Владимир КОЛОТЕНКО

vkolotenko@yandex.ru

ХРОМОСОМА ХРИСТА или ЭЛИКСИР БЕССМЕРТИЯ

Роман

Светлой памяти Георгия Чуича

 

…всякая книга, коль скоро она не посвящена предотвращению войны, созданию лучшего общества, бессмысленна, праздна, безответственна, скучна, неуместна…

Макс Фриш

 

Се творю все новое.
Откровение 21,5

Все мерзостно, что вижу я вокруг…
Ад пуст. Все черти здесь.

Вильям Шекспир

В том, что когда-нибудь мы станем жить как Христос, у меня нет ни малейших сомнений.
Генри Миллер

Плоха та книга, за которую могут не убить.

Из разговора

THE NAMES HAVE BEEN CHANGED TO PROTECT THE GUILTY.

(Все имена и названия изменены, чтобы укрыть виновных — англ.)

 

Стихи Тинн.

 

 

 

КНИГА ПЕРВАЯ. ПРИКОВАННЫЕ К ТЕНИ

То, что содержат и предлагают эти страницы,
есть практическая позиция или точнее,
воспитание зрения. Не будем спорить, хорошо?
Лучше встаньте рядом со мной и смотрите.

Тейяр де Шарден

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Мы все здесь чужие.
(Из разговора)

РАДОСТИ МУК

Когда нам подменили Бога,

молчали небо и земля.

Молчала пыльная дорога

и вдоль дороги тополя.

Молчали люди, внемля кучке

святош, раззолочённых в прах.

Но не молчали одиночки…

…колоколам, срывая бас,

Они кричали с колоколен,

Они летали до земли.

Шептались люди — “болен-болен”.

Иначе люди не могли…

…А Бог стоял, смотрел и плакал.

И грел дыханьем кулаки,

Менял коней, обличье, знаки,

пролётку, платье, башмаки.

Искал ни дома. Ни участья.

Ни сытный ужин. Ни ночлег.

Бог мерил землю нам на счастье.

Устал. Осунулся. Поблек…

 

 

Глава 1

— Макс, голос! — ору я.

— Уав!..

Мой верный рыжий пес с человеческими глазами и повадками аристократа…

— Пуля, — рассказываю я, — прошла через мягкие ткани…

Если бы мы могли знать тогда, если бы могли только предположить, как все обернется… Но как в любом большом деле жертвы неизбежны. Нам тоже не удалось их избежать… Мы так и умерли, не успев…

Я — единственный, кто, судя по всему, уцелел в этой жуткой схватке за совершенство, и единственный, кто знает код кейса, где хранится вся информация о нашей Пирамиде. Вот поэтому-то за мной и ведется такая охота: прессинг по всему полю. Я им нужен живым, это ясно... Меня радует и то, что они так и не смогли победить наш код. Еще бы! Это же не какой-то там „Код да Винчи”!

И не смогут!

Пуля прошла через мягкие ткани левой голени, поэтому я отжимаю педаль сцепления пяткой. Попытка шевельнуть пальцами или согнуть ногу в голеностопе вызывает жуткую боль. Зато правой я могу давить на акселератор автомобиля до самого коврика.

Они стреляют по колесам: убивать меня нельзя — это ясно, ясно! Им нужна моя голова в полном сознании, только голова, поэтому они и стреляют по колесам.

А что, вдруг думаю я, что если бы Тина…

А вот и еще одна очередь. Пули, бешено шипя, дырявят обшивку, дыры насвистывают на ветру, как флейта, в салоне пахнет паленым, но не бензином, не машинным маслом — значит, можно еще вырваться из этого пекла.

Тина! Придет же такое в голову! Помню, мы с ней…

Я называю ее Ти!..

Мне бы только пересечь черту города, а там, среди узких улочек, насыпанных вдоль и поперек, я легко оставлю их с носом. В этом небольшом южном городе я с закрытыми глазами найду себе убежище, ибо за годы отшельничества изучил все его уголки. Я знаю каждый выступ на этом асфальте, каждую выемку. Слева — высокая каменная стена, справа — пустырь... Ты — как на ладони!.. Этот крохотный остров любви и меда не очень-то гостеприимен, хотя здесь и более трехсот церквей.

Да нет… нет, Тина бы… Мысль о Тине приходит как спасение!

— Тииии… — вдруг ору я и что есть силы жму на педаль! Словно она может меня услышать.

Свежая очередь оставляет косую строчку дырочек на ветровом стекле, справа от меня, вплетая новые звуки в мелодию флейты. Опять промазали! «По колесам, бейте только по колесам!» — мысленно наставляю я своих преследователей. Ведь так, чего доброго, можно и в голову угодить. Что тогда? Что вы будете потом делать с моей напрочь простреленной головой?

В боковом зеркале я вижу черный мордастый джип с огненными выблесками автоматных очередей. Они бьют не наугад, а тщательно прицеливаясь, поэтому мне нечего опасаться. Но вот, оказывается, бывают и промахи...

Неужто услыхала? Мистика какая-то!

Счастье и в том, что автобан почти пуст, я легко обхожу попутные машины, а редкие встречные, зачуяв витающую вокруг меня опасность, тут же уходят на обочину, уступая левую полосу, словно кланяясь: вы спешите? — пожалуйста.

Вот и мост. Лента речечки (или канала?) залита пожаром вечернего солнца. Я успеваю заметить и вызолоченные купола церквушки, что на том берегу, и красные огоньки телевышки, а в зеркальце заднего вида — обвисшие щеки джипа. На полной скорости я кручу рулевое колесо вправо, так что зад моей бээмвэшки залетает на тротуар. Теперь — побольше газу, а сейчас — налево и снова направо, без тормозов, конечно, сбавив газ, конечно. Свет пока не нужен, фары можно не включать. А что сзади? Пустота. Еще два-три поворота, две-три арки и, сквозь густой кустарник, — в чащобу сквера. Теперь — только «стоп!»... И снова боль в голени дает о себе знать. Зато как тихо! Тихо так, что слышно, как сочится из раны кровь.

Бубенчики. Я готов был поклясться, что услышал звон тинкиных бубенчиков. Её привычка носить бубенцы на щиколотках...

Пальцами правой руки я зачем-то дотягиваюсь до пулевых пробоин на ветровом стекле с причудливым ореолом радиальных трещинок, затем откидываю спинку сидения и несколько секунд лежу без движения, с закрытыми глазами, в полной уверенности, что ушел от погони. Потом тянусь рукой за аптечкой, чтобы перебинтовать ногу. Врач, я за медицинской помощью не обращаюсь, самостоятельно обрабатываю рану, бинтую ногу, не снимая брюк, не обращая внимания на часы, которые показывают уже 23:32. Это значит, что и сегодня на последний паром я опоздал. Только одному Богу известно, что будет завтра...

Слава Богу, что жив сегодня, думаю я и снова ору:

— Аааааааа… Калакольчики вы мои бубеннн-чики-чики-и-и-и!.. Иииххх…

Затем дотягиваюсь рукой до бутылки «Nexus», медленно откупориваю ее и, приложившись к горлышку, пью, не отрываясь, пока она не пустеет наполовину. Теперь финики...

И еще два-три глотка из бутылки...

Ти, спасибо тебе, славная моя! Одна мысль о тебе помогла мне избежать, я уверен, неминуемой смерти. В чем же все-таки твоя сила? Сколько лет я пытаюсь разгадать тебя… Сим-сим… Ну, да ладно…Успеется…

А теперь можно и поспать... Полчаса, не больше. Чтобы прийти в себя.

Потом я никому об этой истории не рассказываю, лишь иногда, отвечая на вопросы о шраме на левой голени, говорю:

— А, так… ерунда… Мир хотел ухватить меня за лодыжку.

Лене же решаюсь рассказать. Почему только ей, Лене? Так бывает: глянешь в глаза и знаешь — это она, ей можно.

И это не объясняется — это Она!

Здесь, в Турее, в двух часах езды от Питера, среди корабельных сосен и с аистами за окном на цветочной поляне, особенно хочется рассказывать ей, как я жил все эти трудные годы. Вспоминаются такие подробности, от которых мороз по коже... От смерти уйти нетрудно…

Я тогда едва не погиб.

На щиколотках или на лодыжках? А, не все ли равно!

— Это было на Мальте, — говорю я, — была ранняя осень, жара стояла адская, как обычно, я уже выехал из предместья Валетты… Горнакова, ты слушаешь меня?

— Да-да, говори, говори, — говорит Лена, — я слушаю... Думаешь, Тина услышала тебя?

— Уверен!..

А сам думаю: в чем уверен?

Вдруг ни с того ни с сего цитирую:

Вот и кончилось детство как перила у лестницы — вдруг.

Домотканая радуга на сатиновом небе приколота.

Обещаю остаться с тобою, мой ласковый друг,

И в тебя проникаю лучом, полным солнца и золота.

Проникай же, проникай своим колючим лучиком, полным солнца и золота, думаю я, освещай, наполняй, натаптывай меня своим золотом-золотом, россыпями своих золотых умопомрачений…

Прошу я…

И снова прикладываюсь к бутылке.

Жёсткий ритм моих строк разрывает твой замкнутый круг.

Прорываюсь к тебе, отнимая тебя у агоний.

Ты сейчас от меня на дистанции вскинутых рук.

Протяни два крыла. Или две отогретых ладони…

— Что ты там бубнишь? — спрашивает Лена.

— Ты сейчас от меня на дистанции вскинутых рук…

— Ты опять за свое, — говорит Лена, — да ты, дружок, бредишь…

А Тина-таки расслышала меня, расслышала… Не то бы…

Вот! Вот же в чем мое спасение! Ти, славная ты моя, я же могу дотянуться до тебя рукой!

Дотянуться бы, закрыв глаза, думаю я. Но сперва — выжить!

А детство… Детство, видит Бог, для меня да-а-а-вно уже кончилось…

— Я в порядке…

Ах, эти славные сладкие щиколотки и лодыжки… Ах, эти бубенцы-бубенчики!

Спасибо вам!

— Макс, голос!..

— Уа-ав!..

Да ты, братец, обленился совсем!

 

Глава 2

Что бы там ни говорили сильные мира сего, будь то царь Соломон или Александр Македонский, или Крез, или Красс, или вождь племени майя (как там его?), султан Брунея, Билл Гейтс, Карлос Слим Хел или даже Уоррен Баффетт… Или, собственно, все они вместе взятые… Как бы ни упивались они достигнутой славой и мощью, всесилием и всемогуществом, я уверен, что каждый из них, лежа на замаранных простынях смертного одра, отдал бы без раздумий и сожалений и богатства и состояния, нажитые тяжелым и кропотливым трудом, не задумываясь отдал бы за еще один день своей жизни… За час! За еще одну крохотную минуту…

Не задумываясь!

Я уверен!

Я бы многое дал, чтобы расслышать едва уловимую мольбу, исходящую с их пересохших и едва шевелящихся губ, подернутых тленом вечности, увидеть их стекленеющие глаза с проблесками предсмертной надежды. О чем был бы этот стон, этот блеск? О мгновениях жизни…

Я уверен!

Не задумываясь!

Не зря ведь люди извечно — так старательно и надрывно! — заняты поисками этого чертова эликсира бессмертия. Нет в мире силы, способной утолить жажду жизни… Вот и мы сломя голову бросились в этот омут, в постижение идеи вечной жизни. И что же? Понадобилось довольно много времени, чтобы осознать тщетность любых попыток достичь совершенства. И теперь у меня нет права на молчание. Отчего же мне не поведать и тебе эту историю?

— Слушай, Рест — это что за имя? — спрашивает Лена.

Я рассказываю.

— Мне однажды сказали: «Теперь ты мой крест! Теперь это имя твое», — продолжаю я. — «Крест?». «Ага — Крест. Хочешь коротко — Рест, хочешь мягко и ласково — Рестик…», — я хмыкнул: — «Ладно, Рест так Рест. Рестик — даже мило. Хотя, знаешь…». «А мне нравится: Рест! Как удар хлыста!». «Ладно…».

— А потом?

— И потом…

— Может быть, все-таки Орест? А по паспорту? — спрашивает Елена.

Она, я вижу, не совсем принимает этого моего Ореста и Реста, и даже Рестика. Мне, собственно, все равно. Юля тоже поначалу кривилась. А вот Ане имя нравилось. Она даже… А Тинка — та хохотала:

Орест… рестик…рест…

Ох, тяжел твой крест…

— Хочешь — Орест. Так, я помню, звали одного динозавра, — смеюсь я.

— А по паспорту? — настаивает Лена.

— Назови хоть горшком!..

— А знаешь, — спросила меня Тина, — что значит твое «Рест»?

— Конечно! — воскликнул я, — мое «Рест» значит…

Тина не дала мне закончить:

— Значит — «Опора»! Rest!

— Это свое «Rest!» она произнесла по-английски! Помни это!

Помню, как она смотрела на меня.

— Как?

Вот так Тина и выхохотала мою судьбу— крест оказался не из легких… Ее слова часто… Кто-то посвятил ей стихи:

 

«Тинн… Капля упала вверх, ударившись о небоскат.

Тинн… – ты льешься за нас за всех, плевать, что наговорят.

Ты – рыжее пламя гроз, отправленный вдаль конверт.

Слово на перенос, час слёз, немыслимый переверт…

Тинн – слово колоколам, бронзовым песням их.

Тинн – это приносит нам волны плавучий стих…

Твой голос как летний дождь – смоет всю пыль с души.

Мне – чуять руками дрожь. Прямо хоть не дыши.

Гром – голос твоей струны, шум огня – твоя речь.

Мысли из-за тебя вольны в пальцах проворно течь…

В эти мгновенья ты – выше всех, и нет над тобой господ…

Тинн… Капля упала вверх, ударившись о небосвод…».

 

Очень про нее все, про Тину…

— Как тебе?

Лена только улыбается.

Вот так — тинн… тинн… — по росинке, по капельке она меня и завоевала. Она просто стала моим камертоном: без нее — ни шагу! Карманный Нострадамус на каждый день! Мне не всегда удавалось разгадать ее катрены, но если мозг мой протискивался в их содержание, я просто млел от счастья: надо же! Осилил! И тотчас приходило правильное решение!

— Надо же! — восклицает Лена.

— Да-да, так и было! А настоящее мое имя… сама знаешь! Каждому ясно, что оно означает.

Итак, я рассказываю…

— Все началось, — говорю я, — с какого-то там энтероцита — крохотной клетки какой-то там кишки какого-то там безмозглого головастика… Он даже не успел превратиться в лягушку! Правда, потом из этой самой клеточки и родился крохотный трепетный лягушонок, который прожил всего-ничего… Тем не менее, мы за него ухватились. Как за хвост настоящей Жар-птицы! Мы будто тогда уже были уверены, что этот чертов Армагеддон непременно придет и к нам.

Так и случилось.

Прошло — не много, не мало — тридцать лет… Теперь уже - с гаком!.. Сегодня уже вовсю говорят о 3D-технологиях, о производстве запасных частей-органов для человека, о киборгах,

Шушукаются на полном серьезе о клонировании человека…

Искусственный интеллект! Коллайдер, частица Бога…

Шепчутся о какой-то там сингулярности…

И полным ходом из уст в уста уже кочует молва о… Бессмертии Человека.

Надо же!

И если бы не эта никчемная, пошлая, гнусная, колченогая и узколобая война…

Додуматься только – брат на брата!.. Кому такое могло прийти в голову, какому недоумку?

Интеллектом и не пахнет: homo erectus? Какой там! Австралопитеки! Питекантропы! Неандертальцы! Кроманьонцы…

С дубиной в руках и камнем за пазухой. Рожденные ползать…

Но с какими пучеглазыми амбициями бледной спирохеты и планарии!

Жалкой инфузориевой мелюзги!

Эти ведь ни на краешек ноготка знать не знают о слезинке ребенка, в которой отражается весь мир красоты и добра…

И зла, конечно, и зла…

Даже слепому видно, что эта ваша высшая гармония не стоит слезы…

Доколе?!!

 

Глава 3

Больше всего меня восхищали лекции Архипова. Многоярусный амфитеатр огромной аудитории, мы, будущие врачи и ученые, в белоснежных халатах. Я выбирал себе место в третьем ряду, открывал конспект… К сожалению, у меня не было с собой магнитофона, чтобы ни одного слова, ни одной интонации не упускать. Я был влюблен в лектора. Первое время меня просто охватило ошеломление: откуда ему знать, как закручена спираль ДНК и какими такими связями поддерживается эта спиралевидная нить? Меня возмущал и тот факт, что если размотать все нити, вытащенные из каждой клеточки моего тела, то ними можно несколько раз обмотать экватор. Как такое представить?! Меня это поражало и занимало всецело. Архипов, то и дело покашливая, прохаживаясь туда-сюда вдоль длинной светло-зеленой доски, все рассказывал и рисовал фантастические сюжеты из жизни клеток и тканей и целых систем, убеждая примерами из повседневности, что все это прекрасно соподчинено и успешно трудится на благо целого организма.

— Представьте себе огромную фабрику по производству…

Я пытался представить и уже ничего не записывал, но то, о чем он говорил, мне запомнилось на всю жизнь.

Иногда он стучал мелком по доске, а когда рисовал схему синтеза белка, использовал все разноцветные мелки, какие только были в упаковке. И весь, с головы до пят, был перепачкан этими мелками. Тогда он был похож на клоуна. Но его ярко-синие — лучистые, с прищуром — глаза были полны ума и серьезности. “Клетка, — говорил он, — это очень умно и серьезно. Она — основа всей жизни, и твоей и твоей” — при этом он мелком тыкал в грудь каждого нерадивого и засыпающего студента и о его нерадивости говорил открыто:

— Иди-ка ты лучше в парикмахеры…

Или:

— Твое зеркальце, милая, не сделает тебя умней.

И всегда попадал в десятку.

Над его непосредственностью и очевидной простотой многие посмеивались, немногие же заглядывали ему в рот. Я заглядывал.

Потом, когда я стал ассистировать Архипову, все его лекции мною были записаны на магнитофонную ленту и даже изданы отдельной книгой. Мне был любопытен ход его мыслей, его яркие образы, стиль изложения сложных вещей простыми словами. Как может прийти в голову, что митоз — это любовник вечности? А мейоз — вечный двигатель рода человеческого?

Архипов не был яростным коммунистом и его коммунизм не был пропитан ни авторитаризмом, ни демократическим централизмом: его коммунизм был щедрым, широким, светлым, открытым… Его коммунизм был просто солнечным. Даря себя всем, Архипов лучился небесным светом. Не побоюсь сказать, что он являлся ярким представителем тех немногих, о которых на заре человечества кто-то умный сказал: «Светя другим, сгораю сам». Да, он горел, как свеча, сгорая… И его коммунизм был коммунизмом Иисуса.

— Экхе-экхе… Лесик, ну-ка расскажи ты им всем о своем «Тироците», а?..

Он все время покашливал.

— Жора, займись-ка ты лучше, экхе, меланоцитами, а, а?! Если тебе удастся сделать чернокожего белым… А?! А?! Они тебя, экхе, озолотят!..

Рассказ об Архипове и том коллективе, куда я попал после студенческой скамьи, заслуживает отдельной книги.

Не без восхищения скажу, что тот варварский мир, на который мы с такой прытью набросились в попытке усовершенствовать его, дал-таки трещину. И те лучшие годы, которые мы отдали поиску путей нестарения, этой ахиллесовой пяте человечества, не пропали даром. А все началось с небольшой перепалки, спора ни о чем — мы любили тогда поспорить. Впрочем, спором это и не назовешь…

Помню совсем ранний весенний вечер. Был уже май, только что отгремела гроза... Мы собрались, чтобы обсудить завтрашний плановый эксперимент. Естественно, нам уже не хотелось сидеть в холодном и сыром подвале, где размещалась лаборатория — полумрак опостылел за зиму, хотелось тепла и света. Листья еще не распустились, лужицы воды на асфальте золотились вечерним солнцем. Мы вышли на улицу, прошли в сквер и устроились на двух скамейках. У меня, по правде говоря, не было никакого желания устраивать диспуты. Так получилось само собой.

— Верно ли я понял, — спросил я тогда Юру, — что тебе удалось вызвать свечение, но ты просто не успел его заснять?

Юра снял очки и невидящими глазами стал рассматривать свои холеные музыкальные пальцы.

— Рест, мы это уже обсуждали. Ошибки здесь быть не может.

Своими ответами Юра нередко ставил меня в тупик. Но отступать было некуда, время поджимало, поэтому я и прилип к нему с расспросами.

— Ты пойми, ты же держишь всех нас…

Этот клеточный феномен, и в самом деле, интересовал нас больше всего на свете.

— Зачем ты меня обвиняешь?

Невольно мы наблюдали за стайкой воробьев, которые, громко чирикая, куражились на мокром асфальте. Юра встал, и тотчас шумно вспорхнули воробьи. Это вызвало всеобщее недовольство. Присутствующие посмотрели на него, затем на меня.

— Знаешь, я думал, — сказал Юра, — что...

— Что нашел?

— Да. Я хотел...

— Убедиться?

— Да. Я не верил своим глазам. Весь фокус в том...

Подошел Шура Баринов и бесцеремонно вторгся в нашу беседу:

— Мы идем?

Он считал все эти разборки пустой тратой времени.

— Да-да, бросьте, — кисло сморщившись всем лицом и, казалось, всем телом, поддакнул Шурику Валерочка Ергинец, — идемте в спортзал.

О Валерочке можно рассказывать бесконечно! Большей частью своей жизни немой и недовольный всем, что его окружало, он иногда приводил нас в восторг своей смелостью и решительностью:

— Зачем цепляться за какой-то эфемерный феномен, если трансцендентность и экзистенциальность его проявления не содержит в себе никаких нуменологических признаков?

Все замолчали и посмотрели на Валерочку, пытаясь осознать сказанное. Иногда он всех нас ошарашивал подобным набором слов.

— Гм! — произнес Ушков.

Он с нескрываемым любопытством уставился на Валеру, ожидая продолжения, но тот, придерживая очки большим и указательным пальцами левой руки, тупо смотрел в пол, словно выискивал под ногами утерянный гривенник.

— Кхм-кхм…

Повисла пауза.

Васька загадочно улыбался, почесывая подбородок.

— Ты бы лучше… — сказала Инна и замолчала.

Васька и Инна…

— Что же было потом? — наседал я на Юру, стараясь не упустить тему.

Он только хмыкнул.

— Кончилось, — процедил он, начиная злиться.

Я наседал на Юру согласно нашей прежней договоренности: в любом случае информировать друг друга о каждом добытом факте.

— Что кончилось?! — не сдержалась Ната.

Нетерпеливая во всем, она, как капля ртути, казалось, сейчас нахлынет на Юру и поглотит его со всей его сдержанностью и неторопливостью.

Теперь Юра сидел напротив, закинув ногу на ногу, и лениво листал прошлогодний журнал «Природа», читанный-перечитанный каждым из нас вдоль и поперек. Было часов пять вечера, мы собрались идти в спортивный зал, затем — в сауну. Ната не унималась:

— Но ты сделал снимок, хоть как-то зарегистрировал?..

Юра закрыл журнал, бросил на скамью и замотал головой из стороны в сторону — отрицательно.

— Нет, — тихо сказал он, — нет. В том-то и дело! Весь фокус в том, что... Я хотел проверить еще раз, но тут пришли эти…

Он снова взял журнал и теребил его, словно не знал, куда пристроить. Мне даже стало неловко: мы его допекли. Но только от него зависел исход наших экспериментов. Клеточная аура, золотисто-палевый нимб, крохотное северное сияньице — как критерий чистоты и профессионализма наших усилий.

Юра попытался было еще раз оправдаться, но вдруг замолчал. По всему было видно, что ему не очень-то хотелось вспоминать о своем промахе.

— А скажи, пожалуйста, — сказала Ната, — как ты считаешь?..

Для Юры это был край, предел терпения!

— Послушайте!.. — Он нервно поправил очки и тут же их снял: — Да идите вы все!..

— Правильно! — воскликнул Баринов, — пошли ты их всех куда подальше...

А что Баринову?

А Юра, да, он такой! Его всегда было трудно расшевелить, но когда его прижимали к стенке, он не мог молчать. На это я и рассчитывал. Я никогда не видел его вышедшим из себя, растроганным или взбешенным. У него были крепкие нервы, и он умел держать себя в руках. Даже свое «Да идите вы все!..» он произнес тепло и мирно, с улыбкой. Правда, при этом взгляд его был обращен не на всех сразу, как, сняв очки, смотрят близорукие люди, не куда-то в пространство, а на меня, словно я был главным его обвинителем. Нет же, нет! Я и не помышлял вызывать у него комплекс вины. Но мне, как и всем, было важно дознаться, видел он эту чертову ауру, эту божью искру, этот неуловимый призрак, за которым мы гонялись вот уже больше года, или нет. Видел или не видел?! Почему не заснял, если видел? Были и другие вопросы, ответы на которые он от нас, нам казалось, таил.

— Мы, наконец, идем в спортзал? — спросил Баринов, — может, хватит ковыряться в этом… Это ж какой-то цугцванг!

— Шурик, отстань! — Ната даже не посмотрела в его сторону.

— Да-да, — сказал Валерочка, — я же сказал…

Назревала ссора.

— Хорошо, — сказал я, — в сауну, так в сауну. Но сперва — корт.

Баринов согласно кивнул, старательно улыбаясь.

— Да, — сказала Ната, — сперва корт. Я научу вас любить жизнь. Сидите тут, как… Как кроты!

— Вот! — сказал Валерочка и снова поморщился.

Мы любили спорт, по озорной моде тех лет — любить спорт, движение, молодость, а не потому что это было престижно и не для перекачки внутреннего потенциала из мозгов в мышцы.

Никто не двинулся с места. Еще минут пять мы сидели на солнышке в ожидании новой команды. Внизу прогрохотал товарный поезд. И едва растаял в воздухе перестук колес его последнего вагона, как на не успевший просохнуть асфальт снова слетелась взбудораженная, прыткая и чирикающая на все лады стайка воробьев. Покинувшие ими ветви всколыхнулись и осыпались каплями влаги. Ксения встала, кистью правой руки поочередно изящно ударила по вздувшимся на коленях джинсам, выпрямилась и предложила:

— Идемте?

Ксения…

Она стояла и, глядя на меня, ждала — когда же я все-таки поднимусь со скамьи. А меня раздражало лишь то, что не удалось вытащить из Юры нужные сведения. Как я ни старался, он лишь благоразумно молчал. Может быть, то, что меня в нем всегда восхищало (мне казалось, естественная искренность!), вовсе и не было истинной его натурой, но доверие к нему было абсолютным. Я вздохнул с облегчением, когда случайно поймал на себе его продолжительный и спокойный взгляд.

— Все будет в порядке, — твердо сказал он, — идите вы в свою сауну.

Не знаю почему, но я всегда верил Юре, когда видел этот взгляд.

— Знать бы его природу, — грустно и мечтательно добавил он, когда мы остались втроем, — я бы легко нашел ключ ко многим тайнам ваших клеток.

— Да какие там тайны, — сказал Валерочка, — что вы придумываете?

Он и на корте вел себя так же — морщился, жался, дергался, плющился, что-то недовольно бурчал, то и дело, поправляя очки, дужки которых для усидчивости на его большой голове были связаны серой резинкой от старых трусов. Таясь и тая в себе всю злость на этот отвратительный мир.

Мы уже пожимали руки друг другу, когда я услышал:

— Анечка, закрой здесь все!..

Я оглянулся, чтобы увидеть, к кому обращалась Ната.

— Хорошо, хорошо, я закрою, — сказала Аня.

Это было прелестное дитя. Все это время она стояла за моей спиной и молча слушала нашу перепалку.

— Кто это? — спросил я у Юры, когда Аня ушла закрывать.

— Наша Аня.

Эту малышку я видел впервые. Разве я мог тогда знать, что она перевернет мою жизнь? Ни о какой Юлии я тогда понятия не имел. А уж мысль о какой-то там Пирамиде духа, ясное дело, тогда еще не могла даже вспыхнуть на горизонте.

Аня...

— Ясное дело, — говорит Лена. — А Тина?

— Ни Юля, ни Катя, ни Тина… Да о них даже мысли… И смешно было бы даже думать, что я мог ревновать Аню к принцу Альберту, случайно проведав об их романе.

— Мне кажется, — говорит Лена, — ты не способен ни на какую ревность.

Она просто еще не видела меня ревнующим. Правда, Макс?

 

Глава 4

Я понимал, что загадка клеточной ауры интересовала Юру не меньше, чем тайна египетских пирамид или неопознанных летающих объектов. Это было ясно как день, и он искренне сожалел и был расстроен лишь тем, что ему до сих пор не удалось, как волшебнику, привести нас в состояние захватывающего восторга, сдернув перед нашими удивленными глазами завесу тайны с этого непостижимого нимба кирпичиков жизни. Видимо, приборчик, который он сам смастерил из подручного материала для изучения ауры, был не настолько ловок и цепок, чтобы ухватить ее за павлиний хвост. Я видел, с каким живым интересом он предавался своей работе и как его огорчали потери и неудачи. Я сделал попытку его успокоить:

— Никуда она от тебя не денется.

Он только широко улыбнулся и ничего не ответил.

— Я это и сам знаю, я же не слепой, — после короткой паузы сказал он и ослепил меня бликами стекол своих дорогих очков.

Щурясь, он задумчиво посмотрел на солнце, прячущееся за крышу дома.

— Иногда мне кажется, что я могу прикоснуться к ней, я даже знаю, как она пахнет, — коротко улыбнувшись, признался он.

Мы помолчали, затем обнадеживающе пожали друг другу руки и разошлись.

Юра с нами в бадминтон не играл, но от сауны обычно не отказывался. Он был очкариком и заядлым книжником и отчаянно любил свою скрипку. А однажды я поймал его на горячем: он раскладывал на столе небольшие картонки, на которых цветными фломастерами были написаны иероглифы. Английский он уже знал хорошо, а китайский, видимо, давался ему с трудом. Он смутился и что-то невнятно пробормотал, сгребая картонки со стола и суя их в карман пиджака.

— Учишь китайский? — спросил я, чтобы что-то спросить.

— Японский, — сказал он и кашлянул.

— А-а-а, — сказал я.

Для меня иероглифы оставались всегда иероглифами. Китайские или японские — разве можно их различить?

Все мы были твердо убеждены только в одном: на свете нет ничего важнее и интереснее, чем проблема сохранения молодости и увеличения продолжительности жизни! А человек должен жить тысячу лет.

— Не меньше, — утверждал Жора, — это определенно!

Мы уже причислили себя даже к масонскому клану от экспериментальной медицины и верили, что на этом поприще нас ждет непременный успех.

— Теперь это наш крест, — сказал тогда Жора.

Валерочка только скривился и снова как-то весь сплющился.

А Васька Тамаров только улыбался. И не произносил ни слова. Но внимательно слушал наш спор. Я удивлялся его нарочитой немоте. Много позже я, кажется, понял, отчего он только молчал. Скептик! Скупердяй на слова, философ!..

Аура! Это теплое, нежное и простое слово, ставшее не только для Юры, но и для всех нас таким близким и родным, было спрятано за семью печатями. Вот почему мы не давали Юре продыху, вот почему преследовали его. А он оберегал ее от нас, как невесту. Мы наступали, наши атаки были яростны и бескомпромиссны, а ему нечем было их отражать. И он бунтовал: брал свою скрипку и пиликал что-нибудь невеселое, совершенно забыв о нашем существовании. Нередко это давало повод для насмешек, но вскоре звуки грусти и нежной печали проникали в наши сердца и охлаждали наши горячие головы. И мы снова любили друг друга. Только Валерочка держался особняком, впадая в обиду, и тупо молчал, жуя в себе свои умные слова. Его даже подбадривал Ушков.

Если бы в те дни кто-нибудь сказал мне, что Юра, уже к тому времени достигший изумительной сноровки в распознавании клеточных скорбей и страхов, станет киллером, я бы даже не рассмеялся тому в глаза, однако дал бы понять, что он полный дурак и невежда. А как страстно он потом убеждал нас в необходимости клонировать Иуду и Сталина: «Если вы уж так жаждете совершенства!». Тогда он считал, что совершенство невозможно без предательства и насилия.

— Ты тоже так думаешь? — спрашивает Лена.

— Теперь — да! Совершенно невозможно! Ведь предательство и насилие призваны для проявления совершенства. Это как свет и тень, как «инь» и «ян», как…

И тот и другой, считал Юра, не только в полной мере удовлетворили свое человеческое любопытство, но и, реализовав феноменологию собственных геномов, выполнили небесное предназначение. Нелепые, на мой взгляд, утверждения: я просто диву давался!

— Слушай, — неожиданно спрашивает Лена, — а тогда, на Мальте, тебе удалось уйти от погони?

— Ты же видишь, — говорю я.

Ясно ведь, что если бы они меня настигли, то живым бы не отпустили.

— А почему ты об этом спрашиваешь?

— Я так ярко себе все представила, когда ты рассказывал — жуть!

О том, что в моем спасении Тина принимала самое активное участие, я молчу.

 

Глава 5

Безусловным лидером среди нас, конечно, был Жора. Он никоим образом не требовал ни от кого подчинения, никому себя не навязывал, был талантлив и, казалось, при этом чужд молодого горделивого честолюбия. Но неслыханно подчинял своим обаянием. И преданностью делу, которому служил, как царю, верой и правдой.

Когда я впервые увидел Жору… Господи, сколько же лет мы знакомы! По правде говоря, он привлек мое внимание с первой встречи. Не могу сказать, что именно в нем поразило, но он крайне возбудил мое любопытство. Я никогда прежде не встречал такой щедрости и открытости! И преданности науке. Его внешний вид и манеры, и голос… А чего стоила его улыбка! Бросалась в глаза и привычка, когда он задумывался, время от времени дергать кожей головы, коротко стриженым скальпом так, что и без того огромный лоб, точно высвобождая из западни и давая волю рвущейся мысли, удваивался в размере. И казалось, что из него «вот-вот вылетит птичка». Затем я узнал еще многое. Жора, например, мог легко складывать язык трубочкой или без единой запинки произносил трудную скороговорку о греке, или, скажем, бесстрашно мог прыгнуть ласточкой в воду со страшной высоты… А как он шевелил ушами! Однажды мы, играя в баскетбол, боролись за мяч. Я было уже мяч отобрал, и он инстинктивно схватил меня за руку. Я всю неделю ходил с синяком.

— Смотри, — сказал я, укоряя его, — твоя работа.

Жора улыбнулся.

— Я цепкий, — произнес он, и не думая оправдываться, — у меня просто на единицу мышечной массы нервных окончаний больше, чем у тебя. Поэтому я сильнее тебя. Это — определенно!

Он смотрел на меня спокойным прямым взглядом так, что я невольно отвел глаза. И признал его силу.

— Он, небось, у тебя еще и левша? — спрашивает Лена.

— Жора бил меня правой…

— Бил?

— Но и левая у него была крепкой! Помню…

— Вы дрались?

— После его хука левой я чуть было…

— Вы дрались? — спрашивает Лена еще раз.

— Спорили…

— Ах, спорили!..

— Никогда и ни в чем не соревнуйся со мной, — сказал тогда Жора. — Ты всегда проиграешь.

— Всегда? — спросил я.

— И во всем, — сказал Жора.

А еще он мог выстрелить во врага, не задумываясь. Хотя терпеть не мог оружие, тем более брать его в руки. А однажды, стреляя из рогатки (мы устроили соревнование на берегу моря), он трижды попадал в гальки, одна за другой подбрасываемые мною высоко вверх. Я — ни разу! Были и такие истории, что просто оторопь берет. Разве кто-то из нас мог тогда предположить, что, став лауреатом Нобелевской премии, он явится в Шведскую академию в кедах и джинсах, и всем нам придется хорошо постараться, чтобы затолкать его во фрак и наскоро напечатать ему Нобелевскую речь на целых семи листах почти прозрачной бледно-голубоватой, как обезжиренное магазинное молоко, финской бумаги, в которую он аккуратно, листик за листиком завернет купленную по случаю на блошином рынке Стокгольма какую-то антикварную финтифлюшку (эка безделица!), за которой, по его словам, охотился уже несколько лет? А всем собравшимся академикам будет рассказывать на блестящем английском о межклеточных взаимодействиях так, словно нет в жизни ничего более важного: «Уберите межклеточные контакты — и мир рассыплется! И все ваши капитализмы, социализмы и коммунизмы рухнут, как карточный домик». Контакты между клетками, так же как и между людьми — как связь всего сущего! А несколько позже, вернувшись домой, будет всех уверять с улыбкой, что он и ездил-то в Стокгольм не за какой-то там Нобелевской премией, а именно вот за этой неповторимой и потрясающей финтифлюшкой: «Вот эксклюзив совершенства!». Чем она его так потрясла — одному Богу известно. И никого уже не удивляло то, что вскоре за ним увяжется какая-то принцесса то ли Швеции, то ли Монако, нет-нет — принцесса Борнео, точно Борнео, от которой он сбежит на необитаемый остров, где женится на своей Нефертити, взращенной собственными руками из каких-то там клеток обрывка кожи какой-то мумии, выигранного в карты у случайного бедуина. Невероятно? Не знаю. Это ужасало? Наверное. Во всяком случае, ходили и такие легенды. И когда он стоял под луной на вершине пирамиды Хеопса и грозил толстым указательным пальцем дремлющему Сфинксу, он, я уверен, думал о звездах. Он ведь и забрался туда, чтобы быть к ним поближе. Его влек трон Иисуса, и он (это стало ясно теперь) уже тогда примерял свой терновый венец. К Иисусу он присматривался давно, а когда впервые увидел Его статую в Рио-де-Жанейро, просто онемел. Он стоял у Его ног словно завороженный, каменный, а затем, пятясь, отойдя на несколько шагов и задрав голову, пытался, встав на цыпочки, заглянуть в Его глаза, каменные. Но так и не смог этого сделать. Даже стоя на цыпочках, Жора едва доставал головой Ему до щиколоток. Я видел — это его убивало. Я с трудом привел его в чувство, и он до утра следующего дня не проронил ни слова. Чем были заняты его мысли?

В Санто-Доминго ему посчастливилось еще раз восторгаться Иисусом, история повторилась: он отказался идти в мавзолей Колумба, и даже самая красивая мулатка — беснующаяся царица карнавала, этого брызжущего весельем, просто фонтанирующего праздника плоти — не смогла в ту ночь увлечь Жору. Но наибольшее потрясение он испытал, когда прикоснулся к Плащанице. Я впервые увидел: он плакал. Да-да, у него было свое отношение к Иисусу и к Богу. Он так рассуждал:

— То, что корова ест клевер, волк — зайца, а мы — и корову и зайца, а нас, в свою очередь, жрут мириады бесчисленных бактерий и вирусов, не мешает нашему Богу смотреть на всю эту так называемую дарвиновскую борьбу, как на утеху: мол, все это ваши местнические земные свары — буря в стакане, пена, пыль… Бог держит нас в своей малюсенькой пробирке, которую люди назвали Землей, как рассаду и хранилище ДНК. Он хранит наши гены в животном и растительном царствах точно так же, как мы храним колбасу и котлеты, с одной лишь разницей — ДНК для Него не корм и не какое-то изысканное лакомство, а носитель жизни, а все мы — сундуки, да-да, ларцы, на дне которых спрятаны яйца жизни. Бога, считал Жора, и не нужно пытаться понять. Он недосягаем и неподвластен пониманию человеческого разума. Другое дело — Иисус. Иисус — Бог Человеческий: «Се Человек!». Он ведь и пришел к нам затем, чтобы мы научились Его понимать. Он — воплощенное человеческое совершенство. Поэтому под Ним и надо чистить себя…

Как только Жора защитил кандидатскую (ему стукнуло тридцать три!), ни минуты не раздумывая, он умчался в Москву.

— Знаешь, — признался он мне, — я уже на целый месяц старше Иисуса.

Его голос дрогнул, в нем были спрятаны нотки трагизма, которые вдруг вырвались на волю и оповестили мир о несбывшихся надеждах. Он словно оправдывался перед историей.

— Надо жить и работать в Нью-Йорке, Париже, Лондоне… На худой конец, в Праге или Берлине, или даже в Москве, — добавил он, — а не ковыряться до старости здесь, в этом периферийном говне. Это — определенно!

Он так и не стал интеллигентом, но всегда был максималистом. Нас потрясало его отношение к научной работе. Он был беспощаден к себе и не терпел никаких компромиссов. «Все или ничего!» — это был не только один из законов физиологии, но и Жорин девиз. Да-да, он был нетерпим к человеческим слабостям, оставаясь при этом добряком и милягой, своим в доску, рубахой-парнем. Он не любил поучать, но иногда позволял себе наставление:

— Если тебе есть что сказать, то спеши это сделать. И совершенно не важно, как ты об этом скажешь — проблеешь или промычишь… Или проорешь!.. Важно ведь только то, что ты предлагаешь своим ором, — как-то произнес он и, секунду подумав, добавил, — но важно и красиво преподнести результат. Порой это бывает гораздо важнее всего того, что ты открыл.

Это было, возможно, одно из первых Жориных откровений.

Меня потрясало и его беспримерное бескорыстие!.. Я не знал человека щедрее и так по-царски дарившего себя людям. Его абсолютное равнодушие к деньгам потрясало. Если ты их достоин, считал он, они сами приплывут к тебе. Он, конечно, отдавал им должное, называя их пластилином жизни, из которого можно вылепить любую мечту. Но нельзя этого сделать, говорил он, не испачкав рук. Я часто спрашивал себя, что, собственно говоря, заставляет Жору жить впроголодь, когда люди вокруг только тем и заняты, что набивают рты и натаптывают карманы? И не находил ответа.

Защищая свою кандидатскую, он не то что не мычал и не блеял, он молчал. За все, отведенное для каких-то там ничего не значащих слов время, Жора не издал ни единого звука. Он не стал делать традиционный доклад, а просто снял и продемонстрировал короткометражный фильм, двадцать минут тихого жужжания кинопроектора вместо никому не нужных рассуждений о научной и практической значимости того, что, возможно, забудется всеми после третьей или четвертой рюмки водки за банкетным столом. И привел, нет, поверг всех в восторг.

— И вы считаете, что всего этого достаточно, — тут же прилип к Жоре с вопросом седовласый Нобелевский лауреат, каким-то совершенно невероятным ветром занесенный сюда, на Жорину защиту (Архипов постарался!), — и вы считаете…

Он сидел в пятом ряду амфитеатра огромной аудитории, забитой светилами отечественной биологии и медицины, и, разглядывая Жору сквозь модные роговые очки, теперь рассказывал о достижениях и величии молекулярной биологии, о роли всяких там гормонов и витаминов, эндорфинов и простагландинов, циклической АМФ и генных рекомбинаций… Собственно, он в деталях излагал содержание последних номеров специальных журналов и результатов исследований в мировой биологической науке, демонстрируя как свою образованность, так и манеру поведения, и красивый тембр своего уверенного голоса, не давая себе труда следить за чистотой собственной мысли. Это был набор специальных фактов, о которых мы знать, конечно, никак не могли и, как потом оказалось, блистательный спич по мотивам своей Нобелевской речи. Тишина в аудитории была такой, что слышно было, как у каждого слушателя прорастали волосы. Он задавал свой вопрос минуть пять или семь, уничтожая этим вопросом все Жорины доводы и достижения, делая его работу детским лепетом. Было ясно, что своим авторитетом он хотел придавить Жору, смять этого наглого молодого выскочку, осмелившегося нарушить вековую традицию. Когда он кончил, тишина воцарилась адская. Ни покашливания, ни скрипа скамеек… Тишина требовала ответа.

— И вы считаете, — снова спросил он, — что этого достаточно, чтобы…

— Да, считаю!

Это все, что произнес Жора в ответ.

Последовала пауза, сотканная из такой тишины, что, казалось, сейчас рухнут стены.

Наш Нобелевский вождь смотрел на Жору удивленным взглядом, затем приподнялся, посмотрел налево-направо-назад, призывая в свидетели всех, у кого есть глаза и уши, и, наконец, задал свой последний вопрос:

— Что «Да, считаю!»?..

Он уперся грозным черным взглядом в Жорин светлый лоб.

— Sapienti sat, — сказал Жора, помолчал секунду и добавил, — умному достаточно. — И перевел взгляд в окно в ожидании нового вопроса.

Зал рявкнул! Тишина была просто распорота! Возгласы и крики, и истошный рев, и смех, и, конечно, несмолкаемые аплодисменты — зал встал. Это был фурор. Больше никто вопросов не задавал. Дифирамбы облепили Жору, как пчелы матку. Это был фурор! Кино! Цирк! Все были в восторге от такого ответа, налево и направо расхваливали этот неординарный шаг, и за Жорой закрепилась слава и звание смельчака и оригинала, от которого он и не думал отказываться. Так на наших глазах рождалась Жорина харизма.

Однажды он высказал какое-то неудовольствие.

— Тебе не пристало скулить, — сказал ему тогда Юра, — ты уже состоялся…

Жора не стал противоречить.

— Все так считают, — сказал он, — но что значит «состояться»? Можно сладко есть и хорошо спать, преуспеть в делах и быть по-настоящему и богатым, и знаменитым; можно слыть сердцеедом и баловнем судьбы, но, если мир не живет в твоем сердце, тебе нечем гордиться и хвастаться. Эта внутренняя, незаметная на первый взгляд перестрелка с самим собой, в конце концов, прихлопнет тебя, и ты потеряешь все, что делало тебя героем в глазах тех, кто пел тебе дифирамбы, и на мнение которых тебе наплевать. И в собственных тоже. От себя ведь не спрячешься… Состояться лишь в глазах тех, кого ты и в грош не ставишь, значит убаюкать себя, не потрудившись назначить себе настоящую цену.

Временами казалось, что он все обо всем знает.

Я часто заходил к нему в комнату общежития. Мы взбивали с ним гоголь-моголь, и, поедая с хлебом эту вкуснейшую массу, я думал, как неприхотливо-изящно устроен Жорин быт. На кровати вместо подушки лежало скатанное, как солдатская шинель, синее драповое пальто, и нарочито-небрежная неприбранность в комнате казалась очень романтичной. Жорино синее пальто поражало меня своей многофункциональностью. Оно использовалось как подушка, как одеяло и как пальто, и часто — как штора на единственное окно, когда требовалось затенить солнечный свет. Я никогда не видел, чтобы Жора подметал пол или мыл посуду. Это не могло даже прийти ему в голову — его мысли были заняты небом, а не шпалерами, звездами, а не лампочками… Когда вопрос отъезда Жоры в Москву был решен, я набрался смелости, подошел к нему и, взяв за заштопанный на локте рукав синей шерстяной кофты, все-таки спросил:

— А как же мы, как же все?..

Жора хмуро посмотрел на меня и сказал:

— Если я сейчас не уеду, я навсегда останусь Жорой вот в этой своей вечной синей кофте… — Он бровью указал на прозрачный куль, в котором навыворот было скатано и перетянуто каким-то шнурком его пальто, и добавил: — …и вот в этом вечном синем пальто.

Грусть расплескалась в синеве его глаз, но он хотел казаться счастливым. Меня это сразило. Я точно зачарованный смотрел на него, все еще не веря в происходящее.

— Нет, но…

— Да, — твердо сказал он. — Время от времени нужно уметь сжигать все мосты. И спереди, и сзади. Здесь вся эта местническая шушера, все эти люльки, ухриенки, рыжановские и здяки, все эти чергинцы, авловы и переметчики, все эти князи из грязи и вся эта мерзкая мразь дышать не дадут. Ты только послушай этих жалких заик…

«Эта мерзкая мразь» — это было произнесено Жорой с неимоверно презрительным и даже злобным выражением. Я никогда прежде не видел его таким. Он искренне не любил, если не ненавидел «всю эту местническую шушеру». Вскоре и я убедился в правоте его слов; было от чего: эта местническая знать, конгломерат алчности, стяжательства и обжорства, эта каста изуродованного маммоной отребья просто пропастью легла и на моем пути, непреодолимой пропастью. Да, встала неприступной скалой!

Обрусевший серб, он так и не стал аристократом, вернее, не проявлял никаких соответствующих признаков и манер, хотя и носил в себе гены какого-то знаменитого княжеского рода. Такт не позволяет мне говорить о других чертах его личности, казавшихся нам просто дикими, но в наших глазах он всегда был великим. Мы тянулись к нему, как ночные мотыльки к свету. Теперь я без раздумий могу сказать, что, если бы он тогда не уехал, мир бы многое потерял, возможно, вымер бы. Как раз накануне своего отъезда он так и сказал:

— Чтобы хоть что-нибудь изменить, нужно смело выбираться из этой ямы. Катапультироваться!.. А? Как думаешь?..

Я лишь согласно кивнул.

— Лыжи бы! — воскликнул Жора.

Он, видимо, давно навострил свои лыжи и только ждал подходящего момента, чтобы совершить прыжок к совершенству. Остановить его было невозможно. «Совершенство, — скажет он потом, — это иго, нет — это капкан! Чтобы вырваться из него, нужно отгрызть себе лапу!». Он бы перегрыз горло тому, кто встал бы на его пути. Да-да, он был уже просто заточен на совершенство!

— От смерти уйти нетрудно, — задумчиво произнес он. К чему он это сказал, я так и не понял. — А вообще-то, — прибавил он, — всегда нужно оставаться самим собой, ведь все остальные роли уже разобраны.

Вскоре, тем же летом, Жора укатил в Москву. Без жены Натальи, без своей дочки Натальки… Без гроша в кармане!

Признаться, мы осиротели без Жоры. Поначалу мы чувствовали себя, как цыплята без квочки¹. Потом это чувство прошло. И пришла уверенность в собственных силах. Но Жорин дух еще долго витал среди нас. И у меня появилось чувство, что расстались мы совсем ненадолго и судьбы наши вновь встретятся, переплетутся и побегут рядышком, рука в руке. Так и случилось. И скоро имя его облетело весь мир в миллионных тиражах газет, а работы уже давно признаны бессмертными.

— Почему ты говоришь о нем в прошлом времени? — спрашивает Лена.

— Я потерял его след. Я не могу назвать Жору гением, об этом объявят потом, но даже в те наши молодые годы он… Да-да…

— Ты, — говорит Лена, — рисуешь Жору эдаким…

— Да-да, — повторяю я, — он… До сих пор не могу себе простить, что…

— Что «что…»?

— Да нет… Нет, ничего…

Вот уже столько лет о нем — ни слуху, ни духу…

 

Глава 6

Сперва я хотел написать статью в какой-то научный журнал. Я уже знал, что формулировать мысль словами не всегда просто и работа эта бывает мучительной, но как только дописана последняя фраза и поставлена точка, тебя распирает восторг: получилось, получилось неплохо, все-таки смог! Что же — честь и хвала! Можно встать из-за стола, потянуться, приподнявшись на цыпочки и закрыв глаза, сделать вдох, задержать дыхание, затем выдох... Затем снова вдох… Молодчина! Минут двадцать я мучился над первой фразой, затем полчаса — над второй. Нужные слова не приходили на ум. Прошел час или два. Не мой день, решил я, не сегодня. Отшвырнул исчерканный лист в сторону и тут же нарисовал на новом схему эксперимента. Расписал партитуры каждому участнику, выверил все концентрации и интервалы, распределил последовательность операций в долях секунд и часах, установил температурные режимы и кислотности в каждой пробирке, каждой капле биологических жидкостей... Я колдовал в своей кухне, варил варево новой жизни. Ах, как здорово все расписано, ай да я! «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!»

Через час или три, время в тот момент остановилось, я расписал, казалось, все последовательности операций каждого участника этого шоу и определил все необходимые условия. У меня голова шла кругом, и бетонный пол качнулся под ногами. Никакая статья не может сравниться с потоком сознания, несущего тебя к скачку удачи. В сладком предвкушении неслыханного успеха я чувствовал, что теряю власть над собой и вот-вот лишусь и сознания. Переполнившая меня до края несокрушимая уверенность в том, что все произойдет так, как я и предполагал, окрылила меня, и я тотчас же принял решение ни на час не откладывать эксперимент. Голова стала светлой, я был горд и могуч, и счастлив. Я готов был тут же куда-то бежать, что-то делать, творить, да, творить. Только бы не сидеть на месте.

Был, как сказано, июнь, жара стояла адская, днем плавился под ногами асфальт. Я толком не знал, день это был или ночь, у меня не было под рукою часов, а лаборатория не имела ни одного окна. Радиомаяк! Я прислушался, но расслышал лишь писк динамика. Тем не менее время не остановилось, оно куда-то текло, спешило, и вместе с ним меня оставили возбуждение и торопливость. Мне удалось обуздать азарт первооткрывателя и остановить тот бешеный бег в себе, который всегда присущ охотнику за сенсациями. Я не стал никому звонить, выключил настольную лампу и снова лег на кушетку. Могильная тишина. Лишь где-то в правом углу слышалось бульканье канализационных вод под чугунным люком. И я тут же уснул. Но схема эксперимента уже жила в моей голове. Плодоносное зачатие состоялось.

 

Глава 7

Когда у меня появилась уверенность, что генами можно манипулировать, как посевным горохом, я рассказал им свою идею. Это был день поздравлений, мне стукнуло тридцать. Когда все поприутихли, рассевшись в кружок и отдышавшись, я сделал попытку привлечь их внимание первой фразой.

— Мне кажется, — сказал я, — что пришло время и нам позабавиться генами…

Фраза сорвалась с губ неожиданно и не произвела на них никакого впечатления. Они внимательно выслушали мой победоносный план по борьбе со старостью и целиком и полностью приняли его. Наконец я предъявил самый главный довод:

— Мы вскоре сможем продлить жизнь не только отдельных клеток, мышек или собак, но и самого человека…

— Вылитый Мендель, — сказал Шурик.

Любитель удовольствий и весельчак, он не упускал возможности над кем-либо подшутить, предоставляя себе полную свободу в выборе объекта насмешек.

По сути никто не возражал мне, и это было отрадно. Даже Ушков, всегдашний оппонент и противник любых новых начинаний, не произнес ни слова против. Инне тоже идея нравилась.

— Ух, ты! — воскликнула она, — все это здорово, здорово! Вы представляете, в какие кущи мы можем забраться?!

— Ты, значит, считаешь, что нам удастся запихнуть эти гены в клетки? — спросил Кирилл.

Мне уже можно было молчать, двигатель был запущен. Можно было точно сказать, что они ухватили главное. Я был благодарен и Инне, почувствовавшей запах победы и своевременно пришедшей мне на помощь. Вечером мы снова собрались в лаборатории, чтобы праздновать мой день рождения. Я пришел, как всегда, с опозданием.

— Поздравляю, — сказала мне Аня, как только я переступил порог, — вот…

Даже в этом полумраке я видел, как загорелись ее щеки, когда она вручила мне красную розу.

— Анечка, Аня… Спасибо, милая…

Это было все, что сказал я в ответ. Я, конечно, был тронут, тронут… Я поцеловал ее в жаркие щеки и вздохнул с облегчением, когда вошедший вслед за мной Баринов что-то выкрикнул, мол, смотрите, смотрите!.. Все вокруг сияло чистотой, пол был тщательно вымыт, на эмалированных лотках блестела лабораторная посуда, блестели влюбленные в меня глаза Ани… Так мне, во всяком случае, показалось: у меня закружилась голова, и я вынужден был сесть на табурет. Я даже причесался зачем-то и застегнул пуговицу на шведке. В те минуты я готов был бросить не один камень в того, кто сказал бы мне, что Аня вскоре покинет страну и станет известной парижской танцовщицей. Вот эта милая Аня?! Никогда!

— А Жора тебя поздравил? — спросила Ната.

Жора звонил из Москвы рано утром. Были и телеграммы, открытки, все помнили, — все, кто меня знал.

— Кто такой Жора? — тихо спросила Аня у Инны. Чтобы скрыть свою робость, она стала салфеткой вытирать до блеска вымытый мерный стакан.

— Жора — это Жора, — так же тихо ответила ей Инна, — это... наш общий друг. Он в Москве…

Я слышал этот разговор краем уха, и мне нечего было добавить: друг! Лучше не скажешь. А сегодня вряд ли кто станет отрицать его значение.

— Он и в самом деле великий человек? — спрашивает Лена.

— Хм!..

Лена редко спрашивает. Только в тех случаях, когда хочет удостовериться. Например, в величии Жоры. «Он и в самом деле великий человек?». Хм! А ведь она права — величие на дороге не валяется. Лена права. Жора — великий человек! Это не я сказал, мир твердит. И от этого уже не отмахнешься.

 

Глава 8

Разумеется, что прежде чем рассказать о своей идее, я долгое время вынашивал ее в себе, ставил мысленные эксперименты, искал пути практического воплощения будущих результатов и представлял себе, как отнесется к ним международное научное сообщество.

— Ты рассказывал, — говорит Лена.

— Да. Если идея сработает, думал я, о нас будут трубить на каждом шагу. Невероятно. Невероятно! Я думал только о блестящем будущем, совершенно выбросив из головы, что у каждой медали имеется обратная сторона. Как сейчас помню эту кошмарную ночь. Меня одолела бессонница, что само по себе было странным: в мои-то годы! Я сидел за рабочим столом и что-то записывал в научный журнал. Какие-то жалкие данные о новых путях и способах продления жизни подопытных животных. Казалось, что мы нашли эликсир молодости, какой-то состав из измельченных в порошок минералов, цветочной пыльцы с медом и коктейля из лекарственных трав — композицию БАВ, которая достоверно увеличивает продолжительность жизни белых мышек месяца на полтора. Статистика была безупречной. Потом мы повторили эксперимент несколько раз, и результат был налицо. Результат был надежным, и не вызывал никаких сомнений. Я понимал, что геронтология пополнится еще одним маленьким достижением и, возможно, какой-нибудь молодой гений положит добытый нами факт в корзину своих «за» при создании новой теории нестарения. Но от мышки до человека, как от Киева до Созвездия Псов. Экстраполировать на человека результаты, полученные на мышах, почти невозможно. Особенно в механизмах старения. О сколько мы загубили бедных животных! Это сейчас я совершенно точно уверен, что будь в те дни с нами Тина, мы бы… Да! Если бы она…

— Думаешь, она сумела бы вас остановить? — спрашивает Лена.

— Достаточно было бы одного ее взгляда!

— Чем же она…?

— Вне всяких сомнений! Ясно ведь, что мышка никогда не отличит Баха от Брамса или Чюрлениса от Сальвадора Дали.

Все это я ясно осознавал, и меня бесило не бесславие в научном мире (за плечами уже были и первые научные достижения, и кое-какое признание среди нашей ученой братии), не бесславие, а бессилие, застой мыслей, творческий запор. Я не выходил из подвала. Радиомаяк пропиликал четыре часа утра. У меня гудела голова, я ощутил голод, отложил бумаги в сторону и съел три холодных пирожка с картошкой. Остатками теплого чая («помоями» — сказал бы Жора) я запил пирожки и прилег на кушетке. Сейчас в это трудно поверить, но эта сумасшедшая идея пришла мне в голову на той самой кушетке — во сне. Мне казалось, что я и не спал, так ясно и четко виделись мне детали эксперимента. Я видел даже плоды наших усилий — красивых, здоровых, счастливых долгожителей: они шли стройными рядами, как взводы солдат — роты, армии, целые армии в белых одеждах, как ангелы; их лица светились, они пели какие-то веселые песни...

— Пели песни?

— Ага, пели… Строительство Пирамиды духа тогда еще не входило в мои планы.

Лена улыбается, кивает, дескать, ясно, ясно.

Мне нравится ее улыбка. И Максу тоже.

 

Глава 9

Идея была проста как палец: смешать гены, скажем, секвойи, живущей до семи тысяч лет, с генами, скажем, мушки дрозофилки или бабочки однодневки. Идея не отличалась новизной: мировая научная мысль уже билась над воплощением подобных проектов, но я ясно видел, как добиться успеха. Вся трудность как раз и состояла в этом «как». Ноу-хау, «знать как» — это ключ к разгадке в любом деле. Смешно вспомнить: сон, вещий сон принес мне решение. Случайное стечение обстоятельств — лето, баня, ночь, пирожки, кушетка... Точно такое же, как: «Ночь, улица, фонарь, аптека…». Это кажется смешным, но от этого не спрячешься. Вещий сон, оказалось, — дело житейское. Главное же во всем этом стечении обстоятельств — мой мозг. Он давно был готов к тому, что пришло во сне, ведь все эти годы он только тем и занимался, что думал об этом. Тридцать лет неотступного думания! Я преувеличиваю, конечно, не все тридцать лет голова моя была забита мыслями о спасении человечества. Я не Иисус, и ничто человеческое мне не чуждо. Я просто жил, а свежие и оригинальные идеи роились в моей голове, как пчелы вокруг матки.

Потом я снова рассказывал, они терпеливо слушали, спрашивали.

— Нам бы сюда добавить пивка, — вмешивался в разговор Стас, — дела побежали бы быстрее.

— Да-да, — поддержала его Ната, — с пивом всегда веселее.

И десятилитровая бутыль с пивом через полчаса была на столе.

Вскоре они словно забыли обо мне и теперь спорили без моего участия, а я только слушал и слушал, не пытаясь даже вставить словцо.

— А? Как думаешь, Рест?..

Я только кивал, соглашаясь. Пиво было теплое и уже без пены. Но моя идея, как видно, пришлась им по душе. Она зацепила их за живое. Правда, тогда мысль о Пирамиде не могла даже прийти в голову.

— О какой Пирамиде? — спрашивает Лена.

Макс только смотрит. И ни на мгновение не задумывается над этим незнакомым для него словом. Что есть Пирамида? Псу это нельзя ставить в вину. Его больше интересует заварное пирожное, которое Лена преподносит ему как дар.

— Служи!

Это – пожалуйста! Макс готов не только сесть на задние лапы, он готов даже голос подать без команды:

— Уав!

— О какой Пирамиде? — снова спрашивает Лена.

— Тинка бы засмеяла!

 

Глава 10

Мне казалось, что начинается новая эра. Я стоял за дирижерским пультом с блестящими глазами в новеньком синем лабораторном халате, гладко выбритый и с сияющей улыбкой на лице. Указательным и большим пальцами правой руки (как мне рисовалось в воображении) я бережно держал ту таинственную, невидимую и всесильную палочку, которой суждено было утвердить на земле первый толчок новой жизни. Что из этого выйдет? Меня беспокоило лишь неучастие в таком большом начинании Ушкова. Я не мог объяснить себе этого: почему он не с нами? Ведь даже одно его присутствие было бы залогом успеха. Надежность, да, надежность — вот что бы я в нем отметил прежде всего. В тот день мне показалось, что он перестраховался. Я не стал тянуть его за руку. А выпить за мое здоровье он бы наверняка отказался. Он вообще к спиртному не прикасался. Ну, нет, так нет. Правда, я считал это еще одним его „бзиком”, каких у него было слишком много: то он чего-то принципиально не пил, то не ел или отказывался что-то понимать, то терпеть не мог нашу бесплатную медицину, где за каждый шаг нужно было платить. Во всяком случае, он во многом слыл оригиналом, но в его надежность как партнера, как верного товарища по плечу, верил каждый.

В тот день мне достаточно было его незримого присутствия. И вот что еще меня волновало: принесут ли разные соотношения генетического материала разные плоды? Что вообще из этого получится? Мы интуитивно понимали, что вмешиваемся в Божий промысел. Жуть! Каждый был уверен, что такие эксперименты с комбинированным геномом не столько интересны с точки зрения науки, сколько опасны. Опасны для будущего человечества. Вообще для будущего! Как это ни выспренно или банально звучит, но мы твердо знали, что над миром нависла угроза сумасшествия.

Жора знал это наверное! Но ни Жоры, ни Тины не было с нами.

Я решил выбросить из головы мысли о будущем. Мысль о том, что с генами шутки плохи, давно витала в ученых головах, равно и мне избавиться от нее было невозможно. Запретный плод манил, зубы так и чесались откусить от него кусок поувесистей. И терпеть этот зуд не было сил. Тем более что у нас, в нашей затхлой лаборатории с жалкими самодельными приборами и допотопным оборудованием, что-то там выблеснуло яркой надеждой. Это был залп «Авроры» по старому миру. Мы шагали вперед и открывали новые горизонты!.. Никто тогда и предположить не мог, как далеко может простираться эта затея. Но отступиться мы уже не могли. Котел с колдовским зельем уже закипал, и из кипящего слоя во все стороны разлетались брызги шампанского, звуки оваций и аплодисментов. Ради этого мы сперва убежали от мира, дали себе меньше воли, чем прежде — мы просто оскопили себя, приковав цепями к поиску истины. И это было для нас особенным счастьем, если хочешь — милой забавой, счастьем евнухов от науки и ее же поэтов. Мы, что называется, proprio motu (по собственному побуждению, — лат.) напрочь лишили себя прежних вольных привычек к веселью, праздности и эпикурейству и превратились в затворников, возможно даже изгоев, с одной целью — постичь тайну жизни. Ах, как молоды мы были!..

Ясно, что судьба эксперимента зависела от каждого из нас. И самая большая ответственность ложилась на мои плечи.

— А Наташа?.. Ей нравилось?..

— Ее любопытству не было края! Она просто горела идеей, да, все новое и необычное вызывало у нее восторг и трепет!.. Не то, что Тина. Ее ничем нельзя было удивить. На все у нее был свой взгляд…

— Ты, без сомнения, был и в нее тоже...

— В Тинку-то?

— В Наташу, в Тину… Ты у нас такой, знаете ли…

— Была с нами и Анечка, эта невесть откуда взявшаяся белоголовая девчушка в золотых косичках с голубыми бантами, с большими кукольными, распахнутыми на мир, синими глазами, без участия которой невозможно было представить ни одно предприятие нашего славного коллектива. Только потом я понял, зачем она среди нас появилась.

— Зачем же? — спрашивает Лена.

— У каждой женщины своя роль.

— Она же ребенок!

— Она же вырастет!

 

Глава 11

Я и сейчас ясно слышу все голоса и команды.

— Вот вырастим мы ужа с колючками розы, — сказал Шут, — и этот первый Божий дар я преподнесу своей Тоне.

Этот Шут — Сашка Баринов — никогда не лез в карман за словом. Краснощекий блондин, он всегда блестел глазами, и не было случая, чтобы мы видели его погруженным в унынье. Он был весел и постоянно подшучивал, поэтому и получил свои прозвища — Барин и Шут.

У Людмилы не все ладилось со стабильностью температурного режима, и Кирилл предложил свою помощь. Вместе они творили чудеса. Заросший густой вьющейся щетиной и такой же полукруглой черной бородой, полуглухой и полуслепой, он был прирожденным ученым, не вдруг ударившимся в науку о жизни, как это часто бывает со многими. Он изучал ее проявления при каждом удобном случае и всегда готов был помочь другому. Его влекла биохимия. Цикл Кребса он знал в таких подробностях, что порой возникало недоумение: как все эти цитохромы и сукцинатдегидрогеназы можно запомнить?!

— Давай помогу...

Люси отдала Кириллу реторту с питательной средой и припала глазами к объективу микроскопа.

— Давай мне, — предложила Анечка, забирая реторту у Кирилла.

Словно сестра милосердия, наделенная обостренным чутьем, она всегда появлялась там, где требовалась помощь. И было совершенно не важно, как это у нее получалось. Важно то, что она была всем нужна. Как этот белоголовый ясноглазый ангел к нам попал, я понятия не имел. Чем она у нас занималась — тоже не знал. Есть и есть, и — прекрасно!

— Еще пять секунд, и я буду готова.

— Этот тумблер всегда должен быть включен, — сказал Кирилл, почти вплотную приблизившись своими очками к регуляторному щитку термостата.

— Ой, да?!

— Ничего страшного. Я тоже всегда забываю.

Никто никого не торопил. За несколько лет совместной работы мы успели высказаться насчет того, что думали друг о друге, и теперь все работали почти молча, как автоматы, старательно стремясь помочь тому, у кого что-то не ладилось.

— Мне темно, — сказала Люси, — дайте света.

Она все еще возилась с пипетками, разливая микродозы посевного материала в пробирки. Света здесь, как и в любом подвальном помещении, было мало. О солнечном зайчике на стене можно было только мечтать. Когда пришел Петрович, наш банщик, за своей традиционной порцией спирта, Шут навалился на него широкой борцовской грудью и просто вытолкал за дверь.

— Ты мог бы ему сказать... — проговорила Люси, но Шут оправдался:

— Извини, я этого не хотел, правда.

— Не всегда делаешь то, что хочешь, — сказала Ната, — такое бывает.

Запах кварцевой лампы неприятно щекотал ноздри, а мечты о глотке свежего воздуха казались несбыточными. На время эксперимента мы были заточены здесь, как подводники на субмарине. А вместо перископа информацию о внешнем мире черпали из обычного радио-брехунца. У нас, естественно, не было генома секвойи, и мы заменили его гомогенатом клеточных ядер сосны, смешанными с ядрами какой-то черепахи, живущей не меньше ста пятидесяти лет. Так утверждал сторож зоопарка, у которого мы ее купили за немалые по тем временам деньги. Сейчас это копейки.

— А где наша Аня?

— Я здесь.

Не было с нами только Ушкова. Он вскоре пропал. Мы решительно не могли без него работать. У него были свои взгляды не только на жизнь, но и на нашу затею. Он был против ее воплощения.

— Слав, ты только вообрази, как мы продвинем вперед науку и дадим человеку надежду на долгую и счастливую жизнь, — убеждал его Шут.

— Вы не представляете, что собираетесь сделать…

Он был категоричен и неумолим. Валерочка тоже был на его стороне.

— Мы смешаем ежа, ужа и жирафа, мы вырастим соленые огурцы на грядке и булочки на деревьях, — улыбаясь, сказала Ната.

— Это не смешно, в этом я не участвую.

Он ушел, не прощаясь, и нам ничего не оставалось, как начинать без него.

— Мне тоже нужно бежать, — сообщил Валерочка.

И выскочил вслед за Ушковым.

— Два сапога, — Ната недоуменно посмотрела ему вслед.

Инна только пожала плечами. Иногда она даже защищала Валеру, мол, он хоть и мелочен и никчемен, но старателен и усерден, и еще неизвестно что из него завтра получится.

— И не надейся, — сказал Васька Тамаров, — все что надо, из него уже получилось.

— Кому надо-то?! — спросила Ната.

— Никому…

Прошло еще добрых два часа, прежде чем мы начали. Все шло своим чередом, иногда тишину нарушал чей-либо вопрос.

— Слыхали, — просветил всех Юра, — в Японии создан приборчик, который лечит человека воздействием лазерного луча на биоактивные точки кожи, уколом. На расстоянии, дистанционно.

— Лечить на расстоянии, — сказал Шут, — все равно что заниматься сексом по телефону.

— Да, но можно лечить, а можно и…— задумчиво произнес Юра.

— Можно что? — спрашивает Лена.

— Да, — произношу я, — легко...

Я не знаю, чем бы здесь занималась Тина, появись она среди нас. Не знаю… Она же в этих генах ни капельки не смыслила!

 

Глава 12

В конце октября выпал первый снег. Его нельзя было разглядеть из больших светлых окон, которых никогда не было в нашем подвале — мы могли об этом только слышать из динамика, никогда здесь не умолкавшего и ставшего свидетелем наших побед и поражений.

«... девять часов тридцать минут».

Как раз в эти самые минуты двадцать восьмого октября, в половине десятого утра, и родилась новая эра. Только я один мог это знать. Я и Юра, который произнес, наконец, свое долгожданное:

— Есть...

Сначала это был неуверенный шепот. Но я знал, что этот шепот теперь прогремит не тише залпа сотен орудий.

— Зафиксируй его! — торопливо подсказал Стас.

— Готово!..

— Ура! — крикнула Ната и стала прыгать и хлопать в ладоши.

Стас не сводил с нее влюбленного взгляда. Я тоже любовался ее ловкостью и веселостью.

Затем в наступившей тишине слышалось бульканье сточных вод.

— Ух ты!..

Одного этого восклицания Юры, смотревшего в окуляр своего микроскопа, было достаточно, чтобы все мы, как идущие в атаку, начали орать. Рев стоял колом: мы вопили, визжали, свистели и прыгали, плясали и плакали... Как дикари. Так продолжалось до тех пор, пока хватало крика в глотках и сил в телах.

— Ну что тут такого? — сказал Валерочка.

Никто даже не посмотрел в его сторону.

Отдышавшись, мы выбрались из обветшалых кресел, сбились в кучу и поочередно заглядывали в микроскоп. Каждый хотел видеть это зеленоватозолотистоглазое сияние надежды. Я — тоже.

— Покажите и мне, — просила Анечка, теснясь среди нас, словно мы запрещали ей это видеть.

Я дождался, когда все удовлетворили свое любопытство и теперь были заняты обсуждением увиденного. Затем помог пальцам Аниной правой руки найти микровинт, который они, беспомощно щупая воздух, искали, и дал ей возможность насмотреться. Когда и она оторвала глаза от бинокуляра и встала, я, наконец, уселся на табурет...

— Скажи что-нибудь, — попросил я Аню, устраиваясь поудобней, — тебе понравились клеточки?

— У вас такие сильные и уверенные пальцы, — тихо произнесла Аня.

Припав глазами к бинокуляру, я первое время ничего не видел, поскольку мысли были заняты словами Ани. Но я не оторвал взгляда от микроскопа, чтобы заглянуть ей в глаза, а наслаждался лучистым сиянием клеточек так, как наслаждаются чудом. И был уверен, что таким же божественным светом сияют и ее глаза. Когда же, наконец, я оторвался от микроскопа и повернул голову, чтобы заглянуть в ее глаза, они были закрыты. Она сидела на соседнем табурете, совсем рядом, и лицо ее украшала улыбка невероятного блаженства.

— Ань, — прошептал я, чтобы не дать слететь с лица этой улыбке, — ну как?

— А, — сказала она, не закрывая рта и не открывая глаз, — что?..

Мне пришлось поддержать ее за руку, чтобы она не сползла с табурета.

Итак, наши клеточки, наши милые клеточки, для которых мы создали трудные, я бы назвал их суровыми, но и плодотворные условия существования, захватили — захватили-таки! — куски чужеродных генов и дали плодородные всходы, победив в себе всякое отвращение, всякое неприятие, всякую осторожность в окружении абсолютно враждебного скопища обломков ДНК черепахи, какой-то сосны и бабочки-однодневки.

Клетки светились в поле микроскопа, светились и, значит, жили, сияя на весь мир!

— Жаль, что Жора так и не увидел этого северного сияния, — сказала Эля.

— Ничего страшного, — усмехнулся Шут, — мы пошлем ему снимки.

— Кто такой Жора? — спросила Аня.

— Потом расскажу, — пообещал я.

Все проблемы были тут же забыты, наступило всеобщее ликование. Это был праздник с парадом наших побед. Решено было праздновать в сауне.

— Я с вами, — без всякой уверенности в голосе произнесла Аня.

Она стояла и смотрела на меня глазами Мальвины, и всем было ясно, что если я скажу «нет», она тотчас расплачется. Разве я мог тогда представить себе, что наша Анечка, этот милый ребенок, перевернет мою жизнь.

— Нет, Анечка, — сказал я, — нет. У тебя же сегодня танцы.

Она не расплакалась.

— А Тину, Тину вы взяли с собой в сауну? — спрашивает Лена.

Да не знал я тогда никакой Тины! Я же тебе уже говорил!

— А как же, — сказал я, — как же без Тины?

Не хватало нам в сауне только Тины!

 

Глава 13

Мы повторяли эксперимент снова и снова, нам нужно было убедиться, что сияньице клеток — не случайное стечение обстоятельств, не наша ошибка, не артефакт, мы должны были увериться, что взяли в руки надежные вожжи этой телеги — телеги перемен, касающихся основ жизни. Наш возраст позволял не слишком спешить, и мы наслаждались каждой минутой. Жадно созерцая этот божественный свет, как мы надеялись изменить жизнь! Ее суть, основы! Улучшить ее качество, проложить дорогу к счастью каждого и всех, дорогу к вечности... И добыть себе славу Творца! Мы были как в бреду, как в пьяном угаре! Об этом не было сказано ни слова, но все знали, что будущее планеты теперь в наших руках. Как воплотить его в жизнь?! Мы не искали ответа на этот вопрос. Это же детали, пустяк. Главное — наша идея работала! Это было достойно и восхитительно!

А работа между тем кипела, пахло ультрафиолетом, щелкали реле, мигали разноцветные лампочки, негромко ухал компрессор... И в который раз я тайком восхищался Аней, ее ангельским терпением. Я то и дело задавал себе вопрос: зачем она здесь? Что ей, по сути ребенку, здесь интересно? Спрашивал и не искал ответа. Иногда кто-то тяжело вздыхал, выказывая взволнованность. Юра пялился одним глазом в окуляр микроскопа, словно в оптический прицел винтовки. Сегодня ему нужно было попасть в десятку. Его северное сияньице мигало, как южная полуночная звезда. Все команды были отданы, теперь ни одна скрипка, ни один альт не имели права сфальшивить. Игра началась.

— Представляю себе ваш оркестр! — говорит Лена.

Обычно такая сдержанная, она вдруг переполняется любопытством.

— Когда шесть часов спустя все услышали шепот Юры, никого это не потрясло. «Есть» было произнесено шепотом, но его было достаточно, чтобы каждый почувствовал себя космонавтом. Да, мы покорили свой космос. «Ух, ты!..» — это был восторг. Нет, мы восторгались не собой — самолюбование и тщеславие уже не могли взволновать наши сердца. Мы жили ожиданием прекрасного, сияли, как женщина, подарившая миру первенца. Сказка, только что ожившая на наших глазах, давала первые всходы. Именно тогда мы и заложили основы современной геронтологии и гериатрии. Хотя и не сознавали того, что держали в руках ключи новой жизни. Но интуиция подсказывала, что мы на правильном пути. И даже если бы в эти страстные дни прозрения и безусловного успеха вдруг появилась Тина и попыталась нас переубедить или остановить, мы бы ее…

— Что, — спрашивает Лена, — что бы вы с ней сделали?

— Ничего бы не сделали, — говорю я, — мы просто ее не услышали бы…

Куда там! Нас даже Жора не смог бы остановить!

Итак, гетерогенный геном сделал свое темное дело, темное в том смысле, что иногда оно не поддавалось нашему пониманию. И заварилась такая каша, что кругом шла голова. Мы ощущали в себе сонм догадок и предсказаний и ждали новых открытий, сенсаций. Даже Ушков повеселел. Только Валерочка Ергинец (кто-то окрестил его ВИЧ) ныл и ныл. Но мы не обращали на него внимания. Да он его и не требовал, жил как живется, иногда закусив от обиды губу, иногда молча глотая равнодушие, которым все его окружали. Он был незлобив, но завистлив и даже злопамятен, как впрочем, многие очкарики-недомерки. И жил в ожидании своего звездного часа. И только лет к шестидесяти дождался-таки: стал наполеончиком в своей песочнице… Ну да Бог с ним…

Да, сказка ожила! Нам позарез нужен был успех, и мы сожалели, что в сутках только двадцать четыре часа.

Был октябрь, уже выпал снег. А я вдруг созрел и предложил Ане тайную вылазку за город, с палаткой, с костром, с горячим вином и горячими поцелуями в спальном мешке… Она согласилась.

— И вы?..

Я впервые вижу в глазах Лены желание выпытать у меня какие-то подробности. Зачем? Эти подробности не играли тогда никакой роли.

— Да, тогда уже выпал снег…

 

Глава 14

Прошла неделя или две. Мы ходили победителями. Все земные заботы были забыты, теперь мы жили ожиданием нового чуда: дадут ли наши сияющие на весь мир клеточки крепкое потомство и будут ли они жить долго-долго?

Когда фундамент Храма был прочно заложен, встал вопрос: кому достанется это строение. Нескрываемую озабоченность проявлял Ушков.

— Человечеству! — негромко и торжественно провозгласил Юра.

Здесь не могло быть двух мнений.

— Человечеству?!

От удивления у Ушкова соскочили с носа очки. Мне просто нечего было сказать. Анечка вдруг выронила из рук мерный цилиндр, служивший нам вазой для полевых цветов, и перезвон хрусталя повторил мои слова:

— Че-ло-ве-чес-тву!..

Валерочка тоже не удержался:

— Я тоже хотел бы знать, — проговорил он, поправляя очки, видимо, чтобы лучше рассмотреть носки своих черных блестящих ботинок, — какова доля моего…

— Доля твоего вклада? — перебила его Ната и решительно сообщила: — Совсем незначительная, если не сказать более определенно — безмерно ничтожна. И тебе не удастся примазаться…

Ната терпеть не могла слюнтяйство и лизоблюдство в ком бы то ни было, а уж Валерочке она всегда в полной мере высказывала свое если не презрение, то явное нерасположение.

— Ты же… Ну ты… понимаешь меня?

Валерочка был похож на столбик, помеченный бродячим песиком. Он стоял не шевелясь и осторожно теребил большим и указательным пальцами левой руки взмокшие от пота волосы, старательно укладывая их поперек головы, на намечающуюся лысину. Он не мог противостоять Нате, и нам было его искренне жалко. На помощь пришла Инна:

— Ты принес мне воланы? — спросила она у Валеры.

— Да, — радостно воскликнул он, — принес! Один!.. Больше не нашел…

И весело направился к своему столу.

Мы были первыми на этой планете, мы первые из всех людей ощутили пальцами вязкую глину Творения. До нас никто — никто никогда! — не знал этого счастья. По крайней мере, мы так думали. Даже в жутких условиях подвального помещения, в нашей несчастной стране, Богом созданной для испытаний, нам удалось разложить по полочкам Его Величество Геном. И совместить несовместимое! Сказка заиграла нежно-золотыми переливами реальности, вступила в жизнь. Это не какие-то путешествия Одиссея и Гулливера, не странствования Дон Кихота, не приключения барона Мюнхгаузена или Алисы в стране чудес. Это была не выдумка, не досужие метаморфозы Овидия или Гаргантюа и Пантагрюэля, не умствования Мефистофеля и не ужасы Дракулы и Франкенштейна. Даже не выкрутасы Гарри Поттера и не призрак коммунизма. Куда им всем, бедолагам! Эта идея никому еще не приходила в голову, и ее призрак еще не бродил по Европе, Азии или одной из Америк, нет.

Правда, мир давно бредил эликсиром бессмертия и искал пути к вечной жизни. Но мир не там рыл свой колодец. Многие копали, но не там, где надо. Даже мысли лучших фантастов витали далеко от метаморфоз и перипетий генетического кода. А ведь кому пробивать, проклевывать заскорузлую скорлупу невежества, торить тропу жизни, как не им! Просто ген, его сила и мощь, этот код — шифровка самого Бога — пока еще не стал достоянием человека. А ведь крохотные обломки какой-то там кислоты — ДНК, едва различимые даже вооруженным по последнему слову техники глазом таят в себе силы неведомые. В генах, в генах — главная сила жизни. Не видеть этого может только слепой. Охваченные надеждой и страхом, мы верили в успех.

Итак, сказка ожила. Мы перешли свой Рубикон, преодолели видовую несовместимость и теперь гены кролика дружили с генами удава, а гены мышки — с генами сиамского кота или тигра. Получались самые невероятные комбинации генов и животных, и растений, и растений с животными. Еще не все в мире перемешалось, хаос еще не наступил, химеры еще не завоевали обширные территории и не стали врагами людей, но каждый продвинутый и посвященный теперь понимал: лед тронулся…

— Это же страшно, — говорит Лена, — что вы…

— Да нет, — произношу я, — мы ведь просто играли. Как дети…

Уж не думает ли она, что мы не понимали всей опасности этой игры? Но мы, и правда, не все принимали всерьез. Лена права: этот дамоклов меч уже навис над нашими головами. А мы играли! Как дети…

Пробные эксперименты с клетками дали положительные результаты: в условиях жуткого ультразвукового стресса они прожили втрое дольше контрольной группы. Но то были клетки, а не человек. Даже не дрозофила. Затем были эксперименты на лягушках и рыбках, на мышах и морских свинках, на кроликах и собаках… На обезьянах…

Когда много лет спустя я с восхищением рассказывал об этих, на мой взгляд, выдающихся достижениях Тине, она только качала головой.

— Бедные животные, — сказала она, — какие же вы все-таки дикари! Как вы могли такое делать?

Мы могли!

Это была мучительная полоса новых открытий, откровений, досадных промахов и прекрасных удач.

Ушли годы…

 

Глава 15

Что тут началось!

Мне позвонил директор института и сказал:

— Принеси мне свои тетрадки.

Кроме протокольных тетрадей мы не вели никаких журналов, никаких записей. А в протоколах директор с трудом разбирался.

— Как это понимать? — он ткнул в записи.

Я разъяснял.

Между тем был собран материал на мою кандидатскую диссертацию. Аня быстренько напечатала ее почти на трехстах страницах и сдала в переплетную. Летом я уже защищался в Москве.

— Молодец, — хвалила меня Ирина.

— Это он, — сказал я и кивнул на Жору, — если бы не он…

На защите мне пришлось отбивать атаки оппонентов.

— Брось, — сказала Ирина, — ты держался великолепно!

Это была неправда: они обложили меня и не давали продыху.

Я держался, конечно! Говоря откровенно, защита без ее настойчивого участия могла бы и не состояться, в этом я был уверен. Она так обняла и прижала к стене Аленкова (на тот час моего оппонента), что ему просто некуда было бежать.

— Андрей, ты — струсил?! Ты их боишься?!

Аленков кисло улыбнулся.

— Хорошо, хорошо, — согласился он, — я постараюсь.

Он постарался! А Жора напросился на дачу к Ирузяну, председателю Ученого Совета, и просто изнасиловал его своими доводами в пользу моей защиты. под напором Жориних аргументов тот сдался:

— Ладно... Пуст защыщаеца... — сказал с акцентом.

Я и защищался... Как мог!

Враги Аленкова обложили меня со всех сторон. Как волка! Да-да, это была самая настоящая охота на волка, взятого в красные флажки. Эти Лисицы и Рудзиты, эти… Просто нечем было дышать! Но я, как загнанный волк, держался из последних сил, почти по Высоцкому: щетинился, щерился, огрызался… Щенок!

Это было веселое, молодое, здоровое время. У нас было много вопросов, которые мы задавали жизни, пытаясь выведать у нее секреты. Как устроена жизнь? Как она возникла и куда, собственно, движется? Летит!

Еще больше вопросов было к медицине. Однажды, еще студентом, я был поражен, услышав на лекции, что из яйцеклетки лягушки, в которой собственное ядро заменили ядром кишечника, вылупился головастик. Это было потрясение, о котором профессор Архипов сказал вскользь, приводя этот факт в качестве подтверждения какой-то мысли о дифференцировке клеток. Или о дедифференцировке.

— Это правда? — спросил я у Жоры.

— Наверное. Если об этом читают лекции, — сказал он и пожал плечами.

С тех пор мысль о кишечнике того головастика не покидала меня. Я не мог себе объяснить — почему? И только со временем смог.

И себе, и Лене, и… И даже Тине… Она рассмеялась:

— Головастик из кишечника?! Но это же безбожно!

Я тогда знать не знал, что она… Лучше бы и не знать!..

Впрочем, все по порядку!

Должно быть, Макс тоже на моей стороне:

— Уав!..

Получилось убедительно — лучше бы не знать!

 

Глава 16

В двери стучался декабрь. Густой снег выбелил крыши домов и уже скрипел под ногами, когда мне удалось изложить на бумаге результаты наших экспериментов. Формула открытия выглядела коротко, состояла из двух-трех предложений, из которых следовало, что открыто ранее неизвестное явление рекомбинации генов животного и растительного происхождения, включающее... И т.д. Мне хотелось выписать ее наилучшим образом, чтобы Жора, однажды ее прочтя, не нашел никаких изъянов. Формула открытия — это как строчка гения: «Остановите Землю — я сойду!». Прибавить нечего: Земля сдурела с ума. Мы надеялись, что «неизвестное явление рекомбинации генов» приостановит падение Земли в пропасть безумия и небытия.

Научный мир признал наше открытие. Наша короткая заметка в «Nature» привлекла внимание специалистов, и нам два-три раза кто-то звонил из Англии и Массачусетского университета. Никому из ученых ведущих лабораторий мира не могло прийти в голову, что такие результаты можно получить в цокольном помещении городской бани, используя самодельные генераторы, допотопные микроскопы, консервные банки, бутылки из-под пива, ржавые скрепки, прищепки и даже резинки из старых выношенных ситцевых трусов. Вскоре и «Science», и «Cell Вiology» почти одновременно поместили наши результаты с подробными комментариями известных ученых. Посыпались, как пшено из мешка, эксперименты в разных лабораториях мира, чтобы подтвердить или опровергнуть полученные нами научные факты. Сам Джеймс Уотсон, один из отцов молекулярной биологии гена, приветствовал наш скромный труд и пригласил к себе с курсом лекций.

— Надо ехать, — решили мы, и я стал спешно диктовать Ане тексты лекций. Тамара редактировала, мы спорили, она настаивала, я сдавался. Или не сдавался. Теперь в лаборатории слышался только стрекот пишущей машинки.

— Нельзя ли помедленнее?..

— Нельзя.

Пулеметные очереди слышались до самой ночи. А что делать? Нужно было спешить. Куда, спрашивается.

— Дальше, — сказала Аня.

Я читал с черновика, а они меня правили, предлагали свои варианты фраз, искали слова.

— …и не вызывает сомнений тот факт… — диктовал я.

И Аня снова открывала огонь.

— Слыхали, — сказал Юра, — интеллектуальное убийство! Здорово придумано!

— Ты это к чему? — спросил Шут.

— Так, — сказал Юра. — Весь мир ищет средства от всех болезней, но все усилия мира направлены на разработку универсального оружия. Чувствуете накал! Гонка! Кто кого — разум или дурь, Бог или сатана! Я же вижу, чего стоит нормальному человеку устоять перед такими соблазнами… Я же не слепой. У Агаты Кристи, кстати, вы не поверите, точно такая же идея, не помню в каком романе.

— Это какой-то цугцванг, — бросил Шут.

— Дальше, дальше, — требовала Аня, — Шут, не мешай!

Ай, да Анечка, ай да молодец!

Только к утру была одержана победа над лекциями.

— Ура! — крикнула Наталья, и мы тут же всей гурьбой завалились спать. Кто где пристроился: на столах, в старых потертых креслах, кто-то на раскладушке, а Баринов на ватном матраце…

Я пристроился на кушетке. Обняв Анечку…

 

Глава 17

Теперь-то я понимаю: Жору больше всего на свете интересовала кибернетика. Это было модно в то время, кибернетика только-только врывалась в жизнь. А мы были умны и красивы, и преданы науке. Фантазеры! Мы хотели победить все болезни, вылечить рак, запивая вчерашние сырники остатками пива и засыпая в лаборатории на кафельном полу. Мы потрошили крыс и мышей — Боже мой! — и подвергали их страшным пыткам: травили, топили…

— Не трави душу, — говорит Лена.

— ...резали, даже распинали, как Иисуса Христа, пытаясь выведать у Природы ее тонкие тайны. Мы отсекали им головы, как гильотиной, рассекали их сердца и печенки, желудки и селезенки, дикари!

— Рест, перестань, пожалуйста!

— …выдергивали ядра из клеток в попытке добыть ДНК, РНК, всякие там гистоны и протамины... Наши карманы были просто набиты рибосомами и митохондриями, а на зубах ощущалась оскомина от долгого жевания эндоплазматического ретикулума и гликокаликса...

— Тина ваша права, — говорит Лена, — дикари! Я бы тоже…

— Прости нас, Господи, грешных. Сколько мы загубили бедных животных без чьего-либо соизволения, присвоив право распоряжаться их жизнями по своему усмотрению. Палачи, мы считали себя богами.

— Хватит причитать! — говорит Лена.

— Мы верили! Повторяю: мы, живодеры, были преданы науке...

— Живодеры?!

— Ну да!..

Через две недели, прихватив курс моих лекций, в Штаты укатил наш кудрявоголовый голубоглазый парторг.

— Это тот, что из «пиздриков»? Авлов?

— Самый тот. Не имея желания с ним связываться, мы отдали ему какие-то результаты, чтобы он мог поразить Америку.

— Ты рассказывал, — говорит Лена, — что он этой поездкой перечеркнул все ваши планы.

— Он всегда был глуп, как баран, со своими вылупленными, просто выпадающими из орбит бараньими блекло-водянистыми глазами. Не обязательно ведь знать английский, чтобы быть гостем Джеймса Уотсона, открывателя структуры ДНК, Нобелевского лауреата. Потом оказалось, что не обязательно и мои лекции читать. Можно ведь просто рассказывать о себе, о быте, о планах на будущее. По возвращении он собрал нас на пиво с жареным мясом и, порыгивая и ковыряясь в зубах ногтем мизинца, с восхищением рассказывал, как он заткнул за пояс нашими результатами самого Уотсона.

— Они же там ни хера не понимают в вопросах прикладной генетики, ковыряются в генах, как куры в говне...

Рассказывая, он брызгал слюной и пересыпал рассказ сочной матерщиной. При этом куцыми толстыми пальцами с нестриженными ногтями, похожими на клешни краба, помогал грязным словам вырываться из своей черной пасти. Он изрыгал гадости, чихвостя и распиная Уотсона, а с ним и всех американцев с их хваленым The American Way of Life (Американский образ жизни, — англ.).

— Это же физифин труд, — говорил он.

— Сизифов...

— Ну да!.. Сизифин!.. Они же ни рылом, ни ухом...

От подобных его высказываний я сперва ярился, но со временем ярость сменилась покорностью и уныньем, а затем я перестал обращать на это внимание.

— Апофизом же моего доклада, — продолжал он, — было то...

— Апофеозом...

— Ну да!..

Что же касается наших экспериментов, то парторг не понимал их существа и не придавал этому непониманию большого значения. В своем развитии, как и многие партийцы, он остался сидеть на дереве. Даже в болоте… Этот головоногий моллюск…

— Тупой, что ли? — спрашивает Лена.

— Он всегда черное называл белым и убеждал тебя в этом с такой яростью в своих бараньих глазах, со всей мощью глотки, что ты, подавляя приступ тошноты и вытирая обрызганное лицо, верил ему: черное — это белое, а красное — это зеленое. И потом ехал, сам того не подозревая, на красный как на зеленый. И когда никаких ДТП не случалось, он сверкал глазами: „Я же говорил!”.

— Он что же, — спрашивает Лена, — полный кретин?

— Этот жалкий обрубок… Знаешь, я заметил, что все они, эти недомерки с комплексом Наполеончика, все эти переметчики, авловы, чергинцы, все эти штепы и шпуи, шариковы и швондеры, вся эта шушера, как сказал бы Жора — «мерзкая мразь», все они пытаются компенсировать свою…

— Да, — говорит Лена, — это комплекс, между прочим, тоже обусловлен…

— Гнилыми хромосомами…

— Ага…

— Если бы Тинка прознала, с кем в те годы мне приходилось якшаться… Ну, да ладно… О мертвых, ты же знаешь, или хорошо, или ничего. Ничего — пустота, вакуум, пыль... Абсолютный ноль! У него так и не был обнаружен ген, отвечающий за прямохождение. Хотя такие как он и ходят петухами — грудь колесом...

— Он что, умер? — спрашивает Лена.

— Для меня — да.

— Давно?

— Навсегда.

— Я и не знала, что ты умеешь так злиться, — признается Лена.

— Как?

— Ну, ты этого своего Авлова просто расплющил.

— Да ладно, ладно тебе. За него я спокоен. Ничего хорошего с ним уже не случится. Ни с ним, ни с Переметчиком, ни с Валерочкой Ергинцом…

Если бы Тина знала, с какими уродцами мы строили свое совершенство…

 

Глава 18

Весной мы стали популярны среди нашей ученой братии. Все искали с нами знакомства, нас приглашали на встречи с приезжими знаменитостями, там и сям можно было слышать наши имена, мы сидели в первых рядах оперного театра и в президиумах ученых советов. Многие стали говорить нам «ты», иные величали на «вы», искали случая пожать нам руки и искренне поздравляли. Но с чем? Никто не мог толком объяснить, в чем заключаются наши заслуги. Были и откровенные скептики.

— Это те, банщики?..

— Говорят, что они...

Иронично подсмеивались, а многие открыто насмехались.

— Ты был у них в подземелье?

— Никогда.

— И не советую, там — ад.

К нам редко кто заглядывал из начальства, местечковые профессора многих из нас просто не знали. Тем не менее мы были счастливы и теперь тратили уйму времени на выслушивание славословий и прием почестей, которые преподнесла нам судьба. Нас стали узнавать на улице и первыми подавать руку для приветствия. Мы улыбались: этим нас не возьмешь! Мы осторожно обходили сети и капканы тщеславия. Мы знали себе цену. Да, я часто бывал бит, но никогда не чувствовал себя побежденным. Когда буря ликования потихоньку улеглась, стали поговаривать о практическом применении нашего открытия. Никто не знал, как к этому подступиться. Как, скажем, продлить жизнь министру обороны или директору ресторана «Заря Востока»? Здоровый образ жизни, физическая культура и спорт, лечебное голодание, отвращение к жирной пище и половым излишествам, йога, молитва, иглоукалывание, настойка женьшеня и вытяжка из яичек мула... Где золотое сечение жизни? И при чем тут гены? Не уверен, что даже Тина, попадись она нам в те дни, смогла бы сформулировать перспективы применения наших открытий! Да что Тина! Мы перечитали и Кампанеллу, и Гегеля, и Фейербаха… И Маркса-Энгельса-Ленина… От корки до корки! Как нанизать коммунизм на наши гены? Никто из них даже словом не обмолвился. А что могла дать нам Тина? Ровным счетом — дырку от бублика. Она ведь ни «Капитала», ни «Империализма и эмпириокритицизма» не то, что не читала — в глаза не видела! Не читала от корки до корки. С карандашом в руке. Короче, с Тины и взятки гладки.

Так что…

Незамеченными пролетали недели…

Эксперименты с генами черепахи, сосны и бабочки-однодневки — это прекрасно! Но как быть с человеком? Как продлить его жизнь на день, на час, используя добытые с киркой в руках наши научные факты? В чем наше know hоw? Мы этого не знали. Ни мы, ни кто-либо другой не мог знать, как это сделать. Никто другой на Земле! Даже твоя Тина! Так нам казалось в подвалах бани.

Тогда мысль о Пирамиде не могла даже прийти в голову.

— О какой Пирамиде? — снова спрашивает Лена.

— Так что, Тина — не в счет.

 

Глава 19

Однажды я выбрался в парк погреться на солнышке… Промах за промахом, не все шло гладко. Работать решительно не было никакого желания.

— У вас, Рест, все получится, — сказала мне тогда Аня.

Если бы она могла знать, как в ту минуту меня поддержала! Не знаю, разделила бы с нею эту уверенность Тина. Не уверен. Хотя Тина…

Легкий северный ветерок ворошил волосы, я поднял воротник пиджака. Мимо меня, во все горло задорно крича, пробегали дети. Я поймал взглядом двух бабочек и следил за тем, как они, кувыркаясь вокруг друг дружки, порхали над моей головой. Я не находил в их полете ничего осмысленного — совершенно беспорядочные движения, танец двух сумасшедших, пляска святого Витта. Я старался понять, каков же, собственно, смысл этих загадочных кувырканий, и не мог. И мне было нестерпимо обидно: два пузатых тельца, четыре крыла, но какое ощущение невесомости и сколько кружевной вязи в полете! Возможно, этот танец и вызывал чувство ревности и стыда: недоступная пониманию простота. А мы с топором и бензопилой лезем в гены! Можем ли мы в этом дремучем лесу хозяйничать? Имеем ли право?!

Было уже, наверное, около пяти часов вечера, когда на край скамьи, где я сидел, примостился мужик с шахматной доской под мышкой.

— Сыграем?

Солнце коснулось верхушек деревьев, но птицы еще трещали в ветвях. Собственно, я собирался уже уходить. А этот мужичок шумно высыпал фигурки в свою потертую кепку и установил между нами доску.

— Тебе — белые, — сказал он.

Я люблю играть в шахматы: сидишь себе за столом или на скамье, а то и на траве, думая об очередном ходе сколько душа пожелает, никто тебя не торопит, не гонит в шею, хоть час сидишь, хоть полдня, никто слова не скажет; вокруг, как обычно, галдят зеваки, и у тебя есть возможность побыть одному. В этом и есть прелесть шахмат.

Пока что мы сидели вдвоем. Можно было просто встать и уйти. Без слов. Я, собственно, и хотел это сделать, даже опустил ворот пиджака. Тем временем мой партнер, как оказалось, совсем лысый, уже успел расставить мои фигуры, белые, и теперь взялся за черные. Он даже сделал за меня первый ход: е2 – е4, классический ход. Белыми. Не успев расставить свои. Это был вызов, нет, это было приглашение, а вызов случился через несколько ходов. Нельзя сказать, что его угроза была серьезной, тем не менее нужно было как-то выпутываться. О том, что он неплохой игрок, свидетельствовал уже следующий его ход. Этот черный слон просто выводил меня из себя. Встать и уйти? С этим я не мог согласиться. Я все еще думал о бабочках и о наших генах. Что если заменить, думал я, динатриевую соль этилендиаминтетраацетата трипсином? Жесткая декальцинация клеточной поверхности, возможно, просто повреждает ее, а трипсин все-таки сработает мягко…

— Ходи.

Партия разгоралась, черные наступали, теснили на левом фланге. Я держал за голову своего короля, не находя ему места. Я понимал, что все дело даже не в повреждении поверхности. Тогда в чем?

— Что тут думать, у тебя один ход, — заверял меня лысый враг.

Это был его промах. У меня, действительно, был один-единственный ход: королем на с5. Я так и пошел. И он клюнул на это, он даже взялся за голову коня, чтобы объявить мне гарде². Пожалуйста, объяви! И он-таки прокололся.

— Шаг!..

Моя пешка оскалила свои белые зубы.

— Фу ты, мать родная! — он всплеснул руками. — Ах, ты…

Теперь его мат слушали и зеваки, успевшие окружить нас со всех сторон. Его мат все еще стоял в моих ушах, когда меня просто жаром обдало: клон!.. Странная ассоциация: матерщина и клон, но было именно так. Клон! Я даже не слышал такого слова. Никто еще в нашем окружении его не произнес. Клонировали только растения, морковь, капусту… Но человека! Клонировать человека — это казалось безумием. Тинка бы отхлестала меня по щекам: дурак, что ли?! Даже фантасты еще не нащупали эту жилу. Я вдруг вспомнил — странная ассоциация — вспомнил Архипова, его лекцию о пересадке ядра из клеток кишечника лягушки в яйцеклетку. Это осуществил некто Кинг и что-то там у него получилось. Что если попробовать?..

— Ну, ты, брат, даешь, — сказал лысый и поскреб ногтем лысину.

Мне показалось, что закачалась скамейка. Можно ли вырастить клон человека из ядра клеток кожи или языка, или, скажем, крови? Вот вопрос! Что если попробовать?.. Когда я встал со скамьи, мне показалось, что качнулась под ногами земля.

— Ты куда? — не меняя позы, шахматный враг поднял голову и уставился на меня с открытым ртом.

Клон человека! Это был мат всем будущим моим врагам и противникам.

— Я счас, — сказал я.

Идея состояла в том, чтобы ядро нашей клетки, содержащее набор разнородных генов, скажем, черепахи (нам удалось добыть у индийских друзей геном черепахи возрастом свыше 250 лет), какого-то моллюска (северная речная жемчужница, не имеющая программы старения) и, к примеру, секвойи, живущей, как известно, сотни и даже тысячи лет, пересадить это многонациональное ядро в энуклеированную яйцеклетку. И вырастить плод! Живого ребенка, клон... Который мог бы жить, по идее, тысячу лет. Это была сумасшедшая идея! Тинка бы повертела пальцем у моего виска!

Но дело было не только в получении возможности увеличения продолжительности жизни. Все коварство этого шага таилось в другом. Хотя клоны еще и не ходили по улицам...

— Я счас, — повторил я и повернулся, чтобы уйти.

Я понимал, что эта идея может стоить человечеству жизни, что химеры и уроды заполонят пространство между землей и небом, что человек может превратиться в невиданное до сих пор на земле чудо-чудище, что…

Тинка бы своим острословым кляпом заткнула мне пасть…

— Сдаешься?! — победительно спросил беззубый рот.

Испустив радостный крик и восторженно озираясь, победитель только что разыгравшейся партии шумно зашелестел своими ладонями.

— Конечно, — улыбнулся я, и не думая сдаваться, — еще как.

Никакие взлеты фантазии не в состоянии представить даже в общих чертах последствия такого вмешательства в жизнь клеточного ядра человека. Атомному ядру такое и не снилось! Здесь нельзя торопиться: нужно быть прозорливым, умным, бережным и осторожным. Все это было понятно и дятлу, но уже тогда любопытство побеждало во мне осторожность. Любопытство мало подвластно разуму. Даже безгрешный Адам не устоял перед соблазном ощутить запах яблока. И вкус золотого налива, как известно, пришелся ему по душе. Как же нам устоять, маленьким и грешным? Мы чему угодно найдем оправдание.

— То-то, — сказал лысый победитель и тотчас потерял ко мне интерес.

А мысль моя продолжала лихорадочно биться. Экспериментировать можно бы и на бабочках-однодневках, — думал я, — на разных там мушках, жучках-паучках… Потом на мышах, на крысах… Пусть попробуют пожить дольше обычного, а мы посмотрим…

Но клонировать человека!

В моей голове был настоящий цугцванг! Или цейтнот?

Тинка бы все испортила! Хорошо, что ее не было рядом.

Но мы и без нее уверенно вступали в мир большой науки.

— И вступили? — спрашивает Лена.

— Ты же знаешь.

 

Глава 20

Вскоре мы были приглашены в Москву на международный съезд геронтологов. Жора встретил меня на вокзале. Мой доклад слушали, как всегда, с особым вниманием. Я еще не кончил его, когда раздались аплодисменты, а за ними хлынул жаркий поток славословий. Такого я не ждал! Тема была так актуальна, что произвела эффект разорвавшейся бомбы: клон?! В провинции?! Ну уж нет! Слово «клон» ни разу не прозвучало, но каждый о нем подумал. Природой нам дан дар воображения, видимо, поэтому мы так алчно и ненасытно впитываем в себя все запретное и таинственное.

— Слушай, — сказал тогда Жора, — ты гений…

Потом мы сидели на Арбате в пивбаре.

— Определенно, — добавил он, — ну давай, выкладывай...

Мне казалось, я был для него неплохим сотрапезником, которому он мог без стеснения рассказывать о своих успехах и трудностях. Мы говорили до самого закрытия и затем у него дома, всю ночь.

Никто уже не спорил по существу нашего открытия, не подвергал сомнению полученные факты. Во многих лабораториях мира их вскоре подтвердили и кое в чем нас даже опередили. Этого следовало ожидать, так как люди работали не в подвальных помещениях, а в хорошо оснащенных и достойно финансируемых лабораториях.

— Здесь уже ходят слухи, — сказал Жора, — что Академия Швеции рассматривает вопрос о включении цикла твоих работ в список на соискание Нобелевской премии в области биологии и медицины.

— Ух, ты! — воскликнул я, у меня, конечно, екнуло в груди. — Не может быть!

— Это переворот во взглядах на жизнь, — сказал Жора, — так что вполне может быть… Нужно все должным образом оформить и достойно преподнести. Я знаю, как это сделать, — Жора прикурил сигарету, глубоко затянулся и даже закрыл от удовольствия глаза. — Слыхал, — неожиданно сказал он, медленно выпуская из себя дым, — в Штатах кого-то тюкнули чем-то невидимым, неслыханным… Никаких следов. Интеллектом!

Я не понимал, к чему была сказана эта фраза: при чем тут какое-то интеллектуальное убийство к нашему разговору о модификации генов? Тут я вспомнил Юру. Он коллекционировал способы интеллектуальных убийств.

— Оружие, — сказал Жора одно только слово и сделал очередную затяжку. Несколько секунд он испытующе смотрел на меня, а затем добавил:

— Гены — как цель, как мишень… — Он выдержал небольшую паузу и еще раз уточнил: — Этническое оружие, понимаешь?

Я не понимал.

— Ты не думал об этом? — горячился он.

Об этом невозможно было не думать, но я покачал головой, мол, нет, не думал.

— Не думал, — повторил я вслух.

Об этом говорил весь мир, и это не могло нас не интересовать, хотя наши мысли и были направлены в противоположную сторону. Мы думали не о войне с человеком, а о битве за него.

Жора отвел от меня свой пристальный взгляд и не стал развивать тему. Дома у него мы долго не спали, болтали. Потом я откровенно зевал.

— Слушай, — вдруг сказал он, — валяй-ка сюда, к нам… — За окнами уже брезжил рассвет. — У меня прекрасные девочки, мы тебя женим…

— Я женат.

— Когда ты успел? Я этого не знал. Знаешь, здесь такие возможности…

У меня слипались глаза.

— Слушай, мы тут с тобой...

Этим он еще раз подтвердил мою уверенность в том, что и подвалы бань могут удивлять высокий научный мир своими смелыми достижениями.

Он что-то еще говорил, но я уже не слышал его. В ту ночь о клоне я даже не обмолвился. Что касается Тинки… Ой!.. Да какие тут могли быть Тины или Тани, или Тони, или Тамары, когда голова просто разрывалась от…

А вы думали!..

 

Глава 21

В кулуарах я по-прежнему был окружен вниманием участников съезда, а на банкете, когда внимание сидящих за столом было поглощено торжественными речами и спичами, ко мне подсел молодой человек в черной тройке.

— Покурим?

Он достал пачку «Маrlboro» и щелкнул по ней ногтем большого пальца снизу. Я взял одну из выскочивших сигарет и приклеил к нижней губе.

— Вообще-то я не курю, — сказал я.

Он поднес зажигалку к моей сигарете, делая вид, что не слышит меня, затем прикурил свою и, чуть повернув голову в сторону, выпустив дым тонкой струйкой, представился:

— Марк Фергюссон.

Без всякого акцента. Я пожал его мягкую, уступчивую руку и назвал себя.

— Кто вас теперь не знает! — восхищенно произнес он.

Затем он сказал несколько сухих, но, по его мнению, впечатляющих фраз. От имени правительства он предложил сотрудничество по созданию технологии, — он так и сказал, — технологии продления жизни человека. Какого правительства? Этого он не уточнил, а я не спрашивал. Ясно было, что Марк Фергюссон не может работать в нашем правительстве.

— Вы ни в чем не будете нуждаться.

От него пахло чем-то заморским, его черные глаза были чуть сощурены, их пронизывающий взгляд холодил сердце. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, и не давал отдыха своему языку. Забытая сигарета, словно в обиде на хозяина, вяло дымилась между указательным и средним пальцами. Он не сделал ни одной затяжки, пепел, казалось, вот-вот упадет на его колено, и я напряженно ждал этого момента.

— Вам, конечно, и поработать придется. Мы хорошо заплатим…

— Я не нуждаюсь, — неожиданно зло отрезал я.

Это была неправда. Все мы не только нуждались, мы жили в жуткой нищете. Но мысль о том, что меня покупают, просто бесила.

Мне казалось, что я стал одним из героев телесериала с хитро закрученной интригой. Загадочная торжественность собеседника, мягкий дорогой коньяк, настороженный пепел... Все это держало меня в напряжении и тешило мое честолюбие. Я вдруг обрел уверенность в том, что наши усилия не пропали даром. Еще бы! Я курил и молчал, он рассказывал. Когда пепел рухнул-таки на лацкан его пиджака (а не на колено, как я рассчитывал), Марк положил сигарету в пепельницу, пальцами правой руки добыл из бокового кармана визитку и опустил ее на скатерть.

— Позвоните мне завтра.

С этими словами он встал и, не прощаясь, исчез. От него осталась лишь кучка пепла на ковре, и запах моря, который я продолжал какое-то время ощущать.

На следующий день я уехал. Я не стал никому звонить, но и визитку вчерашнего таинственного незнакомца не выбросил. Это было первое предложение открыть, так сказать, новое дело, которое могло принести нам хорошие деньги. Не буду скрывать, это интриговало. Хм! Об этом мы думали не меньше, чем о спасении человечества. Деньги и славу. Да! Пусть бросит в меня камень тот, кто в наши годы не жаждал славы, пусть плюнет мне в глаза. Но даже Жоре я не осмелился рассказать о клоне — непременном источнике безусловной и немыслимой славы.

Прошло еще две-три недели. Мы еще заглядывали в свое подвальное помещение, но всем было ясно, что дедовская технология продления жизни себя исчерпала. Мы только пристрелялись, узнали условия, выяснили подробности и детали, без которых невозможно добиться успеха. Ключ к тайне долголетия теперь был в наших руках. Да и некоторая независимость, нам казалось, тоже была достигнута, но баня с ее шикарным подвалом уже не могла нас удовлетворять.

И мы выжидали.

Все это время я не переставал думать о совершенно сумасбродном проекте. Меня преследовала одна-единственная мысль: зачем пробовать на бабочках и мышках, если можно это сделать на живом человеке. И завтра же вырастить клон! Сегодня, сейчас!.. И тут же вставал вопрос: каковы будут последствия? Кто или что появится на свет божий в результате такой генной комбинации? Я понимал, что ни завтра, ни послезавтра клон не вызреет, как тесто в кастрюле. Требуется время, по крайней мере, тут уж как ни пляши, месяцев девять. И все же, и все же!.. Важно начать! Сегодня, сейчас!.. Тинка бы расхохоталась: «Точно с приветом!». Ее бескомпромиссное и беспощадное «точно» всегда выбивало скамейку из-под моих неуверенных ног.

Эта сумасбродная идея не давала покоя. Я жил в муке и вскоре, все поприкинув, упрятал идею в далекий сундук, который запер на крепкий замок, а ключ выбросил. Вон! Я никогда никому даже не заикался на этот счет. Ха! Кто на такое мог бы решиться? Хотел бы я посмотреть на такого смельчака! Но она, эта жаркая идея, сверлила мой мозг, и у меня просто зубы чесались откусить от запретного плода. Нутром я понимал: сюда нельзя, запретная зона! Но зубы чесались. И я бросился на поиски выброшенного ключа.

От встречи с каким-то там Фергюссоном я благоразумно отказался. Почему-то мне эта фамилия с двумя «эс» (именно так я ее расслышал) не совсем пришлась по душе. Да и Жора не советовал с ним встречаться.

— От таких предложений отказываться нельзя, — сказал он, — но сейчас нам нельзя терять ни минуты.

Но о клоне он не мог даже заикнуться!

 

Глава 22

Проверено жизнью: от судьбы не уйти. Зуд желания нестерпим, и если тебе суждено что-то совершить, ты это «что-то» обязательно совершишь. Господи, спаси и сохрани!..

Это произошло через год. Или два. Прошло немало времени, прежде чем мы на это решились: да будет клон! Сегодня это слово уже у всех на слуху, примелькалось и даже набило оскомину. И никого это не удивляет и не шокирует. Клоны уже, Слава Богу, гуляют по нашим улицам, но тогда… Тогда мы даже слова такого не знали. Никто его ни разу не произнес. Но я, как ищейка, уже взял этот след. Мы тщательнейшим образом готовились к этому событию.

Оказывается, человеку тоже дозволено вмешиваться в дела Божьи. Сейчас в это трудно поверить, но ушли годы. А пролетели — как один день. Мы решили не торопить события. Сначала клонировали мышек и кошек, затем собак и телят, а потом в Сухумском обезьяньем питомнике, под прикрытием изучения рака, клонировали шимпанзе. Саня Воеводин здорово нам помог и, по-моему, вскоре и сам забросил свой рак и свой обезьянник и уехал в Америку. Или в Англию, или даже в ЮАР. Он парень цепкий и честолюбивый, он своего добьется. Геном, мне казалось, его увлек. Сейчас он маститый профессор, а в те годы был самым молодым в стране доктором наук.

— Сегодня, я слышала, против клонирования восстала и христианская церковь. Папа Бенедикт ХVI осуждает попытки создания…

— Да, весь мир восстал против нас. Аза, кстати, была не первой, согласившейся вынашивать плод. До нее были Тоня, Сашка, Зоя, Клара и Аська… Эта сучка так и… Была Дана, этакая знатная бабенка, пытавшаяся меня даже шантажировать. Это еще одна история. Да. Потом были Валентина и пани Рита… Кто еще? Городецкая, Ритка Городецкая, красивая девка… И Рада еще… Рада, кстати, была знатного рода, принцесса, голубая кровь. О каждой можно книжку писать. Но нам было не до книг. Что-что? Что ты сказала? Тина?! Какая Тина?!

— Какая Тина? — спрашивает Лена.

Мне примерещилось? Да идите вы все со своей Тиной!

— Да какая там Тина!.. Она-то тут причем?!

Если бы Тина прознала о том, что мы поместили ее в одну песочницу с роженицами для выращивания наших гомункулосов, не сносить бы нам головы…

Все наши дела вершились подпольно и были основаны на деньгах, на уговорах, можно сказать, на слезах. Ну откуда у нас деньги? Гроши… Воровали… Криминал и крамола. Мы могли залететь так, что… Рисковали? Еще бы! Странно, но у нас не было страха. И мы вытворяли все, что хотели. Каких только генных комбинаций не применяли! Здесь были гены граба и одуванчика, черепахи и каких-то вирусов, овцы и теленка, конечно же, шимпанзе, женьшеня и элеутерококка, и пчелиной матки, и каких-то лютиков или васильков… Винегрет! Мешанина! Хаос!.. Все было зря. Нам так и не удалось ничего слепить из нашей затеи. Рассказывать — море времени. Все было напрасно. Но какая была пройдена школа! Мы, что называется, набрались опыта, поднаторели, закалились в борьбе со стихией, в битве не на жизнь, а на смерть. За жизнь! Окружающий тебя мир — это тьма, пропасть, это враг жизни. Потом подвернулась Аза…

— Подвернулась?

Лена не понимает: как так подвернулась Аза?

— Исчерпывающе проанализировав все «за» и «против», мы решили: рискнем! Возбудить у коллег интерес и привлечь их внимание к нашим работам можно было чем-то неординарным, из ряда вон выходящим. Чем? Мы решились: пусть будет клон! Даже слово это звучало, как колокол!

В канун появления на свет малыша мы собрались, чтобы обсудить предстоящее событие. Была поздняя осень, нет — зима, да зима, валил белый снег. Почему зимой так хочется лета? Итак, мы собрались в тот день, чтобы рассказать о том, чем наполнится наше завтра, если вдруг он появится на свет.

— Я понимаю, — сказал тогда Шут, сидя на каком-то ящике с торчащей во рту сигаретой, которую время от времени он прикуривал, — я понимаю, что мы впряглись в такую телегу… Вы можете смеяться, но я спать не могу... Вам рассказать, о чем я думаю по ночам?

Юра улыбнулся и произнес:

— О сыне, о ком же еще? О ком может думать молодой папа в канун появления на свет собственного сына?

— Или о дочке? — спросила Оленька и искоса взглянула на Шута.

— Да идите вы, — возмущался Шут, — накаркаете еще…

А Тинка… Тинка задала бы нам жару! А? Задала бы? Скажи, Макс!

Знать реакцию какой-то там Тинки — последнее дело, считает Макс, и даже ухом не ведет на мои вопросы.

Просто последнее дело…

 

 

Глава 23

И вот долгожданный звонок: у Азы начались схватки. Все как один мы ринулись в роддом. Я был оглушен биением собственного сердца.

В середине февраля, это был четверг, — помню, снегу навалило по пояс — около восьми утра родился мальчик: три девятьсот, с родимым пятном под левой лопаткой. Никакого панциря ни спереди, ни сзади, уши как уши, глаза как глаза, голова, две руки, две ноги… Один фалл!... Не фалл — фалльчик, этакая штучка-дрючка, удостоверяющая пол ребенка. Скрюченный червячок. Но и — мужское достоинство! Слава Тебе, Господи!

Когда на свет появляется малыш, мир тот же час преображается. Мы все, конечно, предполагали, что наше дитя, не совсем обычное рукотворное создание, напичканное генами граба и черепахи, потребует к себе повышенного внимания. Это и понятно: первый! Первый такой! Единственный! Тем не менее, уговаривали мы себя, это лишь наш подопытный кролик, обычный экспериментальный материал. Уговаривали. Но только до его появления на свет. Первый же его крик заронил в души каждого из нас чувство отцовства и материнства. Мы улыбались нашей удаче, еще бы! И с этой минуты каждый считал его своим. Сыном. Господи, что тут началось!.. Мы поздравляли Азу. Шут, шутя, отнекивался, но ты не можешь себе представить, как мы были горды. Мы заботливо предлагали ей свои услуги, стараясь ничем не обидеть, не обделить, выказывая уважение и восхищение ее геройством, да-да! Мы считали ее героиней и, не переставая, твердили об этом на каждом шагу. С первых же дней появления новорожденного поползли слухи, что Аза родила не совсем обычного ребенка. Говорили, что родился черный чертенок с хвостом, рассказывали о том, что у малыша глаза без век и ресниц, как у рыбы, кто-то ненароком заметил, что у него между пальцами рук и ног перепонки, как у утконоса…

Мы пришли всей гурьбой, все в белых бахилах и белых халатах, на лицах — белые маски, а на головах белые косынки и шапочки…Мы были похожи на ангелов, и при желании можно было заметить у каждого белые крылышки за спиной… Да, мы назначили себя ангелами-хранителями своего младенца, нашего первенца, человека новой эпохи, эры…

Не без труда нам все-таки удалось пробиться в палату Азы. Молодая мама сияла со слезами счастья на глазах. Радость переполняла ее.

Мы увидели краснощекого пацана и не знали, радоваться или огорчаться.

— Вылитый Шут, — крикнула Ната.

Шут улыбнулся и, шутя, признал сына.

— И глаза мои, и нос мой… Это какой-то цугцванг!

Все наши страхи тотчас рассеялись: глаза как глаза, нос как нос, крохотные розовые пальчики без перепонок…

Это был первый ребенок на свете, геном которого содержал гены сосны, черепахи и человека. Пацан как пацан… Если бы…

— Ты говорил — граба и черепахи, — подсказывает Лена.

— Сосны или граба, я уже не могу вспомнить. Что вскоре бросилось в глаза — его рот. Жабий рот, черепаший. Как у Переметчика. От уха до уха. Если б только рот…

— Да уж, вылитый, — невесело пробормотал Юра.

Никто даже не улыбнулся.

— Взгляни на его рот, — прошептала мне на ухо Ната, — Гуинплен, не меньше.

— Куликова, — спрашивает Лена, — Ната Куликова или Горелова? Я их до сих пор путаю.

— Кажется… На ступенях роддома мы сфотографировались.

— Поплотнее, пожалуйста, — попросила Аня, ловя нас объективом.

Мы сбились в дружную кучку, улыбающуюся и счастливую.

— Шут, — сказала она, — ты не помещаешься в кадр.

И Шуту, подмяв под себя полы пальто, пришлось лечь у ног Азы.

— Слушайте, — смеясь, сказал он, — это какой-то цугцванг!..

Вскоре мы присмотрелись к младенцу, было от чего огорчиться: маленький Еремейчик! Его было так жалко, так жалко… И обидно. До слез…

Жора бы сказал: «Родили уроды уродца». Но он еще ничего об этом не знал. Он всегда был против всего из ряда вон выходящего. Все были, конечно, в ужасе от увиденного, но никто не подал виду, что поражен внешностью малыша. Только Аза не могла нарадоваться. Его большой рот до ушей — это была лишь малая толика тех уродств, которые в скором времени обнаружились у нашего мальчика. Боже праведный, что мы сотворили! Тина бы сказала — «Точно — упыри!».

Идея продлевать жизнь вечно была похоронена в ту же секунду. Ушков укорял:

— Что я говорил! Намудрили. Вот теперь и расхлебывайте.

И вдруг исчез. Просто пропал! Мы долго не могли его найти.

— Это какой-то цугцванг, — словно признавая и свою вину, признался Шут.

А Валерочка Ергинец, получивший к тому времени кличку «ВЧ», что значило «вонючий червь», только ухмылялся, мол, так вам и надо. Он ходил взад-вперед с прилипшими ко лбу волосами, потирая руки и похохатывая, иногда вставляя-выплевывая в разговор какое-нибудь труднопроизносимые и ничтожно-мерзкие словечки: «…похотливые мизантропы…», или «…удручающе-омерзительные особи…», или «…эти ученые недоучки…».

Он произносил это так тихо, что читать можно было только по губам. И не указывая ни глазами, ни пальцем, кому эти слова были адресованы. Так — в воздух! Самодовольно улыбаясь. Этот узколобый «ВЧ» был омерзительно-удручающе неприятен, но и, надо признать, старательно незаменим.

— Мал золотник?.. — спрашивает Лена.

— Да вонюч.

Только Аза не могла нарадоваться. А расхлебывать было что. Никаких уродств, собственно, не было. А было то, что мы хотели иметь, то, к чему все эти годы стремились — первый и единственный на Земле экземпляр: человек-рептилия-дерево. Химера, каких свет не видывал. Язык не поворачивается произносить это слово. И расплата не заставила себя долго ждать. Проблемы начались еще в роддоме.

— Меня привезли, — рассказывала потом Аза, — в следственный изолятор. Следователь, жалкий лысый очкарик в пиджаке, с закрученными, как осенние листья, лацканами, не скрывал неприязни. Он стоял передо мной, прилепившись правым плечом к стене и, вылупив зенки, смотрел на меня, как на телку.

Она плакала. Неприятности только начинались.

— Где сейчас твой малыш? — спросил Шут.

— Мой?!

Аза встала, взяла чью-то дымящуюся сигарету и глубоко затянулась.

— Мой, — повторила она, — чей же еще?

Она подошла ко мне вплотную и сказала шепотом:

— Будь ты проклят…

Но проклятие слышали все, и всем оно предназначалось. Мы проглотили это проклятие молча.

— Пусть будут прокляты все твои…

Она не договорила, но и так было ясно все, что она хотела сказать. Это были последние слова, которые она в сердцах процедила сквозь зубы, исподлобья сверкнув на меня глазами, полными злобы и презрения. Я на всю жизнь запомнил этот взгляд. Ни у кого из нас не возникало больше желания спрашивать. Всем было ясно, что наш план срывается и история наша развивается по-другому, по не нами написанному сценарию. Но дело было, конечно, не в плане: что делать с Азой и ее малышом?

— Да уж, — только и произносит Лена. — А кто такой этот ваш Еремейчик с жабьим ртом?

— Уж... Жаба... Да, ладно... Ты видела, как улыбается жаба?.. Не отличишь! Ну и по сути — тютелька в тютельку… Мерзкое отродье, бррррр… И вот еще что… Ой, да ладно… Просто мурашки по коже. Жадный… А что может быть омерзительнее жадного мужика? Правда, он, собственно, и не мужик, так — ни то, ни се, ни рыба, ни мясо… Мокрица, слизняк… Одним словом…

— Ладно тебе! Хватит уже!.. Меня тошнит…

— Он даже зубы не чистит… Макс, подтверди!

— Уав!

— Вот видишь! Даже Макс…

— Пощади, а?

— А вот пришлось с ним… рука об руку столько лет! К совершенству! Правда, работой это трудно назвать. И вот…

— На сегодня достаточно. Расскажи лучше о своей Пирамиде, — просит Лена.

— Хох! Это длинная история… Нам нужно выспаться перед завтрашними событиями.

— Ты думаешь, Тина будет звонить?

— Я на них рассчитываю.

 

Глава 24

Гениальное прозрение автора барона Мюнхгаузена воплотилось в жизнь в полной мере: вишневая косточка проросла. Не было, конечно, никакого деревца, растущего на голове, но было много такого, что свидетельствовало: гены черепахи и граба проявили свою коварную активность. Одним словом, мы родили уродца. Что уж там было — врожденные пороки развития, деформации, дизрупции или дисплазии — одному Богу известно. Нарушения морфогенеза, врожденные дефекты развития…

Об этом гудел весь город, слухи дошли и до правительства. В трамваях и парикмахерских, в поездах и на рынках из уст в уста ходили легенды: какая-то цыганка родила от негра обезьянку с хвостом… Чего только ни говорили! Народ ведь у нас на выдумку крепок. Даже в местных теленовостях промелькнуло сообщение о том, что экологический кризис, повышенное загрязнение окружающей среды выбросами промышленных предприятий, возможно, является причиной аномалий развития у новорожденных. И с этим срочно необходимо что-то делать. На неделе провели круглый стол… И как это бывает, вскоре забыли.

Но мы не забыли Азу. Мы были обездвижены, просто убиты. Даже Тина, явись она нам как спасательный круг, оказалась бы бессильна. Мы тонули. Какие уж тут планы, какие эксперименты?! Мы не строили никаких иллюзий, отказались и поставили мысленно крест на дальнейших исследованиях. Началась черная полоса.

Странно, но через две недели постоянного прессинга со стороны следственных органов нас оставили в покое. Никто, никто не выдал нашей тайны. Все рассказывали об Азе одно и то же: стало жаль цыганку, мыла посуду, полы, работа нелегкая, пойди-принеси-подай… Кушать подано! От кого забеременела? От какого-то африканца, ищи-свищи его… Мы-то тут при чем? Чем мы тут занимаемся? Ясно чем: изучаем работу клеток. Каких еще клеток, какого генома? О наших исследованиях можно почитать в «Nature» и в «Science» — вот… И даже в местных газетах — вот…

Наших работ читать не хотели. Нам было трудно защищать Азу от разбирательств, от жестокого своеволия власти. Она пропала, и мы, стыдно признаться, не искали ее. Мы даже шепотом не говорили о ней! Все как-то само собой утрясется, надеялись мы. И не смотрели в глаза друг другу. Это было время работы совести, она уж поприжала всех к стенке, может быть, даже поиздевалась над нами. А иначе как расценить тот факт, что у каждого обнаружились какие-то недуги, а у беременной Сони начались преждевременные схватки. Аза пропала. То там, то тут вдруг кто-то краем уха слышал о ней какую-то новость, мы втягивали головы в шеи и настороженно слушали: что? Без очевидного любопытства. Где она, как?.. Она стала мерилом нашей совести. Говорили, что она вместе с ребенком бросилась с моста в воду. Ударили первые морозы, и каждый из нас, представив себе весь этот ад, коря себя за причастность к случившемуся, качал головой: о ужас!.. Мы жутко переживали. Жутко! Я устал от людей!

— Еще бы! — говорит Лена.

 

Глава 25

Но вот как-то Аза пришла к нам…

Ее невозможно было узнать, только глаза, два черных больших бриллианта, все еще сверкали, все еще светились. Меня не было — она дождалась. Подходить к ней и расспрашивать о чем-либо никто не осмелился. Она, говорят, сидела в моем кресле и покорно меня ждала, как ждут дождя или света. Говорили, так можно ждать у Бога прощения — молча, покорно, смиренно. И дождаться. Я пришел, но никто даже не улыбнулся мне навстречу.

— Что случилось? — спросил я у первого попавшегося.

Юра не подал мне руки, лишь кивнул в ее сторону. Я посмотрел в угол комнаты, где находился мой стол, но ее не узнал. С тем же вопросом я обратился к Нате. Она только пожала плечами. Ко мне подошел Шут:

— Аза, — сказал он одно только слово и тоже посмотрел в ее сторону.

— Что-то с ребенком? — спросил я.

Шут смотрел в сторону и, казалось, не слышал меня. Ушков просто сбежал, а Валерочка, нахально пялясь на меня сквозь стекла очков, только улыбался, растягивая редкие усики на верхней губе и демонстрируя невыразимо желтые крепкие большие, как у коня, зубы. Я старался найти хоть чьи-нибудь глаза. Но встречал молчание и ни одного встречного взгляда. Мне ничего не оставалось, как направиться прямо к ней. Я не знал, что ей скажу, какое слово приветствия выберу. Мне нужно было видеть хотя бы ее глаза.

— Привет, — сказал я и присел напротив.

Она даже не сняла платок, сидела в каком-то мешковатом старом задрипанном пальто, скрестив ноги и откинувшись на спинку моего кресла. У меня мелькнула мысль, что как только она уйдет, я тут же выброшу это кресло. Прежде я никогда к ней так не относился. Она только смотрела на меня и молчала. Тоже молчала. И я ждал. Спрашивать: как дела, как живешь, что тебя к нам привело — не имело никакого смысла. Я это видел: жилось ей плохо, вполне вероятно, что чересчур плохо. Полумрак, царивший вокруг нас, еще больше утверждал меня в этой мысли.

— Я долго не решалась, — наконец произнесла она, повернула голову в сторону сбившихся в кучку ребят и, притишив голос так, чтобы никто кроме меня не мог слышать, добавила, — но мне сейчас очень плохо...

Теперь она смотрела только на меня, и даже в этом полумраке мне удалось разглядеть на ее запавших щеках бегающие желваки. И тотчас я увидел, как у нее увлажнились глаза. Так мы и сидели еще целую минуту или две, или три, целую вечность. Я не бросился вытирать ее слезы, целовать глаза, утешать… Я не упал перед ней на колени… Это был бы взрыв. Я это чувствовал и сидел перед ней по-прежнему, не снимая куртки, собрав пальцы в замок, глядя ей в глаза, но не видя ее. Конечно же, и у меня на щеках бугрились желваки взволнованности, конечно же, и мои пальцы стали похрустывать, когда я попытался усилием воли разрушить замок. Ни одна слезинка не упала из ее глаз, слезы просто высохли. Так долго мы молчали. Потом она сказала:

— Рест, мне нужны деньги, много…

Теперь ее голос был тих и спокоен, она бросала короткие фразы-условия нашего тайного договора, и через две-три минуты я уже знал, что каждое слово, которое она произносила, требовало действия и не терпело отказа с моей стороны. Я просто хорошо знал нашу Азу. С глазами, выжженными бессонницей, она теперь твердо знала, зачем пришла: долг платежом красен. Долг? Конечно! Я признавал: мой долг перед нею был огромен, чудовищен, невосполним!

Как только я это понял, я тотчас перебил ее:

— Сколько?

Она назвала сумму. Я выдержал ее взгляд и сказал только:

— Зачем тебе столько?

Она не ответила, только смотрела на свои пальцы, собранные в твердые кулаки. Только теперь я почувствовал запах, этот запах полного отчаяния, запах ямы, пропасти, дна.

— Хорошо, — сказал я, — я найду.

Аза прекрасно понимала, что суммы, которую она назвала, я не мог себе даже представить. Я никогда бы не сосчитал таких денег. Я смотрел на нее с ужасом, который граничил с отчаянием. Но я сказал «да», которое сделало меня в тот момент свободным.

— Я приду через месяц, — сказала она, встала и ушла.

Это был первый настоящий большой шантаж в моей жизни, обратная сторона той медали, которая, как нам казалось, будет весело и звучно сверкать на груди каждого из нас. Через месяц она позвонила, я просил подождать неделю. К тому времени мы уже были близки к поставленной цели. У нас не было выхода, и мы взяли банк.

— Взяли банк?!

Лена в восторге!

— Ничего лучшего мы не могли придумать. Втроем с Юрой и Шутом мы сделали классический подкоп.

Лена не верит:

— Ты шутишь!..

— До сих пор не могу поверить, как это нам удалось. История, достойная пера Дюма. Не могу поверить и тому, как мы на это решились! Шут, по своему обыкновению, пошутил, и Юра сказал: «А что?! Чем мы хуже других?!!».

Об этом теперь можно написать детектив и снять фильм. С утра до ночи каждый день мы, как кроты, рыли землю. Полтора месяца. Шут проявил себя настоящим героем, а Юра, наш тихоня, умница и мечтатель-скрипач, поразил нас своей находчивостью и изобретательностью.

— Юра, — предупреждал я его, — будь осторожен, ты же видишь, как хитроумно защищены все доступы…

— Вижу, — обрывал меня Юра, поправляя очки, — не слепой.

Чего он только не напридумал, чтобы нам удалось проникнуть в здание банка! И потом замести следы. Усилия по отключению сигнализации не стоили выеденного яйца, а сейфы с купюрами раскрылись перед нами, как по мановению волшебной палочки.

Я был ошеломлен происходящим, и до сих пор не могу взять в толк, как до смешного легко нам удалось осуществить задуманное. Мы набили рублями мешки и сумки… А что оставалось? Аза бы никогда не оставила нас в покое. Я не знал тогда никакого Вита.

— Кто такой Вит? — спрашивает Лена.

— Вит — человек-доллар! Это наш Абрамович, Гусинский и Березовский вместе взятые.

— Что же Аза?

— Когда она позвонила, мы как раз набивали пачками ее сумку.

Лена удивлена!

— И она вам поверила?

— Говорили, что на эти деньги она с сыном уехала из страны. Нам хотелось бы хоть одним глазом посмотреть на нашего малыша, но мы не стали просить ее об этом. Вот такая история…

— Да уж, история… Особенно с банком!.. Вы и в самом деле взяли банк? Вы рыли землю?.. Сегодня не так-то просто...

Лена просто поражена!

— Мы рыли!.. Мы рыли!..

Видимо, в моем рассказе было не все так правдоподобно, как я пытался представить. Все было гораздо проще.

— Ничего мы не рыли, не было никакого подкопа, и Юре не надо было исхитряться и мудрствовать с отключением сигнализации. Ты же понимаешь, что сегодня взять банк невероятно сложно. Это целая технология, если хочешь — искусство! Это только в кино... Да. Мы сделали проще. Юра быстренько излечил своими серебряными и золотыми китайскими иглами (как раз набирала силу китайская медицина) от неизлечимой болезни директора банка, и тот в знак благодарности рассказал ему за бутылкой коньяка, как бы в шутку, все слабые места в работе инкассатора. Вот мы и воспользовались одним из таких мест. Никто не пострадал. Денег хватило не только, чтобы рассчитаться с Азой, но и чтобы щедро вознаградить и директора, и следователя. Все были довольны. Инкассатора даже повысили в должности.

Мое «рассчитаться с Азой», конечно, резало слух, но я не хотел оправдываться и молчал.

— Зачем же ты мне все это рассказывал… Ну, про рытье и…

Лена не понимает: зачем же рассказывать то, чего не было?

— Так…

Этим «Так...» я прервал целый каскад ее вопросов, которые разглядел в любопытных глазах.

— Так, — сказал я еще раз, чтобы поставить жирную точку.

С тех пор и Юля часто ловила меня на всяких придумках. А мне нравилось ее удивлять, эпатировать, восхищать: я не мог себе отказать в удовольствии видеть блеск ее дивных глаз и слышать короткий, похожий на маленький взрыв, восторженный выкрик: «Правда!?».

То, что я придумывал, не всегда было правдой.

А совсем недавно заметил: когда я рассказываю Лене о Юле, она не может оторвать от меня любопытных глаз.

— А что, — неожиданно предлагаю я Лене, — что если нам с тобой вместе поужинать?

— С радостью, — восклицает она, — с тобой — с радостью!..

Вечером мы сидим в тихом кафе, Лена рассказывает о своей работе, я узнаю...

Да, она вдруг рассказывает о себе — не все же время слушать меня — я слушаю, я даже перестаю жевать, внимая ее рассказу, я узнаю: ее родина — Сибирь!.. Там прошло ее детство, там остались родители, там она впервые... Она рассказывает о пятидесятиградусных морозах, по которым скучает-скучает...

— Здесь же никогда не бывает зимы, представляешь?

Я представляю ее в ворсистой до пят жаркой шубе, в унтах, в песцовой шапке на голове...

На лыжах!..

Щеки горят, а глаза — сияют!..

— Мы ходили в тайгу на медведя, ага, да! Да-да, на медведя, с ружьем и рогатиной... С дедом и его друзьями.

У нее до сих пор горят щеки!

— Да нет, — говорит она, — в какой шубе?! На лыжах в шубе далеко не уйдешь. В телогрейке! Нет-нет, совсем не холодно — жарко! Шапка в сосульках, да-да!..

Я слушаю! Как интересно: Лена — с ружьем наперевес!

— Да ты ешь, ешь, — говорю я, чтобы она, жестикулируя руками, не опрокинула фужер с вином.

Она не слышит:

— ... и я стрельнула, раз, второй... Нет, не попала... Никто не попал, — радуется она, — медведь ушел, это была медведиха, и я, знаешь, радовалась, что никто не попал. Даже не ранили — крови на снегу не было. А сперва, конечно, была расстроена.

— Почему?

— Что промазала! Только потом обрадовалась. Дед тогда укорял: зачем вспугнула?!

Каждый вечер я узнаю что-нибудь новое... Слушаю, слушаю... Лена мне нравится, нравится…

— Ты слышишь меня? — спрашивает она: — Расскажи, как это было.

— Что? Что «это»?

— Как ты познакомился с Тиной?

Хох!.. Как!.. Как это было… Это было…

 

Глава 26

— Ты обещал, — говорит Лена, — рассказать о том вашем клоне, который…

Этот Гуинплен до сих пор для меня — кость в горле.

— Хорошо, — обещаю я еще раз, — вот только…

— Что?

На сей раз, я понимаю, мне не отвертеться!

— Что?!.

— Все дело в том, что…

— В чем!?

— Мы его…

Лена сидит напротив с самым спокойным и рассудительным видом. Именно это спокойствие и принуждает меня к рассказу.

— И где он сейчас? — ее новый вопрос.

Ха! Знать бы! У меня вот уже много лет нет ответа на этот вопрос.

— Это был первый наш блин, — произношу я, чтобы Лена укротила свой пыл.

— Чай, кофе?..

Конечно, я не стану рассказывать подробности. Чтобы утаить главное.

— Хорошо бы малиновой, — прошу я, — на донышке.

— Дорогой мой, — говорит Лена, — прости, пожалуйста, но…

Похоже на то, что она понимает мою подавленность этой историей с Гуинпленом. И старается выхолостить меня своим спасительным участием. И ни словом не заикается о наших осечках и потерях. Ни словом!

— Гроб, — говорю я, рассказывая почти дословно историю Гуинплена, — устанавливают на крепкий свежесрубленный стол, покрытый тяжелым кроваво-красным плюшем. Мне приходится посторониться, а когда гроб едва не выскальзывает из чьих-то нерасторопных рук, я тут же подхватываю его, чем и заслуживаю тихое "спасибо". Пожалуйста. Не хватало только, чтобы покойничек грохнулся на пол. С меня достаточно и того, что я поправляю складку плюша, задорно подмигивающего своими сгибами в лучах утреннего солнца, словно знающего мою тайну. Нет уж, никаких тайн этот ухмыляющийся плюш знать не может. Боже, а сколько непритворной грусти в глазах присутствующих! Большинство искренне опечалены, но есть и лицемеры, изображающие скорбь. Я слышу горестные вздохи, всхлипы... Ничего, пусть поплачут. Не рассказывать же им, что покойничек жив-живехонек, цел и невредим, просто спит. Хотя врачи и констатировали свой exitus letalis*. Причина смерти для них ясна — остановка сердца. Я это и сам знаю. Но знаю и то, что в жилах его еще теплится жизнь, а стоит мне подойти и сделать два-три пасса рукой у его виска, и покойничек, чего доброго, откроет глаза. Дудки! Я не подойду. Я его проучу. Кто-то оттирает меня плечом, и я не противлюсь. Теперь сверкает вспышка. Снимки на память. Кому-то понадобилась моя рука — чье-то утешительное рукопожатие. Понаприехало их тут, телекорреспонденты, газетчики... Это приятно, хотя слава и запоздала. Кладут цветы, розы, несут венки. Золотистые надписи на черных лентах: "Дорогому учителю и другу..." Золотые слова! А как сверкает медь духового оркестра, который, правда, не проронил еще ни звука, но по всему видно, уже готов жалобно всплакнуть. Я вижу, как устали от слез и глаза родственников. Особенно мне жаль его жен. И первую, и вторую... Жаль мне и Оленьку, так и не успевшую стать третьей женой. Все они едва знакомы, и вот теперь их собрала его смерть. Оленька вся в черном и вся в слезах. Прелестно-прекрасная в своем горе, она стоит напротив. И когда новые озерца зреют в уголках ее умопомрачительно больших серых глаз, О, Боже милостивый! я еле сдерживаю себя, чтобы тоже не заплакать.

— Извините...

— Пожалуйста...

Я вижу, как Оленька, расслышав мое "пожалуйста", настороженно вглядывается в лицо покойника, затем, убедившись, что он таки мертв, закрывает глаза и снова плачет. Видимо, ей что-то почудилось. Теперь я смотрю на руки усопшего, как и принято, скрещенные на груди. Тонкие длинные пальцы, розовые ногти... Никому ведь и в голову не придет, отчего у покойника розовые ногти. Может быть, у него и румянец на щеках? В жизни он такой краснощекий! Я помню, как три дня тому назад он ввалился в мою комнату со своими дурацкими требованиями. Уступи я тогда и...

— Будьте так добры...

Сколько угодно! Я уступаю даме в беличьей шубке и не даю себе труда вспомнить, как там все было. Было и прошло. И точка! Меня интересует теперь эта дама с бархатными розами, которые сквозь стекла очков кажутся черными. Кто бы это мог быть? Я не знаю, зачем я обманываю себя: разве я не знаю ее? Я ведь только делаю вид. Вообще, надо сказать, это удивительно, просто до слез трогательное зрелище — собственные похороны. Мы ведь с покойником близнецы, плоть от плоти. И, если бы на его месте сейчас оказался я, никто бы этого не заметил. А все началось с того... Он просто из кожи лез вон, так старался! Носился со мной, как с писаной торбой. Честолюбец! Ему хотелось мирового признания. Вот и получил. Теперь все газеты будут трубить.

— Сколько же ему было? — слышу я за спиной чей-то шепот.

Ответа нет. Но я и не нуждаюсь в ответе. Ему еще жить и жить... Это-то я знаю. Может быть, Оленька еще и выйдет за него замуж. Выйдет непременно. Не такой уж я злоумышленник, чтобы лишать их земного счастья. Я его лишь маленько проучу. Это будет ему наука. Я все еще не могу взять в толк: неужели он мне не верит? Или не доверяет? Зачем он держит меня в узде?

Дама в шубке тоже смахивает слезу. А с каким открытым живым любопытством Оленька смотрит на эту даму. О чем она думает? Народ прибывает, струится тихим робким ручейком вокруг гроба. Сколько почестей покойнику! Чем ж он так славен? Кудесник, целитель... Профессор! Ну и что с того? Вырастил, видите ли, меня из какой-то там клетки... Ну и что с того? Этим сейчас никого не удивишь. Я протискиваюсь между двумя толстяками поближе к даме с бархатными розами. Вполне вероятно, я рискую быть узнанным и все-таки надеюсь на свой парик. Усы, борода, темные очки, котелок... Вряд ли кому-то придет в голову подозревать во мне двойника. Никто ни о чем даже не догадывается.

Мой котелок!

От толчка в спину он чуть не слетает с головы и мне приходится его снять.

"Осторожно!" — хочу крикнуть я и не кричу. Кто же этот неуклюжий медведь? Беличья шубка! Ее нежная шерстка мнет мне шляпу, которую я уже поднимаю над головой. Мы стоим сжатые, просто впритык, и я, конечно же, узнаю эту даму с бархатными розами. Мне снова хочется крикнуть: "Мама!" Но я не кричу. Я никогда не произнесу этого слова. Я никому его не прошепчу.

— Ради бога, простите... Ваша шляпа...

— Ну что вы, такая давка...

Я вижу, как она внимательно, вскинув вдруг влажные ресницы, изучает меня. На это я только кисло улыбаюсь и напяливаю котелок на парик. Чтобы все ее сомнения развеять.

— Да, — вздыхает она, — у него было много друзей.

Я этого не помню.

Затылком и всей кожей спины я чувствую жадный взгляд Оленьки и кошу глаза — так и есть: мы с беличьей шубкой у нее на прицеле. О чем Оленька может догадываться? Да ни о чем. Шаркая по мрамору своими ботинками, я то и дело спрашиваю себя: кто я теперь? И не нахожу ответа.

А все началось с того, что Артем срезал со своего пальца махонькую бородавку, измельчил ее на отдельные клеточки, взял одну из самых живых и выдавил из нее ядро, свой геном. Рассказывая потом все это, он почему-то ухмылялся: "Ты и есть теперь это ядро..." Много лет я не мог понять причину его ухмылки, и вот теперь...

Я представляю себе, как все было, и вижу себя длинной нитью, скрученной в замысловатый клубок и упрятанной в чью-то яйцеклетку, лишенную собственного ядра. Я даже слышу голос Артема:

— Осторожно, не повреди мембрану...

Он давно говорит сам с собой, я это знаю. Отшельник, паяц. Чего он добивается? Мирового признания! А мне, признаться, не очень-то уютно в этой чертовой яйцеклетке. Какая-то она липкая, вязкая... Как кисель. Это поначалу, я потерплю. Через час я уже чувствую себя вполне хорошо. Мы привыкаем друг к другу и уже шепчемся на своем языке, беззвучно шушукаемся, роднимся. И вскоре живем душа в душу в какой-то розовой жидкости, счастливые, живем как одно целое, единой зиготой, нежимся в теплой темноте термостата. Наш папа, этот лысоватый Артем, нами доволен, доволен собой. Я понимаю: я и есть теперь та зигота. Проходит какое-то время, и меня берут за шкирку, берут как кота. Больно же! А они просто вышвыривают меня из моей розовой спальни. Куда? Что им от меня нужно?

— Это не больно, — говорит Артем, а я ему не верю. Это ужасно больно! И холодно! Словно я голый попал в ледяную прорубь.

— Артем, я боюсь, — слышу я женский голос, — я вся дрожу...

Это меня поражает, но и приводит в восторг: мой лысеющий папа обзавелся женщиной! А я думал, что он холостяк.

— Не надо бояться, родная моя, все будет прекрасно, — шепчет папа и сует меня куда-то... Куда? В полную, жуткую темноту. Меня тут же обволакивает вялая томная теплая нега, я куда-то лечу, кутаюсь в мягкую бархатную кисею и, наверное, засыпаю. Потом я просыпаюсь! Потом я понимаю, куда меня наглухо запечатали — в стенку матки. Целых девять месяцев длится этот невыносимый плен. Такая мука! Лежишь скрюченный, словно связанный, ни шагу ступить, ни повернуться. Слова сказать нельзя, не то, что поорать вдосталь. Набравшись сил, я все-таки рву путы плена и выкарабкиваюсь из этой угрюмой утробы на свет божий и ору. О, ору! Это немалая радость — мой ор! Я вижу их счастливые лица, сияющие глаза.

— Поздравляю, — говорит папа, берет меня на руки и целует маму.

И я расту.

Я не какой-то там вялый сосун. Да уж! Я припадаю к белой груди, полному теплому тугому наливу, и пью, захлебываясь, сосу эту живительную сладкую влагу... Так вкусно! А какое наслаждение видеть себя через некоторое время в зеркале этаким натоптанным крепышом, который вдруг встает и идет, шатаясь и не падая, балансируя ручонками, затем внезапно останавливается и любуется сверкающей струйкой, появившейся внезапно из какой-то пипетки. Вот радость!

Радость проходит, когда однажды приходит папа и, что-то бормоча себе под нос, надевая фартук, берет меня на колени и сует в рот какую-то желтую резинку, надетую на горлышко белой бутылки.

— Ешь, — говорит папа, — на.

На!

Он отчего-то зол и криклив.

— Ешь, ешь!.. — твердит и твердит он.

Такую невкусную бяку я есть не буду. И не подумаю!

— Ешь, — беря себя в руки, упрашивает папа, — пожалуйста...

А где мама? Я не спрашиваю, вопрос написан на моем лице. Мама уехала. Надолго, уточняет папа. Мой маленький мир, конечно, тускнеет — маму никто заменить не может. Даже папа, который по-прежнему что-то бормоча, уже с пеленок учит меня читать, думать, даже фехтовать. Затем передо мной проходит череда учителей. Чему только меня не учат! Я расту на дрожжах знания, легко раскусываю умные задачки, леплю, рисую... Мой коэффициент интеллекта очень высок. Я уже знаю, почему наступает зима, и как взрываются звезды, что есть в мире море и океан, есть рифы, кораллы, киты, носороги, а мой мир ограничен стенами какой-то лаборатории, книгами, книгами...

— А это что, — то и дело спрашиваю я, — а это?

Папа терпеливо объясняет и почему-то совсем не растет, а я уже достаю до его плеча. Он, правда, делает мне какие-то уколы, и это одна из самых неприятных процедур в моей жизни. Как-то приходит мама. Она смотрит на меня и любуется. Шепчется о чем-то с папой, а затем они встают, идут к двери и зовут меня с собой. Куда? Я еще ни разу не переступал порог этой комнаты. Мы выходим — мать честная! Я попадаю в царство зелени и цветов, живая трава, ручеек, даже птички... И солнце! Настоящее солнце! Это не какая-то лампа ультрафиолетового света. Над нами большой прозрачный свод, точно мы под огромным колпаком, хотя солнечные лучи сюда свободно проникают. И даже греют. Как много света, а в траве кузнечики, муравьи... Летают бабочки и стрекозы, я их узнаю. А вот маленький ручеек, и в нем плавают рыбки...

— Поздравляю, — говорит мама, — тебе сегодня уже двадцать.

Мне не может быть двадцать, но выгляжу я на все двадцать два.

— А сколько тебе? — спрашиваю я.

— Двадцать три, — отвечает мама и почему-то смущается.

— А тебе? — спрашиваю я у папы.

Папа медлит с ответом, я смотрю ему в глаза, чтобы не дать соврать. Зря стараюсь: у нас ведь это не принято.

— Сорок, — наконец произносит папа, — зимой будет сорок.

Сейчас лето...

Может быть, мой папа Адам, а мама Ева?

— Нет, — говорит папа, — ты не Каин и не Авель, ты — Андрей.

— А как зовут маму?

— Лиля...

В двадцать лет можно подумать и о выборе жизненного пути. Вечером я говорю об этом папе, который пропускает мои слова мимо ушей. Я вижу, как смотрит на него молодая мама. Она не произносит ни слова, но в глазах ее читается: я же говорила... На это папа только пыхтит своей трубкой и разливает вино. Вино — это такой бесконечно приятный, веселящий напиток, от которого я теряю рассудок и просто не могу не пригласить маму на танец. Мы танцуем... Мои крепкие руки отрывают маму от пола, мы кружимся, кружимся, и вот уже какая-то неведомая злая сила пружиной сжимает мое тело, ее тело, наши тела, а внутри жарко пылает живой огонь... Что это? Что случилось? Я теряю над собой контроль, сгребая маму в объятья...

— Мне больно...

Я слышу ее тихий шепот, чувствую ее горячее дыхание.

— Потише, Андрей, Андрей...

Но какая музыка звучит у меня внутри, какая музыка...

— Лиля, нам пора.

Это Артем. Он все испортил! Плеснул в наш огонь ледяной водой. Вскоре они уходят, а я до утра не могу сомкнуть глаз. Такого со мной еще не было. Через неделю я набираю еще несколько килограммов, а к поздней осени почти сравниваюсь с Артемом. Мы так похожи — не отличишь. Это значит, что половина жизни уже прожита. Но то, чем я жил... Я ведь нигде еще не был, ничего не видел, никого не любил... Или Артем готовит для меня вечную жизнь? На этот счет он молчит, да и я не лезу к нему с расспросами. Единственное, что меня мучает — пластиковый колпак над головой. Я бы разнес его вдребезги. Надоели мне и таблетки, и уколы, от которых уже ноет мой зад. Однажды утром я подхожу к бетонной стене, у которой лежит валун, становлюсь на него обеими ногами и, задрав голову, смотрю сквозь прозрачный пластик крыши на небо. Там — воля. Ради этого стоит рискнуть? Поскольку мне не с кем посоветоваться, я беру лопату. Подкоп? Ага! Граф Монте-Кристо...

Трудно было сдвинуть валун. Была также опасность быть пойманным на горячем. А куда было девать песок? Я перемешиваю его с землей и сую в нее фикус: расти. Можно было бы выбраться другим путем, но дух романтики пленил меня. Уже к вечеру следующего дня я высовываю голову по другую сторону бетонной стены. Там — зима! Уфф! Я возвращаюсь домой и собираюсь с мыслями. Артем ничего не подозревает. У него какие-то трудности. Доходит до того, что он орет на меня, топает ногами и брызжет слюной. Но я спокойно, вполне пристойно и с достоинством, как он меня и учил, переношу все его выходки, и это бесит его еще больше. Истерик. С этими гениями всегда столько возни. Мир это знает и терпит. Или не терпит...

Бывает, что я в два счета решаю какую-нибудь трудную его задачку, и тогда он вне себя от ярости.

— Да ты не важничай, не умничай, — орет он, — я и без твоей помощи... Я еще дам тебе фору!

На кой мне его фора?

Я выбираю момент, когда ему не до меня, и, прихватив с собой теплые вещи, лезу в нору. Выбираюсь из своего кокона наружу, на свет Божий. Природа гневно протестует: стужа, ветер, снежная метель... Повернуть назад? Нет уж! Никакими метелями меня не запугаешь. Каждый мой самостоятельный шаг — это шаг в новый мир. Прекрасно! Я иду по пустынной улице мимо холодных домов, под угрюмым светом озябших фонарей, навстречу ветру... Куда? Я задаю себе этот вопрос, как только покидаю свой лаз: куда? Мне кажется, я давно знаю ответ на этот вопрос, знаю, но боюсь произнести его вслух. Потом все-таки произношу: "К Лиле..."

— К Лиле!..

Своим ором я хочу победить вой ветра. И набраться смелости. Разве я чего-то боюсь? Этот маршрут я знаю, как собственную ладошку: много раз я бывал здесь, но всегда под присмотром Артема. Теперь я один. Мне не нужен поводырь. Мне кажется, я не нуждаюсь в его опеке. Я просто уверен в этом. Это я могу дать ему фору! В чем угодно и хоть сейчас!

— Привет, — произношу я, открывая дверь ключом Артема.

— А, это ты...Ты не улетел?

— Я отказался.

— От чего отказался, от выступления?

— Ага...

Отказываться от своей роли я не собираюсь.

Какая она юная, моя мама. Я никогда еще не видел ее в домашнем халате.

— А что ты скажешь своей жене? Она же узнает.

Разве у Артема есть жена? Я этого не знал.

— Что надо, то и скажу. Пусть узнает.

Не ожидая от меня такого ответа, Лиля смотрит на меня какое-то время с недоумением, затем снова спрашивает:

— Что это ты в куртке? Мороз на дворе.

— Да, — говорю я, — мороз жуткий, винца бы...

Потом Лиля уходит в кухню, а я, по обыкновению, иду в ванную и вскоре выхожу в синем халате Артема. Мы ужинаем и болтаем. Потихоньку вино делает свое дело, и я вспоминаю его веселящий дух. Бывает, я что-нибудь скажу невпопад, и Лиля подозрительно смотрит на меня. Я на это не обращаю внимания, пью свой коньяк маленькими глоточками, хотя мне больше нравится вино.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего, — я наполняю ее фужер, — а что?

Молчание.

— А где твое обручальное кольцо?

— Я снял...

— Оно же не снимается...

— Я распилил...

Не произнося больше ни слова, Лиля встает, молча убирает со стола, затем молча моет посуду. А мне вдруг становится весело. Какая все-таки удивительная штука этот коньяк. Я снова наполняю свою рюмку до краев и тут же выпиваю. И, чтобы избавиться от неприятного чувства жжения, тут же запиваю остатками вина из фужера. И вот я уже чувствую, как меня одолевает безудержно-неистовый хмель желания, а в паху зашевелился мерзавец, безмерно полнокровный господин...

— Что ты делаешь?

А я уже стою рядом и тянусь губами к ее шее.

— Что с тобой?

А я беру ее за плечи, привлекаю к себе и целую. Ее тело все еще как тугой ком.

— Ты остаешься?

— Да, — шепчу я, — конечно...

— Зачем ты снял кольцо?

— Да, — говорю я, — я решил.

— Правда?

— Я развожусь.

— Правда? И ты на мне женишься?

Я чувствую, как она тает в моих объятиях, беру ее на руки и несу, сдергивая с ее податливого тельца желтый халат... Несу в спальню... Потом мы лежим и молча курим. Мягкого света бра едва хватает, чтобы насладиться уютом спаленки, но вполне достаточно, чтобы видеть блеск ее счастливых глаз.

— Хочешь, — спрашивает она вдруг, — хочешь, я рожу тебе сына?

— Можно...

— Настоящего. Хочешь? А не такого...

Я не уточняю, что значит "такого", я говорю:

— Ты же знаешь, как я мечтаю об этом.

— Ты, правда, разведешься?

— Я же сказал, — отвечаю я, беру ее сигарету и бросаю в пепельницу. И снова целую ее... Это такое блаженство.

Ровно в два часа ночи, когда Лиля, утомленная моими ласками, засыпает, я только вхожу во вкус, встаю и, чтобы не разбудить ее, на цыпочках иду в кухню. Я не ищу в записной книжке Артема телефон Оли, я хорошо помню его.

— Эгей, это я, привет...

— Ты вернулся? Ты где?

— В аэропорту.

— Артем, я с ума схожу, знаешь, я...

— Я еду...

Я кладу трубку, одеваюсь и выхожу. Ну и морозище! Роясь в карманах папиной куртки, я нахожу какие-то деньги, и мне удается поймать такси. Я еще ни разу не переступал порог Олиной квартиры и был здесь в роли болванчика, ожидавшего Артема в машине, пока он... пока они там...

Теперь я ему отомщу.

Я звоню и вижу, что дверь приоткрыта... и вдруг, о, Боже! Господи милостивый! Дверь распахивается, и Оленька, Оленька, как маленькая теплая вьюжка, как шальная, бросается мне на шею и целует меня, целует, плача и смеясь, и плача...

— Ну что ты, родная, — шепчу я, — ну что ты...

— Я так люблю тебя, Артем...

Я несу ее прямо в спальню...

— Ты пьян?

— Самолет не выпускали, мы сидели в кафе...

— Артем, милый... Я больше тебя никуда не пущу, никому не отдам... Ладно, Артем? Ну, скажи...

Никакой я не Артем, я — Андрей!

— Конечно, — шепчу я на ушко Оленьке, — никому...

Потом мы набрасываемся на холодную курицу, запивая мясо вином, и, насытившись, снова бросаемся в объятья друг другу. Мы просто шалеем от счастья...

Наутро я в своей теплице. Весь день я отсыпаюсь, а к вечеру ищу куртку Артема. Я не даю себе отчета в своих поступках (это просто напасть какая-то), ныряю в свой лаз... Куда сегодня? Преддверие ночи, зима, лютый холод... Куда же еще — домой! Я звоню и по лицу жены Артема, открывшей мне дверь, вижу, что меня здесь не ждут.

— Что случилось? — ее первый вопрос.

Я недовольно что-то бормочу в ответ, мол, все надоело...

— Почему ты в куртке, где твоя шуба?..

Далась им всем эта куртка!

Затем я просто живу... В собственном, так сказать, доме, в своей семье, живу

жизнью Артема. Я ведь знаю ее до йоточки. Пока не приезжает Артем. А я не собираюсь уступать ему место, сижу в его кресле, курю его трубку... Он входит.

— Привет, Андрей, ты...

Это "ты" комом застряет в его горле. Он стоит в своей соболиной шубе, в соболиной шапке...

— Как ты здесь оказался?...

Что за дурацкий вопрос!

Входит жена, а за нею мой сын... Мой? Наш!..

Что, собственно, случилось, что произошло?

Я не даю им повода для сомнений:

— Андрей! — Я встаю, делаю удивленные глаза, вынимаю трубку изо рта и стою пораженный, словно каменный, — ты как сюда попал? И зачем ты надел мою шубу?

Я его проучу!

Артем тоже стоит, как изваяние, с надвинутой на глаза шапкой, почесывая затылок. Вот это сценка! А ты как думал!

Тишина.

Затем Артем сдергивает с себя шубу, срывает шапку...

Лишь на мгновение я тушуюсь, но этого достаточно для того, чтобы у нашей жены

случился обморок. Она оседает на пол, и я, пользуясь тем, что все бросаются к ней, успеваю выскользнуть из квартиры.

Ну и морозище!

К Оленьке или к Лиле? Куда теперь?

Я дал слабинку, и это мой промах. Я корю себя за то, что не устоял. Пусть бы Артем сам расхлебывал свою кашу. Чувствуя за собой вину, я все-таки лезу в свою нору. Да идите вы все к чертям собачьим!

Артем, я знаю, сейчас примчится...

И вот я уже слышу его шаги...

— Ах, ты сукин сын!..

Я пропускаю его слова мимо ушей. Это неправда!

— Ты ничтожество, выращенное в пробирке, жалкий гомункулюс, стеклянный болван!

Ну это уж явная ложь. Какое же я ничтожество, какой же я стеклянный? Я весь из мяса, из плоти, живой, умный, сильный... Я — человек! Я доказываю ему это стоя, тараща на него свои умные черные глаза, под взглядом которых он немеет, замирает, а я уже делаю пассы своими крепкими, полными какой-то злой силы руками вокруг его головы, у его груди... Через минуту он как вяленая вобла. Я беру его под мышки как мешок, усаживаю в кресло и напоследок останавливаю сердце, а вдобавок и дыхание. Пусть поостынет...

И вот я стою у его гроба, никому не знакомый господин с котелком на башке...

Откуда он взялся, этот котелок, на который все только и знают, что пялиться. Дался им этот котелок! Зато никто не присматривается ко мне. Даже Оленька ко мне равнодушна. А как она убивается по мертвецу! Я просто по-черному завидую ему. Ладно, решаю я, пусть живет. Мне ведь достаточно подойти к нему, сделать два-три пасса рукой, и он откроет глаза...

Подойти?

И все будет по-прежнему...

Подойти?

А как засияют Оленькины глазки, как запылают ее щечки от счастья.

Представляю себе, как я заявлюсь потом к Лиле, к Оленьке… После похорон! Вот будет потеха-то!

Эх, папа, папа… Собственно, мне и папа уже ни к чему: технология клонирования у меня в кармане, ну, а кем населить этот новый мир после этой страшной войны, я уж придумаю! Как-никак 2015 год на дворе! Нужны новые люди, не жадные до страстей и не столь невежественные, как эти уроды! Нужна новая эра, новая раса людей. Ведь тезис о том, что нет ничего страшнее деятельного невежества, до сих пор актуален!

Я снимаю котелок и, переминаясь с ноги на ногу, стою еще долю времени в нерешительности, затем выхожу на улицу, где такое яркое веселое солнце, и вот-вот уже грянет весна, швыряю котелок куда-то в сторону и ухожу прочь.

Зачем мне этот котелок?

………………………………………………………………………………………………

— История…— произносит Лена.

Я делаю очередной глоток.

Конечно же, будучи Леной, я бы тотчас спросил меня еще раз: где он теперь?

Она не спрашивает.

Пока все в порядке.

 

Глава 27

 

Долгое время мы ходили как пришибленные.

А после того как взяли банк, как-то ожили, развернули плечи, расшутились… Мы снова почувствовали почву под ногами — нас не так-то просто загнать в тупик!

— Какой банк? Вы же…

— Да! Не брали мы никакого банка. Но идея, идея сделать подкоп и все-таки взять банк была прекрасна! Мы загорелись!..

— Слушайте, — восторгался Шут, — мы провернем такое дельце! Все сдохнут от зависти! Да идет козе под хвост вся эта наука!

Юра молчал. Ушков заметил нашу сдержанность, но виду не подавал: проживу и без вас. Он давно уже жил без нас.

— Ну, так что, — приставал Шут, — когда мы оставались втроем, — берем или не берем? Твой ход, Рест.

Мы по-прежнему играли в шахматы, никакой работы не было, равно как и новых научных идей.

— Шах!

Я не успевал защищаться.

— Шах!

Я отбивался как мог!

— Тебе мат, Рест!..

Да, так и было, это был мат, край. Настоящий цугцванг. Я ведь прекрасно осознавал, что с каждым днем мне все трудней будет удерживать их в подвале. Энтузиазм, с которым мы начинали, истощился и выдохся, заботы быта одолели всех, а вера в меня, в идею, которой я их кормил каждый день, теперь едва теплилась в их душах.

Поговаривали, что и Ушков, и Валерочка уже где-то трутся в верхах в поисках тепленьких местечек.

Дни стремительно проходили… Казалось, еще вчера деревья были зелеными и вот они уже золотые. Осень в тот год ворвалась в нашу жизнь стеной мощных холодных дождей. С крыш текло, капало, булькало, все куда-то спешило. В наши души прокралась лень, мы готовились к зимней спячке. Даже Архипов махнул на нас рукой. Наступил период растерянности перед будущим. Работать в подвале мы уже не могли, а другого помещения нам пока не светило. К тому же у каждого накопилась масса неотложных дел. Вдруг влюбилась в какого-то волейболиста Инна, Ната увлеклась английским и плаванием, а Шут ударился в подработки (он называл это «малый бизнес»), так и не уговорив нас взять банк.

А у Юры украли скрипку! Это был шок: у нас никогда ничего не пропадало! Ни часов, ни колечек, ни рубля, ни копейки. Вдруг исчезла скрипка! Это тоже был знак. В тебе возникает странное чувство растерянности и недоумения, когда взгляд упирается в непривычную пустоту на том месте, где ты привык видеть предмет всеобщего обожания — Юрину скрипку. Она принадлежала всем нам, она была нашим достоянием и талисманом, если хочешь — брэндом. И реликвией, да, не меньше.

— Юра, — успокаивал я его, — найдется твоя скрипка. Ты же видишь, что все, чем мы жили, катится козе под хвост. Пройдет черная полоса и мы снова…

— Вижу, не слепой, — оборвал меня Юра.

Стас уехал в Голландию, а Васька Тамаров — в Сибирь, разводить, кажется, кроликов. Или пчел…

Пропала и Аня…

Мне нужно ненадолго уехать, сказала она, и пропала надолго.

Только Ушков не мог ничего не делать. Он писал научные статьи и клепал уже докторскую. Его не интересовали никакие перспективы, кроме своей собственной. Не давая себе отдыха и не уставая, он резал на микротоме залитые в эпоксидную смолу кусочки тканей, аккуратно укладывал их на латунные сеточки и совал в дупло электронного микроскопа. Затем, не отрываясь, смотрел в бинокуляр на межклеточные контакты и сиял, находя в них подтверждение своим умозаключениям. Глядя на него со стороны, казалось, что он был гармоничным продолжением этого блестящего куска железа, напоминающего то ли маленькую ракету, то ли огромный фаллос. Когда он работал, к нему было не простучаться.

— Слав?..

— Извини, ты же видишь…

Он произносил это, не меняя позы и не отрывая глаз от экрана.

Только пальцы его, как клешни перевернутого рака, лихорадочно шевелились, вращая винты регуляции фокуса в поисках той картинки на серо-зеленом экране, которую он хотел видеть.

Иногда мы ненадолго встречались, но, не найдя темы для разговора, разбегались в разные стороны. Снова катастрофически не хватало денег!

Оставалось одно: брать банк. Шут просто сидел на голове с этой идеей. Но как, как его возьмешь?! Ты смеешься, но тогда было не до смеха. Спас пожар!

— Пожар?!

Лена удивлена: разве пожар может спасти?

— Сам Бог так решил. Он примчался на помощь по моей просьбе, когда отчаяние стало несносным. Я молился, я умолял, Он услышал. Я понимал: это то испытание, которое я сам для себя придумал. И Бог поспешил мне на помощь. Я просил, я молил и молился. И Он дал мне то, что я смог унести — пепелище пожара. Ведь Бог не по силам креста не дает. Много лет спустя Тина объяснила мне этот феномен.

— Какой феномен? — спрашивает Лена.

— Как Бог слышит каждого, кто нуждается в его помощи.

— Как? Расскажи!..

Хо! Хорошенькое дело — расскажи!.. Я до сих пор не могу найти слов, чтобы об этом рассказывать. Если бы Тина… Она ведь…

— Не сейчас, — обещаю я, — как-нибудь…

А однажды пришла в голову неплохая светлая мысль: не бросить ли все к чертям собачьим?!!

Я колебался.

— И понимаешь, мне так хотелось…

— Понимаю, — произносит Лена, — я тебя прекрасно понимаю. К сожалению, я уже должна бежать…

— Конечно-конечно, — говорю я, — пока-пока…

А мне так хотелось, чтобы она меня слушала и слушала…

Как Бога… Я бы смог рассказать такое…

 

Глава 28

Был обычный рабочий день, завершалось раннее лето…

С самого утра задался приятный солнечный день. Ничто не предвещало беды. Но часам к четырем по полудню небо вдруг затянулось черными тучами, то и дело прочерчиваемыми молниями, словно то метались по ним сверкающие змеи преисподней. Земля содрогалась от раскатов грома. Стало темно, как было до разделения света и тьмы. Небесная артиллерия не унималась: небо озарялось мощными вспышками и грохало так, что хотелось забиться в дальний угол, под стол. Наконец хлынул дождь, длившийся полчаса. Но как лило! — лило как из ведра… И вдруг все кончилось.

Мы, как всегда, работали у себя на Севастопольской, это в Нагорном районе. И после грозы высыпали на улицу, чтобы порадоваться бурлящим потокам воды, несущейся в Днепр по пологим склонам, веселому щебету птиц и бесконечно щедрому солнцу так внезапно и обильно умытому. В тот день даже Ушков появился — к полудню. Он сидел за столом и менял лопнувшую струну на ракетке для игры в бадминтон.

Телефонный звонок никого не встревожил.

— Рест, тебя, — сказала Ната, — подавая мне трубку.

— Всем привет, — залетела Соня Ераськина.

— Да, — сказал я и стал слушать.

— Ой, — щебетала Соня, — я вся мокрая, представляете!..

Я прикрыл левое ухо ладонью и прижал посильнее к правому трубку.

— Да, — сказал я еще раз.

— Мы горим.

Я узнал голос Шута.

— Еще как! — сказал я.

Мы часто шутили.

— Рест, — сказал он очень спокойно, — мы сгорели…

Я его не понимал.

— Ты приедешь? — спросил я.

Он звонил из нашего филиала — полузаброшенного здания, где нам удалось организовать небольшой экспериментально-испытательный полигон.

— У нас здесь пожар, — сказал он еще раз.

— Рест, ты слышал, — Ната вырывала у меня трубку из рук, — ты слышал: Сонька беременна!

— Дай, — сказал я и посмотрел на Нату так, что она отступила. Я приложил трубку к уху, все еще теряясь в догадках.

— Рест, ты слышишь меня, — сказал Шут, — я не шучу, приезжай. Это какой-то…

Он не договорил. Мы молчали. Шут любил подшутить, мы к этому давно привыкли, но сейчас я верил тому, что он говорил: «мы горим!» Только этого не доставало! Большего удара я не мог себе и представить. И куда уж больше?! Мы и так прогорели по всем статьям. Неужели в самом деле пожар?! Я убью Шута, если он и на этот раз меня разыграл, решил я. Первая мысль была, конечно, о моих клеточках. Я вдруг вспомнил о них! Но разве мог я о них забыть!? Мои клеточки и вся первичная документация моей докторской диссертации, которой сверху донизу были набиты три железных сейфа! Все было готово для ее защиты, не было просто времени написать ее набело. И лень было тащить все домой.

— Рест, — снова набросилась на меня Ната, когда я положил трубку, — ты слыхал, Сонька беременна!

Я улыбнулся Соне и произнес негромко:

— Надо ехать.

— Куда!?

— Мы горим!..

— Ура-а-а!!!

Я дождался, когда стихнет гам. Все уставились на меня.

— Мы горим, — повторил я еще раз, — там пожар…

Они по-прежнему молча смотрели на меня. У Сони еще не успела сойти с лица улыбка, и на нее, без улыбки, невозможно было смотреть.

— Брось… шути…— сказала Ната, съев остаток слова.

— Надо ехать тушить, — сказал я, стараясь осознать сказанное.

Только Юра, как всегда, был спокоен.

— Зачем? — спросил он, и это короткое, неожиданно трезвое и звучное «зачем?» мне надолго запомнилось.

Как мы все уместились в «Жигуленок», одному Богу известно! Только Ушков остался, его резон был краток: не лягу же я поперек на ваши колени! А Валерочка пожалел свои новые выглаженные брюки: вы же видите! Через полчаса мы стояли в стороне и любовались тем, как легко и непринужденно управлялся пожарный с непокорным брандспойтом. Мощная струя белой воды извивалась змеей и с веселым шумом устремлялась сквозь обширный развал стены в пугающую, дышащую клубами пара и дыма, и огня темноту наших комнат. Свирепые причуды Змея Горыныча. И чем больше лилось воды, тем ярче вспыхивало пламя и гуще клубился черный дым из пробоины в стене. Еще бы! Все комнаты были набиты легковоспламеняющимися жидкостями и реактивами. Спирт, ксилол, толуол… Чего там только не было! Три Валерины канистры с бензином, приготовленные для поездки в Крым, трехлитровая капсула с ртутью, бутыли с растворителями… Взорвались они или нет? Я спросил об этом у кого-то из пожарной команды.

— Ты же видишь!..

Перед глазами у меня были только клеточки. Каково им сейчас?! Был полдень, небо было чистое, вовсю горело и светило солнце… На пожар сбежалось немало народу.

— Что случилось?

— Баня сгорела…

Смешно было это слышать: горит даже баня, полная воды. Ушков подоспел к тому самому времени, когда пламя, наконец, удалось сбить.

— Ну что тут? — спросил он, взобравшись на сухой кусок кирпичной кладки и прикрывая ладонью глаза от солнца.

— Да вот, — сказал я, — сгорели.

— У меня в ящике стола было шесть рублей, думаешь, сгорели? — спросил он.

Я уехал с Новицкой, ректором института, не дождавшись конца спектакля.

Прошел, вероятно, месяц, может, больше. Меня затаскали по каким-то комиссиям, следователи просто пытали:

— Кто поджег?!

Кто-то должен за все ответить. Потом Новицкая все уладила: обвинили в пожаре недавнюю грозу, смявший весь город буран, ветхую проводку и случившееся вследствие этих причин короткое замыкание… А меня злые языки обвиняли в поджоге. Дурачье и завистники! На кой мне этот поджог?! И еще меня обвиняли во многом таком, о чем я не мог даже мечтать: отравил, мол, всех парами горящей ртути! Взбрело же кому-то в голову! Говорят, что Валерочка тайно шептался с кем-то там… Ну да Бог с ним, с Валерочкой: воздастся и ему… Тогда я впервые узнал, как гадок может быть человек. Они были, как свора диких собак… Рвали кожу до крови и харкали желчью. Только Ушков помалкивал, он вообще куда-то пропал. Если бы не Новицкая — грыз бы я и сейчас сухари… А сегодня не найду времени даже позвонить ей!

Одним словом, тот пожар стал чертой, разделившей мою историю жизни на «до» и «после». Как мировая война, как рождение Христа, как первая невосполнимая потеря. Сначала я был поражен, потрясен: за что мне такая немилость? И только теперь, с высоты своей Пирамиды, ясно видно: это был знак Неба, вмешательство Бога. Тина так и сказала: «Пришло время платить. И начать все с нуля. Новое na4alo na4al». Какое начало, каких новых начал? Тина не объяснила, но и без объяснений было ясно, как день: нужно было выбираться из подземелья на свет. Тогда я этого не понимал. Единственное, что меня радовало в те, казалось мне, черные и жаркие дни, это то, что украли Юрину скрипку. Хоть она-то осталась целой!

Прошли месяцы…

 

Глава 29

Я потерял покой, мне снились кошмарные сны, у меня возникло множество проблем: семья, дом, работа, будущее...

Как-то поздним вечером я машинально приплелся в лабораторию. Я не мог найти книгу Альберта «Избирательная токсичность» и надеялся обнаружить ее в той дальней комнате, где у нас хранилось старье, она единственная уцелела в пожаре. Я не мог объяснить себе, зачем мне понадобилась эта „Избирательная токсичность”! На кой она мне? — спрашивал и спрашивал я себя. Но ноги сами привели меня сюда. Замок наружной двери, замененной после пожара, я легко открыл изогнутым гвоздем, который всегда носил в кармане. Замок можно было открыть небольшой монетой, кончиком ножа, булавкой, даже спичкой, если не прикладывать никаких усилий. Пропуская меня, дверь легко поддалась, приветствуя по-новому непривычным скрипом, вызвав во мне чувство вины. Я, и правда, был виноват: я забыл сюда дорогу. Запах гари, горелого пластика крепко ударил в нос. Еще бы! Ведь с тех пор, как пожар удалось погасить, эти двери ни разу не открывались. Нащупывая подошвой цементные ступеньки и скользя по стене левой рукой, я спустился вниз и привычно щелкнул выключателем. Лампочка не зажглась. В правой руке я уже держал большой латунный ключ от массивной железной двери. Года три тому назад нам сделали ее под заказ за два литра спирта, и теперь она уверенно охраняла тайны нашего подземелья.

Альберт был, конечно же, только поводом. Мои клеточки! Я не мог не помнить, что две недели назад, незадолго до пожара, сделал первую в своей жизни попытку изменить ход истории. Правда, никаких надежд я тогда не питал, просто бросил на обычную питательную среду свой волос из медальона — фамильной драгоценности, который всегда ношу на груди. Бросил и забыл? Нет. Такое не забывается. Но я не рассчитывал на скорый успех. А тут еще этот пожар!

Я вошел и закрыл за собой дверь. Полуслепые коридорные лампочки, как всегда это было, радостно не засияли: заходи, привет! Тишина в темноте была адская, словно я находился в могиле. Но мне вдруг показалось, что я не один. Показалось, конечно. Было ощущение, что за мной кто-то следит. Меня это насторожило. Кто? Я не двигался с места, стоял, не шевелясь, сзади дверь, по бокам стены, передо мной — пустота коридора. Кто? Я кашлянул и спросил: «Здесь кто-то есть?». «Кто-то есть?» — отозвалось только эхо. Через несколько осторожных шагов я осмелел и вскоре был на пороге той дальней комнаты. «Кто здесь?» — снова спросил я и, не дожидаясь ответа, повернул выключатель. Лампочка загорелась. Здесь была автономная проводка, до которой язык пожара не смог дотянуться. Я осмотрелся: ни души. Да и кто здесь мог быть? Это были «апартаменты» Азы, подсобное помещение, где она была полновластной хозяйкой. Здесь была ее территория, ее табор и ее империя. Может быть, поэтому огонь пощадил эту комнату. Я стоял на пороге и шарил взглядом по стенам, по разбитым шкафам, по горам непотребного хлама, уснувшего на полу мертвым сном. Никого. Да и кто мог здесь быть, в этом пекле сломанного и непотребного старья?

Я смело шагнул внутрь, снял перчатку с левой руки, затем пуховик и упал в драное кресло. Оно здесь доживало свой век, и я время от времени, прячась от людей, бухался в него, продлевая теплом своей задницы его жизнь. Прислушался — тишина. Вдруг раздался щелчок, который заставил меня вздрогнуть. Что это? Я повернулся на звук, как на выстрел. И катапультировался из кресла, как пилот из горящего самолета.

— Аня, ты? Что ты… Как ты здесь оказалась?

— Вошла…

Я пальцами левой руки машинально провел по лицу справа налево, словно сдирая с него повязку.

— Что ты здесь делаешь?

— Так… просто пришла…

— Но зачем? И как?

— Через дверь. Я пойду?.. — она стояла передо мной и даже в этом подвальном полумраке блестела своими огромными глазами.

Я пожал плечами: иди. Я давно никого из наших не видел, и Аню встретить не ожидал. Было странно видеть ее здесь, в темноте, одну, поздним вечером. Как она сюда пробралась, для меня так и осталось загадкой. Сначала я уселся на стул, а затем было бросился за ней вслед (ночь на дворе!), но тотчас себя остановил: будь что будет. И потом долго корил себя за это.

Я снова упал в кресло. Мне подмигнула зеленая лампочка термостата, который, по всей вероятности, уходя, не выключили. Старый списанный и выброшенный сюда за ненадобностью термостат… Кто его включил? Не хватало и здесь пожара! Может быть, с ним работала Аня? Вряд ли. Я усмехнулся, задрал ноги на стул и закрыл глаза. Я вдруг почувствовал жуткую усталость — я не мог не работать. Для меня мишура мира была страшнее самой смерти. Впервые за долгое время я оказался в одиночестве и был рад этому. Я сидел и скучал, засыпая. Но разве я мог уснуть? Книга? Какая тут к черту книга! Я заставил себя прогнать все мысли о клеточках, которых, я был в этом уверен, не пощадил пожар. Бушующее пламя над моими клеточками — при мысли об этом у меня судорогой перехватило горло.

Мне вдруг пришло в голову, что все эти годы, которые были отданы самому, на наш взгляд, важному делу, главному делу жизни, были потрачены зря. Жалкое запоздалое прозрение. Я стал убеждать себя в том, что другого пути и быть не могло, что мы достигли желанных высот (в таких-то условиях!), что вполне осознанно и продуктивно трудились на благо людей и самой жизни, и что, наконец, добились признания, славы... Каждый из нас, и я в том числе, теперь можем спокойно себе позволить...

Но что здесь делала Аня?!

Реле термостата снова щелкнуло, и я открыл глаза. Теперь слышалось и бульканье воды в канализационном люке. Я встал и осторожно, словно чего-то опасался, правой рукой открыл кран. Из него сначала раздалось угрожающее шипение, а вскоре он стал стрелять и чихать короткими очередями коричнево-ржавой воды. Резкий поворот вентиля заткнул горло водопровода. Я обвел взглядом комнату: на столах граненые стаканы и чашки с заплесневевшей чайной заваркой, сухие колбы и реторты, цилиндры и бутыли, всякие самодельные приборы и приспособления; шланги, змеевики, хлорвиниловые трубки и лакмусовая бумага, и фильтры, и розовые восковые кружки в чашках Петри; искореженные весы, гирьки, обломки карандашей, батарея спиртов, ванночки, ершики; сломанные стулья и табуретки; скрещенные скальпели и пинцеты на облупленных эмалированных лотках с бурыми пятнами засохшей крови; голые, зловещие корнцанги и захваты для кривых, как турецкие сабли, хирургических игл; мусор на бетонном полу, скукоженный, в испуге вжавшийся в угол, обшарпанный веник; новенькая белая швабра с сухой тряпкой...

Вспомнилась Аза. Господи, Боже мой! Какой набор надругательств над жизнью. Какие чувства он возбуждает! Пытки инквизиции, тьма средневековья... Когда-то здесь билось сердце нашего организма. Оно остановилось. И теперь — ни единого удара, ни шевеления. Ни одна капля горячей алой крови не выплеснулась из его желудочков, не вздрогнул ни один клапан, ни гран живой субстанции не подпитал этот некогда слаженный, славный, кипящий идеями, организм. Это — смерть?

У меня сердце сжалось и защемило в груди. Еще летом здесь бурлила жизнь, а сейчас я вижу ее агонию на замаранных простынях научного познания... «Щелк!». Это был единственный живой звук. Я перевел взгляд на термостат, он подмигнул: «Привет». Привет, дружище, привет! Здравствуй! Как тебе удалось уцелеть?! Я подошел и бережно погладил левой рукой потускневшую эмаль обшивки, а правая привычно потянулась к никелированной блестящей ручке. Зачем? Стоя у термостата, я рассматривал перепачканные мелом и пеплом носки своих новых ботинок. Я ощутил прохладу металла и улыбнулся. Сколько раз я открывал эту дверцу, за которой хранилась тайна жизни, сколько раз своим вторжением в этот храм жизни я разрушал ее хрупкий остов, рвал ее тонкую нить, пытал ее розгами любопытства в надежде выведать...

Я потянул ручку на себя — дверца отворилась. Мне страшно было поднять глаза. Теперь еще одна дверца из органического стекла, которую я открыл легким движением указательного пальца. И опять меня сковал страх, невозможным показалось заглянуть внутрь термостата. Теплым духом жизни пахнуло из темноты, я качнулся вперед, словно в приветственном поклоне, и смело взял один из флакончиков с розовой жидкостью. В подслеповатом свете лампочки едва ли можно было что-то разглядеть, но я видел кожей собственных пальцев: луковица волоса... да-да! Луковица моего волоса дала всходы! Клетки, мои милые клетки пустили корни! Да, мои клеточки проросли, как прорастают зерна пшеницы, попавшие в благодатную почву. Мне не нужно было даже бежать к микроскопу — я знал это. Кто каждый день живет ожиданием чуда, тому не нужен никакой телескоп, чтобы его, это чудо, хорошо рассмотреть. Я стоял и не мог произнести ни слова, затем улыбнулся и клетки улыбнулись в ответ. Вдруг просияли их лица, заблестели глаза. О! Это были сладкие минуты блаженства, когда я увидел своих питомцев, живых, красивых, радующихся встрече со мной.

— Привет!..

Я просто вскричал, завопил от восторга. Ноги оторвали меня от бетонного пола, руки вскинулись вверх... На глаза навернулись слезы.

— Привет, золотые мои!

Я и прежде замечал за собой удушливые наплывы сентиментальности, когда горло перехватывал спазм трогательной душевной грусти и ноги вдруг теряли опору, но никогда еще в душе моей не пела так скрипка небесного блаженства. Есть, значит, Бог на этом свете, есть справедливость. Слава Тебе, Господи!..

«Слышал благую весть? Бог есть!».

Эти слова прозвучали откуда-то сверху. Я вперил взгляд в потолок. Тишина была первозданная. Я тотчас осознал, что в зловещей тишине, вцепившейся в меня, слова эти возникло немо: я просто знал, что это Он говорит со мной… Почему женским голосом? Я же тогда и представить себе не мог, что Тина…

Я был благодарен Ей за ту музыку, что тихо струилась пряным елеем из темноты термостата в мои оглохшие уши и наполняла невероятным блаженством мне душу и сердце, и мозг... Да, и мозг... Ведь это Он так усердно работал все эти дни и годы, чтобы Небо упало на землю и засветились, просияли глаза землян светом Небесным. Я это знал, но видел только полуслепые глаза Ушкова и красные от усталости глаза Юры, и крик в глазах Анечки, когда она слышала мат Шута, крошащего собственными руками самодельную допотопную установку для перфузии печени лабораторных животных.

Конечно есть! Разве я когда-нибудь сомневался в этом? Он во всем и всегда, и везде, и всюду! Бог в сиянии этих глаз и в жужжанье реле, и в ...

Я же не знал, что не пройдет и… И мы с Тиной…

Щелк!..

Словно в подтверждение моих мыслей о вездесущности Всевышнего этот звук привел в действие мои руки. Почему до сих пор на руке перчатка? Я зубами, как пес, сорвал ее с правой руки и резким движением головы зашвырнул в темноту. Тот же час высвободившиеся из перчатки пальцы, как щупальца спрута, потянулись к чашечке Петри. Осторожным движением я снял верхнюю стекляшку и увидел их, свои клетки. Словно яркие звездочки, сметенные ладонью с чистого ночного неба, они сияли, мерцая всеми красками радуги, весело подмигивая мне и благодаря за освобождение из темного плена термостата. Единение было полным, проникновенным и доверительным. Наши души слились в безупречной гармонии, их музыка звучала в унисон с музыкой моего восторга, мы читали мысли друг друга.

Сейчас это кажется мистикой, но тогда я боялся шевельнуть пальцем, чтобы не разрушить возникшую сплавленность. Мне казалось, что это сон, и я не хотел просыпаться. Я дернул себя за мочку уха, дабы убедиться, что не сплю. Я не спал.

С этим белесовато-золотистым сияющим монослоем клеток нужно было что-то делать. Я стоял у термостата с распахнутыми, словно жаждущими обнять меня, прозрачными дверцами, держа в левой руке чашку с клетками, а правой уже шарил по поверхности стола в поисках пипетки. Идея пришла мгновенно, и я не мог отказать себе в удовольствии тут же проверить себя: ты — жив. Никакой лихорадочной спешки, никаких колебаний. Сначала нужно было приготовить бескальциевый изотонический раствор для отрыва клеток от стеклянной подложки. Баночка с динатриевой солью этилендиаминтетраацетата стояла на привычном месте, старые торсионные весы — и это меня не удивило — работали исправно. Нужно было рассчитать пропорцию, и я лихо это сделал в уме. Чтобы избежать температурного шока, жидкость необходимо было подогреть. Клетки снова были упрятаны в термостат и ждали своего часа. Теперь термостат, мне казалось, был единственным на земле живым местом! Я сказал им, что время пришло, пришла та минута! Они тоже ее дожидались. Дождались! Я снял пиджак и бросил его на кресло. Галстук болтался, как маятник, пришлось стащить и его. Теперь я точно знал, чего хотел. Чего, собственно? Конечно же, я нервничал, у меня колотилось сердце, и слезы то и дело вызревали в уголках моих глаз. Да, это было до слез трогательное предприятие — знать, что ты жив.

Этого знания было достаточно, чтобы раскричать на весь мир грядущие перемены. Наступает новая жизнь! Нет — эпоха! Эра!.. В чем, собственно, эта новизна выражается? Я не хотел даже пальцем пошевелить в поисках ответа на этот вопрос. И дятлу понятно, в чем! В том, что я могу теперь себя клонировать. Не только себя — кого угодно! Это было потрясение! Власть хромосомы была так сильна, что у меня судорогой перехватило дыхание. Да! Я чуть не умер! Мне казалось, я был бы гораздо счастливее, если бы это случилось.

Единственное, что теперь нужно было сделать — тщательнейшим образом изучить и проанализировать условия выращивания собственных клеток, чтобы отработать технологию поддержания их жизни. Но это были технические трудности, которые, я в этом ни капельки не сомневался, легко преодолевались. Это были даже не трудности, а интеллектуальная работа профессионала. Я теперь твердо знал: пришла новая эра в жизни планеты Земля! Ух ты! Это звучало чересчур громко, дерзко, выспренно, вызывающе. Но и восхитительно!

Больше всего на свете мне хотелось с кем-нибудь поделиться этим знанием, но никого не было под рукой. Некому было даже позвонить. И никто из моих, ни Шут, ни Тамара, ни Ната или Инна, не знали об этих клеточках. Юре я тоже ничего не сказал. Чтобы он занялся, наконец, своей скрипкой. А знала ли о них Аня? Жаль, ах, как жаль, что она ушла. Но я же ее просто выгнал!.. Но если бы вдруг в тот миг рядом оказалась Тина, я бы… Я бы просто… Это уж точно: ей бы пришлось…

Ее рядом не оказалось. Да и быть не могло!

Мне вдруг пришло в голову: Аза! Где она, что с ней, как поживает наш клон — Гуинплен?

Через час я уже стоял и мучил телефонную трубку, чтобы позвонить Жоре. Я его поражу! Хорошо, что в те минуты его не оказалось на месте! Длинные гудки, долетавшие из Москвы, притишили бег моих мыслей, и я медленно поплелся домой. И долго не мог уснуть.

А утром был уже у термостата.

Зачем?

— Ты ответил на свой вопрос?

— Ты не знаешь, куда я подевал свою флешку?

 

Глава 30

И если уж выискивать в этом деле, в своей жизни начало начал, по сути — точку отсчета, то все началось вот с чего. В мой сон пришел некто и стал нашептывать в уши:

— С момента появления на свет мы вступаем в ожесточенную борьбу за выживание с очень агрессивным противником — природой. И с первого же дня подвергаемся ожесточенной разрушительной бомбардировке ее снарядами. И если у тебя железные нервы, хороший окоп и прочный скафандр, если дух твой устойчив и крепок, тело твое продержится дольше. Ты сгниешь несколько позже других. Но гибельного конца не избежать никому. Так было до недавних пор. И вот наука вооружила нас столь дотошными и точными знаниями о природе, что появилась надежда сначала значительно продлить жизнь человеческой особи, скажем, лет на двадцать, если не на все сто, а вскоре и сделать ее бессмертной.

Абсурд, утопия, нонсенс!? Нет! У нас сейчас действительно накопились знания о породе человека, дающие шанс на преодоление смерти, и если мы не воспользуемся им, Бог навсегда отвернется от нас. Вот мы и заняты усердным поиском ключей к бессмертию. Это не алхимия, не изобретение очередного эликсира наобум, научным тыком, нет, — это скрупулезно выверенный, с математической точностью рассчитанный, научно обоснованный, а значит, многократно опробованный способ достижения…

— Вечности что ли?

— Именно! Сейчас главное — это строительство реальных и надежных дорог. Мы должны показать каждому путь к спасению…

— Разве надо спасать?

— Природа неумолима в своем стремлении истребить человека, отомстить ему за обладание сознанием.

— Но ведь это закон. Грех Адама искупить невозможно.

— Все так думают. Это догма, придуманная горбатым умом. Нужно разорвать этот круг представлений.

— И мы беремся это исправить?

— В том-то и дело.

— Но это не дело человека, нечеловеческий труд…

— В том-то и дело, что мы беремся за дело Бога.

— Это даже не царское дело…

— Мы должны взять на себя роль Бога и обязательно справиться с ней.

— С нашими куриными мозгами.

— Ага.

— Но это смешно, если мы это понимаем.

— Если понимаем — это не смешно. Это — божественно. Как ни трудно стать богами, мы должны это сделать. Эта работа добавит морщин, но никто не сделает ее за нас. И кому-то ведь надо быть первыми. Как когда-то мир ждал прихода Иисуса, и Он пришел и явил Себя миру, и мир распял Его, но и принял Его учение, красно шествующее сейчас по планете, так и сейчас все ждут второго пришествия. Для этого все готово. Абсолютно все: наука подготовила в фактах это пришествие и готова показать, дать пощупать и попробовать на зуб эту возможность перехода в вечность, и человек, академик и простая кухарка, готовы воспринять это чудо. Как простую истину! Точно так, как они чистят картошку, зная, что из нее можно приготовить пюре или чипсы, или свечку от геморроя. Вот мы это чудо и явим миру! Ты готов участвовать в этом проекте?

— Я?! Готов…

Я не мог ответить иначе, разве я мог отказаться от возможности заняться Божьим промыслом? Кто бы смог?

— Ты готов?

— Я?! Готов! Тут и думать нечего!

Я вдруг осознал: я готов! И при этом прекрасно понимал, что когда мужчина любой ценой пытается доказать миру свою состоятельность, он может лишиться не только смысла своего существования, но потерять и то, что дано ему Богом, — свое предназначение.

Когда этот голос или тот, кому принадлежал шепчущий мне голос, убедился в моей полной готовности написать книгу о бессмертии, его и след простыл. Я открыл глаза — светило яркое солнце…

Мне часто снится мечта… Впрочем, сон и есть живая мечта, хотя ее не укусишь зубами и не схватишь рукой как вот этот, наполненный водкой стакан. Жаль, что вчера вечером я так и не напился.

— Брось, — говорит Лена, — хвататься за стакан — последнее дело.

— Не пришлось бы выслушивать этого умника. Ну, да ладно. В его словах есть резон. Хорошо и то, что я Жоре не дозвонился. Вот уж кто бы прочистил мне мозг!

— Похоже, Жора сделал бы это с удовольствием.

— Да уж, его хлебом не корми, дай только… Ты уходишь?

— Сейчас, — поясняет Лена, — мы с Милкой идем на школьный базар. Хлопоты разные... Вернемся — будем тебя лечить.

— Думаешь, я болен?

— Еда в холодильнике. Только не пей…

— С утра? Еще чего!..

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

Не ищите чудес, их нет.
Ищите знание — оно есть.
Всё, что люди зовут чудесами,
есть только та или иная степень знания.

Тибетская мудрость

НЕИСТОВСТВО ЛЮБОПЫТСТВА

Глава 1

Итак, я закатал рукава. Теперь я все делал за всех, я был человек-оркестр и извлекал звуки музыки из каждого прибора, каждой установки и каждой пробирки, пипетки или подложки, как это делали и Юра, и Шут...

Даже Анечка позавидовала бы мне — с такой быстротой я носился между приборами, перескакивая с одного табурета на другой. А с какой аккуратностью и усердием я чистил, мыл, нарезал, взвешивал, крошил!.. Мне позавидовал бы любой лаборант! И даже до жути педантичный, дотошно скрупулезный и всеуспевающий Слава Ушков. Но я уже не помнил, как он выглядит.

Когда все было готово — все клеточки, выжившие в термостате, были отделены от подложки и наслаждались свободой, плавая поодиночке в суспензии, я приступил к самому ответственному моменту: оценке их жизнеспособности. Я нисколько не сомневался, что и по отдельности они все будут мне улыбаться. Ремесло это мне очень нравилось: мне доставляло огромное удовольствие командовать полками клеточных масс, подчинять их своей воле, бросать в бой за жизнь вообще, рискуя их частными жизнями. Нравилось побеждать!.. Мне пришлось некоторое время повозиться с генератором поля, а затем и с Юриным микроскопом: настроить бинокуляр под себя, подобрать табурет по росту. И вот я, глядя в окуляр, пальцами на ощупь нахожу тумблер. Что ж, с Богом!.. Я легонько нажал рычажок: щелк.

То, что я увидел, меня потрясло: клетки едва дышали. Смерть со своей острой косой гналась за каждой из них что называется по пятам. Глаза их запали в почерневшие глазницы, зияли рты, разинутые в немом крике, страх сочился из каждой их поры, они едва уносились от костлявой старухи... «За что?» — несся от них беззвучный крик.

У меня оборвалось сердце. Моя вина была очевидна — я переспешил, переусердствовал, перестарался. Лучшее — враг хорошего, я тогда это прочно усвоил. В своем стремлении побыстрее убедиться в победе над смертью я, конечно же, увлекся и не учел множества элементарных вещей. Скажем, забыл подогреть до нужной температуры (плюс 37,7°) розовую питательную 199-ю среду. Не подкормил клеточки АТФ витаминами, не дал им ни пузырика кислорода... Я поспешил и чуть было не потерял их. Да, чуть не потерял. Я видел: они еще жили и взывали о помощи. Я опрометью бросился их спасать. Главное, что требуется для спасения жизни, будь то жизнь муравья, баобаба, слона или клетки, — вложить в эту уходящую жизнь свою душу. Я постарался. И больше ни одна мимолетная мысль об Ане даже не коснулась меня.

Час тому назад они еще улыбались, сияя и светясь от встречи со мной, и вот своей поспешностью я обрек их на умирание. От осознания происходящего меня охватило ощущение нестерпимой вины и досады: как же так?! У меня случались промахи, но я редко чувствовал себя виноватым. Снова нужно было спешить, но не торопясь. Прежде всего, нужно было тщательно продумать каждое действие, шаг за шагом, все выверить, просчитать: каждую долю градуса, каждый нанограмм протектора мембран, каждую молекулу того же холестерина или мукопротеина, или фактора адгезии клеток. Нужно было залатать дыры в клеточной поверхности, наладить работу митохондрий, центриолей и лизосом; ядерная мембрана должна была восстановить свой энергетический потенциал, и должен был исправно работать насос по перекачке ионов...

Надо дать им возможность раздышаться!

Всю машину клеточной жизни нужно было удерживать в голове и предугадывать все возможные последствия их повреждения.

Я сел в кресло и уперся подбородком в крепко сжатый кулак. Роденовский мыслитель! Проблема состояла в том, что здесь, в этих чертовых апартаментах нашей Азы, не все, что мне требовалось, было под рукой. Это и понятно! Но через пять минут я уже колдовал над суспензией. Сначала я добавил в 199-ю среду гомеостатический коктейль, содержащий жизненные амины, микроэлементы, незаменимые аминокислоты. Я знал, что для латания дыр в клеточных поверхностях требуются холестерин, специфические белки и мукополисахариды, поэтому, не жалея, щедрой рукой добавил необходимую порцию всего этого добра. С радостью ребенка я заметил, как мои усилия через несколько минут были вознаграждены. Протекторы мембран залепили дыры, из которых сочились наружу целые стада разных ферментов. Иногда, я заметил, в большие дыры проникали рибосомки, эти крошечные станции по производству белка, и даже отдельные митохондрии. Я добавил в суспензию щепотку универсальной энергии жизни — циклических АМФ и ГМФ. Клетки ожили. Особенно благотворно подействовала АТФ в составе придуманной еще Жорой «гремучей» смеси. Это была жизнетворная антистрессовая композиция биологически активных соединений, за считанные минуты приводящая в чувство поврежденные клетки. Жора знал толк в механизмах скорой помощи не только людям, но и клеткам. И в этом была его сила как универсала-целителя. Я не припомню ни одного шамана, колдуна или экстрасенса, способного так ярко и быстро поставить больного на ноги. Разве что только Христа, да и то понаслышке. Жору я мог потрогать рукой, выпить с ним пива… И даже испытать на себе его оздоровительный арсенал.

И конечно же, активированный в дезинтеграторе Хинта кремний. Этот воистину божественный порошочек, полученный из природного минерала цеолита, магамин, как его величают ученые, позволяет клеткам, измученным нашей цивилизацией, найти в себе силы для ремонта поврежденных ДНК и вопреки всем пережитым катаклизмам снова улыбнуться. Клетки ожили: взволновалась и затрепетала, как флажок на флагштоке, клеточная поверхность, раздышались, словно меха кузнеца, митохондрии, закачал калий-натриевый насос. А как заработал аппарат Гольджи, порция за порцией выбрасывая из клеток ненужные шлаки! Я любовался своими клетками и радовался их успеху. Еще бы! Ведь каждая из них была частью меня, моим продолжением, моей вечностью.

Я вхожу в такие профессиональные подробности лишь для того, чтобы каждому, кто когда-нибудь будет это читать, было ясно, в какую глухую и никем не хоженую чащобу жизни мы забрались. Да, мы были уже там, совершенно обездвиженные, скованные по рукам и ногам лианами поиска и любопытства. И пути назад уже не было.

У меня, как у каждого серьезного испытателя, в душе еще таилась тревога, что чего-то я не учел, и эта вспышка жизненных сил, которую я возбудил в клетках, может так же быстро угаснуть. Но когда через час или два — а может быть, прошло часов пять или шесть (для меня тогда время остановилось) — стало видно, что в цитоплазме начали формироваться для укрепления цитоскелета микротрубочки, я облегченно вздохнул и включил электрочайник. Мне даже почудилось, что я слышу их голоса.

Многолетний опыт подсказывал мне: нельзя успокаиваться! Но у меня уже не было сил стоять кряду еще несколько часов, наблюдая в микроскоп за этими фабриками жизни. Ноги дрожали, глаза слезились, даже есть не хотелось. Мечта забраться в постель и забыться казалась неосуществимой. И все-таки я позволил себе упасть в кресло, смежить веки и дождаться, когда закипит вода в чайнике. Я наощупь выдернул шнур из розетки и этим действием выключил и себя. Не знаю, сколько я спал, но когда проснулся, вода в чайнике была холодной. Прошел час. Или два. Я снова воткнул штепсель в розетку и стал ждать. Чего, собственно? Я знал, что вода в чайнике в конце концов закипит. И в конце концов я выпью свой кофе. Но меня, известное дело, интересовал не чайник, не кофе и даже не стук, время от времени доносившийся со стороны двери. Я не мог заставить себя встать и заглянуть в микроскоп.

Ясное дело, что меня больше всего на свете интересовало: как там мои клеточки, мои крохотулечки? Мой мозг похлеще самого скоростного компьютера перебирал варианты поведения клеток, из которых я теперь мог вырастить самого себя. Самого себя, свой собственный клон! О, Пресвятая Дева Мария! Осознание этой возможности перехватывало мне горло, останавливало биение сердца. Никому в истории человечества не приходилось переживать это ощущение творения, сотворения человека. Ощутить себя Богом — было вершиной наслаждения.

Это придало мне смелости и уверенности. Наконец я взял себя в руки и призвал на помощь все свое мужество. Будь что будет, решил я, не последний ведь день живем на свете. Я встал и уставился глазами в бинокуляр. Видимо, я на время лишился рассудка, так как из меня вдруг вырвался дикий вопль победителя. Но передо мной никогда не было врага, которого нужно было побеждать. Я не мог бы себе объяснить, что это значило, но я точно знал: мы победили смерть. Я и мои клеточки. Заглянув в микроскоп, я увидел нежно-золотисто-зеленую паутину клеточного веретена, нити которой на обоих полюсах клеток уже были крепко схвачены центриолями и собраны в лучистые пучки, а другие их концы, как солнечные лучи, рассеивались к экватору клетки и уже цеплялись за перетяжки моих хромосом. Я понял: клетки делятся! Да, делятся! Неужели мне все это снится?! Они готовы воссоздаваться. От деления к делению, каждый день, из года в год, от века к веку, всюду и всегда они в состоянии были создавать себе подобных и вечно сеять мой генотип...

— Ты действительно?..

— Я видел, как, набухая и утолщаясь, бугрятся и взъерошиваются, готовясь к редупликации, мои хромосомы, хранящие память о моем роде, как поровну распределяются по дочерним клеткам и митохондрии, и рибосомы, и... Нити ДНК расплелись… Чтобы в них не запутаться, нужно пальцами перебрать все эти триплеты или кодоны, поправить, упорядочить, попридержать... Иной не поверит, что вот так запросто, пялясь в какой-то допотопный бинокуляр допотопного микроскопа, можно наблюдать за делением собственных клеток, видеть все клеточные органеллы и даже помогать делению собственными руками, щупать кончиками пальцев ДНК, гладить мембраны митохондрий, ощущать шероховатость гранулярного ретикулума... Неверы, не верьте. Но я же вижу! Я же держу в своей пригоршне целый рой рибосом! Вот они, как икринки...

— Ты действительно видел? — спрашивает Лена еще раз.

— Только слепые могут не видеть всей прелести небесного света клеточного деления, только простуженные могут не ощущать небесной свежести его ароматов, и только глухие могут не расслышать гармонии звуков, исходящей от струн арфы клеточных веретен. О, Ваше Величество Митоз! Никто еще не сложил о Тебе легенды, никто еще не оценил Тебя по достоинству. А ведь только Тебе Жизнь обязана существованием.

Лена не может взять в толк:

— Послушай, Рест, нельзя увидеть невооруженным глазом митоз.

— Начни я убеждать тебя в обратном, тебе пришлось бы приглашать бригаду санитаров со смирительной рубашкой. Конечно же, нет! Я не знаю человека, которому когда-либо удалось бы наслаждаться чудом деления клеток кожи, хотя от этих митозов просто сияет и светится весь ее камбиальный слой. Это же факт неоспоримый!

— Да.

— И я видел все это своими глазами, да, силой собственного воображения. И ни капельки не ошибся… Я провозился с ними весь день и всю ночь.

— Да, — повторяет Лена.

— Да, и всю ночь. И представь себе: вдруг ниоткуда, — это было как чудо! — снова появилась, оказалась рядом со мной, кто бы ты думала? — Аня, наша милая, странная, нежная Аня… Мне не причудилось это и не приснилось — она стояла в шаге от меня, опершись плечом о ребро термостата и прелестно мне улыбалась. И в глазах ее, я это видел, вызревали озерца слез. Да-да, она плакала, она плакала, радуясь моему успеху, моим клеточкам… Не помня себя, я схватил ее, оторвал от пола и кружил, и кружил по всем, свободным от хлама, закоулкам комнаты. Я фланировал меж столами и стульями, меж какими-то тумбами и шкафами, прикасаясь и прикасаясь губами к ее глазам, и ко лбу, и к лицу, осыпая его нежными поцелуями: и шею, и губы, и конечно, губы…

Раздевая ее...

Это — как глоток шампанского в невыносимую жару. Определенно! Я впервые так терял голову...

Потом раздался голос Юры:

— Эй, здесь есть кто-нибудь?

Аня, голая, спряталась за какой-то шкаф.

— К тебе невозможно достучаться. Что ты тут делаешь? В темноте!

Я даже не спросил, как ему удалось снять с петли внутренний крючок на двери.

— Зашел вот за книжкой... Ты случайно не брал «Избирательную токсичность» Альберта? — спросил я.

— Я? Зачем она мне теперь? У меня только твой Каудри — «Раковая клетка». Принести?

— Оставь себе. Мне теперь она тоже не понадобится.

Юра даже не снял свои новые очки с притемненными стеклами, чтобы лучше меня рассмотреть. Он и не старался. Мое «теперь» и его «тоже» ответили на все вопросы, которые мы могли бы задать друг другу. Мы не стали утомлять себя ими.

— Что же теперь? — только и спросил он.

Я не знал, что ему ответить. Молчал…

— Ты случайно не видел Аню? — спросил он напоследок.

— Нет, — не моргнув глазом, соврал я, — а что?

Он взял с полки книгу, которую я якобы так усердно искал, и протянул ее мне:

— Вот она, твоя книжка, на! Видно, Аза ее здесь читала…

— Не иначе, — сказал я.

— Слушай, а что ты тут делаешь? — снова спросил Юра.

— Думаю.

Юра улыбнулся и поправил очки.

— Nonmulta, sedmultum (немного, но много, — лат., прим. автора), — дружелюбно сказал он.

Я тоже улыбнулся.

— Видишь, — сказал я, озирнувшись³, — это — болит.

— Не слепой, — сказал Юра, привычно поправив оправу, — lecriduсoeur (крик сердца, — фр., прим. автора).

— А как это звучит по-японски? — поинтересовался я.

— По-японски, — сказал он, — это не звучит.

Юра вскоре ушел, и вслед за ним, через несколько минут, наспех одевшись и не прощаясь, убежала Аня. Когда я вышел из подвала — светило солнце. Было часов десять, если не двенадцать. Придя домой, я завалился спать, и мне снилось, будто я с винтовкой наперевес веду в бой полки рибосом. А ведь я никогда не держал в руках винтовку!

С тех пор я Аню не видел. Ни Аню, ни Азу…

— Ни Нату... Ни Тину… — произносит Лена.

— Какую еще Тину? До Тины еще надо было дожить!

— Чайку согреть? — предлагает Лена.

— Да, охотно… С ложечкой коньячку…

 

Глава 2

— Слушайте, — воскликнула как-то Ия, — почему бы нам не испытать наши разработки по предупреждению старости на себе! Все-все настоящие врачи так поступали. И Ганнеман, и Кох, и, кажется, Мечников, и, по-моему, даже Пастер… Вспомните драматическую медицину! Или прошли те отважные времена?!

И мы попробовали!

— Да, я давно собиралась тебя спросить, — говорит Лена, — как вам удалось?..

— Мы это сделали. Но обо всем по порядку…

Я дал своим клеточкам целую ночь на выздоровление, на реабилитацию с адаптацией, словом, на то, чтобы они успели забыть об ужасах пыток, которым я их подверг своим неожиданным вмешательством. Спать я, конечно, не мог, глаз не сомкнул, а когда рано утром прибежал в подвал, они встретили меня блеском своих зеленоватых глаз. Они были искренне рады встрече. И я приступил к работе. Я разделил их на несколько групп и каждой мысленно дал команды. И ушел, не прощаясь. Я ждал сутки, стараясь не думать о них, но из этого ничего не вышло. В тот вечер я не проиграл ни одной партии ни в бадминтон, ни в шахматы, ни Ушкову, ни Игорю. Правда, мне удалось поспать несколько часов кряду, видимо, усталость взяла свое. Потом я снова помчался к ним. Все группы состояли из разных клеток. Чтобы это понять, не требовалось никаких усилий, никаких дополнительных подтверждений: клетки в группах были разные, они отличались по целому ряду признаков, и эти отличия можно было видеть невооруженным глазом.
Я видел. Наверное, у меня открылся третий глаз, наверное. Но то, что я видел, не вызывало никаких сомнений. Этого мало, теперь я знал: эти различия обусловлены действием моих мыслей. Моя кожа взялась пупырышками. А ведь каждую из этих клеток можно клонировать и каждым из полученных клонов буду я, я — один и тот же и в то же время другой, разный… От этого утверждения можно сдуреть, но от него нельзя спрятаться, убежать. Пупырышки засеяли даже спину. Я не знал, зачем мне или человечеству все это нужно, но такая мысль пришла мне в голову, и я не знал, как от нее избавиться. Я стал объяснять себе… Разве можно себе такое представить: мысль — материальна?! Для меня это утверждение всегда было голым, вычитанным из книжек, слышанным от каких-то людей, которым можно было верить или не верить. Теперь же моя мысль двигала миром, какое там — мирами, целыми мирами моих клеток, мириадами миров. И этому я не мог не верить. Мысль материальна! Это был достойный тезис, прекрасный постулат в пользу моей теории о содержании Жизни. Примерно то же, что и «В Начале было Слово». Я не брал на себя смелость сравнивать себя с авторами Святого Писания, но мысль моя сама, без всякого на то изъявления воли, позволила себе такое сравнение. И с этим ничего нельзя было сделать! Ведь никому еще не удавалось ухватить за хвост вдруг выпорхнувшую из клетки сознания собственную мысль. Не так ли?..

Я знал теперь главное: мысль материальна! А я — вечен!

От такого знания голова шла кругом. Ведь в любую минуту я могу взять взвесь своих клеточек, будь то клетки крови, кожи или даже печени и самого сердца. Пока я жив. Но даже, не дай, правда, Бог, со мной что-нибудь случится… Я гнал эти мысли прочь! Ну, а если вдруг… Вот тогда и понадобятся мои клеточки! Эта мысль вызывала во мне до сих пор незнакомое чувство царственности, если хочешь, Божественного всемогущества. Ты такой же творец, как сам Бог, убеждал я себя, ты все можешь теперь, можешь главное на земле — давать жизнь живому. Голова шла кругом! Я знал, что теперь открываются просто невиданные перспективы, бескрайние возможности для человека и всего человечества: жить долго, жить вечно… Я это твердо знал и пока ни с кем не хотел этим знанием делиться. Даже с Аней.

Вскоре я за собой заметил: я стал избегать, ставших ненавистными для меня, всяких встреч, деловых свиданий, мальчишников и тусовок… Очевидная их пустота меня убивала. Мало-помалу я становился отшельником и стал собирать только клетки тех, кто был мне хоть немножечко интересен.

— Своих женщин, — спрашивает Лена, — Ани, Тины?..

— Ага… Тамары, Ии…

— И конечно, Тины?

— Само собой… С Тиной… Тина, знаешь, уже давно…

— Что?

Так создавался банк данных замечательных людей. Я делал это без всякой далекой цели, просто так. Во мне проснулась тысячелетиями дремавшая в моих генах страсть собирателя корней. Кто-то ради забавы коллекционирует этикетки и марки, кто-то картины или бриллианты. Я стал коллекционировать бесценный дар Божий — клеточки, геномы тех, кто вполне вероятно… Мне не хотелось думать о возможном их будущем. Пусть просто будут всегда под рукой, думал я, вот и все. Тамара, Юра, Ия, Аня… Я не всех бы взял в свой ковчег. Скажем, геном Славика Ушкова, конечно же, представлял собой уникальную ценность — аналитический ум. Этот во всем всегда найдет золотую крупинку. Если бы не его скрытый, хорошо припрятанный эгоцентризм, ему бы цены не было. Если бы не его цепкое «А как же я?». Что же касается Валерочки Ергинца…

— Интересно, — говорит Лена.

— Интересного мало, ну просто совсем мало… Его предназначение — быть лизоблюдом, вечно обиженным и оскорбленным, этакой букашкой-таракашкой… Жора потом назовет его мокрицей, и это будет довольно точная характеристика. На нем очень легко поскользнуться. Но и такой геном, согласись, пригодится в том случае, когда, куя свое совершенство, вдруг понадобится щепотка соли, перца, горчички или кориандра… Ты пробовала чай с перчиком? Или с…

— Да, с перчиком да! С красным — очень! Прямо пожар во рту!

— Да-да… Но Валерочка не способен разжечь пожар, его кредо — гадить. Жора бы сказал…

— Мерзкая мразь? — спрашивает Лена.

— Мелкая…

Ни «Иоанн Креститель» Андреадель Сарто, ни «Преображение» Рафаэля, ни Гоген, ни Матисс, ни даже «Джоконда» или «Крик» Мунка не в состоянии сравниться в цене с возможностью управлять уникальной последовательностью нуклеотидов в ДНК самого последнего попрошайки или собирателя бутылок…

А что если это геном Платона, Спартака, Леонардо да Винчи или Наполеона? А если Иисуса Христа?! Мысли о том, чтобы раздобыть геном Иисуса, я просто боялся. Нет! Никогда! Эка, брат, куда тебя занесло! Это же — богохульство. Святотатство!.. Назад!!!

— Да уж, — говорит Лена, — это, знаешь ли...

— Я отдавал себе отчет в том, что заполучить в свою коллекцию геномы знаменитостей, давно покинувших сей светлый мир, никак невозможно. Как, как это сделать? Если б я мог, если б я только мог!

Но заполучить геном Инны, Ии, Наты, Шута или Юры не представляло никакого труда.

— И конечно, Тины?

— С Тиной я…

— Ясно-ясно… Она, я заметила, у тебя всегда…

Я не даю Лене продолжить.

— Геном Ани уже был у меня в кармане: ее локон, ее золотистый локон! Достаточно было повнимательней присмотреться к кофточке или юбке, к штанине или воротнику пиджака кого-нибудь из них и незаметно снять выпавший волос, один единственный волосок с головы, с их одежды или расчески, все равно. Важно было только одно: волос обязательно должен быть вместе с волосяной луковицей, содержащей клетки. Лучший способ добыть такой волос — выдернуть его прямо с головы. Походя и шутя — бац! Я попробовал на себе — бац! Как укус комара. К роскошному конскому хвосту Инны я подобрался на цыпочках сзади, когда она сидела за микроскопом: бац!

— Ой! Это ты!? Ты меня напугал!..

Я все правильно рассчитал. Неожиданное прикосновение и испуг сделали свое дело. Она ничего не заметила, только быстро прикоснулась пальцами левой руки к голове и удивленно на меня посмотрела.

— Поздравляю, — сказал я.

Волосок уже был у меня между пальцами.

— С чем? — удивилась Инна и встала с табурета.

Я чмокнул ее в щеку.

— Что, что случилось?!

Яркий румянец тотчас залил ее щеки.

— Ты едешь на конференцию в Осло!

— Ой!.. Правда? Ура-а-а!.. Обещаешь?

Я кивнул.

— Я заметила: ты — человек слова.

Я кивнул.

Не знаю почему, но я был уверен, что с ее клеточками никаких проблем у меня не будет. Впоследствии так и случилось, они были одними из самых жизнеспособных и жизнерадостных. Ее геном оказался самым надежным. В тот год Инне в апреле исполнилось двадцать семь. Или в марте? Кажется, в марте. В тот год.

— А Тине?

— А Аннушке, кажется, только шестнадцать.

— Аннушке Гронской или Поздняковой? — спрашивает Лена. — Я их все еще путаю.

Можно было бы пригласить и сегодня Лену вместе поужинать, но я, боясь показаться навязчивым, не предлагаю ей даже подвезти ее домой.

— Жирардо…

Никакой Пирамиды не было еще и в помине!

— Ты так мне и не ответил: мы едем завтра в Турею?

— А как же! Я обещал Милке подправить гнездо аистов!

— Ты и Тину свою собирался клонировать?

Ну, знаешь…

— Ты не видела мою зажигалку?

 

Глава 3

Я назвал свою технологию карманной культурой клеток. Пришлось повозиться, но игра стоила свеч. На самом деле это было не так уж и сложно: Жорин дезинтегратор тканей, простой микроскоп, термостат, даже термос, сбалансированный по солевому составу и питательным веществам раствор… Непременный и усовершенствованный мною микроманипулятор Фонбрюнна, без которого все мои телодвижения были бы тщетными, я тоже успешно использовал. Как же без микроманипулятора?! Ведь без него к ядру клетки не проберешься! И вот еще что — мое огромное желание! Я понимал: Бог послал мне новое испытание, но и еще одну возможность, шанс, еще один лотерейный билет, чтобы я выиграл очередное сражение с вечностью. Я был бесконечно рад этому и сожалел только об одном: зачем я прогнал тогда Аню?

Теперь бег времени снова ускорился…

Надо сказать, что как только результаты наших исследований стали достоянием не только мировой научной общественности, но и широких масс населения, у нас не было ни минуты покоя. О нас писали «Гардиан» и «Нью-Йорк Таймс», «Lesoir» и «PerStandart», «LeFigaro» и еще с десяток изданий. Мы стали героями многих телерепортажей, какой-то журналист из Англии уже писал о нас книжку, о нас снимали научно-популярные фильмы. Мне предложили стать соавтором фантастического киносценария под названием «На пороге вечности». Словом, настигла и нас суета сует. Пожар оказался боем местного значения, и о нем скоро забыли, как забывают об утерянной пуговице.

Но важнее всего было другое. За цикл работ, посвященных изучению продолжительности жизни клеток и экспериментальных животных путем генетических рекомбинаций, меня объявили претендентом на соискание Нобелевской премии. Вот где был порох! К этой премии Шведская Академия представила Ларсона, немолодого шведа из Массачусетса, и меня — нестарого ученого средней руки из периферии Союза, неожиданно ставшего известным всему научному миру своими оригинальными подходами к решению глобальных проблем человечества. Вот где был бум! Наши работы были оценены должным образом, и академики не ошиблись. Как потом оказалось, работы проторили надежную тропу и вывели-таки человечество на дорогу бессмертия. Мы с Ларсоном были заочно знакомы, и вот представилась возможность пожать руки друг другу. У многих из нашего окружения, выдающихся профессоров и руководителей местного уровня, случился стресс: как же так?! Это невозможно! Но и такое, оказывается, бывает! А я был уверен, что премию заслужил, и готовил речь. Каждый из нас это заслужил, но на всех премий не хватило. Черный фрак до сих пор пылится в моем сундуке. Я ждал встречи с королевой Швеции и приготовил ей несколько лестных фраз на английском, в котором каждый день совершенствовался. Это был один из прекрасных сонетов Шекспира:

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж

Достоинство, что просит подаянья,

Над простотой глумящуюся ложь,

Ничтожество в роскошном одеянье

И совершенству ложный приговор

И девственность, поруганную грубо,

И неуместной почести позор,

И мощь в плену у немощи беззубой,

И прямоту, что глупостью слывет,

И глупость в маске мудреца пророка,

И вдохновения зажатый рот,

И праведность на службе у порока,

Все мерзостно, что вижу я вокруг…

Если честно — я хотел прочитать его и принцессе!

Пожар, надо сказать, сильно нас подкосил, выбил из-под ног землю. Я мог бы долго рассказывать, как рвалась нить между нами, как мы рассыпались. Как жемчужины по паркету. Это было бы очень грустно. Можно остыть, потерять интерес, зачерстветь, но нет в мире силы, способной разрушить узы братства. Мы стали похожи на первых христиан Римской империи. Нас, правда, никто не преследовал, не травил тиграми и львами, не распинал на крестах вдоль столбовых дорог…

Тем не менее со временем каждый из нас достиг каких-то высот. Мы получили звания и должности... Профессора и члены-корреспонденты. Стас стал академиком национальной Академии наук Голландии, а Шут тоже достиг каких-то научных или коммерческих высот. Защитил докторскую по надуванию печени и Ушков... Одним словом, мы стали знамениты, мир нас признал, стал хвалить и холить, за нами гонялись... Кто-то, конечно, хулил и требовал новых подтверждений и доказательств результатов наших исследований. Мир ловил нас в свои сети, мы убегали. И как часто бывает, когда дело сделано и люди насытились славой, став для многих героями и кумирами, мы притишили свой бег по тропам науки и теперь наслаждались славой, рассказывая о своих достижениях.

Нам нравилось путешествовать по миру с лекциями и презентациями своих книг, быть героями телерепортажей и гостями королевских семей.

Шли годы, кто-то умер, кто-то сбежал в Штаты или в Париж... Мне удалось повидать мир и свет, я объелся славословиями...

Вскоре мы разбежались.

Мы, конечно, перезванивались какое-то время, поздравляли друг друга с праздниками и днями рождениями... Как же, как же! Мы ведь были не чужие!

Вера в бессмертие, что бы там ни говорили и как бы к этому ни относились скептики, навсегда овладела нами. Аза и связанные с ней ожидания чуда пропитали насквозь каждую нашу клеточку и переполнили все наши чувства. Даже живя вдалеке друг от друга, духовно мы всегда оставались вместе. Мы были единым живым организмом, синцитием, клетки которого рассеяны по планете, но живут одной жизнью. Так мне, по крайней мере, казалось и хотелось, чтобы было именно так. К тому же, каждый из нас знал: мы обязательно своего добьёмся! Наши стаканы были переполнены ожиданием na4ala na4al. Даже Тина это признала: «Levinesttire — ilfautleboire!» (Вино откупорено — его надо пить! — Лат.)

Мы рассыпались, но не распались. Было нелегко, а новая зима только началась.

— Какая зима? — спрашивает Лена.

— Самая обыкновенная, уже выпал первый снег.

Перед Новым Годом вдруг прошел ливень, улицы превратились в бурлящие реки, а ночью ударил мороз. Я месяца два провалялся с воспалением легких. Были и другие проблемы... И знаешь, как раз в эти самые окаянные дни я вдруг осознал: ничто так не гложет сердце, ничто так не убивает человека — ни поражение, ни проигрыш, ни какой-то там неуспех, ни даже чья-либо смерть — ничто так не опустошает, как разочарование! Разочарование — вот что страшно! Все мы были жутко ра-зо-ча-ро-ва-ны. Жутко!

— Представляю себе! — говорит Лена.

— Признаюсь: я пал духом. Я не жил, а просто терял время.

А в середине мая Жора позвонил и сказал:

— Приезжай…

— И ты поехал? — спрашивает Лена.

Я уже не помню, с каких пор мы с ней перешли на «ты»? С тех самых?

 

Глава 4

Я приехал в Москву и с Курского вокзала позвонил Жоре.

— Ты где? Приезжай...

Улицы просто кишели людьми. Москва!.. Мне пришлось выискивать лабораторию Жоры где-то на окраине Москвы, в одном из корпусов Института дружбы народов. Новое здание из стекла и бетона сверкало в лучах солнца. Жора встретил меня на крыльце.

— Как нашел? — спросил он вместо приветствия.

Сверкающие стеклянные двери приветливо распахнулись, мы зашли в роскошный светлый вестибюль, пересекли его по диагонали и тут же по крутым ступенькам юркнули вниз, как вскоре оказалось — в преисподнюю ада. Да-да, это были владения ада. Со света ничего нельзя было разглядеть. Я слышал только уверенные шаги Жоры и слепо спешил за ним.

— Здесь осторожненько…

Жора дождался, пока я поравнялся с ним, и, положив на голову свою теплую ладонь, чуть-чуть примял меня к земле. Нужно было сделать поклон, чтобы пройти под какой-то трубой. Глаза постепенно свыкались с темнотой, и я почувствовал себя уверенней. Перед нами был длинный коридор, под сводом которого висели едва различимые тусклые лампочки, вкрученные в голые патроны, и из них густая удушливая темнота выжимала жалкий и, казалось, липкий желтоватый свет. Справа по ходу прохладно серебрились изолированные фольгой длинные теплопроводы, по которым Жора время от времени приветственно похлопывал правой рукой, мол, свои идут, все в порядке. Когда впереди возникала очередная преграда, Жора дожидался меня, а иногда даже брал за руку, чтобы не тратить слов, и вел за собой, как слепого. Мы шли по этим подземным лабиринтам минут пять-семь, а мне показалось — целую вечность. Наконец Жора открыл дверь.

— Заходи…

Это была не баня, но и не храм науки.

— Слушай, — сказал Жора, как только мы вошли, — ты, говорят, скрестил там ужа и ежа и наладил производство колючей проволоки? Гоголь-моголь будешь?

Он нисколечко не изменился: та же суточная небритость на щеках, тот же тихий тембр голоса, та же чарующая улыбка... Даже синяя шерстяная кофта — та же! У меня мелькнула мысль, что она приживилась к Жоре, и он может снять ее только с кожей. Но он стал и немного другим.

— Привет, — сказал я, — ты по-прежнему тяготеешь к подвалам и темноте?

Мы уселись в какие-то старые кресла.

— У тебя, и правда, получилось что-то с генами черепахи? — ответил он вопросом на вопрос. — Мы читали в «Science», что твои мышки прожили в полтора раза дольше, чем обычные, это правда?

— Я же тебе звонил.

— Мало ли...

— Все газеты пестрят… — начал было я.

— Я еще Чехова не всего прочитал, — оборвал меня Жора.

Он нашарил рукой какой-то тумблер на стене и включил несколько мощных ламп. Сразу стало светло, что даже глаза невольно прищурились. Спрятаться было некуда. Жора смотрел на меня своими синими (я надеялся) глазами и улыбался. Я чувствовал себя как на допросе. Мы так и не обменялись рукопожатием.

— Расскажи…

— Выключи, — попросил я.

Он снова щелкнул тумблером, и я облегченно вздохнул.

— На, ешь, — сказал он, и придвинул поближе ко мне мерный цилиндр с кедровыми орешками. — Гоголь-моголь будешь?..

— Я бы съел сейчас жареного цыпленка.

— Цыплята еще только клюют пшено. Что нового?

— Перестань, — сказал я, — ты все знаешь.

Теперь я сидел и осматривался: огромная комната без единого окна, под ногами бетон, стены оштукатурены, в дальнем углу — кабина грузового лифта... Все пространство уставлено огромными деревянными ящиками, некоторые уже разбиты и из них виднеются части сверкающего лабораторного оборудования.

— Слушай, — сказал я, — что это?..

Жора не обратил внимания на мой вопрос.

— Знаю, — сказал он, — но я хотел бы услышать это от тебя.

Я коротко рассказал все, как было: гены кедра, черепахи, бабочки-однодневки… гетерогенный геном, что еще? Я уступал под его натиском, но рассказывал, конечно, не все. Никакой Азы не было и в помине. Не хватало еще и ее сюда приплести. Я темнил? Да нет. Мы же об Азе не напечатали ни строчки. Ни в «Nature», ни в «Science». И было бы ошибкой обличать меня в двоедушии.

— Граба, — поправил меня он, — гены граба…

— А я что сказал?

Он привычно дернул скальпом, и я тотчас узнал нашего Жору.

— При чем тут твои бабочки, мы говорим о шимпанзе.

— Ну да?

Если честно — я запутался в этих экспериментах. Их было столько проведено и с генами дуба, и граба, и какой-то сосны, и черепахи — самые разные комбинации в самых невероятных условиях… И на бабочках, и на мушках, и на мышах, и на крысах… Даже на обезьянах в Сочинском питомнике… Там Санька Воеводин, помню, пытался… Я и правда не помню, какие результаты и где мы опубликовали.

— Не темни, — сказал Жора.

У меня и в мыслях не было что-либо таить от него! Об этом не могло быть и речи! Я был настолько полон признательности и уважения к Жоре, что не мог что-то скрывать от него. Но обо всем рассказывать — не хватило б жизни! Я попытался как-то оправдаться, но он взял меня за руку.

— Да ладно тебе…

Затем он подвел меня к своему модулю.

— Вот смотри. Мы тут побеждаем рак, и скоро он упадет к нашим ногам. Как думаешь, упадет?

Я увидел новенький, с иголочки, шведский дезинтегратор тканей, предназначенный для испытания биологически активных химических соединений.

— Прямо с выставки, — хвастался Жора.

— Ух, ты! — сказал я.

Он взял трубку и стал набивать ее табаком, долго после этого раскуривая. Я не переставал удивляться: Жора никогда не курил трубку! Затем он водил меня от прибора к прибору, рассказывал и рассказывал об открывающихся перед ним возможностях теперь — наконец-то! — обеими руками вцепиться в горло непобедимому раку и душить его, душить...

— А вот наша гордость — модуль с биодатчиками, обыкновенный планктон…

— Планктон?..

— Да, планктон, память которого…

— Память?..

Оказалось, что память какого-то там планктона способна обнаруживать подводные лодки врага. И Жора (это была секретная разработка, спецзаказ военного ведомства) с удовольствием гонялся за ними под волнами мирового океана и обнаруживал, что, видимо, доставляло ему немалое удовольствие.

— Слушай, — снова спросил я, — но как здесь можно работать? Это же Москва, а не какая-то там Хацапетовка... Определенно!

— Нам строят испытательный полигон, — сказал Жора.

Когда я был наспех ознакомлен со всем арсеналом борьбы с раком и вражескими подлодками, мы снова уселись в какие-то драные кресла, он посмотрел мне в глаза и задал свой главный вопрос:

— Как там мои Натальи?

В Москве он жил один, и ему, я знал, не хватало его Наташ. Он, конечно, звонил им, но разговаривающий пластик не мог заменить блеска их глаз и задорного смеха. Я это прекрасно понимал. Я стал рассказывать все, что о них знал. Жора слушал.

— Ладно, — вскоре прервал он меня, — хватит. Гоголь-моголь будешь? Яйца свежайшие, из соседней деревни.

Это был золотой вопрос!

— Давай свои яйца, — согласился я.

 

Глава 5

Весь день я проторчал в лаборатории, восхищаясь новенькими, сверкающими в свете гудящих ламп дневного света перфузионными модулями и целлоскопами, центрифугами и шутель-аппаратами. Правда, большая часть научного оборудования стояла еще в деревянной обшивке, нераспечатанной. Жора водил меня по комнатам и тыкал пальцем то в цейссовский аппарат, предназначенный для съемки клеток, то в блок электронно-вычислительной машины, занимающий полкомнаты, то еще в какие-то ящики с аппаратурой, назначение которой он и сам затруднялся определить.

— Остальные еще не подвезли…

По его проекту где-то на Западе был создан дезинтегратор тканей, Жорин конек, который вывез его на вершину научной славы. Мне всегда казалось, что Жора способен создать не только дезинтегратор клеток и тканей для изучения тонкого их строения, не только дезинтегратор отдельного человека, но и дезинтегратор всего человечества. Если, конечно, это ему понадобится. Ему или человечеству. Мне казалось: дай ему рычаг — он и Землю сдвинет. Конечно же, я завидовал Жоре, его возможностям и радовался его успехам. Да, его методы тестирования биологически активных химических соединений широко использовались в фармакологической промышленности и приносили немалые прибыли, а значит, предоставляли безграничные возможности для научного поиска. Это большой козырь для творческой личности. И Жора творил.

К часу дня или к двум в подвал стали стягиваться боевые силы науки, пили кофе, курили, говорили, шептались, гудел улей, я сидел тихонько в углу, наблюдал… На меня обращали внимания не более чем на вешалку. Никто со мной не поздоровался, никто мне даже не кивнул. Жора, казалось, тоже забыл обо мне. Я прикрыл глаза и сделал вид, что уснул. Прошел час или два, или три, я менял только позу, склоняясь на подлокотник то в одну сторону, то в другую, а потом-таки и уснул, а когда проснулся и открыл глаза, оказался совершенно один. Оставалось ждать. Жора появился минут через сорок.

— Выспался? — спросил он.

Я встал, чтобы у него была возможность хлопнуть меня по плечу.

— А теперь едем есть, — сказал он, — я тебе расскажу.

Он любил поесть, но не жадничал и не был падок на вкусное.

Мы пили пиво где-то на Арбате в каком-то ночном пивбаре, жевали соленые пунцовые креветки, курили. Теперь я подробно рассказывал ему о наших экспериментах, он слушал, заботясь только о том, чтобы моя кружка не оставалась пустой; дымились в пепельницах сигареты, и росла гора шелухи от креветок. Неожиданно он спросил:

— А что, Нобелевская, это правда?..

Я пожал плечами: мол, не знаю. Затем стал рассказывать о трудностях, с которыми столкнулся, оформляя документы, и о тех, кто хотел к нам примазаться. Это были забавные истории.

— Ты у нас, как Пастернак.

Я улыбнулся: ничего не поделаешь.

— Плюнь на них.

— Я плюнул, — сказал я.

— И на Авлова своего тоже? Слушай, как ты с ним ладишь? Это же такое мерзкое существо… Он как клей ПВА — липнет… И орет, и орет... Ор для него…

— ПВА — да, точно! Липнет так, что хочется поскорей отмыть руки…

— Отрубить!

— Отрубить?

— Ага, — сказал Жора, — а куда же с такими руками? Лапать липкими… Бзззз… И заткнуть его кроманьонскую пасть сочным кляпом. Но послушай, как тебе удалось?..

Он не договорил, прикуривая сигарету, затем неожиданно спросил:

— Хочешь, я тебя куплю?

Он выдохнул в сторону дым и поднес огонек зажигалки к моей сигарете. Я прикурил и не смог ему тут же ответить. Он ждал. Я не знал, что на это сказать.

— Дорого, — добавил он, чтобы пауза не показалась мне вечностью.

Я сбил в пепельницу еще не существующий пепел.

— Ты хочешь узнать, сколько мне нужно для полного счастья? — спросил я.

Жора, склонив к левому плечу коротко стриженную лобастую голову и щурясь от дыма сигареты, рассматривал меня, как рассматривают коня в стойле. «Рассматривай, сколько хочешь, — думал я, — но задешево я себя не отдам». Вообще мысль о том, что меня можно купить за какие-то там рубли, была просто смешной.

— Ты молчишь? — спросил он и добавил, — соглашайся...

Снова повисла пауза.

— Может, водочки?..

Он знал, что водку я не терпел!

 

Глава 6

Я ни словом не обмолвился ни об Азе, ни о нашем клоне, ни о своих собственных клеточках, которые я собирался клонировать. Это были мои козыри, сюрпризы для Жоры.

— У тебя денег не хватит, — отшутился я.

Казалось, он не слышал меня, молча уплетал креветки и загадочно молчал. А я не выкладывал своих козырей.

— Если нам удастся хоть на два-три года продлить жизнь...

Я изредка, под настроение, брал в рот дымящуюся сигарету, делая вид, что курю.

— … и мы станем дружить против старости вместе, — говорил Жора.

Голова гудела не только от пива, но и от избытка чувств и тех сведений, что удалось ей схватить за истекший день. Надо сказать, я не терпел прокуренных помещений и пиву всегда предпочитал чай или кофе, или мороженое с кислым вином, густую терпковатую фанту. От его предложения выпить водки меня просто передернуло, для борьбы с подступающей тошнотой пришлось призвать на помощь все свои силы. Захотелось выскочить на свежий воздух, я готов был даже мерзнуть, однако единственным спасением для меня стал туалет, где удалось несколько раз освежить лицо холодной водой из крана. А Жора сидел за столом, как новая копейка. Никакое пиво его не брало. Он снова долил доверху мой едва отпитый бокал.

— Знаешь, — сказал он с досадой в голосе, — а у меня тут ни черта не получается. Современнейшее оборудование, любые реактивы, филигранная техника, ты же знаешь, и ни-ни... — По соседству с нами что-то весело звякнуло, Жора на секунду замер, прислушиваясь, затем продолжал: — Все, кажется, делаешь правильно, но результата нет.

Мы помолчали, я сделал маленький глоток и бросил в рот соленый орешек. Вдруг мне вспомнилась Аня! Вспышка молнии, миг!.. И все.

— А денег, — продолжал Жора, — у них немеряно. За лишний год жизни они отдадут золото партии. Они...

— Как это «лишний»?

Жора только хмыкнул, а я поймал себя на мысли, что забыл даже, как Аня выглядит. Почему она вспомнилась мне?

— Ты же понимаешь, что по фенотипическим проявлениям можно узнать, что ждет человека через месяц, через год...

Я кивнул: конечно.

— Сейчас стало модным говорить о конце генетического кода. Чушь, конечно, собачья — у кода не бывает конца. Исчерпывается лишь источник генетической информации, что-то там скукоживается и дохнет. Все на свете когда-то кончается. А ты, мне кажется, умеешь продлить то, что сегодня должно кончиться, верно?

Я слушал.

— Лишняя жизнь — это то, что осталось после того, что неизбежно кончилось. Я полагаю, тебе не надо объяснять, что… Тут и дураку ясно…

— Ясно-ясно, — сказал я и улыбнулся, — очень понятно.

Жора тоже улыбнулся, откинулся на спинку стула и закурил.

— И мы это «осталось» можем пощупать. Верно? И контролировать. Верно?

— Никаких сомнений.

Жора снова облокотился на стол и уперся в меня взглядом.

— Вот мы тебя и продадим, а? У них денег — не-ме-ря-но, — повторил он еще раз, — ты понял?

Мы помолчали. Я не знал, что ему ответить. Продлить жизнь клетки, бабочки или мышки, за это я мог бы взяться, но я не имел ни малейшего представления, как увеличить на один-единственный день жизнь человека. На час, на минуту! Он встал, я за ним, мы оделись и вышли на улицу. Арбат сиял огнями, улица уже была пуста, по проспекту, шурша на большой скорости, мельком прошмыгивали поздние машины. Мы остановили такси и… вскоре уже сидели в креслах его квартиры. В тот вечер он предложил мне участвовать в разработке способов продления жизни крупным властьпредержащим персонам — из верхушки страны.

— У меня есть один генерал, — сказал он, — ты ему понравишься. Определенно!

Я — человек трезвый, и сначала принял это предложение за шутку, поэтому остался далеким от намерений нравиться какому-то служаке. Я понимал, что просто так к членам правительства никого не подпускают.

— Можно, — отшутился я, — если они захотят жить лет по сто.

— Я не шучу, — ответил Жора.

 

Глава 7

Продление «лишней» жизни кого бы то ни было не входило в мои планы. Меня ждали мои клеточки, и я не собирался их предавать. Но предложение Жоры заинтриговало, ведь деньги на дороге не валяются. Да и возможность заниматься любимым делом вряд ли кого-то оставит равнодушным, особенно в наше время.

— Я подумаю, — сказал я.

— Ты ни в чем не будешь нуждаться, — с нажимом уточнил Жора.

— Я подумаю.

— Ты пойми, у тебя будет...

Я поймал себя на мысли, что Жора, никогда никого ни о чем не просивший, уговаривал меня стать его соратником в борьбе за жизнь высокопоставленных особ. Он изменился?

— Ладно, утро вечера мудренее, — согласился было я, — давай все взвесим завтра, на свежую голову.

— Но как тебе удалось провернуть дельце с Нобелевской?..

— Сам не знаю.

Было за полночь.

— Ты так ничего и не придумал с этническим оружием? — неожиданно спросил он.

Я сказал, что мне было не до оружия. Он кивнул, мол, я тебя понимаю, снял телефонную трубку и набрал номер. Затем стал с кем-то говорить.

— Он у меня, — сказал он, — утром я его привезу.

Я чувствовал себя совсем разбитым.

— Завтра в десять нас ждет генерал.

— Слушай, — спросил я его в лоб, — скажи правду — зачем я тебе?

Жора ответил не сразу. Сперва он достал из тумбы стола два граненых стакана и полбутылки «Пшеничной». Затем произнес просто:

— Ты тот, кто мне нужен.

И разлил водку в стаканы. Это был его тост, и я не мог за себя не выпить.

— Понимаешь, — признался потом Жора, — мне нужно, чтобы ты прикрывал меня с тыла. И я должен быть уверен, что ты не воткнешь мне нож в спину.

По правде сказать, такое признание тешило мое самолюбие.

Я лег в постель. Страдая от тошноты, долго не мог уснуть, а утром проснуться.

И вот генерал! Дородный, толстотелый и носатый детина с желтыми жадными глазами, исправно возникший около меня, задал несколько вопросов, ответы на которые его удовлетворили.

— Между прочим, — сказал Жора, кивая в мою сторону, — он претендент на премию Нобеля.

— На премию чего? — спросил генерал.

— Ничего, — сказал Жора.

— На Нобелевскую, что ли?

— На Бабелевскую, — передразнил его Жора и предложил: — выпьем?

Мы выпили по рюмке коньяку. Еще несколько фраз, которыми мы перебросились, не несли в себе никакого смысла. Потом генерал сообщил, сколько я буду зарабатывать, где буду жить, и на какой машине меня будут возить.

— Ух, ты! — выпалил Жора.

И я окончательно убедился: он изменился. Москва прошлась, пробежалась-таки по его косточкам легким асфальтовым катком. Мои жизненные планы генерала не интересовали, и мои клеточки, слава Богу, никому не были нужны.

— Подготовьте список всего необходимого и напишите план ваших действий на ближайшее будущее.

Это прозвучало, как военный приказ, на что мы с Жорой дружно закивали головами. Вышло настолько неудобно, что я поймал себя на мысли: а что бы сказали мои ребята, Юра, Тамара, Ната, Инна, Стас по поводу нашего с Жорой беспрекословного подчинения приказу генерала?.. Шут, наверное, посмеялся бы: «Рест, что с тобой приключилось?». А Маврин похлопал бы меня по плечу, мол, ну-ну, вот ты и попался. Алька, тот бы воскликнул: «Да пошли ты этого вояку куда подальше!». Аня? О ней я даже не вспоминал…

 

Глава 8

Если уж мне суждено рассказывать о тех, кто шел рядом, то прежде всего хотелось бы ещё раз упомянуть о Жоре.

— Да он и так у тебя выписан, как пасхальное яичко!

— Яйцо! Как яйцо! Но мне хотелось бы… Кого же внешне он мне напоминал? Из моих известных современников... И не очень известных…

Если бы Олег Янковский был крепче в плечах и шире в кости, более голубоглазый и чуть-чуть полобастей, если бы у Смоктуновского был чуть тише ор в «Гамлете» и тверже рука, если бы…

У него ни на йоту не было сходства ни с Брежневым, ни с Горбачевым, ни даже с Бушем (разве что лоб?), ни с кудрявым Леонтьевым, ни с лысоватым Крутым и уж тем более с припухлым и страдающим Игорем Николаевым. Даже с Киркоровым у Жоры не было ни малейшего сходства. Разве что приветливая улыбка… И уж, конечно, Жора ничем не напоминал ни Жванецкого, ни Ширвиндта, ни Хазанова, ни Винокура, ни Карцева, ни Шифрина, ни Гафта, ни Кобзона, ни Козакова, ни даже Гердта. И даже Никулина и Петросяна, хотя с юмором у него было все в порядке. Даже Табачник не мог...

— Кто такой Табачник?

— Кого еще внешне не напоминал Жора: Тихонова, Табакова, Калягина, Дурова… Ни Олега Ефремова, ни Олега Меньшикова, ни Олега Басилашвили, ни Олега Даля… Может быть, Шукшина? Чисто внешне. Может быть, Никиту Михалкова? Если бы не усы и не эти черные глаза, очень уж черные. Ну и его сипловатая тошнотворная сладкоголосость мешала. Андрон? Да-да, что-то было... Юрий Яковлев? Да-да, может быть... Если бы все они были лет эдак на тридцать моложе...

Ну и, конечно же, Жора не походил ни на Мартиросяна, ни на Саакашвили, ни на Меладзе и ни на Петросяна… Это не был голосистый Коля Басков или разноголосый Максим Галкин. Ни Балуев, ни Безруков, ни Дюжев…

Может быть, Певцов или Домогаров? Ален Делон? Ну, конечно! Вот-вот: Ален Делон! Но по-своему, скажем так: по-жорински. Но не Бельмондо. Что-то от де Ниро и Аль Пачино? Напор! Жажда экшина! Николсон? Возможно. Брэд Питт немного не вышел ростом, а Шварценеггер со Сталлоне превосходили Жору рельефом. Жора вообще качков не терпит. Итак, ближе всех — Смоктуновский, Олег Янковский... Если их слепить (как пластилиновых) и затем попросить Родена... Можно, правда, в это тесто (глину) добавить еще Домогарова... И даже Гафта!.. Бог с ним!..

Федор Бондарчук? Нет. Ступка? Ну, нет. Шура Балаганов... Что же касается Гильгамеша, Хаммурапи, Рамзеса, Конфуция, Цезаря или Октавиана, Суллы или Константина, то я их в глаза не видел. Как не могу представить себе и Спартака, и Тамерлана или Осман-пашу. Чингисхан? Ну какой же из Жоры монгол? Такой же, как и индус Джавахарлал Неру. Коротышка Наполеон с пузцом? Ленин? Ни кровиночки схожести! Жора никогда не картавил. Так что...

Мне трудно представить себе внешность как Архимеда, так и Одиссея или Тесея, или Пантагрюэля и Дон Кихота, и Дон Жуана, и даже Евгения Онегина или князя Болконского, той же Анны Карениной или Наташи Ростовой, которую я всегда вижу только Людмилой Савельевой. Мне помогли бы, возможно, Леонардо да Винчи со своим витрувианским мужичком или Гойя со своими умалишенными, или, может быть, Микеланджело со своим Давидом... Или Рубенс... Вполне возможно, что и Скопас, и Пракситель, и Лисипп, а то и сам Фидий лепили бы с Жоры свои шедевры. И «Дискобол» Мирона или «Копьеносец Дорифор» Поликтета сгодились бы тоже… И конечно же, конечно, Роден со своим «Мыслителем» очень бы пригодился. Даже Пифагор Регийский со своим «Мальчиком, вынимающим занозу» пришелся бы ко двору.

И разумеется, Аполлон Теннейский вместе с Аполлоном Бельведерским были бы неплохими помощниками в описании Жориной персоны… Кстати, и сам Гермес с его символом плодородия! А Лаокоон?! Даже Сократ со своим лбом, но без носа...

Да, они могли бы очень походить на Жору, если бы...

Говоря коротко, Жоре не нужно было опасаться, что его внешность не говорит в его пользу. И никакие ракурсы, и никакие одежки не могли изменить этого моего мнения.

Но ни с кем из них Жора не был сравним внутренне, своим духом и образом мыслей, трансцендентальностью и экзистенциализмом… Ни из живых, ни из почивших в бозе, и даже ни из каких-то там литературных героев, так старательно изваянных мастерами слова, скульптуры и живописи... Скажем, Одиссей. Или Отелло. Или Гаргантюа со своим Пантагрюэлем, или Дон Кихот со своим СанчоПансой... Дон Жуан? Ловелас? Может быть, Казанова?..

Может быть... Может быть... Нет, ни князь Мышкин, ни даже Алеша Карамазов...

Но, может быть, Степной волк? Или Робинзон Крузо?..

Ни сам Август, ни Нерон, ни даже Марк Аврелий на коне или даже вальяжный Нил не смогли бы выразить неповторимость Жориной внутренней индивидуальности. Нет! Никто! Мне казалось, что в Жоре легко можно было обнаружить частичку каждого из названных. Он свил в себе, сбил и сцепил, черты многих героев древности и современности и прекрасно нес этот образ на новом витке. Новой и новейшей истории. Но вот что примечательно, замечательно и достойно восхищения: он вобрал в себя, воплотил черты всех знаменитостей, но остался Жорой. Это — восхитительно! Жора — это Жора! Его еще будут лепить, изображать всеми красками мира, создавать о нем оды и поэмы, элегии и легенды… Жора — это только Жора. Вот в чем сила гена!..

И все-таки и Аспазия, и Таис Афинская, равно как и Клеопатра, и Афродита Милосская, не говоря уж о Нефертити, могут быть призваны на помощь будущим Жориным биографам, ваятелям и живописцам… Да-да, Жора таит в себе не только мужскую силу и ум, но и невыразимое женское обаяние... Тина?.. Тина — да! Тина вне всяких сомнений! Взять хотя бы её до чёртиков строгий сухой бескомпромиссный и безжалостный ум! Мужик! Да, мужик! Если кто-то находит, что мужской ум надёжнее и плодотворнее. Да, Тина — да! Она даже… Если можно было бы из неё лепить Жорин ум…

Он не был, что называется, баловнем судьбы, но и судьба не ходила у него в любовницах. Я бы не назвал его и страстотерпцем, нет-нет! Хотя страсти в нем кипели, как смола в котле. У тех чертей ада.

— Ну, ты расписал, — произносит Лена.

— Если бы Смоктуновский, — заключаю я, — не играл так яростно своего Гамлета, если бы Олег Янковский был не настолько сутул, а Максим Аверин не так лыс, если бы Аль Пачино был не так стар, если бы Мохаммед Али и Поль Робсон были белыми, если бы Бернард Шоу не был бы таким рыжим, если бы…

Даже если бы Элизабет Тейлор с ее синющими глазами была мужчиной или Мерилин Монро была не такой белокурой бестией… Если бы Клеопатра не была такой властолюбивой, а Нефертити такой длинношеей, если бы…

И наконец, если бы Тинка не была женщиной, Женщиной с её неженским умом… Железззная леди!

Если бы всех их можно было немного подправить, подровнять, причесать, пригладить, дать каждому нужный и достойный толк, они, пожалуй, могли бы и сойти за Жору, быть на него похожими…

Если бы не…

Но что толку их править?! Жора — это Жора! Один такой!.. Ни на кого не похожий! Единственный в своем роде! Да!.. Я знаю двух великих сербов — Теслу и Жору Чуича… Это — определенно!

— Ну как же, ааа…

— Да-да, ты права: ещё и великий воин Албании Скандербег. Ну и даки, конечно, и…

— Ну, ты и накрутил... — только и произносит Лена. — А что Тина? Она видела Жору? Они сдружились?..

Почему я не сравниваю Жору с Иисусом?

Хотя как же, как же?..

 

Глава 9

Август стоял жаркий, асфальт просто плавился под ногами, а в неподвижном воздухе висели запахи гари. Потом зной ушел, и с начала октября зачастили дожди. Вот тогда я и переехал в Москву окончательно, только к холодной осени.

Я притащил с собой два огромных чемодана, набитых всякой лабораторной всячиной, без которой никакая наука не в состоянии достичь более-менее приличных результатов. Голь, как известно, на выдумку хитра. Мы и выдумывали. У меня не было проблем с жильем — я жил в Баковке, у Жоры на даче. Рядом была дача Фурцевой, неподалеку — могила Бориса Пастернака. Мы читали самиздатовский вариант «Доктора Живаго» и пожимали плечами, не находя в нем крамолы. До места работы добираться нам приходилось полдня, затем мы допоздна работали и, если лень было ехать домой, ночевали в лаборатории.

Жора, как и прежде, был влюблен в свое дело, и с этим Москва ничего поделать не могла. Ничто на свете не интересовало его больше, чем наука. Он был предан ей, как галерный раб веслу, как пес хозяину. Ни деньги, ни слава не могли похвастать, что он откликался на их призывы. Он боготворил свои клеточки, собственноручно кормил их, холил и лелеял, разговаривал с ними на языке взаимопонимания и любви, он даже спал, безраздельно деля с ними свою жизнь. Слово «биодатчики» чаще всего звучало в его речи. Чего он только не напридумал, каких только биомодулей на основе реакций отдельных клеток и фрагментов тканей не понасоздавал, чтобы вооружить человечество новыми инструментами для тестирования окружающей среды, насыщенной как вредными, так и полезными веществами, и их композициями. Эти модули были его дополнительными рецепторами, обострявшими слух и зрение, нюх и вкус, повышавшими чувствительность его кожи… Одним словом, они были надежным подспорьем в оценке всей той грязи, которую веками нагромождал вокруг себя человек, порабощавший природу в попытке выхолостить ее недра и не настроенный ждать от нее милости. Вокруг него всегда было много молодых людей, с кем он щедро делился знаниями. Все признавали в нем вожака: женщины безрассудно влюблялись, а мужики подчас искали у него защиты. Это выглядело странным, но так было, я помню. Однажды я стал свидетелем настоящего плача Салямона — известного исследователя раковой клетки, личная жизнь которого не удалась. Мы сидели в «Национале», он рассказывал свою жизнь, как на исповеди. Жора слушал и вдруг произнес:

— С каждым днем у нас все меньше и меньше света.

Я не смог оценить всей глубины сказанного, а Салямон воскликнул:

— Ах, как это верно сказано!..

Видимо, они уже неоднократно встречались и понимали друг друга с полуслова. Вскоре я узнал, что Салямон женился. Или уехал в Израиль. Или в Америку. Во всяком случае, кризис был разрешен. Я уверен, что этому помог Жора.

Лаборатория была его царством, империей. Здесь все было подчинено его воле и пропитано его духом. Везде можно было видеть хитроумные приспособления, собственноручно изготовленные штучки: установки, модули, узлы, детали. При том, что помещение было просто набито самой современной импортной аппаратурой. Но он и ее дорабатывал, улучшал, упрощал, совершенствовал. Здесь он спорил с матушкой-природой. Он хотел ее победить? Нет, конечно! Улучшить, усовершенствовать. У нее ведь немало изъянов, требующих, по его мнению, правок и доработок. Он спорил с Богом? Этого никто не знал. Вряд ли он мог бы на это решиться. Здесь была его мастерская по поиску путей к вечной жизни. Жора был абсолютно уверен, что ему, влюбленному в свое дело, вооруженному до зубов новейшими приборами и технологиями и знающему что и как делать, вот-вот это удастся. Ему удастся задвинуть куда подальше колченогую старушку с косой, если вообще не дать ей хорошего пинка под зад. Чтобы и дух ее выветрился. Он пока не верил в воскрешение мертвых, но победа над смертью не вызывала у него ни малейшего сомнения. И ему многие верили. Вся Москва устремлялась к Жоре.

— Ты куда?

— В «Лумумбу».

— Что там, кто-то приехал?

— К Жоре...

О Риме теперь и думать забыли, все пути вели к Жоре.

Ирузян, Чайлахян, Салямон, Симонян, Шабад... Светила советской биологической науки и мастера научных интриг рвались в «Лумумбу», чтобы увидеть своими глазами то, о чем гудел ученый мир: рак побежден! Раковая клетка, этот чудовищный черный ящик, приковала к себе взгляды ученых всех стран. И вот Жора дал ей увесистую пощечину, бросил ей вызов. Я видел, что живется ему здесь нелегко и удовлетворения он ищет в работе, стараясь освободиться от нелегкого груза собственных мыслей. В том, что рак является порождением рук человеческих, его, человека, издевательством над природой, не было никаких сомнений. Плохо живет человек: грязно, пошло, жадно, криво… Не дружит с природой, с Богом, вот и рак, вот и СПИД… Идеи ученых оставались идеями, писались статьи и книги, на многих международных симпозиумах озвучивались целые теории, но практическое воплощение этих идей принадлежало Жоре. Его воистину золотые руки творили чудеса. Успехи молекулярной биологии давали надежду на спасение человечества от грозной болезни...

Переехал к Жоре и я.

Не то чтобы Жора не мог без меня обойтись — он нутром чуял мои способности заглядывать в мир молекул и клеток. Я был для него своеобразным тестером и инструментом, и он доверял моей интуиции. На этом и сошлись. Он не требовал подчинения, но искусно пользовался моей свободой экспериментального поиска. Тандем состоялся. Мы работали не покладая рук. Через месяц мы получили первые результаты по угнетению роста опухолевых клеток путем применения гомеопатических доз препаратов из акульего хряща, черепахи и горчичного семени, а к декабрю создали из них оптимальную композицию. Мы работали на клетках и тканях invitro и не могли экстраполировать полученные результаты на человека. Требовались клинические испытания, разрешение фармкомитета и преодоление множества чиновничьих преград, которые сопровождают любое достижение науки. Иногда я тайно подмешивал в эти композиции куски каких-нибудь генов и тогда Жора был вне себя от радости:

— Я же говорил, — восклицал он, — что сперма кита активнее рога оленя!

Он даже не догадывался о том, что гены черепахи (белесоватый порошочек, напоминающий гипс или сахарную пудру) делали свое доброе дело, без труда преодолевая желудочно-кишечный барьер.

 

Глава 10

— …и Юля, конечно, — говорит Лена, — тебе…

— Что Юля?.. Ах, Юля!.. Юля конечно! Я совсем забыл рассказать о ней. А ведь без нее…

Я уже не раз пытался вспомнить, с чего у нас все началось.

— Что всё? И с чего же? — спрашивает Лена.

Я рассказываю…

— Как-то поздно вечером я застал в лаборатории Жору с какой-то черноволосой девицей.

— Я знаю эту историю, — говорит Лена.

— Я знаю, что ты знаешь. Послушай еще.

— Хорошо.

— Я забыл папку с первичными материалами, необходимыми для завтрашней конференции. Было уже около полуночи, и я не надеялся кого-либо застать, хотя Жора мог здесь торчать сутками, возясь с модулями. Привычным было и то, что у нас допоздна засиживались гости. Так что я ничему не удивился.

— Привет, — только и произнес я, войдя, и, не дожидаясь ответа, направился к своему столу.

Они не обратили на меня внимания. Я открыл книжный шкаф и стал искать папку. Она должна была лежать на средней полке, но там ее не было. Где же она может быть? Я точно помнил, что в ту пятницу сунул ее вот сюда…

В тишине был слышен негромкий голос девушки:

— И вы полагаете, что именно так можно?.. Мир сегодня ведь не очень заботится о строгости нравов…

Жора молчал. Речь, конечно же, шла о происхождении жизни.

— … а не думаете ли вы?..

Мне стало интересно, я начал прислушиваться. Чтобы не вызвать у них подозрения, я несколько раз хлопнул дверцей, мол, до вашего разговора мне нет никакого дела, а сам между тем старался уловить каждое слово. Я не знал, зачем. Иногда, скосив глаза, я бросал на них любопытный взгляд. У девушки были роскошные черные волосы, длинные, ниспадающие на плечи, густая челка, прикрывающая высокий лоб, красивый профиль с греческим носом. С греческим? Так мне показалось. Глаз ее я не мог разглядеть, но они, мне казалось, были тоже черными. «Как у Азы» — подумалось тогда. Сидя за столом друг против друга, они тихо спорили.

— А что вы думаете о панспермии?

У нее был простуженный голос, с сипотцой. Жора время от времени лениво отвечал на вопросы. Иногда он убеждал ее в чем-то. Жорина трубка сиротливо лежала на столе, не дымясь, значит, разговор у них затянулся. Прежде чем спросить, я кашлянул и еще раз хлопнул дверцей по шкафу.

— Извините, — сказал я, — пардон…

— Что ты ищешь? — спросил Жора.

Она тоже повернула голову в мою сторону.

— Нашу папку, — сказал я, — извини…

Ей было, на первый взгляд, лет восемнадцать. Да, не больше. Она была совсем юной, но вопросы задавала такие взрослые:

— Вы считаете, что валовой продукт как интегральный показатель может отражать…

— Может, — прервал ее Жора.

Меня она просто не замечала. Жора взял со стола папку и протянул мне: на!.. Чтобы я отвязался.

— Я пойду, — вдруг сказала она, вставая, — поздно уже… Спасибо! Я вам еще позвоню...

— Тебя отвезти? — предложил Жора.

— Нет-нет, я на метро. Спасибо…

— Ночь на дворе…

— Мне не страшно.

Когда дверь за ней захлопнулась, я поинтересовался у Жоры:

— Кто это?

— Выпить хочешь? — вместо ответа спросил он.

— Не откажусь.

Жора разлил коньяк по каким-то мензуркам, мы выпили.

— Кто это был? — повторил я свой вопрос.

— Понравилась? — улыбнулся Жора.

Я только пожал плечами. «Понравилась?» Что я мог на это ответить, не успев ее даже рассмотреть как следует?

— Студентка ВГИКа, — сказал Жора, — снимает у нас свою дипломную работу, — и добавил: — Юля, Юленька… Такая умненькая…

— Какая-какая?..

— Ей у нас понравилось. Она даже…

— О чем же она снимает? — спросил я.

— О каких-то там коацерватах. Документальный фильм. Как зарождалась жизнь.

— Где же она их берет?

— Что?

— Ну, эти твои коацерваты?

Жора вопросительно уставился на меня:

— Как где?! Я же рассказываю!

— Она снимает твои слова?

— Пока да…

Это было в начале зимы. Разве мог я тогда предположить, что эта милая черноглазая девчушка изменит мою жизнь и как изменит? Не мог.

— Изменила? — спрашивает Лена.

— А ты как думаешь?

— А Тина, а твоя Тина?

— А как ты думаешь?

 

Глава 11

Однажды приехал наш генерал.

— Бери, — сказал ему Жора, кивнув на зеленое пластмассовое ведерко, до краев наполненное какими-то орешками, — угощайся…

— Что это? — спросил генерал.

— Укрепляет силу…

— Ух! Это нам надо! — гость взял горсть орешков и сунул себе в карман. — Здесь у вас, как в аду, черт ногу сломит. Как тут можно работать?

Это был второй его вопрос. Потом последовали еще, на которые отвечал только Жора.

— Покажите мне все, что нам удалось сделать.

Он сделал акцент на слове «нам», и Жора мне подмигнул.

— Вот, — сказал Жора и нажал кнопку.

Тихо зажужжал микродвигатель, замигали разноцветные лампочки, затрещали самописцы, задул вентилятор. Экспериментальный храм ожил. Генерал молчал. Жора следил за приборами, генерал следил за Жорой, прошло минут десять-пятнадцать.

— Ну и что? — спросил генерал. У него было такое выражение глаз, словно его обсчитала буфетчица.— Что мне сказать там? — и он кивнул на потолок. Жора пожал плечами.

— Мы испытали семь композиций, — сказал он, — наиболее успешная...

Генерал перебил:

— Где она?..

Жора усмехнулся.

— Нужны клинические испытания. Мы не можем...

— Можем, — перебил его генерал и жадно посмотрел на меня своими желтыми глазами: — Как думаешь? — адресовал он и мне один из вопросов. Теперь и я пожал плечами. Генерал снова обратился к Жоре: — У нас мало времени, давай все, что есть. И набросай схему приема.

Было ясно, что от нас он пустым не уйдет. Какое-то время Жора раздумывал, затем решился уточнить:

— Кто он?

Это был вопрос, который задал бы каждый ученый: для кого предназначен препарат? Теперь время было задуматься генералу. Он давно знал Жору, они даже приятельствовали, во всяком случае, генерал всегда хвастал знакомством с Жорой. Теперь же он раздумывал, что ответить. Ответить как другу или отдать приказ?

— Ты точно хочешь знать?

Жора молчал, ждал.

— У него рак простаты, аденокарцинома.

Жора продолжал молчать.

— Ладно, — решился генерал. — Это Иванов. Ты его не знаешь.

Жора улыбнулся, демонстрируя красноречивое недоверие.

— Хорошо, но смотри мне! — с этим генерал, зыркнув на меня, приблизился к Жоре и прошептал на ухо чье-то имя.

Жора нажал красную кнопку, и в помещении воцарилась тишина. Напряжение спало, мы почти изнеможенно упали в кресла. На правах хозяина Жора включил электрочайник. Затем мы ели буженину и пили кофе с коньяком. Генерал рассказывал о достижениях нашей космонавтики, мол, и в космосе проводятся испытания по увеличению продолжительности жизни лабораторных животных, и создаются новые сверхсекретные технологии получения эликсира молодости. И далее все в том же духе.

— Теперь, значит, так, — в заключение сказал он, — вы должны вступить в партию.

Он взял обрывок какой-то газеты, тщательно вытер им губы и пальцы и, скомкав газету, бросил в мусорное ведро.

— Вступить в куда?! — у Жоры глаза полезли на лоб.

— Пишите заявления и давайте мне, я протащу.

— Еще кофе? — спросил Жора.

— С этим не шутят, — сказал генерал. — Пишите…

— Если партии будет надо, — сказал Жора, — она всегда нас найдет.

Перепалка длилась минут двадцать, но мы так ничего и не написали.

— Хорошо, хорошо, — сказал генерал, — никуда вы не денетесь. — Слышали новость? Вчера мне доложили, что какие-то там азиаты, китайцы или корейцы, изобрели способ поражать противника без единого выстрела. И никаких следов. Вот бы нам заполучить…

— Мы же не убиваем, — возразил Жора. — Мы те, кто наоборот.

Я вспомнил, как Жора однажды предлагал мне заняться этническим оружием. Я еще не жил тогда в Москве.

— Чудак, — сказал генерал, — не все ли равно!

«Как люди с такими ледяными сердцами могут ходить по земле», — подумалось мне. Не знаю почему, но вслед за этим пришла мысль о Юре. Вдруг! Он сказал бы примерно то же самое: не все ли равно! Странная мысль о Юре — вспышка молнии, и я тут же забыл о ней. Однако много позже я понял, почему эта мысль поразила меня.

Когда генерал уехал, заполучив порцию нашего препарата, Жора сказал:

— Он перечеркнет все наши усилия. У него нет времени, он не может ждать. Этот Иванов, может, и вылечится от своей карциномы, но дольше положенного не проживет. А ты сколько хотел бы жить?

— До полуночи, — признался я.

Жора задержал зажигалку у рта и, когда понял, что я не собираюсь серьезно отвечать на его вопрос, нажал на ее колесико.

Я тоже закурил сигарету. Мы молчали. Мысль об этническом оружии не пришла даже в голову.

— Хочешь вступить… в партию? — спросил Жора. — Он действительно пропихнет.

Я был далек от подобных материй и почти не понимал их значения. Поэтому куда-либо вступать меня не тянуло.

— Слушай, — Жора схватил меня за рукав, — а не послать ли нам их всех козе под хвост! Этническое оружие…

— Что это? — спросил я, будто услышав о нем впервые.

— Это, знаешь, такое чудесное средство…

— Я все это знаю, — предупредил я.

— А знаешь ли ты?..

— Тоже знаю, — сказал я, — я знаю все, что касается генных рекомбинаций и имею над ними неслыханную власть, но мое оружие…

Теперь Жора остановил меня:

— Брось трепаться…

Я не дал себя перебить. Мне нужно было сказать ему об этом.

— … но мое оружие, — продолжил я, — смирение.

— Что есть смирение? — спросил он тоном Пилата, пытающегося выбить у Иисуса признание о какой-то там истине.

О смирении я мог говорить часами. И ни словом не обмолвился о нашей Азе, о клоне, о моих клеточках… Этническое оружие меня интересовало не более чем ожившая между рамами муха. Убивать ведь — не воскрешать…

Близилась весна.

 

Глава 12

Как-то к нам приехал Ушков, и я, сам не зная почему, стал рассказывать ему:

— Однажды Юля пришла ко мне с рекомендательным письмом своего наставника и кумира, режиссера С., одного из немногих, собственно, Жориных друзей, которому Жора как-то вскользь рассказал идею и который, тотчас уловив ее суть и значение, сказал ей: «Сними это». Это было в июле, когда никакая тень не спасала от сорока­градусной городской жары, асфальт плавился под ногами. Я куда-то спешил, и мы не успели толком разглядеть друг друга. Вот письмо. Да, конечно, я хорошо знаю Сокурова (а кто же его не знает?!), я прочту и письмо, только завтра, завтра, запиши мой телефон. Тогда я только заглянул ей в глаза. Потом ночью они мне не давали покоя. На следующий день я признался себе и обвинил Юлю в том, что ее глаза украли у меня сон. Она ничего на этот счет не сказала, присела на край кресла и попросила найти письмо.

К нам постоянно заглядывали, входили, задавали какие-то вопросы, выходили, сновали как на блошином рынке, всем вдруг я стал нужен; она сидела молча, глядя в окно, никому не мешая и не пытаясь изменить такое положение вещей. Я заметил, что время от времени она с любопытством рассматривала меня, а когда стал пиликать телефон, сняла трубку и коротко бросила: «Он вышел». И телефон больше не звонил.

Из вопросов, которые мне задавались, и из моих ответов, она не могла, конечно, представить себе мою жизнь, тем не менее, когда мы остались вдвоем, она спросила: “Вам это интересно?” — “Что?” — “Ну, все это?..”. Я только многозначительно улыбнулся, но она не поддержала моей улыбки. Рабочий день кончился, все разбежались по своим делам, как тараканы. Теперь мы могли бы обсудить ее проблемы, но разговор не получался, я думал о своем, и она ни о чем больше не спрашивала. Я предложил кофе, она отказалась. Зато мне удалось хорошенько рассмотреть ее — ничего особенного. Хорошенькая. Хрупкие плечи, тонкие руки, красивая шея, ключицы... Ничего примечательного. Глаза! Правда, глаза, да, глаза!.. Я не выдерживал этого взгляда! Вот так штука! Почему я решил, что она — дар судьбы? Я не мог себе этого объяснить. Всякая логика и попытки понять, в чем тут дело, были бессильны. Вот так штука! «Хорошо, — сказал я, — приходите», не совсем понимая, что она может сейчас снимать.

«Вам это интересно?» Что она может понимать в моих интересах?

Позже, провожая ее до лифта и прощаясь, поскольку мне нужно было остаться на работе, я предложил встретиться завтра. Я поймал себя на том, что чуть было не чмокнул ее в щеку, как близкую женщину. На это она улыбнулась, открыто глядя мне в глаза, и нажала кнопку. Двери лифта закрылись у меня перед носом, и какое-то время я стоял в задумчивости. Потом вызвал соседний лифт и уехал домой. Письмо я так и не прочитал. Я не стал также звонить Сокурову, чтобы выяснить содержание письма, я понимал, что все дело в ней, а не в письме. Ночью сна снова не было.

На следующий день я сам позвонил ей рано утром и спросил, не у нее ли письмо. «Вы его сунули в книгу» — «В какую?» Она согласилась приехать после пяти, чтобы найти это злополучное письмо. Потом была моя пресс-конференция, на которой она снова спросила о духометрии...

И вот уже море плещется у наших ног...

 

Глава 13

Летом мы жили у Ирины на даче. Как раз проходил чемпионат мира по футболу. Коротая время, мы торчали у телевизора... И конечно, мучились: дела наши шли из рук вон плохо...

Однажды была суббота, мы отоспались после трудной ночи и, навалявшись в постелях, выползли наконец на улицу. День стоял звонкий, синий, безветренный. Стоял полдень, и солнечные лучи, пробившись сквозь верхушки корабельных сосен, дымчато-беловатыми штыками вонзались в землю. Жора, сонный, в голубой кофте, с голыми белыми ногами, сидел на деревянном крыльце и, щурясь, крошил в прах своими белыми зубами кедровые орешки.

— Лю-юбишь ты нежиться на белых простынях, — улыбнулся он, даже не взглянув на меня.

Всегда было наоборот. Во-первых, не было никаких белых простыней, мы спали на старых ватных матрацах, кое-как прикрытых старенькими марселевыми покрывалами. И даже летом укрывались стегаными ватными одеялами, вытертыми до блеска. Во-вторых, это он спал до полудня, я же — жаворонок, просыпался рано и, пока он не выползет на крыльцо, старался чем-нибудь себя занять. Я бродил по летнему лесу между корабельных сосен, делал зарядку, даже бегал к озеру, чтобы поплавать… Зато он мог сидеть ночи напролет, даже не зевнув, а я едва доживал до двенадцати.

— Представь себе, — неожиданно произнес он, — что нам удастся найти такую композицию...

Он думал о вчерашнем дне. Длительное время мы добавляли в пищу животным биологически активные вещества животного и растительного происхождения, взятые в различных комбинациях: мумие, цветочную пыльцу и прополис, маточное молочко и женьшень, и элеутерококк, и лимонник китайский с желтым сахаром, присланные нам из Владивостока самим Брехманом, вытяжку из рога оленя и рога единорога… Все это готовили на основе меда и на соках трав, примешивали сперму кита и перепелиные яйца. Гоша Ачичеладзе привез из Поти акулий хрящ, а Вит притащил из Таллинна от Хинта и Урмаса Алтмери жутко вонючий препарат АУ-8... Ко всему этому были примешаны и чесночные капли на молоке (рецепт тибетских монахов), и настойка чаги, и прижигание китайских точек (хе-гу, цзу-сань-ли…), и абсолютное голодание по схемам, придуманным Жорой с Аленковым. Было нелегко найти такое редкое сочетание всех этих мыслимых и немыслимых препаратов и биодобавок, чтобы хоть на месяц достоверно продлить жизнь подопытной группы белых мышек или рубиновоглазых крыс. Хоть на месяц? На день! Какая логика выбора условий эксперимента овладевала Жорой, никто не знал. Интуиция экспериментатора, чутье охотника. Жора назвал это методом научного тыка. Да, Жора верил своему шестому чувству. И Аленков поддерживал эту веру. Машинное и математическое моделирование? Кто-то из знакомых Аленкова занимался и этим, но надежда была только на Жору. Я присматривался. О своих клеточках я молчал. А Аза тут была ни при чем. Как, кстати, и Тина. Тина вообще…

Что-то удерживало меня от рассказа о них. То, что проделывали с мышками Жорины ребята, забивая их как котят и растаскивая экспериментальный материал (кто-то мозг, кто-то сердце, кто кишки или печень, кто кровь и мочу…) по своим углам для изучения тонких механизмов развития рака или предупреждения старения, меня мало интересовало. Все они работали над кандидатскими диссертациями и просто не могли не заметить, как Жорины композиции благотворно действуют на организм мышек. Клетки теряют молодость под воздействием вредных факторов окружающей среды. Всякие там свободные радикалы и канцерогены, ксенобиотики и энергетические киллеры — все это, безусловно, не молодит клетки. Было ясно, что старение напрямую зависит и от генов. Появились сведения, что немало генов определяют продолжительность жизни экспериментальных животных. Скажем, мутация гена белка ламина А приводит к нарушению функций клеточных ядер, что в свою очередь приводит к прогерии Хатчинсона-Гилфорда — болезни, способствующей преждевременному старению. Жора и сам понимал: долголетие — не такая простая проблема, чтобы решить ее с помощью новых комбинаций. Не говоря уж о раке!

— Если бы можно было...

Жора размышлял. Ему, конечно, и в голову не могла прийти мысль о воздействии на гены. Дело в том, что в нашей экспериментальной «кухне» эта мысль не могла быть реализована: другие пути поиска, другие методы, другие мысли — стереотип. От этого нелегко избавиться. Мы нанизаны на привычки, как вобла на леску, пришпилены к ним, как бабочки к сукну. Мы как невольники, прикованные к веслу. Да, мы невольники своих стереотипов, и чтобы уйти из-под их власти, обрести хоть краюху свободы, нам необходимо прилагать неимоверные усилия. К тому же мы настолько ленивы, что становимся ненавистны сами себе. Лень губительна для исследователя, и единственным лекарством от лени является каждодневная битва с собой. Хотя лень бывает и плодотворной.

То, что я украдкой подмешивал в наши композиции гены черепахи, не могло иметь решающего значения в поиске. Нужны были клинические испытания, а это было нелегким делом.

— Что, если нам попытаться? — задумчиво произнес Жора, но так до конца и не сформулировал свой вопрос.

Затем мы ели суп из крапивы (Ирина постаралась!) — похлебка, вкус которой невозможно забыть.

— Ммм! — мычал Жора, — как вкусно!

Я тоже суп нахваливал. Яичница с кружками поджаристой «московской» исправила первое впечатление. А чашечка кофе на десерт доставила истинное наслаждение.

Жора закурил и уселся в кресло-качалку.

— Скажи мне, — сказал он, кашлянув, — ты, и правда, не-е-е?..

Он всегда начинал разговор об этническом оружии с вопроса.

— Я сбегаю к озеру, — сказал я, чтобы этническое оружие вдруг не выстрелило. На кой оно мне?! Сказать откровенно — мне было достаточно Азы с нашим клоном, имени которого я так и не узнал. Гуинплен!.. Это было прозвище, кличка, но не имя. Как же назвала его Аза?..

— Сбегай…

— Я думаю, что...

— Хорошо думаешь, — сказал Жора, — ладно — беги к озеру, купайся.

Жора знал мое отношение к войне, к любому оружию, тем не менее время от времени тестировал меня: не изменил ли я мнение? Я не изменил.

Уже по дороге домой мне впервые пришла в голову мысль, что я занят не своим делом. Я как раз швырял прошлогодние сосновые шишки, пытаясь метров с десяти попасть ими в ствол огромной корабельной сосны. Но шишки летели мимо, и только когда эта мысль вдруг упала на голову, я поразил — наконец-то! — цель. Мне показалось, что сосна вот-вот рухнет… И еще был один вопрос, на который все это время я не мог найти ответа: что делала Аня тогда, в том далеком темном ночном подвале? И зачем приходил туда Юра? А оружие — так на кой мне оно?! Тут бы и Тина меня поддержала!

— Ты и в самом деле никогда не думал об этническом оружии? — спрашивает Лена.

— Всегда.

 

Глава 14

Надо сказать, что в Москве я скучал без своих ребят, даже будучи с Жорой. Состояние было такое, будто ты потерял ногу или руку, ослеп на один глаз или оглох на одно ухо, будто из тебя вытащили жилы… К тому же меня просто допекала мысль о клонировании. Самого себя или кого-нибудь из своего обширного банка: Тамары, Юры, Шута, даже Жоры или его генерала, успевшего наследить своими курчавыми волосами, не говоря уж о следах пальцев, которыми он щупал все, что попадалось под руку. Он как раз был из тех, кто не поверит, пока не пощупает, не понюхает, не возьмет на зуб. Впрочем, зачем мне нужен был клон военного? Генерал — это генерал, это узкий профиль деятельности. Чистейший исполнитель. Сигнал — рыба, сигнал — рыба… Так воспитывают рефлекс Павлова у животных, например, у дельфинов. Помню, когда Архипов привез нас — Жору, Лесика и меня — летом на биостанцию в Кара-Даге, мы не могли оторвать глаз от этих красавцев, которых с рук кормила белокурая аспиранточка из МГУ. От ее красоты мы вообще слепли. Потом, вечером, они с Архиповым (часто до утра) обсуждали результаты эксперимента. А мы втроем только облизывались. Но больше всего на свете меня привлекала мысль о гетерогенном геноме. Я не верил, что Аза — моя последняя попытка создания человека, скажем так, хорошо управляемого феноменологически, и, как мечта и надежда, — человека совершенного: Homo perfectus или perfectum, я до сих пор не силен в латинских окончаниях.

— Perfect — это обыкновенный английский, — заметила Лена.

— Все равно. Так вот: я жил этой мечтой!

 

Глава 15

Путешествие к морю на автомобиле — эта идея пришлась Юле по душе.

— Как ты себя чувствуешь? — моя забота о ней выглядела трогательно. Я и в самом деле заботлив.

Я еще не знал, где мы остановимся: все равно.

— Не рассчитывай на то, что я подарю тебе легкую жизнь.

Она смотрела перед собой и, не поворачивая головы в мою сторону, произнесла:

— Я не ищу легких путей и давно уже надеюсь только на себя.

Отсюда не видно той горы, мы еще не проехали через тот тоннель. Но уже видели море, его сверкающую серебром бесконечность, дальнюю дымку...

Полуденная жара. Когда двигатель выключен, слышно как трещат цикады. Тем не менее ощущается свежесть хвои.

В Йоханнесбурге Всемирный саммит ООН по устойчивому развитию собрал шестьдесят пять тысяч представителей из ста восьмидесяти девяти стран мира. Почему же я здесь?

Никому и в голову не придет меня разыскивать, и это радовало. Чего мне недоставало во всех этих побегах и перебежках — моих книг. Две-три книжки я всегда беру с собой, хотя они и зачитаны до дыр.

— Какие? — спрашивает Лена.

— Ты же знаешь… Я их время от времени меняю… Скажем, Дюрренматт… Всегда Чехов, его рассказы… Теперь вот Бхагавад Гита. Юля настояла… А с некоторых пор вот этот томик стихов…

— Кто это?

— Тинка… Ты же знаешь.

Здесь крутой поворот, видимость ограничена, поэтому машины едут медленно и, конечно, я это вижу — она не может не привлечь внимание проезжающих. Мне это льстит, я даже горд этим.

Я еще раз отметил про себя, что у нее очень красивые ноги. Мне, конечно, доводилось видеть ноги и подлиннее.

— Смотрите, смотрите!..

Она вдруг обнаружила кустообразное деревце, сплошь усеянное разноцветными лоскутками, — туристский знак желания вернуться сюда снова. Для меня это не открытие, я знал, где остановиться.

— Привяжем и наши ленточки...

Я расценивал это, как признание того, что ей путешествие нравится, и мне ничего не оставалось, как разорвать надвое свой носовой платок.

Теперь я придерживал ветку, чтобы ей удобней было привязать свой лоскуток — явить миру свое желание.

— А вы?

Вопрос задан как свидетельство того, что она хотела бы, по крайней мере, еще раз, побывать здесь со мной.

Привязывая свой лоскут, я не искал глазами те тесемки и тряпочки, которые мне уже приходилось здесь оставлять.

Помню, мы с Тиной… Нет-нет, никаких воспоминаний! Я же дал себе слово! Тина… Ти… Я ведь помню каждую её строчку!

…ты мой бешеный драйв, мой безумный мотив, моя утренняя сюита,

Ты открыт для меня, я на тысячи кодов закрыта…

Я пытался открыть, разгадать её код. Протиснуться в эти ее спирали ДНК – нити жизни… Чтобы рассмотреть изнутри эти механизмы, колесики часов…

… на тебе микросхемой все изгибы меня, биополе,

я ловлю этот запах — воли, страсти, сомнений и соли…

Запах страсти и соли… А как могут пахнуть сомнения? Я принюхивался…

… этот общий накал до кипенья свирепого крови,

ты еще не устал от побегов в любое с любовью?..

Я даже спрашивал себя: как можно бегать в это пугающе-нераспознанное «любое»? С любовью!.. Да-да, именно так — как?!

Милая, Ти! До сих пор не могу взять в толк, что заставило нас…

… я пою как струна от малейшего: ласки и ветра,

намотай на кулак гриву цвета осеннего ветра…

Да наматываю я, наматываю на все свои кулаки вот уже…Господи, сколько же лет я гоняюсь за тобой по этому безучастному свету?! Чтобы услышать твое едва слышимое – «разрешаю…».

Значит, запрет снят! Значит, я продолжаю препарировать тебя! Твою жаркую плоть, свирепость твоей закипающей крови…

Душу… Дух… И главное – дух!..

Значит, я…

— Вы не ответили, — говорит Юля.

Для меня важно и это: я сюда вернулся.

Видимо, в этих тесемочках и лоскутках что-то есть.

Уже, сидя в машине, она задает свой вопрос еще раз:

— И что же там, в этом медальоне?

— Волосы, — сказал я, — мои волосы...

— Волосы?

Почему это ее так удивляет? Ведь это не только волосы, это и моя ДНК на случай, если вдруг...

— Если вдруг что? — спрашивает Лена.

— Например, новый потоп.

Значит, ее «разрешаю» дает мне еще один шанс немыслимо-невероятного знания: изучить ее до косточки, до каждой капельки крови…

Или не дает?

 

Глава 16

Прошло еще месяца три. Больше! Лето пролетело, как день, пришла осень... Деревья уже стояли голые, когда вдруг позвонил наш генерал и пригласил нас к себе.

— Вот они, виновники твоего торжества, — сказал он, когда мы вошли в его кабинет, обращаясь к кривоногому человеку с выпученными, как у рака, карими глазами, одетому в синий спортивный костюм с двумя белыми полосами по бокам.

Тот выбрался из кресла и шагнул нам навстречу.

— Рад познакомиться, — сказал он и поочередно пожал наши руки, называя себя. Прозвучали коротко имена присутствующих:

— Женя.

— Жора.

— Женя.

В ответ я назвал себя. Он не отпускал мою руку и вопросительно смотрел на меня.

— Орест, — повторил я.

Он улыбнулся и, прикрыв на секунду глаза, кивнул.

— Ясно, — сказал он, — значит, это вы...

— Да, — вмешался генерал, — это им ты обязан своим выздоровлением.

Мы пили коньяк и много ели, говорили о событиях на Ближнем Востоке, затем пришла очередь крылатых ракет. Наш бывший пациент оказался генерал-майором ракетных войск Евгением Золотайкиным. Это был невысокий крепыш лет сорока пяти, у него был зычный командирский голос с хрипотцой и глаза навыкате, как у злого быка. Он оказался миролюбивым и добрым, и Жоре едва доставал до плеча.

— Хотите анекдот?

Все смеялись, и было видно, что генералы нами довольны. На следующий день мы не поехали в институт.

— Возможно, это случайность, — сказал Жора, когда мы пили кофе, — что этот коротышка выздоровел благодаря нашему препарату. Но, возможно, и нет. Как думаешь?

Я сказал, что у профессионалов случайности очень редки. Хотя, вот, Флеминг открыл случайно пенициллин.

— Ты прав. Просто не могу представить, что при приеме внутрь наш порошок прошел желудочно-кишечный барьер, не потеряв свою активность.

Мы не спорили, делились впечатлениями, но факт выздоровления генерала-ракетчика оставался фактом, от которого нельзя было отмахнуться. Мы, правда, молчали о том, что наш генерал взял на себя смелость предложить Золотайкину препарат, не прошедший клинических испытаний. Но факт был, что называется, налицо и мы перестали об этом думать. Итак, генерал-ракетчик Золотайкин был в наших руках.

— Его ракеты нам ещё понадобятся, — сказал Жора.

Так и случилось. Много позже, когда мы выбивали у бильдербергеров деньги на финансирование наших проектов, этот коротышка нам здорово помог своими ракетами.

— Чем помог? — спрашивает Лена.

— Ракетами! Чем же еще?! Когда нам надо было побряцать оружием устрашения перед мордами этих всемирных правителей.

В случае неудачи с порошками мы могли бы жестоко поплатиться. Но случилась удача. Никто из нас, правда, до конца в это не верил. Это не укладывалось в голове, не объяснялось никакими теоретическими выкладками. Вот если бы препарат попал в кровь и нашел в организме свои клетки-мишени... Но мы не сделали еще такую лекарственную форму, которую можно было бы вводить внутривенно, у нас просто не дошли до этого руки. Зато в нас поверил генерал. Мы понимали, что радоваться этому нельзя, тем не менее радовались, что получили возможность продолжить эксперименты и, даст Бог, довести все-таки свое дело до ума. Вскоре Семен Степанович, наш генерал, сделался завсегдатаем нашей лаборатории. Видно, военные дела его интересовали меньше, чем спасение жизней высокопоставленных чинов. Ради этого мы, между прочим, и образовали этот научно-военный альянс.

Семен Степанович не был навязчив: придя к нам, забивался в уголок и сидел тихо, как мышь, не обращая внимания на нас, занятых работой. И мы, казалось, привыкли к его повадкам, но я всегда кожей спины чувствовал его взгляд, его присутствие. Жора тоже бывал не в себе. Он, правда, и виду не подавал, что его волнует присутствие генерала, но я-то видел, что у него не все клеилось. Когда эксперимент заканчивался — что чаще всего случалось за полночь, — мы пили кофе, болтая о всякой всячине. При этом генерал шутил, изображая этакого безобидного простачка, и по-прежнему не объяснял своего интереса к нашей научной кухне. Затем тоном, не терпящим возражений, просил у Жоры очередную порцию нашего порошка — будь то композиция для лечения простатита или холецистита, или полового бессилия. Мы ехали на его черной «Волге» по ночной Москве, при этом он, сидя на переднем сидении, напевал, а мы с Жорой слушали. Зачем он проводил у нас в темном углу долгие вечера, мы так никогда и не узнали. Собирал на нас компромат? Вряд ли. Он мог уничтожить нас одним телефонным звонком, прорычав нужным людям короткое слово: «Фас!». Ни одна живая душа не узнала бы, куда мы подевались. Жора не мог ни в чем ему отказать, но всегда предупреждал:

— Это сырая композиция. Она требует испытания...

— Вот я и испытаю, — шутил генерал.

Мы понимали, что ходим по лезвию бритвы: мало ли как подействует наш препарат. Пока он действовал безотказно. Генерал шутил, что мы создали панацею от всех болезней, так как он испытывал его при самых разных заболеваниях и почти всегда помогало. С нашими порошками он чувствовал себя увереннее и сильнее, о чем сам как-то признался. Роль целителя и шамана ему нравилась, и он хорошо ее исполнял. И мы тоже поверили в себя. Очевидного успеха не было, но мы чувствовали прогресс и не жалели себя. Мы даже стали подумывать о создании эликсира молодости, о котором всегда мечтало человечество и особенно старики, облаченные властью. Не все было гладко, случались промахи и даже курьезы. А у одного отчаянного старика даже начали резаться молочные зубы. Мечтой было полное клиническое испытание, которое могло бы подтвердить наши результаты, удовлетворить наше научное любопытство и расставить все точки над «i». Для этого требовался испытательный полигон — клиники нашей необъятной Родины — и проведение испытаний по всей научной программе. Нам были предоставлены все возможности — выбирай! Но работа с больными, разработка схем приема, изучение клинических проявлений, анализ, статистика, выбор условий применения препарата и ряд других медицинских подробностей — все это жутко неинтересно, трудоемко и утомительно. Обычная рутина. Все это требует выдержки и холодного расчета, но таков путь ученого. Это придает уверенности в своих действиях, гарантирует успех и, в конце концов, оправдывает усилия. Наука есть наука. Семену Степановичу этот путь не нравился, не подходил. Жора был в бешенстве.

— Этот говнюк, — излил как-то он мне душу, — должен мне уже тысяч семь.

— Рублей?

— И не думает отдавать.

Его возмущала жадность генерала. Всякая жадность. Мы работали на совесть, и, казалось, вполне были довольны собой. И все же...

А как мне недоставало моих ребят! Я грустил по Анечке. А Ирину, Жорину жену, то и дело называл Натальей. Я тосковал по подвалу бани, где нам было хорошо и не было никаких генералов, никого не надо было лечить от заболеваний простаты или геморроя, где все жили единой семьей, одним духом, были светлы и счастливы.

Я грустил даже по Азе и нашему Гуинплену.

Но еще хуже были ночные кошмары, которые приходили в мой сон, когда я рисовал свое будущее. Стареющие генералы или члены Политбюро, их жены, любовницы, родственники... Они толпились в моих снах, роились тучами, висли на плечах, лезли пальцами в рот, чтобы вырвать из меня слова утешения, хоть какой-то надежды, которую я не мог им дать.

Особенно было тошно, когда я оставался один и не знал, куда себя деть. У меня не было ни друзей, ни врагов. Самым близким человеком оставался Жора, который по горло был занят генеральскими делами и всегда считал уныние одним из самых серьезных грехов. Я и не лез к нему со своими думами.

Накануне какого-то всеобщего праздника Жору пригласили на мальчишник, он потащил с собой и меня.

— Идем, тебе будет интересно.

Но я откровенно скучал, мне это было неинтересно, меня снова и снова преследовала мысль, что я зря теряю время, лучшие годы, занимаясь Жориными генералами.

 

Глава 17

Этот безмолвный торжественно-праздничный рассвет с высоким небом и далекой белесой дымкой над гладью воды принадлежит только нам. Когда-то эта тропинка была усыпана мелкими камешками, на которых легко можно было поскользнуться. Теперь ее упаковали в бетон, а в самом низу, где откос очень крут, сделали ступеньки с перилами из обычной трубы. Я знаю, где свернуть, где переодеться, где укрыться от отдыхающих, которые еще не рассыпаны, как пшено, по побережью. Кто-то, конечно, уже в воде.

Штиль...

В правой руке у меня пакет с полотенцами, фруктами и печеньем, в левой — ее рука. Надувной матрац, как обычно, на шее. Нам повезло: дожди ушли три дня назад, штормило, говорят, даже видели над морем смерчи, которые, правда, никому не причинили вреда. И в этом нам повезло. Но с горечью приходится констатировать, что с каждым годом количество человеческих тел на квадратный метр побережья становится все больше и больше. Все меньше безлюдных и нетронутых мест. Люди размножаются как мухи...

Глядя на нас со стороны, невозможно установить, кто мы — отец с дочерью или пара? Но я-то знаю, что мой сын почти ее ровесник. Когда-то могучая рука бушующей природы бросила в воду горсть огромных каменных глыб, которые уже давно остыли и успели обрасти водорослями. Я знаю среди них одно уютное место и тяну ее туда. С камня на камень, рука в руке, здесь не нужна спешка, требуется только моя крепкая ладонь, которой Юля вполне доверяет.

Места на камне не то что на двоих — на пятерых хватит, но если двое его заняли, никто уже не смеет им мешать. Я надуваю для нее матрац, а сам усаживаюсь на голый прохладный камень.

Штиль...

Но поверхность моря едва заметно волнуется, слышится слабый плеск и крики чаек. Больше ничего никаких звуков.

Я тоже за то, чтобы ничем не нарушать тишину. Еще успеется дорассказать свою историю.

Юля лежит на спине, глаза спрятаны под темными стеклами очков, но купальник не в состоянии скрыть от моего взгляда белый глянец ее кожи... Ребрышки на вдохе, ниточка пульса на шее...

Чувствует ли она этот взгляд?

 

Глава 18

Мы моделировали самые распространенные болезни пожилого возраста: стенокардию, инфаркты, инсульты, рак... И всякие там склерозы, простатиты, геморрои, даже тугоухость и подслеповатость.

— Жаль, что мы не можем вызвать у крыс плоскостопие и моделировать лысину, — шутил Жора, — мы бы победили и эти болезни.

— Если бы нам удалось сделать негра белым, представляете триумф! — мечтал Вит.

Подопытных мышек забивали по определенной схеме и изучали органы, ткани и клетки через месяц, три, полгода. Изучали их поведение и плодовитость. Аналогичные эксперименты проводили на крысах и морских свинках, на собаках и даже на свиньях. Мучительнее всего было ждать отдаленных результатов. Ждали, а что оставалось? Мы ждали и жили надеждой избавить человечество от болезней, дряхлости и старения и подарить ему вечную жизнь. Разумеется, наша вера в достижение этой высокой цели была безгранична. Единственным, кто нас торопил, был генерал. Он не мог ждать месяцами, поскольку жизнь ни на мгновение не прекращалась, она струилась, как вода из воронки, и невозможно было предугадать, что будет с нашими высокопоставленными подопечными через час, через день...

А Жора просто издевался над нами! Он вычитал где-то рецепт «эликсира жизни» от какого-то алхимика аль-Кубарийя, придуманный для арабского халифа Гаруна аль-Рашида, и повторял его слово в слово по всякому поводу, когда у нас возникали трудности:

— Взять жабу возрастом десять тысяч лет, летучую мышь тысячи лет, высушить и пить порошок с молоком столетней кобылицы…

— Но где взять в Москве та-акую кобылицу? — спрашивал в тон ему Вит.

Жора улыбался:

— Здесь их как грязи…

Я, конечно, тоже не сидел, сложа руки. Мало-помалу мне удалось оборудовать для своих клеточек уютный уголок, где они чувствовали себя просто прекрасно. Я регулярно заглядывал к ним, и мы вели тайную беседу о вечности. Вечность! Вот она, рядом. Ее можно видеть, слышать (если умеешь слушать), к ней можно прикоснуться рукой, с нею можно даже шептаться, как шепчутся влюбленные под луной.

— Что ты тут лепишь? — спрашивал иногда Жора, разглядывая мои приспособления и всякие там подпорки и пристежки для культивирования клеток.

Я отшучивался или принимался дотошно рассказывать в расчете на то, что он отстанет, ибо никогда не выслушивал мои речи до конца. И он опять не выслушивал.

Тут приходит на ум одно яркое высказывание Жоры о его отношению к работе: «Я буду работать, если меня даже…».

Что он называет работой?

Шли дни, месяцы. Пробежали весенние ручьи, прогремели майские грозы. Как-то вечером позвонил генерал. Жора поднял трубку. Он долго слушал, кивая и пытаясь вставить в разговор хоть слово, но генерал не умолкал. Жора, как всегда, когда генерал упорствовал, положил трубку на стол, взял сигарету и произнес:

— Твой генерал.

Мы давно ждали этого вторжения и были к нему готовы. Жора прикурил сигарету, посмотрел на часы и, снова взяв шумевшую трубку, выпустил в нее дым.

— Хорошо, приезжай, — сказал он, — у нас все готово.

Я вопросительно смотрел на него, ожидая разъяснений, но Жора молчал.

— Ну вот, — наконец произнес он, — начинается настоящая работа, так что радуйся, братец мой. Да! — неожиданно вскрикнул он, — тебя разыскивает некто Фергюссон… Кажется, Фергюссон…

— Ма-арк? — спросил сидевший молча Вит.

— Вот его телефон, — сказал Жора, бросив на стол клочок старой газеты.

— Марк? — снова спросил Вит.

— Что ему нужно? — спросил я.

— Бу-удь с ним поосторожней, — сказал Вит, — он та-акой шшшу-улер...

Я посмотрел на обрывок газеты с записанным на нем зеленым фломастером огромным семизначным числом и не стал запоминать номер. У меня ведь где-то была визитка этого Фергюссона.

— Что было нужно твоему генералу?

— Прихвати с собой все, что потребуется, — вместо конкретного ответа сказал Жора.

Он встал со стула, одернул полы своего грубо-тканного свитера, как полы мундира генералиссимуса, и сказал:

— Мы едем на рак!

«Мы едем на рак!» Он произнес эту фразу так, как когда-то наши князья, угрожая врагу, бросали вызов: «Иду на вы!».

Вит смотрел на Жору с нескрываемым любопытством.

Генерал вошел озабоченный, долго курил и молчал, затем стал рассказывать. На следующий день мы уехали в клинику, где нас ждал пациент. Портативный набор для полевой медицины был в полной боевой готовности. Он умещался в обычном кейсе, который всегда в таких случаях был при мне.

— Не забудь свой коктейль, — предупредил Жора.

Я посмотрел на него.

— Да, — сказал Жора, — видимо, и твой час пробил.

Он доверил мне приготовить такую композицию генов, которая, по моему мнению, поднимет на ноги больного. «А если не поможет?», — подумалось мне, но я тотчас отбросил сомнения.

Через полчаса мы были на месте.

— Рак, — произнес Жора одно только слово, от которого у меня по спине не побежали мурашки: к этому я был готов.

Бродя по ночным московским улицам на привязи у этого невзрачного черного ящичка, я тысячу раз задавал себе вопрос: наступит ли когда-либо время, когда я найду ему применение. И вот он понадобился всерьез, и у меня не побежали по спине мурашки.

Нас одели в белые халаты, шапочки, бахилы, прикрыли лица марлевыми повязками, привели к больному. Палата была пропитана сладковато-приторным запахом долгой и тяжелой болезни. Лечащий врач, симпатичный толстяк в очках и с буденовскими усами, от которого струился дурманящий аромат океанской свежести, долго рассказывал нам историю жизни и болезни пациента, которого мы сразу узнали, так как его фотографиями пестрели газеты, а его портреты несли на всех праздничных демонстрациях. Правда, сейчас он не улыбался, был неподвижен и землисто-зеленовато-желт. Как бронзовый памятник. Пока врач говорил, Жора, бросив короткий взгляд на больного, подошел поближе ко мне и шепнул на ухо:

— Он — не жилец.

Конечно же, Жора имел в виду больного. Но врач сделал паузу, точно прислушиваясь к Жориным словам, затем продолжил рассказ.

— Понятно.

Это было единственное слово, которое произнес Жора, все еще терпеливо выслушивая толстяка-очкарика, который, казалось, в большей степени оправдывался, чем объяснял свои неудачи в лечении пациента. Он снова открыл было рот, но Жора оборвал его:

— Ясно.

Теперь слышно было, как скачками по большому циферблату настенных часов прыгала длинная красная стрелка, секунда за секундой, воруя у жизни время и градус за градусом завоевывая себе территорию на циферблате. Мы стояли у постели больного и смотрели на него, как смотрят покупатели на товар, в качестве которого появились сомнения. Рак! Это роковое слово пугало каждого, кто хоть отдаленно слышал его. Его боялись, как пугала, как атомной бомбы, как конца света. Мы потратили не один год жизни, чтобы подобраться, подкрасться, как кот к мышке, к сути этой болезни, зная из опыта своих коллег и мирового опыта профессионалов, как безнадежно, как безуспешно ее лечение. Мир был напуган раком, как сейчас напуган терроризмом и СПИДом. Как предстоящим концом этого света!

— Он на наркотиках? — спросил Жора врача, кивнув в сторону постели, пытаясь вопросом остановить поток его немудреного красноречия.

— Спит, да-да, спит... на снотворных.

Наш генерал — статуя в белом — смотрел то на Жору, то на пациента, то на врача. Было видно, что он не в себе, что все эти разговоры его, человека действия, просто раздражали. Зачем разговаривать?! Ясно ведь, как день, что этого партийного бонза с некогда крутым нравом, а теперь безвольного старикашку с чуть призакрытыми небесно-белесыми глазами и ангельским взором, мы вот-вот можем потерять. Врачи уже, что называется, опустили руки, отдав его жизнь на откуп Богу. Считанные часы, возможно, минуты отделяют его от Неба. Так какие могут быть разговоры?! Жора приказал открыть окно, присел на краешек постели и опытным глазом врача скорой помощи следил за больным, поглядывая то на монитор кардиографа, то на больного. Наконец он встал, наклонился над спящим, и двумя пальцами левой руки разлепил его веки. Он заглянул в глаз, как в колодец, изучая реакцию зрачка.

— Уже минут десять, — ввернул фразу врач, — как ему ввели...

Я недоумевал, зачем ему вдруг понадобилась реакция зрачка?

— Все ясно, — сказал Жора, останавливая оправдывающегося врача жестом руки.

В наступившей тишине раздавалось только зудящее жужжание кондиционера. И грохотала на часах красная стрелка, побеждая пядь за пядью. Мы понимали, что пришло время «Ч», что мы стоим на пороге открытия или на краю пропасти. Пан или пропал. Но час пробил. Как раз было ровно пять.

— Мы останемся здесь вдвоем, — приказал Жора, кивнув в мою сторону, и врач с радостью ретировался, исчезнув за дверью.

Я мгновенно развернул свой прибор экспресс-диагностики, взял безвольную кисть больного и подложил под нее датчик прибора.

— Вижу, — сказал Жора, когда я оторвал взгляд от экрана и посмотрел на него. — Ты посмотри на его кожу, на ногти, на волосы... А глаза, а губы... Он — не жилец, — повторил он, — ты понюхай его… Это определенно!

Казалось, я тогда впервые узнал, как неприятна болезнь на запах.

 

Глава 19

Когда лежишь в воде на спине и смотришь на небо, кажется, что ты в мире один-одинешенек… Пока не поднимешь от воды голову и не посмотришь на берег. Жуть! «Как можно жить на этой земле, — думаю я, — при таком скоплении людей? И она среди них…»

Я снова взбираюсь на камень и стою перед ней, как мокрая курица, но втянув живот и выпятив грудь колесом. Она только улыбается, но очки не снимает. Несколько случайных капель неосторожной воды, упавших с моей руки ей на живот, не в состоянии заставить ее изменить позу Венеры Урбинской, вдруг облачившейся в легкий открытый купальник.

Удивительно, но я мерзну. Я решаю растереться полотенцем, чтобы не дрожать, но вскоре понимаю, что никакими полотенцами эту дрожь не унять. Что это, вернулась молодость?

Эхо выстрела еще долго стелется над водой и умирает где-то в горах. Я понимаю, что охота на меня ни на минуту не прекращалась. Это не промах, это напоминание о том, что я всегда у них на прицеле, а сейчас — как на ладони. Я стараюсь восстановить дыхание… Вдох… Выдох…

Вдох…

Мысли кричат по-вороньи,

Сердцу укрыться нечем.

Кто-то, мне посторонний,

Делит со мною вечер.

Танцы горячих пальцев —

Память шальная кожи.

Можешь со мной остаться,

Если неосторожен.

Незащищено стихну.

Здесь, под твоей ладонью.

Слышишь?! Я болью тикаю.

Тихо. Левосторонне».

Выдох…

Я, конечно, осторожничаю…

И слышу… Слышу…

Как и тогда — в Валетте.

— Что это было? — спрашивает Юлия.

Я только пожимаю плечами и уже никакой дрожи не ощущаю. Разве что дрожи в коленках, шучу я мысленно. И не прыгаю в воду, чтобы спастись от снайпера: от них не спасешься. И если бы они захотели...

Мысль о Тине, о том, что она тогда, в Валетте…

Мистика какая-то!

Тогда в августе... Стоп-стоп! Никаких воспоминаний! Я дал себе слово навсегда забыть все, что было в том августе. Пора, да, пора. Началось, правда, все гораздо раньше.

— Что, — спрашивает Лена, — что началось?

— Всё, — говорю я, — всё, что потом так и не кончилось…

Сейчас меня ничто не раздражает, и я рад этим минутам абсолютного покоя. Даже крики чаек не привлекают внимания. Выстрел? Нет-нет: выстрелы уже привычны, как и шорохи гальки. Я вижу ее стройное, красивое, юное тело, кратер пупка, по-детски выпирающие ключицы, яремную впадинку, ямки на щеках, когда она улыбается... Она улыбается. Этого мне вполне хватает. Чего еще желать? Я благодарен судьбе за эти мгновения счастья на камне.

Юля не произносит ни слова, но я слышу ее вопрос: «А у вас?». На мое привычное «Как дела?» она никогда не отвечает, только спрашивает: “А у вас?”. И мне приходится самому отвечать.

 

Глава 20

Экран был залит серо-красными красками, кое-где мерцали вялые сине-зеленые полосы, отдельными желтыми и фиолетовыми звездочками светились лишь верхние уголки. Картина была ясна: старость, злость, жажда мести, рак... Программа прибора высвечивала количественные характеристики каждого из этих состояний: сколько в тебе старости, сколько совести, злости, насколько ты мстителен и завистлив — все это можно было видеть на экране и дать каждому цвету, а значит и состоянию ауры, количественную характеристику. Юрин приборчик работал безукоризненно! Чтобы не ошибиться с диагнозом, Жора даже притащил в палату свой карманный биомодуль «собачий нюх». Этот «Тузик», как мы его называли, никогда не ошибался. Он разработан на основе реакций обонятельных рецепторов псиных клеток носа и точнее всяких там анализов желчи, мочи и крови позволяет установить диагноз. У меня тоже все было готово для инъекций. Нужно было только вскрыть стерильный пакет с нужной ампулой генетического материала. Генерал стоял молча, взгляд его ничего не выражал, он думал, как поступить. Ясно было, что в его жизни тоже настала нелегкая решающая минута. Не было никакой войны, не нужно было брать штурмом ни высоту, ни крепость, не было необходимости поднимать полк или армию в атаку... Нужно было довериться Жоре.

— Мы остаемся вдвоем, — повторил Жора, глядя в окно и всем своим видом показывая, что третьим является сам генерал.

Я все ждал, когда же Жора пустит в ход свой скальп. Почему он до сих пор не дает ему воли?

— Да, — кивнул Жора в сторону двери, — ты тоже.

Это Жорино «ты» всегда работало безотказно. Ни о каком амикошонстве не могло быть и речи.

Генерал зорко зыркнул⁴ на Жору, но тот даже головой не повел: сказано же — вдвоем!

И генерал, как всякий военный, тотчас подчинился: приказ есть приказ, и не выполнить его — смерти подобно.

— Хорошо, — произнес он и развернулся, как по команде, на сто восемьдесят градусов.

Он не сказал короткое «есть», и это, видимо, его ободрило. Решение было принято, и мы остались с Жорой вдвоем.

— Ну что? — спросил Жора. — Типичная радужка рака печенки.

Он так и сказал — «рака печенки».

— И все признаки налицо.

Даже у меня не возникло вопросов по поводу диагноза.

— Разве у нас есть выбор? — спросил я.

Здесь уже не имели значения, мы это твердо знали, никакие процедуры, никакие действия. Кроме инъекции наших липосом. Мы уповали на наши гены, запаянные в стеклянную ампулу. Нам не нужно было заниматься омолаживанием этого пациента. Речь не шла об увеличении продолжительности его жизни на пять или семь лет. Было бы чудом, если бы нам удалось поддержать жизнь в этом безнадежно больном теле на несколько дней, чтобы смертью не омрачать наступающих праздников. Но рак есть рак, у него свои праздники. Мне понадобилось немало времени, прежде чем игла оказалась в вене больного. Не то чтобы у меня дрожала рука — спавшиеся вены никогда не были для меня проблемой — у меня просто дух захватывало от предвкушения первых удачных попыток в борьбе за жизнь с применением комбинации генов растений и человека. Наш живительный коктейль безукоризненно работал в эксперименте. И крыски, и мышки, и хомячки под его воздействием в большинстве своем выздоравливали и прекрасно себя чувствовали в течение длительного времени. Многие и сейчас живы и имеют потомство. Но одно дело мышки и хомячки, другое дело — наш старикашка.

— Учитывая возраст и тип, — сказал Жора, — род занятий и пол, и, конечно, диагноз, и волю к жизни, и желание действовать, мне кажется...

— «Пээсцэ», — вставил я.

Так условно мы называли композицию генов клеток печени, сердца и дыхательного центра мозга.

— Думаю — да. И внутрибрюшинно суспензию свежих гепатоцитов донора. Нужно поддержать его печенку. Плюс весь «стариковский» набор.

Решение было принято. Аню бы сюда! — подумалось невольно. Да, мне пришлось повозиться в поисках вены, которая, точно живая, убегала от иглы. Наконец удалось нанизать ее на острие иглы.

— Есть, — сказал Жора и выдохнул полной грудью, будто это ему удалось проколоть вену. И дернул, наконец, своим скальпом!

Я неторопливо и мягко давил на поршень шприца, напитывая кровь стимуляторами фаго- и пиноцитоза клеток нашего пациента и суспензией липосом с соответствующей композицией генов, а Жора тем временем упал в кресло и, всем телом откинувшись на спинку, правая стопа на левом колене, запрокинув голову, закрыл глаза. Я знал эту его излюбленную позу абсолютной релаксации в ответственные моменты. Настоящий момент как раз и был таковым — мы рисковали и знали это.

— Готово.

Я приложил к месту укола смоченный в спирте ватный тампон, спрятал иглу со шприцем в пакет. Затем достал флакон с суспензией клеток печени донора, заполнил ею новый шприц и оголил живот больного. Он был вздут. Бледно-желтая кожа натянута, как на барабане. Пальцами правой руки я надавил живот и тут же убрал ладонь. И он качнулся, как огромный пузырь, наполненный жидкостью.

— Асцит, — констатировал я.

— Вижу, — откликнулся Жора.

Пришлось делать прокол живота, чтобы выпустить литра три с половиной жидкости, а затем через ту же иглу ввести в полость суспензию донорских гепатоцитов.

— Теперь фактор роста сосудов…

— Сделано! — отчеканил я.

— Стимуляторы?..

— Уже ввел.

Жора не мог на меня нарадоваться:

— Когда ты успел?..

Когда все было сделано, я вымыл руки и, присев на краешек табуретки, посмотрел на Жору. Он сидел напротив и, казалось, спал.

— Готово, — я удовлетворенно выдохнул, избавляясь от напряжения.

Жора открыл глаза и долго смотрел на меня совершенно бессмысленным взглядом, затем вдруг резко вскочил, сдернул с себя маску, шапочку, халат и, оставшись в белых бахилах, подошел к больному, снова зачем-то заглянул в колодец его левого глаза и, с любовью пошлепав ладонью по бледной щеке, произнес:

— Не подведи, дед!..

Затем он, даже не вымыв рук, взял из вазы апельсин и, не очистив от корки, разодрал на две части, так что сок закапал на ковер. По-братски отдав половинку мне, вторую половину сунул себе в рот.

На выходе из палаты нас встретил генерал, сидящий у двери на поднесенном кем-то стуле. Врач-толстяк находился рядом, он стоя подпирал стену. Коридор был светел и пуст, в окна лился желтый праздничный свет, а на стене, подмигивая нам, прыгали солнечные зайчики.

— Ты что, ослеп? — с упреком накинулся на врача Жора. — У него пузо чуть не лопнуло. Ты не мог откачать жидкость!?

И, не слушая оправданий врача, тут же добавил:

— Проведи полный курс интенсивной антисклеротической терапии. Весь курс, как положено! Я проверю. И все эти гепабене и эссенциале, и аллохолы, и печеночные протекторы, и стимуляторы... Понимаешь меня? Ровно столько, сколько…

— Да, — врач нервно поправил очки на носу.

— Ровно!

Врач еще раз послушно кивнул.

— Ты пролечил его «украином»?

Жора бесцеремонно говорил врачу «ты», чтобы тот чувствовал за собой еще большую вину и ответственность. Этот его психологический приемчик я знал давно и нередко сам его применял.

— Да, мы были в Австрии у Новицкого. Его жена, Володимра... Он обижен и с большим трудом согласился...

— Хорошо, — оборвал его Жора, — нельзя обижать хороших людей, — наставительно сказал он и добавил: — ладно, все остальное отменить.
И каждый день прижигай ему точку жизни. Как ее там?..

Жора посмотрел на меня.

— Цзу-сань-ли, — подсказал я.

— Именно, — Жора кивнул мне и снова обратился к врачу: — прижигай до ожога. Ровно!

— Да, — сказал тот.

— Ну и все такое — уход, питье, сердце, почки, кровь, моча, стул... Особенно сердце. Следи каждую минуту, непрестанно. Потеряешь его — посажу.

Врач стал клевать носом пространство перед собой.

— Ясно, ясно...

Жора вдруг замер, посмотрел на врача в упор и спросил:

— Да, он кто?

Врач вопросительно-недоуменно смотрел на Жору, не понимая вопроса.

— Русский, туркмен, араб, турок?.. Или негр?

Генерал только слушал.

— Литовец... — неуверенно пролепетал врач, — нет латвиец. Латвиец! Латыш!..

— И пои его «Рижским бальзамом», — сказал Жора, — это важно, запомнишь? Тридцать три капельки три раза в день.

Врач еще раз кивнул, а Жора повернулся и твердой походкой продефилировал по коридору к выходу. Генерал поспешил за ним.

— Бахилы сними, — сказал я Жоре, когда мы вышли на улицу.

— Ух, ты, — откликнулся он, — сколько света!

И снова удовлетворенно дернул скальпом.

— Своим «посажу» ты его убил, — сказал я.

Жора улыбнулся:

— Припугнуть никогда не мешает. Теперь он будет спать с нашим дедом и не даст ему помереть, верно?

— Да-да-да, — прострочил генерал, едва поспевая за нами, — припугнуть никогда не мешает.

Жора остановился у машины и все еще улыбался, когда к нему подошел генерал и, прикоснувшись к плечу рукой, спросил:

— Едем пить?

— Нужно где-то вымыть руки, — сказал Жора, — видишь — липкие...

Я видел только две огромные, вяло растопыренные веером Жорины лапищи.

 

Глава 21

Я не жалею о том, что отказался от поездки в Йоханнесбург, хотя это была прекрасная возможность представить миру свою теорию. Я отказался от оваций признания. Я признан здесь и вполне удовлетворен тем, что лежу вялым увальнем у ее ног на мокром полотенце. Без всякой дрожи в руках, в голосе. Я легко с этим справляюсь и вполне доволен собой. Я, конечно, расскажу ей все, что обещал. Все ли? То, что пришлось испытать, рассказать невозможно.

Ума не приложу: как Тине тогда удалось… Удалось такое!..

Ума не приложу!

Я давно ищу слушателя, которому можно было бы рассказать свою жизнь.

— Секундочку, — говорит Юля, — подождите минутку, я только заряжу новую кассету.

— Ты снова все записываешь, все, что я говорю?

— Да. Вы уж извините…

— Хорошо, — соглашаюсь я.

— Готово, — говорит она, — что же было дальше?

— Что было дальше? Дальше было...

Розовые, ее розовые пятки! Господи, да она же совсем ребенок!

Я теперь знаю, что волосы на самом деле могут встать дыбом оттого, что ты обвинен в причастности к убийству. Но я никогда никого не убивал, я-то это знаю.

А вот и первые голоса. Радостные, задорные крики разрушающих прибрежную гладь воды... Затем музыка из портативного магнитофона. Как жаль, что у меня нет с собой автомата Калашникова.

Наконец и она шевельнулась. Сначала приподнялась, опершись на локти, затем села на матраце, сняла очки и выключила диктофон. Какое-то время мы смотрим друг другу в глаза, но не произносим ни слова.

По обоюдному молчаливому согласию ровно в полдень (солнце в зените!) мы встаем, чтобы сегодня уже не появляться на пляже. Можно ведь обгореть. Да, соглашаюсь я, солнечные лучи жалят безжалостно.

— Персики!.. Хочешь персик?! — вдруг вспоминаю я.

Мне нравится ее улыбка. Я очищаю от кожуры плачущий персик и преподношу ей это южное чудо как дар. Ее губы припадают к сочной сладкой мякоти, она даже глаза прикрывает от удовольствия, и мне все это нравится, нравится... Вероятно, от счастья я облизываю и свои пальцы.

Видна узкая полоска берега, отдыхающих не много, но и не мало, а вон и магнитофон: ухают ударные, пищит гитара... Никто не интересуется твоим отношением к черному бухающему ящику на берегу.

Чтобы смыть с пальцев сок персика, ей приходится спуститься по камню до самой воды и присесть. Я вижу ее белые колени, свободную от рассыпавшихся по плечам черных волос красивую шею, изогнутую цепь позвонков вдоль спины...

Вдруг она поворачивает голову, чтобы о чем-то спросить, видит мои глаза и ни о чем не спрашивает.

Ее глянцевые голени...

Какая захватывающая жизнь!

Шлепая затем по самой кромке воды, чтобы не переступать через обнаженные тела, она идет босиком, шлепанцы в руке, я за ней, надутый матрац на голове. Мы возвращаемся в свое жилище, чтобы известное время жить там по обоюдному согласию как пара.

На черный гремящий магнитофон я не обращаю внимания, хотя ноги так и чешутся садануть его пару раз пяткой. Чтобы убить навсегда. И если уж на то пошло, я бы убил и владельца этого ящика.

Нет, я не убийца, это подтвердит каждый, с кем мне доводилось хоть однажды встречаться. Гуманист и добряк. Но если меня вывести из себя, если поприжать хорошенько...

— Так что же было потом? — ее новый вопрос.

И снова приходит мысль о Тине: как ей всё это удалось?

— Что? — спрашивает Лена.

— Всё!..

 

Глава 22

— Я смотрю на него, — рассказывал потом Жора, — определенно: он — не жилец. Я уже купил ему билет в рай...

На следующий день мы ввели ему в вену еще один коктейль, содержащий не только гены экстренной помощи, но и гены секвойи. Какие-то биологи привезли их по Жориной просьбе. Нам здорово помог и Ричард Смолли, этот удивительный старикан…

Зачем они вам, — спрашивали они нас, — ведь секвойя расти в Москве никогда не будет. Жора смеялся: у меня будет.

— Кто такой этот Смолли?

— Нам позарез нужен был успех.

— Кто такой Смолли? — еще раз спрашивает Лена.

— Смолли — сам Бог! Не меньше! Он признанный отец нанотехнологий. Без него бы мы еще долго тыкались со своими коктейлями как слепые котята… Недавно он умер, 29 октября. Я опоздал...

Мы были совершенно сбиты с толку. Наш пациент не только не умер, но вскоре потребовал нас к себе. Нас каждый день информировали о состоянии его здоровья, и каждый день мы с Жорой, боясь испугать судьбу, только подмигивали друг другу, ни словом не обмолвившись о нашем успехе. Прошел месяц, состояние больного заметно улучшилось, он уже рвался на волю, но мы не отпускали его из клиники. Когда мы вошли, он чуть не с кулаками набросился на нас. Не понадобились никакие приборы, никакие ауромеры и кардиографы, чтобы дать оценку состоянию его здоровья. Он ходил по палате бодрым шагом, глаза его горели юношеским задором, речь была ясна, голос звонок, он смеялся, строил планы на будущее.

— Теперь мы с вами...

Наша надежда, что комбинация генов, упакованная в крошечные липосомки, найдет поврежденные клетки печени, сердца и дыхательного центра мозга пациента, заменив там поврежденные куски ДНК, и вскоре оздоровит каждую клеточку и всю его печень, великолепно оправдалась. Так мы представляли себе механизм действия наших препаратов. Что делали в его организме гены секвойи, мы даже не пытались понять. Как на самом деле обстояли дела — одному Богу известно. Но мы видели собственными глазами, что наши усилия не пропали даром, и теперь верили, что держим в руках мощное оружие против рака. Больше всего нас поразил тот факт, что не потребовалось никаких пушек для стрельбы по воробьям: ни беспощадно уничтожающих все живое облучений, ни бесконечно угнетающей здоровые клетки химиотерапии. Вероятно, заставили о себе говорить и гены долголетия — фрагменты генома черепахи и крошечные дозы (нанограммы), просто следы ДНК секвойи, и спермы кита. Жора раздобыл даже гены калифорнийской сосны, прозванной Мафусаилом и живущей вот уже пять тысяч лет. Этого мало: ему привезли из Швеции геном ели, возраст которой составляет восемь тысяч лет. Там ученые обнаружили три старые ели, которые стали первыми деревьями после ледникового периода.

— Интересно, — говорит Лена, — если бы вы намешали в свой коктейль и...

— Да! И вот ещё что! Мы сделали вытяжку из реликтовых бактерий, добытых из вечной мерзлоты. Мы думали так: если эти бактерии, пролежавшие десятки, если не сотни тысяч лет в этой самой мерзлоте, до сих пор живы, значит, они накопили в себе, в своей ДНК, хоть какую-то часть этой самой вечности и легко могут поделиться ею, вечностью, с нами, с людьми. Почему нет? Так и случилось! Бактерии ведь не так жадны, как люди. Юра Суховей проверил всё это сначала на мышках, а потом мы с Жорой — на нашем старикашке. Все эти гены мы смешали и дали нашему подопечному. Коктейль получился что надо! И хотя подбор ингредиентов осуществлялся эмпирически, методом Жориного научного тыка, результат оказался ошеломительным. Впервые в жизни я почувствовал запах успеха. Да, это был успех, несмотря на то, что нас ждало в ближайшем будущем. Мы, конечно, не могли знать отдаленных последствий, но то, что мы видели живого и веселого партийного бонзу, радовало нас и вселяло надежду.

— Даже старческие пигментные пятна на морде исчезли, — удовлетворенно шепнул мне Жора, — глянь на его кожу: мальчишка, пацан!.. А какие юные полулуния на ногтях!

— Теперь мы с вами...

О чем мог мечтать этот сухопарый семидесятитрехлетний старик, вырвавшийся из цепких объятий неминуемой смерти? И почему он говорит «мы»? Почему он решил, что в его планах на его собственную жизнь мы будем принимать какое-нибудь действенное участие? Мавр ведь уже сделал свое дело, думали мы. О генерале он даже не вспомнил. Зато в потоке его славословия мелькали имена не только отечественных вождей, но и лидеров других стран.

— ... и Федор Кастро, и те же китайцы…

Он произнес слова «Федор Кастро» так, словно Фидель был его должником.

— Они теперь к нам со всех ног помчатся, понимаете?

Мы не понимали. Мы с Жорой только слушали, кивали головами и перемигивались, пожимая плечами. Мы не могли знать планов стоящего у зеркала пожилого мужчины, бесцеремонно рассматривающего свои помолодевшие черты и между прочим заявляющего о своих видах на нашу жизнь. Но оживший старикан не обращал на нас внимания.

— Слушайте, у меня прорезались коренные зубы, смотрите!

Он широко раскрыл рот, чтобы мы могли увидеть его немолочные зубы. И мы заглядывали, ударяясь головами, кивали: ага!

Отойдя от зеркала и бороздя, как утюг, взад-вперед ворс ковра, он размахивал руками и развивал свои стратегические планы. Вождь он и есть вождь. И выглядел лет на тридцать моложе.

Он проводил нас до самых ворот.

— О, если бы еще раз влюбиться! — неожиданно сказал он, закатив глаза и воткнув руки в небо.

— Завтра, — пообещал ему Жора, — завтра это непременно случится. Определенно!

Старикан, подмигнув, улыбнулся. Что будило в нем дикую жажду жизни, сперма кита или нуклеиновая нить секвойи, нам предстояло еще выяснить. Но уж никак не признаки черепашьих генов, которые ведь тоже проявляли свою активность. Что же? Мы не знали ответа, а нам прежде всего нужна была ясность.

И я позвонил Юле.

— Приезжай, — сказала она.

Что может быть яснее?

 

Глава 23

Мы должны были четко представлять себе, как ведет себя каждый ген, каждый фрагмент ДНК баобаба или черепахи, индийской кобры или африканского льва. И для этого нам нужны были клеточки, наши клеточки, нежные комочки пульсирующей жизни. Жора оказался прав, сказав однажды: «Мы лезем со своим желанием знать порядок вещей в промыслах Бога, но нам никогда не выведать правду жизни». Это было сказано давно, но я всегда помнил этот невеселый Жорин тезис. Правда, никогда, до самого последнего времени, не придавал ему значения. Вера в то, что нам впервые удастся ухватить Бога за бороду, жила во мне удивительно долго.

Итак, нам понадобились клеточки. Это радовало: наконец-то я займусь своим делом! Да, нам понадобились точные, можно сказать математические, знания о тех биологических процессах, которые проистекали в клетках и тканях, и в органах, и в целом организме, когда мы подвергали их тем или иным экспериментальным воздействиям. Квантификация, иными словами — количественная оценка состояния внутриклеточных молекулярных процессов или психики человека, стала для нас тем Рубиконом, который предстояло преодолеть. Сколько чего? Вот вопрос вопросов, на который должно найти ответ. Сколько ума, чести, совести, сколько злости и гнева, счастья или любви у Майкла Джексона или Жаклин Кеннеди? Сколько генов добра или долголетия? Как управлять этим «сколько»? Эти вопросы торчали в мозгу, как ножи в сердце, как бревно в глазу, как крик в ухе. Мы, конечно, не провозглашали их вслух, не произносили всуе, мы носили их молча, как носят траурную повязку, не позволяющую думать ни о чем другом, кроме случившейся невосполнимой утраты. Мы, в самом деле, ничего не теряли, но до сих пор ничего и не нашли. Если не считать нашего пациента. Он стал ярким свидетельством того, что мы на правильном пути.

— Честно говоря, — удивлялся Жора, — я до сих пор не верю в твои гены.

Я верил!

— Если бы мы ввели ему вместо генов твоей секвойи мочу белой вороны или яд гюрзы, он бы так же прекрасно сегодня каркал. Хотя его проросшие, как горох, зубы заставляют задуматься.

А я верил!

 

Глава 24

Я умолкаю, затем произношу:

— Я рассказываю все так подробно, рассчитывая на твою память и на то, что когда-то это кому-то понадобится, кто-то прочтет твои дорожные записки и пройдет весь наш путь в новых условиях. Я уверен, что другого пути у человечества нет. Нужны лишь благоприятные обстоятельства, новый виток спирали и понимание, осознание того, что спасение человечества в его руках. И воля. И конечно, воля!

Я снова молчу, любуясь тем, как Юля стремительно бегает своими быстрыми пальчиками по клавиатуре.

— Да-да, я слушаю, — говорит она, не отрывая взгляд от экрана, — продолжайте, говорите.

— Если я буду перечислять всех, кому мы дали жизнь, у тебя не хватит бумаги.

— Этой бумаги, — говорит она, кивнув на жужжащий серебристый ноутбук, — достаточно, чтобы написать не только историю Земли, но и всей Вселенной.

Она на секунду умолкает, затем, оторвав взгляд от монитора и заглядывая мне в глаза, словно чего-то опасаясь, произносит:

— Историю пишут победители…

Теперь я улыбаюсь.

— А кто сказал, что мы проиграли? Ведь теперь с нами Сам Бог! И мы, как ты сказала, ютимся в Его ладонях.

— Вы мне вчера так и не ответили: она умерла?

— Для меня — да.

Я рассказываю ей о той, кто не захотел делить со мной…

Она слушает с нескрываемым любопытством. Ей все во мне нравится.

— Как актер вживается в образ героя, мы должны эмпатировать, втиснуться в жизнь изнутри, чтобы видеть ее сосуды и сердце, и легкие, и кишки; мы должны стать ее шестеренками и рычагами, часами и минутами, чтобы секунда за секундой, йота за йотой приближаться к человеческому счастью… Часы жизни. Мы должны стать часовщиками жизни, а не тянуть из нее жилы. Нам нужно хорошенько потрудиться, чтобы жизнь на Земле…

Я произношу общие, по большому счету ничего не значащие фразы. Чтобы она привыкла к моему голосу.

— Мы должны испытывать благоговение перед жизнью, ведь в ее жилах течет и наша кровь.

Вдруг ее робкий вопрос:

— Вы, наверное, очень одиноки?

Ее глаза смотрят на меня, не мигая. Меня снова подозревают в одиночестве.

— Одиночество — это великолепный антураж для творчества, — произношу я. — И даже корм.

Эту фразу я уже говорил не раз. Теперь я любуюсь огромными от удивления глазами своей слушательницы. Она удивлена тем, что я, рассказывая историю собственной жизни, и сам удивляясь ей, называя свою жизнь лишенной всякого смысла.

— Но как же, как же это?..

— Вот так, именно так…

Я снова восхищен красотой ее ног: надо же!..

 

Глава 25

Латыш Михаил Николаевич предложил нам возродить монархию, завести царя. Оказалось, что он никакой не латыш, а исконно русский человек, российский князь, отпрыск августейшего рода с крепкими монархическими корнями и здоровыми царскими генами, без сомнения, вызванными к жизни нашим вмешательством и рижским бальзамом. Голубая кровь! Теперь мы даже сожалели, что пришлось ее разбавить генами пресмыкающегося и даже далекого заморского дерева, но без этого, оправдывались мы, вряд ли бы он выжил.

Он не переставал повторять:

— … и теперь мы с вами!..

— Мы?..

Жора не мог не уточнить этого.

— Сударь, я в восторге от вашего вмешательства, — сказал он Жоре. — Вы снова пробудили во мне желание навести здесь порядок, восстановить status qvo и наладить жизнь. Все должны знать, кто есть кто, и теперь мы с вами...

Его «сударь» не прозвучало фальшиво. Мы сидели в плетеных креслах на даче будущего царя и недоумевали: зачем нам все это? Только потом, с тех пор прошло несколько лет, мы поняли, как в нашем подопечном проявились вдруг царские замашки.

— А вы не боитесь, — сказал Жора, — что сегодня...

Наш Латыш улыбнулся:

— Милые мои, — сказал он, — от страха меня освобождают мои годы.

Он вдруг остановился и, сорвав листик березы, стал жевать его.

— Взгляни на чудо, которое мы сотворили, — улыбнувшись, шепнул мне Жора. — Скажи, сколько в нем человека, акулы или черепахи? Сколько саксаула или как там ее, твоей секвойи?.. Он лев или дуб? Или коза?

— Козел, — вырвалось у меня.

Жора кивнул и улыбнулся:

— Сорви ему еще веточку... Пусть жует.

А царь тем временем уже властно шагал по песочной аллее, смело рассуждая о путях преобразования жизни в стране. Нет, не было никакого умопомешательства, произносились вполне здравые и разумные речи.

— Прежде всего мы должны...

Нужно было как-то выбираться из этой ситуации. Смешно было даже думать о нашем участии в какой-то революции, какой-то политической возне, военном перевороте или смене власти путем тихих бархатных или атласных демократических преобразований. Мы не были ни революционерами, ни монархистами, ни демократами, вообще мы были лояльны к любой форме правления, которая бы позволяла нам продолжать свои исследования. Анархия, диктатура, олигархия или военный коммунизм, капитализм или социализм, тоталитаризм или авторитаризм, непотизм или трайбализм, автократия или теократия, монархия или даже военная диктатура… — нам было все равно. Во всяком случае, нам так казалось, поскольку мы считали себя свободными художниками. Нас случайно занесло каким-то нелепым ветром в общество этой царской персоны, и мы не понимали: причем тут мы? Он нам был интересен, как пациент, которого мы спасли, но все эти разговоры о царствовании нас тяготили.

— Невероятно, — сказал Жора, подмигнув мне и вплетаясь интонацией своего голоса в возмутительный тон Михаила Николаевича, — как можно было допустить такое?

Мы уже были в доме, пили чай с бубликами. Царь остановился, затем подошел к нам и опустился в свое кресло. Последовала пауза, затем он пронзительно посмотрел на Жору и произнес:

— Вы зря иронизируете, мой друг. Я не расположен сегодня шутить, а вы, я вижу, не в состоянии воспринимать меня всерьез. Ну, хорошо, поговорим об этом в другой раз.

Он встал и, ни слова не сказав, направился в соседнюю комнату. Прошло несколько неловких минут, мы сидели в тишине и чего-то ждали. То, о чем наш пациент сегодня поведал, привело нас в замешательство. Такого поворота событий никто не ждал. Мы были в недоумении. Мы не могли с полной уверенностью утверждать, что наши липосомки с фрагментами ДНК черепахи и секвойи ни при чем, и не они явились причиной такой революционной настроенности Михаила Николаевича. Вскоре он появился с какими-то бумагами в руке, уселся на прежнее место, коротко посмотрел на меня, затем на Жору.

— Вот что, — сказал после этого, — я знаю, что предоставлять вам право делить между собой вознаграждение за труд — значит поссорить вас, если не сделать врагами. Можно было бы это проверить, заплатив вам одним чеком.

Он сделал акцент на последних словах, подчеркивая, как он высоко ценит всю эту нашу генетическую возню.

— Посмотрел бы я на вас, братцев-кроликов, на вашу драчку, когда бы вы стали делить одну бумажку на двоих. Я этого не сделал, вы должны остаться друзьями-соратниками. Такой ваш союз дал мне возможность снова почувствовать землю под ногами, и только в таком альянсе мы сможем продолжить наше дело.

Он так и сказал: “Наше дело”. Помолчал секунду-другую, затем, не меняя позы, вытянул правую руку вперед, а в ней между указательным и безымянным пальцами были небрежно зажаты две аккуратные кремово-желтые прямоугольные бумажки.

— Здесь по три миллиона...

Мы сидели, не шевелясь, пораженные этим царским жестом.

— Долларов США, — прибавил он. — Итак, держите…

Рука, зависшая перед нашими лицами, разделила нас с Жорой на два лагеря. Михаил Николаевич вдруг чуть-чуть приподнял ее, и мы с Жорой уперлись взглядами друг в друга. Секунду царила тишина, затем он произнес:

— Держите же!

Ослушаться было невозможно. Нам пришлось встать и обоим сделать шаг вперед, чтобы каждому достался хрустящий чек. Но вот сценка была нами блестяще исполнена, и Михаил Николаевич остался доволен своей режиссурой.

— Каждый из вас будет получать в качестве новогоднего подарка по миллиону, — произнес он, мы же только молчали. Выдержав паузу, он продолжил: — И это будет продолжаться ровно столько лет, сколько я буду жить. Надеюсь, вас не обременят такие условия. Вы мне нужны, да и вам не помешают мои миллионы. Теперь мы — союз, Антанта...

Мы вышли на улицу с чеками в руках, Михаил Николаевич проводил нас до черной чугунной калитки.

— Чеки-то спрячьте и будьте здоровы, — сказал он, — я вас найду.

Мы шли по лесной дачной бетонке, солнечные лучи еще пробивались сквозь толщу сосновых крон, но день уже качнулся к ночи и все наши вечерние планы оказались перечеркнутыми.

— Ну, что скажешь, Парацельс? — после некоторого молчания спросил Жора.

И мне ничего не пришло в голову, чтобы отшутиться.

— Вот мы и получили свои желтые билеты.

— А знаешь, — спросил Жора, — сколько весит твой миллион?

— Ровно столько же, сколько и твой, — сказал я.

— Всего-навсего — семь килограммов. Как две гантели по три с половиной кило.

— Ты что, взвешивал?

— Если по стодолларовой бумажке...

Это были мои первые большие и, я полагал, бешеные деньги, которые невозможно было не то что сосчитать, но и уместить в любом из моих самых больших карманов. Такие деньги требовали к себе внимания не меньшего, чем кожа стареющей жены президента.

Пришлось хорошо покорпеть, чтобы эти доллары превратить в рубли. Сперва новые заботы, свалившиеся как снег на голову, льстили моему самолюбию. Я с удовольствием тратил значительные суммы, доставляя неудовольствие своему окружению: стал покупать совершенно ненужные вещи, какие-то столы и кресла, и костюмы, и туфли, и галстуки, французский парфюм, и самые дорогие билеты в театр и на футбол. Мы с Жорой теперь ездили на средней руки новенькой иномарке, часть денег была пущена в дело (мы открыли бистро на Арбате), часть просто пылилась в банке, а еще часть шла в рост. Мы просто плевали на главную формулу жизни: тот, кто покупает ненужные вещи, вскоре станет продавать самое необходимое. Плевать мы хотели не только на мудрые изречения, но и на каноны умеренной жизни. Надоело жить в бережливости и нищете! Надоело быть скупердяем! Я стал другим человеком, у меня появились никогда не посещавшие меня прежде сумасбродные мысли о ночных клубах. Я купил себе тройку и стал заглядываться на молоденьких женщин, у которых просто нюх на хрустящие рублики... Я стал другим человеком. Жора тоже изменился. Мы таскались по каким-то гостям, поддерживали светские разговоры ни о чем, научились держать вилку в левой руке и ловко орудовали ножом. Мы стали другими, совершенно другими. И нам это нравилось.

Но всему когда-то приходит конец. Однажды, проснувшись поздно вечером, чтобы снова убежать в праздную ночь, завязывая узел галстука перед огромным зеркалом во всю стену, я заглянул в собственные глаза и не поверил увиденному: пустота. Там разверзлась дыра, воронка, пропасть… В глазах не было ни одной стоящей мысли. Там не было даже намека на мысль. Я смотрел и смотрел — яма, просто вакуум. Ничто не напоминало о предстоящем великом подвиге, который еще недавно планировалось совершить в битве за долголетие, если угодно — за вечную жизнь. Пустота просто злобно зияла, бесстыдно и презрительно ухмыляясь, и эта ухмылка неожиданно сковала все мои движения. Я закаменел, не в состоянии двинуть ни рукой, ни веками. Теперь я и тот, другой, отраженный в зеркале, оба — гладко выбритые, с четкими проборами в набриолиненных волосах, с белыми отложными воротничками и в костюмах с иголочки — стояли друг перед другом в позах манекенов, каменные, с пустыми, как покинутые дупла, глазами.

— Ты куда собрался? — спросил я свое отражение неоправданно громко.

Он тем же тоном возвратил мне вопрос. И я не нашел на него ответа. Я растерялся: в самом деле — куда? Я себе очень нравился, но вопрос был задан в упор и тот, кто отражался зеркале, ждал ответа. Я еще раз растерялся. Такое бывает: вопрос следует за вопросом, растерянность за растерянностью, удар за ударом. Бокс жизни, бой не шуточный. И я сорвал с шеи смеющийся галстук, сдернул с себя непомерно гордый пиджак, затем штаны и сорочку — так-то лучше! Затем спокойнее снял носки и остался только в трусах с въевшейся в жирненькое пузцо резинкой, с утлой грудью и уже покатившимися к полу плечами… Так-то лучше! Но и голому пустота моих глаз не давала покоя: и чего ты добился? Все осталось, как было. Пустота по-прежнему ухмылялась. Чтобы не сойти с ума, я забрался в холодную ванну. Как в прорубь. И тотчас выскочил из нее как ужаленный. И потом две недели болел. Да, простуда, грипп, аспирин, чай с малиной, горчичники… Я своего добился. Целых две недели неотступного думания — и я снова у зеркала, в трусиках. Еще круче обвисли плечи, пуще прежнего выдался живот, зато, и это ведь главное, ухмылка пустоты сошла. Теперь глаза жаждали света, их томил голод по порции свежей мысли, но и этого мало — они улыбались будущему. Взгляд снова искал наших баранов, о которых мы и думать, казалось, забыли…

Иногда мне снилась Аза, а Аня — ни разу. Приходила и Тина…

— Тогда ты был в неё влюблен? — спрашивает Лена.

— В Аню?

Лена молчит.

— В Тину?

Лена улыбается.

— Знаешь… Похоже…

Теперь я умолкаю.

— А сегодня, сейчас?

— Ты же знаешь.

 

Глава 26

Сиротливо стоящая у подъезда наша желтая “бээмвешка”. Наша квартира на седьмом этаже, вид не на море — на горы. Трудности с надутым матрацем при посадке в лифт, когда с нами непременно хочет подниматься улыбающаяся дама с глазами совы. С непременной болонкой на поводке.

После освежающего душа, который мы принимаем поочередно, хочется есть, и мы обедаем чем попало: вчерашние бутерброды, остатки курицы, помидоры, разрезанные на четыре части, какой-то напиток из пластиковой бутылки — все годится. Нам лень куда-то идти, чтобы съесть горячего, хочется полежать, может быть, вздремнуть... Ну, такая прекрасная лень. Здесь мы позволяем себе этакую стихийную безмятежность, изысканное и изнеженное безобразие. Вот такая катавасия...

Постель, одна на двоих, замерла в ожидании, еще не смяты и не влажны простыни, не измяты подушки...

Мы лежим рядом с закрытыми глазами и делаем вид, что спим. Мне грезится, что Юля думает обо мне, как о спасителе мира, и я не могу не думать о ней: она восхитительна! Но, когда я слышу ее ровное дыхание и, повернув голову, искоса смотрю на нее, обнаруживаю, что она спит. Она спит. Спит!

Остается смириться с этим и попытаться думать о чем-то другом. О чем? Зачем я ее сюда привез? Зачем же?

Мне не кажется, что я ошибся в своем выборе.

Я бесшумно встаю, иду на балкон, вижу бурые, высвеченные солнцем жаркие горы, кривые чахлые сосны у подножья, желтеющую зелень кустарника, льющуюся по склонам вниз, слышу голоса, которые не могут помочь мне ответить на мой вопрос — зачем?

Когда Юля просыпается, я читаю какую-то книжку, сижу в кресле и читаю.

— Я спала?

Я продолжаю читать.

Сладко зевнув, она потягивается, закрывает глаза и лежит неподвижно еще целую минуту. Мне кажется — целый час: я успеваю прочитать полкниги.

Молчание, тишина.

Мое неожиданное “Кофе?” звучит дружелюбно.

— С удовольствием!

Вот — жизнь!..

 

Глава 27

— Ты слышала, конечно, нашумевшую в свое время историю с ГКЧП.

— Да уж, слыхала.

— Мы отложили дела на другой раз, но… И вскоре снова окунулись в свои проблемы. А воспоминания о монархических преобразованиях в стране с нашим участием вызывали лишь легкую усмешку. Нам важно было знать одно: каково самочувствие нашего пациента? Ведь он был единственным источником нашего безбедного существования. На протяжении последних нескольких лет (до его отъезда за границу) оно было воинственно-восхитительным, и нам этого вполне хватало, чтобы быть довольными собой. И чем дальше мы жили, тем моложе и радостнее становился наш монарх. Своим вмешательством в его генофонд мы, вероятно, включили механизм ювенализации, омоложения всех его органов и систем и были поражены его непомерными аппетитами. Во-первых, и это было прекрасным подтверждением попадания в десятку, он стал есть как бычок, по часам набирая вес и заметно округляясь в теле. Заблестели глаза, исчезли морщины и складки и, конечно, зубы, прорезались новые зубы! Эти зубы и нас потрясли: такого эффекта мы не ожидали!

— Извини, — сказал Жора, — я ошибся тогда: он — жилец!

— Похоже, ты прав, — сказал я.

— Ты всему виной, — продолжал он, дружески хлопнув ладонью меня по плечу, — я тебе этого не прощу.

— Я бы тоже никому не простил такое, — сказал я.

Не прошло и двух месяцев с момента нашего первого свидания с Михаилом Николаевичем, как он потребовал новые кроссовки и шорты. Мы не были свидетелями его побед на теннисном корте, но его водитель, привозя нас к монарху, по дороге взахлеб восхищался хозяином. Мы не задавали ему вопросов, он рассказывал по собственному побуждению, отчего его голова во время езды была повернута в нашу сторону. Фактически мы на каждом повороте рисковали попасть в аварию.

— …он все больше играет с молодыми длинноногими кобылицами, а с недавних пор я стал привозить их к нему на ночь.

Он не возмущался, он радовался за своего патрона. Но невозможно представить себе, как радовались мы!

— Не зря тебе дали Нобелевскую премию, — подтрунивал надо мной Жора, — я бы тоже не отказался.

— Ты свое еще получишь, — шутя, угрожал я.

И оказался пророком: все мы получили свое. По заслугам! Ни о какой Нобелевской пока и речи быть не могло. Не говоря уж о Пирамиде.

 

Глава 28

А вечером — теннис... И никаких страхов перед завтрашним днем!

С недавнего времени я заметил, что Юле удавалось завладеть моим вниманием настолько, что я забывал о главном: времени осталось так мало, что не успевалось даже позвонить в прошлое. И мне это нравилось.

Я наблюдал как бы со стороны: вот она ищет расческу. Вскоре обнаруживается, что она потеряла и свою косметичку. Куда она могла запропаститься? Затем мы идем на камни и располагаемся на прибрежной гальке, чтобы сначала поочередно бросать камешки в какую-то плавающую недалеко от берега, белую дощечку (или картонку, или кусок пенопласта).

Мои снаряды ложатся кучнее, есть одно прямое попадание, вот уже два. Из десяти. А она не стремится поразить цель.

Море уже не так спокойно, как было утром, слышится шорох слизываемой с берега гальки, прибавилось и голосов, не слышно стона гитары и барабанного боя, и это отрадно.

Бывает, что она забывается:

— Вы и в самом деле жили целый месяц в пустыне в абсолютном одиночестве?

Ее «вы» просто режет слух. Когда я неожиданно даже для себя называю ее чужим именем, она, не переставая бросать, поправляет меня:

— Меня зовут Ю-ли-я. Смотри: Ю. Ли. Я.

Она произносит свое имя так, словно ножом отрезает от него каждый слог. И ищет новый камушек, чтобы, наконец, поразить непотопляемую цель. Мне нравится и ее неожиданное «Смотри!».

— Ю. Ли. Я! — говорю я, так же разрезая ее имя на части, словно стараясь запомнить каждую из них и принять окончательное решение, какую же выбрать на будущее. Я выбираю: Ли! Я называю ее именем, которое пришлось бы ей впору, как приходятся впору новые штиблеты или новое платье, которые не нуждаются даже в примерке. Ли! Или Ю? Нет, все-таки Ли!

Неделю тому назад я безошибочно называл ее Наталией или Лией, и она охотно отзывалась. Теперь она возмущена? Она права — она не Лия, не Гала, не Мона, не Таис, не «лапа» и даже не «малыш» — Ю! Ли! Я! И поступай с этим как хочешь.

— Извини, — произношу я.

Она пропускает мои извинения мимо ушей и, поскольку я тянусь рукой к очкам, подает мне их. Камера лежит рядом, но Юля не сняла еще ни одного кадра. Не может же она снимать только море, камни, эти горы, пляж... Что с них толку?

И ни одной египетской пирамиды отсюда не видно!

 

Глава 29

Михаилу Николаевичу в то время было семьдесят три. Как я уже сказал, он никакой не латыш — русский, русский! Скоро ему стукнет девяносто. Мы уже получили приглашение на юбилей, и поистине были восхищены этим дивом! Мы, конечно, никогда не забывали о нашем первом успехе (как такое забудешь!), и проблемы управления жизнью клеток, регуляции потоков текущей жизни поглотили нас настолько, что речь о возрождении монархии больше не возникала. Да и наш подопечный о ней больше не вспоминал. Мы просто росли, если так можно сказать, росли навстречу друг другу: он молодел, мы старели.

— Вы старели?

— Представь себе.

— Почему же вы не воспользовались своими липосомами молодости для…

— А ты бы воспользовалась? Мы же не были уверены в том, что это действуют наши гены, наш гремучий коктейль. Как секвойя и черепаха могли запустить процесс ювенализации, двинуть время вспять? Мы ломали головы, но ответ найти не могли. Нужны были новые пробы, новые испытания препарата. В клинике. Мы, правда, втихомолку принимали коктейль нашего даосца — эликсир древних китайских монахов. Хочешь попробовать? Не могли же мы позволить себе стареть! Я и до сих пор… Мы давали его и нашему монарху. Генерал, наблюдая за тем, что происходит с Михаилом Николаевичем, просто сел нам на голову: давай!!!

— Держи, — щедрым жестом как-то предложил ему Жора, — на, выпей…

— Что это? — спросил генерал.

— Здесь сперма девственника и тертый алмаз… Слезы гор.

— Не, — сказал генерал, отмахнувшись, — у меня есть наш, французский.

И привычным жестом вытащил из внутреннего нагрудного кармана мундира плоскую флягу нержавеющей стали, наполненную французским коньяком, отвинтил крышку и приложился к горлышку.

— Будешь? — он протянул флягу сперва Жоре, затем мне.

Мы отказались.

— Хочешь попробовать? — спрашиваю я у Лены.

— А правда в состав этого вашего эликсира входит сперма девственника?

— А как же! Человеческое мумие и эта самая сперма, и… Там сложный состав.

— Как же вы ее добываете?

— Хм! Сперму, что ли? Проще простого… Хо!.. Ясно же как! А знаешь, многие дамы, разные там стареющие жены крупных чиновников, артистки и, ты не поверишь, даже разного достоинства и калибра молодящиеся мужики, пронюхав, что у нас сперма льется рекой, платили неплохие деньги за наши мази, приготовленные на ее основе. Дамам особенно нравилась маска из свежей. Ведь гиалуроновая кислота очень эффективно пожирает всякий там старческий коллаген и щедро молодит кожу. После такой маски рожица становится пунцовой и морщины просто сползают с лица. Девки дуреют!..

— Вероятно, еще и от запаха, — предполагает Лена.

— Да-да-да! Надо же! Запах просто валил их с ног.

Мы пытались отговорить генерала от такого безрассудного применения коктейля методом научного тычка. Нет: давай!!! Хорошо, что состав препарата мы держали в тайне, а то бы… Не сносить бы нам головы. Иногда вместо препарата мы подсовывали ему плацебо, ну, пустышку, ампулу с опалесцирующей жидкостью, содержащей обыкновенную смесь каких-то индифферентных для организма солей, и тогда у генерала и его оперативной команды (у него теперь были свои врач и фельдшер) случались проколы. Он неистовствовал, крыл нас матом, обзывал шарлатанами и грозился повесить на первом суку. И когда дело доходило до брызгания слюной, мы давали ему наш препарат с заверениями, что теперь поможет. Помогало. Это и был наш тест на активность коктейля. А как мы еще могли его опробовать?

Михаил Николаевич вообще держал слово, только вот с реставрацией монархии у него ничего не вышло. И мы не настаивали. Близился какой-то там новый год, и мы ждали очередной миллион. Деньги, как известно, долго в карманах не залеживаются. Но если не дать им должного хода, они становятся непомерным грузом и тянут корабль благополучия на самое глубокое дно. Мы с Жорой тратили их как могли. Деньги, добытые не умом и тяжким трудом, но упавшие с неба как легкий снежок, точно так же, считали мы, должны и уйти. Бешеным деньгам — бешеную жизнь! Тот нелегкий труд, которым мы занимались изо дня в день, был для нас развлечением, детской игрой, забавой, ведь по сути мы наслаждались генной комбинаторикой в свое удовольствие и не ставили на нее, как на резвого скакуна. Победам мы радовались, а проигрышам не огорчались. Пока однажды за пивом Вит не спросил:

— Откуда у вас та-акие деньги?

Наша бесшабашная жизнь стала бросаться в глаза.

— Хочешь заработать? — спросил Жора.

— Да, — сказал Вит просто, — хо-очу.

И Жора, зная бульдожью хватку Вита, его умение прикладывать копейку к копейке, рубль к рублю и, не теряя ни минуты, бухнуть все сбережения без остатка в какой-нибудь завалящий коммерческий проект, сулящий получение хоть ничтожнейшей прибыли, отдал ему все наши деньги. Тотчас.

— Бери, — сказал он, — этого дерьма не жалко.

Вит был ошеломлен, ошарашен.

— Жо-ор, — сказал он, — ты меня просто пу-угаешь. Будь я на твоем месте...

— Садись, — предложил Жора, — пожалуйста!..

Между тем время шло, и этот другой раз наступил только лет через семь.

Совсем недавно, в июле прошлого года, я был в Сиднее, и кто-то из наших мне сказал, что Михаил Николаевич...

— Умер?

— Что ты, что ты!.. Он цветет и пахнет! Он женился на двадцатилетней Санди.

— Санди?

— Кажется... Одним словом, мы нашли свою золотую жилу!

Свои собственные клеточки, привезенные сюда из подвала бани, я давно собирался пустить в дело. Сколько же можно было испытывать их терпение?! Я ждал удобного случая. Требовалось надежное лоно — здоровая крепкая женщина, которая согласилась бы выносить плод и, возможно, стать ему матерью. Найти б нашу Азу! Нет, сейчас бы я не стал рисковать незнакомками. Здесь, в Москве, дамы ушлые, с ними держи ухо востро. Нет, я бы не стал рисковать. Аза! Я готов был оплатить все ее издержки. Где ее найдешь? А мне до смерти хотелось снова взглянуть на свое детство, так сказать, со стороны, прожить его еще раз, сделать его, может быть, более радостным, звонким, счастливым... У меня ведь в детстве тоже не было детства. Дитя беспощадной войны миров, я был лишен многих его радостей.

Я все еще держал в тайне историю с Азой и ее малышом. Это была грустная история. Поэтому любое случайное воспоминание о ней сковывало мои мысли и тисками сжимало сердце. Это был для меня урок, но и достижение, результат, о котором даже маститый ученый мог только мечтать. А я прятал этот факт в темном чулане своей памяти и старался забыть к нему дорогу. И время от времени даже терзался угрызениями совести.

— Ли, — говорил я, — едем к тебе?..

— Ли? — спрашивает Лена.

— Да, Ли — Юля. Ю. Ли. Я. Ли...

— А что значит «Тина»?

Откуда ж мне было знать?

 

Глава 30

Зажглись фонари, но прохладней не стало, августовская знойность дней, ее теплые плечи с майскими веснушками...

Я с удовольствием наблюдаю, как она нежадно уплетает ломтик за ломтиком, орудуя вилкой и непослушным ножом.

Теперь и я отдаю должное мидиям, предпочитая роскошному салату из морской капусты острый соус и какую-то местную с незапоминающимся названием зелень. Как и два года тому назад оно напрочь выветривается из памяти, хотя я до сих пор помню, как та, кто была со мной в этих местах несколько лет тому назад, назвала меня неисправимым мечтателем.

— Вы... Вы просто мечтомен.

Она так и сказала: «мечтомен»! Разве? Это было несправедливо с ее стороны. Но я не спорил. Кто из нас не мечтает о... Жаль, что она не разглядела во мне... Нет-нет, я уже ни о чем не жалею.

Первые звуки саксофона. Уже вторник. Юля берет фужер с вином и делает первый глоток: ммм!.. Она не лишена чувства детской простоты. “Смотри” — ее любимое словцо, которое она произносит на каждом шагу, называя при этом меня на „вы”.

Она не свалилась мне на голову как снег, она сошла с небес. Я в нее не влюблен, нет, просто мне с ней хорошо, я полон молодости, юного звона. И только, и только... Наше будущее? По этому поводу я сказать ничего не могу.

— Вино из одуванчиков, — улыбаясь, произносит Ли и делает сразу несколько глотков.

Я только любуюсь ею, оставив в прошлом все сожаления о каких-то несбывшихся желаниях. В ней есть известная доля изобретательности, отмечаю я, глядя, как она сооружает из салфетки модель Пизанской башни.

Я не нахожу повода, чтобы начать свой рассказ о жизни, которая, я надеюсь, ей интересна. С чего начать? Не с дня же своего рождения? В июне мне исполнилось... Боже, как летят годы! Сегодня уже июль, четвертое... Я же не могу знать, когда у нее день рождения.

Вот и с мидиями покончено! Да, было вкусно. Она готова даже облизать свои пальчики. Сыта ли она? Да! Да, конечно! Спасибо-спасибо!..

Нельзя обвинять только вино в том, что мы вдруг встаем и, вплетая свои движения в звуки музыки, припадаем друг к другу в танце, впервые прислушиваясь не только к звукам саксофона, но и к стуку собственных сердец. На каблуках она достает мне до плеча. Ее волосы щекочут мне губы, а мои руки крепко держат ее маленькое податливое тельце, живущее ожиданием чуда. Какого чуда?

— Тебе хорошо? — шепчу я.

Она молчит, я чувствую только, как едва заметно качнулась ее голова, отвечая на вопрос, и волосы прошептали моим губам: “Да”.

— Прекрасный подарок, — затем говорит она, — да...

Что, собственно, я могу рассказать такого, что привело бы ее в восторг? Зачем? Эти вопросы застают меня врасплох: в самом деле — зачем? Разве я хочу ее поразить? Почему я выбрал ее, почему она согласилась ехать со мной, ведь мы знакомы-то всего-ничего... Мы еще не вполне выучили имена друг друга!

Разве?

 

Глава 31

Мысль о клонировании величайших умов мира не была для нас чуждой. Почему бы нам не вырастить Эйнштейна, Цезаря, Навуходоносора или, скажем, того же Шекспира? Или самого Льва Толстого!

Оставалась неразрешенной проблема получения животворной ДНК из умерших клеток. Скажем, клетки кожи Тутанхамона, Мао Цзэдуна или Пирогова не давали желанных всходов. Подвижки какие-то были, но до победы было еще далеко. Мы пытались это делать и в бане, а потом я пробовал в Москве…

Нам пришлось платить более двадцати тысяч долларов (22,6 тыс.) за зуб Наполеона, проданный с аукциона.

— Вы-ы сду-урели?! — пятил на нас свои рачьи глаза Вит.

А Ирина только молчала, только удивлялась нашему мотовству.

А как мы гонялись за его членом!

— За чьим членом? — спрашивает Лена.

— Наполеона! За членом Наполеона! Ты знаешь эту историю?

— Нет.

— Мы напросились в гости к самому знаменитому коллекционеру Америки, разделявшему наши взгляды на жизнь. Это был профессор Колумбийского университета Джон Латтимер...

— Латтимер? Я слышала...

— Да, это у него среди наиболее интересных экспонатов коллекции находится и залитый кровью воротник Линкольна, и ампула с цианидом Германа Геринга.

— И...

— Да, и член Наполеона.

— Откуда он у него?

— Говорят, его отрезал священник, соборовавший Наполеона, и вот он какими-то путями оказался у Латтимера. Мы, конечно, отколупнули кусочек кожи.

— Вы не могли упустить такой удачи! — Лена разводит руками.

— Так вот...

— Постой... Клонировать Наполеона или Мао Цзэдуна, на худой конец Ленина... Это я еще могу себе представить... Но Шекспира, Леонардо да Винчи?! — недоумевает Лена.

— Ты права: весь мир восстал против клонирования человека. Во всех странах до сих пор принимают запреты. Церковь тоже против…

— Против чего?..

Мы не могли не согласовать с Церковью наши действия, и Жора пригласил к нам Андрея Кураева.

— Мы, собственно, не против клонирования, — стал пояснять нам Андрей, — мне кажется, людям полезно знать, что Церковь в этом плане стоит на позициях здравого смысла. Наука ведь по сути еще очень мало знает об этом, позволяя при этом себе множество умопомрачительных прогнозов и перспектив. Да, интерес огромен! Биологи сегодня рьяно орудуют киркой и ломом в попытке разузнать тайну генома. Успех налицо! Кто бы мог думать с десяток лет назад, что сегодня можно вырастить глаз или почку, или овцу Долли? Завтра вырастят человека… Кем он станет? Как сложится его жизнь и как к нему отнесутся другие? Это будет новый вид или новая раса?.. Мы до сих пор не знаем, что есть человек? Кто он? Где его границы, и что делает его человеком?..

— Какие же у Церкви аргументы против клонирования? — спросил Жора.

— Насколько я знаю, — сказал Андрей, — их нет. Есть отдельные эмоциональные выкрики, что, мол, создание человека человеком является узурпацией прав Самого Творца. Но мне они не кажутся убедительными. Если человек может создать жизнь, значит, он поистине несет в себе образ своего Творца. Любые успехи науки лишь прославляют Творца!

— Есть проблема с душой, — сказал Жора, — где взять душу для клона? Ведь все души исходят из семени Адама, и его грех мы несем до сих пор. А откуда душа возьмется у клона?

— Все, все души творятся Богом. Вопрос в том, найдет ли Он душу для клона. Это в Его воле. И если клон, как джин, уже вырвался из бутылки — это тоже в воле Бога. Значит, он Ему угоден. И никакого греха здесь нет. Но есть огромная опасность греховного применения результатов клонирования. Вот поэтому Церковь против.

— Слушай, Андрей…

— Наша брань, — сказал Андрей, — не против науки, нам нужно быть уверенными, что эта наука направлена на благо людей.

Разумеется, не было никакой необходимости убеждать Андрея в наших чистых помыслах.

— Считай, что мы получили благословение, — сказал мне Жора, когда мы расстались с Андреем, — теперь можно и пивка попить.

 

Глава 32

Мы долго еще спорили на этот счет. Сомневаться во всем — кредо ученого.

— Слушай, — как-то солнечным утром воскликнул Жора, — разве можно запретить светить солнцу?! Ген теперь, как и атом, стал достоянием человека, и чем крепче будут запреты, тем сильнее будет желание познавать его силу. Это неизбежно — запретный плод сладок.

— При-и-чем тут со-олнце? — спросил Вит, не расслышав. И попал под горячую руку. Казалось, Жорин скальп только и ждал зацепки, чтобы дернуться. Жора обрушился на Вита со всей силой.

— Ген теперь — как колесо, как порох и пар, как крыло и турбина. Как расщепленный атом. И засунуть его обратно в бутылку уже никому не удастся. Попробуй новорожденного вернуть в утробу матери! Это — война. Мы открыли ящик Пандоры? Кто знает, кто знает! Вечная борьба добра и зла. Армагеддон! Победителем в этой схватке будет тот, кто овладеет силищей его величества Гена.

— Ты ду-умаешь, — сказал Вит, — что…

— Сегодня, сейчас, конечно же, нельзя давать в руки этим дикарям такое мощное оружие. Люди по-прежнему дики и невежественны. Во все времена, стремясь покорить себе подобных, они размахивали какой-нибудь дубинкой — то луком, то атомной бомбой. Так и теперь станут размахивать генами и этническим оружием, устрашая соседа по дому.

Жора окинул нас с Витом испытующим взглядом, затем продолжил:

— Но уже завтра, когда человек наберется ума и научится управлять этой мощью, он поймет, что ген — это не только самое сильное оружие устрашения и уничтожения всего живого (клин клином!), но и единственное средство его спасения. Не паритетный баланс, не преимущественное размещение ракетных установок и наращивание военного потенциала, но тонкая прецизионная работа с генами. Это и есть Божий промысел. Но он дозволен только человеку разумному, Homo, так сказать, по-настоящему — sapiеns’у. А вернее Человеку совершенному — Homo perfectus. Так что…

— Так что — что? — спросил Вит.

Пришло время еще раз дернуться Жориному скальпу. Хотя взгляд Жоры был спокоен. Вит долго смотрел на него, не понимая, зачем тому понадобилось так долго рассказывать о каких-то генах, каком-то оружии, что похлеще атомной бомбы… Зачем? Виту такие лекции, что мертвому припарка.

Я тоже не намерен был выслушивать Жору: все, что он декларировал, напоминало мне кусок текста из школьного учебника. Может быть, Жора пишет учебник?

— Жор, — сказал я, — не забудь позвонить нашему монарху.

Жора, думая о том, что только что произнес, посмотрел на меня и ничего не сказал.

— А, Гиви! — воскликнул он затем, обратившись к вошедшему Сахуралидзе, — ты-то мне и нужен! Слушай… — Он умолк на мгновение, внимательно посмотрел на Гиви, затем: — Ты уже устроился?

— Нэт, — сказал Гиви, — ещо работаю…

Тина бы даже не улыбнулась.

 

Глава 33

Чернильные сумерки, отчаяннее горят фонари, я вижу мошкару в ярком свете, нарядных людей в белом, много молодежи, каменную кладку, затем снова танцующих рядом, музыкантов, стойку бара и официанта, разговаривающего с барменом... Мои губы купаются в ее волосах, ее теплая кисть в моей большой надежной ладони...

Но здесь случаются и землетрясения, камни как горох сыплются с гор, и приходится неделями разгребать завалы. А зимой серо и тоскливо, безлюдно, что называется пусто, снега почти нет, поэтому горные вершины никогда не сияют, слепя глаза белизной, не алеют по утрам румянцем и не золотятся вечерним солнцем. Зимние дожди тихи, дни длинны, унылы и абсолютно безмолвны, а ночи промозглы и безнадежно бессонны.

Ничто так не сближает, как музыка.

Я что-то шепчу ей на ухо, произношу слова, которые ничего не значат, я даже не прислушиваюсь к ним, несу привычную сказочную чушь, от которой ее кожа покрывается пупырышками, я чувствую это кожей своих крепких нежных пальцев и продолжаю шептать и шептать, глядя невидящими глазами в черную пустоту южной ночи. Для меня эта роль привычна, и я прекрасно ее играю. Соблазнитель юных сердец? Да нет. Нет, мне тоже хорошо. Впервые за долгие годы абсолютного одиночества. Я признаюсь в этом себе, и этим признанием делаю ей больно. Я чуть было ее не раздавил, на что она только заглянула мне в глаза.

Все когда-нибудь кончается, умирает и эта музыка. Внезапная тишина разрушает наши объятия, но обещает рождение новой музыки, новых надежд... Снова раздаются аплодисменты, аплодируем и мы друг другу. Да, этот танец достоин похвалы.

Мы усаживаемся за свой столик и какое-то время молчим. Полумрак, который здесь царит, не в состоянии скрыть румянец на ее щеках, глаза тоже блестят, но нам нечего сказать друг другу, потому что сейчас, мы молча признаем это, никакие слова не нужны. И официанту, подающему десерт, нет необходимости приходить ей на помощь своим «Это вино вам к лицу».

— Выпьем еще? — предлагаю я, когда официант наполняет фужеры.

— Охотно.

Ее длинные пышные волосы, подчеркивающие изящную шею… Я вдруг тянусь к ним, коротко прикасаюсь и убираю руку — знак душевного расположения и признательности.

Мы не чокаемся, просто, глядя в глаза друг другу, чуть приподнимаем фужеры и отпиваем по глотку.

Так вот в чем смысл жизни! Какой прекрасный, наполненный всеми смыслами жизни, прожит день!

Я снова задаю себе немой вопрос: неужели любовь?

Когда мы бредем домой мимо спящих домов, где нет улиц в привычном понимании — дома разбросаны по побережью, как спичечные коробки, я не думаю о том, как пройдет ночь. Я только обнимаю рукой ее хрупкие озябшие плечи, прижимаю к себе. Я готов нести ее на руках. Жаль, что вот уже и знакомый подъезд, наша уютная квартира на восьмом этаже — временное пристанище.

Ничто так не сближает, как уют квартиры.

И снова мои губы купаются в ее волосах. Мы не пьяны, мы просто не в состоянии сдерживать себя от натиска судьбы и желания.

Утром:

— Смотри, а вот и расческа!

Она находит ее в книжке.

— Ты...

Ее первое “ты”.

Ничто так не сближает...

Это «ты» приходит как тать. Вдруг стена, которая нас так долго разделяла, стена, сотканная из вежливости и взаимного уважения, может быть, даже почитания, стена эта рухнула, открыв все шлюзы нежной доверительности и такому взаимопроникновению, которое, пожалуй, граничит только с любовью...

— Опять любовь?.. Я уже не верил себе.

— А ты, мне кажется, влюбчив, — замечает Лена.

— Ты думаешь?..

 

Глава 34

Мысль о клонировании величайших умов мира была для Жоры абстрактной, чисто теоретической мыслью, которую, по его представлениям, нельзя было воплотить в наших условиях. И зачем? Перед нами стояла иная задача — продлевать как можно дольше жизнь наших вождей. Как? Мы часто спорили на этот счет. Однажды Жора проронил несколько слов о том, что геном-де может служить прекрасной мишенью для наших атак, мол, если достучаться до его основ, научиться управлять его активностью, то жизнь можно длить бесконечно долго. Потрошитель нутра жизни, он, конечно же, чуял это. Чуич! Другой раз, сидя в ночном вагоне подземки, нахлобучив на глаза свою старую заячью шапку с обвисшими ушами (он с трудом признавал обновки) и, казалось, совсем отрешившись от действительности, он вдруг что-то пробормотал про себя. В тот вечер мы были в гостях у Симоняна, вернувшегося из Штатов и до позднего вечера потчевавшего нас новостями прикладной генетики. Что-то было сказано и о клонировании. Жора, обычно без всякого интереса выслушивающий чьи-либо россказни об очередных победах науки, теперь просто заглядывал в рот Симоняну.

— И они вырастили мышонка?..

Симонян рассказывал так, будто сам был участником экспериментов.

— А что случилось с пиявками?..

В тот вечер Жора был вне себя от услышанного. Мы уже проехали Кольцевую, мне казалось, он спал, полагаясь на то, что в нужный момент я его разбужу. Вдруг он резко повернулся ко мне и, подняв указательным пальцем шапку, посмотрел мне в глаза.

— Ты действительно что-то там скрестил, черепаху с дубом или корову с клевером?..

Я как раз думал о своих клеточках.

— Ты читаешь мои мысли?

— Да. Ты уверен?

Я не знал, зачем он это спросил. Жора, судя по всему, так и не смог поверить, что наш пациент выжил благодаря инъекции липосом, содержащих фрагменты генов секвойи. Или той швейцарской ели.

— Ты уверен, — снова спросил он, — что все достоверно?..

— Об этом писали и “Nature”, и “Science”.

— Мало ли, — хмыкнул Жора, — я не все успеваю читать, да и не очень-то верю написанному. И ты же знаешь: я даже Чехова…

— Знаю, — сказал я, — не всего прочитал.

Жора кивнул.

Это была правда. Все достижения науки он узнавал от кого попало и всегда среди вороха новостей отбирал те, что изменяли представление о предмете его интересов. Его невозможно было застать в библиотеке или у телевизора. Газеты он использовал как оберточную бумагу. Никаких симпозиумов, ни научных конференций, ни коллоквиумов он не посещал: «Чушь собачья, чердачная пыль, ярмарка тщеславия...». Он никогда не важничал и не бравировал своим невежеством в отношении опубликованных новостей, но всегда жил в кипящем слое науки.

Ты думаешь, наши липосомы спасли монарха?

Я был в этом уверен.

— Слушай, что если нам попытаться создать клон нашего миллионера или, скажем, твой? Или мой?..

Он не мог не прийти к этой мысли.

— Как испытательный полигон, как модель!

Он смотрел мне в глаза, но не видел меня.

— Того же Брежнева...

— Ленина, Сталина, — сказал я.

Жора посмотрел на меня оценивающе. Он не принимал моей иронии. Я тоже не шутил.

— Я серьезно, — сказал он.

— Валеру Леонтьева, — сказал я и посмотрел ему в глаза.

— Мне нравятся хорошо пахнущие ухоженные мальчики, — ни глазом не моргнув, отпарировал он.

Мы рассмеялись.

Убеждать его в том, что я давно об этом мечтал, не было никакой необходимости. Мне чудились не только отряды маленьких Лениных, Сталиных и тех же Брежневых с Кобзонами и Табачниками, но и полчища Навуходоносоров, Рамзесов, Сенек и Спиноз, Цезарей и Наполеонов. И конечно, Толстых, Моцартов, Эйнштейнов… Ух, как разгулялось по древу истории мое воображение!

— И это ведь будут не какие-то там Гомункулусы и Големы, — вторя мне, говорил теперь Жора, — не андроиды и Буратино, а настоящие, живые Цезари и цари плоть от плоти… И нам не надо быть Иегуде-Леве Бен-Бецалеле, верно ведь?

— Повтори, — сказал я.

— Иегуде-Леве Бен-Бецалеле, — выпалил Жора еще раз.

— Верно, — сказал я и улыбнулся.

— Ты победил, — сдался наконец Жора, — этот твой сокрушительный победоносный царизм перекрыл мне дыхание. Полчища твоих полководцев и царей скоро выползут из преисподней и тогда...

Жора был не последний мечтатель.

— Был?..

— Но и это еще было не все! Гетерогенный геном! — вот полет мысли, вот золотая ариаднина нить вечной жизни! Тем более что у нас уже был первый опыт — наш молодеющий на глазах миллионер.

Синие глаза Жоры взялись поволокой под мерный перестук подземки.

— Мне кажется, я тоже не последний гений, — произнес он, нахлобучивая шапку на глаза и снова проваливаясь в спячку. — В твоих Гильгамешах и Македонских что-то все-таки есть. И мне еще вот что очень нравится: какая это светлая радость — вихрем пронестись по истории!

А меня радовало и то, что постепенно мысль о клонировании, как о возможном подспорье в поисках путей увеличения продолжительности жизни, проникала в его мозг и с каждым днем все настойчивее овладевала всем его существом, становясь одной из ключевых тем наших бесед. Нам, по мнению Жоры, не нужны были ни Ленин, ни Сталин, ни Тутанхамон или какой-то Навуходоносор. Мы хотели вырастить клон и изучать его поведение в различных экспериментальных условиях. Как модель. Она, думали мы, и подсказала бы нам, как надо жить, чтобы жить долго. Я не спорил. Я и сам так думал, хотя у меня, повторюсь, были свои взгляды на дальнейшую судьбу клонов. Сама идея получения копии Цезаря или Наполеона была, конечно, достойна восхищения. Но и только. Хотя как знать? Я не мог себе даже представить, как можно распорядиться судьбой вдруг возникшего с кондачка Александра Македонского или той же царицы Савской! Идея для какого-нибудь научно-фантастического романа или киносценария — да! Но воплотить эту идею в жизнь — нет, это было, по мнению Жоры, нереально. Собственно, мы никогда и не развивали эту идею. Как и тысячи других, она просто жила в нас и была лишь предметом нашего восхищения. Мы никому о ней не рассказывали — нас бы здесь засмеяли. Хотя слухи об успешном клонировании животных где-то за океаном уже набирали силу и долетали и до наших ушей. Вот и Симонян привез свежие новости. Мы загорелись…

К тому времени Михаил Николаевич укатил за границу, но к Новому Году мы исправно получали свои миллионы. А Вит, Вит беспощадно их тратил. С умом. Он забросил науку в тот же час и миг, как только завладел правом подписи на банковских чеках. Жора верил в его коммерческий гений, а я верил Жоре. Скажу еще одну вещь: мы с Жорой никогда бы не нашли применения нашим деньгам. И никогда не стали бы из-за них врагами. Деньги всегда были для нас ничто, а большие деньги — ничем. У нас, у меня и у Жоры, просто все валилось из рук, как только нам приходилось вытеснять мысли о наших клеточках мыслями о купле-продаже, дебите-кредите, наварах и прибылях, бонусах и… Я говорю это без всякого лукавства. Это состояние и отношение к деньгам нужно пережить, с ним нужно переспать не одну ночь.

— Я тебя понимаю.

— Если ты занят тем, без чего люди не могут жить, — поучал меня Жора, — деньги всегда найдут тебя сами. И дадут тебе жару! Определенно!

— Ровно?

— Ага, — кивнул Жора, — ровно!

Это было истинной правдой.

— Научись говорить деньгам «нет», и они будут липнуть к тебе как банный лист к заднице, — проповедовал Жора, — ведь деньги — как женщины: «чем меньше женщину мы любим, тем легче…». Запомни это правило: чем мы менее любопытны к тому, что привлекает внимание толпы, тем настойчивее это возвеличивает тебя в ее глазах. Присмотрись к жизни…

 

Глава 35

Я не Гете и мне не нужна никакая Ульрика фон Левецов. Я даже не Чарли Чаплин и не нуждаюсь в обществе своей Ундины. Разница в возрасте заметна только тем, кто ни черта не смыслит в устройстве мира.

— Соломону, — говорит Лена, — до конца его жизни подкладывали в постель девочек, чтобы он не старел. Вернейшее средство!

— Правда?

— Да, правда, — говорит Лена, — и не только Соломону. Вы как-то учитываете это средство против старости в своих…?

Ты же прекрасно сама всё знаешь, думаю я, конечно, учитываем.

— Ну так, — говорю я, — с горем пополам.

— Какое же это горе? Это…

Я не отваживаюсь назвать Юлю «средством от старения»!

— ...никто, никакой Леонардо да Винчи, ни Ньютон, ни твой любимый Сенека или Спиноза, ни один гений, понимаешь, — говорит Ли, — не в состоянии заглянуть в кухню Творения. Божий промысел — черный ящик для человеческого ума, и твоя пирамида не может...

С этим я согласен. Но...

— Послушай, — говорит Ли, — смотри... — Она-таки простыла и теперь делает паузу, чтобы откашляться. — Смотри, — продолжает она и усаживается поудобней.

Очевидно, я недостаточно убедительно рассказал ей о значении генофонда. Да я и не должен требовать от нее понимания, мне ведь достаточно и того, что она меня слушает и даже спорит со мной. Сперва ее доводы казались нелепыми, наивными, просто смешными. Теперь я понимаю, что в простоте ее слов спрятаны очень ясные истины, от которых так отвык современный человек. Ее слова легки и прозрачны, в них — правда.

— Твой Homo sapiens — абсолютный невежда в понимании окружающего его мира. Молния, дождь, смерч, зарево заката — эти чудеса природы недоступны его пониманию, он способен лишь удивляться, изумляться и, если он честен, готов признать, что не в состоянии их победить. Но он из кожи вон лезет, пытаясь покорить недосягаемую для его ума сферу жизни — сферу, где владычествует Творец, сферу Его промысла…

Я слушаю ее, рассматривая в бинокль туристов на теплоходе, которые кажутся совсем рядом, и живу ожиданием звука их голоса, но они остаются немыми. И я снова, не отрывая глаз от бинокля, вслушиваюсь в ее слова.

— Вместо пустых, бесплодных умствований о Его промысле и тайнах творения, человек должен постигать Его Слово...

— Должен?

— Да. В Слове — все для Его славы и блага, разве не так? Все для спасения человека.

Изгиб пляжа, коса гальки от камней до камней длиной в две-три сотни метров, кругом ни души, порывистый ветер, белые буруны на иссиня-фиолетовой равнине, шум прибоя... Когда большая волна бьется о камень, холодные брызги долетают и до нас. Я заботливо прикрываю ее плечи своей курткой, которая помнит и другие плечи, знает и другие камни. Нет, это еще не шторм, волны еще не встают стеной одна за другой, еще не грозятся разрушить этот крутой каменистый берег, но можно любоваться и таким морем, и таким прибоем, наслаждаясь и такими плечами, и этим очень спокойным голосом.

Когда на солнце наползает тучка, становится прохладно и хочется эту тучку отодвинуть рукой.

— Слово очищено от человеческих умствований. Оно совершенно — ни прибавить, ни отнять...

Много лет спустя о важности слов мне заявит и Тина. Она просто изнасилует меня этой важностью, чуть ли не каждый день подчёркивая её значение. Точность, выверенность, сдержанность в их поиске и произношении, даже учтивая немота (молчание — золото!) для неё дороже всех моих разухабистых сладкоголосых речей, прибауток и песенок.

Порядок слов, заявит она, как порядок нот Баха или Бетховена! Прислушивайся!

Я вострил ухо…

Я думаю и думаю: чем обусловлена эта её нетерпимость к моим словесным нагромождениям и вывертам? Мне кажется, будь она рядом, то и дело хлестала бы меня по губам: не трепись зазря, завяжи язык узлом, губошлёп!

Вот и не далее, как вчера она…

Я понимаю: словесная суета её раздражает. Но и упрекать меня в том, что я, горбатый — горбат, нет же никакого смысла. Зачем же левшу лечить праворукостью?

Вот и Юля тогда…

Несмотря на такой ветер, ничуть не холодно, даже брызги кажутся теплыми. Я мог бы, конечно, броситься на ее глазах в это кипящее море, мог бы рискнуть и плыть до самой середины моря, только бы она знала, что я не такой уж заскорузлый книжник, каким она меня, наверное, себе представляет. Но я не захватил с собой ни маску, ни ласты, и только это меня останавливает. Это и то, что я держу в своих руках ее плечи, слышу ее ровный голос. В конце концов, я должен слушать то, о чем она говорит, если хочу, чтобы и меня слышали.

— ...искоренить в себе соблазны крайней нищеты и чрезмерного богатства, уповать на умеренный достаток хлеба насущного... Мы должны стать гениями меры…

Гений меры — это хорошая придумка, думаю я.

Кажется, что теплоход стоит на месте и мне больше не хочется рассматривать немых туристов. Я не предлагаю ей бинокль, чтобы не обидеть ее, хотя знаю уже, что обидеть ее невозможно. Эта странность все еще забавляет меня и заставляет искать причины и объяснения ее неуязвимости. Мы так и сидим на надувном матрасе, прислонившись к теплому камню и друг к другу, глядя то на белые буруны, то на белый теплоход, то на две пары загорелых голых ног. Волоски на моих ногах золотятся на солнце, а ее голени сверкают красной медью.

Она ни в чем меня не упрекает, разве что только когда проигрывает теннисную партию. Мол, я же учусь играть, мог бы быть и снисходительнее. Но я хочу казаться беспощадным. На самом же деле я не жажду победы. Так ее победить невозможно.

Я согласен и с тем, что мир увяз в чувственности, что страсти переполнили чашу жизни и обрести истинную радость бытия можно только тогда, когда поднимешься над ними, сбросишь с себя их тиранию. Кто с этим спорит? Я мог бы поспорить с ее красотой, вот с этими роскошными, налитыми солнцем нитями ее волос, с персиковой сочностью серьезных алых губ, со строгой сосредоточенностью взгляда больших чёрных глаз — со всей неуловимо нежной, акварельной, хрупкой женственностью. Я мог бы, конечно, спорить, но я не уверен, что выиграю этот спор.

— Ты слушаешь меня?

— Да.

Я готов слушать ее бесконечно и жить только сегодняшним днем, вот такими минутами, йотами жизни, наполненными только музыкой ее хрипловатого голоса. На свете нет мелодии слаще! Иногда крик чайки пытается разрушить эту симфонию звуков, но попытка оказывается тщетной. Чувствуя на себе ее взгляд, я киваю: да, слушаю. В подтверждение своего участия в разговоре я произношу:

— Да, страсти правят миром. Нос Клеопатры преобразил и украсил историю Рима, а плечи Жозефины завоевали полмира...

— Скрепнин, — спрашивает Юля, — скажи, а чьи плечи изменили историю твоей жизни?

Я помню эти плечи, еще бы!.. А ей отвечаю:

— Я склонен считать, что прав Пако Рабанн. По крайней мере, он всегда искренен в своих поступках.

Плечи Тины тогда ещё не привлекали моего внимания: я их просто не знал.

И снова тучка закрыла солнце, и мне приходится в очередной раз накинуть на любимые плечи курточку. Я рад, что эти бесстрастные податливые плечи пробуждают во мне жажду жизни, наполняют энергией мои мышцы, я с трудом сдерживаю себя, чтобы не броситься в бушующее море у нее на глазах. Я понимаю, что эта страсть — читать кожей пальцев шелковистость любимых плеч — неистребима в человеке.

— Ой, что это, что это?..

Юля смотрит так, будто видит это впервые.

— Это, — говорю я, — мой стек ваятеля.

— Ого!

— Ага, — говорю я, — ого!..

Вернуть прошлое? Теперь я убежден, что пришло время отпустить прошлое на свободу, открыть двери собственного сердца и дать ему волю.

 

Глава 36

Чего я все-таки опасался: нас могут обойти. Престиж первооткрывателя был для меня еще достаточно важен, чтобы не принимать его в расчет. Я как только мог неназойливо и не торопясь подводил Жору к мысли о том, что даже в наших условиях возможно получить клон.

— Да, — соглашался он, — но зачем? Мы все равно будем плестись в хвосте мировых достижений. Хотя, знаешь, ты прав: мы сможем. Как модель! Надо пытаться, а перспективы этого дела бескрайние.

Его убеждение в том, что мы в состоянии осилить технологию клонирования человека, вселяло надежду. Он, конечно же, будет готов поддержать новое направление в нашей деятельности, как только почувствует уверенность хоть в малейшем успехе.

О своих клеточках, об Азе и нашем первом клоне, который мы вырастили в бане, я продолжал помалкивать.

Прошло еще какое-то время. Мы по-прежнему возились с композициями, пытаясь соединить несоединимое. Например, в сперму кита подмешивали мумие с цветочной пыльцой. А то перемешивали мед с дорогими выдержанными винами и вытяжкой из чеснока или лиофилизированным прополисом, маточковым молочком или корнем женьшеня. Или вдруг смешивали корицу с перцем и зирой, чем-то там ещё и в них добавляли легендарный АУ-8, который Алтмери расхваливал на все лады. Котел долгожительства постоянно кипел, в нем варились Жорины идеи. Аленков то и дело привносил свои коррективные штучки, дымился пар небывалых надежд... Сказывалась сила привычки, заскорузлый стереотип мыслей. Метод научного тыка жил и властвовал: да, царил, щедро царил над нами.

Мы из преисподней Лумумбы перебрались в Курьяново…

Желтый домик в Курьяново давно привели в полный порядок.

Сюда не стыдно было привозить иностранных гостей, охать и ахать по поводу наших технологий, пить шампанское и фотографироваться у модуля по дезинтеграции тканей. Это было новым обнадеживающим направлением в изучении свойств раковых клеток. Теперь считалось общепризнанным, что раковые клетки, дедифференцируясь, получают автономию путем изменения свойств клеточной поверхности. Изучение ее состава и реакций на те или иные воздействия в биологической и медицинской науках стало модой. Внимание ученых мира было приковано к реакциям клеточной поверхности в самых разных условиях invivo и invitro. Аленков быстро собрал факты мировой науки в этой области и так же быстро издал книжку «Клеточная поверхность и реакции клеток», ставшую бестселлером среди ученых. Казалось, как это часто бывает, что рак вот-вот будет побежден, а значит, и жить станут дольше. Преждевременно умирают ведь от болезней старости — рака, заболеваний сосудов и сердца, чего там еще?.. При этом никто не думает ни о каком конце генетического кода. Куда там! Какой конец?! Какой генофонд и какие гены?! До клиники гена научная мысль еще не дошла. Еще нет способов управлять работой гена на уровне целого организма в клиническом аспекте.

У меня к этому времени появились свои испытательные апартаменты, где я мог предаваться любимому делу. Мой отсек, бокс, сектор так и назывался — молекулярно-генетическая лаборатория. Это была моя вотчина, мой хлев и очаг, поприще во плоти, если хотите — мой скит. Я был полновластным хозяином и добился того, чтобы здесь было поменьше людей. Когда Жоре нужно было спрятаться от назойливых посетителей, жен или вездесущих папарацци, он бежал ко мне: спрячь! Я прятал. Мы пили пиво и трепались обо всем на свете.

— Привезли Джоконду под колпаком, надо бы взглянуть на нее.

— Думаешь, стоит?

— А когда мы попадем с тобой в Париж? Ты же посадил меня здесь на цепь своими клонами!

Я то и дело укреплял его в мысли о возможности клонирования в нашей лаборатории человека. Для этого, я-то ведь знал это наверняка, здесь было все готово. Нужно было только переориентировать часть нашей работы в нужном направлении. Конечно, требовалась и другая команда, но и эта задача легко решалась.

Однажды он спросил меня в лоб:

— Слушай, ты меня преследуешь своими Хеопсами и Хаммурапи, Гильгамешами и Навуходоносорами. Зачем?

Я что-то промямлил на этот счет, мол, никто в Москве этим не занимается, а это ведь в науке направление стоящее. Не пора ли нам занять эту нишу?

— Зачем?

Он беспрестанно капал и капал по моему темечку своим «зачем?».

— Чтобы не кусать потом локти, — зло буркнул я.

И стал объяснять, чтобы он не задавал свои дурацкие вопросы. Все-таки мы ближе всех, убеждал я, понимая, что зря только трачу время, мы ближе всех подошли к пониманию роли генома и колоссальных возможностей его практического использования в биологии и медицине. Генетика генетикой, селекция и всякое такое — они идут своим трудным путем…

Жора делал удивленные глаза: не может такого быть! А я продолжал: Мендели, Морганы, Вавиловы и Дубинины... Уотсон и Крик... Да, ДНК — это нить жизни, но клонирование человека — это вмешательство в дела Творца…

— Неужели? — спросил Жора.

— Да!

— И?..

Жора был мастак поиздеваться.

— И свойства клеточной поверхности тоже зависят от работы генов, и все процессы в клетках и тканях, вообще все в организме...

— Что ты говоришь?!

Жора шутил. А я был как никогда серьезен.

— И мы получим блестящую модель...

— Ты в таких деталях и с такой уверенностью рассказываешь об этом, что можно подумать, ты ее уже получил.

Он посмотрел на меня так, словно поймал меня на горячем.

— Да? — спросил он.

Он ждал ответа.

— Давно, — сказал я.

Жора пригубил вино и приказал тоном генерала:

— А ну, выкладывай. Я же чувствую, что ты от меня что-то скрываешь.

Но я снова ничего ему не сказал. Он бы не поверил. Уж не помню, как я вышел из этой ситуации, притворился глухим или отшутился, но эта шутка изменила Жору. Время от времени он возвращался к этой теме. И вот однажды мы играли в теннис, и он с большим преимуществом выиграл у меня партию. Пожимая мне руку, он сказал:

— Послушай, мы давно с тобой не занимались клонированием, ты готов?

Я сделал вид, что не понимаю вопроса.

— Знаешь, я подумал: ты — прав. Завтра же начинаем.

— Зачем? — задал я ему его вопрос.

Он только улыбнулся.

— Ну, как я тебе всыпал? Ты поучись у меня резать мяч, вот смотри…

И, подбросив вверх желтый теннисный мячик, чуть присев и прогнувшись в спине как заправский теннисист, он вдруг резко и хлестко нанес по нему удар ракеткой, да так ловко, что тот угодил точно в среднюю линию площадки.

— Эйс, — сказал Жора, — учись. — И добавил: — Пока я жив.

Итак, решение было принято, требовалась остановка. Нужно было проанализировать все, что было у нас в руках, какое оружие хранилось на наших складах. За это время нам удалось спасти от неминуемой смерти с помощью генсодержащих липосом еще нескольких высокопоставленных чиновников, и теперь мы чувствовали себя королями. К нам и относились, как к королям. Мы могли теперь выбирать и всегда выбирали лучшее.

— С кого начнем? — спросил Жора.

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ВОСКРЕШЕНИЕ ВОЖДЕЙ

Глава 1

Брежнева я впервые увидел на трибуне Мавзолея, где он появился в окружении правительственных лиц по случаю празднования какой-то знаменательной даты. Поговаривали, что это был двойник. С расстояния в несколько сотен метров невозможно было распознать так это или нет, но если бы и так, то, полагаю, замену бы сделали неотличимой. Я всегда избегал толпы, но тогда так получилось: мы с Жорой были вызваны генералом, и поскольку его присутствие на Красной площади было обязательным, он притащил нас с собой.

— Смотрите, — сказал он нам, почти не раскрывая рта и стоя спиной к Мавзолею, — это объекты ваших исследований.

— Выбирай, — сказал Жора, и легонько толкнул меня в плечо, — ах, какие они все прекрасные!

Улыбнувшись, я приветственно помахал рукой в сторону правительства, аки настоящий мелкий бес, лукавствующий. Среди видневшихся на трибуне фигур лишь присмотревшись можно было различить шевеление, а в общем впечатление было такое, что они вырастали там прямо из гранита усыпальницы вождя мирового пролетариата.

Я уже несколько раз посещал Ленина в его каменном пристанище, и тут, после слов генерала, мне снова захотелось туда попасть и каким-то невероятным способом заполучить кусочек драгоценной кожи. Ясно, что идея клонировать Ленина сидела у меня в печенках.

Нашего генерала куда-то позвали, и мы неуютно осиротели, оставаясь на месте. Делать было нечего, из толпы ведь не выберешься просто так, мы подняли воротники, чтобы хоть как-то защититься от пронзительного холодного ветра.

— С кого начнем? — спросил Жора.

— С головы... — зло сострил я, словно заполучить клетки генсека не составляло проблемы.

А чего? Поставка материала входила в обязанности генерала, а он свои задачи решал по-военному добросовестно. Мы же работали с клетками крови, слюны или мочи, которые нам привозили в зеленом «бобике»... И у нас всегда были какие-то проблемы: то подавлялся синтез ферментов, то экспрессия генов была слабовата, в общем, влияние внешних обстоятельств ежечасно напоминало о себе — как было извечно и будет во веки веков.

Мне надоело!

Жаль было времени, да и терпение кончилось.

Как-то я сказал об этом Жоре за очередной кружкой пива, на что он только облизал свою пухлую верхнюю губу. Глаза его были привычно прищурены, и я уже ждал его «Определенно!..». Но нет.

— Чего же ты хочешь? — через некоторое время спросил он, глядя сквозь меня, словно через стеклянную витрину.

Я молчал.

— Ты жаждешь славы...

Он поставил кружку с пивом на стол, достал из кармана зажигалку и, добыв сизый язычок пламени, как пещерный человек, стал поджаривать на нем воздушный пузырь копченого леща. Когда пузырь скуксился и почернел от копоти, Жора легонько подул на него, охлаждая, и, сунув в рот, принялся жевать.

— Все этого хотят, — сказал он, пряча зажигалку. — Но чем ты заслужил эту самую славу?

Я не нашелся с ответом. Не желать славы, тратя на достижение великой цели лучшие годы своей единственной жизни, было бы чистым фарисейством. А в том, что цель наша велика и величественна, никто из нас не сомневался.

Между тем, наш Михаил Николаевич неожиданно пропал. Как в воду канул. Но у нас еще оставались его миллионы. А с «Джокондой» мы так и не встретились, и потом кусали себе локти: упустили такую возможность!

 

Глава 2

— На такой скорости вряд ли ты мог бы попасть…

— Я не мог промахнуться, — признаюсь я, — это уже не первый раз...

Ей нравится, когда я прибегаю к ее помощи в решении своих опасных, как ей кажется, жизненных вопросов. Вот и сейчас она с удовольствием отзывается на мою просьбу, беря в руки бинокль, чтобы получше рассмотреть, кто там за нами увязался.

— Посмотри, — говорю я, — там никого нет?

Она устраивается на переднем сидении лицом назад и припадает к окулярам бинокля.

— Да нет, — с досадой говорю я, посмотрев на нее, — в бинокль на ходу ничего не увидишь.

Ее захватывает эта игра, и она не отрывает бинокля от глаз.

При резком повороте вправо она валится на меня, и мне приходится правой рукой сдерживать вес ее тела, чтобы она не завалилась на руль.

— Знаешь, — говорю я, — вот уже много лет подряд мне кажется, что за мной кто-то следит. Психиатры говорят...

Мы просто едем и едем…

Прекрасно!

Год тому назад я дал себе слово, что к нынешней осени выпущу брошюрку, объемом в один-полтора печатных листа, это на тридцать две или сорок восемь страниц. «Стратегия совершенствования». Как, не страшась страданий и самой смерти, жить на земле? Мне кажется, я сумею рассказать людям, донести до каждого правду жизни. Все, что сказано до меня Сократом, Сенекой, Спинозой и Фрейдом — тоже правда. Библия, Веды, Коран и Талмуд ответили на все вопросы бытия. Почему же человечество несчастно?

Вдруг меня охватывает ужас: меня не поймут. Я повторяю свои постулаты один за другим (десять штук) как когда-то повторял десять заповедей Бога.

Почему?

Только часам к девяти вечера мы пересекаем черту маленького южного городка. Глядя на редких прохожих, я понимаю, что никто из них даже не станет слушать мои постулаты. Они не только не знают русского или английского, они даже жесты понимают иначе, по-своему. Как с этим быть?

В отеле, после прохладного душа, голова светлеет. Я просто сижу и смотрю в открытое окно на океан. Разве я в состоянии улучшить этот бриз, этот пылающий закат, эти крики чаек?.. А сам думаю: я не мог промахнуться.

— Эгей, где ты там? — слышу я, — все готово…

Все готово!..

Я встаю, отбрасываю в сторону полотенце и с мокрой головой спешу к ней, чтобы она выслушала, наконец, мои постулаты. Никаких поучений, никаких наставлений, никакой диктатуры пролетариата или совести! К черту диктатуру!

— Что мы будем пить? — спрашивает Юля, когда я подхожу к маленькому зеленому столику, уставленному холодными закусками.

В центре стола — цветы!.. Маленький праздник в честь моего дня рождения! И ни одного гостя! Это тоже праздник! Диктатура уединения!

Юля идет навстречу босиком по паркету:

— С днем рождения, Рест…

Я понимаю, что никакая стратегия не в силах возвести ни в какое совершенство эти глаза, эти губы, лозу этих рук, оплетающих мою шею…

Они — совершенны! Им не нужна никакая «Стратегия» никакого «совершенствования».

Уверен: нет, не нужна!

 

Глава 3

Куда бы Жора ни направлялся — это могло быть ранним утром, ночью или белым днем — он всегда таскал меня за собой. Я ему нужен был как зеркало, в которое он мог, когда ему вздумается, заглянуть, чтобы поправить удушливый узел галстука (он терпеть не мог петлю на шее!), улыбнуться или подмигнуть, мол, все в порядке, старик, а то и гневно бросить красноречивый взор, возмутившись какой-нибудь важной персоной. Он даже разговаривал со мной, как с зеркалом, высматривая в моих глазах, мимике и жестах объяснения и даже оправдания своим словам или поступкам.

— Поехали, — говорил он, — Меликянц женится... Гульнем!..

Я неохотно соглашался, и чем больше я находил причин, чтобы отвертеться от соблазнительных предложений, тем менее настойчив он был. Он считал насилие над свободой других огромной ошибкой, и всегда покорял собеседников правом выбора: поступай как хочешь. И при этом загадочно улыбался. Каждому хотелось знать, что скрывается за этой загадочной улыбкой, и он попадался на крючок любопытства. Попался и я.

— Подумаешь, свадьба, — сказал я.

— Там будут Ширвиндт, Гердт, Гафт ...

— А Федор Шаляпин? — ехидничал я.

— Нет, — отвечал Жора, — только Федор Кобзон.

Все ему было интересно, до всего у него было дело, все он хотел успеть, он хотел объять необъятное. Но больше всего на свете он хотел победить раковую клетку, которая по-прежнему, он это твердо знал, была неподвластна его обаянию. Она не поддавалась ни на какие уловки, его загадочная улыбка не покоряла ее. Это его бесило.

— Определенно, — говорил он, — клетки — как люди. У них такие же проблемы, как у людей, та же физиология, те же страсти...

«Определенно» — это было его словцо-паразит. Когда оно слетало с его губ, он весь светился и был подернут каким-то уверенным блеском, сияя светом всего неба, и глаза его загадочно щурились. Он произносил его нараспев, заменив «О» на «А», и звучало оно очень душевно: «Апредиленно!». Это было свидетельство прекрасного расположения духа. Однажды летом, был пасмурный грибной день, Жора позвонил мне и приказал генеральским тоном:

— Собирайся.

Это было мало на него похоже.

— Захвати с собой все, что нужно.

— Знаешь, — сказал я, — у меня сегодня...

Трубка терпеливо выслушала программу моих воскресных устремлений и затем бросила коротко:

— Это твой шанс.

Последовала пауза, я больше ни о чем не спрашивал, только ждал, когда прозвучит его последнее слово. Жора тоже молчал.

— Определенно? — спросил я.

— Можешь не сомневаться, — сказал он.

Я ясно увидел небесную синеву его глаз с характерным прищуром, улыбающиеся морщины по углам, почесывание средним пальцем левой руки спинки носа… Жора наступал. Сопротивление было бессмысленным. Власть его убеждения подчинила меня.

Через полчаса за мной приехала генеральская «Волга».

— Ты готов? — спросил Жора.

Я всегда был готов к его неожиданностям. К чему теперь?

Все эти таскания по дачам, пивным, по мальчишникам и симпозиумам ни на шаг не приближали меня к цели. Я искал во всем этом хоть какой-то смысл, объяснение происходящему, оправдание бесцельной трате драгоценного времени и не находил. Жора же находил смысл во всем: и в бессонных ночах, проведенных на какой-то загородной пирушке, и в чистке гнилой капусты (его просили, и он не отказывал) на какой-то овощной базе, и в игре в теннис, которая не приносила ему побед. Он искал себя в водовороте событий, не разделяя поступки на главные и второстепенные, не ставя перед собой ни задач-минимумов, ни задач-максимумов, не расшаркиваясь ни перед сиюминутностью, ни перед вечностью.

Он ввалился ко мне:

— Хватит дрыхнуть, поехали…

Мы приехали на дачу к Брежневу часам к десяти. Прошуршал короткий летний дождь, вскоре выглянуло солнце. Дышалось по-летнему легко, блестел на солнце асфальт, белели стволы берез...

Комендант дачи Олег Стронов, полненький краснощекий крепыш с бегающими голубыми глазками, встретил нас подозрительно радушно.

— Кто из вас Жора? — спросил он.

Жора только кивнул и ничего не сказал.

— Я все-все про вас знаю, — торопясь проговорил комендант, — если вам удастся подздоровить шефа, за мной, ребята, не заржавеет.

Он понимал, что и его судьба теперь в наших руках. Нас раздели догола, загнали под горячий душ, затем одели в спортивные костюмы и кеды — спортсмены! Когда я спросил Жору о цели нашего приезда, он коротко бросил:

— Не знаю.

Я знал его привычку никогда преждевременно не загадывать, как развернуться события. Нужно просто ко всему и всегда быть готовым. Комендант нервничал, суетился. Вскоре нас сделали садовниками или охранниками, снова переодели, нарядив в зеленую с бурыми амебоподобными пятнами униформу, и указали места обитания — розарий, березовая рощица с отдельными молодыми елями и «там, около забора», на задворках дачи. Мы, новоиспеченные слуги, безропотно подчинялись. Тучки рассеялись, блестело теплое утреннее солнце. Территория дачи была безукоризненно прибрана и ухожена: кустики калины подстрижены и причесаны, гаревые дорожки выметены. Казалось, что даже зеленая шелковая травка была свежевыкрашена, и стволы берез свежевыбелены, а кирпичная кладка крепостной стены, пылающая огнедышащей красной шершавостью, настороженно шептала нам: «ага, попались, попались...».

— Как тебе все это? — спросил Жора, мучая сигарету своими сильными пальцами.

Мы сидели уже битых два часа на белой низкой еще влажной скамейке в величественном бесшумном рукотворном лесу, редкие стволы корабельных сосен золотом горели на солнце. Я впервые видел Жору таким — не осмеливающимся осквернить даже нежно-голубой струйкой сигаретного дыма эту трогательно-хрупкую прозрачную негу, в которую мы были погружены, как в музыку распускающейся сирени. О нас словно забыли. Никто не появлялся нам на глаза, ни одна дверь не скрипнула, ни одна собака не гавкнула. Нас как бы вычеркнули из жизни. О том, что жизнь продолжается, напоминали лишь далекие пулеметные очереди дятла. Между тем, хотелось есть.

— И что же дальше?..

Этим вопросом из меня вырвалось нетерпение, которое не давало покоя. Известное дело — нет ничего хуже, чем ждать и догонять. К тому же, я не мог так долго бездельничать. Жора словно не слышал меня. Он достал из пачки новую сигарету и прилепил ее к нижней губе. Я не заметил, куда девалась предыдущая невыкуренная сигарета — видимо, была сунута в карман и забыта.

— Что же, мы так и будем?..

— Не суетись.

Он и сам не был в восхищении от этого бессмысленного сидения. Разумеется, ему не раз приходилось тратить время на пустяки, но, видимо, такого неприветливого отношения со стороны хозяев он до сих пор еще не знал. Это его удивляло и настораживало. Одним словом, он был не в себе. Он молчал. Почему никто не проявляет к нему интереса? Зеленая форма садовника или охранника превращала его в клоуна: эти ужасные парусиновые туфли, эти пятнистые шаровары и рубаха с воротом на две пуговицы, пластиковый ремень с желтой бляхой... Жора просто не видел себя со стороны, а я перестал быть для него зеркалом, он ни разу на меня не взглянул, и я ни разу не рассмеялся ему в глаза. Но и мой внешний вид его не веселил. В другой обстановке он отпустил бы в мой адрес пару-тройку едких шуточек (Как тебе к лицу эти пятна на штанах! Или: эти ползающие по тебе амебы просто влюблены в тебя!), а тогда — молчал. Чем были заняты его мысли?

Я вдруг снова подумал, что продлить жизнь Брежнева на день-два или год-другой не такая уж интересная работа, что гораздо интереснее вырастить какого-нибудь фараона из кожи мумии. Но это было почти недоступно нам, поэтому невольно вспомнился тот праздник на Красной площади и мавзолей Ленина. Сейчас об этом можно было только мечтать, и я даже словом не обмолвился, сидел рядом с Жорой и простодушно скучал.

Прошло еще томительных полчаса, прежде чем царственный покой этого райского уголка был нарушен голосами придворной челяди. То там, то тут вдруг появились какие-то люди, засновали, засуетились, бесшумно, как тараканы, лишь изредка доносились слова команды: «Сюда!», «Давай!», «Неси…», «Тише…».

Всего несколько минут гудел растревоженный улей, жужжали пчелки и важно ползали трутни в ожидании выхода матки, затем снова все стихло.

— Вот видишь, — сказал Жора.

— Что?

— Ничего.

 

Глава 4

Брежнев вышел из дома, как медведь из берлоги, — медлительный, грузный и непривычный. Во всей его вялой фигуре оставалось так мало динамики, человеческого тепла, что не хотелось даже двигаться, чтобы не привлекать его внимания. Во всяком случае, его появление не вызвало восторга ни у меня, ни у Жоры.

— Нравится? — неожиданно спросил Жора.

Я не знал, что ответить.

Брежнев шел босиком по газону, не замечая пешеходных дорожек. Он курил папиросу, не обращая на нас внимания. Казалось, что идет слепой — с такой осторожностью он делал каждый шаг, точно опасался наступить на стекло. Синий спортивный костюм с белыми полосами по швам и на воротнике превращал его в крадущегося тяжелоатлета, это умиляло и вызывало улыбку. Идя по пешеходной дорожке, на небольшом расстоянии, за ним следовала свита, не приближаясь, не отдаляясь, — ничем не примечательная стайка то ли родственников, то ли служащих, из которых никто нам знаком не был. Вдруг Брежнев остановился, повернул и несколько секунд пристально смотрел на нас, как смотрят в бане на битые валенки. К нему тотчас, вприпрыжку, чтобы не смять траву газона, подскочил лысый карапуз в шведке с галстуком на шее и что-то быстро проговорил. Не знаю уж, за кого нас принял Брежнев, но после его слов потерял к нам интерес.

— Вот мы и познакомились, — сказал Жора, — теперь можешь смело рассказывать всем, что ты на короткой ноге с самим Брежневым.

Мы по-прежнему сидели на скамье и были озабочены лишь одним: как заполучить слюну Брежнева? Помня о его привычке гасить окурок «Беломорканала» слюной, проникшей в мундштук папиросы, мы ждали момента, когда он швырнет окурок в траву. Только начальник охраны знал, что мы охотимся за клетками Брежнева, которые можно добыть из слюны, мочи, а то и из брюшка комара, насосавшегося его крови. А он еще даже не закурил! Как только генсек прошел мимо нас, по соседней дорожке, поступила команда «вставай!». Тут нам пришлось подняться со скамьи и, усердно наклоняясь, делать вид, что мы очищаем газон от сорной травы. А каким еще другим способом мы могли бы отыскать окурок? Жорина придумка с чисткой газона охране пришлась по душе, вот мы и клюкали теперь землю, ожидая, когда же генсек одарит нас выкуренной папироской. Наконец он-таки закурил! Мы с Жорой приподняли головы и, как заправские псы, принюхиваясь, втянули носами воздух. Нам показалось, что мы даже ощутили запах дыма. Теперь наши взгляды, как взгляды ищеек, были прикованы к белой папиросе и неотступно следили за ее перемещением при каждом движении руки генсека. Потом, рассказывая друг другу об охоте за этой треклятой папироской, мы помирали со смеху. Я вздохнул с облегчением после того, как выдавил из окурка слюну в микротермостат с питательной средой.

До сих пор для меня остается загадкой, как нам удалось поймать комара с раздутым брюшком в спальне Брежнева. Помню, Жора тогда вдоволь поиздевался надо мной: «Охотник на блох». Тем не менее, дело было сделано, нам удалось добыть клетки, собственно, геном Брежнева. И через пару недель мы уже колдовали над его будущим. Кстати говоря, он так и не помочился у той березки, где мы наставили и замаскировали с десяток пластмассовых воронок для сбора мочи.

— Он даже поссать как следует не умеет, — возмущался Жора.

Как мы ее добыли впоследствии и зачем она нам понадобилась — это целая история...

— Ты спросишь, почему этим мы занимались лично? Я скажу…

— Я не спрошу, — говорит Лена.

 

Глава 5

Сначала я рассказываю Юле историю, вычитанную у Дюрренматта о том, как некий грек искал какую-то там гречанку. Я не замечаю, как эта история переходит в мою историю, историю моей собственной жизни…

— Все началось с никчемного предположения, — говорю я. — Вся эта история кажется просто высосанной из пальца. Но теперь уже нет никаких сомнений, что она изменит историю человечества. И одному Богу известно, чем все закончится.

Мы уже часа полтора сидим дома. Дождливое утро, свинцовая облачность повисла над головами так низко, что кажется — ты попал во времена зарождения жизни. Низкие рваные черно-синие тучи торопливо куда-то бегут. Ветрено. Гор не видно. Море (его тоже не видно из окна), вероятно, тоже черное. Слышно только, как свирепо оно накатывает на прибрежные камни, волна за волной, в попытке выйти из берегов и всей необузданной мощью наброситься на жалкие постройки, слизать их соленым языком, разрушить, насмеявшись над усилиями людей приукрасить свой мир.

Первый день творения. Или второй? Даже дышать трудно. В открытом окне — нешумные косые дожди. Хорошо, что не сверкают молнии и не гремит в небе. Но этого все время ждешь. Таких дождей здесь я не припомню. А мир уже сотворен. Об этом свидетельствуют глухие удары, доносящиеся с улицы. Жизнь ни на минуту не останавливается, это известно каждому. И так пребудет, даже если небо упадет на землю. Но об этом (небо упадет на землю!) страшно даже думать.

— Вот смотри, — говорю я, и несколько раз хлопаю себя ладонью правой руки по груди, в области сердца.

Затем, рыская взглядом по сторонам, что-то ищу глазами.

— Что случилось, сердце?..

Юля встает, чтобы взять с полки сердечные капли, но я успеваю поймать ее руку.

— Да, — говорю я, — сердце. Смотри.

Мне удается найти шариковую ручку и старую газету.

— Закрыть окно? — спрашивает она.

Я расправляю газету на своем колене и пытаюсь что-то на ней писать. Шарик просто режет газету, как лезвие бритвы, затем рвет. Мне приходится встать и найти лист бумаги.

— Вот, — повторяю я, — смотри...

— Опять пирамиды? Что ты в них нашел?

— Не знаю…

— Тебе нужно отдохнуть.

Мне даже снились египетские пирамиды.

— И что было еще? — спрашивает Юля.

— Что еще? Скажу так: мне повезло. Я тогда встретил Жору. Обрусевший серб, аспирант кафедры цитологии, он не расставался с книгой «Я — математик», которую написал Норберт Винер, создатель кибернетики. Он ее не раскрывал при каждом удобном случае на засаленной закладке, не читал, пытаясь познать азы управления сложными системами, но чаще подкладывал под лоснящийся зад штанов, когда усаживался на бордюр или камень, или на какой-нибудь непрогретый солнцем парапет. Я диву давался: как можно уместиться на такой книжонке? И когда он ее читал?.. Потом, правда, я видел в его руках и Монтеня, и Дарвина, и ‟Гаргантюа и Пантагрюэль” и даже ‟Материализм и эмпириокритицизм”. Да, ну много чего другого. Он читал даже на ходу.

Я рассказываю Юле историю за историей, не скрывая восхищения самим собой — рассказчиком. Еще бы: такой славный путь горьких поражений и блистательных побед! Наполеон и тот бы завидовал.

Юля почти не задает вопросов. Она просто не в состоянии вставить слово...

Время от времени я прерываю свой рассказ, чтобы убедиться, интересны ли ей те или иные подробности и, убедившись, продолжаю.

— Разве мог я себе такое представить, — говорю я, — мир, конечно, знал времена и похуже, но такого еще не видел. Это был настоящий мор, — говорю я, — да, мор. Иначе это не назовешь...

Потом я признал, что в тот вечер моя речь была хуже, чем желание выпить с Юлей на брудершафт... В который уже раз!..

Ей просто нравилось это: мои поцелуи…

— А Тинины? — спрашивает Лена.

— Хм!.. Я же говорил: я боялся к ней прикоснуться! До сих пор вот…

Пропади она пропадом!

— Боишься?

Юля просто была от меня без ума!..

 

Глава 6

Прежде чем гоняться за Брежневым, добывать из его недр капли крови, слюны или свежей мочи, мы с Жорой, как я уже говорил, проделали огромную работу по созданию тайной лаборатории. Под тем предлогом, что нам необходимо разработать экспресс-диагностические методы исследования организма человека на основе реакций отдельных клеток, Жора убедил генерала найти подходящее помещение и средства на его оснащение. На вопрос генерала, мол, зачем все это, Жора, используя широкий арсенал специальных терминов и всю мощь своих ораторских способностей, дал понять, что без «всего этого» нам не добиться скорого успеха.

— Ты думаешь?

— Спрашиваешь!

Синева Жориных глаз и тон, которым он объявил о своей уверенности, выбили из-под ног генерала почву сомнений.

— Хорошо.

— Хорошо бы где-нибудь в тихом неприметном месте, — настаивал Жора.

— На Капри? Или на Крите? — пошутил генерал.

— Я предпочел бы на острове Пасхи, подальше от…

Жора не произнес «от тебя», но генерал это понял.

И больше вопросов не задавал.

Итак, нам досталось роскошное старинное здание — толстостенное, кирпичное, одноэтажное, с коваными решетками на окнах, под железной крышей, с обитыми цинковыми листами дверьми.

— Да, ты рассказывал.

— Курьяново — окраина Москвы, забытая Богом пристань. Это была полуразрушенная и оставленная на съедение флоре бывшая психлечебница, располагавшаяся в желтом доме с по-царски высокими потолками и тысячью засовов на дверях. Словом то, что и требовалось для тихого творчества серьезных ученых, работающих на благо людей и Отечества. С нами работали Жорины ребята, которые «клепали» себе кандидатские диссертации, занимаясь решением отдельных частных проблем, кто — чем: и ионными насосами, и энергетикой клеток, их адгезией и чем-то еще. Помню, Вася Сарбаш изучал какие-то реологические свойства крови, без которых нельзя было, так он считал, гематологию называть гематологией; Какушкина занималась цитохромами, а Володя Ремарчук отдавал себя гликокаликсу эпителия легких. Это был, в большинстве своем, молодой талантливый народец, которому по плечу были любые трудности, связанные с испытанием лекарственных препаратов. Скажу честно: не все они были посвящены в тайну нашего дела. Зачем? Частные свои задачки они щелкали как орешки. И все же, и все же… Эх, сюда бы мою команду, сокрушался я, моих Юру и Тамару, и Ваську Тамарова и Юрика Маврина, Настагунина и Альку Дубницкого, Аню Позднякову, и Шута, и Инну, Соню, Кирилла Лившица, обязательно Славу Ушкова с Валерочкой Ергинцом, и даже Перьеметчика с его жабьей улыбкой, Женьку, Женьку и, конечно, Анечку! (Никого не забыл?!) И конечно, Анечку! Да, и Нату! И Нату, и Жорину Нату, да, Жорину!.. Как же мне их недоставало! Было в них что-то родное, свое, теплое, как вязаный шарф в зябкую пору. И даже Юля не могла их заменить.

— А Тина?

— И подавно…

 

Глава 7

В два-три дня какие-то солдаты закончили в желтом домике отделочные работы: стены обшили деревом, заменили столярку, раковины и унитазы, поставили золотистые смесители воды, постелили вишневый линолеум… Зачем? Зачем?!! Ведь ничего этого для продуктивной творческой работы нам не нужно было. Там, у себя дома, в подвале бани... Какие там были славные времена! И хотя Жора над всем этим посмеивался, мне было приятно слушать трели новых телефонных аппаратов, мигающих зелеными и красными бусинками, видеть сияющие светильники и вдыхать прохладу огуречной свежести, льющейся из по-шмелиному жужжащих кондиционеров… Это была уже не психушка, не подвальное помещение бани или овощного склада, это был рай для ученого: работай — не хочу! Хотя внешне ничего не изменилось: желтый домик для всех оставался заброшенным зданием психбольницы и ничьего внимания не привлекал.

Можно было заметить, что ближе к полудню сюда потихонечку с просторов столицы стягивался ленивый молодой люд — Жорины ребята. В линялых джинсах, в летних штиблетах на босу ногу... Непосвященному наблюдателю могло показаться, что здесь по-прежнему обитают пациенты психушки, слабоумные — тихий, неопасный для общества народ. Так, на первый взгляд, они, ребята, были инертны и малоподвижны. На самом же деле здесь обитали творцы мировой науки! Индивидуумы и интеллектуалы, умники и умницы. Чего только стоили Рафик и Гоша, Юра Смолин и Вит! Один Аленков со своим Баренбоймом стоили сотни дутых член-корреспондентов и академиков.

Вскоре тут была установлена и отлажена нужная аппаратура, расставлены на столах необходимые принадлежности: баночки, скляночки, подложки и подставки — все-все, что требует современная научно-исследовательская мысль для своего самовыражения. А также были обмозгованы все вопросы и разложены по полочкам возможные ответы, призванные высветить содержимое генома Брежнева. Словом, полигон по изучению реакций клеток и их метаболитов, находящихся в биожидкостях изучаемого субъекта был готов к первому испытанию. Когда все произошло, Жора объявил боевую готовность. Это было, как спуск океанского лайнера на воду, как полёт Гагарина! В тертых джинсах, в кедах на босу ногу, подвязанный черным лабораторным халатом с завязанными на пояснице рукавами — капитан! — он произнес свою знаменитую речь. Дорогие мои, сказал он и не разбил бутылку шампанского о борт, а коротко объяснил задачи каждого члена команды, которая отправлялась в плавание по геному генсека. Нас ждут невиданные трудности, сказал он дальше, многие будут проявлять недовольство, большинство из вас столкнутся с непреодолимыми препятствиями, часть сойдет с корабля в первой же гавани, немногие дойдут до конца… Многие погибнут в пучине…

— Жор, ладно тебе... Хватит стращать-то.

— Да, — сказал Жора, — ладно-то ладно, но будет именно так. Это определенно!

И вскоре, буквально на днях, сбылось, сбылось-таки Жорино пророчество: я почувствовал на себе чей-то тяжелый пристальный взгляд.

Только этого мне недоставало: за мной слежка! Ага! Вы хотите знать, какие на мне сегодня кальсоны? Что ж, полюбопытствуйте! К этому я тоже готов.

Но я не был готов к тому, что случится потом!

Потом оказалось: Жора — пророк.

— Как Тина? — спрашивает Лена.

— Как Иоанн Креститель, — говорю я, — помнишь, чем он кончил?

Лена не отвечает — это знает каждый живущий…

 

Глава 8

Я радовался жизни, как школьник каникулам. Не нужно было никуда спешить, ни с кем встречаться, ни за кем гоняться. Все эти Фергюссоны меня больше не интересовали. Можно, наконец, заняться любимым делом. Впервые за долгие месяцы я здесь, в Москве, ощутил себя свободным и был по-настоящему счастлив. Теперь мы с Жорой сутками не выходили из лаборатории. И только проверив работу каждого модуля, надежность каждого прибора и даже каждого на нем винтика и убедившись, что мы готовы вступить на путь битвы за вечность не на жизнь, а на смерть, мы позволили себе передышку. Обуздать время по-прежнему оставалось одной из самых заветных наших мечт. Наш желтый домик превратился в логово, в котором уживались два медведя, впавших в зимнюю спячку. Ничто, никакие штормы и бури, никакие тревоги не могли теперь разбудить нас и заставить забыть то, о чем мы все эти годы мечтали. Конечно же, эта зимняя спячка была только видимостью безмятежного благополучия. Нам нужно было остановить бег собственных тел и мыслей, нужен был абсолютный покой, известная мера сосредоточенности и уверенности в своих силах перед стартом. Мы сделали все, чтобы наконец сказать себе твердо: мы готовы. И казалось, уснули, впали в эту самую спячку, чтобы вдруг проснуться. Затишье перед бурей. Перемирие перед атакой. Было позднее лето, август, кончились дожди и установилась городская липкая жара. В тот день жарко было и в прохладе нашего специального бокса. Мы приехали от Брежнева часам к семи вечера, у меня болела голова, жутко хотелось выпить.

— Пива хочешь?

Жора протянул мне банку «Heineken», откупорил свою и пил до тех пор, пока не опустошил.

— Ааа! — крякнул он, — есть хочешь?

— Коньячку я бы выпил.

— Ух, ты! Ну давай!

Он наполнил два граненых стакана до самого верха.

— За тебя, дорогой! — сказал он.

Мы отпили по глотку. И потом, добыв из холодильника кульки с какой-то едой, жадно ели.

— Пусть теперь твои клеточки подождут, — сказал Жора.

Это была шутка. Так рассуждать было просто преступно. Наши клеточки (эпителий мочеиспускательного канала Брежнева) уже часа полтора пребывали в состоянии стресса, они нуждались в нашей помощи, возможно, над ними нависла угроза гибели. Каждый из нас это прекрасно понимал, мы были предельно собраны и напряженно думали, с чего начать. А коньяк и пиво, и съестные припасы были лишь поводом для того, чтобы не выдать своей беспомощности при выборе правильного решения.

— Ну, старик, — сказал Жора, — ты это хорошо придумал.

— Что именно?

Жора не ответил. Я посмотрел на него — он сидел в кресле и, как всегда казалось, спал. Он думал о чем-то своем и уже не слышал меня. А я был совершенно уверен, что сегодня, через час-другой, мы станем свидетелями потрясающих событий, может быть, откроем для человечества новый день. Новую эпоху, эру. Да-да! Если нам удастся осуществить задуманное… Содрогнутся устои мира! Наша идея работает на прогресс человечества, и я молил Небо, чтобы Оно не осталось безучастным к нашим потугам, освятило наши действия и оправдало наши надежды на прекрасное. Ведь все прекрасное приходит с Неба. Мы пили пиво, жевали ломтики холодной ветчины и плавленые сырки «Дружба» и молчали. Наши клеточки терпеливо ждали, когда Жора произнесет, наконец, свое «нам, апредиленно, пора». Стаканы с коньяком так и остались наполненными. Коньяк подождет. Так в полудреме и полужевании прошла ночь. Мы вздремнули вполглаза, и к шести уже были на ногах. Не помню, кто из нас прокричал тогда тихое: «Пора!». Это случилось под утро, когда мы увидели сквозь щелочку между тяжелыми желтыми шторами сиреневую полоску рассвета.

Итак, — началось…

— Есть, — сказал Жора, — кажется, есть. Смотри...

Он возился с клетками мочи Брежнева, выводя их из состояния стресса. Он ухаживал за ними, как за невестой, что-то приговаривая и припевая, подкармливая всякими высококалорийными препаратами и добавками, витаминами и микроэлементами…

А к девяти уже стянулись и наши ребята. Как только все были готовы к работе, раздались первые команды. Жорин голос был смел и звонок:

— Кака, стимуляторы фагоцитоза… Ты не забыла? И контактин!

Какушкина только всплеснула руками.

— Ах! Жорочка!.. Я сейчас…

— Побольше мелатонину! Лей стаканами! — орал Маковецкий, — гормон молодости ему не повредит!

Мелатонин в нанодозах и вправду омолаживал клетки.

— Жор, — Света Ильюшина просто прилипла к Жоре, — а мы клонируем Переметчика?

Жора улыбнулся:

— Какого Еремейчика?

— Ну, не сейчас, в будущем!

Жора улыбался:

— Какое будущее?!

Ему бы белый мундир, да чтобы на нем — звон медалей на груди! — подумалось мне. Роль капитана дальнего плавания была бы сыграна им безупречно. Наше море как раз штормило, но корабль победоносно разрубал носом волны жизни генсека. Капитан гремел:

— Тань, подкинь им еще АТФ и нашу гремучую смесь.

— Чего сколько?..

— Не жалей!… — просил Жора.

Нам помогала Танечка, жена Васи Сарбаша, молчаливая и серьезная, безропотно выполнявшая все наши просьбы и поручения. Я делал то же самое с лейкоцитами слюны Брежнева.

— Анюта, прибавь, пожалуйста, света, — просил я, — им темно.

— Ага, счас… Но я — Таня, Татьяна. Рест, ты бы привез всех их сюда.

— Хорошие люди должны быть вместе, — поддакнула Ирина.

— Ой, Тань, прости, пожалуйста…

Не первый раз я называл Жориных ребят привычными для меня именами. Они относились ко мне с пониманием.

— Ты опять ими бредишь, — сказал Жора.

Мне на это нечего было сказать.

— А что бы делала Тина, появись она здесь ненароком? — спрашивает Лена.

— Понятия не имею. Разве что…

— Что?..

— Понятия не имею!..

И наши подопечные не подвели — клетки ожили, откликнулись на наши усилия вернуть их к жизни и были благодарны за это. Они вырвались из плена тучного стареющего тела своего хозяина и обрели вторую молодость. Этому невозможно было не радоваться, и мы радовались вместе с ними. Это был безусловный успех! Мы ликовали! Но это еще не была победа над старостью. Главное же дело, конечно, было в том, что мы убедились в жизнеспособности клеток. А во-вторых, — нужно было ответить на вопрос, сколько в геноме нашего подопечного осталось активных генов, поддерживающих жизнь всего организма. Это была чрезвычайно трудная проблема. Мы понимали, что в течение ночи, как бы мы ни старались, ответы на эти вопросы нам получить не удастся. И готовы были работать денно и нощно, чтобы время от времени в тишине лаборатории раздавалось тихое «Есть!». Мы ликовали! Никто, разумеется, нас не тревожил. Теперь в помощи наших ребят мы не нуждались, и Жора запретил им приходить на работу. Телефоны были отключены, иногда наше одиночество нарушала Ирина, чтобы пополнить съестные запасы и забить холодильник пивом. Все. Больше никто живой не проникал в наше логово. Назойливо жужжал вентилятор, щелкали термодатчики, мигали разноцветные лампочки... Жизнь не замирала ни на секунду. Мы поочередно дежурили у камер, где роскошествовали наши питомцы, спали урывками на полу или на столах, или сидя в креслах, ели наспех и тянули из холодных запотевших жестянок ледяное пиво. Мы ликовали! Только коньяк оставался нетронутым. Когда стало ясно, что мы близки к цели (на пятый или седьмой день), Жора спросил, что же мы будем делать с нашим открытием.

— Ничего, — сказал я, чтобы что-то ответить, поскольку вопрос не нуждался в ответе.

Иногда мы обсуждали наше будущее, но слова, которые мы произносили, его не проясняли. Это было непередаваемо. Наше будущее было трудно себе вообразить.

— Оно размыто, как юношеские годы Иисуса, — сказал Жора. — Будущее — это страна без границ.

Мы спорили. Гены работали как часы. Мы убедились, что этой работой можно управлять, как лошадью. Гены были чутки к нашим командам и смиренно послушны. Вскоре мы установили, что гены жизни нашего клиента процентов на девяносто уже исчерпаны. Они напрочь заблокированы, и считывание с них генетической информации возможно только при определенных условиях специальными средствами и способами. К тому же, так называемое «число Хейфлика» — максимально возможное количество делений для нормальных человеческих клеток — равно не пятидесяти, как это наблюдается у здоровых людей, а всего лишь семи.

— Еще несколько делений, — сказал Жора, — и наступит…

Он пытался раскурить свою трубку.

— И наступит конец. Конец генетического кода вождя. Просто конец.

— Если открыть шлюзы для здоровой информации, — рассуждал я, — и заблокировать гены всех его болезней и стенокардии, и геморроя, и атеросклероза, и...

— И что?

— Он может жить еще лет пятнадцать-двадцать. А может и все пятьдесят.

— Почему не семьсот восемьдесят шесть, как Самуил? Кто-то жил даже дольше. Кажется, Мафусаил…

— В самом деле!

— Но зачем? — спросил Жора.

Я посмотрел на него — он улыбался. Эту его самодовольную улыбку я хотел погасить своим крепким вопросом в лоб: «Это ты организовал за мной слежку?».

— Зачем? — снова спросил он и взял свой стакан.

Теперь улыбался я. Своим дурацким «зачем?» Жора всегда выбивал у меня скамейку из-под ног. Что на это ответишь? У меня опускались руки, когда я слышал этот иронично-насмешливый шипящий звук, летящий над моей головой. Единственная мысль «увернуться бы!» заполняла мой мозг. Правда, время от времени, произнося его, Жора будил во мне желание побыстрее добиться желаемого результата. Я знал, что он знал, как на меня действует его вопрос и ничего не предпринимал, чтобы изменить ситуацию. Да и как можно было уйти от того, что всегда было с нами?

Я молчал, а Жора, не замечая моего кричащего молчания, тем временем наполнял мой стакан.

— Бери, — сказал он.

Мы сделали по два-три глотка и стали доедать остатки ветчины.

— Слушай, — вдруг сказал он, — не лучше ли нам заняться этническим оружием, а? — Прекрасная перспектива!

Я даже перестал жевать ветчину.

— С чего бы это?

— Этническая чистка…

— Бред, — сказал я, — голый фашизм.

— Избирательность — прекрасная штука. Не обязательно уничтожать ненавистный этнос. Можно стрелять в любой геном… На выбор.

— Я представляю себе…

— Очень слабо, — сказал он, — это ведь господство над миром. И какая это дьявольская страсть — повелевать! А? А?!!

— Наполеоновские планы…

Жора не слушал меня.

— Если добиться того, чтобы гены слышали твое слово…

— Гаряев…

— При чем тут Гаряев?! Мы ведь умеем посильнее Гаряева. А телевизор и радио — наше оружие — теперь в каждом доме. Ты представляешь себе размах?! Плюс двадцать пятый кадр…

Когда-то, совсем недавно, Жора уже делал попытку обсудить со мной возможность применения этнических пуль, я уклонился, и вот он опять прицелился прямо в мой глаз.

Затем Жора встал, тщательно вытер пальцы обрывком газеты и, подойдя к вешалке, снял чье-то пальто.

— Ты куда? — спросил я.

— Слушай, а кто такой этот Переметчик?

Я пожал плечами: да никто! Пустота, пыль, мол, чердачная пыль. Жора тоже дернул скальпом, мол, зачем нам эта пыль, мол, просто — пф!.. И все тут!

— Ты уходишь? — снова спросил я.

— Подрыхну маленько…

Он подошел к дивану и, не раздеваясь, бросил на него свое большое вялое тело. Затем небрежно натянул на него синее драповое пальто и затих. Выспаться! Это была наша мечта. Я так и не спросил у него, замечал ли и он за собой слежку. А что если и он знал, что за мною следят? Но как можно?! Зачем?!! Когда я убедился, что клеткам ничего не угрожает, и теперь они могут жить вечно, я тоже растянулся на какой-то кушетке. И тотчас уснул. Пусть следят…

Но нередко мою радость омрачали мысли об Азе и ее малыше: как они там? И тогда я звонил Юле: «Привет!».

 

Глава 9

— Ты спрашиваешь, почему именно Брежнев?

— Да.

— Из всех живых вождей он был для нас самым близким и, пожалуй, самым доступным. Нашим спецслужбам ничего не стоило подпустить нас к нему. Во-вторых, вождь был стар и немощен, и как материал для изучения очень нам подходил. Наконец, он был вождь. Пусть там говорят что угодно, но он правил страной не слабее Римской. И много чего другого…

Нам нелегко было завоевать доверие генерала и пробиться сквозь толпу тех, кто суетился вокруг власти. Все эти член-корреспонденты и академики, работающие в официальной медицине, вся Академия Наук, прикормленная из рук правительства, стояла у нас поперек горла. Впрочем, это ведь обычная конкуренция, борьба за место под солнцем. Нас здорово выручила наша «гремучая смесь», коктейль разных генов. Мы и сами не ожидали такого разительного успеха. Наш генерал хорошенько на этом грел руки, поэтому так отчаянно нас защищал. Мы даже ездили на правительственных авто и уже мечтали о совсем дерзких вещах. Козни, конечно, были, но он с ними успешно справлялся. По его рассказам он беспощадно боролся с нападками, и доходило до того, что самых яростных наших противников приходилось устранять физически — да, он так и говорил: «стирать в порошок». Когда он приходил к нам с известием об очередной расправе, мы с Жорой старались закрыть ему рот, чувствуя свою вину в случившемся. Мы не терзались угрызениями совести, но слышать всего этого не хотели.

Нам нужно было убедиться самим, способны ли мы продлить чью-то жизнь (не мушек, конечно, не крыс и мышей, не слона и не какой-то там тли) хоть на час или день. Но этот час или день должен быть нашим. И этим «нашим» мы должны распоряжаться по своему усмотрению — сокращать и удлинять, мерить, резать, кроить.

— А что ваш предыдущий высокопоставленный пациент, — спрашивает Лена, — он…?

— Да, миллионы исправно поступали на наши счета. Ему перевалило, кажется, за… Но нас уже влекла мысль о клонировании.

Вот мы и бились над этим, вот Жора и дергал меня за ниточку честолюбия: «зачем?!». Мы понимали друг друга и без этого дурацкого «зачем?!». Конечно, можно было идти традиционным путем, как все — размотать ДНК Брежнева, вырезать куски, хранящие информацию о болезнях, и заменить их «здоровыми». Нужно было это проделать с каждой «больной» клеткой всего организма. Как? Мы собирались решить эту задачку с помощью наносом, этих вездесущих молекулярных инструментов, использование которых позволило бы провести прецизионный ремонт генетических поломок. Наносомы уже широко использовались в мире. Жорины ребята прекрасно освоили технологию их приготовления в нашей кухне, и мы были готовы сварить эту молекулярную кашу. И конечно же, мы жаждали присобачить к выхолощенному геному Брежнева куски генов секвойи и черепахи, точно так, как мы это применили для нашего покровителя-монархиста и для многих других. Наша тактика себя оправдала, и мы не думали от нее отказываться. В случае удачи нас ждали успех, награды, слава, в случае неудачи — мы не знали бы, куда бежать, где прятаться и как жить дальше. Мы рисковали? Еще бы! Наши головы висели на волоске над черной пропастью жесточайшей расправы, и дамоклов меч был наготове. И все же мы оправдывали этот риск будущей свободой. Да, шкуру, которую мы бы получили за час жизни Брежнева, мы достойно разделили бы между собой, всем бы досталось по хорошему куску, но главное — этот кусок сделал бы каждого из нас спокойным, добрым, сытым и свободным. И чуть-чуть счастливее! Ибо, что такое свобода, как не ощущение счастья? Ну и, по крайней мере, мы просто хотели удовлетворить свое любопытство.

При работе с клетками Брежнева, меня так и подмывало высветить их в «Кирлиане», уточнить, так сказать, меру их избранности. Какова их аура?

Это не составляло большого труда, но до этого пока не доходили руки. А Юрка Маковецкий, в совершенстве овладевший методикой Кирлиана, вдруг стал лейтенантом пограничных войск. В самом центре Москвы!

— Кто такой Маковецкий?

— Да так…

 

Глава 10

Однажды Жора спросил меня в лоб:

— Слушай, тебе не кажется, что мы просто стучимся не в ту дверь?

Значит, сомнения терзали и Жору! Прошел месяц. Под вечер подъехал наш генерал и потребовал отчет.

— Вы сидите тут на сдобных хлебах, дуете пиво и жрете балык...

Мы молчали. Жора полулежал в своей излюбленной позе — с ляжками на подлокотниках кресла. Он даже век не поднял, когда тот вошел: курил трубку. Я тоже не спорил. Такой тон был в стиле поведения генерала, он понимал, что мы работаем, что называется, на износ, и мы знали, что в конце концов он произнесет свое крепкое кривое слово.

— Этот наш старикашка будет жить или нет?

Вопрос был поставлен колом, и каждый из нас знал, что ответа здесь может быть только два: «да» или «нет». И мы продолжали молчать.

Генерал не любил Брежнева, но эта его нелюбовь никого не интересовала. Была цель, были средства, надо было выполнять свой долг и взятые обязательства. Генерал налил себе коньяку и выпил.

— Что мне ему сказать? Вы же понимаете, что у него сотни шептунов, он никому не верит и мои уговоры подождать еще день или два ему до лампочки...

Мы знали, чем весь этот разговор закончится, поэтому Жора взял на себя смелость сказать:

— Мы готовы...

Генерал на мгновенье умолк, рука его непроизвольно потянулась к кобуре, затем снова к бутылке.

— Нам необходимо следующее, — продолжил Жора и взял трубку в обе руки так, словно собрался вручать ее генералу как саблю. Я знал этот его жест — он принял решение.

На мгновение в комнате воцарилась тишина. Затем генерал произнес:

— Ну?..

— Первое, — сказал Жора и положил трубку на стол, — никто к нему с завтрашнего дня не должен прикасаться.

— К кому? — задал дурацкий вопрос генерал.

Жора выдержал паузу, снова взял трубку и сделал затяжку, медленно выпустил из себя облачко дыма и продолжал:

— Второе...

Я взял сигарету и тоже закурил.

— Второе, — повторил Жора, — его нужно усыпить, в смысле — обездвижить, словом, выкрасть на пару дней, пока мы будем с ним возиться…

Было начало ноября, приближался всенародный праздник, и все, что требовал Жора от генерала, исполнить ему было сложно.

— Хорошо, — сказал, в конце концов, генерал. — Но если...

— Никаких «если», — оборвал его Жора, — теперь я генерал! Ты же…

Генерал умолк, перевел взгляд на Жору, секунду подумал, налил себе снова в стакан. А Жора оседлал своего боевого коня: ему нужно было пропитать генерала чувством его, генерала, огромной вины.

— Ты — не человек, ты — растение, — тихо произнес Жора, глядя генералу прямо в глаза. — Но не кактус, не баобаб и даже не киви. Ты даже не репейник — ты никогда не станешь Хаджи-Муратом! Ты — ползучая зелень, пригодная разве что для корма баранам или для подстилки свиньям. И тебя непременно сожрет какая-нибудь корова…

Я поражался неожиданной смелости Жоры и понимал, что теперь никакие генералы над ним не властны, они для него — просто пыль, да, чердачная пыль, кролики, да, подопытные кролики... Раз уж вы идете ко мне, ползете, как жабы в мою пасть…

Как-то он произнес в сердцах:

— К богатству и власти, к свободе и славе нужно быть всегда готовым. Этому нужно учиться. А ты посмотри на этих держиморд-дармоедов! Разве они способны поделиться славой? А властью, а рублем? Дудки! А ведь щедрость — это первый признак красоты и величия, это вызов вечности. Отдавая частичку себя, ты обретаешь весь мир. Они не способны этого осознать, их кирпичные мозги не впускают в себя подобных мыслей. И вообще запомни: там, у них наверху, только вонь. Быть рядом с ними невыносимо, а прикоснуться к ним — значит провоняться на целый мир.

Я давно заметил, что Жора недолюбливал и был зол на тех, кто так или иначе ограничивал его свободу, но и создавал условия для безбедного существования. Парадокс.

Генерал проглотил Жорины слова, казалось, не обратив на них внимания. Только покраснел, как хорошо проваренный рак.

— Что я должен делать? — спросил он сдержанно.

— Взять жабу возрастом десять тысяч лет, — серьезно начал диктовать Жора, — тысячелетнюю летучую мышь… — генерал уставился на него стеклянными глазами, как на намеренно хамящего людям злого колдуна, но Жора тихо и уверенно продолжал: — высушить и пить порошок с молоком столетней кобылицы.

— Что ты несешь?! — возмутился генерал, не выдержав Жориного поведения, и рука его снова потянулась к кобуре. Какое-то время они ели глазами друг друга. — Гм, гм! — выдавил генерал из себя, и только после этого выпил.

— Он что, болен? — спросил меня генерал, когда Жора вышел.

— На всю свою умную голову, — сказал я.

Иногда Жора давал волю своим чувствам, и тогда доставалось каждому, кто стоял у него поперек дороги. Я молил Бога, чтобы этого не случилось со мной.

И все-таки мы тогда упустили еще один шанс испытать свои липосомы. Ведь достаточно было настоять на своем, сделать нашему клиенту крохотный укол, и мы бы, я в этом уверен, добились очередного успеха. Но уже в тот момент, когда Жора с желваками на скулах произносил свои злые слова, я понял, что никакого укола не будет.

Так, мне казалось, тратилось по пустякам драгоценное время, отведенное нам на земле.

 

Глава 11

Накануне праздника мы все-таки встретились с Брежневым, чтобы обсудить перспективы его дальнейшего лечения. Да, мы говорили откровенно и в высокопарном тоне, подчеркивая в своих речах судьбоносность и величие его личности, чтобы разбудить его внутренние резервы. Он слушал и кивал.

Когда речь зашла о возможном бессмертии — вечном существовании в форме клона, Брежнев остановил Жору поднятием своих роскошных бровей и коротко бросил:

— О каком бессмертии ты говоришь?

— Клонирование — это такой способ... — начал объяснять Жора, но Брежнев не слушал его:

— Сколько я еще буду жить?

Он приготовил носовой платок, чтобы промокнуть слезившиеся глаза и безрадостным взглядом уставился на Жору.

— В виде клона — вечно, — просто сказал тот.

Брежнев промокнул глаза, проморгался и, втянув порцию воздуха через ноздри, задал еще один вопрос:

— Ты не все понимаешь, что я говорю?

Тишина продержалась ровно секунду.

— Если вы не умрете, то не будете жить, — смиренно, как Иисус, произнес Жора; но тут вдруг у него на скулах заиграли желваки злости.

— Ты, видимо, не по годам туговат на ухо, — равнодушно констатировал вождь.

— Мы вас мумифицируем.

— Как Ленина? — Брежнев хмыкнул и задержал дыхание.

— Как фараона, — уточнил Жора.

Наш подопечный глубоко вдохнул, улыбнулся и сказал:

— На хрена мне ваше бессмертие? Я просто хочу немного пожить. Мне уже трудно дышать...

Наш последний довод — клонирование — вождь отверг.

— На прошлой неделе под колесами автомобиля, — сказал он, — погиб мой кот, умница и красавец. Это знак. Когда на меня было совершено покушение со стрельбой, он сидел на моих коленях. Две обоймы были выпущены в Берегового. Чтобы знал, как носить мои брови. Тогда кот меня спас. А сейчас — некому…

Все были наслышаны о черном коте, которого подарил Брежневу Далай-лама. Говорили, что вождь нелегко пережил смерть любимца.

— Так что ни хрена у вас не получится, братцы-кролики вы мои, — обреченно заключил он.

— Есть еще один надежный способ, — сказал Жора, — золотой эликсир даосцев в нашей модификации. Вообще-то от смерти уйти нетрудно, гораздо труднее…

Брежнев, скривившись, молчал, Жора тоже ждал. С нами работал китаец Ши-Ханг Ти — представитель Ассоциации верующих даосов. Он знал секрет напитка бессмертия, но разговорить его и вызвать на откровенность нам так и не удалось. Кое-что мы, конечно, у него выведали и, возможно, Жора хотел этим соблазнить Брежнева.

— Ну, — сказал, наконец, вождь, понукая Жору к дальнейшему рассказу.

— В одном из даосских монастырей, — издалека начал Жора, — жил старец Сунь Мин, возраст которого превышал пятьсот лет.

Знаменитые брови Брежнева заметно поползли вверх, он медленно повернул голову и, выпрямившись в спине, свысока посмотрел на говорящего.

— Ну? — повторил он снова.

— Этот Сунь Мин, — продолжал Жора, — долгое время жил на восточных островах вместе с гениями, владевшими секретом этого напитка…

— Не тяни, кхм-кхм, кота за хвост, — сказал Брежнев, привычно покашливая.

— В его состав входит девятьсот девяносто девять ингредиентов….

— Чего входит?

— БАВ, — пояснил Жора, — биологически активных соединений.

— Точно активных?

Жора кивнул.

— Ну?..

— В его состав входят киноварь, мышьяк…

— Ты хочешь отравить меня, как Наполеона?

— В гомеопатических дозах, — пояснил Жора еще раз, — минимум миниморум.

— Скажи по-русски.

— Киноварь, мышьяк, толченый алмаз, сперма девственника, — перечислял Жора, — мумие, ладан, мускус, рог единорога, маточковое молочко…

— И что, эта сперма и рог помогут мне… эта… ну… сам понимаешь…

— Еще как! — сказал Жора. — Кин-тан способен не только…

И тут я услышал от Жоры такой рекламный спич о «золотом эликсире» кин-тан, который не снился ни одной западной фармфирме.

— И все это замешивается на талой воде, добытой с высочайших горных вершин. Нужно только…

— Хорошо, — перебил Жору Брежнев, — давай свою сперму с рогами и алмазами. Попробуем еще и эту кашу, — напоследок он сплюнул. — Я уже столько вашего говна переел, что мне ничего не страшно.

Леонид Ильич с минуту постоял в задумчивости, затем подошел к Жоре, обнял его и неожиданно проговорил:

— Не, кхм-кхм, ешь сам свое говно.

— От смерти уйти нетрудно, — повторил Жора, — гораздо труднее…

— Ешь, ешь, — перебил его Брежнев, — кхм, сам, сам…

На этом наш разговор и закончился. Мы ушли от Брежнева не солоно хлебавши.

— Что «гораздо труднее»? — спросил я, когда мы брели к машине.

— Гораздо труднее, — сказал Жора, — уйти от нравственной порчи, вот что!

В тот день Жора был зол, как раненный вепрь, — о него можно было зажигать спички. Я прежде никогда не видел его таким разъяренным.

 

Глава 12

— Понимаешь, — говорю я, — чему только не учат людей, наполняют черепа всякой всячиной, образовывают, но...

— Понимаю.

Я смотрю на нее.

— Правда?

Она кивает.

— Но все эти знания только уводят людей от истины, верно?

Она кивает.

— Люди в растерянности: они не знают, где они, кто они, зачем?..

— Да, верно.

— Они говорят и думают на английском, немецком, французском, русском, на иврите и хинди, лопочут по-китайски вместо того, чтобы говорить и думать по-человечески.

— Да.

— Французский воробей, — продолжаю я, — с первого “чик-чирик” понимает еврейского, лошадь понимает лошадь, слон — слона и букашка — букашку. А люди?

Она слушает.

— Они придумали проблемы отцов и детей, белых и черных, сильных и слабых, богатых и бедных... Какая чушь!

— Да.

— Взаимопонимание — величайшее чудо из чудес. Так в чем же дело? Требуется язык взаимопонимания. Эсперанто! Но доступный каждому, как каждому воробью доступен язык зерна или продолжения рода. Попробуйте напоить верблюда, не испытывающего жажды! Закон потребления воды сидит в его шкуре, в горбах, и никто не в состоянии этот закон изменить. А люди? У гроба ведь карманов нет, нет. Требуется жертва. Такая же, как Иисус. Самопожертвование ради взаимопонимания и обретения повсеместного счастья. Разве не так?

Она снова кивает, она согласна.

Мне нравятся эти ее короткие односложные утверждения и кивки, которыми она участвует в разговоре, в большей части соглашаясь с моими взглядами и не провоцируя спора, который всегда, считаю я, уводит от истины, убивает ее тщеславными посулами. И я благодарен ей за это желание слушать и своим молчанием поддерживать тему разговора. Я доверяю ее чутью, интуиции, как доверяю собственной коже.

Когда она лежит совсем рядом в домашнем халатике, я не вижу ее обгоревших на солнце, пылающих румянцем ног, тонкого девичьего стана, не вижу ее глаз, живого восхищенного взгляда, не слышу, как бьется в ее груди большое открытое сердце…

Я ослеп и оглох? Умер?

— Помнишь, Флобер в конце пытался нарисовать картину жизни людей...

— В конце чего?

— Жизни. Он написал умную книжку — «Бювар и Пекюше». Два старика рассуждают о значимости наук...

— Не помню.

— Ее никто не читает: ужасно скучно.

Она тоже не читала ни «Бювара», ни «Пекюше», тем не менее мне нравятся эти тонкие белые кисти рук, длинные пальцы с перламутровыми ноготками.

Половина восьмого.

— Где мы сегодня ужинаем? — спрашиваю я.

— Что же было в Копенгагене, — спрашивает Юля, — чем закончился саммит?

— Ничем.

— Ты так считаешь?

— Уверен.

— Почему?

— А ты как думаешь? — спрашиваю я.

— Потому что люди, — произносит Юля, — не воробьи… И даже не букашки…

Господи, думаю я, нельзя же так неистово любить ее!

И, не стесняясь, кулаком утираю слёзы…

— Ты… ты плачешь?

— А ты как думала!

 

Глава 13

Главный государственный праздник помешал нам еще раз заполучить Брежнева для продолжения лечения. У нас все было готово для инъекции наносом, но его уже успели перехватить кремлевские медики, чтобы подготовить к выходу в люди. Они сделали ему подвязки, подпорки, подвески, подкладки, упаковали в соответствующие одежды и выставили для обозрения ликующему народу. Как символ власти. Ему помогали приветственно махать рукой и поворачивать голову из стороны в сторону… Кукла на ниточках! Все было солидно и чинно. Говорили, что торс его подпирал и удерживал жесткий корсет, а на ноги были надеты железные, не сгибающиеся в коленях латы. Как трубы. Кукловоды постарались отменно! Говорили даже, что вместо вождя выставили двойника. Все это, конечно, походило на выдумки злопыхателей, но, вполне вероятно, что в этих сплетнях были и крупицы правды. Кто теперь знает?..

Было холодно и вьюжно, мы не пошли на Красную площадь, сидели у Жоры в Сокольниках, хлебали грибной суп с гречкой и даже ни о чем не спорили. Молча пялились в телевизор, наблюдая за тем, что происходит на главной площади страны. Ирина еще спала, а нам было любопытно, как выглядит Брежнев с трибуны Мавзолея в цветном изображении. Мы жили ожиданием его появления на экране, но он не спешил к нам на встречу. С экрана на нас глядели радостные возбужденные лица трудящихся, уверенно шествующих по брусчатке, звучали бодрые призывы и величания, слышались речи героев труда. Комбайнеры и доярки, космонавты и поэты — все говорили о достижениях, забыв, какими усилиями они им достались, ведь праздник. Зная истинное положение вещей, конечно, можно было поверить, что на трибуне будет двойник, поскольку самому Брежневу уже не под силу было передвигаться и в течение всего мероприятия оставаться на ногах. И все-таки вскоре мы увидели его — в демисезонном пальто и пыжиковой шапке. Его роскошные черные брови никак не свидетельствовали о дублере.

— Ха-ха-ха, — без всякого выражения засмеялся Жора, — ты только посмотри, какой он молодец, ведь держится. Ха-ха-ха…

Подошла Ирина.

— Ух ты! Еще и неплохо выглядит!

— Да нет, — сказал Жора, — выглядит он неважно… Мне он больше напоминает мумию…

— А что, похож! — простодушно переменила мнение Ирина.

Крупным планом лицо Брежнева не показывали, вероятно, из опасения высветить издержки макияжа. Несмотря ни на что мы подозревали, что на трибуне стоял двойник. Казалось, иначе и быть не могло, ведь настоящий Брежнев в это время проходил премедикацию, и мы вот уже третьи сутки безвылазно сидели дома и ждали звонка.

— Жор, — сказала Ирина, — бросьте вы его, а? Ведь вам нужен просто старый человек, но отнюдь не столь больной?

— Да мы, собственно, и не очень-то…

— Когда человек болен, — негромко проговорила Ирина, — грешно ему пытаться работать. Не так ли?

Так как мысль о двойнике не покидала нас, то мы решили, что он был — вылитый вождь. Ему привесили роскошные брежневские брови, нафабрили губы и щеки, надели на нос очки... Ему явно было около пятидесяти лет, но дело требовало, чтобы он выглядел постарше, и его состарили. Озвучил его мастер разговорного жанра Гена Азанов. Вся приветственная речь была записана, и стоило нажать кнопку, толкнуть двойника в бок и «фанера» бы сделала свое дело. На всякий случай человек, стоящий на трибуне, рот не открывал, снизошел лишь до помахиваний открытой ладошкой. Все было чинно-благородно, говоря языком Зощенко. Камера скользила по сияющим лицам москвичей и гостей столицы, по трепещущим на ветру разноцветным флажкам, реющим воздушным шарам. Гремела музыка, всеобщая радость побеждала оставленные дома огорчения, праздник рос и ширился...

К Брежневу мы так и не попали. Как там его ни премедицировали, как ни старались, ни пыхтели над ним, он умер через день после праздника Великого Октября. Умер во сне… Гроб в красном кумаче с черными лентами установили на артиллерийский лафет. Как и полагается, звучали скорбные речи... Три дня страна была в трауре.

Мы просто вышли на улицу прогуляться.

— Жор, — а где твое драповое пальто, синее? — спросил я.

Прямо на свою синюю кофту он надел не по сезону белый длинный до колен полушубок.

— Где-где?.. — сказал Жора и натянул на голову, по самые глаза, желтую заячью шапку с опущенными ушами. — В Караганде.

Зима была уже на пороге.

 

Глава 14

Стало холодно. Москва недружелюбно встречала гостей свирепыми порывами ветра, грозным пугающим ходом низких свинцовых туч, стылыми булыжниками мостовых. Кутаясь в капюшон куртки, я стоял в очереди к Ленину. Часовые со стеклянными глазами, стоящие у входа в Мавзолей, своей недвижностью напоминали каменных статуй, одетых в парадную форму. Отрешенные лица и белый взгляд, устремленный куда-то поверх людей — казалось, мертвецы стерегли покойника.

Каждый раз, бывая в этой усыпальнице и глядя на усопшего вождя мирового пролетариата, я искал и не находил в нем ничего пролетарского. Хотя вовсе не обязательно, чтобы учитель был одного сословия с учениками, но как-то невольно думалось об этом... И пример Хаммурапи, Конфуция, Сенеки и многих-многих других, кто стал великим учителем человечества, в данном случае казался неприменимым. Мне трудно было представить, что полвека тому назад этот гений держал на себе любопытное внимание всей земной цивилизации: «Да здгавствует коммунизм — светлое будущее всего человечества!». Не потому трудно было представить, что Ленин не соответствовал этому масштабу и значению, а потому что простые люди понимали, любили и передавали из уст в уста его великую теорию. Это поражало!

Ступенька за ступенькой я подбирался к святая святых нашей истории — к человеку, провозгласившему, что оплотом мира является всеобщее равенство, братство и справедливость. Мне надо было еще раз на него взглянуть, на его восковое чело и губы, замершие на последнем слове надежды. Или проклятия? Этого никто не знает. Я и раньше часто приходил сюда, чтобы стоя в очереди, в абсолютном одиночестве (лучшего места для размышлений в Москве не найдешь), думать о своих клеточках. Меня не оставляла мысль о создании клона Ленина. Можно ли оживить ДНК мумифицированных клеток? У меня всегда находилось часа полтора для обдумывания наших проблем. Булыжники мостовой на Красной площади вели к одной цели и не давали мысли сбиться с пути. Шаг за шагом я анализировал все возможности реанимации ДНК, строил планы. Мумии фараонов толпились в моем воображении, как песчинки в песочных часах. Если нам удастся...

Когда я проходил мимо стеклянного колпака, под которым в подслеповатом серо-желтом свете лежал Владимир Ильич в темном вечернем костюме, мне пришло в голову, что если мы его оживим, то есть, клонируем… Если нам удастся вырастить его клон… У меня даже мурашки побежали по спине от предвкушения такого научного подвига. Именно: подвига! И засияла надежда: а если он, новый Ленин, возьмет и достроит коммунизм в отдельно взятой стране! Да! В России! Или где-нибудь в Швейцарии, или, на худой конец, на так полюбившемся ему Крите, или Капри, или на острове Пасхи! На отдельно взятом квадратном километре…

Признаться, я не всегда принимал Ленина. Листая его «Философские тетради» или «Как нам реорганизовать рабкрин?», я ловил себя на том, что ни одна жилка, ни один мой нерв не желают участвовать в реорганизации рабкрина. Но не всем же это предначертано! «Материализм и эмпириокритицизм» угнетал своей филигранной логикой. Но и логикой, увы, наделены лишь избранные. Атом неисчерпаем! Я читал это и разогревал себя идиотскими теориями, крича в мыслях: «Ну и что с того?!» И понимал, что не прав, ибо не все уяснил из написанного, но это-то и раздражало! С моей точки зрения, в работах Ленина нет ничего теплого, задушевного, например, как в любовных романах для дам. Теперь даже смешно вспоминать об этом! А тогда я возмущался — ни слова о любви. И это у вождя мировой революции, на каждом шагу повторявшего о счастье для людей! Как же можно преобразовать жизнь или осчастливить людей, не сказав ни слова о каждодневной заботе? Я думал, что ведь люди не признают однобоких суждений и высокопарных речей. Где я видел однобокость, в чем — высокопарность? Но я накручивал себя дальше, что в работах Ленина нет простоты жизни, — и это опасно для жизни. Для меня, думал я, милые забавы Гаргантюа, усатые подвиги пучеглазого Дон Кихота или туго набитые оптимизмом жульничества Остапа Бендера более понятны, а значит, они гораздо прекраснее и жизнеутверждающее против всех ста сорока томов философского наследия Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина и всей «Истории КПСС». Я не понимал исторических и диалектических материализмов, капитализмов, социализмов и коммунизмов, даже не различал, где название теорий, а где — социально-экономических формаций.

Что и с чем я сравнивал? Зачем сам себя выгораживал, во имя чего себе врал? Но так было.

— И империализмов же? И рынка?

— Да. Мне были более ясны и милы Гоголь, чем Гегель, Бабель, чем Бебель… Простая случайная мысль о письмах Сенеки, Флобера или того же Ван Гога приводила меня в трепет. И уж, конечно, читая Евангелия, невозможно не оглядываться на жизнь Христа, не прислушиваться к Его умным речам и притчам, не выискивать верную тропинку для своих поступков. И вот что еще меня поражало: как мог Ленин, однажды узнавший Христа, не воскликнуть о Нем: «Вот матерый Человечище!». Ведь даже какой-то там прокуратор Иудеи осмелился произнести свое «Се Человек!». А Ленин, Ленин — не удосужился.

Ну и что с того? Как-то я спросил об этом Жору.

— В своих работах, — сказал я, — он не приводит ни одной притчи Христа как, впрочем, и Соломона или Экклезиаста, ни одной Его заповеди. Это потрясающе! Почему?! Не был же Ленин так близорук и недалек, что не видел Его величия?

Жора тотчас откликнулся на мой вопрос.

— Знаешь, я и сам не в восторге от Ильича. Искренний поборник справедливости, ратовавший за счастье каждого на этой грешной земле (Жора ерничал?), не мог просто так взять и отмахнуться от Нагорной проповеди, перевернувшей умы многих поколений и до сегодняшнего дня приводящей в восторг своей изысканной ненавязчивой простотой миллионы людей на планете.

Жора ерничал?

— Неужели он не читал Евангелие от Матфея или Луки, или от Иоанна, не прорабатывал их с карандашом в руке? Как того же Маркса, Маха или Фейербаха? Читал. Читал! В его работах ни слова об «Апокалипсисе» Иоанна! Читал!!! Так в чем же дело? Он не мог поверить в воскресение Христа? Многие не верили. Многие и сегодня не верят. Попы, конечно, попы исказили Его учение. Религия — опиум для народа. Может быть. Религия — все это нагромождение ряс и обрядов, сытых заросших рож и тонкоголосых плаксиво воющих фарисеев, весь этот ладанный смрад и сверкание золотых крестов на жирных пупах, все это не может не действовать на чувства верующих. Но святое учение Христа о том, что Небо может упасть на Землю, что и на земле могут царить небесные добродетели, что восторжествуют-таки красота, нежность, справедливость и любовь, это учение, указавшее человеку Путь на Небо, не может не стать фундаментом для строительства новой жизни.

Жора секунду подумал и продолжал:

— Христос же старался как мог. Изо всех сил, кровью и потом Он убеждал нас следовать за Ним. Двадцать веков подряд, изо дня в день. Ленин не мог этого не видеть. Ленин не прислушался. И чем, позволь спросить тебя, закончилась его социальная инженерия? Пшиком! Нужно быть слепым, чтобы не видеть бесконечные толпы людей, следующих до сих пор за Иисусом, как овцы за поводырем; нужно быть глухим, чтобы не расслышать животворную мелодию Его «Любите друг друга» и набат колокольного звона Его «Горе вам, фарисеи и книжники…». Иисус — вот же матерый Человечище!

— Гений не слышит Гения… Обычное дело.

— Гения — да, но Бога! — возразил Жора.

— Он Его отрицает, — сказал я.

— Он отрицает религию, поповщину и это понятно. Но Бога!..

Жора усмехнулся.

— Он хотел Его перепрыгнуть, — сказал он, — но ему не хватило жизни.

 

Глава 15

Я вглядывался в запечатанные смертью глаза вождя в какой-то мистической надежде, что он вот-вот откроет их, привычно прищурит и подмигнет мне, мол, зря ты все это с моим воскрешением затеял. Я же не Иисус, а простой смертный, пытавшийся внедрить в современность свои идеи всеобщего счастья. Что вы еще хотите у меня выведать? Ходите толпами, как овцы, пялитесь на меня, как на девятое чудо света, сделали из меня мумию, как из фараона…

Но ни один мускул не дрогнул на его лице. Меня уже толкали сзади, и мне пришла в голову мысль, что ДНК Ленина легко натурализовать, оживить в каком-нибудь мощном биополе, скажем биополе ростка пшеницы. Или яйца черепахи, или красного перца. Это был знак судьбы. Я вышел из Мавзолея, наискосок пересек Красную площадь и зашел в ГУМ, чтобы спрятаться от ветра. Через минуту я уже звонил своему знакомому биохимику.

— У тебя есть знакомые в Ленинской лаборатории?

Секунду трубка молчала, затем биохимик спросил:

— У Збарского что ли?

— Да.

— Да все они наши, я их...

У меня радостно заныло под ложечкой.

— Я еду к тебе! — прокричал я в трубку.

У меня было желание выпить чего-нибудь горячего, но я не стал толкаться в очереди. Впервые в жизни мне захотелось поверить в осуществление своей мечты. Я понимал, что на пути встанут тысячи трудностей, но вера в чудо отметала мои сомнения. Я готов был драться, стереть с лица земли каждого, вставшего на моем пути.

— Выведи меня на кого-нибудь из мавзолейной кухни, — попросил я бородатого парня в очках, с кем мы когда-то на вечеринке у Ирузяна обменялись телефонами. Я не помнил даже его имени. Илья (я взглянул на визитку), ни о чем не спрашивая, тут же позвонил. Никто не брал трубку.

— Они на месте, — успокоил он меня, — перезвоним через три минуты.

Прошло целых пять минут, в течение которых я то и дело поглядывал на часы, Илья возился со своими пробирками, а вместе мы обменивались ничего не значащими фразами (Как дела?.. Терпимо...), затем Илья снова набрал номер.

— Привет, — сказал он в трубку, и у меня чаще забилось сердце.

Через час я был в лаборатории, сотрудники которой обслуживали сохранность праха Ленина. Все их профессиональные усилия были направлены на то, чтобы его не коснулся тлен. Задача была трудной, сравнимой разве что с превращением свинца в золото, но ответственной и благородной. Алхимики современности! И плата за их труд была высокой.

Меня встретили прекрасно и вскоре мы уже пили кофе и шептались с неким Эриком в уютном уголочке. Мы вспомнили всех наших общих знакомых, Кобзона и Кио, Стаса и Аленкова, Ирину и Вита, Салямона, Баренбойма и Симоняна, и конечно же, Жору, поговорили о Моне Лизе и Маркесе. Эрик был без ума от Фриша, а Генри Миллер его умилял.

— Слушай, а как тебе нравится Эрнест Неизвестный? Ты видел его надгробный памятник Хрущеву?

Я видел. Мы обменялись впечатлениями еще по каким-то поводам, Солженицын-де, слишком откровенен в своем «Красном колесе», а у Пастернака в его «Докторе», мол, ничего крамольного нет. То да се…

Помолчали.

— Мне нужен Ленин, — затем просто сказал я.

Эрик смотрел в окно. Где-то звякнуло. По всей вероятности, это упал на кафельный пол пинцет или скальпель, что-то металлическое. Затем пробили часы на противоположной стене. Казалось, и стены прислушиваются к моему голосу. Эрик молчал, я смотрел на чашечку с кофе, пальцы мои не дрожали (еще бы!), шло время. Я не смотрел на Эрика, повернул голову и тоже смотрел в окно, затем поднес чашечку к губам и сделал глоток.

— Что? — наконец спросил Эрик.

Видимо, за Лениным сюда приходили не редко, возможно, от настоящего вождя уже ничего не осталось, его растащили по всей стране, по миру, по кусочку, по клеточке, как растаскивают Эйфелеву или Пизанскую башни, или Колизей...

— Хоть что, — сказал я, — хоть волосок, хоть обломок ногтя...

— Все гоняются за мозгом, за сердцем. Зачем?

Я пустился рассказывать легенду о научной необходимости изучения клеток вождя, безбожно завираясь и на ходу сочиняя причины столь важных исследований...

— Стоп, — сказал Эрик, — всю эту галиматью рассказывай своим академикам. Я могу предложить что-нибудь из внутренних органов, скажем, пищевод, кишку...

— Хоть крайнюю плоть, — взмолился я.

Эрик улыбнулся.

— Идем, выберешь.

— Сколько? — спросил я.

Эрик встал и, ничего не ответив, зацокал по кафельному полу своими звонкими каблуками. Мы вошли в анатомический музей: привычно разило формалином, на полках стояли стеклянные сосуды с прозрачной жидкостью, в которых был расфасован Ленин.

— Все это он? — я просто опешил.

— Знаешь, — сказал Эрик, — мой шеф Юра Денисов…

— Юрка?! — выкатил я глаза, — Юрка Никольский?!

Эрик вопросительно взглянул на меня.

— Ты его знаешь?

— Хм! — я неопределенно хмыкнул. — Мы же с ним…

Я безбожно врал, ибо никакого Юрия Денисова-Никольского, конечно, не знал. Краем уха я слышал о том, что он является, кажется, замдиректора «Мавзолейной группы». А еще где-то читал, что в свое время Ленина бальзамировали Борис Збарский с Воробьевым, затем забальзамированное тело поддерживали в нужной кондиции и Сергей Мордашов, и Сергей Дыбов или Дебов. Лопухин, Жеребцов, Михайлов, Хомутов, Голубев, Ребров, Василевский… А также Могилевский или Могильский. Я начал перечислять Эрику всех, кого мог вспомнить, а он только смотрел на меня и молчал. Странно, но я помнил все эти фамилии. В конце концов я назвал и эту: Денисов-Никольский.

— Ладно, — примирительно сказал Эрик и, ткнув указательным пальцем в одну из банок, произнес:

— Все, что осталось…

— Это все?! — спросил я.

— Воруем потихоньку…

Эрик взял меня за локоть и, зыркнув по сторонам, почти шепотом произнес:

— Только для своих. Здесь кишка толстая, пищевод и кусочек почки. Там, — Эрик кивнул на запаянный сверху мерный цилиндр, — желудок, а там — сердце…

— Давай, — сказал я, — всего понемногу.

Эрик кивнул: хорошо.

— А кожи, кожи нет?

— С кожей напряженка, — признался Эрик. — Есть яички и член. Никому не нужны...

— Мне бы лоскуток кожи, — мечтательно произнес я.

Он не двинулся с места, затем высвободил руку из объятий моих пальцев и произнес, глядя мне в глаза:

— Ты тоже хочешь клонировать Ильича?

Опаньки! Я не был готов к такому вопросу, поэтому сделал вид, что понимаю вопрос как шутку и, улыбнувшись, кивнул, мол, ну да, ну да…

— Все хотят клонировать Ленина. Будто бы нет ничего более интересного. С него уже содрали всю кожу и растащили по миру. И в Америке, и в Италии, и в Китае, и в Париже... Немцы трижды приезжали. Только вчера уехали индусы. Все охотятся, словно за кожей крокодила. На нем уже ничего не осталось, только на лице, да и там она взялась пятнами. Если бы не я...

— Сколько? — спросил я, расценив его ворчание как намек.

— Все гоняются за мозгом, — возмущенно произнес Эрик, — ни яйца, ни его член никого не интересуют. Никому и в голову не придет, что, возможно, все его достижения и неудачи обусловлены не головой, а головкой.

Эрик глазами провинившегося школьника заглянул мне в глаза.

— Как думаешь? — спросил он.

— Это неожиданная мысль, — я кивнул и сдвинул плечом.

— Да, — сказал Эрик, — Ленин таит в себе еще много неожиданностей.

— Гений есть гений, — подтвердил я.

— Слушай, я это у всех спрашиваю, — сказал Эрик: — почему у него не было детей?

— Он же в детстве болел свинкой.

— Я тоже, — признался Эрик, — ну и что?

— Нет, ничего, — сказал я, — где это достоинство?

— Какое?

— Ну... член...

— А, счас...

Затем Эрик легко нарушил герметичность каждой из банок, взял длинные никелированные щипчики, наоткусывал от каждого органа по крошечному кусочку и преподнес все это мне в пенициллиновом флакончике, наполненном формалином.

— Держи. Ради науки мы готовы...

Я поблагодарил кивком головы, сунул ему стодолларовую банкноту. Он взял, не смутившись, словно это и была эквивалентная и достойная плата за товар. Сколько же стоило бы все тело Ленина, мелькнула мысль, если его пустить с молотка?

— Спасибо, — сказал я еще раз и удержал направившегося к выходу Эрика за руку. Он удивленно уставился на меня. — Кожи бы… — тупо сказал я.

Эрик молчал. Шел настоящий торг и ему, продавцу товара, было ясно, что те микрограммы вождя, которые у него остались для продажи, могли сейчас уйти почти бесплатно, за понюшку табака. Он понимал, что из меня невозможно выкачать тех денег, которые предлагают приезжающие иностранцы. Он не мог принять решение, поэтому я поспешил ему на помощь.

— Мы тут с Жорой решили...

Мой расчет оправдался. Услышав магическое имя Жоры, Эрик тотчас принял решение.

— Идем, — сказал он и взял меня за руку.

Мы снова подошли к Ленинской витрине.

— Крайняя плоть тебя устроит? — спросил Эрик, как торговец рыбой.

Я согласно кивнул: давай!

— Только…

— Что?..

— Понимаешь, он…

— Что?..

Эрик какое-то время колебался.

— Член, — сказал я, — давай член.

— Он сухой, мумифицированный, как… как…

Эрик не нашелся, с чем сравнить мумифицированный член вождя.

— Давай, — остановил я его пытливый поиск эпитета.

Он пожал плечами, подошел к металлическому шкафу с множеством выдвижных ячеек, нашел нужное слово («Penis») и дернул ручку на себя. Содержимое ящика я рассмотреть не мог, а Эрик взял пинцет и с его помощью бережно изъял из ящика нечто бесценное… Как тысячевековую реликвию. Затем он нашел пропарафиненную салфетку, положил в нее съежившийся член вождя и сунул в спичечный коробок.

— Держи!..

Когда я уходил от него, унося в пластиковом пакетике почти невесомую пылинку Ленина, доставшуюся мне, считай, в дар, он хлопнул меня по плечу и произнес:

— Только ради нашей науки. Пока никто ничем не может похвастать. Неблагодарное это дело — изучать останки вождей. Но, может быть, вам и удастся сказать о нем новое слово, нарыть в его клеточках нечто такое... Он все-таки, не в пример нынешним, был вождь. А Жора — умница. Я знаю, он может придумать такое, что никому и в голову не взбредет. Ну, пока...

Ни о каком клонировании не могло быть и речи. Эрик, конечно, шутил, и я поддержал его. Едва ли он мог всерьез предположить, что Жора на такое способен. Мы еще раз обменялись рукопожатиями, он опять дружески хлопнул меня по плечу.

— Привет Жоре и удачи вам.

— Обязательно передам, — пообещал я.

Мне хотелось подольше побыть одному, поэтому я не взял такси и не вызвал нашу служебную «Волгу». Я ехал по кольцевой линии метро через всю Москву. Уже трижды произнесли слово «Курская», а я все не выходил. Я испытывал огромное наслаждение от того, что частичка Ленина, покорившего полмира и угрожавшего остальной половине всенепременной победой коммунизма, лежала в боковом кармане моей куртки, и его дальнейшая судьба находилась теперь в моих руках. Вот как в жизни бывает! На «Текстильщиках» я вышел в половине первого ночи, затем автобусом сто шестьдесят первого маршрута доехал до Курьяново.

— Где тебя носит? — встретил меня Жора, — тебя все ищут...

— Подождут, — сухо огрызнулся я, не снимая куртки.

— Ты заболел?

— Коньячку плесни, а?

Жора замер, присел на краешек табуретки, затем потянулся к дверце шкафа.

— И мне? — спросил он, наливая в граненый стакан коньяк.

— И тебе.

Мы выпили.

— Поделись с другом тайной, — произнес Жора, улыбнувшись, — ты влюбился?

И мы рассмеялись. А затем болтали о чем попало, заедая коньяк апельсинами и остатками красной копченой рыбы. Привет Жоре от Эрика я так и не передал — из понятных соображений. Зато мне впервые посчастливилось увидеть Жору пьяным. Не знаю почему, но я этому радовался. Да и я, собственно, напился до чертиков в глазах: было от чего!..

— Ну, ты, брат, совсем плох, — заметил тогда Жора, — хочешь стать богом, а пить не умеешь.

Я, и правда, едва держался на ногах.

Могу поклясться, что в те минуты у меня не было ни малейшего представления о том, как я распоряжусь попавшей мне частицей Ленина.

— Да, позвони Юльке, — сказал Жора, — она тебя ищет.

Он впервые назвал меня братом.

 

Глава 16

Смерть Леонида Ильича не стала для нас неожиданностью. Страна долго и безукоризненно отдавала ему почести. Мы тоже грустили, попивая пиво, и жили ожиданием перемен. Каких перемен?! На что мы надеялись? Ведь с этой смертью рушились все наши планы и устремления. Все, чего мы уже достигли на поприще поиска бессмертия, теперь полетело коту под хвост. Мы, конечно, кое в чем поднаторели, но этого было мало, чтобы орать во весь голос радостное «Эврика!».

Пропал и наш генерал. Как в воду канул. Мы осиротели. О нас словно забыли. Ни одного звонка, ни одного посетителя. Шли уже затяжные осенние дожди, Москва стала сырой и серой, хлюпающей. Взамен Брежнева народу был явлен очередной Секретарь — скуластый узкоглазый шорец с малороссийской фамилией, по имени Константин. Мы знали, что у него тоже не все в порядке со здоровьем и его держали на учете наши конкуренты-академики. Кстати, они прочили ему недолгую жизнь. Мы своих услуг не предлагали. Зачем? Жорино «Зачем?» играло здесь не последнюю роль. Мы сутками сидели в Курьяново без дела и пили горькое вино разочарования и обиды. Король умер! Да здравствует король! Да, здравствует!

Вскоре умер и этот руководитель страны, а за ним и Андропов. Череда смертей правительственных старцев породила множество толков и пересудов. Из уст в уста кочевали слухи о свежей крови, и вот на политическую арену выпрыгнул Орби. Он забрался на самый высокий плетень и заголосил что есть мочи:

— Ку-ка-ре-ку! Пе-ре-строй-ка!..

Народ заждался молодых голосистых горланов, поэтому раскрыл глаза, прочистил уши. Всем было любопытно, что из сей суеты получится. Прошел год, потом два... Люди прилипли к экранам телевизоров…

— Какое совершеннейшее невежество, — возмущался Жора, случайно услышав очередные призывы вождя, — он же ни рылом, ни ухом… Но сколько в нем необузданной прыти! А ведь в мире нет ничего страшней воинствующего невежества! Этот Терминатор, не ведая сомнений, натворит нам такого…

Жора накаркал. Да, мы вдруг зажили как-то вкривь и вкось, земля ушла из-под ног и у нас пошла по-настоящему черная полоса.

— Слушай, — однажды в отчаянье произнес Жора, — не послать ли нам на хрен всех этих вождей!

 

Глава 17

— Понимаешь, — говорит Ли, — всё так сложно…

Я попробую упростить эту сложность:

— Вселенная, — говорю я, — всесильна. Чем? Своей кажущейся на первый взгляд ненавязчивостью и застенчивой беззащитностью. Но это только на первый взгляд так, до тех пор, пока мы не начинаем с ней спорить, не пытаемся уговорить Ее в Ее беспомощности перед нами, всесильными. Или пересилить Ее, победить. Но Она легко справляется с нашей силой и дает каждому то, чего он заслуживает по справедливости. И так — до конца дней наших. Так Она нас поучает. Она — справедлива! А нам кажется, что единственное, что Ей дано — развиваться. Да, Она стремительно разлетается во все стороны, пульсирует, коллапсирует... И мы с Ней, смотри! Каждый человек... Ты можешь идти или в ногу с Ней, и тогда Она несет тебя на своей теплой ладони сквозь крушения и невзгоды, или повиснуть свинцовой гирей на Ее быстрых ногах, но тогда берегись... Нет-нет, Она не мстительна, как человек. Она — справедлива. Все Ее силы направлены на восстановление справедливости. Это закон. Никто не смеет его нарушить. Она всегда права. Мы — Ее дети. И как мы к Ней относимся, тем Она нам и платит. Причины наших побед и поражений в нас самих... И знаешь, что важно — знать свое предназначение. И тогда вся Вселенная придет, примчится тебе на помощь.

— Разве, — удивляется Юлия, — ты так не думаешь?!

— Жизнь так устроена, что нельзя быть ни в чем уверенным.

— Даже в самых близких людях?

— Особенно в людях.

Наш спор, наверное, никогда не кончится. С высоты своего возраста и знания жизни я готов дать голову на отсечение, что лучше всего полагаться только на самого себя.

— Рассчитывать на любовь и преданность кого бы то ни было, — говорю я, — значит заранее обрекать себя на разочарование.

— Но тогда невозможно жить.

— Мы должны выстроить в себе свою крепость...

— Твою Пирамиду?

— Да, мою Пирамиду. Чтобы не идти от разочарования к разочарованию.

— Тебя многие разочаровывали?

— На каждом шагу.

— Ты и сейчас…

— Пока я не узнал Христа.

 

Глава 18

Как-то незаметно исчез и Михаил Николаевич. Кончился январь, за ним и февраль, мы раз за разом справлялись в банке о пополнении наших счетов — тщетно.

Вскоре мы оказались перед фактом, что наши закрома оскудели, запасы поистощились, а источник многолетнего благополучия — канул в лету. Как я сказал, пропал и генерал. Нас заела нужда. Виту даже пришлось прятаться от новой власти в Израиле. Мы оставались на месте, тем не менее вынуждены были искать любую возможность, чтобы хоть как-то поддерживать силы. Михаил Николаевич, по имеющимся у нас сведениям, то ли умер, то ли жил теперь где-то в Париже, и мы к нему не могли пробиться. Телефон, что по случаю нам удалось заполучить у его дальнего родственника, просто не отвечал, а лететь в Париж и искать его там — ну какой в этом резон? Мы ведь не какие-то вышибалы. Новый год не принес новых радостей. Полагающиеся нам ежегодные чаевые от Деда Мороза больше нас не беспокоили. И на том спасибо! Вероятно, он все-таки помер, решили мы, и оставили всякую надежду. Мы оказались в состоянии абсолютной прострации, небывалого коллапса. Первые дни навалившихся трудностей казались последними днями жизни. Мы были как в бреду. Страна нищала. Надеясь на лучшее завтра, пришлось и нам затянуть пояса. Наши дела пошли вкривь и вкось. Ни о каких генных рекомбинациях или клонах не могло быть и речи. Даже Жорин оптимизм не спасал. Жора бурчал:

— Те хоть были старыми и немощными, от них — ни пользы, но и зла никакого. А этот, с меченой репой, просто пугает своими речами и телодвижениями. У него, наверное, генов, как у Эллочки слов. Он, надутый спесью и чванством, продержится всего ничего…

Жора тогда ошибся.

Так продолжалось до тех пор, пока мы не оценили всю прелесть хаоса. Перестройка! Мы легко под нее подстроились.

Это было чудесно: вдруг ты оказываешься в такой непомерной нужде, что мировые идеи спасения человечества или продления рода людского вылетают из головы, как птицы из клетки. Дошло до того, что мы начали побираться: чтобы пообедать или поужинать, напрашивались в гости то к Чайлахяну, то к Симоняну или Салямону, а то и к самому Ирузяну. Аленков стал бывать у нас не так часто, но, приезжая, все-таки привозил чего-нибудь поесть: то кулек с овсяным печеньем, то яблок, а то и увесистый кусок ветчины. Такого обвала я просто не испытывал в своей жизни. И вот нужда — мать изобретательности — схватила нас за руки и потащила к свету. За нами оставалось несколько комнат с высокими пятиметровыми потолками в центре Москвы. Нет, мы не упали духом, просто жаль было терять время. Поблизости был Новый Арбат, наш любимый ресторан «Прага», кафешки и пивбары, где мы прежде часто бывали, и которые теперь без нас просто скучали. Как-то под вечер, когда пришло очередное неуверенное лето, и нам чертовски хотелось есть, мы с Жорой приехали в наш офис. Жора произнес:

— Что если нам открыть здесь лавчонку? Надо ведь выживать!

Я удивленно посмотрел на него, не понимая вопроса. Как бы ни было трудно, мне редко удавалось застать Жору в панике и никогда — в отчаянии. Он, как медведь, впадал на какое-то время в недолгую спячку, надеясь, что новый день принесет новую пищу. Мы выручили небольшую сумму денег, продав за бесценок допотопный микроскоп и могли позволить себе выпить пива и вдоволь наесться вареной колбасы. Но теперь… Он оторвал бутылку ото рта и снова спросил:

— Что ты умеешь делать, дорогой наш спаситель человечества?

Я улыбнулся и хмыкнул. Мы с Жорой знали друг друга, как брат знает брата. Долгое время мы изучали наши повадки и пристрастия и прекрасно представляли себе возможности каждого из нас.

Жора продолжал:

— Пришла, брат, пора зарабатывать на хлеб, как думаешь?

— Я врач, — сказал я.

Жора промолчал, явно неудовлетворенный моим ответом. Затем встал и начал передвигать стол, стоявший у окна.

— Я тебе не понравлюсь, — бросил он, — но выхода у нас нет.

Я все еще не понимал его намерений и действий, но таскал по его просьбе какие-то стулья, передвигал с места на место столы, тумбочки, вынес вешалку в коридор. Затем вымыл пол…

— А что, из тебя выйдет толк, — заметил Жора, — когда мебель была расставлена так, как ему хотелось, и мы присели передохнуть, — будешь моим ассистентом.

Я недоуменно уставился на него. Я смотрел на эту затею скорее с недоумением и ужасом, чем с наслаждением. Но мне было и любопытно: что из этого выйдет? Все это могло кончиться очередным провалом, и я мысленно готовил себя к нему.

— Здесь будет салон красоты, — сказал Жора.

— Что вы тут затеваете? — спросила Юля.

Я пожал только плечами.

— Помоги лучше, — оборвал ее Жора.

— Какой еще салон?

— Красоты.

— Какой еще красоты?

— Тебе следовало бы знать это: только красота спасет мир, — изрек Жора, — это определенно! И нас прокормит. Юль, скажи ему. Как думаешь?

Я неуверенно пожал плечами.

— Еще как прокормит, — уверенно произнес Жора, — идем…

Жора считал себя богачом, если вдруг обнаруживал в собственном кармане измятую трешку.

Потом мы притащили из коридора кушетку, нашли и выстирали старые измятые простыни, разложили шприцы и пинцеты, ножницы и даже скальпели, расставили уйму баночек и бутылочек, принесли журналы с картинками... Юля вымыла пол еще раз. Кухня красоты была готова через неделю, и вскоре появился первый пациент — дама с начальными признаками старения кожи лица и шеи, с угасающим блеском в глазах и звонким лающим кашлем. Крашеные волосы тяжелыми ржавыми слитками давили на ее полнеющие плечи, казалось, — еще мгновение и ее голова рухнет под их тяжестью, упадет на паркет. Я узнал дикторшу ЦТ и недоумевал: зачем Жора ее сюда привел? Репортаж неудачника? Но по его внешнему виду этого не скажешь. Он хоть всегда и одевался небрежно, но его небрежность была нарочитой, изысканной. Накануне съемок он тщательно чистил перышки и поэтому перед камерами тележурналистов выглядел безупречно: эдакий супермен-щеголь с чарующей улыбкой. Облачившись в накрахмаленный белый халат, предварительно весь накупанный и гладко выбритый, с коротким соломенным ежиком над высоким лбом, Жора распахнул перед дикторшей дверь.

— Прошу...

Я сидел в уголочке и наслаждался Жорой, как наслаждаются игрой великого артиста. Казалось, кожа лица дикторши всегда была единственным объектом внимания этого высоколобого синеглазого великана в белоснежном халате, накинутом на крепкий обнаженный торс. Врач он и есть врач. Гиппократ и Артист! Одним словом, Абу-Али ибн Сина! Каждый вечер сеансы по ювенализации дикторш телевидения повторялись в моем присутствии и без меня. Маски, массажи, примочки, оттяжки — все способствовало их бурному омоложению. Вскоре они бродили стаями по коридору, ожидая своей очереди. Дикторши ЦТ — это был первый успех. За ними потянулись жены высокопоставленных чиновников, актрисы кино и известные артистки. Я их видел теперь вживую. В жизни они оказались вялыми, тусклыми, тихими и даже больными, хотя я помнил их, геройски сражающимися на баррикадах, или смело входящими в горящую избу, или стремительно и бесстрашно бросающими свой самолет на таран врага.

Нам пришлось вспомнить недавнее прошлое…

Особенно эффективны были (наш конёк!) маски из свежей спермы кита (где ее Жора добывал, оставалось тайной) с алтайским медом, которые превращали наших пациенток в принцесс. И теперь, когда страна видела их на экране ТV или в кино столь похорошевшими, не стало отбоя от звонков и писем. Дикторы щедро делились своими ощущениями, тем самым невольно рекламируя Жорину технологию омоложения, и вскоре нам пришлось принимать посетительниц по предварительной записи.

Юля была потрясена! Ее глаза сияли, когда она глядела на Жору, и я по-черному завидовал ему.

Я тоже не сидел без дела. Мои навыки в терапии «чжень-цзю» тоже были востребованы, как и другие способности к нетрадиционной медицине, которые приносили явную пользу нашим пациентам. Но Жору я превзойти не мог!

Затем к нам просочилось несколько членов нового правительства, но Жора быстро от них отказался: они были брюзгливы, тучны, капризны и надменны. И главное — они были неприятны своей политической сутью, отчего, без преувеличения, от них исходила козлиная вонь. Жора, не эстет по природе, обожал продуманный экстерьер, поэтому пациентки чувствовали себя у нас уютно. Да к тому же были просто без ума от его обворожительной улыбки, голоса, рук… Случалось, что в Жору просто влюблялись, и тогда он дня на три-четыре вообще пропадал. Искать его не имело смысла. Нередко многие из этих писаных красавиц потом приходили к Жоре с требованием: «Теперь ты должен на мне жениться!». У Жоры брови просто лезли на лоб: «Да с какой стати?!».

— Я даже не помню, как ее зовут, — возмущался он.

Переспать с женщиной, считал Жора, — это не повод даже для знакомства.

Особенно меня веселила его методика лечения облысения. Для этого он содержал в нашем подвале черепах и ежей, ужей и гадюк, каких-то огромных жуков-носорогов, покровы которых (хитин!) использовал для приготовления густых и дурно пахнущих мазей. Однажды нам пришлось отбивать атаки журналиста из Вены, у которого густой шевелюрой покрылась не только лысина, но и все тело. Когда он перед нами разделся, в истерике доказывая чрезмерную эффективность лечения, мы просто упали со смеху. Перед нами был настоящий йети с соответствующими чертами лица. Мы хохотали, а он от возмущения не находил себе места. Дошло до скандала, но нас защитила дочь одного члена ЦК, не сводившая с Жоры влюбленных глаз.

Мы работали, не покладая рук, и к осени уже могли позволить себе заглядывать в зеркальный зал «Праги», в полуподвальную пивнушку и даже купить новые джинсы.

— Если так пойдет и дальше, — как-то проронил Жора, — можно будет открыть филиал. Пойдешь директором?

Мне ничего не оставалось, как согласиться.

— Юль, а ты — моим ассистентом?

— Хорошо.

Меня, как своего ассистента, Жора почему-то отверг.

— Ладно, — обведя нас взглядом, Жора передумал и расставил все точки над «i», — ты будешь ассистировать, — он посмотрел на меня, как на костыль, выручающий при хромоте, затем улыбнулся Юле: — а ты — директором!

— Но…

— Dixi, — сказал Жора, — я сказал.

Наши телодвижения по добыванию карманных денег были, конечно, всего лишь уловкой, прикрытием, которое Жора придумал для отвода жадных и завистливых глаз. Настало такое время. Денежных средств оставалось вполне достаточно для того, чтобы заниматься своими изысканиями. Правда, все они были разбросаны по миру. Эти деньги делали новые деньги. С этим легко управлялся Вит, и, как я уже говорил, в этом деле среди нас ему не было равных. Время от времени от него поступали звонки:

— Мы купили казино в Антананирву.

— Где это?

— На Мадагаскаре!..

Или:

— Есть небольшой остров на Сейшелах, купить?

Жора злился:

— Откуда мне знать?!

— Хорошо, я подумаю. Ну пока…

Жора злился:

— Этого засранца совсем не волнует наша Пирамида. Но он без труда скоро купит пирамиду Хеопса…

— Какая ваша Пирамида? — спрашивает Лена.

— Я расскажу, — говорю я, — потом расскажу.

У нас не все ладилось, как же без этого! Но мы были ко всему готовы. Главная же трудность, с которой мы не могли справиться, состояла том, что мы топтались на месте. Это был творческий кризис, глубочайший застой, коллапс и запор. Мы, как загнанные кони, упали на колени, а затем и в яму, из которой не знали, как выбраться.

Эта суета с омолаживанием и борьба с чужими лысинами не сулила золотых гор, хоть и была предприятием достаточно прибыльным, чтобы нам безбедно существовать. Жора был далек от желания на этом разбогатеть, но и мысль о том, чтобы жить впроголодь, его не веселила. Хорошая научная идея его соблазняла гораздо больше и задорнее, чем возможность по крупице накапливать деньги. Да, он легко мог расстаться с миллионами, но проблема выбора галстука для него была просто неразрешима. Мы, слава Богу, пережили испытание бедностью. Не бедностью — нищетой! И вернулись к своим баранам…

 

Глава 19

— Слушай, — однажды воскликнул Жора, — почему бы нам не смотаться в Египет! Мы тут строим-строим свою Пирамиду, а в глаза не видели тех, что живут уже тыщи лет!

Он так и сказал: «живут»!

— Там же настоящие пирамиды, первое чудо света! Я уверен, что у них еще можно кое-что выпытать о вечной жизни.

Мне понравился его взгляд на пирамиды. Выпытывать ведь можно только у живых.

— Они столько повидали на своем веку, что такое никому и не снилось.

Идея была прекрасной. В самом деле: строить Пирамиду жизни, не спросив совета у пирамиды Хеопса или пирамиды Хефрена, было бы, по крайней мере, бестактно. Почитание предков — основа основ благой жизни. Сирия, Ирак, Палестина, Египет… Здесь зарождалась жизнь. Здесь колыбель и истоки цивилизаций. Да, было бы неосмотрительно и далеко неумно начинать свою стройку без того, чтобы не подпитаться опытом древних зодчих и сотен тысяч рабов, силой своего ума и собственных рук тащивших по горячим пескам каменные монолиты, аккуратненько складывая их одного на другой, выверяя градус наклона, с филигранной точностью подгоняя каждый дюйм, каждую меру. Чужой опыт — награда за победу над собственной гордыней…

Мы прилетели в Каир рано утром…

— Только ты тут не лазай по этим горам, — сказал Жора, кивнув на пирамиды, — и не корми сфинкса с руки, это опасно.

И в тот же день он забрался на пирамиду Хеопса. Нужно было видеть, как он лез, покоряя глыбу за глыбой, ступень за ступенью… Альпинист! Скалолаз!

— Ты не лезешь со мной? — спросил он, оглянувшись.

Я пожал плечами.

— Это никогда не повторится, — крикнул он и ухватился за очередной выступ.

Чем выше он поднимался, тем чаше отдыхал. Смеркалось. Когда, наконец, ему покорилась вершина, было уже темно. Даже в свете полной луны я едва мог рассмотреть его черный силуэт на фоне темно-синего неба. Было безлюдно и тихо, как в могиле. Жутко и холодно.

— Давай лезь, — расслышал я, — не пожалеешь.

Света луны и подсветки сфинкса было явно недостаточно, чтобы я осмелился подняться хотя бы на первую глыбу. Я не знал, что мне делать. Теперь спускаться с вершины было не менее опасно, чем подниматься. Что предпримет Жора? Не будет же он там ночевать? Я замерз.

— Я остаюсь, — крикнул он, — здесь есть небольшая площадка. Я буду здесь ночевать.

Это целая история… Я еще расскажу об этом. Мы таскались от пирамиды к пирамиде, залезали на них, забирались внутрь, бродили и ползали по разным ходам и всматривались в настенные надписи…

— Вы могли там случайно встретить и Тину? — спрашивает Лена.

— Она тогда ещё не родилась, — смеюсь я.

Мы целых две недели жили в пирамидах… Там же, в Египте, Жора впервые произнес еще несколько новых фраз: «генная экология», «генный социум» и «генная власть», а вместе с ними и ставшую потом знаменитой — «власть гена». Всесильная власть гена! Эта фраза, ставшая вскоре крылатой, изменила представление людей о жизни, о мире, заставила их взглянуть на себя по-новому… Это была та точка опоры, тот Архимедов рычаг, с помощью которого Земля с головы встала на крепкие ноги. Для этого как раз оказалось достаточно силы гена.

 

Глава 20

В мире существуют не много источников мумифицированной кожи: Ленин в Москве, Пирогов под Винницей…

— Я знаю, что и Георгий Димитров, и Сталин…

— Чойбалсан, Готвальд…

— Хо Ши Мин, Ким Ир Сен…

— Да-да, а Линдон Бернхем, а Агостиньо Нето…

— Добавь к ним, — сказала Варя, — и Мао Цзэдуна, и Энвера Ходжу…

— Кто это? — спросил Вит.

— Кажется турок или албанец.

— А еще все египетские фараоны, — сказал Амер.

— Есть места древних захоронений, — сказала Нева, — о которых мы толком не знаем.

Все попытки оживить ДНК, добытую из тканей, подвергшихся обработке формалином, спиртами или другими гистологическими способами фиксации материала, нигде в мире не принесли желаемого результата. Оставалась надежда на мумию.

Я не знал, как обстояли дела с Пироговым, но можно было догадаться, что паломничество к нему уже началось. С фараонами тоже нужно было спешить. За те тысячи лет, которые прошли с момента их мумификации, варвары современности не раз надругались над останками египтян и растащили их по разным концам земли. Нужно было спешить, везде успевать. Ехать в Египет? Эта мысль торопила меня. Ленин — это хорошо. Пирогов — тоже славно. Но заполучить ДНК какого-нибудь Хеопса, Рамзеса или Аменхотепа было очень заманчиво. Эта мысль кружила мне голову, из нее вырастали крылья за моей спиной. Пирамиды, сфинкс, мумии... Есть, конечно, и Тибет, и Шамбала... Говорили, что где-то в горах, в недоступных пещерах в состоянии анабиоза лежат штабелями лучшие представители человечества, готовые тут же стать Адамами или Ноями нового рода людского в случае очередного всемирного потопа.

— И ты веришь всем этим россказням? — спрашивал меня Жора, когда речь заходила о сенсационных результатах какой-нибудь научной экспедиции или новой гипотезе какого-нибудь исследователя из Массачусетса, Гарварда или Сорбонны.

Я верил.

— Верить нужно тому, что можно увидеть собственными глазами, пощупать или попробовать на зуб.

— Каренчик рассказывал…

— Каренчик?! И ты веришь этому болтуну? Он же чистой воды хронофаг⁵! Балабол! Балаболка!.. Ты побольше слушай всяких там экстрасенсов. Их сейчас развелось… Как грязи. Определенно!

Для демонстрации веры Жора чаще всего использовал свои большие, крепкие как у коня белоснежные зубы. Одному ему было известно, как он отбеливал и растил этот жемчуг в пучине своего рта, но тот факт, что этим зубам завидовали писаные красавицы и красавцы, оставался незыблемым.

— Вот смотри…

Он добывал из глубин заднего кармана своих видавших виды потертых джинсов старинную изломанную, но отполированную до блеска золотую монету и, ощеряясь, как пес над костью, вгрызался в нее зубами.

— … это золото, — не разжимая челюстей, сипел он сквозь зубы и, делано выпучив от натуги глаза, пальцами гнул монету, а затем, тыча ее мне под нос, добавлял: — это золото. Ему более трех тысяч лет, подарок от Нефертити, не веришь?

Я верил. Этому нельзя было не верить.

Слушая Жору, все заглядывали ему в рот, который время от времени сыпал такими откровениями, что это приводило в восторг:

— А кстати говоря, ты знаешь, что ДНК вообще не земного происхождения? Энэлотики воруют наших женщин и с их помощью клонируют себя, пополняя человечество небесными генами. Так они хотят помочь человечеству стать совершенней. Ты это знаешь?

И тот, кому предназначалось это откровение, еще долго оставался в недоумении: откуда Жоре все это известно? Но никто об этом Жору не спрашивал.

Я тоже слышал о проделках энэлотиков, но знать этого не мог. Я не мог понять также, почему эта новость была кстати.

Он, смеясь, приставал с этим знанием и ко мне:

— Ты-то хоть знаешь?..

— Знаю, — сказал я, чтобы он отлип.

Жора пропустил мое «знаю» мимо ушей и продолжал:

— Теоретизирование всегда было, а сейчас и подавно является, прекрасным способом зарабатывать деньги собственной башкой. Но ты же знаешь крылатую фразу о том, что теория без практики мертва. Этот догмат хоть и мертв, но живуч. Покажи мне свое Царство небесное...

Жора подходил ко мне вплотную, заглядывал в глаза, как заглядывают в зрачки человека, перенесшего клиническую смерть, и продолжал наступать:

— Ну, покажи, покажи… И ты веришь этим россказням?!

Я верил. Я вполне мог допустить, что ДНК может храниться в клетках человека, помещенного в такие условия, при которых ее свойства сохраняются наилучшим образом длительные промежутки времени. Какие свойства? Те, что обеспечивают все проявления его жизни. Это как спора человека. Изучить эти условия, научиться управлять — было бы верхом желаний каждого исследователя.

— Человек — хранилище ДНК! Ну, ты, брат, загнул. — Жора не давал мне проходу: — Ты в своем уме?

Я верил, что клон и вечность — близнецы-братья. Создавая условия существования отдельных клеток, органов или целого организма, можно научиться управлять вечностью. Такова сила власти гена. Я понимал, что эта цель эфемерна и в продолжение наших жизней — недостижима. Но направление поиска, считал я, было выбрано верно: колодец копать нужно здесь. Хранилищем ДНК является не только человек, но и все формы жизни — от вируса до каждого самого что ни на есть жалкого и ничтожного Homo. И аж до Иисуса Христа, Человека совершенного — Homo perfectus! Ибо кто же, как не Иисус Христос, способен оплодотворить человечество Совершенством?!!

— И вот наука, а не глаз или ухо, не зуб или палец — на-у-ка, слышишь?! — должна стать инструментом…

— Ну за-ачем, — возражал Вит, просто давясь собственными словами, — за-ачем простому человеку твоя наука? Он же, ну-у…

— Что «ну-у»?..

— Ну-у туп!..

— Наука, — зло прерывал Вита Жора, — это инструмент и аппарат веры человека. Пойми: без нее человек слеп. Без нее он теленок и раб. Раз уж Бог дал человеку науку для изучения природы — а значит, самого себя — глупо от нее отказываться.

Все это Вит знал и без Жоры, но Жора еще раз ткнул Вита лицом в грязь, чтобы тот не задавал дурацких вопросов. Время от времени Жора поступал так с каждым, кто покушался на его, Жорино, предназначение.

— Причем тут твой Ho-omo perfectus?!

— При том!..

— Кофе хотите? — вторгалась в разговор Юлия, чтобы остудить наши эмоции.

А тем временем в стране начался переполох. Этот лысеющий меченый, пятноголовый Homo, пересевший с комбайна на царский трон, дал-таки всем жару. Надо же быть таким подслеповатым!..

А к нам со стороны генералитета страны пропал всякий интерес. О нас попросту забыли, мы стали изгоями. Отсутствие генеральской опеки давало о себе знать…

 

Глава 21

Мне вдруг припомнилась женщина, которая однажды перестала слышать меня, перестала читать все, что я для нее писал… Вдруг! Неужели она разуверилась в моей Пирамиде?

— Ты слышишь меня? — спросила Юля.

— Да, конечно, слышу.

— И что ты скажешь по этому поводу?

Я поймал себя на том, что не слышал ее вопроса.

— Да, — говорю я, — конечно…

— Что «конечно»?..

Мысль о Пирамиде и той женщине не оставляла меня.

— Конечно, — сказал я еще раз, — у нас все получится.

Я угадал: она снова спрашивала меня о будущем. Что я мог на это ответить?

— Правда?..

— Можешь не сомневаться.

Почему та, которая не согласилась жить в моей Пирамиде, не согласилась на нее даже посмотреть?

Этой ночью мне пришла в голову мысль, выраженная фразой, которую я должен ей сказать при первой же возможности. Эта фраза прогнала сон. Я должен ей это сказать, должен! Не сейчас. Завтра…

— Почему ты не спишь? — спросила она, когда я вернулся с балкона.

— Я курил.

Но я не ответил ей на вопрос.

— Спи, — сказала она, — завтра трудный день.

А утром я не мог вспомнить ту фразу.

И вот мы однажды встретились снова! Наконец-то!.. Я прекрасно помню, как она тогда с восхищением заявила: «Я не только очень умна и самодостаточна, очень надежна и самостоятельна, но и тщеславна, и капризна, и… да-да, и жестока…».

Ее жестокости мне было через край.

Я давно уже, не решаясь выбросить, сунул свой старый мобильный телефон в боковой карман изношенной спортивной сумки, чтобы когда-нибудь выбросить ее вместе с телефоном. И теперь едва расслышал звонок. Звонили словно из преисподней.

— Привет...

Так и есть: звонок с того света.

— Ты меня бросил?

Это бархатное ‟привет...” всегда покрывало мою кожу пупырышками. Вот и теперь...

— Ты меня бросил, бросил...

Я молчал. Это была игра кошки с мышкой, тигра с обезьянкой...

— Разве я умерла?

Для меня — да, решал я, еще как!.. И не решался произнести это в трубку. Потом все-таки произнес:

— Да.

И посмотрел в зеркало напротив, чтобы в собственных глазах найти, наконец, свое мужество, прочитать и убедиться еще раз в этом собственном ‟да”.

— Да! Да! Да!!! — прокричал я и выключил телефон.

— Кто звонил? — спросила Юлия.

— Ты не видела мой галстук?

И не выбросил телефон в мусорное ведро.

— Да вот он, твой галстук... Зачем он тебе? Что с тобой, ты не заболел?..

Та всегда мне снилась так, в такой радости и благополучии, что проснувшись, я просто пугался: счастлива ли она так на самом деле? У меня даже руки чесались — позвонить?

Но разве мне нравится эта игра в кошки-мышки?

— Это была Тина? — спрашивает Лена.

— Тина… Тина… Да не было ещё никакой Тины!..

 

Глава 22

У каждой вещи, как и у всего живого, есть свое поле, некий эфир, который обладает способностью помнить все о себе и о своем окружении.

— А Эйнштейн говорил…

— Эйнштейн ошибался. Память вещей еще недостаточно изучена современной наукой. Правда, уже появились сведения о памяти воды и камней… Не говоря уж о памяти растений и животных, кур, дельфинов, собак, памяти, которую человек тут же стал эксплуатировать для достижения своих прагматических целей. Биополе можно изучать в различных экспериментальных условиях, влиять на его состояние, управлять им. Вокруг этого много споров, тем не менее факт его существования установлен. Кто видел ауру, тот помнит ее фантасмагорическое очарование. Говорят, таким золотисто-бежевым сиянием была обрамлена голова Иисуса Христа и его апостолов. Потом ее видели и у других святых. Оно есть у каждого человека, но выражено, разумеется, у всех по-разному. В зависимости от уровня святости. Чем дальше живет человечество, тем меньше света над его головой. Биополе — один из самых привлекательных фактов, которым должны заняться ученые для улучшения породы людей.

— Природы, — говорит Лена.

— Именно: по-ро-ды… Вещи тоже живые. И у каждой есть душа, и у каждой есть память. Поэтому с ними нужно жить в дружбе. Почему нам так дорого фамильное серебро и золотой медальончик бабушки? Ведь не потому, что они из серебра или золота, нет. Потому что у нас с ними души родственные. И их память всегда можно восстановить, реструктурировать.

— Ерунда какая-то, чушь собачья…

Лена не верит в эти сказки.

— Если бы вдруг удалось собрать воедино всю массу памяти, существующую на планете, — это и была бы настоящая история Земли. Самая живая и, главное, — самая правдивая. И все мудрствующие историки сели бы в лужу. Ведь то, что они выдают за истину, совсем не то, что было и есть на самом деле. И истории наплевать на то, что пишут историки.

— Ясное дело, — соглашается Лена.

— Я не сказал — я прекрасно вижу ауру людей без всяких там специальных устройств и условий, а прибор необходим как генератор. С его помощью можно не только проявлять свойства ауры, но и восстанавливать поле по памяти вещей. Это обнаружилось совершенно случайно, но случай всегда на стороне настойчивых и усердных. Ведь кто никуда не плывет, тому не бывает и попутного ветра. Прежде чем изучать свойства биополя, мы потратили уйму времени на создание прибора, с помощью которого можно любую вещь превратить в цифровой образ и читать этот образ, как детектив Сименона.

— Биополе, — сказал как-то Жора, — должно стать «Молодой девственницей, предающейся самой с собой содомскому греху при помощи рогов собственного целомудрия», а не «Черным квадратом».

— Да уж, — говорит Лена, — твой Жора чем-то смахивает на Сальвадора Дали.

— Разве только на Дали?

На самом же деле я так не думал. Как раз, думал я, «Черный квадрат» наиболее полно олицетворяет Его биополе, да-да, именно «Черный квадрат» — совершенная беспредметность, только дух, только бесконечный дух...

 

Глава 23

Как-то вечером, я сидел в лаборатории в полном отчаянии. Мне не удавалось получить идеальное биополе Ульянова-Ленина лишь по той причине, что я не был уверен в подлинности музейных экспонатов, приписываемых ему в разное время. В наших музеях, как оказалось, — много фальшивок! Большая часть экспонатов давно заменены подделками, а подлинники украдены и проданы, хранятся где-нибудь в частных коллекциях. Я исколесил всю Москву в поисках всего, что хоть как-то было связано с Лениным. Пальто, костюмы, рубашки, жилетки... У меня был набор галстуков, носки и подтяжки, ручки, расчески, ножи и ложки, были книги и тетради, письма, приказы, даже любовные записки и наволочки. А какие я добыл прекрасные черные ботинки с коричневыми шнурками! Что из всего этого багажа было подлинным, а что подделкой? Кто мог знать, в каких очках вождь работал по ночам и какими зубными щетками пользовался? А кепка, его пресловутая кепка! Или красный шелковый бант!..

— Ты собираешься на блошиный рынок? — шутила Юля.

Разумеется, кое в чем я все же был уверен. Например, из всего перечисленного у меня настоящей не вызывающей сомнения была только английская булавка. Ее можно было видеть, о нее можно было уколоть палец и с ее помощью можно было вытащить занозу. Я украл эту реликвию у какого-то старика, лично знавшего Ленина и ни за какие деньги не соглашавшегося мне ее продать. Украл на время, в надежде вскоре вернуть, но старик неожиданно умер. Деваться было некуда, и я хранил ее у себя. Итак, настоящей, подлинной у меня была только булавка, а все остальное существовало как поле. Мы притащили к себе генератор…

— Генератор чего?

— В основе работы такого прибора лежит эффект, названный в честь супругов Кирлиан, его открывателей. Он состоит в том, что вокруг предметов, помещенных в поле известной частоты, появляется аура, сияние. Его можно зафиксировать на фотопленке и затем изучать, например, провести количественный анализ состояния. Перед тобой человек — как на ладони. Жора был в восторге, однажды увидев свою ауру.

— По-твоему я — святой? — спросил тогда он.

Его аура не сияла небесным светом, и я не стал ему рассказывать о его качествах, но ему было достаточно моего молчания, чтобы какое-то время ходить в задумчивости. А однажды, когда я проявил недовольство каким-то его поступком, он выпалил:

— Я и сам это знаю! И нечего горбатому так часто тыкать в нос его горбом, — это было сказано со злостью на себя, и я успокоил его тем, что у него еще не все потеряно.

Итак, подлинной у меня была только ленинская булавка с истинным полем, памятью и т. д., и т. п. Она и послужила своеобразным индикатором, тестером, мерилом истинности всех остальных добытых мною вещей Ленина и их полей. Все, что было поддельным, фальшивым, никогда не принадлежащим вождю мирового пролетариата, я безжалостно выбрасывал. Сопоставляя память булавки и память, скажем расчески, мне удалось бы создать обобщенный образ биополя Ленина, в котором каждая клеточка, каждая молекула соответствовали бы ему истинному, исторически существовавшему, настоящему. Это было необходимо для того, чтобы поместить в него кусочек добытой у Эрика Ленинской крайней плоти, размельченной до ДНК, и оживить ее, а значит, ренатурировать ее геном. Вот конечная цель всей этой суеты сует, всех моих стараний.

Можно было бы идти и другими путями, но пути Господни неисповедимы, и мы выбираем те, которые выбираем. В данную минуту интересными являются те действия или поступки, которые кажутся перспективными и подогревают в нас стремление к цели. Итак, в данном случае средоточием интереса стал скрюченный и высушенный до размера фисташки член Ленина. Кроме того, работа с мумифицированной кожей была для меня менее противной, чем возня с воняющими формалином кусочками плоти, с частями тела, что вызывало память о первом трупе, с которым я столкнулся в анатомическом музее, будучи студентом первого курса медицинского института. Ты знаешь этот отвратительный запах, который всегда ассоциируется со смертью. К тому же, работа с кожей не оскорбляла мой эстетический вкус, ведь кожа напоминала дамские лайковые перчатки или сапожки со стертыми каблучками, пушистые муфточки, соболиные воротники, лисьи хвосты, кожаные пиджаки, пальто, шубы... Все эти вещи еще были живыми, со своей историей, которую я с интересом распознавал и наслаждался или ненавидел. Мне просто нравилась именно эта технология «замораживания» жизни, технология, таящая в себе мягкий, легкий, совсем воздушный и безболезненный способ превращения жизни в бесконечный причудливый сон, некий анабиоз. Здесь применялись тихие воздействия, теплые ингредиенты, сладкий хмель засыпания и пребывания во сне. Правда, дубление кожи, использование спиртов и красителей и иной всячины, на которую я закрывал глаза, тоже попадало в память кожи, но этой памяти я не касался и избегал разговаривать с нею. Мы всегда стараемся беречь и защищать себя от ужасов, придуманных цивилизацией для своего так называемого расцвета.

— Ну, вы, надо сказать, и закрутили, — говорит Лена, — с ума сойти!

— Нас зацепило…

 

Глава 24

Булавка легко «распознавала» поля фальшивых предметов, которые без ее помощи показались бы мне истинными. Не мог же, например, Ленин написать статью о Христе. Он писал о кооперации. Или о том, как реорганизовать рабкрин. Дух статьи был конструктивным, но в ней не было убежденности в возможности реализации предложений, написанных убористым торопливым, экономным почерком. Эту-то фальшь булавка и должна была чувствовать. Но не тут-то было!

У меня появилось желание вышвырнуть эту блестящую проволоку в открытую форточку, но я не мог себе этого позволить и решил просто бросить коту под хвост сегодняшний вечер. А ранним утром, проснувшись ни свет ни заря, я уже пыхтел со своим приборчиком, пытаясь в очередной попытке собрать воедино поля ленинских вещей и предметов. Я рассказываю все это так подробно, чтобы ты, человек не очень искушенный в экспериментальной медицине, могла себе представить трудности, стоявшие на нашем пути к клону Ленина, вообще к разрешению проблемы вечности. Можно свою жизнь тратить как угодно. Великие победы никогда не приходят легко, все сопряжено с усилиями, прямо пропорциональными масштабу цели. Это только на первый взгляд кажется, что Пастер случайно нашел антибиотики, а Моцарт вприпрыжку создавал свои музыкальные арабески. Нет. Они всей своей жизнью были подготовлены к тому, чтобы побеждать.

— Ай-да Пушкин?! — воскликнула Лена.

— Вот-вот: ай-да сук-кин сын!.. Они вытягивали из себя жилы, чтобы слова звенели, звуки сверкали, а плесень оживляла больных. Ведь известно, что плодотворно только…

— Чрезмерное!..

— Да. Умеренное же — никогда, ибо у него иное предназначение. И на это не жалко жизни. Только через полгода, когда в мои московские окна уже заглядывала очередная зябкая весна, впервые за все время работы над вещами и плотью Ленина появилась уверенность в том, что его образ вот-вот наполнится истинной кипучей жизнью, что Ильич, с его пламенными речами, легкой картавостью и революционным воинствующим материализмом, возродится. И английская булавка сыграла не последнюю роль. Как я и предполагал, ее поле служило для меня мерилом истинности всех частей образа. Когда я увидел на экране абсолютную когерентность всех полей того, что мне удалось собрать, слезы невольно затуманили взор. Это были слезы восторга, и я мог сам себе прокричать: «Счастлив! Как я счастлив!..». Сколько квантов счастья во мне тогда поместилось, я не знаю, но с уверенностью могу сказать, что я был переполнен им.

— Как осенние соты медом? — улыбается Лена.

— Да, через край. Коэффициент корреляции равнялся единице. На экране высвечивалось одно и то же число: 1,0000. Не 0,9999 и не 1,0001. А 1,0000 — полноценная, тугая, плотная, тучная, тяжелая, жирная и надежная золотая единица. Логика требовала поместить драгоценный кусочек мумифицированной кожи в то место, откуда он был взят, — в крайнюю плоть образа. Достаточно было фрагмента ткани, состоящего даже из одной клетки, одного дерматоцита камбиального или зернистого слоя, чтобы из нее получился клон. Чтобы сориентировать этот фрагмент, определить в нем верх и низ, юг и север, я сделал гистологический срез, окрасил всеми красками радуги и целый день рассматривал под микроскопом — по всем правилам гистологической техники. Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!

У меня дрожали руки и перехватывало дыхание — возможно ли это?! Теперь нужно было микроиглами отколупнуть несколько клеток, поместить их в питательную среду, а затем вернуть на свое законное место в биополе Ленина, в его крайнюю плоть. Память биополя, по идее, должна впрыснуть порцию живой жизни в ДНК помещенных в него клеток. Им нужно будет сделать первый вдох, расшевелить кодоны, которые запустят механизм жизнедеятельности клеток и — в путь дорогу! Казалось, ничто не должно было помешать такому ходу событий. Тем более что в свое время, работая еще в подвале бани, мы это проделывали каждый день. Нужно было только дать возможность пальцам, их коже, вспомнить профессиональные навыки, а мыслям — сосредоточиться на ядрах клеток: шевелитесь! Шевелитесь же, воскресайте! Мысль ведь материальна, она заставляет биться сердца и людей, и клеток.

— Невероятно!.. Сказка!..

Лена в восторге!

— Ага… Здесь я должен заметить, что «быстро сказка сказывается, да не быстро дело делается» — не все так просто, как я пытаюсь представить. Я хочу сказать, что без дыхания Неба у нас никогда ничего не вышло бы. Речь идет о душе, которая должна найти свое место в каждой клетке, в каждой молекуле. Одухотворение! О, сколько моей жизни ушло на то, чтобы это понять! Животворящее дыхание Неба в нашем деле — главный фактор, без которого ни одна клеточка не обретет ни одного качества жизни. Помнишь, как сказал Иисус: «Животворит только Дух». Это правда. Эту правду я выверял собственной жизнью. Так вот — оживить клетку можно, но для этого нужно найти гомологичную, родственную ей душу и напитать ею ожившую клетку, ткань или орган. Или всего человека. Мистика!

Где ее взять, такую душу? Оказалось, что души эти всегда есть, всегда рядом, здесь, под рукой. Только помани их пальчиком, и они появятся тут как тут. Поманить можно, но пойдут ли они на зов твоего манка? Вот где нужна целенаправленная работа целеустремленной мысли. Да! Твоя мысль не должна блуждать в океане бесконечных причуд и желаний, ей нужно дать точную мишень — дух! Годы, тысячи лет моей лучшей жизни ушли на овладение способностью управлять мыслью. Когда я поймал ее за хвост и она улыбнулась мне, я получил первый результат — высохшая клетка Hela дала первое потомство. Это был первоклассный эксперимент, поставленный госпожой Жизнью при участии принца Случая, этого взбалмошного баловня судьбы. Мне случайно удалось оживить забытую и высохшую в чашке Петри суспензию клеток Hela. Я уже не помню, какие мои действия обеспечили успех, но я прекрасно помню, как у меня раскалывалась голова, как до тошноты, до рвоты разлеталась на куски от одной-единственной мысли — где взять душу для этих клеток? Эта мысль была для меня чудовищным испытанием. Я просто сходил с ума, и меня, как водится, поместили в психушку. Лечили, да! От чего!? И зачем? Мысль была настолько ясной и светлой, что мне пришлось надевать светозащитные очки. Но от Небесного света ведь нет лекарств и никакое лечение докторов уже не способно вернуть тебя на землю, если ты побывал на Небе. Умопомрачение, как все считали, вскоре прошло, но не прошла уверенность и желание держать мысль в кулаке. Это бесконечно трудное дело — укладывать мысль в прокрустово ложе идеи, осенившей тебя однажды. Удержать в руках живого сома гораздо проще.

— В прокрустово ложе?!

— Ну да! Итак, только с новой весной мне удалось, наконец, подготовить всю кухню для «выпечки» нового Ленина. Да, нужно было еще попасть в сезон, в суточный ритм, ну и т.д. — детали, изучение которых отняло у меня не один год жизни. Короче, все было готово к началу века. Что ж, приступил и я. В те дни Жоры не было в Москве, и ассистировать мне пришлось просить известного у нас молчуна Васю Сарбаша. Он кивнул: надо так надо…

В урочный день, это была суббота, он пришел в лабораторию к шести вечера, как мы и договорились. Я уже был там — с самого утра возился с приборами. Тщательная подготовка эксперимента — залог успеха, это понятно. По моим расчетам пик активности ленинских клеточек приходился на промежуток от семи до восьми часов утра, поэтому нам предстояла трудная ночь, на что Вася ответил традиционным пожатием плеч: надо так надо. Я долго рассказывал ему, в чем заключается его помощь, он внимательно слушал. В моем рассказе не было ничего непривычного для него: следи за температурным датчиком, включи магнитную мешалку, подай фильтр, налей физраствор... Обычное дело, рутина эксперимента. Он проделывал это каждый день и с удовольствием согласился мне помочь. Когда я закончил инструктаж, он спросил:

— Ты скажи, что я должен делать?

Он ждал каких-то особенных событий. А иначе, зачем бы я тащил его в лабораторию на ночь глядя?

— Ничего, — сказал я.

Мы улыбнулись друг другу. Дружелюбие — одно из главных условий сотрудничества. От него существенно зависит результат. Васины глаза светились приязнью, аура была плотной, без единого зазора или пятнышка, он был полон сил и энергии и готов к любой трудности. К девяти вечера подготовка была завершена, и мы начали. Я взял пробный кусочек какого-то органа (такого экспериментального добра у нас всегда пруд пруди) и поместил в инкубационную камеру. Это был высохший фрагмент печени морской свинки, оставленный в термостате на всякий случай. Мне было все равно, что поместить в камеру, чтобы лишний раз «прогнать» весь ход эксперимента.

— Там пипетка со сто девяносто девятой средой, капни на ткань пару капель, — попросил я.

Василий безукоризненно выполнил просьбу. Я сидел за бинокуляром и наблюдал за поведением клеток, они молчали. Мне это не нравилось. Я то и дело вертел микровинт, как будто этим мог расшевелить жизнь в клетках.

— Теперь возьми генератор и легонько на них светни.

— Что сделать? — спросил Василий.

— Ну, клюкни их пару раз.

— Что сделать? — снова спросил Василий.

Это тихое неуверенно-нерасторопное «Что сделать?» вывело меня из себя.

— Юра, — раздраженно проговорил я, — дай сюда…

Я приподнялся и выхватил из его рук зонд генератора. На мгновение воцарилась тишина, затем он виновато пробормотал:

— Рест, я не Юра, я — Василий.

И тут я сообразил, что мое раздражение вызвано тем, что я обращался к Юре, а не к нему, что винил в нерасторопности Юру, а не Василия и, вероятно, желал, да, желал, чтобы на его месте вдруг оказался Юра. С ним у нас бы все вышло, как надо, все бы у нас получилось. Почему вдруг на Юрином месте оказался какой-то Василий, я не мог взять этого в толк. От того и все беды…

Я сам нажал тумблер и направил никелированное острие зонда — пучок поля — на исследуемые клеточки. И тут у меня раскрылись глаза.

— Вася, — сказал я, — ты прости…

— Бывает.

— Мне вдруг показалось, — оправдывался я, — что здесь Юрка…

— Тебе нужно отдохнуть.

— Да, пожалуй…

— Что-то еще? — спросил он.

Я как раз регулятором настраивал частоту и ничего не ответил. Теперь нужно было выждать определенное время, и я предложил ему кофе.

— Как тебе Фриш? — спросил он, чтобы выйти из темы, и сделал первый глоток, — его «Гантенбайн» превосходен, не правда ли?

Я понимал, что произошла нелепость, но ничего не случилось такого, чтобы прерывать начатое нами дело. Я ждал этой минуты, может быть, год, годы. Я знал: это была моя ночь.

— Да, — сказал я, — я листал.

— Ты не находишь, что он чересчур толстокож?

С Юрой мы бы эту задачку решили в два счета.

— Да, чересчур, — сказал я.

— Перевод прекрасный!

Это был праздный разговор...

— По-моему — очень, — сказал я.

Мы знали, что у нас есть около часа времени и теперь спокойно болтали о всякой всячине.

— А какие прелестные кружева из суффиксов и междометий вяжет и плетет Татьяна Толстая!

Юра исчез так же быстро, как появился. Но мог ли он исчезнуть теперь навсегда?

— Да, — сказал я, — по-моему, здорово!

Через минуту Василий смирился с тем, что добиться от меня обсуждения литературных новинок не удастся, и проворно ухватился за Жору.

— Мне кажется, Жора темнит. Как думаешь? — спросил он.

— Он стал более скрытен, — сказал я.

Едва слышно тикали настенные часы.

— Хочу попасть на выставку этого француза, ну ты знаешь, о ком я говорю.

Я не знал, но кивнул: знаю. Прошел час, мы время от времени посматривали на экран. Клетки пришли в себя только через два с половиной часа, и это нас не удивило. Важно было то, что все шло своим чередом, все приборы работали безотказно, жужжал процессор, пыхтел микрокомпрессор, мигали зеленые и красные индикаторные лампочки...

Это был пробный эксперимент, отработка методики, прогонка операций. Все было чин-чинарем, и мы, как это обычно бывает, уверено делали свое дело. Юра исчез и больше нам не мешал. Вскоре мы перекусили и выпили кофе, а затем легли спать. Василий пристроился на диване, а я — привычно на мягкой тахте, в небольшой глухой комнатке, служащей подсобным помещением. Для меня было невдомек его откровение: Жора темнит. По правде сказать, Жора на всех производил впечатление искренней чистоты и прозрачности. И лишь немногие знали, что в тайнике его щедрой души тихо и тщательно пряталось от любопытных глаз и ушей сокровенное нечто. Среди тех, кто знал, был и я. Правда, это «нечто» еще никогда не выбиралось наружу, на свет. Между нами, как мне казалось, были минуты абсолютной искренности, и я ожидал его откровений, но всегда что-то мешало нашему душевному родству. Се ля ви.

Жора темнит? Вряд ли. Что ему скрывать от Василия? Меня больше волновало неожиданное появление Юры. Вдруг. Как же мне его не хватало! Всех их! Юры, Эли, Инны, Наты, Тамары, Ксении, Ии, Сони… Даже Азы и того же Шута… Как же мне их недоставало! А как я скучал по Ушкову!.. Вот бы они все вдруг появились!.. Славик Настагунин с Васькой Тамаровым. Алька Дубницкий… И чудо, чудо произошло: они мне приснились. Видел, правда, я только Аню, снилась только она: мы болтали, я расспрашивал ее об успехах в бальных танцах, она хохотала, и мы вместе смеялись, а все остальные были с нами. Лиц я не различал, они просто были рядом, и я это знал. Я позвонил Юле:

— Слушай, мне приснились все наши, представляешь — все!..

— А который час? — сонно спросила она.

— Ой, знаешь… Прости, пжста…

В шесть утра мы снова были на ногах и приступили к делу. Наши действия точь-в-точь повторяли то, что мы делали вечером. Но теперь вместо клеток печени свинки в инкубационной камере была кожа Ленина, бесценный материал, от которого зависела, может быть, судьба человечества. У меня была полная уверенность, что именно так и будет. Ничего другого я от этого эксперимента не ждал.

Когда на экране, наконец, забились сердца первых клеточек, от которых, как от крошечных солнц, во все стороны брызнули золотистые лучи, у меня перехватило дыхание и качнулась земля под ногами.

— Смотри, как красиво!.. — вырвалось у Василия.

А у меня подкосились ноги.

— Здорово! — Василий упал в кресло и не мог оторвать глаз от экрана. — Что это?..

— Ленин, — еле выдавил я из себя.

Он принял это за шутку, посмотрел на меня и спросил:

— Что с тобой, тебе плохо?

От того, что я видел на экране, можно было сойти с ума: клетки Ленина делились!..

— Да, — сказал я, — мне нехорошо.

У меня действительно кружилась голова, и в тот день я впервые узнал, в каком месте находится сердце.

— Конечно-конечно, — говорит Лена, — ну да, ну да…

 

Глава 25

Если бы все имеющееся в моем виртуальном музее, это суммарное биополе вещей, собранных с тщанием и трогательностью, можно было «надеть» на одного человека, он бы превратился в кого хочешь — в уникальную и универсальную личность. А все комбинации биополей, что существуют на земле, непременно дали бы Человека совершенного! Никто просто не задавался такой целью. Никто, кроме Эволюции. Это она, всесильная, может позволить себе роскошествовать в придумках и высверках, только ей подвластно решение таких сверхзадач. А имя ей — Бог.

Конечно, я не мог, как бы ни старался, в одиночку добиться никакого результата. Для создания клона требовалось не только первоклассное оборудование, дорогостоящие реактивы, автоматизированные операции и прецизионные технологии, но главное — люди, команда единомышленников, какая была у меня в подвале бани. Жорины ребята — и Вит, и Вася Сарбаш, и Юра Смолин и Таня с Какушкиной — были прекрасными специалистами в своей области, но обучать их технологии клонирования, переучивать, когда каждый набрал свой экспериментальный материал и готовил к защите кандидатскую диссертацию, было бессмысленно. Мне нравился напористый Володя Ремарчук и кажущийся бесхребетным Леша Команов. В Леше, как вскоре оказалось, я ошибался: хребет у него состоял из стальных позвонков. Мы сдружились, стали ближе и даже родней, это да, но перетянуть их на свои рельсы мне бы не удалось никогда. Я это понимал и даже не обсуждал с Жорой такую возможность.

— И откуда у тебя только руки растут! — набросился я однажды на Смолина.

Они меня раздражали своим безучастным присутствием, незаинтересованностью в исходе дела. Они не видели себя в этом деле, оно им было ненужно. В такие минуты я мечтал даже об Ушкове!

Готовить же новую команду — долгий и кропотливый труд, требующий и времени, и нервов. Как быть?

С помощью случайных людей, биологов, медиков, программистов и электронщиков мне удалось создать несколько модулей. Мой прошлый опыт был востребован на сто процентов, пригодились и все штучки-дрючки, привезенные в двух чемоданах. Теперь мое внимание было сосредоточено на создании искусственной плаценты. Искусственные печень и почка, выращивание глаза, руки или пениса, пересадка сердца или даже головы не шли с ней ни в какое сравнение. Эта идея зародилась у меня давно, еще когда у нас возникли проблемы с Азой. Все это время я вынашивал планы по осуществлению этой мечты, и вот я был готов провести первые испытания. В конце концов нужно было дать лад и делам, и мыслям. Питание и выращивание плода in vitro, в пробирке, вне стенки материнской матки — это была революционная идея. Все сложности с токсикозами беременности, с неправильным прилежанием плода, кесаревы сечения и другие человеческие акушерско-гинекологические проблемы отпадали напрочь. А сколько решалось в одночасье этических проблем! Если бы нам удалось создать искусственный детородный орган, мечтал я, мы бы продвинулись вперед не на шаг, а на сотни миль. Эта мечта делала меня несчастным. Я проводил в лаборатории и на почтовом ящике, где электронщики и технари из самых современных технических узлов лепили мне матку, долгие дни и месяцы... И вот — испытание…

Железная плацента (Жора назвал ее «Милашкой») работала как часы.

— Милашка?! Я не ослышалась?

Лена просто ошарашена!

— Ну да! — говорю я, — а что?

— Да нет, — говорит Лена, — просто…

— Она стала хорошим подспорьем, но она не могла подменить людей. Люди — команда — оставались главной проблемой.

 

Глава 26

Бывает, что я думал о себе, как о ком-то другом: ему-таки доставалось.

Он уже столько прожил и пережил, что перестал даже надеяться... Ему кажется, ничто не может застать его врасплох. Чтобы скрасить свое существование, он стал размышлять о смысле жизни и успокаивать себя тем, что занимается важным делом, которое его кормит и держит на земле. Заглянуть бы немножко вперед, в завтра — об этом можно только мечтать.

Объявление в газете вытащило из битком набитой памяти историю с покорением вершины. Сейчас он уже не помнит, какой тропинкой они поднимались: смеркалось, накрапывал дождь...

— Ты невнимателен, — сегодня это было первое ее замечание.

Да, он заметил эти знаки не сразу, и чуть было не выехал на полосу гравия. Он читает: «Ремонт дороги». И тут же рядом: ‟Объезд”.

А тем далеким летом дорога была в полном порядке.

Он наслаждается мыслью, что никто не знает, где его искать, и хотя жизнь не имеет смысла, он ищет его вот в таких путешествиях, в том, что пытается убежать на какое-то время от суеты, спрятаться, что не всегда удается — от себя ведь не убежишь.

С шести утра они на ногах, вернее на сидениях его “BMW”. И уже часов пять-шесть кряду едут без остановки.

— Пристегнись, — говорит он.

Она не слышит. В томике сонетов Шекспира она ищет подсказку — какую-то страницу, где есть продолжение тех строчек, которые она уже ему прочитала:

Но, может быть, ты скажешь мне в ответ,

Что красоту не надо украшать.

Что правде придавать не надо цвет,

И лучшее не стоить улучшать.

 

Да, совершенству не нужна хвала,

Но ты ни слов, ни красок не жалей

Чтоб в славе красота пережила….

И вот здесь память ее подвела.

— Это сто первый сонет, — говорит Юлия, — кажется сто первый… Нет — точно сто первый…

— Пристегнись, — повторяет он.

Мотоциклиста он заметил давно, но скорости не прибавлял. Он и не подумает от него убегать, нет. Он просто подпустит его поближе. Еще никому из тех, кто преследовал его на мотоцикле, не удалось его обогнать. У всех была одна и та же ошибка — обойти его справа. Тут-то и поджидала их судьба.

— Вот, — говорит Юлия, — ну как же!.. Как же я могла забыть?! Ну, конечно…

Она с удовольствием выразительно и так, чтобы ее слова победили шелест шин, повторяет:

Но ты ни слов, ни красок не жалей

Чтоб в славе красота пережила….

— Пристегнись же, наконец! — Он уже не выбирает тон.

— Что?..

Юлия смотрит на него с недоумением, а он указательным пальцем правой руки так, что вся рука его, как пас спасателя, ложится на ее грудь, указывает на ремень.

— Что, — спрашивает она еще раз, — что случилось?

— Ремень, — говорит он тоном, не терпящим возражений.

— Что это… там?

— Пистолет…

— Пистолет?!!

Юля смотрит на него как на чужого. Ее глаза не только удивлены, в них застыл страх. Она послушно пристегивается, а он принимает влево. Чтобы этот резвый наездник в черном шлеме (как космонавт, думает он), чтобы этот цепкий преследователь мог обойти его справа. А куда ему деваться?! Он ведь и не подозревает, какая ему уготована западня! Эта ловушка уже не раз выручала. Объездная дорога — узкая полоска асфальта — вот-вот закончится… А теперь все, как по маслу: резко упав подбородком в ее пах (не теряя из виду ленту шоссе), дотянуться пальцами правой руки до рычажка правой дверцы, дернуть его на себя, чуть-чуть толкнуть дверцу и почти одновременно резко затормозить!.. Слава Богу, законы инерции не подводят — дверца гостеприимно распахивается: входите! Но в тот же миг в нее на полном ходу всей своей скафандровой головой влетает, врезается, влепливается мотоциклист!.. И срезает дверцу, словно лезвием бритвы…

Он уже отпустил тормоза и машина, слава Богу и законам инерции, теперь медленно катится к безжизненно валяющемуся поперек дороги мотоциклу. Только заднее колесо еще живо, еще куда-то спешит, бешено вращаясь. А где же резвый наездник? Рядышком. На обочине…

Он не останавливается, чтобы помочь пострадавшему, он никогда в таких случаях не останавливается. Зачем?..

— Ух, ты!.. — только и слышит он.

Теперь придется до самого города ехать без правой дверцы.

— Что это было? — спрашивает Юлия.

— «Свой золотом покрытый мавзолей», — говорит он.

— Что-что?..

— Ничего, — говорит он.

Это было ее первое свидание с адом.

— Страшно? — спросил он.

— Я не успела испугаться.

Теперь он съезжает на обочину и останавливается, чтобы она размяла косточки. Да и он с удовольствием выйдет из машины.

Ее белые ноги, белые руки, белые шортики... Его кожа тоже давно не видела солнца: не то, что белая — голубая…

И эти пречерные дивные живые глаза, сверкающие алмазами из-под непокорной челки...

Я видел даже, как он счастлив!

 

Глава 27

Однажды я рассказал Жоре о своих клеточках. Ничего нового!.. Все, что я мог ему сообщить, он знал. Он действительно жил в кипящем слое всех достижений науки, мог предположить, чем кончится то или иное начинание, видеть далеко вперед. Ему не нужны были никакие подробности, которые сверкали на научном небосклоне. Чуич, он чуял путь, на который следует встать, чтобы выйти к храму. Так чумаки знали Млечный Путь, когда шли за солью. Я и не рассчитывал его удивить. Я вообще чрезвычайно скучен. До тупости. И редко расплескиваю себя разговорами по пустякам. Разве что с Жорой. Он — чудный слушатель — просто вытягивает из тебя слова. Да, я скуп на слова до отчаяния, но в этот раз меня вдруг прорвало. Рассказывал я долго, подводя его мысль к самому главному — к вечности. Он вяло слушал, морщась и щурясь, курил свою трубку, и время от времени, поглядывал на меня, мол, зачем ты мне все это рассказываешь, и чего, собственно, ты от меня хочешь? Я несколько раз повторял сказанное, как бы, не замечая этих повторов, сбивчиво и жестикулируя пальцами, как бы убеждал его в достоверности сказанного и, когда он был готов выказать мне свое удивление, это было видно по его ерзанию в кресле, я произнес:

— ... и мы получили…

Я поражу его, решил я.

— …получили клон.

Он открыл один глаз и уставился на меня, как Кутузов.

— Что получили?

Мы сидели за длинным лабораторным столом, на котором можно было найти все, что угодно: от колб и пробирок до красного кашне и перчаток, плоскогубцы, отвертки, паяльник, гвозди, сверла, шурупы… Это был миниатюрный блошиный рынок, глядя на который отдыхала душа исследователя: все всегда было под рукой.

— И мы вырастили клон, — сказал я еще раз.

Жора взял карандаш, и на чистом беленьком кругляшке фильтровальной бумаги начал рисовать огромную клетку с темным ядром и длинными отростками. По всей видимости, это был нейроцит, так как одному из отростков — аксону — места на фильтре оказалось мало.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он, рисуя аксон теперь на линолеуме стола.

Я расписал ему еще раз нашу Азу и ее малыша в лучших красках, на которые был способен. Это было творение Рафаэля. Мадонна с младенцем стояла у меня перед глазами, и я был уверен, что они и Жоре понравились.

— Да, — подтвердил я сказанное, — так все и было.

Мундштук трубки оставался во рту, Жора открыл другой глаз и выпрямил спину.

— Ну?

Я не знал, что можно было добавить к портрету святого семейства. Трубка, стукнув, упала на стол.

— Не нужно, — сказал я, — удлинять жизнь, нужно жить в вечности.

«Как это?» — этот вопрос не прозвучал, он был написан на его лице.

Прошла секунда-другая...

Жора острием попавшегося под руку карандаша старательно сгребал со стола в чашку Петри дымящиеся кучки табака. Выглядело это смешно, и я улыбнулся. Но дело было не в табаке. Видимо, он и сам давно думал об этом. Он тот же час схватил идею. Собственно, хватать было нечего. Мы с ним не раз обсуждали возможность клонирования, но чтобы вырастить клон! Это казалось невероятным! Он по-прежнему возился с непослушными кучками, глаза его были сощурены, мозг напряженно работал. Он бросил, наконец, на стол карандаш, поерзал по сидению кресла, вдруг замер.

— Врешь, — мягко и ласково сказал он.

Его скальп угрожающе дернулся, отъехал к затылку и, казалось, изготовился к прыжку, чтобы наброситься на меня. Жора вперил всю синь своего взгляда в мои глаза.

— Зачем мне тебе врать? — сказал я так, что он не мог не поверить.

Мне показалось, что он знал все об Азе, и вот это знание подтвердил и я.

Он на целую минуту превратился в камень. Казалось, и время застыло. Я тоже ничем не нарушал тишины.

— И ты, сволочь, — наконец процедил он сквозь зубы, — до сих пор об этом молчал, молчал?!

Он едва сдержался, чтобы не ударить меня и, чтобы этого не случилось, одним резким движением руки смел дымящийся табак со стола на пол. Он не смотрел мне в глаза, а я довольствовался тем, что меня впервые в жизни обозвали скотиной. Сволочью! Покорно благодарствую, думал я и молчал. Прошло еще несколько тихих минут.

— Слушай, ты вообще можешь себе представить?..

Скальп угрожающе выжидал.

— Да, — сказал я, чтобы не стать его жертвой.

Жора встал и подошел к окну. Была ночь, в стеклах отражалась голая лампочка, вешалка с висевшими куртками, шкаф, за окнами виднелись редкие черные кресты рам желтых окон соседнего дома.

Никто не нарушал тишины. Затем он произнес просто:

— Это же революция. Ровно! Ты это разумеешь?

Он так и сказал: «Разумеешь?». Я прекрасно все разумел.

— Бедняга Дарвин... Я не думал, что это так просто...

Он не договорил, стараясь обрести спокойствие. Ни разу в жизни он не повысил на меня голос. Он и не думал просить прощения, но ему было неловко, я это видел, за свою несдержанность. Такого за ним не водилось, ничто не могло застать его врасплох и вывести из себя. И вот он попался. Я стал первым свидетелем его неожиданной растерянности. Не знаю, отчего у него проснулось чувство жалости к Дарвину, но он не мог не схватить своим цепким умом всю мощь этой идеи. Ключи к Ее Величеству Вечности — разве это не величественно! Это любого бы поразило. Жора отошел от окна, приблизился ко мне и заглянул в глаза.

— И ты, засранец, — добродушно улыбаясь, сказал он, — до сих пор молчал.

Он дружески хлопнул меня по плечу. Это не был упрек, это было примирение с фактом. Я тоже улыбнулся.

— Мне хотелось тебя удивить. Ровно! Только и всего!

— Тебе это удалось. И всего этого ты добился в своей бане?

Я улыбался.

— Ты, правда, вырастил клон — где он теперь?

Скальп дружелюбно вернулся на место и лениво распластался на своем троне.

Мне ничего не оставалось, как рассказать Жоре все подробности.

— И мне интересно, — говорит Лена, — рассказывай.

 

Глава 28

Стояла невыносимая жара, и Жора предложил поездку к морю.

— Развеемся, — сказал он, — к тому же в поисках вечности время от времени нужно давать себе передышку и иногда устраивать праздники, не так ли?

У меня, как было сказано, земля качнулась под ногами, когда мы с Василием оживили крайнюю плоть Ленина. Ее клеточки, разумеется… Это была радость, которая затмила на несколько недель мой разум, и теперь я вдруг осознал, что с этой радостью нужно было что-то делать. Что?! От постоянного думания (теперь не было необходимости концентрироваться на чем-то одном, в голове была единственная мысль: что дальше?) у меня не было больше сил слоняться из угла в угол. Кто хоть раз испытал восторг от воплощения своей мечты, которую вынашиваешь точно желанный плод, тот никогда не забудет трепет, наполняющий каждую фиброчку тела, трепет и дух победителя, охватывающий и переполняющий тебя по самое горло. Ты просто слепнешь, сидя на покоренной вершине, ничего и никого не замечая, не слыша и не желая ни двигаться, ни ощущать. Это ступор, столбняк мысли и плоти. И когда потом приходишь в себя и находишь себя среди пустоты и неспособности справиться с собой, преодолеть в себе кисельную размазанность, начинаешь возмущаться этим и ненавидеть себя. Бессилие бесит. Нужно было что-то предпринять, и я с удовольствием соблазнился Жориным предложением.

— Куда махнем, — спросил он, — на Канары, в Китай, на Багамы?

— Мне, собственно, все равно, — сказал я, — давай в Крым.

Жора сочувственно посмотрел на меня и произнес:

— Ты как Куравлев.

Я с испугом заглянул в зеркало, боясь обнаружить на собственной голове признаки облысения. Ладонь механически потянулась к макушке.

— Да нет, — рассмеялся Жора, — как Шурик Балаганов, пойманный на краже бумажника. Ну, Крым, значит, Крым. Хотя могли бы смотаться в гости к Тутанхамону или к твоей любимице Нефертити. Я бы не отказался побродить по висячим садам Вавилона. Ты же хотел пошептаться с Навуходоносором?

У меня застучало в висках, но я промолчал.

— Я заставляю себя, — признался Жора, — время от времени говорить себе «нет». И тебе советую. Нет научному поиску! Нет генной инженерии! Нет твоему клонированию, твоим клеточкам и геномам, твоим Аням, Петям и Васям… Твоим Азам!.. Нет! Ты согласен?..

Я не знал, что ответить.

— Ты не дрейфь, ты громко скажи себе: «Нет!». И никого не слушай!

— Нет! — выкрикнул я.

— Так-то лучше… И никого не слушай!..

— Слушай, — говорит Лена, — как ты их различаешь?

— Кого? — спрашиваю я.

— Ну, всех этих ваших Ань, Нат, Свет, Тин?..

— Просто, — говорю я, — no problem!..

О Ленине Жора пока ничего не знал, и я не спешил сообщать ему эту новость. Ему, думал я, достаточно было и Азы. Хотя после моего рассказа он ни разу о ней не вспомнил, притом, что я благоговейно хранил ее в своей памяти. Это было, конечно, странно, но я не тянул его за язык. Он не мог об этом не думать, я это знал. Вася Сарбаш не придал никакого значения той ночи (сколько их таких же было у нас!), и ни словом не обмолвился с Жорой о нашем эксперименте. Тем временем клеточки прекрасно существовали, неожиданно возродившись к жизни и найдя себе уютное жилище в теплой пещере нашего термостата. Ленин жив! Эта прекрасная фраза снова зазвучала в моем сердце, как и несколько десятков лет назад, когда я, будучи пионером-ленинцем, читал стихи Маяковского: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!». Ленин будет жить! Это была моя клятва. Я, как Гиппократ, давал ее себе и человечеству. Я верил, что клеточки Ильича вскоре засияют ярче даже его «Искры». Когда Бог вселял веру в души людей, ему пришлось немало потрудиться над преодолением упрямого пристрастия к ленивому безверию. Нужно сказать, что и моя вера в геном Ленина претерпела немало сомнений, пока я, наконец, смог произнести сам себе: «Ленин жив!..».

 

Глава 29

На третий или четвертый день нашего пребывания на биостанции я все-таки не сдержался и рассказал Жоре о клеточках Ленина. Мы, как всегда, вяло болтали, слово за слово…

— Смешно сказать, но я взял их из крайней плоти, — произнес я и выдавил из себя дурацкий смешок.

Мы пили пиво и лениво жарились под беспощадным солнцем, сидя на надувных матрасах на огромном камне, прозванным Жорой «Кузьмичом». В воздухе были разлиты тишина и покой и, казалось, что мир вокруг вымер. Жора некоторое время молчал, затем спросил:

— Сперва была твоя Аза с клоном, теперь Ленин… Ты меня разыгрываешь? Зачем?

Не знаю почему, но его вопросы доставляли мне удовольствие. Мне было приятно его удивлять.

— Я тебя не разыгрываю, — сказал я, — это чистая правда.

— Иди к черту! — сказал он и повернулся ко мне лицом.

Я смотрел на него и улыбался. Но глаза выдавали меня: ничего смешного в моем рассказе не было.

— Ну, валяй, черт с тобой, рассказывай, — сказал он и лег на спину.

Я рассказывал еще минут пять или десять. Я мог бы об этом рассказывать сутками.

— Ты не пробовал писать фантастические романы? — спросил он, когда я закончил.

— Ты же «Фору» читал. Мой рассказ… Или вот послушай…

Я взял в руку сборничек стихов какой-то Тины… Не помню фамилию… что-то на шэ… кажется, на шэ… Тина Ш… Не-не, счас не вспомню, раскрыл этот сборник на какой-то навскидку открытой странице и стал читать с выражением:

Я учусь говорить на понятном тебе языке.

А не хватит согласных, давай перейдём на птичий.

Я шумерскую клинопись писем отдам реке,

Потому что я — вихрь. И таков уж у нас обычай…

Я учусь говорить….

— Стоп, — остановил меня Жора, — «Я учусь говорить…» — повторил он, — ты это уже умеешь, знаешь даже несколько букв… Скажи мне лучше вот что…

— Что? — спросил я недовольно.

— Ты и вправду?..

— Нет, — прервал я его, — ты дослушай…

Жора поморщился, словно откусил от лимона.

— Ну что там ещё?!

Я продолжал:

Я учусь говорить… Отправляю мольбы мечтам.

Пробиваясь к тебе сквозь завесу дождя и тумана…

Научись меня слышать. Язык мой — немой тамтам.

И взаимовниманье — нелепая Фата-Моргана.

Жора перестал морщиться, вслушиваясь, я продолжал:

Я учусь говорить. Покидая свои города,

Моисеево племя моих недосказанных слов

Ищет манны (твоей ли?), океаны пустынь бороздя…

Отчего так ничтожен улов у песочных часов?..

— «Моисеево племя… недосказанных слов…», — повторил я ещё раз, — как тебе это?!

Жорин скальп нервно дёрнулся.

— Слушай, — сказал он, — тебе не кажется, что…

— А это, — снова перебил я его, — «Отчего так ничтожен улов у песочных часов?». А? А! Как это гнёт мозг: «Улов у песочных часов»?! Ты не находишь?! «Океаны пустынь»! Надо же так бабахнуть!!!

Жора не произнёс ни слова, словно не слыша меня. Затем:

— А как ты назвал свой роман про Азу?

Он так и не поверил тому, что я ему рассказал.

— Если ты на мне проверяешь («На мне проверяешь» — это было еще одно его чудесное высказывание) сюжет, то скажу тебе так: не очень. Ты же знаешь, что я люблю Шекли и Саймака, мне нравится Бредбери и не очень Беляев, а Уэллса я терпеть не могу, ни Уэллса, ни твой «Пикник на обочине».

Это была полуправда. И Азимов, и Шекли, и Саймак, и Бредбери были его любимчиками. И конечно, Гарри Гаррисон и Стругацкие. К «Человеку-невидимке» и «Войне миров» он, правда, был равнодушен, если не откровенно холоден. Ему не нравились и «Дневники Ионна Тихого», но «Солярис» Жора нахваливал. Особенно он носился с «Формулой Лимфатера». Там был Бог в виде барабана с самописцами, и эта идея про Бога его веселила. А охоту на курдля изнутри он просто обожал!

— Жора, — сказал я и ткнул указательным пальцем в его розовую безволосую грудь, — все, что я сейчас говорил — чистая правда.

Он даже не шевельнулся.

— Да знаю я, знаю, — лениво буркнул он, отмахиваясь от моей руки, как от змеиного жала, — знаю, — сказал он еще раз.

Моя «чистая правда» даже не взволновала его.

— Сколько ты заплатил Эрику? — неожиданно спросил он.

Я знал, что это интересовало его меньше всего.

— Он тебе передал привет.

Жора вытянул шею и повернул голову, стараясь заглянуть мне в глаза.

— Сколько?

Я по глазам видел, что мысли его были заняты не какими-то жалкими рублями, не «Доктором Живаго», не «Осенью патриарха» и даже не «Одним днем Ивана Денисовича», нет. Он думал о живом Ленине. И его мысли о живом Ленине доставляли мне, я этому удивился, доставляли мне немалую радость.

— Он ничего не взял.

— Я, — только и вырвалось у него, — я-я-я…

Он не произнес больше ни звука. Затем отпил из бутылки и произнес:

— Он надул тебя, мальчик мой. Это определенно!

Ему просто нечего было сказать. Потом я назвал, просто перечислил по пальцам, такие подробности, что ему делать вид, будто он мне не верит, уже не было никакого смысла. Это было бы просто смешно. Ленинская булавка и генератор биополя, наконец, убедили его. И все же он не сдержался:

— Ты шутишь, ты, скотина, меня разыгрываешь.

Я посмотрел ему в глаза и снова в ответ ничего не сказал. Он выбрал из меня все слова, просто выхолостил меня. Оставалось молчать.

Жора аккуратно поставил бутылку на камень, встал и подошел к краю камня. Розовокожий (его белая кожа никогда не загорала на солнце, а бралась лишь легким пурпуром) с облупившимися плечами и облезлой спиной, он был похож на ангела в нежно-воздушных пеленах, только что спустившегося с небес. Не было только крыльев, но это не нарушало впечатления божественности. Совсем рядом над его головой парила чайка, и Жора некоторое время любовался ее полетом, затем вдруг взмахнул руками, точно пытаясь взлететь, и прыгнул в море. Я слышал, как булькнула вода, до меня долетело несколько обжигающе-холодных брызг, затем все стихло. Вскоре Жорина голова появилась на стеклянной глади воды метрах в десяти от камня. Несмотря на июньскую жару, вода в то лето была ледяной, от чего просто дух захватывало, но Жора, толстокожий, этого не замечал. Он плыл сильными гребками к середине моря, в направлении Турции, и мне казалось, что больше я его не увижу. Я лежал на матраце и, опершись на локти, напряженно всматривался в даль. Там была лишь неподвижная темная точка, то появляющаяся, то исчезающая на едва волнующемся тяжелом стекле, и мне становилось жутко, когда я терял эту черную дыню из вида. Прошел час или два. Это были бесконечно долгие мучительные десять или двадцать минут, которые показались мне часами. Потом он приплыл, медленно вышел из воды и улегся на берегу, на голой гальке, лицом вниз — ангел, со слипшимися волосами и неуклюже вывернутыми руками. Ни шелковой опушки, ни крылышек теперь не было, и даже мое воображение не могло их дорисовать. Я бросил ему его матрац, но Жора даже не шевельнулся. Я снова плюхнулся на матрац, успокоился и задремал. Ничего необычного в таком поведении Жоры я не нашел. Его поступки нередко отличались оригинальностью, и за время нашего сотрудничества (я бы назвал это дружбой) я привык видеть в Жоре то врача скорой помощи, то отчаянного спортсмена, то отъявленного Дон Жуана, а то и эдакого Джеймса Бонда с непременным пистолетом в руке. В нем легко уживались артист и ученый, знахарь и дотошный математик, писарь, плотник, портной и поэт. Он умел делать все, что дано природой мужчине, и многое из этого делал беспримерно мастерски и хорошо. Правда, я не слышал ни разу, чтобы он пел (у него не было слуха), и никогда не видел его за рулем автомобиля. Он не ездил даже на велосипеде. Но какие он творил шашлыки! И мог пить, не пьянея... Сейчас он лежал ничком, и я знал, что к нему лучше не лезть ни с расспросами, ни с советами. Он просто спал. Я тоже дремал, но наш разговор о Ленине остался незаконченным, и я лениво перебирал возможные варианты его продолжения. Спустя полчаса он меня разбудил:

— Хватит дрыхнуть, едем…

Мы долго ехали в аэропорт на такси, зато к вечеру уже прилетели в Москву. Меня еще раз поразила способность Жоры без особых усилий решать, казалось, на первый взгляд, неразрешимые задачи. Билеты на московский рейс он добыл за считанные минуты.

В самолете я снова открыл сборник стихов этой самой Тины Ш. Прочтя две-три строчки, я закрывал глаза и мысленно повторял прочитанное. У меня волосы вставали дыбом: так писать мог только гений или совсем сдуревший с ума человек:

Это — как замирание холста перед ударом кисти

Это — как мурашки у мрамора под резцом Праксителя…

И я точно помню тот миг, когда эта мысль пришла мне в голову: Тина! Я попытался прочитать ее фамилию, но в полумраке не смог это сделать, а за очками не стал лезть в портфель. Чтобы не спугнуть эту мимолетную мысль: я ее клонирую! Как? Зачем? Я даже не стал искать ответы на свору вопросов, набросившихся на меня по-волчьи. Я даже поклялся себе: dixi! (я сказал, — лат.). Зачем? Теперь-то понятно, что выбор мой оказался верен. Даже не верен — а неизбежен и безукоризненно вбит, впрессован! Да, даже безжалостно! Это — как контрольный выстрел — чтобы наверняка и без сожаления! Ага…

— Какой ты… — говорит Лена, — жестокий что ли…

— Лен, брось, — улыбаюсь я, — я, ты же знаешь, не очень добр, зато как надежен!

Да, вот тогда-то и родилось это рыжее чудо! Пока только капля, росточек… Мысль, которая вскоре стала активно материализовываться, воплощаясь то в огонь, то в воду… во все известные нам стихии, в металл и в камень, в ветер и бурю, в смерч и… Невозможно угнаться!.. Ураганное счастье и смятение, и смятение… И где-то даже смирение…

Рок!..

Но и Воля Неба…

Пока мы летели в Москву, Жора, развалившись в кресле как на приеме у гинеколога, казалось, спал, и впечатление было такое, что никакие потрясения не могут вырвать его из цепких объятий Морфея. Но я знал, что это не так. С того момента, когда он впервые услышал от меня, что нам с Василием удалось оживить ленинские клеточки кожи, Жора повел себя несколько странно. Но ни его реакция на мои откровения, ни даже его резкое «сволочь» или «скотина» в мой адрес в тот день не удивили меня. Теперь же он меня поразил: я впервые видел его не то, что встревоженным, нет — несколько отрешенным и чем-то озабоченным. Что привело его в такое состояние? Ко всему равнодушный и почти бесшабашный, он как-то замкнулся в себе, и на мои вопросы отвечал невпопад. Он улыбался, когда мне совсем не было смешно. В чем дело? Я украл у него тайную мечту? Но я никогда не претендовал роль на первооткрывателя. Мы стали пионерами совершенно случайно и обвинять нас в этом нельзя, как нельзя обвинять воду, которой утолена жажда. Так случилось и все. Жора с полным правом может тоже называть себя пионером. И я всегда готов разделить с ним все охи и ахи, которыми, я знал, будет сопровождаться наше открытие. Да, открытие! Я не мог себе представить другой формулировки, ведь мы и в самом деле открыли глаза человечеству на новые возможности индивида, как на дар не только Бога, но и самого человека. Человек с помощью нашего открытия теперь сможет подарить себя себе самому. Неуклюже, смешно и наивно звучат эти слова, но они очень точны — в руках человека появился дар Божий, и перед ним, человеком, теперь есть океан возможностей по изучению собственной природы…

И я вдруг вот ещё что осознал: Тина — дар!

Божий?

Ну да!

(Пропади она пропадом!)

 

Глава 30

Что же меня в нем поразило? Я думал и думал над этим.

Так вот, Жора — по сути self-made man (Человек, сделавший самого себя, — англ.), никогда не претендовал на роль первооткрывателя. Он всегда, насколько я помнил и знал, был совершенно безразличен к похвалам и славе. Ему были чужды честолюбие и тщеславие, любые шумные страсти. Определенно. Насколько я помню. Возможно, все это только мои домыслы и догадки, и дело вовсе не в притязаниях на роль первооткрывателя. Тогда в чем же?

Позднее, став поуверенней в том, что наши клоны способны завоевать и перевернуть мир, Жора не будет отказывать себе в удовольствии стать одним из претендентов на получение Нобелевской премии. И вскоре, получив ее, он даже будет стоять в черном фраке с темно-вишневой бабочкой на фоне белоснежного воротника-стоечки, гладко бритый, с коротким ежиком на голове и своей ослепительно-добродушной улыбкой на лице рядом с королевой Швеции, а та доверительно будет трепать его по щеке своей славной королевской ладошкой. Он будет задорно рассказывать ей о своих биодатчиках, способных обнаруживать субмарины врага в толще Атлантики, и весело уверять в литературных преимуществах Лагерквиста над Стридбергом, которого легко перепутает со Сведенборгом и припишет ему заслуги то ли Спилберга, то ли Скандербега, и не подозревая о том, что Стрикленд — это всего лишь чей-то вымышленный герой. Ученому нельзя ставить это в вину.

Он и в дальнейшем часто будет допускать в разговорах неточности и даже нарочитое невежество, чтобы доказать свою рассеянность, которая, он в этом абсолютно уверен, только споспешествует организации одной главной кардинальной мысли, не позволяющей ему, ученому, уснуть. Победителя, а вскоре мир его таковым безусловно признает, такие милые оплошности только украшают. Газеты и ТV будут представлять его именно таким — рассеянным и чудаковатым ученым, влюбленным только в свои клеточки и совершенно случайно наткнувшимся на открытие каких-то там уникальных свойств триплетов или кодонов, из которых каждый недурак, смеясь, может раскладывать пасьянс, изменяя тем самым судьбу не только того, кому они принадлежат, но и мировой истории. Эта роль ученого-шута ему будет нравиться, и под этой маской он будет щедро дарить себя газетчикам и телеведущим, мужчинам и женщинам. Хотя в будущем это будет стоить человечеству пластической операции, которая изменит до неузнаваемости не только его, человечества, лик, но и его душу и, возможно, дух. И пока миру нужны герои, способные тешить и удивлять его, он будет за ними гоняться и производить их, как производят гвозди или цыплят. Ведь лоно вечности всегда будет занимать умы человечества.

Я здесь сказал «ученого-шута», но Жора и не думал шутить…

В тот же вечер меня словно кипятком обдало, и вот что тогда меня поразило: он впервые вдруг очень ясно произнес свое «Я». «Я!». И ничего больше не существовало. Хотя произнесено это «Я» было почти шепотом и невзначай. Наше «мы», показалось мне, пошатнулось. Я старался прогнать эту мысль, но она, как назойливый комар, жужжала у моего виска.

— Покажи, — сказал Жора, — как только мы вошли в лабораторию.

Я открыл дверцу термостата.

— Вот.

Стройные ряды флакончиков из-под пенициллина, наполовину наполненные розовой питательной средой, были выстроены в беленьких блестящих эмалированных лотках. В них жили и прекрасно здравствовали клетки тех, у кого мне удалось их раздобыть — под разными предлогами и с помощью всяких уловок. Они были похожи на фаланги римских воинов, готовых по приказу Цезаря ринуться в бой за взятие неприятельской крепости. Они были готовы ринуться в жизнь. Они жаждали славы, хлеба и зрелищ. И возможно крови. Они поразили Жору. У него были такие глаза, как в тот день, когда он впервые увидел нашего Гуинплена.

— Гуинплена?

— Ну да, тот первый наш клон, который Аза нам выносила еще там…

— Да, да, помню-помню… Интересно! Этот ваш Гуинплен вас разыскал? Где он теперь?

— Он нашел нас… да… Это новый роман… Так вот у Жоры, когда он увидел эти флакончики, были глаза бедуина, впервые увидевшего Ниагарский водопад — столько воды!.. Просто выпадающие из орбит глаза! Только синие. Синие-синие! Суперультрамариновые!..

— Модильяни, — уточняет Лена, — это Модильяни рисовал глаза, запоминающейся бирюзой. А Матисс смешивал краски в такие полутона, которые не всякий мог повторить.

— Как розы у Гогена, которые он так и не успел написать.

— Гоген никогда не рисовал синих роз, — говорит Лена.

— Я же сказал: не успел…

Жора тут же ткнул пальцем в первый попавшийся флакон:

— Это — я?

— Нет, — сказал я, — это Вит.

— А это — я? А где ты? А кто это? А это?..

Он поочередно тыкал своим толстым указательным пальцем с обкусанным ногтем в каждый флакон и даже не смотрел в мою сторону. Я чувствовал себя провинившимся учеником и молчал как сломанный карандаш. Когда у него кончились вопросы, он закрыл дверцу термостата, взял меня двумя пальцами за локоть и, открыто заглянув в глаза, произнес:

— Я всегда знал, что ты вкрадчивый отшельник, затаенный монах, этакий копуха, способный в куче говна отыскать крохотную золотую крупицу истины, но всегда был уверен, что тот самый драгоценный навозный гран, за которым гоняются тысячи умников от науки, тебе никогда не поднять.

Он замолчал, по-прежнему выжидающе глядя на меня, выжигая мне глаза своей небесной синью. Я пожал плечами, мол, мне нечего тебе ответить.

— Жизнь, — он продолжал философствовать после небольшой паузы, — это нечто непостижимое. Птичка, которую никому еще не удавалось ухватить за ее павлиний цветастый хвост. Тебе удалось уцепиться за него обеими руками.

— Нам, — попытался уточнить я.

Он пропустил мою поправку мимо ушей и продолжал смотреть на меня стеклянной синевой, взглядом, которым можно было бы проколоть китайскую стену или заморозить мамонта. Я не знал, зачем ему для определения жизни понадобился пышный павлиний хвост, но он явно был недоволен случившимся, и это недовольство рвалось из него, как густой белый пар из пузатого чайника. Он не упрекал меня, нет. За что, собственно? Я терялся в догадках. Может быть, зависть? Я никогда не замечал за ним этого. Он, я знал, завидовал только птицам, и никогда кому бы то ни было из людей. Он жалел человека, кем бы тот ни был — карликом или банкиром, Шварценеггером или Майклом Джексоном.

— Нам, — повторил я, пытаясь еще раз растопить лед его недовольства.

Жора усмехнулся и разочарованно отвел взгляд в сторону.

— Ты ничего не понял, — сказал он.

Но теперь я прекрасно понимал, что его гложет: первый — это всегда только один. Двое не могут быть первыми, Боливару, как известно, не вывезти двоих. Кто-то из двоих первых всегда второй, и вторым среди нас он признал себя. Это не было сказано прямым текстом — отсюда философский тон его речи — но этим признанием было пропитано все его существо. И это, конечно, задело его за живое. Он никогда не был вторым, он был королем, и его окружение прекрасно играло роль этого короля. Я всегда был его окружением. Он всегда был первым!

Он до боли сдавил мою руку, не мигая и долго глядя мне в глаза и как бы говоря: «Ты же знаешь, я — сильный!». И мне ничего не оставалось, как только признать: я всегда буду его окружением.

— Скажи честно, — сказал он, отпустив мою руку, — вы и вправду уже кого-то клонировали?

И я вдруг стал сомневаться: может быть не было никакой Азы, никакого Гуинплена? Может быть…

— Трудно быть честным? — спросил Жора. — Я тебя понимаю.

— Но я же… Но мы…

— Молчи!..

Радужные перспективы, которые рисовало Жорино воображение, не могли не отразиться на его поведении. Конечно же, он был вне себя от радости. Или от гнева! Он старался взять себя в руки, но ему это плохо удавалось. Мне было непривычно и грустно видеть его таким озабоченным, а промахи, которые он время от времени себе позволял, удивляли меня и повергали в уныние. Да ты, дружок, нервничаешь! Отчего? Вслух я этих вопросов не произнес, и, признаюсь, был сам посрамлен тем, что только так подумал. Мне было жалко Жору? Нет. Конечно, нет. Я просто испытывал чувство стыда и какой-то неясной и тупой вины перед ним. Но за что, собственно?

Эти клетки были подобны досье на каждого их представителя. В них в живой микроскопической форме была собрана информация о прошлом, настоящем и будущем каждого, кто попал в наши сети. Гестапо? КГБ? Вот о чем, вероятно, подумал Жора, когда спросил:

— Ты на каждого завел папочку?

Я улыбнулся и пожал плечами:

— Зачем? Это скучно.

— Это не скучно, это…

Он не продолжил мысль.

А я представил себе, как Жора представлял себе мои усилия и уловки по добыванию его собственных клеток или Ирузяна, или Аленкова, того же Васи Сарбаша. Да, как? Очень просто! У кого-то с пиджака незаметно снял выпавший волос, с кем-то поздоровался за руку с кусочком скотча или лейкопластыря, прикрепленным к собственной ладони (извини, пожалуйста!), незаметно взял из пепельницы окурок чьей-то сигареты… Да мало ли как! Как будто все дело в этом. Дело в другом. Эти досье и в самом деле могут быть вскрыты и использованы по моему усмотрению. Это Жора прекрасно понимал. Шантаж! Я совершенно случайно пришел к этой мысли, и тут же постарался от нее избавиться, но это было не так-то просто. Я подумал о том, что и Жора мог так подумать, и снова молча извинился перед ним.

— Так где же все-таки я?

Я ткнул в первого воина второй фаланги.

— Ровно?

Я кивнул.

— Ты уверен?

Я не был уверен.

— Но нас же легко перепутать. Стоит только переставить лотки...

Я объяснил, сказав, что это исключено. Его, мол, Жору, перепутать ни с кем невозможно. Я понимаю всю ответственность перед всеми и каждым и принял жесткие меры, чтобы этого не произошло.

— А эти, кто они? — Жора кивнул на своих соседей по фаланге.

Я ответил, и Жора был разочарован своим соседством.

— Я бы в жизни с Аленковым никогда не ужился.

— Живи, где хочешь — хоть на вершине пирамиды, хоть в яме. Выбери себе логово сам.

Жора усмехнулся.

— Твоя щедрость восхитительна, но она, знаешь, покоится на цепях с тысячью капканов. Ну да ладно. А все эти, — он обвел взглядом остальные лотки, — кто они? Господи, да их же тут тьма тьмущая. Когда ты успел их надергать?

Мы теперь сидели в креслах, я горделиво и с известной долей фантазии рассказывал об обитателях нашего клеточного мира, живущего в камере термостата, как в тюрьме. Я баял историю за историей и снова переживал смешные и казусные подробности отдельных случаев добывания материала. Жора сперва внимательно слушал, кивая головой, иногда просто хохотал, когда речь заходила о курьезных моментах.

— И ты... и ты для этого пригласил ее в оперу.

— Ну да!

— Как же ты, бедняга, все это пережил, ты же арий терпеть не можешь?

— Теперь я от них без ума…

Мы сидели и задорно смеялись.

Нужно заметить, что не все было так легко и просто, как я пытался демонстрировать Жоре свои достижения. Скажем, клетки Аленкова мне удалось оживить только с третьей попытки. Они не хотели жить и долго бастовали, пока я не добавил в питательную среду наносомки с генами интриганства. А с клетками Магомаева мне пришлось повозиться недели две. Оказалось, они без вытяжки из азербайджанской крови отказывались делиться. Ну и другие истории...

— А Пугачева, представь себе, согласилась с первой попытки…

— Согласилась на что?

— Быть всегда молодой!

— Господи, — сказал Жора, — она-то зачем нам?

Наконец-то он произнес это долгожданное «нам»! Я знал, что не сегодня так завтра мы снова будем вместе. Так и случилось.

— Значит, здесь и Брежнев, и Ленин, и Сталин, и, похоже, вся Кремлевская стена? — спросил он.

— Еще не вся, — сказал я, — но уже многие…

— А есть фараоны? Тутанхамон, Рамзес, Нефертити?..

— Пока нет, — признался я.

— Все равно. Тебя пора убивать, — сказал он и расхохотался. — А Семирамида есть?

— Кто-кто?

— Хм… Семирамида, вот кто! Тебя-таки пора убивать.

У него оказался пророческий дар, но я даже не подозревал этого. Я всегда это знал. Но в тот вечер принял его высказывание за неудачную шутку и тоже расхохотался. Жора еще ни разу не задавал мне подряд такое множество вопросов.

— Хочешь умереть молодым?..

У меня и в мыслях не было умирать.

— Все будет так плохо? — спросил я.

Жора только хмыкнул.

— Не уверен, что с этим можно жить долго. Хотя, ты же знаешь, «От смерти уйти нетрудно…», — процитировал он Сократа.

— Знаю-знаю…

Мне казалось, что он, как Нострадамус, заглядывая в будущее, провозглашает свои катрены. Мы сидели уже часов пять подряд, у меня раскалывалась голова, хотелось чего-то выпить и съесть.

— Ты не ответил, — сказал он, глянув на часы.

— Что? — задал я дурацкий вопрос. — Ах, умереть… Хочу ли я умереть?

— Все хотят, — сказал Жора, — рано или поздно…

Он вонзился взглядом в мои зрачки.

— Се-ми-ра-ми-да, — он разрезал имя царицы по слогам движением своей крепкой ладони и повторил еще раз: — Семирамида есть?

— Пока нет.

Жора покачал головой из стороны в сторону.

— Не, — сказал он, — не там ты копаешь… «Я шумерскую клинопись писем отдам реке…».

— Я не понял, — сказал я, — каких писем, какую клинопись?..

Жора снисходительно улыбнулся, прижмурив⁶ как кот свои синие глаза. И ни слова не произнеся, стал искать свою трубку. Нашел. Затем взял кисет, набил трубку табаком… Мне оставалось только следить за ловкостью его толстых пальцев. Наконец, прикурил (ф-па… ф-па…) и развалился в кресле. Я молча наблюдал. Чтобы что-то сказать, я произнес:

— Слушай, ты случайно не видел мой томик стихов? Ну, тот что…

Жора помотал головой из стороны в сторону, мол, не-а, не видел…

Я уже третий день искал этот томик, стихи этой самой Тины Ш., но все безрезультатно. Убей, не помню, куда я его заныкал. Жора курил, думая о чем-то своем. Говорить, казалось, уже не о чем, мы встали, вдруг Жора подошел ко мне вплотную:

— А где ты?

Это был последний вопрос. Жора еще раз пристально уставился на меня.

Моих клеток в термостате не было, хотя я, секунду помешкав, и указал на какой-то флакон. Жора тотчас заметил мою растерянность. Вдруг все резко изменилось: ни слова не сказав на прощанье, не подав мне руки и даже не посмотрев в мою сторону, он ушел в ночь. Говорят, так поступают только англичане, но Жора ничем не напоминал скупого холодного альбионца, он был до мозга костей славянин и крепко держался родной крови. Было за полночь. Мы напились так, что с трудом могли «вязать лыко». Мне отказывали ноги, а Жора уморил меня дурацкими шутками, какими-то фразами, которым сам и подхихикивал:

— Сколько тебе, скажи? — вдруг спросил он.

— Поставь стакан, — сказал я, — на сегодня хватит…

— Столько сейчас не пьют?

— Идем уже…

Мне показалось, что в нем что-то надломилось. Он влил в себя остатки коньяка и рассмеялся.

— Не, не пьют, не пьют… Столько сейчас не пьют… Сколько тебе скажи?!!

Я просто наслаждался пьяным в стельку Жорой! Ведь он никогда не пьянел!

— Жор, — сказал я, — понимаешь…

Он вдруг мгновенно протрезвел и произнес, глядя мне прямо в глаза:

— Запомни, — сказал он, — я — сильный. — Затем улыбнулся и добавил: — Потому что у меня гуще удельная иннервация не только мышечной массы, но и моих нейроцитов, аксонов и дендритов… И работать я умею так, как… Если меня даже…

— Ты прям поэт! — восхитился я.

— Ага, — кивнул он, — поэт! И вдруг выпалил:

Мысли кричат по-вороньи, сердцу укрыться нечем…

— Маяковский, не меньше, — сказал я, вспоминая:

…буду дразнить об окровавленный сердца лоскут,

Досыта изыздеваюсь, нахальный и едкий…

Я ведь и подумать тогда не мог, что Жора цитирует эту самую Тину Ш.

— Ага, — кивнул Жора, — Маяковский… Это — как вопль мотылька… Понимаешь? Вопль: Се-ми-ра-ми-да! И этот, как его… Ашшур… Ганнибал… Нет, Ашшурбанипал, вот. Точно! Шшшш… Шамирам, Шаммурамат, — зашуршал Жора и в конце повторил: — А я — сильный, запомни. Это — определенно!

Разве я мог этому возразить? Иннервация его воли была восхитительна! Но что он называет работой?

Мы могли бы, как это часто бывало, переночевать и в лаборатории, но он, как это часто случалось, предпочел абсолютное одиночество, уйдя, как я уже сказал, не сказав ни слова. Он даже не стал есть свой любимый гоголь-моголь.

— Ясное дело, — говорит Лена. — А что же ваш Гуинплен, где он сейчас?

— И назавтра я не мог его вызвонить.

— Ясное дело… А ваш этот?..

— Аза отравилась…

Вечером я нашел Юлию.

— Жора не появлялся? — спросил я.

Она только пожала плечами.

— А стишки-то, — спрашивает Лена, — нашел свои?

— Какие стихи? Тину, что ли?

— Тину-тину-паутину, — кивнула Лена, — нашел-то?

Далась им эта Тина! Пропади она…

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/