Василий Добрынин

dobrinin58@mail.ru

 

Сыскной роман

 

Разрыв — видел он, — рвет ее ткань живую. А он не хотел ей боли.

Может, есть случаи, когда невозможно без боли?

Книги и чьи-то, реальные судьбы, не спорили:

«Да… А что делать?..» Но он не хотел так.

Боль лишь однажды прекрасна: когда человек рождается.

Во всех других случаях, боль — убийца.

Станкевич

Роман

 

Людмила

 

 — Что с тобой? — удивился Сева.

Лицо девушки показалось белым, как в свете бестеневой хирургической лампы. Это в пасмурный, бездождливый день…

 — Подожди, — подхватил он ее под руку. — В чем дело?

— Потом! — она вырвалась.

«Беда!» — понял он. У беды — убедительный почерк, и Сева его угадал, не обиделся на Людмилу. Не обернувшись, она уходила, а он долго смотрел во след: «Куда?» — любопытствовал он. Она удалялась, терялась из виду, а он находил, угадав ее по малейшим признакам: плечико где-то в толпе промелькнуло, прическа, он видел — она! Он так ее знал! Потеряв, он пошел бы следом. Идти не пришлось, он остался на месте и удивленно подумал: «Черт! Что могло привести в райотдел милиции, девушку двадцати трех лет?» Секунду она колебалась, или переводила дух, перед вывеской: «Червонозаводский районный отдел внутренних дел», и пошла внутрь.

Стрекотал телетайп, и дежурный, который от этой машины чего-то ждал, попросил:

 — Минуту! — и скрылся за дверью.

Через полминуты, держа в руках лист с настрекоченным текстом, быстро его прочитал, отставил, и вышел в вестибюль.

— Здравствуйте, слушаю Вас!

— Я, — осмотревшись, сказал Людмила, — кажется, должна сделать заявление…

 — Кажется? — переспросил дежурный. — Присядьте… Теперь, по-порядку.

— С собакой, Ральфом, гуляли… Вы это место знаете: возле кинотеатра. Знаете? Там часто, гуляют с большими собаками.

— Знаю.

— Там, — старалась она быть спокойной, — а там Ральф нашел…

Дежурный, не торопил.

— Нашел он, по-моему, руку…

 — Что? — уточнил дежурный. Он слышал, конечно же, до него дошло. Он хотел знать, не ошиблась ли девушка. Все может быть…

 — Значит, уверены? Это рука?

— Да, рука человека, от пальцев, по-моему, до плеча… Татуирована сильно.

— Кто-то еще это видел? Кто сейчас там?

— По-моему, больше никто. Там Ральф… Он дрессированный.

— Назовите себя, — взял дежурный листок и ручку, — так принято. Не обижайтесь.

— Владимир Иванович, — снял он трубку с пульта, — для Вас информация. Здесь человек, Вы спуститесь?

Записав, как зовут, где живет Людмила, дежурный взял трубку рации:

 — Группа, с экспертом, готовимся к выезду!

«Он дал команду, — подумала Люда, — из-за меня…»

 — Добрый день. — подошел к ней человек в гражданском. — Я начальник уголовного розыска, Евдокимов Владимир Иванович. Мы благодарны Вам за поступок. Две просьбы. С группой выехать и показать нам место. Второе — что сделаешь, мы должны записать на бумагу все, что Вы сообщили. Договорились?

 

***

 — Девушка, — улыбался снизу, из-под обрыва, человек с чемоданчиком, который больше других занимался находкой, — мы Вам вдвойне благодарны за то, что нашли Вы именно руку! Была бы нога — безнадежное дело…

Люда подобного юмора раньше не знала, не совсем поняла его, и, видя, что это не хитрость — эксперт ей действительно благодарен, все-таки промолчала.

За этим событием был человек. Или несколько. Часть тела, иначе, чем мертвому, потерять невозможно. Потеря, ну, далеко не похожая на остальные десятки и сотни тысяч потерь.

«Неужели, — думала Люда, — они смогут во всем разораться?»

Впервые, живьем, наблюдала она, как работает не теле-киношный, а настоящий угрозыск. Не так интересно, как на экране, но она была среди них, была с ними, и думала: «Выяснить, кто он, несчастный — еще не все. Главное — выяснить, кто убийца. Задержать, разобраться и доказать». Пыталась представить такую работу, и не получалось. Как вообще это можно сделать? За что зацепиться? Руку течением вымыло на берег. Значит в воду попала она по течению выше, не наоборот. Вот уже есть вывод! Что еще может сказать эксперт и сотрудники, их начальник? Даже с помощью Ральфа, Людмилы и провидения? Будь они семи пядей во лбу, большего здесь невозможно сказать!

— Это мы должны рассмотреть внимательно? — растерянно изумился парень, привлеченный в качестве понятого. Другой избегал даже краешком глаза смотреть на фрагмент. В душе — Люда видела, — он раздраженно, «в себя», ругался.

— Да. Мы должны зафиксировать вид, состояние, признаки, время и место, откуда фрагмент изымается. Вам понятно? Вы, что? — спросил Евдокимов того, что не мог смотреть, — Вам плохо? Не сможете быть понятым?

Парень в ответ промолчал, вид его убеждал: «Не могу!»

Евдокимов вздохнул. Сержант чертыхнулся, готовясь искать здесь же, на пустыре, может быть, за его пределами, нормального человека, который может быть понятым.

— Владимир Иванович, а я могу быть понятой?

— Вы? — удивился Владимир Иванович, — Можете…

«Хорошо пойдет, а, черт возьми, при такой подаче!» — с симпатией глянул эксперт, и опять улыбнулся Людмиле. «Красивая женщина на корабле, — вспомнил он, — это либо открытие, равных которому нет, либо — смерть кораблю!» Не мог умереть, как корабль, уголовный розыск, значит — будет второе! Пучки пальцев — эксперт был довольным — для распознавания были вполне пригодны.

 

***

Есть же в народе истина к слову о том, что хорошо начинается: «Начинали за здравие, кончили за упокой»… Криминалист, в тот же вечер установил личность трупа. Отпечатки пальцев — великая вещь! Да, Евдокимов и сам, без эксперта, установил эту личность. В альбоме он отыскал и татуировку, и данные на ее владельца. Не простое дело — по фрагменту тела выяснить личность — было сделано. И правда, легко пошло дело. Труп мартовский, или конца февраля...

Сорок пять лет было личности. Судим, отбывал: разбойные нападения, квартирная кража, хулиганство — нормальный букет. Не женат, жил у матери 75-ти лет, в частном секторе. Не работал, увлекался всерьез, и конечно, не спортом…

 

***

 — Анна Ивановна, здравствуйте. Как живете-можете, а? Потихоньку?

Анна Ивановна, как отвечала бы всем, ответили и участковому:

 — Та, яке в мои роки, життя? Потихэничку, вот, потихэньку…

В низком ее флигельке, где она жила, уступая дом сыну, сумерки даже в дневное время. Оконца — слепые, почти у земли, а потолок — над затылком. Пол земляной. Все здесь говорило о трудной, явно к закату клонящейся жизни. Жизни, в которой хорошего мало, в черта, за которой еще и могло быть хорошее — уже позади... «Спасибо сыну! — подумал милиционер, — Её судьба — его рук дело!»

 — О, — осмотрелся, привык к дневным сумеркам, милиционер, — однако, у Вас посветлело! Алеша сделал ремонт?

— Ни… — тихо сказала Анна Ивановна.

— А где он, Анна Ивановна? Знаете?

— Хто его зна! Десь блукае, мабуть…

 — М-мм… А давно блукает?

— Та, уж давно! Десь так — мисяц, мабуть…

 — И ничего не знаете?

— Та, ничего…

Ясно! Все участковому было ясно…

 — Пил он в последнее время?

— Завжди пье!

— А в последнее время с кем пил?

— Ой, да хиба же я знаю, с кем? Они ж вси одинаковы, вси! А пьют они в хате. З ним. Я к ним не хожу.

— Может, соседи к нему заходили? Друзья — ну, кого-то Вы можете знать. Кто видел его последним?

— Соседи, так — ни! Ни було!

— Точно не было, да?

— Ни, сусидив — ни! — она твердо об этом сказала, — А друзи, -покачала она головой, — не знаю я друзив. Вси — на одне обличчя!

Вздохнул участковый. Еще раз вздохнул. Помолчал…

 — Анна Ивановна, — тихо сказал он, — а я за Вами! Возьмите пожалуйста, паспорт и мы с Вами вместе поедем.

— Кудой-то поидим? — встревожилась Анна Ивановна.

— Не придет больше сын Ваш, Анна Ивановна. Умер он…

Лицо утонуло в костлявых ладонях. Стон осенних озер, изнывающих под тяжестью льда, который ломает себя, набирая от холода вес, слышался из-под ладоней. Слова бились, стучали в худую спину и в грудь, изнутри. А говорить их у Анны Ивановны не было сил…

***

В морге фрагмент был предъявлен на опознание матери погибшего. «Да, это он!» — опознала мама. Погибший — Жуляк Алексей Петрович.

Маму допрашивал следователь прокуратуры.

— Значит, перед восьмым марта пропал он, так? Чего же Вы, Анна Ивановна, не обратились в милицию сразу, как только пропал? Перед восьмым — не вчера ведь пропал!

— Боже мой, — робко, как большинство пожилых, глубоко одиноких людей, отвечала она. — Да ведь я не знала. Не знала, что его нет.

— Больше месяца, — не соглашался следователь, — человека нет, а родная мама молчит! Вы могли заявить, что пропал. Мы б искали. Может, нашли бы живого.

Сжималась всем сухоньким телом Анна Ивановна. Неловко ей было: правильно говорил начальник. Он ее не понимал, потому что не знал Алексея…

 — Может быть, Анна Ивановна, -следователь и помолчал, и подумал, но не отступал, — может Вы, — он смотрел ей в глаза, — может, все-таки знаете, ну, предполагаете, кто мог так сделать? Ребенок же Ваш…

 — Так ведь… — послушав его, да на тот же лад, отзывалась мама, — Запил, я же думала, что он запил. Не знала, совсем ничего про него… Откуда?

— Ну, а пока его не было, кто-то ведь приходил. Кто, Анна Ивановна? Кто-нибудь, кто-то один, но был? Ну, ведь был?

— Да, какие-то были, какие-то — нет… Ваш уже, — вспомнила Анна Ивановна, — спрашивал. Вот. Соседей, с улицы нашей, не было, не приходили. А другие — все на одно лицо. Хуже, чем мой еще, пьют!

— Ну, — устал прокурорский работник, — я сейчас, Анна Ивановна, все запишу, что Вы мне рассказали. Всю правду, ладно? Паразитический образ жизни… Ну, это же так?

Пряча глаза, Анна Ивановна несколько раз торопливо и облегченно, кивнула.

Написав, прочитал прокурорский работник вслух, и спросил:

 — Что-то дополним?

— Ой, да не надо…

 — Ну, а было, чтобы надолго Алексей уезжал к друзьям?

— Кто знает, а может, и было... Не знаю... Пропадает где… шляется... И теперь-то думала, что он живой…

 — У Вас же еще есть сын?

— Старший... В Сибири живет. В Братске. Уж больше 15 лет как уехал. Работает. Все у него хорошо. И семья. Внучка у нас.

— С Алексеем он как? Помогал как младшему?

— Младший — вот он-то и помогал бы. Да Леша мой на него — как собака! Дрались. Леша его топором зарубить хотел. Дурак, когда пьяный.

— Ссорились, значит?

— Ой как ссорились. Думала уж, быть беде, да Иван уехал. Вот из-за него и уехал! А мне лучше-то Ваня бы тут был... Десять лет не видались. Иван приезжал, да этот в тюрьме сидел. Ваня всегда сюда может приехать: деньги есть и семья хорошая…

 — А Леша туда не ездил?

— И не знает-то, где это.

— Последний раз когда Иван приезжал?

— Пять лет, как последний раз...

— А в этом году…

Неплохо б услышать: «Да, собирался, звала я»…

 — Нет. Даже не думали.

Следователь дописал протокол. Еще раз почитал.

— Не торопитесь, подумайте, все ли я написал?

Не кивала, скорее трясла головой Анна Ивановна, выражая усталость, уважение к следователю, и сознание безнадежной никчемности этой беседы.

— Спасибо. Вот здесь подпишите. Вот как пенсию получаете, так же и подпишите.

 

***

 — Ну, как? — позвонил Евдокимов, — Холодно? Горячо?

— Холодно, ужас, Владимир Иванович! Образ жизни убил человека! Мать полагала, запил, закатил куда — да и бог с ним. Она отдохнула. Может, и пожила-то по-человечески этот месяц. А я ее тут колю всерьез! Аж неловко, — настолько всерьез…В первый раз доставал человека в такие годы.

— «Образ жизни» — согласен. Но это пассивный убийца. Вторым, в нашей шкуре, мог быть и чужой, и свой. Первый — потемки страшенные: ни лиц, ни мотивов — месиво беспросветное в беспорядочной жизни! А вот…

 — На родню намекаешь, Владимир Иванович?

 — Не исключаю.

— Брат старший, на далеко — в Сибири…

- «Давно кандалами звенит» *… (*Строки из народной песни: «А брат твой далёко в Сибири. Давно кандалами звенит…») Той же закваски братец?

— Нет. Человек положительный. Достал его брат, с топором гонял — и бежал человек на край света. Мать тепло отзывается, и жалеет, что тот далеко.

— Один отступил на край света, другой сам на тот свет отправил. Топор засветился… Вот, — Владимир Иванович улыбнулся в трубку, — найти бы его, допросить, как свидетеля, для начала…

Сыщики — люди такие же, шутят… Гася сокрушенные вздохи, с обеих сторон, легли на рычаг телефонные трубки.

Но, в первом акте топор «засветился», в последнем, по логике, должен выстрелить. Труп расчлененный, и угроза, пусть давняя, все же, была…

Потерпевшего было не жаль. «Две судьбы, минимум. — думал, давя сигарету, следователь, — маме и брату, сломал человек! И третью — свою».

 

***.

Начальник Падунского РОВД в сибирском городе Братске, получил отдельное поручение следователя из Украины.

— Давыдов! — позвал он в селектор, — Зайди, Украина о помощи просит!

 

***

На третий день, вечером, Сева пришел к Людмиле.

— Милая, что случилось? Чего ты в милицию бегала, Люда?

— Обязана доложить?

— О. нет, что ты! Я просто подумал, что без причин в заведения МВД не ходят…

 — Заведения МВД? Интересно сказал ты, Сева, но лучше б не знать и не видеть того, из-за чего я туда ходила…

 — Ага! — акцентом поставил ладонь вперед Сева, — Однако, не зря ты ходила. «Обязана Вам доложить!» — уже говоришь солдафонским жаргоном!

— Ходила, вообще-то, не в «солдафонию»…

 — Ай, да какая разница! Ты как ребенок. Не знаешь…

 — Чего я не знаю?

— Менты, солдафоны — одно и то же.

— Не знаю… А ты откуда знаешь?

— Откуда? А ты мне скажи, кто на работу идет в милицию? Кто?

— Ну-у…

 — Да идут, Люда, те, кто работать не хочет! Ты посмотри на них! Ему у станка бы стоять, или строить, а он… Да, пахать на них можно, а они по бродвеям гуляют, или сидят в кабинетах! В общем, они — это те, кто работать не хочет, а учиться не в состоянии. Там же форма, погоны, там думать не надо! Тебе приказали — и делай! Зачем им мозги?

— Жестко ты, Сев, — улыбнулась Людмила.

— О чем говоришь, не люблю я их!

— Ну, можно подумать, что я…

 — Да, что ты? Надеюсь!

— Я, Сева, ходила туда потому, что нашла «фрагмент».

— Что за фрагмент?

— Рука… От пальцев, до плеч. В татуировках…

 — В татуировках?

— Да, от пальцев и до конца.

— До плеча, в смысле?

— Да, вся рука.

— Ого! Где нашла?

— Ральф у воды нашел.

— Там, где ты с ним гуляешь?

— Да. Говорят, что примерно месяц, была в реке.

— Ну и что говорят: что дальше, и как? Кто такой? Кто убил?

— Ты, что? Двое суток прошло…

 — А сколько же славной милиции надо, когда человека убили?

— Не знаю, Сева…

Голосом более, чем она, компетентного человека, Сева спросил:

 — Разрисованный говоришь, до головы?

— Я не знаю. Не было головы.

— Но, тату крутое?

— -Крутое!

— Ну, значит, свои завалили! И порубили на части. Нормальный так мог бы? Ты что, — человека рубить! Татуированный — значит сидент. Круто татуированный — значит, крутой сидент. Судя по зверству — такие же и завалили. А этим — милиции, установить его личность, просто. «Пальцы», раз он сидел, у них есть. Тем более, ты говоришь, что и на руке они есть.

— А. вот это странно… — задумалась Люда.

— Что? — удивился Сева.

— Если такие, как ты говоришь, завалили, они отрубили бы пальцы…

 — Ну, ты даешь! — поразился Сева, — Вот, дай тебе волю, ты разберешься. Убийство раскроешь, Людмила батьковна!

Люда восторга не оценила.

— Жаль, — вернул компетентные нотки Сева, — потому, что они не раскроют. Убийцы — матерые волки! Матерые, я вам скажу!

— А опера?

— Опера? — Сева, подумал, прошелся по комнате. Нервничал, «не попадая он в струю». В неуютном тоне, не в том же, привычном ключе, шел разговор с Людмилой.

— А ты, я так вижу, Людмила, — задел он ее, — человек увлеченный, а? Азартный?

— В хорошей игре — почему бы и нет?

— Вот представь, неравнодушный мой человек, — с тебя все началось! Представь, ты прошла бы мимо… Но, нет. И какой механизм закрутился! Какой резонанс! Не ты — никто и не знал бы, что убит на земле человек. Представляешь!

— Это Ральф… — уточнила Люда.

— В милицию он не пошел бы.

— Считаешь, что он о милиции думает так же, как ты?

— Может быть, — рассмеялся Сева, — Так вот, человек мой азартный…

 — Неравнодушный.

— Неравнодушный… Пари предлагаю.

— Да-а? — улыбнулась она дружелюбно, — На что же?

— Творческий ты человек! Что говорить — творческий! Ведь не спросила — в чем предмет спора?

— Предмет спора — фрагмент, как я понимаю…

 — Верно. А выигрыш — романтический ужин с музыкой Ференца Листа и со свечами. Спорим?

— Где будут свечи, и музыка? В общепите?

— О, нет, дорогая, не там. А там, где давно тебя ждут с любовью!

— В твоей квартире?

— Конечно, а что? Что тут такого? Каков риск, дорогая Людмила — таков должен быть и куш! Разве не справедливо? Пасуешь?

— Нет, не пасую.

— О-о! — удивился Сева.

— А секунданты, — не замечая эмоций, спросила она, — будут?

— Нет, нам не нужны секунданты. «Зачем нам кузнец? Ты сама приходи!» — посмеялся Сева.

— Быть по-твоему — согласилась Люда, — так, между нами, без секундантов. Но, дадим уголовному розыску шанс — полгода.

— О-го… — вздохнул Сева, но согласился, — Что делать: куш равнозначен риску, я буду терпеть…

«Неразумно! — в сердцах, про себя возражала себе Людмила, — Пари, где от нас ничего не зависит… Глупо! А ты, -мысленно обращалась к Севе, — хороший, человеческий шанс потерял. Это последний. Не привлекаешь меня, не зовешь — вынуждаешь. Проиграю, — твоя… Но если не проиграю?!»

 — Люда, — Сева, волнуясь, потянул ладони к ее плечам.

Она уклонилась едва уловимым движением. Настолько едва, что может быть, даже и показалось…

 — Люда, — поколебавшись, он опустил руки, — все правильно… — и приободрился, — Ну, ты ж понимаешь? Пари — не пари, как ни крути, но, однако, пора, Люд… — испытующе смотрел он исподлобья.

— Что пора, Сева?

— Ну, тебе уже двадцать три…

 — Двадцать три. — согласилась Люда.

— А еще через три — уже поздно! Пора? — дружелюбно развел он руки и улыбнулся.

— Сейчас, в двадцать три, не хочу…

 — А когда же?

— Сердце подскажет, — тихо, серьезно ответила Люда.

— Ну, извини, извини меня, Люда, все будет прекрасно! Ну, ты же видишь, как я дышу на тебя, волнуюсь? Ни одной посторонней мысли — все о тебе, понимаешь? Все о тебе…

 — Сев, извини…

 — Ну, что ты? — Сева вздохнул, и добавил, — Ну, ладно, пока, любимая!

 

***

Людмила, оставшись одна, прошлась из угла в угол; к двери; от двери к балкону. Понаблюдала течение жизни внизу, за окном. Полистала книгу. Мысли текли в направлении том же, что обозначил Сева, — примерно в том же. Как можно такое раскрыть? Представить примерно, и то, как-то не получалось. Поколебавшись, взяла телефонную трубку.

— Але! Скажите, могу я услышать майора Евдокимова?

— Майора? — переспросили там.

— Ну, наверное... Это Владимир Иванович.

— Он подполковник. А кто его просит?

— Людмила Станкевич.

— Станкевич? Ага. Даю подполковника Вам, Людмила!

— Евдокимов, я слушаю Вас!

Честно сказать, удивил он: время к полночи, он на работе...

— Слушаю Вас!

— Я Людмила Станкевич. Помните, я сообщала об этом фрагменте…

 — Помню. Чем-то могу быть полезным?

— Скажите, а Вы разобрались, что с ним случилось?

— Личность установили. Пока это все…

 — Скажите, когда будет все, я смогу узнать?

— Вы, — помедлив, сказал подполковник, — пожалуй. Имеете право… -улыбнулся: не видела, угадала она.

Теперь его голос казался усталым:

 — Вы что-то добавить хотели, по существу?

— Не-ет, — растерялась Люда, — пока еще нет…

 — Как-нибудь позже, потом позвоните. Договорились?

— Спасибо. Конечно, потом…

«Или — не «позже», а «никогда?» Ни к чему. Сева прав?» — сомневалась, кладя трубку, Людмила.

«Она видит мир не таким, как есть — хочет видеть таким, каким он должен быть» — подумал начальник розыска. — Но без нее, без таких, как она, высыхают души, как бывшие степи, в которых теперь пустыня…»

Стоматолог Сева Гриневич, как все мужчины забыл, что у девушек женская логика. Он добился, пусть скромного, все-таки, шанса, и затаил дыхание. А у нее, как осадок, остается в душе ощущение, что он покупает ее.

 

***

С ближайшими соседями — квартирантами, Алексей жил мирно. Муж и жена 25 лет, художники-оформители, занимали вторую половину дома. Сам он занимал главную половину, а мама жила во флигеле, который дверями выходил к половине, занятой сыном. Поэтому жизнь Алексея шла не перед глазами, а за спиной квартирантов.

Под хмельком, особенно в одиночестве, Алексея тянуло к соседя. Нравились люди спокойного нрава, скромные и образованные — как не от мира сего, и он заходил к ним. Не зная, что делать -не гнать же хозяйского сына, его не гнали. С опаской, а после, привыкнув, что ничего тот плохого не делает, наливали стопочку. А что еще нужно? Выпив, гость сразу он не уходил. Тут он как на островок заплывал, песчаный и теплый — из круга привычного и надоевшего, в котором и не вода плескалась, а мутная жижа. В тяжелом хмелю, или совсем уже трезвым, на это он не решался, а в легком хмелю, когда душа на подъёме и свет ей не чужд — заходил к художникам-квартирантам.

— На жизнь ругался, и выпить выпрашивал, да? — интересовался сотрудник уголовного розыска.

— В общем-то, да… — подтвердил молодой глава семьи, — Но не ругался — сетовал. Так будет точнее. Видно, там, у себя, он гостей по углам разгонял, а здесь что-нибудь рассказать и услышать хотелось. Но, что интересного мы ему скажем? Приходилось ему говорить…

 — Интересные вещи рассказывал?

— Нет, — переглянулись супруги. — Что там интересного может быть?

— Буйного нрава был Ваш сосед?

— Скорей, да…

 — А здесь забывал все и откровенничал с Вами, верно?

— Ну-у… — припоминал художник, — не очень, пожалуй, он откровенничал. Все разговоры о прошлом — одно и то же. А настоящего… Нет, — покачал он головой, — не было…

- «Нет настоящего», — повторил милиционер. — А о будущем? Что говорил? Может быть, собирался куда-то? Может, замыслы были? Пьяные ведь откровенны. Вспомните.

— Да, понимаем, но… ну, нечего было сказать, наверное. Не говорил., -

«Нет человека, — подумал милиционер — да как-то не очень и был, если в жизни уже был прошлым…»

 — Третьего марта, вы его видели, так?

— Да, именно третьего. Мы в этот день уезжали к родителям, на неделю. Ну, а с кем он был в этот день, кто у него был — не скажем. Не видели, они живут с той стороны. Своя жизнь, мы и видеть ее не могли. Ну а теперь там вообще никого. Кому теперь там появляться?

«Да уж: фонарик погас — мотыльки не слетелись... — итожил оперативник. — А кто-то из них же и погасил фонарик. Кто?»

Он дописал протокол допроса. Дал прочесть. И, готовый уйти, спросил:

 — Вы два года живете здесь. Два года общались. Кого-то из тех в его окружении, как художники говорят, колоритного, Вы же могли заметить.

Супруги переглянулись:

 — Кирюха? Разве что он…

«Сразу же надо было про колорит сказать…» — пожалел оперативник.

— Слушайте! — оживился художник, — Мы преступление Вам раскроем! Был человек, которого он боялся. Был. Редко сюда приезжал, но Алексей от него бегал. Кирюха! — имя его или кличка, — не знаем На тех не похож: те по земле таскаются, этот — ходит! Прямо, прочно. Собранный, самоуверенный. Приятного мало. Звериного больше. Вот, как Вы сказали — типаж колоритный! Сидел с Алексеем, когда-то, вместе — Алексей говорил об этом. Они потом «повыступали» вместе на воле, да Алексей прокололся и снова сел. Тот рассердился на это, страшно. И не простил, по-моему. Однажды тот человек пришел и в грубой форме, вытащил Алексея от нас. Ссора с матерью, вроде как, возмутила Кирюху. Дал Алексею затрещину. Вытолкал. И угрожал: «Убил бы! Убил тебя, Люха! Дождешься еще у меня, погоди!». А-а! Вот-вот, мы даже имя узнали: «Заткнись, — сказал он, — и помни: я для тебя не Кирюха, — Кирилл!»

 — И когда он последний раз был?

— Да, если честно, — не видели в этом году. Хотя, может, и был…

 — Ни до марта, ни после?

— Не скажем. Просто не видели. Извините…

 

***

Следователь. Прокуратуры прочитал показания квартирантов. «Кирюха!» — взбодрился он. Из Сибири ответ не замедлил. Сибирь сообщала, что Жуляк Иван Петрович, в период убийства брата, по месту жительства не находился. Не допрошен, так, как и в настоящее время, выехал на неопределенное время, и неизвестно куда. По месту работы — полуторамесячный отпуск. Неплановый, как считает его руководство. Материал будет направлен незамедлительно, по выполнении отдельного поручения.

«Погорячело железо. Но версия спит, — подытожил следователь, — и будет спать, пока не ответят братчане».

Круто судьба поступила с Анной Ивановной: один сын потерян, другой неизвестно где! Что за связь между ними? Злой рок? Тяжкое преступление?

«Кирюха», плюс Петр Жуляк — следствие обретало обрывки реальных нитей. Проверить их, перебрать, состыковать возможное, — и потянется нить в длину. Труд кропотливый, да разве работают в розыске те, кто считает иначе?

 

***

Кропотливый, упорный по-каторжански, нередко при этом, напрасный, труд оперативника. Внешняя схожесть никак не равняет его с занятием светлоголовых читателей, способных распутать сюжет детектива еще до финальной развязки. У опера-практика нет ни главы, ни абзаца, ни строчки от автора. Автора нет!

Опер свой детектив пишет сам, и в обратном порядке. Распутал — вписались строка или слово. И несть черновых вариантов! При этом развязка заказана жизнью и судьбами потерпевших. Она уже есть, нет всего остального: деталей, абзацев и строк. Нет сюжета, есть развязка, как совершившийся факт, и есть чистый лист. И потерпевшие — эти всегда есть, если есть преступление. Без них преступление не имеет смысла!

Разницу между читателем, автором и розыскником, милиционер ППС Потемкин обдумывал долго. Он ее понял, выверил вдоль, поперек, в глубину и всерьез. Принял решение и пошел к руководству.

— Не занят ли часом? — спросил замполит из «трубы» райотделовской внутренней связи.

— Нет пока.

 — Зайдет человек, потолкуй с ним, Владимир Иванович.

— «За жизнь» — как в Одессе толкуют?

— О деле! О жизни со мной говорят.

— Пусть идет. А кто он?

— Увидишь Тебе люди нужны?

— Да. Но, — уточнил Евдокимов, — работники — вот кто мне нужен. А люди: сотрудники, штатные единицы… нет, не нужны. Человек твой звездочку хочет? Уточни, да напомни, что есть и другие службы!

— Я выяснял, а ты разбирайся.

— Разберусь! — пообещал Евдокимов, и положил трубку.

 

 — Присядь, — сказал он вошедшему.

Тот выдержал его изучающий взгляд. Присел.

— Ты знаешь, что здесь не Сибирь — годами сержанты «с вышкой» ждут подходящей должности?

— Я не ищу. В следствие же, например, не прошусь.

— Там легче, но ты не хочешь? А вдруг не понравится здесь? Вдруг не потянешь? Тогда что? В ППС еще можно вернуться, но — если быстро тикать, — пока поздно не будет! А вдруг опоздаешь... Назад путь заказан! А чем ППС не по-нраву? У тебя получается, я же знаю — довольны тобой. Может, это — твое? Не горячись. Ступай с богом, подумай.

— Я так и сделал, потом пришел. А с Вами не спорю, Вы все говорите верно.

— А верного слова тебе, друг мой, мало?

— Мало — не смущаясь, сказал собеседник.

— А что надо?

— Верное слово не всегда соответствует истине.

— Во как! — удивился начальник розыска, — «Ин вина веритас»? — насмешливо предугадал он.

— Нет, я бы не так сказал.

— А как же?

— Истина рождается, вообще-то, в споре…

 — В споре? Вот и хорошо Да будет так… Поспорить… Давай поспорим, а для тебя… — Евдокимов, подумав секунду, придвинул стопочку тонких стандартных папок. — Для тебя это будет шанс. Согласен?

— Да, я согласен.

— В папках материалы. Нераскрытые. ОРД — оперативно-розыскные дела. Выбирай. Занимайся — в свободное время. Будешь полезен — не будешь — все сам поймешь! Слова отпадут и останется истина. Договорились?

— Да.

— В свободное время, как вольный охотник. Не приходилось, в тайге у себя, повстречаться с медведем?

— Было…

 — Надо же! Я-то думал, что их уже нет… Ну ладно. В этих папках — «висяки», «глухари» — как таежник сказал бы. Кражи, грабеж, угоны. Типичный набор. Но, если с медведем дерзил, дерзни взять вот это. У него «проходной балл» — наивысший. Результат, даже скромный, но явный, и я первым выскажусь «За!». Обещаю. Берешь?

— Беру.

— Не спросив, что это?

— Разберусь же, когда возьму.

— Ну, разберись! О деле ты слышал — расчленение трупа.

Начальник видел: Потемкин опешил, но тщательно скрыл это.

— Не обязательно это, любое бери. Может, кражи, угоны — они полегче. Я не диктую, ты сам выбирай.

— Я выбрал. Разрешите идти?

— Куда! Вздумай еще с этой папкой домой поехать! В соседнем кабинете рабочее место свободно. Бери, там изучай, сдашь мне лично. И никаких выписок! Информация — в голове. Делай ее главным органом в теле, раз захотел быть сыщиком. Ясно, Потемкин?

 

***

 — Взвод, равняйсь! Смирно! Приказываю заступить на службу по охране общественного порядка и социалистической собственности в Червонозаводском районе города Харькова. При несении службы…

Все то же и так же… Пятый год это слышит Потемкин. Но приказ есть приказ, не отдав, нельзя требовать исполнения. «Прощай ППС…» — думал сегодня Потемкин. Холодок пробежал под ребрами: «Что если прав подполковник? Может быть, это мое — ППС, и другого не надо? «Лучше быть первым в галльской деревне, чем в Риме — последним»?

Военный, в строю особенно, думать обязан быстро: «В Риме и не последним!» — решил Потемкин.

Командир, перед тем, как скомандовать «Марш!», окинул взглядом надежнейших в этом строю. Потемкин чувствовал: он — в обойме!

Ночная сработка тревожной сигнализации, в три-пять минут стянула к объекту и пеших авто и пешие патрули. Приехал взводный. Он первым приехал. Слаженно, в парах, патрульные группы «припали» к объекту, рассредоточились по территории.

Шла добросовестная отработка объекта, выдавшего сигнал тревоги, взводный отслеживал секундомер. «Проверка…» — сообразил Потемкин. Увидев картонную, явно пустую коробку из-под макарон, с размаху и мощно влепил в нее правой ногой. Коробка была не на месте. На дорожке — зачем на ней хлам?!

— Ха-ха-ха! — от души рассмеялся взводный.

Он так и думал: ударит Потемкин! А для того, чтобы было над чем посмеяться, коробку заблаговременно «зарядил» кирпичами.

— Ботиночек жмет, а, Потемкин? Пальчикам вава?!

Посмеялся, однако, взводный недолго. Коробка слетела с дорожки, Потемкин, не ковыляя, шел дальше. Не заурядный пинок, а удар подушкой поджатых кверху, сгруппированных пальцев стопы — никак не грозил ушибом.

— А отбой, — поинтересовался Потемкин, — у этой тревоги будет?

— Ты крепкий орешек, Потемкин» Клешню не отбил, тревогу с лица прочитал. Однако…

 — Не с лица, — уточнил Потемкин, — с секундомера…

 — Однако, не забывай — мы на службе! Ладно ты со мной лясы точишь, согласен: грамотный, как говорится, сотрудник. Но другие пусть учатся, рано отбой.

Потемкин смутился, скользнул в темноту.

— Чего ты вскипел? — остановил его взводный, — Угомонись, покажи еще что-нибудь… Вот, например, любой на твоем бы месте плясал на одной ноге вприпрыжку, или сквозь слезы боль прятал. А ты — не пляшешь, слезы не видно. Грамотно бил… Каратэ, типа этого, да? Я тоже бы прыгал…

 — Ну, типа этого, да…

Взводный ходил взад-вперед, у случайно замеченной горки красного кирпича. Остановился, поставил два кирпича на ребро, положил сверху третий.

 — Каратисты голой рукой разбить могут, правда?

— Правда.

— А ты?

— А надо?

— Конечно!

С короткого взмаха, ребром ладони, Потемкин разбил кирпич. И, перекладиной ставя новый и новый кирпич, повторил это несколько раз.

— Дай рукавицу, — понаблюдав, сказал взводный, — я сделаю то же самое!

Может, так просто сказал, не конкретно…

 — Возьмите! — сказал Потемкин.

Возле кирпичной горки лежали брезентовые рукавицы, в которых работали днем рабочие. Потемкин поднял их и протянул взводному. Взводный, жалея, кажется, что поспешил с выводом, взял рукавицу на правую руку…

Выложил нужным образом кирпичи, поплевал в ладонь. Рявкнул: — Ха! — и с крутого размаху, с плеча, «залепил» в кирпич.

На миг рука прикипела, в жажде испепелить пораженную цель, взводный ойкнул, сорвал ее вверх и затряс ею в воздухе. Кирпич соскользнул с перекладины, не пострадав от удара.

Скромный шумок сочувствия прошелестел за спинами взводного и Потемкина. Подтягивались для доклада, закончившие осмотр объекта, милиционеры. «Всё, черти, видели!» — понял взводный.

«Мне бы не «хряпнуть» так же в глазах уголовного розыска!» — подумал Потемкин, и по инерции, взмахом ноги, разбил стекляшку перегоревшей, никчемно висевшей над головой, электрической лампочки.

 — А выше на две головы поднять -тоже лаптем сшибешь? — услышал он за спиной.

 — Сшибу! — недовольный тем, что экспромт оказался замеченным, отозвался Потемкин.

— И на пять?

— Я же сказал! — рассердился Потемкин.

«В ударе Потемкин! — отметил взводный, — Однако, полет с легким креном, как бы… Мысли на там, не на своем месте. А где?»

 

***

 — Время, Потемкин, ты у меня не воруй! — предупредил Евдокимов, — С чем пришел?

— Почему ОРД так назвали — «Жемчужина»?

— Вода вымывает жемчуг. Продолжить?

— Не надо — Потемкин увидел: название точно отобразило суть.

Открыл ОРД «Жемчужина». «Если краткость, — сестра таланта. — подумал он через две минуты, — то милицейские рапорты — лучшая, из его сестер!» Короткие строки, без лишнего слова, без лишних знаков. «Это и я писать буду так же? -представил он. — Но, — успокоил себя, — это еще за горами…» — вздохнул он и стал читать дальше.

Отдельное поручение следователя в Лисичанск: «В связи с проверкой на причастность к убийству Жуляк Алексея Петровича, просим установить личность... Гражданин 40-45 лет, отбывал наказание в период… статья неизвестна, в зоне №... Его приметы... Интересующая связь....... Сообщите возможность пребывания последнего в Харькове в период...». Ответ: «Личность установлена. Человек: Кирилл Павлович Мац подтвердил факт знакомства с погибшим, с которым отбывал наказание. Факт продолжения отношений в последующий период не отрицает. На вопрос, посещал ли он Жуляка по месту жительства, сколько раз, отвечал утвердительно. Бывал неоднократно. Подтверждает и: место его проживания, и остальное — условия, состав семьи, круг общения. На интересующий период имеет алиби, которое проведенной проверкой не опровергается».

Братск: «Жуляк Иван Петрович в интересующий период отсутствовал. Брал краткосрочный отпуск. В семье отсутствие мотивировал выездом на охоту в Бурятию. На момент выполнения отдельного поручения, отсутствовал снова, по той же причине. Где именно, в каком кругу, действительно ли на охоте проводил это время, — семье, коллегам, неизвестно. Таким образом, опросить последнего, проверить алиби в данный момент нет возможности. Факт неприязненных отношений с погибшим, женой Ивана Жуляка подтверждается».

«Вот!» — тепло ощутил Потемкин внутри, там, где, как уверяют буддисты и йоги, у человека энергетический шар … «Действительно ли на охоте проводил это время, — коллегам, семье, неизвестно», — выделил он. И подпись узнал: Давыдов Сашко — из своих, ППСник бывший, а ныне опер. И факт неприязненных отношений между подозреваемым и погибшим, он черным по белому, подтверждал.

— М-мм… — Потемкин затаил дыхание. Наслышан об оперативниках, которые распутывают преступления, не выходя из кабинета. Это — летчики высшего пилотажа, с холодным умом аналитика. А в мировой литературе вообще способны на такое большинство героев.

«А почему не я?» — резонно рассудил Потемкин. Показалось, что можно сейчас же передохнуть и пойти к Евдокимову. «Есть что сказать?» — спросит он, а Потемкин ответит: «Да»! «А где взял?» «Между строк!». Не так ли начинается разбег к высокому полету?

Долго, с неподвижным лицом мудреца, размышлял Потемкин. А поразмыслив, не пошел к Евдокимову. Асы высшего пилотажа отличались холодным умом, а мысль была «горячей». Почему же те, кто писал эти строки, не обратили внимания на то, что сразу же выцепил свежий взгляд Потемкина? Пахло талантом сыщика-аналитика, или самоуверенностью дилетанта.

Потемкин представил себя в том самом ударе, который нанес поспешивший с оценкой, взводный. Евдокимов, может быть, не посмеется, но вывод не в пользу Потемкина…

 

***

 — Ты, я так понял, — спросил участковый. — Потемкин, хочешь погоны носить офицерские? Правильно понял? Ну, бог с ним… Получишь — носи! Но, получить их на этом… — он покачал головой. — Знаешь, есть вещи, в которых нельзя разобраться? Семь пядей во лбу — у кого они есть? У меня их, к примеру — три, может быть, наберется... А у тебя? Может быть, ты не скромен, Потемкин? Ты ведь понимаешь, с чего это вдруг, это дело тебе отдали? Не понимаешь? «Глухарь» это темный, темнее некуда! А ты — дилетант: Проиграть не обидно! И я, на твоем бы месте, — не брал! А Жуляк — я его лично знал.

Последнее обрадовало Потемкина. Он оживился и предложил сигарету, которую давно разминал в руках.

— Понимаю, — пыхнул дымком участковый, — тебя понять можно. Но это тебе ничего не даст.

«Любопытно, — подумал Потемкин, — меня понять можно, но это мне ничего не даст. Сейчас — или так будет всегда?»

Мысль была интересной. Ни шага полезного, кроме переживаний и лично затраченных сил, не добился Потемкин в раскрытии дела. Но мыслей и наблюдений, из которых может сложиться не самый дешевый, не самый посредственный опыт жизни, он с каждым днем находил все больше. Подспудно, однако уже, будущая профессия обогащала…

 — Жуляк из таких, — заговорил участковый, — кого можно знать в лицо, опознать визуально по внешним признакам. Но что-то по существу сказать… Знаешь, этого нет. Нет ничего, в человеке! Ты понимаешь? Спрашивай… Спрашивай, что ты молчишь? Ты же многое выведать у меня собирался, так ведь?

— Так. Прогулка за истиной… — улыбнулся Потемкин.

— Гулять-то, Потемкин, тут не особо… Цепляться тебе, в самом деле, не за что. Было б за что — уцепились бы и без тебя. С кем-то бы счеты сводил, врага бы имел заклятого… А ничего, понимаешь, из этого нет. Потерпевших нет. Он подворовывал. Я это знаю. Ну, я бы не знал! Знал. Но, меры принять не давали, — не доходило. Граждане сами мне не давали. Соседи мне выскажут, да и рукой махнут. Ни одного заявления! Кто бы подал? Не «тянуло» на кражу. Ну, кто заявил бы? Мама? Соседи? Частный сектор, Потемкин пойми, — он и есть потемки! Сжигает себя человек, — да ведь за своим забором. И бог с ним! Жил бы он в коммуналке — не дотянул бы до этого финиша: Я бы остановил! В коммуналке теснее. Терпение у человека, когда ему тесно, — ты знаешь ли, тает быстро. Истина: знай — она тебе пригодится, если будешь работать в розыске! Тут тебе истины все, а не только красивые будут полезны!

Так вот, не живи человек за забором, давно бы другие мне на него заявили… А так: жил себе, был человек, коптил небо — а следа нет. Пьянствовал да дебоширил, но — за своим забором. И не работал, у мамы сидел на шее… И весь круг общения — те же, такие же точно, как он. Если кто-то его завалил из своих, из таких же, то это, Потемкин — петля! Они человека убьют, и не будут помнить. Не на допросе — действительно помнить не будут! Все, с таким контингентом, все может быть! Стая безликая, непредсказуемая. А натворить они это могли. И не удивит меня, если съели. Может быть и такое… И что там найдешь? Что докажешь, Потемкин? Как?

— Съели?.. — усомнился Потемкин.

— Это прокол твой, Потемкин! — подумав, ответил участковый.

Потемкин, не понимая, вопросительно посмотрел в глаза.

— Ты удивился. Потемкин, ты что?! Может, ты еще выводы делать будешь: такого не может быть, потому что не может быть никогда? А выводы — в дело! Ты человек ответственный, или как, Потемкин? Если «как» — про уголовный розыск забудь!

Он махнул рукой, улыбнулся и заметил:

 — Видишь, как я завелся — похоже, что не ровно дышу к твоей службе? Было когда-то, мечтал, да не вышло. Не по мне оказалось. А каждый должен быть на своем месте. Так ведь?

— Именно так, — согласился Потемкин, — а за науку спасибо: просто, убедительно и вовремя.

Потемкин пожал участковому руку.

 

***

Взводный поставил задачу: проанализировать техническую укрепленность охраняемых объектов, дать выводы и замечания. Потемкин, как старший группы, спустил задачу помощнику — старшему сержанту Постольному. Простая задача, справится старший сержант, сам же Потемкин плотно припал к «Жемчужине».

Постольный задачу свою выполнял. Непосредственно на объектах, выкладывал замечания.

— Вот, смотри Потемкин: вход на территорию- из арки. Обзор ограничен круто — со всех трех сторон, даже сверху. И при этом еще, обстановку отслеживать лампочка, видишь, не позволяет? Свет в глаза, сами как на ладони, а территории не видать. Вывод: освещение, в виде этой лампочки, необходимо убрать. Немедленно! Согласен, Потемкин?

Выводы убедительны, Потемкин проверил и согласился.

— А вот я о чем еще… — лукаво прищурился старший сержант, — Сам бы выкрутил, да, — он вздохнул, — высоко висит, зараза! Знаю, правда, специалиста, который одним щелчком расправляется с лишней лампочкой над головой. Ты с ним не договоришься?

— Договорюсь, — что оставалось — пообещал Потемкин.

 

***

Далеко за полночь, взводный объезжал патрули с проверкой. Расписавшись в маршрутной книжке, взводный спросил, возвращая ее:

 — Наше дело наскучило, да, Потемкин? Нашел себе боль головную — сказал уже замполит.

— Голова болит — ногам легче!

— Чего ты такой неуемный?! — потряс рукой, взводный. Она еще, видно, болела...

— Ноги шальные, — признался Потемкин.

 

***

 — Стой! — приказал Потемкин.

УАЗик застыл под аркой. Потемкин вышел и из глубины, с территории оценил картину: УАЗик как на ладони, водитель и экипаж, то есть, кроме Потемкина, старший сержант Постольный — слепы. Лампочка! Прав, конечно, Постольный.

«Договорюсь» — не забыл Потемкин, и, возвращаясь к машине, тенью взлетел на капот, оттуда — на крышу УАЗика. Разворот, хлопок — ботинком Потемкина, лампочка сбита!

Потемкин скользнул на капот, с капота — на землю. УАЗик выкатил из-под арки, а над землей, метрах в трех, в темноте болталась разбитая лампочка.

— Ты проиграл… — заметил водитель Постольному.

 — Проиграл, — согласился Постольный, — Даже не подумал, что можно вот так — не с земли, а вот таким образом. Да все равно — ногой, значит я проиграл… А ты не практичный Потемкин. Мог бы пари заключить. и получил бы выигрыш от целого взвода.

Потемкин пожал плечами:

 — Был бы практичным — спорил бы много, а прыгать не научился…

 

***

«Прощай ППС!» — переживает Потемкин — звучит заголовком хорошей книги, а может остаться усмешкой на пепле сгоревших амбиций. За ней не станет: усмешка всегда найдет неудачника — за тем она и существует, чтоб приземлять амбиции. В этом польза ее…

«Помни об этом!» — предостерегает себя самого Потемкин, вспоминая опять картинку: взводный, обязанно-авторитетный перед подчиненными, берется за то, что сделать хочется, а не умеет делать. Меньше всего, обязав себя добровольно, Потемкин хотел бы ударить в грязь фэйсом перед начальником уголовного розыска. Увидеть усмешку на губах Евдокимова — «Да хай меня стрелять!» — про себя, словами украинской пословицы, посмеялся Потемкин,

Соблазн оставался — пойти к следователю, к начальнику розыска, обратить внимание: «Досконально вычитал, я пришел к выводу... Вот, между строк: первое — имел конфликтные отношения. Второе, в момент совершения преступления по месту жительства отсутствовал. Где был? Не в Братске — в Харькове! И убил брата, сломавшего жизнь. Могло быть и совпадение, но — почувствовав, что началась проверка, Петр Жуляк вновь исчез. Разве не довод? Все очевидно!»

«Но, — медлил Потемкин, — почему же те, кто работал до, не обратили внимания на то, что мне очевидно? Или я — гений, или они — не очень…»

«Хватит парить мозги! — сделал естественный вывод Потемкин, — Пора «идти в люди» Надо понять где рождены и чем продиктованы строки, в которых он ищет истину.

 

***

 — Может быть, Анна Ивановна, Вам помочь? — спросил, осмотревшись во флигельке, Потемкин. — Вещи перенесем, и живите в доме. Я помогу Вам, дом же свободный. Это Ваш дом Анна Ив…

 — Та, ни-и… — перебила Анна Ивановна.

«Трагедия… — подумал Потемкин, — Сын ведь не похоронен, а я тут... Руку нашли, и...», — приземлился Потемкин от сознания собственной никчемности.

«Бери себя в руки! — велел он себе, — Помни о цели и делай то, что ты должен делать!» — и стал осматривать флигелек: Три стены, потемневших от времени, света и влаги… И только фасад обновлен свежей краской. Зачем? Фасад, в данном случае — не «лицо» — флигелек глядел не на улицу, а впритык к входной двери дома. Не для публики обновляла Анна Ивановна. Окрашено наспех: «по чешуе» — не зачищено, не подготовлено. «Зачем это было нужно?» — не понял Потемкин.

— Навищо мне в хату? Зачем? — прочитала мысли Потемкина Анна Ивановна, — То — детям, а я тут жила, тут и дни свои горемычные кончу…

Вздохнула, вслед за Потемкиным, взглядом окинув понурые стены. Однако, ремонт «заглянул» и вовнутрь — увидел Потемкин. В кухне зацементирован, выкрашен пол. Обои, пестрые, современные не без улыбки воспринимались на корявеньких, невысоких стенах кухоньки. Комнаты, как и трех стен снаружи, ремонт не коснулся. Среди потемневших стен, на земляном полу — чистенькая кровать со множеством подушек, рядом старенькая, но ухоженная мебель.

 — Войну в ций хатиночке пережила. Дом уже после отстроили, после Сталина. Тут к смерти готовилась… Хиба же я знала, что Леша мой раньше уйдет...

— А там заперто? — кивнул Потемкин в сторону дома.

— Зачем? Нема ж никого, а я всегда дома. А дали, там — Олечка да Сергей, квартиранты...

— А вы попросите их, Анна Ивановна, пусть ремонт Вам помогут доделать. И еще квартирантов пустите — на свободную половину. А деньги, — внучка у Вас, я же знаю, купите ей что-нибудь…

 — Не буду делать я ничего. Старшенький, Ваня приедет. Приедут они насовсем. Кабы не Леша, — они бы давно жили тут... А Вам, — Анна Ивановна поднялась с табуретки, — показывать хату? Я столько уже все показывала, вашим, милиционерам…

 — Не надо, — ответил Потемкин, полагая, что приходил не напрасно, нужную информацию только что услышал. Открылось новое обстоятельство, надо обдумать…

 

Евдокимов. Станиславский…

 

— Трудишься, я в курсе дела, — одобрил начальник розыска. — А не передумал?

— Нет.

— Получается?

— Пока нет.

- «Пока!» — подчеркнул Евдокимов, — Значит, веришь в себя?

— Конечно.

— Дерзай! А планку не задираешь? А то, может быть, хочешь убийцу прямо к столу, в мой кабинет привести? Не горячись: результат, даже скромный, но явный — достаточно будет на первый раз… Такие как ты, безотказны, настойчивы, въедливы, можно сказать. Но — постоянство живет в теории, практика верности не соблюдает! Сначала у нас «соскочил» «Кирюха» — алиби! Однако Сибирь будоражила тихой надеждой. Рыбкой уже на крючке трепыхалась. Брат! Отсутствовал — раз; очевидцами алиби не подтверждал — два; неприязненные отношения: подтверждено — три; звериные туши разделывать мастер — четыре. Да коротка радость сыщика, — паясничал он потому, что дружков выгораживал — охота была браконьерской. И скатились к тому, чего опасались, — к ближайшему окружению. А кто они? Бомжи, разной степени падшие люди. Люди без личности — дым без огня. У дыма следов не бывает. Развеялся — все. Огонь следы оставляет: обвалы и пепелища. В них разобраться можно. А дым — пустота! Что будешь делать, Потемкин? Свет, хоть какой-нибудь, видишь в конце тоннеля?

— Нет, пока не вижу.

— Не боишься мне так говорить?

— Но, так и есть...

— Не стремишься начальству нравиться?

— Думаю, что начальству не это нужно.

Искорка одобрения промелькнула в глазах начальника.

— Я тебя вызвал по делу. Знаю: доложить тебе нечего. Я был готов слушать кучу версий, которым, естественно, место — вот там! — показал он на мусорную корзину, — Готов был. И дал бы оценку, и мы бы расстались. Однако, сейчас не время…

Евдокимов, подняв телефонную трубку, выслушал, дважды сказал; «Да», «Это верно», подытожил: — Я занят! — и положил трубку.

— А сказать тебе я должен вот что. Опыт, накопленный тобой в твои годы: профессиональный и человеческий, весь — безусловно в работе розыска будет полезен. Не забывай об этом и чаще к нему обращайся.

Подполковник говорит ровным тоном, без лишних акцентов и жестов. От этого слова не теряются. «Хорошее свойство, — отметил Потемкин, и решил эту привычку, в качестве первого опыта, перенять у подполковника.

— Ты входишь в новую роль, Потемкин — роль сыщика. Значит, не теряя предыдущего опыта — он пригодится, тебе сейчас надо задуматься о том, что у каждой профессии свои требования к человеку. Где-то они незначительны: жизнь научила и хватит — рукава засучил и работай. Но у нашей профессии требования значительны! Много менять придется: от банальных привычек, до внутреннего устройства. Тут я имею в виду, и тут… — постучал подполковник пальцем по лбу и в области сердца. — Схема мышления, например — ее надо будет настроить на новый, особый лад. Оперативное мышление — есть такая особая категория. Уясни это, и другими глазами увидишь мир. Знания криминалистики, юриспруденции, все специальные знания, ничего не стоят и ничего не дадут, если мысль не направит их в нужное русло. Динамичное, непостоянное русло — в каждом другом эпизоде, оно не один раз изменится. Ты выдержишь это? По нраву такое тебе, по силам? Вопросы, как видишь, есть.

Снова звонит телефон: — Не сейчас, — берет Евдокимов трубку, — освобожусь через двадцать минут!

«Боже, — подумал Потемкин, — я столько времени стою?! О чем говорить еще целых двадцать минут?»

 — Я откровенен, Потемкин, потому что понимаю, работать посредственно ты не любишь, ценю. Но дело требует результата. Так вот, момент первый. Мозг человека задействован — что по этому поводу говорит наука, интересовался?

— Считается, что на пятнадцать процентов.

— А почему, если это известно, не задействованы остальные? Представляешь, на какие вершины рвануло бы человечество? А мы, понимая это, не выходим за пределы в пятнадцать процентов…

 — Думаю, что это необходимый резерв. Как в батарее аккумуляторов. Если использовать большую емкость — начнутся сбои, может быть непоправимые.

Ответ был верным, понравился, но Евдокимов продолжал мысль:

 — Логично. Однако, придется, пожалуй, напрягаться глубже обыкновенных пятнадцати процентов. Это первое, на что хочу обратить твое внимание. И второй момент: шире и интересней. Система Станиславского — что ты знаешь о ней? Где она обязательна, где применима?

— В театре, в кино…

 — Та-ак, и?...

Потемкин задумался.

— В разведке, Потемкин, и в нашей службе! Играть, может ты не обязан: это разведчику важно, нам — не особо. Но понимать игру обязан. Это камень краеугольный в нашей профессии. Важно понять игру и войти, достоверно войти в роль того, кто играет против. Проникнуть в чужой характер, чужие поступки, разобраться, раскрыть их — вот, простыми словами суть нашей профессии. Так просто? Да, убедительно просто, а остальное — детали. Мысль понятна, вопросы есть?

— Понятна. Вопросов, спасибо, нет. Обращусь к деталям.

— Абсолютно правильный вывод. Однако, имей в виду — детали не хлам, а новички в них тонут.

 

***

 — Как дела? — звонил Сева, — Идут?

— Идут. А ты свечи уже закупил?

— Ну, конечно!

— Шампанское?

— Не издевайся, милая. Это тебе не к лицу.

— Извини, да ты просто улыбки не видишь. А я улыбаюсь, Сева!

— Вот-вот, это дело другое…

 — Конечно. Хорошее дело. Но, свечи, смотри — лето жаркое… Может, рано купил?

— Нет, самый раз! Дело в том, что я покупал хорошие. Самые лучшие. Потом вдруг таких не будет, а у нас должны быть самые-самые!

— Ты прав.

— Спасибо. Надеюсь, Людмила, что не растают свечи. И вот еще…

 — И еще ты надеешься, — улыбалась Людмила, — что преступление я еще не раскрыла, да?

— Очень сильно надеюсь, Люда!

— Не пустые надежды…

 — Еще раз спасибо, Люда. Уверен — с тобой не пустые! А вообще, в этой жизни, пустых надежд — аж по самую шею!

— Не падайте духом, поручик Сева! Наладится все в твоей жизни. Все будет…

 — Ну, да, не пройдет и полгода!

 

Вы с ним похожи

 

— Владимир Иванович, — дежурный тревожил по внутренней связи, — Станкевич просит соединить…

 — Соедини.

— Владимир Иванович, Вы мне сказали, «позже», помните, да, о чем я?

— Да... припомнил, Людмила…

 — Пока ничего, да, по нашему делу? Есть личность…

 — Да, личность установлена. Большего, к сожалению, я не скажу...

— Владимир Иванович, мне, кажется, что есть в этом деле деталь, которую Ваши сотрудники, как-то могли не увидеть…

 — Вполне может быть. И что за деталь, Людмила?

— Я не уверена, только…

 — А Вы говорите, дальше — рассудим!

— Мне говорили, что это убили, скорее всего, — свои. Так…

 — У Вас есть конкретная информация, или…

 — Версия. Это, скорей всего так…

 — Версия?

— Да, я хотела бы… можно?

 — Ну, почему бы и нет? Вы же не посторонний нам человек, Людмила.

— Убили, я так полагаю, его не свои. Вы же по отпечаткам установили личность?

— Главным образом, да — это так.

— А свои — отрубили бы кисти. Рушится версия, вот что хотела сказать…

Она ощутила, что собеседник ее улыбнулся:

 — Пари Вы по этому поводу не заключали, Людмила?

Она растерялась: — Вы знаете, было… Но, то, что я думаю — это же так? Я хотела сказать, обратить внимание… Что-о, оно было спонтанным — убийство, непредусмотренным!

Видимо, с той стороны опешили:

 — Люда, знаете, есть человек, с которым Вы чем-то похожи. Он занят как раз этим делом. Даю телефон, можете с ним созвониться. Согласны?

— Спасибо, я запишу, — согласилась Люда.

«Чем мы похожи?» — не знала Людмила, кладя телефонную трубку. «Тоже любитель!» — улыбнулся невидимый ей Евдокимов.

Она вздохнула, тронулись виноватой, как в детстве, улыбкой губы: ощутила себя нечаянно разоблаченной. Пари! «А как же иначе? — будь не одна, рассмеялась бы Люда, — С начальником розыска поговорить и не проколоться? Что мы с Севой знаем об этих людях…»

Она подошла к окну, посмотрела на мир, и подумала, что не смотря на таланты сыщиков нераскрываемость все-таки есть. Что сама она уязвима перед собственным легкомыслием: Азарт — это, все-таки, легкая мысль…

 

***

Потемкин подвел итоги. У начальника, между прочим, выведал положение дел по Братску. А главное, от Анны Ивановны он получил информацию, которой не было у опера, побывавшего там до него, и нет у Евдокимова.

 

***

 — Лицом потускнел, Потемкин… Мозги уголовным делом паришь? — поинтересовался взводный.

 — Парю, — признался Потемкин.

 — А я вот пословицу вспомнил, которую, чего там греха таить, забываем часто. «Каждый сверчок, знай свой шесток!» Кто ее помнит, те и живут спокойно, и пользу приносят, в меру скромных возможностей. А те, кто рвет выше планки — срываются, и пользы — или вообще никакой, или — очень не много.

— Спасибо, я теперь не забуду. А родной» шесток — патрульно-постовую службу, я чту, и с тем остаюсь.

 — С этим не спорю, однако, сдается что тесноват он тебе. И с этим я ничего не сделаю, а жаль: я на тебя перспективы имею. Патрульный УАЗик получим новый — за тобой закрепить планирую. Живи себе и работай спокойно: работу прекрасно знаешь. Куда тебя тянет — в розыск, где ни хрена знаешь...

 

***

— Вы Мац Кирилл Павлович?

— Я.

— Старшина милиции Потемкин. Я приехал из Харькова.

— А что такое? — серые, холодные глаза, спокойно, неторопливо оценивали Потемкина. Ответ на вопрос, даже собственный, требовал уважительного внимания. — Да, ладно, я понял! Задолбали, вообще-то...

— Я не мог задолбать, мы не встречались.

— Вы — да, не могли. Да за этим не станет... Старая песня…- махнул рукой Мац.

— Она у меня на лбу написана? — поинтересовался Потемкин.

— Конечно. О Люхе несчастном пытать собираетесь.

— Жуляку Алексею Петровичу.

— Все пытали: и наши местные, и ваши — из Харькова. Мало? Что еще надо? Спрашивай, старшина, ты же видишь — работаю, люди ждут!

— Где расположимся? Может в бытовке, Кирилл Павлович?

— Надо же! — усмехнулся Мац, — «Кирилл Павлович»

 — Вас называть другим именем?

— Да нет… — помедлил Мац и перестал ёрничать.

Работал он здесь, было видно, не первый день. В бытовке замешкали двое рабочих, но увидев Маца и гостя, быстро исчезли.

 — Привыкли. Ваши уже приучили. Приходят, и: «Всем гулять, мы Кирюху допрашивать станем. С чего начнем?

— Чем Алексей занимался?

— Это когда занимался? Где и чем? Да ничем!

— Он Ваш друг. Вы должны это знать.

— Был друг да весь вышел!

 — Не с Вашей ли помощью?

— Да нет, командир, без моей!

Конем, не сумевшим стряхнуть нежеланного всадника, ощутил себя Мац.

— Как о враге говорите о нем, не о друге, Кирилл Павлович!

— Нет, врагом я уж точно не был… А вы ищите. Найдете — все станет ясно. И я отдохну от вас всех.

— Я поищу.

— Познакомились мы в тюрьме. Он был мужиком. И голова была там у него, и руки. Радио, теле — и всякую электронику, мог починить на раз. Из хлама, со свалки ему принеси — включит паяльник, затылок почешет — все оживит. Безотказный, не хитрый, не жадный. Таких там ценят. Там мужиком Люха был!

— А на воле кем?

— Ни рыба, ни мясо! Мерин бесхозный, без хомута и узды...

— В зоне он — человек, а на воле — никто! Отчего так?

— А от того, что там и узда, и хомут! Людей бесполезных зона не терпит. Родился — по воле Божьей, а человеком стать — этого или хотеть надо, или — заставят. Там заставляли, а тут — кто мог заставить? Мама? Друзья-алкаши? Участковый?

— Вы хорошо его знали. Я его, с Ваших слов, как живого увидел. Но, кому нужна была его смерть? Для кого-то он мог быть опасен? Дорогу мог перейти? Умер ведь не от инфаркта...

— Ломал я свою бестолковку, честно! Да бестолку! Вкурить не могу: никому человек не нужен, кому тогда смерть нужна? Не знаю... С бомжами путался... А там — полный… сами знаете, да — там ничего не найдете. Не знаю, начальник...

— Но, Вы же, — глянул Потемкин в глаза собеседника, — нашли повод для драки? Свидетели есть, и угрозы убийством — Ваши угрозы! А рисуете мне человека «ни рыба, ни мясо»…

Мац, сразу признав дилетанта, явно недооценивал Потемкина. А Потемкина это устроило, он заметил и оценил самоуверенность собеседника и приспособился к ней. Невозмутимость обманчива, Потемкин готов ко всему: почувствовал даже возможность рискнуть, спровоцировать ситуацию и добиться быстрой развязки. Да, Станиславский, конечно — проникнуть в чужой характер, чужие поступки, и максимально приблизить игру к реальности!

— Как понимать? — продолжал Потемкин, понимая, что ощутив угрозу, Мац может выдать себя. Да такой как он — схватит нож со стола, ударит опера — и в бега! Лучший из вариантов. Миг — и все ясно! Потемкин окинул стол взглядом: ножей там не было. Мац, кажется, обратил внимание…

 — Я не видел, — старался Потемкин держать ровный тон, — да только слепой бы не видел, — враги вы с погибшим! А у врага, — напрягся Потемкин, предчувствуя миг кульминации, — у врага и мотивы, и случай убить найдутся. Так ведь? — внимательно глядя в глаза, спросил он.

Секунду, может быть, две, как избавления еще ждал атаки…

 — У врага, — не сразу ответил Мац, — да, конечно, найдутся… И найдутся скорее, — добавил он философски, — чем не у врага!

Дождался Потемкин своей кульминации: слов больше не было, не о чем говорить... Мац, чувствуя это высказал свое мнение:

 — Писал бы ты свой допрос, как положено, по существу, на бумагу, уже бы расстались. Все сказано — точка! И ты едешь в Харьков, а я работаю. А так что — лясы точишь со мной тут, без протокола … «и смысла» — придержал он последнее слово. — Но, раз уж без протокола, скажу тебе честно: не понимал я его… И врагов не знаю, а по шее он от меня получал за то, что маму свою любить-уважать не научился. Вот, всё, начальник.

Потемкин, уже уходя, спросил:

 — А ты вырос без мамы?

— Да, а иначе не знал бы я зоны, тебя и тебе подобных...

 

«Темный лес! — крутил баранку Потемкин и резюмировал свой разговор с Кирюхой, — в котором ушибся лбом, наскочивши на непредсказуемый, крепкий сук!»

Взгляд скользил по деревьям посадки, бегущей навстречу по двум сторонам дороги. Деревья как люди — разные. Тысячи их пройдут перед взглядом, пока он в пути. И ни одного из них не различить, даже вспомнить потом, а не то что сказать, невозможно. Для этого надо остановиться и рассмотреть их. «А остановиться, — понимает Потемкин, — не видеть общей картины!»

 

***

Утренний ветер шевелил пелену занавески в открытом окне. Пелена между явным и скрытым. «Каково же, — задумывалась Людмила, — духовно, телесно, пережить подобное?..» Не о том размышляла она, чья трагедия очевидна. О несчастном, чью руку нашла, она думала меньше. Каждый судьбу свою делает сам: но ведь судьбы связаны. Связаны больше, чем кажется.

Она задумывалась о тех, кто убил, и кто потерял человека. Личность убитого привлекательной не представлялась, а убивший — убийцей, может, и не хотел быть, но убил негодяя? Спонтанно… Небо молчало всегда, и теперь промолчит. Но, как быть со справедливостью? Сложный вопрос. Вообще, существует она в природе, или придумана человеком?

Наблюдая, как утренний ветер волной шевелит пелену занавески, она размышляла: «Кажется, я могу пролить свет… Но, должна ли, когда существуют сыщики, судьи и прокуроры?»

Поколебавшись, она решила: «Все же, человеку этому — Потемкину надо бы позвонить!»

 

***

Закончив «разбор полетов» вчерашнего дня, Потемкин, пришел к выводу: «Признание — царица доказательств» — это все от лукавого, инквизиции и прокурора Вышинского! Сегодня он сам посмеялся, глянув на несбыточную картину со стороны: в недолгой, но умной беседе изобличает Кирюху. Тот, убеждаясь: свидетели, факты, мотивы — все против, выхода нет — бросается на Потемкина…

Он не исключает сыскного таланта, который позволит раскрыть преступление не выходя из кабинета. Вчера заплутал он в дебрях, наткнулся на сук и ушибся лбом — но почувствовал: отправные моменты, зацепки, с которыми можно раскрыть преступление -есть. Они рядом, может — в руках, только он их не понимает. Пока нет таланта, придется использовать «клепку в мозгу» и ноги — то есть, трудолюбие.

 

***

 — Вас зовут Оля, а Вас — Сергей? — поздоровался и уточнил Потемкин. — Я Георгий Артемович, старшина милиции. У меня к вам просьба: еще раз вернуться к теме о вашем соседе…

 — А я спрошу, можно?

— Да, конечно, Сергей.

— А человек, которого мы называли — не он убил?

— Думаю, это был другой человек.

— А его хоть нашли? Кто он?

— Пока нет.

— Несерьезно как-то. Вы должны уже что-то знать…

 — Вы правы… Скажите, Анна Ивановна ремонт сама сделала? Вас не просила о помощи?

— Нет. А почему Вы спрашиваете? Мы два года ей предлагали, она отказывалась.

— А весной, — пояснила Ольга0 — Когда мы к родителям на неделю ездили, она весь ремонт сама сделала,

 — Сын не помогал?

— Нет. Точно, не помогал. Его уже не было. Не знали еще, что случилось, но — уже не было.

— Спасибо, — поднялся Потемкин, — вы помогли мне.

Недоверчиво, даже с усмешкой, кажется, две пары глаз посмотрели в спину. Переглянулись, когда затворилась дверь:

 — Воистину же, умеют придраться к столбу телеграфному. «Что, окопался? Связи корыстные протянул во все стороны! И рюмочки — изоляторы, значит, вниз опрокинул — не пью дескать. А мы проверим!» Так? — посмеялся Сергей.

— Дался им этот ремонт. С убийством не разберутся, а по ремонту припомнят: не на свои средства сделан. А на какие?

Не понимают милиционеров художники. Разница между одной и другой профессией — целая пропасть!

 

***

 — Здравствуйте. Я хочу видеть Кирилла Павловича.

Рабочий остановился, поставил ведро с раствором.

— Вы из Харькова?

— Да.

— А он теперь там, у вас, на Холодной горе* (*В СИЗО)

 — И давно там?

— Вчера и забрали. Мы думали — Ваших рук дело...

— Спасибо! — сказал Потемкин.

«Дерзил мне Кирюха! Видел — не по горячему следу приперся я, дилетант. Другого он ждал!» — догадывался Потемкин, да поезд ушел.

Утешительный приз увозил в этот раз Потемкин. Была в этом омуте рыба, не зря он в тот день приезжал. Жаль, не забрел в глубину — потоптался вокруг, да ушел восвояси…

 

Звонили, Потемкин

 

— Потемкин, тебе звонили! — сказал перед разводом ротный.

— Кто?

— Не догадываешься? И телефоны служебные дамам, может быть, не раздаешь?

— Правда, не раздаю!

— Дама, с очень приятным голосом, хочет тебя, Потемкин.

— Спасибо.

— Подожди, я сказал, чтобы перезвонила. Да вот и звонит! Бери, это тебя!

— Потемкин!

— Здравствуйте. А это Вы занимаетесь делом по расчленению трупа?

— Да, я.

— Еще не раскрыли?

— Не-ет, — Потемкин растерян, но и там -слышал он по дыханию в трубке -волновались тоже.

— Кажется, мне надо увидеться с Вами…

-Подумайте, — ответил Потемкин, — назначьте время и место. Встретимся.

— Лихо! — оценил ротный, — Назначьте — встречусь!

На том конце провода появились сомнения:

 — А можно, я после перезвоню?..

— Хорошо, завтра в девять, на этом же телефоне, я жду Вашего звонка.

— Спасибо, — звонок завершился.

— Она же готова, — шутливо заметил ротный, — ты тоже. Чего ж ты на утро съезжаешь? Вот так теряют друг друга люди, чтобы потом не найти никогда…

 — Через сорок минут, на службу, — напомнил Потемкин.

— О службе радеешь? Похвально. Утром — с чистой душой, после службы! Но, смотри, чтобы потом мне жена твоя не звонила!

 

***

Маршрут патрулирования никогда не казался Потемкину трудным, или не тем, который хотелось выбрать. На каждом из них свои трудности, и каждый момент по-своему не похож на другие. На то и маршрут — нитью врезаемый в непредсказуемость и непостоянство стихии, которую называют Жизнь. Этим и привлекает профессия: новизна, взбодренная каплей здравого риска — ярче стабильной скуки обыкновенных будней.

Но, что-то не так у Потемкина нынче… — приглядывается в зеркало милиционер-водитель. Не здесь, в экипаже, а где-то в себе: заглянул и застрял в глубине размышлений — непривычно Потемкина видеть таким.

— Как ты думаешь, кто по ночам гуляет с собакой?

— Понятия не имею! — ответил Потемки. Но тут же включился, — Тот, кто не спит по ночам.

— И я так считаю. Гуляют утром, иногда еще по вечерам. Альфе моей по ночам гулять в голову не приходит, даже, когда я не сплю.

— У животных природная мудрость. Они понимают, зачем человеку отводится ночь, и стараются нам не мешать. А вот человек для каких дел ночами гуляет — вопрос…

 — Так вот и я о том же…

«И пробудил человека… — про себя улыбнулся водитель, не зная, как остро жалеет Потемкин, что не научился говорить. «Мало того, что не нашел нужных слов, не сложил их в доводы и проиграл полемику рецидивисту Кирюхе? Такой силы понять не сумел — силы слова… Судьба милосердна — еще один шанс предложила: «Еще не раскрыли? Надо увидеться…» Но этот шанс, Потемкин — душа суконная, просто убил — по-военному просто, перевел на другое время стрелки. Теперь спохватился: «Не позвонит она больше. Переволнуется и не позвонит! Она волновалась, согреть бы надежды, а я — пресек! Глух, о чем говорить…»

 — Андрей, где ты видел собаку?

— Два раза проехали мимо, а ты не заметил?

— Не обратил внимания…

Три часа. Последний, темный час летней ночи. Маршрут далеко в не жилом районе. Заросший пустырь и тыльная часть авторемонтного завода

-Овчарка, хозяин при ней. Гуляют, по-моему, странно — на поводке...

— Странно, что на поводке хозяин?

— Да нет…

 — Поехали в третий раз!

— Вон они.

В лунной тени, в отдалении от проезжей части, стояли хозяин и овчарка на поводке.

— Вот видишь: Потемкин, прогулка, а они не гуляют — торчат на одном и том же месте…

 — На посту стоят?

Водитель хмыкнул.

— А где же объект? — рассуждал Потемкин, — Кто их поставил? Подвези, хочу поздороваться с ними.

УАЗик махнул через низкий бордюр, и покатил, косолапя, прямо по пустырю.

— Да не так же буквально! Фары в глаза — он не видит, что мы — «канарейка»…

Испугавшись, хозяин собаки отпрянул, хотел убежать. Потемкин спрыгнул: — Не бойтесь, мы из милиции! Видите? Я подойду к Вам. Пара простых вопросов…

 — Ага, теперь вижу, -отозвался хозяин собаки…

 — У кого же из вас такой скверный характер? — дружелюбно поинтересовался милиционер, — У Вас? Или Вашего пса?

— А-а, чего вы, ребята?..

— Кого из вас, в такой час на прогулку тянет?

— А-а…Да собака большая, с ней, как раз, лучше бы ночью. Спокойней.

— Логично. А я думал, ждете кого-то?..

— Да нет, кого ждать?.. — глянулся хозяин собаки по сторонам, скользнул взглядом, достаточным, чтоб оценить: не пуста ли — по кобуре Потемкина. «Досадует, или так показалось?»

 — А напарник мой говорит, — не спешит Потемкин, — что его Альфе, гулять по ночам не приходит в голову. Даже если хозяин не спит.

— А что, мне гулять нельзя? — взял себя в руки хозяин, — Или, может, собака не та?

— А с ней нет проблем?

— Никаких!

— Тогда гулять можно.

«Курил много! — заметил Потемкин, свежие, в темной траве, окурки. — Так бывает, когда волнуются, и долго ждут…»

 — С Вашей охраной, можно не переживать! Что ж, поедем мы дальше, а Вы не скучайте!

— Да что Вы, не буду!

 

УАЗик снова прокосолапил по пустырю и спустился с бордюра к асфальту проезжей части,

 — Третий раз его видим, да? — уточнил Потемкин.

 — Ну да.

 — А я только раз пообщался. Надо еще, пока солнце не засветилось…

Потемкин взял рацию-переноску:

 — За поворотом сбавь ход. Я сойду, а ты слушай рацию.

— Мне что делать?

— Сбрось меня аккуратно, чтоб тормоза не пищали, дверцей, за мной, не хлопай. Стань скрытно, но чтобы все видеть. Любую машину, если пошла пустырем — задерживай.

— Договорились.

Потемкин знает территории автозавода — его объекты, его маршрут. И теперь хочет знать, нет ли кроме «ночного гулены» с собакой, других гулен?

Стараясь быть в край осторожным: собака не бог, но выдаст — Потемкин выбрался к той же поляне. Все так же волнуется, курит и курит, бросает окурки, тот собеседник недавний. «Мы ему повода переживать не оставили: «Не скучай! Нам нет до тебя никакого дела!» Заждался кого-то, но ждать недолго — тьма на исходе

 — Ты как? — пряча в руке микрофон, осторожно спросил Потемкин.

— Нормально.

— Я за ним наблюдаю. Сейчас отключусь: не хочу спугнуть. Включусь, когда надо…

Потемкин выключил рацию и тщательно убедился в этом.

Собака насторожилась. Бросил окурок и огляделся хозяин. И оба направились вглубь пустыря, на Потемкина. Потемкин припал до земли, чуть не носом в землю. В этом не было пользы, почти никакой. Хозяин — пусть только Потемкин не пискнет — пройдет даже по нём. А Потемкин не пискнет! Зачем? Собака и так найдет!

На равной дистанции с теми, кто двигался с фронта, Потемкин на слух уловил приближение с тыла. «Я в эпицентре!» — мелькнуло в мозгу. Сойтись, очевидно, могли все на одном рубеже — где «припал» Потемкин. Даже вякнуть Андрею по рации было нельзя, ради продления гробовой неподвижности и тишины…

«Аккурат попал!» — сделал вывод Потемкин. Те, что спереди: двое знакомцев, двигались побыстрее. «Наоборот бы, а?» — пожалел Потемкин. Покурить бы сейчас, успокоить нервы… А он уже и дышать перестал!

«Двое, кажется, сзади, — угадывал он, и по шуму определил, — с поклажей!»

Ничего себе! — «Может, собака не та?!» — вспомнил он, — Ох, еще как она — та! — посмеялся сам над собой, и как загнанный в угол, уже не сводил с нее глаз.

Хозяин поглядывал на дорогу и по сторонам, а пес понимая на слух направление, торопил вперед. Она лучше хозяина знала, что нет ничего там — ни сзади, ни по сторонам. Собака вела по прямой, пролегающей все-таки, чуточку мимо Потемкина…

Обстановка в тылу обретала ясность. Два человека с той стороны! — определил Приглушенными голосами стороны перекликнулись. Из зоны пока еще вне взаимной видимости, установился контакт.

Потемкин, — совсем уже рядом, в пяти шагах, видел «знакомцев» в профиль. Искорку в черном глазу собаки… Еще два шага, и они пройдут мимо.

Потемкин уже предвкушал: стороны сходятся, все — время «И»!* (*армейский термин — время начала боевой операции) Потемкин по рации кликнет Андрея, и все — и пора открывать бомболюки. Вперед!

Собака, влекущая шефа на поводке, сбила темп. Остановилась, присела, и потянула ноздрями воздух. «Ну, да, — онемел Потемкин, — как можно не замечать своих старых знакомых?! Может, все-таки, мимо?» — не умирала надежда...

— Ну! — подтолкнул пса хозяин, и сделал шаг дальше.

Пес тормознул четырьмя и взвился — учуял, стервец! «Не шутит! — подумал хозяин, и рука потянулась к застежке на поводке, у ошейника. — Пес разберется! — решил он, и застыл на месте…

Из-под земли, с пистолетом в ладони вырос милиционер.

— Будет команда «Фас!» — пистолет шевельнулся в руке, — и не будет пса!

Не отстегнутый пес рвался к врагу, а он: пистолет в руке не качнулся — подтянул к губам микрофон, и подал команду:

 — Давай!

А хозяину строго сказал:

 — Стоять здесь!

Голоса в тылу стихли, милиционер поспешил туда.

— А-ааа! — не послушал команды, крича во все горло хозяин собаки кинулся прочь.

Пошел шум и треск. Те, увидеть которых Потемкин еще не успел, рванули, напропалую, в кусты.

— Черт! — возмутился Потемкин, и также ломая кусты, полетел за ними. Собака, видя, что враг побежал, развернулась в прыжке и рванула за ним. За нею, влекомый на поводке, побежал хозяин.

Незнакомцы бросали поклажу и ускорялись, но Потемкин видел их спины, он настигал. А сзади, их всех настигали собака с хозяином.

Заливисто голосила сирена, мелькали окрест ярко-синие блики — Андрей подгребал на УАЗике к месту общего сбора.

— Все, мужики! — прохрипел Потемкин, подсечкой сбив наземь бегущего, и в два прыжка, настигая второго.

Андрей, и «гулёна с собакой» — все были тут же.

Хрипло, с присвистом, тяжко дыша, приходили в себя бегуны.

— А Вы сомневались, — напомнил Потемкин, — «Может, собака не та?» Та, что надо! Берегите ее.

И добавил: — А то проглядела милиция — и вовлеки собаку в преступную деятельность…

 — Господа, — пригласил милиционер-водитель, — в карету! — и открыл дверцу с решеткой в оконном проеме.

— Отставить! — не согласился Потемкин, — Товарищи, а товар кто грузить будет? Идемте со мной. — повернулся к компании боком, и жестом регулировщика показал направление. — А ты, — попросил Андрея, — подгони подводу.

— Она же — карета…

 — Ладно, давай карету. Подводу я сам поищу.

Скорбно кряхтя, мужики грузли. В объемных холщовых баулах — автозапчасти… А подводу Потемкин нашел: ВАЗ-2102. За рулем этой легкой — не то что УАЗик, машины, он приехал сдать смену. Собаку, людей и вещдоки, принял дежурный по РОВД.

На сегодня Потемкин свободен. Часы на стене показали восемь ноль-ноль. «Лучше бы девять!» — вздохнул он. Девяти он обязан дождаться!

Взгляд скользнул от молчащего на столе телефона, прокатился по полу, поднялся на уровень глаз, и остановился. Потемкин сидел неподвижно, смотрел в никуда…

Неподвижность в природе вещей существует: деревья, цветы, например, и горы, а так \же тьма разных предметов, сделанных человеком. Но нельзя отнести человека к природе вещей — он всегда динамичен! Неподвижный телесно — движется в мыслях. В мыслях — обрывками ветоши на пистолетный шомпол — формируется образ.

Но стена остается стеной — в том же виде, в котором Потемкин видит ее каждый день. Проста, естественна, и независима от размышлений Потемкина. Сон слетал из уставших глаз, начинался тяжелый полет со снижением — «Не позвонит!»

 

«Надежды не умирают! — хотел в это верить Потемкин, но понимал: «Умирают — только последними…»

Легчайший щелчок: распрямилась пластинка внутри телефонного механизма, и Потемкин услышал звонок.

— Алло! — взлетев с аппарата, легла к уху трубка.

— Потемкин? А что мне с собакой делать? Сдал всех: и людей, и вещдоки, и материал… А собаку? Мне что, к прокурору ее — на арест?

— О прокуроре я меньше всего сейчас думаю… — честно ответил Потемкин.

— В последнее время, ты вообще стал поменьше думать… Скинул в дежурку — и на фиг! Хоть бы личность установил…

 — Собакину? Сейчас подойду, установим.

— Не парься, установил уже. Гросс — так его зовут.

— ...адмирал?* (*Деница вспомнил Потемкин — гросс-адмирала немецкого флота периода Второй мировой)

 — Нет, просто Гросс.

— Гроссу пожмите лапу! Он нам преступника, лично, на поводке доставил!

— Не пойму — а он соучастник, или наоборот?

— Осознавший, скорее… Отказался от преступного замысла и оказал добровольную помощь милиции.

— Ладно, жму его лапу! А ты рассеянный, уж не влюбился ли?

— Нет, мне уже нельзя!

— Нет такого, Потемкин! Есть женатые люди, холостяки — но, что влюбиться нельзя — такого, не может быть!

 — Потому что не может быть никогда? — уточнил Потемкин.

— Конечно!

Дежурный выключил связь.

Повторился щелчок, или нет, — не услышал Потемкин. Но телефон звонил снова.

— Алло… — разочарованно отозвался Потемкин: мог позвонить прокурор…

 — А-а, — там узнали его, — Вы не ждали звонка?

— Очень ждал!

— Простите, спонтанно так вышло вчера, неуверенно…

 — Не надо встречаться? — осведомился Потемкин.

— Вы ждали… — ответила трубка, — Давайте встретимся.

— Встретимся! — подтвердил Потемкин.

— Тогда слушайте: у вас, там недалеко, кафе…

 — Да, есть.

— Вот там, через час. Договорились?

— Договорились. А я Вас узнаю?

— Не переживайте…

 

Через пятьдесят минут, джентльмен в летнем, легеньком пиджаке, с галстуком в тон рубашке, занял столик в маленьком зале кафе. Ни имени, ни лица, ни малейшей приметы — ничего у джентльмена нет… Чего ждем?

Глазами привыкнув к залу, джентльмен, ощущением новым, еще не знакомым, уловил, что он здесь не одинок. Конечно: официанты и люди в зале — но речь не о них... Одиночество — половина души, не одиночество — две половины. Джентльмен загасил сигарету, поднялся, направился к дальнему столику.

— Добрый день, — поприветствовал он привлекательную, молодую особу за столиком с кофе, — Георгий Потемкин. Я в Вашей власти!

— Так просто… Ну, да: Евдокимов сказал, что мы с Вами похожи.

— Будь с Вами Ральф, еще было бы проще.

— Ральф — не моя собака. Просто, мы с ним прекрасно ладим, а соседи — хозяева Ральфа, часто, подолгу, бывают в командировках…

 — А не ладили — мы б не узнали друг друга.

— И не надо, если б того, что нашел Ральф, не случилось…

 — Но, Вы готовы помочь.

— Уверена, жаль, далеко не на сто! Извините…

 — Уверенно мы творим четверть жизни, но это не значит, что надо не жить остальные три четверти жизни.

— «Творим» — как художник Вы говорите, Георгий Потемкин! Но спорить не буду. И — без допроса, надеюсь?

— Спорить не будем, допроса не будет, надеюсь, будет...

Он вызвал улыбку:

 — Все уничтожили: это не будем, это не будет. Сами кромсаете целых три четверти жизни! А что нам останется, что у нас будет?

 — Сначала, скажите о том, что хотели сказать набирая мой номер.

 — Ну, это так, мои мысли… Может, бредовые. Но, помня о том, что случилось… во-первых, уже не могу считать себя посторонней. Все судьбы связаны...

— Связаны, — осторожно, чтоб не нарушить канву ее мысли, поддакнул Потемкин.

— Люди связаны поиском вещи — простят меня за сравнение бог, и Вы, Георгий, — вещи, которую мы называем любовью. И Вам лучше меня известно, что возле колоний. в женской среде, бродит тьма зазывных историй о любовной неординарности заключенных мужчин… Они же с моралью и нормами чаще всего «на ты» — без комплексов. А знаете Вы — авантюра, как сладкий грех, привлекает женщину. Вы понимаете?

— Да.

 — В авантюре интимной, женщине, даже мне, не обойтись без партнера. Неудовлетворенность женская… не знаю, как у мужчин, а женщин — не охлаждает, а тянет на дно, или вверх — к новизне ощущений…

 — К свету, или на дно… Наш герой вошел в роль героя-любовника, и угодил на тот свет?

— Их застал третий. С катушек слетел и убил! Отсюда и расчленение — вынести, спрятать, забыть! Логично?

— Да. И перед Вами — человек, благодарный Вам!

— Вы что, серьезно?

— Серьезно. Преступление — точка в конфликте. Точка — не запятая, ее мотивировать надо. Она — как последний акцент. Найдем мотивы — найдем и того, кто поставил последнюю точку.

— То есть, благодарите меня?

— Именно так. Спасибо.

— Мой телефон, — написала Люда, и протянула листок.

 

***

 — Владимир Иванович.

— Да, заходи Потемкин! Что-то принес, или взять что-то хочешь?

— Вы угадали.

— Значит, просить. Проси, я не откажу.

 — Я могу получить сведения о пропавших без вести? А именно -только о женщинах, пропавших в марте этого года…

 — В Харькове, в СССР. Или вообще?

— В нашем городе и в нашей области, — не смутился Потемкин.

— Хорошо. Я прошу, а ты зайди в ИЦ* (информационный центр). Найди оператора Куликову Елену. Скажешь, что я просил, и она поможет. Но, вот что замечу, Потемкин: Жуляк, например, в числе пропавших не значился…

 — И женщиной, также, — сдерзил Потемкин, — Жуляк не числился. Но я прошу…

 — Но, смотри, Потемкин! — предупредил Евдокимов, — Это уже серьезно! Присядь, не спеши, послушай старшего. Нет слова «Кажется» в уголовном розыске! Не делай поспешных выводов…

***

В ИЦ не пускали — серьезное, очень секретное подразделение.

— Пригласите, пожалуйста, Куликову! — попросил, пройдя необходимый контроль, Потемкин.

Дежурный взял трубку внутренней связи:

 — Лену наверх попросите, пожалуйста!

 

Лене, ровеснице, лейтенанту милиции, Потемкин коротко изложил суть проблемы.

— А возрастной диапазон?

— Все! — заявил Потемкин.

— Любви все возрасты покорны?

 — Покорны! Или, считаете, что не так?

— Именно так. Я подготовлю, придите завтра.

Ей, и Людмиле Станкевич, Потемкин заранее благодарен. «Женщина, — не сомневается он, — в этой смерти есть!» Сопоставил: «Земля и Небо!» — так непохожи Станкевич и Мац, но разгадка в них.

 

***

«Так... — размышлял Потемкин, — Пусть Лена права, и все возрасты этой оказии будут покорны, но женщин старше 55-ти, отложим…» Подборка документальных бумаг, переставала быть просто подборкой. Теперь были две основные группы. Подумав, Потемкин одну из них исключил: «Из оставшихся выделим потенциальных». Параметр был интересным и не простым. Кто они, потенциальные? «Так!» — засучил рукава Потемкин, стараясь в сухих протокольных сведениях, выбрать те, что могли выдать склонность женщины к сексуальным подвигам. Преподавательницы, воспитательницы, женщины дерзких профессий... Почитав внимательно, он разделил документы еще на две группы.

Из группы, отобранной для проверки, это был просто ближайший адрес.

 

***

 — Ребенок у нас один, — говорил хозяин, муж пропавшей женщины, — девочка, только исполнилось десять…

«Игрушек, вещей, в том порядке, что подтверждали бы здесь присутствие девочки, нет...» — оценил Потемкин.

— А живет Ваша дочь у бабушка, да? — спросил он.

— Да. Так сложилось, с трех лет наша доча у бабушки. Там и в школу пошла.

— Жена была домохозяйкой. Я правильно понял?

— Ну, да. А зачем? Она переводами занималась. И: курсовые, дипломные, разное там, печатала … Видите — «Ундервуд» настоящий. Грех, на таком бы да не печатать! Дома — куда ей ходить? Я приносил ей из института, она печатала…

 — По биологии и анатомии человека, да, в основном?

— Да, в основном…

 — Значит, домой к Вам заказчики не приходили?

— Ну, может быть по переводам, а так… В общем, жила жена, тихо, мирно, дома… А в тот день я с работы пришел: обострилась язва. Я раньше пришел: ваши коллеги тщательно проверяли. Ее уже не было. Мне плохо; и к вечеру Зои не было. Я обзвонил все: друзей и морги, больницы — все…

 — Это перед восьмым?

— Да, перед восьмым марта. Точнее, — шестого.

— А в «02» не звонили?

— Нет, в 02 не звонил.

— Почему?

— Да потому, что у Вас же на третий день только будут искать.

— Откуда Вы это знали?

— Да все это знают. И видите сами, какой результат. Может быть, Вы найдете?

— Не знаю. И позвонили Вы нам девятого?

— Десятого. Что-то еще?

— Порядок нашей работы, Олег Борисович, Вы хорошо знали, а близкого человека — есть впечатление- знали не очень…

 — Зачем Вы пришли, молодой человек? Сказать мне о том, что я знал хорошо, что — не очень? Сказали! Хотите искать — ищите! А меня, я прошу Вас, оставьте в покое!

Гармоничной парой — видел Потемкин — они с потерявшейся не были. Худой, постоянно уставший от жизни и язвы, преподаватель, и ладная, судя по фото, нескучного нрава, неутомленная жизнью, домохозяйка. Женщина, которой любовь по душе — а не ее отсутствие. Отсутствие, видно, хроническое…

 — Гости к Вам приходили часто?

— Нечасто. Я же не пью, не люблю гостей и пустые праздники!

— А женщины праздники любят.

 — Их дело! К ней приходили подруги. Днем, когда меня нет... Но, Вы же поймите: ее давно нет, значит, нет в живых. Не сомневаюсь, и уже к этой мысли привык, но до сих пор не имею свидетельства о ее смерти. Вы — должностное лицо, помогите…

«И только подруги?!» — подумал Потемкин. В глубинах воображения он представлял, как могло быть за кулисами. Не красавец, конечно, хозяин, и не атлет, но душой вскипеть может. Нервы — не сталь…

«Есть порог ужаса в каждом. Шагнул за него — все, не остановишься! Взорвался с недюжинной силой Олег Борисович: аффект, ураган — суть одна и та же. Пришел в себя — труп... Труп? Ну, да… А он — реальность, его не отменишь! Что делать, что делать? А что — измельчить, расчленить, уничтожить — а что остается?!» — видела б девушка Люда Станкевич, какие картины рисует Потемкин!

 — Извините, Олег Борисович, служба такая…

 — Да, ничего… — натянуто улыбнулся Олег Борисович.

«И, — грустно итожил Потемкин, — никакого смысла, даже показывать фотографию Жуляка...» Пытался представить, как это выйдет, а выходило смешно…

 

***

«Три дня — срок немалый!» — гулял Потемкин в тени дворовых деревьев, грея в раздумьях реальные выводы. Что за три дня мог успеть Олег Борисович, чтоб замести следы, и собраться с духом, и позвонить в милицию? Анна Ивановна в эти три дня изменила дом, а этот — вообще мог построить заново…

Жаль, не был в курсе Потемкин сразу, после исчезновения… «Но, — зажег спичку, поднес огонь к сигарете, пыхнул, и приземлился Потемкин, — почему же то, что увидел он, не увидели те, кто работал еще по горячим следам? Может, по недальновидности, но может и потому, что такого не было?..

 

***

Терпения Севе Гриневичу не занимать. Этим он, человек воспитанный и добросовестный, отличается от других…

 — Знаешь, — зашел он к Людмиле в хорошем расположении духа, — ну, анекдот! У соседа с пятого этажа, милиция арестовала собаку!

— Надо же! И по какой статье?

— Не знаю. Ее отпустили потом, а хозяина — нет.

 — Ее — да, а хозяина — нет?

— Ага…

 — Удивляешься?

— Не-е, я смеюсь. Анекдот!

— Твой же сосед — ну, какой анекдот?

— В смысле, что он сидит — это не анекдот. Но милиция наша меня смешит!

— Собака тебе рассказала байки?

— Не. Но я очень рад, что ей повезло — отпустили, однако, не разговаривал с ней.

 — Очень жаль. Она пояснила бы, что у каждого есть своя степень вины. У собаки меньше — ее отпустили.

— Философски толкуешь…

 — Да какой я философ — игрок! Пари и дуэли — сам видел — моя стихия...

— Твоя?! Пари — ну, бог с ним, согласен. Однако, дуэли… я не хочу убивать!

 — Или быть убитым…

 — Вот еще не хватало, я врач! Ты за Ральфом следи — и его арестуют. А ведь арестуют — он карусель закрутил! А в милиции этому вовсе не рады…

 — Ральф… — задумалась Люда, — Он закрутил… А как зовут твоего?

— Кого? — изумился Сева.

— Пса, амнистированного.

— Да он же не мой — соседский! Его зовут Гросс.

— Адмиральское что-то…

 — Ты же не прапорщик, Люда — художник! Гросс — по-английски — грязь!

 — А по-немецки — Главный. Он немец, овчарка немецкая?

— Точно. Однако, пари, дуэлянт мой милый — пари было честным!

— Честным, а что?

— Да, сентябрь скоро…

 — Сентябрь…

 — Да. Сентябрьский вечер, свечи. И первый лист в книге «Людмила и Сева Гриневич». Сентябрь уже, слава богу, близко! Пока, дорогая.

— Пока…

 

***

«В результате, — итожил Потемкин беседу с Мацем, — я получил только то, и ровно столько, что, и насколько хотел сказать Мац!»

«Честной монетой, — думала Люда, — купит меня Гриневич, но все же…»

Что их объединяло? Тупик. Кто, чаще всего, не знает, как быть? Тот, кто ищет…

Но — могла думать Люда: «Что ж, все живут парами. Все — кто чаще, кто реже, имеют близость. Это судьба, такова природа…»

А Потемкин просто не знал, что думать…

Не зная, что думать, набрал телефонный номер своей родной роты.

— Потемкин? Вот хорошо! Станкевич Людмила просит, чтобы ты ей позвонил. Ты слышишь?

— Спасибо. На завтрашний день бы…

 — Отгул вымогаешь, Потемкин?

— Да…

 — К ней собираешься? Нет! Уйдешь от меня — гуляй вволю. При мне — никаких! Ты понял?

— Конечно все понял, спасибо...

 

***

«Он же прав, он прав!» — понимает Потемкин. Но рука непослушно вставляет палец в кругляшок телефонного диска:

 — Добрый вечер, Людмила…

В трубке того телефона повисла пауза. Но слепота телефонных линий, не могла от Потемкина спрятать улыбки. Там улыбались, честное слово…

 — Вы обо мне думали…

 — Думал. И зажигались звезды…

 — Значит, «Это кому-нибудь нужно» — Вы конкурент Маяковского!

— Нет. Я не думаю, и не люблю. Я безопасен!

— Не любите — может быть. А безопасны — я не уверена…

Потемкин хотел бросить трубку.

— Потемкин, — услышал он в самый последний момент, — а я могу Вас увидеть сегодня?

Потемкин опешил, признался:

 — Нет, мне неловко просить Вас о встрече. Поздно…

 — А почему Вы — поздно задумались?

Потемкин ощущал улыбку с той стороны и чувствовал, насколько он не хочет, в самом деле, чтобы трубки легли в свои гнезда.

— Пишите адрес, Потемкин, слышите? Это мой адрес…

Продиктовав, она положила трубку.

 

 — Не смущайтесь. Сама не знала, что так получится…

 — Ну, — Потемкин одобрительно улыбнулся, — теперь у нас есть возможность исправить ошибку.

— Или совершить другую…

«Всё так, — подумал Потемкин, — как будто она меня хорошо знает…»

 — Мы положили трубки, не попрощавшись. Теперь это можем исправить.

— Прямо сейчас? — улыбнулась Люда, — Проходите!

В комнате Люда сразу оставила Потемкина: — Сейчас… Мне на кухню, одна минута…

Он осмотрелся. Два сигаретных фильтра в пепельнице, в воздухе легенький дымка запах сигареты «Космос». «Человек, у которого шутки не без осадка, недавно был здесь» — подумал Потемкин, и понял: сегодня не о «Жемчужине» — хотела бы поговорить Людмила…

На низкий журнальный столик Люда поставила две чашечки кофе.

— Ну вот… Теперь все правильно, — не сразу нашла она что сказать.

— Спасибо. А я не научился делать кофе.

— А я не верю. И почему-то второй раз говорю об этом…

Взгляды встретились и задержались друг против друга.

— Делаю кофе, но не такой вкусный...

— Мы этот еще не пробовали! — весело, с искорками в глазах улыбнулась Люда, — Как можно судить?

 — Нельзя, — согласился Потемкин.

Вы позвонили, потому, что я могу Вам помочь?

— А Вы? Это Вы же звонили.

— Забыла… Мне кажется, Вы позвонили, подумав о том, что я жду Вашего звонка. А я, правда, ждала…Только зря… Нет, хотела сказать — не надо было. Рука потянулась к трубке, ответил начальник Ваш… В общем, сперва позвонила, потом подумала… Я несобраная, видите, не ответственная — не прав Евдокимов — мы не похожи…

 — Счастье, что не похожи. А то были б скучны даже себе самой.

— Это Вы не о себе. Вы не такой. Несете мне чушь, а я на Вас не обижаюсь. Скажите, а что это — шутка? Приходит ко мне человек, и, между тем, сообщает: «Милиция арестовала собаку»? Бывает и так?

«Да Вы что?!» — изумился Потемкин. Но, про себя… Отпив добрую порцию очень горячего кофе, ответил:

 — Вы совершили тяжкое преступление, с Вами Ральф, я Вас арестую. А Ральф? Что, бросим его на пустыре? Наверное, арестован владелец собаки, а не собака. Она, скорей всего, дома.

Потемкин опять нашел взглядом два фильтра в пепельнице, и сердито заметил:

 — Шутки, однако, у Вашего друга!

— Вы его знаете? — удивилась Люда.

— Да я столько всего не знаю. И это плохо…

 — Не хотела, однако, расстроила Вас… — виновато, чуть слышным голосом, призналась Людмила.

— Нет. Ничего, Вы говорите то, что я должен слышать.

«Рассердила гостя…» — вздохнула Люда.

А гость, ставя на место чашечку кофе, разгладил морщины, и дружелюбно заметил:

 — Когда я сказал Вам, что три четверти жизни мы творим то, что творить не нужно, Вы заметили: говорю, как художник. Я, зная, что я — неплохой солдат, но никак не художник, прекрасно понял, что Вы, вот Вы — настоящий художник. И, — жестом ладони Потемкин пресек возражения, — я поэтому, безошибочно, сразу, нашел Вас в зале. Я вот еще, — улыбнулся и пообещал Потемкин, — вернусь к тому, что похожи мы с Вами, или наоборот, но скажу: нашел безошибочно потому, что художники смотрят иными глазами. Взгляд художника различим в толпе. Я среди тысяч увидел бы Вас! Вот… — закрыл глаза, вздохнул, выдохся, выдав тираду, Потемкин.

«Среди тысяч» — как они не похожи: Сева и этот…

 — А собаку, — улыбнулся Потемкин, — зовут Гросс. Я арестовывал, Люда, гоните меня!

— Я подожду… — непослушно сказала Люда.

— Люда, — признался Потемкин, — я переживал, как приехал, что не о чем говорить... Но, пока Вы делали кофе, я видел… — он обвел взглядом картинки, в беспорядке приколотые на стенах. — Вы же…

 — Да, я книжный график.

— А книжная графика — интересная, бесконечна тема! — полагая, что Люда сочтет эти слова дежурным, простым комплиментом, — Потемкин кивнул на картинку прямо перед собой, — Это, Ричард III?

— Да-а… — явно не ожидая подобной осведомленности, подтвердила Люда. — «Ричард III», Шекспир.

— Кровавая пьеса. Два акта — тринадцать убийств!

— Вообще-то, читатель и зритель, не это видит. Они другие, у них совсем другой вывод…

 — Нет. Я плохой читатель, Люда. А по театру — стыдно признаться — в настоящем театре, я никогда еще не был…

 — Но, — хмурила брови, не пряча печать сожаления Люда, — Вы, что поделать, разочарованы. Вам теперь все ясно... Вы разочарованы.

Она повторила предостерегающий жест Потемкина:

 — Книжный художник, книг начиталась, фантазий — полная голова! Напрасно дергаю Вас, Потемкин, глупыми версиями… Жаль…

 — Думаю, если была интересна Агата Кристи, теперь она перестала быть Вам интересной…

 — Эркюль Пуаро, — задумалась Люда: — вычурный персонаж… не интересный мужчина. Я не думала так, а стала думать только что…

 — А для меня, — Потемкин раздумывал: выпить кофе и сделать повод чтобы уйти, или пить глоточками, чтобы не уходить… — Для меня, Люда, Агата Кристи, это «Десять негритят» — драма. Читал раза три, и буду читать еще?

 — И «Голубой экспресс»?

— Я же сказал, что нет!

— Вы неудобны в общении, жёстки, холодны…

 — Правда. Хотя я об этом не думал. Задумаюсь обязательно… Агата Кристи! В чем не согласен? Автор выдумывает преступления, а потом раскрывает. А в жизни реальной: Вы просто гуляли с Ральфом… Выдумывать преступления — ну, для меня — легкий налет кощунства. Зачем? Но Вы, — улыбнулся и попросил Потемкин, — зная, что я холодный и неудобный — а это правда, — Вы улыбнитесь, потому что не только мир удивляет Вас, но и Вы способны его удивить.

 — Наверное, да, но… — Люда задумалась, но сказала, — а Вас удивить невозможно. И этим, пожалуй, Вы неинтересны…

«Она ведь, — подумал Потемкин, — права. Но я — до костей своих, милиционер ППС. Незачем мне удивлять, и не надо, нельзя! — вспомнил он участкового, который был, безусловно, прав. — Нельзя удивляться — или не надо быть сыщиком.

— Подумайте о постороннем, — попросила вдруг Люда.

— О чем? — не ожидал вопроса, и удивился Потемкин.

— О том, например, где лежит счастье. Вы знаете, где оно лежит?

— Нет. Что Вы… — он сказал бы: «Конечно», но притормозил, задумался: «А почему?»

 — Я сюда ехал, — честно сказал он, — и знал, что будет кофе, что будем смотреть в глаза друг другу. Но обязал себя не забывать, ни на минуту, что у меня нет рук, что мое присутствие в Вашем доме, не должно навредить Вам…

«Встать и уйти!» — думал он, чтобы логично закончить фразу, но сказал: — Я знаю, где лежит счастье.

Он свел ладони вершинами пальцев, приблизил к груди и остановил у сердца.

— Вот здесь. Но его еще надо найти, чтобы туда поместить… А потом: вынуть оттуда себя самого, и лучшую часть отдать другому — вот оно счастье. Я его так понимаю…

Потерянный взгляд Людмилы обвел всю комнату и припал к циферблату часов в сторонке, на телевизоре, захотелось подняться, убрать их незаметно...

— У Шекспира… — разомкнула непослушные губы Людмила.

— Настоящей любви, не открывшего миру… — скаламбурил Потемкин, хотел, чтоб улыбнулась хозяйка.

— Куда там: два акта, тринадцать убийств! Не считала, даже не думала. А Вы…

 — Не от меня, даже не от него это все зависит. Жизнь так продиктовала, время — то, что он нас не зависимо… Я с Вами согласен!

— А Вы б заключали пари, в котором исход, абсолютно от Вас не зависит?

— Знаю, что никогда! Но, надо признать, что сейчас, например, может выйти подобная глупость. Вот так, если быть честным, Люда… Но, — он поднялся, — я тут уже ни к чему! Спасибо.

— А я… — растерянно вспоминала Люда, — я, когда позвонила… так получилось, я попросила, начальник сказал, что Вы только завтра могли бы… Я Вас не ожидала. Я не готова спровадить Вас…

Не умеет Потемкин откладывать: сказано — сделано!

— Вы не должны были быть сегодня, Потемкин. Почему Вы здесь?

Потемкин растерялся.

— Потому, что не только мне — это Вам также нужно. Не знаю зачем, но Вы обманываете себя!

Потемкин остановился: — Когда? — спросил он, — Истекает срок Вашего пари? Не важно, с кем, по какому поводу — я же не знаю… Но срок — точно, есть. Не скажете, — без раздумий предупредил он, — я узнаю сам! Учтите!

— В сентябре. Первого сентября…

 — Еще десять дней! У Вас нет причин для паники. В 1917-м, — улыбнулся Потемкин, — десять дней опрокинули мир!

— А я рисовала винтовку…

Потемкин тряхнул головой: насквозь понятную, теперь он совсем не понимал Людмилу…

 — Винтовка в руке пролетария — обложка к книге Джона Рида: «Десять дней, которые потрясли мир». Я рисовала, такая работа.

— Целый мир потерял! — пожалел Потемкин, — Даже не задумывался о такой профессии — книжный график. А в детстве... там я всегда знал, что буду художником или офицером. Даже не сомневался!

— А стали?..

— Да кем же я стал? Никем. Только сейчас пытаюсь. Задумался поздно…

 — Но, не поздно… — видя, что он уходит, торопливо искала слова Людмила…

 — Не поздно исправить ошибку, о которой я сказал сразу, как только приехал.

 — То есть, проститься? Но Вы моих слов не помните!

Он обернулся. Она шла к нему.

 — Помню… — смутился Потемкин, — и, — протянул к ней невольно руки, — боюсь их…

- «Или совершить другую ошибку…» — повторила свои слова Люда. Их руки встретились, ощущая тепло друг друга, — Но, — близко глядя в глаза, отчетливо продиктовала Люда, — это не Ваша, моя ошибка. Я, не прощаясь, кинула трубку, не Вы. Я не забыла... Я говорила умные вещи, я знаю — я правильный собеседник, а сейчас хочу сказать глупость, которая не остановит Вас… Вы растерялись?

— Да. Еще как, — честно сказал Потемкин. И понял: «Тону!»

Удивляясь, она отвела в сторону руку Потемкина:

 — Что Вы сказали?

Отвела, но не отпустила руку, и он сумасшедше чувствовал прекрасный жар от ее ладони.

— Я, это… — тряхнул головой, приходя в себя, Потемкин, — сказал, что Вы не сказали глупости, которая… Кошмар! — сделал он вывод, и осторожно снял с плеч ее руки.

— Вы не утонете. Вы непотопляемый — это я точно скажу, как художник. А хотела сказать: поздний час, Георгий, трамваи в парке… Соломинка, которая не спасет.

— Извините! — отвернулся Потемкин к двери и повернул язычок аатомата-защелки.

 

Непровожаемый, брел он в потемках лестничных маршей, не умея избавиться от чувства острой, как нож, несправедливости. «В чем она?! — не понимал он, но острота ножа от того, что не понимал, не притуплялась…

 

Бубель-босс

 

Миллиардами нитей проводной связи пронизан любой современный город. Даже не разделяют — рвут они город в клочья! Со скоростью света, идет информация. Слово — боль; слово — беда, и восторг, — все нести в себе может слово! И пусть, — главное — все бы решалось. Шло бы за словом участие, был бы за ним результат. Весомый пучок этих нитей, сходится в службах «О2», «01» и «03» — что поделаешь — жизнь экстремальна! Проблемы…

 — Проблема на стройке, Евсей Алексеич, — пришел инженер-прораб к участковому милиционеру, — Воруют. Думал, мне кажется… Нет! Да и как же не воровать: построились на отшибе, от глаз далеко…

 — Не моя территория!

— Знаю, — сник инженер, — я, звычайно, це знаю… — сорвал с головы свою кепку, и смял, чуть не порвал ее, — Все чужие — нигде допомоги нема.не наблюдая эмоций И что будем делать?

— А що Вы пропонуете, кум?

— Начнем с этого… — с каплей надежды в душе, оживился гость, — Начнем, а по ходу решится что-то, — вытащил из-за спины «тормозок», — Як завжди, свое! — гарантировал он, комментируя легкий бутылочный звяк и бульканье.

 — Да я же… — нахмурился участковый. Кум отчаянно сверлил капитана глазами, тот потянулся к трубке, — звоню Евдокимову и — сто процентов гарантии, словят крадижников!

 — Не надо! Уголовное дело — нет, это не надо… Неприятное дело, и мне же, в итоге, по кепке дадут!

Поляна из тормозка, во всю ширь разворачивалась на рабочем столе капитана.

 — Видмовити неможливо! — резюмировал инженер.

— Кепка… — задумался участковый: сам же видел — едва она с треском не разлетелась в нервных руках инженера-прораба. — Придумаем щось… — успокоил он кума.

Полянка предательски будоражила аппетит, и тон капитана подтаял, как снег на солнце.

 — А что? Я после суток... Ну, почекай, кум, почекай… Дверь запру, да сниму погоны…

Над «поляной» колосьями зашелестели сноровистые руки. Аппетит хороший: у капитана — с устатка после дежурства, а у прораба — от пережитых волнений и беспокойных надежд.

— Нам бы, — изобразил ладонью плывущую рыбку прораб, — как-то бы обогнуть уголовный розыск

 — Но результат бы иметь, получается так? — уточнил капитан.

— Так…

 — Ненадежно так… — повторил он ладонью движения кума, — Однако… — вильнул еще раз ладонью, задумался, глядя на это и вымолвил, — Собаки…

 — Так-так, псы подколодные, тянут добро у народа!

— Почекай… — отодвинул он рюмку и взял трубку внутренней связи: — А ну дай-ка мне Шатунова! Валентин Володимирыч, не впизнаешь? Це я, Пономарь!

— С религией, капитан, не дружу! — ответили трубка, — Опиум для народа…

 — Так я ж капитан!

— А говоришь — пономарь… Рад тебя слышать, Евсей Алексеевич! Чем-то помочь?

— Е добра людына и е проблема. Хай зайде до тебя, а ты выслухай, да помоги, будь ласка. Домовились?

— Пусть приходит! — запикало в трубке.

— Ну, за кинологию! — облегченно вздохнул капитан, наполняя рюмки.

Кум сосредоточенно морща лоб, вникал в суть тоста…

 — За собачье дело! — пояснил капитан, — и кепку твою, вместе с ним. Смело шагай к Шатунову, он не из розыска, а… как тебе это сказать — из пехоты, но там помогут...

 

 — Излагайте, — предложил командир роты ППС, капитан Шатунов.

— Воруют… — осторожно начал кум участкового, инженер-прораб.

— Это Вам к Евдокимову! — начал ротный, но тут же увидел, как быстро — свечкой на сковородке, никнет его посетитель. — Курите? — капитан протянул сигарету и пыхнул зажигалкой.

Не сумев отказаться, посетитель втянул клуб дыма, закашлялся, слеза побежала из глаз.

— Треба щось робыты… — несмело выдавил он. — А Евдокимов — це уголовна справа, я «За», только мне же по кепке дадут…

 — По кепке?

Выпитое помогло завязать вопрос с участковым, а тут наоборот — мешало сосредоточиться.

— У нас новострой: добротне обладнання, импортни плиты, импортна плитка; вризные шкафы из Демократичной Нимеччины!

 — Та-ак…

 — Так, так! — закивал инженер, — Здаеться, воруют свои. За це и накажуть, крим винных, мене… А Евсей говорит, что у вас кинология есть. А она у вас есть?

— Кинология? Есть.

— Дай бог! У нас сторож, и у него такой… Ну, такой, — прораб широко развел руки на уровне плеч, — Бубель-босс…

 — Бубель-босс? Однако вы крепко с Евсеем…

 — Так за вашу же кинологию мы с ним и это… и он — выхидный.

 — Понятно. А Бубель-босс?

— О — в два теленка, собака! Мы, с хозяином вместе в засаду их посадили. Того и того накормили и напоили спочатку…

«Выгнать его? — думал ротный. — Зачем он здесь и зачем ему я?»

 — А кормили-поили дарма — Бабель-босс огромадный, а след не берет. Может, они поливают чем-то, может, табак сыпанут, не знаю, — но Бабель-босс…

 — Бубель! — напомнил ротный.

— Ну, яка ризница?

 — Бабель Ваш, скажем так — ни к черту!

— Тупый — да тупише вивцы! А след поливают! Может быть, посыпают.

Есть в человеке славянском свойство — мгновенно очнуться, взять меч, порубить врагов, и отстоять семью. Именно этого, — чувствовал ротный, — остро хотелось хмельному прорабу.

— «Тупише вивцы»… — покачал головой капитан, — Такое имя… — вздохнул осуждающе, Прекрасный автор! Жаль, умер, забыт и нет имени…

 — Хто умер?

— Бабель ведь умер.

— Та Вы що! Колы?

— А хуже, не то что умер — убили. Мои коллеги… Правдиво писал и прекрасно... и вот…

 — Це як — вин писав, а Ваши його убили?!

Инженер-прораб шумно выдохнул, и потряс головой.

Весь мир за окном, расстилался перед глазами: бескрайний и безысходный. Взгляд капитана набрел за окном на живую, спасительную зацепку.

Ротный выпрыгнул на крылечко и дал команду:

 — Старшина Потемкин, ко мне!

— Присядь, — предложил вошедшему милиционеру, и строго нахмурил брови, — Ты с этой девушкой, как? С Людмилой Станкевич? Без глупостей?

Прораб пытался взять в толк, что и как мог писать Бубель, или там Бабель-босс, или просто Бабель, которого убили, получается, милиционеры… да плюс еще к этому девушка Люда Станкевич…

 — Не шути. С такой девушкой, слышишь? Чтобы о шутках я ничего не слышал! Но, я о деле, нешуточном деле, Потемкин. Выслушай потерпевшего и помоги ему с кепкой и кражами. В общем, выйдешь сегодня с кинологом Неко, справишься с этой задачей. Доложишь — подпишу твой рапорт о переводе в уголовный розыск. Сделай доброе дело, а бумага потерпит, договорились?

— След, не берет… — навел на Потемкина резкость и стал разъяснять потерпевший, — Поливают, а может табак…

 — Собака тупая у них, — внес короткую ясность ротный, — их Бубель-босс…

 — И за хозяина, — подтвердил посетитель, — переживания есть… Бубелю в нос, а хозяину — в репу! Цвинтером пахнет…

 — Кошмар! — ротный сорвался из кресла, распахнул обе створки окна и жадно вдохнул свежий воздух.

— Серьезное дело! — поддакнул прораб. — А ваши з собаком пойдут? — уточнил прораб.

— «З собаком»! — заверил ротный, — Да, наши собаки — не ваши! Наши собаки — профессионалы! Понятно?

— А то ж... Кинология!

— Вы же за ней приходили?

— За ней…

 — Получайте! — поморщился ротный. — А ты, — обернулся к Потемкину, — подними на высокий уровень планку кинологической службы в глазах населения…

 

***

 — Поль, — представил собаку сержант Коля Неко, — пес уникальный! Смотри! — обошел «Москвич» Потемкина и открыл багажник. Пес без звука влетел вовнутрь, Коля захлопнул крышку.

— И будет сидеть — ни гу-гу! Приучен к засадам и прочему, в общем — профессионал! Или не прав я, Поль? — постучал кинолог по крышке багажника. Поль едва-едва слышно ответил: У-у!

«Гестапо!» — вздохнул Потемкин.

— Вон с кем жить и работать надо! — кивнул на багажник сержант-кинолог. — Вот профессия, лучше которой нет. Куда рядом с ней уголовный розыск? Нет — кинология — это выше! В нем, — еще раз показал сержант на багажник, — и только в нем, мы на сто процентов уверены — не предаст! А хоть об одном человеке, даже из уголовного розыска, можем мы так же на сто процентов сказать? А? Можем? Конечно, нет!

Да я больше скажу — он мне личную жизнь, наладил. Теща так жизни учила, что жить нам с женой вообще невозможно стало! Я согласен: есть ошибка за мной — укажи на нее, подскажи — исправлю. Она же — губы надует и молча уходит в себя… Так и сказал бы — уходит наглухо, и жену мою за собой. Отчуждает нас, и я уступаю, по баллам. Ну, кто я? Даже не прапорщик, просто сержант… Теща уже и шкафы разделила на кухне: это ваше, а это — мое. И живите вы, как хотите, но это, Потемкин, — каюк! Нет семьи! И жаль, тестя нет — нет посредника. Тесть — великое дело! У тебя с этим как?

— Тоже нет тестя.

— Так вот и тем более — не в розыск — в кинологи переходи! Тогда и без тестя все может быть О`Кэй! Поль оказался таким посредником — золото! Видишь, какой он? Семьдесят четыре килограмма! У меня — шестьдесят девять, семьдесят…

 — Еще бы шесть-семь килограммов — глядишь, повезло бы…

 — Куда мне? И так хорошо.

— Ему повезло бы: багажник рассчитан не более чем на 80 килограммов. Большому весу — место в салоне.

 — Это наши, с собакой, дела. Так вот, я золоте, о посреднике… После работы, вместо питомника — я дорогого Поля домой привожу. В прихожую, а потом — в разделенную кухню. Сам тут же вышел — ключ, как бы, в двери застрял. Надолго, собака, застрял -я десять минут возился. И вот захожу. Боже мой! Как спиной и всем телом к стене прикатали — распятая теща стоит! Белая, как потолок… И он перед ней во весь рост — лапы в стену вгвоздил выше тещиных плеч, и стоят носом к носу, глазами в глаза. Картина! Я, как хозяин, присел, расслабился, и вздыхаю: «Жаль, Анна Михайловна, не научили Вы нас борщ настоящий делать… О, какой у Вас борщ! Лучшего никогда не пробовал…» Вздохнул, да ушел из кухни. Умыться, снять форму… Возвращаюсь — другая картина. Поль, из любимой тарелки тещиной, борщ хлебает. А на столе — для нас с тещей: две тарелочки, два прибора. «Твой?» — говорит мне, теща. Я ей: «Наш, — говорю с нажимом, — милицейский! Служит как рядовой, а я — у него начальник». «Хорошая, — говорит, — у тебя, Коля, профессия! Я не представляла…» Поль слизнул борщик с тарелочки, к теще подходит, руку лизнул. Вот и все, с той минуты, Потемкин — какие шкафы? Это раньше она свой борщ…

 — А Поль обязал ее обучить вас с женой секретам борщеварения…

 — Не обязал. Все вышло проще, надежнее, лучше. Не стало границ, мы слышим друг друга, и это главное. Услышать — значит понять. Все понять — можно все пережить. Вот так, Потемкин — и все это Поль! А то уже были с женой мы почти на грани…

 — Судьбоносный пес!

— Ну… — смутился сержант, — дело не только в этом. Счастью там хорошо, где люди способны слышать друг друга. Это главное. Я это знал, а Анну Михайловну Поль убедил. Вот и вернулось семейное счастье.

 

На объекте кинолог выпустил Поля.

— Гулять! — приказал он, — Гулять, Поль, на всю катушку!

Поль прыгал свечкой, крутился в воздухе, притворялся, что атакует шефа.

— Тебя не заденет — воспитанный пес, специальный! Сейчас он набегаться должен, чтобы сидеть потом тише мыши. Ах, Поль, мой Поль! — треплет кинолог ухо овчарки, свечой, на дыбах по-медвежьи, застывшую перед лицом.

Набегавшись, Поль стал ходить по кругу. Мир изучал, вынюхивал что-то в траве, «метил» кустики и углы.

— Это, Потемкин, рекогносцировка. Теперь, глаза ему завяжи — он любую травинку вспомнит! Чем тебе не уголовный розыск? Да он — настоящий сыщик! Ты к нам давай — кинологам. Есть у нас Гром — сейчас без шефа. Я вас познакомлю!

— А чего это он? — показал Потемкин.

— А что?

Поль нашел круглый, увесистый камень, поднял и носил его, с удовольствием, как легкую, вкусную косточку…

 — А, — махнул Коля рукой, — привычка… Может, кальция в детстве ему не хватало, не знаю… И бог с ним, нравится пусть себе носит. Делу ведь не мешает, и это — главное…

Поль сидел у ног шефа спокойно, держал в зубах большой камень.

 — Друг, — обратился к нему Потемкин, — пора на исходный рубеж!

Поль бросил камень, ткнулся носом в ладонь Потемкина, и подал лапу.

— Ну, ни фи… — поперхнулся кинолог Неко, — ни фига себе, я вам скажу! Посторонним лапу — такого не было…

 — Может, поздравил? — предположил Потемкин, — А, может, прощения просит, за неудачу…

 — Какую?

— Будущую. Вдруг случится сегодня…

 — Типун на язык! Вот такого не только не было, но и не будет! Голову дам на отруб… «Неудача»! — обиженно передразнил сержант Неко.

 

А когда залегли на исходном, он попросил: — Не молчи, Потемкин. Можем спокойно с тобой разговаривать. Враг не услышит, потому, что Поль первым услышит врага. Расслабься!

Исходный рубеж, безусловно, определял Потемкин — без пяти минут — настоящий оперативник — помощник оперуполномоченного уголовного розыска в Червонозаводском райотделе милиции. Выбрал комнату с голыми трубами и керамическим полом…

 — Переживаешь? — кинолог достал сигарету, — А мы должны рисковать и менять что-то в жизни. Я тоже был милиционером-мотоциклистом, сдал свои краги и каску, и жезл, и нашел свое место в жизни. Только менять надо в пользу себе, близким и милицейской службе. А Поль тебе, видишь — самостоятельно лапу подал. Значит, тебе — в кинологии, сто процентов — самое место.

Я, например, ни на кого из напарников не променяю собаку. Надежнее, чем человек. Догонит любого: и даже того, кого ты в глаза не успел увидеть! И в дырку пролезет и через стену махнет! Ну, что, — да ведь пальцев не хватит, перечислять!

 — И не проболтается… — вслух подумал Потемкин.

— Вот, ты уже сам все понял. Отлично! Равных собаке, в милицейской службе, Потемкин, по-настоящему, нет!

 — А, — размышлял Потемкин, — злодеев сегодня может не быть. Не каждую ночь по объектам рыщут…

 — Но если придут, сто процентов, Потемкин — они будут наши!

 — Знаешь, они тут и сами с собакой в засаде сидели? Да что-то без толку…

 — Собаки тупые!

— Я это слышал, не убедительный довод…

 — Может быть, но я собираюсь вздремнуть. Это — серьезное преимущество кинологической службы — спать на посту. И тебе советую. Или не прав я, Поль?

Поль навострился, повел ушами, внюхался, с шумом фильтруя воздух, преданно заглянул в глаза и чуть слышно рыкнул.

— Вот видишь?!

— Не спорю, — улыбнулся Потемкин. — И не возражаю, спи…

 

 — Поль, — в глубине ночи, когда совсем было тихо, только посапывал спящий сержант-кинолог, позвал Потемкин, — дай лапу, Поль…

Потемкин сидел на полу, прислонившись к стене — одинокий в безмолвном мире… Поль подошел и вручил мускулистую лапу. «Да уж… — придавленный ею, подумал Потемкин, — Прав сержант-кинолог — с такой силой в прикрытии можно спать!».

— А это? — спросил осторожно Потемкин, — Зачем?

Поль смотрел в глаза, мел хвостом по полу, а в пасти держал силикатный, тяжелый кирпич.

Потемкин ойкнул: «Наверное, лишнего лучше не говорить!» Кирпич, если Поль его освобождает, — рухнет Потемкину прямо в промежность. Пес, как собрат-мужчина, косился как раз, туда. «Прекрасно, — лучился умный собачий взгляд, — что мы оба — мужчины»…

 — Молчи! — попросил Потемкин.

Поль повел ухом.

— Может, — вкрадчиво предложил Потемкин, — ты тоже поспишь? Зачем тебе лишняя тяжесть в зубах?

Поль повел другим ухом. Потом поджал оба уха, и вскинул их снова к макушке.

— Красавец… — тихо одобрил Потемкин.

Поль не слышал. Задним ходом: «Ого! — изумился Потемкин, — Даже так бывает!», — Поль отдалялся в угол, не сводя глаз с дверного проема. Явно — как понял Потемкин, — приводил себя в боевую готовность. Потемкин достал пистолет. А довольный собакой и жизнью сержант-кинолог спал на керамике, на полу, у окна. Четыре шага, чтоб растолкать счастливца, окликнуть, но, — поздно…

«Справимся, Поль!» — Потемкин отчетливо слышал шаги. От загривка до холки, Поль вздыбил шерсть. «Этот пусть спит, — спокойно дышал Потемкин, — а мы с Полем не дрогнем, справимся!» И вздрогнул: «Грюк!» -рухнул в керамику пола кирпич, грохнув на всю округу, спугнул ожидаемых. На линии старта, Поль выплюнул, на фиг, помеху…

 — Поль, — подпрыгнул его начальник, — фас, Поль!

Откатным шквалом внизу, в коридорах гремели шаги бегущих! Поль рванул вслед.

— Слышишь, — пришел в себя Неко, — как он их гонит!

 — Предатель, собака! — сверкнул глазами Потемкин и кинулся вслед.

Топочущий шквал выкатил из гулких, пустых коридоров в траву. «От собаки уйти невозможно!!!» — верил Потемкин, стараясь хранить спокойствие в голове. Но едва лишь ботинки милиционеров взмокли в холодной росе у порога, звук лопнувшей тонкой струны моментально сбил темп. Как на скалу налетели.

— Поль! — ужаснулся Неко.

Летевший как хищная птица у самой земли, Поль вдруг резко сник и со стоном упал в траву.

«Один в поле воин!» — Потемкин продолжил преследование. Но несчастие с Полем резко убавило темп, и Потемкин с горечью проиграл погоню. Дуплетом прощелкали дверцы, взревел мотор, укатила машина. Ловить больше некого…

Поль катался в траве, стонал глухо, превозмогая себя, как мужчина. «Цел!» — перевел дух Потемкин. Поль, чихал, тер нос, нагребая лапами влагу холодной росы. Чистоту предрассветного воздуха, ядовито резал запах знакомой, отвратительной химии.

— Вот немцы, а! — возмутился Потемкин, — Фосген!

— Где Фосген? — вскинул голову, огляделся, держа пистолет наготове, Неко.

— Не видишь? — усмехнулся Потемкин.

— Где он, Фосген? — сурово качнулся ствол пистолета в ладони Неко.

 — От меня, — попросил Потемкин, — ствол отведи. И вообще убери в кобуру. Это невидимый враг — отрава для тараканов, Коля. А ты, — старался пожать беспокойную лапу Потемкин, — жить будешь, Поль — дихлофос пусть плохая, но не смертельная штука…

 — Тьфу-у, черт! — врастяжку ругнулся Неко и убрал пистолет в кобуру. Поль, бедолага, катался в слезах.

— Нам с тобой повезло, — успокоил Потемкин, — догнали — и нам бы досталось! Так же в траве бы катались.

«Плохой сыщик! — стыдился Потемкин, — Чем слушал? «След поливают ворюги…» — предупреждал ведь хмельной человек.

 — А ты говорил Фосген, и какие-то немцы — я уж было по ним чуть огонь не открыл... Кто такие? Кто этот Фосген? Где они?

— В пятнадцатом, немцы бескровной атакой, за полчаса положили пятнадцать тысяч французских солдат. Постучали Фосгену — тук-тук, и выпустили. Это был желтый газ. Первая в мире, газовая атака.

— А-а! Это я знаю... Но эти — дихлофос из баллона собаке в морду! Гады, Потемкин, гады! Такую собаку… Профессионалы, сволочи! Давить таких надо!

— Собаками…

 — Танками. Вот таких — как поганок, танками!

— Поля на танк поменяешь?

— Нет, что ты, не поменяю даже на «Жигули»!

Платочком кинолог тер слезящийся глаз бедолаги Поля. Потемкин достал свой платочек и стал тереть второй слезящийся глаз.

— Подожди-ка… — повысил вдруг голос Коля, — А что ты кричал про него та, в последний момент? Кто предатель?

— Мы спали, а он с кирпичом ходил. А когда тех услышал, бросил кирпич — вспугнул их… предал, вот и…

 — Вот что теперь делать, Потемкин? Зло должно быть наказано, как ты считаешь?

— Да, безусловно.

— Нам они теперь не по зубам. Не поймали…

Что говорить: не по зубам, это правда… Наступила грустная тишина.

— Ты за предательство-то на Поля… — несмело начал сержант.

— Он вчера еще попросил прощения, помнишь?

— Бедный-бедный, — качал головой сержант, — с вечера сердцем беду почуял, бедняжка. Почуял, что струей дихлофоса по морде ударят. Страшно…

Лучи восходящего солнца блеснули в верхушках деревьев, скользнули по стенам стройки и отразились в глазах сержанта.

— А помнишь, Потемкин, я говорил тебе, что был милиционером-мотоциклистом?

— Потом сдал краги и каску, нашел свое место в жизни, и теперь кинологом должен стать я…

 — Должен или не должен — я не совсем так сказал. А сказал: счастье, когда люди слышат друг друга и доверяют, а место должно быть на пользу себе, близким и милицейской службе. Ты из этого исходи, а кинология — это не категорически. Категорически — зло должно быть наказано. Вот что категорически! Пойди в уголовный розыск, найди, и накажи этих гадов.

— А кинология?

— К черту ее! Тебе справедливо тебе найти свое место не в кинологии, а в уголовном розыске. Оттуда ты сможешь настичь негодяев и — не оставить зло без ответа. О кинологии, не переживай, не стоит — мы справимся. Верно, Поль?

 

***

Внимательно вычитав рапорт, ротный его отложил... Посмотрел сквозь Потемкина, и без улыбки, сказал:

 — Да… Это тот, о котором я говорил: «Государственный Вы человек!». Я бы на смех тебя поднял, Потемкин, и пристыдил вволю. Да ведь понимаю — это она? Две беды у мужчин… Не будь их, нам цены бы не было! Это горло, Потемкин, и сердце… Второе, я б проще назвал, и точнее, которое, в общем: «Вам ниже пояса будет, со стороны живота». Да звучит оно неблагозвучно… С горлом-то у тебя все нормально, дай бог! Но вот второе... Ты у нее был вчера? Ты за этим отгул у меня вот отсюда вырвал? — показал он между ухом и воротником. — А я тебе верю: я этой рукой, самолично, тебя к ней направил. Голову, да, потерял, Потемкин? Молчишь? Вот и правильно, лучше молчи. А бедная девушка… Я не касаюсь ее личной жизни той- дело ее. Но вот что тебя, старшина, касается, я — то тебя всегда пойму, и твои ошибки, но Евдокимов — нет! С таким легкомыслием, да в его службу? Опомнись, Потемкин!

 

***

«Умели бы люди друг друга слышать, — думал, остывая от разговора с ротным, Потемкин, — преступления бы раскрывались с простотою весенних почек. Не могут не раскрываться, потому что есть солнце, а люди — не почки: они могут солнце затмить легкомыслием, затенить, отвернуться от света...

То, что познавал Потемкин работая над «Жемчужиной» изменило его отношение к миру, и к человеку. Потемкин старался быть глубже и терпеливей. А мысль непослушна: «Вас удивить невозможно, и этим Вы неинтересны…» — вспоминает он снова и снова Людмилу Станкевич. Но — посторонняя мысль, он гонит ее. Гонит, и не понимает: а как же так, Олег Борисович — пережил жену, и нажил привычку, что ее нет в живых, но так и остался, зная ее чуть больше, чем мог знать посторонний. Посторонний предмет легко теряется! Погубил его, или он сам исчез- не большая разница. Как ты к нему относился — это Потемкину кажется главным…

Перебрав документы о пропавших без вести, он убрал те, что касались области. «Из области в город, ни труп, ни фрагменты, везти не будут». Он отключил посторонние мысли, вычеркнул имя Людмилы Станкевич. «Надо быть последовательным!» — Потемкин умел обязать себя.

 

Пропавшая без вести

 

Потемкина ожидали и встретили с уважением: двое — он и она.

— Да, это я звонил, — подтвердил Потемкин, показывая удостоверение.

— Извините, — смущенно признался хозяин, — бардак немного… — и пригласил в кухню. В коридоре, в пространстве, которое видел Потемкин — последствия давнего, вялотекущего ремонта. «Следы заметают?» — сразу подумал Потемкин. Хозяину, это он знал, как и жертве — 45 лет. О ней — ничего не знал. Не было в строчках, которые он изучал, ничего о ней.

— Хозяйку представьте, — попросил Потемкин.

— Элла, — она назвалась сама, и поднялась к плите: там варился кофе.

— Ваш выбор, — спросила она, — кофе? Чай?

— Если можно — чай.

— А я знала, что чай! Сыщики много не спят, значит много пьют кофе. А мы с Сережей — кофе.

— Кофе? Ну, значит и Вы спите плохо. И на это, может быть, есть причины?

— Нет же. Как раз спим неплохо поэтому кофе нам не помешает. Он просто нравится нам.

Сыр, печенье и хлеб, ждали Потемкина заблаговременно. Он звонил полчаса назад.

— Знаете, да, Сергей Алексеевич, что меня привело?

— Надеетесь что-то услышать, и, так же точно — надеюсь я…

 — Начнем с Вас. За полгода, что-нибудь нового, вспомнить не удалось? Что-то увидеть по-новому? Это может быть важно.

— Извините, — спросила, ставя кофе и чай, хозяйка — или, может быть, гостья, — если я в Вашей беседе лишняя?...

— Я скажу, если так и будет, Элла, — разрешил он пока оставаться, понимая, что нарушает элементарные правила сыщика: опрашивать надо раздельно — легче увидеть неточности и ошибки. Но интуиция, с которой в профессии сыщика надо быть «на ты», подстрекала надеждой на то, что собеседники могут случайно, и для себя самих незаметно, провоцировать друг друга на мелочах. Особенно, если черное надо показывать белым. Потемкин надеется, ну почему бы и нет?

— Особого нового — нет, ничего мне вспомнить не удалось. Как ни печально звучит, но — исход такой, в нашем случае, можно считать естественным. Нелегко говорить мне такое. Но при ее образе жизни…

- «Ее образ жизни» — не странно ли это звучит? А Вы кто? Посторонний? Вы — часть судьбы, и «ее образа жизни», половинка того человека…

 — Извините, конечно же да, извините… И я виноват. Но половинками мы с ней не стали. Не жизнь, а кошмар! Пила бы — я бы лечил: мучились, но могли бы жить. Но кто мог лечить ее? Вы кого-нибудь знаете? — он уронил руки, поник, отвернулся в сторону, — Да, что я мог сделать? Это болезнь, хуже алкоголизма. Любила, при чем таких, которые ее ни не ставили. Подонки, сиденты — какая там половина…

«Наша публика! — оценил Потемкин, — Не зря, кажется, я тут чаек пью! А не пил бы, если б не Люда Станкевич. Глаза художника — вот какие глаза нужны в сыскном деле. Эврика!»

 — А как же Вы делали выбор, когда начинали, Сергей? — продумав, что может дать ответ, спросил Потемкин.

— Банально: по глупости юных лет. Я ее несколько раз увидел, в соседней деревне, и как-то незабываемо все у нас получилось. Я после Армии, все было в жизни впервые… Ответил, как разумел это — полной взаимностью и обязательством. Потом переехали в город, родился первый…

 — А дети с Вами?

— Всегда были с нами! Жаль, видели все, а уже большие. Старший — уже младший школьник. Сначала она — «моя половинка», — запомнилось Сергею слово от Потемкина, — она работе водилась со всеми, на стройке. Я думал: условий там много благоприятных для этого. Уговорил, настоял, — перестала работать. Я столяр-макетчик, зарплаты хватает…

 — С режущим инструментом «на ты»? — намекнул Потемкин.

— Ну, — хозяин отхлебывал кофе, — столяр — каких же еще инструмент? Режущий.

Хозяину неуютно от этих вопросов. Потемкин видит, и ему это кажется правильным: у столяра — весь инструмент, чтобы успешно разрезать труп. Ну и ремонт — отличный, естественный способ, чтоб замести следы. А радушная встреча, с чаем, кофе, нарезкой — банальный способ «замазать глаза» Не так ли?

— Вы мне не верите? — глухо спросил Сергей.

— Вам не надо так думать, Сергей Алексеевич, Вы ж невиновны. Но перемены у Вас, за последнее время — убедительно к лучшему, верно?

 — Красоту навожу — Вы об этом? — кивает на обновленные стены хозяин, — Или все сразу? А Вы знаете, мы с Эллой знакомы уже почти сорок лет. Вы про такое читаете в книгах, а я это знаю. Меньше всего бы хотел говорить о любви с посторонними тем более, но если надо… Я знаю теперь, что такое любовь настоящая, дай бог, дожил. Любили мы, может быть, все эти сорок лет! Сначала не знали об этом, потом не имели права. Хотя, это я не имел, а она ждала. Элла не выходила замуж.

— Да, — подтвердила она, — так и было.

Она не вмешивалась, но ее присутствие побуждало Сергея быть откровенным и услышанное теперь, отличалось от того, что удалось услышать в словах Кирюхи. Теперь информация укладывалось в логическое русло, в ней просматривались реальные мотивы, которые можно будет рассматривать, изучать, сделать выводи и доложить Евдокимову.

Они даже не подозревают сколь неблагоприятна для них информация, которую открывают они Потемкину. Дождались, или вырвали счастье свое эти двое? Вырвали страшной ценой, вопреки всему! Исчез человек — и кошмар претворился во благо! И все перемены — убедительно к лучшему, верно?

 — Что-то еще Вас интересует?

— Да, Сергей Алексеевич, вероятно, Вы этого человека знаете? — положил Потемкин, и придвинул фотографию Алексея Жуляка, — Посмотрите внимательно!

Очень важно видеть реакцию, но Сергей Алексеевич, не приглядевшись особо, покачал головой: — Кто это?

— Сидент.

— А скажу, что не знаю, тогда что?

 — Это не значит, что я Вам верю.

— Да Вы что? — недоумевает Сергей Алексеевич, — Вам говорят — не знаю!

— Подонки, сиденты — кто мне сегодня о них говорил? Не Вы?

— Я. Но пределы же есть… Я лучше туда, на работу приду к Вам, на допрос. Но не так…

 — Хорошо, — Потемкин убрал фотографию, — возможно, мы с Вами встретимся. И Вы правы — не здесь…

 

***

 — Шатунов! — легла телефонная трубка к уху. На том конце провода — ощутил он, к разговору готовились, не раз, прокрутили в мозгу — кто знает, как объяснить — но почувствовать это на расстоянии, можно.

— А Вы, — просит очень приятный, женский голос, — скажите пожалуйста, свое имя-отчество?

— Шатунов Владимир Валентинович.

 — Я Станкевич…

 — Узнал Вас, Людмила. И понимаю, кого Вы хотите услышать. Признавайтесь, не он Вам давал этот номер?

— Нет. Евдокимов.

— Что ж, дело другое… Потемкин бывает здесь раз в три дня, когда заступает на службу. В ночь, до утра, вот такая работа. Тогда он мой! Сегодня, в шесть вечера, приглашу. Сможете позвонить?

— Постараюсь…

«Колеблется…» — чувствует Шатунов, улыбается и спрашивает, — У Вас есть просьба к чужому начальнику?

 — Да…

 — Просите, а почему бы и нет?

 — А Вы хорошо его знаете?

— Я? — Шатунов удивился, — Насквозь!

— Я очень прошу: Владимир Валентинович, отпустите его!

— Как? — совсем ничего не понял ротный.

— До утра он Ваш? Вы сказали, что Ваш… Отпустите. И, Владимир Валентинович… И чтобы Вы, чтобы он… Чтобы Вы так сказали, а он бы не догадался, что я Вас просила! Очень надо его увидеть. А Вы, и никто другой, можете в этом помочь. Я все понимаю, простите меня… Обещаю, такого не повторится! Только один раз в жизни! Поэтому я не могу не просить Вас...

— Подумаю над Вашей просьбой, — пообещал Шатунов.

«Да уж, — невесело улыбнулся он, — дела…»

 

***

 — Присядь Потемкин, поговорить и подумать надо…

«Поговорить и подумать» с начальством — обычная предпосылка к беседе воспитательного характера, знает Потемкин. Но Шатунов хороший начальник, значит, есть тема, Потемкин присел:

 — Готов думать, товарищ майор.

— У Евдокимова все еще по работе крутишься?

 — Только в личное время.

— И не раздумал? По-прежнему интересно, и получается что-то?

 — По-прежнему интересно — да. И не раздумал — да. А вот насчет получается…

 — Ну, ясно — устал ты Потемкин…

 — Ради бога, я не устал.

— И к службе сегодня готов?

— Как всегда.

— А ты не спеши. Пусть пистолет твой сегодня в шкафу постоит, а подумать надо. Вот я и прошу, ты подумай. Я удивлен, уж поверь мне, побольше, чем ты… Но скажи мне, что у тебя со Станкевич Людмилой?

Потемкин не ожидал.

— Не в личную жизнь подчиненного влажу, но просьба моя равносильна приказу — уяви, и внеси ясность в свою и чужую жизнь. Станкевич звонила. Будь добр, сходи к ней сегодня, прямо сейчас тебя отпускаю. Ты слышишь? До утра тебя отпускаю. Будь добр, сам появись перед ней. Человек просто должен тебя увидеть, тебя услышать. Редко, но, видишь, и так бывает. Наивная, чистая, честная просьба — я не сумел посмеяться, не смог отказать женщине, которой даже не видел. Но тебя она должна видеть. Сегодня. Иди, Потемкин!

«Ну, что от меня услышать?» — не знал Потемкин. Но этого и Шатунов не знал.

 

***

Его ждали. Он едва лишь пальцем коснулся звонка, а дверь отворилась, и Люда готова была протянуть к нему руки. Не протянула, с виноватой улыбкой призналась: — Считала самой непостижимой тайной, находку на берегу, а настоящая тайна оказалась не там... Не справилась, не смогла, и, кажется, поэтому Вы здесь… Очень рада Вас видеть, пожалуйста, проходите, Потемкин!

— Права на Ваши тайны, я не имею Люда. Но приглашение войти, принимается, я также рад видеть, Вас. Вы интересны, я вспоминал об этом, правда.

 — И обо мне?

— И о Вас… — немного смутившись, Потемкин заметил, — правда проста, а признать не умею. О Вас вспоминал, потому что Вы интересны мне.

— Не умеете признать, поэтому скупы на комплименты… Это не упрек, Вы ведь способны правду сказать тогда, когда другой не скажет. А мне сейчас так надо, чтобы умел сказать…

 — Все из-за той находки? — сокрушенно заметил Потемкин.

Люда не согласилась: — Нет. Она как повод. Она вторична. Трудно поверить, даже представить — как, но верю — эта загадка будет раскрыта. И за это я благодарна Вам.

— Не стоит так… Просто есть люди, обязанные делать работу, которая для других — загадка.

— Непостижимые люди, работа которых — вскрывать все наши тайны. Опасно с вами… — покачала головой Людмила.

— И за это еще получаем деньги… — как и она, покачал головой Потемкин. — Как Вы нас незаслуженно цените, Люда! И безопасны — столько тайн, совершенно сознательно, не замечаемы нашей службой. И таких тайн, я уверен Люда — намного больше, — он улыбнулся.

— Так слаб уголовный розыск?

— Нет. Не все тайны черные — сколько прекрасных тайн живут в наших душах. И пусть живут. Близко к себе ощущаю одну из них, но, скорей сберегу, чем трону ее. Не слаб уголовный розыск — загадочны люди… И не старайтесь узнать человека насквозь. Раскроем все тайны — и мир потускнеет Люда.

«Чувствую себя разоблаченной, а мне хорошо… — признавалась Людмила, — Он понимает: расследование — не повод. Никакой информации по делу, он, откликаясь на просьбу встрече со мной, не получит. Кроме моих проблем, о которых ни слова толком, одни намеки, туман: «Непостижимая, настоящая тайна оказалась не на берегу...»

Они пили кофе за тем же журнальным столиком. Люда поднялась и в минуте раздумий подошла к «Ричарду III» на стене, а потом к Потемкину. Посмотрела в глаза, и, полагая, что возразить ему, когда в одной руке чашка горячего кофе, непросто — накрыла ладонью его ладонь:

 — Не знаю, когда мы встретимся? Может, сегодня в последний раз, потому что у нас нет повода… Может быть, в другом мире, а может — лет через тридцать. Тогда повод будет. Он и сегодня есть, но ты еще долго будешь писать свою книжку. Но ты напишешь, а я сделаю иллюстрации. Это будет прекрасная книжка!

Возразить было трудно, Потемкин молчал…

 — Удивлён? Понимаю. Но как я могу сказать по-другому, если я эту книжку вижу? Себя вижу в ней тоже… Я ведь художник, знаю: книги пишут не авторы — жизнь. Я читаю строки и жизнь, отраженную в них, выражаю в графике. Тебе есть что сказать, твоя жизнь содержательна, мне повезло узнать тебя — и я, глазами своей профессии, могу видеть строки твоей, еще не написанной книги. Так просто… Не удивляйся, Потемкин…

 — Я — писатель? Вы способны меня удивить, спасибо. А главное — нет никаких оснований не видеть Вас счастливым человеком! Рад за Вас, честное слово.

— Я не рада…

 — Да что Вы! Быть на своем месте, знать и любить свое дело, посвятить ему жизнь — разве не называется это счастьем?

— Сдавайтесь. Будьте взаимны, — дружелюбно предложила Люда, — иначе мне будет неловко за бесцеремонность. «Вы» — я больше так не могу, звучит неискренне… А счастье… Будь ты сто раз на своем месте, супер-успешен в деле, но признаешь ли в этом счастье, если нет человека, которому, мы отдаем свою лучшую часть?

 — Даже думать не буду, что не найдете того человека! Вы же, — сбил он смущение в краешки губ, — прекрасны, крас, ивы, умны не обижайте судьбу!

— Почему-то, — стараясь не терять его взгляда, не выпуская ладони, призналась Люда — у меня очень сильное ощущение того, что открыла целую жизнь… и даже нашла того человека. Знаю немного, но… но дорожу им очень. И боюсь потерять. Чувствую, что потеряю, и ничего, ничего не могу с этим сделать…

 — Сначала ты «позвонила, потом подумала…» — напомнил Потемкин. — Совершила незлую глупость, потом задумалась. Возникли обязательства и родилась тревога — отсюда вся драма переживаний. Не махну рукой, не скажу: «Брось, Люда, не переживай, пустяк!» Но, десять дней еще есть. Все в твою пользу решится, и для паники нет никаких причин!

— Уже не десять…

 — Верно, но еще есть.

— Нельзя тебе не доверять, — с благодарной улыбкой отозвалась Людмила, — глазами, которые ты нарек «глазами художника», вижу, что именно ты весь клубок распутал и заглянул в глаза убийцы. Не фантазирую — вижу…

Потемкин осторожно высвободил руку и попросил:

 — Вернись вот туда, — подтолкнул к ее стульчику за столом.

Она подчинилась, он взял свой стул, и с ним перебрался к Люде.

— Так лучше. Иначе я вынуждаю тебя стоять подле. Поручик Ржевский… — упрекнул он себя.

— Лучше, — согласилась она, — теперь я могу тронуть твои погоны… — и обняла его плечи. — Нисколько. Нисколько ты мне не чужой. Я сама не знаю… Никаких комплиментов, никаких выдумок душещипательных нет у тебя — но так интересно с тобой! Все понимаю, но ничего не могу с собой сделать... Ни слова об этом мы не сказали, да только знаем -быть вместе — и мысли об этом не может быть. Пусть даже счастье протянет нам руку — нельзя, табу. Но мне просто достаточно видеть тебя…

 

***

Ротный припозднился на службе. Но, — патрули на маршрутах, старшие экипажей и патрулей, командиры отделений, и два командира взвода — силы немалые. Всё управляемо, все на местах.

Ротный уже выключал свет в кабинете, когда зазвонил телефон. «Кто назовет меня, умным, если я возьму трубку?» — подумал ротный, но трубку взял.

— Шатунов! — отозвался он.

— Евдокимов волнует! Потемкин мне нужен. Если на службе — подай сюда; если дома — вызови!

— Не могу, подполковник…

 — Майор, не шути! Понапрасну бы я не тревожил.

— Знаю. Только Потемкина нет ни на службе, ни дома…

 — Где он?

— На спецзадании… Я сам направил.

— Универсальный солдат — на все случаи жизни Потемкин! Но со мной же шутить не будем? Ты его спецзадание подггрузи задачей: пусть до утра подготовит анализ и отчитается по данным из нашего ИЦ. Он знает. Не сделает — пусть с мечтой прощается.

— А! — вспомнил Шатунов, — Хорошо, что ты сам позвонил, Владимир Иванович. Помнишь, мой телефон давал женщине? А мне — ее телефон? Будь добр, дай для порядка, а то я забываю...

— Что за связь между нашими просьбами? — насторожился начальник розыска.

— Никакой. Просто так, для порядка…

 

***

Потемкин медлил, не высвобождая плеч от ладоней Люды. «Встретились, чтобы исправить ошибку, а совершаем другую…» Он видит часы, и они говорят, что Люда ждала, и очень хотела, чтобы здесь, в ее доме, время не торопило Потемкина. Отвернувшись, как вежливый человек, на телевизоре стояли часы циферблатом к стене. Люда еще в первый раз заметила, что на запястье Потемкина нет наручных часов…

Совершено случайные люди: увидеться даже, нет повода, а встреча заставляет искать повод к тому, чтоб расстаться. Милый, отчаянный человек надеется: время останется незамеченным, за это время трамваи окажутся в парке. И повод расстаться, потерян…

 

Вежливость времени и человека могут быть схожи. Даже сочувствие и постоянство, могут быть, свойственны времени. Бесчувственным оказался телефонный звонок. Согретые близким биением сердца, подвигались к губам слова. Потемкин и Люда готовы были сказать их другу, но их пресекла дребезжащая трель. Люда, в душе проклиная, прося его смолкнуть, старалась не замечать звонка. Она и Потемкин не шелохнулись, а трель не смолкала и не замечать её было нельзя.

Глазами прося извинения, Люда сняла руки с плеч Потемкина и подошла к аппарату.

— Людмила Станкевич? Это майор Шатунов!

— Что случилось?

— Я Вашу просьбу выполнил…

 — Да. Я Вам благодарна.

— Вынужден Вас просить о взаимности. Так сложилось…

 — Я поняла… Он Вам нужен?

— Да. Извините…

С упавшим сердцем, она обернулась, и протянула трубку Потемкину.

Разговор был недолгим, а когда легла трубка в гнездо телефона, в комнате не было Люды. Она понимала: Потемкин уходит, значит, войдет сейчас в комнату, чтобы проститься…

Мир к ним не благосклонен, их время вышло. И не может быть благосклонен к ним — вступившим в спонтанный, наивный, по-своему добрый, но все-таки, заговор против норм и устоев этого мира.

Без хитростей, таинственных вздохов, просто, в комнату возвращалась она.

— На мотылька я похожа, правда?.. — непослушным, несмелым голосом, спросила Потемкина Люда.

В долю секунды мелькнул перед взором Потемкина кадр из фильма «А зори здесь тихие». Лиза Бричкина, не сумевшая совладать с собой — в ночной рубашке, входит как в бездну, которой нельзя избежать — в комнату, где спит мужчина.

Точно она, и в такой же рубашке, и в том же смятении…

 — Рукавчики тут — не фонарики, больше на крылья похожи... — справляясь с волнением, пояснила Люда. — И вот, видишь — тесемочки. Таких давно нет… — подняла она два шнурочка над вырезом перед грудью. — Я смешная, наверное... Я, я не знаю, но не могу иначе… Я не могу. Я старалась…

«Она в двух шагах, но не сделает даже пол-шага, ей непослушны ноги» — понимает, всегда хладнокровный, Потемкин. Он приблизился, положил ей на плечи руки, и заглянул в глаза:

 — Что с тобой, Люда? У тебя есть все, чтобы быть счастливой. И я, и я… — да он сам был в отчаянии, — Я очень тебя… ценю, — сказал он, но слово казалось постыдно мелким, — я дорожу… — но и это звучало струной, сошедшей к фальшивой ноте.

Он отстранился, взял из ее рук тесемки и завязал, стараясь рукой не коснуться груди.

— Всё будет! — сказал он, беря себя в руки, — А я не имею права пройтись, наследить в твоей светлой душе. Нельзя…

Она слышала, но тянулась к нему, пряча глаза у него на груди. Через ткань рубашки он ощущает жар ее губ.

— А другой бы сказал: «О, твои губы персики!» — что-то такое, чтобы я растаяла… Ты не скажешь, я знаю. Но, я не могу по-другому, потому что мы больше с тобой никогда не увидимся. Никогда. Я не знаю, откуда такая тоска, не понимаю, но очень сильное чувство, что я что-то теряю. Теряю главное, без чего нельзя жить. Я же не добиваюсь тебя, разве что чуть завидую женщине, которая…

 — Понимаю тебя, понимаю, Люда…

 — Может, судьба уже подсчитала дни, которые подарила мне. Может, счет их подходит к концу, а я не готова свести этот счет? Не все успела? Я должна отслужить любви… нашей любви — сейчас и сегодня, потому что это единственный шанс. И последний. Не знаю, Потемкин… холодно…

Потемкин невольно притянул ее тело к себе, осторожно скользя ладонями, согрел от спины и вниз, до талии, ниже талии…

 — Было бы сердце мое подполковником оно б твоему приказало… — замирая в объятиях, помечтала Люда.

— Сердцу не прикажешь, — справедливо заметил Потемкин, сам развязал тесемки и нашел влажные и горячие губы.

Он сильный и нежный. Он, одной рукой подхватив у колен, а другой у груди, под спину, поднял и развернул ее тело — как солнцу навстречу, навстречу звездам, к свету.

 

****

В полусекунде от самой вершины: он тихо спросил:

 — Может, нам надо прерваться? Мы «залетим!»

Она не послушалась: Его обхватили жаркие, как печь-буржуйка, бедра, сомкнулись сверху, вжимая в себя, ладони. «Боже, как хорошо! Не волнуйся! Ты слышишь, милый? Мы полетели!»

А потом… Дружелюбный огонь, взбудораженный ими, блуждал в ее теле. Не стесняясь своей наготы; прогнулась Люда упругой пружинкой, вытянулась в сладостном изнеможении и тихо сказала:

 — Потемкин — счастье! Не знала, что это, но знаю теперь! Боялась, что не узнаю, что не успею узнать. Теперь — все хорошо! Не волнуйся, ладно, Потемкин? Так хорошо, так чисто, светло вот здесь, — приложила к сердцу она ладонь Потемкин, — как на смертном одре…

 — Да ты что говоришь? — изумился Потемкин.

— Не знаю. Не знаю, прости… Так говорят, когда не по-земному, не приземленно — по-настоящему, хорошо. Очень редко… Я правда боялась, что не успею узнать, что такое счастье. Даже не знаю, с чего бы? Но я же успела! Теперь можно все. Не страшно… Я служила любви. Отдала, — горячо прижала она к сердцу ладонь Потемкина, — лучшую часть оттуда — тебе. Не напрасно жила…

 

***

 — Ночь была трудной, знаю. Однако, Потемкин, полмесяца с того дня, когда ты выбирал судьбу. В информацию ИЦ погружался? Поведай мне выводы, и твоя судьба станет конкретней.

— Получил тринадцать адресов…

 — Число нездоровое…

 — Да. Поэтому я убрал область и пригород, и женщин по возрасту — старых, да малых. Чего искал? Вероятность убийства на почве сексуальных отношений.

— Та-ак, — Евдокимов одобрительно кивнул. Потемкин перевел дыхание: начальник мог бы посмеяться, попросту махнуть рукой.

— Первый эпизод: Пегов Олег Борисович. Хронически натянутые отношения с женой. Она работала дома: муж приносил переводы, рефераты и диссертации, она печатала на машинке. Она красива, романтична по натуре и с ним, сухарем по характеру, язвенником… В общем, ею, как женщиной, муж не интересовался, и она могла страдать из-за нереализованности сексуальных отношений. На мой взгляд — почва для интимных отношений втайне. Язва — и не только по натуре — по характеру, муж, если были отношения — раскрыл их. Может быть, застал. Может, в состоянии аффекта — в общем, вероятность существует…

 — Хочешь мне сказать, что мало нам работы — ищем расчлененный труп, а будем искать два?

— Не хочу, а надо — буду искать два. Но муж — кандидат медицины, преподает анатомию человека. Трупы резать для него — знакомая работа, которую он великолепно знает. Были бы мотивы…

 — Резать трупы — его работа. Делать их — преступление. Давай следующий эпизод.

— У потерпевшего до исчезновения жены — не жизнь, а кошмар! Пила бы — лечил: мучились, но могли бы жить. Но болезнь исчезнувшей — хуже алкоголизма — она мужиков любила. При чем во вкусе: подонки, сиденты и прочие падшие мужики.

 — Падшие… Близко к теме, Потемкин, — одобрил начальник розыска.

— А жена пропадает без вести и кошмар замещается раем. В доме ремонт, красота, и другая женщина. Он и она знакомы почти сорок лет, и ждали друг друга всю жизнь.

 — Резюме?

— Мотивы, мне кажется, очевидны. Ну, я их вижу и в том, и в другом случае.

— А где очевиднее?

— Во втором.

— Почему?

— Потому что в первом доводы опираются… Мои доводы, — уточнил Потемкин, ожидая, что и резюме, и доводы, и вся работа — никчемны в глазах профессионала, — опираются на характер мужа, женой, ее неудовлетворенность, предполагаемая развязка с учетом профессии подозреваемого. То есть, спонтанный характер…

 — А во втором?

— Во втором возможен продуманный и хорошо осуществленный план. Жизнь с законной супругой — кошмар, а нет супруги — и нет кошмара. Все перемены — убедительно к лучшему. А главное — личное счастье, которое долгие годы ждало момента.

— И тут подвернулся Жуляк…

 — А Вы исключаете?

— Хороший вопрос, Потемкин. Не могу исключить. А муж потерпевшей — тоже специалист по разделке?

— Представьте, тоже — столяр-макетчик. Профессионал в работе с режущим инструментом.

 — В обоих

 — Та-ак. Что еще заметил?

— Квартирный ремонт в обоих случаях. Следы заметают — чего не могу исключить…

 — Версии, как ты считаешь, реальные?

— Считаю, что да.

— Что дальше?

— Этого, — честно признался Потемкин, — не знаю…

 — Из двух, настоящей окажется только одна. Выбираем?

— Допустим, вторая…

 — Допустим, или выбираем?

Сомневаясь, Потемкин выбрал: — Вторая.

— Берем санкцию на арест?

Потемкин, чувствуя, что назревает вывод не в его пользу, признался:

 — Не работал еще в уголовно розыске, не знаком с порядком, и хотел бы знать, что дальше, Владимир Иванович?

— Неплохо, Потемкин: я ждал ответа, а вынужден отвечать, — одобрительно улыбнулся Владимир Иванович. — Отвечаю: даже если все так и было — я не исключаю — арестовать не можем. Что скажем? «Нам, подозреваемый все известно! По-человечески даже сочувствуем: кто бы кошмар такой вынес?! Но — совершили тяжкое преступление — придется ответить!» У нас есть свидетели, кроме него, о паталогической нимфомании, о том, что в кругу ее связей был Алексей Жуляк? У нас есть доказательства, что именно подозреваемый мог убить? Изъяты ножи, топоры, которыми он совершил преступление? Этого нет, Потемкин?

— Нет.

— Пойми, и запомни — рассуждения сыщика ничего не стоят. Ничего, ноль! Цена — результат. Это… как тебе объяснить… на примере художника, что-ли? Чего для нас стоят его рассуждения? Ничего, а картину оценим! Работы сделано много, и не топорной. Наблюдательность, логика — все это есть. Но — есть там след Жуляка? — четко, как топором рубил, декларировал Едокимов, — Может, и есть, только я — не вижу!

Евдокимов задумался.

— Я с тобой целых двадцать минут говорил накануне. И понял: в принципе, ты понятлив, трудолюбив и мало нуждаешься в лишнем слове. Помни: ты мною не брошен на раскрытие тяжкого преступления. Ты не раскроешь, это немыслимо. Как мы договорились? Не горячись: результат, даже скромный, но явный — достаточно! Достаточно, — повторил он, ладонью последнюю фразу вжимая в стол.

И спросил, тоном ниже:

 — Тебе наставление сделать, или сам поймешь, что делать дальше?

— Сначала подумаю…

 — Хорошо. У тебя есть три дня, договорились? — Евдокимов поднялся и пожал руку.

 

***

«Понять игру, достоверно войти в роль того, кто играет против. Проникнуть в чужой характер, чужие поступки… Остальное — детали… Детали не хлам, новички них тонут… Нет слова «Кажется» в уголовном розыске! Не делай поспешных выводов… — острые камешки слов Евдокимова, перебирал в мозгу Потемкин. — Ты не раскроешь, это немыслимо. Как мы договорились?...»

Считала самой непостижимой тайной, находку на берегу, а настоящая тайна оказалась не там... Не справилась, не смогла, и, кажется, поэтому Вы здесь…

Но — «глазами, которые ты нарек «глазами художника», вижу, что именно ты весь клубок распутал и заглянул в глаза убийцы. Не фантазирую — вижу…»

«Что могла она видеть во мне? — пытался Потёмкин увидеть себя в тех глазах, — Почему так сказала?» Ответа Потемкин не находил, но чувствовал — он близко к цели…

«Никогда же не думал, — признался Потемкин, — что у меня есть сердце». Оно никогда не болело. Теперь болит…»

 

Там нет тебя, Потемкин

 

Прощаясь, у выхода в мир, на пороге своей квартиры, они прильнула к груди Потемкина:

 — Прости меня. Ну, попробуй простить мне мое мимолетное счастье… Сможешь? — смотрела она снизу-вверх, в глаза, — Я добросовестно, честно, тщательно, всматривалась в судьбу, в свое будущее. Там тебя нет. Не хотелось верить, зачем-то… но я тебя там не вижу. Это хорошая… для тебя это очень хорошая перспектива: не смажет некая Люда Станкевич, твоей судьбы, и не бросит тени... Не понимаю, но послезавтра, потом, там нет тебя, Потемкин. Там ничего нет! Прости…

Раньше не было сердца в груди Потемкина — никогда не болело. Теперь есть — болит…

 

СИЗО

Невольно, второй, третий раз, проходил он вблизи злополучного дома. И не мог понять, наблюдая фасад свежевыкрашенного флигелька: «А зачем?» Три стены, потемневших от времени, света и влаги… И только фасад обновлен свежей краской. Зачем? Фасад, в данном случае — не «лицо» — флигелек глядел не на улицу, а впритык к входной двери дома. Не для публики обновляла Анна Ивановна. Окрашено наспех: «по чешуе» — не зачищено, не подготовлено. «Зачем это было нужно?» — старался понять Потемкин.

Но он помнил о цели. Двор Жуляков — попутно, по дороге к СИЗО.

— Я из Червонозаводского райотдела, — предъявил Потемкин удостоверение на КПП СИЗО, — могу я увидеть вашего спортинструктора?

— Пятихатка, выясни, здесь он? Подождите.

Пять минут он нервничал: все-таки, авантюра…

 — Потемкин, — услышал он наконец, — дружище!

— Хорошо, что ты отозвался, Виктор! А то яму бы рыл под забор к вам…

 — Чтобы попасть в тюрьму?

— Да.

— Такого не было. Роют оттуда. Но, значит, надо. Что привело, Потемкин?

— Мечта, если честно и просто.

— Сильная, вижу, мечта! Это я тебе так же честно и просто — ну не в тюрьму же, на самом деле, рвешься, — улыбнулся Виктор. — Значит, если смогу, помогу.

— Я иду в розыск. Испытываюсь, скажем так, на общественных началах. Поэтому статуса оперработника нет пока что, а мне очень нужно увидеть кренделя, который у вас живет.

 — Без этого, что же, — никак?

— Никак.

— А он к нам «пришел» по твоему вопросу?

 — Нет, в том-то и дело, что по-другому.

— Трудное дело! Ты знаешь: допросы, свидания — это по предписанию, по разрешению. Я в этом плане — бесправный...

— А если схитрить?

— На тебя не похоже, Потемкин.

Потемкин готов был клясться…

 — Не надо, — опередил Виктор, — схитрим, но по-доброму… Идем.

— Сотрудник-спортсмен из Червонозаводского райотдела, ко мне, в спортзал на тренировку.

Сержант, уже проверявший удостоверение Потемкина, пропустил беспрепятственно.

 — Но это — первый этап, Потемкин, а там — еще надо думать! Сделаем — ты, в благодарность мне, расскажешь о своем уголовно-общественном деле, договорились?

 — Зачем тебе?

— Ты говоришь — мечта! А разве угрозыск — только твоя мечта?

— Тоже поглядывал на эту службу?

— Было… Мне кажется, каждый мечтал об угро, а работает в службах…

 — Договорились. Я расскажу.

 

 — Достал? — увидев Потемкина, не особенно удивился Мац. — Ну, да, я тебя в прошлый раз обидел. Чего-то тебе не сказал? Но ты, извини — не за мной приезжал! Того, под что ты копал — я не прятал. А в том, чего ты не знал — признаваться глупо. Ты не детсадовец, я тебе не воспитатель…

 — Не воспитатель.

— Да и ты, — без иронии глядя в глаза, сказал Мац, — не ребенок. Вижу. Да, не пойму: чего же из-под меня ты теперь-то, хочешь? Говори — и меня, может быть, услышишь. Может, услышишь, хотя здесь молчат. Здесь каждое слово выуживать надо. Куревом угостишь?

Потемкин до слова помнил тот разговор, но не тот уже был он сам. Он выуживал слова и всматривался в каждое из них. Ведь слово — фасад человеческой мысли, а что за ним, а что внутри?

 — А вообще, — щурился в кольцах табачного дыма Кирюха, — ты как к другу ко мне приехал. За помощью кажется, да? А что же, Кирюха научит, Кирюха выручит, Кирюха поможет. Да только смешно — я же рецидивист!

— Да уж, Люху ты подучил. Свою маму любить, например… И по жизни ты крепко помог, так крепко, что нету Люхи…

 — Вот маму не трожь! Не надо… -заметно сник Мац. — Еще сигаретки не будет?

Волнение различил Потемкин за фасадом последних слов. Сигаретка, конечно, нашлась. Затянулся Кирюха и впал в раздумья. Потемкин чувствовал, как, маскируя взгляд в сигаретном дыму, Кирюха внимательно изучает его.

— Зла на тебя мне держать нет резона. Не за что. А помочь… Это кто? — кивнул он на Виктора.

— Мой друг.

— А может, он выйдет?

Потемкин, не соглашаясь, молчал.

— Хотя, если друг, твое дело, смотри, если ему доверяешь… А что я хотел сказать тебе лично, не для чужих ушей? А скажу! — с силой гнал из сигаретный дым Кирюха. — Ты докопаешься — вот что я вижу… Ты и там, в первый раз, думал правильно — плавал мелко. Утенок, птенец желторотый… Но я даже не знал, что крылья растут так быстро. Ты же уехал — и думать я о тебе забыл…

 — Я еще приезжал, опоздал на день.

 — Тем более, докопаешься ты, допрешь до сути! И вот что, раз уж приехал. Я помогу: а что мне терять? Всё, на что жизни хватало, уже потерял. Надоела вам читки делать, наё… (в смысле — обманывать) всех. Устал!

Мац докурил сигарету до фильтра. Гасить было нечего: просто, сгорела…

 — Я сел конкретно, Потемкин. Меня по-другому колют, но Жуляка я возьму. Сделаю, дай бог, последнее доброе дело. Все сойдется. Ну я бы не знал этой кухни! Следствие, суд, — совпадет все, сойдется! Усвоил? Чего онемел?

Мац слепым, неподвижным взглядом смотрел в глаза Потемкина. Такой взгляд называется взглядом из глубины: в таком никогда не прочтешь правды. «А есть ли вообще она, правда? — подумал Потемкин, — может она — лишь выдумка, в которой одни убеждают, другие согласны...»

 — Откуда ты знаешь, Потемкин, что это не я натворил? Веришь алиби? Ты же не верил, мотивы искал, за этим ко мне приезжал на стройку. Ты не глянулся мне, но мотивы нашел: я Люху по шее бил, и убить обещал. Такие как я, слов на ветер не бросят, нам западло!

 — Мотивы нашел, но не найду доказательств, — заметил Потемкин.

— Нож, топор, — все найдете на стройке: зачем зарывать? Хочешь спрятать надежно — брось на самое видное место. Дело тебе говорю, лейтенантом станешь, Потемкин!

— Печет вот там, да, Кирилл? — приложил ладонь к сердцу Потемкин.

— Печет! — честно ответил Мац, приложив ладонь также, к сердцу.

— И что, оформляем явку с повинной?

— Честное слово, начальник, давай!

— Не дам. Не ты убил Люху. Хотел мне помочь — знай, помог, без базара. Проще сказать — это правда, помог. Спасибо.

 

 — Зря я старался? Я тебя не понимаю. Он же явку с повинной давал… — не понимал Потемкина Виктор. — Я буквально счастлив был за тебя, когда это услышал, а ты уходишь ни с чем.

— Ты очень помог мне, Витя. Честное слово, не явка нужна была. Я не за этим ехал?

— Зачем же? И что получил?

Потемкин вдруг вспомнил картинку «Ричарда III» на стене, под ней милый лик художника — Люды Станкевич, и ответил: — Глазами художника, это примерно так: добрался до цели, но слеп, ничего не вижу, а Кирюха, хотел того он или нет — дал свет во тьму моих рассуждений. Ненадолго, но дал, и я успел осмотреться. Вот это важно. Великое дело сделал ты, Витя!

— Ты обещал посвятить в суть дела…

 — Да, помня о том, что ты тоже посматривал в сторону уголовного розыска — свой человек, я расскажу…

И Потемкин поведал известное на сегодня положение дел по «Жемчужине».

— Дай, я потрогаю лоб, — хмурил свой лоб спортинструктор, прапорщик Виктор Надейко, — твой лоб перегрелся. Устал ты, Потемкин. А я хочешь, раскрою твое преступление? Хочешь? Старший, тот, из Сибири — вот тебе ключ!

— Его не было.

— Но, во-первых, свидетелей нет, что был, а значит — мог быть, да свидетелей нет. То есть, был — а никто не видел. А если был, чтобы убить — кто ж его должен видеть? Никто! Это первое. А второе — если мне нужно убить человека, я не обязательно сделаю это сам! Организую убийство, а сам займусь алиби. Пусть алиби будет скандальным — мне на руку. А его друзья — они же медведя ножом — наповал! Ты это не замечаешь? Вспомни: хочешь раскрыть преступление — найди, кому преступление выгодно. Вот ему — из Братска, оно выгодней всех!

— И маме его…

 — Да. И ей…

 — В любом случае, — не терял мысли Виктор, — старший, брат расчищал себе путь. А мама ждала. Очевидные вещи, Потемкин! Он теперь насовсем приезжает, а раньше не мог. Вот что надо — плотно перешерстить всю компанию: где они там — в Бурятии, в Братске? И все. И найдешь! Понимаешь, Потемкин? Я тебе, мой спортивный брат, преступление раскрываю!

Потемкин не спрятал улыбки.

— Чего ты смеешься?

— Я уже это слышал. Точно такие слова…Но и ты засветил фонарик — я в твоих словах кое что увидел. Еще раз спасибо.

— Да хватит кланяться, как самурай настоящий, ей-богу! Живых вариантов два — либо брат родной, либо — этот. Я твоей интуиции верю… Однако, не исключаю — Кирюха твой — он и убил! Я глаза его видел — он! Он может. О. еще как он может! А главное — он же признался. Бери признание и — мы поздравляем тебя! Бери, надо знать этих людей, а я больше тебя их знаю. Сказал — заметано! Никогда он слово свое не возьмет обратно. Ты понимаешь? Дело закончено. Всё!

Они помолчали, как дети — каждый в своей песочнице. Все сказано, и все при своем остались…

 — А скажи-ка мне, оперативник, — помолчав, просит Виктор, — чего это твой Кирюха, зная прекрасно, что его ждет, признается в убийстве и в расчленении, а?

— Он объяснил. Как и я, ты всё слышал.

— Да как-то не различил. Напомни.

— «А что мне терять? Всё, на что жизни хватало, уже потерял. Надоела вам читки делать, наё… (в смысле — обманывать) всех. Устал!»

 — Что — просто жить устал? Вот так просто? Ты в это веришь?

— Верю. В это я верю.

— Да просто смешно! Нет людей, чтобы жить уставали.

— Может, — не согласился Потемкин, — мы просто не замечали их?

— Да такие как он — нет. Там же клейма ставить негде. Там же дыра в том месте, где душа должна быть.

— Я думал также. Но понял вот что: в каждом из нас есть некий счетчик. Мы его можем не знать, и чаще всего, не знаем. Но он считает наши поступки… Печень, к примеру, сердце — мы можем о них ничего не знать, но это не значит, что они в нас не существуют. Так вот, этот счетчик, неподконтрольный нам — вбирает и помнит без исключений, все что мы в своей жизни творили. Можем себя, и других обманывать, что мы и делаем, жаль… Но его не обманешь, не вытрешь того, что он записал в свою память. А однажды он это выложит на весы. И чаша обрушится вниз, мы ощутим ее вес. И либо другая чаша уравновесит, либо поймем — все кончено!

— Вот как… — задумался Виктор, — столько лет прожито, а я и не знал. Надо же! Просто: ты просыпаешься и начинаешь день — какой счетчик? Да только ты прав, Потемкин — у меня этот счетчик есть. А не думал, честно скажу…

 — О чем же?

— Что ты можешь на это открыть глаза. Я тебя в драке видел: ты малословный, холодный. Свел, как татарин глаза в щелку — и все. Ты в душе — безжалостный. Или, я тебя просто не знаю…

Оба, шагая к воротам, надолго смолкли. Первым спросил Потемкин:

 — А Серега Бутенко — помнишь такого? Он похож на меня, и наш сэнсэй Дим Димыч постоянно нас ставил в спарринг. Помнишь?

— Да как не помнить? Упрямцы — друг друга вы стоили! Мы в душевой, мы одеваемся, а вы все бодаетесь и бодаетесь в ринге. Помню, а что?

— Я больше года его не видел. Где он сейчас?

— Знаю. Не наш человек — интеллигент… Он сейчас в ЭКО*(*Экспертно-криминалистический отдел). С миноискателем шарит землю, или с пробирками возится… В общем — теперь бьет мозгами, на тренировки не ходит… Пропал человек…

 — Ты не шутишь?

— Какие шутки?

— Эксперт?

— Ну, конечно, эксперт — настоящий криминалист.

— Вот за это — отдельно спасибо, дружище!

— Опять спасибо! Вот самурай… — покачал головой Надейко.

— После сочтемся. Пока! — попрощался Потемкин.

 

***

 — Могу я увидеть Сергея Бутенко?

 — Третий этаж, налево. Найдете табличку с фамилией и постучите в дверь. Вам откроют.

— Привет, Потемкин! Хорошо, что живьем пришел, а не фрагментом на экспертизу.

— Ну, и шутки, однако…

 — Улыбнулся — уже хорошо. Здесь улыбаются мало.

— Команда хмурых людей?

— Да нет. Работа такая. Ну, проходи, очень рад тебя видеть. Как дела твои, как служишь-можешь? «Рукопашкой» все занимаешься, да? Не забросил?

— Нет. Не забросил.

— Счастливый. Чего б тебе не заниматься, при вашей-то службе. Сдал смену — гуляй, а тут! В общем… — Серега махнул рукой. — Но, как-нибудь, ты напомнишь мне пару связок. * (*Последовательность движений в тактике рукопашного боя). Твои, я их помню, к голове работают, а в пространстве — нет!

— Хорошо ты сказал: «в голове работают, а в пространстве — нет!».

— Что хорошего?

— Заученный прием — схема. Плюс ее в том, что дает бойцу навык. А минус — в бою ты выдашь не адекватное противодействие, а — ту же схему. И будешь убит, прежде чем правильно выполнишь схему — вместо правильных действий.

 — Не схема, а реальное противодействие? Как же ты прав, Потемкин! А ведь так просто. Ты самурай настоящий! Философ. Спасибо. Ну, а чем могу я?

— Не боишься трупов?

 — Шутник!

— Трупоискатель найдется? Слышал, такие приборы есть.

 — Есть.

— Как он работает?

— Успешно. Это газоанализатор.

— А не из почвы, из-под асфальта?

— Да, какой асфальт… до полутора метров возьмет.

— С меня пара связок, я обещаю и покажу. А с тебя завтра — в реальном пространстве, газоанализатор. Надо объект осмотреть. Договоримся?

— А, может сегодня? Сегодня могу.

— Нет, я сегодня на смене. Завтра…

 — Загадочным был, таким и останешься. Тайны из-под земли доставать надо в личное время… Я помогу тебе, пусть это будет завтра.

 

***

Едва лишь Потемкин переступил через порог кабинета, вместо приветствия Шатунов протянул телефонную трубку:

 — Это тебе. Возьми!

Потемкин взял трубку.

— Я… — стушевались на том конце провода, — не ожидала…

 — Я, Люд, это я Потемкин.

— Владимир Валентинович — он всегда берет трубку. Он говорил, что ты очень редко, на час…

 — Значит, час наступил.

— Наверное… Знаю: служебная связь, и я не должна… но я недолго. Скажи Шатунову, он же мной недоволен?

— Не знаю…

 — Скажи, что больше он меня не услышит! И ты… Я только это хотела сказать. Меня уже больше не будет. Послезавтра сентябрь. Судьба. Все честно… И у меня остается еще одни день. Всего один день, Потемкин! Одни день, когда я ещё могу быть собой, и думать о нас. Понимаешь?

— Стараюсь понять…

 — Нас с тобой кто-нибудь слышит?

— Я не один в кабинете...

— Перезвони, если можешь…

 — Хорошо, через пять минут.

 

 — Люда, теперь я звоню с другого…

 — Спасибо. Я там не успела, спонтанно все... Не успевала сказать, что тебе благодарна…

 — Это взаимно, Люда. Я очень тебе благодарен. Очень, Людмила!

— Такой родной, милый, домашний голос… Почему же Людмила — Люда… — с печалью в улыбке поправляет она. Протянуть бы руку, разгладить печаль в уголках ее губ…. — Мне бы, — может быть, угадала она его мысли, — мне бы просто коснуться рукой, и все позабыть. Я тебя забываю. Надо забыть, многие женщины это умеют... Стараюсь забыть, но коснуться тебя напоследок, чтобы совсем уже все позабыть, я не успела. Ты сможешь приехать?

Потемкин молчал. Он не знал, сможет ли, и не знал — а зачем?

 — У меня месячные... Но, обещаю, не разочаруешься, будешь доволен. Сможешь? Чего ты молчишь? Не разочаруешься. Я не скрываю «про это» лишь потому, чтобы ты был спокоен — не залетел. Нет во мне твоего ребенка. Ты свободен, и я спокойна. Но, остается еще один день. Приезжай, если можешь. Приедь…

 — Нет, не могу. А Шатунову скажу, что ты больше …

 — Так будет лучше. Чтобы он знал, что меня никогда не услышит больше…

Вернувшись, Потемкин сказал Шатунову:

 — Она больше звонить никогда не будет!

— Да пусть звонит! Не видел, но чувствую, она — человек прекрасный! Тебе повезло, Потемкин, что ты ее знаешь. От чистого сердца скажу — повезло. Но, — майор нахмурился, — А сыну шесть лет. Послезавтра в школу. О чем думаешь ты, Потемкин? Поматросил и бросил? Люда не та, с ней так нельзя!

— Вы ее даже на видели…

 — Да партнёрок я ваших знаю — случайные связи — я ими сыт по горло! А ты женат. Это что — ерунда, пустяки? Она тебя любит, Потемкин. А сыну шесть лет, ты на что обрекаешь Людмилу, поганец?

 

***

Понимала ли? Да, скорее всего, понимала она, что как минимум, двое мужчин, таких разных, полярно не схожих, думают в этот вечер о ней…

«Уже забывает?» — спрашивала она, вглядываясь в слепую и невесомую пустоту. В ушах не смолкали гудки телефонной трубки — первой, с его стороны, перемкнувшей рычаг отбоя. «Люд, я сейчас не могу…». «Но сможешь, потом?» «Да…». Была тишина, а они не смолкали: протяжные, как паровозные, издалека — гудки телефонной трубки. Совсем не такие, как те, что звучат при наборе. В тех есть спокойствие, есть даже таинства легкий налет. А эти, — короткие, схожи, скорее, с гудками тревоги, с тревожным набатом.

 

«Позвонить? — думал Сева, — Чего бы и нет? За мной — полное право! Напомнить, спросить, как дела? Или, может, пока что, не надо?» Вопросов куда было больше, чем здравых ответов.

Но, вытерпев столько, можно уже потерпеть и до завтра. Завтра Сева получит свое. Сам господь не имеет права на несправедливым! «Но, — любопытствовал Сева, — а как она дожидалась? Мало ли? Квартира! Сама — хозяйка, всегда одна...» Задумался, да тут же одернул себя. Она — скромная девушка, график-художник… Не то на уме! У нее — это точно, не то!

Он успокоил себя и вернулся к мысли о том, что ему повезло. Улыбнулся, представил: свечи, вино, Поль Мориа из динамиков «Веги» Она кладет руки ему на плечи. Должна положить, а как же: она, все-таки, будет его обнимать…

«А все-таки…» — Сева нашел и поставил пластинку Поля Мориа. Он видел руки ее у себя на плечах, и волновался. А мысль возвращалась к факту: жила одна — свобода, квартира, и мужчин слишком много, из тех, кто не прочь… Этой гадости столько вокруг, а Люда — она ведь красива…

Сева вздохнул и серьезно задумался: «Красива? Что ж, пусть будет красивой — моя жена — это совсем не плохо... А вот квартира? Это как — она может прийти и уйти, когда хочет? Нет, квартиры надо будет объединить в одну двухкомнатную. Зачем лишний повод для беспокойства…»

А в целом, все-таки, все хорошо! Мадам не испорчена, раз соглашалась, значит хотела. Хотела, да не решалась. И не решилась бы, но уже — судьба!

Ничего непонятного нет, все легло по полочкам, и Сева не стал звонить Люде Станкевич…

 

***

Потемкин не мог быть сегодня наедине со своими мыслями — служба к этому не располагает. Но, в той степени, в которой любая работа не запретит оставаться собой, он грустил. А завтра его ждал очень трудный день. Все сошлось в один день: и судьба, и служба, и что-то еще, чего Потемкин не может понять…

Можно просто жить, как живут другие: быть счастливым, иметь приключения, делать ошибки. А они неизбежны, не было б только в них горя, зла, и поломанных судеб. Но они есть, и так живут все, и так всегда будет.

«Тридцать первого, до двадцати трех, — еще можно… Все ясно?» Ясно! Потемкину завтра назначен последний срок. Нет, никто, в том числе Евдокимов, чужой судьбы диктовать не станут. Судьба будет только такой, какой человек ее может сделать сам. Но иногда свой последний срок, человек назначает сам — его собственный выбор! На что же пенять Потемкину? Собственный выбор…

Нет, он не пенял. Ему было грустно: он думал о ней, и не мог, даже не думая, про нее забыть… Ее откровенность: «Месячные… Ты не залетел! Во мне нет твоего ребенка. Это значит, что ты свободен».

А завтра он скажет ей: «Ты свободна, ты слышишь, пари не проиграно!» Надо было сегодня сказать, подарить надежду, а он просто повесил трубку и до сих пор режут слух короткие и тревожные как набат, гудки отбоя…

Он думал, конечно, и прежде, о том, что такое судьба. Тем более, с тех пор, когда, как другие, разделил ее с женщиной. Он имел шкалу ценностей, и сверялся с ней.

Но представить не мог, что когда-то еще, может так много значить, и быть таким нужным, в судьбе другой женщины. И что теперь делать, не знал. Не знал, потому, что он знал себя. Разрыв — видел он, — рвет ее ткань живую. А он не хотел ей боли. «Может, есть случаи, когда невозможно без боли?» — раздумывал он. Книги и чьи-то, реальные судьбы, не спорили: «Да… А что делать?...». Но он не хотел. Боль лишь однажды прекрасна: когда человек рождается. Во всех других случаях, боль убийца.

 

***

 — Анна Ивановна, здравствуйте. Приглашаете?

— Та заходите, хлопцы. А що вы прийшлы? Щось узнали про Алексея?

— Да, Анна Ивановна. Нам надо будет поговорить сегодня не торопясь, хорошо?

— Добре.

— Сын-то когда приезжает?

— Та ось телеграмма, завтра они приезжают.

— Это Сергей, Анна Ивановна, мой друг. Вы мне говорили, что тут войну пережили, а друг мой сапером работает. Это знаете, человек, который мины ищет, снаряды, взрывчатку, бомбы. Вот мы с ним сейчас Ваш двор осмотрим. Мало ли: может, где мина осталась. Опасно для жизни, Анна Ивановна.

— Да что вы, хлопцы, какие тут мины? Нияких мин тут не було, николы!

— Анна Ивановна, Вы не волнуйтесь. Мы вот этим прибором посмотрим. Мы же копать ничего не будем. Вам потом будет спокойно. Семья вон приедет, ребенок... А не мы, так другие, смотреть все равно будут. Военкомат проверять будет все дворы. Так Вам они гроши еще насчитают за эту услугу. На Баварии, знаете, во дворе был снаряд с войны и взорвался, недавно. Так что смотреть все равно у Вас будут. Не волнуйтесь, ладно. Мы вот сейчас свой прибор настроим и выйдем, пройдемся.

Цилиндрический, параллельный земле, датчик трупоискателя, собакой блуждал в траве на поводке — длинной ручке в руках Сергея. Рыскал вправо и влево, и замирал, возвращался назад. И снова шел в поиск. Сергей — поводырь необычной собаки, выслушивал шорохи в парных наушниках — «провокаторах» — как называл их сам.

Мимика, выражение глаз, отражали ход поиска наблюдающему за ним, Потемкину. «Есть? Что-то есть…» — читал он. Он видел, что было, конечно, что-то, и волновался… Но, рыскал дальше пес-трупоискатель.

«Есть, Потемкин, оно!» — в глазах и в сигналах наушников так и не прочиталось, когда обошли весь двор.

— М-м-да… — снял Сергей наушники.

— Это на сто процентов точно, Серега? — с надеждой спросил Потемкин.

— Точно, на сто. Жаль, конечно…

 — Добре… — ответил Потемкин, — Теперь вот туда, — кивнул он на фасад флигелька, — и там снова включим.

— Туда? А что там? — Сергей осмотрел обновленный, подкрашенный ярко, фасадик,

 — Но, мы включим, договорились?

— Ну, давай, включим…

Войдя, вместе с Сергеем, к Анне Ивановне, понял Потемкин: она наблюдала. Глаз напряженных не отводила, руки сухонькие по-стариковски, не отрывались от подоконника.

— Ну, що у Вас, хлопцы, нема? — не сразу, несмело, спросила она, посмотрев на одного, и потом, на другого.

— Нема.

— Та, и добре… Та и добре, хлопцы, — дрожали в волнении руки Анны Ивановны.

Сергей посмотрел на Потемкина.

 

***

Она знала, что Потемкин на службе. «Что он сказал Шатунову? Сказал ли? — не знала она. — Он честный, он должен сказать. Но мог не сказать, потому, что щадил ее. Не обещал он там, где другой обещал бы с восторгом: вот, Сева — он на девятом небе был бы на месте Потемкина! Но делал Потемкин, делал для Люды то, что разум не мог обещать, а она хотела… Но, может быть, он сделал все?»

Казалось, он сделал все… Он еще мог быть с нею сегодня, ведь сегодня последний день. Большего Люда просить не посмеет. Неожиданно просто пришел этот день. «Во мне нет твоего ребенка. Это значит, что ты свободен. Ты слышишь, у нас еще есть один день. Последний. Я могу его не пережить…», — она улыбнулась. Казалось самой, что это слова не ее...

Она шла по улице. Не надо было сегодня идти, никуда. Но дома она не могла ни о чем другом думать, не могла бы не ждать. Поэтому она собрала работы и пошла в издательство. Поговорить с редактором. Неконкретно, просто о том, что, кажется, что-то нашла она за несколько лет, и хотела б теперь рисовать иначе. По-новому: как-то близка она к новому стилю, почерку, или подходу к теме — надо было бы обсудить. Хотя, может быть — к черту редактору все это надо? Зачем ему эти проблемы, если Станкевич рисует и так хорошо. Но она ощущала себя на пороге чего-то нового, большого, глубокого, как Вселенная, и близкого, вместе с тем…

Потемкину было непросто вчера: «Сейчас ничего не могу сказать тебе, Люда…

 — А скажешь, потом… Еще можно!

— Да…».

Он скажет. Ему есть что сказать, а ей всегда его слово нужно, потому что в каждом из них открывается что-то новое. А то, что не было новым, обретает новый оттенок.

«Потери, Люда… Их не надо бояться! Они естественны…

 — Это ты мне нарисовал себя? Нас, Потемкин?

— Десять дней еще есть! Они потрясут этот мир! Ты слышишь? Я знаю! И ты — свободна! Я точно знаю!

«Свободой грозим мы друг другу, да? Получается так? — невесело улыбнулась Люда, — Сегодня десятый день... А я же его добилась! — оглядела мир Люда, — Мир не сошелся в двух плоскостях. Меня добивался Сева, а получил Потемкин, который не добивался! Ломаю… — думала Люда, — Что-то ломаю я в этом мире. А разве так можно? Простит меня мир за это?»

 — Добрый день, младший сержант Левандовский! — подошел к Людмиле милиционер, — У Вас проблемы?

— Проблемы? — очнулась Люда, — Нет, я на работу иду.

— Вы улицу так неудало переходили. Вас могли сбить. Вы понимаете?

— Неудало?

— Ну да. Вы задумались, видно. Это бывает. Но, будьте внимательны.

— Да, Левандовский, я постараюсь. Спасибо. А Вы…

 — Я слушаю Вас, — Левандовский не торопил ее, видя, что она хочет спросить.

— А Вы, — она не решилась. Хотела спросить: знает ли он Потемкина? Знает, скорее всего, но имеет ли это значение?

— Извините, — сказала Люда и отошла.

Но она поняла теперь все. Сева Гриневич, он ведь хороший. Он добрый, пушистый и мягкий. Заботливость — это и есть он. А он — мужчина, ему нужна женщина, а женщине — нужен он. Почему этой женщиной Люда не может быть? Обнять мужчину, впустить его, как Потемкина, внутрь, в себя — это все естественно!

Но вот с Потемкиным Люда могла быть собой, а это бывает однажды! Поэтому весь мир, Потемкин и Сева, — должны простить Люду. А больше ей ничего в этой жизни не надо!

Младший сержант Левандовский был уже поодаль. Неуместно было бы крикнуть на расстоянии: «Девушка, все-таки, будьте поосторожней…».

 

Нет, не ошибка!

 

Сергей снова включил прибор. Датчик прибора — пес цилиндрический, был среди них — в кухоньке, над бетонным полом.

Потемкин, на доли секунды отвлекся... Усталость, которая долго, за несколько лет, накопилась, легла именно в этот момент, на плечи. Он почувствовал взгляд Сергея. И встретился с ним глазами.

Взгляд говорил ему: — «Есть!»

 — Сергей, — через комок, напрягающий горло, спросил он. — Ошибки бывают?

— Нет, здесь не ошибка!

— Анна Ивановна, — голосом непомерно уставшего человека, спросил Потемкин. — Скажите, где есть телефон?

Поднял взгляд вслед за этим вопросом, и понял — ответа не будет...

— Сергей, — попросил он. — Будь добр, позвони. Вызови к нам опергруппу.

Из-под руки следователя прокуратуры в бланк протокола допроса рядами укладывались строки. «Паразитический образ жизни. Постоянно надо мной издевался... Применяя физическое насилие, склонял к сожительству... Восьмого марта, когда квартирантов не было — уехали на праздники к родителям, мой сын, по пьянке продал телевизор. Он был один, на своей половине. Зашла его выругать... Он заломал мне руки, и опрокинул... Стал тыкать членом в лицо, попал в глаз, было больно... Я вырвалась и побежала к себе... Голый, он бежал следом... Я заперла дверь. Он стал ее чем-то бить. Дверь стала падать... Ледоруб — он был у меня под рукой; ничего больше не было... С крыши капало, и я им рубила лед. Хотела ударить в плечо, или руку. Он ногой угодил в ведро, поскользнулся, упал вместе с ним…»

Голос ее, как во сне, звучал тихо и ровно. Бесстрастно, в строке протокольной, без мелких эмоций, отражались: вся ценность и все содержание прожитой жизни. И, может быть — смысл оставшейся…

Голос звучал не впервые. он был просто неслышим раньше, он жил внутри и не давал спать ночами. Блуждал в памяти, в мыслях, и камнем придавливал душу. Наверное, дай ему время, он мог убить Анну Ивановну. А Потемкин его, как Джинна...

— Анна Ивановна, значит удар ледоруба попал в висок? — уточнял. переспрашивал следователь, — тот же, который записывал Анну Ивановну раньше.

— Не в висок, а сюда вот, — показывала на себе Анна Ивановна. — В косицу. А тут он упал, тут и мучился… Что было делать? Потом он затих, а потом, я смотрю — холодный... Поднять его не могу, а он мертвый... Я так плакала, ну а что теперь? Что? Ножик большой у меня, от папы остался... Я взяла его, я вот им... А где ножик не шел, не получалось по сухожилиям, там — я брала молоток...

— А ножик где?

— Вот, в ящичке, и молоток тоже тут...

— Приобщите к делу. Понятые, осмотрите, пожалуйста.

Понятые осматривали и кивали, стараясь не смотреть туда, где под сдернутым со стены гобеленом покоилась голова их соседа — Алексея Жуляка, Полгода была голова под ногами матери, а полчаса назад, Потемкин извлек ее из-под цементного пола в кухоньке.

— Вы вправе осматривать предметы самостоятельно, задавать вопросы, вносить уточнения, дополнения, — напоминал следователь.

Проявлять себя самостоятельно понятые не стали. Все было ясно, не дай бог такого... Женщине из понятых, было не по себе. Она вышла на воздух, вздыхая глубоко, смотрела невидящим взглядом в сад, как будто искала какое-то слово. И не найдя, говорила себе тихо-тихо, в треть голоса:

— Боже мой, Боже мой! Как? Уму ведь непостижимо!

«Постижимо! — подумал Потемкин. — Произошло, значит постижимо. И нужно, кому-то уметь постигать в этом мире подобное. Постигать для того, чтобы этого не было!»

Женщина возражала ему. И, еще раз подумав, заметила вслух:

— Лучше б не делали этого…

— Я? — уточнил Потемкин.

— Вы.

Потемкин не понял.

— Да Вам не понять… — вздохнула свидетель-соседка, — А Вы не думали, что её ждёт? Тюрьма, в её семьдесят лет — каково это ей, за что? Был бы он человеком, а то! — с неприязнью поморщилась и махнула рукой свидетель, — Земле без таких дышать легче будет, а Вы — за решетку несчастную маму. Эх, Вы…

«Вот в чем я тогда ошибся, не понял, выслушав в первый раз Кирюху: человек никчемный -хуже врага!» Мац это понял раньше Потемкина, а Жуляк — вообще не понял. Пойми он вовремя — был бы жив. Но Потемкин исправил ошибку: последняя сцена, закрылся занавес. Угасающий свет оставляет в памяти выводы о пережитом. Ближе всех, и острее они у тех, чьи судьбы лежали в основе действа.

 

Близкие — жертвы никчемных людей! Только совесть и безысходность мамы, хранили жизнь сына. Но если истоптано первое и иссякло второе, смерть начинает дышать в затылок.

А она, даже если это старуха с косой — она расторопна и непредсказуема. Что тут непостижимого?

Все это Потемкин, конечно же, мог бы сказать причитающей женщине. Но она бы не поняла.

 

***

 — Шатунов, — позвонил дежурный, — тебе имя Людмилы Станкевич о чем-нибудь говорит?

— Еще как говорит! Есть один у меня, сердцеед. Я его, нет чтоб унять, понимаешь, сам же, такого-сякого, ну представляешь, своей же рукой и толкаю в пропасть!

— Потемкина в пропасть? Давай-ка, майор, обойдемся без шуток. Только что получил я сводку — Станкевич погибла. Ты слышишь меня? ДТП, Шатунов…

 

Сева Гриневич, не знал еще, что проиграл пари. Шел последний день лета. Завтра — сентябрь, пора, которая солнце клонит все ниже к земле. А земля от этого становится наоборот, холоднее; воздух, в предчувствии скорых снегов, влажнеет. И струйки, сбежавшие росчерком по холодному блеску оконных стекол, покажутся каплями слез о потерянном или не сбывшемся ныне. Жаль, они всегда есть на холодном осеннем стекле…

 

 

Солнце не долго стоит в зените. Потом начинает скольжение вниз.

В тень уходят ошибки одних, а на смену приходят ошибки других людей.

Наверху, над землей, у солнца, побывал бы Потемкин: так можно

много увидеть с большой высоты!

Да только вдруг понял -увидит себя, среди тех, кто уходит в тень.

Без промедления он приземлил себя…

 

.

«Большая прогулка»

Рассказ

 

«Жигули» тормознули у автомата. Водитель, неохотно пройдясь к аппарату, снял трубку, дождался ответа:

 — Але! Здравствуйте... У меня ничего не случилось. Нет, нет… Может, и вообще ничего, и нигде не случилось. Люди с дачного, с «Дальней протоки», просили, чтобы я позвонил вам. Там кто-то застрял у них в погребе, или подвале. Просили помочь. Мои данные? Ну, а зачем? Меня попросили, я и позвонил.

Посторонний мог слышать тон, слегка агрессивный, обычный для тех, кто звонит поневоле, которого та сторона не ждала и не знает, и может, скорее всего, не понять. А главное, кто его знает: а нужен ли этот звонок вообще? Достают нас чужие, случайные просьбы. А там, подняв трубку, к тебе пристают — не к чужим, не к случайным — к тебе…

 — Там телефона нет … Да вроде бы как, их трое. Двое взрослых, один ребенок… Живые, но выйти не могут… Завал? Нет, про завал не знаю… Не говорили, и я не знаю. Больше я ничего не знаю.

Легла на рычаг телефонная трубка, звонивший вздохнул. «Только вот зацепись, с тебя выдавят все: телефон твой, кто ты, и что ел, и с кем спал…» — думал он, возвращаясь за руль. Зачем это нужно?»

У того, кто звонил, есть свои проблемы. Кому-то, какое-то дело до этого есть? Порешает их кто-то другой? Вникать не хотелось. Зачем? Позвонил, сообщил, пусть проблему решают те, кто должен решать.

Не взревел: заработал уверенно, четко, мотор «Жигулей», и растаяло облачко дыма.

 

«Жара, боже мой, жара!» — кто сегодня не думал так… А гипер и гипотоники, жутко страдали от: духоты. Пик двухнедельного зноя, венчался снижением атмосферного давления. Круто, куда уж круче! «Но, послезавтра, — подумал Потемкин, — нагрянут грозы!» Фронт грозовой, суровый, шел к городу, От мысли об этом уже было легче. Но это потом войдет в Братск грозовая прохлада. Дня через два, может быть, через три…

 

 — Дурдом! — простонал дежурный: грузный майор Жуковец. Газетой в уставшей руке, вправо-влево гонял он горячий воздух. Он ведь человек. «Гипертоник...» — считает Потемкин. Коммутатор оперативной связи, не зная погоды, жужжал, блекло сверкая зрачками лампочек-светодиодов. Что ему? Он, сам по себе, ничего бы не добивался, и не доставал бы. Но, проводами со всех концов города, и изо всех кабинетов, он гнал информацию. Косясь на него, Жуковец не хотел обозвать дурным словом рабочее место — просто концов во всем городе много — тьма-тьмущая, плюс кабинеты… То там, то где-то здесь, время от времени, к трубкам тянутся руки. Проблем в жизни города, в жизни вообще, хватает. А в жаркие дни раздражение и равнодушие, сходятся в общий, особо крутой и тяжелый узел.

Любой бы, на месте майора завидовал тем, кто мог быть сейчас не на этом, жарком в любую погоду, месте дежурного по райотделу. К воде бы сейчас, или в тень, или просто промчать по шоссе, открыв настежь окна и форточки ветру навстречу. На полчасика, ну хотя бы на десять минут…

Оставив газетный веер, майор терпеливо выслушивал трубку, пытаясь вплести узелками вопросы. Не очень успешно — видит со стороны Потемкин — помощник дежурного по РОВД. Майор перевел на Потемкина взгляд положил в гнездо трубку, вздохнул, и сказал:

 — Тебе повезло, Потемкин. Звонок поступил из автомата: в «Дальней протоке», на дачах ЧП. Три человека застряли в погребе, помощь нужна, а помочь там некому, это понятно — одни старики, да дети. Потемкин, езжай, разберись. Бог видит, — кинул газету в угол майор Жуковец — вам везет — развеетесь на большой прогулке! Давайте, Потемкин, с Галушкой в УАЗик. Галушка поселок знает, вперед, счастливчика!

— Быстрее! — добавил он тут же, — Пока я не передумал.

Помощник майора, Потемкин, и водитель Галушка, мгновенно вспорхнули с места. Защелкнулась дверь. Жуковец, не без зависти, прокомментировал:

 — К «Дальней протоке» — туда и обратно, черт-те куда, ребята! «Большая прогулка» — могу я сказать по-другому? Счастливцы!

Он мог усомниться в своей правоте, ведь звонок, все-таки, анонимный: может быть, — ну его к черту!? Прервать для своих подчиненных «Большую прогулку»?

— Да, нет. Езжайте! — махнул рукой Жуковец.

Летел, припадая к асфальту, УАЗ, а в окна, упругой струей, хлестал рассекаемый воздух. В сравнении с дежуркой, конечно, кайф…

 

Над теми, кто их ожидал, витала, до самой земли припадая, тревога. Потемкин и Галушка спрыгнули на траву. Их окружили пять, или шесть человек: мужчины и женщины. Крутнув головой вправо-влево, Потемкин. «выцепил», из толпы одного, и увлек за собой.

— Дружище, как можно быстрее — к месту! Что с людьми? Кто они, сколько их? Причина? Давай-ка, давай мне, дружище, все!

Там не одобрили: «О как! Приехал, ни «здрасте», ни слова…».

А этот ответил:

 — Девочка там, — ей тринадцать. Женщина, дочка хозяйки, да старик, отец ее: ему уж за семьдесят. Он последним в подвал полез — на помощь. И там же упал. Газ душит!

— Газ? — насторожился Потемкин.

— Да, газ болотный. У нас тут бывает… А девочка — эта чужая. В гостях. Бабуля ее попросила слезть вниз, за вареньем. Она и пошла туда, вниз, и попала: там — газ! А эта пошла за ней — да и ей стало плохо…

 — Эта — дочь хозяйки?

— Ну да…

 — А потом полез дед — а куда деваться? И он там остался! А кто тут поможет? Одни старики, да малые, бабы еще… Как бога вас ждали! Один проезжал — мы просили, чтоб вам позвонил.

— Он позвонил, отец, позвонил. Но что же про газ вы ничего не сказали.

— Вот спасибо ему. Уж дай бог здоровья! Дай бог! А у вас же противогазы есть?

— Есть, отец, у нас есть.

«На фига они в милицейской машине?..» — не однажды так думал о них Потемкин. Теперь дошло.

— Ну, если есть — тогда все! У-уу! Альгемахт! — хлопнул в ладони мужчина.

— Это что? — уточнил Потемкин.

— Да это я так, по-немецки: мол, все хорошо!

В закоулочно-дальней, «картонной хатинке», показали спасителям:

 — Вот!

На полу, у настежь открытой подвальной крышки, стояло ведро с водой, на веревке:

 — Как вниз опускаешь, вода «парует», кипит. Значит, подземный газ. Они уж почти целый час, как там. А достать — никак! Туда только голову сунешь — как молотом по башке, и в глазах темнеет! А то — мы бы сами…

 — Коля, — позвал Потемкин, — Ты это знаешь? Ты местный…

 — Да знаю… Бывает такое. Да только что делать, не знаю!

— Противогаз же, и все! — торопил их кто-то, — У вас они есть? Ну, есть же, не может не быть… Там умирают, а Вы…

 

Потемкин набросил маску, выдохну резко, чтобы не запотели стекла. Они все равно запотели, в их искажении видел Потемкин, как на него смотрели — наверное, как на бога…

Готовый рвануться вниз, он едва заглянул в проем, а невидимый холод, тисками железа и холода, сплюснул мозги, помутил сознание. «Боже мой! — простонал Потемкин, — Что делать?»

Потемкин отпрянул. Снял маску. Поднял глаза к небу, вдохнул. Потом смежил веки и подышал глубоко. Он медлил, может, казалось со стороны, что молится….

«Что же он тянет?!» — не понимали его.

Проверив еще раз фонарик, Потемкин опять надел маску. «Спокойно, Потемкин, спокойно! — велел он себе. — Вертикально и плавно: ступенька к ступеньке — вниз. И голову выше! Не опускать ее, не…»

И снова — холод железный в виски, жар в глаза; ноги гнутся и тело срывается вниз, в пустоту…

Потемкин рванул лицом к воздуху, вверх! Сбросил маску. Три секунды назад он готов был к тому, что в висках застучит, потемнеет в глазах. Слегка «отплывет» — все могло быть, он был готов. Но — сознание «отлетало» мгновенно. Быстрей, чем он надеялся он.

Сжав маску, в сердцах, хлопнул он ее на пол. Противогаз — к черту, к богу, козе — в ее дырку! Он бесполезен! Потемкин — бессилен!

«Что делать?» — не знал он. Соблазн подмывал его тихо признаться: «Простите, но мы здесь беспомощны, люди…» Прощенному легче уйти, оставляя чужую беду нерешенной…

Лучше горькая правда? «Нет, люди, это не к нам. Тут нужны специалисты…» Где они? Кто они? А внизу, пусть не на глазах, а под ними — в двух метрах — там умирают люди…

Правда роилась в обрывках блуждающей мысли. Но у дьявольской пасти открытого погреба, были Потемкин, Галушка, и люди с надеждой в глазах. И все! И весь мир сейчас — в руках этих людей, потому что время тянуло руку к месту короткой подписи под приговором для тех, кто нуждался в помощи.

Мир потускнел в глазах тех, кто видел, как бросил Потемкин маску. Теперь было ясно — вниз идти некому.

— Коль, давай к рации. Сам все видел и доложи. Не фильтруется газ, это не то! — толкнул он ботинком брошенный на пол противогаз.

Кровь стучала в висках, гоня через мозг толпу бесполезных мыслей. Потемкин готов был опять рвануть вниз. Сорвать руки, по самые плечи — но вытащить тех, хоть кого-то из тех… «А, может, — как загнанный, думал Потемкин, — ломы, лопаты в руки — разбить перекрытия?» «Хлам, улетающий вниз, — комментировал вслед здравый смысл, — убьет, если они еще живы, тех, кто внизу!»

«Была б это прорубь во льду, — отчего-то сравнил Потемкин, — уже бы не выдержал! Я бы нырнул!»

 

 — Потемкин! — вернулся Галушка, — Что делать? Рация здесь «не берет». Далеко, горизонт очень низкий.

— Найди телефон

 — Здесь их нет! — крикнул отчаянно женский голос. — Мы же черт-те кого просили, чтоб вам позвонил. Нету, нет у нас связи, и только вы — вся надежда!

— Коль, — прохрипел Потемкин, — езжай из поселка. Найди, постарайся нащупать связь! Хоть обратно в город: в дежурке должны все знать. Мы же не знаем, что делать. И «Скорую» к нам, обязательно!

«Петля!» — сжимал зубы Потемкин. А пальцы, до боли в руках, теребили веревку с ведерной дужки: «Чего ж мы беспомощны так? В две руки, в две ноги, с головой? А природа сильней! Почему? А чего стоит воля? А где справедливость?» — злился, в сердцах, Потемкин.

За ним наблюдали во все глаза. Плавят — он чувствует это — плавят чужие глаза — в упор, в панике, в просьбе, мольбе о помощи... Сгорала надежда в глазах людей. Плакала мама несчастной женщины, умирающей там, внизу. «Господи, господи наш!» — непослушной рукою крестилась мама. Тряслись ее руки, голос дрожал, тихо-тихо прося: «Помоги!» — а глаза не сходили с лица Потемкина.

Потемкин встряхнул веревку и хрипло спросил:

 — Такой, мужики, еще, метров пять найдется?

— Есть! Такую найдем!

Потемкин снял галстук, погоны и расстегнул рубашку. «Безоружный полярник, — крутилось в мозгу, — увидел медведя в упор — и взлетел на крыло самолета! Два метра! Сверхвозможности спровоцировал экстремум. Экстремум есть, а быть спровоцированным — так же примерно… Да этого жаждал Потемкин!

Прорубь, крыло самолета, подвал — разницы, в общем-то, нет. «Нельзя дышать, — обобщал Потемкин, — значит, отставить дышать! Только, — добавил он, — всплыть бы, дай бог, не с пустыми руками. Не выдержу этого сам! А они не простят!»

 — Вот, — проворные руки помощников растянули, подали веревку.

Потемкин, как альпинист, закрепил ее шлейф на поясе, выставив узел вперед. Конец ее, и конец той, отцепленной от ведерной дужки, подал мужикам.

— Оттуда, — сказал он, — снизу, подергаю — все, поднимайте! Потом вторую. Понятно? — он оглядел всех, улыбнулся.

И тут же рванул вниз по лестнице, в пасть... Без противогаза. Рванул на задержке дыхания. Быстро нашел чье-то тело. Задернув на нем крепкий узел, руки взметнулись вверх, поймали страховку на уровне глаз. Вжавшись в ребристые жилы, Потемкин отправил сигнал. И тело Потемкина, как самолет, полетело вверх…

Сидел на полу, и обдумывал первый заход: Потемкин. Задержка дыхания в легких — потемки в глазах! В висках тесно и жарко. «Соблазн вдохнуть — равносилен убийце!» — подумал Потемкин. На миг вспомнил милый поселок, в котором родился, и маму. Тряхнул головой, отстраняя соблазн. Соблазн-убийца, в подвале, внизу, был не дальше собственных глаз. А малая родина — черт-ти где!

Наверх поднимали обмякшее тело спасенного.

 

А тело Потемкина, тем же путем, полетело вниз!

С фонарем и веревкой в руках. Бодрячком он летел второй раз — получалось! «Все в милости божьей, и в этих руках!»

Но он просчитался. Для рук, как в бреду торопливых, была непосильной тяжесть грузного женского тела. А соблазн-убийца рвал горло, горел в груди жаром сгоревшего там кислорода. «Плыву!» — отчаянно дернул веревку Потемкин. Вцепился. Поплыл…

Неуклюже скрываемый, разочарованный вздох прокатился вокруг, когда несколько пар дюжих рук рванули к себе пустоту на конце веревки.

«Как сблизило все это нас, боже мой…» — грустно думал Потемкин. Ему было стыдно и жалко. За что и кого — пока не понимал: не до того.

— У-ух! — мотал он головой. — У-у! — наводил он резкость в глазах.

— Мужики, — попросил он, — вы женщин пошлите к воротам, «Скорую» надо встречать. Не найдут…

«Третий заход — взвешивал Потемкин, — самый плохой!» Потому что, теряя сознание, он потерял фонарик. «Вот, — промелькнули из фильма, «А зори здесь тихие», кадры, — остался я без артиллерии!..» Васков говорил, когда обнаружил, что девочки, блин, потеряли запал от последней гранаты.

Без фонаря, да в подвале — ну, так же худо, как перед немцами — с той же гранатой, и без запала!

«Васков же, ага… — стал по-новому думать Потемкин, — он этой, пустой гранатой, всех немцев взял в плен!»

Вздохнул, и, как Икар со скалы, Потемкин ринулся вниз.

«О! — улыбнулся он, — О! — коснулся щекой он животика. Теплого, плоского, нежного. Ухом, случайно, скользнул по соску. «Девочка, та, ей тринадцать!» — он вспомнил. Увидел: скользнули, к промежности тонкие ручки. Зажали. «Бог мой! — улыбнулся он, — Устыдилась…» и натянул ей штанишки, которые были, чего-то, у самых колен. «Если все это не кажется мне, это значит — жива!»

Замкнув в прочный узел, веревку на тонкой талии, он просигналил: «Вперед!». И отплыл…

Сильные руки, чужие, тянули наверх. Там воздух, там солнце, там жизнь!

— Не зря мы живем, мужики! — отдышался Потемкин

«У-у! Жуть!» — думал он представляя, где взять глоток сил, чтобы там закрепить другое, грузное тело.

Предчувствие паники — есть оно, есть! — ощущал Потемкин. Четвертый заход — он неплановый, черт подери! Роковой… Кружилась легонечко, как будто, впрок, голова…

 — Ух! — мотнул головой, и полетел в подвал Потемкин.

 

А после — сидел на траве, потрепанный, грязный. Прижимался спиной к ребристому колесу УАЗа… Вот, если б увидела мама — всплакнула б от жалости — точно!

— М-мм! Погоди-погоди! — слышал он голоса. — Не идет, не идет, подери вашу черт! Дай назад. А теперь, давай вверх! Стоп! Не пойдет. Не пойдет, мужики. Ты видишь — ее пополам? Привязал он, ребята, ее очень низко… Хреново, однако…

 — А-а,

«Это же я привязал…» — Потемкин поднял к глазам руки. И уронил их. «Нет, — хотел крикнуть он, — ничего, ничего, я, ребята, не сделаю больше! Усох… Меня нет!».

Потом голоса мужчин стихли. «М-мм! — все понял Потемкин: она никогда не увидит солнца! Стихшие было — Потемкин почти их не слышал, но голоса эти были. Хозяйка кричала в голос. Взвихренный, как дирижерской, невидимой, дьявольской, палочкой, воздух пронзил холодящий, как свет луны, вой. Это плакала мама. Выла! «Мама!» — уразумел Потемкин. Нельзя перекрыть этот голос, ни одним, ни каким голосом в мире!

 

Белым пятном, как в упряжке с УАЗом, приткнулась и замерла РАФик — машина «скорой».

Затылком, мозгами, Потемкин блуждал, ну, примерно там же, где были люди. И разводили руками: а кто виноват? Таких нет!..

Подошел фельдшер «Скорой»:

 — Не волнуйтесь, с девочкой будет, я так понимаю, нормально. Только одежду вы ей привезите. Когда задыхаются — это бывает, срывают одежду. Она будет в цоколе, знаете, да — в токсикологии…

«Это мне?» — удивился Потемкин, — Одежду для девочки. Где я возьму?»

 — А-аа…

 — Ничего, ничего! — успокоил фельдшер, — Она Вас теперь будет помнить всю жизнь! Как там — сержант?

— Старшина.

— Ух, ради бога, простите! Я понял уже — старшина! Ну, так вот, старшина, эти двое, простите мне термин — «летал». Старик — он же хрупкий — понятно… А, женщина…

Он закурил. «Блин! — подумал Потемкин, — Медик! Курение — это опасно…»

 — А женщину, в общем, неправильно ты, старшина, привязал. Задохнулась — рвотные массы! И я бы не выдержал. Но это — предположительно. Очень возможно, Вы понимаете, очень, что помощь была уже бесполезна! Ты слушал внимательно, а, старшина? Ты меня понял?

— Я понял! — ребра колес жали в спину.

 

Взлетел, зависая на пару минут и стал оседать взлетевший за уходящей «Скорой», шлейф пыли.

Наступающий издали, мощный натужный, — до легкой дрожи на грунте, гул напоминал Потемкину: «О, караул!» Пожарные. Это, конечно же были они…

Не сверкали на солнце медные каски. Вместо двухконного, или трехконного, экипажа, под самый порог, подрулил современный ЗИЛ-131-й, Старший из прибывших, в сопровождении младшего сержанта Галушки, все осмотрел. Потом подошел, и спросил:

 — Как Вы делали это Потемкин?

— Ныряли! — ответил Потемкин...

— Ну, — закурил офицер, — Рискованно! Сами могли, вместе с ними остаться…

Он пыхнул дымком. Присмотрелся, добавил:

 — До нашего, ну, скажем так, приезда…

«Я понял!» — ругнулся в душе Потемкин.

— А ты, старшина, понимаешь, что было? Ведь мы-то приехали вот с чем… — виноватым голосом опоздавшего, произнес он и показал, — Смотри!

Акваланги — предметы пожарной экипировки, лежали в нише, в красном боку 131-го!

— КИПы, — сказал офицер, — кислородные изолирующие противогазы. Ваши, армейские, метан не фильтруют. А в этих мы можем работать в дыму Да везде — где нет кислорода! Ты понял, Потемкин? Ты понял? Мы там должны были быть! А — не ты! Черт возьми — герой!

Подождав немного, и поняв: вопросов не будет, спросил:

 — Ты, Потемкин, своим сам доложишь, да? Мы, пожалуй, поедем…

Усталый, испачканный глиной, чужой рвотной массой, Потемкин подал ему руку. «О! — сказал про себя офицер, — Представляю, как ты кувыркался!» И крепко пожал его руку.

 

«Не видела мама, и дай бог, — бродили в душе у Потемкина горькие мысли. — Не надо меня сейчас видеть, устал я…»

Никандрыч, будь сейчас рядом, не пожалел бы, напомнил: «Жизнь чужую брать в руки, придется — работа такая! Ты сам выбирал»

 

Солнце стояло в зените. Клубясь и витая, спонтанно, легко, мысль тянулась туда. Ведь солнце не долго стоит в зените. Потом начинает скольжение вниз. В тень уходят ошибки одних, а на смену приходят ошибки других людей. Наверху, над землей, у солнца, побывал бы Потемкин: так можно много увидеть с большой высоты! Да только вдруг понял -увидит себя, среди тех, кто уходит в тень.

Без промедления он приземлил себя…

 

В общежитие, в гости, пришел замполит.

— Привет! — сказал он, — Как дела, Потемкин?

— В норме.

— И хорошо, что в норме, я рад. Рад, Потемкин! И не только я. Корреспондент тебя видеть хочет?

Потемкин. присел, по-турецки, на «общежитской» койке:

 — Зачем?

— Статью про тебя готовит. Потемкин, ты не шути! Корреспондент уже здесь, ждет в машине.

Вита, жена Потемкина, принесла чай и кофе

 — На выбор, — сказала она. И улыбнулась, присев рядом с мужем, взяв в руки его ладонь: — Я не спросила, что будете к чаю…

 — Спасибо. Не надо, у нас с Потемкиным разговор короткий.

— Короткий — это прекрасно, — крутит Потемкин ложку в чашечке кофе, — А с корреспондентом, знаете, я не смогу! Голова болит…

-Так прими цитрамон. Это важно, пойми — пару слов для народа, который мы защищаем.

— Юрий Петрович, а Вы их скажите сами. Два слова — не так уже много!

— Но ты же там… Лазил…

 — Юрий Петрович, а я не помню… Руки, там что-то творили. А мозг — кислородный голод… Я был без мозгов. Понимаете? Я не помню!

— Ты шутишь, Потемкин?

— Нет, я не шучу!

Юрий Петрович не собирался оставить народ без двух слов Потемкина:

 — Не пыли! Ты пылишь, Потемкин! Да ты, скажем мягко — подвиг ты совершил! Ты девочку спас. Она в школу пойдет. И пойдет, я же только что был у врача. Ты же дело хорошее сделал, Потемкин! И пусть о нем знают! Не для себя, черт возьми, ППС живет!

— А, до меня, — поинтересовался Потемкин, — чем жил ППС? Разве не тем же?

— Родители девочки фото хотят, на память. С тобой. Не со мной! Так что, будь добр, — готовь «парадку»!

— Спасибо, но Вы им, скажите, что я не могу!

— И, как, ты подумал, я это скажу? Пожалуюсь, что старшина капризный?

— Скажите, что я ухожу в уголовный розыск. И в этой связи, не могу обнародовать фэйс.

— Ты, что-то темнишь, Потемкин!

— Не совсем! Просто, знаете — я это видел. Спасти можно было всех!

— Забудь! Я же все понимаю, Потемкин, забудь! Виноват в том, запомни — не ты, и не Жуковец! Кто? Да, наверное — тот, кто звонил. Мы бы знали про газ — мы бы КИПы направили сразу. Все были бы живы, Потемкин! Ты понял? При чем тут ты? Ты слышишь, Потемкин?

— Да! — голову обхватил, проершил, Потемкин, — Слышу…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/