Обнаружив свой Цивик перемазанным дерьмом, Саша — Александр, Санёк, Шушундер (как его прозвали в «Балтике» с легкой руки Константина), технический директор «Балтийского Дома», — очень расстроился. Оно и понятно, тем паче памятуя о том, что на этом неприятные открытия в тот день — да и сами неприятности — отнюдь не закончились. Всё словно выстраивалось в отвратительную цепочку последовательных событий. Сначала — дерьмо на дверных ручках автомобиля. Затем — эвакуатор до мойки, то есть на ветер совсем не лишние несколько тысяч рублей, не говоря уже о потраченном невесть на что весьма дорогостоящем времени. Ухмылки и неразборчивый, а потому подозрительный говор мойщиков — выходцев из какой-то среднеазиатской страны. А дальше — невероятное по своей нелепости ДПТ: непонятно откуда выкатившийся громадный «джип» внезапно перекрыл выезд из помывочного бокса, так что Шушундер, после сумрака мойки особенно ослепленный ярким утренним солнцем, чухнулся слишком поздно и таки въехал «джипу» аккуратно в заднюю правую дверь. Разумеется, прибывшие практически тут же гаишники («Подозрительно! Подозрительно!») виновным в аварии признали его, но и этого мало: выяснилось, что срок действия страхового полиса на Цивик истек накануне, а значит, Шушундер вывел свой автомобиль на дорогу общего пользования без всякого на это права. И снова — эвакуатор. И снова — тысячи и тысячи: на ветер, в топку, впустую! Наконец, прямо на работе поджидавший Шушундера «сюрприз»: взломанный сервер, заполоненные похабными роликами размещенные на электронных площадках «Дома» статьи, громы и молнии от Евгения Савельевича и главного редактора Агентства («Тот еще гусь… нет, мужик-то сам по себе неплохой, как и Евгений Савельевич, но… блин! — как это называется? Зять? Тесть? Тьфу… родственник в общем! Людмилы и Константина. Муж племянницы…») — час или два бесплодных попыток установить источник атаки, куча потраченного на «чистку» времени… и ради чего? Ради того, чтобы хлопать глазами, глядя на вызов в суд: Роскомнадзор сработал куда оперативней! И ладно бы речь шла о пустяковом штрафе или о чем-то подобном, так ведь нет! Из-за него, из-за Шушундера, из-за его нерасторопности, из-за того, что он проглядел, недоглядел, не защитил, не обеспечил, «Дом» рисковал остаться без лицензии! Ибо — ни много, ни мало — Роскомнадзор инициировал процесс лишения «Дома» лицензии СМИ!
Но самое скверное («Паскудство, паскудство!» — повторял про себя Шушундер) заключалось даже не в этом, а в неотвязном чувстве такой вины, признаться в которой он, Шушундер, никому не мог. Несмотря на то, что все его попытки установить, откуда шли атаки серверов «Дома», ничего не дали, он сам имел об этом очень даже хорошее представление. Не смутное то бишь, а граничившее с твердой уверенностью. И по уверенности это выходило так, что источник неприятностей — не только его личных, но и всего Агентства — корнями уходил в его же, Шушундера, невинное увлечение. Или ему так до сих пор казалось — что невинное. Правда, для человека взрослого было в нем что-то… как бы это сказать?.. не вполне нормальное, ибо взрослый человек вряд ли часы и часы, а то и целые ночи напролет проводил бы в онлайн-игрушке: сражаясь с такими же, как и он сам, виртуальными персонажами. Вступая в невероятные альянсы и выходя из них. Строя нелепые для обыденности планы: по захвату городов, по уничтожению техники противников, по накоплению сокровищ и сумм, достаточных для покупки то лучшего качества брони, то волшебной палочки, то еще чего-то столь же несуразного, расскажи об этом, например, психиатру. Во всяком случае, взрослый человек не должен был делать ничего подобного. Хотя…
Было время — тогда Шушундер был откровенно моложе если не телом, то душой, — когда и ему, Шушундеру, казалось невероятным, чтобы взрослые люди могли настолько бездарно растрачивать драгоценное время. Ему, Шушундеру, также казалось, что основной контингент всех этих игр — зеленые юнцы, подростки, максимум, студенты. Ибо как же так? Если дел по горло, а реальность насыщена до невозможности, когда же жить еще и виртуальной жизнью, не говоря уже о том, чтобы эта жизнь состояла из откровенно бредовых заморочек? И если учитывать заодно и то, что виртуальность нового, если так можно выразиться, поколения ничуть не походила на когда-то распространенные стрелялки и бродилки, рассчитанные на час-другой активных действий, а после обреченные пылиться в коробочках в каком-нибудь дальнем углу? Виртуальность «нового поколения» не походила даже на такие прославленные в свое время стратегии, как разного рода «Эпохи» от Майкрософт — способные затянуть уже и на день, и на два, и так, чтобы ждать продолжения.
Новые игры стали другими. В них, быть может, и не появилось ничего принципиально нового: в том смысле, что они по-прежнему больше основывались на всякой чепухе, но зато принципиально иные технические возможности превратили их в по-настоящему затягивающие миры. В обособленные от реальности, но оттого не менее реальные, если смотреть на затратность. Двадцать четыре часа реальных суток сравнялись с часами суток игрушечных. Игровой год длился отныне столько же, сколько и год настоящий. А противником стал не компьютер, не разработанные кучкой людей алгоритмы, а такие же люди, как и сами игроки. Тысячи, сотни тысяч, миллионы людей — игроков, вовлеченных в новую виртуальность. Потому что не только компьютеры вошли в повседневность едва ли не каждого на нашей планете, но и технологии интернета шагнули далеко вперед. Еще на памяти Шушундера скорость в несколько десятков килобит в секунду считалась нормальной, но скорости этой было маловато — для настоящих онлайн сражений, для настоящих онлайн жизней, параллельных жизни обыкновенной. Мало было и появившейся вслед за тем скорости в мегабит: даже не только потому, что мегабит — это скромно, но и потому, что скорость входящая и скорость исходящая сильно разнились. Ну и, конечно, цена вопроса: еще недавно, всего каких-то несколько лет назад, мегабит скорости при безлимитном доступе (а виртуальность не терпит ограничений!) стоил не слишком подъемных для большинства сотни и более долларов в месяц. Шушундер помнил, сколько скепсиса было даже в вопросе организации электронных площадок того же «Дома», а ведь посещение электронных площадок — дело отнюдь не такое затратное. Шушундер помнил, с каким скрипом, насколько медленно росла посещаемость. Он помнил и графики, предоставленные Людмилой. Диаграммы, по которым выходило так, что даже в богатых регионах (вроде Москвы и Петербурга) лишь каждый… какой? — десятый? Сотый? — мог позволит себе не только регулярное подключение к Сети, но и оплачивать хоть сколько-нибудь быстрые и безлимитные тарифы. Но потом как прорвало. Никто и оглянуться не успел, как в жизнь ворвались самые невероятные гаджеты, невероятные скорости, невероятно дешевые — сравнительно с возросшими доходами населения — тарифы. Это было… как с теми же автомобилями: давно ли Город свободно «ехал», и ехал при этом на потрепанных Жигулях, Москвичах и привезенных с европейских и японских помоек двадцатилетних развалюхах? Но прошло всего ничего, и вот — пожалуйста: Город намертво встал в колоссальных пробках, а пробки эти заискрились лакированными боками еще вчера недоступных новеньких иномарок! Шушундер и сам обзавелся такой, однажды утром не без удивления обнаружив, что может хоть прямо сейчас отправиться в автосалон — благо, открылся один совсем неподалеку — и, не вступая в унизительные переговоры о цене, приобрести понравившийся ему «экземпляр»! Открытие было странным, волнующим, но… быстро, незаметно, как будто упорхнув из-под рождественской елки, превратившимся в будничную обыденность.
И вот — эти игры. Поначалу Шушундер воспринял их появление с равнодушной ухмылкой: забава для идиотов! И, разумеется, для тех, кому больше заняться нечем. Ему-то заняться было не просто чем, а с избытком: на его плечах, как три слона, стоял весь «Русский Балтийский Дом». В «Доме» на этот счет могли думать всё, что угодно, но сам Шушундер знал четко: без него и его технического отдела работа «Дома» окажется парализованной вмиг. Именно он, Шушундер, обеспечивал бесперебойность выпуска всей «домашней» продукции: и реальной, и… виртуальной. То бишь как той, что физически шла в печать, превращаясь в газеты и журналы — да хоть в тот же «Городничий» или, скажем, в ту же несусветную муть от Льва Михайловича, — так и той, что дальше электронных площадок не выходила. А эти электронные площадки? Дав ведь только они одни требовали за собою глаз да глаз! И даже при том, что однажды Шушундер не выдержал и всё-таки истребовал себе помощника: как раз для отдельных наблюдений за этими «вертепами» — этими сатанинскими изобретениями, без которых, будь на то его, Шушундера, воля «Дом» мог запросто и обойтись!
«Нет, мои дорогие, — это Шушундер так думал, за чашкой кофе разглядывая рекламный материал, — не дождетесь!» Рекламку — большого формата баннер — нужно было впихнуть на сервер так, чтобы он показывался в совершенно определенных авторских материалах, на «заглавных» страницах электронных версий «Городничего» и «Балтики» и в новостных лентах — справа, зачем-то аккуратно под баннером какого-то девелопера. Девелопер предлагал средней руки квартиры в средней же руки жилом квартале и… ну, в общем, как-то не очень сочетался с рекламой новой он-лайн игры. Когда Людмила лично попросила Шушундера устроить размещение именно так, а не иначе, он, Шушундер, попытался объяснить неразумной начальнице всю нелепость, даже абсурдность затеи, но Людмила твердо стояла на своем. Хитро прищурившись, она не попросила даже, а потребовала. Тем самым тоном, от которого в венах подчиненных стыла кровь. В венах Шушундера, правда, она не стыла — уж очень через многое ему и Людмиле пришлось пройти, что называется, рука об руку, — однако…
— Саша, не спорь! — велела Людмила. — Делай, как я говорю!
— Но Людмила Васильевна! — для пущей убедительности Шушундер потыкал пальцем в расположенные один под другим баннеры. — Это же как намек на надувательство! Получается, квартирки — того-с… такие же игрушечные, ненастоящие, как…
— Дурень, — впрочем, довольно ласково пояснила Людмила, — всё ровно наоборот: это игра — такая же настоящая, как и застроенный девелопером квартал!
Шушундер моргнул, покачал головой, запустил пальцы в свои уже изрядно поредевшие, но всё настолько же, как и годы назад, непокорные кудряшки и вынужден был согласиться. Тем не менее, рассматривая баннер игры, он недовольно морщился: «Это сколько же бездельников развелось! — думал он, прикидывая в уме, какова вообще аудитория у игрушки. — Лучше бы работать шли… вот, помню, в мое время…» Впрочем, даже не высказываясь вслух, Шушундер всё-таки воздержался от заведомо — уж о себе-то самом он это знал это наверняка! — заявления вроде «вагоны разгружали». Потому что никакие вагоны, понятно, он отродясь не разгружал и даже — положа руку на сердце — понятия не имел, где в Городе находилась сортировочная станция.
А дальше… что Шушундера дернуло перейти по указанной на баннере ссылке, одному черту известно: Шушундер зачем-то по ней перешел и оказался на главной странице игры. Как раз тогда-то, разглядывая красочные картинки, он и решил: «Нет, мои дорогие, дудки: не дождетесь!» Но уже минут через пять нажал на «кнопочку» «регистрация», а еще через десять — внимательно, со всем тщанием, полностью отгородившись от шуршания вентиляторов, коим шуршанием был наполнен его кабинет, изучал правила, возможности и… список уже сформированных команд игроков. Альянсов, как было указано. Могущественных и не очень. Уже успевших показать себя и только-только о себе заявивших.
Само-собою, реальных имен и фамилий в списках команд не значилось: сплошь ники; зачастую — нелепые до оторопи. Однако на форуме игры — а был при ней и форум — люди не только обращались друг к другу завуалированными прозвищами типа «Дракоша» или «Царевна-выпивоха», но и так, словно знали друг друга и по реальной жизни: «Привет, Игорёк!», «Как оно, Танюша?», «Вчера посидели с челами у «Миллера»: кабак совсем опаскудел!»
Продираясь сквозь сотни сообщений, Шушундер пытался составить себе представление: кто все эти люди? И поначалу решил: точно подростки и студенты-первокурсники. Но потом наметанный глаз взял свое: всё же недаром Шушундер столько времени уделял собственным «Дома» форумам — «Балтики» и «Городничего». И чуть ли не отшатнулся. «Не может быть!» — мелькнуло в его голове взрывом искреннего недоумения. Но — могло и было: если не все, то добрая половина «танюш» и «игорьков» оказалась людьми взрослыми, иным — хорошо за тридцать, а кому-то и за пятьдесят! Вот эта, например, «Танюша» была почтенной матерью семейства: с тремя детьми, старшему из которых буквально давеча вручили паспорт. А вот этот «Игорёк» подвизался в архитектурном бюро, штамповавшем проекты типовых дачных домиков. И было ему — «Игорьку», не бюро, понятно — сорок четыре года, а на иждивении у него находились пожилого возраста мама и папа!
Шушундер подергал себя за кудряшки, и даже так, что из глаз брызнуло. Но открытие не превратилось в иллюзию, никуда не исчезло: «танюши», «игорьки», «оленьки», «славы» и прочие «алёнушки» с «костянами» вовсе не являлись ни подростками, ни студентами-первокурсниками. И, тем не менее, всерьез обсуждали какой-то очередной патч и какое-то очередное нововведение: первый, вроде бы, устранил возможность в одиночку вырыть подземный ход («Куда? Зачем?») за пару часов, что, ясен пень, в реальной жизни было никак невозможно, а второе позволяло за сотню монет приобрести аптечку с чудодейственной мазью.
«Практически даром!» — писал не кто-нибудь, а владелец парикмахерской (причем Шушундер эту парикмахерскую знал: она находилась в соседнем доме).
«Ха-ха!» — отвечал участковый терапевт. — «Ты эту сотню еще попробуй заработать!»
«Да ладно вам, парни!» — сотрудница туристического бюро. — «Аптечка того реально стоит!»
И словно ударом под дых — Шушундер и впрямь едва не задохнулся:
«Ставлю мою Авдотью: первым ее заграбастаю я!»
А словно ударом, потому что тут же выяснилось: «Авдотьей» была практически новенькая Ауди А6, а спорщиком — известный в Городе визажист! Этот визажист около двух лет тому назад прославился тем, что наотрез отказался «делать имидж» одному особенно борзому кандидату в депутаты Законодательного собрания. «Балтика» тогда посвятила этому происшествию целый «разворот»: нахваливая смельчака и посмеиваясь над кандидатом. Шушундер припомнил фотографии обоих: оба, говоря откровенно, ему одинаково не понравились. Кандидат — уголовной рожей без признаков хоть сколько-нибудь напряженной умственной деятельности, а визажист — мордой ровно наоборот: слишком интеллигентной, слишком отягощенной раздумьями, словно «Былое и думы» только что прочитал и пока не решил, как бы свое мнение о них половчее на публику выплеснуть!
Рабочий день был смаран полностью. Даже когда в кабинет к Шушундеру — на минутку — заскочил Евгений Савельевич, только что обнаруживший в своем собственном кабинете откуда-то взявшуюся в нем бутылку отвратительного пойла из тех, какими как раз подростки обожают баловаться, — даже тогда Шушундер не отвлекся от занимательного чтения. Он только махнул рукой: мол, я-то откуда знаю? И снова уткнулся носом в монитор.
Евгений Савельевич заглянул ему через плечо и удивленно хмыкнул:
— Э, брат, — протянул он, — тебя что, тоже в эту пакость затянуло?
Тогда Шушундер всё-таки вскинул взгляд:
— Почему тоже? — немного растерянно поинтересовался он.
Евгений Савельевич хмыкнул еще раз:
— У нас пол офиса на нее подсело. Не знал?
— Нет.
— Ты смотри, — погрозил Евгений Савельевич пальцем, — оглянуться не успеешь, как будешь уже там. А тогда — пиши-пропало. Станешь вроде моей секретарши: как ни приду на работу, она какими-то артефактами обменивается. Только налью бокальчик, она тут как тут: «Евгений Савельич… ну Евгений Савельич… на пять минут… тут за углом терминал «Киви», мне платеж осуществить нужно!»
— Какой платеж? — не понял Шушундер.
— Так ведь они, — пояснил Евгений Савельевич, — на реальные деньги играют. Точнее, не на деньги как таковые, а платят реально: кто за само участие в игре, кто — за всякие прибамбасы к ней. Точно не скажу, но вроде бы если платишь, у тебя шансов на что-то там больше. Драконы качественней летают или мечи не так часто ломаются… что-то вроде такого, в общем. Моя…
Евгений Савельевич кивнул в сторону двери, очевидно, имея в виду свою секретаршу — ту самую, что к терминалу то и дело с работы отпрашивалась.
— Моя по ползарплаты на эту дрянь спускает. Сам считал. Глазам своим не поверил. Ну, не дура ли? Лучше бы шефу нормальную бутылку на день рождения подарила…
И вдруг осёкся.
— Постой-ка! — воскликнул он, хлопнув себя по лбу. — Так ведь день рождения у меня как раз сегодня!
Тут уж Шушундеру поневоле пришлось привстать со стула, отвернувшись от монитора.
— Поздра... — начал было он, но Евгений Савельевич уже выскочил из кабинета.
Из коридора послышался тяжелый и не слишком уверенный топот его ног, а затем и вопль донесся:
— Люська! — кричал Евгений Савельевич. — Люська! А ну остановись… стой, тебе говорю: хуже будет!
Шушундер плюхнулся обратно на стул и вернулся к чтению.
Чем закончилась история с секретаршей Евгения Савельевича, Шушундер узнал к вечеру: из того же форума. Зная детали произошедшего, ему не составило труда «вычислить» Люсю под странным ником «Жертва Алкаша», впрочем, каковой ник и сам по себе недвусмысленно указывал на секретаршу Евгения Савельевича. Правда, Люся, вообще-то жившая при Евгении Савельевиче как у Христа за пазухой и, возможно, являвшаяся самой избалованной секретаршей во всем Петербурге, сильно — в своей писанине — преувеличивала собственные невзгоды и собственную «ежедневную жертвенность», но тем забавней было всё это читать.
Давясь от смеха и то и дело дергая себя за кудряшки, Шушундер выяснил, что Евгений Савельевич таки догнал свою пустившуюся наутек секретаршу. Несмотря на то, что Люся так и сверкала пятками в новомодных босоножках, уйти от возмездия за непотребную бутылку ей не удалось.
«Прикиньте, френды! — писала она. — Вняла совету Макса и подарила моему «полторашку»: ну а чё? Прикольно же на самом деле! Так что вы думаете? Гонялся за мной по всем этажам, даже в туалет наш бабский за мной вломился и прямо там — в туалете: нормально, да?! — содрал с меня шлепку, перегнул через колено и по пятой точке раз пятьдесят всыпал! И ведь что за мерзость — бабский коллектив! Я визжу, брыкаюсь, на помощь зову, а эти кошелки только стоят и ржут в голос! Только одна попыталась вмешаться, но мой так на нее рявкнул, что и она испарилась, оставив меня на растерзание слетевшего с катушек пропойцы! Даже не знаю, что было бы дальше, не появись в туалете наша главная… ну, вы ее знаете, я о ней рассказывала… Васильевна была как всегда: вплыла к сортирам такой походкой, словно на бал явилась, окинула нас своим людоедским взглядом, губки растянула в улыбочке и головой вот так — от плеча к плечу, от плеча к плечу… ну, чисто китайский болванчик! «Это что? — это она моего спрашивает. — Ты, — говорит, — совсем ополоумел? Уже по туалетам девок жмешь?» Это я-то — девка, представляете? А он шлепку мне обратно на ногу нацепил, от себя оторвал, на подоконник взгромоздил, шикнул на меня — мол, только попробуй сбежать! — и к Васильевне: «Что ты, Людочка, Бог с тобой! Это я профилактическую работу провожу!» «В уборной?» «А где же еще, коли Люська от меня здесь решила спрятаться?» Тогда и Васильевна, что твоя лошадь, заржала: «Да от тебя, погляжу, нигде не скрыться!» «А вот это — точно!» «И в чем же дело?» «А ты посмотри, что она мне на мой — мой! — день рождения подсунула!» И — бац! — под нос Васильевне «полторашку» тычет… «Тебе?!» Я думала, Васильевна лопнет, так изменилась ее физиономия. Повернулась ко мне и с этакой укоризной демонической — ну, чисто маньячка на подхвате: «Люсенька… Лю-сеч-ка! Ты это серьезно? Евгению Савельевичу вот такое подарить?» «А что такого? — отвечаю. — Прикольно же!» «Прикольно?!» И — прикиньте! — повернулась, чтобы уйти! «Жень! — эта она моему. — Ты главное не переусердствуй!» И была такова!»
Читая, Шушундер смеялся и плакал одновременно. Смеялся в голос и плакал навзрыд. Как сказали бы раньше, видя сочетание того и другого, Шушундер всецело находился во власти Гомера. Слепой старик овладел им, и было неясно: отпустит ли он его когда-нибудь вообще!
«А дальше-то, дальше-то что?» — вопрошал один из участников форума — кажется, как раз парикмахер. — «Он тебя что, прямо в туалете… того?»
Люся с ответом помедлила. Во всяком случае, какое-то время на форум лился поток комментариев от всяких других — не вполне, похоже, нормальных — личностей, Люся же обдумывала, что и как ответить на прямо поставленный вопрос: того или не того? Шушундер ждал. Нельзя сказать, что затаив дыхание — его дыхание, повторим было сбивчивым по причине обуявшего его гомерического хохота, — но с интересом явно напряженным. Ему, как и всем остальным, как и парикмахеру из соседнего дома, было до ужаса интересно: того или нет? Но если интерес остальных, Евгения Савельевича вряд ли знавших иначе, как по рассказам его поразительной секретарши, был просто и очевидно нездоровым, то интерес Шушундера имел под собою вполне прагматическое основание. Шушундер уже столько лет работал, можно сказать, рука об руку с Евгением Савельевичем, но ровным счетом ничего не знал о его пристрастиях… э… интимного плана. А ведь это — знание пристрастий своих коллег — немаловажная составляющая деловых отношений! Не говоря уже об отношениях более или менее дружеских, хотя он, Шушундер, с Евгением Савельевичем по-настоящему дружен не был никогда. Скорее, даже наоборот: сказывались и разница в возрасте, и разница классических, если так можно выразиться, интересов. Евгений Савельевич был насквозь журналист, редактор, писака, даже — Шушундер об этом узнал не без удивления — поэт. Тогда как сам Шушундер — насквозь программист, компьютерщик, администратор, причем от поэзии его, говоря по правде, просто мутило. Кроме того, Евгений Савельевич был — чего уж грехи таить — законченный пьяница, а он, Шушундер, пить не любил и к пьяницам относился с высокомерным предубеждением… Нет, вообще-то Евгений Савельевич был человек что надо — в этом Шушундер был вынужден признаться даже себе самому, — но… всё-таки пьяница. А от пьяницы можно чего угодно ожидать. Вот например…
Шушундер припомнил историю, приключившуюся, правда, вовсе не с Евгением Савельевичем, а с его собственным соседом по лестничной клетке — тоже вполне себе нормальным мужиком, но тоже выпивохой, — однако, весьма показательную. Случилось это под Новый год, какой-то негодяй не то разбил, не то выкрутил в парадном лампочки, а поперек лестницы натянул веревку. Сам Шушундер тогда едва не сломал себе шею, споткнувшись и полетев вверх тормашками. А еще секунду спустя на него сверху грохнулась здоровенная баба Варя — жиличка этажом выше. Ругаясь, она спускалась по лестнице (лифт, по странному совпадению, не работал), а затем, на мгновение даже онемев, кувыркнулась и всей своей тяжестью опустилась на несчастного Шушундера! Шушундер завопил. Баба Варя — тоже. Но Шушундер от боли, а баба Варя — в предынфарктном состоянии: от ужаса, говоря проще. Баба Варя всерьез решила, что наступил конец времен, а вот Шушундер, шею-то себе хотя и не свернувший, заработал, однако, перелом руки! Явившаяся по вызову «скорая» вызвала заодно и полицию: дело показалось нешуточным. С одной стороны, конечно, вроде бы как и травмы у пострадавших пустяковые, и само происшествие больше на дурацкую шутку смахивало, а с другой… в том же парадном проживал и весьма сомнительный с точки зрения прошлого господин: предприниматель — не предприниматель, бандит — не бандит, но компании к нему ходили странные, а однажды даже на него совершили покушение. Самое настоящее: с пальбой, кровищей и прочими яркими атрибутами. Тогда мужику повезло, но кто знает… Прибывшие на место происшествия полицейские решили аналогично: чем черт не шутит? И освещения нет, и веревка натянута, и сам этот господин — вот он: шествует к двери… буквально нескольких минут не хватило, чтобы растянулся именно он, а не Шушундер с бабой Варей! И ведь как он мог растянуться! С молоточком сверху по голове! Лестничные марши-то еще никто не осматривал! Впрочем, осмотр лестниц не выявил ни присутствия криминальных типов, ни следов их присутствия. Зато у двери того самого шушундерового соседа, что любил заложить за воротник, нашлись весьма и весьма странные предметы. Во-первых, кусачки, что было любопытно уже само по себе. Во-вторых, обрывок веревки, явно имевшей то же происхождение, что и веревка, натянутая поперек лестницы. В-третьих, целая россыпь гвоздей: от самых маленьких, на полу едва заметных, до едва ли не таких, какими железнодорожные шпалы крепят. И, наконец… внушительных размеров молоток: да! Предположить, что сосед-выпивоха готовил покушение на другого жильца было, конечно, трудно, однако факты выглядели очень подозрительно. Наряд начал ломиться в дверь и… едва не растянулся — капитан верхом на сержанте — в узкой прихожей: дверь оказалась незаперта. А дальше все заорали от ужаса: сержант, капитан, Шушундер с уже подвязанной рукой, оправившаяся баба Варя, бригада «скорой» и еще добрый десяток человек, включая и того «подозрительного господина». Дело в том, что посреди прихожей, чуть-чуть не доставая ногами до пола, висела, покачиваясь, Снегурочка! Самая настоящая: в синей с блестками шубке, в белых сапожках и в белых же колготках. Шапочка Снегурочки слетела с ее головы и валялась подле опрокинутой табуретки. Но самое жуткое заключалось в другом, а именно: спиной ко всем, как будто и не услышав вторжения, стоял не менее настоящий Дед Мороз, а точнее — Дед Мороз весьма жутковатый. Его алая шуба словно отекала пятнами, белые «меховые» оторочки были сбрызнуты каплями крови, лица «дедушки» поначалу не было видно, но зато было видно, что вместо посоха в левой руке он держал… автомобильную рессору! Старую, ржавую и тоже в подозрительных потеках — отнюдь не машинного масла, понятно. А там и сам «дедушка» повернулся. Вопли мгновенно стихли. Баба Варя, ухватившись за сердце, повалилась на водителя «скорой», но тот, обеими руками зажимая себе рот, сделал быстрый шаг назад, и баба Варя едва не опрокинулась в лестничный пролет. На ее счастье, доктор бригады оказался не настолько слаб нервами, и хотя он тоже побелел, но всё же дернулся к падавшей старухе и крепко ее ухватил. Оба полицейских — сержант и капитан — вскинулись с пола и друг с друга и с размаху приплющили друг друга к дверному косяку. Шушундер — по своей привычке, когда он почему-либо впадал в волнение — попытался ухватить себя за кудряшки на голове, но, шевельнув подвязанной рукой, только заорал от боли. Возможно, этот крик боли и отрезвил остальных. Сержант и полицейский оторвались от двери и бросились на «деда». Дед же отшвырнул упавшую с глухим звоном рессору и попятился. Улыбаясь и нервно хихикая. И это было тем более страшно, что на присутствовавших он смотрел жуткой гримасой уже начавшего разлагаться покойника! Повешенная Снегурочка ухватила рукой протискивавшегося мимо нее сержанта. И вот тогда началось настоящее светопреставление!
Припомненная Шушундером история была настолько дикой, что нет ничего удивительного в том, что он, Шушундер, относился к пьяницам не только с высокомерием, но и с опаской. Кто или что могло помешать тому же Евгению Савельевичу допиться до столь же изумительного состояния, что и собственному Шушундера соседу, решившему подшутить над своими соседями и — в компании своей же сожительницы — устроившему чудовищный маскарад? Счастье еще, что никто серьезно не пострадал — не считая самого Шушундера с его переломом. А если бы иначе? Если бы ту же бабу Варю и вправду инсульт разбил? Или свались она в лестничный пролет? Или, допустим, купленное в каком-то магазине приспособление для бутафорского повешения сработало бы не так, как надо? Да мало ли что вообще? Тогдашняя история — в итоге — закончилась ящиком водки, выставленным незадачливым (или наоборот: слишком уж успешным?) шутником сержанту и капитану, а заодно уж и парой бутылок шампанского бабе Варе. Не осталась внакладе и бригада «скорой». «Подозрительный жилец» тоже получил свое: после испытанных им переживаний его облегчение было настолько мощным и действенным, что он, едва выпивоху освободили от хватки блюстителей закона, уволок его и его сожительницу к себе, где — слухи о том неизбежно пошли — трое суток поил их какими-то заморскими зельями: виски, джином или чем там еще! Что же до Шушундера, то он — единственный по-настоящему пострадавший — благородно не стал писать заявление или подавать гражданский иск, но и, не польстившись на кое-какие подарки, всякое общение с шутником прекратил. Разве что холодным кивком головы приветствовал его при неизбежных встречах…
Но вот, сидя перед монитором в ожидании ответа от Люси, Шушундер, несмотря ни на что, буквально сгорал от любопытства: отымел свою неразумную секретаршу Евгений Савельевич или нет? В том смысле, в каком… ну, понятно. И почему-то Шушундеру очень хотелось, чтобы ответ Люси был «да»! Возможно, впрочем, это желание объяснялось всего лишь тем, что Шушундер, за многие годы привыкший видеть в Евгении Савельевиче не более чем инфантильного алкоголика, очень хотел, чтобы в старом пропойце нашлась нормальная — если, конечно, так вообще можно выразиться в данном конкретном случае — человеческая черта. Почему? А Бог его весть. Может быть, потому что — Шушундер об этом знал — и его самого, Шушундера, многие из давно его знавших людей считали этаким чудиком, человеком не вполне от мира сего. И это Шушундера… нет, не напрягало, но всё же самую капочку злило. Получалось, он и Евгений Савельевич, пусть и по разным причинам, оказывались сидящими в одной, и при этом не в самой привлекательной, лодке!
Наконец, Люся разразилась ответом. Насколько продуманным, трудно было решить, но прошли не минута или две, прежде чем она всё-таки решила что-то сказать, а добрые, наверное, четверть часа. Уж за четверть-то часа можно было решить: что говорить, а что нет, и говорить ли что-то вообще.
«Нет, — с разочарованием в душе прочитал Шушундер, — не того». «Мой, — читал Шушундер дальше, — вообще не такой. Он правильный…»
«Ага, — парикмахер, — не иначе, поэтому он тебя в туалете через колено загнул и по заднице выдрал!»
«Это Макс — урод! Насоветовал глупостей…»
«Да ты же сама только что говорила, что прикольно!»
«Мало ли что я говорила? А теперь говорю — урод! Дарить человеку на день рождения «полторашку» — верх идиотизма! И какому человеку…»
Если признание Люси в том, что ничего Евгений Савельевич этакого с ней в туалете не сотворил, Шушундера разочаровало, то многозначительное многоточие заинтриговало: что это еще означало?
И Люся, подначиваемая другими участниками форума, продолжила:
«Он — классный!»
«Ха-ха! И это пишет Жертва Алкаша!»
«Да! Жертва! А он — алкаш. Это всем известно!»
«Так если он классный, жертва-то в чем?»
И снова — пауза минут на… много. Поняв, что быстро Люся не ответит, Шушундер даже решился выскочить из кабинета и сбегать на первый этаж — к кофейному автомату. Но и когда он вернулся — с несколькими шоколадками и стаканчиком, — ответа всё еще не было. Народ продолжал насмехаться, но всё больше общая беседа распадалась на части, а части эти всё больше принимали специфический вид: игровой — обсуждение каких-то стратегий, каких-то особенностей чего-то, что даже по названиям Шушундеру не было понятным, волшебных снадобий и последнего расклада сил между альянсами и одиночными игроками. Всё это Шушундера — в тот момент — не интересовало совершенно. Говоря грубо, чхать он хотел и на альянсы, и на волшебные снадобья, и на прочее — то, что уже только одними своими названиями вызывало у него презрительную усмешку. Прихлебывая кофе и отламывая куски от шоколадок, Шушундер ждал развития интриги. Той, которая завязалась в его собственном кабинете и, выплеснувшись на форум, продолжилась, как оказалось, в офисном туалете. Той, которая покамест оставалась без продолжения, а как раз продолжение Шушундера и волновало больше всего.
Минуты текли. Часы в трее показывали, что с момента последнего ответа Люси миновало уже добрых сорок минут. «Неужели она ушла с форума?» — подумал Шушундер и даже перезагрузил страницу, чтобы увидеть реальный, а не остававшийся с последнего посещения «статус» Люси или, точнее, «Жертвы Алкаша». Статус, однако, показывал, что «Жертва Алкаша» по-прежнему находилась на форуме. «Может, самому спросить?» — подумал было Шушундер, но тут же отказался от этой мысли: он ведь только-только зарегистрировался, никак еще себя не проявил, его знать никто не знал в этой, похоже, сложившейся и — тоже похоже — теплой компании! Своим вопросом он только… спугнет секретаршу. Но тогда…
Шушундер решительно встал со своего вращающегося стула и снова вышел в коридор: спускаясь к кофейному автомату, он видел в кабинете Евгения Савельевича свет. «Спрошу у него самого!» Но ничего из этого не вышло: свет-то в кабинете Евгения Савельевича действительно горел, но самого Евгения Савельевича в нем не было.
— Куда он запропастился? — оглядываясь, вслух спросил Шушундер.
На столе — недопитая бутылка коньяка, коньячный бокал и — простенький стакан: из тех, какие в офисах расставляют на подносах подле графинов с водой. Запах — свежий: кабинет буквально благоухал каким-то из регионов юго-западной Франции. Значит, Евгений Савельевич был в кабинете буквально только что…
И вдруг Шушундера словно током ударило: а стакан-то — простенький — не так уж и просто тоже стоял на столе! И рядом с коньячной бутылкой — «полторашка»! Тоже початая и тоже недопитая.
— Нет… — Шушундер попятился. — Не может быть…
Бегом он вернулся к себе и снова перезагрузил страницу. Статус «Жертвы Алкаша» по-прежнему указывал на то, что Люся была на форуме. Но почему же она молчит? И откуда в кабинете Евгения Савельевича стакан и вызвавшее его гнев пойло? И куда он сам подевался, бросив — на него не похоже! — недопитую бутылку коньяка?
А потом, вырываясь из каких-то глубин и проносясь по коридорам, офис наполнил истошный женский вопль:
— Йессс! — кричала женщина, но так, что помощь ей явно не требовалась. — Йессс!
А еще через пару минут статус «Жертвы Алкаша» изменился: теперь-то уж точно Люси на форуме не было!
Известно, что к хорошему привыкаешь быстро, но также известно, что дурное затягивает не менее быстро. Можно сколько угодно цепляться за брошенный кем-нибудь спасательный круг, однако неизбежно наступает такой момент, когда ни круг помочь не способен, ни тот, кто его бросил. И даже сам круг уже перестаешь замечать. В случае с Шушундером всё произошло так или примерно так: вроде бы и Евгений Савельевич его предупредил, вроде бы и сам Шушундер поначалу отчетливо видел, в какое болото он угодил, а вот поди ж ты — не прошло и пары дней, как уже никто не смог бы вытянуть Шушундера из затянувшей его трясины.
Всё, как мы уже видели, началось с форума при новомодной игрушке. А закончилось самою игрой. В первые пару дней Шушундер с жадностью отслеживал появлявшиеся на форуме сообщения, а на третий и сам включился: сначала в переписку, а там — и в «боевые действия».
«Общество» — то, «игрушечное» — приняло Шушундера с распростертыми объятиями. Несмотря на то, что Шушундер пытался сохранить инкогнито, то есть не особенно о себе распространялся, «вычислить» его многоопытным «стратегам» не составило труда. Не было ответов на прямые вопросы? — не беда: наводящие сработали ничуть не хуже! И вот уже понесся шепоток: к нашей компании присоединился технический директор крупнейшего городского информационного агентства. Тот самый человек, от которого столько всего зависело и который в узких кругах имел широкую известность. Один из игроков так прямо и заявил, ставя хихикающие смайлики в ответ на увертки Шушундера: «Да ладно тебе тихориться! Это ведь ты подкинул идейку о презентации!» А на вопрос Шушундера — какая, мол, еще презентация? — выдал на удивление подробную информацию о перипетиях с некогда принадлежавшем Льву Михайловичу журналом. Причем откуда человек узнал все эти вещи, загадкой оставалось недолго: этот человек соизволил открыто представиться, оказавшись… одним из «аппаратчиков» — бывшим сотрудником администрации губернатора и одною из тех зловещих фигур, которые некогда — уж сколько лет миновало! — вставляли палки в колеса нарождавшемуся «Дому»!
Нельзя сказать, что это открытие окрылило Шушундера. Но оно, несомненно, оказалось той самой последней язвой, которая погубила его вполне еще девственное сердце. «Если уж, — решил Шушундер, — такие люди забавляются этой игрой, то почему бы и нет?» И как-то быстро, можно даже сказать, в считанные после этого часы, разум Шушундера ослеп. Если еще вот только что он более или менее понимал истинную природу происходившего, то — раз, и понимание исчезло.
Еще накануне Шушундер отдавал себе отчет: взрослые и настолько разные люди не от хорошей жизни променяли реальность на виртуальный мир, погрязнув в нем даже не на часы, не на сутки, а в надежде на годы. В надежде на бесконечность. Еще накануне Шушундер логично прикидывал: вот, например, парикмахер. По виду — витрины, их оформление, техника в залах и всякое такое — парикмахерская процветала. Но так ли было на самом деле? С чего бы нет-нет, но начинал парикмахер жаловаться на дороговизну кредитов и на тупость своих мастеров? А визажист? Успешный вроде бы человек, для которого каждая минута в реальном мире должна была оцениваться на вес золота. Но оценивалась ли? Шушундер даже перебрал «подшивки» — электронные архивы не только «Дома», но и других агентств — и выяснил: нет, дела у визажиста были вовсе не блестящи. Ни шатко, ни валко шли, если говорить просто и откровенно. Та самая реклама, которую он получил, отказавшись «делать имидж» кандидату в депутаты, его же и погубила. К нему перестала тянуться «свежая кровь», а из крови старой, уже застоявшейся, вытянуть многое не представлялось возможным. Наконец, архитектор — или кем он был на самом деле? В общем, трудяга на ниве типовых дачных домиков, имевший на своем иждивении пожилых отца и мать. Ведь странно даже подумать, чтобы занятый одарением счастьем жаждущих «домик в деревне» горожан мог сутками напролет торчать не в собственном офисе продаж, а в химерическом замке своей виртуальной возлюбленной! Однако — торчал. Не в офисе, а в замке. Почему? И в этом случае Шушундер с легкостью нарыл информацию: в области дачного строительства уже давно разразился кризис — еще в приснопамятные «восьмом» и «девятом» годах. Горожане перестали скупать участки и возводить на них хибарки на курьих ножках. Бизнес такого рода претерпел кардинальные изменения. Его практически целиком прибрали к рукам крупные застройщики — этакие «управляющие компании». И эти «управляющие компании» полностью изменили лицо предложения: вместо неблагоустроенных участков — участки со всеми коммуникациями. Вместо «садовых товариществ» и прочих подобных «кооперативов» — коттеджные поселки нескольких классов. Вместо типовых домиков без всяких удобств — дома, пригодные для круглогодичного проживания. Напуганные кризисом горожане куда охотнее вкладывали заработанные деньги в капитальные вещи, нежели в голые поля и выгребные ямы «на улице»! По сути, «архитектор» оказался не у дел: его компания барахталась где-то на самом дне, и шансов выплыть на поверхность у нее уже не было.
Открыв всё это, поняв, Шушундер ахнул. Но затем… он оглянулся на собственную жизнь и приуныл. Со стороны-то всё в его жизни выглядело замечательно. Но если подумать? Разве об этом он мечтал еще каких-то лет десять назад? А двадцать? Разве не его когда-то называли компьютерным гением? И разве сам он в этом же не был уверен? Не он ли с высокомерной усмешкой оценивал очередную поделку от вконец зарвавшегося Гейтса и не он ли был уверен в том, что смог бы сделать лучше? Но ведь не сделал! Ничего вообще не сделал! И это при том, что вот она — реальная жизнь: другие сделали. Да хоть ту же игрушку, собравшую в свой мир миллионы людей. Пока он, Шушундер, тешился своим положением технического директора в — да, без дураков крупнейшем — информационном агентстве, другие сплачивали вокруг себя команды единомышленников, находили незанятые конкурентами ниши или даже смело вторгались в уже разработанные конкурентами и… работали? Да. Успешно? Да! Настолько, что он, Шушундер, — компьютерный гений — по-прежнему жил в старенькой квартире, а они — в собственных лондонских особняках! Шушундер получал зарплату, а они — доходы. Будущее Шушундера тянулось к унылой пенсии, а их — к золотистым пляжам собственных островов!
Представив себя на пенсии — лет через… ну, неважно… Шушундер даже заплакал: открыто и зло. И это — благополучная жизнь? Это — сбывшиеся мечты? Это — самое то, что он рисовал себе с детства, с первых своих шагов?
И вот тогда-то разум Шушундера померк. В том смысле, что подлинная реальность закрылась от него. Ее подменила обида — кривое зеркало, смотреться в которое было не слишком приятно.
Впрочем, мир игры оказался совсем неплох. Несмотря на свою фантастичность, он был превосходно продуман и логикой ничуть не отличался от реальности.
По первости Шушундер, сказкам внимания никогда не уделявший, пытался грубыми наскоками сотворить в этом мире то-то или то-то и даже обижался, когда его усилия с треском проваливались. Но после до него дошло: «А ведь это — закон Бернулли! Нельзя к дракону приделать крылья от стрекозы в надежде, что он будет маневрировать, как истребитель!» Или: «Если установить на стену прожектор мощностью в мегаватт, понятно, что на освещение избушек уже ничего не останется!» И даже на волшебном коне далеко не уедешь, если подкован он плохо, а в ближайшей кузне — шаром покати… Мир игрушки напрочь отвергал всякую голливудщину. В нем нельзя было, бросив якорь, развернуть шедший под полным ветром корабль, не потеряв при этом мачты! И вот это отсутствие голливудщины, эта обычная, «земная», логика Шушундера подкупили. И сам того не заметив, он с головой погрузился в многочисленные расчеты технического плана, а следом — и в расчеты финансовой стороны.
Как и предупреждал Евгений Савельевич, игра — по видимости бесплатная — бесплатной отнюдь не оказалась. То есть, конечно, в ней можно было «жить», не тратя ни копейки собственных средств, но тогда «состоятельные противники» получали слишком уж явное преимущество. В мире игры покупалось и продавалось всё: от рабочих рук и строительных материалов, до врачебных услуг или услуг «провидцев будущего». В мире игры существовала собственная валюта, и валюту эту можно было зарабатывать — скажем, удачно пристроив шкуру по случаю убитого в лесу шипастого динозавра. Но заработки давались тяжело. Во-первых, и тех же «шипастых динозавров», чьи шкуры ценились особенно высоко, было наперечет, а во-вторых, существовал изрядный риск самому оказаться добычей такого чудовища. Ведь не с луком или хотя бы с арбалетом было на него выходить! Требовался мономолекулярный меч, а этот меч и сам по себе стоил ого-го сколько и даже больше! Правда, и мечом такого рода можно было обзавестись случайно. Шушундеру, например, повезло: чуть ли не в первый же день он лихо ограбил подвыпившего — не иначе, отравленного каким-то зельем — богатыря, вооруженного как раз мономолекулярным мечом. Пьяный (или отравленный?) богатырь оказать сопротивления не смог. Но… к мечу еще требовались батарейки, а каждая из них тоже стоила «монет». Да и работали батарейки с таким мощным оружием совсем недолго… Сводить баланс, не имея внешних источников дохода, оказывалось невероятно тяжело. Куда проще было… менять реальные деньги — рубли, доллары, евро, да что угодно! — на игровые «монеты». Курс, разумеется, был страшным, но куда деваться? Как и в реальной жизни, в этом смысле игра оказалась простой: «не подмажешь, не поедешь». И Шушундер, само-собой и по примеру многих других игроков, начал «подмазывать». Да так, что в какой-то момент — подсчитав потраченное за месяц — он прослезился. «Ладно, я, — подумал тогда Шушундер, — я хоть получаю неплохо. Но как же Люська? Сколько ей платит Евгений Савельевич?»
Естественно, расспрашивать об этом Евгения Савельевича Шушундер не стал. А задать вопрос Люсе напрямую побоялся. Потому как в игре существовало жесткое правило: в чужой кошелек заглядывать можно только в единственном случае — если хочешь его обчистить. Шушундер и не заметил, как это правило виртуального мира он перенес в собственную практику мира реального!
Спустя какое-то время — долго ли, коротко ли, о том, как говорится, история умалчивает, — Шушундер заметил, что мир игры захватил его совершенно, а люди, в том мире являвшиеся его союзниками, друзьями и даже недругами, стали ему ближе, нежели иные из тех, кого он знал в реальности. Списать такое можно было и на то, что тамошние «обитатели» также были вполне себе настоящими — играл-то Шушундер не с компьютером, — но всё же нормального в этом было немного. Но куда хуже было то, что игра, начавшись вполне невинно, превратилась в острую потребность и времени начала отрывать какое-то совсем уж непотребное количество. А так как, в отличие от многих из своих новых знакомцев, Шушундер и в реальном мире имел множество обязанностей, такое положение дел стало, если так можно выразиться, напряжным. Иные из обязанностей Шушундера требовали к себе непрерывного внимания: делить их с игрой означало снизить технический уровень. Или, говоря иначе, недопустимо пренебречь своими профессиональными обязанностями — теми, за которые Шушундер, собственно, и получал зарплату.
Кем бы ни был Шушундер на самом деле — в своих ли глазах или в глазах окружающих, — был он «компьютерным гением» или нет, но факт несомненный: профессионалом он был от Бога. То есть человеком в высшей степени ответственным. Это-то качество и позволило ему заметить, насколько глубоко он погряз в виртуальном мире. Заметить и не на шутку испугаться: с одной стороны, он уже не мог вот так взять и отказаться от игры, но с другой, не мог он и опуститься до манкирования работой, не мог пустить ее на самотек, не мог являться в офис ради одной только видимости своего присутствия. Ему хватило одного-единственного случая, чтобы понять: еще немного и он попросту деградирует.
Как вообще нередко бывало в «Балтике», случай явился в лице Евгения Савельевича. В тот день — это был канун длинных выходных — Евгений Савельевич заглянул в кабинет к Шушундеру и выглядел он при этом весьма озабоченно.
— Сань, — непривычно просительным тоном обратился Евгений Савельевич к Шушундеру, — сделай одолжение… Мы тут с Костей собрались ко мне за город, Васильевна, сам понимаешь, с нами не едет, но, тоже понимаешь, рвет она по этому поводу так, что и метать не надо! В общем, загрузила она меня в отместку парочкой срочных дел — будь оно всё неладно! Видите ли, только я и могу настрочить за несколько дней целый эпос о хрюшках против…
— О чем? — изумился Шушундер, принюхиваясь: разумеется, от Евгения Савельевича отчетливо тянуло коньяком, но впечатления вдребезги пьяного он, тем не менее, не производил. — О каких еще хрюшках?
Евгений Савельевич обреченно махнул рукой:
— Да о тех самых, которые по магазинам ходить повадились!
Глаза Шушундера полезли на лоб:
— Хрюшки? — воскликнул он. — По магазинам? Повадились?
И тут же дернул себя за кудряшки:
— А! Это шутка такая?
— Если бы! — теперь не только в жестах, но и во взгляде Евгения Савельевича проявилась обреченность. — Неужели не слышал?
— Н-н-нет…
— Общественное движение. Недавно в Городе объявилось. Юноши и девушки — чтоб им икалось! — наряжаются хрюшками, вламываются в супермаркеты и рыщут по прилавкам. Просрочку ищут. Называют себя «Хрюшки против». Нет, начинание-то, возможно, и неплохое, но…
— Что?
— Некстати всё это.
— А я-то чем могу помочь?
— Так ведь я и говорю: мне целый эпос об этих хрюшках написать велено! К первому рабочему дню материал должен быть у Васильевны на столе. А так как мы с Костей сегодня вечером уезжаем… не мог бы ты мой планшет подсоединить к архивам «Дома»?
И Евгений Савельевич протянул Шушундеру изящную штукенцию от Эппл.
— Удаленный доступ? — осенило Шушундера.
— Ну… да.
— Нет проблем! Сейчас сделаю!
— Так я пойду? — Евгений Савельевич направился к выходу.
— Дело-то минутное… секунду…
Шушундер начал какие-то манипуляции, но Евгений Савельевич его остановил:
— Нет-нет, — сказал он, — мне к вечеру нужно… загляну попозже…
И ушел. А Шушундер остался. И вместо того, чтобы заняться настройками — к вечеру, так к вечеру! — отложил планшет и, зайдя на сайт игры, погрузился в жадное чтение форума — последних, так сказать, новостей. Сводок, так сказать, с полей сражений. Так сказать, начал напитываться информацией о последних изменениях в раскладе сил: кто и чем разжился за минувшие часы; кто и какие технологии приобрел; кто у кого и что конкретно «свистнул»… ну и, конечно, финансы.
Финансы Шушундера беспокоили больше всего. Сам он оказался в довольно жестоком кризисе: баланс не сходился никак! Буквально накануне Шушундер совершил слишком для него дорогостоящее приобретение — взял за совершенно безумное количество «монет» вакуумный взрыватель с дистанционным управлением. Таким в «сказочном мире» обладали немногие, а главное его преимущество заключалось в целом ряде возможностей. Во-первых — и само-собой разумеется, — это было лучшее средство для охоты на «шипастых динозавров», а значит — шикарный, хотя и сугубо потенциальный, источник «левых» доходов. Во-вторых (и тоже само-собой разумеется), при помощи этой штуки можно было существенно сократить время подкопа под чужую «сырьевую базу»: если, например, установить такой взрыватель под стену амбара — при помощи, понятно, мимикрирующей стрекозы, — не нужно было ждать несколько дней для того, чтобы все запасы из амбара уволочь (это уже при помощи индийского слона, но не совсем индийского, а выведенного специально: слон обладал способностью становиться невидимым, благодаря вживленным в его тело телекамерам и мониторам: шедшее с камер изображение передавалось на мониторы, и создавалась полная иллюзия того, что никакого слона поблизости и в помине не было). Наконец — диверсии. Да-да: самые обычные диверсии, но ведь даже самая обычная диверсия — не только риск, но и тщательно спланированная акция. Дистанционный вакуумный взрыватель позволял и риск свести к минимуму, и меньше времени потратить на планирование. А эффект от его срабатывания оказывался воистину ошеломляющим: скажем, укрепленное поселение богатого противника разлеталось в такой хлам и таким фейерверком, будто на него сбросили атомную бомбу!
В общем, взрыватель стоил того, чтобы им обзавестись. Но и цену за него ломили нешуточную. Чтобы его прикупить, Шушундеру пришлось провести целый ряд обменных операций — по самым невыгодным для него, Шушундера, курсам, — а также воспользоваться реальными деньгами: покрыть всё равно образовывавшийся недостаток с собственной и при этом, понятно, самой что ни на есть всамделишной кредитной карточки. И даже несмотря на то, что денег с кредитки Шушундер ввел — скажем так — недетское количество, баланс не сходился! Ведь не только взрыватель, но и слон! И стрекоза! А знаете, сколько стоил увешанный камерами и мониторами слон? А сколько — мимикрирующая стрекоза?!
Шушундер вчитывался в «сводки», размышлял о собственном довольно плачевном состоянии дел и вдруг наткнулся на то, от чего у него прямо-таки дыхание сперло. Один из его заклятых — по игре — друзей совершил явную глупость: отправил обоз с накануне награбленными сокровищами не самым оптимальным путем до «базы». Разумеется, друг не просто так проложил столь рискованный маршрут — другие, возможно, были еще опасней, но… Охрана обоза была великолепна. Да что там: подобраться к обозу было немыслимо — ни по земле, ни с воздуха. Но было, однако, на его дороге одно пренеприятнейшее местечко — логово жадного до приключений на собственную задницу злого колдуна. Этот колдун готов был на многое: колдун же! Его не смущали ни закованные в наилучшую броню воины, ни оснащенные по последнему слову «техники» боевые мотыльки, ни даже способное выжечь километры окрест пламя отпрысков Громовержца. А самое главное, этот колдун испытывал к Шушундеру — Шушундер об этом знал — какую-то странную слабость… сам Шушундер подозревал, что под личиной колдуна скрывалась некая очаровательная — в реальной, разумеется, жизни — барышня, с которой он, Шушундер, познакомился в некоем кафе и с которой он, Шушундер, провел немало восхитительных минут!
«Вот оно!» — обрадовался Шушундер и немедленно вступил в тайную переписку с колдуном. Уговорить колдуна напасть на обоз оказалось делом несложным. Он и сам, как выяснилось, подумывал об этом ровно с той самой минуты, когда узнал, что обоз пройдет через его владения. А уж на пару с Шушундером, у которого были и слон, и стрекоза, и вакуумный взрыватель и — мы помним это — мономолекулярный меч, тем паче! Так что план атаки — и план дележа добычи — был составлен быстро и к обоюдному удовольствию.
К несчастью, «реальность» оказалась не совсем такой, какою она представлялась из «сводок». Заклятый друг оказался много хитрее, чем того ожидали Шушундер и его союзник-колдун (или колдунья?) Бой завязался не просто жаркий: он шел не с переменным даже успехом, а всё более склонялся к победе заклятого друга! Колдун (или колдунья?) и морок на мотыльков наводил: так что они своими мохнатыми (и страшно ядовитыми!) рыльцами бросались на собственных друга воинов. И отпрысков Громовержца зачаровывал волшебными песнями: отпрыски забывали всё на свете и прекращали прыскать огнем! Шушундер рубился своим чудодейственным мечом и слона сумел незаметно вклинить в расположение неприятеля. И несшую вакуумный взрыватель мимикрирующую стрекозу ухитрился подвести под головного динозавра охранения так, что оставалось только на кнопку нажать, но… всего этого оказалось недостаточно!
«Да что же это такое?!» — в отчаянии думал Шушундер, видя, что динозавр охранения даже не пошатнулся после взрыва. — «Как такое возможно?» И как возможно такое, чтобы броня, пусть и наилучшая, не рассекалась мономолекулярным мечом? Ведь этот меч — не просто кусок железа. Ведь у него специальное лезвие: толщиною в микроны, его и на глаз-то заметить невозможно! Это лезвие не режет, не рубит: оно входит в материю на уровне составляющих ее молекул и как бы расчленяет ее на части, нарушая молекулярные связи! Такому мечу не может противостоять ничто! Почему же броня солдат заклятого друга не поддавалась?
«Эй!» — пискнуло на мониторе: появилось сообщение чата в реальном времени. — «Ты где батарейки покупал, помнишь?»
«Ну?» — удивился Шушундер, отвечая заклятому другу.
«Лол! У Мойши ты их покупал!»
«И что?»
«А то, мой настырный товарищ, что Мойша — мой поставщик!»
«Да чтоб тебя…»
Шушундера осенило: Мойша подсунул ему негодный товар, а без специальных — и рабочих, понятно — батареек мономолекулярный меч оказывался просто никчемной игрушкой! И с взрывателем вышла похожая история. И вот уже мимикрирующая стрекоза погибает под ударами головного динозавра охранения. И только то, что на отпрысков Громовержца по-прежнему действовали чары волшебной песни, не давало положению стать вконец катастрофическим!
Ах-да: еще и слон! Взбешенный, Шушундер отключил маскировку слона. Материализовавшийся прямо посреди обоза, слон произвел сильное впечатление. В стороны полетели колеса и сундуки. Обломки брызнули в небо и на какие-то мгновения заволокли его совершенно: говорят, примерно так же солнце скрылось от взоров, когда персы пустили в охранявших Фермопилы спартанцев миллионы стрел!
«Давай!» — закричал колдун.
«Ай!» — взвизгнул заклятый друг.
«Дзынь… дзынь-дзынь… дзынь-дзынь-дзынь…» — посыпалось с неба золото: монеты из разбитых в щепки сундуков.
Тут уже время решало всё. По правилам игры, валявшиеся на земле деньги мог подбирать любой, и никто не имел права ему в этом мешать. А это означало, что вся рать и все хитрости заклятого друга вмиг оказались бесполезными: им попросту нечего стало защищать! Шушундер, колдун и заклятый друг — в своих виртуальных отображениях, аватарах — кинулись к монетам: кто больше наберет? И кто больше успеет осуществить транзакций: телепортом банка переложить монеты на собственные счета?
Пальцы Шушундера стремительно летали по клавиатуре, взгляд одновременно улавливал сотни разных вещей, мозг лихорадочно работал. И вот — награда. Когда на земле не осталось ни единой золотой монетки, из банка поступило сообщение: счет Шушундера пополнился аж на целых пять тысяч сто восемнадцать единиц. А это, между прочим, если прикидывать даже по самому грабительскому курсу на настоящие деньги — без малого миллион рублей! Стоящее дельце!
— Сань, ну так что?
Шушундер отлип от монитора и невидящим взором посмотрел на дверь: в падавшем из коридора свете стояла какая-то тень.
— Сделал?
Шушундер моргнул: сделал что?
Тень шагнула в кабинет и превратилась в Евгения Савельевича.
— Подключил?
Шушундер аж вскрикнул:
— Ой!
И тут же увидел лежавший рядом планшет. Схватил его и забормотал:
— Сейчас, сейчас…
Евгений Савельевич покачал головой и сам покачнулся. Однако от комментариев он удержался, ибо понятия не имел, чем было вызвано такое промедление: может, Шушундер весь день трудился над решением какой-нибудь очередной технической проблемы, благо технических проблем в таком обширном хозяйстве, как «Русский Балтийский Дом», хватало всегда? Евгений Савельевич был человеком справедливым и потому не мог упрекнуть человека за то, что тот общее дело поставил выше его, Евгения Савельевича, личной просьбы.
— Сейчас, сейчас…
Шушундер сгорал от стыда, но в полумраке кабинета этого не было видно. Сердце Шушундера бешено колотилось, но и сердечный стук тонул в шорохах вентиляторов.
— Сейчас…
— Ты не спеши, — ожил, глядя на эту суету, Евгений Савельевич. — Время еще есть.
— Уже! — Шушундер протянул Евгению Савельевичу планшет.
И добавил смущенно:
— Дело-то и вправду минутное…
Евгений Савельевич кивнул, поблагодарил и вышел восвояси. Шушундер смог перевести дыхание и… задуматься: целый день! Целый рабочий день! Растрачен, профукан, потерян! И хорошо еще, что только планшетом всё ограничилось, а если бы что-то серьезное?
Шушундер ухватился за свои кудряшки и начал их беспощадно дергать. Нет: так нельзя! Нельзя! Нельзя! Нужно что-то менять, иначе… представить, что такое «иначе», было Шушундеру особенно страшно. А потом…
Шушундер вскочил со стула и дико завопил:
— Евгений Савельевич, Евгений Савельевич! Стойте!
Выбежал в коридор, но в нем уже было пусто. Побежал в кабинет Евгения Савельевича, но и там старого чудака не оказалось. Зато на месте всё еще была Люся — «Жертва Алкаша». Люся хмуро смотрела в экран компьютера и время от времени что-то подсчитывала на тут же лежавшем калькуляторе.
— Тебе чего? — спросила она Шушундера, окинув его весьма неприязненным взглядом.
— Где…
— Уехал.
— Как? Когда?
— Только что.
— Мама!
Шушундер бросился к лифту, а от лифта — кабина болталась где-то на верхних этажах и еле-еле ползла — к лестнице. Перепрыгивая через ступени, Шушундер мчался так, что, к счастью, редкие встречные едва успевали отшатнуться: мгновение, и они полетели бы кувырком.
Когда Шушундер выбежал во двор перед офисом, с него как раз выруливала машина Константина: Шушундер успел заметить, как пару раз вспыхнули и погасли ее новомодные светодиодные стоп-фары.
— Стойте! Стойте! — закричал он в бесплодной попытке догнать и остановить автомобиль.
Машина выехала со двора, лихо вклинилась в довольно плотный поток других автомобилей — переулок перед офисом был традиционно оживлен — и… всё: исчезла, растворилась, пропала!
— Мама… — растерянно прошептал Шушундер, стоя на тротуаре и мешаясь под ногами прохожих. — Мамочка…
И снова начал драть себя за кудряшки. Со стороны, очевидно, это выглядело так, словно из Пряжки сбежал пациент. Правда, Пряжка от офиса «Балтики» находилась далековато, но разве буйным помешанным несколько верст — это крюк?
— Молодой человек!
Шушундер поднял взгляд и взглядом этим — едва ли не полным слез — уперся во взгляд полицейского.
— Молодой человек, — повторил полицейский, — документики при себе имеются?
Машинально Шушундер полез в карман и там, в кармане, наткнулся на свой «водительский бумажник». Забыв о полицейском, он резко повернулся на пятках и кинулся обратно во двор. А там — к собственному Цивику.
«Успею догнать!» — думал он. — «Успею!»
Но в тот же миг ему в плечо вцепилась чья-то крепкая длань. Шушундер дернулся, обернулся и снова столкнулся взглядом с на этот раз не на шутку рассерженным полицейским:
— Молодой человек! — в голосе полицейского явственно слышалась угроза. — Куда это вы бежите?
— Пустите! Пожалуйста! Я очень спешу!
— Ваша машина?
— Моя!
— Так-так-так… — полицейский совсем посуровел. — Значит, еще и тест на алкоголь пройти придется!
— Но я же не за рулем!
— И слава Богу!
Не выпуская плечо Шушундера, полицейский свободной рукой снял с ремня рацию:
— Наряд к «Балтике», и поживее!
Шушундер застонал.
Шушундеру повезло. Нереально, сказочно, фантастически.
Во-первых, в прибывшем к офису наряде оказался человек, лично знавший его, причем довольно хорошо. Как-то, будучи «У Адалата», этот полицейский самым неловким образом уронил в тарелку с супом неприлично дорогой для простого лейтенанта смартфон, и смартфон моментально «вырубился». Но случилось и так, что ровно за этим же столиком обед поглощал и Шушундер. Не спрашивая разрешения, Шушундер быстрым движением натренированных, если можно так выразиться, пальцев выудил смартфон из супа и тут же принялся проводить с ним какие-то хитрые манипуляции. Лейтенант сидел, раскрыв рот, и только дивился. А уже пять минут спустя получил свою игрушку обратно и при этом в полностью исправном состоянии. Как такое Шушундеру удалось, лучше не спрашивать — мы и сами не знаем, — но факт оставался фактом: счастливый лейтенант расплылся в улыбке, пожелал Шушундеру всяческих благ и даже предложил «обращаться в случае чего». Понятно, первое, что произошло, когда лейтенант увидел «задержанного», — это обмен рукопожатиями:
— Саша! Вот те на! Сержант! Да выпусти ты его, наконец, из своих медвежьих объятий! Чай, не злодея какого на горяченьком повязал!
— Да ведь он совершенно невменяемый!
Лейтенант понимающе усмехнулся:
— Компьютерщики — они все такие!
Довод оказался весомым, сержант снял руку с плеча Шушундера.
— Ты его знаешь? — спросил он лейтенанта.
— А то! Помнишь, про телефончик рассказывал? Так вот это — он. Он его починил. Я даже глазом моргнуть не успел!
Теперь сержант и вовсе расслабился, а суровость из его взгляда исчезла без следа:
— А! — брякнул он уже добродушно. — Тогда, конечно, совсем другое дело!
Во-вторых, Шушундера узнал и второй полицейский из прибывшего наряда. Но этот узнал его не как мастера на все руки и к тому же технического директора крупнейшего информационного агентства, а как Мордвинушку — именно такой ник по непонятной для посторонних причине взял себе Шушундер в игре. Этот, второй, и вовсе немедленно расплылся в улыбке, едва взглянул на стоявший тут же белоснежный Цивик с лёгонькой аэрографией на переднем крыле: едва уловимо серым на белом — дикая утка. Дикая утка — древней тотем саксиновой мордвы — стала в игре чем-то вроде герба Шушундера, его собственным «опознавательным знаком», ко времени описываемых событий настолько же узнаваемым, как и «гербы» других заметных игроков и даже целых «кланов».
— Кого я вижу! — обрадовался второй полицейский. — Мордвинушка!
Шушундер вздрогнул, побледнел, покраснел и тяжело вздохнул.
— Да что с тобой? — не унимался второй полицейский. — Ты же сегодня такую операцию провернул! У всех глаза на лоб от изумления полезли! Это же надо: в союзе с колдуном! С этим треклятым проходимцем, который ни с кем в союзы не вступает! Разгромил обоз на десятки тысяч монет! Тебе-то сколько из них досталось?
— Пять тысяч, — нехотя признал Шушундер.
— Пять тысяч! — полицейский завистливо вздохнул. — Пять тысяч… так чего же ты нос повесил, словно девица красная?
И тогда Шушундер взорвался:
— Из-за этой вашей игры я сегодня работу запорол! Ну, не работу, а поручение… но считай, что работу! Видишь вот это здание? — Шушундер ткнул пальцем в сторону офиса «Балтики».
— Ну?
— Знаешь, кому оно принадлежит?
— Конечно: «Дому».
— А «Дом» кому?
— Так это же холдинг… хрен его разберет, кто там во главе всего. Но вроде бы главная заправила — баба?
— Ага. И эта баба в первый же рабочий день после выходных яйца кое-кому оторвет! А всё потому, что я играл, а не работал!
— Тебе что ли оторвет? — ухмыльнулся полицейский: не игрок, а лейтенант со смартфоном.
— И мне тоже. И еще один очень хороший человек пострадает. Не по своей вине причем… да что же сегодня за день такой?!
Шушундер вцепился в свои кудряшки.
Сержант:
— Эй, эй! Ты это брось! Реально жутко выглядит!
Во взгляде Шушундера появилась злость:
— Какого черта ты меня остановил? Я бы еще мог догнать…
— Да куда тебе за руль в таком состоянии?
— Парни, парни, стоп!
Лейтенант переглянулся с «игроком» и — к Шушундеру:
— Давай спокойно: кого ты догнать хотел и зачем?
Шушундер объяснил.
Лейтенант наморщил лоб, почесал затылок, взялся за рацию… А еще через минуту он, «игрок» и Шушундер погрузились в полицейский УАЗ. УАЗ засверкал синим и красным, взревел сиреной, затем закрякал, на этом фоне почти неслышно хрустнул передачей и — величественно, без всякой спешки — выкатился со двора.
Разумеется, никто не собирался гнаться за машиной Константина, увозившей за город ничего не подозревавшего о предстоявших ему неприятностях Евгения Савельевича. Константин был слишком важной персоной, чтобы можно было — вот так, за здорово живешь — гоняться за его автомобилем. И уж, конечно, не простому лейтенанту из районного отдела полиции было проделывать подобные штучки: погон лишиться он мог бы враз. Но, как говорится, хитрости есть не только у высокого начальства: не меньше, а может, и больше хитростей — у всякой мелкой сошки. И в этом смысле простенький лейтенант из районного отдела имел перед Константином колоссальное преимущество. Если Константин, ничего не подозревая, просто крутил баранку своего новенького личного, как сказали бы гаишники, «транспортного средства», то лейтенант — ни много, ни мало — на всем предполагаемом маршруте раскинул самую настоящую ловчую сеть.
Прежде всего — еще во дворе, по рации, — он связался с каким-то своим приятелем из Дорожно-патрульной службы и вкратце изложил ему ситуацию: мол, нужно отследить передвижения такого-то автомобиля. Шушундер продиктовал номер, марку… возникла неловкая заминка: друг, пробив номера по базе, матом через слово объяснил лейтенанту, за кем, за каким человеком тот вознамерился устроить слежку.
— Да знаю я, знаю! — отмахнулся лейтенант. — Устроить-то можешь?
— Устроить могу, но тормозить генерала никто не будет: учти!
— Тормозить и не надо, а с меня причитается!
— Ладно, — сдался друг лейтенанта, — оставайся на связи…
— Принято!
Следующий «звонок» — в Дирекцию по организации дорожного движения:
— Здаров, Серёг… как оно, потихоньку? Вот и славненько… слушай, тут дельце такое… да, в общем-то, плевое… будь ласка: поиграйся немного светофорами, а? Я тебе маршрут буду скидывать, а ты на кнопочки понажимай…
Невидимый, но зато превосходно слышимый Серёга буквально взревел — динамик рации едва не разлетелся:
— Ты что? Сдурел совсем? Перепелиная болезнь обуяла? Так вроде бы выходные еще не начались? Или ты на дежурстве маешься?
— Да ладно тебе, ты только послушай…
Лейтенант начал было рассказывать о злоключениях Шушундера, начав, понятно, с утопленного в супе смартфона, отчего он, лейтенант, ему, Шушундеру, по гроб жизни обязан, но второй полицейский — «игрок» — выхватил у него рацию, и всё решилось намного проще:
— Хамелеон, это Соловей…
— Ба! Здорово, Соловей!
— Мордвинушке помочь требуется…
Небольшая пауза.
— Мордвинушке? — захрипел динамик. — Так это из-за него сыр-бор?
— Точно! Истрия тут такая приключилась…
— На фиг историю! — динамик захрипел почти демоническим хохотом. — Ты уже в курсе, что́ он сегодня ухитрился сделать? С колдуном на пару?
— А то!
— Вот это кипеш так кипеш! Вот это я понимаю! Где он там?
И еще громче, с еще большим хрипом:
— Чувак! Я тебя обожаю! Респект и уважуха! Такого дятла завалил!
Шушундер вжался в сиденье, не зная, что и сказать-то на это.
— Ладно, Соловей, передавай свои данные: ради Мордвинушки я на всё готов! Пусть меня вышибут под зад коленом, но — честное слово! — если нужно, светофоры хоть во всем Питере на сегодня взбесятся!
— Да у вас, я погляжу, — лейтенант ухмыльнулся, — целая мафия какая-то… Ну да ладно: погнали?
— Погнали!
— Эй, «Дэпээс», что у тебя?
— Засекли на повороте с Лиговского на Обводный, идет по нечетной стороне… у Рузовской перепроверим…
— Хамелеон, слышал?
— Уже работаю!
УАЗ прибавил ходу, но уже без сирены, «крякалки» и с отключенной «люстрой». Шушундер вглядывался в окна и не верил своим глазам: все светофоры на пути полицейской машины уверенно светили зеленым. Даже не мигали, грозясь перейти на желтый, а там и на красный! А вот где-то впереди, судя по доносившимся из рации бормотаниям, дело обстояло совсем иначе.
— Рузовскую миновал, идет к Московскому…
— Принял, притормаживаю…
— Продолжает следовать по Обводному, Лермонтовский пересек, движется к Старо-Петергофскому…
— Работаю…
УАЗ уверенно плыл вперед.
— Как такое возможно? — спросил Шушундер, по-прежнему не веря своим глазам.
— АСУД1, — хором пояснили лейтенант и второй, «игрок».
— Разве она у нас есть?
— Да уж лет тридцать как и даже целых четыре штуки!
— Как — четыре? — изумился Шушундер.
— А вот так… в разное время на разных участках вводили. Сначала простенькая телемеханика2 была. Потом «Сигнал» ввели: на Московском проспекте, Пулковском шоссе… Лет десять назад «Мигроцентрал» появился: на Невском, Лиговском, Измайловском… А недавно — «Спектр». Под «Спектр», кстати, наш генерал сейчас и угодит: или я ничего не понимаю, или он на Стачек вот-вот окажется… да точно на Стачек: зуб даю!
И верно:
— Ушел на Старо-Петергофский… ловите его на Нарвском и Стачек!
— Принял, «Дэпээс», принял!
— Ребята, — Хамелеон, — я как раз на выезде с площади могу ему знатный заторчик организовать! Пусть полюбуется воротами3?
— А что? — «Соловей» заржал в голос. — Пускай!
Вот так и решилось: тот вечер, нужно полагать, петербургским автолюбителям, занесенным нелегкой на площадь Стачек, запомнился надолго! Когда Шушундер вылез из полицейского УАЗа, скромно приткнувшегося в конец «пробочного хвоста», на площади — и перед воротами, и за ними, и на примыкавших к площади и проспектам улицах — творилось что-то невероятное. Даже не столько много скопилось машин (хотя и их, конечно, было изрядное количество: люди рвались из города на «длинные выходные»), сколько безумное поведение светофоров создавало неустранимый без регулировщиков хаос. А регулировщиков, конечно же, не было.
Едва загораясь зеленым, светофоры тут же перескакивали на красный. Потом — на желтый и… снова на красный! Пара секунд зеленого и — снова красный! За эти пару секунд проскочить успевала одна машина от силы. А так как наши водители обожают играть в игру «сунься на перекресток несмотря ни на что», перекрестки мгновенно превратились в настоящую свалку из стоявших наперерез друг другу автомобилей. На то, чтобы хоть как-то их «разгрести», и нервов, и времени потребовалось бы немало.
Шушундер быстро шел вдоль затора, вглядываясь в отчаянно гудевшие машины. Пока что Ягуара Константина среди них не наблюдалось, но где-то он был там — очевидно. Ему просто некуда было деться: при условии, конечно, что над Ягуаром Константина не поработал какой-нибудь умелец навроде знаменитого британского «Кью», то есть при условии, что Ягуар Константина не обзавелся системой вертикального взлета и способностью летать не по дорогам, а над ними.
И вот, разумеется, «нашелся»: мордой почти упершийся в задний бампер потрепанных Жигулей и освещавший его холодно и отчужденно горевшими огоньками фар, он выглядел выброшенным на мель китом — такой же мощный и настолько же беспомощный! Шушундер ускорил шаг, обогнул английского хищника так, чтобы оказаться у водительского окошка, и постучал.
Секунду-другую ничего не происходило. Но затем стекло пошло вниз, на Шушундера уставился пораженный Константин:
— Шушундер! — даже не воскликнул, а изумленно констатировал он. — Откуда ты взялся?
— Да вот…
Шушундер замялся, не зная, как лучше объяснить свое и вправду для всех неожиданное появление. А потом плюнул на объяснения, пригнулся и, глядя мимо Константина, просто сказал:
— Евгений Савельевич, мне, собственно, вы нужны!
Евгений Савельевич, уже куда более «тепленький», чем он был — совсем еще недавно — в офисе «Балтики», тем не менее, сообразительность проявил на уровне: сначала в его полупрозрачных глазах появилось выражение сомнения, а потом его же рука скользнула во внутренний карман пиджака:
— Что-то не так? — спросил Евгений Савельевич, пытаясь, минуя Константина, передать Шушундеру планшет.
Константин извернулся, аккуратно, но с силой отодвинул Евгения Савельевича обратно на его сиденье, щелкнул клавишей центрального замка и велел (Шушундеру, понятно):
— Садись!
Шушундер быстро уселся назад и там уже принял от Евгения Савельевича злополучный планшет. Евгений Савельевич отстегнул ремень безопасности и всем корпусом поворотился в заднюю часть салона:
— Ну? — вопросил он. — Что не так?
— Да вот… — Шушундер уже возился с планшетом и потому имел извинительную возможность отделываться от неудобных вопросов междометиями и мало что значившими фразами. — Ерунда, конечно… сущие пустяки… но я подумал… у вас ведь домик — на побережье?
— Ну?
— А здесь — вай-фай…
— И что?
— Но ведь у вас нет волоконки на берегу?
— Какой еще, к черту, волоконки?
— Выделенной линии… или хотя бы телефона с системой ай-ди-эс-эль?
— Санёк! — Евгений Савельевич выдохнул на Шушундера свежайшим коньяком. — Ты ополоумел что ли? Кто из нас пьян? Я или ты?
И — повернувшись обратно к Константину:
— Ты понимаешь, о чем лепечет сей благословенный отрок?
Что Шушундер внезапно объявился посреди затора не просто так, Константин уже догадался. Догадался он и о том, что причина — в каком-то им же, Шушундером, допущенном косяке. Однако к счастью для Шушундера Константин и в мыслях не мог иметь, что и сам затор, в котором друзья застряли по пути на побережье, тоже, по сути, его рук дело. А потому скорее с хитринкой, нежели с упреком, он посмотрел на одного, на другого, пожал плечами и сказал так:
— Думаю, наш компьютерный гений, — вот это прозвучало с легкой, почти неприметной издевкой, — о чем-то забыл, работая с твоей штуковиной. Если я правильно понимаю, проблема — в доступе к Интернет. Да, Шушундер?
Шушундер оторвал взгляд от планшета и настороженно посмотрел на Константина: правда ли этот мамонт понимает? Или нет? По выражению лица Константина понять этого было нельзя, но всё же Шушундер решился:
— Да-да, — быстро заговорил он, — совсем упустил из виду, что планшет окажется… э… далеко. От серверов, я имею в виду. В паре километров от них всё было бы идеально, но дальше…
Константин усмехнулся. Шушундер покраснел.
Евгений Савельевич:
— Ну так что? Будет доступ?
— Ага, ага… минутку…
Ровно через минуту Шушундер вернул Евгению Савельевичу планшет:
— Всё! Можете проверить!
Евгений Савельевич начал елозить пальцами по экрану и довольно быстро вошел в центральный архив «Балтийского Дома». А Константин, между тем, поманил Шушундера из машины:
— Подышим?
Евгений Савельевич (не отрываясь от экрана):
— А? Что? А, да-да: подышите…
— Ну? — спросил Константин, когда он и Шушундер оказались на тротуаре. — Мне-то ты можешь сказать, в чем дело? Только не ври про вай-фай!
Шушундер запустил пятерню в свои кудряшки:
— Строго между нами?
— Ну!
— Ему доступ к архивам «Балтики» нужен был, а я… случайно… открыл ему доступ не к ним, а к своему архиву. А там…
Не в силах и дальше признаваться вслух, Шушундер достал свой собственный смартфон, вошел в какое-то меню и отдал смартфон Константину. Константин посмотрел, поперхнулся, присвистнул и захохотал: с экрана на него смотрели «иконки» целой коллекции весьма откровенного вида девиц!
Эта история оказала на Шушундера эффект ледяного душа. Он понял: необходимо что-то менять. Но, как человек, с одной стороны, ответственный, а с другой — уже всецело погрязший в игре и виртуальном общении, не нашел ничего лучшего, как просто перенести свои «забавы» на другие часы. Так, чтобы игра не отвлекала его от работы. Решение, прямо скажем, не оптимальное, но Шушундер на этот счет был иного мнения. Он полагал, что пропорция «делу — время, а игрушкам — час» вполне справедлива при любых обстоятельствах и даже доказана временем. Не просто же так даже песенку об этом сочинили! В общем, он поступил тривиально: в офисе занимался исключительно тем, что вменялось ему его же служебными обязанностями, а дома погружался в виртуальный мир. Понятно, что дел у технического директора такого масштабного агентства, как «Русский Балтийский Дом», было невпроворот, и понятно поэтому, что дома Шушундер оказывался лишь по ночам. Вот в ночные часы Шушундер и стал превращаться в Мордвинушку с дикой уткой на аватаре.
Поначалу всё шло совсем неплохо. Будучи человеком еще сравнительно молодым, Шушундер первое время достаточно легко «вписывался» в такой беспощадный график: в немыслимый для человека постарше ритм жизни. Но уже вскоре и он пошел вразнос: если первые месяц-два Шушундер держался бодрячком и выглядел как огурчик, то после начал меняться. И не как-то неуловимо, а резко: так, что это быстро заметили окружающие.
Обычно сдержанный — присущая Шушундеру надменность как бы ставила его выше скандалов, склок и вообще необходимости ругаться… так вот: обычно сдержанный и потому вполне любимый в «Балтике» — даже несмотря на свойственную ему и не слишком приятную для окружавших его людей манеру демонстрации собственного превосходства, — Шушундер вдруг как-то сразу стал раздражительным. К его надменности добавилась склочность. Если еще недавно он мог просто пожать плечами в ответ на чью-то несообразительность, то теперь доходил едва ли не до истеричного выяснения отношений. Дальше — больше: за ним подметили ничем вообще не обоснованную грубость, стремление унизить собеседника, желание не просто доказать свою правоту, а втоптать оппонента в грязь. И всё это — в манере самой хамской и сволочной: Шушундера как будто подменили! Даже тётя Лиза — неизменная уборщица «Балтики» и человек-легенда: любимая всеми и всеми уважаемая, — даже она испытала на себе последствия такого превращения: однажды утром Шушундер, явившись в офис где-то часам к десяти утра, то есть ко времени, когда тётя Лиза обычно прибирала уже натоптанные следы явившихся раньше, с силой пнул попавшееся ему под ногу ведро с водой и наорал на опешившую даму:
— Да что же ты, карга старая, вёдра посреди прохода оставляешь!
И — прямо по растекшейся жиже, не стараясь ее обойти, шлепая по ней и растаскивая ее вплоть до своего кабинета — пошел, и не подумав не то что извиниться, но даже хоть как-то сгладить свою немотивированную агрессию.
Тётя Лиза пришла в полное изумление. Еще недавно она знала Шушундера как человека себе на уме, но неизменно корректного, а уж с нею — с тётей Лизой — даже ласкового. Шушундер, бывало, и шоколадки ей давал (он вообще любил шоколадки, будучи способным за рабочий день слопать целую горку плиток), и денег одалживал — без унизительных расспросов и нарочитого пересчета купюр, — и, если мозги его вдруг поворачивались именно так, мог расспросить о домашних делах и о здоровье внучки. И тут — на тебе! Тётя Лиза, бросив ведро и жижу как есть, немедленно помчалась к Людмиле.
Людмила встретила ее настороженно… да, именно так: «настороженность» в данном случае — верное определение. Выслушав о приключившемся, она строго посмотрела тёте Лизе в глаза, а затем почти заговорщицки зашептала:
— Вы — не первая, кто жалуется на него, но…
Тётя Лиза перебила:
— Васильевна, Господь с тобой! Я не жалуюсь! Я говорю: спасать парня надо!
Людмила прищурилась:
— Спасать?
— Конечно! Разве ты не видишь, как он изменился?
Людмила кивнула:
— Допустим.
— И как быстро с ним это произошло?
— Допустим.
— И ты понимаешь, чем это может быть вызвано?
Людмила закусила губу, а взгляд ее совсем оледенел.
Тётя Лиза:
— Васильевна! Очнись! Шушундер явно подсел на наркоту! Все признаки налицо! Но времени прошло немного, еще можно что-нибудь сделать. Наверняка у тебя есть связи… можно по-тихому, анонимно, никто не узнает…
— Никто не узнает? — лед осколками полетел из глаз Людмилы. — Не узнает? Тётя Лиза! Да в уме ли вы? Технический директор «Балтийского Дома» — наркоман! Да это же лакомый кусок для любого нашего конкурента! И не только для конкурентов, но и для наших врагов вообще! Тётя Лиза! Вы хотя бы в курсе, сколько у «Дома» врагов? И по каким кочкам они нас пронесут, если у них появится доказательство: Шушундер — голимый нарик?!
— Но ведь анонимно…
— Анонимно! — Людмила фыркнула, вложив в этот звук всё свое презрение к миру, в котором нет ничего, что не было бы выставлено на продажу. — Анонимно… Историю с Фулей напомнить?
Тётя Лиза вздрогнула и даже как-то съежилась.
— Мы сами не погнушались достать необходимую справочку. Из совершенно закрытой для посторонних больнички. Вы что же, всерьёз надеетесь на то, что другие окажутся лучше? Или менее предприимчивыми? Более благородными? Не такими находчивыми? Жадными до одури и неспособными сунуть верную сумму кому полагается? Более глупыми? Или нерасторопными? Неспособными вынюхивать и находить? Да черта с два! — саму себя оборвала Людмила, прекратив подыскивать всё новые и новые определения. — Черта с два! Если Шушундер окажется в клинике, об этом через пять минут станет известно всему Городу! Он, между прочим, не просто технический директор «Дома»: он еще и член Совета директоров!
Лицо Людмилы внезапно сморщилось: теперь могло показаться, что она вот-вот заплачет. И эта резкая перемена наглядно показала тёте Лизе, что всё далеко не так просто: не в том смысле, что Людмилу беспокоила исключительно огласка, а в том, что состояние Шушундера ее беспокоило не меньше. Тётя Лиза поняла: Людмила сама пребывала в полной растерянности, не зная, что предпринять. Разум толкал ее к одному, а сердце велело совсем другое. В Людмиле добро и зло схлестнулись не на шутку, выжигая ее изнутри и, подобно тому же Шушундеру, заставляя кидаться на людей.
— Людочка… — Тётя Лиза подошла к сидевшей Людмиле и приобняла ее за плечи. — Нельзя же так… ты просто пойми: человек погибает. Вон: ты совершенно чужому бродяге стольник давеча сунула. А тут — Шушундер! Наш Шушундер! Ну? Людочка?
Людмила всхлипнула, отвернулась, мотнула головой, потянулась к сумочке, вытащила из нее бумажные салфетки…
— Хорошо, — сказала она, — я поговорю с Костей. Может, он что-нибудь придумает…
Но Константин, когда Людмила и впрямь рассказала ему обо всём, только головой покачал:
— Нет, — заявил он совершенно безапелляционно, — Шушундер — не наркоман. Если с ним и происходит что-то, проблема не в наркотиках. Уж ты-то мне поверь: навидался я нариков — всяких и разных. Шушундер ни под одно определение не подходит. В этом смысле он здоров как мы с тобой.
— Но ведь это очевидно не так! Он…
— Если хочешь, — Константин пожал плечами, — я могу провести экспресс-тест, но это — уверен — ничего не даст.
Однако Людмила ухватилась за такую возможность:
— Что за тест? — с надеждой спросила она.
Константин пояснил:
— Следы наркотических веществ долго сохраняются в человеческих жидкостях и выделениях. Совсем необязательно брать для исследования кровь, чтобы установить — употреблял человек наркотики или нет. Хорошо бы, конечно, знать, какие именно вещества мы ищем, но, в принципе, и это неважно: хороший эксперт пройдется по всему доступному списку. В конце концов, даже если предположить, что Шушундер и впрямь подсел на какую-нибудь дрянь, вряд ли он употребляет что-то совсем уж экзотическое. Скорее всего, самый обычный герыч или не менее обычный кокс. Впрочем, еще амфетамины, ЛСД… но всё это — тоже обычное дело. «Вскрывается» на раз-два.
— Но Шушундер должен согласиться?
— Зачем? Я завтра к нему Савельича подошлю: делов-то!
— А Женя-то тут при чем? — удивилась Людмила.
Константин улыбнулся:
— На моей памяти еще никто не мог отказать Савельичу в просьбе пропустить с ним рюмашку-другую: не тот человек наш Женя, чтобы кто-то осмелился ему отказать! А Шушундер не осмелится точно: недавно он такой косяк допустил, как раз в отношении Жени, что…
Во взгляде Людмилы вспыхнул интерес, но Константин опять улыбнулся и покачал головой:
— Не смотри на меня так: не скажу. На моих устах — печать молчания. Слово Шушундеру дал, что всё останется между нами! Но Савельичу он не откажет: гарантирую. А это значит, что уже завтра у нас будет бокал со слюной Шушундера. Я передам его в лабораторию, а дальше — дело техники. Времени, конечно, потребуется не час и не два, но, тем не менее, мы всё узнаем. Хотя, повторю, лично я считаю, что это — пустая трата времени: Шушундер — не наркоман!
На том и порешили, а где-то ближе к полудню следующего дня в кабинет Шушундера, даже не дав себе труд постучаться, ввалился Евгений Савельевич: по своему обыкновению навеселе, но к тому же — и это уже против обыкновения — с бутылкой в одной руке и с парой бокалов — в другой.
— Ну, мой юный согражданин, — без всяких «здрасьте» приступил к «делу» Евгений Савельевич, — сейчас мы с тобой продегустируем вот это!
Поставив бокалы на стол, Евгений Савельевич с гордостью поднес бутылку этикеткой к лицу Шушундера, демонстрируя, что речь идет о чем-то совершенно особенном.
— Евгений Савельевич… — трепыхнулся Шушундер. Трепыхнулся подозрительно вяло, причем наметанный взгляд Евгения Савельевича тут же подметил: белки глаз Шушундера были покрыты сеткой красных «прожилок», да так, что в уголках казались совершенно налитыми кровью. — Работать мне надо…
— Работа — не волк, в лес не убежит, и всякое такое, и прочее бла-бла-бла! — Евгений Савельевич решительно уселся рядом с Шушундером. — Возражения не принимаются! А потому…
Пробка полезла из горлышка.
— Но почему я? — еще раз попытался Шушундер.
— А потому, хранитель байтов и прочих жестких дисков, что ты, в отличие от других, в этом ничего не понимаешь. И если уж на твой вкус этот подарок судьбы окажется подлинным нектаром, я смело смогу рекомендовать его и всем остальным. Вот, посмотри… — Евгений Савельевич опять повернул бутылку этикеткой к Шушундеру. — Видишь?
— Что?
— На дату, на дату смотри!
— А что с ней не так?
Евгений Савельевич тихонько засмеялся:
— Говорю же — профан! — и довольно потер руками. — Видишь ли, мой всё еще кудрявый, но уже лысеющий друг, знатоки утверждают, что именно в этот год урожай треббиано4 был неудачен. Окрестности Сегонзака5 всю зиму сотрясались налетавшими с Пиренеев штормами, а эти штормы приносили с собою снег. Лоза довольно поздно пошла в рост, к обычному времени сбора урожая виноград еще не полностью созрел. Не напитался, так сказать, почвенной благодатью, не говоря уже о солнце. Дошло до того, что спешно собранная комиссия по контролю за качеством решила вообще запретить выгонку спирта из урожая этого года. Однако — на мой взгляд, к счастью — нашлось несколько смелых мастеров из именитого коньячного дома, которые отстояли право… рискнуть. Вот мы сейчас и узнаем, оправдался ли их риск! Вообще-то бутылки из купажа с участием этого урожая — большая редкость, мне самому только по большому блату удалось прикупить каких-то жалких два ящика, но…
— Два ящика! — Шушундер, до сих пор зачарованно слушавший, теперь даже откатился в сторонку на своем поставленном на колесики кресле. — Два ящика!
Евгений Савельевич усмехнулся:
— О! Это так немного…
И снова тихонечко рассмеялся: Шушундер и вправду был полный профан и даже не догадался, какую околесицу он, Евгений Савельевич, только что нес. Прицепился к двум ящикам. Хотя настоящий питух уже просто вытолкал бы его, Евгения Савельевича, взашей!
Шушундер обреченно смотрел на то, как сначала пробка покидала бутылку, а затем и сам «подарок судьбы» переливался из бутылки в бокалы. Правда, переливался по чуть-чуть — буквально настолько, чтобы едва-едва покрыть донышки, но всё же. При этом чувствовал себя Шушундер совсем неважно: ему до одури хотелось вспылить, вскочить, заорать на Евгения Савельевича — желательно матом, — грохнуть кулаком по столу и вообще выкинуть что-нибудь эдакое: вплоть до того, чтобы затопать ногами и стукнуть Евгения Савельевича по голове. Клавиатурой. Благо аккуратно под рукой имелась старая, давно уже никчемная клавиатура, выбросить которую Шушундеру, как и всякому компьютерному барахольщику, просто не хватало духа. Но Шушундер не мог: ни заорать, ни затопать ногами. Ни уж тем паче — охавяшить Евгения Савельевича по его примечательной башке с лицом вконец обнаглевшего интеллектуала. С лицом пропитанного спиртным сатира. С нечеловеческой мордой божества, готового вот-вот пуститься в непристойный пляс по случаю дегустации какой-то очередной дряни!
Шушундер вынужден был сдерживаться: Евгений Савельевич — не тётя Лиза. Или, как тонко подметил Константин, Евгений Савельевич был совсем-совсем не таким человеком, с которым могли бы пройти какие-нибудь вольности. Максимум, что Шушундер себе всё же позволил — напоследок, перед тем как пригубить первую порцию пойла — это ляпнуть последний аргумент:
— Но я же за рулем!
— Эка невидаль! — немедленно парировал Евгений Савельевич. — В наше безумное время все за рулем… Вот, помню, раньше… ну да ладно: раньше было ничуть не лучше, врать не стану. Раньше мы бы с тобой, очаровашка ты этакий, не смогли бы, даже не будучи за рулем, распить вот такую бутылочку: негде было бы взять! Пришлось бы нам удовольствоваться портвешком!
— Я не хочу портвейн!
— А я о портвейне ничего и не сказал! — Евгений Савельевич хихикнул. — Я тебе о портвешке говорю. Ну, «Солнцедар» — как максимум. И то — в парадном.
Шушундер всхлипнул.
— Согласись, — безжалостно наседал на Шушундера Евгений Савельевич, — быть за рулем при редкостном коньяке — куда лучше, чем распивать «Солнцедар» в парадном! Хотя… как ты относишься к «боярышнику»? «Боярышника» и раньше было завались!
Шушундер схватил бокал.
— Да не так, не так, чудо поколения некст! — Евгений Савельевич быстрым движением остановил Шушундера, уже готового махом осушить те капли, что были налиты в схваченном им бокале. — Вот так: смотри и учись!
Евгений Савельевич — в ладонь — взял второй бокал и начал медленно его «покручивать» и покачивать.
— Погрей напиток, иначе грешно получается!
Скрипнув зубами, Шушундер стал повторять преподанные ему движения. И вдруг с удивлением замер. В его красных глазах даже промелькнуло что-то вроде испуга. Прекратив «покачивания» и «покручивания», он поднес бокал почти к самому своему носу и принюхался.
— Ага! Пошел аромат? Пошел? — Евгений Савельевич отставил свой собственный бокал и снова взялся за бутылку. — Дай-ка сюда…
И розлил6 по бокалам еще немного.
— Ну?
Шушундер моргнул и сделал первый глоток: робко, неуверенно.
— На языке подержи, не спеши проглотить!
Шушундер сделал еще один глоток — уже прислушавшись к совету Евгения Савельевича. Закрыл глаза, откинулся на спинку стула. Покачал бокал. И — еще глоток:
— А ведь неплохо… честное слово! Ей Богу, неплохо!
Евгений Савельевич — закрывший глаза Шушундер видеть этого не мог — качнул головой:
— Гм… гм-гм… пожалуй…
Не сказать, что бутылка «ушла» влет, но закончилась неожиданно быстро. Во всяком случае, именно так показалось к концу «дегустации» довольно улыбавшемуся Шушундеру. От дурного настроения Шушундера не осталось и следа: его как рукой сняло. Напротив: Шушундер шутил, смеялся, из его глаз совершенно ушла краснота, зато раскраснелись щеки и уши. И только когда Шушундер взглянул на часы, он испуганно ойкнул:
— Ой! — сказал он, уставившись на свои простенькие электронные то ли Сейко, то ли что-то такое же. — Не может быть!
— Неплохо провели время, правда? — Евгений Савельевич задумчиво крутил в пальцах пробку, иногда поднося ее к носу и принюхиваясь. — Хорошо пошло?
— Я же так ничего и не сделал!
— Зато отдохнул.
— От чего?
— Какая разница?
Евгений Савельевич, не трогая со стола пустую бутылку, взял оба бокала, встал — покачнувшись, чего уж скрывать — и пошел к двери.
— Вы куда? — в голосе Шушундера опять появилось напряжение, но совсем легкое, почти незаметное.
— Домой, — вздохнул Евгений Савельевич. — На боковую пора. И тебе, кстати, советую. И это…
Евгений Савельевич задержался в дверном проеме, поворотился вполтела обратно к Шушундеру и, еще раз покачнувшись и едва не грохнув бокалы на пол, добавил:
— Это… Санёк… пивом не вздумай запивать. А то на утро головка будет… совсем бо-бо! Бери такси и — баиньки!
Дня через два в кабинете Людмилы прошло экстренное закрытое совещание, состоявшее, собственно, всего-то из трех персон: самой Людмилы, Евгения Савельевича и Константина. На минутку, правда, заходила еще и тётя Лиза, но та, услышав в первую очередь интересовавшие ее новости, задерживаться не стала:
— Мне еще тряпкой елозить… натоптали-то, натоптали!
Говоря откровенно, назвать атмосферу в кабинете радостной было никак нельзя. Даже несмотря на то, что опасения Людмилы (и тёти Лизы) не подтвердились: проведенные по просьбе Константина тесты никаких следов наркотических веществ в слюне Шушундера не выявили. Ни самых распространенных, ни сравнительно редких. Ни даже таких, о каких не всякий-то наркоман и слышал!
— А я говорил, что дело не в наркотиках! — впрочем, Константин, первым узнавший о результатах тестов, сейчас, в кабинете своей жены, не столько бахвалился своей прозорливостью, сколько недоумевал. Потому что к рассказам Людмилы о странном поведении Шушундера добавились и наблюдения Евгения Савельевича. — Да, не в наркотиках. Но тогда это дьявольщина какая-то! Почему он не спит?
— Жень… — Людмила тоже — как и Константин — хмурилась. — Ты уверен, что дело в бессоннице?
Евгений Савельевич подтвердил:
— Абсолютно. Все признаки: мне ли не знать? Я сам когда-то… ну, неважно…
— Что? Что?
Евгений Савельевич махнул рукой:
— Сами судите: непроходящая раздражительность, на ее фоне — немотивированная агрессия… точнее говоря, мотивированная, конечно: именно хроническим раздражением. Красные глаза. А вместе с тем — вялость, явная сонливость. В принципе, такое возможно и с наркоты, и даже просто с похмелья, но в случае с Шушундером — нет. С одной стороны, коньячок на него подействовал наилучшим образом: махом снял все симптомы, а с другой, он, Саня, к коньячку-то по доброй воле не тянулся! На наркомана, уже приличное время сидящего без дозы, коньяк такого влияния не окажет, ломку не предотвратит, и даже у начинающих всего лишь смягчит симптомы, но чтобы снять их совсем — нет: это невозможно. С похмельем же другая история. Будь Шушундер с жестокого похмелья, он бы не отбрыкивался от дозы живительного питья. Да он бы, думаю, и на работу явился уже подшофе. Поверьте алкашу со стажем: никто, терзаясь тяжелым похмельем, не станет терпеть из ложного чувства приличия. Уж хотя бы пивком-то с утреца побалуется! Тем более что в положении Шушундера ничего такого в этом и нет: кто ему начальник? Да никто! Кто ему замечание сделает? Я? Ты? Может, наш всеми обожаемый Гриша? Или — Господи, прости! — Лев Михайлович? Шушундер может хоть ящиками пиво таскать на работу — ничего ему за это не будет! Но — не таскает. И не пахло от ничуть, когда я к нему завалился!
Людмила посмотрела на Евгения Савельевича с сомнением:
— Да ты сам-то запах алкоголя сможешь различить?
Евгений Савельевич деланно надулся:
— Обижаешь! Разве можно после коньяка не почувствовать запах дрянного пива или какой-то еще подобной дряни? Да он в нос шибать будет!
— Значит, говоришь, не спит?
— Именно так. — Евгений Савельевич — как и Людмила, как и Константин — нахмурился. — Не спит. Богом клянусь: у него — хроническое недосыпание. И не просто недосыпание, а недосыпание катастрофическое. Вот увидите: скоро у него и аппетит пропадет. Вместо десятка шоколадок будет едва ли плитку за день сгрызать. Да и ту — нехотя. А потом совсем зачахнет. Вплоть до психушки.
После этих слов Евгения Савельевича в кабинете стало невероятно тихо. «Вплоть до психушки» прозвучало приговором похлеще, нежели киника для наркоманов. А затем все заговорили разом.
Людмила:
— Нужно его врачу показать!
Евгений Савельевич:
— Как ты себе это представляешь?
Константин:
— Да подождите вы! Лучше с ним просто по-мужски потолковать!
— Кулаками что ли?
— А может, — Людмила, — он просто влюбился и ему… не везет?
Константин:
— Видел я предметы его обожаний! — и, не удержавшись, хмыкнул. — Поверь: невезения с ними не может быть априори!
— Да?
Евгений Савельевич:
— Предлагаю сделать проще…
— Как?
— Как?
— Вы прямо как дети малые! — Евгений Савельевич перестал хмуриться, но, в отличие от Константина, не хмыкнул, а откровенно ухмыльнулся. — Известно же: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Исключения из этого правила чрезвычайно редки. Вот я, например, когда выпью, лишь более замкнутым становлюсь. Более сдержанным. Более…
Людмила и Константин замахали руками:
— Хватит, хватит! Мы знаем, что ты — лучший! Делать-то что?
Евгений Савельевич улыбнулся уже совсем широко:
— Напоить. Как следует. И под сурдинку расспросить. Знал бы я, что в этом есть необходимость, я бы и в тот раз такое провернул. Но у вас же вечные тайны, вечная секретность… и от кого? От меня! Как будто я…
— Постой! — спешно перебил Евгения Савельевича Константин. — Ты правда считаешь, что Шушундер спьяну выболтает тебе всю свою подноготную? А ты не думаешь, что от нужной дозы он просто завалится спать мертвецким сном, раз уж у него бессонница?
Евгений Савельевич пожал плечами:
— Исключать такое, конечно, нельзя, но…
— Но?
— Есть у меня проверенное средство.
— Что еще за средство? — Людмила, и при том — с подозрением в голосе.
Евгений Савельевич:
— О! Товий торг ведет такой: он составляет капли. Право, чудо, как действуют они: налить в коньяк — на треть двух капель будет полно, — и человек без тошноты, без рези в животе, спокойно… продолжает7!
Константин повеселел, а Людмила опять замахнулась на Евгения Савельевича:
— Да ну тебя, Жень! Ты сам-то уверен в том, что говоришь?
— Абсолютно!
— Ну…
Людмила и Константин переглянулись. Людмила прошлась по кабинету, снова уселась за стол, облокотилась о него и резюмировала:
— Действуй!
Евгений Савельевич, однако, не успел. Сначала от исполнения коварного замысла его постоянно что-нибудь отвлекало — всё-таки на работе он и работать успевал, — а потом приключилось то, что приключилось. А именно — атака на сервера «Балтийского Дома», приведшая, как мы уже знаем, к полному сумбуру и к весьма неприятным последствиям. К вызову в суд по иску Роскомнадзора. Тут уж и вовсе стало не до попыток напоить Шушундера так, чтобы тот в угаре и без стеснения излил накопившиеся у него на душе проблемы. Говоря строго, всем вообще стало не до проблем Шушундера: своих навалилось столько, что не разгрести!
Шушундер же, между тем, пребывал в состоянии, близком к панике. В произошедшем — в атаках и в их последствиях — он винил исключительно себя. И вовсе не потому, что все эти дни он плохо работал: являясь в офис пусть и в сумеречном состоянии, он всё же свои обязанности выполнял на прежнем, хорошем профессиональном уровне. То есть проблема — на его взгляд — заключалась отнюдь не в том, что он где-то и в чем-то напортачил, оставив сервера «Дома» уязвимыми и не сделав для их защиты ничего. Собственно, сервера «Дома» и, как следствие, всё на них находившееся были защищены ничуть не хуже, чем обычно. Ничуть не хуже, чем даже тогда, когда Шушундер был еще, что называется, в трезвых уме и памяти. А может, и лучше. Потому что Шушундер и вправду — после происшествия с планшетом Евгения Савельевича — спохватился всерьез и на работе думал исключительно о работе, все свои «игровые проблемы» ухитряясь оставлять за дверью собственной квартиры.
И тем не менее, в произошедшем он винил именно себя, причем, как он полагал, с полным на то основанием. Даже не сумев в первые часы после атаки выяснить ее источник, он утвердился во мнении: игра к атаке имела самое прямое отношение. А почему так, он решил вот по какой причине.
После шумного успеха той самой своей операции, в ходе которой он — на пару с колдуном (или колдуньей?) — ухитрился, несмотря ни на что, разгромить необычайно денежный обоз и заполучить в свою «копилку» кругленькую — по меркам игры — сумму, он превратился в настоящую легенду. Из тех, которым при жизни памятники ставят, да такие, к каким не зарастает народная тропа.
С одной стороны, это, конечно, было приятно: Мордвинушку зауважали даже те из игроков, кто раньше поглядывали на него искоса, а общались — через губу. Больше того: на него одно за другим посыпались самые лестные предложения. От уже сложившихся и очень влиятельных «кланов», от «кланов» помельче, вдруг возмечтавших заполучить к себе настолько прославленную особу, и, разумеется, от одиночек, желавших сколотить свои собственные кланы или хотя бы объединиться в один — общий. И уж если в один и общий, то лучшей, нежели Шушундер-Мордвинушка, кандидатуры на роль «вождя» было, понятно, не сыскать.
А вот с другой стороны, были в этом и очень неприятные моменты. Прежде всего, конечно, на Шушундера ополчился тот самый «заклятый друг», чей обоз он так неожиданно для всех разгромил. Игрок это был влиятельный, даже очень, а потому и разных возможностей для мести имел предостаточно. Он и мстил, но — на «игровом поле». Однако в мире, настолько тесно переплетенном с реальностью, могло приключиться всякое. В том числе, нельзя было исключать и желания этого «заклятого друга» отомстить не только «виртуально», но и вполне себе реально. Далее: в какой-то момент пошел шепоток, что против Мордвинушки составлен настоящий заговор. Прямо как в «прежние времена»: когда особо приближенные к чьему-нибудь телу решали устранить вознесшегося вдруг конкурента. Вот эти дамы и господа на ролях ходили второстепенных, но сама устойчивая второстепенность — стабильность, как сказали бы некоторые — требовала от них (они так думали) решительных действий. Ведь если бы и впрямь получилось так, что Шушундер откликнулся на заманчивые предложения, именно они — все эти второстепенные фигуры — оказались бы «задвинуты» на еще более скромные, нежели ныне, позиции. На форуме обиняками начали поговаривать, что Мордвинушка — не жилец. Не в том, безусловно, смысле, что его собирались устранить по-настоящему, но, тем не менее, в таком, что мурашки по коже пробегали.
Поэтому немудрено, что, когда Шушундер обнаружил свой Цивик перепачканным человеческими фекалиями, это происшествие он связал с происходившим в мире игры. И когда внезапно — на выезде с мойки — ему настолько для него, Шушундера, неудачно дорогу преградил здоровенный джип — тоже. В концов-концов, он, Шушундер, знал: он сам едва ли не накануне пожаловался на форуме, что у него заканчиваются страховки, тогда как времени заехать в офис страховой компании у него попросту нет! И убыток от вроде бы несильного столкновения составил, однако, внушительную сумму: почти такую же, какую он «поднял» на разгроме обоза! Кроме того, уж очень подозрительно быстро объявившиеся на месте ДТП гаишники, честь по чести оформившие все протоколы и выписавшие задержание шушундеровой машины, наводили на «странные» мысли. И даже не только потому, что Шушундеру уже доводилось бывать в мелких авариях и ждать при этом блюстителей порядка часами, но и по собственному — на примере планшета Евгения Савельевича — опыту: кого только в игре не встретишь! В том числе — сотрудников полиции!
И вот — атака на сервера «Дома». Искусная. Настолько, что сам Шушундер, несмотря на свой и вправду достойный зависти профессионализм, не смог определить ее источник. Атака, произведенная аккуратно в то время, когда Шушундера не просто не было на работе: в то время, когда все из мира игры знали, что Шушундер — в игре, а не в реальности! То есть — ни сном, ни духом. Занят так, что даже приди ему из «Дома» сигналы бедствия, он мог бы их не заметить!
Еще одно обстоятельство, заставлявшее Шушундера думать на кого-нибудь из «игровых знакомцев», было и вовсе бросающимся в глаза: Шушундер точно знал, что под одним из ников скрывался великолепный в прошлом хакер. Некогда один из лучших в этой «профессии». Правда, воды с тех пор утекло немало, но, как говорится, мастерство не пропьешь. И если этот человек в свое время успешно громил великолепно защищенные сервера инвестиционных банков и… подвизавшихся на производстве антивирусных программ компаний, то что ему мешало теперь спланировать и провести атаку на «Балтику»? Как было известно Шушундеру, проблемы с законом этого человека не останавливали никогда. А от дел он удалился лишь потому, что не стало серьезных заказчиков: взломать сервер — одно, припрятать награбленное с него — другое. С развитием технологий электронной слежки риск попасться стал слишком велик. Попасться не хакеру — именно что заказчику взлома. Потому как, скажем, несколько миллионов долларов, куда их ни суй, непременно всплывут на каком-нибудь счете. А уж на кого оформлен этот счет, не так уж и важно: главное, воспользоваться деньгами не получится!
Хакер, правда, с Шушундером никогда не конфликтовал. Они, в общем-то, даже не особенно «пересекались» друг с другом, имея разные игровые стратегии и не слишком связанные интересы. Но ведь не только профессионализм не пропьешь, но и натуру! Хакер наверняка тосковал по былым денькам: когда он не в игрушки играл, а занимался любимым делом. Дай такому заказ, и он помчится его исполнять! Даже, возможно, даром. А может, и не даром: денег у противников Шушундера хватало.
Вот и выходило: куда ни посмотри, а всё на игрушке сходилось. То бишь на том, признаться в чем Шушундер не мог никак. Никому из «Дома», считая и Константина. Константин — с его-то связями! — мог бы, окажись подозрения Шушундера основательными, быстро навести порядок. Но… Константин был человеком жестким. Какие бы отношения ни связывали его с Шушундером, сколько бы лет они уже друг друга ни знали, не приходилось сомневаться: узнав обо всем, Константин Шушундера разнесет на такие же клочки, как и тех, кто атаковал сервера. А такая перспектива, понятно, Шушундера не только не устраивала в принципе, но и в принципе пугала. До паники. Почти до икоты!
Итак, Шушундер пребывал в состоянии, близком к обморочному, но голова его по-прежнему работала. И в ней, в этой начавшей лысеть, но по-прежнему усыпанной непокорными кудряшками голове, родилась идея: провести самостоятельное расследование. Не понарошку, когда никому ничего нельзя предъявить помимо самих обвинений, а самое что ни на есть настоящее. Такое, в ходе которого было бы можно заполучить реальные улики и этими уликами припереть виновных к стенке. Сдать их на руки правосудию. Выставить аргументом того, что «Дом» неповинен в размещении на своих площадках всякой похабщины.
Тут, конечно, вставал вопрос: если, допустим, ему, Шушундеру, всё это удастся, то разве позволит это лично ему избежать ответственности? Как раз той самой, при мысли о которой его в дрожь бросало? Разве не придется и самому во всем сознаться? И разве то, что он, Шушундер, самостоятельно провел расследование и даже раздобыл улики, хоть сколько-нибудь смягчит позицию того же Константина? Или Людмилы, для которой «Дом» был детищем всей ее жизни? Допустим, было бы можно выпить с Евгением Савельевичем и попытаться уговорить этого необыкновенного чудака замолвить перед друзьями словечко. Но сам-то Евгений Савельевич, узнав об истинной причине свалившихся на «Дом» бед, стал бы Шушундера защищать? Эвон как он раскричался, обнаружив матерный ролик в своей статье! Эвон как в «компьютерного гения» вцепился! Можно было подумать, что, окажись в его руке нож, он тут же бы «компьютерному гению» перерезал горло! И еще: Гриша. Григорий Владимирович. Этот однажды уже потерял свой бизнес. Каково ему будет узнать, что «вторая попытка» — вина Шушундера? Конечно, с тех пор, когда о Григории Владимировиче поговаривали всякое интересное, уже годы и годы прошли, но как знать? Вдруг одним мордобоем и с этой стороны не ограничится? И о Льве Михайловиче, с которого — или вопреки которому — «Дом» вообще начинался, Шушундер тоже подумал. Лев Михайлович только на вид был безобидным старичком, с головой ушедшим в составление сканвордов. А на деле-то — Шушундер отлично это знал — был еще ого-го! Не в смысле физической силы, а в смысле связей. Не Константин, конечно, но уничтожить такого, как Шушундер — раз плюнуть. И секретик один не слишком пристойный Лев Михайлович о Шушундере знал: с тех пор еще, когда Шушундер пытался под крышей «Дома» собственным бизнесом заниматься. До сих пор об этом секрете Лев Михайлович помалкивал, но будет ли он молчать и впредь?
Получалось, пришедшая в голову Шушундеру идея совсем не настолько и привлекательна. Нет, свои плюсы в ней, безусловно, имелись, но минусов — при ближайшем рассмотрении — оказывалось больше. И всё-таки Шушундер решил воплотить ее в жизнь. Несмотря на сомнения и очевидные недостатки плана. Несмотря ни на что. Страх признаться во всем и сразу причудливо переплелся с уязвленным самолюбием.
Возможно, расплата за грехи наступит. Возможно, будет она ужасной. Но зато каким удовольствием — или утешением? — будет знать, что собственными руками выволок на свет божий стоявших за атакой мерзавцев!
Очевидных «линий следствия» вырисовывалось несколько, но начать Шушундер решил с хакера: это, как ему казалось, было наиболее перспективно. «Подкатить» к хакеру «в лоб» Шушундер, разумеется, не мог, поэтому следовало продумать, как подобраться к нему исподтишка. Причем не в переносном, а в самом прямом смысле: не наводящей болтовней на игровом форуме, а так, чтобы… э… оказаться в «святая святых» — в доме этого человека. Потому что именно там, как полагал Шушундер, какие-то улики могли бы и найтись. Говоря проще, Шушундеру нужно было решить, как завладеть компьютером хакера — хотя бы на время, — чтобы основательно в нем покопаться.
Вообще-то всё это начинало походить на какой-то боевик или, что более точно, на шпионский детектив. Из серии о каком-нибудь Джеймсе Бонде. Во всяком случае, Шушундер и сам, несмотря на явную к этому времени «подвинутость» собственной психики, отдавал себе в этом отчет: ничего не скажешь, диковато получалось! Но коли решение было принято, нужно было и действовать. И Шушундер, удивляясь — даже поражаясь — самому себе, действовать начал.
Перво-наперво, ему пришлось… начать с начала. А именно: выяснить, где хакер вообще обитал. Но это-то сделать оказалось на удивление не сложно: зная хакера по имени и фамилии, Шушундер легко пробил место его городской регистрации, воспользовавшись купленной на Казаковке8 базой адресов и телефонов. Удивительно оказалось и то, что указанный в пиратской базе адрес соответствовал действительности. В том смысле, что хакер и впрямь по этому адресу был не только зарегистрирован, но и реально проживал. Шушундер в тот же день установил это самым что ни на есть «шпионским», но, вместе с тем, и самым что ни на есть простейшим способом: позвонил и попросил позвать нужного ему человека. Тот, кто к телефону подошел, «нужным человеком», хакером то бишь, и был. А далее Шушундер закрепил успех, устроившись на парковке возле «хакерского» дома: в лицо этого человека он также знал. Правда, посидеть в машине пришлось изрядно, но где-то ближе к вечеру хакер собственной персоной вышел из парадного и — вразвалочку — куда-то пошел. Шушундер хотел было выдвинуться за ним, но передумал: следовать за пешеходом на машине было бы неудобно. Бросить же Цивик на парковке и самому пойти пешком Шушундер не решился, да и откровенной нужды в этом тоже не было. Впрочем, метания завершились быстро: не прошло и пяти минут, как хакер снова появился у дома, неся в руках пару прозрачных пластиковых пакетов. Каждый из пакетов был набит пивными бутылками: хакер явно собирался «приятно провести вечерок». Шушундер завел свой Цивик и уехал.
Теперь необходимо было установить, по какому графику — хоть более или менее — хакер вообще выбирался из квартиры. Ночами, понятно, он был постоянно в ней, часы и часы проводя за игрой, но днем-то он должен был отлучаться! Если и не на работу — в том, что хакер где-то работал, Шушундер уверен не был, — так хотя бы в магазины. И в смысле — не за пивом, а обстоятельно. Поскольку даже таким компьютерным крысам нужно не только выпивать, но и закусывать, не только пить, но и есть. И не только чипсы, но и что-нибудь вроде пельмешек. Или котлет. Или… впрочем, неважно. А важно то, что любой человек, будь он хоть хакер, в магазины выбираться должен. А коли так, то и определенные привычки должен иметь. Скажем, выходить из дома в полдень, топать к ближайшему супермаркету, там переходить от привычной полки к другой привычной полке и так далее. Как вариант — садиться в машину и ехать в супермаркет подальше. В какой-нибудь «гипер», а не «супер». Или на рынок. Тем более что не так уж и подалеку от дома хакера рынок имелся и к тому же вполне приличный. Шушундер и сам его знал, время от времени приобретая на нем «деревенский» творог. То ли белорусский, то ли из подгородного хозяйства, но в любом случае пристойный. Не чета, как говорится, обычному магазинному.
В этом плане предположение Шушундера оказалось верным: логика сработала на все пять. Правда, на установление графика пришлось угробить целых полторы недели практически непрерывной слежки. Было это тяжело и физически, и морально, но результат дало.
Если говорить о моральных аспектах, то Шушундера беспокоило не то, чем он занимался, а то, чем он не занимался. Потому что ради слежки пришлось перестать появляться на работе. И хотя — в свете всех событий — оформить небольшой отпуск за собственный счет Шушундеру удалось легко, его, тем не менее, терзала совесть: мало ли что могло случиться в «Доме» в его отсутствие? Правда, Шушундер, что называется, оставался на связи, но всё же. И даже то, что в «Доме» все эти дни больше носились не с компьютерами, а с подготовкой к суду, Шушундера ничуть не утешало.
Что же до физической стороны, то отсюда навалившиеся на Шушундера сложности поразили его до глубины души. Раньше он как-то и не задумывался над тем, насколько это непросто — часами сидеть в машине, вперившись в дверь парадного. И ладно бы — затекавшая и нывшая спина, ладно бы — обалдевавший от безделья и совершенно дуревший мозг. Ладно — уже на вторые сутки взбунтовавшийся желудок, не привыкший к чаю из термоса и сомнительным бутербродам из заветревшейся колбасы: желудок Шушундер успокоил таблетками ранитидина9. А вот с естественными нуждами оказалось куда сложнее. Дом, в котором жил хакер, был довольно большим и двор имел подстать своим размерам. Но бедствие заключалось в том, что этот двор был буквально застроен детскими площадками и уставлен лавочками, так что в любое время дня — с самого утра и до вечера — в нем обязательно ошивалась куча народу. Мамы, детишки, бабушки, дедушки… и при этом — ни единого задворка, никакого укрытия, куда можно было бы отойти! Справлять же нужду у всех на глазах Шушундер, понятно, не мог, да и в парадном — тоже. Не так оказался воспитан Шушундер, чтобы, почувствовав позывы со стороны мочевого пузыря, невозмутимо пройти в парадное и там облегчиться! В «шпионских» фильмах и книжках эта проблема почему-то всегда обходится стороной, и для Шушундера она стала полной неожиданностью. Ощущение сродственности мистеру Бонду быстро испарилось.
Наконец — бдительность. Но не самого Шушундера, а тех самых мам, бабушек и дедушек, которые с утра до вечера выгуливали своих отпрысков на детских площадках двора. В большинстве своем люди это были нервные, подозрительные. Нервные, возможно, потому что плохо спали ночами, а подозрительные — из-за усилившегося в последние годы притока мигрантов. Если еще сравнительно недавно Город, в отличие от давно уже пораженной этой болезнью Москвы, был относительно «однороден» — лица как лица, славянские преимущественно, — то как-то сразу и вдруг он наполнился, а затем и переполнился совсем иными лицами. «Славянские» дворники исчезли: их заменили «азиатские». Куда ни пойдешь — везде мигранты. Водители автобусов и маршруток — они же. И хотя в массе своей эти «пришельцы» никому и ничего не делали плохого, просто зарабатывая на жизнь себе и своим, оставшимся на родине, семьям, причем нередко зарабатывая тяжело — трудом, от которого поднабравшиеся жирка «исконные» горожане с ужасом отворачивались, слава о них шла на редкость дурная. Как водится, причин этому было несколько, но важнейших — две: бесконечные публикации в прессе о совершаемых мигрантами преступлениях и собственные наблюдения горожан. Пресса выхватывала из общих сводок криминала самые леденившие души истории, а наблюдения горожан служили этим историям своего рода подтверждением.
Взять, например, случай расстрела маршрутных автобусов у станции метро Автово. Трудно сказать, всколыхнул бы этот случай общественность сам по себе, не раскрути его на полную катушку новостные агентства. Скорее всего, он так и остался бы строчкой в сводках МВД и был бы похоронен в тонне полицейских рапортов о множестве других происшествий, приключившихся в те же дни. Но пресса взялась за дело всерьез, а горожане своими наблюдениями подлили масла в огонь. Немедленно отыскались и очевидцы расстрелов, и жертвы — случайные пассажиры, — и, разумеется, местные жители, обрушившие на жителей других районов Города лавину комментариев. Де у метро мигранты пасутся толпами, де проходу от них никакого, де за руки едва ли не хватают, требуя усесться вот в этот, а не в тот автобус… И — мордобои, мордобои, мордобои. Ежедневные, ежечасные. Мол, дня не проходит без того, чтобы сбившиеся в землячества мигранты не поколотили друг друга. Мол, сами эти землячества полностью взяли под контроль все виды «окружного» бизнеса. Включая, конечно же, и пассажирские перевозки. Из всех этих комментариев правды было немного, но кого волновали такие «мелочи»? И даже то, что впоследствии подоплека расстрелов выяснилась и оказалась совсем не такой, как ее изначально подавали СМИ, также переубедить никого не могло. Тем паче, что люди реально, то есть собственными глазами, видели: даже посередь белого дня, когда вся почтенная публика трудится не покладая рук, улицы, скверы, дворы наполнены бездельниками — отнюдь не славянской наружности. На этом фоне естественно смотрелись любые истории: о грабежах, убийствах, кражах с машин номерных знаков и — совсем чудовищно — о сексуальных домогательствах к маленьким детям. Люди из уст в уста передавали все эти истории и… бдили, бдили и бдили. Вместо того, чтобы обратиться в городскую администрацию с простым вопросом: какого, собственно, лешего она, администрация эта, выдает разрешений на работу больше, чем есть работы? Зачем позволяет регистрировать тех, кто априори на работу устроиться не сможет? Зачем, получается, плодит ряды безработных, причем безработных самого отчаянного характера: таких, которых безнадежность ситуации — вдали от дома, вдали от возможности обратиться хоть за какой-нибудь помощью — и вправду могла толкнуть на преступления?
Само-собой, Шушундер внешность имел не азиатскую. Даже его кудряшки не могли навести на крамольные мысли — в обычных обстоятельствах. Шушундер и на еврея-то не был похож, то есть не был похож на тех, кого почему-то частенько назначают козлами отпущения, приписывая им всякого рода нехорошие замыслы и пакостные от природы мысли! Нет: даже со своей курчавой головой Шушундер на внешность ничем не отличался от самых обычных «исконных» горожан. Но под «бдительность» мам, бабушек и дедушек тоже угодил.
Впрочем, этому-то как раз вполне разумное объяснение сыскаться могло. В конце концов, не странно ли то, что день за днем рано утром во двор въезжает чужая машина, паркуется и… так и стоит: до позднего вечера? И не просто стоит, а с водителем за рулем. И не просто с водителем, а с постоянно что-то жующим и пьющим? С водителем, то и дело дико озирающимся по сторонам: обводящим тяжелым и пристальным взглядом детские площадки, играющих на них детей и тут же на лавочках пристроившихся взрослых? Пожалуй, странно. Как говорится, наводит на всякие мысли. В том числе, и на самые нехорошие. А если еще перед этим и ночь не спал, как по расписанию вскакивая на крики грудничка и меняя ему подгузники…
Потому-то и вышло так, что в один не самый прекрасный день Шушундера едва не задержали. В тот день Шушундер, уже как обычно, сидел в своем Цивике и — тоже уже как обычно — не только пялился на дверь парадного, но и страдал от желания (будем говорить прямо) пописать. Погода была чудесной, двор переполнен. Шушундер маялся второй час, решив, что еще чуть-чуть и придется-таки вылезать из машины и бежать за угол — с фасада дома шли работы по реконструкции бывшей булочной, для рабочих были поставлены кабинки передвижных биотуалетов. Для обычных прохожих, конечно, эти кабинки предназначены не были, но Шушундер, подпертый нуждою минувших дней, уже наловчился: за стольник начальник рабочих охотно его пускал. Но, несмотря на то, что, в целом, такая насущная проблема вполне удачно разрешилась, был во всем этом и очень существенный недостаток: отбегая за угол, Шушундер лишался возможности наблюдать. И пусть «на месте» его не бывало всего по нескольку минут кряду, за эти самые минуты могло произойти всё, что угодно. Хакер мог попросту улизнуть. Именно поэтому Шушундер обычно терпел до «победного конца». И именно поэтому к моменту «победного конца» его взгляд и приобретал те самые «тяжесть» и «пристальность», с которыми он оглядывал ненавидимых им в такие мгновения мам, бабушек, дедушек и детей!
Когда в стекло постучали, Шушундер вздрогнул всем телом, что незамеченным не осталось:
— Какие-то проблемы? — спросил лейтенант, едва Шушундер опустил стекло.
По-хорошему, лейтенанту следовало сначала представиться, но он, вероятно, пораженный неадекватной реакцией сидевшего за рулем человека, этого не сделал. Вместо этого он, задав вопрос, на полшага отступил от дверцы и встал так, чтобы его вооруженный автоматом напарник мог держать странного человека под прицелом. На всякий случай: мало ли что?
К этому моменту, повторим, Шушундер уже совсем озверел от нужды. К этому моменту он и сам собирался выскочить из машины и броситься за угол — в туалет. Сдерживаться он уже не мог. И потому, как только лейтенант задал свой — на взгляд Шушундера, неуместный или даже издевательский — вопрос, он, Шушундер, недолго думая или, точнее, уже не думая вообще, резко распахнул дверь, заставив лейтенанта отпрыгнуть еще дальше от машины, и начал выбираться из-за руля.
Цивик — компактный автомобиль. Водительское место в нем скомпоновано плотно: выскочить из-за руля на манер киношных трюков никак не получится. Впрочем, Шушундер и не собирался проделывать трюки: он просто спешил как мог и вылазил бодренько. Лейтенант эту бодрость оценил и сделал еще один шаг назад. Оценил эту бодрость и напарник лейтенанта: этот вскинул автомат, направив его дулом прямо в живот Шушундеру:
— Стоять! — заорал напарник лейтенанта, передергивая затвор.
Шушундер, однако, «стоять» уже не мог. Он чувствовал: еще секунда-другая, и мочиться придется прямо в штаны. А потому, не обратив внимания ни на окрик, ни на передернутый затвор, ни даже не дуло, направленное ему в живот, всё-таки выбрался из-за руля и побежал.
Лейтенант и его напарник обменялись растерянными взглядами: делать-то что? Ну, не стрелять же в самом деле? Они вообще явились во двор по странному вызову: мол, несколько дней подряд и бла-бла-бла, причем на вопросы, что за машина и что за человек, звонившая ответила так:
«Машина — не знаю, не разбираюсь, а рожа бандитская, кавказец однозначно, и нож у него имеется… здоровенный кинжал: он им колбасу нарезает!»
«Какую колбасу?» — опешил принявший звонок дежурный.
«Откуда я знаю?» — женщина уже сорвалась на крик. — «Я ему что ли эту колбасу покупала? Вареную, насколько я вижу!»
Понятно, что в Цивике — звонившая продиктовала дежурному номера — никакого «кавказца» с «огромным кинжалом» прибывшие по вызову полицейские не обнаружили. А вот реакция сидевшего за рулем вполне себе симпатичного человека лет несколько за тридцать их удивила неприятно: обычно добропорядочные граждане не вздрагивают всем телом, когда в окошко их автомобиля стучит одетый по всей форме полицейский! А уж то, что случилось далее, и вовсе усилило их подозрения: сидевший за рулем как будто решил их атаковать! Резко распахнул дверь, уверенным, отработанным движением — обеими ногами разом — вывалился на асфальт…
И побежал. Побежал? Как так? Лейтенант и сержант растерянно переглянулись: уж чего-чего, а на них самих, оказывается, этот странный тип явно не покушался! Кроме того: на пассажирском сиденье — недешевый портфель, в ногах… бутылка воды, в подстаканнике на переднем тоннеле — оригинального вида чашка-термос, а на передней панели, почти под самым стеклом… та самая вареная колбаса, о которой упоминала звонившая! Правда, кинжала или хотя бы ножичка нет: колбаса была в нарезке. И смотрелась эта колбаса в нарезке настолько трогательно, настолько по-свойски, что стрелять в человека, только что евшего ее, не хотелось совершенно! Да и что такого, в сущности, этот человек совершил? Такого, чтобы открыть по нему огонь?
Только когда Шушундер скрылся за углом, лейтенант опомнился:
— Стой здесь! — велел он напарнику, а сам тоже побежал за угол.
Там он, как и следовало ожидать, Шушундера уже не нашел. Мимо строительных лесов по своим делам спешили прохожие, стройка — реконструкция фасада бывшей булочной — кипела: визжала «болгарка», сыпались искры… Народу — валом. Но таинственного водителя Цивика и след простыл.
Лейтенант начал озираться: вправо, влево, через дорогу… И вдруг — оп-па! — отворилась дверца одной из туалетных кабинок и на тротуар перед стройкой шагнул он. Водитель. Немного взлохмаченный и невероятно довольно улыбавшийся!
— Эй, эй! — ринулся к нему лейтенант.
Шушундер, не переставая улыбаться, остановился.
— Ты чего? — рявкнул лейтенант. — Куда? Зачем?
— А в чем дело? — в свою очередь, спросил Шушундер.
— То есть как — в чем? — лейтенант заморгал.
— Ну да: в чем?
— Э… — похоже, лейтенант опять растерялся. — Ты что там делал?
И ткнул пальцем в туалетную кабинку.
Шушундер изумился:
— А что в туалетах делают?
На этот вопрос ответить можно было по-разному, но всё происходившее уже настолько походило на театр абсурда, что лейтенант почему-то брякнул о колбасе:
— А колбаса зачем?
Шушундер отреагировал мгновенно:
— Надеюсь, вы ее не съели?
— Колбасу?
— Да.
— Вареную?
— Которая в машине.
Лейтенант попятился.
— Ты что — дурак? — уже не рявкнул, а скорее пискнул он.
И, снова опомнившись, добавил:
— Документы!
— Так в машине же!
— А убегал зачем?
— В туалет хотел!
— Идем!
Так они оба — лейтенант и Шушундер — вернулись к Цивику, возле которого уже начала собираться толпа. Напарник встретил их радостным возгласом, обращенным, впрочем, не к Шушундеру, а к лейтенанту:
— Догнал?
— Не поверишь! — лейтенант возбужденно вверх-вниз подергал молнию своей форменной куртки. — Он просто поссать носился!
Кто-то из собравшихся вокруг жильцов немедленно подтвердил:
— Знаю, к рабочим у булочной! Он туда постоянно бегает, сам видел!
Лейтенант обернулся к толпе:
— Граждане, граждане, расходимся!
И — к напарнику:
— А у тебя что?
Напарник перебросил автомат на бок, так что дулом он уже ни в кого не целился, и только плечами пожал:
— В портфеле документы были. Всё в полном порядке: права, регистрационная карточка, паспорт… Машина — его. На паспорте — он же. А еще — догадайся, что!
— Ну?
Лейтенант бросил взгляд на Шушундера.
— Лучше сам посмотри! — и протянул лейтенанту визитную карточку.
Лейтенант взял ее и едва не поперхнулся:
— Технический директор и член Совета директоров «Русского Балтийского Дома»?!
— Ну… — Тут уже Шушундер начал озираться: почти так же, как давеча, за углом, озирался лейтенант. — Мужики…
Теперь переглянулись все трое.
Лейтенант:
— Это правда?
Шушундер:
— Да. Но не кричите об этом так громко. Никто не должен знать, что я здесь уже несколько дней пасусь.
Напарник:
— Да зачем же ты здесь пасешься?
Лейтенант:
— Да, зачем?
— Гада одного выслеживаю! — Шушундер вздохнул. — Сервера он нам обрушил. Сами понимаете: никаких доказательств этому у нас нет, но…
— А смысл? Ну, выследишь, а дальше что? И потом: у вас что — собственной службы безопасности нет? За фига ли целому директору в Джеймса Бонда играть?
Шушундер покосился на толпу. Полицейские верно истолковали его взгляд и быстро любопытствовавших отогнали.
— Ну?
— Как на духу, но только между нами!
— В машине поговорим?
И тут же все трое уселись в патрульный автомобиль.
Итак, Шушундеру понадобилось полторы недели на то, чтобы определить график «выходов из дома» зловредного хакера.
Выяснилось, что за продуктами он действительно не просто ходил, а целенаправленно выезжал — в один из расположенных на окраине Города гипермаркетов. Может, ради экономии средств. Но вероятнее — из-за большего выбора, потому что пакетов он набирал немало. Правда, неясно было, куда он девал такое количество еды, так как за нею он отправлялся строго каждые три дня. Отоспавшись после очередной бессонной ночи, проведенной в игре, он выходил из парадного аккуратно в половине четвертого дня, садился в свой на удивление старенький и весьма потрепанный «джип» — древний-древний Мицубиси Паджеро, из тех еще, с каких был «содран» лицензионный Хёндэ Галлопер первого поколения — и, без спешки (прямо как рекламные пельмешки), катил на окраину, парковался у гипермаркета, проводил в нем (в среднем) полтора часа и ехал домой. На круг у него выходило около трех часов. Плюс-минус четверть часа. То есть обратно к дому он подъезжал в семь — в семь без четверти вечера.
Шушундер прикинул, что этих приблизительно трех часов ему, Шушундеру, должно было хватить на «разведку». Тем более что он — ха-ха! — заручился поддержкой тех самых, едва его не задержавших, патрульных, которые пообещали ему «маякнуть» в случае каких-то непредвиденных обстоятельств. Они же, проживавшие по соседству и в точно таком же по архитектуре доме, снабдили его планом квартиры хакера: квартиры в домах были типовыми. Так что, если хакер не устраивал у себя никаких перепланировок, «заблудиться» в его «трешке» было невозможно. И эти же патрульные (вот стервецы!), наведя нехитрые для них справки, уверили Шушундера в том, что квартира хакера не стояла на какой-то особой охране: «вохровской» или «чоповской» — неважно. Вообще, выходило так, что хакер, несмотря на свое крайне сомнительное прошлое и не вполне понятное настоящее, был человеком довольно беспечным. Даже замки в его входной двери оказались простенькими, а сама дверь — старой, деревянной, двустворчатой… иными словами, чрезвычайно ненадежной.
Вот тут бы Шушундеру и насторожиться — уж очень просто всё получалось, даже до странности. Но Шушундер, опьяненный предстоявшей ему «операцией» (удивительно, как люди, дотоле несклонные к криминалу, входят во вкус), ни о чем «таком» не задумался. И потому, когда хакер в очередной раз отправился за покупками, решительно приступил к делу.
Войти в парадное оказалось нетрудно: по старой доброй традиции код запирающего устройства, в просторечии именуемого домофоном, был нацарапан рядышком. И хотя за Шушундером в те мгновения, когда он нажимал на кнопки, наблюдали десятки пар глаз — всех этих бабушек, мам и дедушек, — Шушундера это обстоятельство ничуть не смутило. Он знал, что вызывать полицию никто из «наблюдателей» не станет. Благо, всё те же патрульные провели среди них «разъяснительную беседу», заверив «взволнованную общественность» в том, что странный молодой человек, подозрительно «поселившийся» в их дворе — широко известный в узких городских кругах оперативный работник с Литейного10. А так как по телевизору именно в то время показывали очередной сезон сериала соответствующего названия, «взволнованная общественность», что называется, прониклась. Ни бабушки, ни мамы, ни дедушки не дали себе труд задуматься: а, собственно, за кем в их доме ведет наблюдение «широко известный оперативный работник»? Впрочем, в этом, пожалуй, и не было чего-то особенно странного: размеров дом был немалых, многие квартиры в нем сдавались внаем, не каждый и соседа-то по имени знал, что уж говорить о других жильцах?
Оказавшись в парадном, Шушундер осмотрелся: вроде бы ничего подозрительного. Почтовые ящики, шахта лифта, лестница на этажи. Оконные стекла в меру запылены, на ступеньках местами — окурки. Стены не сказать что исписаны, но рисунок-другой на них имелись. Лифт — работает. Мочой, капустой и прочими вариантами жизнедеятельности — не пахнет. В общем, подъезд как подъезд: ни шика, ни блеска, но и откровенной бедности тоже нет. Среднестатистический подъезд для этого — среднестатистического же — микрорайона. Шушундер еще — больше на всякий случай, хотя патрульные ему о том уже говорили — внимательно осмотрел тянувшиеся вдоль верхнего среза бежевой краски стен (аккуратно по границе с оштукатуренной под потолком поверхностью) провода и быстро нашел то место, где один из них был перебит небрежно вколоченным гвоздем. Эти провода «работали» на камеру наружного наблюдения, но проводку к камере проложили с такой халатностью, что камера умерла прямо в момент установки. А поскольку сами жильцы на этот вопиющий факт не обратили ни малейшего внимания, на него махнули рукой и реально «ответственные лица». К счастью для разгильдяев, в данном конкретном парадном давно не случалось никаких происшествий, записей с неработающей камеры никто ни разу не истребовал, никем неисправленная халатность оставалась без последствий.
Шушундер вздохнул: и с облегчением, и с грустью одновременно. С облегчением — понятно почему, а вот с грустью по причине неочевидной: в его-то собственном доме все камеры наружного наблюдения работали исправно! Вероятно, сказалась личная, Шушундера, привычка к ответственности и к тому, чтобы всё делать на совесть. Небрежно выполненную, а то и вовсе загубленную работу Шушундер терпеть не мог.
— Ну и ладненько! — тем не менее, пробормотал Шушундер и потопал по лестнице вверх. Ведь и он — на манер поверивших в его «оперативную сущность» бабушек, мам и дедушек — отдал когда-то дань всевозможным сериалам и книжкам о шпионах и тоже проникся определенными штампами. Так, например, он был свято уверен, что, идучи «на дело», подниматься в квартиру на лифте нельзя. Спроси его, почему, и он бы вряд ли ответил, не сбившись в пространных рассуждениях. Но факт оставался фактом: из внутреннего убеждения в том, что пользоваться лифтом нельзя, Шушундер лифт проигнорировал и пошел на шестой этаж пешком.
Сидячий — в основном — образ жизни начал сказываться уже на половине подъема, тем более что потолки в этом сталинской постройки доме были высокими, а стало быть и лестничные марши — совсем не игрушечными. Жителям простеньких панельных домов, привыкшим к потолкам в пару с небольшим метров, этого не понять: испытывать нужно на собственной шкуре. Правда, Шушундер и сам проживал в «человеческом» доме, а не в панельном кошмаре, и потому к определенным трудностям восхождения был готов. Однако и он, по лестницам даже собственного дома давненько не ходивший, не ожидал, что запыхается уже к третьему этажу!
На шестой Шушундер выбрался тяжело дыша и держась за сердце. Почти театральным жестом. Опять осмотрелся, увидел нужную дверь, приволакивая ноги подошел к ней и нажал на кнопку звонка. Этому — предварительно позвонить — он тоже научился из книг и сериалов.
Звонок на редкость неприятно задребезжал, а когда дребезг стих, Шушундер прислушался. Как будто — ничего. Правда, откуда-то послышалось что-то вроде шороха, но откуда именно, Шушундер определить не смог: из квартиры? Нет? Кроме того, шорох быстро сменился каким-то цоканьем, а потом — глухим ударом. Но опять же: кто цокал? Где? Кто упал? Да и упал ли вообще? На всякий случай Шушундер позвонил опять, но на этот раз ни шорохов, ни цоканья, ни звуков падения — или чего так еще? — не возникло. И тогда, приличия ради выждав еще с минуту, Шушундер начал возиться с замками.
Первый замок поддался легко: это вообще был древний советский механизм; скорее, обычная защелка, а не замок как таковой, отжать которую загодя припасенной гибкой целлулоидной пластинкой не составило труда. Со вторым же пришлось помучиться. Опытный взломщик и с этим замком справился бы за несколько секунд, но Шушундер опытным взломщиком не был. Правда, патрульные снабдили его кое-какими советами, да и сам он кое-какую «литературу» прочитал, но одно дело — теория, и совсем другое — практика. Однако пару минут спустя замок всё же щелкнул и сдался.
Шушундер легонько толкнул створку двери. Та с негромким скрипом приоткрылась, Шушундер просунул голову в образовавшуюся щель. Его взгляду предстал длинный и крайне захламленный всякой всячиной коридор. В коридоре царил полумрак, но и в этом полумраке были видны в беспорядке валявшиеся вещи: какие-то тряпки, спортивные штаны, пара футболок, разнообразная обувь, старые измочаленные кроссовки и… то целые, то совершенно сжеванные мячи. Всякие мячи: от футбольных до теннисных. Сам по себе беспорядок Шушундера не удивил и не насторожил: случается, холостяки — а хакер был холост — еще и не в таких условиях обитают. А вот мячи — это было странно. Что ни говори, а такое разнообразие мячей, да еще и часть из которых была как будто разодрана в лохмотья, поневоле способно навести на нехорошие мысли.
Шушундер и задумался: что бы это могло значить? Но время шло, время подгоняло, ничего подозрительного — после того, как дверь открылась — в квартире не происходило. Нужно было решаться: входить или нет? И Шушундер решился: быстро скользнул в коридор и прикрыл за собою створку двери.
Далее — комнаты. Ни в первой, ни во второй компьютера или еще какой-нибудь техники не обнаружилось. Зато в третьей Шушундер нашел целое царство системных блоков, ноутбуков, мониторов — от современных «плоских» до старых громоздких, с «трубками». Это царство завораживало своим колоссальным богатством: богатством на взгляд такого человека, как Шушундер, хотя далекому от компьютеров человеку всё это могло бы показаться обыкновенной свалкой разного хлама. Разве что несколько явно дорогих и самых современных линеек ноутбуков да несколько современных же мониторов привлекли бы внимание и простого «зеваки».
Взгляд Шушундера зажегся возбуждением. Понимающе глядя на то, что другим представилось бы хаотичным нагромождением разнородных элементов, он шагнул в комнату и направился к основному — он это понял — рабочему столу. На столе стоял ноутбук — из простеньких. Ноутбук был даже включен и даже, несмотря на прошедшее с момента отъезда хакера время, не перешел в спящий режим: по экрану бежали какие-то цифры, работала какая-то программа.
Шушундер пальцем коснулся клавиатуры и… резко отпрянув, обернулся: за спиной у него послышался шум. Такой же, какой он уже слышал: шорох, цоканье и звук как будто бы упавшего тела.
В отличие от погруженного в полумрак коридора, комната ярко освещалась лившимся в окно солнечным светом. Шушундер стоял, прижавшись позвоночником к ребру стола, глядел во все глаза и этим глазам не верил: прямо на пороге комнаты развалился громадный ротвейлер!
Самое обидное заключалось в том, что этого ротвейлера Шушундер уже видел, и не раз: его выгуливала тщедушного вида бабулька. Шушундер еще поражался: как вообще такому божьему одуванчику могла прийти в голову мысль обзавестись подобной собакой? Ведь, неровен час, что-нибудь приключится, ротвейлер рванет и… разве сможет его удержать хрупкая пожилая дама? Правда, во время прогулок на ротвейлере — чин по чину — всегда «красовался» намордник, но сути его наличие не меняло: только одною своею массой этот здоровенный пёс мог причинить немало вреда! Навались он на маленького ребенка или даже на взрослого человека, он тут же подмял бы их под себя. И если взрослый еще имел бы надежду отделаться только испугом, то ребенок — вряд ли. Ребенку, скорее всего, были бы обеспечены переломы. Да и сама бабулька — если вернуться к ней — рисковала изрядно, водя на поводке столь мощного зверя. Рванувшись, он и ее опрокинул бы за тот самый поводок. И поволок бы без всякого труда, калеча о кочки и поребрики: бабулька, как это заметил Шушундер, весьма самонадеянно заворачивала поводок мертвой петлей вокруг собственной кисти. Пару раз Шушундера даже подмывало выйти из машины и попенять неразумной на ее поведение, но оба раза он от этого воздержался.
И вот — ротвейлер прямо перед ним! Развалился прямо на пороге комнаты, смотрит на него невероятно умным взглядом и дышит тяжело-тяжело. Временами с шумом облизывается… теперь-то ясно, откуда в коридоре все эти разодранные мячи!
Шушундер осторожно сглотнул и попытался посмотреть ротвейлеру прямо в глаза: где-то он вычитал, что животные не переносят прямого человеческого взгляда. Однако если что-то и изменилось, то только то, что ротвейлер чуточку приподнял с пола свою внушительную тушу и несколько раз вильнул коротко купированным хвостом: уходить с порога он явно не собирался. Впрочем, похоже, нападать он тоже не думал, а повиливание хвостом Шушундера даже приободрило — так, самую малость, потому что в следующий миг пёс решительно рыкнул. И снова облизнулся!
Стараясь не делать резких движений, Шушундер двинулся вдоль стола: на это ротвейлер не отреагировал. Тогда Шушундер укрылся за креслом на колесиках — защита, конечно, слабая, но хоть что-то — и снова попытался посмотреть ротвейлеру в глаза. Как и в прошлый раз, при этой попытке ротвейлер тоже повилял хвостом.
— Гм… — пробормотал Шушундер, сам не замечая того, что с перепугу или от шока разговаривает вслух. — А если вот так?
И, на всякий случай выдвинув перед собою кресло, залебезил:
— Пёсик, пёсик, ути-ути…
На это ротвейлер ответил тем, что презрительно отвернулся, перевалившись на другой бок.
— М-да… А так?
Шушундер еще немного выдвинул перед собою кресло и сделал довольно решительный шаг вперед — к порогу. Ротвейлер отреагировал мгновенно: с удивительной для такой махины легкостью вскочил на все четыре лапы и глухо, совсем не громко, но с однозначным «выражением» зарычал. Шушундер немедленно отступил на прежнюю позицию. Тогда и ротвейлер снова спокойно улегся на пороге и даже — как в утешение: подумать только! — опять вильнул своим купированным хвостом.
— Невероятно! — По старой своей привычке Шушундер запустил пятерню в кудряшки на голове и принялся их подергивать. — Думай, думай…
Но думалось туго. Из дельного, пожалуй, подумалось только о двух вещах: во-первых, где же та самая бабулька, которая выгуливала пса, и, во-вторых, так вот почему хакер набирал столько пакетов! Он не себе столько еды покупал: он набирал ее для своей собаки! И в гипермаркет наверняка он ездил не потому, что в нем какой-то выбор особенно шире, а потому что именно в нем продавались какие-нибудь специфические лакомства. Не человечьи — собачьи!
Мысли спутанно неслись одна за другой, Шушундер по-прежнему стоял за креслом на колесиках, а потом в какой-то момент — он и сам не заметил, в какой — пожал плечами, уселся в кресло, подкатился обратно к столу и взялся за ноутбук:
— Да пропади оно всё пропадом! — резюмировал он. — Погибать, так с музыкой!
Ни на движение кресла к столу, ни на то, что Шушундер взялся за ноутбук, ротвейлер не отреагировал. Он, похоже, вообще был обучен только на то, чтобы, как говориться, пустив, не выпускать обратно. А что до остального, то, как и Шушундер только что, философски мыслил: «Да гори оно всё синим пламенем!» Он даже ласково эдак посмотрел на отвернувшегося от него Шушундера, зевнул и растянулся на полу в самой привольной позе.
Кто-то когда-то тонко подметил: поглощенный делом человек настолько способен отвлечься от внешних обстоятельств, что даже грохот пушек не способен ему помешать. Во всяком случае, так себя вел какой-то античный философ, за размышлениями об устройстве Вселенной не заметивший вторжения в город вражеских полчищ. И так же или примерно так вел себя и Шушундер, полностью погрузившийся в работу. Пожалуй, напрочь обо всем другом позабывший Шушундер испытывал только два неудобства: хотел пить и скушать шоколадку. Но шоколадку вместо него с большим удовольствием слопал ротвейлер: едва Шушундер развернул фольгу, то есть как только по комнате поплыл манящий запах запретного, по всей видимости, для ротвейлера лакомства, пёс встал, без стеснения подошел к своему «гостю» и облизнулся настолько красноречиво, что возражать Шушундер не решился — кусочек за кусочком скормил ему всю плитку. После этого ротвейлер опять растянулся на полу — пузом вверх и даже блаженно закатив глаза, — но стоило Шушундеру попытаться выйти из комнаты, чтобы поискать воды, немедленно пресек неразумную попытку.
— Гад же ты всё-таки! — констатировал Шушундер, усаживаясь обратно в кресло. — Мой шоколад сожрал, а водой поделиться не хочешь!
На эту реплику пёс ответил очередным повиливанием купированного хвоста и тем, что снова повалился подле порога и снова — в самой непринужденной позе. Шушундер вздохнул и с еще большим, нежели несколько минут назад, остервенением сосредоточился на работе.
Работа с компьютерами хакера выявила немало интересного, но совсем не того, что было нужно Шушундеру. Никаких следов вторжения на сервера «Дома». Впрочем, одна зацепочка всё же появилась. Суть в том, что, к своем изумлению и даже гневу — Шушундер аж побагровел от злости, — он обнаружил, что много недель подряд хакер вел самое пристальное наблюдение за ним самим. И не абы как, а через его, Шушундера, домашний компьютер. Выяснилось, что хакер с легкостью обошел установленные Шушундером системы защиты и с не меньшей легкостью собирал информацию. Правда, вся собранная им информация касалась исключительно игры, но… если он так сумел обойти защиту, что Шушундер ничего не заметил, что ему могло помешать проникнуть и на сервера «Дома»? Ведь, по гамбургскому счету, на серверах «Русской Балтики» стояла практически такая же защита, что и на собственном Шушундера компьютере. Делал-то ее один и тот же человек — сам Шушундер! Отличия были незначительными и касались разве что разных технических аспектов: всё-таки домашний компьютер и система серверов — не одно и то же. И эти отличия никак не могли стать препятствием для такого умельца, как хакер, бросивший Шушундеру вызов.
Тем не менее, это обстоятельство принять за прямую улику было нельзя, а никаких других не находилось. Если, конечно, не считать парочку странностей, Шушундера всерьез настороживших и потому заставивших его повозиться именно с ними. Первая заключалась в том, что хакер невесть зачем пытался взломать сервер ведомства Константина, а вторая — в том, что Константин об этих попытках явно знал. Это следовало из украденной хакером части переписки Константина и… Адалата. Константин насмехался над «неумелыми попытками безмозглого дурачка», Адалат же вторил ему, пеняя на то, что «старые добрые времена безнадежно миновали и мир переполнился криворукими идиотами»!
Зачем хакеру понадобилось лезть на сервера Константина? И зачем Константину понадобилось переписываться с Адалатом? Эта, вторая, загадка особенно заинтриговала Шушундера: уж с кем, с кем, а с Адалатом переписываться не было никакой нужды! Насколько Шушундеру было известно, с Адалатом Константин виделся едва ли не каждый день, причем особенно часто как раз в те самые дни, когда хакер — не слишком удачно — пытался его атаковать. Это, кстати, — неудачи хакера — тоже поразило Шушундера. И не только поразило, но и больно кольнуло: как же так? Получалось, Шушундер хуже того, кто делал защиту для ведомства Константина? Хуже какого-то бюджетного админа, сидящего на заработной плате у государства? Потому что более пристойной работы найти не может? Что за несусветная чепуха?
Пальцы Шушундера летали по клавиатуре, сам Шушундер, лицом почти уткнувшись в монитор, напряженно вглядывался в строки, в цифры, в одни за другими вскрывавшиеся папки и файлы. За временем он совершенно не следил, потеряв о времени всякое представление. И потому, когда в его кармане завибрировал телефон, едва не подскочил на кресле.
— Да? — быстро вытащив телефон и не глядя на его экран, буркнул Шушундер, по-прежнему не отрывая глаз от монитора ноутбука.
— Возвращается, — буркнули в ответ из трубки и отключились.
Тогда Шушундер разом «протрезвел». «Возвращается» было условным сигналом: звонили патрульные. После «возвращается» у Шушундера оставалось не более десяти минут на то, чтобы убраться из квартиры. Но как из нее уберешься, если в нескольких метрах от тебя на полу развалился здоровенный ротвейлер?
Шушундер вскочил из кресла — кресло откатилось почти на середину комнаты — и подбежал к окну. До сих пор окно его ничуть не интересовало, разве что тем, что из него лился слишком уж яркий солнечный свет, отчего шторы пришлось задернуть. Рывок — шторы снова разлетелись по карнизу: Шушундер открыл окно и выглянул наружу. Ротвейлера все эти манипуляции явно заинтересовали — теперь он уже не лежал, а сидел, — однако вмешиваться он, похоже, не собирался.
— Да чтоб тебя…
Шушундер смотрел вниз и видел асфальт двора — эдак метрах в двадцати с лишним. Смотрел вверх и видел кирпичную стену, еще на три этажа тянувшуюся к крыше. Смотрел вбок и видел недостижимую водосточную трубу… впрочем, мысль о водосточной трубе Шушундер отбросил сразу же: даже если бы она была под рукой, спуститься или подняться по ней он не решился. Уж слишком ненадежными выглядели ее скобы: ржавые, перекошенные… если не дом целиком, то этот его элемент явно давненько не знал ремонта!
Ровно этажом ниже от окна расположенной под хакером квартиры тянулся провод. Или веревка? Тянулся к росшему неподалеку дереву — высоченной березе весьма, очевидно, почтенного возраста. Зачем его на нее перебросили, было неясно, но…
— Даже не думай! — раздался голос за спиной Шушундера.
Шушундер отпрянул от окна и обернулся: поглаживая ротвейлера, в комнате стоял хакер.
— Ты бы хоть машину сменил! — хакер удобно развалился в кресле, но не в том, что на колесиках, а в самом обычном, и не в комнате с техникой, а в гостиной: такой же, впрочем, захламленной, как и коридор, как и вся, по большому счету, немаленькая квартира. — Твою серую утку на крыле разве что слепой не заметит!
Шушундер, с уже початой бутылкой пива в руке, сидел, развалившись не менее вольготно, в подобном же кресле — напротив хакера — и не слишком сокрушенно кивал головой: да, промахов он совершил немало, но завершилось всё на удивление благополучно.
Как оказалось, хакер (звали его Серёжей, а в игре — Ботаником) приметил Шушундера в первый же день: едва Шушундер вообще въехал на своем Цивике во двор дома.
— Я сразу понял, что это не случайность, но сначала решил, что ты просто хочешь открыто поговорить. Обнаружил, что я вторгся в твою машину11 и следил за каждым твоим шагом в игре. Но ты меня удивил: вместо разговора не трогался с места!
Шушундер покраснел: признаться в том, что о вторжении в свой компьютер он узнал лишь пару часов назад, да и то — вломившись в чужую квартиру, было неловко. Даже стыдно. Хакер с первых же минут очного знакомства повел себя с Шушундером как с равным, а тут — такое признание! Пришлось пробормотать какую-то ничего не значившую фразу, смысл которой сводился к тому, что «дело совсем не в этом». И даже просто соврать:
— Шпионаж в игре меня не волнует…
И добавить, так как во взгляде хакера появилось откровенное любопытство, замешанное на явной хитринке:
— У меня другие проблемы. Сейчас они волнуют меня куда больше, чем игра!
— Правда?
— Правда, — ответил Шушундер.
— И что за проблемы?
— Сам-то чего не подошел? — попытался переменить тему Шушундер, понимая, впрочем, что это бессмысленно, так как вскоре всё равно пришлось бы говорить откровенно. — Раз уж заметил?
Хакер пожал плечами:
— А на фига? Мне даже интересно стало: что это ты замутить решил. Хотя…
Во взгляде хакера снова появилась хитринка. Он замолчал. Молча достал из пакета пару бутылок пива, одну из которых протянул Шушундеру.
— Скажи, — решился тогда Шушундер, — зачем ты на сервер Константина Викторовича полез? Это как-нибудь связано с «Балтийским Домом»?
Хакер сделал глоток, помедлил, еще отхлебнул и кивнул головой:
— Можно и так сказать. Не совсем, но можно.
— То есть? — Шушундер тоже отпил из бутылки.
— Видишь ли, — вот тогда-то хакер и развалился в кресле, приняв максимально удобную позу, — какое-то время назад мне стало известно: один из моих старинных знакомцев подрядился на довольно странную, даже, сказал бы я, необычную работу. Причем нанимателем выступил сомнительной — в нашем кругу — репутации человек: лидер азербайджанской диаспоры. Адалат. Знаешь такого?
— А то! Он…
— Ну да, ну да, — перебил Шушундера хакер. — Начинал с кафешки прямо у вашего офиса. А раньше…
— Он — офицер в отставке. Служил под началом Константина Викторовича. Еще при совке.
— Точно. Хотя и не только.
— Что ты имеешь в виду?
— После отставки у нас, он и в других армиях послужить успел. В Азербайджане. Не только, заметь, в правительственной, но и… помнишь мятеж?
Шушундер покачал головой.
— Ну как же… целая группа офицеров восстала против президента Алиева. Это были менты, омоновцы, но сути это не меняет.
— Ты хочешь сказать…
— Прямо — нет. — Хакер улыбнулся. — Но именно тогда Адалату пришлось в спешке уносить из Азербайджана ноги. И он снова объявился в нашем благословенном городе: здесь, в Питере, если говорить без пафоса и попросту. С чего бы? Насколько мне известно, в Азербайджане сначала у него всё складывалось хорошо! Он даже орден получил за действия в Нагорном Карабахе. А потом — еще один. Официально — за героическое поведение и бла-бла-бла, а реально — за организацию финансирования какое-каких правительственных проектов. Чуешь?
Шушундер поразился:
— Ты-то откуда об этом знаешь?
Хакер усмехнулся:
— Наша команда — я и тот самый мой старый знакомец — в те же деньки хорошо покуролесила. В подробности, сам понимаешь, вдаваться не буду, только скажу, что значительная часть денег прошла через нас. Или благодаря нам: это уж как тебе будет угодно.
— И?
— И Адалат тогда же нас кинул. Не на всю обещанную сумму вознаграждения, врать не стану, но на изрядную ее часть. А потом — мятеж, пальба, убийства, отставки… и бегство Адалата в Россию. С тех пор мы дела с ним не имели, а потом и наши собственные дела… гм… пришли в упадок. Да ты наверняка об этом в курсе.
Шушундер кивнул.
— И вот я узнаю, что мой приятель опять связался с этим человеком! Я пробовал поговорить с ним напрямую — с приятелем, в смысле, — но тот целиком в отказную пошел: нету, мол, ничего такого, тебе померещилось…
— Постой! — осенило Шушундера. — Так это он, приятель твой, защиту серверов конторы Константина Викторовича делал?
— С чего ты взял? — на это хакер даже изумился.
— Но ты же не сумел…
Хакер хлопнул себя по ляжкам, пиво из бутылки пеной выхлестнулось ему на штанину:
— Не сумел?!
— Но разве…
— Друг мой! — хакер резко наклонился вперед, под упавшим на его лицо солнечным светом стало особенно ясно видно, насколько он старше едва перешагнувшего порог тридцатилетия Шушундера. — Ты бредишь! Конторские компьютеры для меня — вот так!
Хакер щелкнул пальцами.
— Но я же собственными глазами видел…
Хакер засмеялся:
— Ты видел то же, что видели они: отраженную попытку атаки. Но никакой атаки в действительности не было!
Сначала у Шушундера отвисла челюсть. Но тут же челюсть он «подобрал» и тоже засмеялся: до него дошло. А кроме того, ему стало легко на душе: не было в природе никакого затрапезного, на государственной службе, «админа», сумевшего обеспечить компьютерам Константина Викторовича лучшую защиту, нежели та, что он сам, Шушундер, смог обеспечить компьютерам «Дома»! Осознать это было очень приятно: оказывается, он, Шушундер, совсем не так уж и плох, как было о том подумал! Если кто-то и смог его обойти, то были это такие люди, проиграть которым — не грех. Точнее, грех, конечно — ущерб-то нанесен! — но не обидно. Да, именно так: ничуть не обидно. Особенно, если правда всё то, что хакер только что рассказал о своей работе на Адалата: совсем немного найдется людей, которые и о себе могли бы рассказать нечто подобное!
— Дошло? — хакер опять вольготно развалился в кресле.
— Да! — Шушундер развалился тоже. — Зачем тебе сервера конторы? Ты спровоцировать их решил!
— Вот именно, друг мой Мордвинушка, вот именно! И уж поверь: я так смеялся, когда они вдруг письмами по электронке обмениваться начали! Ей-Богу, чудаки!
Загадка с тщедушной бабулей, выгуливавшей ротвейлера хакера, объяснилась настолько же просто. В дверь позвонили, хакер наскоро извинился перед Шушундером и пошел открывать. Вернулся он в компании той самой пожилой дамы, причем ротвейлер радостно вился вокруг нее, проявляя при этом смышленую деликатность: осознавая громадную разницу в собственных силах и силах дамы, ротвейлер, несмотря на всю свою радость, не пытался прыгнуть на нее, как это обычно делают обрадованные встречей не слишком воспитанные собаки.
— Знакомься, Мордвинушка: моя мама…
Шушундер застонал: мама хакера проживала в соседней квартире и трижды в день выгуливала пса. Ей это было в радость и удовольствие, тем более что и сам пёс прогулки именно с ней обожал — в отличие от прогулок с собственным хозяином. Хакер, оказавшись с ним на улице, поторапливал несчастного, чтобы побыстрее вернуться в квартиру, к оставленным в ней компьютерам, к этому царству железа, микросхем и программ. А вот мама гуляла подолгу. Ротвейлер, для которого и трехкомнатная квартира была маловата — не развернешься при его габаритах, — наслаждался простором улиц и скверов. Но как Шушундер мог проморгать такое? Как, найдя обиталище хакера по купленной базе, мог не заметить, что буквально в соседней квартире проживала женщина с такой же, как у хакера, фамилией? Пропустить эту информацию мимо глаз? Не придать никакого значения? Шушундер обменивался с дамой церемонными приветствиями и в то же время, но, разумеется, не вслух, осыпал себя всевозможными ругательствами: мол, совсем мозги закостенели. Появление мамы хакера подпортило даже то впечатление легкости на душе, которое у Шушундера появилось после известия об отсутствии в конторе Константина неведомого «бюджетного гения»!
— Вы уж извините за беспорядок, — между тем говорила дама, — с детства у нас Серёжа такой. Всё бы ему раскидать, а как до уборки дело доходит…
— Мама!
— …вплоть до скандалов. Видите ли, Шерлок Холмс тоже не любил убираться!
К новому облегчению и даже к удовольствию Шушундера хакер ощутимо смутился и покраснел:
— Ма-ма!
— Но у того, — неумолимо продолжала пожилая дама, — хотя бы миссис Хадсон имелась. А миссис Хадсон… вам ведь это известно, правда? А то, простите великодушно, современная молодежь…
— Мама!
Шушундер улыбнулся:
— Миссис Хадсон домовладелицей была. А с домовладельцами не поспоришь!
— Вот-вот! — обрадованно подхватила дама. — Не поспоришь! А здесь домовладелец — Серёжа, и не поспоришь уже с ним!
Хакер, что называется, руками всплеснул:
— Мама! После каждой твоей уборки я днями не могу найти нужные мне вещи! А в последний раз…
— Ровно четыре года назад, — не моргнув и глазом, вставила дама.
— …ты мокрой тряпкой провела по блоку питания и…
— Подумаешь! Выключился весь этот бедлам!
— Выключился? Подумаешь?
Хакера, казалось, едва удар не хватил. Возможно, даже похлеще того, от которого помер злополучный блок питания, смоченный водой. Во всяком случае, он замолчал, ресницы его захлопали, лоб покрылся страдальческими морщинами, еще больше подчеркнувшими истинный возраст «Серёжи».
— Гулять нужно, гулять, а не в экраны целыми сутками пялиться! Твой Шерлок Холмс, не к ночи будь помянут, полжизни на улицах и на природе провел…
Ротвейлер начал выказывать признаки нетерпения: метнулся в коридор, а вернулся с поводком в зубах. Дама мгновенно переменила собеседника:
— Сейчас, Реджи, сейчас… умный мальчик, хороший мальчик! Не то что твой «папа» – домосед! Ну-ну-ну…
Возясь с ошейником, она искоса поглядывала на сына, по-прежнему лишенного дара речи. И не выдержала:
— Если бы, повторю, твой Шерлок Холмс таким же затворником был, кто бы о нем сейчас знал?
В словах дамы отчетливо послышалась горечь. Вероятно, когда-то она возлагала на сына и его таланы очень большие надежды, которым — на ее, по крайней мере, взгляд — было не суждено осуществиться. Возможно, будущее сына она когда-то видела увенчанным учеными степенями, профессорскими должностями, академическим статусом. А может — осыпанным огромным количеством денег: таких, каких у нынешнего «Серёжи» и вправду не водилось. Но как бы там ни было, в сыне она разочаровалась явно. Любить-то она его любила по-прежнему — это по всему было видно, — но уважения к нему не испытывала.
Поняв это, Шушундер смутился и тоже — как хакер — покраснел. Дама, закончив возиться с ошейником, намордником и поводком, махнула в прощальном приветствии рукой и удалилась в сопровождении огромного пса. И только тогда хакер отмер и невесть зачем сказал:
— Шерлок Холмс вообще-то — вымышленный персонаж. Но моя мама искренне считает, что нет. А в детстве… ну… понимаешь… он и вправду был моим кумиром. Хотя сейчас я вижу: он просто — долбо*б!
Не только вечер, но и всю ночь Шушундер провел у Сергея. И не только потому, что после пива не хотелось возвращаться домой на такси, бросив Цивик во дворе «хакерского» дома, но и потому что реальных дел оказалось по горло.
После того, как выяснилось, что хакер напрямую не был причастен к атакам на сервера «Балтийского Дома», но зато к ним, по всей видимости, оказался причастным его старинный приятель, работа закипела вовсю. Разве что еще один странный во всей этой истории момент Шушундер постарался прояснить как бы вскользь.
— Всё-таки мстительная сволочь — этот мой заклятый друг из игры, — сказал он, отхлебывая прямо из горлышка. — Ну, тот, обоз которого я разгромил на пару с колдуном… Не поверишь! Взял и всю мою тачку измазал человеческим дерьмом!
— Да ладно! — изумился хакер.
— Правда-правда! Выхожу я из дома, а там…
Шушундер рассказал о перипетиях с Цивиком полуторанедельной давности. Хакер выслушал, но, выслушав, возразил:
— Нет, это не он.
— Кто же еще?
— Думаю, — хакер отставил пустую бутылку и взялся за новую, — наш общий приятель тут ни при чем. Если бы это проделал он, слухи разошлись бы кругами. Видишь ли, месть сладка только тогда, когда попавший под раздачу точно знает, от кого прилетело. Доказать, возможно, и не может, но знает наверняка. А здесь…
Хакер покачал головой.
— Да ты и сам должен знать: на форуме об этом — тишина. Чего и допустить невозможно, будь к этой… говёной истории причастен наш общий друг. Круг общения у него обширный, разговорчики пошли бы неминуемо. Он же, наш друг, не Макиавелли какой, чтобы тихо задумать, тихо сделать и по-тихому удалиться!
Шушундер задумался: в словах хакера был смысл. А кроме того, этот «джип», ни с того, ни с сего подкатившийся под удар. И эти дэпээсники, подозрительно быстро прибывшие на место аварии…
— Думаешь, это тоже как-то связано с атаками на сервера, а не с игрой?
— Скорее всего.
— Но зачем?
— Да чтобы внимание твое отвлечь. Направить тебя по ложному следу. Ты ведь с какого перепугу на меня подумал? И с какого перепугу, если бы со мной не удалось, думал взяться за других игроманов? За того же «обозника»? Вот то-то и оно! Всё как на подбор: взломанные сервера — старый известный хакер. Измазанная дерьмом машина — месть за обоз. «Джип»? Гм… и менты? Гм-гм… С этим, конечно, перебор. Еще и страховки, говоришь, у тебя закончились?
— Да.
— Но ведь о страховках ты вроде бы на форуме жалился? Не припомню точно, но разве ты не писал, что вроде бы как они подходят к концу, а времени обновить их у тебя катастрофически не хватает?
Шушундер порылся в памяти: да? Нет? Вроде бы да…
— Но в любом случае, — хакер, — с подставой и гаишниками — перебор. Узнаю почерк старой доброй «кровавой гэбни»!
Шушундер так и подскочил:
— Гэбни?
— Конечно. Работать-то она всегда умела, но никогда не работала тонко. Принцип у нее такой: «ничего лишнего». Но не в том смысле, что она — за умеренность, а в том, что лишним не будет ничего. Главное — достижение цели. И ведь, признайся, цель в твоем случае достигнута: ты уже на добрых полторы недели выпал из «обоймы»… когда вообще ты в последний раз был у себя на работе?
— Т-тогда же… — ошалело выдохнул Шушундер.
— А что происходит в «Доме», ты вообще в курсе?
— Ну… созваниваемся.
— Говорят, суд на носу?
— Вот-вот. День заседания уже назначен.
— А ты — единственный полноценный, если так можно выразиться, специалист, который мог бы подготовить хоть какие-то доказательства того, что «Дом» в размещении матерных роликов и прочей похабщины ни при чем?
— Д-да…
— Ну что же, — хакер развел руками, — поздравляю! Только не тебя, а того, кто всё это замутил!
Шушундер во все глаза смотрел на хакера и отказывался верить не только своим ушам, но и тем мыслям, что галопировали в его голове.
— Да нет, не может быть! — воскликнул он наконец.
— А вот это мы и постараемся выяснить!
Хакер поднялся из кресла, прихватил пакеты с пивом и кивком головы позвал Шушундера за собой: в то самое царство, в котором Шушундер уже побывал.
Работа шла резво, ровнехонько в двадцать пальцев, но всё-таки тяжело: на «другой стороне» тоже не лохи окопались.
— Узнаю моего подельничка, узнаю… — временами бормотал хакер, выстукивая пальцами очередную дробь на клавиатуре.
— Умён, зараза! — поддакивал Шушундер, стуча по соседней «клаве».
— Навыки не пропьешь! А всё же…
Час за часом Шушундер и хакер буквально проламывались через многочисленные заслоны и обходили одну ловушку, чтобы тут же едва не угодить в другую. И час за часом, пусть и по чайной ложечке, но всё-таки приближались к цели. Попутно, кстати, подбирая и крохи той информации, которую кто-то на «той стороне» не посчитал достаточно важной, чтобы толком ее защитить.
Эта информация и впрямь не являлась чем-то особенным, но только «как посмотреть». Тот, кто ее не прикрыл, исходил, очевидно, из соображения общеизвестности некоторых фактов. Но вышедшие на «тропу войны» Шушундер и хакер рассматривали ее совсем под другим углом. Так, например, они знали о давнишних связях Адалата и Константина, и сам по себе этот общеизвестный факт их не интересовал. Но зато им была интересна последовательность контактов, их осуществление по времени, связь между ними и теми или иными событиями.
— Смотри-ка! — хакер, повернувшись к Шушундеру. — Видишь?
— Ага! — Шушундер рассматривал наскоро набросанную схему. — Поразительно! Но странно.
— Что?
— Если всё так, в чем выгода?
— Под выгодой ты деньги имеешь в виду?
— Ну да: заводы, газеты, пароходы…
Хакер:
— Чудак ты всё-таки! Вот у ж точно — поколение «некст»!
— Это еще почему?
— Да на фига твоему Константину деньги? Да и Адалату они сами по себе зачем? Ты на идею смотри, на идею! Перед тобой — не барыги какие-нибудь, не олигархи и не члены кооператива «Озеро»… пусть даже тот же Константин едва до этого и не скатился. Ты видишь, кто они такие?
— Чегевары недоделанные! — немного обиженно буркнул Шушундер.
— Точно! В определенном смысле — именно так!
— Старики-разбойники!
Во взгляде хакера появилось искреннее удивление:
— Ты что же, — спросил он, — фильм смотрел?
— Фильм? — не сразу понял Шушундер. — Ах, фильм! Ну да, смотрел когда-то…
И — поневоле и уже без обиды усмехнувшись:
— А ведь и правда: старики-разбойники!
Хакер рассмеялся.
Обижаться у Шушундера имелись все основания. То, что он и Сергей нарыли за ночь отчаянной работы, не укладывалось у Шушундера в голове, и только тогда, возможно, он впервые по-настоящему оценил меткость выражения «против фактов не попрешь». А факты, мягко говоря, были вопиющими. И ладно бы просто факты. Обиду вызывало то, что Константин ему, Шушундеру, не доверился, затеяв за его, Шушундера, спиной собственную игру. Правда — рассуждая здраво, — этому вряд ли стоило удивляться, так как вряд ли Шушундер, обратись к нему Константин, ответил бы согласием на дикое предложение. А предложение, обратись к Шушундеру Константин, было бы именно диким. Но хотя бы посоветоваться можно было?
В кабинет Людмилы Шушундер вошел походкой суровой, мужественной, нечеловеческой сдержанности: такой походкой, какая свойственна переполненным чужими тайнами людям, готовых эти тайны вот-вот из себя расплескать, но не делающих этого из соображений высшего порядка. В руке Шушундер держал объемистую и пухлую кожаную папку, содержимое которой покамест было известно только ему одному. Не считая, хакера, разумеется.
Но в кабинете пришлось притормозить: кабинет был полон, причем полон суетливо, а главным заводилой суеты выступал никто иной, как молоденький штатный адвокат «Дома» — по-своему копия Шушундера тому назад какое-то количество лет. Аарон Иосифович.
За большим столом сидели: сама Людмила, Константин («Куда же без него!» — не без горечи отметил про себя Шушундер), Григорий Владимирович («Эх, Гриша! Знал бы ты…»), Евгений Савельевич, Лев Михайлович и Юра Носов: с некоторых пор — главный редактор «Дома». Эти шесть человек расселись вокруг стола так, чтобы сгладить его размеры: вольно или невольно расселись — неважно. Но сглаживались размеры стола даже не тем, как вокруг него расселись «первые лица» «Дома», а их поведением. Поведение же это назвать благочинным было никак нельзя. «Первые лица», даже сидя на стульях, находились в беспрестанном движении, жестикулировали — каждый в попытках привлечь внимание именно к себе, заговаривали, то и дело друг друга перебивая, и то и дело разом поворачивались к метавшемуся по кабинету Аарону Иосифовичу.
Аарон Иосифович, как это сразу подметил Шушундер, был вообще не в себе. И так-то несдержанный от природы и от природы же склонный к метаниям и аффектам, теперь он и вовсе походил на взбесившегося жеребца. Он бил копытами, взрывая пушистый ковер, и высекал копытами если не искры, то щепы паркета там, где паркет не был покрыт ковром. Его руки летали крыльями попавшей под ураганный ветер ветряной мельницы, и даже странно было, что они держались, не выскакивая, в суставах. Лицо Аарона Иосифовича было перекошено, но не постоянной, неизменной, если так можно сказать, гримасой, а целой плеядой гримас, с невероятной скоростью сменявших одна другую. Аарон Иосифович не говорил: он кричал. То басом, то дискантом. А с губ его при этом летели брызги, как если бы губы из горла атаковали волны штормового моря.
Шушундер остановился. В первые секунды его появление оставалось незамеченным, но после, когда Аарон Иосифович, налетев на него, едва не сшиб его с ног, «первые лица» оборотились и на него.
— Шушундер! — как-то не очень добро воскликнул Константин и потемнел лицом.
— Саша? — удивилась Людмила, но скорее обрадованно: полная противоположность супругу.
— Санёк! — Евгений Савельевич расплылся в улыбке. — Ты же в отпуске! Какой черт занес тебя в наш бедлам? Впрочем, ты, наверное, кстати… выпить хочешь?
Евгений Савельевич вынул из внутреннего кармана пиджака свою знаменитую фляжку и протянул ее Шушундеру.
— Отличный коньяк, рекомендую!
— Нет, спасибо, — сдержанно отказался Шушундер и, подойдя к столу, уселся на свободный стул. — У меня вопрос: почему меня на совещание не позвали?
Услышав это, даже только что мчавшийся по очередному кругу Аарон Иосифович, остолбенел. И именно он — Аарон Иосифович — первым поддержал вопрос:
— Да! — недобро, прямо как Константин, но явно по другой причине, вопросил он. — Почему?
— У Александра, — Константин, — в последнее время были, скажем так, нелады со здоровьем.
И — грохнув кулаком по столу:
— Нам еще инвалидов здесь не хватало!
И — уставившись на папку, каковую папку Шушундер положил перед собой:
— Это еще что у тебя? Что-то дельное или… так?
Шушундер пристально посмотрел Константину прямо в глаза, но Константин не только взгляд не отвел, но и во взгляде этом появилась явная и отнюдь не располагавшая к бездумным ответам угроза. Но Шушундер и не успел ответить: вмешался Аарон Иосифович. Подскочив прямо к Шушундеру, Аарон Иосифович всем телом навалился на него и едва ли не за подбородок схватил в настойчивой попытке отвернуть лицо Шушундера от лица Константина — к себе:
— Скажите, скажите, — с губ Аарона Иосифовича опять полетели брызги, — можно ли сделать так, чтобы диск, компакт-диск, стал нечитаемым? Какая-то его часть? Или вообще? Чтобы он перестал быть уликой?
Попытавшись, но безуспешно, освободиться из-под тяжести Аарона Иосифовича, Шушундер — даже пожать плечами не имея возможности — только и смог, что уточнить у навалившегося на него адвоката:
— Что еще за диск?
— Роскомнадзоровский, — немедленно отозвался Аарон Иосифович.
— У Роскомнадзора есть какой-то диск?
Аарон Иосифович застонал, оторвался от Шушундера и заорал:
— Да! Да! Да! Круглый такой! Желтый с одной стороны и блестящий с другой! Размером с блюдечко! Вы что, Александр, никогда компакт-дисков не видели? Вы же — ТЕХНИЧЕСКИЙ директор этого сумасшедшего дома! Ну? Можно? Нельзя? Отвечайте! Да отвечайте же!
— Аарон Иосифович! — Константин. — Полегче!
— Что — полегче? Что — полегче? Я жду!
Шушундер опять посмотрел на Константина: тот явно беспокоился и, похоже, не хотел, чтобы он, Шушундер, дал неподходящий — неподходящий, разумеется, Константину — ответ. Взгляды Шушундера и Константина снова встретились: угроза из взгляда Константина исчезла, но сам он был мрачным до невозможности.
— Мне кто-нибудь объяснит, в чем дело? — спросил тогда Шушундер, по видимости ни к кому конкретно не обращаясь, но глядя по-прежнему на Константина.
Константин тут же воспользовался возможностью:
— В качестве доказательства нашей вины — вины «Дома», я имею в виду — представитель Роскомнадзора приобщил к исковому заявлению компакт-диск. На этом диске — запись страниц наших электронных площадок с размещенными на них матерными роликами. Вот Аарон Иосифович и спрашивает…
Шушундер облизнулся и перебил Константина:
— Минуточку!
— Да?
— Откуда вообще взялась эта запись? Я же собственноручно почистил все страницы!
— Я-то почем знаю! — Константин.
— Гм… — Шушундер, не сводя с Константина глаз. — Гм-гм…
И — ко всем, но в первую очередь — к Аарону Иосифовичу:
— Время и дата на записи есть? Вы время и дату смотрели?
— Сейчас, сейчас… — Аарон Иосифович принялся судорожно рыться в карманах и, в конце концов, извлек на свет Божий изрядно помятую бумажку. — Ага, вот…
Шушундер выслушал и нахмурился:
— Этого просто не может быть!
— То есть? — Людмила наклонилась вперед, вперившись в Шушундера недвусмысленным взглядом: с надеждой и опасением одновременно. — Что ты имеешь в виду?
Шушундер:
— То и имею. Эта запись — подделка. Видимо, в Роскомнадзоре не нашлось никого, кто объяснил бы незадачливому компилятору, как изменить время и дату на созданных им файлах. Правда, странно, почему так, но…
Константин:
— А ты можешь доказать, что время и дата не соответствуют действительности?
Шушундер:
— Честно?
— Разумеется.
— Нет.
Константин так и выдохнул:
— Тогда о чем разговор?
— Но я могу дать показания, что запись — подделка! Уж я-то знаю, когда и как подчищал площадки! И кстати: могу я взглянуть на копию? У вас копия есть?
Последнее — к Аарону Иосифовичу. Аарон Иосифович кивнул:
— Да. В моем кабинете.
— Несите!
Аарон Иосифович метнулся вон.
Едва вышел Аарон Иосифович, дотоле более всех вносивший сумятицу в происходившее, в кабинете восстановился относительный порядок. То есть нельзя сказать, что все, больше не подхлестываемые эмоциями молодого адвоката, успокоились и начали вести себя разумно, и всё же, по сравнению с тем, что было, то, что стало, уже лучше соответствовало определению «совещание». Тем не менее, на Шушундера со всех сторон посыпались вопросы, и каждый из «первых лиц» по-прежнему не слишком заботился о том, чтобы не перебивать другого. Впрочем, суть всех без исключения вопросов сводилась только к двум вещам: действительно ли запись поддельная и действительно ли с этим можно что-то сделать?
Шушундер, каких-то пять минут тому назад ощущавший себя эдаким посланцем Бога с огненным мечом в руках, растерялся: миссия менялась на глазах, но и новая миссия оказывалась настолько тесно переплетенной с прежней, что нужно было немедленно решать — выдавать собравшимся Константина или нет? Говоря строго, выдавать Константина всем Шушундер и поначалу-то не собирался. Всё, чего он поначалу хотел, это — серьезно поговорить с Людмилой: а вдруг Людмила в курсе проделок своего супруга и то, что натворил ее супруг, — часть какого-то их общего плана? Теперь, однако, стало ясно, что Людмила о действиях Константина ни сном, ни духом. И как было поступить? Наедине с Людмилой всё было бы более или менее понятно. Во всяком случае, не было бы проблемы публичности, ведь в любом случае муж и жена — одна сатана, и уж между собой Людмила и Константин как-нибудь разобрались бы и после обличительных откровений Шушундера. Но на публике… прямо здесь и сейчас? При всех? Разве что Евгения Савельевича можно было не брать в расчет: этот с Константином сросся не менее, а может, и более тесно, чем собственная Константина жена. Но все остальные… и особенно Лев Михайлович, в последние годы явно подрастерявший былые задор и начальственность и впавший в полную и окончательную зависимость от успехов и неудач злосчастного холдинга!
Или не злосчастного? Зачем вообще Константин затеял всё это? Напал на собственную жену, на своих друзей, на их бизнес? Шушундер, повторим, растерялся и только теперь задумался: чем лезть вот так на рожон, не лучше ли было поговорить с Константином? Именно с ним, а не с Людмилой, в кабинет которой он, Шушундер, явился преисполненным осознания собственного величия?
Взгляды Шушундера и Константина встретились вновь. Константин, как и прежде, смотрел и мрачно, и беспокойно. Шушундер, впервые за время обмена этими взглядами, — растерянно. А между тем, на Шушундера всё сыпались и сыпались вопросы, игнорировать их было нельзя, нужно было что-то решать: именно здесь и сейчас.
— Ну… — осторожно подбирая слова, начал Шушундер, — прежде всего, предлагаю дождаться возвращения Аарона Иосифовича. Мы все знаем, сколько у него пятниц на неделе, а кое-кто из нас точно знает, что даже не семь. Я себя имею в виду: как-то имел удовольствие обратиться к нему за консультацией… пока что я бы не стал торопиться с выводами: вдруг Аарон Иосифович что-нибудь напутал? Нужно посмотреть на содержимое диска собственными глазами: тогда, конечно, я дам свое заключение. И всё же… всё же… я — по-прежнему в недоумении: Роскомнадзор никак не мог получить такую запись, если только запись эта не была сделана немедленно после атаки на наши сервера. Потому что уже через пару часов я всё удалил, а это значит, что со стороны — никаких следов, и уж тем более — пригодных для обвинительного свидетельства. Поэтому я повторю: если дата и время на файлах диска окажутся боле поздними, перед нами — безусловная подделка.
— Слово против слова? — Константин заметил, что Шушундер сбавил обороты и то ли начал искать пути отступления, то ли затеял обходной маневр, не рискуя пойти в лобовую атаку.
— Если подделка — да. — Шушундер, глядя на Константина, тоже подметил перемену: с одной стороны, Константин расслабился, поняв, что прямо сейчас ему ничто не грозило, а с другой, задумался: когда и как Шушундер всё же нанесет удар. — И потому…
Шушундер помедлил, давая Константину время оценить ситуацию.
— …своё первое предложение — дать показания — я снимаю: за его очевидной бессмысленностью.
— Даже так? — немедленно подхватил Константин.
— Именно, — столь же стремительно отозвался Шушундер. — В сложившейся ситуации слово против слова — бессмыслица. Я, конечно, не юрист, но даже я понимаю: любой судья в этом вопросе встанет на сторону Роскомнадзора. Мои же показания любой судья сочтет ложью, идущей от кровно заинтересованного лица. И это даже при условии, что суд честный. А значит…
— Но подожди! — Людмила. — Ты что-то говорил о возможности удалить информацию с диска?
— Я? — Шушундер покосился на дверь. — Это не я говорил. Это Аарон Иосифович спрашивал. Что до меня, то я понятия не имею, как можно удалить информацию с диска, находящегося в деле на столе у мирового судьи. Не могу же я одолжить его на минутку, чтобы через минуту вернуть пустым?
— А если…
— Что?
Людмила не успела сказать: в кабинет вернулся Аарон Иосифович:
— Вот! — прямо с порога воскликнул он и прямо с порога же швырнул Шушундеру коробочку с диском.
Коробочка полетела быстро. Настолько быстро, что Шушундер, от неожиданности не на шутку испугавшись, инстинктивно пригнулся, и она, коробочка, просвистела у него над головой. Увернуться успела и сидевшая напротив Шушундера Людмила: чудом — коробочка едва не угодила ей прямо в глаз. А дальше было окно. Коробочка грохнула в стеклопакет, одно из трех стекол зазвенело осколками. С этими осколками коробочка упала на подоконник.
— Совсем сдурел? — Шушундер, ухватив себя за кудряшки, вскочил со стула и сделал быстрый шаг к Аарону Иосифовичу. — Ты…
И тут же осекся: Аарон Иосифович тоже ухватил себя за кудряшки и в этой позе до ужаса, карикатурно напоминал самого Шушундера. Только что «масть» у Шушундера была другой — не белокурой, как у Аарона Иосифовича!
По кабинету полетели смешки. «Первые лица» наконец-то расслабились.
Просмотр диска не занял много времени, и, к удивлению Шушундера, он оказался не просто подделкой, а подделкой грубой. Настолько грубой, что даже оторопь брала. Это казалось особенно невероятным на фоне знания того, кто за всем этим стоял. Казалось невероятным, чтобы через Адалата нанятый Константином хакер мог сделать такое убожество… или делал не он? Неужели Константин ограничился взломом серверов и размещением на них роликов, а подделку и впрямь состряпал уже какой-то неумеха из самого Роскомнадзора? Но почему? Что за странное «разделение труда»? Или Константин действовал втемную, и в Роскомнадзоре, получив сигнал, просто не успели скопировать страницы? Увидеть успели, а скопировать — нет?
— Ну и дела… — протянул Шушундер. — Никогда не думал, что кто-то может и на такое пойти! Скажите: мы что — и вправду так всем поперек горла встали? Нет, поймите меня правильно: хорошую работу я ценю, даже если в ней и встречаются ошибки. Видно: человек старался, силы прикладывал, мозгами раскидывал. Ну, ошибся кое в чем. Пусть даже не по мелочи, а крупно: время забыл поправить. В конце концов и на самом-то деле как раз такие ошибки легко отнести на счет обыкновенной рассеянности, самой простой невнимательности, забывчивости. Сплошь и рядом встречается. И это, поверьте мне, еще не свидетельство глупости. Но чтобы так…
Шушундер взял диск двумя пальцами и посмотрел на него с откровенной брезгливостью.
— Лично я постеснялся бы такое выставлять прилюдно. Это — халтура. Низкопробная, безграмотная халтура!
— Мы можем это доказать? — Аарон Иосифович дернул было себя за кудряшки, но, покраснев, тут же отдернул руку от своей белокурой шевелюры. — Вы говорили, что нет и что придется основываться на ваших показаниях?
Шушундер посмотрел на Константина, а тот уже заговорил:
— Если уж против нас решились выставить настолько грубую подделку… а ведь подделка грубая, да, Шушундер?
— До обалдения.
— Тогда имеет ли смысл что-то доказывать?
— Костя! — Людмила с изумлением посмотрела на Константина. — Что ты такое говоришь?
Константин:
— Видишь ли, Васильевна, если Шушундер всё-таки сможет доказать, что это подделка, как бы не вышло так, что мы из огня не в полымя, а в манхэттенскую башню угодим! Потушить пламя — возможно. Отстроить башню — нет. Соображаешь?
Людмила нахмурилась:
— Ты хочешь сказать, это нам никогда не простят такую подставу?
— Вот именно. Просто подумай, что значит у нас — поймать на фальшивке за руку не кого-нибудь, а… — Константин неожиданно улыбнулся и потыкал указательным пальцем вверх, в потолок. — Ты ведь не думаешь, что какой-то мелкий чиновник из Роскомнадзора самостоятельно решил: а давай-ка состряпаю я липу и подсуну ее судье? Авось, прокатит?
Взгляд Людмилы характерно для нее оледенел:
— Стало быть, ты уверен, что это — не происки конкурентов?
Константин кивнул:
— Теперь — абсолютно. Если бы фальшивка была получше… но ведь она так и бросается в глаза, да, Шушундер?
Шушундер смотрел на Константина и, чего уж греха таить, восхищался: теперь понятно, почему получилось так — так грубо и нелепо. Конечно! Кто же, будучи в своем уме, попрет, как танк, на тех, кто может себе позволить явиться в суд с настолько очевидной липой? Явиться, что называется, не моргнув и глазом? Предъявить абсурдное обвинение и быть уверенным в том, что оно прокатит даже с такой, на ладан дышащей, «доказательной базой»? И ведь насколько тонкий расчет! Пока все — Людмила, Шушундер и другие — носились, как оглашенные, с собственными подозрениями: Людмила — с подозрениями на конкурентов по бизнесу, Шушундер — с подозрениями на конкурентов по игре, другие — с подозрениями на конкурентов по перу… пока все носились с этим, всё разрешилось вот так: на сцену выпер белый конь в парадной сбруе и попросту над всеми поржал — никого и ничего не стесняясь!
— А лицензия? — дрогнувшим голосом спросила Людмила. — Ведь так мы ее потеряем!
— Скорее всего, — спокойно ответил Константин.
И добавил после многозначительной паузы:
— На время.
Людмила схватилась за голову. За голову схватился и Аарон Иосифович. Евгений Савельевич отхлебнул из фляжки. Григорий Владимирович забарабанил пальцами по столу. И только Лев Михайлович одобрительно закивал:
— На время, да… на время. Наверное, лучше не спорить: на время, так на время…
— Но на какое время? — закричала Людмила.
Константин подошел к ней и обнял ее за плечи:
— Не думаю, что надолго. Во всем этом главное — урок. А время… используем его на то, чтобы перестроиться.
Шушундер положил руку на папку и закусил губу.
Совещание завершилось церемонной процессией выноса гроба. Все, за исключением Людмилы, и так находившейся у себя, побрели по своим кабинетам: в молчании и с подчеркнутым достоинством. Только Шушундер, выйдя от Людмилы, никуда не пошел: прислонившись к стенке коридора, стал ждать. Ожидание продлилось недолго: Константин, еще минуту-другую о чем-то посекретничав с супругой, тоже вышел. Увидев Шушундера, он коротко кивнул:
— Пошли.
Пошли, разумеется, к Евгению Савельевичу: куда же еще? А там на столе уже стояла бутылка коньяка и — вот странность! — не один и не два, а три бокала. Увидев это, Константин улыбнулся, а Шушундер покачал головой:
— Значит, вы всё-таки в сговоре!
— Не то чтобы в сговоре, — усаживаясь, ответил Константин, — и мне, признаюсь, стоило труда убедить Савельича в своей правоте, но поняли мы друг друга — точно!
— Да ты не робей! — Евгений Савельевич. — Выпьем по капельке, потолкуем… тот же, кстати, коньяк, которым я тебя уже потчевал: понравилось?
Против воли Шушундер признал:
— Да.
— Ну вот! — искренне обрадовался Евгений Савельевич. — Худа без добра не бывает и всякое такое: что там еще говорят в таких ситуациях? Ах, да, вспомнил! За черной полосой непременно следует белая… правда, в нашем случае — скорее, янтарная. Даже, я бы сказал, с ореховым оттенком. Но ведь это и к лучшему, правда? На что нам белая? Белой пусть довольствуются неудачники. А мы, как-никак…
— Савельич! — Константин оборвал Евгения Савельевича и сдвинул бокалы. — Ты лучше наливай!
Евгений Савельевич усмехнулся:
— Вот так всегда: стоит мне начать философствовать…
— Сколько тебя знаю, — Константин, — вся твоя философия сводится к одному: к прославлению винограда, причем в единственном его обличии. В обличии продукта перегонки из провинции Коньяк!
— Коньяк, — Евгений Савельевич засверкал глазами, — не провинция. Коньяк — город в департаменте Шаранта или, если угодно, в герцогстве Ангулем. Коньяк — супрефектура и столица одноименной…
— Ладно, ладно, — вскинул руки Константин, — сдаюсь! Ты наливать-то будешь?
Евгений Савельевич спохватился и взялся за бутылку. В бокалы полилась уже знакомая Шушундеру (если Евгений Савельевич не соврал, хотя зачем бы ему это?) жидкость. Впрочем, болтать Евгений Савельевич не перестал и в этот момент:
— Да ты присаживайся, — кивнув на стул, пригласил он всё еще стоявшего на ногах Шушундера. — Тут, Костя не даст соврать, уж точно как нельзя к месту будет пословица: правды в ногах не было, нет и никогда не будет. Разве что люди сумеют избавиться от варикоза? Но это, поверь старику, вряд ли. Правда, сам я варикозным расширением вен не страдаю, но большинство людей — да. В той или иной степени. А всё потому, что слишком много времени на ногах проводят. Еще греки и римляне это подметили и поэтому предпочитали вершить дела лёжа12. А кроме того, лично мой рецепт…
— Виноград! — Константин ухмыльнулся.
— Ну да! — согласился Евгений Савельевич. — Виноград. А точнее…
— Продукт его перегонки из провинции… тьфу! Департамента…
Брови Евгения Савельевича сошлись к переносице:
— Коньяк — не департамент, если ты об этом. Коньяк…
— Господа! — Шушундер не выдержал. — Может, хватит паясничать?
Константин и Евгений Савельевич переглянулись. Евгений Савельевич при этом быстро завершил процедуру розлива и пробормотал:
— Спешка, спешка… куда спешить? Зачем спешить? Эх, молодежь, молодежь!
Шушундер тоже уселся на предложенный ему Евгением Савельевичем стул и положил на стол папку. И если Евгений Савельевич тут же взялся за свой бокал и начал медленно покачивать его, осторожно взбалтывая и разогревая налитую в него жидкость, то Константин и Шушундер — нет. Константин кивком головы указал на папку и задал вполне себе риторический вопрос:
— Можно?
— Да.
Константин подтянул папку к себе, раскрыл ее и вынул из нее внушительного вида пачку бумаг. Какие-то из них он проглядывал без интереса — быстро, словно бы мельком, но на каких-то задерживался. Особенно его заинтересовали всякого рода схемы — нечто вроде наглядных иллюстраций к текстовым заметкам. Одна из схем и вовсе надолго приковала к себе его внимание: Константин, прищурившись и покусывая губы, чуть ли не на просвет ее разглядывал, и в это же время его лицо наливалось багрянцем. Закончив со схемой, всё прочее он вновь всего лишь пролистал и отложил прочь.
— Ты понимаешь, что теперь мне придется тебя убить?
Шушундер ответил спокойно:
— Как и еще целую кучу народа.
— М-да… — Константин взялся за бокал и — без всяких церемоний, запросто — отхлебнул. Евгений Савельевич на это поморщился, но не сказал ничего. — Целую кучу. Да. Но видишь ли, в чем дело, Шушундер, куча эта — не просто куча. Это — мои друзья. А еще…
— Подельники.
Сказанное Шушундером прозвучало грубо. Даже Евгений Савельевич, в этот как раз момент пригубивший свой коньяк, поперхнулся.
— Подельники? — Константин пожал плечами. — Возможно. В принципе, определение достаточно меткое, хотя с годами и приобретшее отрицательный смысл. Как с аферами и аферистами. Ты ведь знаешь, что такое афера и кто такие аферисты?
— Афера — афера и есть. А стало быть аферисты — мошенники.
Константин сделал еще один глоток и посмотрел на Евгения Савельевича — не на Шушундера. Евгений Савельевич улыбнулся:
— Ну, Санёк, ты и вправду — феерический лох. Кажется, так принято выражаться в вашем поколении? Или — ушан? Или как еще? Лопух, короче. Или просто дурак: это если по-свойски и по-нашему. Впрочем, есть и еще одно подходящее определение — невежда. Вот скажи: ты языки иностранные знаешь?
— Английский.
— Хорошо?
— Свободно.
— Уверен?
— Да.
— И что же тогда такое ministry of foreign affairs?
Произношение Евгения Савельевича оказалось неожиданно и на удивление хорошим. Даже, можно сказать, прекрасным. Настолько, что Шушундер, не ожидавший ничего подобного от старого пропойцы, вздрогнул.
— Это-то еще к чему? — тем не менее, спросил Шушундер, не желая так запросто сдаваться. — Так никто не говорит. Если речь о министерстве иностранных дел, то это — форин офис или департмент оф стейт… какие еще на фиг «форин аферс»?
Услышав это, Евгений Савельевич хохотнул и бросил Константину:
— Нет, ты слышал? Слышал?
И снова к Шушундеру:
— Саня, друг ты мой безальтернативный, только представь: случилось так, что лет… точно не вспомню, но, кажется, года три тому назад пришлось мне статейку о наших заклятых соседушках писать — Курильские острова и прочие прелести. Рыба, крабы, мирный договор… ну, ты в курсе, что такое Шикотан, Итуруп, Кунашир. И в курсе, полагаю, страшной обидчивости многомудрых жителей страны восходящего солнца: как резко они реагируют на подобные публикации. При условии, разумеется, что публикации знаковые, резонансные, а доводы в них — против принадлежности южных Курил самурайской державе. С моей стороны не будет нескромностью сказать — да и не сказать-то даже, а просто констатировать факт, — что все мои публикации и знаковы, и резонансны. Я ведь других не пишу. Потому что…
— Савельич!
— Ах, да, прошу пардону! — Евгений Савельевич качнул бокал и сделал аккуратный глоточек. — Так вот. Тогдашняя моя статейка тоже ожидаемо вызвала резонанс, но уже не только среди наших читателей, но и в среде моментально вскинувшихся на дыбы товарищей нихон-миндзоку. Эти товарищи…
— Кто? — Шушундер с подозрением посмотрел на Евгения Савельевича. — Какие еще ниху…
— Нихон-миндзоку, мой туговатый на ухо друг. Страшные люди. Среди присущих им особенно жутких обычаев есть и такой: большим и указательным пальцем ухватывать оппонента за ухо — вот так…
Евгений Савельевич, поставив бокал на стол, внезапно и — для сильно уже подвыпившего человека — до странности резво вскочил со стула, протянул руку и схватил Шушундера за ухо.
— А! — закричал Шушундер, впрочем, не столько от боли, сколько от неожиданности нападения. — А!
Евгений Савельевич, однако, неумолимо продолжал тянуть Шушундера за ухо, не переставая при этом болтать:
— …и если даже при этом оппонент продолжает выражать несогласие, подкреплять свои доводы пинком. К примеру, вот так…
За ухо поднимаемый со стула и поворачиваемый вокруг оси, Шушундер поневоле подставил свой зад под колено Евгения Савельевича, чем тот и не преминул тут же воспользоваться. И хотя пинок получился не очень сильным и навряд ли болезненным, Шушундер всё-таки пролетел вперед — мимо стола и сидевшего на стуле Константина — и с воплем врезался в набитый справочниками и папками шкаф. Справочники и папки посыпались с полок.
— Саня… — Евгений Савельевич: усаживаясь, берясь за бокал и совершенно спокойно. — Будь добр: вон ту, синюю, папочку принеси…
Шушундер ошалело моргал, сглатывал, его кадык так и ходил ходуном. Рот открывался и закрывался, но ни единого слова с языка не слетало. А потом Шушундер посмотрел себе под ноги, наклонился, подобрал и вправду валявшуюся на полу синюю папку — конторскую такую, для подшива бумаг, — вернулся к столу и, еще разок сглотнув, как-то робко даже протянул эту папку Евгению Савельевичу. Евгений Савельевич церемонно поблагодарил, раскрыл папку и начал перелистывать подшитые в ней бумаги. Оторвался от этого занятия, посмотрел на Шушундера и ласково сказал:
— Да ты присаживайся, Саня, присаживайся…
И снова — бумаги.
Шушундер сел. Тогда Евгений Савельевич щелкнул, раскрывая скобы, вынул из папки оказавшийся бланком лист и протянул его Шушундеру:
— Смотри!
Шушундер взял бланк и начал читать:
— Ministry of Foreign Affairs of Japan…
— Это, — пояснил Евгений Савельевич, — в ответ на мою статью прислали. Не мне, понятно… да ты и сам видишь, но мне любезно копию сделали. На память, так сказать. Ну? Что молчишь?
Шушундер вернул бланк Евгению Савельевичу.
— И как же у тебя, шалопай ты этакий, язык повернулся назвать наших восточных соседей мошенниками? То есть, оно, разумеется, так и есть: они, конечно, мошенники, раз, подписав безоговорочную капитуляцию, теперь еще на каком-то отдельном мирном договоре настаивают, да не просто настаивают, а еще и условия ставят… Но всё же: мы ведь не это имели в виду, правда? Хотя звучит, звучит, спорить не стану: Министерство Японии по зарубежным аферам! Наверное, главный аферист его возглавляет… так ведь, Саня? Я правильно говорю?
Лицо Шушундера стало помидорного цвета, что особенно забавно смотрелось на фоне совсем уже взлохмаченных кудряшек.
— Эх, Саня, Саня, — между тем, продолжал Евгений Савельевич. — Странное вы всё-таки поколение. Ваши возможности да в наше бы время: вот мы — горы могли бы свернуть. А что делаете вы? И не надо, не надо вот этого…
Шушундер вскинулся было, указывая на бутылку, но под пристальным взглядом странных, способных, если всмотреться, пугать, одновременно затуманенных и полупрозрачных глаз Евгения Савельевича стушевался.
— …не надо меня бутылкой попрекать! Ты думаешь, почему я пью?
— П-п-почему?
— Да потому, — Евгений Савельевич сделал глоток, — что сил моих нет смотреть на ваше бездарное поколение! У вас в головах — сплошные гаджеты, а не мозги. Не человеческие желания, а калькуляторы, стоимость этих желаний подсчитывающие. У вас не сердца — наковальни: лупи по ним молотком, ничего им не станется. И души у вас — заячьи. Как будто Господь ошибся, перепутав клетки… или в чем там хранятся души до Страшного суда! Не ту защелку открыл и — оп-па! — миллионы заячьих душ вырвались на волю, вселившись в новорожденных людей. Вам бы по лесу бегать: от кустика к кустику, перебежками — вдруг на поляне волк поджидает? Вы же всего боитесь, даже собственной тени. Вы не гуляете по ночам, потому что страаашно! Не влезаете на балконы возлюбленных, потому что не только страшно, но и возлюбленных-то нет: есть партнерши. Вы боитесь любить, ненавидеть, дружить, ревновать… даже ваша злоба, и та — заячья. Вот ты, Санёк, только честно: хоть раз кому-нибудь по морде треснул? Так, чтобы от души, от сердца, с замахом и с облегчением от проблем? По глазам вижу, что нет. А почему? Неужели никогда не хотелось?
Шушундер схватил бокал.
— Да, Саня, выпей, выпей… как знать? Возможно, и полегчает. Вот мне — легчает. Обидно, понимаешь: нет у меня силы всё ваше до ужаса инфантильное поколение отлупить. Вот и приходится горечь подлечивать… К звездам, Саня! К звездам мы могли бы уже полететь, народись с такими возможностями не вы, а мы. А вот поди ж ты… Впрочем, одно утешение есть: виноград каким был, таким и остался. Не властны над ним инфантильность, трусость, бездушие и бессердечность. Как наливался соком под солнечными лучами, так впредь наливаться будет. А это значит, что и впредь такие, как мы с Константином, смогут при виде всех вас отыскать утешение в нём…
Евгений Савельевич повернул бокал, приподнял его и посмотрел на коньяк на просвет.
— Удивительное всё-таки дело, — продолжил он, но уже совсем другим тоном. — В те времена, когда арабы изобрели перегонный куб, и даже в те, когда в Пуату возродили его как аламбик13, вся ойкумена кипела жизнью: настоящей, без этой вот вашей отстраненности, без мертвечинки в сердцах. Люди писали стихи и шли на поля сражений. И снова писали стихи: на орошенном кровью снегу. Принц, в котором не дремлет, не спит дух воинственный! Близится туча: полноводный поток из скалы и песка может высечь сегодня стальная рука, если только представится случай… Люди вдыхали воздух — и полной грудью, а не по чуть-чуть. Мечтали и верили, что Он… — Евгений Савельевич ткнул пальцем в потолок, — всегда мечтает вместе с нами. Что тот, кто воином рожден, возьмет «отель под облаками»! Любили и бились за любовь, а когда любовь умирала, не слезы бесполезные и бессильные проливали, а снова брались за перо и за лиру, раз уж меч потерпел поражение в схватке со смертью: не плачь, не жалуйся же, лира, на смерть не нужно слёзы лить, никто не в силах сохранить богатство подлинное мира!14 Не понимаю: зачем им нужен был коньяк? На кого работали все эти бесчисленные винокурни? Встал с утреца, ополоснулся, перекрестился, сел на коня и — в бой. В новый день: наполненный чувствами, страстями, идеями…
— Или на поле, — Константин. — Опять за мотыгу, плуг или что там у них было… опять отработка барщины, опять истоптанные копытами баронского коня посевы. И много ли утешения в том, что мчащийся по полю барон кипит идеями и страстями?
Евгений Савельевич посмотрел на Константина, покачал головой и снова устремил взгляд на Шушундера:
— Ладно, Санёк, как говорится, проехали. Ты вообще как?
Евгений Савельевич задал этот вопрос не просто так: Шушундер, казалось, окаменел. Казалось, жизнь из его собственного взгляда ушла, оставив на месте себя только недоумение: что это было? Шушундер даже не смотрел: ни на Евгения Савельевича, ни на Константина. А если и смотрел, то не на них, а внутрь самого себя. Он сидел на стуле — прямой, как палка, и бездвижный, как статуя. Его лицо было бледным, хотя на щеках и теплилось что-то навроде румянца. Но даже этот румянец больше походил на искусственную раскраску: такую, какую перед похоронами наносят на щеки мертвецов.
Вопрос Евгения Савельевича — «Ты вообще как?» — заставил Шушундера очнуться. Он вздрогнул всем телом, нахмурился, пошевелил ногой, рукою потянулся к оставленному на столе и все еще недопитому бокалу. В его глаза вернулась жизнь, а взгляд наполнился гневом.
— Как я? — спросил он.
И повторил после паузы:
— Как я?
Евгений Савельевич кивнул.
— Нормально я! — Шушундер единым махом осушил бокал, причем — это было ясно — из чувства протеста. — Настолько нормально, что еще минута и…
Евгений Савельевич перебил:
— Значит, мы можем, наконец, поговорить серьезно? Без этих твоих «подельников» и прочей ахинеи?
Шушундер промолчал. Тогда Евгений Савельевич повернулся к Константину:
— Я свое дело сделал. Твой выход.
И снова себе налил.
Константин, как и Шушундер, единым махом осушил остатки из своего бокала и вздохнул:
— Суров ты, Женя, ох, суров! Совсем мальчишку затюкал… Шушундер!
— Да?
— К разговору готов?
— Да.
— По-настоящему?
— Обещаю.
— Тогда сначала послушай…
Константин говорил долго: его «выступление» длилось куда дольше, нежели странное «выступление» Евгения Савельевича. И всё это время Шушундер слушал, но слушал не так, как это было с речью Евгения Савельевича, а по-другому: не погрузившись в себя, а с живостью во взоре; не превратившись в безжизненную статую, а находясь в непрерывном движении — головой, руками, ерзаньем по стулу. Всё поведение Шушундера свидетельствовало о том, что, слушая Константина, он делал себе зарубки в уме: тогда, когда с чем-то был не согласен.
Вообще, говоря о чьих-то чувствах или описывая их, мы — люди — редко даем их подлинную оценку, ограничиваясь внешними признаками, а сами эти признаки подавая штампами. Именно тогда — слушая или читая — лучше всего понимаешь смысл пары, не менее, чем описательные штампы, избитых поговорок: «чужая душа — потемки» и «лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать». Тоже являясь штампами, эти поговорки, тем не менее, очень точно выражают суть происходящего. Во-первых, и в самом деле затруднительность проникновения в чужую душу настолько, чтобы без всяких скидок и допущений понять ее движения. А во вторых — преимущество зрительного образа перед описанием с чужих слов. Вот и мы, говоря «окаменев», «нахмурившись», «делая зарубки в уме» и так далее, не более чем используем доступные штампы, не претендуя, однако, на то, чтобы дать завершенное представление о состоянии человека.
Состояние Шушундера — в те минуты, когда он слушал Константина — можно более или менее передать определением «скептическое удовлетворение». Скептическое, потому что с целым рядом выводов Константина Шушундер, повторим, был категорически не согласен — равно как и с теми мерами, которые Константин предпринял для претворения своих идей в жизнь. А удовлетворение, потому что сами действия Константина стали по факту реакцией на то, о чем он, Шушундер, Константина же давно предупреждал. Таким образом, получалось, что Константин в свое время оказался слеп, а Шушундер, напротив, прозорлив. Константин в свое время пошел по пути, от которого Шушундер его настойчиво отговаривал. И не только его, но и всё тогдашнее руководство «Дома», состав которого, впрочем, с тех пор не слишком изменился.
Шушундер слушал Константина и не мог отделаться от ощущения дежа вю. Только теперь не он, Шушундер, в чем-то убеждал Константина и других «заводил» «Балтийского Дома», а его, Шушундера, убеждали в справедливости ответных мер. Это и злило, и льстило одновременно. Или, если угодно, не злило, а заставляло скептически ерзать по стулу и не менее скептически качать головой. Но, вместе с тем, заставляло и улыбаться: обида и недавний гнев Шушундера оставили.
В отличие от Евгения Савельевича, говорившего красно и путано, прибегавшего к странным метафорам и малопонятным эпитетам, Константин говорил просто, даже сухо. Если Евгений Савельевич оперировал фантазиями и собственными представлениями о вещах, то Константин использовал только факты и разумные допущения. Евгений Савельевич сыпал цитатами и далеко не всегда уместными остротами. Константин не шутил вообще, а если что-нибудь и цитировал, то разве что уголовный кодекс. Например:
— Это, — говорил Константин, — чистой воды двести восемьдесят вторая статья, часть первая, а если вдуматься, то и вторая часть. Организованная группа. Разве нет? Посмотри: зачинщиком выступает один, но всегда — понимаешь, всегда! — находятся и такие, которые поддерживают его. И вот уже — не единичное выступление, а массовое. Вот уже не один дурак сеет вражду и нагнетает истерику, а целая группа. И группа эта, что бы и кто бы ни говорил, действует слаженно, даже на зависть иным настоящим экстремистским образованиям…
В отличие от Евгения Савельевича, старавшегося затронуть чувства, Константин апеллировал только к уму. Вплоть до того, что могло сложиться впечатление: чувства Шушундера ему безразличны, а вот его же умственные способности он оценивает весьма высоко. И это тоже, с одной стороны, задевало, но с другой — льстило. Шушундеру не слишком нравилось то, что сам по себе он Константину безразличен, но зато ему не могло не нравиться то, что Константин не делал между ним и собою различий. Даже по возрасту. И это при том, что Константин, безусловно, положение в обществе имел несравненно более высокое, а летами годился Шушундеру едва ли не в отцы. А ведь можно и так сказать: это в «Доме» Шушундер имел положение, а в обществе — нет. Тогда как Константин имел положение и здесь, и там.
— Или вот, — говорил Константин, — двести восьмидесятая статья, часть вторая: публичные призывы к осуществлению экстремистской деятельности. Я видел на форуме комментарий. Твоего, заметь, заместителя. Этого… Анжольраса. Мол, никаких призывов и в помине нет. Однако это не так. Закон о противодействии экстремистской деятельности дает совершенно четкие определения экстремизму. И под него, под экстремизм, подпадают не только всякие действия насильственного характера, но также и публичное оправдание терроризма, и возбуждение социальной, национальной и религиозной розни. То есть получается вот что: твой Анжольрас не считает призывом к осуществлению экстремистской деятельности даже самые резкие антиклерикальные выступления — с призывами кишки попам на шеи наматывать, и выступления вроде «цивилизованный мир справедливо признавал Басаева борцом за свободу». Ты можешь возразить, что во втором случае вроде бы как и нет прямого оправдания терроризма, но поверь: лингвистическая экспертиза указывает на обратное…
Константин сыпал примерами и, что самое поразительное, без всякого «подручного материала»: по памяти. Даже Шушундеру приходилось напрягаться, чтобы припомнить иное из того, о чем говорил Константин. Правда, с тех пор, как у Шушундера появился заместитель, он не слишком много внимания уделял форумам при электронных площадках «Дома», но — всё же это входило в его обязанности — время от времени инспектировал их. И если уж даже при таких периодических «инспекциях» Шушундер вынужден был копаться в памяти, становилось ясно: Константин отслеживал форумы куда как более тщательно.
— Мы, — говорил Константин, — собственными руками вырастили монстра. Мы дали свободу слова тем, кто должен сосны валить. Никакие из введенных нами ограничений не действуют. На площадках — уголовный бардак. И это бы ладно — просто уголовный. В конце концов, мошенник или воришка, сколько веревочке ни виться, свое наказание найдут. Мы приютили худших из всех возможных преступников — моральных уродов и негодяев. Предателей. Подонков, для которых слово «Отечество» значит примерно столько же, сколько и слово «сортир». Но самое страшное заключается в том, что никакой реальной управы у нас на эту публику нет: мы не можем взять и вот так, запросто, сдать всю эту шатию-братию в прокуратуру. Во всяком случае, до тех пор, пока мы же считаем форумы основой нашего благополучия. И вот здесь — парадокс: на самом-то деле эти проклятые форумы основой благополучия вовсе не служат. Я смотрел бухгалтерию и даже заказывал анализ на основе посещаемости: форумы, конечно, добавляют нам популярности, а, значит, и денег, но в целом их доля совсем невелика. И если завтра же их не станет, мы этого — с финансовой точки зрения — практически не ощутим. Но попробуй убедить в этом Васильевну и Гришу! Они помешались на этих своих игрушках, так что даже с бумагами в руке до них не достучаться. И вот потому…
В какое-то мгновение — Константин как раз приводил очередной пример — Шушундер вспомнил полугодичной давности происшествие. Точнее, не происшествие даже, а что-то вроде скандала: повздорили уже упомянутый Анжольрас, Людмила и Григорий Владимирович.
Свидетелем этого скандала Шушундер стал совершенно случайно: задержавшись на работе до неприлично позднего часа. По какой-то причине задержались и Людмила с Григорием Владимировичем. Анжольрас же напротив — только-только пришел: он вообще предпочитал являться в офис ночами. А так как график у него был свободным, на это все закрывали глаза.
Выйдя из кабинета и уже спустившись на первый этаж, Шушундер буквально в дверях столкнулся с этой «компанией». Или не столько столкнулся с нею, сколько уперся в нее: все трое загораживали проход. Людмила и особенно Григорий Владимирович вели себя крайне эмоционально: Григорий Владимирович даже размахивал руками в отчаянной жестикуляции. А вот Анжольрас держался спокойно: он слушал то, что на него обрушивало высокое начальство и… улыбался.
Шушундер, поневоле оказавшись рядом, прислушался: Анжольрасу выговаривали за устранение с форума какого-то активиста, чье присутствие, по мнению Людмилы и Григория Владимировича, создавало «полезный ажиотаж».
«Мы не можем, — почти кричал Григорий Владимирович, — разбрасываться такими кадрами! У нас — не институт благородных девиц! Убери их всех, форумы просто помрут!»
«Да, — поддакивала Людмила, — на наши площадки людей привлекают не кройка и шитье. Ты вообще соображаешь, что делаешь? Как получается такое, что люди с жалобами на тебя обращаются прямиком ко мне или вот — к Григорию Владимировичу? Тебя для чего над форумами поставили? Чтобы ты разгонял активистов?»
«Простите, — вмешался тогда Шушундер. — О чем идет речь?»
Людмила и Григорий Владимирович разом обернулись к Шушундеру и набросились уже на него. Разом начали вываливать на него не только собственные соображения о том, как должны функционировать форумы при электронных площадках «Дома», но и жалобы на Анжольраса: оказалось, что недовольные его, Анжольраса, «политикой» участники форумов в самом прямом смысле завалили претензиями собственные почтовые ящики Людмилы и Григория Владимировича. Мол, примите меры и всякое такое. Для Шушундера это стало откровением и полной неожиданностью: на его, Шушундера, взгляд, Анжольрас очень даже неплохо справлялся с возложенными на него обязанностями.
Выслушав претензии, Шушундер мягко оттолкнул Анжольраса от дверей — «Давай-ка, иди к себе!» — а когда Анжольрас удалился, сказал: «Да мы же сами не далее как пару месяцев назад вывесили на форумах требование придерживаться законов! Настоятельно попросили участников умерить пыл дискуссий и тщательней подбирать выражения. И почему? Разве не потому, что нам надоели предупреждения из Роскомнадзора и даже… э… более компетентных органов?»
«Так-то оно так, — немедленно возразил Григорий Владимирович, — но всему есть предел. Или мера: как хочешь. Твой зам слишком уж круто взялся за метлу!»
«Вот именно! — поддержала Григория Владимировича Людмила. — Слишком! Если так и дальше пойдет, все разбегутся. Ты знаешь, что кое-кто уже не только ушел, но и целый манифест в наш адрес составил?»
«Какой еще манифест?» — изумился Шушундер.
«А ты у него спроси!» — Людмила махнула рукой вслед уже исчезнувшему из поля зрения Анжольрасу.
«Ладно, — сказал на это Шушундер, — спрошу…»
На том как будто и разошлись. А вспомнил Шушундер о том происшествии только теперь: когда Константин в его собственных глазах упрекнул Людмилу и Григория Владимировича в придании чрезмерной значимости форумам и в том, что убедить их в обратном невозможно.
«А ведь верно! — подумал Шушундер. — Что есть, то есть!»
— Я предупреждал, — не смог удержаться Шушундер, когда Константин закончил. — Но меня никто не послушал.
Константин не то чтобы поморщился или пожал плечами, но всё же изобразил нечто в таком духе:
— Да. Но давай по существу.
— А по существу… — Шушундер привычным для всех движением запустил пальцы в свою шевелюру и принялся подергивать себя за кудряшки. — По существу… Вот вы, — обратился он к Евгению Савельевичу, чего тот не ожидал и оттого едва не выронил бутылку, которую как раз держал в руке, собираясь налить себе очередную порцию. — Вы… неужели вы действительно поддерживаете Константина Викторовича в его… гм… начинаниях?
Евгений Савельевич поставил бутылку и посмотрел на Шушундера с упреком:
— Нельзя же так…
— А всё же?
— Ну… — Евгений Савельевич посмотрел на одного, на другого, опять на Константина и снова на Шушундера. — Как сказать… Если честно и совсем как на духу, Косте пришлось потрудиться, чтобы меня убедить. И кое с чем я до сих пор не согласен. Но по существу — да. А что тебя вдруг так взволновало мое мнение?
— Вы так красноречиво рассуждали о романтике…
— О чем? — Евгений Савельевич аж вскинулся. — О романтике? Саня! Ты в своем уме?
Не спрашивая разрешения, Шушундер выдвинул ящик стола и вытащил на свет Божий томик стихов: тот самый, что как-то был издан «Балтикой» и, как ни странно, разошелся «на ура». Имя Евгения Савельевича было отпечатано на обложке без всякой скромности: крупно и витиеватым шрифтом. Сама же обложка представляла собою крайне причудливый коллаж: фоном являлось заснеженное поле, усеянное мертвецами в латах и — там и сям — орошенное яркими каплями алой типографской краски; с этого фона синюшно-серебристо (очевидно, имитируя ксенон) на покупателя (или зрителя? или читателя?) пялились зло прищуренные фары вымышленного художником автомобиля, а книзу и вбок на коньячном бочонке собственной своею персоной восседал Евгений Савельевич — задумчивый, даже чуть-чуть согбенный и, разумеется, с бокалом в руке. Пустым. Без единой капли напитка.
Шушундер наугад раскрыл томик и прочел, причем — на удивление — с выражением:
— Ты долго шел, мой трубадур! Последний в жизни трубадур. Скитался дни, недели, годы от замка моего вдали. Тревожно дни твои текли, тебя состарили невзгоды. Влюблен ли, как и прежде, ты?
Константин усмехнулся. Евгений Савельевич же нахмурился.
— Поднялся гость. Без суеты отраву выпил и об стол ударом лютню расколол.
— Послушай… — Евгений Савельевич потянулся к томику, чтобы забрать его у Шушундера. — Какое отношение...
Шушундер отдал томик и вдруг сказал неожиданное:
— А кто такие эти… ну, секта ваша? Ниху… нихон…
— Нихон-миндзоку!
— Вот-вот! Они самые!
Евгений Савельевич сунул томик обратно в ящик стола и улыбнулся:
— Балбес! Это — самоназвание японцев. И вообще: тьфу на тебя!
Теперь говорил Шушундер, а Константин и Евгений Савельевич слушали. «Выступая», Шушундер старался подражать Константину: не перепрыгивал с фактов на фантазии, а если и оперировал не фактами, то исключительно разумными и не выходившими за пределы логики допущениями. Впрочем, давалось это Шушундеру легко: куда легче, чем если бы он, паче чаяния, вздумал подражать Евгению Савельевичу. Ведь, как-никак, Шушундер прежде всего был технарем, а технарям вообще свойственно не слишком далеко устремляться от земли.
— Если вернуться к самому началу, — говорил Шушундер, — то я предупреждал: не нужно делать ничего подобного: ничего хорошего из этого не выйдет. То есть, да: возможность не только привлечения новых читателей, но и, если так можно сказать, их привязка к «Дому» за счет вырабатывания у них привычки к живому общению — ход сам по себе разумный и многообещающий. Но только на первый взгляд. Вы — Людмила Васильевна, Григорий Владимирович, вы оба… — Шушундер последовательно кивнул Константину и Евгению Савельевичу, — исходили из открывавшихся перспектив, но напрочь не замечали подводные камни. Я пытался о них предупредить, но кто я и кто вы? А ведь я исходил не из теорий и какой-то отвязанной от реальности аналитики, а из практики. Точнее, из уже имевшейся, пусть на тот момент и скудной, практики свободного общения людей в «виртуальном мире». К тому времени, когда вы задумали дать «Дому» электронные площадки, снабдив их и форумами для общения читателей, нечто подобное уже не только существовало, но и разваливалось на глазах. Взять тех же фидошников. Сначала проекты Фидо развивались успешно, бурно, вполне себе перспективно. Но постепенно они стали сходить на нет. Кто-то видел причину в наступлении «настоящих» сетей интернет, но действительная причина их развала — в ссорах. Совершенно разные по жизни люди попросту не смогли удержаться в рамках того единственного интереса, который у них совпадал, и — понеслось. Ведь так всегда и бывает: если общение происходит не узкоспециализированное, не на профессиональные исключительно темы, люди неизбежно сталкиваются с неразрешимыми противоречиями. Это вам не споры на тему устройства клапана для первой ступени космического аппарата или применимости того или иного лекарства при диагнозе «бронхиальная астма». Ведущие профессиональный спор инженеры и медики так или иначе о чем-нибудь непременно договорятся или на чем-нибудь сойдутся. В любом случае, у них нет и не будет причин смотреть друг на друга волками. Даже если прямо сейчас или время от времени они друг с другом не согласны. В общении же «свободном» всё по-другому. В таком общении на первый план выходят личные симпатии и антипатии, политические пристрастия, потаенные манечки… склонность, в конце концов, шапочку из фольги на башке носить! И каждый — вне своей собственной специальности — мнит себя большим специалистом в любой затронутой теме. История? — вот вам мое мнение, которое хрен оспоришь. Физика? — получите. Железнодорожный транспорт? — я и в этом безусловный дока. Права человека? Да кто же в правах человека разбирается лучше, чем я? Даже странно, что вы не подумали об этом свойстве каждого, почти без исключений, человека. Это же психология, а уж что-что, но психология-то для вас…
Шушундер посмотрел на Константина.
— …должна иметь значение. Форумы «свободного общения» и в особенности «политические форумы» обречены на то, чтобы превратиться в помойки. Какие-то в помойки превращаются быстро. Какие-то держатся дольше. Но итог у тех и других одинаков: каким бы ни был интеллектуальный уровень привлеченных на такие форумы людей, дело заканчивается разделением участников на враждующие партии и, как следствие, грандиозным срачем. Попытки привнести во всё это порядок неизбежно заканчиваются провалом: наступает такой момент, когда единственным способом навести порядок становится полный разгон участников. То есть — закрытие самих площадок, потому что нельзя разогнать уже прижившихся завсегдатаев и набрать вместо них новичков.
Константин и Евгений Савельевич переглянулись.
— Хуже всего, разумеется, — продолжал Шушундер, — дела обстоят на политических форумах. Политика — вообще такая штука, которая затрагивает любого из нас наиболее живо, наиболее остро. Даже самый аполитичный человек имеет какие-то представления о происходящих вокруг него событиях, тем более что от многих из этих событий он, этот человек, зависит напрямую. Увеличилась плата за коммунальные услуги? Появились платные участки дорог? Подорожал бензин? В булке хлеба за двадцать рублей еще вчера был килограмм, а ныне — только грамм восемьсот? Игнорировать всё это не может никто. И все, кем бы они ни были, ищут причину. Виновника или виновных. Если человеку плевать на Путина, то ему совсем не плевать на то, что отныне за проезд на собственную дачу он вынужден платить сто пятьдесят рублей. Если человеку безразличен Навальный, то ему совсем не безразлично то, что напротив его балкона повесили тряпку с лозунгом: тряпка полощется на ветру и раздражает. Если человеку без разницы, кто находится у руля, то в магазине, глядя на сумму чека, разницу он начинает ощущать. Вчера он был в туристическом агентстве — в Испанию, допустим, собирался съездить, — а прямо сейчас получается так, что денег у него хватает только на охваченный беспорядками Египет. Кто виноват? Каким бы аполитичным ни был человек, этот вопрос он задает неизбежно. И следующий, конечно: что делать?
— Да ты, — перебил Шушундера Евгений Савельевич, — прямо Чернышевский!
— Нет, — ответил на это Шушундер. — Просто я знаю, о чем говорю: я-то, в отличие от вас, не романтик. Я не требую от людей соответствия высоким идеалам и вижу их такими, каковы они есть… во всяком случае, я на это надеюсь.
Константин хмыкнул, но ничего не сказал. Шушундер же продолжил:
— Политические форумы вообще, как правило, долго не живут. Исключение — коммерческие проекты. Но и коммерческие проекты рано или поздно сталкиваются с проблемами. В первую голову, с той, с какой столкнулись и мы: с систематическим нарушением участниками действующего законодательства и невозможностью заставить их это законодательство соблюдать. Можно какое-то время поддерживать баланс, но чтобы его поддерживать, необходимо не только убрать «главных заводил», но и постоянно прощать участников второстепенных. То есть закрывать глаза на то, что уже они действующее законодательство так или иначе систематически нарушают. Причем, заметьте, такой подход может продлить жизнь крупным форумам, с большим количеством участников, но совершенно не годится для форумов мелких, с количеством участников ограниченным. На крупных форумах удаление десятка активистов способно вызвать скандал, но не более того. На мелких же удаление и нескольких человек смерти подобно. Впрочем… — Шушундер подергал себя за кудряшки, — это неважно: мы же говорим о собственных затруднениях… Так вот: с самого начала, когда всё это только замышлялось, было совсем нетрудно предвидеть будущее. Лично я вообще удивлен, что наши форумы в их нынешнем виде просуществовали так долго. Или, если угодно, я удивлен не этим, собственно, фактом, а тем, что руливший ими человек — мой заместитель — оказался настолько… как бы это сказать…
— Анжольрас?
Шушундер кивнул:
— Он самый.
— И кем же он оказался?
Шушундер, наконец, подобрал определение:
— Жилой. Порядочным жилой. Только такие умеют создавать коллективы и держать их в ежовых рукавицах. А если уж им доводится управлять чужими коллективами, то именно они оказываются теми единственными людьми, которым удается создать такой баланс, что целое может трещать по швам, но никогда не разрушится. Эти люди умны, прозорливы, а главное — способны на поступки вне зависимости от того, какую и кто этим поступкам даст оценку. Они убеждены в своей правоте, но при этом способны меняться: крепко держась за фундамент собственных «базовых ценностей», все прочие «надстройки» они не видят непоколебимыми. А это значит, что есть у них и стержень, и умение прислушиваться к аргументам противной стороны. Они — идеальные администраторы!
— Судя по конечным результатам, — не согласился Константин, — это не так. По крайней мере, в отношении твоего Анжольраса. Я уже приводил пример, когда…
— Нет, — решительно перебил Константина Шушундер, — Анжольрас тут ни при чем. Даже он, при всех его способностях, не смог бы дать политическим форумам вечную жизнь. Но зато благодаря его способностям наши форумы и протянули так долго. Они протянули бы и еще какое-то время, если бы вы…
Шушундер запнулся. Константин прищурился.
— …если бы вы не начали на «Дом» эту нелепую атаку. А знаете, почему нелепую? Я поясню…
Шушундер покосился на Евгения Савельевича: тот наливал себе очередную порцию коньяка.
— Теперь-то что не так? — Евгений Савельевич отставил бутылку. — Ну?
— Мне просто интересно: вы сами подобрали тот ролик? Ну, тот, который в вашей статье при атаке оказался? Или…
Евгений Савельевич ухмыльнулся:
— Сам. Хотел, чтобы ты, увидев, в осадок выпал. И ведь здорово получилось, правда?
Шушундер, перед внутренним взором которого так и стояла тогдашняя сцена, признал:
— Да. У вас получилось.
Евгений Савельевич улыбнулся.
Шушундер:
— И всё же, эта атака нелепа. Я могу понять ее по-человечески, но не могу одобрить с профессиональной точки зрения. И даже не потому, что «Дому» нанесен ущерб — переживем, — а потому что последствия не будут соответствовать намерениям. Последствия будут совсем иными.
— То есть? — Константин.
— Очень просто. — Шушундер легонько подергал свои кудряшки. — Вы не сможете убедить Людмилу Васильевну совсем отказаться от форумов. Даже напуганная лишением лицензии, она на это не согласится. Хотите, дам предсказание? Повангую чуть-чуть?
— Ну?
— Если мы проиграем суд, нашим следующим шагом станет закрытие существующих форумов…
— Но это и есть то самое, чего я хочу! По крайней мере, это — моя программа минимум. По-хорошему, подчистить бы еще всё накопившееся в «Доме» либеральное дерьмо — всех этих, прости Господи, возомнивших себя журналистами юнцов и молодчиков, — но так далеко я пока не загадываю. Время покажет, как быть. Но ты, Шушундер, сам себе противоречишь: если форумы перестанут существовать…
— Не перестанут.
— Но ты же сам только что…
— Закроются нынешние. Но появятся новые. В новых форматах. Мы возьмем пример с других электронных площадок, коих, вы знаете, масса, но о которых вы не знаете сути: все они дают возможность комментировать материалы. Просто эта возможность предоставляется ими иначе: не в виде полноценных форумов, а в виде ленты сообщений под каждым материалом конкретно. Срок жизни таких комментариев невелик: день-два от силы. Кроме того, практически все площадки имеют принудительное ограничение: через те же день-два закрывается сама возможность комментировать «устаревшие» материалы, и даже возможность читать уже размещенные комментарии тоже исчезает. Такой подход позволяет площадкам извлекать сразу несколько выгод. Прежде всего, нет нужды нанимать или привлекать из добровольцев модераторов. Модерация на больших ресурсах — штука вообще прихотливая. Вечная головная боль тех, кто дает возможность свободного общения, причем возможность «бесконечную». В виде полноценных форумов. Если же вместо полноценных форумов налицо такая вот «лента» — сама по себе закрывающаяся и даже исчезающая вовсе, — на модерацию можно махнуть рукой. Другая выгода — соблюдение закона о модерации. Вы же в курсе того, что электронные площадки обязали подчищать сообщения пользователей, нарушающих действующее законодательство? Одна беда: закон не требует делать это немедленно. Он дает время. А ленты как раз и прикрываются, как правило, в это самое, отведенное законом, время.
— Ты хочешь сказать…
— Именно. — Шушундер потянулся к лежавшей на столе клавиатуре, пощелкал клавишами и развернул стоявший же на столе монитор к Константину. — Взгляните. Вот вам яркий образчик того, что из этого получается.
Константин буквально прильнул к монитору. По мере того, как он читал, с его лица сходило выражение обычной самоуверенности. А потом он и вовсе отпихнул от себя монитор и схватился за голову:
— Но… но… — зачастил он, — этого просто не может быть! Как же так?
— А вот так! — отозвался Шушундер, причем довольно злорадно. — Вот так. Это — самое то, чего вы своей атакой добились. «Дом», безусловно, существующие форумы будет вынужден прикрыть. Всенепременно. И, в принципе, туда им и дорога. Но поскольку, уж извините, вы не имеете достаточного влияния на собственную жену, мы в итоге придем к такому варианту. Вместо форумов откроем ленты. И у нас начнется ровно такой же кошмар! А самое печальное заключается в том, что предотвратить это уже никто не в силах: ни вы, ни я, ни столь нелюбимый вами Анжольрас… Вообще никто. Если до вашей атаки мы имели хоть какой-то баланс, то вскоре наши площадки заполонят откровенные гады. С них убегут даже те, кого прямо сейчас вы сами обвиняете в экстремизме и прочих подобных штучках. И кто — на фоне таких вот откровенных подонков — покажутся вам же милейшими и добродушнейшими людьми! Вы достаточно напугали вашу жену и того же Григория Владимировича. Вы напугали даже нашего главного редактора — мужа вашей племянницы. Даже он, человек, насколько мне известно, весьма снисходительный к либеральным явлениям и цепко держащийся за принцип свободного выражения мнений, — даже он не встанет на защиту существующего формата. Иными словами, лены нам обеспечены: вместо нынешних форумов. А ленты все таковы. Приличные люди на них не удерживаются. Им нечего противопоставить потокам бессмысленного дерьма.
Константин побледнел:
— Всё настолько серьезно?
Шушундер развел руками:
— Серьезнее некуда.
— А если я… — Константин замолчал, не закончив.
— Поговорите с судьёй и с вами же натравленными на «Дом» чиновниками Роскомнадзора? — подхватил, правильно поняв замолчавшего Константина, Шушундер.
Константин кивнул.
— Боюсь, — вздохнул тогда Шушундер, — это уже ничего не изменит. Даже если иск отзовут. Даже если дело продолжится, но судья отклонит претензии Роскомнадзора. Слишком уж рьяно вы начали. Слишком.
Константин молча откинулся на спинку стула.
Шушундер тоже молчал.
Евгений Савельевич пил.
Накануне судебного заседания Константин и Шушундер встретились снова. Шушундер сидел у себя, Константин пришел к нему по собственной инициативе.
— Скажи-ка, — с порога начал он, — ты что-то говорил насчет возможности доказать поддельность записей. Это правда?
Шушундер посмотрел на Константина, причем не столько с удивлением, сколько с любопытством:
— Вы что-то придумали?
— Нет. Я о другом беспокоюсь. Аарон Иосифович. Этот наш обалденно крутой юрист.
— А! — любопытство во взгляде Шушундера сменилось пониманием. — Действительно. Думаете, он будет настаивать на экспертизе?
— Легко! Так как: это возможно?
Шушундер пожал плечами:
— Экспертиза диска ничего не даст: это же просто диск с записью на нем. Такой же, какой имеется и в нашем распоряжении. Искать доказательства нужно иначе: не на диске, а в кэше.
— Это как?
— На удивление просто.
Шушундер пустился в объяснения, но, видя, что Константин «на слух» не очень «врубался», пригласил его присесть рядом и показал:
— Вот это, — Шушундер открыл заглавную страницу какого-то сайта15, — архивное хранилище всего, что, так или иначе, попадает в интернет. Зачем это нужно людям, не спрашивайте, но лично я…
Константин поморщился:
— Зачем — понятно. Продолжай.
— Хорошо. — Шушундер продолжил манипуляции. — Вот сюда, где «брауз хистори», вводим адрес интересующей нас площадки: скажем, «Балтики»…
Шушундер так и сделал.
— Жмем на кнопочку и… пожалуйста.
На экране появилась картинка: разбитая по годам диаграмма с большим календарем под ней.
— На диаграмме выбираем интересующий нас год… — Шушундер выбрал. — А на календаре — дату. Видите?
Теперь на экране была заглавная страница «Балтики», но не та, какую было бы можно увидеть, войди Шушундер на сайт «напрямую», а та, какой она была на выбранную Шушундером дату. Константин смотрел с интересом, но, вместе с тем, в его взгляде появился испуг:
— «Кнопку «лайк» признали проявлением свободы слова», — читал он, — «В плену у папуасов»… помню, помню: редкой паршивости статейка… «Эмиграция по-белорусски»… А! Вот и нашего Савельича материал: «Верхом на коне по Красной площади». Это в него человек Адалата запихнул тот ролик…
— Да.
— Открыть статью можно?
— Конечно. — Шушундер перешел по ссылке. — Вот она.
— Это — копия или оригинал?
— Это — копия, сохраненная на указанную дату. А вот здесь — смотрите — время сохранения страницы в архив.
Константин сделался мрачен: ролика в статье не было, а между тем, «копия» была датирована практически тем же временем, что было указано на компакт-диске. Даже полный профан в такого рода вопросах, сравни он страницы, был бы вынужден признать: запись на диске — фальшивка.
— Значит, так просто… — пробормотал Константин.
— Да.
— А какова юридическая процедура?
Прежде чем ответить, Шушундер подергал себя за кудряшки:
— Честно? Не знаю. Я же не юрист. Но, полагаю, какие-то подводные камни имеются. Вряд ли в суде станут делать вот так: прямо в зале позволят подключиться к Сети, зайти в архив и продемонстрировать сохраненную в нем страницу. Скорее всего, владельцам архива необходимо отправить запрос, чтобы они засвидетельствовали подлинность. Есть вероятность и того, что суд потребует присутствия на заседании представителя компании-архиватора, а так как компания американская, то…
— Да, понимаю, — Константин с некоторым облегчением вздохнул, но — именно что с некоторым. — Однако это не может помешать нашему буйному Аарону Иосифовичу выступить с соответствующими ходатайствами и…
— При условии, — перебил Шушундер, — что он вообще об этом узнает. Вы ему скажете?
— Нет.
— И я не скажу.
Константин задумался. Минуты пробегали одна за другой, Шушундер, не обращая на Константина внимания, занимался текучкой, связанной с его собственными непосредственными обязанностями технического директора. Мягко шипели вентиляторы серверов, время от времени иные из них повышали обороты, и тогда кабинет наполнялся более громкими звуками.
— Похоже на пароварку, — неожиданно сказал Константин, очнувшись от раздумий.
Поначалу Шушундер не понял и посмотрел на Константина с удивлением, а когда до него дошло, улыбнулся:
— Точно: определенное сходство есть.
— Вот что, Саша…
Впервые за всё то время, что Константин и Шушундер были знакомы, Константин назвал Шушундера не прозвищем, а по имени. Шушундер даже не поверил своим ушам: перестал улыбаться и уже не с удивлением посмотрел на Константина, а с испугом:
— Что?
Константин — по-прежнему мрачный или, как минимум, невеселый — положил руку Шушундеру на плечо:
— Знаешь, — заговорил он, — самое паршивое в этой истории даже не то, что я так облажался, и даже не то, что об этом может узнать Васильевна, а… безнадега какая-то. Понимаешь? Куда ни кинь, куда ни сунься, что ни предприми, а всё ерунда обеспечена. «Дом» — это мельница. Вот только я — не Дон Кихот. Какого же черта получается так, что в руке у меня — жалкое подобие копья, подо мною — жалкая кляча, а нападаю я на мельницу? Видишь, я даже заговорил, как Савельич, а ведь я, в отличие от него, ежедневно к бутылке не прикладываюсь! Так почему же? Почему всё оборачивается так? Неужели вообще ничего нельзя сделать? Если бы… сколько уже прошло? Пятнадцать? Шестнадцать лет? Впрочем, неважно… если бы тогда я мог предположить, во что всё выльется! Знаешь, что было бы здесь сейчас?
— Что?
— Царство Льва Михайловича. Никакой «Балтики» не было бы в помине. Не было бы захвата журнала. Не было бы поглощения «Городничего». Не было бы… ничего. Васильевна и поныне работала бы заместителем главного: так же, кстати, как и Савельич. Да: у Льва Михайловича были тогда финансовые затруднения, но у кого их в то время не было? Они бы прошли, сохраняй он настойчивость. А он сохранял бы. Я, Саша, я создал «Дом» — вот этими руками. Собственными руками построил ту самую мельницу, на которую теперь так жалко нападаю. Я не сумел предвидеть последствия. А может, просто о них не задумывался. И вот — распишитесь: теперь уже поздно что-то менять, только хуже будет. Мельница машет крыльями, и фиг ты подъедешь к ней на кривой козе!
Константин встал.
— Ты в суд пойдешь?
Шушундер помотал головой.
— Ну и правильно. Я тоже не пойду.
— А как же Людмила Васильевна? — решился задать вопрос Шушундер. — Она не обидится?
— Ее тоже не будет.
Во взгляде Шушундера появился вопрос. Константин пояснил:
— От «Дома» Юра будет присутствовать. Пусть рвет и мечет. Это уже значения не имеет.
— Константин… Викторович!
Уже шагнувший было к двери Константин обернулся:
— Да?
Шушундер немного напрягся, но Константин смотрел спокойно: даже мрачное выражение сошло с его лица, и его лицо приняло свое привычное для всех (и для Шушундера тоже) «обличие» — капельку надменную самоуверенность.
— Я вот что хотел сказать… — Шушундер заговорил быстро, словно боясь, что Константин его перебьет или вообще не дослушает. — «Дом» — не мельница. «Дом» — трактир, если уж говорить наподобие Евгения Савельевича. А навести порядок в трактире куда как легче, нежели на мельницу нападать. Ведь кто у нас здесь по-настоящему атмосферу определяет? Авторы. За последнее время мы набрали их туеву кучу: набили трактир под завязку. Что мешает повесить табличку «Мест нет», а уже набившихся «посетителей» начать выводить с вышибалами? У нас есть «коллектив», у нас есть сложившийся костяк… в общем, у нас есть всё необходимое. В той шпане, которая нас заполонила, мы, говоря по чести, не нуждаемся. Уберите их и сама необходимость бороться с мельницами исчезнет. Сейчас мы лишимся лицензии — чем не повод для проведения чистки? Просто сверните им шеи!
Самоуверенность на лице Константина осталась, но надменность с него исчезла — Константин улыбнулся:
— Шеи, говоришь, свернуть?
Шушундер тоже заулыбался:
— Как уткам!
Константин ухмыльнулся и вышел.
Несмотря на свое первоначальное решение на суд не ходить, Шушундер всё-таки на первое заседание явился. Не в качестве официального представителя «Дома» — таковыми и вправду заявлены были только главный редактор, Юрий Носов, и юрист, Аарон Иосифович, — а просто в качестве зрителя: благо, процесс считался открытым, а потому и публика имела полное право в зале присутствовать. В Шушундере, как говорится, верх одержало любопытство.
Зал, на удивление, был полон. Впрочем, ощущение наполненности создавало еще и то обстоятельство, что для первого заседания — нарочно или нет, неизвестно — была выбрана скромных размеров комнатушка, больше подходившая для вынесения наспех решений по простеньким делам: вроде лишения водительских прав за пьяное вождение или нескольких суток административного ареста за избиение супруги. Неудивительно, что набившиеся в эту комнатушку люди производили впечатление толпы. А если учесть еще и то, что практически каждый из этих людей был репортером, обстановка и вовсе оказывалась стеснительной — в самом прямом смысле. Несколько человек стояли с видеокамерами на плечах. У каждого второго в руке был микрофон. Остальные довольствовались диктофонами, но эти вели себя особенно беспокойно: стараясь обеспечить приемлемое для расшифровки качество аудиозаписи, они проталкивались вперед, перемещались и так, и эдак… в общем, вносили сумбур и сумятицу. Они как брошенные в воду камушки, оказавшись среди коллег, распространяли вокруг себя расходившиеся на расстояние волны.
Шушундер занял место в заднем ряду. Так он мало что видел, но слышать — слышал всё. И если видеть было особенно нечего, то на слух заседание производило впечатление. Позже Шушундер поделился этими впечатлениями, а самым ярким из них оказался момент, когда Аарон Иосифович заорал не то на судью, не то на представителя Роскомнадзора:
— Нет, нет, нет! Так дело не пойдет! Это что такое?
Шушундер даже привстал со своего места, чтобы посмотреть: Аарон Иосифович тыкал пальцем в представленный Роскомнадзором диск. Вообще, Аарон Иосифович был красен, взлохмачен и до жути… комичен. Судья — плотный и сытого вида мужчина — едва удерживался от смеха. Чиновник из Роскомнадзора тоже: этот покусывал губы, старательно отворачивался, а когда отворачивался — хихикал.
— Уважаемый коллега, — судья, — будьте добры: поясните суть вашего протеста!
— Дырка!
— Дырка?
Шушундер вытянулся на цыпочках: Аарон Иосифович указывал на пробитую в компакт-диске дыру.
— Дырка! — кричал Аарон Иосифович. — Это недопустимо?
— А что не так? — судья усердно делал вид, что ничего не понимает. — Ну, дырка. От дырокола, надо полагать. Как вещественное доказательство, диск был подшит к материалам дела…
— Подшит!
— Конечно.
— То есть испорчен!
— Почему же — испорчен?
— Но… но… но…
Грудь Аарона Иосифовича ходила ходуном, его рот, хватая воздух, открывался и закрывался. Судья же развеселился совсем и уже не стараясь это веселье скрыть. Он взял злополучный диск, провел пальцем по поврежденной поверхности — в углу компакта и в самом деле зияла внушительных размеров дыра — и, со смешком, заявил:
— Не могу осуждать того, кто принял надлежащие меры по сохранности материалов… Коллега, у вас — официальный протест?
Аарон Иосифович так и взвился:
— Да, да, да!
— Вы настаиваете на экспертизе?
— Да!
— Хорошо. — Судья повернулся вбок и махнул рукой. — Пригласите экспертов!
Аарон Иосифович, явно не ожидавший настолько стремительной реакции или, если угодно, настолько стремительного разрешения ситуации, обеими руками схватился за свою белокурую шевелюру и принялся дергать себя за кудри. Теперь уже и репортеры начали пересмеиваться.
Между тем, в зал вошли два новых человека: мужчина и женщина. Должным образом представленные, они оказались экспертами какой-то судебной лаборатории, подвизавшейся, судя по их ответам, на оценке степени сохранности вещественных улик и, стало быть, допустимости использования таковых в качестве доказательств. Они бегло осмотрели диск с дырой, о чем-то между собой пошушукались — о чем, Шушундер слышать не мог — и, сохраняя на лицах самое серьезное выражение, испросили разрешение удалиться для практической проверки.
— Что это значит? — уточнил судья.
— Мы должны убедиться в том, что запись воспроизводима.
— На вашем оборудовании?
— Да.
— Сколько на это потребуется времени?
— Минута, не больше: всё, что нам нужно, находится в соседнем помещении.
— Очень хорошо: приступайте!
Мужчина и женщина заскользили прочь, но Аарон Иосифович стремительным прыжком догнал их и вцепился в полу пиджака мужчины:
— Стойте! — выкрикнул он, когда мужчина — несколько нервно, нужно признать — обернулся. — Я иду с вами!
Эксперты воззрились на судью. Судья воззрился на Аарона Иосифовича:
— Уважаемый коллега! — голос судьи был вроде бы холоден, но насмешка в нем продолжала ощущаться явно. — Пожалуйста, отпустите пиджак эксперта. Вы же не хотите его порвать?
Аарон Иосифович отдернул руку.
— И пожалуйста, дайте экспертам возможность спокойно работать. Не мне вам объяснять законную процедуру. По факту экспертизы вам на руки будет выдана копия протокола.
— Но…
— Эксперты несут уголовную ответственность: вы не забыли?
Из вареного, как рак, Аарон Иосифович превратился в бледного, как смерть:
— Нет, но…
— Вот и славненько! — перебил Аарона Иосифовича судья. — Идите, — это к экспертам, — работать. Суд объявляет перерыв на десять минут!
Из здания суда Шушундер, протиснувшись сквозь толпу, вышел вместе с Юрием и Аароном Иосифовичем. Юрий был хмур, но спокоен. Аарон Иосифович почти рыдал. Шушундер подхватил его под руку и постарался успокоить:
— Ну-ну-ну… это же только первая инстанция. Подумаешь!
— Подумаешь? — всхлипнул Аарон Иосифович. — Подумаешь? Вам, Александр, легко говорить: вы же ничего в таких делах не смыслите! А я… я… Вы понимаете, что теперь и в следующей инстанции мы не сможем ничего доказать?
— Из-за экспертизы? — сообразил Шушундер.
— Ну конечно! Теперь либо нужно с ней соглашаться, либо отправлять экспертов под суд. Вы понимаете, что это значит?
Ответить Шушундер не успел — вмешался Юрий:
— Никого отправлять под суд мы не будем. Это всё и так шапито, а если мы еще и экспертов засудить вознамеримся… нет: мы будем действовать по-другому!
Шушундер, по-прежнему державший под руку Аарона Иосифовича, вскинул голову и посмотрел на Юрия: Юрий был выше ростом и выходило так, что его взгляд, если он этого хотел, легко ускользал от взгляда Шушундера. Но теперь и сам Юрий смотрел Шушундеру в глаза:
— Твоя помощь мне тоже понадобится.
Шушундера, к счастью, для Юрия незаметно, передернуло. По спине у него волной пробежали мурашки:
— Да?
— Да.
— Ты уверен?
— Абсолютно.
— Гм…
Шушундер и Юрий смотрели друг на друга, причем Шушундер в эти мгновения напрочь забыл о всё еще удерживаемом под руку Аароне Иосифовиче.
— Что-то не так? — спросил Юрий.
— Ты бы, — ушел от прямого ответа Шушундер, — с тестем поговорил. Или кем тебе Константин приходится?
По лбу Юрия побежали морщины:
— Уже, — тихо сказал он.
Шушундер вздернул брови.
— Отпусти бедолагу.
Шушундер, опомнившись, выпустил из захвата руку Аарона Иосифовича. Аарон Иосифович, внезапно притихнув и вообще ведя себя с несвойственной ему… деликатностью что ли, отступил на шаг и так и стоял, пока Шушундер и Юрий продолжали обмениваться взглядами.
А потом Юрий махнул рукой в сторону висевшей на здании через дорогу вывески:
— Кажется, кабак… пойдемте… нажремся как следует!
Шушундер тоже посмотрел на вывеску и с тоской произнес:
— Кажется, это будет весьма кстати!
Это был очаровательный молодой человек, способный, однако, внушать страх. Он был прекрасен, как ангел, и походил на Антиноя, но только сурового. По блеску его задумчивых глаз можно было подумать, что в одном из предшествующих своих существований он уже пережил Апокалипсис революции. Он усвоил ее традиции как очевидец. Знал до мельчайших подробностей все ее дела. Как это ни странно для юноши, по натуре он был первосвященник и воин. Священнодействуя и воинствуя, он являлся солдатом демократии, если рассматривать его с точки зрения нынешнего дня, и жрецом идеала — если подняться над современностью… Им владела одна страсть — справедливость, и одна мысль — ниспровергнуть стоящие на пути к ней препятствия. На Авентинском холме он был бы Гракхом, в Конвенте — Сен-Жюстом… Серьезность не покидала его даже в часы веселья. Он целомудренно опускал глаза перед всем, что не являлось республикой. Это был твердый, как гранит, возлюбленный свободы. Речь его звучала суровым вдохновением и звучала гимном. Ему были свойственны неожиданные взлеты мыслей. Затее завести с ним интрижку грозил неминуемый провал. Если гризетка с площади Камбре или с улицы Сен-Жан-де-Бове, приняв его за вырвавшегося на свободу школьника и пленившись этим обликом пажа, этими длинными золотистыми ресницами, этими голубыми глазами, эти развевающимися по ветру кудрями, этими румяными ланитами, этими нетронутыми устами, этими чудесными зубами, всем этим утром юности, вздумала бы испробовать над Анжольрасом чары своей красоты, его изумленный и грозный взгляд мгновенно разверз бы перед ней пропасть и научил бы не смешивать грозного херувима Езекииля с галантным Керубино Бомарше.
Виктор Гюго, Отверженные
В наши дни известен грустный анекдот, придуманный коренными москвичами: «Откуда ты?» — спрашивает коренной москвич случайного прохожего. — «Я — москвич», — отвечает тот. «Сегодня все — москвичи… Точнее?» «Три года как из Саратова…»
В Петербурге таких анекдотов нет. И хотя Петербург не менее, чем Москва, заполонен приезжими, вчерашними саратовцами, ростовчанами, ханты-мансийцами, все они — петербуржцы, а не саратовцы, ростовчане или ханты-мансийцы. В отличие от Москвы, цепляющей стороннего человека только возможностью величать себя столичным жителем, Петербург по-настоящему захватывает приезжего в плен, перерабатывает его на собственный лад, коренным образом меняет его психику и сознание. В Москву можно приехать в молодости и прожить в ней до старости, так и не став москвичом. В Петербурге не стать петербуржцем невозможно.
Вряд ли Великий Пётр, основывая Город, задумывался над такими вещами: он строил столицу нового государства, столицу европейскую, а любая европейская столица — котёл. В этот котёл ежеминутно попадают разные ингредиенты, в нем нет постоянной основы, получающееся в нем варево редко съедобно на вкус. Лондонец, парижанин, берлинский обыватель, житель Мадрида, все они — саратовцы и ростовчане Британии, Франции, Германии, Испании. Они как те «москвичи» из анекдота: сколько бы ни прожили в Лондоне или в Париже, ни Лондон, ни Париж родными для них становятся.
Очевидно, нечто подобное поначалу происходило и с поселенцами Петербурга. Возможно, и хуже: недаром Петр кнутом сгонял на поселение в Петербург! Непривычный климат, сплошные болота, затрудненность обустройства традиционного быта — крестьянского в своей основе даже для вельможных господ, — всё это вызывало протест, затрудняло укоренение. И то, что — на лад вполне европейский (достаточно вспомнить Версаль другого амбициозного монарха) — Город выстраивался по жесткому плану, ничуть не способствовало его, если можно так выразиться, одухотворению: зарождению в нем той пленительной составляющей, которая единственно и способна, проникнув в человеческое сердце, заставить человека почувствовать: «это — моё».
Но дальше «что-то пошло не так». Проживи Пётр на четверть века дольше, и Город, возможно, стал бы таким, каким замышлялся — типичной европейской столицей. То есть столицей обезличенной, пустой по духу, с населением почти исключительно временным или с таким, которому всё безразлично. Столицей, в которой приезжий люд не пускает корни, не сживается с улицами. Столицей, где каждый — чужак, считающий своим подлинным домом какие-то другие веси и долы. Однако Пётр умер, не успев завершить начатое. На смену чуждым русскому человеку проевропейским амбициям беспокойного царя-реформатора пришли другие амбиции: русских широты души и подлинного величия.
На «стройке века» стали происходить чудеса. Стройка сама кардинальным образом изменилась. От европейскости она сохранила лишь оболочку: весь этот классицизм, всё это барокко. Но классицизм и барокко, в Европе сжатые и стесненные, на бывшей петровской стройке, без личного присмотра почившего царя расправили крылья, полетели невиданных ширины проспектами, воспарили над невиданных размеров площадями, заложили виражи по набережным рек, речушек и каналов, формируя кварталы, каждый из которых — словно город сам по себе: как стенами, обрамленный непрерывными линиями домов, за каковыми домами — собственное царство дворов и переходов, садов и… огородов. Под европейской оболочкой забилось русское сердце.
Ныне принято говорить, что Петербург — самый европейский город России. Это не так. Даже внешне Петербург — не Европа. Потому что в Европе с ее до смеха ограниченными размерами нет ничего, подобного Петербургу. В Европе есть карикатуры на него: есть крошечные исторические центры, есть уже в новое время так же, как в Петербурге, широко пробитые проспекты, есть классицизм и барокко, вдоль этих проспектов выстроившиеся, но всё равно нет главного — нет русского размаха. Даже проспекты в европейских городах, даже детище барона Османа — современный Париж, — создававшееся с оглядкой как раз на Петербург и смело бросившее вызов старой, тесной, погрязшей в нечистотах Европе, — даже они — не более нежели бледная тень петербургских проспектов и петербургского масштаба. А еще в европейских городах нет чисто русской хозяйственной жилки. Европейские города — коллективная собственность. Петербург — собственность индивидуальная. Попробуйте представить парижского квартиросъемщика высаживающим дерево во дворе. Попробуйте представить его же паркующим автомобиль на газоне: ни первое, ни второе невозможно в принципе, потому что коллективная собственность, подразумевая ответственность за практическое отношение к себе, не подразумевает отношений духовных. В Петербурге ровно наоборот: один и тот же человек сегодня может обустроить клумбу у себя во дворе, а завтра — подраться во дворе соседнем, сочтя, что чужой газон — отличное место для парковки. Кто-то скажет, что это — не лучшая черта, но мы возьмемся утверждать обратное: именно эта черта определяет духовные связи. Именно она превращает город из коллективного муравейника в душевное место жизни, где каждый человек — не временщик, а укоренившийся.
Кто бы ни утверждал обратное, Петербург — ни в малейшей степени не европейский город. Петербург — самый русский из всех российских городов. Это — Петр Толстой, из хитрости сбривший бороду и нарядившийся в угодное монарху европейское платье, но в душе оставшийся русским человеком.
Разумеется, без населения любой город мёртв. Петербург умирал дважды.
Вообще говоря, население Петербурга в любой момент истории Города — совсем не то же, что обычно подразумевается под этим термином: «население». В любых других городах население — статистическая единица, предмет отчетности, свидетельство роста или упадка и, в сущности, больше ничего. Население в Петербурге — объект хлопот и внимания. И — субъект: требовательный даже тогда, когда всё вроде бы идет как надо. Требовательный не только в отношении тех, на кого, сам от нее устраняясь, возлагает ответственность за быт, но также и в отношении тех, кто в этот быт вторгается подобно чужаку в монастырь — со своим уставом.
Первое, хлопоты и внимание, обусловлено тем, что Петербург всегда — город приезжих. Петербург — едва ли не единственный русский город, население которого в каждый год его существования растет почти исключительно за счет пришлого люда. И хотя в отчетах о естественном, то есть за счет рожденных в Городе, приросте населения частенько указывают на сравнительное благополучие этого показателя, данные отчеты — лукавство. Так было при «старом режиме», так было при советской власти, так есть и теперь.
Особенно любопытны в этом смысле как раз дореволюционные отчеты: входившие в приложения к так называемым «Всеподданнейшим отчетам по Санкт-Петербургскому градоначальству». Их авторы — даром, что сами отчеты скреплялись подписями непосредственно грессеров, вайлей, клейгельсов и фуллонов — давали сведения так: родилось-де столько-то, население выросло на столько-то, коэффициент естественного прироста — такой-то. И ничего, что тут же — цифра умерших за тот же период. И ничего, что цифра эта равна или практически равна количеству рожденных. И ничего, что — странным образом — коэффициент умерших при этом оказывается исчислен существенно меньшим, нежели коэффициент естественного прироста! Необыкновенно комично, если такое определение в данном случае допустимо, смотрится, например, вот этот отчет: «Исходя из того предположения, что население С.-Петербурга в течение года увеличивалось в таком же размере, в каком оно увеличивалось между двумя последними переписями, можно определить приблизительно прирост населения для городских частей в 32465 человек. Общее число живорожденных в городских частях было 36585 человек. Умерших в городе: мужчин — 16522, женщин — 13317, всего — 29839 человек. Из сопоставления всех этих данных следует, что естественный прирост…» — фантастическая цифра при не менее фантастическом выводе. А между тем, невооруженным взглядом видно, что из тридцати двух с почти половиною тысяч тех, на количество которых за год увеличилось население Петербурга, только шесть тысяч семьсот сорок шесть действительно относятся на счет естественного прироста! Или — пятая часть. То есть восемьдесят процентов прироста — никакой не «естественный прирост». Это — новые поселенцы. И — не приблизительно, а совершенно точно — поселенцев этих было еще больше.
Кто эти люди? Если говорить о прежних временах — искатели лучшей доли. В этом смысле они ничем не отличались от своих «коллег» в любых других больших городах и столицах. Как и в Париж, как и в Лондон, как и в Мадрид, люди шли в Петербург, прежде всего надеясь найти в нем то, чего были лишены на своей «малой родине»: работу и перспективы. Даже крепостное право и масса ограничений на передвижения внутри страны (именно так: «прописка» — изобретение отнюдь не советской власти) не могли сдержать этот процесс. За сотню лет — с 1801 по 1900 годы — население Петербурга выросло в шесть с половиной раз. Для сравнения, в том же Лондоне, никакими ограничениями не стесненном, — в шесть и две десятых раза. Москва — «как много в этом звуке для сердца русского слилось» — росла скромнее: ее население увеличилось в четыре с половиной раза.
Откуда приходили эти люди? Отовсюду. Почему-то принято считать, что основной «питающей силой» миграции является — или в те времена являлись — ближние поселения: в той же Петербургской губернии и в губерниях по соседству. Впрочем, почему — понятно: расстояния в России велики, трудно представить, что «ломоносовы», готовые с рыбным обозом пересечь хотя бы половину ее европейской части, исчислялись десятками и даже сотнями тысяч. Даже тогда, когда из Петербурга во все уголки страны потянулись железные дороги, трудно было признать, что не только вблизи, но и где-то подальше находилось столько охотников перебраться в столицу. А между тем, не только благодаря существовавшей в России строгой системе учета, но также благодаря дошедшим до нас «свободным источникам информации» — всевозможным памятным книжкам, иллюстрированным ежегодникам различных ведомств и самого Градоначальства — нетрудно убедиться: за лучшей долей в Петербург шли не только «соседи». Вот уроженец Тульской губернии — Тимофей Алексеевич Картошкин, старший дворник второго дома по Ново-Исаакиевской (Якубовича) улице. Вот бывший крестьянин Минской губернии — Харитон Григорьевич Семенников: тоже дворник, тоже старший и тоже по Ново-Исаакиевской, только в номере 22. А вот из Павлоградского уезда Екатеринославской губернии — старший дворник дома номер четыре по Аптекарскому переулку: Пётр Прохорович Мамич. Тульская, Рязанская, Ковенская, Смоленская, Минская губернии. Орловская, Калужская, Ярославская, Черниговская. Калишская, Владимирская, Вологодская. Гродненская, Ломжинская. Подольская. Костромская. Нижегородская. Самарская. Тамбовская… Впрочем, «соседи» тоже шли: из собственно Петербургской губернии, из Новгородской, из Псковской. Но эти чаще не столько навсегда, сколько на отхожий промысел. А когда что Новгород, что Псков, что ближние к Петербургу поселки оказались соединены со столицей железнодорожным сообщением, для отхожих — являвшихся в Город на сезон — и вовсе ввели специальные вагоны: вне классов, с минимальной, почти символической платой за проезд.
Глядя на «географию миграции», перестаешь удивляться тому, что городские власти в лепешку разбивались в стараниях «сгладить углы». Или, что более верно, в стараниях причесать под одну гребенку всех этих настолько разных поначалу людей. Что может объединить украинца и поляка? Русского с Тамбовщины и русского с Рязанщины, где самые уклады жизни, даже обычаи отличались весьма существенно? Порядок. Общие для всех уложения. Но не просто пустая писанина, далее бумаги не идущая, а живые правила — плоть от плоти самого народа. Вовлеченность в процессы — вот, как сказали бы ныне, главная скрепа, объединяющая тех, кто еще вчера друг о друге и слыхом не слыхивал.
Вовлекать в процесс общежития можно по-разному. В Петербурге привыкших к общинам вчерашних крестьян в этот процесс вовлекали авторитетом. Не власти самой по себе, а власти людей, в глазах обывателей выдающихся. Таких, которых сами же вчерашние переселенцы уважительно величали по имени-отчеству. Простых, но окруженных ореолом сопричастности к вершению судеб. Равных рождением, но поднявшихся над простыми смертными. Ударом кулака способных свалить с ног, но чаще прибегающих к помощи мудрого языка. Сама мудрость которых — не книжная, а народная; не в затасканных нотациях и культурных речах, а в крепком — по нужде — и ясном — для верности — слове. Такими людьми в Петербурге были дворники.
В отличие от дворников любых других городов, считая сюда же и Москву, дворники Петербурга не образовывали закрытую касту и никогда не относились к национальным меньшинствам. Не были сплошь татарами, как в Москве, и не передавали свои должности по наследству. Если в других городах дворники жили обособленно, то в Петербурге — всегда на людях. И если в других городах для получения дворницкой бляхи необходимо было соответствовать мутным, неясным, а часто и чуждым народу «приметам», то в Петербурге для этого достаточно было желания. Но не такого, чтоб сразу из грязи в князи, а искреннего: чтобы готовность была — пройти до вершины от самых низов. От простого помощника до старшего. За выслугой приобретая постепенно авторитет — то самое, что без опыта и знания жизни немыслимо.
Иметь дворников предписывалось каждому домовладению, и, в отличие от подавляющего большинства любых других наемных служащих (за исключением, пожалуй, только нижних чинов городской полиции), все кандидаты в дворники проходили тщательную проверку. Немыслимо было, чтобы на эту должность, хотя бы и на должность всего лишь помощника дворника, попал человек, разыскиваемый за преступления, некогда обвиненный в краже, репутации темной, неспособный подтвердить свое происхождение или с грешками, вполне простительными для «обычных» людей, но, как считалось, недопустимыми для того, кто является лицом дома.
Сегодня мы видим примерно такую картину — общую для всех и, к сожалению, успевшую укорениться даже в Петербурге: часок-другой утрами и — не всегда — часок по вечерам помахав метлой или поработав лопатой, дворники исчезают с улиц и из дворов. Снимают выданные им управляющими компаниями приметные жилетки и разбредаются кто куда. В Петербурге прежнем такого быть не могло. В Петербурге прежнем обязанности дворников регламентировались кучей мелким шрифтом отпечатанных страниц множества городских постановлений. И одной из таких обязанностей было дежурство. Не в том смысле, что кто-то из дворников домовладения должен был всегда находиться наготове на случай снегопада или каких-то иных чрезвычайных погодных условий: это подразумевалось само-собой. А в том, что каждый вечер и каждую ночь дворники выходили нести караул. С первого сентября по первое марта — от четырех часов пополудни до восьми часов утра. И с первого марта по первое сентября — от восьми часов вечера до шести часов утра. Получалось так, что в эти часы дворники выполняли функции если уж не полиции, то этакой стражи — точно. И это, в том числе, также давало им властный авторитет.
Вечерний и ночной Петербург, взгляни на него кто-нибудь современным взглядом, являл собою поразительное зрелище: шеренги притаившихся у каждого дома дворников, на углах перемежаемых городовыми. По весне и лету — в фартуках. По осени и зиме — в тулупах. С бляхами дежурных и свистками наготове. А также с готовностью в сердцах немедленно — по обстоятельствам — вступить в схватку с разбойниками и прочим зловещим людом или прийти на помощь нуждавшимся в помощи. От современного дворника трудно ожидать, чтобы он остановил грабителя и сдал его подоспевшим к шапочному разбору полицейским. Как трудно ожидать и того, чтобы он приютил и обогрел заблудившегося или замерзающего, поднял с панели потерявшего сознание больного или упившегося до бессознательного состояния гуляку. Да и некуда современному дворнику отвести бедолагу, негде дать бедолаге временный приют. А еще — современный дворник редко знает окрестности собственной службы настолько, чтобы дать заблудившемуся совет. Он даже не всегда говорит по-русски: расспрашивай его, не расспрашивай — результат одинаковый. Тогдашние дворники умели и знали всё. К современному дворнику обыватели относятся с пренебрежением. Тогдашних дворников обыватели уважали и побаивались. Многие из тогдашних дворников имели медали: золотые и серебряные за усердную службу, серебряные и бронзовые за человеколюбие, серебряные за отвагу. А те из них, кто ранее проходил действительную военную службу, — ордена. Среди таких немало было обладателей Георгиевских крестов.
Еще одним объединяющим, вовлекающим в общежитие моментом было само городское устройство. Не Дума или Управа, не городские чиновники или что-то и кто-то подобные, а собственно городская застройка. Практически весь Петербург — город доходных домов. Даже самые старые из его районов застроены преимущественно ими, а вовсе не частными особняками и усадьбами, как это можно видеть в той же Москве. И каждый такой дом — общежитие. В каждом из них проживала и «чистая публика», и публика попроще, и те, кому хватало средств только на съем угла. «Барские апартаменты», анфиладой комнат занимавшие сотни квадратных метров, соседствовали с квартирками на скромную семью, а те — с помещениями, в которых каждый угол сдавался по отдельности. Генерал, выйдя из подъезда, оправив мундир и передвинув саблю с бока вперед, чтобы усесться в поджидавшую его коляску, мог запросто столкнуться с фабричным рабочим или вышедшей в молочную лавку супругой мелкого чиновника из какого-нибудь архива: все они жили под одною крышей. Этот вполне себе демократический принцип расселения не имел аналогов в мире. Лондонский Вест-Энд, парижский Нейи делили людей на касты похлеще сословных законов. Петербург усердно старался ничего подобного не делать. Именно в нем, в тогдашнем Петербурге, зародился принцип, позднее взятый на вооружение советской властью повсеместно: местами жительства перемешивать городское население так, чтобы, по возможности, избегать выделения в обособленные кварталы «престижных» и «непрестижных» мест. Разумеется, осуществить такое в полной и безоговорочной мере не удалось ни до, ни после Революции, но принцип был определен и его старались придерживаться.
Второе — субъектность петербургского населения и требовательность этого субъекта в отношении как власть предержащих, так и новых переселенцев — обусловлено всем предыдущим.
С одной стороны, петербуржцы, к началу двадцатого века на шестьдесят пять с лишком процентов состоявшие из крестьян, и в Городе сохраняли представления об общинном устройстве. Как мы видели, это не только не пресекалось властью, но и ровно наоборот: поддерживалось. Если в настоящих европейских столицах общинность утратилась давно, а новые поселенцы утрачивали ее почти моментально, то в европейском только по виду построек Петербурге никому и в голову не пришло размывать исконно русскую тягу к общинному обустройству. Оторванные от почвы, оказавшиеся вдали от того, что еще вчера они считали собственным домом, люди находили в Петербурге ровно то же, что, казалось, они оставили позади — общину. Правда, уже не с сельскими старостами или почтенными старцами во главе, но такую же вездесущую, объединяющую и требовательную. С такими же принципами локтя и ответственности. Но при этом, давая всё то же, что и община сельская, новая, городская община давала и кое-что сверху. А именно — вырывала из бесправного на селе состояния.
Даже после отмены крепостничества правовое положение российских крестьян — не как сословия, а как работавших на земле людей — оставалось крайне двусмысленным. Вроде бы как свободные лично, они по-прежнему несли массу обязанностей в отношении своих бывших господ. Потому что в России с ее на львиной доле территории зоной рискованного земледелия невозможно прокормить и обеспечить хотя бы видимостью достатка семью, сидящую на маленьком огороде, кусочке пашни и крохотном выгоне для скота. Более-менее сносную жизнь обеспечивали работы на стороне, а значит — зависимость от барщины. Существовал, конечно, и другой путь — кредиты и займы, — но и он практически всегда приводил к одному: к тотальной зависимости от заимодавца, которому разве что тело крестьянина не принадлежало, тогда как рубашка на теле — да.
В Городе ничего подобного не было. В Городе устроившийся на фабрику вчерашний крестьянин оказывался свободным от всего из того, что сковывало его прежде. А это ощущение свободы, в свою очередь, рождало новый уровень самоощущения — идентификации себя как совершенно другого человека. Сочетание же общинности и свободы неминуемо приводило к требовательности вкупе с пониманием: того, что требуешь, вполне реально добиться. Вот почему не откуда-нибудь, не крестьянскими мятежами, а из Города и вследствие требовательности его населения выходили всё новые и новые демократические преобразования, как бы, на первый взгляд, нелепо это ни звучало для насквозь абсолютистской страны.
Благодаря субъектности населения Петербурга Россия одной из первых в мире обзавелась: бесплатным медицинским обслуживанием и чем-то, что могло бы напомнить нынешнюю страховую медицину; бесплатными начальным, средним, профессиональным и даже высшим образованиями, и даже с обязанностью работодателей обеспечивать своим несовершеннолетним работникам возможность получать как среднее, так и профессиональное образования — это, в том числе, достигалось тем, что при фабриках и заводах устраивались училища, и если курс в таких училищах превосходил курс в городских школах, владелец должен был принимать в обучение не по собственному усмотрению, а «по желанию трудящихся». Возможно, именно в России впервые в мире были установлены трудовые ограничения: четко указаны предельное время работы дневных и ночных смен и условия труда, исключавшие привлечение к нему женщин и несовершеннолетних; отменены произвольные штрафы и поборы, а для тех, которые накладывались справедливо, введен максимальный порог; установлены правила увольнения, в том числе и с выплатой компенсации; введена обязанность работодателей выдавать рабочим этакие прообразы нынешних трудовых контрактов — расчетные книжки с обязательным указанием в них: срока найма, размера положенной заработной платы с дополнениями в виде питания, квартиры, квартирных денег или без них, сроков выдачи заработной платы. Наконец, компенсация за ущерб здоровью, если таковой был причинен на рабочем месте или в связи с возложенными на работника обязанностями. Никакие соглашения, заключенные в обход закона о компенсациях, не принимались во внимание, закон же требовал: если работник терял трудоспособность более чем на три дня, работодатель должен был обеспечить его пособием в размере половины заработной платы на всё время — вплоть до восстановления трудоспособности или до фактического признания работника утратившим ее навсегда; в этом, втором, случае работодатель обязан был обеспечить калеку пенсией — уже в размере двух третей от полагавшейся ему зарплаты; если же человек умирал, пенсией обеспечивались члены его семьи. В случае с несовершеннолетними, средний заработок которых, как правило, был меньше, нежели таковой у взрослых работников, то пенсии, назначенные им, индексировались по достижении ими совершеннолетия.
Субъектность населения Петербурга дала России немало хорошего. Но она же, в конечном итоге, стала причиной спекуляций и, как следствие, тех бед, что обрушились и на Город, и в целом на страну.
С другой стороны, далеко не все, приходившие в Петербург на «вечное поселение», желали вливаться в «коллектив». Эти, вырвавшись на свободу, оказывались в роли бунтарей, тех самых чужаков, которых хлебом не корми — дай сунуться в чужой монастырь со своим уставом. И речь тут даже не о таких, которые сваливались на дно, отвергая правила человеческого общежития ради правил общежития уголовного — этих тоже хватало, — речь о вполне благополучных людях, но только с собственными тараканами в голове. Об этаких не то венсанах де полях, не то робеспьерах, только от сохи.
Такие люди вносили немало сумбура в жизнь уже приспособившихся к новым условиям обывателей. В лучшем случае, они отказывались принимать участие в общих праздниках, не отмечали дни получек, не дружили с соседями по квартирам или углам, вели себя надменными буками, сходу — едва обосновавшись рядышком — превращая налаженный быт соседей в тягостную череду наполненных неприятными впечатлениями дней. Иногда из них выходили нижние чины городской полиции, а это уже и вовсе было чересчур: иметь соседом полицейского не хотел, как правило, никто. И дело здесь даже не в том, что кто-то и впрямь имел серьезные трения с полицией. Просто полицию в Городе не слишком уважали. Хуже того: полиция Петербурга в массе его населения пользовалась весьма дурной репутаций. Коррумпированная сверху донизу, «от Клейгельса» до городового нижнего разряда, полиция славилась, прежде всего, неумеренной тягой к вымогательству: по поводу и без. И даже факт того, что качеством своей реальной работы полиция Петербурга по праву занимала одно из первых мест в Европе, положение не спасал и отношение к ней изменить не мог. Тогдашние обыватели — почти как и нынешние — во все глаза смотрели на вопиющие со стороны полицейских чинов нарушения законности и знать не знали и видеть не желали их каждодневный труд на общее, обывателей, благо. Обыватели шушукались между собою о том, как околоточный сшибал рубли с не успевших зарегистрироваться в отведенные сроки «подопечных» или требовал «компенсацию» за якобы несогласованный ремонт. Шушукались о городовом, почем зря тормозившем извозчиков и обиравшем их под видом штрафов за несуществующие нарушения. Шушукались об участковом приставе, готовом тиснуть кошелек у задержанного. Шушукались о полицмейстере: этот в своем отделении целую сеть шантажа и вымогательства сплел. Шушукались о градоначальнике, за лицензию на круглосуточную торговлю спиртным заставлявшего покупать из его конюшни заморенную клячу — по цене, разумеется, породистого скакуна. Обывателей не смягчал героизм полицейских. Какого-нибудь Якова Малеуцкого из второго участка Коломенской части они обсуждали за «левые» доходы, а то, что он же, в пятнадцатиградусный мороз, не раздумывая бросился в полынью на Фонтанке и вытащил из-под льда утопавшего, их не волновало и не трогало. И когда утонул Иван Бочаров из третьего участка Петербургской части, они помянули его не добрым словом за отданную ради другого жизнь, а пожиманием плеч… Нет: сосед-полицейский для них был совсем не тем человеком, которого они желали бы видеть за стенкой. И неважно, что сам он, пойдя в полицию, был вынужден переселиться в казарму при полицейском доме: в квартире оставалась его семья, он навещал ее в свободное от дежурства время, а значит, уже и этим портил обывателям настроение. Отношение к таким было настолько худым, что в первый же день Революции именно за ними толпы устроили охоту, именно их, а не «социально чуждые элементы», вылавливали и — после страшных издевательств — убивали. Выкалывали им глаза, резали ножами, загоняли на крыши и скидывали оттуда на булыжник мостовых. И не только их самих, но и членов их семей. Известно, например, как долго, без устали, соседи околоточного надзирателя терзали оказавшихся в квартире детей. И ни детские крики, ни фонтанами маравшая стены детская кровь не могли остановить дорвавшихся до мщения обывателей.
На другом полюсе стояли заговорщики. Эти тоже выходили из «бунтарей», не желавших вливаться в «коллектив» и прилаживаться к правилам общины. Заговорщиков также не любили и при всяком удобном случае старались подкузьмить.
Вообще, русскому человеку революционность не свойственна. Русского человека нужно очень сильно обидеть, ввергнуть в пучину несправедливости, чтобы сподвигнуть его на бунт, да еще и кровавый. «Бессмысленность и беспощадность» русского бунта отсюда и растет: искони остро переживая несправедливости, чуя их, что называется, за версту, русские люди, оказавшись в таком положении, оказываются, вместе с тем, и с бельмами на обоих глазах. Гнев ослепляет их, разум отключается, руки сами хватают дубину и лупят дубиной, лупят, пока мышцы не заболят. Но во всё остальное время, то есть почти всегда, русский человек чтит традиции, и если несправедливость не выходит за рамки давным-давно устоявшегося положения вещей, стронуть его с места и заставить пойти «на Кремль» практически невозможно. Вот потому-то заговорщики всех мастей у русского человека понимания, как правило, не находят.
Законодатель, вводя в обращение закон о наблюдении за внутренним порядком в домах, хорошо, по-видимому, знал эту черту русского народа. Знал, что закон не останется на бумаге. Во всяком случае, в той его части, которая касалась устроения в домах тайных типографий, хранилищ взрывчатых веществ и оружия, складов антиправительственных листовок и литературы, помещений для сборищ с целью политической агитации. Он и не остался. Обыватели, в быт которых своими действиями вторгались заговорщики, охотно шли на сотрудничество с той самою полицией, которую при всех других обстоятельствах ненавидели и презирали. Возможно, это было даже смешно: одних презренных передавать другим. Но как бы там ни было — смешно или нет, — подпольные типографии громились одна за другой, склады антиправительственной писанины накрывались, политические сходбища частенько заканчивались арестами, а бомбы и оружие изымались. Ничего из этого, понятно, без доброй воли обывателей не было бы возможно.
Но всё-таки большинство из тех, кто поначалу не хотел подлаживаться под требования общинного общежития, состояло из слабаков. Община, давя на них всею своею массой, перемалывала их и перестраивала на собственный лад. Вчерашние бунтари смирялись духом и становились частью единого целого — такими же петербуржцами, как и те, что поселились в Городе раньше.
А потом наступили действительно злые времена. И Город в первый раз умер.
Вряд ли те, кто стоял у истоков Февральской революции, по-настоящему всерьез задумывались о возможных последствиях, не говоря уже о возможных масштабах тех бедствий, которые в итоге обрушились на Город. Эти люди, от подлинной жизни Города далекие как никто, пламенели чуждыми львиной доле его населения идеями, а когда осуществили задуманное, похвалялись тем, что сделали это совершенно бескровно. Правда, насчет бескровности они обманывали сами себя, но хуже было то, что им и в голову не пришло подумать: почему же народ в массе своей безмолвствовал?
Февральская революция — театральная пародия на европейские буржуазные революции — не встретила в народе понимания. С его, народа, точки зрения, это было событие нелепое и никчемное, неумело разыгранный фарс — из тех, какие нищий шарманщик с Петрушкой на свободной руке разыгрывает не в пример лучше. Народу Февральская революция не давала ничего, а вот быт его, и без того уже расстроенный затягивавшейся войной, подрывала еще больше.
Милюковы и прочие подобные господа не стояли в хлебных очередях. Их дома и квартиры не отапливались разобранными на дрова заборами и остатками старой мебели. Их сбережения не обесценивались так же, как сбережения рабочего люда: рабочий люд получал рублями, стремительно, на фоне тотального дефицита и, как следствие спекуляций, терявшими покупательную способность; сбережения милюковых обеспечивались номинированными в иностранных валютах и золоте облигациями, акциями, векселями и всякого рода другими ценными бумагами. Нужды, чаяния и требования народа милюковых не задевали за живое. И потому они, милюковы, понятия не имели о том, чего же на самом деле хотел тот миллион человек, который ранее выходил на демонстрации. Они, милюковы, смотрели на лозунги — «Долой самодержавие!» — и думали, что это — в переносном смысле. Они, милюковы, смотрели на лозунги — «Увеличить пайку семьям солдат!» — и не могли сопоставить одно с другим. Им, милюковым, казалось, будто они прозревают вглубь народной души, но в действительности они не видели дальше собственного носа.
Тяжелый год, тяжелая зима, пустующие магазины, отсутствие угля и керосина, вставшие без движения на заснеженных путях поезда. И — анекдотические заседания различных комитетов. Что на них обсуждалось? Насущные нужды Города? Нет. На них пикировались мнениями: брал господин Милюков взятки или не брал? За взятки ли его отправили под арест? И правда ли то, что его отпустили по факту признания: де взяткой он поделился с председателем Совета министров? А в это же время — стоят заводы. В это же время — треть миллиона рабочих по сути требуют не дать умереть им с голоду. Потому что работа более не обеспечивает хлебом. Милюков произносит речь с нападками на императрицу, но какое дело уже миллиону забастовавших рабочих до императрицы? Императрица что ли остановила поезда и заполонила Город спекулянтами?
Бесконечное словоблудие как продолжение словоблудия прежнего, неспособность решать проблемы как продолжение прежней недееспособности — вот что такое Февральское революция. Но кроме того — пролог, показавший не столько народу, сколько совсем другим господам: в условиях чрезвычайных не так уж и сложно требования хлеба перевести на требования революции. Если уж в руки тому, кто еще вчера царя называл батюшкой, можно вложить плакат с призывом ограничить батюшку в правах, и если уж полк способен изменить присяге, то почему же нельзя взбрыкнувшего сына подтолкнуть и к более радикальным мерам, а на измену присяге подначить целую армию?
Пока милюковы упражнялись в красноречии и оттачивали «остроты», другие люди действовали. Пока милюковы пребывали в сладостном убежденности того, что народ воодушевлялся их глупыми и нелепыми речами, другие люди произносили совсем другие речи. Пока милюковы одну за другой выдвигали идеи будущего государственного устройства, другие люди знали, каким это устройство будет. И лозунги «Долой самодержавие!» и «Пайку семьям воюющих солдат!» со страшной и неизбежной последовательностью менялись на требования подлинных социальных перемен и прекращения войны.
«Земля — крестьянам» еще никак не следует из лозунга «Долой самодержавие». Но «Власть советам» — да. «Нет войне» еще не продолжение «Хлеба голодающим». Но «К гражданам России» — да. И «да» тем легче, тем логичней, чем больше деятели Февральской революции отрывались от реальности. Они обещали хлеб? Так где же он? Как и минувшей зимой, и летом семнадцатого, и осенью к лавкам не пробиться. Они обещали перемен на фронтах? Но что же тогда такое нота Милюкова о том, что Россия выполнит все свои обязательства перед союзниками? Следствие Февраля — продолжение кровавой бойни?
Милюковым, конечно, было видней, как в действительности обстояли дела на войне. Но как они обстояли в их собственном государстве, милюковы не ведали. Глубокая обида на «не тот народ», свойственная нынешней «интеллигенции», — плоть от плоти тогдашней милюковщины. «Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа». Эти слова, если отбросить их продолжение, — точная характеристика милюковых, гучковых, львовых и прочих керенских. Ленин, говори он о них, а не пиши о декабристах, не мог бы высказаться на этот счет более метко.
У французов есть ёмкий термин «disparu», по-русски передаваемый сочетанием слов «без вести пропавший». К 1920 году, то есть всего за пару лет от октября (по старому стилю) семнадцатого из Петербурга без вести пропали почти два миллиона человек. Даже сейчас, в одночасье исчезни из Города такое количество людей, это не могло бы пройти незамеченным. Даже сейчас, когда население увеличилось кратно, исчезновение такого количества людей означало бы предсмертную агонию. А в тысяча девятьсот двадцатом Город был попросту мёртв.
Проспекты, улицы, набережные, просторы Невы — всё это, используя старый, но по-прежнему прекрасно передающий смысл штамп, напоминало верхнее платье, снятое с крепкого, высокого и в полном расцвете сил человека и наброшенное на ссохшегося до костей, миниатюрного в огромном гробу старика. Как если бы у родственников почившего не нашлось ничего иного, а то, что попалось им под руку, выглядело вот так. Парадный мундир на давнишнем трупе: труп уже разложился, но позументы на мундире еще блестят.
Что Городу положено умереть, решили загодя: за несколько лет до того, еще тогда, когда Город погрузился в анархию.
Балабольство Февральской революции полностью объясняет ту легкость, с какою большевики захватили власть, свергнув так называемое «Временное правительство»: в поддержку этого «правительства» в Петербурге не выступил никто. Петербуржцы отрешенно наблюдали за разворачивавшимися событиями, и уже эта — собственная петербуржцев отрешенность — обусловила дальнейшее: в короткое время Город оказался заполонен «революционными» толпами, а попросту — мародерами, вчерашними солдатами и матросами; ныне — вооруженными бандитами на свободном промысле. Этих бандитов не сдерживали никто и ничто: те самые люди, которые дали им в руки оружие и вывели против милюковых и керенских, оказались бессильными против них. Бессильными большевики оказались и в деле решения самой насущной городской проблемы — снабжения. Хлеба не стало больше, а спекуляций — меньше. А коль скоро видимое положение дел с приходом к власти большевиков не только не изменилось к лучшему, но и продолжало катиться по наклонной, во взглядах петербуржцев — в первую очередь, рабочих — стало появляться недоумение: что это? Кто такие — эти большевики, еще вчера клеймившие позором милюковых, а ныне не делающие ничего из того, что могло бы исправить положение? Правда, спроси горожан, а что, собственно, было бы можно предпринять, они, горожане, вряд ли смогли бы дать ясный ответ, особенно учитывая то, что война не только продолжалась, но и сама линия фронта приблизилась к Городу, и даже западные границы вчерашней Империи скукожились до того, что почти вплотную приблизились к Петербургу. Тем не менее, был ответ или его не было, другое-то было точно. Это другое — обвинение. Теперь уже большевиков петербуржцы обвинили в своих бедах. Рабочие снова забастовали и снова вышли на улицы. Смешались с толпами вооруженных мародеров и из грозной революционной силы превратились в не менее грозную силу контрреволюции.
В отличие от слабовольных трепачей милюковых, большевики хотя и были не меньшими трепачами, но с волей проблем не имели. В отличие от членов Временного правительства, еще недавно находившегося, по сути, ровно в таком же положении, в каком ныне оказались и большевики, большевики не стали миндальничать, не погрузились в долгие и бессмысленные дискуссии. Они, в отличие от Временного правительства, начали действовать.
К этому времени идея оставить Петербург на произвол судьбы даже не витала в воздухе: она была уже сформулирована. И, по иронии судьбы, сформулирована не большевиками. Именно милюковы каких-то несколько месяцев назад предложили выехать из Города всем правительствующим составом, заодно прихватив с собой и всё то, что на новом месте могло бы послужить им к делу сохранения и укрепления власти. Это предложение вызвало резкую критику, Ленин и члены его «команды» клеймили милюковых позором, обвиняли их в желании сдать Город на милость врагу, сбежать от опасности. Милюковы отбрыкивались, как могли, но оправдаться так и не сумели. Теперь же, три месяца спустя, об отъезде заговорили сами большевики. Только, в отличие от милюковых, заговорили не с трибун и не каждому, а в собственном тесном кругу. Слухи, конечно, всё равно просочились и вызвали новые всплески волнений, но подготовка к отъезду уже прошла, помешать ей оказалось невозможно. В один не слишком прекрасный день бастующие рабочие обнаружили, что больше некому предъявлять претензии. И в тот же день обнаружили это же толпы превратившихся в мародеров вооруженных солдат и матросов. Март тысяча девятьсот восемнадцатого наступил.
Трудно сказать, что сталось бы с Городом, если бы не Зиновьев. Этот человек, с одной стороны, не менее прочих большевиков повинен в массе преступных деяний, относя на этот же счет и резкую криминализацию теперь уже бывшей столицы России. Но, с другой, именно он сначала выступил против переезда правительства в Москву, а затем, когда «сдача Города» всё же состоялась, когда уже само большевистское правительство совершило то, от чего прежде яростно предостерегало милюковых, то есть «дезертировало с ответственного боевого поста», организовал оборону, да так успешно, что наступление немцев на Город захлебнулось. И именно он, в железный кулак собрав своих подчиненных по бывшему Петросовету, начал наводить порядок — чистить Город от наводнившего его улицы мусора. Именно он не побоялся вступить в перепалку с Дзержинским, публично обвинив главу ВЧК в бездумном создании трудностей в деле борьбы с преступлениями: Дзержинский, со всеми другими покидая Город, скопом вывез в Москву все уголовные дела, так что получилась нелепица — подследственных было навалом, но по каким делам они проходили, узнать не представлялось возможным!
К двадцатому году Город был мёртв, но, благодаря, в первую очередь, усилиям Зиновьева, после начал потихоньку оживать. Это походило на фантастический процесс реанимации мумии из рассказа Артура Конан Дойля: к мертвому телу подсоединили электроды, пустили по электродам ток и — с чувствами смешанными: с надеждой и страхом пополам — стали наблюдать за процессом. В двадцать первом году в Город вернулись сто двадцать тысяч человек. Возможно, это и не были прежние его обыватели: возможно, это были новые переселенцы. Но главное заключалось в том, что Город — обвисшее на иссохшем теле платье — снова начал обретать исчезнувшую из-под платья плоть. В следующем году — еще сто тридцать восемь тысяч человек. Затем — еще сто с лишком тысяч. Потом Зиновьева, как городского главы не стало, но запущенный им процесс реанимации продолжался: сто шестьдесят три тысячи, двести семьдесят тысяч… А там и прочие, осевшие в Москве, большевики спохватились: одна за другой стали проходить кампании переселений, апогей каковых кампаний пришелся на тридцать первый год — в этот год в Город разом въехало почти полмиллиона человек. В тридцать втором году население Города достигло дореволюционного уровня и даже превысило его: на добрых сто сорок две тысячи человек.
Если между собою сравнить петербургские адресные и телефонные книги шестнадцатого-семнадцатого и тридцатых годов, картина обозначится такая: революционные disparues16 в Город хотя и возвращались, но от общего количества переселенцев составляли незначительное число. Косвенным образом это подтверждает и городская статистика прибывших в Петербург на «вечное поселение». К тридцать шестому году она выглядела так: округляя, 80% переселенцев прежде к Петербургу не имели никакого отношения. По разнарядкам ехали в Петербург отовсюду: из Москвы и Московской области, из Белоруссии и с Украины, из Сибири и с Дальнего Востока… встречались и лица «неизвестные» — эти прибывали в Город по собственной инициативе и таковых ежегодно набиралось под пять процентов от переселенцев вообще.
Город ожил. Его улицы и проспекты снова наполнились людьми: не блеклыми привидениями былого, а полнокровными, жадными до жизни, почти сплошь молодыми людьми. Никогда еще в Городе не было столько молодежи: в тридцать шестом году на ее долю приходилось без малого две трети!
Но лучше всего о возрождении свидетельствовало бурное строительство. Если до революции каменных и деревянных жилых домов в Петербурге было примерно дашь на дашь, общее их количество простиралось до двадцати с небольшим тысяч, а преобладающей была застройка от одного до трех этажей — 82% в совокупности, — то лишь за несколько лет в тридцатых годах Город обзавелся тысячью с лишним кирпичных многоэтажек, тогда как деревянные дома начали сносить повсеместно. Если до революции квартирный фонд едва-едва насчитывал сто сорок тысяч помещений, то лишь за эти несколько лет он увеличился многократно.
А потом опять началась война, и Город умер во второй раз.
Ныне — впрочем, совершенно справедливо — принято считать, что Петербург героически оборонялся. Но справедливо это, скорее, не в отношении Города как такового, а в отношении тех, кто в нем оставался: в отношении тех, кого по какой-то причине не смогли или не успели из Города эвакуировать. И, разумеется, в отношении тех, кто все 872 дня блокады прорывался в него извне: весною, летом и осенью — по воде; зимою — по ненадежному льду Ладожского озера. Справедливо в отношении жителей, солдат и офицеров, водителей, врачей… словом, всех тех, кого объединила уже упоминавшаяся нами мемориальная надпись: «В час смертельной опасности, когда немецко-фашистские войска рвались в город Ленина, мужественные ленинградцы под артиллерийскими обстрелами и авиационными бомбежками вместе с военными строителями создали непреодолимую оборону с долговременными огневыми точками. Здесь оборонялись части…» А также вот эта:
Потомок, знай: в суровые года,
Верны народу, долгу и Отчизне,
Через торосы ладожского льда
Отсюда мы вели дорогу Жизни,
Чтоб жизнь не умирала никогда17.
Но сам Город был мертв. Если к началу страшной войны он насчитывал почти три миллиона жителей, то к сорок четвертому году всего полмиллиона: меньше даже, чем в тысяча девятьсот двадцатом году. И даже те самые всполохи жизни, которые заставили ужаснуться и, в суеверном ужасе, отшатнуться осаждавших Город извергов, — электрические всполохи троллейбусных контактных сетей, — даже они свидетельствовали не столько о том, что Город не умер, сколько о беспримерном мужестве остававшихся в нем людей.
Было, однако, и очень важное различие — между первой и второй смертями Петербурга. Если в первый раз судьба Города действительно висела на волоске и жизнь вернулась в него усилиями едва ли не одного человека, то во второй никаких сомнений не было ни у кого: Город должен возродиться — чего бы это ни стоило. Если в первый раз возникали вопросы — не махнуть ли рукой на буйные толпы, не бросить ли их на произвол и расправу, дабы сам пример послужил острасткой для всех остальных, — то теперь, напротив, не смерть, а возрождение стало делом принципа: чтобы жертвы не оказались напрасными; чтобы память о них увековечилась; чтобы каждое приходящее поколение знало — нет ничего важнее священной борьбы за Отечество, как нет ничего важнее памяти об этой борьбе.
Уже к сорок шестому году в Город въехали миллион мужчин и женщин. А еще через десять лет их было уже более трех миллионов. И неважно, что всё это были новые люди: отстраивая разрушенные и строя новые дома, прокладывая метро и закладывая заводы, укатывая в асфальт тысячи километров дорог и тротуаров и разбивая тысячи гектаров парков, садов и скверов, они не просто возвращали к жизни город, о котором еще вчера не знали почти ничего. Они отдавали ему собственные души, наполняли его артерии собственной кровью, уверенно шли по его земле, а если уж приходилось и лечь в его землю, ложились в нее как в собственную. Потому что отныне его земля была и их тоже.
В современном Петербурге практически нет потомков тех, кто жил в нем до 1917-го. Как нет практически потомков и тех, кто жил в нем с двадцатых и до войны. Но и те, и вторые, и нынешние жители Петербурга — единое целое общей истории. Явление уникальное: больше нигде в целом мире не было так и такого нет, чтобы физическая связь между поколениями отсутствовала, но родство сохранялось — духовное.
Если в пространстве есть один Петербург, то во времени Петербургов несколько. Не в смысле эпох, разделенных одна от другой различными вехами, а в самом прямом смысле: зимой и летом, ночью и днем. Зимний и летний Петербурги не похожи друг на друга так же, как не похожи друг на друга Петербурги дневной и ночной.
Лето — вообще «высокий сезон» — это, прежде всего, Город туристов, когда на каждого горожанина, по минимальным, «отчетным» оценкам, приходится по одному туристу. И если в целом за год Петербург принимает около шести миллионов человек, то летом — две трети из них. Летом — белые ночи. Летом — Нева и каналы. Летом — парки, сады и фонтаны. Сияющий золотом купол Исаакия, многочасовые очереди на Дворцовой, развод мостов… О мостах — это просто к слову — собственная супруга автора, родившаяся и выросшая в Петербурге, говорила так: «Лет до десяти я была уверена в том, что мосты разводят исключительно ради туристов. Чтобы туристы смотрели и радовались».
Зима в Городе — время борьбы. С ветром и снежными заносами. С морозами и оттепелями, когда с крыш свешиваются многометровые «сосули», а под ногами — то грязь, то лед, то лед под слоем воды: особенно коварный и опасный. Вряд ли где-то еще в России могло родиться столько проектов борьбы с сосульками, включая и самые фантастические, и столько желания «обмениваться опытом»: ни из какого другого российского города чиновники от коммунальных служб не выезжают настолько же часто в зарубежные командировки, как из Петербурга18. Но в то же время зима — это всё тот же купол Исаакия, только парящий маревом под низким небом или горящий обжигающим багрецом в ясные и морозные дни. Это — иллюминация, особенно ближе к Новому году. И к нему же — «тринадцатые платежки»: явление исключительно петербургское и чрезвычайно занятное19. А еще — заполненные театральные и концертные залы, потому что заняться на отдыхе вроде бы как больше и нечем. Наконец, зима в Петербурге — некоторое затишье в криминальном плане. Не то чтобы преступники совсем исчезали на зиму и не то чтобы преступления совсем прекращались, но что число первых, что число вторых подсокращаются существенно. На первый взгляд это может показаться странным, ведь зимнее время в Городе — время преимущественно темное, а значит, как нельзя лучше подходящее для всякого рода злодейств. Но объясняется это странное на первый взгляд явление просто: зимой резко уменьшается количество и тех, кто летом является лакомой добычей. То есть, всё тех же туристов. А так как доля уличных преступлений — в первую голову, грабежей и разбоев — в Городе достигает сорока четырех процентов, вот на половину от этих самых сорока четырех процентов (или, скажем, около того) преступность на зиму и отмирает.
Петербургский день — это всегда толпа. Зимою чаще похожая на московскую — почти такая же суетливая и озабоченная. Летом — на парижскую или пражскую: почти такая же неспешная и даже развязная. Зимою — с обилием детей утрами и во второй половине дня. Летом — практически при полном их отсутствии, по крайней мере, до недавнего времени и детей, если можно так выразиться, аборигенов. Кроме того, петербургский день — это частенько до предела напитанная влагой губка: летом. И — затянутые инеем деревья: зимой. Летним днем в Петербурге бывает так, что легкие втуне пытаются наполнить себя воздухом: сколько ни делай вдохов, как часто ни дыши, а всё вместо воздуха в легкие льется вода — словно ту самую губку подносят к носу и рту и в них выжимают. Зимним же в легких оседают хрусталики льда: с примесью сажи, с привкусом соли, с долею слабого яда: яд из легких поступает в сосуды, растекается с кровью по венам, заставляет голову легонько кружиться, но не страшно, не так, чтобы можно было упасть и больше не очнуться.
Летняя ночь в Петербурге, если не брать во внимание осажденные туристами набережные и ими же оккупированные ночные автобусы, — это дворы, заполненные людьми вплоть до самого несусветного часа. Людьми, с веселым пренебрежением относящимися к запрету пить пиво в публичных местах. Людьми, эмоционально отвергающими не только «комендантский час» — запрет отпускать детей на прогулки в ночные часы, — но и саму природу: неважно, во сколько вставать, главное — не ложиться подольше. Летняя ночь в Петербурге, в отличие от летнего дня, пестрит не только взрослыми, но и детьми: от мала до велика, от одиночек до целых компаний. В летние ночи — при полной снисходительности взрослых — дети наверстывают нехватку света зимой. Ни призывы городских властей быть осторожнее, ни явно возросшее количество совершаемых против детей преступлений не в силах этому помешать. Летняя ночь — отдых от влажной дневной жары, а если на Город обрушивается дождь — повод омыться водою более теплой, нежели та, что течет из-под кранов.
Зимняя — дело совсем другое. Лишь в первые свои часы — ночь зимой в Петербурге наступает рано — она, подобно дню, наполнена жизнью, да и то, пожалуй, лишь потому, что деваться некуда: на дворе уже ночь, но дел еще по горло; уже горят фонари и проспекты залиты светом автомобильных фар, но стрелки часов всё еще требуют настоятельно — работать, работать, работать… Затем, однако, наступает безлюдье. Только у ночных клубов и дискотек жизнь кое-как теплится. Кое-как — в час по чайной ложке — теплится она и у кабачков: после введения запрета на ночную торговлю алкоголем именно они отпускают его не слишком зажатым в финансовом плане любителям. Улицы пустеют. Даже полиция укрывается за железными дверьми своих отделов, чтобы хоть так отгородиться от навалившейся на Город тьмы.
Зимняя ночь в Петербурге — не самое приятное из того, что Город имеет в своем активе. Но что зимою, что летом — в этом вопросе без разницы — именно ночью можно прийти на Лиговский, 10, и — без спешки и суеты, без взглядов через плечо и тычков от взмыленных торопыг покопаться на книжных полках. Полистать новинки или то, что прежде ускользнуло из виду.
На Лиговском, 10, через площадь от Московского вокзала, зимними и летними ночами работает книжный магазин или клуб — как он сам себя называет. Магазин (или клуб) в Петербурге куда более известный, чем знаменитый в среде туристов «Дом книги» у Зингера на Невском.
«Буквоед».
Когда зазвонил телефон — не удивляйтесь: многие правдивые истории начинаются именно так, и это — не обязательно штамп, — Анжольрас находился в «Буквоеде». Времени на часах было далеко за полночь, даже, скорее, ближе к утру: Анжольрас терпеть не мог ходить по книжным магазинам днями и вечерами, когда они, магазины эти, битком набиты не знающими что брать и потому особенно суетливыми посетителями.
Впрочем, Анжольрас вообще не любил ни утро, ни день. Утро он не любил потому, что, будучи птицей преимущественно ночной, вынужден был, однако, иногда утрами вставать и что-то делать: куда-то идти, с кем-то общаться. А какие дела, походы и общение могут быть на мутную, невыспавшуюся голову? Что же касается дня, то в нем Анжольраса раздражало обилие школьников, особенно осенью, зимой и весной. В этом смысле он вполне разделял мнение тех, кто на Лурке выпестовал статью о «школоте»: глядя на поведение современных школьников-переростков, Анжольрас приходил в тихое бешенство. В такое, когда никак нельзя высказать претензии вслух — мало кто поймет и не удивится, — но когда при этом же претензии так и рвутся наружу. Чтобы лучше понять, о чем идет речь, стоит, пожалуй, привести конкретный пример.
В 2005 году в Петербурге возобновили проведение так называемого «праздника выпускников»: «Алых парусов». «Алые паруса» — праздник старый, первый его «сезон» прошел еще в шестьдесят восьмом году двадцатого столетия. Но в тысяча девятьсот семьдесят девятом его прикрыли из-за, как ни странно ныне это звучит, чрезмерной популярности у молодежи. Тогдашний глава ленинградского обкома КПСС, то есть, как это было принято в те времена, еще и городской глава, Романов Григорий Васильевич, известный «в народе» своей непримиримой позицией к любому инакомыслию, всерьез испугался скоплений молодых людей, пусть даже эти скопления и находились под тщательным контролем соответствующих служб охраны правопорядка. В целом, страна тогда была еще далека от позже разрушивших ее потрясений, но в Городе — Ленина, а не Петра — уже ощущалась жажда перемен. В Городе уже зародились движения субкультур, прежде всего, представленных именно молодежью, но — это Григория Васильевича смущало особенно сильно — не исключительно: «субкультурная» молодежь питалась идеями людей постарше, то есть людей опытных, нередко на собственной шкуре познакомившихся с изнанкой советской системы. Говоря проще — диссидентов. Григорий Васильевич диссидентов гонял, но проку от этого было немного: в Ленинграде диссиденты плодились, как кролики в буйно разросшемся парке — на одного угодившего под пресс тут же находилась парочка новых. Объяснение этому могло быть только одно: идеи диссидентов не только широко распространялись, но и находили искреннее сочувствие в среде тех, на кого они, в первую очередь, и были обращены — в среде молодежи. А коли так, зачем же иметь в Городе праздник, во время которого эта самая молодежь десятками тысяч объединяется в толпы и Бог весть что способна учинить? В общем, Григорий Васильевич рассудил, что «Алые паруса» — это, конечно, патриотично, но не ко времени и не к месту. На четверть века слова «Вам, юноши и девушки, молодые граждане нашего города…» канули в Неву.
По иронии судьбы праздник возродила дама, некогда являвшаяся если и не соратницей в прямом смысле Григория Васильевича, то уж сослуживицей — точно. Сослуживицей по государственному строительству или, если угодно, по ограждению государства от всяческих напастей. По работе с умами. И как раз с умами молодежи. Бывшая первый секретарь Петроградского райкома ВЛКСМ. Бывшая секретарь, а после — первый секретарь Ленинградского областного райкома ВЛКСМ. Бывшая первый секретарь Красногвардейского райкома КПСС. Бывшая заместитель председателя Ленинградского городского Совета народных депутатов и вновь — по вопросам образования. Человек закалки своеобразной: советской, карьерной, насыщенной борьбой за место под солнцем. Валентина Ивановна Матвиенко.
За пару лет до того Валентина Ивановна победила на городских выборах и стала губернатором Петербурга. Идея возродить «Алые паруса» пришлась ей по вкусу: в отличие от прозорливого Григория Владимировича, она не видела ничего страшного в том, чтобы городская молодежь собиралась в толпу на одну-единственную ночь. Кроме того, ей, очевидно, импонировала и вот какая мысль: «Алые паруса» — не просто праздник выпускников, это — одно из тех немногих мероприятий, которые способны зрительно декларировать единство власти и молодежи, причем не за счет принудительно согнанных на площадь студентов и прочего унылого сброда, а на плечах вполне себе искренне радующихся парней и девиц. Разве что «формат» праздника следовало «подправить» под требования слегка одичавшей современной молодежи. Так, чтобы ей, молодежи этой, было и вправду интересно и весело. В этом смысле, конечно, имелась загвоздочка — семнадцатилетних юношей и девушек две тысячи пятого было не так-то просто соблазнить аллюзиями на мало кому из них ведомых Ассоль и капитана Грэя. Да и само название праздника — «Алые паруса» — мало кому из них о чем-то говорило. А потому — понадобились определенные фантазия и усилия, чтобы возрождаемое мероприятие не превратилось тут же в какой-нибудь очередной унылый формализм.
Нужно признать, Валентина Ивановна справилась: новые «Алые паруса» получились на славу. И если в первый — как раз две тысячи пятый — год молодые люди шли на него с опаской и через губу (мол, что это и зачем?), то уже следующий выпуск мчался на него, постукивая по мостовым копытами. Больше того: реальность превзошла самые смелые ожидания. Не только выпускники городских школ без всякого принуждения валом повалили на Дворцовую и стрелку Васильевского острова, но и граждане всех прочих возрастов: вплоть до старичков и старушек. Уже вскоре «Алые паруса» установили европейский рекорд посещаемости не только среди подобных мероприятий, но и среди всех вообще публичных мероприятий, проводимых с той или иной периодичностью. Дошло до того, что ни Дворцовая площадь, ни стрелка Васильевского острова уже не могли вместить всех желавших попасть на шоу. Ибо ни та, ни другая не рассчитаны на одновременное пребывание на них миллиона человек. Что уж говорить о двух миллионах? И о трех? А именно столько людей через каких-то пару лет после возрождения праздника стремились на него попасть. И не только «наши»: не только петербуржцы, москвичи и вообще россияне, но и приезжие из других государств. Даже в число судов, актерами участвующих в представлениях — в прохождении по Неве под алого цвета парусами, — вошли иностранцы: четыре года подряд на эту роль исполнял шведский бриг «Три короны» — первое шведское судно со времен Петра, вошедшее во внутренние воды Города!
Возрожденный праздник укоренился стремительно. Его не смогли «пресечь» ни экономический кризис две тысячи восьмого, ни скверная погода две тысячи девятого, когда на Город обрушился ураган, а в акватории Невы разбушевался самый настоящий шторм, ни события две тысячи четырнадцатого, в каковом году преступные Европа и США, в кровавом хаосе Украины возродившие коричневую чуму, обрушились, взявшись за руки с оголтелыми нацистами, на повинную в сопротивлении им Россию.
Валентина Ивановна по праву могла гордиться: ей удалось то, что поначалу выглядело не только почти безнадежной, но и довольно опасной затеей. Если Григорий Васильевич опасался, как бы «Алые паруса» не превратились в политическую сходку оппозиции, то Валентина Ивановна сумела устроить всё так, что даже в две тысячи двенадцатом, после пресловутой Болотной несколькими месяцами раньше, преемник Валентины Ивановны на посту губернатора — Полтавченко — без всяких сомнений дал разрешение на проведение очередных «Алых парусов». И «Алые паруса» филиалом Болотной не стали.
Июнь — само празднество и время подготовки к «Алым паруса» — период в Городе довольно напряженный. «Алые паруса» специально устроены так, чтобы приходиться на самый-самый пик белых ночей, либо так, чтобы этот пик слегка миновал. Так, чтобы за час примерно до полуночи стемнело, а после всё-таки рассвело: иначе, с одной стороны, поблекнут фейерверки, а с другой — неважная обзорность сцен тоже ни к чему.
Как правило, подготовка начинается за пару недель до того. И не только руками рабочих, но и умами загодя взбудораженной публики. Родители выпускников подсчитывают предстоящие расходы, а сами выпускники старательно откладывают по кубышкам по всякому случаю перехваченные деньги. Ведь несмотря на то, что вход на мероприятие, сам доступ к нему свободные, это — его единственная бесплатная составляющая. Потому что нет праздников без цветов, без шампанского, без шоколадок и конфет… короче, без всякой всячины. Да: лицам моложе восемнадцати (а таковы практически все наши выпускники) продажа алкоголя — хотя бы и шампанского — запрещена. Да: на полицейских кордонах при подступах к Дворцовой, к стрелке Васильевского острова и к акватории Невы «подозрительную» молодежь трясут, заставляя выворачивать сумки, раскрывать пакеты и едва ли не опустошать карманы. Но в Росси на выдумки хитра не только голь: в России каждый — с детства академик; по крайней в мере, в том, что касается всякого рода сравнительно безобидных надувательств. Нет у нас такого школьника, который, чуточку изловчившись, не только не сумел бы приобрести спиртное, но и не смог бы его укрыть от внимания надзирающих. А если и есть, то таких — единицы, и уж точно такие на праздники не ходят.
Загодя готовиться к «Алым парусам» начинают и «простые» обыватели, школа для которых давно осталась позади. Некоторые — таких немного — стараются устроить так, чтобы в ночь проведения праздника и на следующий после этой ночи день оказаться подальше от Города: на даче или еще где. Каковое желание далеко не всегда совпадает с возможностями: «Алые паруса» традиционно выпадают в ночь на воскресенье, причем понедельник после них для большинства — самый обычный рабочий день. Это печальное для брюзг обстоятельство заставляет их суетиться и нервничать: выпрашивать отгулы, договариваться о подменах с коллегами по работе, сидеть на телефонах и жалобно заглядывать окружающим в глаза. Но большинство к предстоящему событию готовится иначе: бронирует столики в клубах и кафе, всеми правдами и неправдами старается раздобыть персональные пригласительные билеты — чтобы оказаться поближе к сценам или к самым зрелищным местам, — сговаривается о встречах так, чтобы водоворот толпы не помешал найти друг друга, приводит в боевую готовность фотоаппараты, видеокамеры или хотя бы просто мобильники: чистят память, обзаводятся дополнительными накопителями — далеко не каждая карточка SD подходит к той или иной модели телефона! Объем же запланированных съемок таков, что и эти люди — в противоположность брюзгам назовем их оптимистами-весельчаками — начинают суетиться и нервничать: а ну как что-то окажется прохлопанным и аппарат в самый неподходящий момент откажется работать?
Готовятся полицейские: кому праздник, а кому работа! Каждый год начальство ставит перед полицией только на первый взгляд простую задачу — обеспечить порядок. Но как его обеспечить, если половина Города снимается с места? Если к паре миллионов вышагивающих на праздник горожан присоединяются миллион-полтора туристов? Если не дремлют не только карманники и жулики всех мастей, но и самые-самые из участников мероприятия — вчерашние школьники, а ныне выпускники? Попробуй «распотрошить» компанию в десятки голов, заставив все эти головы подобру-поздорову расстаться с «шампусиком»! И не одну такую компанию, а тысячи! Попробуй заставить смириться с потерями буйную молодежь, да еще и такую, у которой гормоны играют! И ладно бы только это: в конце концов — повздорив и поругавшись — она, молодежь, бутылки сдает, но… отчего бы с такими хитрыми рожицами? И почему всегда неизбежно получается так: едва на Город снисходит первый после праздника день, солнце освещает отнюдь не тротуары и дороги, а горы всё тех же бутылок, невероятное количество пробок и совершенно немыслимое количество всякого другого стекла и мусора? Легко говорить начальству: обеспечьте порядок. На деле же уже хорошо, чтобы никто не утонул, свалившись в реку или в канал, не расшиб себе лоб, с непослушных ног шарахнувшись об асфальт мостовой, не влип в историю, чего-то не поделив от нехватки или, напротив, чрезмерного количества спиртного. А ведь у полицейских тоже есть дети, причем иные из них как раз выпускники! В общем, полиция тоже нервничает и суетится: как брюзги, как весельчаки, как родители, как «главные приглашенные» — «юноши и девушки, молодые граждане Города, которым и посвящается этот праздник».
Немало хлопот у городской администрации, и отнюдь не каждый в этой администрации поминает Валентину Ивановну добрым словом: а как ее поминать добром, если она же и подвалила все эти хлопоты? Во-первых, праздничный бюджет — не резиновый: его, как правило, на всё не хватает. Во-вторых, что вообще за идея — отдать распоряжение праздником в частные руки? Почему получается так, что деньги выделяет Город, а тратит их ОАО «Санкт-Петербургский Международный центр фестивалей и праздников»? Не много ли запрашивает Ургант? Не слишком ли — Михеева и Гудков? Сколько «Три короны» в действительности истратит топлива: не под парусами же, в самом деле, бриг идет на Неву и маневрирует на ней? А петарды и прочая пиротехника? А ну как Петропавловка сгорит?! И еще вот это, новомодное — телемосты! Дворцовая — Красная площадь! Впору за голову хвататься… чиновники из Смольного это и делают.
Наконец, туристы. Говоря по совести, туристам приходится тяжелее всех. У горожан, у чиновников, у служащих полиции есть хотя бы крыша над головой: им не нужно думать, как разместиться в Городе. О жилье у них голова не болит. Туристам же приходится думать о нем не просто заранее, а сильно-сильно заранее. Потому что Петербург, несмотря на всю свою туристическую исключительность, имеет общую со всеми другими российскими городами черту: катастрофическую нехватку гостиничного фонда. Особенно такого, чтобы не только не ротшильдов с морганами и чейзами был рассчитан, но и на смертных рангом пониже. А если уж говорить и вовсе о людях простых, тогда вообще труба! Если в каком-нибудь загаженном собаками Париже («On sais que les français aiment les chiens20…») на каждый пятизвездочный отель приходится десяток четырехзвездочных, на те — по два десятка трех, а на трех — по полусотне двух и однозвездочных, то в красавце-Петербурге скорее ровно наоборот: однозвездочных нет вообще, а на пару двухзвездочных приходится дюжина роскошных «паласов». Ни в каком другом крупном европейском туристическом центре нет такой парадоксальной ситуации. И ни в каком другом крупном европейском городе нет настолько же конских ценников на проживание, как в Петербурге! Чтобы разместиться хоть как-то по карману и при этом не в сомнительных «апартаментах», сдаваемых посуточно стремного вида людьми у вокзалов, нужно суетиться и задолго до поездки бронировать номера. Но даже решив проблему с гостиницей, даже прибыв на праздник, туристу по-прежнему нужно держать ухо востро: Петербург, разумеется, никакая не «криминальная столица», как его обозвали с неумных слов какого-то сумасшедшего, но именно в нем особенно процветает «специализация на приезжих» — как нигде больше, туристы в Петербурге видны за версту!
Вот и выходит так, что канун «Алых парусов» — время легкого безумия, разлитого в воздухе. Время повышенной суетливости. Именно в канун «Алых парусов» можно с удивительной легкостью не только загодя слегка повредиться в уме, но и так же загодя очутиться в какой-нибудь сводке. Хорошо, если не в криминальной. Неплохо, если не в сводке поступивших в больницы.
Как раз в канун «Алых парусов» Анжольрас в одну из сводок и угодил.
Сначала было утро из тех, какие Анжольрас особенно не любил: от подушки оторваться пришлось ни свет, ни заря — в переносном, разумеется, для летнего Петербурга смысле. За окошком вовсю светило солнце, щебетали какие-то пташки (какие именно, Анжольрасу было глубоко фиолетово), белесо голубело небо… в общем, природа, что называется, шептала, и шептала так, что у любого другого человека стало бы радостно на душе. Анжольрас, однако, взглянув на часы, не возрадовался прекрасной погоде, а чертыхнулся:
— Какого ***? — рыкнул он в мобильник, принимая вызов.
Впрочем, выражение его лица смягчилось сразу же, как только он понял, кто осмелился потревожить его в половине девятого утра: звонила почтенная дама, давнишняя знакомица Анжольраса, редактор одного из петербургских издательств, специализирующихся на детской литературе. Дело в том, что Анжольрас, помимо всего прочего, был еще и писателем, причем писал он в основном весьма забористые сказки.
— Хорошо, — уже без грубых интонаций в голосе ответил он, выслушав даму, — подъеду в течение часа…
Далее были непродолжительные сборы: ополоснуться спросонья, побриться, хоть чашечку кофе проглотить… а потом — поход к метро по набитой народом улице. И вот тогда-то, глядя на все эти толпы, Анжольрас решил: а ну его к черту, это метро — если уж на улице такое творится, то что же делается под землей? Не лучше ли пешком пройтись, разве что сойдя с громыхающей трамваями и переполненной людьми Марата? Потому что, говоря «подъеду», Анжольрас попросту использовал расхожий речевой штамп: на самом деле издательство располагалось буквально через станцию от «Владимирской», а пешей прогулки до него было от силы на полчаса.
В девять — или около того — утра самый, по сути, центр Петербурга, где находился Анжольрас, двулик: основные артерии буйствуют жизнью и льются потоками спешащих толп, второстепенные же улочки практически безлюдны. Для туристов еще рановато, да и не каждый турист рискнет соваться в мрачные, через раз едва ли не полуразрушенные дворы, проезды и переулки, местные жители уже разошлись, приезжие с окраин — в этих местах на удивление немало офисов и всякого рода подозрительных контор — еще не подтянулись: офисы и конторы здесь редко открываются раньше десяти. Даже с обочинами дорог картина схожая: на улицах вроде Марата они уже забиты припаркованным транспортом, тогда как «в глубине» у тротуаров машин раз-два и обчелся. Поэтому неудивительно, что Анжольрас, решив идти пешком, предпочел такой вариант маршрута — в стороне от основных магистралей.
Будучи из редких коренных, насколько это вообще возможно, петербуржцев, Анжольрас не испытывал ни малейшего смущения, вышагивая по диковатого вида улицам. Поразительная на незамыленный взгляд смесь нищеты и богатства его не удивляла и не трогала: он с детства привык к тому, что бедность в Петербурге — обязательная спутница роскошеств, при условии, конечно, что это — Петербург, а не окраины. Он знал: старайся – не старайся, реставрируй фасады или махни на них рукой, в конечном результате ничего не изменится или изменится на непродолжительный срок. Такой уж это город: подкрашенные фасады темнеют быстро, попадающая в щелочки влага неумолимо разрушает декоративную облицовку. Уход за зданиями должен быть постоянным, но такое не каждому по средствам. Потому и получается так, что показная разруха в Петербурге — явление настолько же обычное, как и показное благополучие. И тот, кто как-то сказал, что в современном Петербурге можно снимать кино о Второй мировой войне — настолько-де Город превращен в руины, — ничего, по гамбургскому счету, не понимал: ровно так же было при Пушкине, ровно так же — при Достоевском, ровно так же — в бытность Гранина молодым и человеком зрелого возраста. Правда, в злополучные девяностые годы процессы разрушения возобладали над процессами восстановления, на несколько лет Город и впрямь перестал походить на самого себя — подурнел удивительно, — но затем обычный баланс восстановился и всё вернулось на круги своя.
Идя по этим улицам, Анжольрас не испытывал ни тревоги, ни опасений: несмотря на то, что путь его временами пролегал через без всяких скидок жутковатые местечки, он не боялся нарваться на праздно шатающуюся шпану или стать жертвой ограбления. Количество здешней шпаны, даже несмотря на близость пресловутой Лиговки, никак не могло тягаться с количеством таковой же в каком-нибудь Купчино, а грабителям, за версту распознававшим в нем коренного, он был неинтересен: у коренных, как правило, нечего брать, кроме заурядного мобильника и далекого от сытой пухлости кошелька. Разве что мигранты из «братских республик» могли бы не него напасть — еще не обтесавшиеся мигранты мало что знают и различают, — но и таких в данных конкретных местах почти не водилось: конкуренция слишком высока и непомерно требовательна; за «работу» без спроса на этой территории можно и головы лишиться, причем не в переносном, а в самом что ни на есть непосредственном смысле.
Тем не менее, настроение Анжольраса, вроде бы спокойно шагавшего по не самым — на сторонний взгляд — оптимистичным улицам Города, стремительно ухудшалось. И причиною этого был уже не ранний подъем (от данной неприятности Анжольрас успел оправиться) и уж тем более не зловеще-причудливое — опять же, на сторонний взгляд — сочетание разрухи и заботы. Настроение Анжольрасу портила электронная сигарета на редкость омерзительного вкуса: с год назад почти решившись бросить курить, Анжольрас с обычных сигарет перешел на эту новомодную диковинку. Смеси для нее он готовил сам, экспериментируя, как он сам признавался, «с размахом». Иногда получалось удачно. Иногда — не очень. Но последняя приготовленная им смесь оказалась такой, что с души воротило. Еще накануне он хотел полностью от нее избавиться, но не успел, как не успел и состряпать новую. И вот теперь, делая затяжку за затяжкой, он морщился, отплевывался и с каждым шагом, с каждой затяжкой чувствовал себя всё хуже. Ушедшая было спонтанная злость вновь овладела им.
Так, кипя от возмущения и сгорая от невозможности это возмущение выплеснуть хоть на кого-нибудь, он дошел до чего-то, напоминавшего трансформаторную подстанцию: возможно, это что-то трансформаторной подстанцией и являлось. Здесь Анжольрасу, чтобы немного сократить путь, следовало свернуть во двор — один из немногих по-настоящему проходных, — что он и сделал: обогнул подстанцию или чем бы приземистое и с глухими стенами строение ни было и прошел под арку давно не знавшего ремонта дома.
«Бу-бух!» — грохнуло где-то в глубине двора.
«Вззззз…» — послышалось тут же.
«Пш-пш-пш…» — зашипело еще секунду спустя.
Анжольрас вскинул голову: в небе, прямо над двором, один за другим загорелись три или четыре букета фейерверка. На фоне блеклого неба особой красоты в фейерверке не было, он и сам стремительно выцвел и поблек, а затем и вовсе превратился в дымные кляксы. Анжольрас выругался: «Какой ***** догадался пулять петарды во дворе?»
«Бу-бух!»
«Вззззз…»
И — тишина.
Анжольрас перевел взгляд с неба на внутренности двора и не поверил своим глазам: в раскрытом настежь окне одной из квартир метались всполохи искр. Очень быстро, можно сказать, стремительно искры превратились в язычки пламени. И так же быстро, тоже можно сказать стремительно пламя взметнулось по шторам, вырвалось из окна могучим всполохом, на мгновение присмирело, а после — закружилось, затанцевало, окрасилось густо и почти непрозрачно. Повалил дым: сразу такой же густой и почти непрозрачный.
А еще какие-то мгновения спустя послышалось отчаянное мяуканье.
Прохладно относясь к собакам, кошек Анжольрас любил, хотя и немного стеснялся этого. Он сам называл это чувство «ми-ми-ми», а «ми-ми-ми», по его убеждению, серьезному человеку не пристало. Но одно дело — «ми-ми-ми» просто так, и совсем другое, когда беззащитное, попавшее в отчаянное положение существо взывает о помощи. Не раздумывая ни секунды, Анжольрас побежал к тому из парадных, которому, очевидно, соответствовала полыхавшая квартира.
В парадном запах дыма еще не ощущался, но на третьем этаже дымом уже понемногу заволакивало: он этаким стелившимся маревом просачивался в щель под старой двухстворчатой деревянной дверью и в щель между самими створками этой двери. Анжольрас сообразил, что перед ним — нужная квартира.
— Стой! Куда! — заорал кто-то, едва Анжольрас навалился на дверь. — Совсем ополоумел?
Обернувшись, Анжольрас увидел молодого здоровяка с голым торсом, с ногами в тренировочных штанах и в шлёпках.
— Нужно пожарникам звонить! И вообще: ты кто такой?
— Пожарным, — машинально поправил Анжольрас.
И — добавил:
— Там кошка.
Здоровяк моргнул, потом еще раз, а потом закивал:
— Точно! Есть у Иваныча кошка! Все половики, зараза, обгадила! — Помолчал, взглядом окинул Анжольраса с головы до ног… — Ну-ка, посторонись! — Сам навалился мощным плечом на дверь, и та распахнулась.
Если до этого дым на площадке всего лишь походил на легкий туман, то теперь, когда створки двери раскрылись настежь, он — тягою от окна — вырвался из квартиры и почти мгновенно заполонил всё вокруг. Настолько, что Анжольрас и здоровяк одновременно закашлялись, зажмурились и так — кашляя и жмурясь — бросились внутрь.
Кошка уже не мяукала, и это сильно осложняло поиски. Но хуже всего было то, что здоровяк, ступая практически вслепую, внезапно обо что-то спотыкнулся, едва не упал, а после, ухватившись рукой за косяк, истошно заорал:
— Иваныч!
Анжольрас, как раз в эти мгновения также вслепую шаривший под диваном, подскочил и, по-прежнему мало что видя, ринулся на вопль.
— Иваныч! — продолжал взывать здоровяк. — Иваныч!
— Что? Что? — Анжольрас приблизился к присевшему, как оказалось, на корточки здоровяку. — Что?
— Иваныч!
Анжольрас тоже присел и только тогда увидел: на полу лежал пожилой мужчина или, что в тех обстоятельствах казалось более вероятным, его бездыханное тело. Лежал мужчина на спине, лицом к потолку, с широко раскрытыми и мертвыми глазами. Из-под его головы растекалась лужа крови: падая, мужчина обо что-то сильно ударился. В груди же у него, прямо под сердцем, торчала петарда. Зрелище было настолько страшным и тошнотворным, что Анжольраса немедленно замутило.
— Иваныч… — уже не выкрикнул, а всхлипнул здоровяк.
— Владелец? — прошептал, отворачиваясь, Анжольрас.
— Иваныч…
Спасать Иваныча было поздно, но тут снова послышалось мяуканье. Анжольрас поднялся на ноги и вскоре кошку нашел: она забилась под кухонный стол.
— Кис-кис-кис, — позвал Анжольрас, и кошка его послушалась.
Взяв кошку на руки, он, уже совсем задыхаясь и чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, пошел сквозь дым и пламя обратно к входной двери, но выйти из квартиры сразу у него не получилось: путь загораживал здоровяк.
Всхлипывая и причитая как баба, здоровяк — ухватив его под мышки — волок на выход тело Иваныча.
Следующие минут пять Анжольрасу не запомнились: как чуточку позже ему пояснили врачи, он всё-таки потерял сознание. Потерял сознание и здоровяк, тело Иваныча так и не дотащив до двери. А вот сам Иваныч — к искреннему изумлению обоих: оба, Анжольрас и здоровяк, очнулись в одной машине «Скорой помощи» — оказался живёхонек. Правда, его положение было очень тяжелым, за то, что он выживет, никто поручиться не мог, но всё же: с петардой в груди, с пробитой головою, надышавшийся угарного газа, Иваныч продолжал цепляться за жизнь, а то, что его сосед и Анжольрас приняли его за мертвеца, объяснялось просто — развитым шоковым состоянием самого Иваныча и предшоковым состоянием молодых людей.
«Скорая» — та, в которой очнулись Анжольрас и здоровяк — стояла не подле дома, а в самой глубине двора, от дома достаточно далеко, поскольку пожарные не только еще работали, но и конца-краю их работе не было видно. Старый, дореволюционной постройки, дом полыхал ужасающим факелом: пожар, начавшись в одной квартире, быстро распространился на всё здание. Одно за другим огонь пожирал деревянные перекрытия, подпитывался едва ли не такой же старой, как и сам дом, мебелью жильцов — эта мебель если уж и не была современницей Октября, то советские времена помнила плотно, а значит, сплошь была либо натурального, но давно иссохшего дерева, либо из ДСП, материала чрезвычайно горючего. На своем пути огонь не встречал никаких препятствий, даже наоборот: казалось, к чему бы он ни подбирался, всё годилось ему в пищу, всё занималось мгновенно. Кроме того, работу пожарных осложняла невозможность одновременно подогнать необходимое количество машин: расчетов по вызову прибыло множество, но непосредственно к месту бедствия сумели пробиться лишь несколько из них. Большинство пожарных машин безжизненно застыли на узкой улочке, три сумели проехать во двор, но больше в нем поместиться не могло: мешали автомобили жильцов. И хотя несколько автомобилей прочь из двора отогнали сами жильцы, остальные так и стояли: их владельцы отсутствовали, а бить стекла никто не решился — а ну как пришлось бы ущерб оплачивать? Краем уха Анжольрас услышал характерную в такой ситуации перебранку:
— Да грохни ты ей багром по стеклу!
— А платить ты, что ли, будешь?
— Да чего тут платить? «Копейка» сраная!
— Это ты хозяину потом объяснишь: что у него стекло не со стразами от Сваровски и без золотого напыления! И что в салоне не было миллиона рублей и сотни штук баксов!
— Рехнулся что ли?
— Ага, «рехнулся»! Знаем, плавали!
Вот так большинство пожарных и слонялись без дела, пока дом полыхал, стремительно превращаясь в головешку. Одно утешало: не считая Иваныча, вроде бы никто не пострадал. Вроде бы все, кто в тот утренний час находились у себя, успели эвакуироваться. Загадывать, впрочем, было еще рановато, но скрещивать пальцы никто не мешал. Наскоро самими же жильцами произведенная перекличка не выявила подозрительно отсутствовавших. Некая Клавдия — как понял Анжольрас, весьма преклонных лет бабулька, редко покидавшая квартиру — за пару часов до начала пожара поковыляла к метро, а там — на Васильевский рынок: ей пришлось выйти пораньше, ибо только на путь до метро ей был потребен едва ли не час. Некая Маша — мать-одиночка, с трудом содержавшая себя и прикованную к коляске дочь-инвалида, — то есть та Маша, спастись которой вместе с дочерью было бы нелегко, тоже — и вместе с дочерью — ушла еще спозаранку: по счастливой случайности именно на то утро дочери были назначены какие-то процедуры. Наконец, алкоголик Борис — этот точно сгорел бы в беспамятстве, окажись он в своей квартире — еще накануне ужрался настолько, что в мертвецком сне свалился у лавочки во дворе. Трогать его никто не стал: он у всех уже давно сидел в печенках, так что на него просто махнули рукой.
Невероятно, но факт: наличие всех показала и перекличка домашних животных, каковых набралось на удивление много. Собаки, кошки, клетки с канарейками и попугаями, несколько домиков с мышками, парочка крыс и даже — увидев это, Анжольрас едва не поперхнулся, выплюнув выданную ему фельдшером таблетку — одна самая настоящая змея: внушительных размеров, тревожной и даже неприятной раскраски, отдававшей в грязную желтизну, то и дело «стрелявшая» раздвоенным языком, а временами и вовсе раскрывавшая страшную пасть.
— Забей! — посоветовал новый знакомец Анжольраса, увидев его реакцию. — Муська — не ядовитая.
— Муська? — не поверил своим ушам Анжольрас.
— Ну да, — пояснил молодой здоровяк, — она самая. Анаконда или что-то вроде того. Удав, короче. Питон. Знаешь?
— Э…
— Режиссерская она.
— Какая?!
— Ну, режиссеру принадлежит. Есть у нас тут такой. Чуть более известный, чем никак. Но с понтами.
— А!
— Вот-вот. Муську он откуда-то из Африки приволок… или из Южной Америки? Да не суть… — здоровяк махнул рукой, показывая, что всё едино: Африка, Южная Америка, да хоть Гондурас или эта, как её, Антарктида! — Когда она поменьше была, сбегала у него часто. Можешь представить, как бабки шарахались! Клавку… ну, ту, которая на рынок ушла… однажды чуть инфаркт не хватил: сам «Скорую» вызывал! Ты только прикинь: входит Клавка в лифт, а там… — здоровяк засмеялся, — она! Муська! С потолка свешивается! Еле откачали…
Тут Анжольрас забеспокоился, но уже не из-за Муськи, «режиссерской змеи, не то питона, не то анаконды, не то удава», а из-за кошки Иваныча, которую он сам то ли спас, то ли нет — этой кошки не было видно нигде. Анжольрас заворочался, завертел головой, а потом, уже не слушая россказни здоровяка о других проделках уроженки… тьфу: не Антарктиды, конечно, а всё-таки — скорее всего — Южной Америки… выпалил, перебив здоровяка на полуслове:
— А кошка где?
— Иваныча? — правильно понял здоровяк и тоже завертел головой.
— Здесь она, здесь, — послышалось с водительского сиденья «Скорой».
Анжольрас и здоровяк одновременно обернулись: спасенная кошка пристроилась на руках у водителя. Уши прижаты к голове, в глазах — неописуемое беспокойство.
— Запрыгнула за тобой и ни в какую уходить не хотела. Насилу оторвали. Вот, — водитель показал исцарапанное запястье, — полюбуйся!
Анжольрасу почему-то стало неловко: как будто это его кошка расцарапала водителю руку.
— Делать-то что? Твоя?
Тогда Анжольрас посмотрел на здоровяка. Тот почесал затылок и пожал могучими плечами:
— Да фиг ее знает… Выкарабкается Иваныч или нет — бабушка надвое сказала, а нам теперь всем хлопот подвалило: мы же теперь погорельцы…
Это словечко — «погорельцы», — похоже, показалось здоровяку настолько красивым, что он повторил:
— Да, погорельцы…
Помолчал, как давеча оглядывая Анжольраса с головы до ног, и добавил:
— Может, возьмешь?
— Ну… — Анжольрас замялся: с одной стороны, его так и подмывало согласиться, но с другой, хлопотное это всё-таки дело — содержать домашних животных. — Даже не знаю…
— Да ты не боись! — движения здоровяка стали суетливыми. — Иванычу, если, конечно, он выживет, я всё объясню. В крайнем случае, обратно вернешь. А нет… на «нет» ведь и суда нет! Ну? Возьмешь?
Анжольрас опять повернулся к водителю: тот тоже выжидающе смотрел на него. Смотрела на него и кошка. Тогда Анжольрас — немного делано — вздохнул и позвал:
— Кис-кис-кис…
Кошка немедленно соскочила с рук водителя и, через полсалона медицинской «Газели», совершила прыжок на руки Анжольраса.
Не смущая народ сиреной, но под всполохи синего и красного во двор протиснулась полицейская «четырнадцатая», почему-то с надписью «ДПС» по бортам. Из нее, едва она остановилась, с заднего ее сиденья, выбрался, кряхтя, довольно упитанный молодой человек в форменных брюках и рубашке и с папкой в руке. Погоны на рубашке молодого человека щеголяли просветами синего цвета, что указывало на его принадлежность к следствию. Неясно, правда, к какому: к юстиции вообще — вроде тех сотрудников, которыми укомплектованы ОВД — или к прокурорскому. Впрочем, звездочек на погонах было раз-два и обчелся, а именно и вот именно что ровно две. Так что вряд ли молодой человек представлял прокуратуру: юристы третьего класса редко по собственному почину выезжают на места происшествий. Да и тот факт, что прибыл молодой человек на машине ДПС, скорее указывал на то, что его — из ближайшего отдела полиции — подбросили случайные попутчики: оказавшийся проездом экипаж.
Выбравшись из машины, молодой человек осмотрелся, затем не очень решительно подошел к командовавшему пожарными расчетами полковнику, задал тому вопрос, покраснел, услышав ответ, отошел вглубь двора и снова принялся озираться.
— О! Следак пожаловал! — прокомментировал Анжольрасу здоровяк. Анжольрас в эти минуты был занят поглаживанием кошки и на появление нового действующего лица внимания не обратил.
— Да? — оторвался от кошки Анжольрас. — Где?
— Да вон! — ткнул пальцем в направлении следователя здоровяк. — Стоит, оглядывается… Чего оглядывается? Нечего уже смотреть!
Словно услышав сидевшего рядом с Анжольрасом здоровяка, лейтенант юстиции, явно для большей солидности самым небрежным жестом перехватив папку из пальцев под мышку, перестал озираться и — размашисто, но не бегом — направился к машине «Скорой». Однако дальше случился конфуз — первым делом молодой человек подошел к водителю:
— Следователь двадцать восьмого ОВД Полежаев, — представился он водителю, не предъявляя (по причине папки под мышкой) удостоверения. — Сколько пострадавших? Тяжелые есть?
— А я почем знаю? — ухмыльнулся водитель. — Я медицинских не заканчивал, баранку всего лишь кручу! Но голову-то включи: стояли бы мы здесь, если бы у нас тяжелые были?
Если после краткой беседы с «пожарным» полковником молодой человек в погонах лейтенанта юстиции просто покраснел, то теперь он сделался багровым.
— Вы… ты… — сбиваясь, залепетал он. — Вы…
— Расслабься, паренек! — опять, но уже добродушно, ухмыльнулся водитель. — Вон, видишь, старший бригады? Антоном Петровичем зовут. К нему обратись!
Молодой человек тут же ухватился за эту возможность вывернуться из неловкой ситуации, кивнул и живенько переместился к Антону Петровичу.
— Следователь двадцать восьмого ОВД…
— Полежаев! — хмыкнул Антон Петрович, через очки воззрившись на лейтенанта, из багрового сделавшегося вдруг несчастным. — Как же, как же: кого еще сюда нелегкая могла принести? Ну-с, что на этот раз?
— Вы! — обреченно констатировал молодой человек. И… вновь перехватив папку, но на этот раз — из-под мышки в руку, полез в задний карман брюк. — То-то мне имя-отчество показались знакомыми…
Между тем, Антон Петрович с искренним интересом напополам с такою же, как у лейтенанта, обреченностью на лице наблюдал за его не сказать что ловкими действиями. Следователь же извлек из заднего кармана форменных брюк очки — очень похожие, кстати, на очки самого Антона Петровича, — попытался нацепить их на нос, но, не сумев это сделать одною рукой, зажал папку между коленями и повторил попытку уже двумя руками. И закричал:
— Не может быть!
Антон Петрович — немного нервно — хихикнул.
— Не может быть! — повторил молодой человек, разглядывая раздавленные стекла и треснувшую оправу. — Ну вот как так? Как так?!
— С вашей массой, господин Полежаев, — Антон Петрович опять хихикнул, — весьма опрометчиво носить очки в заднем кармане брюк. Я бы человеку и более субтильному такого не рекомендовал, а что касается вас…
— Издеваетесь! — констатировал следователь.
— Что вы, что вы! — отбрыкнулся врач.
— Да ясно же: издеваетесь! — не унимался следователь.
— Да нет же! — отрезал врач. — Лучше к делу давайте. Но… держите ее, держите!
На фоне расстройства из-за погибших очков и, как ему показалось, насмешек Антона Петровича, Полежаев напрочь забыл о зажатой между коленями папке, сделал шаг в сторону, и папка упала на землю. Но не просто на землю, а в натекшую от залитого дома лужу.
— Ай!
Антон Петрович вздохнул:
— Приплыли…
— Это ваш паспорт? — спросил Полежаев Анжольраса, с подозрением вглядываясь то в самого Анжольраса, то в фотографию в предъявленном Анжольрасом документе. Похоже, без очков этот чудаковатый следователь из двадцать восьмого ОВД видел и впрямь не очень хорошо: чтобы не сказать — совсем никудышно. — Как-то не очень похоже!
Анжольрас, в Бога не очень-то веривший, едва не перекрестился и не воскликнул «Чур меня!» Перекреститься ему помешала кошка, по-прежнему сидевшая у него на руках, а воскликнуть — опасение быть неправильно понятым: неровен час, чудак в лейтенантских погонах мог истолковать «Чур меня!» не в переносном, а в буквальном смысле. И если бы такое и вправду случилось, последствия могли оказаться непредсказуемыми. Следователь и так — без всяких восклицаний и крестного знамения — очень скептично отнесся к рассказанной ему истории о пешей прогулке к издательству, срезанном через двор пути, кем-то запущенных в небо петардах, начале пожара и о том мяуканье, которое, мы помним, и побудило Анжольраса ринуться в бой. Следователь вообще только хмыкал и гымкал, слушая этот, судя по выражению его лица, неправдоподобный рассказ.
— Мой, — просто ответил Анжольрас.
— Но вы на себя не похожи!
Очевидно, произнося такое, следователь имел в виду то, что между Анжольрасом живым и Анжольрасом на фотографии сходства было немного.
— А если умыться и причесаться? — спросил Анжольрас.
— Умыться? Гм…
Лицо Анжольраса было перепачкано сажей, волосы на голове — всклокочены.
— Гм, гм…
— Послушайте…
— Так, — перебил следователь, — давайте еще раз. Значит, вместо того, чтобы пойти к метро, вы свернули с Марата и…
Анжольрас застонал: дураков он терпеть не мог. Правда, если судить беспристрастно, его история и в самом деле выглядела… не очень, а потому и Полежаева называть дураком было немного преждевременно. Нет: то, что Полежаев был чудаком на всю голову, сомнению не подлежало, но был ли он дураком? Больше того, своим наметанным взглядом коренного Анжольрас и в Полежаеве разглядел такого же: надо же, какое совпадение! И хотя принадлежность к коренным обитателям Города никак не могла являться характеристикой умственных способностей человека, она же, принадлежность эта, с известной степенью вероятности гарантировала: Полежаев совсем не так прост, как это могло бы показаться на первый взгляд.
И в самом деле: много ли в наше беспокойное и циничное время найдется людей, готовых: а) по дороге на важную деловую встречу (а выпуск новой книги пустяком никак не назовешь) отказаться от быстрого перемещения в метро, выбрав вариант пешей прогулки на добрые минут тридцать-сорок, и б) ломануться на помощь кошке, застрявшей пусть и в занявшейся пожаром, но чужой квартире? Много ли найдется людей, готовых проделать это, самих себя подвергая смертельной опасности? Ответ, к сожалению, напрашивается сам собой, а значит, и следователь Полежаев, рассуждавший, возможно, именно так, исходил из печальной реальности, а вовсе не был движим тугодумием или чем-то подобным.
Осложняло ситуацию также и то, что Анжольрас был единственным, кто говорил о запусках петард: больше никто хлопков — то ли якобы, то ли на самом деле — не слышал, равно как больше никто, кроме Анжольраса, не видел и самих запусков. И даже тот факт, что злосчастного Иваныча нашли с петардой в груди, еще не говорил о том, что были и другие запуски. Не говорил этот факт и о том, что ранение Иваныча и пожар в его квартире оказались следствием трагической случайности.
— Вот вы, — обратился Полежаев к молодому здоровяку, — что вы можете рассказать?
А далее, к несказанному удивлению Анжольраса, дело стало поворачиваться совсем скверно. Следуя за наводящими вопросами Полежаева, молодой человек признал и то, что доселе Анжольраса в глаза не видывал, и то, что застал Анжольраса выламывающим дверь в квартиру Иваныча, причем вид при этом был у Анжольраса весьма и весьма зловещим, и то, что никакого мяуканья он, здоровяк, не слышал, а потому не может быть уверен в том, что мяуканье мог слышать Анжольрас…
— У Иваныча кошка, — говорил здоровяк, — зараза, конечно, редкостная. Гадит на половики, всю парадную, пардон, зассала. Но вот чтобы орала как полоумная… чтобы ее с улицы было слышно — нет, такого за ней не водится. Тихоня она. Втихую пакости наловчилась делать!
— Но я, — воскликнул Анжольрас, — на улице был! Окно в квартире было открыто, вот и…
— Минуточку! — перебил Полежаев. — Это я уже слышал. А сами вы как: петардами увлекаетесь? Погибшего знали?
— Что? — опешил Анжольрас.
— Хорошо, — поправился Полежаев, — не погибшего, а пострадавшего. Знали?
— Нет.
— Раньше никогда не встречались?
— Никогда.
— Личная неприязнь, какие-нибудь еще мотивы?
— Господи! Да какая неприязнь? Какие мотивы? Вы что, считаете, будто я приволок петарду, выстрелил ею в окно, угодил в Иваныча и…
Полежаев близоруко сощурился и важно качнул головой:
— Во всём необходимо разобраться. Но, видите ли, прямо сейчас другого подозреваемого у меня нет!
— Подозреваемого в чем?!
Полежаев начал загибать пальцы:
— Квалифицировать дело можно по разным статьям: зависит от обстоятельств, а также от того, выживет потерпевший или нет. Но судите сами: преднамеренное убийство, преднамеренное причинение тяжкого вреда здоровью, по неосторожности повлекшее смерть потерпевшего… ну, — здесь Полежаев перебил самого себя, — это на будущее. А еще: хулиганство, умышленное уничтожение чужого имущества…
— Да вы с ума сошли! — Анжольрас едва удержался от того, чтобы не толкнуть Полежаева в грудь. Да и то: удержался лишь потому, что руки ему, Анжольрасу, «связывала» сидевшая на них кошка Иваныча.
Полежаев, однако, заметил весьма недвусмысленное движение Анжольраса и нахмурился:
— Вот что я вам скажу: не осложняйте себе жизнь. Какой смысл пихаться? Хотите еще и за нападение на сотрудника при исполнении попасть?
Анжольрас — опять же, кошка помешала — едва не схватился за голову:
— Это просто п****ц какой-то!
— Ну, п****ц — не п****ц, — уже спокойнее констатировал Полежаев, — а хорошего действительно мало.
— Вы решили всё на меня повесить?
По лицу Полежаева скользнуло странное выражение — смесь оскорбленного чувства собственного достоинства и явного желания ухватиться за то, что попроще. Полежаев вздохнул:
— Да нет… пожалуй, что нет.
— Да что вы говорите! — не удержался от иронии Анжольрас. — А почему так?
Вот здесь Полежаев обиделся по-настоящему — без примеси каких-то иных чувств:
— Не хамите, — сказал он, глядя на Анжольраса своими беззащитно-близорукими глазами. — Не в моих привычках вешать собак на кого ни попадя. А что до вас, то пока конкретно вас выручает одно: с полгода назад у меня в производстве было очень похожее дело. Кто-то пускал петарды, в итоге сгорели пять машин, причем в одной из них погиб человек: владелец перебрал с новогоднего опохмела и уснул прямо в своем авто. На месте того преступления мы — следственная бригада, я имею в виду — обнаружили гильзы использованных петард. С этих гильз удалось снять четкие отпечатки. И что-то мне подсказывает, что те отпечатки с вашими пальчиками не сойдутся.
Анжольрас открыл было рот, но Полежаев не дал ему заговорить:
— Не радуйтесь прежде времени! — в голосе Полежаева появились довольно злобные нотки. — Несмотря на очевидно сходство, у того дела и у этого есть и очевидные различия. Так что еще не факт, что я их объединю в общее производство. Тогда хотя бы новогодние праздники были, петардами закупались все, кому не лень. Тогда натворившие бед болваны просто сбежали, даже и не подумав замести за собой следы. А что теперь?
Полежаев придвинулся к Анжольрасу. По спине у Анжольраса пробежали мурашки.
— Теперь, — Полежаев особенно выделил это «теперь», — пуляние петард, да еще и с утра пораньше, выглядит, по меньшей мере, странно. И…
Полежаев быстро обернулся, оборвав себя на полуслове. Анжольрас тоже повернулся и увидел то, чего прежде не замечал: на месте уже уехавшей гаишной машины стоял микроавтобус криминалистов. Сами же криминалисты, не обращая внимания на потоки воды и любопытные взгляды погорельцев, чуть ли не ползком передвигались по двору, собирая в пакетики то, что в дальнейшем могло бы послужить уликами. Один из этих людей беседовал с командиром пожарного расчета, и оба они то и дело указывали руками на сгоревший дом.
— Что «и»? — почему-то севшим голосом спросил у Полежаева Анжольрас, когда тот снова к нему повернулся.
Полежаев облизнул свои пухлые губы:
— Зрение у меня, конечно, ни к черту, но всё же… пока что я не заметил, чтобы гильзы нашли!
— Вы хотите сказать…
— Да. На этот раз если петарды и были, использованные гильзы унесли. А это значит, что либо мы имеем дело отнюдь не со случайностью, либо придурки, устроившее это, резко поумнели!
И снова по спине у Анжольраса пробежали мурашки.
В редакцию, понятно, в тот день Анжольрас не попал, но хорошая сторона тоже имелась: следователь не стал его задерживать и даже в разряд подозреваемых не перевел. По заведенному делу Анжольрас покамест обзавелся статусом свидетеля.
Как и предполагал Полежаев, гильз от использованных петард ни во дворе, ни в ближайших к нему окрестностях не обнаружили, а гильза из груди Иваныча (Иваныч, к слову, оказался настоящим крепышом и уже через несколько дней был переведен из реанимации в палату интенсивной терапии) — гильза из груди Иваныча для исследований не годилась. Во-первых, она в значительной мере пропиталась кровью, а во-вторых, те ее участки, которые кровью замараны не были, были захватаны докторами. Снять чьи-либо еще отпечатки, кроме отпечатков возившихся с гильзой медиков, не представлялось возможным. Это — с одной стороны.
С другой — показания продавщицы из магазина пиротехники в Апраксином переулке, то есть сравнительно недалеко от места преступления. Согласно этим показания, буквально за час до пожара по известному адресу в магазин зашли три молодых человека: двое юношей и одна девушка. По виду эти молодые люди походили на школьников старших классов или — в условиях нынешней акселерации молодежи определить точнее было сложновато — на студентов первого-второго курса. Выгляди все трое вполне прилично, то есть — не то чтобы напоказ респектабельно, а просто нормально: не бродяги, не приверженцы какой-то из заполонивших Город субкультур, не выходцы из неблагополучных семей. Коротко — не оборванцы и не мажоры. В магазине молодые люди пробыли недолго. К удивлению продавщицы, привыкшей к тому, что случайные покупатели редко знают, чего бы именно им хотелось приобрести из более чем обширной продукции, представленной на прилавках, эта компания как будто заранее совершила выбор. Пока один из молодых людей и девушка просто стояли у кассы, второй молодой человек уверенно — и даже не глядя на разнообразие коробок — назвал название фейерверка и… его номер по каталогу. Это была целая батарея петард, собранных воедино: мощных и достаточно дорогих.
К несчастью, видеонаблюдение в магазине было поставлено на дурную ногу: больше для проформы, нежели с реальной функциональной нагрузкой. Две камеры — одна на входе, другая в зале — передавали картинки так, что вид оказывался сильно сверху: если попадавший в объектив человек не поднимал лицо к небу или к потолку, то и рассмотреть его лицо было невозможно. Поэтому записи с камер не оказали следствию реальной подмоги. Правда, сама продавщица смогла дать вполне удовлетворительное описание всей троицы, и по этому описанию были составлены фотороботы, но, как известно, фоторобот — не лучшее средство для опознания. А уж для розыскных мероприятий — подавно.
Полежаев хмурился, зато Анжольрас, совершенно задерганный нелепыми — на его взгляд — вопросами и подозрениями, вздохнул свободней: непосредственная опасность оказаться под статьей за то, чего он не совершал, для него миновала. Да и следователь, Полежаев этот, на поверку и при ближайшем рассмотрении оказался нормальным человеком: феерический чудак — да; притча во языцех для коллег и для всех, с кем он, так или иначе, сталкивался по работе — несомненно… а всё же — порядочный и неглупый. И пошутить не прочь, если только шутки не мешали работе. Так, он сам рассказал Анжольрасу, почему Антон Петрович, старший бригады «Скорой», воспринял его… настолько неоднозначно:
— Понимаешь, — уже на второй день «следственных мероприятий» Полежаев, которому не было и тридцати, и Анжольрас, которому едва исполнилось тридцать, как-то само-собою перешли на «ты», — в морге это было. Всё бы ничего — покойников я не боюсь: всякого насмотрелся, — но морги для меня — нечто отдельное. Хоть тресни, а к моргам привыкнуть не могу! Прямо мурашки по коже и кошки на душе скребут. А в тот раз еще и вскрытие проводилось: не прямо при мне, а в анатомической, но, ёлки-палки, ты бы слышал, как визжала пила! В общем, плохо мне стало. Мы в тот момент с Антоном Петровичем протокол другого вскрытия смотрели: человек прямо в «Скорой» концы отдал, а супруга его на врачей телегу накатала. Читаем-читаем и вдруг — хлоп: завизжала пила, крик какой-то раздался… ну, и хлопнулся я прямо на Антона Петровича. А на нем — он не на дежурстве был — костюмчик цены немалой: выходной, так сказать, щегольского фасона. Повалились мы с Антоном Петровичем прямиком на шкаф со всякой мерзостью: формальном или что там еще… Ты же видишь, каков я: без малого стольник вешу! Стеклянные дверцы шкафа, понятно, вдребезги. Банки и бутылки из него — брык! Половина мне досталась, половина — Антону Петровичу. Но мне-то что? У меня рубашка, брюки да китель: за всё про всё — три тысячи двести пятьдесят рубликов, невелик ущерб, если вдуматься, да по нынешним временам. А вот у Антона Петровича… он в бешенстве был! Представляешь? Его костюм на двадцать с лишним штук потянул! И это — не считая рубашки и галстука! А еще, — Полежаев немного грустно усмехнулся, — говорят, будто мы деньги лопатой гребем, тогда как врачи прозябают… Нет, ты не подумай, — тут же добавил он, — ничего плохого о врачах не хочу сказать. Да и Антон Петрович этот работать должен как мул или пахотная лошадь: слышал, на «Скорой» платят неплохо, но только если на нарушения КЗоТа идешь, подписываешься на полторы-две ставки… В общем, испортил я Антону Петровичу костюм. Совсем испортил!
Как бы там ни было, то бишь несмотря на все — вольные и невольные — чудачества Полежаева (однажды, к слову, Анжольрас застал его в кабинете мрачно разглядывавшим пышный «букет» салата с никуда негодными, засохшими корнями; там же, на столе, поверх папок с делами, лежала и полупрозрачная упаковка от этой «прелести»: как пояснил сам Полежаев, он думал купить салат на вырост — «А что? Вон, петрушку с укропом в горшочках продают, почему бы и салат не подращивать? Всегда свежий и холодильника не надо!» — но из-за упаковки не углядел, что корни уже засохли и, стало быть, салат «на вырост» никак не годился)… в общем, несмотря ни на что, первое впечатление Анжольраса о Полежаеве как о человеке недалеком и даже глуповатом рассеялось без следа. Познакомившись со странным следователем поближе, Анжольрас обнаружил в нем интереснейшего собеседника и не просто толкового специалиста, но и того рода фанатика выбранной им профессии, который фанатизм обращает не в ужасы и террор по принципу «невинных не бывает», а на общее, как бы пафосно это ни звучало, благо. А еще через какое-то время Анжольрас не без удивления понял, что он и Полежаев могли бы стать друзьями.
Со своей стороны, Полежаев тоже «смягчился». Он — штука вообще-то непозволительная — даже начал делиться с Анжольрасом не только отвлеченными соображениями на предмет мало-помалу превращавшегося в висяк того дела о пожаре, по которому Анжольрас проходил свидетелем, но и более серьезными рассуждениями. А в один прекрасный день показал своему свидетелю внутреннюю сводку происшествий, в которой Анжольрас значился… человеком, предотвратившим гибель другого человека. То есть героем. Героев, если точнее, было два — помимо Анжольраса, еще и тот молодой здоровяк, который, собственно, и тащил на себе Иваныча прочь из полыхавшей квартиры, — но это ничего не меняло: отныне Анжольрас мог быть твердо уверен в том, что никакие обвинения ему предъявлены не будут.
Однако обвинения — обвинениями, но сути главного всё это не меняло: дело, как мы уже сказали, пусть и мало-помалу, но вполне себе уверенно превращалось в висяк. Настроение Полежаева портилось с каждым днем. А если еще учесть и то, что этот чудак всё же рискнул объединить в одно производство оба дела — о «новогоднем» пожаре, когда в одной из сгоревших машин погиб человек, и нынешнее, о выгоревшем дотла жилом доме, — причин для скверного самоощущения у него хватало и помимо собственно зашедшего в тупик расследования: Полежаева едва ли не каждый день третировало начальство, требовавшее выдать хоть какой-нибудь результат.
Анжольрас смотрел на мучения Полежаева и всё больше проникался к нему не только дружеской симпатией, но и сочувствием: надо же, как не повезло человеку! Надо же, чтобы планеты сошлись вот так: чтобы всё обернулось против истинного трудяги. Не жалко ведь тех, кто баклуши бьет: случись что с ними, можно считать, поделом. Но когда неприятности обрушиваются на того, кто трудится не на живот, а насмерть, поневоле начинаешь испытывать недоумение: за что? А заодно — чего уж там — с готовностью откликаешься на призыв о помощи, даже если еще вчера (положа руку на сердце) к такого рода призывам относился эгоистически!
Говоря по совести, Анжольрас не ожидал, что Полежаев обратится к нему за помощью, и потому, когда это случилось, на какой-то миг растерялся: предложение Полежаева ему совсем не импонировало. Но, глядя на него поверх пивной кружки (в тот вечер, когда это случилось, Анжольрас и Полежаев сидели в недорогом кабачке на Марата в квартале от Невского), ответить отказом не смог. Вместо этого, слизнув подсохшую пену с губ, Анжольрас уточнил:
— Ты предлагаешь мне поучаствовать в облаве?
— Облава, — немедленно отозвался Полежаев, ставя свою кружку на стол, — сильно сказано. Больше на удачу пойдем. Помнишь, какую характеристику дала продавщица нашим юнцам? Школьники! Или студенты-первокурсники. А это значит… догадываешься?
Анжольрас, не слишком, впрочем, уверенно, кивнул:
— Выпускники. Может быть.
— Точно! — Полежаев тоже кивнул. — Как точно и то, что «может быть». Может, так, а может, и нет. Как повезет, короче. Но если они выпускники, завтра наверняка окажутся на шоу.
Анжольрас страдальчески поморщился: он и так-то не любил толпу, а чтобы еще и в толпу на «Алых парусах» затесаться…
— Да как же мы, — спросил он с надеждой, что Полежаев одумается, — из миллиона человек троих выцепим? Задача непосильная!
— Да, — согласился Полежаев, — непосильная. Но знаешь, как говаривал один из моих предшественников? Человеку с логикой, но без нюха нужно быть прокурором, а не сыщиком! И вообще: без идеалов, то есть без желания лучшего и упования на удачу, никогда не может получиться ничего хорошего. Даже наоборот: не будет ничего, кроме еще большей мерзости!
Во взгляде Анжольраса появилось подозрение:
— Это кто же такое говорил? Что за предшественник?
— А… — Полежаев слегка покраснел, но такое за ним водилось, поэтому ни о чем конкретном не свидетельствовало. — Ты будешь смеяться, так что промолчу.
Анжольрас, которому слова, вложенные Полежаевым в уста некоему «предшественнику», показались очень знакомыми21, только головой покачал:
— Ну-ну…
— Значит, — продолжал наседать Полежаев, — согласен?
Анжольрас отпил пива, недолгое время помолчал и, внутренне холодея, согласился:
— Да.
— Вот и чудненько! — обрадовался Полежаев и тоже ухватился за кружку.
— Подожди! — Анжольрас, напротив, свою поставил на стол. — Ты так и не сказал, что мы будем делать? Как мы будем искать троих засранцев в толпе из миллиона человек? Мы даже в глаза их никогда не видели! Ты же не думаешь, что фотороботы нам помогут?
— Что до фотороботов, — Полежаев, вот только что пришедший было в приличное расположение духа, нахмурился, — на них я не шибко надеюсь. Правда, попросил ребят распространить их по цепочке: завтра они будут у каждого полицейского на «Алых парусах». Да только у каждого из наших завтра будет столько хлопот, что — зуб даю! — фиг кто по этим фотороботам опознает нашу троицу. Элементарно не до того, хотя в другое время могло бы и сработать. Нет, мы с тобой будем действовать иначе.
— Как? — по-прежнему ничего не понимал Анжольрас.
Полежаев грудью навалился на столик. Столик под его весом скрежетнул ножками по полу, но не опрокинулся.
— У нас в районе, я имею в виду, более или менее в окрестностях, шестнадцать школ… шестнадцать выпускных классов. Четыреста человек. Вообще-то я уже закидывал удочку, но осторожно: чтобы не спугнуть. Признаюсь честно: предварительная разведка ничего не дала. Но поскольку проводилась она не в лоб, а закоулками, надежда остается. Надеюсь же я вот почему: мне удалось установить связь между последним потерпевшим и тем мужиком, который сгорел в машине. Оба они — бывшие сотрудники комбината, поставлявшего нашим районным школам завтраки и обеды. Совпадение? Что-то мне подсказывает: нет. Один случай с петардами — еще куда ни шло. Но два и при том, что оба потерпевших когда-то работали вместе — никуда не годится. Не тянет на простое совпадение! Убежден: мы имеем дело с тщательно спланированными и хладнокровно приведенными в исполнение преступлениями. Оба происшествия только маскируются под детские шалости, приведшие к настолько… гм… нехорошим последствиям. Ты спросишь, — это Полежаев произнес для проформы, — зачем каким-то школьникам убивать бывших сотрудников пищевого комбината? Отвечу: меня этот вопрос тоже заинтриговал. Я покопался и кое-что выяснил.
Анжольрас слушал очень внимательно, а по его спине, как и в первый день знакомства с Полежаевым, бегали мурашки.
— Десять лет назад, — между тем, продолжал рассказывать Полежаев, — на комбинате произошел неприятный инцидент: по недосмотру главного технолога — догадайся с первого раза, кто им был? — в мясной фарш, из которого для школ готовились котлеты, попала какая-то дрянь… минутку… у меня записано… — Полежаев оторвался от стола и принялся рыться по карманам. — А, вот! — достав из кармана листок и расправив его, сказал он. — Клебсиелла пневмонии. Или палочка Фридлендера. У нас, как я понял из объяснений одного специалиста, практически не встречается, но зато чрезвычайно распространена в Индии. Из Индии же как раз незадолго до происшествия на комбинате вернулся другой его сотрудник… смекаешь? Мужик отделался бронхитом, так, как обычный легочник, он и проходил лечение. Никаких противопоказаний для дальнейшей работы с продуктами у него не было: ему элементарно поставили неверный диагноз или, если угодно, выявили следствие, но не выявили причину. То бишь он так и остался носителем бациллы. Конечно, главный технолог знать ничего об этом не знал и, тем не менее, когда факт заражения фарша вскрылся, на него-то всех собак и повесили: какое, мол, имел он право держать на работе человека, только что переболевшего вирусной инфекцией, а именно как вирусную инфекцию бронхит того, второго, сотрудника и рассматривали! Технолог пытался отбиться от обвинений и, в принципе, это ему удалось, но уволиться его всё-таки вынудили. Разумеется, уволили и прямого, пусть и невольного, виновника заражения: этот-то тоже понятия не имел о том, что является носителем смертельной бациллы и что лично ему еще очень крупно повезло… Так вот. Фарш из той партии на котлеты пошел. А котлеты пошли по школам. Как раз по всем шестнадцати из нашего района. В большинстве из них ничего страшного не произошло, а вот в трех дети заразились. Четыре ребенка умерли. Двое из них имели врожденный сахарный диабет, еще один — страдал от анемии, четвертый же только что оправился от ОРЗ, его иммунная система была ослаблена перенесенным заболеванием. Двое из этих детей учились в одной школе. Двое других проживали в том же дворе, что и первые. Понятное дело, сейчас о них никто уже и не помнит, но это — если говорить об их сверстниках. А вот взрослых с не настолько, как у детей, короткой памятью мне найти удалось. Прежде всего, конечно, родители. Но больше всего интересного мне рассказали соседи. Всеведущие бабульки, всю жизнь прожившие в том самом дворе и всё обо всех знающие и помнящие, сколько бы лет ни прошло и сколько бы жильцов за эти годы ни сменилось. Вспомнили же они то, что умершие дети составляли одну компанию. И что в эту компанию входили еще трое: два мальчика и одна девочка. Все семеро хулиганами и задирами были страшными, но каких-то совсем уж вопиющих гадостей не творили. Бездомных животных не мучили, стекла в парадных не били, лампочки не выкручивали, колеса машинам не спускали. Самым любимым их развлечением были спички.
— Спички?
— Да, спички. — Полежаев опять порылся по карманам и теперь извлек на свет Божий спичечный коробок. — Если со спичек состругать серу — так, чтобы деревяшек в ней было поменьше, — и если этой серой набить коробок, и если к коробку приделать шнур, да не простенький, а хороший, продуманный, можно славную бомбочку соорудить. Кладешь такую бомбочку на дорожку и смотришь, как она аккуратно под ногами зловредной бабки воспламеняется… а всё почему? А потому что расчет! И время появления бабки известно, и время горения шнура. Эффект — неописуемый! Но при этом совсем не такой, какой бывает от хлопушек. От хлопушек и взрослого кондратий может хватить, а бабку — ту и вовсе на вечное поселение в землю отправить! Сера же в коробке — неожиданно, да, неприятно, да, до исступленной злобы доводит, но жизни и здоровью никак не угрожает. Шипение, вспышка, горение, угасание… никаких по-настоящему пугающих эффектов!
— И много они так бабок до исступленной злобы довели?
— Достаточно. — Полежаев поневоле улыбнулся: возможно, когда-то он и сам занимался чем-то подобным. — Для нас не это главное. Для нас главное то, что эта проделка запомнилась. Нынешние бабульки — не поверишь, с восторгом! — рассказывали мне, как покойная ныне Мариша апельсины из сумки пороняла, как тоже покойная ныне Людочка пакет молока об асфальт раскокошила, как — опять-таки — ныне покойная Варя — бежала за сорванцами добрых полкилометра: несмотря на артрит, одышку и кровяное давление! Ничего удивительного, что эти бабульки запомнили всех семерых: по именам, по фамилиям и даже по отчествам — их родителей всуе кто только ни поминал!
Анжольрас встрепенулся:
— Постой, постой! Имена и фамилии? Но…
— Ага! — встрепенулся и Полежаев. — Я тоже так и подумал: фамилии! Имена! Иди и бери! Но вот незадача…
— Да что же еще?
— А то, что ни в одном из выпускных классов интересующих нас школ нет подростков с такими именами и фамилиями.
— Но это всего лишь значит, что ты…
— Нет, — перебил Анжольраса Полежаев, — они здесь. Но под другими именами и фамилиями!
Услышав такое, Анжольрас откинулся на спинку стула, а в его глазах промелькнуло откровенное недоверие:
— Ты спятил что ли? Как такое возможно?
Полежаев снял очки, с силой провел ладонью по переносице, водрузил очки обратно на нос… в общем, совершил всё то, что совершают находящиеся в затруднительном положении очкарики. Только в его исполнении эта «процедура» приобрела комические нотки: водружая очки обратно на нос, он едва не уронил их прямо в кружку с пивом. Лишь чудом ему удалось их подхватить, да и то: очки-то он подхватил, но кружку толкнул. Пиво плеснулось через край.
— Чёрт! — отвлекся на пиво Полежаев, вооружившись бумажной салфеткой. — Черт!
Анжольрас прищурился:
— Ты это нарочно?
— Что? — поднял на Анжольраса невинный взгляд Полежаев.
— Не хочешь говорить, не надо: я тебя не неволю. Просто странно это: сначала ты поешь, как соловей, а потом демонстрации устраиваешь! Пиво пролил, очками поразмахивал… Ты это — меня-то за дурачка не считай! Думаешь, я купился?
И снова Полежаев слегка покраснел, но мало ли отчего это могло быть, если уж он вообще краснел частенько?
— Да нет, я правда не знаю, — сказал он, скомкав салфетку и бросив ее в пустую дотоле пепельницу. — Бабульки сказали, что где-то через год оставшиеся в живых члены компании переехали. Точнее, переехали их родители, а куда — Бог весть. Про одних — родителей девочки — говорили, что куда-то на Дальний Восток: ее отец был офицером. О родителях пацанов — вообще никакой информации. Я попытался проследить их перемещения, но наглухо застрял: в случае с отцом девочки натолкнулся на военную бюрократию, а в двух других — на разгильдяйство наших. На одного документы из паспортного стола вообще посеяли, у второго след обрывается в Энске, где — а вот это уже, наверное, совпадение — несколько лет назад полностью сгорел центральный архив. Поиски же по районным архивам — волокиты еще на год.
— Так с чего же ты взял…
— А с того, — Полежаев моргнул, — что всех троих опознали. Может, наши фотороботы и так себе, но бабки по ним всю троицу тут же по именам перечислили!
Теперь моргнул Анжольрас:
— Да ведь десять лет прошло… ладно бы взрослых опознавали, но ведь тогда им было по семь! А семь и семнадцать — огромная разница!
— Да, — спокойно согласился Полежаев, — огромная. Если бы не одно «но».
— Что еще за очередное безумное «но»?
— А знаешь, — Полежаев опять моргнул, — во всём этом и вправду имеется какое-то безумие. Дело в том, что все трое недавно побывали в их бывшем дворе. Сходу узнали бабулек. Поздоровались…
Моргнул Анжольрас:
— Да ладно!
— Вот тебе и ладно.
— Но это чертовщина какая-то!
— Да.
— А может, они в других школах учатся?
— Вряд ли. Я узнавал: по их прежним именам и фамилиям совпадений нет и в других школах.
Полежаев на миг запнулся, а после добавил:
— По всему городу!
«Мир» — знаменитое, принадлежащее «Макаровке» трехмачтовое судно с полным парусным вооружением, — подсвеченный золотистым и красным, стоял в акватории Невы. Его светлый, особенно на фоне черной воды, стремительный корпус даже в таком, статичном, положении вызывал на ум зрительные образы бурунов под форштевнем и размашистого полета с волны на волну в какой-нибудь призовой гонке: недаром именно «Мир» считается самым быстроходным парусником на планете. Всполохи светового шоу, разрывы фейерверков, водопад на Троицком — всё свирепствовало в полную мощь, как будто осознавая: скоро небо начнет стремительно выцветать, короткая ночь уйдет безвозвратно, а с нею уйдет и праздник. Свирепствовала, осознавая то же, и собравшаяся по набережным и мостам толпа.
Еще с вечера начало холодать: не сказать, что сильно, но, тем не менее, контраст с довольно жарким днем был весьма существенным. Это обстоятельство позволило Анжольрасу натянуть поверх рубашки довольно плотную куртку. Мы говорим «позволило», потому что иначе, вырядись Анжольрас в такую куртку по жаре, он привлекал бы к себе насмешливое, а потому особенно ненужное внимание. Дело в том, что под курткой Анжольрас спрятал выданный ему Полежаевым пистолет.
— Бери-бери, — буквально впихивал пистолет в руку отнекивавшегося Анжольраса Полежаев. — Не бойся: ствол «левый», если что, просто бросай. Никто по нему на тебя не выйдет.
— Да зачем он мне? — пятился Анжольрас, отказываясь от странного «подарка».
— Затем, — нетерпеливо объяснял Полежаев, — что мы не на прогулку собрались. Или я ничего не понимаю, или наши подопечные — даром, что школьники — троица весьма отчаянная! Да и вообще юнцы в их возрасте жизнь еще ни во что не ставят: не задумываясь положат и себя, и тебя, и еще сто тыщ пяцот человек вокруг. Так что бери. И, в случае чего, стреляй, не раздумывая!
Перспектива «стрелять, не раздумывая» вдохновляла Анжольраса еще меньше, нежели перспектива влиться в праздничную толпу. Легко Полежаеву говорить! Он-то, поди, с такого рода штучками сжился: рука привыкла, глаз замылен, сердце не ёкает. А каково человеку, в последний раз из оружия державшему в руках разве что пневматическую винтовку из тира? Да и то — лет пять или больше назад? Но Полежаев настаивал так энергично, что пришлось согласиться и на это: еще немного поколебавшись, Анжольрас принял и пистолет, и наплечную кобуру — старую, потертую, явно раздобытую Полежаевым в каком-нибудь таком же «левом» углу, в каком он раздобыл и «левый ствол».
— Магазин, — далее объяснял Полежаев, — снаряжен полностью, но учти: на целых три потенциальные цели патронов с непривычки может и не хватить. Поэтому не расходуй их почем зря. Никаких выстрелов в воздух, окриков «Стой, стрелять буду!» и прочей ерунды. Достал, бах-бах, два трупа! Третьего живым бери. Можешь слегка подранить, но желательно, чтобы он кровью не истек. Поэтому старайся целиться так, чтобы не попасть в артерии. Калибр невелик — чай, не в Америке, — руки-ноги пулями отрывать не должно, проделывать дырку в груди размером с кулак — тоже. А всё-таки будь осторожней: даже из такого оружия убить человека куда как проще, чем это может показаться на первый взгляд.
Анжольрас слушал, и его заметно мутило. Во всяком случае, то, что его мутило, Полежаев заметил и тут же улыбнулся своей улыбкой беззащитного чудака:
— Да шучу я, расслабься! Ясное дело: пистолет тебе для самозащиты, а не для того, чтобы ты Дворцовую в Техас превратил! А теперь серьезно… — улыбка сошла с лица Полежаева. — Если уж достанешь его, тогда стреляй точно. Не размахивай им перед носом у этих ублюдков. Не веди себя на голливудский манер: с длинными монологами перед выстрелом. Я не хочу опознавать тебя в морге!
— Ё-моё! — не выдержал Анжольрас. — Во что ты меня втравил!
Полежаев опять улыбнулся:
— Может, ничего еще и не будет. Ты прав: нам очень повезет, если из целого миллиона мы вычленим нашу троицу.
И вот — набережная и «Мир». Световой водопад на Троицком мосту и разрезаемое лучами прожекторов пока еще черное небо. Вокруг — беснующаяся толпа и — никакого Полежаева: с Полежаевым Анжольрас расстался еще у оцепления из принаряженных, но не с лишком веселых полицейских. Полежаев пошел в одну сторону, Анжольрас в другую. Встретиться договорились на самом рассвете там же — у оцепления, которое к тому времени будет потихоньку сниматься.
— Смотри внимательней, вглядывайся в лица, — напутствовал Анжольраса Полежаев, перед тем как исчезнуть. — Только не выдавай себя. Охотника сразу видно: прикидывайся просто кого-нибудь потерявшим…
Анжольрас прикидывался и, похоже, довольно удачно. Несколько раз ему даже вызывались помочь, расспрашивая, что приключилось. Один раз и вовсе какая-то симпатичная девчушка решила его проводить, убеждая, что знает, куда подевались его однокурсники: внешне подтянутый и худощавый Анжольрас вполне походил на студента, несмотря на возраст слегка за тридцать. С некоторым сожалением Анжольрас от услуг барышни отказался: куда приятнее было б не рыскать волком, а прогуляться под ручку с красоткой. Но раз уж взялся за гуж, не говори, что не дюж: девчушка снова затерялась в толпе.
Минуты летели быстро и так же быстро менялись вокруг Анжольраса лица. От иных тянуло алкоголем, от других — парфюмом. С Невы же отчетливо тянуло тем специфическим запахом, который свойственен только большим, полноводным рекам, волею судьбы оказавшимся в пределах больших, насыщенных производственной жизнью городов. Усеянная бликами отраженного света Нева казалась маслянистой. Казалось, она застыла, хотя на самом деле, конечно, продолжала движение с доброй скоростью пешехода — около четырех километров в час.
Анжольрас переходил от компании к компании, насколько бы условным и ни было деление на компании общего водоворота толпы, но все, кого он оглядывал — наспех, но внимательно — и близко не походили на разыскиваемую троицу. Так продолжалось уже добрые полчаса, когда внезапно Анжольраса словно под дых пихнули: они! Причем сомнения в этом не было никакого: будучи писателем-сказочником, Анжольрас привык аккуратно относиться к деталям, и вот эти-то детали на удивление точно соответствовали составленным на троицу фотороботам! Один — тот, что повыше — с характерным носом а ля Михаил Боярский. Второй — полноватый, но покамест не толстый — с не менее характерно оттопыренным левым ухом и чуточку неправильным изгибом левой же брови. Девушка — с несовременно, аж по поясницу, длинными волосами, заплетенными в косу, каковая коса закинута через плечо и свешивается не сзади, а через грудь. Да и общее сходство с фотороботами было поразительным: Полежаев, отзывавшийся о них с пренебрежением, явно недооценивал далеко шагнувший прогресс в этом специфическом виде искусства!
Первым побуждением Анжольраса было подойти поближе и даже совершить, что называется, гражданский арест, но от этой идеи он тут же отказался: один на троих означало бы свалку с непредсказуемыми в толпе последствиями, а доставать в толпе же пистолет, чтобы им пригрозить отнюдь не выглядевшими доходягами «школьникам», и вовсе стало бы настоящим безумием. Поэтому, напротив, отойдя в сторонку, Анжольрас достал из кармана мобильник и быстро набрал номер Полежаева.
Слышимость была никудышной. Полежаев что-то кричал, но что именно, Анжольрас разбирал на третье слово через два. Очевидно, примерно так же слышал Анжольраса и Полежаев, потому что, выкрикнув какую-то очередную неразборчивую тираду, отключился. В это мгновение Анжольрас почувствовал себя невероятно одиноким.
Между тем, молодые люди явно не собирались задерживаться на одном месте. Потоптавшись у парапета, они стали довольно бодро смещаться вдоль него, намереваясь, похоже, выбраться с набережной прочь. Анжольрас, прикрываясь толпой и, в кои-то веки, толпу благословляя, двинулся за ними. Но уже скоро и набережная, и толпа остались позади, а впереди, в сумерках подступавшего рассвета, серели почти безлюдные улицы. Сейчас бы полицейский наряд, но полиция уже сняла оцепление, а может, оцепление распалось как-то само-собой. Во всяком случае, полиции видно не было: ни одного одетого в форму человека! Ни одного тогда, когда в полиции была особенно отчаянная нужда!
Ощущая себя слоном в посудной лавке, Анжольрас продолжал преследование или, что более точно характеризует происходившее, продолжал идти за молодыми людьми, не имея возможности ни спрятаться, ни как-то себя замаскировать. Что он, Анжольрас, видел преследуемых за добрый километр, что они, преследуемые, могли бы его увидеть, взбреди им в головы обернуться. Хорошо еще, обут был Анжольрас в практически бесшумные кроссовки: звук его поступи по залитым асфальтам тротуарам почти не разносился окрест: глох почти сразу же, стихал, как только раздавался.
Анжольрас еще раз попытался вызвать Полежаева, но в ответ услышал только механическое «Вызываемый абонент в настоящее время недоступен». Это было совсем уж странно, но времени размышлять над этой странностью у Анжольраса не было. Троица вышла на Невский, не смущаясь, пересекла его прямо через проезжую часть — движения по проспекту не было — и зашагала по четной стороне. Здесь народу было уже побольше, Анжольрас уже не выглядел совсем уж слоном, затесавшимся в тесную лавку, но незримости не гарантировало и это. Тем более что троица — Анжольрас это понял сразу, как только она, а за нею и он пошли по направлению к Фонтанке — курс держала явно к их с Анжольрасом общим «местам обитания». То есть туда, где в этих обстоятельствах и в этот час должно было царить совершенное безлюдье.
Свернув, однако, на Рубинштейна, троица прекратила поступательное движение, застыв, как вкопанная, перед аркой дома, в котором — Анжольрас это знал — находился работавший круглосуточно кабак. Ничего подобного не ожидавший, Анжольрас едва не налетел на молодых людей: те вовремя посторонились. Пробурчав извинение, он шагнул в арку, словно сам направлялся в находившийся со двора кабак. Но что было делать дальше? Анжольрас вконец растерялся.
Стоять в арке без дела было бы странно. Зайти в кабак означало почти наверняка преследуемых потерять: то, что они встали именно в этом месте, ничуть не означало того, что в их планы входило посещение питейного заведения. Набрасываться же на них, угрожая им пистолетом, Анжольрас по-прежнему не хотел: как бы Полежаев ни утверждал обратное, он, Анжольрас, ни на йоту не верил в то, что будет легко отбрехаться от «левого ствола», едва он, Анжольрас, со своим «левым стволом» и задержанной троицей окажется в полиции. В общем, выбор был невелик, и Анжольрас рискнул: прошел во двор, зашел в бар, уселся за столик и принялся ждать, пару раз еще попытавшись дозвониться до Полежаева.
Ожидание продлилось недолго. Не очень расторопная девушка едва успела принести на стол заказанную Анжольрасом кружку пива, когда все трое молодых людей тоже появились в дверях. Анжольрас убрал в карман бесполезный телефон и сделал вид, что мирно потягивает пивко. А дальше началось такое, что вызвало шевеление волос у него на голове, да так, что он невольно попытался волосы пригладить!
— Мы не можем грохнуть его прямо сейчас, — заявил сидевший с Анжольрасом спина в спину молодой человек: тот, что повыше и с носом, как у Боярского. — Это будет слишком подозрительно. Нужно ждать.
— Ага, ждать! — возразила девица с косой через грудь. — До следующего выпуска что ли? Как ты себе это представляешь?
— А как ты себе представляешь наши действия? Только не начинай сначала: еще одна петарда в грудь — прямая дорога за решетку! Даже самый тупой следак сообразит, что к чему. Ты хочешь на зону из-за какого-то м****а? Лично я — нет!
— Ты всегда был трусом! — заявила девица.
— Ну да, конечно! — огрызнулся «Боярский». — Зато ты, посмотрю, смелее всех самых смелых!
— Но в одном она права, — вмешался еще не толстый, но уже не по возрасту полноватый второй молодой человек. — Мы не можем ждать. Ты сам уже через несколько дней уезжаешь: разве не так?
— Да.
— Я уезжаю через месяц.
— Хм…
— Когда мы встретимся снова? Ты́ можешь точно сказать?
«Боярский» промолчал. Тогда начинающая жертва Макдональдсов продолжила:
— Вот видишь! У нас просто нет других вариантов!
— Но не петарду же в грудь!
— На фиг петарду! — вот с этим согласился «Макдональдс». — Я предлагаю просто вломиться и прирезать его. К чертям собачьим!
— Я — за! — живо подхватила девица.
— Ну, чего молчишь? Как на твой взгляд?
С кружкой у губ, затаив дыхание, Анжольрас ждал, что же ответит «Боярский». И «Боярский» ответил то, чего от него ожидали «Макдональдс» и девица с косой:
— Ладно, уговорили!
— Вот это — дело! — повеселевшим голосом констатировал «Макдональдс». — Ну, по пивасику да пойдем?
— Прямо сегодня?
— Конечно: чего тянуть?
— Тогда по две, а то беспокойно мне как-то…
— Осторожный ты наш! — рассмеялся «Макдональдс». — По две так по две!
Анжольрас поставил на стол почти нетронутую кружку, поднялся, прошел, стараясь не бежать, через зал, а уже от дверей ринулся вперед со скоростью «Сапсана»: на всё про всё, как он с отчаянием понимал, времени у него в запасе было от силы на час.
Ни официальных такси, ни «бомбил» не было и в помине и поэтому приходилось бежать: давненько Анжольрас не бегал так, как в эту ночь! До ОВД на Марата только по прямой было километра полтора, а по улицам набирались все два. Узенькая Рубинштейна, прикидывающийся проспектом Загородный и более просторная, с трамвайными путями, Звенигородская — все они пронеслись перед глазами Анжольраса единым вихрем и под частое биение пульса. В рассветных и безлюдных сумерках кровь стучала особенно громко, дыхание казалось громовым.
У железной двери, прикрывавшей вход в низенькое, обшарпанное, грязно-желтое здание Анжольрас, задыхаясь, остановился: дверь преграждала дорогу внутрь, хотя зачем она вообще имелась в наличии, для Анжольраса было загадкой — толкни это здание плечом, и оно развалится!
Анжольрас нажал на кнопку звонка. Затем забарабанил. Барабанил он сильно, звучно, отчаянно. Секунд, наверное, двадцать, которые тянулись, как при замедленном повторе кадров видеозаписи. Грохот стоял такой, что мог бы, как говорится, и мертвого поднять, но за железной дверью не было мертвецов. За железной дверью находились люди, зачем-то отгородившиеся ею от внешнего мира.
И всё же она отворилась. На пороге появился всклокоченного вида сержант, уставившийся на не менее всклокоченного Анжольраса так, словно оказался лицом к лицу с героем какого-нибудь ужастика: едва появившись, отшатнулся обратно и попытался снова захлопнуть дверь. Анжольрас, однако, успел ему помешать и, оттолкнув сержанта — тот, глухо зазвенев о стену автоматом, споткнулся и чуть не грохнулся навзничь, — побежал к окошку дежурного. Сержант, опомнившись, за ним.
К счастью для Анжольраса, дежурил человек, Анжольраса узнавший. Это был капитан в летах, многое на своем веку повидавший и мало чему удивлявшийся.
— А! — спокойно произнес он, подняв на Анжольраса непроницаемые глаза. — Это вы. К Полежаеву?
— Он у себя? — удивился Анжольрас.
— Нет. — Капитан отодвинул журнал для записей и посмотрел куда-то вбок. — Сегодня, — заговорил он после секундной заминки, — дежурный следователь…
— Не нужен мне дежурный следователь! Собирайте людей! Сейчас произойдет убийство!
Капитан перевел взгляд за спину Анжольраса:
— Саша… — за спиной у Анжольраса послышался шум движения. — Автомат опусти…
Анжольрас рывком обернулся и потому успел заметить, как тот сержант, которого он едва не сшиб с ног при входе в отдел, быстро и как-то смущенно опустил занесенный было прикладом над его головой автомат.
— Какое убийство? — опять капитан и всё так же спокойно.
— Дело о пожаре! — Анжольрас снова повернулся лицом к капитану. — Иваныч! Которому петардой в грудь угодили!
— Так-так-так… — капитан принялся перелистывать страницы журнала. — Иваныч? Пожар? Петарда?
Невозмутимость и деловитая неторопливость дежурного, в обычных обстоятельствах, возможно, действовавшие на посетителей успокаивающе, в случае с Анжольрасом произвели ровно обратный эффект: и так-то сгоравший от нетерпения и понимавший, что на счету — каждая минута, Анжольрас терпение потерял окончательно и застучал кулаком по приступке:
— Да шевелитесь же вы! — закричал он. — Этого человека прямо сейчас убивают!
Но капитан если и начал шевелиться, то совсем не так, как того желал Анжольрас. Он прекратил перелистывать журнал, снова отодвинул его из-под своей руки, потянулся к стаканчику со всякими канцелярскими принадлежностями, выудил из стаканчика ручку, наклонился куда-то под стол и откуда-то из-под стола вытянул чистый листок бумаги, опробовал на нем ручку — пишет ли? — положил и ту, и другой на ту же приступку, по которой только что кулаком барабанил Анжольрас, и передвинул их к своему буйному собеседнику. И всё это — по-прежнему спокойно и с деловитой неторопливостью.
— Вот, возьмите, — без всяких потрясения в голосе или готовности вскочить и мчаться на выручку явно неведомому для него Иванычу сказал он, передвигая по приступке ручку и лист бумаги. — Напишите всё как можно подробнее. Кто и кого убивает. Где. Почему. Откуда вам это известно. В шапке, вот здесь… — капитан слегка наклонился вперед и пальцем ткнул в правый верхний угол листка, — укажите, на чье имя составлено заявление. Можете на имя дежурного следователя, тогда передам сразу. Можете на имя Полежаева: тогда придется подождать до утра. Еще можете на имя начальника отдела, но это уже в приемные часы. Кроме того…
Анжольрас не верил своим ушам. Слушая капитана, он — шажок за шажком — пятился от него, но вдруг остановился и резким прыжком вернулся обратно. Схватил ручку и принялся что-то писать. А когда закончил, сложил листок пополам:
— Передайте это Полежаеву, когда он объявится!
— Видите ли…
— Это — не заявление! — поспешил уточнить Анжольрас, поняв, что капитан вот-вот затянет прежнюю песню о «шапке» и «адресатах». — Это просто записка. Личная. Передадите?
Тогда капитан принял от Анжольраса сложенный пополам листок, сунул его под журнал и уже с чуточку другой интонацией — более человечной что ли — заверил Анжольраса:
— Коли не заявление, передам, не сомневайтесь!
Анжольрас развернулся и бросился прочь.
В лучших традициях при такого рода происшествиях погорельцев из злосчастного дома — тех из них, кому некуда было деваться — районная администрация временно разместила в стареньком общежитии. Некогда общежитие принадлежало какому-то заводу, о котором в новые времена уже и помину не было, а теперь населялось преимущественно выходцами из «ближнего зарубежья». В какой-то момент оно едва не попало под программу реновации подобного жилого фонда и едва не превратилось в один из тех доходных домов для гастарбайтеров, создание которых замыслила Валентина Ивановна, но счастливо — или несчастливо? — этой участи избежало. То есть вместо того, чтобы стать образцово-показательным, но напрочь лишенным постояльцев домом22, осталось в прежнем своем амплуа: в амплуа гадючника, где в каждой комнате — по аулу, а у каждого аула — собственные правила.
Чтобы разместить погорельцев, гастарбайтеров пришлось потеснить. Это вызвало протесты, причем не только со стороны мигрантов, но и со стороны самих погорельцев: первых не устраивал сам факт выселения, вторых — факт соседства с остававшимися в общежитии «исконными постояльцами», не говоря уже о том, что высвободившиеся помещения в порядок не были приведены, а значит, представляли собою настоящий кошмар. Конфликт интересов, с одной стороны, и конфликт привычного, но погибшего мира с миром новым и нелицеприятным, с другой, вылились в череду малоприятных событий. Ни дня, ни вечера, ни ночи не проходило без того, чтобы что-нибудь не приключилось. То выселенные гастарбайтеры окружали здание и задирали новых жильцов, то новые жильцы вступали в громкие и до драк доходившие конфликты с остававшимися в общежитии мигрантами, то эти мигранты демонстративно совершали поступки, немыслимые ни в каких других обстоятельствах. Например, сговорившись, вываливали накопившийся за день мусор на лестничные площадки или расклеивали по стенам «записки» самого унизительного содержания. Говоря проще, вокруг общежития и внутри него шла самая настоящая война.
Районные власти в эту войну не вмешивались, по сути, как бросив погорельцев на произвол судьбы, так и повернувшись задницами к приезжим, а полиция если и вмешивалась, то исключительно теоретически: по многочисленным вызовам патрули, конечно, приезжали, но делать не делали ничего. Объяснялось это просто: отсутствием в российском законодательстве хоть каких-то зацепок на этот предмет. Полицейские оглядывали кучи мусора или смотрели на оцепивших здание мигрантов, пожимали плечами и, рассевшись обратно по машинам, уезжали восвояси: в России не предусмотрена ответственность ни за «бродяжничество» вокруг приглянувшегося дома, ни за то, что кому-то взбрело в голову опорожнить мусорное ведро не в бак на улице, а прямо под чьей-то дверью. Как поясняли полицейские возмущенным жильцам, такое даже на мелкое хулиганство не тянуло, потому хулиганство имеет слишком уж узкие определения и в таких ситуациях элементарно недоказуемо! Кроме того, неизменно не было ясно, кого хватать, если уж вообще кого-то хватать: камер видеонаблюдения в общежитии не было, то бишь все «злодеяния» совершались «анонимно».
Война выматывала сердца и души, озлобляла, превращала еще вчера приличных людей в жестоких и беспринципных заговорщиков, для которых прожитый день — не день, если он не увенчался какой-нибудь проделкой. Люди стремительно черствели, их помыслы как никогда далеко отстояли от тех, что должны оживлять людей: от добрососедства, от внимательности к окружающим, от заботы о слабых, от всего вообще, что человека делает человеком. Группы и группировки создавались по принципу «кто не с нами, тот против нас». И в этих группах и группировках слабым не было места. О слабых забывали. Слабых бросали на произвол судьбы так же, как районная администрация бросила на произвол судьбы самих погорельцев и тех, кто их окружал.
Быстро — к немалому удивлению медиков — пошедшего на поправку Иваныча выписали из больницы незадолго до «Алых парусов». По-хорошему, конечно, его следовало бы еще какое-то время подержать под наблюдением: если уж не в палате интенсивной терапии, то хотя бы в общей палате. Но — еще одна примета нового времени — пришлось руководствоваться созданными страховыми компаниями принципами: не затягивать пребывание в больницах тех, кто попадает в них по полисам обязательного медицинского страхования и для кого угроза жизни «счастливо миновала». Продержав Иваныча на койке столько, сколько смогли по изуверским правилам, врачи снабдили его выпиской о выздоровлении и выпроводили вон.
Как и многим другим погорельцам, деваться Иванычу было некуда: родственников в Петербурге он не имел, родственники в каком-то небольшом городке, откуда он некогда приехал в Город, давно потерялись, обзавестись дачей или какой-то еще недвижимостью «на природе» он так и не озаботился. А потому и его, как бывших его соседей по сгоревшему дому, направили из больницы прямиком в общежитие. В общежитии ему предоставили комнатушку, причем, можно сказать, в этом вопросе пошли ему сильно навстречу: других селили по нескольку человек, ему же выделили пусть и крохотную, но отдельную площадь. И он, Иваныч, моментально из-за этого стал притчей во языцех. Еще вчера хорошо относившихся к нему людей ныне совсем не трогало то, что он, оправившийся лишь на бумаге, нуждался в покое, из какового соображения сердобольный комендант общежития и взял на себя «страшный грех» — поселил Иваныча отдельно. Этих людей не трогало то, что никакого зла Иваныч им лично не причинил. Они смотрели на него как на оккупанта, из-за которого кто-то из них оказался в чуть более стесненных условиях. Насколько бы страшно такое ни звучало, людям если и не было на Иваныча начхать, то исключительно по одной причине: ему желали всего наихудшего и ждали, чтобы он отправился к праотцам.
Иваныч, слабый, едва подвижный, но умом от пережитого не тронувшийся, прекрасно всё это ощущал. Страдал от этого, но, со своей стороны, ничего поделать с этим не мог. Разве что старался как можно реже появляться у бывших соседей на глазах, что, впрочем, выполнить было несложно: ходить ему было покамест тяжело, из комнатки он выбирался редко — только ради того, чтобы доковылять до ближайшего магазина или набрать для чайника воды. А по ночам и вовсе не высовывал из своей комнатушки нос. От греха подальше — замка в двери не было — он припирал дверную ручку спинкой стула и, если не спал, часы за часами проводил у окна. Потому как — уже невольный подарок со стороны коменданта — из окна его комнатушки открывался недурственный вид на Лиговку, а ночная Лиговка куда интересней дневной.
В ночь «Алых парусов» он также сидел у окна. Может быть, думал о днях собственной юности. А может быть, не думал ни о чем.
И снова Анжольрас бежал. Снова одна за другой позади оставались пустынные улицы. Снова дыхание казалось громовым, как громовыми казались и удары пульса. Рассвет уже занимался вовсю, небо не просто поблекло, а выцвело из черного до легкой синевы, сумерки сменились чем-то неустойчивым: вроде бы еще не день, даже не утро, но светло, как днем, только беззвучно.
Однажды мимо Анжольраса проехал автомобиль. Анжольрас попытался его остановить, но впустую: сидевшая в машине компания лишь посмеялась над его попыткой и над ним самим — юнцам и девицам он, очевидно, показался очень забавным. Это, если так его можно назвать, происшествие вконец обозлило Анжольраса, выплеснув ему в кровь ударную дозу адреналина. Уже не чувствуя в ногах свинца, а в груди — отчаянной боли, он поднажал и припустился так, что его прежний бег мог показаться неспешной прогулкой.
Многое тревожило Анжольраса. Во-первых, он понятия не имел, что будет делать, когда окажется в том общежитии, в которое, как он знал, после больницы разместили Иваныча. Он даже не представлял себе, какой оборот способны принять события и какое место в них могло быть отведено ему. Во-вторых, он опасался, что уже опоздал. Пусть даже определенным утешением в его голове звучали брошенные «Макдональдсом» слова о паре кружек пива, то есть фактическое заверение в том, что юные убийцы не сразу отправятся «на дело», это заверение, как он понимал, не стоило ничего. Даже если кружек и вправду оказалось по две, не было гарантии того, что после них юнцы не ухитрились взять такси или остановить бомбилу: может, они вообще заказали машину заранее, хотя тогда еще и не пришли к соглашению! В-третьих, странное исчезновение Полежаева. Телефон Полежаева по-прежнему не отвечал. Куда мог запропаститься следователь в настолько не подходивший для чудачеств момент? Тогда, когда в нем была особенная нужда? И этот пистолет… Анжольрас на бегу вытащил его из наплечной кобуры и сделал то, чего не удосужился сделать раньше: проверил обойму. Обойма оказалась пуста. Ни одного патрона! Получалось, Полежаев Анжольраса надул, подсунув ему на вид безупречное, но по сути бесполезное оружие. Зачем он это сделал? Из каких загадочных побуждений? Наконец, элементарная злость на поведение полицейских в целом: взлохмаченный как будто ото сна сержант, бездушный дежурный, полная пустота в отделе — ни капельки жизни, ни одного пэпээсника, ни одного из СКП, даже дежурный следователь, и тот если где-то и был, то исключительно по заверению капитана! Как такое возможно? Не могло же это быть следствием «Алых парусов»! Не могли же весь отдел полным составом бросить на усиление! Все смены, всех сотрудников!
Анжольрас бежал и в этом беге был по-настоящему страшен. Не забавен, как сочли подвыпившие парни и девицы из проехавшей мимо машины, а именно страшен. Настолько, что редкие случайные прохожие шарахались от него даже тогда, когда места спокойно разминуться с ним было на тротуарах достаточно. Анжольрас выглядел ополоумевшим от страхов, домыслов и предположений ангелом: как будто Бог направил его, но зачем-то лишил непогрешимости. Анжольрас летел, в полную мощь расправив крылья, но ощущение вины, боязнь не успеть, не выполнить предначертание давили его к земле, мешали полету, сбивали с ритма и дыхания.
Бежать так долго было невозможно. Сколько бы адреналина ни плескалось в венах Анжольраса, сколько бы энергии ни впрыскивал в него этот адреналин, продолжаться бесконечно это не могло. К счастью для Анжольраса, Бог на бесконечности и не настаивал.
Как обстояло дело со стороны Лиговки, Анжольрас видеть не мог — он подбежал к общежитию с другой стороны, — но с «тыла» общежитие было взято в полукольцо подозрительного вида мужчинами: все — азиатской наружности, все — в неброских одеждах, все — мрачные, но говорливые. Говор вообще как будто укутывал двор общежития, накрывал его колпаком: мужчины разговаривали наперебой, громко и ничего не стесняясь.
Для Анжольраса, не ожидавшего ничего подобного, это стало полной неожиданностью. Он перешел на шаг, затем остановился и начал озираться. Навскидку — не считать же по головам? — блокировавших общежитие мужчин было человек сто, не меньше. Настоящая толпа. Из таких, пожалуй, о каких эпическими писаниями полнились криминальные хроники. «Более двадцати выходцев из ближнего зарубежья устроили стрельбу в кафе на Ломоносова…» «Выходцы из ближнего зарубежья устроили драку с применением холодного и стрелкового оружия…» «Массовая драка произошла у общежития, в котором проживают рабочие подрядных организаций, задержано шестьдесят человек…» Правда, эта конкретная толпа хотя и вела себя весьма свободно и даже вызывающе, никаких, однако, противоправных действий не совершала. Не пыталась ворваться в общежитие, не забрасывала его камнями, не била стекла и — факт вообще поразительный — даже не мусорила. Кто-то из этой толпы сволок во двор с десяток разномастных урн, так что даже окурки — курили в толпе немало — оказывались в них, а не под ногами!
Тем не менее, Анжольрасу стало не по себе, что, впрочем, понятно: любая толпа внушает опасения, а толпа иноязыкая — тем паче. Просто стоять, однако, и пялиться на толпу Анжольрас позволить себе не мог: нужно было сквозь нее пробираться, а дальше — постараться как-то попасть в общежитие. Анжольрас перевел дыхание и нырнул в человеческий водоворот.
Пока он шел, бросая по сторонам настороженные взгляды, его также осматривали весьма настороженно. Стоило ему поравняться с какой-нибудь из групп, на каковые группы толпа то и дело распадалась, в ней сразу же стихали разговоры, на несколько метров вокруг повисала тишина. Мужчины молча смотрели на шагавшего мимо них Анжольраса, щурились, закусывали губы, переглядывались. Им явно было интересно, кто таков этот местный, но не погорелец. Откуда и зачем он пришел? Что намеревается делать? Анжольрас о том не подозревал, но наметанные взоры иных из мужчин подметили под его круткой наплечную кобуру, и это — наличие у пришельца оружия — заставляло их задумываться еще крепче: уж не полиция ли пожаловала? Или бандиты? И пусть полиции никто из них не боялся — все они уже убедились: не делай ничего такого, никто тебя и не повяжет, — но присутствие возможного представителя власти их всё же беспокоило и напрягало. А если пришелец был не полицейским, а бандитом — тем более: этим мужчинам выше крыши хватало собственных, из диаспоры, вымогателей и «бизнесменов», не было печали, еще и чужака принесло?
Наконец, Анжольрас прошел через толпу и оказался подле входной двери в общежитие: что дальше? Дверь — железная, массивная, прямо как в полицейском отделе — была заперта: «нелегально» проникнуть через нее не было никакой возможности. Позвонить? Кнопка звонка имелась. Но если уж и в полиции его, Анжольраса, с его, Анжольраса, заявлением о грядущем убийстве отказались воспринять всерьез, то как на его россказни отреагирует какая-нибудь вахтерша? Не погонит ли тряпками взашей, приняв за надравшегося до поросячьего визга участника «Алых парусов»? И еще момент: а как в общежитие намеревались проникнуть заделавшиеся убийцами «Боярский», «Макдональдс» и девица с косой через грудь? Не через эту же дверь, правда? А ведь это важно — понять, как именно они собирались это проделать!
Кто-то, вырывая его из сомнений и размышлений, прикоснулся к его локтю. Анжольрас обернулся и увидел, что рядом с ним пристроился один из азиатов: хмурый, как и все остальные, но с живо блестевшими глазами. Увидел Анжольрас и то, что в толпе произошло какое-то, на беглый взгляд не совсем определимое, изменение. Толпа перестала волноваться что ли… перестала напоминать движение броуновских частиц в замкнутом пространстве. Прежде то и дело рассыпавшаяся на группки, теперь она выглядела монолитной.
— Тебе туда? — спросил почти без акцента азиат. — Не знаешь, как?
— Да, — ответил Анжольрас, — не знаю.
— Значит, ты не из полиции?
— Нет.
— Куролланган угри?
— Что?
— Бандит?
— Нет-нет!
— К друзьям? — азиат так интонацией выделил слово «друзья», что Анжольрасу вновь стало не по себе. Это же подсказало ему и правильный ответ:
— Нет. Но мне нужно срочно повидать одного человека. Я… дело у меня к нему… в общем. — Анжольрас решил не говорить о ранении Иваныча и о том, что Иванычу угрожала новая смертельная опасность. Побоялся спугнуть. — Чисто деловой визит. Только… хотелось бы без лишних свидетелей.
Это уже выглядело полной чепухой: какие деловые визиты посреди пусть и белой, но всё-таки ночи? Но спохватиться и поправиться Анжольрас не успел, что вышло даже и к лучшему: в глазах азиата появилась хитринка, он сам внезапно из хмурого сделался добродушным:
— Да-да… да-да… — забормотал он, — понимаю…
Затем что-то выкрикнул в толпу на своем языке. В толпе начали ухмыляться, а сама она снова стала прямо на глазах рассыпаться на группки. Анжольрас, верно сообразив, что́ сообщил соотечественникам стоявший рядом с ним азиат, покраснел.
Между тем, у азиата оставался еще один, последний, очевидно, вопрос, не задать который он не мог никак. Внезапным, молниеносным движением руки распахнув на Анжольрасе куртку, он ткнул пальцем в кобуру:
— Зачем?
— Игрушка, — немедленно ответил Анжольрас, даже не попытавшись отодвинуться. — Сам посмотри…
Достал из кобуры полежаевский пистолет, вынул из него магазин и продемонстрировал его:
— Пуст.
Азиат кивнул:
— Затейники, значит…
И — хихикнул.
Анжольрас покраснел еще сильнее.
— Ладно, пошли! — азиат легонько подтолкнул Анжольраса прочь от крыльца и железной двери. — Есть тут одна лазейка…
Комнатушку Иваныча Анжольрас нашел без труда: Полежаев, по долгу службы пару раз навестивший Иваныча уже после выписки того из больницы, рассказал ему об удивительной щедрости коменданта и о том, что комнатушка находилась под самой крышей. Даже поведал о том, какое это нелегкое дело — взбираться на последний этаж: лифтов в общежитии не было. Анжольрас тогда еще посмеялся над Полежаевым: кушать, мол, меньше надо, тогда и по лестницам будешь нормально ходить. Но и сам, перешагивая с одной высокой ступеньки на другую, без отдышки не обошелся: взобраться на последний этаж делом оказалось и вправду нелегким.
В длинном коридоре царило сумрачное сияние: лампы освещения не горели, но от окна в дальнем конце коридора шел свет. Этот свет клубился, полз наподобие тумана, был наполнен частицам пыли и не то чтобы разгонял темноту, но темноте не давал и разгуляться. Если бы кто-то мог видеть шедшего по коридору Анжольраса, этот кто-то увидел бы призрачный силуэт, очертания фигуры — и ничего больше. Аналогично было и с самим Анжольрасом: выйди кто-нибудь в коридор, он и сам увидел бы не кого-то конкретно, а всего лишь более или менее четкую тень — четкую, потому что было достаточно светло, но лишь тень, потому что на большее света не хватало.
В коридор выходило немало дверей, за иными из них даже слышалась какая-то возня — сказывалась сильная скученность народа, — но в целом было тихо. Дверь же в комнатушку Иваныча находилась в самом конце коридора, подле самого окна, так что Анжольрас, подходя к ней, из тени, призрака постепенно превращался в настоящего человека.
Подойдя к двери, Анжольрас толкнул ее, но та не поддалась: только качнулась легонько и тут же уперлась в какое-то препятствие. Тогда Анжольрас подергал за ручку, но и та как будто упиралась во что-то. Анжольрас постучал.
— Кто там? — послышалось из-за двери слабо и настороженно.
— Откройте! — негромко, но решительно произнес Анжольрас.
— Что вам нужно? — уже ближе, но по-прежнему слабо и настороженно.
— Вам угрожает опасность! — Анжольрас опять легонько постучал и так же легонько подергал за ручку. — Я — друг. Вы меня не знаете, но… это я забрал вашу кошку. Я был в вашей квартире, когда начался пожар.
— Так вы — тот самый молодой человек, о котором рассказывал следователь? Полежаев, кажется?
— Да, тот самый, — Анжольрас машинально кивнул: видеть этого через дверь его собеседник не мог. — А фамилия следователя действительно Полежаев!
За дверью послышалось движение, потом — звук чего-то упавшего на пол, еще через мгновение — приглушенное ругательство, а после дверь приоткрылась. В щель просунулась стриженая наголо голова. Одну ее сторону закрывала марлевая накладка, закрепленная причудливым перекрестием пластырей.
— Я войду? — спросил Анжольрас, одновременно с этим осторожно подталкивая дверь: так, чтобы не защемить Иванычу голову.
Иваныч убрал голову из щели и посторонился. Анжольрас вошел.
Прежде Анжольрас никогда не видел Иваныча в его, если так можно выразиться, естественном виде: только в качестве трупа или того, что он принял за труп в наполненной дымом квартире. Теперь же он смотрел на стоявшего перед ним человека и диву давался: Иваныч оказался совсем не таким, каким он ему запомнился.
Для начала, «настоящий» Иваныч был куда меньше ростом, нежели его же, но безжизненное и распростертое на полу тело. Росту в «настоящем» Иваныче было едва-едва Анжольрасу по плечо. При этом телосложением Иваныч был сух, почти тощ, что только усиливало впечатление низкорослости: обычно бывает ровно наоборот, но сухонький, тощий человек, оказавшийся вдруг бок о бок с человеком высоким и телосложения пусть тоже худощавого, но, как принято говорить, нормального, всегда производит такое впечатление — недомерка.
Далее, голова у Иваныча казалась непропорционально телу большой, как будто раздутой: как если бы кто-то перекачал ее подобно воздушному шарику. И это впечатление тоже усиливалось сторонней причиной: накладкой из марли и странным, неаккуратно наложенным креплением из зеленоватого пластыря. Особенно этот зеленоватый оттенок пластыря оттягивал на себя внимание, зрительно расширял зону восприятия, вводил глаза в заблуждение. Правда, присмотревшись, Анжольрас обнаружил, что зеленоватым был не пластырь сам по себе, а его «подложка»: пластырь оказался «антисептическим», с пропитанной «бриллиантином» (попросту — зеленкой) «вставкой» из кусочка, как сказали бы раньше, корпии. Марлевую накладку держал этот пластырь никудышно, накладка, стоило Иванычу сделать какое-нибудь движение головой, смещалась, так что Иваныч то и дело ее поправлял.
Наконец, руки. Тогда, в квартире и в дыму, Анжольрас не разглядывал руки Иваныча: не того было. Теперь же руки Иваныча буквально приковали к себе внимание Анжольраса. Это были руки не просто рабочего человека — большие, с толстыми, нерасторопными и неловкими пальцами, — но человека, значительную часть собственной жизни отдавшего очень тяжелому труду. Такие руки не очень-то вязались с тем представлением, какое Анжольрас имел на предмет технологов или кем работал Иваныч на школьном комбинате? Трудно было предположить, что работа на пищеблоке может быть настолько тяжелой физически, чтобы вызвать такую деформацию рук! Эти руки больше подходили какому-нибудь старателю — золотоискателю, шахтеру… в общем, кому-нибудь вроде представителей таких профессий и родов занятий, нежели технологу, разъезжавшему по индиям.
Голова, тело и руки Иваныча настолько не сочетались между собой, что мозг смотревшего на них человека взрывался! Взорвался он и у Анжольраса: ему, Анжольрасу, даже на секунду почудилось, что перед ним — не живой человек, а неумело сделанная кукла. Карикатура, даром что во плоти. На этом фоне голос Иваныча — болезненно-слабый — уже не добавлял к общей картине ничего.
Комнатушка и в самом деле оказалась невероятно маленькой и тесной. Она больше походила на освобожденную от швабр и ведер кладовку уборщицы, и только нормальное, полноценное окно свидетельствовало: нет, кладовкой эта комнатка не была никогда. Зачем ее соорудили, было неясно, но зачем-то она существовала, а теперь превратилась в приют для больного человека.
Тесно было настолько, что самая обыкновенная односпальная кровать сиротского типа — железная, с железной же сеткой вместо днища — казалась огромной. Казалось, на этой кровати — по контрасту с теснотой — мог бы свободно улечься Гаргантюа или, если подыскать более современное сравнение, взвод призванных на срочную службу новобранцев. Скромных же размеров прикроватная тумбочка — скромных на самом деле, а не по ощущению — тоже выглядела непропорционально комнате здоровенной. И не менее здоровенным выглядел лежавший на полу стул. Стул и вовсе заполнял собою практически весь остаток свободного места: то, что было не занято кроватью, тумбочкой и самим, стоявшим перед стулом, Иванычем. Анжольрас, едва протиснувшись в комнатку, оказался в затруднительном положении.
Анжольрас и Иваныч стояли друг напротив друга и почти упирались друг в друга. Разойтись им было никак, разве что Иваныч решился бы пятиться спиной через стул, но это было чревато. Пришлось Анжольрасу снова выйти в коридор и дождаться, пока Иваныч уберет препятствие.
— Вы даже не представляете, как я вам признателен! — без всяких околичностей заговорил Иваныч, когда Анжольрас сумел по-человечески войти и усесться на краешек тут же под ним прогнувшейся кровати. — Хорошо, что вы Кошку взяли… это кошку так зовут: Кошка… что бы с ней стало, пока меня не было? А куда бы я ее здесь пристроил? Как она? Не грустит? Вы чем ее кормите? Сразу скажу: всякие кити-кэты и прочее подобное не давайте! Оно, конечно, удобно, ничего готовить не надо, но от кити-кэтов у нее шерсть вылезает. Берите легкие, печенку… она их любит и переваривает хорошо. А курицу тоже не предлагайте: есть-то она ее ест, но у нее на курицу аллергия. От одного крылышка или одной лапки вся обчешется и язвы на лапах начнет выгрызать. А еще — вода. Не фильтруйте воду. Может показаться парадоксальным, но фильтрованная вода для нее что яд. Странно, но факт. От нефильтрованной воды…
Анжольрас умоляюще вскинул руки:
— Подождите! Подождите! Я…
Но перебить впервые за столько дней свободно и без боязни заговорившего Иваныча оказалось не так-то просто. Игнорируя призыв Анжольраса, он продолжал тарахтеть о потребностях Кошки и спохватился только тогда, когда, наконец, выговорился полностью:
— Но что же вас заставило прийти ко мне в такое время?
Анжольрас немедленно воспользовался моментом:
— Вы знаете, что вас хотели убить? Что петарда — не случайность?
Иваныч удивился:
— Убить? Меня? Но за что? Кому это могло понадобиться? Я уже сколько лет на пенсии… с тех пор, как без работы остался, помыкался на всякой всячине, дотянул до положенного возраста и плюнул на всё! Полыхай оно синими пла…
Лицо Иваныча сморщилось, он сам себя оборвал на полуслове. Помолчал и добавил:
— Дополыхался, да?
Анжольрас ощутил неловкость, но вынужден был продолжить:
— Вы не забыли, что стали косвенным виновником заражения нескольких детей? И что несколько детей умерли?
— Но… — Иваныч сцепил в замок свои неловкие пальцы и заерзал.
— Понимаю, — Анжольрас, — вы не могли знать о возможных последствиях, когда выходили на работу после… обычного бронхита. Но случилось именно так, как случилось. Трое детей умерли. А теперь вам за это мстят. Еще одна троица. Бывшие друзья-не-разлей-вода с теми тремя, умершими. Это они устроили поджог в вашей квартире и пустили петарду вам в грудь. А еще раньше, сразу после Нового года, подкараулили и сожгли в машине вашего бывшего начальника по комбинату — главного технолога. За то, что он тогда допустил вас к работе.
Иваныч смотрел на Анжольраса с выражением недоверия на лице, но, вместе с тем, и со страхом. С одной стороны, ему явно казалось невероятным, чтобы кто-то, какие-то, если подсчитать по годам, юнцы горели к нему такою ненавистью, что решились его убить. Но с другой, факт-то был налицо: и петарда была, и квартира сгорела, и… начальник бывший тоже погиб. О начальнике он и раньше, до Анжольраса, знал: сначала из газеты, а потом и следователь, Полежаев, проговорился.
— Это… это… — Иваныч смотрел на Анжольраса и не знал, что сказать. — Это…
— А теперь, — продолжил Анжольрас, — троица решила довершить задуманное. Против их ожидания вы ухитрились выжить, так что… Не спрашивайте только, откуда мне это известно. Я только скажу, что убивать вас они явятся… прямо сейчас!
— Сейчас! — Иваныч так и подскочил. — Сейчас?
— Да, сейчас. — Анжольрас поднялся с кровати и подошел к двери. — Возможно, они уже в здании. Я-то знал, где вас искать, а они, похоже, знают только об общежитии. Во всяком случае, что-то их пока не видно. Но всё равно…
Анжольрас приоткрыл дверь и выглянул в коридор. В коридоре по-прежнему царило странное сумрачное сияние. Отсюда, со стороны окна, противоположный конец коридора был видим хуже, чем наоборот — тогда, когда Анжольрас шел к комнатушке Иваныча. Поэтому-то Анжольрас и не сразу заметил, что коридор отнюдь не был пуст: уже решив снова прикрыть дверь, он вдруг насторожился, краешком глаза приметив движение тени вдоль стены. Всмотрелся и похолодел: вдоль стены, совершенно бесшумно, шли трое — «Боярский», «Макдональдс» и девица с косой через плечо. В том, что это были именно они, сомневаться не приходилось, пусть даже четко разглядеть их и было невозможно. Анжольрас невольно воскликнул:
— Чёрт!
«Боярский», «Макдональдс» и девица тоже увидели Анжольраса.
— Чёрт! — воскликнула и девица. — Это еще кто такой?
Все трое остановились, но буквально на пару секунд, не больше. Почти тут же они ускорили шаг, а «Боярский» выкрикнул:
— Эй, дядя, подожди!
Но Анжольрас уже отпрыгнул обратно в комнату и захлопнул дверь.
— Стул! Быстро! — Анжольрас буквально спихнул со стула Иваныча. — Как его? Так? Так?
Никогда прежде Анжольрас не занимался ничем подобным: не пытался стульями блокировать дверные ручки. Отсутствие столь важного, как вдруг обнаружилось, опыта мешало ему сообразить, что делать. Он без толку подсовывал под ручку стул и так, и эдак, но всякий раз получалась ерунда. Драгоценные секунды, между тем, утекали, и вот — дверь дернулась, потом еще раз, а после начала поддаваться под мощным нажимом. Тогда Анжольрас отбросил никчемный стул, уперся ногами в пол, а спиною в дверь и так постарался удержать нападавших.
Нападавшие в дверь не колотили: возможно, боялись излишним шумом привлечь внимание других «постояльцев» общежития; боялись, что люди, как бы ни были они разобщены, вывалят всё-таки в коридор и начнут задавать неприятные вопросы. Или просто погонят прочь расшумевшихся в несусветный час хулиганов. Но кто-то из нападавших — скорее всего, «Макдональдс» как наиболее «плотный» и поэтому мощный из всех — наваливался на дверь всею своею массой, и дверь мало-помалу поддавалась.
Ноги Анжольраса скользили по устланному линолеумом полу. Из-за этого сам Анжольрас как бы сползал по двери. Наконец, дошло до того, что он и вовсе был вынужден усесться на пол и так, сидя, пытаться удерживать дверь. При этом ногами ему удалось упереться в кровать, а так как сдвинуться кровати было попросту некуда, ситуация изменилась: как бы «Макдональдс» ни давил на дверь, больше она не открывалась. Анжольрас с облегчением перевел дух. «Макдональдс», тоже сообразив, что простым натиском открыть дверь уже не получится, отступился. Во всяком случае, натиск на дверь прекратился, а за нею самой послышалось шушуканье.
Всё это время Иваныч стоял у кровати в полной прострации. Впрочем, прийти на подмогу Анжольрасу он всё равно бы не смог — мешала теснота комнатушки, — но ему и в голову не пришло хотя бы попытаться. Он стоял, смотрел, моргал, открывал и закрывал рот и не делал ничего, что могло бы послужить к его собственному спасению.
— Телефон! — рявкнул Анжольрас, сидя на полу в причудливой позе. — Телефон!
— Здесь нет телефона… — ожил, но не совсем, Иваныч. — Я…
— Мобильник! — перебил Анжольрас.
— Сгорел, а новый я еще…
— Мой! В кармане!
Анжольрас и сам пытался добраться до телефона, но его куртка так завернулась ему же за спину, что, продолжая сидеть и — на всякий случай — удерживать дверь, сделать он этого не мог. Только впустую шарил рукой и двигал плечами: первое — в надежде всё-таки до кармана дотянуться, второе — в надежде, что куртка выпростается у него из-за спины.
— Да скорее же!
Но Иваныч стоял как приклеенный. Точнее, стоять-то стоял, а вот рукой или, вернее, своим толстым и несуразным пальцем тыкал в сторону Анжольраса. Что на этот раз приключилось с Иванычем, Анжольрас сообразил не сразу, а когда сообразил, выругался совершенно по-черному и вынужденно пояснил:
— Пистолет не заряжен! Он вообще не мой! Полежаева, чтоб его от икоты разорвало! Полежаев дал его мне, чтобы я…
Что-то хрустнуло прямо над ухом Анжольраса, треснуло: как будто сломалась ветка дерева или кто-то пнул ногой деревянный ящик. Анжольрас скосил взгляд, но ничего не увидел, а вот Иваныч — тот вскрикнул и попятился.
— Ну? Что там еще?
— Н-н-нож…
— Чего?
— Нож!
И снова — хруст, снова треск. Только на этот раз не над ухом, а прямиком за затылком. Затылком Анжольрас ощутил сначала толчок, а сразу же вслед за ним — легкий укол. Дернул головой и вскинул руку, чтобы ощупать затылок. На пальцах, когда он на них посмотрел, поднеся едва ли не к самым глазам, он обнаружил кровь.
— Телефон! — уже в полный голос заорал он. — Достань телефон! Один-один-два-два!
Еще толчок и треск. На этот раз нож, пробив дверную филенку, кольнул Анжольраса в спину: под лопатку, слева, почти у сердца. Анжольрас дернулся.
— Да не стой ты столбом! Телефон!
Но Иваныч продолжал стоять. Его лицо приобрело зеленоватый оттенок, до комизма схожий с оттенком на его же голове удерживавшего марлевую накладку пластыря. В какой-то другой ситуации это было бы даже смешно, но в нынешней Анжольрасу было не до смеха: Анжольрас понял, что от Иваныча толку не добиться!
Удары ножом посыпались один за другим. Анжольрас стиснул зубы и, всем телом вздрагивая после каждого из них, продолжал, тем не менее, блокировать дверь. Какие-то из ударов кололи несильно. Какие-то причиняли ощутимую боль. А в какой-то момент Анжольрас почувствовал, как по его спине, под рубашкой, неторопливым ручейком потекла кровь. Он закрыл глаза и вздохнул: похоже, наступал нелепый — до ужаса! — конец.
— Ну, Полежаев, засранец ты этакий… — пробормотал Анжольрас и отключился.
— Эй, эй!
Хлоп-хлоп…
— Э-эй!
Хлоп…
Анжольрас открыл глаза: прямо над ним собственной своею персоной склонился Полежаев и он же, Полежаев, звал его и хлопал его по щекам.
— Жив?
— Что случилось?
Губы Полежаева растянулись в улыбке, а в глазах у него полыхнуло удовлетворение:
— Повязали голубчиков! Всю троицу повязали!
Анжольрас пошевелился: спину неприятно жгло, во рту — сухость с металлическим привкусом.
— Иваныч?
— Опять в больничке. На этот раз приступ у него сердечный. Увезли прямиком в реанимацию!
— А…
— Нет, — Полежаев ухмыльнулся, — ты только подумай: что за человек? Петарда в грудь, голова раскроена, теперь вот инфаркт, а всё нипочем: врачи уверяют, жить будет! Чудеса, да и только!
— Да подожди ты тараторить! — поморщился Анжольрас и постарался отодвинуться от склонявшегося над ним Полежаева. — Ничего не понимаю!
Осмотрелся, насколько это было возможным из положения полусидя-полулёжа, обнаружил, что по-прежнему находится в общежитии, только уже не в комнатушке Иваныча, а в коридоре. Обнаружил и то, что коридор больше не являл собою сцену для театральных постановок о призраках: теперь коридор был отчасти залит ровным дневным светом, отчасти же — нормально горевшими лампами. Спокойный дневной свет подсказывал, что утро уже наступило.
— Ты-то здесь как? И что со мной?
Полежаев — на свету это было видно отчетливо — явно смутился. Не то чтобы он опять, как это с ним частенько случалось, покраснел, но всё же весь его вид — слегка склонившаяся вдруг голова, напрягшееся тело — свидетельствовал: на этот раз Полежаев смутился по-настоящему.
От первого вопроса он, очевидно, постарался увильнуть — начал со второго:
— Ничего страшного! — бодрым голосом заверил он Анжольраса. — Несколько уколов и царапин. Одна, правда, довольно глубокая, но тоже пустяк. Заживет быстрее, чем даже до свадьбы.
И — рукой по филенке двери, для чего ему пришлось привстать с корточек и потянуться немного в сторону:
— Всё-таки раньше делали на совесть. Не то что сейчас: пальцем проткнуть можно! Будь этот домик современным или сделай в нем кто-нибудь ремонт, я бы, друг мой везучий, и ломаного гроша не дал за твою жизнь! Лупил толстяк здорово, от души, на совесть. Двадцать шесть раз успел ударить, прежде чем его повязали. Восемнадцать ударов прошли насквозь! Но даже при такой силе ударов нож не смог пробить деревяшку по-настоящему. А на последнем, двадцать шестом, ударе вообще сломался: кончик лезвия так и торчит в двери. Позже его наши эксперты изымут. А вот если бы… да нет, — Полежаев запнулся, — и думать не хочется. Главное, всё хорошо, что хорошо кончается. А у нас всё закончилось хорошо!
И — сжав Анжольрасу запястье:
— Ну, ты как? Пришел в себя? Встать можешь?
Анжольрас опять пошевелился, опять ощутил жжение в спине и всё ту же сухость с металлическим привкусом во рту:
— Водичка есть? — почему-то жалобно — так, что сам удивился — попросил он. — Хотя бы капельку…
Полежаев, в прямом противоречии со своею «не детской» комплекцией, стремительно вскочил с четверенек в полный рост и крикнул куда-то, где Анжольрас видеть не мог:
— Серёга! У тебя бутылка с водой?
Из бывшей — ? — комнатушки Иваныча вышел одетый в полицейскую форму человек. В руке он держал пластиковую полуторалитровую, изрядно початую, но всё еще с водою бутылку.
— Держи!
Полежаев принял бутылку и вернулся обратно к Анжольрасу. Снова присел на корточки, открутил с бутылки крышку и, как если бы перед ним было малое и неразумное дитя, попытался собственноручно его напоить.
Анжольрас фыркнул, утерся ладонью, выхватил бутылку из рук Полежаева и принялся жадно пить.
Если бы не тот факт, что Анжольрасу по ходу следствия пришлось выступать свидетелем и давать чертову кучу показаний, неизвестно еще, рассказал бы ему Полежаев всю подноготную. Возможно, да. Но, возможно, и нет: уж больно Полежаев боялся гнева Анжольраса: на этого, как он сам признавался, писателя достаточно было разок посмотреть, чтобы сразу понять — под горячую руку ему лучше не попадаться! А гневаться Анжольрасу было от чего: вся история, когда он узнал о подробностях, выглядела сплошным надувательством. И ладно бы это, но ради того, чтобы «всё прошло, как по маслу», самая жизнь Анжольраса была подвергнута — без дураков — смертельной опасности! В общем, наверняка утверждать нельзя: решился бы Полежаев на полную откровенность или же нет, будь у него возможность выбора. Ему пришлось на нее пойти, поскольку иначе показания Анжольраса выглядели бы полной ахинеей. А это, в свою очередь, было недопустимо для дела.
Если вкратце, то оказалось так.
Еще после первого происшествия, когда в собственной машине сгорел бывший главный технолог пищевого комбината, Полежаев обратил внимание на целый ряд не то чтобы несуразностей, а, если так можно выразиться, несоответствий одного другому.
Во-первых, несмотря на то, что обстряпано дельце было так, будто злосчастный технолог спьяну заснул в машине мертвецким сном — будто бы даже начавшийся пожар не смог его разбудить, — в этом сразу же возникли сомнения. Среди соседей несчастный пользовался приличной репутацией, вдребезги пьяным его не видел никто и никогда, а уж чтобы опохмеляющимся с перепитого накануне — подавно. Соседи только головами качали да языками поцокивали: как такое возможно? С чего бы Славику (так звали бывшего технолога) нажираться с утра пораньше, и не дома, а в машине, и так, что уже до квартиры добраться не осталось сил? Полежаев настоял на проведении самой тщательной экспертизы, и она, экспертиза эта, выявила: отравление действительно было, причем сильнейшее, но вовсе не этанолом, а метиловым спиртом или какими-то, на метиловом спирте основанными, продуктами и производными.
Если бы Славик был завзятым и нищим алкашом, было бы можно подумать на палёную водку, неудачно приобретенную по дешевке. Однако ни алкашом, ни бедным человеком Славик не являлся. Учитывая зимнее время, Полежаев предположил, что отравление наступило в результате длительного вдыхания паров… омывающей жидкости для стекол автомобиля. И хотя производство и продажа подобной жидкости были в России давным-давно запрещены, нет-нет, да и появлялись в продаже подобные поделки.
Словно в качестве утешительного приза (кому охота возиться с уголовщиной в новогодние праздники?), подкапотное пространство сгоревшего автомобиля выгорело не полностью: Полежаеву удалось взять пробу омывающей жидкости — остатков в оплавившемся бачке оказалось достаточно для еще одной экспертизы. Эта, вторая, экспертиза подтвердила предположение: в бачок была залита даже не жидкость, то есть не раствор метанола с водой, а самый что ни на есть чистейший метиловый спирт, да еще и с добавлением летучих «отдушек», активировавшихся при «взбивании» дьявольской смеси моторчиком омывателя и разбрызгивании ее форсунками. Замаскированы «отдушки» были под приятный аромат не то дыни, не то тыквы — в общем, чего-то такого и при этом такого, что ни подозрений, ни отторжения не вызывало. Конечно, вдохнуть разок-другой подобные «пары» не означало отравиться насмерть, но вдыхание в течение длительного времени как раз и означало последствия катастрофические.
Полежаев, буквально копытами роя землю и буквально каждого встречного и поперечного задалбывая запросами и требованиями, сумел едва ли не по минутам восстановить то, как прошел у Славика канун его гибели. Для этого потребовалось поставить на уши диспетчеров из центров видеонаблюдения за подъездами, диспетчеров из той самой службы, о которой мы уже говорили в связи с проделками Шушундера — Дирекции по организации дорожного движения, экспертов-компьютерщиков: эти потребовались из-за неважного — да что там неважного: просто отвратительного! — в большинстве случаев качества записей. Полежаев гигантской бабочкой порхал от одних к другим и к третьим и требовал, требовал, требовал… а поскольку в узких кругах он был широко известен, причем известен как человек, от которого лучше отвязаться поскорее, выполнив все его просьбы и поручения — иначе греха бы какого не вышло! — ему удалось то, что удавалось мало кому: из ничего сотворить нечто.
Полдня, весь вечер и всю ночь накануне свей гибели Славик провел за рулем. Сначала он мотался за разными покупками, педантично объезжая магазин за магазином по раскручивавшейся от его дома спирали. Затем развозил покупки по многочисленным знакомым и родственникам: опросы этих людей выявили примечательную черту в характере Славика — он обожал заниматься шопингом и охотно брался за поиски всякой всячины по поручениям других. Ему в удовольствие и в радость было часами рыскать в поисках того, что в обычных супермаркетах не купишь. Вот потому-то он днем накануне гибели и мотался по городу, а в тот же вечер развозил покупки. Ночью же он поехал за город: клуб любителей внедорожников, в котором Славик являлся постоянным и активным членом, устроил «покатушки в свете прожекторов». Записи с «покатушек» Полежаеву предоставили сами члены клуба, до глубин своих душ потрясенные нелепой гибелью товарища. Из этих, с «покатушек», записей выходило, что старенький, но хорошо подготовленный ко всякого рода испытаниям Паджеро Славика являлся гвоздем программы: Славик выделывал на нем невероятные вещи, по раскисшей из-за оттепели грязи выписывал залихватские кренделя, под общие аплодисменты штурмовал казавшийся непреодолимым глинистый подъем… и всё это — под постоянную работу дворников и омывателя лобового стекла. Одна из записей запечатлела момент: смеющийся Славик доливает в бачок остатки из початой канистры, достает из багажника новую — точно такую же — и льет ее содержимое туда же, в бачок. И снова Паджеро носится, как угорелый, снова вовсю работают дворники, снова жидкость из бачка льется и льется на стекло…
— Будь у него современный хороший автомобиль, — объяснял Анжольрасу Полежаев, — ничего бы не произошло: при каждом включении омывателя срабатывала бы система рециркуляции воздуха, пары омывайки в салон элементарно бы не попадали. Но на стареньком Паджеро такой фишки нет, а самостоятельно рециркуляцию Славик, очевидно, не включал: запах дыни или тыквы в салоне его не настораживал и не пугал. Вылил же он на стекло в ту ночь аж три четырехлитровые канистры! Плюс — то, что он израсходовал за день и вечер: помнишь, какая погода была? Совсем не январская: весна, да и только!
В Город Славик вернулся под утро, причем, как оказалось, дважды его останавливали гайцы: один раз на Выборгском шоссе неподалеку от съезда на КАД, второй — уже неподалеку от дома. В первый раз внимание стоявших на стационарном посту ДПС гаишников привлекло то, что Паджеро двигался необычно медленно для раннего утра и выходных: Паджеро не выдерживал даже разрешенную скорость, полз едва под сорок километров в час.
— Обычно так пьяные перестраховываются, вот и тормознули…
Но там же, на посту проведенное, экспресс-освидетельствование — Славика заставили дунуть в «трубочку» — алкогольного опьянения не выявило. Связываться же с поездкой в стационар для более тщательного обследования гаишники не стали: их смена подходила к концу, тащиться невесть куда при сомнительных перспективах им было попросту влом. Славика отпустили, и он поехал дальше.
Недалеко же от дома его догнала и, перекрыв путь, заблокировала патрульная машина. На записи с ее видеорегистратора было видно, как она сначала проехала во встречном для Паджеро направлении, затем развернулась — что-то необычное привлекло внимание сотрудников — и понеслась за ним. И необычное действительно имелось! Преследуемый Паджеро вилял из стороны в сторону, то ускорялся, то оттормаживался, но не потому, что за ним гнался полицейский автомобиль, а… просто, без ясной для этого причины. Водитель Паджеро явно и не думал уходить от погони. Он никак не помешал полицейским его обогнать и заблокировать. Правда, он едва успел затормозить, обнаружив перед собой борт полицейской «четырнадцатой», но никакого сопротивления далее не оказывал. Выскочившие из своей машины патрульные грубовато, но легко извлекли водителя Паджеро из салона и… тут же присмирели: как свидетельствовала запись, их поведение изменилось на глазах! Только что готовые, если понадобится, применить силу, теперь они были спокойны и дружелюбны.
— От него не пахло. По сути, повторилась история со стационарным постом на Выборгском: экспресс-анализ патрульные провели, но дальше заморачиваться не стали. Правда, был и еще один нюанс, но патрульные объяснили его просто: болезнью. На записи видно, что Славик время от времени проводил рукою по лбу, и хотя сам он не шатался и не выказывал вообще никаких явных признаков опьянения, ясно было, что ему не по себе — нехорошо, короче. Теперь-то очевидно, что к тому моменту он уже отравился настолько, что, фактически, слеп: скорее всего, перед глазами у него всё плыло, а сам он не шатался и не падал только потому, что сильным был человеком. Контролировал себя усилием воли. Заставлял работать уже готовый отключиться мозг… Если бы он упал, позволил себе вырубиться, его, возможно, было бы еще можно спасти. Но — не повезло мужику! Бывает и так.
А дальше Славик въехал во двор, припарковался и… из машины не вышел. Через сорок минут к Паджеро подошли три молодых человека. Они старались прикрыть лица капюшонами курток, но получалось у них плохо: запись с камеры над парадным удалось «вытянуть», лица стали различимыми.
— Наша троица: оба парня и девка…
Молодые люди постучали в окошко водительской двери: ответа не последовало. Дернули за ручку. Дверь открылась: центральный замок, обычно блокирующий двери при начале движения и сам по себе после остановки не отключающийся, на стареньком Паджеро Славика не работал.
— Потом, к сожалению, не было ничего. Камера над парадным не могла зафиксировать то, что происходило в салоне: в каком состоянии находился Славик, говорил ли он что-нибудь… Зафиксировала же она всего лишь вот что: толстяк… кажется, ты его «Макдональдсом» обозвал? Толстяк просунул голову в салон, постоял так несколько секунд, потом снова захлопнул дверцу, и вся троица ушла. Никакого криминала! Ничего вообще не пришьешь!
— Но…
— Да, потом стали происходить чудеса: начали взрываться прилетавшие откуда-то из глубины двора петарды, одна из петард угодила в стекло Паджеро, стекло разлетелось в пыль, еще одна петарда влетела внутрь, начался пожар… Но кто эти петарды пускал? Мы-то, конечно, знаем: теперь. Но как доказать, что это сделали «Макдональдс», «Боярский» и девица с косой? На камере их не видно! А то, что чуть раньше они подходили к машине и даже заглядывали в нее — ну так что с того? Спросили дорогу, попросили сигаретку, подумали, что знакомый… мало ли вариантов? Даже самый упертый прокурор с такими «доказательствами» не подпишет направление в суд. А если бы и выискался такой, что подписал бы, дело развалилось бы уже в суде. Лакомый кусочек для кого угодно, хоть для тех же адвокатов, но не для нас!
Далее (это — во-вторых) Полежаев начал копать еще глубже. Установить личности молодых людей по изображениям с камеры видеонаблюдения ему удалось сравнительно легко: все они оказались учащимися выпускного класса одной из школ Центрального района Петербурга. Но здесь Полежаева поджидал тупик: все трое могли похвастаться наилучшими характеристиками, прекрасно учились, ни в каких пакостях и в чем-то прочем подобном замечены не были. А «Макдональдс» так и вовсе являлся неоднократным победителем городских олимпиад по химии.
— Химии!
— Да. Но и это к делу просто так не подошьешь…
Тогда Полежаев попытался проследить, откуда взялись канистры с поддельной омывающей жидкостью. Вот это сделать было куда как сложнее, нежели всё остальное, но, мало-помалу, он напал на поразительный след: из собранной по крупинкам информации вырисовывалось, что в районе сбыт поддельной омывающей жидкости был очень даже налажен. Она встречалась всюду: в специализированных магазинах, на АЗС, просто «с рук» — у случайных торговцев, приработка ради стоявших вдоль дорог. То, что раньше эта дрянь не попадала в поле зрения правоохранительных органов, объяснялось до обидного просто: на все партии поддельной жидкости имелся полный пакет документов — сертификатов качества и прочего, и прочего, и прочего. Никому и в голову не приходило взять канистру-другую для проверки. И всё же, это была не совсем такая же жидкость, какой отравился Славик. То есть общий ее состав был очень похожим, но это не был чистый метанол. Это, как и положено для омываек, была водная смесь. Она, конечно, тоже представляла опасность для здоровья, но только если ее употребить внутрь. Отравиться ее парами было практически невозможно.
Тем не менее, Полежаев насторожился или, что более точно, встал в стойку: чутье подсказало ему, что всё это — ниточки из одного клубка. Расследование понеслось по новеньким рельсам и вывело Полежаева на подпольный цех.
Этот цех находился за городом и выглядел не как цех, а как самый обычный заброшенный деревенский домик: «кругом пятьсот», как сказал бы Владимир Семенович Высоцкий. Работали в цеху всего два гастарбайтера, но даже настолько скромными силами «домик» еженедельно отгружал более десятка тонн «продукции», то есть — несколько тысяч четырехлитровых «баклажек».
Увы, но гастарбайтеры ничего не смогли рассказать о своих нанимателях: ни по-русски, на котором они говорили неважно, ни через переводчика: им просто нечего было рассказывать! «На фирму» они устроились через рекрутера, а того рекрутера давно и след простыл. Заработную плату они получали переводами: для них не слишком удобно, но зато всегда в срок, а главное — суммы выходили приличными, куда приличнее, чем они получали бы, работая дворниками или на стройке. Кроме того, и сама работа была не слишком тяжелой: поначалу, правда, сгружать сырье и грузить готовую продукцию приходилось вручную, но уже вскоре им подогнали подъемник. А коли всё так, зачем расспросы? И не всё ли равно, кто наниматель? И вообще: очень, очень плохо, что «фирму» прикрыли!
Взять поставщика сырья тоже не получилось. Вернее, установить, откуда в заброшенный домик поступал метанол, Полежаев смог, но подкопаться подо что-то — нет: поставщиком оказалось солидное лицензированное производство, известное не только в Городе и Ленинградской области, но и в половине России. По документам всё получалось гладко: покупателем выступало некое ООО, также имевшее лицензию на работы с метиловым спиртом — это ООО выпускало формалин. Никаких причин отказывать пусть и небольшому, но постоянному клиенту у почтенного предприятия не было.
Дальнейшее расследование показало, что ООО, разумеется, было чистейшей липой, а его лицензии и прочие разрешительные документы — подделками. Хорошими, на глаз не определимыми, но подделками. И никакой формалин оно — тоже разумеется — не выпускало. Однако здесь появилась зацепочка: на ООО были оформлены магистральный тягач и цистерна-прицеп для перевозки спирта и химии: кто-то же должен был управлять грузовиком? И этот кто-то — явно не гастарбайтер: случайного человека за руль такой машины не посадишь! И потом: водитель такого грузовика, то есть грузовика, оформленного на юридическое лицо, не может кататься по дорогам «просто так»: он должен иметь подписанные руководством накладные, путевые листы и прочее подобное: всё то, без чего при первой же остановке для проверки документов машина будет задержана.
— Но если уж учредительные документы на Общество удалось подделать, что мешало подделывать и путевые листы?
— Ничто, — Полежаев согласно кивнул. — Но зачем? Какая разница, что вручать водителю перед каждым выходом в рейс — подделку или настоящий пакет документов? Разницы-то никакой! Для нас, по крайней мере: я рассчитывал, что на этой-то процедуре кто-нибудь из истинных владельцев уж точно засветился! И так оно — представляешь? — и оказалось!
Чтобы найти водителя, пришлось побегать или, вернее, посидеть: сами грузовик и цистерна-прицеп обнаружились мирно стоявшими неподалеку от проспекта Стачек — на подъезде к порту. Целых десять дней сидели в устроенной Полежаевым засаде оперативники: ругались, поминали Полежаева по матушке, но сидели — начальник СКП лично велел им слушаться чудака и не противоречить. Иначе, мол, мозги до конца жизни выносить будет! Целых десять дней оперативники двадцать восьмого отдела — на чужой земле! — пасли, по-видимому брошенные, тягач и цистерну. А на десятый день, ближе к вечеру, когда на проезд опустился почти не разгоняемый фонарями мрак, взяли того, за кем и устроил охоту Полежаев — водителя.
Водителем оказался молодой человек: ему и двадцати еще не исполнилось. Однако водительские права с нужной категорией у него имелись и были при этом отнюдь не фальшивкой. Это молодой человек в своих поступках руководствовался старым, как мир, побудительным мотивом — жадностью. Оттого-то он и пришел к оставленному на произвол судьбы грузовику, несмотря на то, что его, молодого человека, наниматели уже хорошо ему заплатили, велев о грузовике с цистерной забыть как можно крепче. Он рассуждал так: если уж в течение двух — и даже больше — недель стоявший на приколе тягач никого не заинтересовал — даже гаишников! — почему бы не поживиться? Вполне себе свежую Сканию можно было выгодно «толкнуть»: если не целиком, то хотя бы на запчасти. Целиком она могла бы уйти миллиона за три рублей… пусть за пару с половиной, если учесть ее не вполне «чистую» историю и, прямо скажем, проблемные документы. На запчасти — вдвое меньше против этой цены, но ведь тоже ощутимые деньги! Зачем же от них отказываться? С какого такого перепуга? Как-никак, а это — стоимость квартиры! Или загородного домика в симпатичном коттеджном посёлке, что тоже весьма притягательно: будет где шашлык с друзьями замутить!
Молодой человек жил неподалеку. Ежедневно, делая вид, что идет на работу в порт или, напротив, из порта возвращается, он прогуливался мимо заманчивой добычи, не подозревая о том, что грузовик с цистерной уже превратился в мышеловочный сыр. «Убедившись» (именно так, в кавычках: наблюдательности предприимчивому юноше явно не хватало)… в общем, «убедившись» в том, что грузовик и цистерна как стояли, так и продолжали стоять, не вызывая вокруг себя ни малейшего ажиотажа, он решил действовать. И действовать он стал очень обстоятельно: прихватил из дома целую охапку разномастных тряпок (за пару недель стояния в оживленном проезде грузовик покрылся толстым слоем грязи: нужно было хотя бы стекла от нее очистить), лейку — да-да: великолепную, невесть откуда им раздобытую, садовою лейку литров на десять и с насадкой на носик в виде душа, — не менее разномастные губки, пару флаконов автомобильных шампуней и даже бутылочку «Фейри»: вдруг именно с «Фейри» дело пошло бы скорее? Вот с этим всем добром его и повязали.
— Сначала он строил из себя невинную овечку… — Полежаев недобро усмехнулся. Такого за ним Анжольрас еще ни разу не наблюдал и поэтому вздрогнул: настолько к обычной и ставшей для Анжольраса привычной чудаковатости следователя не шла эта иезуитская усмешка! — Но быстро раскололся. Это тебе не гастарбайтеры, которым всё по фиг! Этот заговорил. Самое смешное, что ему-то как раз ничего и не грозило: что я мог ему предъявить? То, что он крутил баранку, подрядившись на работу в липовую контору? Развозил по фальшивым документам приобретенный метиловый спирт? Да это всё и яйца выеденного не стоит, даже если суметь доказать! Но юноша оказался не только предприимчивым, но и трусоватым. А еще — глуповатым и, как это у нас водится, ни в зуб ногой в Уголовном Кодексе. Мне даже не пришлось его… гм!
Во взгляде Анжольраса появилось изумление:
— Ты что же, лупишь своих подследственных?
Полежаев чуточку покраснел, но это, как мы уже знаем, в его случае не означало ничего:
— Затрещина-другая, — вполне откровенно признал он, — бывают очень полезными. Иногда. Нужно только знать, с кем этот метод сработает, а кого еще больше в себе замкнет. Бить каждого подряд — бессмыслица. Ну и, конечно, нужно знать определенную меру. Не в том смысле, чтобы не переусердствовать физически, а в том, чтобы не перегнуть палку морально: показания до полусмерти перепуганного человека не стоят и ломаного гроша. Такой человек сам себя оговорит — оглянуться не успеешь. Повесит на себя в том числе и покушение на Брежнева. А оно мне надо? Я дела раскрываю, а не фабрикую!
— Ну, и? — Анжольрас, удивившись и сам на собственный счет, успокоился.
Полежаев подхватил:
— С этим делать не пришлось ничего. Я только прочитал ему пару статей из кодекса… немножечко их приукрасив и наказания слегка изменив.
— Слегка?
— Вместо штрафа и обязательных работ пятерик сочинил.
Анжольрас улыбнулся.
— Как только водила поверил, что ему реальные пять лет вырисовываются, он тут же всех и сдал. Дурак, одним словом.
— Кого же он сдал? Неужели нашу троицу?
— Именно! — Полежаев пошарил по столу, нашел футляр с очками, водрузил очки на переносицу и принялся перелистывать подшитые в дело бумаги. — Ага, вот! Идея заняться «бизнесом» — молодая да ранняя! — родилась в голове девицы с косой. Уж больно ей всяких красивостей хотелось: айфоны, айпады, ай… хрень, в общем, всякая ей мерещилась. «Не хочу быть вольною царицей, хочу быть владычицей морскою, чтобы жить мне в Окияне-море, чтоб служила мне рыбка золотая и был б у меня на посылках!» Тьфу, короче! А ведь если бы не вся эта лабуда, то жила-то она вполне неплохо: не бедствовала ее семейка, на хлеб не побиралась, обноски по соседям не выпрашивала… Да вот так оно и бывает: от добра еще большего добра возжелалось! Красивые машины, дорогие украшения… даром, что девке, когда ее озарило, даже до совершеннолетия было еще пешком как… — Полежаев машинально взглянул на потолок, очевидно, имея в виду луну, но луна его не устроила. — Как мне до следующего звания. Несколько лет в общем. Какие уж тут машины и драгоценности? Но — сказано – сделано. Принялась она обрабатывать своих дружков, тем более что «Макдональдс» уже тогда демонстрировал недюжинные познания в химии: таскал медали с олимпиад и был, что называется, очень перспективным. Суть в том, что она, девка наша, уже решила, чем займется: омывайками! Зимой — зимними. Летом — летними. Товар в любое время ходовой, главное — бренд: чтобы узнаваемый и у народа отношение доверительное вызывал. То есть — поддельный. Потому как раскручивать свой собственный бренд, сам понимаешь, дело не только хлопотное, но и очень дорогостоящее, тогда как денег взять было негде, да и жалко было бы, даже если б они и имелись!
Уговорить «Макдональдса» и «Боярского» особого труда не составило. «Макдональдс» взял на себя «производственные процессы», «Боярский» — организационные в плане всевозможной липы и того, что касалось «юридической» и «хозяйственной» сторон вопроса. Девица — «рыночные».
— То есть?
Полежаев пожал плечами:
— Произвести товар мало, его еще нужно продать. Вот девка и налаживала цепочки сбыта. Парням из приличных семей, ни в каком криминале ранее не замеченным и к криминалу вообще не имевшим никакого касательства, провернуть такое было бы элементарно не под силу: ни связей, ни выходов… закончилось бы либо пшиком, либо пулей в башке. А ведь нужно было еще хоть немного, но и в плане финансов приподняться: задарма сырье никто не отпустит! И перевозчикам нужно платить: не сразу же наши юнцы собственными тягачом и цистерной обзавелись! А девке всё это было по плечу. С девками вообще так: к ним отношение проще. Конкуренция с их стороны воспринимается как что-то забавное, собственным деловым интересам не противоречащее. Можно даже помочь, если девчушка симпатичная. Почему бы и нет? По крайней мере, в нашем деле охотники помочь и доброхоты разных мастей отыскались. Бизнес пошел. А потом приключилось невероятное.
То, что случилось, можно считать натуральным явлением с того света. Однажды, не ожидая ничего подобного, «Макдональдс» обнаружил в почтовом ящике своей — в смысле, своих родителей — квартиры удивительное письмо, причем удивительно в нем было абсолютно всё: начиная с конверта. Конверт представлял собой красочную штукенцию, в обычной деловой переписке немыслимую, да и в частной переписке ныне встречающуюся редко. Ведь современные люди — что? Прагматики. Они и так- то редко пишут «бумажные» письма, а чтобы еще и заморачиваться на поиск и покупку яркого, красочного конверта? Да за какого бельмеса?
— Ты сам посмотри! — Полежаев еще полистал подшитые бумаги и развернул папку к Анжольрасу. — Каково?
Анжольрас, взглянув на подшитый к делу конверт, действительно поразился: в «небе» конверта неслась огненная Савраска, «по земле» тянулись опушенные снегом избы и ели, месяц задиристо ухмылялся и тем, и другим, и Савраске… и всё это так, что сердце у Анжольраса сжалось: когда именно так любили оформлять детские книжки. Стиль узнавался настолько, что становилось не по себе. Анжольраса охватило страшное предчувствие:
— Неужели… — заговорил он было, но запнулся.
— Да, — ответил на так и не заданный вопрос Полежаев. — Письмо от умершего мальчика.
Анжольрас похолодел.
— Уму, конечно, непостижимо, как это могло произойти. Наша почта побила все собственные антирекорды. Тем не менее, письмо до адресата дошло: через десять лет после того, как было отправлено. Ты на штамп посмотри…
Анжольрас склонился над конвертом: иначе было трудно разобрать штамп, стоявший в поле «от кого».
— Детская инфекционная больница №3, Санкт-Петербург, Васильевский остров, Большой проспект, дом семьдесят семь дробь семнадцать…
Анжольрас знал этот адрес: перед его внутренним взором так и предстали мрачного, запекшейся крови кирпича невысокие строения — отвратительные даже на вид, не то что при мысли оказаться в них «постояльцем»! Это сейчас больничный комплекс обзавелся благозвучным названием «больница», а когда-то — до революции — он именовался в полном соответствии со своей истинной сутью: барачный. И предназначался он для тех, кого, преимущественно, спасти не представлялось возможным: для бедных портовых рабочих, подхвативших тиф и прочую подобную заразу. Из пяти расположенных на территории комплекса бараков только один предназначался для выздоравливавших. В четырех других люди умирали.
— Кошмар…
— Согласен.
— И поэтому они…
— Да: в них словно что-то перевернулось.
— Неудивительно…
— Да. Но подхлестнуло их и то, что они уже привыкли ощущать себя безнаказанными. И — достаточно обеспеченными для того, что не только замыслить, но и привести в исполнение любой из планов мести.
К несчастью, выяснилось всё это только уже после полной развязки. А тогда — только-только накрыв водителя и заимев на «троицу» всего лишь доказательства ее, троицы этой, незаконной предпринимательской деятельности, сопряженной с оборотом опасных для жизни и здоровья веществ — Полежаев не мог и помыслить, как оно обстояло на самом деле. Для него по-прежнему оставалось загадкой, с чего бы вдруг молодые люди, более чем успешно ворочавшие пошедшим в гору нелегальным бизнесом, стали убивать вроде бы как ранее незнакомого им пенсионера-живчика, завсегдатая внедорожных покатушек? Может, подумал Полежаев, Славик случайно натолкнулся на их проделки, стал свидетелем? И потому-то его решили убрать?
Версия выглядела вполне правдоподобно, но всё же концы с концами в ней не сходились. Хватать молодых людей без прямых улик их причастности к убийству Полежаев не хотел — пришлось бы предъявить им ерундовые, сравнительно с убийством, обвинения, — всё шло к тому, что дело застопорится на мертвой точке. Оно, по сути, и застопорилось: со времени гибели Славика прошло уже пять с лишком месяцев, а предъявить убийцам именно убийство Полежаев не мог!
И тут произошел второй «инцидент с петардами». Полежаев даже поморщился от мысли о том, насколько в иных языках схоже звучание слов «инцидент» и «пожар»23.
— Будь моя воля, — прокомментировал он это «странное» созвучие, — я бы петарды и всю подобную гадость запретил. Недаром же, где инцидент, там и пожар! Но нет, резвятся люди…
Схожесть внешних обстоятельств сразу же натолкнула Полежаева на мысль, что пожар в квартире Иваныча — никакая не случайность. Равно как и то, что одна из петард угодила Иванычу прямиком в грудь. Но и теперь — так же, как и в первом случае — никаких прямых улик против убийц обнаружить не удавалось. Зато удалось обнаружить мотив: благодаря тому, что быстро и прямо обнаружилась связь между Иванычем и Славиком. К прокурору, конечно, и с мотивом не пойдешь — одного мотива маловато, — но и это уже кое-что: по крайней мере, отныне можно было думать в правильном направлении, а не просто думать. Полежаев и начал думать — в правильном направлении.
Мысли в голову ему приходили всякие, но ни одна из них не годилась для реализации. И тогда он решил зайти с другого конца: вполне разумно предположил, что убийцы, обнаружив Иваныча живым и здоровым, не остановятся на достигнутом, захотят довершить то, что у них, помимо их воли, сорвалось. И если они действительно рискнут, их можно будет взять с поличным.
Разумеется, предложить что-либо подобное начальству Полежаев не мог: ему тут же дали бы по рукам, запретив заниматься опасной самодеятельностью. Но никакого иного выхода из сложившейся ситуации он не видел и поэтому стал действовать на собственные страх и риск.
Прежде всего, это именно он устроил так, чтобы Иваныч после выписки из больницы оказался не просто в общежитии, а в одноместном «номере»: наличие соседей могло бы убийц спугнуть. Далее, именно он под видом заурядной оперативной работы на нужды законного следствия сделал так, что убийцам стало известно не только о здравии Иваныча, но и о новом месте его проживания: оперативники, расхаживая по школе и суя под нос каждому встречному и поперечному фотороботы подозреваемых, болтали почем зря. Конечно, фотороботы, которыми оперативники пугали подрастающее поколение, были совсем не те, что Полежаев составил со слов продавщицы из магазина пиротехники: он без всякого труда подсунул им фотороботы нескольких из своих бывших «клиентов» — молодой шпаны. Наконец, Анжольрас.
Анжольрас, признался Полежаев, вообще подвернулся исключительно удачно. Это же надо было такому случиться, чтобы вот он — готовый подозреваемый и, далее, обвиняемый! Чтобы все мифы, расхожие в публике, о продажности и лени сотрудников правоохранительных органов могли вот так, запросто, без усилий, найти своё блестящее подтверждение! Оставалось только сварганить так, чтобы до убийц дошло: в связи с пожаром и травмами Иваныча следствие благополучно завершено. Виновный найден и скоро окажется под судом. И, как и всё остальное, проделать это Полежаеву оказалось совсем не трудно.
Едва улеглись «страсти по фотороботам», Полежаев запустил в обращение другую «фишку»: собственноручно развесил по всевозможным доскам объявлений ориентировку на розыск если и не особо опасного, то уж точно наворотившего дел преступника. И преступником этим оказался… Анжольрас! Конечно, Полежаев не ходил по дворам и парадным, клея на тамошние щиты свою отмороженную «прокламацию». Он ограничился несколькими местами: той школой, в выпускном классе которой учились «Боярский», «Макдональдс» и девица с косой, их же домами и парой магазинов в окрестностях — таких, в которых молодые люди предпочитали отовариваться всякой молодежной всячиной: пивом для вечернего «глотка для рывка», дисками для компьютеров и тому подобным. А кроме этого, он попросил знакомого редактора районной малотиражки тиснуть статейку о пожаре и о том, как доблестные правоохранительные органы блестяще справились с головоломной задачей по определению виновного в поджоге.
То, что эти события прошли мимо внимания Анжольраса, неудивительно: Анжольрас не ходил по школам, не тусовался во дворах «Макдональдса», «Боярского» и девицы с косой, не покупал пиво в тех же, что и они, магазинчиках. И, разумеется, не читал и даже не пролистывал районную малотиражку: он, обнаруживая ее в почтовом ящике, эту газетку просто выбрасывал. Даже то обстоятельство, что пару раз — в кои-то веки! — его прямо на улицах останавливали для проверки документов полицейские наряды, ничуть его не удивило и не насторожило: эка невидаль! Как не удивило и то, что каждый раз при таких проверках полицейские не просто проглядывали его паспорт, но и связывались с кем-то для уточнения каких-то вопросов: чего только в жизни, да еще и в российской, не случается?
Зато всё это, как выяснилось чуть позже, не прошло мимо внимания «троицы». Тот диалог, который Анжольрас случайно подслушал в баре, был не «сам по себе», не спонтанным, а являлся продолжением уже не первый день кипевшего в «троице» спора. Троица к тому моменту уже не первый день не могла прийти к общему согласию: слишком или не слишком опасно прикончить Иваныча прямо сейчас? «Боярский» настаивал на том, что это — безумие, а «Макдональдс» и девица с косой, наоборот, настаивали на необходимости действовать. Аргументы «Боярского» были разумны — мол, смерть Иваныча неминуемо развернет следствие на новый путь, — но и аргументы «Макдональдса» и девицы выглядели «железными»: буквально через несколько недель всем им — всем членам троицы — предстояло разъехаться по разным весям, причем разъехаться надолго. «Боярский», мудро заныкавший солидную часть своих доходов от нелегального бизнеса, решил поступать в один из английских университетов, «Макдональдс» отправлялся в Новосибирск, а девица — в Соединенные Штаты. Когда и как они смогли бы снова собраться для того, чтобы довести до конца свою изощренную месть, им и самим не было ясно. Ночь «Алых парусов» была для них решающей: или — или.
О кипевших в их среде спорах Полежаев не знал, но догадывался: что-то подобное возможно. Его «ориентировки» на Анжольраса и статья в газете как раз и были рассчитаны на то, чтобы подтолкнуть молодых людей на «правильные» действия. Мол, следствие, можно считать, уже закончено, но подозреваемый — в бегах. А коли подозреваемый в бегах, можно и покончить с Иванычем: кто сказал, что Иваныча прибил не тот же Анжольрас? Мало ли, какие у него могли быть на это причины? И, как видим, бесчеловечный (в отношении Иваныча и Анжольраса) план Полежаева сработал вполне: молодые люди на приманку клюнули.
Разумеется, не мог Полежаев знать и о том, как именно «троица» станет Иваныча убивать. И о времени предполагаемого убийства он тоже знать ничего не мог. Но и здесь Полежаев проявил поистине дьявольскую проницательность. Он решил, что если уж «троица» вообще пойдет на новое преступление, то сделает это в ночь «Алых парусов». Потому что ночь «Алых парусов» — идеальное время для преступления такого рода. Потому что в ночь «Алых парусов» полицию не дозовешься. Потому что в ночь «Алых парусов» весь праздный люд — на набережных: во дворах — никого, как никого и на не охваченных праздником улицах. Под утро же этой ночи по Городу начинают растекаться поддатые компании, затеряться среди которых проще некуда. Тем более школьникам. Тем более — по виду — выпускного класса!
Всё, что оставалось Полежаеву сделать, — устроить засаду. Но вот в этом-то и заключалась загвоздка: какую засаду он мог устроить, если действовал втихую от начальства? Он мог, конечно, попросить начальника СКП отдела об услуге — дабы тот одолжил ему парочку оперативников, — но понимал: на этот раз, в отличие от дела со слежкой за тягачом и цистерной, тот упёрся бы. Во-первых, усиление: часть оперативников отправлялась на «боевые посты» по Городу совместно с прочими сотрудниками полиции. Во-вторых, те оперативники, которых усиление чудом не коснулось, тоже были людьми, тоже имели детей и тоже хотели погулять на празднике: лишить их этого ради Полежаева, каким бы Полежаев ни был назойливым чудаком, начальник СКП не мог. Засесть же самому в комнатушке Иваныча Полежаеву не позволяла до смеха нелепая причина: при своем немалом телосложении он побаивался тесных замкнутых помещений! Знал за собою этот грешок и ничего не мог с ним поделать: заранее знал, что, как ни старайся, какую силу воли ни проявляй, но больше минут тридцати у Иваныча он не выдержит! Устраивать же засаду где-то еще было бессмысленно: это уже была бы не засада, а простое протирание штанов. Иваныча сто раз убили бы к тому моменту, когда он, Полежаев, сумел бы примчаться на помощь!
А значит, опять Анжольрас. Только нужно было Анжольраса исподволь подтолкнуть: сразу просить его напрямую Полежаев побоялся. Вот и сочинил с три короба всяческих сказок. Анжольрас ведь кто? Сказочник? В смысле, писатель-сказочник? Стало быть, сказки любит и скушает любую из них!
— А еще друг называется!
Полежаев опять слегка покраснел:
— Да ладно тебе… не думал я, что всё вот так обернется! Накладочка вышла…
— Накладочка! — фыркнул Анжольрас. — Меня чуть не прирезали вместо твоего Иваныча, а ты — «накладочка»!
Что Анжольраса не убили, и вправду было настоящим чудом. По сути, Анжольраса спасло… неумеренное обжорство «Макдональдса». Когда тот согласился «пропустить по две», он уже не смог остановиться: к пиву пошли закуски, к закускам — блюда поосновательней, за ними — настоящий обед (назвать такое завтраком ни у кого бы язык не повернулся!) Пока Анжольрас носился как угорелый, «Макдональдс» набивал желудок, и делал это основательно, не торопясь. Вот потому-то «троица» и задержалась так сильно, явившись в общежитие много позже, чем о том беспокоился сам Анжольрас. Однако, не появись еще минуты три-четыре спустя Полежаев, его бы всё равно прикончили: в сумраке коридора молодые люди его не узнали, но в свете комнаты опознали бы точно. Опознали бы как своего «конкурента» или, если угодно, как козла отпущения за свои преступления. Случись такое, оставить его в живых убийцы не могли себе позволить. Впрочем, не могли они себе позволить оставить в живых и любого другого: окажись Анжольрас просто случайным свидетелем. Но как козла отпущения — тем паче.
А что же Полежаев? Он-то почему запропастился?
— Телефон у меня сел, — пустился в объяснения он. — Видишь? Старенькая модель, аккумулятор уже ни к черту, разряжается быстро. А новый телефон купить у меня руки всё как-то не доходят. Когда ты позвонил и сказал, что нашел нашу «молодежь», я хотел тебя проинструктировать… так сказать, на дорожку. Чтобы ты к общежитию выдвигался, поскольку встретиться с тобой у оцепления — как договаривались — я-де с тобой бы не смог. Но не успел: проклятая батарейка села! Ну, и начались метания по кочкам: откуда я мог знать, что ты сам в общежитие рванешь? Ты же у нас человек интеллигентный, литератор, баюкающий детишек: с какого бы, уж извини за французский, хрена тебе в одиночку к Иванычу мчаться? Одно дело — согласиться со мной по набережным пошляться. И совсем другое — самому сунуться черт знает куда!
В этот момент, глядя на Анжольраса, Полежаев улыбнулся. Анжольрас же насупился: вот, значит, как об интеллигенции думает «рабочий народ»! Ну-ну…
— Да, собственно, так оно и вышло, — продолжил, между тем, Полежаев. — Сначала ты всё-таки в отдел побежал, что, конечно, и правильно. Но вот дальше… да: удивил ты меня, удивил! А я тем временем всё еще вдоль Невы носился: думал, ты еще там. Пробовал стрельнуть у народа мобильник — позвонить, — так не поверишь: у каждого встречного и поперечного мобильники тоже оказывались уже разряженными! Прямо феерия какая-то! Поразительная непруха! Сунулся было к нашим — уж у них-то всяко что-то рабочее нашлось бы, — так ведь и они уже слиняли! Тогда в отдел пошел. Пешком. Ни транспорта, ни бомбил. А в отделе — записка: мол, Иваныча убивать пошли и всякое такое… Ну, тут уж я руки в ноги, точнее, наличные тела по машинам, и — вперёд. Насилу, признаюсь, успели!
— Да ведь в отделе никого не было!
— Да как же не было? А сержантик? Тот самый, который чуть тебе голову прикладом автомата не снес? А дежурный? А дежурный следователь — мой коллега? И еще несколько человек: все разом и помчались.
— Что? Даже тот капитан?
— Порывался. Но — не смог.
Анжольрас воззрился на Полежаева с подозрением: уж больно тот театрально вымолвил это «не смог». Полежаев, подметив реакцию Анжольраса, рассмеялся:
— Ну что ты как маленький, честное слово! Да куда же дежурный, сидящий на телефоне, может из отдела уйти? Ему голову за это отвинтят! Только представь: звонишь ты в полицию, звонишь, а там трубку никто не поднимает: нет, понимаешь, в домике никого!
Теперь улыбнулся и Анжольрас.
— Гнали мы как на пожар. И счастье еще, что ехать недалеко, и что движения по улицам никакого, и что у самих «Макдональдса», «Боярского» и девицы с косой не так-то получилось в общежитие проникнуть… видел толпу перед входом?
Анжольрас кивнул:
— Еще бы! Лично мне в ней форменный допрос учинили!
Полежаев кивнул:
— Вот-вот. Только тебе — допрос, а нашу троицу сначала так и вовсе от общежития погнали. Удивительное дело, гастам показалось странным, что в их, как они считают, дом, из которого их несправедливо выперли, прямо-таки зачастила странного вида молодежь! Пришлось нашей троице круги нарезать: в поисках обходных маршрутов. Поэтому тоже задержка вышла. Кстати, от гастов- то мы и узнали, что ты уже там и что «Макдональдс» с компанией тоже уже являлся. А значит, тоже уже, скорее всего, к Иванычу ломится! Дальше — эти чертовы лестницы… нет, вот кто мешал это чертово общежитие лифтами оборудовать?.. «Макдональдс», и в самом деле выламывающий, а точнее, ножичком выпиливающий дверь, Иваныч с инфарктом и ты — с порезами по всей спине. К слову, нам стоило бешеного труда вообще в комнату проникнуть! Прикинь: Иваныч к тому моменту уже валялся замертво, ты тоже отключился. Уперся спиной в дверь, а ногами — в кровать. Как тебя сдвинуть?
— И как?
— А никак! В том-то и заковыка. Пришлось дверь с петель снимать, что, доложу я тебе, тоже та еще работенка была! Двери-то в этом здании — на совесть. Косяки — тоже. Фиг подберешься просто так. Если бы не тот самый сержантик, пришлось бы какого-нибудь спеца дожидаться. Ну, с тобой-то ничего бы, к счастью, не случилось, а вот Иваныч бы наверняка, несмотря на всю свою невероятную живучесть, концы отдал! Слава Богу, сержант наш оказался мастером на все руки: не только прикладом автомата махать. Скумекал, как до петель добраться и снять с них эту проклятущую дверь! А там и «скорая» подоспела. Ну, и наших еще чуток добавилось: следственная бригада и всякое такое…
Полежаев умолк: рассказывать, в сущности, было больше нечего. Молчал и Анжольрас. С одной стороны, сердиться на Полежаева по-настоящему он не мог: уже сказывалось то, что, как ни крути, а между ними установились дружеские отношения. Но с другой, ему категорически не нравилось то, как Полежаев этими отношениями распорядился: вместо того, чтобы искренне все поделиться и напрямую попросить о помощи, выставил его, Анжольраса, настоящим дураком. Понятно, что ради цели, как говорится, благой, и всё же роль юноши с горящими, но слепыми глазами Анжольрасу была не по душе. Настоящие друзья так не поступают. Или поступают?
Анжольрас задумался.
Что за темные глубины таятся в человеческих сердцах? Как получается такое, что разум холодно побеждает души? И ведь странно при этом побеждает, не до конца: толкает на совершение, положа на сердце руку, неприглядных поступков, но сердечные чувства не убивает! Создает запутанный клубок противоречий, в котором каждая ниточка сама по себе: ни за кончик не потянуть, ни развязать с остальными. Не это ли символизировал Гордиев узел, который вроде бы так удачно разрубил македонский царь Александр? Тот самый, которого позже прозвали Великим и который покорил половину известной ойкумены? Но только удачно ли на самом деле? Разрубив, а не распутав, разделив на части нераздельное, чего он добился? Не следствие ли его решения все те несчастья, что обрушились на него позднее — уже на прославленного полководца и завоевателя? Не потому ли он так быстро оскотинился, так быстро потерял человеческий облик, так быстро из любезного друзьям и отзывчивого для просителей превратился в надменного тирана, возомнившего себя богом? Не потому ли, что нельзя рубить заплетенные другими узлы? Нельзя рассекать на части в принципе нераспутываемые клубки?
Странное существо — человек. Вот уж воистину: чем больше его узнаешь, тем больше любишь собак или кошек. Хотя бы за то, что собаки — к кошкам это относится в меньшей степени — не настолько себе на уме и не настолько подвержены влиянию рассудка в противовес влиянию сердца. Собака не станет решать задачу — следовать сердцу или уму. Такая задача не встанет перед ней вообще. Но: умеют ли собаки дружить? Любить — да. Но ведь дружба — чувство более сложное…
«Какая хрень лезет мне в голову!» — Анжольрас решительно встряхнул головой и вынырнул из отвлеченных рассуждений. Посмотрел на часы, увидел, что час уже подходящий — перевалило за полночь — и предложил тоже о чем-то втихую размышлявшему Полежаеву:
— Пошли нажремся помалу!
«Нажраться помалу» прозвучало странно, Полежаев, тоже вынырнув из какого-то внутреннего монолога, моргнул:
— А это как?
— А фиг его знает, — ответил Анжольрас, — как получится.
Полежаев поднялся из-за стола:
— Пошли!
Поднялся и Анжольрас:
— Тут, за углом буквально, есть местечко, приятное во всех отношениях…
— Никакой школоты?
— И никаких выпускников с уголовными наклонностями!
— И омывайку вместо пива не предложат?
— Если только по спецзаказу!
Оба одновременно рассмеялись, Полежаев хлопнул Анжольраса по спине, Анжольрас ответил тем же.
«Алые паруса» к чертям собачьим окончательно миновали.
Вернемся в «Буквоед», от которого мы так надолго отвлеклись.
Итак, Анжольрас — в ночь с субботы на воскресенье, ночь душную и влажную: весь день парило, а вечером прошел дождь — находился в этом примечательном книжном магазине или, как его называют сами владельцы, клубе. Оказался он в нем сразу по двум причинам. Первая заключалась в том, что ему понадобился свежий справочник на градостроительную тему, а вторая — к ночи улицы заполонили толпы туристов, спешивших на разводку мостов. Продираясь сквозь эти толпы, Анжольрас чертыхался, старался идти как можно быстрее, но, тем не менее, продвигался медленно и в тоске. Можно сказать, толпа загнала его в магазин, как в некое желанное убежище: чуждой Городу толпе неизвестное и потому от нее свободное. Вторая причина в данный момент нас не должна волновать, а вот о первой поговорим немножко подробнее.
Приключение, пережитое Анжольрасом благодаря знакомству с Полежаевым, заставило его на многое взглянуть иными глазами. Многие привычные вещи, сам привычный городской антураж открылись ему с неведомых ранее сторон. Город наполнился тайнами и такою жизнью — настоящей и прошлой, — о каких прежде он и не знал. Или, если и знал, то «мимоходом», на грани подозрения об их существовании, причем подозрения неинтересного, не заслуживающего внимания и траты времени на него.
Прежде всего, Анжольрас, если так можно выразиться, был моралистом-идеалистом — определение расплывчатое, но лучшего, пожалуй, не подобрать. В этом определении заключается всё: юношеский, несмотря на возраст слегка за тридцать, максимализм, романтичное, то есть далекое от реальной жизни, восприятие действительности, причем романтичное не в том смысле, что Анжольрас, отстраняясь от действительности, предавался сладостным мечтаниям, а в том, что он был требовательным приверженцем идеалов: требовал, чтобы всё вокруг этим возвышенным идеалам соответствовало или убиралось к черту.
Сочиненное им для самого себя идеальное устройство миропорядка могло бы послужить украшением какого-нибудь философского спора, стать утопией наподобие утопий Платона, Мора, Кампанеллы, Ефремова или Стругацких, превратиться в свод законов рыцарства или в конституцию декларирующего социализм государства, но к правде жизни оно имело лишь то отношение, что во многом родилось из протеста на самые обыденные явления. Так, например, Анжольрас считал, что взяточничество не должно существовать, и в этом вопросе шел даже дальше Платона: взяточников объявил врагами если уж не всего человечества скопом, то отдельно взятой страны — безусловно. Если Платон из своего «Государства» взяточничество просто удалял как элемент вредоносный, то Анжольрас объявил взяточников предателями и не патриотами. Ему, Анжольрасу, было глубоко наплевать на то, что в реальной жизни брать взятки — не значит не любить отечество. Его не трогали примеры взяточников-патриотов: он отмахивался от них, как от назойливых мух, считая их даже не исключением из правила, правило только подтверждающим, а жульническим вывертом, передергиванием, недоразумением: мол, копни глубже и под личиной такого патриота непременно обнаружишь подлеца и предателя.
Нельзя сказать, что Анжольрас витал в облаках или, дожив до вполне себе средних лет, оставался ребенком. Но всякое отступление от идеальных норм морали казалось ему отвратительным, а хороший конец при дурных поступках — неестественным, неправдоподобным, а значит, еще никаким не концом, а всего лишь продолжающимся действием: устремленным к иному концу — заслуженному по собственной скверне действующих лиц, то есть к ужасному. Не в последнюю очередь именно поэтому он и стал не просто писателем, а писателем-сказочником: в сказках мораль и конец взаимосвязаны жестко; в сказках не бывает так, чтобы зло победило добро, потому что сказки — духовная декларация человечества о превосходстве хорошего над дурным.
Во-вторых, Анжольрас был «западником», что самым естественным образом вытекало из его максималистского идеализма и веры в примат морали над явлениями разврата. Глядя вокруг себя, он видел множество нехороших вещей, видел то, что определял не иначе как «ужасами нашего городка», под «городком» понимая общество в целом, а не какой-то отдельно взятый населенный пункт. Бывая же за границей, читая заграничную прессу, просматривая заграничные телевизионные программы и штудируя заграничные законодательные, судебные, исполнительные системы, он не уставал восхищаться их видимым превосходством над «отечественными аналогами», их близостью к тем идеалам, которые он начертил для самого себя, их безупречностью как выразителей «общечеловеческих ценностей», что подтверждалось в его глазах множеством мелких и не очень фактов. Он ценил чистоту немецких улиц. Ценил никому не досаждающих бездомных собак на улицах итальянских городов — всех этих псов и сук, которые у нас влачили бы свой век в несчастьях и нужде, а там находились под особым покровительством государства. Ценил неспешную, спокойную выпивку за столиками уличных кафе: без драк и скандалов, без водки графинами, без громких разговоров и бесконечных «ты меня уважаешь?» Ценил дружелюбное отношение полиции к людям, каковых людей тамошние полицейские, в отличие от наших, не рассматривают в качестве потенциальных нарушителей порядка и будущих постояльцев КПЗ. Ценил сменяемость власти, а также то, что власть нигде, кроме как в телевизоре, не было видно: по дорогам не мчались, распугивая граждан, сверкающие синими маячками кортежи, а те, что всё-таки нет-нет да появлялись из подворотни какого-нибудь не самого приметного дворца, со всеми и на общих основаниях стояли на светофорах, перестраиваясь, включали поворотники, не крякали сиренами и не лезли на встречные полосы через сплошные линии разметки. Анжольрас ценил беспристрастность судов, способных посадить за решетку хоть вчерашнего президента или вынести обвинительный приговор в адрес члена какого-нибудь королевского дома. Ценил незапятнанную репутацию политиков и то, что запятнанные немедленно уходили в отставку. Ценил толерантность в отношении тех, кто по каким-то причинам не похож на других: в отношении инвалидов, в отношении геев и — чисто питерское, невольно приходившее Анжольрасу на ум определение — темных24 девушек, то есть лесбиянок, в отношении когда-то чуждых, а ныне принимаемых религий. Обстановка уюта вкупе с недвусмысленными свидетельствами древности западной цивилизации наводили Анжольраса на мысль, что так и должно быть.
Конечно, и там полного идеала не было, иначе откуда бы взялась критическая литература, Западу свойственная не меньше, нежели нам? Откуда бы взялись новости о недовольных демонстрантах? Откуда бы взялись горячие обсуждения — и осуждения — действий западных стран в отношении стран иных регионов и культур? Но всё это выглядело в глазах Анжольраса исключением из правил. То есть не жульническими вывертами и передергиваниями как в случае с нами, а тем, что правила подтверждает. Правила же эти, в отличие от наших, вели, по мнению Анжольраса, к всеобщему процветанию, а не к хаосу. К благодати на каждого, а не к страданиям и унижениям. К счастью, а не к потерянности на своей собственной земле. От всех проявлений того, что там могло бы свидетельствовать о непорядке и структурных ошибках, Анжольрас отмахивался так же, как отмахивался от свидетельств патриотизма в России: как от назойливых мух.
В народе там Анжольрас видел улыбчивых, наполненных многовековой мудростью граждан. В народе здесь он видел генетических рабов, неспособных быть гражданами. Не потому, что так предначертано от века, а потому что здесь народ сам выбрал такую судьбу. Эта позиция сближала Анжольраса с так называемыми российскими либералами, хотя и в так называемых российских либералах он видел всего лишь довольно уродливую пародию на истинный либерализм. Он мог поддерживать какую-нибудь Новодворскую, но исключительно в противовес «рабам-охранителям»: потому что «рабы-охранители» нравились ему еще меньше. Он мог отстаивать правоту тех, кто тридцать первого числа каждого месяца выходит на акции протеста, но только потому, что молчаливое согласие большинства с попранием Конституции казалось ему куда отвратительней. Он мог встать на защиту какого-нибудь словоблуда, задержанного полицией, но только потому, что в немой толпе «довольных режимом» он видел явление более страшное, более гнетущее, более тоскливое и безнадежное. Так называемые российские либералы спешили записать его в свои ряды, но, положа руку на сердце, он презирал их ничуть не меньше, чем любое другое быдло.
Идеализм Анжольраса ставил его выше всякой возни, на что бы эта возня ни была направлена и кто бы ни являлся ее инициатором. Возня уже сама по себе означала то, что идеалы либо мертвы, либо их нет, либо они настолько далеко за горизонтом, что представление о них искажается. Идеализм делал его одиноким и замкнутым. Одиноким, поскольку трудно найти таких же строгих и последовательных приверженцев отсутствующих в реальной жизни вещей. Замкнутым, поскольку трудно разъяснить суть идеалов тем, кто не желает слушать либо имеет собственное о них, искаженное представление. Однако ни одиночество, ни замкнутость не делали Анжольраса несчастным. Бывало, он тосковал, осознавая недостижимость мечты, но депрессивным человеком от этого не становился. Убежденность в своей правоте, в том, что природе человека должно быть естественно следовать за светом, а не за тьмой, согревала его и удерживала в рамках душевного равновесия.
И вот, в его размеренную, сказочную жизнь ворвался Полежаев. А с Полежаевым — и странно притягательный хаос, и привидения, и такая жизнь, о которой еще недавно он знать ничего не желал.
Однажды Полежаев, считая, что сказочнику Анжольрасу это должно понравиться, рассказал ему довольно удивительную историю. То есть сам по себе сюжет истории выглядел затасканным, а дело происходило отчасти в малоинтересной Анжольрасу дореволюционной Империи, отчасти в СССР, но кое-какие детали превращали ее в нечто не совсем обычное. Полежаев так и сказал:
— Я тоже не любитель подобных баек, но суди сам. Лично у меня, когда я впервые ее услышал, волосы на голове встали дыбом. Хочешь, верь, хочешь, не верь, но я не удержался и даже поехал на место: проверить что можно. Проверить удалось немногое — дом на реконструкции, не во все помещения попадешь, а в нужное вход вообще заказан, — но кое-что я всё-таки выяснил. А именно: в этой истории выдумка далеко не всё! Уж очень поразительно похоже описаны некоторые детали — такая мелочевка, о которой обычный краснобай и знать ничего не знал бы! Ну, будешь слушать или как?
Анжольрас — в это время он и Полежаев прогуливались по Саду Девятого января, куда Полежаева занесло по долгу службы, а Анжольраса просто за компанию — безнадежно пожал плечами:
— У меня есть выбор?
— Выбор, — совершенно серьезно, без всякого шутовства ответил Полежаев, — есть всегда. И та история, которую я могу рассказать, это вполне подтверждает. История, сразу предупрежу, кошмарная, даже неприличная, в общем-то не для твоих ушей, но… для какого-нибудь сюжета пригодиться тебе может. Так что решать тебе: слушать или нет. Что выбираешь?
Анжольрас, удивленный настолько неподдельной серьезностью, обычно Полежаеву несвойственной, посмотрел на друга с откровенным любопытством: безнадежность услышать нечто тривиальное отступила.
— Ну? — сказал он.
Полежаев тут же и начал:
— Неподалеку отсюда… да ты, конечно же, знаешь… есть дворец княгини Дашковой — любимицы Екатерины Великой, первой женщины-академика и всякое такое. Кирьяново. Точнее, бывший дворец, бывшее Кирьяново, а ныне — просто ЗАГС Кировского района. Там еще, чуть ли не над крышей, ЗСД25 обещают проложить26… Ну так вот. После того как от наследников Дашковой имение пошло по рукам — вступление, в принципе, могу и пропустить, — бардак в нем стал происходить отменный: постройки отдавались внаем то под кабаки, то под оранжереи и, само-собою, ветшали, земля распродавалась, сад пришел в запустение. А когда к Путиловскому заводу проложили железную дорогу, он, сад я имею в виду, был разорен окончательно: ни деревца почти не осталось, ни клумбочки: на этаком фоне нынешние застройщики выглядят чисто агнцами Божьими! Зато осталась масса грунтовых отвалов, парочка котлованов — позже в одном из них фундамент очередного цеха устроили — и… те же все постройки, которые раньше составляли самую ценную часть имущества княгини. Времена наступили новые, промышленные, Питер не по дням, а по часам полнился пришлыми — работягами со всех концов Империи, некоторые из них оседали на Путиловском, а точнее, в построенных для них общежитиях — неподалеку от нынешнего Автово. Усадьба же, находившаяся в такой непосредственной близости к заводу, была превращена в рабочий клуб: господин Путилов чрезвычайно заботился о досуге своих служащих27. Вместить, однако, всех желавших она не могла: уж не знаю, батогами ли гнали рабочих в клуб или они шли в него по собственной воле, но факт остается фактом — имевшееся в наличии здание никак соответствовало потребностям культурного досуга. Проблему решили просто: над крыльями и флигелями пристроили что-то вроде деревянных не то мансард, не то этажей — сплошное, в общем, уродство, но зато функциональное и этим свое появление на свет оправдывавшее.
Полежаев, перебив самого себе, посмотрел на Анжольраса и уточнил:
— Я-то уже не застал, а вот ты постарше меня: может, помнишь? Говорят, надстройки снесли только при советах и даже после войны. А до тех пор они еще существовали.
Анжольрас улыбнулся:
— Может, я и старше тебя, но не настолько же! Нет, деревянных надстроек я не видел.
— Ага, ага… — опомнился Полежаев и тоже улыбнулся: своему нелепому предположению28. — Тем не менее, — это уже так, словно факт рождения Анжольраса уже после реставрации дворца мог как-то противоречить исторической реальности, — они существовали. Запомни это: для нас это важно!
— Запомнил.
— Хорошо… итак, клуб организовали, рабочие в него ходили, досуг получался… семейным. Потому что семьями в клуб ходили, так как целыми семьями в город и переселялись. Впрочем, средний возраст рабочих был сравнительно невелик: лет до тридцати. Но поскольку женились в те времена по патриархальной привычке рано, все или почти все путиловцы были обременены женами и детьми, которых, сам понимаешь, необходимо было как-то развлекать. В то время завод находился на отшибе, даже до Нарвской заставы — не пара минут пешком, общественный транспорт — омнибусы всякие, трамваи — здесь не ходили… короче, не то что сейчас: сел на троллейбус или автобус, несколько остановок прокатился, и вот уже станция метро29. Пересел в метро, минут десять, и вот уже центр. Шляйся, где хочешь, культурно отдыхай. А если не хочешь в центре, пожалуйста: и здесь к твоим услугам всякая всячина — киношка, бары, памятник комсомольцу, наконец. У памятника комсомольцу «в полдневный жар» — пивко под аромат цветущих гвоздичек30… не жизнь — малина! А вот тогда всё было иначе. Тогда разве что клуб, как говорится, в шаговой доступности и был. Особенно зимой. Зимою ведь как здесь было? Сугробы по колено, Петергофская дорога, и та заметена: к началу века чистая публика предпочитала по «железке» кататься, вместо того чтобы в тарантасах трястись, да и дачи всевозможные, коих прежде здесь сотнями насчитывалось, та же судьба, что и Кирьяново, постигла: опустели, сгинули, захирели. Превратились в скопище бараков, улочек и закоулков. Недаром Клейгельс Николай Васильевич сюда что-то вроде нашего ОМОНа поставил: за порядком наблюдать. Ибо конные разъезды «быстрого реагирования» единственно и могли во всём этом хаосе порядок обеспечивать!
Полежаев бросил взгляд через ограду сада на проспект, вдоль которого, с противоположной стороны дороги, выстроились крепкого и явно «сталинского вида» дома, и покачал головой:
— Да… всё изменилось. А тогда — пешочком по сугробам извольте. И шел народ пешочком по сугробам в путиловский клуб, а «на прицепе» жен и детишек с собою прихватывал. Люди всё это были еще вчера деревенские, общинные, привыкшие к землячеству. Нравов, что называется, сдержанных, даже скованных. Под спудом таившие чувства, даже такие, которые вроде бы как особенно не утаишь. Больше огня боялись стать притчей во языцех: что какая-нибудь соседка начнет бельё прилюдно полоскать — в переносном, разумеется, смысле. В общем, та еще среда для возникновения страстей похлеще шекспировских. Когда шекспировская Джульетта выходила на балкон, она только няньки своей и боялась, да и то всего лишь потому, что нянька была отжившим свое экземпляром, в чувствах молодежи не разбиравшимся. Здесь же чувства приходилось скрывать, потому что не пара, а тысячи глаз за ними наблюдали. И чуть что не так — понеслась: и этакие, и разэтакие, и никакого уважения к традициям, и вообще — кошмар, да и только! Какой-нибудь Сеня чихнет, репутация десятка девок — ни к черту. А последствия такого — отсутствие крыши над головой, отсутствие перспектив, отсутствие работы. Зимний сугроб — твоя крыша. Бумажник вчерашнего товарища по цеху — добыча и пропитание. Конная стража — новая компания. Скамейка подсудимых — стул у очага. Каторга — дом, милый дом!
— Слушай, — перебил Анжольрас увлекшегося метафорами Полежаева, — суть-то истории в чем? Я пока в принципе никакой истории не вижу!
— Сейчас увидишь! — Полежаев развернулся и пошел в другую сторону, Анжольрас за ним. — Когда, уже в советское время, решили провести реставрацию дворца — снести все эти портившие его деревянные надстройки, да и в целом привести его в божеский вид, — заодно уж решили и то, что оставалось от парка, хоть как-то облагородить: засыпать и так уже обвалившиеся котлованы, новые деревья посадить… Сказано — сделано: в советское время, я понимаю так, дело со словами не очень расходилось. И вот, в одном из котлованов, под кучей черт знает какой дряни, обнаружили человеческое тело. Точнее, скелет: тело давно разложилось, остались только кости. Под тяжестью давившегося на него мусора скелет распался на части, его кости были разметаны, однако и при таком его состоянии было ясно: скелет — женский, причем, очевидно, женщины молодой… отсутствовали, понимаешь, прижизненные деформации, характерные для долго и тяжело поживших женщин. Почему тяжело? Потому что экспертиза быстро показала: останкам — добрых полвека, не меньше. А вернее всего — лет шестьдесят-семьдесят. То бишь «родом» они еще с дореволюционной эпохи. Если бы здесь, — Полежаев кивнул за ограду, — по-прежнему находились барские усадьбы и дачи, то есть если бы здесь имелось какое-то «чистое» население, определиться с возрастом давно умершей женщины было бы проблематичней, разве что артрит или что-нибудь в таком духе подсказали бы. Но барских дач и усадеб здесь уже не было. К тому времени жили здесь люди простые. Здесь только работа и была, причем тяжелая, ежедневная, изматывавшая. Не только мужчин, но и женщин. А такая работа всегда ведет к профессиональным деформациям скелета. И раз уж на скелете следов профессиональной деформации не было, вывод напрашивался сам-собой: умершая — совсем молоденькая женщина. Не девушка, а именно женщина: скелет сформировался полностью. Никаких, понятно, документов при нем не было, как и вообще ничего, что могло бы указывать на личность несчастной, каким-то — очевидно, в результате преступления — образом очутившейся в котловане. На преступление косвенно указывало и то, что лобная кость — ос фронтале, как выражаются наши эксперты — была раздавлена. А косвенно, потому что это могло произойти и после смерти: в результате того же давления, которое разметало прочие кости скелета. Мнения экспертов на этот счет разошлись диаметрально: одни утверждали, что повреждение прижизненное, другие — что нет. И на обеих сторонах возникшего спора находились признанные светила анатомии. Не в последнюю очередь именно поэтому уголовное дело, как того требует закон, возбуждать не стали: слишком много было противоречий, так что ограничились доследственной проверкой. Тогдашний мой коллега из Кировского района написал постановление об отказе31, и спорить с этим его решением никто не стал. Дело по-тихому спустили в архив, тем более что при Союзе не было принято трубить со страниц газет и с экранов телевизоров о таких жутковатых находках. Кроме того, — Полежаев по своему обыкновению чуточку покраснел, — практика со сроками давности в СССР была какой-то иной, нежели сейчас — в этом вопросе я не знаток, советское право не изучал, — но, скажем, в наши дни отказ в возбуждении дела было бы можно обстряпать и по формальным признакам, предусмотренным статьей пятнадцатой уголовного кодекса. То есть попросту по истечению срока при отсутствии подозреваемых. Если так же или примерно так было и при Союзе, коллега даже перестраховался, указав на отсутствие признаков преступления. Но в любом случае — это на сугубо мой личный взгляд, — поступил он в соответствии с общими пожеланиями и… скверно, если с точки зрения правосудия и справедливости. Я бы такого не сделал никогда. И хотя налицо — очевидный висяк, но налицо же и жертва трагедии. А любая жертва любой трагедии — несправедливость. Дело правосудия несправедливости устранять. Иначе грош ему цена!
— Но ведь полвека прошло… — Анжольрас, слушавший Полежаева уже с интересом, нахмурился. — Или больше. Бывает, что уже на следующий день ничего понять в произошедших событиях невозможно, а здесь — полвека!
— Ну и что? — в глазах Полежаева замельтешили очень недобрые огоньки. — Если так рассуждать, почему бы и военных преступников не втиснуть в рамки сроков давности? Подумаешь, какая разница: одного замочить или тысячи. Или десятки тысяч. Или миллионы. Ведь всё это — убийства. В чем принципиальная разница между убийством миллиона человек и одного? Только в том, что миллионы жертв не скроешь? Не утаишь?
Анжольрас нахмурился еще больше:
— Если так рассуждать, — дословно повторил он за Полежаевым, — то исключительно… я правильно выражаюсь?.. в доказательной базе. Когда война, доказательная база имеется. Вот они — преступники. А когда котлован и пятьдесят лет прошло, никакой доказательной базы в помине нет. Что́ ты собираешься расследовать?
— Если так рассуждать, — недобрые огоньки в глазах Полежаева полыхнули, — вообще ничего расследовать не нужно, если есть хоть какие-то сомнения привлечь кого-то к ответственности, сомнения в том, что получится восстановить справедливость!
— Но послушай! — Анжольрас аж дернулся. — Да ведь и убийца спустя полвека уже наверняка помер!
— Да? — Полежаев тоже дернулся: как только что Анжольрас. — А военные преступники, стало быть, нет?
— Ну… — Анжольрас растерялся.
— И потом: откуда ты можешь знать — помер кто-то или еще здравствует? Полвека говоришь? А если убийце было лет восемнадцать на момент совершения им преступления?
— Старик! — поморщился Анжольрас.
— Значит, пусть и дальше семидесятилетний мерзавец дышит свободно? Только потому, что убил одного, а не миллионы?
На это Анжольрас ничего не ответил. Полежаев тоже молчал. Так, молча, Анжольрас и Полежаев шли по аллее вдоль ограды сада, пока, наконец, именно Анжольрас вдруг не спросил:
— А кости куда дели?
Полежаев пожал плечами:
— Захоронили на спецучастке, всё как положено: составили акт, один экземпляр приобщили к материалам по установлению личности неизвестной… я видел его собственными глазами: как оказалось, тогдашние правила такого рода не слишком отличались от нынешних. Всё есть: и точное место захоронения, и регистрационный номер свидетельства о смерти из ЗАГСа… к слову, этого, Кировского, района. Короче, здесь как раз никаких нарушений не было: хоть сейчас выкапывай кости и заново проводи экспертизу!
— И?
— Нет, — покачал головой Полежаев, — я не стал «возбуждаться». Во-первых, не моя территориальная подследственность. А во-вторых… я ведь еще не закончил. Дальше рассказывать?
Анжольрас кивнул:
— Да.
Полежаев опять повернул и пошел по аллее в другую сторону. Анжольрас — за ним.
— Как обычно, реставрационные работы начались с того, что здание бывшего «Кирьяново» заставили строительными лесами: полагаю, такими же, какие его и прямо сейчас окружают32. То есть такими же, на какие легко взбираться кому бы то ни было. А сама территория стройки не огораживалась: наверное, посчитали ненужным. Да и рабочих на реставрации было занято сравнительно немного: даром что ли она тянулась несколько лет? Впрочем, для нас важно лишь то, что первым делом начали разбирать деревянные надстройки. И вот ту-то стали происходить чудеса.
Полежаев бросил быстрый взгляд на Анжольраса.
— Но первыми о них, — тут же продолжил он, — сообщили совсем не рабочие. Первыми о них заговорили местные жители, а точнее, одна, как мне удалось установить, взбалмошная парочка, однажды ночью заявившаяся на стройку, взобравшаяся на строительные леса и… ну, чем они там занимались, отношения к делу не имеет, поэтому скажу лишь то, что уже утром они стали распространять среди знакомых невероятную новость: в бывшем клубе им явился призрак!
— Призрак? — не сразу понял Анжольрас. — Ты имеешь в виду настоящий призрак? Привидение?
— Да, привидение. Как в самых примитивных ужастиках: явление из потустороннего мира.
Анжольрас остановился, на его лице появилось разочарование:
— А я-то думал…
— Да ты подожди! — Полежаев прищурился и легонько улыбнулся. — Думаешь, я́ верю в потусторонние явления? Я, следователь по уголовным делам?
— Но ты же сам…
— Я говорю, что парочка стала распространять новость о призраке. Я не говорю, что призрак был на самом деле!
— А! — Анжольрас тоже прищурился, на его лице вновь появилось выражение заинтересованности.
— Вот-вот! — подхватил Полежаев и продолжил. — Тебе, как человеку творческому, должно быть хорошо известно: истории о привидениях привлекают людей всегда. По крайней мере, людей соответствующего склада, а этот соответствующий склад — у львиной доли населения нашего лучшего из подлунных миров. Привидения щекочут нервы врачам и учителям, борцам за светлое будущее и «эффективным менеджерам» — разницы нет никакой. Ни в возрасте, ни в общественном положении, ни во времени жизни или, точнее, в эпохах, в которые люди живут. Привидения — это «О!» Привидения — не только отличная тема для разговоров, но и подспудное утешение для их обсуждающих. Каждый из нас знает, что рано или поздно умрет. Никто из нас умирать, то есть насовсем-совсем распрощаться с жизнью не хочет. Вера без доказательств в жизнь после смерти как-то не очень любого из нас утешает, хотя, конечно, встречаются и подлинно верующие люди. А вот привидения — это как раз то, что вселяет в нас некоторую уверенность: да, жизнь не прекращается и после смерти. Какою бы она там ни была, она есть, а это главное! Стало быть, ничего удивительного нет и в том, что люди очень охотно подхватывают подобные истории, и эти истории в мгновение ока становятся общим достоянием. Или хотя бы достоянием тех, кто входит в круг общения рассказчиков: родные, близкие, друзья, коллеги по работе… в итоге — Саша через Пашу, Маша через Дашу — круг оказывается приличным, даже если поначалу и охватывал совсем небольшое количество людей. Так случилось и в тот раз. Стоило парочке начать распространяться о явившемся им в бывшем клубе привидении, история тут же разлетелась сначала по району, а после вышла и за его пределы. Особенную популярность она не в последнюю очередь приобрела потому, что изобиловала не страшными описаниями, от которых кровь стыла бы в жилах, а множеством мелочей, деталей: таких, какие с бодуна не измыслишь. Таких, о каких никто, как правило, и не задумывается!
Анжольрас в предвкушении облизнулся:
— Понимаю, о чем ты! Мелкие детали — важнейшая часть создания достоверности!
— Именно!
— Если просто сказать «по улице бродил медведь», никто не поверит или сильно в этом сообщении усомнится. Но если сказать, что мишка выбежал из-за угла магазина «Полушка» и едва не попал под колеса, ринувшись через улицу Зенитчиков, посыплются встречные вопросы: «неужели из цирка у Автово сбежал?», «а где дрессировщик был?»… никто не усомнится в главном посыле: медведь ходил по улицам!
— Молодец, писатель! — Полежаев хлопнул Анжольраса по спине. — Точно фишку сечешь!
И — дальше:
— Такими-то вот деталями россказни парочки и изобиловали. Говоря иначе, их главный посыл — о явлении призрака — был так хорошо прикрыт бытовухой, что всякие сомнения рассеивались даже у завзятых скептиков: ну, не может такого быть, чтобы такое придумать!
— Ясно!
— Да. Слух пошел волнами и уже через неделю где-то — точнее сказать не могу, поскольку и сам в этом случае ориентируюсь с чужих пересказов — парочку вызвали к следователю. Но не к тому, который дело о найденных останках женщины прикрыл, а Комитета Госбезопасности. Ни больше, ни меньше.
— Да ты что!
— Вот так! — Полежаев усиленно закивал головой, хотя вряд ли он сам, по возрасту, как, впрочем, и Анжольрас, мог иметь четкое представление о том, что в те годы означало такое приглашение. В какой-то мере это — отсутствие четкого представления — подтвердилось его дальнейшим рассказом. — Именно в КГБ. В наш, питерский, то бишь ленинградский, раз уж тогда наш город именовался Ленинградом. Самое поразительное, протокол… даже не допроса — парочку, по сути, и не допрашивали, — а «собеседования»… сохранился и даже — я глазам своим не поверил! — не был помечен каким-нибудь «закрытым» грифом. Мне его выдали по первому же запросу.
— Так ты его… видел?
— И видел, и читал.
— И что же в нем?
— Следователь начал с того, что довольно жестко попенял молодежи на их несознательное поведение: негоже, мол, комсомольцам — а оба, парень и девушка, комсомольцами на тот момент и были — подавать настолько дурной пример. Ведь каждому верному ленинцу хорошо известно: никаких привидений не бывает, сказки всё это, буржуазная блажь. Чтобы не сказать хуже: империалистические происки!
Анжольрас не удержался и хохотнул:
— Так и написано? Империалистические происки?
— Да, — Полежаев если и не хохотнул, то улыбнулся, — так и написано. Следователь упирал на то, что, под видом такой вот, на первый взгляд, чепухи, агенты иностранных разведок — «Вы же понимаете, сколько всего лакомого для вражеских шпионов имеется в нашем городе!» — подбираются к добропорядочным гражданам, вводят их в смущение и соблазн, а там — и до прямой измены Родине доводят! Я, признаюсь, такому повороту удивился: что за вздор? Но дальше всё разъяснилось: парень работал на Кировском заводе, а цеха завода — вот они, прямо под боком у «Кирьяново» или ЗАГСа, это уж как угодно. Завод же в то время являлся стратегическим предприятием, не то что сейчас, когда львиная доля его площадей сдана под какие-то сомнительные фирмочки. Над чем конкретно именно в те дни работал завод, в протоколе, понятно, ни гу-гу, но предположить можно всякое. Получалось, парень, распространяя диковатую историю о признаке, «подрывал безопасность», «наносил серьезный ущерб интересам Советского Союза» и вообще — играл на руку ведшим пристальное наблюдение за «объектом» всяческого рода зарубежных негодяев. Причем, прошу заметить, следователь не шутил: из протокола следует, что настроен он бы не только серьезно, но и решительно. И прежде всего, он хотел знать: с чего бы вообще молодым людям понадобилось все эти бредни выдумывать?
— Сознались?
— Нет. Твердо стояли на своем: был призрак и точка!
Анжольрас опять прищурился и облизнулся:
— Любопытненько!
— Я так же подумал, — Полежаев на мгновение прикусил губу, — странно как-то: чтобы молодежь настаивала на своем, вместо того чтобы плюнуть и тему закрыть? Зачем им это? Насколько я в курсе, шутки в КГБ не любили, и уж тем более такие, какие сами считали имеющими тайную подоплеку. Сейчас, конечно, много анекдотов вроде тех, что-де сами же комитетчики всякие хохмы и сочиняли, но верится в это с трудом. Так чего же ради молодые люди затеяли настолько опасную игру с наиболее могущественным ведомством СССР? Ведь не шпионами же они были и в самом деле! И не подручными шпионов! Да и следователь — потому и не допрос, а «собеседование» проводил — так не думал. Думал бы, действовал бы иначе! Он…
— Ты что-то выяснил? — нетерпеливо перебил Анжольрас.
— И да, и нет.
— То есть?
Полежаев остановился, расстегнул молнию своей кожаной папки, покопался внутри и вытащил из папки листок:
— Я переписал паспортные данные — на тот, конечно, момент — молодых людей и по этим данным проследил их дальнейшую судьбу. Стоило это мне труда немалого, но весь их жизненный путь я, тем не менее, проследил.
— Весь? — уточнил Анжольрас и резко нахмурился: словечко «весь» ему не понравилось своей окончательностью. Это словечко породило в нем нехорошее предчувствие.
— Именно: весь. — Полежаев тоже сделался хмурым. — Как говорится, жили недолго и умерли в один день. После истории с призраком парня вышибли с завода, вышибли из комсомола, а девушку — со второго курса института. Он устроился дворником, она — швеей на фабрику объединения «Рассвет». Чуть меньше, чем через год подали заявление в ЗАГС Кировского района, еще через пару месяцев расписались. Жили в ведомственной квартире, предоставленной парню жилуправлением. В этом, кстати, им даже повезло: раньше что он, что она проживали в общежитиях. Он — в заводском, она — в институтском. Так что собственная квартирка — это было совсем неплохо. Но это же было и единственным светлым моментом. Потому что во всём остальном их словно бы преследовали неудачи, одна другой страшнее. Расписывать их все не буду — нехорошо мне как-то от одной мысли о них, — скажу только, что однажды поздно вечером… прошло еще два с лишком года, была зима, заметало — не то что в нынешние зимы — капитально… так вот: в один из таких вечеров — снежных, бурных — парень был вынужден работать, что называется, в поте лица. Он едва успевал расчистить вверенные ему тротуары, как их тут же завалило вновь. Сейчас на это просто бы плюнули, махнули рукой: вот прекратится снегопад, тогда и почистим! Но в то время — бабушка мне рассказывала — с этим дело обстояло строго: снегопад, не снегопад, но чтобы никаких заносов! Снег убирай, песочком присыпай! Наваливает? Снова берись за лопату и всё сначала! Так и ночь уже почти наступила. Движение по проспекту почти прекратилось: частных автомобилей тогда было мало, троллейбусы и автобусы в такой час ходили с приличным интервалом. Начало подмораживать. Наверное, парень даже вздохнул с облегчением: если морозец подступает, снегопаду конец! К остановке подъехал один из последних троллейбусов. Пассажиров в нем и было-то всего три человека, причем все трое на этой остановке и сошли. Одним из пассажиров, а вернее — пассажиркой, была жена парня: она возвращалась домой со второй смены. Парень отставил лопату — ее потом так и описывали в протоколе следственных мероприятий: прислоненной к стеклу в ветрозащитном ограждении остановки — и пошел жене навстречу. В это время она спускалась на тротуар с последней ступеньки. То ли водитель троллейбуса на что-то отвлекся, то ли зеркало заднего вида было настроено не по нему, но он, не дождавшись, пока женщина окончательно сойдет, закрыл двери и тронулся. Женщина сначала упала головой на тротуар, а потом ее, зацепившуюся ногой за дверь, выволокло на дорогу и — прямо по заднее колесо троллейбуса. Погибла она сразу, на месте. Парень бросился вперед и… жуть, короче: как представлю такое, мурашки по всему тело!
— Что произошло? — тихо спросил Анжольрас.
— Водила этот, в троллейбусе который, услышал крики — кричали и двое других пассажиров, и, видимо, парень тоже — остановился, а потом начал сдавать назад: то ли с перепугу, то ли еще почему. Как бы там ни было, именно в тот момент парень уже нырнул под троллейбус, пытаясь вытащить из-под него жену. И… — Полежаев сглотнул, — его тоже раздавило. Тоже насмерть: тоже погиб на месте.
Анжольрас был уже не только хмур, но и бледен. Полежаев тоже.
— Водителя, конечно, потом судили, даже приговор вынесли довольно суровый, почти по возможному максимуму, но только толку-то? Впрочем, это уже неважно. А важно то, что «наша» история на этом не закончилась. Призрак появился вновь!
Полежаев, только что стоявший, возобновил движение по аллее. Анжольрас пошел рядом.
— К тому времени, когда он снова объявился, деревянные надстройки с одного из крыльев дашковского дворца уже были полностью демонтированы, но реконструкция крыши еще не завершилась и даже выглядела так: по-прежнему сохранялись полы уже разобранной надстройки. Вечером одиннадцатого сентября — так указано в очередном протоколе, который мне удалось раздобыть — на стройке задержались двое: молоденькая искусствовед, что-то изучавшая по мере того, как реконструкция неспешно продвигалась вперед, и довольно пожилой рабочий: по просьбе девушки он согласился в тот вечер помочь ей с освещением. Девушка ползала на коленках по бывшему полу надстройки, а рабочий светил фонариком, чтобы не разматывать кабель переносного прожектора. Дело в том, что весь практически день моросило и хотя к вечеру непогода улеглась и даже обернулась ясным небом и теплом, кабель прожектора по-прежнему оставался мокрым. Был он, кабель этот, старым и ненадежным. Изоляция местами давала пробои. Поэтому использовать прожектор при таких обстоятельствах — дождь, сырость, роса — на стройке побаивались. Вот рабочий и ходил рядышком с ползавшей на коленках девушкой: светил ручным фонариком туда, куда она указывала. Происходи всё это в наше время, стропила, уже установленные над бывшим полом, были бы наверняка прикрыты какой-нибудь пленкой, но тогда целлофана таких размеров попросту не существовало. Не были они прикрыты и брезентом: как позже пояснил мастер участка, брезент имелся, но за два года настолько прогнил, что натягивать его было бесполезно — он расползался кусками. Это обстоятельство — то, что стропила не были ничем прикрыты — сыграло свою роль: за целый день моросящего дождя старое покрытие пола подмокло. В одном месте, ближе к тому, где некогда находилось одно из окон надстройки, оно пошло какими-то странными разводами: в свете фонарика девушке-искусствоведу и державшему фонарик рабочему не сразу удалось понять, что это такое. А когда они поняли, то изумленно вскрикнули: разводы оказались ничем иным, как проступившей кровью!
— Кровью?
— Во всяком случае, они подумали именно так. Сам посуди: свежей краской это быть никак не могло: зачем красить то, что вот-вот, вслед за самой надстройкой, должны были убрать? Старой — тоже: старая краска не проступает разводами, она вообще не гигроскопична. Отшелушивается — да. Но чтобы разводами проступать? Нет, такого не бывает. Тем более что когда-то полы подкрашивались масляной краской, как это вообще было принято, когда какие-то работы проводились наспех — лишь бы побыстрее, не прекращая так сказать, надолго общественную функцию помещения. А масляная краска — совсем не тот материал, который, будучи не раз нанесен слоями, начнет вдруг слоем за слой проступать на поверхность из-за какого-то дождичка!
Анжольрас посмотрел на Полежаева с сомнением: тот совсем не выглядел знатоком строительного дела и — Анжольрас был готов и поспорить, если бы это понадобилось — вряд ли отличил бы какой-нибудь мастерок от какого-нибудь кисточки. Однако он ничего не сказал, а Полежаев, между тем, продолжал:
— В том месте, где проступило разводами то, что девушка и рабочий приняли за кровь, краска рассохлась и — как раз слоями, о которых я уже говорил — отшелушивалась от досок. Оставшиеся беззащитными доски пропитались водой и… понятно: то, что напитывало их прежде и что отнюдь не являлось обычной краской, начало выходить наружу.
— Так это кровь была или нет? — Анжольрас нетерпеливо ухватил Полежаева за руку. — Чего ты тянешь?
Полежаев отнял руку и погрозил пальцем:
— Не спеши! Потому что… — запнулся. — Потому что кровь — или не кровь — это не главное. А главное в том, что какую-то минуту спустя — рабочий и девушка изумленно рассматривали перепачканные руки — снова явилось привидение. Облик оно имело женский, одето было по-старинке: как искусствовед, девушка сразу определила эпоху — самое начало двадцатого века. Социального статуса, если, конечно, так вообще о призраках можно говорить, было невысокого: судя по одежке, работница, вчерашняя крестьянка. А возраст… ну, ты уже понял: совсем молоденьким было это привидение! По виду — и двадцати ему еще не исполнилось. Впрочем, дальше с ним стали происходить ужасные метаморфозы. Если сразу же после явления оно выглядело спокойным и даже приятным, отчего рабочий и девушка и смогли рассмотреть его в деталях, то уже через несколько секунд оно начало меняться. Его лицо исказилось гримасой ужаса. Руки вскинулись к горлу. Голова дернулась назад. А еще секунду спустя вместо лица у него была жуткая кровавая маска — натуральная каша из того, что казалось призрачной плотью, костями и мозгом. Как только это случилось, привидение исчезло. Внезапно: только что было и вот уже его нет. Девушка-искусствовед и рабочий, не помня себя, бросились к строительным лесам, каким-то чудом не сверзились с них наземь, спустились, тем не менее, и побежали к проспекту. Там, на проспекте, они выскочили прямиком на проезжую часть и принялись размахивать руками, привлекая к себе внимание.
— Постой-постой! — Анжольрас опять ухватил Полежаева за руку. — Ты хочешь сказать…
— Верно: они махали и махали до тех пор, пока не только не собрали вокруг себя настоящую толпу зевак — зеваки, несмотря на поздний час, нарисовались быстро, — но и не заарканили патрульную машину. То есть они сами, по сути, сдались в милицию!
— Так-так-так…
— Но сначала, когда милиция только появилась, они потащили милиционеров обратно к дворцу, заставили их забраться на то, что некогда было полом деревянной надстройки и показали им «кровавые разводы» на отсыревших досках. Милиционеры попались неглупые и сразу же вызвали следственную группу.
— Их не смутила история с призраком?
— На призрак им было наплевать. Они видели то, что видели: то, что и они с первых же взглядов определили как кровь! А это…
— Значит, всё-таки кровь!
Полежаев хмыкнул:
— Ладно-ладно! Да, кровь. Но по-настоящему это определила уже экспертиза, а тогда, вечером…
— Неважно! — воскликнул Анжольрас. — Что показала экспертиза?
Полежаев посмотрел на Анжольраса в упор:
— То, что проступило на досках, действительно оказалось кровью. Но эта кровь никак не могла принадлежать человеку начала двадцатого века. Она была… свежей. Ее «пролили» — на момент экспертизы — не далее как за день до обнаружения. После чего тщательно затерли. Однако…
— Ну?
— При осмотре места странного происшествия, уже днем и при нормальном освещении, обнаружилось, что имелись и другие следы крови: чуть поодаль оттуда, где «появилась» свежая. Те, старые, следы скрывались под слоем краски. И вот с них-то кровь и была действительно «старинной». На полвека и более тянуть вполне могла.
Глаза Анжольраса засверкали:
— Сейчас экспертиза по генетическому материалу…
Полежаев перебил:
— Сейчас — да. Тогда — нет. Или тогда это было настолько дорогостоящей процедурой, что проводить ее не стали. В любом случае, никакой экспертизы по генетическому материалу не было. Найденные ранее кости не эксгумировали, образцы крови с образцами из них не сравнивали. И вообще: следователей — сначала того же, который останками занимался, а потом из комитета — сходу заинтересовало совсем другое. И на этом другом оба они и сосредоточились. Их очень заинтересовал вопрос, кому и зачем понадобилось проделывать фокус со свежей кровью. Ну, и чья это кровь вообще: ни девушке, ни рабочему она не принадлежала. Что же до старой крови, то, повторю, ее наличие оставило их равнодушными: они отметили только, что, возможно, ее наличие и впрямь как-то связно — имеет отношение, так сказать — с найденными ранее человеческими останками. Но и только: дело было закрыто, возобновлять его никто не собирался. Из протоколов следует, что оба — комитетчик и районный следователь — развили довольно бурную деятельность, дабы окопаться до ответов на интересовавшие их вопросы, но — втуне. Того, чья же это была свежая кровь, они так и не нашли, хотя прошерстили мелкой гребенкой абсолютно всех, кто был или мог находиться на стройке: в известных пределах, разумеется, потому что, говоря по совести, попасть на нее мог абсолютно любой из нескольких миллионов тогдашних жителей Города, не считая приезжих. И только когда им обоим пришлось расписаться в несостоятельности их поисков, они вернулись к истории с призраком: они были вынуждены это сделать. Потому что, похоже, не было иного пути, кроме как все истории — с уже погибшей юной парочкой, с новым появлением привидения и с кровью — объединить в одну. И тогда они обратили внимание не только на то, что «второе» описание призрака детально совпадало с «первым», но и на то, что кое-какие детали места иметь не могли.
— То есть?
— Просто. Помнишь свой собственный пример с медведем, «Полушкой» и Зенитчиков?
— Ну?
— Твой медведь бросился бежать через дорогу и едва не угодил под автомобиль.
— Ну? И что?
— А то, что по Зенитчиков напротив «Полушки» автомобильное движение закрыто33. Стало быть, придуманная тобою правдоподобная деталь — ерунда. Она не бросается в глаза вообще, но тех, кто знает район, сразу же заставит усомниться. Так и с деталями касательно призрака. Некоторые из них, причем, заметь, повторенные уже дважды, никак не могли иметь места, если бы люди и в самом деле видели призрак. Комитетчик и районный следователь пришли к само-собою напрашивавшемуся выводу: либо люди видели вовсе не призрак, а кем-то устроенное представление, либо и в первом, и во втором случаях налицо — враньё тех, кто призрак якобы видел. Первое предположение — устроенное неизвестным представление — изначально выглядело тухло: над ним было бы можно биться до бесконечности и так ни к чему и не прийти. Кроме этого, оно вводило в уже известные обстоятельства новую неизвестную переменную — или как это называется в математике? Короче, множило сущности, и множило без всякой на то нужды. Кажется, Оккам был первым, кто бессмысленное умножение сущностей приравнял к идиотизму. И наши следаки Оккаму охотно поверили. Поэтому-то они сосредоточились на втором предположении: на откровенном вранье. Однако и это расследовать «в лоб» не представлялось возможным: первоначальные «фантазёры» были уже мертвы, но и от «новых» ждать откровенных признаний явно не приходилось. Оставалось одно, и это одно было очевидным: попытаться установить то, что связывало или могло связывать юных супругов, девушку-искусствоведа и пожилого рабочего.
— Логично!
— Вполне. И связь, конечно же, обнаружилась: все они оказались родственниками. Более — рабочий — или менее — молодежь — близкими потомками одного-единственного человека. А человеком этим была женщина, поселившаяся в нашем городе еще до революции и умершая в нем много позже: в блокаду. Благодаря связям комитетчика и тому, что для него все архивы были открыты, биографию женщины удалось выяснить на удивление точно. Родом она была из деревни Новики Сумбуловской волости Спасского уезда Рязанской губернии. В Питер пришла с братом и сестрой: ей было шестнадцать, сестре — восемнадцать, брату — чуть больше двадцати. Брат устроился на Путиловский завод. Сестра — в прачечную Тимофеева на Нарвском проспекте. Сама же она — на Русско-Американскую резиновую мануфактуру, находившуюся тогда близ речки Таракановка. Уже через год она вышла замуж — за весьма перспективного, как сказали бы сейчас, молодого человека, служащего той же мануфактуры — и связи ее со старшими братом и сестрой почти прекратились: как это нередко случается среди вчерашних деревенских, от успехов ей в голову моча стукнула, а попросту говоря, она стала задирать нос. Деревенская и, по-видимому, не слишком отесанная родня стала ее стеснять. Но еще через полгода ей пришлось возобновить общение, причем очень тесное. Правда, не с сестрой, а с братом: на пару с братом ее обвинили — догадываешься? — в убийстве этой самой сестры! Ни много, ни мало.
— Подожди, подожди! — Анжольрас поморщился. — Не клеится. Если ты хочешь сказать, что сестра и есть та самая, чьи останки нашли в котловане близ путиловской железной дороги и бывшего клуба для рабочих Путиловского завода, то чепуха какая-то получается! Разве можно обвинить кого бы то ни было в убийстве, если нет тела жертвы? А тела, как я понимаю, быть не могло!
Полежаев тут же согласился:
— Ты прав, не могло.
— Но если так…
— А ты послушай!
— Хорошо-хорошо… итак?
— Если ты в курсе, многие дореволюционные полицейские архивы погибли во время… гм… известных событий. Тем не менее, кое-какие материалы сохранились, вот до них-то комитетчику и удалось добраться. Хранились они в Ленинградском государственном историческом архиве — ныне ЦГИА — и представляли собой весьма любопытное чтиво. Я тоже с ними ознакомился, хотя, признаюсь, мне получить их стоило явно куда большего труда… Ну так вот. Имеется почти комплектное дело: вела его городская Сыскная полиция, но начиналось оно, во-первых, с заявления того самого Тимофеева, который владел прачечной на Нарвском, и, во-вторых, с немедленных следственных мероприятий, проведенных в соответствии с положением о необходимости таковых в случае очевидного преступления. Дабы улики не были похерены в результате проволочек и медлительности. Тимофеев подал заявление на имя Значковского Георгия Антоновича, статского советника, пристава первого участка Нарвской полицейской части: де он, Тимофеев, стал свидетелем похищения работавшей у него в прачечной девицы Потаповой. Де он, Тимофеев, собственными глазами видел, как девицу Потапову силой усадили в розвальни, причем насильников было двое — молодой мужчина фабричного вида и молодая женщина. Эта — из тех, кого в насмешку и в прямом противоречии с пушкинской повестью стали называть «барышнями-крестьянками». Значковский немедленно велел снарядить следствие, в первые же часы которого выяснилось немало интересного. Прежде всего, розвальни: их нашли, нашли быстро, но — брошенными. Однако, брошенные или нет, они не только подтверждали рассказ Тимофеева об учиненном над девушкой насилии, но и наводили на куда более страшные мысли: весь пол между сиденьями оказался залитым кровью, кроме того, на полу же обнаружился обрывок плотной материи — из такой же выделывалась верхняя зимняя одежда. Розвальни были брошены неподалеку от путиловского клуба для рабочих, но — первая странность, — несмотря на зиму и немалый снежный покров, никаких человеческих следов ни подле саней, ни дальше не было. Как больше не было и крови: ни на снегу, ни где-то еще. А между тем, окровавленное тело, при условии, конечно, что таковое имелось, из саней куда-то исчезло. Исчезли и похитители. И всё это — бесследно. Представляешь? Бесследно! В самом прямом из всех возможных смыслов! Второй обнаруженной странностью являлась лошадь. На первый взгляд, это была обычная деревенская кляча, но при более тщательном осмотре были выявлены причудливые детали. Во-первых, подкована лошадь была на удивительный манер: шиворот на выворот, если так можно выразиться. То есть подковы на ее копытах располагались так, что отпечатки оставляли «развернутые»: как если бы лошадь шла в обратном направлении. Во-вторых, в холке, под гривой, нашлось клеймо — место для клейма вообще странное, но и само по себе это клеймо доводило до оторопи: оно изображало… иероглиф! Или, точнее, являлось имитацией иероглифа: чуть позже, когда дело было передано в Сыск, с иероглифом ознакомился Павел Степанович Попов34 — тогда крупнейший из наших синологов, — и он-то дал твердое заключение: считать изображенный на клейме символ иероглифом можно только условно — никакой смысловой нагрузки он не несет. От всего этого, что называется, у Значковского голова кругом пошла, так что он с немалым облегчением передал дело в законную инстанцию — Сыскную полицию. Там за расследование affaire mistérieuse принялись споро, установили семейные и прочие связи похищенной девицы и очень скоро вышли на брата и сестру Потаповой. И так как они оказались единственными, кто просто идеально подходил под данное Тимофеевым описание похитителей, их сразу же задержали. Но дальше приключился тупик. Ты прав, — Полежаев бросил взгляд на шагавшего рядом Анжольраса, — «без тела нет дела», и вот это-то отсутствие тела поставило следователей Сыскной полиции в очень неловкое положение. Предъявить прямое обвинение в убийстве они не могли, а обвинение в похищении и возможном убийстве стало рассыпаться буквально у них на глазах. Задержанные сестра и брат вовсю отнекивались, произведенные поиски ничего не дали: нигде в окрестностях обнаружения розвальней тела Потаповой не нашли. У брата так и вовсе на время похищения вдруг обнаружилось алиби: его смена на заводе закончилась только за четверть часа до того, он физически не мог, даже в розвальнях, поспеть на место преступления — к прачечной Тимофеева. И муж сестры — «многообещающий молодой человек» — дал ясные показания: в то время, когда, со слов Тимофеева, насильники усаживали Потапову в сани, его супруга находилась дома и быть на месте преступления никак не могла. Правда, с этим, вторым, алиби было, понятное дело, не всё так уж и гладко: свидетельство мужа в пользу жены — не то, чего хотелось бы иметь следователям. Тем не менее, списывать со счетов даже такое свидетельство они, не имея никаких иных свидетельств и фактов, не могли. Не имели права. В итоге что брата, что сестру пришлось отпустить.
— А клеймо и копыта?
— С клеймом разобрались, причем разгадка оказалась на редкость прозаичной. Даже не знаю, говорить тебе или нет: расстроишься!
— Говори!
— Лошадь была из партии, забракованной Санитарной инспекцией из-за подозрения на сап. Всю партию согнали к полицейскому дому Нарвской части, но там обнаружилось, что подозрения ложны, пришлось как-то выкручиваться. Владелец был просто в бешенстве, и тогда, чтобы его здоровых лошадей отличить от больных, им и поставили это странное клеймо. Похожим на иероглиф оно оказалось совершенно случайно: для прижигания использовали перекрученную проволоку, ну и… звучит, конечно, нелепо, но как уж есть. В жизни и не такие нелепости случаются! А вот с копытами вышло куда интереснее. Бывший владелец, разумеется, от таких подков открестился напрочь, и его словам поверили: подковы других лошадей были в полном порядке. Значит, лошадь перековал тот, кому она досталась. Но зачем? И кто этот «тот, кому она досталась»? Установить покупателя не удалось, очная ставка барышника с братом похищенной девицы ничего не дала. Но ответ на вопрос «зачем» напрашивался поневоле: чтобы запутывать следы. Лошадка, похоже, попала в руки то ли воров, то ли еще каких криминальных элементов. И эти люди, похоже, перековали ее для того, чтобы за нос водить полицию: чтобы по следам невозможно было определить, откуда на место того или иного преступления явились разбойники. Но к разгадке похищения девушки это «открытие» не приближало ни на йоту. А там и вовсе случилось такое, что дело пришлось закрыть.
— Только не говори…
— Нет-нет! — правильно поняв направление мысли Анжольраса, воскликнул Полежаев. — На этот раз никто не умер в одну секунду. Просто брата призвали на действительную службу в армию — вот так неожиданно выпал его жребий35, — а сестра с мужем уехала за границу: в Северо-Американские Соединенные Штаты. Как сказали бы ныне, мужа послали на стажировку. Проводить расследование в отсутствие главных подозреваемых сочли невозможным. Что было вообще-то достаточно странно, но могло объясняться уж очень замороченными обстоятельствами: немногочисленной Сыскной полиции хватало и более простеньких, но не менее насущных дел. Рассуждали, возможно, так: спасти похищенную уже явно нельзя, что-то предъявить подозреваемым не получается, на то, чтобы распутать причудливое нагромождение всевозможных странностей, времени потребуется ого-го, а под боком — куча других преступлений, требующих немедленного раскрытия и, с этой точки зрения, куда более перспективных. Безобразие, конечно, но факт остается фактом: дело закрыли и отправили в архив.
Анжольрас расстроился:
— Значит, и отсутствие следов около брошенных саней никак не объяснили?
— Никак, — подтвердил Полежаев.
— Но не по воздуху же все улетели!
— Это навряд ли, — Полежаев улыбнулся.
— Хорошо, — вздохнул Анжольрас, — а что с потомками?
— А вот с ними, — Полежаев снова стал серьезным, — беда!
— Неужели…
— Да: как и первые, девушка-искусствовед и рабочий внезапно погибли. Девушка упала на рельсы метро. Рабочий неловко поскользнулся и головой ударился о поребрик: прожил после этого несколько часов и умер, не приходя в сознание, в больнице.
— Но их-то с призраком должны были припереть! — почти взорвался Анжольрас. — Гэбэшник этот: он что, их так и не расколол?
— Когда, — пояснил Полежаев, — были установлены родственные связи всех четверых, девушку и рабочего, конечно же, на этот предмет допросили. Но они твердо стояли на своем: впервые познакомились на реконструкции дворца, о том, что являются родственниками, знать ничего не знали!
— Да как же это возможно?
— А вот так! И очень даже просто. Родственники-то они, конечно, родственники, да вот незадача: они действительно и родились в совершенно разных местах, и выросли, и даже к разным социальным прослойкам принадлежали! А получилось так из-за блокады: блокада всех разметала по сторонам. «Родоначальница» же, как ты помнишь, в блокаду умерла.
— Ну и ну!
— Вот тебе и «ну».
— Но смерти-то, смерти! Не мог же гэбист пройти мимо того, что все, с этим призраком связанные, помирали как мухи?
— Не мог. И не прошел.
— И?
— В каждом случае — несчастное стечение обстоятельств.
— Да тьфу на тебя! — Анжольрас и в самом деле сплюнул. — Это отмазка, а не объяснение!
— Может быть. Но всё выглядело именно так. Не придерешься.
— А ты?
— Что — я?
— Ты говорил, что сам какое-то расследование провел?
Полежаев опять слегка покраснел:
— Да. Мне удалось проникнуть на чердак дворца и, скажем так, немного на нем покопаться. Имея современные средства, я без труда нашел следы крови: они по-прежнему обнаружимы, несмотря на две реконструкции. Обнаружил я и кое-что еще.
— Что?
Полежаев прищурился, в его взгляде появилась хитринка:
— Кусочек ткани. Утверждать наверняка не могу, но, возможно, той же, какую нашли на дне саней. По крайней мере, проведенная по моей просьбе экспертиза показала: ткани уже больше ста лет и она как раз из тех, какие некогда шли на пошив верхней зимней одежды.
Не зря народная мудрость гласит, что умная мысль приходит не только напоследок, но и вообще тогда, когда собеседника уже и след простыл: ровно по этой мудрости произошло и с Анжольрасом. Полежаев, вывалив не Анжольраса всё то, что, по-видимому, и хотел на него вывалить, наспех попрощался, чуть ли не бегом покинул парк и, тяжело, но быстро усевшись за руль своей далеко не первой свежести машины, лихо отчалил по проспекту в сторону площади Стачек. Анжольрас же так и остался стоять: моргая, хлопая ресницами и не зная: то ли ему попытаться Полежаева задержать, то ли сделать еще что-то.
Едва коварный следователь скрылся, Анжольрасу пришло на ум, что дело далеко не так чисто, как это могло бы показаться на первый взгляд. Не отвлекаемый болтовней Полежаева, он начал соображать, что в рассказанной ему истории не все концы увязаны воедино. Больше того: по всем признакам, Полежаев что-то от него утаил! Анжольрасу стало казаться, что в собственном расследовании Полежаев продвинулся куда дальше, чем счел нужным признаться. Это — недомолвки — выглядело странным. Но в то же время — интригующим. И если в первые мгновения после того, как Анжольрас начал догадываться, мол, что-то не так, его первым побуждением было вновь встретиться с Полежаевым и взять того за грудки, то уже вскоре его настроение переменилось. «Решил поиграть со мной?» — подумал он. — «Добро! Поиграем!» И мысленно добавил: «У меня, конечно, нет таких оперативных возможностей, какие есть у толстяка, но черт меня побери, если я не распутаю эту историю самостоятельно! А вот потом — посмеемся!»
Сказано — сделано: уже в тот же вечер Анжольрас плотно засел за компьютер в попытках выудить с просторов Сети хоть какую-нибудь информацию о подкинутой Полежаевым истории. Но Сеть молчала, и молчала глухо. То есть всё, что Анжольрасу, как ни менял он поисковые запросы, удавалось найти, было чем угодно, но только не тем, что нужно. Тысячи сайтов перепевали одно и то же. Тысячи сайтов ссылались друг на друга. Тысячи сайтов взбивали в пену самую обычную воду, реальной информации в которой было ноль целых, ноль десятых. В основном, всё ограничивалось вообще простенькими туристическими справками. Иногда попадались чуть более расширенные рассказы о дворце Дашковой и о его нелегкой судьбе. Совсем редко — упоминания о происходивших в его стенах тех или иных событиях. Но никакие события, никакие упоминания, никакие рассказы о судьбе дворца, как никакие, разумеется, и туристические справки и близко не стояли рядом с призраком, похищенной девушкой и всем остальным. «Интернет, — был вынужден констатировать Анжольрас, — не больше всё-таки, чем громадная помойка!»
Сходу потерпев поражение на этой «линии фронта», Анжольрас решил серьезно «зайти противнику в тыл» и — по электронной почте — отправил запросы в несколько городских архивов: прежде всего, в ЦГИА, где, со слов Полежаева, хранилось «почти комплектное дело», начатое заявлением Тимофеева и продолженное неудачным следствием Сыскной полиции Петербурга. А еще — в архив ФСБ по Городу и Ленинградской области, то бишь в архив, тщательно и бережно хранивший в том числе и всё, что когда-либо происходило в стенах городского управления советского КГБ.
Ответы из архивов пришли на удивление быстро: уже на следующее утро, причем Анжольрас — птица, мы помним, по преимуществу ночная — эти ответы благополучно проспал. Увидев же их где-то в районе полудня, одновременно и расстроился, и закусил удила: оба ответа были отказами в доступе, но оба же лишь еще больше разжигали и без того хорошо разожжённый пыл. В ЦГИА Анжольрасу отказали по формальному поводу: де нужно быть научным работником, исследователем и бла-бла-бла. А в архиве ФСБ — расплывчато и двусмысленно: мол, любая информация предоставляется исключительно по обоснованным запросам, каковая обоснованность определяется в каждом конкретном случае уполномоченным должностным лицом и не может являться причиной оспаривания. Каким должностным лицом? Что значит «обоснованность»? Причем тут какое-то «оспаривание»? Прочитав эту странную отписку, Анжольрас вскипел даже больше, чем он же вскипел после прочтения отказа из ЦГИА!
Позавтракав — для большинства людей время близилось к обеду, а для англичан миновало и время пить и закусывать, — Анжольрас вернулся к компьютеру, но вместо того чтобы снова начать копаться в Сети, набросал в «Блокноте» план действий. Исходя, разумеется, из наличных фактов. А фактов при ближайшем рассмотрении оказалось совсем немного. Зато все они, отфильтрованные от словоблудия Полежаева, легко раскладывались «по категориям», а это уже было кое что: системный подход — великая сила!
Проделав эту работу, Анжольрас обнаружил, что кое-какую информацию он может легко заполучить совсем не из надменных к обывателям государственных архивов: кое-какую информацию можно получить из обычных справочников — как современных, так и дореволюционных. С дореволюционными справочниками в той же Сети особых проблем не возникло — нужные Анжольрас в пять минут выудил с ресурса «Царское село»36, — а вот современные заставили его похлопотать: копирайты, чтоб им пусто было! Так что, убедившись в невеликой полезности Интернета и в данном направлении, он выпил чашечку кофе, покормил Кошку, с сомнением посмотрел в окошко на всё еще заполонявшие небо низкие темные тучи — днем капитально лило — и, на всякий случай прихватив зонт, вышел из квартиры.
Куда он направился, мы уже знаем: в «Буквоед».
На улице парило: близкая ночь не принесла никакого облегчения после влажного и душного дня. Создавалось впечатление, будто в горло засовывали мокрую тряпку и при этом старались ее хорошенько выжать, одновременно и ворочая ею так, чтобы она, тряпка эта, еще и подменила собою маньяка-душителя. Однако на количестве людей на улицах это никак не сказалось: центральные улицы кишели разномастными и разноязыкими толпами — туристы бродили по Городу, постепенно смещаясь к набережным и мостам. Близилось время разводки, а разводка, несмотря на свою еженощную старательность, такое мероприятие, недостатка в зрителях у которого не бывает.
Анжольрас, вышагивая по улицам, морщился: толпа нервировала его, сбивала с мыслей дельных на мысли о всякой чепухе. Вроде того, какие способы расправиться с туристами лучше: вакуумная бомба или ядовитый газ. С одной стороны… да тьфу ты! — обрывал себя Анжольрас, — вакуумная бомба — гарантированное поражение в радиусе трехсот метров: всех туристов просто испепелит. Но с другой… да чтоб тебе!.. ее взрывом на фиг снесет и кучу красивейших кварталов, так что на их месте останутся безобразные руины. А вот газ… да что за пропасть такая!.. совсем другое дело. Газ… блин!.. никаких разрушений не причинит. Да, но… ёлки-палки!.. потравятся все бездомные животные, а это никак недопустимо!
Анжольрас пихался в ответ на тычки, бормотал извинения в ответ на аналогичные, отдергивал ноги, когда на них наступали, и сам шагал по ногам зевак, злился и негодовал. Ему казалось, что летняя ночь в лучшем из городов мира — сущее наказание для того, кто в этом городе проживает постоянно. К «Буквоеду», без стеснения перейдя через дорогу на красный сигнал светофора, он подошел в самых расстроенных чувствах.
Однако спокойная атмосфера магазина быстро его успокоила. Так что, начав шерстить по свежим и не очень поступлениям, вскоре он напрочь забыл о недавних уличных неприятностях и о том, что еще предстоял и обратный путь — вполне возможно, ничуть не менее хлопотный. И вот в тот-то момент, когда, казалось бы, он, наконец, нашел один из нужных ему справочников, и зазвонил телефон.
— Ээээ? — не глядя на экран мобильника, протянул он, плечом прижав телефон к уху, а пальцами продолжая перелистывать страницы.
— Привет! — полился из динамика приятный женский голос. — Так и знала, что лучше всего звонить теперь!
— Ничуть не лучше! — довольно раздраженно отбрыкнулся от нелепого утверждения Анжольрас. — Я вообще-то занят. И вообще: вы — кто?
В динамике хихикнуло:
— Ну ты даешь!
Анжольрас отложил справочник, взялся за телефон всерьез и уже собрался было выступить с гневной отповедью, как вдруг его осенило:
— Миришка! Ты что ли?
— Ну, наконец! — невидимая Маришка опять хихикнула. — Заработать хочешь?
— В смысле? — не понял Анжольрас такого резкого перехода. — Что значит — заработать?
— То и значит: работа есть. Через подружку — она пашет секретарем в одном из наших ИА — узнала: нужен администратор форума. Срочно. На постоянку. Оплата — сказка. Как раз прямо по тебе!
— Подожди, подожди! — Анжольрас отошел к окну: за окном безрадостно бурлила ублюдочная — через Восстания уже ненастоящая — Лиговка. — Что такое «ИА»? И что еще за форум? Для детей? Это по сказке какой-то?
Маришка, уже не сдерживаясь вообще, прыснула:
— Дурья твоя голова! «ИА» — информационное агентство. О «Балтике», надеюсь, слышал?
— Ну? Вроде бы есть такое…
— «Вроде бы!» — Маришка смеялась в голос. — «Балтика» — федерального уровня агентство, крупнейшее у нас! А форум — при ней. При ее электронных площадках. Там народу тьма тусуется, порядка никакого, нужно его навести. Ну, и поддерживать, естессно!
— Да я-то здесь причем? — пришел в полное изумление от услышанного Анжольрас. — Я в этих ваших форумах ничего не понимаю! Какой еще порядок? Какая тусовка? Слушай, мне правда некогда: давай, ты это кому-нибудь еще предложишь? А мне работать надо!
И — нажал на кнопку завершения вызова. Однако ровно через пять секунд мобильник снова затрясся и затрезвонил. На этот раз Анжольрас на дисплей посмотрел и, увидев, что это — опять Маришка, выругался сквозь зубы.
— Ну? Что еще?
— Да подожди ты! Не швыряйся трубками! — Маришке по-прежнему было весело. — Послушай…
Потянулись объяснения, по ходу которых лицо Анжольраса из раздраженного постепенно превращалось в озадаченно-довольное: то, о чем говорила Маришка, не укладывалось у Анжольраса в голове, но вместе с тем и манило сказочно, прежде всего, условиями труда — график любой, в том числе и свободный, а оплата и в самом деле — мечта! Выглядели эти условия настолько неестественно, что поневоле наводили на подозрения: что-то не так. Но они же — и также поневоле — будоражили воображение возможностью прилично поправить финансовые дела.
Суть в том, что с деньгами у Анжольраса было туго. Не в смысле туго иногда, а в том, что денег не было постоянно. Будучи писателем «идейным», да еще и весьма узкой «специализации», зарабатывал он курам на смех и лучше многих других знал: россказни о высоких гонорарах в отечественной литературе — байки и ложь. Конечно, можно было получать и прилично, даже состояние можно было сварганить, но… требовалось для этого, во-первых, решительно наступить себе на горло и подвизаться на востребованной «массовке» весьма сомнительного качества (главное, чтобы быстро «пеклась» и захватывала неприхотливую публику), а во-вторых, иметь надежные связи в «больших» редакциях: иначе пеки – не пеки, толку не будет и здесь. Количество желающих стать «пекарями» не просто превышало спрос, оно воистину наводило страх: сотни и сотни тысяч авторов, пишущих на примерно одинаковом, более или менее посредственном, уровне. Так что выбор у издательств не только был, но и был таким, что выбиться в люди задачкой оказывалось почти непосильной. При этом нужно было помнить и о том, что при выборе из одинакового средненького говна издательствам решительно наплевать, в кого конкретно ткнуть пальцем: что Вася, что Муся — один черт! Выискивать же подлинные таланты в этакой прорве «писателей» и вовсе никому не интересно: не потому что «не нужно» (хотя и это тоже), а потому что «некогда». В поисках гениев физически невозможно перелопачивать то колоссальное количество материалов, которое ежедневно поступает в редакции всех сколько-нибудь приметных издательств!
С деньгами, повторим, у Анжольраса тотально не складывалось, и пусть человеком он был не слишком прихотливым, нехватка финансов порой ощущалась им довольно болезненно. Жизнь в Городе вообще была недешевой штукой: одна «коммуналка» стоила черт знает чего, а ведь еще и всякие мелкие грешки удовлетворять хотелось… да взять хотя бы те же электронные сигареты: вроде бы мелочь, а сумма набегает приличная! И питаться, опять же, не станешь лишь хлебом и водой. А нормальное питание — деньги, деньги и деньги… Или вот: Кошка. С тех пор, как она от Иваныча перешла к Анжольрасу, расходы увеличились существенно: кушала Кошка изрядно; что называется, ни в чем себе не отказывая. От пуза. Трижды в день. И была такою наглой скотиной, что попробуй не покорми! Тут же закатывала скандалы и лезла — кроме шуток — драться!
Писателем Анжольрас был не слишком плодовитым — сказывалась внутренняя требовательность, не позволявшая относиться к работе спустя рукава и накладывавшая на него ответственность не только перед собственной совестью, но и перед читателями, всеми этими лично ему незнакомыми папами, мамами и детишками, — а потому и гонорары, и без того невеликие, случались в жизни Анжольраса нечасто, без всякой периодичности. Найти же какую-нибудь подработку ему мешали развитые привычки: он просто не представлял себе, как это возможно — вставать, подобно всем, часиков в семь, а то и в шесть утра, трястись, подобно всем, в общественном транспорте по дороге в какой-нибудь офис, сидеть, подобно всем, в этом офисе до четырех-пяти-шести часов дня или вечера, чтобы, подобно всем, вернуться после этого домой: измочаленным, ни на что негодным и с только одною мыслью — упасть на кровать и проспать до следующего утра. Даже то, что ужасы обычной для всех повседневности представлялись ему именно так, а не иначе, свидетельствовало о настолько прочном укоренении совсем иных привычек, что и говорить-то не о чем: Анжольрас и будничная работа и вправду были несовместимы.
Иногда, когда с деньгами становилось совсем худо, он прибегал к «фрилансу», перехватывая небольшие заказы на всякую всячину вроде редакторских правок текстов и тому подобного, но за это, понятное дело, платили еще меньше, чем за книги. При средних расценках в несколько десятков рублей за «стандартную страницу» — по «машинописным правилам» — даже заказ на добрую сотню страниц оказывался не более чем карманной мелочью. Кроме того, и такая работа, пусть и не требовавшая непременных вставаний в неприлично ранние часы и пахоты за письменным столом до вечернего отбоя, загоняла в неизбежные и неприятные Анжольрасу рамки: когда ни делай такую работу, сдавать ее нужно было в срок. Просроченные заказы на фиг не были никому нужны. Так что и к «фрилансу» он относился с внутренним содроганием, пусть даже нужда и заставляла его иногда к нему обращаться.
И вот — пожалуйста! Сказочное, невероятное в своей сказочности предложение! Поверить в него хотелось так, что аж на сердце холодело, однако Анжольрас, будучи пусть и романтиком, но всё же в достаточной степени и реалистом, до конца поверить не мог. Ну, не бывает так, чтобы такие удачи сваливались на голову!
— Мариш… — осторожно приступил он к уточнениям. — А как вообще всё это будет выглядеть? Я должен куда-то прийти?
— Завтра. На собеседование. Но ты его легко пройдешь, не сомневайся!
— На собеседование с кем?
— А! — по-прежнему весело отозвалась Маришка. — Есть там у них типус такой: Шушундером кличут. Он — директор технического отдела «Балтики». Вот он и «разместил объяву!» Типа надоел ему этот мопед, подайте ему крутящего педали!
— Мопед — это форум что ли?
— Ага!
— Там всё настолько плохо?
— Хуже не бывает! — Маришка, констатировав это, не просто хихикнула, а едва не захлебнулась в череде смешков. — Бардак неописуемый и несусветный!
— Гм… — Анжольрас даже зажмурился, пытаясь представить себе, что же такого может происходить на форуме.
Не смог и перешел к следующему пункту:
— То есть — я правильно понял? — завтра я должен прийти в офис «Балтики», найти директора технического отдела и сказать: «Здрасьте, господин Шушундер! Меня Маришка к вам прислала. Говорят, у вас с мопедом неприятности и вы крутящего педали ищете? Я готов! Крутить педали — моя специальность. Педали я кручу лучше всех!» Да? Примерно так?
Маришка прыснула:
— Да-да-да! Примерно так! Только не на меня сошлись, а на мою подругу. А Шушундера Сашей зовут. Обратись к нему «Здравствуйте, Александр!»
— И меня возьмут?
— Всенепременно!
— И я не должен буду сидеть в конторе с девяти до шести?
— Нет!
— И платить мне будут столько, сколько ты объявила?
— Да!
— Не может быть!
— Может!
— Тогда в чем подвох?
Внезапно, настолько, что Анжольрас, уже свыкшийся с фоном из смешков, хихиканья и заливистых трелей, даже на секунду оглох от тишины, Маришка стала серьезной:
— Ты сейчас где?
— В «Буквоеде» на Лиговском.
— Бросай всё к черту и топай домой. Зайди на форум «Балтики» и сам посмотри. Думаю, с подвохом тебе сразу всё станет понятно.
— Уверена?
— Абсолютно.
Маришка отсоединилась. Анжольрас сунул мобильник в карман и невидящим взором обвел ряды книг. Затем повернулся к книгам спиной и пошел на выход.
Шушундер оказался человеком примерно того же возраста, что и сам Анжольрас, симпатичным, чернявым, кудрявым, но уже начинавшим лысеть. Немного нервным и с привычкой то и дело дергать себя за волосы, что, признаться, здорово отвлекало: учитывая ту силу, с какою Шушундер дергал себя за кудряшки, поневоле приходилось опасаться, что он вот-вот снимет с себя скальп.
Анжольраса Шушундер поначалу встретил настороженно, но эта настороженность быстро прошла: уже через несколько минут он и Анжольрас деловито болтали о тех переменах, которые предстояло осуществить со злосчастным форумом. И, нужно сказать, к этой «болтовне» Анжольрас подготовился прекрасно.
Ночью вернувшись к себе из «Буквоеда», он последовал данному ему Маришкой совету и на форум «Балтики» зашел. И не просто зашел, а, что называется, завис на нем: надолго, почти до самого утра. Почти до самого утра он открывал «тему» за «темой», читал многочисленные комментарии к размещенным на электронных площадках «Балтики» материалам и не верил своим глазам. Когда Маришка заявила ему, что на форуме — неописуемый и несусветный бардак, она была права только в части «неописуемый», потому что в природе не существовало ни таких слов, ни таких эпитетов и междометий, какие смогли бы должным образом передать происходившее. Что же до «несусветности», то это явно больше тянуло на комплимент: настолько мягко «несусветность» описывала реальность. Анжольрас настолько поразился увиденному, что даже забыл об истории с похищенной девушкой, хотя еще с час назад только о ней и думал!
Ладно — мат-перемат: сам по себе мат, обсценная, так сказать, лексика, еще не свидетельствовал о полном «упадке нравов». В конце концов, матерщина — неотъемлемая часть не только «великого и могучего», но и всех вообще языков. Сам по себе, мат говорит о желании крепче донести до собеседника выражаемую идею. Сам по себе, он не только не страшен, но, бывает, и служит к несомненной пользе. Но когда мат используют походя и без всякой «достойной цели»; когда мат — не более чем способ говорить обо всём и о всех; когда мат подменяет собою нормальную речь — это уже не просто плохо. Это — кошмар.
Но и такой, беспричинный, мат был далеко не тем, что поразило Анжольраса больше всего. Больше всего Анжольраса поразила атмосфера взаимной агрессии. Если в нормальной жизни форум — место для дискуссий, а дискуссии — диалог, то форум «Балтики» являлся полем сражения, а диалогов на нем не было практически вовсе. В каждой теме почти безраздельно царствовали монологи, то есть глухие общались с глухими и в ответ на глухоту, как это ни парадоксально, обрушивались на «собеседников» с самой что ни на есть площадной бранью. Особенно странным казалось то, что этот способ общения не вызывал в участниках никакого внутреннего подозрения: в чем смысл взаимной ругани, если основа ее — не выслушанные доводы, а доводы, пропущенные мимо ушей?
А еще — поразительное отношение к авторам тех самых материалов, на предмет которых вроде бы и разворачивались побоища. Если друг к другу участники словесных баталий относились просто без всякого уважения, то к авторам они относились вообще как к пустому месту. Если друг друга участники битв «мочили в сортирах», то авторов вообще опускали ниже всякого плинтуса: как будто их и не было вовсе или, точнее, как будто авторы являлись этакими тараканами, которых — тапком, тапком, тапком! И это еще пустяки!
К утру Анжольрас ощущал себя так, словно всю ночь провозился в помойке: примерно в такой, в какую превращалась помойка неподалеку от его парадного, когда коммунальные службы в течение нескольких дней «забывали» опростать баки и вывезти их содержимое прочь. Эта помойка превращалась в нечто невыносимо вонючее и гадостное. Вот ее-то форум «Балтики» Анжольрасу и напомнил. Да так, что его передернуло!
Представив себе, что возится в этой помойке каждый день и не по одному, возможно, часу, Анжольрас пришел в ужас. Он понял, в чем заключался подвох сделанного ему предложения, как понял и то, за что руководство «Балтики» собиралось платить такие деньжищи. В момент особенно действенного просветления он даже выскочил с форума вон, решив на него никогда не возвращаться, а значит, и послать предложение «взяться за него» как можно дальше и навсегда. Но, ополоснув лицо и покурив за чашкой кофе, вернулся к компьютеру, как вернулся и на кошмарный форум: на сердце было муторно, но уши полнились шелестом — обещанных купюр. Проклятые деньги, проклятая финансовая несостоятельность, проклятая нужда! Ополоснувшись и успокоившись, Анжольрас понял: никто и никогда не предложит ему лучшего «приработка». Настолько же, как этот, хорошо оплачиваемого и настолько же, как этот, хотя бы внешне совпадающего с собственными Анжольраса привычками.
К утру он снова отвернулся от компьютера, но уже с твердой уверенностью: берусь! А чтобы не идти на собеседование с пустыми руками, тут же набросал план возможной «санации». Этот план получился довольно жестким и бескомпромиссным, то есть негибким, а значит, возможно, неприемлемым для руководства «Балтийского Дома» — если считать, что руководство само поощряло творившееся на форуме дикое безобразие. Но он же был хорош тем, что действительно позволял навести порядок, причем в сравнительно короткие сроки — если руководство было заинтересовано в том, чтобы порядок на форуме появился. Исходить Анжольрас решил из второго предположения, а на первое просто вздохнул: если истиной окажется оно, пиши-пропала надежда на ежемесячный шелест купюр! Но ведь не просто так руководство бросило клич? Не просто так отбило сигнал бедствия? Не просто так этот — как его? — Шушундер заметался в поисках человека, подходящего на роль безжалостного санитара? А коли не просто так, план оздоровления верен. А коли план оздоровления верен, вот она — финансовая свобода! А коли вот она, финансовая свобода, то…
Наливая себе очередную чашку кофе и прикуривая очередн