Из воспоминаний о Фридрихе Горенштейне

До последнего времени Фридриха Горенштейна, тогда еще живого классика русской литературы, попросту отказывались публиковать в России. Впрочем, после его смерти эта ситуация начала исправляться, появились книги и множество статей об их авторе, факты часто искажаются. Прозаик, эссеист и литературный редактор берлинского журнала «Зеркало Загадок», постоянным автором которого был Фридрих Горенштейн, вносит ясность в некоторые моменты его биографии и делится своими воспоминаниями о писателе.

Фридрих Горенштейн прибыл в Западный Берлин с женой Инной Прокопец и пятимесячным сыном Даном 24 декабря 1980 года. В корзинке при нём была любимая кошка Кристина, которая жалобно мяукала в аэропорту Тегель, перепуганная длительным перелётом. Он рассказывал потом, что к ним подошла знаменитая супружеская пара: Галина Вишневская и Мстислав Ростропович и попросили разрешения погладить кошку, но Горенштейн ответил отказом. «Вас уже ждут», – сказал Ростропович несговорчивому соотечественнику и указал на человека высокого роста, державшего в руках плакат, на котором крупными буквами было выведено: «Горенштейн». Так встретила Немецкая академическая служба своего стипендиата. Семью отвезли на квартиру, находившуюся в ведомстве Академии искусств по адресу Иоганн-Георгштрассе 15. Квартира располагалась на последнем этаже и показалась такой огромной, что подумалось, по российской привычке, не коммуналка ли это. Но сомнений никаких не могло быть – огромная меблированная трёхкомнатная квартира предназначалась исключительно для семьи Горенштейна. В честь приезда купили бутылку настоящего французского шампанского и распили её.

В июле 1982 года, когда кончился срок проживания в «академических апартаментах», семья поселилась в небольшой скромной трёхкомнатной квартире в самом центре Западного Берлина на Зэксишештрассе 73. Здесь Горенштейн прожил 20 лет, сначала с семьей, затем, после развода с женой, один, до конца жизни.

Круг замкнулся: начало жизни – бессемейное и даже сиротский дом, и последних десять лет – также без семьи. Тема сиротства, обладавшая мощной, неисчерпаемой энергией, стала нервом его творчества, где нет места спорам и дискуссиям, поскольку в мире сиротства нет ни учеников, ни учителей, и не изменить здесь ничего, как не изменить звёздной орбиты. Эта центральная тема писателя, тема отщепенства, поиска временного пристанища получила своё окончательное выражение в романе «Место». Не случайно первую часть романа открывают евангельские строки: «Лисицы имеют свои норы, и птицы небесные гнезда; а Сын человеческий не имеет, где приклонить голову».

─

Вынуждена опять, на сей раз всё же кратко, изложить некоторые факты биографии писателя, ибо те, кто нынче пытается позаимствовать у меня эти факты, модифицируют их по-своему. Между тем, излагая факты в книгах о Горенштейне, я основывалась на рассказах самого писателя, документах, которые он показывал и магнитофонных записях, продиктованных им и хранящихся у меня.

Фридрих Горенштейн родился в Киеве в 1932 году в семье профессора-экономиста. Отец, Наум Исаевич Горенштейн (1902-1937), родом из Бердичева, был арестован и приговорен 6-го сентября 1937 «Особой тройкой» УНКВД по Дальстрою к расстрелу. Много лет спустя, в 1995 году, Фридрих получил в «органах» копию приговора той самой «тройки» и показывал мне этот «продукт» изощренной инквизиции эпохи Советов. Молодой профессор был посажен за «дело»: он доказал нерентабельность колхозов. «Мой отец, – говорил Горенштейн, – молодой профессор экономики, был специалистом по кооперации».

Из этой фразы вовсе не следует, что Наум Исаевич был профессором некоего Киевского кооперативного института, как это представил Григорий Никифирович в своей статье («Два рассказа: Аксёнов и Горенштейн») в журнале Нева, №3, 2002. Наум Исаевич работал в другом месте, о котором писатель не хотел сообщать, так что и я последую его примеру.

Мать, Энна Абрамовна, урожденная Прилуцкая, по образованию педагог, была директором дома для малолетних нарушителей. После ареста мужа она с ребенком скрывалась у своих родственников на Украине, вернув себе девичью фамилию, сына она тоже записала Прилуцким, чтобы оградить от возможных преследований. Им удалось с матерью сесть в последний эшелон, отправляющийся в эвакуацию.

Фридрих Горенштейн – горький парадокс русской литературы второй половины XX века. Прозаик, сценарист, драматург планетарного масштаба оказался стертым с литературной карты планеты работниками культуры полярно противоположенных убеждений. Сам же писатель, размышляя о своей судьбе, признался: «Вообще, большинство моих жизненных проблем создано было не партийной властью, а интеллигенцией, её безразличием, пренебрежением, а то и враждой». Однако, как говорится, шило в мешке утаить невозможно.

Возвращение Горенштейна

Мать заболела и умерла, а девятилетнего Фридриха отправили в детский дом. Этот факт лёг в основу рассказа «Дом с башенкой», благодаря которому советский читатель впервые познакомился с творчеством Горенштейна. В рассказе мальчик едет с мамой в поезде в эвакуацию. Она заболевает, на какой-то станции её на носилках уносят и везут в больницу. Мальчик тоже выходит из поезда, мечется в поисках единственной в городе больницы, куда увезли мать, плутает вокруг привокзальной площади, на которой стоит одноэтажный дом с башенкой. Он находит больницу, в которой мать умирает у него на глазах.

Действие рассказа отличается от реальных воспоминаний писателя. И, само собой, не следует накладывать сюжет рассказа на биографию Горенштейна, как это простодушно делает не только Никифирович, уверяющий, что мать писателя умерла в заволжской степи по пути на восток. Энна Абрамовна умерла в Намангане, куда оба, мать и сын, прибыли и зарегистрировались (согласно этому документу Фридрих в Германии получал стипендию – 2200 марок как жертва нацизма). Нынче объявилось много биографов Горенштейна, которые отправляют поезд, в котором неизменно сидят Энна Абрамовна и Фридрих, то на Волгу, то в Оренбургскую степь, а кто-то даже рельсы перевёл для того, чтобы по другому адресу отправить злополучный поезд.

Высокий уровень художественного воображения писателя ослепил огромное количество литераторов и нелитераторов, строчащих нынче суетливо, но не написавших при жизни Горенштейна, когда он так в этом нуждался, ни строчки.

─

В 1962 году Горенштейн поступил на Высшие сценарные курсы в Москве и, будучи «курсантом» советского кинематографа, написал легендарный рассказ «Дом с башенкой», который Борис Полевой опубликовал у себя в «Юности». В 1964 году, когда, по выражению Горенштейна, «у творческих вундеркиндов были в моде «Треугольные груши», Бекет, Ионеско, ирония Хемингуэя», он написал первую в России абсурдистскую пьесу «Волемир». «Современник», рассказывал Александр Свободин, «заболел» этой пьесой, собирался её поставить, но цензура и Управление театров запретили её. Эпоха успехов без контрактов продолжалась около пяти лет. А потом Горенштейн устал от такой славы, и уже следующие свои произведения никому не показывал. Он ушёл со сцены, тихо хлопнув дверью. Ушёл, чтобы писать свои выстраданные романы. Сценарист Юрий Клепиков вспоминал: «Дипломный сценарий Горенштейна завалила комиссия, состоявшая из ведущих сценаристов того времени». «Непрофессиональная работа, определил Каплер, – так, подражание Пановой». На основании подобных заключений меня в конце концов с этих курсов и отчислили». (Товарищу Маца, литературоведу и человеку, а также его потомкам. Литературное приложение к Зеркалу Загадок, 1997)

Спустя тридцать три года Горенштейну зачем-то понадобилась справка о том, что он учился на курсах. Ему удалось её получить:

Высшие курсы сценаристов и режиссеров
Справка №109, 27.05.97
г. Москва
Дана Горенштейну Фридриху Наумовичу в том, что он учился на Высших сценарных курсах в период с 20 декабря 1962 г. (Приказ по курсам от 20.12.62 г.) по 1 апреля 1964г. (Приказ по Оргкомитету СРК СССР от 17.04.64 г. №62).
Справка дана для предоставления по месту требования.
Директор курсов Л.В. Голубкина.

Горенштейн взял из рук секретарши справку, свидетельствующую о том, что курсы – посещал. Думаю, что он преодолел тяжесть воспоминаний и, подобно герою его романа «Место» Цвибышеву, посетившему к концу романа общежитие, из которого его когда-то ежедневно изгоняли, «пошёл довольный собой и тем, как легко ... перешагнул через своё прошлое».

В 1965 писатель завершил роман о шахтерах «Зиму 53-го года». (За десять лет до этого, в 1955 году, Горенштейн стал обладателем диплома горного инженера и работал на шахте Кривой Рог).

Герой повести Ким, как и автор, личность с неподходящей анкетой, у него также репрессированы родители. Обвинённый в космополитизме, Ким отчислен из университета. Сын «врага народа», работает на шахте под постоянной угрозой ареста и в конце повести погибает. Горенштейн в «Зиме 53-го года» откровенно «намекал» на знаменитую повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и даже полемизировал с ней. Дескать, зачем далеко ходить? Вы пишете об экстремальных условиях в сталинском подневолье, а я докажу, что на воле бывало не лучше. Смерть Кима, говорит писатель, «страшнее любых земных мук. Литературный редактор судьбоносного тогда журнала «Новый мир» Анна Берзер «Ивана Денисовича» сумела «протолкнуть», а «Зиму 53-го года» – «протолкнуть» не смогла. Здесь необходимо отметить, что Анна Самойловна была в восторге от «Зимы 53-го», однако, как считал Горенштейн, бороться за судьбу книги не хотела.

Между тем, московской прописки у Горенштейна не было и жилья, соответственно, тоже. Ему удалось прописаться под Москвой. В предисловии к моей книге о Марине Цветаевой «Брак мой тайный...» Горенштейн указывает свою загородную прописку: «С дочерью Марины Цветаевой Ариадной Эфрон я был одно время прописан в домовой книге на Тарусской даче по причине общего бесправия быть прописанным в Москве и общей бездомности».

В Москве он снимал маленькую комнату (например, в пору написания «Зимы 53-го года» на Суворовском бульваре в коммунальной квартире).

До 1979 года одного из крупнейших прозаиков двадцатого века, автора романов «Псалом» и «Место», знали только в кругу кинематографистов как сценариста. Всего он написал около двух десятков сценариев. Экранизированы были восемь, среди них, кроме «Рабы любви» и «Соляриса», «Седьмая пуля» (режиссер А. Хамраев), «Комедия ошибок» (режиссер В. Гаузнер), «Щелчки» (режиссер Р. Эсадзе), «Без страха» (режиссер А. Хамраев), «Остров в космосе». Не всегда имя сценариста значилось в титрах. Андрей Кончаловский в своей книге «Возвышающий обман» перечисляет сценарии Горенштейна, которые в титрах шли под другими именами. Среди них, например, «Первый учитель». Сценарий к фильму по своей повести Чингиз Айтматов написать не сумел, хоть и пытался – это сделал Горенштейн. «Ему носили сценарии, чтобы он выправлял, – вспоминал Свободин, – за это что-то платили, но он не претендовал на своё имя в титрах. Говорили: «Пойдите к Фридриху, у него рука мастера».

В Германии до отъезда из России у Горенштейна на немецком языке был уже опубликован роман «Искупление» (в 2011 году опубликован в России в издательстве «Азбука-классика»), отмеченный стипендией Немецкой академической службы культурного обмена. На Германию, естественно, возлагается надежда. Однако у писателя нет необходимой для успеха за границей диссидентской биографии. Участия в скандальном «Метрополе», где была напечатана повесть Горенштейна «Ступени», оказалось недостаточно, хотя у всех авторов сборника были серьёзные неприятности, способствующие успеху за рубежом. Горенштейн рассказывал, что даже во время скандалов вокруг элиты «Метрополя», за которую «боролись, как выражались, критикуя её», его имя как участника альманаха не называлось. «Меня игнорировали и замалчивали».

─

В девяностых годах по рекомендации Ефима Григорьевича Эткинда издательством «Ауфбау» было опубликовано семь книг Горенштейна, издательством «Ровольт» – три. Среди них произведения, написанные уже в Берлине на Зэксишештрассе: повести «Улица Красных Зорь», «Последнее лето на Волге», пьеса «Детоубийца», несколько рассказов, а роман «Летит себе аэроплан» издавался на немецком языке три раза. О Горенштейне тогда много писали во влиятельных немецких газетах и журналах, попеременно называя его то «вторым Достоевским», то «вторым Толстым».

В начале перестройки, в 1989 году, Ефим Григорьевич Эткинд, один из моих бывших преподавателей, вернулся в свой город, «знакомый до слёз», и был приглашён в Педагогический институт им. Герцена, где пятнадцать лет назад при тайном единогласном голосовании коллег был лишён всех званий, в том числе и учёного звания профессора. Эткинд прятал у себя рукописи Солженицына, защищал на суде «тунеядца» Иосифа Бродского. Ефим Григорьевич выступил четырнадцатом корпусе на Мойке 48, где он работал в последние годы перед отъездом на Запад, и, как говорили, «присутствовал весь Ленинград». Мой преподаватель рассказал о Горенштейне, книги которого во Франции и Германии имели шумный успех, назвав его крупнейшим русским писателем двадцатого века, «вторым Достоевским», и таким образом, принёс в Россию первую весть о Горенштейне за три года до выхода в Москве в издательстве «Слово» трёхтомника писателя.

Роман «Место», опубликованный в 1992 году, был представлен к премии «Русский Букер», впервые учрежденной в 1992 году, но не удостоился ее, оставшись в «коротком списке». Писатель посчитал присутствие своего романа в «коротком списке» не отличием, а унижением для себя и в дальнейшем — до самой смерти в 2002 году — в литературных конкурсах не участвовал.

─

Горенштейн прожил двадцать лет в квартире Зэксишештрассе 73. Он не без гордости говорил, что живёт в «эпицентре» русского Берлина двадцатых годов. В предисловии к моей книге «Брак мой тайный» Горенштейн писал:

«Рядом с моим домом на Зэксишештрассе стоит современное здание, на месте которого в 20-х годах был другой дом, разрушенный войной, где в 1922 жила семья Набоковых – доски нет.

Доска Набокову установлена на доме, где писатель жил до отъезда во Францию в 1937 году, на Несторшрассе, но и её установили не городские власти, а хозяин ресторана-галереи, узнав, что выше этажом жил автор «Лолиты», которую он не читал, однако смотрел американский фильм.

Памятную доску Марине Цветаевой также установили не городские власти, а студенты-слависты Берлинского университета, собравшие на эту доску деньги – в складчину. О том, кстати, и облик доски свидетельствует, так же, как и у Набокова. Это не тяжёлая, солидная мемориальная доска, а тонкая латунная дощечка, чуть побольше тех, которые вывешивают на дверях квартир с именами проживающих жильцов: «Профессор такой-то», «Зубной врач такой-то». На такие таблички напрашивается надпись не «жил» или «жила», а «живет» или «проживает». Горенштейн с интересом относился к моим творческим изысканиям в области «гения места» – Genius loсi. Провидение хранит приметы духовной культуры – архитектурные сооружения, памятники, и они, эти городские знаки давно ушедших времён, словно сотканные стихийным воспоминанием, связывают нас с нашим бытием.

Наступает вечер, и Горенштейн выходит на балкон. Улица, как всегда, немноголюдна, и кажется, что она превращает в тени редких прохожих, а тени превращаются в людей. Пожалуй, и одинокому русскому писателю здесь достаточно места для творчества, поскольку город сей – «заколдованное место» не только для похождений героев Гофмана.

Позади Киев, Москва, о которых он писал когда-то. Судьба занесла его в Берлин. Что ж, Берлин, так Берлин. В памфлете «Товарищу Маца…» Горенштейн объяснил своё собственное отношение к Берлину:

«Причина моего предпочтения Берлину проста и схематична: при всех моих проблемах и трудностях мне здесь лучше. С тех пор, как в 1935 году «учреждение» конфисковало киевский родительский дом, новую квартиру в Берлине я получил сорок шесть лет спустя. Вот почему сознательно и меркантильно я предпочитаю Берлин. Предпочитал, а теперь после стольких лет жизни, также и полюбил. Но полюбил иной, чем Москву, любовью. Не любовью бродяги-идеалиста, любующегося воробьями на Тверском бульваре, а любовью обывателя-собственника. Собственность моя, правда, невелика, но всё-таки имею десять пар хорошей обуви и четыре английских пиджака».

В 1993 году Фридрих Горенштейн в квартире на Зэксишештрассе написал повесть «Последнее лето на Волге», которая опрокинула разом концепцию о долгожданном покое собственника, владеющего десятью парами хорошей обуви и четырьмя английскими пиджаками.

Одной «чёрной волжской ночью» во время путешествия на катере герою повести приснился сон о «манящей загранице». Он оказался в неведомом городе со странным названием Чимололе. «Несуществующий заграничный город» был полон сытого довольства и благополучия. И, несмотря на то, что Чимололе, вследствие сна, был невесомым, лишенным конкретности, захотелось уйти в это небытие, настолько мучительно было существовать в реальном мире. «Где ты, Чимололе?» – воскликнул герой.

Сон перешел вскоре в явь: после путешествия по Волге герой поселился в заграничной реальности-мечте – в Берлине, полном такого же изобилия, сытости и довольства, и, как ему показалось вначале, без мучительных русских вопросов и проблем. «Я иду в равнодушно-вежливой толпе, мимо до жути ярких витрин, мимо сидящей за столиками избалованной публики... Сытость и покой даже в ухоженных уличных деревьях».

В «Последнем лете на Волге» писатель вновь возвращается к теме русской «аномалии». «Псалом», «Улица Красных зорь», «Яков Каша», «Притча о богатом юноше», «Куча» – практически все произведения Горенштейна посвящены этому образу.

В Берлине жарко, герой выходит погулять и встречает немца-соседа. Всякий раз, завидев автора, сосед, по-видимому, упражняясь в русском языке, заговаривает с ним, преподнося весьма любопытный набор слов, составляющий целый ряд «персонажей» русской драмы, а заодно и немецкие «клише» на тему «русский вопрос»: «водка... тайга... Волга... господин, прости... братья Карамазов...»

Немец-сосед напоминает герою о том, что от русских проблем ему не удастся скрыться и в «манящей загранице». «А наши проблемы вросли нам в тело, наши проблемы вросли нам в мясо, и отодрать их можно только с мясом», – заключает он.

Автор (герой) идёт по вечернему Берлину, сворачивает с нарядной улицы, улицы мечты и обмана, к тёмной и безлюдной набережной канала, где древний хаос притаился на время, а само время отступило.

На берегу прохладней, и «прогуливается влажный, речной, совсем волжский ветер». Здесь, у тихого берлинского канала с его осязаемыми волжскими ассоциациями, столь неожиданно примиряющими Запад и Восток, вдруг наступает долгожданный покой. «В такие благие минуты хочется верить в чудотворные силы, хочется верить, что рано или поздно тайны нашего спасения будут нам возвещены».

─

В 1995 году наша семья создала в Берлине культурно-политический журнал «Зеркало Загадок» на русском языке. Главным редактором стал мой сын Игорь Полянский, тогда студент Свободного Университета Берлина, а ныне доктор философии, заместитель директора института истории медицины при Ульмском университете. За техническую редакцию отвечал мой муж Борис Антипов.

Для «Зеркала Загадок» было важно получить в качестве автора, по сути дела, живого классика. Писатель жил один, поскольку недавно развёлся с женой. Он встретил меня с мужем и сыном доброжелательно, и показался нам даже покладистым, хотя нас предупреждали, что он – угрюмый человек, всегда поругивающий литературных коллег. Когда мы позвонили в дверь на Зэксишештрассе, нам открыл человек роста выше среднего в тельняшке, коротко остриженный с седоватыми усами. Позднее я узнала, что он был по-детски влюблен в романтику морских путешествий, во всевозможные морские атрибуты и символы.

Квартира у Горенштейна была трёхкомнатная, на четвёртом этаже. Слева от входной двери в самом начале длинного и узкого коридора располагалась небольшая комната, служившая одновременно и кабинетом, и библиотекой, и спальней; следующая дверь вела в такую же маленькую комнату, которая была когда-то детской сына Дани и, наконец, третья дверь слева была распахнута в такую же маленькую кухню. Там у окна красовались в вазах и корзинках разнообразные натюрморты из овощей и фруктов: выложенные затейливыми орнаментами апельсины, бананы, огурцы и помидоры.

Итак, писатель провёл нас в гостиную, усадил за стол на табуретки и без предисловий заявил, что в России его не публикуют. Он сказал это так, как будто продолжил недавно прерванный разговор (мы виделись впервые).

Именно такая манера начинать разговор с середины или с конца и сбивала с толку многих собеседников. «Недавно был в Москве, – продолжал он, – прошёлся по книжным магазинам. Там на полках лежат любимцы вашей интеллигенции: Довлатов, Окуджава, Битов. А меня нет! Меня издавать не хотят. Говорят, спрос маленький, тираж не окупится». Он говорил спокойно, привычно. И было очевидно, что возражать не следует. А собственно, зачем возражать? Его книг действительно не было в продаже. Обескураживала манера с налету говорить это всё неподготовленному собеседнику. Мы, однако, отнеслись к «дежурному», необходимому монологу спокойно. Взгляд у писателя при этом был как будто оценивающий – взгляд искоса. Впоследствии мне казалось, что Горенштейну даже нравится вызывать замешательство у московского или петербургского гостя полемическими выпадами типа: «любимец вашей интеллигенции Окуджава...» и так далее о других знаменитых современниках. И достигал цели. Это и был его эпатаж: ведь фанатичный культ художника характерен именно для России. Так что бунт писателя против российской интеллигенции и истэблишмента был одновременно бунтом против культа личности, против коллективного преклонения перед признанным авторитетом и в политике, и в искусстве.

С начала знакомства каждый номер «Зеркала Загадок» выходил с большой статьей Горенштейна. Журнал поначалу был небольшой по объему, а статьи Фридриха занимали много места. Мы ещё умудрялись публиковать и художественные произведения Горенштейна, как правило, небольшие рассказы. Так, например, рассказы «Контрэволюционер» и «На вокзале» были опубликованы у нас.

Горенштейн, следуя русской литературной традиции, справедливо полагал, что писатель может и должен «быть гражданином», то есть влиять на политическое развитие общества. Причём, как при жизни, так и после смерти – через творчество. Историческая тяга последних лет приобретает особую интенсивность в многочисленных политических статьях, написанных буквально одна за другой для «Зеркала Загадок». Мы печатали его острые полемические статьи, по сути дела, у нас для Горенштейна не существовало слова «нет», поскольку с самого начала оценили его политическое чутьё по самому высокому счёту. События в Боснии, России, Израиле, Чечне становились драматическими фактами его личной биографии.

В романе «Укреплённые города», вообще-то любовном, Милославский весьма нелицеприятно отозвался о московских диссидентских (и еврейско-диссидентских) кругах — и сделал это одним из первых, если не самым первым. Хотя в том же ряду следует упомянуть роман Фридриха Горенштейна «Место», роман Владимира Кормера «Наследство», несколько повестей Леонида Бородина и, разумеется, весь корпус творческого наследия Александра Зиновьева.

Прижизненный дом

К концу жизни Фридриха Горенштейна накипело у него столько замыслов, что казалось должен он жить вечно, чтобы все их осуществить. Его тревожила судьба еврея из Вифании – Андрея Первозванного, побывавшего на территории, названной впоследствии Русью, и, соответственно, существующие о нём легенды. Он утверждал, что при сарматах, то есть задолго до славян, в Киеве была еврейская диаспора, в которой проповедовал апостол Андрей. В недалеком будущем, говорил он, непременно надо заняться апостольской темой, которая до сих пор остается тайной для человечества. Горенштейн постоянно просил нас помочь найти те или иные материалы о первом веке, о быте, истории и географии скифского Причерноморья, древней Таврии, Крыме. Никто не оставался без дела. Игорь Полянский постоянно что-то находил для него в интернете. Борис Антипов разыскивал на «блошиных» рынках немецкие книжки 20-30-х годов.

Горенштейн умер 2 марта 2002 года в клинике Августы-Виктории (Auguste-Viktоria Klinikum) и похоронен на старейшем еврейском кладбище Берлина в Вайсензее. На могиле его установлен памятник серого гранита, напоминающий разбитую скрижаль. На скошенной плоскости скола высечены слова из пророка Исаии: «О Вы, напоминающие о Господе, не умолкайте!» Именно этим призывом пророка заключил Горенштейн свой роман «Псалом».

6 марта 2002 года (Горенштейн ещё не был похоронен) в интернетном «Русском журнале» был опубликован мой некролог Фридриху Горенштейну. Я приведу отрывок из некролога:

«Незадолго до смерти Горенштейн завершил работу над восьмисотстраничным романом «Верёвочная книга» (…). Горенштейн любил повторять, что в старину достойные книги продавались на рынках, где они почетно подвешивались на верёвках рядом с окороками, сельдью и прочими «уважительными» продуктами. Именно такой чести – висеть на верёвке – удостоился «Дон Кихот» Сервантеса. (…) И всё же последней лирической нотой в жизни автора стала элегия «Домашние ангелы. Памяти моей кошки Кристи и кота Криса и долгой жизни сына Дани». Домашние ангелы – это любимые кошки Горенштейна Кристи и Крис. Они сопровождали его по жизни долгие годы. (…)

В опустевшей квартире Горенштейна оборванные планы, неоконченные рукописи. Впрочем, известного и опубликованного достаточно, чтобы сказать: из жизни ушёл выдающийся писатель, классик русской прозы двадцатого века».