Шушундер

Обнаружив свой Цивик перемазанным дерьмом, Саша — Александр, Санёк, Шушундер (как его прозвали в «Балтике» с легкой руки Константина), технический директор «Балтийского Дома», — очень расстроился. Оно и понятно, тем паче памятуя о том, что на этом неприятные открытия в тот день — да и сами неприятности — отнюдь не закончились. Всё словно выстраивалось в отвратительную цепочку последовательных событий. Сначала — дерьмо на дверных ручках автомобиля. Затем — эвакуатор до мойки, то есть на ветер совсем не лишние несколько тысяч рублей, не говоря уже о потраченном невесть на что весьма дорогостоящем времени. Ухмылки и неразборчивый, а потому подозрительный говор мойщиков — выходцев из какой-то среднеазиатской страны. А дальше — невероятное по своей нелепости ДПТ: непонятно откуда выкатившийся громадный «джип» внезапно перекрыл выезд из помывочного бокса, так что Шушундер, после сумрака мойки особенно ослепленный ярким утренним солнцем, чухнулся слишком поздно и таки въехал «джипу» аккуратно в заднюю правую дверь. Разумеется, прибывшие практически тут же гаишники («Подозрительно! Подозрительно!») виновным в аварии признали его, но и этого мало: выяснилось, что срок действия страхового полиса на Цивик истек накануне, а значит, Шушундер вывел свой автомобиль на дорогу общего пользования без всякого на это права. И снова — эвакуатор. И снова — тысячи и тысячи: на ветер, в топку, впустую! Наконец, прямо на работе поджидавший Шушундера «сюрприз»: взломанный сервер, заполоненные похабными роликами размещенные на электронных площадках «Дома» статьи, громы и молнии от Евгения Савельевича и главного редактора Агентства («Тот еще гусь… нет, мужик-то сам по себе неплохой, как и Евгений Савельевич, но… блин! — как это называется? Зять? Тесть? Тьфу… родственник в общем! Людмилы и Константина. Муж племянницы…») — час или два бесплодных попыток установить источник атаки, куча потраченного на «чистку» времени… и ради чего? Ради того, чтобы хлопать глазами, глядя на вызов в суд: Роскомнадзор сработал куда оперативней! И ладно бы речь шла о пустяковом штрафе или о чем-то подобном, так ведь нет! Из-за него, из-за Шушундера, из-за его нерасторопности, из-за того, что он проглядел, недоглядел, не защитил, не обеспечил, «Дом» рисковал остаться без лицензии! Ибо — ни много, ни мало — Роскомнадзор инициировал процесс лишения «Дома» лицензии СМИ!

Но самое скверное («Паскудство, паскудство!» — повторял про себя Шушундер) заключалось даже не в этом, а в неотвязном чувстве такой вины, признаться в которой он, Шушундер, никому не мог. Несмотря на то, что все его попытки установить, откуда шли атаки серверов «Дома», ничего не дали, он сам имел об этом очень даже хорошее представление. Не смутное то бишь, а граничившее с твердой уверенностью. И по уверенности это выходило так, что источник неприятностей — не только его личных, но и всего Агентства — корнями уходил в его же, Шушундера, невинное увлечение. Или ему так до сих пор казалось — что невинное. Правда, для человека взрослого было в нем что-то… как бы это сказать?.. не вполне нормальное, ибо взрослый человек вряд ли часы и часы, а то и целые ночи напролет проводил бы в онлайн-игрушке: сражаясь с такими же, как и он сам, виртуальными персонажами. Вступая в невероятные альянсы и выходя из них. Строя нелепые для обыденности планы: по захвату городов, по уничтожению техники противников, по накоплению сокровищ и сумм, достаточных для покупки то лучшего качества брони, то волшебной палочки, то еще чего-то столь же несуразного, расскажи об этом, например, психиатру. Во всяком случае, взрослый человек не должен был делать ничего подобного. Хотя…

Было время — тогда Шушундер был откровенно моложе если не телом, то душой, — когда и ему, Шушундеру, казалось невероятным, чтобы взрослые люди могли настолько бездарно растрачивать драгоценное время. Ему, Шушундеру, также казалось, что основной контингент всех этих игр — зеленые юнцы, подростки, максимум, студенты. Ибо как же так? Если дел по горло, а реальность насыщена до невозможности, когда же жить еще и виртуальной жизнью, не говоря уже о том, чтобы эта жизнь состояла из откровенно бредовых заморочек? И если учитывать заодно и то, что виртуальность нового, если так можно выразиться, поколения ничуть не походила на когда-то распространенные стрелялки и бродилки, рассчитанные на час-другой активных действий, а после обреченные пылиться в коробочках в каком-нибудь дальнем углу? Виртуальность «нового поколения» не походила даже на такие прославленные в свое время стратегии, как разного рода «Эпохи» от Майкрософт — способные затянуть уже и на день, и на два, и так, чтобы ждать продолжения.

Новые игры стали другими. В них, быть может, и не появилось ничего принципиально нового: в том смысле, что они по-прежнему больше основывались на всякой чепухе, но зато принципиально иные технические возможности превратили их в по-настоящему затягивающие миры. В обособленные от реальности, но оттого не менее реальные, если смотреть на затратность. Двадцать четыре часа реальных суток сравнялись с часами суток игрушечных. Игровой год длился отныне столько же, сколько и год настоящий. А противником стал не компьютер, не разработанные кучкой людей алгоритмы, а такие же люди, как и сами игроки. Тысячи, сотни тысяч, миллионы людей — игроков, вовлеченных в новую виртуальность. Потому что не только компьютеры вошли в повседневность едва ли не каждого на нашей планете, но и технологии интернета шагнули далеко вперед. Еще на памяти Шушундера скорость в несколько десятков килобит в секунду считалась нормальной, но скорости этой было маловато — для настоящих онлайн сражений, для настоящих онлайн жизней, параллельных жизни обыкновенной. Мало было и появившейся вслед за тем скорости в мегабит: даже не только потому, что мегабит — это скромно, но и потому, что скорость входящая и скорость исходящая сильно разнились. Ну и, конечно, цена вопроса: еще недавно, всего каких-то несколько лет назад, мегабит скорости при безлимитном доступе (а виртуальность не терпит ограничений!) стоил не слишком подъемных для большинства сотни и более долларов в месяц. Шушундер помнил, сколько скепсиса было даже в вопросе организации электронных площадок того же «Дома», а ведь посещение электронных площадок — дело отнюдь не такое затратное. Шушундер помнил, с каким скрипом, насколько медленно росла посещаемость. Он помнил и графики, предоставленные Людмилой. Диаграммы, по которым выходило так, что даже в богатых регионах (вроде Москвы и Петербурга) лишь каждый… какой? — десятый? Сотый? — мог позволит себе не только регулярное подключение к Сети, но и оплачивать хоть сколько-нибудь быстрые и безлимитные тарифы. Но потом как прорвало. Никто и оглянуться не успел, как в жизнь ворвались самые невероятные гаджеты, невероятные скорости, невероятно дешевые — сравнительно с возросшими доходами населения — тарифы. Это было… как с теми же автомобилями: давно ли Город свободно «ехал», и ехал при этом на потрепанных Жигулях, Москвичах и привезенных с европейских и японских помоек двадцатилетних развалюхах? Но прошло всего ничего, и вот — пожалуйста: Город намертво встал в колоссальных пробках, а пробки эти заискрились лакированными боками еще вчера недоступных новеньких иномарок! Шушундер и сам обзавелся такой, однажды утром не без удивления обнаружив, что может хоть прямо сейчас отправиться в автосалон — благо, открылся один совсем неподалеку — и, не вступая в унизительные переговоры о цене, приобрести понравившийся ему «экземпляр»! Открытие было странным, волнующим, но… быстро, незаметно, как будто упорхнув из-под рождественской елки, превратившимся в будничную обыденность.

И вот — эти игры. Поначалу Шушундер воспринял их появление с равнодушной ухмылкой: забава для идиотов! И, разумеется, для тех, кому больше заняться нечем. Ему-то заняться было не просто чем, а с избытком: на его плечах, как три слона, стоял весь «Русский Балтийский Дом». В «Доме» на этот счет могли думать всё, что угодно, но сам Шушундер знал четко: без него и его технического отдела работа «Дома» окажется парализованной вмиг. Именно он, Шушундер, обеспечивал бесперебойность выпуска всей «домашней» продукции: и реальной, и… виртуальной. То бишь как той, что физически шла в печать, превращаясь в газеты и журналы — да хоть в тот же «Городничий» или, скажем, в ту же несусветную муть от Льва Михайловича, — так и той, что дальше электронных площадок не выходила. А эти электронные площадки? Дав ведь только они одни требовали за собою глаз да глаз! И даже при том, что однажды Шушундер не выдержал и всё-таки истребовал себе помощника: как раз для отдельных наблюдений за этими «вертепами» — этими сатанинскими изобретениями, без которых, будь на то его, Шушундера, воля «Дом» мог запросто и обойтись!

«Нет, мои дорогие, — это Шушундер так думал, за чашкой кофе разглядывая рекламный материал, — не дождетесь!» Рекламку — большого формата баннер — нужно было впихнуть на сервер так, чтобы он показывался в совершенно определенных авторских материалах, на «заглавных» страницах электронных версий «Городничего» и «Балтики» и в новостных лентах — справа, зачем-то аккуратно под баннером какого-то девелопера. Девелопер предлагал средней руки квартиры в средней же руки жилом квартале и… ну, в общем, как-то не очень сочетался с рекламой новой он-лайн игры. Когда Людмила лично попросила Шушундера устроить размещение именно так, а не иначе, он, Шушундер, попытался объяснить неразумной начальнице всю нелепость, даже абсурдность затеи, но Людмила твердо стояла на своем. Хитро прищурившись, она не попросила даже, а потребовала. Тем самым тоном, от которого в венах подчиненных стыла кровь. В венах Шушундера, правда, она не стыла — уж очень через многое ему и Людмиле пришлось пройти, что называется, рука об руку, — однако…

— Саша, не спорь! — велела Людмила. — Делай, как я говорю!

— Но Людмила Васильевна! — для пущей убедительности Шушундер потыкал пальцем в расположенные один под другим баннеры. — Это же как намек на надувательство! Получается, квартирки — того-с… такие же игрушечные, ненастоящие, как…

— Дурень, — впрочем, довольно ласково пояснила Людмила, — всё ровно наоборот: это игра — такая же настоящая, как и застроенный девелопером квартал!

Шушундер моргнул, покачал головой, запустил пальцы в свои уже изрядно поредевшие, но всё настолько же, как и годы назад, непокорные кудряшки и вынужден был согласиться. Тем не менее, рассматривая баннер игры, он недовольно морщился: «Это сколько же бездельников развелось! — думал он, прикидывая в уме, какова вообще аудитория у игрушки. — Лучше бы работать шли… вот, помню, в мое время…» Впрочем, даже не высказываясь вслух, Шушундер всё-таки воздержался от заведомо — уж о себе-то самом он это знал это наверняка! — заявления вроде «вагоны разгружали». Потому что никакие вагоны, понятно, он отродясь не разгружал и даже — положа руку на сердце — понятия не имел, где в Городе находилась сортировочная станция.

А дальше… что Шушундера дернуло перейти по указанной на баннере ссылке, одному черту известно: Шушундер зачем-то по ней перешел и оказался на главной странице игры. Как раз тогда-то, разглядывая красочные картинки, он и решил: «Нет, мои дорогие, дудки: не дождетесь!» Но уже минут через пять нажал на «кнопочку» «регистрация», а еще через десять — внимательно, со всем тщанием, полностью отгородившись от шуршания вентиляторов, коим шуршанием был наполнен его кабинет, изучал правила, возможности и… список уже сформированных команд игроков. Альянсов, как было указано. Могущественных и не очень. Уже успевших показать себя и только-только о себе заявивших.

***

Само-собою, реальных имен и фамилий в списках команд не значилось: сплошь ники; зачастую — нелепые до оторопи. Однако на форуме игры — а был при ней и форум — люди не только обращались друг к другу завуалированными прозвищами типа «Дракоша» или «Царевна-выпивоха», но и так, словно знали друг друга и по реальной жизни: «Привет, Игорёк!», «Как оно, Танюша?», «Вчера посидели с челами у «Миллера»: кабак совсем опаскудел!»

Продираясь сквозь сотни сообщений, Шушундер пытался составить себе представление: кто все эти люди? И поначалу решил: точно подростки и студенты-первокурсники. Но потом наметанный глаз взял свое: всё же недаром Шушундер столько времени уделял собственным «Дома» форумам — «Балтики» и «Городничего». И чуть ли не отшатнулся. «Не может быть!» — мелькнуло в его голове взрывом искреннего недоумения. Но — могло и было: если не все, то добрая половина «танюш» и «игорьков» оказалась людьми взрослыми, иным — хорошо за тридцать, а кому-то и за пятьдесят! Вот эта, например, «Танюша» была почтенной матерью семейства: с тремя детьми, старшему из которых буквально давеча вручили паспорт. А вот этот «Игорёк» подвизался в архитектурном бюро, штамповавшем проекты типовых дачных домиков. И было ему — «Игорьку», не бюро, понятно — сорок четыре года, а на иждивении у него находились пожилого возраста мама и папа!

Шушундер подергал себя за кудряшки, и даже так, что из глаз брызнуло. Но открытие не превратилось в иллюзию, никуда не исчезло: «танюши», «игорьки», «оленьки», «славы» и прочие «алёнушки» с «костянами» вовсе не являлись ни подростками, ни студентами-первокурсниками. И, тем не менее, всерьез обсуждали какой-то очередной патч и какое-то очередное нововведение: первый, вроде бы, устранил возможность в одиночку вырыть подземный ход («Куда? Зачем?») за пару часов, что, ясен пень, в реальной жизни было никак невозможно, а второе позволяло за сотню монет приобрести аптечку с чудодейственной мазью.

«Практически даром!» — писал не кто-нибудь, а владелец парикмахерской (причем Шушундер эту парикмахерскую знал: она находилась в соседнем доме).

«Ха-ха!» — отвечал участковый терапевт. — «Ты эту сотню еще попробуй заработать!»

«Да ладно вам, парни!» — сотрудница туристического бюро. — «Аптечка того реально стоит!»

И словно ударом под дых — Шушундер и впрямь едва не задохнулся:

«Ставлю мою Авдотью: первым ее заграбастаю я!»

А словно ударом, потому что тут же выяснилось: «Авдотьей» была практически новенькая Ауди А6, а спорщиком — известный в Городе визажист! Этот визажист около двух лет тому назад прославился тем, что наотрез отказался «делать имидж» одному особенно борзому кандидату в депутаты Законодательного собрания. «Балтика» тогда посвятила этому происшествию целый «разворот»: нахваливая смельчака и посмеиваясь над кандидатом. Шушундер припомнил фотографии обоих: оба, говоря откровенно, ему одинаково не понравились. Кандидат — уголовной рожей без признаков хоть сколько-нибудь напряженной умственной деятельности, а визажист — мордой ровно наоборот: слишком интеллигентной, слишком отягощенной раздумьями, словно «Былое и думы» только что прочитал и пока не решил, как бы свое мнение о них половчее на публику выплеснуть!

Рабочий день был смаран полностью. Даже когда в кабинет к Шушундеру — на минутку — заскочил Евгений Савельевич, только что обнаруживший в своем собственном кабинете откуда-то взявшуюся в нем бутылку отвратительного пойла из тех, какими как раз подростки обожают баловаться, — даже тогда Шушундер не отвлекся от занимательного чтения. Он только махнул рукой: мол, я-то откуда знаю? И снова уткнулся носом в монитор.

Евгений Савельевич заглянул ему через плечо и удивленно хмыкнул:

— Э, брат, — протянул он, — тебя что, тоже в эту пакость затянуло?

Тогда Шушундер всё-таки вскинул взгляд:

— Почему тоже? — немного растерянно поинтересовался он.

Евгений Савельевич хмыкнул еще раз:

— У нас пол офиса на нее подсело. Не знал?

— Нет.

— Ты смотри, — погрозил Евгений Савельевич пальцем, — оглянуться не успеешь, как будешь уже там. А тогда — пиши-пропало. Станешь вроде моей секретарши: как ни приду на работу, она какими-то артефактами обменивается. Только налью бокальчик, она тут как тут: «Евгений Савельич… ну Евгений Савельич… на пять минут… тут за углом терминал «Киви», мне платеж осуществить нужно!»

— Какой платеж? — не понял Шушундер.

— Так ведь они, — пояснил Евгений Савельевич, — на реальные деньги играют. Точнее, не на деньги как таковые, а платят реально: кто за само участие в игре, кто — за всякие прибамбасы к ней. Точно не скажу, но вроде бы если платишь, у тебя шансов на что-то там больше. Драконы качественней летают или мечи не так часто ломаются… что-то вроде такого, в общем. Моя…

Евгений Савельевич кивнул в сторону двери, очевидно, имея в виду свою секретаршу — ту самую, что к терминалу то и дело с работы отпрашивалась.

— Моя по ползарплаты на эту дрянь спускает. Сам считал. Глазам своим не поверил. Ну, не дура ли? Лучше бы шефу нормальную бутылку на день рождения подарила…

И вдруг осёкся.

— Постой-ка! — воскликнул он, хлопнув себя по лбу. — Так ведь день рождения у меня как раз сегодня!

Тут уж Шушундеру поневоле пришлось привстать со стула, отвернувшись от монитора.

— Поздра... — начал было он, но Евгений Савельевич уже выскочил из кабинета.

Из коридора послышался тяжелый и не слишком уверенный топот его ног, а затем и вопль донесся:

— Люська! — кричал Евгений Савельевич. — Люська! А ну остановись… стой, тебе говорю: хуже будет!

Шушундер плюхнулся обратно на стул и вернулся к чтению.

***

Чем закончилась история с секретаршей Евгения Савельевича, Шушундер узнал к вечеру: из того же форума. Зная детали произошедшего, ему не составило труда «вычислить» Люсю под странным ником «Жертва Алкаша», впрочем, каковой ник и сам по себе недвусмысленно указывал на секретаршу Евгения Савельевича. Правда, Люся, вообще-то жившая при Евгении Савельевиче как у Христа за пазухой и, возможно, являвшаяся самой избалованной секретаршей во всем Петербурге, сильно — в своей писанине — преувеличивала собственные невзгоды и собственную «ежедневную жертвенность», но тем забавней было всё это читать.

Давясь от смеха и то и дело дергая себя за кудряшки, Шушундер выяснил, что Евгений Савельевич таки догнал свою пустившуюся наутек секретаршу. Несмотря на то, что Люся так и сверкала пятками в новомодных босоножках, уйти от возмездия за непотребную бутылку ей не удалось.

«Прикиньте, френды! — писала она. — Вняла совету Макса и подарила моему «полторашку»: ну а чё? Прикольно же на самом деле! Так что вы думаете? Гонялся за мной по всем этажам, даже в туалет наш бабский за мной вломился и прямо там — в туалете: нормально, да?! — содрал с меня шлепку, перегнул через колено и по пятой точке раз пятьдесят всыпал! И ведь что за мерзость — бабский коллектив! Я визжу, брыкаюсь, на помощь зову, а эти кошелки только стоят и ржут в голос! Только одна попыталась вмешаться, но мой так на нее рявкнул, что и она испарилась, оставив меня на растерзание слетевшего с катушек пропойцы! Даже не знаю, что было бы дальше, не появись в туалете наша главная… ну, вы ее знаете, я о ней рассказывала… Васильевна была как всегда: вплыла к сортирам такой походкой, словно на бал явилась, окинула нас своим людоедским взглядом, губки растянула в улыбочке и головой вот так — от плеча к плечу, от плеча к плечу… ну, чисто китайский болванчик! «Это что? — это она моего спрашивает. — Ты, — говорит, — совсем ополоумел? Уже по туалетам девок жмешь?» Это я-то — девка, представляете? А он шлепку мне обратно на ногу нацепил, от себя оторвал, на подоконник взгромоздил, шикнул на меня — мол, только попробуй сбежать! — и к Васильевне: «Что ты, Людочка, Бог с тобой! Это я профилактическую работу провожу!» «В уборной?» «А где же еще, коли Люська от меня здесь решила спрятаться?» Тогда и Васильевна, что твоя лошадь, заржала: «Да от тебя, погляжу, нигде не скрыться!» «А вот это — точно!» «И в чем же дело?» «А ты посмотри, что она мне на мой — мой! — день рождения подсунула!» И — бац! — под нос Васильевне «полторашку» тычет… «Тебе?!» Я думала, Васильевна лопнет, так изменилась ее физиономия. Повернулась ко мне и с этакой укоризной демонической — ну, чисто маньячка на подхвате: «Люсенька… Лю-сеч-ка! Ты это серьезно? Евгению Савельевичу вот такое подарить?» «А что такого? — отвечаю. — Прикольно же!» «Прикольно?!» И — прикиньте! — повернулась, чтобы уйти! «Жень! — эта она моему. — Ты главное не переусердствуй!» И была такова!»

Читая, Шушундер смеялся и плакал одновременно. Смеялся в голос и плакал навзрыд. Как сказали бы раньше, видя сочетание того и другого, Шушундер всецело находился во власти Гомера. Слепой старик овладел им, и было неясно: отпустит ли он его когда-нибудь вообще!

«А дальше-то, дальше-то что?» — вопрошал один из участников форума — кажется, как раз парикмахер. — «Он тебя что, прямо в туалете… того?»

Люся с ответом помедлила. Во всяком случае, какое-то время на форум лился поток комментариев от всяких других — не вполне, похоже, нормальных — личностей, Люся же обдумывала, что и как ответить на прямо поставленный вопрос: того или не того? Шушундер ждал. Нельзя сказать, что затаив дыхание — его дыхание, повторим было сбивчивым по причине обуявшего его гомерического хохота, — но с интересом явно напряженным. Ему, как и всем остальным, как и парикмахеру из соседнего дома, было до ужаса интересно: того или нет? Но если интерес остальных, Евгения Савельевича вряд ли знавших иначе, как по рассказам его поразительной секретарши, был просто и очевидно нездоровым, то интерес Шушундера имел под собою вполне прагматическое основание. Шушундер уже столько лет работал, можно сказать, рука об руку с Евгением Савельевичем, но ровным счетом ничего не знал о его пристрастиях… э… интимного плана. А ведь это — знание пристрастий своих коллег — немаловажная составляющая деловых отношений! Не говоря уже об отношениях более или менее дружеских, хотя он, Шушундер, с Евгением Савельевичем по-настоящему дружен не был никогда. Скорее, даже наоборот: сказывались и разница в возрасте, и разница классических, если так можно выразиться, интересов. Евгений Савельевич был насквозь журналист, редактор, писака, даже — Шушундер об этом узнал не без удивления — поэт. Тогда как сам Шушундер — насквозь программист, компьютерщик, администратор, причем от поэзии его, говоря по правде, просто мутило. Кроме того, Евгений Савельевич был — чего уж грехи таить — законченный пьяница, а он, Шушундер, пить не любил и к пьяницам относился с высокомерным предубеждением… Нет, вообще-то Евгений Савельевич был человек что надо — в этом Шушундер был вынужден признаться даже себе самому, — но… всё-таки пьяница. А от пьяницы можно чего угодно ожидать. Вот например…

Шушундер припомнил историю, приключившуюся, правда, вовсе не с Евгением Савельевичем, а с его собственным соседом по лестничной клетке — тоже вполне себе нормальным мужиком, но тоже выпивохой, — однако, весьма показательную. Случилось это под Новый год, какой-то негодяй не то разбил, не то выкрутил в парадном лампочки, а поперек лестницы натянул веревку. Сам Шушундер тогда едва не сломал себе шею, споткнувшись и полетев вверх тормашками. А еще секунду спустя на него сверху грохнулась здоровенная баба Варя — жиличка этажом выше. Ругаясь, она спускалась по лестнице (лифт, по странному совпадению, не работал), а затем, на мгновение даже онемев, кувыркнулась и всей своей тяжестью опустилась на несчастного Шушундера! Шушундер завопил. Баба Варя — тоже. Но Шушундер от боли, а баба Варя — в предынфарктном состоянии: от ужаса, говоря проще. Баба Варя всерьез решила, что наступил конец времен, а вот Шушундер, шею-то себе хотя и не свернувший, заработал, однако, перелом руки! Явившаяся по вызову «скорая» вызвала заодно и полицию: дело показалось нешуточным. С одной стороны, конечно, вроде бы как и травмы у пострадавших пустяковые, и само происшествие больше на дурацкую шутку смахивало, а с другой… в том же парадном проживал и весьма сомнительный с точки зрения прошлого господин: предприниматель — не предприниматель, бандит — не бандит, но компании к нему ходили странные, а однажды даже на него совершили покушение. Самое настоящее: с пальбой, кровищей и прочими яркими атрибутами. Тогда мужику повезло, но кто знает… Прибывшие на место происшествия полицейские решили аналогично: чем черт не шутит? И освещения нет, и веревка натянута, и сам этот господин — вот он: шествует к двери… буквально нескольких минут не хватило, чтобы растянулся именно он, а не Шушундер с бабой Варей! И ведь как он мог растянуться! С молоточком сверху по голове! Лестничные марши-то еще никто не осматривал! Впрочем, осмотр лестниц не выявил ни присутствия криминальных типов, ни следов их присутствия. Зато у двери того самого шушундерового соседа, что любил заложить за воротник, нашлись весьма и весьма странные предметы. Во-первых, кусачки, что было любопытно уже само по себе. Во-вторых, обрывок веревки, явно имевшей то же происхождение, что и веревка, натянутая поперек лестницы. В-третьих, целая россыпь гвоздей: от самых маленьких, на полу едва заметных, до едва ли не таких, какими железнодорожные шпалы крепят. И, наконец… внушительных размеров молоток: да! Предположить, что сосед-выпивоха готовил покушение на другого жильца было, конечно, трудно, однако факты выглядели очень подозрительно. Наряд начал ломиться в дверь и… едва не растянулся — капитан верхом на сержанте — в узкой прихожей: дверь оказалась незаперта. А дальше все заорали от ужаса: сержант, капитан, Шушундер с уже подвязанной рукой, оправившаяся баба Варя, бригада «скорой» и еще добрый десяток человек, включая и того «подозрительного господина». Дело в том, что посреди прихожей, чуть-чуть не доставая ногами до пола, висела, покачиваясь, Снегурочка! Самая настоящая: в синей с блестками шубке, в белых сапожках и в белых же колготках. Шапочка Снегурочки слетела с ее головы и валялась подле опрокинутой табуретки. Но самое жуткое заключалось в другом, а именно: спиной ко всем, как будто и не услышав вторжения, стоял не менее настоящий Дед Мороз, а точнее — Дед Мороз весьма жутковатый. Его алая шуба словно отекала пятнами, белые «меховые» оторочки были сбрызнуты каплями крови, лица «дедушки» поначалу не было видно, но зато было видно, что вместо посоха в левой руке он держал… автомобильную рессору! Старую, ржавую и тоже в подозрительных потеках — отнюдь не машинного масла, понятно. А там и сам «дедушка» повернулся. Вопли мгновенно стихли. Баба Варя, ухватившись за сердце, повалилась на водителя «скорой», но тот, обеими руками зажимая себе рот, сделал быстрый шаг назад, и баба Варя едва не опрокинулась в лестничный пролет. На ее счастье, доктор бригады оказался не настолько слаб нервами, и хотя он тоже побелел, но всё же дернулся к падавшей старухе и крепко ее ухватил. Оба полицейских — сержант и капитан — вскинулись с пола и друг с друга и с размаху приплющили друг друга к дверному косяку. Шушундер — по своей привычке, когда он почему-либо впадал в волнение — попытался ухватить себя за кудряшки на голове, но, шевельнув подвязанной рукой, только заорал от боли. Возможно, этот крик боли и отрезвил остальных. Сержант и полицейский оторвались от двери и бросились на «деда». Дед же отшвырнул упавшую с глухим звоном рессору и попятился. Улыбаясь и нервно хихикая. И это было тем более страшно, что на присутствовавших он смотрел жуткой гримасой уже начавшего разлагаться покойника! Повешенная Снегурочка ухватила рукой протискивавшегося мимо нее сержанта. И вот тогда началось настоящее светопреставление!

Припомненная Шушундером история была настолько дикой, что нет ничего удивительного в том, что он, Шушундер, относился к пьяницам не только с высокомерием, но и с опаской. Кто или что могло помешать тому же Евгению Савельевичу допиться до столь же изумительного состояния, что и собственному Шушундера соседу, решившему подшутить над своими соседями и — в компании своей же сожительницы — устроившему чудовищный маскарад? Счастье еще, что никто серьезно не пострадал — не считая самого Шушундера с его переломом. А если бы иначе? Если бы ту же бабу Варю и вправду инсульт разбил? Или свались она в лестничный пролет? Или, допустим, купленное в каком-то магазине приспособление для бутафорского повешения сработало бы не так, как надо? Да мало ли что вообще? Тогдашняя история — в итоге — закончилась ящиком водки, выставленным незадачливым (или наоборот: слишком уж успешным?) шутником сержанту и капитану, а заодно уж и парой бутылок шампанского бабе Варе. Не осталась внакладе и бригада «скорой». «Подозрительный жилец» тоже получил свое: после испытанных им переживаний его облегчение было настолько мощным и действенным, что он, едва выпивоху освободили от хватки блюстителей закона, уволок его и его сожительницу к себе, где — слухи о том неизбежно пошли — трое суток поил их какими-то заморскими зельями: виски, джином или чем там еще! Что же до Шушундера, то он — единственный по-настоящему пострадавший — благородно не стал писать заявление или подавать гражданский иск, но и, не польстившись на кое-какие подарки, всякое общение с шутником прекратил. Разве что холодным кивком головы приветствовал его при неизбежных встречах…

Но вот, сидя перед монитором в ожидании ответа от Люси, Шушундер, несмотря ни на что, буквально сгорал от любопытства: отымел свою неразумную секретаршу Евгений Савельевич или нет? В том смысле, в каком… ну, понятно. И почему-то Шушундеру очень хотелось, чтобы ответ Люси был «да»! Возможно, впрочем, это желание объяснялось всего лишь тем, что Шушундер, за многие годы привыкший видеть в Евгении Савельевиче не более чем инфантильного алкоголика, очень хотел, чтобы в старом пропойце нашлась нормальная — если, конечно, так вообще можно выразиться в данном конкретном случае — человеческая черта. Почему? А Бог его весть. Может быть, потому что — Шушундер об этом знал — и его самого, Шушундера, многие из давно его знавших людей считали этаким чудиком, человеком не вполне от мира сего. И это Шушундера… нет, не напрягало, но всё же самую капочку злило. Получалось, он и Евгений Савельевич, пусть и по разным причинам, оказывались сидящими в одной, и при этом не в самой привлекательной, лодке!

Наконец, Люся разразилась ответом. Насколько продуманным, трудно было решить, но прошли не минута или две, прежде чем она всё-таки решила что-то сказать, а добрые, наверное, четверть часа. Уж за четверть-то часа можно было решить: что говорить, а что нет, и говорить ли что-то вообще.

«Нет, — с разочарованием в душе прочитал Шушундер, — не того». «Мой, — читал Шушундер дальше, — вообще не такой. Он правильный…»

«Ага, — парикмахер, — не иначе, поэтому он тебя в туалете через колено загнул и по заднице выдрал!»

«Это Макс — урод! Насоветовал глупостей…»

«Да ты же сама только что говорила, что прикольно!»

«Мало ли что я говорила? А теперь говорю — урод! Дарить человеку на день рождения «полторашку» — верх идиотизма! И какому человеку…»

Если признание Люси в том, что ничего Евгений Савельевич этакого с ней в туалете не сотворил, Шушундера разочаровало, то многозначительное многоточие заинтриговало: что это еще означало?

И Люся, подначиваемая другими участниками форума, продолжила:

«Он — классный!»

«Ха-ха! И это пишет Жертва Алкаша!»

«Да! Жертва! А он — алкаш. Это всем известно!»

«Так если он классный, жертва-то в чем?»

И снова — пауза минут на… много. Поняв, что быстро Люся не ответит, Шушундер даже решился выскочить из кабинета и сбегать на первый этаж — к кофейному автомату. Но и когда он вернулся — с несколькими шоколадками и стаканчиком, — ответа всё еще не было. Народ продолжал насмехаться, но всё больше общая беседа распадалась на части, а части эти всё больше принимали специфический вид: игровой — обсуждение каких-то стратегий, каких-то особенностей чего-то, что даже по названиям Шушундеру не было понятным, волшебных снадобий и последнего расклада сил между альянсами и одиночными игроками. Всё это Шушундера — в тот момент — не интересовало совершенно. Говоря грубо, чхать он хотел и на альянсы, и на волшебные снадобья, и на прочее — то, что уже только одними своими названиями вызывало у него презрительную усмешку. Прихлебывая кофе и отламывая куски от шоколадок, Шушундер ждал развития интриги. Той, которая завязалась в его собственном кабинете и, выплеснувшись на форум, продолжилась, как оказалось, в офисном туалете. Той, которая покамест оставалась без продолжения, а как раз продолжение Шушундера и волновало больше всего.

Минуты текли. Часы в трее показывали, что с момента последнего ответа Люси миновало уже добрых сорок минут. «Неужели она ушла с форума?» — подумал Шушундер и даже перезагрузил страницу, чтобы увидеть реальный, а не остававшийся с последнего посещения «статус» Люси или, точнее, «Жертвы Алкаша». Статус, однако, показывал, что «Жертва Алкаша» по-прежнему находилась на форуме. «Может, самому спросить?» — подумал было Шушундер, но тут же отказался от этой мысли: он ведь только-только зарегистрировался, никак еще себя не проявил, его знать никто не знал в этой, похоже, сложившейся и — тоже похоже — теплой компании! Своим вопросом он только… спугнет секретаршу. Но тогда…

Шушундер решительно встал со своего вращающегося стула и снова вышел в коридор: спускаясь к кофейному автомату, он видел в кабинете Евгения Савельевича свет. «Спрошу у него самого!» Но ничего из этого не вышло: свет-то в кабинете Евгения Савельевича действительно горел, но самого Евгения Савельевича в нем не было.

— Куда он запропастился? — оглядываясь, вслух спросил Шушундер.

На столе — недопитая бутылка коньяка, коньячный бокал и — простенький стакан: из тех, какие в офисах расставляют на подносах подле графинов с водой. Запах — свежий: кабинет буквально благоухал каким-то из регионов юго-западной Франции. Значит, Евгений Савельевич был в кабинете буквально только что…

И вдруг Шушундера словно током ударило: а стакан-то — простенький — не так уж и просто тоже стоял на столе! И рядом с коньячной бутылкой — «полторашка»! Тоже початая и тоже недопитая.

— Нет… — Шушундер попятился. — Не может быть…

Бегом он вернулся к себе и снова перезагрузил страницу. Статус «Жертвы Алкаша» по-прежнему указывал на то, что Люся была на форуме. Но почему же она молчит? И откуда в кабинете Евгения Савельевича стакан и вызвавшее его гнев пойло? И куда он сам подевался, бросив — на него не похоже! — недопитую бутылку коньяка?

А потом, вырываясь из каких-то глубин и проносясь по коридорам, офис наполнил истошный женский вопль:

— Йессс! — кричала женщина, но так, что помощь ей явно не требовалась. — Йессс!

А еще через пару минут статус «Жертвы Алкаша» изменился: теперь-то уж точно Люси на форуме не было!

***

Известно, что к хорошему привыкаешь быстро, но также известно, что дурное затягивает не менее быстро. Можно сколько угодно цепляться за брошенный кем-нибудь спасательный круг, однако неизбежно наступает такой момент, когда ни круг помочь не способен, ни тот, кто его бросил. И даже сам круг уже перестаешь замечать. В случае с Шушундером всё произошло так или примерно так: вроде бы и Евгений Савельевич его предупредил, вроде бы и сам Шушундер поначалу отчетливо видел, в какое болото он угодил, а вот поди ж ты — не прошло и пары дней, как уже никто не смог бы вытянуть Шушундера из затянувшей его трясины.

Всё, как мы уже видели, началось с форума при новомодной игрушке. А закончилось самою игрой. В первые пару дней Шушундер с жадностью отслеживал появлявшиеся на форуме сообщения, а на третий и сам включился: сначала в переписку, а там — и в «боевые действия».

«Общество» — то, «игрушечное» — приняло Шушундера с распростертыми объятиями. Несмотря на то, что Шушундер пытался сохранить инкогнито, то есть не особенно о себе распространялся, «вычислить» его многоопытным «стратегам» не составило труда. Не было ответов на прямые вопросы? — не беда: наводящие сработали ничуть не хуже! И вот уже понесся шепоток: к нашей компании присоединился технический директор крупнейшего городского информационного агентства. Тот самый человек, от которого столько всего зависело и который в узких кругах имел широкую известность. Один из игроков так прямо и заявил, ставя хихикающие смайлики в ответ на увертки Шушундера: «Да ладно тебе тихориться! Это ведь ты подкинул идейку о презентации!» А на вопрос Шушундера — какая, мол, еще презентация? — выдал на удивление подробную информацию о перипетиях с некогда принадлежавшем Льву Михайловичу журналом. Причем откуда человек узнал все эти вещи, загадкой оставалось недолго: этот человек соизволил открыто представиться, оказавшись… одним из «аппаратчиков» — бывшим сотрудником администрации губернатора и одною из тех зловещих фигур, которые некогда — уж сколько лет миновало! — вставляли палки в колеса нарождавшемуся «Дому»!

Нельзя сказать, что это открытие окрылило Шушундера. Но оно, несомненно, оказалось той самой последней язвой, которая погубила его вполне еще девственное сердце. «Если уж, — решил Шушундер, — такие люди забавляются этой игрой, то почему бы и нет?» И как-то быстро, можно даже сказать, в считанные после этого часы, разум Шушундера ослеп. Если еще вот только что он более или менее понимал истинную природу происходившего, то — раз, и понимание исчезло.

Еще накануне Шушундер отдавал себе отчет: взрослые и настолько разные люди не от хорошей жизни променяли реальность на виртуальный мир, погрязнув в нем даже не на часы, не на сутки, а в надежде на годы. В надежде на бесконечность. Еще накануне Шушундер логично прикидывал: вот, например, парикмахер. По виду — витрины, их оформление, техника в залах и всякое такое — парикмахерская процветала. Но так ли было на самом деле? С чего бы нет-нет, но начинал парикмахер жаловаться на дороговизну кредитов и на тупость своих мастеров? А визажист? Успешный вроде бы человек, для которого каждая минута в реальном мире должна была оцениваться на вес золота. Но оценивалась ли? Шушундер даже перебрал «подшивки» — электронные архивы не только «Дома», но и других агентств — и выяснил: нет, дела у визажиста были вовсе не блестящи. Ни шатко, ни валко шли, если говорить просто и откровенно. Та самая реклама, которую он получил, отказавшись «делать имидж» кандидату в депутаты, его же и погубила. К нему перестала тянуться «свежая кровь», а из крови старой, уже застоявшейся, вытянуть многое не представлялось возможным. Наконец, архитектор — или кем он был на самом деле? В общем, трудяга на ниве типовых дачных домиков, имевший на своем иждивении пожилых отца и мать. Ведь странно даже подумать, чтобы занятый одарением счастьем жаждущих «домик в деревне» горожан мог сутками напролет торчать не в собственном офисе продаж, а в химерическом замке своей виртуальной возлюбленной! Однако — торчал. Не в офисе, а в замке. Почему? И в этом случае Шушундер с легкостью нарыл информацию: в области дачного строительства уже давно разразился кризис — еще в приснопамятные «восьмом» и «девятом» годах. Горожане перестали скупать участки и возводить на них хибарки на курьих ножках. Бизнес такого рода претерпел кардинальные изменения. Его практически целиком прибрали к рукам крупные застройщики — этакие «управляющие компании». И эти «управляющие компании» полностью изменили лицо предложения: вместо неблагоустроенных участков — участки со всеми коммуникациями. Вместо «садовых товариществ» и прочих подобных «кооперативов» — коттеджные поселки нескольких классов. Вместо типовых домиков без всяких удобств — дома, пригодные для круглогодичного проживания. Напуганные кризисом горожане куда охотнее вкладывали заработанные деньги в капитальные вещи, нежели в голые поля и выгребные ямы «на улице»! По сути, «архитектор» оказался не у дел: его компания барахталась где-то на самом дне, и шансов выплыть на поверхность у нее уже не было.

Открыв всё это, поняв, Шушундер ахнул. Но затем… он оглянулся на собственную жизнь и приуныл. Со стороны-то всё в его жизни выглядело замечательно. Но если подумать? Разве об этом он мечтал еще каких-то лет десять назад? А двадцать? Разве не его когда-то называли компьютерным гением? И разве сам он в этом же не был уверен? Не он ли с высокомерной усмешкой оценивал очередную поделку от вконец зарвавшегося Гейтса и не он ли был уверен в том, что смог бы сделать лучше? Но ведь не сделал! Ничего вообще не сделал! И это при том, что вот она — реальная жизнь: другие сделали. Да хоть ту же игрушку, собравшую в свой мир миллионы людей. Пока он, Шушундер, тешился своим положением технического директора в — да, без дураков крупнейшем — информационном агентстве, другие сплачивали вокруг себя команды единомышленников, находили незанятые конкурентами ниши или даже смело вторгались в уже разработанные конкурентами и… работали? Да. Успешно? Да! Настолько, что он, Шушундер, — компьютерный гений — по-прежнему жил в старенькой квартире, а они — в собственных лондонских особняках! Шушундер получал зарплату, а они — доходы. Будущее Шушундера тянулось к унылой пенсии, а их — к золотистым пляжам собственных островов!

Представив себя на пенсии — лет через… ну, неважно… Шушундер даже заплакал: открыто и зло. И это — благополучная жизнь? Это — сбывшиеся мечты? Это — самое то, что он рисовал себе с детства, с первых своих шагов?

И вот тогда-то разум Шушундера померк. В том смысле, что подлинная реальность закрылась от него. Ее подменила обида — кривое зеркало, смотреться в которое было не слишком приятно.

***

Впрочем, мир игры оказался совсем неплох. Несмотря на свою фантастичность, он был превосходно продуман и логикой ничуть не отличался от реальности.

По первости Шушундер, сказкам внимания никогда не уделявший, пытался грубыми наскоками сотворить в этом мире то-то или то-то и даже обижался, когда его усилия с треском проваливались. Но после до него дошло: «А ведь это — закон Бернулли! Нельзя к дракону приделать крылья от стрекозы в надежде, что он будет маневрировать, как истребитель!» Или: «Если установить на стену прожектор мощностью в мегаватт, понятно, что на освещение избушек уже ничего не останется!» И даже на волшебном коне далеко не уедешь, если подкован он плохо, а в ближайшей кузне — шаром покати… Мир игрушки напрочь отвергал всякую голливудщину. В нем нельзя было, бросив якорь, развернуть шедший под полным ветром корабль, не потеряв при этом мачты! И вот это отсутствие голливудщины, эта обычная, «земная», логика Шушундера подкупили. И сам того не заметив, он с головой погрузился в многочисленные расчеты технического плана, а следом — и в расчеты финансовой стороны.

Как и предупреждал Евгений Савельевич, игра — по видимости бесплатная — бесплатной отнюдь не оказалась. То есть, конечно, в ней можно было «жить», не тратя ни копейки собственных средств, но тогда «состоятельные противники» получали слишком уж явное преимущество. В мире игры покупалось и продавалось всё: от рабочих рук и строительных материалов, до врачебных услуг или услуг «провидцев будущего». В мире игры существовала собственная валюта, и валюту эту можно было зарабатывать — скажем, удачно пристроив шкуру по случаю убитого в лесу шипастого динозавра. Но заработки давались тяжело. Во-первых, и тех же «шипастых динозавров», чьи шкуры ценились особенно высоко, было наперечет, а во-вторых, существовал изрядный риск самому оказаться добычей такого чудовища. Ведь не с луком или хотя бы с арбалетом было на него выходить! Требовался мономолекулярный меч, а этот меч и сам по себе стоил ого-го сколько и даже больше! Правда, и мечом такого рода можно было обзавестись случайно. Шушундеру, например, повезло: чуть ли не в первый же день он лихо ограбил подвыпившего — не иначе, отравленного каким-то зельем — богатыря, вооруженного как раз мономолекулярным мечом. Пьяный (или отравленный?) богатырь оказать сопротивления не смог. Но… к мечу еще требовались батарейки, а каждая из них тоже стоила «монет». Да и работали батарейки с таким мощным оружием совсем недолго… Сводить баланс, не имея внешних источников дохода, оказывалось невероятно тяжело. Куда проще было… менять реальные деньги — рубли, доллары, евро, да что угодно! — на игровые «монеты». Курс, разумеется, был страшным, но куда деваться? Как и в реальной жизни, в этом смысле игра оказалась простой: «не подмажешь, не поедешь». И Шушундер, само-собой и по примеру многих других игроков, начал «подмазывать». Да так, что в какой-то момент — подсчитав потраченное за месяц — он прослезился. «Ладно, я, — подумал тогда Шушундер, — я хоть получаю неплохо. Но как же Люська? Сколько ей платит Евгений Савельевич?»

Естественно, расспрашивать об этом Евгения Савельевича Шушундер не стал. А задать вопрос Люсе напрямую побоялся. Потому как в игре существовало жесткое правило: в чужой кошелек заглядывать можно только в единственном случае — если хочешь его обчистить. Шушундер и не заметил, как это правило виртуального мира он перенес в собственную практику мира реального!

***

Спустя какое-то время — долго ли, коротко ли, о том, как говорится, история умалчивает, — Шушундер заметил, что мир игры захватил его совершенно, а люди, в том мире являвшиеся его союзниками, друзьями и даже недругами, стали ему ближе, нежели иные из тех, кого он знал в реальности. Списать такое можно было и на то, что тамошние «обитатели» также были вполне себе настоящими — играл-то Шушундер не с компьютером, — но всё же нормального в этом было немного. Но куда хуже было то, что игра, начавшись вполне невинно, превратилась в острую потребность и времени начала отрывать какое-то совсем уж непотребное количество. А так как, в отличие от многих из своих новых знакомцев, Шушундер и в реальном мире имел множество обязанностей, такое положение дел стало, если так можно выразиться, напряжным. Иные из обязанностей Шушундера требовали к себе непрерывного внимания: делить их с игрой означало снизить технический уровень. Или, говоря иначе, недопустимо пренебречь своими профессиональными обязанностями — теми, за которые Шушундер, собственно, и получал зарплату.

Кем бы ни был Шушундер на самом деле — в своих ли глазах или в глазах окружающих, — был он «компьютерным гением» или нет, но факт несомненный: профессионалом он был от Бога. То есть человеком в высшей степени ответственным. Это-то качество и позволило ему заметить, насколько глубоко он погряз в виртуальном мире. Заметить и не на шутку испугаться: с одной стороны, он уже не мог вот так взять и отказаться от игры, но с другой, не мог он и опуститься до манкирования работой, не мог пустить ее на самотек, не мог являться в офис ради одной только видимости своего присутствия. Ему хватило одного-единственного случая, чтобы понять: еще немного и он попросту деградирует.

Как вообще нередко бывало в «Балтике», случай явился в лице Евгения Савельевича. В тот день — это был канун длинных выходных — Евгений Савельевич заглянул в кабинет к Шушундеру и выглядел он при этом весьма озабоченно.

— Сань, — непривычно просительным тоном обратился Евгений Савельевич к Шушундеру, — сделай одолжение… Мы тут с Костей собрались ко мне за город, Васильевна, сам понимаешь, с нами не едет, но, тоже понимаешь, рвет она по этому поводу так, что и метать не надо! В общем, загрузила она меня в отместку парочкой срочных дел — будь оно всё неладно! Видите ли, только я и могу настрочить за несколько дней целый эпос о хрюшках против…

— О чем? — изумился Шушундер, принюхиваясь: разумеется, от Евгения Савельевича отчетливо тянуло коньяком, но впечатления вдребезги пьяного он, тем не менее, не производил. — О каких еще хрюшках?

Евгений Савельевич обреченно махнул рукой:

— Да о тех самых, которые по магазинам ходить повадились!

Глаза Шушундера полезли на лоб:

— Хрюшки? — воскликнул он. — По магазинам? Повадились?

И тут же дернул себя за кудряшки:

— А! Это шутка такая?

— Если бы! — теперь не только в жестах, но и во взгляде Евгения Савельевича проявилась обреченность. — Неужели не слышал?

— Н-н-нет…

— Общественное движение. Недавно в Городе объявилось. Юноши и девушки — чтоб им икалось! — наряжаются хрюшками, вламываются в супермаркеты и рыщут по прилавкам. Просрочку ищут. Называют себя «Хрюшки против». Нет, начинание-то, возможно, и неплохое, но…

— Что?

— Некстати всё это.

— А я-то чем могу помочь?

— Так ведь я и говорю: мне целый эпос об этих хрюшках написать велено! К первому рабочему дню материал должен быть у Васильевны на столе. А так как мы с Костей сегодня вечером уезжаем… не мог бы ты мой планшет подсоединить к архивам «Дома»?

И Евгений Савельевич протянул Шушундеру изящную штукенцию от Эппл.

— Удаленный доступ? — осенило Шушундера.

— Ну… да.

— Нет проблем! Сейчас сделаю!

— Так я пойду? — Евгений Савельевич направился к выходу.

— Дело-то минутное… секунду…

Шушундер начал какие-то манипуляции, но Евгений Савельевич его остановил:

— Нет-нет, — сказал он, — мне к вечеру нужно… загляну попозже…

И ушел. А Шушундер остался. И вместо того, чтобы заняться настройками — к вечеру, так к вечеру! — отложил планшет и, зайдя на сайт игры, погрузился в жадное чтение форума — последних, так сказать, новостей. Сводок, так сказать, с полей сражений. Так сказать, начал напитываться информацией о последних изменениях в раскладе сил: кто и чем разжился за минувшие часы; кто и какие технологии приобрел; кто у кого и что конкретно «свистнул»… ну и, конечно, финансы.

Финансы Шушундера беспокоили больше всего. Сам он оказался в довольно жестоком кризисе: баланс не сходился никак! Буквально накануне Шушундер совершил слишком для него дорогостоящее приобретение — взял за совершенно безумное количество «монет» вакуумный взрыватель с дистанционным управлением. Таким в «сказочном мире» обладали немногие, а главное его преимущество заключалось в целом ряде возможностей. Во-первых — и само-собой разумеется, — это было лучшее средство для охоты на «шипастых динозавров», а значит — шикарный, хотя и сугубо потенциальный, источник «левых» доходов. Во-вторых (и тоже само-собой разумеется), при помощи этой штуки можно было существенно сократить время подкопа под чужую «сырьевую базу»: если, например, установить такой взрыватель под стену амбара — при помощи, понятно, мимикрирующей стрекозы, — не нужно было ждать несколько дней для того, чтобы все запасы из амбара уволочь (это уже при помощи индийского слона, но не совсем индийского, а выведенного специально: слон обладал способностью становиться невидимым, благодаря вживленным в его тело телекамерам и мониторам: шедшее с камер изображение передавалось на мониторы, и создавалась полная иллюзия того, что никакого слона поблизости и в помине не было). Наконец — диверсии. Да-да: самые обычные диверсии, но ведь даже самая обычная диверсия — не только риск, но и тщательно спланированная акция. Дистанционный вакуумный взрыватель позволял и риск свести к минимуму, и меньше времени потратить на планирование. А эффект от его срабатывания оказывался воистину ошеломляющим: скажем, укрепленное поселение богатого противника разлеталось в такой хлам и таким фейерверком, будто на него сбросили атомную бомбу!

В общем, взрыватель стоил того, чтобы им обзавестись. Но и цену за него ломили нешуточную. Чтобы его прикупить, Шушундеру пришлось провести целый ряд обменных операций — по самым невыгодным для него, Шушундера, курсам, — а также воспользоваться реальными деньгами: покрыть всё равно образовывавшийся недостаток с собственной и при этом, понятно, самой что ни на есть всамделишной кредитной карточки. И даже несмотря на то, что денег с кредитки Шушундер ввел — скажем так — недетское количество, баланс не сходился! Ведь не только взрыватель, но и слон! И стрекоза! А знаете, сколько стоил увешанный камерами и мониторами слон? А сколько — мимикрирующая стрекоза?!

Шушундер вчитывался в «сводки», размышлял о собственном довольно плачевном состоянии дел и вдруг наткнулся на то, от чего у него прямо-таки дыхание сперло. Один из его заклятых — по игре — друзей совершил явную глупость: отправил обоз с накануне награбленными сокровищами не самым оптимальным путем до «базы». Разумеется, друг не просто так проложил столь рискованный маршрут — другие, возможно, были еще опасней, но… Охрана обоза была великолепна. Да что там: подобраться к обозу было немыслимо — ни по земле, ни с воздуха. Но было, однако, на его дороге одно пренеприятнейшее местечко — логово жадного до приключений на собственную задницу злого колдуна. Этот колдун готов был на многое: колдун же! Его не смущали ни закованные в наилучшую броню воины, ни оснащенные по последнему слову «техники» боевые мотыльки, ни даже способное выжечь километры окрест пламя отпрысков Громовержца. А самое главное, этот колдун испытывал к Шушундеру — Шушундер об этом знал — какую-то странную слабость… сам Шушундер подозревал, что под личиной колдуна скрывалась некая очаровательная — в реальной, разумеется, жизни — барышня, с которой он, Шушундер, познакомился в некоем кафе и с которой он, Шушундер, провел немало восхитительных минут!

«Вот оно!» — обрадовался Шушундер и немедленно вступил в тайную переписку с колдуном. Уговорить колдуна напасть на обоз оказалось делом несложным. Он и сам, как выяснилось, подумывал об этом ровно с той самой минуты, когда узнал, что обоз пройдет через его владения. А уж на пару с Шушундером, у которого были и слон, и стрекоза, и вакуумный взрыватель и — мы помним это — мономолекулярный меч, тем паче! Так что план атаки — и план дележа добычи — был составлен быстро и к обоюдному удовольствию.

К несчастью, «реальность» оказалась не совсем такой, какою она представлялась из «сводок». Заклятый друг оказался много хитрее, чем того ожидали Шушундер и его союзник-колдун (или колдунья?) Бой завязался не просто жаркий: он шел не с переменным даже успехом, а всё более склонялся к победе заклятого друга! Колдун (или колдунья?) и морок на мотыльков наводил: так что они своими мохнатыми (и страшно ядовитыми!) рыльцами бросались на собственных друга воинов. И отпрысков Громовержца зачаровывал волшебными песнями: отпрыски забывали всё на свете и прекращали прыскать огнем! Шушундер рубился своим чудодейственным мечом и слона сумел незаметно вклинить в расположение неприятеля. И несшую вакуумный взрыватель мимикрирующую стрекозу ухитрился подвести под головного динозавра охранения так, что оставалось только на кнопку нажать, но… всего этого оказалось недостаточно!

«Да что же это такое?!» — в отчаянии думал Шушундер, видя, что динозавр охранения даже не пошатнулся после взрыва. — «Как такое возможно?» И как возможно такое, чтобы броня, пусть и наилучшая, не рассекалась мономолекулярным мечом? Ведь этот меч — не просто кусок железа. Ведь у него специальное лезвие: толщиною в микроны, его и на глаз-то заметить невозможно! Это лезвие не режет, не рубит: оно входит в материю на уровне составляющих ее молекул и как бы расчленяет ее на части, нарушая молекулярные связи! Такому мечу не может противостоять ничто! Почему же броня солдат заклятого друга не поддавалась?

«Эй!» — пискнуло на мониторе: появилось сообщение чата в реальном времени. — «Ты где батарейки покупал, помнишь?»

«Ну?» — удивился Шушундер, отвечая заклятому другу.

«Лол! У Мойши ты их покупал!»

«И что?»

«А то, мой настырный товарищ, что Мойша — мой поставщик!»

«Да чтоб тебя…»

Шушундера осенило: Мойша подсунул ему негодный товар, а без специальных — и рабочих, понятно — батареек мономолекулярный меч оказывался просто никчемной игрушкой! И с взрывателем вышла похожая история. И вот уже мимикрирующая стрекоза погибает под ударами головного динозавра охранения. И только то, что на отпрысков Громовержца по-прежнему действовали чары волшебной песни, не давало положению стать вконец катастрофическим!

Ах-да: еще и слон! Взбешенный, Шушундер отключил маскировку слона. Материализовавшийся прямо посреди обоза, слон произвел сильное впечатление. В стороны полетели колеса и сундуки. Обломки брызнули в небо и на какие-то мгновения заволокли его совершенно: говорят, примерно так же солнце скрылось от взоров, когда персы пустили в охранявших Фермопилы спартанцев миллионы стрел!

«Давай!» — закричал колдун.

«Ай!» — взвизгнул заклятый друг.

«Дзынь… дзынь-дзынь… дзынь-дзынь-дзынь…» — посыпалось с неба золото: монеты из разбитых в щепки сундуков.

Тут уже время решало всё. По правилам игры, валявшиеся на земле деньги мог подбирать любой, и никто не имел права ему в этом мешать. А это означало, что вся рать и все хитрости заклятого друга вмиг оказались бесполезными: им попросту нечего стало защищать! Шушундер, колдун и заклятый друг — в своих виртуальных отображениях, аватарах — кинулись к монетам: кто больше наберет? И кто больше успеет осуществить транзакций: телепортом банка переложить монеты на собственные счета?

Пальцы Шушундера стремительно летали по клавиатуре, взгляд одновременно улавливал сотни разных вещей, мозг лихорадочно работал. И вот — награда. Когда на земле не осталось ни единой золотой монетки, из банка поступило сообщение: счет Шушундера пополнился аж на целых пять тысяч сто восемнадцать единиц. А это, между прочим, если прикидывать даже по самому грабительскому курсу на настоящие деньги — без малого миллион рублей! Стоящее дельце!

***

— Сань, ну так что?

Шушундер отлип от монитора и невидящим взором посмотрел на дверь: в падавшем из коридора свете стояла какая-то тень.

— Сделал?

Шушундер моргнул: сделал что?

Тень шагнула в кабинет и превратилась в Евгения Савельевича.

— Подключил?

Шушундер аж вскрикнул:

— Ой!

И тут же увидел лежавший рядом планшет. Схватил его и забормотал:

— Сейчас, сейчас…

Евгений Савельевич покачал головой и сам покачнулся. Однако от комментариев он удержался, ибо понятия не имел, чем было вызвано такое промедление: может, Шушундер весь день трудился над решением какой-нибудь очередной технической проблемы, благо технических проблем в таком обширном хозяйстве, как «Русский Балтийский Дом», хватало всегда? Евгений Савельевич был человеком справедливым и потому не мог упрекнуть человека за то, что тот общее дело поставил выше его, Евгения Савельевича, личной просьбы.

— Сейчас, сейчас…

Шушундер сгорал от стыда, но в полумраке кабинета этого не было видно. Сердце Шушундера бешено колотилось, но и сердечный стук тонул в шорохах вентиляторов.

— Сейчас…

— Ты не спеши, — ожил, глядя на эту суету, Евгений Савельевич. — Время еще есть.

— Уже! — Шушундер протянул Евгению Савельевичу планшет.

И добавил смущенно:

— Дело-то и вправду минутное…

Евгений Савельевич кивнул, поблагодарил и вышел восвояси. Шушундер смог перевести дыхание и… задуматься: целый день! Целый рабочий день! Растрачен, профукан, потерян! И хорошо еще, что только планшетом всё ограничилось, а если бы что-то серьезное?

Шушундер ухватился за свои кудряшки и начал их беспощадно дергать. Нет: так нельзя! Нельзя! Нельзя! Нужно что-то менять, иначе… представить, что такое «иначе», было Шушундеру особенно страшно. А потом…

Шушундер вскочил со стула и дико завопил:

— Евгений Савельевич, Евгений Савельевич! Стойте!

Выбежал в коридор, но в нем уже было пусто. Побежал в кабинет Евгения Савельевича, но и там старого чудака не оказалось. Зато на месте всё еще была Люся — «Жертва Алкаша». Люся хмуро смотрела в экран компьютера и время от времени что-то подсчитывала на тут же лежавшем калькуляторе.

— Тебе чего? — спросила она Шушундера, окинув его весьма неприязненным взглядом.

— Где…

— Уехал.

— Как? Когда?

— Только что.

— Мама!

Шушундер бросился к лифту, а от лифта — кабина болталась где-то на верхних этажах и еле-еле ползла — к лестнице. Перепрыгивая через ступени, Шушундер мчался так, что, к счастью, редкие встречные едва успевали отшатнуться: мгновение, и они полетели бы кувырком.

Когда Шушундер выбежал во двор перед офисом, с него как раз выруливала машина Константина: Шушундер успел заметить, как пару раз вспыхнули и погасли ее новомодные светодиодные стоп-фары.

— Стойте! Стойте! — закричал он в бесплодной попытке догнать и остановить автомобиль.

Машина выехала со двора, лихо вклинилась в довольно плотный поток других автомобилей — переулок перед офисом был традиционно оживлен — и… всё: исчезла, растворилась, пропала!

— Мама… — растерянно прошептал Шушундер, стоя на тротуаре и мешаясь под ногами прохожих. — Мамочка…

И снова начал драть себя за кудряшки. Со стороны, очевидно, это выглядело так, словно из Пряжки сбежал пациент. Правда, Пряжка от офиса «Балтики» находилась далековато, но разве буйным помешанным несколько верст — это крюк?

— Молодой человек!

Шушундер поднял взгляд и взглядом этим — едва ли не полным слез — уперся во взгляд полицейского.

— Молодой человек, — повторил полицейский, — документики при себе имеются?

Машинально Шушундер полез в карман и там, в кармане, наткнулся на свой «водительский бумажник». Забыв о полицейском, он резко повернулся на пятках и кинулся обратно во двор. А там — к собственному Цивику.

«Успею догнать!» — думал он. — «Успею!»

Но в тот же миг ему в плечо вцепилась чья-то крепкая длань. Шушундер дернулся, обернулся и снова столкнулся взглядом с на этот раз не на шутку рассерженным полицейским:

— Молодой человек! — в голосе полицейского явственно слышалась угроза. — Куда это вы бежите?

— Пустите! Пожалуйста! Я очень спешу!

— Ваша машина?

— Моя!

— Так-так-так… — полицейский совсем посуровел. — Значит, еще и тест на алкоголь пройти придется!

— Но я же не за рулем!

— И слава Богу!

Не выпуская плечо Шушундера, полицейский свободной рукой снял с ремня рацию:

— Наряд к «Балтике», и поживее!

Шушундер застонал.

***

Шушундеру повезло. Нереально, сказочно, фантастически.

Во-первых, в прибывшем к офису наряде оказался человек, лично знавший его, причем довольно хорошо. Как-то, будучи «У Адалата», этот полицейский самым неловким образом уронил в тарелку с супом неприлично дорогой для простого лейтенанта смартфон, и смартфон моментально «вырубился». Но случилось и так, что ровно за этим же столиком обед поглощал и Шушундер. Не спрашивая разрешения, Шушундер быстрым движением натренированных, если можно так выразиться, пальцев выудил смартфон из супа и тут же принялся проводить с ним какие-то хитрые манипуляции. Лейтенант сидел, раскрыв рот, и только дивился. А уже пять минут спустя получил свою игрушку обратно и при этом в полностью исправном состоянии. Как такое Шушундеру удалось, лучше не спрашивать — мы и сами не знаем, — но факт оставался фактом: счастливый лейтенант расплылся в улыбке, пожелал Шушундеру всяческих благ и даже предложил «обращаться в случае чего». Понятно, первое, что произошло, когда лейтенант увидел «задержанного», — это обмен рукопожатиями:

— Саша! Вот те на! Сержант! Да выпусти ты его, наконец, из своих медвежьих объятий! Чай, не злодея какого на горяченьком повязал!

— Да ведь он совершенно невменяемый!

Лейтенант понимающе усмехнулся:

— Компьютерщики — они все такие!

Довод оказался весомым, сержант снял руку с плеча Шушундера.

— Ты его знаешь? — спросил он лейтенанта.

— А то! Помнишь, про телефончик рассказывал? Так вот это — он. Он его починил. Я даже глазом моргнуть не успел!

Теперь сержант и вовсе расслабился, а суровость из его взгляда исчезла без следа:

— А! — брякнул он уже добродушно. — Тогда, конечно, совсем другое дело!

Во-вторых, Шушундера узнал и второй полицейский из прибывшего наряда. Но этот узнал его не как мастера на все руки и к тому же технического директора крупнейшего информационного агентства, а как Мордвинушку — именно такой ник по непонятной для посторонних причине взял себе Шушундер в игре. Этот, второй, и вовсе немедленно расплылся в улыбке, едва взглянул на стоявший тут же белоснежный Цивик с лёгонькой аэрографией на переднем крыле: едва уловимо серым на белом — дикая утка. Дикая утка — древней тотем саксиновой мордвы — стала в игре чем-то вроде герба Шушундера, его собственным «опознавательным знаком», ко времени описываемых событий настолько же узнаваемым, как и «гербы» других заметных игроков и даже целых «кланов».

— Кого я вижу! — обрадовался второй полицейский. — Мордвинушка!

Шушундер вздрогнул, побледнел, покраснел и тяжело вздохнул.

— Да что с тобой? — не унимался второй полицейский. — Ты же сегодня такую операцию провернул! У всех глаза на лоб от изумления полезли! Это же надо: в союзе с колдуном! С этим треклятым проходимцем, который ни с кем в союзы не вступает! Разгромил обоз на десятки тысяч монет! Тебе-то сколько из них досталось?

— Пять тысяч, — нехотя признал Шушундер.

— Пять тысяч! — полицейский завистливо вздохнул. — Пять тысяч… так чего же ты нос повесил, словно девица красная?

И тогда Шушундер взорвался:

— Из-за этой вашей игры я сегодня работу запорол! Ну, не работу, а поручение… но считай, что работу! Видишь вот это здание? — Шушундер ткнул пальцем в сторону офиса «Балтики».

— Ну?

— Знаешь, кому оно принадлежит?

— Конечно: «Дому».

— А «Дом» кому?

— Так это же холдинг… хрен его разберет, кто там во главе всего. Но вроде бы главная заправила — баба?

— Ага. И эта баба в первый же рабочий день после выходных яйца кое-кому оторвет! А всё потому, что я играл, а не работал!

— Тебе что ли оторвет? — ухмыльнулся полицейский: не игрок, а лейтенант со смартфоном.

— И мне тоже. И еще один очень хороший человек пострадает. Не по своей вине причем… да что же сегодня за день такой?!

Шушундер вцепился в свои кудряшки.

Сержант:

— Эй, эй! Ты это брось! Реально жутко выглядит!

Во взгляде Шушундера появилась злость:

— Какого черта ты меня остановил? Я бы еще мог догнать…

— Да куда тебе за руль в таком состоянии?

— Парни, парни, стоп!

Лейтенант переглянулся с «игроком» и — к Шушундеру:

— Давай спокойно: кого ты догнать хотел и зачем?

Шушундер объяснил.

Лейтенант наморщил лоб, почесал затылок, взялся за рацию… А еще через минуту он, «игрок» и Шушундер погрузились в полицейский УАЗ. УАЗ засверкал синим и красным, взревел сиреной, затем закрякал, на этом фоне почти неслышно хрустнул передачей и — величественно, без всякой спешки — выкатился со двора.

***

Разумеется, никто не собирался гнаться за машиной Константина, увозившей за город ничего не подозревавшего о предстоявших ему неприятностях Евгения Савельевича. Константин был слишком важной персоной, чтобы можно было — вот так, за здорово живешь — гоняться за его автомобилем. И уж, конечно, не простому лейтенанту из районного отдела полиции было проделывать подобные штучки: погон лишиться он мог бы враз. Но, как говорится, хитрости есть не только у высокого начальства: не меньше, а может, и больше хитростей — у всякой мелкой сошки. И в этом смысле простенький лейтенант из районного отдела имел перед Константином колоссальное преимущество. Если Константин, ничего не подозревая, просто крутил баранку своего новенького личного, как сказали бы гаишники, «транспортного средства», то лейтенант — ни много, ни мало — на всем предполагаемом маршруте раскинул самую настоящую ловчую сеть.

Прежде всего — еще во дворе, по рации, — он связался с каким-то своим приятелем из Дорожно-патрульной службы и вкратце изложил ему ситуацию: мол, нужно отследить передвижения такого-то автомобиля. Шушундер продиктовал номер, марку… возникла неловкая заминка: друг, пробив номера по базе, матом через слово объяснил лейтенанту, за кем, за каким человеком тот вознамерился устроить слежку.

— Да знаю я, знаю! — отмахнулся лейтенант. — Устроить-то можешь?

— Устроить могу, но тормозить генерала никто не будет: учти!

— Тормозить и не надо, а с меня причитается!

— Ладно, — сдался друг лейтенанта, — оставайся на связи…

— Принято!

Следующий «звонок» — в Дирекцию по организации дорожного движения:

— Здаров, Серёг… как оно, потихоньку? Вот и славненько… слушай, тут дельце такое… да, в общем-то, плевое… будь ласка: поиграйся немного светофорами, а? Я тебе маршрут буду скидывать, а ты на кнопочки понажимай…

Невидимый, но зато превосходно слышимый Серёга буквально взревел — динамик рации едва не разлетелся:

— Ты что? Сдурел совсем? Перепелиная болезнь обуяла? Так вроде бы выходные еще не начались? Или ты на дежурстве маешься?

— Да ладно тебе, ты только послушай…

Лейтенант начал было рассказывать о злоключениях Шушундера, начав, понятно, с утопленного в супе смартфона, отчего он, лейтенант, ему, Шушундеру, по гроб жизни обязан, но второй полицейский — «игрок» — выхватил у него рацию, и всё решилось намного проще:

— Хамелеон, это Соловей…

— Ба! Здорово, Соловей!

— Мордвинушке помочь требуется…

Небольшая пауза.

— Мордвинушке? — захрипел динамик. — Так это из-за него сыр-бор?

— Точно! Истрия тут такая приключилась…

— На фиг историю! — динамик захрипел почти демоническим хохотом. — Ты уже в курсе, что́ он сегодня ухитрился сделать? С колдуном на пару?

— А то!

— Вот это кипеш так кипеш! Вот это я понимаю! Где он там?

И еще громче, с еще большим хрипом:

— Чувак! Я тебя обожаю! Респект и уважуха! Такого дятла завалил!

Шушундер вжался в сиденье, не зная, что и сказать-то на это.

— Ладно, Соловей, передавай свои данные: ради Мордвинушки я на всё готов! Пусть меня вышибут под зад коленом, но — честное слово! — если нужно, светофоры хоть во всем Питере на сегодня взбесятся!

— Да у вас, я погляжу, — лейтенант ухмыльнулся, — целая мафия какая-то… Ну да ладно: погнали?

— Погнали!

— Эй, «Дэпээс», что у тебя?

— Засекли на повороте с Лиговского на Обводный, идет по нечетной стороне… у Рузовской перепроверим…

— Хамелеон, слышал?

— Уже работаю!

УАЗ прибавил ходу, но уже без сирены, «крякалки» и с отключенной «люстрой». Шушундер вглядывался в окна и не верил своим глазам: все светофоры на пути полицейской машины уверенно светили зеленым. Даже не мигали, грозясь перейти на желтый, а там и на красный! А вот где-то впереди, судя по доносившимся из рации бормотаниям, дело обстояло совсем иначе.

— Рузовскую миновал, идет к Московскому…

— Принял, притормаживаю…

— Продолжает следовать по Обводному, Лермонтовский пересек, движется к Старо-Петергофскому…

— Работаю…

УАЗ уверенно плыл вперед.

— Как такое возможно? — спросил Шушундер, по-прежнему не веря своим глазам.

— АСУД¹, — хором пояснили лейтенант и второй, «игрок».

— Разве она у нас есть?

— Да уж лет тридцать как и даже целых четыре штуки!

— Как — четыре? — изумился Шушундер.

— А вот так… в разное время на разных участках вводили. Сначала простенькая телемеханика² была. Потом «Сигнал» ввели: на Московском проспекте, Пулковском шоссе… Лет десять назад «Мигроцентрал» появился: на Невском, Лиговском, Измайловском… А недавно — «Спектр». Под «Спектр», кстати, наш генерал сейчас и угодит: или я ничего не понимаю, или он на Стачек вот-вот окажется… да точно на Стачек: зуб даю!

И верно:

— Ушел на Старо-Петергофский… ловите его на Нарвском и Стачек!

— Принял, «Дэпээс», принял!

— Ребята, — Хамелеон, — я как раз на выезде с площади могу ему знатный заторчик организовать! Пусть полюбуется воротами³?

— А что? — «Соловей» заржал в голос. — Пускай!

Вот так и решилось: тот вечер, нужно полагать, петербургским автолюбителям, занесенным нелегкой на площадь Стачек, запомнился надолго! Когда Шушундер вылез из полицейского УАЗа, скромно приткнувшегося в конец «пробочного хвоста», на площади — и перед воротами, и за ними, и на примыкавших к площади и проспектам улицах — творилось что-то невероятное. Даже не столько много скопилось машин (хотя и их, конечно, было изрядное количество: люди рвались из города на «длинные выходные»), сколько безумное поведение светофоров создавало неустранимый без регулировщиков хаос. А регулировщиков, конечно же, не было.

Едва загораясь зеленым, светофоры тут же перескакивали на красный. Потом — на желтый и… снова на красный! Пара секунд зеленого и — снова красный! За эти пару секунд проскочить успевала одна машина от силы. А так как наши водители обожают играть в игру «сунься на перекресток несмотря ни на что», перекрестки мгновенно превратились в настоящую свалку из стоявших наперерез друг другу автомобилей. На то, чтобы хоть как-то их «разгрести», и нервов, и времени потребовалось бы немало.

Шушундер быстро шел вдоль затора, вглядываясь в отчаянно гудевшие машины. Пока что Ягуара Константина среди них не наблюдалось, но где-то он был там — очевидно. Ему просто некуда было деться: при условии, конечно, что над Ягуаром Константина не поработал какой-нибудь умелец навроде знаменитого британского «Кью», то есть при условии, что Ягуар Константина не обзавелся системой вертикального взлета и способностью летать не по дорогам, а над ними.

И вот, разумеется, «нашелся»: мордой почти упершийся в задний бампер потрепанных Жигулей и освещавший его холодно и отчужденно горевшими огоньками фар, он выглядел выброшенным на мель китом — такой же мощный и настолько же беспомощный! Шушундер ускорил шаг, обогнул английского хищника так, чтобы оказаться у водительского окошка, и постучал.

Секунду-другую ничего не происходило. Но затем стекло пошло вниз, на Шушундера уставился пораженный Константин:

— Шушундер! — даже не воскликнул, а изумленно констатировал он. — Откуда ты взялся?

— Да вот…

Шушундер замялся, не зная, как лучше объяснить свое и вправду для всех неожиданное появление. А потом плюнул на объяснения, пригнулся и, глядя мимо Константина, просто сказал:

— Евгений Савельевич, мне, собственно, вы нужны!

Евгений Савельевич, уже куда более «тепленький», чем он был — совсем еще недавно — в офисе «Балтики», тем не менее, сообразительность проявил на уровне: сначала в его полупрозрачных глазах появилось выражение сомнения, а потом его же рука скользнула во внутренний карман пиджака:

— Что-то не так? — спросил Евгений Савельевич, пытаясь, минуя Константина, передать Шушундеру планшет.

Константин извернулся, аккуратно, но с силой отодвинул Евгения Савельевича обратно на его сиденье, щелкнул клавишей центрального замка и велел (Шушундеру, понятно):

— Садись!

Шушундер быстро уселся назад и там уже принял от Евгения Савельевича злополучный планшет. Евгений Савельевич отстегнул ремень безопасности и всем корпусом поворотился в заднюю часть салона:

— Ну? — вопросил он. — Что не так?

— Да вот… — Шушундер уже возился с планшетом и потому имел извинительную возможность отделываться от неудобных вопросов междометиями и мало что значившими фразами. — Ерунда, конечно… сущие пустяки… но я подумал… у вас ведь домик — на побережье?

— Ну?

— А здесь — вай-фай…

— И что?

— Но ведь у вас нет волоконки на берегу?

— Какой еще, к черту, волоконки?

— Выделенной линии… или хотя бы телефона с системой ай-ди-эс-эль?

— Санёк! — Евгений Савельевич выдохнул на Шушундера свежайшим коньяком. — Ты ополоумел что ли? Кто из нас пьян? Я или ты?

И — повернувшись обратно к Константину:

— Ты понимаешь, о чем лепечет сей благословенный отрок?

Что Шушундер внезапно объявился посреди затора не просто так, Константин уже догадался. Догадался он и о том, что причина — в каком-то им же, Шушундером, допущенном косяке. Однако к счастью для Шушундера Константин и в мыслях не мог иметь, что и сам затор, в котором друзья застряли по пути на побережье, тоже, по сути, его рук дело. А потому скорее с хитринкой, нежели с упреком, он посмотрел на одного, на другого, пожал плечами и сказал так:

— Думаю, наш компьютерный гений, — вот это прозвучало с легкой, почти неприметной издевкой, — о чем-то забыл, работая с твоей штуковиной. Если я правильно понимаю, проблема — в доступе к Интернет. Да, Шушундер?

Шушундер оторвал взгляд от планшета и настороженно посмотрел на Константина: правда ли этот мамонт понимает? Или нет? По выражению лица Константина понять этого было нельзя, но всё же Шушундер решился:

— Да-да, — быстро заговорил он, — совсем упустил из виду, что планшет окажется… э… далеко. От серверов, я имею в виду. В паре километров от них всё было бы идеально, но дальше…

Константин усмехнулся. Шушундер покраснел.

Евгений Савельевич:

— Ну так что? Будет доступ?

— Ага, ага… минутку…

Ровно через минуту Шушундер вернул Евгению Савельевичу планшет:

— Всё! Можете проверить!

Евгений Савельевич начал елозить пальцами по экрану и довольно быстро вошел в центральный архив «Балтийского Дома». А Константин, между тем, поманил Шушундера из машины:

— Подышим?

Евгений Савельевич (не отрываясь от экрана):

— А? Что? А, да-да: подышите…

— Ну? — спросил Константин, когда он и Шушундер оказались на тротуаре. — Мне-то ты можешь сказать, в чем дело? Только не ври про вай-фай!

Шушундер запустил пятерню в свои кудряшки:

— Строго между нами?

— Ну!

— Ему доступ к архивам «Балтики» нужен был, а я… случайно… открыл ему доступ не к ним, а к своему архиву. А там…

Не в силах и дальше признаваться вслух, Шушундер достал свой собственный смартфон, вошел в какое-то меню и отдал смартфон Константину. Константин посмотрел, поперхнулся, присвистнул и захохотал: с экрана на него смотрели «иконки» целой коллекции весьма откровенного вида девиц!

***

Эта история оказала на Шушундера эффект ледяного душа. Он понял: необходимо что-то менять. Но, как человек, с одной стороны, ответственный, а с другой — уже всецело погрязший в игре и виртуальном общении, не нашел ничего лучшего, как просто перенести свои «забавы» на другие часы. Так, чтобы игра не отвлекала его от работы. Решение, прямо скажем, не оптимальное, но Шушундер на этот счет был иного мнения. Он полагал, что пропорция «делу — время, а игрушкам — час» вполне справедлива при любых обстоятельствах и даже доказана временем. Не просто же так даже песенку об этом сочинили! В общем, он поступил тривиально: в офисе занимался исключительно тем, что вменялось ему его же служебными обязанностями, а дома погружался в виртуальный мир. Понятно, что дел у технического директора такого масштабного агентства, как «Русский Балтийский Дом», было невпроворот, и понятно поэтому, что дома Шушундер оказывался лишь по ночам. Вот в ночные часы Шушундер и стал превращаться в Мордвинушку с дикой уткой на аватаре.

Поначалу всё шло совсем неплохо. Будучи человеком еще сравнительно молодым, Шушундер первое время достаточно легко «вписывался» в такой беспощадный график: в немыслимый для человека постарше ритм жизни. Но уже вскоре и он пошел вразнос: если первые месяц-два Шушундер держался бодрячком и выглядел как огурчик, то после начал меняться. И не как-то неуловимо, а резко: так, что это быстро заметили окружающие.

Обычно сдержанный — присущая Шушундеру надменность как бы ставила его выше скандалов, склок и вообще необходимости ругаться… так вот: обычно сдержанный и потому вполне любимый в «Балтике» — даже несмотря на свойственную ему и не слишком приятную для окружавших его людей манеру демонстрации собственного превосходства, — Шушундер вдруг как-то сразу стал раздражительным. К его надменности добавилась склочность. Если еще недавно он мог просто пожать плечами в ответ на чью-то несообразительность, то теперь доходил едва ли не до истеричного выяснения отношений. Дальше — больше: за ним подметили ничем вообще не обоснованную грубость, стремление унизить собеседника, желание не просто доказать свою правоту, а втоптать оппонента в грязь. И всё это — в манере самой хамской и сволочной: Шушундера как будто подменили! Даже тётя Лиза — неизменная уборщица «Балтики» и человек-легенда: любимая всеми и всеми уважаемая, — даже она испытала на себе последствия такого превращения: однажды утром Шушундер, явившись в офис где-то часам к десяти утра, то есть ко времени, когда тётя Лиза обычно прибирала уже натоптанные следы явившихся раньше, с силой пнул попавшееся ему под ногу ведро с водой и наорал на опешившую даму:

— Да что же ты, карга старая, вёдра посреди прохода оставляешь!

И — прямо по растекшейся жиже, не стараясь ее обойти, шлепая по ней и растаскивая ее вплоть до своего кабинета — пошел, и не подумав не то что извиниться, но даже хоть как-то сгладить свою немотивированную агрессию.

Тётя Лиза пришла в полное изумление. Еще недавно она знала Шушундера как человека себе на уме, но неизменно корректного, а уж с нею — с тётей Лизой — даже ласкового. Шушундер, бывало, и шоколадки ей давал (он вообще любил шоколадки, будучи способным за рабочий день слопать целую горку плиток), и денег одалживал — без унизительных расспросов и нарочитого пересчета купюр, — и, если мозги его вдруг поворачивались именно так, мог расспросить о домашних делах и о здоровье внучки. И тут — на тебе! Тётя Лиза, бросив ведро и жижу как есть, немедленно помчалась к Людмиле.

Людмила встретила ее настороженно… да, именно так: «настороженность» в данном случае — верное определение. Выслушав о приключившемся, она строго посмотрела тёте Лизе в глаза, а затем почти заговорщицки зашептала:

— Вы — не первая, кто жалуется на него, но…

Тётя Лиза перебила:

— Васильевна, Господь с тобой! Я не жалуюсь! Я говорю: спасать парня надо!

Людмила прищурилась:

— Спасать?

— Конечно! Разве ты не видишь, как он изменился?

Людмила кивнула:

— Допустим.

— И как быстро с ним это произошло?

— Допустим.

— И ты понимаешь, чем это может быть вызвано?

Людмила закусила губу, а взгляд ее совсем оледенел.

Тётя Лиза:

— Васильевна! Очнись! Шушундер явно подсел на наркоту! Все признаки налицо! Но времени прошло немного, еще можно что-нибудь сделать. Наверняка у тебя есть связи… можно по-тихому, анонимно, никто не узнает…

— Никто не узнает? — лед осколками полетел из глаз Людмилы. — Не узнает? Тётя Лиза! Да в уме ли вы? Технический директор «Балтийского Дома» — наркоман! Да это же лакомый кусок для любого нашего конкурента! И не только для конкурентов, но и для наших врагов вообще! Тётя Лиза! Вы хотя бы в курсе, сколько у «Дома» врагов? И по каким кочкам они нас пронесут, если у них появится доказательство: Шушундер — голимый нарик?!

— Но ведь анонимно…

— Анонимно! — Людмила фыркнула, вложив в этот звук всё свое презрение к миру, в котором нет ничего, что не было бы выставлено на продажу. — Анонимно… Историю с Фулей напомнить?

Тётя Лиза вздрогнула и даже как-то съежилась.

— Мы сами не погнушались достать необходимую справочку. Из совершенно закрытой для посторонних больнички. Вы что же, всерьёз надеетесь на то, что другие окажутся лучше? Или менее предприимчивыми? Более благородными? Не такими находчивыми? Жадными до одури и неспособными сунуть верную сумму кому полагается? Более глупыми? Или нерасторопными? Неспособными вынюхивать и находить? Да черта с два! — саму себя оборвала Людмила, прекратив подыскивать всё новые и новые определения. — Черта с два! Если Шушундер окажется в клинике, об этом через пять минут станет известно всему Городу! Он, между прочим, не просто технический директор «Дома»: он еще и член Совета директоров!

Лицо Людмилы внезапно сморщилось: теперь могло показаться, что она вот-вот заплачет. И эта резкая перемена наглядно показала тёте Лизе, что всё далеко не так просто: не в том смысле, что Людмилу беспокоила исключительно огласка, а в том, что состояние Шушундера ее беспокоило не меньше. Тётя Лиза поняла: Людмила сама пребывала в полной растерянности, не зная, что предпринять. Разум толкал ее к одному, а сердце велело совсем другое. В Людмиле добро и зло схлестнулись не на шутку, выжигая ее изнутри и, подобно тому же Шушундеру, заставляя кидаться на людей.

— Людочка… — Тётя Лиза подошла к сидевшей Людмиле и приобняла ее за плечи. — Нельзя же так… ты просто пойми: человек погибает. Вон: ты совершенно чужому бродяге стольник давеча сунула. А тут — Шушундер! Наш Шушундер! Ну? Людочка?

Людмила всхлипнула, отвернулась, мотнула головой, потянулась к сумочке, вытащила из нее бумажные салфетки…

— Хорошо, — сказала она, — я поговорю с Костей. Может, он что-нибудь придумает…

***

Но Константин, когда Людмила и впрямь рассказала ему обо всём, только головой покачал:

— Нет, — заявил он совершенно безапелляционно, — Шушундер — не наркоман. Если с ним и происходит что-то, проблема не в наркотиках. Уж ты-то мне поверь: навидался я нариков — всяких и разных. Шушундер ни под одно определение не подходит. В этом смысле он здоров как мы с тобой.

— Но ведь это очевидно не так! Он…

— Если хочешь, — Константин пожал плечами, — я могу провести экспресс-тест, но это — уверен — ничего не даст.

Однако Людмила ухватилась за такую возможность:

— Что за тест? — с надеждой спросила она.

Константин пояснил:

— Следы наркотических веществ долго сохраняются в человеческих жидкостях и выделениях. Совсем необязательно брать для исследования кровь, чтобы установить — употреблял человек наркотики или нет. Хорошо бы, конечно, знать, какие именно вещества мы ищем, но, в принципе, и это неважно: хороший эксперт пройдется по всему доступному списку. В конце концов, даже если предположить, что Шушундер и впрямь подсел на какую-нибудь дрянь, вряд ли он употребляет что-то совсем уж экзотическое. Скорее всего, самый обычный герыч или не менее обычный кокс. Впрочем, еще амфетамины, ЛСД… но всё это — тоже обычное дело. «Вскрывается» на раз-два.

— Но Шушундер должен согласиться?

— Зачем? Я завтра к нему Савельича подошлю: делов-то!

— А Женя-то тут при чем? — удивилась Людмила.

Константин улыбнулся:

— На моей памяти еще никто не мог отказать Савельичу в просьбе пропустить с ним рюмашку-другую: не тот человек наш Женя, чтобы кто-то осмелился ему отказать! А Шушундер не осмелится точно: недавно он такой косяк допустил, как раз в отношении Жени, что…

Во взгляде Людмилы вспыхнул интерес, но Константин опять улыбнулся и покачал головой:

— Не смотри на меня так: не скажу. На моих устах — печать молчания. Слово Шушундеру дал, что всё останется между нами! Но Савельичу он не откажет: гарантирую. А это значит, что уже завтра у нас будет бокал со слюной Шушундера. Я передам его в лабораторию, а дальше — дело техники. Времени, конечно, потребуется не час и не два, но, тем не менее, мы всё узнаем. Хотя, повторю, лично я считаю, что это — пустая трата времени: Шушундер — не наркоман!

На том и порешили, а где-то ближе к полудню следующего дня в кабинет Шушундера, даже не дав себе труд постучаться, ввалился Евгений Савельевич: по своему обыкновению навеселе, но к тому же — и это уже против обыкновения — с бутылкой в одной руке и с парой бокалов — в другой.

— Ну, мой юный согражданин, — без всяких «здрасьте» приступил к «делу» Евгений Савельевич, — сейчас мы с тобой продегустируем вот это!

Поставив бокалы на стол, Евгений Савельевич с гордостью поднес бутылку этикеткой к лицу Шушундера, демонстрируя, что речь идет о чем-то совершенно особенном.

— Евгений Савельевич… — трепыхнулся Шушундер. Трепыхнулся подозрительно вяло, причем наметанный взгляд Евгения Савельевича тут же подметил: белки глаз Шушундера были покрыты сеткой красных «прожилок», да так, что в уголках казались совершенно налитыми кровью. — Работать мне надо…

— Работа — не волк, в лес не убежит, и всякое такое, и прочее бла-бла-бла! — Евгений Савельевич решительно уселся рядом с Шушундером. — Возражения не принимаются! А потому…

Пробка полезла из горлышка.

— Но почему я? — еще раз попытался Шушундер.

— А потому, хранитель байтов и прочих жестких дисков, что ты, в отличие от других, в этом ничего не понимаешь. И если уж на твой вкус этот подарок судьбы окажется подлинным нектаром, я смело смогу рекомендовать его и всем остальным. Вот, посмотри… — Евгений Савельевич опять повернул бутылку этикеткой к Шушундеру. — Видишь?

— Что?

— На дату, на дату смотри!

— А что с ней не так?

Евгений Савельевич тихонько засмеялся:

— Говорю же — профан! — и довольно потер руками. — Видишь ли, мой всё еще кудрявый, но уже лысеющий друг, знатоки утверждают, что именно в этот год урожай треббиано⁴ был неудачен. Окрестности Сегонзака⁵ всю зиму сотрясались налетавшими с Пиренеев штормами, а эти штормы приносили с собою снег. Лоза довольно поздно пошла в рост, к обычному времени сбора урожая виноград еще не полностью созрел. Не напитался, так сказать, почвенной благодатью, не говоря уже о солнце. Дошло до того, что спешно собранная комиссия по контролю за качеством решила вообще запретить выгонку спирта из урожая этого года. Однако — на мой взгляд, к счастью — нашлось несколько смелых мастеров из именитого коньячного дома, которые отстояли право… рискнуть. Вот мы сейчас и узнаем, оправдался ли их риск! Вообще-то бутылки из купажа с участием этого урожая — большая редкость, мне самому только по большому блату удалось прикупить каких-то жалких два ящика, но…

— Два ящика! — Шушундер, до сих пор зачарованно слушавший, теперь даже откатился в сторонку на своем поставленном на колесики кресле. — Два ящика!

Евгений Савельевич усмехнулся:

— О! Это так немного…

И снова тихонечко рассмеялся: Шушундер и вправду был полный профан и даже не догадался, какую околесицу он, Евгений Савельевич, только что нес. Прицепился к двум ящикам. Хотя настоящий питух уже просто вытолкал бы его, Евгения Савельевича, взашей!

Шушундер обреченно смотрел на то, как сначала пробка покидала бутылку, а затем и сам «подарок судьбы» переливался из бутылки в бокалы. Правда, переливался по чуть-чуть — буквально настолько, чтобы едва-едва покрыть донышки, но всё же. При этом чувствовал себя Шушундер совсем неважно: ему до одури хотелось вспылить, вскочить, заорать на Евгения Савельевича — желательно матом, — грохнуть кулаком по столу и вообще выкинуть что-нибудь эдакое: вплоть до того, чтобы затопать ногами и стукнуть Евгения Савельевича по голове. Клавиатурой. Благо аккуратно под рукой имелась старая, давно уже никчемная клавиатура, выбросить которую Шушундеру, как и всякому компьютерному барахольщику, просто не хватало духа. Но Шушундер не мог: ни заорать, ни затопать ногами. Ни уж тем паче — охавяшить Евгения Савельевича по его примечательной башке с лицом вконец обнаглевшего интеллектуала. С лицом пропитанного спиртным сатира. С нечеловеческой мордой божества, готового вот-вот пуститься в непристойный пляс по случаю дегустации какой-то очередной дряни!

Шушундер вынужден был сдерживаться: Евгений Савельевич — не тётя Лиза. Или, как тонко подметил Константин, Евгений Савельевич был совсем-совсем не таким человеком, с которым могли бы пройти какие-нибудь вольности. Максимум, что Шушундер себе всё же позволил — напоследок, перед тем как пригубить первую порцию пойла — это ляпнуть последний аргумент:

— Но я же за рулем!

— Эка невидаль! — немедленно парировал Евгений Савельевич. — В наше безумное время все за рулем… Вот, помню, раньше… ну да ладно: раньше было ничуть не лучше, врать не стану. Раньше мы бы с тобой, очаровашка ты этакий, не смогли бы, даже не будучи за рулем, распить вот такую бутылочку: негде было бы взять! Пришлось бы нам удовольствоваться портвешком!

— Я не хочу портвейн!

— А я о портвейне ничего и не сказал! — Евгений Савельевич хихикнул. — Я тебе о портвешке говорю. Ну, «Солнцедар» — как максимум. И то — в парадном.

Шушундер всхлипнул.

— Согласись, — безжалостно наседал на Шушундера Евгений Савельевич, — быть за рулем при редкостном коньяке — куда лучше, чем распивать «Солнцедар» в парадном! Хотя… как ты относишься к «боярышнику»? «Боярышника» и раньше было завались!

Шушундер схватил бокал.

— Да не так, не так, чудо поколения некст! — Евгений Савельевич быстрым движением остановил Шушундера, уже готового махом осушить те капли, что были налиты в схваченном им бокале. — Вот так: смотри и учись!

Евгений Савельевич — в ладонь — взял второй бокал и начал медленно его «покручивать» и покачивать.

— Погрей напиток, иначе грешно получается!

Скрипнув зубами, Шушундер стал повторять преподанные ему движения. И вдруг с удивлением замер. В его красных глазах даже промелькнуло что-то вроде испуга. Прекратив «покачивания» и «покручивания», он поднес бокал почти к самому своему носу и принюхался.

— Ага! Пошел аромат? Пошел? — Евгений Савельевич отставил свой собственный бокал и снова взялся за бутылку. — Дай-ка сюда…

И розлил⁶ по бокалам еще немного.

— Ну?

Шушундер моргнул и сделал первый глоток: робко, неуверенно.

— На языке подержи, не спеши проглотить!

Шушундер сделал еще один глоток — уже прислушавшись к совету Евгения Савельевича. Закрыл глаза, откинулся на спинку стула. Покачал бокал. И — еще глоток:

— А ведь неплохо… честное слово! Ей Богу, неплохо!

Евгений Савельевич — закрывший глаза Шушундер видеть этого не мог — качнул головой:

— Гм… гм-гм… пожалуй…

Не сказать, что бутылка «ушла» влет, но закончилась неожиданно быстро. Во всяком случае, именно так показалось к концу «дегустации» довольно улыбавшемуся Шушундеру. От дурного настроения Шушундера не осталось и следа: его как рукой сняло. Напротив: Шушундер шутил, смеялся, из его глаз совершенно ушла краснота, зато раскраснелись щеки и уши. И только когда Шушундер взглянул на часы, он испуганно ойкнул:

— Ой! — сказал он, уставившись на свои простенькие электронные то ли Сейко, то ли что-то такое же. — Не может быть!

— Неплохо провели время, правда? — Евгений Савельевич задумчиво крутил в пальцах пробку, иногда поднося ее к носу и принюхиваясь. — Хорошо пошло?

— Я же так ничего и не сделал!

— Зато отдохнул.

— От чего?

— Какая разница?

Евгений Савельевич, не трогая со стола пустую бутылку, взял оба бокала, встал — покачнувшись, чего уж скрывать — и пошел к двери.

— Вы куда? — в голосе Шушундера опять появилось напряжение, но совсем легкое, почти незаметное.

— Домой, — вздохнул Евгений Савельевич. — На боковую пора. И тебе, кстати, советую. И это…

Евгений Савельевич задержался в дверном проеме, поворотился вполтела обратно к Шушундеру и, еще раз покачнувшись и едва не грохнув бокалы на пол, добавил:

— Это… Санёк… пивом не вздумай запивать. А то на утро головка будет… совсем бо-бо! Бери такси и — баиньки!

***

Дня через два в кабинете Людмилы прошло экстренное закрытое совещание, состоявшее, собственно, всего-то из трех персон: самой Людмилы, Евгения Савельевича и Константина. На минутку, правда, заходила еще и тётя Лиза, но та, услышав в первую очередь интересовавшие ее новости, задерживаться не стала:

— Мне еще тряпкой елозить… натоптали-то, натоптали!

Говоря откровенно, назвать атмосферу в кабинете радостной было никак нельзя. Даже несмотря на то, что опасения Людмилы (и тёти Лизы) не подтвердились: проведенные по просьбе Константина тесты никаких следов наркотических веществ в слюне Шушундера не выявили. Ни самых распространенных, ни сравнительно редких. Ни даже таких, о каких не всякий-то наркоман и слышал!

— А я говорил, что дело не в наркотиках! — впрочем, Константин, первым узнавший о результатах тестов, сейчас, в кабинете своей жены, не столько бахвалился своей прозорливостью, сколько недоумевал. Потому что к рассказам Людмилы о странном поведении Шушундера добавились и наблюдения Евгения Савельевича. — Да, не в наркотиках. Но тогда это дьявольщина какая-то! Почему он не спит?

— Жень… — Людмила тоже — как и Константин — хмурилась. — Ты уверен, что дело в бессоннице?

Евгений Савельевич подтвердил:

— Абсолютно. Все признаки: мне ли не знать? Я сам когда-то… ну, неважно…

— Что? Что?

Евгений Савельевич махнул рукой:

— Сами судите: непроходящая раздражительность, на ее фоне — немотивированная агрессия… точнее говоря, мотивированная, конечно: именно хроническим раздражением. Красные глаза. А вместе с тем — вялость, явная сонливость. В принципе, такое возможно и с наркоты, и даже просто с похмелья, но в случае с Шушундером — нет. С одной стороны, коньячок на него подействовал наилучшим образом: махом снял все симптомы, а с другой, он, Саня, к коньячку-то по доброй воле не тянулся! На наркомана, уже приличное время сидящего без дозы, коньяк такого влияния не окажет, ломку не предотвратит, и даже у начинающих всего лишь смягчит симптомы, но чтобы снять их совсем — нет: это невозможно. С похмельем же другая история. Будь Шушундер с жестокого похмелья, он бы не отбрыкивался от дозы живительного питья. Да он бы, думаю, и на работу явился уже подшофе. Поверьте алкашу со стажем: никто, терзаясь тяжелым похмельем, не станет терпеть из ложного чувства приличия. Уж хотя бы пивком-то с утреца побалуется! Тем более что в положении Шушундера ничего такого в этом и нет: кто ему начальник? Да никто! Кто ему замечание сделает? Я? Ты? Может, наш всеми обожаемый Гриша? Или — Господи, прости! — Лев Михайлович? Шушундер может хоть ящиками пиво таскать на работу — ничего ему за это не будет! Но — не таскает. И не пахло от ничуть, когда я к нему завалился!

Людмила посмотрела на Евгения Савельевича с сомнением:

— Да ты сам-то запах алкоголя сможешь различить?

Евгений Савельевич деланно надулся:

— Обижаешь! Разве можно после коньяка не почувствовать запах дрянного пива или какой-то еще подобной дряни? Да он в нос шибать будет!

— Значит, говоришь, не спит?

— Именно так. — Евгений Савельевич — как и Людмила, как и Константин — нахмурился. — Не спит. Богом клянусь: у него — хроническое недосыпание. И не просто недосыпание, а недосыпание катастрофическое. Вот увидите: скоро у него и аппетит пропадет. Вместо десятка шоколадок будет едва ли плитку за день сгрызать. Да и ту — нехотя. А потом совсем зачахнет. Вплоть до психушки.

После этих слов Евгения Савельевича в кабинете стало невероятно тихо. «Вплоть до психушки» прозвучало приговором похлеще, нежели киника для наркоманов. А затем все заговорили разом.

Людмила:

— Нужно его врачу показать!

Евгений Савельевич:

— Как ты себе это представляешь?

Константин:

— Да подождите вы! Лучше с ним просто по-мужски потолковать!

— Кулаками что ли?

— А может, — Людмила, — он просто влюбился и ему… не везет?

Константин:

— Видел я предметы его обожаний! — и, не удержавшись, хмыкнул. — Поверь: невезения с ними не может быть априори!

— Да?

Евгений Савельевич:

— Предлагаю сделать проще…

— Как?

— Как?

— Вы прямо как дети малые! — Евгений Савельевич перестал хмуриться, но, в отличие от Константина, не хмыкнул, а откровенно ухмыльнулся. — Известно же: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Исключения из этого правила чрезвычайно редки. Вот я, например, когда выпью, лишь более замкнутым становлюсь. Более сдержанным. Более…

Людмила и Константин замахали руками:

— Хватит, хватит! Мы знаем, что ты — лучший! Делать-то что?

Евгений Савельевич улыбнулся уже совсем широко:

— Напоить. Как следует. И под сурдинку расспросить. Знал бы я, что в этом есть необходимость, я бы и в тот раз такое провернул. Но у вас же вечные тайны, вечная секретность… и от кого? От меня! Как будто я…

— Постой! — спешно перебил Евгения Савельевича Константин. — Ты правда считаешь, что Шушундер спьяну выболтает тебе всю свою подноготную? А ты не думаешь, что от нужной дозы он просто завалится спать мертвецким сном, раз уж у него бессонница?

Евгений Савельевич пожал плечами:

— Исключать такое, конечно, нельзя, но…

— Но?

— Есть у меня проверенное средство.

— Что еще за средство? — Людмила, и при том — с подозрением в голосе.

Евгений Савельевич:

— О! Товий торг ведет такой: он составляет капли. Право, чудо, как действуют они: налить в коньяк — на треть двух капель будет полно, — и человек без тошноты, без рези в животе, спокойно… продолжает⁷!

Константин повеселел, а Людмила опять замахнулась на Евгения Савельевича:

— Да ну тебя, Жень! Ты сам-то уверен в том, что говоришь?

— Абсолютно!

— Ну…

Людмила и Константин переглянулись. Людмила прошлась по кабинету, снова уселась за стол, облокотилась о него и резюмировала:

— Действуй!

***

Евгений Савельевич, однако, не успел. Сначала от исполнения коварного замысла его постоянно что-нибудь отвлекало — всё-таки на работе он и работать успевал, — а потом приключилось то, что приключилось. А именно — атака на сервера «Балтийского Дома», приведшая, как мы уже знаем, к полному сумбуру и к весьма неприятным последствиям. К вызову в суд по иску Роскомнадзора. Тут уж и вовсе стало не до попыток напоить Шушундера так, чтобы тот в угаре и без стеснения излил накопившиеся у него на душе проблемы. Говоря строго, всем вообще стало не до проблем Шушундера: своих навалилось столько, что не разгрести!

Шушундер же, между тем, пребывал в состоянии, близком к панике. В произошедшем — в атаках и в их последствиях — он винил исключительно себя. И вовсе не потому, что все эти дни он плохо работал: являясь в офис пусть и в сумеречном состоянии, он всё же свои обязанности выполнял на прежнем, хорошем профессиональном уровне. То есть проблема — на его взгляд — заключалась отнюдь не в том, что он где-то и в чем-то напортачил, оставив сервера «Дома» уязвимыми и не сделав для их защиты ничего. Собственно, сервера «Дома» и, как следствие, всё на них находившееся были защищены ничуть не хуже, чем обычно. Ничуть не хуже, чем даже тогда, когда Шушундер был еще, что называется, в трезвых уме и памяти. А может, и лучше. Потому что Шушундер и вправду — после происшествия с планшетом Евгения Савельевича — спохватился всерьез и на работе думал исключительно о работе, все свои «игровые проблемы» ухитряясь оставлять за дверью собственной квартиры.

И тем не менее, в произошедшем он винил именно себя, причем, как он полагал, с полным на то основанием. Даже не сумев в первые часы после атаки выяснить ее источник, он утвердился во мнении: игра к атаке имела самое прямое отношение. А почему так, он решил вот по какой причине.

После шумного успеха той самой своей операции, в ходе которой он — на пару с колдуном (или колдуньей?) — ухитрился, несмотря ни на что, разгромить необычайно денежный обоз и заполучить в свою «копилку» кругленькую — по меркам игры — сумму, он превратился в настоящую легенду. Из тех, которым при жизни памятники ставят, да такие, к каким не зарастает народная тропа.

С одной стороны, это, конечно, было приятно: Мордвинушку зауважали даже те из игроков, кто раньше поглядывали на него искоса, а общались — через губу. Больше того: на него одно за другим посыпались самые лестные предложения. От уже сложившихся и очень влиятельных «кланов», от «кланов» помельче, вдруг возмечтавших заполучить к себе настолько прославленную особу, и, разумеется, от одиночек, желавших сколотить свои собственные кланы или хотя бы объединиться в один — общий. И уж если в один и общий, то лучшей, нежели Шушундер-Мордвинушка, кандидатуры на роль «вождя» было, понятно, не сыскать.

А вот с другой стороны, были в этом и очень неприятные моменты. Прежде всего, конечно, на Шушундера ополчился тот самый «заклятый друг», чей обоз он так неожиданно для всех разгромил. Игрок это был влиятельный, даже очень, а потому и разных возможностей для мести имел предостаточно. Он и мстил, но — на «игровом поле». Однако в мире, настолько тесно переплетенном с реальностью, могло приключиться всякое. В том числе, нельзя было исключать и желания этого «заклятого друга» отомстить не только «виртуально», но и вполне себе реально. Далее: в какой-то момент пошел шепоток, что против Мордвинушки составлен настоящий заговор. Прямо как в «прежние времена»: когда особо приближенные к чьему-нибудь телу решали устранить вознесшегося вдруг конкурента. Вот эти дамы и господа на ролях ходили второстепенных, но сама устойчивая второстепенность — стабильность, как сказали бы некоторые — требовала от них (они так думали) решительных действий. Ведь если бы и впрямь получилось так, что Шушундер откликнулся на заманчивые предложения, именно они — все эти второстепенные фигуры — оказались бы «задвинуты» на еще более скромные, нежели ныне, позиции. На форуме обиняками начали поговаривать, что Мордвинушка — не жилец. Не в том, безусловно, смысле, что его собирались устранить по-настоящему, но, тем не менее, в таком, что мурашки по коже пробегали.

Поэтому немудрено, что, когда Шушундер обнаружил свой Цивик перепачканным человеческими фекалиями, это происшествие он связал с происходившим в мире игры. И когда внезапно — на выезде с мойки — ему настолько для него, Шушундера, неудачно дорогу преградил здоровенный джип — тоже. В концов-концов, он, Шушундер, знал: он сам едва ли не накануне пожаловался на форуме, что у него заканчиваются страховки, тогда как времени заехать в офис страховой компании у него попросту нет! И убыток от вроде бы несильного столкновения составил, однако, внушительную сумму: почти такую же, какую он «поднял» на разгроме обоза! Кроме того, уж очень подозрительно быстро объявившиеся на месте ДТП гаишники, честь по чести оформившие все протоколы и выписавшие задержание шушундеровой машины, наводили на «странные» мысли. И даже не только потому, что Шушундеру уже доводилось бывать в мелких авариях и ждать при этом блюстителей порядка часами, но и по собственному — на примере планшета Евгения Савельевича — опыту: кого только в игре не встретишь! В том числе — сотрудников полиции!

И вот — атака на сервера «Дома». Искусная. Настолько, что сам Шушундер, несмотря на свой и вправду достойный зависти профессионализм, не смог определить ее источник. Атака, произведенная аккуратно в то время, когда Шушундера не просто не было на работе: в то время, когда все из мира игры знали, что Шушундер — в игре, а не в реальности! То есть — ни сном, ни духом. Занят так, что даже приди ему из «Дома» сигналы бедствия, он мог бы их не заметить!

Еще одно обстоятельство, заставлявшее Шушундера думать на кого-нибудь из «игровых знакомцев», было и вовсе бросающимся в глаза: Шушундер точно знал, что под одним из ников скрывался великолепный в прошлом хакер. Некогда один из лучших в этой «профессии». Правда, воды с тех пор утекло немало, но, как говорится, мастерство не пропьешь. И если этот человек в свое время успешно громил великолепно защищенные сервера инвестиционных банков и… подвизавшихся на производстве антивирусных программ компаний, то что ему мешало теперь спланировать и провести атаку на «Балтику»? Как было известно Шушундеру, проблемы с законом этого человека не останавливали никогда. А от дел он удалился лишь потому, что не стало серьезных заказчиков: взломать сервер — одно, припрятать награбленное с него — другое. С развитием технологий электронной слежки риск попасться стал слишком велик. Попасться не хакеру — именно что заказчику взлома. Потому как, скажем, несколько миллионов долларов, куда их ни суй, непременно всплывут на каком-нибудь счете. А уж на кого оформлен этот счет, не так уж и важно: главное, воспользоваться деньгами не получится!

Хакер, правда, с Шушундером никогда не конфликтовал. Они, в общем-то, даже не особенно «пересекались» друг с другом, имея разные игровые стратегии и не слишком связанные интересы. Но ведь не только профессионализм не пропьешь, но и натуру! Хакер наверняка тосковал по былым денькам: когда он не в игрушки играл, а занимался любимым делом. Дай такому заказ, и он помчится его исполнять! Даже, возможно, даром. А может, и не даром: денег у противников Шушундера хватало.

Вот и выходило: куда ни посмотри, а всё на игрушке сходилось. То бишь на том, признаться в чем Шушундер не мог никак. Никому из «Дома», считая и Константина. Константин — с его-то связями! — мог бы, окажись подозрения Шушундера основательными, быстро навести порядок. Но… Константин был человеком жестким. Какие бы отношения ни связывали его с Шушундером, сколько бы лет они уже друг друга ни знали, не приходилось сомневаться: узнав обо всем, Константин Шушундера разнесет на такие же клочки, как и тех, кто атаковал сервера. А такая перспектива, понятно, Шушундера не только не устраивала в принципе, но и в принципе пугала. До паники. Почти до икоты!

***

Итак, Шушундер пребывал в состоянии, близком к обморочному, но голова его по-прежнему работала. И в ней, в этой начавшей лысеть, но по-прежнему усыпанной непокорными кудряшками голове, родилась идея: провести самостоятельное расследование. Не понарошку, когда никому ничего нельзя предъявить помимо самих обвинений, а самое что ни на есть настоящее. Такое, в ходе которого было бы можно заполучить реальные улики и этими уликами припереть виновных к стенке. Сдать их на руки правосудию. Выставить аргументом того, что «Дом» неповинен в размещении на своих площадках всякой похабщины.

Тут, конечно, вставал вопрос: если, допустим, ему, Шушундеру, всё это удастся, то разве позволит это лично ему избежать ответственности? Как раз той самой, при мысли о которой его в дрожь бросало? Разве не придется и самому во всем сознаться? И разве то, что он, Шушундер, самостоятельно провел расследование и даже раздобыл улики, хоть сколько-нибудь смягчит позицию того же Константина? Или Людмилы, для которой «Дом» был детищем всей ее жизни? Допустим, было бы можно выпить с Евгением Савельевичем и попытаться уговорить этого необыкновенного чудака замолвить перед друзьями словечко. Но сам-то Евгений Савельевич, узнав об истинной причине свалившихся на «Дом» бед, стал бы Шушундера защищать? Эвон как он раскричался, обнаружив матерный ролик в своей статье! Эвон как в «компьютерного гения» вцепился! Можно было подумать, что, окажись в его руке нож, он тут же бы «компьютерному гению» перерезал горло! И еще: Гриша. Григорий Владимирович. Этот однажды уже потерял свой бизнес. Каково ему будет узнать, что «вторая попытка» — вина Шушундера? Конечно, с тех пор, когда о Григории Владимировиче поговаривали всякое интересное, уже годы и годы прошли, но как знать? Вдруг одним мордобоем и с этой стороны не ограничится? И о Льве Михайловиче, с которого — или вопреки которому — «Дом» вообще начинался, Шушундер тоже подумал. Лев Михайлович только на вид был безобидным старичком, с головой ушедшим в составление сканвордов. А на деле-то — Шушундер отлично это знал — был еще ого-го! Не в смысле физической силы, а в смысле связей. Не Константин, конечно, но уничтожить такого, как Шушундер — раз плюнуть. И секретик один не слишком пристойный Лев Михайлович о Шушундере знал: с тех пор еще, когда Шушундер пытался под крышей «Дома» собственным бизнесом заниматься. До сих пор об этом секрете Лев Михайлович помалкивал, но будет ли он молчать и впредь?

Получалось, пришедшая в голову Шушундеру идея совсем не настолько и привлекательна. Нет, свои плюсы в ней, безусловно, имелись, но минусов — при ближайшем рассмотрении — оказывалось больше. И всё-таки Шушундер решил воплотить ее в жизнь. Несмотря на сомнения и очевидные недостатки плана. Несмотря ни на что. Страх признаться во всем и сразу причудливо переплелся с уязвленным самолюбием.

Возможно, расплата за грехи наступит. Возможно, будет она ужасной. Но зато каким удовольствием — или утешением? — будет знать, что собственными руками выволок на свет божий стоявших за атакой мерзавцев!

***

Очевидных «линий следствия» вырисовывалось несколько, но начать Шушундер решил с хакера: это, как ему казалось, было наиболее перспективно. «Подкатить» к хакеру «в лоб» Шушундер, разумеется, не мог, поэтому следовало продумать, как подобраться к нему исподтишка. Причем не в переносном, а в самом прямом смысле: не наводящей болтовней на игровом форуме, а так, чтобы… э… оказаться в «святая святых» — в доме этого человека. Потому что именно там, как полагал Шушундер, какие-то улики могли бы и найтись. Говоря проще, Шушундеру нужно было решить, как завладеть компьютером хакера — хотя бы на время, — чтобы основательно в нем покопаться.

Вообще-то всё это начинало походить на какой-то боевик или, что более точно, на шпионский детектив. Из серии о каком-нибудь Джеймсе Бонде. Во всяком случае, Шушундер и сам, несмотря на явную к этому времени «подвинутость» собственной психики, отдавал себе в этом отчет: ничего не скажешь, диковато получалось! Но коли решение было принято, нужно было и действовать. И Шушундер, удивляясь — даже поражаясь — самому себе, действовать начал.

Перво-наперво, ему пришлось… начать с начала. А именно: выяснить, где хакер вообще обитал. Но это-то сделать оказалось на удивление не сложно: зная хакера по имени и фамилии, Шушундер легко пробил место его городской регистрации, воспользовавшись купленной на Казаковке⁸ базой адресов и телефонов. Удивительно оказалось и то, что указанный в пиратской базе адрес соответствовал действительности. В том смысле, что хакер и впрямь по этому адресу был не только зарегистрирован, но и реально проживал. Шушундер в тот же день установил это самым что ни на есть «шпионским», но, вместе с тем, и самым что ни на есть простейшим способом: позвонил и попросил позвать нужного ему человека. Тот, кто к телефону подошел, «нужным человеком», хакером то бишь, и был. А далее Шушундер закрепил успех, устроившись на парковке возле «хакерского» дома: в лицо этого человека он также знал. Правда, посидеть в машине пришлось изрядно, но где-то ближе к вечеру хакер собственной персоной вышел из парадного и — вразвалочку — куда-то пошел. Шушундер хотел было выдвинуться за ним, но передумал: следовать за пешеходом на машине было бы неудобно. Бросить же Цивик на парковке и самому пойти пешком Шушундер не решился, да и откровенной нужды в этом тоже не было. Впрочем, метания завершились быстро: не прошло и пяти минут, как хакер снова появился у дома, неся в руках пару прозрачных пластиковых пакетов. Каждый из пакетов был набит пивными бутылками: хакер явно собирался «приятно провести вечерок». Шушундер завел свой Цивик и уехал.

Теперь необходимо было установить, по какому графику — хоть более или менее — хакер вообще выбирался из квартиры. Ночами, понятно, он был постоянно в ней, часы и часы проводя за игрой, но днем-то он должен был отлучаться! Если и не на работу — в том, что хакер где-то работал, Шушундер уверен не был, — так хотя бы в магазины. И в смысле — не за пивом, а обстоятельно. Поскольку даже таким компьютерным крысам нужно не только выпивать, но и закусывать, не только пить, но и есть. И не только чипсы, но и что-нибудь вроде пельмешек. Или котлет. Или… впрочем, неважно. А важно то, что любой человек, будь он хоть хакер, в магазины выбираться должен. А коли так, то и определенные привычки должен иметь. Скажем, выходить из дома в полдень, топать к ближайшему супермаркету, там переходить от привычной полки к другой привычной полке и так далее. Как вариант — садиться в машину и ехать в супермаркет подальше. В какой-нибудь «гипер», а не «супер». Или на рынок. Тем более что не так уж и подалеку от дома хакера рынок имелся и к тому же вполне приличный. Шушундер и сам его знал, время от времени приобретая на нем «деревенский» творог. То ли белорусский, то ли из подгородного хозяйства, но в любом случае пристойный. Не чета, как говорится, обычному магазинному.

В этом плане предположение Шушундера оказалось верным: логика сработала на все пять. Правда, на установление графика пришлось угробить целых полторы недели практически непрерывной слежки. Было это тяжело и физически, и морально, но результат дало.

Если говорить о моральных аспектах, то Шушундера беспокоило не то, чем он занимался, а то, чем он не занимался. Потому что ради слежки пришлось перестать появляться на работе. И хотя — в свете всех событий — оформить небольшой отпуск за собственный счет Шушундеру удалось легко, его, тем не менее, терзала совесть: мало ли что могло случиться в «Доме» в его отсутствие? Правда, Шушундер, что называется, оставался на связи, но всё же. И даже то, что в «Доме» все эти дни больше носились не с компьютерами, а с подготовкой к суду, Шушундера ничуть не утешало.

Что же до физической стороны, то отсюда навалившиеся на Шушундера сложности поразили его до глубины души. Раньше он как-то и не задумывался над тем, насколько это непросто — часами сидеть в машине, вперившись в дверь парадного. И ладно бы — затекавшая и нывшая спина, ладно бы — обалдевавший от безделья и совершенно дуревший мозг. Ладно — уже на вторые сутки взбунтовавшийся желудок, не привыкший к чаю из термоса и сомнительным бутербродам из заветревшейся колбасы: желудок Шушундер успокоил таблетками ранитидина⁹. А вот с естественными нуждами оказалось куда сложнее. Дом, в котором жил хакер, был довольно большим и двор имел подстать своим размерам. Но бедствие заключалось в том, что этот двор был буквально застроен детскими площадками и уставлен лавочками, так что в любое время дня — с самого утра и до вечера — в нем обязательно ошивалась куча народу. Мамы, детишки, бабушки, дедушки… и при этом — ни единого задворка, никакого укрытия, куда можно было бы отойти! Справлять же нужду у всех на глазах Шушундер, понятно, не мог, да и в парадном — тоже. Не так оказался воспитан Шушундер, чтобы, почувствовав позывы со стороны мочевого пузыря, невозмутимо пройти в парадное и там облегчиться! В «шпионских» фильмах и книжках эта проблема почему-то всегда обходится стороной, и для Шушундера она стала полной неожиданностью. Ощущение сродственности мистеру Бонду быстро испарилось.

Наконец — бдительность. Но не самого Шушундера, а тех самых мам, бабушек и дедушек, которые с утра до вечера выгуливали своих отпрысков на детских площадках двора. В большинстве своем люди это были нервные, подозрительные. Нервные, возможно, потому что плохо спали ночами, а подозрительные — из-за усилившегося в последние годы притока мигрантов. Если еще сравнительно недавно Город, в отличие от давно уже пораженной этой болезнью Москвы, был относительно «однороден» — лица как лица, славянские преимущественно, — то как-то сразу и вдруг он наполнился, а затем и переполнился совсем иными лицами. «Славянские» дворники исчезли: их заменили «азиатские». Куда ни пойдешь — везде мигранты. Водители автобусов и маршруток — они же. И хотя в массе своей эти «пришельцы» никому и ничего не делали плохого, просто зарабатывая на жизнь себе и своим, оставшимся на родине, семьям, причем нередко зарабатывая тяжело — трудом, от которого поднабравшиеся жирка «исконные» горожане с ужасом отворачивались, слава о них шла на редкость дурная. Как водится, причин этому было несколько, но важнейших — две: бесконечные публикации в прессе о совершаемых мигрантами преступлениях и собственные наблюдения горожан. Пресса выхватывала из общих сводок криминала самые леденившие души истории, а наблюдения горожан служили этим историям своего рода подтверждением.

Взять, например, случай расстрела маршрутных автобусов у станции метро Автово. Трудно сказать, всколыхнул бы этот случай общественность сам по себе, не раскрути его на полную катушку новостные агентства. Скорее всего, он так и остался бы строчкой в сводках МВД и был бы похоронен в тонне полицейских рапортов о множестве других происшествий, приключившихся в те же дни. Но пресса взялась за дело всерьез, а горожане своими наблюдениями подлили масла в огонь. Немедленно отыскались и очевидцы расстрелов, и жертвы — случайные пассажиры, — и, разумеется, местные жители, обрушившие на жителей других районов Города лавину комментариев. Де у метро мигранты пасутся толпами, де проходу от них никакого, де за руки едва ли не хватают, требуя усесться вот в этот, а не в тот автобус… И — мордобои, мордобои, мордобои. Ежедневные, ежечасные. Мол, дня не проходит без того, чтобы сбившиеся в землячества мигранты не поколотили друг друга. Мол, сами эти землячества полностью взяли под контроль все виды «окружного» бизнеса. Включая, конечно же, и пассажирские перевозки. Из всех этих комментариев правды было немного, но кого волновали такие «мелочи»? И даже то, что впоследствии подоплека расстрелов выяснилась и оказалась совсем не такой, как ее изначально подавали СМИ, также переубедить никого не могло. Тем паче, что люди реально, то есть собственными глазами, видели: даже посередь белого дня, когда вся почтенная публика трудится не покладая рук, улицы, скверы, дворы наполнены бездельниками — отнюдь не славянской наружности. На этом фоне естественно смотрелись любые истории: о грабежах, убийствах, кражах с машин номерных знаков и — совсем чудовищно — о сексуальных домогательствах к маленьким детям. Люди из уст в уста передавали все эти истории и… бдили, бдили и бдили. Вместо того, чтобы обратиться в городскую администрацию с простым вопросом: какого, собственно, лешего она, администрация эта, выдает разрешений на работу больше, чем есть работы? Зачем позволяет регистрировать тех, кто априори на работу устроиться не сможет? Зачем, получается, плодит ряды безработных, причем безработных самого отчаянного характера: таких, которых безнадежность ситуации — вдали от дома, вдали от возможности обратиться хоть за какой-нибудь помощью — и вправду могла толкнуть на преступления?

Само-собой, Шушундер внешность имел не азиатскую. Даже его кудряшки не могли навести на крамольные мысли — в обычных обстоятельствах. Шушундер и на еврея-то не был похож, то есть не был похож на тех, кого почему-то частенько назначают козлами отпущения, приписывая им всякого рода нехорошие замыслы и пакостные от природы мысли! Нет: даже со своей курчавой головой Шушундер на внешность ничем не отличался от самых обычных «исконных» горожан. Но под «бдительность» мам, бабушек и дедушек тоже угодил.

Впрочем, этому-то как раз вполне разумное объяснение сыскаться могло. В конце концов, не странно ли то, что день за днем рано утром во двор въезжает чужая машина, паркуется и… так и стоит: до позднего вечера? И не просто стоит, а с водителем за рулем. И не просто с водителем, а с постоянно что-то жующим и пьющим? С водителем, то и дело дико озирающимся по сторонам: обводящим тяжелым и пристальным взглядом детские площадки, играющих на них детей и тут же на лавочках пристроившихся взрослых? Пожалуй, странно. Как говорится, наводит на всякие мысли. В том числе, и на самые нехорошие. А если еще перед этим и ночь не спал, как по расписанию вскакивая на крики грудничка и меняя ему подгузники…

Потому-то и вышло так, что в один не самый прекрасный день Шушундера едва не задержали. В тот день Шушундер, уже как обычно, сидел в своем Цивике и — тоже уже как обычно — не только пялился на дверь парадного, но и страдал от желания (будем говорить прямо) пописать. Погода была чудесной, двор переполнен. Шушундер маялся второй час, решив, что еще чуть-чуть и придется-таки вылезать из машины и бежать за угол — с фасада дома шли работы по реконструкции бывшей булочной, для рабочих были поставлены кабинки передвижных биотуалетов. Для обычных прохожих, конечно, эти кабинки предназначены не были, но Шушундер, подпертый нуждою минувших дней, уже наловчился: за стольник начальник рабочих охотно его пускал. Но, несмотря на то, что, в целом, такая насущная проблема вполне удачно разрешилась, был во всем этом и очень существенный недостаток: отбегая за угол, Шушундер лишался возможности наблюдать. И пусть «на месте» его не бывало всего по нескольку минут кряду, за эти самые минуты могло произойти всё, что угодно. Хакер мог попросту улизнуть. Именно поэтому Шушундер обычно терпел до «победного конца». И именно поэтому к моменту «победного конца» его взгляд и приобретал те самые «тяжесть» и «пристальность», с которыми он оглядывал ненавидимых им в такие мгновения мам, бабушек, дедушек и детей!

***

Когда в стекло постучали, Шушундер вздрогнул всем телом, что незамеченным не осталось:

— Какие-то проблемы? — спросил лейтенант, едва Шушундер опустил стекло.

По-хорошему, лейтенанту следовало сначала представиться, но он, вероятно, пораженный неадекватной реакцией сидевшего за рулем человека, этого не сделал. Вместо этого он, задав вопрос, на полшага отступил от дверцы и встал так, чтобы его вооруженный автоматом напарник мог держать странного человека под прицелом. На всякий случай: мало ли что?

К этому моменту, повторим, Шушундер уже совсем озверел от нужды. К этому моменту он и сам собирался выскочить из машины и броситься за угол — в туалет. Сдерживаться он уже не мог. И потому, как только лейтенант задал свой — на взгляд Шушундера, неуместный или даже издевательский — вопрос, он, Шушундер, недолго думая или, точнее, уже не думая вообще, резко распахнул дверь, заставив лейтенанта отпрыгнуть еще дальше от машины, и начал выбираться из-за руля.

Цивик — компактный автомобиль. Водительское место в нем скомпоновано плотно: выскочить из-за руля на манер киношных трюков никак не получится. Впрочем, Шушундер и не собирался проделывать трюки: он просто спешил как мог и вылазил бодренько. Лейтенант эту бодрость оценил и сделал еще один шаг назад. Оценил эту бодрость и напарник лейтенанта: этот вскинул автомат, направив его дулом прямо в живот Шушундеру:

— Стоять! — заорал напарник лейтенанта, передергивая затвор.

Шушундер, однако, «стоять» уже не мог. Он чувствовал: еще секунда-другая, и мочиться придется прямо в штаны. А потому, не обратив внимания ни на окрик, ни на передернутый затвор, ни даже не дуло, направленное ему в живот, всё-таки выбрался из-за руля и побежал.

Лейтенант и его напарник обменялись растерянными взглядами: делать-то что? Ну, не стрелять же в самом деле? Они вообще явились во двор по странному вызову: мол, несколько дней подряд и бла-бла-бла, причем на вопросы, что за машина и что за человек, звонившая ответила так:

«Машина — не знаю, не разбираюсь, а рожа бандитская, кавказец однозначно, и нож у него имеется… здоровенный кинжал: он им колбасу нарезает!»

«Какую колбасу?» — опешил принявший звонок дежурный.

«Откуда я знаю?» — женщина уже сорвалась на крик. — «Я ему что ли эту колбасу покупала? Вареную, насколько я вижу!»

Понятно, что в Цивике — звонившая продиктовала дежурному номера — никакого «кавказца» с «огромным кинжалом» прибывшие по вызову полицейские не обнаружили. А вот реакция сидевшего за рулем вполне себе симпатичного человека лет несколько за тридцать их удивила неприятно: обычно добропорядочные граждане не вздрагивают всем телом, когда в окошко их автомобиля стучит одетый по всей форме полицейский! А уж то, что случилось далее, и вовсе усилило их подозрения: сидевший за рулем как будто решил их атаковать! Резко распахнул дверь, уверенным, отработанным движением — обеими ногами разом — вывалился на асфальт…

И побежал. Побежал? Как так? Лейтенант и сержант растерянно переглянулись: уж чего-чего, а на них самих, оказывается, этот странный тип явно не покушался! Кроме того: на пассажирском сиденье — недешевый портфель, в ногах… бутылка воды, в подстаканнике на переднем тоннеле — оригинального вида чашка-термос, а на передней панели, почти под самым стеклом… та самая вареная колбаса, о которой упоминала звонившая! Правда, кинжала или хотя бы ножичка нет: колбаса была в нарезке. И смотрелась эта колбаса в нарезке настолько трогательно, настолько по-свойски, что стрелять в человека, только что евшего ее, не хотелось совершенно! Да и что такого, в сущности, этот человек совершил? Такого, чтобы открыть по нему огонь?

Только когда Шушундер скрылся за углом, лейтенант опомнился:

— Стой здесь! — велел он напарнику, а сам тоже побежал за угол.

Там он, как и следовало ожидать, Шушундера уже не нашел. Мимо строительных лесов по своим делам спешили прохожие, стройка — реконструкция фасада бывшей булочной — кипела: визжала «болгарка», сыпались искры… Народу — валом. Но таинственного водителя Цивика и след простыл.

Лейтенант начал озираться: вправо, влево, через дорогу… И вдруг — оп-па! — отворилась дверца одной из туалетных кабинок и на тротуар перед стройкой шагнул он. Водитель. Немного взлохмаченный и невероятно довольно улыбавшийся!

— Эй, эй! — ринулся к нему лейтенант.

Шушундер, не переставая улыбаться, остановился.

— Ты чего? — рявкнул лейтенант. — Куда? Зачем?

— А в чем дело? — в свою очередь, спросил Шушундер.

— То есть как — в чем? — лейтенант заморгал.

— Ну да: в чем?

— Э… — похоже, лейтенант опять растерялся. — Ты что там делал?

И ткнул пальцем в туалетную кабинку.

Шушундер изумился:

— А что в туалетах делают?

На этот вопрос ответить можно было по-разному, но всё происходившее уже настолько походило на театр абсурда, что лейтенант почему-то брякнул о колбасе:

— А колбаса зачем?

Шушундер отреагировал мгновенно:

— Надеюсь, вы ее не съели?

— Колбасу?

— Да.

— Вареную?

— Которая в машине.

Лейтенант попятился.

— Ты что — дурак? — уже не рявкнул, а скорее пискнул он.

И, снова опомнившись, добавил:

— Документы!

— Так в машине же!

— А убегал зачем?

— В туалет хотел!

— Идем!

Так они оба — лейтенант и Шушундер — вернулись к Цивику, возле которого уже начала собираться толпа. Напарник встретил их радостным возгласом, обращенным, впрочем, не к Шушундеру, а к лейтенанту:

— Догнал?

— Не поверишь! — лейтенант возбужденно вверх-вниз подергал молнию своей форменной куртки. — Он просто поссать носился!

Кто-то из собравшихся вокруг жильцов немедленно подтвердил:

— Знаю, к рабочим у булочной! Он туда постоянно бегает, сам видел!

Лейтенант обернулся к толпе:

— Граждане, граждане, расходимся!

И — к напарнику:

— А у тебя что?

Напарник перебросил автомат на бок, так что дулом он уже ни в кого не целился, и только плечами пожал:

— В портфеле документы были. Всё в полном порядке: права, регистрационная карточка, паспорт… Машина — его. На паспорте — он же. А еще — догадайся, что!

— Ну?

Лейтенант бросил взгляд на Шушундера.

— Лучше сам посмотри! — и протянул лейтенанту визитную карточку.

Лейтенант взял ее и едва не поперхнулся:

— Технический директор и член Совета директоров «Русского Балтийского Дома»?!

— Ну… — Тут уже Шушундер начал озираться: почти так же, как давеча, за углом, озирался лейтенант. — Мужики…

Теперь переглянулись все трое.

Лейтенант:

— Это правда?

Шушундер:

— Да. Но не кричите об этом так громко. Никто не должен знать, что я здесь уже несколько дней пасусь.

Напарник:

— Да зачем же ты здесь пасешься?

Лейтенант:

— Да, зачем?

— Гада одного выслеживаю! — Шушундер вздохнул. — Сервера он нам обрушил. Сами понимаете: никаких доказательств этому у нас нет, но…

— А смысл? Ну, выследишь, а дальше что? И потом: у вас что — собственной службы безопасности нет? За фига ли целому директору в Джеймса Бонда играть?

Шушундер покосился на толпу. Полицейские верно истолковали его взгляд и быстро любопытствовавших отогнали.

— Ну?

— Как на духу, но только между нами!

— В машине поговорим?

И тут же все трое уселись в патрульный автомобиль.

***

Итак, Шушундеру понадобилось полторы недели на то, чтобы определить график «выходов из дома» зловредного хакера.

Выяснилось, что за продуктами он действительно не просто ходил, а целенаправленно выезжал — в один из расположенных на окраине Города гипермаркетов. Может, ради экономии средств. Но вероятнее — из-за большего выбора, потому что пакетов он набирал немало. Правда, неясно было, куда он девал такое количество еды, так как за нею он отправлялся строго каждые три дня. Отоспавшись после очередной бессонной ночи, проведенной в игре, он выходил из парадного аккуратно в половине четвертого дня, садился в свой на удивление старенький и весьма потрепанный «джип» — древний-древний Мицубиси Паджеро, из тех еще, с каких был «содран» лицензионный Хёндэ Галлопер первого поколения — и, без спешки (прямо как рекламные пельмешки), катил на окраину, парковался у гипермаркета, проводил в нем (в среднем) полтора часа и ехал домой. На круг у него выходило около трех часов. Плюс-минус четверть часа. То есть обратно к дому он подъезжал в семь — в семь без четверти вечера.

Шушундер прикинул, что этих приблизительно трех часов ему, Шушундеру, должно было хватить на «разведку». Тем более что он — ха-ха! — заручился поддержкой тех самых, едва его не задержавших, патрульных, которые пообещали ему «маякнуть» в случае каких-то непредвиденных обстоятельств. Они же, проживавшие по соседству и в точно таком же по архитектуре доме, снабдили его планом квартиры хакера: квартиры в домах были типовыми. Так что, если хакер не устраивал у себя никаких перепланировок, «заблудиться» в его «трешке» было невозможно. И эти же патрульные (вот стервецы!), наведя нехитрые для них справки, уверили Шушундера в том, что квартира хакера не стояла на какой-то особой охране: «вохровской» или «чоповской» — неважно. Вообще, выходило так, что хакер, несмотря на свое крайне сомнительное прошлое и не вполне понятное настоящее, был человеком довольно беспечным. Даже замки в его входной двери оказались простенькими, а сама дверь — старой, деревянной, двустворчатой… иными словами, чрезвычайно ненадежной.

Вот тут бы Шушундеру и насторожиться — уж очень просто всё получалось, даже до странности. Но Шушундер, опьяненный предстоявшей ему «операцией» (удивительно, как люди, дотоле несклонные к криминалу, входят во вкус), ни о чем «таком» не задумался. И потому, когда хакер в очередной раз отправился за покупками, решительно приступил к делу.

Войти в парадное оказалось нетрудно: по старой доброй традиции код запирающего устройства, в просторечии именуемого домофоном, был нацарапан рядышком. И хотя за Шушундером в те мгновения, когда он нажимал на кнопки, наблюдали десятки пар глаз — всех этих бабушек, мам и дедушек, — Шушундера это обстоятельство ничуть не смутило. Он знал, что вызывать полицию никто из «наблюдателей» не станет. Благо, всё те же патрульные провели среди них «разъяснительную беседу», заверив «взволнованную общественность» в том, что странный молодой человек, подозрительно «поселившийся» в их дворе — широко известный в узких городских кругах оперативный работник с Литейного¹⁰. А так как по телевизору именно в то время показывали очередной сезон сериала соответствующего названия, «взволнованная общественность», что называется, прониклась. Ни бабушки, ни мамы, ни дедушки не дали себе труд задуматься: а, собственно, за кем в их доме ведет наблюдение «широко известный оперативный работник»? Впрочем, в этом, пожалуй, и не было чего-то особенно странного: размеров дом был немалых, многие квартиры в нем сдавались внаем, не каждый и соседа-то по имени знал, что уж говорить о других жильцах?

Оказавшись в парадном, Шушундер осмотрелся: вроде бы ничего подозрительного. Почтовые ящики, шахта лифта, лестница на этажи. Оконные стекла в меру запылены, на ступеньках местами — окурки. Стены не сказать что исписаны, но рисунок-другой на них имелись. Лифт — работает. Мочой, капустой и прочими вариантами жизнедеятельности — не пахнет. В общем, подъезд как подъезд: ни шика, ни блеска, но и откровенной бедности тоже нет. Среднестатистический подъезд для этого — среднестатистического же — микрорайона. Шушундер еще — больше на всякий случай, хотя патрульные ему о том уже говорили — внимательно осмотрел тянувшиеся вдоль верхнего среза бежевой краски стен (аккуратно по границе с оштукатуренной под потолком поверхностью) провода и быстро нашел то место, где один из них был перебит небрежно вколоченным гвоздем. Эти провода «работали» на камеру наружного наблюдения, но проводку к камере проложили с такой халатностью, что камера умерла прямо в момент установки. А поскольку сами жильцы на этот вопиющий факт не обратили ни малейшего внимания, на него махнули рукой и реально «ответственные лица». К счастью для разгильдяев, в данном конкретном парадном давно не случалось никаких происшествий, записей с неработающей камеры никто ни разу не истребовал, никем неисправленная халатность оставалась без последствий.

Шушундер вздохнул: и с облегчением, и с грустью одновременно. С облегчением — понятно почему, а вот с грустью по причине неочевидной: в его-то собственном доме все камеры наружного наблюдения работали исправно! Вероятно, сказалась личная, Шушундера, привычка к ответственности и к тому, чтобы всё делать на совесть. Небрежно выполненную, а то и вовсе загубленную работу Шушундер терпеть не мог.

— Ну и ладненько! — тем не менее, пробормотал Шушундер и потопал по лестнице вверх. Ведь и он — на манер поверивших в его «оперативную сущность» бабушек, мам и дедушек — отдал когда-то дань всевозможным сериалам и книжкам о шпионах и тоже проникся определенными штампами. Так, например, он был свято уверен, что, идучи «на дело», подниматься в квартиру на лифте нельзя. Спроси его, почему, и он бы вряд ли ответил, не сбившись в пространных рассуждениях. Но факт оставался фактом: из внутреннего убеждения в том, что пользоваться лифтом нельзя, Шушундер лифт проигнорировал и пошел на шестой этаж пешком.

Сидячий — в основном — образ жизни начал сказываться уже на половине подъема, тем более что потолки в этом сталинской постройки доме были высокими, а стало быть и лестничные марши — совсем не игрушечными. Жителям простеньких панельных домов, привыкшим к потолкам в пару с небольшим метров, этого не понять: испытывать нужно на собственной шкуре. Правда, Шушундер и сам проживал в «человеческом» доме, а не в панельном кошмаре, и потому к определенным трудностям восхождения был готов. Однако и он, по лестницам даже собственного дома давненько не ходивший, не ожидал, что запыхается уже к третьему этажу!

На шестой Шушундер выбрался тяжело дыша и держась за сердце. Почти театральным жестом. Опять осмотрелся, увидел нужную дверь, приволакивая ноги подошел к ней и нажал на кнопку звонка. Этому — предварительно позвонить — он тоже научился из книг и сериалов.

Звонок на редкость неприятно задребезжал, а когда дребезг стих, Шушундер прислушался. Как будто — ничего. Правда, откуда-то послышалось что-то вроде шороха, но откуда именно, Шушундер определить не смог: из квартиры? Нет? Кроме того, шорох быстро сменился каким-то цоканьем, а потом — глухим ударом. Но опять же: кто цокал? Где? Кто упал? Да и упал ли вообще? На всякий случай Шушундер позвонил опять, но на этот раз ни шорохов, ни цоканья, ни звуков падения — или чего так еще? — не возникло. И тогда, приличия ради выждав еще с минуту, Шушундер начал возиться с замками.

Первый замок поддался легко: это вообще был древний советский механизм; скорее, обычная защелка, а не замок как таковой, отжать которую загодя припасенной гибкой целлулоидной пластинкой не составило труда. Со вторым же пришлось помучиться. Опытный взломщик и с этим замком справился бы за несколько секунд, но Шушундер опытным взломщиком не был. Правда, патрульные снабдили его кое-какими советами, да и сам он кое-какую «литературу» прочитал, но одно дело — теория, и совсем другое — практика. Однако пару минут спустя замок всё же щелкнул и сдался.

Шушундер легонько толкнул створку двери. Та с негромким скрипом приоткрылась, Шушундер просунул голову в образовавшуюся щель. Его взгляду предстал длинный и крайне захламленный всякой всячиной коридор. В коридоре царил полумрак, но и в этом полумраке были видны в беспорядке валявшиеся вещи: какие-то тряпки, спортивные штаны, пара футболок, разнообразная обувь, старые измочаленные кроссовки и… то целые, то совершенно сжеванные мячи. Всякие мячи: от футбольных до теннисных. Сам по себе беспорядок Шушундера не удивил и не насторожил: случается, холостяки — а хакер был холост — еще и не в таких условиях обитают. А вот мячи — это было странно. Что ни говори, а такое разнообразие мячей, да еще и часть из которых была как будто разодрана в лохмотья, поневоле способно навести на нехорошие мысли.

Шушундер и задумался: что бы это могло значить? Но время шло, время подгоняло, ничего подозрительного — после того, как дверь открылась — в квартире не происходило. Нужно было решаться: входить или нет? И Шушундер решился: быстро скользнул в коридор и прикрыл за собою створку двери.

Далее — комнаты. Ни в первой, ни во второй компьютера или еще какой-нибудь техники не обнаружилось. Зато в третьей Шушундер нашел целое царство системных блоков, ноутбуков, мониторов — от современных «плоских» до старых громоздких, с «трубками». Это царство завораживало своим колоссальным богатством: богатством на взгляд такого человека, как Шушундер, хотя далекому от компьютеров человеку всё это могло бы показаться обыкновенной свалкой разного хлама. Разве что несколько явно дорогих и самых современных линеек ноутбуков да несколько современных же мониторов привлекли бы внимание и простого «зеваки».

Взгляд Шушундера зажегся возбуждением. Понимающе глядя на то, что другим представилось бы хаотичным нагромождением разнородных элементов, он шагнул в комнату и направился к основному — он это понял — рабочему столу. На столе стоял ноутбук — из простеньких. Ноутбук был даже включен и даже, несмотря на прошедшее с момента отъезда хакера время, не перешел в спящий режим: по экрану бежали какие-то цифры, работала какая-то программа.

Шушундер пальцем коснулся клавиатуры и… резко отпрянув, обернулся: за спиной у него послышался шум. Такой же, какой он уже слышал: шорох, цоканье и звук как будто бы упавшего тела.

В отличие от погруженного в полумрак коридора, комната ярко освещалась лившимся в окно солнечным светом. Шушундер стоял, прижавшись позвоночником к ребру стола, глядел во все глаза и этим глазам не верил: прямо на пороге комнаты развалился громадный ротвейлер!

***

Самое обидное заключалось в том, что этого ротвейлера Шушундер уже видел, и не раз: его выгуливала тщедушного вида бабулька. Шушундер еще поражался: как вообще такому божьему одуванчику могла прийти в голову мысль обзавестись подобной собакой? Ведь, неровен час, что-нибудь приключится, ротвейлер рванет и… разве сможет его удержать хрупкая пожилая дама? Правда, во время прогулок на ротвейлере — чин по чину — всегда «красовался» намордник, но сути его наличие не меняло: только одною своею массой этот здоровенный пёс мог причинить немало вреда! Навались он на маленького ребенка или даже на взрослого человека, он тут же подмял бы их под себя. И если взрослый еще имел бы надежду отделаться только испугом, то ребенок — вряд ли. Ребенку, скорее всего, были бы обеспечены переломы. Да и сама бабулька — если вернуться к ней — рисковала изрядно, водя на поводке столь мощного зверя. Рванувшись, он и ее опрокинул бы за тот самый поводок. И поволок бы без всякого труда, калеча о кочки и поребрики: бабулька, как это заметил Шушундер, весьма самонадеянно заворачивала поводок мертвой петлей вокруг собственной кисти. Пару раз Шушундера даже подмывало выйти из машины и попенять неразумной на ее поведение, но оба раза он от этого воздержался.

И вот — ротвейлер прямо перед ним! Развалился прямо на пороге комнаты, смотрит на него невероятно умным взглядом и дышит тяжело-тяжело. Временами с шумом облизывается… теперь-то ясно, откуда в коридоре все эти разодранные мячи!

Шушундер осторожно сглотнул и попытался посмотреть ротвейлеру прямо в глаза: где-то он вычитал, что животные не переносят прямого человеческого взгляда. Однако если что-то и изменилось, то только то, что ротвейлер чуточку приподнял с пола свою внушительную тушу и несколько раз вильнул коротко купированным хвостом: уходить с порога он явно не собирался. Впрочем, похоже, нападать он тоже не думал, а повиливание хвостом Шушундера даже приободрило — так, самую малость, потому что в следующий миг пёс решительно рыкнул. И снова облизнулся!

Стараясь не делать резких движений, Шушундер двинулся вдоль стола: на это ротвейлер не отреагировал. Тогда Шушундер укрылся за креслом на колесиках — защита, конечно, слабая, но хоть что-то — и снова попытался посмотреть ротвейлеру в глаза. Как и в прошлый раз, при этой попытке ротвейлер тоже повилял хвостом.

— Гм… — пробормотал Шушундер, сам не замечая того, что с перепугу или от шока разговаривает вслух. — А если вот так?

И, на всякий случай выдвинув перед собою кресло, залебезил:

— Пёсик, пёсик, ути-ути…

На это ротвейлер ответил тем, что презрительно отвернулся, перевалившись на другой бок.

— М-да… А так?

Шушундер еще немного выдвинул перед собою кресло и сделал довольно решительный шаг вперед — к порогу. Ротвейлер отреагировал мгновенно: с удивительной для такой махины легкостью вскочил на все четыре лапы и глухо, совсем не громко, но с однозначным «выражением» зарычал. Шушундер немедленно отступил на прежнюю позицию. Тогда и ротвейлер снова спокойно улегся на пороге и даже — как в утешение: подумать только! — опять вильнул своим купированным хвостом.

— Невероятно! — По старой своей привычке Шушундер запустил пятерню в кудряшки на голове и принялся их подергивать. — Думай, думай…

Но думалось туго. Из дельного, пожалуй, подумалось только о двух вещах: во-первых, где же та самая бабулька, которая выгуливала пса, и, во-вторых, так вот почему хакер набирал столько пакетов! Он не себе столько еды покупал: он набирал ее для своей собаки! И в гипермаркет наверняка он ездил не потому, что в нем какой-то выбор особенно шире, а потому что именно в нем продавались какие-нибудь специфические лакомства. Не человечьи — собачьи!

Мысли спутанно неслись одна за другой, Шушундер по-прежнему стоял за креслом на колесиках, а потом в какой-то момент — он и сам не заметил, в какой — пожал плечами, уселся в кресло, подкатился обратно к столу и взялся за ноутбук:

— Да пропади оно всё пропадом! — резюмировал он. — Погибать, так с музыкой!

Ни на движение кресла к столу, ни на то, что Шушундер взялся за ноутбук, ротвейлер не отреагировал. Он, похоже, вообще был обучен только на то, чтобы, как говориться, пустив, не выпускать обратно. А что до остального, то, как и Шушундер только что, философски мыслил: «Да гори оно всё синим пламенем!» Он даже ласково эдак посмотрел на отвернувшегося от него Шушундера, зевнул и растянулся на полу в самой привольной позе.

***

Кто-то когда-то тонко подметил: поглощенный делом человек настолько способен отвлечься от внешних обстоятельств, что даже грохот пушек не способен ему помешать. Во всяком случае, так себя вел какой-то античный философ, за размышлениями об устройстве Вселенной не заметивший вторжения в город вражеских полчищ. И так же или примерно так вел себя и Шушундер, полностью погрузившийся в работу. Пожалуй, напрочь обо всем другом позабывший Шушундер испытывал только два неудобства: хотел пить и скушать шоколадку. Но шоколадку вместо него с большим удовольствием слопал ротвейлер: едва Шушундер развернул фольгу, то есть как только по комнате поплыл манящий запах запретного, по всей видимости, для ротвейлера лакомства, пёс встал, без стеснения подошел к своему «гостю» и облизнулся настолько красноречиво, что возражать Шушундер не решился — кусочек за кусочком скормил ему всю плитку. После этого ротвейлер опять растянулся на полу — пузом вверх и даже блаженно закатив глаза, — но стоило Шушундеру попытаться выйти из комнаты, чтобы поискать воды, немедленно пресек неразумную попытку.

— Гад же ты всё-таки! — констатировал Шушундер, усаживаясь обратно в кресло. — Мой шоколад сожрал, а водой поделиться не хочешь!

На эту реплику пёс ответил очередным повиливанием купированного хвоста и тем, что снова повалился подле порога и снова — в самой непринужденной позе. Шушундер вздохнул и с еще большим, нежели несколько минут назад, остервенением сосредоточился на работе.

Работа с компьютерами хакера выявила немало интересного, но совсем не того, что было нужно Шушундеру. Никаких следов вторжения на сервера «Дома». Впрочем, одна зацепочка всё же появилась. Суть в том, что, к своем изумлению и даже гневу — Шушундер аж побагровел от злости, — он обнаружил, что много недель подряд хакер вел самое пристальное наблюдение за ним самим. И не абы как, а через его, Шушундера, домашний компьютер. Выяснилось, что хакер с легкостью обошел установленные Шушундером системы защиты и с не меньшей легкостью собирал информацию. Правда, вся собранная им информация касалась исключительно игры, но… если он так сумел обойти защиту, что Шушундер ничего не заметил, что ему могло помешать проникнуть и на сервера «Дома»? Ведь, по гамбургскому счету, на серверах «Русской Балтики» стояла практически такая же защита, что и на собственном Шушундера компьютере. Делал-то ее один и тот же человек — сам Шушундер! Отличия были незначительными и касались разве что разных технических аспектов: всё-таки домашний компьютер и система серверов — не одно и то же. И эти отличия никак не могли стать препятствием для такого умельца, как хакер, бросивший Шушундеру вызов.

Тем не менее, это обстоятельство принять за прямую улику было нельзя, а никаких других не находилось. Если, конечно, не считать парочку странностей, Шушундера всерьез настороживших и потому заставивших его повозиться именно с ними. Первая заключалась в том, что хакер невесть зачем пытался взломать сервер ведомства Константина, а вторая — в том, что Константин об этих попытках явно знал. Это следовало из украденной хакером части переписки Константина и… Адалата. Константин насмехался над «неумелыми попытками безмозглого дурачка», Адалат же вторил ему, пеняя на то, что «старые добрые времена безнадежно миновали и мир переполнился криворукими идиотами»!

Зачем хакеру понадобилось лезть на сервера Константина? И зачем Константину понадобилось переписываться с Адалатом? Эта, вторая, загадка особенно заинтриговала Шушундера: уж с кем, с кем, а с Адалатом переписываться не было никакой нужды! Насколько Шушундеру было известно, с Адалатом Константин виделся едва ли не каждый день, причем особенно часто как раз в те самые дни, когда хакер — не слишком удачно — пытался его атаковать. Это, кстати, — неудачи хакера — тоже поразило Шушундера. И не только поразило, но и больно кольнуло: как же так? Получалось, Шушундер хуже того, кто делал защиту для ведомства Константина? Хуже какого-то бюджетного админа, сидящего на заработной плате у государства? Потому что более пристойной работы найти не может? Что за несусветная чепуха?

Пальцы Шушундера летали по клавиатуре, сам Шушундер, лицом почти уткнувшись в монитор, напряженно вглядывался в строки, в цифры, в одни за другими вскрывавшиеся папки и файлы. За временем он совершенно не следил, потеряв о времени всякое представление. И потому, когда в его кармане завибрировал телефон, едва не подскочил на кресле.

— Да? — быстро вытащив телефон и не глядя на его экран, буркнул Шушундер, по-прежнему не отрывая глаз от монитора ноутбука.

— Возвращается, — буркнули в ответ из трубки и отключились.

Тогда Шушундер разом «протрезвел». «Возвращается» было условным сигналом: звонили патрульные. После «возвращается» у Шушундера оставалось не более десяти минут на то, чтобы убраться из квартиры. Но как из нее уберешься, если в нескольких метрах от тебя на полу развалился здоровенный ротвейлер?

Шушундер вскочил из кресла — кресло откатилось почти на середину комнаты — и подбежал к окну. До сих пор окно его ничуть не интересовало, разве что тем, что из него лился слишком уж яркий солнечный свет, отчего шторы пришлось задернуть. Рывок — шторы снова разлетелись по карнизу: Шушундер открыл окно и выглянул наружу. Ротвейлера все эти манипуляции явно заинтересовали — теперь он уже не лежал, а сидел, — однако вмешиваться он, похоже, не собирался.

— Да чтоб тебя…

Шушундер смотрел вниз и видел асфальт двора — эдак метрах в двадцати с лишним. Смотрел вверх и видел кирпичную стену, еще на три этажа тянувшуюся к крыше. Смотрел вбок и видел недостижимую водосточную трубу… впрочем, мысль о водосточной трубе Шушундер отбросил сразу же: даже если бы она была под рукой, спуститься или подняться по ней он не решился. Уж слишком ненадежными выглядели ее скобы: ржавые, перекошенные… если не дом целиком, то этот его элемент явно давненько не знал ремонта!

Ровно этажом ниже от окна расположенной под хакером квартиры тянулся провод. Или веревка? Тянулся к росшему неподалеку дереву — высоченной березе весьма, очевидно, почтенного возраста. Зачем его на нее перебросили, было неясно, но…

— Даже не думай! — раздался голос за спиной Шушундера.

Шушундер отпрянул от окна и обернулся: поглаживая ротвейлера, в комнате стоял хакер.

***

— Ты бы хоть машину сменил! — хакер удобно развалился в кресле, но не в том, что на колесиках, а в самом обычном, и не в комнате с техникой, а в гостиной: такой же, впрочем, захламленной, как и коридор, как и вся, по большому счету, немаленькая квартира. — Твою серую утку на крыле разве что слепой не заметит!

Шушундер, с уже початой бутылкой пива в руке, сидел, развалившись не менее вольготно, в подобном же кресле — напротив хакера — и не слишком сокрушенно кивал головой: да, промахов он совершил немало, но завершилось всё на удивление благополучно.

Как оказалось, хакер (звали его Серёжей, а в игре — Ботаником) приметил Шушундера в первый же день: едва Шушундер вообще въехал на своем Цивике во двор дома.

— Я сразу понял, что это не случайность, но сначала решил, что ты просто хочешь открыто поговорить. Обнаружил, что я вторгся в твою машину¹¹ и следил за каждым твоим шагом в игре. Но ты меня удивил: вместо разговора не трогался с места!

Шушундер покраснел: признаться в том, что о вторжении в свой компьютер он узнал лишь пару часов назад, да и то — вломившись в чужую квартиру, было неловко. Даже стыдно. Хакер с первых же минут очного знакомства повел себя с Шушундером как с равным, а тут — такое признание! Пришлось пробормотать какую-то ничего не значившую фразу, смысл которой сводился к тому, что «дело совсем не в этом». И даже просто соврать:

— Шпионаж в игре меня не волнует…

И добавить, так как во взгляде хакера появилось откровенное любопытство, замешанное на явной хитринке:

— У меня другие проблемы. Сейчас они волнуют меня куда больше, чем игра!

— Правда?

— Правда, — ответил Шушундер.

— И что за проблемы?

— Сам-то чего не подошел? — попытался переменить тему Шушундер, понимая, впрочем, что это бессмысленно, так как вскоре всё равно пришлось бы говорить откровенно. — Раз уж заметил?

Хакер пожал плечами:

— А на фига? Мне даже интересно стало: что это ты замутить решил. Хотя…

Во взгляде хакера снова появилась хитринка. Он замолчал. Молча достал из пакета пару бутылок пива, одну из которых протянул Шушундеру.

— Скажи, — решился тогда Шушундер, — зачем ты на сервер Константина Викторовича полез? Это как-нибудь связано с «Балтийским Домом»?

Хакер сделал глоток, помедлил, еще отхлебнул и кивнул головой:

— Можно и так сказать. Не совсем, но можно.

— То есть? — Шушундер тоже отпил из бутылки.

— Видишь ли, — вот тогда-то хакер и развалился в кресле, приняв максимально удобную позу, — какое-то время назад мне стало известно: один из моих старинных знакомцев подрядился на довольно странную, даже, сказал бы я, необычную работу. Причем нанимателем выступил сомнительной — в нашем кругу — репутации человек: лидер азербайджанской диаспоры. Адалат. Знаешь такого?

— А то! Он…

— Ну да, ну да, — перебил Шушундера хакер. — Начинал с кафешки прямо у вашего офиса. А раньше…

— Он — офицер в отставке. Служил под началом Константина Викторовича. Еще при совке.

— Точно. Хотя и не только.

— Что ты имеешь в виду?

— После отставки у нас, он и в других армиях послужить успел. В Азербайджане. Не только, заметь, в правительственной, но и… помнишь мятеж?

Шушундер покачал головой.

— Ну как же… целая группа офицеров восстала против президента Алиева. Это были менты, омоновцы, но сути это не меняет.

— Ты хочешь сказать…

— Прямо — нет. — Хакер улыбнулся. — Но именно тогда Адалату пришлось в спешке уносить из Азербайджана ноги. И он снова объявился в нашем благословенном городе: здесь, в Питере, если говорить без пафоса и попросту. С чего бы? Насколько мне известно, в Азербайджане сначала у него всё складывалось хорошо! Он даже орден получил за действия в Нагорном Карабахе. А потом — еще один. Официально — за героическое поведение и бла-бла-бла, а реально — за организацию финансирования какое-каких правительственных проектов. Чуешь?

Шушундер поразился:

— Ты-то откуда об этом знаешь?

Хакер усмехнулся:

— Наша команда — я и тот самый мой старый знакомец — в те же деньки хорошо покуролесила. В подробности, сам понимаешь, вдаваться не буду, только скажу, что значительная часть денег прошла через нас. Или благодаря нам: это уж как тебе будет угодно.

— И?

— И Адалат тогда же нас кинул. Не на всю обещанную сумму вознаграждения, врать не стану, но на изрядную ее часть. А потом — мятеж, пальба, убийства, отставки… и бегство Адалата в Россию. С тех пор мы дела с ним не имели, а потом и наши собственные дела… гм… пришли в упадок. Да ты наверняка об этом в курсе.

Шушундер кивнул.

— И вот я узнаю, что мой приятель опять связался с этим человеком! Я пробовал поговорить с ним напрямую — с приятелем, в смысле, — но тот целиком в отказную пошел: нету, мол, ничего такого, тебе померещилось…

— Постой! — осенило Шушундера. — Так это он, приятель твой, защиту серверов конторы Константина Викторовича делал?

— С чего ты взял? — на это хакер даже изумился.

— Но ты же не сумел…

Хакер хлопнул себя по ляжкам, пиво из бутылки пеной выхлестнулось ему на штанину:

— Не сумел?!

— Но разве…

— Друг мой! — хакер резко наклонился вперед, под упавшим на его лицо солнечным светом стало особенно ясно видно, насколько он старше едва перешагнувшего порог тридцатилетия Шушундера. — Ты бредишь! Конторские компьютеры для меня — вот так!

Хакер щелкнул пальцами.

— Но я же собственными глазами видел…

Хакер засмеялся:

— Ты видел то же, что видели они: отраженную попытку атаки. Но никакой атаки в действительности не было!

Сначала у Шушундера отвисла челюсть. Но тут же челюсть он «подобрал» и тоже засмеялся: до него дошло. А кроме того, ему стало легко на душе: не было в природе никакого затрапезного, на государственной службе, «админа», сумевшего обеспечить компьютерам Константина Викторовича лучшую защиту, нежели та, что он сам, Шушундер, смог обеспечить компьютерам «Дома»! Осознать это было очень приятно: оказывается, он, Шушундер, совсем не так уж и плох, как было о том подумал! Если кто-то и смог его обойти, то были это такие люди, проиграть которым — не грех. Точнее, грех, конечно — ущерб-то нанесен! — но не обидно. Да, именно так: ничуть не обидно. Особенно, если правда всё то, что хакер только что рассказал о своей работе на Адалата: совсем немного найдется людей, которые и о себе могли бы рассказать нечто подобное!

— Дошло? — хакер опять вольготно развалился в кресле.

— Да! — Шушундер развалился тоже. — Зачем тебе сервера конторы? Ты спровоцировать их решил!

— Вот именно, друг мой Мордвинушка, вот именно! И уж поверь: я так смеялся, когда они вдруг письмами по электронке обмениваться начали! Ей-Богу, чудаки!

***

Загадка с тщедушной бабулей, выгуливавшей ротвейлера хакера, объяснилась настолько же просто. В дверь позвонили, хакер наскоро извинился перед Шушундером и пошел открывать. Вернулся он в компании той самой пожилой дамы, причем ротвейлер радостно вился вокруг нее, проявляя при этом смышленую деликатность: осознавая громадную разницу в собственных силах и силах дамы, ротвейлер, несмотря на всю свою радость, не пытался прыгнуть на нее, как это обычно делают обрадованные встречей не слишком воспитанные собаки.

— Знакомься, Мордвинушка: моя мама…

Шушундер застонал: мама хакера проживала в соседней квартире и трижды в день выгуливала пса. Ей это было в радость и удовольствие, тем более что и сам пёс прогулки именно с ней обожал — в отличие от прогулок с собственным хозяином. Хакер, оказавшись с ним на улице, поторапливал несчастного, чтобы побыстрее вернуться в квартиру, к оставленным в ней компьютерам, к этому царству железа, микросхем и программ. А вот мама гуляла подолгу. Ротвейлер, для которого и трехкомнатная квартира была маловата — не развернешься при его габаритах, — наслаждался простором улиц и скверов. Но как Шушундер мог проморгать такое? Как, найдя обиталище хакера по купленной базе, мог не заметить, что буквально в соседней квартире проживала женщина с такой же, как у хакера, фамилией? Пропустить эту информацию мимо глаз? Не придать никакого значения? Шушундер обменивался с дамой церемонными приветствиями и в то же время, но, разумеется, не вслух, осыпал себя всевозможными ругательствами: мол, совсем мозги закостенели. Появление мамы хакера подпортило даже то впечатление легкости на душе, которое у Шушундера появилось после известия об отсутствии в конторе Константина неведомого «бюджетного гения»!

— Вы уж извините за беспорядок, — между тем говорила дама, — с детства у нас Серёжа такой. Всё бы ему раскидать, а как до уборки дело доходит…

— Мама!

— …вплоть до скандалов. Видите ли, Шерлок Холмс тоже не любил убираться!

К новому облегчению и даже к удовольствию Шушундера хакер ощутимо смутился и покраснел:

— Ма-ма!

— Но у того, — неумолимо продолжала пожилая дама, — хотя бы миссис Хадсон имелась. А миссис Хадсон… вам ведь это известно, правда? А то, простите великодушно, современная молодежь…

— Мама!

Шушундер улыбнулся:

— Миссис Хадсон домовладелицей была. А с домовладельцами не поспоришь!

— Вот-вот! — обрадованно подхватила дама. — Не поспоришь! А здесь домовладелец — Серёжа, и не поспоришь уже с ним!

Хакер, что называется, руками всплеснул:

— Мама! После каждой твоей уборки я днями не могу найти нужные мне вещи! А в последний раз…

— Ровно четыре года назад, — не моргнув и глазом, вставила дама.

— …ты мокрой тряпкой провела по блоку питания и…

— Подумаешь! Выключился весь этот бедлам!

— Выключился? Подумаешь?

Хакера, казалось, едва удар не хватил. Возможно, даже похлеще того, от которого помер злополучный блок питания, смоченный водой. Во всяком случае, он замолчал, ресницы его захлопали, лоб покрылся страдальческими морщинами, еще больше подчеркнувшими истинный возраст «Серёжи».

— Гулять нужно, гулять, а не в экраны целыми сутками пялиться! Твой Шерлок Холмс, не к ночи будь помянут, полжизни на улицах и на природе провел…

Ротвейлер начал выказывать признаки нетерпения: метнулся в коридор, а вернулся с поводком в зубах. Дама мгновенно переменила собеседника:

— Сейчас, Реджи, сейчас… умный мальчик, хороший мальчик! Не то что твой «папа» – домосед! Ну-ну-ну…

Возясь с ошейником, она искоса поглядывала на сына, по-прежнему лишенного дара речи. И не выдержала:

— Если бы, повторю, твой Шерлок Холмс таким же затворником был, кто бы о нем сейчас знал?

В словах дамы отчетливо послышалась горечь. Вероятно, когда-то она возлагала на сына и его таланы очень большие надежды, которым — на ее, по крайней мере, взгляд — было не суждено осуществиться. Возможно, будущее сына она когда-то видела увенчанным учеными степенями, профессорскими должностями, академическим статусом. А может — осыпанным огромным количеством денег: таких, каких у нынешнего «Серёжи» и вправду не водилось. Но как бы там ни было, в сыне она разочаровалась явно. Любить-то она его любила по-прежнему — это по всему было видно, — но уважения к нему не испытывала.

Поняв это, Шушундер смутился и тоже — как хакер — покраснел. Дама, закончив возиться с ошейником, намордником и поводком, махнула в прощальном приветствии рукой и удалилась в сопровождении огромного пса. И только тогда хакер отмер и невесть зачем сказал:

— Шерлок Холмс вообще-то — вымышленный персонаж. Но моя мама искренне считает, что нет. А в детстве… ну… понимаешь… он и вправду был моим кумиром. Хотя сейчас я вижу: он просто — долбо*б!

***

Не только вечер, но и всю ночь Шушундер провел у Сергея. И не только потому, что после пива не хотелось возвращаться домой на такси, бросив Цивик во дворе «хакерского» дома, но и потому что реальных дел оказалось по горло.

После того, как выяснилось, что хакер напрямую не был причастен к атакам на сервера «Балтийского Дома», но зато к ним, по всей видимости, оказался причастным его старинный приятель, работа закипела вовсю. Разве что еще один странный во всей этой истории момент Шушундер постарался прояснить как бы вскользь.

— Всё-таки мстительная сволочь — этот мой заклятый друг из игры, — сказал он, отхлебывая прямо из горлышка. — Ну, тот, обоз которого я разгромил на пару с колдуном… Не поверишь! Взял и всю мою тачку измазал человеческим дерьмом!

— Да ладно! — изумился хакер.

— Правда-правда! Выхожу я из дома, а там…

Шушундер рассказал о перипетиях с Цивиком полуторанедельной давности. Хакер выслушал, но, выслушав, возразил:

— Нет, это не он.

— Кто же еще?

— Думаю, — хакер отставил пустую бутылку и взялся за новую, — наш общий приятель тут ни при чем. Если бы это проделал он, слухи разошлись бы кругами. Видишь ли, месть сладка только тогда, когда попавший под раздачу точно знает, от кого прилетело. Доказать, возможно, и не может, но знает наверняка. А здесь…

Хакер покачал головой.

— Да ты и сам должен знать: на форуме об этом — тишина. Чего и допустить невозможно, будь к этой… говёной истории причастен наш общий друг. Круг общения у него обширный, разговорчики пошли бы неминуемо. Он же, наш друг, не Макиавелли какой, чтобы тихо задумать, тихо сделать и по-тихому удалиться!

Шушундер задумался: в словах хакера был смысл. А кроме того, этот «джип», ни с того, ни с сего подкатившийся под удар. И эти дэпээсники, подозрительно быстро прибывшие на место аварии…

— Думаешь, это тоже как-то связано с атаками на сервера, а не с игрой?

— Скорее всего.

— Но зачем?

— Да чтобы внимание твое отвлечь. Направить тебя по ложному следу. Ты ведь с какого перепугу на меня подумал? И с какого перепугу, если бы со мной не удалось, думал взяться за других игроманов? За того же «обозника»? Вот то-то и оно! Всё как на подбор: взломанные сервера — старый известный хакер. Измазанная дерьмом машина — месть за обоз. «Джип»? Гм… и менты? Гм-гм… С этим, конечно, перебор. Еще и страховки, говоришь, у тебя закончились?

— Да.

— Но ведь о страховках ты вроде бы на форуме жалился? Не припомню точно, но разве ты не писал, что вроде бы как они подходят к концу, а времени обновить их у тебя катастрофически не хватает?

Шушундер порылся в памяти: да? Нет? Вроде бы да…

— Но в любом случае, — хакер, — с подставой и гаишниками — перебор. Узнаю почерк старой доброй «кровавой гэбни»!

Шушундер так и подскочил:

— Гэбни?

— Конечно. Работать-то она всегда умела, но никогда не работала тонко. Принцип у нее такой: «ничего лишнего». Но не в том смысле, что она — за умеренность, а в том, что лишним не будет ничего. Главное — достижение цели. И ведь, признайся, цель в твоем случае достигнута: ты уже на добрых полторы недели выпал из «обоймы»… когда вообще ты в последний раз был у себя на работе?

— Т-тогда же… — ошалело выдохнул Шушундер.

— А что происходит в «Доме», ты вообще в курсе?

— Ну… созваниваемся.

— Говорят, суд на носу?

— Вот-вот. День заседания уже назначен.

— А ты — единственный полноценный, если так можно выразиться, специалист, который мог бы подготовить хоть какие-то доказательства того, что «Дом» в размещении матерных роликов и прочей похабщины ни при чем?

— Д-да…

— Ну что же, — хакер развел руками, — поздравляю! Только не тебя, а того, кто всё это замутил!

Шушундер во все глаза смотрел на хакера и отказывался верить не только своим ушам, но и тем мыслям, что галопировали в его голове.

— Да нет, не может быть! — воскликнул он наконец.

— А вот это мы и постараемся выяснить!

Хакер поднялся из кресла, прихватил пакеты с пивом и кивком головы позвал Шушундера за собой: в то самое царство, в котором Шушундер уже побывал.

***

Работа шла резво, ровнехонько в двадцать пальцев, но всё-таки тяжело: на «другой стороне» тоже не лохи окопались.

— Узнаю моего подельничка, узнаю… — временами бормотал хакер, выстукивая пальцами очередную дробь на клавиатуре.

— Умён, зараза! — поддакивал Шушундер, стуча по соседней «клаве».

— Навыки не пропьешь! А всё же…

Час за часом Шушундер и хакер буквально проламывались через многочисленные заслоны и обходили одну ловушку, чтобы тут же едва не угодить в другую. И час за часом, пусть и по чайной ложечке, но всё-таки приближались к цели. Попутно, кстати, подбирая и крохи той информации, которую кто-то на «той стороне» не посчитал достаточно важной, чтобы толком ее защитить.

Эта информация и впрямь не являлась чем-то особенным, но только «как посмотреть». Тот, кто ее не прикрыл, исходил, очевидно, из соображения общеизвестности некоторых фактов. Но вышедшие на «тропу войны» Шушундер и хакер рассматривали ее совсем под другим углом. Так, например, они знали о давнишних связях Адалата и Константина, и сам по себе этот общеизвестный факт их не интересовал. Но зато им была интересна последовательность контактов, их осуществление по времени, связь между ними и теми или иными событиями.

— Смотри-ка! — хакер, повернувшись к Шушундеру. — Видишь?

— Ага! — Шушундер рассматривал наскоро набросанную схему. — Поразительно! Но странно.

— Что?

— Если всё так, в чем выгода?

— Под выгодой ты деньги имеешь в виду?

— Ну да: заводы, газеты, пароходы…

Хакер:

— Чудак ты всё-таки! Вот у ж точно — поколение «некст»!

— Это еще почему?

— Да на фига твоему Константину деньги? Да и Адалату они сами по себе зачем? Ты на идею смотри, на идею! Перед тобой — не барыги какие-нибудь, не олигархи и не члены кооператива «Озеро»… пусть даже тот же Константин едва до этого и не скатился. Ты видишь, кто они такие?

— Чегевары недоделанные! — немного обиженно буркнул Шушундер.

— Точно! В определенном смысле — именно так!

— Старики-разбойники!

Во взгляде хакера появилось искреннее удивление:

— Ты что же, — спросил он, — фильм смотрел?

— Фильм? — не сразу понял Шушундер. — Ах, фильм! Ну да, смотрел когда-то…

И — поневоле и уже без обиды усмехнувшись:

— А ведь и правда: старики-разбойники!

Хакер рассмеялся.

***

Обижаться у Шушундера имелись все основания. То, что он и Сергей нарыли за ночь отчаянной работы, не укладывалось у Шушундера в голове, и только тогда, возможно, он впервые по-настоящему оценил меткость выражения «против фактов не попрешь». А факты, мягко говоря, были вопиющими. И ладно бы просто факты. Обиду вызывало то, что Константин ему, Шушундеру, не доверился, затеяв за его, Шушундера, спиной собственную игру. Правда — рассуждая здраво, — этому вряд ли стоило удивляться, так как вряд ли Шушундер, обратись к нему Константин, ответил бы согласием на дикое предложение. А предложение, обратись к Шушундеру Константин, было бы именно диким. Но хотя бы посоветоваться можно было?

В кабинет Людмилы Шушундер вошел походкой суровой, мужественной, нечеловеческой сдержанности: такой походкой, какая свойственна переполненным чужими тайнами людям, готовых эти тайны вот-вот из себя расплескать, но не делающих этого из соображений высшего порядка. В руке Шушундер держал объемистую и пухлую кожаную папку, содержимое которой покамест было известно только ему одному. Не считая, хакера, разумеется.

Но в кабинете пришлось притормозить: кабинет был полон, причем полон суетливо, а главным заводилой суеты выступал никто иной, как молоденький штатный адвокат «Дома» — по-своему копия Шушундера тому назад какое-то количество лет. Аарон Иосифович.

За большим столом сидели: сама Людмила, Константин («Куда же без него!» — не без горечи отметил про себя Шушундер), Григорий Владимирович («Эх, Гриша! Знал бы ты…»), Евгений Савельевич, Лев Михайлович и Юра Носов: с некоторых пор — главный редактор «Дома». Эти шесть человек расселись вокруг стола так, чтобы сгладить его размеры: вольно или невольно расселись — неважно. Но сглаживались размеры стола даже не тем, как вокруг него расселись «первые лица» «Дома», а их поведением. Поведение же это назвать благочинным было никак нельзя. «Первые лица», даже сидя на стульях, находились в беспрестанном движении, жестикулировали — каждый в попытках привлечь внимание именно к себе, заговаривали, то и дело друг друга перебивая, и то и дело разом поворачивались к метавшемуся по кабинету Аарону Иосифовичу.

Аарон Иосифович, как это сразу подметил Шушундер, был вообще не в себе. И так-то несдержанный от природы и от природы же склонный к метаниям и аффектам, теперь он и вовсе походил на взбесившегося жеребца. Он бил копытами, взрывая пушистый ковер, и высекал копытами если не искры, то щепы паркета там, где паркет не был покрыт ковром. Его руки летали крыльями попавшей под ураганный ветер ветряной мельницы, и даже странно было, что они держались, не выскакивая, в суставах. Лицо Аарона Иосифовича было перекошено, но не постоянной, неизменной, если так можно сказать, гримасой, а целой плеядой гримас, с невероятной скоростью сменявших одна другую. Аарон Иосифович не говорил: он кричал. То басом, то дискантом. А с губ его при этом летели брызги, как если бы губы из горла атаковали волны штормового моря.

Шушундер остановился. В первые секунды его появление оставалось незамеченным, но после, когда Аарон Иосифович, налетев на него, едва не сшиб его с ног, «первые лица» оборотились и на него.

— Шушундер! — как-то не очень добро воскликнул Константин и потемнел лицом.

— Саша? — удивилась Людмила, но скорее обрадованно: полная противоположность супругу.

— Санёк! — Евгений Савельевич расплылся в улыбке. — Ты же в отпуске! Какой черт занес тебя в наш бедлам? Впрочем, ты, наверное, кстати… выпить хочешь?

Евгений Савельевич вынул из внутреннего кармана пиджака свою знаменитую фляжку и протянул ее Шушундеру.

— Отличный коньяк, рекомендую!

— Нет, спасибо, — сдержанно отказался Шушундер и, подойдя к столу, уселся на свободный стул. — У меня вопрос: почему меня на совещание не позвали?

Услышав это, даже только что мчавшийся по очередному кругу Аарон Иосифович, остолбенел. И именно он — Аарон Иосифович — первым поддержал вопрос:

— Да! — недобро, прямо как Константин, но явно по другой причине, вопросил он. — Почему?

— У Александра, — Константин, — в последнее время были, скажем так, нелады со здоровьем.

И — грохнув кулаком по столу:

— Нам еще инвалидов здесь не хватало!

И — уставившись на папку, каковую папку Шушундер положил перед собой:

— Это еще что у тебя? Что-то дельное или… так?

Шушундер пристально посмотрел Константину прямо в глаза, но Константин не только взгляд не отвел, но и во взгляде этом появилась явная и отнюдь не располагавшая к бездумным ответам угроза. Но Шушундер и не успел ответить: вмешался Аарон Иосифович. Подскочив прямо к Шушундеру, Аарон Иосифович всем телом навалился на него и едва ли не за подбородок схватил в настойчивой попытке отвернуть лицо Шушундера от лица Константина — к себе:

— Скажите, скажите, — с губ Аарона Иосифовича опять полетели брызги, — можно ли сделать так, чтобы диск, компакт-диск, стал нечитаемым? Какая-то его часть? Или вообще? Чтобы он перестал быть уликой?

Попытавшись, но безуспешно, освободиться из-под тяжести Аарона Иосифовича, Шушундер — даже пожать плечами не имея возможности — только и смог, что уточнить у навалившегося на него адвоката:

— Что еще за диск?

— Роскомнадзоровский, — немедленно отозвался Аарон Иосифович.

— У Роскомнадзора есть какой-то диск?

Аарон Иосифович застонал, оторвался от Шушундера и заорал:

— Да! Да! Да! Круглый такой! Желтый с одной стороны и блестящий с другой! Размером с блюдечко! Вы что, Александр, никогда компакт-дисков не видели? Вы же — ТЕХНИЧЕСКИЙ директор этого сумасшедшего дома! Ну? Можно? Нельзя? Отвечайте! Да отвечайте же!

— Аарон Иосифович! — Константин. — Полегче!

— Что — полегче? Что — полегче? Я жду!

Шушундер опять посмотрел на Константина: тот явно беспокоился и, похоже, не хотел, чтобы он, Шушундер, дал неподходящий — неподходящий, разумеется, Константину — ответ. Взгляды Шушундера и Константина снова встретились: угроза из взгляда Константина исчезла, но сам он был мрачным до невозможности.

— Мне кто-нибудь объяснит, в чем дело? — спросил тогда Шушундер, по видимости ни к кому конкретно не обращаясь, но глядя по-прежнему на Константина.

Константин тут же воспользовался возможностью:

— В качестве доказательства нашей вины — вины «Дома», я имею в виду — представитель Роскомнадзора приобщил к исковому заявлению компакт-диск. На этом диске — запись страниц наших электронных площадок с размещенными на них матерными роликами. Вот Аарон Иосифович и спрашивает…

Шушундер облизнулся и перебил Константина:

— Минуточку!

— Да?

— Откуда вообще взялась эта запись? Я же собственноручно почистил все страницы!

— Я-то почем знаю! — Константин.

— Гм… — Шушундер, не сводя с Константина глаз. — Гм-гм…

И — ко всем, но в первую очередь — к Аарону Иосифовичу:

— Время и дата на записи есть? Вы время и дату смотрели?

— Сейчас, сейчас… — Аарон Иосифович принялся судорожно рыться в карманах и, в конце концов, извлек на свет Божий изрядно помятую бумажку. — Ага, вот…

Шушундер выслушал и нахмурился:

— Этого просто не может быть!

— То есть? — Людмила наклонилась вперед, вперившись в Шушундера недвусмысленным взглядом: с надеждой и опасением одновременно. — Что ты имеешь в виду?

Шушундер:

— То и имею. Эта запись — подделка. Видимо, в Роскомнадзоре не нашлось никого, кто объяснил бы незадачливому компилятору, как изменить время и дату на созданных им файлах. Правда, странно, почему так, но…

Константин:

— А ты можешь доказать, что время и дата не соответствуют действительности?

Шушундер:

— Честно?

— Разумеется.

— Нет.

Константин так и выдохнул:

— Тогда о чем разговор?

— Но я могу дать показания, что запись — подделка! Уж я-то знаю, когда и как подчищал площадки! И кстати: могу я взглянуть на копию? У вас копия есть?

Последнее — к Аарону Иосифовичу. Аарон Иосифович кивнул:

— Да. В моем кабинете.

— Несите!

Аарон Иосифович метнулся вон.

***

Едва вышел Аарон Иосифович, дотоле более всех вносивший сумятицу в происходившее, в кабинете восстановился относительный порядок. То есть нельзя сказать, что все, больше не подхлестываемые эмоциями молодого адвоката, успокоились и начали вести себя разумно, и всё же, по сравнению с тем, что было, то, что стало, уже лучше соответствовало определению «совещание». Тем не менее, на Шушундера со всех сторон посыпались вопросы, и каждый из «первых лиц» по-прежнему не слишком заботился о том, чтобы не перебивать другого. Впрочем, суть всех без исключения вопросов сводилась только к двум вещам: действительно ли запись поддельная и действительно ли с этим можно что-то сделать?

Шушундер, каких-то пять минут тому назад ощущавший себя эдаким посланцем Бога с огненным мечом в руках, растерялся: миссия менялась на глазах, но и новая миссия оказывалась настолько тесно переплетенной с прежней, что нужно было немедленно решать — выдавать собравшимся Константина или нет? Говоря строго, выдавать Константина всем Шушундер и поначалу-то не собирался. Всё, чего он поначалу хотел, это — серьезно поговорить с Людмилой: а вдруг Людмила в курсе проделок своего супруга и то, что натворил ее супруг, — часть какого-то их общего плана? Теперь, однако, стало ясно, что Людмила о действиях Константина ни сном, ни духом. И как было поступить? Наедине с Людмилой всё было бы более или менее понятно. Во всяком случае, не было бы проблемы публичности, ведь в любом случае муж и жена — одна сатана, и уж между собой Людмила и Константин как-нибудь разобрались бы и после обличительных откровений Шушундера. Но на публике… прямо здесь и сейчас? При всех? Разве что Евгения Савельевича можно было не брать в расчет: этот с Константином сросся не менее, а может, и более тесно, чем собственная Константина жена. Но все остальные… и особенно Лев Михайлович, в последние годы явно подрастерявший былые задор и начальственность и впавший в полную и окончательную зависимость от успехов и неудач злосчастного холдинга!

Или не злосчастного? Зачем вообще Константин затеял всё это? Напал на собственную жену, на своих друзей, на их бизнес? Шушундер, повторим, растерялся и только теперь задумался: чем лезть вот так на рожон, не лучше ли было поговорить с Константином? Именно с ним, а не с Людмилой, в кабинет которой он, Шушундер, явился преисполненным осознания собственного величия?

Взгляды Шушундера и Константина встретились вновь. Константин, как и прежде, смотрел и мрачно, и беспокойно. Шушундер, впервые за время обмена этими взглядами, — растерянно. А между тем, на Шушундера всё сыпались и сыпались вопросы, игнорировать их было нельзя, нужно было что-то решать: именно здесь и сейчас.

— Ну… — осторожно подбирая слова, начал Шушундер, — прежде всего, предлагаю дождаться возвращения Аарона Иосифовича. Мы все знаем, сколько у него пятниц на неделе, а кое-кто из нас точно знает, что даже не семь. Я себя имею в виду: как-то имел удовольствие обратиться к нему за консультацией… пока что я бы не стал торопиться с выводами: вдруг Аарон Иосифович что-нибудь напутал? Нужно посмотреть на содержимое диска собственными глазами: тогда, конечно, я дам свое заключение. И всё же… всё же… я — по-прежнему в недоумении: Роскомнадзор никак не мог получить такую запись, если только запись эта не была сделана немедленно после атаки на наши сервера. Потому что уже через пару часов я всё удалил, а это значит, что со стороны — никаких следов, и уж тем более — пригодных для обвинительного свидетельства. Поэтому я повторю: если дата и время на файлах диска окажутся боле поздними, перед нами — безусловная подделка.

— Слово против слова? — Константин заметил, что Шушундер сбавил обороты и то ли начал искать пути отступления, то ли затеял обходной маневр, не рискуя пойти в лобовую атаку.

— Если подделка — да. — Шушундер, глядя на Константина, тоже подметил перемену: с одной стороны, Константин расслабился, поняв, что прямо сейчас ему ничто не грозило, а с другой, задумался: когда и как Шушундер всё же нанесет удар. — И потому…

Шушундер помедлил, давая Константину время оценить ситуацию.

— …своё первое предложение — дать показания — я снимаю: за его очевидной бессмысленностью.

— Даже так? — немедленно подхватил Константин.

— Именно, — столь же стремительно отозвался Шушундер. — В сложившейся ситуации слово против слова — бессмыслица. Я, конечно, не юрист, но даже я понимаю: любой судья в этом вопросе встанет на сторону Роскомнадзора. Мои же показания любой судья сочтет ложью, идущей от кровно заинтересованного лица. И это даже при условии, что суд честный. А значит…

— Но подожди! — Людмила. — Ты что-то говорил о возможности удалить информацию с диска?

— Я? — Шушундер покосился на дверь. — Это не я говорил. Это Аарон Иосифович спрашивал. Что до меня, то я понятия не имею, как можно удалить информацию с диска, находящегося в деле на столе у мирового судьи. Не могу же я одолжить его на минутку, чтобы через минуту вернуть пустым?

— А если…

— Что?

Людмила не успела сказать: в кабинет вернулся Аарон Иосифович:

— Вот! — прямо с порога воскликнул он и прямо с порога же швырнул Шушундеру коробочку с диском.

Коробочка полетела быстро. Настолько быстро, что Шушундер, от неожиданности не на шутку испугавшись, инстинктивно пригнулся, и она, коробочка, просвистела у него над головой. Увернуться успела и сидевшая напротив Шушундера Людмила: чудом — коробочка едва не угодила ей прямо в глаз. А дальше было окно. Коробочка грохнула в стеклопакет, одно из трех стекол зазвенело осколками. С этими осколками коробочка упала на подоконник.

— Совсем сдурел? — Шушундер, ухватив себя за кудряшки, вскочил со стула и сделал быстрый шаг к Аарону Иосифовичу. — Ты…

И тут же осекся: Аарон Иосифович тоже ухватил себя за кудряшки и в этой позе до ужаса, карикатурно напоминал самого Шушундера. Только что «масть» у Шушундера была другой — не белокурой, как у Аарона Иосифовича!

По кабинету полетели смешки. «Первые лица» наконец-то расслабились.

***

Просмотр диска не занял много времени, и, к удивлению Шушундера, он оказался не просто подделкой, а подделкой грубой. Настолько грубой, что даже оторопь брала. Это казалось особенно невероятным на фоне знания того, кто за всем этим стоял. Казалось невероятным, чтобы через Адалата нанятый Константином хакер мог сделать такое убожество… или делал не он? Неужели Константин ограничился взломом серверов и размещением на них роликов, а подделку и впрямь состряпал уже какой-то неумеха из самого Роскомнадзора? Но почему? Что за странное «разделение труда»? Или Константин действовал втемную, и в Роскомнадзоре, получив сигнал, просто не успели скопировать страницы? Увидеть успели, а скопировать — нет?

— Ну и дела… — протянул Шушундер. — Никогда не думал, что кто-то может и на такое пойти! Скажите: мы что — и вправду так всем поперек горла встали? Нет, поймите меня правильно: хорошую работу я ценю, даже если в ней и встречаются ошибки. Видно: человек старался, силы прикладывал, мозгами раскидывал. Ну, ошибся кое в чем. Пусть даже не по мелочи, а крупно: время забыл поправить. В конце концов и на самом-то деле как раз такие ошибки легко отнести на счет обыкновенной рассеянности, самой простой невнимательности, забывчивости. Сплошь и рядом встречается. И это, поверьте мне, еще не свидетельство глупости. Но чтобы так…

Шушундер взял диск двумя пальцами и посмотрел на него с откровенной брезгливостью.

— Лично я постеснялся бы такое выставлять прилюдно. Это — халтура. Низкопробная, безграмотная халтура!

— Мы можем это доказать? — Аарон Иосифович дернул было себя за кудряшки, но, покраснев, тут же отдернул руку от своей белокурой шевелюры. — Вы говорили, что нет и что придется основываться на ваших показаниях?

Шушундер посмотрел на Константина, а тот уже заговорил:

— Если уж против нас решились выставить настолько грубую подделку… а ведь подделка грубая, да, Шушундер?

— До обалдения.

— Тогда имеет ли смысл что-то доказывать?

— Костя! — Людмила с изумлением посмотрела на Константина. — Что ты такое говоришь?

Константин:

— Видишь ли, Васильевна, если Шушундер всё-таки сможет доказать, что это подделка, как бы не вышло так, что мы из огня не в полымя, а в манхэттенскую башню угодим! Потушить пламя — возможно. Отстроить башню — нет. Соображаешь?

Людмила нахмурилась:

— Ты хочешь сказать, это нам никогда не простят такую подставу?

— Вот именно. Просто подумай, что значит у нас — поймать на фальшивке за руку не кого-нибудь, а… — Константин неожиданно улыбнулся и потыкал указательным пальцем вверх, в потолок. — Ты ведь не думаешь, что какой-то мелкий чиновник из Роскомнадзора самостоятельно решил: а давай-ка состряпаю я липу и подсуну ее судье? Авось, прокатит?

Взгляд Людмилы характерно для нее оледенел:

— Стало быть, ты уверен, что это — не происки конкурентов?

Константин кивнул:

— Теперь — абсолютно. Если бы фальшивка была получше… но ведь она так и бросается в глаза, да, Шушундер?

Шушундер смотрел на Константина и, чего уж греха таить, восхищался: теперь понятно, почему получилось так — так грубо и нелепо. Конечно! Кто же, будучи в своем уме, попрет, как танк, на тех, кто может себе позволить явиться в суд с настолько очевидной липой? Явиться, что называется, не моргнув и глазом? Предъявить абсурдное обвинение и быть уверенным в том, что оно прокатит даже с такой, на ладан дышащей, «доказательной базой»? И ведь насколько тонкий расчет! Пока все — Людмила, Шушундер и другие — носились, как оглашенные, с собственными подозрениями: Людмила — с подозрениями на конкурентов по бизнесу, Шушундер — с подозрениями на конкурентов по игре, другие — с подозрениями на конкурентов по перу… пока все носились с этим, всё разрешилось вот так: на сцену выпер белый конь в парадной сбруе и попросту над всеми поржал — никого и ничего не стесняясь!

— А лицензия? — дрогнувшим голосом спросила Людмила. — Ведь так мы ее потеряем!

— Скорее всего, — спокойно ответил Константин.

И добавил после многозначительной паузы:

— На время.

Людмила схватилась за голову. За голову схватился и Аарон Иосифович. Евгений Савельевич отхлебнул из фляжки. Григорий Владимирович забарабанил пальцами по столу. И только Лев Михайлович одобрительно закивал:

— На время, да… на время. Наверное, лучше не спорить: на время, так на время…

— Но на какое время? — закричала Людмила.

Константин подошел к ней и обнял ее за плечи:

— Не думаю, что надолго. Во всем этом главное — урок. А время… используем его на то, чтобы перестроиться.

Шушундер положил руку на папку и закусил губу.

***

Совещание завершилось церемонной процессией выноса гроба. Все, за исключением Людмилы, и так находившейся у себя, побрели по своим кабинетам: в молчании и с подчеркнутым достоинством. Только Шушундер, выйдя от Людмилы, никуда не пошел: прислонившись к стенке коридора, стал ждать. Ожидание продлилось недолго: Константин, еще минуту-другую о чем-то посекретничав с супругой, тоже вышел. Увидев Шушундера, он коротко кивнул:

— Пошли.

Пошли, разумеется, к Евгению Савельевичу: куда же еще? А там на столе уже стояла бутылка коньяка и — вот странность! — не один и не два, а три бокала. Увидев это, Константин улыбнулся, а Шушундер покачал головой:

— Значит, вы всё-таки в сговоре!

— Не то чтобы в сговоре, — усаживаясь, ответил Константин, — и мне, признаюсь, стоило труда убедить Савельича в своей правоте, но поняли мы друг друга — точно!

— Да ты не робей! — Евгений Савельевич. — Выпьем по капельке, потолкуем… тот же, кстати, коньяк, которым я тебя уже потчевал: понравилось?

Против воли Шушундер признал:

— Да.

— Ну вот! — искренне обрадовался Евгений Савельевич. — Худа без добра не бывает и всякое такое: что там еще говорят в таких ситуациях? Ах, да, вспомнил! За черной полосой непременно следует белая… правда, в нашем случае — скорее, янтарная. Даже, я бы сказал, с ореховым оттенком. Но ведь это и к лучшему, правда? На что нам белая? Белой пусть довольствуются неудачники. А мы, как-никак…

— Савельич! — Константин оборвал Евгения Савельевича и сдвинул бокалы. — Ты лучше наливай!

Евгений Савельевич усмехнулся:

— Вот так всегда: стоит мне начать философствовать…

— Сколько тебя знаю, — Константин, — вся твоя философия сводится к одному: к прославлению винограда, причем в единственном его обличии. В обличии продукта перегонки из провинции Коньяк!

— Коньяк, — Евгений Савельевич засверкал глазами, — не провинция. Коньяк — город в департаменте Шаранта или, если угодно, в герцогстве Ангулем. Коньяк — супрефектура и столица одноименной…

— Ладно, ладно, — вскинул руки Константин, — сдаюсь! Ты наливать-то будешь?

Евгений Савельевич спохватился и взялся за бутылку. В бокалы полилась уже знакомая Шушундеру (если Евгений Савельевич не соврал, хотя зачем бы ему это?) жидкость. Впрочем, болтать Евгений Савельевич не перестал и в этот момент:

— Да ты присаживайся, — кивнув на стул, пригласил он всё еще стоявшего на ногах Шушундера. — Тут, Костя не даст соврать, уж точно как нельзя к месту будет пословица: правды в ногах не было, нет и никогда не будет. Разве что люди сумеют избавиться от варикоза? Но это, поверь старику, вряд ли. Правда, сам я варикозным расширением вен не страдаю, но большинство людей — да. В той или иной степени. А всё потому, что слишком много времени на ногах проводят. Еще греки и римляне это подметили и поэтому предпочитали вершить дела лёжа¹². А кроме того, лично мой рецепт…

— Виноград! — Константин ухмыльнулся.

— Ну да! — согласился Евгений Савельевич. — Виноград. А точнее…

— Продукт его перегонки из провинции… тьфу! Департамента…

Брови Евгения Савельевича сошлись к переносице:

— Коньяк — не департамент, если ты об этом. Коньяк…

— Господа! — Шушундер не выдержал. — Может, хватит паясничать?

Константин и Евгений Савельевич переглянулись. Евгений Савельевич при этом быстро завершил процедуру розлива и пробормотал:

— Спешка, спешка… куда спешить? Зачем спешить? Эх, молодежь, молодежь!

Шушундер тоже уселся на предложенный ему Евгением Савельевичем стул и положил на стол папку. И если Евгений Савельевич тут же взялся за свой бокал и начал медленно покачивать его, осторожно взбалтывая и разогревая налитую в него жидкость, то Константин и Шушундер — нет. Константин кивком головы указал на папку и задал вполне себе риторический вопрос:

— Можно?

— Да.

Константин подтянул папку к себе, раскрыл ее и вынул из нее внушительного вида пачку бумаг. Какие-то из них он проглядывал без интереса — быстро, словно бы мельком, но на каких-то задерживался. Особенно его заинтересовали всякого рода схемы — нечто вроде наглядных иллюстраций к текстовым заметкам. Одна из схем и вовсе надолго приковала к себе его внимание: Константин, прищурившись и покусывая губы, чуть ли не на просвет ее разглядывал, и в это же время его лицо наливалось багрянцем. Закончив со схемой, всё прочее он вновь всего лишь пролистал и отложил прочь.

— Ты понимаешь, что теперь мне придется тебя убить?

Шушундер ответил спокойно:

— Как и еще целую кучу народа.

— М-да… — Константин взялся за бокал и — без всяких церемоний, запросто — отхлебнул. Евгений Савельевич на это поморщился, но не сказал ничего. — Целую кучу. Да. Но видишь ли, в чем дело, Шушундер, куча эта — не просто куча. Это — мои друзья. А еще…

— Подельники.

Сказанное Шушундером прозвучало грубо. Даже Евгений Савельевич, в этот как раз момент пригубивший свой коньяк, поперхнулся.

— Подельники? — Константин пожал плечами. — Возможно. В принципе, определение достаточно меткое, хотя с годами и приобретшее отрицательный смысл. Как с аферами и аферистами. Ты ведь знаешь, что такое афера и кто такие аферисты?

— Афера — афера и есть. А стало быть аферисты — мошенники.

Константин сделал еще один глоток и посмотрел на Евгения Савельевича — не на Шушундера. Евгений Савельевич улыбнулся:

— Ну, Санёк, ты и вправду — феерический лох. Кажется, так принято выражаться в вашем поколении? Или — ушан? Или как еще? Лопух, короче. Или просто дурак: это если по-свойски и по-нашему. Впрочем, есть и еще одно подходящее определение — невежда. Вот скажи: ты языки иностранные знаешь?

— Английский.

— Хорошо?

— Свободно.

— Уверен?

— Да.

— И что же тогда такое ministry of foreign affairs?

Произношение Евгения Савельевича оказалось неожиданно и на удивление хорошим. Даже, можно сказать, прекрасным. Настолько, что Шушундер, не ожидавший ничего подобного от старого пропойцы, вздрогнул.

— Это-то еще к чему? — тем не менее, спросил Шушундер, не желая так запросто сдаваться. — Так никто не говорит. Если речь о министерстве иностранных дел, то это — форин офис или департмент оф стейт… какие еще на фиг «форин аферс»?

Услышав это, Евгений Савельевич хохотнул и бросил Константину:

— Нет, ты слышал? Слышал?

И снова к Шушундеру:

— Саня, друг ты мой безальтернативный, только представь: случилось так, что лет… точно не вспомню, но, кажется, года три тому назад пришлось мне статейку о наших заклятых соседушках писать — Курильские острова и прочие прелести. Рыба, крабы, мирный договор… ну, ты в курсе, что такое Шикотан, Итуруп, Кунашир. И в курсе, полагаю, страшной обидчивости многомудрых жителей страны восходящего солнца: как резко они реагируют на подобные публикации. При условии, разумеется, что публикации знаковые, резонансные, а доводы в них — против принадлежности южных Курил самурайской державе. С моей стороны не будет нескромностью сказать — да и не сказать-то даже, а просто констатировать факт, — что все мои публикации и знаковы, и резонансны. Я ведь других не пишу. Потому что…

— Савельич!

— Ах, да, прошу пардону! — Евгений Савельевич качнул бокал и сделал аккуратный глоточек. — Так вот. Тогдашняя моя статейка тоже ожидаемо вызвала резонанс, но уже не только среди наших читателей, но и в среде моментально вскинувшихся на дыбы товарищей нихон-миндзоку. Эти товарищи…

— Кто? — Шушундер с подозрением посмотрел на Евгения Савельевича. — Какие еще ниху…

— Нихон-миндзоку, мой туговатый на ухо друг. Страшные люди. Среди присущих им особенно жутких обычаев есть и такой: большим и указательным пальцем ухватывать оппонента за ухо — вот так…

Евгений Савельевич, поставив бокал на стол, внезапно и — для сильно уже подвыпившего человека — до странности резво вскочил со стула, протянул руку и схватил Шушундера за ухо.

— А! — закричал Шушундер, впрочем, не столько от боли, сколько от неожиданности нападения. — А!

Евгений Савельевич, однако, неумолимо продолжал тянуть Шушундера за ухо, не переставая при этом болтать:

— …и если даже при этом оппонент продолжает выражать несогласие, подкреплять свои доводы пинком. К примеру, вот так…

За ухо поднимаемый со стула и поворачиваемый вокруг оси, Шушундер поневоле подставил свой зад под колено Евгения Савельевича, чем тот и не преминул тут же воспользоваться. И хотя пинок получился не очень сильным и навряд ли болезненным, Шушундер всё-таки пролетел вперед — мимо стола и сидевшего на стуле Константина — и с воплем врезался в набитый справочниками и папками шкаф. Справочники и папки посыпались с полок.

— Саня… — Евгений Савельевич: усаживаясь, берясь за бокал и совершенно спокойно. — Будь добр: вон ту, синюю, папочку принеси…

Шушундер ошалело моргал, сглатывал, его кадык так и ходил ходуном. Рот открывался и закрывался, но ни единого слова с языка не слетало. А потом Шушундер посмотрел себе под ноги, наклонился, подобрал и вправду валявшуюся на полу синюю папку — конторскую такую, для подшива бумаг, — вернулся к столу и, еще разок сглотнув, как-то робко даже протянул эту папку Евгению Савельевичу. Евгений Савельевич церемонно поблагодарил, раскрыл папку и начал перелистывать подшитые в ней бумаги. Оторвался от этого занятия, посмотрел на Шушундера и ласково сказал:

— Да ты присаживайся, Саня, присаживайся…

И снова — бумаги.

Шушундер сел. Тогда Евгений Савельевич щелкнул, раскрывая скобы, вынул из папки оказавшийся бланком лист и протянул его Шушундеру:

— Смотри!

Шушундер взял бланк и начал читать:

— Ministry of Foreign Affairs of Japan…

— Это, — пояснил Евгений Савельевич, — в ответ на мою статью прислали. Не мне, понятно… да ты и сам видишь, но мне любезно копию сделали. На память, так сказать. Ну? Что молчишь?

Шушундер вернул бланк Евгению Савельевичу.

— И как же у тебя, шалопай ты этакий, язык повернулся назвать наших восточных соседей мошенниками? То есть, оно, разумеется, так и есть: они, конечно, мошенники, раз, подписав безоговорочную капитуляцию, теперь еще на каком-то отдельном мирном договоре настаивают, да не просто настаивают, а еще и условия ставят… Но всё же: мы ведь не это имели в виду, правда? Хотя звучит, звучит, спорить не стану: Министерство Японии по зарубежным аферам! Наверное, главный аферист его возглавляет… так ведь, Саня? Я правильно говорю?

Лицо Шушундера стало помидорного цвета, что особенно забавно смотрелось на фоне совсем уже взлохмаченных кудряшек.

— Эх, Саня, Саня, — между тем, продолжал Евгений Савельевич. — Странное вы всё-таки поколение. Ваши возможности да в наше бы время: вот мы — горы могли бы свернуть. А что делаете вы? И не надо, не надо вот этого…

Шушундер вскинулся было, указывая на бутылку, но под пристальным взглядом странных, способных, если всмотреться, пугать, одновременно затуманенных и полупрозрачных глаз Евгения Савельевича стушевался.

— …не надо меня бутылкой попрекать! Ты думаешь, почему я пью?

— П-п-почему?

— Да потому, — Евгений Савельевич сделал глоток, — что сил моих нет смотреть на ваше бездарное поколение! У вас в головах — сплошные гаджеты, а не мозги. Не человеческие желания, а калькуляторы, стоимость этих желаний подсчитывающие. У вас не сердца — наковальни: лупи по ним молотком, ничего им не станется. И души у вас — заячьи. Как будто Господь ошибся, перепутав клетки… или в чем там хранятся души до Страшного суда! Не ту защелку открыл и — оп-па! — миллионы заячьих душ вырвались на волю, вселившись в новорожденных людей. Вам бы по лесу бегать: от кустика к кустику, перебежками — вдруг на поляне волк поджидает? Вы же всего боитесь, даже собственной тени. Вы не гуляете по ночам, потому что страаашно! Не влезаете на балконы возлюбленных, потому что не только страшно, но и возлюбленных-то нет: есть партнерши. Вы боитесь любить, ненавидеть, дружить, ревновать… даже ваша злоба, и та — заячья. Вот ты, Санёк, только честно: хоть раз кому-нибудь по морде треснул? Так, чтобы от души, от сердца, с замахом и с облегчением от проблем? По глазам вижу, что нет. А почему? Неужели никогда не хотелось?

Шушундер схватил бокал.

— Да, Саня, выпей, выпей… как знать? Возможно, и полегчает. Вот мне — легчает. Обидно, понимаешь: нет у меня силы всё ваше до ужаса инфантильное поколение отлупить. Вот и приходится горечь подлечивать… К звездам, Саня! К звездам мы могли бы уже полететь, народись с такими возможностями не вы, а мы. А вот поди ж ты… Впрочем, одно утешение есть: виноград каким был, таким и остался. Не властны над ним инфантильность, трусость, бездушие и бессердечность. Как наливался соком под солнечными лучами, так впредь наливаться будет. А это значит, что и впредь такие, как мы с Константином, смогут при виде всех вас отыскать утешение в нём…

Евгений Савельевич повернул бокал, приподнял его и посмотрел на коньяк на просвет.

— Удивительное всё-таки дело, — продолжил он, но уже совсем другим тоном. — В те времена, когда арабы изобрели перегонный куб, и даже в те, когда в Пуату возродили его как аламбик¹³, вся ойкумена кипела жизнью: настоящей, без этой вот вашей отстраненности, без мертвечинки в сердцах. Люди писали стихи и шли на поля сражений. И снова писали стихи: на орошенном кровью снегу. Принц, в котором не дремлет, не спит дух воинственный! Близится туча: полноводный поток из скалы и песка может высечь сегодня стальная рука, если только представится случай… Люди вдыхали воздух — и полной грудью, а не по чуть-чуть. Мечтали и верили, что Он… — Евгений Савельевич ткнул пальцем в потолок, — всегда мечтает вместе с нами. Что тот, кто воином рожден, возьмет «отель под облаками»! Любили и бились за любовь, а когда любовь умирала, не слезы бесполезные и бессильные проливали, а снова брались за перо и за лиру, раз уж меч потерпел поражение в схватке со смертью: не плачь, не жалуйся же, лира, на смерть не нужно слёзы лить, никто не в силах сохранить богатство подлинное мира!¹⁴ Не понимаю: зачем им нужен был коньяк? На кого работали все эти бесчисленные винокурни? Встал с утреца, ополоснулся, перекрестился, сел на коня и — в бой. В новый день: наполненный чувствами, страстями, идеями…

— Или на поле, — Константин. — Опять за мотыгу, плуг или что там у них было… опять отработка барщины, опять истоптанные копытами баронского коня посевы. И много ли утешения в том, что мчащийся по полю барон кипит идеями и страстями?

Евгений Савельевич посмотрел на Константина, покачал головой и снова устремил взгляд на Шушундера:

— Ладно, Санёк, как говорится, проехали. Ты вообще как?

Евгений Савельевич задал этот вопрос не просто так: Шушундер, казалось, окаменел. Казалось, жизнь из его собственного взгляда ушла, оставив на месте себя только недоумение: что это было? Шушундер даже не смотрел: ни на Евгения Савельевича, ни на Константина. А если и смотрел, то не на них, а внутрь самого себя. Он сидел на стуле — прямой, как палка, и бездвижный, как статуя. Его лицо было бледным, хотя на щеках и теплилось что-то навроде румянца. Но даже этот румянец больше походил на искусственную раскраску: такую, какую перед похоронами наносят на щеки мертвецов.

Вопрос Евгения Савельевича — «Ты вообще как?» — заставил Шушундера очнуться. Он вздрогнул всем телом, нахмурился, пошевелил ногой, рукою потянулся к оставленному на столе и все еще недопитому бокалу. В его глаза вернулась жизнь, а взгляд наполнился гневом.

— Как я? — спросил он.

И повторил после паузы:

— Как я?

Евгений Савельевич кивнул.

— Нормально я! — Шушундер единым махом осушил бокал, причем — это было ясно — из чувства протеста. — Настолько нормально, что еще минута и…

Евгений Савельевич перебил:

— Значит, мы можем, наконец, поговорить серьезно? Без этих твоих «подельников» и прочей ахинеи?

Шушундер промолчал. Тогда Евгений Савельевич повернулся к Константину:

— Я свое дело сделал. Твой выход.

И снова себе налил.

Константин, как и Шушундер, единым махом осушил остатки из своего бокала и вздохнул:

— Суров ты, Женя, ох, суров! Совсем мальчишку затюкал… Шушундер!

— Да?

— К разговору готов?

— Да.

— По-настоящему?

— Обещаю.

— Тогда сначала послушай…

***

Константин говорил долго: его «выступление» длилось куда дольше, нежели странное «выступление» Евгения Савельевича. И всё это время Шушундер слушал, но слушал не так, как это было с речью Евгения Савельевича, а по-другому: не погрузившись в себя, а с живостью во взоре; не превратившись в безжизненную статую, а находясь в непрерывном движении — головой, руками, ерзаньем по стулу. Всё поведение Шушундера свидетельствовало о том, что, слушая Константина, он делал себе зарубки в уме: тогда, когда с чем-то был не согласен.

Вообще, говоря о чьих-то чувствах или описывая их, мы — люди — редко даем их подлинную оценку, ограничиваясь внешними признаками, а сами эти признаки подавая штампами. Именно тогда — слушая или читая — лучше всего понимаешь смысл пары, не менее, чем описательные штампы, избитых поговорок: «чужая душа — потемки» и «лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать». Тоже являясь штампами, эти поговорки, тем не менее, очень точно выражают суть происходящего. Во-первых, и в самом деле затруднительность проникновения в чужую душу настолько, чтобы без всяких скидок и допущений понять ее движения. А во вторых — преимущество зрительного образа перед описанием с чужих слов. Вот и мы, говоря «окаменев», «нахмурившись», «делая зарубки в уме» и так далее, не более чем используем доступные штампы, не претендуя, однако, на то, чтобы дать завершенное представление о состоянии человека.

Состояние Шушундера — в те минуты, когда он слушал Константина — можно более или менее передать определением «скептическое удовлетворение». Скептическое, потому что с целым рядом выводов Константина Шушундер, повторим, был категорически не согласен — равно как и с теми мерами, которые Константин предпринял для претворения своих идей в жизнь. А удовлетворение, потому что сами действия Константина стали по факту реакцией на то, о чем он, Шушундер, Константина же давно предупреждал. Таким образом, получалось, что Константин в свое время оказался слеп, а Шушундер, напротив, прозорлив. Константин в свое время пошел по пути, от которого Шушундер его настойчиво отговаривал. И не только его, но и всё тогдашнее руководство «Дома», состав которого, впрочем, с тех пор не слишком изменился.

Шушундер слушал Константина и не мог отделаться от ощущения дежа вю. Только теперь не он, Шушундер, в чем-то убеждал Константина и других «заводил» «Балтийского Дома», а его, Шушундера, убеждали в справедливости ответных мер. Это и злило, и льстило одновременно. Или, если угодно, не злило, а заставляло скептически ерзать по стулу и не менее скептически качать головой. Но, вместе с тем, заставляло и улыбаться: обида и недавний гнев Шушундера оставили.

В отличие от Евгения Савельевича, говорившего красно и путано, прибегавшего к странным метафорам и малопонятным эпитетам, Константин говорил просто, даже сухо. Если Евгений Савельевич оперировал фантазиями и собственными представлениями о вещах, то Константин использовал только факты и разумные допущения. Евгений Савельевич сыпал цитатами и далеко не всегда уместными остротами. Константин не шутил вообще, а если что-нибудь и цитировал, то разве что уголовный кодекс. Например:

— Это, — говорил Константин, — чистой воды двести восемьдесят вторая статья, часть первая, а если вдуматься, то и вторая часть. Организованная группа. Разве нет? Посмотри: зачинщиком выступает один, но всегда — понимаешь, всегда! — находятся и такие, которые поддерживают его. И вот уже — не единичное выступление, а массовое. Вот уже не один дурак сеет вражду и нагнетает истерику, а целая группа. И группа эта, что бы и кто бы ни говорил, действует слаженно, даже на зависть иным настоящим экстремистским образованиям…

В отличие от Евгения Савельевича, старавшегося затронуть чувства, Константин апеллировал только к уму. Вплоть до того, что могло сложиться впечатление: чувства Шушундера ему безразличны, а вот его же умственные способности он оценивает весьма высоко. И это тоже, с одной стороны, задевало, но с другой — льстило. Шушундеру не слишком нравилось то, что сам по себе он Константину безразличен, но зато ему не могло не нравиться то, что Константин не делал между ним и собою различий. Даже по возрасту. И это при том, что Константин, безусловно, положение в обществе имел несравненно более высокое, а летами годился Шушундеру едва ли не в отцы. А ведь можно и так сказать: это в «Доме» Шушундер имел положение, а в обществе — нет. Тогда как Константин имел положение и здесь, и там.

— Или вот, — говорил Константин, — двести восьмидесятая статья, часть вторая: публичные призывы к осуществлению экстремистской деятельности. Я видел на форуме комментарий. Твоего, заметь, заместителя. Этого… Анжольраса. Мол, никаких призывов и в помине нет. Однако это не так. Закон о противодействии экстремистской деятельности дает совершенно четкие определения экстремизму. И под него, под экстремизм, подпадают не только всякие действия насильственного характера, но также и публичное оправдание терроризма, и возбуждение социальной, национальной и религиозной розни. То есть получается вот что: твой Анжольрас не считает призывом к осуществлению экстремистской деятельности даже самые резкие антиклерикальные выступления — с призывами кишки попам на шеи наматывать, и выступления вроде «цивилизованный мир справедливо признавал Басаева борцом за свободу». Ты можешь возразить, что во втором случае вроде бы как и нет прямого оправдания терроризма, но поверь: лингвистическая экспертиза указывает на обратное…

Константин сыпал примерами и, что самое поразительное, без всякого «подручного материала»: по памяти. Даже Шушундеру приходилось напрягаться, чтобы припомнить иное из того, о чем говорил Константин. Правда, с тех пор, как у Шушундера появился заместитель, он не слишком много внимания уделял форумам при электронных площадках «Дома», но — всё же это входило в его обязанности — время от времени инспектировал их. И если уж даже при таких периодических «инспекциях» Шушундер вынужден был копаться в памяти, становилось ясно: Константин отслеживал форумы куда как более тщательно.

— Мы, — говорил Константин, — собственными руками вырастили монстра. Мы дали свободу слова тем, кто должен сосны валить. Никакие из введенных нами ограничений не действуют. На площадках — уголовный бардак. И это бы ладно — просто уголовный. В конце концов, мошенник или воришка, сколько веревочке ни виться, свое наказание найдут. Мы приютили худших из всех возможных преступников — моральных уродов и негодяев. Предателей. Подонков, для которых слово «Отечество» значит примерно столько же, сколько и слово «сортир». Но самое страшное заключается в том, что никакой реальной управы у нас на эту публику нет: мы не можем взять и вот так, запросто, сдать всю эту шатию-братию в прокуратуру. Во всяком случае, до тех пор, пока мы же считаем форумы основой нашего благополучия. И вот здесь — парадокс: на самом-то деле эти проклятые форумы основой благополучия вовсе не служат. Я смотрел бухгалтерию и даже заказывал анализ на основе посещаемости: форумы, конечно, добавляют нам популярности, а, значит, и денег, но в целом их доля совсем невелика. И если завтра же их не станет, мы этого — с финансовой точки зрения — практически не ощутим. Но попробуй убедить в этом Васильевну и Гришу! Они помешались на этих своих игрушках, так что даже с бумагами в руке до них не достучаться. И вот потому…

В какое-то мгновение — Константин как раз приводил очередной пример — Шушундер вспомнил полугодичной давности происшествие. Точнее, не происшествие даже, а что-то вроде скандала: повздорили уже упомянутый Анжольрас, Людмила и Григорий Владимирович.

Свидетелем этого скандала Шушундер стал совершенно случайно: задержавшись на работе до неприлично позднего часа. По какой-то причине задержались и Людмила с Григорием Владимировичем. Анжольрас же напротив — только-только пришел: он вообще предпочитал являться в офис ночами. А так как график у него был свободным, на это все закрывали глаза.

Выйдя из кабинета и уже спустившись на первый этаж, Шушундер буквально в дверях столкнулся с этой «компанией». Или не столько столкнулся с нею, сколько уперся в нее: все трое загораживали проход. Людмила и особенно Григорий Владимирович вели себя крайне эмоционально: Григорий Владимирович даже размахивал руками в отчаянной жестикуляции. А вот Анжольрас держался спокойно: он слушал то, что на него обрушивало высокое начальство и… улыбался.

Шушундер, поневоле оказавшись рядом, прислушался: Анжольрасу выговаривали за устранение с форума какого-то активиста, чье присутствие, по мнению Людмилы и Григория Владимировича, создавало «полезный ажиотаж».

«Мы не можем, — почти кричал Григорий Владимирович, — разбрасываться такими кадрами! У нас — не институт благородных девиц! Убери их всех, форумы просто помрут!»

«Да, — поддакивала Людмила, — на наши площадки людей привлекают не кройка и шитье. Ты вообще соображаешь, что делаешь? Как получается такое, что люди с жалобами на тебя обращаются прямиком ко мне или вот — к Григорию Владимировичу? Тебя для чего над форумами поставили? Чтобы ты разгонял активистов?»

«Простите, — вмешался тогда Шушундер. — О чем идет речь?»

Людмила и Григорий Владимирович разом обернулись к Шушундеру и набросились уже на него. Разом начали вываливать на него не только собственные соображения о том, как должны функционировать форумы при электронных площадках «Дома», но и жалобы на Анжольраса: оказалось, что недовольные его, Анжольраса, «политикой» участники форумов в самом прямом смысле завалили претензиями собственные почтовые ящики Людмилы и Григория Владимировича. Мол, примите меры и всякое такое. Для Шушундера это стало откровением и полной неожиданностью: на его, Шушундера, взгляд, Анжольрас очень даже неплохо справлялся с возложенными на него обязанностями.

Выслушав претензии, Шушундер мягко оттолкнул Анжольраса от дверей — «Давай-ка, иди к себе!» — а когда Анжольрас удалился, сказал: «Да мы же сами не далее как пару месяцев назад вывесили на форумах требование придерживаться законов! Настоятельно попросили участников умерить пыл дискуссий и тщательней подбирать выражения. И почему? Разве не потому, что нам надоели предупреждения из Роскомнадзора и даже… э… более компетентных органов?»

«Так-то оно так, — немедленно возразил Григорий Владимирович, — но всему есть предел. Или мера: как хочешь. Твой зам слишком уж круто взялся за метлу!»

«Вот именно! — поддержала Григория Владимировича Людмила. — Слишком! Если так и дальше пойдет, все разбегутся. Ты знаешь, что кое-кто уже не только ушел, но и целый манифест в наш адрес составил?»

«Какой еще манифест?» — изумился Шушундер.

«А ты у него спроси!» — Людмила махнула рукой вслед уже исчезнувшему из поля зрения Анжольрасу.

«Ладно, — сказал на это Шушундер, — спрошу…»

На том как будто и разошлись. А вспомнил Шушундер о том происшествии только теперь: когда Константин в его собственных глазах упрекнул Людмилу и Григория Владимировича в придании чрезмерной значимости форумам и в том, что убедить их в обратном невозможно.

«А ведь верно! — подумал Шушундер. — Что есть, то есть!»

***

— Я предупреждал, — не смог удержаться Шушундер, когда Константин закончил. — Но меня никто не послушал.

Константин не то чтобы поморщился или пожал плечами, но всё же изобразил нечто в таком духе:

— Да. Но давай по существу.

— А по существу… — Шушундер привычным для всех движением запустил пальцы в свою шевелюру и принялся подергивать себя за кудряшки. — По существу… Вот вы, — обратился он к Евгению Савельевичу, чего тот не ожидал и оттого едва не выронил бутылку, которую как раз держал в руке, собираясь налить себе очередную порцию. — Вы… неужели вы действительно поддерживаете Константина Викторовича в его… гм… начинаниях?

Евгений Савельевич поставил бутылку и посмотрел на Шушундера с упреком:

— Нельзя же так…

— А всё же?

— Ну… — Евгений Савельевич посмотрел на одного, на другого, опять на Константина и снова на Шушундера. — Как сказать… Если честно и совсем как на духу, Косте пришлось потрудиться, чтобы меня убедить. И кое с чем я до сих пор не согласен. Но по существу — да. А что тебя вдруг так взволновало мое мнение?

— Вы так красноречиво рассуждали о романтике…

— О чем? — Евгений Савельевич аж вскинулся. — О романтике? Саня! Ты в своем уме?

Не спрашивая разрешения, Шушундер выдвинул ящик стола и вытащил на свет Божий томик стихов: тот самый, что как-то был издан «Балтикой» и, как ни странно, разошелся «на ура». Имя Евгения Савельевича было отпечатано на обложке без всякой скромности: крупно и витиеватым шрифтом. Сама же обложка представляла собою крайне причудливый коллаж: фоном являлось заснеженное поле, усеянное мертвецами в латах и — там и сям — орошенное яркими каплями алой типографской краски; с этого фона синюшно-серебристо (очевидно, имитируя ксенон) на покупателя (или зрителя? или читателя?) пялились зло прищуренные фары вымышленного художником автомобиля, а книзу и вбок на коньячном бочонке собственной своею персоной восседал Евгений Савельевич — задумчивый, даже чуть-чуть согбенный и, разумеется, с бокалом в руке. Пустым. Без единой капли напитка.

Шушундер наугад раскрыл томик и прочел, причем — на удивление — с выражением:

— Ты долго шел, мой трубадур! Последний в жизни трубадур. Скитался дни, недели, годы от замка моего вдали. Тревожно дни твои текли, тебя состарили невзгоды. Влюблен ли, как и прежде, ты?

Константин усмехнулся. Евгений Савельевич же нахмурился.

— Поднялся гость. Без суеты отраву выпил и об стол ударом лютню расколол.

— Послушай… — Евгений Савельевич потянулся к томику, чтобы забрать его у Шушундера. — Какое отношение...

Шушундер отдал томик и вдруг сказал неожиданное:

— А кто такие эти… ну, секта ваша? Ниху… нихон…

— Нихон-миндзоку!

— Вот-вот! Они самые!

Евгений Савельевич сунул томик обратно в ящик стола и улыбнулся:

— Балбес! Это — самоназвание японцев. И вообще: тьфу на тебя!

***

Теперь говорил Шушундер, а Константин и Евгений Савельевич слушали. «Выступая», Шушундер старался подражать Константину: не перепрыгивал с фактов на фантазии, а если и оперировал не фактами, то исключительно разумными и не выходившими за пределы логики допущениями. Впрочем, давалось это Шушундеру легко: куда легче, чем если бы он, паче чаяния, вздумал подражать Евгению Савельевичу. Ведь, как-никак, Шушундер прежде всего был технарем, а технарям вообще свойственно не слишком далеко устремляться от земли.

— Если вернуться к самому началу, — говорил Шушундер, — то я предупреждал: не нужно делать ничего подобного: ничего хорошего из этого не выйдет. То есть, да: возможность не только привлечения новых читателей, но и, если так можно сказать, их привязка к «Дому» за счет вырабатывания у них привычки к живому общению — ход сам по себе разумный и многообещающий. Но только на первый взгляд. Вы — Людмила Васильевна, Григорий Владимирович, вы оба… — Шушундер последовательно кивнул Константину и Евгению Савельевичу, — исходили из открывавшихся перспектив, но напрочь не замечали подводные камни. Я пытался о них предупредить, но кто я и кто вы? А ведь я исходил не из теорий и какой-то отвязанной от реальности аналитики, а из практики. Точнее, из уже имевшейся, пусть на тот момент и скудной, практики свободного общения людей в «виртуальном мире». К тому времени, когда вы задумали дать «Дому» электронные площадки, снабдив их и форумами для общения читателей, нечто подобное уже не только существовало, но и разваливалось на глазах. Взять тех же фидошников. Сначала проекты Фидо развивались успешно, бурно, вполне себе перспективно. Но постепенно они стали сходить на нет. Кто-то видел причину в наступлении «настоящих» сетей интернет, но действительная причина их развала — в ссорах. Совершенно разные по жизни люди попросту не смогли удержаться в рамках того единственного интереса, который у них совпадал, и — понеслось. Ведь так всегда и бывает: если общение происходит не узкоспециализированное, не на профессиональные исключительно темы, люди неизбежно сталкиваются с неразрешимыми противоречиями. Это вам не споры на тему устройства клапана для первой ступени космического аппарата или применимости того или иного лекарства при диагнозе «бронхиальная астма». Ведущие профессиональный спор инженеры и медики так или иначе о чем-нибудь непременно договорятся или на чем-нибудь сойдутся. В любом случае, у них нет и не будет причин смотреть друг на друга волками. Даже если прямо сейчас или время от времени они друг с другом не согласны. В общении же «свободном» всё по-другому. В таком общении на первый план выходят личные симпатии и антипатии, политические пристрастия, потаенные манечки… склонность, в конце концов, шапочку из фольги на башке носить! И каждый — вне своей собственной специальности — мнит себя большим специалистом в любой затронутой теме. История? — вот вам мое мнение, которое хрен оспоришь. Физика? — получите. Железнодорожный транспорт? — я и в этом безусловный дока. Права человека? Да кто же в правах человека разбирается лучше, чем я? Даже странно, что вы не подумали об этом свойстве каждого, почти без исключений, человека. Это же психология, а уж что-что, но психология-то для вас…

Шушундер посмотрел на Константина.

— …должна иметь значение. Форумы «свободного общения» и в особенности «политические форумы» обречены на то, чтобы превратиться в помойки. Какие-то в помойки превращаются быстро. Какие-то держатся дольше. Но итог у тех и других одинаков: каким бы ни был интеллектуальный уровень привлеченных на такие форумы людей, дело заканчивается разделением участников на враждующие партии и, как следствие, грандиозным срачем. Попытки привнести во всё это порядок неизбежно заканчиваются провалом: наступает такой момент, когда единственным способом навести порядок становится полный разгон участников. То есть — закрытие самих площадок, потому что нельзя разогнать уже прижившихся завсегдатаев и набрать вместо них новичков.

Константин и Евгений Савельевич переглянулись.

— Хуже всего, разумеется, — продолжал Шушундер, — дела обстоят на политических форумах. Политика — вообще такая штука, которая затрагивает любого из нас наиболее живо, наиболее остро. Даже самый аполитичный человек имеет какие-то представления о происходящих вокруг него событиях, тем более что от многих из этих событий он, этот человек, зависит напрямую. Увеличилась плата за коммунальные услуги? Появились платные участки дорог? Подорожал бензин? В булке хлеба за двадцать рублей еще вчера был килограмм, а ныне — только грамм восемьсот? Игнорировать всё это не может никто. И все, кем бы они ни были, ищут причину. Виновника или виновных. Если человеку плевать на Путина, то ему совсем не плевать на то, что отныне за проезд на собственную дачу он вынужден платить сто пятьдесят рублей. Если человеку безразличен Навальный, то ему совсем не безразлично то, что напротив его балкона повесили тряпку с лозунгом: тряпка полощется на ветру и раздражает. Если человеку без разницы, кто находится у руля, то в магазине, глядя на сумму чека, разницу он начинает ощущать. Вчера он был в туристическом агентстве — в Испанию, допустим, собирался съездить, — а прямо сейчас получается так, что денег у него хватает только на охваченный беспорядками Египет. Кто виноват? Каким бы аполитичным ни был человек, этот вопрос он задает неизбежно. И следующий, конечно: что делать?

— Да ты, — перебил Шушундера Евгений Савельевич, — прямо Чернышевский!

— Нет, — ответил на это Шушундер. — Просто я знаю, о чем говорю: я-то, в отличие от вас, не романтик. Я не требую от людей соответствия высоким идеалам и вижу их такими, каковы они есть… во всяком случае, я на это надеюсь.

Константин хмыкнул, но ничего не сказал. Шушундер же продолжил:

— Политические форумы вообще, как правило, долго не живут. Исключение — коммерческие проекты. Но и коммерческие проекты рано или поздно сталкиваются с проблемами. В первую голову, с той, с какой столкнулись и мы: с систематическим нарушением участниками действующего законодательства и невозможностью заставить их это законодательство соблюдать. Можно какое-то время поддерживать баланс, но чтобы его поддерживать, необходимо не только убрать «главных заводил», но и постоянно прощать участников второстепенных. То есть закрывать глаза на то, что уже они действующее законодательство так или иначе систематически нарушают. Причем, заметьте, такой подход может продлить жизнь крупным форумам, с большим количеством участников, но совершенно не годится для форумов мелких, с количеством участников ограниченным. На крупных форумах удаление десятка активистов способно вызвать скандал, но не более того. На мелких же удаление и нескольких человек смерти подобно. Впрочем… — Шушундер подергал себя за кудряшки, — это неважно: мы же говорим о собственных затруднениях… Так вот: с самого начала, когда всё это только замышлялось, было совсем нетрудно предвидеть будущее. Лично я вообще удивлен, что наши форумы в их нынешнем виде просуществовали так долго. Или, если угодно, я удивлен не этим, собственно, фактом, а тем, что руливший ими человек — мой заместитель — оказался настолько… как бы это сказать…

— Анжольрас?

Шушундер кивнул:

— Он самый.

— И кем же он оказался?

Шушундер, наконец, подобрал определение:

— Жилой. Порядочным жилой. Только такие умеют создавать коллективы и держать их в ежовых рукавицах. А если уж им доводится управлять чужими коллективами, то именно они оказываются теми единственными людьми, которым удается создать такой баланс, что целое может трещать по швам, но никогда не разрушится. Эти люди умны, прозорливы, а главное — способны на поступки вне зависимости от того, какую и кто этим поступкам даст оценку. Они убеждены в своей правоте, но при этом способны меняться: крепко держась за фундамент собственных «базовых ценностей», все прочие «надстройки» они не видят непоколебимыми. А это значит, что есть у них и стержень, и умение прислушиваться к аргументам противной стороны. Они — идеальные администраторы!

— Судя по конечным результатам, — не согласился Константин, — это не так. По крайней мере, в отношении твоего Анжольраса. Я уже приводил пример, когда…

— Нет, — решительно перебил Константина Шушундер, — Анжольрас тут ни при чем. Даже он, при всех его способностях, не смог бы дать политическим форумам вечную жизнь. Но зато благодаря его способностям наши форумы и протянули так долго. Они протянули бы и еще какое-то время, если бы вы…

Шушундер запнулся. Константин прищурился.

— …если бы вы не начали на «Дом» эту нелепую атаку. А знаете, почему нелепую? Я поясню…

Шушундер покосился на Евгения Савельевича: тот наливал себе очередную порцию коньяка.

— Теперь-то что не так? — Евгений Савельевич отставил бутылку. — Ну?

— Мне просто интересно: вы сами подобрали тот ролик? Ну, тот, который в вашей статье при атаке оказался? Или…

Евгений Савельевич ухмыльнулся:

— Сам. Хотел, чтобы ты, увидев, в осадок выпал. И ведь здорово получилось, правда?

Шушундер, перед внутренним взором которого так и стояла тогдашняя сцена, признал:

— Да. У вас получилось.

Евгений Савельевич улыбнулся.

Шушундер:

— И всё же, эта атака нелепа. Я могу понять ее по-человечески, но не могу одобрить с профессиональной точки зрения. И даже не потому, что «Дому» нанесен ущерб — переживем, — а потому что последствия не будут соответствовать намерениям. Последствия будут совсем иными.

— То есть? — Константин.

— Очень просто. — Шушундер легонько подергал свои кудряшки. — Вы не сможете убедить Людмилу Васильевну совсем отказаться от форумов. Даже напуганная лишением лицензии, она на это не согласится. Хотите, дам предсказание? Повангую чуть-чуть?

— Ну?

— Если мы проиграем суд, нашим следующим шагом станет закрытие существующих форумов…

— Но это и есть то самое, чего я хочу! По крайней мере, это — моя программа минимум. По-хорошему, подчистить бы еще всё накопившееся в «Доме» либеральное дерьмо — всех этих, прости Господи, возомнивших себя журналистами юнцов и молодчиков, — но так далеко я пока не загадываю. Время покажет, как быть. Но ты, Шушундер, сам себе противоречишь: если форумы перестанут существовать…

— Не перестанут.

— Но ты же сам только что…

— Закроются нынешние. Но появятся новые. В новых форматах. Мы возьмем пример с других электронных площадок, коих, вы знаете, масса, но о которых вы не знаете сути: все они дают возможность комментировать материалы. Просто эта возможность предоставляется ими иначе: не в виде полноценных форумов, а в виде ленты сообщений под каждым материалом конкретно. Срок жизни таких комментариев невелик: день-два от силы. Кроме того, практически все площадки имеют принудительное ограничение: через те же день-два закрывается сама возможность комментировать «устаревшие» материалы, и даже возможность читать уже размещенные комментарии тоже исчезает. Такой подход позволяет площадкам извлекать сразу несколько выгод. Прежде всего, нет нужды нанимать или привлекать из добровольцев модераторов. Модерация на больших ресурсах — штука вообще прихотливая. Вечная головная боль тех, кто дает возможность свободного общения, причем возможность «бесконечную». В виде полноценных форумов. Если же вместо полноценных форумов налицо такая вот «лента» — сама по себе закрывающаяся и даже исчезающая вовсе, — на модерацию можно махнуть рукой. Другая выгода — соблюдение закона о модерации. Вы же в курсе того, что электронные площадки обязали подчищать сообщения пользователей, нарушающих действующее законодательство? Одна беда: закон не требует делать это немедленно. Он дает время. А ленты как раз и прикрываются, как правило, в это самое, отведенное законом, время.

— Ты хочешь сказать…

— Именно. — Шушундер потянулся к лежавшей на столе клавиатуре, пощелкал клавишами и развернул стоявший же на столе монитор к Константину. — Взгляните. Вот вам яркий образчик того, что из этого получается.

Константин буквально прильнул к монитору. По мере того, как он читал, с его лица сходило выражение обычной самоуверенности. А потом он и вовсе отпихнул от себя монитор и схватился за голову:

— Но… но… — зачастил он, — этого просто не может быть! Как же так?

— А вот так! — отозвался Шушундер, причем довольно злорадно. — Вот так. Это — самое то, чего вы своей атакой добились. «Дом», безусловно, существующие форумы будет вынужден прикрыть. Всенепременно. И, в принципе, туда им и дорога. Но поскольку, уж извините, вы не имеете достаточного влияния на собственную жену, мы в итоге придем к такому варианту. Вместо форумов откроем ленты. И у нас начнется ровно такой же кошмар! А самое печальное заключается в том, что предотвратить это уже никто не в силах: ни вы, ни я, ни столь нелюбимый вами Анжольрас… Вообще никто. Если до вашей атаки мы имели хоть какой-то баланс, то вскоре наши площадки заполонят откровенные гады. С них убегут даже те, кого прямо сейчас вы сами обвиняете в экстремизме и прочих подобных штучках. И кто — на фоне таких вот откровенных подонков — покажутся вам же милейшими и добродушнейшими людьми! Вы достаточно напугали вашу жену и того же Григория Владимировича. Вы напугали даже нашего главного редактора — мужа вашей племянницы. Даже он, человек, насколько мне известно, весьма снисходительный к либеральным явлениям и цепко держащийся за принцип свободного выражения мнений, — даже он не встанет на защиту существующего формата. Иными словами, лены нам обеспечены: вместо нынешних форумов. А ленты все таковы. Приличные люди на них не удерживаются. Им нечего противопоставить потокам бессмысленного дерьма.

Константин побледнел:

— Всё настолько серьезно?

Шушундер развел руками:

— Серьезнее некуда.

— А если я… — Константин замолчал, не закончив.

— Поговорите с судьёй и с вами же натравленными на «Дом» чиновниками Роскомнадзора? — подхватил, правильно поняв замолчавшего Константина, Шушундер.

Константин кивнул.

— Боюсь, — вздохнул тогда Шушундер, — это уже ничего не изменит. Даже если иск отзовут. Даже если дело продолжится, но судья отклонит претензии Роскомнадзора. Слишком уж рьяно вы начали. Слишком.

Константин молча откинулся на спинку стула.

Шушундер тоже молчал.

Евгений Савельевич пил.

***

Накануне судебного заседания Константин и Шушундер встретились снова. Шушундер сидел у себя, Константин пришел к нему по собственной инициативе.

— Скажи-ка, — с порога начал он, — ты что-то говорил насчет возможности доказать поддельность записей. Это правда?

Шушундер посмотрел на Константина, причем не столько с удивлением, сколько с любопытством:

— Вы что-то придумали?

— Нет. Я о другом беспокоюсь. Аарон Иосифович. Этот наш обалденно крутой юрист.

— А! — любопытство во взгляде Шушундера сменилось пониманием. — Действительно. Думаете, он будет настаивать на экспертизе?

— Легко! Так как: это возможно?

Шушундер пожал плечами:

— Экспертиза диска ничего не даст: это же просто диск с записью на нем. Такой же, какой имеется и в нашем распоряжении. Искать доказательства нужно иначе: не на диске, а в кэше.

— Это как?

— На удивление просто.

Шушундер пустился в объяснения, но, видя, что Константин «на слух» не очень «врубался», пригласил его присесть рядом и показал:

— Вот это, — Шушундер открыл заглавную страницу какого-то сайта¹⁵, — архивное хранилище всего, что, так или иначе, попадает в интернет. Зачем это нужно людям, не спрашивайте, но лично я…

Константин поморщился:

— Зачем — понятно. Продолжай.

— Хорошо. — Шушундер продолжил манипуляции. — Вот сюда, где «брауз хистори», вводим адрес интересующей нас площадки: скажем, «Балтики»…

Шушундер так и сделал.

— Жмем на кнопочку и… пожалуйста.

На экране появилась картинка: разбитая по годам диаграмма с большим календарем под ней.

— На диаграмме выбираем интересующий нас год… — Шушундер выбрал. — А на календаре — дату. Видите?

Теперь на экране была заглавная страница «Балтики», но не та, какую было бы можно увидеть, войди Шушундер на сайт «напрямую», а та, какой она была на выбранную Шушундером дату. Константин смотрел с интересом, но, вместе с тем, в его взгляде появился испуг:

— «Кнопку «лайк» признали проявлением свободы слова», — читал он, — «В плену у папуасов»… помню, помню: редкой паршивости статейка… «Эмиграция по-белорусски»… А! Вот и нашего Савельича материал: «Верхом на коне по Красной площади». Это в него человек Адалата запихнул тот ролик…

— Да.

— Открыть статью можно?

— Конечно. — Шушундер перешел по ссылке. — Вот она.

— Это — копия или оригинал?

— Это — копия, сохраненная на указанную дату. А вот здесь — смотрите — время сохранения страницы в архив.

Константин сделался мрачен: ролика в статье не было, а между тем, «копия» была датирована практически тем же временем, что было указано на компакт-диске. Даже полный профан в такого рода вопросах, сравни он страницы, был бы вынужден признать: запись на диске — фальшивка.

— Значит, так просто… — пробормотал Константин.

— Да.

— А какова юридическая процедура?

Прежде чем ответить, Шушундер подергал себя за кудряшки:

— Честно? Не знаю. Я же не юрист. Но, полагаю, какие-то подводные камни имеются. Вряд ли в суде станут делать вот так: прямо в зале позволят подключиться к Сети, зайти в архив и продемонстрировать сохраненную в нем страницу. Скорее всего, владельцам архива необходимо отправить запрос, чтобы они засвидетельствовали подлинность. Есть вероятность и того, что суд потребует присутствия на заседании представителя компании-архиватора, а так как компания американская, то…

— Да, понимаю, — Константин с некоторым облегчением вздохнул, но — именно что с некоторым. — Однако это не может помешать нашему буйному Аарону Иосифовичу выступить с соответствующими ходатайствами и…

— При условии, — перебил Шушундер, — что он вообще об этом узнает. Вы ему скажете?

— Нет.

— И я не скажу.

Константин задумался. Минуты пробегали одна за другой, Шушундер, не обращая на Константина внимания, занимался текучкой, связанной с его собственными непосредственными обязанностями технического директора. Мягко шипели вентиляторы серверов, время от времени иные из них повышали обороты, и тогда кабинет наполнялся более громкими звуками.

— Похоже на пароварку, — неожиданно сказал Константин, очнувшись от раздумий.

Поначалу Шушундер не понял и посмотрел на Константина с удивлением, а когда до него дошло, улыбнулся:

— Точно: определенное сходство есть.

— Вот что, Саша…

Впервые за всё то время, что Константин и Шушундер были знакомы, Константин назвал Шушундера не прозвищем, а по имени. Шушундер даже не поверил своим ушам: перестал улыбаться и уже не с удивлением посмотрел на Константина, а с испугом:

— Что?

Константин — по-прежнему мрачный или, как минимум, невеселый — положил руку Шушундеру на плечо:

— Знаешь, — заговорил он, — самое паршивое в этой истории даже не то, что я так облажался, и даже не то, что об этом может узнать Васильевна, а… безнадега какая-то. Понимаешь? Куда ни кинь, куда ни сунься, что ни предприми, а всё ерунда обеспечена. «Дом» — это мельница. Вот только я — не Дон Кихот. Какого же черта получается так, что в руке у меня — жалкое подобие копья, подо мною — жалкая кляча, а нападаю я на мельницу? Видишь, я даже заговорил, как Савельич, а ведь я, в отличие от него, ежедневно к бутылке не прикладываюсь! Так почему же? Почему всё оборачивается так? Неужели вообще ничего нельзя сделать? Если бы… сколько уже прошло? Пятнадцать? Шестнадцать лет? Впрочем, неважно… если бы тогда я мог предположить, во что всё выльется! Знаешь, что было бы здесь сейчас?

— Что?

— Царство Льва Михайловича. Никакой «Балтики» не было бы в помине. Не было бы захвата журнала. Не было бы поглощения «Городничего». Не было бы… ничего. Васильевна и поныне работала бы заместителем главного: так же, кстати, как и Савельич. Да: у Льва Михайловича были тогда финансовые затруднения, но у кого их в то время не было? Они бы прошли, сохраняй он настойчивость. А он сохранял бы. Я, Саша, я создал «Дом» — вот этими руками. Собственными руками построил ту самую мельницу, на которую теперь так жалко нападаю. Я не сумел предвидеть последствия. А может, просто о них не задумывался. И вот — распишитесь: теперь уже поздно что-то менять, только хуже будет. Мельница машет крыльями, и фиг ты подъедешь к ней на кривой козе!

Константин встал.

— Ты в суд пойдешь?

Шушундер помотал головой.

— Ну и правильно. Я тоже не пойду.

— А как же Людмила Васильевна? — решился задать вопрос Шушундер. — Она не обидится?

— Ее тоже не будет.

Во взгляде Шушундера появился вопрос. Константин пояснил:

— От «Дома» Юра будет присутствовать. Пусть рвет и мечет. Это уже значения не имеет.

— Константин… Викторович!

Уже шагнувший было к двери Константин обернулся:

— Да?

Шушундер немного напрягся, но Константин смотрел спокойно: даже мрачное выражение сошло с его лица, и его лицо приняло свое привычное для всех (и для Шушундера тоже) «обличие» — капельку надменную самоуверенность.

— Я вот что хотел сказать… — Шушундер заговорил быстро, словно боясь, что Константин его перебьет или вообще не дослушает. — «Дом» — не мельница. «Дом» — трактир, если уж говорить наподобие Евгения Савельевича. А навести порядок в трактире куда как легче, нежели на мельницу нападать. Ведь кто у нас здесь по-настоящему атмосферу определяет? Авторы. За последнее время мы набрали их туеву кучу: набили трактир под завязку. Что мешает повесить табличку «Мест нет», а уже набившихся «посетителей» начать выводить с вышибалами? У нас есть «коллектив», у нас есть сложившийся костяк… в общем, у нас есть всё необходимое. В той шпане, которая нас заполонила, мы, говоря по чести, не нуждаемся. Уберите их и сама необходимость бороться с мельницами исчезнет. Сейчас мы лишимся лицензии — чем не повод для проведения чистки? Просто сверните им шеи!

Самоуверенность на лице Константина осталась, но надменность с него исчезла — Константин улыбнулся:

— Шеи, говоришь, свернуть?

Шушундер тоже заулыбался:

— Как уткам!

Константин ухмыльнулся и вышел.

***

Несмотря на свое первоначальное решение на суд не ходить, Шушундер всё-таки на первое заседание явился. Не в качестве официального представителя «Дома» — таковыми и вправду заявлены были только главный редактор, Юрий Носов, и юрист, Аарон Иосифович, — а просто в качестве зрителя: благо, процесс считался открытым, а потому и публика имела полное право в зале присутствовать. В Шушундере, как говорится, верх одержало любопытство.

Зал, на удивление, был полон. Впрочем, ощущение наполненности создавало еще и то обстоятельство, что для первого заседания — нарочно или нет, неизвестно — была выбрана скромных размеров комнатушка, больше подходившая для вынесения наспех решений по простеньким делам: вроде лишения водительских прав за пьяное вождение или нескольких суток административного ареста за избиение супруги. Неудивительно, что набившиеся в эту комнатушку люди производили впечатление толпы. А если учесть еще и то, что практически каждый из этих людей был репортером, обстановка и вовсе оказывалась стеснительной — в самом прямом смысле. Несколько человек стояли с видеокамерами на плечах. У каждого второго в руке был микрофон. Остальные довольствовались диктофонами, но эти вели себя особенно беспокойно: стараясь обеспечить приемлемое для расшифровки качество аудиозаписи, они проталкивались вперед, перемещались и так, и эдак… в общем, вносили сумбур и сумятицу. Они как брошенные в воду камушки, оказавшись среди коллег, распространяли вокруг себя расходившиеся на расстояние волны.

Шушундер занял место в заднем ряду. Так он мало что видел, но слышать — слышал всё. И если видеть было особенно нечего, то на слух заседание производило впечатление. Позже Шушундер поделился этими впечатлениями, а самым ярким из них оказался момент, когда Аарон Иосифович заорал не то на судью, не то на представителя Роскомнадзора:

— Нет, нет, нет! Так дело не пойдет! Это что такое?

Шушундер даже привстал со своего места, чтобы посмотреть: Аарон Иосифович тыкал пальцем в представленный Роскомнадзором диск. Вообще, Аарон Иосифович был красен, взлохмачен и до жути… комичен. Судья — плотный и сытого вида мужчина — едва удерживался от смеха. Чиновник из Роскомнадзора тоже: этот покусывал губы, старательно отворачивался, а когда отворачивался — хихикал.

— Уважаемый коллега, — судья, — будьте добры: поясните суть вашего протеста!

— Дырка!

— Дырка?

Шушундер вытянулся на цыпочках: Аарон Иосифович указывал на пробитую в компакт-диске дыру.

— Дырка! — кричал Аарон Иосифович. — Это недопустимо?

— А что не так? — судья усердно делал вид, что ничего не понимает. — Ну, дырка. От дырокола, надо полагать. Как вещественное доказательство, диск был подшит к материалам дела…

— Подшит!

— Конечно.

— То есть испорчен!

— Почему же — испорчен?

— Но… но… но…

Грудь Аарона Иосифовича ходила ходуном, его рот, хватая воздух, открывался и закрывался. Судья же развеселился совсем и уже не стараясь это веселье скрыть. Он взял злополучный диск, провел пальцем по поврежденной поверхности — в углу компакта и в самом деле зияла внушительных размеров дыра — и, со смешком, заявил:

— Не могу осуждать того, кто принял надлежащие меры по сохранности материалов… Коллега, у вас — официальный протест?

Аарон Иосифович так и взвился:

— Да, да, да!

— Вы настаиваете на экспертизе?

— Да!

— Хорошо. — Судья повернулся вбок и махнул рукой. — Пригласите экспертов!

Аарон Иосифович, явно не ожидавший настолько стремительной реакции или, если угодно, настолько стремительного разрешения ситуации, обеими руками схватился за свою белокурую шевелюру и принялся дергать себя за кудри. Теперь уже и репортеры начали пересмеиваться.

Между тем, в зал вошли два новых человека: мужчина и женщина. Должным образом представленные, они оказались экспертами какой-то судебной лаборатории, подвизавшейся, судя по их ответам, на оценке степени сохранности вещественных улик и, стало быть, допустимости использования таковых в качестве доказательств. Они бегло осмотрели диск с дырой, о чем-то между собой пошушукались — о чем, Шушундер слышать не мог — и, сохраняя на лицах самое серьезное выражение, испросили разрешение удалиться для практической проверки.

— Что это значит? — уточнил судья.

— Мы должны убедиться в том, что запись воспроизводима.

— На вашем оборудовании?

— Да.

— Сколько на это потребуется времени?

— Минута, не больше: всё, что нам нужно, находится в соседнем помещении.

— Очень хорошо: приступайте!

Мужчина и женщина заскользили прочь, но Аарон Иосифович стремительным прыжком догнал их и вцепился в полу пиджака мужчины:

— Стойте! — выкрикнул он, когда мужчина — несколько нервно, нужно признать — обернулся. — Я иду с вами!

Эксперты воззрились на судью. Судья воззрился на Аарона Иосифовича:

— Уважаемый коллега! — голос судьи был вроде бы холоден, но насмешка в нем продолжала ощущаться явно. — Пожалуйста, отпустите пиджак эксперта. Вы же не хотите его порвать?

Аарон Иосифович отдернул руку.

— И пожалуйста, дайте экспертам возможность спокойно работать. Не мне вам объяснять законную процедуру. По факту экспертизы вам на руки будет выдана копия протокола.

— Но…

— Эксперты несут уголовную ответственность: вы не забыли?

Из вареного, как рак, Аарон Иосифович превратился в бледного, как смерть:

— Нет, но…

— Вот и славненько! — перебил Аарона Иосифовича судья. — Идите, — это к экспертам, — работать. Суд объявляет перерыв на десять минут!

***

Из здания суда Шушундер, протиснувшись сквозь толпу, вышел вместе с Юрием и Аароном Иосифовичем. Юрий был хмур, но спокоен. Аарон Иосифович почти рыдал. Шушундер подхватил его под руку и постарался успокоить:

— Ну-ну-ну… это же только первая инстанция. Подумаешь!

— Подумаешь? — всхлипнул Аарон Иосифович. — Подумаешь? Вам, Александр, легко говорить: вы же ничего в таких делах не смыслите! А я… я… Вы понимаете, что теперь и в следующей инстанции мы не сможем ничего доказать?

— Из-за экспертизы? — сообразил Шушундер.

— Ну конечно! Теперь либо нужно с ней соглашаться, либо отправлять экспертов под суд. Вы понимаете, что это значит?

Ответить Шушундер не успел — вмешался Юрий:

— Никого отправлять под суд мы не будем. Это всё и так шапито, а если мы еще и экспертов засудить вознамеримся… нет: мы будем действовать по-другому!

Шушундер, по-прежнему державший под руку Аарона Иосифовича, вскинул голову и посмотрел на Юрия: Юрий был выше ростом и выходило так, что его взгляд, если он этого хотел, легко ускользал от взгляда Шушундера. Но теперь и сам Юрий смотрел Шушундеру в глаза:

— Твоя помощь мне тоже понадобится.

Шушундера, к счастью, для Юрия незаметно, передернуло. По спине у него волной пробежали мурашки:

— Да?

— Да.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— Гм…

Шушундер и Юрий смотрели друг на друга, причем Шушундер в эти мгновения напрочь забыл о всё еще удерживаемом под руку Аароне Иосифовиче.

— Что-то не так? — спросил Юрий.

— Ты бы, — ушел от прямого ответа Шушундер, — с тестем поговорил. Или кем тебе Константин приходится?

По лбу Юрия побежали морщины:

— Уже, — тихо сказал он.

Шушундер вздернул брови.

— Отпусти бедолагу.

Шушундер, опомнившись, выпустил из захвата руку Аарона Иосифовича. Аарон Иосифович, внезапно притихнув и вообще ведя себя с несвойственной ему… деликатностью что ли, отступил на шаг и так и стоял, пока Шушундер и Юрий продолжали обмениваться взглядами.

А потом Юрий махнул рукой в сторону висевшей на здании через дорогу вывески:

— Кажется, кабак… пойдемте… нажремся как следует!

Шушундер тоже посмотрел на вывеску и с тоской произнес:

— Кажется, это будет весьма кстати!

Анжольрас

Это был очаровательный молодой человек, способный, однако, внушать страх. Он был прекрасен, как ангел, и походил на Антиноя, но только сурового. По блеску его задумчивых глаз можно было подумать, что в одном из предшествующих своих существований он уже пережил Апокалипсис революции. Он усвоил ее традиции как очевидец. Знал до мельчайших подробностей все ее дела. Как это ни странно для юноши, по натуре он был первосвященник и воин. Священнодействуя и воинствуя, он являлся солдатом демократии, если рассматривать его с точки зрения нынешнего дня, и жрецом идеала — если подняться над современностью… Им владела одна страсть — справедливость, и одна мысль — ниспровергнуть стоящие на пути к ней препятствия. На Авентинском холме он был бы Гракхом, в Конвенте — Сен-Жюстом… Серьезность не покидала его даже в часы веселья. Он целомудренно опускал глаза перед всем, что не являлось республикой. Это был твердый, как гранит, возлюбленный свободы. Речь его звучала суровым вдохновением и звучала гимном. Ему были свойственны неожиданные взлеты мыслей. Затее завести с ним интрижку грозил неминуемый провал. Если гризетка с площади Камбре или с улицы Сен-Жан-де-Бове, приняв его за вырвавшегося на свободу школьника и пленившись этим обликом пажа, этими длинными золотистыми ресницами, этими голубыми глазами, эти развевающимися по ветру кудрями, этими румяными ланитами, этими нетронутыми устами, этими чудесными зубами, всем этим утром юности, вздумала бы испробовать над Анжольрасом чары своей красоты, его изумленный и грозный взгляд мгновенно разверз бы перед ней пропасть и научил бы не смешивать грозного херувима Езекииля с галантным Керубино Бомарше.

Виктор Гюго, Отверженные

В наши дни известен грустный анекдот, придуманный коренными москвичами: «Откуда ты?» — спрашивает коренной москвич случайного прохожего. — «Я — москвич», — отвечает тот. «Сегодня все — москвичи… Точнее?» «Три года как из Саратова…»

В Петербурге таких анекдотов нет. И хотя Петербург не менее, чем Москва, заполонен приезжими, вчерашними саратовцами, ростовчанами, ханты-мансийцами, все они — петербуржцы, а не саратовцы, ростовчане или ханты-мансийцы. В отличие от Москвы, цепляющей стороннего человека только возможностью величать себя столичным жителем, Петербург по-настоящему захватывает приезжего в плен, перерабатывает его на собственный лад, коренным образом меняет его психику и сознание. В Москву можно приехать в молодости и прожить в ней до старости, так и не став москвичом. В Петербурге не стать петербуржцем невозможно.

Вряд ли Великий Пётр, основывая Город, задумывался над такими вещами: он строил столицу нового государства, столицу европейскую, а любая европейская столица — котёл. В этот котёл ежеминутно попадают разные ингредиенты, в нем нет постоянной основы, получающееся в нем варево редко съедобно на вкус. Лондонец, парижанин, берлинский обыватель, житель Мадрида, все они — саратовцы и ростовчане Британии, Франции, Германии, Испании. Они как те «москвичи» из анекдота: сколько бы ни прожили в Лондоне или в Париже, ни Лондон, ни Париж родными для них становятся.

Очевидно, нечто подобное поначалу происходило и с поселенцами Петербурга. Возможно, и хуже: недаром Петр кнутом сгонял на поселение в Петербург! Непривычный климат, сплошные болота, затрудненность обустройства традиционного быта — крестьянского в своей основе даже для вельможных господ, — всё это вызывало протест, затрудняло укоренение. И то, что — на лад вполне европейский (достаточно вспомнить Версаль другого амбициозного монарха) — Город выстраивался по жесткому плану, ничуть не способствовало его, если можно так выразиться, одухотворению: зарождению в нем той пленительной составляющей, которая единственно и способна, проникнув в человеческое сердце, заставить человека почувствовать: «это — моё».

Но дальше «что-то пошло не так». Проживи Пётр на четверть века дольше, и Город, возможно, стал бы таким, каким замышлялся — типичной европейской столицей. То есть столицей обезличенной, пустой по духу, с населением почти исключительно временным или с таким, которому всё безразлично. Столицей, в которой приезжий люд не пускает корни, не сживается с улицами. Столицей, где каждый — чужак, считающий своим подлинным домом какие-то другие веси и долы. Однако Пётр умер, не успев завершить начатое. На смену чуждым русскому человеку проевропейским амбициям беспокойного царя-реформатора пришли другие амбиции: русских широты души и подлинного величия.

На «стройке века» стали происходить чудеса. Стройка сама кардинальным образом изменилась. От европейскости она сохранила лишь оболочку: весь этот классицизм, всё это барокко. Но классицизм и барокко, в Европе сжатые и стесненные, на бывшей петровской стройке, без личного присмотра почившего царя расправили крылья, полетели невиданных ширины проспектами, воспарили над невиданных размеров площадями, заложили виражи по набережным рек, речушек и каналов, формируя кварталы, каждый из которых — словно город сам по себе: как стенами, обрамленный непрерывными линиями домов, за каковыми домами — собственное царство дворов и переходов, садов и… огородов. Под европейской оболочкой забилось русское сердце.

Ныне принято говорить, что Петербург — самый европейский город России. Это не так. Даже внешне Петербург — не Европа. Потому что в Европе с ее до смеха ограниченными размерами нет ничего, подобного Петербургу. В Европе есть карикатуры на него: есть крошечные исторические центры, есть уже в новое время так же, как в Петербурге, широко пробитые проспекты, есть классицизм и барокко, вдоль этих проспектов выстроившиеся, но всё равно нет главного — нет русского размаха. Даже проспекты в европейских городах, даже детище барона Османа — современный Париж, — создававшееся с оглядкой как раз на Петербург и смело бросившее вызов старой, тесной, погрязшей в нечистотах Европе, — даже они — не более нежели бледная тень петербургских проспектов и петербургского масштаба. А еще в европейских городах нет чисто русской хозяйственной жилки. Европейские города — коллективная собственность. Петербург — собственность индивидуальная. Попробуйте представить парижского квартиросъемщика высаживающим дерево во дворе. Попробуйте представить его же паркующим автомобиль на газоне: ни первое, ни второе невозможно в принципе, потому что коллективная собственность, подразумевая ответственность за практическое отношение к себе, не подразумевает отношений духовных. В Петербурге ровно наоборот: один и тот же человек сегодня может обустроить клумбу у себя во дворе, а завтра — подраться во дворе соседнем, сочтя, что чужой газон — отличное место для парковки. Кто-то скажет, что это — не лучшая черта, но мы возьмемся утверждать обратное: именно эта черта определяет духовные связи. Именно она превращает город из коллективного муравейника в душевное место жизни, где каждый человек — не временщик, а укоренившийся.

Кто бы ни утверждал обратное, Петербург — ни в малейшей степени не европейский город. Петербург — самый русский из всех российских городов. Это — Петр Толстой, из хитрости сбривший бороду и нарядившийся в угодное монарху европейское платье, но в душе оставшийся русским человеком.

***

Разумеется, без населения любой город мёртв. Петербург умирал дважды.

Вообще говоря, население Петербурга в любой момент истории Города — совсем не то же, что обычно подразумевается под этим термином: «население». В любых других городах население — статистическая единица, предмет отчетности, свидетельство роста или упадка и, в сущности, больше ничего. Население в Петербурге — объект хлопот и внимания. И — субъект: требовательный даже тогда, когда всё вроде бы идет как надо. Требовательный не только в отношении тех, на кого, сам от нее устраняясь, возлагает ответственность за быт, но также и в отношении тех, кто в этот быт вторгается подобно чужаку в монастырь — со своим уставом.

Первое, хлопоты и внимание, обусловлено тем, что Петербург всегда — город приезжих. Петербург — едва ли не единственный русский город, население которого в каждый год его существования растет почти исключительно за счет пришлого люда. И хотя в отчетах о естественном, то есть за счет рожденных в Городе, приросте населения частенько указывают на сравнительное благополучие этого показателя, данные отчеты — лукавство. Так было при «старом режиме», так было при советской власти, так есть и теперь.

Особенно любопытны в этом смысле как раз дореволюционные отчеты: входившие в приложения к так называемым «Всеподданнейшим отчетам по Санкт-Петербургскому градоначальству». Их авторы — даром, что сами отчеты скреплялись подписями непосредственно грессеров, вайлей, клейгельсов и фуллонов — давали сведения так: родилось-де столько-то, население выросло на столько-то, коэффициент естественного прироста — такой-то. И ничего, что тут же — цифра умерших за тот же период. И ничего, что цифра эта равна или практически равна количеству рожденных. И ничего, что — странным образом — коэффициент умерших при этом оказывается исчислен существенно меньшим, нежели коэффициент естественного прироста! Необыкновенно комично, если такое определение в данном случае допустимо, смотрится, например, вот этот отчет: «Исходя из того предположения, что население С.-Петербурга в течение года увеличивалось в таком же размере, в каком оно увеличивалось между двумя последними переписями, можно определить приблизительно прирост населения для городских частей в 32465 человек. Общее число живорожденных в городских частях было 36585 человек. Умерших в городе: мужчин — 16522, женщин — 13317, всего — 29839 человек. Из сопоставления всех этих данных следует, что естественный прирост…» — фантастическая цифра при не менее фантастическом выводе. А между тем, невооруженным взглядом видно, что из тридцати двух с почти половиною тысяч тех, на количество которых за год увеличилось население Петербурга, только шесть тысяч семьсот сорок шесть действительно относятся на счет естественного прироста! Или — пятая часть. То есть восемьдесят процентов прироста — никакой не «естественный прирост». Это — новые поселенцы. И — не приблизительно, а совершенно точно — поселенцев этих было еще больше.

Кто эти люди? Если говорить о прежних временах — искатели лучшей доли. В этом смысле они ничем не отличались от своих «коллег» в любых других больших городах и столицах. Как и в Париж, как и в Лондон, как и в Мадрид, люди шли в Петербург, прежде всего надеясь найти в нем то, чего были лишены на своей «малой родине»: работу и перспективы. Даже крепостное право и масса ограничений на передвижения внутри страны (именно так: «прописка» — изобретение отнюдь не советской власти) не могли сдержать этот процесс. За сотню лет — с 1801 по 1900 годы — население Петербурга выросло в шесть с половиной раз. Для сравнения, в том же Лондоне, никакими ограничениями не стесненном, — в шесть и две десятых раза. Москва — «как много в этом звуке для сердца русского слилось» — росла скромнее: ее население увеличилось в четыре с половиной раза.

Откуда приходили эти люди? Отовсюду. Почему-то принято считать, что основной «питающей силой» миграции является — или в те времена являлись — ближние поселения: в той же Петербургской губернии и в губерниях по соседству. Впрочем, почему — понятно: расстояния в России велики, трудно представить, что «ломоносовы», готовые с рыбным обозом пересечь хотя бы половину ее европейской части, исчислялись десятками и даже сотнями тысяч. Даже тогда, когда из Петербурга во все уголки страны потянулись железные дороги, трудно было признать, что не только вблизи, но и где-то подальше находилось столько охотников перебраться в столицу. А между тем, не только благодаря существовавшей в России строгой системе учета, но также благодаря дошедшим до нас «свободным источникам информации» — всевозможным памятным книжкам, иллюстрированным ежегодникам различных ведомств и самого Градоначальства — нетрудно убедиться: за лучшей долей в Петербург шли не только «соседи». Вот уроженец Тульской губернии — Тимофей Алексеевич Картошкин, старший дворник второго дома по Ново-Исаакиевской (Якубовича) улице. Вот бывший крестьянин Минской губернии — Харитон Григорьевич Семенников: тоже дворник, тоже старший и тоже по Ново-Исаакиевской, только в номере 22. А вот из Павлоградского уезда Екатеринославской губернии — старший дворник дома номер четыре по Аптекарскому переулку: Пётр Прохорович Мамич. Тульская, Рязанская, Ковенская, Смоленская, Минская губернии. Орловская, Калужская, Ярославская, Черниговская. Калишская, Владимирская, Вологодская. Гродненская, Ломжинская. Подольская. Костромская. Нижегородская. Самарская. Тамбовская… Впрочем, «соседи» тоже шли: из собственно Петербургской губернии, из Новгородской, из Псковской. Но эти чаще не столько навсегда, сколько на отхожий промысел. А когда что Новгород, что Псков, что ближние к Петербургу поселки оказались соединены со столицей железнодорожным сообщением, для отхожих — являвшихся в Город на сезон — и вовсе ввели специальные вагоны: вне классов, с минимальной, почти символической платой за проезд.

Глядя на «географию миграции», перестаешь удивляться тому, что городские власти в лепешку разбивались в стараниях «сгладить углы». Или, что более верно, в стараниях причесать под одну гребенку всех этих настолько разных поначалу людей. Что может объединить украинца и поляка? Русского с Тамбовщины и русского с Рязанщины, где самые уклады жизни, даже обычаи отличались весьма существенно? Порядок. Общие для всех уложения. Но не просто пустая писанина, далее бумаги не идущая, а живые правила — плоть от плоти самого народа. Вовлеченность в процессы — вот, как сказали бы ныне, главная скрепа, объединяющая тех, кто еще вчера друг о друге и слыхом не слыхивал.

Вовлекать в процесс общежития можно по-разному. В Петербурге привыкших к общинам вчерашних крестьян в этот процесс вовлекали авторитетом. Не власти самой по себе, а власти людей, в глазах обывателей выдающихся. Таких, которых сами же вчерашние переселенцы уважительно величали по имени-отчеству. Простых, но окруженных ореолом сопричастности к вершению судеб. Равных рождением, но поднявшихся над простыми смертными. Ударом кулака способных свалить с ног, но чаще прибегающих к помощи мудрого языка. Сама мудрость которых — не книжная, а народная; не в затасканных нотациях и культурных речах, а в крепком — по нужде — и ясном — для верности — слове. Такими людьми в Петербурге были дворники.

В отличие от дворников любых других городов, считая сюда же и Москву, дворники Петербурга не образовывали закрытую касту и никогда не относились к национальным меньшинствам. Не были сплошь татарами, как в Москве, и не передавали свои должности по наследству. Если в других городах дворники жили обособленно, то в Петербурге — всегда на людях. И если в других городах для получения дворницкой бляхи необходимо было соответствовать мутным, неясным, а часто и чуждым народу «приметам», то в Петербурге для этого достаточно было желания. Но не такого, чтоб сразу из грязи в князи, а искреннего: чтобы готовность была — пройти до вершины от самых низов. От простого помощника до старшего. За выслугой приобретая постепенно авторитет — то самое, что без опыта и знания жизни немыслимо.

Иметь дворников предписывалось каждому домовладению, и, в отличие от подавляющего большинства любых других наемных служащих (за исключением, пожалуй, только нижних чинов городской полиции), все кандидаты в дворники проходили тщательную проверку. Немыслимо было, чтобы на эту должность, хотя бы и на должность всего лишь помощника дворника, попал человек, разыскиваемый за преступления, некогда обвиненный в краже, репутации темной, неспособный подтвердить свое происхождение или с грешками, вполне простительными для «обычных» людей, но, как считалось, недопустимыми для того, кто является лицом дома.

Сегодня мы видим примерно такую картину — общую для всех и, к сожалению, успевшую укорениться даже в Петербурге: часок-другой утрами и — не всегда — часок по вечерам помахав метлой или поработав лопатой, дворники исчезают с улиц и из дворов. Снимают выданные им управляющими компаниями приметные жилетки и разбредаются кто куда. В Петербурге прежнем такого быть не могло. В Петербурге прежнем обязанности дворников регламентировались кучей мелким шрифтом отпечатанных страниц множества городских постановлений. И одной из таких обязанностей было дежурство. Не в том смысле, что кто-то из дворников домовладения должен был всегда находиться наготове на случай снегопада или каких-то иных чрезвычайных погодных условий: это подразумевалось само-собой. А в том, что каждый вечер и каждую ночь дворники выходили нести караул. С первого сентября по первое марта — от четырех часов пополудни до восьми часов утра. И с первого марта по первое сентября — от восьми часов вечера до шести часов утра. Получалось так, что в эти часы дворники выполняли функции если уж не полиции, то этакой стражи — точно. И это, в том числе, также давало им властный авторитет.

Вечерний и ночной Петербург, взгляни на него кто-нибудь современным взглядом, являл собою поразительное зрелище: шеренги притаившихся у каждого дома дворников, на углах перемежаемых городовыми. По весне и лету — в фартуках. По осени и зиме — в тулупах. С бляхами дежурных и свистками наготове. А также с готовностью в сердцах немедленно — по обстоятельствам — вступить в схватку с разбойниками и прочим зловещим людом или прийти на помощь нуждавшимся в помощи. От современного дворника трудно ожидать, чтобы он остановил грабителя и сдал его подоспевшим к шапочному разбору полицейским. Как трудно ожидать и того, чтобы он приютил и обогрел заблудившегося или замерзающего, поднял с панели потерявшего сознание больного или упившегося до бессознательного состояния гуляку. Да и некуда современному дворнику отвести бедолагу, негде дать бедолаге временный приют. А еще — современный дворник редко знает окрестности собственной службы настолько, чтобы дать заблудившемуся совет. Он даже не всегда говорит по-русски: расспрашивай его, не расспрашивай — результат одинаковый. Тогдашние дворники умели и знали всё. К современному дворнику обыватели относятся с пренебрежением. Тогдашних дворников обыватели уважали и побаивались. Многие из тогдашних дворников имели медали: золотые и серебряные за усердную службу, серебряные и бронзовые за человеколюбие, серебряные за отвагу. А те из них, кто ранее проходил действительную военную службу, — ордена. Среди таких немало было обладателей Георгиевских крестов.

Еще одним объединяющим, вовлекающим в общежитие моментом было само городское устройство. Не Дума или Управа, не городские чиновники или что-то и кто-то подобные, а собственно городская застройка. Практически весь Петербург — город доходных домов. Даже самые старые из его районов застроены преимущественно ими, а вовсе не частными особняками и усадьбами, как это можно видеть в той же Москве. И каждый такой дом — общежитие. В каждом из них проживала и «чистая публика», и публика попроще, и те, кому хватало средств только на съем угла. «Барские апартаменты», анфиладой комнат занимавшие сотни квадратных метров, соседствовали с квартирками на скромную семью, а те — с помещениями, в которых каждый угол сдавался по отдельности. Генерал, выйдя из подъезда, оправив мундир и передвинув саблю с бока вперед, чтобы усесться в поджидавшую его коляску, мог запросто столкнуться с фабричным рабочим или вышедшей в молочную лавку супругой мелкого чиновника из какого-нибудь архива: все они жили под одною крышей. Этот вполне себе демократический принцип расселения не имел аналогов в мире. Лондонский Вест-Энд, парижский Нейи делили людей на касты похлеще сословных законов. Петербург усердно старался ничего подобного не делать. Именно в нем, в тогдашнем Петербурге, зародился принцип, позднее взятый на вооружение советской властью повсеместно: местами жительства перемешивать городское население так, чтобы, по возможности, избегать выделения в обособленные кварталы «престижных» и «непрестижных» мест. Разумеется, осуществить такое в полной и безоговорочной мере не удалось ни до, ни после Революции, но принцип был определен и его старались придерживаться.

***

Второе — субъектность петербургского населения и требовательность этого субъекта в отношении как власть предержащих, так и новых переселенцев — обусловлено всем предыдущим.

С одной стороны, петербуржцы, к началу двадцатого века на шестьдесят пять с лишком процентов состоявшие из крестьян, и в Городе сохраняли представления об общинном устройстве. Как мы видели, это не только не пресекалось властью, но и ровно наоборот: поддерживалось. Если в настоящих европейских столицах общинность утратилась давно, а новые поселенцы утрачивали ее почти моментально, то в европейском только по виду построек Петербурге никому и в голову не пришло размывать исконно русскую тягу к общинному обустройству. Оторванные от почвы, оказавшиеся вдали от того, что еще вчера они считали собственным домом, люди находили в Петербурге ровно то же, что, казалось, они оставили позади — общину. Правда, уже не с сельскими старостами или почтенными старцами во главе, но такую же вездесущую, объединяющую и требовательную. С такими же принципами локтя и ответственности. Но при этом, давая всё то же, что и община сельская, новая, городская община давала и кое-что сверху. А именно — вырывала из бесправного на селе состояния.

Даже после отмены крепостничества правовое положение российских крестьян — не как сословия, а как работавших на земле людей — оставалось крайне двусмысленным. Вроде бы как свободные лично, они по-прежнему несли массу обязанностей в отношении своих бывших господ. Потому что в России с ее на львиной доле территории зоной рискованного земледелия невозможно прокормить и обеспечить хотя бы видимостью достатка семью, сидящую на маленьком огороде, кусочке пашни и крохотном выгоне для скота. Более-менее сносную жизнь обеспечивали работы на стороне, а значит — зависимость от барщины. Существовал, конечно, и другой путь — кредиты и займы, — но и он практически всегда приводил к одному: к тотальной зависимости от заимодавца, которому разве что тело крестьянина не принадлежало, тогда как рубашка на теле — да.

В Городе ничего подобного не было. В Городе устроившийся на фабрику вчерашний крестьянин оказывался свободным от всего из того, что сковывало его прежде. А это ощущение свободы, в свою очередь, рождало новый уровень самоощущения — идентификации себя как совершенно другого человека. Сочетание же общинности и свободы неминуемо приводило к требовательности вкупе с пониманием: того, что требуешь, вполне реально добиться. Вот почему не откуда-нибудь, не крестьянскими мятежами, а из Города и вследствие требовательности его населения выходили всё новые и новые демократические преобразования, как бы, на первый взгляд, нелепо это ни звучало для насквозь абсолютистской страны.

Благодаря субъектности населения Петербурга Россия одной из первых в мире обзавелась: бесплатным медицинским обслуживанием и чем-то, что могло бы напомнить нынешнюю страховую медицину; бесплатными начальным, средним, профессиональным и даже высшим образованиями, и даже с обязанностью работодателей обеспечивать своим несовершеннолетним работникам возможность получать как среднее, так и профессиональное образования — это, в том числе, достигалось тем, что при фабриках и заводах устраивались училища, и если курс в таких училищах превосходил курс в городских школах, владелец должен был принимать в обучение не по собственному усмотрению, а «по желанию трудящихся». Возможно, именно в России впервые в мире были установлены трудовые ограничения: четко указаны предельное время работы дневных и ночных смен и условия труда, исключавшие привлечение к нему женщин и несовершеннолетних; отменены произвольные штрафы и поборы, а для тех, которые накладывались справедливо, введен максимальный порог; установлены правила увольнения, в том числе и с выплатой компенсации; введена обязанность работодателей выдавать рабочим этакие прообразы нынешних трудовых контрактов — расчетные книжки с обязательным указанием в них: срока найма, размера положенной заработной платы с дополнениями в виде питания, квартиры, квартирных денег или без них, сроков выдачи заработной платы. Наконец, компенсация за ущерб здоровью, если таковой был причинен на рабочем месте или в связи с возложенными на работника обязанностями. Никакие соглашения, заключенные в обход закона о компенсациях, не принимались во внимание, закон же требовал: если работник терял трудоспособность более чем на три дня, работодатель должен был обеспечить его пособием в размере половины заработной платы на всё время — вплоть до восстановления трудоспособности или до фактического признания работника утратившим ее навсегда; в этом, втором, случае работодатель обязан был обеспечить калеку пенсией — уже в размере двух третей от полагавшейся ему зарплаты; если же человек умирал, пенсией обеспечивались члены его семьи. В случае с несовершеннолетними, средний заработок которых, как правило, был меньше, нежели таковой у взрослых работников, то пенсии, назначенные им, индексировались по достижении ими совершеннолетия.

Субъектность населения Петербурга дала России немало хорошего. Но она же, в конечном итоге, стала причиной спекуляций и, как следствие, тех бед, что обрушились и на Город, и в целом на страну.

С другой стороны, далеко не все, приходившие в Петербург на «вечное поселение», желали вливаться в «коллектив». Эти, вырвавшись на свободу, оказывались в роли бунтарей, тех самых чужаков, которых хлебом не корми — дай сунуться в чужой монастырь со своим уставом. И речь тут даже не о таких, которые сваливались на дно, отвергая правила человеческого общежития ради правил общежития уголовного — этих тоже хватало, — речь о вполне благополучных людях, но только с собственными тараканами в голове. Об этаких не то венсанах де полях, не то робеспьерах, только от сохи.

Такие люди вносили немало сумбура в жизнь уже приспособившихся к новым условиям обывателей. В лучшем случае, они отказывались принимать участие в общих праздниках, не отмечали дни получек, не дружили с соседями по квартирам или углам, вели себя надменными буками, сходу — едва обосновавшись рядышком — превращая налаженный быт соседей в тягостную череду наполненных неприятными впечатлениями дней. Иногда из них выходили нижние чины городской полиции, а это уже и вовсе было чересчур: иметь соседом полицейского не хотел, как правило, никто. И дело здесь даже не в том, что кто-то и впрямь имел серьезные трения с полицией. Просто полицию в Городе не слишком уважали. Хуже того: полиция Петербурга в массе его населения пользовалась весьма дурной репутаций. Коррумпированная сверху донизу, «от Клейгельса» до городового нижнего разряда, полиция славилась, прежде всего, неумеренной тягой к вымогательству: по поводу и без. И даже факт того, что качеством своей реальной работы полиция Петербурга по праву занимала одно из первых мест в Европе, положение не спасал и отношение к ней изменить не мог. Тогдашние обыватели — почти как и нынешние — во все глаза смотрели на вопиющие со стороны полицейских чинов нарушения законности и знать не знали и видеть не желали их каждодневный труд на общее, обывателей, благо. Обыватели шушукались между собою о том, как околоточный сшибал рубли с не успевших зарегистрироваться в отведенные сроки «подопечных» или требовал «компенсацию» за якобы несогласованный ремонт. Шушукались о городовом, почем зря тормозившем извозчиков и обиравшем их под видом штрафов за несуществующие нарушения. Шушукались об участковом приставе, готовом тиснуть кошелек у задержанного. Шушукались о полицмейстере: этот в своем отделении целую сеть шантажа и вымогательства сплел. Шушукались о градоначальнике, за лицензию на круглосуточную торговлю спиртным заставлявшего покупать из его конюшни заморенную клячу — по цене, разумеется, породистого скакуна. Обывателей не смягчал героизм полицейских. Какого-нибудь Якова Малеуцкого из второго участка Коломенской части они обсуждали за «левые» доходы, а то, что он же, в пятнадцатиградусный мороз, не раздумывая бросился в полынью на Фонтанке и вытащил из-под льда утопавшего, их не волновало и не трогало. И когда утонул Иван Бочаров из третьего участка Петербургской части, они помянули его не добрым словом за отданную ради другого жизнь, а пожиманием плеч… Нет: сосед-полицейский для них был совсем не тем человеком, которого они желали бы видеть за стенкой. И неважно, что сам он, пойдя в полицию, был вынужден переселиться в казарму при полицейском доме: в квартире оставалась его семья, он навещал ее в свободное от дежурства время, а значит, уже и этим портил обывателям настроение. Отношение к таким было настолько худым, что в первый же день Революции именно за ними толпы устроили охоту, именно их, а не «социально чуждые элементы», вылавливали и — после страшных издевательств — убивали. Выкалывали им глаза, резали ножами, загоняли на крыши и скидывали оттуда на булыжник мостовых. И не только их самих, но и членов их семей. Известно, например, как долго, без устали, соседи околоточного надзирателя терзали оказавшихся в квартире детей. И ни детские крики, ни фонтанами маравшая стены детская кровь не могли остановить дорвавшихся до мщения обывателей.

На другом полюсе стояли заговорщики. Эти тоже выходили из «бунтарей», не желавших вливаться в «коллектив» и прилаживаться к правилам общины. Заговорщиков также не любили и при всяком удобном случае старались подкузьмить.

Вообще, русскому человеку революционность не свойственна. Русского человека нужно очень сильно обидеть, ввергнуть в пучину несправедливости, чтобы сподвигнуть его на бунт, да еще и кровавый. «Бессмысленность и беспощадность» русского бунта отсюда и растет: искони остро переживая несправедливости, чуя их, что называется, за версту, русские люди, оказавшись в таком положении, оказываются, вместе с тем, и с бельмами на обоих глазах. Гнев ослепляет их, разум отключается, руки сами хватают дубину и лупят дубиной, лупят, пока мышцы не заболят. Но во всё остальное время, то есть почти всегда, русский человек чтит традиции, и если несправедливость не выходит за рамки давным-давно устоявшегося положения вещей, стронуть его с места и заставить пойти «на Кремль» практически невозможно. Вот потому-то заговорщики всех мастей у русского человека понимания, как правило, не находят.

Законодатель, вводя в обращение закон о наблюдении за внутренним порядком в домах, хорошо, по-видимому, знал эту черту русского народа. Знал, что закон не останется на бумаге. Во всяком случае, в той его части, которая касалась устроения в домах тайных типографий, хранилищ взрывчатых веществ и оружия, складов антиправительственных листовок и литературы, помещений для сборищ с целью политической агитации. Он и не остался. Обыватели, в быт которых своими действиями вторгались заговорщики, охотно шли на сотрудничество с той самою полицией, которую при всех других обстоятельствах ненавидели и презирали. Возможно, это было даже смешно: одних презренных передавать другим. Но как бы там ни было — смешно или нет, — подпольные типографии громились одна за другой, склады антиправительственной писанины накрывались, политические сходбища частенько заканчивались арестами, а бомбы и оружие изымались. Ничего из этого, понятно, без доброй воли обывателей не было бы возможно.

Но всё-таки большинство из тех, кто поначалу не хотел подлаживаться под требования общинного общежития, состояло из слабаков. Община, давя на них всею своею массой, перемалывала их и перестраивала на собственный лад. Вчерашние бунтари смирялись духом и становились частью единого целого — такими же петербуржцами, как и те, что поселились в Городе раньше.

А потом наступили действительно злые времена. И Город в первый раз умер.

***

Вряд ли те, кто стоял у истоков Февральской революции, по-настоящему всерьез задумывались о возможных последствиях, не говоря уже о возможных масштабах тех бедствий, которые в итоге обрушились на Город. Эти люди, от подлинной жизни Города далекие как никто, пламенели чуждыми львиной доле его населения идеями, а когда осуществили задуманное, похвалялись тем, что сделали это совершенно бескровно. Правда, насчет бескровности они обманывали сами себя, но хуже было то, что им и в голову не пришло подумать: почему же народ в массе своей безмолвствовал?

Февральская революция — театральная пародия на европейские буржуазные революции — не встретила в народе понимания. С его, народа, точки зрения, это было событие нелепое и никчемное, неумело разыгранный фарс — из тех, какие нищий шарманщик с Петрушкой на свободной руке разыгрывает не в пример лучше. Народу Февральская революция не давала ничего, а вот быт его, и без того уже расстроенный затягивавшейся войной, подрывала еще больше.

Милюковы и прочие подобные господа не стояли в хлебных очередях. Их дома и квартиры не отапливались разобранными на дрова заборами и остатками старой мебели. Их сбережения не обесценивались так же, как сбережения рабочего люда: рабочий люд получал рублями, стремительно, на фоне тотального дефицита и, как следствие спекуляций, терявшими покупательную способность; сбережения милюковых обеспечивались номинированными в иностранных валютах и золоте облигациями, акциями, векселями и всякого рода другими ценными бумагами. Нужды, чаяния и требования народа милюковых не задевали за живое. И потому они, милюковы, понятия не имели о том, чего же на самом деле хотел тот миллион человек, который ранее выходил на демонстрации. Они, милюковы, смотрели на лозунги — «Долой самодержавие!» — и думали, что это — в переносном смысле. Они, милюковы, смотрели на лозунги — «Увеличить пайку семьям солдат!» — и не могли сопоставить одно с другим. Им, милюковым, казалось, будто они прозревают вглубь народной души, но в действительности они не видели дальше собственного носа.

Тяжелый год, тяжелая зима, пустующие магазины, отсутствие угля и керосина, вставшие без движения на заснеженных путях поезда. И — анекдотические заседания различных комитетов. Что на них обсуждалось? Насущные нужды Города? Нет. На них пикировались мнениями: брал господин Милюков взятки или не брал? За взятки ли его отправили под арест? И правда ли то, что его отпустили по факту признания: де взяткой он поделился с председателем Совета министров? А в это же время — стоят заводы. В это же время — треть миллиона рабочих по сути требуют не дать умереть им с голоду. Потому что работа более не обеспечивает хлебом. Милюков произносит речь с нападками на императрицу, но какое дело уже миллиону забастовавших рабочих до императрицы? Императрица что ли остановила поезда и заполонила Город спекулянтами?

Бесконечное словоблудие как продолжение словоблудия прежнего, неспособность решать проблемы как продолжение прежней недееспособности — вот что такое Февральское революция. Но кроме того — пролог, показавший не столько народу, сколько совсем другим господам: в условиях чрезвычайных не так уж и сложно требования хлеба перевести на требования революции. Если уж в руки тому, кто еще вчера царя называл батюшкой, можно вложить плакат с призывом ограничить батюшку в правах, и если уж полк способен изменить присяге, то почему же нельзя взбрыкнувшего сына подтолкнуть и к более радикальным мерам, а на измену присяге подначить целую армию?

Пока милюковы упражнялись в красноречии и оттачивали «остроты», другие люди действовали. Пока милюковы пребывали в сладостном убежденности того, что народ воодушевлялся их глупыми и нелепыми речами, другие люди произносили совсем другие речи. Пока милюковы одну за другой выдвигали идеи будущего государственного устройства, другие люди знали, каким это устройство будет. И лозунги «Долой самодержавие!» и «Пайку семьям воюющих солдат!» со страшной и неизбежной последовательностью менялись на требования подлинных социальных перемен и прекращения войны.

«Земля — крестьянам» еще никак не следует из лозунга «Долой самодержавие». Но «Власть советам» — да. «Нет войне» еще не продолжение «Хлеба голодающим». Но «К гражданам России» — да. И «да» тем легче, тем логичней, чем больше деятели Февральской революции отрывались от реальности. Они обещали хлеб? Так где же он? Как и минувшей зимой, и летом семнадцатого, и осенью к лавкам не пробиться. Они обещали перемен на фронтах? Но что же тогда такое нота Милюкова о том, что Россия выполнит все свои обязательства перед союзниками? Следствие Февраля — продолжение кровавой бойни?

Милюковым, конечно, было видней, как в действительности обстояли дела на войне. Но как они обстояли в их собственном государстве, милюковы не ведали. Глубокая обида на «не тот народ», свойственная нынешней «интеллигенции», — плоть от плоти тогдашней милюковщины. «Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа». Эти слова, если отбросить их продолжение, — точная характеристика милюковых, гучковых, львовых и прочих керенских. Ленин, говори он о них, а не пиши о декабристах, не мог бы высказаться на этот счет более метко.

***

У французов есть ёмкий термин «disparu», по-русски передаваемый сочетанием слов «без вести пропавший». К 1920 году, то есть всего за пару лет от октября (по старому стилю) семнадцатого из Петербурга без вести пропали почти два миллиона человек. Даже сейчас, в одночасье исчезни из Города такое количество людей, это не могло бы пройти незамеченным. Даже сейчас, когда население увеличилось кратно, исчезновение такого количества людей означало бы предсмертную агонию. А в тысяча девятьсот двадцатом Город был попросту мёртв.

Проспекты, улицы, набережные, просторы Невы — всё это, используя старый, но по-прежнему прекрасно передающий смысл штамп, напоминало верхнее платье, снятое с крепкого, высокого и в полном расцвете сил человека и наброшенное на ссохшегося до костей, миниатюрного в огромном гробу старика. Как если бы у родственников почившего не нашлось ничего иного, а то, что попалось им под руку, выглядело вот так. Парадный мундир на давнишнем трупе: труп уже разложился, но позументы на мундире еще блестят.

Что Городу положено умереть, решили загодя: за несколько лет до того, еще тогда, когда Город погрузился в анархию.

Балабольство Февральской революции полностью объясняет ту легкость, с какою большевики захватили власть, свергнув так называемое «Временное правительство»: в поддержку этого «правительства» в Петербурге не выступил никто. Петербуржцы отрешенно наблюдали за разворачивавшимися событиями, и уже эта — собственная петербуржцев отрешенность — обусловила дальнейшее: в короткое время Город оказался заполонен «революционными» толпами, а попросту — мародерами, вчерашними солдатами и матросами; ныне — вооруженными бандитами на свободном промысле. Этих бандитов не сдерживали никто и ничто: те самые люди, которые дали им в руки оружие и вывели против милюковых и керенских, оказались бессильными против них. Бессильными большевики оказались и в деле решения самой насущной городской проблемы — снабжения. Хлеба не стало больше, а спекуляций — меньше. А коль скоро видимое положение дел с приходом к власти большевиков не только не изменилось к лучшему, но и продолжало катиться по наклонной, во взглядах петербуржцев — в первую очередь, рабочих — стало появляться недоумение: что это? Кто такие — эти большевики, еще вчера клеймившие позором милюковых, а ныне не делающие ничего из того, что могло бы исправить положение? Правда, спроси горожан, а что, собственно, было бы можно предпринять, они, горожане, вряд ли смогли бы дать ясный ответ, особенно учитывая то, что война не только продолжалась, но и сама линия фронта приблизилась к Городу, и даже западные границы вчерашней Империи скукожились до того, что почти вплотную приблизились к Петербургу. Тем не менее, был ответ или его не было, другое-то было точно. Это другое — обвинение. Теперь уже большевиков петербуржцы обвинили в своих бедах. Рабочие снова забастовали и снова вышли на улицы. Смешались с толпами вооруженных мародеров и из грозной революционной силы превратились в не менее грозную силу контрреволюции.

В отличие от слабовольных трепачей милюковых, большевики хотя и были не меньшими трепачами, но с волей проблем не имели. В отличие от членов Временного правительства, еще недавно находившегося, по сути, ровно в таком же положении, в каком ныне оказались и большевики, большевики не стали миндальничать, не погрузились в долгие и бессмысленные дискуссии. Они, в отличие от Временного правительства, начали действовать.

К этому времени идея оставить Петербург на произвол судьбы даже не витала в воздухе: она была уже сформулирована. И, по иронии судьбы, сформулирована не большевиками. Именно милюковы каких-то несколько месяцев назад предложили выехать из Города всем правительствующим составом, заодно прихватив с собой и всё то, что на новом месте могло бы послужить им к делу сохранения и укрепления власти. Это предложение вызвало резкую критику, Ленин и члены его «команды» клеймили милюковых позором, обвиняли их в желании сдать Город на милость врагу, сбежать от опасности. Милюковы отбрыкивались, как могли, но оправдаться так и не сумели. Теперь же, три месяца спустя, об отъезде заговорили сами большевики. Только, в отличие от милюковых, заговорили не с трибун и не каждому, а в собственном тесном кругу. Слухи, конечно, всё равно просочились и вызвали новые всплески волнений, но подготовка к отъезду уже прошла, помешать ей оказалось невозможно. В один не слишком прекрасный день бастующие рабочие обнаружили, что больше некому предъявлять претензии. И в тот же день обнаружили это же толпы превратившихся в мародеров вооруженных солдат и матросов. Март тысяча девятьсот восемнадцатого наступил.

***

Трудно сказать, что сталось бы с Городом, если бы не Зиновьев. Этот человек, с одной стороны, не менее прочих большевиков повинен в массе преступных деяний, относя на этот же счет и резкую криминализацию теперь уже бывшей столицы России. Но, с другой, именно он сначала выступил против переезда правительства в Москву, а затем, когда «сдача Города» всё же состоялась, когда уже само большевистское правительство совершило то, от чего прежде яростно предостерегало милюковых, то есть «дезертировало с ответственного боевого поста», организовал оборону, да так успешно, что наступление немцев на Город захлебнулось. И именно он, в железный кулак собрав своих подчиненных по бывшему Петросовету, начал наводить порядок — чистить Город от наводнившего его улицы мусора. Именно он не побоялся вступить в перепалку с Дзержинским, публично обвинив главу ВЧК в бездумном создании трудностей в деле борьбы с преступлениями: Дзержинский, со всеми другими покидая Город, скопом вывез в Москву все уголовные дела, так что получилась нелепица — подследственных было навалом, но по каким делам они проходили, узнать не представлялось возможным!

К двадцатому году Город был мёртв, но, благодаря, в первую очередь, усилиям Зиновьева, после начал потихоньку оживать. Это походило на фантастический процесс реанимации мумии из рассказа Артура Конан Дойля: к мертвому телу подсоединили электроды, пустили по электродам ток и — с чувствами смешанными: с надеждой и страхом пополам — стали наблюдать за процессом. В двадцать первом году в Город вернулись сто двадцать тысяч человек. Возможно, это и не были прежние его обыватели: возможно, это были новые переселенцы. Но главное заключалось в том, что Город — обвисшее на иссохшем теле платье — снова начал обретать исчезнувшую из-под платья плоть. В следующем году — еще сто тридцать восемь тысяч человек. Затем — еще сто с лишком тысяч. Потом Зиновьева, как городского главы не стало, но запущенный им процесс реанимации продолжался: сто шестьдесят три тысячи, двести семьдесят тысяч… А там и прочие, осевшие в Москве, большевики спохватились: одна за другой стали проходить кампании переселений, апогей каковых кампаний пришелся на тридцать первый год — в этот год в Город разом въехало почти полмиллиона человек. В тридцать втором году население Города достигло дореволюционного уровня и даже превысило его: на добрых сто сорок две тысячи человек.

Если между собою сравнить петербургские адресные и телефонные книги шестнадцатого-семнадцатого и тридцатых годов, картина обозначится такая: революционные disparues¹⁶ в Город хотя и возвращались, но от общего количества переселенцев составляли незначительное число. Косвенным образом это подтверждает и городская статистика прибывших в Петербург на «вечное поселение». К тридцать шестому году она выглядела так: округляя, 80% переселенцев прежде к Петербургу не имели никакого отношения. По разнарядкам ехали в Петербург отовсюду: из Москвы и Московской области, из Белоруссии и с Украины, из Сибири и с Дальнего Востока… встречались и лица «неизвестные» — эти прибывали в Город по собственной инициативе и таковых ежегодно набиралось под пять процентов от переселенцев вообще.

Город ожил. Его улицы и проспекты снова наполнились людьми: не блеклыми привидениями былого, а полнокровными, жадными до жизни, почти сплошь молодыми людьми. Никогда еще в Городе не было столько молодежи: в тридцать шестом году на ее долю приходилось без малого две трети!

Но лучше всего о возрождении свидетельствовало бурное строительство. Если до революции каменных и деревянных жилых домов в Петербурге было примерно дашь на дашь, общее их количество простиралось до двадцати с небольшим тысяч, а преобладающей была застройка от одного до трех этажей — 82% в совокупности, — то лишь за несколько лет в тридцатых годах Город обзавелся тысячью с лишним кирпичных многоэтажек, тогда как деревянные дома начали сносить повсеместно. Если до революции квартирный фонд едва-едва насчитывал сто сорок тысяч помещений, то лишь за эти несколько лет он увеличился многократно.

А потом опять началась война, и Город умер во второй раз.

***

Ныне — впрочем, совершенно справедливо — принято считать, что Петербург героически оборонялся. Но справедливо это, скорее, не в отношении Города как такового, а в отношении тех, кто в нем оставался: в отношении тех, кого по какой-то причине не смогли или не успели из Города эвакуировать. И, разумеется, в отношении тех, кто все 872 дня блокады прорывался в него извне: весною, летом и осенью — по воде; зимою — по ненадежному льду Ладожского озера. Справедливо в отношении жителей, солдат и офицеров, водителей, врачей… словом, всех тех, кого объединила уже упоминавшаяся нами мемориальная надпись: «В час смертельной опасности, когда немецко-фашистские войска рвались в город Ленина, мужественные ленинградцы под артиллерийскими обстрелами и авиационными бомбежками вместе с военными строителями создали непреодолимую оборону с долговременными огневыми точками. Здесь оборонялись части…» А также вот эта:

 

Потомок, знай: в суровые года,

Верны народу, долгу и Отчизне,

Через торосы ладожского льда

Отсюда мы вели дорогу Жизни,

Чтоб жизнь не умирала никогда¹⁷.

 

Но сам Город был мертв. Если к началу страшной войны он насчитывал почти три миллиона жителей, то к сорок четвертому году всего полмиллиона: меньше даже, чем в тысяча девятьсот двадцатом году. И даже те самые всполохи жизни, которые заставили ужаснуться и, в суеверном ужасе, отшатнуться осаждавших Город извергов, — электрические всполохи троллейбусных контактных сетей, — даже они свидетельствовали не столько о том, что Город не умер, сколько о беспримерном мужестве остававшихся в нем людей.

Было, однако, и очень важное различие — между первой и второй смертями Петербурга. Если в первый раз судьба Города действительно висела на волоске и жизнь вернулась в него усилиями едва ли не одного человека, то во второй никаких сомнений не было ни у кого: Город должен возродиться — чего бы это ни стоило. Если в первый раз возникали вопросы — не махнуть ли рукой на буйные толпы, не бросить ли их на произвол и расправу, дабы сам пример послужил острасткой для всех остальных, — то теперь, напротив, не смерть, а возрождение стало делом принципа: чтобы жертвы не оказались напрасными; чтобы память о них увековечилась; чтобы каждое приходящее поколение знало — нет ничего важнее священной борьбы за Отечество, как нет ничего важнее памяти об этой борьбе.

Уже к сорок шестому году в Город въехали миллион мужчин и женщин. А еще через десять лет их было уже более трех миллионов. И неважно, что всё это были новые люди: отстраивая разрушенные и строя новые дома, прокладывая метро и закладывая заводы, укатывая в асфальт тысячи километров дорог и тротуаров и разбивая тысячи гектаров парков, садов и скверов, они не просто возвращали к жизни город, о котором еще вчера не знали почти ничего. Они отдавали ему собственные души, наполняли его артерии собственной кровью, уверенно шли по его земле, а если уж приходилось и лечь в его землю, ложились в нее как в собственную. Потому что отныне его земля была и их тоже.

В современном Петербурге практически нет потомков тех, кто жил в нем до 1917-го. Как нет практически потомков и тех, кто жил в нем с двадцатых и до войны. Но и те, и вторые, и нынешние жители Петербурга — единое целое общей истории. Явление уникальное: больше нигде в целом мире не было так и такого нет, чтобы физическая связь между поколениями отсутствовала, но родство сохранялось — духовное.

***

Если в пространстве есть один Петербург, то во времени Петербургов несколько. Не в смысле эпох, разделенных одна от другой различными вехами, а в самом прямом смысле: зимой и летом, ночью и днем. Зимний и летний Петербурги не похожи друг на друга так же, как не похожи друг на друга Петербурги дневной и ночной.

Лето — вообще «высокий сезон» — это, прежде всего, Город туристов, когда на каждого горожанина, по минимальным, «отчетным» оценкам, приходится по одному туристу. И если в целом за год Петербург принимает около шести миллионов человек, то летом — две трети из них. Летом — белые ночи. Летом — Нева и каналы. Летом — парки, сады и фонтаны. Сияющий золотом купол Исаакия, многочасовые очереди на Дворцовой, развод мостов… О мостах — это просто к слову — собственная супруга автора, родившаяся и выросшая в Петербурге, говорила так: «Лет до десяти я была уверена в том, что мосты разводят исключительно ради туристов. Чтобы туристы смотрели и радовались».

Зима в Городе — время борьбы. С ветром и снежными заносами. С морозами и оттепелями, когда с крыш свешиваются многометровые «сосули», а под ногами — то грязь, то лед, то лед под слоем воды: особенно коварный и опасный. Вряд ли где-то еще в России могло родиться столько проектов борьбы с сосульками, включая и самые фантастические, и столько желания «обмениваться опытом»: ни из какого другого российского города чиновники от коммунальных служб не выезжают настолько же часто в зарубежные командировки, как из Петербурга¹⁸. Но в то же время зима — это всё тот же купол Исаакия, только парящий маревом под низким небом или горящий обжигающим багрецом в ясные и морозные дни. Это — иллюминация, особенно ближе к Новому году. И к нему же — «тринадцатые платежки»: явление исключительно петербургское и чрезвычайно занятное¹⁹. А еще — заполненные театральные и концертные залы, потому что заняться на отдыхе вроде бы как больше и нечем. Наконец, зима в Петербурге — некоторое затишье в криминальном плане. Не то чтобы преступники совсем исчезали на зиму и не то чтобы преступления совсем прекращались, но что число первых, что число вторых подсокращаются существенно. На первый взгляд это может показаться странным, ведь зимнее время в Городе — время преимущественно темное, а значит, как нельзя лучше подходящее для всякого рода злодейств. Но объясняется это странное на первый взгляд явление просто: зимой резко уменьшается количество и тех, кто летом является лакомой добычей. То есть, всё тех же туристов. А так как доля уличных преступлений — в первую голову, грабежей и разбоев — в Городе достигает сорока четырех процентов, вот на половину от этих самых сорока четырех процентов (или, скажем, около того) преступность на зиму и отмирает.

Петербургский день — это всегда толпа. Зимою чаще похожая на московскую — почти такая же суетливая и озабоченная. Летом — на парижскую или пражскую: почти такая же неспешная и даже развязная. Зимою — с обилием детей утрами и во второй половине дня. Летом — практически при полном их отсутствии, по крайней мере, до недавнего времени и детей, если можно так выразиться, аборигенов. Кроме того, петербургский день — это частенько до предела напитанная влагой губка: летом. И — затянутые инеем деревья: зимой. Летним днем в Петербурге бывает так, что легкие втуне пытаются наполнить себя воздухом: сколько ни делай вдохов, как часто ни дыши, а всё вместо воздуха в легкие льется вода — словно ту самую губку подносят к носу и рту и в них выжимают. Зимним же в легких оседают хрусталики льда: с примесью сажи, с привкусом соли, с долею слабого яда: яд из легких поступает в сосуды, растекается с кровью по венам, заставляет голову легонько кружиться, но не страшно, не так, чтобы можно было упасть и больше не очнуться.

Летняя ночь в Петербурге, если не брать во внимание осажденные туристами набережные и ими же оккупированные ночные автобусы, — это дворы, заполненные людьми вплоть до самого несусветного часа. Людьми, с веселым пренебрежением относящимися к запрету пить пиво в публичных местах. Людьми, эмоционально отвергающими не только «комендантский час» — запрет отпускать детей на прогулки в ночные часы, — но и саму природу: неважно, во сколько вставать, главное — не ложиться подольше. Летняя ночь в Петербурге, в отличие от летнего дня, пестрит не только взрослыми, но и детьми: от мала до велика, от одиночек до целых компаний. В летние ночи — при полной снисходительности взрослых — дети наверстывают нехватку света зимой. Ни призывы городских властей быть осторожнее, ни явно возросшее количество совершаемых против детей преступлений не в силах этому помешать. Летняя ночь — отдых от влажной дневной жары, а если на Город обрушивается дождь — повод омыться водою более теплой, нежели та, что течет из-под кранов.

Зимняя — дело совсем другое. Лишь в первые свои часы — ночь зимой в Петербурге наступает рано — она, подобно дню, наполнена жизнью, да и то, пожалуй, лишь потому, что деваться некуда: на дворе уже ночь, но дел еще по горло; уже горят фонари и проспекты залиты светом автомобильных фар, но стрелки часов всё еще требуют настоятельно — работать, работать, работать… Затем, однако, наступает безлюдье. Только у ночных клубов и дискотек жизнь кое-как теплится. Кое-как — в час по чайной ложке — теплится она и у кабачков: после введения запрета на ночную торговлю алкоголем именно они отпускают его не слишком зажатым в финансовом плане любителям. Улицы пустеют. Даже полиция укрывается за железными дверьми своих отделов, чтобы хоть так отгородиться от навалившейся на Город тьмы.

Зимняя ночь в Петербурге — не самое приятное из того, что Город имеет в своем активе. Но что зимою, что летом — в этом вопросе без разницы — именно ночью можно прийти на Лиговский, 10, и — без спешки и суеты, без взглядов через плечо и тычков от взмыленных торопыг покопаться на книжных полках. Полистать новинки или то, что прежде ускользнуло из виду.

На Лиговском, 10, через площадь от Московского вокзала, зимними и летними ночами работает книжный магазин или клуб — как он сам себя называет. Магазин (или клуб) в Петербурге куда более известный, чем знаменитый в среде туристов «Дом книги» у Зингера на Невском.

«Буквоед».

***

Когда зазвонил телефон — не удивляйтесь: многие правдивые истории начинаются именно так, и это — не обязательно штамп, — Анжольрас находился в «Буквоеде». Времени на часах было далеко за полночь, даже, скорее, ближе к утру: Анжольрас терпеть не мог ходить по книжным магазинам днями и вечерами, когда они, магазины эти, битком набиты не знающими что брать и потому особенно суетливыми посетителями.

Впрочем, Анжольрас вообще не любил ни утро, ни день. Утро он не любил потому, что, будучи птицей преимущественно ночной, вынужден был, однако, иногда утрами вставать и что-то делать: куда-то идти, с кем-то общаться. А какие дела, походы и общение могут быть на мутную, невыспавшуюся голову? Что же касается дня, то в нем Анжольраса раздражало обилие школьников, особенно осенью, зимой и весной. В этом смысле он вполне разделял мнение тех, кто на Лурке выпестовал статью о «школоте»: глядя на поведение современных школьников-переростков, Анжольрас приходил в тихое бешенство. В такое, когда никак нельзя высказать претензии вслух — мало кто поймет и не удивится, — но когда при этом же претензии так и рвутся наружу. Чтобы лучше понять, о чем идет речь, стоит, пожалуй, привести конкретный пример.

В 2005 году в Петербурге возобновили проведение так называемого «праздника выпускников»: «Алых парусов». «Алые паруса» — праздник старый, первый его «сезон» прошел еще в шестьдесят восьмом году двадцатого столетия. Но в тысяча девятьсот семьдесят девятом его прикрыли из-за, как ни странно ныне это звучит, чрезмерной популярности у молодежи. Тогдашний глава ленинградского обкома КПСС, то есть, как это было принято в те времена, еще и городской глава, Романов Григорий Васильевич, известный «в народе» своей непримиримой позицией к любому инакомыслию, всерьез испугался скоплений молодых людей, пусть даже эти скопления и находились под тщательным контролем соответствующих служб охраны правопорядка. В целом, страна тогда была еще далека от позже разрушивших ее потрясений, но в Городе — Ленина, а не Петра — уже ощущалась жажда перемен. В Городе уже зародились движения субкультур, прежде всего, представленных именно молодежью, но — это Григория Васильевича смущало особенно сильно — не исключительно: «субкультурная» молодежь питалась идеями людей постарше, то есть людей опытных, нередко на собственной шкуре познакомившихся с изнанкой советской системы. Говоря проще — диссидентов. Григорий Васильевич диссидентов гонял, но проку от этого было немного: в Ленинграде диссиденты плодились, как кролики в буйно разросшемся парке — на одного угодившего под пресс тут же находилась парочка новых. Объяснение этому могло быть только одно: идеи диссидентов не только широко распространялись, но и находили искреннее сочувствие в среде тех, на кого они, в первую очередь, и были обращены — в среде молодежи. А коли так, зачем же иметь в Городе праздник, во время которого эта самая молодежь десятками тысяч объединяется в толпы и Бог весть что способна учинить? В общем, Григорий Васильевич рассудил, что «Алые паруса» — это, конечно, патриотично, но не ко времени и не к месту. На четверть века слова «Вам, юноши и девушки, молодые граждане нашего города…» канули в Неву.

По иронии судьбы праздник возродила дама, некогда являвшаяся если и не соратницей в прямом смысле Григория Васильевича, то уж сослуживицей — точно. Сослуживицей по государственному строительству или, если угодно, по ограждению государства от всяческих напастей. По работе с умами. И как раз с умами молодежи. Бывшая первый секретарь Петроградского райкома ВЛКСМ. Бывшая секретарь, а после — первый секретарь Ленинградского областного райкома ВЛКСМ. Бывшая первый секретарь Красногвардейского райкома КПСС. Бывшая заместитель председателя Ленинградского городского Совета народных депутатов и вновь — по вопросам образования. Человек закалки своеобразной: советской, карьерной, насыщенной борьбой за место под солнцем. Валентина Ивановна Матвиенко.

За пару лет до того Валентина Ивановна победила на городских выборах и стала губернатором Петербурга. Идея возродить «Алые паруса» пришлась ей по вкусу: в отличие от прозорливого Григория Владимировича, она не видела ничего страшного в том, чтобы городская молодежь собиралась в толпу на одну-единственную ночь. Кроме того, ей, очевидно, импонировала и вот какая мысль: «Алые паруса» — не просто праздник выпускников, это — одно из тех немногих мероприятий, которые способны зрительно декларировать единство власти и молодежи, причем не за счет принудительно согнанных на площадь студентов и прочего унылого сброда, а на плечах вполне себе искренне радующихся парней и девиц. Разве что «формат» праздника следовало «подправить» под требования слегка одичавшей современной молодежи. Так, чтобы ей, молодежи этой, было и вправду интересно и весело. В этом смысле, конечно, имелась загвоздочка — семнадцатилетних юношей и девушек две тысячи пятого было не так-то просто соблазнить аллюзиями на мало кому из них ведомых Ассоль и капитана Грэя. Да и само название праздника — «Алые паруса» — мало кому из них о чем-то говорило. А потому — понадобились определенные фантазия и усилия, чтобы возрождаемое мероприятие не превратилось тут же в какой-нибудь очередной унылый формализм.

Нужно признать, Валентина Ивановна справилась: новые «Алые паруса» получились на славу. И если в первый — как раз две тысячи пятый — год молодые люди шли на него с опаской и через губу (мол, что это и зачем?), то уже следующий выпуск мчался на него, постукивая по мостовым копытами. Больше того: реальность превзошла самые смелые ожидания. Не только выпускники городских школ без всякого принуждения валом повалили на Дворцовую и стрелку Васильевского острова, но и граждане всех прочих возрастов: вплоть до старичков и старушек. Уже вскоре «Алые паруса» установили европейский рекорд посещаемости не только среди подобных мероприятий, но и среди всех вообще публичных мероприятий, проводимых с той или иной периодичностью. Дошло до того, что ни Дворцовая площадь, ни стрелка Васильевского острова уже не могли вместить всех желавших попасть на шоу. Ибо ни та, ни другая не рассчитаны на одновременное пребывание на них миллиона человек. Что уж говорить о двух миллионах? И о трех? А именно столько людей через каких-то пару лет после возрождения праздника стремились на него попасть. И не только «наши»: не только петербуржцы, москвичи и вообще россияне, но и приезжие из других государств. Даже в число судов, актерами участвующих в представлениях — в прохождении по Неве под алого цвета парусами, — вошли иностранцы: четыре года подряд на эту роль исполнял шведский бриг «Три короны» — первое шведское судно со времен Петра, вошедшее во внутренние воды Города!

Возрожденный праздник укоренился стремительно. Его не смогли «пресечь» ни экономический кризис две тысячи восьмого, ни скверная погода две тысячи девятого, когда на Город обрушился ураган, а в акватории Невы разбушевался самый настоящий шторм, ни события две тысячи четырнадцатого, в каковом году преступные Европа и США, в кровавом хаосе Украины возродившие коричневую чуму, обрушились, взявшись за руки с оголтелыми нацистами, на повинную в сопротивлении им Россию.

Валентина Ивановна по праву могла гордиться: ей удалось то, что поначалу выглядело не только почти безнадежной, но и довольно опасной затеей. Если Григорий Васильевич опасался, как бы «Алые паруса» не превратились в политическую сходку оппозиции, то Валентина Ивановна сумела устроить всё так, что даже в две тысячи двенадцатом, после пресловутой Болотной несколькими месяцами раньше, преемник Валентины Ивановны на посту губернатора — Полтавченко — без всяких сомнений дал разрешение на проведение очередных «Алых парусов». И «Алые паруса» филиалом Болотной не стали.

***

Июнь — само празднество и время подготовки к «Алым паруса» — период в Городе довольно напряженный. «Алые паруса» специально устроены так, чтобы приходиться на самый-самый пик белых ночей, либо так, чтобы этот пик слегка миновал. Так, чтобы за час примерно до полуночи стемнело, а после всё-таки рассвело: иначе, с одной стороны, поблекнут фейерверки, а с другой — неважная обзорность сцен тоже ни к чему.

Как правило, подготовка начинается за пару недель до того. И не только руками рабочих, но и умами загодя взбудораженной публики. Родители выпускников подсчитывают предстоящие расходы, а сами выпускники старательно откладывают по кубышкам по всякому случаю перехваченные деньги. Ведь несмотря на то, что вход на мероприятие, сам доступ к нему свободные, это — его единственная бесплатная составляющая. Потому что нет праздников без цветов, без шампанского, без шоколадок и конфет… короче, без всякой всячины. Да: лицам моложе восемнадцати (а таковы практически все наши выпускники) продажа алкоголя — хотя бы и шампанского — запрещена. Да: на полицейских кордонах при подступах к Дворцовой, к стрелке Васильевского острова и к акватории Невы «подозрительную» молодежь трясут, заставляя выворачивать сумки, раскрывать пакеты и едва ли не опустошать карманы. Но в Росси на выдумки хитра не только голь: в России каждый — с детства академик; по крайней в мере, в том, что касается всякого рода сравнительно безобидных надувательств. Нет у нас такого школьника, который, чуточку изловчившись, не только не сумел бы приобрести спиртное, но и не смог бы его укрыть от внимания надзирающих. А если и есть, то таких — единицы, и уж точно такие на праздники не ходят.

Загодя готовиться к «Алым парусам» начинают и «простые» обыватели, школа для которых давно осталась позади. Некоторые — таких немного — стараются устроить так, чтобы в ночь проведения праздника и на следующий после этой ночи день оказаться подальше от Города: на даче или еще где. Каковое желание далеко не всегда совпадает с возможностями: «Алые паруса» традиционно выпадают в ночь на воскресенье, причем понедельник после них для большинства — самый обычный рабочий день. Это печальное для брюзг обстоятельство заставляет их суетиться и нервничать: выпрашивать отгулы, договариваться о подменах с коллегами по работе, сидеть на телефонах и жалобно заглядывать окружающим в глаза. Но большинство к предстоящему событию готовится иначе: бронирует столики в клубах и кафе, всеми правдами и неправдами старается раздобыть персональные пригласительные билеты — чтобы оказаться поближе к сценам или к самым зрелищным местам, — сговаривается о встречах так, чтобы водоворот толпы не помешал найти друг друга, приводит в боевую готовность фотоаппараты, видеокамеры или хотя бы просто мобильники: чистят память, обзаводятся дополнительными накопителями — далеко не каждая карточка SD подходит к той или иной модели телефона! Объем же запланированных съемок таков, что и эти люди — в противоположность брюзгам назовем их оптимистами-весельчаками — начинают суетиться и нервничать: а ну как что-то окажется прохлопанным и аппарат в самый неподходящий момент откажется работать?

Готовятся полицейские: кому праздник, а кому работа! Каждый год начальство ставит перед полицией только на первый взгляд простую задачу — обеспечить порядок. Но как его обеспечить, если половина Города снимается с места? Если к паре миллионов вышагивающих на праздник горожан присоединяются миллион-полтора туристов? Если не дремлют не только карманники и жулики всех мастей, но и самые-самые из участников мероприятия — вчерашние школьники, а ныне выпускники? Попробуй «распотрошить» компанию в десятки голов, заставив все эти головы подобру-поздорову расстаться с «шампусиком»! И не одну такую компанию, а тысячи! Попробуй заставить смириться с потерями буйную молодежь, да еще и такую, у которой гормоны играют! И ладно бы только это: в конце концов — повздорив и поругавшись — она, молодежь, бутылки сдает, но… отчего бы с такими хитрыми рожицами? И почему всегда неизбежно получается так: едва на Город снисходит первый после праздника день, солнце освещает отнюдь не тротуары и дороги, а горы всё тех же бутылок, невероятное количество пробок и совершенно немыслимое количество всякого другого стекла и мусора? Легко говорить начальству: обеспечьте порядок. На деле же уже хорошо, чтобы никто не утонул, свалившись в реку или в канал, не расшиб себе лоб, с непослушных ног шарахнувшись об асфальт мостовой, не влип в историю, чего-то не поделив от нехватки или, напротив, чрезмерного количества спиртного. А ведь у полицейских тоже есть дети, причем иные из них как раз выпускники! В общем, полиция тоже нервничает и суетится: как брюзги, как весельчаки, как родители, как «главные приглашенные» — «юноши и девушки, молодые граждане Города, которым и посвящается этот праздник».

Немало хлопот у городской администрации, и отнюдь не каждый в этой администрации поминает Валентину Ивановну добрым словом: а как ее поминать добром, если она же и подвалила все эти хлопоты? Во-первых, праздничный бюджет — не резиновый: его, как правило, на всё не хватает. Во-вторых, что вообще за идея — отдать распоряжение праздником в частные руки? Почему получается так, что деньги выделяет Город, а тратит их ОАО «Санкт-Петербургский Международный центр фестивалей и праздников»? Не много ли запрашивает Ургант? Не слишком ли — Михеева и Гудков? Сколько «Три короны» в действительности истратит топлива: не под парусами же, в самом деле, бриг идет на Неву и маневрирует на ней? А петарды и прочая пиротехника? А ну как Петропавловка сгорит?! И еще вот это, новомодное — телемосты! Дворцовая — Красная площадь! Впору за голову хвататься… чиновники из Смольного это и делают.

Наконец, туристы. Говоря по совести, туристам приходится тяжелее всех. У горожан, у чиновников, у служащих полиции есть хотя бы крыша над головой: им не нужно думать, как разместиться в Городе. О жилье у них голова не болит. Туристам же приходится думать о нем не просто заранее, а сильно-сильно заранее. Потому что Петербург, несмотря на всю свою туристическую исключительность, имеет общую со всеми другими российскими городами черту: катастрофическую нехватку гостиничного фонда. Особенно такого, чтобы не только не ротшильдов с морганами и чейзами был рассчитан, но и на смертных рангом пониже. А если уж говорить и вовсе о людях простых, тогда вообще труба! Если в каком-нибудь загаженном собаками Париже («On sais que les français aiment les chiens²⁰…») на каждый пятизвездочный отель приходится десяток четырехзвездочных, на те — по два десятка трех, а на трех — по полусотне двух и однозвездочных, то в красавце-Петербурге скорее ровно наоборот: однозвездочных нет вообще, а на пару двухзвездочных приходится дюжина роскошных «паласов». Ни в каком другом крупном европейском туристическом центре нет такой парадоксальной ситуации. И ни в каком другом крупном европейском городе нет настолько же конских ценников на проживание, как в Петербурге! Чтобы разместиться хоть как-то по карману и при этом не в сомнительных «апартаментах», сдаваемых посуточно стремного вида людьми у вокзалов, нужно суетиться и задолго до поездки бронировать номера. Но даже решив проблему с гостиницей, даже прибыв на праздник, туристу по-прежнему нужно держать ухо востро: Петербург, разумеется, никакая не «криминальная столица», как его обозвали с неумных слов какого-то сумасшедшего, но именно в нем особенно процветает «специализация на приезжих» — как нигде больше, туристы в Петербурге видны за версту!

Вот и выходит так, что канун «Алых парусов» — время легкого безумия, разлитого в воздухе. Время повышенной суетливости. Именно в канун «Алых парусов» можно с удивительной легкостью не только загодя слегка повредиться в уме, но и так же загодя очутиться в какой-нибудь сводке. Хорошо, если не в криминальной. Неплохо, если не в сводке поступивших в больницы.

Как раз в канун «Алых парусов» Анжольрас в одну из сводок и угодил.

***

Сначала было утро из тех, какие Анжольрас особенно не любил: от подушки оторваться пришлось ни свет, ни заря — в переносном, разумеется, для летнего Петербурга смысле. За окошком вовсю светило солнце, щебетали какие-то пташки (какие именно, Анжольрасу было глубоко фиолетово), белесо голубело небо… в общем, природа, что называется, шептала, и шептала так, что у любого другого человека стало бы радостно на душе. Анжольрас, однако, взглянув на часы, не возрадовался прекрасной погоде, а чертыхнулся:

— Какого ***? — рыкнул он в мобильник, принимая вызов.

Впрочем, выражение его лица смягчилось сразу же, как только он понял, кто осмелился потревожить его в половине девятого утра: звонила почтенная дама, давнишняя знакомица Анжольраса, редактор одного из петербургских издательств, специализирующихся на детской литературе. Дело в том, что Анжольрас, помимо всего прочего, был еще и писателем, причем писал он в основном весьма забористые сказки.

— Хорошо, — уже без грубых интонаций в голосе ответил он, выслушав даму, — подъеду в течение часа…

Далее были непродолжительные сборы: ополоснуться спросонья, побриться, хоть чашечку кофе проглотить… а потом — поход к метро по набитой народом улице. И вот тогда-то, глядя на все эти толпы, Анжольрас решил: а ну его к черту, это метро — если уж на улице такое творится, то что же делается под землей? Не лучше ли пешком пройтись, разве что сойдя с громыхающей трамваями и переполненной людьми Марата? Потому что, говоря «подъеду», Анжольрас попросту использовал расхожий речевой штамп: на самом деле издательство располагалось буквально через станцию от «Владимирской», а пешей прогулки до него было от силы на полчаса.

В девять — или около того — утра самый, по сути, центр Петербурга, где находился Анжольрас, двулик: основные артерии буйствуют жизнью и льются потоками спешащих толп, второстепенные же улочки практически безлюдны. Для туристов еще рановато, да и не каждый турист рискнет соваться в мрачные, через раз едва ли не полуразрушенные дворы, проезды и переулки, местные жители уже разошлись, приезжие с окраин — в этих местах на удивление немало офисов и всякого рода подозрительных контор — еще не подтянулись: офисы и конторы здесь редко открываются раньше десяти. Даже с обочинами дорог картина схожая: на улицах вроде Марата они уже забиты припаркованным транспортом, тогда как «в глубине» у тротуаров машин раз-два и обчелся. Поэтому неудивительно, что Анжольрас, решив идти пешком, предпочел такой вариант маршрута — в стороне от основных магистралей.

Будучи из редких коренных, насколько это вообще возможно, петербуржцев, Анжольрас не испытывал ни малейшего смущения, вышагивая по диковатого вида улицам. Поразительная на незамыленный взгляд смесь нищеты и богатства его не удивляла и не трогала: он с детства привык к тому, что бедность в Петербурге — обязательная спутница роскошеств, при условии, конечно, что это — Петербург, а не окраины. Он знал: старайся – не старайся, реставрируй фасады или махни на них рукой, в конечном результате ничего не изменится или изменится на непродолжительный срок. Такой уж это город: подкрашенные фасады темнеют быстро, попадающая в щелочки влага неумолимо разрушает декоративную облицовку. Уход за зданиями должен быть постоянным, но такое не каждому по средствам. Потому и получается так, что показная разруха в Петербурге — явление настолько же обычное, как и показное благополучие. И тот, кто как-то сказал, что в современном Петербурге можно снимать кино о Второй мировой войне — настолько-де Город превращен в руины, — ничего, по гамбургскому счету, не понимал: ровно так же было при Пушкине, ровно так же — при Достоевском, ровно так же — в бытность Гранина молодым и человеком зрелого возраста. Правда, в злополучные девяностые годы процессы разрушения возобладали над процессами восстановления, на несколько лет Город и впрямь перестал походить на самого себя — подурнел удивительно, — но затем обычный баланс восстановился и всё вернулось на круги своя.

Идя по этим улицам, Анжольрас не испытывал ни тревоги, ни опасений: несмотря на то, что путь его временами пролегал через без всяких скидок жутковатые местечки, он не боялся нарваться на праздно шатающуюся шпану или стать жертвой ограбления. Количество здешней шпаны, даже несмотря на близость пресловутой Лиговки, никак не могло тягаться с количеством таковой же в каком-нибудь Купчино, а грабителям, за версту распознававшим в нем коренного, он был неинтересен: у коренных, как правило, нечего брать, кроме заурядного мобильника и далекого от сытой пухлости кошелька. Разве что мигранты из «братских республик» могли бы не него напасть — еще не обтесавшиеся мигранты мало что знают и различают, — но и таких в данных конкретных местах почти не водилось: конкуренция слишком высока и непомерно требовательна; за «работу» без спроса на этой территории можно и головы лишиться, причем не в переносном, а в самом что ни на есть непосредственном смысле.

Тем не менее, настроение Анжольраса, вроде бы спокойно шагавшего по не самым — на сторонний взгляд — оптимистичным улицам Города, стремительно ухудшалось. И причиною этого был уже не ранний подъем (от данной неприятности Анжольрас успел оправиться) и уж тем более не зловеще-причудливое — опять же, на сторонний взгляд — сочетание разрухи и заботы. Настроение Анжольрасу портила электронная сигарета на редкость омерзительного вкуса: с год назад почти решившись бросить курить, Анжольрас с обычных сигарет перешел на эту новомодную диковинку. Смеси для нее он готовил сам, экспериментируя, как он сам признавался, «с размахом». Иногда получалось удачно. Иногда — не очень. Но последняя приготовленная им смесь оказалась такой, что с души воротило. Еще накануне он хотел полностью от нее избавиться, но не успел, как не успел и состряпать новую. И вот теперь, делая затяжку за затяжкой, он морщился, отплевывался и с каждым шагом, с каждой затяжкой чувствовал себя всё хуже. Ушедшая было спонтанная злость вновь овладела им.

Так, кипя от возмущения и сгорая от невозможности это возмущение выплеснуть хоть на кого-нибудь, он дошел до чего-то, напоминавшего трансформаторную подстанцию: возможно, это что-то трансформаторной подстанцией и являлось. Здесь Анжольрасу, чтобы немного сократить путь, следовало свернуть во двор — один из немногих по-настоящему проходных, — что он и сделал: обогнул подстанцию или чем бы приземистое и с глухими стенами строение ни было и прошел под арку давно не знавшего ремонта дома.

«Бу-бух!» — грохнуло где-то в глубине двора.

«Вззззз…» — послышалось тут же.

«Пш-пш-пш…» — зашипело еще секунду спустя.

Анжольрас вскинул голову: в небе, прямо над двором, один за другим загорелись три или четыре букета фейерверка. На фоне блеклого неба особой красоты в фейерверке не было, он и сам стремительно выцвел и поблек, а затем и вовсе превратился в дымные кляксы. Анжольрас выругался: «Какой ***** догадался пулять петарды во дворе?»

«Бу-бух!»

«Вззззз…»

И — тишина.

Анжольрас перевел взгляд с неба на внутренности двора и не поверил своим глазам: в раскрытом настежь окне одной из квартир метались всполохи искр. Очень быстро, можно сказать, стремительно искры превратились в язычки пламени. И так же быстро, тоже можно сказать стремительно пламя взметнулось по шторам, вырвалось из окна могучим всполохом, на мгновение присмирело, а после — закружилось, затанцевало, окрасилось густо и почти непрозрачно. Повалил дым: сразу такой же густой и почти непрозрачный.

А еще какие-то мгновения спустя послышалось отчаянное мяуканье.

***

Прохладно относясь к собакам, кошек Анжольрас любил, хотя и немного стеснялся этого. Он сам называл это чувство «ми-ми-ми», а «ми-ми-ми», по его убеждению, серьезному человеку не пристало. Но одно дело — «ми-ми-ми» просто так, и совсем другое, когда беззащитное, попавшее в отчаянное положение существо взывает о помощи. Не раздумывая ни секунды, Анжольрас побежал к тому из парадных, которому, очевидно, соответствовала полыхавшая квартира.

В парадном запах дыма еще не ощущался, но на третьем этаже дымом уже понемногу заволакивало: он этаким стелившимся маревом просачивался в щель под старой двухстворчатой деревянной дверью и в щель между самими створками этой двери. Анжольрас сообразил, что перед ним — нужная квартира.

— Стой! Куда! — заорал кто-то, едва Анжольрас навалился на дверь. — Совсем ополоумел?

Обернувшись, Анжольрас увидел молодого здоровяка с голым торсом, с ногами в тренировочных штанах и в шлёпках.

— Нужно пожарникам звонить! И вообще: ты кто такой?

— Пожарным, — машинально поправил Анжольрас.

И — добавил:

— Там кошка.

Здоровяк моргнул, потом еще раз, а потом закивал:

— Точно! Есть у Иваныча кошка! Все половики, зараза, обгадила! — Помолчал, взглядом окинул Анжольраса с головы до ног… — Ну-ка, посторонись! — Сам навалился мощным плечом на дверь, и та распахнулась.

Если до этого дым на площадке всего лишь походил на легкий туман, то теперь, когда створки двери раскрылись настежь, он — тягою от окна — вырвался из квартиры и почти мгновенно заполонил всё вокруг. Настолько, что Анжольрас и здоровяк одновременно закашлялись, зажмурились и так — кашляя и жмурясь — бросились внутрь.

Кошка уже не мяукала, и это сильно осложняло поиски. Но хуже всего было то, что здоровяк, ступая практически вслепую, внезапно обо что-то спотыкнулся, едва не упал, а после, ухватившись рукой за косяк, истошно заорал:

— Иваныч!

Анжольрас, как раз в эти мгновения также вслепую шаривший под диваном, подскочил и, по-прежнему мало что видя, ринулся на вопль.

— Иваныч! — продолжал взывать здоровяк. — Иваныч!

— Что? Что? — Анжольрас приблизился к присевшему, как оказалось, на корточки здоровяку. — Что?

— Иваныч!

Анжольрас тоже присел и только тогда увидел: на полу лежал пожилой мужчина или, что в тех обстоятельствах казалось более вероятным, его бездыханное тело. Лежал мужчина на спине, лицом к потолку, с широко раскрытыми и мертвыми глазами. Из-под его головы растекалась лужа крови: падая, мужчина обо что-то сильно ударился. В груди же у него, прямо под сердцем, торчала петарда. Зрелище было настолько страшным и тошнотворным, что Анжольраса немедленно замутило.

— Иваныч… — уже не выкрикнул, а всхлипнул здоровяк.

— Владелец? — прошептал, отворачиваясь, Анжольрас.

— Иваныч…

Спасать Иваныча было поздно, но тут снова послышалось мяуканье. Анжольрас поднялся на ноги и вскоре кошку нашел: она забилась под кухонный стол.

— Кис-кис-кис, — позвал Анжольрас, и кошка его послушалась.

Взяв кошку на руки, он, уже совсем задыхаясь и чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, пошел сквозь дым и пламя обратно к входной двери, но выйти из квартиры сразу у него не получилось: путь загораживал здоровяк.

Всхлипывая и причитая как баба, здоровяк — ухватив его под мышки — волок на выход тело Иваныча.

***

Следующие минут пять Анжольрасу не запомнились: как чуточку позже ему пояснили врачи, он всё-таки потерял сознание. Потерял сознание и здоровяк, тело Иваныча так и не дотащив до двери. А вот сам Иваныч — к искреннему изумлению обоих: оба, Анжольрас и здоровяк, очнулись в одной машине «Скорой помощи» — оказался живёхонек. Правда, его положение было очень тяжелым, за то, что он выживет, никто поручиться не мог, но всё же: с петардой в груди, с пробитой головою, надышавшийся угарного газа, Иваныч продолжал цепляться за жизнь, а то, что его сосед и Анжольрас приняли его за мертвеца, объяснялось просто — развитым шоковым состоянием самого Иваныча и предшоковым состоянием молодых людей.

«Скорая» — та, в которой очнулись Анжольрас и здоровяк — стояла не подле дома, а в самой глубине двора, от дома достаточно далеко, поскольку пожарные не только еще работали, но и конца-краю их работе не было видно. Старый, дореволюционной постройки, дом полыхал ужасающим факелом: пожар, начавшись в одной квартире, быстро распространился на всё здание. Одно за другим огонь пожирал деревянные перекрытия, подпитывался едва ли не такой же старой, как и сам дом, мебелью жильцов — эта мебель если уж и не была современницей Октября, то советские времена помнила плотно, а значит, сплошь была либо натурального, но давно иссохшего дерева, либо из ДСП, материала чрезвычайно горючего. На своем пути огонь не встречал никаких препятствий, даже наоборот: казалось, к чему бы он ни подбирался, всё годилось ему в пищу, всё занималось мгновенно. Кроме того, работу пожарных осложняла невозможность одновременно подогнать необходимое количество машин: расчетов по вызову прибыло множество, но непосредственно к месту бедствия сумели пробиться лишь несколько из них. Большинство пожарных машин безжизненно застыли на узкой улочке, три сумели проехать во двор, но больше в нем поместиться не могло: мешали автомобили жильцов. И хотя несколько автомобилей прочь из двора отогнали сами жильцы, остальные так и стояли: их владельцы отсутствовали, а бить стекла никто не решился — а ну как пришлось бы ущерб оплачивать? Краем уха Анжольрас услышал характерную в такой ситуации перебранку:

— Да грохни ты ей багром по стеклу!

— А платить ты, что ли, будешь?

— Да чего тут платить? «Копейка» сраная!

— Это ты хозяину потом объяснишь: что у него стекло не со стразами от Сваровски и без золотого напыления! И что в салоне не было миллиона рублей и сотни штук баксов!

— Рехнулся что ли?

— Ага, «рехнулся»! Знаем, плавали!

Вот так большинство пожарных и слонялись без дела, пока дом полыхал, стремительно превращаясь в головешку. Одно утешало: не считая Иваныча, вроде бы никто не пострадал. Вроде бы все, кто в тот утренний час находились у себя, успели эвакуироваться. Загадывать, впрочем, было еще рановато, но скрещивать пальцы никто не мешал. Наскоро самими же жильцами произведенная перекличка не выявила подозрительно отсутствовавших. Некая Клавдия — как понял Анжольрас, весьма преклонных лет бабулька, редко покидавшая квартиру — за пару часов до начала пожара поковыляла к метро, а там — на Васильевский рынок: ей пришлось выйти пораньше, ибо только на путь до метро ей был потребен едва ли не час. Некая Маша — мать-одиночка, с трудом содержавшая себя и прикованную к коляске дочь-инвалида, — то есть та Маша, спастись которой вместе с дочерью было бы нелегко, тоже — и вместе с дочерью — ушла еще спозаранку: по счастливой случайности именно на то утро дочери были назначены какие-то процедуры. Наконец, алкоголик Борис — этот точно сгорел бы в беспамятстве, окажись он в своей квартире — еще накануне ужрался настолько, что в мертвецком сне свалился у лавочки во дворе. Трогать его никто не стал: он у всех уже давно сидел в печенках, так что на него просто махнули рукой.

Невероятно, но факт: наличие всех показала и перекличка домашних животных, каковых набралось на удивление много. Собаки, кошки, клетки с канарейками и попугаями, несколько домиков с мышками, парочка крыс и даже — увидев это, Анжольрас едва не поперхнулся, выплюнув выданную ему фельдшером таблетку — одна самая настоящая змея: внушительных размеров, тревожной и даже неприятной раскраски, отдававшей в грязную желтизну, то и дело «стрелявшая» раздвоенным языком, а временами и вовсе раскрывавшая страшную пасть.

— Забей! — посоветовал новый знакомец Анжольраса, увидев его реакцию. — Муська — не ядовитая.

— Муська? — не поверил своим ушам Анжольрас.

— Ну да, — пояснил молодой здоровяк, — она самая. Анаконда или что-то вроде того. Удав, короче. Питон. Знаешь?

— Э…

— Режиссерская она.

— Какая?!

— Ну, режиссеру принадлежит. Есть у нас тут такой. Чуть более известный, чем никак. Но с понтами.

— А!

— Вот-вот. Муську он откуда-то из Африки приволок… или из Южной Америки? Да не суть… — здоровяк махнул рукой, показывая, что всё едино: Африка, Южная Америка, да хоть Гондурас или эта, как её, Антарктида! — Когда она поменьше была, сбегала у него часто. Можешь представить, как бабки шарахались! Клавку… ну, ту, которая на рынок ушла… однажды чуть инфаркт не хватил: сам «Скорую» вызывал! Ты только прикинь: входит Клавка в лифт, а там… — здоровяк засмеялся, — она! Муська! С потолка свешивается! Еле откачали…

Тут Анжольрас забеспокоился, но уже не из-за Муськи, «режиссерской змеи, не то питона, не то анаконды, не то удава», а из-за кошки Иваныча, которую он сам то ли спас, то ли нет — этой кошки не было видно нигде. Анжольрас заворочался, завертел головой, а потом, уже не слушая россказни здоровяка о других проделках уроженки… тьфу: не Антарктиды, конечно, а всё-таки — скорее всего — Южной Америки… выпалил, перебив здоровяка на полуслове:

— А кошка где?

— Иваныча? — правильно понял здоровяк и тоже завертел головой.

— Здесь она, здесь, — послышалось с водительского сиденья «Скорой».

Анжольрас и здоровяк одновременно обернулись: спасенная кошка пристроилась на руках у водителя. Уши прижаты к голове, в глазах — неописуемое беспокойство.

— Запрыгнула за тобой и ни в какую уходить не хотела. Насилу оторвали. Вот, — водитель показал исцарапанное запястье, — полюбуйся!

Анжольрасу почему-то стало неловко: как будто это его кошка расцарапала водителю руку.

— Делать-то что? Твоя?

Тогда Анжольрас посмотрел на здоровяка. Тот почесал затылок и пожал могучими плечами:

— Да фиг ее знает… Выкарабкается Иваныч или нет — бабушка надвое сказала, а нам теперь всем хлопот подвалило: мы же теперь погорельцы…

Это словечко — «погорельцы», — похоже, показалось здоровяку настолько красивым, что он повторил:

— Да, погорельцы…

Помолчал, как давеча оглядывая Анжольраса с головы до ног, и добавил:

— Может, возьмешь?

— Ну… — Анжольрас замялся: с одной стороны, его так и подмывало согласиться, но с другой, хлопотное это всё-таки дело — содержать домашних животных. — Даже не знаю…

— Да ты не боись! — движения здоровяка стали суетливыми. — Иванычу, если, конечно, он выживет, я всё объясню. В крайнем случае, обратно вернешь. А нет… на «нет» ведь и суда нет! Ну? Возьмешь?

Анжольрас опять повернулся к водителю: тот тоже выжидающе смотрел на него. Смотрела на него и кошка. Тогда Анжольрас — немного делано — вздохнул и позвал:

— Кис-кис-кис…

Кошка немедленно соскочила с рук водителя и, через полсалона медицинской «Газели», совершила прыжок на руки Анжольраса.

***

Не смущая народ сиреной, но под всполохи синего и красного во двор протиснулась полицейская «четырнадцатая», почему-то с надписью «ДПС» по бортам. Из нее, едва она остановилась, с заднего ее сиденья, выбрался, кряхтя, довольно упитанный молодой человек в форменных брюках и рубашке и с папкой в руке. Погоны на рубашке молодого человека щеголяли просветами синего цвета, что указывало на его принадлежность к следствию. Неясно, правда, к какому: к юстиции вообще — вроде тех сотрудников, которыми укомплектованы ОВД — или к прокурорскому. Впрочем, звездочек на погонах было раз-два и обчелся, а именно и вот именно что ровно две. Так что вряд ли молодой человек представлял прокуратуру: юристы третьего класса редко по собственному почину выезжают на места происшествий. Да и тот факт, что прибыл молодой человек на машине ДПС, скорее указывал на то, что его — из ближайшего отдела полиции — подбросили случайные попутчики: оказавшийся проездом экипаж.

Выбравшись из машины, молодой человек осмотрелся, затем не очень решительно подошел к командовавшему пожарными расчетами полковнику, задал тому вопрос, покраснел, услышав ответ, отошел вглубь двора и снова принялся озираться.

— О! Следак пожаловал! — прокомментировал Анжольрасу здоровяк. Анжольрас в эти минуты был занят поглаживанием кошки и на появление нового действующего лица внимания не обратил.

— Да? — оторвался от кошки Анжольрас. — Где?

— Да вон! — ткнул пальцем в направлении следователя здоровяк. — Стоит, оглядывается… Чего оглядывается? Нечего уже смотреть!

Словно услышав сидевшего рядом с Анжольрасом здоровяка, лейтенант юстиции, явно для большей солидности самым небрежным жестом перехватив папку из пальцев под мышку, перестал озираться и — размашисто, но не бегом — направился к машине «Скорой». Однако дальше случился конфуз — первым делом молодой человек подошел к водителю:

— Следователь двадцать восьмого ОВД Полежаев, — представился он водителю, не предъявляя (по причине папки под мышкой) удостоверения. — Сколько пострадавших? Тяжелые есть?

— А я почем знаю? — ухмыльнулся водитель. — Я медицинских не заканчивал, баранку всего лишь кручу! Но голову-то включи: стояли бы мы здесь, если бы у нас тяжелые были?

Если после краткой беседы с «пожарным» полковником молодой человек в погонах лейтенанта юстиции просто покраснел, то теперь он сделался багровым.

— Вы… ты… — сбиваясь, залепетал он. — Вы…

— Расслабься, паренек! — опять, но уже добродушно, ухмыльнулся водитель. — Вон, видишь, старший бригады? Антоном Петровичем зовут. К нему обратись!

Молодой человек тут же ухватился за эту возможность вывернуться из неловкой ситуации, кивнул и живенько переместился к Антону Петровичу.

— Следователь двадцать восьмого ОВД…

— Полежаев! — хмыкнул Антон Петрович, через очки воззрившись на лейтенанта, из багрового сделавшегося вдруг несчастным. — Как же, как же: кого еще сюда нелегкая могла принести? Ну-с, что на этот раз?

— Вы! — обреченно констатировал молодой человек. И… вновь перехватив папку, но на этот раз — из-под мышки в руку, полез в задний карман брюк. — То-то мне имя-отчество показались знакомыми…

Между тем, Антон Петрович с искренним интересом напополам с такою же, как у лейтенанта, обреченностью на лице наблюдал за его не сказать что ловкими действиями. Следователь же извлек из заднего кармана форменных брюк очки — очень похожие, кстати, на очки самого Антона Петровича, — попытался нацепить их на нос, но, не сумев это сделать одною рукой, зажал папку между коленями и повторил попытку уже двумя руками. И закричал:

— Не может быть!

Антон Петрович — немного нервно — хихикнул.

— Не может быть! — повторил молодой человек, разглядывая раздавленные стекла и треснувшую оправу. — Ну вот как так? Как так?!

— С вашей массой, господин Полежаев, — Антон Петрович опять хихикнул, — весьма опрометчиво носить очки в заднем кармане брюк. Я бы человеку и более субтильному такого не рекомендовал, а что касается вас…

— Издеваетесь! — констатировал следователь.

— Что вы, что вы! — отбрыкнулся врач.

— Да ясно же: издеваетесь! — не унимался следователь.

— Да нет же! — отрезал врач. — Лучше к делу давайте. Но… держите ее, держите!

На фоне расстройства из-за погибших очков и, как ему показалось, насмешек Антона Петровича, Полежаев напрочь забыл о зажатой между коленями папке, сделал шаг в сторону, и папка упала на землю. Но не просто на землю, а в натекшую от залитого дома лужу.

— Ай!

Антон Петрович вздохнул:

— Приплыли…

***

— Это ваш паспорт? — спросил Полежаев Анжольраса, с подозрением вглядываясь то в самого Анжольраса, то в фотографию в предъявленном Анжольрасом документе. Похоже, без очков этот чудаковатый следователь из двадцать восьмого ОВД видел и впрямь не очень хорошо: чтобы не сказать — совсем никудышно. — Как-то не очень похоже!

Анжольрас, в Бога не очень-то веривший, едва не перекрестился и не воскликнул «Чур меня!» Перекреститься ему помешала кошка, по-прежнему сидевшая у него на руках, а воскликнуть — опасение быть неправильно понятым: неровен час, чудак в лейтенантских погонах мог истолковать «Чур меня!» не в переносном, а в буквальном смысле. И если бы такое и вправду случилось, последствия могли оказаться непредсказуемыми. Следователь и так — без всяких восклицаний и крестного знамения — очень скептично отнесся к рассказанной ему истории о пешей прогулке к издательству, срезанном через двор пути, кем-то запущенных в небо петардах, начале пожара и о том мяуканье, которое, мы помним, и побудило Анжольраса ринуться в бой. Следователь вообще только хмыкал и гымкал, слушая этот, судя по выражению его лица, неправдоподобный рассказ.

— Мой, — просто ответил Анжольрас.

— Но вы на себя не похожи!

Очевидно, произнося такое, следователь имел в виду то, что между Анжольрасом живым и Анжольрасом на фотографии сходства было немного.

— А если умыться и причесаться? — спросил Анжольрас.

— Умыться? Гм…

Лицо Анжольраса было перепачкано сажей, волосы на голове — всклокочены.

— Гм, гм…

— Послушайте…

— Так, — перебил следователь, — давайте еще раз. Значит, вместо того, чтобы пойти к метро, вы свернули с Марата и…

Анжольрас застонал: дураков он терпеть не мог. Правда, если судить беспристрастно, его история и в самом деле выглядела… не очень, а потому и Полежаева называть дураком было немного преждевременно. Нет: то, что Полежаев был чудаком на всю голову, сомнению не подлежало, но был ли он дураком? Больше того, своим наметанным взглядом коренного Анжольрас и в Полежаеве разглядел такого же: надо же, какое совпадение! И хотя принадлежность к коренным обитателям Города никак не могла являться характеристикой умственных способностей человека, она же, принадлежность эта, с известной степенью вероятности гарантировала: Полежаев совсем не так прост, как это могло бы показаться на первый взгляд.

И в самом деле: много ли в наше беспокойное и циничное время найдется людей, готовых: а) по дороге на важную деловую встречу (а выпуск новой книги пустяком никак не назовешь) отказаться от быстрого перемещения в метро, выбрав вариант пешей прогулки на добрые минут тридцать-сорок, и б) ломануться на помощь кошке, застрявшей пусть и в занявшейся пожаром, но чужой квартире? Много ли найдется людей, готовых проделать это, самих себя подвергая смертельной опасности? Ответ, к сожалению, напрашивается сам собой, а значит, и следователь Полежаев, рассуждавший, возможно, именно так, исходил из печальной реальности, а вовсе не был движим тугодумием или чем-то подобным.

Осложняло ситуацию также и то, что Анжольрас был единственным, кто говорил о запусках петард: больше никто хлопков — то ли якобы, то ли на самом деле — не слышал, равно как больше никто, кроме Анжольраса, не видел и самих запусков. И даже тот факт, что злосчастного Иваныча нашли с петардой в груди, еще не говорил о том, что были и другие запуски. Не говорил этот факт и о том, что ранение Иваныча и пожар в его квартире оказались следствием трагической случайности.

— Вот вы, — обратился Полежаев к молодому здоровяку, — что вы можете рассказать?

А далее, к несказанному удивлению Анжольраса, дело стало поворачиваться совсем скверно. Следуя за наводящими вопросами Полежаева, молодой человек признал и то, что доселе Анжольраса в глаза не видывал, и то, что застал Анжольраса выламывающим дверь в квартиру Иваныча, причем вид при этом был у Анжольраса весьма и весьма зловещим, и то, что никакого мяуканья он, здоровяк, не слышал, а потому не может быть уверен в том, что мяуканье мог слышать Анжольрас…

— У Иваныча кошка, — говорил здоровяк, — зараза, конечно, редкостная. Гадит на половики, всю парадную, пардон, зассала. Но вот чтобы орала как полоумная… чтобы ее с улицы было слышно — нет, такого за ней не водится. Тихоня она. Втихую пакости наловчилась делать!

— Но я, — воскликнул Анжольрас, — на улице был! Окно в квартире было открыто, вот и…

— Минуточку! — перебил Полежаев. — Это я уже слышал. А сами вы как: петардами увлекаетесь? Погибшего знали?

— Что? — опешил Анжольрас.

— Хорошо, — поправился Полежаев, — не погибшего, а пострадавшего. Знали?

— Нет.

— Раньше никогда не встречались?

— Никогда.

— Личная неприязнь, какие-нибудь еще мотивы?

— Господи! Да какая неприязнь? Какие мотивы? Вы что, считаете, будто я приволок петарду, выстрелил ею в окно, угодил в Иваныча и…

Полежаев близоруко сощурился и важно качнул головой:

— Во всём необходимо разобраться. Но, видите ли, прямо сейчас другого подозреваемого у меня нет!

— Подозреваемого в чем?!

Полежаев начал загибать пальцы:

— Квалифицировать дело можно по разным статьям: зависит от обстоятельств, а также от того, выживет потерпевший или нет. Но судите сами: преднамеренное убийство, преднамеренное причинение тяжкого вреда здоровью, по неосторожности повлекшее смерть потерпевшего… ну, — здесь Полежаев перебил самого себя, — это на будущее. А еще: хулиганство, умышленное уничтожение чужого имущества…

— Да вы с ума сошли! — Анжольрас едва удержался от того, чтобы не толкнуть Полежаева в грудь. Да и то: удержался лишь потому, что руки ему, Анжольрасу, «связывала» сидевшая на них кошка Иваныча.

Полежаев, однако, заметил весьма недвусмысленное движение Анжольраса и нахмурился:

— Вот что я вам скажу: не осложняйте себе жизнь. Какой смысл пихаться? Хотите еще и за нападение на сотрудника при исполнении попасть?

Анжольрас — опять же, кошка помешала — едва не схватился за голову:

— Это просто п****ц какой-то!

— Ну, п****ц — не п****ц, — уже спокойнее констатировал Полежаев, — а хорошего действительно мало.

— Вы решили всё на меня повесить?

По лицу Полежаева скользнуло странное выражение — смесь оскорбленного чувства собственного достоинства и явного желания ухватиться за то, что попроще. Полежаев вздохнул:

— Да нет… пожалуй, что нет.

— Да что вы говорите! — не удержался от иронии Анжольрас. — А почему так?

Вот здесь Полежаев обиделся по-настоящему — без примеси каких-то иных чувств:

— Не хамите, — сказал он, глядя на Анжольраса своими беззащитно-близорукими глазами. — Не в моих привычках вешать собак на кого ни попадя. А что до вас, то пока конкретно вас выручает одно: с полгода назад у меня в производстве было очень похожее дело. Кто-то пускал петарды, в итоге сгорели пять машин, причем в одной из них погиб человек: владелец перебрал с новогоднего опохмела и уснул прямо в своем авто. На месте того преступления мы — следственная бригада, я имею в виду — обнаружили гильзы использованных петард. С этих гильз удалось снять четкие отпечатки. И что-то мне подсказывает, что те отпечатки с вашими пальчиками не сойдутся.

Анжольрас открыл было рот, но Полежаев не дал ему заговорить:

— Не радуйтесь прежде времени! — в голосе Полежаева появились довольно злобные нотки. — Несмотря на очевидно сходство, у того дела и у этого есть и очевидные различия. Так что еще не факт, что я их объединю в общее производство. Тогда хотя бы новогодние праздники были, петардами закупались все, кому не лень. Тогда натворившие бед болваны просто сбежали, даже и не подумав замести за собой следы. А что теперь?

Полежаев придвинулся к Анжольрасу. По спине у Анжольраса пробежали мурашки.

— Теперь, — Полежаев особенно выделил это «теперь», — пуляние петард, да еще и с утра пораньше, выглядит, по меньшей мере, странно. И…

Полежаев быстро обернулся, оборвав себя на полуслове. Анжольрас тоже повернулся и увидел то, чего прежде не замечал: на месте уже уехавшей гаишной машины стоял микроавтобус криминалистов. Сами же криминалисты, не обращая внимания на потоки воды и любопытные взгляды погорельцев, чуть ли не ползком передвигались по двору, собирая в пакетики то, что в дальнейшем могло бы послужить уликами. Один из этих людей беседовал с командиром пожарного расчета, и оба они то и дело указывали руками на сгоревший дом.

— Что «и»? — почему-то севшим голосом спросил у Полежаева Анжольрас, когда тот снова к нему повернулся.

Полежаев облизнул свои пухлые губы:

— Зрение у меня, конечно, ни к черту, но всё же… пока что я не заметил, чтобы гильзы нашли!

— Вы хотите сказать…

— Да. На этот раз если петарды и были, использованные гильзы унесли. А это значит, что либо мы имеем дело отнюдь не со случайностью, либо придурки, устроившее это, резко поумнели!

И снова по спине у Анжольраса пробежали мурашки.

***

В редакцию, понятно, в тот день Анжольрас не попал, но хорошая сторона тоже имелась: следователь не стал его задерживать и даже в разряд подозреваемых не перевел. По заведенному делу Анжольрас покамест обзавелся статусом свидетеля.

Как и предполагал Полежаев, гильз от использованных петард ни во дворе, ни в ближайших к нему окрестностях не обнаружили, а гильза из груди Иваныча (Иваныч, к слову, оказался настоящим крепышом и уже через несколько дней был переведен из реанимации в палату интенсивной терапии) — гильза из груди Иваныча для исследований не годилась. Во-первых, она в значительной мере пропиталась кровью, а во-вторых, те ее участки, которые кровью замараны не были, были захватаны докторами. Снять чьи-либо еще отпечатки, кроме отпечатков возившихся с гильзой медиков, не представлялось возможным. Это — с одной стороны.

С другой — показания продавщицы из магазина пиротехники в Апраксином переулке, то есть сравнительно недалеко от места преступления. Согласно этим показания, буквально за час до пожара по известному адресу в магазин зашли три молодых человека: двое юношей и одна девушка. По виду эти молодые люди походили на школьников старших классов или — в условиях нынешней акселерации молодежи определить точнее было сложновато — на студентов первого-второго курса. Выгляди все трое вполне прилично, то есть — не то чтобы напоказ респектабельно, а просто нормально: не бродяги, не приверженцы какой-то из заполонивших Город субкультур, не выходцы из неблагополучных семей. Коротко — не оборванцы и не мажоры. В магазине молодые люди пробыли недолго. К удивлению продавщицы, привыкшей к тому, что случайные покупатели редко знают, чего бы именно им хотелось приобрести из более чем обширной продукции, представленной на прилавках, эта компания как будто заранее совершила выбор. Пока один из молодых людей и девушка просто стояли у кассы, второй молодой человек уверенно — и даже не глядя на разнообразие коробок — назвал название фейерверка и… его номер по каталогу. Это была целая батарея петард, собранных воедино: мощных и достаточно дорогих.

К несчастью, видеонаблюдение в магазине было поставлено на дурную ногу: больше для проформы, нежели с реальной функциональной нагрузкой. Две камеры — одна на входе, другая в зале — передавали картинки так, что вид оказывался сильно сверху: если попадавший в объектив человек не поднимал лицо к небу или к потолку, то и рассмотреть его лицо было невозможно. Поэтому записи с камер не оказали следствию реальной подмоги. Правда, сама продавщица смогла дать вполне удовлетворительное описание всей троицы, и по этому описанию были составлены фотороботы, но, как известно, фоторобот — не лучшее средство для опознания. А уж для розыскных мероприятий — подавно.

Полежаев хмурился, зато Анжольрас, совершенно задерганный нелепыми — на его взгляд — вопросами и подозрениями, вздохнул свободней: непосредственная опасность оказаться под статьей за то, чего он не совершал, для него миновала. Да и следователь, Полежаев этот, на поверку и при ближайшем рассмотрении оказался нормальным человеком: феерический чудак — да; притча во языцех для коллег и для всех, с кем он, так или иначе, сталкивался по работе — несомненно… а всё же — порядочный и неглупый. И пошутить не прочь, если только шутки не мешали работе. Так, он сам рассказал Анжольрасу, почему Антон Петрович, старший бригады «Скорой», воспринял его… настолько неоднозначно:

— Понимаешь, — уже на второй день «следственных мероприятий» Полежаев, которому не было и тридцати, и Анжольрас, которому едва исполнилось тридцать, как-то само-собою перешли на «ты», — в морге это было. Всё бы ничего — покойников я не боюсь: всякого насмотрелся, — но морги для меня — нечто отдельное. Хоть тресни, а к моргам привыкнуть не могу! Прямо мурашки по коже и кошки на душе скребут. А в тот раз еще и вскрытие проводилось: не прямо при мне, а в анатомической, но, ёлки-палки, ты бы слышал, как визжала пила! В общем, плохо мне стало. Мы в тот момент с Антоном Петровичем протокол другого вскрытия смотрели: человек прямо в «Скорой» концы отдал, а супруга его на врачей телегу накатала. Читаем-читаем и вдруг — хлоп: завизжала пила, крик какой-то раздался… ну, и хлопнулся я прямо на Антона Петровича. А на нем — он не на дежурстве был — костюмчик цены немалой: выходной, так сказать, щегольского фасона. Повалились мы с Антоном Петровичем прямиком на шкаф со всякой мерзостью: формальном или что там еще… Ты же видишь, каков я: без малого стольник вешу! Стеклянные дверцы шкафа, понятно, вдребезги. Банки и бутылки из него — брык! Половина мне досталась, половина — Антону Петровичу. Но мне-то что? У меня рубашка, брюки да китель: за всё про всё — три тысячи двести пятьдесят рубликов, невелик ущерб, если вдуматься, да по нынешним временам. А вот у Антона Петровича… он в бешенстве был! Представляешь? Его костюм на двадцать с лишним штук потянул! И это — не считая рубашки и галстука! А еще, — Полежаев немного грустно усмехнулся, — говорят, будто мы деньги лопатой гребем, тогда как врачи прозябают… Нет, ты не подумай, — тут же добавил он, — ничего плохого о врачах не хочу сказать. Да и Антон Петрович этот работать должен как мул или пахотная лошадь: слышал, на «Скорой» платят неплохо, но только если на нарушения КЗоТа идешь, подписываешься на полторы-две ставки… В общем, испортил я Антону Петровичу костюм. Совсем испортил!

Как бы там ни было, то бишь несмотря на все — вольные и невольные — чудачества Полежаева (однажды, к слову, Анжольрас застал его в кабинете мрачно разглядывавшим пышный «букет» салата с никуда негодными, засохшими корнями; там же, на столе, поверх папок с делами, лежала и полупрозрачная упаковка от этой «прелести»: как пояснил сам Полежаев, он думал купить салат на вырост — «А что? Вон, петрушку с укропом в горшочках продают, почему бы и салат не подращивать? Всегда свежий и холодильника не надо!» — но из-за упаковки не углядел, что корни уже засохли и, стало быть, салат «на вырост» никак не годился)… в общем, несмотря ни на что, первое впечатление Анжольраса о Полежаеве как о человеке недалеком и даже глуповатом рассеялось без следа. Познакомившись со странным следователем поближе, Анжольрас обнаружил в нем интереснейшего собеседника и не просто толкового специалиста, но и того рода фанатика выбранной им профессии, который фанатизм обращает не в ужасы и террор по принципу «невинных не бывает», а на общее, как бы пафосно это ни звучало, благо. А еще через какое-то время Анжольрас не без удивления понял, что он и Полежаев могли бы стать друзьями.

Со своей стороны, Полежаев тоже «смягчился». Он — штука вообще-то непозволительная — даже начал делиться с Анжольрасом не только отвлеченными соображениями на предмет мало-помалу превращавшегося в висяк того дела о пожаре, по которому Анжольрас проходил свидетелем, но и более серьезными рассуждениями. А в один прекрасный день показал своему свидетелю внутреннюю сводку происшествий, в которой Анжольрас значился… человеком, предотвратившим гибель другого человека. То есть героем. Героев, если точнее, было два — помимо Анжольраса, еще и тот молодой здоровяк, который, собственно, и тащил на себе Иваныча прочь из полыхавшей квартиры, — но это ничего не меняло: отныне Анжольрас мог быть твердо уверен в том, что никакие обвинения ему предъявлены не будут.

Однако обвинения — обвинениями, но сути главного всё это не меняло: дело, как мы уже сказали, пусть и мало-помалу, но вполне себе уверенно превращалось в висяк. Настроение Полежаева портилось с каждым днем. А если еще учесть и то, что этот чудак всё же рискнул объединить в одно производство оба дела — о «новогоднем» пожаре, когда в одной из сгоревших машин погиб человек, и нынешнее, о выгоревшем дотла жилом доме, — причин для скверного самоощущения у него хватало и помимо собственно зашедшего в тупик расследования: Полежаева едва ли не каждый день третировало начальство, требовавшее выдать хоть какой-нибудь результат.

Анжольрас смотрел на мучения Полежаева и всё больше проникался к нему не только дружеской симпатией, но и сочувствием: надо же, как не повезло человеку! Надо же, чтобы планеты сошлись вот так: чтобы всё обернулось против истинного трудяги. Не жалко ведь тех, кто баклуши бьет: случись что с ними, можно считать, поделом. Но когда неприятности обрушиваются на того, кто трудится не на живот, а насмерть, поневоле начинаешь испытывать недоумение: за что? А заодно — чего уж там — с готовностью откликаешься на призыв о помощи, даже если еще вчера (положа руку на сердце) к такого рода призывам относился эгоистически!

***

Говоря по совести, Анжольрас не ожидал, что Полежаев обратится к нему за помощью, и потому, когда это случилось, на какой-то миг растерялся: предложение Полежаева ему совсем не импонировало. Но, глядя на него поверх пивной кружки (в тот вечер, когда это случилось, Анжольрас и Полежаев сидели в недорогом кабачке на Марата в квартале от Невского), ответить отказом не смог. Вместо этого, слизнув подсохшую пену с губ, Анжольрас уточнил:

— Ты предлагаешь мне поучаствовать в облаве?

— Облава, — немедленно отозвался Полежаев, ставя свою кружку на стол, — сильно сказано. Больше на удачу пойдем. Помнишь, какую характеристику дала продавщица нашим юнцам? Школьники! Или студенты-первокурсники. А это значит… догадываешься?

Анжольрас, не слишком, впрочем, уверенно, кивнул:

— Выпускники. Может быть.

— Точно! — Полежаев тоже кивнул. — Как точно и то, что «может быть». Может, так, а может, и нет. Как повезет, короче. Но если они выпускники, завтра наверняка окажутся на шоу.

Анжольрас страдальчески поморщился: он и так-то не любил толпу, а чтобы еще и в толпу на «Алых парусах» затесаться…

— Да как же мы, — спросил он с надеждой, что Полежаев одумается, — из миллиона человек троих выцепим? Задача непосильная!

— Да, — согласился Полежаев, — непосильная. Но знаешь, как говаривал один из моих предшественников? Человеку с логикой, но без нюха нужно быть прокурором, а не сыщиком! И вообще: без идеалов, то есть без желания лучшего и упования на удачу, никогда не может получиться ничего хорошего. Даже наоборот: не будет ничего, кроме еще большей мерзости!

Во взгляде Анжольраса появилось подозрение:

— Это кто же такое говорил? Что за предшественник?

— А… — Полежаев слегка покраснел, но такое за ним водилось, поэтому ни о чем конкретном не свидетельствовало. — Ты будешь смеяться, так что промолчу.

Анжольрас, которому слова, вложенные Полежаевым в уста некоему «предшественнику», показались очень знакомыми²¹, только головой покачал:

— Ну-ну…

— Значит, — продолжал наседать Полежаев, — согласен?

Анжольрас отпил пива, недолгое время помолчал и, внутренне холодея, согласился:

— Да.

— Вот и чудненько! — обрадовался Полежаев и тоже ухватился за кружку.

— Подожди! — Анжольрас, напротив, свою поставил на стол. — Ты так и не сказал, что мы будем делать? Как мы будем искать троих засранцев в толпе из миллиона человек? Мы даже в глаза их никогда не видели! Ты же не думаешь, что фотороботы нам помогут?

— Что до фотороботов, — Полежаев, вот только что пришедший было в приличное расположение духа, нахмурился, — на них я не шибко надеюсь. Правда, попросил ребят распространить их по цепочке: завтра они будут у каждого полицейского на «Алых парусах». Да только у каждого из наших завтра будет столько хлопот, что — зуб даю! — фиг кто по этим фотороботам опознает нашу троицу. Элементарно не до того, хотя в другое время могло бы и сработать. Нет, мы с тобой будем действовать иначе.

— Как? — по-прежнему ничего не понимал Анжольрас.

Полежаев грудью навалился на столик. Столик под его весом скрежетнул ножками по полу, но не опрокинулся.

— У нас в районе, я имею в виду, более или менее в окрестностях, шестнадцать школ… шестнадцать выпускных классов. Четыреста человек. Вообще-то я уже закидывал удочку, но осторожно: чтобы не спугнуть. Признаюсь честно: предварительная разведка ничего не дала. Но поскольку проводилась она не в лоб, а закоулками, надежда остается. Надеюсь же я вот почему: мне удалось установить связь между последним потерпевшим и тем мужиком, который сгорел в машине. Оба они — бывшие сотрудники комбината, поставлявшего нашим районным школам завтраки и обеды. Совпадение? Что-то мне подсказывает: нет. Один случай с петардами — еще куда ни шло. Но два и при том, что оба потерпевших когда-то работали вместе — никуда не годится. Не тянет на простое совпадение! Убежден: мы имеем дело с тщательно спланированными и хладнокровно приведенными в исполнение преступлениями. Оба происшествия только маскируются под детские шалости, приведшие к настолько… гм… нехорошим последствиям. Ты спросишь, — это Полежаев произнес для проформы, — зачем каким-то школьникам убивать бывших сотрудников пищевого комбината? Отвечу: меня этот вопрос тоже заинтриговал. Я покопался и кое-что выяснил.

Анжольрас слушал очень внимательно, а по его спине, как и в первый день знакомства с Полежаевым, бегали мурашки.

— Десять лет назад, — между тем, продолжал рассказывать Полежаев, — на комбинате произошел неприятный инцидент: по недосмотру главного технолога — догадайся с первого раза, кто им был? — в мясной фарш, из которого для школ готовились котлеты, попала какая-то дрянь… минутку… у меня записано… — Полежаев оторвался от стола и принялся рыться по карманам. — А, вот! — достав из кармана листок и расправив его, сказал он. — Клебсиелла пневмонии. Или палочка Фридлендера. У нас, как я понял из объяснений одного специалиста, практически не встречается, но зато чрезвычайно распространена в Индии. Из Индии же как раз незадолго до происшествия на комбинате вернулся другой его сотрудник… смекаешь? Мужик отделался бронхитом, так, как обычный легочник, он и проходил лечение. Никаких противопоказаний для дальнейшей работы с продуктами у него не было: ему элементарно поставили неверный диагноз или, если угодно, выявили следствие, но не выявили причину. То бишь он так и остался носителем бациллы. Конечно, главный технолог знать ничего об этом не знал и, тем не менее, когда факт заражения фарша вскрылся, на него-то всех собак и повесили: какое, мол, имел он право держать на работе человека, только что переболевшего вирусной инфекцией, а именно как вирусную инфекцию бронхит того, второго, сотрудника и рассматривали! Технолог пытался отбиться от обвинений и, в принципе, это ему удалось, но уволиться его всё-таки вынудили. Разумеется, уволили и прямого, пусть и невольного, виновника заражения: этот-то тоже понятия не имел о том, что является носителем смертельной бациллы и что лично ему еще очень крупно повезло… Так вот. Фарш из той партии на котлеты пошел. А котлеты пошли по школам. Как раз по всем шестнадцати из нашего района. В большинстве из них ничего страшного не произошло, а вот в трех дети заразились. Четыре ребенка умерли. Двое из них имели врожденный сахарный диабет, еще один — страдал от анемии, четвертый же только что оправился от ОРЗ, его иммунная система была ослаблена перенесенным заболеванием. Двое из этих детей учились в одной школе. Двое других проживали в том же дворе, что и первые. Понятное дело, сейчас о них никто уже и не помнит, но это — если говорить об их сверстниках. А вот взрослых с не настолько, как у детей, короткой памятью мне найти удалось. Прежде всего, конечно, родители. Но больше всего интересного мне рассказали соседи. Всеведущие бабульки, всю жизнь прожившие в том самом дворе и всё обо всех знающие и помнящие, сколько бы лет ни прошло и сколько бы жильцов за эти годы ни сменилось. Вспомнили же они то, что умершие дети составляли одну компанию. И что в эту компанию входили еще трое: два мальчика и одна девочка. Все семеро хулиганами и задирами были страшными, но каких-то совсем уж вопиющих гадостей не творили. Бездомных животных не мучили, стекла в парадных не били, лампочки не выкручивали, колеса машинам не спускали. Самым любимым их развлечением были спички.

— Спички?

— Да, спички. — Полежаев опять порылся по карманам и теперь извлек на свет Божий спичечный коробок. — Если со спичек состругать серу — так, чтобы деревяшек в ней было поменьше, — и если этой серой набить коробок, и если к коробку приделать шнур, да не простенький, а хороший, продуманный, можно славную бомбочку соорудить. Кладешь такую бомбочку на дорожку и смотришь, как она аккуратно под ногами зловредной бабки воспламеняется… а всё почему? А потому что расчет! И время появления бабки известно, и время горения шнура. Эффект — неописуемый! Но при этом совсем не такой, какой бывает от хлопушек. От хлопушек и взрослого кондратий может хватить, а бабку — ту и вовсе на вечное поселение в землю отправить! Сера же в коробке — неожиданно, да, неприятно, да, до исступленной злобы доводит, но жизни и здоровью никак не угрожает. Шипение, вспышка, горение, угасание… никаких по-настоящему пугающих эффектов!

— И много они так бабок до исступленной злобы довели?

— Достаточно. — Полежаев поневоле улыбнулся: возможно, когда-то он и сам занимался чем-то подобным. — Для нас не это главное. Для нас главное то, что эта проделка запомнилась. Нынешние бабульки — не поверишь, с восторгом! — рассказывали мне, как покойная ныне Мариша апельсины из сумки пороняла, как тоже покойная ныне Людочка пакет молока об асфальт раскокошила, как — опять-таки — ныне покойная Варя — бежала за сорванцами добрых полкилометра: несмотря на артрит, одышку и кровяное давление! Ничего удивительного, что эти бабульки запомнили всех семерых: по именам, по фамилиям и даже по отчествам — их родителей всуе кто только ни поминал!

Анжольрас встрепенулся:

— Постой, постой! Имена и фамилии? Но…

— Ага! — встрепенулся и Полежаев. — Я тоже так и подумал: фамилии! Имена! Иди и бери! Но вот незадача…

— Да что же еще?

— А то, что ни в одном из выпускных классов интересующих нас школ нет подростков с такими именами и фамилиями.

— Но это всего лишь значит, что ты…

— Нет, — перебил Анжольраса Полежаев, — они здесь. Но под другими именами и фамилиями!

Услышав такое, Анжольрас откинулся на спинку стула, а в его глазах промелькнуло откровенное недоверие:

— Ты спятил что ли? Как такое возможно?

Полежаев снял очки, с силой провел ладонью по переносице, водрузил очки обратно на нос… в общем, совершил всё то, что совершают находящиеся в затруднительном положении очкарики. Только в его исполнении эта «процедура» приобрела комические нотки: водружая очки обратно на нос, он едва не уронил их прямо в кружку с пивом. Лишь чудом ему удалось их подхватить, да и то: очки-то он подхватил, но кружку толкнул. Пиво плеснулось через край.

— Чёрт! — отвлекся на пиво Полежаев, вооружившись бумажной салфеткой. — Черт!

Анжольрас прищурился:

— Ты это нарочно?

— Что? — поднял на Анжольраса невинный взгляд Полежаев.

— Не хочешь говорить, не надо: я тебя не неволю. Просто странно это: сначала ты поешь, как соловей, а потом демонстрации устраиваешь! Пиво пролил, очками поразмахивал… Ты это — меня-то за дурачка не считай! Думаешь, я купился?

И снова Полежаев слегка покраснел, но мало ли отчего это могло быть, если уж он вообще краснел частенько?

— Да нет, я правда не знаю, — сказал он, скомкав салфетку и бросив ее в пустую дотоле пепельницу. — Бабульки сказали, что где-то через год оставшиеся в живых члены компании переехали. Точнее, переехали их родители, а куда — Бог весть. Про одних — родителей девочки — говорили, что куда-то на Дальний Восток: ее отец был офицером. О родителях пацанов — вообще никакой информации. Я попытался проследить их перемещения, но наглухо застрял: в случае с отцом девочки натолкнулся на военную бюрократию, а в двух других — на разгильдяйство наших. На одного документы из паспортного стола вообще посеяли, у второго след обрывается в Энске, где — а вот это уже, наверное, совпадение — несколько лет назад полностью сгорел центральный архив. Поиски же по районным архивам — волокиты еще на год.

— Так с чего же ты взял…

— А с того, — Полежаев моргнул, — что всех троих опознали. Может, наши фотороботы и так себе, но бабки по ним всю троицу тут же по именам перечислили!

Теперь моргнул Анжольрас:

— Да ведь десять лет прошло… ладно бы взрослых опознавали, но ведь тогда им было по семь! А семь и семнадцать — огромная разница!

— Да, — спокойно согласился Полежаев, — огромная. Если бы не одно «но».

— Что еще за очередное безумное «но»?

— А знаешь, — Полежаев опять моргнул, — во всём этом и вправду имеется какое-то безумие. Дело в том, что все трое недавно побывали в их бывшем дворе. Сходу узнали бабулек. Поздоровались…

Моргнул Анжольрас:

— Да ладно!

— Вот тебе и ладно.

— Но это чертовщина какая-то!

— Да.

— А может, они в других школах учатся?

— Вряд ли. Я узнавал: по их прежним именам и фамилиям совпадений нет и в других школах.

Полежаев на миг запнулся, а после добавил:

— По всему городу!

***

«Мир» — знаменитое, принадлежащее «Макаровке» трехмачтовое судно с полным парусным вооружением, — подсвеченный золотистым и красным, стоял в акватории Невы. Его светлый, особенно на фоне черной воды, стремительный корпус даже в таком, статичном, положении вызывал на ум зрительные образы бурунов под форштевнем и размашистого полета с волны на волну в какой-нибудь призовой гонке: недаром именно «Мир» считается самым быстроходным парусником на планете. Всполохи светового шоу, разрывы фейерверков, водопад на Троицком — всё свирепствовало в полную мощь, как будто осознавая: скоро небо начнет стремительно выцветать, короткая ночь уйдет безвозвратно, а с нею уйдет и праздник. Свирепствовала, осознавая то же, и собравшаяся по набережным и мостам толпа.

Еще с вечера начало холодать: не сказать, что сильно, но, тем не менее, контраст с довольно жарким днем был весьма существенным. Это обстоятельство позволило Анжольрасу натянуть поверх рубашки довольно плотную куртку. Мы говорим «позволило», потому что иначе, вырядись Анжольрас в такую куртку по жаре, он привлекал бы к себе насмешливое, а потому особенно ненужное внимание. Дело в том, что под курткой Анжольрас спрятал выданный ему Полежаевым пистолет.

— Бери-бери, — буквально впихивал пистолет в руку отнекивавшегося Анжольраса Полежаев. — Не бойся: ствол «левый», если что, просто бросай. Никто по нему на тебя не выйдет.

— Да зачем он мне? — пятился Анжольрас, отказываясь от странного «подарка».

— Затем, — нетерпеливо объяснял Полежаев, — что мы не на прогулку собрались. Или я ничего не понимаю, или наши подопечные — даром, что школьники — троица весьма отчаянная! Да и вообще юнцы в их возрасте жизнь еще ни во что не ставят: не задумываясь положат и себя, и тебя, и еще сто тыщ пяцот человек вокруг. Так что бери. И, в случае чего, стреляй, не раздумывая!

Перспектива «стрелять, не раздумывая» вдохновляла Анжольраса еще меньше, нежели перспектива влиться в праздничную толпу. Легко Полежаеву говорить! Он-то, поди, с такого рода штучками сжился: рука привыкла, глаз замылен, сердце не ёкает. А каково человеку, в последний раз из оружия державшему в руках разве что пневматическую винтовку из тира? Да и то — лет пять или больше назад? Но Полежаев настаивал так энергично, что пришлось согласиться и на это: еще немного поколебавшись, Анжольрас принял и пистолет, и наплечную кобуру — старую, потертую, явно раздобытую Полежаевым в каком-нибудь таком же «левом» углу, в каком он раздобыл и «левый ствол».

— Магазин, — далее объяснял Полежаев, — снаряжен полностью, но учти: на целых три потенциальные цели патронов с непривычки может и не хватить. Поэтому не расходуй их почем зря. Никаких выстрелов в воздух, окриков «Стой, стрелять буду!» и прочей ерунды. Достал, бах-бах, два трупа! Третьего живым бери. Можешь слегка подранить, но желательно, чтобы он кровью не истек. Поэтому старайся целиться так, чтобы не попасть в артерии. Калибр невелик — чай, не в Америке, — руки-ноги пулями отрывать не должно, проделывать дырку в груди размером с кулак — тоже. А всё-таки будь осторожней: даже из такого оружия убить человека куда как проще, чем это может показаться на первый взгляд.

Анжольрас слушал, и его заметно мутило. Во всяком случае, то, что его мутило, Полежаев заметил и тут же улыбнулся своей улыбкой беззащитного чудака:

— Да шучу я, расслабься! Ясное дело: пистолет тебе для самозащиты, а не для того, чтобы ты Дворцовую в Техас превратил! А теперь серьезно… — улыбка сошла с лица Полежаева. — Если уж достанешь его, тогда стреляй точно. Не размахивай им перед носом у этих ублюдков. Не веди себя на голливудский манер: с длинными монологами перед выстрелом. Я не хочу опознавать тебя в морге!

— Ё-моё! — не выдержал Анжольрас. — Во что ты меня втравил!

Полежаев опять улыбнулся:

— Может, ничего еще и не будет. Ты прав: нам очень повезет, если из целого миллиона мы вычленим нашу троицу.

И вот — набережная и «Мир». Световой водопад на Троицком мосту и разрезаемое лучами прожекторов пока еще черное небо. Вокруг — беснующаяся толпа и — никакого Полежаева: с Полежаевым Анжольрас расстался еще у оцепления из принаряженных, но не с лишком веселых полицейских. Полежаев пошел в одну сторону, Анжольрас в другую. Встретиться договорились на самом рассвете там же — у оцепления, которое к тому времени будет потихоньку сниматься.

— Смотри внимательней, вглядывайся в лица, — напутствовал Анжольраса Полежаев, перед тем как исчезнуть. — Только не выдавай себя. Охотника сразу видно: прикидывайся просто кого-нибудь потерявшим…

Анжольрас прикидывался и, похоже, довольно удачно. Несколько раз ему даже вызывались помочь, расспрашивая, что приключилось. Один раз и вовсе какая-то симпатичная девчушка решила его проводить, убеждая, что знает, куда подевались его однокурсники: внешне подтянутый и худощавый Анжольрас вполне походил на студента, несмотря на возраст слегка за тридцать. С некоторым сожалением Анжольрас от услуг барышни отказался: куда приятнее было б не рыскать волком, а прогуляться под ручку с красоткой. Но раз уж взялся за гуж, не говори, что не дюж: девчушка снова затерялась в толпе.

Минуты летели быстро и так же быстро менялись вокруг Анжольраса лица. От иных тянуло алкоголем, от других — парфюмом. С Невы же отчетливо тянуло тем специфическим запахом, который свойственен только большим, полноводным рекам, волею судьбы оказавшимся в пределах больших, насыщенных производственной жизнью городов. Усеянная бликами отраженного света Нева казалась маслянистой. Казалось, она застыла, хотя на самом деле, конечно, продолжала движение с доброй скоростью пешехода — около четырех километров в час.

Анжольрас переходил от компании к компании, насколько бы условным и ни было деление на компании общего водоворота толпы, но все, кого он оглядывал — наспех, но внимательно — и близко не походили на разыскиваемую троицу. Так продолжалось уже добрые полчаса, когда внезапно Анжольраса словно под дых пихнули: они! Причем сомнения в этом не было никакого: будучи писателем-сказочником, Анжольрас привык аккуратно относиться к деталям, и вот эти-то детали на удивление точно соответствовали составленным на троицу фотороботам! Один — тот, что повыше — с характерным носом а ля Михаил Боярский. Второй — полноватый, но покамест не толстый — с не менее характерно оттопыренным левым ухом и чуточку неправильным изгибом левой же брови. Девушка — с несовременно, аж по поясницу, длинными волосами, заплетенными в косу, каковая коса закинута через плечо и свешивается не сзади, а через грудь. Да и общее сходство с фотороботами было поразительным: Полежаев, отзывавшийся о них с пренебрежением, явно недооценивал далеко шагнувший прогресс в этом специфическом виде искусства!

Первым побуждением Анжольраса было подойти поближе и даже совершить, что называется, гражданский арест, но от этой идеи он тут же отказался: один на троих означало бы свалку с непредсказуемыми в толпе последствиями, а доставать в толпе же пистолет, чтобы им пригрозить отнюдь не выглядевшими доходягами «школьникам», и вовсе стало бы настоящим безумием. Поэтому, напротив, отойдя в сторонку, Анжольрас достал из кармана мобильник и быстро набрал номер Полежаева.

Слышимость была никудышной. Полежаев что-то кричал, но что именно, Анжольрас разбирал на третье слово через два. Очевидно, примерно так же слышал Анжольраса и Полежаев, потому что, выкрикнув какую-то очередную неразборчивую тираду, отключился. В это мгновение Анжольрас почувствовал себя невероятно одиноким.

Между тем, молодые люди явно не собирались задерживаться на одном месте. Потоптавшись у парапета, они стали довольно бодро смещаться вдоль него, намереваясь, похоже, выбраться с набережной прочь. Анжольрас, прикрываясь толпой и, в кои-то веки, толпу благословляя, двинулся за ними. Но уже скоро и набережная, и толпа остались позади, а впереди, в сумерках подступавшего рассвета, серели почти безлюдные улицы. Сейчас бы полицейский наряд, но полиция уже сняла оцепление, а может, оцепление распалось как-то само-собой. Во всяком случае, полиции видно не было: ни одного одетого в форму человека! Ни одного тогда, когда в полиции была особенно отчаянная нужда!

Ощущая себя слоном в посудной лавке, Анжольрас продолжал преследование или, что более точно характеризует происходившее, продолжал идти за молодыми людьми, не имея возможности ни спрятаться, ни как-то себя замаскировать. Что он, Анжольрас, видел преследуемых за добрый километр, что они, преследуемые, могли бы его увидеть, взбреди им в головы обернуться. Хорошо еще, обут был Анжольрас в практически бесшумные кроссовки: звук его поступи по залитым асфальтам тротуарам почти не разносился окрест: глох почти сразу же, стихал, как только раздавался.

Анжольрас еще раз попытался вызвать Полежаева, но в ответ услышал только механическое «Вызываемый абонент в настоящее время недоступен». Это было совсем уж странно, но времени размышлять над этой странностью у Анжольраса не было. Троица вышла на Невский, не смущаясь, пересекла его прямо через проезжую часть — движения по проспекту не было — и зашагала по четной стороне. Здесь народу было уже побольше, Анжольрас уже не выглядел совсем уж слоном, затесавшимся в тесную лавку, но незримости не гарантировало и это. Тем более что троица — Анжольрас это понял сразу, как только она, а за нею и он пошли по направлению к Фонтанке — курс держала явно к их с Анжольрасом общим «местам обитания». То есть туда, где в этих обстоятельствах и в этот час должно было царить совершенное безлюдье.

Свернув, однако, на Рубинштейна, троица прекратила поступательное движение, застыв, как вкопанная, перед аркой дома, в котором — Анжольрас это знал — находился работавший круглосуточно кабак. Ничего подобного не ожидавший, Анжольрас едва не налетел на молодых людей: те вовремя посторонились. Пробурчав извинение, он шагнул в арку, словно сам направлялся в находившийся со двора кабак. Но что было делать дальше? Анжольрас вконец растерялся.

Стоять в арке без дела было бы странно. Зайти в кабак означало почти наверняка преследуемых потерять: то, что они встали именно в этом месте, ничуть не означало того, что в их планы входило посещение питейного заведения. Набрасываться же на них, угрожая им пистолетом, Анжольрас по-прежнему не хотел: как бы Полежаев ни утверждал обратное, он, Анжольрас, ни на йоту не верил в то, что будет легко отбрехаться от «левого ствола», едва он, Анжольрас, со своим «левым стволом» и задержанной троицей окажется в полиции. В общем, выбор был невелик, и Анжольрас рискнул: прошел во двор, зашел в бар, уселся за столик и принялся ждать, пару раз еще попытавшись дозвониться до Полежаева.

Ожидание продлилось недолго. Не очень расторопная девушка едва успела принести на стол заказанную Анжольрасом кружку пива, когда все трое молодых людей тоже появились в дверях. Анжольрас убрал в карман бесполезный телефон и сделал вид, что мирно потягивает пивко. А дальше началось такое, что вызвало шевеление волос у него на голове, да так, что он невольно попытался волосы пригладить!

***

— Мы не можем грохнуть его прямо сейчас, — заявил сидевший с Анжольрасом спина в спину молодой человек: тот, что повыше и с носом, как у Боярского. — Это будет слишком подозрительно. Нужно ждать.

— Ага, ждать! — возразила девица с косой через грудь. — До следующего выпуска что ли? Как ты себе это представляешь?

— А как ты себе представляешь наши действия? Только не начинай сначала: еще одна петарда в грудь — прямая дорога за решетку! Даже самый тупой следак сообразит, что к чему. Ты хочешь на зону из-за какого-то м****а? Лично я — нет!

— Ты всегда был трусом! — заявила девица.

— Ну да, конечно! — огрызнулся «Боярский». — Зато ты, посмотрю, смелее всех самых смелых!

— Но в одном она права, — вмешался еще не толстый, но уже не по возрасту полноватый второй молодой человек. — Мы не можем ждать. Ты сам уже через несколько дней уезжаешь: разве не так?

— Да.

— Я уезжаю через месяц.

— Хм…

— Когда мы встретимся снова? Ты́ можешь точно сказать?

«Боярский» промолчал. Тогда начинающая жертва Макдональдсов продолжила:

— Вот видишь! У нас просто нет других вариантов!

— Но не петарду же в грудь!

— На фиг петарду! — вот с этим согласился «Макдональдс». — Я предлагаю просто вломиться и прирезать его. К чертям собачьим!

— Я — за! — живо подхватила девица.

— Ну, чего молчишь? Как на твой взгляд?

С кружкой у губ, затаив дыхание, Анжольрас ждал, что же ответит «Боярский». И «Боярский» ответил то, чего от него ожидали «Макдональдс» и девица с косой:

— Ладно, уговорили!

— Вот это — дело! — повеселевшим голосом констатировал «Макдональдс». — Ну, по пивасику да пойдем?

— Прямо сегодня?

— Конечно: чего тянуть?

— Тогда по две, а то беспокойно мне как-то…

— Осторожный ты наш! — рассмеялся «Макдональдс». — По две так по две!

Анжольрас поставил на стол почти нетронутую кружку, поднялся, прошел, стараясь не бежать, через зал, а уже от дверей ринулся вперед со скоростью «Сапсана»: на всё про всё, как он с отчаянием понимал, времени у него в запасе было от силы на час.

***

Ни официальных такси, ни «бомбил» не было и в помине и поэтому приходилось бежать: давненько Анжольрас не бегал так, как в эту ночь! До ОВД на Марата только по прямой было километра полтора, а по улицам набирались все два. Узенькая Рубинштейна, прикидывающийся проспектом Загородный и более просторная, с трамвайными путями, Звенигородская — все они пронеслись перед глазами Анжольраса единым вихрем и под частое биение пульса. В рассветных и безлюдных сумерках кровь стучала особенно громко, дыхание казалось громовым.

У железной двери, прикрывавшей вход в низенькое, обшарпанное, грязно-желтое здание Анжольрас, задыхаясь, остановился: дверь преграждала дорогу внутрь, хотя зачем она вообще имелась в наличии, для Анжольраса было загадкой — толкни это здание плечом, и оно развалится!

Анжольрас нажал на кнопку звонка. Затем забарабанил. Барабанил он сильно, звучно, отчаянно. Секунд, наверное, двадцать, которые тянулись, как при замедленном повторе кадров видеозаписи. Грохот стоял такой, что мог бы, как говорится, и мертвого поднять, но за железной дверью не было мертвецов. За железной дверью находились люди, зачем-то отгородившиеся ею от внешнего мира.

И всё же она отворилась. На пороге появился всклокоченного вида сержант, уставившийся на не менее всклокоченного Анжольраса так, словно оказался лицом к лицу с героем какого-нибудь ужастика: едва появившись, отшатнулся обратно и попытался снова захлопнуть дверь. Анжольрас, однако, успел ему помешать и, оттолкнув сержанта — тот, глухо зазвенев о стену автоматом, споткнулся и чуть не грохнулся навзничь, — побежал к окошку дежурного. Сержант, опомнившись, за ним.

К счастью для Анжольраса, дежурил человек, Анжольраса узнавший. Это был капитан в летах, многое на своем веку повидавший и мало чему удивлявшийся.

— А! — спокойно произнес он, подняв на Анжольраса непроницаемые глаза. — Это вы. К Полежаеву?

— Он у себя? — удивился Анжольрас.

— Нет. — Капитан отодвинул журнал для записей и посмотрел куда-то вбок. — Сегодня, — заговорил он после секундной заминки, — дежурный следователь…

— Не нужен мне дежурный следователь! Собирайте людей! Сейчас произойдет убийство!

Капитан перевел взгляд за спину Анжольраса:

— Саша… — за спиной у Анжольраса послышался шум движения. — Автомат опусти…

Анжольрас рывком обернулся и потому успел заметить, как тот сержант, которого он едва не сшиб с ног при входе в отдел, быстро и как-то смущенно опустил занесенный было прикладом над его головой автомат.

— Какое убийство? — опять капитан и всё так же спокойно.

— Дело о пожаре! — Анжольрас снова повернулся лицом к капитану. — Иваныч! Которому петардой в грудь угодили!

— Так-так-так… — капитан принялся перелистывать страницы журнала. — Иваныч? Пожар? Петарда?

Невозмутимость и деловитая неторопливость дежурного, в обычных обстоятельствах, возможно, действовавшие на посетителей успокаивающе, в случае с Анжольрасом произвели ровно обратный эффект: и так-то сгоравший от нетерпения и понимавший, что на счету — каждая минута, Анжольрас терпение потерял окончательно и застучал кулаком по приступке:

— Да шевелитесь же вы! — закричал он. — Этого человека прямо сейчас убивают!

Но капитан если и начал шевелиться, то совсем не так, как того желал Анжольрас. Он прекратил перелистывать журнал, снова отодвинул его из-под своей руки, потянулся к стаканчику со всякими канцелярскими принадлежностями, выудил из стаканчика ручку, наклонился куда-то под стол и откуда-то из-под стола вытянул чистый листок бумаги, опробовал на нем ручку — пишет ли? — положил и ту, и другой на ту же приступку, по которой только что кулаком барабанил Анжольрас, и передвинул их к своему буйному собеседнику. И всё это — по-прежнему спокойно и с деловитой неторопливостью.

— Вот, возьмите, — без всяких потрясения в голосе или готовности вскочить и мчаться на выручку явно неведомому для него Иванычу сказал он, передвигая по приступке ручку и лист бумаги. — Напишите всё как можно подробнее. Кто и кого убивает. Где. Почему. Откуда вам это известно. В шапке, вот здесь… — капитан слегка наклонился вперед и пальцем ткнул в правый верхний угол листка, — укажите, на чье имя составлено заявление. Можете на имя дежурного следователя, тогда передам сразу. Можете на имя Полежаева: тогда придется подождать до утра. Еще можете на имя начальника отдела, но это уже в приемные часы. Кроме того…

Анжольрас не верил своим ушам. Слушая капитана, он — шажок за шажком — пятился от него, но вдруг остановился и резким прыжком вернулся обратно. Схватил ручку и принялся что-то писать. А когда закончил, сложил листок пополам:

— Передайте это Полежаеву, когда он объявится!

— Видите ли…

— Это — не заявление! — поспешил уточнить Анжольрас, поняв, что капитан вот-вот затянет прежнюю песню о «шапке» и «адресатах». — Это просто записка. Личная. Передадите?

Тогда капитан принял от Анжольраса сложенный пополам листок, сунул его под журнал и уже с чуточку другой интонацией — более человечной что ли — заверил Анжольраса:

— Коли не заявление, передам, не сомневайтесь!

Анжольрас развернулся и бросился прочь.

***

В лучших традициях при такого рода происшествиях погорельцев из злосчастного дома — тех из них, кому некуда было деваться — районная администрация временно разместила в стареньком общежитии. Некогда общежитие принадлежало какому-то заводу, о котором в новые времена уже и помину не было, а теперь населялось преимущественно выходцами из «ближнего зарубежья». В какой-то момент оно едва не попало под программу реновации подобного жилого фонда и едва не превратилось в один из тех доходных домов для гастарбайтеров, создание которых замыслила Валентина Ивановна, но счастливо — или несчастливо? — этой участи избежало. То есть вместо того, чтобы стать образцово-показательным, но напрочь лишенным постояльцев домом²², осталось в прежнем своем амплуа: в амплуа гадючника, где в каждой комнате — по аулу, а у каждого аула — собственные правила.

Чтобы разместить погорельцев, гастарбайтеров пришлось потеснить. Это вызвало протесты, причем не только со стороны мигрантов, но и со стороны самих погорельцев: первых не устраивал сам факт выселения, вторых — факт соседства с остававшимися в общежитии «исконными постояльцами», не говоря уже о том, что высвободившиеся помещения в порядок не были приведены, а значит, представляли собою настоящий кошмар. Конфликт интересов, с одной стороны, и конфликт привычного, но погибшего мира с миром новым и нелицеприятным, с другой, вылились в череду малоприятных событий. Ни дня, ни вечера, ни ночи не проходило без того, чтобы что-нибудь не приключилось. То выселенные гастарбайтеры окружали здание и задирали новых жильцов, то новые жильцы вступали в громкие и до драк доходившие конфликты с остававшимися в общежитии мигрантами, то эти мигранты демонстративно совершали поступки, немыслимые ни в каких других обстоятельствах. Например, сговорившись, вываливали накопившийся за день мусор на лестничные площадки или расклеивали по стенам «записки» самого унизительного содержания. Говоря проще, вокруг общежития и внутри него шла самая настоящая война.

Районные власти в эту войну не вмешивались, по сути, как бросив погорельцев на произвол судьбы, так и повернувшись задницами к приезжим, а полиция если и вмешивалась, то исключительно теоретически: по многочисленным вызовам патрули, конечно, приезжали, но делать не делали ничего. Объяснялось это просто: отсутствием в российском законодательстве хоть каких-то зацепок на этот предмет. Полицейские оглядывали кучи мусора или смотрели на оцепивших здание мигрантов, пожимали плечами и, рассевшись обратно по машинам, уезжали восвояси: в России не предусмотрена ответственность ни за «бродяжничество» вокруг приглянувшегося дома, ни за то, что кому-то взбрело в голову опорожнить мусорное ведро не в бак на улице, а прямо под чьей-то дверью. Как поясняли полицейские возмущенным жильцам, такое даже на мелкое хулиганство не тянуло, потому хулиганство имеет слишком уж узкие определения и в таких ситуациях элементарно недоказуемо! Кроме того, неизменно не было ясно, кого хватать, если уж вообще кого-то хватать: камер видеонаблюдения в общежитии не было, то бишь все «злодеяния» совершались «анонимно».

Война выматывала сердца и души, озлобляла, превращала еще вчера приличных людей в жестоких и беспринципных заговорщиков, для которых прожитый день — не день, если он не увенчался какой-нибудь проделкой. Люди стремительно черствели, их помыслы как никогда далеко отстояли от тех, что должны оживлять людей: от добрососедства, от внимательности к окружающим, от заботы о слабых, от всего вообще, что человека делает человеком. Группы и группировки создавались по принципу «кто не с нами, тот против нас». И в этих группах и группировках слабым не было места. О слабых забывали. Слабых бросали на произвол судьбы так же, как районная администрация бросила на произвол судьбы самих погорельцев и тех, кто их окружал.

Быстро — к немалому удивлению медиков — пошедшего на поправку Иваныча выписали из больницы незадолго до «Алых парусов». По-хорошему, конечно, его следовало бы еще какое-то время подержать под наблюдением: если уж не в палате интенсивной терапии, то хотя бы в общей палате. Но — еще одна примета нового времени — пришлось руководствоваться созданными страховыми компаниями принципами: не затягивать пребывание в больницах тех, кто попадает в них по полисам обязательного медицинского страхования и для кого угроза жизни «счастливо миновала». Продержав Иваныча на койке столько, сколько смогли по изуверским правилам, врачи снабдили его выпиской о выздоровлении и выпроводили вон.

Как и многим другим погорельцам, деваться Иванычу было некуда: родственников в Петербурге он не имел, родственники в каком-то небольшом городке, откуда он некогда приехал в Город, давно потерялись, обзавестись дачей или какой-то еще недвижимостью «на природе» он так и не озаботился. А потому и его, как бывших его соседей по сгоревшему дому, направили из больницы прямиком в общежитие. В общежитии ему предоставили комнатушку, причем, можно сказать, в этом вопросе пошли ему сильно навстречу: других селили по нескольку человек, ему же выделили пусть и крохотную, но отдельную площадь. И он, Иваныч, моментально из-за этого стал притчей во языцех. Еще вчера хорошо относившихся к нему людей ныне совсем не трогало то, что он, оправившийся лишь на бумаге, нуждался в покое, из какового соображения сердобольный комендант общежития и взял на себя «страшный грех» — поселил Иваныча отдельно. Этих людей не трогало то, что никакого зла Иваныч им лично не причинил. Они смотрели на него как на оккупанта, из-за которого кто-то из них оказался в чуть более стесненных условиях. Насколько бы страшно такое ни звучало, людям если и не было на Иваныча начхать, то исключительно по одной причине: ему желали всего наихудшего и ждали, чтобы он отправился к праотцам.

Иваныч, слабый, едва подвижный, но умом от пережитого не тронувшийся, прекрасно всё это ощущал. Страдал от этого, но, со своей стороны, ничего поделать с этим не мог. Разве что старался как можно реже появляться у бывших соседей на глазах, что, впрочем, выполнить было несложно: ходить ему было покамест тяжело, из комнатки он выбирался редко — только ради того, чтобы доковылять до ближайшего магазина или набрать для чайника воды. А по ночам и вовсе не высовывал из своей комнатушки нос. От греха подальше — замка в двери не было — он припирал дверную ручку спинкой стула и, если не спал, часы за часами проводил у окна. Потому как — уже невольный подарок со стороны коменданта — из окна его комнатушки открывался недурственный вид на Лиговку, а ночная Лиговка куда интересней дневной.

В ночь «Алых парусов» он также сидел у окна. Может быть, думал о днях собственной юности. А может быть, не думал ни о чем.

***

И снова Анжольрас бежал. Снова одна за другой позади оставались пустынные улицы. Снова дыхание казалось громовым, как громовыми казались и удары пульса. Рассвет уже занимался вовсю, небо не просто поблекло, а выцвело из черного до легкой синевы, сумерки сменились чем-то неустойчивым: вроде бы еще не день, даже не утро, но светло, как днем, только беззвучно.

Однажды мимо Анжольраса проехал автомобиль. Анжольрас попытался его остановить, но впустую: сидевшая в машине компания лишь посмеялась над его попыткой и над ним самим — юнцам и девицам он, очевидно, показался очень забавным. Это, если так его можно назвать, происшествие вконец обозлило Анжольраса, выплеснув ему в кровь ударную дозу адреналина. Уже не чувствуя в ногах свинца, а в груди — отчаянной боли, он поднажал и припустился так, что его прежний бег мог показаться неспешной прогулкой.

Многое тревожило Анжольраса. Во-первых, он понятия не имел, что будет делать, когда окажется в том общежитии, в которое, как он знал, после больницы разместили Иваныча. Он даже не представлял себе, какой оборот способны принять события и какое место в них могло быть отведено ему. Во-вторых, он опасался, что уже опоздал. Пусть даже определенным утешением в его голове звучали брошенные «Макдональдсом» слова о паре кружек пива, то есть фактическое заверение в том, что юные убийцы не сразу отправятся «на дело», это заверение, как он понимал, не стоило ничего. Даже если кружек и вправду оказалось по две, не было гарантии того, что после них юнцы не ухитрились взять такси или остановить бомбилу: может, они вообще заказали машину заранее, хотя тогда еще и не пришли к соглашению! В-третьих, странное исчезновение Полежаева. Телефон Полежаева по-прежнему не отвечал. Куда мог запропаститься следователь в настолько не подходивший для чудачеств момент? Тогда, когда в нем была особенная нужда? И этот пистолет… Анжольрас на бегу вытащил его из наплечной кобуры и сделал то, чего не удосужился сделать раньше: проверил обойму. Обойма оказалась пуста. Ни одного патрона! Получалось, Полежаев Анжольраса надул, подсунув ему на вид безупречное, но по сути бесполезное оружие. Зачем он это сделал? Из каких загадочных побуждений? Наконец, элементарная злость на поведение полицейских в целом: взлохмаченный как будто ото сна сержант, бездушный дежурный, полная пустота в отделе — ни капельки жизни, ни одного пэпээсника, ни одного из СКП, даже дежурный следователь, и тот если где-то и был, то исключительно по заверению капитана! Как такое возможно? Не могло же это быть следствием «Алых парусов»! Не могли же весь отдел полным составом бросить на усиление! Все смены, всех сотрудников!

Анжольрас бежал и в этом беге был по-настоящему страшен. Не забавен, как сочли подвыпившие парни и девицы из проехавшей мимо машины, а именно страшен. Настолько, что редкие случайные прохожие шарахались от него даже тогда, когда места спокойно разминуться с ним было на тротуарах достаточно. Анжольрас выглядел ополоумевшим от страхов, домыслов и предположений ангелом: как будто Бог направил его, но зачем-то лишил непогрешимости. Анжольрас летел, в полную мощь расправив крылья, но ощущение вины, боязнь не успеть, не выполнить предначертание давили его к земле, мешали полету, сбивали с ритма и дыхания.

Бежать так долго было невозможно. Сколько бы адреналина ни плескалось в венах Анжольраса, сколько бы энергии ни впрыскивал в него этот адреналин, продолжаться бесконечно это не могло. К счастью для Анжольраса, Бог на бесконечности и не настаивал.

***

Как обстояло дело со стороны Лиговки, Анжольрас видеть не мог — он подбежал к общежитию с другой стороны, — но с «тыла» общежитие было взято в полукольцо подозрительного вида мужчинами: все — азиатской наружности, все — в неброских одеждах, все — мрачные, но говорливые. Говор вообще как будто укутывал двор общежития, накрывал его колпаком: мужчины разговаривали наперебой, громко и ничего не стесняясь.

Для Анжольраса, не ожидавшего ничего подобного, это стало полной неожиданностью. Он перешел на шаг, затем остановился и начал озираться. Навскидку — не считать же по головам? — блокировавших общежитие мужчин было человек сто, не меньше. Настоящая толпа. Из таких, пожалуй, о каких эпическими писаниями полнились криминальные хроники. «Более двадцати выходцев из ближнего зарубежья устроили стрельбу в кафе на Ломоносова…» «Выходцы из ближнего зарубежья устроили драку с применением холодного и стрелкового оружия…» «Массовая драка произошла у общежития, в котором проживают рабочие подрядных организаций, задержано шестьдесят человек…» Правда, эта конкретная толпа хотя и вела себя весьма свободно и даже вызывающе, никаких, однако, противоправных действий не совершала. Не пыталась ворваться в общежитие, не забрасывала его камнями, не била стекла и — факт вообще поразительный — даже не мусорила. Кто-то из этой толпы сволок во двор с десяток разномастных урн, так что даже окурки — курили в толпе немало — оказывались в них, а не под ногами!

Тем не менее, Анжольрасу стало не по себе, что, впрочем, понятно: любая толпа внушает опасения, а толпа иноязыкая — тем паче. Просто стоять, однако, и пялиться на толпу Анжольрас позволить себе не мог: нужно было сквозь нее пробираться, а дальше — постараться как-то попасть в общежитие. Анжольрас перевел дыхание и нырнул в человеческий водоворот.

Пока он шел, бросая по сторонам настороженные взгляды, его также осматривали весьма настороженно. Стоило ему поравняться с какой-нибудь из групп, на каковые группы толпа то и дело распадалась, в ней сразу же стихали разговоры, на несколько метров вокруг повисала тишина. Мужчины молча смотрели на шагавшего мимо них Анжольраса, щурились, закусывали губы, переглядывались. Им явно было интересно, кто таков этот местный, но не погорелец. Откуда и зачем он пришел? Что намеревается делать? Анжольрас о том не подозревал, но наметанные взоры иных из мужчин подметили под его круткой наплечную кобуру, и это — наличие у пришельца оружия — заставляло их задумываться еще крепче: уж не полиция ли пожаловала? Или бандиты? И пусть полиции никто из них не боялся — все они уже убедились: не делай ничего такого, никто тебя и не повяжет, — но присутствие возможного представителя власти их всё же беспокоило и напрягало. А если пришелец был не полицейским, а бандитом — тем более: этим мужчинам выше крыши хватало собственных, из диаспоры, вымогателей и «бизнесменов», не было печали, еще и чужака принесло?

Наконец, Анжольрас прошел через толпу и оказался подле входной двери в общежитие: что дальше? Дверь — железная, массивная, прямо как в полицейском отделе — была заперта: «нелегально» проникнуть через нее не было никакой возможности. Позвонить? Кнопка звонка имелась. Но если уж и в полиции его, Анжольраса, с его, Анжольраса, заявлением о грядущем убийстве отказались воспринять всерьез, то как на его россказни отреагирует какая-нибудь вахтерша? Не погонит ли тряпками взашей, приняв за надравшегося до поросячьего визга участника «Алых парусов»? И еще момент: а как в общежитие намеревались проникнуть заделавшиеся убийцами «Боярский», «Макдональдс» и девица с косой через грудь? Не через эту же дверь, правда? А ведь это важно — понять, как именно они собирались это проделать!

Кто-то, вырывая его из сомнений и размышлений, прикоснулся к его локтю. Анжольрас обернулся и увидел, что рядом с ним пристроился один из азиатов: хмурый, как и все остальные, но с живо блестевшими глазами. Увидел Анжольрас и то, что в толпе произошло какое-то, на беглый взгляд не совсем определимое, изменение. Толпа перестала волноваться что ли… перестала напоминать движение броуновских частиц в замкнутом пространстве. Прежде то и дело рассыпавшаяся на группки, теперь она выглядела монолитной.

— Тебе туда? — спросил почти без акцента азиат. — Не знаешь, как?

— Да, — ответил Анжольрас, — не знаю.

— Значит, ты не из полиции?

— Нет.

— Куролланган угри?

— Что?

— Бандит?

— Нет-нет!

— К друзьям? — азиат так интонацией выделил слово «друзья», что Анжольрасу вновь стало не по себе. Это же подсказало ему и правильный ответ:

— Нет. Но мне нужно срочно повидать одного человека. Я… дело у меня к нему… в общем. — Анжольрас решил не говорить о ранении Иваныча и о том, что Иванычу угрожала новая смертельная опасность. Побоялся спугнуть. — Чисто деловой визит. Только… хотелось бы без лишних свидетелей.

Это уже выглядело полной чепухой: какие деловые визиты посреди пусть и белой, но всё-таки ночи? Но спохватиться и поправиться Анжольрас не успел, что вышло даже и к лучшему: в глазах азиата появилась хитринка, он сам внезапно из хмурого сделался добродушным:

— Да-да… да-да… — забормотал он, — понимаю…

Затем что-то выкрикнул в толпу на своем языке. В толпе начали ухмыляться, а сама она снова стала прямо на глазах рассыпаться на группки. Анжольрас, верно сообразив, что́ сообщил соотечественникам стоявший рядом с ним азиат, покраснел.

Между тем, у азиата оставался еще один, последний, очевидно, вопрос, не задать который он не мог никак. Внезапным, молниеносным движением руки распахнув на Анжольрасе куртку, он ткнул пальцем в кобуру:

— Зачем?

— Игрушка, — немедленно ответил Анжольрас, даже не попытавшись отодвинуться. — Сам посмотри…

Достал из кобуры полежаевский пистолет, вынул из него магазин и продемонстрировал его:

— Пуст.

Азиат кивнул:

— Затейники, значит…

И — хихикнул.

Анжольрас покраснел еще сильнее.

— Ладно, пошли! — азиат легонько подтолкнул Анжольраса прочь от крыльца и железной двери. — Есть тут одна лазейка…

***

Комнатушку Иваныча Анжольрас нашел без труда: Полежаев, по долгу службы пару раз навестивший Иваныча уже после выписки того из больницы, рассказал ему об удивительной щедрости коменданта и о том, что комнатушка находилась под самой крышей. Даже поведал о том, какое это нелегкое дело — взбираться на последний этаж: лифтов в общежитии не было. Анжольрас тогда еще посмеялся над Полежаевым: кушать, мол, меньше надо, тогда и по лестницам будешь нормально ходить. Но и сам, перешагивая с одной высокой ступеньки на другую, без отдышки не обошелся: взобраться на последний этаж делом оказалось и вправду нелегким.

В длинном коридоре царило сумрачное сияние: лампы освещения не горели, но от окна в дальнем конце коридора шел свет. Этот свет клубился, полз наподобие тумана, был наполнен частицам пыли и не то чтобы разгонял темноту, но темноте не давал и разгуляться. Если бы кто-то мог видеть шедшего по коридору Анжольраса, этот кто-то увидел бы призрачный силуэт, очертания фигуры — и ничего больше. Аналогично было и с самим Анжольрасом: выйди кто-нибудь в коридор, он и сам увидел бы не кого-то конкретно, а всего лишь более или менее четкую тень — четкую, потому что было достаточно светло, но лишь тень, потому что на большее света не хватало.

В коридор выходило немало дверей, за иными из них даже слышалась какая-то возня — сказывалась сильная скученность народа, — но в целом было тихо. Дверь же в комнатушку Иваныча находилась в самом конце коридора, подле самого окна, так что Анжольрас, подходя к ней, из тени, призрака постепенно превращался в настоящего человека.

Подойдя к двери, Анжольрас толкнул ее, но та не поддалась: только качнулась легонько и тут же уперлась в какое-то препятствие. Тогда Анжольрас подергал за ручку, но и та как будто упиралась во что-то. Анжольрас постучал.

— Кто там? — послышалось из-за двери слабо и настороженно.

— Откройте! — негромко, но решительно произнес Анжольрас.

— Что вам нужно? — уже ближе, но по-прежнему слабо и настороженно.

— Вам угрожает опасность! — Анжольрас опять легонько постучал и так же легонько подергал за ручку. — Я — друг. Вы меня не знаете, но… это я забрал вашу кошку. Я был в вашей квартире, когда начался пожар.

— Так вы — тот самый молодой человек, о котором рассказывал следователь? Полежаев, кажется?

— Да, тот самый, — Анжольрас машинально кивнул: видеть этого через дверь его собеседник не мог. — А фамилия следователя действительно Полежаев!

За дверью послышалось движение, потом — звук чего-то упавшего на пол, еще через мгновение — приглушенное ругательство, а после дверь приоткрылась. В щель просунулась стриженая наголо голова. Одну ее сторону закрывала марлевая накладка, закрепленная причудливым перекрестием пластырей.

— Я войду? — спросил Анжольрас, одновременно с этим осторожно подталкивая дверь: так, чтобы не защемить Иванычу голову.

Иваныч убрал голову из щели и посторонился. Анжольрас вошел.

Прежде Анжольрас никогда не видел Иваныча в его, если так можно выразиться, естественном виде: только в качестве трупа или того, что он принял за труп в наполненной дымом квартире. Теперь же он смотрел на стоявшего перед ним человека и диву давался: Иваныч оказался совсем не таким, каким он ему запомнился.

Для начала, «настоящий» Иваныч был куда меньше ростом, нежели его же, но безжизненное и распростертое на полу тело. Росту в «настоящем» Иваныче было едва-едва Анжольрасу по плечо. При этом телосложением Иваныч был сух, почти тощ, что только усиливало впечатление низкорослости: обычно бывает ровно наоборот, но сухонький, тощий человек, оказавшийся вдруг бок о бок с человеком высоким и телосложения пусть тоже худощавого, но, как принято говорить, нормального, всегда производит такое впечатление — недомерка.

Далее, голова у Иваныча казалась непропорционально телу большой, как будто раздутой: как если бы кто-то перекачал ее подобно воздушному шарику. И это впечатление тоже усиливалось сторонней причиной: накладкой из марли и странным, неаккуратно наложенным креплением из зеленоватого пластыря. Особенно этот зеленоватый оттенок пластыря оттягивал на себя внимание, зрительно расширял зону восприятия, вводил глаза в заблуждение. Правда, присмотревшись, Анжольрас обнаружил, что зеленоватым был не пластырь сам по себе, а его «подложка»: пластырь оказался «антисептическим», с пропитанной «бриллиантином» (попросту — зеленкой) «вставкой» из кусочка, как сказали бы раньше, корпии. Марлевую накладку держал этот пластырь никудышно, накладка, стоило Иванычу сделать какое-нибудь движение головой, смещалась, так что Иваныч то и дело ее поправлял.

Наконец, руки. Тогда, в квартире и в дыму, Анжольрас не разглядывал руки Иваныча: не того было. Теперь же руки Иваныча буквально приковали к себе внимание Анжольраса. Это были руки не просто рабочего человека — большие, с толстыми, нерасторопными и неловкими пальцами, — но человека, значительную часть собственной жизни отдавшего очень тяжелому труду. Такие руки не очень-то вязались с тем представлением, какое Анжольрас имел на предмет технологов или кем работал Иваныч на школьном комбинате? Трудно было предположить, что работа на пищеблоке может быть настолько тяжелой физически, чтобы вызвать такую деформацию рук! Эти руки больше подходили какому-нибудь старателю — золотоискателю, шахтеру… в общем, кому-нибудь вроде представителей таких профессий и родов занятий, нежели технологу, разъезжавшему по индиям.

Голова, тело и руки Иваныча настолько не сочетались между собой, что мозг смотревшего на них человека взрывался! Взорвался он и у Анжольраса: ему, Анжольрасу, даже на секунду почудилось, что перед ним — не живой человек, а неумело сделанная кукла. Карикатура, даром что во плоти. На этом фоне голос Иваныча — болезненно-слабый — уже не добавлял к общей картине ничего.

***

Комнатушка и в самом деле оказалась невероятно маленькой и тесной. Она больше походила на освобожденную от швабр и ведер кладовку уборщицы, и только нормальное, полноценное окно свидетельствовало: нет, кладовкой эта комнатка не была никогда. Зачем ее соорудили, было неясно, но зачем-то она существовала, а теперь превратилась в приют для больного человека.

Тесно было настолько, что самая обыкновенная односпальная кровать сиротского типа — железная, с железной же сеткой вместо днища — казалась огромной. Казалось, на этой кровати — по контрасту с теснотой — мог бы свободно улечься Гаргантюа или, если подыскать более современное сравнение, взвод призванных на срочную службу новобранцев. Скромных же размеров прикроватная тумбочка — скромных на самом деле, а не по ощущению — тоже выглядела непропорционально комнате здоровенной. И не менее здоровенным выглядел лежавший на полу стул. Стул и вовсе заполнял собою практически весь остаток свободного места: то, что было не занято кроватью, тумбочкой и самим, стоявшим перед стулом, Иванычем. Анжольрас, едва протиснувшись в комнатку, оказался в затруднительном положении.

Анжольрас и Иваныч стояли друг напротив друга и почти упирались друг в друга. Разойтись им было никак, разве что Иваныч решился бы пятиться спиной через стул, но это было чревато. Пришлось Анжольрасу снова выйти в коридор и дождаться, пока Иваныч уберет препятствие.

— Вы даже не представляете, как я вам признателен! — без всяких околичностей заговорил Иваныч, когда Анжольрас сумел по-человечески войти и усесться на краешек тут же под ним прогнувшейся кровати. — Хорошо, что вы Кошку взяли… это кошку так зовут: Кошка… что бы с ней стало, пока меня не было? А куда бы я ее здесь пристроил? Как она? Не грустит? Вы чем ее кормите? Сразу скажу: всякие кити-кэты и прочее подобное не давайте! Оно, конечно, удобно, ничего готовить не надо, но от кити-кэтов у нее шерсть вылезает. Берите легкие, печенку… она их любит и переваривает хорошо. А курицу тоже не предлагайте: есть-то она ее ест, но у нее на курицу аллергия. От одного крылышка или одной лапки вся обчешется и язвы на лапах начнет выгрызать. А еще — вода. Не фильтруйте воду. Может показаться парадоксальным, но фильтрованная вода для нее что яд. Странно, но факт. От нефильтрованной воды…

Анжольрас умоляюще вскинул руки:

— Подождите! Подождите! Я…

Но перебить впервые за столько дней свободно и без боязни заговорившего Иваныча оказалось не так-то просто. Игнорируя призыв Анжольраса, он продолжал тарахтеть о потребностях Кошки и спохватился только тогда, когда, наконец, выговорился полностью:

— Но что же вас заставило прийти ко мне в такое время?

Анжольрас немедленно воспользовался моментом:

— Вы знаете, что вас хотели убить? Что петарда — не случайность?

Иваныч удивился:

— Убить? Меня? Но за что? Кому это могло понадобиться? Я уже сколько лет на пенсии… с тех пор, как без работы остался, помыкался на всякой всячине, дотянул до положенного возраста и плюнул на всё! Полыхай оно синими пла…

Лицо Иваныча сморщилось, он сам себя оборвал на полуслове. Помолчал и добавил:

— Дополыхался, да?

Анжольрас ощутил неловкость, но вынужден был продолжить:

— Вы не забыли, что стали косвенным виновником заражения нескольких детей? И что несколько детей умерли?

— Но… — Иваныч сцепил в замок свои неловкие пальцы и заерзал.

— Понимаю, — Анжольрас, — вы не могли знать о возможных последствиях, когда выходили на работу после… обычного бронхита. Но случилось именно так, как случилось. Трое детей умерли. А теперь вам за это мстят. Еще одна троица. Бывшие друзья-не-разлей-вода с теми тремя, умершими. Это они устроили поджог в вашей квартире и пустили петарду вам в грудь. А еще раньше, сразу после Нового года, подкараулили и сожгли в машине вашего бывшего начальника по комбинату — главного технолога. За то, что он тогда допустил вас к работе.

Иваныч смотрел на Анжольраса с выражением недоверия на лице, но, вместе с тем, и со страхом. С одной стороны, ему явно казалось невероятным, чтобы кто-то, какие-то, если подсчитать по годам, юнцы горели к нему такою ненавистью, что решились его убить. Но с другой, факт-то был налицо: и петарда была, и квартира сгорела, и… начальник бывший тоже погиб. О начальнике он и раньше, до Анжольраса, знал: сначала из газеты, а потом и следователь, Полежаев, проговорился.

— Это… это… — Иваныч смотрел на Анжольраса и не знал, что сказать. — Это…

— А теперь, — продолжил Анжольрас, — троица решила довершить задуманное. Против их ожидания вы ухитрились выжить, так что… Не спрашивайте только, откуда мне это известно. Я только скажу, что убивать вас они явятся… прямо сейчас!

— Сейчас! — Иваныч так и подскочил. — Сейчас?

— Да, сейчас. — Анжольрас поднялся с кровати и подошел к двери. — Возможно, они уже в здании. Я-то знал, где вас искать, а они, похоже, знают только об общежитии. Во всяком случае, что-то их пока не видно. Но всё равно…

Анжольрас приоткрыл дверь и выглянул в коридор. В коридоре по-прежнему царило странное сумрачное сияние. Отсюда, со стороны окна, противоположный конец коридора был видим хуже, чем наоборот — тогда, когда Анжольрас шел к комнатушке Иваныча. Поэтому-то Анжольрас и не сразу заметил, что коридор отнюдь не был пуст: уже решив снова прикрыть дверь, он вдруг насторожился, краешком глаза приметив движение тени вдоль стены. Всмотрелся и похолодел: вдоль стены, совершенно бесшумно, шли трое — «Боярский», «Макдональдс» и девица с косой через плечо. В том, что это были именно они, сомневаться не приходилось, пусть даже четко разглядеть их и было невозможно. Анжольрас невольно воскликнул:

— Чёрт!

«Боярский», «Макдональдс» и девица тоже увидели Анжольраса.

— Чёрт! — воскликнула и девица. — Это еще кто такой?

Все трое остановились, но буквально на пару секунд, не больше. Почти тут же они ускорили шаг, а «Боярский» выкрикнул:

— Эй, дядя, подожди!

Но Анжольрас уже отпрыгнул обратно в комнату и захлопнул дверь.

***

— Стул! Быстро! — Анжольрас буквально спихнул со стула Иваныча. — Как его? Так? Так?

Никогда прежде Анжольрас не занимался ничем подобным: не пытался стульями блокировать дверные ручки. Отсутствие столь важного, как вдруг обнаружилось, опыта мешало ему сообразить, что делать. Он без толку подсовывал под ручку стул и так, и эдак, но всякий раз получалась ерунда. Драгоценные секунды, между тем, утекали, и вот — дверь дернулась, потом еще раз, а после начала поддаваться под мощным нажимом. Тогда Анжольрас отбросил никчемный стул, уперся ногами в пол, а спиною в дверь и так постарался удержать нападавших.

Нападавшие в дверь не колотили: возможно, боялись излишним шумом привлечь внимание других «постояльцев» общежития; боялись, что люди, как бы ни были они разобщены, вывалят всё-таки в коридор и начнут задавать неприятные вопросы. Или просто погонят прочь расшумевшихся в несусветный час хулиганов. Но кто-то из нападавших — скорее всего, «Макдональдс» как наиболее «плотный» и поэтому мощный из всех — наваливался на дверь всею своею массой, и дверь мало-помалу поддавалась.

Ноги Анжольраса скользили по устланному линолеумом полу. Из-за этого сам Анжольрас как бы сползал по двери. Наконец, дошло до того, что он и вовсе был вынужден усесться на пол и так, сидя, пытаться удерживать дверь. При этом ногами ему удалось упереться в кровать, а так как сдвинуться кровати было попросту некуда, ситуация изменилась: как бы «Макдональдс» ни давил на дверь, больше она не открывалась. Анжольрас с облегчением перевел дух. «Макдональдс», тоже сообразив, что простым натиском открыть дверь уже не получится, отступился. Во всяком случае, натиск на дверь прекратился, а за нею самой послышалось шушуканье.

Всё это время Иваныч стоял у кровати в полной прострации. Впрочем, прийти на подмогу Анжольрасу он всё равно бы не смог — мешала теснота комнатушки, — но ему и в голову не пришло хотя бы попытаться. Он стоял, смотрел, моргал, открывал и закрывал рот и не делал ничего, что могло бы послужить к его собственному спасению.

— Телефон! — рявкнул Анжольрас, сидя на полу в причудливой позе. — Телефон!

— Здесь нет телефона… — ожил, но не совсем, Иваныч. — Я…

— Мобильник! — перебил Анжольрас.

— Сгорел, а новый я еще…

— Мой! В кармане!

Анжольрас и сам пытался добраться до телефона, но его куртка так завернулась ему же за спину, что, продолжая сидеть и — на всякий случай — удерживать дверь, сделать он этого не мог. Только впустую шарил рукой и двигал плечами: первое — в надежде всё-таки до кармана дотянуться, второе — в надежде, что куртка выпростается у него из-за спины.

— Да скорее же!

Но Иваныч стоял как приклеенный. Точнее, стоять-то стоял, а вот рукой или, вернее, своим толстым и несуразным пальцем тыкал в сторону Анжольраса. Что на этот раз приключилось с Иванычем, Анжольрас сообразил не сразу, а когда сообразил, выругался совершенно по-черному и вынужденно пояснил:

— Пистолет не заряжен! Он вообще не мой! Полежаева, чтоб его от икоты разорвало! Полежаев дал его мне, чтобы я…

Что-то хрустнуло прямо над ухом Анжольраса, треснуло: как будто сломалась ветка дерева или кто-то пнул ногой деревянный ящик. Анжольрас скосил взгляд, но ничего не увидел, а вот Иваныч — тот вскрикнул и попятился.

— Ну? Что там еще?

— Н-н-нож…

— Чего?

— Нож!

И снова — хруст, снова треск. Только на этот раз не над ухом, а прямиком за затылком. Затылком Анжольрас ощутил сначала толчок, а сразу же вслед за ним — легкий укол. Дернул головой и вскинул руку, чтобы ощупать затылок. На пальцах, когда он на них посмотрел, поднеся едва ли не к самым глазам, он обнаружил кровь.

— Телефон! — уже в полный голос заорал он. — Достань телефон! Один-один-два-два!

Еще толчок и треск. На этот раз нож, пробив дверную филенку, кольнул Анжольраса в спину: под лопатку, слева, почти у сердца. Анжольрас дернулся.

— Да не стой ты столбом! Телефон!

Но Иваныч продолжал стоять. Его лицо приобрело зеленоватый оттенок, до комизма схожий с оттенком на его же голове удерживавшего марлевую накладку пластыря. В какой-то другой ситуации это было бы даже смешно, но в нынешней Анжольрасу было не до смеха: Анжольрас понял, что от Иваныча толку не добиться!

Удары ножом посыпались один за другим. Анжольрас стиснул зубы и, всем телом вздрагивая после каждого из них, продолжал, тем не менее, блокировать дверь. Какие-то из ударов кололи несильно. Какие-то причиняли ощутимую боль. А в какой-то момент Анжольрас почувствовал, как по его спине, под рубашкой, неторопливым ручейком потекла кровь. Он закрыл глаза и вздохнул: похоже, наступал нелепый — до ужаса! — конец.

— Ну, Полежаев, засранец ты этакий… — пробормотал Анжольрас и отключился.

***

— Эй, эй!

Хлоп-хлоп…

— Э-эй!

Хлоп…

Анжольрас открыл глаза: прямо над ним собственной своею персоной склонился Полежаев и он же, Полежаев, звал его и хлопал его по щекам.

— Жив?

— Что случилось?

Губы Полежаева растянулись в улыбке, а в глазах у него полыхнуло удовлетворение:

— Повязали голубчиков! Всю троицу повязали!

Анжольрас пошевелился: спину неприятно жгло, во рту — сухость с металлическим привкусом.

— Иваныч?

— Опять в больничке. На этот раз приступ у него сердечный. Увезли прямиком в реанимацию!

— А…

— Нет, — Полежаев ухмыльнулся, — ты только подумай: что за человек? Петарда в грудь, голова раскроена, теперь вот инфаркт, а всё нипочем: врачи уверяют, жить будет! Чудеса, да и только!

— Да подожди ты тараторить! — поморщился Анжольрас и постарался отодвинуться от склонявшегося над ним Полежаева. — Ничего не понимаю!

Осмотрелся, насколько это было возможным из положения полусидя-полулёжа, обнаружил, что по-прежнему находится в общежитии, только уже не в комнатушке Иваныча, а в коридоре. Обнаружил и то, что коридор больше не являл собою сцену для театральных постановок о призраках: теперь коридор был отчасти залит ровным дневным светом, отчасти же — нормально горевшими лампами. Спокойный дневной свет подсказывал, что утро уже наступило.

— Ты-то здесь как? И что со мной?

Полежаев — на свету это было видно отчетливо — явно смутился. Не то чтобы он опять, как это с ним частенько случалось, покраснел, но всё же весь его вид — слегка склонившаяся вдруг голова, напрягшееся тело — свидетельствовал: на этот раз Полежаев смутился по-настоящему.

От первого вопроса он, очевидно, постарался увильнуть — начал со второго:

— Ничего страшного! — бодрым голосом заверил он Анжольраса. — Несколько уколов и царапин. Одна, правда, довольно глубокая, но тоже пустяк. Заживет быстрее, чем даже до свадьбы.

И — рукой по филенке двери, для чего ему пришлось привстать с корточек и потянуться немного в сторону:

— Всё-таки раньше делали на совесть. Не то что сейчас: пальцем проткнуть можно! Будь этот домик современным или сделай в нем кто-нибудь ремонт, я бы, друг мой везучий, и ломаного гроша не дал за твою жизнь! Лупил толстяк здорово, от души, на совесть. Двадцать шесть раз успел ударить, прежде чем его повязали. Восемнадцать ударов прошли насквозь! Но даже при такой силе ударов нож не смог пробить деревяшку по-настоящему. А на последнем, двадцать шестом, ударе вообще сломался: кончик лезвия так и торчит в двери. Позже его наши эксперты изымут. А вот если бы… да нет, — Полежаев запнулся, — и думать не хочется. Главное, всё хорошо, что хорошо кончается. А у нас всё закончилось хорошо!

И — сжав Анжольрасу запястье:

— Ну, ты как? Пришел в себя? Встать можешь?

Анжольрас опять пошевелился, опять ощутил жжение в спине и всё ту же сухость с металлическим привкусом во рту:

— Водичка есть? — почему-то жалобно — так, что сам удивился — попросил он. — Хотя бы капельку…

Полежаев, в прямом противоречии со своею «не детской» комплекцией, стремительно вскочил с четверенек в полный рост и крикнул куда-то, где Анжольрас видеть не мог:

— Серёга! У тебя бутылка с водой?

Из бывшей — ? — комнатушки Иваныча вышел одетый в полицейскую форму человек. В руке он держал пластиковую полуторалитровую, изрядно початую, но всё еще с водою бутылку.

— Держи!

Полежаев принял бутылку и вернулся обратно к Анжольрасу. Снова присел на корточки, открутил с бутылки крышку и, как если бы перед ним было малое и неразумное дитя, попытался собственноручно его напоить.

Анжольрас фыркнул, утерся ладонью, выхватил бутылку из рук Полежаева и принялся жадно пить.

***

Если бы не тот факт, что Анжольрасу по ходу следствия пришлось выступать свидетелем и давать чертову кучу показаний, неизвестно еще, рассказал бы ему Полежаев всю подноготную. Возможно, да. Но, возможно, и нет: уж больно Полежаев боялся гнева Анжольраса: на этого, как он сам признавался, писателя достаточно было разок посмотреть, чтобы сразу понять — под горячую руку ему лучше не попадаться! А гневаться Анжольрасу было от чего: вся история, когда он узнал о подробностях, выглядела сплошным надувательством. И ладно бы это, но ради того, чтобы «всё прошло, как по маслу», самая жизнь Анжольраса была подвергнута — без дураков — смертельной опасности! В общем, наверняка утверждать нельзя: решился бы Полежаев на полную откровенность или же нет, будь у него возможность выбора. Ему пришлось на нее пойти, поскольку иначе показания Анжольраса выглядели бы полной ахинеей. А это, в свою очередь, было недопустимо для дела.

Если вкратце, то оказалось так.

Еще после первого происшествия, когда в собственной машине сгорел бывший главный технолог пищевого комбината, Полежаев обратил внимание на целый ряд не то чтобы несуразностей, а, если так можно выразиться, несоответствий одного другому.

Во-первых, несмотря на то, что обстряпано дельце было так, будто злосчастный технолог спьяну заснул в машине мертвецким сном — будто бы даже начавшийся пожар не смог его разбудить, — в этом сразу же возникли сомнения. Среди соседей несчастный пользовался приличной репутацией, вдребезги пьяным его не видел никто и никогда, а уж чтобы опохмеляющимся с перепитого накануне — подавно. Соседи только головами качали да языками поцокивали: как такое возможно? С чего бы Славику (так звали бывшего технолога) нажираться с утра пораньше, и не дома, а в машине, и так, что уже до квартиры добраться не осталось сил? Полежаев настоял на проведении самой тщательной экспертизы, и она, экспертиза эта, выявила: отравление действительно было, причем сильнейшее, но вовсе не этанолом, а метиловым спиртом или какими-то, на метиловом спирте основанными, продуктами и производными.

Если бы Славик был завзятым и нищим алкашом, было бы можно подумать на палёную водку, неудачно приобретенную по дешевке. Однако ни алкашом, ни бедным человеком Славик не являлся. Учитывая зимнее время, Полежаев предположил, что отравление наступило в результате длительного вдыхания паров… омывающей жидкости для стекол автомобиля. И хотя производство и продажа подобной жидкости были в России давным-давно запрещены, нет-нет, да и появлялись в продаже подобные поделки.

Словно в качестве утешительного приза (кому охота возиться с уголовщиной в новогодние праздники?), подкапотное пространство сгоревшего автомобиля выгорело не полностью: Полежаеву удалось взять пробу омывающей жидкости — остатков в оплавившемся бачке оказалось достаточно для еще одной экспертизы. Эта, вторая, экспертиза подтвердила предположение: в бачок была залита даже не жидкость, то есть не раствор метанола с водой, а самый что ни на есть чистейший метиловый спирт, да еще и с добавлением летучих «отдушек», активировавшихся при «взбивании» дьявольской смеси моторчиком омывателя и разбрызгивании ее форсунками. Замаскированы «отдушки» были под приятный аромат не то дыни, не то тыквы — в общем, чего-то такого и при этом такого, что ни подозрений, ни отторжения не вызывало. Конечно, вдохнуть разок-другой подобные «пары» не означало отравиться насмерть, но вдыхание в течение длительного времени как раз и означало последствия катастрофические.

Полежаев, буквально копытами роя землю и буквально каждого встречного и поперечного задалбывая запросами и требованиями, сумел едва ли не по минутам восстановить то, как прошел у Славика канун его гибели. Для этого потребовалось поставить на уши диспетчеров из центров видеонаблюдения за подъездами, диспетчеров из той самой службы, о которой мы уже говорили в связи с проделками Шушундера — Дирекции по организации дорожного движения, экспертов-компьютерщиков: эти потребовались из-за неважного — да что там неважного: просто отвратительного! — в большинстве случаев качества записей. Полежаев гигантской бабочкой порхал от одних к другим и к третьим и требовал, требовал, требовал… а поскольку в узких кругах он был широко известен, причем известен как человек, от которого лучше отвязаться поскорее, выполнив все его просьбы и поручения — иначе греха бы какого не вышло! — ему удалось то, что удавалось мало кому: из ничего сотворить нечто.

Полдня, весь вечер и всю ночь накануне свей гибели Славик провел за рулем. Сначала он мотался за разными покупками, педантично объезжая магазин за магазином по раскручивавшейся от его дома спирали. Затем развозил покупки по многочисленным знакомым и родственникам: опросы этих людей выявили примечательную черту в характере Славика — он обожал заниматься шопингом и охотно брался за поиски всякой всячины по поручениям других. Ему в удовольствие и в радость было часами рыскать в поисках того, что в обычных супермаркетах не купишь. Вот потому-то он днем накануне гибели и мотался по городу, а в тот же вечер развозил покупки. Ночью же он поехал за город: клуб любителей внедорожников, в котором Славик являлся постоянным и активным членом, устроил «покатушки в свете прожекторов». Записи с «покатушек» Полежаеву предоставили сами члены клуба, до глубин своих душ потрясенные нелепой гибелью товарища. Из этих, с «покатушек», записей выходило, что старенький, но хорошо подготовленный ко всякого рода испытаниям Паджеро Славика являлся гвоздем программы: Славик выделывал на нем невероятные вещи, по раскисшей из-за оттепели грязи выписывал залихватские кренделя, под общие аплодисменты штурмовал казавшийся непреодолимым глинистый подъем… и всё это — под постоянную работу дворников и омывателя лобового стекла. Одна из записей запечатлела момент: смеющийся Славик доливает в бачок остатки из початой канистры, достает из багажника новую — точно такую же — и льет ее содержимое туда же, в бачок. И снова Паджеро носится, как угорелый, снова вовсю работают дворники, снова жидкость из бачка льется и льется на стекло…

— Будь у него современный хороший автомобиль, — объяснял Анжольрасу Полежаев, — ничего бы не произошло: при каждом включении омывателя срабатывала бы система рециркуляции воздуха, пары омывайки в салон элементарно бы не попадали. Но на стареньком Паджеро такой фишки нет, а самостоятельно рециркуляцию Славик, очевидно, не включал: запах дыни или тыквы в салоне его не настораживал и не пугал. Вылил же он на стекло в ту ночь аж три четырехлитровые канистры! Плюс — то, что он израсходовал за день и вечер: помнишь, какая погода была? Совсем не январская: весна, да и только!

В Город Славик вернулся под утро, причем, как оказалось, дважды его останавливали гайцы: один раз на Выборгском шоссе неподалеку от съезда на КАД, второй — уже неподалеку от дома. В первый раз внимание стоявших на стационарном посту ДПС гаишников привлекло то, что Паджеро двигался необычно медленно для раннего утра и выходных: Паджеро не выдерживал даже разрешенную скорость, полз едва под сорок километров в час.

— Обычно так пьяные перестраховываются, вот и тормознули…

Но там же, на посту проведенное, экспресс-освидетельствование — Славика заставили дунуть в «трубочку» — алкогольного опьянения не выявило. Связываться же с поездкой в стационар для более тщательного обследования гаишники не стали: их смена подходила к концу, тащиться невесть куда при сомнительных перспективах им было попросту влом. Славика отпустили, и он поехал дальше.

Недалеко же от дома его догнала и, перекрыв путь, заблокировала патрульная машина. На записи с ее видеорегистратора было видно, как она сначала проехала во встречном для Паджеро направлении, затем развернулась — что-то необычное привлекло внимание сотрудников — и понеслась за ним. И необычное действительно имелось! Преследуемый Паджеро вилял из стороны в сторону, то ускорялся, то оттормаживался, но не потому, что за ним гнался полицейский автомобиль, а… просто, без ясной для этого причины. Водитель Паджеро явно и не думал уходить от погони. Он никак не помешал полицейским его обогнать и заблокировать. Правда, он едва успел затормозить, обнаружив перед собой борт полицейской «четырнадцатой», но никакого сопротивления далее не оказывал. Выскочившие из своей машины патрульные грубовато, но легко извлекли водителя Паджеро из салона и… тут же присмирели: как свидетельствовала запись, их поведение изменилось на глазах! Только что готовые, если понадобится, применить силу, теперь они были спокойны и дружелюбны.

— От него не пахло. По сути, повторилась история со стационарным постом на Выборгском: экспресс-анализ патрульные провели, но дальше заморачиваться не стали. Правда, был и еще один нюанс, но патрульные объяснили его просто: болезнью. На записи видно, что Славик время от времени проводил рукою по лбу, и хотя сам он не шатался и не выказывал вообще никаких явных признаков опьянения, ясно было, что ему не по себе — нехорошо, короче. Теперь-то очевидно, что к тому моменту он уже отравился настолько, что, фактически, слеп: скорее всего, перед глазами у него всё плыло, а сам он не шатался и не падал только потому, что сильным был человеком. Контролировал себя усилием воли. Заставлял работать уже готовый отключиться мозг… Если бы он упал, позволил себе вырубиться, его, возможно, было бы еще можно спасти. Но — не повезло мужику! Бывает и так.

А дальше Славик въехал во двор, припарковался и… из машины не вышел. Через сорок минут к Паджеро подошли три молодых человека. Они старались прикрыть лица капюшонами курток, но получалось у них плохо: запись с камеры над парадным удалось «вытянуть», лица стали различимыми.

— Наша троица: оба парня и девка…

Молодые люди постучали в окошко водительской двери: ответа не последовало. Дернули за ручку. Дверь открылась: центральный замок, обычно блокирующий двери при начале движения и сам по себе после остановки не отключающийся, на стареньком Паджеро Славика не работал.

— Потом, к сожалению, не было ничего. Камера над парадным не могла зафиксировать то, что происходило в салоне: в каком состоянии находился Славик, говорил ли он что-нибудь… Зафиксировала же она всего лишь вот что: толстяк… кажется, ты его «Макдональдсом» обозвал? Толстяк просунул голову в салон, постоял так несколько секунд, потом снова захлопнул дверцу, и вся троица ушла. Никакого криминала! Ничего вообще не пришьешь!

— Но…

— Да, потом стали происходить чудеса: начали взрываться прилетавшие откуда-то из глубины двора петарды, одна из петард угодила в стекло Паджеро, стекло разлетелось в пыль, еще одна петарда влетела внутрь, начался пожар… Но кто эти петарды пускал? Мы-то, конечно, знаем: теперь. Но как доказать, что это сделали «Макдональдс», «Боярский» и девица с косой? На камере их не видно! А то, что чуть раньше они подходили к машине и даже заглядывали в нее — ну так что с того? Спросили дорогу, попросили сигаретку, подумали, что знакомый… мало ли вариантов? Даже самый упертый прокурор с такими «доказательствами» не подпишет направление в суд. А если бы и выискался такой, что подписал бы, дело развалилось бы уже в суде. Лакомый кусочек для кого угодно, хоть для тех же адвокатов, но не для нас!

Далее (это — во-вторых) Полежаев начал копать еще глубже. Установить личности молодых людей по изображениям с камеры видеонаблюдения ему удалось сравнительно легко: все они оказались учащимися выпускного класса одной из школ Центрального района Петербурга. Но здесь Полежаева поджидал тупик: все трое могли похвастаться наилучшими характеристиками, прекрасно учились, ни в каких пакостях и в чем-то прочем подобном замечены не были. А «Макдональдс» так и вовсе являлся неоднократным победителем городских олимпиад по химии.

— Химии!

— Да. Но и это к делу просто так не подошьешь…

Тогда Полежаев попытался проследить, откуда взялись канистры с поддельной омывающей жидкостью. Вот это сделать было куда как сложнее, нежели всё остальное, но, мало-помалу, он напал на поразительный след: из собранной по крупинкам информации вырисовывалось, что в районе сбыт поддельной омывающей жидкости был очень даже налажен. Она встречалась всюду: в специализированных магазинах, на АЗС, просто «с рук» — у случайных торговцев, приработка ради стоявших вдоль дорог. То, что раньше эта дрянь не попадала в поле зрения правоохранительных органов, объяснялось до обидного просто: на все партии поддельной жидкости имелся полный пакет документов — сертификатов качества и прочего, и прочего, и прочего. Никому и в голову не приходило взять канистру-другую для проверки. И всё же, это была не совсем такая же жидкость, какой отравился Славик. То есть общий ее состав был очень похожим, но это не был чистый метанол. Это, как и положено для омываек, была водная смесь. Она, конечно, тоже представляла опасность для здоровья, но только если ее употребить внутрь. Отравиться ее парами было практически невозможно.

Тем не менее, Полежаев насторожился или, что более точно, встал в стойку: чутье подсказало ему, что всё это — ниточки из одного клубка. Расследование понеслось по новеньким рельсам и вывело Полежаева на подпольный цех.

Этот цех находился за городом и выглядел не как цех, а как самый обычный заброшенный деревенский домик: «кругом пятьсот», как сказал бы Владимир Семенович Высоцкий. Работали в цеху всего два гастарбайтера, но даже настолько скромными силами «домик» еженедельно отгружал более десятка тонн «продукции», то есть — несколько тысяч четырехлитровых «баклажек».

Увы, но гастарбайтеры ничего не смогли рассказать о своих нанимателях: ни по-русски, на котором они говорили неважно, ни через переводчика: им просто нечего было рассказывать! «На фирму» они устроились через рекрутера, а того рекрутера давно и след простыл. Заработную плату они получали переводами: для них не слишком удобно, но зато всегда в срок, а главное — суммы выходили приличными, куда приличнее, чем они получали бы, работая дворниками или на стройке. Кроме того, и сама работа была не слишком тяжелой: поначалу, правда, сгружать сырье и грузить готовую продукцию приходилось вручную, но уже вскоре им подогнали подъемник. А коли всё так, зачем расспросы? И не всё ли равно, кто наниматель? И вообще: очень, очень плохо, что «фирму» прикрыли!

Взять поставщика сырья тоже не получилось. Вернее, установить, откуда в заброшенный домик поступал метанол, Полежаев смог, но подкопаться подо что-то — нет: поставщиком оказалось солидное лицензированное производство, известное не только в Городе и Ленинградской области, но и в половине России. По документам всё получалось гладко: покупателем выступало некое ООО, также имевшее лицензию на работы с метиловым спиртом — это ООО выпускало формалин. Никаких причин отказывать пусть и небольшому, но постоянному клиенту у почтенного предприятия не было.

Дальнейшее расследование показало, что ООО, разумеется, было чистейшей липой, а его лицензии и прочие разрешительные документы — подделками. Хорошими, на глаз не определимыми, но подделками. И никакой формалин оно — тоже разумеется — не выпускало. Однако здесь появилась зацепочка: на ООО были оформлены магистральный тягач и цистерна-прицеп для перевозки спирта и химии: кто-то же должен был управлять грузовиком? И этот кто-то — явно не гастарбайтер: случайного человека за руль такой машины не посадишь! И потом: водитель такого грузовика, то есть грузовика, оформленного на юридическое лицо, не может кататься по дорогам «просто так»: он должен иметь подписанные руководством накладные, путевые листы и прочее подобное: всё то, без чего при первой же остановке для проверки документов машина будет задержана.

— Но если уж учредительные документы на Общество удалось подделать, что мешало подделывать и путевые листы?

— Ничто, — Полежаев согласно кивнул. — Но зачем? Какая разница, что вручать водителю перед каждым выходом в рейс — подделку или настоящий пакет документов? Разницы-то никакой! Для нас, по крайней мере: я рассчитывал, что на этой-то процедуре кто-нибудь из истинных владельцев уж точно засветился! И так оно — представляешь? — и оказалось!

Чтобы найти водителя, пришлось побегать или, вернее, посидеть: сами грузовик и цистерна-прицеп обнаружились мирно стоявшими неподалеку от проспекта Стачек — на подъезде к порту. Целых десять дней сидели в устроенной Полежаевым засаде оперативники: ругались, поминали Полежаева по матушке, но сидели — начальник СКП лично велел им слушаться чудака и не противоречить. Иначе, мол, мозги до конца жизни выносить будет! Целых десять дней оперативники двадцать восьмого отдела — на чужой земле! — пасли, по-видимому брошенные, тягач и цистерну. А на десятый день, ближе к вечеру, когда на проезд опустился почти не разгоняемый фонарями мрак, взяли того, за кем и устроил охоту Полежаев — водителя.

Водителем оказался молодой человек: ему и двадцати еще не исполнилось. Однако водительские права с нужной категорией у него имелись и были при этом отнюдь не фальшивкой. Это молодой человек в своих поступках руководствовался старым, как мир, побудительным мотивом — жадностью. Оттого-то он и пришел к оставленному на произвол судьбы грузовику, несмотря на то, что его, молодого человека, наниматели уже хорошо ему заплатили, велев о грузовике с цистерной забыть как можно крепче. Он рассуждал так: если уж в течение двух — и даже больше — недель стоявший на приколе тягач никого не заинтересовал — даже гаишников! — почему бы не поживиться? Вполне себе свежую Сканию можно было выгодно «толкнуть»: если не целиком, то хотя бы на запчасти. Целиком она могла бы уйти миллиона за три рублей… пусть за пару с половиной, если учесть ее не вполне «чистую» историю и, прямо скажем, проблемные документы. На запчасти — вдвое меньше против этой цены, но ведь тоже ощутимые деньги! Зачем же от них отказываться? С какого такого перепуга? Как-никак, а это — стоимость квартиры! Или загородного домика в симпатичном коттеджном посёлке, что тоже весьма притягательно: будет где шашлык с друзьями замутить!

Молодой человек жил неподалеку. Ежедневно, делая вид, что идет на работу в порт или, напротив, из порта возвращается, он прогуливался мимо заманчивой добычи, не подозревая о том, что грузовик с цистерной уже превратился в мышеловочный сыр. «Убедившись» (именно так, в кавычках: наблюдательности предприимчивому юноше явно не хватало)… в общем, «убедившись» в том, что грузовик и цистерна как стояли, так и продолжали стоять, не вызывая вокруг себя ни малейшего ажиотажа, он решил действовать. И действовать он стал очень обстоятельно: прихватил из дома целую охапку разномастных тряпок (за пару недель стояния в оживленном проезде грузовик покрылся толстым слоем грязи: нужно было хотя бы стекла от нее очистить), лейку — да-да: великолепную, невесть откуда им раздобытую, садовою лейку литров на десять и с насадкой на носик в виде душа, — не менее разномастные губки, пару флаконов автомобильных шампуней и даже бутылочку «Фейри»: вдруг именно с «Фейри» дело пошло бы скорее? Вот с этим всем добром его и повязали.

— Сначала он строил из себя невинную овечку… — Полежаев недобро усмехнулся. Такого за ним Анжольрас еще ни разу не наблюдал и поэтому вздрогнул: настолько к обычной и ставшей для Анжольраса привычной чудаковатости следователя не шла эта иезуитская усмешка! — Но быстро раскололся. Это тебе не гастарбайтеры, которым всё по фиг! Этот заговорил. Самое смешное, что ему-то как раз ничего и не грозило: что я мог ему предъявить? То, что он крутил баранку, подрядившись на работу в липовую контору? Развозил по фальшивым документам приобретенный метиловый спирт? Да это всё и яйца выеденного не стоит, даже если суметь доказать! Но юноша оказался не только предприимчивым, но и трусоватым. А еще — глуповатым и, как это у нас водится, ни в зуб ногой в Уголовном Кодексе. Мне даже не пришлось его… гм!

Во взгляде Анжольраса появилось изумление:

— Ты что же, лупишь своих подследственных?

Полежаев чуточку покраснел, но это, как мы уже знаем, в его случае не означало ничего:

— Затрещина-другая, — вполне откровенно признал он, — бывают очень полезными. Иногда. Нужно только знать, с кем этот метод сработает, а кого еще больше в себе замкнет. Бить каждого подряд — бессмыслица. Ну и, конечно, нужно знать определенную меру. Не в том смысле, чтобы не переусердствовать физически, а в том, чтобы не перегнуть палку морально: показания до полусмерти перепуганного человека не стоят и ломаного гроша. Такой человек сам себя оговорит — оглянуться не успеешь. Повесит на себя в том числе и покушение на Брежнева. А оно мне надо? Я дела раскрываю, а не фабрикую!

— Ну, и? — Анжольрас, удивившись и сам на собственный счет, успокоился.

Полежаев подхватил:

— С этим делать не пришлось ничего. Я только прочитал ему пару статей из кодекса… немножечко их приукрасив и наказания слегка изменив.

— Слегка?

— Вместо штрафа и обязательных работ пятерик сочинил.

Анжольрас улыбнулся.

— Как только водила поверил, что ему реальные пять лет вырисовываются, он тут же всех и сдал. Дурак, одним словом.

— Кого же он сдал? Неужели нашу троицу?

— Именно! — Полежаев пошарил по столу, нашел футляр с очками, водрузил очки на переносицу и принялся перелистывать подшитые в дело бумаги. — Ага, вот! Идея заняться «бизнесом» — молодая да ранняя! — родилась в голове девицы с косой. Уж больно ей всяких красивостей хотелось: айфоны, айпады, ай… хрень, в общем, всякая ей мерещилась. «Не хочу быть вольною царицей, хочу быть владычицей морскою, чтобы жить мне в Окияне-море, чтоб служила мне рыбка золотая и был б у меня на посылках!» Тьфу, короче! А ведь если бы не вся эта лабуда, то жила-то она вполне неплохо: не бедствовала ее семейка, на хлеб не побиралась, обноски по соседям не выпрашивала… Да вот так оно и бывает: от добра еще большего добра возжелалось! Красивые машины, дорогие украшения… даром, что девке, когда ее озарило, даже до совершеннолетия было еще пешком как… — Полежаев машинально взглянул на потолок, очевидно, имея в виду луну, но луна его не устроила. — Как мне до следующего звания. Несколько лет в общем. Какие уж тут машины и драгоценности? Но — сказано – сделано. Принялась она обрабатывать своих дружков, тем более что «Макдональдс» уже тогда демонстрировал недюжинные познания в химии: таскал медали с олимпиад и был, что называется, очень перспективным. Суть в том, что она, девка наша, уже решила, чем займется: омывайками! Зимой — зимними. Летом — летними. Товар в любое время ходовой, главное — бренд: чтобы узнаваемый и у народа отношение доверительное вызывал. То есть — поддельный. Потому как раскручивать свой собственный бренд, сам понимаешь, дело не только хлопотное, но и очень дорогостоящее, тогда как денег взять было негде, да и жалко было бы, даже если б они и имелись!

Уговорить «Макдональдса» и «Боярского» особого труда не составило. «Макдональдс» взял на себя «производственные процессы», «Боярский» — организационные в плане всевозможной липы и того, что касалось «юридической» и «хозяйственной» сторон вопроса. Девица — «рыночные».

— То есть?

Полежаев пожал плечами:

— Произвести товар мало, его еще нужно продать. Вот девка и налаживала цепочки сбыта. Парням из приличных семей, ни в каком криминале ранее не замеченным и к криминалу вообще не имевшим никакого касательства, провернуть такое было бы элементарно не под силу: ни связей, ни выходов… закончилось бы либо пшиком, либо пулей в башке. А ведь нужно было еще хоть немного, но и в плане финансов приподняться: задарма сырье никто не отпустит! И перевозчикам нужно платить: не сразу же наши юнцы собственными тягачом и цистерной обзавелись! А девке всё это было по плечу. С девками вообще так: к ним отношение проще. Конкуренция с их стороны воспринимается как что-то забавное, собственным деловым интересам не противоречащее. Можно даже помочь, если девчушка симпатичная. Почему бы и нет? По крайней мере, в нашем деле охотники помочь и доброхоты разных мастей отыскались. Бизнес пошел. А потом приключилось невероятное.

То, что случилось, можно считать натуральным явлением с того света. Однажды, не ожидая ничего подобного, «Макдональдс» обнаружил в почтовом ящике своей — в смысле, своих родителей — квартиры удивительное письмо, причем удивительно в нем было абсолютно всё: начиная с конверта. Конверт представлял собой красочную штукенцию, в обычной деловой переписке немыслимую, да и в частной переписке ныне встречающуюся редко. Ведь современные люди — что? Прагматики. Они и так- то редко пишут «бумажные» письма, а чтобы еще и заморачиваться на поиск и покупку яркого, красочного конверта? Да за какого бельмеса?

— Ты сам посмотри! — Полежаев еще полистал подшитые бумаги и развернул папку к Анжольрасу. — Каково?

Анжольрас, взглянув на подшитый к делу конверт, действительно поразился: в «небе» конверта неслась огненная Савраска, «по земле» тянулись опушенные снегом избы и ели, месяц задиристо ухмылялся и тем, и другим, и Савраске… и всё это так, что сердце у Анжольраса сжалось: когда именно так любили оформлять детские книжки. Стиль узнавался настолько, что становилось не по себе. Анжольраса охватило страшное предчувствие:

— Неужели… — заговорил он было, но запнулся.

— Да, — ответил на так и не заданный вопрос Полежаев. — Письмо от умершего мальчика.

Анжольрас похолодел.

— Уму, конечно, непостижимо, как это могло произойти. Наша почта побила все собственные антирекорды. Тем не менее, письмо до адресата дошло: через десять лет после того, как было отправлено. Ты на штамп посмотри…

Анжольрас склонился над конвертом: иначе было трудно разобрать штамп, стоявший в поле «от кого».

— Детская инфекционная больница №3, Санкт-Петербург, Васильевский остров, Большой проспект, дом семьдесят семь дробь семнадцать…

Анжольрас знал этот адрес: перед его внутренним взором так и предстали мрачного, запекшейся крови кирпича невысокие строения — отвратительные даже на вид, не то что при мысли оказаться в них «постояльцем»! Это сейчас больничный комплекс обзавелся благозвучным названием «больница», а когда-то — до революции — он именовался в полном соответствии со своей истинной сутью: барачный. И предназначался он для тех, кого, преимущественно, спасти не представлялось возможным: для бедных портовых рабочих, подхвативших тиф и прочую подобную заразу. Из пяти расположенных на территории комплекса бараков только один предназначался для выздоравливавших. В четырех других люди умирали.

— Кошмар…

— Согласен.

— И поэтому они…

— Да: в них словно что-то перевернулось.

— Неудивительно…

— Да. Но подхлестнуло их и то, что они уже привыкли ощущать себя безнаказанными. И — достаточно обеспеченными для того, что не только замыслить, но и привести в исполнение любой из планов мести.

К несчастью, выяснилось всё это только уже после полной развязки. А тогда — только-только накрыв водителя и заимев на «троицу» всего лишь доказательства ее, троицы этой, незаконной предпринимательской деятельности, сопряженной с оборотом опасных для жизни и здоровья веществ — Полежаев не мог и помыслить, как оно обстояло на самом деле. Для него по-прежнему оставалось загадкой, с чего бы вдруг молодые люди, более чем успешно ворочавшие пошедшим в гору нелегальным бизнесом, стали убивать вроде бы как ранее незнакомого им пенсионера-живчика, завсегдатая внедорожных покатушек? Может, подумал Полежаев, Славик случайно натолкнулся на их проделки, стал свидетелем? И потому-то его решили убрать?

Версия выглядела вполне правдоподобно, но всё же концы с концами в ней не сходились. Хватать молодых людей без прямых улик их причастности к убийству Полежаев не хотел — пришлось бы предъявить им ерундовые, сравнительно с убийством, обвинения, — всё шло к тому, что дело застопорится на мертвой точке. Оно, по сути, и застопорилось: со времени гибели Славика прошло уже пять с лишком месяцев, а предъявить убийцам именно убийство Полежаев не мог!

И тут произошел второй «инцидент с петардами». Полежаев даже поморщился от мысли о том, насколько в иных языках схоже звучание слов «инцидент» и «пожар»²³.

— Будь моя воля, — прокомментировал он это «странное» созвучие, — я бы петарды и всю подобную гадость запретил. Недаром же, где инцидент, там и пожар! Но нет, резвятся люди…

Схожесть внешних обстоятельств сразу же натолкнула Полежаева на мысль, что пожар в квартире Иваныча — никакая не случайность. Равно как и то, что одна из петард угодила Иванычу прямиком в грудь. Но и теперь — так же, как и в первом случае — никаких прямых улик против убийц обнаружить не удавалось. Зато удалось обнаружить мотив: благодаря тому, что быстро и прямо обнаружилась связь между Иванычем и Славиком. К прокурору, конечно, и с мотивом не пойдешь — одного мотива маловато, — но и это уже кое-что: по крайней мере, отныне можно было думать в правильном направлении, а не просто думать. Полежаев и начал думать — в правильном направлении.

Мысли в голову ему приходили всякие, но ни одна из них не годилась для реализации. И тогда он решил зайти с другого конца: вполне разумно предположил, что убийцы, обнаружив Иваныча живым и здоровым, не остановятся на достигнутом, захотят довершить то, что у них, помимо их воли, сорвалось. И если они действительно рискнут, их можно будет взять с поличным.

Разумеется, предложить что-либо подобное начальству Полежаев не мог: ему тут же дали бы по рукам, запретив заниматься опасной самодеятельностью. Но никакого иного выхода из сложившейся ситуации он не видел и поэтому стал действовать на собственные страх и риск.

Прежде всего, это именно он устроил так, чтобы Иваныч после выписки из больницы оказался не просто в общежитии, а в одноместном «номере»: наличие соседей могло бы убийц спугнуть. Далее, именно он под видом заурядной оперативной работы на нужды законного следствия сделал так, что убийцам стало известно не только о здравии Иваныча, но и о новом месте его проживания: оперативники, расхаживая по школе и суя под нос каждому встречному и поперечному фотороботы подозреваемых, болтали почем зря. Конечно, фотороботы, которыми оперативники пугали подрастающее поколение, были совсем не те, что Полежаев составил со слов продавщицы из магазина пиротехники: он без всякого труда подсунул им фотороботы нескольких из своих бывших «клиентов» — молодой шпаны. Наконец, Анжольрас.

Анжольрас, признался Полежаев, вообще подвернулся исключительно удачно. Это же надо было такому случиться, чтобы вот он — готовый подозреваемый и, далее, обвиняемый! Чтобы все мифы, расхожие в публике, о продажности и лени сотрудников правоохранительных органов могли вот так, запросто, без усилий, найти своё блестящее подтверждение! Оставалось только сварганить так, чтобы до убийц дошло: в связи с пожаром и травмами Иваныча следствие благополучно завершено. Виновный найден и скоро окажется под судом. И, как и всё остальное, проделать это Полежаеву оказалось совсем не трудно.

Едва улеглись «страсти по фотороботам», Полежаев запустил в обращение другую «фишку»: собственноручно развесил по всевозможным доскам объявлений ориентировку на розыск если и не особо опасного, то уж точно наворотившего дел преступника. И преступником этим оказался… Анжольрас! Конечно, Полежаев не ходил по дворам и парадным, клея на тамошние щиты свою отмороженную «прокламацию». Он ограничился несколькими местами: той школой, в выпускном классе которой учились «Боярский», «Макдональдс» и девица с косой, их же домами и парой магазинов в окрестностях — таких, в которых молодые люди предпочитали отовариваться всякой молодежной всячиной: пивом для вечернего «глотка для рывка», дисками для компьютеров и тому подобным. А кроме этого, он попросил знакомого редактора районной малотиражки тиснуть статейку о пожаре и о том, как доблестные правоохранительные органы блестяще справились с головоломной задачей по определению виновного в поджоге.

То, что эти события прошли мимо внимания Анжольраса, неудивительно: Анжольрас не ходил по школам, не тусовался во дворах «Макдональдса», «Боярского» и девицы с косой, не покупал пиво в тех же, что и они, магазинчиках. И, разумеется, не читал и даже не пролистывал районную малотиражку: он, обнаруживая ее в почтовом ящике, эту газетку просто выбрасывал. Даже то обстоятельство, что пару раз — в кои-то веки! — его прямо на улицах останавливали для проверки документов полицейские наряды, ничуть его не удивило и не насторожило: эка невидаль! Как не удивило и то, что каждый раз при таких проверках полицейские не просто проглядывали его паспорт, но и связывались с кем-то для уточнения каких-то вопросов: чего только в жизни, да еще и в российской, не случается?

Зато всё это, как выяснилось чуть позже, не прошло мимо внимания «троицы». Тот диалог, который Анжольрас случайно подслушал в баре, был не «сам по себе», не спонтанным, а являлся продолжением уже не первый день кипевшего в «троице» спора. Троица к тому моменту уже не первый день не могла прийти к общему согласию: слишком или не слишком опасно прикончить Иваныча прямо сейчас? «Боярский» настаивал на том, что это — безумие, а «Макдональдс» и девица с косой, наоборот, настаивали на необходимости действовать. Аргументы «Боярского» были разумны — мол, смерть Иваныча неминуемо развернет следствие на новый путь, — но и аргументы «Макдональдса» и девицы выглядели «железными»: буквально через несколько недель всем им — всем членам троицы — предстояло разъехаться по разным весям, причем разъехаться надолго. «Боярский», мудро заныкавший солидную часть своих доходов от нелегального бизнеса, решил поступать в один из английских университетов, «Макдональдс» отправлялся в Новосибирск, а девица — в Соединенные Штаты. Когда и как они смогли бы снова собраться для того, чтобы довести до конца свою изощренную месть, им и самим не было ясно. Ночь «Алых парусов» была для них решающей: или — или.

О кипевших в их среде спорах Полежаев не знал, но догадывался: что-то подобное возможно. Его «ориентировки» на Анжольраса и статья в газете как раз и были рассчитаны на то, чтобы подтолкнуть молодых людей на «правильные» действия. Мол, следствие, можно считать, уже закончено, но подозреваемый — в бегах. А коли подозреваемый в бегах, можно и покончить с Иванычем: кто сказал, что Иваныча прибил не тот же Анжольрас? Мало ли, какие у него могли быть на это причины? И, как видим, бесчеловечный (в отношении Иваныча и Анжольраса) план Полежаева сработал вполне: молодые люди на приманку клюнули.

Разумеется, не мог Полежаев знать и о том, как именно «троица» станет Иваныча убивать. И о времени предполагаемого убийства он тоже знать ничего не мог. Но и здесь Полежаев проявил поистине дьявольскую проницательность. Он решил, что если уж «троица» вообще пойдет на новое преступление, то сделает это в ночь «Алых парусов». Потому что ночь «Алых парусов» — идеальное время для преступления такого рода. Потому что в ночь «Алых парусов» полицию не дозовешься. Потому что в ночь «Алых парусов» весь праздный люд — на набережных: во дворах — никого, как никого и на не охваченных праздником улицах. Под утро же этой ночи по Городу начинают растекаться поддатые компании, затеряться среди которых проще некуда. Тем более школьникам. Тем более — по виду — выпускного класса!

Всё, что оставалось Полежаеву сделать, — устроить засаду. Но вот в этом-то и заключалась загвоздка: какую засаду он мог устроить, если действовал втихую от начальства? Он мог, конечно, попросить начальника СКП отдела об услуге — дабы тот одолжил ему парочку оперативников, — но понимал: на этот раз, в отличие от дела со слежкой за тягачом и цистерной, тот упёрся бы. Во-первых, усиление: часть оперативников отправлялась на «боевые посты» по Городу совместно с прочими сотрудниками полиции. Во-вторых, те оперативники, которых усиление чудом не коснулось, тоже были людьми, тоже имели детей и тоже хотели погулять на празднике: лишить их этого ради Полежаева, каким бы Полежаев ни был назойливым чудаком, начальник СКП не мог. Засесть же самому в комнатушке Иваныча Полежаеву не позволяла до смеха нелепая причина: при своем немалом телосложении он побаивался тесных замкнутых помещений! Знал за собою этот грешок и ничего не мог с ним поделать: заранее знал, что, как ни старайся, какую силу воли ни проявляй, но больше минут тридцати у Иваныча он не выдержит! Устраивать же засаду где-то еще было бессмысленно: это уже была бы не засада, а простое протирание штанов. Иваныча сто раз убили бы к тому моменту, когда он, Полежаев, сумел бы примчаться на помощь!

А значит, опять Анжольрас. Только нужно было Анжольраса исподволь подтолкнуть: сразу просить его напрямую Полежаев побоялся. Вот и сочинил с три короба всяческих сказок. Анжольрас ведь кто? Сказочник? В смысле, писатель-сказочник? Стало быть, сказки любит и скушает любую из них!

— А еще друг называется!

Полежаев опять слегка покраснел:

— Да ладно тебе… не думал я, что всё вот так обернется! Накладочка вышла…

— Накладочка! — фыркнул Анжольрас. — Меня чуть не прирезали вместо твоего Иваныча, а ты — «накладочка»!

Что Анжольраса не убили, и вправду было настоящим чудом. По сути, Анжольраса спасло… неумеренное обжорство «Макдональдса». Когда тот согласился «пропустить по две», он уже не смог остановиться: к пиву пошли закуски, к закускам — блюда поосновательней, за ними — настоящий обед (назвать такое завтраком ни у кого бы язык не повернулся!) Пока Анжольрас носился как угорелый, «Макдональдс» набивал желудок, и делал это основательно, не торопясь. Вот потому-то «троица» и задержалась так сильно, явившись в общежитие много позже, чем о том беспокоился сам Анжольрас. Однако, не появись еще минуты три-четыре спустя Полежаев, его бы всё равно прикончили: в сумраке коридора молодые люди его не узнали, но в свете комнаты опознали бы точно. Опознали бы как своего «конкурента» или, если угодно, как козла отпущения за свои преступления. Случись такое, оставить его в живых убийцы не могли себе позволить. Впрочем, не могли они себе позволить оставить в живых и любого другого: окажись Анжольрас просто случайным свидетелем. Но как козла отпущения — тем паче.

А что же Полежаев? Он-то почему запропастился?

— Телефон у меня сел, — пустился в объяснения он. — Видишь? Старенькая модель, аккумулятор уже ни к черту, разряжается быстро. А новый телефон купить у меня руки всё как-то не доходят. Когда ты позвонил и сказал, что нашел нашу «молодежь», я хотел тебя проинструктировать… так сказать, на дорожку. Чтобы ты к общежитию выдвигался, поскольку встретиться с тобой у оцепления — как договаривались — я-де с тобой бы не смог. Но не успел: проклятая батарейка села! Ну, и начались метания по кочкам: откуда я мог знать, что ты сам в общежитие рванешь? Ты же у нас человек интеллигентный, литератор, баюкающий детишек: с какого бы, уж извини за французский, хрена тебе в одиночку к Иванычу мчаться? Одно дело — согласиться со мной по набережным пошляться. И совсем другое — самому сунуться черт знает куда!

В этот момент, глядя на Анжольраса, Полежаев улыбнулся. Анжольрас же насупился: вот, значит, как об интеллигенции думает «рабочий народ»! Ну-ну…

— Да, собственно, так оно и вышло, — продолжил, между тем, Полежаев. — Сначала ты всё-таки в отдел побежал, что, конечно, и правильно. Но вот дальше… да: удивил ты меня, удивил! А я тем временем всё еще вдоль Невы носился: думал, ты еще там. Пробовал стрельнуть у народа мобильник — позвонить, — так не поверишь: у каждого встречного и поперечного мобильники тоже оказывались уже разряженными! Прямо феерия какая-то! Поразительная непруха! Сунулся было к нашим — уж у них-то всяко что-то рабочее нашлось бы, — так ведь и они уже слиняли! Тогда в отдел пошел. Пешком. Ни транспорта, ни бомбил. А в отделе — записка: мол, Иваныча убивать пошли и всякое такое… Ну, тут уж я руки в ноги, точнее, наличные тела по машинам, и — вперёд. Насилу, признаюсь, успели!

— Да ведь в отделе никого не было!

— Да как же не было? А сержантик? Тот самый, который чуть тебе голову прикладом автомата не снес? А дежурный? А дежурный следователь — мой коллега? И еще несколько человек: все разом и помчались.

— Что? Даже тот капитан?

— Порывался. Но — не смог.

Анжольрас воззрился на Полежаева с подозрением: уж больно тот театрально вымолвил это «не смог». Полежаев, подметив реакцию Анжольраса, рассмеялся:

— Ну что ты как маленький, честное слово! Да куда же дежурный, сидящий на телефоне, может из отдела уйти? Ему голову за это отвинтят! Только представь: звонишь ты в полицию, звонишь, а там трубку никто не поднимает: нет, понимаешь, в домике никого!

Теперь улыбнулся и Анжольрас.

— Гнали мы как на пожар. И счастье еще, что ехать недалеко, и что движения по улицам никакого, и что у самих «Макдональдса», «Боярского» и девицы с косой не так-то получилось в общежитие проникнуть… видел толпу перед входом?

Анжольрас кивнул:

— Еще бы! Лично мне в ней форменный допрос учинили!

Полежаев кивнул:

— Вот-вот. Только тебе — допрос, а нашу троицу сначала так и вовсе от общежития погнали. Удивительное дело, гастам показалось странным, что в их, как они считают, дом, из которого их несправедливо выперли, прямо-таки зачастила странного вида молодежь! Пришлось нашей троице круги нарезать: в поисках обходных маршрутов. Поэтому тоже задержка вышла. Кстати, от гастов- то мы и узнали, что ты уже там и что «Макдональдс» с компанией тоже уже являлся. А значит, тоже уже, скорее всего, к Иванычу ломится! Дальше — эти чертовы лестницы… нет, вот кто мешал это чертово общежитие лифтами оборудовать?.. «Макдональдс», и в самом деле выламывающий, а точнее, ножичком выпиливающий дверь, Иваныч с инфарктом и ты — с порезами по всей спине. К слову, нам стоило бешеного труда вообще в комнату проникнуть! Прикинь: Иваныч к тому моменту уже валялся замертво, ты тоже отключился. Уперся спиной в дверь, а ногами — в кровать. Как тебя сдвинуть?

— И как?

— А никак! В том-то и заковыка. Пришлось дверь с петель снимать, что, доложу я тебе, тоже та еще работенка была! Двери-то в этом здании — на совесть. Косяки — тоже. Фиг подберешься просто так. Если бы не тот самый сержантик, пришлось бы какого-нибудь спеца дожидаться. Ну, с тобой-то ничего бы, к счастью, не случилось, а вот Иваныч бы наверняка, несмотря на всю свою невероятную живучесть, концы отдал! Слава Богу, сержант наш оказался мастером на все руки: не только прикладом автомата махать. Скумекал, как до петель добраться и снять с них эту проклятущую дверь! А там и «скорая» подоспела. Ну, и наших еще чуток добавилось: следственная бригада и всякое такое…

***

Полежаев умолк: рассказывать, в сущности, было больше нечего. Молчал и Анжольрас. С одной стороны, сердиться на Полежаева по-настоящему он не мог: уже сказывалось то, что, как ни крути, а между ними установились дружеские отношения. Но с другой, ему категорически не нравилось то, как Полежаев этими отношениями распорядился: вместо того, чтобы искренне все поделиться и напрямую попросить о помощи, выставил его, Анжольраса, настоящим дураком. Понятно, что ради цели, как говорится, благой, и всё же роль юноши с горящими, но слепыми глазами Анжольрасу была не по душе. Настоящие друзья так не поступают. Или поступают?

Анжольрас задумался.

Что за темные глубины таятся в человеческих сердцах? Как получается такое, что разум холодно побеждает души? И ведь странно при этом побеждает, не до конца: толкает на совершение, положа на сердце руку, неприглядных поступков, но сердечные чувства не убивает! Создает запутанный клубок противоречий, в котором каждая ниточка сама по себе: ни за кончик не потянуть, ни развязать с остальными. Не это ли символизировал Гордиев узел, который вроде бы так удачно разрубил македонский царь Александр? Тот самый, которого позже прозвали Великим и который покорил половину известной ойкумены? Но только удачно ли на самом деле? Разрубив, а не распутав, разделив на части нераздельное, чего он добился? Не следствие ли его решения все те несчастья, что обрушились на него позднее — уже на прославленного полководца и завоевателя? Не потому ли он так быстро оскотинился, так быстро потерял человеческий облик, так быстро из любезного друзьям и отзывчивого для просителей превратился в надменного тирана, возомнившего себя богом? Не потому ли, что нельзя рубить заплетенные другими узлы? Нельзя рассекать на части в принципе нераспутываемые клубки?

Странное существо — человек. Вот уж воистину: чем больше его узнаешь, тем больше любишь собак или кошек. Хотя бы за то, что собаки — к кошкам это относится в меньшей степени — не настолько себе на уме и не настолько подвержены влиянию рассудка в противовес влиянию сердца. Собака не станет решать задачу — следовать сердцу или уму. Такая задача не встанет перед ней вообще. Но: умеют ли собаки дружить? Любить — да. Но ведь дружба — чувство более сложное…

«Какая хрень лезет мне в голову!» — Анжольрас решительно встряхнул головой и вынырнул из отвлеченных рассуждений. Посмотрел на часы, увидел, что час уже подходящий — перевалило за полночь — и предложил тоже о чем-то втихую размышлявшему Полежаеву:

— Пошли нажремся помалу!

«Нажраться помалу» прозвучало странно, Полежаев, тоже вынырнув из какого-то внутреннего монолога, моргнул:

— А это как?

— А фиг его знает, — ответил Анжольрас, — как получится.

Полежаев поднялся из-за стола:

— Пошли!

Поднялся и Анжольрас:

— Тут, за углом буквально, есть местечко, приятное во всех отношениях…

— Никакой школоты?

— И никаких выпускников с уголовными наклонностями!

— И омывайку вместо пива не предложат?

— Если только по спецзаказу!

Оба одновременно рассмеялись, Полежаев хлопнул Анжольраса по спине, Анжольрас ответил тем же.

«Алые паруса» к чертям собачьим окончательно миновали.

***

Вернемся в «Буквоед», от которого мы так надолго отвлеклись.

Итак, Анжольрас — в ночь с субботы на воскресенье, ночь душную и влажную: весь день парило, а вечером прошел дождь — находился в этом примечательном книжном магазине или, как его называют сами владельцы, клубе. Оказался он в нем сразу по двум причинам. Первая заключалась в том, что ему понадобился свежий справочник на градостроительную тему, а вторая — к ночи улицы заполонили толпы туристов, спешивших на разводку мостов. Продираясь сквозь эти толпы, Анжольрас чертыхался, старался идти как можно быстрее, но, тем не менее, продвигался медленно и в тоске. Можно сказать, толпа загнала его в магазин, как в некое желанное убежище: чуждой Городу толпе неизвестное и потому от нее свободное. Вторая причина в данный момент нас не должна волновать, а вот о первой поговорим немножко подробнее.

Приключение, пережитое Анжольрасом благодаря знакомству с Полежаевым, заставило его на многое взглянуть иными глазами. Многие привычные вещи, сам привычный городской антураж открылись ему с неведомых ранее сторон. Город наполнился тайнами и такою жизнью — настоящей и прошлой, — о каких прежде он и не знал. Или, если и знал, то «мимоходом», на грани подозрения об их существовании, причем подозрения неинтересного, не заслуживающего внимания и траты времени на него.

Прежде всего, Анжольрас, если так можно выразиться, был моралистом-идеалистом — определение расплывчатое, но лучшего, пожалуй, не подобрать. В этом определении заключается всё: юношеский, несмотря на возраст слегка за тридцать, максимализм, романтичное, то есть далекое от реальной жизни, восприятие действительности, причем романтичное не в том смысле, что Анжольрас, отстраняясь от действительности, предавался сладостным мечтаниям, а в том, что он был требовательным приверженцем идеалов: требовал, чтобы всё вокруг этим возвышенным идеалам соответствовало или убиралось к черту.

Сочиненное им для самого себя идеальное устройство миропорядка могло бы послужить украшением какого-нибудь философского спора, стать утопией наподобие утопий Платона, Мора, Кампанеллы, Ефремова или Стругацких, превратиться в свод законов рыцарства или в конституцию декларирующего социализм государства, но к правде жизни оно имело лишь то отношение, что во многом родилось из протеста на самые обыденные явления. Так, например, Анжольрас считал, что взяточничество не должно существовать, и в этом вопросе шел даже дальше Платона: взяточников объявил врагами если уж не всего человечества скопом, то отдельно взятой страны — безусловно. Если Платон из своего «Государства» взяточничество просто удалял как элемент вредоносный, то Анжольрас объявил взяточников предателями и не патриотами. Ему, Анжольрасу, было глубоко наплевать на то, что в реальной жизни брать взятки — не значит не любить отечество. Его не трогали примеры взяточников-патриотов: он отмахивался от них, как от назойливых мух, считая их даже не исключением из правила, правило только подтверждающим, а жульническим вывертом, передергиванием, недоразумением: мол, копни глубже и под личиной такого патриота непременно обнаружишь подлеца и предателя.

Нельзя сказать, что Анжольрас витал в облаках или, дожив до вполне себе средних лет, оставался ребенком. Но всякое отступление от идеальных норм морали казалось ему отвратительным, а хороший конец при дурных поступках — неестественным, неправдоподобным, а значит, еще никаким не концом, а всего лишь продолжающимся действием: устремленным к иному концу — заслуженному по собственной скверне действующих лиц, то есть к ужасному. Не в последнюю очередь именно поэтому он и стал не просто писателем, а писателем-сказочником: в сказках мораль и конец взаимосвязаны жестко; в сказках не бывает так, чтобы зло победило добро, потому что сказки — духовная декларация человечества о превосходстве хорошего над дурным.

Во-вторых, Анжольрас был «западником», что самым естественным образом вытекало из его максималистского идеализма и веры в примат морали над явлениями разврата. Глядя вокруг себя, он видел множество нехороших вещей, видел то, что определял не иначе как «ужасами нашего городка», под «городком» понимая общество в целом, а не какой-то отдельно взятый населенный пункт. Бывая же за границей, читая заграничную прессу, просматривая заграничные телевизионные программы и штудируя заграничные законодательные, судебные, исполнительные системы, он не уставал восхищаться их видимым превосходством над «отечественными аналогами», их близостью к тем идеалам, которые он начертил для самого себя, их безупречностью как выразителей «общечеловеческих ценностей», что подтверждалось в его глазах множеством мелких и не очень фактов. Он ценил чистоту немецких улиц. Ценил никому не досаждающих бездомных собак на улицах итальянских городов — всех этих псов и сук, которые у нас влачили бы свой век в несчастьях и нужде, а там находились под особым покровительством государства. Ценил неспешную, спокойную выпивку за столиками уличных кафе: без драк и скандалов, без водки графинами, без громких разговоров и бесконечных «ты меня уважаешь?» Ценил дружелюбное отношение полиции к людям, каковых людей тамошние полицейские, в отличие от наших, не рассматривают в качестве потенциальных нарушителей порядка и будущих постояльцев КПЗ. Ценил сменяемость власти, а также то, что власть нигде, кроме как в телевизоре, не было видно: по дорогам не мчались, распугивая граждан, сверкающие синими маячками кортежи, а те, что всё-таки нет-нет да появлялись из подворотни какого-нибудь не самого приметного дворца, со всеми и на общих основаниях стояли на светофорах, перестраиваясь, включали поворотники, не крякали сиренами и не лезли на встречные полосы через сплошные линии разметки. Анжольрас ценил беспристрастность судов, способных посадить за решетку хоть вчерашнего президента или вынести обвинительный приговор в адрес члена какого-нибудь королевского дома. Ценил незапятнанную репутацию политиков и то, что запятнанные немедленно уходили в отставку. Ценил толерантность в отношении тех, кто по каким-то причинам не похож на других: в отношении инвалидов, в отношении геев и — чисто питерское, невольно приходившее Анжольрасу на ум определение — темных²⁴ девушек, то есть лесбиянок, в отношении когда-то чуждых, а ныне принимаемых религий. Обстановка уюта вкупе с недвусмысленными свидетельствами древности западной цивилизации наводили Анжольраса на мысль, что так и должно быть.

Конечно, и там полного идеала не было, иначе откуда бы взялась критическая литература, Западу свойственная не меньше, нежели нам? Откуда бы взялись новости о недовольных демонстрантах? Откуда бы взялись горячие обсуждения — и осуждения — действий западных стран в отношении стран иных регионов и культур? Но всё это выглядело в глазах Анжольраса исключением из правил. То есть не жульническими вывертами и передергиваниями как в случае с нами, а тем, что правила подтверждает. Правила же эти, в отличие от наших, вели, по мнению Анжольраса, к всеобщему процветанию, а не к хаосу. К благодати на каждого, а не к страданиям и унижениям. К счастью, а не к потерянности на своей собственной земле. От всех проявлений того, что там могло бы свидетельствовать о непорядке и структурных ошибках, Анжольрас отмахивался так же, как отмахивался от свидетельств патриотизма в России: как от назойливых мух.

В народе там Анжольрас видел улыбчивых, наполненных многовековой мудростью граждан. В народе здесь он видел генетических рабов, неспособных быть гражданами. Не потому, что так предначертано от века, а потому что здесь народ сам выбрал такую судьбу. Эта позиция сближала Анжольраса с так называемыми российскими либералами, хотя и в так называемых российских либералах он видел всего лишь довольно уродливую пародию на истинный либерализм. Он мог поддерживать какую-нибудь Новодворскую, но исключительно в противовес «рабам-охранителям»: потому что «рабы-охранители» нравились ему еще меньше. Он мог отстаивать правоту тех, кто тридцать первого числа каждого месяца выходит на акции протеста, но только потому, что молчаливое согласие большинства с попранием Конституции казалось ему куда отвратительней. Он мог встать на защиту какого-нибудь словоблуда, задержанного полицией, но только потому, что в немой толпе «довольных режимом» он видел явление более страшное, более гнетущее, более тоскливое и безнадежное. Так называемые российские либералы спешили записать его в свои ряды, но, положа руку на сердце, он презирал их ничуть не меньше, чем любое другое быдло.

Идеализм Анжольраса ставил его выше всякой возни, на что бы эта возня ни была направлена и кто бы ни являлся ее инициатором. Возня уже сама по себе означала то, что идеалы либо мертвы, либо их нет, либо они настолько далеко за горизонтом, что представление о них искажается. Идеализм делал его одиноким и замкнутым. Одиноким, поскольку трудно найти таких же строгих и последовательных приверженцев отсутствующих в реальной жизни вещей. Замкнутым, поскольку трудно разъяснить суть идеалов тем, кто не желает слушать либо имеет собственное о них, искаженное представление. Однако ни одиночество, ни замкнутость не делали Анжольраса несчастным. Бывало, он тосковал, осознавая недостижимость мечты, но депрессивным человеком от этого не становился. Убежденность в своей правоте, в том, что природе человека должно быть естественно следовать за светом, а не за тьмой, согревала его и удерживала в рамках душевного равновесия.

И вот, в его размеренную, сказочную жизнь ворвался Полежаев. А с Полежаевым — и странно притягательный хаос, и привидения, и такая жизнь, о которой еще недавно он знать ничего не желал.

***

Однажды Полежаев, считая, что сказочнику Анжольрасу это должно понравиться, рассказал ему довольно удивительную историю. То есть сам по себе сюжет истории выглядел затасканным, а дело происходило отчасти в малоинтересной Анжольрасу дореволюционной Империи, отчасти в СССР, но кое-какие детали превращали ее в нечто не совсем обычное. Полежаев так и сказал:

— Я тоже не любитель подобных баек, но суди сам. Лично у меня, когда я впервые ее услышал, волосы на голове встали дыбом. Хочешь, верь, хочешь, не верь, но я не удержался и даже поехал на место: проверить что можно. Проверить удалось немногое — дом на реконструкции, не во все помещения попадешь, а в нужное вход вообще заказан, — но кое-что я всё-таки выяснил. А именно: в этой истории выдумка далеко не всё! Уж очень поразительно похоже описаны некоторые детали — такая мелочевка, о которой обычный краснобай и знать ничего не знал бы! Ну, будешь слушать или как?

Анжольрас — в это время он и Полежаев прогуливались по Саду Девятого января, куда Полежаева занесло по долгу службы, а Анжольраса просто за компанию — безнадежно пожал плечами:

— У меня есть выбор?

— Выбор, — совершенно серьезно, без всякого шутовства ответил Полежаев, — есть всегда. И та история, которую я могу рассказать, это вполне подтверждает. История, сразу предупрежу, кошмарная, даже неприличная, в общем-то не для твоих ушей, но… для какого-нибудь сюжета пригодиться тебе может. Так что решать тебе: слушать или нет. Что выбираешь?

Анжольрас, удивленный настолько неподдельной серьезностью, обычно Полежаеву несвойственной, посмотрел на друга с откровенным любопытством: безнадежность услышать нечто тривиальное отступила.

— Ну? — сказал он.

Полежаев тут же и начал:

— Неподалеку отсюда… да ты, конечно же, знаешь… есть дворец княгини Дашковой — любимицы Екатерины Великой, первой женщины-академика и всякое такое. Кирьяново. Точнее, бывший дворец, бывшее Кирьяново, а ныне — просто ЗАГС Кировского района. Там еще, чуть ли не над крышей, ЗСД²⁵ обещают проложить²⁶… Ну так вот. После того как от наследников Дашковой имение пошло по рукам — вступление, в принципе, могу и пропустить, — бардак в нем стал происходить отменный: постройки отдавались внаем то под кабаки, то под оранжереи и, само-собою, ветшали, земля распродавалась, сад пришел в запустение. А когда к Путиловскому заводу проложили железную дорогу, он, сад я имею в виду, был разорен окончательно: ни деревца почти не осталось, ни клумбочки: на этаком фоне нынешние застройщики выглядят чисто агнцами Божьими! Зато осталась масса грунтовых отвалов, парочка котлованов — позже в одном из них фундамент очередного цеха устроили — и… те же все постройки, которые раньше составляли самую ценную часть имущества княгини. Времена наступили новые, промышленные, Питер не по дням, а по часам полнился пришлыми — работягами со всех концов Империи, некоторые из них оседали на Путиловском, а точнее, в построенных для них общежитиях — неподалеку от нынешнего Автово. Усадьба же, находившаяся в такой непосредственной близости к заводу, была превращена в рабочий клуб: господин Путилов чрезвычайно заботился о досуге своих служащих²⁷. Вместить, однако, всех желавших она не могла: уж не знаю, батогами ли гнали рабочих в клуб или они шли в него по собственной воле, но факт остается фактом — имевшееся в наличии здание никак соответствовало потребностям культурного досуга. Проблему решили просто: над крыльями и флигелями пристроили что-то вроде деревянных не то мансард, не то этажей — сплошное, в общем, уродство, но зато функциональное и этим свое появление на свет оправдывавшее.

Полежаев, перебив самого себе, посмотрел на Анжольраса и уточнил:

— Я-то уже не застал, а вот ты постарше меня: может, помнишь? Говорят, надстройки снесли только при советах и даже после войны. А до тех пор они еще существовали.

Анжольрас улыбнулся:

— Может, я и старше тебя, но не настолько же! Нет, деревянных надстроек я не видел.

— Ага, ага… — опомнился Полежаев и тоже улыбнулся: своему нелепому предположению²⁸. — Тем не менее, — это уже так, словно факт рождения Анжольраса уже после реставрации дворца мог как-то противоречить исторической реальности, — они существовали. Запомни это: для нас это важно!

— Запомнил.

— Хорошо… итак, клуб организовали, рабочие в него ходили, досуг получался… семейным. Потому что семьями в клуб ходили, так как целыми семьями в город и переселялись. Впрочем, средний возраст рабочих был сравнительно невелик: лет до тридцати. Но поскольку женились в те времена по патриархальной привычке рано, все или почти все путиловцы были обременены женами и детьми, которых, сам понимаешь, необходимо было как-то развлекать. В то время завод находился на отшибе, даже до Нарвской заставы — не пара минут пешком, общественный транспорт — омнибусы всякие, трамваи — здесь не ходили… короче, не то что сейчас: сел на троллейбус или автобус, несколько остановок прокатился, и вот уже станция метро²⁹. Пересел в метро, минут десять, и вот уже центр. Шляйся, где хочешь, культурно отдыхай. А если не хочешь в центре, пожалуйста: и здесь к твоим услугам всякая всячина — киношка, бары, памятник комсомольцу, наконец. У памятника комсомольцу «в полдневный жар» — пивко под аромат цветущих гвоздичек³⁰… не жизнь — малина! А вот тогда всё было иначе. Тогда разве что клуб, как говорится, в шаговой доступности и был. Особенно зимой. Зимою ведь как здесь было? Сугробы по колено, Петергофская дорога, и та заметена: к началу века чистая публика предпочитала по «железке» кататься, вместо того чтобы в тарантасах трястись, да и дачи всевозможные, коих прежде здесь сотнями насчитывалось, та же судьба, что и Кирьяново, постигла: опустели, сгинули, захирели. Превратились в скопище бараков, улочек и закоулков. Недаром Клейгельс Николай Васильевич сюда что-то вроде нашего ОМОНа поставил: за порядком наблюдать. Ибо конные разъезды «быстрого реагирования» единственно и могли во всём этом хаосе порядок обеспечивать!

Полежаев бросил взгляд через ограду сада на проспект, вдоль которого, с противоположной стороны дороги, выстроились крепкого и явно «сталинского вида» дома, и покачал головой:

— Да… всё изменилось. А тогда — пешочком по сугробам извольте. И шел народ пешочком по сугробам в путиловский клуб, а «на прицепе» жен и детишек с собою прихватывал. Люди всё это были еще вчера деревенские, общинные, привыкшие к землячеству. Нравов, что называется, сдержанных, даже скованных. Под спудом таившие чувства, даже такие, которые вроде бы как особенно не утаишь. Больше огня боялись стать притчей во языцех: что какая-нибудь соседка начнет бельё прилюдно полоскать — в переносном, разумеется, смысле. В общем, та еще среда для возникновения страстей похлеще шекспировских. Когда шекспировская Джульетта выходила на балкон, она только няньки своей и боялась, да и то всего лишь потому, что нянька была отжившим свое экземпляром, в чувствах молодежи не разбиравшимся. Здесь же чувства приходилось скрывать, потому что не пара, а тысячи глаз за ними наблюдали. И чуть что не так — понеслась: и этакие, и разэтакие, и никакого уважения к традициям, и вообще — кошмар, да и только! Какой-нибудь Сеня чихнет, репутация десятка девок — ни к черту. А последствия такого — отсутствие крыши над головой, отсутствие перспектив, отсутствие работы. Зимний сугроб — твоя крыша. Бумажник вчерашнего товарища по цеху — добыча и пропитание. Конная стража — новая компания. Скамейка подсудимых — стул у очага. Каторга — дом, милый дом!

— Слушай, — перебил Анжольрас увлекшегося метафорами Полежаева, — суть-то истории в чем? Я пока в принципе никакой истории не вижу!

— Сейчас увидишь! — Полежаев развернулся и пошел в другую сторону, Анжольрас за ним. — Когда, уже в советское время, решили провести реставрацию дворца — снести все эти портившие его деревянные надстройки, да и в целом привести его в божеский вид, — заодно уж решили и то, что оставалось от парка, хоть как-то облагородить: засыпать и так уже обвалившиеся котлованы, новые деревья посадить… Сказано — сделано: в советское время, я понимаю так, дело со словами не очень расходилось. И вот, в одном из котлованов, под кучей черт знает какой дряни, обнаружили человеческое тело. Точнее, скелет: тело давно разложилось, остались только кости. Под тяжестью давившегося на него мусора скелет распался на части, его кости были разметаны, однако и при таком его состоянии было ясно: скелет — женский, причем, очевидно, женщины молодой… отсутствовали, понимаешь, прижизненные деформации, характерные для долго и тяжело поживших женщин. Почему тяжело? Потому что экспертиза быстро показала: останкам — добрых полвека, не меньше. А вернее всего — лет шестьдесят-семьдесят. То бишь «родом» они еще с дореволюционной эпохи. Если бы здесь, — Полежаев кивнул за ограду, — по-прежнему находились барские усадьбы и дачи, то есть если бы здесь имелось какое-то «чистое» население, определиться с возрастом давно умершей женщины было бы проблематичней, разве что артрит или что-нибудь в таком духе подсказали бы. Но барских дач и усадеб здесь уже не было. К тому времени жили здесь люди простые. Здесь только работа и была, причем тяжелая, ежедневная, изматывавшая. Не только мужчин, но и женщин. А такая работа всегда ведет к профессиональным деформациям скелета. И раз уж на скелете следов профессиональной деформации не было, вывод напрашивался сам-собой: умершая — совсем молоденькая женщина. Не девушка, а именно женщина: скелет сформировался полностью. Никаких, понятно, документов при нем не было, как и вообще ничего, что могло бы указывать на личность несчастной, каким-то — очевидно, в результате преступления — образом очутившейся в котловане. На преступление косвенно указывало и то, что лобная кость — ос фронтале, как выражаются наши эксперты — была раздавлена. А косвенно, потому что это могло произойти и после смерти: в результате того же давления, которое разметало прочие кости скелета. Мнения экспертов на этот счет разошлись диаметрально: одни утверждали, что повреждение прижизненное, другие — что нет. И на обеих сторонах возникшего спора находились признанные светила анатомии. Не в последнюю очередь именно поэтому уголовное дело, как того требует закон, возбуждать не стали: слишком много было противоречий, так что ограничились доследственной проверкой. Тогдашний мой коллега из Кировского района написал постановление об отказе³¹, и спорить с этим его решением никто не стал. Дело по-тихому спустили в архив, тем более что при Союзе не было принято трубить со страниц газет и с экранов телевизоров о таких жутковатых находках. Кроме того, — Полежаев по своему обыкновению чуточку покраснел, — практика со сроками давности в СССР была какой-то иной, нежели сейчас — в этом вопросе я не знаток, советское право не изучал, — но, скажем, в наши дни отказ в возбуждении дела было бы можно обстряпать и по формальным признакам, предусмотренным статьей пятнадцатой уголовного кодекса. То есть попросту по истечению срока при отсутствии подозреваемых. Если так же или примерно так было и при Союзе, коллега даже перестраховался, указав на отсутствие признаков преступления. Но в любом случае — это на сугубо мой личный взгляд, — поступил он в соответствии с общими пожеланиями и… скверно, если с точки зрения правосудия и справедливости. Я бы такого не сделал никогда. И хотя налицо — очевидный висяк, но налицо же и жертва трагедии. А любая жертва любой трагедии — несправедливость. Дело правосудия несправедливости устранять. Иначе грош ему цена!

— Но ведь полвека прошло… — Анжольрас, слушавший Полежаева уже с интересом, нахмурился. — Или больше. Бывает, что уже на следующий день ничего понять в произошедших событиях невозможно, а здесь — полвека!

— Ну и что? — в глазах Полежаева замельтешили очень недобрые огоньки. — Если так рассуждать, почему бы и военных преступников не втиснуть в рамки сроков давности? Подумаешь, какая разница: одного замочить или тысячи. Или десятки тысяч. Или миллионы. Ведь всё это — убийства. В чем принципиальная разница между убийством миллиона человек и одного? Только в том, что миллионы жертв не скроешь? Не утаишь?

Анжольрас нахмурился еще больше:

— Если так рассуждать, — дословно повторил он за Полежаевым, — то исключительно… я правильно выражаюсь?.. в доказательной базе. Когда война, доказательная база имеется. Вот они — преступники. А когда котлован и пятьдесят лет прошло, никакой доказательной базы в помине нет. Что́ ты собираешься расследовать?

— Если так рассуждать, — недобрые огоньки в глазах Полежаева полыхнули, — вообще ничего расследовать не нужно, если есть хоть какие-то сомнения привлечь кого-то к ответственности, сомнения в том, что получится восстановить справедливость!

— Но послушай! — Анжольрас аж дернулся. — Да ведь и убийца спустя полвека уже наверняка помер!

— Да? — Полежаев тоже дернулся: как только что Анжольрас. — А военные преступники, стало быть, нет?

— Ну… — Анжольрас растерялся.

— И потом: откуда ты можешь знать — помер кто-то или еще здравствует? Полвека говоришь? А если убийце было лет восемнадцать на момент совершения им преступления?

— Старик! — поморщился Анжольрас.

— Значит, пусть и дальше семидесятилетний мерзавец дышит свободно? Только потому, что убил одного, а не миллионы?

На это Анжольрас ничего не ответил. Полежаев тоже молчал. Так, молча, Анжольрас и Полежаев шли по аллее вдоль ограды сада, пока, наконец, именно Анжольрас вдруг не спросил:

— А кости куда дели?

Полежаев пожал плечами:

— Захоронили на спецучастке, всё как положено: составили акт, один экземпляр приобщили к материалам по установлению личности неизвестной… я видел его собственными глазами: как оказалось, тогдашние правила такого рода не слишком отличались от нынешних. Всё есть: и точное место захоронения, и регистрационный номер свидетельства о смерти из ЗАГСа… к слову, этого, Кировского, района. Короче, здесь как раз никаких нарушений не было: хоть сейчас выкапывай кости и заново проводи экспертизу!

— И?

— Нет, — покачал головой Полежаев, — я не стал «возбуждаться». Во-первых, не моя территориальная подследственность. А во-вторых… я ведь еще не закончил. Дальше рассказывать?

Анжольрас кивнул:

— Да.

Полежаев опять повернул и пошел по аллее в другую сторону. Анжольрас — за ним.

***

— Как обычно, реставрационные работы начались с того, что здание бывшего «Кирьяново» заставили строительными лесами: полагаю, такими же, какие его и прямо сейчас окружают³². То есть такими же, на какие легко взбираться кому бы то ни было. А сама территория стройки не огораживалась: наверное, посчитали ненужным. Да и рабочих на реставрации было занято сравнительно немного: даром что ли она тянулась несколько лет? Впрочем, для нас важно лишь то, что первым делом начали разбирать деревянные надстройки. И вот ту-то стали происходить чудеса.

Полежаев бросил быстрый взгляд на Анжольраса.

— Но первыми о них, — тут же продолжил он, — сообщили совсем не рабочие. Первыми о них заговорили местные жители, а точнее, одна, как мне удалось установить, взбалмошная парочка, однажды ночью заявившаяся на стройку, взобравшаяся на строительные леса и… ну, чем они там занимались, отношения к делу не имеет, поэтому скажу лишь то, что уже утром они стали распространять среди знакомых невероятную новость: в бывшем клубе им явился призрак!

— Призрак? — не сразу понял Анжольрас. — Ты имеешь в виду настоящий призрак? Привидение?

— Да, привидение. Как в самых примитивных ужастиках: явление из потустороннего мира.

Анжольрас остановился, на его лице появилось разочарование:

— А я-то думал…

— Да ты подожди! — Полежаев прищурился и легонько улыбнулся. — Думаешь, я́ верю в потусторонние явления? Я, следователь по уголовным делам?

— Но ты же сам…

— Я говорю, что парочка стала распространять новость о призраке. Я не говорю, что призрак был на самом деле!

— А! — Анжольрас тоже прищурился, на его лице вновь появилось выражение заинтересованности.

— Вот-вот! — подхватил Полежаев и продолжил. — Тебе, как человеку творческому, должно быть хорошо известно: истории о привидениях привлекают людей всегда. По крайней мере, людей соответствующего склада, а этот соответствующий склад — у львиной доли населения нашего лучшего из подлунных миров. Привидения щекочут нервы врачам и учителям, борцам за светлое будущее и «эффективным менеджерам» — разницы нет никакой. Ни в возрасте, ни в общественном положении, ни во времени жизни или, точнее, в эпохах, в которые люди живут. Привидения — это «О!» Привидения — не только отличная тема для разговоров, но и подспудное утешение для их обсуждающих. Каждый из нас знает, что рано или поздно умрет. Никто из нас умирать, то есть насовсем-совсем распрощаться с жизнью не хочет. Вера без доказательств в жизнь после смерти как-то не очень любого из нас утешает, хотя, конечно, встречаются и подлинно верующие люди. А вот привидения — это как раз то, что вселяет в нас некоторую уверенность: да, жизнь не прекращается и после смерти. Какою бы она там ни была, она есть, а это главное! Стало быть, ничего удивительного нет и в том, что люди очень охотно подхватывают подобные истории, и эти истории в мгновение ока становятся общим достоянием. Или хотя бы достоянием тех, кто входит в круг общения рассказчиков: родные, близкие, друзья, коллеги по работе… в итоге — Саша через Пашу, Маша через Дашу — круг оказывается приличным, даже если поначалу и охватывал совсем небольшое количество людей. Так случилось и в тот раз. Стоило парочке начать распространяться о явившемся им в бывшем клубе привидении, история тут же разлетелась сначала по району, а после вышла и за его пределы. Особенную популярность она не в последнюю очередь приобрела потому, что изобиловала не страшными описаниями, от которых кровь стыла бы в жилах, а множеством мелочей, деталей: таких, какие с бодуна не измыслишь. Таких, о каких никто, как правило, и не задумывается!

Анжольрас в предвкушении облизнулся:

— Понимаю, о чем ты! Мелкие детали — важнейшая часть создания достоверности!

— Именно!

— Если просто сказать «по улице бродил медведь», никто не поверит или сильно в этом сообщении усомнится. Но если сказать, что мишка выбежал из-за угла магазина «Полушка» и едва не попал под колеса, ринувшись через улицу Зенитчиков, посыплются встречные вопросы: «неужели из цирка у Автово сбежал?», «а где дрессировщик был?»… никто не усомнится в главном посыле: медведь ходил по улицам!

— Молодец, писатель! — Полежаев хлопнул Анжольраса по спине. — Точно фишку сечешь!

И — дальше:

— Такими-то вот деталями россказни парочки и изобиловали. Говоря иначе, их главный посыл — о явлении призрака — был так хорошо прикрыт бытовухой, что всякие сомнения рассеивались даже у завзятых скептиков: ну, не может такого быть, чтобы такое придумать!

— Ясно!

— Да. Слух пошел волнами и уже через неделю где-то — точнее сказать не могу, поскольку и сам в этом случае ориентируюсь с чужих пересказов — парочку вызвали к следователю. Но не к тому, который дело о найденных останках женщины прикрыл, а Комитета Госбезопасности. Ни больше, ни меньше.

— Да ты что!

— Вот так! — Полежаев усиленно закивал головой, хотя вряд ли он сам, по возрасту, как, впрочем, и Анжольрас, мог иметь четкое представление о том, что в те годы означало такое приглашение. В какой-то мере это — отсутствие четкого представления — подтвердилось его дальнейшим рассказом. — Именно в КГБ. В наш, питерский, то бишь ленинградский, раз уж тогда наш город именовался Ленинградом. Самое поразительное, протокол… даже не допроса — парочку, по сути, и не допрашивали, — а «собеседования»… сохранился и даже — я глазам своим не поверил! — не был помечен каким-нибудь «закрытым» грифом. Мне его выдали по первому же запросу.

— Так ты его… видел?

— И видел, и читал.

— И что же в нем?

— Следователь начал с того, что довольно жестко попенял молодежи на их несознательное поведение: негоже, мол, комсомольцам — а оба, парень и девушка, комсомольцами на тот момент и были — подавать настолько дурной пример. Ведь каждому верному ленинцу хорошо известно: никаких привидений не бывает, сказки всё это, буржуазная блажь. Чтобы не сказать хуже: империалистические происки!

Анжольрас не удержался и хохотнул:

— Так и написано? Империалистические происки?

— Да, — Полежаев если и не хохотнул, то улыбнулся, — так и написано. Следователь упирал на то, что, под видом такой вот, на первый взгляд, чепухи, агенты иностранных разведок — «Вы же понимаете, сколько всего лакомого для вражеских шпионов имеется в нашем городе!» — подбираются к добропорядочным гражданам, вводят их в смущение и соблазн, а там — и до прямой измены Родине доводят! Я, признаюсь, такому повороту удивился: что за вздор? Но дальше всё разъяснилось: парень работал на Кировском заводе, а цеха завода — вот они, прямо под боком у «Кирьяново» или ЗАГСа, это уж как угодно. Завод же в то время являлся стратегическим предприятием, не то что сейчас, когда львиная доля его площадей сдана под какие-то сомнительные фирмочки. Над чем конкретно именно в те дни работал завод, в протоколе, понятно, ни гу-гу, но предположить можно всякое. Получалось, парень, распространяя диковатую историю о признаке, «подрывал безопасность», «наносил серьезный ущерб интересам Советского Союза» и вообще — играл на руку ведшим пристальное наблюдение за «объектом» всяческого рода зарубежных негодяев. Причем, прошу заметить, следователь не шутил: из протокола следует, что настроен он бы не только серьезно, но и решительно. И прежде всего, он хотел знать: с чего бы вообще молодым людям понадобилось все эти бредни выдумывать?

— Сознались?

— Нет. Твердо стояли на своем: был призрак и точка!

Анжольрас опять прищурился и облизнулся:

— Любопытненько!

— Я так же подумал, — Полежаев на мгновение прикусил губу, — странно как-то: чтобы молодежь настаивала на своем, вместо того чтобы плюнуть и тему закрыть? Зачем им это? Насколько я в курсе, шутки в КГБ не любили, и уж тем более такие, какие сами считали имеющими тайную подоплеку. Сейчас, конечно, много анекдотов вроде тех, что-де сами же комитетчики всякие хохмы и сочиняли, но верится в это с трудом. Так чего же ради молодые люди затеяли настолько опасную игру с наиболее могущественным ведомством СССР? Ведь не шпионами же они были и в самом деле! И не подручными шпионов! Да и следователь — потому и не допрос, а «собеседование» проводил — так не думал. Думал бы, действовал бы иначе! Он…

— Ты что-то выяснил? — нетерпеливо перебил Анжольрас.

— И да, и нет.

— То есть?

Полежаев остановился, расстегнул молнию своей кожаной папки, покопался внутри и вытащил из папки листок:

— Я переписал паспортные данные — на тот, конечно, момент — молодых людей и по этим данным проследил их дальнейшую судьбу. Стоило это мне труда немалого, но весь их жизненный путь я, тем не менее, проследил.

— Весь? — уточнил Анжольрас и резко нахмурился: словечко «весь» ему не понравилось своей окончательностью. Это словечко породило в нем нехорошее предчувствие.

— Именно: весь. — Полежаев тоже сделался хмурым. — Как говорится, жили недолго и умерли в один день. После истории с призраком парня вышибли с завода, вышибли из комсомола, а девушку — со второго курса института. Он устроился дворником, она — швеей на фабрику объединения «Рассвет». Чуть меньше, чем через год подали заявление в ЗАГС Кировского района, еще через пару месяцев расписались. Жили в ведомственной квартире, предоставленной парню жилуправлением. В этом, кстати, им даже повезло: раньше что он, что она проживали в общежитиях. Он — в заводском, она — в институтском. Так что собственная квартирка — это было совсем неплохо. Но это же было и единственным светлым моментом. Потому что во всём остальном их словно бы преследовали неудачи, одна другой страшнее. Расписывать их все не буду — нехорошо мне как-то от одной мысли о них, — скажу только, что однажды поздно вечером… прошло еще два с лишком года, была зима, заметало — не то что в нынешние зимы — капитально… так вот: в один из таких вечеров — снежных, бурных — парень был вынужден работать, что называется, в поте лица. Он едва успевал расчистить вверенные ему тротуары, как их тут же завалило вновь. Сейчас на это просто бы плюнули, махнули рукой: вот прекратится снегопад, тогда и почистим! Но в то время — бабушка мне рассказывала — с этим дело обстояло строго: снегопад, не снегопад, но чтобы никаких заносов! Снег убирай, песочком присыпай! Наваливает? Снова берись за лопату и всё сначала! Так и ночь уже почти наступила. Движение по проспекту почти прекратилось: частных автомобилей тогда было мало, троллейбусы и автобусы в такой час ходили с приличным интервалом. Начало подмораживать. Наверное, парень даже вздохнул с облегчением: если морозец подступает, снегопаду конец! К остановке подъехал один из последних троллейбусов. Пассажиров в нем и было-то всего три человека, причем все трое на этой остановке и сошли. Одним из пассажиров, а вернее — пассажиркой, была жена парня: она возвращалась домой со второй смены. Парень отставил лопату — ее потом так и описывали в протоколе следственных мероприятий: прислоненной к стеклу в ветрозащитном ограждении остановки — и пошел жене навстречу. В это время она спускалась на тротуар с последней ступеньки. То ли водитель троллейбуса на что-то отвлекся, то ли зеркало заднего вида было настроено не по нему, но он, не дождавшись, пока женщина окончательно сойдет, закрыл двери и тронулся. Женщина сначала упала головой на тротуар, а потом ее, зацепившуюся ногой за дверь, выволокло на дорогу и — прямо по заднее колесо троллейбуса. Погибла она сразу, на месте. Парень бросился вперед и… жуть, короче: как представлю такое, мурашки по всему тело!

— Что произошло? — тихо спросил Анжольрас.

— Водила этот, в троллейбусе который, услышал крики — кричали и двое других пассажиров, и, видимо, парень тоже — остановился, а потом начал сдавать назад: то ли с перепугу, то ли еще почему. Как бы там ни было, именно в тот момент парень уже нырнул под троллейбус, пытаясь вытащить из-под него жену. И… — Полежаев сглотнул, — его тоже раздавило. Тоже насмерть: тоже погиб на месте.

Анжольрас был уже не только хмур, но и бледен. Полежаев тоже.

— Водителя, конечно, потом судили, даже приговор вынесли довольно суровый, почти по возможному максимуму, но только толку-то? Впрочем, это уже неважно. А важно то, что «наша» история на этом не закончилась. Призрак появился вновь!

Полежаев, только что стоявший, возобновил движение по аллее. Анжольрас пошел рядом.

— К тому времени, когда он снова объявился, деревянные надстройки с одного из крыльев дашковского дворца уже были полностью демонтированы, но реконструкция крыши еще не завершилась и даже выглядела так: по-прежнему сохранялись полы уже разобранной надстройки. Вечером одиннадцатого сентября — так указано в очередном протоколе, который мне удалось раздобыть — на стройке задержались двое: молоденькая искусствовед, что-то изучавшая по мере того, как реконструкция неспешно продвигалась вперед, и довольно пожилой рабочий: по просьбе девушки он согласился в тот вечер помочь ей с освещением. Девушка ползала на коленках по бывшему полу надстройки, а рабочий светил фонариком, чтобы не разматывать кабель переносного прожектора. Дело в том, что весь практически день моросило и хотя к вечеру непогода улеглась и даже обернулась ясным небом и теплом, кабель прожектора по-прежнему оставался мокрым. Был он, кабель этот, старым и ненадежным. Изоляция местами давала пробои. Поэтому использовать прожектор при таких обстоятельствах — дождь, сырость, роса — на стройке побаивались. Вот рабочий и ходил рядышком с ползавшей на коленках девушкой: светил ручным фонариком туда, куда она указывала. Происходи всё это в наше время, стропила, уже установленные над бывшим полом, были бы наверняка прикрыты какой-нибудь пленкой, но тогда целлофана таких размеров попросту не существовало. Не были они прикрыты и брезентом: как позже пояснил мастер участка, брезент имелся, но за два года настолько прогнил, что натягивать его было бесполезно — он расползался кусками. Это обстоятельство — то, что стропила не были ничем прикрыты — сыграло свою роль: за целый день моросящего дождя старое покрытие пола подмокло. В одном месте, ближе к тому, где некогда находилось одно из окон надстройки, оно пошло какими-то странными разводами: в свете фонарика девушке-искусствоведу и державшему фонарик рабочему не сразу удалось понять, что это такое. А когда они поняли, то изумленно вскрикнули: разводы оказались ничем иным, как проступившей кровью!

— Кровью?

— Во всяком случае, они подумали именно так. Сам посуди: свежей краской это быть никак не могло: зачем красить то, что вот-вот, вслед за самой надстройкой, должны были убрать? Старой — тоже: старая краска не проступает разводами, она вообще не гигроскопична. Отшелушивается — да. Но чтобы разводами проступать? Нет, такого не бывает. Тем более что когда-то полы подкрашивались масляной краской, как это вообще было принято, когда какие-то работы проводились наспех — лишь бы побыстрее, не прекращая так сказать, надолго общественную функцию помещения. А масляная краска — совсем не тот материал, который, будучи не раз нанесен слоями, начнет вдруг слоем за слой проступать на поверхность из-за какого-то дождичка!

Анжольрас посмотрел на Полежаева с сомнением: тот совсем не выглядел знатоком строительного дела и — Анжольрас был готов и поспорить, если бы это понадобилось — вряд ли отличил бы какой-нибудь мастерок от какого-нибудь кисточки. Однако он ничего не сказал, а Полежаев, между тем, продолжал:

— В том месте, где проступило разводами то, что девушка и рабочий приняли за кровь, краска рассохлась и — как раз слоями, о которых я уже говорил — отшелушивалась от досок. Оставшиеся беззащитными доски пропитались водой и… понятно: то, что напитывало их прежде и что отнюдь не являлось обычной краской, начало выходить наружу.

— Так это кровь была или нет? — Анжольрас нетерпеливо ухватил Полежаева за руку. — Чего ты тянешь?

Полежаев отнял руку и погрозил пальцем:

— Не спеши! Потому что… — запнулся. — Потому что кровь — или не кровь — это не главное. А главное в том, что какую-то минуту спустя — рабочий и девушка изумленно рассматривали перепачканные руки — снова явилось привидение. Облик оно имело женский, одето было по-старинке: как искусствовед, девушка сразу определила эпоху — самое начало двадцатого века. Социального статуса, если, конечно, так вообще о призраках можно говорить, было невысокого: судя по одежке, работница, вчерашняя крестьянка. А возраст… ну, ты уже понял: совсем молоденьким было это привидение! По виду — и двадцати ему еще не исполнилось. Впрочем, дальше с ним стали происходить ужасные метаморфозы. Если сразу же после явления оно выглядело спокойным и даже приятным, отчего рабочий и девушка и смогли рассмотреть его в деталях, то уже через несколько секунд оно начало меняться. Его лицо исказилось гримасой ужаса. Руки вскинулись к горлу. Голова дернулась назад. А еще секунду спустя вместо лица у него была жуткая кровавая маска — натуральная каша из того, что казалось призрачной плотью, костями и мозгом. Как только это случилось, привидение исчезло. Внезапно: только что было и вот уже его нет. Девушка-искусствовед и рабочий, не помня себя, бросились к строительным лесам, каким-то чудом не сверзились с них наземь, спустились, тем не менее, и побежали к проспекту. Там, на проспекте, они выскочили прямиком на проезжую часть и принялись размахивать руками, привлекая к себе внимание.

— Постой-постой! — Анжольрас опять ухватил Полежаева за руку. — Ты хочешь сказать…

— Верно: они махали и махали до тех пор, пока не только не собрали вокруг себя настоящую толпу зевак — зеваки, несмотря на поздний час, нарисовались быстро, — но и не заарканили патрульную машину. То есть они сами, по сути, сдались в милицию!

— Так-так-так…

— Но сначала, когда милиция только появилась, они потащили милиционеров обратно к дворцу, заставили их забраться на то, что некогда было полом деревянной надстройки и показали им «кровавые разводы» на отсыревших досках. Милиционеры попались неглупые и сразу же вызвали следственную группу.

— Их не смутила история с призраком?

— На призрак им было наплевать. Они видели то, что видели: то, что и они с первых же взглядов определили как кровь! А это…

— Значит, всё-таки кровь!

Полежаев хмыкнул:

— Ладно-ладно! Да, кровь. Но по-настоящему это определила уже экспертиза, а тогда, вечером…

— Неважно! — воскликнул Анжольрас. — Что показала экспертиза?

Полежаев посмотрел на Анжольраса в упор:

— То, что проступило на досках, действительно оказалось кровью. Но эта кровь никак не могла принадлежать человеку начала двадцатого века. Она была… свежей. Ее «пролили» — на момент экспертизы — не далее как за день до обнаружения. После чего тщательно затерли. Однако…

— Ну?

— При осмотре места странного происшествия, уже днем и при нормальном освещении, обнаружилось, что имелись и другие следы крови: чуть поодаль оттуда, где «появилась» свежая. Те, старые, следы скрывались под слоем краски. И вот с них-то кровь и была действительно «старинной». На полвека и более тянуть вполне могла.

Глаза Анжольраса засверкали:

— Сейчас экспертиза по генетическому материалу…

Полежаев перебил:

— Сейчас — да. Тогда — нет. Или тогда это было настолько дорогостоящей процедурой, что проводить ее не стали. В любом случае, никакой экспертизы по генетическому материалу не было. Найденные ранее кости не эксгумировали, образцы крови с образцами из них не сравнивали. И вообще: следователей — сначала того же, который останками занимался, а потом из комитета — сходу заинтересовало совсем другое. И на этом другом оба они и сосредоточились. Их очень заинтересовал вопрос, кому и зачем понадобилось проделывать фокус со свежей кровью. Ну, и чья это кровь вообще: ни девушке, ни рабочему она не принадлежала. Что же до старой крови, то, повторю, ее наличие оставило их равнодушными: они отметили только, что, возможно, ее наличие и впрямь как-то связно — имеет отношение, так сказать — с найденными ранее человеческими останками. Но и только: дело было закрыто, возобновлять его никто не собирался. Из протоколов следует, что оба — комитетчик и районный следователь — развили довольно бурную деятельность, дабы окопаться до ответов на интересовавшие их вопросы, но — втуне. Того, чья же это была свежая кровь, они так и не нашли, хотя прошерстили мелкой гребенкой абсолютно всех, кто был или мог находиться на стройке: в известных пределах, разумеется, потому что, говоря по совести, попасть на нее мог абсолютно любой из нескольких миллионов тогдашних жителей Города, не считая приезжих. И только когда им обоим пришлось расписаться в несостоятельности их поисков, они вернулись к истории с призраком: они были вынуждены это сделать. Потому что, похоже, не было иного пути, кроме как все истории — с уже погибшей юной парочкой, с новым появлением привидения и с кровью — объединить в одну. И тогда они обратили внимание не только на то, что «второе» описание призрака детально совпадало с «первым», но и на то, что кое-какие детали места иметь не могли.

— То есть?

— Просто. Помнишь свой собственный пример с медведем, «Полушкой» и Зенитчиков?

— Ну?

— Твой медведь бросился бежать через дорогу и едва не угодил под автомобиль.

— Ну? И что?

— А то, что по Зенитчиков напротив «Полушки» автомобильное движение закрыто³³. Стало быть, придуманная тобою правдоподобная деталь — ерунда. Она не бросается в глаза вообще, но тех, кто знает район, сразу же заставит усомниться. Так и с деталями касательно призрака. Некоторые из них, причем, заметь, повторенные уже дважды, никак не могли иметь места, если бы люди и в самом деле видели призрак. Комитетчик и районный следователь пришли к само-собою напрашивавшемуся выводу: либо люди видели вовсе не призрак, а кем-то устроенное представление, либо и в первом, и во втором случаях налицо — враньё тех, кто призрак якобы видел. Первое предположение — устроенное неизвестным представление — изначально выглядело тухло: над ним было бы можно биться до бесконечности и так ни к чему и не прийти. Кроме этого, оно вводило в уже известные обстоятельства новую неизвестную переменную — или как это называется в математике? Короче, множило сущности, и множило без всякой на то нужды. Кажется, Оккам был первым, кто бессмысленное умножение сущностей приравнял к идиотизму. И наши следаки Оккаму охотно поверили. Поэтому-то они сосредоточились на втором предположении: на откровенном вранье. Однако и это расследовать «в лоб» не представлялось возможным: первоначальные «фантазёры» были уже мертвы, но и от «новых» ждать откровенных признаний явно не приходилось. Оставалось одно, и это одно было очевидным: попытаться установить то, что связывало или могло связывать юных супругов, девушку-искусствоведа и пожилого рабочего.

— Логично!

— Вполне. И связь, конечно же, обнаружилась: все они оказались родственниками. Более — рабочий — или менее — молодежь — близкими потомками одного-единственного человека. А человеком этим была женщина, поселившаяся в нашем городе еще до революции и умершая в нем много позже: в блокаду. Благодаря связям комитетчика и тому, что для него все архивы были открыты, биографию женщины удалось выяснить на удивление точно. Родом она была из деревни Новики Сумбуловской волости Спасского уезда Рязанской губернии. В Питер пришла с братом и сестрой: ей было шестнадцать, сестре — восемнадцать, брату — чуть больше двадцати. Брат устроился на Путиловский завод. Сестра — в прачечную Тимофеева на Нарвском проспекте. Сама же она — на Русско-Американскую резиновую мануфактуру, находившуюся тогда близ речки Таракановка. Уже через год она вышла замуж — за весьма перспективного, как сказали бы сейчас, молодого человека, служащего той же мануфактуры — и связи ее со старшими братом и сестрой почти прекратились: как это нередко случается среди вчерашних деревенских, от успехов ей в голову моча стукнула, а попросту говоря, она стала задирать нос. Деревенская и, по-видимому, не слишком отесанная родня стала ее стеснять. Но еще через полгода ей пришлось возобновить общение, причем очень тесное. Правда, не с сестрой, а с братом: на пару с братом ее обвинили — догадываешься? — в убийстве этой самой сестры! Ни много, ни мало.

— Подожди, подожди! — Анжольрас поморщился. — Не клеится. Если ты хочешь сказать, что сестра и есть та самая, чьи останки нашли в котловане близ путиловской железной дороги и бывшего клуба для рабочих Путиловского завода, то чепуха какая-то получается! Разве можно обвинить кого бы то ни было в убийстве, если нет тела жертвы? А тела, как я понимаю, быть не могло!

Полежаев тут же согласился:

— Ты прав, не могло.

— Но если так…

— А ты послушай!

— Хорошо-хорошо… итак?

— Если ты в курсе, многие дореволюционные полицейские архивы погибли во время… гм… известных событий. Тем не менее, кое-какие материалы сохранились, вот до них-то комитетчику и удалось добраться. Хранились они в Ленинградском государственном историческом архиве — ныне ЦГИА — и представляли собой весьма любопытное чтиво. Я тоже с ними ознакомился, хотя, признаюсь, мне получить их стоило явно куда большего труда… Ну так вот. Имеется почти комплектное дело: вела его городская Сыскная полиция, но начиналось оно, во-первых, с заявления того самого Тимофеева, который владел прачечной на Нарвском, и, во-вторых, с немедленных следственных мероприятий, проведенных в соответствии с положением о необходимости таковых в случае очевидного преступления. Дабы улики не были похерены в результате проволочек и медлительности. Тимофеев подал заявление на имя Значковского Георгия Антоновича, статского советника, пристава первого участка Нарвской полицейской части: де он, Тимофеев, стал свидетелем похищения работавшей у него в прачечной девицы Потаповой. Де он, Тимофеев, собственными глазами видел, как девицу Потапову силой усадили в розвальни, причем насильников было двое — молодой мужчина фабричного вида и молодая женщина. Эта — из тех, кого в насмешку и в прямом противоречии с пушкинской повестью стали называть «барышнями-крестьянками». Значковский немедленно велел снарядить следствие, в первые же часы которого выяснилось немало интересного. Прежде всего, розвальни: их нашли, нашли быстро, но — брошенными. Однако, брошенные или нет, они не только подтверждали рассказ Тимофеева об учиненном над девушкой насилии, но и наводили на куда более страшные мысли: весь пол между сиденьями оказался залитым кровью, кроме того, на полу же обнаружился обрывок плотной материи — из такой же выделывалась верхняя зимняя одежда. Розвальни были брошены неподалеку от путиловского клуба для рабочих, но — первая странность, — несмотря на зиму и немалый снежный покров, никаких человеческих следов ни подле саней, ни дальше не было. Как больше не было и крови: ни на снегу, ни где-то еще. А между тем, окровавленное тело, при условии, конечно, что таковое имелось, из саней куда-то исчезло. Исчезли и похитители. И всё это — бесследно. Представляешь? Бесследно! В самом прямом из всех возможных смыслов! Второй обнаруженной странностью являлась лошадь. На первый взгляд, это была обычная деревенская кляча, но при более тщательном осмотре были выявлены причудливые детали. Во-первых, подкована лошадь была на удивительный манер: шиворот на выворот, если так можно выразиться. То есть подковы на ее копытах располагались так, что отпечатки оставляли «развернутые»: как если бы лошадь шла в обратном направлении. Во-вторых, в холке, под гривой, нашлось клеймо — место для клейма вообще странное, но и само по себе это клеймо доводило до оторопи: оно изображало… иероглиф! Или, точнее, являлось имитацией иероглифа: чуть позже, когда дело было передано в Сыск, с иероглифом ознакомился Павел Степанович Попов³⁴ — тогда крупнейший из наших синологов, — и он-то дал твердое заключение: считать изображенный на клейме символ иероглифом можно только условно — никакой смысловой нагрузки он не несет. От всего этого, что называется, у Значковского голова кругом пошла, так что он с немалым облегчением передал дело в законную инстанцию — Сыскную полицию. Там за расследование affaire mistérieuse принялись споро, установили семейные и прочие связи похищенной девицы и очень скоро вышли на брата и сестру Потаповой. И так как они оказались единственными, кто просто идеально подходил под данное Тимофеевым описание похитителей, их сразу же задержали. Но дальше приключился тупик. Ты прав, — Полежаев бросил взгляд на шагавшего рядом Анжольраса, — «без тела нет дела», и вот это-то отсутствие тела поставило следователей Сыскной полиции в очень неловкое положение. Предъявить прямое обвинение в убийстве они не могли, а обвинение в похищении и возможном убийстве стало рассыпаться буквально у них на глазах. Задержанные сестра и брат вовсю отнекивались, произведенные поиски ничего не дали: нигде в окрестностях обнаружения розвальней тела Потаповой не нашли. У брата так и вовсе на время похищения вдруг обнаружилось алиби: его смена на заводе закончилась только за четверть часа до того, он физически не мог, даже в розвальнях, поспеть на место преступления — к прачечной Тимофеева. И муж сестры — «многообещающий молодой человек» — дал ясные показания: в то время, когда, со слов Тимофеева, насильники усаживали Потапову в сани, его супруга находилась дома и быть на месте преступления никак не могла. Правда, с этим, вторым, алиби было, понятное дело, не всё так уж и гладко: свидетельство мужа в пользу жены — не то, чего хотелось бы иметь следователям. Тем не менее, списывать со счетов даже такое свидетельство они, не имея никаких иных свидетельств и фактов, не могли. Не имели права. В итоге что брата, что сестру пришлось отпустить.

— А клеймо и копыта?

— С клеймом разобрались, причем разгадка оказалась на редкость прозаичной. Даже не знаю, говорить тебе или нет: расстроишься!

— Говори!

— Лошадь была из партии, забракованной Санитарной инспекцией из-за подозрения на сап. Всю партию согнали к полицейскому дому Нарвской части, но там обнаружилось, что подозрения ложны, пришлось как-то выкручиваться. Владелец был просто в бешенстве, и тогда, чтобы его здоровых лошадей отличить от больных, им и поставили это странное клеймо. Похожим на иероглиф оно оказалось совершенно случайно: для прижигания использовали перекрученную проволоку, ну и… звучит, конечно, нелепо, но как уж есть. В жизни и не такие нелепости случаются! А вот с копытами вышло куда интереснее. Бывший владелец, разумеется, от таких подков открестился напрочь, и его словам поверили: подковы других лошадей были в полном порядке. Значит, лошадь перековал тот, кому она досталась. Но зачем? И кто этот «тот, кому она досталась»? Установить покупателя не удалось, очная ставка барышника с братом похищенной девицы ничего не дала. Но ответ на вопрос «зачем» напрашивался поневоле: чтобы запутывать следы. Лошадка, похоже, попала в руки то ли воров, то ли еще каких криминальных элементов. И эти люди, похоже, перековали ее для того, чтобы за нос водить полицию: чтобы по следам невозможно было определить, откуда на место того или иного преступления явились разбойники. Но к разгадке похищения девушки это «открытие» не приближало ни на йоту. А там и вовсе случилось такое, что дело пришлось закрыть.

— Только не говори…

— Нет-нет! — правильно поняв направление мысли Анжольраса, воскликнул Полежаев. — На этот раз никто не умер в одну секунду. Просто брата призвали на действительную службу в армию — вот так неожиданно выпал его жребий³⁵, — а сестра с мужем уехала за границу: в Северо-Американские Соединенные Штаты. Как сказали бы ныне, мужа послали на стажировку. Проводить расследование в отсутствие главных подозреваемых сочли невозможным. Что было вообще-то достаточно странно, но могло объясняться уж очень замороченными обстоятельствами: немногочисленной Сыскной полиции хватало и более простеньких, но не менее насущных дел. Рассуждали, возможно, так: спасти похищенную уже явно нельзя, что-то предъявить подозреваемым не получается, на то, чтобы распутать причудливое нагромождение всевозможных странностей, времени потребуется ого-го, а под боком — куча других преступлений, требующих немедленного раскрытия и, с этой точки зрения, куда более перспективных. Безобразие, конечно, но факт остается фактом: дело закрыли и отправили в архив.

Анжольрас расстроился:

— Значит, и отсутствие следов около брошенных саней никак не объяснили?

— Никак, — подтвердил Полежаев.

— Но не по воздуху же все улетели!

— Это навряд ли, — Полежаев улыбнулся.

— Хорошо, — вздохнул Анжольрас, — а что с потомками?

— А вот с ними, — Полежаев снова стал серьезным, — беда!

— Неужели…

— Да: как и первые, девушка-искусствовед и рабочий внезапно погибли. Девушка упала на рельсы метро. Рабочий неловко поскользнулся и головой ударился о поребрик: прожил после этого несколько часов и умер, не приходя в сознание, в больнице.

— Но их-то с призраком должны были припереть! — почти взорвался Анжольрас. — Гэбэшник этот: он что, их так и не расколол?

— Когда, — пояснил Полежаев, — были установлены родственные связи всех четверых, девушку и рабочего, конечно же, на этот предмет допросили. Но они твердо стояли на своем: впервые познакомились на реконструкции дворца, о том, что являются родственниками, знать ничего не знали!

— Да как же это возможно?

— А вот так! И очень даже просто. Родственники-то они, конечно, родственники, да вот незадача: они действительно и родились в совершенно разных местах, и выросли, и даже к разным социальным прослойкам принадлежали! А получилось так из-за блокады: блокада всех разметала по сторонам. «Родоначальница» же, как ты помнишь, в блокаду умерла.

— Ну и ну!

— Вот тебе и «ну».

— Но смерти-то, смерти! Не мог же гэбист пройти мимо того, что все, с этим призраком связанные, помирали как мухи?

— Не мог. И не прошел.

— И?

— В каждом случае — несчастное стечение обстоятельств.

— Да тьфу на тебя! — Анжольрас и в самом деле сплюнул. — Это отмазка, а не объяснение!

— Может быть. Но всё выглядело именно так. Не придерешься.

— А ты?

— Что — я?

— Ты говорил, что сам какое-то расследование провел?

Полежаев опять слегка покраснел:

— Да. Мне удалось проникнуть на чердак дворца и, скажем так, немного на нем покопаться. Имея современные средства, я без труда нашел следы крови: они по-прежнему обнаружимы, несмотря на две реконструкции. Обнаружил я и кое-что еще.

— Что?

Полежаев прищурился, в его взгляде появилась хитринка:

— Кусочек ткани. Утверждать наверняка не могу, но, возможно, той же, какую нашли на дне саней. По крайней мере, проведенная по моей просьбе экспертиза показала: ткани уже больше ста лет и она как раз из тех, какие некогда шли на пошив верхней зимней одежды.

***

Не зря народная мудрость гласит, что умная мысль приходит не только напоследок, но и вообще тогда, когда собеседника уже и след простыл: ровно по этой мудрости произошло и с Анжольрасом. Полежаев, вывалив не Анжольраса всё то, что, по-видимому, и хотел на него вывалить, наспех попрощался, чуть ли не бегом покинул парк и, тяжело, но быстро усевшись за руль своей далеко не первой свежести машины, лихо отчалил по проспекту в сторону площади Стачек. Анжольрас же так и остался стоять: моргая, хлопая ресницами и не зная: то ли ему попытаться Полежаева задержать, то ли сделать еще что-то.

Едва коварный следователь скрылся, Анжольрасу пришло на ум, что дело далеко не так чисто, как это могло бы показаться на первый взгляд. Не отвлекаемый болтовней Полежаева, он начал соображать, что в рассказанной ему истории не все концы увязаны воедино. Больше того: по всем признакам, Полежаев что-то от него утаил! Анжольрасу стало казаться, что в собственном расследовании Полежаев продвинулся куда дальше, чем счел нужным признаться. Это — недомолвки — выглядело странным. Но в то же время — интригующим. И если в первые мгновения после того, как Анжольрас начал догадываться, мол, что-то не так, его первым побуждением было вновь встретиться с Полежаевым и взять того за грудки, то уже вскоре его настроение переменилось. «Решил поиграть со мной?» — подумал он. — «Добро! Поиграем!» И мысленно добавил: «У меня, конечно, нет таких оперативных возможностей, какие есть у толстяка, но черт меня побери, если я не распутаю эту историю самостоятельно! А вот потом — посмеемся!»

Сказано — сделано: уже в тот же вечер Анжольрас плотно засел за компьютер в попытках выудить с просторов Сети хоть какую-нибудь информацию о подкинутой Полежаевым истории. Но Сеть молчала, и молчала глухо. То есть всё, что Анжольрасу, как ни менял он поисковые запросы, удавалось найти, было чем угодно, но только не тем, что нужно. Тысячи сайтов перепевали одно и то же. Тысячи сайтов ссылались друг на друга. Тысячи сайтов взбивали в пену самую обычную воду, реальной информации в которой было ноль целых, ноль десятых. В основном, всё ограничивалось вообще простенькими туристическими справками. Иногда попадались чуть более расширенные рассказы о дворце Дашковой и о его нелегкой судьбе. Совсем редко — упоминания о происходивших в его стенах тех или иных событиях. Но никакие события, никакие упоминания, никакие рассказы о судьбе дворца, как никакие, разумеется, и туристические справки и близко не стояли рядом с призраком, похищенной девушкой и всем остальным. «Интернет, — был вынужден констатировать Анжольрас, — не больше всё-таки, чем громадная помойка!»

Сходу потерпев поражение на этой «линии фронта», Анжольрас решил серьезно «зайти противнику в тыл» и — по электронной почте — отправил запросы в несколько городских архивов: прежде всего, в ЦГИА, где, со слов Полежаева, хранилось «почти комплектное дело», начатое заявлением Тимофеева и продолженное неудачным следствием Сыскной полиции Петербурга. А еще — в архив ФСБ по Городу и Ленинградской области, то бишь в архив, тщательно и бережно хранивший в том числе и всё, что когда-либо происходило в стенах городского управления советского КГБ.

Ответы из архивов пришли на удивление быстро: уже на следующее утро, причем Анжольрас — птица, мы помним, по преимуществу ночная — эти ответы благополучно проспал. Увидев же их где-то в районе полудня, одновременно и расстроился, и закусил удила: оба ответа были отказами в доступе, но оба же лишь еще больше разжигали и без того хорошо разожжённый пыл. В ЦГИА Анжольрасу отказали по формальному поводу: де нужно быть научным работником, исследователем и бла-бла-бла. А в архиве ФСБ — расплывчато и двусмысленно: мол, любая информация предоставляется исключительно по обоснованным запросам, каковая обоснованность определяется в каждом конкретном случае уполномоченным должностным лицом и не может являться причиной оспаривания. Каким должностным лицом? Что значит «обоснованность»? Причем тут какое-то «оспаривание»? Прочитав эту странную отписку, Анжольрас вскипел даже больше, чем он же вскипел после прочтения отказа из ЦГИА!

Позавтракав — для большинства людей время близилось к обеду, а для англичан миновало и время пить и закусывать, — Анжольрас вернулся к компьютеру, но вместо того чтобы снова начать копаться в Сети, набросал в «Блокноте» план действий. Исходя, разумеется, из наличных фактов. А фактов при ближайшем рассмотрении оказалось совсем немного. Зато все они, отфильтрованные от словоблудия Полежаева, легко раскладывались «по категориям», а это уже было кое что: системный подход — великая сила!

Проделав эту работу, Анжольрас обнаружил, что кое-какую информацию он может легко заполучить совсем не из надменных к обывателям государственных архивов: кое-какую информацию можно получить из обычных справочников — как современных, так и дореволюционных. С дореволюционными справочниками в той же Сети особых проблем не возникло — нужные Анжольрас в пять минут выудил с ресурса «Царское село»³⁶, — а вот современные заставили его похлопотать: копирайты, чтоб им пусто было! Так что, убедившись в невеликой полезности Интернета и в данном направлении, он выпил чашечку кофе, покормил Кошку, с сомнением посмотрел в окошко на всё еще заполонявшие небо низкие темные тучи — днем капитально лило — и, на всякий случай прихватив зонт, вышел из квартиры.

Куда он направился, мы уже знаем: в «Буквоед».

***

На улице парило: близкая ночь не принесла никакого облегчения после влажного и душного дня. Создавалось впечатление, будто в горло засовывали мокрую тряпку и при этом старались ее хорошенько выжать, одновременно и ворочая ею так, чтобы она, тряпка эта, еще и подменила собою маньяка-душителя. Однако на количестве людей на улицах это никак не сказалось: центральные улицы кишели разномастными и разноязыкими толпами — туристы бродили по Городу, постепенно смещаясь к набережным и мостам. Близилось время разводки, а разводка, несмотря на свою еженощную старательность, такое мероприятие, недостатка в зрителях у которого не бывает.

Анжольрас, вышагивая по улицам, морщился: толпа нервировала его, сбивала с мыслей дельных на мысли о всякой чепухе. Вроде того, какие способы расправиться с туристами лучше: вакуумная бомба или ядовитый газ. С одной стороны… да тьфу ты! — обрывал себя Анжольрас, — вакуумная бомба — гарантированное поражение в радиусе трехсот метров: всех туристов просто испепелит. Но с другой… да чтоб тебе!.. ее взрывом на фиг снесет и кучу красивейших кварталов, так что на их месте останутся безобразные руины. А вот газ… да что за пропасть такая!.. совсем другое дело. Газ… блин!.. никаких разрушений не причинит. Да, но… ёлки-палки!.. потравятся все бездомные животные, а это никак недопустимо!

Анжольрас пихался в ответ на тычки, бормотал извинения в ответ на аналогичные, отдергивал ноги, когда на них наступали, и сам шагал по ногам зевак, злился и негодовал. Ему казалось, что летняя ночь в лучшем из городов мира — сущее наказание для того, кто в этом городе проживает постоянно. К «Буквоеду», без стеснения перейдя через дорогу на красный сигнал светофора, он подошел в самых расстроенных чувствах.

Однако спокойная атмосфера магазина быстро его успокоила. Так что, начав шерстить по свежим и не очень поступлениям, вскоре он напрочь забыл о недавних уличных неприятностях и о том, что еще предстоял и обратный путь — вполне возможно, ничуть не менее хлопотный. И вот в тот-то момент, когда, казалось бы, он, наконец, нашел один из нужных ему справочников, и зазвонил телефон.

— Ээээ? — не глядя на экран мобильника, протянул он, плечом прижав телефон к уху, а пальцами продолжая перелистывать страницы.

— Привет! — полился из динамика приятный женский голос. — Так и знала, что лучше всего звонить теперь!

— Ничуть не лучше! — довольно раздраженно отбрыкнулся от нелепого утверждения Анжольрас. — Я вообще-то занят. И вообще: вы — кто?

В динамике хихикнуло:

— Ну ты даешь!

Анжольрас отложил справочник, взялся за телефон всерьез и уже собрался было выступить с гневной отповедью, как вдруг его осенило:

— Миришка! Ты что ли?

— Ну, наконец! — невидимая Маришка опять хихикнула. — Заработать хочешь?

— В смысле? — не понял Анжольрас такого резкого перехода. — Что значит — заработать?

— То и значит: работа есть. Через подружку — она пашет секретарем в одном из наших ИА — узнала: нужен администратор форума. Срочно. На постоянку. Оплата — сказка. Как раз прямо по тебе!

— Подожди, подожди! — Анжольрас отошел к окну: за окном безрадостно бурлила ублюдочная — через Восстания уже ненастоящая — Лиговка. — Что такое «ИА»? И что еще за форум? Для детей? Это по сказке какой-то?

Маришка, уже не сдерживаясь вообще, прыснула:

— Дурья твоя голова! «ИА» — информационное агентство. О «Балтике», надеюсь, слышал?

— Ну? Вроде бы есть такое…

— «Вроде бы!» — Маришка смеялась в голос. — «Балтика» — федерального уровня агентство, крупнейшее у нас! А форум — при ней. При ее электронных площадках. Там народу тьма тусуется, порядка никакого, нужно его навести. Ну, и поддерживать, естессно!

— Да я-то здесь причем? — пришел в полное изумление от услышанного Анжольрас. — Я в этих ваших форумах ничего не понимаю! Какой еще порядок? Какая тусовка? Слушай, мне правда некогда: давай, ты это кому-нибудь еще предложишь? А мне работать надо!

И — нажал на кнопку завершения вызова. Однако ровно через пять секунд мобильник снова затрясся и затрезвонил. На этот раз Анжольрас на дисплей посмотрел и, увидев, что это — опять Маришка, выругался сквозь зубы.

— Ну? Что еще?

— Да подожди ты! Не швыряйся трубками! — Маришке по-прежнему было весело. — Послушай…

Потянулись объяснения, по ходу которых лицо Анжольраса из раздраженного постепенно превращалось в озадаченно-довольное: то, о чем говорила Маришка, не укладывалось у Анжольраса в голове, но вместе с тем и манило сказочно, прежде всего, условиями труда — график любой, в том числе и свободный, а оплата и в самом деле — мечта! Выглядели эти условия настолько неестественно, что поневоле наводили на подозрения: что-то не так. Но они же — и также поневоле — будоражили воображение возможностью прилично поправить финансовые дела.

Суть в том, что с деньгами у Анжольраса было туго. Не в смысле туго иногда, а в том, что денег не было постоянно. Будучи писателем «идейным», да еще и весьма узкой «специализации», зарабатывал он курам на смех и лучше многих других знал: россказни о высоких гонорарах в отечественной литературе — байки и ложь. Конечно, можно было получать и прилично, даже состояние можно было сварганить, но… требовалось для этого, во-первых, решительно наступить себе на горло и подвизаться на востребованной «массовке» весьма сомнительного качества (главное, чтобы быстро «пеклась» и захватывала неприхотливую публику), а во-вторых, иметь надежные связи в «больших» редакциях: иначе пеки – не пеки, толку не будет и здесь. Количество желающих стать «пекарями» не просто превышало спрос, оно воистину наводило страх: сотни и сотни тысяч авторов, пишущих на примерно одинаковом, более или менее посредственном, уровне. Так что выбор у издательств не только был, но и был таким, что выбиться в люди задачкой оказывалось почти непосильной. При этом нужно было помнить и о том, что при выборе из одинакового средненького говна издательствам решительно наплевать, в кого конкретно ткнуть пальцем: что Вася, что Муся — один черт! Выискивать же подлинные таланты в этакой прорве «писателей» и вовсе никому не интересно: не потому что «не нужно» (хотя и это тоже), а потому что «некогда». В поисках гениев физически невозможно перелопачивать то колоссальное количество материалов, которое ежедневно поступает в редакции всех сколько-нибудь приметных издательств!

С деньгами, повторим, у Анжольраса тотально не складывалось, и пусть человеком он был не слишком прихотливым, нехватка финансов порой ощущалась им довольно болезненно. Жизнь в Городе вообще была недешевой штукой: одна «коммуналка» стоила черт знает чего, а ведь еще и всякие мелкие грешки удовлетворять хотелось… да взять хотя бы те же электронные сигареты: вроде бы мелочь, а сумма набегает приличная! И питаться, опять же, не станешь лишь хлебом и водой. А нормальное питание — деньги, деньги и деньги… Или вот: Кошка. С тех пор, как она от Иваныча перешла к Анжольрасу, расходы увеличились существенно: кушала Кошка изрядно; что называется, ни в чем себе не отказывая. От пуза. Трижды в день. И была такою наглой скотиной, что попробуй не покорми! Тут же закатывала скандалы и лезла — кроме шуток — драться!

Писателем Анжольрас был не слишком плодовитым — сказывалась внутренняя требовательность, не позволявшая относиться к работе спустя рукава и накладывавшая на него ответственность не только перед собственной совестью, но и перед читателями, всеми этими лично ему незнакомыми папами, мамами и детишками, — а потому и гонорары, и без того невеликие, случались в жизни Анжольраса нечасто, без всякой периодичности. Найти же какую-нибудь подработку ему мешали развитые привычки: он просто не представлял себе, как это возможно — вставать, подобно всем, часиков в семь, а то и в шесть утра, трястись, подобно всем, в общественном транспорте по дороге в какой-нибудь офис, сидеть, подобно всем, в этом офисе до четырех-пяти-шести часов дня или вечера, чтобы, подобно всем, вернуться после этого домой: измочаленным, ни на что негодным и с только одною мыслью — упасть на кровать и проспать до следующего утра. Даже то, что ужасы обычной для всех повседневности представлялись ему именно так, а не иначе, свидетельствовало о настолько прочном укоренении совсем иных привычек, что и говорить-то не о чем: Анжольрас и будничная работа и вправду были несовместимы.

Иногда, когда с деньгами становилось совсем худо, он прибегал к «фрилансу», перехватывая небольшие заказы на всякую всячину вроде редакторских правок текстов и тому подобного, но за это, понятное дело, платили еще меньше, чем за книги. При средних расценках в несколько десятков рублей за «стандартную страницу» — по «машинописным правилам» — даже заказ на добрую сотню страниц оказывался не более чем карманной мелочью. Кроме того, и такая работа, пусть и не требовавшая непременных вставаний в неприлично ранние часы и пахоты за письменным столом до вечернего отбоя, загоняла в неизбежные и неприятные Анжольрасу рамки: когда ни делай такую работу, сдавать ее нужно было в срок. Просроченные заказы на фиг не были никому нужны. Так что и к «фрилансу» он относился с внутренним содроганием, пусть даже нужда и заставляла его иногда к нему обращаться.

И вот — пожалуйста! Сказочное, невероятное в своей сказочности предложение! Поверить в него хотелось так, что аж на сердце холодело, однако Анжольрас, будучи пусть и романтиком, но всё же в достаточной степени и реалистом, до конца поверить не мог. Ну, не бывает так, чтобы такие удачи сваливались на голову!

— Мариш… — осторожно приступил он к уточнениям. — А как вообще всё это будет выглядеть? Я должен куда-то прийти?

— Завтра. На собеседование. Но ты его легко пройдешь, не сомневайся!

— На собеседование с кем?

— А! — по-прежнему весело отозвалась Маришка. — Есть там у них типус такой: Шушундером кличут. Он — директор технического отдела «Балтики». Вот он и «разместил объяву!» Типа надоел ему этот мопед, подайте ему крутящего педали!

— Мопед — это форум что ли?

— Ага!

— Там всё настолько плохо?

— Хуже не бывает! — Маришка, констатировав это, не просто хихикнула, а едва не захлебнулась в череде смешков. — Бардак неописуемый и несусветный!

— Гм… — Анжольрас даже зажмурился, пытаясь представить себе, что же такого может происходить на форуме.

Не смог и перешел к следующему пункту:

— То есть — я правильно понял? — завтра я должен прийти в офис «Балтики», найти директора технического отдела и сказать: «Здрасьте, господин Шушундер! Меня Маришка к вам прислала. Говорят, у вас с мопедом неприятности и вы крутящего педали ищете? Я готов! Крутить педали — моя специальность. Педали я кручу лучше всех!» Да? Примерно так?

Маришка прыснула:

— Да-да-да! Примерно так! Только не на меня сошлись, а на мою подругу. А Шушундера Сашей зовут. Обратись к нему «Здравствуйте, Александр!»

— И меня возьмут?

— Всенепременно!

— И я не должен буду сидеть в конторе с девяти до шести?

— Нет!

— И платить мне будут столько, сколько ты объявила?

— Да!

— Не может быть!

— Может!

— Тогда в чем подвох?

Внезапно, настолько, что Анжольрас, уже свыкшийся с фоном из смешков, хихиканья и заливистых трелей, даже на секунду оглох от тишины, Маришка стала серьезной:

— Ты сейчас где?

— В «Буквоеде» на Лиговском.

— Бросай всё к черту и топай домой. Зайди на форум «Балтики» и сам посмотри. Думаю, с подвохом тебе сразу всё станет понятно.

— Уверена?

— Абсолютно.

Маришка отсоединилась. Анжольрас сунул мобильник в карман и невидящим взором обвел ряды книг. Затем повернулся к книгам спиной и пошел на выход.

***

Шушундер оказался человеком примерно того же возраста, что и сам Анжольрас, симпатичным, чернявым, кудрявым, но уже начинавшим лысеть. Немного нервным и с привычкой то и дело дергать себя за волосы, что, признаться, здорово отвлекало: учитывая ту силу, с какою Шушундер дергал себя за кудряшки, поневоле приходилось опасаться, что он вот-вот снимет с себя скальп.

Анжольраса Шушундер поначалу встретил настороженно, но эта настороженность быстро прошла: уже через несколько минут он и Анжольрас деловито болтали о тех переменах, которые предстояло осуществить со злосчастным форумом. И, нужно сказать, к этой «болтовне» Анжольрас подготовился прекрасно.

Ночью вернувшись к себе из «Буквоеда», он последовал данному ему Маришкой совету и на форум «Балтики» зашел. И не просто зашел, а, что называется, завис на нем: надолго, почти до самого утра. Почти до самого утра он открывал «тему» за «темой», читал многочисленные комментарии к размещенным на электронных площадках «Балтики» материалам и не верил своим глазам. Когда Маришка заявила ему, что на форуме — неописуемый и несусветный бардак, она была права только в части «неописуемый», потому что в природе не существовало ни таких слов, ни таких эпитетов и междометий, какие смогли бы должным образом передать происходившее. Что же до «несусветности», то это явно больше тянуло на комплимент: настолько мягко «несусветность» описывала реальность. Анжольрас настолько поразился увиденному, что даже забыл об истории с похищенной девушкой, хотя еще с час назад только о ней и думал!

Ладно — мат-перемат: сам по себе мат, обсценная, так сказать, лексика, еще не свидетельствовал о полном «упадке нравов». В конце концов, матерщина — неотъемлемая часть не только «великого и могучего», но и всех вообще языков. Сам по себе, мат говорит о желании крепче донести до собеседника выражаемую идею. Сам по себе, он не только не страшен, но, бывает, и служит к несомненной пользе. Но когда мат используют походя и без всякой «достойной цели»; когда мат — не более чем способ говорить обо всём и о всех; когда мат подменяет собою нормальную речь — это уже не просто плохо. Это — кошмар.

Но и такой, беспричинный, мат был далеко не тем, что поразило Анжольраса больше всего. Больше всего Анжольраса поразила атмосфера взаимной агрессии. Если в нормальной жизни форум — место для дискуссий, а дискуссии — диалог, то форум «Балтики» являлся полем сражения, а диалогов на нем не было практически вовсе. В каждой теме почти безраздельно царствовали монологи, то есть глухие общались с глухими и в ответ на глухоту, как это ни парадоксально, обрушивались на «собеседников» с самой что ни на есть площадной бранью. Особенно странным казалось то, что этот способ общения не вызывал в участниках никакого внутреннего подозрения: в чем смысл взаимной ругани, если основа ее — не выслушанные доводы, а доводы, пропущенные мимо ушей?

А еще — поразительное отношение к авторам тех самых материалов, на предмет которых вроде бы и разворачивались побоища. Если друг к другу участники словесных баталий относились просто без всякого уважения, то к авторам они относились вообще как к пустому месту. Если друг друга участники битв «мочили в сортирах», то авторов вообще опускали ниже всякого плинтуса: как будто их и не было вовсе или, точнее, как будто авторы являлись этакими тараканами, которых — тапком, тапком, тапком! И это еще пустяки!

К утру Анжольрас ощущал себя так, словно всю ночь провозился в помойке: примерно в такой, в какую превращалась помойка неподалеку от его парадного, когда коммунальные службы в течение нескольких дней «забывали» опростать баки и вывезти их содержимое прочь. Эта помойка превращалась в нечто невыносимо вонючее и гадостное. Вот ее-то форум «Балтики» Анжольрасу и напомнил. Да так, что его передернуло!

Представив себе, что возится в этой помойке каждый день и не по одному, возможно, часу, Анжольрас пришел в ужас. Он понял, в чем заключался подвох сделанного ему предложения, как понял и то, за что руководство «Балтики» собиралось платить такие деньжищи. В момент особенно действенного просветления он даже выскочил с форума вон, решив на него никогда не возвращаться, а значит, и послать предложение «взяться за него» как можно дальше и навсегда. Но, ополоснув лицо и покурив за чашкой кофе, вернулся к компьютеру, как вернулся и на кошмарный форум: на сердце было муторно, но уши полнились шелестом — обещанных купюр. Проклятые деньги, проклятая финансовая несостоятельность, проклятая нужда! Ополоснувшись и успокоившись, Анжольрас понял: никто и никогда не предложит ему лучшего «приработка». Настолько же, как этот, хорошо оплачиваемого и настолько же, как этот, хотя бы внешне совпадающего с собственными Анжольраса привычками.

К утру он снова отвернулся от компьютера, но уже с твердой уверенностью: берусь! А чтобы не идти на собеседование с пустыми руками, тут же набросал план возможной «санации». Этот план получился довольно жестким и бескомпромиссным, то есть негибким, а значит, возможно, неприемлемым для руководства «Балтийского Дома» — если считать, что руководство само поощряло творившееся на форуме дикое безобразие. Но он же был хорош тем, что действительно позволял навести порядок, причем в сравнительно короткие сроки — если руководство было заинтересовано в том, чтобы порядок на форуме появился. Исходить Анжольрас решил из второго предположения, а на первое просто вздохнул: если истиной окажется оно, пиши-пропала надежда на ежемесячный шелест купюр! Но ведь не просто так руководство бросило клич? Не просто так отбило сигнал бедствия? Не просто так этот — как его? — Шушундер заметался в поисках человека, подходящего на роль безжалостного санитара? А коли не просто так, план оздоровления верен. А коли план оздоровления верен, вот она — финансовая свобода! А коли вот она, финансовая свобода, то…

Наливая себе очередную чашку кофе и прикуривая очередную сигарету — смесь для электронных закончилась, — Анжольрас представил себе летний или, лучше, осенний Рим: давненько ему хотелось в нем побывать! Чтобы небо — голубое-голубое. Чтобы развалины Колизея — без туристических толп. Чтобы улочки — как в фильмах Уайлера и Феллини.

Видение было настолько четким, что отказаться от него Анжольрас не мог. И если на пути к нему стояли бешеные участники бешеного форума, что ж: тем хуже для них — и для участников, и для форума.

Осенний Рим стоит того, чтобы повозиться в мусорном баке.

***

— Прежде всего, правила, — говорил Анжольрас Шушундеру, передавая тому исписанный листок. — Обязательные для всех и непреложные для исполнения. Сейчас, на мой взгляд, основная беда — в отсутствии четко сформулированных правил. Каждый делает, что хочет, а… гм… модераторам не остается ничего, кроме как судить по личным пристрастиям и антипатиям. Это всё равно, как если бы в суде руководствовались не административным или уголовным кодексами, а тем, что первое в голову придет. Скажем, вкусом яичницы, оказавшейся пережаренной.

— Почему яичницы? — изумился Шушундер.

— Терпеть не могу яичницу, — признался Анжольрас.

— А! — Шушундер ухватил себя за кудряшки. — Ну, давай посмотрим…

Протянутый ему, Шушундеру, листок исписан был плотно, но удобочитаемо: почерк Анжольраса не походил на «медицинский» и вообще отличался прямо-таки школьной каллиграфичностью.

— Гм… «Запрещено оставлять сообщения, нарушающие действующее законодательство РФ». — Шушундер моргнул. — Это в том смысле, что авторам может грозить уголовная ответственность, если мы на них донесем?

— И административная тоже.

— Ага-ага… «Запрещено использовать обсценную лексику». То есть, нельзя посылать на х*й?

— И обзываться козлами, потому что «козёл» в данном случае — тоже обсценная лексика.

— Ага… ну да… в общем-то, так и есть… «Запрещена пропаганда нацизма и фашизма в любых видах и формах»… А разве это под первый пункт не подпадает?

— Не обязательно. Я покопался в кодексах: мутно там всё на этот счет.

— Правда? Гм… ну, допустим… «Запрещена порнография в аватарах и в подписях, а также в помещаемых на форум иллюстрациях». Голых баб — нельзя?

— Не только баб. Мужиков тоже.

Шушундер откинулся на спинку кресла и посмотрел на Анжольраса с испугом:

— Мужиков?

— Да, — не моргнув и глазом, ответил Анжольрас, — Мужиков. Ты, — Анжольрас и Шушундер сразу же после знакомства перешли на «ты», — давненько, похоже, на форум не заглядывал. Есть там такое… хочешь посмотреть?

— На фиг, на фиг! — замахал листком Шушундер. — Верю на слово! Значит, порнография запрещена! Так… «Запрещена любая реклама. Ссылки на аналитические ресурсы рекламой не считаются»… Реклама? Реклама чего?

— Всего. От памперсов до букмекерских контор.

— Есть и такая?

— Процветает!

— Во дела! Черт… ладно: никакой рекламы. В конце концов, реклама — это наш хлеб, а не участников форума! Ты…

— Я, — счел нужным пояснить Анжольрас, — исходил из этических принципов: далеко не вся замеченная мною реклама была добросовестной. А проверять ее каждый раз… сам понимаешь: сдохнуть можно! Проще вообще всю запретить. Да и на душе как-то легче: мало ли кто и на какую удочку по нашему недосмотру попасть может?

— Да-да, конечно… понимаю… — Шушундер дернул себя за волосы, да так, что из его глаз потекли слёзы.

— И потом: взять, например, рекламу лекарств. Она…

— Я понял! — Шушундер пальцем вытер слезу. — Что там дальше? А, вот: «Грубость, хамство и троллинг». Грубость и хамство — понятно. Но троллинг? Нельзя никого подкалывать?

— Да в тебе Ленин вот-вот умрет!

От такого резкого перехода непонятно на что Шушундер только рот раскрыл.

— Ч-чего? — подавшись назад, опять к спинке кресла, пролепетал он, хлопая ресницами.

Анжольрас кивнул на зачатки шушундеровой лысины:

— Но борода тебе обязательно поможет. Такой же, как у Карла Маркса, ум требует и соответствующей бороды!

Шушундер сглотнул и едва не поперхнулся. Но тут же сообразил, в чем дело, и усмехнулся:

— Батенька! — с улыбкой заявил он Анжольрасу. — Вижу, ты ни черта не смыслишь в троллинге… признавайся как на духу: до сих пор на форумах не зависал?

На мгновение Анжольрас испугался: вот он — уплывают денежки! Спорить, однако, с очевидным не стал и честно согласился:

— Нет, до сих пор не зависал.

Шушундер задумался. Не сказать что надолго, но потянувшиеся в этом раздумье секунды показались Анжольрасу нестерпимо тягостными. Анжольрас старался сохранять хотя бы внешнюю невозмутимость, но, тем не менее, ерзал по стулу и ворочался так, словно под ним припекало.

Наконец, Шушундер ожил:

— Ладно… может, оно и к лучшему. Свежий взгляд, так сказать, и всякое такое, ну, в общем, бла-бла-бла. Так: что там у нас дальше? — опять посмотрел на листок, но практически сразу оторвался от него и перевел взгляд на Анжольраса. — А впрочем, неважно. Будем считать, собеседование ты прошел.

Анжольрас вздохнул с облегчением.

— Только вот что… всю эту писанину, — Шушундер вернул исписанный листок Анжольрасу, — нужно привести в надлежащий вид. Придать ей… как бы это выразить… а! Канцелярщины! Не поверишь, насколько канцелярщина мобилизует. Только представь, что было бы, если бы всяческие законы и правила — да хоть те же ПДД³⁷ — были написаны вот так, по-человечески, а не канцелярским языком! У нас ведь народ простоту не ценит, не снисходит до уровня простоты. Считает, коли просто, значит, можно положить. А вот если заковыристость всякую видит, казенщину, это его… настораживает. Пугает. Заставляет репу чесать: может, и вправду так и нужно? Может, лучше не ехать на красный свет? «Водителям, которые при включении желтого сигнала или поднятии регулировщиком руки вверх не могут остановиться, не прибегая к экстренному торможению в местах, определяемых пунктом 6.13 Правил, разрешается дальнейшее движение», — явно процитировал на память Шушундер. — А теперь прикинь, что было бы, будь написано так: «Мужики (и дамочки), значит, так: не можете тормознуть так, чтобы в задницу всех не собрать, езжайте себе с Богом. А можете — ну, извините: проехали — попали на бабки!» Да ни в жизнь никто бы на запрещающие сигналы светофора не останавливался! Считали бы, что шуточки всё это, смехуёчки!

Шушундер дернул себя за кудряшки. Анжольрас, поначалу удивившийся точной, по-видимому, цитате, сочувственно улыбнулся:

— Поймали?

— Ну! — кивнул Шушундер. — Прямо нынешним утром. Здесь, на Лиговском: уже к «Дому» подъезжал… гаец, собака, несговорчивый попался: пришлось купить у него книжечку ПДД!

Анжольрас выгнул бровь. Шушундер выдвинул ящик стола и вытащил из него плохо отпечатанную, но красочную брошюру:

— Как думаешь, сколько сие творение полиграфии стоит?

— Даже знать не хочу!

— И правильно! — Шушундер швырнул брошюру обратно в ящик. — Не проезжай на желтый! И уж тем более на поздний желтый. Дешевле обойдется!

***

— Давай-ка создадим тебе учетную запись администратора и — вперед! Я возлагаю на тебя большие надежды!

Анжольрас смотрел, как Шушундер возится с какими-то настройками форума. Пока что всё складывалось даже лучше, чем можно было ожидать. Начальства поважнее Анжольрас еще не видел, но непосредственный начальник, Александр, оказался нормальным чуваком. Или нет: не чуваком, конечно, а мужчиной докризисного возраста. Из тех, к каким «молодой человек» обращаются уже без снисхождения к возрасту, но еще без иронии относительно него же. Поведением Александр бывал временами странен — одна эта его привычка дергать себя за волосы чего стоила! — но здесь, очевидно, сказывалась та странность, которая вообще присуща всем без исключения «компьютерщикам по призванию». Во всяком случае, Анжольрас, сам к компьютерам относившийся исключительно с потребительской точки зрения, мнение о компьютерщиках имел именно такое: чудаки. Это мнение было расхожим штампом, Анжольрас прекрасно это знал, но реальность так хорошо соответствовала штампу, что с чего бы от него было отказываться? Вот и Александр со своими чудачествами и странными привычками более чем в этот штамп укладывался. А начальник-чудак, причем чудак в хорошем смысле, а не на четырнадцатую букву русского алфавита, согласитесь, лучше какого-нибудь зануды или мнящего себя непогрешимым Наполеоном самодура! Можно было констатировать: в качестве начальника Александр Анжольрасу понравился. Лучшего начальника и пожелать бы, наверное, было нельзя!

— Так, теперь с ником! — Шушундер оторвался от клавиатуры и посмотрел на Анжольраса. — Придумал?

— Да, — немедленно отозвался Анжольрас. — Анжольрас.

— Кто? — не сразу сообразил Шушундер. — Анжж…а…

— Анжольрас. Это из «Отверженных». Гюго.

— Ах, ну да, конечно. Из «Отверженных». Гюго.

Шушундер убрал пальцы с клавиш. Анжольрас поспешил пояснить:

— Юноша с горящим взором. Идеалист, мечтавший устроить революцию. По крайней мере, желавший, чтобы всё изменилось к лучшему. Мне показалось забавным, если…

Шушундер перебил:

— Если мне память не изменяет, его прикончили?

— Застрелили.

— Охранители, как сказали бы сейчас?

— Солдаты.

— Один черт! Ты не находишь, что это немножко странно — брать в качестве ника имя неудачника?

— Наоборот, забавно. У того Анжольраса победить не получилось. Нынешний победит обязательно.

— Гм… а наглости, я посмотрю, тебе не занимать! Ну, Анжольрас, так Анжольрас! — Шушундер опять замельтешил по клавиатуре. — Готово! Можешь приступать в любой момент, а пока — смотри: краткий курс ликбеза… Значит, так: входишь на форум через вот эту форму…

Потянулись минуты инструктажа. Анжольрас старался запоминать всё с первого раза и это у него вполне получалось. Впрочем, и сложного в том, что он видел и что показывал ему Шушундер, не было ничего. Так что когда Шушундер закончил, оставалось прояснить только один вопрос:

— Я прямо здесь работать буду?

— Ну вот еще! — Шушундер вылез из кресла. — Здесь — мои владения. И только мои. Вторжения в них караются строго и беспощадно… если, конечно, повод для вторжения не носит характер извинительный. А если серьезно, как, по-твоему, мы здесь вдвоем разместимся?

Шушундер обвел рукою битком набитую различной техникой, но и без того небольшую комнату: мы помним, что, несмотря на свой высокий статус технического директора всего «Балтийского Дома» и место в Совете Директоров, Шушундер, как и в самом начале своей карьеры, продолжал занимать крошечное помещение, наотрез отказавшись перебраться в какое-то помещение получше. Это устраивало его целиком. Всё остальное было ему глубоко фиолетово.

Анжольрас тоже окинул взглядом тесную комнатку, в которой от двери до окна и от одной стены до другой едва ли по паре шагов и насчитывалось:

— Да уж! Затруднительно…

— Вот-вот… пошли!

«Молодые люди» вышли из кабинета Шушундера, прошли по коридору, поднялись на этаж выше, прошли по еще одному коридору, в конце которого Шушундер отпер загодя припасенным ключом дверь без всякой на ней объяснительной таблички и, пропустив Анжольраса вперед, сказал:

— Располагайся!

Анжольрас вошел.

Это был, как он понял, лично ему выделенный кабинет. Кабинет оказался существенно больше, чем та комнатушка, которую занимал Александр, что уже само по себе удивляло. Но кроме того, этот кабинет, в отличие от комнатушки Александра, был почти пуст. В нем всего-то и было, что весьма компактных размеров стол, кресло на колесиках, системный блок компьютера, упрятанный под стол, и большой монитор, занимавший — по ширине — едва ли не весь стол целиком. Вкупе с размерами помещения скудная, спартанская обстановка создавала дополнительное ощущение простора. По контрасту с комнатушкой Александра кабинет Анжольраса выглядел огромным.

— Ну, как тебе? — спросил Шушундер, толкнув кресло на колесиках. Кресло — возможно, в механизмах колес не хватало смазки — почти никуда не откатилось. — Если нужно что-то еще, говори, не стесняйся: прямо сейчас организую!

В глаза Анжольрасу бросилась «пустая» розетка: никакие провода к этой розетке не были подключены.

— Я могу принести электрический чайник? — спросил он.

Шушундер удивился:

— Зачем? На первом этаже — буфет, столовая и даже автомат: специально для торопыг, не желающих кушать по-человечески!

— Они и по ночам работают?

Теперь уже Шушундер задумался, по своей привычке ухватившись за собственные кудряшки.

— Н-не знаю… — признался он наконец. — Нет, ну автомат-то должен работать, а вот буфет и столовая…

— Тогда я всё-таки чайник принесу.

— Ладно, неси… только не китайский! — тут же спохватился Шушундер. — Не хватало еще, чтобы ты всё здание обесточил! Знаешь, лучше давай так… — Шушундер достал из кармана мобильник. — Алло? Дима?.. Это, — Анжольрасу, — наш завхоз… Да, это я… слушай, у тебя нормальный электрочайник имеется?.. На фига? Да нужен вот… ага… ну, посмотри. А как найдешь, волоки его на третий!.. Понял, понял… ну, давай, жду!

Через каких-то пару минут на столе образовался чайник. И кружка, к слову: Дима, завхоз, проявил инициативу.

— Что-нибудь еще?

— Вроде бы нет.

— Тогда пока-пока!

Шушундер помахал рукой и — так показалось Анжольрасу — вприпрыжку удалился.

Анжольрас включил системный блок, уселся в кресло, поворочался в нем так и эдак и потянулся: осенний Рим приблизился к нему вплотную, перестав существовать только в его мечтах!

***

На то, чтобы привести составленные им правила в «канцелярский вид», Анжольрасу понадобилось немало времени: он плохо ладил с канцелярщиной, даже терпеть ее не мог, пришлось взять за образец… всё те же Правила дорожного движения, настолько кстати всплывшие на собеседовании с Александром. Читатель, полагаю, отнесется снисходительно к тому, что здесь не будет цитат результатов вышедшей из-под пера Анжольраса «работы»: созданные им «Правила» ныне известны всем, именно они лежат в основе правил всех без исключения современных российских электронных площадок СМИ. Следует только сказать, что тогда — едва они появились — они произвели настоящий фурор. Народ — завсегдатаи форума «Балтики» — ахнул и тут же пошел вразнос: мол, что это еще за диктатура такая? Что это за новоявленный тоталитаризм? Мол, у нас не тридцать седьмой год! Мол, сам президент (Дмитрий Анатольевич Медведев) пламенно в этом поклялся!

Простых «юзеров» немедленно поддержали модераторы — «общественники», то есть такие же точно «юзеры», только наделенные дополнительными правами. Денег за свою деятельность эти люди не получали, всё держалось только на их желании или нежелании прибирать дерьмо. Модераторы тоже вскинулись на дыбы и обрушились на пока еще неведомого им автора новых правил с жесткой, доходившей до откровенной брани, критикой. Один из них даже позволил себе нелицеприятное сравнение с гостем, который хуже татарина. И… тут же за это поплатился: недрогнувшей рукой Анжольрас — покамест всё еще «невидимый» — нажал на пару виртуальных кнопочек, после чего модераторские полномочия с говоруна автоматически «слетели». Причем слетели они с комментарием: «см. пункт №…». В этом пункте значилось: «Администрация имеет право…» и — внушительный список того, на что Администрация форума имеет непреложное право. На форуме вспыхнул бунт.

Кого-то другого начавшиеся «волнения» могли бы если и не в прямом смысле слова испугать, то уж заставить заколебаться — точно. Анжольрас, однако — это, уместно будет напомнить, был первый день его работы, — только рассмеялся про себя. Не то чтобы зло, но с явным азартом человека, вступившего в игру по-крупному. Еще минувшей ночью он вычитывал форум с гадливостью и омерзением, а теперь сидел перед монитором, охваченный волнующей горячкой! На ум ему, когда он увидел первые последствия собственных действий, пришли слова лорда Сент-Винсента из саги Форестера о Хорнблауэре: «Проклятый кровавый мятеж!» Эти слова прозвучали в его ушах настолько «вкусно», что он и сам, придвинувшись к монитору поближе, повторил их вслух:

— Значит, проклятый кровавый мятеж?! Ну-ну!

И вдарил по клавишам клавиатуры.

Баны полетели направо и налево, посыпались пачками, обрушились на заметавшихся по темам участников. Под раздачу попали даже те, кто смирно сидел в «пользовательском» разделе и, обсуждая последний сканворд от Льва Михайловича, ведать не ведал о начавшихся на форуме переменах! Много позже один из свидетелей тогдашней «расправы» описывал это так:

— Просто п****ц! Макаронный монстр какой-то! Полфорума слизнул, как корова языком! Я был просто в а**е!

Помолчал-помолчал и добавил:

— Это ведь тогда появилось знаменитое «Не нужен»!

На форуме «Балтики» наступили новые времена.

***

Далее был модераторский состав. Точнее, перемены в модераторском составе, каковой состав Анжольрас перетряхнул капитально. Видя по реакции того, которого он уже «разжаловал», что добра с доставшимся ему в наследство от Шушундера составом не будет, он произвел полную перестановку.

Во-первых, из десятка других модераторов выпер взашей семерых. Во-вторых, присмотревшись к наиболее активным участникам форума, разослал приглашения некоторым из них и, от иных из них получив согласие, уже их наделил модераторскими полномочиями. В-третьих, провел что-то вроде удаленного «совещания», причем с возможностью в любой момент это совещание возобновить. А именно: открыл невидимый для прочих пользователей, но доступный для модераторов раздел. Он его так и назвал: «Технический». В этом разделе модераторы могли задавать вопросы и… получать нагоняи. Вопросов оказалось немало. Нагоняев — еще больше.

Уже с первых дней своего свирепствования на форуме Анжольрас поставил себя так, что ни у кого не осталось сомнений: происходящее — не мимолетное явление, а новая реальность. Беспощадная к нарушителям и не очень лояльная к свободе слова. В том смысле, что отныне под свободой слова не подразумевалось безусловно право всех и каждого говорить о чем угодно, где угодно, когда угодно и в каком угодно тоне. Даже если говоривший напрямую никаких установленных Анжольрасом правил не нарушал, это ни в малейшей степени не означало, что он не получит «черную метку» и не вылетит с форума с пометкой «не нужен». Это «не нужен» вкупе с нередким непониманием «почему» и стало порождать больше всего вопросов, и прежде всего — у модераторов.

Модераторы старались понять: почему Анжольрас навсегда — то есть с концами, без возможности заново зарегистрироваться — выкинул с форума того или иного участника, еще вчера весьма популярного и собиравшего вокруг себя завидную — по количеству — аудиторию. Вроде бы человек и матом не ругался, и других призывал не делать такого, и оскорблениями — прямыми или завуалированными — не сыпал, и других призывал от оскорблений воздержаться («Большой Брат никогда не спит!»), а вот поди ж ты: был да сплыл! Еще вчера писал, а сегодня — «не нужен».

Никакая система в этом модераторами поначалу не прослеживалась, а разъяснения самого Анжольраса казались им путаными и не очень убедительными. Но с течением дней, по мере того, как страсти стали потихоньку угасать, а жизнь на форуме — нет, не вернулась в привычное русло — обрела новые форму и содержание, действия Анжольраса заговорили сами за себя. К немалому своему удивлению модераторы обнаружили, что с исчезновением тех, кто оказался «не нужен», улеглись бесконечные особенно накаленные «срачи», а те, что сохранились, приняли более цивилизованный вид. И не просто приняли этот, более цивилизованный, вид, но и получили новое дыхание в виде того, что еще недавно на форуме было почти немыслимым: в виде аргументированных дискуссий. Если недавно, скажем, россияне клеймили белорусов, а белорусы — россиян (так называемый «бульбосрач»), причем ни первые, ни вторые и слышать друг друга не желали, то есть плевать хотели на взаимные доводы, то теперь всё перемешалось: часть россиян оказалась на стороне белорусов, часть белорусов — на стороне россиян, посыпались истории из жизни — как тех, так и других, и не из жизни предков, то есть не исторические байки, коими и прежде обе стороны излишне грешили, а из жизни всамделишной, той, которую проживали непосредственно участники дискуссий. Говоря проще, истории о себе. Ранее обезличенные и никак не вочеловеченные «собеседники» вдруг оказались самыми обыкновенными людьми, причем такими, «гнать бочку» на которых как-то уже и не слишком хотелось! Народ начал «дружить никами», ники превратились в узнаваемые: словно лица старых добрых знакомых. Это, конечно, не означало, что тот же «бульбосрач» вообще прекратился: нет. Но из откровенно безобразного он превратился в более или менее добродушную перебранку: так ругаются соседи, когда кто-то из них затеял ремонт и — без умысла — грохнул на пол тяжелую стремянку, из-за чего этажом ниже старая, с пластмассовыми висюльками, люстра покачнулась, сорвалась с крюка и, свалившись на покрытый потертым паласом пол, разлетелась на тысячу этих самых висюлек. Ущерб невелик, но высказать соседу пару ласковых просто необходимо! Ведь могло и так, что люстра упала бы на голову любимому шпицу, даром что не приключилось и даром что шпиц, не будучи дураком, в момент происшествия спокойно себе дрых в хозяйском кресле!

Когда результат действий Анжольраса стал очевиден, модераторы, что называется, переглянулись и дружно вопросили: «Как?» На что Анжольрас ответил просто: «Да ведь ясно же было, что это — провокаторы!»

Однако куда более серьезным следствием «новой политики» стало заметное изменение направленности форума: если, конечно, так вообще можно выразиться при том, что любой политический форум имеет одну основную направленность — собственно политику. Но политика политике — рознь. Бывают «наши» и «запутинцы»³⁸, бывают «белогандонники» и «пятоколонники», бывают «креаклы», то есть «говно нации», и «за Анального³⁹», бывают «охранители», «коммуняки», «совки» и даже такой причудливый вид, как «кургинянцы». Наконец, бывают, что называется, либералы и консерваторы — практически в чистом виде, без примесей и замутненного сознания, без отвлеченности на всякие разменные мелочи, ставящие вопросы неизменно ребром: или — или. Если не так, то «мир погружается в средневековье!» А если не этак, то «всё пропало, мы все умрем!» По сути, братья-близнецы, даже по знаку — почти всегда со знаком «минус», — но враги при этом непримиримые.

Разумеется, любая из этих направленностей, если она превалирует, придает политическому форуму особенный колорит, и оттеняется другими направленностями тем больше, чем больше доминирует. На форуме «Балтики» стала явно превалировать направленность либеральная, и колорит от этого сделался соответствующим. В «фавор» стали попадать такие участники, которые выражали более или менее оппозиционные существовавшему в России порядку вещей, но не просто оппозиционные, а оппозиционные, говоря метафорой, с гуманистическим душком. «Погружение в средневековье», с точки зрения таких участников, выражалось не в виде «вертикального построения власти», а в последствиях этого построения: когда принятое где-то на вершине вертикали решение немедленно подхватывалось всеми другими уровнями этой вертикали и бескомпромиссно начинало претворяться в жизнь — без оглядки на человеческие судьбы и раны. Особенно яркой иллюстрацией этого могут служить решения «по вопросу ЛГБТ» — тема вообще болезненная в российском обществе, а в подаче что участников вертикали, что либерально, гуманистично настроенных участников форума оборачивавшаяся конфликтом между традициями и человечностью.

По большому счету, Анжольрасу на то же ЛГБТ-сообщество было наплевать: вот так, с высокой колокольни. Но, будучи романтиком, он просто не мог не быть и защитником поневоле всех угнетенных. А если несправедливость угнетения прямо-таки бросалась ему в глаза, он неизбежно вставал на дыбы. На форуме, едва начались притеснения «лиц нетрадиционной ориентации», один за другим стали появляться инициированные лично Анжольрасом обсуждения проблемы. Это не могло не броситься в глаза, и так как тема ЛГБТ-сообщества была далеко не единственной, где требовались «заступничество и защита», вскоре либералы-гуманисты завладели таким большим количеством открытых на форуме тем, что всякому смотревшему как со стороны, так и изнутри стало казаться: форум «Балтики» — либеральный форум.

Подметили это и модераторы. Некоторые из них — приватно, в «Техническом» разделе — выразили свое несогласие с такой политикой, но поддержки у «коллег» не нашли. Внезапно обнаружилось и то, о чем доселе никто особенно и не подозревал: произведенные Анжольрасом перестановки в модераторском составе… уравновесили количество «левых» и «правых», «консерваторов» и «демократов». Каждой твари стало по паре, «кворума» получиться никак не могло. Даже наоборот: какой бы вопрос на совместное обсуждение ни поднимался, он не мог обойтись без «решающего голоса». А решающий голос, понятно, был у Анжольраса!

***

Произошедшие с форумом перемены стали очевидны для всех. Перемены не только в лучшую сторону — то, что форум из откровенной помойки словно по мановению волшебной палочки превратился в место вполне пристойного общения, — но и перемены «негативные» или такие, какие определенной частью участников за таковые принимались. «Негативные» перемены породили новую волну протеста, но теперь она, в отличие от первой волны, вылилась не в «проклятый кровавый мятеж» — бунтари понимали, что это бессмысленно, — а в более или менее массовый исход с форума. Добровольный. Напоказ. С громко хлопнувшей дверью. Так появились уголки «Балтики» на других электронных площадках, владельцы которых эти уголки охотно бывшим участникам форума «Балтики» предоставляли: «переселенцы» пополняли число их собственных завсегдатаев, а так как практически все эти площадки были коммерческими, «переселенцы» дополнительно подавали на хлеб. Но главное, что появилось и что создали сами ушедшие — так называемый «Манифест ветеранов форума Балтики». Этот «Манифест» уже упоминался — мельком. Теперь о нем поговорим подробнее. А чтобы читатель мог составить о нем и собственное мнение, текст его поместим целиком: таким, каким он вышел из-под пера коллектива своих авторов, без сокращений и купюр. Также, как говорится, орфография и бла-бла-бла сохранены без изменений.

МАНИФЕСТ ВЕТЕРАНОВ «БАЛТИКИ»

Уважаемая редакция «Русского Балтийского Дома»!

Обратиться к вам нас, форумистов «Балтики», вынудила крайне непонятная и неприятная обстановка на форуме «Балтики», сложившаяся в последние дни «благодаря» действиям администратора форума г-на Анжольраса.

Некоторые форумисты ранее в индивидуальном порядке обращались в редакцию «Балтийского Дома» с целью обратить внимание редакции на возникшую проблему. Конкретно были обращения по телефону к заместителю главного редактора Юрию Носову. В ходе разговора г-н Носов неоднократно подчеркивал, что редакция «Балтийского Дома» никакого отношения к форуму не имеет, при том что некоторое время назад на форуме было размещено (и до сих пор присутствует в качестве преамбулы) следующее объявление:

«Уважаемые форумисты!

В последнее время в адрес «Русской Балтики» все чаще приходят письма от Федеральной службы по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций с требованием удалить тот или иной комментарий на форуме — как разжигающий национальную, религиозную или социальную рознь. Нас упрекают в злоупотреблении свободой СМИ и требуют ужесточить модерацию. В противном случае у «Русской Балтики» («Городничего») могут возникнуть серьезные проблемы — вплоть до лишения лицензии.

Мы очень дорожим форумом и уважаем мнение каждого из его участников. Однако мы не можем ставить под угрозу существование Агентства — в связи с чем еще раз обращаем ваше пристальное внимание на необходимость соблюдения рамок, установленных законодательством РФ. Если на форуме по-прежнему будут появляться высказывания, призывающие к разжиганию национальной, религиозной или социальной розни, мы будем вынуждены отказаться от этой площадки для дискуссий. Чего нам делать, безусловно, крайне не хотелось бы.

Мы рассчитываем на понимание с вашей стороны и надеемся, что вы сможете находить более корректные формы для выражения собственной позиции.

Редакция «Русского Балтийского Дома».

Из вышеприведенного следует, что либо ваш замглавного редактора не знает об этом помещенном на форуме от имени редакции РБ объявлении, либо он своими заявлениями (сознательно?) водит форумчан в заблуждение.

В результате действий г-на Анжольраса на форуме стала процветать русофобия, лояльность к людям весьма сомнительных адекватности, включая ненавистников и откровенных врагов России, получила распространение открытая пропаганда педерастии. При этом шельмуются все с этим так или иначе несогласные. В ряде случаев эти особенности деятельности г-на Анжольраса подтверждаются сомнительного свойства подборками в Блогосфере.

Следует ли именно эти качества г-на Анжольраса считать убедительным свидетельством его высокого, как утверждал г-н Носов, профессионализма — иначе как следует трактовать его провозглашение этого человека «лучшим журналистом Балтики»? Мы не можем судить о журналистских качествах г-на Анжольраса, потому как особой журналистской работы мы пока не заметили — ну не считать же навыки правописания и подвешенный язык (грубияна) особо выдающимися качествами — как человеческими, так и профессиональными? А его зачастую провокационный и весьма тенденциозный, на наш взгляд, выбор статей для открытой для него Блогосферы? Именно на это ему уже успели попенять некоторые форумисты, но опять же с нулевым результатом — «отшивает» публично (см. форумы различных новостных и др. веток, в том числе «Сообщения для модераторов о нарушениях»). Что хорошего в таком журналисте, так, и тем более, администраторе, не обладающем необходимыми человеческими и личностными качествами для публичной работы с людьми?

По нашему мнению, г-н администратор Анжольрас в этой свей роли заслуживает следующей характеристики: высокомерный и неуживчивый эгоман, склонный к склокам, провоцирующий скандалы и отличающийся недопустимым в публичном и личном (включая его переписку с отдельными форумистами) общении хамством (Приложение 1), в том числе по отношению к старшим и женщинам (Приложение 2), не считающий необходимым быть, как минимум, формально вежливым с незнакомыми людьми (Приложение 3, 4), третирующий за взгляды и мнения не в русле свободы слова, а с точки зрения пресловутой политкорректности, причем с определенным уклоном; злопамятен и мелочно мстителен, благосклонен к разного рода неадекватам, не считающий, что правила форума относятся ко всем, включая его драгоценную персону (зачастую банит за то, что делает сам безнаказанно и в открытую) (СГЮ, к примеру, забанен Анжольрасом с формулировкой «лишний на этом форуме») (Приложение 5, 6, 7).

Кто дал право этому господину считать, кого бы то ни было, лишним на форуме? А как характеризует его факт замены подписи у форумиста ссылкой на порносайт? (Приложение 7).

Складывается впечатление, что этот неуравновешенный человек, дорвавшийся до власти, посредством административного ресурса «Балтики» третирует людей в соответствии со своими личными, весьма субъективными представлениями. Можно ли считать это достоинством администратора форума?

Очень многие на форуме полностью согласны с высказыванием бывшего модератора форума Комментатора из Вильнюса, вынужденного уйти из-за действий г-на Анжольраса (Приложение 8): администратор форума — это тот человек, который представляет собственно «Русский Балтийский Дом», и администратор, особенно администратор по связям с общественностью, должен быть, по меньшей мере, воспитанным и порядочным человеком.

Кроме всего вышеизложенного мы хотим спросить у руководства «Балтики»: кто дал право г-ну Анжольрасу читать личную переписку форумистов? Было уже несколько взломов личной почты на РБ (Приложение 9), пусть это и совсем другая история.

Некоторое время назад форум уже пережил своего рода раскол — часть форумистов ушла с форума, и в последнее время всё больше людей, даже из числа пришедших на него чуть ли не в момент зарождения, всё реже появляется в ветках форума, не исключая своего окончательного ухода.

Кроме того, как можно оценивать руководящие качества г-на Анжольраса, если благодаря его действиям форум покинули три (!) модератора?

По нашему мнению, подобное отношение со стороны администратора «Балтики» к форуму и форумистам вредит, прежде всего, самому «Русскому Балтийскому Дому» — наносит несомненный вред его реноме.

Мы обращаемся к редакции с убедительной просьбой:

1. оградить форум от данного представителя вашей редакции,

2. заменить его на достойного работника редакции, уважающего не только свою персону и свое мнение, но и мнение собеседника, человека, умеющего вести беседу,

3. соблюдающего все Правила форума, лично выполняющего эти Правила и непредвзято относящегося ко всем членам форума.

В свете вышесказанного мы оставляем за собой право, в случае нереагирования на это обращение, обратиться в другие информагентства, Роскомнадзор и т.д.

Кроме того, учитывая, что ИА «Русский Балтийский Дом» недавно занял 4 место среди других СМИ, мы разошлем ВСЕМ членам жюри данное обращение и обращения, которые направлялись вам ранее и на которые так и не последовало никакой реакции.

Приложение.

Вот лишь некоторые (другие при желании можно в избытке прочитать на различных ветках форума — новостных и «Пользовательских») примеры высказываний г-на Анжольраса на форуме:

1. ОСКОРБЛЕНИЯ ФОРУМИСТОВ И ФОРУМА

— надоели вы мне что-то;

— любой участник российского политфорума редко поднимается выше четвертого уровня в таблице моей подписи;

— я не претендую на роль эффективного модератора здесь — форум «Русской Балтики», к сожалению, не самое интересное для меня место. Я здесь фактически волей случая, поэтому и не вмешиваюсь в этнические конфликты;

— по Библии я не специалист. Краем уха слышал что-то про этику и гуманизм, ну знаете, всякая там либеральная фигня;

— я бы не сказал, что у нас очень жестокая модерация. Всегда можно договориться;

— я и сам привык к тому, что я тут самый младший. Но поскольку админ, приходится считать себя вундеркиндом;

— как пользователю форума мне плевать, какими средствами вы самовыражаетесь. Но как представитель агентства и администрации форума я обязан вас предупредить, что такого здесь не любят чтобы вы потом не обижались и не считали, что к вам отнеслись предвзято;

— чем я вам угрожаю, баном? Товарисч, вы даже не представляете, как я люблю таких как вы, пока они на свободе. На вашем фоне трудно не выглядеть умным и эрудированным человеком, умеющим подтверждать свои слова.

1. ОСКОРБЛЕНИЯ НАРОДА РОССИИ

— это обычаи нравы японцев в той же степени, в какой вы лично брали Берлин (уничижительные слова и оскорбления ветеранов ВОВ и Победы СССР в ВОВ в целом).

1. А вот крайне интересный диалог:

OV Spb: не вижу я среди форумчан 70% дебилов.

Анжольрас: в некоторых ветках бывают и все сто;

— а ведь я всегда до последнего надеюсь, что собеседник проявит тщательно скрываемый доселе интеллект и прореагирует нешаблонно ну хоть разок. Снова напрасно.

1. И еще один:

(К. Прутков @ 13 марта, 03:21) Ни слова о том, что, по сравнению с нормальными комментариями, высказывания некоторых дебилов капля в море.

Анжольрас: Вы предлагаете разжевывать очевидные вещи?

К.П. Ни слова о том, что резкие комментарии обоснованы по большей части территориальными претензиями Японии.

Анжольрас: Резкие комментарии обусловлены по большей части скудоумием комментирующих.

К.П. Теперь любое печатное издание на западе может со ссылкой на «Русскую Балтику», которая вроде как позиционирует себя главным новостным агентством, написать, что, мол, в России ликуют по поводу Японии.

Анжольрас: «Русская Балтика» позиционирует себя главным новостным агентством. ОМГ. Вы понимаете, что после таких заявлений дискутировать с вами — напрасная трата времени? Тем не менее: даже если какое-нибудь издание сделает из подобной новости и подобного заголовка подобный вывод — ценность этого вывода будет так же близка к нулю, как заявления, что этот заголовок что-то разжигает. Просто в «изданиях» обычно сидят люди, которые более-менее умеют анализировать прочитанный текст.

1. Russi Отправлено: 11 апреля, 12:05

Не пью, поэтому дуже вэлыка падлюка

Группа: Постоянные читатели

Сообщений: 5807

Пользователь №: 31640

Регистрация: 2-авг 09

Россия

— А со вспышками на солнце это никак не связано? Меня вот Анжольрас послал в баню как раз во время этих вспышек (на неделю за ссылку о Латыниной — когда она плохо отзывалась об участниках ВОВ). Так я не знал, что и думать (еще в личке объяснял, что Латынина может быть хорошим человеком, поэтому мне ее критиковать не полагается). А я испереживался, то ли Анжольрас заболел, то ли еще. Оказывается, причина банальна: вспышки на солнце…

1. Анжольрас, Вы же человек, который отвечает за связь с общественностью! Почему же Вы эту самую Общественность так презираете, что позволяете себе совершать столь некорректные поступки?! Вы утверждаете, что Вы демократ и демократические ценности для Вас святое, а ведете себя по отношению к участникам форума, как диктатор: «Хочу казню, хочу помилую»? И неважно, виновен человек или нет… Помнится, меня Вы забанили за широко используемый в России термин «колбасная эмиграция» на 3 суток — обвинив в разжигании межнациональной розни. Надо же: сотни российских газет используют этот термин, и никто их в этом грехе не обвиняет. А нынче забанили Фемиду за предложение⁴⁰: «И еще и какое обострение — на нескольких ветках в судорогах бьется за дерьмо-дело!» На 2-е суток по страшным статьям: 5.2. Провокации (личные выпады, личная дискредитация, формирование негативной эмоциональной реакции) и травля участников обсуждений (систематическое использование провокаций по отношению к одному или нескольким участникам); 5.5. Переход на личности и выяснение личных отношений на ветках форума… Это ж какую фантазию нужно иметь, чтобы разглядеть в этом крохотном предложении такие пороки (ссылка)! А ведь кроме Фемиды на этой же ветке подобные высказывания были у многих, однако забанили Вы лишь ее. Это что, личная неприязнь, нелюбовь к женщинам или использование служебного положения для расправы с инакомыслящими? Я не сомневаюсь, что Вы меня забаните. Однако хочу напомнить, что Вы отвечаете за с связь с Общественностью, а значит Вас на форуме воспринимают не как личность, а как представителя администрации, поэтому очень надеюсь, что Вы начнете соблюдать элементарные этические нормы, дабы не дискредитировать АДМИНИСТРАЦИЮ форума перед лицом народа нашего форума.

1. Каракорум 14 февраля, 0:03

Меня Анжольрас забанил за поговорку «Отольются кошке мышкины слёзки». Объяснение у него было очень своеобразное, потому что он сам кота имеет.

1. Чешусь

Маленький уголок «Русской Балтики»

12 ноября, 15:46

«Русская Балтика» празднует 10 лет. Поздравим ее что ли. Не самый плохой ресурс, да и некоторые здешние обитатели там зарегистрированы. Кто осведомлен о события на РБ, знает, что не так давно там объявился новый админ с погонялом Анжольрас. Проявил он себя порядочным хамом, отметившись не только оскорблением многих пользователей (это хрен с ним, простительно), но и рядом неблаговидных поступков. Например, у одного пользователя поменял подпись на порноссылку. Ну, и т.д.

 

CrossFire

Маленький уголок «Русской Балтики»

Сообщение: 15 февраля, 11:46

Чешусь писал:

«Например, у одного пользователя поменял подпись на порноссылку».

Молодой мерзавец. Это он у меня поменял. В автоподписи была ссылка на Маленький уголок «Русской Балтики», так он туда впендюрил ссылку на сайт пидарасов… если у поца вместо авторитета только админресурс, то о какой чести и совести он может говорить?

1. А вот еще одна характеристика работы «лучшего журналиста Русского Балтийского Дома», рассказанная бывшим модератором Комментатором (Вильнюс):

[12:59:02] Комментатор (Вильнюс)

Сообщение 14 февраля, 10:45

— Да проще всё было… Погонщик вскрыл почту Юкки и стал печатать на форуме его данные. Я три дня стирал и банил его и его клонов, штук 50 в тот раз вроде. Он сильно злился, стал оскорблять меня и с этого момента стал везде на темах меня оскорблять, а тут еще Анжольрас создал немодерируемую ветку для срача, куда лично мне был заявлен запрет на вход и вынесение банов. На этой ветке Погонщиком началась моя травля уже вовсю. Я в принципе уже тогда всё понял и фактически сложил с себя функции модераторские, несколько дней вообще никого не банил, только наблюдал за развитием ситуации. Обращался к другим модам и админу для защиты меня — не дождался ни помощи, ни сочувствия даже элементарного, если кто помнит, я потом по поводу Циника высказывался в этой связи… И вот потом появился ДиДи или как там его ник… тот просто стал на многих темах размещать одну фразу: так кохда?! Флуд однозначный, за что и получил бан. Ну не нравятся мне рекламщики и флудерасты. И моментально был снят Анжольрасом с модеров со странной формулировкой: за использование в личных целях (смайлик). Какие цели? Я его вообще не знал, человек всего лишь массово в разных темах писал одну фразу… Но есть еще нюанс. Перед этим в теме одной, ну вы все знаете, какие темы любит посещать Анжольрас (смайлик), я поспорил с ним и доказал, что он неправ, сообщая юзерам, что Господь Бог в лице Иисуса Христа в Библии ни слова не написал негативного про педерастов. Я привел ему два, кажется, примера из Библии… Боюсь, вот именно это, и постоянно мною употребляемое слово «педераст», вместо любимого им «геи», и есть истинная причина моего отстранения (смайлик). Ну, я-то уже видел, к чему всё идет, и в середине всего этого подавал в отставку… А вообще, всё равно, назначение Погонщика, безморального человека, окончательно отвернуло меня от РБ. Можно терпеть всяких дрянных людей в пользователях, но терпеть их в администрации я не намерен.

1. Комментатор_Вильнюс

Маленький уголок «Русской Балтики»

Сообщение 14 февраля, 22:05

— Ааа, вот вы где! Попрятались? Причет всем! Модеры на «Русской Балтике» личку читать не могут, а вот админы там могут и читают, лично убедился… раз меня кто-то из юзеров обматерил в личке, я никак не среагировал, а потом с удивлением прочел в бан-листе того юзера, что его админ забанил за мат в мой адрес в личку! Но я об этом никому не рассказывал! Значит однозначно читали мою личку…

Всего 25 подписей, почти все из них ветераны «Русской Балтики».

***

Мы уже видели, что появление этого манифеста вызвало пусть и не публичную (как на то надеялись его авторы), но всё же довольную бурную реакцию со стороны Людмилы и поддержавшего ее Константина. Правда, и такую-то реакцию трудно было назвать по-настоящему адекватной расписанным в «Манифесте» ужасам, тем более что и проявилась она совершенно случайно: когда явившийся в офис Анжольрас столкнулся в дверях с уходившими из офиса Людмилой и Константином. Мы помним, что там же, в дверях, свидетелем разразившегося «скандала» стал и Шушундер, против своего обыкновения припозднившийся и покидавший свое рабочее место в непривычный для него поздний час. Мы помним и то, что Анжольрас спокойно выслушал обращенные к нему упреки: прямо с олимпийской невозмутимостью, если не считать промелькнувшей на его устах улыбки. А еще мы помним, что Людмила и Константин дали Шушундеру наказ: ознакомиться с «Манифестом» и, если это необходимо, принять надлежащие меры. Шушундер — буквально на следующий же день — ознакомился и меры принял. Или, вернее, он поступил так, как этого и следовало от него ожидать. И именно: опять задержался на работе и, таким причудливым способом дождавшись появления Анжольраса, поговорил с ним.

— А лихо ты, — так или примерно так начал Шушундер полагавшуюся Анжольрасу головомойку, — в канцелярщину правила перевел! На загляденье! Эвона как… — Шушундер зачитал с монитора, — «Провокации (личные выпады, личная дискредитация, формирование негативной эмоциональной реакции) и травля участников обсуждений (систематическое использование провокаций по отношению к одному или нескольким участникам)»! У тебя Евгений Савельевич в этот момент… ну, когда ты это писал… в гостях не ошивался?

Анжольрас уже успел познакомиться с Евгением Савельевичем и поэтому вопросу не удивился:

— Нет, — коротко ответил он.

— Нет? А я бы в одиночку так не смог!

Анжольрас улыбнулся.

— Вообще-то, — уже непосредственно к делу начал переходить Шушундер, — твоей работой я очень даже доволен. У нас пока еще не было случая поговорить об этом, но… всё когда-нибудь случается в первый раз. Ну так что: поговорим?

— Это вчерашний наезд Людмилы Васильевны тебя сподобил? — прямо уточнил Анжольрас.

Шушундер ухватил себя за кудряшки и дернул:

— Более или менее.

— Манифест?

— Он самый.

Анжольрас, чтобы не расплыться в самой, как он полагал, дурацкой ухмылке, закусил губу. Шушундер это заметил:

— Ты прав: я тоже смеялся, когда читал. Но всё же некоторые моменты требуют разъяснений. Вот, например… — Шушундер пощелкал мышью, открыл «Манифест», пролистнул его и процитировал: «Заменил подпись ссылкой на порносайт». — Было?

Анжольрас не выдержал и прыснул. Буквально покатился со смеху. Кресло на колесиках скрипнуло под ним, немного просело и чуточку откатилось в сторону.

— Было! — держась за живот, признался он. — Жаль, рожу его не видел, когда он это обнаружил!

— А на фига?

— Что «на фига»? На рожу посмотреть или…

— Я о ссылке.

— А! Да ты на том ресурсе бывал? В этом «Маленьком уголке «Русской Балтики»?

— Нет. А что?

Теперь уже Анжольрас пощелкал мышкой, перелистывая «Манифест»:

— «В автоподписи была ссылка на Маленький уголок «Русской Балтики», так он туда впендюрил ссылку на сайт пидарасов…»

— Ну, и?

— А кто, по-твоему, в «Маленьком уголке» собирается?

Шушундер слегка нахмурился и снова взялся за мышку. Несколько секунд спустя на мониторе появился тот самый «Маленький уголок» — частный форум, один из разделов которого владельцы отдали под общение бывшим участникам форума «Балтики». Тем самым, которые, под давлением инициированных Анжольрасом перемен, были вынуждены уйти или которых «ушел» сам Анжольрас. Шушундер полистал темы этого форума, комментарии в них… особенно он не вчитывался, но и беглого просмотра оказалось достаточно для того, чтобы составить впечатление:

— Гм… на сайт пидарасов, говоришь? Ладно, проехали!

Следующим пунктом значилось оскорбление участников форума, а конкретно то, что Анжольрас (как следовало из «Манифеста») обозвал их — всех скопом — едва ли не дегенератами на основании того, что они — именно участники российского политического форума:

— Ты понимаешь, какая штука, — несколько издалека начал подступать Шушундер, — для кого-то форум — болезнь, зависимость. Для кого-то — возможность общаться. Даже не потому, что это — одинокие люди, а потому что им не с кем общаться на интересующие их темы. Только представь: жена постоянно болтает о шмотках или о котлетах, которые «совсем не подгорели, а ты, скотина этакая, отказываешься их есть»; дети таскают из школы двойку за двойкой, а их интересы — покемоны в компьютере или японская анимашка: безвкусная, дурно сделанная, нелепая по сюжету, идиотская и невежественная по диалогам, но разрекламированная и раскрученная; Иваныч на предложение бухнуть по-соседски и за жизнь потрещать отнекивается необходимостью рано утром на лыжах идти: иначе собственная его супруга сожрет его с потрохами… С кем такому человеку трындеть о политике и не только? Посмотришь, вроде бы и людей вокруг него полно, а всё-таки поговорить ему и не с кем! А есть еще и такие, для которых форум — средство продвижения их собственных идей, борьба за массы, за чье-то сознание. Эти должны ощущать себя окруженными сторонниками и поклонниками: этакие нереализованные в реальной жизни наполеоны и македонские. Но, возможно, самую большую часть от постоянных участников составляют люди, для которых форум — возможность общаться с теми, с кем в обычной жизни они почти наверняка никогда не пересекутся: с людьми, живущими в других городах, с уехавшими за границу, с теми, кто может рассказать что-то интересное из совсем другой жизни. Ты же не подойдешь на улице к сотруднику МЧС, чтобы поболтать с ним о том – о сём? Или к врачу «Скорой помощи»? Или к фармацевту из аптеки? Или к пилоту авиалайнера? Или к оператору станка ЧПУ, на котором выделываются детали для ходовой перспективного танка?

В этом месте своего монолога Шушундер сверкнул глазами: он уже увлекся игрой, уже был не только Александром-Шушундером, но и Мордвинушкой, упоминание танка поневоле навело его на мысль об игре: «Танчики» как раз входили в моду и, как и игра самого Шушундера, были у всех на слуху.

— Назвать всех этих людей дегенератами, — продолжил он, — даже не то чтобы грубо. Это — высокомерный абсурд. И ведь тебя как раз в высокомерии, помимо прочего, и обвиняют? Ты что же, действительно считаешь себя настолько выше всех этих людей?

Этим вопросом Анжольрас был пойман врасплох. То есть первой его реакцией было кивнуть, согласиться, на что у него — мы это увидим — имелись достаточно веские основания. Но тут же его охватило другое чувство: сомнение. Внезапно его шарахнула мысль: имеет ли моральное право претендовать на превосходство над другими тот, кто с этими другими постоянно общается, причем не как «надзиратель», а как самый обычный собеседник? Ведь он, Анжольрас, в последнее время и сам подлавливал себя на том, что форум, прежде воспринимаемый им за клоаку, начал затягивать его! Если по первости работа администратором этой электронной площадки казалась пусть и не слишком тяжким, но всё-таки бременем, каковое бремя он. Анжольрас, взвалил на себя исключительно от финансовой безнадеги, то теперь работа манила и не только не выглядела отвратительной, но и больше походила на что-то вроде внутреннего самообмана: из обязаловки превратилась в предлог проводить на форуме целые ночи! И ведь он, Анжольрас, был вовсе не единственным человеком, который подметил это за ним. Скорее уж, он, Анжольрас, был последним, кто это подметил! А первым стал Полежаев:

— Да ты совсем, как я погляжу, в своей работе погряз! — недовольно или с упреком констатировал Полежаев, когда не в первый раз на предложение пропустить по пивку Анжольрас сослался на страшную занятость. — Смотри! Эти ваши интернеты — штука такая: засосет, не заметишь! И хрен потом самостоятельно выберешься!

«Да, — говорил себе Анжольрас, — публика на форуме… примитивная. Но если так, то я и сам примитивен, раз уж мне всё это нравится?» А в том, что нравится, сомнений уже не оставалось: иначе невозможно было объяснить, почему те или иные ответы на его, Анжольраса, сообщения его, Анжольраса, радовали или, напротив, печалили, задевали, пронзали! Человек, искренне считающий себя выше собеседника, не станет обижаться на брань и несогласие или радоваться одобрению и похвале от этого самого собеседника. Такие чувства может испытывать только человек прикидывающийся, сам себя обманывающий и накручивающий. Человек, которому в собственных глазах так и не удалось расчеловечить и принизить другого! А если так, то что это: не разновидность ли самоутверждения, причем разновидность не только плохо работающая, но и шитая белыми нитками?

В общем, вместо того, чтобы сходу кивнуть и согласиться, Анжольрас замялся.

Шушундер:

— Значит, нет?

Анжольрас:

— А черт его знает!

Это «а черт его знает» прозвучало настолько странно, что Шушундер вновь ухватил себя за кудряшки:

— Тебя не поймешь!

— Да я и сам уже мало что понимаю…

— Гм… тогда что будем делать?

— Ладно… — Анжольрас вздохнул. — За это я извинюсь.

И — добавил:

— Но только за это!

***

Оставался, однако, еще один вопрос, но тут уж в дело вступил не Шушундер, а Константин, и не в тот же день или, точнее, вечер, а где-то на следующий.

Так получилось, что Константин засиделся с Евгением Савельевичем (не пьянства ради, а за обсуждением какого-то важного, подготавливавшегося Евгением Савельевичем материала) и, уже уходя — Евгений Савельевич в тот вечер домой так и не собрался, решив, что ему и в кабинете всего хватает, — заметил под дверью Анжольраса свет.

— Вы уже здесь, господин… э… Анжольрас? — приоткрыв дверь и заглянув в образовавшуюся щель, спросил он.

Анжольрас действительно уже пришел и, хотя на улице по летнему времени было еще довольно светло, включил электрическое освещение: это освещение подменяло собою унылый и не любимый им сумрак.

— Константин Викторович? — Анжольрас удивился: Константин — фигура в «Доме» для него по-прежнему довольно загадочная — доселе ни разу к нему в кабинет не заходил. Неожиданное появление Константина показалось не только показалось ему странным, но и встревожило, пусть даже внешне он и постарался этого не показать. — Проходите!

Сам Анжольрас при этом встал.

Константин прошел в кабинет, осмотрелся и, не найдя иного места для сидения кроме анжольрасова кресла на колёсиках, тоже остался стоять.

— Вчера неловко получилось, — начал Константин, пристально глядя на Анжольраса. — Мы с Ва… с Людмилой Васильевной отчитали вас при вашем же непосредственном начальнике. Это, конечно, нехорошо и потому — прошу прощения. Не специально. Просто накопилось.

— Ну… — Анжольрас тоже пристально смотрел на Константина, но что говорить не знал. — Всякое бывает…

— Да. — Константин заложил руки за спину. — А всё же. Вы что-то предприняли для того, чтобы удержать разбегающийся с форума народ?

— Нет.

— Нет? — переспросил Константин, нарочито выгнув бровь.

— Нет, — повторил Анжольрас.

— Сделайте милость, объяснитесь!

По примеру Константина Анжольрас заложил руки за спину. Выглядело это… комично: словно Анжольрас, вдвое моложе Константина и далеко не такой властно-осанистый, его пародировал. Константин поневоле усмехнулся и переместил руки на живот. Анжольрас, однако, перекладывать руки из-за спины не стал. Вместо этого он, по-прежнему держа руки за спиной, подошел к окну. Следом за ним к окну подошел и Константин:

— Итак?

— Видите ли, Константин Викторович, — Анжольрас воспользовался окном, чтобы отвести взгляд от взгляда Константина, — нет никакой необходимости кого-то удерживать. Потому что нет никакого бегства. Или, вернее, масштабы бегства сильно преувеличены. В каждый момент времени на форуме ежедневно присутствуют сотни людей. Ближе к тысяче. Те два или три десятка человек, которые сами ушли или которых с форума выпихнул я, погоды не делают. Они едва составляют два или три процента от общего количества участников. Не статистическая погрешность, конечно, но и не повод для беспокойства. А вот то, что они были самыми отъявленными смутьянами — повод. Для того как раз, чтобы от них избавиться. Вы же видели, насколько я понял, состряпанный ими «Манифест»?

— Да.

— Значит, вы понимаете, что это… базарные бабки, которых погнали прочь от прилавка? Как вам, к примеру, угроза обратиться с жалобой в Спортлото?

— В жюри конкурса что ли? — сходу сообразил Константин.

— Вот именно.

Константин разомкнул сложенные на животе руки и одною из них провел по «ёжику» своей офицерской прически:

— Забавно, конечно, согласен.

— А наезд на главреда, Носова, которого они почему-то величают заместителем? Он-то каким боком вообще к их обидам лично на меня?

— Юрка-то? Никаким. И с этим согласен.

— А эта их мания величия? Они себя с большой буквы величают: Общественность! Не общественность, с маленькой, а Общественность с большой! Разве это не то же, как если бы… — Анжольрас, легонько поворотившись от окна, метнул на Константина внимательный взгляд. — Как если бы рядовой потребовал от генерала, чтобы генерал обращался к нему не по званию и фамилии, а по имени-отчеству и непременно на «вы»?

Константин как-то вдруг сделался менее осанистым, хотя годами, десятилетиями службы закрепленная в нем выправка никуда, разумеется, не делась. Просто Константин как будто сказал себе «вольно». И вместе с этим «вольно» позволил себе хихикнуть — чисто подросток!

— Генерал может себе позволить обращаться к рядовому на «вы» и хоть по имени-отчеству. А вот лейтёха — нет! Но я понял, к чему… ты клонишь. Мы же можем на «ты»?

— Конечно. Только я…

— Обращайся, как хочешь! Так вот, — Константин потер подбородок, — ты должен понять: для Ва… Людмилы Васильевны посещаемость этой ее электронной площадки — телец, фетиш, источник гордости и прочие радости в одном флаконе. Гоняя с форума народ, ты наступаешь Васи… Людмиле Васильевне на горло. И еще подпрыгивать при этом начинаешь: чтобы, вроде как, окончательно добить. Это никуда не годится. Прыгать на горле владелицы предприятия и начальницы-выше-не-бывает — не лучшая, ты уж мне поверь, из возможных затей. Особенно если владелица и начальница — такая дама, как моя жена. Безопаснее — тоже поверь на слово — пнуть медвежонка на глазах у его мамаши: есть хоть какой-то шанс сделать ноги. Понимаешь, к чему я клоню?

Анжольрас кивнул:

— Вполне.

— И что скажешь?

— Буду настаивать на своей правоте.

Константин, почти незаметно, дернулся:

— Шутишь?

— Нет.

— То есть и дальше будешь народ гонять?

— Если понадобится.

— Но почему?

— Чтобы другие могли нормально общаться.

Константин покачал головой:

— Чудак-человек! Ты хоть понимаешь, что твоя работа заключается не в этом, а в том, чтобы посещаемость обеспечивать?

Если Константин головой покачал, то Анжольрас мотнул:

— Нет, не понимаю. Моя работа, как мне было сказано, заключается в том, чтобы чистить форум от всякого говна!

— Тьфу!

Разговор явно зашел в тупик. Но Анжольрас вдруг сощурился:

— Посещаемость? — словно переспросил он.

— Ну! — Константин тоже прищурился. — Есть идеи?

— Да! — Анжольрас, правильно поняв, что понял и Константин, оттого-то и спросивший об идеях, а не задавший вопрос вроде «одумался?»… Анжольрас даже позволил себе такую вольность, как ухватить Константина за пуговицу пиджака. — Да! Скажите… Людмиле Васильевне не всё равно, кто заголовки к статьям и в новостной ленте придумывает?

— Уж не хочешь ли ты сказать…

— Как в анекдоте, да!

— О монастыре?

— Точно: «голые монашки, жми сюда!»

И снова Константин совсем как подросток хихикнул:

— Попробуй, если сечешь!

— Попробую!

— Только вот что… — Константин, уже было сочтя, что можно и закругляться, шагнул от окна к двери, но вдруг остановился как вкопанный. — Ты не во всём подряд заголовки меняй: чревато. Не трогай Женькины статьи — Евгения Савельевича, в смысле — и статьи «коллектива». Женька-то просто тебя удавит, если что-то не так пойдет, а вот «коллектив»… эти, братец, тебя еще и пытать станут! Настрадаешься перед неминуемой смертью!

— Спасибо, учту…

— Ну, давай тогда, давай!

Константин вышел.

***

Затея с заголовками удалась на славу. Помнится, о чем-то подобном мы уже говорили, но «эффект Анжольраса» превзошел все мыслимые и немыслимые ожидания: у Анжольраса и в самом деле оказался талант давать новостям и авторским материалам такие заголовки, что они разом попадали в топ посещаемости и обсуждений. Правда, была у этого и оборотная сторона: завлеченные заголовками читатели, обнаружив, скажем так, совсем неочевидную связь между броскими заголовками и содержанием, стали всё чаще предъявлять соответствующие претензии. В адрес редакции посыпался новый поток жалоб: теперь уже на то, что «Балтийский Дом» начал стремительно желтеть. Но эти жалобы руководство «Дома» пропустило мимо ушей: и без того высокие рейтинги «Дома» в сугубо финансовом плане подпрыгнули совсем уже выше потолка, а это для Совета Директоров, относя к нему же и Людмилу, было куда важнее. Людмила так и вовсе вызвала Анжольраса к себе, похвалила и увеличила ему оклад. Анжольрас на это ответил своей романтической улыбкой.

Что же непосредственно до форума, то после того, как всем стало очевидно, что никаких мер к Анжольрасу — «русофобу», «циничному хаму» и так далее — ни владельцы «Дома», ни его руководство принимать не намерены, среди участников воцарилось спокойствие. Самые активные смутьяны к этому времени форум уже покинули, другие же на действия Анжольраса махнули рукой и продолжили бесконечные «междусобойчики». Сам Анжольрас весьма проницательно высказался по этому поводу так:

— Ничего удивительного. Возбуждает перспектива чего-то, а нее ее отсутствие. Пока все ждали, возымеют ли жалобы эффект, шла движуха протестов. Как только выяснилось, что эффекта не будет, движуха сама собой прекратилась. Она стала просто бессмысленной, а наши форумчане в массе своей если и готовы часами напролет валять дурака и заниматься совершенно бессмысленными вещами, то всё же никак не такими, чтобы их бессмысленность буквально бросалась в глаза. В конце концов, это даже унизительно — ломиться в закрытую дверь. А наши форумчане — птицы гордые: раз уж дверь взломать не удалось, то и фиг бы с ней. Не стоять же под ней в ожидании подаяния! Чай, не кисы воробьяниновы под руководством памятного Остапа!

Но главное, само отношение к Анжольрасу стало постепенно выправляться. Не в том смысле, что его вдруг возлюбили и стали на руках носить, а в том, что завсегдатаям форума он уже не казался вселенским злом, обрушившимся на них за их смертные прегрешения. Они стали относиться к нему как к данности. Как к чему-то такому, чего, пожалуй, лучше бы и не было, но раз уж есть, то не только ничего не поделать, но и пытаться не нужно. Говоря проще, участники форума постепенно привыкли к Анжольрасу. А где привычка, там и снисхождение. Всё больше и больше народу втягивалось в общение с ним. Всё больше и больше народу начало обнаруживать в Анжольрасе не только высокомерного администратора, но и любопытного, интересного собеседника. Особенно если на некоторые мозоли не наступать. Нашлись и такие, кто раскусил в Анжольрасе «последнего романтика» нашего давно уже неромантичного мира. Эти про себя усмехнулись и вычеркнули Анжольраса из списка «врагов».

Все эти изменения привели к тому, что Анжольрас еще больше втянулся в работу, причем работа для него окончательно превратилась в прикрытие собственного стремления к общению. Никогда еще Анжольрас не имел такого количества собеседников и никогда еще в его замкнутый мирок не проникало извне столько событий. Подобно своему «тезке», он обрел кружок внимавших ему людей и, так же, как в случае с его тезкой, этот кружок состоял из самых разных голов: спокойных, горячих, по натуре подвижников и по натуре бездельников, сибаритов и аскетов, умниц и не слишком. Но главное, все эти головы имели и общую черту — с любыми из них без стеснения можно было говорить о чем угодно.

***

Однажды вечером (ближе к ночи, если точнее) Анжольрас сидел в своем по-прежнему лишенном дверной таблички кабинете и вяло переругивался с собственным «согражданином» — питерским участником форума, еще накануне затеявшим спор на тему советского промышленного производства. Накануне спор кипел, участие в нем приняли десятки человек, количество комментариев разрасталось стремительно, Анжольрас едва успевал вставлять «собственные пять копеек». А теперь, какие-то сутки спустя, от спора не осталось практически ничего: новые темы завладели умами, народ разбежался по ним. В теме о промпроизводстве всего-то и оставались лишь сам Анжольрас, для себя не до конца удовлетворенный «расставленными точками на i», уже упомянутый согражданин по жительству в Городе и еще парочка человек: один из Москвы, а другой — из Рязани. Ничто не предвещало интересных поворотов. Царила инерция. Спор, окончательно выродившийся в вялую и малоинтересную перебранку, подходил к логическому концу своего существования.

Почувствовав это, оставшиеся в теме участники повели себя по-разному. Москвич продолжал цепляться за свои утверждения, взывая к оппонентам и, не получая ответов, называя их «слившимися слабаками». Петербуржец по новому кругу завел волынку о Кировском заводе. А житель Рязани вдруг разразился рассказом о том, как еще до революции из его родной деревни Новики некогда Сумбуловской волости Спасского уезда, а ныне — просто небольшого населенного пункта километрах в десяти от железнодорожной станции и километрах в тридцати от «столичной» Рязани в Питер через Москву выезжали целыми семьями, так что он, уже во втором поколении рязанец, мог бы быть и петербуржцем: поколении эдак в четвертом, в пятом, а то и в шестом. Житель Рязани даже начал подкалывать обоих питерцев — Анжольраса и зациклившегося на Кировском заводе человека: мол, вы сами-то кто такие? Коренные? Вы в этом уверены? Правда? Точно? И прочее бла-бла-бла.

Как говорится, Анжольраса словно током ударило: Сумбуловская волость! Спасский уезд! Деревня Новики! Кировский, сиречь Путиловский завод…

— А как фамилия твоих родственников? — задал вопрос Анжольрас, ощущая, как внезапно вспотели его ладони.

— Потаповы, — быстро напечатал рязанец. — Мы почти все Потаповы. Правда, не уверен, что родственники: возможно, фамилию просто взяли сообща, когда в России повальная «фамилизация» происходила. Но, может быть, и родственники. Почему бы и нет? А что?

Анжольрас задумался: отвечать или нет? И если да, то что и как? И если нет, то почему? Разве не шанс — выяснить детали опять напомнившей о себе истории? А еще — Полежаев: поди, празднует толстяк победу! Поди, довольно ухмыляется: сдулся Анжольрас, ничего так и не придумал! Не смог провести собственное расследование!

Образ насмехающегося чудака-следователя всё решил: Анжольрасу, казалось бы, и думать забывшему о том загадочном деле, которое ему подбросил чудак, было тяжело признаться, что н, Анжольрас, потерпел поражение. А ведь по факту получалось именно так! Разве не поражение — выбросить дело из головы и столько времени даже не вспоминать о нем? Разве не поражение — прикрыться отказом из каких-то вонючих архивов?

— Как давно они начали выезжать? — Анжольрас решительно забарабанил по клавишам. — Где устраивались? Ты хоть что-нибудь знаешь?

— Ну… — многоточия появились и тут же исчезли. — Информации немного. Первым уехал некто Семён. Совсем еще молодой парень. Среди наших ходит легенда, что он таким образом от воинского жребия спасался: тогда как раз вступили в силу новые правила воинской повинности, а в маленьких Новиках угодить под набор шанс был куда выше, чем в той же Рязани или в Москве. Но ни в Рязани, ни в Москве Семён не задержался: в Рязани тогда с работой туговато было, сами рязанцы толпами в Москву выезжали, а в Москве у него не хватило терпения. Помыкался по дворам да в Питер ломанул. Питер рос быстрее Москвы, промышленность вовсю пыхтела, постоянно новые фабрики и заводы открывались… в общем, в Питере явно было больше перспектив. Вот он, пораскинув мозгами, в Питер лыжи и навострил.

— И как? Удачно?

— Да, но не совсем так, как ему представлялось.

— То есть?

— Работу на заводе он так и не нашел. Почему — не спрашивай: не знаю. Но устроиться — всё же устроился. Не поверишь, кем!

— Кем?

— Городовым!

Сердце Анжольраса так и сжалось:

— Городовым?

— Да. Сначала в каком-то… как это у вас называлось?.. загородном участке…

— Пригородном, — машинально поправил Анжольрас, напряженно вглядываясь в появлявшийся на экране текст.

— Пусть в пригородном… — согласился рязанец. — А потом, как говорят, в одном из участков Нарвской части. Не в том смысле, что в Нарве, а просто так полицейская часть называлась.

«Как говорят» Анжольрас выделил для себя особо:

— Да-да, — отозвался он на уточнение, — я знаю… а кто говорит?

— Да есть у нас бабка одна… совсем древняя старуха. Еще недавно жива была, пару месяцев назад — точно. Так вот эта бабка — то ли племянница Семёна, то ли внучатая племянница… никто толком так и не смог понять. Она и рассказывала, даже фотки показывала, которые ей Семён из Питера присылал: весь такой из себя, в форме, усы… прямо как в сказке или в кино!

— А что еще она говорила? Как долго он служил?

— Долго. Уехал он совсем молодым — я уже об этом писал, — а в отставку вышел только ближе к революции. Лет сорок, выходит, служил, не меньше.

— И всё там — в Нарвской части?

— Вроде бы как.

— А сестер Потаповых и брата знаешь? Одна из них за инженера в итоге вышла и даже в Америке с ним побывала!

Пауза.

— Что-то такое слышал. А ты-то откуда знаешь?

— А что конкретно ты слышал? — вопросом на вопрос ответил Анжольрас, покамест не вдаваясь ни в какие подробности

— Ну… какая-то мутная там история вышла. Больше на откровенную брехню похоже, но забавно!

— Что, что забавно?

— Да вроде бы как поубивали они друг друга. Из-за громадных денег.

— Денег? Откуда у них деньги взялись?

— Вот этого, врать не буду, сказать не могу.

— А родственников, я имею в виду, чтобы сейчас жили, знаешь? Наследники какие-нибудь?

— Понятия не имею. Но, думаю, кто-нибудь есть. Даже, наверное, так: не может быть, чтобы не было. Да хоть я: может, я тоже родственник. А значит, наследник. Только что наследовать-то? Говорю же: брехня это всё — и насчет денег, и насчет убийства. В принципе невероятно.

— Почему?

— Мы… — рязанец горделиво помедлил, — не псы какие-нибудь безродные. Друг дружку за бабло не давим!

Анжольрас откинулся на спинку кресла.

«Ага! — подумал он. — Вот так и не давите… Ну что же: посмотрим!»

***

Это вечернее, почти ночное, происшествие встряхнуло Анжольраса сильнее любых нападок на него самого. Даже если бы Людмила Васильевна, с этим ее жутковатым оледеневающим взглядом, собственной своею персоной обрушилась на него с очередными упреками, это не произвело бы на него такого же сильного впечатления. А если помнить еще и о том, что с Людмилой у него вроде бы как контакт наладился и он даже получил от нее поощрение, то и подавно. Но что было делать? Брать отпуск за свой счет и ехать в Новики интервьюировать древнюю бабку, которая — неизвестно еще — то ли была жива, то ли пару месяцев как отошла из нашего бренного мира? А если она и жива, то где гарантия, что не в маразме? Сколько же ей лет должно быть? Если она — племянница… Господи, Боже! Да сотни под полторы! А если внучатая племянница — за сотню по-любому! Люди столько не живут, а если и живут, то на здоровый рассудок можно и не надеться… Да и что бы она могла рассказать? О чем вообще она может знать? Помимо того, что некий Семён ухитрился в городовые — кстати, не Бог весть что — в столице пробраться?

Терзаемый такими сомнениями, Анжольрас, вместо того чтобы кинуться в деревню, опять кинулся в «Буквоед»: в надежде найти какой-нибудь архивный полицейский справочник. Как и при первых своих изысканиях, он смог легко обнаружить часть информации по личному составу дореволюционной петербургской полиции, но — вот беда! — только по так называемому классному составу. То есть — по офицерам и гражданским чиновникам, имевшим классный чин. Городовые же, как и все вообще «нижние чины», в общедоступных списках не значились. Ни за какой-то период в целом, ни по разбивке на года. Видите ли, текучка в тогдашней полиции была такова, что в регулярной отчетности не считали нужным давать что-то помимо численных списков! Мол, довольно и того, что в таком-то году нижних чинов было столько-то, а в таком-то — столько-то. «Натуральное скотство!» — злился Анжольрас.

Но в «Буквоеде» ему сопутствовала удача: даже без продолжительных поисков, а, что называется, сходу он наткнулся на выпущенный к трехсотлетию петербургской полиции иллюстрированный справочник, в основу которого, как это значилось в титуле, лег почти аналогичный, но только к двухсотлетию и, стало быть, дореволюционный справочник под редакцией господина Высоцкого⁴¹. Что такое «Исторический очерк» Высоцкого, Анжольрас уже знал — нужных ему списков в нем не было, — но авторы нового, к трехсотлетию, отошли от сословного высокомерия и — вероятно, тщательно покопавшись в архивах — привели в заключении список всех чинов. Значился в нем и Семён Потапов. Правда, не городовой, а околоточный надзиратель, но это было еще интереснее! Да и значился он как «один из старейших чинов столичной полиции», так что должность околоточного можно было считать доставшейся ему по естественной выслуге лет.

Кроме непосредственно ФИО Семёна, в справочнике обнаружилась и его фотография: авторы, немало места отведшие под восхваления дореволюционного порядка вещей, не удержались от того, чтобы проиллюстрировать частичку этих восхвалений фотографией «безупречного полицейского, сорок два года отдавшего службе на благо жителей Петербурга». С этой фотографии на Анжольраса смотрел весьма хмурого вида пожилой человек: на груди — несколько медалей, на лице — переплетение морщин. Как и на многих фотографиях того времени, на этой особенно выделялись глаза: выпуклые, белесые, словно бы мертвенные или принадлежащие человеку с каким-нибудь тяжелым заболеванием. В действительности, конечно, ничего подобного, скорее всего, не было — этот эффект носил чисто технический характер, вроде эффекта красных глаз на современных фотографиях, — но вкупе с хмурым морщинистым лицом производил очень тягостное впечатление. Анжольрас даже вздрогнул, а затем на него волной накатила неприязнь к изображенному на фотографии человеку. Это чувство было напрочь иррациональным, но ничего поделать с собою Анжольрас не мог: Семён сходу вызвал у него отвращение.

Если бы Анжольрас был «настоящим» следователем — вроде того же Полежаева, — ему бы следовало немедленно задуматься: можно ли вообще проводить расследование в состоянии, когда испытываешь острейшую неприязнь даже не к подозреваемому, а к человеку пока что вообще постороннему, появившемуся в деле каких-то несколько часов назад, о котором несколько часов назад и слышать не слыхивал? Но Анжольрас не был «настоящим», профессиональным следователем, а потому над такими материями и не задумывался. Более того, он, не имея на то никаких вообще доказательств или хотя бы косвенных улик, едва взглянув на него, записал Семёна в очевидные соучастники произошедшего добрую сотню лет тому назад преступления. Даже не в очевидцы или свидетели, а именно что в соучастники. Почему? А Бог его весть: Анжольрас, спроси его, несомненно, пустился бы в длительные разъяснения, но и в этих разъяснениях он даже с самим с собой был бы не более убедительным, чем с человеком со стороны. Однако ощущение того, что вот он — кончик нити из запутанного клубка, стоило любой убедительности и любой доказательной базы: Анжольрас, выходя из «Буквоеда», буквально летел на крыльях!

Но уже вскоре опьянение «открытиями» прошло. Анжольрас опять, как это уже однажды с ним случилось, зашел в тупик: он просто не знал, что делать дальше! Ему по зарез требовался доступ к материалам дела, нужно было, чтобы эти материалы были под рукой, чтобы их можно было сопоставить между собой и с другими известными фактами. А также, конечно, и с теми догадками, которые у него, Анжольраса, появились. Но как эти материалы раздобыть? Еще раз попытаться отправить запросы в архивы? Чтобы еще раз получить отказы? Или обратиться к Полежаеву и тем самым признать свое поражение? То, что он, Анжольрас, не в состоянии победить что-то явно замыслившего хитрюгу-толстяка? Не просто же так этот хитрец подбросил ему историю!

Вернувшись из «Буквоеда», Анжольрас даже спать не лег: чувствовал, что не заснет. Так, бессонным, за бесконечным кофе, у впустую работавшего компьютера — Анжольрас, сидя с ногами в кресле, даже не смотрел на монитор, — его и застало утро. Солнце вышло на чистое-чистое синее небо, прокатилось над крышами и заглянуло во двор анжольрасова дома. Анжольрас отставил очередную чашку кофе и посмотрел в окно. И тогда его осенило.

***

Сказать, что Константин удивился, увидев Анжольраса в дверях своего служебного — не в «Балтике» — кабинета, не сказать ничего. Константин прямо-таки поразился. Настолько, что даже привстал, обеими руками оперевшись на столешницу, и молча воззрился на неожиданного посетителя.

— Я на сайте вашего ведомства прочитал, что у вас сегодня приемный день. Населения.

— Ну… да, — отмер Константин. — Раз в неделю — святая обязанность. Ты по какому-то житейскому вопросу?

— Не совсем… — Анжольрас немного смутился, но дальше пошел по заранее подготовленной речи. — Некоторое время тому назад я подавал запросы в архивы — в ЦГИА и в архив ФСБ по Городу и области — на доступ к материалам одного уголовного дела… точнее, к материалам нескольких уголовных дел: одного — еще дореволюционного, и двух — советской эпохи. И там, и там — в ЦГИА и в ФСБ — меня… отшили. Ответили отказом, сославшись на то, что не положено. Мол, я либо должен быть ученым-исследователем, либо обязан как-то обосновать свой запрос, хотя — убейте! — я не понимаю, что это значит: «обосновать запрос». Никаких разъяснений по этому поводу я также не получил: всё ограничилось какими-то невразумительными общими фразами. А между тем…

— Подожди! — Константин сел и жестом велел Анжольрасу сделать то же самое. — Что еще за уголовные дела? Давай-ка с самого начала, по порядку и не забывая рассказать о том, что за интерес лично у тебя, то бишь, с чего тебе вообще понадобилось копаться в какой-то старой уголовщине. У тебя что, родственники осужденные имеются? Думаешь, несправедливо? Хочешь справедливость восстановить?

— Справедливость — да, ответил Анжольрас, тоже усевшись. — Но не по отношению к своим родственникам. Я…

Анжольрас замялся. Когда он дома подготавливал речь и заведомо необходимые пояснения, всё выглядело просто и логично. Но в кабинете у Константина, под его, Константина, холодным взглядом, в лучах заливавшего паркет шахматными клетками света, на жестком стуле для рядовых посетителей, в самой атмосфере огромного начальственного кабинета и речь, и пояснения вдруг перестали быть простыми и логичными. Анжольрасу стало казаться, что они — лепет невесть чего возлежавшего ребенка, которому с полным основанием можно отказать. Говоря проще, Анжольрас внезапно оказался выбитым из колеи: обычный эффект для впечатлительных натур, чаще обретающихся в скромном уюте, нежели в казенно-дворцовой обстановке. А тут еще и явное недружелюбие Константина, вынужденного выслушивать какие-то бредни от человека, которого запросто, через минуту разговора, выставить за дверь не совсем удобно!

— Я… — сбившись, повторил Анжольрас, — хочу восстановить историческую справедливость в отношении невинной жертвы убийства. И, если получится, призвать к ответу убийц. Правда, убийц не той, первой, жертвы, а всех других, но…

Константин нахмурился и вскинул руки ладонями вперед:

— Ты можешь говорить яснее? Ничего не понимаю! Какие жертвы? Какие убийцы? Кто — первая? А кто — другие? Революция? Советский Союз? Что за несусветная каша, провались оно всё пропадом?

— Кажется, я должен рассказать всё с самого начала, — окончательно смутившись, пробормотал Анжольрас.

— Черт побери! — воскликнул Константин. — А я чего, по-твоему, добиваюсь? Ну? Что за убийцы и уголовные дела? Говори!

Анжольрас моргнул и заговорил. Выложил Константину всю историю, не утаив и то, как она к нему «попала».

— Полежаев? — разок перебил Анжольраса Константин. — Полежаев, Полежаев… А! Как же! Знаю: чудак такой. Неплохой специалист, но редкостный зануда. Прицепится, не оторвешь, пока не выполнишь его просьбу… Так ты с ним знаком что ли?

— Да.

— Гм… и угораздила же тебя нелегкая… но — продолжай!

По мере того, как Анжольрас рассказывал, холод все больше уходил из взгляда Константина, а его лицо, при встрече напополам удивленное и недружелюбное, всё больше, если так можно выразиться, просветлялось. Холод во взгляде заменил интерес. Удивление и недружелюбие на лице — волнение человека, услышавшего о чем-то и вправду интересном. Константин подался вперед, а под конец рассказа, еще раз перебив Анжольраса, вызвал по селектору секретаря и велел тому соорудить что-нибудь наподобие кофе:

— Не уверен, что кофе найдется, равно как и чай, — пояснил Константин. — У нас тут вчера… э… посиделки были. Кажется, все запасы — того, испарились. А на новые еще бумаги не готовы: бухгалтерия, чтоб ее!

Кофе и чая действительно не нашлось: секретарь, погромыхивая подносом, принес… стаканы с компотом.

— Издеваешься? — выпучил глаза Константин, понюхав содержимое стакана. — Это что?

— Компот, товарищ генерал, — без улыбки ответил секретарь. — Всё, что нашлось в столовой. Свежий. Только что из сухофруктов сварили. Яблоки, чернослив… кажется, груша еще и курага. Немного остыл по дороге, но...

— Вылей это к чертовой матери! — велел, перебив секретаря, Константин. — Прямо как дети, честное слово! Это — в раковину, а стаканы обратно!

— Есть, товарищ генерал! — секретарь удалился.

Константин поднялся на ноги, вышел из-за стола, прошел к монументальному, но всё же терявшемуся под огромной картой Города и области шкафу, сдвинул в сторону несколько книг и вытащил из обнаружившегося за ними тайничка бутылку. Вернулся обратно за стол и на стол же поставил бутылку:

— Любимый Женькин, но, думаю, он не обидится…

С чистыми стаканами вернулся секретарь.

— Давай сюда… и это… если кто на прием придет, разворачивай. Будут заявления — принимай. А сюда — никого!

— Так точно, товарищ генерал!

— Ну, — Константин плеснул коньяку себе и Анжольрасу, — а теперь обсудим.

Проглотил свою порцию, лихо утер рот тыльной стороной ладони и выжидающе уставился на Анжольраса.

***

— Кое-какие сведения я и без архивов получил… — глаза Анжольраса блестели, язык — самую капельку — заплетался: сказывалось то, что порция коньяка оказалась большой, а сам он еще с вечера ничего ел, только кофеем и питался. — Например, погода. В те дни…

— Поправку на календарь сделал?

— А как же… в те дни действительно мело. Согласно ежегодному приложению к отчету по Градоначальству — в нем таблица температур и погодных явлений за истекший год имеется, — снег шел целую неделю подряд, температура воздуха при этом была близка к нулю, считая по Цельсию, но всё же несколько ниже: минус один, минус два градуса. То есть снег должен был ложиться плотно, даже под ветром не срываясь в метели, но и таять не мог. И непосредственно в день похищения Потаповой было то же самое: легкий минус, снегопад. А это значит, что всякие следы — от полозьев, от ног и тому подобное, — с одной стороны, не могли исчезнуть, как если бы их посуху разметало поземкой, но с другой, могло, если времени прошло хотя бы с час или два, укрыть новым слоем снега — тяжелым, без шансов под ним какие-то прежние следы отыскать. Я думаю, именно этим и объясняется всякое отсутствие следов подле найденных у клуба путиловского завода розвальней: следствие попросту опоздало.

— Логично: по воздуху скрыться никто не мог.

— Да. И потом: этот Семён наверняка участвовал в погоне и мог поспособствовать тому, чтобы следы при всём желании не обнаружили.

— А вот это — нет! — глаза Константина сверкнули. — Не мог Семён участвовать в погоне. Кем он был? Околоточным, говоришь? Ну так вот: околоточные в следственных мероприятиях участия не принимали, если только преступление не происходило прямо в их околотке и если не требовалось немедленное вмешательство. Околоточные были глазами и ушами тогдашней полиции, но только в пределах своей территории. Это как если бы сейчас участковый отправился на чужую землю в чужом белье копаться: невозможно в принципе. Так что…

— Но ведь это мог быть и его околоток!

— Ты же сказал — Нарвская полицейская часть?

— Да, но…

— А Путиловский завод где находился?

— Но клуб…

— И клуб — тоже, — словно отрезал Константин. — Это уже за пределами части. А значит, и за пределами любого гипотетического околотка Семёна, даже если предположить, что он… Но постой!

Константин с размаху хватил себя ладонью по лбу:

— Если Семён — вообще не случайное совпадение, и если твоя интуиция тебя не обманывает, и если моя собственная, говорящая о том же, тоже не врет, картина вырисовывается совсем другая! Ты всё неправильно понял! Семён… ах, Семён… — Константин закусил губу и покачал головой.

Анжольрас ждал. Константин опять вызвал секретаря:

— Подготовь, — велел он, одновременно исписывая листочки чего-то навроде стикеров, — запросы вот по этим делам. Пусть доставят по возможности скорее. Кроме того, меня интересует вся информация на следователя Кировского района… фамилия… так… где, когда, что, жив ли и так далее: всю, в общем, подноготную. И еще на одного, уже на нашего: вот и его фамилия. Что с посетителями?

— Троих развернул.

— Очень хорошо… всё понял?

— Так точно, товарищ генерал!

— Свободен.

Анжольрас ждал. Константин снял трубку с телефонного аппарата и потыкал в кнопки:

— Ирина Борисовна? Генерал…

Анжольрас ждал. Пока Константин вел переговоры с директрисой ЦГИА, он, что называется, томился духом: что такого обнаружил Константин Викторович, что ускользнуло от его, Анжольраса, внимания? И не получалось ли так, что ситуация вновь оборачивалась его, Анжольраса, поражением перед Полежаевым? Ведь если Константин Викторович и вправду обнаружил что-то настолько важное, что немедленно от простой заинтересованности перешел к бурной деятельности, это он, а не Анжольрас, распутал клубок или, по крайней мере, близок к этому! Но что же он нашел?

Анжольрас ждал и думал: быстро, лихорадочно. Но, возможно, эта лихорадочность как раз и мешала ему, сосредоточившись, понять ход мыслей Константина. Что-то важное — он это чувствовал всем своим существом — находилось прямо у него под носом, но что это было, догадаться не мог.

Между тем, Константин закончил переговоры и повесил трубку.

— Итак, — удовлетворенно констатировал он, возвращаясь к прерванному разговору с Анжольрасом, — ты всё понял неверно. Надеюсь, однако, мы не опоздаем, а если и опоздаем, то не по нашей вине. В конце концов, столько лет прошло: уже сто раз всё могло перемениться! А всё же… Глянь-ка своими молодецкими глазами, — Константин мотнул головой чуть вбок и чуть себе за спину, — что у нас ныне на месте прачечной Тимофеева? Адрес помнишь?

Анжольрас кивнул, но вот так, сидя и через стол, рассмотреть на карте нужный дом не сумел. Поднялся и подошел к карте вплотную. Константин полуобернулся к нему:

— Ну?

— Жилой дом.

— Старый фонд, надо полагать?

— Очевидно…

— А ну-ка… — Константин вынул из ящика стола поулочный справочник. — Нарвский проспект, Нарвский проспект… ага! Дом номер…

И — резко отодвинул справочник в сторону:

— Что же ты, братец, мышей совсем не ловишь?

— В каком смысле? — не понял Анжольрас.

— Да ведь это — бывшее общежитие для рабочих Российско-Американской резиновой мануфактуры! Ну?

Анжольрас, ноги которого вдруг ослабели в коленках, прислонился к стене и висевшей на ней карте.

— Ну я и лох! — только и выговорил он.

— Педальный, братец, педальный! — подхватил Константин.

И усмехнулся.

***

Как только Константин и Анжольрас прошли через арку во двор, пара сотрудников в штатском заняла позицию в арке: зевак, привлеченных необычными событиями, перед домом скопилось прилично, нужно было устроить так, чтобы никто из них не просочился во двор. Задача осложнялась тем, что, один за другим, к дому подъехали три автомобиля прессы — пятого канала, какой-то радиостанции и крупного газетного холдинга, давно и настырно конкурировавшего с «Балтикой», — и журналисты, размахивавшие своими удостоверениями прямо перед носами сотрудников Константина, вели себя беспардонно и нагло. Они ссылались на какие-то законы, якобы дававшие им право быть в каждой бочке затычками, требовали немедленно их пропустить, нацеливали камеры и фотоаппараты на лица офицеров и грозились показать всем кузькину мать, сиречь завалить всех жалобами. Офицеры тихонько матерились, но стояли на своем:

— Не положено!

Вообще, происходившее тем днем в этом уголке Нарвского проспекта назвать иначе как Апокалипсисом было невозможно. Вдоль всего лицевого фасада бывшего рабочего общежития выстроилась цепочка привезенных на шести микроавтобусах сотрудников спецслужб, узенький тротуар оказался запружен напрочь, микроавтобусы, небрежно припаркованные вдоль него, изрядно сузили проезжую часть, быстро образовалась пробка. Зеваки и журналисты, особенно телевизионщики со своим громоздким оборудованием, добавляли хаоса. Зеваки так и вовсе без зазрения совести шныряли туда-сюда через дорогу, постепенно заполоняя ее и превращая досадную для водителей, но всё же хоть как-то продвигавшуюся пробку в мертвый, глухой затор. Сюда бы гаишников, но гаишников, разумеется, не было. И не потому, что им не было дела до приключившихся на Нарвском безобразий, а потому что они получили приказ: с площади на проспект не высовываться. Почему так? — одному Богу известно. Во всяком случае, Константин такого распоряжения не давал и, вероятно, сильно бы удивился, узнай он о нем. Скорее всего, без всякой логики или с логикой, понятной только ему одному, переусердствовал кто-то из подчиненных Константина.

Несмотря на яркое полуденное солнце и совершенно чистое небо, дом — бывшее общежитие рабочих Русско-Американской резиновой фабрики — выглядел мрачно и леденяще. Как и многие другие «бюджетные» постройки конца XIX – начала XX веков, сложен он был из темного, цвета запекшейся крови, омерзительного на вид кирпича и даже не старался прикидываться чем-то, чем он не был на самом деле. Даже характерные «наличники» окон, сделанные в виде сводчатых арок с центральным замком, за версту выдавали в нем фабричное происхождение, выдавали то, что его предназначение — быть муравейником по случаю собранных в нем людей, временным пристанищем, множеством углов, мало пригодных для продолжительного и радостного быта. От дома веяло угрюмым одиночеством, склоками, нехорошей пищей, дешевой водкой по выходным и не только, немытыми телами, безнадегой бесперспективного существования. Возможно, кто-то, попадая в этот дом на стыке столетий — девятнадцатого и двадцатого, — мог испытывать облегчение: как-никак, а крыша над головой в пяти минутах ходьбы от рабочего места. Но вряд ли это облегчение было продолжительным: хуже, чем вот такое рабочее общежитие, мог быть только запущенный и давно превратившийся в разбойный притон доходный дом самого низшего разряда. Конечно, в советское время дом получил иную внутреннюю планировку, был «разбит» на более или менее приемлемые для жизни квартиры, но от общей кошмарной ауры так и не избавился. И никакое солнце — полуденное или какое-то еще, — никакое небо — ясное, чистое или какое-то еще — не могли ничего изменить: всею своею массой дом оседал, давил на узенький тротуар, давил на проходивших мимо него людей, давил на задерживавшихся подле, давил тех, кому зачем-то понадобилось пройти во двор.

— Думаете, это всё еще здесь? — спросил Анжольрас, невольно передернув плечами. — Всё-таки столько переделок прошло…

— Не знаю, — ответил, останавливаясь и озираясь по сторонам, Константин. — Но первые переделки были еще до войны, а народ поубивали уже после. Значит, шанс есть. И потом…

Константин не договорил: какой-то человек замахал руками, привлекая к себе внимание:

— Туда!

Анжольрас поспешил за двинувшимся вперед Константином.

***

— Прачечная здесь была, — щебетал, проглатывая окончания слов, молоденький лейтенант. — Если верить старым экспликациям, она занимала помещение по вот этим окнам: видите?

Лейтенант провел рукой вдоль фасада, указывая на несколько окон.

— Сейчас, полагаю, это квартира?

— Даже две. Но жильцов мы уже выставили, так что… А еще, товарищ генерал, вот какой нюанс: сейчас обе квартиры отделены стеной от помещения по внешнему фасаду, но тогда никаких перемычек не было. Тогда прачечная занимала всю площадь. После октябрьских событий…

Константин бросил на лейтенанта быстрый, но внимательный взгляд. Тот, однако, ничуть не смутившись и даже, похоже, не поняв, что именно вызвало такую реакцию начальства, продолжал щебетать:

— …помещение поделили вдоль на две неравные части. Меньшая отошла под квартиры, большая под магазин овощной и хлебной торговли. Прямо сейчас на месте того магазина — закусочная: наверняка вы ее заметили.

Константин кивнул.

— С владелицей закусочной мы тоже договорились, вот только получить разрешение на то, чтобы вскрыть полы, не смогли: шум владелица подняла знатный, а кроме того, пришлось бы курочить встроенную кухонную технику, а это, сами понимаете, солидный расход. Да и время простоя увеличилось бы. Причем второе для владелицы особенно неприемлемо: прямо здесь же, через несколько метров — еще одна закусочная. Конкуренты. Если «нашу» закрыть надолго, то…

— Закусочная нас не интересует, — оборвал лейтенанта Константин, бросив на него еще один внимательный взгляд: сначала — «октябрьские события», теперь — прямо-таки яростная защита капиталистических интересов… гм, как говорится… гм-гм…

И пояснил, но больше для Анжольраса:

— Где-где, а в магазине и в едальне точно полы и прочее вскрывались не раз. Иначе просто невозможно обустроить ни тот, ни другую. Так что, — уже к лейтенанту, — можете пойти и обрадовать эту… как ее? На вывеске фамилия… нет! — Константин поморщился. — Старость — не радость: не фамилия там, а прозвище. Григорьевна. Идите, лейтенант, скажите этой Григорьевне, что нас ее заведение не интересует. Пусть не дергается понапрасну.

Лейтенант козырнул и быстро пошел к арке.

— Видал? — к Анжольрасу. — Октябрьские события! Это теперь так у нас учебники пишут!

Анжольрас благоразумно решил промолчать.

— Октябрьские события… — Константин сплюнул себе под ноги, растер плевок подошвой дорогущего, ручной работы, ботинка и решительно ухватился за ручку двери, прикрывавшей собою парадное.

***

Работы были шумными, грязными, долгими и больше походили на вторжение вандалов, нежели на спецоперацию, благословленную отеческой заботой родного государства. Чувства выставленных за двери квартир жильцов отражались на их взволнованных лицах: пока вторгшиеся в их еще утром мирные владения вандалы крушили всё подряд, жильцы томились под окнами собственного дома и, сдерживаемые «неприятелем», поносили на чем свет стоял допустившую такое власть. Анжольрас, прикуривая одну сигарету за другой, ёжился. Константин, по крайней мере, внешне, выглядел невозмутимым предводителем варварской орды. Его внешнюю невозмутимость не могло поколебать даже то, что, по мере того, как злосчастные квартиры всё больше превращались в руины, всё более становилось ясно: поиски велись напрасно.

— Всё-таки опоздали! — вот и всё, что позволил себе Константин, когда — опять же без всякого результата — под натиском инструментов пали последние половицы, а никаких тайников так и не обнаружилось.

— А был ли вообще мальчик? — Анжольрас отшвырнул очередную сигарету и с трепетом осмотрел дело едва ли не собственных рук. — Вдруг мы ошиблись?

На это Константин пожал плечами:

— Нет.

— Но где же тогда?

— В могиле!

Анжольрас и Константин резко обернулись.

— Ты! — воскликнул Анжольрас.

— Полежаев! — Константин нахмурился.

— Так точно, — ответил Полежаев, — я.

— Товарищ генерал, — залепетал, всё так же проглатывая окончания слов, злополучный лейтенант, — я не хотел пускать, но он… он… он просто меня отодвинул! А еще у него удостоверение! Он — следователь! Я…

— Исчезни! — на этот раз Константин посмотрел на лейтенанта откровенно зло. Лейтенант немедленно ретировался. — В могиле, говоришь?

Полежаев, в узкой дверной коробке с трудом поворотив свое объемистое тело, чтобы дать дорогу сбегавшему от начальственного гнева лейтенанту, повторил:

— Да, в могиле. Больше попросту негде.

Сощурился, достал из — ну кто бы мог подумать! — заднего кармана брюк очки, водрузил их себе на переносицу и констатировал:

— А славно вы тут поработали! Мне бы такое ни в жизнь не разрешили!

Теперь нахмурился Анжольрас:

— Тебе? Ты хочешь сказать, что знал обо всём заранее? Хотя чему я удивляюсь! Сам же чуял, с самого первого дня, что дело нечисто!

Полежаев кивнул:

— Извини, но пришлось вот так. Иначе никак не получалось!

— Но откуда ты мог знать, что я устроюсь на работу в «Балтику»?

Полежаев снисходительно улыбнулся:

— Вообще-то Маришка такая же моя приятельница, как и твоя. Мы, знаешь ли, город маленький, почти такая же деревня, как и Москва. Через пятого на десятого, через соседа на третьего знакомы поголовно! Мне ли это тебе объяснять!

Анжольрас чертыхнулся.

— Дорогие мои! — Константин. — Я вам не мешаю? Полежаев! А ну-ка объяснись!

Полежаев, сняв с переносицы очки и сунув их обратно в задний карман брюк, пояснил:

— Я, Константин Викторович, никак не мог до вас достучаться. Не в том плане, что вы отказались бы меня слушать или что-то подобное, а в том, что — вы понимаете — субординация. Чтобы обратиться к вам, мне пришлось бы поставить в известность собственное начальство. А у своего начальства я… э… на особом счету.

Константин фыркнул.

— Мой доклад сочли бы очередным чудачеством, ведь именно чудаком меня все и считают. Сказали бы — блажь. Дурит, мол, Полежаев, дудки: ни о каких столетней давности преступлениях и речи быть не может! Занимайся своими делами, тем более что их у тебя — вагон с тележкой. Сиди на попе ровно и не дергайся. И если бы я после такого всё же осмелился к вам, Константин Викторович, обратиться, это бы выглядело… особенно свински. Меня просто никто бы не понял. А между тем, мне еще работать и работать в отделе. И, должен признаться, работа мне нравится, как нравятся и люди, с которыми я работаю и с которыми общаюсь каждый день. В общем, не мог я прыгнуть выше своей головы и голов своего начальства. Пришлось Анжольраса подключить.

Константин фыркнул еще раз:

— Троянского коня подсунул?

— Что-то вроде того, — согласился, улыбнувшись, Полежаев, — вот только не думал я, что всё так затянется! Я уж, — это уже Анжольрасу, — и так тебе намекал, и этак, и растормошить пытался, и пива попить — чтобы, значит, хотя бы за кружкой на путь истинный направить… ни в какую! Погрузился в этот свой форум, чтоб ему пусто было, и ну дневать на нем и ночевать. О Потаповой напрочь забыл. А ведь как дышал, как рвался…

Анжольрас, чтобы не выругаться особенно грязно, стиснул зубы: уже второй раз Полежаев использовал его втёмную! Второй раз провел как ребенка! И он же, Анжольрас, еще и виноватым выходит!

— По-хорошему, — Константину, — следовало всё ему рассказать, но вы же, наверное, уже и сами заметили, каков он: птица гордая, не пнешь, не полетит! А если пнуть, не полетит тем паче. Такой вот парадокс! Побоялся я ему всё рассказывать: чтобы от «а» и до «я». Побоялся, что не пойдет он к вам, Константин Викторович, по моему непосредственному поручению: плюнет на всё и закроется в своей раковине. А дело-то стоило того, чтобы рискнуть! Как-никак, ого-го какие ценности на кон поставлены! Я уже молчу о тех косвенных выгодах, какие государство по-любому от этого получит. Шутка ли — такое собрание!

— Аферист ты несчастный! — Анжольрас. — Тебе бы фокусы в цирке показывать или старушкам головы морочить! Из-за тебя…

— Цыц! — Константин схлопнул кончики пальцев правой руки, приказывая обоим замолчать. — С этим всё ясно. Сработано ловко, но глупо. Я о тебе, Полежаев, был лучшего мнения: а если бы он никогда ко мне не пришел? Тоже мне, заговорщик доморощенный… Однако, ладно: значит, в могиле?

— В могиле, Константин Викторович, в могиле!

Стороннему наблюдателю могло бы показаться, что Полежаев изрядно смутился: что выговором от Константина, что выговором от собственного друга, Анжольраса. Как водится, он покраснел. Но Анжольрас, уже хорошо знавший за Полежаевым эту особенность — при всяком случае краснеть, — в смущение, не говоря уже о раскаянии, Полежаева не поверил ни на йоту: чудак не просто краснел по любому поводу; особенно сильно он краснел от собственного бесстыдства! Полежаев краснел как будто бы оттого, что если он чему-то и смущался, то разве что собственному неумению смущаться. Тому, что он, Полежаев, решительно плевать хотел на тонкие чувства других и на то, что другие умели и смущаться, и краснеть по-настоящему.

— Значит, в могиле… — Константин на пару секунд задумался. — Ну что же: выглядит логичным.

И — своим подчиненным:

— Закругляемся!

Сделал шаг на выход, но вынужден был остановиться: Полежаев, неловко повернувшись в двери, хрустнул о косяк задним карманом брюк.

— Да что же это такое!

Константин подавил улыбку: Полежаев извлек из кармана треснувшие очки и воззрился на них с искренним изумлением.

***

— Как же это хорошо, просто замечательно, когда нет никого, кто мог бы объявиться в роли наследника! — Константин, глядя на сваленные в беспорядке на столе и в не меньшем беспорядке сдвинутые к стенам кабинета предметы, довольно потянулся. Его дорогой костюм — по сезону светлого серого оттенка — мягко зашуршал. — Никто не затеет многолетнюю тяжбу, в прессе не будут смаковать, какие у нас продажные суды, на всяких форумах всякие псевдолибералы не поднимут вой об узаконенном грабеже, а всякие анжольрасы не станут им подпевать, блокируя направо и налево тех, кто выражает иную точку зрения. Лепота! Живи и радуйся! И кстати о радостях…

Константин бросил взгляд на шкаф с книгами и справочниками, откуда — мы помним — он уже как-то извлекал любимый коньяк Евгения Савельевича. Евгений Савельевич — его, под самое утро, в качестве «эксклюзивного представителя «Балтики», спешным порядком доставили к Константину — довольно облизнулся: весь вид этого достойного, но неумеренного в пьянстве человека свидетельствовал о том, что раннее утро для него — не лучшее время. Евгений Савельевич был красен глазами, взъерошен подобием прически, трясок руками и зеленоват лицом. Его явно мутило, но мутило настолько привычно, что он обходился без причитаний и всяческих ахов и охов: просто ждал, когда ему, наконец, представится возможность опохмелиться. Вот потому-то слова Константина о радостях жизни и его же, Константина, взгляд, брошенный в сторону книжного шкафа, произвел на Евгения Савельевича самое благостное впечатление: Евгений Савельевич, повторим, довольно облизнулся.

Однако не тут-то было! Помимо Константина и Евгения Савельевича, в кабинете присутствовал и Анжольрас. И Анжольрас, услышав поддевку в свой адрес, немедленно вскинулся на дыбы. Он даже забыл о том ощущении неловкости, которое обычно испытывал в обществе Константина Викторовича:

— Ошибаетесь! — нарочито громко заявил он. — Наследники имеются. Или, по крайней мере, тот, кто может выступить в этой роли.

Константин и Евгений Савельевич разом уставились на Анжольраса: первый — с некоторым замешательством во взгляде, второй — с откровенной неприязнью. Причем неприязнь Евгения Савельевича прорвалась наружу первой:

— Юноша! Хватит молоть чепуху! Насчет наследников Костик просто пошутил: наше законодательство не предусматривает реституцию даже через суд. Так что…

И — Константину:

— А ты чего пнем застыл? Доставай свою радость жизни, а то и жизни уже никакой! Выволок, понимаешь, человека ни свет, ни заря из постели, а сам…

Константин, продолжая, впрочем, поглядывать на Анжольраса, и поглядывать при этом с прежним замешательством, шагнул к шкафу, сдвинул в сторону несколько томов и вынул из-за них не початую, а полную бутылку. В минуту эта бутылка перекочевала в руки Евгения Савельевича, а еще через несколько секунд кабинет наполнился не слишком приятным запахом не разогретого, а потому без разницы — дорого или нет — коньяка. Из четырех нашедшихся стаканов Евгений Савельевич, метнув быстрый взгляд на присутствовавших в кабинете, омочил коньяком два: себе и Полежаеву. Ибо чудаковатый следователь тоже был здесь и, в отличие от Константина и Анжольраса, в отрицании мотнувших головами, на вопросительный взгляд Евгения Савельевича ответил утвердительным кивком.

— Вот, — удовлетворенно вздохнул Евгений Савельевич, покручивая стакан в руке и потягивая носом, — хоть кто-то еще способен составить компанию старику!

И тут же поморщился, увидев, как Полежаев запросто, без всяких приличествовавших употреблению коньяка прелюдий проглотил свою порцию. И быстро добавил:

— Нет, этому больше не наливать!

— Да мне и не надо больше, — отозвался, слегка покраснев, Полежаев. — Просто с бессонной ночи что-то вроде лекарства. А так, я коньяк вообще не люблю. Клопами пахнет. И сивухой.

Евгений Савельевич коротко крякнул. Полежаев же, глядя на него, неумолимо продолжал:

— Причем сивуха в коньяке — самая дрянная из всех, какие только бывают. Помнится, я видел сравнительную таблицу: водка, виски и коньяк. Так вот: в коньяке — в двести раз… вдумайтесь в это: в двести раз! — больше всяких сивушных масел, чем в нашей даже самой дрянной водке. Неудивительно, что от коньяка наутро башка трещит, а печень отваливается!

— Костя! — Евгений Савельевич выпучил на Полежаева свои полупрозрачные, неясного цвета глаза. — Ты где его отыскал?

Константин, как и давеча, когда Полежаев умудрился раздавить очки о дверной косяк, подавил улыбку:

— Не обращай внимания… Полежаев — в своем, разумеется, роде — такая же достопримечательность нашего города, как и ты. Только помоложе. Но с возрастом, поднабравшись свойственных тебе мудрости и величавости, имеет все шансы переплюнуть даже тебя!

Евгений Савельевич моргнул:

— Да ну вас всех…

И — Анжольрасу:

— Так что вы, юноша, говорили о наследниках?

Анжольрас немедленно пояснил, но больше глядя не на Евгения Савельевича с его стаканом коньяка, а на Константина, присевшего на краешек собственного стола — того самого, который был завален в поразительном хаосе сваленными на него произведениями искусства:

— Есть наследник. Живет в Рязани, но родом — из той же деревни Новики, что и все участники этого скотства. Собственно, это он и навел меня на след, рассказав о Семёне. А еще — если бы не он, я бы так и не пришел… сюда. — Анжольрас взмахнул рукой, абстрактно указуя на кабинет и на его владельца — Константина. — Просто не было бы повода, поскольку историю с Потаповой я к тому времени давным-давно выбросил из головы. И вот что я должен сказать: наследник этот очень живенько интересуется, зачем мне вообще понадобилась информация о его питерских родственниках. А как только Евгений Савельевич напишет… — ироничный взгляд на Евгения Савельевича, на стакан в его руке, на стоявшую рядом бутылку, — статью о нашей находке, он без труда, то есть даже если я сам ничего ему не расскажу, свяжет мои расспросы с произошедшим. Ведь Евгений Савельевич — не сомневаюсь! — всё обрисует мастерски! В деталях. Так сказать, со всеми шокирующими и волнующими подробностями. Я ведь прав, Евгений Савельевич?

Евгений Савельевич уже было хотел что-то ответить, причем, судя по выражению его лица, это что-то вряд ли было бы Анжольрасу приятно, но Константин его оборвал коротким движением руки:

— Подожди… А этот наследник, — Анжольрасу, — он вообще откуда выискался?

— Завсегдатай форума «Балтики».

— Ах, вот оно что…

— Именно.

— И ты считаешь, он пойдет по судам?

— Не знаю, — честно признал Анжольрас несмотря на то, что ему очень хотелось соврать и тем хотя бы немного постращать Константина: в ответ на его поддевки. — Может, и не пойдет. Вообще, он кажется человеком благоразумным и уравновешенным. Но, сами понимаете, такие деньги… — кивок на «свалку» — кого угодно могут взбеленить. Даже самого-самого бессребника!

— Гм… — Константин качнул свободно висевшей ногой. — Так-то оно, конечно, так… но… Савельич: а что, правда наши суды не могут принимать решения о реституции? А то я в законах не силён. Что ты знаешь по этому поводу? Может, стоит заранее навестить товарища и поговорить с ним по душам?

Евгений Савельевич — за последние несколько лет он несколько раз писал о схожих случаях и поэтому, что называется, собаку на таких делах съел… Евгений Савельевич, уже не зеленоватый, но еще и не вполне здорового вида, сделался хмурым, отчего зелень словно вернулась на его лицо. Он, даром что только что пенял за это Полежаеву и даром что сам славился своим гурманством в отношении благородной продукции региона Пуату-Шаранта, залпом проглотил содержимое своего стакана и налили себе новую порцию.

— К несчастью, Костя, мое замечание о бесперспективности судебных тяжб носило исключительно теоретический характер. А на практике случается всякое. Теоретически, у нас действительно нет закона о реституции. И теоретически мы — страна не прецедентного права. Но на практике, когда до такой практики доходит дело, наши суды оказываются в очень неудобном положении. Мы, видишь ли, собственными руками создали прекрасную базу для настырных наследников. Мы активно возвращаем собственность Церкви, апеллируя как раз к тому, что она, собственность эта, являлась церковной до революции. А если это — такие возвраты — возможны в адрес Церкви, почему же они невозможны в адрес кого бы то ни было еще? Ведь Церковь, Костя, у нас не просто отделена от государства — по закону. По закону она еще и является всего лишь самым обыкновенным юридическим лицом, то есть организацией, имеющей не больше прав, чем, скажем, какая-нибудь булочная. А теперь представь, что какая-нибудь булочная обращается в суд с требованием вернуть ей помещение, в котором она, эта булочная, благополучно существовала до революции! Аналогично и с физическими лицами. Если имеются все доказательства родства и правопреемства от бывшего владельца к нынешнему претенденту, на каком основании ему откажет тот же самый суд, который только что принял решение в пользу РПЦ?

— И что, такие случаи, я имею в виду решения в пользу физиков, действительно были?

— Да. — Евгений Савельевич махом проглотил и вторую порцию, тут же снова плеснув из бутылки в стакан. — Были. Я сам писал о парочке таких. Один ухитрился по суду оттяпать почти тысячу гектаров пахотных земель в Вологодской области, а также — усадьбу, в советское время превращенную в колхозный клуб и подсобные постройки. Второй — несколько домов на территории заповедного хозяйства и несколько гектаров земли. Примечательно, что первый апеллировал как раз к дореволюционному праву собственности, а второй — к праву собственности, приобретенному уже после революции. Первый был потомком вологодских помещиков. Второй — потомком раскулаченного мужика. Казалось бы: противоречия налицо! А вот поди ж ты: в отношении обоих пришлось руководствоваться одним и тем же принципом справедливости, декларированным еще — не поверишь! — нашим обожаемым Михаилом Сергеевичем. Горбачевым который. Я тогда еще поднял интересный, на мой взгляд, вопрос: а что было бы, если бы оба наследничка напрямую столкнулись в суде? Если бы оба претендовали на одну и ту же недвижимость, но исходя из настолько разных принципов образования права на собственность? Но мой вопрос, к сожалению, так и остался без ответа. Повис в воздухе. Никто на него так и не отреагировал.

Евгений Савельевич замолчал. И тогда в дело немедленно вступил Полежаев:

— Вы, уж извините, Константин Викторович, оба какой-то фигней страдаете…

Константин хмыкнул, Евгений Савельевич поперхнулся коньяком.

— …у нас ситуация совсем другая. Какие, к черту, наследники, если всё это, — Полежаев ткнул в наваленную на столе «могильную добычу», — результат, как сказали бы сейчас, незаконной деятельности? Напомню: всё это было добыто преступным путем, и время всё это никак не легализовало. Вы же не станете искать наследников на имущество воров и убийц, когда доказано, что их имущество — плод их же собственных преступлений? Если уж кого вы и стали бы искать, так это изначальных собственников. Но так как доказать такое право собственности практически невозможно, то и на это вы бы просто махнули рукой! Так что предлагаю не заморачиваться, а если предъявленный Анжольрасом наследник всё-таки рыпнется в суд, послать его лесом… ну, или суд пошлет его лесом. И хорошо еще, если не валить этот самый лес!

Анжольрас:

— Не так всё просто. Преступления, говоришь? Воровство и убийства? А вот это ты видел? — Анжольрас достал из кармана пачку каких-то ксерокопий. — А?

— Что это? — протянул руку Полежаев.

— А ты полюбуйся! — Анжольрас передал бумаги Полежаеву.

Тот взял их и начал читать:

— Настоящим я… так: фамилия, имя, отчество… купец первой гильдии города Санкт-Петербурга, потомственный почетный гражданин, кавалер ордена… бла-бла-бла… удостоверяю: нижеперечисленное имущество, принадлежащее мне на праве собственности и не обремененное никакими залоговыми обязательствами, отдается мною во владение девицы Потаповой как представительницы организации «Россия будущая и равноправная» с тем, чтобы она, поименованная девица, реализовала указанное имущество как сочтет нужным, а вырученные от его реализации средства направила на нужды борьбы за установление в нашем Отечестве справедливых порядков. В здравых уме и памяти, я… тьфу ты! Что за вздор? Где ты это выкопал? — Полежаев зашуршал листами, вчитываясь в имущественный перечень. — Нет, похоже, всё совпадает, но… это же бред! Сивой кобылы! Какой еще купец первой гильдии? Какая из Потаповой, которой сколько — восемнадцать? — лет от роду было, борец за всеобщую справедливость? Что за ахинея?!

Анжольрас злорадно улыбнулся:

— Ахинея или нет, но это — документ. Тот самый, на основании которого можно претендовать на наследство. Даже если учесть, что подарок был сделан Потаповой на определенных условиях, каковые условия выполнены не были, он, насколько я понимаю, меньше подарком от этого не становится. А значит, наследник может предъявить свои права. К примеру, взяв на себя те же самые обязательства!

— Да ты спятил! — Полежаев побагровел: не покраснел по своему лукавому обыкновению, а именно что побагровел. — Какие обязательства? Устроить революцию?

— Нет! — Анжольрас продолжал злорадно улыбаться. — Не революцию. Обязательство употребить вырученные от реализации имущества средства на нужды борьбы за установление в нашем Отечестве справедливых порядков. А борьба, заметь, бывает не только революционной и с оружием в руках. Она бывает еще и политической. В конце концов, есть у нас оппозиция или нет?

На ноги вскочил Константин:

— Ополоумел, да? Здесь же на миллиарды вечно зеленых и дохлых козлов набирается! И всё это — нашей сраной оппозиции? Этим выродкам без роду и племени? Без понимания и желания понимать, что такое Россия и в чем самый смысл ее существования? Парень! По тебе карательная психиатрия обрыдалась! И кстати, — Константин шумно выдохнул и начал дышать ровнее, — ты так и не сказал, откуда ты вытащил эту мерзость!

Анжольрас, продолжая злорадно улыбаться — довел-таки обоих любителей поддевок! — вытащил из-под кучи наваленных на стол предметов искусства картонную папку:

— Вы, Константин Викторович, и ты, Полежаев, — Анжольрас развязал скреплявшие папку шнурки, — весьма поверхностно ознакомились с этим архивным делом. Вас захватила сама возможность… э… блестяще послужить государству, вернув ему утраченные сокровища. А вот о людях вы не подумали ни разу! Вы пропустили мимо глаз не только приложенные к делу справки и ненужные вам свидетельства: вы ухитрились еще и прошляпить вот это!

Подобно фокуснику, извлекающему из шляпы кролика, Анжольрас извлек из папки давно пожелтевшие и хрупкие на вид листочки, с одного из обрезов пробитые характерными дырками: словно проделанные дыроколом.

— Карточки из полицейского архива! С подноготной и на купца, и на Потапову. Полюбопытствуйте на досуге!

Анжольрас швырнул пожелтевшие листочки на стол. Константин и Полежаев одновременно потянулись к ним и столкнулись над ними руками. Полежаев, как много младший по чину, свою руку отдернул, но Константин, схватив один из листочков, кивком головы разрешил Полежаеву взять другие.

— Глазам своим не верю… — протянул Константин и побледнел.

— Похоже, у нас на руках еще один труп…

Полежаев выронил из пальцев листочки и тоже побледнел.

Анжольрас уселся на стул и закинул нога на ногу.

Евгений Савельевич подобрал выпавшие из пальцев Полежаева листочки, взглядом пробежал один из них, хмыкнул, аккуратно отложил листочки в сторону, опрокинул содержимое своего стакана себе в горло и снова потянулся к бутылке.

***

От этих событий прошло приблизительно полгода, когда в «Балтике» появилась подписанная Евгением Савельевичем здоровенная статья о невероятных находке и сопутствовавших ей «приключениях». Подготовить материал раньше этого времени не получилось: не только из-за внезапно — настырностью Анжольраса — всплывших новых обстоятельствах дела, но также и потому, что до последнего момента оставалось неясным, чью сторону примет суд. Потому как Анжольрас («Что за кошмарный молодой человек!» — Евгений Савельевич, и «Провалиться бы ему на месте!» — Константин) не только всё же поставил в известность потенциального наследника обнаруженных в могиле сокровищ, но еще и расстарался так, чтобы этот наследник — рязанский участник форума «Балтики» — принял «правильное решение», а именно — согласился вступить в наследство на описанных в дарственной условиях. То есть согласился на то, чтобы найденные сокровища реализовать, а вырученные средства пустить на «дело борьбы за установление в России справедливых порядков». Это взбесило всех, но деваться было некуда: бессильным оказался даже Константин. Ни влияние, ни связи, ни грозное некогда положение не помогли ему в том, чтобы оказать на зарвавшихся молодых людей действенное давление. Анжольрас на все угрозы и уговоры просто пожимал плечами, а рязанец — тот и вовсе рассмеялся Константину в лицо! Даже угроза увольнения не возымела на Анжольраса никакого эффекта. А потом и вовсе случилось почти невероятное: на сторону Анжольраса встала сама Людмила, заявив, что не позволит вышвырнуть на улицу сотрудника, так хорошо справляющегося со своими обязанностями. Сиречь — кующего для «Балтики» драгоценный металл. Поговаривали («достоверные источники» находятся даже тогда, когда что-то происходит за закрытыми дверьми частного дома), что Константин, услышав это, пришел в неописуемое бешенство. Вплоть до того, что — впервые в жизни! — едва не набросился на собственную и (нужно признать) любимую супругу с кулаками. Но так это было или нет, автору неведомо. В любом, однако, случае можно констатировать: несмотря на давление со стороны Константина, положение Анжольраса в «Балтике» не только не пошатнулось, но и укрепилось. Анжольрас оказался той самой курицей из сказки, резать которую — в отличие от сказочных героев — никто не решился.

Что же до суда, то с ним поначалу вроде бы всё складывалось благополучно — для Константина и стоявших за Константином структур, разумеется. Первое заседание прошло без сучка и задоринки, не заняв и пяти минут: судья даже не стал выслушивать доводы представителя «рязанского наследника». Он просто шарахнул молоточком и заявил, что всё это — глупости. Глупости — претендовать на ценности государственного масштаба, да еще и найденные при самых сомнительных обстоятельствах. Его вердикт был прост и предельно немногословен: в искательстве отказать. Но уже в следующей инстанции коса, что называется, нашла на камень: невесть откуда Анжольрас вытащил на свет Божий… Павла Георгиевича Либа — знаменитого в Петербурге адвоката, с которым мы уже имели случай познакомиться.

Павел Георгиевич взялся за обещавшее стать по-настоящему скандальным дело с очень большим энтузиазмом, причем доводы Константина — а с Константином, мы помним, его связывало немало — он в буквальном смысле пропустил мимо ушей. Павел Георгиевич даже слушать не стал Константина: в своей эксцентричной манере замахал на него руками и только что не вытолкал взашей из своей приемной. Правда, чуть позже он всё-таки счел необходимым объясниться, но отказаться от своих намерений — нет. Вот тут уж Константин точно рвал и метал: этому нашлись реальные свидетели, поскольку, скажем так, оживленная беседа этих двух господ имела место в модном и оттого битком набитом посетителями ресторане. Лица друг другу Павел Георгиевич и Константин, конечно, не поколотили, но графин с водкой оказался разбит в пыль, а копия «Купальщиц» Ренуара очутилась… на шее официанта: бедняга ринулся унимать солидных господ, но тут же огреб по полной от обоих! Из ресторана Павла Георгиевича и Константина Викторовича выводили с полицией, что, впрочем, неприятностями для них не обернулось: уж очень хорошо оба были известны. Один — в широчайших кругах благодаря тому, что являлся любимчиком желтой прессы, а второй — в узких, но как раз полицейских и прочих «служебных» кругах. Расстались в тот вечер Павел Георгиевич и Константин Викторович мрачно, но всё-таки не без дружелюбия: Константин понимал, что такова уж натура этого извечного авантюриста и пройдохи — Павла Георгиевича, а Павел Георгиевич вообще никогда ни на кого зла не держал, шагая по жизни легко и непринужденно. И уж тем более ему не за что было злиться на Константина, который — это всякому известно! — всего лишь делал то, что должен был делать по своему положению. То бишь честно, в отличие от некоторых и как бы пафосно это ни звучало, выполнял свой долг перед Родиной.

Суд второй инстанции закончился для Константина полным провалом: судья — милая дама — оказалась неподкупной и из тех, кого не запугать, а нахальный, красноречивый и до невозможности куртуазный Павел Георгиевич произвел на нее сильнейшее впечатление. Куда там Константину! Павел Георгиевич этаким змеем-искусителем обвился вкруг шейки судьи и нашептал ей на ушко такого, противопоставить чему Константину было нечего: соблазнительных яблок у Константина не нашлось.

А дальше — снова районный суд, но уже в другом составе, и новое — для Константина — поражение. На этот раз районный суд встал на сторону «рязанского претендента» и вынес решение все найденные ценности передать ему. При обязательстве с его стороны соблюсти оговоренные в дарственной условия. Понятно, рязанец условия соблюсти пообещал и… тут же, прямо на выходе из зала суда, попал в объятия дюжины невесть откуда пронюхавших о деле маклеров. Константин сурово посмотрел на Павла Георгиевича, но тот только головой покачал: нет, мол, наводка не моя! Тогда Константин посмотрел на присутствовавшего там же Анжольраса, но и тот покачал головой: не я! В общем, откуда появились настырные дельцы, так и осталось загадкой.

Но они появились, и это было главным! Коллекционеров они представляли разных, суммы предлагали нешуточные, у «рязанского наследника», понятно, глаза полезли на лоб. Константин попытался было припугнуть их тем, что дело еще не закончено, что еще будет Верховный суд, но те только смеялись в ответ. Признаком это было очень тревожным: опытные, прожженные дельцы не стали бы вести себя с такой откровенной наглостью, если бы не были уверены в том, что и Верховный суд оставит решение без изменения. Откуда взялась такая уверенность, Константин понял, едва услышал имя одного из покупателей, стоявшего за одним из дельцов. «Да, — приуныл Константин, — коли так, пиши-пропало!» И… собственноручно взял «рязанского наследника» в оборот. И под таким предлогом, что возражать не стал и Анжольрас.

Нетрудно догадаться, что денег, потребных на выкуп всего, что было найдено в могиле, у Константина не было и быть не могло: по самым скромным, «оптовым», оценкам вся разномастная коллекция тянула на пять миллиардов евро! Реализация же «в розницу» — без спешки, через хорошо подготовленные аукционы — могла бы увеличить эту сумму едва ли не вдвое. Но Константин не был бы ни тем, кем он был, ни даже просто самим собою, если бы это его хоть капельку смутило. Он взял «рязанского наследника» и тут же пристроившегося рядом Анжольраса под руки и увел их от маклеров с глаз долой. А потом и сделал им то предложение, отказаться от которого не смогли оба. Но об этом — чуть ниже.

***

На днях, — так начиналась статья Евгения Савельевича, — коллекция Государственного Эрмитажа пополнилась двумястами восьмьюдесятью восемью новыми экспонатами, ранее никогда не то что не выставлявшимися в каких-либо музейных собраниях мира, но и считавшимися безвозвратно утраченными. В последний раз, да и то неширокая, публика могла лицезреть их в памятном суровыми событиями 1905-м году, когда Россия вообще и наш Город в частности оказались перед лицом тех самых великих потрясений, которые позже получили название Первой Русской Революции. Но примечателен даже не факт того, что считавшиеся утраченными произведения великих мастеров через сто с лишним лет после своего исчезновения всё-таки обрели покой в национальном музее, а предшествовавшие этому события. Именно о них эта статья.

Представьте себе обычный для поздней зимы в Петербурге день: немного промозглый, к вечеру с легким морозцем и снегопадом. Представьте себе южную окраину нашего Города: такой, какою она была в начале двадцатого века. Застроенную некрасивыми, вгоняющими в тоску домами и фабриками, разрезанную плохо расчищенной дорогой, населенную рабочим людом и — даром что в этих полицейских частях уже поставили электрическое уличное освещение — тёмную, пугающую, усеянную лабиринтами переулков, немыслимых ни в каких других районах столицы.

Представьте, что какая-то нелегкая занесла вас в вечер этого дня на эту окраину: первое, что бросилось бы вам в глаза — цепочка тусклых железнодорожных фонарей путиловской ветки. За нею — что-то навроде зарева, висящего неподвижно: это — территория самого знаменитого завода, Путиловского. Завода, дававшего Городу огромный валовый продукт. Завода, численность работников которого сама по себе могла бы составить население среднестатистического европейского городка. Висящее над заводом зарево — самый заметный ориентир на вёрсты вокруг. Его не скрывают от взгляда ни шеренги рабочих общежитий, ни убогие доходные дома, ни корпуса других предприятий, ни всевозможные остатки былых роскошеств — от тех времен, когда вдоль Петергофской дороги еще с Петра повелось раздавать участки под барские усадьбы. К вечеру вашего появления в этих местах от усадеб остался пшик, а самым заметным следом из прошлого является клуб всё того же Путиловского завода — вездесущего и всенепременного. Этот клуб — бывшая загородная резиденция княгини Дашковой, Кирьяново, ныне известное в качестве ЗАГСа Кировского района.

К ЗАГСу… простите: к рабочему клубу… протоптано множество тропок: в нем — центр культурной жизни того, что выплеснулось за Нарвскую заставу. Центр притяжения для всех, кто волею судьбы оказался сюда заброшен: для мужчин и женщин, пришедших в Город на заработки, для их детей, для служащих других окрестных предприятий, ибо ни у одного из них нет ничего подобного. Люди, закончив смену, бредут в этот клуб, и ни сугробы на их пути, ни дующий с Залива ветер, ни приносимый им же из Угольной гавани стойкий запах гари и сажи не способны их остановить. У этих людей — цель. Они идут в клуб за просвещением.

Не будем вдаваться в полемику о том, насколько хорошо или плохо жилось рабочему люду на стыке веков: бессмысленное балабольство на эту тему оставим завзятым спорщикам и разного рода адептам разного рода «доктрин» — величия дореволюционной России и величия ее же, но после победы Октября. Скажем лишь вот что: каким бы ни был тогда действительный уровень жизни рабочих, осевших на этой окраине — да и не только на ней, — он явно не соответствовал тем ожиданиям, которые имели сами рабочие. Иначе с чего бы они, рабочие эти, стали прислушиваться к тем, кто говорил им о лучшей жизни? К тем, кто втолковывал им, разъяснял для них положения различных учений, начиная французскими коммунистами-утопистами и заканчивая собственными террористическими новоделами? К тем, кто говорил: несправедливо, чтобы собственники средств производства присваивали себе всю или практически всю прибыль от производимого рабочими продукта. К тем, кто настаивал на том, что так жить больше нельзя. Если бы рабочих, слушавших всё это, удовлетворяла собственная жизнь, они бы ораторов подняли насмех. Но вышло совсем иначе: ораторов не только не подняли насмех, но и пошли за ними.

2

Итак, февральский вечер, слегка, но не сильно морозит. Падает снег: напитанный влагой и сажей с Угольной гавани. Ветер летит вдоль плохо расчищенной дороги. Фонари путиловской ветки тускло мерцают. За ними — плещущееся в снежной пелене зарево завода, а перед ними — ярко освещенный клуб.

Кутаясь в вязанную пелерину, наброшенную поверх грубого полушубка, к клубу бредет молодая женщина, почти девочка: ей едва-едва исполнилось восемнадцать. Идет она издалека: от самой Нарвской заставы, где — по приезду из родной деревни — подвизалась работать в прачечной при рабочем общежитии. Шаги даются ей с изрядным трудом, ноги болят, и потому она с легким сердцем соглашается сесть в подлетевшие вдруг невесть откуда сани. Да и тот, кто этими санями правил, никаких опасений ей не внушил: приятного вида молодой человек, ненамного старше ее самой, по виду — купеческий сын, из благополучных. Что занесло его на эту дорогу и в такое время — Бог весть, но девушка думает, что это очень удачно получилось. Она садится, лошадка трогает, сани летят в беснующийся снег.

Не удивлюсь, если сердце твое, современный читатель, дрогнуло и забилось в испуге: мы приучены к ужасам нашей эпохи, к тому, что поездка с незнакомцем может для юной девицы закончиться очень скверно. Мы, услышав о том, что некая девушка бездумно уселась в машину к молодому прожигателю жизни, волнуемся в нехорошем, зловещем предчувствии. Но в те времена всё обстояло несколько иначе. И хотя разного рода злодейств тоже хватало, но нашей героине и в самом деле не угрожало ничего: так счастливо подвернувшиеся на ее пути сани быстро доставили ее к клубу Путиловского завода — без происшествий и домогательств со стороны купеческого сынка. Однако и девушке пришлось удивиться и даже насторожиться, когда вдруг выяснилось, что молодой человек… тоже прибыл на место. То есть не мимо проезжал и — по сердоболию — подвез измученную долгим пешим путем прохожую, а целью своей поездки также имел рабочий клуб Путиловского завода! Удивление и настороженность девушки понятны: молодой купец — совсем не та публика, которая в клубе собиралась обычно. И уж точно — совсем не та аудитория, перед которой так любили щегольнуть всевозможные ораторы. В какой-то момент девушка даже подумала, а не оратор ли сам этот молодой человек — ораторы вообще ходили то в сутанах, то в шитых на заказ костюмах, не говоря уже о поблескивавших на их лицах «интеллигентских» пенсне и очках, — но тот поспешил ее разуверить: нет, выступать перед рабочими он не собирается.

Но если так, что же привело молодого человека в клуб? Зачем он в него пожаловал? Эти простые вопросы — простота вообще нередко интригует больше, чем что-то сложное — настолько взволновали девушку, что она постаралась устроиться так, чтобы не терять любезного попутчика из виду. Тот уселся в одном из первых рядов — она за ним. Тот, когда объявляли антракт, выходил «покурить» — она, хоть и не курила, за ним. Тот о чем-то приноравливался побеседовать с кем-либо, она подходила поближе и навостряла уши.

Удивительно, однако эти нехитрые «манипуляции» в первый же вечер позволили ей выяснить многое. Оказалось, молодой человек, даром, что прежде она его не встречала, очень хорошо известен самой что ни на есть широкой публике: и сменявшим дуг друга лощеным ораторам, и многим из путиловских и не только рабочих — особенно тем из них, кто постарше, в годах, так сказать, и женам этих рабочих: жены так и вовсе без всякого стеснения ухватывали его под руку и заводили с ним «деловые» беседы. Какая-то жаловалась на нехватку крупы. Какая-то — на то, что участковый врач только руками разводит, не в силах установить диагноз уже с полгода болеющему малышу. Третья просила подмогу — хотя бы на несколько углов разом — в деле организации ванной. Четвертая рассказывала о том, как высоки тарифы местной прачечной, а ведь на речку постирать особо не находишься: зима, речушка замерзла, прорубей нет, а когда бывают, вода в речушке грязная: сказывается близость грузового порта и угольной гавани!

Молодой человек выслушивал всех и всем давал надежду. Матери больного малыша обещал устроить прием у знающего специалиста. Голодной — имела на содержании восемь ртов при одном работающем чернорабочим муже — тут же выдал… не деньги, нет: какие-то цветные бумажечки: чуть позже наша героиня узнала, что по этим бумажкам — «тессерам», как звучно их «обозвал» сам молодой человек — в иных из лавок можно было получить продукты: и ту же крупу, и хлеб, и всякую зелень. Разве что конфет давали немного и только тем, у кого дети были: взрослым «конфетные тессеры» не полагались.

Только по поводу прачечной молодой человек руками развел: вот тут, мол, ничем помочь не могу, даже не представляю, как взяться… разве что организовать вывоз белья в какую-то другую прачечную? Услышав это, девушка (не та, что жаловалась, а «наша»… кстати, Потапова ее фамилия была), едва не прыснула со смеху: она, как мы помним, сама работала в прачечной и весь этот «бизнес» за год работы в нем успела узнать, что называется, изнутри. Нелепость предложения молодого человека показалась ей настолько смешной и забавной, что она не выдержала и вмешалась:

— Не будут маленькие прачешные чужое белье принимать! Они ведь так устроены, что полностью загружены. Им клиентов со своей округи хватает, возьмешь чужих, своих обстирать не успеешь! Не выгода, а сплошной убыток!

Молодой человек сразу узнал свою попутчицу и улыбнулся:

— Так что же делать?

— Свою организуйте.

— Кто? Я? Но я…

Девушка рассмеялась:

— Да не вы! Они пусть организуют. Вскладчину… или с вашей помощью: уж этого я не знаю!

— А! — растерявшийся было молодой человек разом повеселел. — Кооперация! Дело! Дело!

— А что насчет ванной? — та, которая жаловалась на отсутствие ванной, даже немного обиделась: зачем ее перебили?

— Ванная будет! — тут уже молодой человек оказался сама решительность. — С ванной никаких проблем!

А вот с ораторами разговоры у странного молодого человека не клеились. Всё больше в неприязненные споры переходили. И хотя спорить старались потише, вполголоса, отходя совсем уж в сторонку — так, чтобы без посторонних ушей выяснить отношения, — Потаповой удалось парочку таких бесед подслушать. Из них она мало что поняла — больно мудрено выражались спорщики, то упирая на какой-то социализм, то переходя на ругательства вроде «утописты»: утопленники что ли? Мертвяки? Но причем здесь они? Или в окрестных болотах нечистая водится? Однако мертвяки мертвяками, но кое-что девушка всё же для себя прояснила: молодой человек угрожал ораторам. Он грозился выдать их всех полиции: как заговорщиков и смутьянов, подталкивающих ни в чем не повинный народ к самым ужасным поступкам. Ораторы угрожали в ответ. Тогда молодой человек переходил на воззвания к совести, но эти воззвания ораторов только смешили. Получалось, молодой человек старался предотвратить какую-то беду, на путь к которой собиравшихся в клубе активно подталкивали.

О том, что это за беда, догадаться было нетрудно. Уже месяца три, где-то с начала зимы, завсегдатаем клуба, самым, пожалуй, яростным из ораторов, самым непримиримым в отношении заводских властей, дравших три шкуры с рабочих по поводу и без, был примечательного вида священник: на лицо сумрачный, прищуренным взглядом немного безумный, мастью чернявый. Этот священник рассказывал такое и призывал к такому, что кровь стыла в жилах. Потапова, слушая его, неизменно удивлялась: разве священник может так говорить? И вспоминала своего деревенского батюшку: тихого, благостного и доброго. Рабочие, из которых многие подпали под зловещее, чем-то на сатанинское походившее обаяние этого мрачного человека, заговаривали о профсоюзах, о манифестах, о шествиях, о стачках, о вооруженном сопротивлении произволу и вооруженном же восстании за свои права. Кто-то даже обмолвился, де в гавань пришел английский пароход, с которого всё и начнется: винтовки, гранаты — всё на борту! А на робкие увещевания, мол, нехорошо это, не по православному — брать от наглицких нехристей подачки в таком деле, каковое дело — исконно свое, отмахнулся: подумаешь! Если сам Гапон этот пароход пригласил, отчего же им не воспользоваться?

Стало очевидно: молодой человек был категорически против того, чтобы рабочий люд вели на убой, а именно убоем всё и могло закончиться — это тоже было очевидно. Потапова, в политических вопросах являвшаяся полной профанкой, сердцем и душою была человеком чувствительным. Как чувствительный человек, она не могла не признавать правоту ораторов: и в самом деле всё вокруг мало походило на рай, на проповедь о милости и любви. Но вместе с тем, именно чувствительность подсказывала ей и то, что террор в ответ на террор — лишь ужасы и кровь и не более того. В своем воображении она видела: дьявол витает над заблудшими, соблазняет их, рвет их души на части, подталкивает на шаг самоубийственный, а значит, богопротивный. Вот потому-то позиция молодого человека, кем бы они ни был, показалась ей куда более разумной и человечной, куда более близкой к Богу и к Его заповедям, нежели всё то, о чем толковали проповедники и первым среди них — злой чернявый поп!

3

В тот вечер познакомиться с молодым человеком ближе у Потаповой не получилось: в какой-то момент она обнаружила, что потеряла его, он просто исчез, как будто сбежал. Ни в помещениях клуба, ни подле него он не отыскивался. Пропали и сани с лошадкой: как будто их и не было вовсе. Тем не менее, кое-что узнать о нем у девушки получилось: она задала вопрос той самой женщине, которая хотела ванну:

— Кто он?

Женщина ответила в подробностях:

— Да это же Петя Крапивников! Мильёнщик! Отец его пароходством владел, да уж с год как помер. Крыса его в трюме укусила, вот он тиф и подхватил. Говорят, суровый был мужик: своих гонял и в хвост, и в гриву. А если кто артачился или еще чего удумывал, в бочках с кислотой топил!

— Как — в бочках? — ужаснулась Потапова.

— Запросто! — женщина кровожадно ухмыльнулась. — Бегать по ним заставлял… да ты не смотри на меня как на дуру: не спятила я, здоровее иных! А бывалоча так: приходил к нему пароход с грузом какой-нибудь особенно едкой гадости, разгружать ее страшно — понятно ведь? — а ну как прохудится бочка да всё окрест зальёт? Но ведь нужно! И тогда-то Петькин папаша всех, на кого зуб имел, на эту работу и ставил: откажешься — в морду и без выходного пособия! Согласишься — считай, покойник. Многие выбирали в морду, но были и такие, кого смерть пугала меньше, чем пайка в ночлежке, а то и вовсе пустой желудок. Эти за разгрузку брались. Вот и смотри: палуба бочками заставлена полностью, шагу меж ними не ступить, и как ходить-то? Как бочки вязать и подцеплять? Приходилось прямо по ним: ходить и бегать, и даже прыгать, если требовалось. Вот народ и проваливался. Заживо сгорал. Сама-то я не видела, но соседка моя именно так мужа потеряла: провалился в бочку на крапивниковском пароходе, обварился всем телом, несколько часов еще повыл да кровью из пустых глазниц поплакал и помер в жутких мучениях!

— И ему, Крапивникову, ничего за это не было?

— Эка ты, милочка, побледнела! — женщина вновь кровожадно ухмыльнулась. — Да что же ему могло сделаться? За несчастье спросу нет! Вот если бы доказать, что он нарочно в бочки людей спихивал, тогда другое дело. Да и то не наверное. А так… ну, свалился кто-то по собственной безалаберности: с Крапивникова-то какой спрос?

— Но если много умерших! Нельзя, чтоб…

— Да отчего же, дорогуша, нельзя? Можно! Всё можно. Если у тебя дом что терем или царские хоромы, на побегушках холопья почище нас с тобою вместе взятых — расфуфыренные, князья с графьями, ни дать, ни взять, — в бурсе не медяки, а бумажки, да всё пятисотенные… Никто и слова поперек тебя не скажет, хоть ты весь порт в кислоте утопи. Посмотрят на тебя ласково и Владимира на шею повесят. Дескать, всё хорошо, всё правильно: торговля ино… сранная, заморская, всякое приключается, а казне — почет и прибыток!

Потапова была потрясена. Чтобы такой человек да миллионщик? И с Владимиром на шее? В почете и уважении? Да ведь на каторге люди милосердней! Неужели нет в родном доме никакой справедливости?

Женщина подметила потрясение и растерянность впечатлительной девушки и — из каких соображений, не вполне ясно — поспешила ее утешить:

— Да ты в голову всё это не бери! Петя, сынок евойный, совсем не из таких. Как только папашка помер, сразу по людям пошел: кого за прошлые отцовские обиды задабривать, кому в настоящем помогать. Соседке моей — той, у которой супружник в бочке с кислотой утоп — домик справил: в деревне неподалеку. Это я ее так, по старой памяти, соседкой называю, а вообще она теперь почитай что барыня: хозяйство свое, коровка, птица, работников нанимает — самой управляться невмоготу. Или вон, Спиридоновна, ну, та, дитё у которой вечно больное. Знаешь, поди, что аптеки лекарства всякие бесплатно должны отпускать? Так ведь что придумали, нехристи: неграмотную бабу заставляют палец в чернила макать и отпечаток на бумажке ставить. А на бумажке той всё чин по чину: мол, выдано столько-то и того-то. Идут потом с бумажкой этой в казну за возмещением, казна исправно отсчитывает. Но на деле-то, вот так, чтобы взаправду, ничего она не получила! Только порошок какой-то, от которого мухи дохнут, а ребенку — что от смерти припарка: вроде бы не помер, как мухи те, и на том спасибо. Петя как про это прознал, извергов тут же к ногтю прижал. Такой разнос им устроил, что они посчитали за лучшее смыться: лавочку свою прикрыли и в бега! С вечера еще были на месте, а утром глядь — нету! Теперь в их помещении новая фармакопея открылась: эти всё честно дают — сколько и кому положено и в строгости по врачебному рецепту. Не подкопаешься. А еще, — тут глаза женщины хитровато блеснули, — он булошницу с Петергофского уломал вполцены вдовым отдавать. Может, видела: с утра очередь выстраивается. Раньше как было? Ржаной — уже хорошо. А теперь и пшеничного можно. А пшеничный, сама понимаешь, сила! Скушаешь такого и сыта на весь день. Можно на чем другом сэкономить. Обнову какую к празднику купить. Человеком себя почувствовать!

4

Этот панегирик, с какою бы целью он ни был произнесен, произвел на девушку настолько же сильное впечатление, насколько сильно ее ошеломили рассказанные ранее ужасы об отце Крапивникова. Даже кусачая фамилия молодого человека перестала казаться ей неприятной: появилось в этой фамилии что-то этакое — нежное, как нежны молодые побеги крапивы, не злые и не жгучие, а мягкие и к жизни пригодные. Даром что сорняк от злого по-прежнему корня. Даром что на будущее неизбежное зло. Пока молодой, зеленый — совсем иные надежды, совсем иная стать!

Потапова задумалась. Или нет, не так: не задумалась. Она расчувствовалась, то есть чувства затопили ее, совершенно подменив собою рассудок. Но с другой стороны, зачем ей вообще был нужен рассудок при таком изобилии чувств?

Время шло. Как водится у людей рабочих, шло быстро. Зима завершилась. Весна миновала. Пыльное лето прошло. Наступила осень. Жизнь в клубе не утихала ни на один вечер: кипела и в зимние вечера, и в весенние, и в летние и вот теперь — осенними вечерами. Радовала и погода той осенью: подмораживать стало только в конце октября, даже деревья до конца октября стояли почти нетронутыми. И хотя уже в ноябре температура ночами стала опускаться, считая по новомодному Цельсию, и к десяти и за десять градусов мороза, но сентябрь был просто чудо: почти без дождей и всё — при солнышке.

Потапова бывала в клубе почти ежевечерне. Исключение составили разве что несколько вечеров, ушедшие на подготовку свадьбы: ее родная сестра, с нею вместе приехавшая в Петербург, удачно выходила замуж. Сестре вообще повезло несказанно: она и пары месяцев не проработала на резиновой фабрике, когда ее приметил тамошний молодой сотрудник, и не рабочий, а инженер. Ухлестывать начал — пыль столбом. Но культурно. Как принято у благородных: вроде бы и разгуляй-гармошка, но с другой стороны, совсем не так, как у простых. И ведь, что самое отрадное, с намерениями серьезными, без пакостных поползновений, о каковых что старшая, что младшая сестры были наслышаны вдоволь. Но свадьба прошла, сестра от сестры немедленно отдалилась, оставался клуб. А в клубе, конечно, Петя Крапивников. Потому что Петя продолжал наезжать и тоже бывал в нем почти ежевечерне.

В отличие от первой встречи, ограничившейся недолгой поездкой в санях и коротеньким диалогом на предмет устроения кооперативной прачечной, теперь Потапова общалась с Крапивниковым часто и обстоятельно. Молодой человек явно выделил ее из толпы, начал — для самого себя незаметно — делиться с ней своими думами и — как же без этого? — чувствами. Очевидно, этот странный молодой человек оказался чувствительным в той же мере, в какой чувствительной была и Потапова. А коли так, сойтись им, хотя бы в качестве задушевных друзей, сам Бог велел. Эту связь заметили и окружающие, но, как ни странно, обошлось без сплетен. Видимо, Крапивникова не просто «доили», беря на сантимент, но и любили, как могут порою любить простые люди людей повыше: как будто извиняясь за то, что не всегда и не с совсем уж чистыми намерениями подходят. В общем и как бы там ни было, обошлось без сплетен. На этот раз из дружбы девушки и парня не стали делать повод для скандала и уничтожения репутаций. В дружбе Потаповой и Крапивникова увидели только привязанность между братом и сестрой. Тем более что и настоящий брат у Потаповой имелся, а уж он-то, будь что-то неладно, обидчику бы точно не спустил!

5

Этот брат вообще был парень хоть куда. Что называется, первый на заводе. В короткий срок он ухитрился стать притчей во языцех, причем притчей двусмысленной. У рабочих, несмотря на собственную молодость, пользовался авторитетом. У заводской администрации — находился в черном списке. Трудягой он был отменным, смекалка у него работала, руки имел прямые, но в пару к ним, к этим прямым рукам, к этому трудолюбию, к этой смекалке прилагался и бойкий язык. А к бойкому языку, в свою очередь — так иногда бывает, — буйный характер: как сказали бы немцы лет тридцать-тридцать пять спустя, далекий от нордических выдержанности и невозмутимости.

Стоило мастеру даже не заикнуться о чем-то, что брат Потаповой считал неуместным или попросту глупым, а всего-навсего бросить исподлобья недовольный взгляд, как в молодом человеке всё вскипало, в нем начинал бурлить тот тревожный и побудительный дух, который свойственен многим русским, на уровне почти генетическом влет определяющих малейшую несправедливость. Но если в целом русский народ чрезвычайно терпелив, так что раскачать его на борьбу с несправедливостями — хоть как он сильно и достоверно их ни ощущай — достаточно трудно, то брат Потаповой собственной персоной эту традиционную медлительность опровергал. И опровергал он ее не только словом, не только живостью реакции, но и делом. Кулаками. В первый же год после своего трудоустройства он трижды имел физические стычки с членами заводской администрации разного уровня: от цехового мастера до заместителя управляющего заводом. Причем цеховому не повезло: получив сокрушительный удар в зубы, он рухнул на цементный пол, да так неудачно, что обмер, три дня не приходил в сознание, а когда, на четвертый, всё же стал осознавать происходившее, выяснилось, что превратился едва ли не в идиота: он узнавал подходивших к его больничной кровати людей, даже называл их по именам и фамилиям, но при этом считал себя мальчиком лет десяти, которого злые папа и мама лишили сладкого. Так его, слабо вменяемым, и выписали: одновременно из больницы и с завода. Завод положил ему пенсию по инвалидности, а на брата Потаповой снарядили уголовное преследование.

Преследование, однако, закончилось ничем. Рабочие смены, к тому моменту уже успевшие крепко зауважать молодого человека, в голос показали: мастер первым набросился на Потапова. И пусть что следователь, что чины заводской администрации в обмане не сомневались, доказать обратное они не смогли. Пришлось списать произошедшее на естественную и допустимую самозащиту. Потапова даже не смогли уволить, поскольку в силу уже вступили законы, регламентировавшие наём рабочей силы, и защита от произвола со стороны работодателей и их, кем бы они ни были, представителей, никак не могла являться основанием для того, чтобы указать работнику на ворота!

С заместителем управляющего вышло иначе: до таких же трагических последствий дело не дошло, но с фингалом на пол-лица ему пришлось походить добрых несколько недель. Особенная обида для зама заключалась в том, что в те времена еще не придумали солнцезащитных очков: таких, чтобы они скрывали временные дефекты внешности. И щеголял злосчастный зам своей переливчатостью на радость широкой публике и на ее же потеху.

Но по-настоящему всерьез репутация Потапова укрепилась не из-за склонности к молниеносным ответам. По-настоящему она укрепилась благодаря сразу трем обнаружившимся в нем чертам характера или, если угодно, двум дарам свыше и одной врожденной черте. Во-первых, как мы уже сказали, он был краснобай. Но не просто болтун, коих на земле Русской всегда хватает, а краснобай дельный. С поразительно развитым логическим мышлением. Говоря проще, Потапов никогда не словоблудил ради самого словоблудства. Если уж он начинал выступление, его выступление непременно было не только уместно, но и конкретно. Потапов никогда не бросался пустыми обличениями: он всегда обличал на примерах, а кроме того, всегда предлагал способ решения проблемы. И не какой-нибудь наивный и детский, а самый что ни на есть действенный. Так, например, именно он подбил рабочих всех без исключения смен трудиться ровно настолько, насколько это было оговорено их трудовыми соглашениями. Много позже такой способ выражения недовольства получил название «итальянской забастовки», но на практике он был впервые применен у нас, и применен с высокой эффективностью. Аккуратно тогда завод находился в запарке с выполнением экстренного правительственного заказа. Чтобы не сорвать сроки, работать приходилось с максимальной отдачей всех и каждого. Сверхурочные, никакими соглашениями не предусмотренные, в те дни являлись нормой. Вот потому-то внезапное решение коллектива делать не больше того, что было положено по закону, мгновенно поставило завод вообще и его администрацию в частности в чрезвычайно сложное положение. В сложное настолько, что требование рабочих об увеличении заработной платы было немедленно удовлетворено. Как было удовлетворено и требование о более высоких тарифах на сверхурочные работы и часы.

Второе, что можно назвать подарком свыше, — это удивительная храбрость. Удивительная в том смысле, что она отнюдь не была безрассудной и отнюдь не толкала Потапова на бессмысленное геройство. Это была храбрость человека рассудительного: такая, когда не мозг подчиняется телесным порывам, а тело выполняет то, что от него требует мозг. В душе Потапов мог даже побаиваться открывавшихся при каждом риске возможностей превратиться в увечного или в мертвеца. Этот страх вообще свойственен людям, особенно здоровым и сильным: трудно смириться с потерей здоровья и силы и еще труднее решиться на то, чтобы рискнуть ими, когда развитое воображение рисует соответствующие картины бедствий — оторванные руки и ноги, беспомощность на протяжении многих последующих лет, полную зависимость от других людей, от их снисходительности и милости. Но рассудочное подчинение тела было в Потапове развито так, что если уж он, Потапов, на что-то решался по здравому размышлению, он, Потапов, делал это непременно и до конца.

Наконец, третье качество — уже именно врожденное качество характера — заключалось в том, что слово и дело у Потапова между собой не расходились никогда. Невозможно было представить, чтобы этот человек говорил одно, а делал нечто совершенно другое. Невозможно было представить, чтобы, например, призывал пойти на рыбалку, а сам заваливался спать. А если без шуток, невозможно было представить, чтобы он, своими речами пробудив в доверившихся ему людях какие-то чувства, сам устранился от участия в намеченном.

Всё это в совокупности и позволило Потапову быстро снискать уважение товарищей и лютую ненависть со стороны администрации. Заодно уж — чего грехи таить? — эти же качества быстро привели его на заметку полиции: как обычной, так и политической. С подачи второй в его комнатушке даже несколько раз проводили обыски, впрочем, так и оставшиеся без результатов. Что же до обычной полиции, то и она однажды села в лужу, не сумев доказать причастность Потапова к очень серьезному преступлению: на фоне этого преступления страшная расправа с цеховым мастером выглядела чуть ли не ребячеством!

Понятно, что всё это — отступление, но, поверьте, отступление нужное: чуть позже оно, раскрывающее характер молодого человека, показывающее его противоречивость, позволит нам объяснить и то, что будет уже иметь непосредственное отношение к нашему рассказу.

Итак…

6

К началу двадцатого столетия Путиловский завод уже не раз и не два оказывался погорельцем. Пожалуй, самой громкой чередой пожаров стала настоящая серия из восьми поджогов, приключившихся летом 1893 года: пожарные команды едва успевали выезжать по вызовам. Стоило потушить одно возгорание, как — не проходило и пары дней — случалось другое. Горели: склад соломы в литейной мастерской, строительная будка, крыша сарая, склад мётел и рябиновых палок, обрубочная мастерская. Вроде бы и не Бог весть что — как-никак, не цеха и не склады продукции, — но совокупный ущерб простерся до пары сотен тысяч рублей серебром: сумма по тем временам немалая, более десяти процентов от ущерба, причиненного городским и пригородным постройкам за год и в совокупности! Под давлением страховщиков расследование поджогов проводилось особенно тщательно, без спешки и со всем прилежанием. Виновные (ими оказались несовершеннолетний сын бывшего довольно высокопоставленного сотрудника завода и сам этот сотрудник, уволенный за какую-то халатность) были вычислены и схвачены. Однако перебои в работе, вызванные этими пожарами, оказались даже более существенными в плане убытков, нежели убытки от огня, и если с убытками от огня всё было просто — их возместила страховая компания, — то с убытками от простоев так просто совладать не удалось. Не говоря уже о подорванной в силу срывов поставок репутации, недозагруженные мощности и сами по себе стали настоящим бедствием. Ущерб непосредственно от пожаров составил, как мы уже сказали, двести тысяч рублей. Ущерб от вызванных пожарами простоев превысил полмиллиона. И вот этот ущерб никто возмещать не собирался.

Со временем рассказы об этой серии поджогов превратились в настоящую внутризаводскую легенду. От года год изменяясь и обрастая всё новыми деталями и подробностями, она не только дожила до наступления нового века, но и перешла в этот новый век. Само-собою, простая обида нерадивого служащего постепенно трансформировалась в месть за незаслуженное, несправедливое увольнение, а причиной увольнения стали называть не халатность, а жестокую схватку за права рабочего люда. Де был администратор душевнейшим человеком, де насмерть был готов стоять за каждого из многих тысяч своих подчиненных, де сердце его надрывалось и плакало при виде тех бесчисленных и бесконечных унижений, которым подвергались заводские рабочие: тридцать с лишком тысяч человек и все — униженные, обиженные, оскорбленные!

К тому моменту, когда на завод устроился приехавший из деревни Потапов, байка о выгнанном взашей человечном администраторе и о его мести приобрела такую восторженно-романтическую окраску, что пройти мимо сознания такого человека, каким был наш герой, никак не могла. Она, конечно, и не прошла. Напротив: Потапов жадно ее выслушал, подивился тому, как у представителя чистой публики хватило мужества бросить вызов целой системе, восхитился той твердостью, которую он (администратор) проявил на суде, покачал головой на суровый приговор: куча лет каторжных работ, конфискация имущества, лишение прав гражданского состояния. Особенно приговор поразил его до глубины души: вот оно, значится, как! Вот как расправляются с защитниками угнетенных! Несправедливо! А что случалось с Потаповым, когда он сталкивался с несправедливостью, мы уже знаем.

Неизвестно, сколько времени он готовился к собственному преступлению: этот вопрос оказался в числе тех, на которые полиция так и не смогла дать вразумительный ответ. Но сколько бы времени подготовка ни заняла, закончилась она с чудовищным размахом: буквально в секунды — даже не в минуты, не в четверть часа, как позже пытались доказать, а именно в секунды — голубоватое, с рыжими языками, пламя охватило сразу несколько важнейших заводских предприятий. И если из всех почти работавших в них людей удалось практически мгновенно эвакуировать (это обстоятельство упало в копилку подозрений: следствие заподозрило массовый сговор), то с принадлежавшей заводу и тоже полыхнувшей верфи — нет. Точнее, не удалось осуществить эвакуацию с находившегося в постройке эсминца. Огонь стремительно пронесся по еще не до конца уложенному на бимсы палубному настилу, буквально спрыгнул на палубу ниже, каким-то немыслимых размеров шаром взорвался в доступных помещениях трюма и, колоссальным давлением рванув изнутри державшиеся на заклепках листы обшивки, гигантским всполохом вылетел обратно наружу. Света от этого всполоха оказалось столько, что на пару мгновений белым-бело стало на многие версты окрест!

Помимо верфи и строившегося корабля огромный ущерб получили котельная и турбинная мастерские. Пожар в них не удавалось потушить в течение тридцати семи часов, в каковые часы к заводу были стянуты не только расчеты пожарных соседних полицейских частей, но и чуть ли не все расчеты Города и его пригородов. Десятки тысяч людей стояли толпами на подступах к заводу, дивясь на страшное зрелище. Толпу не смущали даже очевидные опасности. И при этом никто из толпы и пальцем о палец не ударил ради того, чтобы оказать выбивавшимся из сил пожарным хоть какую-то посильную помощь!

Газеты тех дней, вышедшие уже после того, как пожар потушили, пестрели душераздирающими заголовками: «Турбинная мастерская полностью уничтожена!» (Это не соответствовало действительности, но от истины было не слишком далеко). «Эскадренный миноносец, который никогда не увидит море!» (И это действительности не соответствовало, хотя полученные кораблем повреждения и в самом деле были очень значительными). «России снова поставлена перед необходимостью закупать котлы в Англии и Франции!» (Это утверждение являлось довольно бессмысленным, поскольку Россия и не прекращала такие закупки даже после того, как обзавелась собственными производствами). «Миллионный ущерб: кого назначат виновным?» (А вот это было более или менее правдой: только по предварительным, сделанным наспех, подсчетам ущерб даже превышал миллион рублей, но насколько, точно сказать покамест было невозможно). «Персональный ад для двадцати восьми человек!» На «персональном аде» остановимся чуточку подробнее.

7

В отличие от турбинной и котельной мастерских, потушить верфь и эсминец удалось достаточно быстро. Эсминец, по большому счету, на момент пожара являл собою «голый», никаким оборудованием еще не укомплектованный корпус, то есть, в сущности, был стальной оболочкой без наполнения: долго гореть в этой оболочке было попросту нечему. Основная беда, причиненная эсминцу пожаром, заключалась в том, что еще не полностью собранный на киле и связанный между собою силовой набор «повело». И это — не считая здоровенной, образовавшейся в результате взрыва, пробоины. Впрочем, пробоина сама по себе являлась чепухой: приклепать новые листы обшивки особой проблемы не представляло. Что же до верфи, то сказался налаженный внутренний распорядок на случай как раз такого рода чрезвычайных происшествий: пусть даже все, кто в тот момент находились на рабочих местах, поспешили, спасая собственные жизни, эти места оставить, само расположение всевозможных опасных веществ было таково, что заняться разом они не могли ни при каких обстоятельствах. Даже хитроумным поджигателям не удалось добиться одновременного возгорания, и это обстоятельство сильно облегчило работу пожарным. Но, к несчастью, едва пожар где был потушен, а где по недостатку пищи прекратился и сам собой, обнаружилось: в корпусе пострадавшего эсминца погибли люди. Двадцать восемь человек. Все эти люди работали в трюмных помещениях, так что когда пламя в них, в помещения эти, ворвалось, бежать им было некуда. Колоссальный жар в буквальном смысле слова испепелил их тела, а последовавший затем мощный взрыв разметал их на части. Лишь по подсчету количества различных разрозненных останков (обугленных рук, обугленных черепов и так далее) удалось установить количество погибших. Опознать их «напрямую», понятно, не представлялось возможным — тогда еще нигде в мире не располагали такими технологиями, а о генетической экспертизе и знать ничего не знали, — но по спискам заводских служащих и в результате своеобразной «переклички» имена и фамилии несчастных были установлены. Почти все они оказались совсем молодыми людьми, которым еще бы жить да жить. Только двое из них перешагнули через молодеческий возраст: одному исполнилось тридцать, а второму — сорок три. У того, которому исполнилось тридцать, остались вдова и трое детей, а у того, которому сорок три, — вдова и шестеро детей. Младшему — всего два года. Когда весть об этом дошла до газет, газеты, даром что обычно на простой народ им было решительно наплевать, взорвались возмущенными статьями.

Исходя из всего этого, естественным было то, что следствие с самого своего начала находилось под изрядным внешним давлением. На следствие давили все, кто имел такую возможность: даже те, кто к этой возможности доселе никогда не прибегал. Поговаривали, что император Николай лично встречался с начальником Сыскной полиции и одним только выговором за медлительность не ограничился. Но так это или нет, доподлинно неизвестно, тем более что как раз медлительностью следствие и не отличалось. Даже наоборот: уже через сутки после того, как были завершены подсчет погибших и церемония их «списочного» опознания, полиция вышла на след поджигателей и… схватила их в тот же час. Причем наглость поджигателей была такова, что за ними даже бегать не пришлось: их взяли «тепленькими» прямо на их же рабочих местах. Ибо взяли не кого-нибудь, а «нашего» Потапова и трех наиболее близких ему друзей.

Если бы всё это происходило в наше время, у сыска, нужно полагать, не возникло бы никаких проблем со сбором доказательной базы. Но в те дни в распоряжении полиции и криминалистов не было такого же действенного арсенала всевозможных технических средств, каким они располагают ныне. Не было вездесущих камер внешнего и внутреннего видеонаблюдения. Не было лабораторий химического анализа либо эти лаборатории находились в зачаточном состоянии и не могли осуществить экспертизу того же, скажем, эпителия или поневоле оставленных на месте преступления ворсинок с одежды, волос, окурков папирос, оброненного конфетного фантика… даже снять отпечатки пальцев тогдашние криминалисты могли далеко не со всех предметов! Приходилось полагаться на то, что в наши дни почти неминуемо было бы отнесено к категории косвенных улик и прямым свидетельством вины являться не могло: на разрозненные показания далеко не всегда непредвзятых людей, на характеристики, на эпизоды из прошлого. В общем, в случае с Потаповым и его друзьями следствие располагало чем угодно, но только не тем, что реально доказывало их причастность к поджогам.

Выдвинутые против Потапова и его друзей обвинения оказались настолько серьезными, что даже тогда не могло быть и речи об осуждении по ним только на основании косвенных улик. А поскольку сами Потапов и его друзья на допросах держались твердо и в голос твердили одно — я – не я и корова не моя, — следствие оказалось в самом кошмарном положении. С одной стороны, невозможно было сказать, что оно зашло в тупик: уверенность в виновности задержанных была абсолютной и на самом деле подтверждалась обилием косвенных доказательств. Но с другой, всё это слишком походило на измышлизмы, на дедукцию или, если угодно, индукцию, то есть на теоретические умствования, напрочь лишенные «земного основания»! Прокурор, увидев то, что ему попытались всучить, схватился за голову:

— Да вы с ума сошли, господин надворный советник! — воскликнул он, адресуясь к сидевшему напротив него Филиппову⁴². — Нельзя же так: нас размажут по стенке!

В ответ на это горестное, эмоциональное замечание прокурора Филиппов только вздохнул:

— Знаю. Но со своей стороны я сделал всё, что мог.

И в памяти Владимира Гавриловича, и в памяти прокурора были еще свежи такие скандальные истории, как оправдание присяжными заведомых преступников вроде убийцы столичного градоначальника или террористов-бомбистов, не погнушавшихся швырнуть свою адскую машинку в больничный фургон. В их памяти были еще свежи выступления адвокатов, не только давивших на чувства присяжных заседателей, но и цеплявшихся к формальным недостоверностям или к формальным же допущениям. И вот, памятуя обо всём этом, оба смотрели друг на друга, но так, что перед мысленными их взорами разворачивалась картина предстоявшего суда: Потапова и его подельников оправдывают и — под восторженные (опять утерли полиции нос!) аплодисменты взбалмошной и в этой взбалмошности совершенно отвязанной публики — отпускают из-под стражи на все четыре стороны! Предстоявший позор казался обоим настолько неизбежным и, в своей публичности, настолько жутким, что уже заранее ощущался ими гибельной ношей.

— Неужели отпускать? — спросил, немного опомнившись, Филиппов.

— Есть другие варианты? — вопросом на вопрос ответил прокурор.

Филиппов кивнул и вышел. А еще через несколько часов на свободу из предварительного заключения вышли Потапов и его друзья. Оглядевшись по сторонам и в полную грудь вдохнув бодрившего воздуха, они, ухватившись за руки, встали поперек проспекта:

— Эй, Ваня! — крикнул Потапов остановившемуся извозчику. — На Петергофский!

«Ваня» счел конец подходящим и пассажиров взял.

8

Спланированные и устроенные Потаповым поджоги лично для него имели, в первую голову, следствием то, что его репутация стала репутацией страшного человека. Если до этих поджогов его побаивались, но уважали и даже любили, то после — боялись как огня. Его готовность иди в борьбе на всё, не останавливаясь ни перед какими жертвами, завораживала и страшила одновременно. Люди смотрели на него и, с тихим, почти тоскливым ужасом в сердцах, дивились: вот бедолага, на руках которого страшная смерть двадцати восьми человек, а он спокойно себе ходит, спокойно занимается привычной работой, спокойно ест в обеденный перерыв, спокойно посещает клуб. Обнимает при встречах сестру, подставляя для поцелуя щеку. Закуривает папиросу и с видимым наслаждением втягивает в себя табачный дым, чтобы пару секунд спустя выпустить его причудливыми колечками из трубочкой вытянутых губ! Люди не могли поверить в то, что на всё это способен один и тот же человек: быть жесточайшим убийцей из всех известных им убийц и в то же время ребячески, юношески радоваться жизни и ее обыденным, но милым проявлениям. Люди встречались с ним глазами, а когда он, усмехнувшись, отворачивался, потихоньку крестились.

Как это часто или хотя бы напополам с реальностью бывает, люди, судившие Потапова по внешним проявлениям, ошибались: в душе Потапов вовсе не был настолько же спокоен, насколько спокойным и довольным жизнью он выглядел внешне. Наоборот: внутри у него всё клокотало, причем от ужаса и тоски даже больших, нежели те, с которыми его разглядывали наблюдатели. Гибель не то что двадцати восьми человек, но хотя бы и одного из них не входила в его намерения, когда он планировал поджог! Он искренне надеялся, что ничего подобного не случится. Что все успеют убежать, тем более что все — в этом он твердо был уверен — прекрасно знали о времени акции. До него никак не могло дойти: почему в турбинном и котельной мастерских всё прошло как по нотам, а на эсминце — нет? Как вообще могло получиться такое, чтобы люди погибли, и не просто погибли, а настолько ужасной смертью? Потапов только на публике держал веселую или равнодушную марку. Только на публике вел себя ни о чем не печалившимся живчиком. Наедине же с собой он часами курил папиросу за папиросой, сминал их, отбрасывал, в тоске самому себе заламывал пальцы и плакал. Ему казалось, что приключившееся — страшная несправедливость, и не только в отношении тех, кто погиб, но и в отношении к нему самому. Ведь он не хотел! Он всё спланировал настолько тщательно, что не придерешься! Как бы всё повернуть вспять?

Но вспять, понятно, поворотиться было нельзя. Дни проходили за днями, что народ, что Потапов постепенно успокаивались. Постепенно успокоилась и сестра Потапова, поначалу воспринявшая произошедшее так близко к сердцу, что ей стоило огромного труда не отшатываться от брата при встречах с ним. Она сумела убедить самоё себя в том, что брат ни в чем не повинен, а его арест — следственная ошибка. Не зря же его отпустили, так и не доведя дело до суда! Господа из полиции могли ошибиться, второпях схватив невиновного, но не могли настаивать на своей ошибке, пытаясь его засудить! Где-то в глубине души у нее оставался червячок сомнения — в конце концов, собственного брата она знала куда как лучше, чем знал его кто-то еще, — но этот червячок почти скукожился и почти не подавал признаков жизни. Так, иногда вдруг шевелился, но недолго.

А вот активисты-ораторы, подвизавшиеся в путиловском клубе, смотрели на вещи совсем под иным углом. И уж они-то уверенности в Потапове или, точнее, в его виновности не теряли ни на миг. Особенно тот злой и мрачный священник, который в клубе баламутил больше всех, пристально присматривался к нему и гадал: как бы получше подобраться? Потому что у священника этого уже созрела очередная кошмарная идея и ему требовался среди рабочих авторитет. Примерно как раз такой, каким и обладал Потапов: леденящий и безусловный.

9

Ноябрь 1904 года сменился декабрем: сразу морозным и довольно снежным. В оттепельные часы небо заволакивалось тучами, валил снег, но уже вскоре прояснялось, мороз начинал давить, температура стремительно опускалась от близких к нулю значений до минус десяти, пятнадцати, двадцати и больше. Днями и вечерами на дорогах могло твориться так, что днем полозья саней тонули в снежно-водяной каше и отчаянно скребли булыжник мостовой, а вечером скользили по припорошенному снегом льду, оставляя за собою причудливый извилистый след: так их мотало по гололеду из стороны в сторону даже несмотря на то, что скорость лошадка развивала небольшую. Потому что лошадь и сама едва удерживалась на ногах: ее копыта скользили, передние ноги то и дело разъезжались, задние норовили взбрыкнуть. Со стороны это выглядело даже весело. Впрочем, не менее весело это выглядело и из самих саней: главное, чтобы в санях сидели не старые ворчуны, а кипевшая жизнью молодость!

Сани Крапивникова такими и были. Как ни была хороша миновавшая осень, но внезапно обвалившаяся на Город зима оказалась еще лучше! Одна досада: клубные провокаторы уж очень активизировались. Чтобы не упускать их из виду, приходилось носиться в клуб не только по вечерам, но и днями: уже средь белого дня повадились провокаторы втемяшивать рабочим свои оголтелые идеи! Уже средь белого дня в клубе начинались заварушки, отчаянно смахивавшие на митинги и сборища заговорщиков! А тут еще и череда злосчастных происшествий, на какое-то время расстроивших дружбу с такою милой, такой очаровательной, такой чувствительной, такой понимающей девушкой! Но нет, шалишь! Где наша не пропадала, там и мы не пропадем! И мчались, мчались сани Крапивникова, делая по множеству вёрст за день: от утра к полудню, от полудня к вечеру, а вечером — домой.

Приунывшая было Потапова, для которой подходивший к своему завершению год выдался больше зловещим, нежели радостным — и замужество оказавшейся настолько неблагодарной и черствой сердцем сестры, и арест брата, и все эти глодавшие ее подозрения… приунывшая было Потапова тоже оправилась, юность с ее романтизмом возобладала над черными страстями и даже слегка приукрасила их, трансформировав в нечто наподобие героических приключений. Потапову снова увлекли живые беседы с Крапивниковым, поездки в его веселых санях, его собственный романтизм и его отношение к жизни как к бесконечной веренице добрых дел. Дружеская приязнь между молодыми людьми восстановилась. Даже такая помеха, как необходимость работы в прачечной, придавала этой дружбе особенный накал: летая по Городу в своих санях, Крапивников считал часы до встречи с Потаповой, а Потапова, стоя у валиков, считала часы до встречи с Крапивниковым.

Словом, всё шло хорошо. И уж тем более хорошей выдалась новогодняя ночь: самая особенная ночь на Руси. Без богобоязненности и торжественности Рождества. Без необходимости соблюдения приличий. Без внешних докук: сплошное веселье меж ёлок под всполохами фейерверков!

Празднично одетые, румяные от без малого двадцатипятиградусного мороза люди толпами шли по Петергофской дороге: кто-то к Нарвским воротам, кто-то от них. Встречные толпы смешивались, вспенивались расходившимися потоками и пересмеивались, глядя на застывших, несмотря на особенную ночь, верховых и пеших часовых: городовых, из конной стражи, из «летучих отрядов» Филиппова. Часовые вообще в своей вынужденной неподвижности выглядели настолько комично, что никакого Деда Мороза не было нужно. В своих опушенных инеем полушубках, в серебристо-черным отливавших шапках, с красными носами и руками в не по размеру здоровенных рукавицах — попробуй в таких ухватиться за ружье или взяться за саблю! — они казались полумертвой, наподобие для потехи расставленных статуй, карикатурой на воплощение городской заботы о правопорядке, ибо никакой порядок они охранять не могли. Впрочем, в охране и не было никакой нужды: кто же свирепствует в новогоднюю ночь? Нет на Руси таких оголтелых бандитов, чтобы и в эту ночь промышлять своим ремеслом! Часовые — вся эта конная стража, все эти служащие «летучих отрядов» Филиппова, все эти городовые — мерзли совершенно понапрасну. И понимание этого тоже было весельем: страдать за идею, по долгу — это одно; страдать просто так, для галочки — совершенно другое!

Крапивников и Потапова тоже находились в толпе: в той, которая шла от клуба в направлении Нарвских ворот. С санями пришлось расстаться: по запруженной дороге было бы не проехать. Полночь уже миновала, главное торжество состоялось, теперь оставалось веселиться. Путь пешком от клуба до находившегося за Нарвскими воротами общежития был неблизким — километра три, если со всеми изгибами и поворотами, — часа на полтора неспешной — а в толпе иначе бы и не вышло — прогулки. Крапивников и Потапова шли, перебрасываясь шутками, отвечали на шутки других, улыбались, смеялись, потягивали из прихваченных в клубе стаканов напитки, делились ими с попутчиками, получали от попутчиков ответные дары. Серебряная фляга Крапивникова ходила по рукам, но — чудны дела Твои, Господи! — не только неизменно возвращалась к хозяину, но и возвращалась неизменно полной! Разве что ее содержимое постоянно менялось: с вина на водку, с водки на самогон, с самогона опять на вино и так — по кругу. Напитки смешивались друг с другом, причудливо меняли вкус, то вызывали на глаза забористые слёзы, то пролетали в желудки бархатистой струёй. И это, как и всё прочее, тоже было весело.

Однако мешанина (Крапивников употребил какой-то французский термин, но Потапова его не поняла) давала о себе знать не только избыточным весельем. В какой-то момент молодому человеку показалось, что у него случился приступ видений — галлюцинаций, как сказали бы современные врачи, не делая различия между природой явления, его описанием и самим явлением. Ему показалось, что он увидел в толпе Гапона: тот вынырнул откуда-то сбоку, протопал метров двадцать и на метров на пять впереди, а потом также внезапно исчез. Молодой человек разом перестал смеяться, побледнел, отчего его раскрасневшиеся на морозе щеки превратились в багровые пятна, и ухватился за руку девушки:

— Видела? Видела? — залепетал он, дергая не сразу понявшую в чем дело Потапову.

— Что? Что? — Потапова продолжала смеяться.

— Гапон!

Во взгляде Потаповой мелькнул испуг. Она разом перестала хохотать.

— Где? — упавшим голосом спросила она: меньше всего на свете в такую роскошную ночь она хотела думать об этом злом и неприятном человеке! — Где?

Крапивников моргнул, протер глаза и опять моргнул:

— Исчез, как и не было!

— Может, показалось?

— Может быть…

Но Гапон никуда не исчез, потому что и галлюцинацией он тоже не был. Уже минут через пять, когда впереди показались залитые светом ворота, он снова объявился на виду: всё так же метрах в пяти впереди, такой же вертлявый и всем своим видом недоверчивый.

— Вот он!

— Вижу… — голос Потаповой упал.

Крапивников же, напротив, оживился: его первый испуг, вызванный мыслью о видениях, прошел.

— Интересно, что ему нужно? — вслух спросил молодой человек, больше адресуясь к себе самому, нежели к девушке.

А в следующее мгновение рядом с Гапоном «нарисовался» брат Потаповой, так же, как до этого и сам Гапон, вынырнув из толпы. Оба — Гапон и Потапов — пошли рядышком и принялись, не обращая внимания на кипевшее вокруг них веселье, что-то обсуждать.

Крапивников посмотрел на девушку, та — на Крапивникова.

— Не спрашивай, не знаю, — сказала девушка.

— Вижу, что не знаешь, — сказал Крапивников.

Ворота становились всё ближе. Уже можно было почти в деталях рассмотреть венчавшую их медную шестерку лошадей. Толпа, и так-то шедшая небыстро, еще замедлила ход: чтобы пройти по мосту через Таракановку, приходилось перестраиваться⁴³.

В образовавшейся сутолоке Гапон и Потапов исчезли было из виду, как если бы свалились с моста на лед реки, но вскоре снова объявились. На этот раз они не шли, а стояли на самом выходе с моста, причем стояли, прижавшись к перилам, в компании еще двух человек. Крапивников тихонько присвистнул.

— Кто это? — спросила девушка.

— Того, который в форме капитана, не знаю, а тот, который подполковник — Перепелицын, старший помощник здешнего пристава. Что за дела у него могут быть с твоим братом и с этим бесовским попом?

Толпа уже и Крапивникова с девушкой вынесла почти к выходу с моста: к тому же месту, где совещались четыре настолько разных человека.

— Давай попробуем подобраться поближе, — предложил Крапивников.

— Зачем? — испугалась девушка.

— Может, хоть что-то услышим…

Но подобраться ближе не удалось. Едва Крапивников и девушка очутились в непосредственной близости от странной компании, компания эта рассыпалась: Потапов, расталкивая народ локтями, решительно направился в сторону Петергофского проспекта⁴⁴, Гапон просто исчез в толпе, а капитан, похлопав себя по бокам руками в явно не слишком теплых перчатках, юркнул под арку ворот, где принялся колотить в дверь архива⁴⁵. Дверь отворилась, капитан зашел внутрь. На мосту остался только подполковник Перепелицын. Этот, о чем-то задумавшись, еще какое-то время стоял, но подходить к нему не было никакого смысла. А после и он заторопился прочь: люди, пасуя перед его формой, легко уступали ему дорогу, а те, кто знал его в лицо и знал, кто он такой, даже раскланивались с ним. На их приветствия Перепелицын отвечал короткими кивками головы, отчего мерлушковая шапка на ней так и норовила сползти ему на лоб. Он поправлял ее, опять кивал, опять поправлял и так — весь в беспрестанном движении — тоже исчез.

— Ну и дела! — Крапивников.

— Бог с ними… — Потапова.

10

С новогодней ночи прошла примерно неделя. Эта неделя ознаменовалась не просто повышенной активностью в рабочем клубе, а самыми настоящими бурлениями: даже те, чьи смены были в самом разгаре, норовили ускользнуть с рабочих мест и лично поприсутствовать на собраниях. Таких под свою опеку немедленно принимал Потапов, как помнит читатель, находившийся в весьма специфических отношениях с заводской администрацией. Запуганная им до полусмерти и совершенно перед ним бессильная, администрация не рисковала делать что-то, что шло вразрез с его «пожеланиями». И уж если он желал, чтобы к прогульщикам не принимались никакие штрафные меры, меры и не принимались⁴⁶.

Гапон, видя какие толпы собирались на его поджигательные выступления, довольно потирал руками. Правда, не то чтобы вот так, демонстративно, но его ранее постоянно хмурое, даже мрачное лицо вдруг преобразилось: в полубезумном взгляде заискрились смешинки, а на губах заиграла улыбка. Казалось, даже неприятный, по-птичьему горбатый нос стал меньше выпирать и меньше ходить из стороны в сторону в назойливых попытках вынюхать чужие секреты.

Апогея сборища достигли в пятницу, а в субботу в клубе было тихо: даже с вечерних смен никто не пришел. Всего народу и было-то что человек десять: Потапов, Гапон, парочка других «ораторов», Крапивников, наша героиня, несколько никому вообще незнакомых людей и, к удивлению девушки, ее собственный работодатель — Тимофеев, владелец прачечной при рабочем общежитии на Петергофском.

Крапивников и девушка, явившиеся в клуб по заведенному у них обычаю и никак не ожидавшие того, что в клубе, почитай, никого и не будет, осматривались с изумлением. Отсутствие людей в обычно переполненном помещении выглядело… жутко, неестественно, трагично. Словно давно знакомый дом постигла какая-то внезапная катастрофа: вроде бы и стены на месте, и обстановка не тронута, а жильцы превратились в прах или испарились. Голоса в пустом зале звучали гулко, деревянный настил пола скрипел до неприличия громко. А когда откуда-то из-за кулис навстречу новоприбывшим вышли Гапон, Потапов и прочие, получилась немая сцена: Крапивников и девушка явно были не теми, кого ожидали увидеть священник и окружавшие его люди. Особенно явно смутился Тимофеев. Он даже как-то по-особенному засуетился, зачем-то попытался спрятаться за других, а потом, всё-таки вынужденно приветствуя собственную работницу и благотворителя-купца, несколько раз, прежде чем подать руку, провел ладонью по брюкам: даже после этого его ладонь осталась влажной от тепловатого пота.

Понятно, при таких обстоятельствах беседа получиться не могла. Предводительствуемые Гапоном, странные заговорщики — а именно на вспугнутых заговорщиков и походили больше всего Гапон и его окружение — поспешили покинуть клуб, чуть ли не бегом устремившись к дверям. Разве что брат Потаповой на какое-то мгновение еще задержался: он смерил Крапивникова внимательным взглядом, наклонился над сестрой, словно собираясь ей что-то сказать, но быстро выпрямился и зашагал прочь. Потапова смотрела ему вслед и не верила собственным глазам: происходило что-то невероятное!

А потом, как всем известно, было воскресенье. Описывать произошедшие девятого января события нет никакого смысла: они всем хорошо известны. Поэтому остановимся лишь на крошечном эпизоде из той трагедии, которая случилась в тот день.

11

Рано утром, задолго до света, Крапивников явился к Потаповой. Молодой человек был страшно бледен и сильно взволнован, видеть его таким Потаповой было непривычно, она испугалась. Но этот ее испуг был ничем по сравнению с тем, какой ее охватил, когда Крапивников заговорил: оказалось, что на это же утро намечено грандиозное рабочее шествие, даже целых несколько шествий — в разных районах Города. Здесь, у Нарвских, шествие должен был возглавлять лично Гапон.

— Так вот почему все так суетились до ночи! — воскликнула Потапова и пояснила: «Бабы до самой ночи возились и не давали уснуть. Но мне-то почему никто ничего не сказал?»

— А потому что ты считаешься моей протеже: от меня ведь тоже до последнего всё утаивали! И если бы не звонок… неважно, кого… я бы и прямо сейчас ничего не знал! Давай, собирайся: мы уезжаем!

— Уезжаем? Куда? Зачем?

— Ожидается провокация, — Крапивников, и без того хмурый, стал совсем мрачен, — будут стрелять. А что будет дальше — только Богу и ведомо. Но ясно одно: это общежитие небезопасно. Сюда обязательно нагрянут в первую очередь!

— Но кто?

— Полиция. Войска. Будут вязать всех, кто здесь окажется.

Потапова заломила руки:

— А как же мой брат?

Крапивников покачал головой:

— Ему я ничем помочь не могу. Он — один из предводителей шествия. Он уже наверняка у заводских цехов на Петергофской дороге. Собирает и строит народ.

— Нужно его предупредить!

— Не получится. Дорога перекрыта.

— Как?! — Потапова широко раскрыла глаза. — Где перекрыта?

— У Нарвских ворот. Туда уже выдвинулись конные гренадеры и пехотинцы. Лично их видел. Скорее всего, прямо сейчас они уже на позиции.

Крапивников схватил Потапову за руки и попытался их, сомкнутые в замок, разомкнуть:

— Собирайся! Каждая минута дорога! Если шествие еще не началось, то начнется оно вот-вот, а тогда и все отходы от площади будут перекрыты. Если так произойдет, мы окажемся в ловушке!

Но Потапова вырвалась:

— Нет, — заявила она, — я так не могу. Мне нужно к брату!

— Да пойми же! Это невозможно!

— Я попытаюсь!

Крапивников молча воззрился на Потапову, не зная, что и сказать еще. А потом он швырнул на пол свою богатую шапку, рванул самого себя за отворот драгоценной шубы — шуба распахнулась, обнаружив то, что под нею Крапивников был в наспех напяленном, измятом костюме — и уселся на стул, к столу.

— Что ты делаешь? — не поняла Потапова: устроенное молодым человеком представление показалось ей странным.

— Завещание пишу! — ответил тот и, похоже, ответил без шутки.

Крапивников действительно писал: быстро, размашисто, на по случаю оказавшемся на столе листке дешевой желтоватой бумаги. Однако листка не хватило, и тогда Крапивников принялся решительно шарить по ящикам.

— Еще бумага есть? — потребовал он, так ничего и не найдя.

— Й…есть… — промямлила всё больше недоумевавшая Потапова. — С…сейчас!

И выбежала из комнаты.

Вернулась она через пару минут. Крапивников выхватил у нее пачку листов и возобновил свою писанину. А когда закончил, исписанной оказалась ровно чертова дюжина. Крапивников пересчитал листы, потом еще раз, поморщился — нехорошее какое-то знамение! — ухватил еще один, пустой, листок, перечеркнул его так, чтобы уже ничего написать на нем было нельзя, и в самом низу заверил собственной подписью. Покончив с этим, он сложил листки пополам и сунул их в карман шубы. Вскочил со стула, едва не опрокинув шаткий стол, и — уже не терпевшим возражения тоном — велел:

— Едем! Но сначала к поверенному. Я знаю здесь одного: неподалеку и почти по дороге!

Поехали.

Петергофский выглядел вымершим, что, даже несмотря на раннее утро, было довольно странно: обычно на Петергофском всегда кто-нибудь был. Как-никак, а рядом находилась целая куча различных предприятий, не прекращавших работу и на ночь. Кто-то непременно шел или с них, или на них: и в тьму, и в свет, и в жару, и в стужу. А теперь — пустота. С неба падал легкий снежок, даже не снежок, а мелкие, невесомые кристаллики льда, искрившиеся в лунном свете. Лошадь гремела копытами по вымороженной мостовой. В пролетавших мимо домах не светилось ни единого оконца. Проспект не просто вымер: он словно стал могильником самому себе.

Но на площади движение было. Когда — уже после визита к поверенному — сани Крапивникова выскочили на площадь, разница между нею и мертвым проспектом бросалась в глаза. С той стороны ворот, которая обращена к Городу, стояли разрозненные, но в целом составлявшие весомое количество группки людей. Все эти люди были одеты в форму, но, тем не менее, единого строя не образовывали и вообще — это было очередною странностью — не походили на тех, кто собирался в какой-то строй вставать.

— Агенты, — пояснил для Потаповой Крапивников. — Обычно они в повседневном платье разгуливают, но сегодня у них другая задача. Нужно, чтобы они выделялись из толпы. Иначе, неровен час, их же самих и подстрелят!

— Да кто, — не выдержала Потапова, — собирается стрелять?

— Все! — коротко ответил Крапивников.

С другой стороны ворот тоже стояли люди. Но эти уже представляли собой настоящий строй. Тоже одетые по форме, только не по гражданской, а военной, они выстроились перед воротами так, чтобы напрочь блокировать дорогу и чтобы, если приключится что-то из ряда вон, суметь удержать позицию. Правда, были они при этом весьма немногочисленны: всего две или три роты пехотинцев и эскадрон или меньше конных гренадер. Каким образом столь скромными силами предполагалось удержать от наступления многотысячную, как ожидалось, толпу, было совершенно неясно.

Но уж что-что, а задержать одинокие сани они могли.

— Стой! — подал команду вышедший из строя офицер.

Крапивников осадил лошадку, сани остановились.

— Куда? — требовательно, не снисходя до любезностей, спросил офицер.

— К Путиловскому, — честно ответил Крапивников.

Офицер вздернул брови:

— В самом деле?

— Да.

— Гм…

Офицер явно растерялся. Он постоял-постоял, не зная на что решиться, а потом снял с себя всякую ответственность:

— Алексей Дмитрич! — крикнул он, поворотившись. — Алексей Дмитрич! С этими что́ делать? К Путиловскому они!

Откуда-то из строя — откуда именно, понять было невозможно — послышалось раздраженное:

— Да черт с ними! Пусть едут, коли шеи сломать охота!

Услышав это, офицер отступил от саней:

— Ну… поезжайте!

Крапивников качнул поводья. Лошадка тронулась и вскоре снова перешла на бег.

12

У завода уже собралась толпа. Пока еще не слишком хорошо организованная и, судя по лицам иных из ее представителей, довольно растерянная. Казалось, люди не понимали ни того, зачем они куда-то должны идти, если доселе всё как-то обходилось и без «парадных» шествий, ни того, что их ожидало впереди, так как правила менялись буквально по ходу пьесы. Люди перешептывались, обсуждая как бы ими же выдвинутые требования, и не могли прийти в себя от изумления: неужели это и вправду выдвинули они? Крапивникову, первому выскочившему из остановившихся подле заводской проходной саней, удалось там же разжиться отпечатанной «прокламацией», и он, Крапивников, читая ее, так же от изумления раскрыл рот. Он был настолько поражен прочитанным, что даже не обратил внимания на быстро прошедшего мимо него и окинувшего его внимательным взглядом «оратора» — одного из тех, которых он и Потапова видели накануне в клубе. Но появление перед толпою лично Гапона мимо его внимания пройти не могло: он, перепоручив Потапову какому-то из знакомых в лицо рабочих, побежал, расталкивая народ, к священнику.

— Что, что это? — размахивая листком прокламации, закричал он Гапону в лицо. — Отделение Церкви от государства? Вы в своем уме?

Однако священник только отмахнулся:

— Вам-то какое дело, молодой человек? Шли бы вы отсюда!

— Да знаете ли вы, что у Нарвских ворот уже выстроились солдаты?

— Как выстроились, так и отойдут!

— Значит, знаете?

Гапон, теряя терпение — он вообще заметно нервничал, — ухватил Крапивникова за шубу, отволок в сторонку (к перепалке начали прислушиваться рабочие) и задышал ему прямо в лицо, понизив голос до страшного шепота:

— Слушай, ты! Чего тебе надо? Ты кто вообще такой? Проваливай отсюда подобру-поздорову! А сам не уйдешь, тебя на носилках отсюда вынесут!

— Ах, ты…

Крапивников, отпрыгнув на шаг, размахнулся и, что было силы, грохнул Гапона кулаком в хищный, выпиравший нос. Но пышная шуба не позволила Крапивникову размахнуться как следует. Удар получился смазанным. Да и сам Гапон на удивление ловко увернулся: качнувшись в сторону, он качнул головой, кулак Крапивникова пролетел мимо носа и только едва задел скулу. И сразу после этого Гапон закричал:

— Братья! Товарищи! На помощь! Агент Фуллона⁴⁷ хочет меня убить! Ему дано задание не допустить нас до шествия! Не допустить к царю!

Вокруг немедленно образовалась толпа: та самая, от внимания которой Гапон лично минуту назад отволок Крапивникова в сторону.

— Держите его!

Но никто Крапивникова не схватил: уж слишком хорошо его знали, и знали при этом лишь с самых лучших сторон. Наоборот: в ответ на призывы Гапона послышался возмущенный ропот. Крапивников, видя, как оборачивалось дело, тут же ухватился за возможность перевести инициативу на себя. Обличительно ткнув пальцем в священника, он тоже закричал:

— Люди! Не слушайте его! Он — провокатор! Иван Александрович лично поддерживал вас в ваших начинаниях! Ведь это он позволил вам организоваться в профсоюзы! Он и его люди дали вам возможность законным образом отстаивать ваши права⁴⁸! А этот… — удар Гапону кулаком в грудь, — этот мутит вас на противоправные действия! Он гонит вас на пули и штыки! Он хочет, чтобы пролилась ваша кровь! Ему не нужны петиции ради вашего блага! Ему нужна революция! Да разве сами бы вы составили весь этот вздор?

Крапивников швырнул себе под ноги отпечатанную «прокламацию» и принялся ее топтать.

— Вспомните английский пароход! Сейчас за Гапоном всё те же люди! Он — враг России, а значит, враг и каждого из вас! Его бесовство оплачено английским золотом!

Увы, но, как до того призывы Гапона к расправе над Крапивниковым, призыв самого Крапивникова одуматься и взглянуть на злого священника открытыми глазами не возымел на рабочих действия. Рабочие, глядя на сцепившихся «заводил» (а Крапивникова, уж коли он столько делал, они принимали за такого же вожака, как и Гапона), начали пересмеиваться: мол, что за свадьба без драки? А еще через несколько секунд из толпы послышались увещевания: негоже де подавать дурной пример склочничеством на ровном месте! Крапивников приуныл. А вот Гапон, напротив, возрадовался:

— Конечно! Конечно! — загудел он, растягивая слова на молитвенный манер. — Негоже! Перед лицем Его мы все должны являть единство! А еще мы должны являть единство перед лицом батюшки нашего, всемилостивейшего царя Русского, помазанника Божьего Николая! Идемте же не просто шествием: идемте крестным ходом! За мной!

Гапон ухватил Крапивникова за руку и с силой поволок за собой. Толпа пошла следом.

Неподалеку от заводской проходной, на противоположной стороне дороги, как раз заканчивалось возведение заводской же церкви во славу святителя Николая Чудотворца и мученицы Царицы Александры⁴⁹. Собственно, возводившаяся на пожертвования рабочих церковь уже была построена и ожидала только освящения. Всё внутреннее убранство, вся утварь, иконы, в общем, всё, что полагалось для отправления богослужений, в ней уже имелось. Туда и поволок Гапон совершенно павшего духом и больше не сопротивлявшегося Крапивникова. Туда же — вслед за обоими — пошла и толпа.

13

В церкви, даром что освящения еще не было, Гапон разжился несколькими иконами и дюжиной крестов, раздав их первым же, кто подвернулся под руку. Лики святых и Господа поднялись в первых рядах, но в тусклом свете луны их практически не было видно. Точнее, не было видно, кто́ изображен на поднятых над толпой картинах. И хотя по традиции крестных ходов догадаться о том, что это были иконы, не составляло труда, однако в сложившихся обстоятельствах полагаться на это было безумием. Впрочем, до света уже оставалось недолго, а к тому часу, когда — по любым расчетам — шествие достигло бы Нарвских ворот, день уже должен был заняться вовсю.

Неожиданно для самого себя Крапивников оказался в самом первом ряду. Справа от него собственной персоной вышагивал Гапон. Слева — какой-то из деятелей рабочего движения, которого молодой человек знал больше в лицо, чем по имени: как-то не доводилось сноситься более тесно. Оба — и Гапон, и деятель рабочего движения — шли не без нервозности, но уверенно. Видно было, что где-то в глубине сердец их не оставляли то ли сомнения, то ли опасения, но давать им волю не собирались ни тот, ни другой.

А вот сам Крапивников волновался и свое волнение скрыть не мог. Он давно уже потерял из виду Потапову и, сколько ни озирался по сторонам, найти ее не мог. Не раз и не два он оборачивался, но в плотных рядах за собой видел пусть и знакомые лица, но всё-таки не ее. Девушка словно сквозь землю провалилась, а если и нет, то разве ее выищешь в этаком человеческом море?

Однажды Крапивникову показалось, что он приметил брата Потаповой, но и рядом с братом девушки не было. Сам же он как мелькнул, так и исчез, скрывшись за другими рабочими. Потом — уже где-то на половине пути к воротам — Крапивников, в очередной раз обернувшись, обнаружил прямо у себя за спиной Тимофеева, владельца прачечной с Петергофского, но и этот поспешил убраться подальше, юркнув за других. А еще какое-то время спустя начало светать. Луна еще висела над шествием этакой бледной тенью в морозном небе, но больше не светила. Солнце еще не взошло, но его близость начала ощущаться.

Наконец, и солнце взошло. Но было оно как будто затуманенным: даже легкий снежок, по-прежнему сыпавшийся с вышины, перестал искриться, превратившись в какое-то подобие мутной пелены. В этой мути поднятые над рядами иконы и кресты выглядели мрачно и чужеродно. Доброе лицо Александры казалось нахмуренным. Умудренный Николай казался растерянным. Новые, еще не потемневшие от времени краски изображений только усиливали странный эффект. Этот эффект пугал или, что более верно, мог бы пугать: если бы в толпе нашелся хоть кто-то, кто видел бы его. Но люди, подняв иконы над своими головами и лицевыми сторонами обратив их по ходу шествия, не видели их, не видели того, что могло бы заставить их вздрогнуть и остановиться.

Показались ворота и выстроенная перед ними пехота. Конные гренадеры держались чуть сбоку, шашки наголо. Гапон остановился. Остановились и все. По многотысячной толпе прошло волнообразное движение: люди, сбиваясь с шага, начинали переминаться с ноги на ногу — прежде чем встать совсем неподвижно.

Едва движение замерло, Гапон вышел вперед:

— Не стреляйте! — выкрикнул он. — Мы — мирная делегация!

— Разойдитесь! — прозвучало в ответ неизвестно от кого.

Гапон повернулся к солдатам спиной, вскинул руки, словно желая обратиться с речью к неподвижно стоявшей толпе, но в следующий миг был сбит с ног налетевшим со спины всадником. Вслед за всадником, почти растаптывая Гапона по земле, на рабочих понесся весь эскадрон. В толпу он врезался сбоку, сразу же отсек от нее несколько первых рядов, переместился на противоположную сторону дороги и повторил атаку. В толпе закричали. Шашки — тяжелые, боевые — поднимались и опускались. На припорошенную снегом дорогу брызнула кровь.

Один из ударов пришелся по Крапивникову, но толстая шуба смягчила его: лезвие, скользнув по меху, вреда Крапивникову не причинило. А вот только что стоявшему рядом с ним деятелю рабочего движения не поздоровилось: обрушившийся на него удар своё дело сделал, человек схватился мигом покрасневшими от крови руками за голову и рухнул как подкошенный.

Убийственным вихрем пронесшись по первым рядам, гренадеры вернулись на позицию. Собственно, после их налета от первых рядов и не осталось ничего: только рассеянные кучки людей, стремившихся укрыться за спинами товарищей. Это первое бегство взволновало толпу, она, давая дорогу бежавшим, стеснялась к сторонам дороги, получилась давка. Крапивников тоже побежал. Но прежде — трудно сказать, что именно его на это сподобило — он попытался подхватить с земли раненого профсоюзника, а когда убедился в том, что тот мёртв, бросился к поднимавшемуся Гапону, схватил уже его и едва ли не на руках понесся с ним в толпу.

Послышалась команда. Слов ее в царившей сумятице было не разобрать, но догадаться по смыслу труда не составляло: пехота приготовилась стрелять. И ровно в этот же миг не с ее, пехоты, стороны, а со стороны толпы раздался и первый выстрел. Прозвучал он сухо — как будто хрустнули попавшей под ногу веткой, — но отчетливо. Один из пехотинцев упал. И тут же их строй окутался клубами порохового дыма. Из дыма полыхнуло оранжевым, в толпу врезался свинцовый шквал.

Люди падали уже десятками. Но инерция идеи шествия была такова, что в ответ на убийства толпа не бросилась врассыпную, а двинулась вперед. Возможно, впрочем, и так, что не совсем осознавшие причину остановки и не видевшие того, что происходило впереди, задние ряды многочисленной толпы потеряли терпение и начали давить вперед, тем самым принуждая и всех остальных не отступать и спасаться бегством, а ровно наоборот: перейти хотя бы в видимость наступления, попытавшись бегом достичь выстроенных строем и не слишком многочисленных стрелков. Если бы это удалось, солдаты не смогли бы и дальше стрелять. Но солдаты были резвее.

Новый залп причинил еще более страшные опустошения: дорога оказалась напрочь усеянной мертвыми и умиравшими. Бежать по телам было не только трудно, но и кощунственно: бег вперед прекратился. А еще один залп довершил начатое: инерция идеи умерла с очередными убитыми.

Бросив Гапона — священника кто-то другой отчаянно волок за собой, стараясь вырвать его из хватки Крапивникова, — Крапивников устремился вслед за остальными: толпа, теряя всё новыми и новыми убитыми, рассеивалась по площади, по примыкавшим к ней улицам, по переулкам и домам. Те, кто не мог протиснуться в близлежащие улицы или занять близлежащие дома, ринулись в обратном направлении по дороге — к заводу. Крапивников бежал вместе с ними.

В те минуты в его голове не было никаких мыслей, только одно изумление. Это изумление бесилось, застилало глаза, вырывалось сбивавшимся дыханием. А еще Крапивникову страшно мешала длиннополая и тяжелая шуба: ее бы скинуть и бежать налегке, но изумление не позволяло мыслить логически. Молодой человек, путаясь в собственной шубе, старался ускорить бег, но только путался еще больше, спотыкался, задыхался, почти падал. В какой-то момент перед ним мелькнуло лицо Потапова: он даже выбросил в его направлении руку, призывая его на помощь, но и в этот раз Потапов скрылся быстрее, чем Крапивников успел хоть что-то предпринять. А потом…

Потом сзади что-то щелкнуло. Крапивников, узнав характерный звук, резко остановился и обернулся.

— Ты что?

В сердце ему смотрело револьверное дуло.

— Тебя предупреждали!

— Но…

Выстрела Крапивников уже не услышал, только ощутил мощный удар в грудь, вслед за чем потерял равновесие и упал навзничь. Попытался встать, но не смог. Попытался хотя бы приподняться на локте, но и этого сделать не смог. Всё, на что ему хватило сил, это — едва-едва удерживая над землею голову, смотреть на то, как ловко убийца нырнул обратно в пробегавшую мимо толпу.

Накатила первая боль. Крапивников поперхнулся, попробовал сплюнуть и увидел, как с его губ на снег упала капля крови. Облизнул губы и ощутил ни с чем не спутываемый вкус.

— Господи, помилуй!

Но слова тоже уже не шли. Вместо них из горла послышалось хриплое бульканье. Тогда Крапивников набрал в пригоршню снега и утер этим снегом лицо. После чего медленно, словно бы и не проваливаясь в черноту, а просто устраиваясь поудобней, положил голову на землю и закрыл глаза. Девятое января для него закончилось.

14

Но оно не закончилось для всех остальных и, прежде всего, для Потаповой.

Когда Крапивников поручил ее знакомому рабочему, она недолго оставалась под опекой этого человека. Сославшись на необходимость отыскать брата — рабочий, знавший, кто она такая, понимающе кивнул, — она побежала вдоль ограждавшего заводскую территорию забора, надеясь, что так вести поиски будет легче.

Возможно, бег вдоль забора и впрямь был более легким занятием, нежели рыскания непосредственно в уже многолюдной толпе, но результативность его оставляла желать лучшего. Кроме того, заводская территория была огромна, огораживавший ее забор тянулся, считая по периметру, на многие вёрсты, и уже поэтому сама идея обежать его весь должна была показаться нелепой. Но Потапова была настолько взволнована, а еще совершенно ночной мрак так хорошо укрывал перспективу, что ничего подобного ей и в голову не пришло: она просто бежала, вглядывалась в ближайшие к забору шеренги людей и надеялась, что всё это вот-вот завершится.

Но «это» не завершалось. Уже ближе к тому, что ныне мы называем Комсомольской площадью и что тогда никакою площадью не являлось, Потапова, наконец, осознала всю бесперспективность своего занятия. Она, задыхаясь, остановилась и начала озираться. Насколько хватало взгляда, всё шоссе было заполнено людьми, и люди продолжали прибывать: со стороны Автово, со всех вообще сторон, где была хоть какая-то жилая или заводская застройка. Сообразив тогда, что если брат ее где и находится, то — по своему лидирующему положению — уж точно не здесь, а где-то в начале формирующейся процессии, она побежала обратно.

Но добежать обратно к проходной до начала шествия она не успела: в какой-то момент бурлившая толпа прямо на ее глазах стала, формируясь в колонны, изменяться, а затем пришла в организованное движение — вперед. Тогда Потапова прибавила ходу, попыталась нагнать первые ряды, где, по ее предположению, она могла бы, наконец, найти брата, однако узкие обочины дороги и плотно занятая народом проезжая часть вынудили ее сначала перейти на шаг, а после — занять место там, где получилось. И место это оказалось довольно далеко от головы процессии.

Так она и шла: где-то ближе к началу, но всё же достаточно далеко от него. И, уже смирившись с тем, что предупредить брата об опасности не получится, принялась разглядывать невольных соседей по шествию.

Справа от нее шла женщина лет тридцати: угрюмая и некрасивая. За нею — еще одна женщина: помоложе, с ребенком на руках. Слева — бородатый мужик: вылитый общинник, даром что в городской одёжке и в модных, с замятинами, блестящих сапогах. Ребенок на руках женщины то и дело принимался капризничать, а минут через тридцать утомительного пути и сама женщина явно подустала нести его на руках. Потапова, подвинув угрюмую и на капризы ребенка не обращавшую внимания соседку, предложила уставшей маме подменить ее. Правда, что делать с заходившемся в плаче ребенком, она не очень себе представляла, но и не могла равнодушно смотреть на то, как несчастная выбивалась из последних сил. «Господи! — подумала Потапова. — Ее-то что сюда понесло?» Женщина с благодарностью откликнулась на просьбу, но не успела она передать Потаповой ребенка, как его, ребенка, перехватил «общинник»:

— Вот еще придумали: с дитями шляться! — ворчливо произнес он, но мальчика принял заботливо и усадил его себе на шею. — Дома нужно сидеть, дома! Вот вернутся мужики, а в дому шаром покати: ни чаю тебе горячего, ни первого, ни второго… а здесь-то — зябко! Поди потом отогрейся: в нетопленном-то дому да с плитой холодной!

— А сами вы зачем пошли? — спросила Потапова.

Лицо общинника сделалось важным:

— Я — другое дело! Если не я, то кто?

— Да вон ведь сколько народу!

— Так это потому, что каждый так думает! А если каждый будет думать, что дело его крайнее, кому тогда идти?

С ответом на это Потапова не нашлась и потому спросила по-другому:

— А вы что же: тоже царя свергать идете?

От изумления «общинник» даже приостановился, но, получив в спину толчок от шедших позади, снова пошел вперед. Только лицо повернул к Потаповой, и на лице его к изумлению добавилось выражение подозрительности:

— Как — царя свергать? — воскликнул он. — Ты что такое болтаешь? Кто тебя подучил?

— Так ведь священник этот, чернявый такой и злющий, Гапон, не об этом разве говорил?

— Когда? — «общинник» опять едва не остановился, но, как и прежде, не смог. — Что ты мелешь? Сдается мне девочка, ты…

— Говорил, говорил! — неожиданно вмешалась угрюмая соседка Потаповой. — Сама слышала! Да и что ты к ней, Фомич, прицепился? Это же потаповская сестрица! Неужто не узнал? От ханки совсем глаза перестали видеть?

Услышав о ханке, выпивке, «общинник» возмутился:

— Ты помелом-то своим мели, да меру всё-таки знай! Ишь, чего удумала: на всех мужиков мерку своего беспробудного Васьки натягивать! Когда ты меня залившимся видела?

Женщина метнула на «общинника» неприязненный взгляд:

— Да все вы, мужики, одинаковы! Одним миром мазаны! Как ни рядитесь, а всё одно — козлы!

«Общинник» даже задохнулся от возмущения. Вместо ответа он сплюнул себе под ноги и — по-прежнему с мальчиком на плечах — переместился на ряд вперед: чтобы, значит, сварливую бабу с глаз долой!

— А ты, — между тем, продолжала, адресуясь к Потаповой, «обличительница», — ты-то что здесь делаешь? Неужто братец куда получше пристроить не смог? Или купчишка тебя бросил?

Потапова побледнела:

— Да как… как…

Злая женщина неприятно усмехнулась:

— Да брось ты! А то я не баба и не понимаю, что к чему!

Моргнув и всхлипнув, Потапова бросилась вперед и, вслед за «общинником», перешла подальше от жуткой особы. В спину ей понеслось еще какое-то «откровение», но его Потапова уже не расслышала.

— Что, — спросил «общинник», снова обнаружив подле себя девушку, — и тебя эта мегера достала?

Потапова кивнула.

— Не обращай на нее внимания! Дура она стоеросовая… да и от Васьки своего так натерпелась, что уж и свет Божий не мил!

Дальше почти всё время шли молча, стараясь прислушиваться к тому, что доносилось от начала процессии или что — от ряда к ряду — передавали люди. К тому моменту, когда рассвело и, в особенности, когда впереди, не скрываемые толпой, показались ворота, Потапова более или менее успокоилась. Монотонность шествия, его многолюдность, отсутствие каких-либо происшествий, всё это успокаивало и само по себе, но успокоению также способствовали и ходившие туда-сюда байки. Народ передавал, что батюшка, царь, уехавший было из Города в Царское Село, прознав о депутации к нему мирного люда, срочно вернулся и, воссев в своих палатах на Дворцовой, ожидает петицию. Де основное ее содержание ему уже известно и принято им с отеческой благосклонностью: да и то — достаточно посмотреть на его доброе, ласковое лицо! По лицу ведь всё уже видно: и каков человек в душе, и каков он в обхождении с народом!

Потаповой совсем не приходило на ум, что всё это, по меньшей мере, странно: мог ли царь, которого — ни много, ни мало, а шли свергать (её же собственное утверждение) — спокойно дожидаться? И могла ли быть мирной депутация, целью которой был ультиматум? Потапова, убаюканная монотонностью шествия и приподнятыми байками, забыла даже о том, что у ворот поджидали солдаты! Что видела она этих солдат собственными глазами! Или, возможно, и не забыла, а просто думать о них стала иначе: не как об угрозе, надуманной Крапивниковым, а как о приветственной или сопроводительной силе… должен же кто-то обеспечивать порядок тогда, когда этакое многотысячное шествие окажется в черте Города! Ведь для того, чтобы напасть, уж очень немногочисленными были эти солдаты… Потапова понятия не имела о том, какие конкретно части были выдвинуты к воротам, но ей доводилось слышать, что неподалеку, по этой же дороге, где-то у Петергофа или в самом Петергофе⁵⁰ квартировал лейб-гвардии гусарский полк⁵¹. А разве гусары когда-нибудь кому-нибудь делали плохое? Всякому известно: никому и никогда!

А потом в шествии приключилась заминка. Ворота уже словно нависали над людьми: не только прекрасно видимые, но и различимые во всех своих деталях. Видеть, что происходило подле них, Потапова не могла, но внезапная остановка вновь разбудила в ней прежние страхи. А когда по толпе прошло что-то вроде обратного вихря — движения вспять, — ей стало настолько тревожно, что она, сама себе в том не отдавая отчет, вцепилась в руку «общинника», каковой «общинник», нужно признать, тоже заметно встревожился.

— Почему медлят? — ни к кому конкретно не обращаясь, спросил он. — Почему остановились?

— Там, там… — залепетала Потапова, — солдаты!

— Какие еще солдаты? О чем ты брешешь?

— Н-не знаю… верхами и пешие… сама видела!

— Да когда же ты могла их видеть?

— По дороге… я ведь за воротами живу, в общежитии на Петергофском…

«Общинник» нахмурился.

И снова по толпе прошло движение вспять, на этот раз более сильное. Толпа от передних рядов подавалась назад с такою силой, что ряды уминались, люди оказывались стиснуты меж теми, кто перед, и теми, кто за. «Общинник» выругался, свободной рукой крепче ухватил сидевшего у него на плечах мальчика и, задрав голову, спросил у него:

— Ты что-нибудь видишь?

— Лошадки!

— Чего — лошадки?

— Скачут!

— Куда скачут?

— К нам!

«Общинник» опять чертыхнулся:

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Ополоумели они там что ли? Да можно ли, когда народу столько, на чертовых кобылах красоваться и пыль в глаза пускать?

— А если… — Потаповой сделалось совсем страшно.

«Общинник», поняв ее с полуслова и не дав ей договорить, поспешил е оборвать:

— Вот еще выдумала! Мы же никому ничего плохого не хотим! Всё, что нам нужно…

Но тут — первого выстрела ни «общинник», ни Потапова не расслышали — грянул настоящий гром, а еще через мгновение послышались вопли. Теперь уже толпа подалась не назад, а вперед, но еще один громовой раскат снова вынудил ее остановиться. Явственно потянуло пороховым дымом.

«Общинник» задвигал ноздрями, шумно втягивая в них воздух:

— Стреляют, Господи, помилуй! Стреляют! В нас стреляют!

Еще один раскат грома, еще крики, и начался хаос. «Общинник» быстро сдернул мальчика с плеч и, одною рукой ухватив его, а другою — Потапову, потащил их прочь из мятущейся толпы, на обочину.

— Что же это делается? Что же это делается? — приговаривал он, вертясь из стороны в сторону и плечами отпихивая людей, наседавших на него, Потапову и мальчика. — Что же это делается?

Толпа металась, люди бежали, спотыкались, падали и уже не вставали. Тех, кого не достали пули, топтали свои. В какой-то момент Потапова, удерживаемая «общинником» на обочине, в стороне от общего безумия, увидела, как мимо пробежал Крапивников: она узнала его по шубе. Закричала, но Крапивников не услышал: пробежал дальше, а потом…

Потом резко обернулся: из толпы прямо за ним выскочил Тимофеев. В руке Тимофеев держал револьвер и целился Крапивникову в сердце.

Потапова опять закричала, но не успела: Тимофеев нырнул обратно в толпу, а Крапивников упал.

— Пустите, пустите меня! — попыталась вырваться Потапова.

Но «общинник» держал ее крепко:

— Куда? — ругался он. — Куда? Затопчут! Стой здесь, коли жизнь дорога!

Так прошло несколько очень долгих минут. Все, кто был впереди процессии, разбежались или полегли. Основная часть толпы рассеялась по окрестностям и дороге. Только тогда «общинник» перестал удерживать Потапову. Та сразу же бросилась к Крапивникову, лежавшему на стоптанном, превратившемся в кашу снегу. Ухватила его за голову, приподняла, но Крапивников был мертв. А еще через мгновение — ровно тогда, когда до нее дошло, что Крапивников умер — она ощутила сильный толчок в плечо. Кто-то, сверху вниз, бил ее чем-то тупым, понукая подняться. Она перевела взгляд с лица Крапивникова вверх: над ней чудовищным видением возвышался всадник. Этот всадник толкал ее ножнами и что-то сердито выкрикивал. Потапова прислушалась:

— Вставай, дура, вставай! — требовал всадник.

Потапова встала.

— Эй! — крикнул кому-то всадник. — Берите ее!

Потапова обернулась и увидела, как к ней почти бегом приближается одетый в форму гражданского чиновника человек. «Агент!» — вспомнила она объяснение Крапивникова. Сердце ее, и без того разрывавшееся, забилось еще быстрее.

Агент подбежал, схватил ее за шиворот и, без слов, поволок за собой — к воротам. Впрочем, Потапова и не сопротивлялась, просто агент шел уж слишком быстро, она элементарно не успевала за ним. А у ворот она увидела таких же задержанных, как и она сама. Всё это были по большей части совершенно растерзанные, в лохмотьях, люди. Некоторые из них — раненые. Много женщин. И дети. До этого момента Потапова даже не подозревала о том, как много в шествии было детей! Здесь же был и «общинник» с мальчиком. И если мальчик выглядел просто напуганным, то «общинник» был основательно избит. Его величавая борода окрасилась кровью, один глаз заплыл, под вторым кровоточила ссадина.

— Вот и дошли до царя! — кровью же сплюнул «общинник», увидев Потапову. — Сама-то как?

Потапова повела глазами по сторонам и вдруг поняла, что всё, что будет дальше, ей полностью безразлично. В ней что-то как будто умерло. Только что рвавшееся от боли сердце перестало бешено колотиться.

— Вроде бы ничего, — ответила она «общиннику» и отвернулась.

15

Известно, что каких-то из задержанных у Нарвских ворот надолго отправили в тюрьму: на всё время, пока продолжалось следствие, а длилось оно не месяц и не два. Но каких-то отпустили уже ближе к вечеру того же воскресенья, и среди этих счастливчиков оказалась Потапова.

Возвращаться к себе в общежитие она не хотела, но больше ей некуда было идти: от брата по-прежнему не было никаких вестей, сестра и ее муж давно уже с ней не знались. Поэтому из участка пришлось идти в этот мрачный, некрасивый, страшный дом, в котором — это главное — ей не было бы покоя. От бесчисленных расспросов. От бесчисленных взглядов искоса и прямых. От бесчисленных ненавистников. Потому что — об этом она узнала еще в участке — в страшных последствиях предпринятой попытки прорваться через заставу винили в том числе и ее собственного брата. Мол, это он выстрелил первым в не желавших стрелять солдат. И хотя — тоже из почерпнутых в участке знаний — это было совершенной чепухой, поскольку атака на шествие началась загодя, еще до всякого выстрела с его стороны, обездоленные отчаянно нуждались в виновнике, а лучшего на роль виновника, нежели брат Потаповой, трудно было найти. В резне у ворот многие потеряли близких. Некоторые из них проживали в том же, что и Потапова, общежитии.

А еще — Тимофеев. Владелец прачечной. Бог или, вернее, дьявол весть почему застреливший Крапивникова. Он-то как воспримет появление девушки? Видел он ее или нет? Знает о том, что знает она?

Все эти размышления, однако, носили совершенно пустой, теоретический характер, поскольку ни на что не могли повлиять: идти куда-то еще, кроме общежития, Потаповой, повторим, было некуда. В общежитие она и пошла, впрочем, счастливо избежав встречи хотя бы с Тимофеевым: за поздним часом — или по причине бурных событий дня — прачечная была уже закрыта, сам Тимофеев квартиру имел в другом месте, так что в этом смысле всё обошлось. Но уже через несколько минут после того, как Потапова оказалась у себя в комнатушке, в дверь постучали.

— Кто там? — испуганно откликнулась девушка, не спеша открывать.

— Потапова, открой! — громко прозвучало из-за двери.

Голос был грубым и не то чтобы незнакомым — какие-то знакомые нотки в нем узнавались, — но в своем нынешнем состоянии девушка не могла припомнить, когда и при каких обстоятельствах слышала этот голос раньше: вот именно что грубоватый, одновременно властный и заискивающий, в общем, причудливую смесь уверенности и готовности подчиняться.

— Открой, поговорить нужно! — настаивали из-за двери. — В твоих же интересах!

Девушка открыла и отпрянула: на пороге стоял одетый в полицейскую форму человек. Из-за скверного освещения в коридоре она не сразу его узнала: только когда он шагнул из коридора в комнату.

— Вы! — тогда воскликнула она и немного успокоилась: от этого конкретного полицейского ничего плохого она не ждала. И хотя прежде тесно общаться с ним ей не доводилось, знала она его не только в лицо и даже не только понаслышке. Этот полицейский был — ни много, ни мало — ее односельчанином, уроженцем той же рязанской деревушки, что и она сама. И, как это нередко бывает в небольших и при этом издавна населенных одними и теми же семьями деревнях, приходился каким-то ей родственником. Мы, современные люди, затруднимся назвать точную степень родства. Но Потапова — совсем иное дело.

Вы! — повторила она, уже совсем успокоившись. — Что-то случилось? Хотя о чем это я… что еще могло случиться после такого?

Полицейский — фамилию он носил ту же, что и девушка, а звали его Семёном, Семёном Евстафьевичем — прошел, расстегивая на ходу шинель, к столу и стоявшему подле него стулу и уселся. Стул, на который он сел, был тот же, на котором еще рано утром того же дня сидел Крапивников. Девушка вздрогнула: на какое-то мгновение ей снова стало страшно, но не от присутствия одетого в грозную форму человека, а суеверным страхом. Семён же, подметив на лице девушки испуг, поспешил его рассеять:

— Успокойся, Потапова, — сказал он, что-то доставая из внутреннего кармана шинели. — Я здесь не как околоточный и на твое участие в шествии мне, если честно, начхать. Вот совсем, если не веришь!

Семен перекрестился, как бы скрепляя крестным знамением свое утверждение.

— Это даже не мой околоток. Нужно Савичеву, пусть сам с тобой разбирается!

Савичев был одним из двух околоточных того околотка, в котором находилось общежитие Русско-Американской резиновой фабрики. И вот Савичева Потапова знала хорошо: да и как не знать человека, в обязанности которого входило, помимо прочего, и личное знакомство с каждым из проживавших в доверенном ему околотке? Поэтому слова «дядюшки», Семёна, в этом смысле действительно могли успокоить: Савичев славился своими мягкостью и обходительностью, а также тем, что без особенно отчаянной нужды никогда ни к кому не придирался. Он вообще был человеком, как сказали бы сейчас, пофигистического склада характера и если и сумел подняться по служебной лестнице достаточно высоко для человека из простонародья, то исключительно в силу присущей ему поразительной интуиции: плюя с высокой колокольни на обыденность, он, тем не менее, всякий раз ухитрялся оказаться в курсе именно того, на что и следовало околоточным обращать особенно пристальное внимание. Добропорядочные обыватели от Савичева не страдали никак, но всякого рода злодейский люд в его околотке не задерживался.

— Тогда что же вас ко мне привело? — спросила девушка, по-прежнему с суеверным страхом глядя на восседавшего Семёна.

Семён, удивленный — причем удивленный искренне — не проходившим испугом девушки, и сам насторожился: начал ерзать на стуле и озираться. А потом спросил напрямую:

— Да что не так-то? Почему ты так на меня смотришь?

Потапова пальцем показала на стул:

— Володя⁵²… Крапивников утром на нем сидел. А теперь он мертв.

Семён вскочил как ужаленный:

— Вот черт! Прости меня, Господи… и здесь от него никакого покою нет!

— О чем вы?

Семен протянул Потаповой пачку сложенных пополам листов писчей бумаги:

— Узнаешь?

Потапова взяла протянутые ей листы, развернула их и вскрикнула: это было то самое завещание — написанное Крапивниковым здесь же, утром. Бумаги были заверены подписью и печатью поверенного.

— Ну?

— Д-да…

— Читала?

— Н-нет…

— Читать-то умеешь?

— Да!

— Тогда прочти!

Потапова начала читать. Собственно, сам текст завещания был невелик: его Потапова осилила быстро, из просто бледной превратившись в бледную как смерть. А вот «приложение» — опись — оказалось огромным: читать весь список у девушки не хватило сил.

— Откуда это у вас? — прижимая листы к груди, требовательно спросила Потапова.

— Из кармана его шубы, — спокойно ответил Семён. — Когда тела убирали с площади и дороги, их обыскивали на предмет установления личностей. Нашлось и вот это.

Взгляд Семёна стал пристальным:

— Можешь объяснить?

Вместо ответа девушка сама задала вопрос:

— А это… это правда всё достанется мне?

Семён пожал плечами:

— Думаю, будет суд. Если суд не найдет никакого подвоха… а он может найти, как думаешь?

Потапова молчала.

— Если оснований посчитать иначе не найдется и если не вскроются какие-нибудь обстоятельства преступного характера, да: всё это достанется тебе. Так что́...

Потапова вперила взгляд в пристальный взгляд Семёна.

— …можешь объяснить?

Покачала головой.

— А делать-то что собираешься?

Закусила губу.

Семён крякнул. А затем быстро осмотрелся еще раз, приметил на чугунной крышке небольшой печурки начавший закипать чайник и вовсе сбросил с себя уже расстегнутую шинель.

— Хорошо, — сказал он, подходя к печурке и поднимая чайник за деревянную ручку, — давай почаевничаем, вместе подумаем. По-родственному. Иначе на что же мы, родственники, нужны?

16

Говоря о суде, Семён как в воду глядел: суд по делу о наследстве Крапивникова не просто состоялся, но и стал, возможно, самым скандальным за последние лет десять. Более скандальным, пожалуй, было разве что дело о наследстве Виктории Чарнецкой, после смерти которой обнаружились самые удивительные вещи⁵³.

Прежде всего, обнаружилось то, что никаким уж очень значительным состоянием в «живой монете» погибший Крапивников не располагал: ему и самому-то от отца досталось весьма запутанное и обремененное множеством долговых обязательств состояние, а еще и он сам — своим воистину безграничным мотовством на всякого рода благотворительность — изрядно подорвал его. Для того, чтобы дать близкую к реальности оценку, требовалось провести множество различных процедур, но и без них наметанному глазу становилось ясно: после всех взаимозачетов реальная сумма наследства окажется куда как более скромной, чем было принято думать, когда говорили «Крапивников». Можно даже сказать, едва ли не на грани обыкновенной бедности. И это при том, что в наследство также входила обширная недвижимая собственность, требовавшая очень существенных расходов на свое содержание и, как следствие, становившаяся для законных наследников непосильным бременем.

Что же до самих наследников, то претендентов было трое: двоюродные брат и сестра Крапивникова — в целой части, и Потапова — в части отписанного ей движимого имущества, как то: собрания картин, собрания медалей различных эпох и народов, всевозможных других коллекций — общим числом 288 предметов. Причем вот эта часть наследства была без дураков грандиозной и именно она из всего и являла собою подлинную ценность. Правда, для превращения ее в звонкую монету ее было бы необходимо реализовать, но с этим вряд ли возникли бы какие-нибудь проблемы.

Наконец, сословные различия. Суть в том, что до революции законодательство о наследованиях строго придерживалось сословного деления общества. Так, например, лица недворянского происхождения не могли наследовать за потомственными дворянами, причем в эту категорию попадали и дети тех, кто собственной службой выслужил не потомственное, а личное дворянство. И вот тут-то и началось самое интересное: государственное казначейство, обратившее внимание на дело о наследстве Крапивникова как раз в силу того, что с молотка могли уйти богатейшие собрания, каковые собрания (по мнению казны) за неимением у Крапивникова прямых наследников уж лучше бы обогатили публичный музейный фонд, — казначейство, повторим мы, пустилось во все тяжкие и прямо-таки на тот же манер, каким оно уже действовало в деле о наследстве Чарнецкой. С тою только разницей, что если тогда оно пыталось доказать незаконное присвоение усопшей прав наследственного дворянства, то теперь… попыталось доказать, будто погибший Крапивников, напротив, был потомственным дворянином, а значит, наследовать ему не могли ни Потапова, являвшаяся крестьянкой, ни двоюродные брат и сестра Крапивникова, имевшие официальный «статус» санкт-петербургских мещан! У всех, что называется, глаза на лоб полезли!

Представитель Казначейства заявил на первом слушании так:

— Известно, что отец покойного — также ныне покойный Николай Владимирович — за особые заслуги был жалован орденом Святого князя Владимира третьей степени⁵⁴, что автоматически дало ему право потомственного дворянства. Но больше этого, господа: именным указом Его Императорского Величества Государя Императора Николая Второго Николаю Владимировичу Крапивникову, санкт-петербургскому купцу первой гильдии, был жалован классный чин действительного статского советника, о чем у меня имеется надлежащим образом оформленное свидетельство…

Под шепоток заинтригованной публики представитель Казначейства передал секретарю и вправду по всем правилам оформленный патент.

— Я полагаю, — казначей, с особенным ударением на «я», — никто не станет спорить с очевидным: чин действительного статского советника, как четвертый в Табели о рангах, также наделял Николая Владимировича правами потомственного дворянина!

— Минуточку! — с места вскочил представитель двоюродных брата и сестры Крапивникова. — Это всё, конечно, очень интересно, но сам-то Николай Владимирович заявлял о своем переходе из купеческого сословия в дворянское?

Представитель казны легонько покраснел; можно даже сказать — порозовел:

— Вы в этом сомневаетесь?

— Я́ — да! — представитель брата и сестры даже позволил себе усмехнуться.

Представитель казны:

— А на каком, позвольте спросить, основании?

Представитель наследников:

— О! Основания у меня имеются самые веские!

Представитель казны:

— Вы что же, милостивый государь, обвиняете меня во лжи?

Представитель наследников:

— Отнюдь нет, милостивый государь, отнюдь нет! И всё же…

— Да?

— Перед моими глазами стоит благородный пример известного всему свету… — Представитель наследников назвал действительно громыхавшие тогда имя, отчество и фамилию благотворителя и мецената, обласканного вниманием Двора и жалованного множеством наград и отличий, для представителей купеческого сословия практически недоступных. — Этот широчайшей души человек отказался от дарованного ему права сменить сословную принадлежность. Он и поныне остается купцом. Отчего же мы должны усомниться в душевных движениях покойного Николая Владимировича Крапивникова и счесть, будто он, польстившись на тщету, отступил от собственных принципов и — не из корысти даже, а сугубо из тщеславия — из купца сделался дворянином?

Представитель казны едва не поперхнулся, а по залу пронесся взволнованный шорох:

— Милостивый государь! — представитель казны зажал меж век правого глаза старомодный монокль и воззрился через него на представителя наследников. — Что вы такое говорите? Вы утверждаете, что быть дворянином — тщеславие и даже тщета, даже беспринципность и даже… милостивый Бог! Нет, господа: я не могу и вымолвить такое! Однако прошу внести это в протокол!

Представитель ответчиков хмыкнул:

— Я тоже прошу внести в протокол: этот господин так и не предоставил нам никаких свидетельств того, что отец Владимира Николаевича Крапивникова, Николай Владимирович Крапивников, изменил свою сословную принадлежность. А еще я прошу внести в протокол то, что я настаиваю на сверке орденских списков, а также требую уточнить дату регистрации указа о присвоении покойному господину Крапивникову чина действительного статского советника. И на этом, пожалуй, у меня всё!

Смущенный, даже растерянный представитель казначейства на следующее заседание суда не явился: по факту, представитель наследников эту часть дела выиграл. Однако дальше у него пошло не так гладко.

17

Именно в силу того, что ему удалось отстоять саму возможность наследования за Крапивниковым-младшим лицами иных сословий, он оказался перед необходимостью каким-то совершенно иным образом отстранить от наследования Потапову. И вот с этим у него сразу же возникли затруднения. Во-первых, сугубо с юридической точки зрения завещание молодого человека никаких вопросов не вызывало: да, оно было составлено наспех и в произвольной форме, но засвидетельствовано по всем правилам. При виде такого завещания профессиональный имперский юрист мог бы поморщиться, но, даже поморщившись, всё одно был бы вынужден признать его правомочность. Неизвестно, морщился ли конкретно по этой причине представитель двоюродных брата и сестры Крапивникова, но что морщился — точно: он вчитывался и вчитывался в наспех набросанные строки, стараясь вычленить из них хоть что-то, что могло обосновать отвод Потаповой от наследования. А во-вторых, он видел, что суд относился к Потаповой достаточно снисходительно, без сословного пренебрежения: необычное положение, в которое угодила эта «простушка», интриговало и располагало в ее пользу сердца.

Оставив вторую проблему на потом, адвокат сосредоточился на первой. Он, повторим, читал и перечитывал завещание Крапивникова и, наконец, его осенило: да вот же она, зацепка! Прямо на глазах! И даже двоякая! И на очередном заседании выступил так:

— Господа! Я долго думал: что же в этом завещании смущает меня? Почему меня никак не покидает ощущение того, что что-то не в порядке? Вроде бы и придраться… да, буду говорить прямо, со всею откровенностью: как представитель истцов, я, прежде всего, выискивал то, к чему было бы можно придраться! Но придраться вроде бы как было и не к чему. Так откуда же это непреходящее чувство тревоги? Откуда подсознательная уверенность в том, что рассматриваемое нами завещание напрочь незаконно? И меня, представьте себе, осенило! Я не стыжусь признать, что сходу прошляпил совершенно очевидную вещь: моя промашка, моя слепота свидетельствуют не столько о моей скромной профессиональной пригодности, сколько о том, что за многие годы моей практики в делах о наследстве — по крайней мере, в том, что касается оформления завещаний — царили исключительные порядок и законность. У меня элементарно не было возможности столкнуться с чем- то подобным! Полагаю, эту мою участь разделяют и многие другие юристы моего возраста, не говоря уже о тех, что помоложе. И только самые старшие из нас, самые умудренные — не только опытом, но и возрастом непосредственно — с чем-то подобным могли иметь дело, а следовательно, могли бы и распознать причину моих тревог!

— Сударь, не могли бы вы ближе к существу? — потребовал председатель суда.

— Конечно! — живо отозвался адвокат. — Я говорю о том, что причина на поверхности, но в то же время как бы и скрыта. Завесой времени… Впрочем, извольте: вот она!

Адвокат вслух зачитал следующие строчки:

— …отдается мною во владение девицы Потаповой как представительницы организации «Россия будущая и равноправная» с тем, чтобы она, поименованная девица, реализовала указанное имущество как сочтет нужным, а вырученные от его реализации средства направила на нужды борьбы за установление в нашем Отечестве справедливых порядков.

Председатель:

— Я не совсем понимаю!

— Вот! — адвокат. — И я не совсем понимал. Но позвольте объяснить: на основании указа Его Императорского Величества Государя Императора Николая Павловича от тысяча восемьсот тридцать первого года — смотрите, господин председатель, дело о наследстве бригадирши Лопухиной — строжайше установлено: впредь в завещаниях наследников ни к чему не принуждать, а сами такие завещания, то есть завещания, в которых наследникам навязывается воля покойного, считать недействительными! Здесь же, изволите видеть, мы как раз и имеем такую ситуацию: завещатель, Владимир Николаевич Крапивников, совершенно очевидно оставляет имущество не в свободное пользование на правах собственности, а с непременным условием: реализовать его, а вырученный доход использовать строго по определенному назначению. Налицо — противоречие высочайшему указу!

Председатель сдвинул очки с переносицы на лоб и, придерживая их, озадаченно почесал затылок. Адвокат, между тем, хотел продолжать:

— Кроме того…

— Одну минуту! — перебил его председатель. — Нужно ли думать, что вы хорошо ознакомились с делом… э… госпожи бригадирши Лопухиной?

— Совершенно верно, господин председатель: бригадирши Лопухиной.

— Хорошо ознакомились?

— Достаточно.

— Тогда разъясните нам вот что: какие последствия имела кассация этого завещания, не считая, конечно, высочайшего указа на этот счет? Завещание было признано недействительным?

Адвокат замялся.

— Да?

— Не совсем. Однако…

— Подождите! Что значит «не совсем»?

Адвокат — прямо как на первом слушании представитель казны — порозовел:

— Недействительной была признана та его часть, которая касалась посмертных распоряжений в обход устанавливаемого права собственности наследников.

— Нужно ли это понимать так, что сам предмет завещания — имущество, а также лица, к которым это имущество переходило — сомнению не подвергся?

Адвокат, розовея всё больше, спал с лица:

— Да, именно так, господин председатель.

— Гм… — Председатель и вовсе снял очки и, ухватив их за дужку, принялся их вертеть. — Гм-гм… ваш экскурс к этому делу, несомненно, познавателен и даже поучителен: вынося решение, мы непременно учтем благодаря вам, сударь, вновь открывшиеся обстоятельства. Тем не менее, мы сразу должны установить: непосредственно к предмету разбираемого нами завещания внесенные вами поправки иметь отношения не могут. Впрочем, у нас еще будет время тщательно изучить указ Его Императорского Величества, с тем чтобы не допустить никаких неточностей в его толковании…

Адвокат моргнул.

— Но, помнится, вы что-то еще хотели сказать?

Адвокат тут же встрепенулся:

— Да, господин председатель! Я хотел — и хочу — обратить ваше внимание на еще одну… вопиющую особенность завещания Владимира Николаевича. А именно: на цель, ради достижения которой оставлены такие, а не какие-то иные, распоряжения. Я говорю о деле борьбы за… — беглый взгляд на бумажку, — установление справедливых порядков. И не просто о деле борьбы, а посредством организации «Россия будущая и равноправная». Уже одно название этой явно подпольной организации…

— Ну-ну-ну, господин хороший! Немного полегче!

Публика в зале ахнула. Председатель так и взвился. Адвокат, уставившись на человека, поднявшегося со скамьи в одном из первых рядов, выронил из руки бумажку с выписанными из завещания цитатами.

Первым опомнился председатель:

— Это еще что такое? — грозно вопросил он. — Вы кто такой?

— Околоточный Семён Евстафьевич Потапов, господин председатель, сорок лет на службе в полиции Санкт-Петербурга.

— Потапов? — судья прищурился.

— Так точно. Родственники мы.

— Ага-ага… так о чем же вы, господин Потапов, хотели нам рассказать?

Не смущаясь явно насмешливым председательским «господин»⁵⁵, Семён заявил:

— Если этот человек, — в свою очередь, Семён позволил себе откровенно насмешливо, пренебрежительно отозваться об адвокате и даже ткнул в него пальцем, — откроет любую городскую адресную книгу, да хоть книгу Яблонского или Суворина, он обнаружит, что «Россия будущая и равноправная» значится в ней на соответствующей странице. Он обнаружит, что никакая это не подпольная организация, а самая что ни на есть законная.

В зале кто-кто хихикнул. Председатель взвился опять:

— Тишина!

Семён:

— Что же до устава этой организации, то он утвержден в Министерстве Юстиции и… — Семён театрально запнулся, — также имеет и Высочайшее утверждение.

И снова в зале кто-то хихикнул. Пришлось сделать перерыв.

18

С Обществом оказалось всё просто. К стыду проморгавшего это обстоятельство адвоката, выяснилось, что, несмотря на зловещее, едва ли не революционное название, это общество занималось самыми похвальными делами, а под «будущим равноправием» понимало вовсе не какие-то кощунственные идеи, к тому времени уже вовсю заполонившие Европу и имевшие активное хождение в России, а всего-навсего равенство в таких возможностях, какие и без того признавались законами. А именно: возможность работать, возможность получать за работу достаточное для пропитания вознаграждение, возможность учиться профессиям, возможность получать защиту в судах, возможность привлекать к ответственности нарушителей этих прав независимо от их, нарушителей, общественного положения. Самим своим существованием это общество было обязано не тому, что кто-то отрицал необходимость подобного равноправия, а встречавшимся злоупотреблениям, а также фактической невозможности повсеместного установления на практике декларированных законами прав. Например, право на равный доступ к труду на практике никак не означало возможность получить работу в условиях дефицита рабочих мест. Каждому не только было известно данное прискорбное обстоятельство, но и понятна его естественная, отнюдь не злонамеренная природа. И уж что-что, а дело помощи тем, кто не мог найти пропитание честным трудом, никем и никак не могло рассматриваться через призму антигосударственной, революционной деятельности.

Но больше всего адвокату не повезло в другом: с допросом Потаповой. Вызванная для… нет: пожалуй, нельзя говорить о даче показаний и о допросе как таковых. Дело рассматривалось не уголовным судом, а гражданским, и Потапова была не подозреваемой в совершении какого-то правонарушения, а всего лишь лицом, которого хотели устранить от наследства. Поэтому будем говорить так: вызванная рассказать о себе и о своих отношениях с Крапивниковым, Потапова произвела на председателя и всех прочих очень благоприятное впечатление. Причем особенно созданию этого впечатления поспособствовали недавние кровавые события, невольной участницей которых Потаповой довелось побывать.

Суть в том, что события девятого января произвели на столичное общество самое гнетущее впечатление. Общество буквально взорвалось шквалом критики в адрес правительства и возмущенными комментариями. Самые широкие слои этого общества — от завсегдатаев аристократических салонов до простых служащих, от высшего преподавательского состава столичных ВУЗов до студенчества, от самых что ни на есть почтенных академиков, купцов и промышленников до клерков и приказчиков — в общем, самые широкие слои населения Петербурга восприняли жестокую расправу с рабочими как неожиданное проявление самого дикого, самого свирепого варварства, немыслимого для цивилизованного государства, каковым Россия представляла себя в глазах остального мира. Люди не стеснялись давать такие характеристики произошедшему, что в пору было записывать в революционеры весь Петербург! Николая, будто бы лично отдавшего приказ о расправе, называли мясником. Многие отказывались от ранее пожалованных им наград и чинов, демонстративно выходили из состава различных императорских обществ.

Не были исключением и члены суда. Сам председатель, пусть и страдал определенным снобизмом, каковой снобизм на собственной шкуре испытал тот же Семён, был, однако, человеком образованным и взглядов гуманистических. Ныне такому дали бы пренебрежительную характеристику либераста, хотя никаким либерастом он не являлся и в помине. А тогда его смело могли считать либералом, что, впрочем, также было не слишком близко к истине. Просто, подобно многим русским людям вообще, этот человек остро чувствовал всякую несправедливость и на всякую несправедливость реагировал как на удар по своей собственной совести. И как противоположность этому, как противоположность несправедливости, он не менее остро чувствовал всякое добро и на добро реагировал соответствующе. Глядя на ту же Потапову и слушая ее бесхитростный рассказ, он то и дело снимал со своей переносицы очки: чтобы промокнуть глаза аккуратным платочком. Аккуратный платочек мог бы показаться смешным, но слезы, наворачивавшиеся на глаза председателя, не были ни искусственными, ни — поэтому — смешными. Председатель действительно, искренне, всерьез всплакивал по мере рассказа Потаповой. Прямо как Кутузов, который, если верить многочисленным свидетельствам, плакал даже над бульварными романами.

Увидев слезы председателя, адвокат понял: дело проиграно. Так оно и случилось. Решение суда оказалось ясным и простым: претензии двоюродных брата и сестры Крапивникова отклонялись, перечисленные в приложении к завещанию предметы искусства переходили в собственность Потаповой, сама же Потапова формально освобождалась от обязанности следовать указанной Крапивниковым воле — всё распродать, а деньги потратить на справедливость.

Последний пункт был обусловлен требованием николаевского указа о недопустимости диктовать свою волю получателям наследства, как-то ограничивая наследников в правах. Но Потапова, услышав это, твердо заявила:

— Сделаю так, как хотел Володя!

Председатель опять промокнул глаза и замахал на Потапову платочком:

— Ступай, ступай себе с Богом!

На этом суд завершился.

19

От брата, который мог бы помочь если уж не советом (но почему бы и не им?), так хотя бы делом, по-прежнему не было никаких вестей. Брат вообще как в воду канул, причем, что любопытно, никаких сведений о нем не было не только в заводском управлении, но и в полиции. Можно было подумать, что он, самым загадочным образом исчезнув с площади то ли еще до начала расстрела, то ли сразу после него, отсиживался где-то так же, как где-то отсиживался Гапон⁵⁶. Но если о Гапоне, которого тоже так и не схватили, какие-то слухи всё же ходили, то на расспросы о брате Потапова получала неизменное «не знаем». Это было странно и совершенно некстати, но, впрочем, уже и не наводило страх: среди убитых его также не нашли. Значит, он был жив и действительно где-то скрывался, просто скрывался лучше других заговорщиков, которых нет-нет да продолжали вылавливать и доставлять в крепость. От брата Потаповой нужны были опека и помощь, но, находясь в бегах, ни того, ни другого подать он не мог. К счастью, однако — во всяком случае, так полагала сама Потапова, — рядом (отныне всегда) находился «дядя», Семён, не только не оставлявший ее на всем протяжении суда, но и после суда взявшийся помогать ей с устройством неожиданного наследства.

А устраивать было что! И даже, прежде всего, не в том смысле, что нужно было подыскать покупателей (эти нашлись бы и сами, куда бы они делись?), а в том, чтобы всё вообще прошло благополучно: чтобы перечисленные в описи предметы не были подменены на подделки или копии; чтобы все они были выданы обосновавшимися в особняке Крапивниковых его двоюродными братом и сестрой; чтобы доставить их в какое-то надежное место, где до них не смог бы добраться разного рода разбойный люд: разбойный люд, — справедливо полагал Семён, — следил за ходом процесса не менее пристально, чем чистая публика. Уж очень лакомый кусочек мог «обломиться» тому, кто решился бы его оттяпать! Правда, вот так запросто, как с рядовыми побрякушками, коих в Петербурге за год тащили тысячами, с крапивниковскими предметами искусства обойтись не получилось бы — вряд ли в Городе нашелся бы хоть один настолько безумный скупщик краденого, чтобы рискнуть их принять, — но можно было попробовать и как-то иначе. А если бы за дело взялись подлинные мастера воровской профессии, пиши–пропало: эти смогли бы сыграть на самых низменных чувствах внешне вполне добропорядочных коллекционеров и попросту, с дисконтом, распихать коллекции по ним!

— Нужно, — говорил Потаповой Семён, сидя на очередном упаковочном ящике, — устроить всё так, чтобы комар носа не подточил! Знаю я этих выдумщиков! За сорок лет всякого навидался… Глазом моргнуть не успеешь, не успеешь оглянуться… да что там! Пока чихнешь и за платком потянешься, уже всё уведут! И поминай как звали.

— Но дядюшка, — с некоторых пор Потапова стала обращаться к Семёну именно так, — разве нельзя обратиться в банк? У них, говорят, и сейфы есть, и даже не сказать что дорого…

— Дорого – не дорого, — Семён сделался пугающе мрачным и это при том, что его лицо и без того улыбчивостью не отличалось, — но банк — последнее место, куда с этаким грузом следует направляться. Помнишь… да нет, откуда тебе? Ты же тогда еще даже не родилась!.. Дело было такое, я только года три как на службу поступил, городовым низшего разряда сапоги на углу морозил…

Семён сдвинул на затылок мерлушковую шапку и задумчиво, даже с промелькнувшим во взгляде выражением ностальгии погладил, одновременно морща его, лоб.

— Да, бегут годки, бегут… О чем это я? Ах, да! Дело было: графиня одна, фамилию, хоть убей не вспомню, отдала на хранение в банк свои драгоценности, много драгоценностей, целый сундук. Эти драгоценности всё ее богатство и составляли, поэтому она так и боялась их потерять. Не спала ночами, вздрагивала от каждого шороха; выходя из квартиры, старалась нигде подолгу не задерживаться: страшно было, что за время отсутствия квартиру обнесут. А потом ее надоумили: чего, мол, трясешься, глупая барыня? Сдай в банк на ответственное хранение и все дела! Идейка показалась ей стоящей, так она и поступила. Из столичных банков приискала самый, казалось, надежный, с репутацией, с именами в заглавии: какие-то джонсы да смиты сплошные… у нас ведь сама знаешь как: коли Иван, нет тебе особенного доверия, а коли немец какой или еще того хлеще — заморская тварь какая, тебе и почет, и уважение, и капиталы! Это как подле нашей с тобой деревни, когда соседскую какой-то Клаус купил. Нашего с молотка пустили, а Клауса деньжищами — ого-го! — ссужали. А закончилось чем? Сбежал тот Клаус в свою неметчину, а поручившееся за него земство уселось в основательную галошу!

Потапова закивала: случай и ей был памятным.

— Вот и с банком то же, — продолжил Семён. — Сдала, значит, графиня драгоценности, год прошел, захотела взглянуть на родненьких. Явилась, сундук открыла да так и обомлела: там же, в банке, наземь грохнулась и померла. Потому как не осталось в сундуке ни одной подлинной цацки: все, напрочь все — представляешь? — джонсы со смитами на стеклышки подменили. У графини-то глаз был намётанный, едва взглянула, сразу поняла, что приключилось! Паршивцы даже оправы драгоценные дешевыми и крашеными сплавами подменили: золото на медь, серебро еще на какую-то пакость, бронзу… эту… как ее? — жуть, какая редкая и дорогая! — а! коринфская, вот… бронзу эту на самую обыкновенную. В общем, были сотни тысяч, если не миллионы, целковых, а стали обыкновенный лом и мусор. Немудрено, что графиня прямо на месте копытами и брякнула!

— Неужели не нашли? — ахнула Потапова.

— Кого? — Семён пожал плечами. — Джонсов и Смитов? Нет, конечно. Как и Клаус наш соседский, смылись — поминай, как звали! Только Клаус в Германию, а эти еще дальше: в Америку!

— Но ведь и там люди живут! Неужели нельзя…

— Где люди? — перебил Семён. — Там? Нехристи там живут, а не люди! Запомни это и дела с ними никогда не имей! У них не совесть здесь, — Семён постучал себя по груди, — а червяк из яблока. Прикроют они этого червяка пинджачками в полоску и ну по сторонам шарить: что бы и где бы стянуть? Кого бы ограбить? Откуда бы все соки выжать? Всю сердцевинку изгрызть? Нет, племяшка, послушай бывалого: в банк — ни ногой! Чем в банк идти, проще сразу встать на площади и объявить: бери что хочешь! Хотя бы не так обидно будет!

— Но куда же мы всё это денем?

Потапова обвела рукой выстроенные рядами заколоченные ящики. Семен же передвинул шапку с затылка на лоб:

— Умеешь ты задавать вопросы не в бровь, а в глаз! Будь у нас хоть времени немножко…

О времени Семён заговорил неспроста. Сразу же после суда обосновавшиеся в особняке брат и сестра Крапивникова поставили Потаповой условие. Что называется, непременное: вывезти всё в кратчайший срок. Иначе… Что могло бы случиться иначе, Потапова себе не представляла, да и Семён на этот счет ничего конкретного предположить не мог: всё-таки юристом он не был, а высказанная не до конца угроза попахивала какими-то новыми юридическими склоками. Поэтому приходилось поторапливаться. Нервозности в и без того напряженную обстановку привносило и то, что Семён не мог присутствовать постоянно и самим видом своей формы служить Потаповой оберегом. Утрами он пропадал у пристава: доклады. На час, на два до полудня отлучался к себе в околоток: служба. После полудня нет-нет, а тоже срывался с места и мчал по каким-то делам: всё-таки быть околоточным — не то же, что просто городовым отстоять свои часы на углу, а потом распоряжаться собою, как пожелаешь⁵⁷!

Времени брат и сестра Крапивникова отвели неделю. Этого на всё про всё было явно недостаточно, а спешка в таких обстоятельствах могла привести к непоправимому ущербу. И Семён, и Потапова это прекрасно понимали, и потому нервничали оба. А еще они нервничали потому, что положиться еще на кого-нибудь они не могли. Увы, но члены того самого общества, в пользу которого — как итог — предстояло распорядиться вырученными средствами, самоустранились от решения одна за другой возникавших проблем, коллег по работе Семён привлечь также не мог: почти сплошь это были люди невежественные, к искусству равнодушные, но зато неравнодушные к возможности получить вознаграждением. Причем вознаграждение они подсчитывали как процент от объявленной стоимости предметов, а стоимость этих предметов была такова, что даже один процент от нее оказывался впечатляющей суммой. Ни Семён, ни Потапова такими деньгами не располагали. Правда, в первые же часы после того, как стало известно, что Семён подвизался помогать «племяннице», помощь предложил и непосредственный начальник Семёна, участковый пристав, но Семён — нужно сказать, к удивлению Потаповой, — поколебавшись, предложение отклонил. Объяснил же он это так:

— Да, денег он не возьмет, но зато каждой собаке станет известно, куда мы всё это спрячем!

— Да как же так? — удивилась Потапова.

— Просто! — ответил Семён. — Человек он, может быть, и неплохой, но страсть, насколько болтлив! Болтать станет направо и налево. А что известно троим, известно и свинье. Сначала обо всем прознают наши же, за ними — семьи, за семьями — каждый десятый в части, а там и от всего города уже ничего не скроешь! А город у нас — что? Правильно: сплошь завистливые рожи, которых хлебом не корми, дай поживиться…

Вот так и получилось, что Потапова и Семён, по сути, остались с ящиками один на один.

— Так куда же? — переспросила Потапова, глядя на мрачного «дядюшку». — Если не в банк, то…

— Постой-ка! — перебил «племянницу» Семён. — Есть у меня идейка! Давай, зови извозчика: будем собираться!

— Но…

— Зови-зови, говорю! Всё будет хорошо!

20

Пока Семён, сидя на одном из ящиков и присматривая за тем, чтобы к другим ящикам не подобрался никто из подосланной «конкурентами» челяди, коротал время за папироской, Потапова искала подходящий транспорт. Вняв совету «дядюшки», она не стала брать первого же попавшегося грузового извозчика с более или менее подходившей по размерам телегой: пошла на биржу. Как пояснил сам Семён, «в случае чего» извозчика с биржи можно будет легко сыскать и допросить с пристрастием, тогда как случайного — нет. Что означало «дядюшкино» «с пристрастием», Потапова уточнять не стала, но вторая отсылка ее удивила:

— Да ведь у каждого жетон есть!

Семён хмыкнул:

— Через одного в знакомой кузне сделан. Сочти, коли хочешь, сколько в городе ломовых: по переписи или адресной книге. А потом посмотри, сколько их на улицах! Откуда?

— Но как же, дядюшка, вы… полиция?

— Так хлеб ведь, племяшечка, хлеб! — Семён пошуршал сложенными пальцами. — Останавливает городовой такого, тот ему копеечку. Копеечку наш человек уже первому по разряду несет. А первый… как иначе? Вот ты: сколько жалованья мне положишь?

Потапова с сомнением осмотрела «дядюшку» с ног до головы: ничего особенного на нем вроде бы как и не было. Шинель — казенная. Обувка — тоже. Шапка. Перчатки. Всё уставное и сшитое — на женский глаз — абы как: лишь бы вид имело, а так — попроще, подешевле, без изыска, без искорки Божией! Но тем же наметанным женским взглядом она выхватила едва мелькнувшую под расстегнутой шинелью, пропущенную сквозь петлицу форменного сюртука часовую цепочку: деталь, уставом полицейской службы явно непредусмотренная. Эта цепочка могла быть и просто золоченой, и даже фальшивого золота. Но что-то подсказало Потаповой, что это не так. Уж очень аккуратно увязывались между собою звенья. Уж очень ровными они были: этакая собранная воедино мелкая россыпь. Причем и мелочность эта тоже наводила на мысль: дешевые вещи стараются быть напоказ, крупными, блестящими. Эта же цепочка как будто вышла из мастерской ювелира, а не жестянщика, как будто предназначалась для человека со вкусом, а не показушнику. То есть дешевой быть не могла. Но сколько она стоила? Будь Потапова барыней, с измальства привычной к разного рода украшениям, она, возможно, и смогла бы дать более или менее точную оценку. Но ей, еще вчера крестьяночке, а ныне прачке, любые драгоценности были не по карману, не было и смысла к ним прицениваться!

— Не знаю, — ответила она, стараясь забыть о мелькнувшей перед ней цепочке.

— Ну так я скажу! — Семен вынул из внутреннего кармана бумажник, чтобы выдать «племяннице» деньги на извозчика. — Имею я втрое против оклада. Вот так. А не будь мелочевки всякой, нарушителей, на которых можно закрыть глаза и даже наоборот: которых и поощрить не худо, потому как не воры и не злодеи, а работящий люд, то…

Потапова, принимая деньги, покачала головой.

— Ступай, ступай! — напутствовал ее Семён. — Да смотри, не ленись до биржи добраться! От этого многое зависит!

— Как скажете, дядюшка, как скажете!

21

Сторговаться на бирже оказалось просто. Правда, извозчик, услышав, что придется ящики носить — мол, грузчиков нету, — цену поднял чуть ли не вдвое. Однако и заявленная им новая цена не показалась Потаповой чрезмерной: «дядюшка» выдал ей еще больше. Знал, поди, какие жадины и сквалыги — эти ломовые извозчики!

Ящики из дома Крапивникова вынесли, погрузили в фургон — фургон, а не телега, оказался очень кстати: уже несколько дней подряд сыпал, почти не прекращаясь, снег, а ящики герметичными не были — и поехали. Но едва Потапова услышала адрес назначения, как тут же изумилась снова:

— Ко мне? В общежитие?

— Нет, что ты! — ответил Семён. — В прачешную.

— Как — в прачешную? — Потапова обомлела. — Почему в прачешную?

Семен, по-прежнему сидя на одном из ящиков, только уже в фургоне, отчего лица его практически не было видно — под полотном царил почти совершенный мрак, — спокойным голосом пояснил:

— По двум соображениям. Тимофеев твой — человечек зависимый, как скажу, так и сделает. Скажу, чтобы хорошенько припрятал и язык за зубами держал, припрячет и будет помалкивать. Счеты у меня с ним имеются. И такие это счеты, что лучше ему сразу в петлю или в прорубь, нежели против меня какую-то игру затеять! В подробности вдаваться не буду — личное это, строго между нами: им и мной, — но знай: нет ничего такого на свете, на что бы Тимофеев не пошел, лишь бы со мной счета по-хорошему уладить. Вот теперь ему такой случай и представляется!

Потапова слушала и не верила своим ушам. А потом из нее поневоле вырвалось:

— Но ведь он…

И замолчала.

— Что? — спросил Семён. — Чего замолчала?

Несмотря на то, что полотнище фургона никак не защищало от холода, Потаповой сделалось жарко. Только темнота скрывала от Семёна то, что лицо его «племянницы» пошло багровыми пятнами, а на лбу выступил пот. Потапова даже варежки с рук сняла.

— Ну?

Фургон катился по булыжной мостовой, гремел, раскачивался. Потапова молчала. А потом в темноте что-то шваркнуло, зашипело и вот — вспыхнул ослепительный свет: Семён зажег спичку. От неожиданности Потапова вскрикнула.

Семен прикурил очередную папиросу. Его взгляд — в свете спички Потапова это видела — был устремлен на девушку и был чрезвычайно внимательным. Настолько, каким его за все последние недели знакомства с «дядюшкой» Потапова ни разу не видела. В сущности, Семен даже не столько смотрел на свою «племянницу», сколько смотрел вглубь нее и — одновременно с этим — вглубь самого себя. Он явно что-то с чем-то сопоставлял и словно бы прозревал: его лицо — спичка продолжала гореть — менялось на глазах. Из привычно для Потаповой мрачного и морщинистого оно становилось откровенно злым, причем морщины, бежавшие по лбу Семена, бороздившие его щеки, веером расходившиеся от уголков глаз, еще больше усиливали это впечатление. Они, морщины эти, с каждым мгновением становились всё резче, всё контрастнее: если само по себе лицо Семена с каждым мгновением темнело, то морщины наоборот — светлели, выцветали. К концу горения спички — Семен отшвырнул ее с глухим ругательством — лицо «дядюшки» превратилось в исполосованную белыми шрамами маску.

В фургоне снова стало темно. Какое-то время Семен молчал, но когда колеса вдруг перестали громыхать — похоже, фургон выехал с булыжной мостовой на заметенную снегом и укатанную дорогу, — спросил, голосом по-прежнему спокойным, но оттого совсем страшным. И этот вопрос Семёна в наступившей вдруг тишине прозвучал для Потаповой приговором:

— Ты ведь всё знаешь, да?

Потапова рванулась вперед или, точнее, назад: к заднему борту фургона, к единственному выходу из него, прикрытому незашнурованной частью полотнища. Однако Семен успел схватить ее за полу полушубка и, с силой дернув на себя, повалил на ящики. Потапова попыталась крикнуть, но Семён зажал ей рот. А потом, приподнимая ее и опуская, принялся методично колотить Потапову лицом о ближайший ящик.

Негромко трещало дерево. Негромко хрустели кости лица: ломались нос, лобная кость, надбровные дуги. Крошились зубы. Треснула челюсть.

Несмотря на возраст, Семен, закаленный сорокалетней службой в любые жару и вёдро, закаленный постоянными спортивными занятиями, закаленный самою нелегкой жизнью, был очень сильным человеком. Убить Потапову он мог бы и с одного удара, и не об ящики, а просто кулаком: достаточно было размахнуться и стукнуть ее в висок. Но в заставленном ящиками и низком фургоне было так тесно, что хорошенько размахнуться Семен не мог. Возможно, ему самому претило то, что он делал, но делать это приходилось поневоле: по возможности сильнее напрягая мышцы, он опускал и опускал лицо Потаповой на ближайший ящик.

При первых ударах Потапова еще пыталась сопротивляться: дергала зажатой в руках Семена головой, била ногами — на одном из ящиков даже спустя сто с лишним лет обнаружились характерные отметины: зазубрины от подбитого железом каблука; каблука женских сапожек: в одну из деревянных плашек ящика каблук впечатался, промял ее, оставил на ней отпечаток грубого клейма одной из окраинных петербургских фабрик… При первых ударах Потапова сопротивлялась, но дальше пошло легче: она потеряла сознание, и Семён мог уже бить ее, не отвлекаясь еще и на сдерживание.

Наконец, тело Потаповой настолько обмякло, что Семен понял: мертва. Он снова зажег спичку и осмотрел дело своих рук: ближайший ящик — тот, на который приходились удары — был полностью залит кровью и даже замаран сгустками мозга, многие другие ящики были покрыты летевшими в разные стороны брызгами. Сам Семен тоже весь оказался в крови: шинель, перчатки, брюки, сапоги… на всём была кровь! Она была даже на слетевшей с его головы шапке!

— Нехорошо, — пробормотал Семен, плюнув на палец перчатки и попытавшись оттереть одно из пятен. — Ай, нехорошо!

Попытался проделать то же, но уже голым пальцем, а потом, убедившись, что всё это впустую, перевернул Потапову на спину и посмотрел на нее. Представшая его взгляду картина была чудовищной: от лица «племянницы» не осталось вообще ничего. Всё оно являло собою жуткую мешанину раздробленных костей, крови, разорванных тканей и мышц. Даже глаза не остались целыми: один вытек, а второй повис.

— Вот черт! — Семен машинально перекрестился.

22

Крестное знамение в такой обстановке и в такой ситуации было явным кощунством. Но Семен думал уже не об этом, а о других, куда более для него насущных проблемах.

Прежде всего, извозчик. Далее — тело. После всего — одежда. При этом одежда беспокоила Семена больше всего: шинель, брюки, шапка были казенными! Их нельзя было просто так взять да выбросить! И в чистку их просто так не отдашь: начнутся расспросы. И на службу замаранным кровью с головы до ног не явишься! Но уже через минуту — очевидно, Семён очень волновался, если ему потребовалась на это целая минута — его осенило: да ведь одежка как раз и не проблема никакая! Тимофеев же целую прачечную держит! Вмиг обстирает и без всяких расспросов! А вот всё остальное… И снова потекли минуты размышлений: ах, как неудачно «племянница» выступила со своими разоблачениями! В каком неудачном месте и в какой неудачный час! Тьфу, да и только!

На крутом повороте фургон накренился, проехал еще немного и остановился. Послышался скрип снега: извозчик спрыгнул с облучка.

— Эй, эй! — закричал он. — Приехали!

Семен не отзывался.

Скрип снега послышался сбоку, потом ближе к задней оконечности фургона, а потом распахнулась и задняя шкаторина полотнища. В фургоне сразу же стало светлей.

— Эй!

Семен, поворотившись от распростертого на ящиках тела, но так, чтобы само тело не было видно целиком, требовательно произнес:

— Лезь-ка сюда: племяшке поплохело… укачало что ли? Никак не пойму… давай, помоги!

Не предвидя никакой беды — все-таки перед ним был одетый в форму полицейский, целый околоточный! — извозчик оперся на пол, подтянулся и залез в фургон. После яркого дневного света полумрак фургона показался ему почти непроницаемым, но уже через несколько мгновений он пообвыкся и, взглянув уже привыкшими к сумраку глазами, отшатнулся. Не разгибаясь — разгибаться было некуда, — споткнулся о ящик, грохнулся на колени, но и так продолжал стремиться прочь. Однако Семён, в свою очередь, проявил не меньшую прыть. Он ухватил отползавшего к выходу извозчика за сапог и потянул его на себя. К несчастью для извозчика, сапог на его ноге сидел плотно, без запаса, да и Семен на всякий случай ухватился так, чтобы пережать голенище. Извозчик пальцами вцепился в закраины досок пола, но это не помогло: Семен потихоньку, но уверенно затаскивал его обратно в фургон. И тогда извозчик заорал.

Нарвский⁵⁸ уже и тогда был людным и оживленным: немало людей, активное движение различного транспорта. Но и тогда же он имел уже настолько узенькие тротуары, что разминуться на них едва-едва могли два человека. А еще — правило отгораживать тротуары от проезжих частей столбиками так и не вышло за пределы центра Петербурга. И это сыграло свою роль: ничтоже сумняшеся, извозчик «припарковал» фургон так, что он полностью перегородил тротуар, вынудив шагавших по нему людей обходить его по дороге. Если в наше время такая «парковка» уже сама по себе привлекла бы к себе гневное внимание, а доносившиеся из фургона вопли только усилили бы его, то в те времена еще не существовало строгих правил дорожного движения. Люди еще спокойно относились к транспорту, стоявшему хоть вот так — так, как поставил фургон извозчик. Люди спокойно выходили на дорогу и шли по ней, не оборачиваясь. А крики… ну, что же крики? Мало ли кто и почему кричит? Может, какие-то трудности с разгрузкой…

Сейчас любой правоохранитель подаст примерно такой совет: оказавшись в затруднительной ситуации — например, один на один с грабителем — не стоит кричать «караул, полиция» или «грабят!» Лучше всего крикнуть «пожар!» На весть о пожаре люди — можно сказать, генетически — реагируют быстро и организованно: высыпают целыми толпами и начинают пристально оглядываться. В таких условиях уже не до грабежа: жертва нападения может вздохнуть спокойно. Но этот совет, вроде бы такой простой и очевидный, раньше почему-то никому в голову не приходил. Раньше почему-то потенциальным жертвам никто не советовал кричать «пожар!» Закричать именно так не пришло и в голову извозчику. Он вопил что-то несуразное и нечленораздельное, и эти несуразица и нечленораздельность не привлекали прохожих. Прохожие как шли мимо, так и проходили. И Семён постепенно подтащил несчастного к себе и, насколько можно было повернуться, ударил его.

С Потаповой было проще. С извозчиком пришлось провозиться дольше. Но и этот, в конце концов, затих и перестал биться. Как прежде тело Потаповой, его тело тоже обмякло и было уложено на ящики.

— Что же за день сегодня такой? — утирая лоб и не замечая, что размазывает по нему кровь, вздохнул Семён. — Господи! Чем же я так согрешил?

Это новое кощунство, как прежде и крестное знамение, ничуть не озаботило Семена. Он пробрался к выходу из фургона и выглянул наружу.

— А вот это удачно! — повеселел он, обнаружив, что фургон не только перегораживал тротуар, но и задней своею частью был почти вплотную придвинут к дверям прачечной.

Выпрыгнул на тротуар и тут же, не успев никого перепугать своим страшным видом, юркнул в дверь.

В прачечной ему тоже повезло: занятые тяжелой работой девушки и женщины не обратили на его появление никакого внимания. Только Тимофеев, увидев его, устремился к нему собственной персоной. Хотел было что-то сказать, но, заметив, в каком он виде, изумленно отступил на шаг.

— Чего пнем застыл? — шепотом, но всё-таки рявкнул Семен. — Веди к себе! И какую-нибудь одежку на смену вели принести!

— Что случилось? — отмер Тимофеев.

— «Что случилось!» — передразнил Семён. — Пошли!

Только оказавшись в чем-то вроде отдельного кабинета — в небольшом помещеньице, отгороженном от общего пространства прачечной, — Семен снизошел до рассказа о последних событиях. Впрочем, слово «снизошел» в данном случае неверно. Правильнее сказать, Семен был вынужден поделиться жуткими новостями со своим сообщником. Потому что Тимофеев его сообщником и был. Забегая вперед или, если угодно, возвращаясь назад, это можно пояснить так: именно Тимофеев навел Семена на мысль о данном преступлении. Спонтанно, путано, внезапно, но всё же — именно он. Произошло это чрезвычайно просто.

23

Читатель помнит, что Потапова — в ответ на просьбу Крапивникова разжиться бумагой — выходила из комнаты. Где же еще, как не в конторе прачечной, она могла это сделать? Но в прачечной, несмотря на чрезвычайно ранний час, она столкнулась с хозяином: тот — это мы тоже знаем — готовился принять участие в шествии. Мы не знаем, почему он собирался это сделать: даже намеки вроде того, что сами Крапивников и Потапова встретили его накануне в рабочем клубе, да еще и в обществе Гапона и нескольких других сомнительных господ, нам не помощники. Эта сторона вопроса так и осталась навеки скрыта завесой тайны. Но зато не тайна — встреча Потаповой и Тимофеева ранним утром в день шествия. Встреча в прачечной.

Тимофеев удивился еще больше, когда услышал просьбу девушки.

— Бумага? — спросил он. — Зачем?

Потапова рассказала:

— У меня Володя сейчас, пишет. Ему не хватило.

— Что же он такое пишет? — Тимофеев насторожился.

— Завещание.

Теперь Тимофеев, явно ожидавший услышать что-то другое, искренне изумился:

— Что-что? Завещание?

— Да.

— Но зачем, помилуй Бог?

— Не знаю…

Тимофеев пошарил по сусекам, нашел пачку писчей бумаги, вручил ее Потаповой, а когда та вышла, задумался. Но думал он недолго: усевшись было на стул, вскочил с него и побежал за Потаповой вдогонку. Точнее, не то чтобы вдогонку, а так, чтобы успеть к ее комнате ненамного позже нее самой. Там он прильнул ухом к неплотно прикрытой двери и прислушался.

Потапова и Крапивников почти не разговаривали. И всё же Крапивников, оторвавшись от писанины, проронил такое, чего девушка, похоже, не поняла, но от чего у Тимофеева сердце застучало быстрее. Крапивников сказал:

— Драка за это будет изрядная, но ты, полагаю, выстоишь!

Означало ли это то, что Крапивников составил завещание на имя Потаповой? Такое предположение казалось диким, почти немыслимым — кто Крапивников, а кто Потапова! Но Тимофеев, ухватившись за него, сразу прозрел в корень: это было не только возможно, но так и было на самом деле! И даже не потому, что между девушкой и молодым человеком явно водились какие-то шашни, а потому что девушка была едва ли не единственным человеком, посредством которой Крапивников мог продолжать блажить даже после собственной смерти! Ведь именно как блажь Тимофеев воспринимал все эти… гм… всю эту неумеренную благотворительность, которую молодой человек развернул на Путиловском и в его окрестностях! Сообразив это и ничуть в этом не сомневаясь, Тимофеев ринулся сначала обратно в прачечную, а потом, набросив на себя тулуп, выбежал на улицу.

По улице он бежал совсем чуть-чуть: буквально через номер и через дорогу в недавно возведенном доходном доме снимал квартиру околоточный Семён. Семёна Тимофеев знал издавна, имел с ним… так: кое-какие делишки… и мог на него вполне положиться. По крайней мере, Тимофеев одно знал совершенно четко: возможно, Семен и откажется от участия в спонтанно возникшем в уме Тимофеева «предприятии», но, как бы дело ни повернулось, не выдаст его!

Однако Семён не отказался. Даже не выслушав Тимофеева до конца, он, что называется, ухватил суть «предприятия» с полуслова и тут же начал действовать. Перво-наперво, он, зная, что времени до утреннего доклада у пристава еще более чем достаточно, сам взялся проследить за тем, куда именно — с завещанием в кармане — отправится Крапивников, поскольку понимал: просто бумажка — это одно, а бумажка, заверенная надлежащим образом, уже законным образом выраженная воля. Проследить за Крапивниковым ему не составило труда: молодой человек обратился к неподалеку же проживавшему нотариусу. Этот нотариус личностью был довольно темной и, как и тот же Тимофеев, давно уже был у Семена даже не просто на примете, а «в доле»: через него Семён оформил не одну сомнительную сделку с достававшимися ему не менее сомнительными путями деньгами. Так, например, именно через него он буквально за пару лет до описываемых событий приобрел небольшую усадьбу верстах в двадцати от Города: «с домиком, курами и коровами». Как человек, в душе остававшийся деревенским, Семён тяготел к земле и при выходе со службы хотел поселиться как-нибудь вот этак: на собственных десятинах, в собственном домике, среди собственных яблонь, под квохтанье собственного птичника и мычание собственных коров! Именно поэтому, едва Крапивников вышел от нотариуса восвояси, Семён, напротив, вошел к нему и с вопиющей легкостью узнал подлинное содержание только что по всем правилам заверенного документа. И, нужно сказать, от услышанного им самолично, а не посредством ушей Тимофеева, у него, как говорится, сперло дыхание и потемнело в глазах. Речь шла едва ли не о миллионах! Да: миллионах в вещах, да еще и в таких, реализовать которые «втемную» было бы совсем непросто, но… было, в общем, за что ухватиться и ради чего рискнуть — хотя бы и головой!

Дальше всё было еще проще. В том, что Крапивников отправится к заводу и примет участие в шествии, сомнений не возникало. Отправиться туда же Семен не мог, а вот Тимофеев — запросто. Что и было проделано. Уже у проходной Тимофеев легко нашел молодого человека — спасибо разгоревшемуся скандалу — и так же легко, как только шествие началось, пристроился у него за спиной. Лишь о том, насколько удачно подвернется случай, ни Тимофеев, шедший за Крапивниковым, ни Семён, сидевший в участке, но мысленно тоже находившийся за версты от него, и предположить не могли. Они не могли предположить, что сами события девятого января уже вовсю работали на их дьявольский план.

Тимофеев, идя за Крапивниковым, прикидывал и так, и эдак: убить молодого купца прямо в толпе невозможно, а значит, нужно выискивать какую-то возможность увлечь его в сторону. Например, у ворот, когда предводители шествия начнут переговоры с офицерами из выставленного пикета. Или дальше, когда пикет пропустит шествие: скажем, на каком-нибудь переломе дороги, на каком-нибудь крутом повороте с одновременно открывающимся в разные стороны перекрестком. Причем второе — после ворот — выглядело оптимальней: непосредственно у ворот и во время ожидания окончания переговоров уводить Крапивникова было, по сути, некуда.

Но, как мы знаем, никаких переговоров не случилось. Конные гренадеры практически сразу атаковали остановившихся людей. А дальше… дальше начались пальба и хаос.

«Вот оно!» — подумал Тимофеев и начал активно действовать.

Когда он стрелял в Крапивникова, всё его внимание было приковано к несчастному молодому человеку. Он не заметил Потапову, удерживаемую отошедшему на обочину рабочим. Не видел, что Потапова стала свидетельницей убийства. И поэтому даже не думал о том, что Потапова, о конкретной судьбе которой ни он, ни Семён еще не сговорились, могла бы уже тогда превратить его из свободного владельца собственного небольшого дела в лишенного всех прав гражданского состояния каторжанина. Как только события на площади перед воротами завершились, он наскоро, не смущаясь тем, что встреча происходила прямо в полицейском участке, встретился с Семёном и доложил тому о благополучном завершении первого этапа их собственного «предприятия».

Семен Тимофеева похвалил и тут же сам включился в «работу»: опять настала его очередь. Это значило, что Семену предстояло как-то организовать нахождение тела убитого Крапивникова. И не просто нахождение, а с опознанием прямо на месте, да так, чтобы лежавшая у него в кармане пачка бумаг тут же стала достоянием гласности. Семен вполне справедливо полагал, что, если эти бумаги окажутся в чьих-нибудь руках без надлежащей предварительной огласки, о наследстве можно будет забыть. Нашедший бумаги и вникший в их содержание человек мог бы легко сговориться с законными наследниками. И тогда — всего-то не за грош — подлинное завещание Крапивникова превратилось бы в пепел.

По должности Семену нечего было делать ни на площади, ни, тем более, на дороге за городом. Ровно наоборот: его должность, когда шествие бросилось врассыпную и стало ясно, что многие из участников укроются по домам и квартирам в прилегавших к площади улицах и переулках, требовала участия в полицейской облаве. Как околоточный, Семён лучше всех прочих знал подноготную каждого дома, каждого домовладельца, каждого обитателя этих домов, каждого дворника и привратника. Его прямой обязанностью было если и не возглавить облаву — это на себя взяли чины из другого ведомства, — то непременно присоединиться к ней в первых рядах, быть всегда рядом с офицерами, давать им советы исходя из имевшихся у него знаний и опыта. Но Семён поступил иначе.

Как только стихла пальба и как только в участок поступил вызов — в участок, где он, подобно другим околоточным, ожидал в кабинете пристава, — Семен, вытянувшись в струнку, попросился доложить. Пристав позволил.

— Изволите видеть, ваше высокоблагородие, — Семен смотрел прямо, его обычно мрачное лицо сделалось еще более мрачным, — на площади сейчас должно быть немало раненых, иные из которых могут быть жителями вверенного мне околотка. Если не поспешить с опознанием, дело затянется надолго. То есть я окажусь надолго оторванным от своих прямых обязанностей: меня вынудят ездить по больницам. От одного к другому и так далее. А в теперешних обстоятельствах это даже более опасно, чем не быть с облавой.

— Ты хочешь сказать, что околоточным было бы лучше отправиться на площадь?

— Так точно, ваше высокоблагородие! Все вместе мы быстро проведем опознания, всё зафиксируем, а потом уже присоединимся к подомовым обходам.

Другие околоточные одобрительно заворчали. Пристав обвел их взглядом:

— М-да… дилемма!

— Так точно! — немедленно поддакнул Семён.

— Ладно! — пристав решился. — Живо на площадь, сделайте там всё, что сможете. И впрямь, не дело это — Бог весть на сколько оставлять околотки без надзора!

Это распоряжение, пусть и шедшее вразрез с прямыми указаниями свыше, но казавшееся чрезвычайно разумным, мгновенно облетело и другие участки Нарвской полицейской части. И ровно так же, как поступил «наш» пристав, поступить решили и другие. Таким образом, уже через четверть часа или около того после разгрома шествия все околоточные Нарвской части прибыли на площадь и рассредоточились по ней в поисках знакомых лиц. Прибытие околоточных вызвало изумление у военных, но объяснения и им показались разумными. Работа по опознанию — не только раненых, но и убитых — закипела.

Руководствуясь полученными от Тимофеева указаниями, Семен быстро нашел Крапивникова и прямо над его телом мастерски разыграл настоящую театральную сценку: де вот ведь какого барина шальная пуля зацепила! И ведь человеком каким хорошим был! И ведь знали его все: от мала до велика… даром что жил не в части, а где-то в центральных районах Города!

Над телом Крапивникова тут же собралось изрядное количество чинов. Молодого человека аккуратно положили на носилки — в отличие от «всякой мелюзги», каковую «мелюзгу» просто сваливали на телеги — и отвезли на съезжую на углу 9-й Роты и Ново-Петергофского проспекта⁵⁹. Там его осмотрели, зафиксировали фатальное огнестрельное ранение, полученное, очевидно, при обстреле толпы солдатами, хотя и достаточно странное даже на беглый взгляд: осматривавший Крапивникова полицейский врач констатировал, что рана имела явно не ружейный, а револьверный характер. Но эту странность в ту же минуту отложили в долгий ящик: разбираться с ней ни у кого не было ни времени, ни желания. Да и мало ли что? Возможно, выстрел был произведен не солдатом, а кем-то из офицеров. Не бегать же теперь по каждому из них с вопросами: это не вы застрелили купчика в очень приметной шубе? В общем, Семён, едва не столкнувшись с первой по-настоящему важной проблемой, вздохнул с облегчением. Конечно: кому, учитывая масштаб произошедших в Городе событий, может быть интересна какая-то револьверная рана? И уже сам факт того, что «долгий ящик» в данном конкретном случае означал фактическое забвение, он понял очень хорошо. И, разумеется, ни на чем — от имени полиции — не настаивал.

Там же, на съезжей, в кармане Крапивникова нашли и завещание. Народу при этом было прилично, уже ничего не утаишь. Посыпались вопросы, обращенные, прежде всего, именно к Семёну. Семён охотно на них отвечал, поясняя всем желавшим это узнать, кто такая Потапова, где она проживает и чем занимается. Чиновники и офицеры охали и ахали, кто-то из них завистливо вздыхал, кто-то понимающе подмигивал. А потом, составив надлежащий протокол, завещание вручили Семёну: с тем, чтобы он передал его объявленной наследнице, каковая наследница, уже со своей стороны, могла бы предъявить его в нужную инстанцию.

Что было дальше, мы уже знаем, так что возвращаться к этому никакой необходимости нет.

24

Итак, Семён прошел в нечто навроде отельного кабинета в прачечной Тимофеева и поведал своему сообщнику о том, что произошло по дороге: о вскрывшихся подозрениях Потаповой, о том, что Потапова прекрасно знала, кто именно застрелил Крапивникова, о том, что пришлось ее убить.

— Пришлось и ваньку отправить туда же, — добавил в завершение Семён. — Он тоже в фургоне. Крепкий оказался, зараза! Едва всех на ноги не поднял! Я уж думал, прямо там, в фургоне, меня и повяжут. Но, слава Богу, обошлось.

— Но крови-то столько откуда? — всё еще не понимал Тимофеев.

— А… — отмахнулся Семён. — Сам увидишь. Сейчас важно другое. Нужно переодеться: это — раз. Нужно почистить мою одежку: это — два. Нужно сгрузить ящики: это — три. Наконец — это четыре — нужно перегнать фургон подальше и спрятать тела. После всего ты поднимешь тревогу.

— Какую тревогу? — Тимофеев опешил.

— Такую! — Семён плеснул себе воды из графина и залпом опустошил стакан. — Исчезновение Потаповой незамеченным не пройдет. Ладно, сегодня… но что она завтра не явится на работу и послезавтра…

— Так ведь она уже неделю как у меня не работает!

— То есть? — теперь уже Семен ничего не понял. — Как — не работает?

— А вот так! — пришла очередь Тимофеева «просвещать» Семёна. — Когда суд вынес решение в ее пользу, она уволилась. Сослалась на то, что ей много чего предстоит устроить, а работа в прачечной отнимает слишком много времени.

— Гм…

— А это значит, — продолжал Тимофеев, — что я могу ничего и не знать о ее дальнейшей судьбе. Зачем же я буду поднимать тревогу?

Семён задумался. Думал он долго. Взвешивал все «за» и «против». И в итоге решил:

— Нет, ты всё-таки тревогу поднимешь. Скажешь, брала, мол, Потапова отгулы, но должна была вернуться. Если этого не сделаем мы, то есть ты, это сделает домовладелец, дирекция резиновой фабрики. Они-то ей не давали никаких поблажек насчет занимаемой ею комнаты!

— Ну и пусть заявляют, — возразил Тимофеев. — Нам-то что?

— А то, — Семен даже слегка обозлился от такой непонятливости своего сообщника, — что тогда все карты им и в руки! Они просто расскажут так, как дело было, то бишь то, что им известно. А как дальше пойдет, мы даже не в курсе будем. А вот если сведения будут исходить от нас…

И снова Семён задумался. Тимофеев, тем временем, начал суетиться «по хозяйству»: Семён, погруженный в размышления, машинально стаскивал с себя форменную одежду, Тимофеев относил ее в прачечную, а возвращался с гражданскими предметами платья — то приносил рубашку, то брюки, то сюртук. Где он всё это брал, Семёна не интересовало. Впрочем, Семён, погруженный, повторим, в новую волну раздумий, вообще не обращал внимания на то, во что наряжался. Он так же, как и снимал, машинально натягивал на себя подаваемые ему вещи и не задавал никаких вопросов. Даже когда оказалось, что брюки коротковаты, он — без лишних слов и причитаний — просто заправил их в уже почищенные сапоги.

Наконец, и с переодеванием, и с думами было покончено.

— Вот что мы сделаем, — сказал тогда Семён. — Мы не просто поднимем тревогу. Мы целую историю состряпаем! Братца Потаповой давно не видел?

— Еще с разгона. А что?

Семен нехорошо усмехнулся:

— А то: пусть-ка сыскные хорошенько побегают!

— На него что ли свалим? — догадался Тимофеев.

— Не напрямую. Но на него решат в первую очередь.

— Как?

— Транспорт какой-нибудь есть, чтобы не жалко было?

— Да ведь целый фургон у входа!

— Нет, не то: от фургона мы просто избавимся… нужно что-то, что мы на месте преступления оставим!

— Какого еще преступления?

— Дурья твоя башка! — Семен покачал головой. — Убийства, конечно же! Потаповой!

— Но…

Семен вздохнул — наградил же Бог таким сообщничком-лопушком! — и пустился в объяснения:

— Тела, прямо в фургоне, мы к клубу свезем. Там есть замечательные ямы, остались после прокладки путиловской ветки железной дороги, вот в них и закопаем. Да и закапывать не придется: грунт сам оседает, только подтолкнем, он и обвалится! Ни в жисть никто не найдет. Но! Есть проблема: нужно сыскным заморочить головы так, чтобы они со следа сразу сбились. Чтобы хватали подряд девкиных родичей, а на кого-то еще и подумать не могли. Чтобы всё вообще выглядело дико. Дикости, видишь ли, запутывают сильнее всего. Вроде бы и глазам своим не веришь и понимаешь, что такого просто не может быть, а куда от фактов деваться? Вот она, дикость эта! Короче: нужно сделать так, чтобы там, у клуба, остались только такие следы, какие нам требуются. И никаких, чтобы какие-то еще. Понимаешь?

— Нет.

— Смотри! — Семён подошел к окну. — Видишь, как валит?

— Снег?

— Нет, матерь Божья, дождь!

— Ну?

— Если мы прямо сейчас тела вывезем и всё у клуба обстряпаем, к вечеру всё ненужное заметет. Останется только то, что мы же и оставим. Ты оставишь!

— Я?

— Ты. Вечером ты вернешься и сделаешь так, как я скажу. А потом — в участок. Сразу! Тревогу поднимать. Мол, прямо на твоих глазах какие-то мужики схватили и уволокли Потапову. Бросили ее в сани… сани найдешь?

— Найду. Но лошадь…

— Лошадь из фургона перепряжем.

— А!

— Вот. Увезли, короче. Сани будут у клуба и… всё. Кровь еще только. Польешь их хорошенько. И одежонки какой-нибудь накидай… или нет: обрывок какой-нибудь, тряпку брось. Чтобы на обрывок с тулупа было похоже. Понял?

— Да где же я кровь возьму?

— А вот ни разу не проблема!

Семен оскалился настолько страшно, что даже Тимофеев отшатнулся.

— Пошли, посмотрим?

Тимофеев поплелся за Семеном.

Выйдя из прачечной, оба подошли к по-прежнему стоявшему на тротуаре фургону.

— Залезай!

Тимофеев откинул полотнище и уже было полез внутрь, как вдруг спрыгнул обратно на землю: бледно-зеленый и с трясущимися губами.

— Там, там, там… — забормотал он, тыча пальцем в глубину фургона.

— Знаю! — кивнул Семен. — Ну, теперь сообразил, откуда кровь возьмется? Водою смоешь да в бутыли сохранишь. На вид, когда по саням разольешь, ничем от свежей отличаться не будет!

Тимофеев позеленел еще больше:

— Я? Я…с…смою?

— Да. Смоешь. Причем займешься этим прямо сейчас. — Семен, пользуясь тем, что за фургоном никто из прохожих видеть их не мог, буквально навалился грудью на более мелкого Тимофеева. — Тащи воду, бутыль и принимайся. А я пока лошадкой займусь!

Тимофеев был вынужден подчиниться. Семен же, тем временем, выпряг лошадь из фургона и повел ее куда-то во дворы:

— А вот я вам еще одну загадочку подкину, господа сыскари!

25

Во дворах обнаружилась кузня, работавшего в которой человека Семен знал так же хорошо, как, выясняется, и многих других. Знал не с точки зрения обывателя, а с самой что ни на есть «околоточной». Знал со всей подноготной. И, как следствие, знал он и то, чего можно было от каждого из этих людей ожидать. К чему каждого из них можно было безопасно принудить.

Кузнец — детина в теле, но взглядом при виде Семена оробевший (ох, какие интересные тайны, какие интересные страсти скрывались за этим взглядом!) — приветствовал подошедшего полицейского хмуро, но вежливо:

— Выходные-с? — спросил он, имея в виду необычный для Семена облик «по-граждански».

— Что-то вроде того, — ответил Семен, держа в поводу лошадь. — Копыта посмотришь?

— Подкову потеряла?

— Нет. Нужно все перековать.

— О!

Кузнец уже внимательней посмотрел не только на Семена, но и на лошадь:

— А лошадь-то не полицейская! — констатировал он, что было и неудивительно: принять заморенную ломовую лошадь за ухоженную и породистую полицейскую не смог бы и полный дурак. — Ваша?

Семен сплюнул:

— Меньше знаешь, лучше спишь! Ну? За работу берешься?

— Делать-то что?

Семен объяснил. Кузнец присвистнул, но не только не стал возражать, а даже и расхохотался: вдруг и заразительно. Настолько, что уже по-доброму засмеялся и Семен. Но если бы в этот самый момент Семена мог видеть Тимофеев, возившийся с мертвецами в оставленном на проспекте фургоне, смех Семёна не показался бы ему добрым. Скорее уж сатанинским. Смехом этакого пришедшего в благодушное настроение Вельзевула. Впрочем, и сам Семен, наблюдая за работой споро взявшегося за дело кузнеца и, время от времени, продолжая хихикать — то ли всё еще находясь под воздействием пришедшего в восторг от ожидавшейся проделки работяги, то ли собственным мыслям о том, как ловко он обдурит неизбежное следствие, — сам, повторим, Семён едва ли был счастлив. Он смеялся — да. Но в его глазах — впервые со времени убийства — появилось осознание какой-то неизбежности. Предчувствие чего-то, что уже притаилось за углом. Ощущение близости собственного конца. И, чуточку забегая вперед, можно констатировать: предчувствие его не обмануло!

Задумка Семёна — как заморочить головы всем и вся — осуществилась гладко, хотя и потребовала изрядных хлопот: пришлось буквально шнырять туда-сюда по Петергофской дороге. То к клубу, то от клуба, то еще куда: сказалось отсутствие хотя бы еще одной лошади и необходимость уволочь фургон куда-нибудь подальше. То есть выглядело это так: сначала в фургоне — очень удобно, никто по пути не видит страшного содержимого — к клубу отвезли тела Потаповой и ломового извозчика, где и сбросили их в котлованы. Потапову — в один, извозчика — в другой. Для эдакой страховки: мало ли что? Затем фургон пригнали обратно в город: на разгрузку. К этому времени Тимофеев дал своим служащим послабление, и прачечная опустела. Ящики сгрузили, занесли их в «кабинет» Тимофеева и там пока что оставили. И снова поехали за город, но теперь уже дальше клуба: за черту непрерывной застройки, подальше от мест, где быстро могла бы собраться любопытствующая публика. Там лошадь выпрягли из фургона, а сам фургон, обдав его керосином, подожгли. Занялся он быстро, прикрывавшее остов полотнище в какие-то мгновения превратилось в полыхавший костер, а там и деревянная арматура пошла. Падавший снег, не долетая до взмывавших к небу языков пламени, заходился в вихре и словно шатром окружал горевший фургон.

— Эх! Красота-то какая неземная!

— Балбес! — Семён одернул раскрывшего рот Тимофеева. — Нам еще обратно до города добираться!

Тимофеев вздохнул:

— Да уж…

Добирались «по очереди»: сначала пешком шел Тимофеев, а Семён восседал на лошадке, затем пешком шел Семен, а Тимофеев ехал верхом. Этот способ посменного передвижения и сам по себе был достаточно медлительным, но еще больше продвижение к городу замедляло отсутствие на лошади верховой упряжи: сидеть приходилось прямо на крупе, без всякой опоры для ног, руками вцепившись в гриву. В таких условиях вышагивать рядом казалось очевидно удобней и поэтому на лошади всё чаще оказывался Тимофеев. Но и Семёну приходилось не сладко: его щеголеватые сапоги оказались не самой удобной обувью для прогулок на несколько верст. В какой-то момент он даже с негодованием сплюнул:

— Кой черт не торопятся эти бездельники? Уж сколько лет говорят о железной дороге, а воз и ныне там!

Сидевший на лошади Тимофеев опять вздохнул:

— Да уж⁶⁰…

Наличие железной дороги и впрямь могло бы облегчить «тяжкую долю» если и не обоих, то хотя бы одного из них, но железной дороги не было, приходилось добираться до Города «как есть».

Затем — новый путь до клуба: уже в санях. И — снова в Город: на своих двоих. И только после всего этого Семён и Тимофеев смогли немного передохнуть. Чтобы уже вскоре опять заняться делом: Семен отправился к себе — ждать, а Тимофеев побежал в участок — сообщить о нападении на Потапову и о том, что ее, несчастную, невесть куда уволокли в санях.

26

Бежали минуты, Тимофеев не возвращался, новостей не было никаких. И вдруг Семена как током ударило: ящики! Сваленные в прачечной ящики! Если полиция решит осмотреть место работы Потаповой, она неминуемо наткнется и на ящики! Но это бы еще ладно: официально именно Потапова была их владелицей и отчего бы ей было не испросить разрешения на хранение их в кабинете Тимофеева? Но, во-первых, сам Тимофеев запросто брякнет что-нибудь другое, а во-вторых, ящики перемазаны кровью! Ни он, Семен, ни Тимофеев не удосужились их оттереть. Им даже в головы не пришло это сделать! Семен вскочил из весьма удобного кресла и бросился из комнаты в прихожую. Наспех напялил на себя шинель (вернувшись домой, он переоделся в другой комплект полицейской формы) и выскочил из квартиры.

Как недавно еще Тимофееву, спешившему к Семену с невероятной новостью о наследстве, пришлось бежать совсем недалеко, так и Семену потребовалось меньше минуты на то, чтобы оказаться у прачечной. Но дальше — тупик: дверь закрыта на замок! Тогда Семен ринулся в арку, перебежал во двор и принялся рассматривать окна прачечной с тыльной стороны. И — оторопел: в окнах мелькали огоньки, как если бы кто-то не только находился в запертом снаружи помещении, но и передвигался по нему с ручным фонариком!

— Что за…

Семён даже попятился поначалу, но тут же опомнился и, пригнувшись так, чтобы не попасть в свет дворового фонаря, подобрался вплотную к окнам. Там он обнаружил, что одно из окон было довольно грубо вскрыто — рама в районе щеколды лохматилась отщепами — и не прикрыто до конца. Семен осторожно толкнул его, и оно отворилось.

Свет фонарика переместился вглубь прачечной. Семен перелез через подоконник и, благодаря Бога за то, что пол в прачечной не был наборным из скрипучих половиц или досок, двинулся за светом. Двинулся быстрее, чем двигался свет, и потому быстро же практически догнал его. А почти догнав, обнаружил за светом густую тень весьма внушительных габаритов мужчины.

— Потапов! — не удержался от восклицания Семен, едва узнав таинственного взломщика.

Фонарик взлетел к потолку, оттуда грохнулся на пол и погас. Семен стремительно присел на корточки. И не зря: уже через мгновение в то самое место, где вот только что находилась его голова, прилетел здоровенный кулак. Не присядь Семен, удар не только свалил бы его с ног, но и мог бы убить. А уж до бесчувствия довел бы точно!

Но Семен не был неумехой мастеровым, если когда и дравшимся, то разве что в ярморочные дни с такими же, как и он сам, мастеровыми. Это своего начальника по заводскому цеху Потапов смог застать врасплох и вырубить внезапным ударом. С Семеном такие штучки пройти не могли: за сорок лет службы в полиции Семен наловчился в рукопашном бое так, что никакому деревенскому сопляку, каким бы здоровенным этот сопляк ни был, одолеть его не представлялось возможным! Уже через секунду он выбросил вперед обе руки, наугад, но точно, сжал ноги Потапова и, что было силы, дернул их на себя. С невероятным грохотом Потапов повалился на пол. Семен тут же оказался на нем: коленом уперся ему в грудь, одною рукой вцепился ему в горло, а другою принялся шарить по полу.

Фонарик нашелся и, несмотря на падение с приличной высоты, зажегся.

— Как ты здесь оказался? — просил Семен, светя Потапову в лицо. — Где тебя вообще черти всё это время носили?

— Пусти! — зашевелился Потапов, пытаясь выпростаться из-под колена Семена. — Пусти!

— Ага, щас! — Семен надавил еще сильнее, заставляя Потапова прекратить попытки освободиться. — Нашел дурака! Ну? Я жду!

— Горло! — Потапов почти хрипел.

— Ах, ну да, ну да…

Семен освободил хватку на горле Потапова. Тот сразу же глубоко вздохнул и, поворотив голову от бившего прямо в глаза света, заговорил.

Коротко, его рассказ сводился к тому, что — кто бы мог подумать? — после разгона шествия девятого января ему пришлось скрываться, и было это делом нелегким: в окрестностях завода его, что называется, знала каждая собака и любая из этих собак могла в любую минуту выдать его полиции. Sic transit gloria mundi! — мог бы сказать он, если бы мог говорить именно так. Но он ограничился непечатным ругательством.

— Подумать только, сколько всего я для них сделал, а они… — казалось, Потапов был готов заплакать. Так это или нет, мы судить не возьмемся, но Семен, прекрасно знавший, чего стоит замешанное на страхе уважение людей, ослабил давление коленом на грудь, а потом и вовсе поднялся:

— Вставай! — велел он Потапову, отходя немного в сторонку.

Потапов встал.

— Только без фокусов, понял?

Потапов кивнул.

— Хорошо. — Семен направил луч фонарика так, чтобы свет никого не слепил. — Где ты был, мне ясно. А что ты делаешь здесь?

И снова Потапов пустился в объяснения. И снова вкратце: оказалось, что он полдня и весь вечер следил за Тимофеевым и Семеном. Вышло так совершенно случайно: еще утром он и в мыслях не имел делать что-то подобное, больше опасаясь за собственную шкуру, нежели имея стремление вступать в контакты с людьми, которые могли бы ему хоть что-то поведать об участи родной сестры. Но ближе к полудню нелегкая занесла его в район прачечной, а там он увидел прибытие грузового фургона. Он и тогда бы прошел мимо и даже постаравшись сделать это поскорее, дабы избежать возможной встречи с хорошо его знавшим человеком, но то, что стало происходить дальше, заинтересовало его поневоле. Он перешел на другую сторону дороги, встал в арке дома напротив и начал наблюдать. И вот, начав, остановиться вовремя не сумел: так и бродил привязанной тенью за Тимофеевым и Семеном. Видел, как они «хоронили» трупы в котлованах у клуба. Видел, как они разгрузили фургон. Видел, как этот фургон сожгли. Наконец, видел и то, как Тимофеев пошел в полицейский участок, а Семен удалился к себе. А после всего видел и то, какая вдруг поднялась суета.

Вот этого не знавший Семен потребовал подробностей.

— Ну, — стал выкладывать Потапов, — сюда, к общежитию, примчались собственной персоной пристав, несколько парней — их я не знаю; наверное, свободные городовые, и полицейский надзиратель. С ним и Тимофеев был. Он им тут всё показывал…

— Где — тут? — обомлел Семён.

— Нет, не тут, — Потапов обвел рукой помещение прачечной, — а там, на улице, перед входом!

— А! — с облегчением вздохнул Семен. — Продолжай!

Потапов продолжил. Его рассказ оказался довольно сумбурным, но все же Семен узнал всё, что ему было необходимо: Тимофеев, в целом, держался молодцом, спектакль разыграл как по нотам, ожидать подвохов вроде бы как не приходилось.

— Так, ладно… а сюда зачем полез?

— Ну, знаешь ли! — Потапов состроил оскорбленную рожу. — Должен же я был узнать, что это за ящики такие? Ради чего ты с этим слизнем мою родную сестру до времени на тот свет ушел? И еще того бедолагу, который фургоном правил!

— И как? — Семен — от Потапова это не укрылось — сделал шаг вперед. — Узнал?

Потапов попятился:

— Еще нет.

— Нет?

— Времени не хватило!

— Ах, вот оно что!

Семен вскинул фонарик и мельком посветил Потапову в лицо. Опустил фонарик и на пару мгновений задумался: время шло, участники «погони» наверняка вот-вот должны были вернуться к прачечной и, возможно, всё-таки в нее войти. А в прачечной — по-прежнему ящики. Да еще и окно взломано!

— Значит, так, — решился Семен. — Давай за мной: помогать будешь!

Пропустив Потапова перед собой, Семен словами объяснил, как пройти в «кабинет». Потапов подчинился, но уже в «кабинете», по собственной тесноте тесно же заставленном ящиками, предпринял неожиданное: вроде бы как споткнулся и оттого резко покачнулся. Семен, в последние минуты внимательность отнюдь не растерявший, правильно понял замысел Потапова, но в тесноте помещения сделать ничего не смог: теперь уже Потапов к нему самому применил тот самый прием, который прежде на Потапове использовал Семен: резко опустившись, схватил Семена за ноги и дернул их на себя. Едва успев пройтись по матушке, Семен упал, да так неловко, что затылком угодил на угол одного из ящиков. Послышался глухой хруст. Семен еще пару раз конвульсивно дернулся и замер.

Потапов подобрал вновь очутившийся на полу фонарик и, склонившись над Семеном, посветил ему в лицо:

— Эй! — позвал он. — Хватит дурковать!

Семен не отозвался.

Потапов просунул руку ему под голову и тут же отдернул ее: рука оказалась в липком и омерзительном веществе.

— Твою же мать! — воскликнул Потапов. — И что теперь делать?

27

Очевидно, убивать Семена он не собирался. Максимум, чего он желал добиться, это перемены ролей: чтобы самому указывать, а не подчиняться. И вот на тебе: единственный человек, который мог бы не только объяснить, что находилось в ящиках, но и помочь с «обналичиванием» добычи, если только в ящиках наличные и не были, оказался мертв!

Хотя — почему единственный? Потапов вспомнил о Тимофееве и встрепенулся. И в ящики заглянуть можно хоть сейчас! Но когда он вскрыл один из ящиков, лицо его вытянулось: разумеется, никаких наличных, никакого золота, никакого серебра в ящике не было. То, что Потапов увидел, являло собою свернутые в трубки полотна какой-то мазни. Что это за мазня, какова ее истинная ценность, Потапов, конечно, не знал, но зато он очень хорошо понял: сунься с нею по скупщикам и всё — пожизненная каторга обеспечена! Выходило, что Семен, раз уж он решился умыкнуть всё это, всё-таки и был единственным человеком, который знал, как это всё пристроить безопасно! Не Тимофеев же, в самом деле, был заводилой? И не Тимофеев имел нужные связи? Семен! Именно он за десятилетия службы в полиции мог обзавестись необходимыми знакомствами!

— Попал… — в совершенно расстройстве пробормотал Потапов. — Нужно делать ноги…

Но сделать ноги он не успел.

За окнами — со стороны лицевого фасада или, говоря проще, со стороны проспекта — послышался внушительный шум: гам множества голосов, ржание лошадей, даже какая-то перебранка. Потапов замер и прислушался: между собой ругались сразу несколько человек, а еще кто-то пытался их утихомирить. Слова через запертые окна доносились неразборчиво, но, тем не менее, их общий смысл Потапов уловил: участковые полицейские ругались с чиновниками Сыскной полиции, а пристав самолично увещевал их прекратить скандал, приговаривая: утро вечера мудренее. А еще Потапов понял, что, если чиновники Сыскной полиции сумеют настоять на своем, в прачечную войдут с обыском. Это означало уже не просто необходимость делать ноги, а делать их стремительно. В противном случае он, Потапов, был бы застигнуть на месте преступления!

Затравленно оглядевшись по сторонам, но всё-таки отмерев, Потапов бросился бежать. Бежать пришлось не только через всё помещение прачечной, но и в совершенной темноте: зажигать ручной фонарик было нельзя. По ходу бегства Потапов натыкался на расставленные повсюду приспособления для стирки, больно ушибался, но вот показались и окна со стороны двора: освещенные лившимся в них светом уличного фонаря. Потапов подбежал к тому из них, которое он лично взломал какие-то четверть часа назад и которое Семён, тоже проникнув через него в прачечную, оставил распахнутым настежь, но там его поджидал новый удар: внезапно именно перед этим окном в полный рост встала всматривавшаяся вглубь помещения фигура. Потапов резко затормозил и юркнул за какой-то чан.

Фигура не пыталась перелезть через подоконник, но во всём остальном вела себя очень странно и подозрительно. Она, то есть он, так как фигура принадлежала осанистому мужчине в штатском пальто, вытягивала — или вытягивал? — шею, ладонями в перчатках опиралась на отлив, подпрыгивала, ежесекундно ворочала головой из стороны в сторону, как будто желала не только увидеть происходившее в темной прачечной, но и происходившее вокруг, пригибалась, снова вытягивалась в полный рост, причмокивала — этот звук, не сдерживаемый стеклами, доносился до Потапова очень хорошо — и даже бормотала что-то себе под нос: вот этого Потапов разобрать не мог. На полицейского она не походила никак, но и на случайного прохожего, случайного обитателя общежития, возвращавшегося, скажем, с работы домой и привлеченного открытым не по сезону, погоде и времени окном — тоже. Да и пальто, вообще весь облик этой фигуры никак не вязались с возможным обликом гипотетического рабочего. Это пальто больше походило на те, что носили представители «чистых» профессий, а облик больше напоминал рядившегося под интеллигента разночинца. Если бы Потапова попросили дать быструю характеристику этой фигуре, он бы выразился примерно так: «возомнивший о себе клоун».

Но клоун или нет, а странный мужчина занимал такую позицию, какая напрочь отрезала путь к бегству. Потапов скрипнул зубами и уже приготовился было выбрать из двух зол меньшее — внезапно выскочить из темноты, перемахнуть через подоконник и опрокинуть мешавшего бегству человека, но тут человек и сам, еще раз судорожно оглядевшись по сторонам, стремительно ринулся в прачечную! При этом его движения оказались настолько быстрыми и уверенными, настолько ловкими и как бы отточенными, что Потапов так и замер, потрясенный: незнакомцу потребовалась секунда, чтобы оказаться внутри! Вот только что он был снаружи, и вот он же — в прачечной! И окно, собака, за собой прикрыл!

Потапов начал перемещаться вдоль высокого чана, стараясь не попасть в полосу лившегося от окна света. И снова замер: со спины, то есть со стороны проспекта или, если угодно, со стороны входной двери, донесся характерный звук открываемого и снимаемого с петель не совсем по размеру замка. Еще через мгновение — скрип открывшейся, а затем закрывшейся двери. А еще через секунду — хлопки: как если бы вошедший в прачечную человек постукивал себя по бокам, отряхиваясь от налипшего снега.

Очевидно, странный мужчина тоже всё это услышал. Он быстро шагнул вперед и очутился аккуратно возле того же чана, за которым притаился Потапов. Потапов, нужно отдать ему должное, отреагировал мгновенно. Зажатый с двух сторон, отрезанный от путей отступления, он отбросил всякие сомнения и стал действовать напролом. Едва незнакомец оказался возле чана, Потапов схватил его за локоть и — шепотом, но грозно — вопросил:

— Ты кто?

Реакция незнакомца была бурной, но в данных обстоятельствах вполне предсказуемой: Потапов и сам мог бы предвидеть, что получится именно так. Незнакомец вскрикнул, дернулся, вскрикнул еще раз, попытался лягнуть Потапова ногой, а когда из этого ничего не вышло, свободной от хватки Потапова рукой замахнулся и попробовал нанести удар. И всё это было настолько шумно, что похлопывания у входной двери немедленно прекратились, а вместо них кто-то испуганно закричал:

— Кто здесь? Семён Евстафьевич, ты?

Бившийся в руках Потапова мужчина затих. Затих и сам Потапов.

— Семён? Семён! — продолжал кричать человек от входной двери. — Не смешно! Выходи! Все разъехались…

Чиркнула спичка, резко запахло керосином, от входной двери потянулись лучики света. Эти лучики с каждым мгновением ширились, всё больше сливались друг с другом, и вот уже они превратились в сплошной круг света. Круг перемещался от двери вглубь прачечной, гнал перед собою тени, позвякивал металлом и причудливым образом покачивался по амплитуде.

— Семён! Что за шутки?

— Вот *****! — внезапно выругался странный мужчина рядом с Потаповым и уже спокойно снял со своего локтя его руку. — Это же Тимофеев!

— Зятёк?!

Сказать, что Потапов удивился, не сказать ничего. Но человек, названный им зятем, усмехнулся и шагнул в совсем приблизившийся круг света:

— Да притуши ты эту чертову лампу! — неожиданно властно велел он Тимофееву: с керосиновой лампой в руке от входной двери к чану действительно подошел Тимофеев.

— Вы! — Тимофеев опешил так же, как только что опешил Потапов.

— Я, я! Эй, родственничек! — это уже к Потапову, — Выходи!

Потапов тоже вышел в круг света.

— Ты! — Тимофеев.

— Ну… — Потапов замялся.

— А где Семён… Семён Евстафьевич?

28

Тимофеев ошалело переводил взгляд с Потапова на мужа его сестры и обратно, не зная ни того, зачем оба они пожаловали, ни того, как они вообще оказались внутри, ни того, что у них на уме. Но не только изумление присутствовало в этом взгляде: в нем еще и плескался почти суеверный ужас, а также буквально рвался наружу самый обычный физический страх. Тимофеев явно решил, что ему конец!

Не заметить такую бурю эмоций было невозможно. Зять Потапова вопросительно выгнул брови:

— Что с тобой? Ты чего трясешься?

— А я скажу, чего он трясется! — Потапов внезапно выступил вперед.

— Да? — обернулся на него «зятёк».

— Да! Знаешь, что он учудил? Сестрицу мою у путиловского клуба в яме закопал!

— Да ну? — если «зятёк» и удивился, то явно не слишком сильно. А главное, не было похоже на то, чтобы это известие его потрясло. — Прямо вот так: в котловане? Ра-ди-каль-нень-ко!

Услышав это, Тимофеев попятился. Зять и Потапов одновременно шагнули вперед.

Зять:

— Это нужно понимать так, что ты решил присвоить себе наследство?

Потапов:

— Какое наследство?

Зять:

— Темный ты человек, драгоценный мой шурин! Где тебя всё это время носило? Ты что, и впрямь ничего не знаешь?

Потапов:

— Только то, что этот, — кивок на Тимофеева, — и околоточный здешний, Семён, ящики со всяким барахлом сюда сгрузили…

Зять:

— Значит, ящики?

— Да.

— Прекрасно!

Тимофеев еще попятился. Зять и Потапов сделали еще по шагу вперед.

— Видишь ли, друг мой, сестрица твоя, а моя горячо любимая и жуть как мною уважаемая свояченица, от купчишки своего, Володеньки Крапивникова, унаследовала вооот такую прорву, — мерзавец развел в стороны руки, показывая, какая это прорва, — бабок. Правда, бабки в виде ненатуральном, если ты понимаешь, о чем я говорю, а…

— Понимаю!

— Да?

— Это — то барахло, которое в ящиках?

— Точно! — в голосе мерзавца даже послышалось что-то вроде восхищения. — Только это, мой друг, не барахло. Это — миллионы. При условии, конечно, если содержимое ящиков правильно продать.

— А это возможно?

— Еще бы!

— Значит, Семён…

«Зятёк» поморщился:

— Нет. Семён ничего не может сделать. Разве что припрятать до поры до времени, чтобы позже попытаться распихать через своих сомнительных знакомцев. Но, в лучшем случае, он потеряет две трети навара. А в худшем, на собственном опыте познавая глубину сибирских руд, будет мечтать о судьбе болдохи⁶¹. Но Семен глуп и, к тому же, великого о себе мнения. Он думает, ему всё по плечу. Дурак! Затеял ограбить нас, а сам не способен даже понять, что́ именно попало в его загребущие руки! Вот так алчность вкупе с непомерным самомнением и губит людей: еще вчера был наш Семён уважаемым полицейским, а сегодня — никчемный воришка и душегуб, по загородным котлованам без всякой выгоды для себя трупы закапывающий!

Тимофеев еще попятился.

— Да стой ты уже! — одернул его «зятёк». — Ты-то куда бежать собрался? И кстати: Семён-то и вправду где?

— Н-не з…знаю…

— Там он! — махнул рукой Потапов. — Мертвый.

Тимофеев взвизгнул:

— Как — мертвый?

Зять, озадаченно:

— Не понял?

Потапов, насколько мог кратко, поведал о приключившемся.

— М-да… — почесал затылок зять. — Ситуация!

— Но если ты сам всё можешь пристроить, зачем нам Семён?

И снова в голосе зятя послышалось что-то вроде восхищения:

— Нет, я просто поражаюсь твоей незамутненности! Ты — уникум ин фортуна фортис!

— Чего?

— Того! — отмахнулся зять. — Давай рассуждать логически. Вот был Семён, а еще вот этот типус… — Зять пальцем ткнул в дернувшегося, но на этот раз оставшегося на месте Тимофеева. — Они грохнули нашу любимую сестру и свояченицу. Припрятать награбленное — заметь! — у них не получилось… да и не получилось бы, полагаю: мы-то с тобой на что? Говоря языком доступным, мы с тобой — законные наследники, потому как ты — брат убиенной сестры, а я — муж сестры несчастной жертвы злодейского преступления. Жена-то под моей опекой находится! Смекаешь? Всё, что нам нужно было, это чтобы сыскари повязали забавную парочку и сумели доказать их вину. А уж за этим, поверь моему богатому опыту, у них не заржавело бы! Не такие уж они и дураки, если с ними познакомиться поближе. А дальше — то да сё, суд, приговор, централ, этап, свежий воздух на природе, но главное — мы с тобой в костюмах как у лордов на машинах марки Генри Форда⁶²! Потому как, пальцем о палец не ударив и ни в чем не замаравшись, остались бы законными наследниками и распорядителями всего. А что теперь? Благодаря тебе, у нас на шее труп полицейского! Знаешь, что за труп полицейского с нами сделают? Нет? Я тебе скажу: уж точно не наследством наслаждаться дозволят! Мы, конечно, можем и припрятать труп… да хоть в тот же котлован, в который сам Семен спихнул твою сестру и мою свояченицу. Однако его, Семена то бишь, обязательно хватятся, причем уже завтра, и его исчезновение сразу же вслед за исчезновением девицы обязательно увяжут между собой. Но хуже всего вот что: если мы спрячем труп, у нас не будет обвиняемого в убийстве нашей обожаемой родственницы, как не будет и трупа самой родственницы, без каковых трупов мы не сможем вступить в наследство, потому что родственница наша окажется в числе пропавших без вести, а пропавшим без вести нельзя наследовать… долго. Не уверен, что мы с тобой столько проживем! Значит, нам самим придется распродавать «барахло» за бесценок. С риском попасться. В цепкие лапки наших общих друзей… или тех, кто станут нашими общими друзьями. Я о господах из Сыскной полиции, если ты не понял! Если же мы не станем прятать труп, еще веселее: решат, что у кого-то из нас от жадности помутился рассудок и этот кто-то прихлопнул честного околоточного в тот самый момент, когда он нас накрыл с поличным — за грабежом. Ниточка потянется. А там и труп нашей родственницы всплывет. И повесят его на нас с тобой! Очаровательная перспектива, правда?

Потапов слушал насупившись, но вдруг его лицо просветлело, он стремительно шагнул вперед и ухватил за шиворот Тимофеева:

— А этот на что?

Тимофеев, оказавшись в могучих лапах Потапова, задрожал всем телом. Однако зять покачал головой:

— О, санкта симплицитас! На первый взгляд, план, конечно, хорош. Мы могли бы и этого стукнуть по башке чем-нибудь тяжелым, благо недостатка в подручных предметах нет. Стукнуть и положить бездыханное тело почтенного прачечника рядышком с телом Семёна: пущай господа из Сыскной ломают головы, кто из них кого первым ухлопал над ящиками с несметным богатством. Но… видишь ли, мой милый и наивный родственник, в этом плане имеется существенный изъян: Тимофеев, будь он неладен, никак не мог убить Семена! Полицейский врач достаточно точно установит время смерти самонадеянного остолопа, и что ты думаешь? Окажется — вот тебе крест!.. — «зятёк» насмешливо перекрестился, — что Тимофеев в это время находился в компании других полицейских: тех, которые по его наводке рыскали возле клуба!

Потапов отпустил Тимофеева. Тот немедленно утер покрытый испариной лоб.

— Что же делать?

«Зятёк» вздохнул:

— Вижу только одну возможность. Труп мы всё-таки припрячем: пусть думают, что Семён сбежал с награбленными сокровищами. А Тимофеев…

Тимофеев затаил дыхание.

— Тимофеева нам придется взять в компанию.

Шумный выдох.

— Теперь от его показаний, но в неменьшей степени и от того, что сам он жив и здравствует, зависят наша собственная свобода и то, насколько у нас развязаны руки. Ящики мы покамест приберем. Через несколько месяцев у меня новое назначение — в Америку еду, — а там… Америка, брат, большая! И сброда в ней почище, чем у нас. Денежного сброда. Вот туда-то, как только я телеграмму дам, ты…

Зять грозно зыркнул на Тимофеева. Тимофеев опять задрожал.

— …и ты, пёс ты шелудивый, всё и переправите. Сами и частями будете через океан возить. Рейсов за двадцать, думаю, управитесь.

Потапов и Тимофеев переглянулись.

— А нас на таможне не повяжут?

— Не повяжут. Я позабочусь. Потому что…

Зять не договорил. Он замолчал, а по его губам скользнула усмешка.

— Что?

— Что?

— There are more things in heaven and earth, Horatio, than are dreamt of in your philosophy!

Потапов и Тимофеев раскрыли рты.

29

Первым делом новоиспеченное преступное сообщество принялось заметать следы: нужно было избавиться от тела Семёна и спрятать ящики. Изначальный план, принадлежавший, к слову, Семёну — спрятать ящики в прачечной, — был отвергнут: визит в прачечную сотрудников Сыскной полиции был всего лишь делом времени. Они и так-то рвались в нее уже той ночью, видимо, столкнувшись с загадками у клуба и заподозрив в истории Тимофеева что-то неладное. И только отсутствие прямых улик, отсутствие на тот момент должным образом оформленного уголовного дела, то есть невозможность соблюсти бюрократические формальности — только всё это в совокупности удержало их от немедленного «визита». Они и формальностями хотели пренебречь, но тут уж, как мы видели, заартачились участковые полицейские, которым — в случае чего — за своеволие и надавали бы по шапкам первым. Господам из Сыскной пришлось отступиться, но — сообщники это понимали — максимум до утра: утром их следовало ожидать снова.

Что касается тела Семёна, то его вывезли всё к тому же путиловскому рабочему клубу и похоронили в одном из оставшихся после прокладки железнодорожной ветки котлованов: воистину удобнейшее оказалось местечко! А вот с ящиками оказалось сложнее. Во-первых, ящиков было много. А во-вторых, перевезти их куда-либо, не привлекая к себе внимания, было не так-то просто. У Нарвской заставы стояли караульные, эти караульные могли запросто остановить одинокий ночной транспорт и учинить проверку. Прятать где-то в городе? Но где? Ни у кого из сообщников не было на примете надежного местечка. Оттого-то всё же и остановились на первом варианте: ехать за город через заставу.

На выручку пришла наглая сообразительность зятя Потапова. Этот человек вообще, похоже, был не совсем тот, за кого себя выдавал: не совсем многообещающий молодой инженер с Русско-Американской резиновой фабрики. То есть инженером-то он был самым настоящим, но то, насколько развязно он себя вел, оказываясь лицом к лицу с преступлениями, насколько сам имел готовность преступления совершать, насколько хорошо знал различные особенности сыскной работы, судебных процедур и прочего, и прочего, и прочего, наводило на подозрения. Признаемся, читатель, нам — а мы провели самое тщательное журналистское расследование — так и не удалось установить ни подлинную личность этого человека (если у него вообще была какая-то иная личина, нежели та, под которой его знали как инженера), ни обстоятельства его жизни до того, как он оказался инженером на респектабельной фабрике. И уже это само по себе также наводит на размышления. В самом деле: мыслимое ли это дело, чтобы он не учился ни в одном из хоть сколько-нибудь известных в Империи ВУЗов? Мыслимое ли это дело, чтобы в книгах о записи гражданских состояний отсутствовали упоминания о его рождении, его родителях, сословном положении? Чтобы даже в адресной книге он был указан просто под именем и фамилией — без чина, без обычных для того времени (если чина у человека не было) указаний вроде «мещанин», «почетный гражданин» (личный или потомственный), «потомственный дворянин» и так далее? И тем не менее, это — факт: зять Потапова был словно бы призраком; человеком без биографии; таинственным во всех отношениях. Учитывая его знакомство с различными видами наказаний, мы бы рискнули предположить, что он на собственном опыте познакомился если уж не с каторгой, то, как минимум, с высылкой. Однако поразительная слепота правоохранительных органов и не менее поразительное молчание всевозможных справочных книг наводят нас на иное подозрение. Мы думаем, что зять Потапова был тайным агентом. Благо, в то время не было недостатка структур, в своей повседневной деятельности оперировавших целыми агентурными сетями! Известно, что далеко не все глубоко законспирированные агенты сохраняют чистоту помыслов и верность тем идеям, ради которых они и пошли на перевоплощение. Известно, что некоторые из таких людей настолько сживаются со своей ролью, что уже ничем или почти ничем не отличаются от тех, против кого они призваны бороться. Известно, наконец, что иные из них прямо становятся на путь преступлений и превращаются в самых, пожалуй, изворотливых, самых неуловимых преступников! Или, если угодно, в таких преступников, привлечь которых к ответственности очень и очень сложно.

Как бы там ни было, то есть кем бы на самом деле ни был таинственный зять Потапова, именно его напористая наглость позволила сообщникам проскочить мимо полицейской заставы. А сделано это было так.

30

Совсем недалеко от прачечной, на Старо-Петергофском проспекте, можно даже сказать в двух шагах от рабочего общежития находилось одно из городских родовспомогательных заведений, причем заведение это было обустроено совсем недавно и, что называется, по последнему слову техники, включая и приписанный к нему медицинский фургон. Объяснялось это просто: дом, в котором разместилось это родильное заведение, был совсем новым, построенным вот только что — и пары лет не прошло, — причем уже при самой его закладке городские власти выдвинули владельцу участка требование обеспечить в здании наличие сразу нескольких, как сказали бы сейчас, помещений для социально-значимых объектов. А уж коли так, то и оборудовать эти объекты самым современным образом ничто и никто не мешали.

Родильный дом был обеспечен и телефонной связью: что днем, что ночью можно было вызвать дежурную бригаду, каковая бригада и прибывала по вызову в том самом медицинском фургоне. Этим и воспользовался зять Потапова, вызвав бригаду в общежитие Русско-Американской резиновой фабрики. Правда, принявшая вызов акушерка удивилась тому, что вызов поступил из дома, расположенного настолько близко к заведению, но Потапов сумел убедить ее в том, что ситуация экстренная, а фургон жизненно необходим: мол, доставить сложную роженицу просто на носилках не получится — погода не та. А так как погода и в самом деле была «не та» — снежно, вьюжно, влажно — акушерка сдалась. Да и была-то эта акушерка «младшенькой»: без положения, без возможности что-либо опротестовать перед начальством, если бы начальство вдруг стало задавать сложные и неприятные вопросы, с ответственностью на плечах, но без защиты. Житейского — в смысле житейско-профессионального — опыта у этой женщины было еще немного. Она еще не сталкивалась с теми кошмарами, о которых могла бы рассказать любая акушерка со стажем, как, впрочем, и любой врач, бывающий на домашних вызовах. Ей еще не было на собственном опыте ведомо, насколько лживыми, коварными и опасными могут быть люди: те самые люди, которые вроде бы по необходимости вызывают помощь, а на самом деле, набирая телефонный номер, заранее имеют в головах нечто совсем иное. Она, конечно, уже слышала мрачные истории о попавших в разбойные ловушки медицинских сотрудниках, но ей пока еще и на ум не приходило, что нечто подобное может случиться с ней самой. В общем, вызов она приняла и даже отправилась в общежитие прежде фургона: фургон еще нужно было вывести, а идти предстояло всего ничего.

Оказавшись у общежития, она засомневалась было, куда идти дальше — дом, в котором помещались общежитие и прачечная был немалых размеров, — но подле фонаря прямо на углу ее, как выяснилось, уже поджидал вполне респектабельного вида человек. Причем этот человек являл все признаки бурных расстройства и волнения: нормальная реакция дотоле никогда не сталкивавшегося с родами и потому перепуганного будущего отца! Отбросив всякие сомнения, дама пошла вслед за этим человеком. Человек завел ее в арку, а там… Что было дальше, вспомнить она не смогла, но хорошо еще, что хотя бы на этот раз обошлось без убийства: возможно, зять Потапова, пусть и относившийся к совершенным другими убийствам с очевидно легким сердцем, сам предпочитал обходиться без крови. Он просто оглушил акушерку и оттащил ее в подвальное, складское помещение: вход в него находился в закрытой на замок приземистой пристройке, но замки-то уж точно для зятя Потапова проблемой не являлись! Там, в подвале, акушерка и провела ближайшие примерно полтора часа, после чего не только очнулась, но и очнулась… в собственном кабинете или, точнее, в кабинете дежурного акушера в том самом родовспомогательном заведении, из которого она и вышла! Изумлению ее, понятно, не было предела, ощупывая здоровенную и болезненную шишку на затылке, она пыталась хоть что-нибудь понять, но ничего не получалось. Ее даже не ограбили! Не совершили с ней и чего-то похуже, нежели грабеж. Зачем же ее вообще вызывали? И где фургон?

Кряхтя и морщась, она бросилась в приемную и первым, кого она в ней увидела, был водитель фургона: совсем молодой мужчина, почти еще юноша, принятый на работу больше от безнадеги, чем по уму — уж слишком маленьким было жалованье!

Юноша, развалившись на диване, дрых без задних копыт. Акушерка растолкала его и начала задавать вопросы. И каково же было ее удивление — даже удивление при пробуждении не шло с ним ни в какое сравнение, — когда молодой человек вытаращил на нее глаза и едва ли не начал крутить пальцем возле виска! Ни много, ни мало, но он утверждал, что никаких распоряжений закладывать фургон и ехать к общежитию Русско-Американской резиновой фабрики он не получал! Что фургон как стоял во дворе, так и стоит. Что сама акушерка никуда не выходила… во всяком случае, он не видел, чтобы она куда-то ходила. Правда… — тут молодой человек сокрушенно развел руками:

— Вы уж извините, Марья Тимофеевна, устал я очень за прошедшие сутки. Сначала с Евдокией Галактионовной весь день по вызовам мотался, потом весь вечер — с Марией Ефимовной. Совсем без ног. Вот и прикорнул немного…

— Немного?! — пораженная акушерка буквально взорвалась, но тут же полыхнувшая в затылке боль, а также нелепость всей ситуации в целом заставили ее осечься. — Ты правду говоришь? — уже спокойнее спросила она.

— Вот вам крест! — молодой человек самым искренним образом перекрестился.

— Хм…

В том, что юноша врал, акушерка не усомнилась ни на минуту, но зато она усомнилась в том, нужно ли вообще придавать огласке приключившееся с ней? Никаких свидетельств происшествия не осталось, а шишку заполучить она могла и при каких-то иных обстоятельствах. Да и страшного вроде бы ничего нет: никто как будто не умер, никто не пострадал… о чем, собственно, рассказывать? А тут еще и в кармане что-то хрустнуло. Она вытянула руку на свет и мгновенно залилась краской смущения: в руке у нее оказалась розовая бумажка двадцатипятирублевки! Кто бы и для чего бы ни учинил с ней… то, что учинил, за свое странное бесчинство он расплатился, и расплатился весьма щедро: двадцать пять рублей были, почитай, ее месячным окладом! В общем, ничего не понимая, но и решив ничего не предпринимать, эта милая дама снова удалилась в кабинет дежурной, приложила к затылку холод и прилегла на кушетку. Бог со всем, что там, за окошком!

Разумеется, юноша-фургонщик бессовестно врал. Разумеется, он вывел фургон со двора и даже приехал к общежитию. И там его, разумеется, поджидал всё тот же человек, который несколькими минутами ранее оглушил и упрятал в складской подвал акушерку. Только на этот раз вел себя человек иначе: запанибрата. Он помог юноше спуститься на тротуар, заболтал ему зубы всякой ерундой и тут же соблазнил удивительно роскошным предложением: на какой-нибудь часик оставить фургон, а самому отправиться в открывшийся недавно клуб рабочей молодежи — это вполне себе увеселительное заведение располагалось… в том же доме, что и родовспомогательное⁶³! И было оно еще одним из тех «социально-значимых» объектов, на помещении для которого настояли городские власти, когда владелец участка обратился к ним за разрешением на застройку. Декларируемой целью этого клуба являлось просвещение, но разве молодежь заманишь одними только уроками правописания и прочей малозначимой чепухой? А раз нет, следовало позаботиться и более насущном для молодых людей досуге: основатели клуба и позаботились. Если вечерами, когда заканчивались дневные рабочие смены, в клубе царила пристойная и на редкость скучная атмосфера общественной школы, то позже — ближе к ночи и уже ночью — в нем шло настоящее веселье. Но, как и всякое веселье, царившее в клубе требовало от молодых людей каких-никаких, а расходов, что несколько омрачало настроение тех, кто такие расходы позволить себе не мог. К числу вот этих несчастных принадлежал и юный фургоноводитель: денег за свою работу он получал куда как меньше, нежели те из его сверстников, которым повезло устроиться на окрестные заводы и фабрики. Поэтому, когда незнакомец предложил ему провести часок в полной и полностью оплаченной беззаботности, он с радостью согласился. Да и то: «полностью оплаченным» оказался очень щедрый «гонорар» — целых пять рублей! В несколько раз больше того, что требовалось!

Конечно, юноша, всё-таки будучи не вполне испорченным пагубной жаждой к развлечениям, проявил и определенную заботу: выспросил о судьбе куда-то запропастившейся акушерки. Но полученные им разъяснения вполне удовлетворили его и он, соблазненный окончательно, радостно утопал прочь от общежития. Разве что напоследок еще осмелился попросить, чтобы фургон был пригнан во двор родильного дома! Незнакомец согласился и на это.

А дальше, как понимает читатель, всё уже было просто. Ящики из прачечной перегрузили в медицинский фургон и под прикрытием этой роскошной ширмы сообщники легко миновали заставу у Нарвских ворот. Приехав к путиловскому клубу и выбросив тело Семёна в один из котлованов, зять Потапова, сам Потапов и Тимофеев перетащили ящики непосредственно в клуб. Там, пользуясь отсутствием какой-либо охраны или вахтера, они взгромоздили их в верхнюю пристройку — после разгрома шествия девятого января в ней уже никто не собирался — и спрятали весьма тривиальным способом: вскрыли небрежно уложенные половые доски и поместили ящики в пространство между «настоящими» стропилами и стропилами «фальшивыми»: между теми, что были искони, являясь некогда перекрытием для крыши, и теми, что вынужденно возвели, когда пристраивали верхний этаж — чтобы как раз настелить пол. После этого половые доски приколотили обратно. Вся «процедура» заняла каких-то полчаса. А вся «операция», к ней же относя и дорогу туда-обратно, час.

31

— А теперь, — когда всё благополучно завершилось, заявил зять Потапова, — нужно тебя легализовать!

Потапов, к которому относились эти слова, понял не сразу, но когда понял, повеселел:

— Действительно!

— Минуточку! — возразил Тимофеев. — Но ведь его будут колоть! Где гарантия, что он не расколется?

— А вот это видел? — Потапов поднес к носу Тимофеева свой здоровенный кулак.

Тимофеев немедленно пошел на попятную:

— Да я что? Я ничего… ты сам-то в себе уверен?

— Уверен!

— Тогда ладно…

Так и получилось, что уже к утру Потапов снова оказался у себя в комнате: впервые после январского шествия. Зная, что скоро придут его арестовывать, он не стал раздеваться, но — как был, прямо в верхней одежде — с невыразимым словами удовольствием растянулся на кровати: до этого утра он даже не подозревал, насколько самая обычная домашняя кровать может быть желанной и милой! А что арестуют… так ведь ненадолго! Какие у них, — как сказал зятёк, — доказательства? Никаких! И не только по делу об исчезновении сестры, но и по факту январских беспорядков! А значит, пусть арестовывают: как арестуют, так и отпустят. А как отпустят… прекрасный пароход, голубое море, широкий океан, Америка!

Потапов понятия не имел, какая она — Америка. И море он видел только дважды, да и не море вовсе, а Финский залив. И был залив не голубым, а мрачно-свинцовым, почти оледеневшим под лившимся на него с неба холодным дождем. Но ведь не зря говорят, что настоящее море совсем другое! И не зря — ему-то уж точно в этих вопросах можно доверять — зятёк отзывается об Америке как о стране великих возможностей! Раз так, пусть арестовывают: уже совсем скоро всё будет хорошо!

Пришли за Потаповым не совсем поутру, а ближе к полудню, но всё-таки пришли: дворник, видевший, как Потапов вернулся к себе после столь длительного отсутствия, донес об этом в участок. Аресту Потапов не сопротивлялся, а позже, на допросах, вовсю отрицал причастность к исчезновению сестры. Что же до участия в январских беспорядках, то что ж? Да, на шествии был. Да, загодя агитировал на него. Но разве это преступление? Ведь он, Потапов, член законного профессионального союза, благословленного самим Градоначальником! Откуда ему было знать, что всё обернется свалкой и смертями? Разве это он отдал приказ стрелять в рабочих, всего-то и хотевших, что донести до батюшки царя свои скромные пожелания?

— Скромные! — невесело усмехнулся следователь. — Ты, братец, правда дурак или прикидываешься?

Потапов пожал плечами:

— Да я-то что? Я же деревенский: мне руки нужно к работе прикладывать. А что там на листочках малюют, мне неведомо!

— Тогда почему скрывался?

— Так страшно ведь! Ходят слухи, всех вешать будут!

— Как — вешать? — искренне поразился следователь. — Ты в своем уме⁶⁴?

— Так ведь говорят…

— Ладно-ладно! — замахал руками следователь. — Довольно! Вернулся почему?

И снова Потапов пожал плечами:

— Надоело. Всю жизнь не набегаешься. Уж лучше один раз петля, чем…

Следователь вскочил со стула и велел увести Потапова. А когда его увели, покачал головой:

— Какой только дурью не пичкают остолопов!

32

Еще через неделю Потапова отпустили: всё шло именно так, как и предсказывал его зять. Однако дальше случилось непредвиденное и поэтому особенно страшное: однажды вечером, когда, казалось бы, живи да радуйся близкой перспективе огромного богатства, за Потаповым опять пришли. Но теперь уже не из полиции, а… с призывного пункта⁶⁵! Потапову выпал жребий отправляться на срочную службу в армию. И не абы когда, а прямо сейчас. Вот тут он проявил свою буйную натуру вовсю. Но бравые солдатики подхватили его под руки, заломали и, несмотря на то, что даже с заломленными за спину руками он продолжал сопротивляться, уволокли. Голубое море, широкий океан и страна великих возможностей, Америка, откладывались на много лет. А с учетом того, что шла война⁶⁶ и что на нее-то Потапова и могли послать, возможно, откладывались навсегда. Говорят (кто именно — значения не имеет), Потапов, когда его брили и силой облачали в форму, рыдал.

Как сложилась дальнейшая судьба этого человека, доподлинно неизвестно. Нам удалось найти лишь три документа на его счет, причем последний, третий, относится уже к осени 1917 года, к времени сразу же после Октябрьской революции. Если этим трем документам доверять, получается так: во-первых, на фронт Русско-Японской войны Потапов не успел. Но не потому, что его туда не отправили, а потому что война к тому моменту, когда Потапова погрузили в отправлявшийся на Дальний Восток эшелон, благополучно закончилась. Точнее, для России война закончилась не так уж и благополучно, но лично для Потапова — вполне. Эшелон развернули, а личный состав того полка, к которому был приписан Потапов, переведен на квартиры в западные губернии. Во-вторых, к лету 1908 года этот же полк оказался уже на южных рубежах, а в его списках значились целых восемь рядовых Потаповых. Один из них — «наш». Наш подхватил какую-то заразу, слег на целых три месяца и едва не попал под демобилизацию. Но на этот раз, в отличие от Русско-Японской войны, ему не посчастливилось: собравшаяся комиссия признала его годным для продолжения службы. Наконец и в-третьих, незадолго до февраля семнадцатого полк вернулся в Петербург. К этому времени Потапов уже был ефрейтором, но и это его достижение назвать выдающимся было никак нельзя: его одногодки за двенадцать лет дослуживались до высшего из возможных чинов — фельдфебеля. Для нас, однако, важно другое: во время февральских событий полк как-то сразу, без колебаний даже для видимости, перешел на сторону мятежа, а после, когда Временное правительство во всей красе показало свою полную несостоятельность, так же спокойно — если, конечно, в таких условиях этот термин вообще применим — отдал себя в распоряжение большевиков. Мы говорим «если, конечно…», потому что не все офицеры полка согласились пойти на второе предательство и некоторых из них пришлось убить. В частности, был — и при этом весьма зверски — убит пожилой, невесть зачем в таком чине тянувший лямку поручик. Об этом поручике известно не больше, чем о самом Потапове периода его армейской службы, но зато известно, что убит он был именно нашим «героем». Дошедший до нас документ — письменное свидетельство очевидца — весьма красноречиво. Вот что сохранил в своем дневнике другой офицер:

«Утро началось беспокойно. Повсюду — разброд. Беспорядки. На полковом плацу — сборища. Хуже всего то, что все вооружены, патроны тоже на руках. Савельич⁶⁷ обходит каждого, пытается с каждым поговорить, но, кажется, всё без толку. Во всяком случае, даже те, кто к нему прислушиваются, качают головами и отворачиваются.

«К полудню на плац вышли ротные командиры. Однако их попытки утихомирить собравшихся успехом не увенчались. Ротные ушли.

«Расправились со стариком. Поручик просто шел через плац, никого не трогая. Ковылял потихонечку в своей обычной манере. Внезапно из толпы вышел ефрейтор, Потапов, отвратительный тип, о котором говаривают, что он, в бытность свою еще на гражданке, собственную сестру из-за нескольких рублей ударом кулака зашиб. Этот Потапов сегодня больше всех мутил и агитировал. И вот он-то вышел из толпы таких же, как и он, буянов и ухватил старика за отворот шинели. Старик закричал, но что именно, я не слышал. А когда подбежал, всё уже было кончено: окровавленным лицом к небу несчастный лежал на земле. Потапов еще несколько раз пнул его, но тот был уже мертв.

«Едва не убили меня. Спасся через забор. Куда идти — не знаю».

А дальше — всё. Известно только, что перешедший на сторону большевиков полк принял самое активное участие в Гражданской войне, что, в общем-то, неудивительно. Из его первоначального состава треть полегла убитыми на различных фронтах этой кошмарной войны, треть выбыла по ранениям, треть исчезла без всякой вести. Вот к этой последней трети Потапов и принадлежал. Мы тщательно искали его следы, пересмотрели множество архивных документов, но больше Потапов ни в истории нашего Города, ни в истории каких-либо других — для него очевидных — мест нашей страны не встречался. Он сгинул, что называется, враз и навсегда.

33

Судьба Тимофеева сложилась иначе, но и ее назвать счастливой язык не поворачивается.

Вероятно, недоверие между отправлявшимся в Америку зятем Потапова и Тимофеевым дало о себе знать сразу же, как только их третьего сообщника призвали в армию. Очевидно, зять Потапова счел, что если родственник был кровно заинтересован в успехе предприятия и не стал бы заниматься надувательством — зачем, если сам не можешь толком ничего провернуть? — то с Тимофеевым всё было иначе. Тимофеев хоть и был трусоват и, если так можно выразиться, мелковат по всем абсолютно статьям, но всё-таки стаж не вполне законных делишек имел приличный. Прачечная служила ему прекрасной ширмой для разного рода проделок: недаром Семён его в кулаке держал. А главное, Тимофеев был амбициозным человеком: жизнь не слишком жаловала его, принижала, но выбить из него стремление к чудесным переменам так и не смогла. Зять Потапова видел это и беспокоился. Возможно, он даже жалел о том, что с Тимофеевым не расправились еще тогда, сразу же после всей череды убийств и гибели Семёна. Но так это или нет — не принципиально. Потому что вне зависимости от того, о чем на самом деле думал, жалел или, напротив, ничуть не сожалел зять Потапова, к устранению ненадежного, даже сомнительного сообщника он подошел со всей тщательностью.

До отъезда в Америку оставалась примерно неделя, когда этот страшный без преувеличения человек явился к Тимофееву в прачечную для окончательного выяснения отношений. Скорее всего, Тимофеев подозревал неладное, потому что когда его нашли, он был облачен в странную поддевку, в этакую самодельную кольчугу, хотя больше нелепое «сооружение» напоминало пародию на современный бронежилет: это были зашитые в простыни деревянные дощечки, вместе со своими «футлярами» из простыней и пришитыми к «футлярам» подвязками образовывавшие что-то вроде накидки через голову. Голова просовывалась в отверстие для нее, на груди и на спине оказывались доски, по бокам завязывались тесемки. Выглядело это настолько нелепо, что лично выезжавший на место начальник Сыскной полиции в растерянности покачал головой:

— Остроумно, конечно, — сказал он, — даже весьма. Но…

Постучал костяшками пальцев по разбитой «нагрудной» дощечке и добавил:

— Странная идея: доской от пули пытаться себя защитить!

— Может, он думал, его ножом будут убивать? — выступил в роли адвоката один из сыщиков.

— Может быть, — согласился начальник.

Тимофеев, когда его нашли пришедшие на работу прачки, был мертв уже не менее нескольких часов: роговицы помутнели, белки глаз покрылись желто-бурыми пятнами. А если учитывать то, что в прачечной было тепло и влажно — куда теплее и куда более влажно, чем в обычных жилых помещениях, — осматривавший тело полицейский врач определил:

— Навскидку, по совокупности признаков, смерть наступила еще вечером. Я бы сказал, часов около десяти.

— Не ночью?

— Нет.

— Гм…

Недоумение начальника Сыскной полиции можно было понять. Вечером, даже в десять, у прачечной обыкновенно еще толпился народ: те из обитательниц общежития, которые не только вели домашнее хозяйство своих супругов, но и сами работали на фабрике, бывало, только-только подходили к этому времени, чтобы забрать сданные поутру или даже еще накануне вещи. И хотя сама прачечная уже не работала, но выдача осуществлялась, то есть в смежном с прачечной помещении находилась кладовщица. Стрелять в таких условиях из крупнокалиберного револьвера (а револьвер сразу же определили как тяжелый армейский) было не слишком разумно: выстрел могли услышать. Конечно, выстрел могли услышать и посреди ночи, тем более что ночью вообще куда тише, чем днем или вечером, но вечером к этому обстоятельству добавлялся еще и риск быть задержанным: ночью и бежать-то за убийцей некому, а вот вечером…

— Городового опросили?

— Да.

— Что говорит?

— Что ничего подозрительного не заметил. А вход в прачечную он вообще видеть не мог: мешали столпившиеся на тротуаре и проезжей части бабы.

— А бабы что?

— Допрашиваем.

— Гм…

Однако ни от клиенток, ни от работавшей в тот вечер кладовщицы ничего дельного добиться не удалось. Кладовщица пожаловалась на то, что как раз около того часа перед прачечной разразился скандал: кто-то хотел пройти без очереди, слово за слово, пошла рукопашная. Клиентки вцепились друг дружке в волосы и ну друг дружку мутузить! Кричали так, что какой там выстрел из револьвера — пушку, пальни она прямо над ухом, и ту не расслышать! Клиентки же, по крайней мере, те из них, чьи личности удалось установить, в голос показали, что в прачечную никто не входил, если не считать самого Тимофеева и какого-то из его приятелей: де много у него было приятелей, всех не упомнишь.

— Да точно ли приятеля?

— Точно-точно!

— А как выглядел это приятель?

— Ну… моложавый такой, но тоже в возрасте. В пальто одет. Немного дурацкое.

— Инженер?

— Нет! Какой там инженер… вон, наш инженер — ну, тот, что еще в Америку только что уехал… вот это — инженер! А тот, что с Тимошей, тот — не: рвань обыкновенная, клован, петрушка!

— Точно не он?

— Точно, точно! Даже масть другая: наш-то аккуратненький такой, а этот — рыжая морда!

— Как — рыжая?

— А вот так! — одна из баб начала озираться, а потом решительно ткнула пальцем в одну из своих товарок. — Как Ленка прям!

— Чевой-то как я? — взвизгнула Ленка.

— А то! Как ты. Вылитая!

Едва снова не дошло до рукоприкладства. А когда склочниц угомонили, стало ясно: по таким приметам никого не сыскать и уж тем паче никому ничего не предъявить. Кто бы ни совершил убийство, кого бы в нем ни подозревать, а дело — голяк. И еще инженер этот… который теперь в Америку уехал, а раньше проходил по делу исчезновения свояченицы… мутный, разумеется, тип, вот его бы на опознание привести, да что толку? Если уж его в этом рыжем обличье в упор не узнали, то с чего бы его опознали в его истинном облике? Не заставишь же его повторить маскарад!

Выяснилось, к слову, что чисто физически зять Потапова вполне мог побывать в прачечной в том самом «рыжем обличье»: поезд на Ревель, откуда уходил пароход на Нью-Йорк, отправился с вокзала ближе к полуночи, так что времени совершить убийство и поспеть на поезд было достаточно. Однако опросы соседей показали: экипаж с багажом выехал заранее, в том же экипаже уехали и сам инженер, и его супруга — сестра Потапова. Правда, по дороге инженер мог и сойти, но… довольно легко найденный извозчик, доставивший парочку на вокзал, дал непреклонные показания: никто не сходил — как сели, так до самого вокзала и доехали! Не верить извозчику не было никаких причин, в показаниях он не путался, да и на вокзале нашлись свидетели, видевшие, как из подъехавшего к ревельскому поезду выходили двое: вроде бы как сам инженер и молодая женщина. Следствие зашло в тупик.

34

Тем не менее, убийство совершил именно он — зять Потапова. Вскрылось это много позже, спустя уже кучу лет, в двадцатых годах и уже в совершенно другой России. Инженер — а он, вернувшись из Америки, так и работал инженером на Русско-Американской фабрике, после революции превратившейся в государственную резинотехническую мануфактуру «Красный Треугольник» — инженер, повторим, в двадцатых годах сильно занемог, в двадцать шестом году его разбил паралич, а в двадцать седьмом он неожиданно потребовал к себе священника. В этом смысле времена стояли беспокойные, священнослужителей Русской Церкви преследовали беспощадно, а тех, кому удавалось вывернуться из тисков, заставляли работать на «органы». Именно тогда сложилась первая «агентурная сеть» из православных священников, доносивших обо всем, что им становилось известно: в первую очередь, на исповедях. Так стала известна и исповедь инженера.

Священник — молодой тогда и боязливый — уже и от самой исповеди пришел в неописуемый ужас. Так что винить его за то, что он перед лицом Бога совершил предательство — выдал исповедь милиции, — вряд ли стоит. А если и стоит, то не сильно. С его слов выходило, что видный фабричный чиновник, столько сил положивший на становление советского производства, оказался страшным злодеем, убийцей, душегубом. Что на его счету было, как минимум, одно несомненное убийство. И еще несколько — в которых он стал соучастником. Но милицию —а затем и НКВД РСФСР — больше заинтересовало не это (хотя и это было чрезвычайно интересно), а то, что священник рассказал о причинах всех этих убийств: о несметных сокровищах, спрятанных где-то в Городе. Мол, инженер предполагал вывезти их в Северо-Американские Соединенные Штаты, но не смог. Вернулся за ними, но и тогда его поджидала неудача: в стране начались революционные брожения, мотаться по всей России с набитыми сокровищами ящиками было попросту небезопасно. А уже после революции — он и остался-то в стране только из-за такого мощного магнита: из-за клада, который вот он, но подступиться к которому он не мог — доставать сокровища из тайника и пытаться их реализовать и вовсе стало самоубийственным. Так «бедняга» и жил: в постоянных душевных терзаниях. Оттого-то и помер еще совсем не старым!

— Да где же этот тайник? — допытывались у священника.

— Вот этого он не сказал!

— Или вы не хотите сказать?

Священник побледнел, машинально перекрестился, осекся…

— Нет-нет! — следователь понял, что священник говорил правду. — Нет! Я спрашивал, говорил ему, что, если скажет, ему же легче будет уйти со спокойной душой, но он — ни в какую! Понимаете, жадность — такая штука… такая страсть, которая нас и перед лицом смерти не всегда оставляет. А если она к тому же еще и на крови замешана…

Несмотря на то, что священник действительно сказал чистую правду, уйти от наказания ему не удалось: мог бы и раньше со своим рассказом явиться! В общем, священника отправили с глаз долой — в лагерь, — а дело об убийствах и сокровищах отправили в архив. Где оно благополучно и затерялось. Нет, конечно, какое-то время еще пытались вычислить, где же умерший инженер мог спрятать награбленное, но из этого ничего не вышло: о путиловском клубе как-то и не подумали! Пытались воздействовать на вдову инженера, обещая ей чуть ли не золотые горы или, как минимум, небо не в клеточку, но и та ничего вразумительного сказать не смогла. В итоге женщину оставили в покое. И она тихо и незаметно жила вплоть до самой Великой Отечественной войны. Единственной ее заботой были дети. А когда началась война, когда Город оказался в блокаде, всё забылось окончательно.

35

Война тяжело сказалась на Городе, но она же — эта самая страшная война в истории — своим последствием для Города имела то, что Город омолодился: не только в буквальном, но и в переносном смыслах. Возникли новые районы, новые центры притяжения, по улицам — не только новым, но и по старым — полились народные реки: людей, еще вчера имевших о Городе самое смутное представление, а ныне дышавших его воздухом и, даже не мечтая надышаться всласть, с гордостью называвших себя ленинградцами. Эти люди не знали и не помнили родства с теми, кто по этим же мостовым шагал до них. И уж тем более они не имели родства в новых районах, даже обликом своим ничем не напоминавших центр. Но тем сильнее была в них тяга к прошлому Города — во всём его парадном блеске. Тем сильнее была в них тяга к приобщению: к именам и традициям, к памяти и ее внешним проявлениям. Эти люди бережно собирали валявшиеся повсюду осколки былого, склеивали их, превращали в собственное и общественное достояние. Следствием этого стало то, что не только в России, но и, пожалуй, во всей Европе Ленинград остался единственным крупным городом, в полной мере сохранившим свою историческую идентичность. Недаром именно Ленинград — Петербург — единственный крупный европейский город, единственный европейский, а может быть, и во всем мире, мегаполис, в который влюбляешься с первого взгляда и в который мечтаешь вернуться, едва уехав из него. Сумрачный Лондон, грязный Париж, безликий Берлин, чопорная Вена, жаркий Мадрид — никто не является настолько же мощным магнитом, как Петербург: устремленный в белесое небо шпилем Адмиралтейства, раскинувшийся штилевым морем уровненных крыш, парящий между землей и небом куполом Исаакия — незыблемая константа этого мира, северное постоянство великолепия, загадка переплетения миллионов настолько разных и настолько похожих друг на друга человеческих душ. Единственный город, в котором прошлое осмыслено в настоящем, настоящее неотделимо от прошлого, а будущее не вызывает никаких сомнений. Вот в этот-то город и приехали несколько человек, усилиями которых история с почти уже потерянными сокровищами снова получила жизнь.

В отличие от большинства других переселенцев, почти все они имели корни в довоенном и даже в дореволюционном Петербурге. Правда — так уж получилось, — не каждый из них об этом знал, но сути это не меняло: причудливым, но неизбежным образом их судьбы переплелись. К сожалению, обо всех перипетиях прогремевших событий мы рассказать не можем — многое до сих пор хранится в архивах ФСБ под грифом «секретно», — но вкратце — да. И вкратце это выглядит так.

36

В СССР не было принято предавать широкой огласке различного рода происшествия, даже самые, если так можно выразиться, масштабные, затрагивавшие большое количество людей. И уж тем паче обходились стороной происшествия мелкие, будничные: какими бы трагичными они ни были для отдельных граждан. В газетах не было «хроник» соответствующей тематики, на телевидении не шли всевозможные шоу, от которых ныне волосы дыбом встают. Не попало в газеты и происшествие с рейсовым троллейбусом, когда на проспекте Стачек под его колесами погибли два человека — муж и жена. Тем не менее (и в отличие от большинства других подобных трагедий), это конкретное происшествие всё-таки стало достоянием общественности. Причем слухи о нем распространились по городу быстро и были эти слухи на удивление точны: не было никаких преувеличений, сарафанное радио не бросило под колеса еще и грудного ребенка, не сгустило краски подробностями вроде отчаянных попыток несчастных супругов выбраться из-под тронувшейся машины и — позже — не менее отчаянной, но всё же тщетной борьбы за их жизнь сначала в каретах «Скорой помощи», а после — на операционных больничных столах. Слухи оказались сухими и просто констатировали: поздним вечером, даже уже ночью, поскольку троллейбус совершал последний рейс, под колеса попали два человека и погибли.

Такая стремительность распространения слухов и такая их точность объяснялись тем, что оба — муж и жена — уже были известны городским обывателям: по другим слухам. Потому что чуть ранее по Городу разошелся слух о являвшемся в ЗАГСе Кировского района привидении. Мол, привидение — мертвая молодая женщина самого кошмарного вида — внезапно предстало перед забравшимися на стройку молодоженами (здание ЗАГСа — бывший Путиловский рабочий клуб и бывшая усадьба княгини Дашковой — находилось на реконструкции), каковые молодожены пришли в неописуемый ужас и были вынуждены бежать.

Возможно, сам по себе слух о привидении не получил бы настолько широкого распространения (как-никак, в многомиллионном городе постоянно циркулирует неописуемое количество всевозможных слухов, причем куда более интересных, нежели байка о потусторонних явлениях), но его распространению невольно поспособствовали правоохранительные органы: сначала районная милиция, а затем и городской КГБ заинтересовались этим слухом, провели кое-какое расследование и… обнаружили то, что в городе немедленно окрестили причиной явления — труп. Привидение — пустяк. Но привидение, милиция, КГБ и труп — это уже серьезно. Парочка молодоженов стала знаменитостью.

Разумеется, и речи не шло о том, чтобы эти молодые люди попали на страницы газет, а их фотографии украсили собою обложки цветных журналов. Разумеется, никто не брал у них интервью и не приглашал на радио или телевидение. Но этого и не было нужно: по кусочкам, от одних знакомых к другим, через третьи руки в пятые и, далее, в десятые вся подноготная молодоженов стала известна каждому. В том числе стало известно и то, что правоохранительные органы проявили к ним непонятную жестокость: совершенно их затравили, вынудили — жену — покинуть университет и — мужа — с хорошей и перспективной работы на заводе перейти на работу дворником.

37

Нельзя сказать, что уже в те годы — а это происходило в самом начале семидесятых — советское общество (как это случилось позже) было переполнено антисоветскими настроениями, когда каждый второй, сидя на кухне, мнил себя диссидентом и слушал похрипывавший помехами «Голос Америки». Однако и в те годы люди ощущали определенный разрыв между декларациями и реальностью. Видели разницу между тем, что было когда-то и тем, что их окружало здесь и сейчас.

Жители обширных, многокомнатных коммуналок не могли отделаться от чувства, что как-то странно это: почему в обществе победившего социализма инженер или врач должны ютиться на нескольких квадратных метрах давно не знавшей ремонта жилплощади (и в компании многочисленных соседей!), тогда как при проклятом царизме они же только своими семьями занимали бы всю эту квартиру целиком? Жители новых районов — те, кому посчастливилось обзавестись пусть и малогабаритными, но всё-таки собственными квартирками — с не меньшим недоумением смотрели художественные фильмы про американских безработных, которые почему-то разъезжали в огромных автомобилях, могли себе позволить сутками напролет сидеть в кафе и барах, пускались в такие приключения и авантюры, какие только по стоимости первоначальных вложений советским людям были бы явно не по карману! Конечно, обитатели малогабаритных квартир в каком-нибудь Купчино не могли разбираться в американских автомобилях, как не могли знать и том, насколько дешевы в Соединенных Штатах автомобили, особенно подержанные — это ныне, благодаря интернету, мы все такие «просвещенные», — но разительный контраст между жизнью «типичных» (как думали купчинцы) американских безработных и жизнью не менее типичных советских работящих людей бил в глаза, бил по голове, оседал неприятным и тревожным осадком. Почему для советского человека, исправно и ответственно, можно даже сказать вдохновенно днями и сутками работающего на заводе недоступна и какая-нибудь малолитражка вроде «Москвича»? Даже «Запорожец» — и тот не купить? Почему американский «угнетенный человек» разъезжает в роскошном авто, а «освобожденный» советский пролетарий вынужден отстаивать очереди на автобус и толкаться в нем, чтобы доехать до ближайшей — пешком не дойдешь! — станции метро? В каковом метро ему снова предстоит ступать по чужим ногам и самому терпеть отдавленные ноги?

В общем, определенное брожение в умах наблюдалось уже и тогда и уже тогда же представители правоохранительных органов воспринимались советскими людьми не столько как помощники и защитники, сколько как обеспечители весьма и весьма странного миропорядка. Именно поэтому сначала интерес правоохранительных органов к молодоженам, а потом и проявленная в их же отношении непонятная суровость убедили общественность в том, что слух о привидении в кировском ЗАГСе имел под собою самое серьезное основание!

В Советском Союзе боролись с мракобесием, но сами советские люди за мракобесие считали далеко не всё из того, что таковым объявлялось на официальном уровне. И призраки — точнее, вера в них — были как раз из числа того, что обыватели за мракобесие не принимали. Суровое наказание молодых людей, встретивших призрака давно умершей женщины, лишь утвердило обывателей в их невиновности. То есть в том, что призрак действительно был и что они его видели!

Когда молодые люди погибли под колесами троллейбуса, по Городу немедленно распространилась не только весть об их смерти, но и версия того, как это произошло. Ничего не преувеличивая и больше намеками, нежели прямыми обвинениями, люди возложили ответственность за случившееся на КГБ. Мол, это КГБ всё подстроил так, чтобы молодые люди погибли: такие, как они, свидетели никому не нужны! КГБ «в народе» уже и тогда имел самую ужасную, в буквальном смысле устрашающую репутацию, и это обстоятельство очень хорошо гармонировало с предположением о преднамеренном убийстве. Но, как это частенько водится, народ ошибся.

38

Как нам удалось выяснить, убийство действительно имело место — здесь нужно отдать справедливость прозорливости наших отцов и дедушек, — но это было такое убийство, в котором «органы» не только не были замешаны, но и которое они проморгали! Вовсе не «органы» устроили «бойню на Стачек». Вовсе не «органы» толкнули под колеса злосчастного троллейбуса молодых людей. Это сделал… водитель того троллейбуса: тот самый, который был в итоге судим, был признан виновным в преступной невнимательности, то есть в причинении смерти по неосторожности, был приговорен к нескольким годам колонии, каковой срок отсидел и вышел «с чистой совестью» на свободу. Ни следствие, ни суд не нашли ничего умышленного в действиях этого человека. И следствие, и суд пришли к выводу, что имевшая место трагедия стала результатом случайного стечения обстоятельств. Однако был еще один человек, который точно знал, что это не так, но который не только не мог, но и не желал действовать в соответствии с этим своим знанием. Или, что более точно, если и действовал в соответствии с этим знанием, то совсем не так, как велели ему закон и занимаемая им должность. Кем был этот человек? — об этом чуть позже. А пока — несколько слов о том, что же объединяло молодоженов и убившего их водителя троллейбуса.

Самое поразительное в этой истории то, что до «дня явления призрака» водитель троллейбуса понятия не имел о том, что в городе у него есть родственники. А между тем, именно родственниками, и притом не такими уж и дальними, приходились ему молодые люди — студентка одного из ленинградских ВУЗов и рабочий Кировского завода. Более того: и сами студентка и рабочий состояли между собой в родстве и тоже ничего об этом не знали вплоть до того, как…

Это могло происходить следующим образом: чудесный осенний денек, выходной, множество соблазнов, тревожащих молодые сердца, но девушка почему-то невесела.

— Что с тобой? — спросил молодой человек.

— Да так… — ответила девушка, то есть по существу не ответила ничего.

Не отвечать по существу — вообще свойство женской сущности, но также это — прекрасный способ разжечь любопытство. Уклоняющийся от прямых ответов человек будит в собеседнике страстное желание докопаться до истины. Докопаться решил и молодой человек:

— А всё-таки?

— Ну…

— Да что случилось-то?

Главное в таких делах — не переборщить. Будучи смышленой, девушка понимала это и сдалась ровно тогда, когда и следовало сдаться: любопытство уже разожжено, однако еще не переросло в отторгающее раздражение.

Сдавшись же, девушка поведала молодому человеку удивительную историю: о том, как ее дедушка — до революции видный чиновник, имевший, как водится, собственный дом и всякое такое — припрятал несметные сокровища, да так, что вряд ли их кто-нибудь нашел. Несмотря на все произошедшие в городе перемены. Несмотря на войну. А может, и благодаря ей: слишком мало оставалось в Городе людей, а значит, небольшой была и вероятность случайного обнаружения клада.

Прозвучало это довольно кощунственно, но молодой человек думал уже о другом. Его взгляд разжегся странным огнем. Теперь уже была заинтригована девушка:

— А с тобой-то что? — спросила она.

Молодой человек внимательно посмотрел на избранницу своего сердца и прищурился:

— Несметные сокровища — это насколько несметные?

— Ну… — девушка принялась было загибать пальцы, но пальцев хватило ненадолго: таким обширным оказался произносимый ею по памяти список.

Молодой человек слушал не перебивая, но когда девушка закончила перечислять, задал неожиданный вопрос:

— Чиновник, говоришь?

— Кто? — растерялась девушка. — Дедушка?

— Дедушка, дедушка!

— Чиновник. А что?

— А может быть, обыкновенный инженер?

Девушка слегка покраснела:

— Почему…

Но молодой человек ее перебил:

— Какое странное совпадение! Мой дедушка тоже спрятал сокровища!

— Твой?! — девушка искренне удивилась: с какой стороны ни посмотри, но она была чуточку снобом. — Но ведь ты — рабочий! И родители у тебя… ты же сам говорил…

Молодой человек улыбнулся:

— Только не заливай, что в тебе струится голубая кровь!

— Да, голубая! — девушка начала злиться.

Видя это, молодой человек — не без доли, вероятно, злорадства — засмеялся:

— Ты — внучка инженера Русско-Американской резиновой фабрики и крестьянки из Рязанской области. Фабрика, кстати, существует до сих пор. Твой дедушка был никакой не чиновник, а вор и убийца. В тебе течет такая же «голубая» кровь, как и во мне!

Раздражение сменилось потрясением: от изумления девушка раскрыла рот.

— Да, — между тем, продолжал молодой человек, — такие вот пироги. Получается, мы с тобой — двоюродные. Точно такую же легенду мне мама рассказывала. Мы тогда в Новосибирске жили. Маму эвакуировали из Ленинграда…

— Ты об этом ничего не говорил!

— А зачем? — молодой человек пожал плечами. — Я родился в Новосибирске. Ленинград для меня… как бы это сказать… не свой: наверное, так. Я и приехал-то сюда только потому, что мама рассказала мне эту дурацкую байку о дедушке. Странно, правда, что она ничего не рассказывала о других наших родственниках… я и понятия не имел, что у меня есть двоюродная сестра! Но, может быть, мама думала, что все погибли во время блокады. Да и сами воспоминания, когда она обо всём говорила, были для нее тяжелыми: я это видел. Нелегко ей было признаться, что ее отец — вор и убийца. Наверное, она бы так и умерла, ничего об этом не сказав, но какой-то внутренний голос заставил ее. Она так и сказала: внутренний голос. А потом она умерла. И вот я здесь. Сначала — когда приехал только — метался как дурак по этому району. Всё думал, что вот-вот сокровища найду! Но потом понял: ерунда всё это. Если сокровища когда-то и были, их наверняка уже кто-нибудь другой нашел. Сколько всего в городе было разрушено, сколько всего перестроено. Сколько всего реконструировано… Вероятность того, что такой здоровенный клад остался незамеченным, нулевая! Ну, я и успокоился. Вот только ехать обратно в Новосибирск мне почему-то не захотелось. А потом я встретил тебя… и… понимаешь…

Молодой человек развел руками и — на этот раз без злорадства — улыбнулся.

Наверняка какое-то время девушка молчала, обдумывая неожиданную новость. Возможно, даже не ту новость, что у нее появился конкурент по знанию о кладе — в конце концов, она сама вот только что об этом рассказала, — а ту, что ее молодой человек оказался ее близким родственником: каково это — выйти замуж за брата, пусть и двоюродного?

Если так, молодой человек правильно угадал направление ее мыслей и поспешил ее успокоить:

— Считай, мы как цари и царицы: те тоже сплошь и рядом брат и сестра!

Тогда девушка поневоле рассмеялась:

— Да уж…

Но тут же нахмурилась:

— Ты не прав! — заявила она после секундной паузы. — Клад найти не могли!

— Почему?

— А ты подумай…

Девушка принялась перечислять доводы против случайного обнаружения клада. Основной из них сводился к тому, что дедушка спрятал его так, что и сам, когда приключилась революция, уже не смог к нему подобраться. Это — логика была безупречной — означало, что, во-первых, клад не был спрятан в каком-то из жилых домов: из тех, которые то и дело подвергались перепланировкам или были разрушены в ходе бомбежек во время войны. А во-вторых, клад вообще не находился в таком месте, куда имелся свободный доступ большого количества людей. Скорее всего, — рассуждала девушка, — это какое-то учреждение, причем такое, публичность которого довольно ограничена.

— Есть у меня одно соображение…

— Какое? — доводы девушки произвели на молодого человека впечатление: женская половина в этой семье вообще, похоже, была умнее мужской.

— А вот какое… где чаще всего бывала наша… двоюродная бабушка? Ну, та которую убили и ограбили? Где она познакомилась с тем купцом, который оставил ей наследство?

— Ты хочешь сказать…

— Да! Клуб! То есть усадьба Дашковой! То есть ЗАГС! Кто смог бы добраться до клада, если он действительно спрятан там?

Молодой человек задумался.

— В этом что-то есть, — признал он, подумав. — Но там как раз сейчас идут работы. Кажется, собираются сносить чердак.

— Не чердак, а надстройку, — поправила девушка. — Деревянную.

— Какая разница?

— А такая, что если мы не поторопимся, ее точно снесут. А когда снесут, станут наводить новую крышу и неизбежно… неизбежно…

— Что?

— Вскроют полы!

Молодой человек ахнул:

— Перекрытия между настоящим этажом и деревянным, фальшивым?

— Да!

— И ты думаешь…

— Да!

Воцарилась тишина. А после, когда молодой человек до конца осознал услышанное, девушка предложила план. Этот план, в отличие от логики рассуждений, был, положа руку на сердце, сущим ребячеством, больше того — глупой ошибкой, но такова уж молодость с ее романтизмом. И таково уж было воспитание этих людей, свято полагавшихся на безупречность детских страшилок. Говоря короче, они решили запугать занятых на реконструкции людей. Так, чтобы они хотя бы на время покинули здание. Так, чтобы никто хотя бы в течение короткого промежутка времени не мешал подобраться к кладу.

Впрочем, возможно и то, что пришедший в голову девушки нелепый план был следствием не романтического ребячества, а отчаянной спешки: если клад действительно находился там, где она думала, нужно было не просто спешить — нужно было развивать космическую скорость. Спешка же — такая штука, в которой уравниваются и стар, и млад: в спешке всем свойственно совершать ошибки.

39

Как оказалось, девушка уже подготовила всё необходимое для представления: пусть и наспех, но выглядевший довольно убедительно женский костюм начала двадцатого века; раскрашенную маску из папье-маше — эта маска еще не являлась тем жутким образом, который явился позже, но о котором мы позже и поговорим: эта маска была всего лишь отражением житейских представлений о покойниках, зачем-то вставших из гроба или явившихся из долгого забвения; наконец, что-то вроде брызгалки с «тайным» механизмом «привода»: обыкновенную грелку с засунутыми в нее гибкими трубочками — на конце одной из трубочек имелась «груша», при нажатии на которую из другой трубочки брызгала налитая в грелку жидкость. Что же до жидкости, то ею стала — поразительное совпадение, не так ли? — разбавленная кровь. Эту кровь девушка раздобыла в анатомичке одной из городских больниц: ее подруга, студентка медвуза, проходила там обязательную практику.

Увидев всё это роскошество, молодой человек слегка прибалдел, но основательность подготовки вселила в него уверенность в том, что всё будет хорошо. И вот, вечером ближайшего же дня, молодые люди отправились «на дело». Им следовало бы всё еще раз и тщательно взвесить, но они положились на удачу и на собственный ум. И поэтому всё сразу же пошло совсем не так, как им представлялось в их плане.

Прежде всего, в тот час, когда они заявились на стройку, в здании уже никого не было: рабочий день завершился, люди разошлись по домам. Говоря попросту, не было тех, на кого и рассчитывалось представление, так что и переодеваться призраком не имело смысла. Однако — и это во-вторых — девушка всё же напялила на себя маскарадный костюм, а молодой человек принялся вопить, надеясь, что где-то еще имеется охрана — вахтер какой-нибудь или хоть кто-нибудь еще, — скрытая от глаз, но способная примчаться на вопли и офигеть от увиденного.

На вопли — в-третьих — действительно примчались, но не охрана, которой в здании отродясь не водилось, так как никакой «стратегической ценности» оно из себя не представляло, а в Советском Союзе на пустяки деньгами не швырялись. На вопли примчалась милиция, вызванная каким-то случайным прохожим, который, проходя по проспекту мимо дворца, услышал душераздирающие крики, бросился к ближайшему телефону-автомату (такие тогда стояли повсеместно) и сообщил об услышанном куда следует. До ближайшего отделения было рукой подать, милиция подоспела быстро. А когда она подоспела, бежать уже было поздно, да и некуда: с тыльного фасада простиралась открытая площадка, на которой не спрятаться, а с парадного, откуда было бы можно рвануть на проспект, где и затеряться, милиция как раз и заходила! Всё, на что у молодых людей хватило времени, это чтобы девушка содрала с себя нелепый костюм, а молодой человек запихнул его подальше.

Любых нормальных, трезвомыслящих людей приключившееся, как минимум, заставило бы задуматься: следует ли вообще продолжать затеянное? Но наша молодежь, как это мы уже выяснили, к трезвомыслящей категории граждан явно не относилась. Едва избежав опасности быть пойманными с поличным за весьма и весьма странным занятием, молодые люди, переглянувшись, решили действовать в русле собственного плана. И поэтому, когда их взяли и попросили проехать в отделение для дачи объяснительных показаний (всё-таки административное правонарушение — проникновение на стройку — было налицо), они сходу принялись убеждать милиционеров в том, что только что, вот прямо сейчас, видели привидение! Милиционеры, в свою очередь, переглянулись, запихнули обоих в заднюю, имевшую вид чего-то вроде камеры, часть своего «козлика» и, выруливая на проспект, начали вести обеспокоенные переговоры с начальством: по рации. Мол, вызов каким-то странным получился: в реконструируемое здание проникли граждане, имеющие на лицо все признаки буйного помешательства.

Первая реакция последовала незамедлительно: поступил приказ, не заезжая в отделение, везти парочку в районный психоневрологический диспансер — на освидетельствование. Но уже вскоре этот приказ был отменен: диспетчер, видимо, действовавший с подачи кого-то еще, запросил подробности. И как только один из милиционеров пересказал услышанное от задержанных, вышло новое распоряжение: диспансер отставить, ехать в отделение! Такая переменчивость удивила наряд, но приказ есть приказ: «козлик», уже было взявший курс на площадь Стачек⁶⁸, развернулся и покатил обратно.

40

В отделении юношу и девушку, минуя стадию «обезьянника», сразу провели к дежурному следователю, каковым следователем оказался довольно симпатичный, но хмурый молодой человек. Постарше нашей парочки, но не сказать чтобы уж очень сильно. Этот молодой человек мгновенно взял быка за рога, да так, что святым тошно стало. Однако его напор привел ровно к обратному результату: задержанные еще больше прониклись ощущением того, что всё делали правильно. Если уж следователь настолько заинтересовался рассказом, затея с призраком явно имела смысл. А коли так, нужно было продолжать «ломать комедию».

Беда — но об этом задержанные даже не догадывались… беда заключалась в том, что молодого следователя совершенно не интересовала их байка о привидении. Насколько бы правдоподобными деталями они ни сыпали, следователь неизменно выворачивал всё так, чтобы выпытать из них кое-что совсем другое. И если бы юноша и девушка проявили хоть чуточку больше внимания, они бы, скорее всего, заметили это. Но как раз внимания они и не проявили. Они болтали и болтали о привидении, болтали о том, как это здорово — уединиться в пустующем здании (здесь следователь пригрозил им статьей за аморальное поведение, порочащее честь комсомольцев⁶⁹), болтали о планах на будущее… но главное — обязательно возвращались к призраку: мол, призрак появился в здании неспроста.

— Что же могло его привлечь?

— Преступление! Говорят…

— Кто говорит?

— Ну…

— Понятно: продолжайте.

— Считается…

— Кем считается?

— Но…

— Понятно: продолжайте!

— Если кого-то убили, этот кто-то возвращается в виде призрака.

— А вот с этого места, пожалуйста, подробнее. Вам что-то известно об убийстве? Фамилия, имя, отчество. Когда и как это произошло. Где вы сами находились в момент убийства. Подозрения есть?

Девушка не выдержала первой:

— Если кого-то и убили, то уже давно!

— Насколько давно?

— Еще до революции!

Глаза следователя сузились:

— Фамилия жертвы?

— Потапова! — машинально ответила девушка и тут же прихлопнула рот рукой.

Следователь положил ручку на лист заполнявшегося им протокола и откинулся на спинку стула:

— Значит, Потапова?

— Э…

— Кем она была?

— П…п…прачкой…

— Кто ее убил?

Девушка густо покраснела, а молодой человек, напротив, побледнел как смерть. Следователь же переменил вопрос:

— Из-за чего ее убили?

— Не знаю! — выпалила девушка, но даже дурак — что уж говорить о настырном следователе! — понял бы, что она сказала неправду.

Как ни странно, но следователь на ответе настаивать не стал. Заключительная часть допроса вообще оказалась какой-то скомканной: словно следователь, узнав всё, что хотел узнать, решил побыстрее спровадить задержанных, вдруг ставших его почему-то стеснять. Выпустить их восвояси. Он быстро добавил несколько строк к протоколу, перечеркнул зигзагом незаполненные графы и велел скороговоркой:

— Прочитайте, внизу напишите «с моих слов записано верно» и распишитесь!

Как в таких случаях водится почти всегда, задержанные перечитывать протокол не стали: странное проявление врожденной интеллигентности, причем интеллигентности в людях, далеко не всегда даже по формальным признакам относящихся к интеллигенции! Впрочем, мало кто — наверное, даже никто — не смог бы толком объяснить, что же такое интеллигенция и интеллигентность, если говорить о них не как о проявлениях чего-то глубинного и свойственного абсолютно всем, а как о социальных явлениях: с точки зрения сословного неравенства. Врожденное ощущение неловкости от того, что какими-то действиями можешь обидеть человека подозрением в нечистоте на руку — это интеллигентность или что-то еще? И если да, почему такое ощущение свойственно всем, за исключением разве что закоренелых уголовников, повсюду выискивающих подвох? Ведь не на пустом же месте родилась глубоко народная мудрость: «доверяй, но проверяй!» Разве эта мудрость не свидетельствует о свойстве человека верить даже в ущерб собственным интересам: лишь бы не обидеть недоверием других?

В этом смысле наши горе-заговорщики ничем не отличались от подавляющего большинства людей: не глядя, они подписали то, что следователь подсунул им на подпись.

— Свободны!

— Нам что-то будет за… ну… за…

И снова глаза следователя сузились:

— О привидении советую помалкивать. По-свойски, так сказать. А что до проникновения в здание… эту часть дела я, так и быть, замну. Люди вы, я вижу, хорошие, любящие… возвращайтесь к себе и больше не занимайтесь ерундой. И запомните! — следователь, оперевшись ладонями на стол, приподнялся со стула, его голос налился торжественностью. — В СССР привидения бывают только в мультфильмах!

Заявив это со всей возможной при любых обстоятельствах серьезностью, следователь уселся обратно на стул. По его губам внезапно проскользнула усмешка: настолько мимолетная, что юноша и девушка ее и не заметили.

— «Малыш и Карлсон»⁷⁰ видели?

Молодые люди в недоумении переглянулись: следователь сошел с ума? Но следователь с ума не сошел:

— Единственное допустимое привидение — привидение с мотором. Карлсон, который живет на крыше. Всё! Можете идти!

41

Трудно сказать, всерьез ли надеялся следователь, что юная парочка перестанет болтать и что, как следствие молчания, слухи о привидении по городу не распространятся. Если да, то его надеждам сбыться не было суждено. Если же нет, то это тем более неважно. Важно лишь то, что молодые люди, несмотря на сделанное им вроде бы как серьезное предупреждение, болтать не перестали. И слухи о явлении призрака в реконструируемом здании ЗАГСа по городу всё-таки поползли.

Чем шире эти слухи расходились, чем большее количество людей передавало их из уст в уста, тем более странной становилась ситуация. С одной стороны, нелепость какая-то, а с другой, такая нелепость, которая почему-то начала — причем стремительно! — обрастать совершенно реальными действиями со стороны правоохранительных структур. Особенно поразительным было то, что слухами заинтересовались в КГБ, результатом чего стал вызов на Литейный: не только молодых людей, но и следователя районного отделения милиции. А дальше слухи приобрели взрывной характер.

Молодые люди явились на Литейный всё с тою же байкой, то есть, по сути, с пустыми руками. А вот следователь пришел с интересными новостями. Ни много, ни мало, он приволок целое дело, и в деле этом присутствовал целый набор шокирующих штучек: постановление на проведение розыскных мероприятий, протокол о проведении раскопок заброшенного котлована, протокол обнаружения человеческих останков, имевших явные признаки насильственной смерти. Но, как ни странно, в деле не было главного: показаний девушки о возможной личности того человека, останки которого были найдены в старой яме. По какой-то причине следователь ограничился результатами простенькой экспертизы: мол, останки принадлежат женщине. И это — всё.

О том, что происходило за закрытыми дверьми кабинета в управлении КГБ, мы знать не можем. Кроме того, как мы уже говорили, значительная часть материалов по этому делу по-прежнему хранится под грифом «секретно», а значит, и доступ к ним ограничен: в том числе, и для нас. Но нам известно, что дальше точно пошла какая-то закулисная возня, закончившаяся решением «оставить всё как есть». То есть попросту спихнуть найденные останки в специально подготовленную для такого случая безымянную могилу, а какие-либо дальнейшие следственные мероприятия прекратить. Известно нам и то, что после этого ни следователь-чекист, ни следователь из районного отделения милиции карьеры так и не сделали. И хотя насчет их дальнейшей карьеры тоже появились слухи, согласно которым всё выглядело ровно наоборот — будто бы оба резко пошли на повышение, — на этот раз почтенная публика ошиблась: оба так и остались в невысоких чинах и на ролях заднего плана.

42

Мало-помалу слухи начали затихать: в таком большом городе, как Ленинград-Петербург, ничто не циркулирует вечно, если только само не превращается в вечность. Но затем случилось то, с чего мы и начали: молодожены разом попали под колеса совершавшего последний рейс троллейбуса. И слухи всколыхнулись с новой силой. Это было похоже на то, как где-то в начале девяностых годов или около того одурманенная бытовыми невзгодами публика искала душевное отдохновение во всякой умопомрачительной ахинее. Яростно обсуждала «проклятие фараонов», погубившее не одну археологическую группу. Овидия-«шпиона» на берегах Дуная. «Бетонную» кладку египетских пирамид с якобы найденными в ней человеческими волосами. Инопланетян и так далее. На самом-то деле природа жадного и саморазогревавшегося любопытства в первом и во втором случаях была различной, но внешнее сходство, тем не менее, налицо. Как и в девяностых, ленинградская публика начала семидесятых подхватывала каждую крупинку подробностей и каждой крупинкой любовалась как имевшей какой-то сакральный смысл. И за этим занятием ленинградская публика, точно так же, как и снаряженное по факту ДТП следствие, не заметила главного: реальной связи между фигурантами происшествия. Впрочем, если следствие эту связь могло установить и потому его слепота вряд ли простительна, то публика возможностями следствия не располагала, а значит, и винить ее особенно не в чем.

Истина же заключалась в том (это вскрылось уже в наше время), что водитель троллейбуса готовился к преступлению с тех самых осенних деньков, когда слухи о привидении вообще только что появились. Если бы следствие дало себе труд обратить внимание на некоторые подробности биографии водителя (как это сделали мы, когда в наше распоряжение попали материалы того уголовного дела), оно бы, следствие, непременно заинтересовалось целой россыпью странных совпадений. Например, водитель «несчастливого» троллейбуса зачем-то аккуратно тогда же перевелся на работу в парк, обслуживавший, прежде всего, маршруты Кировского района, а среди них, в частности, тот, которым ежедневно пользовались «наши» молодые люди. Или могли им пользоваться, что, в общем-то, в данных обстоятельствах равнозначно. Не исчезла актуальность этого маршрута и после того, как на молодых людей обрушились последствия их неумолчной болтовни. Даже после того, как юноша был вынужден перейти на работу дворником, а молодая женщина — уйти из института и устроиться на текстильную фабрику, именно этот маршрут продолжал связывать их с «большой землей». Именно этим маршрутом женщина возвращалась с вечерних смен. Выяснить всё это водителю троллейбуса не составило труда: в свободное от работы время — еще тогда, когда он работал в другом парке — он попросту выслеживал ни о чем не подозревавших молодоженов. И так как они и не думали скрываться, не вели себя как люди, спасающиеся от слежки, водитель быстро всю ему необходимую информацию собрал.

Что же заставило его поступить именно так? Ответ на этот вопрос очень прост: его заставили жадность и страх. Если бы официальное следствие тщательно проверило его биографию, оно бы обнаружило вот такой факт: как и погибшие, водитель троллейбуса являлся внуком инженера, двоюродным внуком Потаповой! Только судьба его сложилась не столь очевидно, как сложилась она у молодых людей. Еще в детстве — когда Город попал в блокаду — он лишился родителей: его родители погибли под артобстрелом. Его же, знавшего только как звали папу и маму, подобрали, как сказали бы сейчас, социальные работники, которые и определили его в детский дом. Этот детский дом в конечном итоге был благополучно эвакуирован, но уже вскоре после войны вернулся в Город. Взрослея, будущий водитель троллейбуса начал наводить справки о своей семье: в те годы это считалось нормальным. То есть, возможно, попытки детдомовцев хоть что-то узнать о своих настоящих родителях и ныне можно считать нормальными, если относиться к ним с сугубо человеческой позиции, но тогда они не только вызывали сочувствие и человеческое понимание, но и получали официальную помощь. Множество детей в те годы оказалось в детских домах не потому, что их родителей лишили родительских прав, не потому, что их родители вели животный образ жизни, а потому что погибли, защищая Отечество: кто-то на фронтах, кто-то в тылу — у станков на заводах, обеспечивавших фронт оружием и необходимой техникой. Погибали и «просто» от холода и голода. Погибали — как это случилось и с родителями будущего водителя троллейбуса — в бомбежках. В общем, когда юноша изъявил желание узнать о судьбе своей настоящей семьи, ему не пришлось делать это исподтишка, скрывая свои намерения и тайно копаясь в архивах. Наоборот: ему рассказали обо всех обстоятельствах, при которых он попал в детский дом, а дальше уже было «дело техники». Не составило труда получить список жильцов разбомбленного дома, как не составило труда и установить: только у одной семейной пары в те дни имелся ребенок его возраста.

Разумеется, само по себе установление этого факта никак не могло сказаться на будущем. Но, как водится, вмешалась случайность: среди выживших жильцов обнаружился офицер НКВД. Будущий водитель троллейбуса и к нему обратился за справками: какими были его родители? Чем занимались? Может быть, запомнились чем-то хорошим, светлым? Однако, к удивлению юноши, офицер НКВД повел себя весьма агрессивно. Сначала он вообще наотрез отказался с ним беседовать, но после настойчивых просьб всё же снизошел до общения. И вот тогда-то и поведал ему, что родители его, а точнее — мать, были людьми презираемыми, париями в новом советском обществе, мечтавшем о построении светлого будущего и — на пути к этому будущему — искоренявшем всякого рода предателей и всякого рода нечисть. Офицер заявил, что страшное пятно лежало на родителях мальчика: его мать приходилась родной дочерью человеку, только потому избежавшему лагерей, что вовремя помер. Де был отец его матери матерым уголовником, вором и убийцей, расхитителем народного достояния, негодяем, укравшим у государства баснословные ценности.

Молодой человек слушал и поражался. Поначалу, конечно, он не поверил старому офицеру, сочтя его россказни злобной байкой. Но обилие подробностей и та убежденность, с какою офицер говорил, мало-помалу убедили его хотя бы в том, что дело и вправду нечисто. Тогда он попробовал обратиться к архивам непосредственно НКВД, ведь именно из них, как ему представлялось, черпал свою информацию офицер, но на этом пути его, разумеется, поджидал тупик: в архив НКВД его не допустили.

Будущий водитель троллейбуса оказался очень смышленым юношей. Настолько, что прямо не по годам и уж тем более не по воспитанию. В детдоме ему прививали всё самое лучшее и светлое, а он, тем не менее, с какою-то феноменальной легкостью обнаружил естественный выход из возникшего затруднения. Выход дикий, невозможный для того, в ком семена добра и сердечности должны были пасть, как предполагалось, на хорошую почву! Будущий водитель троллейбуса смекнул: раз было преступление, значит, были и слухи о нем в преступной среде. Потому что не бывает так, чтобы вездесущая преступная среда оставалась о чем-то в неведении.

43

В те годы «преступная среда» переживала в Ленинграде не лучшие времена. То есть преступников по-прежнему хватало, но та организованность, какая им была присуща до войны и, тем паче, до революции, почти исчезла: сложно было организовываться в поистине масштабные объединения, имея в качестве противника беспощадных и при этом в своей беспощадности идейных ловцов. Если до революции борьба с преступностью имела вид сугубо правоохранительный, а в годы, предшествовавшие войне, больше концентрировалась на преступлениях, угрожавших самой государственности молодой страны, то сразу после войны эта борьба обрела еще и четкую идеологическую базу. А там, где есть идеология, непременно есть и вера в миссионерство. Миссионерство же подразумевает борьбу не на страх, а на совесть, не на живот, а насмерть, не за награды и продвижение по службе, а за жизнь в согласии с собственными представлениями о прекрасном. За жизнь в согласии с собственной совестью. Широко, всеобъемлюще раскинуть в таких условиях сеть преступное сообщество не могло. Приходилось ограничиваться разрозненными бандами, не имевшими ни общего руководства, ни общих авторитетов, ни общих традиций. Больше того: сама преемственность между поколениями преступников была прервана. Исчезла главная составляющая организованной преступности — легендарность, питающая воспитательные процессы.

Юноша об этом не знал, считая, что в преступном мире ничего не поменялось: что преступность — не образ жизни, который можно разрушить, а следствие случайного стечения обстоятельств. Вроде того, как он сам случайно оказался в детском доме: так же де оказывались и в преступниках. Но именно эта уверенность вкупе с полным незнанием истории настоящей преступной среды и помогла ему, как ни странно, выйти на правильный след.

Другой на его месте, столкнувшись с очевидной безграмотностью современных ему преступников, скорее всего, отступился бы: какой толк разговаривать с людьми, для которых в прошлом не было ничего, будущее с прошлым никак не соотносилось, а настоящее являлось примитивной чередой щипачества, краж и грабежей? Какой толк от общения с людьми, живущими только животными инстинктами? Другой на его месте, столкнувшись с реальностью, был бы разочарован и, отвернувшись, пошел бы прочь: возможно, совсем к иному будущему — к такому, в котором не было бы места порочным размышлениям, как не было бы места и самому преступлению. Но будущий водитель троллейбуса поступил иначе.

И снова на помощь ему пришла дьявольская случайность. Эта случайность имела облик сразу двух человек: совсем еще молодого, донельзя «распальцованного», и пожилого, облика самого невзрачного, чтобы не сказать затасканного. Случайность в образе молодого бандита схватила юношу за локоток и поволокла в развалины какого-то кирпичного строения. Случайность же в образе бедного и неряшливого старика поджидала обоих в тех самых развалинах.

— Цыпленок! — удивился молодой бандит, увидев сидевшего на перевернутом ящике старика. — Откуда ты здесь?

— Да вот… — старик посмотрел на обоих удивительно ясными глазами. — Воздухом дышу. В моем возрасте, Нос, это, знаешь ли, полезно. А кто это с тобой?

Молодой бандит рывком оттолкнул юношу к полуразваленной стене:

— Кончать его буду!

— Да что ты?

— Да!

— Чем же он тебе не угодил?

— Ходит, расспрашивает, записывает. Пацаны его уже неделю как заприметили: ко всем цепляется и биографию расспрашивает!

— Да ну? Вот так прямо и биографию?

— Да. Прямо этот… как его… — молодой бандит снял со своей головы самого залихватского вида кепку и помахал ею себе в лицо: на улице было жарковато. — Ну, ты понял!

— Не очень, если по совести. — Старик продолжал осматривать обоих поразительно ясным взглядом. — Пояснишь?

Молодой бандит шагнул к прижимавшемуся к стене юноше и выхватил у него из кармана тетрадку. Самую обыкновенную, школьную: тоненькую, разлинованную под чистописание.

— Держи!

Старик подхватил брошенную ему тетрадь. Раскрыл и начал проглядывать страницы.

— Гм… — сказал он, перевернув последнюю. — Однако!

— Послушайте! — подал голос юноша.

— Заткнись! — оборвал его молодой бандит.

— Нет, почему же: пусть говорит! — разрешил старик. — Это очень даже любопытно!

— Чего тут любопытствовать? — удивился молодой бандит. — Кончать, и дело с концом!

— Дурак ты, Нос! — покачал головой старик. — Перед тобою — новоявленный Ватсон, только наоборот!

— Кто? — изумился бандит. — Какой еще Ватсон?

Старик тихонечко ухмыльнулся:

— Биограф. Бытописатель. Только не Шерлока Холмса, а профессора Мориарти.

Нижняя челюсть молодого бандита так и отвалилась:

— Мне говорили, что ты давно не в себе, Цыпленок, — заявил он, немного придя в себя, — но тут уж ты самого себя переплюнул.

Бандит и вправду сплюнул себе под ноги.

Цыпленок, в смысле, старик неожиданно быстро поднялся с ящика и, так же неожиданно сильным движением руки отодвинув в сторонку вновь онемевшего бандита, подошел к юноше:

— Давай, голубчик, сердечко твое золотое, рассказывай! — проворковал он, глядя юноше прямо в глаза. — Что же это сподвигло тебя на такие подвиги? Кто ты и чей? Отчего решил… — старик коротко хохотнул, — заняться составлением столь поразительного справочника?

Старик еще говорил и говорил, увязывая одну витиеватую фразу с другой, бандит и юноша слушали его: бандит — хлопая ресницами и сминая в кулаке собственную кепку, юноша — с явно выраженным удовольствием на лице. А когда старик, наконец, замолчал, рассказал историю своей коротенькой жизни и свои соображения насчет совершенных его дедушкой преступлений и о том, как и где он мог бы получить какие-нибудь разъяснения. В частности, он сказал, что ему пришло в голову устроить — возвращаясь к современной терминологии — социологический опрос в преступном мире: пусть даже, — заявил он, вызывающе взглянув на молодого бандита, — преступный мир «уже не тот» и его деградация налицо, однако должны же были остаться хоть какие-то свидетельства былого величия, а вместе с этими свидетельствами — воспоминания о наиболее крупных, совершенных еще до революции, делах. Справедливо, — добавил юноша, по-прежнему вызывающе глядя на молодого бандита, — если ограбление на этакое-то количество миллионов — крупное дело. Как-никак, а дедушка не кошелек в трамвае спер! Такое непременно должно было остаться в памяти!

Молодой бандит, слушая всё это, играл желваками, мял кепку, временами этой же кепкой утирал отчаянно потевший лоб (он вообще буквально на глазах из светленького превращался в темного: настолько сильно он потел и настолько быстро его волосы, становясь всё более влажными, темнели от пота), переминался с ноги на ногу, но — удивительное дело! — перебивать юношу не решался. Он ловил его дерзкие взгляды, хмурился, но, переведя свой собственный взгляд на старика, тут же захлопывал уже открывавшийся было рот. Похоже, старик имел над ним какую-то странную, никакими правилами тогдашнего уголовного мира не писанную, власть. Как если бы старик — это уже было понятно, — будучи осколком старого мира, и в новый мир привносил иерархический порядок: никем не утвержденный порядок, никем не признаваемый порядок, но такой порядок, который поневоле заставлял вздрагивать и трепетать. Словно в предчувствии того, что за этой, казалось бы, отмершей древностью — будущее.

Старик явно понимал, какое впечатление он производил на молодого бандита, но — тоже удивительное дело — вовсе не старался развить успех или как-то еще подчеркнуть свое превосходство. Один раз исполнив что-то вроде постановки на место уж слишком возомнившего о себе молодого бандита, он больше не делал ничего, что могло бы бандита унизить. Даже наоборот: когда юноша, будущий водитель троллейбуса, сказал что-то особенно интересное, легонько ткнул бандита локтем — смотри, мол, каково? И этим как бы уровнял себя с внутренне клокотавшим представителем молодого поколения.

Юноша закончил. Старик какое-то время смотрел на него, закусив губу, а потом сказал:

— Слышал я об этом деле: как не слышать?

Юноша радостно дернулся, но старик остановил его быстрым движением руки:

— Рано радуешься. Слышать-то я слышал, но дедуля твой к нашему числу не принадлежал. Чистый был, самостоятельный. Вообще-то на нем уже были кое-какие грешки, но грешен он был не только с точки зрения мусоров: с нашей тоже. Видишь ли, какая штука… — прямо как юноша до этого, старик метнул на молодого бандита вызывающий взгляд, но тут же «забрал» его обратно, примирительно пожав плечами. — У нас было принято делиться. Поддерживать своих, оказавшихся в сложных житейских обстоятельствах. Передачу организовать, на этапе поддержать… знаешь, сколько честных ребят на этапе головы сложило? И в Сибири уже… ты ведь знаешь, да? — во взгляде старика полыхнула и тут же погасла бесовщинка. — Во глубине руд, в подземельях надежда — лучшее подспорье, а какая же надежда без подмоги? Как веселиться и думу думать, как сохранять бодрость, если нет никого на воле, кто помнил бы о тебе и, тебя не забывая, поддерживал тебя: когда-то — словом, но порой и делом? Это, молодой человек, называлось у нас «общак». Вышел на работу, будь любезен внести свою долю на будущее, ведь в нашем ремесле за будущим к гадалкам ходить не нужно. А коли так, чего же морду воротить? Мудрый вор наперед готовится. Только дурак… — по губам старика скользнула улыбка, но лицо старик к молодому бандиту не повернул, — считает, что всё как шло, так и будет идти — неизменно.

На лице Носа появилось смущение: если Нос и принял дурака на свой счет, то — очередная странность — не как обиду, а как повод задуматься. Старик же, между тем, продолжал:

— Так вот, дедушка твой иным был. Не делился он и вообще не считал себя нашей частью. Уговоров не слушал. Ради копейки готов был и на ссору пойти. Поговаривали, что он стукач, но это, наверное, больше в сердцах: лично я стукачества за ним не припомню. Хотя, чего уж грех таить, я был бы только рад, если бы что-то подобное вскрылось. Если бы вскрылось, это дало бы нам повод урыть его без всяких формальностей. А желание такое, поверь, у нас было! Когда же он провернул аферу с наследством Крапивникова — купчишка такой был… да ты, верно, в курсе, раз уж столько всего понабрался… мы совсем растерялись: как быть? Но решение принять так и не успели: уехал твой дедушка далеко-далеко — за море, на другую сторону океана, туда, где связи мы пусть уже и налаживали, но больше партнерские, а не так, чтобы выдачи требовать или отмщения.

Молодой бандит сглотнул: «отмщение», насквозь литературное, насквозь — для послевоенного времени — школьное, в обыденной речи не то что уголовников, но и самых простых людей уже не встречавшееся, это «отмщение» прозвучало так, словно разверзлась бездна: прямо под ногами, страшно, неумолимо. В устах старика «отмщение» оказалось, если так можно выразиться, куда эффектнее любого аналога на фене или хотя бы простого «месть»!

— Потом он, правда, вернулся, — продолжал говорить старик, — но времена уже наступали тревожные: нам стало не до него.

— А клад? — вырвалось у юноши.

Старик покачал головой:

— Ни слуху, ни духу. Известно одно: сокровища существуют несомненно и так же несомненно то, что они до сих нетронуты. Но где они, тебе не скажет никто. Даже я.

— Никаких догадок?

Старик внимательно посмотрел на юношу, словно решая: говорить или нет. И решил сказать:

— Вообще-то был один слушок. Даже не слушок, а так… ты, — старик посмотрел на Носа, — такого уже не застал, но слышать о нем должен был: Костя Бриллиант.

Молодой бандит кивнул:

— Да, слышал.

— Так вот этот Костя однажды предположил: мол, в клубе рабочем, в путиловском, сокровища инженер спрятал. Нюх на всякие ценности у Кости Бриллианта был отменный, мы даже хотели проверку его идее учинить, но… не сложилось. Новая власть, новая метла, новые заботы и новые горизонты, да и к бывшему клубу уже не так-то просто было подобраться, как прежде, чтобы в нем обстановочку вверх дном перевернуть! А потом совсем плохо стало. Сначала комиссары совсем рассвирепели, а там и война началась. Много наших косою выкосило. Теперь уже, почитай, только я и остался. Есть еще один, но — такой балабол, что лучше к нему и не ходить: совсем, бедняга, от пережитого из ума выжил. Мне — не чета, а ведь и обо мне говорят, будто я свихнулся!

Будущий водитель троллейбуса зажмурился, пытаясь сообразить: рабочий клуб? Путиловский? О заводе-то он, разумеется, знал: кто же не знал о бывшем Путиловском, а ныне Кировском заводе? Но, детство проведя вне Ленинграда, а юношество — в стенах детского дома, он имел неважное представление о топографии Города и о его достопримечательностях, какими бы эти достопримечательности ни были и чем бы они ни являлись в настоящее время.

Старик подметил возникшее затруднение и пояснил:

— Усадьба это бывшая, Кирьяново. До революции рабочие в ней клуб организовали. После революции пионерским лагерем была. Теперь в ней детский садик. Представляешь масштаб затруднений?

Юноша вздохнул:

— Да уж…

Кому, как не ему, детдомовскому, было знать, насколько трепетным в те годы было отношение к детям и, как следствие, насколько невообразимой выглядела задача проникнуть в детское учреждение! Неспроста, как выяснилось, даже лучшие умы криминального мира встали в тупик и так и не смогли «учинить проверку» идее Кости Бриллианта!

— Что делать будешь? — уже буднично поинтересовался старик и, отойдя, снова уселся на перевернутый ящик.

— Так мы его не… — вмешался Нос.

— Мы, — старик особенно выделил это «мы», — не.

— Понятно… — пробормотал Нос и тоже стал ждать ответа.

Юноша колебался. Его буквально раздирало на части, но, несмотря на уже всерьез всходившую в нем порочность, не до конца уснувшее благоразумие победило:

— Я пойду? — ответил он вопросом на вопрос.

Старик прищурился:

— Тетрадочку я тогда при себе оставлю, не возражаешь?

— Нет.

— Вот и славно… ступай!

Юноша сделал несколько шагов к выходу из развалин, но вдруг остановился и обернулся. Старик и молодой бандит по-прежнему смотрели на него, провожая его взглядами: старик — немного печальным, молодой бандит — с сомнением. Юноша чуточку побледнел — ему наконец-то стало страшно — и выкрикнул, не заботясь о том, чтобы слова звучали четко:

— Если найду, я поделюсь!

Старик кивнул. Молодой бандит сплюнул.

Юноша отвернулся и побежал.

44

В те годы, равно как и в нынешние, судьбы выпускников детских домов складывались очень по-разному, но, в отличие от более позднего Советского Союза и современной России, именно в те годы еще не существовала леденящая кровь статистика: тогда еще не было такого, чтобы детский дом становился клеймом на всю жизнь, препятствуя жизненным успехам. Выпускники детских домов становились признанными поэтами и писателями, актерами и даже министрами, офицерами, музыкантами, мировыми знаменитостями. Перед выпускниками тогдашних детских домов двери в будущее не были закрыты, их не сдерживали искусственными препонами, не заставляли и во взрослой жизни переживать унижение за унижением, выворачивая на изнанку души и умерщвляя сердца. Но внук инженера открывавшимися перед ним возможностями не воспользовался.

Закончив — и закончив неплохо — средний курс, он поступил в профессиональное училище, после чего решил не заморачивать себе голову дальнейшей учебой. Очевидно, думал он приблизительно так: зачем учиться и добиваться чего-то едва ли не силой, усердием и прилежанием, подчинением придуманным другими требованиям и нормам, если где-то под боком — почти под боком! — существует грандиозный клад, на который он имеет полное право и который мог бы обеспечить ему всё? Говоря иначе, все его помысли были о баснословном богатстве, скрытом, но реальном: нужно было только придумать, как до него добраться, а там… Короче, нужен был весомый предлог, чтобы на законных основаниях попасть в детский сад и обыскать его. Или какая-то счастливая случайность. Полагаться на случайность юноша всё же не стал, а вот способ проникнуть в садик придумал. Самый естественный способ, благо, возраст ему позволял. Закончив школу, он поступил в педагогическое училище.

В этом училище как раз готовили кадры для детских дошкольных учреждений, то есть для тех же детских садов. Правда, не было никакой гарантии, что распределиться удастся в детский сад № 4 Кировского района, но, как говорится, чем черт не шутит, тем более что в детских садах всегда существовал недобор персонала, а мужчины — явление в этой профессии чрезвычайно редкое — вообще встречались единицами. Мужчин поэтому привечали и делали им разного рода поблажки. Могли, в том числе, позволить и выбор места работы.

Однако уже с первых дней всё пошло совсем не так гладко, как это представлялось в мечтах. Внезапно выяснилось, что быть воспитателем в детском саду — не даром хлеб кушать и даже хуже того: сам процесс обучения оказался настолько муторным, настолько отбивавшим всякое желание работать с детьми, что даже оторопь брала. А уж юношу, ночами и днями мечтавшего о сокровищах, тем паче. К собственному удивлению и к удивлению преподавателей, будущий водитель троллейбуса обнаружил, что учится из рук вон плохо: ему никак не давалось то, что в какой-нибудь иной обстановке он мог бы осилить влёгкую! Мысль о том, что нужно идти на ненавистную учебу, каждое утро вгоняла его в сильнейшее расстройство. Он начал прогуливать занятия, что немедленно было замечено и поставлено ему на вид: сначала мягко, а после, когда он не прислушался, и в жесткой форме. Так, ковыляя от одного прогулянного урока к другому, от одного отвратительного дня к другому, он едва-едва протянул год и — под самую сдачу экзаменов первого курса — был из училища отчислен. Афронт невероятный, но подействовавший на него как успокоительное: когда ему практически в лицо швырнули документы, он только широко ухмыльнулся и сделал опостылевшим людям ручкой!

С мечтой «за просто так» — потому как на опыте выяснилось, что это не просто так — устроиться в детский сад пришлось расстаться. Пришлось и подчиниться тем самым навязанным извне правилам, от которых юноша хотел убежать. Суть в том, что в Советском Союзе никто, не будучи готовым клиентом для суда и зоны, не мог числиться «временно безработным» или нигде не учащимся. Обязанностью каждого было иметь работу или посещать какие-нибудь занятия. За тунеядство, столь распространенное ныне, имелась соответствующая статья. «Граждан-тунеядцев» вылавливали и распределяли на работы принудительно.

Будучи человеком неглупым, этот наш «герой» сообразил: уж лучше самому подыскать себе какое-нибудь место работы, чем допустить, чтобы место работы ему подыскали за него. Нужно было только определиться, чем заниматься ему больше по душе. И вот с этим-то возникла проблема: заниматься чем-либо он вообще не хотел! Но сделать выбор было необходимо, и он из кучи зол выбрал, как ему казалось, наименьшую: пошел в шоферы. Правда, и в этом выборе ему пришлось поступиться определенными надеждами: его не взяли ни в ученики для легкового такси, ни в ученики для междугородних грузовых перевозок, ни в ученики на «помоечный» транспорт — ни на одну из работ, суливших хотя бы определенный достаток в ожидании подлинного богатства. Пришлось идти в ученики на водителя городского общественного транспорта, а из общественного транспорта он выбрал троллейбус. Почему троллейбус? А Бог его весть! Возможно, он решил, что с «рогатым» меньше проблем, поскольку катается он строго там, где есть провода. И, в отличие от трамвая, не раскачивается и не трясется. Кроме того, пусть и ненамного, но что стипендия на время обучения, что заработная плата после трудоустройства у водителя троллейбуса были почему-то выше, чем стипендия и заработная плата у водителя автобуса или вагоновожатого.

Как бы там ни было, но на этот раз всё прошло удачно. Да и время обучения — каких-то полгода — пролетело быстро. Единственная сложность, которая едва не загубила и этот план, заключалась в том, что наш «герой» не служил в армии и на момент подачи документов ему не исполнилось двадцати. В парке, куда он пришел, посмотрели на оба обстоятельства с косым подозрением: в то время уже зачиналась практика «откосов», хотя присущих позднему СССР масштабов она еще не получила. В любом случае, молодой человек аккуратно призывного возраста, но не в армии, выглядел в глазах сотрудницы отдела кадров уж слишком нестандартно, чтобы не усомниться в его биографии. Даже к военному билету с записью в нем о негодности к строевой службе по состоянию здоровья эта сотрудница отнеслась — как бы сказать? — настороженно:

— Что же это за проблемы такие? — спросила она, оглядывая крепкого на вид кандидата. — Уж не с головкой ли ку-ку?

— С головой у меня всё нормально! — покраснел, но всё-таки сдержался молодой человек.

— Значит, судимость?

— Нет у меня никакой судимости!

— Тогда в чем же дело?

— Плоскостопие у меня!

— Правда?

— Правда!

— Придется пройти нашу комиссию!

— Хоть сейчас!

— Значит, прямо сейчас.

Кадровичка набрала внутренний номер телефона и, переговорив с медсестрой, направила подозрительного молодого человека в санчасть. В санчасти диагноз подтвердили, документы взяли.

Итак, полгода обучения пролетели быстро, а затем потянулись годы уже настоящей работы. Эти годы были похожи друг на друга как близнецы-братья: в меру монотонные, в меру насыщенные мелкими происшествиями, вносившими в монотонность определенное разнообразие, в меру интересные и в меру никакие. Умеренность всего затягивала и постепенно наш, теперь уже не будущий, а настоящий водитель троллейбуса стал всё реже задумываться о поджидавших его сокровищах, которые вроде бы и вот они, но протянуть руку за которыми не так-то просто. Постепенно наш водитель троллейбуса превратился в самого обыкновенного горожанина: обремененного затаенной думой — да, но думой уже не тяготившей, как прежде, не подталкивавшей к совершению неоднозначных поступков, а просто лежавшей уже привычным грузом на душе. Мало-помалу наш водитель троллейбуса свыкся со своим двусмысленным положением «обделенного наследника».

45

Но потом приключилось то, что приключилось. По городу внезапно стали распространяться слухи о явлении призрака. И не где-нибудь, а в том самом детском садике, на работу в который так и не смог попасть наш водитель. В голове водителя словно взорвалось: «Не может быть!» — запульсировало в его голове. «Не может быть, чтобы это было совпадением!» Против совпадения его убеждало и то, что детский садик к этому времени из бывшего клуба съехал, а в здании началась масштабная реконструкция. Нехитрая логика подсказывала, что кто-то, тоже знавший о скрытых в здании сокровищах, воспользовался моментом и решил вот так, пугающим явлением призрака, обеспечить себе свободу действий. Но кто бы это мог быть? Водитель троллейбуса немедленно бросился наводить справки.

Первые, на кого он подумал — загадочный старик с перевернутого ящика и с до странности не фенешными рассказами приличным литературным, а не фенешным языком, и, конечно, тот молодой бандит, который его, тогда еще юношу, приволок в развалины и собирался зарезать. Но быстро выяснилось, что Цыпленок давно уже умер, а Нос крепко и безнадежно сидел. Возможно, конечно, что кто-то из них поведал историю о кладе кому-то еще из криминального мира или что кто-то другой из криминального мира вспомнил Костю Бриллианта с его идеей перетряхнуть бывший путиловский рабочий клуб, но что-то подсказывало «нашему человеку», что это не так. Уж очень не вязалось устроенное в клубе представление с обычными методами преступного мира!

Отбросив мысль об уголовниках, водитель троллейбуса сосредоточился на тех, кого непосредственно взяли в клубе: на молодых людях. Всеми правдами и неправдами он навел о них различные справки — к слову, часть из них собрать оказалось совсем нетрудно благодаря действовавшей тогда совершенно легальной справочной системе: на любом крупном перекрестке стояла этакая будочка с вывеской «Ленгорсправка», в будочке сидела дама, этой даме следовало задать вопрос и, если вопрос оказывался сформулирован подходящим образом, через час или около того можно было подойти за ответом. Стоило всё удовольствие несколько копеек, услугами «Ленгорсправки» пользовались не только горожане, но и приезжие, разыскивавшие в незнаком городе всё что угодно и кого угодно⁷¹. Сложнее было с конкретными биографическими данными, но и эту проблему водитель троллейбуса решил, пустившись, правда, на откровенную уголовщину: воспользовавшись давними знакомствами в криминальной среде — с легкой руки старика его запомнили как Ватсона, «ботаника-биографа», — он выправил себе фальшивое удостоверение сотрудника милиции и с этим удостоверением посетил жилконтору заводского управления (интересовавший его молодой человек в то время проживал в рабочем общежитии Кировского завода), жилконтору того дома, в котором проживала девушка молодого человека и ЗАГС. А потом еще и по соседям порыскал, хотя рыскания по соседям молодых людей пришлось быстренько свернуть: в один очень неприятный вечер он лицом к лицу столкнулся с настоящим участковым милиционером и едва не попался! К счастью, в тот момент он не демонстрировал свое фальшивое удостоверение, а причину своего любопытства сумел вполне правдоподобно объяснить поиском затерявшихся родственников: здесь даже кстати пришлась бумажка из «Ленгорсправки», которую он всё это время носил с собою в кармане.

Постепенно всё прояснилось: парень и девушка оказались его кузеном и кузиной. Это неожиданное открытие вкупе с тем, что новоявленные родственники развили бурную деятельность вокруг бывшего клуба, привело водителя троллейбуса в тихое бешенство. Вместо того, чтобы пойти и прямо поговорить с молодыми людьми, он принялся вынашивать план по их устранению, и самое простое, что пришло ему в голову — подстроить им несчастный случай.

Дьявольская случайность снова пришла ему на помощь: не только получилось так, что парень и девушка усилиями КГБ оказались выброшены из привычной им жизни; не только оказалось так, что единственная работа, которую смогла себе подыскать девушка, это работа на поздно заканчивавшихся вечерних сменах в цеху текстильной фабрики, но еще и в троллейбусном парке, обслуживавшем постоянно использовавшийся девушкой маршрут, открылась вакансия водителя. Перевестись из парка в парк труда не составило. А дальше — мы уже знаем: улучив момент, водитель троллейбуса просто начал движение в тот момент, когда девушка выходила из салона, а потом, когда поджидавший на остановке парень бросился ее спасать, переехал и его. Многотонная машина, перевалившись здоровенными колесами через тела, не оставила молодым людям ни единого шанса.

А вот чего водитель троллейбуса не предусмотрел, так это возможность получить не условный, а реальный срок. Ему почему-то казалось, что суд отнесется к нему с максимальной снисходительностью: послужной список у него был безупречным, характеристики с места работы и жительства — тоже. Доказать в его действиях умысел возможности почти не представлялось, да и не стал никто пытаться это доказать: занимавшийся делом следователь быстренько состряпал всё необходимое по соответствовавшей происшествию статье и передал материалы в суд. Как говорится, ничто не предвещало пренеприятнейшей для водителя развязки: обычно суды и впрямь относились к такого рода преступникам вполне снисходительно. Судьи, как никто другие, хорошо осознавали: нет смысла реально сажать человека, вся вина которого в том, что сначала он просто на мгновение отвлекся, а после этого впал в естественную для его ситуации панику. Судьи знали, что из мест лишения свободы выходят не перевоспитанными на социалистический манер, а перевоспитанными на манер уголовный. А коли так, какая надобность обрекать вполне законопослушного человека на превращение в уже настоящего преступника? Собственно, в СССР — государстве, в котором обвинительные приговоры по доходившим до суда делам составляли львиную долю — тот небольшой процент оправдательных приговоров, который всё же существовал, как раз и приходился на дела, подобные делу нашего водителя троллейбуса. То есть на дела, виновность подсудимого в которых пусть — по букве закона — и не вызывала сомнений, но всё-таки могла считаться случайностью, никакой общественной опасности в будущем не представлявшей.

Но на этот раз «что-то пошло не так». Возможно, судья, как и многие другие в Городе, находился под впечатлением истории о призраке и такое вот ее внезапное завершение пришлось ему не по вкусу. Возможно и так, что судья просто оказался взбалмошно-принципиальным человеком: такие встречались и встречаются; судейская мантия для таких — средство самовыражения, а не инструмент правосудия, справедливости и человечности. Но как бы там ни было, озвученный судьей приговор поразил даже представителя обвинения: водитель троллейбуса получил не возможный минимум с условным отбыванием наказания, а возможный максимум с немедленным взятием под стражу и направлением в места отбывания назначенного наказания!

Услышав приговор, водитель троллейбуса едва не лишился сознания. Перед глазами у него поплыло. Срывавшимся голосом он попросил воды, но не получил даже ее: судья свирепо усмехнулся и потребовал немедленно очистить зал! Два милиционера подхватили осужденного и, нацепив на него наручники, поволокли его прочь. Где-то там, уже за дверьми, водителя поджидали парикмахер и совсем иная жизнь.

46

Публики на процессе было немного, но, тем не менее, она была. Несколько принарядившихся старушек — пенсионерок, предпочитавших убивать избыток свободного времени не на лавочках у парадных и не в очередях к врачам в поликлиниках, а таким вот экстравагантным способом: благо, судебные заседания такого рода в СССР были совершенно открытыми. Парочка будущих юристов, по собственной инициативе решивших скучную пару в университете заменить пусть и не менее скучным, но зато практическим судебным заседанием. И — некто в гражданском, но безошибочно определяемый как сотрудник правоохранительных органов.

Этот последний сотрудником и был. Если у кого-то и были сомнения на его счет, то сам же судья и развеял их, в какой-то момент — неофициально, без занесения в протокол — обратившись к нему по имени-отчеству и уточнив какую-то деталь о личностях погибших. Сделал это судья, повторим, неофициально — человек в штатском в качестве свидетеля допрошен не был, — но стало ясно, что этот человек — следователь районного отделения милиции, еще недавно ведший дело о призраке. Или, точнее, о хулиганстве, поскольку призрак, разумеется, в «расследовании» не фигурировал. Впрочем, и само-то расследование, как мы помним, было зарезано на корню. Тем не менее, всё это не помешало следователю превратиться в что-то наподобие местной знаменитости и, если так можно выразиться, признанного эксперта. Не по призракам, конечно, а по молодым людям, с призраком носившимся.

Таким образом, присутствие этого человека на судебном заседании, которое напрямую его вроде бы как не касалось, никого не удивило: ни судью, ни товарища судьи, ни прокурора, ни даже молоденькую секретаршу, временами даже поглядывавшую на следователя с откровенной заинтересованностью — совсем иного рода, нежели профессиональной. Что же до водителя троллейбуса, то он, поняв, кто этот человек, насторожился, но только на мгновение: следователь никакой агрессии в его адрес не проявлял, да и вообще как будто не желал ему ничего плохого. Убедившись в том, что никакой опасности следователь для него не представлял, водитель перестал обращать на него внимание. А когда судья провозгласил неслыханно жестокий приговор, и вовсе о нем забыл.

Но если бы водитель не забыл о следователе; если бы он, вместо того чтобы трястись над ставшим явью кошмаром, еще разок, но уже внимательнее присмотрелся к ни к селу, ни к городу оказавшемуся в зале следователю, он бы заметил: именно следователь оказался единственным в зале человеком, которого невероятно суровый приговор не только не поразил, но и ровно наоборот — обрадовал! Разумеется, следователь не пустился в пляс и не стал выкрикивать лозунги о самом справедливом суде на свете, но то, как вдруг широко расправились его плечи, то, как вдруг его дотоле почти безразличное лицо осветилось улыбкой, то, как вдруг он, поднявшись со стула, потянулся и пощелкал суставами пальцев — всё это ясно свидетельствовало о подлетевшем до потолка настроении. Кого-кого, а следователя провозглашенный приговор устроил полностью!

Но почему? Откуда такая жестокость? Всё просто: именно этот следователь и был тем единственным человеком, о котором мы уже говорили как о человеке, твердо знавшем: погибшие не случайно оказались под колесами троллейбуса!

47

Вообще, мы помним, этот человек с самого начала проявил к истории с призраком странный интерес: развернул уже направлявшийся в психушку патрульный автомобиль, устроил задержанным допрос, мало походивший на формальный и больше напоминавший попытки выяснить не относившиеся к делу детали, замял само дело, а потом, когда события, несмотря на его усилия дело замять, всё-таки понеслись галопом, утаил немало важной информации. Что же его побуждало действовать именно так, а не иначе? Мы выяснили и это.

Ухватить ниточку за кончик и размотать клубок оказалось совсем не сложно: уже фамилия этого следователя наводила на правильный путь. Фамилия следователя была Тимофеев. Конечно, в Ленинграде на тот момент проживало немало Тимофеевых; то, что следователь оказался носителем фамилии одного из сообщников ограбления Потаповой, убийцы Крапивникова, соучастника в сокрытии улик после убийства самой Потаповой, несчастного извозчика и Семёна, могло быть элементарной случайностью. В конце концов, Тимофеевых в тогдашнем Ленинграде проживало под целую сотню. Но, как говаривал Шерлок Холмс, если то, что на первый взгляд представляется случайностью, не только не противоречит всем прочим известным фактам, но и прямо выводит из них обоснованное следствие, это уже не случайность, а повод задуматься. Мы и задумались.

Думать пришлось недолго: первые же наши запросы дали ожидаемый результат. Ни много, ни мало, следователь Тимофеев оказался прямым потомком того Тимофеева — убитого инженером, но, похоже, успевшего передать какую-то информацию о кладе своему сыну: о наличии у него сына если кто-то и знал, то разве что уже мертвый к тому времени Семён. От сына информация перешла к внуку и вот, пожалуйста: через без малого семьдесят лет после событий тысяча девятьсот пятого года внук прачечника оказался сначала тет-а-тет с потомками его убийцы, а потом узнал о существовании и еще одного — ставшего водителем троллейбуса. Причем о водителе он узнал еще загодя: еще до того, как тот убил своих двоюродных брата и сестру. А навел его на след бесхитростный рассказ участкового: мол, представляешь? — столкнулся сегодня с типом, который родственников разыскивал… и где бы ты думал? — в том самом доме, в котором девица, устроившая явление призрака, проживает!

Тимофеев-младший — прямо как мы — размышлял недолго: едва услышав рассказ участкового, принялся наводить справки. И, конечно же, без особого труда установил истину. Первым его побуждением после этого было вызвать водителя троллейбуса на допрос: нехитрое это дело — подыскать предлог. Но, охолонувшись, от этой идеи он отказался: предлоги предлогами, но если что-то пойдет не так, обязательно найдется кто-нибудь, кто всякие детальки сопоставит и… Тем более что сопоставлять детальки было кому! Тимофеев-младший, что называется, только зубами скрипнул от досады: Крапивников! Крапивников, чтоб его черти взяли! Следователь из городского отдела КГБ!

Удивительная штука — жизнь. Когда-то лорд Байрон, сетуя на недостаток фантазии у современных ему поэтов, приводил в пример пьяных ирландцев: де любой ирландец, стоит ему махнуть рюмашку-другую, своей фантазией заткнет за пояс любого поэта! Но если бы лорд Байрон сам присмотрелся к реальной жизни, он был бы вынужден признать: реальная жизнь своими выдумками заткнет за пояс даже в стельку надравшихся сынов Зеленого Эрина! Основанный Ромулом Рим и основанная Августом Империя окончательно отдались варварам при Ромуле Августуле. Основанный Константином⁷², сыном Елены, Константинополь перешел в руки османов при Константине⁷³, сыне Елены. Через семьдесят лет после того, как роскошная коллекция Владимира Крапивникова была скрыта от глаз в путиловском клубе, вокруг нее — в жажде до нее добраться — столпились потомки всех тогдашних действующих лиц!

Следователь городского управления КГБ — потомок двоюродного брата Крапивникова: того, который проиграл судебную тяжбу за единственную ценную составляющую наследства убитого купца. Следователь районного отделения милиции — потомок убийцы купца. Погибшие молодожены и водитель троллейбуса — потомки инженера. Чтобы шутка судьбы стала особенно злой, не хватало еще одной парочки: какого-нибудь потомка Семёна и какого-нибудь потомка брата Потаповой.

Когда история с кладом начала развиваться, то есть когда впервые «объявился» призрак, никто из новых действующих лиц не мог предположить, во что всё это выльется, а комитетский следователь так и вовсе, что называется, мух ловил: по крайней мере, если оценивать его фактическое бездействие с точки зрения торжества правосудия. Вот только милицейский следователь, Тимофеев-младший, в такое равнодушие не поверил ни на йоту. Его вообще сразу же удивило отношение к делу со стороны этого человека: вроде бы грудью встал на защиту устоев социалистического общества, но, если присмотреться, наворотил такого и настолько нелогичного, что оторопь брала: и это — хваленый КГБ? Тимофеев-младший присмотрелся внимательнее, слегка копнул и правда открылась ему: все действия комитетчика были направлены на сокрытие самого важного — информации о кладе, а объяснялось это самой элементарной личной заинтересованностью. «Ну и дела!» — подумал тогда Тимофеев. — «Вот уж не знал, не гадал, что еще и с этой стороны конкуренция образуется!» Нужно было что-то решать, а если и действовать, то с предельной осторожностью: возможности человека из КГБ на порядок превосходили возможности простого районного следователя!

Но потом погибли молодожены. Если бы они погибли как-нибудь иначе, а не под колесами совершенно конкретного троллейбуса под управлением совершенно конкретного человека, это можно было счесть за случайность. Но Тимофеев-то уже знал, что к чему, и поэтому был твердо уверен: убийство! Это было ему на руку: вскройся мотивы водителя троллейбуса, можно было бы надолго и не пачкая рук избавиться от одного из конкурентов. Но вот ведь ситуация и парадокс: рассказать о мотивах Тимофеев никому не мог! Именно поэтому он, втайне надеясь на чудо, присутствовал на заседании суда. И именно поэтому так обрадовался, когда судья вынес неожиданно суровый приговор! Одной проблемой стало меньше.

48

И всё же, положа руку на сердце, водитель троллейбуса был не самой большой занозой: теперь предстояло подумать, как быть с Крапивниковым — следователем из КГБ. И вот здесь случилась заминка. Даже не заминка, а длительный застой: что и как было делать? Что можно было предпринять? А еще — не стоило ли беспокоиться и за собственную жизнь? Ведь Крапивников, рассуждая схожим образом, то есть зная уже о том, кто такой оказавшийся у него на пути милицейский следователь, мог и со своей стороны предпринять какие-нибудь шаги по… гм… устранению конкурента! Это Тимофеева не удивило бы. А вот что его не переставало удивлять, так это — странное бездействие по части выемки предметов клада из клуба. Крапивников почему-то не торопился. И даже больше: не предпринимал вообще ничего, чтобы проверить хотя бы — действительно ли в клубе клад или все, кто так решил, ошибались?

Время шло: тревожно, тягостно, в постоянных волнениях. Тимофеев начал даже испытывать желудочную боль: на нервной почве открылся гастрит. А потом… о-па! — вызов в дежурную: два занятых на реконструкции дворца человека сошли с ума: выскочили на проезжую часть проспекта, принялись отчаянно размахивать руками, пытаясь остановить мирно кативший транспорт, создали угрозу безопасности дорожного движения, а когда их всё-таки оттащили с дороги на тротуар, стали наперебой рассказывать о явившемся им призраке!

Тимофеев промокнул покрывшийся испариной лоб и судорожным глотком воды из стакана запил только что проглоченную таблетку: что за черт? Но самое скверное заключалось даже не в том, что, возможно, невесть откуда взялись еще какие-то претенденты на клад, и даже не в том, что это могла быть проделка Крапивникова из КГБ, а в том, что на этот раз он, Тимофеев, не имел никакого влияния на ход событий: рабочие с реконструкции никак не подпадали под такие статьи, согласно которым требовалось проведение следствия. Если даже в поведении рабочих и обнаружилось бы что-то противозаконное — движению транспорта мешали? да! — хватило бы обычного дознавателя. Значит, привезут задержанных не к нему, а… Тимофеев сорвался с места и выбежал в коридор: группа дознания находилась в другом, нежели следственный отдел, крыле здания.

— Можно поприсутствовать? — спросил Тимофеев у дознавателя, уже устроившегося за столом, беспорядочно заваленном папками. — Сейчас к тебе доставят…

— А, Михалыч! — дознаватель махнул рукой. — Знаю, знаю, проходи! Опять призрак! Каково? Даже хорошо, что ты заглянул: ты же у нас, можно сказать, эксперт… я не против: присутствуй конечно!

Тимофеев примостился на стуле в углу, а вскоре и задержанных привели. К удивлению Тимофеева, из двоих только один явно походил на рабочего, тогда как второй, а точнее — вторая, к рабочему классу не имел — или не имела — ни малейшего отношения. Второй — или вторая — был — или была — студентом (студенткой). И в этом отношении — прямо дежа-вю какое-то! Впрочем, приглядевшись, Тимофеев сообразил, что сходство с погибшей было поверхностным: эта, новая, студентка оказалась никакой не студенткой. Молоденькая — да. Но всё-таки существенно старше первой. Скорее уж, это была вчерашняя студентка, ныне уже выпускница, человек трудоустроенный. И с первых же сказанных ею слов это предположение подтвердилось.

— Фамилия, имя, отчество, год рождения, — задавал стандартные вопросы дознаватель и тут же записывал не менее стандартные ответы. — Место учебы или работы…

— Работаю искусствоведом в Государственном Эрмитаже.

— А? — дознаватель оторвался от писанины и куда как внимательнее посмотрел на молодую женщину, а потом еще и на Тимофеева взгляд перевел. — В Эрмитаже? А что же, позвольте спросить, вы в «Кирьяново» делали?

Женщина чуточку побледнела, но почти незаметно: бледность проступила только легким контрастом с легонько нарумяненными скулами. Однако и дознаватель, и Тимофеев — глаз-то у обоих наметанный! — это подметили. Дознаватель отложил ручку и забарабанил пальцами по столу.

Тимофеев молчал, внимательно наблюдая за воистину странной парочкой: что могло объединять пожилого работягу и молоденькую искусствоведшу? Неужели родство? Но вроде бы никакого семейного сходства… Но с другой стороны, не зря же они опять призрака на свет Божий выволокли! Кто они? Как быть?

Между тем, женщина, как могла, поясняла:

— Официально… вы понимаете… меня в «Кирьяново» никто не направлял…

«Ага!» — подумал Тимофеев. — «Не дура. Сообразила, что проверим!»

— …но неофициально…

— Это как? — перебил дознаватель.

— Ну… видите ли… разговорились мы как-то: я и наш главный. Главный уверял, что в поставленном на реконструкцию «Кирьяново» могут обнаружиться очень интересные вещи, поскольку за последние сто… да нет: уже больше ста лет… его ни разу не трогали: не ремонтировали, не реставрировали, не реконструировали, если не считать надстройку этого ужасного второго этажа на крыльях. А в зданиях, где ничего такого долго не происходит, действительно порою скапливаются разного рода предметы, способные представлять собою определенный интерес…

Бровь дознавателя иронично выгнулась.

— …для нас, искусствоведов, — поспешила добавить женщина. — Я не имею в виду какие-то вещи, имеющие ценностное выражение в больших деньгах: полотна великих мастеров или что-то подобное. Нет. Я говорю о…

Быстрый взгляд на Тимофеева.

«Гм!» — Тимофеев поймал этот взгляд и насторожился.

— …о всяких мелочах: оторвавшаяся и закатившаяся под половицы пуговица, булавка характерной формы, старые газеты… случается так, что в архивах — пробелы, нет каких-то номеров, а тут — пожалуйста: нашлись! Книги опять же… и снова поймите меня правильно: я не имею в виду раритетные и дорогостоящие издания. Я говорю о том, что мало кому вообще какою-то ценностью покажется. Например, детская книжечка-раскраска начала века. Или брошюрка с рассказом Антона Павловича Чехова: изданная большим тиражом, она не представляет никакой ценности для букинистов, но для нас, искусствоведов, вполне: в такой брошюрке могут обнаружиться чьи-то пометки к тексту. И вот эти-то пометки многое нам могут рассказать: о быте, о мыслях, о настроениях. А всё это в совокупности — о целой эпохе!

— Допустим, — дознаватель немного смягчился: трудно было устоять перед напором явно искреннего воодушевления. — Инициатива у нас ненаказуема, а инициатива, направленная на общее благо, приветствуется. Будем считать, вы проявили инициативу на благо искусства. Но на крыше-то вы что забыли?

Тимофеев кашлянул. Дознаватель перевел взгляд на него, но было поздно: прямой вопрос требовал прямого ответа, тогда как хождения вокруг да около привело бы к новому витку подозрительности. А подозрительность со стороны дознавателя была совсем не тем, что было нужно Тимофееву. Правда, сам дознаватель об этом не догадывался, но сути это не меняло. Впрочем, ответ женщины успокоил Тимофеева: женщина, если только она и вправду являлась охотницей за сокровищами, действительно оказалась неглупой:

— Это сейчас она — крыша, — спокойно сказала женщина. — А до того, как разобрали деревянную надстройку, там целый этаж был. Доски полового настила до сих пор не убрали. А именно в них, точнее, между ними, и может всякая всячина иметься. Вот я и…

— Хорошо! — дознаватель снова взялся за ручку. — Так что, вы говорите, там произошло?

Женщина стала рассказывать о призраке. Уже с первых же слов, перестав записывать, дознаватель опять отложил ручку и слушал с открытым ртом. Тимофеев тоже слушал и тоже поражался: на этот раз в истории с призраком появились воистину шокирующие подробности!

Если у молодоженов хватило выдумки только на сам призрак и на то, чтобы придать деталям поверхностное правдоподобие, то женщина-искусствовед пошла куда дальше. В ее изложении обычное привидение — если, конечно, вообще о привидении уместно говорить как о чем-то обычном… в ее изложении обычное привидение превратилось в какое-то подобие жуткого монстра. Если в рассказе студентки привидение было совершенно мирным существом, то в рассказе выпускницы ВУЗа оно явно имело функцию доводить до полусмерти. В принципе (нужно полагать) что та, что эта молодые особы ставили перед собою схожие цели: отвадить от бывшей надстройки работавших там людей. Но вторая, искусствовед, к этой цели пошла совсем уж напролом: одно только окровавленное, размолоченное в кашу лицо привидения чего стоило!

Даже когда женщина замолчала, дознаватель продолжал таращиться на нее, сидя с отвалившейся от верхней нижней челюстью и хлопая ресницами: он явно не мог решить, что это — шутка? Помешательство? Правда? Какой-то злой умысел? Не помогало определиться и присутствие Тимофеева: дознаватель видел, что Тимофеев пусть и задумался глубоко-глубоко, но тоже пребывал в очевидном смятении — уж очень всего в рассказе женщины было чересчур! На фоне этого рассказа даже детские страшилки о черном-черном гробе, катившемся по черной-черной улице к черному-черному дому, чтобы въехать по черной-черной лестнице на черный-черный этаж и остановиться перед черной-черной дверью — даже такие страшилки на фоне рассказа женщины выглядели эталоном логики, последовательности и правдоподобия!

Воцарившуюся в кабинете тишину нарушило кряхтение рабочего: пожилой мужчина пытался привлечь к себе внимание.

— Да? — очнулся дознаватель.

— Кровь. Она о крови на досках забыла рассказать.

Дознаватель моргнул:

— Вы… э… что же: подтверждаете, что всё так и было?

— Конечно!

— Обалдеть!

Дознаватель, на этот раз резко, повернулся к сидевшему в уголке Тимофееву. Тот кивнул:

— Не то слово!

— И что нам с этим делать?

— Там кто-нибудь осматривался?

— Сейчас уточню…

Дознаватель поднялся со стула и пошел было к двери, но не дошел: раздался телефонный звонок. Дознаватель быстро вернулся к столу и снял трубку:

— Алло?

Потекли секунды. Прошла минута. Дознаватель слушал то, что ему говорил невидимый собеседник и прямо на глазах чернел, превращаясь в самую мрачную тучу из всех, какие только сгущались в этом кабинете.

— Ну? Что? — Тимофеев, видя происходившие с дознавателем перемены, даже подпрыгивал на собственном стуле. — Что?

— Не поверишь… там сейчас работает следственная группа и…

— Какая еще следственная группа? — Тимофеев вскочил. — Я же здесь!

Дознаватель покачал головой:

— Не наша, Михалыч. КГБ. Дело перехватили комитетчики.

Тимофеев побледнел:

— Как?

— Не знаю.

— Что-то нашли?

— Кровь. Много крови. Свежей и старой.

— Да быть такого не может! Что за ерунда?

Дознаватель опустился на стул:

— Ты прав. Черт знает что. Мистика какая-то. Феерия.

— Скорее, бутафория… — Тимофеев шагнул к женщине. — Вот что, дамочка! Сейчас вы…

Женщина взвизгнула:

— Не трогайте меня! Я буду жаловаться!

Тимофеев отшатнулся. А потом плюнул, не стесняясь присутствия хозяина кабинета, и выскочил вон: из кабинета, из отделения, на улицу. Там он быстро осмотрелся в поисках свободной машины, не нашел и понесся на своих двоих: к дворцу. Во дворце, как он решил, прямо сейчас развивалось главное действие!

49

Так оно, в сущности, и было: территорию «Кирьяново» окружили довольно хмурого вида люди в штатском, причем одетые не по погоде. Денечки для осени стояли славные, мягкие, даже моросивший весь день дождик не смог приглушить исходившее с неба, от асфальта, от стен тепло. А люди, взявшие в оцепление территорию бывшей усадьбы, кутались в толстые плащи, застегнутые на все пуговицы, и только что шарфами не укутывались до подбородков! Выглядело это и странно, и комично одновременно, но никто не смеялся: шагавшие по проспекту люди, едва завидев хмурых служителей не то орала, не то меча, не то кинжала и револьвера, спешили пройти мимо и даже не оглядывались — от греха подальше. На территории же самой усадьбы во всю работала следственная группа, что выражалось — Тимофеев поневоле восхитился — не в обычных для милицейских групп беготне и бестолковой суете, а в деловитой и почти неподвижной сосредоточенности. Члены группы, рассредоточившись по территории, сидели на корточках, тщательно фиксировали всё, что могло и — на первый взгляд — не могло относиться к случившемуся, складывали в пакетики окурки, причем окурков было немало, но криминалистов это ничуть не смущало, аккуратно, пинцетиками, подхватывали с земли привлекавшие их внимание предметы и тоже раскладывали их по пакетикам. Среди предметов попадался и откровенный мусор вроде согнутого и уже подернувшегося ржавчиной гвоздя, и по-настоящему любопытные вещи: пуговица с висевшими из дырочек нитками, аптекарский пузырек с остатками какой-то жидкости, обрывки бумаги, тоже пропитанные какой-то жидкостью — бумага пошла темными пятнами. Характерными, как отметил про себя Тимофеев. Бумага с пятнами очень напоминала магазинную обертку из-под мяса.

В здании тоже кипела работа. Но особенно тщательному осмотру подвергалась бывшая надстройка. Здесь, на уже фактической крыше, а еще недавно на полу надстройки, растянув над половыми досками брезент, криминалисты потихоньку — вместе с кусочками дерева — соскребывали с досок образцы пятен и грязь: остатки следов многочисленных ног. А заправлял всем этим процессом Крапивников: собственной своею персоной.

Увидев поднявшегося на крышу Тимофеева, Крапивников нахмурился и этим мгновенно приобрел поразительное сходство с оцепившими территорию рядовыми сотрудниками. Сходство усиливало и то, что Крапивников тоже был в плаще, правда, не в таком толстом, как стоявшие в оцеплении люди, но тоже мало подходившем для теплого вечера. Этот плащ, коричневый, с крупными пуговицами, сидел на молодом следователе как-то подчеркнуто мешковато: топорщился в неожиданных местах, собирался в горб на плечах и спине, задирался рукавами, обнажая рукава темного костюма и манжеты белоснежной рубашки. Особенно неприятно во всем этом Тимофеева поразило то, что Крапивников, как оказалось, даже в такой обстановке, на выезде, неукоснительно следовал уже отживавшей свое моде: манжеты его рубашки застегивались не на пуговицы, а на запонки. Запонки поблескивали желтоватым металлом и были вызывающе крупными. Навряд ли, конечно, в металле имелось хоть сколько-нибудь настоящего золота, но уже сама их… гм… купеческая вульгарность — да, именно так: «купеческая вульгарность», — определение, пришедшее на ум Тимофееву — коробила. Прямо скажем, для следователя КГБ такие запонки были немножко чересчур.

«Только портсигара не хватает!» — с мгновенно вспыхнувшей неприязнью подумал Тимофеев.

И портсигар немедленно появился! Крапивников сунул руку во внутренний карман не то плаща, не то надетого под плащ пиджака и вынул тот самый портсигар: тоже — как и запонки — желтоватого металла, тоже непомерно массивный и тоже — как и запонки — наверняка фальшивый.

— Любопытствуете? — спросил Крапивников Тимофеева, достав из портсигара папиросу и заученным жестом обстукивая ее о крышку.

— Жуть, как интересно! — съязвил в ответ Тимофеев.

Крапивников, не скручивая гильзу папиросы, прикурил… от чего бы вы думали? Ну, конечно: от зажигалки желтоватого металла! Причем, в отличие от запонок и портсигара, зажигалка неожиданно оказалась изящной вещицей: Тимофеев воззрился на нее как завороженный.

— От отца досталась, — пояснил Крапивников, проследив за взглядом Тимофеева. — Трофейная⁷⁴. Вот, смотрите…

Тимофеев подхватил поданную ему зажигалку и обнаружил на одной из ее сторон гравированную надпись на немецком языке, а на другой — гравировку какого-то герба. Не нацистского орла, не свастику или что-то подобное, а самого обыкновенного герба под аккуратной коронкой.

Тимофеев читал о любви зарубежных буржуев с аристократическими корнями помечать предметы обихода символическими указаниями на владельца — коронами, монограммами и тому подобным, — но герб целиком на обычной зажигалке его покоробил: он откровенно портил изящную вещь, вышедшую из мастерской какого-то талантливого и со вкусом ювелира. Но Крапивникову герб наоборот — явно нравился. Он даже специально указал на него и пояснил:

— Баронский. Видите корону?

— Хм…

— Баронская.

Тимофеев вернул зажигалку и посмотрел на Крапивникова куда внимательнее, чем прежде: не только в тот вечер, но и при встречах раньше. А затем решительно подхватил его под руку и поволок к строительным лесам. Крапивников не сопротивлялся, но выглядел удивленным:

— Ты что? — спросил он, машинально перейдя на «ты», тем более что не только фривольность поведения Тимофеева, но и схожесть возрастов позволяла это.

— Спускайся, — Тимофеев тоже перешел на «ты». — Разговор есть! Не для посторонних ушей!

Крапивников, смекнув, очевидно, что дело и впрямь нешуточное, быстро спустился с крыши по строительным лесам и отошел в сторонку, давая возможность спуститься и Тимофееву. А когда Тимофеев тоже оказался на земле, кивнул:

— Ну?

— О кладе знаешь? — задал Тимофеев вопрос без всяких обиняков и хождений вокруг да около.

Крапивников побледнел и тут же сам ухватил Тимофеева за руку:

— С ума сошел? Ты чего мелешь как помело? — Крапивников принялся озираться, но ближайшие к нему и к Тимофееву члены следственной группы находились метрах в десяти от них. — Ты еще во всю глотку заори!

— Тогда какого черта, — перешел на шепот Тимофеев, — ты своих людей с крыши не уберешь? А если они доски поднимут?

На мгновение Крапивников закусил губу, а потом безнадежно махнул:

— Они — не мои люди. За кого ты меня принимаешь? Я что, на генерала похож?

— Но если поднимут! — Тимофеев даже топнул ногой, а слова Крапивникова явно пропустил мимо ушей.

— А ты уверен, что клад там?

— На все сто!

Крапивников облизнулся:

— Вообще-то да, похоже. Иначе к чему все эти призраки… Как думаешь: эти-то, новоявленные, кто такие?

Тимофеев пожал плечами:

— Пока не знаю.

— Ты их допросил?

— Дознаватель с ними поработал.

— И?

— Молчат.

— Ладно, — Крапивников стиснул ладонь Тимофеева, — этим я займусь. Выясню, что за птицы. Но ты-то, братец, с чего это вдруг на клад позарился?

— А ты мне упреки не кидай! — Тимофеев вырвал из хватки Крапивникова ладонь и потер ее, немного поморщившись. — Мы все в одинаковом положении. Никто из нас, говоря по совести, на этот клад права не имеет.

— По совести! — Крапивников потемнел лицом. — По совести! Да что ты знаешь о совести? Это всё украдено у моей семьи!

— Фиг тебе с маслом, а не украдено! — Тимофеев встал с Крапивниковым грудь в грудь, но тот немедленно отступил на шаг.

— Стой, где стоишь! Хочешь, чтобы нас разнимать прибежали?

— А всё-таки не украдено! Думаешь, я не знаю, что к чему? О суде ничего не знаю? Ничего не знаю о том, что твои родаки к имуществу купчишки вообще никаким боком не относились? Это папаша его насобирал! Твои-то каким боком? Так что заткнись и слушай…

— Нет, это ты заткнись и слушай! — Крапивников сделал пару глотательных движений, явно себя успокаивая. — Раз уж ты вообще влез…

— Это я-то влез?!

— Черт с тобой! Если уж мы оба… — Крапивников запнулся, стараясь подыскать какое-нибудь нейтральное определение. — Если уж мы оба в курсе, действовать нужно сообща. Не хватало еще друг друга на ножи поставить: так мы ничего не добьемся. А времени у нас в обрез! Особенно если эти, новоявленные, кем бы они ни были, продолжат воду мутить. Мы должны…

Тут с крыши раздался крик. Крапивников и Тимофеев задрали головы и увидели какого-то человека, державшего в руке что-то странное: что именно было в его руке, разглядеть снизу не представлялось возможным. Однако волнение на лице человека бросалось в глаза даже с земли, так что оба, Крапивников и Тимофеев, не сговариваясь, ринулись к строительным лесам. Взобрались по ним и одновременно протянули руки к странному предмету.

Первым предметом завладел Крапивников, но, едва глянув на него, чертыхнулся и инстинктивно отшвырнул. Тимофеев подобрал его и тоже едва не бросил: странным предметом оказалась отвратительная, прямо-таки омерзительная маска — из хирургической резины, в пупырышках, раскрашенная самым жутким образом.

Подавив в себе первое отвращение, Тимофеев констатировал:

— Вот оно, личико призрака!

— Так точно! — подтвердил криминалист. — Оно самое.

— Пакуйте его и — в лабораторию! — распорядился Крапивников.

Тимофеев вернул маску криминалисту и посмотрел на Крапивникова:

— Однако!

— Да уж!

— Что будем делать?

— Они где? Всё еще в отделении?

Тимофеев, сходу поняв, о ком речь, кивнул:

— Скорее всего.

— Тогда возвращайся и глаз с них не спускай! Скажи дознавателю, что их заберут из конторы.

Помрачнел и добавил:

— Я с ними лично поработаю…

Вот так два этих милых человека — два следователя — и сговорились между собой. А дальше произошло… да в общем-то ничего неожиданного.

50

Прежде всего, Крапивников выяснил подлинные биографии девушки-искусствоведа и рабочего. Оказалось, девушка была правнучкой Семёна («Вот ведь дьяволово семя!» — при одной из встреч бросил Тимофееву Крапивников), а рабочий — сыном… Потапова. Потапов хотя и сгинул где-то в Гражданской войне, но потомство, тем не менее, после себя оставил!

Далее, два следователя, так и не сумев добиться от девушки и рабочего никаких признательных показаний и сдерживаемые необходимостью соблюдать осторожность и со своей стороны, вроде бы как выпустили добычу из своих когтей. Но…

Камер видеонаблюдения в те годы в ленинградском метрополитене не было. Да и вообще их не было еще практически нигде, что сильно облегчило задачу. Задачу же себе потомок пораженного в правах претендента на наследство и потомок убийцы поставили простенькую: поскольку никак иначе устранить конкурентов не получалось, а делиться с ними желания не было, они решили девушку и рабочего убить. Рабочего взял на себя Крапивников, а девушку — Тимофеев. Вот Тимофеев-то и спустился однажды вечером вслед за девушкой на перрон станции «Невский проспект»: «Адмиралтейской», понятно, тогда еще не существовало, девушка, выйдя из Эрмитажа, прошла по Большой Морской (в те годы — улица Герцена), вышла на Невский, привычно забитый прохожими, и, не замечая за собою слежку, перешла через Мойку по Зеленому мосту, миновала дом Зингера с одной стороны и площадь у Казанского собора через проспект и, пройдя по еще одному мосту — через канал Грибоедова, — вышла прямо к собственной смерти: в доме Энгельгардта, больше известном по Малому залу Филармонии. Последние минуты жизни она провела на эскалаторе, величаво спускавшем ее на десятки метров под землю: на шестьдесят три, как уверяют справочники. Даже поезд, когда она перебежала от эскалатора на перрон, ждать не пришлось: она потому и бежала, что характерный рев свидетельствовал о приближении электрички. Тимофеев, не отстававший от девушки ни на шаг, еще ускорился, буквально врезался девушке в спину, таким манером — как бы невзначай — проволок ее к самому краю перрона и сбросил ее под влетавший на станцию поезд. Вроде бы девушка что-то крикнула, но ее крик совершенно растворился в грохоте и скрежете. Потом, конечно, закричали и пассажиры, но было поздно: ни девушку спасти не удалось, ни Тимофеева вычислить и задержать. Всё было проделано быстро и так, что слишком уж походило на несчастный случай в результате спешки! И, как тогда водилось, ни строчки об этом трагическом происшествии не появилось на следующее утро в ленинградских газетах. По телевизору тоже ничего не сказали. Промолчало и радио.

Если бы в те годы не было принято замалчивать такого рода происшествия, рабочему, возможно, удалось бы выжить. Во всяком случае, подобраться к нему так же легко, как удалось подобраться к искусствоведу, вряд ли получилось бы даже у профессионала вроде Крапивникова. Каждое свое утро рабочий начинал с того, что самым внимательным образом прослушивал по радио новостную программу. Разумеется, это были совсем не такие новости, как в наше время, но менее интересными они от этого не являлись. Да и были при этом куда более человечными, а значит — в противовес мнению профессора Преображенского — куда лучше подходили в качестве аккомпанемента для утренней трапезы. Рабочий пил ячменный напиток — кофе в порошке тогда уже продавался, но рабочий его не любил: возни с ним было много… в отличие от современного растворимого кофе, тогдашний следовало не заваривать, а варить: порошок плохо расходился в кипятке и не давал настоящего кофейного настоя. Кто-то мог бы сказать, что это плохо, что де «советский» растворимый кофе был наголову хуже нынешнего импортного, однако всё как раз было наоборот: именно тогдашний кофе еще не превратился в чисто химическую бурду, напрочь лишенную кофеина и от настоящего кофе не имеющую ни вкуса, ни даже аромата! Но, как бы там ни было, рабочий в такие детали не вдавался: он не любил возиться с приготовлением пищи и потому на завтрак ограничивался легко заваривавшимся ячменным напитком, яичницей и несколькими бутербродами. А пока он всё это без спешки поглощал, слушал по радио новости.

В то утро, когда жизнь рабочего подошла к концу, новостная программа получилась особенно радужной. Во-первых, закончилось извержение вулкана Алаид на Камчатке, несколько месяцев подряд приковывавшее к себе всеобще внимание своей грандиозностью и возможными последствиями. Диктор, сообщивший о том, что всё, извержение тю-тю, даже позволил себе фривольную шутку: фривольную, разумеется, на фоне всей важности донесенной до слушателей новости. Во-вторых, хоккейная сборная Советского Союза одержала вторую подряд победу в Суперсессии — колоссальном единоборстве между Канадой и СССР, за которым наблюдали миллионы зрителей по всему миру. Из-за неудобного графика работы рабочий не мог присоединиться к зрителям, но услышать радостную весть хотя бы по радио — это же замечательно, правда? Диктор, ранее пошутивший насчет захлебнувшегося собственным пеплом зловредного вулкана, хоккейный матч описывал в приподнятых, торжественных тонах, так что и на душе у рабочего сделалось приподнято и торжественно. Наконец, стали известны обстоятельства переворота на Филиппинах: действующий президент подтвердил, что конституцию страны отменил лично он, а референдум по поводу новой состоится в будущем, уже семьдесят третьем, году. Советские граждане были чрезвычайно политизированными людьми: ход мировой истории проходил не мимо, а буквально через них, все они пристально наблюдали за событиями не только в собственной стране, но и за рубежом. Само-собою, рабочий не был исключением из этого правила и потому искренне порадовался, что с Филиппинами всё более или менее прояснилось. Вот вам и переворот, когда на самом деле не переворот, а решение главы государства!

В общем, из дома бедняга вышел в наилучшем расположении духа: всё одно к одному! Извержение закончилось, сборная победила, Филиппины вовсе не попали под власть каких-нибудь американских марионеток и даже наоборот: судя по сделанным Маркосом⁷⁵ заявлениям, курс эта страна взяла наилучший — на искоренение помещичьего землевладения и всяких прочих ужасных пережитков кровавого прошлого! Правда, оставалась Церковь, а Маркос имел репутацию яростного последователя религиозного культа, но… нет солнца без пятен: такова уж политика, каждому известно!

Рабочий вышел из двора и пешком направился к «Кирьяново»: он жил сравнительно неподалеку, в паре остановок, если на троллейбусе, и меньше чем в станции, если на метро. Небо укутывало дома и проспект серым одеялом, воздух был влажным, наполненным водяной взвесью, но дождя как такового не было и было сравнительно тепло — для этого времени года, конечно. Разумеется, было бы лучше, если б сияло солнышко, а небо, как это бывает в Петербурге осенью, являло собою почти невесомый, почти прозрачный, почти до бесцветности голубоватый купол, но и так, как было, тоже было совсем неплохо. Пахло немножко бензином — движение транспорта по проспекту уже пошло, а тогдашний транспорт хотя и сильно уступал по численности нынешнему, но двигатели имел дымливые — и немножко прелыми листьями: дворники мели изо всех сил, но листвы опадало столько, что всю убирать не успевали. Подернутые влагой желтые и красные листья красочно контрастировали с черным от влаги же асфальтом тротуара, выглядели этаким импрессионизмом вживую, наброском для картины Моне: французу, будь он жив и окажись он на проспекте, этот набросок, несомненно, понравился бы.

Рабочий шел не оглядываясь: зачем ему было оборачиваться? В те годы еще никто не носился по тротуарам, объезжая застывшие в пробке автомобили, не толкался, норовя спихнуть с пути медлительного попутчика, не стремился вырвать из руки портфель или сумку: не потому, что грабителей не было вовсе, а потому что преступники еще не обнаглели настолько, чтобы грабить прохожих прямо на проспектах. Идя вперед, рабочий не ощущал у себя за спиной никакого подвоха.

Дойдя до Комсомольской площади, он спокойно перешел пару отходивших от нее автомобильных дорог, затем еще одну и пошел вдоль территории Кировского завода. И только уже почти у подземного перехода к станции метро что-то внутри него ёкнуло: он быстро обернулся, пошарил глазами, оглядывая лица шедших по своим делам людей, но ничего, что было бы странным или угрожающим, не обнаружил.

Инстинкт, однако, сработал не зря: пусть и поздно, но он сработал, дал знать рабочему, что всё же что-то не так, и то, что рабочий, оглянувшись, ничего страшного не заметил, никак не умаляло значимость внутреннего предчувствия. Потому что страшное прямо за спиной рабочего, разумеется, было. Этим страшным являлся Крапивников, которого рабочий вообще-то прекрасно знал в лицо — недаром Крапивников столько времени потратил на то, чтобы лично его «расколоть», — но которого не узнал, поскольку следователь слегка перерядился. Будучи хорошим психологом — работа такая! — Крапивников не стал совсем уж кардинально менять свою внешность. Он даже не потрудился нанести на свое лицо какой-нибудь грим. Чтобы рабочий его не узнал, хватило и того, что Крапивников вместо характерного плаща надел самый обыкновенный: легкий, короткополый, застегивавшийся на пару пуговиц и без всякого поясного ремня — в таких в конце сентября ходили миллионы мужчин. В точно таких же прямо в то утро шел каждый второй из трех, кого рабочий видел на проспекте. В точно такой же был одет и сам рабочий. Исчезла характерная зацепка, исчез и знакомый облик. Глаза подсказали рабочему, что он узнал шедшего позади человека, но мозг, сбитый с толку отсутствием «якоря», не стал анализировать полученную от глаз информацию. Только, повторим, инстинкт ожил на мгновение, заставил рабочего насторожиться, но затем и он отступил, сменившись недоумением: чего испугался?

И всё же рабочий прибавил шагу, очевидно решив побыстрее миновать единственный практически безлюдный участок на своем пути — мимо огораживавшего заводские цеха глухого бетонного забора. Этот забор тянулся вплоть до моста и насыпи с железнодорожной веткой, тротуар в этом месте был прилично заужен, и если кто-то и шел пешком, то предпочитал идти по куда более свободной противоположной стороне проспекта. Рабочий пошел быстрее, поравнялся с бетонированным отвалом насыпи, зашел под мост и вдруг остановился: инстинкт опять ожил, причем на этот раз он завопил в голос!

— Тише, тише! — спокойно сказал Крапивников обернувшемуся и с опасливым недоумением смотревшему на него рабочему. — Всё в порядке, всё хорошо… Чудесная погода, правда? Тепло, но не жарко, вроде бы и дождик капает, а вроде бы и нет… вы мне только вот что скажите: зачем вы свежую кровь на полу разлили? Старая — понятно: наверняка что-то с еще тогдашним убийством связано. Но свежая-то зачем? Окажите любезность: просветите!

Рабочий смотрел на Крапивникова и не мог понять, зачем тот говорил всё это в такой обстановке, когда и в собственном кабинете не смог добиться правды? Инстинкт буквально вопил уже: не так, всё не так! Но определить, что именно не так, рабочий по-прежнему не мог. А между тем, всё было просто: под мостом в сторону Кировского завода проехал троллейбус и встал на неподалеку, совсем рядом с мостом, расположенной остановке. Из-за этого второй троллейбус замер почти под самим мостом: пассажиров в нем было немного, но те, что были, от нечего делать глазели в окна. Убивать на глазах у нескольких свидетелей разом Крапивников не мог.

Но вот первый троллейбус тронулся. Тронулся и второй. Тоже подкатил к остановке, постоял на ней, захлопнул двери и поехал дальше. И тогда Крапивников разом оборвал расспросы и решительно схватил рабочего за отвороты плаща. Рабочий, будучи человеком крепким, попытался вырваться, но возраст дал себя знать: совладать с молодым и тренированным Крапивниковым он не смог. Крапивников же тем временем провел быстрый прием из арсенала вольной борьбы, рабочий растянулся на асфальте.

Он еще попытался встать, но Крапивников стремительно присел рядом с ним на корточки, ухватил за волосы и — вот так, не поднимаясь на ноги сам и не поднимая на ноги рабочего — поволок несчастного к поребрику. От боли рабочий засучил ногами и тем невольно облегчил Крапивникову задачу: он как бы сам следовал за волочившей его рукой. А там, у поребрика, Крапивников перехватил руки, на мгновение выпустив рабочего, подхватил его голову уже с обоих боков и, что было силы, шарахнул ее о выступавший камень. Рабочий дернулся и потерял сознание. Из-под его головы лужицей стала растекаться кровь.

Эта лужица, тот вообще факт, что кровь текла, прямо свидетельствовали о том, что удар не убил рабочего. Но последовавшие затем конвульсивные подергивания конечностей говорили и о том, что травма оказалась очень серьезной. Крапивников поднялся и начал, поглядывая на дергавшего то рукой, то ногой рабочего, шарить по карманам своего плаща. Нашел портсигар, вынул из него папиросу, щелкнул зажигалкой и закурил. А потом, как ни в чем не бывало, вышел на проезжую часть и остановил первое же попавшееся такси:

— Радиофицирован? — спросил он водителя.

— Д-да! — взволнованно ответил водитель, через открытую дверцу глядя мимо Крапивникова на распростертое тело и уже целую лужу крови.

— Тогда чего ждешь? Скорую вызывай! Не видишь: человеку плохо стало, упал, головой ударился!

Водитель схватил переговорное устройство и вызвал диспетчера парка. Через несколько секунд динамик зашипел подтверждением:

— Скорая выехала, жди!

Услышал это и Крапивников, по-прежнему стоявший у распахнутой дверцы:

— Извини, командир, я сам ждать не могу, и так уже на работу опоздал… но ты дождись, обязательно дождись!

Водитель растерянно закивал. Крапивников быстро пошел прочь.

51

Может показаться странным, что убийца поступил именно так, а не иначе, но в действительности поступок Крапивникова был исполнен дьявольской логики. Убедившись в том, что с первого удара он рабочего не убил — то ли руки соскользнули, то ли размаху не хватило, — Крапивников (следователь как-никак!) сразу же сообразил: бить второй раз нельзя! Второй удар покажет преднамеренность, отметет несчастный случай, инициирует расследование, непременно — почти непременно — выведет на след самого Крапивникова: найдутся свидетели, которые что-то вспомнят, что-то расскажут, опишут его внешность, помогут составить фоторобот. Да хоть те же из троллейбуса, ведь кто-то из них вышел на ближайшей остановке и мог что-нибудь приметить! Или по насыпи мог кто-нибудь проходить и, пусть и краешком глаза, но что-то увидеть. А может, и услышать: под мостом гулко, звуки усиливаются многократно… «Нет, — решил про себя Крапивников, — бить второй раз нельзя!»

Это означало положиться на везение — помрет рабочий или нет, успеет перед смертью дать какие-нибудь показания или так и не придет в сознание, — но такая лотерея однозначно давала больше шансов на выигрыш, чем лотерея с расследованием преднамеренного убийства. Крапивников, будучи следователем, вообще прекрасно знал, что раскрываемость убийств в Советском Союзе очень высока: возможно, самая высокая в мире! Будучи следователем, Крапивников знал, что его коллеги не зря хлеб ели и не зря штаны в кабинетах просиживали: он знал и их бульдожью цепкость, и их методы, и реальный уровень их профессиональной подготовки — чрезвычайно высокий, что бы и кто бы ни говорил!

Всё это в совокупности и вызвало первую легкую растерянность: когда Крапивников, поняв, что рабочий жив, поднялся на ноги и, пошарив по карманам, нашел в них портсигар и закурил. Что было делать дальше? В принципе, можно было просто уйти: глядишь, без вовремя вызванной помощи рабочий и вправду отбросил бы копыта. Но если бы кто-нибудь попался на пути? Случайный прохожий, сначала лицом к лицу столкнувшийся с Крапивниковым, а через пару десятков метров наткнувшийся на распростертое тело в крови? Этот бы точно «Скорую» вызвал. А потом еще и показания для протокола наваял: о подозрительном типе, оставившем умирать то ли упавшего человека, то ли нарочно «уроненного»! И тогда — неважно, было бы доследственной проверкой установлено покушение на убийство или нет — опять-таки началось бы расследование в рамках уголовного дела, возбужденного по статье об оставлении в опасности. И снова по кругу: риск оказаться разоблаченным.

Соображал Крапивников быстро — иных в следователях КГБ и не держали — и потому так же быстро нашел приемлемое решение: вызвать «Скорую» самому, но как бы через посредника. Конечно, и в этом случае существовал риск возбуждения дела, но всё же этот риск был существенно меньше. Да: поведение человека, остановившего такси, могло показаться странным и даже подозрительным, но, с другой стороны, легко объяснимым. Если этот человек действительно торопился — опаздывал уже! — на службу или вообще на работу, его можно было понять: он сделал для несчастного всё, что мог сделать, и заторопился по своим делам. В конце концов, не всем же быть медиками и уметь оказывать первую помощь! Да и какую помощь, кроме вызова врачей, можно оказать человеку с разбитой о поребрик головой и находящемуся без сознания?

В общем, Крапивников, сработав «нечисто», далее «работал» трезво и логично. А уже через несколько часов — уже находясь в собственном кабинете на Литейном — он узнал, что всё обошлось благополучно (для него, разумеется): поступила сводка о городских происшествиях, и в этой сводке значилось и происшествие на Стачек — мужчина поскользнулся, упал, ударился головой, по «Скорой» был доставлен в ближайшую больницу, где, не приходя в сознание, умер. Случай некриминальный: несчастное стечение обстоятельств. Крапивников с облегчением вздохнул.

52

Вечером того же дня он и Тимофеев встретились, чтобы обсудить как собственные «достижения», так и план дальнейших совместных действий. Встреча прошла на лавочке в сквере у памятника комсомольцу всё на том же проспекте Стачек: место, удобное для обоих, хотя и по разным причинам. Для Тимофеева оно находилось недалеко от работы, что позволяло Тимофееву — в его-то форме, так как «милицейские» следователи по гражданке не ходили — выглядеть на лавочке этого сквера естественно. Крапивников, одетый в штатское, напротив, находился достаточно далеко от места своей работы, чтобы избежать случайных встреч со знавшими его людьми: кое-кто, увидев рассиживающегося в компании следователя из МВД сотрудника Госбезопасности, мог бы и удивиться⁷⁶!

Тимофеев рассказал об устранении девушки-искусствоведа: Крапивников выслушал его достаточно равнодушно, поскольку знал об этом из тех же сводок. Однако, чтобы не злить свалившегося ему на голову «напарника», он всё-таки снизошел до сдержанной похвалы, особенно отметив ту дерзкую решительность, с которой Тимофеев действовал:

— Прошло как по нотам, молодец: не мямлил!

Со своей стороны, Тимофеев, выслушав рассказ Крапивникова, поморщился:

— А если бы он выжил?

Крапивников пожал плечами:

— Тогда бы нам хана.

— Ты хочешь сказать, тебе хана? — уточнил Тимофеев.

Но тут уж Крапивников не стал притворяться дипломатом:

— Нет, именно нам. Ничего личного, пойми правильно. Если посадят меня, я сдам и тебя. Не потому что не хочу в одиночку за всё отвечать, а потому что оставлять тебя на свободе мне нет никакого резона. Это мы сейчас с тобой… э… компаньоны. А если один из нас загремит? Только не уверяй меня, что стал бы дожидаться, когда я откинусь: ага, щас! Так я тебе и поверю! Ставлю тельца против яйца, что ты всё прибрал бы к своим рукам, а обо мне и думать забыл. Да и то: срок-то был бы немалым. Вплоть до пожизненного, если что. На фига же мне оставлять на свободе такого конкурента? Чтобы в клетке локти грызть при мысли, что ты пользуешься моим достоянием, пока я сам гнию на зоне?

Тимофеев покраснел, но не от смущения, конечно, а потому что слова Крапивникова попали не в бровь, а в глаз. Он даже вздрогнул. Но тут же взял себя в руки и уже спокойно признал:

— Да, ты прав. Так бы я и поступил. И ты поступил бы так же!

— Вот видишь…

— Да. Забавное у нас партнерство, однако!

Крапивников хмыкнул:

— Забавней не придумаешь, это точно!

— Но теперь, когда всё хорошо, нужно на что-то решаться.

— Нужно. И вот что я предлагаю…

Крапивников пустился в объяснения, по ходу которых Тимофеев хмурился, кусал свои губы, но слушал без возражений. Только когда Крапивников закончил, он констатировал:

— Может, ты и прав. Наверное, так и в самом деле будет безопасней. Но ёлки-палки! Это что же: еще лет десять ждать?

— Подумаешь! Ждали же мы до этого, и ничего. Но, по крайней мере, теперь-то мы будем ждать в твердой уверенности: вещички от нас никуда не денутся. Никто их не найдет и себе не присвоит. А там… повторю: если мы их пустим в оборот немедленно, попадемся — сто процентов. Город бурлит слухами об этих чертовых привидениях. Обязательно найдется кто-нибудь, кто вывихнет свой мозг так, что раскопает историю с наследством. Не знаю, знаешь ли об этом ты, но поверь: опись имущества до сих пор существует. Видел ее собственными глазами. Представляешь, что начнется, если вещи из этой описи пойдут в оборот? Они и так-то слишком горячи: сбыть их по-любому будет непросто. А прямо сейчас — всё, аут, конец!

— Да я и не спорю, — вздохнул Тимофеев. — Просто злость берет: вот оно всё, бери да пользуйся, ан нет! Ждать! Долго ждать!

И снова Крапивников пожал плечами:

— Лучше уж на свободе ждать, чем в камере.

Тимофеев кивнул.

Помолчали.

— Когда начнем?

Крапивников что-то прикинул в уме и предложил:

— Давай послезавтра: понедельник — день тяжелый, вот им и воспользуемся. Меньше риска попасться кому-нибудь на глаза.

— Хорошо, — согласился Тимофеев. — Понедельник, значит, понедельник. Будем надеяться, что на кладбище все окажутся с перепоя.

— Тогда до понедельника? — Крапивников поднялся с лавочки.

Тимофеев тоже поднялся:

— До понедельника.

Поколебался немного и протянул руку:

— До свидания!

Крапивников посмотрел на протянутую ему руку с удивлением, но всё же пожал ее:

— А ты сентиментален, братец! Ну да ладно: может, оно и к лучшему. Что за жизнь без сантиментов?

Рукопожатие вышло крепким. Волки в овечьих шкурах разошлись: Тимофеев побрел в сторону метро «Кировский завод», а Крапивников — в сторону «Автово».

53

Если бы современный читатель поставил перед собою задачу, схожую с той, какую поставили перед собою Крапивников и Тимофеев, он бы, вероятно, никаких затруднений не испытал: всё бы зависело только от степени его собственной дерзости, но ни в малейшей степени — от технических средств. А вот в начале семидесятых годов двадцатого века ситуация была кардинально иной: чтобы выполнить такую задачу — вскрыть полы, извлечь из-под них многочисленные ящики, вытащить ящики из здания на улицу и, далее, переместить эти ящики на кладбище, — требовалась не только дерзость, но и находчивость: незаурядная смекалка, почти немыслимая фантазия. Суть в том, что это сейчас у каждого или у каждого второго имеются и личный транспорт, и подходящие инструменты, и достаточное количество денег на то, чтобы кого-нибудь — при случае или в случае, если бы что-то пошло не так — подкупить или от кого-нибудь откупиться. В СССР же семидесятых личный транспорт был редкостью и даже слесарные и прочие подобные инструменты были в дефиците. Если сейчас любой, кому бы это понадобилось, может пойти в магазин и купить — опять же, любой — набор инструментов, то в те годы за инструментами гонялись годами, их, получив их в личное обладание, берегли и «в долг» по соседям особенно не разбазаривали. Но, конечно, проблема инструмента являлась сущим пустяком на фоне проблемы транспорта: ни рядовой следователь районного отделения милиции, ни даже следователь КГБ — тоже, в общем-то, рядовой человек — собственных автомобилей не имели. Автомобили в те годы не только стоили слишком дорого для людей с зарплатами сравнительно скромными, но и просто пойти и купить их было нельзя. Точнее, можно, но только подержанные, на рынке, а такие машины, как это ни парадоксально, стоили дороже новых: они хотя бы имелись в наличии, тогда как за новыми нужно было стоять в многолетней очереди. Оказаться в очереди на автомобиль молодому милиционеру или «чекисту» не светило: в очередь принимали куда более заслуженных людей. Вот и получалось, что на собственных машинах гоняла, преимущественно, подозрительная публика: с невесть откуда бравшимися доходами. Разумеется, были еще заслуженные артисты, академики, профессора престижных ВУЗов, доктора наук из закрытых НИИ, военные в приличных чинах, ходившие «в загранку» моряки торгового флота, потевшие и мерзшие на тяжелейшей работе промысловые рыбаки, ударники социалистического производства, директора заводов, признанные писатели с нескромными по советским меркам гонорарами, разного рода «артельщики» и «шабашники», но таких в сравнении с основной массой населения СССР было немного. Львиную же долю из тех, кому в СССР посчастливилось обзавестись собственным автомобилем «без проблем и хлопот», составляли работники торговли: заведующие магазинами и продовольственными базами, всевозможные завхозы, директора рынков, но также — продавцы и продавщицы, работники мясных и прочих «престижных» отделов, рыночные торговцы и торговки, продавцы универмагов, имевшие возможность прятать под прилавки какой-нибудь технический дефицит, продавцы обувных магазинов — хорошие сапожки можно было, не отходя от прилавка, перепродать втридорога, даже продавцы из книжных магазинов: несмотря на огромные в Советском Союзе книжные тиражи, достать что-то особенно «животрепещущее» было не так-то просто. Например, повышенным спросом пользовались фантастика и зарубежные детективы: купить их «запросто», по случаю заглянув в ближайший к дому или к работе книжный магазин, было невозможно. Все эти люди вели как бы двойную жизнь: в официальной иерархии занимая положение скромное, в иерархии неофициальной стояли очень высоко. Никакой проверке, случись такая (а такие и вправду нет-нет, да и случались), они не смогли бы объяснить источник своих баснословных по советским меркам доходов, но, тем не менее, пользовались дорогостоящими благами широко и не стесняясь: жили по принципу «зачем вообще нужны деньги, если их не тратить?» И личный транспорт был для них делом одновременно и престижа, и самой что ни на есть обыденности.

Однако, повторим, ни рядовой следователь районного отделения милиции, ни рядовой следователь городского КГБ к категории таких людей не относились. Если они и могли надеяться когда-нибудь обзавестись собственными автомобилями, то «милицейский» следователь разве что ближе к пенсии, когда на его погонах появились бы два просвета, а должность стала бы звучать хотя бы как «начальник следственного отдела», а следователь из городского КГБ — пусть и пораньше, но тоже где-нибудь уже хорошо за тридцатник, даже ближе к сороковнику. В общем, в обоих случаях слишком поздно, чтобы «встать и пойти»: ни Тимофеев, ни Крапивников не могли просто «встать и пойти», чтобы к ближайшему понедельнику обзавестись необходимой для дела машиной. Тогда как транспорт им был необходим.

Положение злоумышленников осложнялось и тем, что для их задачи подходил не любой транспорт. Как Тимофееву, составляя план операции, объяснил Крапивников, хранившийся в архиве список предметов из наследства купца был настолько велик, а иные из перечисленных в нем предметов были настолько габаритными, что не могло быть и речи об использовании для их транспортировки какой-нибудь легковушки — хотя бы и универсального типа.

— Скорее всего, — предположил Крапивников, — всё это упаковано по ящикам — иначе сложно представить, как со всем этим барахлом управлялись Семён, инженер и твой… э… дедуля, и, если так, нашу задачу это определенным образом упрощает, но всё же ящиков должно быть немало, а их размеры должны быть такими, что нам понадобится грузовик!

Но в частном владении грузовиков в СССР не было от слова «абсолютно», по крайней мере, легально. Обращаться же к нелегальным «перевозчикам» — с поддельными документами, липовыми номерными знаками, раскраской фургонов на манер «черной кошки» из знаменитого советского сериала⁷⁷ — Крапивников и для себя, и для Тимофеева сходу категорически отсоветовал: найти-то их можно было и даже можно было их чуточку припугнуть, чтобы заставить поработать на благо компаньонов, но… это в любом случае означало связаться с уголовниками или, как минимум, с миром, близким к уголовщине, что грозило самыми непредсказуемыми последствиями. Как пояснил Крапивников, почти наверняка уголовнички затеяли бы шантаж, против которого компаньоны оказались бы бессильны. Тимофеев с Крапивниковым согласился:

— Ты прав. Мы ничего не сможем им противопоставить. Мы ведь уже и сами… такие же.

Крапивников усмехнулся:

— Такие же да не совсем!

Трудно сказать, в чем конкретно выражалось это «не совсем», но с тем, что Тимофеев и Крапивников имели перед заурядными уголовниками определенное превосходство, нельзя не согласиться. И, прежде всего, это превосходство выражалось в знаниях, каких обычные уголовники не имели. Далее — в опыте, какого простые уголовники также не имели. Наконец, в упорядоченности мышления, дарованного Тимофееву и Крапивникову самою их работой: требовавшей постоянного обращения к логике и напоминавшей расшифровку каких-нибудь древних письмен — без логики задача непосильная.

54

Как бы там ни было, но ближе к вечеру понедельника Тимофеев и Крапивников снова встретились в скверике у Комсомольской площади, причем на этот раз в штатском был не только Крапивников, но и Тимофеев. Компаньоны вообще постарались придать себе самый заурядный вид, как если бы оба были… ну, скажем, рабочими с находившегося неподалеку Кировского завода. Тимофеев напялил на голову светлую шляпу из синтетической соломки — модную тогда в «простонародье» штучку, украшенную поддельной же, под шелк, лентой, — а Крапивников щеголял в чем-то вроде берета: такие береты, с «пумпочкой», торчавшей на самой макушке, обожали рабочие мастера средней руки. Эти береты придавали им творческую солидность, напоминая о причудливых нарядах художников и всякого подобного люда. Что же до верхней одежды в целом, то оба — и Тимофеев, и Крапивников — вырядились в мешковатые костюмы, темные сорочки и обошлись без галстуков: ворот рубашки распахнут. Поверх пиджаков оба набросили легкие плащи. Точнее, Тимофеев набросил, а вот Крапивников плащ свернул и перебросил его через руку: дождя в тот понедельник не было, как не было и хмари, воздух прогрелся градусов до пятнадцати выше ноля, можно было плащ и на руке поносить, вместо того чтобы набрасывать его на плечи.

Встреча состоялась аккуратно под занавес дневной рабочей смены: не чиновников разного рода, а именно рабочих. С Кировского завода толпами валил народ, скверик буквально кишел им. В этой толпе Крапивников и Тимофеев выглядели настолько естественно, что совершенно в ней терялись. Никто не обращал на них никакого внимания. Они же, топая по дорожке уверенным шагом, еще и посмеивались, как будто обсуждали какое-то последнее, приключившееся на заводе, происшествие. В толпе тоже пересмеивались: Крапивников и Тимофеев, что называется, угодили в самую масть!

Вот только то, над чем посмеивались именно они, если и было шуткой, то вовсе не настолько забавной, как это могло бы показаться со стороны. Хотя определенная забавная составляющая в ней, тем не менее, была: ни много, ни мало, Тимофеев и Крапивников смеялись над тем, как вытянутся лица пожарных, когда они обнаружат исчезновение одной из своих машин! Потому что — ни много, ни мало — Крапивников и Тимофеев топали к пожарному депо!

Пешком от места встречи до пожарной части было не то чтобы рукой подать, но относительно недалеко: нужно было дойти до Автово, а там — повернуть на Угольную гавань. Времени как раз хватало на то, чтобы свет белого дня сменился вечерними сумерками, каковые сумерки на узкой и плохо освещенной дороге к гавани должны были оказаться гуще, нежели на хорошо освещенном проспекте. Собственно, нехитрый в своей основе план угона пожарной машины на этом и базировался: в сумерках черт его разберет, кто перед тобой мелькнул — портовый чиновник из тех, что форменную одежду не носят, рабочий или кто-то еще: всякого люда подле пожарной части хватало. Ни ясным днем, ни совсем уж в темноте, ни при ярком освещении это не сработало бы, а вот в сумерках, когда редкие фонари, с одной стороны, еще не разгоняют полумрак, а полумрак, с другой, еще не таков, чтобы заставлять людей настораживаться при виде прохожих — вполне.

Еще одно допущение, на котором основывался дерзкий план — наличие выездов, то есть наличие пожарных тревог, в суматохе которых исчезновение одной из машин могло быть элементарно списано на то, что машина уже уехала. Правда, тревог могло и не случиться, но на этот счет компаньоны позаботились: еще до встречи в сквере у Комсомольской площади Тимофеев заглянул в одну знакомую ему по рассказам тамошнего участкового квартирку и кое-что сделал. А именно — воспользовался маловменяемым состоянием пожилой хозяйки и, прикинувшись электриком, перемкнул провода. Но не просто, а так, чтобы проводка заискрила аккуратно тогда, когда естественного освещения стало бы маловато и хозяйка включила электричество. То есть, получалось, аккуратно тогда, когда наступили бы сумерки, а компаньоны уже подошли бы к пожарной части. Разумеется, всё это выглядело как по писаному только в теории и не было никакой гарантии тому, что и на практике сработает должным образом, но на случай провала этого простенького расчета уже у Крапивникова имелся еще один расчет. Он прихватил «на прогулку» порезанный на кусочки целлулоидный шарик для настольного тенниса. Эти обрезки он, завернув их в бумагу и подпалив, предполагал забросить в парадную первого же встречного жилого дома, для чего, правда, пришлось бы перебраться на параллельную улицу маршала Казакова, что сделать было не так-то и просто из-за плотной индустриальной застройки, но зато и пожарным пришлось бы ехать в объезд, что было уже по-настоящему замечательно. В общем и в целом или как бы там ни было, но компаньоны, казалось, предусмотрели разные возможности, так что какая-нибудь должна была сработать!

Она и сработала. И не какая-нибудь из двух, а та, которую «обустроил» Тимофеев. Только сработала она чуточку раньше, чем предполагалось: еще не дойдя до части, компаньоны услышали завывание пожарных сирен, а сразу же вслед за этим увидели и вылетевшую из-за ворот пожарную машину.

— Черт! — воскликнул Крапивников, едва успев отскочить от бешеного автомобиля. — Бежим!

Тимофеев и Крапивников припустились. Автоматические ворота на территорию части еще не успели закрыться, когда оба юркнули в них и, всё так же бегом, помчались непосредственно к депо. Там они притаились за ближайшим углом и принялись наблюдать.

Какое-то время — минут, наверное, десять — в депо не происходило ничего особенного. Но вскоре снова раздался сигнал тревоги и пошла суета. Тимофеев, увидев это, злорадно улыбнулся:

— Наивные чукотские юноши! — заявил он тоже улыбнувшемуся Крапивникову. — Они думали обойтись одной машиной… ха! Три раза ха!

И в самом деле: если только вызов поступил из того же места, откуда поступил и первый, то пожарные, поначалу выслав один автомобиль, просчитались. Тимофеев устроил так, что если уж загорелось бы, то загорелось бы на славу! Тем более что речь шла об электропроводке, а электропроводка — такая штука, что…

Компаньоны стремительно бросились вперед. За суетой подготовки второго расчета им удалось незамеченными проникнуть внутрь депо и забраться в третью машину. Крапивников завел мотор: на это тоже никто не обратил внимания. А когда вторая машина рванула вон из депо к воротам с территории — ворота уже открывались, — нажал на газ: пожарная машина под его управлением помчалась вслед за второй. В таком же блеске сигнальных огней и под такой же оглушительный аккомпанемент сирены. Никто не попытался эту машину остановить. А если кто-то и бросил взгляд в кабину, то рассмотреть сидевших в ней не смог: всполохи сигналов в сгущавшихся сумерках слепили.

С дороги на Угольную гавань обе — одна за другой — пожарные машины выскочили на проспект. Понеслись по нему, игнорируя светофоры. Но на пересечении с улицей Зенитчиков расстались: первая свернула направо, к маршала Говорова, а та, что под управлением Крапивникова, помчалась дальше по проспекту. Возможно, в первой удивились, но особого значения произошедшему явно не придали: возможно, командир расчета решил, что вызовов было два — их и для другой машины. Редкое, конечно, совпадение, но случалось!

Как только проехали Комсомольскую площадь, Крапивников выключил сирену и сигнальные огни:

— Ну всё, — щелкая тумблерами, полушутя, полусерьезно заявил он, — повеселились и будет!

Теперь уже следуя всем правилам дорожного движения, доехали до разворота, развернулись обратно в сторону площади и, не доезжая до Кировского завода, потихоньку вкатились на территорию «Кирьяново». Обогнули здание усадьбы по едва приметной — асфальт еще не положили — тропинке и оказались с некогда парадной, а ныне «черной» стороны: заметить их там с проспекта уже никто не мог, можно было расслабиться. Или, точнее, можно было спокойно приниматься за работу.

55

На то, чтобы подняться по строительным лесам на крышу, много времени не ушло. Не ушло много времени и на то, чтобы, подсвечивая путь фонариками, добраться до того места бывшей надстройки, в котором якобы являлся призрак и где следственная группа обнаружила следы крови. А вот с половыми досками пришлось повозиться: что-что, а раздобыть подходящий для вскрытия полов инструмент ни Крапивникову, ни Тимофееву не удалось. Не было подходящего инструмента и на самой стройке: поскольку «Кирьяново» не охранялось, по окончании рабочего дня инструменты собирали и закрывали где-то на первом этаже. Работу замедляло и то, что вскрывать полы приходилось осторожно: так, чтобы можно было уложить их обратно в первозданном или хотя бы в почти первозданном виде. Во всяком случае так, чтобы в глаза не очень бросались неизбежные повреждения: меньше всего компаньонам нужна была болтовня о том, что кому-то зачем-то понадобилось вскрывать пол! Тем не менее, и с этой задачей Крапивников и Тимофеев справились. А когда справились, их взорам предстало ожидаемое, но, в то же время, вызвавшее в них бурю восторга зрелище: ящики, ящики, ящики… множество ящиков! Поддавшись нахлынувшим на них эмоциям, Крапивников и Тимофеев даже обнялись и принялись, пританцовывая, похлопывать друг друга по спинам и плечам!

Придя в себя, на пробу вытащили и вскрыли один из ящиков: в нем оказались тубусы, а в тубусах — полотна картин всевозможных размеров: маленькие, большие, крошечные, огромные… Ни Крапивников, ни Тимофеев экспертами по живописи не являлись, но даже они и даже в тусклом свете ручных фонариков поняли: одни только эти картины — целое состояние! И ведь это был только один из множества ящиков!

Работа вновь закипела. Крапивников и Тимофеев извлекали из поразительного тайника ящик за ящиком и отволакивали их к месту спуска: к тем самым строительным лесам, по которым они сами поднялись на крышу. На это дело ушел добрый час. А потом…

Неожиданно для Крапивникова Тимофеев выпустил из рук край последнего ящика и грязно выругался.

— В чем дело? — спросил Крапивников, тоже отпуская ящик.

— Спускать-то, спускать мы как всё это будем?

На мгновение Крапивников онемел, а затем тоже выругался:

— Черт побери!

— Вот ведь бараны, а? Всё продумали, а главное-то и нет! Как ящики с этой чертовой крыши на землю спустить? Не сбрасывать же их в самом деле?

Крапивников покачал головой:

— Ни в коем случае! Во-первых, ящики — упаковка: без них мы фиг обойдемся, когда к могиле приедем. Ящики нам нужны целехонькими! Иначе в земле за несколько лет всё это добро превратится в труху. А во-вторых, сбрасывать в любом случае нельзя: если верить списку… да мы и сами это можем проверить… здесь полно хрупких предметов: сломаем, разобьем!

— Так что же делать?

— Других вариантов нет: опорожняем ящики и переносим всё по одиночке, каждый предмет в отдельности. А потом и ящики спустим: они же легкими станут…

— Да ты рехнулся! — Тимофеев потыкал пальцем в десятки ящиков. — Сколько на это времени уйдет? Мы и до утра не управимся! А если и управимся, то уже давно машины хватятся. Нас возьмут на первом же посту!

Крапивников провел рукой по лбу:

— М-да…

Но тут же ожил:

— Оставайся здесь!

Ринулся к лесам и начал быстро спускаться вниз.

— Ты куда? — закричал Тимофеев.

— Сейчас, сейчас… — В ответ Крапивников кричал уже с земли. — Минутку…

Крапивников уселся в машину, развернул ее «мордой» к фасаду и… начал выдвигать пожарную лестницу! Тимофеев, увидев это, так и застыл с открытым ртом. Правда, уже через секунду он хлопнул себя рукой по лбу и пробормотал:

— Мог бы и сам догадаться…

Лестница выдвигалась медленно, но уверенно. Была она довольно короткой — ЗИЛ, на базе которого сработали пожарную машину — одновременно являлся и передвижной цистерной, — но зато не имела люльки. Угол, под которым лестница подошла к крыше, получился приличным, но всё же не настолько крутым, чтобы можно было опасаться за судьбу ящиков, а отсутствие люльки облегчало перенос ящиков непосредственно на лестницу.

Крапивников встал на лестнице, Тимофеев подавал. Как только ящик оказывался на лестнице, Крапивников подпирал его собственным телом и, передвигаясь потихоньку вниз, позволял ящику скользить по ступенькам. А уже внизу поджидал успевавший спуститься по лесам Тимофеев: там оба подхватывали ящик и грузили его в машину: сначала — в кабину для экипажа, а потом, когда кабина заполнилась, в различные отсеки кузова, коих было на удивление немало. Эта работа оказалась наиболее изматывающей: не только своей занудной монотонностью, но и физическими нагрузками. По конец, когда всего-то и оставалось, что спустить с крыши пару последних ящиков, Тимофеев и Крапивников в буквальном смысле слова обливались потом, а их руки и ноги подрагивали от перенапряжения. Два последних ящика показались им упавшим на их плечи небесным сводом, а самих себя им было впору сравнивать с атлантами. Или хотя бы с теми несчастными существами из камня, которых бесчеловечная прихоть обрекла на вечное стояние под крышами и балконами, чтобы эти самые крыши и балконы удерживать на себе. С кариатидами, короче.

Наконец, последние ящики были загружены. Нужно было ехать, но, прежде чем усесться в кабину, Тимофеев и Крапивников устроили перекур: мы утверждаем это с полной ответственностью, так как — читатель вправе верить нам или нет — обнаружили неподалеку от заднего фасада «Кирьяново» два неплохо сохранившихся окурка давно уже не выпускающихся папирос — «Казбека» ленинградской фабрики «Табактрест» и «Северной Пальмиры» ленинградской же табачной фабрики имени Урицкого. Несмотря на то, что со времени описываемых событий прошло несколько десятилетий, эти окурки прихотью судьбы оказались «законсервированы»: мы нашли их в отрезке недействующей водосборной трубы. Труба, как нам удалось установить, уже тогда, при реконструкции здания, была отсоединена от общей водосборной системы, а затем — не утруждая себя очисткой — ее закрыли свинцовой заглушкой. Очевидно, Тимофеев и Крапивников, стараясь не слишком мусорить вокруг, чтобы не оставить после себя лишних улик, сунули окурки в трубу, понадеявшись на то, что в ней-то их точно никто не найдет… да и искать не станет. Им бы, конечно, увезти окурки с собой, тем более что оба прекрасно понимали значимость подобного рода улик «в случае чего», но, вероятно, дала себя знать дьявольская усталость. Они просто покурили, немного перевели дух, сунули окурки в удачно подвернувшуюся трубу и поехали прочь.

56

Ночь уже опустилась на Город, когда пожарная машина выехала из «Кирьяново» и взяла курс на то кладбище, где были захоронены останки найденной в котловане женщины. Движения по дорогам не было вообще: общественный транспорт уже не ходил, а частного в Городе было настолько мало, что его и днем-то на дорогах было раз-два и обчелся: что уж говорить о ночном времени! Это обстоятельство тревожило «компаньонов»: уж очень приметная была у них машина, а ее бортовые номера любому знающему человеку — постовым милиционерам в том числе — ясно указывали на ее принадлежность к пожарному депо в Угольной гавани. Далековато от места назначения, да! Но, как ни странно, милиция смотрела сквозь пальцы на катившую по улицам и чужую для этих улиц пожарную машину. Возможно, постовые просто не вглядывались в номера, а если и вглядывались, то не считали нужным вмешиваться: об угоне еще никто не сообщил, ориентировок на розыск пожарной машины не поступало. Да и в конце концов: могла ли обычному советскому милиционеру начала семидесятых годов прийти в голову мысль об угоне «пожарки»? Всё что угодно, но только не это!

Как бы там ни было, до кладбища доехали без происшествий. На территорию, конечно, заезжать не стали, но тут уж трудностей это не добавило: участок с могилами для неопознанных лиц находился в самом дальнем углу, причем угол этот, в свою очередь, вплотную примыкал к внешней ограде. Ограда же в том месте отгораживала кладбище от совершенно безлюдной улочки и сама по себе была невысока: скорее, металлический заборчик, хиленькая решетка, а не монументальный забор.

Крапивников припарковал машину прямо подле этой ограды и выключил фары. Немедленно стало темно: фонари на улочке были побиты чьей-то злодейской рукой, а кладбищенские фонари до участка для захоронений неопознанных лиц не доходили вовсе: они светили где-то на центральных аллеях, но отсюда, с отшиба, виделись всего лишь далекими пятнышками света. Крапивников и Тимофеев вышли из машины и прислушались.

— Вроде бы тихо, — зачем-то вполголоса сказал Тимофеев.

— Вроде бы да, — согласился Крапивников. — Начнем!

Началась разгрузка. Затем — муторное, опять невероятно тяжелое с физической точки зрения перетаскивание ящиков через ограду. Раскапывание могилы. И даже не одной, а нескольких, ибо уложить все ящики в одну не было никакой возможности. Хорошо хоть лопаты не были тогда в дефиците: лопаты, как и надеялись Крапивников с Тимофеевым, нашлись неподалеку — в специальной сторожке. А после всего могилы пришлось не только снова закидать землей, но и придать им «первозданный» вид: для этого Крапивников и Тимофеев натаскали с могил подальше нетронутой свежей перекопкой земли и этой землёю присыпали раскуроченные ими могилы. На всю работу ушло еще часа полтора. И за эти полтора часа никто компаньонов не потревожил.

Трудный день или, точнее, вечер подошел к концу: оставалось только избавиться от пожарной машины, но с этим, если не считать риска быть остановленными случайным пикетом ГАИ, затруднений не предвиделось. Еще загодя Крапивников и Тимофеев рассчитали обратный — к Угольной гавани — маршрут и потому надеялись, четко его придерживаясь, без приключений добраться до пожарной части. Почему именно до нее, вместо того чтобы просто бросить машину где попало? Элементарно: брошенная пожарная машина неизбежно вызвала бы настоящий скандал и настоящее расследование случившегося. Полетели бы головы. И хотя чужие головы Крапивникова и Тимофеева не волновали, но оба отдавали себе отчет: весь вечер и полночи используя машину и в хвост, и в гриву, они, даже несмотря на принятые ими меры предосторожности, никак не могли не наследить. Где-нибудь да сыскались бы отпечатки их пальцев или еще что-нибудь эдакое, что неминуемо вывело бы следствие на их след: облазить всю машину и «подтереть» за собою всё — вот так, в относительной спешке, посреди ночи, рискуя в любой момент быть застигнутыми патрульным автомобилем — им было не по силам. Больше того: это было неоправданной тратой драгоценного времени. Конечно, можно было и подпалить машину — в этом даже была бы определенная ирония, — но и пожар не мог гарантировать полное уничтожение следов. Кроме того, пожар привел бы уже не просто к скандалу и следствию, а к такой буче, по сравнению с которой нагонная волна с Балтики одновременно с весенним половодьем на Неве — сущий пустяк! Если же машину удалось бы вернуть пусть и не в само депо, а хотя бы в ближайшие к нему окрестности, был шанс на то, что об угоне вообще никто в «компетентных органах» не узнает: был шанс, что руководство пожарной части, благополучно найдя пропавший автомобиль, не станет ничего никуда сообщать — кому хотелось получить, как минимум, выговор? Решение отогнать машину обратно в Угольную гавань было рискованным, но всё же менее рискованным, чем любые другие решения. Крапивников опять уселся за руль, Тимофеев — рядом, машина, без спешки, степенно, как будто так и нужно было, покатила.

До Гавани добрались без происшествий. Только один раз на пути и вправду попался нестационарный пикет ГАИ, но, как и прежде, милиционеры на пожарную машину посмотрели сквозь пальцы. Так что, добравшись до Гавани, Крапивников и Тимофеев не просто, наконец, вздохнули с облегчением, а вздохнули так, словно заново родились: все опасности и тревоги миновавшего дня остались позади, а впереди — восхитительное, великолепное, необыкновенное будущее! Да: ради этого будущего нужно было еще подождать лет пять или — много — десять, но что такое не связанное ни с какими опасностями ожидание по сравнению с колоссальным риском угодить за решетку? Ставя машину к забору, Крапивников даже сказал:

— А мы везунчики!

— И не говори! — согласился Тимофеев. — Как связь поддерживать будем?

— Давай в следующие выходные на рыбалку махнем: там и обсудим!

— Рыбалка — это хорошо! Куда?

— На Вуоксу: есть у меня там прикормленное местечко…

— В Приозерск?

— Почти.

— Палатку брать придется…

— Не проблема! Выдвигаемся или в пятницу вечером: в семь или в половине девятого, в Приозерске — в десять или в двенадцатом часу, еще полчаса и на месте. Или в субботу утром: около восьми утра есть электричка. В начале двенадцатого уже палатку ставить будем. Обратно — в воскресенье вечером. Ну как?

Тимофеев, оглянувшись на пожарную машину (Крапивников бросил ключи на сиденье, и компаньоны бодрым шагом направились в сторону Автово), в предвкушении потер руками:

— Замечательно!

— Значит, договорились!

В принципе, на этом было бы можно и закончить, чтобы перейти уже к нашим дням, но всё-таки несколько заключительных штрихов сделать необходимо: без них рассказ о тогдашних событиях окажется неполным.

57

Итак, на следующие выходные уже не компаньоны, а, можно сказать, приятели, Тимофеев и Крапивников, отправились на рыбалку. Выехали они всё-таки в пятницу вечером, около семи, так что первые километры пути им пришлось провести в тамбуре: вечерняя электричка оказалась забита народом. Но по мере того, как поезд отходил от Ленинграда всё дальше, людей в вагоне становилось всё меньше. Наконец, удалось и присесть на скамейку, а там — распечатать бутылочку: людьми Тимофеев и Крапивников были не шибко стеснительными, присутствие в вагоне других пассажиров их не смущало. Впрочем, иные из пассажиров тоже уже ничего не смущались: спиртное распивали свободно. Ныне, возможно, такое поведение взрослых людей вызвало бы гневные взгляды блюстителей морали, но в те времена блюстители морали в рабочих электричках не катались: пятничным вечером последних чисел сентября в сторону области ехали почти исключительно работяги. «Лимита», как их называли, причем «лимита» самого низкого из разрядов: такая, которой не удалось устроиться по общежитиям непосредственно в Городе. Эти рабочие ежедневно мотались туда-сюда, под конец недели такие поездки выматывали изрядно, так что уж вечером-то в пятницу рабочие могли себе позволить скрасить дорогу!

Где-то на половине пути по стеклам побежали капли воды: пошел дождь. Но если настоящих рыбаков это, возможно, и огорчило бы, то Тимофеев и Крапивников, посмотрев на окошко, только ухмыльнулись. Правда, Тимофеев всё же счел нужным уточнить, кивнув на увесистый сверток:

— Не течет?

— Палатка? — откликнулся Крапивников. — Нет.

— Ну и замечательно…

Опустела бутылка аккуратно за несколько минут до прибытия в Приозерск. К этому времени в вагоне оставались только Тимофеев с Крапивниковым и еще несколько человек. Все деловито поднялись (хотя мужичков — попутчиков немного и пошатывало), собрали кладь, вышли в тамбур и стали смотреть, как электричка, поскрипывая колесами и погромыхивая сцепками, медленно подползала к платформе. Откуда-то сверху на платформу струился белесый свет, но для того, чтобы осветить платформу полностью, его не хватало: низкий перрон казался пятнистым, освещенные участки на нем чередовались с сумрачными. Через пути, за другой платформой, встало станционное здание: одноэтажное, деревянное, тоже почти без света. Электричка остановилась.

— Приехали! — провозгласил Крапивников, подхватывая на плечо сверток с палаткой.

Тимофеев водрузил себе на спину рюкзак.

Двери открылись, с улицы пахнуло сыростью и тем характерным запахом, который свойственен железнодорожным станциям небольших поселков: поразительной смесью свежего воздуха и «аромата» пропитанных дегтем шпал. Пахло еще и то ли речной, то ли озерной водой. Тимофеев потянул носом.

— Прямо за платформой — озеро, — пояснил Крапивников.

Тимофеев кивнул.

Никакой транспорт уже не ходил, но это было неважно: даже не выходя на привокзальную площадь, Крапивников и Тимофеев пошли, минуя остававшийся по правую руку Приозерск, вдоль железнодорожных путей. Идти было не сказать что легко, но и каких-то особенных затруднений не возникало, разве что дождь усилился, а ветер с северо-северо-запада бросал в лица Крапивникова и Тимофеева не только дождевые капли, но и поднятую с озера водную взвесь. Но оба «рыбака» — поверх обычных курток — были облачены в целлофановые плащи с капюшонами, эти плащи не промокали совершенно, так что на дождь и взвесь озерной воды Крапивников и Тимофеев чихать хотели. Приходилось, правда, временами утирать лица и протирать глаза, но бежавший по венам алкоголь и это всё сводил к шуткам.

Так «рыбаки» прошли с километр. Железная дорога пошла на мост.

— Идем вдоль берега, — распорядился Крапивников.

— А разве мы и сейчас не на берегу? — удивился Тимофеев.

— На берегу, — подтвердил Крапивников, — но дорога уходит на остров, нам туда не нужно. Мы сейчас правее возьмем и…

Берег стал извилистей. Сначала он круто повернул, а потом запетлял заливчиками и бухточками. Показалась береговая застройка: не дачи, а что-то вроде частного сектора.

— Это опять Приозёрск, — пояснил Крапивников. — Еще немного, и мы из него выйдем.

Так и случилось: уже через несколько минут заборы и жилые дома остались в стороне и позади. Берег совершенно очистился. А еще через несколько минут к запаху озерной воды остро примешался сосновый аромат: «рыбаки» вошли в прибрежную рощу. Под ветром роща шумела и осыпалась иголками и мелкими веточками, но сам ветер ощущался в роще слабее. А может, просто сосны не давали ему лупить по лицам дождевой и озерной водой.

— Далеко уходить не будем, еще несколько метров и ставим лагерь!

— Как скажешь!

Палатку поставили быстро и так же быстро соорудили подле нее очаг. А вот с разведением костра пришлось повозиться: даже пропитанные смолой сосновые ветви долго не желали разгораться. Но и с этим затруднением Крапивников и Тимофеев справились. А когда костер разгорелся, Крапивников сходил на берег и вернулся с полным воды котелком. Подвесил котелок над огнем и потер руками:

— Ухи, конечно, на ужин не будет, но картошечку отварим! Да с тушеночкой! Да под водочку! Жизнь удивительно хороша, согласен?

— На все сто! — Тимофеев сооружал что-то вроде столика: под внешним пологом палатки, защищенный от всё еще шедшего дождя. — Красотища!

Красотища, правда, обещала показаться не раньше утра, а покамест была укрыта тьмой и еще больше сгущавшим ее светом костра, но Тимофеев, в кои-то веки вырвавшийся из города на природу, был счастлив и тем, что мог видеть, слышать и обонять. А видел он взлетавшие куда-то вверх искры, видел подсвеченные причудливыми всполохами стволы ближайших сосен, слышал потрескивание дров и мерный шум дождя по пологу палатки, обонял дым, запах хвои и водорослей. Этого было достаточно, чтобы Тимофеев, коренной горожанин, пребывал в великолепном расположении духа.

Вечер закончился весело, ночь прошла спокойно, утро занялось промозглым, но уже без дождя. Наскоро позавтракав, Крапивников и Тимофеев разложили нехитрую рыболовную снасть: пару удочек, коробочку с перловкой — копать червей они не стали — и (на всякий случай) запасную катушку лески, несколько крючков и поплавков.

Судя по тому, как оба возились с удочками — долго, неловко, — ни Тимофеев, ни Крапивников как такового опыта рыбалка не имели, но им доставлял удовольствие сам процесс. И даже тот факт, что к обеду они ничего не поймали, ничуть их не смутил и не расстроил. Крапивников так и вовсе прокомментировал отсутствие успехов в шуточном ключе:

— Зато не придется чистить рыбу! Уже хорошо!

— Да уж! — кивнул Тимофеев, сматывая леску. — Неплохо!

Опять над костром забулькал котелок, но уже не с картошкой, а для заварки. Картошку на этот раз было решено испечь, для чего Крапивников немного передвинул горевшие ветки, освобождая место для «закладки». Тимофеев завернул картофелины в фольгу и сунул их под еле тлевшие уголья. Распечатали очередную бутылку.

Водка, печеная картошка, хлеб — всё шло на ура. Заваренный в котелке и подостывший чай — тоже. Оказалось, что запивать водку таким чаем очень даже приятно, тем более что чай, благодаря попавшим в заварку иголочкам хвои, приобрел специфический привкус джина. И хотя настоящий джин ни Крапивников, ни Тимофеев в жизни не пробовали, но слышать о нем — слышали, и слышали только хорошее. Привкус хвои дарил им ощущение близости какого-то свершения, отрыва от будней советских людей, иной жизни — необычной, непривычной, денежной. Сам собою зашел разговор о перепрятанном кладе, а точнее — о том, как каждый из них, Крапивников и Тимофеев, собирался распорядиться своею долей.

— Махнуть бы, конечно, куда-нибудь туда, — говорил Крапивников, взмахом руки указывая на озеро. — Здесь нам не развернуться. А там, да с такими-то деньжищами… Отсюда — километров сто, даже меньше, и вот она — граница. А за границей — совсем иная жизнь!

— Боюсь, об этом и мечтать не приходится, — возразил Тимофеев. — Нам не переправить ни вещи, ни деньги.

— Это да… — вздохнул Крапивников. — Ну что же! Будем обустраиваться здесь. Не так, конечно, красиво, но… много ли нам, в конце концов, нужно? Только прикинь: поставить на каком-нибудь озере домик, купить УАЗик — чтобы вещи не на себе таскать, да чтобы в распутицу проехать можно было, — нарубить поленницу дров, в сарае — лодка, можно даже с мотором… разве не мечта?

— Мечта!

— Вот видишь: а ты говоришь!

Тимофеев усмехнулся:

— Вообще-то ты говоришь.

Крапивников, не споря, кивнул:

— Ну да, я говорю…

Помолчали.

— А что, — спросил Тимофеев, — обзавестись участком на озере и вправду можно?

Крапивников пожал плечами:

— В принципе, да: никаких прямых запретов не существует. Купить, конечно, не получится: земелька-то у нас государственная, но получить для обустройства дачного хозяйства — почему бы и нет? Под постоянное место жительства не дадут, а так… да нам и не нужно под постоянное: зимою здесь от тоски сдохнуть можно. Наверное. Сам не пробовал, но знающие люди рассказывали. По лету и даже по осени — чудесно, но зимой… Развлечений — никаких. На работу не устроишься, а тунеядствовать нельзя: сам знаешь, заметут сразу! Разве что вот ты бы мог, возможно, каким-нибудь участковым попробовать…

Тимофеев поежился:

— Участковым? Я? Да ты с ума сошел! А уж в деревне — подавно. За каким я на юридическом учился? Чтобы участковым стать?

— Значит, и говорить не о чем, хотя…

Крапивников потемнел лицом.

— Что? — встревожился Тимофеев.

— Размечтались мы, вот что! — Крапивников пнул ногой тлевшую ветку, ветка вспыхнула, к небу полетели искры. — Как будто завтра уже собираемся строиться! А ведь нам еще ждать и ждать. Сколько ждать? Десять лет? Да? Да мы к тому времени уже на пенсию выйти сможем! Пенсионеры! Тьфу! Это же надо…

— Да ладно тебе! — перебил Крапивникова Тимофеев. — Не так всё плохо, как может показаться. Мы хотя бы ого-го какими пенсионерами будем! А посмотри на других: весело им? Или представь, что и мы такими бы стали: от почтальона до почтальона⁷⁸, без всякой надежды на лучшую жизнь… Какая там лодка — с мотором или без! Какой УАЗик! Какой дом! На бутылку бы хватало, и ладно!

Услышав о бутылке, Крапивников подвинул кружки:

— Ну, наливай что ли…

И вздохнул.

Тимофеев тоже вздохнул, но не настолько невесело. Налил в жестяные кружки водку, отставил бутылку и потянулся:

— Нет, — хрустнув суставами, заявил он, снова расплываясь в блаженной улыбке, — что ни говори, а жизнь прекрасна! А если впереди — целый клад на миллионы, прекрасна вдвойне!

58

Осень прошла, наступила зима. Осенью Крапивников и Тимофеев еще несколько раз выбирались на природу, хотя где-то с середины второй недели октября полило по-настоящему, а с третьей начало и подмораживать. Однако настоящие морозцы — с оттепелями, но всё же морозцы — установились только в ноябре, а декабрь и вовсе принес «осенний рецидив»: едва-едва на водоемах начал устанавливаться лед, как атлантический ветер ворвался в Город, пронесся по Карельскому перешейку, едва-ли не сентябрьским теплом подтопил и разметал еще непрочные льдины. В один из таких деньков Крапивников и Тимофеев опять решили выехать на Вуоксу и не просчитались: картина их поджидала фантастическая и тот, декабрьский, уик-энд стал для них, возможно, самым очаровательным из всех уже миновавших. Но затем неслыханно теплый декабрь сменился холодным январем, и всё стало.

Следуя примеру других, Крапивников и Тимофеев решились однажды выбраться и на лёд, но никакого удовольствия не получили. Мало того, что им категорически не понравилось сидеть на ящиках и мерзнуть — солидных тулупов и унт у них не было, — так еще и палатку было толком не поставить, и с обогревом самой палатки возникли серьезные затруднения: чтобы не угореть, пришлось держать полог открытым, тепло уходило, дыма становилось ненамного меньше, под напором сквозняка брезентовые стенки отчаянно хлопали и могли порваться. По-хорошему, в палатке нужно было проделывать отверстие для вывода трубы, но резать, шить, подшивать приятели не решились: на тот момент эта палатка была их единственной настоящей ценностью. Даже купленная по случаю небольшая печурка — туристическая версия многим тогда известного «Булерьяна» — таковой не являлась: достать хорошую просторную палатку в те времена было намного сложнее. Негативных впечатлений добавило и то, что всё это — не только палатку, но и печь, и повышенный рацион еды и питья, и запасные комплекты теплой одежды (мало ли что!) — пришлось (из-за отсутствия автомобиля) тащить на себе, и делом это оказалось воистину тяжким. В общем, от рыбалки «на льду» Крапивников и Тимофеев решили отказаться.

Но сколько бы ни тянулась зима, а убить воспоминания о роскошных деньках на природе она не смогла. Да и тянулась-то она в тот год не слишком долго: уже в середине марта снег потек, температура иными из дней поднималась до пятнадцати градусов выше нуля! Оба начали потирать руками: в предвкушении.

— Интересно, — где-то в последних числах марта поинтересовался Тимофеев, — снег за городом уже сошел?

— Вряд ли, — ответил Крапивников, но и в его глазах вспыхнули огоньки. — Но если будет продолжаться вот так, скоро сойдет!

— И тогда…

— Точно!

Примерно так и получилось. Уже в апреле озера полностью очистились от льда и даже в рощах и прибрежных лесах не осталось и намека на застарелый снег. Крапивников и Тимофеев возобновили свои вылазки.

59

Хорошее, как и дурное, затягивает быстро. Не успели уже не приятели, а самые настоящие друзья и глазом моргнуть, как в их головах начали роиться всевозможные планы, причем планы, основанные не на где-то там, в какой-то там могиле спрятанных сокровищах, а сугубо реальные. Крапивников и Тимофеев, доставая из карманов бумажники, а заодно и выворачивая сами карманы, принялись подсчитывать наличность. Вооружились листочками бумаги и стали набрасывать финансовые схемы. Даже подсчитали, какие суммы удастся сэкономить, если ограничить количество спиртного — в разумных, конечно, пределах, а не так, чтобы ногою на горло. Короче говоря, Крапивников и Тимофеев стали заниматься накопительством. Отказывая себе в каких-нибудь мелочах, они откладывали рубль за рублем, ополовинивали получки, сразу же припрятывая столько, сколько могли, перестали выбрасывать бутылки. В первый раз на пункте приема стеклотары они испытывали неловкость, но вскоре пообвыклись и уже не смущались компании неопрятных и явно спившихся сограждан.

На что же они решили накопить? Ни много, ни мало — на лодку! Но не абы на какую, не на ерундовину надувную вроде «Уфимки», как раз тогда выплывшей на советские водоемы, а на самую настоящую — моторную. Современному читателю может показаться странным, что два взрослых человека, решивших обзавестись моторной лодкой, оказались в настолько затруднительном положении: сейчас-то не только выбор ого-го, но и проблем с приобретением нет никаких. Даже если денег не хватает: ступай себе в ближайший банк, оформляй потребительский кредит и — вуаля: наслаждайся процессом покупки и владения. Разве что некоторый геморрой с регистрацией возникнет: не привечают в ГИМС⁷⁹ любителей водных прогулок. Если в ГАИ, еще недавно с наслаждением терзавшей автолюбителей при всяких регистрационных действиях, уже развернулись лицом к согражданам, то в ГИМС поступить аналогично не торопятся.

Но это — сейчас. А тогда всё было иначе. Мало того, что лодки стоили нешуточных денег, так еще и купить их в кредит было нельзя. Мало того, что лодку нужно было регистрировать — логичное, в общем-то, требование, остающееся в силе и ныне, — так еще и чуть ли не каждую деталь, чуть ли не каждую запчасть, чуть ли не каждый элемент конструкции следовало предъявить к осмотру и не факт — совсем не факт! — что всё это в совокупности прошло бы регистрацию. Например, мотор: сейчас их тоже нужно регистрировать, но самой по себе в этом проблемы нет — купил, какой понравился, зарегистрировал. А тогда возникали вопросы. Прежде всего, по мощности мотора: с чего бы это гражданину понадобился мощный мотор? Считалось, что для «гражданских» нужд за глаза достаточно моторов типа «Ветерок» с предельной мощностью менее 10 лошадиных сил, да и этого с избытком! Потому как лучше, если гражданин ограничится мотором лошадок на пять. Или на три… куда ему больше? И если для надувных лодок с транцами под подвесные моторы эти ограничения не были уж слишком болезненными (тем более что и лодок-то таких в свободной продаже практически не было), то для настоящих моторок — стальных, дюралевых и так далее — маломощный мотор был смерти подобен! Для таких требовались моторы на двадцать, а лучше — на тридцать лошадей, не говоря уже про более мощные. Но какой-нибудь тридцатисильный «Вихрь», под который, к слову, некоторые лодки изначально и проектировались, вызывал уже не просто вопросы и серьезные трудности при регистрации, а вопросы с пристрастием. А тут еще и работа специфическая: если читатель думает, что положение следователя в КГБ и следователя при отделении милиции как-то могло помочь Крапивникову и Тимофееву, то он, читатель, заблуждается: всё было ровно наоборот! Сотруднику КГБ, сотруднику если и не милиции как таковой, а, как сказали бы сейчас, юстиции в первую голову не позволялось нарушать не только писанные, но и — тем паче! — неписанные законы и моральные ограничения. За их нарушение могли не только уволить из «органов», но и устроить такую выволочку на каком-нибудь комсомольском или партийном собрании со всеми далее вытекавшими последствиями, что лучше уж было сразу повеситься или застрелиться!

Кроме того, как только решение обзавестись настоящей моторкой завладело умами Крапивникова и Тимофеева, им пришлось разбираться и с еще двумя «попутными» проблемами, тоже, как и моторка, требовавшими денег, а помимо денег — изворотливости. Первая проблема — место хранения. Место, к которому лодка должна была быть приписана при регистрации. Это сейчас можно в той же ГИМС сунуть собственный паспорт, и чиновник зарегистрирует плавсредство прямо по адресу регистрации владельца: сиречь на его городском балконе или в единственной комнате малогабаритной «однушки». А тогда такие фокусы не проходили. То есть зарегистрировать-то можно было — правила на этот счет изменились не очень сильно, — но и место стоянки нужно было иметь, ибо отговорки вроде, что лодка будет стоять во дворе многоквартирного дома по Невскому проспекту или по какой-нибудь линии Васильевского острова, не принимались: и ёжик понимал, что там она стоять не будет! А раз не будет, значит, будь любезен указать, где! Иначе что же это получается? Лодка без присмотра невесть где? А если человек решит на ней контрабандой заниматься? Или — еще того хлеще — за границу уйти?

Вторая проблема — автомобиль. Да: как ни крути, а покупать моторку, не имея в хозяйстве и собственную машину, делом представлялось довольно бессмысленным. Но что значит — автомобиль? Как и в случае с лодкой, заморочек хватало. И даже не только то, что просто взять и купить машину, придя в магазин, было нереально, но и ее переоборудование под возможность «тянуть» за собою лодочный прицеп! А еще, конечно — стоимость. Рассматривая различные варианты и прикидывая так и эдак, Крапивников и Тимофеев впадали в уныние: самым дешевым был «Запорожец» (на тот момент — «ушастый» 966-й), но и он стоил добрых три — три с половиной тысячи рублей, и это при том, что не слишком-то хорошо подходил для поставленной задачи. «Москвич» — как раз появился «четыреста двенадцатый» — уже пять с половиной тысяч, а «Жигули» (еще дефицитные до невозможности) — все шесть и даже больше! И всё это — не считая стоимости прицепа, стоимости лодки и стоимости стоянки. На круг же выходило (при самом скромном варианте) около пяти тысяч: сумма для Крапивникова и Тимофеева почти неподъемная.

Считая рубли и сдавая бутылки, Крапивников и Тимофеев нет-нет, да и испытывали страстное желание запустить руку в припрятанные сокровища. Однако к их чести — если, конечно, понятие «честь» вообще применимо в отношении этой парочки — от этого шага они удержались: здравые опасения немедленно попасться перевесили. Так они и копили: потихоньку и сетуя на несправедливость судьбы.

С другой стороны, поставленная цель еще больше сплотила их, а кроме этого дала им даже что-то вроде ощущения счастья. Это было сродни восторгу предвкушения: еще немного, еще чуть-чуть, еще капельку… Они провожали взглядами проносившиеся мимо моторки и погружались в рассуждения о достоинствах и недостатках каждой из них. Они приходили на лодочные пирсы и, совращая смотрителей и счастливых владельцев бутылочкой-другой, распивали в их обществе, но не просто так, а впитывая в себя разговоры о подноготной моторов различных марок и об особенностях эксплуатации и возможностей. Зачастили они и по сервисам: в те времена вообще немногочисленным, но оттого-то буквально переполненным людьми, с которыми можно было перекинуться словечком.

60

И вот долгожданный день настал! Еще за пару месяцев до него, когда стало ясно, что с нескольких получек уже «добьется» нужная сумма, Крапивников сделал «финт ушами» и… перекупил у одного из своих коллег так называемую «открытку». «Открыткой» в те времена называли документ, как раз и дававший право в определенное время прийти в магазин и выбрать из наличия указанную в «открытке» машину. Такие «открытки» распространялись в учреждениях, в ожидании их люди долгое время проводили в «виртуальных», как сказали бы сейчас, очередях, а когда очередь всё-таки подходила, иной раз оказывалось так, что платить-то за машину и нечем! Тогда горе-счастливчик утешался тем, что уступал «открытку» другому: разумеется, не бесплатно, но всё равно ощущая себя благодетелем. Облагодетельствованным чувствовал себя и покупатель: в ином случае пришлось бы ждать еще невесть сколько или идти на рынок, где, как мы уже говорили, машины хотя и были, но стоили совсем уж несуразных сумм. Вот так и поступили два сотрудника городского КГБ: Крапивников, перекупивший открытку, и тот человек, который ему эту открытку продал.

В случае с Крапивниковым и Тимофеевым, выбор пришлось остановить всё-таки на «Запорожце»: все другие варианты поневоле отпали как из-за чрезмерной для них дороговизны, так и по причине совсем уж длительного ожидания либо своей очереди, либо появления того, кто решил бы продать «открытку». Но после всего, что было обоими пережито, «Запорожец» тоже стал реальным воплощением мечты, а значит, чудом и счастьем! К сожалению, в магазине оказались «Запорожцы» только скучного, некрасивого, с выпиравшими дефектами окраски белесо-голубоватого цвета, тогда как в мечтах машина виделась красивого, яркого красного цвета, но на «нет» и суда нет: друзья ухватили и голубую, после чего напились, без преувеличения, в хлам: прямо в салоне новенького «Запорожца», под аккомпанемент весело тарахтевшего моторчика, своим звуком живо напоминавшего о еще одной предстоявшей покупке — о лодке!

Потому что и с лодкой всё тоже решилось. Проблему с местом стоянки решил Тимофеев: припомнив разговоры о сельских участковых, порылся по сусекам и — через одного приятеля на третьего — нашел нужного человека. За скромную мзду, а больше из надежды на отношения типа «дашь на дашь» тот участковый не только сам подыскал по всем статьям походящее местечко, но и поспособствовал в оформлении права долгосрочной аренды причала. Более того, причал находился в благоустроенном «товариществе», что означало и доступ к сухому доку, и к ремонтной базе, и к организованному зимнему хранению — настоящая роскошь по тем временам! Что же до самой лодки, то, после длительных — благо, времени-то хватало — размышлений, друзья остановились на «Прогрессе» — лодке сравнительно тяжелой, но, вместе с тем, просторной и приспособленной к длительным «заплывам». На такой можно было уходить на несколько суток подряд: на острова, на нетронутые цивилизацией берега… да куда угодно, если говорить о реках и озерах, а не о море. Подкупило и наличие тента, в натянутом виде, превращавшего «Прогресс» в эдакую палатку на воде, а заодно делавшего лодку всепогодной. А еще — то, что уже в магазине «Прогресс» шел в комплекте как с мотором, так и с прицепом для перевозки. Правда, прицеп был хиленьким, быстрее сорока километров в час ехать с ним запрещалось категорически, но зато мотор самого катера был мощным — как раз тридцатисильным, то есть был мечтой любого «частного собственника»! При этом, поскольку всё покупалось разом, а место для стоянки было обозначено заранее, отпала и необходимость вступать в муторные объяснения, зачем вообще новоявленным любителям лодочных походов понадобилась лодка с таким мотором. То есть, говоря проще, решилось не просто всё, а абсолютно всё, причем к всеобщему удовлетворению.

61

Разумеется, водительскими правами и документами на право управления маломерным судном Крапивников и Тимофеев обзавелись загодя, благо уж в этом-то ничего сложного не было даже при СССР. Так что, когда их белесо-голубой «Запорожец» с довольно-таки уродливым «самопальным» фаркопом и несуразного (по современным меркам) вида прицепом с «Прогрессом» на нем покатил, натужно подвывая и не разгоняясь быстрее сорока километров в час, по дороге «Сортавала» — А 129 по советской спецификации, — с документами на всё и вся у них был полный порядок.

Выехали рано утром, еще, что называется, по холодку, хотя вообще-то ночь выдалась душной и жаркой, но по сравнению с тем, как раскалился белый день, можно сказать, что и по холодку. Распахнутые форточки и опущенные боковые стекла не спасали: скорость движения была слишком мала для того, чтобы салон машины продувало. Однако, несмотря на то, что в салоне «Запорожца» можно было зажариться, Крапивников и Тимофеев — прилипая спинами и седалищами к обтянутым дерматином сиденьям и то и дело отирая лбы — только посмеивались: настолько физические неудобства казались им незначительной расплатой за осуществление мечты. Ведь вот оно — то, о чем они столько мечтали! У них — собственная машина: это — раз. Да, не УАЗик, как виделось поначалу, и даже не Москвич (хотя бы), но — черт побери! — едет! И едет, куда им вздумается: знай, руль крути да бензин на заправках в бак подливай! Второе — лодка! На зависть многим: вон, во встречном «четыреста восьмом» кто-то шею от зависти свернул! И эта лодка — не как «Запорожец», а как… как… линкор: на советских внутренних водоемах конкурентов у нее немного!

С бензином, правда, едва не вышла заминочка. Тогдашняя «Сортавала» была не совсем тою же дорогой, как сейчас, не говоря уже о той, какая на многих нынешних участках в проекте. Это была узенькая загородная дорога без всякой вообще инфраструктуры вдоль нее. И если, скажем, на шедшей к Выборгу М 10 заправочные станции и тогда уже располагались чуть ли не через каждые несколько километров, то на А 129 единственная заправка после Ленинграда и вплоть до Приозерска находилась аж у съезда на Сосново, то есть в шестидесяти шести километрах от Города! «Запорожец» же с прицепом сухою массой в двести с лишком килограмм и на крохотных колесиках, с забитым всякой всячиной багажником и с двумя не самых скромных размеров седоками на борту расходовал невероятное количество горючего. Стрелка топливомера на глазах уползала влево по наивно-игривой шкале, задолго до Сосново миновала деление «0.5», означавшее половину бака, и еще километров за десять до заправочной станции легла на «0». Сколько мог протянуть «Запорожец» в таком виде, являлось загадкой: покамест двигатель работал ровно, не захлебывался и заглохнуть не норовил. Сидевший за рулем Крапивников даже пошутил насчет гениальности советских инженеров, придумавших способ заставить работать моторы без топлива вообще. Но, очевидно, двигатель «Запорожца» эта шутка не вдохновила, и он всё же заглох. К счастью, уже в прямой видимости перед заправкой!

Но даже не это происшествие, а то, что случилось еще через несколько минут, заставило Крапивникова и Тимофеева — впервые после выезда из Города — почесать затылки. Толкать «Запорожец» с прицепом было бы неразумно, поэтому, захлопнув дверцы, друзья отправились на заправку пешком: прихватили из багажника канистру — еще один предмет их гордости! — и пошли. Но на станции их поджидало невероятное или, если угодно, вероятное, но нежданное: топлива — никакого вообще! — в продаже не было! Оператор — довольно нервозная особа женского пола — посоветовала им ехать… в Приозерск, а в ответ на недоумение — мол, как же так, мы же и так уже без бензина встали — заявила: «Езжайте на автобусе!»

— Но ведь до Приозерска еще восемьдесят километров! — воскликнул Тимофеев, ощущая, как его нижняя челюсть отпадает от верхней. — На автобусе это два часа туда и столько же обратно! Вы издеваетесь?

— Да мне-то что? — и впрямь с издевкой вопросила оператор и захлопнула окошко.

— Ну и ну! — Крапивников поставил на размягчившийся по жаре асфальт канистру и достал свой знаменитый портсигар.

— Не курить! — рявкнуло в громкоговоритель: оператор, похоже, всё-таки подглядывала, несмотря на якобы захлопнутое окошко.

Но Крапивников только рукой махнул и щелкнул зажигалкой. Раскаленный воздух смешался с табачным дымом.

— Делать-то что будем? — Тимофеев, курить не хотевший, поморщился. — Не тащиться же и впрямь на автобусе!

— Лопухи мы с тобой, Тима! — ответил, выпустив новую порцию дыма, Крапивников. — Это же надо: канистру еще в Питере не залили!

Впрочем, в этом упреке самим себе правды было только наполовину: канистру друзья не заправили не потому что не подумали об этом, то есть не потому что были, как выразился Крапивников, лопухами, а потому что пожалели талоны на бензин. Ибо в Советском Союзе почти до самого его излета официально существовала только такая форма оплаты топлива — по талонам. Ни одна заправочная станция в СССР наличные деньги к оплате не принимала! Никакой особенной беды в этом не было: в отличие от много другого, талоны на бензин дефицитом не являлись. И всё же определенное неудобство эта система доставляла. Суть в том, что приобрести талоны можно было где угодно, но только не на тех же заправочных станциях. Порою, в самых неожиданных местах вроде продуктового магазина. Иногда — в магазинах спорттоваров. Иногда — в отделе мелкой канцелярии. Но где именно, загодя не было известно никому, хотя при этом запросто могло получиться и так, что не ожидавшему ничего подобного гражданину, в топливе — по причине отсутствия машины — не нуждавшемуся, могли на кассе гастронома предложить выдать сдачу с покупки талонами на бензин! Например, на 76-й. Или на 92-й… «Товарищ, а вдруг Жигулями разживетесь?» «Спасибо, спасибо, я как-нибудь пешком…»

Не зная, можно ли найти талоны в Приозерске, тем боле что (при езде-то со скоростью в сорок километров в час!) прибытие в него ожидалось под конец сокращенных суток (суббота, многие магазины работали только до обеда, круглосуточных тогда не было и в помине)… в общем, не зная, что будет с талонами в Приозерске, Крапивников и Тимофеев решили не рисковать и придержать уже имевшиеся у них до приезда в пункт назначения. Вот и «придержали»! Оправданием могло послужить лишь то, что в Приозерске нужно было разжиться топливом еще и для катера, а потому уже имевшиеся в наличии талоны именно в нем, в Приозерске, могли пригодиться больше, нежели в Ленинграде. Кто же знал, что «Запорожец» окажется таким прожорливым? С его-то двигателем мощностью, сравнимой с мощностью лодочного мотора?

Поверить в то, что на данной конкретной АЗС совсем не было ни капли бензина, было трудно. Окажись Крапивников и Тимофеев в такой ситуации сегодня, они наверняка смогли бы решить проблему при помощи своих «корочек» — служебных удостоверений. Но тогда им это и в голову не пришло: тогда размахивать удостоверениями почем зря сотрудники правоохранительных органов еще не приучились. Даже такие люди, как Крапивников и Тимофеев, способные, в общем-то, на многое, не решились угрожать оператору бензоколонки, хотя и догадывались: дело-то явно нечисто!

Крапивников выплюнул окурок на плавившийся от жары асфальт и растоптал его ногой:

— Да уж! — протянул он. — Влипли, так влипли!

— Неужели автобус? — тоскливо спросил Тимофеев.

Крапивников пожал плечами:

— Да если он и ходит, то разве что из Сосново, да и то: пару раз в сутки. Мы всё равно не успеем обернуться туда-обратно.

— Тогда что?

— Давай тормозить сердобольных граждан!

Тимофеев кивнул, подхватил пустую канистру и — впереди Крапивникова — зашагал обратно к «Запорожцу».

62

Советское время было без всяких скидок хорошо тем, что жившие в нем люди ничего не боялись. Вернее, побаивались власти, побаивались всяких «нежданчиков» вроде невесть откуда свалившейся на голову проверки ОБХСС, побаивались открыто заявлять о своих доходах… правда, ОБХСС и доходы больше относились к жуликоватым гражданам, тогда как обычные люди боялись другого. Скажем, если это были студенты, получить распределение к черту на рога, вместо того чтобы остаться в столичном городе. Или, если это были врачи, не получить приличного подношения к какому-нибудь празднику. Автор лично знавал человека, самым нахальным образом повесившего в своем кабинете объявление, смысл которого сводился к тому, что лучше пять рублей, нежели три, а три рубля лучше, чем один. Посетители, проверяющие органы, даже главный врач того медицинского учреждения, в котором работал знакомый автору врач, принимали это за милую шутку. Однако, как говорится, в каждой шутке — лишь доля шутки, и врач действительно больше получал пятирублевок, нежели трехрублевых купюр, и больше трехрублевых, нежели бумажек по рублю. И уж тем более он больше получал именно денег, чем обычных для советского времени подношений вроде коробок шоколадных конфет! Хапугой в привычном смысле он не был, да и врачом он был от Бога, но, если была возможность, своего не упускал. Вот он-то, например, побаивался того, что «шутка» рано или поздно обернется грандиозным скандалом, а грандиозный скандал — судом и тюрьмой.

Но в целом, житейски, так сказать, советские люди ничего и никого не боялись. В сезон миллионы туристов свободно перемещались по всему СССР, разбивали палаточные лагеря, обустраивались в самых глухих и далеких от цивилизации местах и не боялись бандитов, грабителей, вообще всякую нечисть, какая могла бы нагрянуть на лагерь и натворить беды. Сейчас, видя «голосующего» на трассе человека, мы опасливо приглядываемся к нему, прежде чем остановиться: нет ли поблизости какой-нибудь подозрительной публики? Не притаился ли кто-нибудь в кустах? И чаще просто проезжаем мимо, так и не рискнув остановиться. А ведь человеку могла требоваться нешуточная помощь. Или он опаздывал на самолет… да мало ли какая причина могла заставить его ловить попутку? В Советском Союзе путешествовавшие на личных автомобилях останавливались безбоязненно. Останавливались и водители грузовых машин: эти порою такими вот остановками неплохо подзарабатывали на жизнь.

Несмотря на талонную систему отпуска топлива, непосредственно топливо в Советском Союзе дефицитном товаром не было. Это уже в самом конце его существования начался бардак, приведший к огромным очередям на заправочных станциях. В семидесятые годы бензина было — залейся. Однако именно талонная система и создавала возможность «чуточку спекульнуть». То есть чуточку подзаработать себе на карман: бывало так, что люди оказывались в ситуации, схожей с ситуацией Крапивникова и Тимофеева, и тогда готовы были приплатить наличностью за «живое» топливо. Допустим, копейку за каждый купленный литр. А если учесть, что в описываемое время 76-й бензин стоил около девяти копеек за литр, выходило совсем неплохо. Если бы Крапивников и Тимофеев были чиновниками той же ОБХСС, а не следователями в КГБ и милиции, и если бы они имели чуть больше опыта автомобилистов, а не только как без году неделя оказались за рулем, они бы и на злосчастной колонке смогли бы договориться с нахальной бабой-оператором. Ведь именно так в советское время и появлялись на свет «королевы бензоколонок»! Но до Крапивникова и Тимофеева такое простое решение не «дошло». Они потопали обратно к «Запорожцу», чтобы «голосовать».

63

Первое, что проехало мимо них, был здоровенный трактор, для них совершенно бесполезный: трактора уже и тогда работали на солярке. Потом — КАМАЗ с большим прицепом-фурой: очевидно, вез какой-то объемный груз из ленинградского грузового порта. Этот КАМАЗ, как и трактор ранее, ничем «Запорожцу» помочь не мог: он тоже питался соляркой, что было даже определенной гордостью водителей таких машин — еще сравнительно недавно вся грузовая советская техника работала на низкооборотных, маломощных бензиновых моторах, тогда как дизель под кабиной КАМАЗа или МАЗа стал настоящей гордостью отечественного производства! К тому же КАМАЗ в тот год был еще и невероятной диковинкой — ударная комсомольская стройка в Набережных Челнах была еще в самом разгаре, из только-только построенного цеха на дороги общего пользования выкатилась только первая пробная партия. Проехавший мимо «Запорожца» КАМАЗ показался Крапивникову и Тимофееву инопланетянином, грузовиком-иномаркой, поразительным явлением: настолько низкая по тем временам, с непривычно большой площадью остекления, угловатая — по самой-самой моде! — кабина этого грузовика выглядела непривычно.

Проводив взглядами чудо-автомобиль, Крапивников и Тимофеев стали ждать дальше, но долгое время на дороге никто не появлялся: сказывалось незначительное в сравнении с современностью дорожное движение. Минут через пять притормозила машина ГАИ, но гаишники тоже ничем помочь не смогли: связываться с оператором бензоколонки они, как, впрочем, и сами Крапивников и Тимофеев, не захотели, а слить бензин из служебного «Москвича» не решились: отчетность! Поболтав с Крапивниковым и Тимофеевым о всякой всячине, поохав над роскошной лодкой на прицепе, несколько свысока оглядев новенький «Запорожец», гаишники поехали дальше. Правда, кое-какая польза от них всё-таки была: они сообщили расписание рейсового автобуса — на случай, если бы Крапивников и Тимофеев решились на такой вариант. Оказалось, автобус ходил не пару раз в сутки, а чаще, хотя и в таком раскладе получалось не очень хорошо.

Следующим автомобилем стали «Жигули», но эти мало того, что работали на 92-м, а не 76-м, как «Запорожец», бензине, так еще и сами «тянули» из последних сил. Узнав, в чем проблема, водитель «Жигулей» только головой покачал: мол, есть у меня канистра на даче, но — увы! — в ней всего-то литров пять: аккуратно на обратную дорогу до Ленинграда! Зародившаяся было надежда опять умерла.

Но вот показался ЗИЛ. Ехал он довольно натужно, что-то с ним было явно не так: передачи при каждом переключении скрежетали. Однако именно он, остановившись с характерным вздохом пневматических тормозов, оказался спасителем: выпрыгнувший из кабины водитель — веселого вида загорелый дядька — охотно согласился «одолжить» бензинчику. И даже не несколько литров, каковое количество могло бы лишь ненадолго помочь, а полный — для «Запорожца», конечно — бак. То есть — сорок литров. При умелом подходе этого могло хватить до Приозерска или, по крайней мере, могло позволить дотянуть почти до него. Обошлось всё удовольствие в восемь «пятилитровых» талонов на семьдесят шестой бензин и рубль сверху. Правда, попрыгать возле грузовика и «Запорожца» пришлось изрядно: из-за жары бензин в баке ЗИЛа «пошел» обильными парами, эти пары наполняли опущенный в бак шланг и не давали течь самому бензину. Шофер, прилаживавший шланг и так, и эдак, отпускал на этот счет добродушные, но матерные шутки, а потом и вовсе выругался так, что ни словом сказать, ни пером описать: ртом втянув в себя пары из шланга, он сначала едва не задохнулся, а потом, когда бензин всё же из шланга хлынул, наглотался и его.

— Фу-фу-фу! — отплевываясь и морщась, запричитал шофер. — Вот уж точно не самогонка!

Пришлось добавить еще пятьдесят копеек.

64

Заправившись, Крапивников и Тимофеев поехали дальше. Непосредственно до самого Приозерска оставалось еще добрых семьдесят пять километров — пара часов, не меньше, на скорости около сорока километров в час, — а до места стоянки — еще километров десять. Если бы, паче чаяния, беда с бензином повторилась где-то там, было бы очень неприятно! Поэтому, посовещавшись, Крапивников и Тимофеев решили еще снизить скорость: с максимально разрешенных для лодочного прицепа сорока километров в час до двадцати — двадцати пяти. Это, конечно, вдвое или примерно так увеличивало время в пути, но зато сильно снижало расход, а значит, позволяло надеяться дотянуть и до Приозерска, и до «базы».

В Приозерск въехали около пяти часов дня: измотанные, но счастливые. На электричке было бы не только быстрее, но и комфортней, однако разве могла электричка подарить столько, если о них вспоминать, а не претерпевать, забавных приключений? Дорога — это жизнь! Автомобильная дорога — бурлящий поток жизни, даже если на самой дороге транспорта раз, два и обчелся. А уж для новичков на дороге каждая проведенная на ней минута — открытие. И, стало быть, чем больше минут на дороге проведено, тем больше сделано открытий!

А еще и удача: на единственной в те времена заправочной станции Приозерска бензин был. Крапивников и Тимофеев заполнили бак «Запорожца», бак лодочного мотора, канистру. Эта канистра — мы уже говорили — являлась еще одной их совместной гордостью: редкая для Советского Союза «лежачая» модель с заправочным «носиком» и надежным способом фиксации пробки. Эта канистра была настоящим подарком судьбы, выданным Тимофееву совершенно случайно в одном из магазинов автозапчастей: минутой раньше, минутой позже — прощай, канистра! А так — вот она: вместительная, удобная в перевозке, необременительная в руке. Сглаженная ручка не врезается в ладонь острыми краями. Заправочный «носик» позволяет заливать бензин прямо в бак, а не так, что часть — на боковину автомобиля и только часть в бак! Нормальная крышка гарантирует: багажник останется сухим, не провоняет пролившимся топливом или его парами, не превратится в кашу расплавившегося пластика ручек плоскогубцев из набора инструмента, ящичка самого набора, манометра насоса для подкачки шин. Не канистра — чудо!

К семи вечера или как-то так Крапивников и Тимофеев уже возились у причала. «Запорожец» был ими запаркован за территорией «лодочного общества», прицеп с «Прогрессом» руками вытолкали на берег. Освободили крепления и — под крики «Ура!» собравшихся «товарищей» — спустили лодку на водку. После чего подвели ее к законному месту стоянки и принялись «обустраивать»: подняли тент — чтобы солнце не раскаляло банки; закрепили мотор; проверили надежность крепления вспомогательных весел. Нужно было еще проверить работу запуска и рулевого управления, но с этим решили повременить: уж очень настойчиво «товарищи» или, как сказали бы ныне, новые одноклубники предлагали «вспрыснуть» обновку. Обмыть событие: как ни крути, а событие было масштабным! Крапивников и Тимофеев с удовольствием согласились.

65

Гулянка затянулась до ночи. Правда, в этих местах и в это время года ночь — понятие довольно относительное, но стрелки часов, когда закончилась последняя бутылка, показывали под час. «Товарищи» начали расходиться. Однако нашей парочке праздника показалось мало: в них так и бурлило желание если уж не продолжить на берегу — в час ночи ничего не достать, — так хотя бы на воде. Запуск? Рулевое управление? Почему бы не проверить прямо сейчас?

Отвязав катер от швартовного кнехта, друзья на удивление легко — ни за что не скажешь, что новички — вывели его на чистую воду озера. «Прогресс» весело тарахтел своим тридцатисильным мотором, весело реагировал на повороты руля, весело отзывался на увеличение подачи топлива. Он легко набирал скорость и так же легко ее сбрасывал, принимаясь покачиваться на им же разогнанной волне. Легко закладывал самые головокружительные виражи и так же легко выходил из них под сбор газа, чтобы неспешно двигаться вперед почти по инерции. Это был даже не просто восторг: это была полная мера счастья, вообще доступного человеку. Крапивников и Тимофеев сияли.

За этими занятиями, полностью растворенные в нахлынувших на них эмоциях, Крапивников и Тимофеев не заметили, как резко и насколько угрожающе переменилась погода. Стемнело так, словно и вправду наступила самая настоящая ночь: южная, а не северная, непроглядная, а не воздушно-прозрачная. На какие-то мгновения природа совершенно замерла, словно готовясь к страшному удару, но Крапивников и Тимофеев этого не заметили: они как раз закладывали очередной лихой вираж под особенно громкий стрекот вышедшего на полную мощь мотора. А потом по озеру пронесся первый шквал. Этот шквал положил выходивший из виража и оттого особенно неустойчивый катер на борт, опрокинул его вверх днищем, перелетел через него волной и помчался дальше.

По контрасту с горячим воздухом вода в озере оказалась неимоверно холодной, просто ледяной. Разница температур была настолько велика, что сброшенные в воду Крапивников и Тимофеев мгновенно протрезвели.

— Ети ж твою мать! — закричал, отфыркиваясь, Крапивников.

— Лодка! Где лодка? — закричал в ответ вынырнувший на поверхность Тимофеев. — Лодка!

Пока Тимофеев и Крапивников озирались, пытаясь в кромешной темноте отыскать невесть куда подевавшийся «Прогресс», катер отнесло еще дальше от них. Он и так-то, едва они оказались в воде, очутился на приличном от них расстоянии, но теперь, когда его, почти затопленный и державшийся на плаву только благодаря отсекам непотопляемости, волокло с волнами новым напором ветра, совсем отдалился. Даже при обычных обстоятельствах обнаружить его было бы непросто, а в тех обстоятельствах, в какие попали друзья, задача и вовсе была невозможной. Будь хотя бы днище катера выкрашено в красный цвет, это, возможно, дало бы какой-то шанс уцепиться за него взглядом. Но, к несчастью, днище покрашено не было: оно как было заводским, то есть в цвет металла, таким и оставалось. В темной воде, в темноте шторма найти едва возвышавшееся над водою днище не представлялось возможным.

— К берегу! — закричал Крапивников.

— Плывем! — отозвался Тимофеев.

Но вдруг выяснилось, что плыть не получается. Руки и ноги отказывались подчиняться. У обоих одновременно застучали зубы. Крапивников только и смог что ухватиться за Тимофеева. А Тимофеев, в свою очередь, ухватился за Крапивникова. Накатила еще одна волна. Она приподняла обоих, потом опустила, а когда прошла, ни Крапивникова, ни Тимофеева на воде уже не было.

66

Затопленный катер нашли утром, когда внезапно разразившийся над озером шторм так же внезапно, как и начался, утих. А вот тела Крапивникова и Тимофеева искали почти неделю. За это время придонное течение уволокло их на приличное расстояние от места крушения, так что обнаружили их выброшенными на берег почти в двадцати километрах от «лодочного товарищества». К тому моменту тела были уже серьезно обезображены, но, тем не менее, опознание провели честь по чести: никаких сомнений в личностях найденных утопленников у следствия не осталось.

Вскрытие показало, что оба — и Крапивников, и Тимофеев — на момент гибели были сильно пьяны: количество алкоголя в крови зашкаливало все разумные нормы. Делавший вскрытие патологоанатом, учтя различные аспекты как представленных ему фактов, так и тех, что открылись ему при вскрытии, сделал вывод о ненасильственном характере смерти.

Гибель двух молодых сотрудников КГБ и МВД списали на несчастный случай. Оставшееся после них имущество — «Запорожец», как выяснилось, был записан на имя Крапивникова, а «Прогресс» — на имя Тимофеева — отошло, за неимением других наследников, государству. К этому же имуществу отнесли еще и всякую мелочевку, но с ней, понятно, никто и заморачиваться не стал. Впрочем, никто не стал заморачиваться и с катером: его, как нашли и отбуксировали к причалу, так и бросили. В тот же сезон его основательно подразграбили, а в несколько последующих лет он и вовсе превратился в мало на что пригодный остов. Что же до «Запорожца», то он был передан какому-то ветерану, согласившемуся принять такую машину, вместо того чтобы ждать новую еще год или два. Да и почему бы и нет? На момент передачи бывший «Запорожец» Крапивникова и Тимофеева имел смехотворный пробег в 350, круглым счетом, километров.

Казалось бы, на этом историю с кладом можно закрыть; во всяком случае, ту ее часть, которая относится к советским временам. Однако не тут-то было! Читатель помнит, что, несмотря на усилия Крапивникова и Тимофеева, вроде бы как устранивших с пути всех конкурентов, причем устранивших буквально, в живых на момент гибели обоих всё-таки оставался один претендент — водитель троллейбуса! Этот человек «коротал время» на зоне, а точнее — в колонии-поселении, куда его перевели как раз незадолго до гибели Крапивникова и Тимофеева. Еще через год он вышел на свободу и, первым делом, бросился наводить справки: что да как, да почему.

Развив бурную деятельность, он сумел докопаться до некоторых фактов, выведших его на след утраченных сокровищ. Будучи человеком хотя и глупым, но сметливым, он сумел проследить их путь, а вернее — догадался, кто и куда их мог переместить из «Кирьяново». Впрочем, было бы странно, если бы знавший почти всё человек не сумел увязать между собою известные ему факты и не сделал соответствующие выводы!

67

И вот — очередная темная осенняя ночь. Уже в самом конце ноября, а если точнее — в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое. Весь день подмораживало, по тротуарам и дорогам коммунальные службы рассыпали соль с песком, отчего грязь стояла неимоверная. Даже кладбищенская ограда — та самая металлическая решетка, через которую несколько лет назад Крапивников и Тимофеев переволакивали ящики — покрылась соляным налетом: настолько щедро была посыпана улочка.

К вечеру морозец усилился, а небо полностью очистилось от туч: когда бывший водитель троллейбуса выходил из дома, он, машинально задрав голову кверху, обнаружил на небе тонкий, рогами повернутый влево и немного заваленный на бок, месяц. Этот месяц словно отворачивался от бывшего водителя, не желая становиться свидетелем задуманных им дел. А ко времени, когда бывший водитель добрался до кладбища, месяц и вовсе зашел.

Если бы всё это происходило в наши дни, бывший водитель мог бы приободрить себя удачным для него гороскопом: наверняка такой гороскоп попался бы ему на глаза в какой-нибудь из бесчисленных газетенок. Но в те годы не было принято печатать в газетах или озвучивать по радио астрологические выдумки. Поэтому бывший водитель не знал, что день, а тем паче вечер, в который он вышел из дома, находился под покровительством Меркурия — бога, особенно благосклонного ко всякого рода жуликам и ворам. Не знал он и того, что, как только стрелки часов перевалят через полночь, покровительство всему, задуманному при Меркурии, перейдет к Юпитеру — к царю богов и замыслов, к самому сильному покровителю и, разумеется, к самому щедрому. Но даже не зная всего этого, бывший водитель троллейбуса буквально ощущал, как с каждой проходившей минутой всё больше обострялась его интуиция, всё настойчивее стучались в его голову идеи, всё легче становилось тело, а руки и ноги, напротив, становились сильней. Бывший водитель списывал это на естественное воодушевление в предвкушении момента, когда ему, наконец, откроется годами вожделенный клад. Тот клад, ради которого он с юности поломал всю свою жизнь. Ради которого решился на двойное убийство.

Выйдя из метро и зная, что пеший путь до кладбища еще приличный, бывший водитель парил над землей и над рассыпанными на ней солью и песком. Он перемещался так, что его ноги, обутые в дешевые и грубые ботинки, не успевали запачкаться. Он словно стряхнул со своих ног земной прах. Но именно эта неестественная быстрота перемещения стала причиной того, что к кладбищу бывший водитель явился рановато: оно еще не закрылось и по его территории, несмотря на довольно поздний и уже темный час, всё еще бродили люди. Пришлось ждать.

Ожидание, в отличие от проделанного пути, оказалось не таким стремительно преходящим. В первую очередь потому, что бывший водитель был одет уж очень скверно и не по сезону. Как только он остановился, давивший землю морозец принялся и за него, и тут уж ни Меркурий, ни Юпитер ничем помочь не могли. С каждой минутой становилось всё более зябко. С каждой минутой, даже уже пританцовывая и потирая ладони, бывший водитель всё больше ощущал, как пальцы на руках и ногах обмораживались. С каждой минутой чувствительность рук всё больше сменялась болезненным онемением. Так что, когда, наконец, кладбище закрылось, а сновавшие по нему люди благополучно разошлись, бывший водитель уже едва соображал, что и как ему нужно делать.

Выдвинувшись из тени, он, почти не чувствуя ног, подошел к металлической ограде и ухватился за нее руками. Ощущение было такое, что вроде бы вот они, прутья, зажаты в пальцах, но вместе с тем их как бы и нет! Пальцы не подавали сигналы в мозг, а мозг не мог определить, насколько сильно пальцам необходимо сжать решетку. Бывший водитель подтянулся и уже было начал переваливаться через забор, как вдруг его пальцы ослабили хватку, и он, к неописуемому своему ужасу, всем телом оказался подвешенным на остриях. Дернувшись, он попытался свалиться с решетки, но вышло ровно наоборот: имевшие вид наконечников копий окончания решетки прорвали ветхое пальто, прорвали не менее ветхие свитер и рубашку и впились в тело.

Боли как таковой не было: сказывалась «замороженность». Но, несмотря на отсутствие боли, бывший водитель понял: дело дрянь! Он дернулся еще разок, но стало только хуже: в районе живота потеплело и это что-то теплое стало расползаться. Тогда бывший водитель заорал.

Орал он громко, отчаянно, матерясь и умоляя. Орал долго. Но никто так и не пришел ему на помощь: улочка, на которую выходила кладбищенская ограда, по-прежнему не имела жилой застройки, а рабочие здания на ней давно опустели. Со стороны кладбища тоже никто не мог прийти: уж слишком далеко от этого места находились кладбищенское управление и сторожка. А потом начались судороги. Судороги «оживили» тело, разморозили его: явилась и боль.

Орать членораздельно бывший водитель уже не мог. Он еще какое-то время кричал, но уже что-то неразборчивое. А под конец только тихо постанывал. Так его и нашли утром: пронзенным металлическими копьями решетки. Разумеется, мертвым.

Несмотря на то, что никаких документов при себе у него не было, личность бывшего водителя троллейбуса установили быстро. Установили и поразились: что его вообще понесло на кладбище, да еще и заставило лезть на него чрез решетку, вместо того чтобы пройти через ворота, как это делали все нормальные люди? Зацепки для установления истины у следствия имелись, вот только проводить следствие надлежащим образом ни у кого желания не возникло: зачем? Налицо — опять же некриминальный труп, причем труп недавно освободившегося из мест лишения свободы человека. Как говорится, баба с возу, кобыле легче: социалистическому обществу от потери такого непутевого члена ни холодно, ни горячо. В общем, дело, едва установив отсутствие состава преступления, закрыли. Только патологоанатом еще какое-то время рассказывал являвшимся на практические занятия студентам-медикам о странном происшествии и в красках описывал, как, вероятно, бедняге было плохо: мало того, что он живьем оказался нанизан на металлические прутья, так еще и прутья эти имели соляной налет. Под самый конец, когда тело уже, несмотря на мороз, должно было чувствовать боль, соль, очевидно, добавила мучений! Студенты слушали, кого-то подташнивало, кто-то посмеивался. А в целом эта история так и отошла потихонечку в прошлое, получив статус чего-то вроде нелепой байки.

68

Вот теперь и в самом деле не осталось никого, кто знал бы о кладе. Время шло, Советский Союз распался, настали смутные годы. В эти годы никому и в голову не могло прийти ворошить прошлое, просиживая штаны в архивах в поисках, возможно, интересных, но давно забытых историй. И только с наступлением стабильности, только, как сказали бы остряки, после того, как Россия — новая Россия — встала с колен, нашелся человек, которому, да и то случайно, рассказанная нами история о кладе попалась на глаза.

Этим человеком стал молодой, но уже широко известный в узких… профессиональных кругах следователь районного отдела полиции. Скорее всего, кто-то из наших постоянных читателей даже вспомнит его: несколько раз он появлялся на страницах наших публикаций. Его фамилия — Полежаев.

Настырный, а вернее настойчивый, лишенный всяких комплексов, а вернее прямо смотрящий в глаза своим оппонентам и всегда доводящий до конца то, что выпало ему расследовать, Полежаев оказался идеальным человеком для совершенного им открытия. Совершил же он его действительно случайно: копаясь в архиве из-за возникшей необходимости в связи с каким-то совершенно другим делом, он вдруг обнаружил старую папку, материалы которой указанными в них фамилиями перекликались с его собственным расследованием. Это было совпадением чистой воды: с первых же минут Полежаев понял, что между фигурантами его собственного расследования и фигурантами материалов из старой папки не было ничего общего. Просто однофамильцы. Однако врожденное любопытство заставило его прочитать всё до конца, а когда он закончил чтение, уже не смог остановиться: настолько захватывающей оказалась открывшаяся ему история! В ней были привидения — вещь вообще неслыханная для старой практики уголовных дел! — смутные намеки на какие-то еще более старые обстоятельства, явно наспех состряпанные уловки, позволившие дело прикрыть, неопознанные человеческие останки дореволюционного происхождения и с несомненными признаками насильственной смерти, странная связь между Путиловским (Кировским) заводом и усадьбой «Кирьяново» — районным отделом записи актов гражданского состояния… В общем, было всё для того, чтобы разжечь любопытство даже куда более сдержанного человека, нежели господин Полежаев! Полежаев же, ознакомившись с материалами из старой папки, мгновенно вспыхнул как порох: загорелся и засверкал!

Но уже в первые дни самостоятельного расследования он неожиданно натолкнулся на выглядевшие непреодолимыми препятствия. Выяснилось, что часть прямо относящихся к делу материалов находится в архиве ФСБ, а проникнуть в архив ФСБ простому районному следователю оказалось невозможно: предлог, под которым сделать это попытался Полежаев, сочли смехотворным. Полежаев огорчился.

Знающие этого молодого человека люди, увидев его огорченным, могли бы дать «чекистам» разумный совет: не будите лихо, пока оно тихо! Но так как о причине своего огорчения Полежаев никому рассказывать не стал, то и знающие его люди не смогли подать огорчившим его разумные советы. В свою очередь, это вылилось в то, что Полежаев пустился во все тяжкие. А именно: уткнувшись в глухую стену, начал подкоп с другой стороны и даже дошел до того, что лично прокрался в «Кирьяново» и учинил в нем самый настоящий обыск! Мало-помалу, ему, как это ни странно, удалось разжиться куда более обширными сведениями, нежели те, с каких он начинал. И эти сведения заставили его пойти ва-банк.

69

Что означало для Полежаева пойти ва-банк? Доложить о вскрывшихся обстоятельствах начальству? Подать рапорт в какие-то более высокие инстанции? Может быть, лично явиться на прием к компетентному чиновнику? Ничего подобного! Пойти ва-банк для Полежаева означало… кровно заинтересовать могущественные силы. Сделать в их мозг настолько серьезный вброс, чтобы они всерьез отравились им и уже не смогли пойти на попятную. Так дернуть их за невидимые ниточки, чтобы они закивали головами подобно китайским болванчикам!

Однако решиться на такое легко — по крайней мере, для человека вроде Полежаева, — но как осуществить на практике? Что это за могущественные силы, которые следовало привести в движение? Как их следовало в движение приводить, если самому оставаться в тени? Полежаев легко нашел ответы на эти вопросы.

Дело в том, что его давнишним приятелем оказался наш собственный сотрудник, известный многим из наших читателей под псевдонимом «Анжольрас». Однажды Анжольрас уже стал «соучастником» одного из проводившихся Полежаевым расследований: тогда принципиальный (чтобы не сказать иначе) следователь использовал своего друга «втёмную» — навешав ему лапши на доверчивые уши и заставив хорошенько побегать. Вплоть до того, что Анжольрас едва не отдал концы в Богом забытом общежитии, будучи десятки раз пронзенным ножом, в том числе — несколько раз очень опасно.

Многие из наших читателей вообще знают Анжольраса как человека прямого и — как бы это сказать? — легко нарывающегося на конфликт. То есть как человека, способного на любые безумства, если только эти безумства отвечают чаяниям его собственной склочной натуры. Мы говорим «склочной», но имеем в виду данную ему нашими читателями характеристику: человека вздорного, мелочного, обидчивого, склонного долго таить обиду, а потом исподтишка наносить удар, когда уже обо всем забылось. В общем, мы говорим «склочной», имея в виду характеристику законченного авантюриста. И хотя на сугубо наш личный взгляд эта характеристика, как никакая другая, далека от истины, мы упоминаем о ней именно для того, чтобы читатель, знающий Анжольраса по нашему форуму, яснее представил себе происходившее: именно такая характеристика — в корне неверная, но хлесткая — способна многое объяснить читателю.

Разумеется, вовсе не эти, вымышленные нашими читателями и озвученные нами, качества привлекали в Анжольрасе Полежаева и делали Анжольраса идеальным человеком для вброса. Прежде всего, Полежаева привлекала поразительная для нашего времени наивность Анжольраса: незамутненная, детская, способная подвигнуть его на любое геройство, если только это геройство укладывалось в его, Анжольраса, представления о добре и зле. А так как представления Анжольраса о такого рода вещах являлись натуральной калькой с представлений времен трубадуров — тех трубадуров, что были равно способны восславить в стихах прекрасное и дать по башке любому, кто с ними был не согласен, — так как представления Анжольраса имели самый рыцарский характер: со всеми вытекающими, то есть с последствиями вроде подбитого (не себе, разумеется) глаза; так как представления Анжольраса, подобно представлениям былых времен, опирались не столько на теорию, сколько на практику и уже поэтому обязательно приводили к действиям, его, Анжольраса, ничего не стоило направить в нужное русло, только слегка подделавшись под эти его представления и дав ему понять, что иначе — если бездействовать — зло победит добро и настанет, как выразился один киношный герой, величайший всемирный облом⁸⁰. Полежаев, по роду своей профессии будучи прекрасным психологом, хорошо изучил эту слабость своего приятеля и, нужно признать, эксплуатировал ее без зазрения совести. Разве что и вправду к торжеству добра над злом, а не в каких-то собственных корыстных интересах. Ибо и сам Полежаев, чего уж скрывать, во многом был Анжольрасу подобен: берясь за какое-нибудь дело, он меньше всего на свете задумывался о выгодах для себя и меньше всего на свете соотносился с тем, как те или иные его собственные поступки могли бы отразиться на его карьере.

Но, конечно, одной только наивности Анжольраса было недостаточно для того, чтобы привести во вращение нужные Полежаеву шестеренки. Необходимо было сделать так, чтобы Анжольрас не только увлекся рассказанной ему историей о сокровищах, но и оказался в нужной среде: в бытность свою мало кому известным писателем Анжольрас Полежаеву ничем помочь не мог. И тогда Полежаев пустился на еще одну хитрость.

70

Однажды днем — время для Анжольраса не самое удачное, поскольку он — типичная сова — Полежаев заманил его в сад Девятого января неподалеку от «Кирьяново» и, перевирая всё, что только можно было переврать, но, вместе с тем, и удивительно точно придерживаясь канвы, поведал ему захватывающую дух историю о являвшемся в «Кирьяново» привидении, причем сделал это так, чтобы напрочь убить в Анжольрасе скепсис. Известно ведь, что рыцарство — рыцарством, но здравый смысл никто не отменял: вера в привидения и следственные мероприятия двадцать первого века — плохо уживающиеся друг с другом вещи. Врал Полежаев для пущей красочности, а придерживался канвы, во-первых, для того, чтобы оставаться последовательным даже во вранье напропалую, и, во-вторых, для того, чтобы дать Анжольрасу необходимые зацепки.

Полежаев не сомневался: проникнувшись историей, Анжольрас взгромоздится на своего конька и помчится за правдой во весь опор. Однако мчаться он должен был не просто так, не просто из-за любви к искусству, а с совершенно конкретной целью или, если угодно, к совершенно конкретной цели, каковую цель Полежаев также для Анжольраса приуготовил. Для этого ему пришлось задействовать свои давнишние (или, вернее, не настолько уж давние, учитывая возраст молодого следователя) школьные знакомства. А именно — хорошие отношения с одной довольно вздорной, но отзывчивой девушкой, которая, как это очень удачно выяснилось, была знакома и с Анжольрасом. Но главное, эта девушка была знакома с еще одной девушкой, а та, в свою очередь, работая в нашей редакции, знала нашего же… гм… директора по технической части — прекрасного, в своей области, специалиста, но феерического, невероятного, умопомрачительного бездельника, которого хлебом не корми — дай поотлынивать от работы! Однажды он дошел даже до того, что… впрочем, это уже совсем другая история: быть может, о ней когда-нибудь после, при случае, так сказать. Теперь же читателю важно знать только то, что этот человек — некогда молодой и занудный, а ныне за тридцать и совсем не прочь приложиться к лучшему моему коньяку⁸¹ — вздумал снять с себя еще одну частичку возложенных на него обязанностей: избавиться от присмотра за форумом при нашей электронной площадке! Постоянные читатели знают наш форум — образец дискуссионной площадки, лучший форум из всех, какие существуют при СМИ федерального и не только федерального значения. Постоянные читатели знают, что форум — самое то, что позволяет нам осуществлять постоянную двустороннюю связь с нашими подписчиками: вживую. И вот от присмотра за этой-то нашей жемчужиной Шушун… Александр, технический директор, решил отказаться! Сказано — сделано: подергав себя за кудряшки, Шушун… Александр бросил по редакции клич: «Найдите мне заместителя! Да чтоб не пил, не ругался матом, был бел лицом, голубоглаз, умел говорить, как оратор, и сочинять, как Цицерон, писал александрийские стихи и мог навскидку цитировать Самюэля Джонсона!»

Поставленная Александром задача выглядела невыполнимой: разве в наши скорбные времена встречаются такие идеалы? Тем не менее, клич по редакции разнесся и, помимо прочих, достиг ушей той самой девушки, о которой мы уже упомянули. Она же, эта девушка, поделилась невероятной новостью со своей подругой: мол, представляешь, чего отчебучил наш технический? А та обо всем рассказала Полежаеву. Полежаев же хлопнул себя по лбу и, как в таких случаях водится, воскликнул «эврика!»

— Дорогая! — воскликнул он. — А разве нарисованный образ тебе никого не напоминает? Разве это не вылитый Анжольрас?

Девушка захлопала глазами:

— А ведь и правда!

— Ну так расскажи ему об открывшейся вакансии!

Девушка задумалась:

— Я? — спросила она. — Почему я? Сам расскажи!

Полежаев ухватил девушку за руку и покачал головой:

— Не могу! Я бы рад, но не могу. Он всё еще дуется на меня за одну историю, в которой… неважно. Если предложу я, он с гордостью предложение отвергнет. А если предложишь ты, согласится. Условия-то, насколько я понял, щедрые?

— Неслыханно!

— Тем более. Что-что, а деньги ему нужны.

Полежаев, как обычно, присочинил: на тот момент он уже ни в какой ссоре с Анжольрасом не находился, но ему действительно было нужно, чтобы предложение исходило не от него. Если бы это предложение было сделано им, Анжольрасу не составило бы труда связать концы с концами и, таким образом, установить, что его снова используют втемную!

Но зачем ему вообще понадобилось, чтобы Анжольрас занял внезапно открывшуюся в «Балтике» вакансию? Только ли потому, что свой человек в популярном СМИ — это и было то, что могло привести в действие нужные винтики во властных структурах? Разумеется, нет. И одновременно — да. Потому что «Балтика», если читатель не в курсе, — не совсем обычное СМИ. В состав владельцев нашего холдинга входит человек, в разные времена игравший ключевую роль в жизни Города. Человек, имеющий такие связи, что ого-го! Вот к этому-то человеку Полежаев и хотел подобраться, внедрив своего «агента» в структуру холдинга.

71

Положив руку на сердце, расчет Полежаева был столь же детски-наивен, насколько детски-наивным был и сам его «агент». Оба они — Полежаев и Анжольрас — стоили друг друга, почему и сошлись накоротке. Разве что Полежаев в довесок к наивности еще и хитрец с замашками интригана, тогда как Анжольрас — белоснежная святая простота. Тем не менее или как ни удивительно, план Полежаева сработал на все сто: возможно, ему покровительствовал сам Иисус, известный своим особенно чутким отношением к детям.

Наши постоянные читатели знают, какими потрясениями или, если угодно, крутыми реформами обернулся приход Анжольраса в «Балтику» — для форума. Формат площадки начал меняться на глазах. Это вызвало настолько бурную и гневную реакцию иных из наших завсегдатаев, что данное действо не могло не привлечь к себе внимание самого высшего руководства. Наша Генеральный, Людмила Васильевна, пыталась поговорить с Анжольрасом, пыталась увещевать его действовать как-то помягче. Но тот, кипевший энергией и обуянный гневом на множество, как ему казалось, проявлений откровенной несправедливости, не прислушался. Да: он осмелился пойти против мнения самого главного человека в нашей иерархии, мотивируя свой поступок тем, что либо так, либо никак. Либо его наняли ради наведения порядка, и тогда он, Анжольрас, со своими обязанностями прекрасно справляется, либо менять ничего не нужно, и тогда ему, Анжольрасу, нечего делать на форуме. Де выбирайте: как быть?

Нахальство молодого писателя поразило Людмилу Васильевну до глубины души. Она бросилась к непосредственному начальнику Анжольраса — Шушун… к Александру — и потребовала разобраться. Но Александр тоже проявил неожиданное упорство и заявил о своей полной поддержке действий Анжольраса, поскольку, мол, в них нет ничего такого и даже наоборот: они, решения и действия Анжольраса, и вправду способствуют наведению порядка! Мол, Анжольрасу в кратчайшие сроки удалось сделать то, что сделать доселе не удавалось никому: утихомирить откровенную уголовщину, снизить накал националистических страстей, привести в соответствие с действующим законодательством — более или менее, конечно — публикуемые на форуме отзывы и разворачивающиеся на нем же дискуссии. Больше того: ему удалось избавить постоянных авторов «Балтики» от унижений и едва ли не злостного преследования со стороны наиболее оголтелых участников! А коли так, чего же еще хотеть? Какие могут быть к Анжольрасу претензии? Шушун… Александр даже посмеялся над получившим тогда же широкое распространение и ставшим впоследствии знаменитым «Манифестом ветеранов», в котором Анжольраса характеризовали как человека, работающего на развал страны — подумать только! Анжольрас, разваливающий Россию! — а также являющегося прирожденным русофобом и служителем темных сил. Александр — совершенно неожиданно для Людмилы Васильевны — не только всеми своими кудряшками изрядно за последние годы поредевшей шевелюры встал на защиту своего протеже, но и, вслед за Анжольрасом, встал в поэтическую позу: либо так, либо никак! Если не устраивает работа Анжольраса, форум лучше вообще прикрыть, поскольку от него «Балтийский Дом» еще нахлебается горя!

Потрясенная Генеральный вышла из кабинета Шушун… Александра пошатываясь: высокие каблуки ее ручной работы туфель подламывались, руками она опиралась о стенку. Еще никогда она не получала такой поворот от ворот, да еще и в собственном «заведении»! Однако Шушун… Александр был старым ее соратником, из первой когорты основателей, пост занимал немаленький и жизненно важный, а кроме того — входил в состав Совета Директоров «Балтийского Дома» и даже являлся держателем некоторого количества его акций. Взять и просто расправиться с таким ослушником Людмила Васильевна никак не могла: Шушун… Александр был дорог ей так же, как были ей дороги все боевые товарищи! Тогда, поняв, что с этой стороны фронта ее атака провалилась, она решила действовать иначе.

72

Супруг Людмилы Васильевны — тот самый невероятно влиятельный в Городе человек — вызвался помочь: он ужас как не любил, когда Людмилу Васильевну доводили до слез. Помнится, лет… много тому назад, когда «Балтийский Дом» еще только формировался и выпочковывался из серенького журнальчика небезызвестного читателям Льва Михайловича — Людмила Васильевна тогда занимала должность его заместителя, — Константин Викторович даже собственноручно расквасил лицо одному не шибко порядочно поведшему себя человеку. С тех пор, конечно, все мы стали… существенно старше и, вероятно, мудрее, но факт остается фактом: привлечение на подмогу Константина Викторовича означало запуск в дело чрезвычайно тяжелой артиллерии! Такой, какую всевозможные международные конвенции и прочие соглашения признают безусловно недопустимой. Знатоки оружия сами придумают аналогию.

Сказать, что над Анжольрасом сгустились тучи, не сказать ничего. Но сам Анжольрас, когда Константин Викторович пришел к нему в кабинет, этого, конечно, не подозревал: откуда? Возможно, потому-то он и повел себя слишком спокойно, слишком невозмутимо, слишком во всём из того, что от него в такой ситуации не ожидалось. А может — не будем врать, — он ровно так же повел бы себя и в том случае, если бы знал, какая страшная, жуткая, чудовищная опасность над ним нависла! Ведь Анжольрас — человек идейный, а идейные люди что танки: по ним из пушки, а они в ответ! Их гранатомётом, а они знай себе отстреливаются! Да еще и в наступление переходят! Сами атакуют! Прут как на рожон и победителями выходят!

Позже Константин Викторович рассказывал вашему покорному слуге, насколько сильно он был поражен: за многие годы своей работы на самых ответственных постах он никогда не встречался с таким же упрямством, замешанном не на чем-то вроде корысти — тогда хотя бы упрямство можно было легко объяснить, — а на принципах оторванных от жизни идеалов! Как рассказывал вашему покорному слуге Константин Викторович, он, Константин Викторович, стоял рядом с Анжольрасом и не верил ни своим глазам, ни своим же ушам: он ожидал сломить, победить, растоптать своим авторитетом молодого человека, а наткнулся на совершенно непрошибаемую стену, причем, как и подобает бездушной стене, совершенно бесстрашную. Перед Константином Викторовичем словно бы и не человек был, а именно что холодный бетон или, скорее, даже железобетон: бетон хрупок, а железобетон, усиленный арматурой, способен выдерживать колоссальные нагрузки!

— Ты не поверишь! — говорил Константин Викторович вашему покорному слуге. — Знавал я многих, но чтобы такого…

В общем, даже Константин Викторович потерпел поражение. А это невероятное, неслыханное чудо приковало к Анжольрасу всеобщее внимание. В том числе, разумеется, и внимание самого Константина Викторовича. Говоря иначе, Анжольрас, по-прежнему не занимая по-настоящему значимого поста, превратился в по-настоящему значимую фигуру. То есть случилось именно то, чего так желал Полежаев!

73

Дальше, правда, вышла определенная заминка. Всецело поглощенный своими новаторствами на форуме, Анжольрас на какое-то время и думать позабыл о вброшенной в него Полежаевым истории. Полежаев, видя это, беспокоился, но сделать ничего не мог: он не хотел рисковать, слишком уж очевидно подталкивая Анжольраса в спину. Но и здесь, в конечном итоге, Полежаеву повезло: Анжольрас вспомнил обо всём самостоятельно, столкнувшись на форуме с человеком, оказавшимся далеким родственником героев «полежаевской» истории. Дело закрутилось по новой.

Как и ожидал Полежаев, Анжольрас, благодаря подаренным ему зацепкам, быстро добрался до того же тупика, в котором оказался и сам Полежаев. Но, в отличие от Полежаева, Анжольрас понятия не имел, что его друг очутился в ровно таком же, как и он теперь, безвыходном положении. Или, точнее, в положении, когда без вмешательства кого-то очень могущественного было бы можно двинуться дальше. Трудно сказать, как бы поступил Анжольрас, узнай он об этом, но, не зная, он поступил именно так, как и предвидел Полежаев: обратился за помощью к Константину Викторовичу.

Нужно сказать, что отношения между Анжольрасом и Константином Викторовичем установились — по понятной причине — натянутые, даже отчужденные. Поэтому Константин Викторович изрядно удивился, когда Анжольрас самолично и без всякого приглашения явился к нему в кабинет. Однако рассказанная Анжольрасом история заставила его действовать. Своим острым умом он сразу понял, что дело действительно нешуточное и что речь идет — ни много, ни мало — о спасении ценностей воистину государственной значимости! То, чего добивался Полежаев, свершилось!

Не вдаваясь в детали, а вернее — избегая повторов, скажем только, что сокровища поначалу стали искать совсем не там, где они находились в действительности, но, однако, на след их вышли быстро, а там и вовсе извлекли из земли. Изумленным взорам собравшихся на кладбище людей предстали ящики, буквально ломившиеся от драгоценных вещей — предметов самого высокого искусства. И хотя предстояло еще провести немало следственных мероприятий, уже тогда всех охватило радостное чувство: более чем вековая гонка за самым, возможно, значимым кладом в истории, завершилась благополучно! Эту радость не смогли поколебать ни новые эксгумации и работа с останками, ни новые раскопки на месте старых котлованов подле «Кирьяново» — открывшиеся обстоятельства были таковы, что следовало искать всё новые и новые трупы, — ни хлопоты о возобновлении старых уголовных дел, закрытых Крапивниковым и Тимофеевым, ни юридические казусы в открытии следствия в отношении самих Крапивникова и Тимофеева, а также в отношении бывшего водителя троллейбуса, отсидевшего, получалось, совсем не за то, преступление, которое ему вменили с негласной подачи Тимофеева. Не омрачило общую радость и то, что, представляя широкой публике найденный клад, пришлось перетряхнуть и грязное белье правоохранительных органов: благо, разумных людей, сходящихся во мнении, что пользы от правоохранительных органов куда как больше, нежели зла от некоторых из их сотрудников, оказалось немало. Но кое-что, что всё-таки подпортило ощущение праздника, тем не менее, было.

74

Этим кое-чем были найденное Анжольрасом завещание Владимира Крапивникова (купца, не следователя) и его же непреклонная воля вкупе с волей внезапно объявившегося наследника в точности следовать изложенным требованиям. Константин Викторович предложил уничтожить завещание, чтобы, что называется, не доводить до греха, но Анжольрас, движимый каким-то только ему понятным чувством справедливости, а может, и мрачного юмора, отказался. Константин Викторович пустил в ход убойный, как ему казалось, аргумент: в завещании, мол, содержится требование пустить вырученные средства на борьбу с существующим порядком вещей, а это — по факту — означало бы пойти на борьбу против России. Но Анжольрас парировал: не всё в России хорошо, и если бороться с тем, что явно плохо, это никак не означает бороться против России. Даже наоборот: это означает бороться за благополучное будущее России! Константин Викторович пустил в ход всё свое влияние, чтобы спор, перешедший в суд, был Анжольрасом и наследником сокровищ проигран, но Анжольрас — палец такому в рот не клади! — привлек на свою сторону известного читателям адвоката: Павла Георгиевича Либа, плевать хотевшего на вопросы принципиальности, но зато прекрасно понимавшего собственную выгоду. Спор Константином Викторовичем был проигран и в суде.

Ясно стала вырисовываться ситуация, аховая для всех, но, прежде всего, для российского государства, вставшего перед реальной угрозой потери найденных было ценностей. Конечно, существовали законы, согласно которым вывезти всё это за пределы страны было как бы невозможно, но реальная практика показывала: нет в России таких законов, которые было бы нельзя обойти. И даже если учесть то, что за всеми предметами из списка завещания установили пристальное наблюдение, никакой гарантии их сохранности в пределах России не было и быть не могло. Хуже того: стало известно, что наследнику — выигравшему судебный процесс жителю Рязани — начали одно за другим поступать предложения о продаже. Сначала — то касательно одного предмета из коллекции, то другого. Сначала — от коллекционеров известных и, если так можно выразиться, наших, то есть российских же граждан. Но уже вскоре посыпались и предложения от лиц самых сомнительных, включая и таких, которые стояли на учете в правоохранительных органах. Преимущественно это были всякого рода темные дельцы, заработок которых как раз и зиждился на том, чтобы всякими путями обходить законы писаные, выискивая лазейки неписаные. Константин Викторович схватился за голову.

Правда, нужно сказать, «наследник» держался. Несмотря на откровенно соблазнительные предложение, способные враз превратить его в очень богатого человека, он покамест всем отвечал отказом. Почему? Как ни странно, его на путь истинный наставлял… Анжольрас! Именно Анжольрас взял на себя руководство процессом создания, как он это назвал, «Фонда за справедливо будущее», и, как он сам же объяснял, меньше всего в его планы входило, чтобы этот фонд начал свою работу с явных несправедливостей в отношении той страны, изменить жизнь к лучшему в которой он и собирался.

Это странное, даже двусмысленное положение всех и каждого из участников происходившего давало, однако, и некоторую надежду на то, что всё как-нибудь разрешится благополучно: ко всеобщему удовлетворению. Казалось, нужно было только подумать, прийти к какому-то компромиссу. И те, от кого в первую голову и зависело такой компромисс найти, уселись, наконец-то, за стол переговоров.

75

Несмотря на откровенную неприязнь, за это время развившуюся в Константине Викторовиче по отношению к Анжольрасу, Константин Викторович, устроив «официальную встречу», повел себя на удивление, на редкость деликатно. Он оставил в сторонке — где-то в прихожей или, вернее, в гардеробе — свою обычную слегка надменную манеру общения и, приглашая за столик одного за другим подходивших людей, вел себя эдаким добродушным хозяином приема. При этом сам «прием» проходил в кафе небезызвестного в Городе Адалата, что придавало встрече особенный колорит, но главное, делало ее воистину демократической. Простенькая меблировка, изящные, но недорогие столовые приборы, вкусная, но неприхотливая еда, всё это заставляло забыть о разнице в социальном и имущественном положениях «диспутантов», ставило их на равную ногу, стирало между ними грани начальственности и подчиненности.

Константин Викторович крепко пожал руку подошедшему Анжольрасу:

— Есть у меня одна идейка, — заявил он «с порога», придвигая к себе кружку с компотом и добавляя в эту кружку немного водки. — Надеюсь, она устроит всех. Идейка проста, как апельсин, но так же, как апельсин, совершенна!

Анжольрас выгнул брови, показывая то, что не уверен насчет совершенности апельсина: мол, есть вещи, куда более совершенные, хотя и настолько же простые. Константин Викторович хохотнул и пустился в объяснения. Анжольрас, поступив тем же манером, что и Константин Викторович, то есть плеснув себе в чашку с компотом немного водки, слушал, не перебивая. И — вот чудеса! — по мере того, как Константин Викторович говорил, его поначалу хмурое лицо — лицо Анжольраса — разглаживалось: излагавшаяся Константином Викторовичем идея ему, Анжольрасу, похоже, нравилась! Он даже в какой-то момент позволил себе улыбнуться.

— В этом есть смысл! — прямо сказал он, когда Константин Викторович замолчал. — Но вы уверены, что государство пойдет на это? Всё-таки включить в бюджет статью о финансировании фонда — не кот начхал. Это же, если я правильно понимаю, нужно согласовывать с Минфином, с нашими парламентариями, с комиссией по бюджету… И потом: городской бюджет такое точно не потянет, значит, нужна статья в бюджете федеральном!

Константин Викторович кивнул:

— Верно. Однако в нашем бюджете уже имеются… скажем так, весьма прелюбопытные статьи, прямо направленные на финансирование различных обществ, чья деятельность… гм… не всегда вызывает восторги широкой общественности. Но главное, эти организации, как и твой фонд, частные, инициатива де юре не государства, а самых обычных людей…

— Ну, прямо уж и обычных!

Константин Викторович улыбнулся:

— Ясен пень, не совсем обычных. Но формально — таких же, как мы с тобой. Юридических отличий ноль. Да ты и сам должен знать некоторые из них: ведь это ты в последние месяцы подбирал для форума публикации из… этой… — Константин Викторович запнулся, подыскивая слово и пару раз щелкнув пальцами.

— Блогосферы? — Подсказал Анжольрас.

— Точно: блогосферы! Ведь это ты подыскивал в ней самые-самые сливки критиканства как раз на предмет финансирования кое-каких организаций. А значит, в курсе того, как всё это устроено. Было бы желание и была бы внятная цель, а сделать можно! В нашем случае, я понимаю так, есть не только желание… ты же не против самого принципа?

Анжольрас покачал головой:

— Не против.

— Значит, есть не только желание, но и цель. Декларируемая цель — перевести во владение государства коллекцию. Таким образом, происходит типичный дашь на дашь, но… завуалировано. Твой фонд получает финансирование, государство коллекцию. При этом: коллекция передается вся — целиком и сразу. А фонд получает финансирование на ближайшие бюджетные годы, каковые годы, как ты знаешь, у нас планируются пятилетками. Разумеется, о погашении полной стоимости коллекции не может быть и речи: сумма слишком велика. Тебе и твоему протеже придется пойти на уступки. Но и та сумма, которую реально можно пробить в бюджете, окажется, поверь, умопомрачительной. Я предлагаю вариант…

Во взгляде Константина Викторовича появилась хитринка. Генерал взялся было за салфетку и карандаш, но, рассмеявшись, отбросил и салфетку, и карандаш:

— Нет уж, обойдемся без голливудщины и дешевых сериалов! Будем говорить как на духу: два миллиарда рублей в год — достаточно?

Анжольрас задумался. Вообще-то два миллиарда рублей в год на протяжении, как минимум, ближайших пяти лет и в самом деле выглядели впечатляюще. С такими деньгами фонд вполне бы смог развернуться, творя самые прекрасные дела, особенно если ограничиться городскими масштабами. Из этих денег многое было бы можно сделать. Но… два миллиарда в год, то есть десять миллиардов за пять лет — сумма пусть и значительная, но даже близко не соответствовавшая истинной стоимости коллекции. Даже приблизительные и сделанные наспех оценки давали стоимость под несколько миллиардов евро, а несколько миллиардов евро — это, извините, в десятки раз больше десяти миллиардов рублей! Получалось, государство — если только Константин Викторович говорил от имени государства — желало сильно сэкономить. И в этом его желании просматривалась… да: несправедливость. Почему, — размышлял Анжольрас, — какому-нибудь «олимпийскому застройщику» прощаются самые невероятные растраты? Почему колоссальные — без счета! — средства каждый год уходят на строительство дорог, разваливающихся уже на следующий сезон? Почему с дорожников не спрашивают компенсацию за явную халтуру? Государство настолько богато, чтобы терпеть на своей шее такое невероятное количество расхитителей бюджетных средств, но оно же, государство наше, настолько бедное, что не имеет средств выплатить подлинную цену за коллекцию, способную составить гордость любого музея мира? Как же так?

76

Теперь уже Константин Викторович, не вмешиваясь, наблюдал за Анжольрасом, на лице которого одна эмоция сменялась другой. Анжольрас настолько явно колебался, что Константина Викторовича так и подмывало подтолкнуть его к какому-нибудь решению. Останавливало генерала лишь то, что нельзя было предугадать, к какому именно решению приведет подталкивание: к нужному? К несогласию?

Со своей стороны, Константин Викторович тоже, разумеется, осознавал, насколько меньше заявленная им сумма реальной стоимости клада. Но, в отличие от Анжольраса, размышлявшего о странной непоследовательности государства, готового разбрасываться деньгами на что угодно, только не на что-то стоящее, Константин Викторович отдавал себе отчет: даже предложенная сумма далеко выходила за рамки обычного. Даже такая сумма — верх щедрости, выше которого не прыгнуть никому. И дело даже не в том, что кому-то было ужасно жаль потратить деньги на искусство, а в том, что государство собственными руками собиралось финансировать «вражеский проект», «пятую колонну», собиралось влить — годами вливать! — средства во что-то, что никак не соответствовало государственным же идеологии, чаяниям и программам. Даже такая сумма казалась верхом идиотизма! Константин Викторович, глядя на обуреваемого сомнениями Анжольраса, припомнил, что ему сказал один из видных государственных чиновников: «Рехнуться можно! — сказал сановник, отодвинув чашку чая и отложив надкусанный бутерброд. — Ты серьезно? А нельзя ли… ну… миллионом-другим обойтись? Они же все равно эти бабки на каких-нибудь, прости, Господи, педерастов спустят!»

И в самом деле: заявленные уже созданным Фондом идеи выглядели крайне сомнительно! Была среди них и поддержка «ущемляемого в правах» ЛГБТ-сообщества, отчего вообще можно было тронуться умом: государственный бюджет выделяет деньги на «радужных»! Каково это со стороны, а? Вот прописью цифры на молодежное движение патриотов, вот прописью цифры на компенсацию затрат по содержанию Храма Христа Спасителя… и тут же — цифры на голубых?! Два миллиарда в год! Ну, не обалдеть ли, Константин Викторович?

Константин Викторович пожимал плечами, соглашался, но и доводы приводил разумные: «Абсурд, конечно, — говорил он. — Обалдеть — это еще мягко сказано! Но куда деваться-то? Предложим мало, всё — с концами. Нас потом самих же заклюют. Причем… эти же и заклюют: мол, пожалели! Мы и так-то платим намного меньше, чем всё это стоит, а если еще из-за этого и прохлопаем коллекцию… И потом: всегда можно какие-нибудь палки этим молодчикам в колеса вставить. Примем еще какой-нибудь закон, ограничивающий их выступления… я даже не знаю… Да вот хотя бы: пропаганда гомосексуализма среди несовершеннолетних. И фиг они, когда такой закон появится, с какими плакатами марши устраивать смогут!»

Сановный чиновник посмотрел на Константина Викторовича с интересом: «Пропаганда гомосексуализма, говоришь? Среди несовершеннолетних? А что! Это мысль!»

«Так сколько мы им предложим?»

Сановник опять взялся за чай и бутерброд:

«Делай, что хочешь, но больше пары миллиардов не будет!»

«В год?»

Сановник поперхнулся. В его взгляде появился упрек:

«В год, в год… но имей совесть: не нужно об этом под руку талдычить!»

77

Итак, Анжольрас размышлял: соглашаться или нет? Константин Викторович терпеливо ждал, опасаясь спугнуть этого странного борца за справедливость в отдельно взятой стране. Он, Константин Викторович, подливал себе водку в компот, прихлебывал сладенький напиток и, не морщась, смотрел на сидевшего напротив чудака: чудак явно всё больше запутывался в цифрах!

Спасение пришло с улицы. В какой-то момент дверь в кафе распахнулась, на пороге возник Полежаев. Полежаев достал из кармана брюк очки, нацепил их себе на переносицу и, щурясь, немного встревоженным взглядом обвел обеденный зал.

— А, вот вы где! — воскликнул он, подходя к столику. — Можно?

Константин Викторович благодушно кивнул. Анжольрас нахмурился, но тоже кивнул:

— Ты уже в курсе сделанного мне предложения?

— В самых общих чертах, — ответил Полежаев. — Кажется, речь о нескольких миллиардах ежегодно?

— Примерно.

— Так соглашайся!

Анжольрас внимательно посмотрел на Полежаева, но тот был на удивление серьезен.

— Ты думаешь? — спросил Анжольрас.

— Уверен. Больше всё равно не дадут. Ты же собрался революцию устраивать. Ясное дело, никто не хочет ее финансировать по-настоящему.

— По-твоему, именно в этом и суть?

— Да.

Анжольрас вздохнул:

— Хорошо. Если так, я понимаю затруднения… морального порядка. Значит, два миллиарда каждый год на протяжении ближайших пяти лет? Железно?

Константин Викторович подхватился:

— Да!

— По рукам!

— Договорились!

78

Вот так и вышло, что уже на следующий день после этой встречи наш величайший музей начал получать ящики с коллекцией. Поразительно, но факт: сокровища, за которыми столько лет охотились настолько разные люди; сокровища, ставшие причиной стольких смертей, не только нашли свое место в музее, но и стали источником самой, казалось бы, невозможной вещи на свете: государственного финансирования деятельности, которую само государство считало направленным против себя. На этот счет — еще спустя несколько дней — хорошо сказал один провинциальный журналист:

— Россию, — заявил он в эфире местной телепередачи, — на чем свет ругают за отсутствие демократии и за нарушение прав всевозможных меньшинств. Но покажите мне еще одно такое государство, которое в собственный бюджет включило бы расходную статью на содержание самой непримиримой существующему положению вещей оппозиции! Может быть, эта страна — США? Великобритания? Франция? Германия, наконец, откуда мы слышим наибольшее количество упреков? Нет! Во всех этих странах и речь не идет о том, чтобы государство лично финансировало собственных революционеров. А у нас — пожалуйста!

Помолчал и добавил, цитируя заезженный слоган:

— Кто вы, мистер Путин?

***

Закончивший чтение Анжольрас выглядел — как бы это сказать? — немного ошарашенным. Да, пожалуй, именно так: немного ошарашенным. Мало того, что он не мог взять в голову, каким удивительным образом Евгению Савельевичу, этому чудаковатому пропойце, от которого что ни день, то непременно разило коньяком — каким образом вечно подвыпившему Евгению Савельевичу удалось наваять настолько обширный опус о поисках клада и связанных с этим кладом перипетиях, так еще и как получилось, что рассказ вышел вполне связным, несмотря на какие-то в буквальном смысле шатания от эпохи к эпохе?

Анжольрас оттолкнулся ногой и, сидя в своем кресле на колесиках, немного отъехал от стола. Ему захотелось выпить чашечку чая, но за чаем пришлось бы идти в буфет: в кабинете заварка закончилась. Кроме того, помимо этого желания — желания выпить чаю — его не покидало ощущение еще какого-то чувства, то есть чувств уже было целых три: легкая ошарашенность от писанины Евгения Савельевича, желание выпить чаю и что-то еще — смутное, совсем непонятное.

Что бы это могло быть? Беспокойство? Нет. Какая-то неудовлетворенность? Возможно. Но чем? Что было такого, что могло вызывать ощущение неудовлетворенности? Всё вроде бы складывалось очень хорошо. Даже с работы — невероятно, но факт! — не поперли. Для Фонда удалось найти отличного управляющего, так что и с ним, с этой головоломной организацией, никаких проблем возникнуть не обещало… сам Павел Георгиевич Либ, адвокат, взялся присматривать за делом, а это, как мы знаем, был такой адвокат и такой управляющий, дела у которого запросто могли вестись вверх тормашками, но при этом неизменно заканчивались к выгоде клиентов. Так что же вызывало ощущение смутной неудовлетворенности?

Анжольрас откатился еще дальше и, покусывая губы, воззрился на монитор. Прямо в тот момент монитор являл собою главную страницу форума, на каковую страницу Анжольрас переключился, едва закончив чтение. Может быть, что-то с ним? Что-то с форумом не так?

И вдруг Анжольраса осенило: ну конечно! Он даже размашисто хлопнул себя по лбу: вот оно! Объем произведения Евгения Савельевича, изящество формулировок, обилие слов, а говоря по-простому — словоблудие, бесконечное, льющееся как коньяк из бутылки, без конца и краю, особенно если учесть, что этих бутылок в кабинете у Евгения Савельевича было припасено на целый взвод — вот что стало катализатором неудовлетворенности! Но не само по себе — каждый пишет, как может и хочет, — а именно что в привязке к форуму: растекаться коньячной лужей по форумным страницам — совсем не то, что форуму нужно. А он, Анжольрас, вводя новые правила, напрочь об этом забыл! И еще удивлялся: с чего бы это народ безбоязненно целые «простыни» вывешивает?

Анжольрас улыбнулся. Подкатился на стуле обратно к столу. Хихикнул. Застучал по клавишам и вошел в панель администратора.

— Так-так-так… — забормотал он, внося правку в им же самим созданные правила. — Флуд! Отныне на форуме запрещен флуд!

Перешел из панели администратора в раздел объявлений и сообщил участникам форума о новом ограничении. Еще только что «живой», форум замер: невидимый Анжольрасу народ прильнул к своим собственным мониторам, не веря своим глазам. Только минут через пять кто-то осмелился спросить:

— За флуд — трое суток бана?!

— Точно! — мгновенно напечатал ответ Анжольрас.

— А это… не слишком?

— В самый раз. Краткость — сестра таланта. Ведь так?

— Ну…

На огромном пространстве нашей планеты повисла тишина. Замерли все часовые пояса от Гринвича до Гринвича.

Анжольрас опять улыбнулся, выбрался из кресла и пошел к двери:

— Вот теперь можно и за чаем спуститься!

 

Поддержать автора можно переводом любой суммы на один из кошельков —

Яндекс.деньги: 410011091853782

Вебмани: R361475204874, Z312553969315, E407406578366

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/