Эпилог
Спустя четырнадцать лет мне посчастливилось приехать снова в Дорвард-парк. Приехать раньше помешала война. Итак, в 1949 году уже на самолете я прилетел в Лондон, оттуда на следующее утро я отправился поездом до Джиллингема. В Шефтсбери я приехал автобусом уже вечером 14 августа и остановился в уютном отеле монастырского типа « Old Forge». Между этим удивительно красивым городом и замком Дорвард расстояние составляло четырнадцать миль, так как прямой автобусной линии не было, мне пришлось взять такси. Было одиннадцать часов утра, когда я добрался до места. Я называю местом ту часть дороги, откуда открывался вид на окруженный лесом замок. С каким благоговением я смотрел на него и вспоминал свое время здесь! Я отпустил машину, решив оставшуюся часть пути пройти пешком. Осенний день был ясный и теплый. В моей душе теснилось много чувств, я чувствовал их, но объяснить не могу. Вокруг меня простирались поля и холмы, я был один на дороге под синим безоблачным небом, всей грудью вдыхал свежий воздух и оттого, что меня наполняла радость жизни, как-то вдруг впал в чрезмерный восторг, - мне сильно захотелось петь. Вот какой я! Что может быть досаднее, чем увидеть с высоты прекрасный мир и не найти туда дороги! Где-то далеко остался огромный город, со всем его безумием, шумом и суетой, в котором нет любви, которую все с тоской ищут, но здесь меня окружала сельская идиллия, она дарила умиление неспокойной душе, несла ей исцеление. Вот он этот настоящий мир, в котором скрыты от меня возможности! В такие светлые минуты душевного умиротворения хочется сказать: Жизнь – благо мое. Упиваясь тишиной и нежными красками осени, я ощутил, что моей душой овладело желание отныне трудиться над чем-то добрым. Я понимал это и чувствовал, что хочу вести жизнь в пределах умеренных потребностей и искать радость в красивом. И тогда я прошептал: «Господи, дай мне это сделать». Когда дорога поднялась на вершину холма, снова возникли в гуще деревьев серые стены замка. Несмотря на расстояние, я видел печать уныния, лежавшей на всем, что составляло общее впечатление. Печальный вид замка произвел на меня особенно сильное впечатление, я вспомнил людей, которые его оживляли, всех сразу. Где они все теперь, ведь замок стоит пустой. При этой мысли я так растрогался, что глаза мои заполнились слезами, и даже радость возвращения не могла помешать глубокому душевному переживанию. Я был безутешен. Для меня замок Дорвард нечто большее, чем название места. Разве могу я забыть, как четырнадцать лет назад, а именно в августе 1935 года, от которого я веду свой рассказ, мне повезло познакомиться с герцогом Гулдом, который сам того не желая впутал меня в столь романтическую и неправдоподобную историю, что ни он, предлагая дружбу, ни я сам, принимая ее, не могли и представить к каким невероятным и неожиданным обстоятельствам приведет наша встреча. Была осень, и природа уже утратила свои яркие краски, я смотрел на увядшие листья кустарника, окаймлявшего с одной стороны дорогу, на поблекшие травы и, несмотря на великолепные просторные виды, включавшие пастбища и загоны для овец, подумал, как совместимы мои чувства с царившим вокруг увяданием. Я приехал и провел семнадцать лучших дней моей жизни в замке Дорвард. Но сейчас он стоит пустой, заброшенный со всеми его пристройками, садами и землями, и мне кажется, я один в целом мире чту его величие. Именно эта поездка укрепила меня в решимости написать роман о том, каким замечательным было то время. Помню, взволнованный нахлынувшими на меня воспоминаниями, я шел по дороге и читал отрывок из изысканного стихотворения «Сад» Эндрю Марвела. Конечно же, я забыл его, поэтому мне пришлось взять в Публичной библиотеке Нью-Йорка сборник английских поэтов, так называемой « метафизической школы» и все ради удовольствия привести ниже этот прелестный отрывок.
Вот жизнь! Здесь ветви яблонь сами
Ко мне спускаются с плодами;
Из гроздей виноградных в рот
Мне сладкий пьяный сок течет,
И абрикос и персик нежный
Мне в руки падают небрежно.
Хоть я о дыню и споткнусь,
Упасть в траву я не боюсь.
Мой дух покорен этой власти,
Готов он раствориться в счастье:
Пусть в нем, - море ведь без дна –
Вселенная отражена.
Но духу мало отраженья,
Он жаждет, алчет сам творенья
В зеленой свежести садов
Своих морей, своих миров.
Здесь у лепечущей криницы
Под яблоней, где вьются птицы,
О плоти позабыв своей,
Мой дух витает средь ветвей.
Как птицы он поет, порхает,
Крылом безудержно махает,
И в перьях радужных его
Всех дней струится торжество.
Вот клумба в виде циферблата,
Нарядной пестротой она богата:
Здесь отмечает солнца ход
Часов стремительных черед.
И каждому должно быть ясно,
Они бегут здесь так прекрасно,
Что с помощью цветов и трав
Ведя им счет, садовник прав.
Сейчас в моем сердце не осталось ничего от того трепета, который сопровождал меня в дороге до замка. Это был всплеск моей пылкой сентиментальности. Итак, развлекаясь этими стихами, я шел по открытой асфальтированной дороге пока не свернул на глухую, обсаженную дубами тенистую дорогу. Какой стариной веяло от прохладной тени могучих деревьев! До чего приятно было идти под их темной сенью! Природа отмерила этим удивительным деревьям долгую жизнь, мы можем лишь догадываться об их сложном устройстве и склонны усматривать в силе, которая решает, когда корням и ветвям идти в рост, божье начало, законы которого заставляют молодое расти, а старое умирать. Я дошел до главного входа в поместье, тяжелые чугунные ворота были закрыты на цепь с замком, но справа в стене был проход. Что сталось с дверью, я не знаю, сохранились лишь дверные петли, установленные для того, чтобы дверь открывалась и закрывалась. Дверь исчезла, а петли остались. Одно без другого. Дальше деревья вдоль дороги были редкими и на земле мелькали тени. Проходя мимо них, я видел пруд, кирпичный дом сторожа, оранжерею и залитый солнечным светом яблоневый сад. Раньше, жившие здесь люди определяли их вид, однако теперь все это наводило уныние, во всяком случае, на меня. Господи, как мне хотелось вернуть сюда жизнь одним своим появлением! Запустение царившее повсюду было отталкивающим и устрашающим, а темные, безжизненные окна замка усугубляли страх перед ним. Неожиданно я услышал кашель, я обернулся и увидел фигуру задумчиво сидевшего на краю фонтана старика. Струи дыма вырывались из его ноздрей, он курил трубку, кашлял и плевал, орошая землю своей слюной. Когда я направился к нему он тут же встал, и я сразу понял, что своей способности стоять он обязан палке, на которую старик опирался. Он был одет в серые грязные штаны с заплатками и темно-зеленый шерстяной кафтан с широкими отворотами карманов, какой уже никто не носил. Просто непостижимо, что этим стариком был Слай, тот самый жених французской вдовы, которого привела в подобающий вид и снабдила деньгами Эбигейл, и если вы помните, она очень настойчиво внушала ему никоим образом не обмолвится даже намеком на свой корыстный расчет. Едва заметное телодвижение, в котором сквозила угодливость, свидетельствовало, что его манера держаться не изменилась. Он провел жизнь в служении, и это постепенно привило ему привычку к подчинению. В глазах у него не было блеска, в голосе силы, в движениях – уверенности. Он утер нос грязным манжетам, сунул узелок с табаком в карман и шагнул мне на встречу, но я приблизился к нему раньше, чем он сделал два шага.
-Господи! Слай, это ты? – воскликнул я.
-Кто меня спрашивает? – удивился он. – Я плохо вижу ваше лицо.
-Помнишь меня, я был здесь четырнадцать лет назад, приехал из Америки. Я Обри.
-Вы так изменились сэр, что узнать вас было никак невозможно.
-Так ты не забыл меня?
- Вы были ко мне добры, этого забыть нельзя. Я даже не забыл, как вы выглядели, а вот я одряхлел настолько, что вам трудно было меня узнать. Боже милостивый, когда вы уехали, и Эбигейл умерла, все изменилось. Все ушли: герцог всех уволил, ах, вы бы видели как Марта и Гризелла рыдали при расставании с ним. Амброз уехал в Шотландию и Огастина позвал с собой. Замок опустел, а пустующие дома быстро приходят в упадок.
-Ты знаешь, где сейчас герцог?
-Нет, никто не знает. Исчез. После войны его все искали, но не нашли.
-А Дин? Что с ним стало?
-Этого я тоже не знаю. Говорили, будто он, не то завербовался в армию, не то уехал в Америку, сразу после войны. Я это слышал от других, а сам достоверно ничего не знаю.
-Почему ты ходишь с палкой?
-Ноги болят, ниже колен, такая слабость в ногах, что дальше некуда, вот и приходится опираться на палку.
-Сколько тебе лет?
-Пятьдесят один год. Рано я постарел, но вы-то помните, каким я некогда был.
-С бородой ты, как мне представляется, выглядишь очень старым. Кто сейчас замком владеет?
-Лондонский банк. В прошлом году приезжал уполномоченный, ходил, все тут смотрел, потом уехал и больше я никого здесь не видел. Сегодня хороший день, позавтракал хлебом с сыром, выпил кофе и пошел немного побродить по двору, минуту назад, сел тут и, удрученный своей бесполезностью, стал вспоминать о прежней жизни, как ходили по этой самой дороге Марта с Гризеллой, взявшись под руку, как в субботу шумной толпой мы отправлялись на ярмарку, как Эбигейл стояла у окна и строго смотрела на всех, важности ради, как Дин прибыл маленьким мальчиком из Бомонта с запиской от епископа, как герцог…, ох, всем сердцем желаю, чтобы он был жив и здоров, кто знает, где он сейчас и как, так вот, не могу до конца понять, как Его Светлость отказался от своего права хозяина на замок.
- В этой жизни все временно, нет ни в чем постоянства. Кто тебя нанял сторожем?
-Никто. Мне просто идти некуда, я родился в том маленьком доме и хочу жалкий остаток жизни своей провести здесь. Мне разрешили остаться, ведь я никому не мешаю.
-Но как ты обходишься без денег?
-Я в этом, как и во всем, полагаюсь на почтенного м-ра Лестока, он не оставил меня несчастного, заботится обо мне. Его подчиненный м-р Солт, тоже добрейшее существо, каждую неделю привозит мне продукты, а поскольку у меня есть постоянный расход: табак и виски, то мне ежемесячно выделяют немного денег, полагаю, из личный средств Лестока. Его, как и меня одолевают тоскливые воспоминания, те славные дни, куда они исчезли? Он уже совсем старый, впал в глубокую меланхолию, часто он приезжает сюда из Лондона, мы бродим по пустым комнатам замка и, благоговея перед прошлым, сами, как тени этого прошлого, вспоминаем минувшие годы. Иногда, он садится в кресло и начинает щепать свои усы, тогда я оставляю его своим вниманием, я тихо устраиваюсь где-нибудь в углу и смиренно жду пока не изникнут питающие его скорбные мысли.
-Ты что-нибудь слышал о Маргрэт?
Слай кивнул головой и сел на край фонтана, опустив руки на колени, я устроился рядом.
-Она давно уехала в Италию, - сказал он. - Здешний сырой климат плохо влиял на нее. Желаю ей благоденствовать в той стране. Я чуть не забыл сказать, что она назначила мне скромное содержание – что-то вроде платы.
-За что?
-Она была привязана к Эбигейл: уж кто-кто, а леди Маргрэт обращалась к ней с уважением. Несмотря даже на то, что Эбигейл никогда не делала ей реверансов и вообще, хотя лично мне не доводилось этого видеть, позволяла себе делать ей внушения по разным поводам, мало того она называла ее гарпией. Однажды как-то вечером я пил чай в обществе одного сектанта, у которого был обычай произносить молитву перед едой, я против этого не стал возражать, пусть себе молится на здоровье, сижу молча, смотрю в окно с должным терпением, наконец, тот сумасбродный сектант прочел молитву и спрашивает: « А жена у тебя есть»? Я отвечаю, что нет, тогда он, примостился возле меня и опять спрашивает: « Кто же тогда готовит тебе еду, кто постирал эту скатерть»? Я ставлю перед ним тарелку с бараниной и говорю, что за порядком в доме следит Гризелла, а сам думаю, что он проявляет ко мне слишком много интереса. Постепенно он разболтался со мной по-домашнему, у него ко мне была куча вопросов, например, спрашивает: « Ты чтишь бога? Или ты какой-то там фламин»? Собираюсь спросить у него, кто такой этот фламин, но он вдруг стал нюхать воздух и говорит: « Какой странный для носа запах! Я видел, проходя мимо, у вас в огороде валериану». Я пожимаю плечами, старательно делая вид, будто не замечаю, что он гладит меня по спине. Тут постучали в окно, я обернулся и увидел Гризеллу, она пальцем поманила меня во двор. Я вышел и увидел неподалеку леди Маргрэт, я всегда питал к ней добрые чувства. Вспоминаю, как трудно мне было поверить, что ко мне снизошла сама графиня Рэдклифф, я даже отважился приложиться губами к ее утонченной руке, по Эбигейл она носила траур, как оказалось, у нее был ко мне разговор серьезного свойства. Графиня сказала, что собирается нынешним вечером уехать за границу, что она, может статься, не вернется, а потому не сможет отдать долг умершей. Ведь она продала дом, да и вообще ее подавляет жизнь в сельской глуши. Одним словом, она обязала меня приносить каждую весну на могилу Эбигейл букетик фиалок, я ведь к тому же живу от кладбища не так далеко. Боже милостивый, разве мог я отказать ей в этом. И что выходит? А то, что леди Маргрэт назначила мне скудное пособие, которое мне выплачивает ее поверенный в Шефтсбери, могила Эбигейл заросла травой…. Чего бы я только не отдал, чтобы увидеть перед собой живую Эбигейл! Весной, когда высыхают лужи, я отправляюсь в лес за фиалками, потому прихожу на ее могилу, смотрю на потемневший от влаги могильный камень и грущу в самом тихом и уединенном уголке кладбища. Сейчас я одряхлел настолько, что мне трудно ходить туда - сюда, поэтому не могу обойтись без палки. Да исполнится тело мое силою, дабы мог я служить делу, к которому назначен! Жизнь моя, можно сказать, прошла, я немного узнал, потому как имел мало испытаний. Бедны были дела мои. Душа пуста. А потому мне несносна моя жизнь. Очень тяготит одиночество, стало быть, и в остальном я неустроен. Мне, как повилике, оплетающей ствол, нужна опора.
-Так найди себе женщину.
-Чтобы она меня изводила, чтобы вынуждала меня делать, то, чего я не желаю? Хватит с меня вдовы Дюфрен, она всю кровь мою выпила. Они, женщины, уже мне опротивели. А, ну их! Добрым сочли вы по разумению своему мое сетование, но мне вера нужна больше, чем женщина. Хочу сподобиться Благочестию, но не знаю пути, ведущему туда.
-Начни благодарить Бога. От него спасение твое. Чего тебе не хватает еще? У тебя есть дом, тебя никто не трогает, получаешь еду и деньги, так радуйся жизни!
-Когда в душе нет покоя, не может человек уверенно жить в радости, как хотел бы, - глубокомысленно заметил Слай. - Поймите, я болею душой. Я хочу стать христианином. Но в начале веры мне нужны наставления.
-Пойди в церковь.
-Тому, кто не крестился, пристало разве в церковь ходить? Не могу.
-А кто тогда может? Прими Бога в сердце свое, покайся и, не стесняясь своего возраста, возродись Крещением. Вот и все.
- Одно – рассуждать о том, как лучше всего поступить мне в теперешнем моем состоянии, и другое – склонится под Крестом, слабому и немощному. Боюсь, жалким даром может показаться Господу мое ничтожное смирение.
-Перестань колебаться и тяготиться своей немощью, ты еще не старый человек – тут у тебя не должно быть никаких сомнений.
-Надо думать, вы читали Библию. Тогда вразумите меня, осмелюсь я спросить: если Христос Иисус явился в человеческом облике, имел ли он вместе с телом и душу человеческую?
Такой неожиданный вопрос заставил меня задуматься.
-Вот этого в книге нет, - сказал я. - Мы знаем, что он ел, пил, спал, печалился, как человек, но мы так же знаем о его Божественной природе, это объясняет Его рождение от Девы, мудрость, дар исцеления. Тебе следует поговорить со священником. Ходить далеко не надо: церковь в соседней деревне.
-Для меня все уже кончено, нужно спокойно с этим примириться, - снова стал сокрушаться мужчина. - И еще о другом хочу я сказать вам: я прожил жизнь, но никогда не был счастлив. Нет у меня имущества, сбережений, детей, у меня вообще ничего нет. Я числю себя ущербным человеком. Я - ничто, я даже меньше чем ничто - обретаюсь призраком в царстве теней. Старость делает свое дело, согнула мою спину, выбила из меня дух, так что смерть уже близко, скоро дойдет до меня, а я так и не ощутил хоть малую толику той радости, что счастьем зовется.
-Некоторые люди чувствуют себя счастливыми вдали от дома. Что тебя держит здесь?
-Что держит,… постойте, я подумаю.
- А что тут думать? Работы нет. Ты живешь один, да еще в чужом доме. Брось все к черту, отправляйся куда-нибудь, подальше отсюда.
Но Слай вместо того, чтобы оживиться стал еще печальнее. Некоторое время он сидел словно потерянный, а затем сказал:
-Вот ведь как все получается: я встаю на рассвете, а то и несколько раньше, спать стал мало: хотя у меня нет никакой работы, полдня хожу от угла к окну, от нечего делать брожу по двору, сяду там, сяду здесь, курю, думаю, грущу. Все дни одинаковые, каждый раз надеюсь – что-то будет завтра, но проходят годы, а ничего не происходит. Мне казалось, что мне здесь хорошо. Теперь так не кажется. Видит небо, нет в моей жизни смысла, и ничто не сулит его и в будущем. Я с вами согласен, лучший выход для меня – это уехать отсюда. Но бросить дом у меня не хватит духа…. Я стар, чтобы скитаться по миру.
-Знаешь, я видел твоего отца, разговаривал с ним, его звали Томас. Он, помнится, собирался прожить до девяноста лет.
-А прожил девяносто три. Без него мне так скверно. Я тоскую по нему, не перестаю укорять себя за то, что не всегда проявлял должное терпение, что кричал на него. Это мучает мою совесть. Только после смерти я понял, как сильно его любил. Жаль, что я не дал ему это понять.
-Он говорил со мной о тебе, знаешь, он сожалел, что был тебе в тягость.
- Не прощу себе за то, что притеснял его, вместо того, чтобы облегчить его положение, за то, что не искал случая поговорить с ним. Господи, сколько раз я обижал его! Я негодяй. Другого слова и не заслуживаю. Вот теперь, принужденный жить в одиночестве, я не нахожу себе места от тоски, хожу по дому, потом сяду у окна и плачу: я бы отдал половину своей жизни за то, чтобы отец снова был со мной. Не сомневайтесь, отдал бы.
Видя слезы мужчины, я отвел глаза в сторону. После недолгого молчания, спросил:
-Скажи, а что для тебя будет большим счастьем?
-И вы еще спрашиваете? Я не принимаю свое одиночество за меру должного для других, а потому хотел бы найти счастье в сердечной привязанности к женщине, которая бы захотела, из любви ко мне, чтобы я стал лучше.
-Пойми, никто не будет любить тебя за то, что ты страдаешь. Пусть тебя не смущает мысль, что ты старый. Уже то хорошо, что ты испытываешь недовольство собой, негодуешь, что ты, после стольких лет, ничего не добился и не ищешь себе оправдание. Однако это все равно жалобы несчастного, который всю жизнь приспосабливался. И что за польза была тебе в этом? Когда возникали трудные обстоятельства, что ты делал? Сам знаешь что – ты прятался, вместо того, чтобы бросить им вызов. Как же не подумал ты, что жизнь это борьба.
-Видно, такая уж моя планида: страдать и не ждать ничего хорошего, - с досадой проговорил Слай.- Жизнь моя ничтожна и уныла: многое в ней мне не нравится.
-В один прекрасный день победитель – гордый и торжествующий, говорит: « Я это сделал», - еще более внушительным тоном сказал я. - А неудачник придумывает отговорки, чтобы оправдать свою неспособность. Вот видишь, куда завело тебя малодушие? Ты дорожишь этим ничтожным старым домиком и готов ради него пренебречь всем остальным?
В ответ на это Слай пожал плечами и тихо возразил с низко опущенной головой:
- Я стар. Раз вы это не принимаете в расчет, не знаю, что и сказать.
-Послушай, у меня мало времени, я бы хотел посмотреть замок. Ты ведь имеешь ключи?
-Они тут, в кармане. Двери вам, конечно, открою, пойдемте.
Сказав это, Слай поднялся; я последовал за ним. Он открыл парадную дверь, посторонился и сказал:
-Вы идите, а я тут посижу, покурю. На дворе хороший день и осень.
Я кивнул и стал смотреть по сторонам.
- Я обычно прихожу сюда почти каждый день, брожу по пустым комнатам, пока не устану слоняться по огромному замку, - возобновил он разговор. - Давайте потом выпьем, у меня есть бутылка самого что ни на есть дешевого виски и гроздь винограда. Выпьем за здоровье Его Светлости, каждый день тоскую о нем, помянем хромоногую Эбигейл, вспомним тех, кто так от нас далеко, а потом даже не думая, как ничтожно расстояние между жизнью и смертью, просто выпьем, чтобы придать себе бодрый вид.
-Едва ли. У меня от дешевого виски обычно голова болит.
-Простите, сэр за то, что взял на себя смелость предложить вам это, и в самом деле, не пристало вам пить с человеком столь низкого положения.
-Что ты, Слай. Все не так, как ты думаешь. Прости, если я тебя задел. Я охотно пойду к тебе и выпью чаю.
-Вы в чай добавляете молоко?
-Чай с молоком, о нет! Я лучше выпью ламповую сажу с кислотой, чем эту смесь.
-Я спросил только потому, что у меня нет молока. Но есть сахар африканский, несомненно изысканный, с острова Барбадос.
Когда я вошел, меня сразу поразила холодная и безжизненная тишина, все было исполнено особенной грусти. Это чувство душило и мучило меня с такой силой, что хотелось облегчиться пронзительным криком. Возьмите свои воспоминания о молодости, приложите их к отчаянию, и вы обязательно возвеличите их до степени, которая не поддается определению. Скажу словами Лэма: « Прошлое – это все, будучи ничем». Суждение это краткое и исчерпывающее. Я вошел в полутемную столовую с обветшалыми штофными обоями, вся мебель была на своих местах, я приблизился к столу, за которым когда-то ел и положил руки наверх кресла, за которым когда-то сидела Эбигейл. Я стоял спиной к глухой стене, слева от меня была двустворчатая дверь, она вела в гостиную с окнами во двор, справа располагался угловой диван, ближе к двери находился красивый резной буфет орехового дерева, раньше он был заполнен серебром и фарфором, а теперь на пустых полках слоями лежала пыль. Недалеко от буфета, украшенного растительным орнаментом, имелась еще одна дверь, о которой я упомянул, она была на кухню. С мыслью, что все здесь, как и я сам, принадлежит удаленной в прошлое жизни, я обошел длинный стол и заглянул в соседнюю комнату, стены которой были отделаны дубовыми панелями, портьеры из зеленого бархата неплотно закрывали окна, поэтому в этой богато обставленной комнате царил полумрак. И надо сказать, довольно живописный, впрочем, он не вызывал во мне восхищения, а скорей печалил; тускло блестел золоченый карниз, в бликах света, которые лежали на полированных поверхностях шкафов и на мраморных колоннах была выразительность, но не было тепла. Почему трогая пыльные, лишенные применения вещи, будь то ваза с ажурным узором или бронзовый канделябр, я не мог подавить трепет без того, чтобы у меня не возникло при этом соответствующего представления о месте, времени и людях их оживлявших. И почему образы прошлого так глубоко ранят душу? Может потому, что мы испытываем свое полное бессилие перед ним? Вот и я исходил трепетом при одной лишь мысли о невообразимом мраке, в которое погружено мое прошлое. Этот недоступный пониманию мрак окутал тех, кого я знал, в нем скрывается бездна, в которую когда-то упаду и я. Через окно на кухню вливался свет заходящего солнца и тени от стола и стульев протянулись по деревянному полу. За газовой плитой часть стены была выложена голубой кафельной плиткой с однотонным голландским пейзажем с мельницей. От нее до самого угла тянулся узкий стол, он примыкал к другому столу, который располагался под окном. На полках размещались стеклянные бутылки и глиняные горшки, блестящая поверхность которых отражала свет. Внизу на столе были свалены в беспорядке чугунные сковородки, медные кастрюли, чайники и другая кухонная утварь. Под ним выделялись из темноты котел и дубовая бочка. Своим появлением я потревожил покой этой комнаты: я отдернул изрядно истлевшую занавеску, чтобы пустить свет и в воздух поднялась искрящаяся в лучах солнца пыль. Еще того меньше покушаясь потревожить покой буфета я выдвинул ящик – он был пуст, открыл нижние дверцы – внутри тоже было пусто. На столе, который был придвинут к окну лежали суповые тарелки, сахарница, в кучу были свалены ножи, вилки и ложки, граненые стеклянные стаканы и другие мало любопытные вещи. Я закрыл глаза, чтобы представить себе, как шелестя юбками в комнату войдет краснолицая Марта прижимая к бедру корзину с капустой. На ее голове белый батистовый чепец с подвязками сзади, она носила его с известным постоянством. Мои губы напряглись в улыбке, не помышляя о том, что вижу призрак, я хотел было сказать кое-что по одному невыясненному вопросу, но.… Открыв глаза, я сразу посмотрел на дверь в подвал – это было вместилище продуктов, молока, сыра, окороков, колбас и банок с вареньем, лежавших на вделанных в стену полках. Винный подвал находился в другом месте. Как было не подумать о строптивой и непреклонной Эбигейл втянутой в извечный спор с дворецким. Вот бы увидеть их обоих сейчас! Я скучал по ним. В ящике стола я обнаружил серую тетрадь. Это была приходно-расходная книга, которую вела Эбигейл. Я счел нужным взять эту книгу, рассчитывая, что записи в ней могут при случае мне пригодиться. На миг я вообразил за столом Эбигейл. Как сейчас вижу – склонившись над счетной книгой, при свете свечи она складывает цифры в колонке и, выполнив несложное действие, выписывает под ней итоговую сумму. Вспомнился Амброз проклинавший Эбигейл за какие-то мнимые притеснения. Как однажды остроумно она заметила, в своих притязаниях на власть он похож на червя, возомнившего себя змеей. Несмотря на его угрозы разделаться с экономкой, он был перед ней бессилен, а в его презрении было все же больше уважения, чем страха. Помимо этого я вспомнил, что послушав игру на скрипке, похвалил его музыкальность. Во времена Эбигейл, иначе сказать просто никак нельзя, все способы развлечения решительно изгонялись. При всем при том только Дин мог позволить себе вольность такого свойства. Хоть она внушала ему естественный страх, он, пожалуй, единственный терзал ее протестантские нервы, без серьезных последствий для себя. У меня хранится его портрет, сделанный карандашом на картоне. Я нарисовал Дина по просьбе Чарльза, он потом к рисунку присовокупил (сверху черной тушью) вычурную надпись: « Desus et solamen». Это латинские слова, они означают: « Украшение и отрада». Вообще за время своего пребывания в замке я успел сделать только два рисунка, один для герцога, второй для Розамонд, она упросила меня изобразить сидящего на облаке любвеобильного купидона со стрелой. Я плохо представлял себе, что значит выглядеть любвеобильным, однако, с задачей, как мне думается, все-таки справился, я изобразил упитанного, розовощекого мальчика плутовского вида. По пути в вестибюль, откуда я собирался подняться на второй этаж, неожиданно вспомнил Розамонд, обуреваемую честолюбивым желанием стать домоправительницей в Дорвард-парке. Приглашения на чай тешили ее тщеславие. Она любила бывать в замке. Где еще она могла удивлять всех своими приятными манерами и блистать в довольно-таки убогом окружении. Мня себя изысканной, эта глупая невзрачная женщина распространяла вокруг себя запахи пудры и дешевых духов. При ней жизнь в замке была строго упорядочена Эбигейл и протекала чередой каждодневных дел, а опасность разорения казалась всем, чем то далеким и отвлеченным, хотя кое-кто уповал на чудо и тем самым обманывал себя ложной надеждой. Все тогда старались для пользы дела, каждый принес свою долю в общее благосостояние. В минуту волнения, когда передо мной возник герцог Чарльз Гулд, утонченный аристократ, он презирал чужое мнение и жил по собственным правилам, ожила в памяти неутомимая Гризелла, а так же незадачливый Амброз и неприкаянная Хлоя, - сколько в ней было несообразностей, вместе с ними выросла в моем воображении вздорная Эбигейл и, в конце этого последовательного ряда образов, конечно же, появился Дин, а он до сих пор сияет одинокой звездой. От чувств, обуревавших меня, я воодушевился идеей хоть как-нибудь возродить замок. Я настолько привязался к ним, что был готов жить вместе с ними. Я достану деньги и, хотя мне вряд ли удастся вернуть замку прежний дух, я заполню старомодной жизнью эти стены. Я найду тех, кто еще жив и верну их сюда. Много лет назад, когда я впервые оказался в замке, где кипела суетой жизнь, я проникся самим духом места. Однако сейчас, я был подавлен. Здесь тишина казалась невозмутимой, а неподвижность непоколебимой. Все это походило на союз, в котором оба начала, имевших лишь видимость унылого постоянства, понемногу уподобляются друг другу. Мы все стремимся к яркой и бурной жизни, не думая о том, что процветание всегда ведет к упадку. Придет день, когда оставленные от важных дел, мы, уже ни к чему не пригодные, ощутим себя посторонними в этом освященном божественной волей мире, где все подчиняется неумолимому закону угасания, который так же определяет число и меру. Новое имеет обыкновение вытеснять старое, но как это часто бывает, блеск стремительных перемен, в которых нет ничего романтического и мало естественной простоты, не может затмить великолепие в красоте. Изысканная вещь, сделанная сто или больше лет назад, не теряет своей ценности. А все потому, что олицетворяет собой дух и красоту утраченного мира. Очень хочется верить, что все-таки существует сила способная вернуть человека в его прошлое. Вот только при жизни на человека она никак не распространяется. В связи с открывшейся тайной, которая увязывала две жизни – Томми Эмлета и мою в одно целое, я невольно стал думать, что судьба моя в этом мире уже решена, а встреча с Альбой привела меня к мысли, что безысходность человеческой жизни, в которой все подчинено необратимому разрушению, была бы более ужасна, будь она менее безрассудна. Странно, но имея счастье вернуться снова в замок Дорвард, я был все же глубоко несчастен. Как подумаешь, что прошло четырнадцать лет, и что некоторые люди, которых я знал, уже умерли, что жизнь в замке уже никогда не будет такой, какой наблюдал ее я, страшно становится. Я верю в Возрождение, но полагаю бессмертное существование на небесах, - ничто по сравнению с земной жизнью. Как не вспомнить тут горькие слова Альбы: « Да, я жалуюсь на то, что жизнь прошла, и счастье мое было так кратковременно, что подчиненность суете мешала мне довольствоваться красотой мира».
Я помнил расположение комнат и, поднявшись на второй этаж, сначала пошел в свою спальню. По пути я жадно всматривался в убранство замка, будь то люстра, мраморная статуя или картина в резной раме с облезшей позолотой и по мере приближения к ней во мне возрастало неуемное желание вернуться в прошлое, - от полноты души я готов был отдать все за эту возможность. В давно пустующем замке время стерло все следы той восхитительной жизни, частью которой был я. И до того дороги мне были воспоминания, что я чуть не плакал от жалости, что то время потеряно навсегда. Да и с чего бы они не трогали меня столь сильно. Здесь я провел самые удивительные и романтические дни в своей жизни. В комнате, которая когда-то служила мне спальней мебель и все вещи, которые я помнил до последней мелочи, оставались на своих местах. Было чувство, что я вернулся сюда после каких-нибудь трех-четырех дней отсутствия, хотя на самом деле прошло четырнадцать лет. Слои пыли копились на протяжении девяти лет, именно столько времени замок пустует. Я провел пальцем по столу и оставил глубокий след, который выделялся красной полосой на серой поверхности от середины к левому краю. День за днем пылинка за пылинкой ложились на стол, образовав за это время застоя глубокий, но не плотный слой. Я коснулся пальцем высохшего крыла моли, которая сложив крылья, лежала на боку, и крыло рассыпалось, как пепел. Безмолвие и запустение, царившее в этих стенах, заставили меня содрогнуться от боли. Грустный по этой причине, я направился в комнату Дина. Там так же все осталось без изменений. На столе лежали две книги, стопка бумаг, стеклянная чернильница и карандаши. Стул стоял в стороне, как будто вставая Дин отодвинул его и вышел из комнаты. Меня пронзила боль утраты. Разумеется, вспоминать свою любовь к нему, я был не в состоянии, но тоска по этому милому мальчику умножила силу ее до степени, превосходящей все страдания. Если бы я мог вернуться назад в свое прошлое, я проявил бы больше расположения, если так можно выразиться, чтобы поделиться с ним величайшей радостью, которая есть услада и благословенный дар, и, не колеблясь, всем сокровищам мира, я предпочел бы Дина. Потом я побывал в комнате, где жила слепая м-сс Годвин. Спальня Чарльза была закрыта на ключ, попасть туда не было никакой возможности еще и потому, что ключи от этой и других богато обставленных комнат, находились в лондонском банке. Зато спальня Эбигейл оказалась не запертой. Воспоминания об умершем человеке, который вам дорог, глубоко трогательны. Перед ними вы слабы и беспомощны, а печаль, мыслимая в этом случае, ранит вас так сильно, что вы физически ощущаете эту боль. Я выдвинул ящик комода и достал коричневую кофту, я помнил ее на Эбигейл. Я сел на кровать, положил эту кофту на колени, а сверху сложил руки. Каждая вещь, которую я видел, как бы приближала меня к тем далеким временам, когда Эбигейл была жива. При мысли о том, каким неблагодарным я был по отношению к ней, мне стало не по себе. Неожиданно я вспомнил, как однажды пил чай на кухне с Мартой, Эбигейл, Гризеллой, разговор тогда коснулся вечной темы: как быстротечна жизнь и Эбигейл мудро сказала: « А потому мои дорогие, почитайте каждый свой день за счастливый». Тогда мы все насмехались над ней, не зная, какой она была в жизни. Она владела своими чувствами, поэтому никто не видел ее подавленной или несчастной. Мне она казалась до крайности педантичной, бесчувственной и неутомимой. Однако за этой маской холодной методичности я не видел сломленную женщину, которая уже не могла черпать в себе силы для продолжения жизни. У меня сохранились два документа: письмо Эбигейл и книга учета расходов, которую она ежедневно вела. Бросался в глаза абсолютный порядок: он достигался не только путем правильных математических исчислений, но и аккуратным, твердым почерком. Она писала синими чернилами, в написании букв избегала петель и закруглений. В новом предложении, которое начиналось с абзаца, не допускались сокращения или вычеркивания. В том случае, если требовалось пояснение или дополнение, они обязательно давались в скобках. Все цифры были одинаковой высоты, кроме нуля. Если сумма исчислялась цифрой десять, ноль она писала с права на лево, так что он был ниже предыдущей цифры и мел круглый вид. Письмо я нашел в ящике ее стола среди других бумаг. По какой-то причине, эта страница не была вложена в конверт с завещанием, хотя по смыслу была естественным продолжением тех двух страниц, которые она написала перед смертью. Вот ее содержание: « Герцогу Чарльзу Гулду, моему господину, чья расточительность сократила долговечность процветания Его дома, я завещаю свои деньги. Я ведь хорошо понимаю, что он был принужден к получению разорительных займов, дабы обеспечить всех нас работой и отсрочить собственную нищету. Уже исписала две страницы, нет места, поэтому последние слова напишу на этом листе. Я не сужу о нем, а лишь хочу сказать, что все в жизни Его Светлости исполнено изысканного вкуса, я не переставала удивляться той стремительности к новым впечатлениям, тем неумеренным крайностям, ах, мысли мои пришли в смятение, я пытаюсь думать о событиях, которые так причудливо нагромоздились особенно в последнее время. Но я сделаю над собой усилие, чтобы еще немного подумать вот о чем. Я, конечно, восхищаюсь превосходством Его ума, полагаю, я выскажу именно то, что сказал бы и он сам; по моему мнению, хорошо зная о состоянии своих дел, иногда, полностью или почти полностью он терял здравый смысл и этим приводил меня в недоумение, ведь я постоянно твердила ему о разумной бережливости, о том, что есть затруднения, с которыми нужно считаться. Я положительно не понимаю, как эта беспорядочность может быть избавлением для мятущейся души! О подобных вещах я не имею своего мнения и не могу судить. Господи, помоги неприкаянной душе найти путь к Тебе. Аминь». Помимо всего этого у меня имеется драгоценный документ. Он представляет собой желтый лист разлинованной бумаги размером 1/16. Это записка, написанная церковным старостой в Оттери-Сент-Мери в графстве Девоншир. Ее значительность в том, что с ней пришел в замок Дин. В Лондонской библиотеке я взял подшивку газет, но ничего не нашел ни о нем, ни о Чарльзе, кроме скупого упоминания о банкротстве герцога Гулда, помещенном в «Общественных ведомостях» за 1937 год.
Любая история, в которую вовлечены два или несколько человек, которым, собственно, она и обязана своим возникновением рано или поздно приходит к концу. В свою очередь герцогу Гулду обязан я тем, что история моя появилась в этом виде. Она закончилась печально в 1935 году. С тех пор прошло уже столько лет, что почти все люди, давшие материал для нее, умерли, но их образы запечатлелись в моей памяти, пусть даже со временем они потускнели и как бы отдалились от меня, но это никак не повлияло на мои способности к разбору и изложению. Во время своих одиноких прогулок по Центральному Парку я часто садился на скамью и погружался чувствами в воспоминания почти сорокалетней давности. Они принадлежали не только прошлому, они были важной частью меня, ведь я оживлял их, я сопровождал вдруг возникшую в памяти сцену словами, которые говорил за себя и других. Так появилась эта книга, ставшая трудом трех лет моей жизни. Меня совсем не беспокоит, что кое-кто не согласится с моими суждениями, которые едва ли кто из читателей способен сделать самостоятельно или будет обнаружен в тексте вывод, несовместимый с показной добродетелью, ибо цель моя – красота, которая по утверждению Платона, являет нам свои прелести, когда ничем не прикрыта. Так пусть сия книга будет ее отражением. Кроме материальной красоты, воплощенной в изысканных вещах, сделанных с большим мастерством и вкусом, есть еще ускользающая красота тела, она не спорит с вещественной красотой, но соседствует с ней. Следовательно, в этой книге почти все сводится к ней. Я благодарен Судьбе за ее царскую милость, ведь в английском путешествии красота была в избытке, на радость мою. Большинство людей почему то не связывают потерю душевного мира с ее отсутствием. Если я, сам того не желая, привел читателя к мысли, что жизнь без красоты в сущности ничего не стоит, то пусть он даст себе труд признать, что не важен способ ее достижения, намного важнее обладание красотой. В этом свете я делаю следующее заключение: невинность ни в малейшей степени не способна быть благоразумной и осмотрительной, а это значит, что чистая душа, не знающая безрассудства, обречена томиться и чахнуть пока любопытство не введет ее в искушение. Ужас рождает красоту. Грех всегда и везде порождал благо. По-моему есть только два типа людей: снисходительные и нетерпимые. Первые, чаще всего люди талантливые и возвышенные – с большим воодушевлением они ищут в жизни Совершенство и Истину и они, как никто, знают цену душевной муки. Последние, обыкновенно ставят себя в положение судей, как таковые они обличают безнравственность, при том, что для достижения своих личных целей они пускают в ход обман и низость; эти, как правило, обходятся без красоты. И мало веры тому, кто сбился на ложь, заявив, что защищает правду. Я так полагаю, что падение дома Гулдов было неизбежным событием в истории этого знатного рода. Процветанию всегда благоприятствует богатство. В силу закономерности, та же самая причина, которая способствует величию рода или одного человека, в конце концов, приводит их к упадку уже потому, что за Процветанием неизменно следует оскудение и вырождение. Будучи в Англии, разумеется, я допускал возможность встретиться с Альбой. Я был ее романтической привязанностью. За истекшие годы я сильно изменился, определенно не в лучшую сторону. Из стройного молодого человека с нежным лицом я превратился в сорокалетнего мужчину, которого уже никак нельзя было назвать утонченным. Все дело в том, что Альба одарила меня чертами прекрасного идеала, и мог ли я появиться перед ней таким, каким был сейчас? Но желание увидеть ее было сильнее сомнений. Оказавшись в Керрик-Шор, я сразу пошел в Латермор-хауз. На порог вышли две немолодые набожные женщины, судя по всему мать и дочь. Они сказали, что не знают, где сейчас находится м-р Мерик, они живут в этом доме уже семь лет и ни разу о нем не слышали. Тогда я поинтересовался, может они что-нибудь знают о его сестре Альбе. Старая женщина пожала плечами, но в тот момент, когда я огорчился тому, что меня постигла неудача, сказала: « Она дошла до того, что почти все время проводит в трактире, там она пьет с теми, кто ей наливает. Она решительно предпочитает кампанию пьяниц обществу почтенных женщин». Отойдя от дома Латермора , который когда-то был наполнен моим присутствием, я увидел вдали очертания ламбетского аббатства и, не раздумывая устремился к нему, решив отложить встречу с Альбой на вечер. Уже темнело, когда я вернулся в город. Мне сказали на улице, что Альбу знают все, и что в такое время она обычно в трактире. Другая женщина неестественно передернулась, когда было произнесено слово « трактир» и взглядом дала понять, что Альба ведет жизнь, которая позорит ее и нарушает общий порядок. Действительно она была в трактире. Я нашел ее весьма безобразной, правда, я не узнал в старой женщине в поношенной юбке Альбу и попросил, чтобы мне ее показали. «Горячая Мо», как окрестили ее собутыльники, сидела одна за пустой пивной кружкой, навалившись грудью на стол, в общем, она производила жалкое впечатление опустившийся, разбитой женщины. Я был положительно привязан к ней, - это тот случай, когда привязанность мужчины предназначается женщине, которая близка ему по духу, поэтому был неприятно удивлен, увидев ее такой. Подобное перевоплощение было довольно-таки удивительно для умной, нетребовательной и чувствительной натуры, какой она была прежде во всяком случае. Прошло четырнадцать лет после нашей последней встречи, эти годы оставили разрушительный след на внешности Альбы. Да что там! - обернулись для нее несчастьем. Она превратилась в толстую шестидесятилетнюю женщину, которая предавалась унынию, пьянству и размышлениям о бренности жизни. Кто-то плачет, когда жалуется на жизнь, но для Альбы главным было чувство, что жизнь прошла, а это значит, что пути назад нет, а впереди – лишь пустота. Она так и не обзавелась собственным домом, снимала маленькую комнату на втором этаже магазина галантерейных товаров. Сегодня вечером меня привело сюда желание увидеть женщину, которая когда-то мне очень понравилась. Но вместо нее я нашел неопрятную старуху, которая все глубже увязала в пьянстве и которую так и тянуло на каждом углу ругаться с другими женщинами. Это было, пожалуй, ее единственной защитной силой. Я испытывал к ней сочувствие, но помочь ничем не мог. Альба сидела у окна опустив голову на согнутую в локте руку и смотрела на улицу. Время от времени она поворачивалась и, приставив руку к боку, через плечо разглядывала присутствующих, при этом она чесала голову, надувала губы и вскидывала брови, - это могло означать, что все эти движения сопровождали какую-то мысль, ее тяготившую. Каждый раз, когда Альба направляла взгляд на меня, я опускал глаза, а потому сказать не могу, с каким чувством на меня она смотрела. На столе у нее догорала свеча, я заметил колебание пламени, что и связал с угасанием. Когда свет угас совсем, Альба повернулась всем телом на стуле и левой рукой помахала через правое плечо. Я проследил за ее взглядом и понял, что она делает попытку привлечь внимание трактирщика.
-Эй, Гэмлин, я не могу сидеть в темноте, я вообще не могу в темноте! Гэмлин, грешник несчастный, неси свечу!
-Так кричать здесь не нужно, - не сходя с места, отвечал трактирщик. Он покачал головой и, нагнувшись, достал из коробки под стойкой бара свечу.
-Дай мне пива, - потребовала Альба, когда трактирщик зажег свечу на ее столе.
-Ты за это не заплатила. Твой долг уже достиг сорока трех фунтов.
-Что! Как же это я так много потратила!
-Вот ты даже не помнишь, сколько должна.
-Я в своем уме, я все помню. Ты же знаешь, что заплачу. Принеси еще пива. Я буду за тебя молиться.
-Мне не нужны твои молитвы. Я полагаю, тебе лучше уйти, - сказал трактирщик. Он знал, что возбуждение, часто возникающее в состоянии алкогольного опьянения, кончается безумием, и Альба не раз давала ему примеры таких случаев одержимости.
Грубый тон легко вызвал ее возмущение:
-Что же это за пивная такая, где с посетителями так разговаривают! – воскликнула Альба. – Это я должна терпеть? Подумать только! Ты ничтожество и всю жизнь останешься таким! Это я возвышаю тебя своими молитвами, а они чего-то да стоят, слышишь?
Увидев, что трактирщик уходит я взял свой бумажник и последовал за ним.
-Эта женщина, я хотел бы ей помочь,…- тихо проговорил я и положил на стойку пятидесятифунтовую банкноту. – Она выглядит такой несчастной.
-Тут все считают ее немного тронутой, - наклонившись ко мне, сказал трактирщик.
-Просто дайте ей пива.
Вернувшись за свой стол, я сел уже на другой стул, так как до этого сидел спиной к Альбе. Получив кружку пива, она с совершенно изменившимся выражением лица, стала смотреть на меня, явно озадаченная моим поведением. Желание поблагодарить меня за пиво подняло ее на ноги.
- Вы купили мне пиво. Я не совсем понимаю, почему.
-Ну, вы же хотели, - проговорил я.
-Просто, я опять пришла без денег. Как вы сюда попали? Я не видела вас никогда.
-Я приехал из другого города, чтобы увидеть аббатство, весь день искал Альбу Мерик и…
-Меня зовут Альба, и сейчас я здесь. Только моя фамилия Дэвис, не Мерик.
Пока она говорила, ее руки все время находились в движении; она сжимала пальцы, терла нижнюю губу, перебирала складки юбки, убирала за ухо волосы. Я предложил ей сесть со мной и сходил за ее кружкой пива.
-Личное дело ваше связано со мной?- спросила она, положив руки на стол.
- Нет. С чего вы взяли? – удивился я.
-Вы сказали, что искали меня.
-Да. Я…когда, э-э, один человек сказал, что вы лучше всех знаете аббатство. Он так хорошо относится к вам.
-Слава богу! Я вдруг подумала, что вас послал Сид.
-Сид? Я не знаю его, - солгал я без особых усилий. – А кто он?
-Мой брат. Позвольте мне все вам объяснить. Мы жили вместе,- десять лет, я отдала ему все свои деньги. Это звучит странно, но это правда. Уже давно он бросил меня и женился на богатой женщине, поэтому я не могу быть с ними. Они по крайнему своему разумению не хотят меня видеть. Факт тот, что он мне должен. Я грозила вечным проклятием ему за то, что он вытянул у меня все деньги.
-Почему же он не отдает их?
-Чтобы самому было, на что жить.
-Но ведь, как вы сами сказали, женитьба помогла ему разбогатеть?
-Ну и что. Его жена, как принято это говорить, дьяволица, - ужасно жадная и ее душу не спасет даже то, что она жертвует методистской церкви. Я старая женщина, мне за шестьдесят. Я зарабатываю себе на жизнь тем, что пишу в городскую газету, платят мало, стараюсь изо всех сил вести экономную жизнь, иногда и голодать приходится, нет денег даже на хлеб с маслом. Спасибо Гэмлину, он часто дает мне поесть. Могу я быть в эти годы здоровой, если питаюсь в основном сухарями и водой. Сид не хочет меня понимать, потому что тогда ему придется поразмыслить над этим. Судом мне пригрозил, если я приближусь к их дому. Он непременно попадет в ад и будет там вечно гореть. Неудачник. Много лет назад он проповедовал в местной протестантской церкви, а сейчас поет в церковном хоре, но не по состоянию души, не потому, что занятие пением приносит ему радость, а потому что жена настояла, ходит теперь с ней на собрания, где все поют и молятся. Вы когда-нибудь спрашивали себя, что представляет собой жизнь вообще?
-Нет, никогда.
- Вам не стоит утруждаться, вы еще молоды. Кто-то не согласится со мной, но я уверяю вас, что жизнь – это безумие. Вы меня понимаете? Нам всем очень страшно. Хочу вам сказать, что люди нашли два прекрасных способа уходить от страха, - это религия и алкоголь. И вы мне поверьте, что так оно и есть в действительности.
Я ничего не сказал, но смотрел задумчиво. Постепенно я втянул Альбу в откровенный разговор, при этом желая большего, я едва не выдал себя, когда весьма недвусмысленно дал ей понять, что был в Керрик-Шор много лет назад. Не раз мое положение становилось невыносимым; принимая во внимание место, обстоятельства и предмет интереса, - чувствительный по натуре, я готов был открыться. К чему все это приведет нас? Зачем это признание? Как оно будет принято? Прежде всего я боялся разочаровать и без того несчастную женщину. Я ведь совершенно не то, чем был. Между тем меня уже не занимала игра, не то чтобы я устал сопротивляться соблазну признаться в том, кто я такой на самом деле, просто меня одолевала грусть, она изменяла мои мысли, чувства, всего меня. Тяготило и то, что в этой непривлекательной старой женщине не было даже тени прежней Альбы, образ которой еще жил в моем воображении. Меня связывало с ней столько воспоминаний! А вид этой женщины их омрачал. Как бы там ни было, но между той обаятельной Альбой, которую я знал по ламбетскому путешествию четырнадцать лет назад и ее жалким теперешним воплощением все же были заметные черты сходства: меланхолия, отсутствие всякого самомнения, мягкий и грустный тон. Так случилось, что нежная и мечтательная женщина, пройдя испытания, которые были ничем иным, как школой разочарований, стала реальным отражением той грубой действительности, которую раньше презирала.
-Я уже больше ничего не понимаю; я не ищу искупления, не ищу смысла жизни, а хочу только одного – отвлечься от самой себя. Я пью и ругаюсь, - заключила она. Потом, помолчав немного, добавила. – Ощущение пустоты жизни. Все прошло. Я об этом жалею.
-Вы привыкли к одиночеству?
-Не хочу никого видеть, кроме Морлы….
Что? Как! Морла жива?! Это казалось мне невозможным. Я чуть было не выдал себя радостным возгласом.
-Кто такая Морла? – как можно спокойнее спросил я.
-Я одинокая женщина. Но у меня есть друг. Это ворона. Она настолько старая, что уже ослепла на один глаз.
-А куда вы потом пойдете? – спросил я. Поразительная новость обещала случай увидеть Морлу.
-Вы хотите спросить, пойду ли я домой?
-Да. Вы покажите мне ворону?
-Просто в настоящий момент нет такого места, которое я могу назвать домом. Я снимаю убогую, совсем маленькую комнату над магазином…, я не гонюсь за удобствами, словом, там такой беспорядок, словно был пожар с землетрясением.
-Ну и пусть, я хочу увидеть ворону.
На это Альба ответила:
-Она постоянно спит.
-Сколько ей лет?
-Приблизительно двадцать или двадцать один. Я за ней хорошо ухаживаю. Она целый день сидит в одном определенном месте, на полу, точнее на моей старой туфле. Все, что она ест, - это кусочек сыра. Я не знаю почему, но она очень любит меня слушать, поэтому я говорю без умолку о деньгах, грехах, о Боге, о путешествиях, смерти, любви, смирении.
-Она, понимает, что означают эти вещи?
-Конечно, не так, как мы это понимаем. Да ей и не нужно этого понимать. Лучше скажите мне, как долго вы будите в этом городе?
-Я собираюсь переночевать в гостинице одну ночь.
-Потому что вы уезжаете завтра? В каком городе вы живете?
-В Дамфрисе, - ответил я.
-Почему вы говорите так неуверенно?
-Хочу вам кое-что рассказать, - проговорил я, думая снова и снова, как мне помочь Альбе.
Неожиданно меня охватило желание спасти ее, но наблюдая со своего места, я подумал, каким образом я могу положить этому конец? Потом в голове возник другой вопрос: зачем? Ведь Альба уже решила свою судьбу и вроде была довольна. Возможно, она стала тем, чем ей и следовало быть в этом возрасте. Внезапный порыв спасти ее – это лишь проявление доброты с моей стороны, которая, как правило, бывает отягощена чувством ответственности. Таким образом, порыв есть движение души, эмоциональный всплеск, и, оставаясь таким, ничего не может дать ни ей, ни мне. На вопрос, сама ли Альба выбрала свою участь или судьба решила за нее, ответа я не нашел. Это странный вопрос, и, похоже, не очень для меня важный. Из разговора с Альбой я вынес впечатление, которое вполне укладывалось в мысль, что старость – зло, а потому рано или поздно жизнь станет для каждого из нас совершенно невыносимой.
-Как вас зовут? – внезапно спросила она.
-Дин, - солгал я.
-Дин, а как дальше?
-Маршалл.
-Скажите мне, кто вы и откуда. В вашей манере разговаривать обнаруживается иностранный акцент.
-Неужели?- только и мог я ответить.
-Вы знаете, что вы благородны? Постарайтесь понять, что я вам говорю. Одного юношу привела сюда судьба, чтобы он смог понять себя. Вы похожи на него. Четырнадцать лет назад в этом убогом городе появился ангел. Для всего мира он был молодым человеком, а для меня ангелом. Я говорю не только о его духовной сущности, он был стройным и красивым. Почему каждый красивый и одухотворенный человек должен быть обязательно американцем! Тот юноша приплыл на корабле из Америки. А потом приехал сюда. Подумать только! Я тогда жила с братом в наемном доме, у того юноши было рекомендательное письмо от какого-то герцога, поэтому он остановился у нас. Довольно скоро этот чрезвычайно скромный и милый юноша привязался ко мне. Должно быть, его пленила моя фанатичная увлеченность лордом Байроном. Я всегда много читала. Так это или нет, я была влюбленной женщиной, которая не требовала любви. Я совсем ничего не знаю о нем. Скажу вам правду, я чувствовала искушение. Я была старше его в два раза, стало быть, он годился мне в сыновья.
В глазах старой женщины мелькнуло выражение томной грусти. Она опустила голову и на несколько минут умолкла. Я тронул ее за руку, она шумно вздохнула и издала какой-то низкий грудной звук. После этого она ударила ладонью по столу и, устремив на меня задумчивый взгляд, сказала:
-Я не пьяная. Нет. Кружка пива не может затемнить ясность моего рассудка.
-Вы говорили о каком-то юноше, которому разбили сердце, - напомнил я.
-Что вы! Это просто фантазия. Я внушала ему уважение. Конечно, это было обоюдным чувством. Если вам так хочется что-то у меня узнать, спросите прямо. Что за большая любовь? Он был моей последней победой. Почему вы так смотрите на меня?
-Вы, я думаю, большой философ.
-Каждая образованная женщина, у которой есть причины жаловаться, занимается философией.
-А в чем заключалась ваша последняя победа?
-Не вижу причины, по которой я должна вам о чем-то рассказывать. Вы не будите столь любезны купить мне еще пива. Ну, спросите же меня, почему я противница брака? Вы спрашиваете меня об этом?
Я утвердительно кивнул головой.
-Я мало романтична и не верю в браки по-любви. Но это того стоит – влюбляться. Возможно, вам не нравится наше общество, ну, кто они, собравшиеся здесь? Они простые, грубые люди, которые не научились любить других больше, чем себя и все как один – погрязли в пороках. Но… Что но? Посмотрите назад, на женщину в серой шляпе. Это Медора Эннсли. Ей чуть больше тридцати. Дважды уже в течение пяти лет она была замужем. Первый муж ее бросил, он не привык трудиться, а бедствовать ему совсем не хотелось. Он увяз в долгах, играя на скачках. Как-то говорит жене, что ему нужно уехать в Германию, чтобы заработать денег, а она ему: « возьми меня туда, потому что до сих пор я постоянно обслуживала тебя». А он ей: « Неси свой крест сама, а я возьму свой». Прошло время, она полюбила другого мужчину и сказала себе: « Я нашла рай». Но это скоро прошло. Однажды ее муж оказался там, где хотел – в постели другой женщины. Оба брака сделали Медору несчастной, те, кого она любила, отравили ее существование. Не верите мне, можете от нее самой узнать, что она думает о браке по-любви. Так вот, в одиночестве она обрела спокойствие духа, у нее теперь, когда она не обременена обязанностями жены, много времени для себя и она этим вполне довольна, ходит часто в театр, на лекции, устраивает вечеринки для друзей.
-Для вас будет приятным ощущением встретить друга в порядочном мужчине? – спросил я.
-Старость и нужда не оставляют мне времени думать о своих чувствах. Но я не против сойтись с мужчиной моего возраста, лишь бы он освободил меня от денежных забот. Одно скажу с полной определенностью: тот очаровательный американский юноша был моей самой большой любовью. В этом похожем на меня мужчине я нашла себя. Но все складывалось, чтобы мы расстались. Всегда что-то мешает чувственной близости родственных душ. Меня привлекало в нем то, что его отталкивало – возраст. Хотя Обри было 26 лет, на самом деле он был еще ребенком и как подобает бессознательному существу, вносил в отношения легкость и непринужденность. Я могу себе объяснить свое влечение к нему тем, что он вызывал чувство нежности, мне хотелось обращаться с ним ласково. Всего удивительнее было то, что он сохранил чистоту чувств, в нем сочеталась доброта с веселой беззаботностью. Иисус говорит: « … если не обратитесь и не будите, как дети, не войдете в Царство Небесное». Прямо здесь и сейчас я хочу помолиться о нем.
Продолжая откровенничать, Альба не подозревала, что у нас было много общих воспоминаний. Еще я отметил про себя, как быстро установился дружеский тон разговора. Примечательно, что рассудительная Альба была меланхолично настроена. Конечно, не пьяной болтливостью объяснялась словоохотливость, просто она увидела во мне родственную душу и прониклась симпатией, а мы всегда позволяем себе быть откровенными с тем, кто внушает нам доверие.
-Я старая дева, - продолжала говорить женщина. – С детства, мне кажется, я чувствовала себя предназначенной к одиночеству. И знаете, я нахожу благо в том, что неизбежная предопределенность отчуждает меня от людей. Я незначительная женщина, у меня нет преимущества, которое бы поставило меня выше обычных людей; я, как и все, живу с ощущением греха, я не тщеславна и, наверное, потому не стану насиловать свою гордость, чтобы доставить уступкой удовольствие тем, кто меня презирает. Для меня все уже потеряно, я смиренно проживаю остаток своей никчемной жизни. Природа меня успокаивает, бодрит. При этих ощущениях я не чувствую себя несчастной. Я отправляюсь гулять при всяком удобном случае, почти всегда хожу одним маршрутом: по главной улице до моста, потом выхожу за город и бреду в сторону аббатства. По пути кормлю хлебом птиц, мне нравится смотреть, как прыгает с ветки на землю воробышек, подбирая там какую-нибудь крошку. Конечно, женщина не создана для одиночества, а брак всего лишь условность, стало быть, счастье нельзя обрести в браке. Нас влюбленность делает счастливыми, а это состояние куда лучше договорных отношений, формальностей семейной жизни. Я никогда не была замужем, но я знаю, что говорю. Откуда? По тем впечатлениям, которые я могла составить об этом, наблюдая за женщинами и их мужьями. Я склонна думать, что брак это постоянный источник раздражения и недовольства. Я не против любви. Рано или поздно сентиментальное чувство иссякает; мужчина и женщина устают друг от друга, брак часто распадается из-за отсутствия у них привязанности. Любовь, как болезнь, имеет свои симптомы и продолжительность. В привязанности больше постоянства.
-Почему возвышенной любви сопутствуют муки?
-Великая любовь не терпит ничего земного, материального. Вот что я вам скажу, женщина, выражаясь словами лорда Байрона, бывает благодарна только за первую и последнюю любовь. Промежуточные чувства – это всего лишь ее маленькие победы. У мужчин есть их войны, у женщин – их интриги. Моей единственной любовью был Обри.
-Вы дали понять ему о своих чувствах?
-Что вы! Я боялась того, что за этим последует. Как это часто бывает, любовное влечение женщины известного возраста, делают ее очень уязвимой. Он появился совершенно неожиданно. В тихой моей жизни его появление стало бурным событием. Я жила им. Он пленил меня и так же неожиданно уехал. Я не имела его любовником, хотя меня неудержимо тянуло к нему. Быть влюбленной – уже счастье. В этом подлом и грязном мире нет ни одной вещи, которая бы стоила десятой доли этого чувства…. Но душевная боль, которую причиняет расставание, мучает нас до исступления. Я скоро утешусь, ибо обреченность уже исчерпала саму себя. Нет больше горьких слез. Я хоть и сломленный побег, продолжаю жить. Несчастная Альба обрела силу в презрении – я испытываю отвращение ко всему. Я привыкла к тому, что живу жизнью, которая мне не нравится. Если вы не можете изменить обстоятельства, не отвечающие вашим желаниям, остается только подчиниться им. Что я и сделала. Вы видите перед собой одинокую, всеми отверженную женщину, тоскующую о сильных переживаниях. Говорят, кто не верит в Бога, тот служит Дьяволу. Я верю в Господа Бога, хоть ни разу не ощутила его присутствие в своей жизни, а вот дьявол всегда рядом, всегда готов всадить мне в спину вилы. Впрочем, могу ли я винить его в своих неудачах? Я даже не пыталась сделать свою жизнь лучше. Я заслужила свое наказание. Не стану распространяться про то, как и почему. Сид сказал, что меня преследует демон проклятий. Если он на службе у дьявола, то какая мне разница, кто меня хочет доконать! Милый Обри, его образ пронизан светом. Что бы там я не думала, он все-таки любил меня и в доказательство своего расположения ко мне подарил мне это.
С этими словами Альба подняла край рукава и показала золотой браслет на запястье. Этого я никак не ожидал.
-Он остался до сего дня моим единственным другом. До смерти я с благодарностью буду помнить его доброту и этот знак внимания.
-Могу я?
Альба сняла браслет и протянула мне: порядком взволнованный я взял его в обе руки. На внутренней стороне по желанию Чарльза было выгравировано: « Помни обо мне». И стоило мне вспомнить о том дне, когда я получил этот браслет в подарок, как другие мысли причинили мне боль. В заключение мне остается только сказать, что большой неприятностью было увидеть Морлу столь дряхлой и немощной. Глядя на костлявую и облезлую ворону, я подумал, что старость естественным образом влияет и на чувства – ее тусклый черный глаз выражал усталость вместо любопытства и чуть ли не отрешенность.
-Она уже давно не в себе, - печально сказала Альба. – Мы два неприкаянных существа, привязанных друг к другу своей отверженностью.
-Люди считают вас помешанной, - сказал я, беря Альбу под руку. Когда мы сели в кресла, она сказала на это:
-Сократ полагал, что философы это более рассудительные сумасшедшие.
Что ж, она права, говоря о том, что мудрость, поднимаясь с глубочайшего дна наших страданий, начинает служить другим. Как не признать чудесными и ее слова о том, что она предпочтет пышному великолепию дворца, в котором есть красота, но нет любви, лесную хижину, в которой нет красоты, но есть любовь. Любовь – это служение, не правда ли? Здесь человек находит радость и знание жизни. Но почему ворота в это Царство Счастья не открылись для Альбы, которая больше других людей, была готова служить и делать все, что в ее силах? Долина скорби на другой стороне и самых достойных людей Господь приводит туда. Если в этом мудрость Бога, тогда что он хочет этим сказать?
Мне подумалось, что словами можно обидеть или оправдать безрассудство, но великая сила слова в том, что в союзе с воображением можно написать хороший роман или когда представится случай дать подробное и достоверное описание облика человека, который был маленькой частью этого мира. Чарльз, Дин, Эбигейл, Амброз опять возвращаются ко мне. Воспоминания о них не приносят успокоения, но вызывают какие-то нежные чувства, мне не остается ничего другого, как беречь свои иллюзии, ибо я могу объяснить свою привязанность к ним причинами, о которых сам не имею ни малейшего представления.
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/