сойдя с поезда на маленьком вокзале, обращаем внимание на жуткую летучую пыль: она везде – на привокзальной площади, где одно такси, один автобус и пара пешеходов, на узеньких улочках с двухэтажными домиками, рядом с гостиницей... Да, Эстония выглядела почище. Тощие коты стаями шатаются по городу, возможно, охотясь на грызунов, возможно – ища сытную помойку. Все магазинчики маленькие, тесные, на одного-двух покупателей, кафе тоже маленькие, мест в них нет, зато доносится шикарный запах свежемолотого кофе.

Как ни странно, находятся места в единственной гостинице. Наши паспорта и заполненные анкеты администраторша передаёт сменщице со странными словами:

«Засели к Жабочке на одни сутки...»

На вполне закономерный вопрос:

«Куда-куда?» - молчит и даже не улыбается, хотя и выдаёт жёлтенький ключик на огромной деревянной бобине. Номер пуст, хотя на одной из коек видны следы пребывания не очень опрятного мужчины: один дырявый носок, кустарный галстук на резинке с надписью «СОЧИ-78» и рваная газета с пятнами томатного соуса. Початая банка килек стоит на подоконнике. Ну да ладно, мы сами ничем не лучше – ночуем по сеновалам да стройплощадкам, а в гостиницах гости нечастые. Хотя сейчас поплескаемся под душем и будем как новые.

Сосед, длинный парень с колоритным акцентом, является через полчаса и сразу представляется:

«Виктор Жабочка, из Ужгорода...»

«Хохол?»

«Не-а, венгр или словак наполовину, у нас там всё перемешано в Карпатах...»,- и, почти с гордостью:

«Я секретарь райкома комсомола, у нас тут мероприятие одно, по обмену опытом. А вы, вижу, в отпуск?»

«Ага, в отпуск...»

«Накатим за знакомство?»

Жабочка достаёт из-под койки видавший виды командировочный портфель, а из него бутылку «Андроповки», но в номере почему-то пить отказывается, приглашая на природу. Это хорошо, как раз эту часть Цесиса мы с Кирюхой ещё не обследовали, оставляя на завтра.

Зелёная река Гауя плещется в очень глубокой долине, почти под скалой, вокруг растут дубы и сосны, везде какие-то пахучие дикие цветы, поют птицы – живопись на холсте. Мы садимся втроём на огромную дубовую ветку, стелющуюся по земле, Кирюха достаёт свой фирменный складной стакан, Жабочка со словами «Опять птички нет!» ловко откупоривает пузырь зубами и – по восемь булек – чётко разливает первую дозу.

Сивуха неимоверная! Я давлюсь, но виду не показываю, передавая стакан дальше. Когда ритуал окончен, на аллее появляется милицейский уазик с синей мигалкой на крыше. Из его динамика слышится многократно повторяемая какая-то латышская фраза, и её приказной тон не предвещает нам ничего хорошего.

«Шухер!» - орёт Жабочка, и мы машинально ускоряем шаг до спринтерского бега и врассыпную, едва дыша, бежим в гору, в сторону гостиницы. Вот тебе и Цесис маленький! Добравшись до номера, в изнеможении валимся на койки и засыпаем без снов до утра. В восемь Жабочки на месте уже нет, видимо мероприяте по обмену опытом начинается рано.

«Во ист дер вег нах Рига?»

В ливонскую столицу попадаем на том же самом дизеле ДР-1А-138, минуя Валмиеру и Сигулду, на которые просто нет времени, Вильнюс пока ещё ждёт...

Всё здесь уже хожено-перехожено, но трепетно и в диковинку снова и снова: и улицы и площади, по которым ходить без сна, и вантовый мост, и понтонный, и луковые клопсы и рольмопсы в кафе, и тесный универмаг, и музей истории, и отличная пивная в далёкой Югле, и дурацкая пивная с очередью и обязательными бутербродами в нагрузку напротив вокзала.

Совершаем долгий моцион по городу, обедаем в расторане «Астория», куда нас поначалу не хочет пускать пузатый швейцар в коричневой ливрее. Но нам уже давно известно, что автостоп максимально хорош только тогда, когда пленэр творчески сочетается с цивилизацией. Кухня хороша, антураж классичен и дорог – что ещё могут пожелать два непросыхающих нечёсаных субъекта в столице Латвийской ССР? Из окна ресторана открывается вид на Даугаву, вдалеке маячит телевизионная вышка. Вот туда ночевать и пойдём...

В любом мегаполисе есть такие места, где желающий отдохнуть непритязательный индивидуум найдёт относительно комфортные условия ночлега, стоит только включить солдатскую смекалку и не размениваться по мелочам. И всего-то три остановки на троллейбусе: вполне заурядная ШКОДА Тр-14 доставляет нас по новому мосту на остров Закю, где строится комплекс телецентра, но в целом это огромный пустырь с обилием разного вида кустарников, молодых деревьев и мягкой свежей травы. Остановка по требованию, и когда Кирюха нажимает на кнопку, на лице у водителя проскальзывает странная ухмылка. Зря смеёшься, дядя!

Из живых существ на всём острове находятся только пара бездомных дворняжек какой-то непонятной серо-бежевой масти, да полчища ворон, живущих в старой иве прямо у берега. Зато жёлтый и рассыпчатый песок здешнего пляжа даст сто очков вперёд любому курорту... Вечер тёпл и ленив, захваченная с собой жареная курятина из кулинарии медленно поглощается и переваривается, запивается бутылочным «Рижским», которое в свою очередь неспешно охлаждается в авоське в прохладных водах Даугавы. Собаки получают куриные кости и благодарно уходят, вороны клюют ржаную горбушку – идиллия!

А утром нас ждёт Юрмала. С закрытыми глазами в электричке вспоминаю: Лиелупе - Булдури – Дзинтари – Майори - Дубулты... Школьные каникулы с родителями, студенческие вылазки большими компаниями и маленькими, прогулки вдоль моря и сосны на дюнах...

На Йомасе, как всегда, многолюдно, почти тесно. Идём с полной выкладкой - рюкзак плюс наглая морда – до самого Дзинтари, до ресторана «Лидо», и пьём из фонтанчиков противно горькую минералку. Надо отметиться... В Дзинтари выходим на пляж: пик сезона – сотни праздно шатающихся индивидуумов, редкие единицы купающихся, тысячи чаек. Классика жанра...

«На Бабите поедем?»

«Конечно, чё тут делать?»

«Икарус-260» третьего маршрута везёт нас в Дубулты, от которых пешком мы с Кирюхой идём в сторону яхт-клуба на озере – пару лет назад нам удалось неплохо пожить здесь в палатке на берегу, порыбачить и половить кайф свободного времени. На территории клуба никого нет, только какой-то лысый дядька идёт нам навстречу:

«Рыбки желаете? Щука три, судак десять.»

Мы не гордые, нам и щуки хватит.

Несчастная дохлая щука нанизывается на вертел, жарится на костре в озёрных камышах и съедается в один присест:

«А говорили, что хищники невкусные...»

«А ты что, тигра пробовал?»

Но нам надо в Вильно, и вся новая ночь в холодном спальнике на берегу озера полна удивительных снов: мы едем, едем, едем...

Вернёмся в Ригу, купим билет до ближайшей станции, сядем в дизель и поедем в Мажейкяй. Это уже Литва, и опять я не увижу и Венспилс, и Лиепаю, а жаль. Оставим всё это до следующего раза, в конце концов нам всего по двадцать пять, а города стоят веками..

На мажейкяйском автовокзале решаем, куда ехать дальше: Клайпеда – через час, Каунас – через три, Шауляй – через полтора, но ближе всего.

«В Клайпеду?»

«Давай, там ещё не были...»

Очередной ЛАЗ-695 доставляет нас в этот странный город, где есть только один обувной магазин, один магазин культтоваров и двадцать продовольственных. Так писали в «Литературной газете», смакуя успехи местного исполкома в оптимизации торговли. Но нам с Кирюхой сейчас обувь не нужна, и даже без культтоваров мы перебьёмся. А вот пиво – вынь да положь!

Хотя, старинный Мемель хорош и так: смотрим, ходим, вбираем историю...

Черепичные крыши, немецкий порядок улиц, совершенно не ложащиеся в стиль советские пятиэтажки, дубы и липы, живущий своей особенной жизнью порт – целый день для воспиятия.

«Жигулинис» доступен, да ну его, хорошо бы ещё добраться до Паланги, заночевать там, а дальше – Ковно, Вильно, вот вам и вся Литва...

На палангском песке немного расслабляемся, наблюдаем закат над морем, ночуем в парке на дюнах, следующее утро проводим в пеших прогулках вдоль моря. Тут, конечно не Юрмала: и море глубже, и волна круче, и вода холоднее. Вокруг курортная толпа, резкий запах каких-то водорослей, орущие дети, в столовку очередь аж на улице:

«А не двинуться ли нам дальше?»

«Давно пора...»

На станции со странным названием Кретинга садимся на поезд Клайпеда – Каунас, влезаем в плацкартный вагон, взяв, как и всегда в подобных ситуациях, билет до первой остановки: главное войти, а там разберёмся. Проводник в буквальном смысле спит, поезд идёт, а мы скромно занимаем боковушку и пытаемся вглядеться сквозь ночь в литовские просторы.

По полям ложится густой туман, видимость никакая, даже хорошо освещённый вокзал в Шауляе просматривается только на вытянутую руку. Машинист постоянно даёт гудки, спать как-то не хочется. Поезд, похоже, опаздывает, но это, в общем, не страшно...

В нашем вагоне всего человек двадцать, душновато, с верхних полок доносится и резкий храп, и какое-то невнятное бормотание. Тамбур оккупировали курильщики, сортир вонюч и нечист, но мы едем!

На какой-то маленькой станции в вагон вваливается двухметровый толстенный мужик в железнодорожной форме с компостером в руках.

«Кирюха, подъём! К нам едет ревизор...»

Он и впрямь начинает проверять у всех билеты, а разбуженный проводник переминается с ноги на ногу рядом, вид у него настолько жалок, что хочется как-то посочувствовать.

«Ваши билетики, молодые люди!»

Это уже к нам. Словно ни в чём не бывало, протягиваю ему наш эрзац, стараясь смотреть в глаза – иногда это помогает. Но дядя, видно, тёртый:

«Через двадцать две минуты Кедайняй, собирайтесь, выйдете вместе со мной, оформим штраф. И не брыкайтесь, не поможет!»

«А тебе» - обращаясь к проводнику – «будет начёт за халатность».

Ну да, с таким особо не повоюешь. Была бы какая-нибудь дама бальзаковского возраста – уломал бы без вопросов, или парнишка помоложе... А с этим монстром спорить себе дороже выйдет. Можно, конечно, вставить ноги – не догонит, он жирный и у него одышка, но бежать сейчас некуда, не на ходу же прыгать. Была охота ноги ломать. Интересно, почём штраф, может, зря мы переживаем?

«Извините, а штраф – сколько?»

«Столько, чтобы не повадно было МПС обманывать!»

Становится как-то грустно. Собираем своё барахло, поезд уже скользит по станционным стрелкам и плавно тормозит: приехали...

Здесь тоже туман, даже рельсов не видать. Как только жирный сползает на перрон, говорю спокойно Кирюхе:

«Жабочка!»

Да он парень смекалистый, хватает на лету: чем тут не Цесис... Он резко бежит вправо вдоль поезда, я влево, толстый монстр не ожидает такой наглости и начинает свистеть только когда я перебегаю путь перед тепловозом, а Кирюха – за последним вагоном. Теперь мы простые советские граждане, мы ничего не нарушали, никакого ревизора не видели, а просто ждём следующего поезда. Зажигается зелёный, и состав медленно трогается. Вот только где Кирюха? Туман какой-то вселенский: хожу по перронам, переходам, рискуя жизнью перешагиваю через рельсы, даже пару раз случайно почти натыкаюсь на жирного, но вовремя сворачиваю в сторону и остаюсь незамеченным. Кричать не отваживаюсь, пусть уйдёт, потом разберёмся.

Вот двери вокзала, через стекло вижу зал ожидания, кассы, буфет. Кирюхи здесь нет, куда делся-то? Обхожу вокзал со всех сторон, на городской площади автобусная остановка, по расписанию до Каунаса можно отправиться в 5.44.

«Вы на Харькив?»

Кто-то трогает меня сзади за плечо. Ну, слава аллаху, нашёлся. Братаемся как после долгой разлуки, и через полчаса уже жаримся на заднем сидении очередного ЛАЗА-695. Стресс преодолён, туман медленно рассеивается, Каунас приближается.

В музей чертей не пойдём, сразу в «РАМБИНАС», известный ещё родителям, ездившим сюда в командировки и проводившим досуг в затемнённом зале за кружечкой пивка под нейтральный музыкальный фон. Как истинные наследники, начинаем буквально с обеда, заканчиваем ближе к ночи, здорово надоев официанту своими неспешными заказами и относительно небольшой суммой счёта в итоге. В сумерках средневековая архитектура видится зыбкой и серой, с косыми шпилями костёлов и неровными крышами. Брусчатка надоедает ногам, пиво – мочевому пузырю, и ночлег неизбежен в любых природных условиях: ивовые кусты на берегу реки, заросли камыша, кромешная темень. Сон наваливается как борец-победитель на проигравшего: раз – два – три – четыре...

«Етить твою, Неман!»

Мощная река катит свои воды мимо, в прибрежных зарослях копошатся какие-то утки, солнце высоко.

Кирюха уже встал и даже осмотрел ближайшие окрестности. Мы, оказывается, на острове:

«А ты случаем не помнишь, как мы на остров попали? Вплавь или... как?»

Факт переправы вплавь я не помню, я вообще всё плохо помню, но одежда сухая, лишь слегка тронутая росой, при форсировании вплавь или даже вброд всё было бы по-другому. Загадка остаётся загадкой до того момента, когда, наконец, не находится маленький деревянный мостик. Как мы его вчера нашли? Вот уж воистину, пьяному море по колено.

Чудеса продолжаются: Кирюха потерял свой любимый складной стакан.

«Куда он на хер подевался? Я же его не доставал, и зачем было его доставать...»

С полным осознанием того, что это плохая примета, покидаем наш остров и направляемся на вокзал: последний рывок, и мы в Вильнюсе. Улыбчивая морда ЭР-9п немного прибавляет оптимизма, вдоль путей тянется бесконечная череда желтолистных лип – август уже на излёте.

Под стук колёс пытаемся планировать, что будем делать в ближайшие дни.

«Опять свою прихехешницу разыскивать начнёшь?» - вдруг как-то с обидой спрашивает Кирюха.

«Какую прихехе...»

«Ангелину твою! А то у тебя как тост, то за любовь, да и бегаешь всё время куда-то, за тобой не угогнишься. Романтик платонический... Или не платонический?»

Да, прошлой зимой я был в Вильнюсе впервые, как участник студенческой научной конференции, делал доклад и всё такое прочее. Да, я встретил в университетской общаге девушку с ласковым именем Ангеля. Да, я буквально втюрился в неё с первого взгляда. Да, мы тогда расстались так, что я даже не знаю её фамилии. Да, с тех пор я несколько раз пытался найти её, но не смог. Да, я бы попытался найти её ещё раз, если только такое возможно.

«Как можно не знать фамилию?» - не унимается Кирюха.

«Мне почему-то казалось, что она Островская...»

«Козловская, Стрекозловская... Позови её – ау, ау! Может, услышит и прибежит.»

В электричке пусто, и редким пассажирам не до нас. Но я мысленно повторяю это злое кирюхино «АУ», тупо уставившись в окно. Где ты, ангел мой?

По прибытии на вокзал первым делом идём в кассу. Билетов на Москву на ближайшие дни нет и не предвидится, придётся влезать в общий вагон, но это нам не в диковинку. В качестве компенсации ожидаемого дискомфорта решаем попытаться заночевать в гостинице и направляемся в ближайший пятиэтажный «Гинтарас», где идёт ремонт, воняет олифой и летает надоедливая цементная пыль. В фойе просторно, только за стойкой видна голова администраторши, что-то пишущей за своим прилавком.

«Можно у вас поселиться до послезавтра?» - с ходу спрашиваю я.

На меня смотрят голубые глаза:

«Можно, давайте паспорта и заполняйте анкеты. Только номер будет... необычным.»
«А вас не Ангеля зовут?» - язык уже начал заплетаться, а на стойке виднеется табличка «Вас обслуживает администратор АНГЕЛИНА НОВАК». Она встаёт, чтобы дать нам бланки анкет, а клетчатое платье свободного кроя едва скрывает довольно большой живот.

Кирюха изумлён не меньше моего: намолили-таки...

«А что там необычного?» - спохватывается он.

«Увидите, там ресторан внизу.» На её лице появляется стыдливый румянец. Это точно она!

Дальше всё происходит на автопилоте: в номере плотный запах прогорклого масла, тухлого мяса, селёдки и репчатого лука: готовится ужин или обед – я уже не различаю, хотя на часах чуть больше часа. Бросаю рюкзак на койку, вынужденно лезу под холодный душ – горячей воды во всей гостинице нет.

Кирюха в это время стоит на балконе и наблюдает за пёстрой привокзальной жизнью: вот пришёл поезд из Минска, вот тётка в грязном переднике продаёт подтаявшее мороженое, вот толпа с чемоданами и сумками штурмует троллейбус. Потом в свою очередь за этим наблюдаю я, а потом мы надеваем последние свежие рубахи и неспешно идём в Ужупио, где родился Феликс Дзержинский, и где мы любим гулять по булыжным склонам среди редких кривых деревьев. Рядом долгожданный Биржайский кабак с холодным нефильтрованным и кисловатым на вкус пенным напитком, а также фирменной горячей закуской в виде жареных свиных копыт с горохом.

«А пан Новак-то расторопный парнишка: заделал девушке зародыша, пока некоторые фамилию пытались вспомнить...» - опять начинает своё Кирюха.

«Давай ты заткнёшься...»

«И ты...»

«И я...»

Тему считаем закрытой, поглощая пиво и слушая вживую скрипача: антураж хутора, на который случайно заехал невесть откуда взявшийся Паганини. От клейких частей копыт рот стягивается и не даёт говорить много. Сидим и слушаем, голова и сердце пусты и холодны, желудок полон эпикурейского содержимого. Можно считать, что цель нашего путешествия достигнута.

«Давай завтра домой!»

«Утром будет видно...»

А утром почти по инерции обходим центральную часть города: все эти Гедиминасы и Нярисы, даже совершаем краткую вылазку на троллейбусе в Лаздинай. Но эмоции уже кончились. Билеты в общий вагон, купленные без очереди за полчаса до отправления, верхние полки в плацкарте – в данной ситуации это почти счастье.

И выстукивает поезд:

«Почти счастливый... почти счастливый... почти счастливый...»

Так и получается: и я почти счастливый, и Вильнюс, и Кирюха, и вообще весь СССР... Вплоть до Белорусского вокзала, за которым начинаются обычные будни рядового понедельника.

А прокатились-то неплохо...

ОСКОЛОК 4. ЛУПЫ И ПОДЗОРНЫЕ ТРУБЫ

Эту книгу написал Магидсон. Я лежу дома на диване, и Магидсон представляется мне старым дядькой с явными семитскими чертами, с чёрно-седой бородищей чуть ли не до пола, с пейсами и длиннющими немытыми волосьями, хаотически разбросанными по плечам какого-то старого бархатного камзола. Магидсон пишет о Колумбе: он макает своё перо в фиолетовые с зеленоватым отливом чернила и выводит округлые каракули на толстой неровной бумаге. Так проходят многие дни, недели и месяцы, пока «Пинта» и «Нинья», наконец, не достигают своей желанной Эспаньолы.

А потом он переходит к Магеллану и Дрейку. Он упивается описанием скалистых берегов и диких племён, живущих в дебрях бескрайних джунглей, смакует кораблекрушения и катастрофы, время от времени иллюстрируя своё повествование странными старинными картами.

Мы понравились друг другу давно. То есть, конечно, о моём существовании Магидсон даже не подозревает, но разве не был бы он рад такому прилежному мальчику, увлечённому не каким-то там футболом, а историей географических открытий. А что до меня – так книгу эту, толстенную, надо сказать, прочёл я раз эдак пять, а то и больше, то и дело начиная и бросая, а потом возвращаясь к заброшенному.

Но каким же ударом было для меня узнать, что Магидсон, оказывается… женщина, и зовут её Софья Львовна. Фу… Не верю до сих пор, и не поверю.

Магидсон, жив ли ты ещё, старый хрен, покажись публике, не заставляй нас думать, что о корсарах и капитанах может что-то стоящее написать баба.

Да от такого удара люстра на потолке качается и хрусталинки на ней звенят…

Долгий телефонный звонок. Это звонит Яра. Только он так назойлив и так любит отвлекать от самых интересных и нужных дел. Только он всегда некстати. Он медленно крутит свой диск, делая большие паузы между цифрами, внимательно прислушивается к гудкам и легко узнаваемым противным голосом крякает своё «Алё!»

«Алё! В Москве землетрясение, слыхал?» Новость ошарашивает, но Магидсон пишет о Дрейке не отвлекаясь, и я кладу трубку на стол, бормоча что-то дежурно-невнятное. А люстра входит в какой-то странный резонанс и качается ещё сильнее. Может правда – землетрясение?

«Яра, правда - всё качается!»

«Я тебе, кызла, говорил – Везувий, а ты не слышишь!»

А Магидсон рассказывает о Гудзоновом заливе: искали проход в Тихий океан и не нашли, полное разочарование...

На улице дождь, и мне совершенно не хочется куда-то идти, но Яра зовёт прошвырнуться.

Вынужденно соглашаюсь, поскольку знаю давно: если с Ярой не сходить просто прошвырнуться – позовёт на футбол, а футбол с Ярой это ещё та забава. Придётся знакомиться на трибуне с тучей каких-то чужих ненужных людей, запоминать их имена, выслушивать несмешные анекдоты, ходить гурьбой от Лужников то к университету, то к самому Кремлю, просыпаться с жестокого похмелья, а потом спрашивать самого Яру, что было с нами вчера. Кайф сомнителен, выбираю простую прогулку.

Снобизм Калининского неубиваем: гордые посетители «Весны», «Подарков» или «Москвички», отстоявшие часовые очереди и получившие долгожданный товар; гордые зрители «Октября», съевшие в буфете пирожное «Лесенка» или «Картошка» и посмотревшие очередной выпуск киножурнала «Новости дня»; много понимающие о себе завсегдатаи «Дома книги», играющие и выигрывающие в книжную лотерею; любители фотоплёнки, фотобумаги и фиксажа, ищущие и находящие всё это в магазине с космическим названием «Юпитер»; совсем не бедные граждане, посещающие ресторан «Арбат», кафе «Печора», бар «Жигули» и другие злачные места; ну и так – по мелочи – дамочки из салона красоты, тётеньки из кулинарии, а также иные граждане СССР, случайно забредшие сюда с Арбата или Садового кольца.

Мы с Ярой прибываем солидно – на древнем малиново-жёлтом МТБС с номером 470, посудина еле ползёт по склону от СЭВа вверх, и это немного добавляет торжественности моменту. Вообще на «двойке» уже много новых ЗиУ, и я бы обязательно дождался одного из них, но Яру не остановить – едем, и всё...

Прошвырон стартует от остановки «улица Чайковского» и продолжается в медленном темпе по правой от нас стороне Калининского.

«Ух, какая булка пошла» - почти кричит Яра, заметив барышню в облегающих джинсах и свободного покроя белой блузочке. Барышня оборачивается – крокодил крокодилом... «Отстань, шкет!» И гордо идёт дальше, чётко отбивая свой ритм каблуками.

И Яра совершенно серьёзно начинает причитать: «Почему - если сзади красота, то спереди урод?»

«А ты сам-то - с какой стороны урод?» - пытаюсь съязвить я, но его уже не остановишь. Расстроенный Яра – он как расстроенный рояль: лучше не слушать. Вспоминает какую-то незнакомую мне Ингу, отказавшуюся с ним целоваться летом в лагере, а потом знакомую Маринку из «Б», что не пошла в кино. Мрак полный. Ноги идут, глаза смотрят, мозги заняты какой-то ерундой. Хорошо отдыхаем! Асфальт почти горяч, энергии много…

Нас спасает только пиво, купленное в «Новоарбатском» гастрономе на первом этаже. Оно жигулёвское, свежее, прохладное и по-настоящему развязывает языки, а также делает маршрут прошвырона более изощрённым: через Арбат к Сивцеву Вражку, а по нему в сторону Смоленской и по задворкам высотного МИДа к Садовому кольцу. Все маринки и инги давно забыты, мы говорим о высоком: «Вот скажи мне, в 2000 году будет коммунизм?»

«Не знаю, наверное, будет».

«А я точно знаю, что нам с тобой будет тогда по 40 лет».

«Сила...»

«Старость не радость - говорит мой дед.»

«Но он родился в девятнадцатом веке, а мы-то будем жить в двадцать первом...»

Действительно, что нам век?

В беседу встревает довольно ранний и очень красный закат, фонари ещё не включились, и весь переулок залит кровавым соусом.

Почти у Зубовской садимся на сто тридцать второй, едем по домам. Неприметный серенький 51-48 доставляет нас к Триумфальной арке, откуда Яра идёт пешком, а я ещё минут десять жду и дожидаюсь брутального 80-28 редкого пятьсот пятого маршрута.

Яблоневый сад и немногочисленные хрущёвки интереса не представляют, не отделавшись ещё от хмельной волны, тихо изучаю соседей. Вот пара, на вид студенты, держатся за руки. Да не вцепляйся ты в неё так, никуда она от тебя не убежит. А если убежит, туда и дорога, как яриной Инге с Маринкой вместе… Вот молодая мамаша с коляской: кто-то там спит и даже слышно, как ворочается, но кто – не видно. Вот небритый мужик в коричневом плаще из болоньи, такие уже не носят, и… Двери открываются, и я дома. После дождя весь двор в лужах, но моцион уже совершён, кислород усвоен, и прыгать и обходить их совсем не трудно.

А дома меня опять ждёт старик Магидсон. Книга лежит на тумбочке около подушки, и ночь начинается: флот адмирала Чжен Хэ приближается к берегам Калифорнии, а Лазарев уговаривает Беллинсгаузена подойти поближе к Антарктиде и наконец утереть носы этим британским хамам, шастающим тут и там по Мировому океану. Тоже, можно сказать, прошвырнулись чуваки неплохо – из Питера вокруг всей Земли и обратно всего за полтора года.

Прошвырнулись, надулись, сдулись... Ярины прибаутки сопровождают меня и в снах, путая их с реальностью, но в целом всё хорошо: живём, ребята...

ОСКОЛОК 5. ШОКОЛАД

Она говорила другим про меня так: «Дурень он, конечно, но дурень талантливый…» А других-то вообще не замечала! Вроде плюс, но как-то иллюзорно...

Но с некоторых пор я уже не мог отделаться от её внимательных серых глаз, от знакомого до боли неповторимого низкого голоса, от манеры смотреть сквозь тебя, как будто тебя и нет вовсе.

Кошка, что с неё взять? Она и сама всем велела – зовите, мол, меня Кэт. Ну, Кэт так Кэт, никто вроде и не против.

Увидев Кэт, отец сказал мне: «Ну что ж, полюбить, так королеву…»

А Яра сказал: «Ты мне друг, но от общения с ней ты сам тоже становишься какой-то кисой. Возьми и взгляни на себя в зеркало».

Прозвище закрепилось на многие годы, и действительно - глядя на себя в зеркало через пару дней, я уже приговаривал: «Эх, Киса, ну и рожа у тебя…»

Совсем недавно я начал бриться, часто резался и морщился потом от едкого одеколона. А тут ещё друзья говорят, мол, в зеркало погляди. Ну не красавец, что тут сделать, вот только избраннице надо как-то соответствовать, а как?

Жёлто-бежевый галстук в мелкую клеточку я купил в «Лейпциге» на Ленинском, там же, отстояв очередь, мы вместе с отцом урвали модную нейлоновую рубашонку и кримпленовые штаны, а он ещё кряхтел, что так дорого и так долго, и завтра ему раньше всех вставать на работу. В обувном на Гвардейской по случаю выбросили сингапурские чёрные ботинки – купили каждый по паре, правда, у обоих натёрло пятку, и пришлось потом раскошелиться ещё на лейкопластырь.

Мозоли заживали медленно, словно намекая на сравнение с душевными муками, которыми я был всецело занят с некоторых пор.

Вознесенский и Пастернак не давали покоя ни днём, ни ночью, а Блок так просто запомнился весь и сразу в виде одного большого тома, без повторений и заучиваний. И даже старый пройдоха Шекспир то и дело донимал сонетиками, которых - ни много, ни мало – сто пятьдесят четыре, и почти каждый о ней, обо мне, а чаще всего хотелось бы – о нас…

“From you have I been absent in the spring…”

Плюс Гамлет, Ромео, Лир и Ричард Третий в смешении нравов и страстей.

«Зачем ты всё это читаешь?» - спрашивал непонятливый Яра, хотя ему самому предстояло учить монолог датского принца по английской литературе так же, как и мне. Просто ему это надо было делать, боясь отцовской порки, а мне потому, что Кэт, странная Кэт уже всецело распоряжалась мной, сама ни о чём подобном даже не ведая.

Надо бы сводить её в театр, на худой конец – в кино, но КАК? Эдак подрулить, вальяжно распахнуться:

«Я тут два билета достал, рванём посмотрим…»

Но зеркало неумолимо: смотришь в него - Киса и есть, никуда не деться: не мужик, а пусик пушистенький, хоть в кримплене с галстуком, хоть без него.

Случай представился как-то сам собой, без лишнего напряжения. Литераторша Людмила Кирилловна всю последнюю четверть занудствовала, что надо бы, мол, посмотреть всем классом «Войну и мир» Бондарчука аж в четырёх сериях, но только к концу мая разродилась билетами на дневной сеанс в совсем не близкий кинотеатр «Черёмушки», куда и отвезла нас на метро, строго следя за тем, чтобы отдельные личности не воспользовались шансом улизнуть по дороге.

Когда мы входили в зал, свет уже начал гаснуть, и нам ничего не оставалось, кроме как занять первые попавшиеся свободные места. Миха шлёпнулся ряд на восьмой, я следом за ним, и совершенно неожиданно обнаружил рядом со мной Кэт, спокойно смотрящую на экран, где разворачивался один из маленьких сюжетов «Фитиля».

Потом началась первая серия, сидели мы тихо, и я даже пытался вникать в суть, но её локоть... касался моего, и это было настолько важнее, чем кино, что никакие Болконские и Безуховы не смогли бы тогда переубедить меня.

Когда дело дошло до Аустерлица, Кэт вдруг сказала:

«Смотаемся?»

Язык повернулся с трудом:

«Давай...»

Улучив момент, чтобы в зале было потемнее и литераторша нас не вычислила, мы пробрались к выходу, и оказались в чудесном солнечном дворе, который ослепил нас и свежей зеленью, и неожиданной свободой. Миха увязался с нами, он прищурившись глазел на всё вокруг и пытался сориентироваться на местности.

Рядом гуляли по бульвару какие-то люди, но меня вдруг почти убила такая простая мысль: а что делать? Не в том смысле, что делать глобально, в дальней перспективе, а что надо сделать вот сейчас, когда ОНА рядом? Спасительная городская афиша нашлась почти сразу, у остановки автобуса.

«Сейчас посмотрим – так... в «Тбилиси» дают «И дождь смывает все следы». ФРГ, и сеанс через пятнадцать минут. Поехали!» - почти скороговоркой выдаю я, и, словно устав от тяжкого труда, мы пытаемся догнать уходящий лиаз сто тринадцатого маршрута, но водитель оказывается добрым малым, или ему тоже нравится красиво бегущая в зеркале стройная Кэт, и мы втроём плюхаемся на переднее сиденье, пытаясь отдышаться. У метро вежливый Миха прощается и выходит, и мы остаёмся вдвоём...

Темнота кинозала и крутой сюжет про убийство возлюбленной, да ещё пара интимных сцен делают из меня нахала: я весьма бесцеремонно беру её ладонь, но мелкая дрожь и почти озноб возвращают меня на место. Но – чудо – она не против... Её рука остаётся в моей, она такая мягкая, а пальцы такие длинные, а наши плечи столь близки, что с каждой минутой я чувствую напряжение: да, это почти электричество! И время неумолимо: фильм кончается, публика покадает зал, встаём и мы, но держимся друг за друга, словно дети в саду, построенные парами.

«Погуляем?»

«Погуляем...»

На Новочерёмушкинской – предлетье... Берём у мороженщицы эскимо за одиннадцать, медленно жуём среди нежных липовых и тополиных листьев, среди уже плотной газонной травы, смакуя холодную сладкую плоть... Опять молчание – что делать?

Голос побеждает ватный язык, он звучит так громко, что прохожие бросают неравнодушные взгляды: мужики откровенно пялятся на Кэт, женщины сочувственно смотрят на меня, но меня уже не остановить.

«В наши окна, щурясь, смотрит лето,

Только жаль, что занавесок нету,

Ласковых, весёлых, кружевных...»

Зря, что ли, я тяжёлые тома перелистывал? Меня часов на десять хватит стихи тебе читать, Кэтище, только слушай. И юбочка твоя чёрная, чуть повыше колена, и блузочка беленькая, вся на ветру, и лодочки почти без каблучков - просто ступают рядом с моим словом. Собирались-то в культпоход – светлый верх, тёмный низ, преподавателей ублажать, а тут у нас май, понимаешь...

Время послушно, оно зависит от нас: перейдём Нахимовский, ускоряясь под жёлтый, неспеша продолжим шаг на Кржижановского, где стоят трамваи, и их десятки, и в их красном оттенке вся улица. Что-то там случилось, движения нет, и мы идём вдоль их бортов, ступая по чахлой путевой траве и по булыжнику, обрамляющему повороты и стрелки. И Кэт говорит:

«Ой!»

И глядит себе под ноги, а там белые лепестки черёмухи, и мы ступаем прямо по ним: маленький шаг - она, шаг побольше – я. Но если посмотреть наверх, увидишь свод из веток с миллионом цветов, на которых и пыльца, и шмели, и пчёлы – своя счастливая жизнь. ЧЕРЁМУШКИ!

«Смотри, как красиво...»

Она прижимается ко мне, и вдоль этой живой галереи мы идём осознанно медленно, такое впечатление, что мы одни во вселенной, и пустые трамваи – просто свидетельство этого.

О, порыв ветра! Он один способен сбросить столько лепестков нам под ноги, что нам приходится брести по этому майскому снегу, и мы смотрим друг на друга, и вверх, и вперёд, и наши волосы колышатся вместе с лепестками, и во всём – гармония тишины...

Но откуда-то спереди раздаётся простой трамвайный звонок, и всё сразу меняется: один за другим вагоны начинают двигаться: двадцать второй – обратно к университету, двадцать шестой и тридцать восьмой – вперёд, на Загородное шоссе и дальше к Октябрьской и Даниловской...

Почти на ходу запрыгиваем в оказавшийся рядом 2098, устраиваемся на заднем сиденье. В вагоне никого, а за окнами словно плывут то черёмуха, то Черёмушки, то редкие встречные машины...

Я смотрю в её глаза и пытаюсь приблизиться, я обнимаю её упругое тело, и наши губы сами находят друг друга. Этот поцелуй бесконечен. Он повторяется многократно, с наслаждением, с приходящим опытом, с невесть откуда взявшимся азартом покорителя. Мои пальцы достигают совершенно запретного: её грудь так нежна и так неожиданно велика, что я буквально замираю от восторга... А за первой волной надвигается вторая, и третья, и дальше без счёта.

Только где-то у Канатчикова в переднюю дверь заходит какое-то громкое семейство с тремя детьми, и мы с Кэт принимаем вполне цивильные позы, насколько они вообще возможны в такой ситуации.

«И какая всем забота, если у межи

Целовался с кем-то кто-то, путаясь во ржи...»

Странная усталость накатывает на нас, мы смотрим в окна. Трамвай медленно тащится мимо кладбища, мимо всех этих Рощинских и Верхнемихайловских переулков и затем почти торжественно движется по широкой Шаболовке, в конце которой, растряся всех пассажиров на стрелках депо, делает круг на Октябрьской. Наверное, надо двигаться к дому, и мы с Кэт идём вниз по Садовому, переходим Крымский мост, но ноги уже гудят, и надо срочно куда-нибудь присесть.

Прогулочный теплоходик типа «Москва» на Фрунзенской набережной представляется идеальным вариантом, пока он швартуется, большинство прибывших пассажиров выходит в сторону парка культуры, и нам достаются шикарные места на верхней палубе недалеко от буфета. Толстая буфетчица с золотым зубом почти кричит:

«Малчык, малчык! Барышня угасты!»

Хорошая идея - угощаю барышню лимонадом «Саяны», бутербродами с сервелатом и – на сдачу – парой конфет «Красный мак». Сытая и довольная барышня сидит в расслабленной позе, высоко подняв голову, и её волосы развеваются по ветру. Нога на ногу, на лице хитрая улыбка. Я смотрю на неё не отрываясь: как красиво! Из динамика доносится песня:

«Мы вам честно сказать хотим:

На девчонок мы больше не глядим...»

Вокруг разворачивается настоящая идиллия: солнце прямо по курсу, справа Лужники, слева Ленинские горы, где толпа гуляющих людей, где чайки и голуби, и рыбаки на набережных, и встречный «трамвайчик» с такими же, как и мы, счастливыми людьми...

Над шпилем университета зависло облако, похожее на слона:

«Кэт, слон!»

«Сам ты слон. Это мамонт, он же лохматый.»

Вот тебе, Киса и женская логика, а я бы самостоятельно до такого и не додумался.

«Завтра увидимся?»

«А завтра я с родителями уезжаю в Крым. Вернее, улетаю. Они меня отпросили... Пораньше, у директрисы. Так что увидимся мы только в сентябре. Ты, Киска, не скучай...»

А сама глядит победителем, и никаких шансов на пощаду.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Скорее, вот тебе, дедушка, и летние каникулы.

У Киевского вокзала, недалеко от пристани садимся на тридцать девятый, и через десять минут мы уже около её подъезда. Я стараюсь её обнять и поцеловать, но она как-то настойчиво отстраняется:

«Послушай, я тебе сегодня вообще чуть было не дала. Хорошего-то понемножку...»

«Ну хоть в щёчку!»

«Ну в щёчку давай...»

А и в щёчку чертовски здорово! Так мы и расстаёмся, и дома я пытаюсь вспомнить в деталях этот самый необычный день своей жизни. Сначала сон не идёт, и это совсем не удивительно, но ночь за окнами кромешна, и я сдаюсь ей под утро, весь в сомнении и смятении чувств.

Она могла быть моей...

ОСКОЛОК 6. ЛИНЗА ОБЪЕКТИВА

Это сон?

Милый малчык, что это было? Ещё сутки назад я и мечтать не смел о таком: она мне ЧУТЬ ... БЫЛО ... НЕ ... ДАЛА... Попробуем разобраться: БЫЛО – это настоящая правда, я был близок к победе, к триумфу, к лаврам победителя, это именно я целовал её, как настоящий любовник, невзирая на то, что вокруг. Но с одной стороны, ЧУТЬ – значит НЕТ, то есть могло бы случиться, но всё-таки не случилось. С другой – ЧУТЬ это какое-то доброе слово: не всё потеряно, где ЧУТЬ, там и дело! Не боись, Кисуля...

Но всё портит НЕ, оно стоит на строчке железобетонным забором, берлинской стеной с колючкой по периметру. А ещё и вульгарное ДАЛА рядом с ним. Впрочем, это и есть правда, она НЕ ДАЛА, хотя робкая, худая, болезненная надежда уже поселилась где-то внутри и мучает меня вовсю своими Черёмушками. А, может, она меня – ЛЮБИТ?

Ну это уж совсем сказки... Хотя – если нет, то зачем тогда всё это ей было нужно? Вопросы бьют наотмашь, ночь подходит к концу.

Это что угодно, но только не сон.

Не скучай, Киска, у тебя есть три месяца, девяносто два летних дня, две тысячи двести восемь часов, доверху заполненных целым буреломом памяти с робкими ростками субтильной надежды.

И первое, что тебе придётся отведать – поездка с папашей в сторону Чёрного моря с пешим переходом через Главный Кавказский хребет. Всесоюзный маршрут, однако...

Билеты приобретаются с трудом. Зал ожидания на Курском переполнен толпами потных людей, орущими детьми, огромными чемоданами, а также запахом жаренных на паршивом масле вокзальных пирожков по десять копеек. Очередь движется медленно, многим достоявшимся категорически заявляют: «Билетов нет», но они то умоляют кассиршу поискать, вдруг всё-таки есть что-нибудь, то перебирают какие-то кружные запасные варианты, а время идёт, и часа три на всё это безобразие – самое обычное дело.

Наконец, доходит и до нас, но, как ни странно, два верхних купейных места на желанный завтрашний поезд имеются в наличии, и в результате через пять минут мы спокойно удаляемся в сторону метро, на ходу планируя список необходимых покупок и мелких дел, которые надо обязательно сделать сегодня. В магазине «Турист» на Кастанаевской приобретаются два новых рюкзака, две пары горных ботинок и так – по мелочи – фонарик, кружки и складной стакан, который отец сразу же кладёт к себе в карман, чтобы не расставаться с ним, как минимум, до конца своего отпуска.

Поначалу вся эта суета даже увлекает меня, но находившись по магазинам и попав-таки на домашний диван, я предаюсь своим потаённым мыслям: я представляю, как возлюбленная Кэт летит в Симферополь на каком-нибудь Ту-154 или Ту-134, как едет она на троллейбусе, а может даже и на такси по горному серпантину, как усталая ступает своими стройными ножками по серой южнобережной гальке, как тёплая, ленивая, горько-солёная вода поглощает её ещё едва обветренное и едва загоревшее тело, а рядом никого, и солнце идёт к закату, и какие-то белые крикливые птицы поют нам странную песню о нашей любви и нашей разлуке. Кино, да и только.

Или это сон?

И на верхней полке в сверкающем белым пластиком новом вагоне, где иногда сводит зубы от работающего всю ночь кондиционера, мне совершенно не хочется спать, а хочется думать о ней, и бесконечные ряды телеграфных столбов за окном сливаются в одну колеблющуюся линию, и бледная луна думает, что властвует над миром, а на самом деле это Кэт, Кэт, Кэт...

Колёса стучат в такт, и мне удаётся заснуть с такой улыбкой на лице, что отец долго не решается будить меня, когда мы уже подъезжаем к станции Курганная, началу нашего маршрута.

В Курганной нас ждёт паровоз! Это чудище марки Эп стоит на первом пути, испуская медленные, ослепительно белые клубы пара. К нему прицеплены три обычных плацкартных вагона, в один из которых мы и садимся, купив картонные билеты с мелкими дырочками от компостера. Так плавно, как этот паровоз, не трогается ни один из поездов, на которых я когда-либо ездил: ни двадцативагонный пассажирский состав с электровозом или тепловозом, ни электричка, ни тем более поезд метро – там всегда явно чувствуется ускорение, толчки и качка, словом, совершенно другой ритм жизни.

Здесь же всё строго и неспешно, народу немного, за окном казачьи станицы и бескрайние кубанские поля, группы пирамидальных тополей и сизые горы на горизонте. Постепенно, всего за час, горы вырастают буквально до небес, Эп слегка замедляется, одолевая последний подъём, и мы попадаем на конечную станцию со странным названием Шедок. Здесь, на турбазе с совсем не странным для любого советского человека названием «Восход» нам предстоит провести несколько дней перед основным пешим переходом в сторону Чёрного моря.

Мы с отцом размещаемся в деревянном домике номер тридцать девять, на самом краю турбазы, спим на железных кроватях с панцирными сетками и вонючими сырыми матрасами, утром бредём на завтрак в столовую, вкушая сливочное масло с серым хлебом, какао с молоком и, естественно, манную кашу, которую я с детства, мягко говоря, недолюбливаю. Во время завтрака по местному радио объявляют сбор нашей группы, посвящённый тренировочному походу в горы.

На плацу всех ждёт двухметровый детина, из-под майки у него рельефно просвечивают груды мышц, а сине-белые кроссовки АДИДАС свидетельствуют о том, что парень не последнего десятка, по крайней мере в рамках турбазы «Восход» и её окрестностей.

«Я ваш инструктор, меня зовут Александр Вакула», - почти орёт он, явно пытаясь понравиться вновь прибывшим туристкам.

Понятно, мы – близ Диканьки, и то ли ещё будет с нами за наши кровные и профсоюзные...

Тренировочный поход запланирован на завтра, и, пройдя несложный медосмотр и получив на складе турбазы снаряжение и еду, мы чутко спим до пяти утра, поскольку в шесть назначен выход на трассу. Строимся по ранжиру, мы с отцом – где-то посередине, всего человек двадцать пять, из разных городов и сёл, разного возраста, разного темперамента...

С дядей Ваней, Иваном Андреевичем, учителем истории из Тулы, мы познакомились в столовой, разговорились. Дяда Ваня жилист, активен, смеётся над любым анекдотом, даже над не достойным внимания. Кроме Тулы не бывал нигде, о чём и рассказывает первому встречному, в данном случае – папе и мне.

Мы возьмём его в свою четырёхместную палатку, которую я свернул в полном соответствии с наставлениями Вакулы и буду носить на своей спине в течение всего похода к Чёрному морю. И ещё мы возьмём маленького Дудика, имени которого никто не знает, потому что Дудик – фамилия, идеально подходящая самому Дудику, скромному водиле из Орла.

Утром, увидев транспортное средство, на котором нам предстоит отправиться в горы, Дудик кричит:

«Етить твою кочерыжку, ГАЗ-51! Да я на таком десять лет отбарабанил...»

И действительно, вся группа рассаживается в кузове грузовика, и медленно, переваливаясь на ухабах, движется в сторону гор. Тренировочный поход почему-то всеми поначалу воспринимается как пикник, только без шашлыка и водки, но Вакула совершенно серьёзно говорит:

«Двадцать четыре километра по горному лесу – двенадцать туда, двенадцать обратно. Готовьтесь морально, это вам не на машинке кататься...»

На какой-то дальней поляне машинка делает разворот, Вакула спрыгивает первым, следит за разгрузкой: число туристов женского пола приближается к трём четвертям, а это всегда чревато разными проблемами, нытьём, мозолями, ссадинами и укусами всяких местных тварей. Построение и – вперёд: Вакула ступает первым, остальные держат шаг, дядя Ваня замыкающий. Сперва он шутит:

«Замыкающий – это чтоб дезертиров отлавливать».

Однако скоро становится не до шуток: уклон такой, что приходится хвататься за колючие ветки каких-то кустарников, стволы деревьев, сухую прошлогоднюю траву. Мелкая серая галька то и дело норовит осыпаться из-под ног и противно залезает в ботинки, заставляя то и дело останавливаться и вытряхивать надоедливые камушки.

Все идут молча и с надеждой смотрят вверх – где там вершина? Так проходит часа три, и, наконец, мы поднимаемся на скальный уступ, где растёт огромных размеров ёлка, к стволу котой приделана доска-лавочка, на которую и садятся самые уставшие. Но пейзаж завораживает: прямо внизу течёт очень быстрая и довольно большая река, это почти водопад, с огромными валунами и рёвом дикой стихии. А вдалеке у горизонта высятся огромные горы, с ледниками и заснеженными вершинами, а меджу ними и нами – километры хвойного леса, который колышется от ветра как настоящее море.

«Осталось сто метров вверх, и будем становиться лагерем...» - говорит Вакула. Он совершенно не вылядит уставшим, на лице улыбка здорового молодого человека, мускулы играют, вызывая тайное вожделение у особ женского пола. Оставшиеся сто метров представляют из себя почти отвесную скалу с нечастыми ступеньками в виде отдельных валунов. Ноги гудят, дыхалка на пределе, рюкзак тянет вниз на спину, пальцы изодраны, центр тяжести держать тяжело, но мы буквально вползаем на ровную площадку, на которой видно кострище с небольшим запасом дров, резвый ручеёк, текущий со скалы, и заросли какой-то ягоды, сейчас ещё зелёной.

«У кого палатки – ставят палатки, двое мужиков – берут вёдра и за водой, двое мужиков – разжигают костёр, Люба, Люся – готовят ужин, остальные – марш за хворостом!» - чётко командует Вакула. За бытовыми делами забывается всё вокруг, и я ловлю себя на мысли, что за весь поход я ни разу не вспомнил о Кэт, и ругаю сам себя последними известными мне словами.

Макароны с тушёнкой и песни у костра заканчивают этот день, и я буквально заползаю в палатку, где уже похрапывает умаявшийся дядя Ваня, и пытаюсь уснуть под нестройные вопли Дудика:

«Хек – хвост, чешуя. Нету денег... вообще!»

При этом Дудик пытается выплясывать что-то вроде чечётки, но, споткнувшись, заваливается набок под сдержанный хохот остальных.

«Ты где пузырёк-то раздобыл?» - ласково интересуется Вакула.

Дудик кивает на фляжку.

«На тренировочный прощаю, но чтобы без рецидивов! На трассе сухой закон, и если будет нужна вода, а во фляге окажется водяра – огребёшь у меня по полной...»

Вакулин кулак действует на Дудика отрезвляюще, и он устремляется в палатку спать, словно поджав свой маленький хвостик.

Над скалами висит большая красноватая луна, от костра остались только угли, и сон настигает всех. Кэт не снится мне опять, словно и не было никаких поцелуев в Черёмушках.

А, может, и правда – не было?

Назавтра спуск оказывается настолько сложнее подъёма, что всё вчерашнее начинает казаться милым воскресным развлечением: совершенно измотанные, мы буквально доползаем до грузовика, еле-еле бросаем на пол рюкзаки и залезаем сами. Что же будет в основном походе, если тренировочный уже отобрал все силы?

Для Кэт снова не находится места в моём мозгу, всё подавляет ноющая боль в ногах и спине, папаша предлагает мазаться какой-то мазью, Дудик бежит в магазин за портвейном, но я чувствую, что пошевелиться сегодня не удастся. Веки смыкаются сами собой, наступает чёрная ночь без снов.

«Дудик, вставай на завтрак» - несколько раз повторяет дядя Ваня, настолько громко, что я просыпаюсь.

«Манал я твой завтрак...» - столько же раз бормочет Дудик – «Пошли лучше в баню...»

Идея настолько хороша, что мы проводим в парилке долгие часы, а потом расслабляемся на местном стадионе, где проходит матч каких-то колхозных команд. Пошевелиться я не могу, голова пуста, делать нечего, и даже футбольный счёт меня совсем не интересует. Какая тут Кэт...

Но неумолимо наступает то утро, когда мы отправляемся на маршрут на том же самом ГАЗ-51. Лица у всех напряжённые, и даже Дудик обходится без своих дешёвых шуточек.

Однако, когда Вакула начинает держать ход, и мы ступаем друг за другом, повторяя его широкие шаги, всё становится на свои места. Глаза боятся, руки делают, ноги идут.

За первый день мы проходим километров пятнадцать по горной тайге, тропа петляет меж стволов, уклон небольшой, горы на горизонте уже не кажутся дальними, везде яркие цветы и птицы, солнце светит вовсю. На стоянках опять: два мужика – вода, два мужика – костёр, остальные – хворост. Вакуле уже и командовать не надо, все послушно делают каждый свою работу.

Макароны и гречка как манна небесная, а если в миске у себя наковыряешь кусок мяса – счастью нет предела. И чай из горного ручья, и дощатые хижины наших туристских приютов, где мы заваливаемся вповалку на нары и греемся у прожорливой печки – вот мои декорации на целых три дня, пока не кончается весь этот еловый лес и не начинаются неожиданно луга и ледники.

Жёлтые цветы, чем-то смахивающие на одуванчики, - целый ковёр... На краю ледника – белоснежные рододендроны с восковыми хрупкими лепестками... Мы с Дудиком во премя привала залезаем в расщелину и пытаемся сорвать как можно больше, но Вакула кричит:

«Цветы не рвать – занесены в красную книгу! А то, что уже нарвали – подарите девочкам!»

Раздаём свой улов, особо не задумываясь над смыслом: пять цветочков Татьяне, медсестре из Боткинской больницы, пять цветочков необъятной тёте Любе из Пензы, а три оставшихся – её дочери Люсе, маленькой смешливой дурочке с двумя несуразными хвостиками на голове. Татьяна сплетает поразительной красоты венок:

«Эх, пропадает невеста...»

«На всесоюзных маршрутах невесты не пропадают» - странным образом реагирует Вакула и тут же командует:

«Подъём! Строиться для выхода на маршрут!»

Тут даже и воздух другой, свободный и светлый. Мы идём по ровной тропе по краю снегов. Довольно прохладно, и впереди нас действительно ждёт приют «Холодный», высочайшая точка маршрута, за которой – лишь узкий перевал, который в сорок втором году в течение трёх месяцев держала от немцев рота наших горных стрелков.

Псеашхо, Ачишхо, Чугуш – повторяю в уме странные чужие названия, смотрю по сторонам, вверх и вниз. Пейзажи такие, что я трачу целых две слайдовых плёнки, которые отец припас на Сочи, где собирался запечатлеть наш безмятежный отдых на море в виде фотоотчёта для друзей и родственников. В итоге, мы подходим к точке начала спуска, откуда – с ветерком – почти что катимся вниз, в сторону Красной поляны, куда благополучно и попадаем уже на закате дня.

Новый щитовой домик на четверых нам уже не кажется убожеством, мы распаковываем наши чемоданы, заботливо доставленные в обход перевала на грузовике, и начинаем прихорашиваться к ужину.

Тут приходит какой-то странный человек с большим портфелем и сверкающей лысиной и почти неслышно говорит:

«Я эвакуатор. Вам билеты нужны?»

А мы-то уже и забыли, что нам скоро домой возвращаться!

«На Москву есть только пятьсот сороковой, плацкарт...» - по-деловому сообщает эвакуатор, и нам приходится довольствоваться столь скромными условиями, хотя с нами поедет и дядя Ваня, и Татьяна, и многие другие из нашей группы. Похоже, будет весело.

Дудик уже узнал у местных старожилов, где магазин, и спешит не опоздать:

«Шпрехен зи дейч, Иван Андрейч! Комм мит мир, битте!»

«Сам сходишь» - лениво отвечает дядя Ваня, но атмосфера праздника уже витает в воздухе, и, похоже, надолго.

По пути в магазин Дудику попадается на глаза Вакула в свежей футболке и модных джинсах:

« Не ходи туда, шмурдило там одно. Вот – улица Советская, дом 11, спросишь бабу Аню, нальёт домашнего, по полтора за литр, меня потом благодарить будешь... Заодно меня на сейшн пригласи...»

И ноги сами ведут нашего Дудика на Советскую, откуда он возвращается с тремя трёхлитровыми банками мутноватой тёмно-красной жидкости:

«По рублю с рыла, все к нам!»

Меня посылают мыть гранёные стаканы, мужики организуют стол, Люба-Люся-Таня и все остальные приносят кто пирожки и яблоки, взятые со столовского ужина, кто оставшееся из домашних запасов: сгущёнку, сморщенные кусочки дефицитной сырокопчёной колбасы. Нешмурдило разливается по стаканам, а сияющий Вакула достаёт из-за спины пакет и громогласно зачитывает постановление:

«За проявленное упорство и умение ... наградить таких-то таких-то ... значком ТУРИСТ СССР!»

Маленький алюминиевый значок со звездой, палаткой и компасом...

«Ура!» троекратно, на дворе уже ночь, нешмурдило проникает в мозг сперва осторожно, словно вор, а потом наскоком, словно разбойник: бах, и язык уже неподвластен. Маленькая Люся сидит рядом, на той же железной панцирной койке и постоянно скатывается в мою сторону. Она тоже приняла этого божественного нектара, её тёплое тело бесстыдно касается моего, и после третьего тоста она подносит свои губы к моему уху и начинает шептать что-то совершенно бессвязное о том, что ей уже шестнадцать, а родители её не понимают, а в походе было здорово, а Вакула – какой мужчина!

«А пойдём завтра по турбазе погуляем...»

Где-то после пятого она засыпает у меня на плече, а всем всё равно, потому, что и у них кто-то спит на плече, и тосты продолжаются до тех пор, пока у третьей банки не оголяется дно.

«Так выпьем же за бабку Вакулиху!» - орёт Дудик, а догадливая Таня бежит к себе в номер за спиртом, вспомнив его предыдущий тост:

«... без которого даже медсестра – никакая нам не сестра...»

Начинается новый этап, уставшие расходятся по домам, самые стойкие рассаживаются на крыльце и в лунном свете вкушают изысканный больничный напиток. Папаша в изнеможении заваливается на свою кровать, дядя Ваня тоже, свет давно погас, а я всё сижу со своей тяжкой ношей на плече, не в силах пошевелиться.

Мне хорошо. Молодое женское тело рядом, оно в моей власти: я могу обнять её, ощупать всю, даже, наверное, там, где и нельзя совсем. Я могу целовать там, где мне хочется. Могу шептать всякие глупости, сжимая упругую талию, гладить её по коленке и даже выше, и ей будет при этом не больно, а приятно, да она и сама станет гладить меня по щеке рукой, щупая неровную недельную щетину...

А как же Кэт, моя Кэт?

Аккуратно подняв Люську, я молча и медленно веду её в сторону номера и словно младенца опускаю на скрипучую пружину. Мама Люба сладко похрапывает, на стене колышется тень какого-то дерева, тикают часы.

Спокойной ночи...

Ярко-красный сочинский «Икарус» мчит нас в сторону побережья. Я специально сел на левую сторону, где светит беспощадное летнее солнце, зато должно быть видно море. Неутомимый Дудик сел было рядом, но всю дорогу бегает по проходу, навязывая всем свою компанию.

Наконец, где-то за Адлером, далеко в сторону горизонта становится заметной широкая синяя полоса: вот оно! Олеандры и пальмы, курортники и курортницы, санатории и турбазы... Вдоль берега движется электричка, словно соревнуясь с нашим автобусом в скорости. Эх, если бы не светофоры и повороты... Идилия изматывает ожиданием: когда, наконец, приедем? Каждое встречное здание оценивается – наше или не наше, и с разочарованием пропускается мимо.

Реальность несколько спускает нас на землю: в самом центре, на горе, среди дубов и сосен расположилась старая турбаза «Сокол», где нам предстоит провести оставшуюся неделю. Заведение не фонтан – те же деревянные строения, вонючая столовка, но мы же в Сочах, центре притяжения всех отдыхающих СССР!

Не больше часа на распаковку чемоданов и обустройство, и мы небольшой толпой выходим на Курортный проспект, и дальше в сторону порта, где стоит белый круизный лайнер «Россия», а потом по набережной мимо ресторанов, пляжа, театра, городка аттракционов, жадно вбирая в себя этот пьяный воздух курортной свободы.

Все семь дней – отличная погода, тёплая вода, абрикосы и клубника, рай на земле. В фотоаппарате кончается плёнка, и приходится пользоваться услугами уличных фотографов. Хитрая Люська вечно влезает в кадр со своей дурацкой улыбкой и пытается построить мне рожки, птичка вылетает, и...

Вот, Кэт, смотри: это папа, это я, а это – Люся из Пензы...

Кавказская Ривьера, дендрарий, пляж около гостиницы «Приморская» - отдых неспешен, но всё хорошее рано или поздно кончается.

В рыбном ресторане дают «Демьянову уху» и судака на углях, весь город заполнен сахарной ватой, мороженым и жигулёвским пивом. Дудик с Ваней выбирают пиво и отдыхают по индивидуальной программе, Татьяна откалывается первой и появляется только к поезду на Москву с огромным букетом бордовых роз, сияющая и загадочная.

На нашем вагоне красуется табличка «Калининский вагоностроительный завод, 1951». В нём крашенные тёмно-коричневой масляной краской жёсткие деревянные полки, неуклюжие откидные форточки и постоянно текущий угольный титан с кипятком. Проводниками – два студента в стройотрядовских зелёных куртках, почему-то вечно спящие в своём купе. Ну да нам не привыкать, мы же туристы СССР.

И вот допотопный ВЛ-22 трогает наш «пятьсот весёлый» в путь по Кубани и по Украине, а на багажных полках едут наши рюкзаки и деревянные ящики с фруктами. Дядя Ваня сходит около двух ночи в своей Туле, а в пять мы прибываем в Москву, вынужденные либо ждать, когда откроется метро, либо искать другие пути доставки тел и багажа по местам прописки. Первая белорусская электричка уже ушла, следующая только через полтора часа, что повергает бедную Татьяну в уныние – ей куда-то за Одинцово, но папаша решает шикануть, взяв её в долю на такси.

С таксистом сговариваемся за десятку, и уже через пять минут мы катим на «Волге» с шашечками по борту по ещё спящему городу. Движения никакого, по Садовому шеренгой движутся поливальные машины, над ними шлейф из мелких капель, и на просвет получается маленькая яркая радуга.

На Кутузовском останавливаемся на светофоре, и я наблюдаю, как к обочине подъезжает ВАЗ-2103 модной оливковой окраски, из-за руля выходит ладно сложенный парень, галантно открывает пассажирскую дверь и подаёт руку даме. И дама эта – Кэт... Он обнимает её за талию, и они идут в сторону дома...

Но зелёный неумолимо зажигается, и наш таксист жмёт на газ.

Я спал? Пытаюсь обернуться и посмотреть, но улица уже пуста, хотя оливковая «тройка» действительно стоит невдалеке от светофора. Голова становится чугунной, ни о чём другом я больше думать не могу. Попав домой, я первым делом бросаюсь к телефону и машинально набираю её номер. Длинные гудки, никто не отвечает...

Так сон это или просто они там вместе, и им сейчас не до телефона? Вопрос повисает в воздухе, сердце колотится быстро-быстро.

Вот тебе, Кисуля, и Крым-Кавказ...

 

ОСКОЛОК 7. ТЕАТРАЛЬНЫЙ БИНОКЛЬ

Уважаемый Антонио Вивальди! Ваши «Времена года» произвели на меня столь неизгладимое впечатление, что я даже на несколько секунд забыл эту... женщину, которая не даёт мне покоя ни днём, ни ночью, преследуя мою неокрепшую ранимую душу и убивая её ревностью, ревностью, и ещё раз ревностью. А ещё желанием и невозможностью забыть всё это как кошмарный сон.

Вот уже третий месяц эта оливковая «тройка» не идёт у меня из головы, и я загнан в порочное кольцо вопросов без ответа. Это было или просто почудилось? Если было, то что мне делать – стыдливо уйти в сторону, убежать в полном соответствии с моралью третьего лишнего, а, может, подойти к этому – как его? – хахалю, ни с того, ни с сего спросить, мол, который час, а когда повернётся, дать в довольную морду. Так, сильно, до кровищи, до слёз и соплей. А ещё лучше не в морду, я сразу в яйца, чтоб потерял всякий интерес не только к моей Кэт, а ко всему женскому полу, причём навсегда. Вот только он, кажется, посильней меня будет, тут можно и самому огрести.

Музыка заполняет меня всего, не оставляя пространства для всякой сиюминутной ерунды.

Картина: «Киса убивает любовника». Сверкающее лезвие. Мой строгий профиль. Его полные страха, молящие о пощаде глаза. Бордовые, чёрные, терракотовые тона. Холст, масло... Публика рукоплещет на вернисаже и потом ломится в очередях, выстаивая часы на морозе. Она тоже стоит вместе со всеми, а выйдя из галереи раскаивается во всём, приходит ко мне в слезах, и мы живём с ней долгую жизнь до самых правнуков и правнучек. Картину публикуют в школьных учебниках, чтобы впредь не повадно было всяким автовладельцам посягать на чужое семейное счастье.

Картина: «Любовник убивает Кису». В углу комнаты бесформенный труп жертвы. Сверкающее лезвие. Его строгий профиль. Бордовые, чёрные, терракотовые тона. Холст, масло... Для широкой публики картина остаётся неизвестной, только утончённые знатоки и коллекционеры живописи отдают должное мастерству художника и, несомненно, осуждают кровавое убийство.

«Антракт!» - громко объявляет конферансье.

«В буфет?» - спрашивает Миха, а я сижу как приклеенный к своему мягкому креслу и медленно соображаю, где я и что надо делать...

Зал Чайковского сегодня почти полон: Вивальди, Бах, Моцарт – популярная классическая музыка, так и написано в афише. Вообще-то мы с Михой шли в театр Сатиры на «Затюканного апостола», но спектакль почему-то отменили, а разбредаться по домам не хотелось. В результате я вкушаю свою надорванность и раздвоение личности на невинную жертву и беспощадного мстителя, а Миха на таком концерте в первый раз, поэтому старается вникнуть в суть самостоятельно, без дурацких вопросов и суеты. Вообще есть в нём что-то такое надёжно-привлекательное, что ценится не в десятом классе, а гораздо позже. А пока два недоросля жуют в антракте бутерброды и пытаются постичь Вивальди.

Одна из виолончелисток очень похожа на Кэт, я даже сначала подумал, что это очередное наваждение, и даже обрадовался, потому что если наваждений уже два, то это, скорее всего, именно наваждения, а не горькая правда отставленного неудачника. Но при рассмотрении в михин театральный бинокль стало ясно, что эта дама лет тридцати и ростом с дюймовочку, хотя какое-то сходство действительно есть.

Но вдруг я стал понимать, что не могу вспомнить, как выглядит Кэт. То есть, я её, конечно, не смогу не узнать, но все её черты по отдельности ушли из моей памяти в неизвестном направлении. Например, какие они, эти губы, что я целовал, или брови, или щёки и волосы? Полная амнезия, отягощённая потерей реальности на фоне нервного расстройства.

А вот каков её запах – эти ненавязчивые духи? Узнаю ли я его? И когда мы с Михой спускаемся по эскалатору на «Маяковской», мне вдруг становится ясным, что в воздухе появились какие-то знакомые нотки, похожие на сушёную вишню или какой-то полевой цветок. Но это её запах! Он становится всё более отчётливым, а потом почему-то затихает, растворяясь в наклонном тоннеле. Я машинально оглядываюсь: ничего особенного, обычные люди, стоят на ступеньках, держатся за поручни.

Что со мной?

Вернее, что – и так ясно, вопрос в том, как от этого избавиться. Сдвиг по фазе вполне реален, но совсем не желателен.

Мы уже садимся на электричку, это ЭР-22 с мягкими дерматиновыми диванами и тамбурами посередине вагона, плавный ход убаюкивает, за окном мелкий осенний дождь. Миха выходит в Филях, а я готовлюсь к выходу на следующей...

А вот что будет, если с ней просто поговорить. Так, по-простому, по-хорошему: спросить, я тебе нужен вообще, не любила-разлюбила и прочее. И она засмеётся, наверное, ну уж улыбнётся точно и ответит что-то вроде:

«Ты, Киска, не скучай...»

А я опять растаю на три месяца, а после опять начну придумывать разные картины – холст, масло... Куплю себе пластинку с седьмой симфонией Малера и стану слушать каждый день, пока мозги не попросятся наружу. Что делать-то?

«Малые Вязёмы, следующая Голицыно» - хрипит машинист. Не сразу понимаю, о чём это. Станционные фонари медленно удаляются. Вот это приехали! На часах половина первого, на пустынном голицынском перроне с волнением изучаю расписание: так и есть - последняя обратная электричка в сторону Москвы ушла в 0:16, первая утренняя будет в 5:44. Вокруг ни души, гнусный дождь усиливается, придётся топать пешком. Идея идти по шпалам как-то не привлекает, интуинтивно нахожу дорогу в сторону Можайского шоссе, но и здесь полное затишье. Топаю по правой стороне, и, услышав шум проезжающей машины, без особой надежды поднимаю руку: а вдруг? Родители, наверняка уже подняли всех знакомых и родственников на уши, бедный Миха даёт свидетельские показания, оправдываясь непонятно от чего...

Минут через двадцать, когда я уже покидаю негостеприимное Голицыно, на мой сигнал откликается МАЗ-мусоровоз, здорово вняющий тухлятиной, солярой и ещё невесть чем.

«Ну прыгай, коль не шутишь... Я – Серёга...»

Серёга молод, весел и явно заинтересован в попутчике как в средстве не заснуть от монотонной долгой дороги. Говорим о бабах, вернее, тему выбрал он, а я и отказать-то не могу, иначе рискую быть оставленным на шоссе со слабыми шансами на дальнейшее.

Скрипучий дворник медленно скребёт по стеклу, мерно тарахтит дизель, в кабине душно и тепло, а я вынужден либо излить свою несчастную душу случайно встретившемуся мусорщику, либо понавыдумывать что угодно, лишь бы не сказать правды. Не сразу, но выбираю второй вариант: Серёга слушает про мои похождения на Кавказе и в Сочи, про то, какие шикарные девчонки встречаются в обычных туристических группах. И как они хотят любви, простой и великой земной любви... И как они способны взбираться на самые крутые горы и получать в подарок нежные глянцевые рододендроны из сильных рук своих мужчин...

Моя фантазия бежит впереди мусоровоза, словно ступая в холодные осенние лужи, а Серёга воспринимает всё это молча, только иногда машинально поддакивает:

«Угу... Во, точно...»

Вот тут бы фотография с Люсей из Пензы очень даже пригодилась, но – увы – она заброшена куда-то в недра необъятного альбома, хранящегося в серванте у родителей.

МАЗ уже катит по Баковке, по Немчиновке, и вот – огромные буквы М-О-С-К-В-А на въезде в город. До свидания, Серёга, ты мне здорово помог: спас маму от инфаркта, Миху от ненужных дальнейших вопросов, а ещё дал мне впервые понять, что такое автостоп, и как этим пользоваться. Открываю дверь в квартиру своим ключом и сразу слышу:

«От тебя пахнет какой-то свалкой! Где же ты был?»

Да где я был? На концерте Вивальди...

Уважаемый Густав Малер! Возможно, этот итальянец слишком примитивен для нашего случая. Действительно, лето-осень-зима... Это и идиот придумает. А вот Ваша Седьмая симфония для тысячи голосов просто-таки гвоздём проникает в душу по ночам, когда голова зажата в мягкие тиски из наушников и в жёсткие тиски из дурацких мыслей всё о том же: что делать дальше?

А действительно, что?

Вот у Яры таких проблем нету, подойдёт, спросит:

«На футболян пойдём?», и бежит себе дальше по школьному коридору, размахивая драным портфелем.

А то ещё скажет:

«Что за муть ты всё время слушаешь – Бах, орган???»

То ли дело его любимые «киссы»... А ещё он недавно купил у какого-то спекулянта ”The Wall” и теперь рассказывает всем, что «ДИП ПЁРПЛ» - лучшая группа на планете Земля.

Возможно, надо быть проще – слушать модный диск Тухманова, «битлов» или эту ярину галиматью. Для начала беру у Яры катушку «ИИСУС – СУПЕРСТАР» и ставлю на свой видавший виды «Киев»: хорошо, но до Малера явно не дотягивает, тут надо, чтобы прямо до кишок пробирало, без шансов на вдох и выдох... Под конец на катушке записана какая-то Сьюзи Кватро, это вообще иностранный ширпотреб... Но под неё так хорошо засыпается и спится, что за одно это девушку придётся немного поуважать...

Сон сковывает мой несчастный организм, как мгновенный наркоз поражает боль: Кэт идёт ко мне издалека по странному бесконечному полю с мелкими жёлтыми цветочками, волосы её развеваются на ветру, и она – голая... Да я её без одежды и не видел никогда, разве что в купальнике в бассейне... Но тут она подходит ко мне, обнимает за шею, целует и очень отчётливо говорит:

«Московское время пятнадцать часов...»

Радиола включена на полную громкость.

И хорошо, что воскресенье, а то с таким режимом сна и отдыха коммунизм даже к сорока не построишь.

Ну а Яра, как попросишь у него что-то свежее из музыки, всё допытывается: как там у нас с ней – было или не было. Это тебе не Серёга с мусоровоза, это друг, а другу придётся излагать правду:

«Целовались?»

«Целовались...»

«А дальше?»

«Не было никакого дальше...»

Не расскажешь же про соперника на оливковых «Жигулях», может это вообще мираж, бред сумасшедшего... А Яра и предлагает:

«Ты её на концерт своди, потом в кабак куда-нибудь, а Малера всё время слушать – пустое дело, можно сказать, самоудовлетворение поперёк любви.»

«Что-что? Самоудовлетв... Где ты вычитал?»

«А, не помню, но мысль-то правильная!»

«С билетами поможешь?»

«Дрянной вопрос. Но учти, Кисуля, хорошие группы нынче недёшево стоят – рубликов по десять на морду будет...»

На «Студенческой» пустынно и грустно, я собираюсь ехать домой, пытаясь вникнуть в ярин пассаж: «самоудовлетворение поперёк любви»... Здорово сказано! Приходится разбирать жизнь по полочкам: где самоудовлетворение, а где – поперёк... А ещё в толковом словаре написано, что «онанизм» – это и есть «самоудовлетворение». Ну здесь более или менее понятно, но вот как он может быть ПОПЕРЁК?

Вариантов особо не вижу: надо как-то постараться найти двадцатку на билеты плюс пять, а лучше десять - на буфет, кабак и прочую шелуху. И где это взять бедному недорослю? Родители однозначно не поймут. Нет, конечно, сам факт «вывода девушки в концерт» они поймут, но сумму расходов – точно нет. Заработать – где и как? Даже не представляю. Что-нибудь продать? А что у меня есть?

Сонный взгляд скользит по книжной полке, по золочёным корешкам и по простым бумажным переплётам. Вспоминается Буратино, продавший свою азбуку, но цель уже поставлена. Набираю с десяток томов, запихиваю в хозяйственную сумку, пустое пространство на полке заполняю школьными учебниками и частично - содержимым книжного шкафа в комнате родителей, затем бодрым шагом отправляюсь к букинистам. Автобус ползёт медленно, словно издеваясь надо мной, подолгу торчит на остановках, тормозит на жёлтый перед светофорами – ну, дядя, пошустрее можно?

В Доме книги на Калининском есть целый отдел, где можно попытаться сдать книги, но очередь на часы: оценщик почти всегда внимательно смотрит, даже читает, и не сразу решает, какую поставить цену, а примерно в половине случаев вообще даёт отказ. Очередь я, так уж и быть, отстою, не впервой, а вот отказ был бы неприятным ударом под дых. Оценщик лыс и довольно молод, он постоянно поправляет свои очки и утирает платком сопливый нос – зрелище не для слабонервных, особенно, если они кровно заинтересованы в успешности его работы. Провозившись со мной минут двадцать, он молча выписывает чек - шестнадцать рублей десять копеек:

«В кассу, пожалуйста...»

Живые денежки в кармане вселяют оптимизм, хотя набрана всего половина требуемой суммы, придётся что-то придумывать ещё. Взять взаймы? Но у кого, и, главное, чем потом отдавать? Конечно, можно всё честно рассказать отцу: мол, нужно, необходимо четырнадцать рублей - сводить девушку прогуляться и тому подобное. Он, скорее всего, поймёт и даст, но взамен придётся рассказывать разные подробности, а копаться в открытой ране на виду у родителей я явно не готов. Да ещё не понятно, когда они обнаружат недостачу книг, когда вычислят, куда и зачем они испарились, и какими будут их оргвыводы. Впрочем, некоторое время у меня есть, авось что-нибудь придумается.

С пустой сумкой я сажусь в подошедший восемьдесят девятый и вспоминаю, что мне необходимо подумать и о другом: вездесущая литераторша одержима идеей поставить к празднику Седьмого ноября какую-то революционную пьесу и почему-то решила, что из меня может получиться режиссёр.

Мне выдано задание в короткий срок найти подходящую классику и определиться с тем, кто из нас какие роли будет играть. Представляю себе, например, того же Яру, играющего революционного матроса. А можно выбрать пьесу, где есть Ленин и купить для Яры лысый парик. Я такой видел в магазине ВТО, стоит недорого – всего два шестьдесят... Сам же он рвётся в бой, но литераторша его почему-то всерьёз не воспринимает, говорит:

«А тебе, Николаев, персональное задание – организовать группу поддержки!»

Это если мы провалимся с треском, Яра будет громче всех хлопать, свистеть и одновременно ловить тухлые помидоры...

Опустошённая книжная полка здорово бросается в глаза, приходится срочно идти в библиотеку, брать наугад всякие толстые тома с революционными пьесами и создавать из них импровизированную маскировку: заодно и выберем.

«Оптимистическая трагедия» является во всей красе, одно название чего стоит. Я сам сыграю Вожака, комиссаршу, естественно, Кэт – куда же без неё. Митенька и Миха – первый и второй пленный, причём у Митеньки роль без слов, он контуженый. Яра, как и предполагалось, в группе поддержки, про остальных надо подумать отдельно. Постепенно в этот процесс вовлекается весь класс, репетиции проходят долго и болезненно, с актёрским мастерством явно есть проблемы, зато у многих есть отчётливое желание просто выйти на сцену. В результате мы решаем ограничиться отрывком, который начинается поимкой пленных, а завершается железным приговором комиссарши:

«РАССТРЕЛЯТЬ...»

После этого – занавес, аплодисменты, почёт и всеобщее уважение. Кэт учит свою комиссарскую роль и кривляется перед зеркалом в красной косынке...

Неплохо это у неё получается. Стала она какая-то новая, ещё красивее, а в папином кожаном пиджаке и длинной юбке – вообще восторг на восторге. Вот только оливковая «тройка» никак не уедет из моей несчастной головы, что бы я ни делал. Предложение сходить на концерт модной группы она восприняла вполне благосклонно:

«А чё, давай, давно я на концертах не была...»

Мой мир погрузился в трепетное ожидание на фоне повседневной суеты и осени за окнами. Во время репетиций я позволяю себе касаться её, даже брать за руки, за плечи, смотреть не мигая в нахальные серые глаза, а иногда делать разные замечания по существу и без. Красное число в календаре неумолимо приближается, Яра всё обнадёживает по поводу билетов и, наконец, выдаёт:

«Одиннадцатого, в шесть, в Апрелевке!»

«Почему – в Апрелевке???»

«Темнота ты замухрыжная, концерт-то подпольный. Короче, с тебя шестнадцать рэ - со скидкой.»

Означенная сумма меня радует настолько, что Яра удостаивается дружеского поцелуя, а потом долго пытается понять, что же это такое случилось. В обмен на деньги я получаю две обычных почтовых открытки, на одной стороне у которых хитро улыбающийся снеговик с носом-морковкой и яркая надпись «С Новым годом!», а на другой вместо адреса синеет странный штамп «Учебно-воспитательная часть».

«Значит, слушай: Апрелевка, Дворец культуры и спорта, в шесть часов. Ну и так, без особого трёпа...»

Продолжаем решать проблемы по мере их поступления: Кэт на Апрелевку после недолгого раздумья соглашается, хотя поначалу просто пожимает плечами – странная авантюра. Художественная самодеятельность приближается к своей кульминации: мы, наконец, выходим на сцену, Миха шпарит как по писаному:

«Идём из австрийского плена, прошли всю Польшу, Малороссию...»

А я ему ору, перебивая:

«Украину!»

И вообще веду себя хамски, постоянно в ходе пьесы унижаю своих матросиков – короче, существо исключительно гнусное. То и дело позволяю себе кричать :

«Ша, почему шум!»

И тут появляется ОНА... Зал рукоплещет, даже не дав начать диалог. Остальное действо происходит для меня как в тумане, Кэт вне конкуренции, а уж когда она своим ледяным голосом маленькой стервы произносит коронное «РАССТРЕЛЯТЬ...», сомнений не остаётся – это успех. На лице у Людмилы Кирилловны наворачивается слеза, мы выходим кланяться, я беру в свою руку такую знакомую и такую чужую ладонь Кэт, и наши души соединяются в порыве внезапного маленького счастья...

Проводив её до дома, пытаюсь поцеловать, но опять получаю не грубый, но однозначный отказ. Впрочем, в эту минуту мне кажется, что всё ещё впереди, и чахлая надежда снова не хочет покидать моё измученное сердце.

В смятении чувств проходят эти пять дней, включая военный парад и родителей дома, всякую дребедень по телевизору и удивительно мерзкую дождливую погоду. Мысли свёртываются в кокон, желания сжимаются в ноль, мозг пульсирует в ритме сердца...

Наконец, одиннадцатого днём мы с Кэт едем на допотопной ЭР-1-72, в которой странные фанерные сиденья затянуты дерматином, а ярко-зелёные стены раздражают уже в Матвеевском, не говоря об Очакове, Солнечной и далее по расписанию... Наши руки вместе, наши плечи вместе, мы едем на концерт неизвестной подпольной группы «Машина времени» в неизвестную нам Апрелевку. Мы разгадываем кроссворд в «Огоньке», мы смотрим в грязные окна, мы даже не думаем о том, насколько мы нужны друг другу...

Ближе к Апрелевке в электричке начинает наблюдаться массовое перемещение пассажиров в сторону последнего вагона, они идут потоком! Какая-то великовозрастная девица, вся в модной джинсе, машет рукой:

«Катюшка, привет!»

И в мою сторону:

«Молодёжь приобщаешь? Правильно...»

Кэт молча берёт меня за руку, и мы тут же сливаемся с толпой. От станции до дома культуры недалеко, и вся эта тысяча людей старается туда направиться исключительно прямым путём: прыгая с платформы на рельсы, передвигаясь по чавкающей ноябрьской грязи, спеша занять места получше, предвкушая запретный плод концерта полулегальных музыкантов. Поддавшись стадному чувству, мы двигаемся вслед за всеми, предъявляем на контроле свои новогодние открытки, и попадаем в донельзя забитое фойе. Зал пока закрыт, и наиболее ушлые уже сгрудились возле дверей, готовые к победному рывку в сторону первых рядов.

«Полезем давиться?»

Я прокладываю ей путь, словно ледокол среди полярных торосов, правда, некоторые из этих торосов и льдин готовы дать сдачу или, как минимум, послать куда подальше. В результате к моменту открытия дверей мы чудесным образом оказываемся рядом с ними, бежим вниз по проходу и занимаем шикарные места в четвёртом ряду. Зал заполняется в считанные минуты. На сцене громоздкие динамики, в глубине – крашенная масляной краской чёрная стена, и всё...

Группа выходит под рёв толпы. Это совсем молодые ребята, почти все маленького роста, до безобразия лохматые, одетые кое-как. Таких в любой городской подворотне найдёте без труда, да ещё и выбирать будете. Видавшие виды гитары выдают первые аккорды:

«Мы себе давали слово

Не сходить с пути прямого...»

Публика ревёт, все встают и начинают – кто подпевать, а кто пританцовывать в такт. Сидеть бесполезно – за их спинами не видно ничего, приходится встать самому и простоять так весь концерт. Могли бы и не бегать до четвёртого ряда, на двадцатом то же самое...

«Лица стёрты, краски тусклы...»

Опять крики и свист, но на сцене явно ужё тёртые парни, им хоть бы что: не сбиваются, даже никак не реагируют на шум из зала. Оглядываю помещение. В основном молодые лица, на большинстве мужских - как минимум, одобрение и интерес, на большинстве женских – обожание и восторг. Встречаюсь взглядом с Кэт, она шепчет:

«Здорово, да?»

А я ей в ответ про интерес и одобрение...

«Да ну тебя, дурень. Это ж самая модная группа!»

Концерт длится часа два, но пролетает как один миг. На бис опять идёт «Поворот», после чего Макаревич говорит в микрофон:

«Всем нашим зрителям – спасибо...»

И они уходят со сцены, не реагируя на аплодисменты, крики и свист донельзя разогретой публики. И публика медленно тянется прочь из зала на улицу, где снова капает гнусный мелкий должь, опять месит апрелевскую грязь, опять залезает на платформу, опять ждёт электричку. У нас нет выбора: входили первыми, уходить придётся последними. Поэтому электричку из Нары, которая забирает первую порцию зрителей, мы смиренно наблюдаем издалека. В итоге приходится довольствоваться местной апрелевской, но уходящей только через сорок минут. Всё это время мы с Кэт проводим прижавшись друг к другу в вагоне, в котором холодно и темно, зато полно народу.

Наконец, включается свет, и нетрезвая мужская компания, сидящая рядом, начинает цокать языком при виде очевидных прелестей Кэт, а один из четырёх внаглую приглашает её в тамбур покурить. К моему удивлению, она, правда, не сразу, соглашается и кидает в мой адрес:

«Сумочку постереги. Пожалуйста...»

У неё вид девочки-хулиганки, с удольствием нарушающей запреты родителей. За окном тянутся Толстопальцево, Переделкино... Из тамбура слышен её громкий смех и – реже - низкий мужской голос. Остальные трое молча откупоривают портвешок, употребляют по очереди из горла, предлагают мне. Я сначала отказываюсь, но на втором круге сдаюсь и потягиваю густую сладкую жидкость как бы в компенсацию за свои страдания. Наконец, приближается Сортировочная, а это значит, что надо заканчивать банкет любой ценой – как бы потом хуже не стало: четырём здоровым жеребцам на Киевском вокзале и далее я вряд ли смогу противостоять во всех возможных смыслах этого слова...

Мужикам говорю:

«Пока!»

Жмём друг другу руки. Вешаю сумку Кэт на плечо и решительно направляюсь в сторону тамбура, резко отдёргиваю в сторону дверь: они стоят и просто смотрят друг на друга, чужой мужчина и моя Кэт. Максимально бесцеремонно стараюсь взять её за руку:

«Приехали, выходим...»

«О, какой он у тебя! Прям, Отелла!»

Мужик явно смакует ситуацию... Пауза вскоре становится затяжной, но, наконец, двери открываются, и мы ступаем на мокрую от дождя платформу, освещённую подслеповатым неоновым фонарём.

Я даже не знаю, как на всё это реагировать. Кто я, кто она, кто они...

Наш путь лежит по шаткой деревянной лестнице вверх на Поклонную, затем по грязному в лужах асфальту, затем по дворам, где дует отвратительный холодный ветер, где собачники выходят выгуливать своих овчарок и фокстерьеров, а бездомные коты перебегают нам дорогу, устремляясь в тёплый вонючий подвал.

Рядом с её подъездом маячит какая-то тень, она то выходит на свет, то прячется за дверью, то вверх и вниз перемещается по ступенькам, неразличимая в своей таинственности:

«Кэт, смотри, какая тень!»

«Это не тень, это папа...»

Папа не заставляет себя ждать:

«Катерина! Где ты ходишь по ночам?»

И, не услышав ответа:

«Так, пила... курила...»

И в мою сторону:

«А это кто?»

А она, оправдываясь:

«Киса, одноклассник...»

« А что, Алексей не мог отвезти тебя на машине? Где он, кстати?»

Молчание, опять длинная пауза, а в итоге:

«Товарищ Киса, спасибо Вам за то, что сопроводили мою драгоценную дочь. Но уже поздно. Наверное, Вас тоже ждут родители.»

Выпроваживает профессионально: дипломат, Кэт говорила - в Нью-Йорке служил, в нашей миссии в ООН. Но более того, так и норовит захлопнуть дверь перед моим носом. В чём-то он прав, меня ждут, и пора двигаться к дому. Но теперь главным вопросом становится: а кто такой Алексей, и не тот ли это владелец оливковой «тройки», которому я обязан всеми своими треволнениями за последние месяцы?

Домой попадаю в полночь, слышу:

«И где опять ты был?»

Где-где? Снова музыку слушали...

Ночью Миха рассказывает мне о своих злоключениях в австрийском плену, Яра ловит на лету гнилые помидоры, Макаревич орёт про новый поворот, Алексей паркует на Кутузовском свои «Жигули», а комиссарша Кэт ставит на всём свою жирную точку:

«РАССТРЕЛЯТЬ...»

 

ОСКОЛОК 8. АГАТЫ РОССЫПЬЮ

Начальник экспедиции Виталий Витальевич Елизаров стоит на живописном берегу реки Енисей с топором в руках и обтёсывает кусок кедрового бревна, отдалённо напоминающий то ли волчью, то ли лисью морду.

В небе ни облачка, вверх по реке плывёт большой пассажирский теплоход, вниз – какая-то баржа с пиломатериалами, громко кричат чкайки, вдали виднеются окраинные дома одноэтажного скучного Енисейска. Деревянные скульптуры – его хобби, каждый год он привозит по пять-шесть штук, украшая их найденными агатами, опалами и яшмами.

Сегодня утром он получил из Москвы переводом шестьсот рублей для закупки продуктов, эти двенадцать новеньких хрустящих пятидесятирублёвок так и лежат в его нагрудном кармане, дожидаясь своей очереди. Он знает, что все знакомые геологи зовут его за глаза Болталычем и вполне справедливо считают алкашом. Он помнит, что сегодня вечером из Красноярска должен прилететь его зам и главный собутыльник Андрей Тобольский, широко известный в научной среде как Балабольский, и что неплохо было бы обмыть его приезд.

Хотя завтра прилетает новая группа студентов, которых тоже надо отправить куда-то на просторы горной тайги, простирающейся почти до самого Норильска. И с ними тоже не мешало бы наладить контакт, ибо ох как не сладко этим ребяткам будет в полях, да ещё и ввиду ранней осени, так и норовящей в этом году уже в который раз сменить короткое лето. В городе ещё не топятся печи, но без свитера по улице не пойдёшь, а уютная домашняя жизнь – вечный удел местного населения, к которому интеллигентный Болталыч относится со снисходительной иронией.

Балабольский появляется внезапно, бросая на лавку свой маленький пионерский рюкзачок, в котором сдержанно позвякивает какое-то бутылочное стекло:

«Здоров будешь, боярин...»

«И тебе не хворать» - отвечает Болталыч, ухмыляясь в свои пышные, давно не чёсанные усы. Одеть рясу, дать в руки кадило или икону, и из него получился бы шикарный сибирский батюшка. Но Болталыч к религии равнодушен, в церковь не ходит, лишь иногда мысленно просит:

«Господи, дай мне силы...»

В свои почти пятьдесят он бодр и лёгок на подъём, но его работа не волк, и в тайгу не очень-то стремится. То ли дело маленькие радости каждого дня:

«Дрюнь, тут посидим или в ресторацию?»

Экспедиционная изба – обычный деревенский сруб, где можно и ночевать, и закусывать, и перебирать образцы пород, и отрисовывать контуры на картах, и даже рассматривать аэроснимки. Здешние шкафы забиты рулонами кроков, полевыми дневниками, камнями в тряпичных мешочках и ещё всяким хламом, давно ожидающим научной систематизации. В сарае кирки и лопаты, вонючие сырые палатки и спальники, костюмы-энцефалитки и болотные сапоги. Надо бы новичкам завтра выдать, чтобы без дырок и гнилья...

«Да тут... Картоха есть? Нажарим, рыбку задерём...»

Вяленый хариус занимает своё место на столе между стопками, луковыми перьями и крупно нарезанной буханкой серого хлеба. С потолка свисает голый патрон с лампочкой, другого света в комнате нет. Первая «Русская» опорожняется по целому стакану напополам с последующим занюхиванием, вторая – по чуть-чуть с причмокиванием и причавкиванием:

«Канскую брал?»

«Не было канской, красноярская»

«Не, ну говорил же, что красноярская – сивуха, травиться только...»

«Не сцы, доцент, не отрависси...»

«Ну чё, петрограф хренов, куда студентиков будем рассовывать?» - смакуя каждое слово, выдаёт Болталыч.

«А их сколько единиц?»

«Должно быть шесть.»

«Ну тогда ясно: двоих на Сухой Пит, двоих на Чёрную, двоих продадим красноярцам – Каплуну или Гершензону.»

«Вот только не Гершензону! Помнишь, как в прошлом году с ним грызлись... Себе на уме дядя, впрочем как и все они, «французы»...»

«Значит, с Каплуном будем обговаривать... С хохлом как-то проще. Только с него хрен налом получишь, то на два часа вертолёт даёт, то ещё муру всякую – нивелир предлагал. А накой мне нивелир, я что – топограф? Разве что жрачки подбросит, и на том спасибо.»

«Решено. Завтра их встретим, Каплуна раскрутим на вертолёт и на тушёнку. Когда прилетают?»

«Московским. Когда прилетают, тогда и прилетают. Погода сам вишь, портится...»

Больталыч сладко зевает, веки его начинают слипаться – верный признак того, что доза уже в нём. А за окнами и прямь начинается непогода, и жёлтый уличный фонарь раскачивается в такт налетевшему северному ветру.

А где-то в далёком Свердловске наш видавший виды Ил-18 никак не отправляют в Енисейск, сообщая о метеоусловиях и заставляя нас без дела слоняться по аэропорту. Мы везём по бидону топлёного масла, много теплых шерстяных носков и сушёное шрот-мясо, последний писк советской пищевой промышленности, выданный экспедиции Болталыча взамен традиционной тушёнки. Оно напоминает лекарственные гранулы или, что ещё хуже, мышиные какашки, солоно на вкус и абсолютно не привлекательно.

Кирюха с Рязанцевым нашли-таки два места в зале ожидания и спят, сторожа наши рюкзаки. Все остальные вынуждены довольствоваться стойками обширного вонючего буфета неподалёку. Гриня лениво дожёвывает тёмно-серый шницель, Пасечник цедит холодный чай, а Алексей Викулов по прозвищу Садюга, съев уже всё, разглядывает грязную люстру, свисающую с потолка. На люстре пара воробьёв, какие-то лохмотья липкой многодневной пыли и безвольно повисшие рваные куски жёлтого воздушного шарика.

Я в который раз изучаю табло, не находя в нём ничего нового: рейс отложен по метеоусловиям Енисейска. Ужасно хочется спать. Сквозь накатившую дрёму пытаюсь вслушиваться в гнусавые аэропортовские объявления. Наконец, часа через три нас приглашают на посадку, а ещё через час четыре пропеллера уже перемалывают сибирский воздух на высоте десять тысяч метров, сон поглощает всё вокруг, и только перед самой посадкой я открываю глаза: в Енисейске пасмурно, идёт мелкий дождь, выходить не хочется...

С трудом найдя в городе экспедиционную базу, мы застаём начальство в неглиже, в антураже с недоеденной картошкой и рыбной чешуёй.

«Ба-а-а...Пополнение прибыло...» - еле бормочет Болталыч, титаническим усилием заставляя непослушное тело сначала прямо сесть, а потом встать и протянуть каждому ладонь для дежурного приветствия.

Балабольский молча смотрит на нас, изучая.

«Ты Садюга – почему?»

«Стрелять люблю, охотник...»

«Нам такие нужны, нужны...»

Болталыч смотрит стеклянными глазами, смачно икает:

«Дрюнь, ты с вертолётчиками свяжись. Может, на сегодня договоримся за счёт Каплунишки нашего...»

«Не обещаю, но попробую! А вам, молодые люди, в сарай за амуницией, полчаса на всё!»

А Болталыч тем временем проявляет чудеса радушия:

«Кто хочет чаю – берёт самовар, щепки у печки, растапливает, пьёт. Вода в колодце, ведро в сенях, заварка - вот...»

Смятая зелёная пачка грузинского номер тридцать шесть валяется на подоконнике, подмокшая с двух сторон. Но нас шестеро, и за полчаса мы успеваем и облачиться в энцефалитки и сапоги, и выбрать спальники, и даже растопить самовар. В тот момент, когда он начинает закипать, в комнату врывается Балабольский:

«Быстро!!! Погрузка в двадцать минут, иначе они не не полетят вообще. На складе взять топоры, кайлушки, лопаты, спальники на каждого, две палатки. Быстро!!!»

Бежим в сарай, потом обратно в дом, потом на улицу, где нас ждёт УАЗ – «буханка» с надписью «АЭРОФЛОТ» и синими крылышками на борту. Самовар закипает...

Серенький Ми-4 взлетает как-то натужно, медленно набирает высоту. Болталыч лететь с нами отказался изначально, Балабольский сопроводил до аэропорта и что-то долго объяснял главному вертолётчику, буквально всучил ему ворох каких-то бумаг, а потом удалился очень быстрым шагом. Первый пилот немногословен, пока мы от него услышали только одну странную фразу:

«Держись, мартышки, будет тряско!»

Становится и вправду тряско, перелетаем Енисей, а потом вниз вдоль правого берега, ненамного выше огромных хвойных деревьев, растущих на прибрежных скалах. Вскоре к нам в грузовой отсек выходит второй пилот и, пытаясь переорать шум двигателя, говорит:

«Болталыч ваш заплатил нам всего за два часа, поэтому летим только до первой точки, вас выбрасываем и обратно. Хотя он и надавал нам всяких карт и – вот – инструкцию. Готовьтесь, скоро высаживать вас будем...»

Планшет с картами достаётся мне, в инструкции написано:

«Рязанцев + ещё 1 - к Каплуну

Толстый и Садюга к Бараковой

Армян и Пасечник к Приходько».

«А мы сейчас куда прилетим?» - спрашиваю я.

«На болото вас высадим, не тайгу же нам пропеллером херачить... Зависнем минут на пять, вы шмотьё своё сбросите, сами спрыгнете и гуд бай... Дойдёте там до речки, оттуда вниз километров семь. Дай на карте отмечу.»

Он рисует жирную точку на зелёном листе стотысячной: вокруг глухая тайга, посредине болото километра два на два. Солнце идёт к закату.

В такой переделке я ещё не бывал...

На ярко-зелёный мох, в стоячую тёмную воду сперва летят наши вещи и какая-то коробка, видимо, очередной сюрприз от Болталыча, затем палатки и спальники, топоры и прочие железяки, большинство из которых тонет без каких-либо дальнейших шансов. Дальше – прыгать нам. Высота метра три, срок – секунд десять каждому собрать трясущееся очко в кулак, и...

«В воду, в воду, ихтиандры хреновы!» - кричит весёлый молодой вертолётчик, норовя при случае придать реальное ускорение зазевавшемуся. Я попадаю прямо на Гриню, который жалко барахтается по пояс в болотной жиже, пытаясь вытащить хоть какие-то вещи на относительно сухую кочку поблизости. Присоединившись к нему, почти сразу получаю по голове: это прыгает Пасечник. Образуется куча мала, которая не может не умилять вертолётчика:

«Пока, геологи!» - вполне серьёзно говорит он, закрывая дверь грузового отсека, и командир начинает набор высоты.

Цивилизация на этом для нас закончена, настроение хреноватое, все и всё в воде, даже рядовой костерок потребует напряжения всех имеющихся сил и средств. Кое-как, уже совсем по темноте, вытаскиваем то, что нашли и отловили в болоте, на условный «берег», поросший кривыми берёзами и кустарником. Пытаемся оценить плюсы и минусы: одна палатка есть, второй что-то не видать, есть три совершенно мокрых спальника, есть топор, две лопаты, коробка от Болталыча и, слава богу, почти все наши личные вещи, включая шрот-мясо и даже один из шести бидонов с топлёным маслом. Остальное, очевидно, досталось местным жабам.

Ставим палатку, Садюга находит в кармане зажигалку, которая с сотого раза даёт маленькую красную искорку. Сырого валежника тут в избытке, но вот растопка занимает много времени. Впрочем, время тут тянется и сжимается как хочет, да и какая разница, шесть сейчас в Красноярске или половина десятого? Набрав в Кирюхин котелок болотной воды и разодрав первую попавшуюся пачку шрота, добавляем туда ложку масла, немного заячьей капустки и найденный Пасечником на краю болота старый подосиновик. Варево идёт на ура, и при свете костра мы пытаемся понять, где мы, и, самое главное, что делать и куда идти завтра.

На карте, отмеченной вертолётчиком, красуются его каракули: «ПрИ Х Ко».

«А это ещё что?»

«Наверное, Приходько. Насколько я его понял, нам надо идти к этой точке, там лагерь.»

«А в коробке что?»

Вскрытие коробки повергает всех в шок: она доверху набита промокшими насквозь и сплющенными от удара при падении пачками сигарет «Прима» по четырнадцать копеек за штуку. Находчивый Садюга вырезает ножом что-то напоминающее трубку, набивает её сырым табаком, пытается разжечь вытащенным из костра угольком. Остальные пытаются последовть его примеру.

Ночь проходит в ужасных условиях сырости и холода, на болоте появляется иней, зато утро радует солнечной погодой. Может, не всё пока так плохо? Решаем взять всё, что у нас есть, чтобы потом не возвращаться – где мы окажемся совершенно не ясно.

Когда идёшь по настоящей тайге, приходится постоянно перелезать через поваленные огромные стволы мёртвых деревьев, ломать, а то и рубить их ветки, а иногда и снимать для этого свою поклажу и перебрасывать её отдельно. От этого напрочь теряется ориентация в пространстве, а скорость передвижения падает до максимум километра в час. Поначалу это очень раздражает и заставляет то и дело сверяться с картой по компасу, что в отсутствие реальных ориентиров сложно назвать эффективным.

Так мы и передвигаемся, переваливаясь через огромные кедровые брёвна и проклиная всё на свете, в первую очередь Болталыча с его хреновой экспедицией. Расстояние от болота до долины реки Чёрная кажется марафонской дистанцией, хотя, судя по карте, по прямой там километра два от силы. Наконец, часам к двенадцати мы ощущаем заметный уклон и видим узкую полоску серой гальки: это речной перекат!

Русло неширокое, сплошные изгибы, броды, старицы и прочие неудобства. Но мы идём, а не переваливаемся... Правда, на отдельных участках приходится шлёпать прямо по воде, но по сравнению со вчерашним десантом на болото всё это представляется весёлой прогулкой в детском саду. Где-то к закату на левом берегу реки идущий первым Гриня замечает тонкий дымок от костра и вызывается сбегать на разведку. Подумав, соглашаемся: мало ли кого тут можно встретить, а у нас из оружия один топор да две лопаты, хотя Садюга и полон решимости обороняться тем, что есть. Устраиваем перекур в кустах и ждём. Через полчаса Гриня возвращается вместе с каким-то мужиком:

«Приходько Володя, начальник отряда...»

Если Приходько отмыть, чисто побрить и надеть на него стройотрядовскую куртку, деловой костюм или, на худой конец, белую рубашку с пионерским галстуком, выйдет отличный образец комсомольского активиста: вожатого, комсорга, райкомовского работника. Но в данном случае он облачён в давно нечёсанную бороду и нашу фирменную энцефалитку с болотными сапогами.

У костра я передаю ему записку Болталыча.

«Ну Каплуну точно фигу, мне бойцы самому нужны. А Галя Баракова послезавтра со своими будет тут у нас, разберёмся. Так что ставьте свою палатку, пара мест и у нас есть свободных. Короче, осваивайтесь. Всю еду в общий котёл. У нас тут не густо: рябчики, рыбка, грибочки, будь они неладны... И табак давайте, посушим, разделим поровну... Ну а завтра – шурфы рыть! Раньше – рыли?»

«Рыли...»

«Чудненько. Норма у нас – по два за сутки на каждого, с описанием в дневнике и сбором образцов. И не халтурить! Каждому дам по кайлу и бывалого - в помощь...»

В ведре варятся очередные подосиновики и четыре маленьких птичьих тушки величиной с кулак, в качестве приправы - какие-то мелкие листочки.

«Диета геологическая...» - нервно усмехается Приходько и щупает пачку шрот-мяса.

«Да, на этой хрени мы точно долго не протянем...»

Весь приходькин отряд состоит из пяти бойцов. Это рабфаковец Дымарь, который ходит в выцветшей армейской «хэ-бэ» с красными сержантскими погонами. Дымарь трудолюбив, немногословен и крепок какой-то особенной крестьянской мудростью, давно утерянной среди хилых городских жителей. Это боевые подруги Ленок и Клава, выносливые как олимпийские чемпионки на длинной дистанции. Это Билл, не расстающийся с гитарой, пёстрой от самых разных наклеек и царапин. И, наконец, это первокурсник по кличке Москит, до нельзя ленивый, но живо интересующийся геологией. Все эти персонажи являются перед нами поочерёдно, задавая один и тот же вопрос:

«Ну как там Москва?»

Действительно, как? Мы вылетели всего двое суток назад, а кажется, что прошли недели и даже месяцы...

Над костром сушатся наши спальники, штаны, носки. Как-то сразу спускается ночь, и Билл проводит пальцами по струнам:

«Мы себе давали слово

Не сходить с пути прямого...»

Выясняется, что песен он знает всего пять, и все – из репертуара «Машины времени». Иногда он здорово фальшивит, иногда даёт петуха, иногда ему кто-то подпевает – культурно-массовая работа поставлена в отряде нормально...

Грибная похлёбка не насыщает, лишь раззадоривает аппетит. Мозг-то знает, что жрать нечего и робко пытается объяснить это желудку, но тот почему-то оглох и ослеп, он исходит соком, урчит и постоянно напоминает о себе, когда пытаешься заснуть на неровной земле, легко укрытой мокрым брезентом и слежавшейся ватой.

При распределении рабочих участков мне в напарники достаётся Москит.

«Вообще-то я Лёша Комаров» - говорит он, - «но все зовут Москитом, зови и ты».

Он в тайге уже давно, привык и к тяжёлой работе, и к скудной еде, ко всему относится философски:

«Девять утра. Берём лопату и медленно-медленно выходим в маршрут... Физические силы нам ещё понадобятся.»

По кроку, часа через два выходим к исходной точке. Это днище довольно глубокого оврага. Москит с силой втыкает в землю штык лопаты:

«Копай!»

Сам он садится на землю и начинает огрызком химического карандаша оформлять полевой дневник.

Устав как ишак, заканчиваю шурф и в изнеможении заваливаюсь в заросли кустарника. Рядом течёт небольшой ручеёк, склоняюсь к нему и жадно пью вкуснейшую, почти ледяную воду. О-о-о...

Теперь дело москитово: зачистив переднюю стенку, он подробно описывает все слои, берёт образцы пород и складывает их в специальные мешки.

«Ух ты! Похоже, тут Кернаевская свита проявляется» - говорит он, подбрасывая в воздух пару невзрачных желтоватых камушков.

«Что за свита такая?»

«Балабольский считает, что этот район перспективен на золото и некоторые виды драгоценных камней. Изумруды, например... Впрочем, я не очень в курсе. А Кернаевская свита – результат древнего оледенения, индикатор, короче... Золото мыть умеешь?»

«Нет...»

«Учись, полезный навык...»

Из-за этой дурацкой Кернаевской свиты наша поклажа увеличивается килограмма на два, а после рытья второго шурфа – ещё на два. На закате возвращаемся в лагерь, докладываем Приходьке о сделанном.

«Купнёмся?» - предлагает Москит и, не дожидаясь ответа, скидывает с себя всё и бросается в воду.

«Эх-х-х-хороша водица!»

Пытаюсь следовать его примеру. Температура воды – градусов пять, не больше, только окунуться и всё. Тем не менее, мы пытаемся смаковать процесс омовения, а выйдя на берег, вытираемся чем попало. Вот это здорово! Усталость куда-то уходит сама собой, впереди грибная похлёбка, концерт песен «Машины времени», по завершении - отбой...

Ритм – великое дело, и через пару дней ни шурфы, ни голодуха почти не напрягают. На огромных кедрах медленно поспевают орехи, пока они ещё молочной спелости, шишки висят высоко и падать сами собой не собираются. Гриня мастерит колотушку, пытаемся сбить хотя бы пару шишек – не получается. Пасечник вызывается залезть на кедр – смотрим снизу, затаив дыхание. Наконец, мешок шишек наш! Они все в вязкой противной смоле, приходится кидать их в ведро с кипящей водой, варить и в горячем виде пытаться извлечь маленькие белые зёрнышки...

Измотанный Пасечник садится к костру и вздыхает:

«А у нас в Белгороде сечас арбузы пятак кило... И помидоры...»

«А у нас в Алма-Ате и дыни...» - присоединяется Садюга.

«И у нас...» - шепчет Гриня.

А нам, москвичам, и возразить-то нечего.

И в этот момент мы все отчётливо слышим гул летящего вертолёта. Это наш знакомый Ми-4, из окна которого высовывается наглая рожа молодого пилота. Не останавливаясь, он бросает в нашу сторону, прямо на речную отмель какой-то небольшой пакет. Бежим все вместе...

Это очень похоже на почтовую бандероль: крафт-бумага, перевязанная волосатым шпагатом. Приходько распечатывает, читает:

«В связи с производственной необходимостью, предписываю:

Отряд Бараковой Г.Н. передислоцировать в район верховья реки Чёрная (крок прилагается), способ передвижения - пешком. План по участку 31 шурф.

Отряд Приходько В.В. передислоцировать в район Енисей-23 (крок прилагается), способ передвижения – вертолёт. Строительство временной площадки (см. крок) и перемещение оборудования завешить к 10 часам местного времени 2 сентября. План по участку 43 шурфа.

Елизаров, Тобольский.»

«Вова, а Енисей-23 это где?» - после длительной паузы спрашивает молчаливый Дымарь.

«Вот, зырь сюда!»

На кроке до устья самой Подкаменной Тунгуски тянется продолговатый контур «23», до берега Енисея километров десять, это обрывистые склоны, неширокие скальные уступы, опасный курумник...

«Твою мать... И там сорок три шурфа?»

«А что там ещё в пакете?» - спрашивает любопытный Москит.

Приходько запускает внутрь руку, достаёт шесть одинаковых твёрдых брикетиков: «Кисель плодово-ягодный на сорбите»...

«Им для нас даже сахару жалко...»

Но Приходько не теряется, говорит:

«Управление беру на себя. Передача рабсилы Каплуну отменяется, Кирюха и Рязанцев остаются в нашем отряде. Садюга и Киса идут с Галей... Мужики, им надо помочь – девчонки пять месяцев в полях, устали как сволочи... Ленка и Клаву отдаю вам, на двадцать третьем им всё равно делать нечего. Вам же отдаю бидон с маслом, подкормите девок... Дымарь, организуй площадку для вертолёта - там, на болоте, куда они ребят выкинули... Они найдут легко... Наката два, больше, наверное, не надо... Этот уродский шрот разделим пополам, табак тоже... Кисель я бы в волосатую жопу Болталычу засунул, но лучше сварим, когда Галя придёт – отметим встречу... Кайла, лопаты, палатки - тоже пополам.»

Молодец комсомолец – всё правильно, всё справедливо. Вот только жрать хочется, спасу нет. Сфагнум с болота – еда только для оленя с его жёстким и длинным языком. Всё равно что слопать кочан капусты, да ещё и всему пораниться изнутри. Созрела красная смородина, созрела чёрная, созрела черника. Берёшь эти маленькие яркие сферы - мягкие, иногда полупрозрачные, кладёшь на язык, и кислота охватывает тебя... Желудок сморщивается ввиду своей фатальной пустоты и отсутствия перспективы насыщения. Вот бы вышел из тайги большой и толстый лось, а Садюга с карабином тут как тут: шмась ему в голову и наповал, а я бы резал жёсткую шкуру, выпускал тёплую бордовую кровь, свежевал огромную тушу, отрезал лучшие куски... Окорока и вырезки, филеи и края...

Слюноотделение происходит спонтанно, деваться некуда. На сегодня опять грибной бульон и восемь маленьких птичьих трупиков.

«Ешь ананасы, рябчиков жуй...»

К вечеру следующего дня приходит Баракова со своим немногочисленным отрядом: это миниатюрная Ли, словно сошедшая со страницы японского настенного календаря и угрюмый Дима Булыгин – человек без улыбки. Все братаются, обнимаются, выпивают по кружке обещанного Приходькой заздравного киселя.

Билл опять берёт свою гитару и начинает:

«Где Вы теперь?...»

Невыносимо длинная пауза, а затем неожиданное:

«Кто вам цалует пальцы?»

И, обнимая мощной пятернёй маленькое женское тело:

«Куда исчез Ваш китайчонок Ли?»

«Насколько тонок...» - пытается сострить Рязанцев, но все остальные уже подхватывают:

«Вы, кажется, потом любили португальца...»

И даже сама крошка Ли демонстрирует сопрано:

«А, может быть, с малайцем Вы ушли.»

Макаревич исчерпан, больше мы его не услышим. А Ли прижимается к Биллу, и так они сидят на кедровом бревне чуть ли не до самого утра, разглядывая Большую Медведицу, затерявшуюся между веток и незрелых смолистых шишек.

Садюга получает от Приходьки карабин, тридцать патронов, ракетницу и устные наставления о том, как всем этим пользоваться. У Булыги за поясом финка, у меня – чешский охотничий ножик - вот и вся наша безопасность.

Утром выходим в сторону верховий. Из Бараковой ходок как из Садюги любитель животных: своими маленькими ножками она семенит совершенно не в ритм. Поэтому первым идёт Булыга, потом Ли, сама Баракова, я в середине, Ленок, Клава... Садюга – замыкающий.

Поначалу напрягает зятяжной подъём, на высотах тайга становится намного реже, начинаются какие-то проплешины с валунами и красноватым мхом, кедры сменяются лиственницами, появляются берёзы, а потом и сосновый стланик с очень колючими жёсткими иглами. Зато идём довольно быстро: поваленных стволов почти нет, под ногами скальный грунт, местность ровная, без оврагов и расщелин.

Где-то к четырём пополудни достигаем высшей точки нашего перехода, по карте – высота 808, вершина Ужовая. Дальше будет небольшой спуск и переход по плато до места дислокации. Но главная проблема состоит в том, что здесь нет ни рябчиков, ни рыбы, ни ягод, ни даже грибов. А Чёрная река являет собой маленький ручеёк, спрятанный между корней и каменных осыпей. В ход идёт шрот-мясо, спасибо ему и на этом. Наши зубы медленно перемалывают это чудо кулинарии, которое не насыщает, а лишь раззадоривает вкус...

«Эх, сейчас бы кого хочешь сожрал... Хоть крысу какую...» - вздыхает Булыга и вдруг резко кидается на землю, как хищник, дождавшийся добычи. Через секунду в руках у него трепыхается змея. Она довольно упитанная, с полметра длиной, с жёлтой полосой на голове.

«Вот и правда вершина Ужовая» - говорит Садюга, в глазах которого уже зажигается азарт охотника:

«Идём ловить».

Для начала Булыга приканчивает первого пойманного ужа ударом камня по башке, ловким движением сдирает с него шкуру, выпускает кишки, насаживает трупик на прут и отдаёт Ленку:

«Посолить не забудь».

Как ни странно, ловля ужей оказывается не таким сложным делом: они реально тут непуганные, их много, даже можно выбирать тех, которые потолще и подлиннее. Мастерим длинные палки с маленькими рогатинами на концах, видя жертву, замираем и ждём, когда она подползёт поближе и замрёт, а затем молниеносным ударом в шею припечатываем её к земле. Наклоняемся, вынимаем змею пальцами и сразу кончаем её ударом по голове. Странное занятие, но голоду не понять, почему есть курицу или свинью считается нормальным, а пресмыкающееся – нет. В итоге каждый боец отряда получает по змеиному шашлычку. Булыга, как первооткрыватель, сначала пробует:

«Ну как???»

«Отдалённо напоминает шпроты...»

Какое, однако, вкусное, какое забытое слово...

Кайфуем у костра в антураже из звёзд и инея, который ложится на скалы плотным слоем, напоминая об осени. В трёх палатках размещаемся так: Баракова со всем имуществом отряда в первой, Булыга, Садюга и Ли – во второй, а Ленок с Клавой почему-то выбирают меня:

«Тепла хотим, вот почему...»

И мы без стыда сворачиваемся в единый калачик, медленно согревая друг друга... Ленок скромна и неярка, зато какие у неё голубые глаза... А Клава совсем другая, топор метает с десяти шагов прямо в кедровый ствол, жилистая и быстрая. И в этой божественной тесноте даже полупустой желудок не рискует напоминать о себе не к месту.

Поутру выдвигаемся к конечной точке перехода. Это ниже, чем Ужовая, но всё равно на горном плато. Ставим лагерь на скальный грунт, опять проблемы с питьевой водой, Садюга пытается подстрелить хоть кого-нибудь, но попадается всего два маленьких рябчика. Снова грибы и шрот... На стотысячной карте видна глухая тайга, почти посередине разрываемая просекой.

«Это Сухопитский тракт» - говорит Баракова, - «Козёл Болталыч уверяет, что там можно тормознуть машину и попросить довезти ближайшей деревни и обратно, купить хлеба или ещё чего-нибудь. Короче, надо сгонять на разведку. Ну давайте, Киса с девчонками... Даю вам пять рублей, завтра утром выходите налегке, но заодно пару шурфов выроете вот тут возле брода.»

Километра по четыре туда и обратно – за день должны обернуться.

Поначалу идём быстро, скалы ровненькие, мох густой, плотный. Начинаются заросли малины, большая, относительно сладкая редкость по сравнению с противной смородиной и умеренно противной черникой. В отмеченных точках, немного не доходя до тракта, я рою два шурфа, девки быстренько всё фиксируют в дневнике, пакуем образцы. У меня в руке кайлушка с короткой ручкой и лопата, у Ленка всякие запасные шмотки и дневник, у Клавы рюкзак с образцами.

Вид Сухопитского тракта производит на нас неизгладимое впечатление: это довольно широкая просека с набросанными поперёк огромными брёвнами, по которым никакая машина не сможет проехать никогда. Надежда на хлеб испаряется сразу, но это – какая ни какая цивилизация, и интересно посмотреть, что там дальше. В конце концов, нас посылали в разведку...

Откуда-то сзади звучит неожиданный автомобильный сигнал: нас заметили. Слышен стартёр, начинает работать мощный дизель, из тайги, буквально в десятке метров от нас выезжает трелёвочный трактор. В кабине двухметровый молодой парень с жутким шрамом от лба до подбородка. Губы срослись как-то со смещением, отчего понять его почти невозможно:

«Геологи?»

«Геологи...»

«А ну прыг сюда, ща посмотрим, какие вы геологи...»

Ситуация пахнет жареным: это наверняка условно освобождённые «химики», зон тут по тайге много. Шутить с такими себе дороже, тем более, что непонятно, где они и сколько их. Приходится лезть в этот дурацкий трактор.

Минут через десять он лихо разворачивается на полянке, где виден одноэтажный сруб, из печки идёт дым, на улице у костра сидят с десяток разновозрастных мужиков сурового вида. Бензопилы валяются рядом на земле, у них, наверное, обед: в алюминиевых мисках что-то, похожее на гречку.

Эх, сейчас бы... Но встреча эта не сулит нам ничего хорошего: скорее всего, нас поимеют, причём меня, за неимением лучшего, в попку, а вот что будет дальше, боязно и представить.

«Кого привёз, Образина?» - спрашивает один из них, лысый и седой, с заострённым небритым подбородком.

«Говорят – геологи.»

«А ну вылазь, знакомиться будем...»

Двадцатилетние девочки, хотя и поголодавшие в полевых условиях, производят на этих людей странное впечатление: они почему-то стараются опустить глаза, как-то сдерживаются, молчат.

«Ну давай, паря, бреши про свою геологию...» - словно разрешает мне Лысый.

«Енисейская экспедиция, третий отряд, роем шурфы, собираем образцы...»

«Чефирнём?»

Сказать НЕТ в такой ситуации явно опасно, поэтому соглашаюсь, выдержав паузу. Лысый наливает из чайника полкружки горячей тёмной жидкости, пью сразу, без удовольствия – просто крепкий чай, ничего более.

«А мы тут лесоповалом балуемся в наказание за грехи наши...» - размеренно, выделяя каждое слово, говорит он, пытаясь поймать мою реакцию.

Девчонки стоят рядом с трактором, что нам всем делать и как себя вести – совершенно непонятно.

Тёплая сладостная волна сперва накатывает на меня сверху: мозг словно отключается, а вторая волна охватывает сердце, и оно уже колотится в бешеном ритме, а третья волна парализует руки, и мне уже тяжело держать кружку с остатками чефиря. А Лысый подначивает:

«Пей, не стесняйся! Может, похавать чего хотите?»

«Хотим» - неожиданно громко отвечает Клава, - «И побольше!»

Самый молодой из химиков бежит в дом, приносит пару буханок хлеба и банку рыбных консервов, открывает ножом:

«Порубай!»

И улыбается кривым ртом, где ярко блестит золотой зуб. День уже близится к закату, надо бы нам бежать, но как? Мы все на виду, их десяток и трактор, а нас всего трое с лопатой да кайлом. Трапеза затягивается, и я вдруг чувствую, что мой мозг начинает немного оттаивать, зато ноги совершенно деревянные, и убежать на них я вряд ли смогу. Но язык ворочается, и я пытаюсь включить дуру:

«А вы нам ещё хлеба с собой не дадите? У нас пять рублей есть...»

Лысый усмехается:

«Не сцы, покормим твой третий отряд...»

О, вот это идея! Говорю как можно громче, чтобы девки услышали:

«Пойду отолью...»

Пытаюсь встать, ступни слушаются плохо, но я уже понял, что в сумеречной тайге вполне можно затеряться незамеченным. От самого большого кедра короткой перебежкой мечусь к другому самому большому, и так дальше, стараясь всё же держаться недалеко от тракта. Сзади слышится:

«Куда, сучки???»

Образина пытается завести свой трактор, получается не с первого раза, но дальний свет пробивает тайгу почти насквозь, приходится прятаться за кустами. Трактор начинает двигаться, слышен топот ног, хруст сломанных веток – нас ищут.

Молю, чтобы девчонки догадались бежать в ту же сторону, что и я. Было бы логичным встретиться в том месте, где мы утром вышли на тракт, но там опасно, ведь Образина, как минимум, знает это место. Значит, надо бежать к последнему шурфу, о нём знаем только мы. Многодневные странствия по тайге дают результат: я не спотыкаюсь о брёвна и ветки, почти бегу, но устаю не сильно. Вот тут мы выходили из тайги, резко беру влево, в направлении шурфа. Ну сюда они вряд ли пойдут нас искать, главное – не раскрыться, не шуметь. С трудом нахожу шурф, спрыгиваю на дно. Если меня тут найдут – всё, отсюда уже не убежать. Но найти они меня здесь могут только случайно. Слышен шум: кто-то тяжело топает. Останавливается, это кульминация:

«Ленк, вот шурф, иди сюда...»

Клава падает буквально ко мне в руки, Ленок за ней. И часа три мы сидим, прислуживаясь к каждому таёжному шороху. Но погоня, скорее всего, закончена, и мы решаем вылезти из шурфа и отойти от тракта на максимальное расстояние, чтобы химики нас не достали ни при каком раскладе. На небе луна, и это здорово. Идём небыстро, всё же пытаясь не шуметь. На краю малинника Клава замечает какое-то строение, малюсенькую избушку без окон. Слава богу, она пуста! И в ней есть печка и что-то похожее на матрас. Растапливаем огонь. Хорошо бы кипяточку, да ночью воды не найти и посуды не видно.

У Ленка сдают нервы: слёзы льются ручьём, остановить невозможно. Пытаюсь попробовать их своим языком на вкус: это реальная соль, как на селёдке. Так и глажу её щёки, нос, веки. А она понемногу успокаивается, и даже просит поцеловать...

Вдруг Клава, что-то вспомнив, расстёгивает свой рюкзак и достаёт две буханки и вскрытую банку «сазан в томатном соусе», из которой уже вытек внутрь рюкзака почти весь соус, по цвету похожий на кровь. Впрочем, в темноте всё равно не видать. Достаю ножом кусочек:

«Ну и как оно?»

«Отдалённо напоминает шпроты...»

Баракову рассказ о наших злоключениях настораживает, решаем в этом направлении больше не ходить, в лагере постоянно дежурить одному из мужиков, и вообще повнимательнеее смотреть по сторонам, при нежелательных встречах не лезть на рожон. Так и живём мы, дожёвывая две буханки серого хлеба: ходим в маршруты, роем шурфы. Начинают поспевать орехи, редкие шишки сами падают на землю и раскрываются, словно призывая:

«Съешь меня...»

Садюга лупит по кедрам колотушкой, предварительно напялив на голову вонючий булыгин треух. План в тридцать один шурф отряд выполняет где-то за неделю, собираемся менять дислокацию. Однажды вышедшие в маршрут Булыга и Ли замечают в тайге какого-то человека, идущего в сторону нашего лагеря. Это Москит. То, что он рассказывает, заставляется крепко задуматься над тем, что нам делать дальше.

Обещанный Приходькиному отряду вертолёт не прилетел, они буквально сидят на вещах на честно построенной ими вертолётной площадке, фактически без дела. Сам Приходько предлагает выбираться из этого района вместе в сторону Енисея, выйти к ближайшему населённому пункту, связаться с Болталычем и сказать ему всё, что мы о нём думаем.

Выходим на следующий день. Дорога уже знакомая, несложная, тем более – под горку, одно удовольствие. По прибытии ставим свои палатки и ждём, что решат командиры. В результате обнародуется решение: для экономии времени Баракова и ещё двое – по жребию – налегке идут к Енисею, а после общения с Болталычем возвращаются назад, дальше – по обстановке. Остальные пока ждут.

В руке у Приходьки несколько палочек, всего две из них короткие. В принципе мне всё равно: сбегать туда-сюда, конечно, можно, но неплохо было бы и побездельничать здесь. Короткую уже вытянула Ли, чему несказанно рада, вытягиваю и я. С судьбой не поспоришь.

Идём втроём – я первым, Ли второй, Баракова третьей. Если идти по речным перекатам, от приходькиного лагеря до устья километров сто сорок, эдак и за неделю не дойти. Поэтому Баракова то и дело поглядывает на карту, ищет, где можно срезать. Вот только тайга тут уже не горная, густая, деревья высокие, много кустарника, короче – идти по ней одно мученье. Питаемся опять грибами-ягодами, больше всё равно ничего нет. На третий день встечаем медвежий след, чуть позже – следы кабанов.

«Да тут и живности навалом!» - говорит Баракова. Вот только встреча с живым медведем нам не сулит ничего хорошего – карабин остался у Садюги, а с чешским ножичком против такой зверюги не попрёшь. Поэтому, не сговариваясь, ускоряем шаг.

Чуть позже перекаты заканчиваются, река переходит к ленивому равнинному течению – это уже огромная енисейская долина, по которой можно плутать неделями.

Приходится выбираться на таёжные берега и идти вдоль течения. Наконец, при переходе одного из многочисленных бродов, замечаем следы автомобильных шин. Ура! Цивилизация должна быть близко, но на галиной карте ни тропы, ни просёлка. Где мы? Ошибка возможна, но мы гоним от себя эту мысль, ступая по колее.

Но на закате следующего дня, когда колея уже превращается в полноценную тропу, а кедры сменяются берёзами и чахлыми ивами, мы выходим к Енисею. В воздухе орущие чайки, на реке трёхпалубный пассажирский теплоход, на нём играет музыка, на том берегу большое село, туда-сюда плывут моторки, с поваленного бревна двое мужиков ловят рыбу...

«Твою мать...» - неожиданно шепчет Ли, и мы обнимаемся, наверное, как космонавты после тяжёлых перегрузок при посадке. А потом садимся на прибрежную гальку и долго-долго наблюдаем за жизнью на реке, лениво перебирая камушки:

«А ведь тут агатов полно...» - говорит Баракова.

«Ну и хрен с ними...» - хором отвечаем мы.

Мимо, недалеко от нас проплывает большая моторка. Машем, кричим:

«На тот берег не довезёте???»

Хозяин легко соглашается, и через десять минут мы уже в селе, находим почтовое отделение, пытаемся дозвониться до Болталыча. Сначала идут длинные гудки, потом, наконец, чужой женский голос спрашивает:

«Вы сотрудники экспедиции?»

«Да...»

«С вами говорит следователь Мартынова. Где вы находитесь? Кто вы по должности?»

Баракова еле сдерживает волнение:

«В Затёсове, на почте... Я начальник отряда, со мной двое рабочих...»

«Предписываю никуда не отлучаться, завтра утром я буду в Затёсове. Телефонограмму получите через двадцать минут.»

Связь прерывается, вопросы остаются.

«Неужто Болталыча замели? Что нам теперь делать-то?»

«Давай телефонограмму дождёмся, может там что написано...»

В это время откуда-то из-за двери доносится:

«...приняла Безрукова. Кто телефонограмму от прокуратуры получает?»

«Мы...»

Ничего нового в ней нет, те же казённые слова: «не отлучаться...», а в конце ещё приписка: «к 10.00 явиться в опорный пункт милиции».

Безрукова выходит к нам, интересуется:

«Молодёжь, а вам что – ночлег нужен? Могу приютить, я тут рядом живу.»

«Так у нас и денег-то нет...»

«Да какие деньги? Поговорим за жизнь, мне и хватит. У нас тут телевизоров нет, накормлю, заслушаюсь и спать уложу. А прокурорша-то по твою душу старается?»

Галя, поначалу задумавшись, говорит:

«Да нет, начальник у нас - ворует...»

«Ну и не дрейфь! Мне тут полчаса доработать осталось, посидите чуток и пойдём...»

Дом у Безруковой добротный, русский, из окон виден Енисей, печь огромная, с полатями наверху и лавками по бокам. Везде чистота, самовязанные дорожки на полах, кружевные шторки на окнах, разные покрывала и полотенца – короче, давно забытый нами домашний уют.

«Вот это да...» - шепчет удивлённая Ли.

«А ты, красота моя, откуда родом будешь – буряточка?»

«Не, я из Якутии...»

«Всё одно, наша, сибирская! Рыбу умеешь разделывать?»

«Ясное дело.»

«Ну тогда слазь в погреб, тайменьчика там поменьше выбери!»

Маленький тайменьчик тянет килограмм на пять, Ли лихо вонзает ему в спину тесак, начинает свежевать. Безрукова наблюдает за процессом не без удовольствия:

«Тёшку в засолку, спинки на щас, башку, хвост, плавники - на юшку.»

Но Ли и так знает, что куда. Через десять минут сочные куски уже помещаются в лоно печи, мы с Галкой чистим картошку, желудок уже выделил первый литр сока, нетерпеливо ждёт кульминации. Безрукова достаёт из буфета поллитровку с мутным первачом, гранёные стопки и... солёные грибы.

«А огурчика какого не найдётся?...» - робко интересуюсь я.

«Не растут у нас тут огурчики. Капусту магазинскую будешь? Я её брусникой облагородила...»

«Конечно!»

Стол сказочен, он зовёт и создаёт миражи вкуса.

«Ну, за встречу!»

Самогон ударяет прямо в мозг, здорово отвыкший от алкоголя, жирный таймень и сытная картошка плавно соединяются друг с другом в нереальном танце любви, а брусничная капуста дразнит уже засыпающий аппетит. Стопки на три меня ещё хватает, а потом я падаю в изнеможении на ближайший топчан, где уже лежит крошка Ли. Баракова вынуждена отрабатывать за всех: им с хозяйкой обеим по тридцатнику, по разводу, по бездетности... Но рано или поздно и она уступает сну. Угли в печке светят алым, а на дворе идёт неожиданный снег...

Утром вокруг всё бело, снег пока не лёг, он тает, создавая под ногами гадкую жирную грязь. Расцеловавшись на прощанье с Безруковой, мы идём в милицию, где местный участковый лейтенант долго вчитывается в нашу телефонограмму:

«Пока к нам никто из прокуратуры не приезжал. Ждите. Можно тут. Хотите – камеру вам открою.»

«Нет, спасибо, мы как-нибудь здесь...»

Казённое учреждение крашено отвратительной зелёной краской с кривыми горизонтальными полосками коричневого цвета, по потолку ползают мухи, которые почему-то не отваживаются спуститься на уровень лейтенантского стола и наших деревянных лавок. Милиция всё-таки...

Мартынова открывает дверь мощным движением, резко входит в помещение и практически сразу заполняет его. Она крупная, громкая, резкая:

«Кто Баракова? Приготовьте документы. Присаживайтесь вот сюда, вещи оставьте. Остальные идут пока погулять. Лейтенант, чайком угостишь?»

Мы с Ли усаживаемся на крыльцо в бестолковом ожидании. Галку допрашивают долго, часа два, после чего лейтенант выходит и орёт:

«Лисицына Анна!»

А я-то думал, она и вправду Ли... На неё им хватает получаса, следом захожу я. Девки сидят в углу, их лица демонстративно спокойны.

«Ваша должность?»

«Разнорабочий.»

«Студент? Напишите вот здесь полное название учебного заведения, курс, факультет.»

Рука совершенно отвыкла писать, слушается плохо.

«Что можете сообщить о деятельности начальника экспедиции Елизарова?»

«Ничего, видел его всего два раза: когда устраивался в экспедицию в Москве и когда прилетел в составе группы в Енисейск.»

«Что он делал, когда вы прибыли в Енисейск?»

«Выдавал снаряжение, давал инструкции, потом отправил на вертолёте в тайгу...»

«Распишись вот тут.»

«Значит так, всех вас касается: сейчас едем в Енисейск, несколько дней поживёте на базе экспедиции. Елизаров и Тобольский задержаны – растрата. Хотя на Тобольского у нас мало чего есть, наверное, выпустим. Сейчас доставим всех остальных из отряда Приходько, допросим, пересчитаем инвентарь и будем пытаться отправить вас по домам. Хотя это и не просто. Собирайтесь, поехали.»

Убогий рейсовый КаВЗ, переваливаясь на рытвинах, почти в полночь доставляет нас в райцентр. Мартынова всю дорогу спит, противно открыв свой рот, но главное в том, что, кажется, вся эта эпопея близится к концу. База опечатана, но у прокурорши ключ, и мы сразу устраиваемся на ночлег, не тратя времени на всякие чаепития: память о вчерашнем ужине ещё жива. Эх, Безрукова...

А на следующий день сижу я в полном одиночестве в парилке городской бани, лениво лью на каменку кислое местное пиво и вдыхаю неповторимый злаковый аромат. Тело отдыхает, голова пуста, и только заботливый банщик то и дело заглядывает в парилку проверить пар. После погружения в ледяную купель, гордо именуемую бассейном, и после нескольких процедур мытья из шаек и под душем я, наконец, усаживаюсь на колченогий продавленный диван, напялив на себя накрахмаленную простыню.

«С тайги?»

«Ага...»

«У нас тут осенью много таких, как ты. То геолог, то охотник, то ещё кто...»

«Слушай, дядя, а что тут вообще за последние два месяца происходило? Олимпиада в Москве кончилась?»

«Ясно, кончилась...»

И, подумав:

«Высоцкий умер.»

И ещё через минуту:

«Джо Дассен умер...»

Нам с Ли выпадает лететь в Москву самыми первыми. Мы ещё не знаем, что посланный спецрейсом вертолёт не сможет забрать с болота весь приходькин отряд, и Дымарь с мужиками пойдут пешком, повторяя наш путь, только уже по снегу и хрупкому речному льду. И что Пасечник, поскользнувшись на склоне, сломает ногу, и они его потащат на носилках, а, выйдя на Енисей, почти сутки будут искать возможность переправы. Что Баракову и Приходько промаринуют на допросах почти месяц, что Тобольского выпустят буквально назавтра и заставят искать деньги, чтобы покрыть недостачу, а он опять запьёт и таким образом обеспечит себе реальный срок...

Обо всём этом мне расскажет Кирюха за кружкой «Жигулёвского» на кухне своей московской квартиры, и мы с ним будем слушать Высоцкого и странного американского француза Джо, который так нравился советским девушкам.

А пока мы с якутской красавицей Анькой Лисицыной усаживаемся в самолёт, и одна стюардесса говорит другой:

«Смотри, какая у нас сегодня красивая пара...»

А я пытаюсь читать сначала необъятную «Литературную газету», а потом солидную «Науку и жизнь», а во время посадки в Омске угощаю Ли чебуреками с непонятно какой начинкой, и мы смеёмся, вспоминая нашу геологическую диету.

Но потом наступает тоска. Она исходит из стеклянного иллюминатора, и имя ей – ТАЙГА. Она бескрайна, от горизонта до горизонта. Она опасна и тяжела, как рюкзак с каменными образцами. Она – на всю жизнь.

 

ОСКОЛОК 9. ХРУСТАЛЬ ИЗ СЕРВАНТА

И всё-таки шестьдесят четвёртый удивительно хорош! Прыгаешь, к примеру, у кинотеатра «Старт» в какой-нибудь пустой, но тёплый 82-87, садишься у окна – как король, а он тебя то по Усачёвке прокатит, то Новодевичий продемонстрирует, то по Пироговской помчит, словно издеваясь над троллейбусом, тормозящим перед парковыми стрелками... Тесноватая Плющиха, Неопалимовский и вдруг – простор Садового кольца... И высотные здания, и дом Жолтовского на Смоленской, и даже вражье посольство на Чайковского – только гляди на эту архитектуру и наслаждайся моментом. А тут – раз – и разворот к зоопарку, и плавное течение Пресни, и дальше к Беговой, и Хорошёвское шоссе, и Новопесчаная... И всё заканчивается на круглой площади, словно затерявшейся среди огромных лип и жилых многоэтажек...

И в окнах автобуса, где царствует узорчатый мороз, я почему-то снова и снова вижу её: вот она спускается в подземный переход, вот кутается в свой лисий воротник и идёт мимо, вот выходит из книжного магазина, вот читает городскую киноафишу, вот заходит в наш автобус и садится рядом... Но нет, это какая-то другая... Чужая... Мозг опять создаёт причудливые смысловые круги, тоннели из чувств, яркие бредовые образы, фантомы, удивительно похожие на правду.

Её хочется убить, изгнать, забыть. Она не нужна.

Но она этого не знает. Этого не знает никто: ни добрый Яра, помогший с билетами на апрелевский концерт, ни мои родители, считающие, что у ребёнка переходный возраст, но пока всё в разумных рамках... Разве что неплохо было бы подготовиться получше по математике. И они легко кооперируются с яриными родителями, и теперь два раза в неделю мы ездим на Песчаную площадь к репетитору. Яра от этого и пыхтит, и стонет: с математикой у него совсем швах. А я-то знаю: это не в математике дело, это в Кэт дело, это слабенькое средство, чтобы забыть её. Так, гомеопатия...

И наш Арон Моисеевич пичкает нас задачками из учебника Сканави, а мне почему-то представляется, что Сканави средневековый итальянец, какой-нибудь Джузеппе Сканави, и что он подобно старику Магидсону усердно работает в своей келье, карябая толстый бумажный лист очиненным птичьим пером. Пока мы с Ярой выполняем задания, Арон Моисеевич становится возле окна и не отрываясь смотрит на дворовые сценки: выгул собачек, выбивание ковров, сплетни на скамейке, парковку «Волг» и «Жигулей», подметание тротуаров.

Но сегодня у Яры катастрофа: у него потекла ручка, которую он любит крутить, грызть и ронять на пол. Она просто не выдержала и вылила на только что записанное квадратное уравнение яркие синие чернила, как бедная пойманная каракатица плюётся будущим соусом, чтобы какой-нибудь Джузеппе Сканави смог смаковать свой изысканный ужин.

А Арон Моисеевич, увидев всё это, снова поворачивается к окну и изрекает:

«Всякое уравнение может быть решено с помощью кляксы...»

И через минуту:

«Ярослав, я Вас попрошу в следующий раз приходить ко мне с шариковой ручкой – моя жена стирать, конечно, умеет, но совсем не любит...»

При этом она сама уже услышала этот шум и с любопытством пытается заглянуть в нашу комнату.

Яра красен от стыда, уравнение решаем вместе в напряжённой тишине. Попрощавшись и выйдя на улицу, вдыхаем тёплого весеннего воздуха:

«Чего это он? Уравнение. С помощью кляксы.»

«Да нашёл о чём переживать. Пойдём лучше пивка заглотим... По фунту...»

На улице Куусинена я давно знаю стандартный автоматический пивняк, где 454 грамма «Жигулёвского» можно поиметь за двадцатикопеечную монету, а у тётки в разменной кассе можно ещё купить сушки с крупной солью по копейке за штутку – гуляй, рванина от рубля и выше! Сейчас в заведении всего с десяток посетителей – раздолье, а ведь бывает и так, что встать негде и кружек на всех не хватает. Берём по грязной кружке со стола, моем в специальной мойке-душе, ставим под кран автомата и опускаем монетки. О, этот миг! Что тебе нальют, тебе неведомо, в лучшем случае ты видишь, что пьют другие. Но ведь у них в кружках и стаканах может быть и ёрш, и портвейн, и ещё черт знает что.

А тут ты наблюдаешь рождение маленького счастья: тёмно-жёлтая прозрачная жидкость лениво наливается в твою персональную тару, сама закрывается сверху плотной пеной, а когда ты дожидаешься последней капли и берёшь кружку в руку, ты начинаешь чувствовать, что она – холодная, не ледяная, а именно ХО-ЛОД-НА-Я, и ты балуешь свои губы этой прохладой и этим вкусом.

«Бадаевское» - констатирую я, поскольку способен отличить продукцию всех московских заводов, благо, что их всего четыре.

«Один хер» - отвечает всеядный Яра и засасывает почти всю первую кружку разом.

Далее следует его довольное кряканье и скромная отрыжка.

«Я тут слыхал, что Люде Кирилловне опять приспичило концерт забубенить – к Девятому мая. Только на этот раз я требую роль со словами!»

«А мне она пока ничего не говорила...»

«Скажет. И пассию твою ещё задействует – оченно ей «Оптимистическая» понравилась.»

«Какая она мне пассия – слёзы одни...»

«А что, тогда в Апрелевке – не удалось дожать?»

И пока я рассказываю другу Яре о том, что было в Апрелевке и после, к нам приближается огромная тётка с грязной тряпкой и затевает уборку на столе.

«Ну, сосунки, нашвыряли тут. Вот лучше живность нашу покормите...»

Её жест направлен в ближайший угол, где стоит маленькое чайное блюдце. Догадливый Яра наливает туда немного пива.

«Кот?» - спрашиваем мы почти хором.

«Увидишь...» - отвечает тётка, медленно направляясь к соседям.

Через минуту возле блюдца появляется большая коричневая мышь, которая начинает жадно лакать налитое Ярой угощение. Чуть позже к ней присоединяется мышь поменьше. Насытившись, животные, еле волоча свои короткие лапки, уползают восвояси.

«Занавес. Шоу мышей-алкашей закончено...»

Яра изображает аплодисменты.

«Ну чё, ещё по фунтику?»

Фунтики мечутся один за другим, потом мы, почти как мыши, вываливаемся из пивной, справляем малую нужду за гаражами, и в результате - включённые в наших головах автопилоты безошибочно развозят нас по домам. Дальше нас ждут последние в жизни весенние каникулы, по улицам даже ночью текут ручьи, луна светит как сумасшедшая. Похоже, это тепло надолго... Вот только бессоница не покидает меня, снова и снова возвращая то в цветущие Черёмушки, то в холодную Апрелевку...

Что делать?

В понедельник сплю без будильника. Родители уходят на работу, на кухне урчит наш старый холодильник «ЗИЛ», других звуков нет – весь мир находится далеко от меня, где-то за стенами, за крышей, за стёклами...

Телефон... Он назойлив и совсем не вовремя.

«Катя у вас?» - спрашивает женский голос.

Что за Катя? – судорожно пытаюсь вспомнить. Ах, да... Это Кузина-мамаша свою разыскивает. Кузя – она и в Африке, она и с первого класса Кузя, а то, что она – Катя, все уже и позабыли вовсе.

«Нет» - не успев удивиться, отвечаю я и слышу встречное:

«Извините...»

Телефонная трубка уложена обратно, подушка поправлена, но я опять слышу звонок: на этот раз в дверь. Открываю – Кузина собственной персоной. Таких рыжих волос ярчайшего медного оттенка я не видел ни у кого. И зелёных глаз тоже. Она сегодня какая-то вся сосредоточенная, нервная, шагает через порог, не спрашивая, легко снимает плащ. Подходит ко мне вплотную, и я чувствую, как её нога медленно проникает между моих ног, слегка приподнимаясь. Электрический ток поражает меня. Я внимательно смотрю ей в лицо, и её розовые губы произносят чёткое:

«Я пришла...»

«Тебя мама разыскивает...»

«А... ладно...» - она машет рукой куда-то в пространство прихожей, а губы, только что сказавшие «Я ПРИШЛА», соприкасаются с моими. Это соприкосновение – вопрос, он нежен, лёгок, мимолётен, почти ни о чём. Но мой ответ прям и почти груб. Мы сливаемся в едином поцелуе, и уже ничто не может нас остановить.

Жадный хищник смакует хрупкую жертву: одежда сброшена на пол, её белое, почти восковое тело с округлыми бёдрами и маленькой упругой грудью находится в моих руках, её щёки красны, её руки обнимают меня... Мы падаем на мягкую поверхность дивана, и я начинаю целовать её в губы и в шею, в гладкие маленькие соски, в мягкий живот, постепенно приближаясь к потаённому. Я – молния, я кусок стали, я сосредоточен на одном, на обладании женским телом, на выдохе, похожем на победный клич дикого воина...

Войдя в её лоно, я натыкаюсь на кажущуюся неодолимой преграду, но моя сталь, моя молния столь сильна и крепка, что все препятствия рушатся одновременно с криком моей жертвы, и я чувствую внезапную резкую боль в левой руке. Но сладостный трепет и её тепло, и её милое лицо с закрытыми глазами, и частое дыхание не дают отстанавливаться, а дикий воин продолжает победное наступление на темноту джунглей. И выдох всё-таки настаёт, он грандиозен и всеобщ, а следующий за ним вдох полон и чист, как первый вдох родившегося...

Мы падаем в изнеможении.

«Ты что, меня укусила?» - показываю я свою руку.

«По сравнению с тем, что ты сделал со мной...»

Она переворачивается и целует меня, пытаясь нащупать рукой «обидчика».

«Ух ты, а посмотреть не него можно?»

Электрический ток снова течёт по мне, и я начинаю целовать её спину, а потом шепчу в уши разные глупые и нежные слова:

«Попался, который кусался... Ты теперь не Кузя, ты - Куся...»

И мы долго согреваем друг друга и вспоминаем, что ещё вчера были почему-то так далеки.

А потом она приводит себя в порядок, а я наблюдаю за тем, как она одевается при мне без намёка на стыд. И удивляюсь, как идёт ей её простой наряд, и какова магия зелёного взгляда, и как здорово, когда вьющиеся рыжие волосы раскиданы по плечам, а не собраны в дурацкий пучок на макушке.

«Прогуляемся?»

Она пытается быть весёлой, но какой-то спрятанный внутри неё нерв постоянно даёт о себе знать. Она смотрит на то, как я запихиваю в тумбочку смятую грязную постель, и неожиданно задумчива при этом. Но опять звонит телефон:

«Здравствуйте ещё раз. Могу я услышать Катю?»

«Да...»

«Мамочка, у меня всё нормально. Приду поздно. Не волнуйся. Пока.»

Скороговорка уходит по проводам, а мы идём с Кусей гулять, взявшись за руки и не обращая внимания на всё вокруг.

«Как ты с мамой бесцеремонно...»

«А что мне надо было ей сказать – мамочка, меня сегодня распечатали? Ведь вправду распечатали... Кто это сделал? Ах, да...»

И она смеётся, на этот раз уже не скованно, а легко.

«В «Хрустальный» сгоняем, панихиду справим... По невинности Катьки Кузиной?»

Тут и возразить-то нечего. В кабаке народу мало, выбираем мягкие диваны с видом на Дорогомиловскую заставу. На улице уже зажглись оранжевым светом фонари, и её волосы, как ни странно, выглядят бесцветными.

«Ты – блондинка...»

Она смотрит в зеркало на ближайшей колонне:

«Точно... Вот до чего доводит невоздержание. Так выпьем же за утерянное!»

Коктейль шампань-коблер вкусен, как никогда. Рядом женщина, недавно она была моей.

«А кто мы теперь друг другу?»

«Ну ты теперь МОЙ МУЖЧИНА. У нас, у амазонок, так принято. Мы сами выбираем себе мужчин.»

«А мама тоже амазонка?»

«Конечно.»

«А папа в курсе?»

«Наверное. Только я от тебя ответа не требую. Если хочешь, я стану ТВОЕЙ ЖЕНЩИНОЙ. Я готова. Можешь подумать, я не тороплю...»

«Заманчивое предложение...»

«И забудь ты эту свою кошку драную... Не стоит она тебя. Я её спрашиваю – зачем мальчика мучаешь, а она смеётся, стервь. Говорю – тебе не нужен, отдай его мне, я его хорошим мужчиной сделаю. А она так просто – на, мол, забирай. Так что ты теперь мой на совершенно законных основаниях...»

Последние три слова она произносит медлено и чётко, почти шёпотом.

И вспыхнувшие в кабацкой темноте изумруды серьёзны и строги.

Как она хороша сегодня...

«А теперь – праздник! Раз девственность уже утеряна, то надо находить какие-то новые формы жизни.»

Шампань-коблер заборист и игрив. Она оглядывает пустой зал, по которому лениво слоняются двое официантов, и продолжает, указывая в мою сторону:

«Вот этот человек взял меня сегодня силой, раздел догола и истыкал всё мое белое тело своим... ОТРОСТКОМ. А я его за это укусила! И ещё укушу, если надо будет...»

Один из официантов, скорее всего, слышавших её речь от начала и до конца, ухмыляется и идёт за барную стойку. Начинает звучать музыка. Она нежна, она проникает внутрь тела, до дрожи, до очередного электрического импульса.

«Танцуем?»

И мы прижимаемся друг к другу, каждый - вспоминая то, что было в коридоре, и то, что было потом. И я опять начинаю её целовать, и этим минутам нет конца...

А когда все расходятся, мы медленно бредём по Кутузовскому и разглядываем встречных прохожих, и я провожаю её почти до двери квартиры, за которой её давно ждёт мама-амазонка, и мы говорим:

«До встречи», вкладывая в это совсем новый, недоступный нам ещё вчера, смысл.

Дома на вопрос удивлённых родителей, откуда кровь на простыне и пододеяльнике, демонстрирую раненую руку:

«Ножом на кухне порезался, долго не мог остановить.»

А, может, и вправду – шрамы украшают мужчину?

Во всяком случае, любое уравнение может быть решено с помощью кляксы, которую сложно потом отстирать...

И через несколько дней я заявляюсь к ней домой с цветами. Это скромные гвоздики, которые она заботливо достаёт из целлофановой плёнки и помещает в вазу на подоконнике. Она в длинном домотканом платье, босая, и её рыжие кудри в беспорядке рассыпаны по плечам:

«Здравствуй...»

В этом обыденном слове умещается всё: и нервы бессониц, и страсть нашего первого поцелуя, и страсть последнего, и надежда на будущее, и чётко осознанное желание, наконец, сказать:

«Ты – МОЯ ЖЕНЩИНА...»

«Ура! Пойдём на кухню...»

Там накрыто на двоих, хотя мы и не договаривались заранее:

«Своего мужчину надо кормить.»

Но мне сейчас не до еды, и сами собой зажигаются её изумруды, и румянец занимает всю поверхность её щёк, и всепоглощающая страсть увлекает меня за собой...

А потом она показывает мне свою квартиру:

«Вот мой стол. С наклоном, здесь я пытаюсь шить, гладить, ковыряться во всяких нитках. И вообще, я вслед за мамой хочу стать реставратором росписей на тканях, гобеленов, ковров – чисто женские рукоделия. А вот моё пианино, честных семь классов музыкальной школы... А вот папина комната, туда входить не будем – он обязательно потом увидит и заругается...»

«Я мысленно вхожу в Ваш кабинет... А это что – твои очки?»

«Ну да, мелкую работу в них делать удобнее» - легко говорит она и тут же надевает их. Зелёный огонь усиливается, увеличенный линзами, и я еле сдерживаю востог, стараясь свести всё к шутке:

«Да, кстати, я тут в энциклопедии прочитал, что амазонки вообще предпочитали жить без мужчин.»

«А мы – амазонки, добровольно перешедшие на сторону сексуальной революции!»

Антрекот жестковат, но это неважно. Мы вместе, и об этом не знает никто на свете... И я долго пытаюся заставить её сыграть Вивальди в память о своих мучениях полугодовой давности. Сходимся на Шопене... Всё-таки, это совсем не то, но Куся чертовски хороша за клавишами!

«Споёшь что-нибудь на концерте?»

«Спою, но у меня есть условие: до самого концерта я тебе ничего показывать не буду...»

«Почему?»

«Ну я стесняюсь...» - шепчет она, поворачиваясь на табуретке...

Намёк принят, платье снова скинуто на пол, и мы всё больше и больше познаём друг друга как МУЖЧИНА и ЖЕНЩИНА...

А когда начинается последняя четверть, возвращается жизненный ритм, и Яра опять рисует в своей тетрадке роту немецких автоматчиков.

«Значит так, Яруля» - тихо говорю ему я, - «Люда Кирилловна готова доверить тебе читать стихи, о другом не заикайся!»

«Я готов, только подбери что-нибудь, чтобы до кишок... пробирало, и все мамзелюги бегали потом только за мной!»

«Ладно, есть такая идея... Но! Ты должен научиться рисовать красноармейцев, твои фрицы у меня уже всю печень съели...»

А с Кирилловной мы договариваемся, что за нами всего два концертных номера, а финал с победным маршем будут ставить младшеклассники.

«И Катю обязательно попроси...» - довольно робко требует она. Неужели все всё знают? И даже учителя? Впрочем, плевать на всех с высокой колокольни...

Будет вам Катя. Но – другая...

А бедный Яра, работая жёстким ластиком и жирным мягким кохинором, сначала меняет своим солдатам каски с ушастых немецких на округлые советские, а потом у офицеров появляются лейтенантские, майорские, полковничьи звёздочки...

«Двадцать восемь панфиловцев нарисуй!»

«Будет физика – нарисую...»

А когда наступает время концерта, мелкая восьмиклассница-конферансье объявляет Яру первым, и он двигает микрофон на себя, почти вплотную, и очень медленно и очень громко, почти как Высоцкий, начинает:

«Константин Симонов. УБЕЙ ЕГО.»

Он долго репетировал перед зеркалом, а его десятилетний брат уходил из комнаты, не в силах вынести этих жёстких недетских слов про отца:

«Что погиб за Волгу, за Дон,

За отчизны твоей судьбу;

Если ты не хочешь, чтоб он

Перевёртывался в гробу...»

А теперь даже нескладная Туська Спиридонова слушает, не отрываясь:

«Чтоб фашисты её живьем

Взяли силой, зажав в углу,

И распяли ее втроём,

Обнажённую, на полу...»

И сам Яра сжимает свои кулаки перед микрофоном:

«Знай: никто её не спасёт,

Если ты её не спасёшь;

Знай: никто его не убьёт,

Если ты его не убьёшь...»

Закрывается занавес, и наступает томительная для нас тишина. И неожиданный шквал рукоплесканий заполняет школьный актовый зал, а у литераторши, как и всегда, на щеках крупные слёзы...

И тут выходит Куся... Она безукоризненно стройна, её тесная юбка чуть прикрывает колени, её блузка бела и строга, её рыжие волосы собраны, а линзы очков отражают луч маломощного школьного софита. Крышка пианино откинута, всё просто и строго:

«Иди, любимый мой, родной!

Суровый день принёс разлуку...»

Изумруд светит прямо в мою строну: я – ЛЮБИМЫЙ, РОДНОЙ?

А она, чтобы не не было сомнений, продолжает:

« Нам не забыть весёлых встреч,

Мы не изменим дням счастливым...»

Она... поёт... для меня! И даже в самом конце, когда зал уже встаёт в едином порыве, она продожает смотреть на меня, не отрываясь, и её, уже знакомые мне, губы, чётко и спокойно произносят:

«Твой путь я разделю как верная подруга.

Иди любимый мой, иди, родной!»

Это фурор... Люда Кирилловна уже сменила мокрый от слёз платок, а мы садимся рядом в зале. Яра буквально смакует женский интерес к его персоне, остальные внимательно смотрят победный марш маленьких девочек и мальчиков под музыку Тухманова.

Когда всё завершается, мы втроём с Ярой идём по школьному коридору мимо спортзала и раздевалки и выходим на крыльцо, где одинокая Кэт уже закуривает модную сигаретку «Союз-Аполлон», и говорим ей хором:

«Пока, Кэт!»

А она отвечает с издёвкой:

«Пока, кузякисы!» - и смеётся, словно ей всё равно: какая-то литовская фамилия, не больше...

А мы покупаем у панорамы кило пончиков и кормим ими воробьёв, голубей и голодных полосатых кошек, и все они благодарны нам, а мы благодарны друг другу и тому, кто совершенно справедиво решил, что МЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ВМЕСТЕ...

 

ОСКОЛОК 10. СТЕКЛО БУТЫЛОЧНОЕ ЗЕЛЁНОЕ

«Костя, с ломиком на двенадцатый!» - слышится из хриплого динамика громкой связи, и коренастый дядя в грязной футболке, под которой явно угадывается гора рельефных тренированных мышц, приближается к нашей платформе, на которой уже стоит экспедиционный ГАЗ-66 с полной экипировкой. Он мастерски наматывает толстенную железную проволоку сначала на рессоры машины, а потом и на боковые крюки платформы, и начинает затягивать их, играючи вращая свой ломик.

Грузовой участок Митьково полон товаров, вагонов, грузчиков, бродячих собак и нервного ожидания отправки в неведомые дальние уголки Советского Союза...

Мы с Кирюхой отправляемся в Казахстан: сначала в качестве сопровождающих груз по железной дороге, а потом – рабочих экспедиции. Вся прелесть в том, что экспедиция эта состоит торлько из пяти человек: начальника, научного руководителя, шофёра и нас, студентов. С начальником, Сергеем Михайловичем Александровым, мы познакомились три месяца назад, когда искали экспедиционную работу на лето: просто пришли, спросили, нет ли вакансий, и получили благосклонное приглашение.

«Мы имеем все шансы подружиться - довезёте машину до Павлодара, сами будете бросаться ко мне на шею и кричать:

«Сергей Михалыч, родной...»

Сейчас Родной что-то запаздывает, а без него никак... Документы на груз, наши законные суточные – всё у него, и если сейчас неожиданно загорится зелёный – мы даже не представляем, что будем делать.

Зато появляется наш научный руководитель, семидесятилетний Владимир Николаевич, маленький сухонький старичок с многолетним экспедиционным опытом: он очень любит хвастаться тем, что был не просто знаком с самим Обручевым, но и прошёл ним аж в сорок четвёртом году верхом на лошадях весь Памир. Правда, сейчас он забывчив, рассеян и довольно часто служит объектом наших шуток. Именно с ним мы ездили на склад выбирать снаряжение и обратили внимание на то, что он предпочитает всё самое старое, самое невзрачное, самое пыльное: если лопата сточена, значит, она хорошая – ей активно пользовались весь прошлый сезон. А новая ещё непонятно, насколько хороша. На складе мы набрали столько старья, что позавидует любая подмосковная свалка. Кульминацией процесса стал выбор газовой дачной плиты, на которой, ввиду предполагаемого отсутствия дров, мы собираемся готовить пищу. К выбранному экземпляру проволокой была примотана картонная табличка с надписью НЕ РАБОТАЕТ!

«Редуктор хороший, остальное не важно» - заявил наш экспедиционный аксакал, сразу заработав для себя прозвище «Редуктор».

Сейчас Редуктор проверяет сработанное Костей крепление, залезает в кабину, в кузов, наклоняется под днище и зачем-то трогает карданный вал. Вроде, всё в порядке.

Шофёр Боря едет в дальнюю экспедицию впервые, и вообще он скромный тихий парень, поэтому молча стоит немного в стороне, наблюдая за процессом.

Наконец, к проходной лихо подкатывает красная «копейка», из неё стремительно выходит Родной и какая-то женщина, наверное, его жена. Впрочем, она остаётся возле машины, а Родной, размахивая большим бесформенным портфелем, почти бежит в нашу сторону.

Располагаемся на грязной скамейке, похожей на бывшее сиденье от списанной электрички, и внимаем ценным указаниям руководства:

«Вот ключи от машины. Исключительно на всякий случай. Двигатель не заводить, фары не зажигать. Когда поезд едет, из машины не выходить. Лучше всего будет, если вы сейчас ляжете спать, а проснётесь через недельку на подъезде к Павлодару... Мы втроём прилетаем тринадцатого, сразу едем на станцию, надеюсь, там и встретимся. Забирайте свои сопроводительные бумаги, документы на машину и прочее...»

Типовая канцелярская папка торжественно упаковывается в бардачок. В принципе, можно ехать...

Родной спешит и быстро удаляется. Боря с Редуктором следуют за ним: до ближайшей цивилизации, до Сокольников, пешком тут не близко, а на «копейке» - всего пять минут. Проводы закончены, и мы с Кирюхой остаёмся одни вместе с машиной, доверху забитой всяким барахлом: нижний слой – это деревянные баулы с научными материалами, полусекретными космическими снимками, картами, фотоаппараты и всякая канцелярия, а на самом дне топоры, пилы, лопаты и кирки, чуть выше – запас еды в виде нескольких коробок с тушёнкой и сгущёнкой, макароны и крупы, чай и сахар. Ещё выше – свёрнутые в максимально тонкие трубки спальники и палатки, рабочая спецодежда и прочая амуниция. Сбоку стоят ярко-красные газовые баллоны. Поверх всего этого расстелены пять толстенных кошм из настоящей верблюжьей шести – по крайней мере, в этом Редуктор толк знает.

А ещё у нас есть приёмник VEF-203, по которому мы собираемся слушать без глушилок разные чужие радиостанции на бескрайних азиатских просторах. Задняя стенка кузова, боковины и крыша машины наглухо заделаны фанерой и дерматином, а справа по ходу кустарным способом проделано большое отверстие, куда вставлена дверь от списанного «козлика».

Получается, что шофёр и начальник едут в кабине, а остальные – в кузове, лёжа на кошме и имея возможность ненадолго присесть, не опираясь на спину, и посмотреть, куда они всё-таки едут...

Но пока нам с Кирюхой тесниться резона нет, поэтому мы затаскиваем в кабину газовую плиту с баллоном и устанавливаем её на кожух двигателя. Я сажусь на водительское место, он на пассажирское – поехали...

Однако, долгое время ничего не происходит: наша платформа находится посреди состава из таких же платформ и вагонов, в каждом из которых свой груз.

«Сборка на двенадцатом...» - так нас называет тётка из динамика громкой связи. Сначала к нам цепляют ещё несколько вагонов, и только потом - маневровый ЧМЭ-3, и только на закате мы начинаем медленно двигаться из Митькова в сторону Сортировочной. Проплывает универмаг «Сокольники», кинотеатр «Орлёнок» - обычная городская жизнь, которую мы сознательно и надолго покидаем ради изучения геоморфологии Восточного Казахстана. А вся Электрозаводская забита дачниками, ожидающими электричку, и они не без удивления взирают на двух странных людей, сидящих на ящиках из-под пива рядом с укреплённым на платформе грузовиком...

Так или иначе, но мы едем, и это необходимо отметить. За неимением лучшего, тёплая водка из фляжки разливается по кружкам, строго отмеренная кирюхиным складным стаканом, который он возит по экспедициям ещё со времён Царя Гороха. Есть сало, есть чёрный хлеб, можно слазить в кузов за какой-нибудь консервой, но это потом...

«Помчалась...» - почти синхронно говорим мы и опорожняем по первой.

В это самое время мы медленно вползаем на Сортировочную и теряемся меж десятков одинаковых параллельных путей. Из всего этого следует вывод:

«У нас на железной дороге спешить не принято...»

Ехать нам ещё долго, и в наступившей городской ночи ярко горят станционные прожекторы, а из динамика потоком изрыгается гнусавая речь, разобрать которую крайне сложно. Мы уже вычислили, что находимся на восьмом пути, и когда сзади цепляют местный ЧМЭ-3 и говорят:

«С восьмого осаживай на горку...», мы морально готовимся ко всему.

Сначала это лёгкая размеренная прогулка по станционным закоулкам: вагоны справа, вагоны слева, фонари спереди и сзади. Потом мы выныриваем на открытое пространство, посреди которого стоит кирпичная избушка, а рядом с ней копошатся десятка два людей в оранжевых железнодорожных робах. Все рельсы сходятся в одной точке, тепловоз замедляет ход, и шустрый дядя со специальной клюкой в руках, следуя указаниям диспетчера, расцепляет нашу «сборку» по одному-два вагона, а сидящий в избушке стрелочник управляет дальнейшим процессом. Мы катимся под уклон, попадаем на пневмотормоза, от чего еле держимся даже лёжа на кошме и перекатываемся по всей её поверхности, вспоминая все знакомые нам русские слова...

Другой дядя подбегает с багром и ставит перед нашей платформой железный башмак, который тоже тормозит нас, но потом соскакивает вбок, напоровшись на специальное сбрасывающее устройство. Со скоростью, кажущейся нам катастрофической, мы приближаемся к стоящим впереди вагонам. Это так называемая «холодная единица», пять не подлежащих расцепке холодильников с общей массой под двести тонн. Стараемся держаться за всё, что кажется надежным: борт машины, края кошмы... Но удар неотвратим:

«УУУ-ххх!!!»

И мы катимся уже вместе с холодной единицей дальше, и местные дядьки в жилетках опять пытаются затормозить нас башмаками. А потом в нас сзади врезается тяжеленная платформа с какими-то стальными слитками, а за ней – платформа с новым экскаватором, и весь этот технический шабаш продолжается всю ночь, пока вся наша новая сборка вагонов из семидесяти не начинает занимать всю длину пути от светофора до последней стрелки. Маневровые несколько раз сжимают состав, подгоняя не сцепившиеся вагоны.

Наступает беспокойная ночь, и нам с Кирюхой почему-то хочется побыстрее убраться с этой сортировочной – в поля, на простор, к Волжским утёсам, Уральским горам и степям Казахстана... Но становится ясным, что пока нас никто в сторону степей везти не собирается, локомотива нет, и мы спрыгиваем на междупутье, стараясь разглядеть поближе местную повседневную жизнь.

Тройка здоровенных псин, по виду вполне упитанных, подбегает к нам, прося угощения. Увы, помочь нечем... Зато находим пустую деревянную катушку от кабеля, закидываем к себе на платформу и мастерим отличный круглый стол, который идеально умещается между её задним бортом и бампером машины. На станционной земле валяются смятые жестяные банки, пробки, обрывки газет, использованная туалетная бумага, недоеденный хлеб, битые пивные и винные бутылки. Я нахожу алюминиевую ложку, Кирюха – целый коробок спичек. Повертев в руках, выбрасываем находки обратно, а из всего этого делаем второй вывод:

«У нас на железной дороге можно найти всё...»

А когда мы после всего этого пытаемся заснуть на колючем верблюжьем войлоке, к нам в машину пытаются залезти какие-то странные люди. Их трое, они молоды и явно с блатными наклонностями:

«Газончик подцепляй!»

И один из них легко вскрвает своей фомкой нашу боковую дверь. Увидев нас, взломщик ретируется, слыша в догонку:

«Хули надо?»

И все трое, ничуть не смутившись, движутся дальше вдоль состава, выискивая очередную жертву.

Только часов в девять утра к нашей сборке прицепляют вполне обычный ВЛ-10, и через полчаса мы слышим его протяжный гудок. Неужели едем? Фрезер, Перово, Вешняки, Ждановская... Какой-то замедленный кинофильм, скорость минимальна, хотя и без остановок. Но когда мы в районе Люберец сворачиваем на Казанский ход, скорость постепнно растёт, и вплоть до Черустей мы гоним под сто. Небольшая остановка перед красным светофором, во время которой мы вынуждены кормить полчища голодных мещёрских комаров, и –дальше, на Муром.

Погодка в этом году не радует: уже начало июня, а тепла как не было, так и нет – каких-то десять-двенадцать градусов, а ночами так вообще возможны заморозки. Всё бы ничего, но мы едем на открытой платформе на большой скорости, и встречный ветер буквально способен сбить с ног. Конечно, мы ежедневно греемся изнутри крепкими напитками и горячим чаем, но по утрам бывает удивительно зябко: вставать, вылезая из-под кошмы, совершенно не хочется.

Ну, отлить на ходу это особый кайф, а вот ходить по-большому приходится на разные рваные картонки – куски коробок и ящиков, которые приходится собирать на станциях, а сделав своё дело, выбрасывать в кювет.

Ощущения от такой поездки кардинально отличаются от пассажирского вагона: тут нет лишнего барьера из стекла, нет коридоров и титана с кипятком, нет жёстких полок и нерабочего тамбура, который всегда оккупируют курильщики. Зато мы можем в любой момент сварить обед или ужин в огромной пятилитровой кастрюле, выбранной только из-за того, что из неё на скорости не выплёскивается вода. При этом кастрюлю даже в горячем состоянии приходится постоянно придерживать, поправлять, мешать ложкой содержимое.

Но всё это маленькие неприятности по сравнению с тем великим духом авантюризма, который уже давно поселился в нас и питается нашими новыми впечатлениями. Муром проскакиваем почти без остановки, уплетая за нашим столом-катушкой только что зажаренный омлет, а какие-то девчонки, ждущие поезда на вокзале, машут нам вслед и кричат:

«Приятно подавиться!»

Здесь уже намного теплее, чем в Москве, из-за туч то и дело проглядывает солнце, над долиной Оки летают толпы орущих чаек. Места тут глухие, какие-то сказочные обрывки снов мери и муромы, древние языческие идолы, деревянные лодки, рыбные промыслы... Очень хочется удариться в фантазии: водка уже подошла к концу, да и порядком надоела.

Кирюха задействовал приёмник, но тут он ловит только «Маяк» и первую программу:

«Пусть неоглядна ночь и одинок твой дом,

Ещё идут старинные часы...»

Повторенный уже раз десять в течение дня, шлягер надоел настолько, что выключается нами сразу после первых аккордов.

Хорошо бы чего-нибудь пикантного, повкуснее... Вот сходить бы в рядовое советское сельпо возле провинциальной станции, накупить бы местных специалитетов: жареной рыбы, например, и с ломтём свежего серого кирпича уплетать всё это, запивая каким-нибудь ненавязчивым молдавским портвагеном по два семьдесят за ботёл. Как говорил незабвенный Табаки из киплинговой «Книги джунглей»:

«Нам, шакалам, не пристало привередничать...»

В Арзамасе, на который мы поначалу так рассчитываем, наш состав не делает остановки вообще, затем – захолустный Сергач и такой же Канаш, куда мы попадаем уже к вечеру. Сам городишко - дыра дырой, но станция, похоже, крупная: спускаемся на землю и тянем спичку – кому идти в магазин, помня утренний инцидент со взломом. Всё-таки, мы отвечаем за экспедиционный груз, и объяснить Родному, куда он делся, будет потом не так просто. Спичку вытягивает Кирюха, и, по возможности, убедившись, что с нашего пути выходной красный и дядька в грязной робе очень медленно идёт, постукивая подшипники и проверяяя масло в буксах, направляется от нашего дальнего пути в сторону вокзала. Нужно обязательно запомнить номер пути, который написан на маневровом светофоре, иначе есть реальный риск запутаться.

Я хожу вдоль поезда, не удаляясь больше, чем на два вагона от нашей платформы. Как ни странно, тут имеет место своя ночная жизнь: отдельные личности с самодельными сумками-кошёлками снуют туда-сюда, явно покупая левым образом какие-то товары. Останавливаю одного, спрашиваю:

«Что там?»

«Виноматериалы из Дагестана везут, рупь литр, только в свою тару.»

Мой мозг сразу включается в режим поиска: где у нас взять тару?

Ну это же очевидно! На самом дне кузова, среди плотно упакованных баулов нахожу десятилитровую канистру для воды. У паровозной водокачки ополаскиваю её холодной водой и направляюсь за дагестанским шмурдяком: получается, они на каждой станции потихоньку приторговывают и доливают обратно воду. Но поскольку от Дагестана до Канаша ох как не близко – товар нам достанется уже далеко не первой свежести.

Чёрная бабища в цветастом фартуке спокойно сидит в своём вагоне, болтая ногами и лузгая семечки. Во рту у неё, как минимум, три золотых зуба, которые отражают луч станционного прожектора куда-то в безоблачное звёздное небо.

«Давай, паря, свою канистру...»

Через пять минут, расставшись с червонцем, я снимаю пробу с купленного напитка. На просвет он прозрачен, тёмно-жёлт и действительно пахнет вином. Как дегустатор, смачиваю им губы – весьма неплохо, во всяком случае на вкус.

Кирюха появляется спустя полчаса, неся хлеб, печенье и банку консервов «фарш колбасный любительский».

«Нету тут ни хрена!»

Однако, отведав дагестанского винища, сменяет гнев на милось. А светофор меняет цвет с красного на жёлтый, и мы трогаемся дальше, смакуя скромные дары судьбы. Нам и вправду не пристало привередничать.

Похмелье становится страшным. Приняли мы, конечно, немало, но и у Кирюхи, и у меня под утро разыгрывается жуткая изжога: хочется срыгнуть всю эту гадость за борт, что мы и делаем, однажды даже напугав группу весёлых дачников где-то в Зеленодольске.

«Во набодяжили, твари!»

«Не, а может это колбасный фарш... Тоже ведь был не шедевр...»

Я беру в руки стоящую на столе канистру – там кое-что осталось! Заглядываю внутрь – литра четыре...

«Это что же мы вчера – по три на рыло засосали? Да такое никакой фарш не отполирует!»

«Короче, скоро Казань, твоя очередь идти. Моя душа свежатинки просит...»

И он тут же выворачивает её остатки вместе с желудочной кислотой на железнодорожную насыпь, при этом надолго зайдясь на икоту.

«На Федота, на Федота!» - отмахиваюсь я...

Тем временем, и справа, и слева появляются дополнительные пути, хитрые развязки и мосты, тупики и стрелки. Вокруг начинаются серые пятиэтажки, видны троллейбусные провода. Это не может не быть Казанью.

«Кстати, а сколько времени?»

«Чё полегче спросишь?»

Кирюха, кряхтя, залезает в кабину:

«Твою матильду, шесть сорок...»

Провалы в памяти, провалы во времени...

Ну раз так, пока что можно и поспать – в магазине раньше одиннадцати нам делать нечего. Кирюха заваливается на живот на кошму, пытаясь додавить надоедливую икоту, я пытаюсь покемарить на воздухе. Но утреннее солнце уже жжёт, а мы уже встали на каком-то там шестнадцатом пути. На табличке диспетчерской написано: «Станция Юдино Приволжской ЖД». Спрыгнув с платформы и размяв ноги, начинаю движение в сторону цивилизации. Выходной – красный, электровоз уже отцеплен, не иначе снова погонят на горку. Только вот когда это будет?

По пути спрашиваю у первого попавшегося аборигена:

«Это Казань?»

Он меня окидывает недоумённым взором – вроде, на бича бездомного не похож. Вздохнув, отвечает:

«Она самая... Только - Юдино...»

«А где тут у вас винца купить можно? И пожрать чего...»

«Вон иди в сторону депо, слева от него будет такая площадка маленькая, платформа для электричек. Там и магазин. А до самой Казани пеходралом не доберёшься...»

Залезая на эту самую платформу, нахожу два пятиалтынных: вот и впрямь Иудино, даже скромным гостям по тридцать серебреников предлагают. Зато здешний магазин с гордой эмблемой КООП просто поражает: есть баранина, правда, далеко не шик; есть краковская колбаса; есть сыр эстонский; есть пиво! Интересно, что из этого набора Кирюха назвал бы свежатинкой? Ну, с пивом всё ясно – беру десяток, не пропадёт. И колбасу. И сыра полкило. На баранину гляжу так долго, что продавщица подходит ко мне и тихо говорит:

«Найду получше. Пятерик кило. А то иди в кулинарию».

И она кивает в сторону соседнего дома, и там я вынужден удивиться ещё раз: свежайшие татарские пироги с труднопроизносимыми названиями, салаты разные, жареные котлеты и увестстый кусман варёного мяса. А надо всем этим такая большая и такая черноглазая татарка с манящим декольте. Впрочем, у нас тут с Кирюхой очередной мальчишник сегодня намечается...

«Говядина?»

И, сам не понимаю, почему:

«У нас тут мальчишник сегодня намечается...»

«Мальчишник –кибальчишник... Ты чё не видишь – конина...»

И она искренне улыбается, и мне начинает казаться, что это именно она скакала верхом на несчастном коне, который потом постарел и попал на прилавок казанской кулинарии...

«С вас три тридцать!»

Вот и серебряники пригодились!

Здорово, но ноша оказывается весьма нелёгкой, и я возвращаюсь весь в мыле, зато с покупками.

Пиво охладить негде, а при такой погоде оно к вечеру станет просто горячим:

«А-а-а-а, наливай!» - машет рукой Кирюха, едва прогнавший своего Федота, заодно с Яковом и всеми остальными.

Колбасу мы вывешиваем подвялиться под потолок в кузове машины, сыр идёт как закусь к пиву, дагестанский суррогат ждёт своей очереди, татарские пироги поедаются постепенно, конина пробуется и оставляется на вечер. Но этот день почему-то тянется бесконечно: сперва нас перегоняют в Восточный парк, поближе к горке, а потом тащат на неё, и мы с Кирюхой снова вынуждены хвататься за крепкие предметы и кататься как валенки по кошме. Но опыт есть опыт, острота ощущений утеряна, и мы как ни в чём не бывало продолжаем наш скромный ужин.

Кибальчишник в разгаре. Ни голода, ни жажды, хочется только гармонии.

«Как хорошо с приятелем вдвоём...» - начинаю я.

А приятель подхватывает, хотя пара медведей здорово потопталась по нашим ушам ещё в детстве:

«Сидеть и пить простой шотландский виски...»

И, вместе, не разбирая слов:

«И думать... что-то... что-то.. ни о чём...

Что с этой дамой мы когда-то были близки!»

А потом идёт «В бананово-лимонном Сингапуре...», и мы с трудом вспоминаем тексты, но наши пьяные голоса явно привлекают местную публику: вот пришёл обходчик с молотком, вот какие-то проводники, вот тётка, заправляющая башмачниками на горке, а вот какие-то прохожие, просто переходившие пути... Как ни странно, по окончании нашего пьяного рычания, мы слышим сначала жидкие, и потом и вполне настоящие аплодисменты.

«Шизгарю давай!» - орёт, прикалываясь, какой-то пацанёнок из прохожих.

Ну, её-то мы с Кирюхой точно не выдюжим, не Вертинский всё-таки... Поэтому закидываю пробный шар:

«Броня крепка, и танки наши быстры,

И наши люди смелости полны...»

Пауза... Она висит над путями, над прожектором, освещающим наше пространство, над кронами огромных деревьев, обрамляющих насыпь.

И вдруг, хором:

«Идут вперёд советсткие танкисты,

Своей отчизны верные сыны!»

Они поют сами! А я-то считал, что я сумасшедший, что никому этот чёрно-белый фильм с непривлекательным теперь названием «Трактористы» не интересен, что всем надоела эта избыточная пропаганда: на каждом здании - СЛАВА КПСС, на каждой площади - ЛЕНИН!

Но это же наше:

«Заводов труд и труд колхозных пашен...?»

И вот мы – народ! Нас в данном случае никто не собирал на собрание, не сгонял на митинг, а мы поём:

«Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин

И первый маршал в бой нас поведёт!»

Но мы совершенно не замечаем, как к нам медленно приближаются двое в милицейской форме. Вся публика вмиг разбегается, только её и видели! И сержант говорит:

«Линейный отдел, станция Юдино. Документы, пожалуйста!»

Бесстрастно предъявляем паспорта, командировочные от экспедиции и, главное, удостоверения сопровождающих груз. Сержант внимателен и строг, водит казённым фонариком по бумагам, рядовой тем временем смотрит на звёзды – их целый небосклон, огромных и ярких...

«Хочешь Сириус покажу?» - предлагаю я, легко касаясь его локтя.

Но сержант попроворней:

«Документы в порядке. Только вот про Сталина – НУ НЕ НАДО...»

«Понятно. Ложимся спать.»

И они удаляются, а я пытаюсь найти на небе Сириус, но совершенно безуспешно: звёзды толсты, размыты, словно детсадовская акварель, и постепенно гаснут, как и юдинские фонари. Ночь глобальна, она не знает исключений, лишь какая-то дальняя сирена, похожая на скорую помощь, не даёт мне поначалу уснуть. А потом я вижу сон, в котором присутсвуют все: и продавщица-наездница, и икающий Кирюха, и сержант, и рядовой, и дядя, указавший мне правильную дорогу... А ещё там звучит мелодия: что-то испано-португальское, карибское, но в тумане... А когда ты понимаешь, что это туман, в небо взлетает фейерверк, простая геологическая ракетница, и всем ясно, что это - холостой выстрел....

И уже под утро нам цепляют ну совершенно монструозный ТЭ-116, у которого - прямо из крыши – выбрасываются тонны вонючего копотного выхлопа, и он ласково и неспешно перевозит нас на вокзал Казани, где мы и теряемся в очередной раз на каком-то двенадцатом пути, затёртые с обеих сторон пустыми электричками. А он пыхтит, почти не останавливаясь, и наша платформа всего пятая в нашем новом составе, поэтому все сигналы светофоров нам отчётливо видны, а воздух полон соляры. Впрочем, всё познаётся в сравнении, всё-таки, мы - москвичи...

Есть минус: ясно, что Казань мы не увидим – через пять минут выходной уже жёлтый, и мы буквально наслаждаемся плавностью хода. Всё-таки, дизель лучше электровоза: такой шикарный плавный разгон никакой ЧС-7 или даже ЧС-200 не сделает, всё дёрганья какие-то. А тут – едешь на грузовой платформе, а комфорт словно в мягком люксе...

Похмелья нет совсем – четвёртый день пьянка, посему хрен с ним с дизелем, не девочки... Достаю по-бодренькому зубную пасту, щётку, полотенце, выхожу в узкое пространство между бортом платформы и кузовом и наблюдаю незванного гостя. Мужичок лет тридцати, одетый во всё тёмно-зелёное и очень грязное, в кедах на босу ногу, преспокойно сидит на нашей катушке, неспеша покуривает и даже пытается пускать дым такими вальяжными колечками. Увидев меня, он делает попытку улыбнуться:

«С добрым утром...»

«Кир, у нас гости» - кричу я.

Но он уже рядом, зевает:

«Ты кто?»

«Меня зовут Иван... Можно Ваня...»

При этом улыбка не сходит с его лица, словно приклеенная.

«Так вот, Вань, объясни-ка ты нам, хули ты тут делаешь, куда собрался ехать... Ну и кто ты такой вообще... А ещё лучше паспорт покажи...»

«Итак, Шипилов Иван Николаевич, пятьдесят пятого года, русский, рожа походит, Свердловская область, город Красноуфимск, улица Северная, дом пять... Залез-то к нам зачем – пассажирских нету?»

«Я, мужики, с женой поскандалил. Короче, выгнала она меня нахер, даже барахла собрать не дала. Ну я к мамке... Тут, под Казанью она у меня... живёт... Так и мамка - тоже нахер! Говорит, детей нарожали, теперь сами и разбирайтесь. Решил обратно. Может, на работе мужики помогут как-то перекантоваться... А денег нет...»

«А чё случилось-то?»

«Да пью я. Теперь, видимо, придётся завязать. Ненадолго. Я уж и в ЛТП тут пару раз побывал...»

«А работаешь где?»

«В «Гортехнадзоре» работаю. А вообще я горный заканчивал, в Москве, маркшейдерское дело.»

Знаем мы такое заведение! Поэтому и сможем, если что, товарища вывести на чистую воду, если брехать начнёт. Но он вроде опасности не представляет, хотя...

«Пожрать чего хочешь или чаю?»

«Чаю? Давай...»

Вроде мужик как мужик, ведёт себя тихо – пусть едет. Но всё равно так и тянет за ним присмотреть: куда пошёл, что делает... Тем временем мы приближаемся к станции с милым названием Агрыз, и почему-то попадаем на самый первый путь, а наша платформа останавливается в двух метрах от камеры хранения, в самом центре вокзальной жизни. Иван этому явно не рад, он ложится прямо на деревянное дно платформы вдоль борта и пытается сделать вид, что спит. С низкого перрона его действительно не видно, но всё это выглядит странным. Увидев моё удивление, он говорит:

«Не боись... Я каждому татарину на земле – денег должен...»

При этом с путей на платформу заглядывает коренастый стрелочник и ловким движением дёргает рычаг расцепки, потом кран тормоза и рассоединяет шланги.

«Куда это нас?»

«Тепловоз – на ижевский ход, а вас ща подцепят.»

И действительно, минут через двадцать тепловоз с первыми четырьмя вагонами куда-то уезжает, а ещё через час к нам цепляют ВЛ-80, и мы продолжаем наше путешествие. Ехать за локомотивом первыми – забава не для слабонервных: уровень шума раз в пять выше, чем обычно. Тут отовсюду что-то гремит, воет, пищит, стучит и постукивает, а если ещё машинист любит давать гудки, то весёлая жизнь с мигренью вам гарантирована. Наш любит. Этого идиота хочется просто пристрелить, причём на глазах у помощника, в назиданье. За час, что мы едем, он гудел уже шесть раз, причём безо всякого повода – на большой скорости, на прямом участке, просто ради забавы.

На горизонте начинаются горы, над ними тёмная облачность, а по мере приближения становится понятным, что скоро будет гроза. Железная дорога сворачивается в серпантин, сверкающий сталью посреди непогоды. Мы втроём перебираемся в кабину, а машинист, не сбавляя скорости, опять даёт длинный гудок, который отражается эхом в горах. Резко усиливается ветер: теперь он напорист и холоден. Случайно забытые мной на катушке, спасибо Ване, зубная паста и щётка вмиг улетают за борт при первом же его порыве.

Ливень внезапен и страшен, стекло заливает до полной потери видимости и барабанит так, словно у каждого в ухе по пионеру-барабанщику. Сначала вдали, а потом и рядом возникают огромные молнии. Гром ощутим только тогда, когда он совсем близко, зато именно он создаёт эту гнетущую атмосферу страха, вселяет ощущение нашей полной ничтожности. В довершение всего этого начинается град, вынести который можно лишь заткнув уши пальцами, тем более, что машинист не унимается и даёт гудок за гудком. За потными стёклами как цветовые пятна мелькают зелёные и жёлтые сигналы светофоров, вспышки молний, искры от пантографа...

И вдруг всё стихает, лишь слышен мерный стук колёс. Открываем окна – мы в тайге? Она чистейшая, свежеумытая, с хрустальными каплями дождя на каждой иголке... Светит яркое солнце, в всё дно нашей платформы зполнено ровными округлыми льдышками размером с шарик для пинг-понга. И стало совсем тепло, даже почти жарко, хотя дурак-машинист всё хреначит под сто и гудит, гудит... Он, наверное, и в машинисты-то пошёл потому, в детстве мечтал погудеть!

«Мать моя женщина...» - говорит Кирюха, с энтузиазмом стаскивая с себя надоевшую тёплую одежду и оставаясь в одной футболке.

«А я уже почти дома...» - без энтузиазма говорит Иван, вспоминая о своих проблемах. И садится на борт платформы, долго готовясь спрыгнуть в своём Красноуфимске. Начинается станция: входной зелёный... однако, и выходной тоже...

«Прыгай, Ванька!»

И он отскакивает как-то неклюже, приземляясь на колени, но всё-таки встаёт и, ковыляя, идет вдоль поезда.

«Пока!» - машу ему я, а Кирюха замечает:

«Слямзил трояк, падла... С Канаша ещё сдача оставалась.»

Обидно, конечно. Но вот мы уже на Урале: Первоуральск, Ревда, Шарташ... Есть такие места, что ничего особенного, есть такие, где хочется побыть туристом, а есть и такие, где хочется поселиться и жить, жить, жить, вдыхая кристальный воздух и наслаждаясь красотой.

В Первоуральске ВЛ-80 под постоянный ток меняют на ВЛ-10, и я, пользуясь моментом, пытаюсь всё-таки заглянуть в лицо нашему машинисту. Как ни странно, это довольно молодой человек с тонким удлинённым лицом и большими залысинами на лбу. Он наклоняется в мою сторону и спрашивает:

«Как вы там - от грома не охренели?»

«И от гудков твоих тоже!»

«А! Это я люблю...» - говорит он и даёт нам на прощанье последний протяжный гудок, а мне уже совершенно не хочется его убивать...

В Свердловске опять проходим горку и после этой милой процедуры ночуем на сортировке, организовав разгрузочный день. Собираемся было выйти в город, как вдруг в наш состав впрягают сплотку из двух ТЭ-116. Слава богу, сейчас мы далеко не первые, и эксцессов быть не должно. А посему заваливаемся спать и просыпаемся уже днём, когда в кузове становится жарко, а Свердловск давно позади. По идее скоро должен быть Каменск-Уральский, но он почему-то не появляется. Может, проспали?

Скорость немаленькая, вокруг бескрайние равнинные поля – Азия-с... Наконец, на одном из переездов я замечаю стоящий в очереди рейсовый ЛИАЗ-677 с маршрутным указателем «44 ВОКЗАЛ-АЭРОПОРТ». Вот так так... Что же это за город, где сорок четыре автобусных маршрута и есть аэропорт?

«Кирюх, где мы?»

«Выбирай: Курган, Челябинск... Это если на юг едем...»

«Вроде на восток всё-таки...»

«Тогда хрен его знает!»

И в это самое время перед нами как на картине возникает грандиозный новый вокзал с конкорсом из белого мрамора, и мы медленно вползаем в него на третий путь, где видна заманчивая палатка с мороженым и праздно шатающаяся толпа, ожидающая какой-то пассажирский или скорый. Надо всем этим великолепием словно парит в воздухе красная неоновая надпись: ТЮМЕНЬ... Кто бы мог подумать?

Мороженое быстро заполняет наши желудки, но как-то хочется продолжения банкета, и Кирюха собирается в город. Видуха у него, конечно, не очень: он здорово небрит, взлохмачен, штаны и лёгкая куртка защитного цвета на голое тело, на ногах шлёпанцы.

«А, не сцы, сбегаю туда-обратно, никто и не заметит!»

И он заныривает в подземный переход, а я лезу обратно на платформу и тихо сижу у нас на катушке, лениво наблюдая вокзальную жизнь. Обходчики уже начали обстукивать наш состав, а это значит, что около часа до отправления у нас есть. Достаю пакет с картошкой, начинаю чистить к ужину – надо же хоть чем-то заняться. Но, как ни странно, от сплотки слышится протяжный гудок, и мы начинаем двигаться! Кирюху уже не догнать, прошло минут двадцать, и куда он побежал в незнакомом городе – неизвестно. Да и машину с грузом я оставить не могу, приходится смириться со случившимся. Слава богу, хватило ему мозгов взять с собой паспорт и документы сопровождающего, да и рублей десять у него должно быть...

А состав, проехав всего километров пять, надолго останавливается на Сортировочной, которая расположена как-то сбоку от основного хода. Остаётся только ждать: догадается ли Кирюха, куда идти, подскажет ли ему кто-то из железнодорожников, как надо правильно действовать, или нет...

Но проходят мучительные часы, а новостей всё нет. Картошка без удовольствия съедена, настроение – хуже некуда, и, главное – от меня тут ровным счётом ничего не зависит... Ночь проходит в нервном ожидании, ближе к утру вместо нашей сплотки цепляют один огромный ТЭ-130, и мы потихоньку выползаем на Транссиб. Везде кругом – тоскливые поля до горизонта, кое-где мелкие озёра. Наш монстр разгоняется как породистиый жеребец на скачках: и Ялуторовск, и Заводоуковск, и даже Ишим мы проскакиваем даже не замедляясь. И при этом – ни одного гудка! Вот это мастерство...

Таким темпом уже часам к трём мы с разгону попадаем в Омск, в этот странный сибирский ПУП ЗЕМЛИ, не похожий ни на что другое. Пока сто тридцатый плутает по входным стрелкам Сортировочной, я уже вижу Кирюху! Жив, засранец!

Он, как ни в чём не бывало, запрыгивает на нашу платформу, заваливается на катушку и притворно постанывает:

«Ой... Умаялся... С одиннадцати часов тут торчу...»

В карманах у него две бутылки «Русской» и батон:

«Во, на последнее – гуляем!»

Водка тёплая и здорово отдаёт сивухой, но такая встреча дорогого стоит. Мы обнимаемся как после долгой разлуки, хотя не виделись только сутки.

Выясняется, что, он увидел уходящий поезд ещё из окна вокзала, сразу побежал на путь, но не успел. Поэтому обратился сразу в справочное бюро, а этого было не надо делать. Надо было идти к начальнику станции, и он бы сказал про сортировку, а до неё можно было легко добраться на троллейбусе. А в справочном бюро сидела какая-то дура из касс, и она ему посоветовала взять билет и ехать в Омск, что он и сделал.

Короче, прокатился в плацкарте, и ладно. Всё хорошо, что хорошо кончается...

«Тут у них в Омске мода такая: сумок – не носят. Очередь за водярой отстоял, взял гордо в руку и понёс по городу! Я в кошёлку свою положил – посмотрели как на идиота...»

«А как у них – вообще?»

«Иртыш течёт, мост стоит, в магазинах шаром кати...»

«Ладно, нам осталось денёк-два продержаться, а потом: Сергей Михалыч, родной...»

Словно услышав мои слова, диспетчер даёт зелёный, и нас опять волокут на горку. Но теперь нам уже не впервой, единственная странность в том, что наша платформа долго стоит в гордом одиночестве посреди пути, хотя на соседних процесс сцепки идёт полным ходом. В итоге к нам подползает допотопный тёмно-грязный ТЭ-3, стрелочник ловко сцепляет тормозные шланги, и почти без промедления мы отправляемся в путь, но почему-то в обратном направлении. Что за хрень, однако?

Это вам не сто шестнадцатый – тащится кое-как, даром что плавно и без качки, толкая нас перед собой. Проезжаем мост через Иртыш, сразу за ним – налево, сходим с Транссиба и направляемся куда-то к югу.

Омск кончается как-то резко: пятиэтажки и сразу степь. Она огромная, с мелкими озёрами, обильно поросшими камышом, и редкими распаханными полями. Этот простор прямо прёт на нас, словно стереокино с объёмным звуком... Так проходит целый день, а картина не меняется: редкие полустанки, везде никого, только один-два пассажира на пыльном перроне.

Наконец, уже на закате вдали начинает мелькать своими огнями какая-то крупная станция. Все входные для нас зелёные, на десятке путей стоит всего несколько вагонов, и мы сходу становимся на первый и проезжаем мимо небольшого вокзала, название которого не удаётся разглядеть, и в самом начале пути наш ТЭ-3 останавливается, обдав нас противным солярным выхлопом.

Машинист высовывается из кабины:

«Всё, приехали...»

«А это какая станция?»

«Карасук.»

«Казахстан?»

«Не, Новосибирская область...»

Вот уж действительно, ехали в Высокие Татры, а попали в Малые Фатры... Тепловоз довольно быстро отцепляют, а потом мы проводим почти сутки в этой дыре в атмосфере полного уныния и апатии. И вот, следующей ночью нас прицепляют к какому-то проходящему составу из холодных единиц, и через несколько часов мы прибываем в Кулунду.

«А где Павлодар-то? Карусель какая-то получается...» - Кирюха озабочен не на шутку, он мечтает о бане, и вообще ему надоело...

Смотрим атлас. Павлодар от нас на западе, километров сто пятьдесят. Вот только из Кулунды этой выбраться не проще, чем из Карасука. Опять проходят тягостные часы, мимо мчатся гружённые составы, а мы стоим на жаре и тупо ждём своей очереди. В конце концов нас цепляют к странной сплотке из трёх маневровых ТЭМ-2, и мы с черепашьей скоростью движемся к нашей цели.

Начинается яркое утро, в небе ни облачка, и наш удивительный поезд принимается на пятый путь сортировки, где расположена единственная аппарель, с которой может съехать своим ходом наша машина. На аппарели в позе Бонапарта стоит Александров, его любимый портфель стоит рядом. Шофёр Боря сидит на каком-то ящике и курит. Редуктор нервно расхаживает метрах в десяти от них.

«Сергей Михалыч, родной!!!» - мы буквально бросаемся ему на шею.

«Ну вот, говорил же... Папа плохого - не посоветует...»

 

ОСКОЛОК 11. РЮМКИ, КРУЖКИ, СТАКАНЫ

Разанцев ноет вот уже который день:

«Ну возьмите меня с собой...»

«Возьмём, Кирюх?»

«Я не против, если пообещает не ныть и не жаловаться на темп.»

«Хорошо, я его поднатаскаю...»

И я открываю перед Рязанцевым обычную карту Москвы с маршрутами городского транспорта:

«Ну вот, Олег. Опиши чётко, без воды, что ты тут видишь, и какие, на твой взгляд, здесь есть проблемы или диспропорции. В том плане, как из произвольно заданной точки ИКС попасть в точку ИГРЕК с минимумом затрат сил и времени. Где наиболее сложные участки?»

«Сложная задача – объехать центр.»

«Но выполнимая, да и не так он страшен. А ещё?»

«Есть районы, откуда можно выехать только по одной или двум дорогам, да и то не напрямик.»

«Молодец. Ещё?»

«Есть направления с избытком маршрутов, есть с дефицитом.»

«Да, но много маршрутов не значит много автобусов. Хотя в смысле выбора – ты прав. Ещё?»

«Есть отчётливо автобусные направления, есть троллейбусные, а есть целые трамвайные районы...»

«Да, это сложилось исторически, придётся учитывать... Ещё?»

«МКАД – не круг, и все остальные кольца – тоже. Есть чёткая вытянутость на север и на юг.»

«Да, ещё?»

«В некоторые районы попасть мешает река или железная дорога, а мостов или переездов мало.»

«Ну об этом мы уже говорили – один или два выезда. Возьми какое-нибудь Строгино – вариантов там совсем немного, а пока мост не построили – так вообще только через кольцевую. В Тушине чуть лучше, но оно и побольше будет...»

А он мне нравится! Далеко не каждый сможет так оценить город на таком мелком масштабе. Кирюхе говорю:

«Берём! В ближайший пробег и обкатаем. Кстати, давай определимся с датами и составом участников...»

«Ну чё... Ты да я, да мы с тобой... Ярика возьмём, Миху можно, ну и Рязанцева в стажёры...»

«С секундантами напряг. В прошлый раз, помнишь, взяли этого диаспорического... Гриню... Так весь день к нему было не прозвониться, а сам он потом сказал, что звонили армяне по каким-то своим армянским делам, а отказать он им не может... Короче, надо подумать. Может, бабёшку какую припашем?»

«Кандидатуры есть? Да и нафига бабёшке – бирпробег?»

«Может, всё-таки Рязанцева сначала на телефон?»

«Жалко, так рвался, а мы его – на телефон...»

Вопрос решается сам собой – у Яры грипп, бегать на морозе высунув язык по городу он не решается, любезно согласившись побыть секундантом. По жребию распределяем пары. Если выпадет бежать мне с Кирюхой – у остальных шансов нет. Миха, конечно, город знает неплохо, но со смекалкой у него как-то туговато, а Рязанцев его будет только сбивать при принятии решений. Всё решается вполне объективно – мы с Рязанцевым и Миха с Кирой. Сбор участников назначен на завтра на одиннадцать утра в пивной рядом со станцией Бирюлёво-Товарная, финиш – в пивной на Мурановской. Вот уж воистину БИРПРОБЕГ: от Бирюлёва до Бибирева!

Правила бирпробега придумали мы с Михой ещё в девятом классе. Они просты и ненавязчивы. Диспетчер-секундант сидит на телефоне у себя дома и фиксирует наши звонки, которых должно быть не менее пяти от каждой группы, включая точку старта и точку финиша. Записывается адрес, где сейчас находится группа, время и транспортное средство, используемое в данный момент. Допустимы только трамвай, автобус и троллейбус, при желании – пешком, бегом без ограничений. Группа не имеет права пользоваться тем же транспортным средством, что и конкуренты. То есть, если мы видим, что они сели в автобус, мы обязаны ждать следующего, хоть того же маршрута, хоть другого. Поэтому на старте возможна чисто спортивная беготня, которая добавляет интригу. Перед стартом каждый из участников пробега выпивает не менее трёх кружек пива. Это делается для того, чтобы замедлить скорость первоначального передвижения: для бирпробега главное не бегать, а выбирать путь, и поиск укромных мест, где можно пописать, способствует мыслительному процессу. Группа, добравшаяся до финиша первой, берёт по одной кружке пива на всех и тем самым проявляет уважение к уставшим и проигравшим соперникам. Зато всё остальное пиво, а любой из участников имеет право выпить столько, сколько захочет, идёт за счёт соперников, и это – главный приз игры.

Морозным утром мы с Рязанцевым приезжаем на электричке в Бирюлёво, пока ещё никого нет, пивная почти пуста.

«С утра совсем не хочется пива» - говорит он.

Да и мне не хочется, но правила есть правила. Берём по первой, постепенно входим во вкус... Друзья-соперники подтягиваются минут через десять. Их-то уговаривать не надо – кто первый засосёт, тот и имеет фору на старте.

«Давай, Олежка, нам надо их опередить...»

«Нас???» - удивляется Кирюха.

«Да у нас мочевые пузыри побольше ваших!»

«Ща посмотрим, как вы всё Бирюлёво зассыте...»

И они действительно первыми накачиваются пенной жидкостью, и Миха звонит секунданту из автомата у входа в пивную. Мы с Рязанцевым теряем минут пять, что может иметь самые печальные последствия. Из окна я вижу, как они садятся в двести двадцать первый и спокойненько уезжают от нас, помахав ручкой...

Нам поначалу ещё и не везёт: приходит какая-то старая колымага сто шестьдесят второго маршрута, который идёт кружным путём до «Каширской» с остановками у каждого столба. Но Рязанцев подходит к кабине водителя и пытается его уговорить ехать побыстрее. Правилами это не запрещено, хотя почти никогда не давало результатов. На сей раз – получается, ЛИАЗ начинает пыжиться из последних сил, но катится вполне сносно, все эти Бакинские – Каспийские проскакиваем без особых проблем и тут уж навсегда расстаёмся с конкурентами.

«Что ты ему сказал?»

«Муть всякую – девушка уезжает, поссорились, хочу её остановить...»

«Ещё один пострадавший?»

«Да ладно, сработало же...»

На «Каширской», к сожалению, у нас выбора почти не остаётся – буквально добегаем до троллейбусной остановки, и почти сразу подходит в конец убитый 3886 семьдесят первого маршрута. С одной стороны это хорошо: если данный аппарат будет плестись еле-еле, то на Варшавке будет много возможностей перескочить хоть на трамвай, хоть на троллейбус, хоть на автобус. С другой стороны теперь мы обречены ехать через центр, что не всегда здорово. Однако, скорость неплоха, только отопление почти не работает, и нам приходится кутаться в свои куртки и шарфы.

«Я писать хочу» - начинает Рязанцев, но и я был бы не прочь отлить.

«Надо дотерпеть, как минимум, до завода Ильича...»

Терпим. Зато как только открываются двери, короткой перебежкой добираемся до ближайших кустов и на виду у редких прохожих делаем своё дело. От струи идёт плотный пар, зато какое удовольствие! Звоню Яре:

«Подольское шоссе, 9, только вышли из семьдесят первого.»

«Принято!»

Теперь отдаёмся на волю судьбы: если придёт единица – поедем до Площади Революции, если восьмой – до Манежа, но это не лучший вариант, если двадцать пятый – то до Площади Ногина, там придётся пробежаться до сорокового гастронома, но зато сразу сядем на девятый или на сорок восьмой. А есть ещё вариант с третьим автобусом, хотя и ходит он нечасто. В итоге к остановке подруливает двадцать пятый, и это хорошо! Вообще у второго парка довольно новые машины, ездить в них одно удовольствие. Народу никого, в салоне тепло, едем быстро. Интересно, где Кирюха?

Минуем Москворецкий мост, улицу Разина, тащимся вверх к Ногина... Поворот по стрелке на Хмельницкого... Выпрыгиваем почти на ходу, быстро перебегаем улицу – Большой Комсомольский переулок, улица Кирова, обходим сзади здание Лубянки, и мы на остановке. Опять звоню Яре:

«Улица Дзержинского, 4. До Ногина – на двадцать пятом, дальше прошли пешком.»

«Принято.»

Однако, радоваться рано – троллейбусы стоят, и, как видно, это надолго. Обрыв или ещё что-то. Варианты: добежать до гостиницы «Берлин», до тринадцатого, но тогда мы обречены тащиться через Цветной бульвар и Марьину Рощу. Вариант второй – дождаться девяносто восьмого, а потом, перскакивая с него на трамваи или автобусы, двигаться в сторону ВДНХ. Приходит девяносто восьмой, и в нём мы видим улыбающуюся Михину рожу: мол, вот мы вас и уделали!

Делать нечего: бежим к «Берлину», прыгаем в уже уходящий троллейбус, долго трясёмся в нём почти до самого Телецентра, до Хованской. Там, на удачу нам, по встречной шпарит семьдесят третий, но увидев нас, бегущих, останавливается и подбирает. За рулём весьма симпатичная деваха, которая аж трясётся и краснеет от тёплых слов благодарности, исходящих от Рязанцева. А дальше он переходит к анекдотам, и ещё чёрт знает к чему, а я преспокойненько сажусь у окна, наблюдая то Ботанический сад, то строящееся Отрадное, то бесконечные промзоны слева по борту. Девчонка шустра неимоверно: двадцать минут, и мы в Алтуфьеве!

А Кирюха, небось попрётся на семнадцатом или, если повезёт, на пятёрке, или на восемьдесят первом. Короче, шансы на лидерство у нас с Олежкой есть. Опять звоню Яре, докладываю. А тут ещё приходит попутный восьмидесятый, и две остановки на нём закрепляют наш успех, а затем мы легко одолеваем быстрым шагом триста метров до Мурановской, где в двухэтажном типовом домике и спрятана вожделенная пивнуха. Контрольный звонок, секундант фиксирует наше первенство.

Мы – чемпионы!

«Ячменный колос» проникает внутрь, понемногу расслабляя, но тут в зал вваливаются наши соперники. Вот теперь-то мы их и разорим – у меня сегодня аппетит хороший...

«Ну чё, Олеже, как прокатились?»

«Это сильно!» - отвечает он, отшвыркивая немного пены.

«Теперь не заблудишься?»

«Наоборот, у меня в башке сплошная энтропия...»

И он садится на нечистый подоконник и засыпает с кружкой в руке, а мы стоим рядом, болтая о всякой ерунде.

«Ну как – если друг оказался вдруг...» - намекает Кирюха.

«Ни фига! Водил убалтывает только так, а уж эта мамзель с семьдесят третьего просто кончила, из-за руля не вставая...»

«Тогда за неофита!»

И мы чокаемся типовыми кружками, и каждый из нас понимает, что вместе мы – сила...

«Нас мало, но так, как мы, этот город не поймёт никто – от Солнцева до Кремля, в глубине помоек многочисленных промзон, в верхних этажах сталинских высоток... Мы свободны, и эта свобода выплёскивается наружу в виде наших невинных бирпробегов. А ещё к нам просится Садюга, и даже несколько женщин... Давайте обсудим, насколько уместны они в нашем клубе...» - тут я ловлю себя на мысли, что говорю тост, и сразу замолкаю.

«Кису – в председатели клуба!» - орёт Миха, словно удивляясь своей звонкости.

«Председатель – как-то официально, пусть будет нашим ПАПОЙ» - Кирюха, как всегда, в своём репертуаре... Скажи ещё – КНЯЗЬ-ПАПА...

Но всё-таки сходимся на председателе. Теперь меня может сместить только тот, кто ухитрится выиграть бирпробег пять раз подряд. Слабо вам, граждане!

«Двести девяносто седьмой от двести девяносто шестого – отличите? А от двести девяносто четвёртого? НЕТ. А я могу!» - пиво несёт меня по волнам бахвальства всё дальше и дальше.

«Да чё ты завёлся-то? Поехали уже к дому...» - они пытаются сгладить углы, а Рязанцев всё спит.

Наконец, Кирюха выталкивает всех пинками из тёплого зала на мороз, и через пять минут наступает гармония с полным пониманием того, кто здесь кто, и куда ему дальше. Новоиспечённому председателю с другом Михой – до трамвайного Медведкова, на пятёрку и дальше до Белорусского. А Кире с Рязанцевым – до «Медведкова-метро» и восвояси к «Спортивной» и «Университету». Расстаёмся как члены мафии, или как близкие члены семьи: взгляд в глаза, сосредоточенное рукопожатие...

Здорово прокатились!

Мороз сдавливает скулы, и мы с Михой долго и упорно трясёмся в каком-то 656 - одиночной Татре-Т3 с разноцветными пластмассовыми сиденьями, ласково именуемыми в народе «унитазами», а потом долго ждём электричку, а потом я иду по Кунцеву без надежды отловить шестнадцатый, и заявляюсь домой очень поздно, зато почти трезвый и почти довольный.

Бирпробег, однако...

ОСКОЛОК 12. СТЕКЛО БОГЕМСКОЕ

Иванова надела скромную юбочку и серую кофту мышиного цвета и отправилась на заседание выездной комисии парткома. Сегодня наша очередь пройти этот суровый фильтр, которого очень многие боятся до дрожи в коленках. В нашей группе восемь человек плюс двое запасных – это мы с Кирюхой. История с запасом возникла ещё на уровне комитета комсомола факультета. Именно тогда мы вызвались наладить стенную печать на курсе и придумали концепцию газеты с названием «Контекст».

Суть её такова: газета должна быть большой, обо всём и в разных жанрах. Но! Без идиотского юмора и кустарщины, без всяких там усов и подписей под любительскими фотографиями, только серьёзно и, по возможности, профессионально. Никакого официоза. Никакой гуаши и аппликаций: соединяем четыре ватманских листа, сверху на них, словно обои, под углом наклеиваем обрезки обычных газет, но без картинок и заголовков. Это фон.

Я стал главным редактором и фотокорреспондентом, печатал только крупный формат – 24 на 30, но принципиально без цвета: газета всё-таки! Кирюха – литературный отдел, вёрстка и прочее. Все заметки печатаем на машинке, минимальный объём три страницы, обязательно с подписью автора. С авторами, как раз, проблем не возникло: для первого номера портфель сформировался за неделю, и сразу стал набираться второй. Когда первый верстался, в университете проходил фестиваль студенческих театров, что мы посчитали невозможным обойти стороной. Поэтому было решено написать три статьи об одном и том же спектакле, но с разных критических точек зрения: ХОРОШО!, ПЛОХО!, НОРМАЛЬНО!

Так вот, нашему главному комсомольцу Вите-комиссару такое не понравилось – как это, об одном и том же с РАЗНЫХ ТОЧЕК ЗРЕНИЯ? Орал как резаный, буквально с пеной у рта. Требовал для нас выговор с занесением в личное дело, ссылался на Ленина – «Партийная организация и партийная литература», потом вроде немного успокоился, а тут выездная комиссия и главные фигуранты в качестве кандидатов. Вот он и придумал словечко «резерв», пытаясь нас задвинуть подальше и укусить побольнее.

Да ладно, не пустят в Чехию, поедем на Таймыр, давно нас зовут в экспедицию: хребет Прончищевых, полярный круг, простуженное лето в цветущей тундре... Зато первая газета – висит на стенде как ни в чём не бывало, вторая появится уже завтра, третья - через неделю, и так до конца учебного года. И стоят возле неё десятки читателей, а многие потом и руки пожимают, мол, молодцы, а мы вот не рискнули, не отважились... Хотя что уж тут сложного?

Вот только выездная комиссия парткома – это вам не Витя-комиссар.

Слухи о том, что там спрашивают, иногда повергают в уныние, но главное – всегда спрашивают что-то новое и оригинальное. Говорят, что больше всех лютует некий доцент Тихоцкий, издевается, придирается, часто отказывает, а это может означать только то, что изгнанный кандидат больше не имеет никаких шансов на зарубежную поездку на ближайшие несколько лет. Как выясняется, Тихоцкий руководит комиссией и сегодня. Вот радость-то...

Атмосфера накалена, из кабинета выходит секретарша:

«Кто готов?»

«Я готов!»

Ничуть не колеблюсь: все свои экзамены я всегда сдавал первым, результаты в целом утешительные, трояки скорее редкость, чем правило. Зато какой кайф после экзамена наблюдать за тем, как мандражируют остальные и рассказывать им неспеша о том, что у меня спрашивали!

В огромной аудитории, скорее похожей на кабинет какого-то большого начальника, сидят человек десять. По большей части это сорока-пятидесятилетние женщины с усталыми взглядами и морщинистыми лицами. Мужчин всего двое: Тихоцкий, фото которого мы уже изучали на доске почёта, так как противника надо знать в лицо, и сухонький дедок в мятом костюме с парой орденских планок на груди.

«Присаживайтесь» - почти шепчет Тихоцкий, хищно посверкивая линзами очков.

Это похоже на электрический стул: никогда не знаешь, кто из них и что спросит, а, самое главное, когда. Секунды ожидания мучительны...

Но дедок сегодня в ударе:

«Назовите фамилию диктатора Словакии во время Отечественной войны...»

«Тисо...»

«Правильно, коллеги?»

Он поднимает свою седую голову и торжественно оглядывает всех. Одна из дамочек выдыхает:

«Да, а в каком году диктатура была свергнута?»

«В сорок четвёртом...»

Тут наступает очередь Тихоцкого. Он медленно подходит ко мне и с расстановкой произносит:

«Каков тоннаж морского грузового флота Чехословакии?»

Ну, пан доцент, меня тут голыми руками не возьмёшь!

«Пока собственного морского флота у ЧССР нет ввиду отсутствия выхода к морю. Однако, в рамках Совета экономической взаимопомощи разработан проект по его созданию с использованием портов Польши и ГДР. Данные о предполагаемом тоннаже пока не опубликованы.»

«Хорошо...» - шипит Тихоцкий и срезу бьёт под дых новой каверзой:

«А назовите, пожалуйста, хотя бы одного современного чехословацкого писателя.»

Я, конечно, с чешской прозой не знаком, разве что только со Швейком, но к такому вопросу готовился. Из глубин памяти совершенно на автомате выплывает странное имя:

«Алоиз Йирасек...»

Тихоцкий высоко поднимает свой подбородок, и оказывается, что это – условный знак для секретарши:

«Есть ли ещё вопросы? Нет?»

«Спасибо, ваша кандидатура утверждается. Пригласите следующего, пожалуйста.»

Ноги словно из ваты, но диафрагма уже заняла своё привычное место: всё, с плеч долой...

На выходе встречаюсь глазами с испуганной Ивановой, киваю, мол – сдал, теперь ты... И дверь закрывается за ней как за очередной жертвой драконовской процедуры.

«Вот скажи мне, Кирюха, должен ли советский студент знать, кто возглавляет Совет Чехословацких профсоюзов?»

«Да иди ты не хер! Сдал и радуйся, не мешай сосредоточиться...»

В это время выходит красная, как рак, Иванова:

«Похоже, завернули...»

«Что спрашивали?»

«А этот дедуля подходит, вокруг меня заглядывает, говорит – кто ваши родители, мол, где работают? А я и отвечаю – на заводе работают, рабочие... А он – это хорошо, дочка, и фамилия у тебя наша, правильная у тебя фамилия... И причмокивает что-то... А потом сразу – скажи, дочка, а с какимим странами граничит Чехословакия?»

«А ты чего?»

«Сказала, с Польшей граничит, с Венгрией, со Швейцарией... А Тихоцкий так спокойненько и говорит – вы переводитесь в резерв, позовите следующего...»

С одной стороны жалко дурочку, с другой – если она в резерв, то я – еду! И это не может не радовать.

Кирюху пытают всего минут десять, его довольная рожа говорит сама за себя:

«Отличненько! Про профсоюзы как раз и спрашивали... Наплёл всякого, а они сидят, слушают... А Тихоцкий очками так сверк-сверк... Подбородок поднял, тут судилищу и конец...»

Внутрь запускают следующего, а нам уже тут делать нечего: когда всех поимеют, зайдём узнаем, кто едет, и всё. Неспеша прогуливаемся по улице, жуём мороженое. Спокойная атмосфера нарушается каким-то странным шумом изнутри. Из предбанника слышен стук резко открываемой двери и крик Тихоцкого:

«Я сказал – в-о-о-о-о-н!»

Это Пасечник, он бледен, стоит сутулясь и делает нервные шаги к выходу. Тем временем запускают следующего, и вакханалия продолжается...

«Слышь, Пащник, что же ты ему сказал такое?»

«Сказал, что первого секретаря компартии Чехословакии зовут Густав... как его там... Герек...»

«Ну тогда всё с тобой ясно. Дедок спрашивал?»

«Он... А Тихоцкий как дятел надулся, носом, руками затряс и орёт – ЧТО-О-О-О? В-О-О-О-О-О-Н! Ну и всё...»

Действительно, всё... Последующие выходят кто в слезах, кто с нервной дрожью.

Оглашение результатов изумляет: мы с Кирюхой однозначно едем, и даже Иванова с её швейцарскими границами – тоже. Кого тут благодарить, кого винить – непонятно. Видимо, судьбе так угодно, а мы и не против...

И вот мы уже сидим в купе поезда Москва-Братислава, а за окнами медленно уплывает Киевский вокзал. Весь предыдущий день мы провели в очереди Внешторгбанка, обменивая наши триста рублей на три тысячи крон. Получили загранпаспорта, прошли инструктаж. С нами едут доцент Тарасов, лётчик-ветеран с видом героя-любовника и доцент Романова с грустным красноватым лицом и в очках с толстенными линзами. Это какие-то инь и ян, уравновешивают друг друга во всём и капитально. Тарасыч пытается нас поучать:

«Отсыпаться будете в Москве! За месяц можно посмотреть и испытать всё на свете!»

А Эмма Петровна:

«Ребята, не забудьте в Праге сходить в оперу...»

Возможно, и в оперу сходим. Но сначала информация от Тарасыча представляется нам более нужной:

«В чешском кабаке садитесь за любой свободный стол и ждите, пока вам не принесут пиво. Его принесут обязательно, независимо от того, что вы собираетесь заказывать. Берите и спокойно пейте, а в процессе питья громко произнесите: «ПАН ВЫРХНИ!» Официант тут же и прибежит, даст меню, ну а дальше можете тыкать в него пальцами – показывать чего хотите. Суп по-чешски – ПОЛЕВКА, остальное почти как у нас: гуляш он и в Африке гуляш, мясо – месо, хлеб - хлеб, кнедлики разные...»

«А если с ними по-русски?»

«Можно и по-русски, они понимают, только есть у них такие «правые пражаки» - могут за русский и морду тебе разукрасить. И сорок пятый припомнят, и шестьдесят восьмой... Так что – по обстановке, и лучше ходить не толпой и не в одиночку, а по двое, по трое...»

«А у нас свободное время – будет?»

«До хрена у вас его будет, поэтому и рассказываю... Разбредётесь по городу – мало ли что?»

«А платить как в ресторане?»

«Наелся, напился, говоришь: «Пан Вырхни, платим!» Вот и всё...»

«А дорого у них – поесть, попить?»

«Не, не дорого, особенно – попить. Кружка пива – на наши двадцать три копейки, двадцать пять, ну «Праздрой» дороже – фирма считается. Жратва тоже дешёвая, тоже везде госцены. Да у вас у каждого по три сотни с собой, плюс вам ещё в Праге дадут по сто тридцать семь по безвалютному обмену – с избытком, ещё будете сувениры выбирать подороже. Обратно-то сдать наличку не сможете. Так что по магазинам ходите. Система «ТУЗЭКС» тут есть, как наша «БЕРЁЗКА», только доступнее намного. Советских граждан пускают без ограничений. Джинсы там разные – настоящие, американские, и другого барахла навалом. Рекомендую начать уже в Братиславе...»

Так мы и поступаем. Наша общага на самой окраине, до центра и других злачных мест надо ехать на автобусе, минут сорок вдоль берега Дуная, виды – потрясающие. Сам Дунай совсем не голубой, как нам пел в своих вальсах Штраус, он отчётливого светло-серого оттенка, с тёмно-серой галькой на перекатах и берегах, в обрамлении огромных тополей, на которых уже вянет листва – начинается август...

А Братислава – хороша! Много имперского величия, не так много средневековой экзотики, зато первые наши шаги по загранице. В качестве сопровождающего к нам приставлен аспирант Йозеф Шквор, он лет на пять старше нас, но уже успел облысеть и немного этого стесняется. По-русски шпарит быстро, правда не всегда понятно, но это не беда. В общаге живём втроём с ним и с Кирюхой, по утрам нас возят на разные экскурсии – от национальных парков и музеев до разных винных погребов, столь милых сердцу Тарасыча.

По вечерам забуриваемся в разные ресторации, смакуем пиво с кнедликами. Это реально дёшево и сердито: кнедлик, если не вдаваться в подробности, представляет из себя варёный батон, весьма обильно политый сверху очень вкусным соусом. Наесться можно вполне даже одной порцией, что местные и делают во время перерыва на работе. В это время в кабаках не протолкнуться, а вечерами эти же работнички заходят в эти же заведения не спеша, берут по одной кружечке и медленно сосут её до полного исчерпания, после чего отправляются по домам. Странные радости жизни, но им, вероятно, виднее...

Стиль совершенно не наш: часов в семь мы занимаем один стол побольше и принимаем нехилую дозу под завистливые чехословацкие взгляды. Йозеф вынужден присутствовать и не подаёт виду, хотя нам с ним всё ясно. Как-то утром мы пытались накормить его гречневой кашей из пакетика, привезённого нами из Москвы в целях экономии средств. Так он сначала долго на неё смотрел, наверное, видел впервые. Потом нюхал. Потом взял ложку, попробовал, но глотать не стал, так и сидел минут десять с набитым ртом, а потом побежал в сортир и выплюнул там, громко отхаркивая. Слабак, короче...

Зато как экскурсовод Йозеф вне конкуренции: и Австрию покажет в виде горизонта за Дунаем, то свозит на поле Аустерлица, то на плотину в Комарне, то в Попрад на лыжный курорт. Старый пердун Тарасыч очень этим доволен – самому напрягаться не надо, всё идёт как есть, отчёт будет, вино в бокале...

Чуть позже мы меняем дислокацию и перебираемся в Брно, где весь центр буквально напичкан всякой средневековой стариной: взять, к примеру, музей пыток, где восковые фигуры настолько натуральны, а записанные на плёнку их крики и стоны столь душераздирающи, что Иванова падает в обморок. Вот тебе и рабочая косточка... И мы все вечера шляемся по этим экспонатам, а к вечеру буквально доползаем до коек.

В один из таких вечеров, когда мы возвращаемся из города на лёгкой и шустрой Татре Т2, Кирюха говорит:

«Пиво надоело, хочу чего-нибудь другого...»

«Полностью согласен, и тарасовский сухач надоел тоже... Щас бы портвагена, красного, почти чёрного, сладкого... Только где тут такое найти? Явропа, мать её...»

А Йозеф тут как тут:

«В овоцнем магазине покупим вина...»

И резко направляется от остановки к маленькому домику с рекламой моркови и лука:

«Вот...»

За прилавком стоит девчонка. Она в синем форменном фартуке, вся такая маленькая и аккуратная, и улыбается обычной улыбкой продавца в адрес незнакомых покупателей. За спиной у неё целый штабель литровых бутылей чешского яблочного шмурдяка по десять крон за штуку. Йозеф подходит поближе, чтобы выбрать, а Кирюха смотрит на неё не отрываясь, и она тоже... Какой-то электроток заполняет тесное помещение:

«Вас как зовут?»

«Анни...»

Йозеф кладёт ей на тарелочку без сдачи, и мы с ним вдвоём отправляемся в общагу, оставив нашего Ромео один на один с Джульеттой.

Возвращается Кирюха под утро, когда мы с Йозефом, хорошо накачанные плодово-ягодным, спим, храпя и похрюкивая.

«Как погудели?»

«На высоком идейно-политическом уровне...»

«Дружба народов состоялась?»

«И любовь народов тоже... Отвали, я спать хочу...»

И он заваливается на часок, потому что после завтрака к нам заходит Тарасыч и начинает торопить:

«Не спать, салажатки, не спать, едем в Будеёвицы...»

Наспех покидав шмотки, рассаживаемся в автобусе: вот тебе и яблочки...

Чешский Крумлов – обитель цыган, Боубинский Пралес – халтура, где вместо дикой горной тайги показывают распиленные бензопилой брёвна, а обещанный Йозефом любимый кабак оказывается заурядной рыгаловкой в нашем московском стиле, разве что автоматов тут нет и пиво дозируют не по 385 грамм «Ячменного», а по поллитра чешского, как надо...

А Будеёвицы – интересный городишка! Ни одного русского, ни одного немца, ни одного венгра... Мы не просто иностранцы – инопланетяне, при заселении в общагу нас спрашивают: вам комнату с видом на город или с видом на лес??? А я и не занаю – что лучше? Но Кирюха непреклонен:

«На хера нам ваш лес – давайте город, и этаж повыше!»

Ключ с номером 1712 у меня в руке, лифт скор и плавен, и мы бросаем свои тела на новые койки: отдохнуть и в бой!

Окно распахивается, воздух двадцати градусов заполняет всё пространство, и, как только я сажусь на подоконник, чтобы оглядеть окрестности, до меня долетает откуда-то снизу знакомое нерусское слово:

«Хлопец...»

На шестнадцатом этаже, под нами, имеет место реальная оргия: студентки Запорожского педагогического института пытаются контактировать с чехами. При этом они накрасились как на ритуальную битву с ковбоями, накупили такого же шмурдяка, который продаёт кирюхинская пассия из Брна, наварили сосисок, но чехи почему-то не пришли – что делать? Их протяжный зов свидетельствует о том, что девоньки уже готовы на многое...

И тут на сцене появляется Тарасыч. Он в строгом чёрном костюме и свежей белоснежной рубашке без галстука, в руке трубка с пахучим голландским табаком «Мистер Немо». Лицо выражает готовность ко всему и одновременно лёгкий налёт иронии...

«Чего орут?» - спрашивает он своим фирменным басом, который включается у старого ловеласа сам собой при виде молодых женских тел, особенно в таком количестве.

«Брачный зов...» - пытается пошутить Кирюха, но мэтр предельно серьёзен:

«Значит так, бойцы! Пять минут вам на сборы, форма одежды парадная» - и он демонстрирует жестом свой лоск, совершенно не достижимый для нас.

В лифте он осматривает нас с пристрастием, поправляя воротники и ремни.

«Для Запорожья сойдёт... Так: первым заходит Йозеф, чеха они не впустить не смогут, потом, минут через десять, Кир – как друг и соратник, потом захожу я, как самый неотразимый, Киса – замыкающий...»

На него и обидеться-то невозможно, на героя нашего...

В точности выполняем приказ, и когда я вхожу в комнату, там ужё всё чётко организовано: Йозеф сидит на диване в окружении двух пышногрудых сестёр-близнецов, Кирюха разливает бормотуху на весь стол, Тарасыч, попыхивая трубкой медленно наблюдает за процессом, ловя на себе заинтересованные взгляды...

«Шпикачки телячьи?»

«Мы не знаем...»

«У-у-у...» - недовольно мычит он – «что от женщин ещё ожидать? Вот, помнится, когда наш авиаполк перебазируется, что мы из транспортника в первую очередь выгружаем? Оружие, патроны, продукты для кухни... А когда женский полк перебазируется – они что выгружают? Цветочки в вазочках, ватку... Тьфу...»

Но они уже не слушают – пьют, едят, пытаются прижаться к нему поближе. И где-то через час Тарасыч встаёт, буквально обвешанный молодыми дурами, визжащими:

«Константин Георгиевич, не уходите!»

«Учись Кирюха, как баб окучивать...» - с искренней завистью говорю я.

А его как-то всего переклинивает, видать красавицу свою овощную вспоминает. Пьёт только своё зелёное вино любви, рупь-литр, молчит и хмурится. А тем временем по комнате прокатывается сдавленный шёпот:

«Тыщ – тыщ – тыщ – тыщ...»

Тарасыч, пыхнув два раза мистером Немо, оборачивается и видит стоящего в дверях небольшого мужичка в советских «техасах» и семейной майке, лысого, седого, с жидкими усиками и толстой тетрадью в руке.

«Доцент Тердыщенко» - говорит он, зачем-то выделяя последнее О, - «куратор практики».

«Очень приятно» - хором говорим мы, а Йозеф делает ему шаг навстречу, широко улыбаясь и протягивая руку:

«Шквор, Карлов университет...»

Но Тердыщенко явно настроен разогнать всю эту оргию единым махом. Он, словно Наполеон, оглядывает поле битвы и начинает подсчёт с занесением в тетрадь:

«Кошкина – есть, Доренко – есть, Малыхина – есть... А Туровская где?»

Глядя на процесс, Тарасыч демонстративно давит зевок и говорит:

«Ребята, все на выход, обеспечьте девчонкам досуг и отдых... Садись, Тердыщенко, сосисочкой закусишь...»

Последняя фраза звучит как магия: Тердыщенко умолкает, бросает тетрадь на стол и безвольно опускается на диван рядом с Тарасычем. Сидят они до самой полночи, медленно потягивая шмурдяк и слушая друг друга, а когда уже собираются по домам, Тердыщенко, словно жалуясь на жизнь, произносит:

«А я ведь, Константин, с двадцать девятого года...» И гладит себя рукой по лысине, словно иллюстрируя возраст.

«А я с двадцать третьего...» - гордо отвечает Тарасыч и делает два заключительных пыха.

Вечер окончен, пьяные девицы разведены по комнатам, нежно уложены в постельки, и мы идём к себе. А по нашему коридору идёт довольная Иванова и ест мороженое:

«Знаете, как по-чешски будет МОРОЖЕНОЕ?»

Йозеф прикладывает палец к губам.

«ЗМРЗЛИНА! Я её сегодня целый день ем, ну до чего вкусная...»

Всю ночь Кирюха то бормочет во сне что-то бессвязное, то просыпается и куда-то надолго уходит, наскоро напялив штаны, а утром отказывается от завтрака и пытается прийти в норму под холодным душем. Вот зацепило мужика!

Но дальше – Карловы Вары, где мы чинно фланируем по бювету и разглядываем курортную архитектуру, а потом Усти-над-Лабем с карстовыми пещерами в горах, Пльзень и Кладно, и, наконец, горнолыжные Крконоши, где Кирюха долго любуется закатом, пока мы едем вниз на скрипучем кресельном подъёмнике, скреплённые железной трубой в целях безопасности.

«Вот тут я бы хотел поселиться, этаже эдак на третьем» - говорит он задумчиво, а мимо проплывает большая треугольная гостиница с покатой крышей.

«Тоже мне - горец!»

«Надо бы научиться кататься...»

«Это спорт для толстых! Обычная экипировка – две тысячи рублей. Сколько копить будешь?»

«Да ладно, пара сезонов у Родного, плюс ещё по мелочи...»

«Ну и чё ты – заберёшься на вершину в своём золотом костюмчике и будешь задом вертеть вправо-влево и палки в снег втыкать? Кайф-то в чём?»

«Не знаю, попробовать надо...»

И он неуклюже спрыгивает с кресла, а я следом за ним, и мы образуем кучу-малу, не успевая увернуться от следующего. Ближе к вечеру у каждого вырастает по шишке – у меня на лбу, у него над ухом. Тарасыч за ужином смеётся:

«Да, наблюдал я вашу физкультуру, клоуны... Ехал метрах в десяти после вас...»

И, как всегда, пыхает своим мистером Немо...

Но нас ждёт Прага, и это должно стать главным событием. Ярким солнечным утром наш автобус паркуется у большого шестиэтажного корпуса общаги с названием «На Ветрнику». Тут нам предстоит провести целых десять дней практически на вольном выпасе: посещение Карлова университета, прогулки по городу в сопровождении Йозефа и его напарника Рихарда, который присоединяется к нам с сегодняшнего дня, самостоятельные поездки, посещение музеев, выставок, театров и кино – без ограничений и за счёт принимающей стороны. Короче, свободное время, слабо контролируемое Тарасычем. После заселения он ведёт нас всех пешком в Летну, где на крутом берегу Влтавы расположен его любимый кабак, и даёт всего два напутствия:

«Первое – по Праге ходить только пешком, второе – если что, бежать в Летну и искать меня в кабаке...»

На сём мы расстаёмся, и под руководством Йозефа обходим практически все Градчаны, оставляя на завтра историческую часть на другом берегу. Горки тут, однако, не слабые: кое-где приходится карабкаться вверх как альпинистам, зато такие виды, что я спускаю за день восемь плёнок и так вхожу в азарт, что не сразу могу остановиться. Впрочем, дефицита тут нет, да и денег у меня осталось достаточно.

Подарки всем родственникам в виде разного богемского стекла и всяких безделушек я уже приобрёл, а сам прибарахлился тремя парами джинсов, кожаной курткой, модными башмаками на каблуках в ковбойском стиле и даже парой классных наушников.

Рихард объявляет:

«Все билетки можно оплатить. Сдавайте мне, с отчётом, куда и когда ходили, цо видели...»

Заманчивая перспектива. Для начала мы с Кирюхой идём в кино на «Saturday Night Fever», причём к нашим двум присовокупляем ещё два билета, найденных на полу по окончании сеанса. Траволта поёт о счастьё, и мы близки к тому, чтобы с ним согласиться. Затем посещаем шоу стриптиза в варьете «Люценрна», о чём честно докладываем в своём заявлении для Рихарда. Тамошние красотки не производят на нас должного впечатления, зато билеты не дешёвые: опять же вместо двух – четыре, будто бы ходили с нами или Иванова, или Йозеф, или ещё кто...

Видя наши ухищрения, Тарасыч предрекает:

«На этом, полковник, вы много не заработаете...»

Посмотрим, попытка – не пытка.

Апофеозом всего этого становится «коллективное» посещение выставки экзотических птичек в удалённом районе Прага-9, куда мы с Кирюхой попадаем довольно случайно в поисках домашней пивоварни, разрекламированной нам Тарасычем. Выставка представляет из себя несколько больших тесных клеток с десятками разных птичек в фойе какого-то местного дома культуры. Билеты тут для проформы, и, заплатив за вход, мы спокойно становимся обладателями десятка «вступинок», раскиданных по всему залу.

Получив отчёт, Рихард интересуется:

«Цо видели?»

«О! Представляешь – у входа на ветке сидит колибри, вот такой...»

И мы растягиваем руки в сторону, словно заядлые рыбаки. А он согласно качает головой:

«Птацтва - много?»

«Сотни: попугаи, петухи, пингвины...»

Сто крон – сумма хорошая. На сытный ужин у Флека с тёмным пивом по рецепту тринадцатого века хватит...

Окна нашей общаги выходят на трамвайное депо. Там половина путей занята неработающими вагонами допотопного вида - Татра Т1 и Т2, причём во вполне приличном состоянии. Зачем это? Транспорт в Праге работает как часы: все трамваи и автобусы ходят по расписанию, в том числе и по ночам, нарушение расписания – это чрезвычайное происшествие. Метро вполне советское, с мытищинскими вагонами в специальном экспортном исполнении, станции облицованы по большей части алюминиевыми штампованными плитами разного оттенка.

В общем, это почти знакомая городская среда, если бы не то, что мы видим за окнами. А за окнами – то живое средневековье, то яркий девятнадцатый, то серый двадцатый век. То барокко, то модерн. Что-то похожее можно увидеть и в Риге, и в Питере, но всё равно Прага вне конкуренции. Наши ноги постоянно ноют от этих булыжников и брусчатки, от улиц типа Увоза, по которым либо спускаешься бегом, либо поднимаешься, сбив дыхалку, словно на спринте. Наши башмаки вобрали пыль окраин и влагу редких летних ливней, которые всегда застают врасплох, а зонты – совершенно не в нашем стиле.

Но время неумолимо, и тридцать первого августа Тарасыч устраивает прощальный пир, который чехи называют ЖРАНИЦЕЙ, а лояльный Рихард любезно предоставляет пустую аудиторию, взяв с нас обещание не шуметь и не ломать стулья.

Внешне всё выглядит поначалу весьма пристойным: белая бумажная скатерть, тарелки и рюмки, салфетки, вилки и даже ножи. Но когда Тарасыч делает Йозефу знак, а тот вносит коробку с чешским двухзвёздочным коньяком, внутренний голос начинает шептать, что ничего хорошего из этого не выйдет. Тост за наши страны, тост за университеты, тост за дружбу, тост за нас, тост за гостей, тост за хозяев...

Кирюха вырубается первым, засыпая, прислонившись к стене, и мерно посапывает в такт радио, которое Тарасыч велел включитиь, чтобы мы не теряли ориентацию в пространстве и времени. Иванова жалуется Эмме Петровне, что сломала в этой Праге все свои каблуки, Рихард обнимает спинку стула, чтобы не упасть в блюдо с уже остывшими жирными шпикачками, Йозеф наливает очередную, Тарасыч по обыкновению пускает табачные кольца под потолок, где болтается шикарная люстра богемского хрусталя. Я оглядываю поле боя прищурившись, потому что мои глаза дают какую-то нерезкую картинку. Видя это, шеф делает вывод:

«На посошок и в койки!»

Доза проглатывается залпом и начинает согревать горло, а мы с Йозефом берём кирюхино тело под руки и пытаемся вести по коридору. Тяжёлый, зараза! Как мы в общагу-то с ним потащимся? А сам он только мычит и пытается присесть или прилечь – вертикальное положение ему явно не наравится. Все остальные как-то резко испаряются, и мы остаёмся наедине со своей бедой:

«Да стой ты, твою мать!»

«Какой мать...» - бубнит он себе под нос и падает на пол, пытаясь потом сесть на корточки.

На улице прохладно, и это немного приводит его в чувство.

«Кириль, ку-ку...» - пытается с ним заигрывать Йозеф.

«У-у...» - отвечает этот полутруп, ещё недавно бывший нормальным человеком.

«Посчитай, сколько тут машин...» - показываю я на пустой переулок.

«Ч-ч-четырнадцать» - сразу отвечает он, но как-то заинтересованно и с оптимизмом.

Вот ведь психология – величайшая лженаука!

И Йозеф его спрашивает:

«Кириль, на каком трамвае нам ехать?»

«На тридцать первом...»

Ну! Видать, не всё потеряно. Вот только, судя по расписанию, последний уже ушёл, а первый будет только в пять утра. Получается, что придётся тащить это чудо через Увоз, а это та ещё физкультура...

На Увозе нам встречается пьяная компания молодых немцев, громко орущих какую-то незнакомую нам песню, а потом одинокий синячок, вышедший из ближайшего кабака справить малую нужду прямо на булыжную мостовую, и все они относятся к нам с полным пониманием и качают головами:

«Бир-брюдер!»

Но проходят томительные часы, пока мы, наконец, дотаскиваем тело до Ветрнику, поднимаем его на этаж и кидаем на койку. Сон наваливается на меня внезапно, не дав даже снять потную одежду. Он туп и неинтересен, пуст и долог...

Я просыпаюсь от шума за окном и выхожу на балкон. Солнце только встало из-за горизонта, но в депо начинается какая-то новая жизнь: в каждый старый вагон садится вожатый, и они в одночасье выезжают на линию. Территория депо внезапно пустеет, а город наполняется всем этим трамвайным старьём, совершенно меняя уже привычный для нас антураж.

«Сегодня первое сентября» - напоминает проснувшийся Йозеф – «сезон отпусков кончился...»

И то правда: хорошего понемножку.

А похмельный Кирюха рвётся собирать чемодан, хотя уезжать нам только вечером, и наконец выдаёт:

«Я еду в Брно жениться!»

Тут без Тарасыча не обойтись, и он внимательно выслушивает наши с Йозефом опасения, а, войдя в нашу комнату, командует:

«Встать, смирно! Курсант, получите предписание: явиться первого сентября в девятнадцать десять к десятому вагону поезда Прага-Москва. Сейчас – самоподготовка, написать черновик отчёта по практике. Вопросы есть?»

«Нет...»

«Выполняйте!»

Вот несчастье-то! Так бы погуляли, поспали... А тут ещё какую-то бумагу писать. Впрочем, Тарасыч забывает про отчёт сразу после выхода из комнаты, а мы решаемся внаглую его продинамить, и все остаются при своём.

Йозеф с Рихардом провожают нас у вагона, мы обнимаемся как родные, а когда мы минуем Чоп, откупориваем бутылку местного кальвадоса:

«С возвращением на Родину. В гостях хорошо, а дома лучше.»

Но до Москвы ещё далеко, а усталость и лень достигли предела, мы валяемся на полках и думаем о своём.

Львов, Киев, Брянск...

Я пытаюсь читать газеты, разгадываю кроссворды, жую купленные на станции вареники, пытаюсь думать только о хорошем.

И как-то не сразу, но ярко и остро я вспоминаю, как давно я не видел ту, что называла меня своим мужчиной, сколько дней, недель и месяцев я жил без неё. И как мне хочется, чтобы зажглись эти два изумруда в рыжей оправе. И как было бы здорово вспомнить нежность её губ. И как мало для этого надо – всего лишь накрутить на диск телефона хорошо знакомые семь цифр и сказать:

«Здравствуй, Амазонка...»

 

ОСКОЛОК 13. ИЗУМРУДЫ В ОПРАВЕ

«Здравствуй, Амазонка...»

Рука испытывает явный дискомфорт от дрожи, сжимая холодную казённую трубку, а ухо готово выслушать всё, даже самое горькое и неприятное.

«Здравствуй, редкий гость... Ты вернулся?»

«Вечерним поездом из Праги...»

«Ну, не томи, переходи к сути.»

«Увидимся?»

«Отказать не могу. Заходи, если рядом...»

«В автомате на углу.»

«Я почему-то так и подумала...»

На склоне набережной нахожу пять диких ромашек, заворачиваю в липовые листья – натюрморт...

Она отвечает на звонок не сразу, словно давая сигнал: подумай, как взглянешь, что скажешь, что сделаешь. Но вот в прихожей слышатся лёгкие шаги... Она стала ещё прекраснее: изумруды уже горят, рыжие локоны в беспорядке разбросаны по плечам. Я стою столбом, не в силах пошевелиться, а она смеётся:

«Молодой человек, помнится, раньше Вы были смелее... и понятливее...»

Наш поцелуй длится вечность. Это не робкий опыт мальчика. Это не привычка заядлого циника. Это мы – МУЖЧИНА и ЖЕНЩИНА...

И мы уже не можем разменять наши объятья на мелкие шажки по ковру, и падаем на него, скидывая одежду, и я опять узнаю её, столь неведомую и столь непонятную, что заряд электричества пронзает мой позвоночник насквозь. Это не боль, это какое-то новое чувство. И, заглядывая ей в глаза, я вижу отблеск этого заряда, как будто мы два оголённых провода, притягивающиеся словно вечные плюс и минус...

А потом к нам приходит ощущение тепла. И дело не в клетчатом шерстяном пледе, а в импульсе, идущем изнутри:

«Ты моя женщина?»

«А ты сомневался?»

«Прости...»

«За что? Я же тебя в стойло не ставила...»

На кухне закипает цветастый чайник, в сковородке жарится картошка, а копчёная скумбрия уже нарезана на куски. Ромашки давно стоят в вазе на подоконнике. Она возится с тарелками и чашками, а я неотрывно наблюдаю за этим, смакуя линии её утончённой фигуры.

«Можно не так настойчиво, а то я стесняюсь...»

Она улыбается, она садится мне на колени, и всё начинается сначала. Картошка подгорает, чайник надрывается от свиста, но это не важно. Важно лишь то, что мы опять вместе...

Её комната полна разноцветных тряпок: на раму натянут какой-то старинный холст в мелкую дырочку, позле швейной машинки в беспорядке накиданы лоскутки, клубки и катушки ниток. На стене тончайшая вышивка – куськин автопортрет. Смотрю, не отрываясь:

«Здорово!»

«Мне тоже нравится. Правда, мучилась долго-долго. Бросала, рвала, резала... Но потом сказала себе – смирно, ни дня без строчки... То есть без стежка...»

И тут я замечаю на её старинном громоздком комоде небольшую фотографию в рамочке. На ней её мамаша, старая амазонка, она сама и какой-то мужик. Он обнимает её! Все загорелые, довольные...

«А это что за счастье в графике?»

«Ну, скорее, в живописи. Или в фото-графике...»

«Кто он?»

«Кто-кто? Мужчина...»

«А ты говорила, что мужчина это я...»

«Нет, я говорила, что ты – МОЙ МУЖЧИНА. А это – ПРОСТО МУЖЧИНА... Ну не могу же я годами рыдать Ярославной у окна, пока ты там - по своим прагам да по тайге...»

Давние навыки безнадёжной ревности проявляются вновь: мне уже хочется убивать этого загорелого курортного кобелька, да не просто убивать – размазывать его по стенке в виде жёсткого кровавого граффити. А для начала – видеть его молящие глаза, слышать унизительный шёпот, повелевать ему встать на колени...

«Ау, ты где?» - тихо спрашивает она.

Чувство реальности возвращается не сразу, словно было в отъезде:

«Есть предложение: я не просто твой мужчина, я – твой ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА.»

И, как свидетельство этого, я предъявляю ей заметный шрам на своей левой руке...

«Идея мне нравится. Договорились. Неужели ты теперь понял, что такое первый мужчина? А ведь я... я тебя любила. По-настоящему... Рыдала в девичью подушку и всё такое... И сейчас люблю...»

И она старается приблизиться, и берёт мою ладонь. Она мягка и податлива, а её тонкие пальцы переплетаются с моими...

«Слушай, а как тебя друзья называют?»

«Сама знаешь – Киса...»

Она смеётся:

«Ты что – до сих пор в кисах ходишь? Никакой солидности...»

И через минуту:

«Котик мой... Мурррр...»

Изумруд сияет, на щеках румянец. Снимаемся автоспуском на фоне художественного беспорядка... Посмотрим через много лет: и правда – счастье в фото-графике...

«У тебя башмаки на каблуках есть?»

«Есть, из Чехии привёз...»

«Рубаха в клеточку, джинсы, шляпа ковбойская?»

«Шляпы нет, остальное найдём. А зачем это?»

«Завтра всё это напяливаешь на себя, приходишь ко мне. Часов в десять. Есть шикарная идея, но пока не скажу, какая...»

Богема, что с неё взять: причуда за причудой.

Вот только без изумруда я уже не жилец, это наркотик какой-то... Бериллий – три, алюминий – два, кремний – шесть, кислород – восемнадцать. Зря, что ли, нас учили? Я даже формулу её знаю... Впрочем, кажется, и она мою тоже...

В «Балатоне» на Мичуринском мы долго примериваем разные шляпы в ковбойском стиле и выбираем роскошную и мягкую песочного цвета – вестерн, да и только. А на ней длинная клетчатая юбка с бесформенной бахромой и высокие ботинки на шнуровке:

«Стиль – «ранняя Америка», все будут в ауте» - говорит она, хотя мне совершенно не понятно, кто эти все, и зачем нам надо их нокаутировать.

На троллейбусе седьмого маршрута мы выдвигаемся в сторону Ленинских гор:

«Кусь, ты хоть намекни – куда едем?»

«Площадь Гагарина, дом три...»

«И что там?»

«Там живёт Танька, я её ненавижу..»

«Здравствуте, приехали! Я наряжался шутом, чтобы насолить неизвестной мне Таньке?»

«Всё гораздо сложнее. Увидишь...»

У Таньки огромные серые глаза, светлые некрашенные кудри, привлекательная объёмная грудь, шикарные ноги, наглым образом вылезающие из-под заурядного махрового халата...

Куся говорит:

«Хай, Танчик!»

«Хай...» - отвечает Танька, но без энтузиазма и без пафоса.

«Закончила проект?»

Я оглядываюсь: это помещение – мастерская художника. Она, наверное, закончила проект: тут есть даже Юл Бриннер из «Великолепной семёрки», его портрет висит на стене. Но рядом – шейные платки, стоптанные сапоги с большими каблуками, фотографии времён американской гражданской войны...

У Татьяны странная манера: смотрит в глаза секунду, потом переключается куда-то, а через секунду возвращается к тебе. Так возникает странная зависимость: ты знаешь, что её взгляд – не для тебя, не про тебя, но всё равно ждёшь его. Не изумруд, совершенно другая технология...

«Бродский придёт?» - спрашивает Куся.

«Куда без него? Сессию будем делать...»

Двери в мастерской открыты: заходи, кто хочет, звонить не надо. Поэтому появление новых персонажей происходит постоянно и незаметно для остальных.

Какой-то худенький еврейчик протягивает мне свою руку:

«Аскольд...»

И через десять минут он уже совершенно свободно ведёт свой бессвязный и обильный монолог обо всём на свете, из которого запоминаются только отдельные сентенции:

«Знаешь, старик, Градский – это дёшево...»

Или:

«И среди двадцати есть гиганты, но в массе своей – серость...»

Я даже не всегда врубаюсь, о чём это он.

Танька включает электросамовар, заваривает очень душистую смесь из зелёного чая, мяты и ещё чего-то, весьма похожего на бергамот, малину, лимон, зверобой.

«Дурь?»

«Наша, местная...» - и она улыбается всего секунду, по обыкновению отводя взгляд в сторону.

Куся моя скромненько сидит в кресле и разглядывает какой-то модный журнал:

«Не заскучал?»

«Да нет, меня тут Аскольд развлекает...»

«Ну ничего, сейчас Бродский придёт – начнём.»

«Чего начнём?»

«Съёмки...»

Бродский приходит не один, с помощником. Они заносят пять огромных кофров, сложенную треногу, зонтики... Быстро монтируют всё это в углу, постоянно перешёптываясь с Татьяной, которая смотрит на Бродского с нескрываемым обожанием и интересом. Наконец, Бродский выходит к нам и начинает процесс съёмки:

«Катрин, ты вставай сюда. Танюшка – сюда. Но для начала Аскольдика нарядим: конфедератку давай ему, хорошо бы что-то военное типа мундира. Ну хотя бы пиджак зелёный или серый у тебя есть?»

В необъятном танькином гардеробе находится бабский пиджачок, который напяливают на Аскольда, слабо сопротивляющегося процессу переодевания.

Меня он ставит в центр компании:

«Шляпу возьми в руки... Или нет – лучше откинь её за голову... Вот... Вот... Отлично!»

Изображаем групповой портрет в стиле 1860-х...

«Танька, какого хрена у тебя тут делают эти часы?» - кричит Бродский, и Танька бежит наводить порядок, убирая свой десятирублёвый будильник из кадра.

В итоге получается дублей пять по этому кадру, потом он нас рассаживает по-другому и начинает новые дубли. К концу съёмки мы все покрываемся липким потом, и каждый мечтает поскорее выбраться из этого плена на воздух и вздохнуть глубоко и вольно...

«Что это было, и в чём тут нокаут?» - спрашиваю я Амазонку, когда мы идём по Воробьёвскому шоссе среди жёлтых лип и тонн листьев под ногами.

«А ты на Танюху-то глаз положил. Котик мой...» - констатирует она, слегка улыбнувшись.

«Как положил, так и поднял. Я же всё-таки твой мужчина.»

«Ну спасибо за понимание. А нокаутом была эта фотосессия. Готовит она диплом. Основная тема – стиль «ранняя Америка» в тенденциях современной моды. И вот теперь все её картинки будут с нами в кадре...»

«Ну и что?»

«А то. Не поймёшь ты. Женская дружба – это как у Джотто, «Поцелуй Иуды»...»

«По-моему, у нас в тайге всё проще.»

«Надо думать... Да мне, знаешь, и самой противно. Просто в этой среде так заведено, приходится играть по их правилам. Профессия обязывает...»

«Да ну их всех. Смотри лучше – идём мы идём, а навстречу ни одного человека. Мы остались одни на планете...»

Она прижимается ко мне, и даже медленный противный дождик не может нам помешать. Я отдаю ей свою американскую шляпу, я читаю Верлена:

«В полях, где стужей веет от земли,

Два привиденья только что прошли...»

Мы молчим, мы чувствуем друг друга, как никогда. Но постепенно начинается обычная городская жизнь: хлопают двери у входа на эскалатор метро, мимо проезжают машины, и, наконец, появляется... человек. Это какой-то толстый дядя с авоськой, в которой висит огромный арбуз.

«Оказалось, что мы не одни. Нас трое. И ещё этот – в полосочку...»

А дальше начинается смотровая площадка, где десятки одарённых октябрьским солнцем людей, щурясь, вглядываются в городскую панораму и пытаются различить на ней кто – Кремль, кто – высотные здания, а кто и свой дом. Мы идём медленно, и какая-то девочка спрашивает нас:

«А можно с вами сфотографироваться?»

«Пожалуйста, куда встанем?» - отвечаем мы, а до меня, наконец доходит:

«Куськ, да мы же с тобой – ряженые! Они нас как фон используют...»

«Тебе что, жалко? У нас сегодня день фотосессий. Попозируем...»

Папаша нажимает на спуск, а я тихо говорю ему:

«У нас такая традиция: одну фотографию нам пришлёте?»

Адрес записываю на случайно найденном в кармане билете в кино.

«Конечно!»

Но тут мы замечаем что-то вроде очереди из желающих сфотографироваться с нами.

«По моему, пора бежать...»

«Вот троллейбус, успеем...»

Грязно-жёлтый 4808 стоит, приветливо распахнув все три двери.

А тётка за рулём терпеливо ждёт, пока мы, такие красивые, добежим и плюхнемся в изнеможении на мягкое сиденье. Амазонка заваливается мне на колени, несчастная шляпа вот уже в сотый раз сминается как тряпка, мы смеёмся, а немногочисленные пассажиры оглядываются на нас с лёгкой улыбкой.

«Молодёжь...» - вздыхает водительша, и её оханье слышно из кабины все четверть часа, пока мы едем до Киевского...

«Ты видишь, какая погода!» - задумчиво говорит Куся, глядя в окно.

«Махнуть, что ли на этюды... На Оку...»

«Устойчивый антициклон...» - отвечаю я шёпотом, чуть касаясь её мягкого уха.

Она оборачивается, зажигается изумруд: бериллий – три, алюминий – два, кремний – шесть, кислород – восемнадцать...

ОСКОЛОК 14. ФАРЫ, ЗЕРКАЛА И ПОВОРОТНИКИ

«У меня всё встало, и уже целые сутки стоит – девчонки молодые...» - жалуется Родной, отшвыркивая горячий чай из эмалированной кружки и держа во рту огромный кусок пилёного сахара. Перед нами брутальный пейзаж: за гору заходит солнце, а холодная вода отражает его лучи в виде золотистой дорожки, слегка колеблющейся между ленивыми волнами.

Озеро Боровое и впрямь заполнено туристами из Омска и даже из Алма-Аты, и заманчивые женские фигурки в откровенных купальниках тут не редкость. Это наша первая остановка на маршруте, пока всё идёт без происшествий: установка палаток, погрузка-разгрузка машины, приготовление еды – на нас с Кирюхой, скучать нам некогда.

Шофёр Боря честно крутит свою баранку, а во время стоянок либо засыпает, обняв руль, либо сползает на землю и заваливается на маленькое грязное полотенце, которое он хранит в кармане водительсткого сиденья в постоянно смятом состоянии. Наши попытки разговорить его, накатить стакан или хотя бы посмеяться над анекдотом пока успеха не имели.

Родной постоянно достаёт из своего необъятного портфеля большие космические снимки и тупо пялится в них, изредка задавая Редуктору короткие вопросы:

«Владимир Николаевич, вулкан – это морфоструктура или морфоскульптура???»

«Н-не знаю...» - отвечает тот, и на этом научная работа нашей экспедиции пока заканчивается. Слава богу, тут не надо рыть никаких шурфов, а образцы пород, собранные с поверхности, везёт машина.

Вчера в каком-то казахском сельпо мы с Кирюхой купили пару пузырей с косо налепленными этикетками «ТОЧИКИ САФЕД», и теперь, разложившись на скале у берега, медленно потягиваем из своих кружек густую, приторно-сладкую полупрозрачную жидкость:

«Ядрёна вещь, забористая...»

Родной на все эти умеренные пьянки смотрит сквозь пальцы, предварительно предупредив:

«В свободное время хоть на головах ходите, а когда надо работать – работать без разговоров и нытья!»

Вполне справедливо и мозг не сверлит...

И едем мы, валяясь на кошмах вместе с Редуктором, через Рудный Алтай и весь Казахский мелкосопочник то к Семипалатинску, то к Усть-Каменогорску, но не напрямик, а заезжая на вершины невысоких гор для того, чтобы Родной мог выйти из кабины и произвести рекогносцировку. Он опять достаёт свой любимый портфель, раскладывает на нём снимок и пристально вглядывается в сторогу горизонта, а потом что-то отмечает карандашом на карте. За попытку подсмотреть, что он там рисует, я получаю жёсткий выговор с нецензурной лексикой и моральное презрение, продлившееся, однако, всего пару суток.

Редуктор держит экспедиционную кассу, покупает на рынке жухлые зонтики укропа и обрывает с них немногочисленные листики:

«В суп, п-п-пожалуйста...»

Здешние базары полны помидоров, кабачков и прочей сезонной снеди, но этому жмоту приходит в голову покупать лишь самое дешёвое, а потом копаться в толще гнилья, выбирая редкие целые плоды:

«Вот, если п-п-помыть – будет очень даже н-н-ничего...»

Родной говорит:

«Я придерживаюсь экспедиционного распорядка по Ферсману и Хераскову.»

«А что это?» - спрашивют все остальные, включая Редуктора.

«Как что? Завтрак и ужин – без обеда. Между ними – рабочие часы. Каждый отвечает за конкретный участок. Но все за одного.»

Короче, странная смесь из туристического полупансиона, Хераскова и мушкетёров Дюма...

По вечерам мы с Кирюхой ловим радио «Свобода» - на необъятных казахских просторах глушилки большая редкость. Вражий голос читает бесконечного Солженицына:

«Прослушайте второе дополнение к шестой главе книги «Бодался телёнок с дубом»...»

Однако, по мере нашего приближения к Байконуру, «Свобода» постепенно пропадает, сначала хрипя и теряясь в эфире, а потом и вовсе исчезая из нашей повседневной жизни.

Зато по «Маяку» передают о подготовке к запуску французского космонавта. Интересно посмотреть... И вот наступает звёздная ночь, мы километрах в ста от космодрома. Забираемся на холмик повыше, садимся на камень и слушаем радио. И когда диктор говорит:

«Сегодня в Советском Союзе произведён запуск...», к западу от нас из-за горизонта появляется яркий диск какого-то белого, лунного цвета. Он быстро движется, колеблясь и уменьшаясь в размерах, и неожиданно распадается на пять частей, четыре из которых описывают дугу и начинают падение, а одна устремляется вверх... А радио передаёт биографию француза:

«Жан Лу Кретьен родился в 1938 году...»

«Ура!!!» - орём мы с Кирюхой, распугивая спящих пустынных сусликов и черепах.

Но через минуту наступает тишина. Она огромна. В лагере все спят, и только мощный храп Родного возвращает нас в повседневность. А по радио начинается музыкальная программа, и узбекские рокеры выдают свой последний хит:

«Уч-Кудук, три колодца...»

А наутро я варю рисовую кашу, Кирюха режет сыр и хлеб, уже заваренный чайник стоит на столе, и Родной, потягиваясь как старый кот, желает нам доброго утра и задаёт дальнейшее направление:

«Едем в Баршатас. Кумыс там...»

Да, с кумысом мы пока не знакомы, и пока Боря выруливает на шоссе, Редуктор пытается прочесть нам лекцию:

«Свежий кумыс – безалкогольное ситро, для детей и женщин. Трёхсуточный кумыс – пиво. Недельный кумыс – вино, двольно крепкое. Месячный кумыс – водка, а, может, и чача... Странное молоко: творога из него не получается, кефира-айрана тоже. Но для казаха и киргиза – это почти святыня. Если предложат пиалу с кумысом, отказываться нельзя, обидишь навсегда.»

«А Вы сами какой любите?»

«Н-ну, сейчас свежачка п-попью. А вот когда мы в сорок пятом году ходили по Памиру, ох сколько я этого трёхдневного в себя залил. Вот только если есть п-проблемы с желудком, лучше его вообще не пить. Изжога г-гарантирована...»

Баршатас оказывается пыльной дырой с одноэтажными строениями и маленькой огороженной площадкой базара. Как ни странно, здесь есть просто шикарный книжный магазин, а все ряды базара действительно полны кумысом всех возможных разновидностей. По завету Редуктора мы с Кирюхой берём трёхлитровую банку недельного, предварительно распробовав его на рынке.

Молодая казашка совсем не волочёт по-русски, и объясняться с ней приходится жестами, однако, когда она наливает свой иссиня-белый напиток в гранёный стакан, и у меня, и у Кирюхи, происходит слюноотделение, а когда мы понимаем, что он ещё и холодный, и вкусный, вопрос выбора снимается сам собой. Ещё мы берём большую круглую лепёшку домашней выпечки. Банку закутываем в кошму и ставим на самое дно кузова – трястись нам ещё немало по этой пустыне, и где остановимся – пока не ясно.

Однако, довольно скоро начинается вполне приличный по местным меркам асфальт, и уже к вечеру мы подъезжаем к узловому пункту под названием Аягуз, и съехав с трассы, опять становимся лагерем среди диких сопок. Родной, словно Наполеон при Бородине, опять выдвигается на вершину холма и долго наблюдает окрестности в лучах заходящего солнца. В это время со стороны ближайшей кошары в нашу сторону движется какой-то казах на лошади, в руке у него здоровенная баранья нога.

«Хош килипсиз» - изрекает он, только приблизившись к нашим палаткам.

«Здравствуйте! М-мы вам не помешаем...» - словно извиняясь, лепечет Редуктор.

А мужичок ловко спыгивает на землю, подходит к костру, где Кирюха раздувает прогоревшие угли, и буквально суёт ему в руки свою баранину:

«Жяр!»

В пустыне вертел сделать не из чего, приходится использовать экспедиционный лом, он хоть и грязен, но прочен.

«Начанник?» - спрашивает казах, указывая на фигуру Родного.

«Да» - отвечаем мы и вытаскиваепм свою банку кумыса, чтобы предложить гостю.

Он явно ценит это гостеприимство, особенно когда Редуктор наливает в пиалу совсем немного. Пьёт, причмокивая:

«Харош кымыз... Я Атабай...» - и протягивает нам свою руку.

Знакомимся, дожидаемся Родного, дожариваем барана, потом долго едим, говорим о разном: мы – о том, куда мы дальше поедем, Атабай – о том, как ему тут живётся. Вроде, всем доволен: недавно женился и они уже ждут первенца, отслужил в армии, теперь работает в совхозе пастухом – сплошной позитив... А ближе к полуночи он прощается и спешит домой:

«Жена жадёт...»

А рано утром, пока мы все ещё спим, он привозит нам целую флягу кумыса, скидывает её на землю и уезжает, стараясь никого не будить.

Родной, обнаружив подарок, только разводит руками:

«Сорок литров... До конца экспедиции вопрос напитков можно считать решённым...»

Вот так Атабай! Поначалу его кумыс действительно тянет на пиво, им хорошо утолять жажду. Но постепенно он скисает и начинает напоминать херес, а когда мы подъезжаем к Алма-Ате – это уже настоящая водяра, которой мы буквально давимся каждый вечер, запивая свои экспедиционные макароны с тушёнкой, гречку или рис.

На берегу Капчагайского водохранилища, в это время полного загорелых городских жителей, мы приводим себя в порядок, затем встаём лагерем в районе Талгара, и Родной выпускает нас по очереди в Алма-Ату – как он говорит, чтобы не одичали.

В этих винных и яблочных долинах, где солнечный свет проникает в плотный сухой воздух и парит в нём с раннего утра и до позднего вечера, когда откуда-то из-за гор мгновенно наваливается точная тьма, мы ощущаем себя, словно идущие в рай. Даже если мы садимся в автобус и целый час трясёмся по горным дорогам в направлении этого странного города, совершенно не похожего на все остальные. Солидного и весёлого, зелёного днём и ярко-оранжевого от своих вечерних фонарей.

Среди алма-атинок встречаются настоящие красавицы, среди улиц – томные бульвары, на одном из которых мы с Кирюхой балуемся местным раритетом – напитком с гордым названием КАЗКСТАН СЫРАСЫ. Нам давным давно изсестно, что СЫРА на многих тюркских языках означает ПИВО, но мы искренне считаем, что советские СЫРАСЫ можно считать самостоятельным шедевром пищевой промышленности. Сырасы могут быть кислыми, мутными, не иметь пены, но иметь даже хлопья в своём составе. В данном случае мы имеем дело с весьма пристойным образцом отечественного пивоварения: он тёмен, крепок, прохладен и даже вкусен.

На соседней скамейке тоже сидят двое: коренастый дядя неопределённого возраста и длинный парень, стриженный под ноль. Наши взгляды случайно встречаются, и дядя делает нам с Кирюхой пригласительный жест: мол, идите к нам.

«Я – дядя Кирей. А это – Христофор, сын греческого народа...»

Христофор делает поклон, словно отыграл многоактную пьесу. А Кирей открывает зубами бутылку портвейна и даёт мне:

«Начинай...»

Надо так надо: честно отсасываю свою четверть. Потом то же самое делают все остальные. И как только Кирей ставит на землю пустой пузырь, нам в глаза начинает светить чей-то яркий фонарик. Это менты:

«Старший сержант Ульянов... Ваши документы!»

Паспорта отбираются и исчезают в кармане Ульянова. На свет выходят ещё двое: рядовой и курсант – бежать без документов бессмысленно, придётся идти на разборку.

Где-то в тихом переулке стоит автобус с надписью МИЛИЦИЯ на борту. Это обычный ЛИАЗ-677, куда Ульянов загоняет всех четверых и ставит курсанта нас охранять, а сам уходит, очевидно, за начальством.

«Куда это он?» - спрашивает у курсанта Кирей.

«Ща старлея приведёт, он вам, алкаши, покажет...»

«А план у вас на сегодня уже есть?»

«А тебе знать не положено, сиди тихо!»

И он показывает весьма не хилый кулак, отчего Кирей сразу замолкает – видать стреляный воробушек...

Старший лейтенант тянет килограмм на сто двадцать, он еле влезает в узкие двери и с одышкой забирается вверх по ступенькам.

«Ну что, граждане? Распитие спиртных напитков в общественном месте... Как будем решать вопрос?»

Его свинячьи глазки не выражают ничего, кроме привычной и вполне реальной надежды на неправедный куш:

«Начнём с хозяев. Вот ты, старик, иди в конец автобуса, садись на корточки с сделай пять приседаний. Ульянов – проследи!»

Ульянов встаёт на заднюю площадку автобуса, а Кирея ставит на наклонный пол в районе колеса.

«Давай!»

Бедный Кирей приседает один раз, два, три... А на четвёртом заваливается на бок, тихо матерясь себе под нос.

«Щас ещё за нецензурку оформим...» - обещает старлей, и по всему видно, что шутить он не намерен.

Кирея временно усаживают на сиденье.

«А теперь ты, длинный...»

Христофор приседает пять раз без напряжения и получает свой паспорт со словами старлея:

«Ещё раз за жопу возьмём – на пятнашку загремишь точно... Столица Казахской ССР! Что гостям показываешь?»

Христофор пожимает нам руки и быстро удаляется от греха подальше.

«А теперь гости нашего города... Молодые, сильные... С вас не по пять, а по десять приседаний и вертушка... Первый – пошёл!»

Десять приседаний я делаю легко, а потом Ульянов заставляет меня закрыть глаза и раскручивает как детский волчок. Понимая, что задача – не упасть, я пытаюсь удержаться на наклонной плоскости из последних сил, и, кажется, это удаётся.

«Так, второй пошёл!»

Кирюха тоже держится молодцом, в результате жирный старлей в открытую требует от нас десять рублей и обещает отпустить сразу. Выбора нет, достаём по пятёрке и тут же оказываемся на улице.

«У тебя башка не кружится?»

«Ещё как кружится... Куда нам идти-то?»

«Вроде туда.» - и он показывает вдоль бульвара.

«А мне кажется – туда...»

Решаем сначала пойти по бульвару, и он тянется и тянется, а заветной площади, где останавливается наш автобус, всё ещё не видно. Начинается какая-то трамвайная линия, по которой ползёт шумный РВЗ-6. Садимся, спрашиваем у водилы:

«Как найти остановку автобуса в сторону Талгара?»

Вопрос поставлен по-идиотски, мы оба это понимаем, но мозги и языки после этих ментовских процедур не шевелятся вообще.

«В обратную сторону, третья остановка, там будет ваш автобус...»

Только через час мы попадаем куда надо и успеваем на последний рейс драного ПАЗИКА, который и довозит нас до нашего лагеря.

Родной почти взбешён, он как пёс обнюхивает нас со всех сторон и долго думает, что же с нами делать. Но в результате говорит, что утро вечера мудренее, и идёт к себе в палатку спать.

Во время завтрака он зачитывает собственный приказ по экспедиции, в котором слышны грозные нотки:

«Участились случаи нарушения дисциплины... злоупотребление спиртными напитками... предупредить... вплоть до увольнения...»

Не станешь же ему рассказывать, что мы перед ментами нормы ГТО выполняли по художественной гимнастике...

Но сердится наш Юпитер недолго: уже в тот же день мы выезжаем на Медео, где с Кирюхой и Борей забираемся по лестнице на самый верх, а наше начальство ждёт нас в местном кафе, заказав по шашлыку и, как ни странно, бутылку шампанского. Родной встаёт и торжественно провозглашает:

«Ребята, поздравьте Владимира Николаевича, у него сегодня день рождения!»

Мы уже готовы облобызать именинника, но тот говорит:

«В-вчера был...»

Немая сцена на Медео... Родной заглатывает бокал, и сразу ещё один:

«Раз так – по машинам. Иссык-Куль нас ждёт...»

Боря только присвистывает из своей кабины: начинается сначала горный хвойный лес, за ним луга и ледники, от яркости которых слезятся глаза, и Родной заставляет его надеть тёмные очки. Вершины-пятитысячники, на перевалах не менее трёх. Мы медленно тащимся через Озёрный, потом дорога, состоящая из скользких гранитных валунов, немного спускается вниз, и за прямым отвесным карнизом начинается жуткий серпантин.

«О-о-овечья т-тропа...» - клацает своими гнилыми зубами Редуктор, крепко держась за борт машины.

В некоторых местах Боря вынужден вплотную прижиматься к вертикальной стенке и ювелирно выруливать между камней. Это продолжается часа три, пока, наконец, мы не спускаемся в долину вольной реки Чу. Это самое верховье: ледник, из которого она вытекает, виден невооружённым глазом. Вода в реке нам кажется чистейшей, особенно после всяких баршатасов и аягузов с их пустынными колодцами.

Зато тут совсем нет дров, а в жёсткий грунт весьма непросто вбить кол для установки палатки. Кирюха отправляется за хворостом, а я пытаюсь орудовать топором, загоняя колья в скальные расщелины. Родной, как всегда, забирается повыше и наблюдает вокруг. Изо рта у него валит пар: и впрямь холодно, а мы в несерьёзных футболочках и шлёпанцах.

В костре приходится палить трухлявый карагач и вонючий можжевельник, но горят они долго и тепла дают много, и мы молча сидим у костра, разглядывая огромные звёзды.

«А-алголь...» - говорит Редуктор, показывая пальцем в сторону ближайшей горной вершины.

«Ща бы спиртяшки... После этих серпантинов-то...» - неожиданно говорит Боря. Родной лезет в свой фирменный портфель и достаёт оттуда плоскую металлическую фляжку:

«Ну, тебе сегодня полагается, а этим алкашам до самого Иссык-Куля сухой закон... Кстати, затра едем в аэропорт, прилетает моя жена, надо встретить. Так что ты, Борис, не увлекайся...»

Нетрезвый Борис, да ещё и в разреженном воздухе, представляет из себя странное зрелище: на ногах стоит плохо, спотыкается о каждый камень, часто икает, и не менее часто смеётся непонятно над чем. Кончается тем, что Родной заставляет его искупаться в реке, заворачивает в одеяло и, словно младенца, укладывает спать.

«Пока что лучший шофёр у меня за много лет... Уж сколько ездим, а он только в первый раз напился, да и то я ему сам налил... Бывают же люди...»

Наутро какими-то козлиными тропами мы преодолеваем следующий хребет и к полудню попадаем в курортную Чолпон-Ату, расположенную на северном берегу Иссык-Куля. Озеро потрясает своей красотой на фоне огромных гор, но главное – уникальный цвет воды: днём ярко-синий, утром – голубой, вечером – зелёный. Вода исключительно прозрачная, и её даже можно пить, хотя она и слегка солоновата – как суп, не больше.

Як-40 прилетает вовремя, и через полчаса у нашей машины появляется облачённая в красный сарафан дама-ягодка-опять, которая представляется Валентиной Амвросиевной.

«Слабо выговорить?» - шепчу я Кирюхе.

«Угу...» - мычит он, а она бросает на нас возмущённые взгляды – мол, хозяйка приехала...

Пока Родной получает багаж, все остальные лениво прогуливаются возле здания аэропорта. К нашей машине подходит компания аборигенов весьма юного возраста и с трудом вчитывается в номер:

«Тридцать восемь – сорок – ЭМ – КА – ШЕ... Это откюд такой машин?»

Остроумный Боря, не моргнув глазом, отвечает:

«А... С Марса... Далеко отсюда...»

«А-а-а...» - отвечают аборигены.

И самый смелый из них подходит к Борису поближе и начинает шептать:

«Камандыр! Дури купишь? Хароший дури, мелкий... Масква такой не купишь, восемьсот рублей литровый банка...»

Родной с чемоданом оказывается весьма кстати, и местная шпана тут же разбегается от одного его вида. А Борис потом долго думает: а что они такое предлагали и не продешевил ли он..

А дальше мы едем в Пржевальск, где на рынкке Родной раскручивает Редуктора на покупку баранины для шашлыков, а мы с Кирюхой пробуем местный специалитет под названием АШЛЯНФУ – супообразную горячую смесь, содержащую варёное яйцо, репчатый и зелёный лук, варёную картошку, морковь, лапшу, рисовую водку и... немного кипячёной воды.

Пока мы дегустируем в базарной столовке этот специалитет, к Боре подходит очередной абориген и предлагает насвай:

«Это не наракота – табак и извёсатака... Кидаешь одну какашаку под язык – кайфа!»

«Почём?» - интересуется Боря.

«Рупь пакет» - и киргиз протягивает ему маленькую бумажную «дозу».

Боря даёт ему рубль, открывает пакет и запихивает себе под язык целых две «какашки» для лучшего понимания вопроса...

Дальнейшее движение экспедиции проблематично...

Борис таращит на Родного красные глаза, бормочет под нос себе что-то несвязное, Валентина Амвросиевна стоит в сторонке, накапливая критическую массу гнева. И тут мы с Кирюхой вываливаемся из столовки, дыша рисовым перегаром...

«Все в кузов!» - рычит Родной, садится за руль и рулит километров тридцать до ближайшей заправки, где висит лаконичное объявление:

«72, 76 – НЕТ»...

Он заглядывает в кузов: Амвросиевна сидит, держа осанку, Редуктор спит на кошме, Кирюха и я валяемся рядом, Борис дополз на животе до самого борта, открыл брезент и рыгает прямо на дорогу...

«Сергей, ты опять не можешь навести порядок!» - говорит «хозяйка», пытаясь вылезти подышать свежим воздухом.

Родной заставляет нас вывести Борю наружу, обливает его дефицитной питьевой водой и орёт ему прямо в ухо:

«Быстро за руль, сука...»

Боря сразу внутренне концентрируется, заводит драндулет, достаёт заначку из двадцати литров бензина и медленно заливает их в бак.

«Шевелись!» - не на шутку расходится Родной.

До следующей заправки, на которой, слава богу, есть бензин, мы едем не быстрее сорока, и нам из кузова видно, как Родной нервно теребит ручку своего портфеля и иногда отдаёт несчастному Боре какие-то резкие приказы...

Только к концу дня мы доползаем до мелкого кишлака с названием Кайнар.

«Что значит КАЙНАР?» - спрашивает Кирюха у первого встречного.

«КИПИТЬ...» - сообщает тот.

Это худощавй парень лет семнадцати, в руке у него книга:

«Как закалялась сталь» - читаю я на обложке.

«Интересуешься?»

«А... Так - по школьной программе...» - скромно улыбается он.

«А у вас тут экспедиция? Увидимся...»

«А как это – КИПИТЬ?»

«Ну как – пыш-пыш...» - и он показывает жестами или взрыв, или извержение вулкана.

На полустрове Карабурун, выбранном Родным по карте, мы встаём лагерем в облепиховой роще на самом берегу. Пятиметровые деревья издают удивительный, неповторимый запах спелых кисло-сладких ягод, однако приближаться к ним – себе дороже из-за вездесущих колючек, особенно докучающих нам при передвижениях по пляжному песку. Эти кривые иголки впиваются в босые или слегка обутые ноги, хитро проворачиваясь в нежной плоти и обеспечивая болевой порог, сопоставимый с ножевым ранением или переломом...

Как всегда, мы с Кирюхой разгружаем машину, ставим палатки, разжигаем костёр, короче, обеспечиваем нормальную жизнь экспедиции до следующего перемещения в пространстве.

Но сегодня Амвросиевна следит за каждым нашим шагом:

«Ребята, вы ставите палатки неправильно!» - изрекает она. «Не надо растягивать колья! Надо их вбивать в землю, а потом наматывать на них верёвочки...»

Верёвочки... мать вашу!

Естественно, мы ставим так, как это делали всегда. Мастерство не пропьёшь и не купишь... В особенности, если это делаешь каждый день, и пока всё было в порядке.

Но тут выбегает Родной и кричит:

«Знаете что, дорогие мои... Это – наглость! Ставьте, как вам говорят!»

Нам то что. Свою палатку ставим как надо, их палатку – как просят. Боря дрыхнет в кузове машины, Редуктор в душе за нас – его палатка тоже поставлена по-нашему...

Ночью нас всех накрывает холодный северный ветер: со склонов Заилийского Алатау спускается воздушная масса с температурой, близкой к нулю. Палатки трепещут, а мы уповаем на судьбу...

Треск разрываемой ткани будит нас всех. Родной выбегает на улицу и орёт:

«Нарочно порвали? Я на вас управу-то найду!»

Брезентовая петелька, к которой крепится канатная растяжка, вырвана с мясом от напряга и колебаний, приходится найти небольшой камень, завернуть его в край брезента и туго затянуть верёвкой. Несмотря на вопли Родного, ставим колья нормально:

«Сергей Михалыч, теперь проблем быть не должно...»

Он глядит на нас, словно мы его убивать собираемся, но всё-таки молча заходит в палатку и застёгивает её на все молнии и пуговицы. Под утро буря стихает, ленивое солнце выходит из-за хребтов – жаркий день обеспечен...

Умываться утром в Иссык-Куле – сплошное удовольствие: ныряешь в эти слегка присоленные восемнадцать градусов – и не холодно, но бодрит, а волны маленькие, а горы высоченные...

А ещё мы с утра варим с Кирюхой целое ведро барбарисового компота, который потом охлаждается в озере, и каждый может подойти и пригубить кружечку. Боря просыпается первым, продрав глаза спрашивает:

«Ну как вам – досталось вчера?»

«Да так, можно считать – вопрос открыт...»

«А чё эта старая пещера всё на вас накидывается?»

«Не понравились мы ей.»

«А ко мне вчера подкатывает: Боречка, не будете ли вы столь любезны отвезти меня завтра в город за покупками... А у меня горючего каждый литр на счету. Я и говорю: нет мол, не имею возможности. А она как заорёт: Серёжа, он говорит – завтра не поеду, говно собачье! Сделай же что-нибудь!»

«А ты чё?»

«Сама говорю говно. На том и расстались...»

«Не знаешь, а Пещера надолго к нам?»

«Родной что-то там болтал – на неделю вроде.»

Ну, на неделю – это ещё можно потерпеть. От греха подальше замыкаемся на научной работе – нам ведь ещё отчёт по практике писать. Теперь мы на длительной стоянке, и погрузка-разгрузка не актуальна, мы только готовим еду, наблюдаем за порядком. Поэтому в дневные часы – а система Хераскова действует и тут – мы предоставлены сами себе. Для начала обходим весь полуостров по берегу. Тут шикарные песчаные пляжи, тенистые абрикосовые рощи с почти созревшими плодами, заросли облепихи, барбариса, кизила. Есть пустынные участки, есть пыльные просёлочные дороги... Есть горячие минеральные источники – по нашим замерам сорок восемь градусов, Родной сначала не верит, но потом сам окунается в «гейзер» и плавает там, кряхтя от удовольствия.

Но самое главное – на всём полуострове никого нет. Совсем... За месяц нам попадается навстречу всего человек пять: трое пастухов, гонящих свои отары по скудным колючим пастбищам, тракторист, чинящий свой сломавшийся ДТ-75, и странный человек с рюкзаком, поспешивший при виде нас углубиться в абрикосовую рощу.

А мы берём экспедиционные ножницы и лопату и собираем в контрольных точках биомассу с квадратного метра, а потом выпрашиваем у Родного аэроснимок, делаем с него крок и отмечаем значения объёма этой самой биомассы, взвешенной на весах. Но предварительно мы сидим часами на берегу Иссык-Куля и старательно записываем в полевой дневник видовые названия трав, многие из которых мы видим впервые. Поэтому нам приходится писать ОБРАЗЕЦ 1, ОБРАЗЕЦ 2... И приходится эти образцы сортировать в виде гербария, чтобы в Москве заняться их идентификацией. А ещё мы роем несколько шурфов и исследуем местные почвы. А ещё ведём наблюдения за погодой, правда, во многом используя информацию местных газет за неимением настоящих метеоприборов.

В итоге получается весьма увесистый брезентовый мешок с образцами и бумагами, который нам предстоит тащить домой. Путешествия для нас заканчиваются, скоро Боря отвезёт нас на автовокзал и мы поедем во Фрунзе, а оттуда на поезде в Москву. Билеты для нас Редуктор уже купил во время последнего посещения базара в Пржевальске, следовательно, даты возвращения известны.

Старая Пещера благополучно отбывает в столицу, сделав нам ручкой и пожелав успехов в научной работе. Родной на радостях закупает на всех оставшихся местного портвешку и тушу здоровенного домашнего петуха, которую мы жарим на вертеле, изредка поливая озёрной водой. Получается шикарная солёная корочка, и мы хрумкаем ею, наблюдая вершины закатных гор и выходящие на небо крупные звёзды...

А уже назавтра мы с Кирюхой запихиваем нашу поклажу в душный ЛАЗ-699, следующий по маршруту Рыбачье-Фрунзе, и целых девять часов трясёмся по жёсткому серпантину. На въезде в город наш автобус останавливает толстый капитан-гаишник и начинает занудно причитать:

«Столиц Кыргызски ССР... Машин – грязни... Ехать нельзя...»

И он показывает своей полосатой палкой на растяжку, трепыхающуюся над шоссе: «Месячник по чистоте автотранспорта».

Водитель проходит меж кресел и тихо говорит пассажирам:

«Скидывайтесь по рублю, этот всё равно не отстанет...»

Жирненько, однако - сороковничек с автобуса! Но деваться некуда – платим этому упырю и двигаемся дальше. В «столиц Кыргызски ССР» попадаем часов в пять вечера, поезд у нас завтра в одиннадцать – надо искать место ночлега.

«Ну чё - в гостиницу?»

«Давай попробуем, а то от этой палатки уже блевать хочется...»

Как ни странно, в самом центре города находится тихая двухэтажная ночлежка с названием «Ак-Булак» и свободным номером на двоих всего за два сорок за ночь. Чистая простыня манит своей белизной, но сначала надо бы прогуляться в местный гастроном, вырвались на волю всё-таки...

Сам Фрунзе потрясает чистотой, уютом и современностью своих зданий: тут даже окраины какие-то слабо обжитые, с номерами – микрорайон № 7, микрорайон № 12... Новые троллейбусы, аккуратно постриженная и политая водой газонная трава, огромные яблоки, свешивающиеся прямо на тротуар из-за заборов частных садов. Вечер свеж горным воздухом и тёпл солнцем Чуйской долины.

В небогатом магазинчике находим местный раритет: КИРГИЗСКИЙ ФИОЛЕТОВЫЙ МУСКАТ – одно название чего стоит. Оказывается, вино бывает не только белым, красным или розовым, но и фиолетовым тоже.

«А зелёного нет?» - неудачно стараюсь пошутить я перед продавщицей, но сразу получаю достойный отпор:

«Не умничай, синяк!»

А скромный дедок из очереди говорит:

«Молодые люди, это лучшее вино на свете. Вы еще не раз сюда прибежите...»

Золотые слова. Разлитый в стакан, мускат и впрямь напоминает фиолетовые чернила, хотя и немного прозрачен на просвет. Зато вкус... Что-то от тёплого азиатского изюма, что-то от твёрдой осенней айвы... И вся наша сырно-колбасная закуска кажется тут неуместной, хотя мы и не ели с самого Иссык-Куля. А посему мы собираемся и идём опять за мускатом и покупаем пару шоколадок на сдачу: нет ничего сладостнее начала дороги домой...

А когда на город наваливается ночь, я лежу на гостиничной койке и думаю: побриться мне или не побриться? И рано утром, пока Кирюха собирает свой огромный рюкзак, я спускаюсь в местную парикмахерскую и нахожу в её прейскуранте услугу «бритьё бороды – 18 коп.» Цирюльник в белом халате смотрит на меня оценивающе:

«Три рубля!»

«Там же написано восемнадцать копеек.»

«Я об твою поповскую все свои бритвы затуплю. Восемнадцать – это если ты вчера брился, вот тогда восемнадцать...»

Поскольку трёх рублей мне жалко, придётся отказаться от процедуры, и предстать перед всеми небритым гостем из Средней Азии. Ну и ладно – станет ясно, кому я насколько дорог.

А то меня опять начинает мучить вопрос: вот приеду я, зажжётся знакомый берилл вместе с алюминием, кремнием и кислородом впридачу – что я ей скажу? Опять «Здравствуй, Амазонка!» Я-то скажу, только вот что она на этот раз ответит?

И даже в самом скором поезде, который идёт мимо Кзыл-Орды и Аральского моря, где местные тётки продают огромных вяленых рыбин, мимо Оренбурга, Куйбышева и, наконец, Рязани, мне тесно на моей верхней полке от тяжёлых мыслей и липкого страха: как это будет, какие искать слова...

А Кирюха находит общий язык с проводником. Это дед Чингиз, который обеспечивает нам бесперебойное снабжение вкуснейшим зелёным чаем и вслух мечтает о несбыточном:

«Хорошо бы за границ поехать – в Индий...»

А ещё он по-отечески журит Кирюху:

«У нас был - почему киргизку не попробовал? Киргизк – хароший, горяченький, маленький...»

А в соседнем купе едут эти самые киргизки, студентки пищевого института и рассказывают нам, что они станут специалистами по кабачковой икре, и что кабачковая икра бывает разная: из обжаренных овощей и из уваренных, двадцать процентов и тридцать. И самую красивую из них зовут Гурша, и Кирюха даже ходит с ней под ручку во время недолгих остановок и рассказывает разные экспедиционные анекдоты.

А я лежу, уставившись в потолок. Он белый с мелкими дырочками, откуда идёт холодный поток из кондиционера, который дед Чингиз гоняет почём зря: на улице все сорок, а у нас комфорт и благодать.

Наконец, за окном плывут Люберцы и Вешняки, и Чингиз закрывает свой чайный титан, выключает кондиционер и начинает прощаться с каждым из пассажиров:

«Приезжайте к нам...»

На нём ватный халат, тюбетейка и чёрные сапоги из мягкой кожи, а во рту блестят целых три золотых зуба. Вот и побывали мы – в Азии...

ОСКОЛОК 15. СТЕКЛО ОКОННОЕ

На набережной Тараса Шевченко – утро. Оно ласковое и тёплое, обещающее долгий безоблачный и безмятежный день. Я гляжу на противоположный берег, где высится элеватор, а чуть дальше – корпуса сахарного завода, а ещё дальше шумит листвой Краснопресненский парк культуры и отдыха, заканчивающийся новейшими зданиями Хаммер-центра. Величественная панорама обрамляется серыми водами Москвы-реки, по которым навстречу друг другу плывут два прогулочных теплоходика.

Собственно, оттяжка по времени ничего не даёт: мне всё равно придётся дойти до того же самого автомата на углу, набрать засевший в мозгу номер и, в который уже раз, сказать:

«Здравствуй, Амазонка!»

Вот только сейчас мои ноги идут нехотя, а в душе торжествует подленький страх: а вдруг на этот раз ничего не получится?

Но трубка снята, двушка опущена в щёлку, отпищали противные длинные гудки, и мой голос начинает звучать:

«Здравствуй... Амазонка...»

«Здравствуй, редкий гость...»

Пока всё идёт по-прежнему, даже слова те же:

«Если у ближайшего автомата – заходи...»

В подъезде воняет кошками и стены исписаны в современном стиле: «СПАРТАК – ЧЕМПИОН», «ЦСКА – КОНИ». Я сжимаю в руке пять красных гвоздик:

«О! На этот раз, сударь, Вы с цветами... Как мило... А то я тут в Ваше отсутствие чуть было замуж не сходила...»

Изумруд зажигается, но как-то неярко, без прежнего вдохновения. ЧУТЬ БЫЛО... Это мы уже где-то проходили... Сердце начинает биться чаще. А в глотке стремительно растёт шершавый ком:

«Замуж?»

«Ну да, ты что – не слышал, что девушки выходят замуж?»

А она опять стала ещё красивее! Какая-то настоящая женская стать, и волосы вьются немного по-другому, без этих докучливых мелких завитков и обычной раньше излишней длины, ниспадая по открытым плечам...

«Ау, мой первый мужчина! Не отвлекайтесь, пожалуйста!»

«И кто он?»

«Да так... Итальянец один, на стажировку к нам приезжал, ну мы с ним пейзажи писали в Филёвском парке... Писали, значит... По ресторанам водил... В театры, в кино... А потом опять пейзажи писали.»

«До чего дописались?»

«Так предложение сделал.»

«Отказала?»

«Нет. Вот думаю пока...»

«А для меня местечка уже не найдёшь?»

«Мой рыцарь, ты первый навсегда. Смело бери, что хочешь. Только не проси, а то фиг получишь...»

И она смеётся и почему-то надевает свои фирменные очки, от которых я сходил с ума ещё в школе.

«Какая красивая ты...» - шепчу я ей, пытаясь обнять, но отвратительный телефонный звонок прерывает начавшуюся идиллию.

«Джакомо, на сегодня я занята... Спасибо... Звони... Пока...»

Хам! Имеет наглость трезвонить когда хочет...

«Мне кажется, что ты занята не только на сегодня.»

«А это если мой первый мужчина ещё не разучился целовать бедную девушку...»

Не разучился! Я всё-таки первый...

Дикий зверь выпущен из клетки, и уже никто не может его остановить. И крики жертвы, и мольбы о пощаде не принимаются во внимание. Джакомо, потрох сучий итальянский... Это тебя, бес, я сейчас изгоняю из её глянцевого белого тела, на котором мне знакома каждая смешная веснушка. Это тебя я погружаю в густую белёсую субстанцию своей странной любви, непонятную заезжим макаронникам с их вонючими мольбертами...

И когда мы падаем в изнеможении, и она говорит:

«Ты давно уже не котик – ты тигр...» и укладывается ко мне головой на грудь, я различаю на стене небольшой этюдик в зелёных и голубых приглушённых тонах.

До меня не сразу доходит: это же вид Тереховского острова с высокого берега парка в Филях!

И зверь просыпается снова, он жесток и жёсток, а её податливое тело трепещет от натиска, не в силах избежать его...

«Ты точно первый...» - только и может прошептать она то ли в полусне, то ли уже в небесах.

«Итак, я объявляю Ренессанс!» - нахожу я нужное слово: «Прежних извращенцев – вон, я Джотто! Я Да Винчи...»

«Микеланджело, Тициан...» - поддакивает она.

«Не подсказывать!»

И я заставляю её замолчать тройным - сотым, а может и тысячным, за сегодняшний день - поцелуем:

«Ре-нес-санс...»

«Да... Я, конечно, ждала, что ты вернёшься, но чтобы вот так...»

«У меня есть предложение...»

«Предлагай, проказник...»

«Если уж ренессанс, то надо начать с посещения «Хрустального». Сладкие слюни воспоминаний, романтическая атмосфера и всё такое...»

«Идея чудесная, принимается!»

Кутузовский хорош и просторен как всегда, и даже обыденная дорожная пыль здесь не столь надоедлива, как на других улицах. А ещё тут есть большие липы с уже начавшими увядать листьями. Это как у Евтушенко – ОСЕНЕБРИ, наступает пора заката, какой-то осмысленной зрелости, а дальше – разлада и опустошения. С тем, чтобы вновь воскреснуть и жить, жить, жить...

Возрождение... Ренессанс... Неожиданное слово-экспромт почему-то греет мне душу, его хочется повторять снова и снова, как «Аллилуйя!», а, может – «Ура!»

На Дорогомиловской пустынно, редкие прохожие кучкуются возле остановок или магазинных витрин: «Свет», «Комиссионный», «Овощной базар»... Трое тёток возвращаются с рынка, согнувшись под тяжестью своих сумок: пора домашних заготовок, бабье лето...

На первом этаже «Хрустального» мы замечаем странную новую вывеску: ПИЦЦЕРИЯ.

«Ты что-то понимаешь?»

«Нет, что это?»

Она пытается было объяснить мне, что такое пицца, и что в Италии это повседневная пища, и что Джакомо рассказывал ей об этом... но вовремя замолкает, наверное, вспомнив, кто тут из нас тигр.

Ну что же: у нас в России на масленицу даже солнце едят – блин называется. А уж вашу дурацкую Италию я намерен сожрать и крошки не оставить. Что это за страна такая: тесто раскатали, весь мусор из холодильника поверх накидали и в печку, а потом ещё и гордые такие – блюдо национальной кухни, трепещите туземцы! Кумысом бы запить несварение ваше, недельным желательно.

Справедливости ради, отмечаю, что обстановка в пиццерии весьма располагает к уютному и неспешному времяпрепровождению: сам процесс приготовления нагляден и вызывает интерес – боец в белой курточке с галстучком в цветах итальянского флага треплет тесто в умелых руках, кладёт на плоскую жаровню, укладывает начинку, отправляет в огромную печь, одновременно доставая уже готовые пиццы. Запахи манят и вызывают обильное слюноотделение.

Здесь здоровенные оранжевые кресла и диваны, опустившись на которые ужасно не хочется вставать, и над каждым столиком с потолка свешивается абажур, а в меню цены совсем не страшные, особенно для недавно вернувшихся домой работников дальних экспедиций.

«Винца?»

«Красного...»

Она опять собирается рассказать, что под пиццу больше всего подходит кьянти, а оно бывает разное, и она даже в курсе, какие маслины и какой сыр больше всего подходят к тому или иному сорту, но я снова пытаюсь воспламенить изумруд, и он не имеет шансов не зажечься. Мне помогает яркая лампочка из абажура и отблески зеркал из вертящегося дискотечного шара, висящего под потолком.

«Бериллий – три, алюминий – два, кремний – шесть...»

И целое море кислорода – дышать и не надышаться...

«О чём это ты? Алюминий?»

«Это тайная геологическая формула моей любви, я тут тихо помолюсь, а ты не подслушивай...»

«Ты интригуешь меня всё больше и больше, Киса. Видимо, настоящая Италия для меня уже утеряна, остался только твой нарисованный Ренессанс... Вот и папа против того, чтобы я уехала...»

«А ты и вправду собиралась за него? Может, я - третий лишний?»

«Какой же ты третий, когда ты первый...»

Она вздыхает... В том числе и по поводу того, что никакого кьянти тут, естественно, нет, и придётся довольствоваться заурядным крымским каберне.

«Будем давиться кислятиной...»

«Да... Вот то ли дело – поехала бы ты к нему в Италию, стала бы синьорой... Как фамилия-то у мальчика?»

«Не поверишь – Монтанари. Звучит?»

«Так вот, стала бы ты Катариной Монтанари, заселилась бы в виллу, стала бы лопать пиццу каждый день, запивая винцом послаще...»

«И не смогла бы пролезть обратно в дверь через каких-нибудь полгода после этого...»

Луч изумруда направлен в мою сторону:

«Злой ты, Киса. Я уже начала себе мужа выбирать. Ты же знаешь, мы, амазонки...»

«Так ты же меня выбрала, амазонка!»

«Выбрала я тебя как мужчину, и ни разу об этом не пожалела. Но теперь выбираю мужа – доходит?»

«Начинает...»

«А ты вот тут и припёрся, весь такой усатый и полосатый. И куда мне теперь деваться – скажи...»

«А как же Ренессанс?»

«Валяй, Леонардо, рисуй свои вертолёты... Как же я без тебя?»

Она снова достаёт из сумки очки, вроде как собирается изучать меню, а мой позвоночник опять сжимается от хорошо знакомого, но подзабытого чувства.

“Herz, mein Herz, was soll das geben?” – доносится из динамиков.

А зеркальный шар вращается на предельной скорости, и размытые тени скачут по стенам. И среди них иногда попадаются мелкие зелёные лучики, примитивный крашеный кварц, не достойный внимания настоящего ценителя драгоценностей...

В этом трепетном сентябре такие роскошные, тихие и прохладные вечера. В этом трепетном сентябре такие чувственные ночи...

И утренние часы с прозрачным воздухом, полным солнечного света...

Мне порой кажется, что всё это достойно цветной фотографии, но не просто слайдов или отпечатков на бумаге, а ещё и кассет со словами и нотами, с ветром и редким дождём, с тончайшими запахами прелых листьев. И мой «Зенит» без устали щёлкает по несколько плёнок в день, а родители не перестают ворчать:

«Опять всю ванну своими бобинами занял, развернуться негде!»

У Михи обнова – купил по случаю фирменные джинсы «ЛУИ», носит каждый день, красуется как барышня.

«Я теперь весь в МАЯХ и в ЛУЯХ» - пытается сострить он по поводу своего Московского авиационного.

А Рязанцев обрадован тем, что его собираются отправить на стажировку в Венгрию, начинает учить по самоучителю венгерский язык, часами сидит в библиотеке за чтением журнала «ВЕНГРИЯ СЕГОДНЯ», и, не отрываясь, шепчет одну и ту же фразу:

«Какие мастера!»

А нас с Кирюхой пригласили в Останкино на съёмки новогоднего «Голубого огонька», выдали по пропуску на Центральное телевидение и обещают платить аж по семь целковых за каждый съёмочный день. От такой государственной щедрости мы пребываем в состоянии стабильной эйфории, которую изредка запиваем портвейном марки «Кавказ» или № 72, не брезгуем «Сахрой» и даже «Кюрдамиром». Пока телевизионщики только разворачиваются и съёмок массовки ещё нет, мы подвизаемся в общество «Знание» читать лекции о международном положении. Лекция – три рубля на рыло.

Нам доверяют детские сады и ясли, где во время тихого часа в какой-то закрытой наглухо комнатушке, а реже – в кабинете директора – собираются пышногрудые воспитательницы, сердобольные нянечки и добрые поварихи. Они слушают нас как заворожённые час или два, а потом задают разные глупые вопросы:

«А чё у нас – денег что ли мало? Давно бы уже подкупили всех сенаторов в Америке и победили...»

Отвечаем в идеологически выдержанном тоне:

«Денег у нас много, а подкуп сенаторов – метод нечестный. Несоветский метод... Мы их и так победим, но не сразу.»

И повариха даёт нам то тёпленьких котлеток, то пирожков, то по огурчику-помидорчику – закусь мировая!

Отдельная песня – где пить. В Москве огромное количество новых типовых домов, некоторые проекты которых очень даже располагают к организации тихой дружеской попойки в приближённых к домашним условиях. Методом проб и ошибок, а также изучения материалов Строительной библиотеки, мы склоняемся к тому, что лучше всего нам подходит серия У-209. Это четырнадцатиэтажная панельная башня, где лифтовый холл соединён с лестницей длиннющим балконом, поэтому мало кто из жильцов заглядывает туда, а нам только этого и надо. При этом на лестнице есть большой подоконник, используемый нами в качестве стола, тёплая батарея, особенно желанная зимой, и, конечно, электрическая лампочка, призванная освещать наше чревоугодие...

«Пора на зимние квартиры» - Лермонтова Кирюха вспоминает часто, и мы не сразу выбираем дом, принимая во внимание даже панораму, открывающуюся с высоты тринадцатого или четырнадцатого этажа. И в этом есть свой смысл: чем выше, тем меньше вероятность, что какой-нибудь абориген выползет из своей норы покурить на наш – теперь уже по факту общий – балкон. Так что ведём мы себя скромно, не мусорим сверх меры, а писаем с балкона в уголке, чтобы не шокировать местную публику.

Зато какие темы мы тут поднимаем, каких вспоминаем людей, знакомых лично и знакомых из телевизора...

А потом приходишь домой и стараешься заснуть, пресыщенный этим нечистым этанолом, а не получается: то Брежнев, то Жискар д'Эстен, то проворовавшийся Елизаров...

А чуть позже всё-таки начинаются съёмки, и нас заставляют надеть костюмы и галстуки, и сгоняют на первую репетицию в студию номер три, где уже установлены огромные жаркие софиты.

Режиссёр – фигура недоступная для рядового статиста, зато ассистент режиссёра – это кнут и вопль, иногда доходящий до бешенства. Наша ассистентша по прозвищу Фрау – настоящий фашист:

«Ну, чё встал? Два шага вправо, повернулся, нагнулся, посмотрел на неё, обалдел, поцеловал...»

Делаю, как сказано, а она:

«Да не её – руку у неё поцеловал! Извращенец!»

«Тебя как зовут?» - невинно спрашиваю у той, чью руку мне надо поцеловать.

«Регина...» - говорит она, явно оценивая ситуацию.

«Интститут культуры, четвёртый курс...»

А ты – ничего, Регина... И платьице у тебя ладное, бежевое, мягкое – так бы и сдёрнул его с антуража, а ты бы трепыхалась, пытаясь закрыть свой неожиданный интим... Почему бы и нет? Вопрос времени...

Всё это продолжается долгие часы, и разъезжаемся мы из Останкина уже за полночь, идут злые ноябрьские дожди, и миниатюрная Регина сначала просится ко мне под зонтик, а потом и старается прижаться ко мне – то ли ради тепла, то ли ради какого-то, известного ей одной, будущего...

А через неделю, когда Фрау принудительно распределяет нас по парам, мы оказываемся поневоле рядом друг с другом, без шансов изменить что-либо в этой телевизионной круговерти...

«Отвези меня в Химки...» - просит она, и мы плетёмся на железную дорогу, где последняя электричка заявлена в 23.39, но кассирша говорит, что она запаздывает. Регина встаёт на цыпочки, пытаясь приблизиться, спровоцировать первый поцелуй, стать моей, в конце концов...

Резкий гудок электрички прерывает этот длинный день, давая дорогу следующему: мы размещаемся на деревянных скамейках заурядной ЭР-2, которая мчит нас прочь из Москвы.

Ховрино, Левобережная...

«Регин, а ты где в Химках живёшь – от вокзала далеко?»

«Пешком минут пять. Да ты не бойся, я тебя насиловать не собираюсь... Только лаской...»

И она пытается побольнее сжать мою ладонь. Институт культуры всё-таки...

Её обитель – обычная хрущёвка из серого кирпича, десять ступеней – и мы у неё дома.

«Регина, я тебе – зачем?»

«Зачем – зачем... А я тебя съем!»

В дворовой арке подслеповатый свет, видны только тени, и одна из них огромна:

«Это – кто?» - шепчу я.

«Лёня... Брат...»

Вот только Лёни мне не хватало для полного счастья...

У него руки – что лапы монстра, мозгов нет, импульсы резки.

Рыпаться поздно – он пытается повалить меня на землю, хватает за ворот, орёт:

«Уебу суку...» - видать, других слов у него нет...

А она мечется между нами, старается как-то его утихомирить, но толку мало.

«Слушайте, идите вы все на хер!!!» - кричу я, резко вставая и стараясь донести свою правду до этих оглохших ушей.

Они оба реагируют не сразу – получается в результате: иди, теперь не до тебя. Именно это я и делаю, быстро удалившись, но потом медленно блуждаю по этим дурацким Химкам, и в итоге выхожу на Ленинградское шоссе с минимальными шансами уехать домой в ближайшее время.

Не в первой, проходили и это: налегке, пешочком, Химки – Кунцево, погода хорошая, что не прогуляться?

Кольцевая дорога – или по городу? Почесав в затылке, выбираю кольцо, и только к семи утра, устав, словно бобик, достигаю родной западной окраины...

Сто двадцать седьмой давно уже ходит – плюхаюсь на сиденье лиаза и сплю до самого Рабочего посёлка... Вот такое телевидение...

А во время следующей съёмки «огонька» она всё время отводит глаза, а потом, набравшись смелости, произносит дежурное извинение:

«Прости, я такая дура...»

Тут и возразить-то нечего... И всё же в кадре мы неплохо смотримся вместе. Так говорит Фрау и даже операторы, дымящие в местной курилке дорогущим, но престижным «Мальборо».

За месяц с небольшим перед нами проходят и располневшая Пугачёва, и монументальная Зыкина, и козлоголосый азербайджанский франт Полад Бюльбюль-оглы, и целая толпа гораздо менее известных персон. После каждого дубля вся массовка устремляется в монитору и смотрит то, что снято. Тут в толчее можно пощупать Кобзона или схватить за руку какую-нибудь Ксению Георгиади, что мы успешно и делаем, пытаясь хоть как-то прикоснуться к истории.

Впрочем, всё на свете имеет свой конец, и в середине декабря мы расстаёмся с телевидением, а Регина говорит:

«Зря ты так... Может, всё бы и состыковалось... Лёнчик – он хороший, любит меня...»

Поскольку мне хорошо известно, что женщине говорить «НЕ ЛЮБЛЮ» нельзя ни при каких обстоятельствах, тут я вынужден промолчать. Пауза явно затягивается, и она уходит первой, на ходу легко помахивая ладонью:

«Адью...»

А может, я и вправду – зря: подружились бы с Лёнчиком, пиво бы с ним пили в какой-нибудь химкинской забегаловке по субботам...

Но вечером того же дня начинает закручиваться совсем новый сюжет: мне звонит Яра. По своему обыкновению, он звонит в самый неподходящий момент, когда я уже пытаюсь заснуть после всех этих телевизионных треволнений:

«Ну что, Кисенция – жив ещё?»

«Вашими молитвами...»

«Я тут чё подумал – Новый год вместе встретим?»

«Дело хорошее... Дачу свою предоставишь?»

«Потому и звоню – родители отваливают в дом отдыха, разрешили устроить загул... Только у меня жёсткое условие: хата моя, а все харчи и бухло за счёт гостей. И тебе, как самому талантливому, поручаю процесс подготовки взять на себя.»

«Ладно, скольких гостей готов принять?»

«С десяток, больше, я думаю, не надо...»

«Договорились... Кого звать-то?»

«Хороших и добрых людей обоего пола...»

Вот и чудненько! Дача у Яры в Лесном городке, шикарный бревенчатый сруб о двух этажах с гигантской печью и всеми возможными удобствами. Правда, от станции далековато, но ожидаемая романтика явно перевешивает необходимость плестись полчаса по морозу.

Остаётся дней десять на всякие покупки-закупки, а при нашем дефиците это не так просто: стоим мы с Кирюхой в длиннющих очередях за водкой и шампанским, за разными колбасами и сладостями, постепенно подтаскиваем всё это в Лесной городок то из Москвы, то из Одинцова. А Яра наблюдает за процессом с видом успешного полководца, инспектирующего маркитантский обоз:

«Водяру на балкон, остальное питьё в сени... А что у нас будет на горячее?»

«Гуся купим!» - пытается пошутить Кирюха, но Яре такая идея очень нравится, и он настойчиво направляет нас на рынок за этим несчастным гусём.

Пробегав полдня по базарам, мы, наконец, находим шикарного на вид мороженого венгерского гуся в заштатном магазинчике на Мичуринском, тащим его к Яре, чертыхаясь, через заваленное свежим снегом Очаково.

«Ох, Николаев, подавиться тебе гузкой...»

Список гостей Яра изучает как принцесса Несмеяна:

«Та-а-а-к. Кузина... Личность, несомненно, знакомая... А она гуся готовить умеет?»

«Научим!»

«Ладно, Кузину берём.»

А потом начинает, как всегда, упрашивать:

«А для меня какую-нибудь новую цацу выберите, поласковее. Ну, Киса... Ты же известный бабник, поделись!»

Эх, Яра! Да если б я был бабник, я бы той же Регине в первый же день вставил где-нибудь в уголке за декорациями... А я с риском для жизни её до дома сопровождал, да глупости её потом выслушивал.

Впрочем, другу помочь – дело святое.

«Ну чё, Кир, может Иванову на сцену выпустим – проверенная боевая подруга, рабочая косточка?»

«Яр, тебе как – Лена Иванова подойдёт? За границей побывала, хорошо знает, где Швейцария...»

«Красивая?»

«Ну не красавица, но по-своему мила.»

«Ведите...» - бесстрастно распоряжается он.

Этот лот продан, переходим к следующим... В итоге набирается небольшая, вполне себе разношёрстная толпа.

«Сбор гостей назначаю на двадцать один ноль ноль, форма одежды – демократическая» - изрекает Яра, а мы послушно обзваниваем всех приглашённых.

С утра тридцать первого начинается сильнейшая метель с жёстким северным ветром. Город занесён, на улицах темень... Яра, приехавший в Лесной городок с утра топить печку, звонит мне из автомата:

«Я тут дверь в кабину полчаса лопатой откапывал, чтобы тебе позвонить! Мужики, тут вообще не пройти, а будет только хуже. Берите всех в охапку, приезжайте пораньше. А я вам в качестве утешительного приза баньку истоплю... А?»

Сижу на телефоне, пытаюсь всем что-то растолковать, итог никакой: остаются только самые стойкие. Встречаемся на Киевском вокзале – Иванова в длинном меховом манто, на высоких каблуках и в захватывающей мини-юбке, Амазонка во вновь пошитом наряде под девизом «невесомость» - это такая уникальная, сверхлёгкая ткань, очень красивая, на контрасте – чёрная и белая. Слава богу, догадалась надеть хорошие зимние сапоги... Ну и, естественно, мы с Кирюхой – два полевых волка: джинсы, уже подмокшие от снега, свитерки без затей... А ещё у нас в качестве груза здоровенная ёлка, которую мы тащим по очереди.

В элетричку набивается толпа, в вагоне настолько жарко, что с елки начинает потоком литься талая вода, заливая и меховое манто, и «невесомость»...

Платформа в Лесном городке заметена на полметра, кое-где видны редкие следы. Единственный выход – ступать по ним след в след, переваливаясь подобно пингвинам. Дурацкую ёлку приходится пока оставить, воткнув в снег, и буквально нести девчонок на руках. Нас спасает только добрый Яра, который, как выясняется, уже прокопал совковой лопатой узкую дорожку от станции до своей дачи. Кузя идёт по ней вполне уверенно, Иванова – на цыпочках, но держится молодцом.

«Далеко ещё?» - спрашивает она Яру и дарит ему свою незамысловатую улыбку.

«До угла и направо...» - отвечает он, подхватывая её на руки. А она ловко цепляется за шею, на лице её читается неподдельный интерес к тому, что же может быть дальше...

С трудом нащупывая уже наполовину занесённую тропу, мы, наконец врываемся в ярины хоромы, заваливаемся на кресла и колченогий диван и млеем от печного тепла.

Яра самолично снимает с Ивановой её дурацкое манто и сапоги на шпильках и не отрываясь смотрит на неё, а все остальные наблюдают эту зарождающуюся мелодраму с тактом и пониманием. Но внезапно внутри у Яры снова пробуждается его извечный Наполеон, и он начинает раздавать указания:

«Киса, иди за ёлкой! Девки – на кухню! Кирилл – коли дрова для бани! Наверху родительский будуар и моя комната, удобства справа от входа...»

Сам же он садится за стол и начинает нервно стучать пальцами по дырявой дачной клеёнке...

На улице уже темно, а снег всё идёт, и я тащусь к станции с минимально возможной скоростью. Соседские окна не горят, похоже, что в посёлке мы одни...

Но добравшись до станции, я понимаю, что ёлки на месте – нет... Зато хорошо сохранились следы похитителя. Они ведут в другую сторону от станции, как-то по-странному переплетаясь со следами большой собаки. В четвёртом или пятом доме от угла я замечаю подслеповатый свет. Доносится лай, и хозяин – крепкий мужичок ближе к пятидесяти - выходит на крыльцо посмотреть, что там случилось. Наша ёлка валяется на снегу возле дома.

«С наступающим! Ёлочку верните, будьте столь любезны!»

«Альма, фу!» - резко командует он.

«А я подумал, что она ничейная. Но раз так – забирайте...»

Я уже пытаюсь её поднять и взвалить себе на плечо, но мужик просит:

«А можно я от неё пару лапок оторву – у меня и нарядить-то нечего...»

«А можно, отпилите снизу...»

И наше здоровенное дерево приобретает вид аккуратненькой безделушки, а вес его уменьшается чуть ли не вдвое...

Почти налегке начинаю возвращение, а уже на подходе к Яриной даче слышу визг и крики: это наши банщики забавляются в снегу. Все четверо совершенно голые, орут и смеются – когда они напиться-то успели? А попариться?

Вваливаясь в дом, с удивлением узнаю, что я отсутствовал целых два часа. Ёлку бросаю в сенях, стаскиваю с себя бесконечно мокрые штаны...

Никакой бани мне не хочется, на кухне виднеется неразделанный гусь и початая бутылка водки. Усилием воли наливаю стакан и выпиваю его залпом...

Немного оклемавшись, ставлю несчастную ёлку между стульями, напяливаю на неё пару конфет со стола и иду проведать остальных. На часах уже одиннадцать! Ну хоть по бокалу шипучки-то надо принять на Новый год!

А они сидят в банной раздевалке, слегка прикрыв срамоту полотенцами, все румяные, девки жаркие и податливые, мужики смелые и острые на язык...

«Не желаете ли в дом? Новый год на носу...»

«А чё ты смурной такой? Ща оденемся и придём. А ты гуся закинул жариться? Посолил-поперчил? Тарелки-вилки расставил?»

Так я вам ещё и гуся должен закидывать? Приехали...

Ухожу в недоумении, без удовольствия разыскиваю в ярином хозяйстве какую-нибудь подходящую посудину, набиваю птичий труп чесноком, запихиваю в духовку... Включаю телевизор, наливаю себе ещё стакан, долго решаю – выпить всё махом или подождать этих?

Они вваливаются всем скопом, над чем-то смеются, шумят, отряхивая обувь грязным веником.

«О! А гусь-то жарится! А чё колбаски не нарезал?» - Яра не на шутку удивлён, его внутренний Наполеон просыпается снова.

«Хочешь колбаски – режь сам!»

«Киса, расслабься, сейчас я всё доделаю...» - Иванова, как и всегда, ласкова и трудолюбива.

Только сейчас я начинаю немного оттаивать. До двенадцати всего несколько минут, Кирюха судорожно ищет бутылки с шампанским, вспоминает, что мы их бросили охлаждаться в сенях, быстро откупоривает, разаливает всем, и мы становимся у стола, словно солдаты на параде.

Куранты, поздравления...

Поцелуи, тосты, закуски...

А тут ещё по телевизору показывают «огонёк», где я наливаю Регине шампанского и целую её в щёчку, поздавляя с Новым годом...

И гадкая Куся не упускает случая вставитть свой комментарий:

«Киса, это твоя новая пассия?»

А гадкий Кирюха поддакивает:

«Да он её даже в Химки провожал!»

Все смееются, праздник в разгаре... Коньяк, водка, шампанское – рассчитывали на десять человек, получилось всего пять – пей, не хочу...

Часам к трём я чувствую, что засыпаю...

Сновидений нет: это какая-то новая, неводомая мне ночь, заполнившая всё пространство.

Я резко просыпаюсь от того, что в комнате нечем дышать: дураций гусь, о котором все забыли, уже начинает гореть, и я с невероятным усилием вскакиваю с дивана, выключаю духовку и пытаюсь открыть окна. Не сразу, но это удаётся, и я выгоняю дым наружу с помощью кухонного полотенца.

Я пытаюсь кричать что-то типа:

«Вставайте, горим!»

Но в доме тихо, и я иду на разведку – вдруг они уже все тут задохнулись дымом, и их надо спасать. Наверху обе двери закрыты. Заглядываю в ярину: Иванова спит у него на плече, обняв рукой. Красавчики...

Открываю соседнюю дверь, и вижу: Кирюха, накинув на ноги банную простыню, спит, храпя на весь дом. А моя Амазонка... Спит голая рядом с ним... И её грудь красива и доступна: подойди я сейчас, поцелуй в сосок – станет, как всегда, моей...

Но я закрываю эту дверь, мне становится совершенно не важно, что они все мне скажут после. Главное – что делать сейчас!

Эх, Киса! Не хотел быть третьим лишним – стал пятым лишним... Оно лучше?»

Натягиваю свои мокрые джинсы, выхожу из дома: снег всё идёт, уже утро, похмелье сурово, но здесь мне делать нечего...

По своим следам добираюсь до станции, минут сорок жду электричку. Вокруг никого...

Вот вам, Кисонька, и Новый год...

Снег идёт без остановки, заметая всё на свете...

Наконец, приползает новейшая ЭР-2-1332, и я шикую несколько станций: отоплепние выше всяких похвал, окна без инея, даже остановки объявляют...

Приближается Очаково, и мне почему-то хочется выйти, сесть на одннадцатый и добраться до дома. Так и происходит: электричка уходит, а я спускаюсь в подземный переход...

Внутренний голос назойлив:

«Что тебе делать дома? Покатаемся?»

И я поворачиваю не направо, а налево, а затем сажусь в первый попавшийся автобус. Доза, всё-таки, не маленькая...

Это сто девяносто шестой, обычный ЛИАЗ четырнадцатого парка, совершенно пустой при посадке...

Эх, дядя, везти тебе моё тело по всему маршруту...

И я смотрю в окно.

Всё в снегу и в условиях серого утра - Большая Очаковская, «Юго-западная», Миклухо-Маклая, Коньково – а дальше по необъятной Профсоюзной, и в салоне у дяди в лучшем случае человек пять... Но я-то главный, ну или - первый...

Ну да, уже кое-кому кое-кто говорил, что ты первый... Толку – видишь сам... Дядя... С Новым годом тебя...

Я почти засыпаю, уткнувшись в оконное стекло, а вокруг суетятся разные весёлые люди – они пассажиры, и у них - праздник! А когда наш автобус, наконец, приближается к Ленинскому, я машинально встаю с насиженного места и неровной походкой иду к двери: ноги сами несут меня туда, где надо найти отправную точку... Пьяный мозг дополняет – точку небытия, точку, которую надо уничтожить, иначе...

Площадь Гагарина, над магазином «Тысяча мелочей», квартира триста четыре...

Как ни странно, Татьяна мне даже рада:

«А-а-а... Привет, ковбой... А ведь я знала, что ты придёшь... Рано или поздно... Сейчас, правда, поздно...»

И она демонстрирует висящую на вешалке добротную мужскую дублёнку весьма немаленького размера и рыжую лохматую шапку, валяющуюся рядом.

«Шапочка – из меха амазонки будет?» - пытаюсь острить я, даже не пытаясь быть понятым.

«А вы что с Катькой – поругались? Или нет... Она наставила тебе рога... Эта рыжая может!»

Она берёт меня за руку и тихо шепчет:

«Только ты не переживай, заходи ко мне...»

В это время дверь в комнату открывается и в проёме появляется огромная фигура в трусах. Вспоминая химкинского Лёнчика, не жду от нашей встречи ничего хорошего.

«Таньк, кто это?» - спрашивает он, по-наглому тычав меня пальцем.

«А это... курьер от покупателя. Я на выставке картину продала, вот он пришёл её забрать».

Находчивая ты моя: забрать картину утром первого января!. А он, похоже, по выставкам - не ходок...

«Ну так выдай ему...»

Она роется в углу за шкафом и достаёт обёрнутую крафт-бумагой картину, улучив момент, что-то пишет не ней и отдаёт мне со словами:

«Спасибо за покупку!» - открывает мне дверь.

Снег всё идёт...

Город сер и неприветлив...

Это потому, что КИРИЛЛ УЖЕ ПИЛИЛ БЕРИЛЛ, и изумруду больше не зажечься.

Но голос внутри меня убеждает, что я сам виноват, и что женщина требует внимания...

Но теперь-то что? По Ленинскому мчусь на троллейбусе, потом битый час занимаюсь одним из самых любимых своих занятий – жду сто третьего. Похмелье куда-то уходит, и его место занимает пустота...

Родители удивлены моим ранним возвращением и кивают на картину:

«Подарок?»

«Что-то вроде...»

Сначала мне попадается на глаза танькина записка: это номер её телефона и нарисованное одним контуром сердечко – мол, звони, жду...

Но когда я разворачиваю крафт... На меня смотрит непонятное чудище с клювом, крыльями и кривыми когтями. На обратной стороне холста на маленькой бумажке напечатано:

«Соловьёва Т.Н. ПТИЦА СТЕРХ. 1981»

Слово СТЕРХ кем-то зачёркнуто шариковой ручкой и поверх него написано слово СТЕРВЬ...

Я беру молоток и начинаю вбивать в стенку гвоздь. На шум приходит отец:

«Чего буянишь? В гостях не набуянился?»

А сам вертит картину в руках, улыбается:

«И ведь похоже... ПТИЦА СТЕРВЬ... Вешай, не стесняйся... Только этикетку эту матери не показывай...»

 

ОСКОЛОК 16. СНЕЖИНКИ

Утром тридцатого декабря в малогабаритной двухкомнатной квартирке недалеко от «Щёлковской» обстановка нервная и вполне взрывоопасная: первокурсница Лена только что рассказала своей маме о том, что давно уже записалась в экспедицию на Соловки и как там будет здорово и интересно.

«Да ты прям потаскуха какая-то!» - слышит она в ответ злые слова и удивляется:

«Я???»

«Небось аспиранты едут? Старшекурсники - едут?»

«Едут...»

«Ну, короче, так: до добра такие экспедиции не доведут, а вот страму добавят. Отказывайся, сегодня же!»

«Не буду я отказываться, да и Новый год уже...»

«Послушай, туда раньше только под конвоем ездили. Ты хоть представляешь – где это?»

«Представляю, я же географиня...»

«Графиня ты хренова! Чтоб на Новый год из дома ни-ни. Андрей уже по магазинам поехал...»

«Да сдался мне твой хахаль, с ним и поговорить-то не о чем...»

«Да где я теперь умного-то найду, мне уже сорок с гаком. Папаша твой носу к нам не кажет, дурой считает. Ну и я себе дурака нашла, тем и рада...»

«Жалко, что он уже ушёл – мне тут чаю купить надо, для экспедиции.»

«Да на какие шиши – для экспедиции?»

«А мне аванс выдали – целых семь двадцать...»

«О! А ну отдай пока – у нас сейчас туговато, понимаешь, а потом я после праздников получу, тебе отдам. А хочешь – сама тебе твой чай куплю.»

«Ага, знаю я тебя – бухла накупишь на все деньги, а мне скажешь – потеряла... Как я людям потом в глаза буду смотреть? Не проси, короче...»

Она быстро одевается и выходит на улицу – от греха подальше.

Метёт серая метель, народ толпится возле автовокзала, у входов в метро, у лотков с новогодними безделушками, на ёлочном базаре... Но настроение праздника отсутствует напрочь, и она бредёт машинально по Девятой парковой, изредка поглядывая на совершенно параллельную городскую жизнь...

В кондитерской многолюдно: человек пятнадцать стоит за тортами и пирожными, продавщица кричит:

«За тортами не занимать – кончаются!»

Протолкнувшись в соседний отдел, она спрашивает:

«Мне чаю на семь двадцать...»

«Какого – чаю? Вон витрина, выбирай...»

Брюнетка в халате явно не склонна шутить:

«Ну чё, немочь бледная?»

«Тридцать шестой... это – хороший?»

«Хороший!!! Пятнадцать пачек. Семь двадцать в кассу!»

«И зачем нам в экспедиции пятнадцать пачек?» - думает она, бредя по сугробам обратно домой, и не находит ответа...

Этот вопрос мучает её ещё много дней, пока, наконец, в оговорённый заранее срок, она не снимает трубку и не шепчет дрожащим голосом:

«Это Лена. По поводу чая. Я всё купила. Тридцать шестой, пятнадцать пачек...»

На часах восемь утра, и до меня, поднятого нежданным звонком с тёплой постели, не сразу доходит, кто звонит и зачем. О, боже! Ну почему бы не дать мне просто выспаться?

«Упакуй получше, возьми с собой. Чек сорхрани, потом отчитаешься. Не забудь. Вылетаем двадцать шестого, сбор в «Шереметьево-1» в одиннадцать в зале вылета внутренних рейсов... Повтори, что я сказал!»

«В одннадцать... в зале внутренних рейсов...»

«Шапка тёплая есть?»

«Поищу – старая...»

«А варежки, валенки?»

«Поищу...»

«Короче, ищи – без тёплой одежды и обуви там делать нечего... До встречи...»

«До свиданья...»

И я заваливаюсь обратно в кровать, но сон уже не идёт, поскольку мозг пытается вспомнить – что это за Лена такая, и как она выглядит. Безрезультатно: вспоминаю краткое собрание экспедиции, где должны были присутствовать все – её не помню. Может, это та маленькая с первого курса, что сидела на первой парте и всё записывала в тетрадку? А может, и другая.. Поживём – увидим.

Начальником у нас на сей раз Рубен Мнацаканян, аспирант-гляциолог. Это у него первый опыт руководителя, и он пытается, с одной стороны, быть демократом, с другой стороны – педантом. Журнал экспедиции он ведёт со всей скрупулёзностью, словно капитан «летучего голландца» накануне пропажи, пока что отмечая всякую дребедень навроде закупки пятнадцати пачек тридцать шестого чая за семь рублей двадцать копеек. Уже исписаны десятки страниц, а мы всё ещё не выехали за пределы Кольцевой дороги.

Кроме Рубена в экспедиции присутствует сексуальный гигант Кирюха, куда ж без него? Остальные – незнакомая поросль с первого курса. Приходится как-то соответствовать...

Рубен по-серьёзному накачивает нас, чтобы мы взяли шефство над молодёжью:

«Старые экспедиционные волки... Корифеи тайги и пустыни... Короли железных дорог и автостопа...»

Короче, наплёл он им про нас с три короба, обещал, что все две недели, пока будет длиться наша поездка, станем мы рассказывать им разные страшилки про трудную и весёлую жизнь в полях. При этом сам он разговорчивостью явно не отличается и имеет намерение отсидеться в уголке...

Впрочем, стакан нальёт – расскажем...

С утра двадцать шестого сияет солнце, и ничто не предвещает проблем. Мы летим на Ту-134 в Архангельск, откуда через пару часов нас должен ждать рейс полярной авиации на Соловки.

С Кирюхой, по понятным причинам, общаться меня не тянет, стараюсь сесть в самолёте один. Но народу много, и рядом оказывается та самая маленькая Лена: она бесцеремонно занимает место у окна, но смотреть в него почему-то не пытается. А когда самолёт выходит на рулёжку, хватает меня за руку и начинает шептать что-то невнятное.

«Ты что – первый раз летишь?»

«Ага...»

«Ничего, хватайся за меня, и давай разговаривать. Не успеешь оглянуться – будем в небе...»

Наши руки сплетаются, и я стараюсь перекричать набирающий обороты двигатель:

«Тебя Леной зовут?»

«Да. А тебя все почему-то зовут Кисой. Мне – тоже?»

«Киса и есть. Чем ты хуже других? А тебе мы псевдоним придумаем... Вот как тебя папа с мамой в детстве называли?»

«Леной и называли. Англичанка в школе говорила – Хелен. Вот и всё, никакого выбора...»

«Хелен слишком официально, будешь у нас Хелли...»

Я оглядываю её с дурацким видом победителя, только что давшего племени дикарей непонятное для него латинское название. Она сидит, съёжившись от страха, пока наш гордый лайнер набирает высоту. Но стюардесса уже выходит в салон с напитками, а FASTEN SEAT BELTS над дверью, наконец-то, гаснет.

«Всё. Под нами десять километров...»

Свою руку она не убирает, так мы и летим, сцепившись, все два часа...

В Архангельске кружит позёмка, наш рейс на Соловки задержан до двадцати ноль ноль. Аэропорт забит ожидающими: местные рейсы один за другим откладываются из-за метеоусловий, в зале тепло и душно, из буфета воняет каким-то прогорклым маслом.

Но мы с Хелли уже не расстаёмся, переплетясь пальцами в минуту опасности. Мы разговариваем и о важном, и о ерунде, мы пытаемся узнать друг друга. С ней хорошо и просто, словно мы знакомы тысячу лет, но за эту тысячу лет никак не смогли наговориться.

«Мороженое любишь? Дай угадаю, какое...»

«Какое?»

«Пломбир в стаканчике с жирной розочкой из масляного крема... Ты берёшь его рукой и ощущаешь шероховатость жёсткой выпечки. А потом вонзаешь свои острые передние зубы в розочку и сразу познаёшь ледяной холод... А потом сладкий вкус...»

«Красиво, но я предпочитаю крем-брюле.»

«Ни крема, ни брюле не обещаю» - говорю я, когда мы приближаемся к лотку.

Так и есть, в наличии только молочное за тринадцать, это слежавшийся, хорошо промороженный брикет белого цвета, от которого с трудом можно оторвать голубоватую бумажную обёртку. Мы медленно идём вдоль скамеек, пытаясь найти пару свободных мест. Однако, граждане устроились капитально: кто-то спит, развалившись на узлах и чемоданах, две девицы расстелили спальники прямо на полу... Орут дети, под потолком вещает большой цветной телевизор...

«Киса... Это ТЫ?» - шепчет Хелли и поворачивает мою голову в сторону экрана.

Опять этот новогодний «огонёк», будь он неладен: мы с Региной, шампанское и прочий антураж.

«Кто она?»

«Да так, одна статистка из Химок...» - отвечаю я с максимально возможным безразличием, но в её голубых глазах вижу неподдельный интерес.

«А ничего статистка... Я бы даже сказала – хороша статистка...»

Подходим к нашим. Тут Кирюха тоже рассказывает молодёжи про «огонёк», привирает, не краснея... А они слушают: вот Костя Горохов с гитарой в чехле, вот Ирка, всё время пытающаяся быть к нему поближе, вот Анна Гончарова, закутанная в самовязанный шарф так, что её и не разглядеть... И тут гнусавый женский голос из-под потолка объявляет регистрацию на наш рейс.

Полный достоинства Рубен пересчитывает нас как чабан своих барашков – по головам и говорит:

«Вперёд!»

Ярко-оранжевый Ил-14 с надписью ПОЛЯРНАЯ АВИАЦИЯ СССР стоит на самой дальней стоянке в гордом одиночестве, кроме нас в нём собираются лететь ещё трое пассажиров. Стюардесса в единственном числе. Тут вам не лайнер АЭРОФЛОТА: она в унтах и форменном тёмно-синем утеплённом пальто:

«Поскорее посадочку – холодно! Не выстужайте салон!»

Садимся с Хелли в неудобные кресла, тесно прижимаемся друг к другу. Действительно, не жарко...

Пилоты приходят минут через двадцать. Первый – молодой двухметровый детина, второй – коренастый лысый дядечка со скучным безулыбчивым лицом. Первый садится на своё место и первым делом берётся за микрофон:

«Я Дима! Взлетаем, а также садимся - резко, но быстро! Все поняли? Ремень не пристегнёшь – упадёшь... Или выпадешь... Ха-ха-ха...»

Смех у него какой-то дурацкий, и бедная Хелли буквально врастает в жёсткую спинку. Но кабина экипажа закрывается, двигатели набирают обороты, и только заняв полосу, Дима упорно идёт на взлёт, резко набирает высоту так, что закладывает уши, и через несколько минут мы уже летим над Белым морем. Впрочем, ночью ничего не видно, и мы стараемся подремать.

Ас, однако... В его руках и спать не страшно...

Вдали появляются тусклые огни, мы идём на посадку. Дима вещает в микрофон:

«Сегодня посадку выполняет второй пилот – Андрей Изотыч...»

Изотыч резко закладывает вправо, а потом влево, и мы с Хелли переглядываемя: а вдруг... Но это мастера своего дела – мы чётко идём на полосу, никаких волнений, никаких колебаний...

Когда мы с Хелли выходим из самолёта, Рубен говорит:

«Ну вот у нас одна бригада уже есть...»

О чём это он? Если решения начальства непонятны подчинённым – жди беды...

Получив багаж, мы ждём транспорт. Супругов Никишиных, после окончания университета уехавших на Соловки работать в местном музее, мы с Кирюхой знаем чуть ли не спервого курса. По давней договорённости, они и должны нас встретить по прибытии. Но пока никого нет, и мы сидим в ожидании. УАЗ-БУХАНКА появляется внезапно, делая экстремальный разворот на ледяной дороге. Это Валентин Никишин, только он способен на такое...

До Кремля минут десять, на улице темнота – шестьдесят пять градусов северной широты, почти полярный круг...

Валя сегодня немногословен:

«Размещу вас в Новобратском корпусе. Там всё нормально. Но топить придётся долго. Пила, колун – всё это есть у входа. И вот – распилите дуру...»

И он пинает огромное сосновое бревно, подпирающее вход в корпус.

«Короче, размещайтесь, завтра утром - я у вас...»

Новобратский корпус огромен: в нём три этажа, и на каждом просторные комнаты с огромными печами – выбирай любую... Так сказал Никишин, выдав нам влажное постельное бельё со штампом СОЛОВЕЦКИЙ МУЗЕЙ-ЗАПОВЕДНИК.

Я гляжу ей в глаза... А она – в мои... Этот голубой цвет мне ещё не был известен – попробуем?

«Мы – вместе?»

Она отвечает не сразу. Пауза длится до того момента, когда Рубен собирается заполнять свой любимый журнал:

«Вы определились, наконец?»

Я обнимаю её и отвечаю:

«Определились...»

Она сжимает мою ладонь, и мы получаем жилище на втором этаже, почти рядом с рубеновским «залом», который он всем приказывает называть ШТАБ, и никак иначе...

Печка в нашей комнате топится с трудом, и я трачу битый час, чтобы её хоть как-то раскочегарить.

«Хелли, ты хоть койку постели!» - говорю я ей, и получаю в ответ удивлённое:

«А уже пора?»

Пора, крошка моя! Конечно, если не хочешь, я настаивать не стану. Но мне почему-то кажется, что ты уже созрела для этого... Хелли.. Ну...

Раздевшись, она залезает под тяжёлую деревенскую перину, лежит тихо...

Наконец, справившись с печью, я следую за ней, обнимаю и чувствую дрожь во всём её маленьком теле:

«Тебе что – холодно?»

«Тепло. Ты знаешь, меня ещё не целовали...»

«Уже целовали...» - шепчу я, дотронувшись губами до её шеи.

Её дрожь сменяется внезапным ласковым порывом: сначала она пытается только отвечать на мои поцелуи, но вскоре начинает действовать сама, уже делая попытки вылезти из-под душной перины...

Угли тлеют долго-долго, и огромная печь монастырской кладки даёт удивительный жар, при котором любое одеяло кажется уже излишним. Мы становимся одним целым. Это так же быстро и так же внезапно, как и её пальцы, вцепившиеся в меня при недавнем взлёте...

Маленькое окошко в диковинных зимних узорах, и красные тени скачут по ним, словно подтверждая мировой хаос. Спать совершенно не хочется, и мы говорим о разной ерунде. Но когда жар спадает, я встаю, чтобы закрыть печную заслонку, а вернувшись застаю Хелли уже спящей: её волосы раскиданы по подушке, а правая щека лежит на ладони... Завтра нам идти на лыжах на Заячьи острова... Испидисия, однако...

В семь утра Рубен обходит корпус, контролируя вверенный ему контингент:

«Всем - подъём, дежурным по кухне – через час завтрак, всем остальным – через два часа в маршрут!»

А потом всем бойцам мужского пола:

«Ребята, дров мало. Давайте распилим ДУРУ!»

Проснувшаяся от такого гвалта Хелли замечает:

«По-моему, сегодня ночью меня уже распилили...»

Итак, мы идём на Заячьи... Это километров двенадцать туда, столько же обратно, по тайге, с выходом на лёд Белого моря, транспортировкой метеооборудования и производством первых замеров. Никишин даёт нам три пары широченных лыж «Турист»: две для людей, одну – для перевозки ящика с мобильной аппаратурой, тянущего килограммов на пятнадцать.

Кирюха с Гороховым сегодня дежурят, Ирку Рубен запряг рисовать всякие графики и таблицы, которые он собирается использовать для запыления глаз начальства в Москве. Сам же с Анной он отправляется на остров Муксалма с миссией, аналогичной нашей.

Выходить приходится в кромешной темноте, возвращаться тоже: полярная ночь кончилась всего неделю назад, и солнце вылезает из-за горизонта совсем ненадолго.

Я впрягаюсь в лыжи с ящиком, у Хелли в руках большой фонарь на шести круглых батарейках: спереди как фара у «Жигулей», сзади – стоп-сигнал. Кроме того у меня есть карта, за пояс заткнута ракетница...

«Хелли, не бойся ничего. Я пойду медленно, но ты всё равно не отставай. Если что – не кричи, лучше свети фонариком.»

Насчёт «не кричи» - это мы проходили: орать на тридцатиградусном морозе – себе дороже. Так и вспоминается Джек Лондон с его правдой таёжной жизни. Закутаны мы неплохо, но во время ходьбы неминуемо станет жарко, захочется рассупониться...

«Ты часто простужаешься?»

«Часто, зимой чуть не постоянно, с детства.»

«Тогда шапку на уши, шарф на нос, и вперёд!»

В фотоаппарате задубела плёнка, она отказывается перематываться и норовит лопнуть при кадом движении. Поэтому ничего предъявить для истории мы не сможем. Ну да ладно, это всё обычные рабочие моменты...

Сразу за монастырём начинается неплохая лыжня. Тайга тут плотная, высоченная. Но Никишин нам уже рассказал, что все просеки на Соловках проложены ещё при Царе Горохе, поэтому никакого подлеска, пней или поваленных стволов нам встретиться, как правило, не может. Это просто здорово: дорога ровная, снег искристый, накатистый... Лыжня как-то вдруг заканчивается, но где-то за час, особо не напрягаясь, мы доходим до берега Большого Соловецкого острова и почти в километре, посреди залива, видим наши Заячьи. Это небольшие пологие скалы, с редкими деревцами, случайно укоренившимися в трещинах.

Первя попытка скатиться на морской лёд оказывается неудачной: я падаю вместе с ящиком в глубокий прибрежный сугроб, Хелли вовремя притормаживает на склоне. Приходится снимать лыжи, проваливаясь в снег по пояс, вытаскивать ящик, прилаживать всё заново... После этого уже Хелли скатывается вниз и падает рядом. Мы начинаем смеяться, но вовремя вспоминаем про мороз:

«Т-с-с-с...»

На морском льду серьёзные наносы, и снег тут менее плотный, чем на острове – всё время проваливаешься, даже на наших широких лыжах. Однако, мы без приключений доходим до Главного Заячьего, забираемся на его вершину, ставим наш ящик, проверяем его барографы и термографы, а после этого, выждав час для точности их показаний, записываем данные в полевой дневник. Температура воздуха, давление, скорость ветра...

«Да, смотри, Хелли – ветер усиливается. Может, домой поскорей?»

На небе появляются небольшие тучки, а когда мы возвращаемся на склон Большого Соловецкого, это уже огромные кучевые облака, не предвещающие для нас ничего хорошего. С одной стороны – ящик тащить не надо, он остался на Заячьем. С другой – ветер теперь прямо в лицо, и на отдельных открытых участках лесных полян он буквально сбивает с ног. Смертельно устав от этой борьбы, часам к шести вечера мы, тем не менее, прибываем к Новобратскому. ДУРА до сих пор лежит нераспиленной у входа и ждёт своего часа.

Кирюха на кухне варит макароны в большом эмалированном ведре, Горохов отправлен на колодец за водой для чая.

«Рубен не возвращался?»

«Нет, вы первые...»

«Погода здорово испортилась, могут быть проблемы у них...»

«Ну давай так: час ждём. Если их не будет – пойдём с тобой им навстречу.»

«Ладно, я пока покемарю...»

Ирка и Хелли о чём-то секретничают в соседней комнате, которую Рубен провозгласил камералкой - так и слышится:

«Бу-бу-бу...»

Час проходит - ни Рубена, ни Анны. На улице кромешная темень, ветер ещё усилился, начинается метель. Выходим втроём: Кирюха первым, Горохов в серединке, я с фонарём – замыкающий. Девчонок просим разыскать Никишина, обрисовать нашу ситуацию. На всякий случай берём запас батареек – светить придётся всю дорогу.

Лыжня наполовину заметена, и Кирюхе приходится прокладывать её заново. В этом месте начинается пологий затяжной подъём, вокруг в основном еловый стланик, и ветер дует поверх него, не встречая никакого сопротивления. Пройдя час, останавливаемся отдышаться: это что-то вроде перевала – дальше начинается спуск до берега, а там уже выход на лёд, и, судя по нашей карте, километрах в трёх остров Муксалма.

Горохов и Кирюха меняются местами, и мы начинаем медленно скользить вниз, пятаясь беречь силы. Еще минут через сорок Костя замечает вдалеке на льду моря слабый красный сигнал рубеновского фонаря. Нам кажется, что он неподвижен, и это плохо – видимо, что-то случилось... Ускоряем свой ход и вскоре видим Рубена, спешащего нам навстречу.

«Что у вас случилось? Анна где?»

«Ничего страшного – сперва заблудились, потом провалились в сугроб, Анька вся вымолкла, начинает замерзать. Да мы бы и сами дошли...»

«Если правда ничинает замерзать – то не «ничего страшного»... Где она – с фонариком?»

«Да.»

«Сама идти может?»

«Может, только медленно...»

Она действительно пытается идти, но с такой скоростью мы и до утра не дотащимся. Поэтому решаем попробовать тащить её на буксире, по крайней мере, вверх до перевала. В свете фонарей разглядываем покрасневшее лицо, особенно щёки и нос, быстро натираем снегом и, насколько это возможно, пытаемся высушить шарфами. Вроде, обморожения пока нет, поехали...

Совершенно измотанные, ближе к полуночи мы выходим к монастырской стене, где нас уже ждут Валентин и Лёля:

«Давайте наверх, надо растереть её...»

«А у вас спирт?»

«Пара бутылок есть, не хватит – водкой придётся... Ты как себя чувствуешь?»

Губы у Анны ворочаются с трудом, голос еле слышен:

«Нормально...»

У входа в корпус Рубен опять пинает несчастное бревно:

«Так эту дуру и не распилили!»

Сперва даём пациенту кружку водки и огурец – она безропотно выпивает сразу. В тёплой комнате Аньку раздеваем как луковицу из загадки: сто одёжек и все без застёжек.

«Ты что – пуговицы, молнии принципиально не используешь?»

Только она не отвечает, глаза закрываются – это похоже на сон.

«Не обморок?»

«Вроде нет, на слова реагирует... Пьяная просто...»

Мы с Кирюхой выгоняем всех из комнаты, правда Рубен с Никишиными выходить не хотят, присаживаются на скамейку в сторонке, тихо наблюдают за процессом.

Вся анькина одежда мокрая насквозь, тело красное, холодное...

«Ну чё, Кир, твоя часть правая, моя – левая?»

«Давай...»

Мы берём с ним по бутылке спирта и начинаем растирать. Тело молодое, упругое – прелесть! И фигурка просто шик... А Валентин и говорит:

«Ты приглядись, Рубенчик, какая барышня аккуратная. Не всё тебе, старому сатиру, одному на лыжах по островам шляться...»

Но процедура закончена, и Никишина достаёт сухую тёплую одежду:

«Можете заворачивать нашу куколку...»

Окончательно отогревшись, куколка просыпается, с трудом встаёт и садится за стол. Все уже сидят там, Ирка раздаёт тарелки, хлеб...

«Чаю выпей!»

Она медленно отпивает глоток и говорит:

«После всего этого кто-то из вас должен на мне жениться...»

Все переглядываются. Никишин отвечает первым:

«Я не могу. Я уже женат.»

А Хелли говорит:

«Я Кису не отдам...»

В тёплом воздухе зависает пауза, которая прерывается бульканьем водки, наливаемой в кружки. Кирюха встаёт:

«С первым рабочим днём вас, коллеги...»

И только сейчас я понимаю, что отмахал за день километров тридцать по тайге на лыжах, а усталости почти нет. Но Рубен объявляет назавтра камеральный день, как он сам говорит, «ввиду неблагоприятных погодных условий». Вот и отоспимся...

Спим мы, и правда, долго. А когда из коридора начинает доноситься слабый шум разговоров на фоне работающего радио, я бужу Хелли поцелуями, и она поворачивается ко мне, смотрит молча мне в глаза и справшивает:

«Слушай, Киса, а это – грех?»

«Что – это?»

«Ну то, что мы тут в постели с тобой делаем...»

«На Страшном суде и узнаем... Зачитают приговор, разъяснят, если попросишь...»

«Нет, я сейчас знать хочу – грех или не грех. Да ещё и в монастыре...»

«Если любишь – не грех. Не может любовь быть грехом, не должна...»

«Немного успокоил...»

«Вот я тебя - люблю, и молиться о прощении не собираюсь.»

«И я тебя...»

Печка уже давно холодна, вылезать из-под одеяла ужасно не хочется, и мы продолжаем нашу грешную жизнь, согревая друг друга...

Рубен уже отчаялся поднимать всех своих подопечных на завтрак: он сегодня сам дежурный, эксплуатирует Аньку на кухне, заставляет резать твёрдую головку голландского сыра совершенно тупым местным ножом. Получается с трудом, но ей не в напряг: похоже, он внял дружеским советам и уже начал оказывать ей знаки внимания, а это ей и интересно, и боязно одновременно.

За столом он объявляет всем задания на сегодняшний день. Нам с Хелли достаётся составление и оформление карты архипелага: Никишин говорит, что старую, висящую в первом зале музея, с нижнего края погрызли мыши, следовательно, наша задача – нарисовать новую, бережно перенеся с обкусанной её основное содержание.

Рубен торжественно вручает нам лист ватмана и спрашивает:

«А что ещё нужно?»

А то ты не знаешь? Карандаш максимальной твёрдости 7Т, акварельные краски, кисть из колонка, но на худой конец сойдёт и белка, тушь и главное – чудесный прибор под названием «кривоножка»: рейсфедер, который можно держать строго вертикально и выводить им любые кривые контуры.

«Денег дай – в сельпо местное схожу, хотя бы краски с тушью у них, наверное есть?»

Получаю от нашего благодетеля три рубля.

«Ну что, сударыня! Приглашаю Вас на экскурсию по Соловецкому кремлю в сторону магазина и обратно...»

Хелли не прочь размяться, хотя на улице опять затевается пурга.

Тропинки в монастыре завалены снегом, куполов почти не видно, только на одном из них заметна железная звезда вместо креста. Первое здание, которое попадается нам по пути, носит гордое название: «Соловецкий завод безалкогольных напитков». Так и представляются местные жители, пьющие ситро ежедневно без выходных и праздников...

Дальше – цель нашего короткого путешествия: деревянная хибара с вывеской «Товары повседневного спроса». В хорошо натопленном помещении властвует необъятных размеров тётя с милым улыбчивым лицом, но обычной советской манерой общения с покупателями. Поняв это, Хелли утыкается в небогатую витрину, доставив мне сомнительное удовольствие разговаривать с этой фурией:

«У вас краски акварельные есть?»

«Есть, шестьдесят копеек...»

«А кисточки?»

«Только для клея...»

«Тушь?»

«Есть, да сам посмотри! Вон товар, весь перед тобой!»

В итоге берём краски, кисть для клея за неимением лучшего, несколько перьев и ручку, тушь, кнопки, ластики, деревянную линейку, пару карандашей, правда всего 2Т... Ох и карта будет у Никишина...

Когда я расплачиваюсь, тётка задаёт странный вопрос:

«А напитки брать будете? Посуду сдавать?»

Вся многоярусная полка за её спиной заставлена одинаковыми бутылками двух видов: водка «Русская» и лимонад.

«А ничего другого у Вас нету?»

«Э, нет... У нас пароход раз в год приплывает, что привезёт, то до июля и торгуем. А лимонад наш. Но бутылок для него у нас лишних нет: сдаёшь пустую – получаешь полную. А в этом году водяры много завезли, до лета не распродать...»

«За водкой попозже зайдём...»

А что, дорогу теперь знаем!

Теперь наша с Хелли задача смастерить ровную наклонную поверхность. В одной из пустых комнат Новобратского я нахожу сломанный стол и разваленную печку. Подложив под ножки два кирпича, сооружаю в нашей комнате рабочее место.

«Ну чё, приступим? Буквы писать умеешь?»

«ТУШЬЮ?»

«Сперва карандашом... Напиши что-нибудь.»

Она пыхтит, как первоклассница над домашним заданием, выводит: «Мама мыла раму...» Каракули, без шансов на успех:

«М – одна из самых сложных букв. Попробуй Г, Н или П...»

Ну с ними ещё где-то как-то сойдёт.

«Теперь открой тушь, насади перо на ручку, макай и пиши. Только без клякс...»

«А что написать?»

«Ну, например: УСЛОВНЫЕ ОБОЗНАЧЕНИЯ. Шрифт должен быть ровный, буквы вертикальные без наклона. Желательно сделать им подсечки.»

«А это что такое?»

«А это такие маленькие чёрточки снизу или сбоку у букв, как шпоры...Если они есть, шрифт считается капитальным, если нет – гротескным...»

Кое-что начинает получаться. Но пора приступать к самой карте: мы соединяем новый кусок ватмана со старым, который погрызли мыши, скрепками, кое-как прилаживаем к настольной лампе и на просвет пытаемся обвести все имеющиеся контуры. У Хелли это получается неплохо, а сам я держу бумагу навесу, стараясь не шевелиться.

Карта у Никишина весьма информативная: тут присутствуют горизонтали, изобаты, дорожная сеть, контуры лесов, населённые пункты – почти топография... Мы и не замечаем, как за окнами кончается день, а потом с удивлением слышим рубеновский бас, созывающий всех к ужину.

Дают рис с тушёнкой...

«Вот Хелли, завтра нам с тобой дежурить – что сварим?»

«Макароны были, рис был... гречку сварим!»

«Умница, а ты умеешь?»

«Не-а...»

В её глазах нет стыда, нет страха, только какая-то весёлая ирония:

«Нашёл о чём переживать... Дежурные, а какая у нас на вечер культурная программа? Горохов, где, наконец твоя гитара?»

«Хочешь – будет» - без энтузиазма отвечает Горохов.

«Я вообще предлагаю устроить дебош!» - заводится Хелли, даром что целый день отрисовывала карандашом контуры на карте.

«Опять пить?» - вопрошает Рубен.

«Если завтра опять камералка, то почему бы и нет?» - почти хором отвечают все остальные, а Анька кивает в угол:

«Вон добрый дядя Валя с тётей Лёлей вчера мне для растирки чуть не ящик приволокли...»

«Ладно, разрешаю. Только не дебош, а вечер авторской песни...»

Сегодня в своём журнале Рубен запишет:

«В соответствии с единогласным решением коллектива в период с двадцати до двадцати трёх часов проведён вечер художественной самодеятельности. Нарушений не зафиксировано.»

«Да, а что у нас в репертуаре?» - строго спрашивает он, оглядывая наши блаженные лица, освещённые голой стоваттной лампочкой, низко свисающей с потолка.

«Обещаю «Шумел камыш»» - завляет Хелли – «я по такому случаю даже концертный костюм надену...»

«О-о-о...» - буквально ревёт мужская половина нашего небольшого сообщества.

«Лично мне ужё всё равно после вчерашнего» - говорит Анька.

А Ирка скидывает свой толстый свитер, оставаясь в скромной футболочке, плотно облегающей грудь:

«Дуру распилите, печку пожарче натопите – я и штаны сниму!»

Вслед за этим мы с Гороховым удаляемся пилить дуру, залежалась она что-то на улице...

Хелли склоняется над своим рюкзаком:

«Обычная женская проблема – одеть нечего...»

«Ты же обещала концертный костюм.»

«Так я же не думала, что вы все на эту удочку клюнете!»

«Ну тогда вываливай всё...»

В итоге она облачается в лёгкий шёлковый халат с ужасными китайскими драконами и невиданными цветами:

«Мама заставила взять. Говорит, ездила в дом отдыха, фурор там произвела...»

«Ну так пошли – производить...»

А даже не скажешь, что у неё такой голос:

«Одна возлюбленная пара

Всю ночь гуляла до утра...»

Последний аккорд, немая сцена. Но Анька говорит:

«Грудное контральто! Ну ты даёшь, мышь! Скрывала такое чудо...»

«А ты чё – в голосах разбираешься?»

«Да я выросла на сцене! У меня мама - солистка хора. Безотцовщина, гастроли по три недели из месяца... Я с трёх лет все эти голоса знаю. А вот у самой – пуф-ф-ф...»

Короче, у маленькой Хелли сегодня бенефис: «Любо, братцы, любо», «Не уезжай, ты мой голубчик»... Всё это на «бис», и не по одному разу.

«Всё, больше не могу» - почти хрипит она и отдаёт гитару Горохову.

Тот бренчит что-то невнятное, мол, не знаю, что петь...

«Ладно, даю тебе три дня на подготовку» - заключает Рубен. «А завтра у нас большой экспедиционный день – Филипповские садки, рекогносцировка по Большому Соловецкому, гора Голгофа, гора Секирная, а послезавтра опять камералка. Всем спасибо за вниманиме. Отбой!»

Суров, но справедлив...

Оставшиеся десять дней пролетают, словно единый миг. Наша с Хелли карта вполне устраивает заказчика и занимает своё место в зале музея, по поводу чего мы с Никишиным распиваем трёхзвёздочный грузинский коньяк. Мы так долго водили капли жидкой акварели по наклонному ватману, так аккуратно их промакивали, так старательно отрисовывали мельчайшие контуры, что Хелли набирается наглости и требует у него:

«Валентин, подари сувенир. У тебя же целый музей с запасниками! А то я даже свою шапку отдала Кисе на растерзание – кисточку нормальную сделать...»

Он отвечает не сразу, одевается и уходит. А через десять минут приносит завёрнутый в тряпку окаменелый кусок и протягивает Хелли:

«Держи, только не потеряй!»

Она оглядывает его со всех сторон:

«А что это?»

«Это – зуб мамонта...»

«Ух ты... Мамаша в осадок выпадет...»

И она целует его как-то совсем по-серьёзному, а он от неожиданности шепчет:

«Ласково как...» - и смотрит на меня, мол повезло тебе, паря...

А за окнами опять метель, и обратный рейс в Архангельск отложен до завтра, но лихой Дима-пилот прилетает пораньше, и мы спешно пакуемся в надежде успеть к вылету. Впереди Москва, и кажется, что мы в ней не были давным-давно, хотя прошло только две недели...

В Шереметьеве – оттепель, огромные серые сугробы осели и сочатся грязной обильной водой, смело приправленной солью. Расстаёмся в обнимку: кто на пятьсот пятьдесят первый, кто, богатенький, на такси...

«Хелли, мотор возьмём?»

«Далековато...»

Эх, не о том переживаем! В её подъезде мы целуемся, словно старшеклассники, и я всё время повторяю:

«Не исчезай... Не исчезай... Мне это очень нужно...»

А она молчит, будто не знает, что на это ответить, только прижимается всё ближе. Но всё рано или поздно кончается, и дверь её квартиры захлопывается, и я долго трясусь в метро, разглядывая округлые яркие плафоны, жёлтые стены с причудливыми рельефными узорами, разноцветную схему линий...

Ощущается какой-то, пока ещё непонятный, рубеж. Но весна неумолима, и уже в начале марта город расстаётся с этим ужасным снегом, с этим странным символом времени. И в одно солнечное утро в моей комнате раздаётся телефонный звонок. Он, как и всегда, назойлив и долог: друг Яра, не иначе...

«Здорово, Кисенция! Мы тут пивком разминаемся, подгребай, что ли...»

«Мы – это кто?»

«Я да Кирка, третьим будешь?»

Да, вот про ТРЕТЬЕГО – это я уже где-то слышал...

«Не буду я у вас третьим...»

«На обиженных воду возят! Мы же друзья, всё-таки.»

«Ну, твоя кандидатура у меня сомнения - почти - не вызывает, а вот гражданин Кирюхин вызывает. Морально нестоек оказался, помнится... В новогоднюю ночь...»

В трубку слышно, как Яра суёт её Кирюхе, а тот нехотя принимает:

«Кис, ты прости... У меня предложение: бог с ним, с пивом сегодня. Тринадцатого приглашаю в ресторан, все вопросы решим... И Катя просит тоже...»

«Вот это да! А вы с ней... До сих пор... Общаетесь?»

«Да.»

«Ладно, в ресторан, так в ресторан, только я тоже буду не один...»

«Вот и договорились...»

Хелли, узнав про ресторан, приходит в смятение: у неё тринадцатого марта – день рождения, и об этом никто не знает. А ещё у неё, как и у любой женщины, опять нечего надеть, поэтому она не хочет идти, чтобы не опозориться...

Вопрос решается сам собой: нам выдают неплохие деньги за экспедицию, и Хелли спрашивает:

«А ты в ГУМе бывал? Своди меня туда...»

Советская, тем более – московская – девушка, ни разу не бывавшая в ГУМе, вызывает удивление, но я уже не реагирую всерьёз:

«Едем...»

Эти три торговые линии, эти сотни полных товаром отделов!

Приезжих больше половины, но мы не теряемся в потоке, медленно пожёвывая шикарное мороженое в стаканчиках по двадцать копеек.

«Хель, а чего ты хочешь купить? Ну шикарный наряд – понятно, а что именно?»

«Платье хочу...»

И где-то на втором этаже нам попадается секция готового платья, где она обосновывается весьма надолго, меряя то одно, то другое...

«Вот оно!»

А что, барышня совсем не дурна, только сапоги эти зимние ужасные заменить на что-нибудь полегче, и будет просто здорово:

«Берём!»

Тут вам не «ранняя Америка», тут у нас ГДР на бирке и дикие деньги на чеке...

«Кис, а мы в какой ресторан идём?»

«Намечается «Узбекистан», а что?»

«Отлично, у меня мамаша одно время там на Рождественском работала – манты из кулинариии всё время привозила... А его надкусишь – бульон пьёшь, кайф...»

«Ну вот – будет что вспомнить...»

Тринадцатого утром созваниваемся с Кирюхой: советский ресторан – дело не очевидное, всё может быть.

«Пузырь с собой взять?»

«Обязательно... Встречаемся в шесть у входа...»

В шесть у входа погода шикарна: девятнадцать по Цельсию, ни облачка, только лёгкий ветер... Я вижу издалека, как они идут со стороны Трубной... Рыжие волосы развеваются, стройные ноги идут прямо и уверенно – я не видел её С ТЕХ ПОР...

Как там – бериллий..., алюминий..., кислород... – ничего не помню...

«Хелли, ты знаешь формулу изумруда?»

«Спроси чего полегче... У нас геология только в феврале началась...»

Впрочем, оно и без надобности: при встрече отпиленный Кириллом берилл не зажигается, так – тлеет в полсилы...

«Здравствуй, Кис...»

«Здравствуй, Кус...»

И всё-таки, она хороша – художественный вкус, что ещё тут скажешь: строгий костюм делового стиля, без всяких там рюшек. А Кирюха-то, сучонок, вертится возле неё, двери открывает, отодвигает массивный стул... Поневоле приходится делать то же самое:

«Хелли, тебе удобно?»

«Да, удобно...»

И тут лысый официант приносит нам меню, сообщая:

«Водки не больше двухсот на человека...»

«Это у вас что – ДИСЦИПЛИНА?» - спрашивает Кирюха, имея в виду текущую андроповскую кампанию.

«Да нет... Просто с базы не завезли...» - тянет официант.

«Тогда свою нальём!»

«Ладно, наливайте... Понимаю...» - погасшим голосом цедит он и удаляется в сторону кухни выполнять наш заказ: манты для Хелли, лагман для нас с Кирюхой и шашлык для Амазонки. Конечно, ведь амазонки лагман не едят...

Народу в ресторане много, на маленькой сцене идёт репетиция: трое узбеков – один с бубном, один с дудкой, один со струнным инструментом, совершенно не похожим ни на гитару, ни на скрипку, пытаются извлечь из них хоть какую-то гармонию. Влажный тёплый воздух пропитан парами готовящихся блюд, многие курят...

«Можно я пойду на улицу – подышу?» - спрашивает Кирюха, на самом деле забывший про хелькин день рождения и собирающийся найти какой-нибудь подарок или, как минимум, букет цветов.

В его отсутствие дамы поначалу долго разглядывают друг друга, а затем почти синхронно приступают к обсуждению меня за неимением другого очевидного объекта:

«А тебе, девочка, восемнадцать-то есть уже? А то он дяденька шустрый, паспорт поначалу не спрашивает.»

«Есть мне восемнадцать, паспорт уже спрашивал...»

Самой-то было восемнадцать, амазонка хренова?... Кстати, как там синьор Монтанари – актуален ещё? А то Кирюшка парень попроще, может ведь шутки и не понять...

«И вообще этот самый Киса - мой первый мужчина.» - загадочно шепчет она, и берилл почти загорается, но тут же гаснет, услышав ответ:

«И мой тоже!»

Ну давайте, мы ещё клуб первых жён организуем...

Но тут официант приносит закуски, и мы ненадолго отвлекаемся, чтобы отведать ресторанной кухни.

«О, эти уже чавкают!» - Кирюха вваливается в зал с пятью гвоздиками и маленькой коробочкой духов:

«Поздравляем!!!» - хором кричим мы все, и маленькая Хелли покрывается пунцовой краской:

«А мне никто ещё французские не дарил...»

«Ну надо же когда-нибудь начинать» - пытается съязвить Куся, тоже мне светская львица с опытом.

Но Кирюха способен проявить некоторую тонкость. Он берёт её ладонь в свою и смотрит прямо в глаза. И, о чудо, она покорно замолкает и сама переводит тему разговора на какую-то ерунду типа своих художественных выставок:

«А пойдёмте вместе на «выставку десяти». Это очень интересно!»

«Помнится, мы с тобой два года назад ходили на «выставку двадцати». Десять из них с тех пор разбежались?»

«Ну ты лапоть... Это разные группы – десять и двадцать. Но все талантища, все гонимые, все нищие...»

«Так прямо и нищие.»

«Ну, хлеб с вареньем позволить себе смогут... А ты знаешь, например, сколько краски стоят?»

«А вот мы с Кисой карту для музея нарисовали, а нам за это зуб мамонта подарили...» - пытается поддержать диалог Хелли.

«Да? А какой он – зуб мамонта?»

«Ну так – камень камнем... Серый...»

Господи, ну никакой фантазии. Нет чтобы сказать, мол, он огромный, глянцевый, да ещё и с остатками окаменелой травы зелёного цвета...

«Интересно...»

И тут начинается настоящая еда: лагманы – манты – шашлыки. Водка из графинчика, постоянно пополняемого из нелегальной бутылки под скатертью. Холодное боржоми, на десерт - мороженое.

«Нажористый ресторанчик...» - подводит итог Кирюха, легонько похлопывая себя по животу.

Ну что ж, поговорить не поговорили, да и стоило ли? По крайней мере, возврата нет, пусть Катарина Монтанари остаётся в прошлом... году.

Так будет лучше, ведь теперь у меня есть маленькая Хелли, которую так здорово провожать на метро до дома и целовать на прощание в нечистом хрущёвском подъезде... А потом мечтать о чём-то хорошем, так – не загадывая на будущее, а просто констатируя своё небольшое счастье на отдельно взятом участке территории и отрезке времени...

И последние сонные пассажиры, как кажется, вполне понимают меня, думая о своём и попадая в объятия своего Морфея под стук колёс тяжёлого вагона типа «Д»...

А потом начинаются относительно вольные дни, когда мы садимся за диплом, и месяца два не показываемся из дома, рисуя очередные карты и печатая на пишущей машинке сотни страниц в пяти экземплярах, проверяя и исправляя ошибки, согласовывая всё это с научными руководителями и отрываясь невинным молдавским портвешком после очередной порции почти непосильной работы.

Я защищаюсь в конце мая, на следующий день Хелли отбывает на практику, слёзно обещая писать большие и грустные письма, а уже через пару недель мы собираемся на Курском вокзале с полупустыми рюкзаками и котомками, морально готовые к «тяготам и лишениям военной службы». Мы едем в лагеря, и это заключительный этап нашего обучения...

ОСКОЛОК 17. ЛИНЗА ПОЛЕВОГО БИНОКЛЯ

Майор Баруличев по прозвищу Байор, полутораметровый наполеончик в сапогах на высоком каблуке, заглатывая клубы пыли от наших топающих ног, орёт в мегафон, упиваясь своей иллюзорной властью:

«Ножку, ножку тяни, это же строевой шаг, твою мать! А если не будете тянуть – сейчас на Сергейцево поле, и там – до блевотины...»

На этом самом поле мы уже побывали: ничего хорошего. Километров десять в длину, десять в ширину, сплошные воронки от снарядов, раскопанные и закопанные окопы, старые ржавые танки и самоходки, еловый лес с болотом и тучами комаров – короче, тренировочный полигон, будь он неладен. Бегать по нему до блевотины не улыбается никому, поэтому мы вынуждены страться на плацу, насколько это вообще возможно.

Наваливается страшный недосып. Подъём под крики дневального в шесть утра – жёсткое испытание, хотя привыкаешь и к этому. Наши ноги уже попривыкли к портянкам, новые гимнастёрки ХБ уже не раз пропитывались честным солдатским потом. Наши желудки постоянно просят жрать, а получают перловку, пшено или серые свалявшиеся макароны в дополнение к тощей селёдке и кускам варёного сала в кисловатом томатном соусе. Сухой паёк в виде килек в томате и полбуханки на каждого, выданный перед последним марш-броском на полигон, показался тогда деликатесом.

Впрочем, не всё так плохо. Напялив за положенные сорок пять секунд форменные штаны-галифе и сапоги, мы строем, «с обнажённым торсом», по холодку, бежим по просёлочной дороге через шикарный сосновый лес и ждём, когда ротный не подаст сигнал в виде идиотского слова «Оправиться!» Тогда мы подбегаем к деревьям и выливаем на них содержимое наших мочевых пузырей, громко кряхтя от удовольствия. Правда, Байор говорит, что сосны от этого сохнут и умирают, но что мы можем поделать – физиология...

А потом нас гонят на зарядку, где под счёт «раз – два - ... – шестнадцать» мы выполняем так называемый типовой армейский комплекс. А затем идём умываться и одеваться. А затем на утреннюю поверку, где нам иногда зачитывают разные приказы, от которых давно уже никто не ждёт ничего хорошего... Потом наступает очередь завтрака, и к половине девятого все мы обязаны быть готовыми к приёму очередной дозы или дурацкой муштры, или тяжёлой ломовой работы, от которой у всех уже болят все конечности и спины.

Угадать логику военного – задача непростая, особенно, если ты раньше не сталкивался с типовыми армейскими шуточками. Например, перед строем Байор задаёт вопрос:

«Кто умеет играть на гитаре? Выйти из строя!»

Тут же находятся пять-шесть желающих поучаствовать, как они считают, в репетиции художественной самодеятельности. Но Байор резко ставит их на место:

«Вот ты старший! Марш на кухню разгружать машину с картошкой... По выполнении найдёшь меня, доложишь...»

У Байора постоянно дёргается плечо, говорит - тик от многолетнего общения с такими идиотами, как мы. Но нам кажется, что он дядька-то неплохой, только военный: в петлице танк, в мозгу устав, который он заставляет нас учить наизусть вместе с текстом присяги, которую нам предстоить принять в конце сборов.

«Вот выйдешь ты строевым шагом к знамени, возьмёшь в руки папку, а бумажки там нет. И что ты скажешь – принимать присягу не буду, текста нету???»

Тут как-то и возразить нечего, приходится молча соглашаться. Вообще в армии лучше со всем соглашаться, только молча, а делать или не делать – выбирать по обстоятельствам.

Почти случайно нам с Рязанцевым выпадает счастливый случай: Байор говорит, что требуются знатоки кино. Но нас на мякине уже не проведёшь – опять куда-нибудь загонит рыть чего-то или перетаскивать. Поэтому строй молчит, не покупаясь на приманку. Тогда он тупо тычет: вот вы двое, и мы, понурые, выходим из строя и ожидаем назначения.

Как ни странно, нас отправляют в распоряжение киномеханика, с которым надо съездить на базу сдать старые коробки с плёнкой и взять новые. Дело затягивается до самого обеда, кроме того, у нас появляется время для хорошего перекура, пока киномеханик ждёт очереди среди ему подобных. Закончив свою миссию, мы бежим в сторону столовой, рискуя остаться без обеда, что в армии почти равносильно самоубийству, и натыкаемся на капитана Кузнецова, который считается правой рукой Байора.

«Так, бойцы!» - говорит он, - «вы рубанок хоть раз видали? Справитесь?»

«Так точно, видали!»

«Ну и чудненько! Фронт работ для вас на ближайшие две недели: берёте в каптёрке инструменты, доски и сколачивчаете из них основания для палаток, чтобы боковины прилегали плотно и ничего не текло. Это, конечно, полная хрень, но у нас скоро намечается проверка, и внешний вид лагеря – главный показатель. Поэтому: вы делаете эти каркасы, а остальные идут в лес за дёрном и обкладывают им палатки снизу. Ферштейн?»

«Так точно. А вопрос можно?»

«Валяйте...»

«А нам на общие мероприятия ходить надо?»

«После развода утром идёте лично ко мне, и если ничего срочного не будет – занимаетесь своими деревяшками, то же самое – после обеда. К вечерней поверке освобождаетесь...»

Остаётся только молиться, чтобы всё это не сорвалось. В каптёрке выясняется, что из инструментов остались только молоток, тупая пила, клещи и рубанок без лезвия. Кроме этого огромное число кривых и ржавых гвоздей, которые придётся выпрямлять. Досок нет. Сам каптёр говорит:

«Территория у части большая. Пошукайте, найдёте обязательно. Только не ленитесь и ни у кого ничего не спрашивайте. Видишь доску – бери и тащи!»

Дельные советы...

Пилу пытаемся наточить камнем, толку мало. Молоток постоянно срывается с ручки, приходится искать в лесу подходящую палку и подтачивать её перочинным ножом. В глубине местной помойки находим шесть подходящих досок и в полном соответствии с советом каптёра тащим их к себе. На первый день материала хватит, но назавтра вопрос, где его взять, будет мучить нас снова, и мы привыкаем к тому, что идя по территории части, надо не просто смотреть по сторонам, а выискивать плохо лежащие деревяшки...

В это время все остальные забавляются на полосе препятствий, маршируют по плацу, а иногда совершают увлекательные путешествия на Сергейцево поле – порыть окопов, пострелять по мишеням, побегать с полной выкладкой. Правда, пару раз Кузнецов всё-таки заставляет нас побегать вместе со всеми, сходить в наряд по кухне, а к концу двухнедельного срока даже поучаствовать в чемпионате батальона по военным видам спорта.

К моему удивлению выясняется, что я неплохо ползаю по-пластунски. В финале, уже извалявшись в грязи и вымокнув от едкого пота, я прихожу вторым, уступив только Кибрику из первого отделения нашей роты. Расстроганный Байор обещает наградить нас:

«Просьбы имеются?»

Хитрый Кибрик делает ход конём:

«Товарищ майор, а дайте нам ЕФРЕЙТОРА!»

Байор от неожиданности даже снимает фуражку, чешет свой полубокс и, выдержав театральную паузу, объявляет решение:

«У каптёра получите лычки, к вечерней поверке они должны быть у вас на погонах!»

Как-то к военной карьере я никогда не стремился, но теперь придётся: отвечать по списку на поверке первым после сержантов, командовать рядовыми, когда дают какие-то общие задания, а потом докладывать о выполнении. Короче, престиж иллюзорен, а ответственность реальна...

Впрочем, остаётся не так много времени: присяга, экзамены, контрольный марш-бросок по тревоге, и там – по домам. Присяга проходит гладко и чётко, никто не забывает текст, который всё-таки вложен в папку. С этого момента нам всем выдают АК-74, мы целый вечер чистим их и ставим в оружейную комнату под замок. В случае тревоги каждый должен знать, куда бежать и который автомат хватать.

Подготовка к экзамену по специальности, военному переводу, проходит в так называемой «ленинской комнате», где есть несколько столов, телевизор и гипосвый бюст вождя. Подполковник Модин – сущий зверь, но профессионал высшего разряда. Он до изнеможения гоняет нас по методу двухстороннего перевода, мы должны уметь допросить военнопленного, в роли которого, как правило, выступает он сам, прикидываясь то вьетнамцем, то афганцем, плохо знающими английский язык. Иногда доходит и до спецпропаганды:

«Солдаты, волосатый капитан Боллз и толстый майор Бахман в погоне за чинами и наградами посылают вас на верную гибель! Сдавайтесь!»

Если ты берёшься переводить и не начинаешь смеяться над фамилией капитана, он с издевательской интонацией заявляет:

«Выучить к завтрашнему дню как будет «рота танковых мостоукладчиков», доложить мне...»

Если не можешь сдержать улыбку – продолжает что-то вроде:

«Отступающий в панике противник не желает сдаваться, он применил ядерное оружие. Вспышка справа!»

Тут, как выясняется, надо быстро улечься головой в сторону от вспышки, и если ты этого не сделаешь, то получишь задание про танковых мостоукладчиков или что-то вроде того.

А то ещё заставляет свои фамилии натовской азбукой передавать:

«Смотрите, сынки: MODIN это всего-то Mike – Oscar – Delta – India – November! Всем выучить свои фамилии в спеллинге, и уметь передавать на слух любое слово! И принимать тоже...»

Самым счастливым моментом для нас теперь кажется последняя минута занятия, когда Модин громко командует:

“At ease! Dismissed!”

Экзамен назначен на понедельник, а в воскресенье после ужина Кузнецов перед строем предлагает всем желающим пойти в кино:

«Вопросы есть?»

«Товарищ капитан, а какое сегодня кино?»

«Хорошее...» - не моргнув глазом отвечает он и сопровождает группу желающих приобщиться к культуре до дверей клуба.

Как только в зале гаснет свет и на экране начинают крутиться рабочий и колхозница, всех одолевает крепкий долгожданный сон. Жалко, что одна серия...

И действительно, какое хорошее кино, смотрится на одном дыхании. Зато потом опять приходится вскакивать от команды «строиться!» и бежать в свою шеренгу, а весь оставшийся кусок вечера слоняться по лагерю, томительно ожидая отбоя.

Ночью не снится ничего, только под утро я начинаю видеть берег реки и замаскированные большие машины на гусеницах, отдалённо напоминающие танки. Это рота танковых мостоукладчиков, по-вражески armored vehicle launch bridge platoon. Солдаты уже сдали нашим толстого майора Бахмана и ожидают своей дальнейшей участи, занимаясь рыбной ловлей. Надо всем сияет ослепительный свет, но это не солнце. Это вспышка справа!

«Четвёртая рота! Подъём!» - орёт дневальный.

Хорошенького понемножку...

На экзамене мне попадается жуткий текст про симптомы лучевой болезни, я долго подбираю слова: тошнота и рвота, вздутия и покраснения... Но Модин вроде бы остаётся доволен моим переводом, и отпускает без лишних вопросов. На улице рядом с ленинской комнатой Кирюха, отстрелявшийся первым, пытается пришить оторвавшуюся пуговицу.

«Слыхал – говорят, завтра марш-бросок по тревоге на сорок километров?»

«На сорок???»

«С трудом представляю...»

«Ничего, недолго осталось...»

Ощущение как в песне – «последний бой он трудный самый...», и в таком напряжении мы дожидаемся сигнала тревоги, наперегонки бежим в оружейную, строимся – норматив соблюдён, Байор фиксирует что-то в своём кондуите.

Потом ставится задача подразделению: совершить скрытно марш-бросок в район с указанными координатами, на месте произвести разведку и занять оборону на рубеже. Байор теперь нам не командир, он наблюдатель, всем руководит Кузнецов. Он и отдаёт приказ:

«Бегом марш!»

Марафонская дистанция... Триста спартанцев... Гонец умер, сообщив весть родной Спарте... Рассвет в четыре двадцать утра... Одни ёлки... Роса... Роса кончилась – начинается пыль...

Все мысли в результате оказываются в маленьком клубке посреди мозга, а в висках стучит пульс. Ноги бегут, плечи несут автомат и противогаз, голова – болтающуюся каску, по заднице то и дело ударяет сапёрная лопатка, по брюху – полная воды солдатская фляга...

Бежим явно в сторону Сергейцева – куда же ещё? Но всем известно, что это не сорок километров, может всё-таки не Марафон... Эта мысль немного согревает, особенно когда мы останавливаемся перед переездом, пропуская длиннющий состав из пустых цистерн. Увидев нас, машинист даёт противный длинный гудок, будя жителей ближайшей деревни. Впрочем, стадо уже выходит на выпас и маленький коренастый пастух ловко бьёт своим кнутом, сотрясая воздух:

«А ну пошли-и-и-и...»

Умный Кузнецов не находит ничего лучше, чем вести нас дальше через этот луг, полный коровьх лепёх и следов копыт, заполненных водой. Скорость нашего передвижения резко снижается, а Кузнецов знай себе кричит:

«Темп, темп...»

Километра через два начинается болото, на краю которого капитан даёт нам перекурить и отдышаться.

«Вон тот лес видите?» - кивает он в сторону дальнего ельника.

«Видим...»

«Задача первому отделению: короткими перебежками кратчайшим путём выйти на позицию, закрепиться на месте. Задача второму отделению: обеспечить прикрытие, выделить двух бойцов в дозор. Остальным ждать здесь, по сигналу ракеты начать движение в сторону позиции первого отделения. Вопросы есть? Нет? Вперёд!»

В дозор попадаем Кирюха и я. Мы выходим первыми по просёлку вокруг болота, идём быстро, но часто оглядываясь по сторонам и не теряя из виду Кибрика с его отделением. Автоматы в руках. Болото неглубокое, нестрашное, но идти по нему – радости мало, грязная жижа попадает в сапоги, заставляя и без того уставшие ноги отчаянно месить её внутри. Нашему же дозору пока идти вполне удобно, лес приближается...

Первое отделение героически чавкает по болоту, наши держатся по кустам вдоль него. Наконец, кибриковы бойцы ступают на твёрдую лесную почву и, пройдя ещё с полкилометра, по сигналу Кузнецова начинают рыть окопы «индивидуального профиля» из положения лёжа. Забава потрясающая: лежишь на пузе и пытаешься достать из-под себя кусочек сырой земли, а потом ещё и уложить его на бруствер. Что делать – деды и прадеды на своих войнах именно так и выживали, чего тут хорошего под пули лезть...

Как только индивидуальный профиль достигнут и задницы бойцов еле торчат над поверхностью, Кузнецов даёт сигнал ракетницей, и вся остальная рота начинает своё движение по болоту. В это самое время условный противник начинает попытку обстрела наших позиций: совсем близко слышны автоматные очереди.

«Где наш дозор?» - орёт Кузнецов.

Мы с Кирюхой подбегаем, становясь смирно. А хитрый Кибрик и говорит:

«Товарищ капитан, смотрите: у них даже коленочки – сухие... А мы тут...»

«После будем разбираться! А сейчас дозору задача: произвести разведку, определить местоположение противника... Ползти на пузе – обстрел идёт! Гранаты возьмите на всякий случай... Каски оденьте...»

Взяв по болванке гранаты, мы заваливаемся на животы и медленно ползём по лесу, среди шишек, поганок и зарослей спелой костяники...

«Кир, туда ползём?»

«А я знаю? Стрелять вроде перестали...»

Действительно, тишина вокруг...

Вдруг почти совсем рядом чиркает спичка. Лесной сумрак на секунду озаряется жёлтым пламенем – они буквально метрах в пяти от нас... Замечаем двоих, больше вроде никого нет. Рядом с ними какой-то большой бесформенный мешок.

Снимаем с плеч автоматы, ложимся на изготовку и – огонь...

Эти сначала не врубаются, что происходит, но потом один начинает стрелять лёжа рядом со своим мешком, а второй – стоя из-за дерева.

Вот только патронов у нас по пол-рожка, кончаются через минуту, и мы все четверо замолкаем, не зная, что делать дальше. Делать нечего – берём наши гранаты и бросаем наугад в темноту.

«У-у-у-у-у...» - сразу слышится стон.

«Колян, ты чё? Помер что ли...»

Второй крутится рядом с лежащим телом, пытается прослушать пульс:

«Вроде живой...»

Он пытается взвалить своего Коляна к себе на плечи, а тот немного приходит в себя, и они уходят восвояси в глубь леса. Всё-таки, какска – вещь полезная...

«Смотри, это у них кукла!» - шепчет Кирюха, показывая на мешок.

Действительно, это какие-то старые полосатые матрасы, сшитые в виде человека в полный рост, на голове углем нарисованы глаза, усы, ноздри и высунутый язык...

«Язык!!!» - придётся нам эту хренотень тащить на себе обратно, но половина задания выполнена.

«Коляна-то как жалко... Получил боец по кумполу...» - смех сквозь слёзы.

«Давай этот тюфяк тут в кустах замаскируем, а сами сбегаем их позиции поищем...»

Этот мокрый матрас весит килограмм тридцать, но делать нечего – бросам его в малине и перебежками от дерева к дереву движемся вперёд. Всего метрах в ста находим старый окоп, в котором никого не видно, зато ещё метрах в ста замечаем табачный дымок: вот не курил бы Колян – башка была б целее.

«Они?»

«Они. Считать будем?»

«Ты скольких видишь?»

«Зеро я вижу...»

И тут из их окопа раздаётся громкий смех – анекдоты травят, что ли?

«Сколь человек ржало?»

«Не меньше шести-семи...»

«Значит, отделение как минимум... Поползли обратно...»

Докладывать обстановку приходится не только Кузнецову, но и Байору, который прибыл на собственной «НИВЕ» оценивать ход учений. Он сегодня добрый, говорит:

«Военнопленного – на допрос! Кибрик, душу из него выньте!»

А Кибрик и рад стараться:

«Рядовой Мосесов!» - кричит он, вызывая своего излюбленного бойца, двухметрового амбала из знойной Ленкорани. Ни улыбаться, ни хмуриться он не умеет, просто смотрит карими глазами и показывает свои кулачищи размером с небольшой арбуз.

«Mosesov will make you speak!!!» - с расстановкой говорит Кибрик и резко пинает тюфяка в бок...

«Слушай мою команду!» - минут через пять орёт Кузнецов. «Производим прочёсывание леса. Шагом марш, с развёртыванием в одну шеренгу...»

Опять этот дурацкий лес с его мухоморами... Скорей бы всё это кончилось, что ли...

И – о, чудо! – в одном из окопов необъятного Сергейцева поля стоит полевая кухня и манит наши чуткие носы непревзойдённым запахом перловой каши с жирной тушёной свининой. А рядом стоит огромный алюминиевый чайник и лежит нарезанный большими кусками серый хлеб.

«Товарищ капитан, разрешите обратиться!»

«Обращайтесь... Да, это для нас... Четвёртая рота – в две шеренги стройся... Приготовиться к приёму пищи...»

Ресторан, мать вашу! После такого обеда вставать и куда-то бежать дальше – просто невозможно. Это издевательство над организмом. Гуманист Кузнецов терпеливо ждёт, пока все закончат трапезу, но не даёт никому заснуть – перекур и в бой!

«Марш-бросок продолжается. Задача: к четырнадцатти ноль-ноль занять командный пункт на высоте сто сорок восемь.»

Судя по его карте, это совсем недалеко, бежим с полной выкладкой, еле перебирая ногами. Но на подходе к высоте стоят четыре старых, но вполне себе действующих Т-62, развёрнутые в нашу сторону. Как только наше первое отделение приближается к ним, начинается стрельба холостыми из пулемётов: стоп, пехота в лоб не пройдёт!

Кузнецов достаёт из своей походной сумки завёрнутое в тряпочку красное знамя, древко мы делаем из орешника.

«Мосесов, давай – обойти с тыла, закрепиться на высоте, водрузить знамя победы!»

Остальным приходится демонстрировать точность метания болванок гранат по танковой броне.

«Эх, Коляна, жалко тут нет...» - всё не унимается Кирюха, подползая к боковому окопу, чтобы бросить свою гранату под гусеницу.

Наблюдающий за процессом Байор кричит:

«Танк подбит!»

Тут же из него вылезают трое танкистов: старший сержант и двое рядовых.

«Ну всё, мы трупы... Ребят, курево есть?»

Тем временем Мосесов доползает с тыла до вершины и втыкает древко знамени в землю.

«Ура!!!» - орём мы нестройным хором и карабкаемся на высоту из последних сил.

Через полчаса мы уже лежим на дне окопа, дозорные наблюдают за позицией: вроде никто на нас не идёт, можно вздремнуть.

«Дембель давай! Устал...» - шепчет хитрый Кибрик так, чтобы услышал Кузнецов.

«А всё – задача учений для вас выполнена. Сейчас дождёмся приказа и домой...»

Да от такой новости петь хочется!

Особенно если подкатывает байорова «НИВА», и он с довольным видом командует:

«Отбой манёврам. Роте - строиться и пешим маршем в расположение...»

А на прощание:

«Запевай!»

Солдатушки... Бравы ребятушки... Где же ваши жёны?

Хороший вопрос. А я про них что-то и забывать начал с этой военной службой. Вот вернёмся в Москву, прочитаю все письма, буду сглатывать розовые слюни и трепетно ждать встречи...

Нет. Мы с Кирюхой сядем где-нибудь на крышу и выжрем там ящик пива, а потом сдадим бутылки и возьмём ещё... В пушки они – заряжёны...

И уже через пару дней мы сходим с перрона на московский асфальт и растворяемся в городе, словно и не уезжали.

В этом жарком, почти пылающем августе, когда тёплое «жигулёвское» ничего, кроме омерзения не вызывает, хорошую пьянку после дембеля стоит разделить на несколько значимых этапов.

Закупка напитка в условиях советского повышенного спроса может представлять из себя определённую сложность, но мы неплохо знаем возможности московской торговли и десятки относительно надёжных точек. Затем – быстрое охлаждение напитка в морозилке. Затем – загрузка в сумку-холодильник или, как минимум, в большую простую сумку, но тогда степень заморозки должна быть повыше. Потом – выход на пленэр...

В нашем случае идеально выйти на реку, запихнуть в воду несколько бутылок в авоське, а самим расслабляться в воде, время от времени посасывая прохладный напиток... Крыша при такой погоде не столь привлекательна – подождёт до осени.

В первом же магазине, куда мы заходим, есть очаковское «Столичное» с Триумфальной аркой на этикетке:

«Берём?»

«Несомненно...»

Это уже большая удача!

«С закуской у нас сегодня как?»

«Да тут папаша скоро опять собирается в Комсомольск-на-Амуре, а предыдущая трёхлитровая банка красной икры еле-еле начата. Придётся сожрать...»

«Дело хорошее. И ещё селёдочкой отполируем, исландской... Вот смотри – толстенная...»

Ну и чёрный хлеб, куда же без него? Со всей этой тяжестью мы медленно покидаем гастроном, но легко успеваем на совершенно пустой сорок пятый, приветливо распахнувший перед нами свои двери.

«Смотри, Кир, водила вроде тоже пиво любит...»

«Кто ж его не любит?»

Через полчаса первые бутылки уже у нас в руках, и Кирюха с неподдельным интересом рассматривает новую картину в моей скромной холостяцкой комнате:

«Птица стервь... Очень эстетично... Соловьёва Т.Н. – это кто? Сама стервь?»

«Это у Кузиной спроси, она тебя познакомит...»

«Ты знаешь, а я как-то с ней уже давно... И не говорил, и не виделся... И даже желания звонить почему-то нет...»

«Да, игры в войнушку явно не способствуют половым контактам...»

«Ты всё за Новый год на меня крысишься? Знаешь, а я ведь по правде и не помню ничего: проснулся с ней в койке – башка чугунная, хрен на взводе... А отступать уже поздно и некуда.»

«Да ладно, хрен на взводе! Если б не Хелли, дал бы я тебе в рожу. Тоже мне друг...»

«Кстати, как там наша малышка?»

«Я тебе сейчас прочитаю пару цитаток, и ты сразу всё поймёшь. А пока вспомни нашу практику после первого курса: палаточный лагерь, восемнадцать лет, пойма реки Протвы, Сенокосная балка, короткие ночи, утро с росой...»

«Ром в сельпо, гитара в руках...»

«Ну вот, ты всё и вспомнил. Итак, цитата первая:

... меня совершенно случайно назначили в одну бригаду с Вайнером. Мы с ним вдвоём целый день ходим с лопатой по окрестностям, рисуем в дневнике почвенные горизонты...

А вот ещё:

... Вайнер всё время говорит, что мы как пара в фигурном катании, и у нас должно быть всё вместе – и работа, и отдых, и личная жизнь...

Ещё:

... сегодня он позвал меня в кино на последний ряд. Фильма не помню...

И апофеоз:

... Киса, скажи: я - ДЕВУШКА С ИСТОРИЕЙ? А то мы ходили ночью в Сенокосную балку, и теперь Вайнер говорит, что я, как выяснилось, девушка с историей...»

После такого даже у Кирюхи ступор начинается.

«Интересно – а как там у них всё выяснилось?»

«Вот и я весь в вопросах хожу...»

«Что делать-то будешь?»

«А ничего не буду. Девушка у нас с историей, и я тоже. А моя история говорит мне, что лучше не дёргаться, а то увязнешь еще больше...»

«Мудро... Пойдём на реку!»

«На птицу стервь полюбуемся и пойдём...»

В Крылатском строится новый мост, проехать по нему ещё нельзя, а пройти можно, и многие спокойно переходят на Тереховский берег, где неплохой пляжик, а рядом с ним – необъятное поле с кочанами капусты. Воду для поливальной установки качает насосик на реке, от чего немного шумно, но водные брызги создают такую прохладу, что поначалу даже купаться не хочется.

«Вот это курорт!»

На противоположном берегу пристань, и в ожидании теплохода публику развлекают модными шлягерами:

«А знаешь, всё ещё будет.

Южный ветер ещё подует...»

Вода шикарна, вылезать не хочется.

«Я вот что думаю – на работу нам ещё через месяц, так не махнуть ли нам, например, в Прибалтику?»

«Во все три?»

«А чё, конечно. Завтра поедем за билетами, всё и спланируем.»

«Идея принимается!»

«Ну и чудненько...»

И нестройным хором:

«А все бабы – дуры!»

И весело гремя пустой стеклотарой по недостроенному мосту, мы выдвигаемся в сторону Рублёвского шоссе, где в одном из дворов находится пункт приёма. Очередь минимальна, но дядя уж больно придирчив ко всяким там сколам и наклейкам, бракуя всё подряд. После десятиминутной перепалки нам удаётся отстоять всего тринадцать из восемнадцати. Ну да ладно, доза внутри нас уже хороша, а денег как раз на портваген для полировки и хватит...

Ночь душна и одинока. В ней живут странные фразы:

“Wo ist der weg nach Wilno?”

“How do you do do, Mr. Brown?”

Я храплю и ворочаюсь, а гордая птица стервь летает над притихшей Москвой, заглядывая в уснувшие окна...

Почему-то опять хочется того непролазного, тяжёлого снега, с которого начинался этот странный год, и ощущение нового рубежа крепнет внутри моего тела: то ли молодость кончилась, то ли мудрость прорезывается в виде коренного зуба...

А знаешь, всё ещё будет...

 

ОСКОЛОК 18. ВСЁ СРАЗУ

Эскалатор идёт медленно вверх, серые люди толпятся на станции, словно нехотя ступают на полотно, хаотично прижимаясь друг к другу. Навстечу им спускаются почти такие же лица, с такими же мыслями, с такими же явленями неизбежной вечерней небритости, с такими же следами утреннего макияжа, в таких же джинсах и куртках.

И только один толстый дядька вдруг странно наклоняется вниз, сначала вставая на колени, а потом неуклюже опрокидывается на нечистый серый мраморный пол и вытягивает в сторону свою правую руку, из которой катится красная круглая таблетка-драже...

Я - не он. Я живу под потолком, в этих причудливых бетонных конструкциях, в которых прячется яркий неземной свет. Я разглядываю зал станции, людей, склонившихся над телом, слышу то стук приходящего поезда, то крики:

«Да вызовите, наконец, скорую!»

И когда, наконец, эти трое в синих робах прибывают и почти сразу накрывают тело чёрным полиэтиленом, многие из зевак начинают расходиться, а тётка в униформе метро включает ещё одну ленту эскалатора: жизнь продолжается...

Но я не могу улететь. Я слышу откуда-то странные звуки. Это не шум, это – музыка. Она не похожа на другую... Это не Моцарт, это не Вивальди, это не Малер...

Это новая музыка. Это реквием.

Реквием пассажира...

02 февраля 2013 – 28 мая 2014 года

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/