АНАТОЛИЙ ЦЕПИН

 

 

 

 

Стихи и проза

 

 

Введение

 

Несколько слов о том, для чего был сотворен этот прозаико-поэтический сборник, в котором представлены только взятые из жизни истории, подкрепленные, уже можно сказать, историческими фото.

В жизни каждого человека есть период возмужания и полного приобщения к окружающей действительности, врастания в жизнь всерьез и… надолго. Для меня таким периодом явилось время обучения в институте, время за которое произошло так много значимых событий, пополнивших меня знаниями, умениями, закалившими характер и волю, сделавшими меня сильным, уверенным в себе, не пасующим ни перед кем и ни перед чем. В это время произошло изменение и моего жизненного статуса – женитьба на прекрасной девушке, рождение сына и выбор жизненной профессии. В немалой степени всем этим концептуальным изменениям способствовало замечательное окружение из друзей, сокурсников, любимых и близких дома и в институте, а также и во время работы в стройотрядах, которых на моем веку было целых пять.

Вот и хочется, чтобы хоть что-то из этого замечательного времени осталось, не в ненадежной памяти людской, а на бумаге, чтобы и после нашего ухода потомки могли достоверно знать, как жили их ушедшие предки. Чтобы не прерывалась связь времен, и память прошлого была примером или уроком, для будущего.

 

 

 

Тропой изыскателя

Это моя первая попытка выразить кусочек прожитого в прозе. Какая из этого получилось катавасия, вы прочитаете ниже, что собственно и подвигло меня на необходимость сделать ревизию своих воспоминаний.

Какое-то время мы жили в Чухлинке. Это третья станция по Ярославской железной дороге (Горьковское направление). Это, в принципе, была Москва, и мне было довольно удобно добираться сюда из Обнинска. К тому времени я учился уже на пятом курсе, а Лариса преподавала в школе. От школы ей предоставили комнатку в школьном подвале, очень маленькую (метров 6-8), высокую, с одним окошком под потолком. Умещалась там только раздолбанная кровать с панцирной сеткой, маленький столик и пара стульев. Зато был отдельный вход с узкой и глубокой лестницей, и никаких соседей. Под потолком на высоте более четырех метров проходили какие-то трубы – то ли водопровод, то ли канализация, а, может, все вместе, включая отопление. Было тепло и сыро. Высоко под потолком на шнуре болталась единственная лампочка, горевшая постоянно, поскольку от единственного окошка света практически не поступало. За «помещение» не требовали квартплату, и потому мы были рады и такому углу.

С деньгами у нас была напряженка. Зарплата у учителя небольшая, я еще учился, и нам, естественно, не хватало на жизнь. Подработка была одна на двоих – машинопись на дому. Не помню уже какими путями, но купили мы пишущую машинку «Ундервуд», производства позапрошлого века с ятями. Кто-то из народных умельцев перепаял нам литеры на современные, и мы начали стучать в свободное время.

Печатали все, что удавалось добыть для платной перепечатки. Были и переводы, и научные рефераты, и статьи для журналов. Особенно много было заметок для журнала ООН «Курьер Юнеско». Но самый главный и доходный источник нашего благосостояния был один – перепечатка рукописных критических заметок и статей Игоря Александровича Саца, известного журналиста и литератора, критика, сотрудника журнала «Новый мир». Как он «нарисовался» на нашем жизненном пути не ведаю, но почерк у него был отвратительный, а статьи до того заумные и специфические, что мучились мы с их расшифровкой изрядно. Платил он постранично, копеек по 30 за страницу, был прижимист, и, если страница была неполная, то и платил как за неполную. Хотя заказчик был постоянный, но работа далеко не постоянная, зависящая от его вдохновения.

Но однажды устроил он нам настоящий крупный «долгоиграющий» заказ – подготовку к изданию рукописи известного советского изыскателя Побожего Александра Алексеевича – «Тропой изыскателя». Это была колоритнейшая фигура, классический представитель сибиряков – рост под два метра, косая сажень в плечах и простота в манерах. Прост и незатейлив был и его язык, но писал он о вещах и событиях поистине героических – так называемая «героика будней». Всю свою жизнь изыскивал он пути для дорог, теплотрасс, линий электропередачи. Помотался по стране изрядно – были и пустыни, и степи, но чаще всего это была тайга. Были у него и военные воспоминания о прокладке рокадных дорог – дорог вдоль линии фронта.

На дворе стоял конец шестидесятых, любая критика режима и порядков пресекалась в корне. Однако Побожий в своей рукописи не стеснялся, и со свойственными сибирякам простодушием, прямотой и смелостью открыто клял наш бардак, тупоумие начальства и неэффективность системы. Редактором это, конечно, к нашему удовольствию нещадно правилось, и нам приходилось вновь и вновь перепечатывать целые страницы. Это было ново, интересно и радовало нас объемами.

Но ничто не вечно, все хорошее когда-нибудь заканчивается. Закончилась и многомесячная эпопея с подготовкой рукописи. И в один прекрасный (хотя я в этом и не совсем уверен) день на пороге нашей подвальной коморки «нарисовался» Побожий собственной персоной, и не один, а с приятелем себе под стать – таким же высоким, широкоплечим, простым в обращении и манерах. Пришли они отметить принятие рукописи к печати и с собой принесли несколько (никак не меньше пяти) бутылок водки. Нагрянули они не ко времени – дома было шаром покати. Из еды только хлеб и пара семисотграммовых банок болгарского лечо. Поскольку гости еду не принесли и, по всей видимости, на нее не очень-то и рассчитывали, то на этом все и успокоились. Выпивки хватало, а это в изыскательском деле было главное.

Было в моей практике два-три случая, когда я упивался в усмерть, и из них этот – самый несерьезный, вернее, по самому несерьезному поводу. Но для Побожего принятие рукописи к печати было, наверное, делом архизначительным. Он радовался как ребенок, получивший желанную игрушку – много пил, не закусывал и при этом не пьянел. Сотоварищ был ему под стать. Я же поначалу пытался тянуться за ними, но скоро сдал, и только не очень связно поддерживал беседу. В конце концов, они ушли, и до этого момента я продержался честно. Что было потом, помню плохо – было мне очень некомфортно.

Написал я до этого момента и решил показать написанное супруге, непосредственному участнику и трезвому свидетелю давно прошедших событий. Тут-то меня и ожидал холодный душ. Оказалось, что все я перепутал: и время действия, и место действия, и действующих лиц. И стало мне как-то не по себе – это какая же каша у меня в голове?! Все, пора наводить порядок хотя бы в воспоминаниях о моей беспорядочной жизни. Итак, начнем наводить его прямо с уже написанного.

Во-первых, жили мы действительно в подвале школы, но не в Чухлинке, а в соседнем Карачарове, можно сказать почти на родине Ильи Муромца. Потому, возможно, нашего первенца мы и назвали Ильей.

Во-вторых, набрался я тогда в подвале не с Побожим, а со школьным завхозом. Он зашел по нашей просьбе – у нас из труб на потолке что-то протекало. А с собой принес он бутылку водки, да и у нас кое-что было. Не было только настоящей закуски, кроме хлеба и двух банок болгарского лечо. Мы пили водку, закусывали лечо и порядочно набрались. Но завхоз был человеком привычным к спиртному, закаленным в различных кампаниях и пьянках, а я почти непьющим студентом, предпочитающим всем крепким напиткам стаканчик хорошего сухого вина. А потому, когда все было выпито, он ушел от нас, даже не покачиваясь. Я же до самого его ухода держался как мог, а потом отключился в кошмарных сновидениях. Съеденное лечо пришлось вернуть, и с тех самых пор я даже вида лечо не переношу, а при мысли о том, что его еще и едят, меня просто выворачивает.

В-третьих, подрабатывать машинописью мы начали позже – через год после окончания мной института. Я работал уже в ИГЕМ в должности инженера, у нас подрастал Илья, а жили мы в то время в Печатниках. Зарплата действительно была маленькая. Одно спасало, что за квартиру надо было платить какую-то чисто символическую цену, может быть, только квартплату. А все потому, что это была квартира знакомых, уехавших на пару лет за границу. В одну из комнат они снесли все ценные вещи и закрыли, а в другой жили мы с Ларисой и Ильей на правах сторожей.

И, в-четвертых, отмечали мы принятие рукописи Побожего к печати не в нашей подвальной каморке, а на квартире Саца в большом здании на Смоленской площади. Были Сац, Побожий с приятелем и я. Водки действительно было море разливанное, и все, кроме меня, умели и любили хорошо выпить. Я уже был не нищий студент, а младший научный сотрудник, и за год, прошедший после окончания института, приобрел некоторый навык в питие. И хотя за тремя закаленными в житейских коллизиях зубрами мне было не угнаться, держался я, учитывая количество выпитого, вполне достойно. По крайней мере, со Смоленской площади до Печатников я добрался сам, правда, не помню как. На счастье, у меня есть одна характерная особенность – при любом подпитии я способен довольно крепко держаться на ногах. А потому меня в метро по пьяному делу не останавливали ни разу. Вернее, один раз остановили и отвели в отделение при метро «Третьяковская», заставили все выложить из карманов и никак не могли поверить, что я абсолютно трезвый. А я до этого работал на зонде день, потом остался работать на ночь и только утром побрел домой, покачиваясь и спотыкаясь от усталости и недосыпа. И вот того, что человек на работе может измотаться до бесчувствия, не могли понять наши менты – видимо, состояние это было им не знакомо.

Потом я еще раз виделся с Побожим, он заехал ко мне на работу и подарил свою, вышедшую из печати и столь многострадальную книгу – «Тропой изыскателя». Что ни говори, но и мы с Ларисой в какой-то степени причастны к ее публикации. Мне было очень приятно.

Написанное показал своему личному цензору Ларисе и получил от нее заверение, что теперь все приведенные факты отвечают действительности, но менять уже ничего не стал – пусть это будет уроком и мне и возможным читателям – если не хотите попасть впросак, не доверяйтесь только лишь своей памяти. Как и герой моего повествования, Побожий, я пытаюсь изыскать свою тропу к сердцу читателя. До новых встреч!

Уходит в Лету время, уходит безвозвратно, оставляя нам воспоминания, да старые фото. И если фото нас переживут, то воспоминания зачастую уходят вместе с нами. А так хочется, чтобы нас запомнили такими, какими мы были в самом расцвете нашей юности, когда врастали в жизнь, набираясь знаний и опыта. Время от времени, собираясь вместе, мы заново переживаем прожитое, стараясь освежить уже порядком подзабытое.

 

 

 

 

  Важно одно – общение

 

Мой друг, сегодня ненадолго

Нас посетило чувство долга.

И мы собрались, словно встарь,

Бутылок ряд и ряд гитар.

Опять, как прежде, хоть не лето,

Горланить будем до рассвета

И вспоминать былые дни.

Ведь не замшелые мы пни,

Хоть есть у нас уже и внуки,

В душе мы дети – меньше скуки,

Долой печаль, долой хандру.

Хоть мы не мальчики в миру,

И от студенческой дали

Мы до чего-то доросли,

Дожили, докатились,

И как-то спохватились.

Уже в достатке седина,

Уже и лысина видна,

И разбежалась сеть морщин,

Как украшение мужчин.

Мы на работе значим что-то,

А здесь дела другого счета.

Здесь только Вовка, Колька, Пашка,

Серега, Осик, Генка, Сашка.

Или – Пашека, Борода,

Цепочкин – клички хоть куда!

Какие отчества? – Бог мой!

Ну, разве кто совсем больной

И позабыл, утратив стыд,

Простой студенческий наш быт.

Но, слава богу, мы в порядке,

Ведь от науки и до грядки

Для нас шагнуть один шажок –

Не унывай, крепись, дружок.

Бывали хуже времена –

Разруха, голод и война,

Но были духом крепки

В несчастье наши предки.

Негоже нам скулить в печали,

Всегда нас в жизни выручали

Мужская дружба, долг и честь.

Проблемы с долгом? – Дружба есть!

И вот собрались, словно встарь –

Бутылок ряд и ряд гитар.

Нас стало меньше в этом мире,

А там, в заоблачном эфире,

Собраться вряд ли суждено,

И остается нам одно –

Встречаться чаще в этом мире.

Не важно, камерно иль шире,

Не важно, где и у кого,

По поводу иль без него.

Не важно, сколько будет нас,

Не важен день, не важен час.

Как юностью крещение,

Важно одно – общение!

 

 

 Только видимость

Сколько минуло годков – и не спрашивай.

Время волос побелило – чисто серебро.

И от братства от веселого, от нашего

Многих милых через Лету унесло.

 

И сидим мы здесь по-прежнему, как в юности,

Пьем зеленое вино и байки вешаем,

И под звуки вечно юной шестиструнности

Мы опять в шестидесятых, как нездешние.

 

С нами Визбора напевы, стансы Бродского,

Городницкий с городами деревянными.

И хрипим в шальном угаре под Высоцкого –

Не приелись все пустыми с неба маннами.

 

Каждой встрече есть конец, и мы разъедемся,

Окунемся в повседневную обыденность.

С нетерпеньем будем ждать – когда же встретимся –

Видно жизнь от встречи к встрече – только видимость!

 

 

 

 

 

Ко мне приехали друзья, доволен я и счастлив я

  

  Знакомство

В первый же день по переезде из Софрино в Орехово-Зуево направился я в спортивный магазин. Еще живы были впечатления от конфуза на московском стадионе «Юный Пионер», когда я, деревенский мальчишка, понятия не имевший о шиповках, в простых кедах бился на гаревой дорожке с москвичами, обутыми в шиповки. Я, конечно, проскальзывая на каждом шагу все шестьсот метров, проиграл, и осталось от унижения страстное желание приобрести настоящую беговую обувь – шиповки. В продаже шиповок не было, и этот факт одновременно разозлил меня (ну, ладно, нет их в небольшом поселке Софрино, но как же может их не быть в районном центре, славном революционными традициями?) и огорчил – уж очень хотелось поскорее приобщиться к большому спорту. Наверное, огорчение было столь явным, что ко мне подошел один из покупателей:

– О чем расстраиваешься, малыш?

Худой, длиннорукий, ростом под 180 «малыш» честно поведал дядечке о своей проблеме. Дядечка, оказавшийся тренером по боксу, быстро смекнул, что длиннорукий, с хорошо накачанными ногами и приличной «дыхалкой» подросток может неплохо смотреться на ринге. До школьных занятий оставалось еще пару долгих месяцев, а потому предложение тренера показалось мне как нельзя кстати. Тренер только начал формировать новую группу, а потому первое время я только присматривался к тренировкам старших парней, разминался с ними и старался копировать приемы боя. Пару раз тренер брал меня в Москву, где мы закупали форму, перчатки и тренировочное боксерское снаряжение – лапы, груши, мешки. Успел я немного потренироваться и с новонабранной группой. Потом начались занятия в школе, появились новые друзья, один из которых, Гена Леонтьев, занимался в городской секции легкой атлетики. Вот это уже было действительно везение, моя голубая мечта. Конечно же, с подачи Генки был я представлен тренеру по легкой атлетике – Игорю Александрову.

Среднего роста, плотный, я бы даже сказал кряжистый, мужчина с валкой неторопливой походкой мало соответствовал моим наивным представлениям о легкоатлетическом тренере – высоком, стройном, подтянутом. Но Игорь был действительно тренер, и в городе пользовался заслуженным авторитетом, правда, не за свои тренерские заслуги, а за спортивные достижения. Он толкал ядро, метал диск и молот, и входил в состав сборной СССР на олимпийских играх в Токио. Был он там запасным, но сам факт олимпийца делал его непререкаемым авторитетом в спортивных кругах города, а мальчишки слушались его беспрекословно. Гонял он нас немилосердно, и сил после тренировки оставалось ровно настолько, чтобы только добраться до дома. А потому мне вскоре стало ясно, что бокс и легкую атлетику вместе я не потяну, тем более что тренер по боксу, узнав, что у меня слабое зрение (и откуда узнал, очки я не носил принципиально – у меня их просто не было), с сожалением отсоветовал мне заниматься боксом. Оно и лучше. Теперь можно было отдать все силы любимой легкой атлетике. В школе дела шли наилучшим образом. В классе было два потенциальных отличника – я и Генка Бутылкин. Мы не конкурировали, а дружили. Оказалось, что Леонтьев и Бутылкин друзья с детства, и меня они приняли в свою команду без вопросов – так эта дружба оформилась, выдержала все испытания временем и событиями и продолжается до сих пор.

Если Вы нашли в себе силы и терпение дочитать до этих строк, считайте, что все вышесказанное только преамбула, введение к тому незабываемому знакомству с юной звездочкой, которая вот уже почти полстолетия освещает мой жизненный путь, согревает своим вниманием и дарит тепло семейного очага – с моей настоящей супругой.

Дело было зимой, я возвращался с тренировки, на которой Игорь так нас загонял и на улице, и в зале, что ноги почти не несли – вот так и шел от автобуса к дому, покачиваясь. Шапки я не носил, запредельные тренировочные нагрузки истекали из меня теплом, а потому, не смотря на мороз, пальто было нараспашку. Впрочем, дадим слово моей героине, которая наблюдала это мое дефиле по двору.

«В тот день был выходной, солнечно, мороз под двадцать и легкий ветерок с поземкой. Я возвращалась из магазина, и на лестнице за пролет от двери повстречалась с соседкой, которая только что вымыла площадку и теперь протирала ее сухой тряпицей. Мы поболтали немного возле лестничного оконца, а потом внимание наше своим неординарным видом привлек парень, появившийся во дворе. Был он высок и тощ, в длинном, почти до пят, сером пальто военного покроя нараспашку. Под пальто был свекольного цвета тренировочный костюм с бежевой отделкой. На свекольного же цвета нос свисал с непокрытой головы русый чуб. Руки – без перчаток, одной он балансировал, удерживая равновесие, а в другой болтался небольшой бежевый чемоданчик. Такая расхристанность в двадцатиградусный мороз наводила на негативные мысли, тем более, что парня качало из стороны в сторону, как после хорошей выпивки. «Это что за дурачок такой идет?» - поинтересовалась я у соседки. «Ты что, этот парень в нашей школе учится, отличник, идет на золотую медаль, и никто его не тянет – все сам. И живет он в нашем подъезде на первом этаже». Я удивленно покачала головой – бывает же такое. Парень нырнул в подъезд, мы переключились на другие события, а эту живописную картинку я выбросила из головы, и чудной сосед был сразу же забыт».

Вот так, знакомство состоялось, и хотя было оно односторонним, но впечатление от него, тем не менее, осталось неизгладимым, хотя безучастный участник его так и остался в счастливом неведении о произведенном эффекте. Жизнь текла бурно и неспешно, подошло время выпускных экзаменов, и тут судьба решила еще раз свести наших героев, но уже очно.

Как-то ближе к вечеру прозвенел дверной звонок. Я, занятый подготовкой к экзамену по математике, постарался его игнорировать, но нежданный гость был настойчив – звонок повторился еще и еще. Пришлось нехотя и раздраженно прервать занятия и полюбопытствовать – кого бог послал. За порогом стояло зеленоглазое, темноволосое, стройное и нежное существо – настоящий… ангел, но только женского рода.

Наверно, растерянность моя была так явно выражена, что ангел покраснел и стал божественным голосом лепетать что-то до того обыденное, до того не соответствующее обстоятельствам, что сразу спустило меня с небес на грешную землю. Оказалось, что у ангела завтра выпускной экзамен по физике, а физика в небесных сферах не в почете – ангелы все больше гуманитарии. Я же, как сугубо приземленное существо, физику уже сдал на отлично, и не осталось ли у меня шпаргалок? Шпаргалок не осталось, да их и не было, но отказать божественному созданию было выше моих сил, и я пообещал, что к утру достану требуемое. Ночь ушла на их написание, и ушла не напрасно – ангел получил четыре балла, удивив своими недюжинными познаниями экзаменатора. Вот так и состоялось это очное знакомство, которое, впрочем, тоже ни к чему дальнейшему не привело, поскольку сразу после школьных выпускных закрутилась карусель институтских приемных, потом практика, обустройство на новом месте и первые лекции. Я не без приключений (как-нибудь расскажу), поступил в МИФИ и уехал в Обнинск. Генка Леонтьев не добрал балл в МАИ и временно поступил в Орехово-Зуевский пединститут, и как-то в октябре, когда я приехал на побывку к родителям, он пришел ко мне. Недолгие приветствия и обмен краткими новостями закончились неожиданной просьбой:

– Знаешь, Толь, в вашем подъезде живет одна девушка. Она с моей сестрой ходила в балетную школу, а теперь в пединституте учится на факультете иностранных языков. Я вот в гости пришел, но одному впервые идти очень неудобно, может, вдвоем?

Идти не хотелось, но как не выручить друга, и мы потопали по лестнице с первого этажа на четвертый. У двери пригладили вихры (Генке проще было – у него всегда была очень короткая стрижка) и позвонили. Какое-то время стояла тишина, потом прошелестели легкие шажки, щелкнул замок, и дверь отворилась. Изумлению моему не было предела – за порогом в маленьком коридорчике на фоне большого платяного шкафа стояло то самое ангельское создание, которое приходило ко мне по весне за шпорами. Тонкое, стройное, большеглазое, одетое во что-то типа матросского костюмчика, создание улыбнулось, и… сердце мое дрогнуло.

Вот собственно и все, что относится к знакомству, далее уже начались краткие студенческие будни, подгоняемые сознанием долгих двухдневных увольнительных с упорядоченного и довольно мирного фронта знаний в неспокойный бытовой тыл, водоворот чувств и эмоций до поры до времени почти безответных. Впрочем, это уже совсем другая история.

 

 

 

 Город Обнинск

Город Обнинск, город Обнинск -

юности пора,

Расплескало солнце гроздья

с самого утра.

И по улицам умытым

заспешил народ –

Нежность прожитых событий

в памяти живет.

 

Припев:

Вспомним годы те, ребята,

Так спешили мы когда-то

Знания вкушать.

Этот терпкий вкус науки

Не давал надежды скуке

С нами поспешать.

 

 

Город Обнинск, город Обнинск –

как отец и мать,

Нам любви и знаний гроздья

рад всегда давать.

Мы взрослели, мы мужали

раз и навсегда,

И с улыбкой провожали

юности года.

 

 

Припев:

 

 

Город Обнинск, город Обнинск –

унеслись года,

Но пока еще не поздно

нам тебе отдать

Нашу веру, нашу дружбу

и любовь сполна,

За тебя мы выпьем дружно

терпкого вина.

 

 

Припев:

 

Как молоды мы были

Студенческие годы, студенческие годы – время незабываемой вольницы. Время, когда, вырванные тягой к знаниям из тепличных домашних условий, вкушали юные сердца всю прелесть и тяжесть студенческой жизни, впитывая на лету эмпирии жизни реальной, привыкая жить, опираясь только на собственные силы и знания, черпая эти знания не опосредствованно через дом и школу, а непосредственно из жизни. Время, когда ошибались и учились не только на собственных огрехах, но и на опыте сотен таких же молодых и неопытных, вступающих вместе с тобой в реальную жизнь, немного амбициозных, свято верящих в добро и уверенных в светлом будущем.

Далекие шестидесятые, овеянные романтикой полетов в космос и значительных успехов в области управляемого термоядерного синтеза, время противостояния физиков и лириков. Город Обнинск, город научной славы и первой в мире атомной электростанции – вот и все, что я знал про него, но и это было немало. И какое мальчишеское сердце устоит перед такими соблазнами. Вот и собрал Обнинский филиал МИФИ со всего Союза влюбленных в физику юнцов. В Обнинск отбирали только ребят, и первые три набора не могли похвастаться ни одной девчонкой, зато из ста первокурсников нашего четвертого набора было аж две девушки. Правда, были они местные и проживали дома, всю же остальную братию вселили в общагу на Жолио-Кюри 11 в непосредственной близости от института.

В общаге небольшие комнатки на четверых – наше прибежище на ближайшие пять с половиной лет. И наша знаменитая 212 комната, и ее еще незнаменитые обитатели – Володя Ильин из Шуи, Володя Можаев из Капустина Яра, Сережа Спиченков из Краснодара и ваш покорный слуга из Орехово-Зуево.

Сережа Спиченков – уроженец южных теплых и щедрых краев, и сам теплый и щедрый, всегда и всем готовый придти на помощь и поделиться последним. Казак, шашки и чувства наголо и трудности побоку. К нему и прозвище не «приклеилось» – просто стали звать Серега, или СпичЕнков.

Володя Ильин, наверное, самая колоритная личность не только в комнате, группе, но и на курсе. И ростом и статью Господь его не обидел, наделив к тому же степенной житейской мудростью и роскошной бородкой, а потому прозвище «Борода» приклеилось к нему органично, и тут же стало нарицательным.

 

 

 

На фото наша неразлучная четверка – Анатолий Цепин, Володя Можаев, Володя Ильин и Сергей Спиченков. Вся жизнь еще впереди

 

Володя Можаев – самый низкорослый из нашей четверки, но не даром же говорят, что мал золотник да дорог. Вот и Володя, тихий, скромный, ужасно застенчивый, уже тогда был образованней нас на голову, отлично разбирался в радиоэлектронике и теоретической физике, но никогда не кичился ни знаниями, ни умениями.

И, наконец, ваш покорный слуга ничем особым не блещущий, кроме хорошего, почти каллиграфического почерка и усидчивости, что вкупе с уважением к учебной дисциплине позволяло иметь самые полные и удобочитаемые конспекты преподаваемых курсов.

Вот и поживали, дополняя друг друга и помогая друг другу. Только так и можно было не только выжить вдали от родных мест, но и жить по полной. Конечно, на стипендию в сорок рублей (если она еще и есть) не разгуляешься, но из родителей никто из нас не тянул, обходились своими силами, делились всем, что удавалось добыть. С этой точки зрения осень была самым щедрым временем – на железнодорожной станции разгружали и нагружали вагоны сельхозпродукции и, кроме денег, всегда имели и картошку, и морковь, и капусту, а в лесах было полно грибов. До сих пор помнится жареная картошка с грибами, скворчащая на огромной сковороде – настоящий праздник живота.

Хуже было зимой и весной – тогда спасали стройотрядовские заработки вовремя заначенные для таких времен да еще посылки из дома, поступавшие сразу в общее пользование. Тут родители Сереги были вне конкуренции – фрукты и южные сладости поступали к нам с завидной регулярностью. Особенно запомнились огромные яблоки и грецкие орехи запеченные в сахаре. Я тоже почти каждую неделю ездил домой и по возвращении обязательно привозил что-либо съестное вроде зажаренной курочки или домашних котлет.

Родители к нам не приезжали, вот почему для меня визит отца явился совершенной и приятной неожиданностью. Дело было зимой, без подработки мы слегка отощали, и хоть говорят, что сытое брюхо к учению глухо, мы были не прочь поесть досыта. А отец как раз привез из совхоза картошки, курицу и целую картонную коробку яиц – штук сто, а то и более. Взглянув на наше житиё-бытиё, он вскоре уехал, а мы стали пировать. До яиц дело сразу не дошло, и коробка осталась стоять не вскрытая. К вечеру второго дня съестное закончилось, а аппетит разыгрался, и Борода, как самый представительный из нас, почувствовал ранее остальных, что пора бы подкрепиться. В какой-то момент он стал принюхиваться, а потом решительно заявил: «Что-то тухлинкой попахивает из коробки – уж не яйца ли пропадают? Надо их скорее варить и есть».

У нас и тени сомнения не мелькнуло, что здесь какой-то подвох. Серега, как самый хозяйственный из нас, побежал к комендантше за кастрюлей. Хотя принесенная емкость была немалых размеров, но и яиц было немало, а потому процесс варки затянулся. Когда мы уже доваривали последний десяток, за кастрюлькой пришла комендантша и руками всплеснула от удивления – сырые яйца хранятся долго, а вот вареные, да без холодильника, долго не протянут.

Надо ли говорить, что это были прекрасные свежие яйца , и пару дней мы только ими и питались, и последние доедали уже безо всякого удовольствия, в силу необходимости. Даже всегда немного голодный Борода уже воротил нос от яиц. И долго еще с тех пор я относился к вареным вкрутую яйцам с прохладцей.

С теплом вспоминаю прошедшее, Володину лукавую улыбку и веселые паутинки в уголках глаз – предвестники яичного бума. Ушел из жизни, но остался в памяти, и память эта светлая и добрая.

 

 

 

 

Цепочкина тропа

Случай этот первоначально произошел, а потом неоднократно повторялся в далеких шестидесятых, в прекрасные студенческие времена, когда мы были еще молоды, наивны и обладали, как нам казалось, поистине неограниченными источниками энергии, силы и здоровья. Сил хватало на все – мы учились, учились и учились. Требования были высочайшие – как никак один из самых престижных институтов в стране. К тому же, в это время физика была на подъеме. Казалось, вот-вот падут последние преграды на пути к управляемому термояду. На ускорителях получали (пускай и в мизерных количествах) новые элементы, а мирный атом завоевывал новые и новые позиции. А был еще и спорт. Сборная МИФИ завоевала первенство по Обнинску, и на последнем этапе финишировал я. Да, да, да в Обнинске в 105 километрах от столицы в филиале центрального МИФИ полностью с уклоном в ядерную физику – от теории до практики. Этот маленький научный городок не располагал сколь-нибудь большим набором развлечений. Мы варились в собственном соку, ничуть от этого не страдая. Публика была элитная, самая лучшая со всего Союза, и общаться между собой нам было крайне интересно.

За редким исключением, никто на выходные никуда не уезжал – москвичи учились в Москве, а иногородним и податься было некуда. Одним из исключений был я. Сто пять километров от Обнинска до столицы, потом в метро с Киевского вокзала до Курского, еще 90 километров до Орехово-Зуево, и я в родительском доме. В общем, за 4-4.5 часа добирался. Поначалу я ездил не часто. Но как-то, спасая моего закадычного друга Геннадия, я угодил в гости. Не к нему домой, а в квартиру, где проживала Лариса. Здесь-то я и познакомился всерьез (одно знакомство у нас было уже раньше, я о нем написал выше, но я ему не придал никакого значения, и в памяти у меня оно почти не отложилось) с моей будущей супругой. Хотя я и не помнил нашей первой встречи, Лариса помнила ее прекрасно. Уже позднее она неоднократно и все более красочно и с юмором пересказывала все ее подробности. Вот так вдвоем мы и начали надоедать двум бедным женщинам – Ларисе и ее маме.

Сначала наши посещения были довольно редки, но чем дальше, тем чаще мы заявлялись «в гости». И, конечно, засиживались допоздна. Когда такие посещения происходили в воскресенье, то по времени это страшно напрягало. Генке было проще, он ночевал у себя дома и с утра в понедельник мог добраться до Москвы и до МАИ. Мне же предстояло в этот же день добраться аж до Обнинска. Важно было успеть на последнюю электричку, идущую на Калугу. Приходилось торопиться, полтора часа на электричке до столицы, вприпрыжку от Курского вокзала до метро, бегом вниз по эскалатору, а потом уже на «Киевской», бегом по эскалатору вверх и вприпрыжку к пригородным электричкам. И все это с тяжелой сумкой набитой книгами, конспектами лекций, а, самое главное, еще и продуктами.

Стипендии у нас были небольшие, а организмы растущие и требующие усиленного питания. Мы старались подрабатывать, но денег всегда почему-то не хватало. И в этих условиях материальная (не денежная, а продуктовая) помощь из дома была ощутимым подспорьем. Из нас, четырех друзей-сокомнатников, ближе всех родители были у меня. А потому, ездил я к ним чаще, чем ребята, и чаще имел возможность побаловать своих приятелей домашними деликатесами. Вот и в этот раз вез я от родителей незатейливые «деликатесы» как-то: десятка полтора вареных яиц, вареную курицу и банку варенья из черной смородины. Знал я, что ждут меня ребята, не спят и не уснут, пока не дождутся.

Как правило, на электричку я успевал. Вот и в этот раз успел, сел в вагон и задремал. На последней электричке контролеров уже не ожидалось, день прошел хорошо, в сумке были гостинцы, и я со спокойной совестью мог себе позволить немного подремать. Сплю я всегда очень чутко, кондуктор остановки объявляет громко, а потому я не боялся проехать мимо Обнинска. Но, видно, в этот день я притомился больше обычного и дремал крепче. А потому, когда кондуктор объявил: «Балабаново, следующая остановка …» я еще дремал, но на слове «… Обнинское» проснулся, схватил в охапку свои пожитки и за долю секунды до закрытия дверей успел выскочить на платформу, довольный своим чутким сном и быстрой реакцией. Поезд ушел, отстучав по стыкам – платформа была пуста. Я стряхнул остатки сна и огляделся – на Обнинское не похоже. Вдали, вместо многочисленных огней города Обнинска, горели редкие огоньки какого-то небольшого селения. Я добрел по платформе до таблички с названием и с удивлением прочитал «Балабаново». Что называется, приехали – все боялся проехать свою остановку, а в результате не доехал.

Итак, что мы имеем? До Обнинска десять километров, на дворе декабрь, сильный мороз, поземка, нет теплого вокзала, а пристройка для продажи билетов закрыта уже до утра. Осталось одно – идти по путям до Обнинска. И я пошел. Поднял воротник, чтобы не обморозить уши (шапки я принципиально не носил), втянул руки в рукава (перчаток и рукавиц я не носил тоже) и пошел. Сначала по шпалам, но это оказалось занятием опасным, поскольку межшпальные ящики замело снегом, проваливаясь в них, я падал, рискуя поломать конечности. По обочине полотна идти было безопасней, но и труднее. Никакой тропинки вдоль полотна не наблюдалось, и я торил снег, проваливаясь почти по колено. Ботинки забились снегом, спасало только быстрое движение. Оно отнимало массу энергии и сил, но позволяло согреться. Борясь со снегом, я взмок и устал, но останавливаться на отдых не рискнул, очень просто было простудиться. Решил, что буду упираться изо всех сил, но протопаю до Обнинска и до общежития без остановок. Так оно и получилось, дотащился я до нашего общежития на Жолио-Кюри в третьем часу ночи, в промерзших ботинках, в твердых ото льда до колен брюках, и с сосульками на усах. А потом долго еще колотил в запертые двери общежития. Представьте себе, ребята мои не спали, дождались, черти! Отогрели меня горячим чаем с моим же вареньем, да и сами полакомились.

 

 

 

 

 

Учились бороться с тьмой невежества светом знаний даже по ночам

 

Вот такое со мной случилось приключение в декабрьскую ночь. Надо сказать, что посещения семейства Сахно (а это девичья фамилия моей супруги) на этом не закончились, напротив, участились и происходили практически каждую неделю. Соответственно, участились и мои поездки домой. В результате таких поездок я неоднократно еще выскакивал из электрички в Балабаново и добирался пешком до Обнинска. Происходило это в разные времена года, но это самое первое мое путешествие было самым ярким и трудным, а потому запомнилось мне со всеми подробностями на всю жизнь. Позднее это происшествие даже вошло в институтский фольклор, как водится в приукрашенном виде. Утверждалось, что я протоптал на этом пути целую тропу, которую так и называли «Цепочкина тропа». К сведению, «Цепочкин» - это мое студенческое прозвище, данное мне Серегой Спиченковым.

 

 

 

 

Кое-что про стройотряды

 

Учеба учебой, но оставалось еще и свободное время. Особенно много его оставалось летом, и надо было чем-то занять себя. Первый, особенно трудный, учебный год вымотал капитально, и даже мыслей не было о летних подработках. Но прошел еще год, учеба стала уже будничной необходимостью, и возникло желание испытать себя ударной работой в летние каникулы. Целинная эпопея к этому времени как раз закончилась, зато начались стройотряды, появилась возможность на других посмотреть и себя показать.

 

 

 Что только так, а не иначе …

 

Я не попал на целину –

Передо мной ушло то время,

И молодое наше племя

Шло в стройотряд, как на войну.

 

И мало было лишь хотеть –

Из сотен тридцать отбирали,

Чтоб успевал, и по морали,

И мы боялись не успеть.

 

Пылали юные сердца,

Кипела срочная работа,

И к приключениям охота,

Которым не было конца.

 

Нам эта школа трудовая

С трудом давалась, на зубах,

Но мы не ныли – ох и ах,

По пустякам переживая.

 

Взрослели прямо на глазах –

Тяжелый опыт нежил души,

И у костра в таежной глУши

Мы отпускали тормоза.

 

Такие нежные слова

При шестиструнном переборе,

Про бригантины в теплом море,

Что «улетала» голова.

 

Не отягченные грехом

Житейской нудной канители,

Мы жизнь творили, как хотели –

Не серой прозой, а стихом.

 

И в память тех блаженных лет

Остались воля и удача,

Что только так, и не иначе

Мы на земле оставим след.

 

 

 

 

КАНДАЛАКША – 66

 

 

 

«А я еду за туманом, за туманом …»

 

 

 

Вся правда о зайце.

На целину я не попал – ушло время, и к окончанию школы героика освоения целины превратилась в будни и по-тихому отошла на задворки общественной жизни. Зато загремели стройотряды. Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что многие стройотряды представляли собой более-менее организованные тусовки на природе с девочками, выпивкой и отдельными элементами работы. Но в МИФИ, а тем более в его Обнинском филиале, все было и обставлено, и воплощено в жизнь на полном серьезе. В стройотряд отбирали лучших – и по жизни, и по учебе. Да и наша специфика, характеризующаяся почти полным отсутствием на курсах представителей слабого пола, не давала возможности свести это мероприятие к увеселительной прогулке. Списки стройотрядовцев утверждались на комитетах комсомола, в деканате и, может быть, даже на партийных комитетах. На работы отправлялись почти сразу после окончания летней сессии, а квартирьеры даже дней на десять раньше.

Записался в стройотряд я загодя, еще до окончания экзаменов. И все вроде бы шло нормально, и списки, похоже, уже утвердили, я получил униформу и нашил на рукав эмблему. И надо же было такому случиться, что на последнем экзамене по историческому материализму я схлопотал двойку. Это была вообще единственная моя пара за все время учебы в институте. Курс вел ярый ленинист, профессор Салтыков Федор Федорович. Требовал он, чтобы лекции его посещали регулярно, а первоисточники знали почти назубок. Кроме того, он испытывал самое искреннее презрение (если и не ненависть) к «гнилой интеллигенции» и частенько повторял: вот выучитесь, станете начальниками, напокупаете себе машин, проедете мимо своего старого преподавателя, обдадите грязью и не заметите. А потому, он за свое будущее гипотетическое унижение отыгрывался на нас в реальном настоящем. Гонял нас как «сидоровых коз» по первоисточникам и с наслаждением ставил неуды.

Вообще-то я прочитал практически все, что он рекомендовал. Но, как это всегда бывает, у студента не хватило дня, часа до полной готовности. Из огромного списка необходимых к изучению работ классиков марксизма-ленинизма, может быть, две-три работы прошли мимо меня. А потом, должен же быть какой-то элемент просто везения? Но в этот день фортуна повернулась ко мне спиной, и достался мне, как сейчас помню (и буду помнить уже до конца моих дней), не прочитанный мною труд В.И.Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Я, конечно, попытался выкрутиться общими фразами из материалов прочитанного курса, но это был не мой день. Так же как и не день доброй трети группы. Но им было проще – был последний экзамен, через три дня переэкзаменовка. И у них не рушилась их мечта – в день переэкзаменовки стройотряд покидал Обнинск. Я горел как швед. Оставалась последняя надежда, что меня переэкзаменуют первым, и я успею к отъезду.

Я честно все еще раз проштудировал. Но опять эта злосчастная работа Ленина не попалась мне на глаза. Тем не менее, я, твердо веря и надеясь, что снаряд дважды не попадает в одну воронку, явился на переэкзаменовку и вызвался отвечать первым, почти без подготовки (время поджимало). И ответил я прилично на вытянутый билет, и уже втайне радовался за себя. Но, как выяснилось, рано. Как поется у Окуджавы: «И вот, когда от вожделенья уже кружилась голова, не то с небес, не то поближе раздались горькие слова …» и слова эти были вопросом профессора: « А на чем вы срезались в прошлый раз, молодой человек?».

Темнить и юлить не имело смысла, так как дотошный наш профессор был к тому же еще и педантом. Наверняка, где-то у него было отмечено на чем я поплыл в прошлый раз, и потому я, не скрывая, назвал непрочитанный источник и честно признался, что так не сумел его достать и прочитать. Что нашло на нашего «марксиста-ленинца» не знаю (может, то, что я был в стройотрядовской форме с нашивкой «МИФИ, Кандалакша-66» и при вещах), но поставил он мне в результате твердый трояк – один из немногих за все пять с половиной лет обучения. Но и этому я был счастлив до безобразия. А поскольку вещи мои были при мне, то и в строй я успел, правда, в самый последний момент.

 

 

 

Ректор Анатолий Данилович Руденко – напутствие на «подвиги»

 

Было легко и одновременно торжественно. Было общее возбуждение, суета и улыбки. Мы построились в линейку напротив здания Института – молодые, подтянутые, в форме со значками и нашивками. Не по ранжиру, а как придется, и это лишь подчеркивало неформальность нашего временного объединения. Были в нашем строю ребята со всех курсов: с первого до пятого и со всех четырех факультетов. Построение было недолгим и мажорным. С коротким напутствием выступили – ректор, проректор, партийные и комсомольские бонзы, а потом наш командир – Валера Гаврилюк.

Валера в то время учился уже на четвертом курсе. Лучшего командира отряда я не встречал. Но об этом особый разговор. В двух словах Валера обрисовал, что нас ждет в следующие два месяца – заполярная Кандалакша. Заполярье, романтика, прекрасный коллектив, трудная и ответственная работа, что еще желать молодому и неопытному студенту? Кроме того, возможность хорошо заработать. А это не самое последнее достоинство нашей поездки. Тройка по марксизму-ленинизму исключала меня из списка стипендиатов, а на помощь родителей я уже давно не рассчитывал. В общем, предстояли все 33 удовольствия, и настроение от этого было приподнятым.

Галдя и смеясь, дошагали мы до электрички. С песнями под гитару незаметно доехали до Москвы. О билетах не беспокоились – все решал командир. И это было чертовски приятно, когда за тебя уже все продумано и решено, а от того было нам весело и спокойно. А командир наш в своем непременном берете, был напротив собран и, на вид, озабочен. Потом была Москва, Ленинградский вокзал и, вскоре, поезд «Москва-Мурманск». Все мы ехали в одном вагоне. Валера предъявил кондуктору пачку билетов, и все мы ввалились в плацкартный вагон. Кондуктор пытался пересчитать нашу шумную ораву, но потом махнул рукой на это бесперспективное занятие.

Чуть больше суток, почти без сна, за разговорами и песнями пролетели незаметно – ближе к полуночи мы добрались до Кандалакши и до лагеря, который выехавшие за неделю до основного отряда квартирьеры разбили неподалеку от города. Несколько больших армейских палаток, сушилка и вагончик для инструментов, в центре плац с флагштоком и кучей деревянных табличек с указанием направлений и расстояний до самых значимых точек земли – Кремля, Обнинска и Северного полюса (2545002 метра). Нас быстро распределили по местам, поскольку немыслимые ароматы, источавшиеся из кухонной палатки, недвусмысленно намекали на роскошный встречный ужин. Квартирьеры были в ударе, мы же, утомленные бессонной дорогой и плотным ужином, буквально валились с ног, а потому все формальные представления были отнесены на утро.

Утро началось с линейки, поднятия отрядного флага и приветственно-напутственной речи Валеры. Собственно, торжественная часть на этом и закончилась – нас уже ждали на объектах, а потому сразу стали получать спецодежду и инструменты. Вот тут-то и выяснилось, что одного комплекта одежки и обувки не хватает.

– Все по списку, сказал Валера – должно хватать!

Но факт оставался фактом – не хватало.

– Становись на линейку, будем делать перекличку – торопил Валера.

– Кого не назвал, шаг вперед – скомандовал он после переклички. Я вздохнул с предчувствием близкой развязки, и… шагнул вперед.

В списках отряда меня действительно не было. Как я уже говорил, в отряд брали лучших, а потому меня как неуспевающего после завала экзамена вычеркнули из списков, не удосужившись даже известить – сам, мол, догадайся и не лезь в избранные – учиться надо лучше. Только я оказался несмышленым, и экзамен успел пересдать, и на торжественную линейку успел, и от Обнинска до Кандалакши зайцем прокатился. Судьба моя решалась недолго – на обратную дорогу денег мы еще не заработали, а дополнительная рабсила не помешает.

– Только чтоб работать на совесть – отчеканил Валера.

И я работал как проклятый, не жалея ни сил, ни здоровья. В результате был занесен в Книгу Почета Строительно-монтажного поезда № 34 треста «Кандалакштрансстрой», а после отъезда основной части отряда остался с группой добровольцев заканчивать строительство железнодорожной ветки «Кандалакша – Проливы». И не наша вина, что работа эта закончилась катастрофой, но об этом немного позже.

 

 

 

 Строим себя

 

Да, в Кандалакше условия не те!

Строим дорогу мы на мерзлоте.

Перелопатить за лето должны

Горы щебенки, песка и земли.

 

Руки к лопатам давно прикипели,

Пальцы мозолями сплошь огрубели.

Роем кюветы, даем габарит,

Мудрость народная что говорит?

 

Больше бери и подальше бросай.

Пока летит – отдыхать успевай.

Просто, доходчиво, очень понятно,

Если втерпелся, то даже приятно.

 

В тельник впитались и дождик и пот.

С серого неба без устали льет.

Ветер холодный и только работа

Нас согревает до жаркого пота.

 

Дождик как дождик – вода под ногами.

Месим тяжелую грязь сапогами.

Ломом тревожим земли мерзлоту,

Верим упрямо в свою правоту.

 

В право работать до крайней черты.

В право сжигать за собою мосты.

В право стоять на своем до конца.

В право хулить золотого тельца.

 

Не за туманом и длинным рублем

Мы в это гиблое место идем.

Учимся стойкости, лезем в борьбу,

Сами вершим и пытаем судьбу.

 

Чтоб не смотрели на нас как на ноль,

Переплавляем усталость и боль.

И под дождем, напряженно горбя,

Строим дорогу и строим себя.

 

 

 

 Висят туманы зыбкие …

 

Висят туманы зыбкие –

То дождик, словно изморось.

А мы, такие хлипкие –

В ученье сила вымылась.

 

Мы, вроде, знаем физику

В теории, а практика

У нас под носом, близенько,

А здесь почти что Арктика.

 

Когда-то, время давнее,

Сюда ссылали каторжных.

Название кандальное,

И перспектив нет радужных.

 

Лета минули походя,

Как будто все приснилось.

Жизнь не в кандальном грохоте

Ничуть не изменилась.

 

Все те ж кирка, да ломики,

Лопаты, робы мокрые,

Брезентовые домики,

И мы, всегда голодные.

 

К работе непривычные,

Долбимся в землю мерзлую.

Ручоночки столичные

Проходят школу грозную.

 

В мозолях сплошь ладошеньки

И пальчики не гнутся.

И нет как будто моченьки –

Так трудно разогнуться.

 

Вкушаем жизни физику

Не на словах, на практике.

А тучи ходят низенько,

Ведь здесь почти что Арктика.

 

 

 

 

Такое не прощается

 

Работали мы на Кольском полуострове, прокладывая вторую ветку железнодорожного пути от Кандалакши до станции Проливы. Это был мой первый стройотряд, который по чистой случайности чуть было не стал последним. Я и в стройотряд то попал зайцем, и пришлось «пахать» на пределе сил, чтобы доказать свою состоятельность. Работали по 12-14 часов. Сначала планировали местность под второй путь, рыли в мерзлоте кюветы полного профиля, выкорчевывая изо льда и глины принесенные ледниками валуны. Затем шпалоукладчик укладывал пакеты железнодорожных путей, и начиналась наша работа по их отсыпке и рихтовке.

 

 

 

В лагерь после трудного рабочего дня

 

Думпкары привозили и ссыпали песок большими кучами, их надо было разбросать по путям. Лучше, когда приходили полувагоны и тянулись по путям с малой скоростью - надо было исхитриться, так умело отбивать на ходу ломами замки люков, чтобы песок равномерно рассыпался на концы шпал. Потом мы домкратами поднимали пути и подбивали песок под шпалы деревянными шпалоподбойками. Затем приходил новый груженый состав, и пути под ним проседали почти до исходной высоты. И цикл повторялся – песок рассыпали, пути поднимали, шпалы подбивали, приходил груженый состав… насыпи росли, продвигаясь потихоньку вперед. Это была нудная и тяжелая работа, и продвигались мы вперед весьма медленно, но вот наверху сообразили, что так мы далеко не уедем, и придали нам самоходный путеподъемник – «каракатицу» на колесах с двумя гидравлическими лапами по бокам. Каракатица выдергивала вверх целый прогон пути, мы подбивали концы шпал и двигались дальше.

 

 

 

Вот так подбивают шпалы

 

Когда же титаническими усилиями было отсыпано песчаное полотно, в дело вступили хоппер-дозаторы со щебнем, равномерно заполняя щебнем внутренние шпальные ящики. Работа со щебнем была гораздо труднее, чем с песком – потребовались пневматические шпалоподбойки с металлическим жалом и компрессорная установка для их работы. И все бы ничего, но щебень попадал на рельсы и хоппер-дозаторы регулярно сходили с путей. Только малая скорость передвижения спасала их от переворота. Так у нас прибавились новые проблемы – ставить составы на путь. Как правило, отсыпка щебнем шла по ночам, а потому наш командир Валера Гаврилюк организовал добровольную ночную бригаду, которая водворяла вагоны на рельсы. В число добровольцев попал и я. Работа наша была ненормированной – поднимали по мере необходимости в любой час дня и ночи. Заполярные ночи были практически такие же светлые, как и пасмурные дни, и ощущение времени терялось напрочь.

Чтобы поставить хоппер на рельсы, под сошедшую колесную пару подводились «лягушки» – специальные и довольно тяжелые платформы с отрезками направляющих рельс. Задний широкий конец платформы подводился под сошедшее колесо, а передний узкий непосредственно к рельсовому пути. И если к колесу, находящемуся вне рельсового полотна, подвести лягушку проблем не составляло – только подровняй щебенку под платформу, то к колесу внутри рельсового пути подвести лягушку было непросто – необходимое пространство надо было очистить от щебня. Работать приходилось голыми руками, лежа под вагоном, а на место выбранного щебня из открытого люка дозатора сразу же высыпалась новая порция. Бывало, что высыпалась и не сразу, но все же высыпалась, тут же уничтожая плоды твоего упорного труда и засыпая тебя самого. И меня засыпало не раз, но не сильно, и только однажды засыпало так, что ни вздохнуть, ни охнуть. И плохо бы мне пришлось, не окажись рядом ребят – откопали и вытянули за ноги, а я сделал еще одну зарубку на ложе своих жизненных приключений. И, как оказалось, была она до отъезда не последней.

 

 

 

Добрались до Пролив

 

Дорогу до Пролив счастливо отсыпали щебнем, и на этом основная наша работа подошла к концу. Оставалось, правда, еще одно дело – отрихтовать проложенный путь, который и по вертикальному и по горизонтальному профилю еще существенно отличался от идеала. На эти «отделочные» работы требовалось всего человек десять. На вечерней линейке вызвали добровольцев, и я тоже шагнул вперед, а остальной отряд поутру стал собираться домой, в столицу.

 

 

 

Основная работа сделана, завтра домой

 

Работа у нас оставалась не тяжелая, но ответственная – нивелировка пути по горизонтальному и вертикальному профилю. Больших подъемов пути не ожидалось, а потому мы отказались от громоздкой «каракатицы», и местные железнодорожники отогнали ее вверх, на Проливы. Мы же стали довольствоваться восемью домкратами, восемью ломами, чтобы двигать пути по горизонтали, восемью шпалоподбойками и компрессором. Один на компрессоре, восемь на ломиках и бригадир – вот и вся наша ударная бригада, призванная довести до ума и сдать комиссии проложенный путь.

Мы проработали пару дней, довольно быстро продвигаясь к цели, но на третий день примерно в километре от Пролив добрались до «притонувшего» участка пути и на время застряли. Здесь уже домкраты поднимались на полную высоту, а щебня хватало только на подбивку каждой третьей шпалы – и две трети пути так и «висели» с пустыми шпальными ящиками. Для их заполнения к вечеру обещали прислать несколько легких платформ со щебнем, а пока мы, в предчувствии скорого окончания работ, увлеченно тянули путь вверх. Подняв очередной участок пути, мы подбили середины шпал и только начали подбивать концы, как налетело что-то громоздкое и тяжелое, разбросало нас по насыпи по обе стороны пути, посшибало домкраты, перерезало пневмо-шланги и со скрежетом остановилось неподалеку. Какое-то время ушло на то, чтобы прийти в себя и осознать происшедшее – неподалеку стояла сошедшая с рельс «каракатица», а двое местных забулдыг удирали со всех ног. Одного мы все же изловили и основательно отметелили, а потом «считать мы стали раны, товарищей считать», и не досчитались бригадира – низкорослый сухонький Сашка Стрельников лежал в одном из пустых шпальных ящиков, был он жив, но сильно поломан. С большим трудом «каракатицу» поставили на рельсы и отправили Сашку в Кандалакшу, и сами ушли, побросав искореженное оборудование – на этом наши работы, собственно говоря, и завершились.

 

 

 

Та самая наша злосчастная «каракатица»

 

Разбирательство происшествия было недолгим – захваченный виновник поведал обо всем. В Проливах железнодорожники что-то крупно отмечали, спиртного, как водится, не хватило, вот и послали гонцов за горячительным в Кандалакшу. Для быстроты ухитрились завести «каракатицу» и поехали на ней. Какое-то время все было нормально, но потом дорога пошла под уклон, «каракатица» набрала изрядную скорость, и на ее пути «нарисовалась» наша бригада. Работяги то ли растерялись, то ли просто не знали, как затормозить, и на полном ходу сначала сбили Сашку, который руководил нашими работами и стоял к ним спиной, а потом посшибали и нас.

Они утверждали, что криком предупреждали нас, но работал компрессор, стучали шпалоподбойки, и при всем желании мы не смогли бы услышать ни крика, ни шума подъезжающей «каракатицы». Сашку спасли худоба, небольшой рост, и то, что две трети шпальных ящиков были пусты. Остальных спасло то, что буквально за минуту до происшествия мы покинули путь и стали подбивать концы шпал – нас просто расшвыряло по сторонам лапами «каракатицы» никого серьезно не покалечив.

Наверное, случись такое в процессе производства, мы бы пережили и, в конце концов, вернулись бы доделать начатое, но здесь был особый случай – полная, самоотдача приглашенных студентиков и безобразное пьянство в рабочее время хозяев – такое не прощается. На пути мы уже не вернулись, и на следующий день отбыли в столицу, оставив Сашку в Кандалакше – залечивать раны.

 

------------------------------------------------

 

Думпкар (от англ. dump-car), полувагон с кузовом прямоугольной формы с пневматическим устройством для разгрузки. При разгрузке кузов Д. наклоняется в ту или иную сторону, одновременно раскрывается или поднимается борт (БСЭ).

 

Хоппер-дозатор, саморазгружающийся вагон (хоппер), предназначенный для перевозки балласта и механизированной выгрузки его на железнодорожный путь с необходимой дозировкой в процессе движения (БСЭ).

 

 

 

Мы не взрывали поезда

 

Мы не взрывали поезда,

Но с рельс они сходили часто,

И это было в нашей власти

На путь их ставить. Иногда

 

То была жуткая работа,

Под днищем в щебне рыть пути,

Чтобы «лягушки» подвести.

А если ночью? Неохота

 

В любую хмарь вставать, как штык,

И поспешать куда прикажут,

А там уже как карта ляжет,

А ты ночами спать привык.

 

Но шли и рыли, как кроты,

На брюхе ползали под днищем,

Посмотрит кто – чего там ищем?

А мы копали до мечты –

 

Прийти в палатку и… свалиться

Почти без сил и задних ног.

Ну, кто в рассудке трезвом мог

Такой работой похвалиться?

 

 

 

Перекур с дремотой

 

Мы протянули, как смогли,

Стальную ветку до «Проливов»,

И ничего, остались живы,

Хотя себя не берегли.

 

И вот теперь, за далью лет

Об этом думать мне приятно,

Ведь поработали мы знатно –

Стальной строкой вписали след.

 

Воспоминанья греют душу –

Все так давно, но как вчера.

Не сплю частенько до утра –

Вдруг позовут, и я не струшу.

 

 

 

 Жаловаться – грех

А я уж начал забывать,

Как нам пришлось себя ломать

В суровой непогоде.

Когда вдали брезентный дом,

А мы под северным дождем

Потеем на природе.

 

Нас утром рано всякий раз

Сюда завозит «фантомас»

В своем огромном чреве.

И мы лопатой и киркой,

Ломом, домкратом и... рукой

Творим дорогу в... гневе.

 

Нас непогода не берет.

Еще два ломика вперед,

И раз, и два, и... взяли!

Восьмерка ломиков – пустяк,

Но гнутся рельсы только так,

Как будто не из стали.

 

Подбили шпалы – лишь концы,

Толково, быстро – молодцы,

С песком спешат думпкары.

Вагонов длинная шлея,

И проседает колея,

Как после божьей кары.

 

Мы тянем вверх её опять

И, обращая силу вспять,

В песок ушли домкраты.

Мужская честная игра –

Мы гнем стальные швеллера

И тискаем лопаты.

 

Что толку бегать от дождя?

И мы, одежку не щадя,

Долбим в земле кюветы.

Одежка сохнет всякий раз,

В сушилке ночью, днем на нас –

Работой мы согреты.

 

С вершины лет я очень рад –

Меня студенческий отряд

На славу закалил.

Привил упорство, волю дал,

Он, как мифический Дедал,

Мне крылья сотворил.

 

Я не кляну с тех пор судьбу,

Всегда готов идти в борьбу

И верю в свой успех.

Там было очень нелегко,

Там с губ утерли молоко,

И жаловаться - грех

 

 

 

Кандалакша

 

Кандалакша, Кандалакша,

Школа жизненная наша.

Заполярных будней чаша –

Проливные небеса.

Ночи белые – отрада,

То ль мученье, то ль награда,

Сердца юного услада,

Первозданная краса.

 

Здесь, задолго перед нами,

Пред ГУЛАГами, СЛОНами,

Позвенели кандалами

Предки наши от души.

Здесь, над вечной мерзлотою,

Лишь лопатой да киркою,

Да кандальною рукою

Город строился в глуши.

 

Мы, конечно, не злодеи,

Не бомжи, не лиходеи.

Здесь сидим не за идеи –

Лагерь наш – палаток ряд.

Ни одной дозорной вышки,

О которых пишут в книжке –

Мы не зеки, мы мальчишки,

Мы МИФИстский стройотряд.

 

Беломорье где-то рядом,

И командует парадом:

Сыплет дождь, и хлещет градом –

Мы скрипим чрез «не могу»

Утешает нас отчасти

За погодные напасти,

Что мороз пока не властен –

Мы на южном берегу.

 

Полегоньку, понемногу

Длим железную дорогу.

Тянем путь по вешкам строго

Прямо вглубь материка.

Заполярьем не согреты,

В мерзлоте долбим кюветы,

Лишь горячие приветы

Согревают нас слегка.

 

Под нагрузками тройными

Стали мы чуть-чуть иными.

Под дождями проливными

Лишь с лопатами, как встарь.

Заполярное горнило

Обожгло и закалило,

И из воска сотворило

Нержавеющую сталь.

 

 

ГУЛАГ Государственное Управление лагерей,
СЛОН - Соловецкий лагерь особого назначения

 

 

 

 

Шатаются по миру чудаки

 

Что толку о несбывшемся вздыхать?

Ну, не сбылось, и ладно, слава Богу –

Подальше от тщеславия греха,

На светлую широкую дорогу.

 

Что толку невезение корить,

Не повезло сегодня? – будет завтра.

Привыкни позитив себе дарить,

И чтобы он включался сразу, авто.

 

У каждого события всегда

Есть в жизни положительное свойство,

И вы его ищите, господа,

Не возвышая поиск до геройства.

 

Когда войдет он в ваши кровь и плоть,

И станет каждодневною привычкой,

В душе сумейте робость побороть,

И жизнь откроете ключом, а не отмычкой.

 

Шатаются по миру чудаки,

Которые усвоили все это,

Они зовут себя ро-ман-ти-ки,

И каждый обязательно с приветом.

 

 

 

НЯНДОМА 1967

 

 

 

 

 

 

В лесах под Архангельском

 

 

Закусывать надо

Это уже второй мой стройотряд на железной дороге. И если ранее, в Кандалакше, мы начинали с нулевого цикла, прокладывая второй путь от Кандалакши до станции Проливы, то на этот раз, в Няндоме, мы в буквальном смысле слова поднимали ранее проложенные пути.

Няндома – станция и городок на железнодорожной ветке, ведущей к Архангельску в 342 километрах от города. Название Няндома получила от протекающей здесь речки. В переводе с финно-угорского, слово «Няндома» означает «богатая земля».

Не ведаю истории, но проложена ветка была, скорее всего, в морозы, по земле промерзшей донельзя. Ведь не секрет, что в этих краях морозы бывают весьма люты. И вот с наступлением тепла стала эта долинка вместе с проложенными путями и станционным зданием активно проседать. Проседание со временем стало столь явным, что поезда как с горки ныряли в долину, а потом выбирались со дна долины, как в гору.

К работе мы, ССО МИФИ, приступили сразу же – на следующий день по приезде. Снаряжение самое простое – ломы, лопаты, шпалоподбойки и ручные домкраты. Думпкары и полувагоны завозили песок, а мы его уже

 

 

 И раз, и два – растут пути

 

 

 

Что-то колея «загуляла»

 

распределяли по пути. Одновременно (по четыре домкрата на рельс) поднимали участок пути, подбивали деревянными ручными шпалоподбойками песок под концы шпал, и передвигали домкраты метров на пять-семь вперед. И опять поднимали, подбивали и передвигали. Песком

засыпали и шпальные ящики, но песка, как правило, на все не хватало, и ящики оставались полупустыми. Но если песка было в достатке, то подбивали и середины шпал.

 

 

 

«Мужская честная игра – мы гнем стальные швеллера»

 

После подъема получалось не прямое полотно, а гуляющее по сторонам. По такой колее пускать поезда было к верной беде, а потому перед каждым очередным поездом пути рихтовали обычными ломами, добиваясь если и не идеальной прямой, то хотя бы приемлемых изгибов. И по таким рельсам поезд въезжал в долину со скоростью пешехода, покачиваясь из стороны в сторону и приминая своим весом только что поднятые пути. В результате, путь практически возвращался в исходное состояние – прирост по высоте исчислялся всего одним-двумя сантиметрами. По этому «проутюженному», но более устойчивому пути тяжелые думпкары и полувагоны подвозили нам песок. И все опять начиналось по-новому. И хотя трасса на Архангельск не самая оживленная, такое повторялось за день по нескольку раз.

Работали по двенадцать-четырнадцать часов в день, и времени оставалось только на сон и отдых. С местными жителями контактировали в силу необходимости – закупали в магазинчике продовольствие и сдавали бутылки, обильно разбросанные по лесу в окрестностях лагеря. Бутылки были местные, а у нас был сухой закон. Спиртное в поселке продавалось открыто – даже спирт питьевой в пол-литровой таре с бледно-синей этикеткой и стоил он очень недорого. Но дороже было то, что за выпивку обещано было снимать честно и трудно заработанные трудодни, а это, по сравнению со стипендией, были (вернее, обещали быть) большие деньги. Так что общение с местными ограничивалось магазином.

А вот культурная жизнь наша не ограничивалась утренними линейками и вечерними посиделками у превосходно организованного кострища, разговорами и песнями под гитару у живого огня. Выпускали мы регулярно и стенгазету, в которой «глас народный» соседствовал с официальной хроникой и фотками с мест событий. Так вот, за фотки отвечал я. Моя простенькая, но надежная (никакой автоматики) «Смена» меня не подводила, да вот только печатать фотки было негде – ни оборудования, ни достаточной темноты в наличии не было. Первое не было предусмотрено, а второе нарушали, и весьма активно, белые ночи.

 

 

 

Вечерние посиделки

 

Командир наш, Валера Гаврилюк, по своим каналам разузнал, что неподалеку от лагеря, на окраине поселка, практически у самого леса, живет фотолюбитель, у которого есть и оборудование соответствующее и довольно плотная красная темнота – короче, есть домашняя фотолаборатория.

Это сейчас мы, избалованные цифровыми технологиями и лабораториями, что называется, на ладони (у самого есть такая, печатающая без моего участия прекрасные цветные фотки), счастливо забыли, сколько требуется терпения и умения, чтобы напечатать хорошую черно-белую (про цветную особый разговор) фотку. Забыли, как без помощи фотошопа кадрировать ее и ретушировать, как с помощью простейших подручных средств и чувства вкуса выделять одни участки изображения и затенять другие. А потом бросать белый лоскут фотобумаги в проявитель и с нетерпением и внутренним возбуждением наблюдать, как проявляются на деле результаты твоих задумок, и не пропустить момент, когда изображение, по твоему мнению, станет адекватным оригиналу, или твоему понятию об адекватности. А потом полоскать проявившийся кусочек жизни, смывая с него раствор и бросать его в закрепитель. Закрепителем, как правило, служил раствор тиосульфата натрия.

Короче, Валера меня с таким фото-фанатом свел. Звали его Виктор, и оказался он нашего возраста, и, действительно, у него была небольшая клетушка, в которой было все, что требуется для невзыскательного фотолюбителя: столик с ванночками для растворов, простенький фотоувеличитель «Нева», красный фонарь на стене и полочка с бутылками с растворами.

– Знаешь, я не так давно собирался печатать, – начал Виктор – приготовил растворы, да другие дела отвлекли. Вот бутылки стоят. Правда, я не помню что в какой.

– Ну, это совсем просто, – сказал я – мы сейчас живо определим, что есть что, на вкус.

Надо сказать, я не шутил, и, действительно, часто пользовался этим способом – закрепитель на вкус кисловатый, а второй, стало быть, без вариантов будет растворителем. Однако в нашем случае оказалось, что варианты были, поскольку на полочке стояли три бутылки с растворами. Меня почему-то это обстоятельство ничуть не смутило – что может быть в фотолаборатории кроме фото-растворов?

Лето в тот год было жарким и богатым на всяческую кусачую мелочь – мошка, комары, оводы, слепни как с цепи сорвались. И хорошо еще, что наваливались на нас не скопом, а по времени: слепни и оводы в жару, а мелочь ближе к вечеру, по прохладце. От нее мы спасались народным способом – у костра, а вообще-то было у нас и довольно эффективное средство – диметилфтолат, маслянистая и довольно противная на вкус жидкость – ее кусачая братия очень не любила. Бутылки с ней стояли в каждой палатке. Вот и к фотолюбителю я пошел уже вечером, помазав лицо и руки этим раствором.

Пробовать на вкус стали с крайней бутылки – в красном полумраке, да в темно-зеленых бутылках все растворы выглядели одинаково. Собственно, и надо было мне только каплю на язык, но Виктор как-то неловко повернулся, подтолкнул мой локоть, и вместо капли на язык в рот плеснула изрядная доза содержимого бутылки. Господи, что это была за гадость – не передать! Я вылетел из чулана на улицу и стал отплевываться. Но куда там – жидкость была маслянистой, и тут же обволокла всю полость рта. Не помогло и полоскание – разве водой такое смоешь! Виновник моего конфуза притащил полбутылки питьевого спирта – с ним дела пошли гораздо успешней и веселее (видимо, часть дезинфекции попала внутрь), и «картина маслом» выглядела уже не горестной, а юморной.

Как вы уже, наверное, догадались, в бутылке был не закрепитель, а диметилфтолат – загадка лишней тары была решена. Отплевавшись, отполоскавшись и повеселев, в следующей бутылке я изрядно подпорченными спиртом вкусовыми рецепторами «напробовал» закрепитель – решена была и загадка фото-растворов.

В таком состоянии я не решился печатать фотки. Операцию перенесли на следующий день (о чем я вскоре пожалел) и побрел я в лагерь, покачиваясь от усталости (позади был трудный рабочий день) и подпития. Было оно, конечно, непреднамеренным и пустяковым, и, при хорошей закуси, совсем не заметным, но после ударного рабочего дня и на голодный желудок…

В общем, были у меня небезосновательные опасения, что посчитают меня нарушителем сухого закона и примерно накажут в назидание остальным. Прецеденты уже были, и с нарушителей уже снимали до десяти трудодней, но это с нарушителей, я же был жертвой обстоятельств.

Как водится, чего опасаешься, то и происходит, и прямо у лагеря я повстречался с нашим командиром. Он поджидал меня уже с фотками, я же заявился без них и в явном подпитии. Будь на месте Валеры любое другое начальство не миновать бы мне нагоняя перед строем и снятых трудодней, но с Валерой я работал в стройотрядах уже второй год, и он прекрасно знал, что до спиртного я не охоч. Так что история моя его только позабавила, а у меня от души отлегло, но на всякий случай решил не светиться, и вместо ужина пошел спать.

А утром уже узнал, что за ужином было объявлено – назавтра выходной и экскурсия на Соловки для всех желающих. Я, конечно, тоже желал, но за мной были срочные фотки для стенгазеты и уверенность, что такие близкие Соловки никуда не денутся, и еще представится такая возможность, ведь впереди был почти месяц ударных работ.

На Соловки я так и не попал, о чем и сожалею до сих пор. Но радует и наполняет гордостью то, что дорогу мы всё же подняли. И не просто подняли, а буквально вознесли под небеса. Когда мы впервые выгрузились на этой скромной станции и поезд «Москва-Архангельск» отстучал по рельсам по направлению к Беломорью, то открылось за ушедшими вагонами станционное строение – каменное здание с высокой остроконечной крышей и надписью по фронтону «Няндома». Оно как бы господствовало над путями, хотя и стояло подножием на их уровне. А вот, когда мы уезжали, то с высоты поднятых путей взирали на недавнего «диктатора» буквально свысока – пути были на уровне конька его крыши. И вид этот наполнял сердца гордостью, а разум мыслью, что ничего невозможного нет даже для наших, поначалу нежных, слабых и неумелых, а теперь сильных и заскорузлых от мозолей, рук. Вот так, наверное, и воспитывается характер – через преодоление трудностей, от «не могу» до - «мне все по плечу».

 

 

 

 

Растущие над хлябями пути…

  

И пусть сейчас не модно это стало,

Но мы тогда за модой не гнались,

И уезжали в стройотряд усталы

От знаний, что из лекций набрались.

 

Они не стали нам тогда подмогой –

Терфизика совсем не для лопат.

Тянули ввысь железную дорогу

В тайге смолистой тридцать пять ребят.

 

Зимой дорогу зэки проложили,

По мерзлоте пустили полотно,

А по весне пути как раз «поплыли»,

И утонуть им было суждено.

 

Лопаты, ломики да хлипкие домкраты –

Вот весь наш немудреный инструмент,

И говорит нам мастер: «Чем богаты …

Дам уровень, чтоб мерить дифферент.

 

Еще песок и крупная щебенка –

Думпкары навезут вам все сполна.

Спасите, молодцы, отца ребенка,

А то посадят. Не моя вина.

 

Нагородили эти бедолаги –

Еще чуть-чуть и встанут поезда.

А вы, сынки, привыкшие к отваге,

Не даром ведь прислали вас сюда».

 

Домкратами дорогу поднимали,

Ломами рихтовали на глазок

И совершенно ясно понимали,

Что это на денек иль на часок.

 

Проедет поезд, и она притонет

Почти что до начальной высоты.

Наш бригадир тихонечко простонет:

«Сынки, тяните – только две версты!».

 

 

 

Растущие над хлябями пути

 

И мы тянули вверх по миллиметру,

Вбивали в землю щебень и песок,

Шпалоподбоек деревянных ретро –

Еще чуть-чуть, еще один бросок.

 

И отсыпали сотнями думпкары

Растущие над хлябями пути,

Но сколько ни везли, все было мало,

С трудом дорога пыжилась расти.

 

Но подросла, ведь мы не занимали

Упорства – нам хватало своего.

Позвали нас, и мы не подкачали,

Не расплескав ни капельки его.

 

Одноэтажный домик станционный,

Что над путями гордо нависал,

Теперь стал ниже трассы возрожденной –

Обычные земные чудеса.

 

Мы оставляли обжитое место,

Отраду для мошки и комарья.

Мы оттрубили строй-семестр свой честно –

Большая и сплоченная семья.

 

 

 

 

 

 

 

ЧЕРНЫШЕВСК 1968

 

 

 

 

Летние каникулы для физиков

 

 

 

О нравах

Это короткая, но весьма поучительная история о нравах в двух различных уголках страны. Началась она в центре России, в Сибири, а закончилась в ближнем Подмосковье. И было это в далеком 1968 году, когда, как говорят, нравы были чище, а мы моложе.

Тогда, после окончания четвертого курса, я по традиции (или привычке) поехал летом в третий раз в составе ССО МИФИ на работу в Сибирь. Отряд наш под началом неизменного командира Валеры Гаврилюка работал в двух местах – в Айхале и Чернышевске. Базовый лагерь «Зурбаган» и основная часть отряда, обосновались на высоком берегу Вилюйского водохранилища, неподалеку от плотины Вилюйской ГЭС. На другом берегу Вилюя располагался город Чернышевск.

Бригада наша отливала в Чернышевске ленточный фундамент для установки бетонных коробов, которые бы укрывали ранее проложенный, но не утепленный теплопровод. По причине крайне пересеченного рельефа теплопровод то стелился над землей, то проходил на высоте человеческого роста. Соответственно, фундамент под короба то проходил прямо по скалистой почве, то взмывал на двухметровую высоту. Строить опалубку под заливку такого фундамента было крайне сложно, но наш бригадир и мой школьный и самый лучший друг Гешка (в миру Геннадий Леонтьев) имел с детства опыт плотницких работ, и мы прекрасно справлялись.

 

 

 

Утренняя линейка

В тот день мы работали на центральной улице Чернышевска, где рельеф был довольно гладкий, плотницких работ было мало, и все мы были заняты заливной бетоном уже отстроенной опалубки. Бетон подвозили регулярно и, чтобы выработать его в срок, надо было крутиться, как белка в колесе. И мы крутились. А в редкие промежутки перекуров я хватал фотоаппарат и фиксировал на пленку наши трудовые будни.

Высота заливаемой опалубки была не высока, и мы быстро продвигались по теплотрассе, а потому, постоянного места базирования у нас не было – все свое переносили с места на место. Также кочевал и мой Зоркий. А чтобы он всегда был на виду, я его вешал на бетонный придорожный столбик линии электропередачи. Это было очень удобно – отнесешь носилки с бетоном, зальешь в опалубку и, пока ребята нагружают новую порцию бетона, успеваешь сделать два-три кадра.

В хорошем темпе мы проработали первую половину дня, а потом поехали на обед в Зурбаган. Шофер поторапливал – надо было захватить и другие бригады. Мы тоже торопились – тяжелый труд буквально высосал из нас силы и утренний завтрак. Желудки подвело, и мы валились с ног от усталости. И только потом уже, после обильного и сытного обеда, расположившись на отдых, обнаружил я отсутствие моего репортерского орудия труда – получалось так, что я в спешке отъезда забыл снять его со столбика.

Обидно было до слез, это была одна из немногих принадлежащих мне стоящих вещей, купленная на честно заработанные тяжелым трудом в прошлогоднем стройотряде деньги. Перерыв на обед и отдых длился у нас обычно два часа, и в мыслях я уже распрощался со своим фото-орудием. Мыслимое ли дело, чтобы новый, дорогой аппарат бесхозно и без присмотра более двух часов провисел на столбике на людной улице на расстоянии протянутой руки от тротуара? Итак, как там, у Хемингуэя – «Прощай оружие».

Вскоре пришла машина и развезла нас по рабочим точкам. По прибытии на место работы, первым «находку» углядел – Гешка:

– Цепочкин, а не твой ли это фотоаппарат висит там, на столбике?

– Мой.

– А что ж ты его бросил без присмотра?

– А что его трясти туда-сюда по пыли?

Надо сказать, что слова мои имели под собой резонное основание. Дорога от лагеря до работы хоть и была каменистой, но далеко не гладкой. Трясло нас в машине немилосердно, да и пылью мы покрывались изрядно.

– Ну, ты даешь! А если бы утащили? – продолжил Гешка.

– Так это ж Сибирь, а не Москва. Им чужого не надо – свое отдадут.

Вот так, не получилось в этот раз у жизни дать мне горький и нравоучительный житейский урок. Спутала ей Сибирь все карты. И я размяк душой, уверовав в людскую честность и порядочность. А зря! История на этом не закончилась, а имела свое поучительное продолжение.

Отработав студенческое лето, мы приступили к учебе. Но совместное двухмесячное времяпрепровождение требовало своего продолжения, и мы решили отметить успешное окончание работы. После двух месяцев жизни на свежем воздухе, в палатке, на берегу Вилюя нам было как-то не с руки собираться в городской квартире – только на природе! Здесь мы с Гешкой были полностью солидарны. Толстый (в миру Геннадий Бутылкин, и наш с Гешкой приятель) немного поворчал, но к нам примкнул. Но где? У Гешки на этот вопрос был свой ответ – только на его родине, в Поломах – небольшой деревушке за Петушками. На электричке до Петушков мы, в отличие от героя книги Венечки Ерофеева «Москва - Петушки», добрались абсолютно трезвыми.

Программа на пару дней была незамысловатая и включала в себя всего три пункта – попить водочки на свежем воздухе, искупаться и рыбки половить. Но стоял сентябрь, и второй пункт нашего плана как-то тихо и незаметно отпал. Рыбалка при отсутствии наличия рыболовных снастей тоже не задалась. Оставался пункт первый и последний – возлияния на свежем воздухе. И этот пункт нашей немудреной программы мы собирались выполнить добросовестно. Мелкий неприятный дождичек загнал нас под крышу на веранду деревенского дома, но уж тут-то нам ничто не могло помешать. У нас были в достатке питье и городские закуски, у хозяина в достатке были закуски деревенские, так что стол ломился. Открытая веранда вполне подходила под понятие «на свежем воздухе», а потому мы с чистой совестью принялись за исполнение единственного оставшегося пункта нашей программы. Как и в Чернышевске, в перерывах между питейной работой, я фиксировал действо своим испытанным «Зорким».

Пили мы хорошо, не торопясь, и не пьянели, что при обильной и добротной закуске было явлением естественным. Дождик прекратился, но мы уже так прикипели к насиженным местам, что не стали их менять, только выходили «покурить» на берег речки, которая протекала прямо перед верандой – метрах в десяти вниз по тропинке. Жизнь была прекрасна, пикник удался, мы перешли на следующие курсы наших институтов, набрались сил и впечатлений в далеком Чернышевске, были молоды и при деньгах – что еще желать? Мы допили привезенное и решили на некоторое время прерваться – закуска закуской, но далее злоупотреблять спиртным не стоило.

До вечера было еще далеко, и Гешка решил прогулять нас по родным местам, но сначала надо было прибраться и помыть посуду. Поскольку мы заранее не подумали о такой ситуации и не захватили с собой женщин, то спихнуть эту, не свойственную настоящим мужчинам, покорителям Вилюя, процедуру было не на кого – пришлось сделать усилие и навести порядок самим. Посуду под прицелом Зоркого мыли прямо в речке. Мытую посуду складывали на траву у воды, а когда все дружно вымыли, то и понесли ее дружно в дом. Фотоаппарат, чтобы не мешался, я оставил на бережку. Не было меня секунд 30, а когда вернулся, то моей любимой игрушки, моего нового дорогого фотоаппарата не было – как корова языком слизнула. Но коров поблизости не было. Не было вообще никого, кроме деревенского дурачка. Но и он был вне пределов пространства для подозрения. Мы его, конечно, поспрашивали и по-хорошему, и сурово, но что с дурачка возьмешь? Походили мы и по деревне с расспросами, но все напрасно. Хорошо начавшись, вечеринка наша продолжилась уже с новым не таким радужным настроением и новым, местным «горючим».

 

 

 

А это тот самый «Зоркий» из-за которого получился весь этот сыр-бор, и его бывший хозяин

 

Так, в течение короткого интервала времени «посчастливилось» мне столкнуться с двумя противоположными концепциями отношения к чужой собственности. Первая, еще дореволюционной закваски, основанная на библейской заповеди «не укради», сохранившаяся в первозданном виде в глубинке России (в частности, в Сибири). Вторая, уже постреволюционная, уходящая корнями в варварство и дикость, подкрепленная революционной идеей «грабь награбленное», вросшая уже почти на генном уровне в умы большинства россиян концепция равенства в нищете. По ней не зазорно «раскулачить» более состоятельного соседа, а уж взять то, что «плохо лежит» – «сам бог велел», а то, что это практически воровство, никого не заботит. Важно не то, что украл, а то, что не попался – «не пойман – не вор». И должны пройти поколения и поколения, чтобы изжить, выдавить из себя психологию нищего и раба, привить уважение к честному и добросовестному труду (и к чужому тоже), уважение к состоятельности, как мерилу такого труда. А пока мы такие, какие мы есть, будет процветать и бандитский капитализм с его «прихватизацией» и «перехватизацией», и воровство в высших эшелонах власти, и мздоимство чиновников всех уровней, и продажность судей, и «рэкет в погонах» и еще много-много всего, за что в цивилизованном обществе спрашивается на всю катушку.

 

 

 

Наш Зурбаган

 

Деревянные ступеньки

Марш за маршем тянут ввысь.

Не для праздного безделья

Мы над морем собрались.

 

Не на зависть всем туристам

Поселились мы в тайгу

На высоком и скалистом,

На Вилюйском берегу.

 

Семь палаток и сушилка –

Деревянный балаган.

Только мы назвали пылко

Этот лагерь – Зурбаган.

 

Нас полсотни самых разных.

Мы – студенческий отряд.

Не ищи меж нами праздных,

Каждый здесь работе рад.

 

Шестьдесят прекрасных суток,

Дней упорного труда,

Вечеров, костров и шуток

Не исчезнут без следа.

 

 

 

И куда только на не забрасывало

 

Мы оставим в этом крае

Жар души и сердца стук.

Укорить себя мы вправе

Неуменьем наших рук.

 

Ах, работа на пределе,

На зубах, без «не могу».

Сколько песен перепели

Мы на этом берегу!

 

Сколько метров теплотрассы

И бетонной полосы!

А земли? Какие массы –

Не уложишь на весы!

 

Протянули, проложили,

На плечах перенесли.

Мы упорством дорожили –

Все отдали, что смогли.

 

Только память, да мозоли –

Вот награда за труды!

Спины белые от соли,

Вожделенный плеск воды.

 

 

До плотины плещет еле,

Сонной гладью замерла,

Ни порога нет, ни мели –

Все вода в себя взяла.

 

После ж бьется в водосбросе,

Пышной пеной катит вниз.

Что попало – все уносит,

Разбивает о карниз.

 

Бревна ль, пни, пустую лодку,

Лодку полную, с людьми.

И кричат, срывая глотку,

Перед гибелью они.

 

Всяко было, трудно было,

И мучительно подчас.

Память честно сохранила

Каждый день и каждый час.

 

Мы взрослели и мужали,

И спешили круто жить.

Над копейкой не дрожали,

Но умели дорожить.

 

Без сомненья, без оглядки

Дружбе верили сполна.

Под тугим шатром палатки

Мы пьянели без вина.

 

Было время, не вернется –

Будут новые пути.

Нам удача улыбнется –

Мы у времени в чести!

 

 

 

Мы не пыль на ветру

Признаюсь сразу – очевидцем не был, но событие это так глубоко запало в душу, что не поделиться им не могу. Видели это многие мои знакомые, также как и я тогда еще студенты МИФИ, ударно отрабатывающие трудовой семестр в студенческом строительном отряде «Зурбаган». Не ведаю, чьим решением судьба занесла нас в центр Сибири, на реку Вилюй (левый и самый длинный приток Лены), где как раз готовился к сдаче в эксплуатацию третий (из четверых) агрегат Вилюйской ГЭС-1. Правда, тогда это была единственная ГЭС на Вилюе.

Лагерь мы разбили перед плотиной на высоком левом берегу Вилюйского водохранилища. За плотиной, на более пологом правом берегу Вилюя располагался поселок Чернышевский. От нас до зеркала водохранилища было несколько десятков метров. Видимо, этот высокий лесистый берег был излюбленным местом отдыха посельчан, поскольку прямо из лагеря к воде спускалась многомаршевая деревянная лестница с перилами. Спускалась она не прямо по вертикали, а отклонялась для большей пологости спуска ярусами то влево, то вправо. И было в ней сотни полторы ступенек, но для истинных любителей поплескаться в воде это не являлось проблемой. Правда, в одиночку на купания старались не ходить – уж очень большая была глубина у сохраненных вод, и теплы они были только поверху, а чуть ниже были ледяны – ведь была это территория вечной мерзлоты. Я тоже там плавал частенько и даже кое-что потерял, что лежит теперь навечно на дне водохранилища. Но не о том речь. Если наш берег был высокий, то противоположный был ниже. А от верха плотины до зеркала воды было совсем недалеко.

Было начало лета, и водохранилище было заполнено под завязку, а потому в полную силу работал водосброс. Устье его располагалось в теле плотины неподалеку от пологого берега. Излишек воды низвергался с огромной высоты, и по другую сторону плотины всегда стояло облако водяных паров и мельчайших капель, а после водоотбойника бурлила пена, сплавляясь вниз по Вилюю.

Мы по четыре раза на день наблюдали эту картину, переправляясь по плотине на другой берег – на работу, на обед и с работы. Но это те, кто работал в поселке на строительстве теплосетей. А была у нас еще бригада монтажников, которые зачищали насыпное тело плотины. Они, экипированные касками и ломами, спускались с вершины плотины на страховочных фалах и сбрасывали вниз камни, непрочно лежащие в теле плотины – готовили ее к торжественному приему в эксплуатацию. Вот они-то и стали свидетелями последующего несчастья.

 

 

 

Основание водосброса

 

Стояло теплое безветренное воскресенье, и народ отдыхал. Кто купался, кто плавал на лодках, кто просто загорал на берегу близ плотины. Для нас же это был обычный рабочий день. Кто-то из наших строил кирпичный дом, я с Генкой был в бригаде бетонщиков и мы делали сразу три дела – опалубку для фундаментов под утеплительные короба местной теплоцентрали, потом заливали в нее бетон, а пока бетон схватывался, бетонировали центральную дорогу. Бригада монтажников, как я уже говорил, чистила плотину. В этот жаркий безветренный день монтажники в касках и защитных костюмах буквально прели, работая тяжелыми ломами, а потому довольно часто выбирались на верх плотины, чтобы отдохнуть и перекурить. В один из таких перекуров все и произошло.

Меня всегда поражала некоторая беспечность сибиряков, может быть, это от больших свобод вдали от центра или от осознания собственной физической и духовной силы? И даже, скорее всего, не беспечность, а некоторая бесшабашность была присуща окружающим. Вот и в этот раз одна из лодок на водохранилище плавала неподалеку от устья водосброса. Плавала уверенно, поскольку на веслах были два рослых мужика. Кроме них, в лодке были две женщины и ребенок. Вся компания была в прекрасном настроении – через шум воды доносились звонкий смех и веселые голоса.

Плавала веселая компания уже довольно долго и теперь намеревалась пристать к берегу. На глазах наших ребят-монтажников мужики в лодке уверенно подвели ее к берегу совсем рядом с водосбросом, посушили весла, и один из них решил сойти на берег, чтобы подтащить лодку и привязать ее к колу. Решил сойти эффектно – прыжком, но толчковая нога соскользнула, и, вместо толчка вверх, получился горизонтальный толчок – мужчина с силой оттолкнул лодку от берега, а сам шлепнулся в воду.

Пока разбирались что к чему, пока второй мужчина вставлял весла в уключины и готовился грести, лодку течением затянуло к водосбросу. Кричали надрывно женщины, плакал ребенок, мужчина, молча, ожесточенно и мощно работал на веслах, и одно мгновение казалось, что у него хватит сил отвести беду. Лодка застыла на месте – река и человек мерялись силами. И как ни силен был человек, но у реки было преимущество во времени – она могла ждать, навалившись всей своей мощью на хрупкую лодчонку. Момент остановки, видимо, был точкой наивысших усилий гребца, пик был пройден, и лодку медленно, но неумолимо стало все ближе и ближе затягивать к устью водосброса. И никто ни на берегу, ни на плотине не имел возможности хотя бы чем-то помочь в беде.

Несколько минут длилось это ожесточенное противостояние человека и стихии. На глазах многочисленных зрителей молодые здоровые люди уходили в неизбежную смерть без малейших шансов на спасение. Еще какое-то время мужчина ожесточенно и безнадежно греб, срывая сухожилия, но перед самым зевом водосброса бросил весла, затем встал, молча взял сына на руки и прижал его лицом к груди. Так и ушли они в небытие, мужчина с мальчиком – стоя, а женщины – вцепившись мертвой хваткой в борта лодки. Ушли уже при полной тишине буквально онемевших зрителей.

Не знаю, что удалось отыскать для погребения внизу по течению Вилюя, скорее всего ничего. Падая с семидесятипятиметровой высоты, поток воды ударялся в бетонный водоотбойник, и разносилось в ничто все, что составляло поток, все, что поток этот нес. Обстановка была предпраздничная, и происшедшее событие поспешили замолчать. А из всех охранительных мероприятий сделали самый минимум – на следующий день над водой в устье водосброса натянули трос.

Можно понять, почему устье не перегораживала заградительная сетка – много чего несет вода, и забивалась бы сетка весьма быстро, препятствуя сбросу излишков вод. Но почему никто не озадачился натянуть сетку над водой? Ничему не мешая, она бы послужила эффективным средством спасения. А натянутый трос это чисто формальный подход и весьма слабая защита – на тросе в потоке воды долго не удержишься.

Четвертый агрегат и первая очередь Вилюйской ГЭС – ГЭС-1 были приняты в декабре того же 1968 года. А в 1978 году была принята в эксплуатацию Вилюйская ГЭС-2. Введение в эксплуатацию этого уникального каскада, построенного в условиях вечной мерзлоты, обеспечило электроэнергией основные алмазодобывающие районы Якутии – Мирный, Айхал, Ленск и другие. И я рад, что в сооружении этого уникального объекта есть, пусть и маленькая, но частичка моего труда. Но радость эту почти перевешивает горечь от такого формального, наплевательского отношения к человеческой жизни. К сожалению, это стало у нас почти традицией, выраженной в пословице: «Лес рубят – щепки летят», а так не хочется быть щепкой. Так хочется жить в государстве, в котором жизнь человека ценится и оберегается не формально, а на деле.

 

 

 

На плотине Вилюйской ГЭС

 

На плотине Вилюйской ГЭС

Тишина стоит, тишина.

Разлетелась во все концы невеселая эта весть.

И какой их попутал бес,

Ладно б лодка была одна –

Утащило б ее в водосток, и внизу разметало окрест.

 

Хорошо бы была пуста,

Только лодка была с людьми.

Почему же была с людьми? Не об этом сейчас вопрос.

На душе теперь пустота,

Ведь воочию видели мы,

Как попала она в поток, и ее засосал водосброс.

 

Да, пытались, гребли. Из сил

Выбивались, и все зазря –

Слишком мощным к несчастью был приуроченный водосброс.

И тащил их к себе, тащил,

Обещав показать моря,

Пересилил людской отпор и в безвременье их унес.

 

Выли женщины, голос рвя,

А мужчина, бросив грести,

Встал над ними, ребенка к груди прижав.

И какие уж тут моря –

Пять секунд осталось пути,

Обещая морской простор, был не прав ты, Вилюй, не прав.

 

На плотине Вилюйской ГЭС

Непрерывный рабочий гам –

Скоро будет вводиться в строй самый первый энергоблок.

И в когорту земных чудес

Впишут их, как вписали БАМ,

Исчисляется уже в днях замечательный этот срок.

 

Ну а жертвы, куда их деть?

Ладно, спишем, ведь не впервой –

Все великие стройки мы разворачивали на износ.

Безопасность? – наладим впредь,

И останется всяк живой –

В водостоке поверх воды натянули потуже трос.

 

 

 

Покоренный Вилюй, бездействующий водосброс

 

 

 

 

 

ВОРКУТА 1971

 

 

Заполярная Воркута

 

Не смутит и не обманет

Серых красок пестрота.

Затаилась в тумане

Заполярная Воркута.

 

Занесло нас не случайно

В эту призрачную даль.

Мы рвались сюда отчаянно –

Было времени не жаль.

 

Молодое наше племя

В жизнь врастало только так.

Золотое было время –

Всяк судьбы своей мастак.

 

Мы студенческие будни

Отмотали, как могли.

И скорее их забудем

На другом конце земли.

 

Здесь всему главой работа

От зари и до зари.

Здесь у нас одна забота –

Заколачивать рубли.

 

 

 

«Гудроним» крышу холодильника (третий слева – Толик Югай)

 

Воркута – зэка столица,

Что ни стройка, то забор.

Серы доски, серы лица

И внушительный запор.

 

Вот и мы неделю кряду

В этой призрачной дали

По нужде, не для параду

За забором провели.

 

О, как мы его ломали –

Мини-зону для зэка.

Для «столицы» открывали

Холодильника бока.

 

 

 

Еще не убрали поломанный забор

 

И от зэков как в наследство

Отошла нам стройка та.

Наше доблестное действо

Будет помнить Воркута.

 

Мы работали безбожно –

От зари и до зари.

Было трудно, было сложно

Заколачивать рубли.

 

От цемента и раствора

Ошалели мы слегка.

Лишь надеялись что скоро

Вспомнят нас издалека.

 

Призовут опять учиться

И, что потом ни говори,

Я готов вам поручиться –

Пригодятся те рубли.

 

Что в поту, скрипя зубами,

Добывали, как могли,

Став пожизненно рабами

Заполярной той дали.

 

 

Команда прорыва

 

 

 

Команда прорыва

 

Стихотворение это основано на реальных событиях, когда у нас в отряде какое-то время существовала такая команда, которую бросали в самые горячие точки, затыкали самые злостные дыры. И я тоже в ней был. Как сейчас помню один из таких случаев. Нас подняли среди ночи и повезли куда-то на окраину Воркуты. Там вручили лопаты и ломы и попросили как можно быстрее вырыть глубокий котлован – метра три-четыре глубиной. Мы так и рыли его уступами, поскольку с глубины выбрасывать землю на поверхность было просто невозможно. Каждые четверть часа приходило начальство и подгоняло слезно, а мы работали, как черти – вымазанные грязью и потом. И к утру свое дело сделали на последнем издыхании, а потом проспали до обеда, поели и… опять спать улеглись.

Потом мы поинтересовались у командира, что за срочность такая? Оказалось, что вышла из строя трансформаторная подстанция, и полгорода (если и не больше) оказалось обесточено. И, чтобы отремонтировать неисправность, надо было куда-то слить большое количество трансформаторного масла. Не помню, чтобы нас за это чем-то наградили, кроме спасибо и возможностью выспаться как следует.

 

Команда прорыва - шестерка парней

Нас часто бросают туда, где нужней.

Туда – где несчастье, туда – где беда,

Туда – где стоит по колено вода.

 

И часто тогда, когда пятые сны

Вам в мягкой постели присниться должны.

У нас нет режима – ну что за нужда,

Зато мы в готовности полной всегда.

 

Зато мы в почете, зато мы в чести,

Хотя нас порой начинает трясти.

Ведь «подвиги» наши не сами собой –

Кому-то ведь нужен наш яростный бой.

 

Ведь чьей-то халатности, косности, тупости

Потребны, как воздух, всегдашние трудности.

Есть что одолеть, и есть чем отчитаться,

И чем заслониться и чем оправдаться.

 

Всегда есть герои – как мы, дураки.

Их можно настроить, построить в полки

И бросить в прорыв, на лихую беду –

Чужими руками навесить звезду.

 

И в сводках порядок, и мы – молодцы.

И дети довольны – герои отцы.

И полный ажур, для унынья нет места,

И снова по кругу, и снова ни с места.

 

 

 

Запомните нас такими

 

 

Анатолий Югай, будущий командир ССО «Карелия-72»

 

 

 

 

КАРЕЛИЯ 1972

 

 

Ах, Карелия ...

 

 

Ах, Карелия, Карелия –

Сколько лет прошло, а помнятся –

Наши спины загорелые,

Молодая наша вольница.

 

Было солнца вволю жаркого,

Неба синего – до одури.

Расставаться было жалко нам –

Столько сил работе отдали.

 

Пролетело время весело,

Покатилось лето к осени.

Дней зашоренное месиво

Мы к ногам любимых бросили.

 

Загорелые, усталые,

С загрубевшими мозолями,

Мы клялись, как дети малые,

Всеми клятвами весомыми.

 

Мы цеплялись за соломинки,

Обещанья сдуру сыпали,

Но, как видно, все оскоминки

Нам на нашу долю выпали.

 

И по лету, после сессии,

Позабыв про обещания,

Мы опять на стройки ехали,

Улыбнувшись на прощание.

 

Ах, в Карелии, в Карелии

Мы себя навек оставили,

Мы в себя всерьез поверили,

Не сгорели, не растаяли.

 

Под лучами, под палящими

(Больно лето было жаркое)

Мы вкусили настоящие

Чувства чистые и яркие.

 

Чувство дружбы, чувство верности,

Чувство долга, чувство времени.

И не знали чувства лености,

Не несли работы бремени.

 

Уставали до бесчувствия,

Ныли спины загорелые,

Но, не ведая сочувствия,

Нас пьянили ночи белые.

 

Уносили искры пламени,

Дым костров в мечты туманные.

Меж палаток в нашей гавани

Плыли песни безымянные.

 

С той поры в делах ли, в отдыхе

Не бывал уж я в Карелии,

Но остались наши домики,

Наши первые, несмелые.

 

И осталось в мыслях светлое

Это лето быстротечное.

С виду вроде незаметное,

А на самом деле вечное!

 

 

 

 

 

 

Когда рубашки не жалко

Вас никогда не удивляло, что всякое сколь-нибудь значимое событие привлекает праздных зевак? И, чем событие трагичней, тем и зевак больше. При этом их не пугают неявные и явные, и даже смертельные опасности. Вспомните, сколько народа глазело на штурм Останкино или танковый и ружейный обстрел Белого Дома! Не скрою, сам грешу любопытством и с замиранием сердца наблюдаю за разворачивающимися событиями. Бывало, что и встревал в действо, но по большей части неудачно.

Помню, как-то мы с приятелем пребывали на дачном участке под местечком Уршель, что в переводе с татарского означает «змеиное болото». Змей там и вправду предостаточно, но не о них речь. Был август и полное безлюдье по причине рабочего дня, удаленности местечка от столицы и малой заселенности еще очень молодого товарищества. У нас с Серегой было по участку и по куче мыслей по обустройству, а пока стояла всего лишь палатка, в которой и прятались мы от неожиданного дождя.

Август был знойный, засушливый, и дождь был, как нельзя, кстати, но уж больно грозен он был, прокатываясь над палаткой с грохотом огромной телеги на булыжной мостовой и посверком частых молний. Молний мы не опасались – наша «низкорослая» палатка ни в какое сравнение не шла с шикарным высоким, рубленым особняком на соседнем участке. И когда грохотнуло практически над нами, а мгновением ранее где-то поблизости ударила и молния, мы не забеспокоились, а продолжали тупо пережидать непогоду.

Вскоре сверкать и грохотать перестало, почти перестал и дождь, но совсем неподалеку кто-то открыл ружейную пальбу, да так часто, что мы диву давались – когда же он успевает перезаряжать? Любопытство потянуло из палатки под все еще моросящий дождичек и показало, что не стоит слепо доверять чувствам. На соседнем участке бодро горел особняк и ружейными выстрелами трещал разогретый в пламени шифер на крыше.

Тушить разгоревшийся пожар уже не имело смысла. Более того, мы отошли подальше, зная, что хозяйка особняка держала в доме газовые баллоны. И, кстати, сделали это очень вовремя, поскольку вскорости так рвануло и раз, и два, что разметало горящие обломки по окрестностям. И быть бы большому пожару, но высохшая августовская трава теперь сочилась влагой отшумевшего дождя. Нам оставалось только уберечь от горящих обломков палатку и спокойно наблюдать, как догорает творение рук человеческих. Конечно, было жалко и хозяйку, и сгоревшее строение, но жалость эта была (как бы это сказать помягче) формальной, не принималась близко к сердцу. И всплыло в памяти свое, происшедшее всего-то года три до этого события.

Это был мой очередной – пятый и последний стройотряд. Вообще-то, к этому времени (1972 год) я уже окончил институт и никак не ожидал звонка с предложением – а не хочу ли я поработать в стройотряде? Команда в отряде подобралась молодая и неопытная, и для командира ее, Толика Югая, это был всего второй стройотряд. До этого мы с ним в одной бригаде работали в Воркуте и работали неплохо. Так что укреплял он отряд ветеранами, но, скорее всего, было это не главной причиной моего приглашения.

Причина была в другом – есть у меня закадычный дружок, Гена Леонтьев, с которым мы уже работали в стройотряде в Чернышевске. Гена врожденный плотник, с малолетства вместе с отцом рубивший дома. Так вот, в отряде ни у кого не было плотницких навыков, а в Карелии нам предстояло рубить не какие-нибудь коровники или свинарники, а настоящие большие жилые дома. Думаю, что это обстоятельство и было настоящей причиной приглашения. Геннадия долго уговаривать не пришлось. Он год как закончил МАИ и, присовокупив к полагающемуся будущему отпуску не отгулянный отпуск, вполне мог позволить себе пару месяцев уделить физическому труду в краю озер.

До места работы мы добирались отдельно от отряда – поездом из Москвы до Петрозаводска. В Петрозаводск прибыли поутру. До самолета на Сортавала оставалось полдня, и мы поддались искушению посетить остров Кижи, расположенный на Онеге в 68 километрах от города. От причала до острова ходила «Ракета» на подводных крыльях. Велик был соблазн хотя бы взглянуть на всемирно известный архитектурный ансамбль Кижского погоста и музей деревянного зодчества, расположенный прямо под открытым небом – сюда было свезено большое количество часовен, домов и хозяйственных построек из различных регионов Карелии.

Жемчужина Кижского погоста – Церковь Преображения Господня (1714год), высотой 37 метров, увенчанная двадцатью двумя главами. Имя ее строителя неизвестно, но по преданиям срублена она одним топором, который мастер потом выбросил в озеро. Поговаривают также, что сруб рублен без единого гвоздя. Действительно, здание без гвоздей, но есть они в куполах. Церковь закрыта для посещений, поскольку находилась в плохом состоянии. Вся ее конструкция держалась за счет внутреннего металлического каркаса. Зато посетили мы другое строение погоста – Покровскую церковь. (1764год) и полюбовались ее уникальным четырехрядным тябловым иконостасом из 102 икон (*).

 

 

 

Церковь Преображения Господня

 

Поскольку нам предстоит рубить дома, то с любопытством изучаем высочайшее мастерство старинных мастеров, благо, что представлено в экспозиции несколько десятков различных деревянных построек. И каких только техник здесь нет! Рубка и в лапу, и в обло (или в чашу). При этом формы чаш самые разные: «в охряпку», «в режь», «в охлупку», с шипом, и без шипа. Здесь бы задержаться подольше и поднабраться ума, но ночевать на острове не сотрудникам музея строго запрещено. Правда, есть здесь и местные жители, но в оставшихся на острове двух деревеньках – Ямка (впервые упоминается в документах в 1563 году) и Васильево не наберется и двух десятков жителей, да и те выполняют скорее роль музейных служителей и сами деревеньки являются по большей части музейными реконструкциями заонежских деревень.

А когда-то в этих краях буквально бурлила жизнь. В конце XVI века на острове было 14 деревень. В XVII веке на острове действовали несколько меде и железоплавильных заводов, и сам Кижский погост в составе 1197 дворов был прикреплен к одному из них.

Столько всего интересного, что не хочется уезжать, однако время подпирает, и мы с первой же обратной «Ракетой» «улетаем» в Петрозаводск. Нам необходимо еще до ночи попасть в поселок Хиитола, а это уже ладожское побережье. До него из Петрозаводска всего 194 километра, но это по прямой, а на деле поезд кружит меж озер до Хиитолы почти 15 часов. Нас это, конечно, не устраивает и мы еще с утра запаслись билетами на самолет до Сортавала.

Никогда не думал, что доведется полетать на таком уникуме, как Ан-2 – настоящий кукурузник военных времен. Небольшой аэродром с травяным покрытием. Одномоторный биплан с расчаленным крылом кажется таким ненадежным, что сердце стучит учащенно, когда поднимаешься по лесенке в салон. Двенадцать пассажирских мест, минимум удобств, и тряска на взлете по газону, зато в полете чуть больше часа. А потом еще пару часов на электричке от Сортавала до Хиитола, и мы на месте. Отряд приехал накануне и уже вселился в два пустых крайних дома на улочке из однотипных недавно построенных домов на окраине поселка. Неподалеку же располагается и площадка под строительство, окруженная с трех сторон лесопосадками. Площадка представляет собой покатый спуск к недалекому озеру, и, в принципе, для строительства малопригодна. По ней прошлись бульдозером, пытаясь хотя бы частично спланировать ее, но остался значительный уклон, и это существенно осложнило нам дальнейшие работы.

Работы предстоит много – срубить под ключ пять больших четырех квартирных домов, а также возвести для них хозяйственные постройки и туалеты. Для рубки поставлен неошкуренный сосновый лафет – бревна, обрезанные с двух противоположных боковин. Неподалеку располагается небольшая лесопилка, с которой и поставляется нам необходимый материал. Впрочем, можно понять местных жителей – сруб из лафета теплее, чем из бруса. Было бы еще теплее, если бы нам поставили полулафет, где обрезана только одна боковина идущая со стороны помещения, а снаружи дом выглядит тогда, как рубленный из кругляка. И еще теплее, если бы нас попросили рубить в обло, но им очень не хочется, чтобы выступали углы, и мы будем рубить в лапу. Это труднее и профессиональнее, а у нас профессионалов – раз и обчелся. Но ведь мы мифисты, народ башковитый, а у нашего единственного профессионала – Геннадия опыт громадный – он передаст, мы переймем.

И начали перенимать. Сначала разделились по навыкам – у кого был, хоть небольшой, опыт обращения с топором, те составили бригаду плотников, а остальных приписали к землекопам и бетонщикам. У меня всякого опыта хватало, но плотничать было гораздо престижнее, и я определился в бригаду Генки, став, по существу, его замом.

 

 

 

Утренняя заточка топоров

 

Работу начали без раскачки – одни рыли траншеи для фундаментов, другие готовили опалубку, а бригада плотников приступила к подготовке своего основного инструмента – топоров. Топоры поступили явно не плотницкие – с прямыми лезвиями и тупым углом заточки, да заточки, по сути, и не было. Работа такими топорами малопроизводительна и тяжела. Прямое лезвие входит в древесину по всей ширине и не подламывает отделяемую щепу. Геннадий такие топоры забраковал сразу. Благо в поселке имелись слесарные мастерские, и Геннадий сам отвез перетачивать лезвия из прямых в закругленные с радиусом 250-270 миллиметров. А потом уже каждый перетачивал вручную свой топор на абразивных брусках, доводя угол заточки до профессиональных 30-35 градусов и до нужной остроты лезвия – до тех пор, пока на обратной стороне лезвия не появлялись заусенцы. После этого лезвие правили на оселке – пока не сточатся следы от камня. А потом осколком стекла придавали топорищу необходимую удобную форму и гладкость. А затем уже каждое утро до работы каждый некоторое время тратил на доводку своего топора до рабочей кондиции.

Дома рубили в лапу типа «ласточкина хвоста», а для крепости соединения делали еще и зуб. Это было гораздо сложнее и более трудоемко, чем рубка «в обло», но и углы не выступали и оставалась возможность со временем обшить дом вагонкой.

Пока бригада бетонщиков готовила фундаменты, мы рубили и собирали первые венцы на земле. Сначала бревна шкурили, потом, затем причерчивали и пазили. Черта у Геннадия была знатная, он привез ее с собой и, по-видимому, участвовала она в строительстве не одного дома. Если попадался кругляк, то тесали и боковины, предварительно «отбив черту». Каждая описанная операция требовала навыка и сноровки, и мы учились, перенимая их у Генки. Он, как мог, помогал, но операцию причерчивания, как самую ответственную, выполнял поначалу сам и долго не доверял ее делать никому.

 

 

Гена за причерчиванием

 

Чтобы повысить крепость сруба ставили бревна венцов на шканты. Для этого пробуривали верхнее бревно венца и забуривались в нижнее. Затем снимали верхнее бревно, в отверстия в нижнем бревне забивали шканты и на них уже насаживали верхнее бревно, забивая его киянкой. Все вместе – паз, лапа, зуб и шканты создавали очень устойчивую конструкцию. Погоня за такой устойчивостью требовала много времени и отнимала много сил.

 

 

 

Киянка за работой

 

Учились все на первом доме, и два десятка «плотников» на один дом было явным избытком. Но, по мере освоения профессии и подготовки фундаментов, мы разделялись. Еще, не закончив первый дом, заложили два новых. Вот теперь работы хватало всем – появилась даже специализация, и дела пошли быстрее.

И все бы хорошо, да вот доставала жара – не было ни тучки, и мы сначала сгорели, а потом загорели, как негритята, а солнце, в совокупности с работой, вытопило из нас последние остатки оседлого жирка.

Сначала у нас не было никакой механизации, но потом «подогнали» бензопилу, и работа пошла веселее. Еще одна операция отнимала у нас и силы и время – сверление дырок для шкантов. Для каждого шканта надо было просверлить полтора бревна, а сделать это единственным коловоротом было и трудно, и длительно. Но мы не унывали, и первый дом подвели под крышу, орудуя только коловоротом.

Уже по приезде мы обратили внимание, что спланирована строительная площадка неряшливо – не выдержан горизонт. А поскольку дома наши были достаточно длинные, то и получалось, что фундамент у одного конца дома был практически вровень с землей, а на другом конце вздымался почти на двухметровую высоту. К этому форс-мажору мы отнеслись стоически, и до поры до времени все было хорошо. Командир наш где-то раздобыл электродрель, изрядно потрепанную, но достаточно мощную и с большим патроном – теперь дела наши пошли гораздо быстрее. И месяца не прошло, а у нас уже был практически готов один дом – ребята крыли крышу. На втором устанавливали стропила, а сруб третьего вывели выше окон. Каждый дом был на четыре семьи, с четырьмя входами и с двумя капитальными бревенчатыми стенами внутри.

 

 

 

Автор за работой 

 

Пока укладывали первые венцы, сверлить дрелью было просто – стоишь невысоко на бревне, сохраняя равновесие, и забуриваешься через него в нижележащее бревно. Да и передавать дрель из одного отсека дома в другой проблемы не составляло. Когда же сруб вывели выше окон, то балансировать с дрелью, у которой довольно мощный крутящийся момент, на почти четырехметровой высоте – работа не для слабонервных. Да и передавать дрель из одного отсека дома в другой стало непросто. Из-за недостаточной длины кабеля, вести его вокруг протяженного сруба не было возможности. Вот и передавали дрель поверху, вывешивая и вытравливая ее на ее же кабеле. Как я уже говорил, дрель была старая, и вот, при очередной такой передаче, кабель где-то коротнул….

Чтобы защитить бревенчатый дом от продувания и сохранить тепло, при рубке сруба между венцами по пазу прокладывается уплотняющий материал. Обычно используется пакля из льняного или джутового волокна, но наиболее эффективна в этом отношении овечья шерсть. Нам же для уплотнения поставили высушенный болотный мох – «мокришник». Можно понять поставщиков – с шерстью в стране всегда была напряженка, да и дороговато получается, а вот мха в Карелии, по всей видимости, в достатке, да и стоит он копейки. Так что прокладывали мы пазы мохом и всегда с избытком, чтобы, при последующей усадке уже построенного дома, подбить мох в имеющиеся неплотности прилегания венцов. И, пока мох не подбит, так и стоит дом, мохнатясь по пазам, свешивающимся мохом. Вот и наши дома, обвешенные мохом, напоминали чем-то длинных мохнатых гусениц. И вот, когда дрель коротнула, одной искры оказалось достаточно, чтобы хорошо просушенный мох вспыхнул, как порох.

На нашу беду в отсек, куда передавали дрель, еще не подоспел принимающий – и запылал безнадзорный отсек синим бездымным пламенем. А мы, перекинув дрель, продолжали пазить следующие бревна, даже не догадываясь об уже начавшемся пожаре. Но, на наше счастье, начало пожара увидели бойцы, которые крыли крышу соседнего недавно построенного дома. Они-то и закричали нам, и даже раньше нас прибыли на тушение.

В том 1972 году стояло аномально жаркое лето. В Подмосковье горели торфяники, и едкий дым заволакивал столицу. У нас же с самого утра начинало жарить солнце, и к обеду на солнцепеке работа с топором была сущим адом. Землекопы и бетонщики оголялись до плавок, а вот плотники по технике безопасности обязаны были работать в штанах, а то и в сапогах. Утром начинали работу в полной форме, а потом просто снимали рубашку и повязывали ее на пояс. Вот эта «полуодетость» и спасла положение – так и тушили пожар, сбивая пламя брюками и рубашками.

Любопытно смотреть, когда горит не твое. И даже, когда твое, но не тобой построенное, то не так больно. А здесь горело творение твоих рук. Горело то, во что вложил душу и силы. Горел кусочек тебя, и это было так больно и обидно, что невольно лились слезы. И не от дыма, который окутал все вокруг, а от обиды и бессилия. Но, как оказалось, зря мы не верили в свои силы. Одно дело, когда горит мох – ему и искры достаточно, а вот, чтобы разгореться, ошкуренным сосновым бревнам нужны уже минуты. А этих минут мы огню не дали.

Как же все-таки по-разному относится человек к чужому и к своему горю, к чужому несчастью и к несчастью, обрушившемуся на себя. И я совсем не уверен, что бросился бы тушить голыми руками горевший чужой и нежилой дом.

Пожарные приехали через четверть часа, когда мы, разгоряченные и перемазанные сажей и пеплом, в прожженных штанах и штормовках, и со счастливыми, перепачканными слезами и сажей, лицами, оживленно обсуждали все перипетии выигранного сражения. Над спасенным срубом курился дымок – видно глубоко в пазах еще тлел мох. Но огня уже не было. Пожарники долго и усердно заливали наше строение, выбивая водой из брандспойта последние кусочки мха. Сруб, закопченный по началу, опять похорошел. Он хоть и был кое-где в подпалинах, но с него, как с других, уже не свисали безобразные лохмотья мха. Это было красиво, но совершенно не функционально – не уплотненные мхом пазы не держали б тепло, и зимовать в таком строении я бы не советовал.

 

 

 

Дом потушили но дыи остался

 

Спасенный дом мы так не оставили. На следующий день всем отрядом мы раскатали его по бревнышкам, предварительно эти бревнышки пронумеровав. А потом также быстренько собрали сруб, проложив щедро между венцов новый мох. Говорят, что спасенный в пожаре дом уже не загорится. Вот и местные, видимо, потенциальные жильцы, приходили и смотрели. И оценивали построенное, и особенно интересовались «погорельцем». Хочется надеяться, что стоят еще пять, срубленных нами на совесть, деревянных домов, и живут в них счастливые люди, хотя бы редко, но вспоминающие молодых строителей. И мысль об этом до сих пор греет мне душу.

 

 

 

До нашего вмешательства

 

 

 

После нашего вмешательства (найдите пять отличий)

 

• В 1990 году Кижский архитектурный ансамбль включен в Список Всемирного культурного и природного наследия ЮНЕСКО.

 

 

 

 

 

 

 

Корабелы и негатив

Работали мы в Карелии уже более месяца. Поначалу, пока втягивались в непривычный ритм (12 часов упорного повседневного труда да еще почти при двадцатичетырехчасовом световом дне), то очень уставали. В отряде в основном были городские жители, для которых работа с землей, а, тем более, с бетоном, была непривычна. А уж плотницкая работа располагалась за уровнем повседневного понимания горожанина.

Но у нас был Гена Леонтьев, мой закадычный дружек, который с детства помогал отцу рубить дома. На нем-то и держалась вся стройотрядовская уверенность в успешном выполнении нашей жилищной миссии. Вот и учились мы мастерству и сноровке у него да еще у немногих ветеранов, к которым я относил и себя, прошедшего к этому времени школу четырех стройотрядов. А потому и был я у Геннадия за помощника, и мне в первую очередь, по-свойски, доставалось за наших неумех. Но, срубив пару домов, мы пообвыклись, пообтерлись, работа уже стала в охотку, и радовала душу. Не омрачил ее даже случившийся пожар.

 

 

 

Веселый «перекур»

 

И если поначалу мы вечерами валились с ног, вырубаясь до утра в беспокойных снах, то через месяц у нас стало находиться время не только для сна, но и для досуга. Стали чаще и допоздна сидеть у костра и петь и песни под гитару. А когда с пилорамы пришла партия шпунтованной доски для отделочных работ в уже построенных домах, то зародился у Генки, заядлого рыболова, почти утопический план – а не построить ли нам лодку? Тем более, как оказалось, у него и такой опыт был, правда, небольшой, но ведь не боги горшки …

А была эта мысль интересна еще тем, что близ Хиитола, поселка, где проводилось наше строительство, и совсем рядом с нашей стройплощадкой располагалось чудесное озеро Райватталанлампи, заросшее по берегам тальником и наполненное до краев рыбой. Рыбалка, требующая изрядного терпения и времени, нам не грозила, а вот поплавать по озеру на лодке, погрести и понырять с нее – было заманчиво.

 

 

 

Гена на берегу Райватталанлампи

 

Поскольку вечерами, которые были почти так же светлы, как дни, у нас появился досуг, то работа закипела. Нас было всего двое, поскольку сначала ребята отнеслись к этой идее скептически – судоверфь на базе нашей стройплощадки представить было трудно. Но мы сделали киль, который оброс форштевнем и шпангоутами, и на этот скелет начали наращивать «мясо» – вымоченные шпунтованные доски. Вот тут и возник интерес к затее, реально и на глазах воплощающейся в жизнь. Появились многочисленные помощники и советчики, которые, по их мнению, лучше знали – как надо было ставить банки, и как делать уключины, и какие весла будут лучше. Мы принимали советы с благодарностью, но от помощников отказались – мы заразились уверенностью, что справимся с постройкой вдвоем, и не хотели ни с кем делить звание «корабелов».

Шпангоуты обшили доской, сделали борта и уключины, носовые и кормовые сиденья и банки, и вытесали два великолепных, по нашему мнению, весла. Затем подбили мохом швы и просмолили их – судно можно было принимать. Получилось оно слегка неказистое и довольно тяжелое, но для нас оно было лучше всех.

 

 

 

Какая же лодка без весел

На утренней линейке командир наш Толик Югай сказал несколько теплых слов о конструкции, пожелал успешного плавания и семь футов под килем. При наличии сухого закона и отсутствии шампанского, бутылку о борт разбивать не стали – может быть, и зря!

Лодку строили вечерами, а днем ее скрывали под брезентом от досужливых взглядов местного начальства, которому могло не понравиться такое «разбазаривание» строительных материалов. И все же, как мы не береглись, уже ближе к окончанию строительства наша затея раскрылась.

Кому-то из местных партийных бонз захотелось посмотреть, как же проводят свой досуг эти «упертые студентики». Они и днем приходили, и убедились, что работаем мы на совесть – быстро и качественно. А как мы отдыхаем? Вот и пожаловали на огонек костра и песни задушевные. Тут и оказалось, что отдыхают культурно не все – двое упертых фанатиков все еще работают, что-то сооружая с помощью топора и молотка. Справедливости ради надо сказать, что большого скандала не получилось. К чести начальства, оно прониклось нашим искренним желанием изучить их почти заповедные места и поплавать на лодке по их прекрасному озеру. Теперь лодку можно было уже не скрывать, и она подсыхала на солнышке, готовясь к первому плаванию.

 

 

 

Праздник в честь Бога Труда

 

Настал день, когда наше судно решено было испытать на плавучесть. Лодка хоть и подсохла, но была еще тяжела. Но для шести неслабых мужичков, накачавших бицепсы работой с топором, это проблемы не составило. Лодку перевернули килем вверх, подняли на вытянутые руки – так и шагали под ней до самого озера. Генке, крепенькому, но самому низкорослому, пришлось нести оба весла.

Говорят, что у семи нянек дитя без глазу, но мы наше дитя донесли и спустили на воду в полной сохранности. Плюхнулось оно в воду, подняв волну, а потом устойчиво закачалось с боку на бок. В лодку садились осторожно, боясь, что перевернется, но она показала хорошую остойчивость. В движении, правда, была она тяжела, но это и не удивительно, принимая во внимание ее далеко не идеальные формы и семь пассажиров. К тому же, она слегка подтекала, но это были уже мелочи – разбухнет на воде и течь прекратится. В общем, не считая тихоходности и неуклюжести, лодка вполне удалась. В лагерь возвращались триумфаторами – теперь у нас было свое плавучее средство.

 

 

 

Испытания на плавучесть

 

На следующий день мы пригласили поплавать командира, но лодки на месте не оказалось. Накануне, у нас не было чем ее привязать, и мы просто вытащили нос на берег. По всей видимости, наше успешное плавание не осталось незамеченным, и лодку просто вульгарно стащили. Но это не тот предмет, который можно просто так взять и унести. Да и прятать-то ее на другом конце озера местным было не с руки – значит, она где-то рядом. Действительно, лодку нашли в кустах неподалеку, но без весел. Вскоре неподалеку нашлись и весла. Мы поплавали, а потом лодку перегнали поближе к лагерю и полностью вытащили на берег. Да и весла на этот раз унесли с собой.

Однако на следующий вечер лодки на месте опять не оказалось. Нашлась она, хорошо замаскированная, в кустах еще дальше от лагеря, чем в первый раз. Ясно стало, что действует не одиночка, и действуют ночами, когда мы отсыпаемся от тяжелой работы. Обидно стало за такое отношение. Ведь ясно, что лодку мы с собой не повезем, оставим местным, как подарок. Да и днем она нам ни к чему – бери, пользуйся, но возвращай. Здесь же чувствовалось явное желание именно украсть. И когда в очередной раз лодки не оказалось на месте, и нашли мы ее уже очень далеко от лагеря, то решили твердо, что никаких подарков местным не будет. И в решении этом мы только утвердились, когда привязанную лодку нашли у причала полузатопленной. Не сумев отковать, в днище ее просто пробили дыру.

Мы, конечно, дыру залатали и еще поплавали по озеру, но за день до отъезда в столицу мы нагрузили наше кораблестроительное детище камнями, вывели его на середину озера и прорубили дно. А потом, как и легендарный китежский ваятель, топор выбросили в озеро, а сами добрались до берега вплавь. Жаль было топить наше детище и оставлять о себе такой негатив, но уж больно наглыми и злыми оказались местные жители, и оставлять им такие подарки не хотелось. Надеюсь, что пять больших бревенчатых жилых домов, срубленных нами для посельчан, перевесили весь корабельный негатив.

 

 

 

 

Высоко сижу, далеко гляжу

 

 

 

Студенческое лето

 

Ах, студенческое лето!

Сколько песен было спето

Про друзей, любовь, про... это

Тихой ночью у костра.

Звезды северного неба –

Вроде есть, а вроде небыль,

И никак не потемнеет

Вплоть до самого утра.

 

 

 

Лагерь ССО «Няндома-67»

 

Ах, студенческое лето!

Начинались от рассвета

Стройотрядовские будни,

Незабвенная пора.

Просоленные штормовки,

Отсыревшие бытовки –

Сколько минуло годочков,

А как будто бы вчера.

 

Ах, студенческое лето!

Я люблю тебя за это.

Не осталась без ответа

Наша пылкая страда.

Семь недель – как не бывало,

Заработали немало,

И силенок набежало,

И пробилась борода.

 

Ах, студенческое лето!

Светлой дружбою согрето,

Ты достойно не воспето,

Но придет твоя пора.

Дни осыпятся листами,

Внуки вырастут цветами,

И геройскими мечтами

Нам заполнят вечера.

 

Наша скромная работа

Из альбомов старых фото,

Как забытых песен нота,

Зазвучит на новый лад.

Замирая, будут внуки

Слушать наших песен звуки,

Да истории и... глюки

Про студенческий уклад.

 

 

Автор

 

Будут грезить в веке новом

О пристанище сосновом.

Стройотрядовским обновам,

Износившимся вконец,

Будут рады, как награде –

Не костюму в маскараде,

Не бездумной эскападе –

Как наряду под венец.

  

Если это вправду будет,

И о нас не позабудут

Наши внуки, выйдя в люди

И бросая якоря.

Значит, мы достойно жили,

И, наверно, заслужили,

Чтоб о нас заговорили: –

«Время прожили не зря!»

 

 

 

 

Какими мы были

 

 

Какими мы были? Каким мы стали?

Ничто не забыли, мы только устали.

 

Устали с годами, дурной суетой,

Пустыми делами, забот маятой.

 

Устали скитаться и жизнь догонять,

За место сражаться и место искать,

 

Лелеять надежды и влазить в долги,

И верить, что прежде устанут враги.

 

И жизнь повернется к тебе не спиной,

И добрая ссора не станет войной.

 

Друзья не забудут, не бросит жена –

За все неудачи воздастся сполна.

 

Ведь были ж когда-то в далекие годы

С любимой закаты, с любимой восходы.

 

И споры с друзьями, порой до рассвета,

И стройки студенческой жаркое лето.

 

Усталость без меры, усталость до боли –

Мы только держались на собственной воле,

 

Скрипели зубами, вставая с земли,

И счет не часам, а минутам вели.

 

И мышцы болели, и ныла спина,

Но вечером пела гитары струна.

 

И мы подпевали, усталость забыв,

И плыл над тайгою знакомый мотив.

 

В нем были туманы и запах тайги,

И чьи-то обманы, и чьи-то враги.

 

И белые ночи, и свет фонарей,

И милые очи под сенью аллей.

 

И мы забывали усталость и боль,

И нас согревали огонь и любовь.

 

Мы верили в завтра, мы жили не зря –

На речке таежной творили моря.

 

На Севере крайнем дороги вели

И избы рубили от дома вдали.

 

Нас жизнь закаляла, учила терпеть,

За правду сражаться, смеяться и петь.

 

Любить без оглядки, без слез и мольбы,

И стойко нести все удары судьбы.

 

Так что ж мы раскисли, и годы как срок?

Нам задало время серьезный урок.

 

И надо держаться, и помнить азы,

И надо сражаться, и веровать в жизнь.

 

И чувствовать время, и вместе расти,

И жизнь не как бремя, как радость нести.

 

Не ныть понапрасну, усталость коря –

Мы жили прекрасно, мы жили не зря.

 

Такими мы были, какими мы будем?

Ничто не забыли, ничто не забудем!

 

 

 

Сядем рядом за столом …

 

Сядем рядом за столом

И расправим плечи.

Вместе были мы, друзья,

Пять коротких лет.

Сколько минуло годков

От последней встречи,

Но остался навсегда

В нашем сердце след.

 

Многих с нами просто нет –

Есть на то причины.

Кто не смог, а кто навек

Только в наших снах.

Мы под всякую беду

Подставляли спины,

Позабыв уже давно,

Что такое страх.

 

И мотала нас судьба

По годам и весям.

Изменились век и строй,

Изменился быт.

Мир, такой большой вчера,

Стал сегодня тесен,

Хоть он был тогда закрыт,

А сейчас открыт.

 

Нам бы сбросить бы годков

Этак двадцать-тридцать.

Ах, какие бы у нас

Были бы дела!

Нам уже сейчас, друзья,

Есть о чем гордиться.

То, что юность не сумела б,

Старость бы смогла.

 

Мы как раз в такой поре –

Есть еще силенки.

А уж опыта подчас

Нам не занимать.

Не обходят нас пока

Стороной девчонки –

От добра-добра не ищут,

Надо понимать!

 

Поседевшие юнцы,

Рыцари эпохи.

Мы по-прежнему в строю,

Тянем новый век.

Нелегко, к чему скрывать,

Но не так уж плохо –

Ко всему привыкнуть может

Русский человек.

 

И сидим мы за столом

Цепью поредевшей.

Нам о вечном бы пора,

Мы же все мечтать.

В нашей братии седой

Столько перенесшей

Скольких в следующий раз

Нам не досчитать?

 

Так давайте же, друзья,

Собираться чаще.

Пусть хотя бы каждый год,

А не раз в пять лет.

Может, станет наша жизнь

От свиданий слаще,

И останется от встреч

В сердце теплый след.

 

 

Вот и минуло уже…

 

 

Вот и минуло уже сорок лет,

Как на вольные ушли мы хлеба,

И теперь при встрече – здравствуй, привет –

Разбросала нас по жизни судьба.

 

Ах, какие были годы в цвету,

Будоражили мальчишек мечты,

Мир беспошлинно дарил красоту –

Мы общались с ним по-свойски, на Ты.

 

И всего-то нам хватало вполне –

Жадно черпали и радость и боль,

И любовью упивались вдвойне,

Свято верили, что физики – соль

 

Этой пресной и огромной Земли,

Уложившейся в уютный мирок,

Что на Жолио остался Кюри,

Отмотали мы положенный срок.

 

Вот и минуло уже сорок лет,

Но по-прежнему сердца горячи,

Многих с нами, к сожалению нет,

Вспомним павших и чуть-чуть помолчим.

 

 

 

Вслед за юностью вдогонку…

 

Фиолетовые склоны –

Вдоль дороги Иван-чай

Протянулся лентой сонной

И тоскливой по ночам.

 

Бледный отблеск электрички

Разрывает тишину,

По неписанной привычке

Я в коротких снах тону.

 

Не проехать бы случайно

Полустанок дачный мой,

А тогда хоть с неба манна,

Но пешком шагать домой

 

По бетонным частым шпалам,

Спотыкаясь в темноте.

5 км – совсем не мало,

Шпалы тонкие, не те,

 

Что когда-то в стройотрядах

Костылями пришивал

К рельсам туго. Если надо,

То с усердьем рихтовал.

 

И бежала вдаль дорога

В заполярной мерзлоте –

Там цветов совсем немного,

И леса совсем не те.

 

Под промозглыми дождями,

Только в плавках и кирзе,

Мы сочувствия не ждали

От Всевышнего уже.

 

И работали как черти,

Чтоб не мерзнуть на ветру.

Вы не верите? Поверьте,

Я нисколечко не вру.

 

А одежка под брезентом

Под березкою кривой –

Надевалася к моменту,

Чтоб сухим идти домой.

 

«Каракатица» – подъемник,

Подобрав домкраты лап,

Вез усталых, в доску сонных,

В лагерь, словно на этап.

 

Вез, постукивая бойко

По проложенным путям –

Пе-ре-строй-ка, пе-ре-строй-ка

И не снилась еще нам.

 

Мы вперед на четверть века

Не спешили заглянуть.

Для трудяги-человека

Поскорей бы лечь, уснуть.

 

Стук колес умолк как будто,

Значит лагерь, вылезай!

Добрались, конец маршрута,

Вот сейчас горячий чай

 

Сладкий-сладкий, чтобы силы

Молодые возвернуть.

Ты куда, составчик милый,

Ты зачем обратно в путь?

 

Вот, опять проспал, растяпа,

Полустанок дачный наш.

Надевай, приятель, шляпу,

В ночь по шпалам шагом марш!

 

По бетонным со щебенкой

В шпальных ящиках битком.

Вслед за юностью вдогонку –

Укатил ведь далеко.

 

 

И будет та ложь во спасенье

 

Вот вы говорите: Романтик – чудак,

В реалии жизни врастает не так,

Все видит он в розовом свете.

Да это ж прекрасно, скажу я в ответ –

На этих блаженных наш держится свет,

Хоть солнышко каждому светит.

 

Вы мне возразите – какой от них толк,

Один работяга таких стоит полк –

В забой их со всеми мечтами.

А я вам скажу, что мечты это флаг,

Мечтатель застою и косности враг,

И путь не усеян цветами.

 

Они единичны, не стадо овец,

Даруют им будни терновый венец –

Лишь время расставит все здраво.

А вы мне – подумаешь, грянет их час –

Живем на земле мы не завтра, сейчас –

Нужна на безделье управа.

 

И этот пустой затянувшийся спор

Для ныне живущих урок и… укор –

Когда-то попросят их внуки:

Ты, деда, про время свое расскажи,

Вы ж были романтики, вот это жизнь,

А ныне засохнешь от скуки.

 

И что же вы скажете внукам в ответ?

Что дед не романтик и все это бред?

И надо лишь тупо трудиться?

Своими руками убьете мечту?

А, может, солжете про степи в цвету,

Про солнце, что в море садится?

 

Про подвиги БАМа, Сургут, целину,

Как в стройках студенческих ведал страну,

Про счастье дороги весенней?

Про бурные реки и горы в снегу,

Про то, как с товарищем мерил тайгу –

И будет та ложь во спасенье!

 

 

 

Город-жизнь

 

 

От тебя, мой друг, не скрою –

Не пишу стихи, а строю.

Слово к слову, строчка к строчке

вырастают этажи.

Я уже, mon chere, не молод,

Но растет мой чудо-город –

Есть поэмы-небоскребы,

есть частушки-гаражи.

 

В нем не скучно и не пусто,

Заполняют скверы чувства,

В нем дымками приключений

кружат голову ветра.

Здесь надежда и, тем паче,

Проживает здесь удача,

А любовь и вера с вами

коротают вечера.

 

Я и сам сюда под вечер

Захожу с мечтой о встрече

С тем, что прожито когда-то,

а теперь в стихах живет.

С отрешеньем и вниманьем

Отдаюсь воспоминаньям –

Продолжаю виртуально

неоконченный полет.

 

Не грусти, мой друг усталый,

Что тебе досталось мало

Полноценного вниманья,

и душевной теплоты.

В этом городе-надежде

Обогреешься, как прежде,

И, как прежде, воплотятся

затаенные мечты.

 

От тебя, мой друг, не скрою –

Город-жизнь стихами строю.

Он, хотя и виртуальный,

только крепче, чем гранит.

Ведь над ним не властны годы

И превратности погоды –

Он дела наши и мысли

для потомков сохранит.

 

 

Жизнь-река

 

 

Сколько речек повидал я в пути,

И равнинных, и стремительных – с гор,

Мне б до нежности их вод снизойти,

Родниковость их увидеть в упор.

 

Ну, а я-то все вперед да вперед,

К горизонту приторочил свой путь.

Думал – юности река не свернет,

Не расплещется в болотную муть.

 

А и вправду – сорок лет был в пути,

Догонял, но не догнал, горизонт.

Понял только – до него не дойти,

Вот такой по жизни вышел афронт.

 

А по мне так в этом есть свой резон,

Значит, есть к чему по жизни идти.

Жизнь-река моя стремись в горизонт,

До бессмертья – только Стикс перейти!

 

 

 

 

 

Мы когда-нибудь вернемся

 

 

Мы когда-нибудь вернемся –

Кто в трудах, а кто в мечтах,

И при встрече улыбнемся,

И найдем… «рояль» в кустах.

 

Обновим на колках струны,

Пробренчим аккордов ряд –

Голос только вот не юный,

Но зато глаза горят

 

Тем огнем, что нас из детства

В юность бросил напролом.

А куда нам было деться? –

На излом, так на излом!

 

И бросало нас, и мяло

На житейских жерновах,

До печенок доставало

И в реале, и во снах.

 

Но недаром мы, ребята,

Поствоенных бурных лет,

И в удачу верим свято,

И на нас управы нет.

 

Потому и дотянули

Мы до нынешних времен,

Хоть порою жизни пули

Наносили нам урон.

 

Многих нет уже, ребята,

Будем память длить о них,

Пока сердце бьется свято,

Пока жар души не стих.

 

Кто остался, мне как братья,

Вам признаюсь честно я –

Не студенческая шатия,

А любимая семья.

 

 

 

 

 

 

И бросало нас и мяло на житейских жерновах

 

 

 

 

Гонконгский гость 

У каждого напряженного действия почти обязательно бывают свои последствия. Вот и я связываю с этим свою необычную историю. Собственно говоря, ничего необычного в том, что я загрипповал, не было – в стране уже несколько месяцев бушевал «гонконгский» грипп. Это была настоящая эпидемия. Конечно, она ни в какое сравнение не шла с печально знаменитой эпидемией гриппа 1918-1920 годов, «испанкой», унесшей более пятидесяти миллионов жизней, но и грипп 1968-1969 годов унес почти миллион.

В Обнинске по весне заболели многие, в том числе и студенты. Хотя считалось, что грипп этот поражал в основном пожилых людей, но и молодым, «утомленным учебой», тоже досталось по первое число. Не знаю, как много заболело наших ребят, поскольку сам свалился один из первых, и весь болезненный период прошел как бы мимо меня, но реально по мне прокатился, как танк, загнав в постель, как в окоп. Обычно лихорадочное состояние при гриппе длится не более пяти дней, но дни шли за днями, а слабость и температура не выпускали меня из постели.

Ума не приложу, почему этот гонконгский гость так ко мне привязался? Думал по началу, что в связи с общим ослаблением организма после трудного «рабочего семестра» в Чернышевске. Тогда, действительно, напахались мы на славу. Работал в основном на отливке фундаментов для установления тепловых коробов на теплотрассе. Бетонные работы выматывали донельзя – песок, гравий, цемент и лопата, которой надо было основательно перелопатить эту смесь, политую водой. А потом разносить ее на носилках по трассе, нагружая последние до предела подъема. А потом еще и заливать в опалубку, которая местами достигала двухметровой высоты. Пальцы уставали так, что отказывались подчиняться приказам мозга, причем они, запрограммированные на удержание, сгибались легко, а вот, чтобы разогнуть их, требовалось немалое волевое усилие. И разгибались не все сразу, а по одному с характерным щелчком. Такое их поведение длилось еще с месяц после окончания работ, и весьма мешало при письме и еде. Однако молодой организм взял свое, и к началу гриппозной компании я, в общем-то, был здоров и весел. Так что эта версия скорее всего оказалась не состоятельной.

И, тем не менее, к тому времени, когда все уже переболели, я продолжал пролеживать бока, не имея ни сил, ни воли, чтобы выбраться из постели. Все многочисленные усилия друзей по поправке моего здоровья, как то – таблетки, чаи с медом и малиновым вареньем, успеха не имели. Вот тогда и появился тот необычный фактор, о котором я упоминал в начале. Появился он в лице сокурсника – Прохорова Юрия Петровича. Именно так, по имени-отчеству мы сначала его и звали, уважая и возраст его, и огромный жизненный опыт. Со временем Юрий Петрович сократился до уважительного «Петрович», и так и остался, и в обиходе, и в памяти.

Петрович появился в нашей комнате под вечер, по заговорчески подмигнул мне, и с порога заявил:

– Будем тебя сейчас лечить по-нашему.

После всех ранее проведенных процедур, не принесших желанного облегчения, я уже не очень доверял доморощенным эскулапам, но Петровичу поверил безоговорочно. Еще бы, его жизненному опыту позавидовал бы любой наш сокурсник. Был он из Краснодара, рано потерял родителей, и на его попечении оказались младшие брат и сестра. Чтобы содержать семью, Петрович устроился на работу комбайнером в один из совхозов под Краснодаром. Он получил отсрочку в армию, и несколько лет работал, пока не поднял младшеньких. А потом честно отслужил три года, будучи самым возрастным солдатом. Служил достойно и демобилизовался уже в звании сержанта. Сразу же после демобилизации сдал экзамены в МИФИ. Старше большинства из нас на девять лет, он пользовался и на курсе, и в институте непререкаемым уважением, но не кичился этим, а был прост и по-отечески заботлив. Так что то, что он выставил на прикроватную тумбочку, меня, конечно, удивило, но не вызвало недоверия.

А выставил он пол-литровую бутылку «Столичной» и два больших граненых стакана. Один стакан он налил до краев и предложил мне, в другой набулькал себе малость – за компанию. Я, непривычный к такому крепкому напитку, начал отнекиваться, но Петрович был тверд – надо, знаю, что делаю.

– А закусить чем?

– Это мы сейчас оформим.

Петрович запустил руку во внутренний карман пиджачка и достал маленький треугольничек плавленого сырка «Дружба», разломил его на две части и одну вручил мне.

– Пей на здоровье. До дна, до дна. Молодец! Закусывай.

Пока я вяло зажевывал выпитое, Петрович опять наполнил мой стакан до краев, а небольшой остаток брызнул в свой. Голова моя и так уже куда-то поехала вдаль, и я того и гляди мог отчалить в плавание по волнам забытья, а потому Петрович заторопил:

– Давай, давай скорее! До дна, до дна, до дна-а-а! – помогал он мне словами и руками.

– Держи! – попытался он вложить в мою непослушную руку вторую половинку закусочного сырка. Видя мою полную расслабленность перед отключкой, сам буквально вложил мне его в рот и заставил прожевать.

Все, дальше ничего из реальности не помню – сознание само вплыло в мир фантасмагории и начало вращаться в нем, демонстрируя полную независимость от своего носителя. Такого галлюцинационного бреда я ни до, ни после не испытывал. Это была ночь кошмаров и полетов наяву. Ума не приложу, как я сумел выжить и психологически, и физически. Утром, однако, я проснулся с ощущением рожденного заново. Слабость чувствовалась во всех членах, но я уже самостоятельно сполз с кровати и сходил умыться. А к обеду уже вышел на улицу и немного побродил у общежития, покачиваясь от слабости. С этого момента здоровье стремительно пошло на поправку, и через пару дней я даже приступил к занятиям в институте.

 

 

 

Петрович в сердце моем

 

Вот так, ко всем прочим достоинствам Петровича добавилась еще и слава эскулапа. Мое уважение к этому скромному, по-отечески заботливому и душевному товарищу возросло после этого чудесного воскрешения буквально до небес. На таких людях и стоит Россия, и стоять будет, покуда они есть.

 

 

 

«Отбегалась, отпрыгалась …»

     Память, память, память людская, как мало тебе надо порой, чтобы вспыхнуть ярко, освещая события давно ушедшие, и, вроде как, основательно забытые. Маленький толчок и начинает разворачиваться то, о чем, вроде бы и не надо было забывать, но за рутиною прожитых лет все же забывается. Впрочем, я все больше склоняюсь к мысли, что ничего не уходит бесследно, и … вообще ничего не уходит – просто прячется глубоко-глубоко и, вроде как, недоступно в подсознании, где-то очень глубоко в мозгу – что ж хорошее хранилище. Только мне больше импонирует мысль о том, что мозг наш не какая-то, пусть и совершенная, но все же камера хранения, а тонкий инструмент для извлечения информации из вселенского информационного поля в котором есть все, что было, что есть, и, может быть, что еще только будет когда-то. Этим предположением можно объяснить многое из таинственно-непознанного, включая озарения, ясновидение, да и просто те же, казалось бы, окончательно забытые, но проявляющиеся в нужный момент воспоминания. Мы своим настроем снабжаем наш мозг-инструмент соответствующим паролем для извлечения из вселенского информационного поля нужной информации.

     Вот, так всегда – задумаешься о чем-нибудь одном, а память начинает раскручивать события к делу на первый взгляд не относящиеся, но открываемые настроением-паролем. Недавно вышла из печати книжка о годах моих студенческих, и осталось уже не в нестойкой памяти человеческой, а на бумаге все, сколь-нибудь интересное об этом жизненном периоде, и можно вроде бы и успокоиться немного. Но открылся, видимо, соответствующий портал и потекли новые воспоминания, и сам я с удивлением спохватился –  как можно было забыть такое?

     На нашем курсе я женился, наверное, первым. Завершался четвертый учебный год и первый месяц весны, которая выдалась дружной и теплой. Снег практически весь сошел, оставив после себя большие лужи. День для бракосочетания выдался теплым и солнечным. Мы так и прошагали в загс налегке, благо располагался он неподалеку.  Мы – это я с Ларисой, её (пока еще) подружки и веселая компания моих друзей – и школьных, и институтских не поленившихся нагрянуть в Орехово-Зуево из Обнинска.

     Парни припарадились по такому значимому случаю. В загсе я до этого не был ни разу и потому не могу сказать, что все протекало как обычно –

 

 

 

все, по-моему, было на уровне. Веселый жених, веселая невеста, довольные свидетели, кольца, поцелуй. А потом вся веселая компания прошествовала до дома, причем счастливый новобрачный переносил свою милую супругу через каждую встреченную лужу. Ничего, казалось бы, не омрачало всю счастливую церемонию, даже бабушки у подъезда, вставшие плотной стеной за выкуп невесты. Правда, это была уже жена, но кто на такие мелочи обращает внимание – традиции важнее.

     Мы весело поторговались и вошли с Ларисой в подъезд. Я взял милую женушку на руки и понес на четвертый этаж. Вдоль пути на ступеньках протянулась моя веселая студенческая компания из Обнинска. При виде нас она загорланила под гитару Паши Свиркунова тогда весьма популярную песенку Константина Беляева:

 

Вот и в моем словаре появилось

Незнакомое слово – жена.

Все в жене моей просто и мило,

Вот только петь не умеет она,

Значит, песням отныне моим грош цена.

 

Это так соответствовало теме, что Лариса буквально расцвела. Но тут ребята грянули припев, а потом еще и повторили его:

 

Отбегалась, отпрыгалась, 
   Отпелась, отлюбилась, 
   Моя шальная молодость 
   Туманом отклубилась! 

 

И песня вроде бы не грустная, и поется от мужского лица, а потому никто не ожидал такой неадекватной реакции. Прослушав первый припев, Лариса потеряла улыбку, а когда ребята повторили «отбегалась, отпрыгалась, отпелась, отлюбилась …» Лариса заревела в голос. Видимо, плотина, сдерживающая чувственное напряжение последних дней, прорвалась, и слезы очищающие хлынули рекой.

     Вода камень точит, а ласковые добрые слова лечат душу – на все нужно только время, и ушло его немало. Так что, когда мы, успокоенные и проникшиеся торжественностью момента, спустились с небес четвертого этажа к праздничному столу этажа первого, то обеспокоенными выглядели уже не мы, а гости. Из гостей были только самые близкие.  Самая дальняя из близких – мамина младшая сестренка, а моя, стало быть, тетя, Лида. Лида приехала из-под Курска, из поселка Пены, с моей исторической родины. И это было очень приятно, тем более, что приехала тетя не с пустыми руками, но об этом чуть позже.

     Еды и питья хватало, чем не преминула тут же воспользоваться всегда немного голодная институтская братия. Для них кроме «хлеба» хватало и «зрелищ»  в виде симпатичных подружек бывшей невесты, и заказных лобзаний молодоженов. Нас же с Ларисой этот плебейский лозунг – «хлеба и зрелищ» совсем не прельщал – мы и сыты и пьяны были любовью, и устали морально донельзя, а потому, задолго до полуночи, воспарили опять на четвертый этаж.

     Моя институтская шатия-братия продрала глазки ближе к полудню. Как оказалось, возлияния их продолжались почти до утра. Ладно, еды было вдоволь, но откуда, тем более ночью, взялось столько пития? Ларчик, как оказалось, открывался очень просто, и помог мне в этом Борода (а в миру Володя Ильин):

     – Слушай, Цепочкин, узнай у своей тетки, что за коньяк она выставила на стол – уж очень он был хорош, мы до самого утра потребляли.

     Ну, что тут сказать? Я прекрасно знал, что никакого коньяка родители не покупали, а тем более не могла его привезти тетя Лида. У них, в Пенах, из всех спиртных напитков ценился только один – чистейший двойной, а то и тройной, перегонки самогон, прозрачный, как слеза, без малейших намеков на сивушные масла. Его и так было приятно пить, а уж если настоять на чем-нибудь духмяном и приятном на вкус.… В Пенах в то время располагался крупнейший в Союзе сахаро-рафинадный завод, построенный еще в конце девятнадцатого века. Многие посельчане работали на нем, и у многих в сенях всегда стоял мешок, а то и два, рафинада, и аппараты перегонные были у многих. Так что ребятам моим можно сказать повезло вкусить напиток настоящих мастеров.

     Тетя Лида в тот же день уехала, и я честно признался ребятам, что не успел узнать марку так понравившегося им коньяка. Они потом долго еще вспоминали и свадьбу нашу, и этот необыкновенный ни на что не похожий крепкий и ароматный коньяк.

 

P.S.  К слову сказать, я этот напиток так и не попробовал, но за качество его могу ручаться головой.

 

 

 

 

Колечко

 Вот, сижу в электричке и по привычке что-то сочиняю. В пути, когда отступают будничные заботы, всегда хорошо думается и хорошо пишется. Эта привычка к сочинительству в пути сложилась у меня давно, в далекой Монголии, и именно потому, что в переполненной впечатлениями и эмоциями голове уже не умещалось увиденное и прочувствованное, и надо было куда-то выплеснуть избыток, да так, чтобы не потерять прожитое и сохранить к тому же сиюминутность увиденного. Да и условия для этого действа были самые, что ни на есть подходящие – никаких тебе забот и волнений, трясись весь день на лавке-ящике для автозапчастей в салоне ГАЗ-66, плотно зажатый еще четырьмя попутчиками. И хотел бы вырваться из компании, да некуда – перед коленками лицевой борт и кабина, а за спиной до самого потолка фанерного фургона груз экспедиционного оборудования. Что называется – ни рукой, ни ногой, и только в голове переполненной толкутся непричесанные мысли, и всего-то забот остается – слегка их причупурить и построить в рифмованные строчки. И тогда, при очередной остановке на перекур или перекус, не разминать руки и ноги, как остальные попутчики, а лихорадочно записывать выстроенное и выстраданное в дневник, пока не забылось.

Столько лет минуло с тех блаженных пор, а привычка сочинять именно в дороге осталась, но уже без всяких сопутствующих обстоятельств в виде тесноты и тряски, и определенного вида транспорта – только сама функция движения (даже пешего), и тогда «… бумага тянется к перу, перо – к бумаге, минута – и стихи свободно потекут». Впрочем, есть и отличие от классика – частенько «течет» и проза – в зависимости от настроения.

А теперь я должен извиниться – все выше написанное и (надеюсь) прочитанное не имеет никакого отношения к предстоящему жизнеописанию. Но такой уж я человек несобранный – начинаешь про одно, а растекаются мысли по древу… как в одном очень любопытном фильме, который я видел как раз во времена повествовательные, и хотел бы пересмотреть, но его все никак не показывают. Это польский фильм «Рукопись, найденная в Сарагосе» по одноименному роману Яна Потоцкого. Собственно говоря, это такая куча историй вложенных одна в другую, и вытекающих одна из другой, что когда уже начинаешь путаться в суете и навороченности изложенных и показанных приключений, фильм сворачивает к основному замыслу, и так неоднократно.

Так вот и я, когда писал эти строчки, взглянул случайно на обручальное кольцо, будто врезанное в безымянный палец, и подумалось – сколько же лет должно было пройти, и сколько дел надо было совершить, чтобы оно приняло настоящий вид – гладкий и блестящий, без острых краев и граней. А ведь когда-то было оно совсем иным.

Мы с Ларисой так и выбирали обручальные кольца, чтобы они, как и наши с ней отношения, были не похожи на все другие – гладкие и блестящие монотонной желтизной. Лариса где-то узнала, что бывают кольца с насечкой. Тогда еще не было не только всезнающего Интернета и навороченных ноутбуков, не было даже персональных компьютеров, а те, что были, были похожи больше на набор массивных мебельных гарнитур в виде многочисленных шкафов с многочисленными перемигивающимися лампочками, и клавиатурой на базе рычажной пишущей машинки типа Ундервуд. Кстати, мы позднее приобрели такую, подержанную и перепаянную на русский алфавит. Приобрели мы ее для подработки, перепечатывая вечерами и ночами редактированные рукописи.

Это уже позднее начали появляться достаточно компактные (по сравнению с БЭСМ-6 и даже с БЭСМ-4) образцы ЭВМ, которые можно было даже втиснуть в малогабаритную комнатку. За одной такой я в свое время летал в Киев, тогда еще цветущий и гостеприимный, доброжелательный и веселый. Гулял по Крещатику и ходил в Лавру, и никогда бы не поверил, что времена и люди так повернут события, что русскому человеку (иными словами, москалю) некомфортно и даже опасно для жизни станет пребывание в братской когда-то Украине.

Так вот, получил я такую ЭВМ и разместил несколько ее невысоких (по пояс) блоков в небольшой комнатке на третьем этаже института. Называлась машина «МИР-2» (Машина для Инженерных Расчетов), и как я был горд, что освоил ее и даже написал для нее программу обработки результатов микрорентгеноспектральных (по-простому – микрозондовых) измерений. При мизерной (по современным меркам) оперативной памяти машины я умудрился запустить эту огромную программу. Помню, как отгонял от машины Володю Боронихина, коллегу по профессии и такого заядлого курильщика, что казалось – сигарета являлась органичным дополнением его добродушной физиономии. Это сейчас клавиатура повсеместно вакуумная, или сенсорная, а тогда печатная плата практически без защиты размещалась под клавишами, и Володя, не вынимающий практически сигарету изо рта, засыпал эту плату пеплом.

Кстати, о Володе. По образованию он был геологом и большим умницей, освоил микроанализатор, изучил несколько языков программирования и успешно их применял. Потом, опять же самостоятельно, освоил бухгалтерию, и, в конце концов, ушел из геологии в бизнес на высокую должность, имея в подчинении большой штат сотрудников. Но не это все меня в нем поразило – такой заядлый курильщик в одночасье бросил это занятие. Еще вечером, накануне этого эпохального события, он дымил по-черному, а с утра завязал, и больше уже не курил совсем. Оказалось, что была тому причина – «родила царица в ночь не то сына, не то дочь», так вот, в ночь супруга подарила Володе дочку.

Вы еще не забыли, о чем мы вели речь? Да, о кольце, необычном кольце с насечками, которое я при отсутствии Интернета несколько дней искал по ювелирным магазинам столицы. И ведь нашел два кольца подходящих размеров. Стоили они гораздо выше обычных гладких, но у меня как раз остались еще кое-какие средства заработанные в стройотряде. Кольцо было достойно запрошенной цены. С глубокими насечками алмазной огранки оно буквально сияло при малейшем повороте различными оттенками желтизны. Лариса таяла, глядя на свое колечко, и мое мне тоже нравилось. Но при всей своей привлекательности был у этого ювелирного чуда один маленький недостаток – острые грани. Не до такой, конечно, степени, чтобы обрезаться, или оцарапаться, но при умывании грани, все же, доставляли неприятности лицу. Вот и выработалась у меня привычка снимать кольцо с пальца при водных процедурах, благо было оно чуть-чуть велико и легко соскальзывало с сустава безымянного.

Вот и в тот раз, после успешно сданного зачета, я заскочил в общежитие, чтобы собраться перед новогодней поездкой домой. Предстояла зимняя сессия, а я готовился к ним, как правило, дома, в тишине и покое, рядом с самым дорогим мне человеком, который в этот раз был буквально на сносях. Надо было торопиться, дело шло к вечеру, а мне еще предстояло доехать от Обнинска до Москвы. Потом через всю столицу к Курскому вокзалу и электричкой до Орехово-Зуево – путь неблизкий.

Я второпях побросал в чемоданчик вещички, учебники и конспекты, умылся в туалете перед дальней дорогой и благополучно отбыл. Много раз до этого проделанный путь рутиной не являлся. При наших мизерных (хотя и повышенных по сравнению со многими другими вузами) стипендиях мы на транспорт не тратились принципиально, успешно воюя с целыми бригадами контролеров. Это особая история, о которой я когда-нибудь расскажу. В общем, добрался я весело и благополучно, но мое хорошее настроение сразу же было развеяно Ларисой одним коротким вопросом: «А где твое кольцо?».

Кольца на пальце действительно не было, и я понятия не имел, где мог его оставить или даже потерять. Это был форменный шок! И двух лет не прошло, а я уже, по мнению Ларисы, выработал привычку выглядеть холостяком. Как мог, я успокоил супругу, клятвенно заверив, что кольцо есть в наличии, а сам я верен своей милой женушке и на других женщин, ну ни краешком глаза!

Впрочем, события завертелись так стремительно, что о кольце даже и не вспомнилось до самого возвращения в Обнинск. Под Новый Год у Ларисы начались схватки, а третьего числа она родила прекрасного мальчика. Все эти дни мне было не до учебы, и в Обнинск я вернулся за день до экзамена, чтобы хоть что-то почерпнуть уже не из учебников и конспектов, а у ребят, которые добросовестно (если это и было возможно в новогодние праздники) хоть что-то, но прочли.

Потом был волнительный, но успешный экзамен, и только после него у меня заныло сердечко – где же взять кольцо, где купить, и где найти средства на эту недешевую вещицу? Первым мое удрученное состояние заметил Серега Спиченков. Казак, по природе своей наблюдательный и сердечный, он сразу просек, что у меня какие-то неприятности, и пристал с расспросами. Я отнекивался, сколько мог, не признавался, но когда наблюдательный Серега прямо спросил, как и Лариса: «А где твое кольцо?», то я раскололся, и честно признался, что не знаю, где его потерял.

Поначалу, это очень озадачило Серегу, но такой уж это человек, для которого любые проблемы решаемы – было бы время и желание. И того и другого до следующего экзамена у нас было в достатке. Вопрос покупки, как самый кардинальный и затратный, был пока отложен. А вот попытать наше общаговское сообщество стоило – «а что, а вдруг!». Каюсь, но на успех не надеялся, и тем неожиданней был визит в нашу славную комнатку (почему славную – об этом как-нибудь в другой раз) незнакомого паренька с самого первого курса.

Надо сказать, что мы к тому времени заканчивали уже последний, шестой курс, а на первый пришло много разных парней и девчонок, и не только с физическими интересами. До нас, и после нас года четыре в институт набирали только парней. И только на нашем курсе учились (наверное, в виде исключения) две местные девчонки. Да и в институте, кроме четырех кафедр, связанных с ядерной физикой, появились и новые, к физике относящиеся лишь косвенно – информатика, что-то связанное с экономикой и др. А с ними на первом курсе появились и девчонки. И если нам, упертым физикам, доверять можно было безоглядно, то новая пришедшая молодежь еще должна была заслужить наше доверие. И то, что произошло в дальнейшем, сразу же подняло мое к ним доверие до небес.

– Вот, парнишка что-то знает о кольце, – сказал приведший его Серега.

– Неужели нашли?!

– Есть одно колечко. Вот уже неделю не можем найти владельца. И объявление давали огромное, а… А как Ваше колечко выглядело?

Мне ли не знать, как оно выглядело? И я честно выложил парню всю историю моей пропажи, и всю цену его находки.

– А почему сразу не пришел по объявлению?

– Так не было меня, домой ездил, супруга рожала.

– А я вот здесь был все время, но никакого объявления не видел, – вмешался Серега.

– Оно и неудивительно, только истинный владелец пропажи смог бы его правильно прочесть.

– Так что же там такое было написано? – тут уж и я заинтересовался.

– А ничего там не было написано. Там был нарисован большой круг, а в нем большой вопросительный знак.

Да, в смекалке и честности молодому поколению не откажешь. Так потерянное колечко вернулось к своему рассеянному хозяину, а ко мне уверенность, что априори все физики существа не от мира сего. Эта уверенность живет во мне до сих пор, и каждый раз, глядя на это когда-то утерянное колечко, над которым годы и годы, дела и дела произвели столь разительные перемены, я ловлю себя на мысли, что с людьми такое происходит гораздо реже. Совсем недавно минуло пятьдесят лет с того времени, когда мы, потенциальные физики впервые встретились в Обнинске, и встречаемся до сих пор. Нас стало гораздо меньше, но не стало меньше в нас юношеского задора и веры в свои силы и в свои идеалы.

 

 

 

Кое-что для души

 

Острова памяти

 

 

Мы сами создаем свою страну,

Холмы поступков и озера скуки.

Мы задаем размер и глубину,

Вкушая наслаждения и муки.

 

Мы воздвигаем горы наших чувств,

Монбланы впечатлений и ошибок.

Ущелья тихо заполняет грусть,

Цветут поляны заразительных улыбок.

 

Небытие рассеянным дождем

Небрежно моросит на наши плечи,

И вспоминаем мы подчас с трудом

Случайный спор, или пустые встречи.

 

Скрываются под водами Ничто

Нечаянные будние заботы,

И заливает водами платО

С названием «пустяшные работы».

 

А дальше больше – времени поток

Захлестывает жизненные вехи,

И возвышаются над водами Ничто

Лишь затаенные несчастья и успехи.

 

Мы посещаем эти острова

В минуты размышлений и печали,

На них растет забвения трава,

Их волны неизбежности качают.

 

От берегов обыденной земли

Они порою не видны уже в тумане,

Все реже их находят корабли,

А побывать на них все чаще манит.

 

 

 

 

Кое-что о мечте…

 

 

Белый иней на зеленой траве,

Ослепительная роза в цвету,

Перепуталось в седой голове –

Принимаю то, что есть, за мечту.

 

Тихий дом и запорошенный сад,

На дорожках свежесть скошенных трав,

Два ведерка у колодца стоят,

У жены почти что ангельский нрав.

 

Что еще для жизни нужно в тиши,

В окружении удобств и забот?

Только сердце заполошно стучит,

Гонит благостные мысли в расход.

 

Успокойся, говорю, не спеши,

Отдохни чуток от бешеных лет –

Не угнаться за стремленьем души,

У нее, нетленной, возраста нет.

 

Понимаю все, и… все же спешу,

И летят стремглав, как прежде, деньки.

Дело к вечности, а я все грешу –

О раскаянье мечты далеки.

 

Я, как роза, поседел, но цвету

Навороченным годам вопреки,

И несу в душе мятежной мечту –

До столетья не отбросить коньки.

 

 

 

 

 

«Былое и думы»

 

 

В печи шуршит, как мышка, пламя,

Трещат полешки на огне.

Уже ноябрь, но я упрямо

Длю пребыванье на земле.

 

Не в смысле том, что вот зажился,

И на свиданье с Ним пора.

Мой век ничуть не сократился,

И смерть не гонит со двора.

 

Длю пребыванье на природе –

Совсем не манят города.

Я и в дождливой непогоде

Увижу прелести всегда.

 

Но кто-то думает иначе,

И на него управы нет.

И он решил – зачем на даче,

Да в ноябре, электро-свет?

 

И отключил деревню вскоре,

И в темноте я, словно крот,

Ни огонька в безбрежном море –

Такой вот вышел вдруг афронт.

 

Но зря старался, благодетель –

Меня на трудности не взять,

Огонь свечи мне мил и светел,

Как в детстве. Помню, его мать

 

По вечерам вздувала тихо

В подсвечнике на три свечи,

Еще в лампадке, возле Лика,

Чтоб защищал во тьме ночи.

 

И было мне тогда уютно

На русской нежиться печи.

Я помню это, правда, смутно,

Но каждый раз в груди стучит

 

Мое сердечко ретивое

От этих сокровенных дум.

Конечно, все теперь другое,

А все былое – только шум.

 

Но я зажег, как мама, свечи,

И затопил, как мама, печь –

Какой же чудный этот вечер,

Осенний вечер с прошлым встреч!

 

 

 

 

Поскольку нельзя по-другому…

 

 

На наших дорогах не встретишь следов –

Мы первыми их пролагаем.

Из шумных, усталых, больших городов

Мы каждое лето сбегаем.

 

Пасемся на воле у синей воды,

Шагаем таежною далью,

Не ищем награды за наши труды –

И нас не заманишь в Анталью.

 

Нам печь и камин заменяет костер,

А ложе из хвои – перины,

Но сердце – кусочек живой, не мотор,

Тоскует порой без причины

 

По шумным усталым большим городам,

По лицам любимых и дому,

И мы отступаем по нашим следам,

Поскольку нельзя по-другому.

 

На наших дорогах не встретишь следов –

Мы первыми их пролагаем.

Из шумных, усталых, больших городов

Мы каждое лето сбегаем.

 

 

 

 

 

Искры взметнулись в небо …

 

Искры взметнулись в небо,

Лица друзей усталы,

Эта шальная небыль,

Дело совсем за малым –

Установить палатки

И отоспаться всласть,

Но мы на сон не падки,

Господи, твоя власть!

 

А за чертою света

Ели стоят в печали,

Вот и уходит лето

Долгое изначально,

Времени не хватило,

Чтоб нашагаться всласть,

Есть еще к счастью сила,

Господи, твоя власть!

 

Длит костерок мгновенья

Сладостного покоя,

Нам не уйти в забвенье

Милым махнув рукою.

Будем еще в походах

Мерить дороги всласть

Через огонь и воды,

Господи, твоя власть!

 

Искры взметнулись в небо,

Ночь наложила чары.

Эта шальная небыль,

Дело совсем за малым –

Установить палатки

И отоспаться всласть,

Сны утомленных сладки,

Господи, твоя власть!

 

 

 

 

Люблю ночную тишину

 

 

Люблю ночную тишину,

Снежок скрипящий под ногами,

Подворья запах – пирогами

И белобрысую луну,

 

Дымок печи, снежинок лёт –

Как мотыльки при лунном свете.

Люблю, когда бродяга ветер

Рассвета в сонных елях ждет.

 

На много верст сейчас окрест

Один, как перст, в подлунном мире,

И в этом призрачном эфире

Теряют смысл и долг, и честь.

 

Люблю ночную тишину,

Где одиночество – награда,

Подчас так мало сердцу надо –

Лишь оседлать любви волну,

 

И плыть в эфирной пустоте,

Касаясь звезд ментальным эхом,

Земные страсти прочь со смехом –

Не место праздной суете,

 

Когда покоя сердце хочет,

Уставши от земных забот.

Боюсь, опять не повезет –

Грядущий день уже хлопочет.

 

Зажглось вдали одно окно,

Собака тявкнула спросонья,

Оставив звездное застолье,

Мне возвратиться суждено.

 

Как видно, малость не дорос

До сфер астральных – с этим строго,

И предстоит опять дорога

В земной юдоли бед и грез.

 

 

 

С простым названием – ЛЮБОВЬ!

 

 

Есть тайны мироощущений

В которых тешится душа.

В них нет заведомых решений,

А чувства яростно спешат,

 

Кипят, насилуя сознанье,

Вгоняя сердце в рваный раж,

Рассудка недопонимание,

Махровый чувственный форсаж.

 

Когда от радости до боли

Всего лишь маленький шажок,

И понимаешь поневоле,

Как беззащитен ты, дружок,

 

Пред этой тайной чувства полной,

Что тешит душу вновь и вновь,

Необъяснимой и бездонной

С простым названием – ЛЮБОВЬ!

 

 

 

 

Улыбайтесь поэтам

 

 

Как глухари весною на току

Соперников не слушают поэты,

И потому, а, может быть, за это

Порою сочиняют чепуху.

 

Но не вините их – они в душе

Ранимы и обидчивы, как дети,

И если есть у вас улыбка на примете –

Отдайте им в приветственном стише.

 

Когда-нибудь настанет ваш черед

Блеснуть на поэтической арене,

И кто-то, не подверженный измене,

В подарок вам улыбку поднесет.

 

Ведь сравнивать поэзию сердец –

Пустое, неприглядное занятье –

Соперники-поэты все же братья,

И каждого терновый ждет венец.

 

 

 

 

Монолог бывшего физика

 

 

Гонит ветер бестолковый

Облаков кудрявых строй,

Я на отдыхе веселый,

Ну, почти что под Москвой.

 

Полтораста километров

До брусчатки у Кремля,

У меня ж две тыщи метров,

Но квадратных – вся земля.

 

Домик, банька и теплица,

Огород, кустарник, сад,

В общем, все, как говорится,

Чему истый дачник рад.

 

Где хозяину укрыться,

Где жену попарить всласть,

Фруктом-овощем разжиться,

В тень под яблоней упасть.

 

Слушать шорох листьев нежный,

Спелых яблок аромат,

Истекающий безбрежно

На полуденный наш сад.

 

Я не тщу себя Ньютоном,

Я от физики вдали –

Не хочу проверить стоном

Притяжение Земли.

 

Сорок лет почти науке

Отдал я, а для чего?

Приложить бы к делу руки,

Был бы плотник о-го-го!

 

И дома рубил бы людям,

Нес бы радость и уют.

Ну, а физика забудут –

Редким Нобеля дают.

 

Вот и пусть Ньютону спится,

На него не замахнусь,

А в немилую столицу

Лишь с метелями вернусь.

 

 

 

 

 

Исповедь утопающего

 

 

В эту милую забаву

………… мне ужасно интересно

Поразвлечься на досуге,

………… пожонглировать в слова.

Им в башке моей белесой

………… отчего-то очень тесно,

И ложатся на бумагу,

………… как опавшая листва.

 

Из души, сочась, как мирра,

………… застывают в строчки чувства –

На потеху всему миру

………… бестолковые слова.

Вытекают, вытекают,

………… а в душе совсем не пусто –

Чтобы там не говорила

………… вслед досужая молва.

 

Седина башку омыла,

………… бес в ребро под видом Лиры –

Будоражит ветерана,

………… и какой уж тут покой.

От романтики задорной

………… докатился до сатиры,

Бесполезны сожаленья –

………… на себя махнул рукой.

 

В эту милую забаву

………… затянуло, как в болото –

Поначалу вроде в шутку,

………… а теперь и с головой.

И представьте, как ни странно,

………… мне на волю не охота,

И тону, тону бесследно,

………… но … пока еще живой.

 

 

 

 

Ах, баня русская…

 

 

Ах, баня русская – отрада для души,

Парная с веничком березовым в охотку –

Душой расслабься, в мыслях не спеши,

Отдайся неге трепетно и кротко.

 

Духмянистый березовый настой

Разлился по полокам жгучим паром –

Куда? В предбанник? Полежи, постой,

Насыться ароматами и жаром.

 

Давай тебя душевно похлещу –

Вон веничек запарился на славу.

На волю все печали отпущу,

На все болячки отыщу управу.

 

С души сниму волнений суету,

По жилкам разгоню шальные соки –

Что, разомлел и утонул в поту?

Теперь под душ. Я не такой жестокий –

 

Водичкой ледяной (а мог снежком)

Поправить разомлевшую натуру –

Все под рукою, все не далеко,

И нагишом не уроню культуру.

 

Ах, баня русская – отрада для души,

Парная с веничком березовым в охотку –

Душой расслабься, в мыслях не спеши,

Отдайся неге трепетно и кротко.

 

 

  

 

Истоки

 

 

Журчит под снегом ручеек.

По камешкам спешит на волю.

Ему, пожалуй, невдомек,

Что выбрал он лихую долю.

 

Что будет свой недлинный век

Не зная устали катиться,

Чтобы закончить краткий бег,

И в водах речки раствориться.

 

Капелью снежною рожден,

Он лишь весной живет и дышит.

В нем нет истока, жизнь как сон,

Его весной не всякий слышит.

 

Сойдут снега, гонца весны

Забудут в суматохе быта –

Ручьи исток иметь должны,

Тогда и будут не забыты.

 

Хотя бы малый родничок,

Он не иссякнет в зиму даже.

Как связь времен и мест течет,

И потому он очень важен.

 

И человек, как ручеек,

Если по-честному признаться,

Обязан свой иметь исток,

Чтобы в веках не затеряться.

 

 

 

 

Висит предутренний туман…

 

 

Висит предутренний туман

Над нашей дачной деревушкой,

И сонный призрачный дурман

Вдали тревожится кукушкой.

 

А над землей ни ветерка,

Трава, набухшая росою,

К землице клонится слегка –

Эх, мне б сейчас пройтись косою

 

По этим сочным зеленям,

Пластать с размаху, с разворота,

Ведь, в назиданье знойным дням,

Утрами ладится работа.

 

И я спешу, но не с косой,

А прихватив удилищ тройку,

По пояс смоченный росой,

На предрассветную поклевку.

 

Во мне волненье пацана,

Что с дядькой дергал красноперок,

И тишина, и тишина,

И путь до озера не долог.

 

Какая чудная пора,

Почти мальчишеская старость,

Вот-вот проклюнется заря,

И далека еще усталость.

 

От жизни я не устаю,

Что тело? – я душою молод.

Я вновь о странствиях пою –

Неутомимый этот голод!

 

 

 

 

Ухожу по крохам, капелькам …

 

 

Ничего почти что нет за душой,

Все (что смог) долги исправно отдал,

Вроде жить теперь бы мог хорошо,

Только годы сквозь меня, как вода.

 

Хоть один бы задержался чуток,

Лучше летом, когда схлынет жара,

И навел бы в мое детство мосток –

Будто кончилось оно лишь вчера.

 

Дал бы в юности пожить не спеша,

В стороне от суетных моих дел,

Дни шальные без забот вороша –

В настоящем я бы так не сумел.

 

Только это все – пустые мечты,

Юность светлую лишь память хранит,

И хотя я с ней по-свойски – на «ты»,

Но она же не крепка, как гранит.

 

Потихоньку вымывают года

То, что в жизни торопясь пережил,

И уносят насовсем, в никуда,

Что любил, и чем в душе дорожил.

 

Ухожу по крохам, капелькам вдаль,

Задыхаюсь под лавиною лет –

Вот июль, и, почти сразу, январь –

Год ушел, и только в памяти след.

 

Ничего почти что нет за душой,

Все долги (что смог) исправно отдал,

Вроде жить теперь бы мог хорошо,

Только время сквозь меня, как вода.

 

 

 

 

В былое больше не вернуться

 

 

Сменила серые одежды

на белоснежные земля.

Укрыла старые надежды,

а новым выстлала поля.

 

Иду по ним неторопливо,

седой мечты петляет след.

Все бело, чисто и красиво,

и на душе сомнений нет,

 

Что добреду до лучшей доли,

а вот назад дороги нет –

Метели время поневоле

надежно укрывает след.

 

Ни переждать, ни оглянуться,

метет безвременья пурга,

В былое больше не вернуться –

а впереди надежд стога.

 

 

 

 

Маленький кусочек бытия…

 

 

Тихая осенняя пора,

Дни раздумий и сердечной песни,

На морозце стынут вечера,

Я опять в деревне – словно в детстве.

 

Деревушка дачная моя,

Редки огоньки в ночном просторе,

Маленький кусочек бытия,

Расплескавший чувства, словно море.

 

Чужды мне большие города –

Шумно в них и очень неуютно,

Лиц угрюмых давит череда,

А в глазах душевность очень смутно.

 

Здесь природа в каменном плену,

Душно здесь, душе простора мало,

Я на дачу – слушать тишину –

В городе мне чахнуть не пристало.

 

 

 

 

Мартовские коты

 

 

Мне спасу нет от мартовских котов,

Их мявы непрерывны и скрипучи.

Я сам уже на стену лезть готов,

И наш язык великий и могучий

 

И тот сумел бы что-то почерпнуть

Из мною не озвученной тирады,

Но я молчу, ведь в мявах жизни суть

И честь котов, и кошечкам отрада.

 

И сам я по весне всегда готов

И чувствами, и строчками делиться,

И понимаю чувственных котов,

И не могу на них всерьез сердиться.

 

Природу взбудоражила весна,

И настроенья просятся наружу,

Загадочной улыбкою жена

Дает понять, что я ей тоже нужен!

 

 

 

 

Молодым металлофизикам

 

 

Мы изучаем тела твердые

На установках и приборами,

Собой довольные и гордые,

Спешим научными просторами.

А рядом девушки фланируют,

У них тела такие мягкие,

Нам изучать бы эти милые

Хоть иногда, хотя бы вахтово.

 

Нам говорят – металлофизика

Наука точная и знатная,

А познакомишься с ней близенько,

И вглубь копнешь – всего лишь атомы.

А рядом девушки фланируют,

У них совсем другая физика.

Нам изучать бы ее, милую,

Хоть иногда, хотя бы изредка.

 

И пусть у нас с тобою твердые

По жизни навыки и принципы,

Но не такие ж мы упертые,

Чтоб не смотреть, хотя бы искоса,

Как рядом девушки фланируют,

Им наши принципы до лампочки,

Нам это очень импонирует –

Они такие с виду лапочки.

 

Мы все тверды в своих намереньях

Шагать по жизни только с физикой,

В удачу верим без сомнения,

Что в двух шагах, ну очень близенько.

А рядом девушки фланируют,

У них совсем другое мнение,

Что эти физики ленивые

Мужьями станут без сомнения.

 

И изучать по жизни примутся

Тела не твердые, а мягкие,

И не для славы, не для имиджа,

А ради жизни, и не вахтово.

Ну, а тела по жизни твердые,

Их изучать задача важная –

За это можно даже Нобеля

Схватить по случаю одна-а-жды.

 

  

 

 

Маленький кавказский тост

 

 

Полсотни лет знакомы мы друг с другом,

И это, вам признаюсь, не пустяк.

Пусть в этом альма-матера заслуга,

Но встретились мы все не просто так.

 

Была бы вероятность нулевою,

Но в жизнь вмешался маленький пустяк –

Все в физику влюбились с головою,

И грела всех заветная мечта –

 

Поднять престиж страны (и свой, конечно)

До небывалой в мире высоты.

И первый шаг мы сделали успешно,

Не надорвав при этом животы.

 

Чрез ситечко экзаменов упорных

Мы просочились к Обнинску, друзья,

Ведь нас таких задорных и веселых

Вдали от физики держать никак нельзя.

 

Мы без нее зачахнем в одночасье –

Другие интересы не с руки,

Ведь физики, по сути, в своей массе,

Ну, самые крутые чудаки.

 

От них по жизни жди чего угодно,

Для них дела любые – пустяки,

Для них без разницы, что модно, что не модно,

Лишь были б идеалы высоки.

 

И так всю жизнь на творческом подъеме,

На физико-лирической волне!

Мои друзья, кому же верить, кроме,

Ну, разве, только собственной жене?

 

Вот вы сидите, шрамами покрыты,

От жизненных печалей и невзгод,

А для меня вы юностью овиты,

Которая вовеки не пройдет.

 

Она поет в моей душе усталой,

Как звонкая гитарная струна.

И целой жизни оказалось мало,

И не спасла густая седина

 

От этой тяги к юности беспечной,

От этой дружбы полувековой –

Вот жил бы век, и дружба была вечной,

За это я ручаюсь головой.

 

Спасибо вам, мои шальные други,

За то, что есть вы в жизни у меня.

Пред этим меркнут всякие заслуги –

Вы мне теперь, как добрая родня.

 

Нас юность породнила и сплотила,

За это благодарен ей вовек.

Мужская дружба это, братцы, сила.

За то, чтобы союз наш не поблек!

 

 

 

 

А это уже поется

 

Зимняя сказка

 

 

Как в призрачно-белом, пленительном сне

Луна серебрится в ночной вышине,

И белые-белые дремлют березы,

Укутаны снегом, погружены в грезы.

 

И тишь неземная меня овевает,

Неужто и вправду такое бывает?

И снег серебрится под лунным лучом –

Что будет, что было – мне все нипочем.

 

Не знаю, не помню, моментом живу,

И сказка стоит предо мной наяву.

И кажется – сделай несмелый шажок,

И дивные грезы развеет рожок.

 

Их ветер коснется стремительным бегом,

И чудные замки обрушатся снегом.

И я затаился, почти не дыша –

Ах, зимняя сказка, как ты хороша!

 

 

 

 

А что изменилось?

 

 

А что изменилось? –

почти ничего,

Но сердце стучит непривычно и гулко,

Я в юность ступил не слепым закоулком,

А вплыл по фарватеру

чувства всего.

 

Опять, как мальчишка,

гляжу на тебя,

И сердце стучит непривычно и больно,

Ведь целая жизнь пролетела невольно

В трудах и заботах,

скорбя и любя.

 

А что нам осталось? –

да просто любить

Такие шальные и редкие встречи,

Скупые улыбки, прогулки под вечер

И юность, которую

не позабыть.

 

Так что ж изменилось? –

да, в общем, пустяк,

Лишь сердце с годами немного устало,

И жизни большой оказалось нам мало –

Еще бы одну, для двоих,

просто так!

 

 

 

 

 

И движет только то…

 

 

Когда полночный ветер

в лицо швыряет дождь,

А впереди ни зги и ни пути,

То движет только то,

что ты, родная, ждешь,

И надо через силу, но идти.

 

Когда тропа узка,

гони подальше дрожь,

А дрогнешь – до вершины не дойти,

И движет только то,

что ты, родная, ждешь,

И надо через силу, но идти.

 

Когда глаза в глаза –

тут неуместна ложь,

И ты о пережитом не грусти,

И движет только то,

что ты, родная, ждешь,

И надо через силу, но идти.

 

Скучают без меня

уже ветра и дождь –

Разлуку тяжело перенести,

И ухожу опять,

а ты, родная, ждешь,

Поверь мне, если можешь, и прости.

 

 

 

 

Только осень, снова осень…

 

 

Иван-чай покрылся пухом –

Это значит осень близко,

И летают паутинки,

и холодная роса,

И воочию – не по слухам,

Опустилось небо низко,

Затянулось облаками,

и печалится.

 

Было лето, как в угаре –

Зноем каждый день повенчан.

От рассвета до заката

солнце свой вершило пир,

Был я молод и в удаче,

И успех имел у женщин,

И к тому же ухитрился

повидать немного мир.

 

Только осень, снова осень

Обещает спутать карты,

Побелила шевелюру

аккурат под иван-чай.

И не спросишь ведь, не спросишь,

А чего же ждать на завтра –

Наступила осень жизни

как-то сразу, невзначай.

 

Не развешу, не развешу

Пораженья стяги белы –

Осень веская причина

пожинать трудов плоды.

Я себя надеждой тешу –

До конца остаться смелым,

Осень жизни золотая –

как награда за труды.

 

 

 

 

Поет в глухой ночи струна

 

 

Поет в глухой ночи струна,

Несутся к звездам звуки.

Нам волей случая дана

На радость и на муки

 

Дорог суровых канитель,

Вкус встреч и расставания,

И в дождь, и в ведро, и в метель

Нас манят расстояния.

 

Плывет над сонною тайгой

Мотивчик незатейливый.

В нем «дорогая», «дорогой»

И тон его пастелевый,

 

В нем грусть и нежность пополам,

А небо сине-синее,

И бригантины по волнам,

И лес, седой от инея.

 

Притихла сонная тайга,

Внимает песни звукам,

Нам эта данность дорога –

Вся жизнь тому порукой.

 

Плывем по бакену костра,

Ночевки – жизни вешки,

Мы оставляем во вчера

Судьбы своей издержки.

 

А завтра новые пути –

Тропим дорогу в осень.

И будет нам во всем везти,

Мы ни о чем не просим.

 

Лишь бы светили впереди

Места неповторимые,

Да огонек горел в груди,

Да ждали нас любимые.

 

 

 

Почему не всегда мы приходим назад …

 

 

Почему?

Почему мы уходим в косые дожди,

Неустроенность наш ли удел?

Почему?

Почему нам не важно, что ждет впереди –

Зной пустынь или злая метель?

 

Нас так искренне манят чужие места,

Неухоженный быт заменяет уют.

Любопытство – исконная наша черта,

Ну, а дома любимые нас подождут.

 

Почему?

Почему нас так тянем в чужие края

Из родных и насиженных мест?

Почему?

Почему подрастают без нас сыновья,

И без нас превращаются дочки в невест?

 

Нас так искренне манит дорог канитель,

И раскаты грозы заменяют салют.

Потолок – купол звездный, из хвои постель,

Ну, а дома любимые нас подождут.

 

Почему?

Почему не всегда мы приходим назад,

И не в памяти ль дело, а в нашей судьбе?

Почему?

Почему тяжело нам не прятать глаза

И с собою проигрывать в равной борьбе?

 

Ведь дороги опасны и требуют дань,

Не всегда пролагаем мы верный маршрут,

И уже не найдут нас по нашим следам,

А любимые дома по-прежнему ждут.

 

 

 

 

 

 

Не грусти мое сердечко

 

 

Хлюпают, хлюпают под ногами лужицы,

Сыплется с понурых туч мокрый серый снег –

Ну, никак моя весна с солнцем не подружится,

А сердиться на бедняжку, право слово, грех.

 

У нее своих проблем меряно, не меряно,

У нее своих забот выше головы –

Столько ласковых улыбок за зиму потеряно,

И поникло настроенье ниже той травы,

 

Что под снегом до сих пор беспросветно мается,

Изумрудные цвета до поры таит.

Сердце бедное мое грустью укрывается,

И печалится всерьез, и всерьез болит.

 

На него за все года пышными сугробами

Навалился ком забот из житейских туч –

Где же ты моя весна с нежными зазнобами,

Растопи на сердце груз, подари мне луч.

 

Не торопится она, моя юность поздняя –

Запоздалые грехи, как всегда, не в счет.

Вот проглянут из-под снега изумрудов озими,

Вместе с талою водой грусть и унесет.

 

Лета шалого деньки колесом закружатся –

Поспевай за ними вслед, сколько хватит сил.

А покуда под ногой распластались лужицы,

Не грусти мое сердечко, воли не проси.

 

 

  

 

Еще одно признание в любви

 

 

Давай над выжженной травой
      отбросим все сомнения –
Из пепла черного опять
      зеленые ростки.
Любовь пробьется, так и знай,
      сквозь боль и сожаления,
И возродятся чувства вновь
      рассудку вопреки.

Давай над зеленью шальной
      немного подурачимся –
Нарвем букет, сплетем венок,
      уткнемся в аромат.
Рубашку брошу на траву,
      а ты добавишь платьице,
У перепелок на виду
      возьмемся загорать.

Ты молода душой, моя
      заветная красавица,
И я, увитый сединой,
      пока еще не стар.
А потому унынье прочь –
      не время нам печалиться,
Вкушай доверенный тебе
      бессмертной жизни дар.

Течет река, шумит листва,
      трава взахлеб колышется,
Плывет в эфирной пустоте,
      кружась, земная твердь.
Как хорошо, что нам пока
      и любится и дышится,
Совсем не властна над душой
      скупая дама – смерть.

 

 

 

 

 

Боже мой, опять весна!

 

 

Вот уже спустился март

по заснеженным ступенькам,

И принес с собой капели

мелодичный перестук –

Боже мой, опять весна

потянулась тонкой змейкой –

Из-под снега ручейками

пробиваясь там и тут.

 

Вот и я – седой чудак,

по зиме стреножил чувства

Под сугробами забот

и прожитых долгих лет –

Боже мой, опять весна,

и капель, и мне не грустно –

От сугробов наметенных

не остался даже след.

 

Я собрал друзей на пир,

пир души, где правит Муза,

Пир возвышенных сердец,

пир, где рифмам несть числа –

Боже мой, опять весна,

я опять кому-то нужен –

Под капели перестуки

мне сегодня не до сна.

 

 

 

 

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/