«Коллектив»

Как и в истоке времен, в истоке «Русской Балтики» было Слово. И слово это было у «коллектива». Именно так — в кавычках, потому что объединивший первых авторов коллектив не влился в коллектив последующий, а обособился: подобно Творцу, создавшему Вселенную, но в этой вселенной занявшему обособленное место.

«Коллектив» состоял из нескольких человек — старинных знакомцев Людмилы. Каждый из этих людей судьбу имел трагическую, потому что каждый из них был слишком хорош: в нашем пусть и лучшем из подлунных, но в до краев наполненном завистью мире подлинному таланту пробиться и удержаться на плаву труднее, чем даровитой посредственности. Это общее для всех сфер человеческой деятельности правило особенно наглядно проявляется в профессиях творческих, а из них — в журналистике. Яркие личности не нужны никому: они чересчур бросаются в глаза, чересчур выделяются на общем фоне, в них всего чересчур, и — нужно сказать — не только замечательного, но и скверного. Баланс между скверным и выдающимся соблюдается природой не всегда. И почему-то уж так в природе повелось, что гениальность, словно в насмешку над пушкинским отрицанием¹, чаще сочетается не с розовыми слониками и белыми лошадками, а с качествами самыми неприятными, самыми раздражающими, самыми отталкивающими. Талантливый человек редко бывает душой компании. Талантливому человеку редко хватает выдержки. Талант высокомерен. Но хуже всего — талант мелочен к знакам внимания, и их, этих знаков, отсутствие поднимает в таланте самые низменные чувства и желания. Талантливая душа находится в постоянном смятении. Талантливое сердце слишком часто исполнено злобы.

Каждый из «коллектива» был очень хорош и поэтому каждый остался без дела. Серые будни серых газет и журналов, серые интриги серых телевизионных программ не нуждались в ярких светилах: им хватало сереньких звезд. Серые коллективы исторгли их из себя, прогнали со своих унылых небосводов. Каждый из «коллектива» остался на улице, где каждого из них Людмила и подобрала.

Мы помним, что это случилось в те дни, когда сама Людмила еще и думать не думала о создании собственного журнала: она всего лишь хотела привнести чего-то освежающего в тот журнал, в котором работала одним из заместителей главного редактора. Столкнувшись с саботажем со стороны имевшихся в штате авторов, Людмила вспомнила о своих гениальных знакомцах и позвала их. Знакомцы откликнулись и образовали «коллектив» — причудливое сочетание несочетаемого, странную помесь душевных калек и реактивных моторов, удивительную форму ослепительных брызг расплавленного металла и ровного свечения ко всему безразличного солнца.

В твердых руках, в подчинении железной воле прожженного руководителя такая жутковатая смесь была бы не опасней поставленной на боевое дежурство баллистической ракеты с ядерным боезапасом. Но под мягкой рукой, в недостатке опыта руководства, в условиях сентиментальных воспоминаний о дружбе «коллектив» оказался двусмысленным приобретением: примерно таким же, какою могла бы стать завораживающе красивая, но смертельно ядовитая змея, отпущенная из аквариума свободно ползать по офису.

Мы помним и то, что поначалу именно так и случилось: призванный спасти положение, «коллектив» едва не утопил многолетнее детище несчастного Льва Михайловича. Людмила не смогла управиться с ним так, чтобы его достоинства возобладали над недостатками, а его таланты — над страстью к эпатажу. Первый сделанный «коллективом» номер по факту с треском провалился, вызвав у читающей публики отторжение. Понадобилось вмешательство Константина — руководителя, в отличие от Людмилы, опытного и жесткого, — чтобы это, им же санкционированное, опасное приобретение заработало как надо. Но даже Константину и даже с течением времени не удалось превратить «коллектив» в органическую составную «Русского Балтийского Дома»: Григорий Владимирович со своим «Городничим» в ужасе от «коллектива» отшатнулся, а Людмила со своею «Балтикой» продолжала «коллективу» потакать, памятуя о его… бескорыстии. Ибо — да: несмотря ни на что и вопреки своим недостаткам, в сложные для Людмилы дни и даже недели с месяцами «коллектив» проявил спасительное для дела бескорыстие, оставшись с Людмилой и подчинившись воле Константина настолько, чтобы ад превратился в элизиум.

Попытки омологировать «коллектив» под «Балтику» Константин предпринимал не раз, но всякий раз это заканчивалось либо скандалом, либо чем-нибудь и того хуже. Однажды, например, результатом именно одной из таких попыток стало паническое бегство Евгения Савельевича: еще десять минут назад мирно сидевший за коньяком Евгений Савельевич был вынужден вскочить из своего удобного кресла и, с воплем ужаса промчавшись по коридорам, выскочить в одной рубашке на заснеженный и придавленный морозом двор. Следом за ним во двор стремительным хищником вылетел сухонький, в почти незримых на узком лице очочках без оправы неопределенных лет господин: с металлическим стулом, каковой стул господин вздымал над собственной головой для того, чтобы удобнее и сильнее обрушить его на голову Евгения Савельевича! Вся вина Евгения Савельевича заключалась в том, что он, следуя «совету» Константина, внес небольшую правку в одну из статей. И статья-то при этом ничего особенного из себя не представляла. И правка была не смысловой, а больше стилистического характера — для придания абзацу «военной четкости». Но итог получился устрашающим: и думать об этом забывший Евгений Савельевич потянулся к бутылке, для чего пришлось немного поворотиться к двери, и вдруг натолкнулся взглядом на бледного от ярости и уже со стулом над головой очкарика. Очкарик не говорил ни слова, но весь его вид полыхал такою непритворной угрозой, что Евгений Савельевич — возможно, впервые в жизни — по-настоящему испугался. Вскочив из кресла, он бросился наутек и это спасло ему жизнь. Что характерно, позже, когда страсти немного улеглись, очкарик и не подумал извиниться. Наоборот: он еще на протяжении нескольких дней, встречая Евгения Савельевича, грозил ему кулаком и делал красноречивый жест — ладонью проводил по горлу!

В другой раз досталось не кому-нибудь, а на тот момент уже совершенно безобидному Льву Михайловичу. Члены «коллектива» вообще держали на Льва Михайловича нехорошую, злую память: в их глазах он, несмотря ни на что, оставался тем самым тираном, тем самым консерватором, тем самым ретроградом, который едва не погубил все — Людмилы и «коллектива» — начинания. Им было невдомек — да и откуда они могли бы об этом узнать? — что вся история с основанием «Русского Балтийского Дома» была ничем иным, как тщательно спланированной Константином операцией. В силу своей неосведомленности они продолжали относиться к бывшему «главному» как к парии, а любые его начинания встречали в штыки. В тот раз Константин, решивший предпринять очередную попытку адаптации «коллектива» к общим условиям, подкатил непосредственно к Льву Михайловичу и предложил ему обратиться к «коллективу» с просьбой написать небольшую аналитическую статью, в которой более или менее наглядно было бы сделано сравнение достижений футбола советского и футбола российского. Поначалу Лев Михайлович, со своей стороны отвечавший неприязнью на неприязнь «коллектива», взяться за это рискованное дело отказался, но, будучи человеком, уважавшим всякую власть, в конце концов поддался на уговоры Константина — как-никак, а настоящего генерала, да еще и из памятного ему самому ведомства. Кроме того, поразмыслив, Лев Михайлович пришел к выводу, что тема футбола — тема не такая уж и скользкая и даже напротив: вполне себе примирительная, благо и сам Лев Михайлович был заядлым болельщиком. К несчастью, и он, и Константин упустили из виду всего лишь одно, но чрезвычайно важное обстоятельство: неизменный — несмотря ни на что — местный патриотизм. Это упущение — забвение о том, что каждый петербуржец буквально с рождения болеет исключительно за «Зенит» — стало роковым. Состоявший исключительно из уроженцев города-героя Ленинграда «коллектив» увидел в обращении Льва Михайловича жестокую насмешку: как раз тогда команда переживала не лучшие времена, ее оттеснили от пьедесталов, тренеры сменяли друг друга причудливой чехардой, с финансированием возникали периодические проблемы. Но даже это — при умелой подаче — могло бы «обойтись», если бы Лев Михайлович не пустился в тягостные для любого болельщика рассуждения о Садырине и о связанной с его уходом едва и не гибелью прославленной команды. И не когда-нибудь, а пусть и на излете, но все-таки в СССР, то есть в то самое время, с которым футбольные достижения современности и предлагалось сравнить! Получалось, «Зениту» отводилась двойная роль мальчика для битья, и этого Льву Михайловичу «коллектив» простить уж точно не мог.

Как именно началось побоище, показания в отделении милиции разошлись. Лев Михайлович — с бланшем под глазом, в растерзанном пиджаке, в рубашке с оторванными пуговицами — утверждал, что на него (ни с того, ни с сего, разумеется) разом навалились четверо и начали его с хладнокровной жестокостью избивать. Однако и вид доставленных в отделение четверых оставлял желать много лучшего: похоже, неожиданно для всех Лев Михайлович оказался не таким уж и стариканом и совсем не слабаком. Все четверо вид имели не менее потрепанный, у одного не хватало переднего зуба, а штанина брюк еще одного была оторвана напрочь, так что этот из «коллектива» щеголял перед дежурными милиционерами семейными, в горошек, трусами. Показания же четверых звучали примерно так: безумный старик, получив отказ в написании идиотской статьи, ополоумел вконец и сам набросился на них — с извозчичьей бранью на устах и с подручными предметами в обеих руках. Пришлось защищаться…

Удивительное дело, но Лев Михайлович, услышав встречное обвинение, промолчал. Это выглядело настолько странно, что записывавший показания задержанных лейтенант оторвался от протокола и внимательно посмотрел на истерзанного чудака:

— Вам нечего добавить? — спросил лейтенант.

Лев Михайлович отрицательно мотнул головой.

— Гм… — пробормотал лейтенант. — Гм-гм!

И потянул носом воздух: пьяный что ли? Но Лев Михайлович был совершенно трезв, как совершенно трезвыми были и четверо других. Объяснилось же странное молчание Льва Михайловича чуть позже: когда в отделение прибыл спешно вызванный Людмилой Константин. Константин быстро уладил формальности, твердой рукой и едва ли не подзатыльниками вышвырнул из отделения четверых из «коллектива», а Льва Михайловича усадил в свою машину. Машина уже собиралась тронуться, но запыхавшийся лейтенант ее остановил:

— Только один вопрос, товарищ генерал! Только еще один вопрос!

Взгляд лейтенанта при этом был направлен не на Константина, а на Льва Михайловича, так что Константин живо сообразил, какой именно вопрос задаст любопытный милиционер. Лев Михайлович тоже догадался и, потрогав продолжавший опухать глаз, издал смешок:

— Ведь это не для протокола?

Лейтенант мотнул головой.

— Видите ли, — тогда уже совсем широко улыбнулся Лев Михайлович, — до того, как стать редактором, я служил в войсках у дяди Васи!

Лицо лейтенанта изумленно вытянулось. Глядя на него, усмехнулся и Константин:

— Неожиданный поворот, правда?

***

Прежде чем пойти дальше, стоит, пожалуй, рассказать еще одну историю, связанную с буйствами «коллектива» и его неуживчивостью: история эта весьма характерна и уже потому и показательна, и познавательна. Произошла же она на излете октября, аккуратно в самый разгар переезда в Смольный новой администрации после трудных, в два тура, губернаторских выборов.

Погода в Городе стояла неустойчивая: с приличными заморозками по ночам, дымкой утрами и солнечными оттепелями днем. «Оттепели» было бы можно взять в кавычки — снега не было, как не было и осадков вообще, — однако ночные заморозки были таковы, что земля под палыми листьями звенела, листья кукожились и чернели, асфальт вымораживался до белесого налета. Днем же солнышко пригревало, всё расходилось, на тротуарах и дорогах появлялись «проталины» — даже не вода, а что-то навроде такого, как если бы по тротуарам и дорогам провели влажными тряпками, а вытереть насухо не удосужились.

Это явление представляло собою изрядную опасность: и для пешеходов, и, тем паче, для водителей уже обширного, но все еще не слишком современного и довольно потрепанного автопарка. Еще не «поднявшиеся с колен» владельцы стареньких Жигулей и иномарок экономили на покрышках, многие и на зиму не меняли обувку, у многих резина была откровенно лысой. Гаишники — что бы и кто бы ни говорил — люди совсем не богатые и тоже еще экономившие на всем, снисходительно относились к данному виду нарушений и не терзали автовладельцев напоминанием о пункте 5.1. из перечня неисправностей и условий, при которых эксплуатация транспортных средств запрещена. Они закрывали глаза и на то, что иные из автовладельцев ездили и вовсе на разношиннице: мол, не всё ли равно, разные или одинаковые покрышки установлены по осям, если все они равнозначно стертые?

Одним из таких водителей был и член «коллектива». Зарабатывал он неплохо, мог себе позволить и современный автомобиль и уж тем более нормальные и по сезону покрышки, однако человеком он был прижимистым, эксплуатировал и в хвост, и в гриву еще от папы доставшийся ижевский Москвич-412 — совсем уж полную архаику — и тратить деньги на такое «баловство», как всякие «буржуйские штучки и выдумки» не намеревался. На чем к полудню одного из последних дней октября едва и не погорел.

Старенький Иж — к тому году ему исполнилось добрых четверть века — заартачился по части переключения скоростей (коробка заскрежетала, перегазовка не помогла) и, лишившись связи с ведущими колесами, он аккуратно на одной из таких «проталин» и пошел в занос. Развернуло его лихо: сначала поперек собственной полосы, а там и поперек всей дороги, включая и встречное направление. К несчастью, именно со встречного и шел губернаторский кортеж, причем не абы как, а с вновь избранным губернатором в одном из автомобилей. Возможно, Валентина Ивановна — судить об этом не будем — спешила осмотреть свое новое хозяйство и там, на месте, прикинуть что к чему, но, как бы то ни было, головная машина кортежа, отчаянно визжа тормозами, грохнула вылетевшую поперек курса развалюху в боковину кузова и… напрочь оторвала Ижу багажник! В самом прямом смысле: передняя часть, включая и салон остались на дороге, а задняя — с багажником — была отброшена на тротуар. Каким чудом из разбежавшихся в разные стороны пешеходов на тротуаре никто не пострадал, можно было только диву даваться!

Не пострадал и член «коллектива». Не пострадали и сидевшие в головной машине кортежа люди. Не пострадал вообще никто, хотя следовавший за головным автомобиль, звучно впечатался в своего коллегу, а третий — уже с губернатором — клюнулся носом во второй. Авария получилась знатной, зрелищной, и еще несколько дней спустя оставалась городскою притчей во языцех. Но что поразило Город больше всего, так это два совсем уж необычных обстоятельства. Во-первых, по какой-то причине для проезда кортежа не было перекрыто движение, а во-вторых — там же, на месте ДТП, разгоревшийся грандиозный скандал, причем скандал не со стороны донельзя опешившей ВИП-персоны и даже не со стороны совершенно обалдевших сопровождавших ее лиц, а инициативою бородатого дядьки, с покряхтыаниями выбравшегося из только в утиль уже и годившегося Ижа и чуть ли не с кулаками набросившегося на своих обидчиков!

Сцена разыгравшихся побоища и примирения с лихвой окупила испытанный пешеходами ужас. Ловко избежав увечий и гибели под вылетевшей на тротуар оторванной частью машины, они теперь сгрудились у поребрика и, лишь изредка вмешиваясь в происходившее разрозненными комментариями, с блеском во взглядах следили за всеми перипетиями дававшейся на проезжей части драмы!

Прежде всего, конечно, прессинг пошел в сторону бородатого дядьки. Едва он выбрался из груды металла, к нему подскочили крепкого вида и недвусмысленных манер охранники из первого автомобиля кортежа. Но не успели они и пары слов сказать, не успели они примериться и ухватить нарушителя движения и очевидного виновника ДТП за шиворот, как тот извернулся и ловким ударом ноги отправил одного из охранников в нокаут, второго — закрутил вокруг его же собственной оси и грохнул мордой на разбитый капот машины кортежа, а третьими просто и без околичностей заехал по причинному месту так, что тот с воплем согнулся в три погибели да так и остался припрыгивать на корточках!

Далее очередь дошла до седоков второй машины. Те, видя, насколько необычно всё оборачивалось, попробовали было применить иную тактику — примирительную, — но понапрасну. Бегая от бородача вокруг собственной помятой машины, они взывали к его разуму и предлагали охолониться: мол, что за цирк с конями он без всякой надобности устроил? Но бородач оставался неумолим. Поняв, что «беготней по правилам» добиться ничего не выйдет, он как-то влёт перемахнул через капот, вспорхнул на крышу (крыша Мерседеса прогнулась волной!) и уже с нее — сверху вниз — обрушился на одного из бегунов. Тот закричал благим матом — сдаюсь, мол, сдаюсь! — но и этот вопль не возымел на бородача никакого положительного действия: бородач ухватил поверженного противника за форменный шарф, затянул этот шарф вокруг горла несчастного и выпустил из рук не раньше, чем тот — бедолага — хрипящим телом распластался по мокрому асфальту. Второй из убегавших поспешил нырнуть в толпу! Толпа расступилась и, с хихиканьями, укрыла его от взоров бешеного бородача.

А вот после всего этого и наступило всё самое интересное. Пока бородач воевал с охраной и водителями, из третьей машины кортежа на проезжую часть вышла импозантного вида дама. Разумеется, публика, вот только что принимавшая участие в губернаторских выборах, никак не могла не узнать Валентину Ивановну, чьи портреты исчезли с заполонявших Город билбордов всего как несколько дней тому назад. Люди подталкивали друг друга локтями, указывая на свою новую градоначальницу, и — не без понятного волнения — ожидали ее реакции.

Валентина Ивановна с реакцией не торопилась. Она — голова чуть набок, руки в муфте — внимательно за всем наблюдала. И только когда стало ясно, что ее люди потерпели от бородача сокрушительное поражение, и кто-то из них остался лежать на дороге, а кто-то и деру дал, она шагнула от машины вперед, внезапно очутившись прямо перед разгоряченным схваткой и собственной потерей бородачом. Внезапность ее появление была такой, что бородач даже вскрикнул от изумления:

— Ты еще кто такая?

И тут же отступил на шаг, не веря своим глазам. Кулаки его сами собою разжались, во взгляде, только что бессмысленно зверском, появилось осмысленное выражение.

Валентина Ивановна улыбнулась — так, как делать это умеет только она: с причудливой смесью в улыбке искреннего участия и собственного, непреложного и несомненного, превосходства.

— Натворили же вы дел, — сказала она, без всякого, впрочем, нажима и обвинения. Она просто констатировала очевидный факт.

— Я? Я? — бородач огляделся, увидел дело своих собственных рук и заморгал. — Вот дьявол! Прямо как в голову что-то стукнуло!

— Машину жаль, — опять без ясного выражения — вопрос? Утверждение? — сказала Валентина Ивановна.

Бородач нахмурился, но уже без агрессии:

— Двадцать пять лет старушке было и еще столько же могла бы отъездить!

— Двадцать пять лет! — теперь и в голосе, и в улыбке Валентины Ивановны появились и жизнь, и чувства. Казалось, она вот прямо сейчас выпростает из муфты руку и сочувственно проведет ладонью по голове бородача. — Двадцать пять лет! Немало… это же… дайте сообразить… как раз тогда, когда меня вторым секретарем назначили²? Или даже еще раньше? Вот время-то летит! Кстати: будем знакомы? Меня Валентиной зовут. Валентиной Ивановной, если вам так удобнее.

Бородач изменился в лице. Последняя фраза стала ошибкой Валентины Ивановны: она-то, всего и желавшая, что лишь подчеркнуть — фамильярность была бы с обеих сторон ни к чему, — упустила из виду хотя и вполне уже замиренный, но все же еще не совсем отошедший от приключившегося настрой стоявшего перед ней человека. Это «если вам так удобнее» было бы уместным перед каким-нибудь неробким просителем, но стало новой каплей в бочку гнева только что начавшего приходить в себя драчуна. Бородач, недобро усмехнувшись, подбоченился и рявкнул в ответ:

— Знаю!

Рявкнул при этом так, что Валентина Ивановна поневоле отшатнулась. Она не ожидала нового всплеска агрессии и… растерялась!

Вообще, уж кем-кем, а особою робкой и склонной теряться Валентину Ивановну никто бы не назвал. То, что произошло, объяснялось совсем уж исключительными обстоятельствами: такими, какие и в страшном сне нормальному человеку не привидятся! Бородач же уже опять наступал и с видом, не сулившим ничего хорошего. И хотя кулаками перед лицом Валентины Ивановны он не размахивал и вроде бы даже не собирался насесть на нее так же, как он проделал это с иными из ее людей, приятного в его наступлении было мало. Больше того: в его наступлении просматривалась угроза даже худшая, нежели та, какую бородач представлял для охранников!

Валентина Матвеевна отступила за распахнутую дверцу машины, но это не остановило бородача. Прикрыв дверцу, он сделал еще один шаг и… в этот самый момент ему на спину навалилось несколько мужиков — из тех, что еще минуту назад просто стояли в толпе, с интересом наблюдая за необычным представлением. Бородач зарычал, попытался обернуться, но у него ничего не вышло: навалившиеся на него люди оказались не только сильнее, но и боле умелыми. Через какой-то миг уже и бородач лежал на асфальте.

— Не дергайся, тебе же будет хуже! — уговаривали мужики извивавшегося и маравшего собственную куртку члена «коллектива». — Лежи спокойно!

Подоспела и милиция.

— Что происходит?

Один из офицеров обшарил карманы бородача, вынул из них документы на автомобиль, паспорт и… удостоверение журналиста.

— Ёлки-моталки! — присвистнул офицер, протягивая удостоверение Валентине Ивановне. — Вы только поглядите!

— «Русский Балтийский Дом»? — прищурившись, произнесла Валентина Ивановна, рассмотрев удостоверение и возвращая его милиционеру. — Отпустите!

— Отпустить?

— Да, отпустите!

С бородача слезли, и тот встал на ноги. Вид его — в измазанной грязью куртке — был страшен, но с лица, как ни странно, выражение агрессии исчезло.

— Так вы — журналист? — спросила Валентина Ивановна с совсем уж странной на этот раз улыбкой.

— Ну… да! — кивнул бородач.

— Из «коллектива», надо полагать?

— А вы откуда знаете? — искренне удивился бородач.

Валентина Ивановна хмыкнула:

— Да кто же в этом Городе вас не знает… Как поживают Людмила Васильевна и Константин Викторович? Всё еще дуются на меня?

Вопрос был странным, неожиданным и для большинства его расслышавших непонятным. Однако бородач его понял и, уже с вполне добродушным интересом взглянув Валентине Ивановне в глаза, ответил:

— А что им на вас дуться? С тех пор, как проблема с типографией была решена, причина дуться отпала сама собою!

В глазах Валентины Ивановны заплясали чертики:

— Материальчику вам привалило, да?

Это казалось сменой темы, но бородач и это понял правильно:

— Гм… — он осмотрелся по сторонам: его собственная машина — в хлам, две машины из кортежа изрядно помяты, третья тоже имеет повреждения. Часть охраны и водители повержены до больничных коек, часть — сбежали. Вокруг — несусветная толпа. Прямо напротив — улыбающаяся губернатор и с выжидательными лицами гаишники и патрульные. И — тишина: напряженная, даже зловещая. По всему было ясно, что народ, сначала аплодировавший расправе над участниками кортежа, теперь всецело занял сторону Валентины Ивановны. Губернатор повела себя смело, спокойно и… гражданственно что ли, если такое определение вообще уместно в данном конкретном случае. Народу понравилось то, что со стороны Валентины Ивановны не было гневного топота ног, разъяренных криков и визга и прочей атрибутики мелкой сошки. Народу в поведении Валентины Ивановны понравилась… державность: спокойная и уверенная в себе — именно такая, которая и пристала по-настоящему высокопоставленному человеку, оказавшемуся лицом к лицу с народом и в окружении народа. Державность, за которой нет осознания грехов, но есть вера в свою правоту.

— Гм… — повторил бородач, внимательно осматриваясь. — Материальчик?

— Да, — поддакнула Валентина Ивановна. — В каком духе вы это вот всё опишете?

Бородач задумался. А один из офицеров ляпнул:

— Быт КПЗ он будет описывать, а не это! И это еще при условии, что дела не возбудят. Как-никак, а нападение и телесные повреждения налицо… хулиганка как минимум!

— Ну-ну-ну… — Валентина Ивановна все-таки выпростала из муфту руку и коснулась руки офицера. — С нашей стороны заявления не будет. Да и Константин Викторович…

— Какой Константин Викторович? — не понял офицер.

Валентина Ивановна назвала фамилию. Офицер вздрогнул:

— Он что же…?

— Да.

— А знаете, — вдруг заявил бородач, — материал я, конечно, напишу. Но… давайте попробуем быть объективными. В ДТП, как я понимаю, виноват всё-таки я?

Офицер из гаишников только плечами пожал:

— Это вообще без сомнений!

— Хорошо, пусть так. Но вон те лбы, — бородач указал на избитых им охранников и водителя, — первыми на меня напали! Вон сколько свидетелей! Пусть они подтвердят!

В толпе одобрительно — на этот раз в отношении бородача — зашумели:

— Первыми!

— Первыми!

— Он защищался!

— Вы и протокол подписать готовы? — не без надежды на обратное спросил тогда офицер.

— Готовы, готовы! — раздалось из толпы.

— Чудеса, да и только… ладно: а дальше что?

— А дальше так… — бородач неожиданно раскланялся публике, в той захлопали. — Пострадавших в самом ДТП нет, значит — административка, а вот нападение на меня — уголовщина. Это не они, — кивок в стороны Валентины Ивановны, — а я с заявлением обращаться должен. И «наш генерал»…

— Константин Викторович?

— Он самый! Наш, говорю, генерал в этом мне поможет!

— Так что же вы предлагаете?

— Пусть ДТП будет… их виной. Уж не знаю, как вы это провернете, но ведь можете, если захотите! Тогда мне не придется платить за их поврежденные машины. А я, со своей стороны, напишу такой материал, что все останутся довольны! И это… — бородач опять подошел почти вплотную к Валентине Ивановне, но та уже не отступила. — Валентина Ивановна, дорогая! Лично с вас — бутылка хорошего коньяку!

Валентина Ивановна едва приметно покраснела:

— Почему бутылка? Зачем?

Бородач вздохнул:

— Тут давеча мой хороший приятель другому очень хорошему человеку едва голову не проломил. Офисным стулом — представляете? Так вот — хороший человек, не приятель — обожает коньяк. А мы — приятель и я — ничего в коньяках, как на грех, не понимаем. Проставиться хотелось бы, а как? Сами знаете, сколько контрафакта в Городе! А вас… вас никто обманывать не станет… ну так как? Договорились на бутылку?

Валентина Ивановна — с румянцем на щеках — с ответом помедлила. В тоне бородача почудилось ей что-то… этакое: намек на давно прилипшую к ней некрасивую кличку? Намек на что-то еще? В любом случае, это было неприятно. Но сама по себе просьба выглядела обоснованной вполне разумно. Контрафакта в Городе и впрямь хватало, покупать дорогое спиртное с каждым днем становилось все более страшно. Валентина Ивановна не только прекрасно об этом знала, но и одним из первых деяний на своем посту собиралась учредить специальную службу — по контролю за качеством поступавшей на прилавки Города продукции и выявлению подделок и контрафакта.

Бородач ждал.

— Договорились! — ответила, наконец, Валентина Ивановна.

Бородач удовлетворенно кивнул и, отойдя, уселся на капот своего разбитого москвиченка — ждать, когда ему на подпись подадут все формально необходимые документы.

***

Далеко не из любой ситуации можно выйти с честью, то есть так, чтобы удовлетворенными остались все вовлеченные стороны. Бородачу — его, к слову, звали Славой или, если угодно, Вячеславом Аркадьевичем — это более или менее удалось. Более — потому что он до глубины души поразил весь Город, а менее — потому что ничуть не поразил собственных коллег и сослуживцев. Город — с подачи невольных свидетелей происшествия — неделю еще, как минимум, бурлил обсуждениями залихватского ДТП, а потом — еще неделю обсасывал со всех сторон появившийся в «Русской Балтике» материал. Материал был неплох, написан живенько, отличался новыми деталями и… поразительной лояльностью к Валентине Ивановне. Сами горожане еще не были так уж уверены на предмет своей собственной лояльности, однако материал оказался преподнесен настолько забавно и с настолько чистым юмором, что миротворческая роль Валентины Ивановны смотрелась в нем и к месту, и очень выигрышно. Это вообще был один из самых первых материалов о новом мэре (или губернаторе — без разницы, как нам известно). Не в том, разумеется, смысле, что первый вообще — о Валентине Ивановне и до этого писали немало, — а первый после одержанной ею победе. И этот материал своей необычностью — одна только тема чего стоила! — получился невероятно удачной рекламой. От близких к Валентине Ивановне людей в широкие массы даже просочилась «конфиденциальная» информация: губернатор с удовольствием прочитала статью, несколько раз улыбнулась, без всякой жалости выбрала из бара великолепную бутылку коньяка и с курьером отправила эту бутылку Вячеславу Аркадьевичу!

А вот в «Русской Балтике» и вообще в «Русском Балтийском Доме» происшествие было оценено иначе и вызвало разные оценки. Евгений Савельевич, немедленно пронюхавший о ему лично причитавшемся призе, был склонен обернуть всё добродушной шуткой, но Григорий Владимирович, Людмила и Константин буквально рвали и метали. Рвали и метали и коллеги Вячеслава по «коллективу».

С Григорием Владимировичем всё было просто и ясно. Это его «Городничий» должен был оказаться в эпицентре событий: тематика была как раз для него. Это «Городничему» полагалось завести читающую публику каким-нибудь сногсшибательным отчетом о «ДТП года» и — заодно — хлёстким расследованием… на предмет? — да сколько угодно: а не был ли водитель головной машины кортежа пьян? А не была ли превышена скорость при том, что движение не перекрыли и спецсигналы на самих машинах не использовали? И, кстати, почему не перекрыли движение и врубили на полную мощь сирены и «люстры»? Куда вообще летела Валентина Ивановна в день — или утро, — когда ей полагалось бы заниматься нудной работой с документами, дабы лучше представить свалившийся на нее объем работ? «Городничий» мог обставить событие с такого количества сторон, что хватило бы на добрый десяток выпусков, на повышенные тиражи «бумаги» и повышенную посещаемость электронной площадки. На первые полосы и «главную страницу» — тему дня. А значит — на лихую рекламную наценку! Слава («скотина бородатая!») должен был немедленно отзовониться в «Балтийский Дом», обо всем доложить и ждать распоряжений. А вместо этого он учинил самодеятельность, да еще и сам взялся за написание статьи. И не в «Городничем», понятно — в «Городничем» он вообще не писал, — а в «Русской Балтике»! Григорий Владимирович был зол невероятно, но Вячеславу на это прискорбное обстоятельство было глубоко начхать. На одной из утренних планерок встретившись собственным взглядом с взбешенным взглядом Григория Владимировича, Слава так и заявил — в лицо побледневшему «просто Грише»:

— Срать я на тебя и твой «Городничий» хотел!

Григорий Владимирович взлетел к потолку:

— А бабки на пожрать и нажраться ты получаешь исправно! На них тебе не срать!

— Не от тебя получаю, так что заткнись!

— Не от меня? Ах, ты…

Дальше было совсем уже непечатное, причем с обеих сторон.

Кашлянула Людмила. Людмила вообще замолотила кулачком по столешнице и, наконец, привлекла внимание разъяренных мужчин к собственной скромной персоне:

— Господа, господа… Гриша, Слава!

Мужчины оборотились на нее и замолчали.

— Ты, Гриша, прав: нужно было с тобой посоветоваться… а ты, Слава, — нет: деньги вообще-то общие. Ты получаешь от «Дома», а не от какого-то конкретного издания, входящего в «Дом». Так что ты лично только что лишил нас всех очень приличных денег!

Григорий Владимирович поправил галстук и сел. Слава, наоборот, сорвал с шеи платок (дурацкую, кстати, вещицу):

— Вот оно, значит, как? Я же еще и во всем виноват?

— Виноват, — не дрогнула Людмила.

— Хоть сейчас могу заявление на стол положить! — прошипел Вячеслав.

— Давай! — и снова не дрогнула Людмила.

Вячеслав Аркадьевич налился кровью, запыхтел, его борода встала дыбом. Но… вслед за этим не последовало ничего: идти ему было некуда. Автором, конечно, он был великолепным, однако нигде, кроме «Русской Балтике», его и знать не хотели!

Собственно, Людмила рвала и метала ровно по той же причине, что и Григорий Владимирович: потому-то она и встала на сторону редактора «Городничего», а не собственного своего прямого подчиненного. Бюджет «Русского Балтийского Дома», распределяясь по потребностям, наполнялся, тем не менее, общими усилиями, то есть в «Доме» имелись как «доноры», так и «дотационные» отделения. И «Городничий» среди них по-прежнему оставался не просто донором, а важнейшим из таковых. Так что проявленные членом «коллектива» самостоятельность и нежелание учитывать общую политику холдинга действительно влетели холдингу в немалую копеечку. Пусть и не в виде убытков, а в качестве большой недополученной прибыли, но тем, пожалуй, обиднее! Недополученные деньги могли бы пойти… да много не что они могли бы пойти: не в этом суть! Строптивость взявшего на себя полную инициативу Вячеслава Людмилу взбесила. И только то, что мужчины едва не вцепились друг другу в глотки прямо у нее на глазах, заставило ее немного смягчить позицию: поначалу Людмила собиралась-таки указать Вячеславу на дверь!

И ведь каков паршивец! — лихорадочно соображала Людмила, когда Григорий Владимирович, прямо в день ДТП, вломился к ней в кабинет с руганью на ее сотрудника. — Каков негодяй! Наотрез отказался выполнять прямые распоряжения начальства! Заявил, что не позволить марать свое имя публикацией в «Городничем»! Это же надо! Это… это…

Людмила задыхалась от ярости, когда шла на ту самую планерку. Решимость ее была полной и безграничной: настолько безграничной, что она позабыла, как и сама — сравнительно ведь недавно! — относилась к «Городничему» и публикациям в нем. Выходки «коллектива», его безначалие несмотря на декларируемую подчиненность, игнорирование «коллективом» общих интересов изрядно ее утомили. Идя на планерку, она была близка к тому, чтобы всему этому положить заслуженный конец. Но… стоило мужчинам едва не подраться, стоило Вячеславу буркнуть, что «хоть сейчас заявление на стол положу», и всё куда-то и враз испарилось. Людмила тут же припомнила и то, как «коллектив» помог ей выжить в борьбе со свалившимися на нее труднейшими обстоятельствами, и то, что этот «коллектив», давно уже ставший притчей во языцех, на фиг нигде и никому не нужен. Увольнение любого из его членов не только для этого члена означало конец профессиональной деятельности, но и для всего «коллектива» разом. Может, и стоило махнуть на это рукой — пусть катятся к черту! — но Людмила так поступить не смогла. Прав был Евгений Савельевич: совесть — страшная штука. А совесть, терзающая делового человека, и вовсе — кошмар.

Что же до Константина, то его гнев носил сугубо «узкий» характер и больше касался того неприятного, даже неприличного, положения, в котором он, Константин, оказался по воле полоумного бородача. Вместо того чтобы спокойно и мужественно принять на себя ответственность за содеянное, этот человек выгородил себя именем Константина — «нашего генерала»! И не то чтобы Константин был против помощи как таковой… нет: потребуйся она без одиозности, без выпячивания возможностей, прилично, если можно так выразиться, он бы, конечно, помощь оказал. И от КПЗ за нанесенные сотрудникам ФСО побои избавил, и от уголовного дела. Даже, возможно, удалось бы замять ущерб: несмотря на то, что исчислялся он кругленькой суммой, варианты были. Но то, как себя повел бородач, Константина буквально выбесило! Стоило мэру упомянуть его, Константина, имя, как бородач тут же за него ухватился и стал похваляться своим «знакомством»!

Уже через несколько часов после ДТП Константину позвонили и доложили: как говорится, «по инстанции». Так, мол, и так, товарищ генерал, ваш человек «здорово отличился». Константин поначалу даже не понял, о ком шла речь, и накричал на докладывавшего офицера:

— С ума ты что ли сошел? Какой еще Вячеслав? Какое еще ДТП с охраняемым кортежем?

Но едва подробности произошедшего стали ему известны, схватился за голову: этого ему еще не хватало! Теперь, когда шестеренки завертелись, отступить уже было нельзя, а значит нужно было созваниваться со всеми «заинтересованными лицами». И прежде всего — с этой… гм… с Валентиной Ивановной. С особой не сказать что сильно ему несимпатичной, но уж точно никак не с другом! К счастью для бородача, обошлось на удивление просто: Валентина Ивановна просто посмеялась над происшествием, пообещав никак его в голову не брать и никак не использовать. Это было довольно странно — Константин ожидал иного, — но губернатор объяснила свое решение тут же:

— Прошли те времена, Константин Викторович, когда мы с вами были по разные стороны баррикад. То есть, насколько я вижу и понимаю, по одну-то сторону мы так и не встали, а всё же наши позиции сблизились. Или вы так не думаете?

Константин задумался и вынужден был признать:

— Да, — сказал он, — изменилось многое.

— Вот и славно! — рассмеялась Валентина Ивановна. — Забыли!

И все же, явившись в офис «Балтийского Дома», Константин не отказал себе в удовольствии сделать неразумному бородачу настоящую выволочку. Только, в отличие от приключившегося в переговорной, эта выволочка обошлась без свидетелей и прошла не только исключительно бурно, но и закончилась в мгновение ока. Подхватив бородача под руку и силой затащив его в одну из уборных, Константин пихнул его в солнечное сплетение и, глядя на то, как он ртом хватал немного пропахший фекалиями воздух, пояснил:

— Больше так никогда не делай!

Затем присел рядом с бородачом на корточки и сунул в нагрудный карман его пиджака визитную карточку:

— Будет нужда, звони… мне сначала звони, а не направо-налево языком, как помело, работай!

И вышел.

Наконец, другие члены «коллектива». Этих не устроило вообще всё. Их не устроило то, что Слава от себя пообещал Евгению Савельевичу бутылку. Не устроило то, что Слава от собственного имени провел переговоры с губернатором, хотя давно уже все члены «коллектива» друг с другом условились: один за всех и все за одного. По их заковыристой логике получалось так, что Слава, попав — вообще-то в страшное — ДТП и лицом к лицу оказавшись с верхушкой власти, должен был немедленно схватиться за телефон и позвонить каждому из них. В этом они на удивление сошлись с Григорием Владимировичем, но с одною принципиальной разницей: они хотели, чтобы Слава дождался их и только потом как начал махать кулаками, так и вести переговоры. Странные люди, они считали, что тоже должны были оказаться в центре скандала. А впрочем…

Впрочем, в их логике, возможно, было не так уж и много белых ниток. Вместе пройдя через множество неприятных испытаний, вместе оказавшись на улице, вместе оголодав и вместе найдя работу у Людмилы, они и всё, что следовало далее, желали рассматривать не как происходившее с каждым из них по отдельности, а как коллективные напасти или радости. Они решили делиться всем, а тут получилось так, что Слава единолично присвоил себе жирный кусок, да еще и вступил в сепаратные переговоры с противником — с тем самым Евгением Савельевичем, который еще на днях заслуживал порки и стулом по шее!

«Коллектив» на Славу обиделся. Не по-товарищески поступил Вячеслав, перетянув на себя одного все неожиданные выгоды громкого происшествия. И ладно — без машины остался: копейка той машине цена. Но какая известность! Какая реклама! Какая репутация! — в одиночку и, что называется, одною левой разогнать охрану губернатора… И между прочим: а это-то как? В «коллективе» Слава считался самым тихим и даже забитым! Скромным и голову не высовывающим… а тут такое! Всё, чем доселе Слава особенно славился (уж извините за этот мем) — своею всякие рамки переходившей скупостью. Эта скупость водилась за ним с институтских времен, когда ему — единственному из всего будущего «коллектива» — приходилось жить на крошечную стипендию и ночами подрабатывать грузчиком на Товарном-Витебском… даром, что папа у Славы занимал неплохую должность в каком-то НИИ и даже раскатывал по пустынному в те годы Городу на собственном автомобиле! От папы Слава не получал ни рубля и поэтому каждый собственный рубль расходовал с очень большой оглядкой. Даже цветы своим девушкам не дарил. А места в кино выбирал всегда самые дешевые…

«Коллектив» недоумевал: как получилось, что Слава победил в настолько неравной схватке? Это недоумение сливалось с обидой и порождало подозрение: у Славы от «коллектива» есть секреты! Секреты же были тем самым, что в «коллективе» преследовалось особенно строго: впавший в такой грешок человек мог согрешить и в намного большем! И на примере Славы это, казалось, сбылось со всей неприглядной точностью.

После планерки, на которой Славе едва не досталось и после которой Слава едва не вылетел прочь; после уборной наедине с Константином, то есть после отчаянных попыток вдохнуть посиневшими губами несвежий воздух; после всего, что на него обрушила Людмила, Славу ждало еще одно испытание — коллективный суд. Члены «коллектива» собрались в отведенном для их нужд обширном кабинете, составили полукругом стулья и — чистые дети, если подумать — один из стульев выставили как бы на сцену получившейся сцены. Этот, последний, стул предназначался для Славы.

— Зайди-ка к нам, — потребовали от бедолаги.

И он зашел: а куда деваться? Но к счастью для него, расправа не состоялась.

Он, при виде отдельно поставленного стула вздрогнувший, побледневший и понурившийся, уже — безропотно, что характерно! — собирался присесть и выслушать ужасы, громы и молнии, как вдруг дверь в кабинет рывком отворилась.

— Ты! — хором воскликнули члены «коллектива», считая и Славу.

— Я, — ответила Людмила.

Людмила быстро окинула взглядом импровизированное судилище, усмехнулась и тут же сама решительно уселась на одинокий стул.

— Давайте, рассаживайтесь, голубки́ и голу́бки: будем решать, что делать и как нам уживаться дальше!

***

Голубок и голубков было пять человек, что составляло известную диспропорцию: трое мужчин и две женщины. Не будь такой диспропорции, возможно, и поведение «коллектива» было бы… более мягким что ли, однако в условиях неизбежной конкуренции, причем множественной — и половой, и доминирования между полами — она, диспропорция эта, вносила в нервозность солидную лепту. Так повелось еще со времен института, уже в котором «коллектив» обрел свои первоначальные черты. И это лишь закрепилось впоследствии, когда перед членами «коллектива» в полный рост встали проблемы с трудоустройством и в личной жизни.

Жизнь с людьми неординарными — вообще сложная и, часто, неприятная штука. А жизнь с неординарными и при этом неустроенными людьми — сущий ад. Каждый из мужчин «коллектива» был неоднократно женат и всякий раз от каждого из них жены сбегали. Обе женщины также имели в своих паспортах далеко не по единственному «брачному» штампу, а их разводы с женившимися на них бедолагами превращались в трагедии. Если многие из бывших супругов, к друг другу охладев, расстаются мирно и после развода способны поддерживать вполне себе дружеские отношения, то в случае с «коллективными» дамами всё происходило иначе. Ежедневные склоки перерастали в ненависть и полное отчуждение, разводы становились поводом для новых взаимных унижений. Понятно, такое если и могло чему-то способствовать, то разве что укоренению нервных заболеваний и, как следствие, укоренению в дамах скандальности, стервозности и некоего особенного взгляда на жизнь — как на череду несправедливостей и сговор всего человечества против них лично. Что же до «коллективных» мужчин, то на них неудачи по всем фронтам сказывались несколько по-другому. Мужчины постепенно, незаметно для самих себя, превратились в брюзг и… в максималистов, неспособных идти на компромиссы тогда, когда компромиссы представлялись очевидными. Въевшееся в них занудство давало им картину мира только в двух красках, без полутонов — в белой и черной. Это ничуть не значило, что белой всегда было меньше или черной — всегда больше. Бывало когда как: от экзальтации сияющей белизной вселенной до полного отчаяния черными буднями, но чаще — ворчание и еще раз ворчание на мрак, стремившийся затенить солнце. В обыденности это выражалось, к примеру, так: если какой-то ребенок лез через забор, а где-то поблизости имелась калитка, «коллективный» мужчина непременно хватал ребенка за шиворот, выговаривал ему о недопустимости лазить через забор и, несмотря на сопротивление, слезы и угрозы пожаловаться родителям, волок ребенка к «законному» проходу. Всё это может показаться неважным, но на самом деле важным оказалось чрезвычайно.

Именно въевшееся в мужчин занудство при склонности выплескивать его брюзжанием превратило этих троих в тонких, как ни странно, критиков действительности. Наметанными взглядами они подмечали любые проявления непорядка — даже такие, мимо которых все остальные прошли бы не обернувшись. Особенно остро они ощущали несправедливость, потому что несправедливость — высшее проявление беспорядка. Несправедливость вообще существует лишь там, где намечается либо уже есть что-то беспорядочное. Говоря проще, несправедливость — плоть от плоти беспорядочно устроенного общества. А так как любое общество, под каким углом ни посмотри, устроено не лучшим образом, в любом из них есть место несправедливостям и обидам. И вот это-то обстоятельство поставило «коллективных» мужчин в вечную оппозицию любому порядку вещей, имея в виду под этим определением систему. Один порядок вещей сменял другой, но позиция мужчин оставалось неизменной — бардак!

Стервозность и скандальность «коллективных» женщин дала практически такой же результат. Разница заключалась лишь в том, что если мужчины, критикуя, опирались на логику, то женщины больше полагались на эмоции. От этого и спектры рассматриваемых ими — мужчинами и женщинами — проблем немного отличались. Окрашенные более или менее одинаково, они как бы не совсем совмещались, что давало причудливый и любопытный эффект. Скажем, если какую-нибудь явление одновременно брались осветить два члена «коллектива» — мужчина и женщина, — это явление одинаково признавалось проблемой, но подавалась она немножко по-разному: возникало впечатление дискуссии, хотя на самом деле дискуссией и не пахло. Пушки обстреливали мишень под чуточку разными углами, но всё же обстреливали, а не стремились установить диалог. Мишень разлеталась в куски.

Однако не следует думать, что члены «коллектива» во всем и всегда видели исключительно плохое. Как уже было сказано, мир они видели пусть и в двух всего лишь цветах, но ведь и в белом тоже! И то, что белый цвет в жизни «коллектива» все же присутствовал, причем нередко отнюдь не в малых количествах, определило еще одно его интересное качество — восторженность. Да: и мужчины, и женщины «коллектива» имели склонность восторженно принимать то, что им представлялось светлым. В принципе, это могло быть всё что угодно и часто — что-то совершенно неожиданное. Но главным в этом свойстве «коллектива» было то, что его, «коллектива», вечная оппозиционность также навечно сплелась с поиском лучшего: поиском искренним и неугасимым — неутолимым, но всегда с надеждой. Отсюда неизбежно происходило следствие: даже самые злые языки не смогли бы назвать членов «коллектива» обычными критиканами — пустозвонами, словоблудами, для которых критика — не средство, а цель и смысл существования. Иными словами, эти зануды и стервы, способные и на солнце обнаружить пятна; эти вечные оппозиционеры из-за того, что совершенство в мир никак не приходило; эти сотню раз разведенные домашние тираны в читательских кругах приобрели репутацию компетентных и беспристрастных экспертов. Их критику воспринимали с вниманием: иногда с обидой, но всегда с оговоркой, что да — критика по существу. В публикуемых ими статьях никто не искал подвоха, тайных подоплек и второго дна: честность стала для «коллектива» такой же визитной карточкой, как компетентность и беспристрастность. Когда же «коллектив» снисходил до восторженности, публика взрывалась аплодисментами: настолько яркими, но в этой яркости по-прежнему искренними и честными были похвалы. И неважно, повторим, о чем шла речь: важно лишь то, что это было.

В качестве пары примеров — критики и похвалы — можно припомнить такие случаи: критику застройщиков на новых территориях Васильевского острова и похвалу Волжскому автомобильному заводу за мелкую, казалось бы, модернизацию «Нивы».

Первый случай уникален тем, что члены «коллектива» обрушились не на городскую администрацию, не на губернатора лично — намыв территорий стал одним из самых любимых детищ Валентины Ивановны, — а именно на инвесторов и застройщиков. На девелоперов и подрядчиков. В то время как подавляющее большинство коллег «коллектива» выступало в печати с резкими оценками проекта вообще и с призывами едва ли не заморозить его или объявить ему бойкот, «коллектив» не только верно ухватил саму суть этого отнюдь не бесполезного для Петербурга дела, не только вычленил и донес до широкой публики все явные и не слишком явные для Города выгоды от его реализации, но и указал на проблемы, виновниками которых — при соответствующем подходе — могли стать исключительно сами застройщики. Не городская администрация, не губернатор, а застройщики и только они.

Читатель, вероятно, помнит отчаянные попытки развернуть настоящий скандал: когда одна за другой в прессе начали появляться статьи об обманутых покупателях «видовых» квартир — мол, администрация завлекла несчастных в аферу, пообещав им великолепие видов, а на деле — кинув позволением эти виды перекрыть. Скандал набирал обороты, ситуацию раскачивали грубо, жестко, преследуя какую-то непонятную цель — то ли сбросить Валентину Ивановну, то ли устроить передел еще не созданных, но на бумаге уже очерченных территорий. Кусок и впрямь был лакомым, погреться на нем мечтали многие, но как погреться? Судить об этом по-прежнему сложно, однако самым вероятным выглядит предположение хаоса. Возможно, ситуацию хотели довести до такого абсурда, в котором любые действия могли бы восприниматься как что-то вроде победы над бестолковыми чиновниками и обидчиками мелких инвесторов. Когда любая стройка могла бы пройти согласование просто от противного или из страха.

«Коллектив» обнаружил это. «Коллектив» обнаружил, что если хаос и мог возникнуть, то как раз на этой волне. Если кто-то из мелких инвесторов — покупателей недвижимости на новых территориях — и мог пострадать, то разве что в результате такой кампании «разоблачений». «Коллектив» указал на вероятность существования подковерной борьбы между крупными игроками и призвал не поддаваться на откровенные провокации. А дальше выяснилось и вовсе интересное: в планах уже определенных администрацией застройщиков — победителей различных тендеров — отнюдь не значилось застраивать новые территории так, чтобы одни дома перекрывали вид из других и вообще «отнимали солнце». Выяснилось, что проекты застройки предусматривали «ступенчатое» строительство: как бы амфитеатром, в котором каждый на следующую линию отстоявший от моря дом был выше предыдущего — вплоть до гигантских башен высотою чуть ли не с четверть километра! «Коллектив» вступился за администрацию, похвалил «изначальных» застройщиков (правда, с оговорками, но не суть) и обрушился с гневной отповедью на тех из девелоперов, которые поспешили к разделу уже поделенного на части пирога. Заодно и посоветовал мелким инвесторам спокойно вкладывать деньги. Инвесторы прислушались, деньги вложили и уже вскоре оказались в солидном выигрыше. Серия тех публикаций привела к нескольким покушениям и нескольким арестам, но в целом обстановка нормализовалась к более или менее всеобщему удовлетворению.

Случай с «Нивой» памятен иным. Тогда — да и ныне, если говорить, положив руку на сердце — отечественный потребитель отечественной же продукции чувствовал себя ущемленным. Ему не хватало внимания: внимания к его нуждам, внимания к его просьбам, внимания к его критике тех или иных технических решений. Но больше всего ему не хватало человеческого отношения производителей к собственной же продукции. Именно тогда родился жутковатый по смыслу анекдот о проклятом месте — хоть мерседесы в Тольятти выпускай, а всё получаются Жигули! Человек, решившийся на покупку отечественного автомобиля, шел в магазин с ощущением побитой собаки. Он заранее знал, что выбирать придется между плохим и очень плохим. Он заранее был уверен: обслуживать его станут так, словно он — покупатель! — бедный родственник из деревни, явившийся нахлебником в богатый дом. Он предвидел — и с полным на то основанием, — что купленный за кровные денежки автомобиль радовать будет не долго, сломавшись, возможно, сразу же воротами «официального» продавца.

Сколько сил, сколько нервов уходило на осмотр машины за машиной: у одной краска лежала шагренью, у другой отваливались фары, у третьей были проблемы с электрикой, четвертая не заводилась ни с «родным», ни с новым аккумулятором и даже на «прикуривание» от работавшего мотора другой машины не реагировала никак. Под днищем пятой расплывались подозрительные пятна: масло? Тосол? Тормозная жидкость? Ручник шестой болтался, не фиксируя колесо. На седьмой местами уже проступали ржавые пятнышки… Это был ужас, сравнимый с муками осла наоборот: как если бы осла из присловья поставили не между двумя одинаково хорошими стогами сена, а между десятком-другим одинаково гнилых охапок соломы!

Дошло до того, что в какой-то момент даже специализированные отечественные издания перестали писать об отечественном автопроме: «умерла та умерла!» Не стало рассказов о новинках (а новинки, к слову, бывали!), не стало регулярных тестов (а тестировать было что!), не стало даже кратких заметок: мол, посмотрите, люди — вот это да! Газеты и журналы заполонили сплошь иномарки, что, впрочем, выглядело вполне естественно, поскольку материальное положение людей потихонечку начало выправляться, а вместе с тем на рынке появились и относительно доступные модели иностранных производителей. Ныне такое смешно представить, но тогда с большим одобрением читающей публикой был принят эксперимент одной из очень популярных и уважаемых специализированных газет: газета в отдельную группу выделила все иномарки стоимостью до десяти тысяч долларов (да, господа и дамы: доллар тогда имел куда больший вес, чем прямо сейчас, пусть даже нам уже и кажется совершенно иное) и начала рассказывать о них, некоторыми из коих даже обзаведясь для нужд редакции! Публика с интересом читала о малышках Пежо 106 и Дэу Матиз, о машинах покрупнее — Хёндэ Акцент и Дэу Нексия, о «пустых» представителях более солидного «класса». Впрочем, с интересом читать — это одно, а вот действовать — совершенно другое.

Несмотря на полное забвение отечественного автопрома специализированными изданиями, несмотря на живейший интерес публики к недорогим иномаркам, действительность по-прежнему брала свое: в самом дешевом сегменте были представлены, в основном, маломощные карапузики, а психология российского потребителя перестроиться еще не успела — за собственные деньги российский потребитель хотел получить машину побольше, помощнее и… ну и Бог с ними, с проблемами! Зато Жигули — это семьдесят пять полновесных лошадок, а не двадцать или тридцать полудохлых корейских или французских пони. Зато Жигули — это полный багажник картошки и яблок и теща с двумя соседками на заднем сиденье впридачу. Зато Жигули — это нехитрый ремонт своими руками. Широкая публика, с интересом читая тесты иностранных лилипутов, рассуждала, тем не менее, примерно так и в салоны к иностранцам за сомнительными консервными баночками не торопилась. С одной стороны, интерес уже позволял заглянуть в недалекое будущее, а с другой — еще не подкреплялся реальными поступками. Отечественные автопроизводители по-прежнему почивали спокойно и даже в кошмарах не представляли, что через каких-то несколько лет их продажи обрушатся Ниагарским водопадом, а рыночная доля сократится едва ли не в десятки раз!

«Нива» во всей этой странной истории перемен стояла особняком. Во-первых, повальной моды на внедорожники еще не существовало: покупателями «Нивы» были, в основном, люди, действительно нуждавшиеся в таком типе автомобиля. Во-вторых, не было и дешевой альтернативы, если не считать УАЗа, но УАЗ — тогда еще не Патриот, а просто изменивший индекс 469-й — был совсем уж суровым вариантом: не просто «на любителя», а на любителя «повернутого» и готового сутками лежать под своим обожаемым «козликом». В-третьих, сам Волжский завод за каким-то бесом — да еще и в сотрудничестве с GM — анонсировал новый автомобиль: под маркой Шевроле, с внешностью и салоном вполне по тем временам иномарочными, но с начинкой такою же древней, как и у «обычной» Нивы. Этот анонс — единственный, пожалуй, получивший широкое освещение, но только, вероятно, из-за «партнерства» с американской корпорацией — придавал существованию «классической» Нивы оттенок завершенной обреченности: еще никто не знал, что «классический вариант» не только продержится на конвейере целую кучу лет, но и переживет свою «преемницу». На «Ниву» смотрели как на уходивший в прошлое автомобиль, посмеивались над ней и не видели в ней ни очевидных достоинств настоящего маленького внедорожника, ни очевидных красоты и элегантности, ни большого потенциала для модернизаций. Казалось, «Нива» доживала свои последние деньки, а потому и говорить о ней было незачем.

«Коллектив» рассудил иначе. Впрочем, тут, вероятно, помогла случайность. Дело в том, что один из членов «коллектива» являлся вполне себе довольным обладателем этого отечественного продукта и знал его, что называется, вдоль и поперек. Он знал и о его отнюдь не вымышленных и не преувеличенных достоинствах, и о его катастрофических — с точки зрения технических решений и надежности — недостатках. И вот потому-то, когда — для всех совершенно неожиданно и оставив всех совершенно равнодушными — в магазинах появилась модернизированная версия, он, на собственной своей лошадке намотавший не одну уже сотню тысяч километров, влетел в «коллективный» кабинет с радостным воплем и сверкавшими от счастья глазами!

Поначалу коллеги встретили его таким же равнодушием, с каким к новостям отечественного автопрома относились и все остальные. Но, вглядевшись в радостное выражение лица и дав незамедлительную оценку искренности этой радости, «коллективные» дамы и господа пустились в расспросы и вскоре выяснили на диво примечательные вещи. Среди прочего и то, что осуществленная модернизация «Нивы» — ни много, ни мало — устранила застарелый и очень опасный конструктивный просчет. С этим просчетом «Нива» прожила на конвейере добрые четверть века — и даже больше! — и одному Богу было ведомо, сколько людей из-за него погибли или получили увечья. На фоне всем известных фактов — некогда огромной популярности этой машины за рубежом и ее «флагманской роли» в мировой индустрии производства компактных и комфортабельных внедорожников — данный конкретный факт выглядел настолько… скажем так, вопиющим, что буквально в оторопь вводил. Со слов счастливчика выходило, что ранее, до модернизации, у любой «Нивы» и в любой момент могло отвалиться переднее колесо — со всеми вытекавшими из этого последствиями.

Полезли в справочники. Обратились к специалистам. Попытались было собрать и статистику аварий, но с этим ничего не вышло: ни в СССР, ни в России — ни ведомствами, ни заводами, ни страховыми компаниями — подробная статистика не велась. Тем не менее, и собранной — прежде всего, по ремонтным организациям — информации оказалось достаточно для того, чтобы составить собственное мнение: да, проведенная модернизация — великая вещь! Один из членов «коллектива» — дама: счастливчика решили не посылать, дабы предвзятостью не испортить эффекта — даже прокатился в Тольятти, где, встретив сначала отношение настороженное, после был проведен по цехам и ознакомлен со всякими мыслимыми и немыслимыми подробностями. Итогом проделанной работы стала большая статья, а следствием статьи — огромный читательский интерес к жизни Волжского автомобильного завода!

Спустя недолгое время одно чрезвычайно популярное и очень профессиональное автомобильное издание³ провело собственный краш-тест легендарного автомобиля. Поговаривали, что решение провести его стало прямым ответом на публикацию «коллективом» развернутой статьи о «Ниве», но так ли это было в действительности, сказать, разумеется, невозможно, и ни сам «коллектив», ни сотрудники автомобильного издания никогда ничего подобного не говорили и не утверждали. Однако совпадение оказалось поразительным, читающая публика ахнула. И хотя краш-тест выявил несоответствие «Нивы» более современным, нежели ЕЭК ООН, требованиям пассивной безопасности — вплоть до смертельной угрозы пассажирам, — сам по себе материал только подогрел интерес к машине: так же, как и материал «коллектива». Дошло до того, что даже в автосалонах обычно ко всему равнодушные продавцы отечественных машин вооружились обеими публикациями и начали использовать их в качестве рекламы и своего рода наглядного пособия. Само собой, роль «рекламного материала» была отведена «коллективной» работе, а роль «наглядного пособия» — работе профессионального автомобильного издания. «Реклама» утверждала жизнь: завод работает, машина совершенствуется. «Наглядное пособие» призывало самостоятельно устранить выявленные при краш-тесте пагубные особенности. Например, дилеры предлагали убрать из подкапотного пространства запасное колесо, перевесив его на «самодельный» кронштейн к задней двери, или хотя бы возить его ненакачанным⁴. Эффект смешения «рекламы» и «наглядности» оказался поразительным: спрос на «Ниву» начал расти, в какой-то момент в салонах даже образовался дефицит!

***

Еще одним — правда, совсем уж «частного характера» — последствием обоих рассмотренных случаев стало вот что: застройщики, желавшие неправедными — и потому подвергшиеся критике — способами вломиться на уже по тендеру поделенные новые территории Васьки, объявили «коллективу» войну, а «коллектив», не будь дураком и под прикрытием Константина, на время из Города смылся. Но смылся не абы куда — не в какую-нибудь Москву, где у «Балтики» уже имелся собственный региональный офис, не в Минск, откуда родом был один из членов «коллектива», и не в какое-нибудь другое столь же очевидное место, — а… по грибы. И опять же: не в какое-нибудь очевидное «грибное место», где отыскать «коллектив» не составляло бы особого труда, а, как говорится, «в деревню, в глушь», хотя и не в Саратов к тетке.

В особенно тревожную ночь Константин собрал членов «коллектива» у Адалата и, к изумлению каждого из них, вручил им ключи от трех новеньких «Нив»:

— С завода прислали, — пояснил он, каковое пояснение, впрочем, в первые минуты не объяснило ничего. — Рассаживайтесь и выдвигайтесь вот сюда…

Константин указал на карте конечную точку путешествия, лежавшую за добрые три тысячи километров от Петербурга.

Вячеслав, посмотрев на карту, опешил:

— Да ведь там и грибов никаких нет! Откуда там грибы?!

— Может, и нет, — согласился Константин, — но это неважно.

Вмешалась одна из дам — та самая, что ездила в Тольятти:

— А война? Разве там не идет война?

Константин пожал плечами:

— Еще того лучше: война — последнее место, где вас будут искать.

В струйках дыма материализовался Адалат:

— Не пугай людей, Константин Викторович!

И — повернувшись к приунывшим членам «коллектива»:

— Нет там никакой войны. По дороге вдоль моря всё спокойно, а как только границу пересечете, и вовсе в безопасности окажетесь. Там вас мои люди встретят.

— Но почему не полететь самолетом?

— Потому что информация о билетах сразу же будет слита.

Это был аргумент, и аргумент весомый. Члены «коллектива» переглянулись. Переглянулись, конечно, по-прежнему тоскливо и с обреченностью во взглядах, но уже без первоначальной паники.

— Но машины… почему на «Нивах»? И почему на трех?

На это Константин откровенно ухмыльнулся:

— Решили влезть в профессиональные мелочи автостроения? Решили. Влезли? Влезли. Хорошо написали? — да просто превосходно! Вот вам и благодарность производителя: в Тольятти посчитали, что хороший пробег также станет хорошей рекламой. Вы, барышня… — Константин обратился к побывавшей в Тольятти даме, — произвели на них сильное впечатление. От вас ожидают, что вы и дальше будете писать в уже продемонстрированном духе. Ваша задача — проехать три тысячи километров туда, столько же — обратно, а потом разразиться статьей о том, как замечательно себя показали предоставленные вам заводом машины. Немногим выпадает такая честь… вы уж не подведите!

«Барышня» уловила в голосе Константина издевку:

— Смеетесь?

— Нет, — тут же спохватился и взял себя в руки Константин. — Всё куда проще: на этих машинах вы можете ехать спокойно: с ними ничего в дороге не случится, шесть тысяч километров они преодолеют играючи. Завод постарался. Это — не серийная сборка, а «доведенная». До ума, разумеется. Но я вам ничего такого не говорил…

***

Внешне «доведенные до ума» автомобили ничем не отличались от обычных — тех, какие стояли на любой торговой площадке. Характеристики этих «Нив» также ничем не отличались от серийных: такие же маломощные бензиновые моторы, такие же коробки и раздатки, всё те же слабенькие фары, всё тот же унылый разгон от нуля до ста — как будто собственными ногами педали крутишь… И, конечно, в салоне: такой же трансмиссионный гул, такая же тряска, такая же духота. И теснота: вот почему на пятерых и снаряжение машин оказалось три.

Снаряжения было не просто много. Снаряжения было очень много. Члены «коллектива», стоя перед распахнутыми багажниками и дверцами ошарашенно рассматривали тюки, баулы, рюкзаки, баллоны…

— Господи! — простонал Вячеслав, тыча пальцем в коробку компрессора и в черный, тяжелого вида, воздушный баллон. — Это еще что и зачем?

— Акваланг. Нырять.

— Мы грибы на дне моря будем собирать?

Ответил Адалат:

— Дайвинг входит в моду. С баллонами вы будете смотреться органично.

— На Каспии?

— А что такого? — теперь уже удивился Адалат. — Подводный мир Каспийского моря очень разнообразен!

— Но оно же мутное!

— Да? — Адалат покосился на Константина. — Может быть.

И отвернулся.

Впрочем, непосредственно в дороге все три «Нивы» показали себя и впрямь хорошо: всё, что приходилось делать, — заливать в баки бензин да временами брызгать на стекла и фары очиститель от насекомых. Тогда еще в продаже не появились омывающие жидкости со специальными «присадками» и шампунями, а омывателей фар у «Нив» отродясь не водилось. Бензина машины жрали много, но это было ожидаемо. Очистителя от насекомых уходило меньше. Бензин оплачивала редакция, очиститель был подарком… Евгения Савельевича. Уже под утро, когда небольшой караван готов был выдвинуться из Города, этот странный — на взгляд «коллектива» — пропойца тоже появился у Адалата и чуть ли не силой всучил путешественникам несколько пластиковых бутылочек:

— Пригодятся!

И они действительно пригодились: лобовые стекла и фары на всем протяжении пути оставались чистыми — без налипшей мошкары и отвратительных кроваво-хитиновых разводов.

По машинам распределились так: Вячеслав и «тольяттинская» барышня, счастливый обладатель собственной «Нивы» — в одиночку, еще один мужчина и еще одна дама — вдвоем. «Нивовода» звали Сашей. «Тольяттинскую» барышню — Ксюшей. Третий экипаж — Максим и… Фульвия. Максим и Фульвия друг друга стоили: один — Швейк, а вторая — Римская. Да еще и Марковна впридачу. Фульвия Марковна Римская и Макс «Иосиф» Швейк составляли восхитительную парочку.

Не будем касаться внешности: на характеры взрослых людей внешность оказывает очевидное воздействие только тогда, когда является по-настоящему примечательной — изумительной красоты или изумительного же уродства. А так как подавляющее большинство людей на внешность вполне себе «среднестатистичны», то и влияния от этого немного. А вот имя — дело другое. В отличие от «среднестатистической» внешности, придавать значение которой могут разве что подростки в пубертатном периоде, имя человека в любом возрасте способно быть причиной как радости, так и страданий. Нетрудно догадаться, что Фульвия Марковна — равно как и Швейк — с детских лет являлись объектами удивления и, нередко, насмешек.

Швейку, впрочем, было намного проще. Созданный Гашеком гениальный образ якобы придурковатого солдата времен Первой мировой войны хотя и преследовал Макса едва ли не с ясельных групп, но больше служил защитой, нежели предметом грубых атак. От «Швейка» ждали веселья и чудачеств, но ждали вполне себе добродушно и без совсем уж жестоких подколок. Даже дразнилок как таковых за Максом на всем его жизненном пути не закрепилось: не считать же дразнилкой улыбки! Тем не менее, бывали времена, когда Максим проклинал доставшуюся ему фамилию и — уже в зрелом возрасте — не раз порывался ее сменить. Останавливало его лишь то, что и фамилия матери, то есть единственная, какую он — по закону — мог бы взять без лишних хлопот, была не менее «говорящей». Маму Максима угораздило родиться с фамилией… Ленин! С такой фамилией, больше похожей на псевдоним, журналисту пришлось бы по-настоящему тяжело.

Фульвии Марковне досталось больше. Одно только необычное имя провоцировало на шуточки. Да и сокращения от этого имени получались если не всегда обидными, то неизменно странными. Как, скажите на милость, относится к «Фуле» или, допустим, к «Филе»? А если вспомнить и то, что Филей во времена детства Фульвии Марковны звали пса из передачи «Спокойной ночи, малыши», дело оборачивалось совсем скверно. Ассоциаций с «Марковной» было намного меньше — общий уровень «классического» образования что тогда, что позже прихрамывал. Но «Марковна» вызывало подозрение в еврействе, а к евреям, как известно, отношение не всегда и не у всех терпимое. Самое паршивое с таким отчеством заключалось в том, что Фульвия Марковна еврейкой не была, но уже в объяснениях этого обстоятельства было столько унизительного, что проще оказывалось махнуть рукой: пусть считают кем угодно! И, наконец, фамилия — Римская. Поначалу эта фамилия стойко ассоциировалась с композитором — совсем даже и неплохо. Но позже, когда по рукам пошли самиздатовские списки «Мастера и Маргариты», а затем роман и вовсе был издан официально, стало хуже. Над «Римской» начали хихикать, увязывая ее фамилию с одиозным директором варьете. Нашлись даже такие, кто советовал Фульвии Марковне заранее озаботиться завещанием: чтобы череп не достался дьяволу и не превратился в винную чашу! Это было не только грубо, но и бесило безграмотностью: вспоминавшие Воланда шутники роман читали явно по диагонали.

Нашелся, однако, и вполне себе начитанный шутник. Этот пошел еще дальше и однажды до полусмерти напугал Фульвию Марковну, явившись ей в образе упыря. Образ был создан настолько удачно, а «играл» шутник настолько убедительно, что Фульвию Марковну трясло и добрую неделю спустя! Приключилось это в редакции — тогда еще Фульвия Марковна работала не в «Балтике», а в одной из городских газет, — темным осенним вечером, под мрачный стук капель дождя в окно, в час, когда в редакции не оставалось практически никого. Разыгранная сцена едва не довела несчастную до инфаркта, и только молодость и крепость организма позволили Фульвии Марковне избежать скоропостижной кончины!

К чести Швейка, узнавшего о пережитом Римской «приключении», шутник безнаказанным не остался. Швейк отомстил: в духе своей собственной фамилии. Подробности мести лучше опустить, но можно сказать, что жизнь шутника оказалась отравленной напрочь. Куда бы он с тех пор ни являлся, на чем бы ни решал подвизаться, его неизменно поднимали на смех и, не воспринимая всерьез, гнали восвояси. В конечном итоге шутник был вынужден уехать из Города: оставшись в Городе, он попросту рисковал умереть от голода!

***

Ехать в «Ниве» часами — удовольствие сомнительное. В этой машине усталость быстро накапливается не только у водителя, но и у пассажиров. Поэтому колонна двигалась сравнительно небольшими «перебежками» — перегонами километров по пятьсот, — после чего останавливалась на капитальный отдых. Безумных пробок на дорогах в те годы еще не водилось, на пятьсот километров уходило часов семь. Семь часов в «Ниве» — много. После семи часов лагерь «путешественники» разбивали капитальный.

Придорожная инфраструктура тех лет, несмотря на отсутствие зашкаливающего спроса, уже предлагала кафешки, шашлычные, пирожки хоть «с обочины», хоть «на вынос» из сельской избы и, конечно, мотели разного уровня: дорогие и не очень, клоповники и очень даже ничего. Но если с питанием у наших «путешественников» проблем и вправду не возникало, то с ночлегами — вообще с остановками на отдых — сколько угодно. Проблема заключалась в том, что Константин, напутствуя «отъезжавших», наказал безапелляционно: не останавливаться нигде из тех заведений, в которых требуется предъявлять паспорта! Паспорта же требовалось предъявлять повсеместно: формально, прописка была давно отменена, но реально вовсю действовало правило регистрации, причем, как это ни парадоксально, куда жестче, нежели ныне — «отельеры» пускать постояльцев без документов отказывались наотрез.

Поначалу это обстоятельство привело «путешественников» в изрядное замешательство. Сунувшись на Ленинградке в несколько — один за другим — мотелей и в каждом из них получив от ворот поворот, они были вынуждены съехать с трассы в придорожный лесок и в нем установить палатки. Благо, уж что-то, а палатки в нагруженных всякой всячиной машинах имелись.

— Это какое-то безумие! — пожаловалась Ксюша, хлопая с руки тощего комара и наблюдая за тем, как мужчины не очень-то ловко управлялись с каркасами новомодных по тем временам «куполов».

— Э… да! — подхватила Фульвия, и так и эдак поворачивая двухкомфорочный примус и с напряжением во взгляде пытаясь разобраться в его конструкции.

Минут через двадцать на помощь Фульвии пришел Александр — «нивовод» со стажем и единственный из коллектива более или менее опытный турист. Саша — тезка Шушундера из технического отдела, но, в отличие от того, повернутый не на компьютерах, а на рыбалке и грибах, с примусами дело имел регулярно и потому с новехонькой «железкой» разобрался быстро. По контрасту с тем, как он же, в компании других мужчин, не слишком уверенно возился с палатками, это выглядело странно и вызвало вопросы.

— Да ведь у меня обычная палатка, — ответил Саша, из канистры подливая в примус бензин, — ну, знаете, как в детстве?

— Зеленая такая с крышей до земли? С множеством веревочек и колышками?

Саша рассмеялся:

— Вроде того!

Костер решили не разжигать: для подогрева воды и прочих подобных надобностей роскошного фирменного примуса хватало с избытком, погода держалась теплой, пропахнуть дымом никто не хотел и еще того меньше — светом огня и дымом привлечь к стоянке чье-нибудь недружественное внимание.

Последнее — возможность столкнуться с придорожными грабителями, насильниками, убийцами или просто сумасшедшими — тревожило «путешественников» особенно сильно. Пусть «лихие девяностые» остались в прошлом, пусть в полный рост еще недавно процветавшая вдоль трасс преступность серьезно пошла на убыль, но сказать, что она вообще сошла на нет, было никак нельзя. И как журналисты, частенько видевшие в новостных сводках сообщения обо всяких ужасах, члены «коллектива» лучше многих других понимали: случиться могло всякое. К ночи, когда усыпанное звездами небо раскинулось над мрачными лесами Тверской области, стало особенно страшно. В отдалении отчетливо слышался шум никогда не засыпающего Ленинградского шоссе — сквозь заслон из деревьев он доносился причудливыми шорохами покрышек, — в самом лесу потрескивали остывавшие после жаркого дня стволы и ветви. Иногда под чьим-то весом хрустели опавшие на землю сухие обломки, но кто бродил вокруг лагеря, в темноте разобрать не представлялось возможным.

— Это не лю́ди! — шепотом поделилась своими соображениями Ксюша.

— Хочешь сказать, не́люди? — передернула плечами Фульвия и — резко, быстро — придвинулась к Швейку.

Почему этого предположения испугалась Фульвия, мы знаем — испытание с «упырем» даром для нее не прошло, — но мгновенно и всех остальных охвативший страх с трудом поддавался объяснению. Швейк судорожно прижал Фульвию к себе, но он и сам беспокойно завертелся, оглядываясь по сторонам и пытаясь взглядом проникнуть сквозь плотный мрак. Слава звякнул неловко подтянутым поближе топором. Саша набрал полные легкие воздуха и выпустил его из себя с приглушенным шипением. Ксюша — всё так же шепотом — развила мысль:

— Будь это люди, они бы ходили с фонарем!

Замечание выглядело логичным: никто не станет шляться по ночному лесу в полной темноте. Во всяком случае, никто живой. Глаза живого человека редко устроены так, чтобы видеть во мраке. Никталопов⁵ среди живых совсем и совсем не много! А вот мертвые… кто знает, как устроены они?

Читателю может показаться странным, что взрослые, образованные люди всерьез оказались охвачены страхом перед такими «материями», как бродячие мертвецы и вообще всякая нежить. Но в действительности именно для них — взрослых и образованных людей — этот страх был совершенно естественен. Даже если отбросить в сторону повальную в те времена моду на всевозможные фильмы ужасов — в том числе и российские, иной раз очень неплохого качества и продуманной психологии, — останется интеллектуальный снобизм: если, конечно, в данном конкретном случае так можно выразиться. Именно для таких, как наши «путешественники», людей работала целая индустрия пугалок: рассчитанная не на примитивное мышление масс, а на изыски умствовавших интеллектуалов. Достаточно вспомнить иные из «философских» мультиков компании «Антимульт»: с «приключениями» Фины в мертвой деревушке Сасово или в поезде «Владивосток — Москва»⁶. Посмотришь такие и вздрагивать будешь долго… Потому-то ничуть не удивительно то, что иррациональному страху поддались умницы и таланты из «коллектива»! Даже любитель рыбалки и «тихой охоты» Саша — и тот мгновенно поддался общему настроению и едва ли не панике. А ведь он-то, в отличие от остальных, не даром на своей старушке намотал под четверть миллиона километров — по лесам и Бог еще весть чему! Уж он-то должен был знать природу звуков в ночном лесу. И уж ему-то стыдно было бояться каких-то выходцев из могил!

Однако Саша боялся, и это видимый всем факт и всех других приводило в еще больший ужас! Если уж испугался опытный грибник и рыболов, бесчисленное количество ночей проведший на природе, значит, дело и вправду нечисто, значит, в лесу и вправду можно наткнуться на что-то куда более страшное, нежели грабители, насильники и убийцы! Особенно зловеще — до злейших мурашек, до желания закричать — прозвучал Сашин же комментарий:

— Помню, лет пять назад мужики на Сухоне рассказывали… мертвяк повадился к ним ходить — опойца, заложный покойник. При жизни-то он был человеком вполне себе ничего — нормальным и добрым, только пил без меры, — а как помер, так и стал чудить! Собираются мужики на рыбалку, а тут — он, собственной персоной. Стоит, смотрит… горько так, с тоскою, как будто жаль ему чего-то безмерно или словно жив он еще, а на душе печаль тяжеленным камнем навалена… С лица и не страшен вроде — не гнилой, не вспухший, — но… сразу видно: нежить, а не человек! Ни слова не скажет, постоит, посмотрит и прочь уйдет. Сначала-то мужики понять не могли, что ему надобно, а потом разъяснилось всё. Ближе к осени утонул один: из лодки выпал да в бреднях головой запутался. Чуть позже — второй. Этому слетевшей с катушки мотора леской руку отрезало, от шока в воду сунулся, думал, наверное, легче станет, но там, в воде, сознание и потерял. Так и не выплыл, понятно. Тогда-то мужики и смекнули: компанию себе опойца собирает, скучно ему одному! И ведь точно: еще через какое-то время уже втроем являться стали. И — по всему было видно — силушки набрались: ни петухов, ни батюшку местного, ни самих крестов и знамений не боялись…

Особенно громко и совсем рядом с лагерем хрустнула сухая ветка. Саша замолчал.

— К-кто там? — дрогнувшим голосом выкрикнула Ксюша.

Что-то пыхнуло, фыркнуло, снова раздался хруст.

И тут истошно заорала Фульвия. Одной рукою она, прижимаясь к нему, обнимала Швейка, а другой опиралась на траву. Этой-то руки и коснулось что-то шершавое и гибкое. От неожиданности Фульвия это что-то схватила, и «что-то» мгновенно обвилось вокруг ее запястья. Одновременно сжимая непонятное «что-то» и пытаясь его стряхнуть, Фульвия поднесла руку к лицу. Вспыхнул зажженный Сашей мощный фонарь: перед лицом Фульвии, разинув страшную пасть, билась гадюка. Точнее сказать, была ли это гадюка или какая-то другая змея, никто и не понял: с диким воплем Фульвия отшвырнула ее прочь, змея мгновенно вылетела из пучка света и с хорошо слышимым стуком упала на землю где-то в темноте.

— М-м-мамочка…

— Тьфу-ты! — даже с облегчением выдохнул из себя Саша. — А я-то уж было подумал…

— Совсем дурак, да?! — тут же набросилась на Сашу Ксюша.

— Да ладно тебе, — смутился Саша, — змея — это нормально… Это — естественно…

Ксюша потрясенно умолкла: да, змея — существо живое, а вот что там за лагерем?!

***

Что было за лагерем, выяснилось утром — после тревожной ночи.

Ночь вообще прошла беспокойно: все, разбредясь по палаткам, не столько спали, сколько ворочались с боку на бок. И, нужно заметить, не только из-за страхов перед неизвестностью или боязни того, что в палатку могла заползти товарка улетевшей в темноту гадюки. За исключением Саши, никто из «коллектива» не привык спать на голой земле… пусть и прикрытой тонким слоем палаточного днища. «Ложе» членам «коллектива» показалось жестким, неудобным, до ломоты в костях. Не только Ксюша и Фульвия припомнили принцессу на горошине, но и Слава с Максимом. Правда, этих, скорее, было бы можно считать за принцев. Так что едва рассвело — серовато, еще без солнца — все уже были на ногах. Быстро вскипятили воду для чая, быстро выпили чай и съели вчерашние пирожки с капустой (купить с мясом никто не решился), мужчины быстро оправились, приведя себя в относительный порядок: побрились и сполоснули лица.

— Ба! — первым заметил очевидное Саша.

— Что там? — спросил Максим, присоединяясь к Саше «в кустах».

— Да ты посмотри вокруг!

Максим посмотрел и тоже увидел: с той стороны лагеря, откуда ночью неслись перепугавшие всех звуки, земля была истоптана раздвоенными копытами, а с некоторых деревьев оказалась содранной кора.

— Кабан… наверное, и не один…

— Свинья? — удивился Максим. — Свинья так шумела?

Саша кивнул:

— Запросто.

— А почему ночью?

— Кабаны охотятся по ночам.

— А если бы они на нас напали?

— Мы-то им зачем? — в свою очередь, удивился Саша.

— Ну… — замялся, не зная, что и ответить, Макс.

— На фиг мы им не сдались! — резюмировал Саша и, закончив в кустах свои дела, пошел обратно в лагерь и к машинам.

Лагерь свернули уже со смешками, а там и солнце взошло, оранжевым, с дымкой, светом залив пространство между деревьями. Воздух наполнился густым ароматом леса — бодрым, щедрым, величественным.

— Ну, с Богом? — усаживаясь в машину, спросил Вячеслав.

— Поехали! — вразнобой ответили остальные.

Хлопнули дверцы, прожужжали стартеры, моторы ожили.

Одна за другой, три «Нивы» выкатились сначала на поле, потом на проселок, а там — на съезд с Ленинградского шоссе. Еще через несколько секунд «караван» влился в общий поток и, пристроившись за фурой с финскими номерами, покатил в сторону столицы.

***

Москву обошли по МКАД — гордости московского правительства и одновременно причине первого из грандиозных коррупционных скандалов, потрясших команду Юрия Михайловича. Посмеиваясь, «путешественники» обсудили расхожий в те времена анекдот о воровстве на заужении дорожного полотна:

— По десять сантиметров с каждой стороны! — почти с восхищением рассказывал Швейк Фульвии Марковне. — По десять сантиметров! При общей длине дороги это получается два километра! Представляешь?

С математикой у Фульвии дело обстояло более или менее благополучно, но с логикой — и того лучше:

— Подумаешь! — фыркнула она. — Два километра — мелочь по сравнению с тем, что можно украсть на всём остальном. Кому эти два километра нужны⁷?

— Не скажи, — по рации вмешался Вячеслав, — лишними деньги не бывают. Вот ты бы — отказалась от выручки с двух километров украденной дороги?

Фульвия ненадолго задумалась, а потом, нажав на кнопку вызова, подтвердила:

— Нет!

— Эй, — раздалось чужим и раздраженным голосом, — вы кто такие? Заткнитесь, не заполняйте эфир ахинеей!

На самом деле, сказано было куда грубее, но напечатать такое нельзя. Говорил же какой-то из дальнобойщиков: почти каждый из магистральных тягачей, включая даже древние и едва не рассыпавшиеся на ходу, был оборудован СВ-радиостанцией — обмениваясь по ним сообщениями, дальнобойщики проясняли для себя немалое количество дорожных деталей. Аварии, засады гаишников («внимание, ребята, работает машинка») — всё, что только могло представлять для дальнобойщиков интерес, попадало в эфир. Для наших «путешественников» многое из этой информации также было полезным, поэтому рации, несмотря на без стеснения несшийся из них мат-перемат, в «Нивах» не выключались.

Вообще, идея снабдить караван такою связью принадлежала не Константину, как было бы можно подумать, и даже не Адалату, что тоже могло бы быть, а пресловутому директору технического отдела «Дома» — Шушундеру. Раньше членов «коллектива» узнав о предстоявшем им путешествии, он подошел к проблеме связи всерьез и даже поспорил по этому поводу с генералом:

— Будет бросаться в глаза, — не согласился Константин. — Их на каждом посту ГАИ станут тормозить!

Действительно: если с разрешением на использование СВ-передатчика (тогда такое требовалось обязательно) проблем возникнуть не могло — тут уж Константину были и карты в руки, — то с «маскировкой» дело обстояло худо. Длинные, по два-три метра, антенны связи мгновенно привлекли бы внимание к ничем другим не выделявшимся «Нивам». Допустить такое Константин никак не мог. Адалат, также принявший участие в обсуждении, с Константином согласился:

— Даже если в дугу согнуть, всё равно слишком заметно!

— Дяденьки, — высокомерно парировал Шушундер, — поражаюсь вам: вы учебник по физике хоть раз в жизни держали?

«Дяденьки» переглянулись:

— Ты о чем?

— А вот, смотрите…

Так на всех трех «Нивах» и появилось по «удивительной» антенне — тщательно свернутому в плотную спираль многометровому куску проволоки. Эти «спирали» сидели на штатных антеннах штатных же магнитол и даже при ближайшем рассмотрении удивления не вызывали. Взгляд как бы скользил мимо них. А уж заметить их на расстоянии и вовсе было невозможно. Шушундер, прочитавший двум офицерам целую лекцию по физике радиоволн, довольно потирал руками, а Константин и Адалат, даже вооружившись калькуляторами, так и остались в недоумении: почему для четверти волны от двадцати семи мегагерц достаточно «видимого» штыря длинною не более метра, а в случае с «устройствами Шушундера» хватило и тридцати сантиметров?

— Связь не будет устойчивой, — выразил сомнение Адалат, обладавший богатым опытом настоящей, не только «гражданской», полевой связи.

— Точно, — поддержал Адалата Константин, — максимум, на пару километров.

— Километров на пять, — поправил Шушундер.

И тут же добавил:

— Но и этого достаточно.

— Для «каравана» — да. Но для получения оперативной информации извне — маловато!

— Ошибаетесь! — Шушундер, стоя подле одной из «Нив», щелкнул по штатной антенне, так что та мелко задрожала. — Большего и не требуется. Почти ни у кого антенны СВ не установлены правильно. Почти у всех дальность передачи ограничена теми же тремя-четырьмя, много — пятью километрами. На практике это означает, что мощный передатчик оказывается бесполезным. Сигнал-то его принимают и за десятки километров от места передачи, да только обратный до него не дойдет. И в чем тогда смысл? Представьте: посылают наши красавчики в эфир запрос — мол, как дела по дороге на Талдом?

— Талдом? — изумился Адалат. — Причем тут Талдом?

— Блин, да какая разница! — отмахнулся Шушундер. — Ну, на… Махачкалу: устроит?

Адалат кивнул.

— Так вот. Спрашивают наши, что там с дорожкой на Махачкалу. Сигнал принимает кто-то, находящийся от них в двадцати километрах. Расписывает им всё подробно, в любезностях рассыпается…

— Ну, это вряд ли! — усмехнулся Константин, не понаслышке знавший о творившемся на так называемом «пятнадцатом канале».

Шушундер запустил пятерню в непокорные кудряшки и упрямо продолжил:

— …в нюансы входит: так, мол, и так… а в ответ — тишина. Ну, тишина — это еще ладно: вы правы, Константин Викторович, — Шушундер перестал теребить шевелюру, — не из обидчивых наши доблестные водители грузовиков! Но дальше-то снова тот же вопрос: как дорожка на Махачкалу? Ведь «наши» ответ не получили! Он просто до них не дошел из-за малой мощности передатчика на дальнобое! Дальнобой, возможно, на первый раз пожмет плечами и повторит. И опять в ответ получит: как дорожка на Махачкалу?

Адалат хихикнул. По губам Константина скользнула понимающая улыбка.

— И так, — продолжал Шушундер, — раз десять. Представляете, сколько нового о себе узнают наши беглецы, как только окажутся в зоне устойчивого приема?

Тут уже все трое, не выдержав, расхохотались.

— Ладно, — резюмировал Константин, — пусть будет так. Наверное, и вправду на три-четыре километра за глаза достаточно!

***

Чем дальше «караван» продвигался к югу, тем сложнее становилось с ночевками. Сначала леса сменились жиденькими перелесками, затем — всего лишь защитными лесопосадками, а там и вовсе — обширными, без единого укрытия, пространствами. Ставить палатки в чистом поле выглядело безумием: с дороги лагерь оказывался на виду у всех, кто по ней проезжал, а проезжать по ней мог, разумеется, кто угодно. Да и неуютно это — сидеть как в аквариуме на глазах у всех, кто пялится по сторонам.

Разок попробовали приткнуться на ночь возле бензоколонки — без палаток, конечно, а просто в машинах, — но тут же были изгнаны оператором: дама в летах — ночной, как она объяснила, «администратор» — наотрез отказалась приютить на «своей» заправке «путешественников»:

— Ни я вас знать не знаю, ни вас — окрестные мужички. Как бы беды не вышло! Вы-то, я вижу, люди приличные, да что же с того? Может, у вас по обрезу в багажниках… а может, денег фальшивых килограмм пятьсот! Да и просто на себя взгляните: зеркало вам принести?

— А что не так?

— Да хотя бы ты, голубушка… — дама указала пальцем на Ксюшу. — Что это у тебя в ушах?

— Сережки, — ответила Ксюша непонимающим тоном.

— Вижу, что сережки… дорогие поди? Вон, камушки-то какие… сапфиры?

— Сапфиры.

— Настоящие?

— Настоящие.

— А знаешь, сколько у нас в поле получают?

До Ксюши дошло. Побледнев, она ухватилась за серьги и начала вытаскивать их из мочек ушей, но сделать это оказалось не так-то просто. Пальцы Ксюши дрожали, замочки никак не открывались. Тогда метресса бензоколонки пришла ей на помощь и на удивление ловко сняла с нее злополучные серьги:

— На, — искрившиеся в лучах заходившего солнца сапфиры страшным контрастом смотрелись на грубоватой, с мозолями, ладони. — Засунь в карман и больше не отсвечивай!

С заправки члены «коллектива» уехали в подавленном настроении. Примеру Ксюши последовала и Фульвия — тоже «освободилась» от дорогих сережек и пары не менее дорогих колец. И даже мужчины сочли за благо расстаться — попрятав их по карманам — с кое-какими драгоценными безделушками. Так, Александр «избавился» от антикварного перстня, доставшегося ему еще от прадедушки, хотя вот с этим-то перстнем на пальце он до сих пор путешествовал без всякой опаски. Швейк снял с запястья ничем на первый взгляд непримечательный браслет: свинцово-серебристый, частой «сеточкой». Однако стоил этот браслет добрых двадцать тысяч немецких марок и был тому назад уже несколько лет куплен Швейком на шальные — в Баден-Бадене доставшиеся — деньги. Выглядел браслет простенько, но на деле был изготовлен из белого золота: золота семьсот пятидесятой пробы в сплаве с платиной. Вряд ли случайный грабитель смог бы отличить его от обычного и дешевого серебра, но… кто знает? Да и то еще вряд ли, чтобы самый обычный грабитель отказался прибрать и «обычный» — серебряный — браслет! Что же до прижимистого и всегда очень расчетливого Славы, то ему единственному из всех прятать ничего не пришлось: никаких драгоценностей он в принципе не покупал и не носил. Даже доставшийся ему от отца золотой портсигар и тот засунул в ящик письменного стола и никогда его оттуда не доставал.

После заправки вторым «на вечерней повестке» встал пост ГАИ — как раз недавно эта структура МВД вернула себе «историческое» название. Правда, на этот счет — насчет ночевки на посту, а не названия, понятно — поначалу разгорелся спор: мужчины уверяли, что делать этого нельзя, а Ксюша и Фульвия — наоборот. Саша, Слава и Макс сыпали аргументами вроде «у нас документы обязательно проверят!», но Ксюша и Фульвия парировали убойным «ну и что?» «Как — что?» — изумлялись мужчины. — «Нам же велено никому их не показывать!» «В гостиницах!» — отвечали Ксюша и Фульвия. «Менты-то чем лучше?» — спрашивали мужчины, намекая на возможную продажность сотрудников милиции. Но это Ксюша и Фульвия отразили логичным ехидством: «А если нас просто остановят, вы тоже откажетесь предъявить документы?» Мужчины пораженно переглянулись, пожали плечами и положили машины на курс к ближайшему посту.

К посту подъехали уже затемно. Пространство перед домиком было ярко освещено, в окнах домика горел свет, но сразу же за самим домиком простиралась непроглядная чернота. Она, чернота эта, казалась тем более непроглядной, что над нею даже неба не было видно. Выглядело это так, как если бы яркое световое пятно домика и площадки перед ним вплотную примыкало к бездне. Впрочем, стоило отойти в сторонку, выйти из света в тьму, как становилось ясно: за домиком — степь, а над степью — звездная россыпь.

Перед постом стояла потрепанная служебная машина, но самих гаишников видно не было. На разведку пошел Александр.

Оба гаишника — офицер и нижний чин — нашлись мирно сидящими в единственной комнате домика: они пили чай с домашнего вида печеньем и о чем-то неторопливо беседовали. Настолько неторопливо и о чем-то настолько, очевидно, личном и в тоже время будничном, что даже не сразу заметили вошедшего «путешественника». Только когда Александр, привлекая к себе внимание, вежливо кашлянул, они — с удивлением во взглядах — обернулись.

— Господа… — начал было Александр, но офицер его перебил, указав рукою на свободный стул подле стола:

— Чаю… э…

— Саша.

— Присаживайтесь, Саша. Что у вас?

Александр сел и пустился в довольно путаные объяснения. То есть, говорил-то он складно, но и сам понимал: любой догадается, что он что-то скрывает. От этого он смутился, сбился, зачем-то в своих объяснениях перескочил на теплое в Петербурге лето и… замолчал. Офицер смотрел на него внимательно и тоже молчал. Сержант налил в пустую чашку заварку и кипяток, бросил в нее же пару кусков рафинада из надорванной пачки и придвинул чашку к странному посетителю. Чаю Саше совсем не хотелось, но и обидеть гостеприимного сержанта он рискнул: принял чашку и сделал несколько нерешительных глотков.

— Значит, — наконец нарушил молчание офицер, — пятеро вас на трех машинах?

— Да.

— У поста хотите заночевать?

— Да.

— Гм…

— Поверьте, мы не доставим хлопот, просто…

Офицер перебил:

— Не в том дело…

— А в чем? Если…

Во взгляде офицера, догадавшегося о том, что последовало бы дальше, позволь он гостю продолжить, промелькнула усмешка:

— Видите ли, Саша, какое дело, — немножко, на южный манер, растягивая слова, пояснил он, — через полчаса наша смена закончится, а ночной на этом посту нет. Мы уедем, и вы останетесь… гм… в одиночестве. То есть остаться-то вы, конечно, можете: почему бы и нет? Ночуйте себе на здоровье: мы не против… ведь не против, Михалыч?

Сержант спокойно кивнул:

— Не против.

— Да только всем в округе известно, что пост по ночам пустой.

— Но неужели кто-то решится…

Офицер и сержант — Михалыч — одновременно пожали плечами:

— Три новеньких «Нивы» — лакомый кусок. Граница недалеко, а там… — офицер абстрактно махнул рукой, — такие как раз в цене. Всякое может случиться!

Саша оторопел:

— Но… но… — забормотал он, привставая со стула.

— Вот что! — сержант ухватил его за руку и усадил обратно. — В десяти километрах отсюда — поселок. В поселке есть санитарная часть. Можете в ней на ночь устроиться: мы договоримся.

Оба — офицер и сержант — пристально, даже слишком, смотрели на гостя, ожидая, что он ответит на «лакомое» предложение. По спине Саши побежали мурашки. Очевидно, и в его глазах отразилось что-то, что заставило гаишников отвести свои собственные глаза.

— Ну, — сказал тогда Михалыч, — не хотите, как хотите! Ночуйте здесь… только…

— Я выйду, — быстро ответил Саша, поднимаясь со стула, — посоветуюсь с друзьями!

— Отчего же… советуйтесь… но помните: у вас — двадцать минут!

***

Гаишная машина без спешки катила перед «караваном» из «Нив», давая «Нивам» возможность не потеряться в незнакомых местах. Движения по трассе практически не было, но как только кавалькада въехала в поселок, всё изменилось: час еще был сравнительно ранний, просто темнело на юге быстро и в непривычное для жителей Петербурга время. По раздолбанным дорогам поселка туда-сюда шныряли старенькие грузовички и не менее старенькие жигулёнки, вдоль заборов частных домов бродило немало народу. Некоторые стояли без всякого видимого дела. Некоторые собрались группками и, лузгая семечки, беседовали о том, о сём. Преимущественно это были люди почтенного возраста, молодежь практически не встречалась. Разве что пару раз на пути к санчасти попались компании юнцов, но эти, в противоположность старикам, были наоборот — слишком молоды: лет по четырнадцать-пятнадцать, не больше. Таких, чтобы возраста, как говорится, трудоспособного и при этом достаточно зрелого, не было видно вообще.

— Странно… — сказала Фульвия.

— Нет, — ответил Швейк и чертыхнулся: колесо угодило в очередную яму, руль едва не вырвался из рук. — Ничего странного. Нет работы, нет и молодых. Все разъехались по большим городам.

— Но ведь и этот поселок — не маленький. Чем-то же он живет?

— Чем-чем… пенсиями, очевидно!

— Но эти грузовики…

— А! — легкомысленно отреагировал Швейк. — Для кого-то работа все-таки есть: должен же кто-то хлеб развозить, молоко, продукты… ну, вообще всякое такое!

— В поселке?

— А почему нет?

Санчасть оказалась старым, вероятно, построенным еще в довоенные годы зданием: равно уродливым от ветхости и по конструкции. Это был длинный, одноэтажный дом барачного типа. Штукатурка с его стен давно облезла, взгляду являлся странный материал — и не кирпич как будто, но и не бетонные блоки. В тусклом свете пары дворовых фонарей этот материал казался пронизанным то ли соломой, то ли чем-то подобным: определить точнее было нельзя. Но именно «солома» и подсказала «путешественникам» природу материала: саман! Санчасть была построена наспех, как можно дешевле… удивительно даже, что она еще вообще не развалилась! Впрочем, возможно и так, что почтенный возраст постройки был не более чем иллюзией, и на самом деле дом построили относительно недавно. С саманом частенько так: посмотришь — руина из далекого прошлого, а спросишь — и пары лет со стройки не прошло!

Внутри санчасть не выглядела веселее и, если не считать пожилого и — на удивление — трезвого фельдшера, была совершенно пуста. В довольно обширных палатах, окнами выходивших во внутренний двор, стояли едва ли не ржавые, без матрасов и вообще без белья, металлические кровати, и на одной из них уже давным-давно явно никто не лежал. Фельдшер, с которым за пять минут до того о чем-то пошептались гаишники, любезно предложил выбрать для ночевки любую из палат, но тут же смущенно добавил:

— Только стелить нечем… то есть вообще.

— Как же вы принимаете пациентов? — спросила Ксюша.

— Стационарно — никак, — ответил фельдшер. — Уже давно никак. Только амбулаторно. Если что-то серьезное, отправляем в город. А здесь…

Фельдшер развел руками:

— Вы и сами видите. В министерстве сочли, что стационар для нашего поселка — непозволительная роскошь. Здание, конечно, оставили — его никуда не денешь, — а на все остальное финансирование срезали. Даже матрасы вывезли.

— Как — вывезли? — поразился Швейк.

— А вот так, — мрачно усмехнулся фельдшер. — Погрузили в машину и вывезли. По накладной. Ни подушки не оставили, ни наволочки… не поверите: даже электрический чайник — и тот забрали!

— Офигеть! — Александр смотрел во все глаза и не верил им.

— Да, — согласился фельдшер. — Офигеть. Это вы точно подметили, молодой человек! Но это бы еще ладно… говорите, вы — журналисты? Хотите на шкафчик с лекарствами посмотреть?

— Давайте!

Фельдшер провел гостей в приемный кабинет. Кабинет удивлял нечеловеческим запустением и совсем не походил на медицинский: исцарапанный стол, пара табуреток и древний металлический шкаф с толстыми стеклами. За стеклами — … пустота.

— Вот, — фельдшер указал на шкаф.

— Но в нем же ничего нет!

— Вот именно: ничего.

Повисла тягостная тишина.

— Ладно, — вздохнул, наконец, фельдшер, — устраивайтесь как можете, а я, пожалуй, пойду…

И быстро, увидев, что гости настороженно переглянулись, добавил:

— Бояться вам нечего. Сюда-то уж точно никто не сунется. Ваши машины с улицы не видны, так что спите спокойно. Увидимся утром.

***

Идея ехать в поселок никого не воодушевила, но еще меньше — идея отказаться от любезного приглашения. Члены «коллектива» решили так: и само приглашение сделано неспроста, и отказаться от него невозможно.

Неспроста — потому что от гаишников никто в те времена не ожидал сочувствия и помощи. Множество проводившихся самыми разными организациями опросов раз за разом демонстрировали рекордно низкие за многие десятилетия показатели доверия. Граждане считали МВД вообще и ГИБДД-ГАИ в частности чуть ли не самыми коррумпированными структурами в государстве и старались держаться от них подальше. Милиция, ГАИ вызывали у граждан безотчетный страх: встреча с ними если и не всегда пугала, то практически всегда оставляла в людях неприятный осадок. И хотя члены «коллектива» прекрасно знали цену такого рода опросам (составь вопросы чуть-чуть по-другому и результат окажется диаметрально противоположным), они, как и все остальные, испытывали к милицейской форме острое недоверие. Положа руку на сердце, никто из них не сумел бы из личного опыта привести хотя бы один пример чего-то вопиющего, но, как говорится, наполненная слухами земля расслабиться не позволяла. А всякая обыденная мелочевка, с которой каждый из них действительно сталкивался, — взятки на дорогах и тому подобное — лишь укрепляла их в этих опасениях. Мол, если человек имеет совесть сшибать с водителей деньгу, то Бог весть, на что еще он может решиться! Даже удивительно, что обычно рассудительным и трезвым на ум членам «коллектива» и в головы не приходило: в таком, как у гаишников, взяточничестве повинны обе стороны «конфликта» — не только сотрудники ГАИ, но и сами водители. В общем, услышав от Саши предложенный вариант ночевки, члены «коллектива» изрядно струхнули, и Саша отнюдь не сумел их успокоить: он и сам поверил в нависшую над ними угрозу.

Однако именно из этого и вытекала невозможность отказа. Логически прикинув и так, и эдак, все рассудили: в случае отказа ничто не помешает гаишникам напасть на них прямо у поста, а уж чем это нападение закончится, и думать не хотелось! Отбиваться от двух вооруженных автоматами и пистолетами законных представителей правоохранительной структуры казалось немыслимым: куда ни кинь, а всюду клин. Кто бы ни победил в предстоявшей схватке, виновными оказали члены «коллектива». Гаишникам не составило бы труда представить дело так, будто не они, а на них напали. И насколько бы странным ни выглядело нападение журналистов на пост ГАИ, оно, скорее всего, было бы принято за истину. В конце концов, мало ли как могло произойти? Слово за слово, кто-то чего-то не понял, кому-то что-то предложили… да хоть в тот же поселок проследовать для установления личности! А там — отказ, борьба, пальба…

В этих рассуждениях было только одно слабое место: мотив. Зачем гаишникам понадобилось заманивать питерских журналистов в какую-то санчасть за десять (или сколько там) километров от стационарного поста? Чтобы завладеть машинами? Но им-то эти «Нивы» зачем? Продать боевикам, которых — по слухам — хватало в соседних республиках? Но разве стали бы боевики покупать то, что и сами могли просто взять? Может, гаишники решили ограбить путешественников, справедливо прикинув, что у тех должно быть при себе достаточно денег и, возможно, разного рода ценностей? Но почему в поселке? Сделать это на собственном посту было бы и проще, и удобнее с точки зрения заметания следов…

Тем не менее, Саша помнил те пристальные, очень внимательные взгляды, которыми лично его оценивали офицер и сержант. У Саши до сих пор — уже в машине — мурашки по телу бегали. Мурашки побежали и по всем остальным: едва он поделился собственными ощущениями. Такими глазами, — уверял Саша, — просто так на людей не смотрят. Такие взгляды — первый и явный признак того, что офицер и сержант задумали какую-то пакость!

Бежать? Но как? Просто поехать дальше? Гаишники легко их нагонят. И, если они и впрямь замыслили что-то нехорошее, так же легко принудят следовать за ними. И совсем не факт, что уже в поселок. К счастью, оставалось еще одно средство: звонок в Петербург. Благо, мобильная телефонная связь уже и в России тогда прорвалась с недоступных вершин в «низы», и телефоны имелись уже если и не у каждого встречного, то у многих — безусловно. Имелись они и у членов «коллектива». Одна беда: звонки и сами по себе стоили еще весьма ощутимо, а уж в роуминге — подавно. Звонок из тьмутаракани в Петербург за считанные минуты один из телефонов оставил бы с нулевым балансом. Пополнить же баланс в те годы, путешествуя по стране, не говоря уже заграницах, было существенно сложнее, нежели теперь… да что там: мы, так быстро привыкшие к широчайшему распространению сервиса и возможности любую платежную проблему решить за считаные минуты, уже и сами верим с трудом, как оно было каких-то лет десять-пятнадцать назад!

Один телефон из пяти с нулевым балансом — неприятно, но не беда. Бросили жребий: чей телефон использовать. Жребий выпал на телефон Фульвии. С Константином, однако, общался Александр: он лучше мог рассказать о происходившем.

Константин обеспокоился, но решил так:

— Следуйте за ними. Скорее всего, ничего плохого они не замышляют. Им и самим на фиг не нужны покойники на их же собственном посту, вот они и решили пристроить вас от греха подальше. Насчет машин они правы: ваши «Нивы» — лакомый кусок. Будем надеяться, что дело только в этом. То есть действуют они из соображений исключительно собственной служебной выгоды: чтобы поутру не возиться с вашими телами и не писать кучу рапортов и докладных, откуда вы вообще взялись и почему заночевали на пустом посту ГИБДД.

— Зачем же вы вообще нам эти «Нивы» подсунули? — не удержался Александр.

— Затем, что так и нужно, — загадочно ответил Константин.

— Значит, — еще раз уточнил Александр, — мы принимаем приглашение?

— Да, — подтвердил Константин. — Езжайте. А я свяжусь с тамошней военной частью. Она недалеко. Если что, вас… э…

— Понятно, — буркнул Александр и нажал на кнопку отмены вызова.

Саша, конечно, понял: «прикрыть» или выручить попавших в беду «путешественников» — при условии, что беда надвигалась — военные не смогут. Как бы они того ни желали и как бы не торопились! Максимум, чего от них можно было ждать, это — транспортировка тел военным бортом. Почетно, но уже безразлично. И, разумеется, задержание злодеев: тоже хорошо, но также неинтересно.

— Ну как? — трепеща, спросила Фульвия, принимая обратно телефон.

— Э… — промямлил Саша, не решаясь прямо высказать свои соображения насчет военных и прикрытия с их стороны. — Ну… такие, в общем, дела: Константин Викторович советует ехать. Он вообще считает, что нам ничего не грозит…

— Тон у тебя какой-то неуверенный…

— Нет-нет, — теперь уже Саша поспешил с оправданиями, — всё в порядке! Даже лучше, чем можно было ждать. Нас прикроют военные!

— Как это?

— Просто. Константин Викторович свяжется с ближайшей частью. Она где-то здесь совсем неподалеку.

— Хм…

Члены «коллектива» переглянулись — их, как и Сашу, посетили сомнения, — но делать всё равно уже было нечего. А тут и офицер с сержантом вышли из домика:

— Ну, что решили, Александр?

— Едем! — бодро ответил Саша.

— Замечательно! — обрадовались гаишники. — Двигайте за нами!

Все расселись по машинам, и три «Нивы» покатили за раскрашенной в милицейские цвета потрепанной «девяткой».

***

Ни снаружи, ни внутри вид здания — санчасти, в которой членам «коллектива» предстояло провести ночь — не способствовал успокоению. А устроенная странно трезвым по сельским обычаям фельдшером «экскурсия» и вовсе вызвала в «путешественниках» новые подозрения. Здание могло — когда-то — быть медицинским учреждением, но прямо сейчас больше походило на в спешке оставленную казарму. И этот пустой шкафчик… возможно ли такое, чтобы в поселковом медицинском пункте не было даже зеленки или йода? Аспирина и таблеток на все случаи жизни — анальгина? Ни единого шприца и даже завалявшейся от шприца упаковки? Впрочем, перед зданием — во внешнем, выходившем на улицу — дворе стоял явно санитарный УАЗик: «буханка» с красными крестами по бортам. Вот только цвета «буханка» была почему-то зеленого, тогда как в селах «на гражданке» используют для санитарных машин грязновато-белый.

Эта машина еще больше усиливала впечатление казармы. А еще — сам фельдшер. Фельдшер вообще с первых же мгновений знакомства показался членам «коллектива» неестественным. Во всяком случае, именно для поселкового медицинского работника среднего звена. Во-первых, возраст: обычно фельдшеры куда моложе — на такой собачьей работе долго не задерживаются. Во-вторых, трезвость: уж это-то вообще для поселкового фельдшера ближе к ночи ни в какие ворота! В-третьих, выправка: бодрый старик держался на удивление прямо, уверенно и даже с какой-то, на глаз едва уловимой, властностью. Ни дать, ни взять — отставной офицер в чинах или даже всё еще кадровый! Что называется, чем дальше в лес, тем толще партизаны или всё чудесатее и чудесатее!

Подозрения вызвало и то, как гаишники разместили въехавшие во двор санчасти «Нивы»: именно они, гаишники, настояли на том, чтобы машины остались во внешнем дворе, хотя такое расположение создавало препятствие для экстренного выезда санитарного автомобиля. Саша предложил — учтиво, но с изрядной долей дерзости — отогнать машины во внутренний двор, где они никому не помешали бы, но нарвался на учтивый же и, вместе с тем, решительный отказ. А когда выяснилось, что окна предложенных для ночевки «палат» выходили как раз во внутренний, а не во внешний, двор, то есть из этих окон наблюдать за оставленными во внешнем дворе машинами было нельзя, нехорошие предчувствия окрепли. Подкрепила их и «просьба» гаишников не запирать и вообще не ставить на охрану «Нивы». С одной стороны, просьба выглядела разумно — примерно с такой же обращаются к владельцам автомобилей на охраняемых парковках, — но с другой, не выдерживала критики: если на стоянках такие просьбы объясняются отсутствием в прямой досягаемости самих владельцев и необходимость в случае чего передвинуть машины без их, владельцев, участия, то в данном случае владельцы были налицо и сами могли в любой момент убрать свои машины куда и когда угодно!

И, наконец, еще одно обстоятельство, подмеченное членами «коллектива»: ни у входной двери в здание санчасти, ни на въездных воротах не было и намека на какую-нибудь табличку, которая объясняла бы назначение дома. Трудно было списать такое на невольное упущение или, допустим, факт воровства: на любом медицинском учреждении страны соответствующие таблички имелись, и никто их отродясь не крал — за ненадобностью!

В общем, всё это, в совокупности, выглядело не просто подозрительно, а подозрительно чрезвычайно. Так что едва гаишники уехали, а вслед за ними и удалился фельдшер, «путешественники» устроили «военный совет». Никаких серьезных мер собственной безопасности выработать на таком совете было нельзя, но хоть что-то — можно. И, посовещавшись, решили так: трое мужчин на протяжении ночи и по очереди будут нести дежурство во внешнем дворе. Укрывшись… в кем-то заботливо разбитой клумбе, благо, клумба эта представляла собой не жиденькую поросль декоративных цветочков, а вполне себе буйный куст рододендрона. Куст окружали вкопанные в землю грузовые покрышки — достаточно высокие для того, чтобы тоже служить каким-никаким, а укрытием.

***

Дежурить первым выпало Швейку. Остальные устроились в одной из палат: прямо на полу расстелили спальники, забрались в них и попытались уснуть.

Сон, однако, не шел. В окно светила без малого полная Луна — огромная, яркая и, как подсчитал Вячеслав, в ближайшее время заходить не собиравшаяся. Светить ей, перемещаясь по небу, предстояло почти до четырех часов утра, и при таком освещении — с непривычки — заснуть было непросто. По идее, привыкшие к белым ночам петербуржцы не должны были испытывать дискомфорт, а вот поди ж ты! Едва погасили электрическую лампу, выяснилось: таинственный, даже мрачный на фоне одолевавших «путешественников» тревог свет колоссальной в своих размерах Луны не имел ничего общего с сероватыми летними ночами Петербурга! Этот свет вливался в палату как будто с той стороны — со стороны умерших, умиравших и призраков.

Фульвия — вообще, как мы помним, к потустороннему относившаяся с особенным трепетом — первой заговорила на эту тему. Поворочавшись с бока на бок в бесплодных попытках устроиться поудобней и уснуть, она подала голос и, казалось, спросила ни к селу, ни к городу:

— А что было дальше? Ты ведь так и не рассказал!

Вопрос относился к Александру, и Александр — свет Луны свое дело знал — понял Фульвию с полуслова:

— С опойцей-то?

— Ну… да. И с этими… кого он к себе забрал…

Зашевелились, привставая на локтях, Ксюша и Вячеслав:

— Самое время, не к ночи будь сказано!

Но Саша уже заговорил:

— Батюшка тамошний поднял тревогу. Поняв, что ни кресты, ни молитвы на них не действуют, он обратился в епархию, но там его поначалу подняли на смех: где это видано, чтобы православный священник не только во всякую ахинею верил, но и потакал ее распространению? Ему даже пригрозили запретом в отправлении служб, если он не одумается и не прекратит сеять панику. Но батюшка оказался упертым: он — мне так говорили — ухватил за рясу викария и силой приволок в приход. А уж когда и викарий увидел этих, делу был дан официальный ход. Или почти официальный: Церковь не любит признавать существование всякой нечисти, если только нечисть эта не канонически диавольская, а с запашком застарелого язычества. Если в существование ведьм церковники, даже православные, еще готовы более или менее поверить, то в заложных покойников — нет. Заложные покойники для Церкви — такая же нелепица, как, скажем, лары и маны римлян или играющий на свирели греческий Пан. Поэтому по-настоящему официального следствия снаряжено не было. И всё же — не совсем официально, а так… как бы понарошку или между делом — комиссия из умудрённых старцев собралась и стала думать, что делать. Прежде всего, разумеется, решили выяснить, почему на восставших покойников не действуют христианские символы и молитвы: это же вообще скандал! И ведь, что самое поразительное, выяснили! Оказалось, проблема не в крестах и молитвах, а непосредственно в месте: с нарушением всяких норм деревенская церковь была построена на старом языческом капище. С нарушением не в том смысле, что церкви нельзя обустраивать на капищах — как раз наоборот: и можно, и нужно, однако при строительстве этой конкретной не были проведены очистительные обряды, а саму церковь освятили с нарушением канона.

— Как это?

— Просто. — Саша наморщил лоб — в свете Луны это было хорошо заметно, — по его лицу побежали причудливые тени. — Церковь была очень старой, построили ее в семнадцатом веке и, как на грех, аккуратно в годы реформ. Что строилась она на месте древнего капища, было известно хорошо: сельцо издревле находилось под подозрением, языческие обряды возрождались в нем с неприятной регулярностью, а в последний раз — лет за двести до строительства этой церкви, когда земля отошла перешедшему на московскую службу мордовскому мурзе и на ней поселилось несколько сотен мордовских семейств. Исследовав какие-то документы — может быть, летописи, а может, и приходские записи… в общем, Бог их весть, — комиссия обнаружила: проклятия уже прозвучали, когда крестный ход вкруг только что построенной церкви шел посолонь, а не против солнца. И крестились двумя перстами, а не тремя. И символ веры читали неправильно. Казалось бы: ну и что? Ведь ровно то же веками делали предки и ни за грех такое не почиталось, ни к ужасным последствиям не приводило! Но нет! В данном конкретном случае решающую роль сыграли именно проклятия, с московской кафедры низвергнутые на тех, кто после очищения веры, службы и книг продолжал придерживаться старых обрядов. И хотя — пусть и много позже — проклятия и были сняты яко не бывшие, дело свое они сделали: церковь оказалась нечистой. А так как впоследствии приход строго придерживался канонического православия, то об этом напрочь забылось и не вспоминалось ровно до появления опойцы и тех, кого он прибрал к себе.

— Значит, церковь освятили заново?

— Да.

— И как — помогло?

— Конечно. Но не в полной мере.

— То есть?

— А вот так! — Саша быстро огляделся по сторонам и почему-то понизил голос. — Являться вот так — запросто — опойца перестал, но вообще являться — нет. Он и те, кого он уже к себе прибрал, стали приходить к церковной ограде в полнолунные ночи. Они приходили, стояли, пока светила Луна, а потом исчезали, как будто их и не было вовсе. И так — каждый день до тех пор, пока Луна не начинала заметно клониться к ущербу. Когда такое происходило, их и след простывал — на следующие несколько недель, то есть — до нового полнолуния.

По палате пронесся тревожный шорох: это Ксюша, Фульвия и Вячеслав заворочались в своих спальниках. В ярком лунном свете было видно, что их лица обратились к окну, в которое этот свет и лился.

— Ну, и? — спросил, наконец, Вячеслав.

— Понимаешь… — Саша явно медлил с ответом. — Викарий… и батюшка… и… члены комиссии… они…

— Что?

— Что?

— Они решили, что кротостью уже ничего не добиться и дела не поправить. Они решили действовать… жестко, хотя и в странном противоречии с верой.

— Как?

— Незадолго до очередного полнолуния они собрали жителей села и, процессией пройдя на кладбище, совершили… эксгумацию.

И само по себе неприятное, при данных обстоятельствах слово «эксгумация» прозвучало особенно зловеще. Всех передернуло.

— Тела покойников были на месте, но… крышки гробов оказались сдвинутыми: так, словно их многократно приподнимали и опускали на место. Сами же тела лежали в гробах в совершенно не тех позах, в каких принято хоронить людей. Так, воочию, вся деревня и убедилась в том, что их умершие недобрыми смертями односельчане превратились во что угодно, но только не в добропорядочные трупы. Да и сами трупы выглядели… э… сомнительно: на них почти что не было следов разложения! Батюшка, викарий и члены комиссии перекрестились, приняли из рук мужичков по осиновому колу и каждому из заложных вонзили эти колья в грудь. Потом могилы обратно закидали землей, землю тщательно утрамбовали, а в изголовьях поставили заново освященные кресты.

Саша замолчал.

— И… и… — тогда, немного запинаясь, спросила Фульвия, — это всё?

— Всё, — подтвердил Саша.

— Они… больше не являлись?

— Нет.

— Фу-ты, ну-ты! — фыркнула, но не без облегчения, Ксюша. — Тоже мне! Будь я на их месте…

— Ты что? Ты что? — ахнула Фульвия.

Ксюша сообразила, насколько двусмысленно прозвучали ее слова и поспешила поправиться:

— Не на месте покойников, а на месте жителей!

— Да? — Вячеслав. — И что бы ты сделала?

— Постаралась бы узнать, что им, покойникам этим, было нужно!

— Зачем?

— Ну… — Ксюша на мгновение растерялась. — Не просто же так они приходили! Какая-то же у них была нужда!

— Какая?

— Может… может…

— А! — вдруг заорала Фульвия, да так, что все остальные, путаясь в спальниках, повскакивали на ноги.

— Ты что?

— С..с..м..мотрите! — Палец Фульвии указывал на дверь.

Никто и не заметил, когда дверь, прежде плотно закрытая, приоткрылась. Лунный свет упирался в образовавшуюся щель, но дальше не проникал. Щель между створкой двери и дверным косяком выглядела черным провалом.

Саша, отпнув от себя путавшийся под ногами спальник, шагнул к двери, схватился за ручку и — решительно, без малейшего промедления — рванул за нее. Дверь распахнулась полностью. Свет практически полной Луны смог, наконец-то, проникнуть дальше и осветил коридор.

В коридоре никого не было.

***

Согнувшись в три погибели, Швейк честно сидел между кустом рододендрона и врытыми в землю покрышками. Устроиться он постарался так, чтобы тень от куста полностью его укрывала, но поскольку Луна перемещалась по небу, перемещалась и тень, так что Швейку приходилось постоянно корректировать место своей «засады». Это было довольно трудно и неприятно: приходилось переползать на четвереньках, пачкая руки и джинсы в сухой, но въедливой земле. Но что было хуже всего — это шум: перемещаться совсем бесшумно у Швейка не получалось. Шелестели потревоженные листья, низким гулом отзывались задетые ногами покрышки, гибко хлопали согнутые и разогнувшиеся ветви. Если бы на улице продолжали ездить машины и ходить, разговаривая, люди, то есть если бы двор наполнялся обычными дневными или вечерними звуками, устраиваемый Швейком шум в этих звуках сгинул бы без следа. Но, к сожалению, — как-то внезапно, как будто отрезало — в селе утихомирилось всё и на него спустилась типичная южная ночь: с гомоном цикад, но без единого другого признака жизни. Даже цикады — сверчали они действительно громко — могли бы «прикрыть» устраиваемый Швейком шум, однако цикады, едва Швейк начинал перемещаться вслед за ползущей тенью, смолкали.

Тем не менее, довольно долго ничего не происходило: на шум никто не прибежал, Швейка никто не схватил за шиворот и не выволок из клумбы. Во дворе вообще было пусто, если, конечно, не считать четырех машин — трех «Нив» и санитарной «буханки». Въездные ворота во двор были приоткрыты — очевидно, в таком положении их, уходя, оставил фельдшер, — но и в ворота никто ни разу не заглянул: ни припозднившийся прохожий, ни шалая или блудящая собака — вообще никто. Поглядывая на часы, Швейк уже начал было думать, что во время его дежурства ничего и не произойдет, но ошибся: произошло такое, что ему пришлось, положившись разве что на удачу, оставить перемещения вслед за тенью и застыть практически на виду — счастье еще, что ему перед выходом хватило ума надеть черную футболку. Футболка почти сливалась с листвой кустарника, в лунном свете также казавшейся скорее черной, нежели зеленой или какой-то еще.

Сначала над забором внезапно появились, а потом так же внезапно исчезли синие и красные всполохи: Швейк даже не успел сообразить, что это было. Затем — чуть издали — послышался скрежет, а вслед за ним — звук, похожий на перегазовку грузового мотора. Потом — тишина. А после всего этого въездные ворота приоткрылись еще шире и через них — один за другим — во двор начали проникать вооруженные, в камуфляже, люди. Эти люди — не сказать, что было их очень много, но с дюжину набиралось — оцепили «Нивы» и санитарную «буханку», еще двое встали у двери в дом. Швейк буквально вжался в землю, но к клумбе никто не подошел, хотя и так, всмотрись хоть кто-нибудь из пришельцев в куст повнимательней, лежащего под ним наблюдателя этот «кто-нибудь» обнаружил бы мгновенно. Несмотря на шедшее от земли тепло, Швейк похолодел.

Вслед за людьми в камуфляже появились и давешние гаишники: лейтенант и сержант. Сопровождал их никто иной, как фельдшер, только выглядел фельдшер еще очевиднее не по-фельдшерски: прямой, подтянутый, с короткой и совершенно белой в лунном свете стрижкой, он еще больше походил если и на врача, то уж никак не на гражданского, а вернее всего — на старшего офицера. Усиливало впечатление и то, что белый халат и гражданский костюм исчезли, а вместо них «фельдшер» был облачен в какое-то подобие формы: не в форму как таковую, а именно что в подобие. На ногах — высокие армейские ботинки, удобные свободные брюки защитного, хотя и не зеленого цвета. Китель — не китель, френч — не френч и даже куртка — не куртка, но нечто такое, от чего также веяло армией. Знаков различия — никаких, но всё поведение «фельдшера» выдавало в нем главного. Во всяком случае, главного в той небольшой группе вооруженных людей, слаженно и — не считая клумбы — вполне толково занявших двор. Гаишники вроде бы ему не подчинялись, но относились к нему с явным почтением. Они отставили свою вчерашнюю манеру свободного общения и вели себя, если так можно выразиться, с явными признаками субординации.

Именно «фельдшер» — Швейк видел это, устроившись так, чтобы его подбородок опирался в ладони — отдал распоряжение аккуратно открыть багажники «Нив» и сам встал поблизости.

— Без спешки, без спешки! — с четкой, совсем непохожей на прежнюю, дикцией приказал он, и трое из вооруженных людей начали выгружать содержимое багажников на землю. Гаишники стояли тут же и внимательно за всем наблюдали.

Больше всего в происходившем Швейка поразило то, что пришельцы как будто не покушались на сами машины: они не делали никаких попыток взломать замки зажигания или сделать что-то еще, что могло бы облегчить угон. Разве что подняли капоты и повозились под ними, но, как тут же выяснилось, всего лишь ради того, чтобы узнать номера двигателей и кузовов. Эти номера были переданы гаишниками и те, сверившись с загодя заготовленными бумажками, удовлетворенно — похоже, что так — одновременно кивнули головами.

С багажом — совсем другая ипостась. Всё, что находилось в багажниках, было из багажников извлечено и разложено по земле. Каждая вещь, каждый предмет осматривались с тщательностью, для Швейка совершенно непостижимой. Особенно «фельдшера» и его (?) людей заинтересовали компрессор и акваланг. Присев подле них на корточки, «фельдшер» — в компании еще пары человек — принялся ворочать их и так, и эдак, что-то от них открутил, а затем прикрутил обратно, постучал по баллону костяшкой пальца…

Баллон, перемещаемый по асфальту двора и простукиваемый пальцами, издавал металлический звон. Этот звон показался Швейку достаточно громким для того, чтобы под его прикрытием набрать эсэмэску. Стараясь не делать резких движений, он навалился грудью на телефон — чтобы свет экрана и клавиатуры не выдал его, — невероятным образом выгнул кисть руки и — вслепую, полагаясь только на память — начал тыкать в клавиши. Эсэмэска ушла. А дальше случилось страшное: сообщение с отчетом о доставке пришло ровно в тот момент, когда никто никуда баллон не перемещал и вообще ничего с ним не делал. На фоне сравнительной тишины входящий вызов прозвучал невероятно громко и, разумеется, заставил всех всполошиться. «Фельдшер» рывком поднялся на ноги и повернулся лицом в сторону клумбы. Гаишники застыли. Вооруженные люди вскинули автоматы.

Швейк решил, что вот он — конец всего и уж точно его собственной жизни. Но, как это иногда бывает с особенно удачливыми людьми, еще через секунду случилось чудо: один из вооруженных вдруг опустил автомат, коротко хохотнул и, вообще перебросив автомат на спину, залез в нагрудный карман своего камуфляжа и вынул из него свой собственный телефон:

— Это у меня, — провозгласил он, показывая всем светившийся экран. — Благоверная проверяет! Я отвечу…

Возникшее было во дворе напряжение спало, Швейк тоже расслабился, едва ли не со стоном невероятного облегчения уткнувшись лицом в сухую землю. Со всех сторон послышались смешки. Все вообще вдруг начали вести себя… свободнее что ли, непринуждённее.

— Вроде бы чисто? — спросил один.

— Похоже на то, — ответил «фельдшер».

— Сворачиваемся?

— Стой! Куда сворачиваться? Грузите всё это, — «фельдшер» взмахом руки обвел выложенный на асфальт багаж, — обратно. И постарайтесь сделать так, чтобы… как и было!

— Ну уж, Василь Иваныч, это ты загнул! — заявил один, возрастом, выправкой и непередаваемым словами налетом властности схожий с «фельдшером».

— Нет уж, Пал Палыч, ты постарайся, — слегка нахмурившись, парировал «фельдшер». — Как пить дать, они те, за кого себя выдают. А значит, черту одному известно, что они понапишут в этих своих столицах, узнав, что их багаж обшарили без всякого на это их согласия!

Пал Палыч покивал головой, но все-таки не удержался от еще одного замечания:

— А всё же странно. Куда их несет?

«Фельдшер» пожал плечами:

— А вот это — не нашего ума дело. Свое мы сделали, а там — пусть катятся на все четыре стороны!

***

Обратная погрузка багажа потребовала изрядного времени: багаж, подчиняясь воле «фельдшера», грузили аккуратно и так, чтобы и впрямь осталось как можно меньше следов постороннего вмешательства. Конечно — Швейк видел это, наблюдая за действиями вооруженных людей уже без прежнего страха, — совсем в точности повторить раскладку не вышло, но если не придираться, получилось похоже. А как только с погрузкой было закончено, все — вооруженные, «фельдшер» и гаишники — ушли со двора. Швейк встал, вышел из клумбы и прошелся вокруг машин: на всякий случай — вдруг чего-нибудь под днища прилепили? Но ничего под днищами «Нив» не обнаружилось. Впрочем, Швейк и сам всерьез не думал, что что-то могло найтись.

Луна светила по-прежнему. По-прежнему — оглушительно — стрекотали цикады. Швейк потянулся и направился в дом, полагая, что теперь-то он сможет выспаться, заодно и другим дав команду «отбой». Однако ночные приключения — ни Швейка, ни других членов «коллектива» — еще не закончились.

Прежде всего, вернувшись в палату, Швейк поразился царившей в ней напряженной обстановке, причем, как выяснилось тут же, причиной этой напряженности послужила вовсе не отправленная им эсмэс с одним-единственным словом «гости». Слава, Саша, Ксюша и Фуля вели себя так, словно их только что посетило привидение: все они стояли на ногах, каждый из них сжимал в руке что-нибудь потяжелее, хотя тяжелее карманного фонарика ничего ни у кого не нашлось, их волосы были вздыблены, глаза безумны. А едва Максим — без стука — шагнул в приоткрытую дверь, они дружно закричали. Фульвия так и вовсе швырнула в него фонарь: фонарь пролетел мимо его головы, ударился о стену и, кажется, разбился.

— С ума сошла? — насилу успев отклониться в сторону, оторопело воскликнул Швейк. — Это же я!

— Ты! — облегченно выдохнула Фульвия.

— Где тебя носит? — спросил, утирая ладонью лоб, Вячеслав.

— То есть как — где? — еще больше оторопел Максим. — Я же на дежурстве был! Вы что, мою эсэмэску не получили?

Саша, Слава, Ксюша и Фульвия переглянулись:

— Эсэмэску?

— Да. Отчет о доставке…

— Подожди-ка…

Саша метнулся к своему спальнику, вынул из него завалившийся внутрь телефон, нажал на кнопочки и — как до него и Фульвия — с облегчением выдохнул:

— Так вот что это было!

— Что у вас происходит? — не выдержал Швейк. — Вы что, с ума посходили?

Саша выглянул за дверь, быстро осмотрел коридор, взял Швейка за руку и, глядя ему прямо в глаза, спросил:

— Ты никого по дороге не встретил?

Швейк совсем обалдел:

— Все уже уехали!

— Кто — все?

Швейк лишился дара речи.

— Значит, — между тем, наседал на него Саша, — ты все же кого-то встретил?

Швейк моргнул: раз-другой… Открыл было рот, но снова закрыл.

— Ну? — не отставал от него Саша.

— Да что за ерунда?! — взорвался он наконец. — Приезжали наши вчерашние знакомцы — гаишники. С ними — фельдшер и еще с дюжину вооруженных людей. По виду — военные. Обыскали наши машины. Потом уехали. Всё! Кого еще я должен был встретить?

Всё это время Швейк стоял спиной к дверному проему. Свет Луны падал на него и за него. Тень от его тела густо лежала на полу коридора. И вдруг — Швейк даже попятился — глаза смотревшего на него Саши начали расширяться, их взгляд устремился мимо Швейка, в коридор:

— Ты… ты… — губы Саши подрагивали. — Ты привел его за собой!

Это выглядело настолько страшно, что Швейк оледенел, боясь обернуться:

— К…кого? — шепотом спросил он.

— Его! — таким же шепотом ответил Саша и отступил вглубь комнаты.

В тело Швейка как будто вонзились тысячи иголок: это были даже не мурашки, а чуть ли не судороги. Медленно, очень медленно Швейк начал оборачиваться. Лихорадочно работавшее воображение рисовало ему самые невероятные ужасы из тех, какие могли бы твориться у него за спиной. Например, фельдшера с наставленным ему в затылок пистолетом. Или гаишника с занесенной над его головой дубинкой. Наконец, автоматчика к автомату которого был приставлен штык-нож. Всё это было достаточно жутко, но воображение и близко не подготовило Швейка к тому, что он, наконец оборотившись, увидел.

Где-то у него за спиной — едва слышимо — всхлипнула Фульвия. А прямо перед собою он видел нечто, черным клубом поднимавшееся с черной же тени. Пахнуло замогильным холодом: по сравнению с ним бежавшие по телу Швейка мурашки, коловшие его иголочки и онемевшие кончики пальцев казались сущей ерундой.

Черный клуб «распрямился» и обрел форму. Прямо перед Швейком стоял… солдат в потрепанном и в нескольких местах прожженном кителе. Голова солдата была обвязана пропитавшимся кровью бинтом. Лицо покрывали следы наспех смытых грязи и гари.

Швейк прикусил язык.

***

Солдат стоял, но его очертания немного подрагивали, отчего их форма выглядела зыбкой, неустойчивой. Невозможность этого пугала уже сама по себе, но куда больший ужас Швейк испытал, посмотрев солдату в глаза: эти глаза были совершенно белыми, без зрачков и радужной оболочки. Выглядело это так, как если бы вместо глаз у солдата был сваренный яичный белок. До сих пор Швейк ни разу в жизни не падал в обморок, но теперь ему показалось, что он вот-вот лишится чувств. Его ноги ослабли, коленки подгибались. Он ухватился рукой за дверной косяк. Мысли замедлили бег и вообще почти остановились: мозг Швейка превратился в подобие бесполезного желе.

Но тут же — практически тут же — всё разом изменилось. Словно пронзенный сильным электрическим зарядом, Швейк дернулся, выпрямился, ноги сами отпрыгнули назад, рука сама стремительно затворила дверь, в голове как будто что-то взорвалось. Швейк всхлипнул и указательным пальцем провел под носом. В лунном свете палец казался почерневшим: из носа Швейка шла кровь. Тогда Швейк запрокинул голову и присел на одну из стоявших в палате кроватей: прямо на металлическую сетку.

Текли минуты — в молчании. За окнами палаты слышался стрекот цикад, но в самой палате было удивительно тихо. Даже Фульвия перестала всхлипывать и теперь сидела на полу, на собственном спальнике, поджав под себя ноги, обхватив их руками и уткнувшись лицом в коленки.

В сторону двери никто не смотрел, но каждый знал: солдат по-прежнему за ней. Из-под двери тянуло холодом, а временами могло показаться, что и запахом. Но если холод воспринимался абсолютно физически, то запах скорее на нервном уровне: никто не смог бы сказать, чем именно пахло из-под двери. В отличие от совершенно реального холода, запах можно было считать коллективной галлюцинацией.

Времени в таком оцепенении прошло немало. В какой-то момент Швейк обнаружил, что в палате стало существенно темней. И тут же зашевелились остальные: словно ожили, вновь обретя способность к общению.

— Луна зашла, — сказал Саша.

— Значит, и он ушел? — спросила Ксюша.

Вячеслав похлопал себя по бокам:

— Я ничего не чувствую!

— Да: больше не холодно, — откликнулась Ксюша.

Фульвия приподняла от коленок голову:

— Мы все подвинулись, да? Тронулись умом? — в голосе Фульвии слышалось что-то вроде надежды на разумное объяснение произошедшему. Очевидно, она совсем-совсем не желала, чтобы история с солдатом так и не получила рационального толкования.

Швейк встал с кровати, металлическая сетка скрипнула:

— Что это было? — вполне спокойно и ни к кому конкретно не обращаясь спросил он. — Неужели и впрямь привидение?

От кровати он шагнул к двери — тут, впрочем, внешнее спокойствие ему изменило: он передернул плечами — и приоткрыл ее. За дверью никого не было. Коридор вообще был погружен в сумрак: где-то в отдаленном его конце тускло светила лампочка, но ее света, в отличие от давешнего лунного, оказывалось маловато для того, чтобы в коридоре было светло.

— Никого…

Солдат действительно исчез. Ничто не напоминало о его недавнем появлении и присутствии.

— Может, нам всем померещилось?

— А знаете, что, — вдруг предложила Ксюша, тоже подойдя к двери, — давайте отсюда сматываться!

Палату наполнили нестройный гул голосов и шум собираемых вещей: предложение Ксюши всем пришлось по вкусу. Спальники были быстро свернуты, разбросанные по полу фонарики — собраны. Электрический чайник и металлические кружки — сложены в мешок.

— Двигаем?

Двинулись.

Коридор прошли быстро, не оглядываясь. Во дворе распихали по машинам пожитки. Слава, Саша и Макс завели моторы. Точнее — попытались их завести: стартеры жужжали, коленчатые валы вращались, но подхвата не было.

— Похоже, наши приятели все-таки напортачили! — бросил, вылезая из «Нивы», Швейк. — А ну-ка…

Но под капотом всё выглядело нормально. Под капотами двух других «Нив» — тоже.

— Ничего не понимаю…

И тут, если такое определение уместно, прозвучал финальный аккорд: сами по себе фары ближайшей к санитарной «буханке» «Нивы» засветились — тускло, не так, как должен светить ближний свет фар. Напряжения для полного накала ламп явно не хватало: фары казались просто желтыми пятнами. Однако и без их недостаточного света во дворе было достаточно светло благодаря уличным фонарям. И вот в их-то свете, а вовсе не в свете фар, все и увидели: дотоле глухо закрытые, здание — багажные — дверцы «буханки» сами собой приоткрылись.

— Да что же это? — промямлил Слава.

Фульвия и Ксюша спрятались за машинами.

Швейк и Саша протянули к дверцам неуверенные руки и распахнул дверцы полностью. Дверцы раскрылись с неприятным, но вполне себе будничным скрипом: именно так они обычно и скрипят на плохо смазанных петлях.

На первый — беглый — взгляд внутри «буханки» не было ничего. Только, как и следовало ожидать, носилки. Пустые. Но сами носилки выглядели неопрятно: словно еще недавно на них перевозили что-то грязное и сочившееся какою-то жидкостью.

Швейк с опаской потрогал темные пятна и вполне логично предположил:

— Кровь.

— Свежая? — нервно уточнил Саша.

— Какое там… — ответил Швейк. — Давно засохла.

Что-то блеснуло.

— А это что?

Швейк наполовину влез в кузов, а вылез из него с серебряной цепочкой. На цепочке висел небольшой медальон.

— Открой! — предложил Саша.

— Почему я? — Резким, можно даже сказать судорожным движением Швейк протянул цепочку Саше. — Ты и открывай!

— Но нашел-то ты!

Мужчины уставились друг на друга: с напряжением и выжидательно.

— Ладно, — вздохнул Швейк, — открываю…

Внутри медальона оказался многократно и плотно сложенный и явно полностью исписанный листочек бумаги. Швейк развернул его, прочитал записку и, протянув ее Саше, сказал:

— Нам придется остаться.

Саша тоже прочитал.

— Да, — согласно кивнул он и нахмурился.

***

Василий Иванович — «фельдшер» — выслушал рассказ «путешественников» без всякого удивления и даже больше того: он, слушая, покусывал губы, а под конец рассказа воскликнул:

— Как же мы сами не догадались!

— Так вы его тоже видели?

— Да. В первый раз примерно два месяца назад, через неделю после того, как он умер. А потом — еще недели через три. Я как-то не сопоставил его появления с полнолуниями: с чего бы, скажите на милость? Меня, признаюсь, больше беспокоило то, что мои сестрички до полусмерти перепугались. Насилу их удержал, пообещав уволить в срок с отличными рекомендациями и хорошей премией: иначе бы сразу разбежались!

— Но что произошло?

Василий Иванович — он, разумеется, оказался никаким не фельдшером, а полковником, военным хирургом, причем с известным на всю медицинскую Россию именем… Василий Иванович с какой-то обреченностью махнул рукой:

— Здесь ведь и вправду еще недавно госпиталь был. Конечно, наши потери уже не те, что были в первую войну, однако людей теряем, особенно раненых много. И раны все такие… гнусные, нехорошие: осколочные, перебитые позвонки, оторванные руки и ноги… На фугасах рвемся: что ни день, а где-нибудь по обочине эта пакость обнаруживается! Даже снайперы не так страшны, как это: снайперов уже почти оттеснили, но население-то в целом не вытеснишь… как разобрать, кто мирный, а кто, едва стемнеет, минировать дорогу пойдет? Не можем же мы тотальные зачистки проводить, да и этих можно понять: родственники с обеих сторон, война-то по сути гражданская! Вот потому и лютость особенная: брата или дядю родного ни в плен не возьмешь, ни органам не выдашь — это с одной стороны. А с другой — иного брата или дядю проще… пристрелить, чем постоянные угрозы от него выдерживать. Страшное, скажу я вам, дело! А мы — третья сторона. С третьей же стороной что обычно бывает? Правильно: ее ненавидят обе другие. Вот и нас ненавидят. Хотя в последнее время… — Василий Иванович прищурился. — В последнее время полегче стало. Не знаю, в чем истинная причина, но — факт. Возможно, кто-то где-то какие-то ниточки взаимного притяжения нащупал. Не удивлюсь, если не только мириться будем, но и — не сочтите меня старым патетичным дураком — мириться на век. Однако покамест воюем и воюем, повторю, тяжело: раненых много, раны страшные, иной раз даже у меня при виде таких руки опускаются!

Василий Иванович помолчал.

— Этот госпиталь, — после паузы продолжил он, — был обустроен почти в самом начале кампании, но теперь признан неэффективным. И то сказать: далековато расположен, неудобно. Возить сюда раненых сложно: сначала вертушкой, потом — санитарками… грузовиками, когда «партия» велика, «буханками», когда несколько человек. Здесь — посмотрите — вертолету сесть негде, приходится в поле, за селом, а это — лишние несколько километров. Да по тряским дорогам. Да по рытвинам. Не все выдерживали такую транспортировку. А еще — вертушки имеют печальное обыкновение падать. Сбивают их регулярно. Кресты на бортах не очень-то их защищают, да оно и понятно: бывали случаи, когда под видом транспортировки раненых на таких оружие перебрасывали и личный состав передислоцировали. А это — сами понимаете…

Василий Иванович поморщился.

— В общем, пару месяцев назад госпиталь решили закрыть, переведя его в другое место, более соответствующее обстановке. Вывезли всё потихоньку — как выписка «пациентов» позволяла. Дня через три-четыре и я уезжаю. Вам, можно сказать, повезло: еще несколько дней, и мы бы не встретились. Кто знает, что было бы в этом случае? Возможно, сидели бы сейчас в КПЗ — в ожидании следствия. А следствие здесь… гм… небыстрое. Нет у народа времени возиться со всякими подозрительными личностями!

— Мы — подозрительные личности? — не удержалась Ксюша.

— Конечно! — с искренним жаром подтвердил Василий Иванович. — Судите сами: три новенькие «Нивы», питерские номера, машины забиты багажом, до района боевых действий почти рукой подать… ни дать, ни взять — пособники террористов. Здесь таких немало задерживали.

— Но…

— Гаишников смутило только одно: вы сами на посту остановились, да еще и о помощи попросили. Вот это — и только! — с обычным поведением бандитов не вязалось никак. Потому они и решили всё потихоньку проверить и вас сюда «переправили». Здесь — единственное место, где это можно было сделать по-тихому и без подозрений.

— Но с нами же дамы! — воскликнул Саша.

— Ну и что? — пожал плечами Василий Иванович. — Эка невидаль. Даже наоборот: хорошее прикрытие. А еще — гаишники подметили, как одна из вас…

Василий Иванович слегка улыбнулся Фульвии.

— …вынула из кармана сверток. В свертке — явно дорогие побрякушки. Отличная, между прочим, валюта! Ни тебе фальшивых рублей или баксов, за которые сразу притянут в случае чего, ни другого геморроя.

Мужчины — Саша, Слава и Швейк — с укором воззрились на Фульвию. Та покраснела и призналась:

— Ну, не удержалась… да. Решила посмотреть, как там мои… няшечки поживают! Я же не думала…

— Вот именно, Фуля, вот именно! — Швейк едва ли не уперся указательным пальцем в грудь бедолаги. — Не думала! Тебе что баба на заправке сказала? Спрячь и не отсвечивай! А ты…

— Ну ладно, ладно… теперь-то уже что? — Фульвия сверкнула глазами и поспешила переменить тему. Точнее — вернуться к оставленной. — Так что же с привидением? А, Василий Иванович?

Василий Иванович кивнул:

— Да, конечно… с привидением… Ну, записку из медальона вы прочитали, так что какие-то соображения и у вас иметься должны. Не зря же вы решили остаться, хотя могли бы и сбежать. А так… что вам сказать? Я-то знал его только как пациента. Да и то: он умер практически сразу, как поступил. Уж слишком был обожжен, плюс — большая кровопотеря. Плюс — несколько осколочных ранений. Я ничего не смог сделать. Он с самого начала был безнадежен. Всё, что мне оставалось — насколько возможно, —облегчить его страдания. Так я и поступил. Но когда он начал… являться, мне, скажу честно, стало не по себе. Можете представить, как был перепуган младший персонал, если уж даже их виды видавший начальник ходил зеленым до синевы!

Это «зеленым до синевы» прозвучало настолько неожиданно, что вызвало общее удивление: так мог сказать человек оговорившийся или вообще не придававший значения словам либо — человек, склонный к поэзии или к живописи. На первого Василий Иванович, вообще-то весьма аккуратно подбиравший слова и выражения, не походил никак. Но и на второго — тоже!

Заметив общее удивление и сообразив, чем оно вызвано, Василий Иванович улыбнулся и пояснил:

— Это не я придумал: зеленый до синевы. Это — Пал Палыч… полковник Дробышев. Вы, — Василий Иванович кивнул Швейку, — видели его ночью.

— Полковник — поэт? — уже без особого интереса уточнил Швейк: он знал, сколько среди военных поэтов и писателей, скверных преимущественно, хотя и наделенных богатым воображением. Очередной — буде полковник таковым оказался — его не волновал.

— Художник.

— Да? — это уже было интересней.

— И неплохой, смею сказать.

— А познакомиться с ним можно?

Василий Иванович что-то быстро прикинул в уме и тут же выставил условие:

— Вы не станете обращать внимания на его отказы и обязательно хотя бы парочку снимков с его работ опубликуете! Идет?

Ответила Ксюша:

— Идет!

Слава:

— Кажется, грядущий отчет о нашей поездке становится всё любопытней и любопытней…

Василий Иванович встрепенулся:

— Кстати! — ухватился он за слова Вячеслава. — А куда вообще вы направляетесь? И зачем?

— В Баку.

Василий Иванович моргнул:

— В Баку?

— Да.

— Гм… неожиданно. Ну — ладно… — и, немного растеряно, нахмурился.

— Василий Иванович! — опять Фульвия. — Солдат!

— Ах, да… — Василий Иванович словно вынырнул из раздумий, его лоб разгладился — насколько это вообще оказалось возможным: лоб Василия Ивановича был буквально изборожден возрастными и мимическими морщинами. — Солдат… Когда он явился в первый раз, я, грешным делом, решил, что по мою душу.

— И вы не удивились явлению призрака? Вы, врач, верите в привидения?

Василий Иванович снова улыбнулся, но на этот раз грустно:

— Милая дама! За свою практику я навидался такого и столько, что не только в призраков верю, но и в черта, и в Бога, и в любое по счету пришествие! Появление этого меня ничуть не удивило. Скорее, раздосадовало и… испугало. Раздосадовало, потому что, как я уже говорил, я ровным счетом ничего не мог сделать для него, когда он умирал на моих руках. А испугало, потому что знаю я таких: пока своего не добьются — не отстанут! Упрямые при жизни, упрямые после нее… ужас, что за люди! Но я, как мы теперь знаем, ошибся: он не мстить приходил. Он хотел…

Василий Иванович неожиданно запнулся, вздохнул и взорвался:

— Вот всегда с этими призраками так! Говорить-то они не могут — видите ли, нечем! — а просто знаками указать, что к чему, ума у них не хватает! Да откуда мне было знать, что с него при транспортировке медальон упал? Я что — санитар? Машину обыскиваю? Так ведь нет! Пришел ко мне, встал и ну пялиться — этими своими обварившимися глазищами! Ладно, меня чуть до икоты не довел, но моих медсестер! Тьфу ты, пропасть…

А затем Василий Иванович слегка подрагивавшей рукой вытащил из нагрудного кармана мобильный телефон, набрал номер, дождался ответа и чуть ли не рявкнул:

— К тебе сейчас едем!

— Шшш…

— Знакомиться!

— Шшш…

— Да, все вместе! И это…

— Шшш…

— Помнишь бойца? Подготовь документы: новости у нас. Выяснилось, зачем он в госпиталь возвращался. Парень — кремень! Он и с того света важную информацию принес!

***

Несмотря на опасения «коллектива», путешествие в целом проходило мирно и почти без эксцессов. Но при этом хватало и таких событий, которые, попав на страницы отчета, обещали стать настоящей бомбой. А что еще, если честно, журналистам нужно? Даже в Дагестане, путь через который вызывал у «коллектива» наибольшие опасения, всё прошло как нельзя лучше. Военные на блокпосту предупредили о возможных опасностях, посоветовали развернуться и ехать обратно, но, гонимые приказом Константина, члены «коллектива» предупреждение презрели и не прогадали.

Дорога — каждый из наших «путешественников» ехал по ней впервые — то выходила к морю, то уходила в холмы и даже в горы и ни в малейшей степени не напоминала те из дорог, которые уже остались позади. Возможно, существуют и более «видовые» дороги, и более живописные места, но те, по которым проходила эта, тоже вызывали восторг. Члены «коллектива» не уставали смотреть по сторонам, средняя скорость движения сильно упала, за ходовой день вместо прежних километров пятисот удавалось проехать максимум сотню. Везде хотелось остановиться, всё осмотреть… только одно расстраивало: небольшие поселки, попадавшиеся на пути, против всякого ожидания оказались застроенными вполне себе современными домиками и планировку имели «среднестатистическую». Если бы не мечети, холмы, горы и видимое почти отовсюду море, было бы можно подумать, что это — Рязанская, скажем, или какая иная из «чисто» российских — советских в недавнем прошлом — областей. Только однажды караван въехал в настоящую «средневековую» деревню, где местный — фольклорный, если так можно выразиться — колорит путешественники ощутили в полной мере.

При въезде в деревню указателя не было, так что она для членов «коллектива» осталась безымянной. Но то, что они увидели, поразило их до глубины души. Прежде всего, узкие — «Нивы» по ним едва протискивались — улочки с глухими стенами из грубого камня. Не настолько уж и высокие, стены почти не скрывали сложенные из такого же камня дома, а некоторые из домов и вовсе как будто вырастали из этих стен. Ни единого окошка в улочки не выходило. Создавалось впечатление, что каждый дом и домик — крепость в самом прямом смысле этого определения: укрепленный пункт, готовый — и способный — выдержать осаду и даже штурм. Далее — площадь. Улочка, по которой «шепотом» прокрадывались «Нивы», внезапно раскрылась в нее: она была круглой, почти правильной формы и вот на неё-то дома смотрели «лицевыми» окнами. И каждый из выходивших на площадь домов являлся магазином или лавкой. Названий, рекламных вывесок и тому подобного не было: над лавками — прямо как в древности — на воткнутых в стены шестах висели в авоськах те предметы, которыми лавки торговали. Это было настолько просто и демократично с точки зрения поствавилонского смешения языков, что дух захватывало! Впрочем, на ясных любому вывесках лингвистическая демократия заканчивалась. Во всяком случае, наши «путешественники» ее не нашли.

Аккуратно припарковав занявшие чуть ли не половину площади машины, путешественники вышли из них и прошли в одну из лавок: на ее шесте висела авоська с дыней и арбузом. Именно эта лавка прежде других заинтересовала всех потому, что сезон арбузов — настоящих, не выращенных на черт знает чем — прошел: бахчи стояли пустыми, урожай с них давно был собран и распродан. А именно арбуза — вот почему-то! — путешественникам и захотелось.

В лавке оказалось темновато и, как ни странно, сыровато. Не было в ней и того, что жители Петербурга привыкли почитать за арбузы — больших полосатых плодов, на которые бросишь взгляд и рефлекторно понимаешь: арбузы! Из персонала в лавке был только один человек: вероятно, владелец и он же — единственный продавец. Был он стар, с темным морщинистым лицом и совершенно белой аккуратной бородой. И всем своим видом, больше напоминавшим картиночные изображения горских старейшин, он настолько не подходил к собственной лавке, что Слава, Саша, Макс, Фульвия и Ксюша оробели и с вдруг проснувшейся опаской переглянулись. По губам старика скользнула лукавая улыбка:

— Ассаламу гъалайкум! — сказал он, обращаясь исключительно к Швейку и в особенности игнорируя Фульвию и Ксюшу.

— А… алейкум… ассалам? — судорожно и с вопросительной интонацией выдавил из себя Швейк, как в лихорадке припоминая принятые у мусульман вежливые обращения, из которых, впрочем, он и знал разве что вот эту киношную пару: «салям алейкум — алейкум ассалям»!

Старик качнул головой — то ли в согласии, то ли нет: Швейк так и не понял — и заговорил на своем языке, не спеша переходить на русский. Почему так — тоже неизвестно: может, он и вправду русского практически не знал, а может, поступил так из каких-то собственных, но, несомненно, важных соображений. Как бы там ни было, и Швейк, и все остальные — само-собой, за исключением одного старика — оказались в очень затруднительном положении. С одной стороны, развернуться и выйти было бы обидно и невежливо, а с другой, договориться о чем-то с человеком, который не хотел — или не мог — общаться на родном для путешественников языке, оказывалось напрасной тратой времени. Что было делать — ясности не было никакой, и Швейк со товарищи и подруги начал переминаться с ноги на ногу. Весь его вид — растерянный и даже униженный — свидетельствовал о полной деморализации.

Однако в планы старика — это стало очевидно спустя какую-то минуту — отнюдь не входило издеваться или подшучивать над гостями. И хотя улыбка на его устах не стала менее лукавой, во взгляде появилось сочувствие, движения приобрели быстроту и даже суетливость. Продолжая говорить по-своему, он выложил на прилавок несколько плодов: пару совершенно очаровательных дынь и три небольших, без всякого «рисунка» на кожуре, темно-зеленых арбуза. То, что это именно арбузы, а не что-то иное, засвидетельствовал стремительный взмах внушительного вида ножом: под ударом плод развалился надвое, явив взорам путешественников темно-красную и почти без косточек мякоть. По лавке, смешиваясь с тонким дынным ароматом, потек отчетливый арбузный запах.

— Хау мач? — Швейк обалдел настолько, что зачем-то перешел на ломаный английский.

Старик засмеялся.

— Расги! — отсмеявшись, сказал он, и, чтобы до Швейка дошло, просто подвинул плоды к нему: мол, так забирай, добрый человек!

***

С ночевками не было никаких проблем: безлюдное на протяжении многих километров побережье давало множество вариантов. Членам «коллектива» запомнились два. Первый — на съезде с дороги через заросли, очень похожие на кактусы.

Вообще, конечно, никаких кактусов в Дагестане нет, но растение — с уплощенными и покрытыми колючками листьями — было настолько похоже на опунцию, а заросли из этого растения — на кактусовые поросли в какой-нибудь мексиканской пустыне, что ошибиться было не грех, как не грех и назвать неведомое путешественникам растение кактусом. Поросль протянулась вдоль пляжа на два или три километра, а единственный съезд на пляж — с довольно крутого глинистого склона — проходил через нее.

Было уже темно. В свете «от природы» довольно слабеньких фар всех трех «Нив» решительно невозможно было понять, что это за причудливые растения отгородили море и пляж от дороги. Но когда палатки были поставлены, примус раскочегарен, ужин почти приготовлен и разве что еще не отправился в рты, Слава совершил открытие. Едва зайдя по нужде в «зеленку», он с воплем выскочил из нее, с размаху грохнулся на песок и принялся извиваться по нему в самом непристойном виде. Саша, Макс и Ксюша повскакивали с парусиновых стульчиков и бросились к нему. Их первой общей мыслью было — Славу ужалила змея! Ибо если кактусов в Дагестане не водилось отродясь, то змей всегда хватало, и змей не абы каких — не безобидных сравнительно гадюк средней полосы России, — а страшно ядовитых и жутких: кобр и тому подобной нечисти.

— Что? Что? — хором кричали Саша, Макс и Ксюша.

— Сейчас, сейчас! — выбивалась из хора Фульвия.

Может показаться странным, но именно она, Фуля, всегда такая… нервная что ли или, если угодно, чуть более нервная, нежели все остальные… именно она в те дьявольски тревожные мгновения сохранила здравый смысл и, как и все остальные, вскочив с парусинового стульчика, бросилась не к Славе с бессмысленными в общем-то вопросами и восклицаниями, а к аптечке. Из аптечки она выхватила невесть кем засунутый в нее скальпель, резиновый жгут и йод. А еще секунду спустя швырнула всё это на песок, выдернула из-под рюкзака «крокодилы» — провода с зажимами для аккумулятора — и, перебежав от багажника «Нивы» к ее капоту, стремительным движением распахнула капот. Ловко и надежно присоединила «крокодилы» к клеммам и только тогда присоединилась к остальным.

Слава матерился, извивался, его руки отчаянно дергались около его же лодыжек, а заодно и задницы — коснутся и отлетят, коснутся и отлетят, — глаза безумно вращались, на губах — по крайней мере, в тусклом свете это выглядело именно так — появилась пена.

— Сейчас…

Фульвия, выбрав момент, когда Слава перекатился почти на живот и в очередной раз с воплем отдернул от задницы руку, ткнула зажимами проводов ровно в то место, которого и касалась мгновение назад Славина рука. Зажимы соприкоснулись между собой, раздался громкий треск, посыпались искры. Саша, Макс и Ксюша рефлекторно отшатнулись. Слава дернулся, умолк и застыл: он по-прежнему смотрел на окружавший его мир, но его глаза перестали вращаться, а на лице появилось изумленное выражение.

— Ч..что э..т..то было? — наконец пролепетал он.

Фульвия — бодро и одновременно успокаивающе — пояснила:

— Опасности больше нет. Змеиный яд — обычный фермент, то есть белок или белковая основа, а белок, как известно, имеет свойство денатурировать. Воздействие электрическим током как раз и приводит к денатурации белка, чаще всего — необратимой. Говоря проще, Слава, я только что спасла тебе жизнь!

Фульвия присела на корточки и повертела перед лицом потрясенного Вячеслава зажимами проводов.

— Устроить замыкание и разряд было несложно. Вот так…

Снова раздался треск и снова полетели искры.

— Видишь?

Слава нервно сглотнул. И вдруг начал быстро-быстро от Фульвии отползать. Пару раз усевшись на задницу, он подскакивал на ней как будто и вправду ужаленный, но до поры хранил упорное молчание. И только оказавшись от Фульвии на безопасном, как он, очевидно, решил, расстоянии, он разразился отборной бранью. Даже еще более отборной, нежели та, с какою он катался по песку сразу же после своего стремительного возвращения из «зеленки».

— Дура! — кричал он. — Какие, на ***, белки?! Какой яд?! У меня вся задница в колючках! И ноги тоже!

— В колючках?

— Да, мать твою так и разэтак! В колючках. Это — кактусы!

— Значит, тебя не ужалила змея? — в голосе Фульвии послышалось явное разочарование. Похоже, змеиный укус, особенно укус какой-нибудь особенно опасной пресмыкающейся твари, представлялся ей куда более романтичным, чем какие-то колючки от кактусов.

— Нет, не ужалила!

— Да ну тебя! — тогда уже совсем обиженно бросила Фульвия и вернулась к машине.

— Эй, эй! — заорал Вячеслав. — А кто мне поможет от колючек избавиться?

Фульвия оглянулась через плечо и только фыркнула.

Над Вячеславом тут же склонились Ксюша, Саша и Макс.

***

Съехать с дороги по глинистому склону на пляж делом было простым. Но совсем непросто оказалось выехать обратно на дорогу.

Лагерь свернули еще затемно, до утреннего света, но и к обеду с пляжа так и не выбрались. «Нивы», комфорта ради обутые в дорожные, а не в штатные «зубастые» покрышки, даже до половины подъема не доезжали, начиная сначала беспомощно буксовать и скользить, а затем — уже после остановки — вынужденно откатываться назад, к подножию. То есть — обратно к зарослям «кактусов» и на пляж. Невеселое положение осложнялось тем, что «кактусы», в которых свою значительную часть подъем и проходил, мешали двигаться рядом с машинами пешком, мешали помогать лопатками: стоило неловко повернуться, неосторожно махнуть рукой, как тут же в тело впивались иголки! Непросто было и покрышки очищать от забивавшей ламели глины: выковыривать ее черенками ложек и вилок было долго и муторно, а в воде — «Нивы» начали просто загонять в море — глина размокала не полностью. Кроме того, мокрые колеса еще активней забивались глиной.

После множества бесплодных попыток выбраться на дорогу начали сдавать сцепления: в салонах отчетливо запахло горелым — появилась та специфическая вонь, которая не оставляла сомнений в приближавшемся конце. Наконец, и постоянно мокрые колобки и диски опасно ослабили хватку тормозов, так что «Нивы», несмотря на выжатые в пол педали, почти беспрепятственно и всё быстрее и быстрее скатывались с уклона, грозясь перевернуться при малейшем неловком движении рулем. Пришлось подъем прекратить и сделать длительный перерыв.

Обед — внеплановый и совсем не там, где намечался — прошел в тягостном молчании. За все время штурма по дороге наверху не проехала ни одна машина. Во всяком случае, ни одна такая, к которой было бы можно «прицепиться» и волоком вылезти со склона. Казалось, это — конец, «Нивы» обречены навек остаться на пляже, а в довершение неприятностей море стало подтапливать довольно узкую прибрежную полосу песка. Поднялся ветер. На море начинался шторм.

Каспий ничуть не походил на Балтику и уж тем более на знакомые членам «коллектива» Залив и Маркизову лужу. Не походил он и на другие моря из тех, на которых им довелось побывать. Пожалуй, единственное, что его хоть как-то роднило с далекими невскими берегами, — это мутность воды и прямо-таки зрительная наполненность взбаламученным песком набегавших на пляж волн. В остальном Каспий внезапно представился путешественником грозной, опасной стихией, способной на раз-два уничтожить неосторожно оказавшихся в ее власти людей. Это обстоятельство ничуть не способствовало улучшению настроения.

К концу обеда волны уже доходили практически до зарослей «кактусов», и перспектива укрываться от шторма именно в них выглядела всё более отчетливой. То, что дальше вода не пойдет, представлялось почти несомненным: если бы было иначе, вряд ли бы «кактусы» выросли именно там. В конце концов, не мангровые же это были заросли — привычные к тому, чтобы жить в залитом соленой водой состоянии и даже питаться ею! Но утешением это выглядело слабым: еще неизвестно было, смогут ли шины автомобилей противостоять множеству довольно крепких и вообще внушительных на вид колючек. Да и невозможность выйти из машин, окажись они в «кактусовом» окружении, ничуть не радовала: случись что, и это уже точно стало бы настоящим концом! В довершении всех бед — а беда, как известно, одна не приходит — пошел и дождь. Точнее, не дождь, а ливень. Правда, в нем-то как раз и могло бы сыскаться положительное: обычно такие дожди предвещают быстротечность налетевшего шторма. Но пакость заключалась в том, что ливневые воды грозили вконец превратить глинистый подъем в совершенно непроезжую штуку.

Как обычно, спасение пришло оттуда, откуда не ждали. Укрывшиеся в салонах машин члены «коллектива» уныло обозревали окрестности — волновавшееся море, заросли «кактусов», глинистый откос, — не менее уныло переговаривались по рациям и совсем уж уныло строили планы на вечер: если вода не отступит, ночевать придется в тесных и для этого совсем не предназначенных «Нивах». Но вот, перекрывая шум молотившего по крышам дождя и завывания ветра вкупе с грохотом падавших на берег волн, что-то затарахтело. А еще через минуту взглядам путешественников предстало восхитительное зрелище: с дороги на подъем съехал здоровенный трактор. Даже не съехал, а как бы наполовину оказался на нем: половина на дороге, половина — на склоне. Из кабины трактора выглянул человек и замахал руками.

— Кто это? Кто? — понеслось по рациям. — Откуда?

— Какая разница? Нас спасут!

Швейк, Слава и Саша выпрыгнули из «Нив» и, поливаемые водой с летевшего клочковатыми тучами неба, бросились на подъем.

Дождь и впрямь существенно размочил глину. Швейк, Слава и Саша, обутые в бесполезные на таком месиве кроссовки, скользили, падали, поднимались и снова падали, так что уже через минуту, не пройдя и половины, с ног до головы перепачкались. С расстояния их было бы можно принять за любителей бальнеологических процедур, если бы не цвет — рыжий вместо черного или серого — и не тот неоспоримый факт, что лечебной глина коварного откоса уж точно не являлась!

— Эй, — уже можно было услышать, — разматывайте трос!

Тракторист продолжал махать руками, но теперь — в сторону кормы своей огромной машины. Там, уложенным через могучие крюки, Швейк, Саша и Слава обнаружили не менее могучий стальной трос.

Трос оказался невероятно длинным и тяжелым. Тащить его к пляжу было нелегко, но на самом пляже, уже у «Нив», мужчин подстерег настоящий — после пережитой ими надежды — удар: пролезть в буксирные проушины «Нив» этот трос не мог никак! Они — все трое, — обнаружив это, замерли в безмолвном отчаянии.

— Да не сюда — сюда! — как будто взорвалось над их ушами с характерным кавказским акцентом. Это тракторист спустился вслед за ними и принял руководство на себя. — Зачем, послушайте, вы сюда залезли, а? — говорил, говорил и говорил тракторист, показывая, что нужно делать, и сам принимая в работах живейшее участие. — Не видно разве — плохое место, нехорошее?

И еще — между делом — уточнил:

— Питерские, да?

А потом рассмеялся.

— Откуда вы? — спросил, утирая лоб и размазывая оп нему глину, Швейк.

— Э! — тракторист — похоже, это было у него привычкой — махнул рукой. — Еще утром Расул увидел вас. Удивился: что за чудаки? Поднял всех на ноги, но трактор только сейчас удалось достать…

— Расул — это вы? — уточнил Швейк, немного растерявшись от сыпавшейся из тракториста информации.

— Почему я? — удивился тракторист. — Я — Гаджи!

— А кто Расул?

— О! — улыбнулся тракторист. — Хороший человек, очень хороший… на рынок ехал, с дороги увидел вас, до рынка так и не доехал…

— Обидно…

— Обидно? — только что согнутый в пояснице над тросом, Гаджи выпрямился во весь рост. — Как — обидно? Рынок — что? Рынок стоит и никуда не денется. Помочь — хорошее дело, нужное: все под Аллахом ходим. Мимо пройти — вот обидно! Ты пройдешь и мимо тебя пройдут… да?

— Да… — только и сумел на это ответить Швейк.

***

Вторая памятная ночевка запомнилась сразу тремя обстоятельствами. На нее — и тоже на берегу моря — путешественники встали через двое суток после спасения «каравана» Гаджи по поручению всевидящего Расула. Эти двое суток прошли отчасти в родной деревне Гаджи и Расула, где — особенно к удивлению Ксюши и Фули — путешественников встретили не только, что называется, хлебом и солью, но и самым настоящим вином. Впрочем, вино, прошлогоднего урожая, было совсем некрепким и больше напоминало виноградный сок. Но даже такое, оно казалось странным в обиходе мусульманской общины. И еще более странным казалось то, что вина были целые бочки: огромные, вкопанные в землю, для транспортировки явно не предназначенные и потому явно устроенные не на продажу. Расул и Гаджи постарались пояснить, но их разъяснения выглядели довольно путаными и на них, на объяснения эти, все в конце концов махнули рукой.

Отчасти же двое суток до последней на земле Дагестана ночевки прошли в осмотре Дербента — города, мимо которого не может пройти никто. Нужно признаться, что сам город глубоко разочаровал членов «коллектива»: в нем не было ничего романтичного, ничего, что напоминало бы о пролетевших над планетой веках и даже тысячелетиях — не зря же Дербент имеет титул одного из древнейших доныне живых городов! Но именно древнего и не хватало. Город оказался типично советской малоэтажной застройки: этаким селом, с одной стороны протянувшимся вдоль берега моря, а с другой — прижатым к горе и крепости. Часть города была разбита на правильные квадраты, часть — ближе к Нарын-кала — представляла из себя хаотичное скопление домиков. На взгляд наших путешественников, в этом не было ничего особенного, никакого фольклора, ни малейшего дыхания эпох. Если вдуматься, они, конечно же, ошибались: так поклонник Фукидида, Ксенофонта или Павсания мог бы расстроиться при виде современных Афин. Членам «коллектива», равнодушно смотревшим по сторонам и в этом равнодушии видевшим только советской постройки одно- и двухэтажные здания, и в головы не пришло: город жив потому, что он для людей, а не люди — для него.

За Дербентом главная дорога отвернула от моря, но «путешественники» выбрали более трудный путь: по второстепенным проселочным дорогам, более или менее державшимся побережья. Этот выбор обуславливался двумя соображениями: во-первых, и главная дорога, запущенная и давно не знавшая ремонта, оставляла желать лучшего, а во-вторых, такую рекомендацию дали Расул и Гаджи. Расул и Гаджи сочли, что в непосредственной близости к азербайджанской границе именно на главной дороге выше вероятность столкнуться с «нежелательными элементами» — в то время вполне вольготно шаставшими туда-сюда боевиками и просто криминальным людом. Нейтральный Азербайджан нейтралитет хранил довольно специфически: пусть и неофициально, но всё же предоставлял убежище раненым и отступившим с территории России бандитам и также свободно — по оказании им медицинской помощи — выпускал их обратно. Время, когда азербайджанские власти заняли более прагматичную позицию и велели своим пограничникам встречать бандитов автоматным огнем, еще не пришло.

Проселочные дороги были нехороши, но, в отличие от давешнего глинистого склона, на них-то «Нивы» чувствовали себя уверенно. Машины скакали по колеям, прыгали от ямы к яме, но продвигались вперед. Это был весьма утомительный перегон, однако вид временами открывавшегося через придорожные заросли моря вносил определенное успокоение. Каспий радовал глаз: за узенькой мутной кромкой сиял едва ли не эгейской бирюзой, а дальше, мористее, — насыщенной синевой. Ничто не напоминало о недавнем шторме: выраженного волнения не было вообще; со стороны казалось, что на море — полный штиль.

Штурманская карта, расстеленная на коленях ехавшей в передовой машине Ксюши, предвещала особенно трудный участок на подходах к реке Самур: множество впадавших в море ручьев, речушек, проток и Бог весть чего еще образовывали густую водную сеть, берега которой могли быть заболочены, а переправы — недоступными из-за стремительных течений. Однако на самом деле всё оказалось не так уж и страшно. Точнее, не страшно вообще: по лету практически все речушки и ручьи пересохли, оставив после себя неглубокие и едва различимые русла. И только уже непосредственно у реки Самур пришлось по-настоящему пересечь пару из них — мелких и легко проходимых вброд.

На ночь — последнюю ночь в Дагестане — лагерь разбили прямо на берегу, но не песчаном, как это было недавно, а травянистом, и не подле сомнительных зарослей «кактуса», а под роскошными, огромными, доселе невиданной «путешественниками» высоты ежевичными деревьями. Именно так — деревьями, потому что назвать кустарниками эти многометровые ввысь и раскидистые вширь растения язык не поворачивался. Ежевика в этих местах ничуть не походила на скромные кустики средней полосы, являя собою зрелище гордое и восхитительное!

Ежевика одновременно цвела, зеленела совсем неспелыми ягодами, краснела поспевающими, чернела уже поспевшими. Спелых ягод было великое множество: ошалевшие от такого обилия члены «коллектива» за считанные минуты собрали с ближайшего дерева столько, что от идеи ужина им пришлось отказаться. Перепачканные соком, напичканные мякотью, съевшие бессчетное количество необыкновенно крупных и вкусных ягод, они развалились возле палаток и машин, не имея никакого желания ставить примус и готовить на нем какую-то еще еду.

— Эх, собрать бы всё это да в Питер… — блаженно улыбаясь, пробормотала Фуля. — Это же сколько варенья можно наварить!

— Забудь, — лениво возразил Макс, — довезти нереально, даже если бы мы возвращались прямо сейчас…

Фуля вздохнула.

А дальше — стемнело. Быстро и, как всегда на юге, неожиданно. Над лагерем, видимое через ежевичные ветви, раскинулось роскошное звездное небо. Чуть позже из моря начала подниматься Луна, и здесь ее свет совсем не казался замогильным. Посеребренные им ягоды ежевики — крупинки серебра на черни — казались недвижными на фоне звездного круговорота планетами. Эти планеты, даром, что черный и серебро из века в век символизируют скромность и правдивость, выглядели настолько нескромно и так вопиюще, что хотелось петь и слагать стихи.

Со временем стало жарче: морской бриз сменился береговым, а ветер сам по себе отошел к югу. Но влажность снизилась и потому перемена температуры, при других обстоятельствах способная вызвать дискомфорт, на путешественниках никак не сказалась. Разве что в палатках было душновато, а значит и решение напрашивалось само-собой — к черту палатки! И потому, когда Луна совсем поднялась из моря, притушив и звезды, и планеты из ежевики, члены «коллектива» оказались не внутри, а снаружи — безмолвно, не мешая полету мыслей друг друга, любующимися изумительным видом. Упокоиться во сне удалось только к утру.

В свою палатку Швейк удалился в смущении и даже в грусти: настолько полными были его чувства. Неземная красота почему-то рождала тревогу — неясную, неосознанную… в том смысле неосознанную, что разум был не в силах ни объяснить ее, ни побороть. Тем не менее, сон к Швейку пришел практически сразу, как только тот лег. Правда, был он беспокойным и неглубоким: без сновидений, но таким, когда сквозь марево пробиваются звуки внешнего мира. В данном случае — легкий шорох ветвей, под которыми была установлена палатка, и мерных невысоких волн, которые накатывались на берег в считанных от палатки метрах.

Уже под рассветные сумерки в слышимых Швейком сквозь сон шорохах что-то изменилось. Что — он понял не сразу, а когда сообразил, стремительно привстал на локте и внимательно прислушался: ни ветвей, ни моря слышно не было, зато у входа в палатку кто-то перетаптывался. Как будто осторожно, стараясь не шуметь, переминался с ноги на ногу, выдавая свое присутствие лишь тем, что травинки, захлестываясь на обувь, с шуршанием расходились. Вход в палатку был застегнут, на «марлевое» окошко опущен брезентовый занавес. Того, кто неуверенно топтался у самого входа, видно не было.

Почему-то Швейку подумалось, что этим кем-то не мог быть никто из его спутников по путешествию и друзей по «коллективу». Возможно потому, что ни у кого из них не было причины топтаться вот так — равно и осторожно, и неуверенно, и с опаской, причем с опаской потревожить не собственно Швейка, а других, по-прежнему спавших в своих палатках.

Одновременно с этой мыслью, и самой по себе не очень-то приятной, Швейку пришло на ум двустишие: никто не любит слышать в час ночной шуршанье между шторой и стеной!⁸ Помнится — так промелькнуло в голове у Швейка — в стихотворении речь шла о явлении призрака. На лбу у Швейка выступил холодный пот. А потом от входа послышался вздох и от него же донеслось одно-единственное слово:

— Максим!

Сказано это было тихо, но требовательно. Так, словно произнесший имя Швейка, желал, чтобы Швейк во что бы то ни стало выглянул из палатки. К поту на лбу добавились мурашки вдоль позвоночника.

Швейк застыл: испуганно и точно не зная, что делать. Прошла минута, может быть, две. Опираться на локоть было неудобно и болезненно, но переменить позу на более естественную Швейк боялся: ему казалось, что лучшее из всего, что он мог предпринять — застыть в неподвижности, не привлекать к себе внимание, сделать вид, что ничего не слышал и вообще не проснулся.

Притопывание у входа стихло. Удалявшихся шагов Швейк не слышал — их словно и не было, — но каким-то пятым чувством он понял: звавший его ушел. Тогда он перевернулся на живот, подтянулся к застегнутым створкам входа и осторожно распустил стягивавшую их молнию. Выглянул наружу и не увидел никого: ни рядом с палаткой, ни вообще на берегу. Никаких следов на траве тоже не было… впрочем, их могло и не остаться: трава была не слишком высокой и не такой, чтобы, примявшись, хранить на себе следы.

Утро уже наступило. Солнце еще не взошло, но море и небо на востоке нежно окрасились. Звезды над головой еще виднелись, но тускло. Всё было тихо и до жуткого мирно.

***

— Ты чего такой хмурый? — Фульвия поставила на примус кастрюльку с водой — под чай или кофе — и теперь с удивлением смотрела на Швейка.

Швейк хотел было рассказать ей о приключившемся с ним под утро, но не успел: из-за зарослей ежевики, со стороны дороги, послышался воистину оглушительный шум. Гремела музыка, смеялись, не сдерживаясь, десятки голосов — все мужские и ни единого женского. Порыкивали «прямоточными глушителями» автомобильные моторы.

Брившийся у переносного зеркальца Вячеслав вздрогнул и обернулся. Направлявшийся к морю Саша застыл как вкопанный. Фульвия забыла про Швейка и кастрюльку с закипавшей водой и открыла в изумлении рот. Ксюша выглянула из палатки:

— Что за грохот? — недовольно спросила она и тут же поневоле замолчала: музыка, смех и моторы свернули с дороги на ту самую тропинку, по которой вечером на пляж пробрались и члены «коллектива», и теперь однозначно приближались к лагерю.

В лагере стало неуютно. Каждый — этому не стоит удивляться, памятуя о том, насколько вообще беспокойными были те времена — подумал о худшем: о нашествии хулиганов или даже бандитов. Правда, настоящие бандиты вряд ли вели бы себя настолько шумно, а вот хулиганы — те, да. А если еще учесть и свирепствовавшие среди молодежи — не только, впрочем, кавказской, но и вообще — самые оголтелые националистические настроения, становилось и вовсе худо. Дело могло обернуться настолько плохо, что хуже и не придумать!

Деваться, однако, было некуда: единственный реальный путь к отступлению был отрезан приближавшимися к лагерю толпой и машинами. Скрыться, побросав свои собственные, через заросли ежевики члены «коллектива» не могли, да и бесполезным выглядел такой побег: даже если бы им и удалось достичь дороги, то уйти далеко — нет. Спрятаться тоже было негде. А для того, чтобы уйти в море, нужна была лодка. Самое неприятное при этом заключалось в том, что лодка у «коллектива» была. Даже очень хорошая лодка — большая, многосекционная, с надувным дном, откидным килем, транцем и возможностью из весел соорудить мачту. Парусом служила «инструкция»: большой кусок плотной материи с краской нанесенной на нее инструкцией по эксплуатации. Но лодка, сдутая и тщательно упакованная, лежала в одном из багажников, ее еще ни разу доставали, и теперь достать ее быстро, так же быстро разложить, накачать и спустить на воду не представлялось возможным. Кроме того, еще неизвестно было, где — после устроенного Василием Ивановичем обыска — могли обнаружиться баллончики с углекислотой для быстрого накачивания. Возиться же с обычным компрессором было бы совсем уж долго. Оставалось ждать.

От посторонних взоров лагерь укрывало что-то вроде мыса: берег круто изгибался в море, с километр тянулся прямо и только потом от моря «отступал». Весь изгиб был покрыт ежевичными «деревьями» — густо, плотно, почти непроницаемо. Звуки заросли пропускали, но видеть, что находилось за ними, почти не позволяли. Поэтому до самого конца оставалось неясным, что же за нашествие было готово вот-вот обрушиться на беззащитные палатки и беззащитных людей.

Однако, едва «нашествие» показалось на глаза, стало очевидно: пришельцы — действительно сплошь мужчины и при том почти все молодые — меньше всего ожидали столкнуться нос к носу с неизвестными. Музыка продолжала греметь, но рычание моторов стихло. Утих и смех. Пришельцы изумленно разглядывали разбитый подле зарослей ежевики лагерь и не менее изумленно — наших путешественников. Образовалась, говоря поэтично, неловкая заминка.

В свою очередь, члены «коллектива» смотрели на пришельцев с не меньшим изумлением. Мало того, что, против всякого ожидания, от них не исходило никакой угрозы, но и весь их вид свидетельствовал о чем-то праздничном, да не о таком, что праздником — бывает — выдается и на буднях, а об исключительном. О таком, что, возможно, случается только раз. Иные из пришельцев держали в руках огромные подносы. На подносах в живописном беспорядке лежали разнообразные фрукты. Кто-то нес огромный, явно астраханский, арбуз. Другой сжимал такую же здоровенную дыню. Что же до машин пришельцев — музыка, кстати, неслась из их салонов, — то это были тщательно надраенные и приукрашенные красными, синими и зелеными ленточками⁹ «тюнингованные» «десятки»: все — белоснежные, все — заниженные (даже больно было смотреть, как они — с такой-то посадкой! — пробирались по тропинке и пляжу) и все — с тонированными стеклами. Если бы не ленточки и не еще одно удивительное обстоятельство, машины могли бы показаться грозными и «хулиганскими», но ленточки и то, что из настежь распахнутых багажников буквально валились разнообразная снедь и различные предметы туристического обихода, всё «хулиганство» сводило на нет.

Первыми от изумления опомнились гости или, вернее, хозяева земли. Избавившись от ноши — дыню, арбуз, блюда положили на землю, — они радостной толпой подошли вплотную и, сначала засыпав вопросами членов «коллектива», затем рассказали и о себе.

Выяснилось, что вскоре предстояла свадьба. Обычая проводить мальчишники в русском понимании этого слова у народов Дагестана нет, но отчего бы не повеселиться в последние часы перед семейной жизнью? Вот всё практически мужское население расположенного неподалеку села и выбралось на прибрежный пикник. Преимущественно, конечно, молодежь, но и старшие возрастом — тоже. А то, что молодежи оказалось существенно больше, объяснялось просто: еще за несколько дней до этого в село начали съезжаться молодые друзья и родственники жениха. Кто-то — из соседних сел. А кто-то — из далекой Москвы и даже из еще более далекого Петербурга. Последние, к слову, вообще пришли в неописуемый восторг, увидев, что на «Нивах» путешественников именно питерские номера!

Разумеется, больше и речь не шла о том, чтобы свернуть лагерь и уехать: внезапно для самих себя члены «коллектива» обнаружили себя приглашенными на праздник. И если от того, чтобы после «гулянки» отправиться еще и на саму свадьбу, им удалось кое-как, едва не рассорившись тут же с гостеприимными хозяевами, отказаться, то от самой «гулянки» — нет. Но страшного в этом ничего и не было, даже наоборот: это придавало последнему деньку в Дагестане особенную прелесть.

Заполыхали костры — на примус хозяева посмотрели с насмешками и похлопываниями по спинам, — а ближе к полудню к берегу подошел невесть откуда взявшийся катер рыбнадзора: только что его не было и вот он уже здесь! Из катера выбрались сотрудники этого почтенного ведомства, со всеми поздоровались, а с кем и обнялись, а после — достали со дна несколько великолепных осетров. Законность была нарушена, но повод стоил того. И потому еще через полчаса над берегом потянуло чарующим ароматом свежего балыка.

Веселье захватило всех и шло своим чередом. Только Швейк время от времени хмурился: на него накатывали воспоминания о случившемся ранним утром. Эти воспоминания то уходили, прятались в глубину, то снова выплывали на поверхность сознания — неприятно, мучительно. Швейк попытался думать, что это ему померещилось спросонья, а то и вовсе это был сон, но ему не удалось: слишком уж ясно он слышал и топтания у входа в палатку, и позвавший его голос. Правда, при этом была и странность: как ни пытался Швейк сосредоточиться, он всё не мог понять — женский это был голос или мужской.

Метания Швейка были замечены. В какой-то момент, когда все остальные с душой отдавались веселью и только Швейк был мрачен, к нему подошел пожилой человек и мягко поинтересовался: в чем дело? В отличие от Фульвии, давеча задавшей практически тот же вопрос больше из любопытства и не успевшей получить на него ответ, в интонациях горца ощущались тревога и искреннее сочувствие. Возможно, горец лучше горожанки Фульвии понимал: если на общем веселье кому-то нехорошо, это не только неспроста, но и причину под собою имеет вескую. Возможно, это было вековой приметой — грусть во время праздника: приметой скверной и требующей особенного внимания. А может, были у горца и какие-то иные соображения: он не сказал.

Швейку не то чтобы польстило внимание пожилого человека к его моральному состоянию — в те минуты Швейк вообще ни о чем подобном не думал и не мыслил такими категориями, — но он ухватился за саму возможность обо всем рассказать, тем более — рассказать местному, лучше иных других, как вдруг ему представилось, способному дать произошедшему оценку и соответствующий совет.

Горец выслушал Швейка очень внимательно. Больше того: по мере того, как Швейк рассказывал, его, горца, лицо меняло выражение — от участливого к встревоженному, а затем и к хмурому.

— Так что же это было? — спросил, закончив рассказ, Швейк.

Горец с ответом медлил. Отвернувшись от гостя, он почему-то смотрел в заросли ежевики — в эти огромные ежевичные «деревья», здесь, почти от кромки берега до самой дороги, образовывавшие самый настоящий лес.

— Кушкафтар, — наконец, повернувшись обратно к Швейку, произнес он. — К тебе приходила Кушкафтар.

Швейк никогда не слышал этого имени — если, конечно, это вообще было именем, — но сказанное горцем прозвучало так, что у него мурашки побежали по спине.

— Кушка… фтар? — переспросил он. — Это плохо?

Горец кивнул:

— Очень, очень плохо! Но, возможно, всё еще и обойдется…

— Что обойдется? — Швейк потихоньку начал впадать в истерику.

Горец положил ладонь ему на плечо, как бы слегка приобняв в наставлении к мужеству, и пояснил:

— Кушкафтар — старуха, злой дух. Поэтому ты и голос не смог различить — мужским он был или женским. Он был старушечьим. И топталась она у входа тоже поэтому: тяжело старухе все время быть на ногах, а этой уже тысячи, многие тысячи лет! Обычно она приходит за маленькими детьми — питается ими, но бывает и к взрослым тоже. Не чтобы, разумеется, съесть, а чтобы предсказать, накликать ужасную судьбу. А то и вовсе увести с собою… Понимаешь, есть у нее дочь: такая же старая, как и она сама, но всё-таки помоложе: лет на сто или на двести… только Аллаху известно! Дочери мужчины нужны: это естественно. Если откликнуться на ее призыв — всё, спасения нет: человек идет за нею, как бы он ни сопротивлялся. И если она судьбу такому предсказывает, всё сбывается в точности!

Швейка бросило в дрожь:

— И… что… теперь делать?

Горец взглянул Швейку в глаза:

— Ведь ты не отозвался?

— Н-нет…

— И саму ее не увидел, выглянув из палатки?

— Нет…

— Тогда, — горец вздохнул, но без отчетливого облегчения, — есть вероятность, что всё обойдется. Она не имеет власти над теми, кто не откликнулся ей, когда она позвала. Но…

— Но?

— Изменить судьбу она всё равно в силах.

Истерика, внутреннее напряжение Швейка дошли до того, что он нервно хихикнул:

— А… сами-то вы верите в это?

Тогда горец улыбнулся:

— Молодежь — вот они, — он указал рукой на веселившихся жениха и его друзей, — считают это сказкой. Оно и понятно: школы, города… вся их жизнь устроена иначе. Наши предания — не скажу, что верования — не слишком их интересуют. По крайней мере, до тех пор, пока они сами не сталкиваются с ними в лоб. А так как случается это нечасто, то и воспринимается сказками, а не былью.

Швейк сразу подметил, что прямого ответа горец ему не только не дал, но и — по факту — переменил тему. Однако уходить от темы, живо касавшейся его самого, Швейк не спешил:

— Почему вы сказали «не скажу, что верования»? Значит, вы сами не верите в эту… сказку?

Только что улыбавшийся, горец опять стал серьезным и сосредоточенным:

— Я — верю, — на этот раз прямо ответил он, — и сказкой рассказанное тебе не считаю. Но есть Аллах, а какие духи, хотя бы и злые, могут противостоять воле Его? Я бы дал тебе совет помолиться, вот только не знаю: сам-то ты веришь?

Швейк растерялся. Он и сам не знал, верит он в Бога или нет. По воспитанию и образованию он принадлежал к бесчисленной когорте взращенных в СССР вольнодумцев, свободно относившихся к вере. Этим вольнодумцам было едино: что вера, что ее отсутствие. Именно поэтому они считали себя терпимыми, то есть такими людьми, которые спокойно относились ко всем: верующим, к каким бы религиям и конфессиям те ни принадлежали, и атеистам. Такая позиция, вообще-то очень удобная, оказывалась, тем не менее, совсем непростою в том, что касалось определения для самого ее носителя: сам-то носитель позиции верит или нет? А еще — двусмысленность: объявить себя верующим легко, но прилично ли при этом не знать и основ религии? Или сказать, что не веришь, но как при этом отказаться от примет? Как не вздрогнуть, увидев бабу с пустыми ведрами? Как не подождать, пока кто-то другой пройдет по дороге, через которую только что перебежала черная кошка? И как не относиться всерьез к волнующим — радостью или страхом, неважно — снам?

Получалось так, что Швейк принадлежал к поколению, из которого вышло больше всего агностиков или тех, кто себя за таковых почитал: людей, вроде бы напрямую о своей вере в Бога не говорящих, но и отрицать существование высших сил духу не имеющих. Людей, укрывающихся за отрицанием самой возможности дать определенный ответ. Таких людей, которые твердый выбор подменили велеречивым словоблудием. Возможно, именно во время странной беседы с горцем Швейк впервые в жизни осознал: красивые на вид определения вроде «свободно мыслящий человек» в действительности не содержат в себе ничего.

С каким-то стыдом Швейк потупился. Он так и не решился сказать «да» или «нет», но понял, что самому себе, пусть и не прямо сейчас, твердый ответ дать придется. А не прямо сейчас потому, что, будучи человеком добросовестным, он, уйдя от одного словоблудия, не мог погрузиться в другое. Не мог, подобно некоторым другим, заявить, например, о вере, отрицая необходимость изучения религиозных начал. Кому-то такое подходило, ему — нет. Кто-то мог, прикрывая свое невежество, объявить себя верующим вне какой-то религии, он — нет. Если ему и предстояло сделать выбор, он должен был к нему подготовиться.

Так и не дождавшись от Швейка ответа, горец опять улыбнулся: на этот раз понимающе.

— Да, — сказал он, — это нелегко.

— Да, — ответил Швейк уже свободнее.

— А знаешь что… — горец вдруг совсем прояснел лицом. — Может быть, Кушкафтар и не сама к тебе приходила. Может быть, это Аллах ее к тебе привел: неисповедимы пути Господни. Даже Мохаммед — Салла-л-Лаху алейхи ва салам — был просвещаем постепенно, а кто мы такие в сравнении с ним?

Горец поднялся и отошел.

Швейк погрузился в размышления.

***

Не доезжая до границы с Азербайджаном, пришлось возвращаться на главную дорогу: только по ней попасть в Азербайджан можно было официально. Именно там находился пограничный переход через Яраг-Казмаляр со стороны России и Самур — Азербайджана.

Длинный, километровый, построенный еще в пятидесятых годах двадцатого века мост через реку Самур давно уже находился в аварийном состоянии, но, похоже, это никого не интересовало: еще не пришел тот день, когда комиссии с обеих сторон ударят по рукам, договорившись не только о реконструкции существовавшего, но и о строительстве нового моста. Тот не столько соединял, сколько служил разделением: наглухо закрытый для пешеходов и охраняемый усиленными нарядами, он проводил черту между новой тогда российской политикой сохранения и стремлением соседей как можно сильнее от России оторваться. Постельцинская Россия уже отказалась от «суверенитетов ложками», соседи все еще делали вид, что Россией по-прежнему управляет пьяница.

Переход через границу занял немало времени. С обеих сторон все три «Нивы» были тщательно обысканы, причем впервые за всё время «путешествия» были обнаружены и СВ-радиостанции с «усиленными» антеннами. Точнее, именно антенны, сделанные «на коленке» Шушундером, и были в первый раз за всю дорогу от Петербурга до Азербайджана найдены.

С российской стороны их обнаружил прапорщик в летах — потертый, бывалый. Он и привлек к ним внимание командовавшего заставой капитана:

— Товарищ капитан, посмотрите сюда… — прапорщик загрубевшим пальцем поддел намотанную на штатную антенну проволоку. — Усилитель!

Капитан, и без того любезностью не лучившийся, сразу же стал откровенно враждебным:

— Какого х*я? — не стесняясь в выражениях, спросил он у оказавшегося в передовой машине Саши.

И добавил для прапорщика, кивнув на две другие «Нивы»:

— Там тоже посмотри!

После этого капитальный шмон и начался.

На каждую «находку» членам «коллектива» пришлось давать подробнейшие объяснения, причем по выражению лица капитана было видно, что он, капитан, хоть и слушает да верит не очень! Особенно туго пришлось с аквалангом. До фарса повторилась разыгранная в Петербурге сцена, только теперь не Вячеслав восклицал о Каспийском море «оно же мутное!», а капитан констатировал:

— Дайвинг, говорите? В море, где на расстоянии вытянутой руки ничего не видно?

Лодка, баллончики для моментальной накачки, мощный компрессор — всё это тоже стало предметами тщательного изучения и поводом для всё возраставших, с одной стороны, недоверия, а с другой — со стороны «путешественников» — нервозности. В какой-то момент членам «коллектива» даже почудилось, что их не только не выпустят в Азербайджан, но и вообще задержат как лиц подозрительных и то ли шпионов, то ли пособников террористов. Уж очень удивительной для мирных путешественников у них была экипировка! Разве что не хватало оружия, но, как и в случае с гаишниками и Василием Ивановичем, его вполне заменили припрятанные драгоценности Фульвии и Ксюши и — невероятно, но прапорщик и на это указал! — непомерно дорогой браслет Швейка из сплава золота и платины. Как и гаишники, как и Василий Иванович, капитан поначалу решил, что драгоценности и браслет — не более чем «валюта».

— Но послушайте! — пытался объяснить Швейк. — Это же абсурд! Если бы мы… если бы я хотел обменять браслет на пулеметы-автоматы-патроны, уж наверное я бы его поглубже засунул, а не в декларацию внес!

— Как знать, как знать… — не сдаваясь перед лицом очевидной логики, отвечал капитан. — Как знать…

Казалось, ужасу пограничного контроля не будет конца, но всё же конец пришел: нехотя, всё еще с сомнениями, готовый вот-вот отменить собственное же распоряжение, капитан велел:

— Пропустить!

«Нивы» выехали на мост. В замыкавшей — в ней как раз и ехали Фульвия и Швейк — Швейк еще какое-то время наблюдал капитана через зеркальце заднего вида. Тот стоял взявшись рукой за подбородок и провожал машины легкими покачиваниями головы. Швейк моргнул фарами: прибавьте, мол, ходу, но ни Вячеслав, ни Саша смысла сигнала не поняли: первая и вторая «Нивы» скорость не увеличили.

— Да чтоб вас! — выругался Швейк, бросив очередной настороженный взгляд в зеркало заднего вида: капитан всё еще маячил в нем.

Однако тот осмотр, которому члены «коллектива» подверглись с российской стороны границы, уже через считанные минуты показался им сущим пустяком по сравнению с тем, что стало происходить со стороны азербайджанской!

Как и его российский коллега, пограничник-азербайджанец первым делом обратил внимание на усилители радиостанций:

— Ваххабиты? — угрюмо поинтересовался он.

От потрясения все до единого члены «коллектива» растерялись.

— Н-нет… — промямлил Саша, отказываясь верить в то, что кто-то всерьез мог спрашивать: не ваххабит ли он?

— Тогда зачем? — пограничник явно и не думал шутить. — Каков радиус приема?

— К-километров пять… наверное.

— Пять?

Если на российской стороне прапорщик проволоку просто слегка поддел и тут же отпустил, то азербайджанский пограничник этим не удовольствовался. Он, крякнув, ухватился за кончик проволоки, отделил его от штатной антенны и принялся проволоку разматывать. После чего — не поленился! — измерить ее рулеткой. Вышло несколько метров.

— Пять, говорите? Ну-ну…

— Шушундер уверял — не больше! — уже ничего не соображая, выпалил Саша.

Пограничник встрепенулся:

— Шушундер? Ваш командир?

— Да нет же… начальник технического отдела… он…

— Технического отдела! — на лице пограничника появилось плотоядное выражение. — Так у вас еще и целый технический отдел работает!

— Конечно… — начал было Саша, но тут же прикусил язык. — То есть я хотел сказать… понимаете…

— Понимаю! — пограничник сверкнул глазами. — Очень хорошо понимаю!

— Послушайте! Мы — журналисты…

— Ха!

— Работаем в информационном агентстве…

— Дедушке своему расскажи!

— Но…

— Вылезай! — пограничник перешел на рев. — И эти пусть вылезают тоже!

Спустя несколько секунд все «путешественники» были взяты в кольцо вооруженными людьми, оттеснены от машин, а у самих машин начала происходить феерия наиболее дотошного обыска из всех, какие только каждому из «путешественников» доводилось видеть.

— Ну, Шушундер, — видя это, пробормотал Саша, — ну, погоди!

***

Досмотр, точнее — обыск, длился и длился и конца ему не было видно и даже не предвиделось. И всё же было в нем что-то, что, едва «путешественники» оправились от первого шока и более или менее привыкли к окружению из перешучивавшихся между собою вооруженных пограничников, привлекло их внимание. Не тщательность и дотошность, не свирепство подхода, а… какая-то наигранность что ли. Даже, пожалуй, именно так: наигранность!

Главный из пограничников временами бросал на «путешественников» странные взгляды. Это не были взгляда человека, уверенного в том, что он только что, находясь при исполнении служебных обязанностей, задержал опасную шайку. Не были они и взглядами человека, задавшегося целью довести начатое им до логического конца — сдать подозрительных «гостей» в службу безопасности и на том умыть руки. Это были взгляды человека, искренне недоумевавшего, почему задержанные им люди никак не вступят в переговоры. Такие же точно взгляды членам «коллектива» не раз доводилось видеть у российских гаишников, вроде бы и взявшихся уже за составление протокола, но всё еще готовых уладить «мелкое недоразумение» на месте прегрешения. Шутки, смех и вообще довольно вольное поведение державших «путешественников» в кольце вооруженных пограничников только усиливали это впечатление.

— Мне кажется, — рушился вдруг Саша, — или над нами просто издеваются?

— Может, — предложил Вячеслав, — позвонить Адалату?

— Нет! — отмела предложение Ксюша. — Встретить нас должны в Худате, в каких отношениях те и сам Адалат с погранцами, мы не знаем. Даже можем предполагать: были бы в нормальных, нас встречали бы на самой границе.

— Так что же ты предлагаешь?

— Взятку.

Прозвучало это просто и естественно. И тут же решилось всё.

Один из автоматчиков — автоматчики, конечно же, слышали всё, пусть и делали вид, что к разговорам задержанных не прислушивались… один из автоматчиков хмыкнул, широко улыбнулся, перебросил автомат за спину — каковому примеру тут же последовали и остальные — и отошел к машинам. Там он обменялся несколькими словами со своим начальником, а тот, положив на асфальт взятый им было в руки примус, метнул на «путешественников» очередной взгляд — на этот раз просветлевший — и кивнул:

— Иду!

И подошел:

— Кто у вас старший? — спросил он, очевидно, решив вести переговоры не со всеми разом, а с кем-то одним.

— Ну… — члены «коллектива» переглянулись: главного среди них отродясь не бывало.

Пограничник правильно истолковал возникшую заминку и уже сам внимательно присмотрелся к каждому: он явно выбирал, с кем лучше начать переговоры.

— Ты! — наконец сказал он Швейку. — Отойдем в сторонку.

Швейк пожал плечами:

— Хорошо…

— Хорошо будет, когда договоримся, — парировал пограничник, но уже без прежних хмурости, суровости и прочих своих штучек.

Он и Швейк отошли.

О чем конкретно они разговаривали, догадаться было нетрудно: оба отчаянно жестикулировали. Азербайджанец — со свойственным уроженцу Кавказа темпераментом. Швейк — с пылом человека, которого, не прими он меры, вот-вот обдерут до трусов. Эти любопытные и даже комичные со стороны переговоры продолжались минут пять, после чего Швейк вернулся к своим:

— Ну, дорогие мои, выворачивайте карманы!

— Сколько?

— Сто пятьдесят штук.

У Фульвии отвисла челюсть:

— Сколько?! — не стесняясь присутствием пограничников, возопила она. — Да это же цена новенькой «Нивы»¹⁰! Швейк, ты что, спятил? Ты согласился?

Швейк только руками развел:

— А что мне было делать?

Взгляд Фульвии — той самой Фульвии, о которой у читателя уже могло сложиться впечатление как об особе нервной и пугливой, — взгляд этой Фульвии полыхнул осколочной гранатой:

— А ну-ка отойди…

Фульвия отодвинула Швейка и метнулась к пограничнику. Тот, пусть и с расстояния, но внимательно за всем наблюдавший, уже приготовился к новому раунду «переговоров» и еще когда Фульвия разъяренной гарпией летела к нему, начал махать руками: мол, нет, нет и нет — на меньшее не пойду!

Но Фульвия на эти взмахи не обратила никакого внимания. Она вообще рассержена была так, что, проскочив под руками пограничника и не думая о возможных последствиях, вцепилась в лацканы его форменной куртки и буквально повисла на них. Увлекаемый весом Фульвии, пограничник пошатнулся и едва не упал. Только чудом ему удалось удержаться на ногах, после чего он решительно освободился от хватки и… предложил Фульвии закурить: предложил мирно и даже не без восхищения. Фульвия фыркнула.

Новые переговоры затянулись еще минут на десять. Пограничник и Фульвия вышагивали туда-сюда — от шлагбаума и обратно — и с жаром спорили. То пограничник, то Фульвия выкидывали перед носами друг друга пятерню, принимаясь загибать на ней пальцы. Что это значило или, если угодно, на сколько шел счет, понять с расстояния было нельзя, но в целом всё это действо внушало оптимизм. Швейк даже рискнул предположить:

— Вдвое снизит, как пить дать!

Ксюша выгнула брови и усмехнулась:

— Фуля-то? Втрое и ни копейкой меньше!

Ошиблись оба.

— Эй! — закричала Фульвия, жестами подзывая остальных присоединиться к ней и к пограничнику.

Ксюша, Саша, Слава и Макс подошли.

— Ну, — усмехнувшись, приветствовала их Фульвия, — вот теперь выворачивайте карманы!

— Сколько? — переглянувшись, хором спросили Макс и Ксюша.

— Полторы.

— Баксов?

— Можно по курсу, — вмешался пограничник, — но курс у меня… собственный: Отличается от банковских!

— Кто бы сомневался! — буркнул Саша, доставая бумажник.

— Я угадала! — между тем, заявила Ксюша, победно глядя на Швейка.

— Нет, — не согласился Швейк. — Втрое от ста пятидесяти — это пятьдесят. А полторы штуки — это…

Швейк посмотрел на погоны пограничника: зеленые, остроконечные, новомодные… на этих погонах шитая золотом одинокая звезда будто парила над золотом же шитым лукошком. Или между рогов полумесяца? Наверное, всё же, второе: как-никак, но и на флаге республики есть и звезда, и полумесяц…

— Господин майор, — по наитию выбрал обращение Швейк, — курс-то у вас какой?

Майор — Швейк правильно угадал звание — с хитринкой прищурился и назвал. По этому курсу полторы тысячи долларов США оказывались эквивалентными шестидесяти тысячам рублей.

— Вот видишь! — констатировал Швейк, выгребая из своего бумажника зеленые бумажки.

— И все равно, — не сдалась Ксюша, из собственного кошелька также доставая доллары, — я ближе!

***

На туристической базе в Худате — или под ним, неважно — «путешественников» уже ждали: улыбчивые люди, старший из которых, услышав рассказ о перипетиях на границе, расхохотался.

— Вас обобрали, как липку! — вытирая слезы гомерического смеха, констатировал он, причем констатировал не без явного восхищения в адрес майора-пограничника. — Хватило бы и по сотне долларов с машины!

— По сотне! — ахнула, краснея, Фульвия.

— Вот так! — человек ладонью провел над головой: выше крыши.

— Но…

— Ладно, ерунда! — человек указал на накрытый стол. — Давайте покушаем, а потом решим, что делать дальше… вы ведь к нам надолго?

— Пока Адалат не позвонит…

Человек мгновенно сделался серьезным и также серьезно кивнул:

— Да: Адалату Алимовичу виднее!

Обед или, скорее, уже ужин — время приближалось к вечеру — прошел двояко: встретившие «путешественников» азербайджанцы пересмеивались и вели себя свободно, так, словно ничто не омрачало их мысли; члены же «коллектива» были по преимуществу насуплены и не словоохотливы. Похоже, их продолжало терзать осознание того, насколько сильно они «лоханулись». Хозяева старательно делали вид, что причину грусти гостей не понимали, сводя всё к неизменным уговорам «расслабиться» и «чувствовать себя как дома». Только однажды старший, не без некоторого оттенка шутовства, покачал головой и коснулся болезненной темы:

— Что поделать, — сказал он, — у нас именно так. Вы зла на майора не держите. Он честно заработал ваши денежки. Вам нужно было лучше торговаться… ведь мы кто? — прежде всего, торговцы. А что в торговле самое важное? Правильно: умение торговаться!

— Не обманешь — не продашь? — брякнул Саша.

Азербайджанец ухмыльнулся:

— Продашь, но не настолько выгодно! А выгода — это святое. Когда торговля идет между своими — это беда: все знают, что, к чему и сколько. Торговля превращается в фарс: заранее ведь ясно, насколько манатов можно опустить потолок, ниже которого продавец не уступит — не только потому что невыгодно, но и потому что обидно. А с чужаками… О! С чужаками — другое дело! Это уже не просто торговля, а цирк, искусство, спорт… В случае с вами майор показал себя настоящим виртуозом!

— Но как же гостеприимство? — в голосе Фульвии промелькнула злость: она-то считала, что провела переговоры на редкость удачно! — Я думала…

— Милая моя! — быстро перебил Фульвию азербайджанец. — Наше гостеприимство не знает границ. Но ведь есть еще и обычаи. Вы, полагаю, от своих не откажетесь и даже оскорбитесь, если кто-то предложит вам поступиться ими ради… ради…

Человек явно подбирал такое определение, чтобы оно прозвучало дипломатично.

— Ради дорогого, но всё-таки гостя, то есть человека, которому и самому было бы неплохо знать обычаи приютившего его дома и относиться к ним с уважением, если уж не совсем с пониманием?

— Что, Фуля, получила? — вклинился Швейк. — В чужой монастырь со своим уставом и всякое такое…

Азербайджанец — вперед ладонями — вскинул перед собою руки:

— Только без обид, яхшы?

Фуля:

— За полторы тысячи убитых енотов можно и пообижаться!

Азербайджанец рассмеялся:

— Вот это — деловой подход: беру!

И сразу, чтобы шутка показалась еще смешней, закивал, подобно китайскому болванчику головой, и повторил по-азербайджански:

— Бах бу башгамеселе алырам!

***

После обеда — или ужина — приступили к разбору багажа. Палатки, примус, вообще походное снаряжение сразу отложили в сторону: в нем уже не было нужды, так как за членами «коллектива» был зарезервирован недурственный домик на самом берегу — в двадцати примерно километрах от Худата и совсем неподалеку от Набрани. Домик стоял не в селе и даже не на его окраине, а полностью на отшибе: из боковых окон второго этажа Набрань виднелась, но нечетко и лишь отчасти — ее большую часть скрывал изгиб совершенно пустынного пляжа. Из привезенного с собою багажа актуальными оказались разве что плавательные принадлежности, лодка, компрессор и акваланг, хотя последний и вызвал очередной взрыв веселья:

— Прямо как у боевых пловцов! Кто его вам всучил? Неужели Адалат Алимович?

— Константин Викторович…

— Ах, Костя…

Шутки, смех, а чуть погодя —

— Давайте-ка я его приберу от греха подальше! — азербайджанец, уже не спрашивая никакого дополнительного разрешения, взвалил акваланг на себя и, подойдя к собственной машине, сунул его в багажник. — Завтра вам привезут нормальный…

— То есть?

— С этим, — как-то, как показалось озадаченным «путешественникам», уж слишком торопливо пояснил хозяин, — намучаетесь. С таким специальная подготовка нужна. Я спортивный пришлю. Он будет более кстати…

— Вы уверены?

На мгновение во взгляде азербайджанца отразилось замешательство, но только на мгновение. Оно вообще могло бы остаться незамеченным, если бы хозяин не постарался его скрыть, подменив не совсем искренней в данном случае улыбкой:

— Конечно!

Спорить было бессмысленно. Акваланг «путешественников» так и остался в багажнике азербайджанца.

Когда хозяева уехали, это происшествие вызвало живейшее обсуждение. Члены «коллектива» выдвигали одно соображение за другим: за одной фантастической догадкой еще более фантастическую. Самым правдоподобным во всем этом круговороте мыслей казалось предположение Швейка:

— Мы провезли какую-то контрабанду! — заявил он. — Нас использовали «втемную»!

— Но ведь нас трижды обыскивали и досматривали! И акваланг — в том числе!

— Ну и что? — стоял на своем Швейк. — Осматривать-то его осматривали, но разве вскрывали?

— Если бы в нем что-то было, оно бы перекатывалось и звенело!

— При условии, что это что-то не приклеили на скотч!

— Как ты себе это представляешь?

На этот вопрос Швейк ответить не смог. Действительно: как было можно приклеить что-то к внутренности баллона? А всё же, с баллоном было что-то нечисто, и это понимали все. О том свидетельствовало всё: и странное поведение Адалата и Константина, едва ли не силой всучивших «путешественникам» акваланг, и замешательство азербайджанского встречающего, баллон не только изъявшего, но и под явно надуманным предлогом, и очевидное удобство такого способа транспортировки контрабанды. Если бы не одно «но»: поместить ее внутрь баллона могли только… на заводе-изготовителе!

— Стало быть, боевой акваланг? — задумчиво проговорил Вячеслав. — А кто у нас такие делает?

Никто не знал: все члены «коллектива» были так далеки от военно-морской тематики, что и вопросами-то подобными никогда не задавались! Только позже — много позже, когда и тема настоянием Константина оказалась табу, и сами они, члены «коллектива», приняли решение обойти молчанием деликатные обстоятельства с перемещением таинственного акваланга через всю Россию и ее границу — стало известно (но без всяких подробностей) : акваланг, как и многое вообще подобное оборудование, был изготовлен на подмосковном заводе «Респиратор», а «Респиратор» в то время еще переживал тяжелые дни, находился под внешним управлением и даже речь еще не заходила о том, чтобы передать его в ведение какой-то компании покрупнее. Лишь семь или восемь лет спустя этот завод опосредованно перешел под крыло государственной корпорации «Ростех», став составною частью холдинга «Авиационное оборудование». Поэтому могло быть всякое, а что же было на самом деле, о том, как выразился бы индийский слуга мистера Шолто, на уста всех легла печать молчания¹¹.

Впрочем, акваланг недолго занимал мысли «путешественников»: в домике на побережье потекли деньки самого сладостного отдыха из всех, какие выпадали на долю членов «коллектива». Не привыкшие к длительному безделью и даже в отпусках державшие руку на пульсе событий, они, возможно, впервые со школьных лет оказались предоставлены сами себе, да так, что каждому из них можно было только позавидовать.

Увлекавшаяся древней историей Фульвия обнаружила в домике немаленькую библиотеку на эту тему: от авторов античности до новых комментаторов. Фульвия погрузилась в чтение и целые дни проводила в шезлонге: под фруктовым деревом, прямиком с которого, как только ей того хотелось, она срывала чуточку опушенные, золотистые и невероятно ароматные абрикосы. И хотя основной интерес Фульвии никогда не выходил за пределы Рима и Греции, на этот раз она с головой окунулась в совершенно новый для нее мир Мидии и Персии, Арабского халифата, государств Ширваншахов и Шеддадидов. Это было краше сказок «Тысячи и одной ночи», о которых, впрочем, она доселе также имела весьма смутное представление. Как и у многих других — не только творческих — людей, знания Фульвии на этот счет ограничивались глуповатым — она так думала — Синдбадом, Аладдином с его невообразимой лампой да смутным знакомством с именем этого… как его… не того халифа, который на час (именно в те дни Фульвия не без удивления узнала происхождение этого выражения), а любителя в переодетом виде шататься по злачным местам Багдада — Харуна ар-Рашида! И с куда большим, нежели о халифе на час, удивлением — с удивлением, близким к щемящей грусти — она узнала о судьбе друга и постоянного спутника Харуна — визиря Джафара. Поедая ароматные абрикосы и перелистывая страницу за страницей новейших комментариев, она с болью в сердце прочла, что этот, по-видимому, куда более мудрый, нежели его повелитель, человек свои дни окончил в застенках. Да: прекратились прогулки по Багдаду, и халиф, отряхнув со своих рук капельки крови Бармакидов¹², всею душой отдался единоличному правлению!

Ксюша, имевшая две «тайные» страсти — автомобили и кулинарию, — с восторгом нашла огромную подшивку журналов, точнее — две подшивки: красочных изданий из мира машин и не менее красочных из мира готовки. Разрываясь между плитой и кушеткой, она так и металась: вот проглочена статья о Кадиллаке Биарриц пятьдесят шестого года — ну надо же, оказывается, полная автоматика фар (чтобы дальний сам переключался на ближний) была внедрена уже тогда и, будучи фотоэлектрическим приемником, называлась гордо и красиво: Autronic Eye! А вот на сковородке шипят поразительного вида котлеты, аромат которых чудесен, но вид таков, что слегка напуганные и смущенные члены «коллектива» не торопятся их попробовать!

— Ешьте, ешьте! — тогда уговаривает их Ксюша.

— Ага, — отвечает Макс, — лучший кофе на дороге, отхлебнешь, протянешь ноги¹³?!

— Сам дурак! — отвечает Ксюша и выбрасывает котлеты в мусорный бак.

А дальше — опять статья: на этот раз о дер Гроссер Мерседес. И — опять готовка. И в это же время склонный к культурологическим изысканиям Слава — даром, что именно ему, хотя он сам о том еще и не в курсе, предстоит начистить морды охранникам новоизбранного губернатора Петербурга… Слава гоняет между кухней, Набранью и Худатом: со списком продуктов, добрую половину которых ему приходится менять на что-то другое. Слава проводит дни в бесконечных беседах с рыночными торговцами, украдкой поедает дымные шашлыки и пьет зеленый чай — выслушивая историю за историей от почтенного вида старцев в чалмах. Он даже попробовал закурить — тогда как раз из Турции завезли партию кальянов, — но, раз-другой поперхнувшись и вдруг обнаружив, что без привычки кальян вообще не так-то просто раскурить, от затеи отказался.

— Представляете, — поделился он своими впечатлениями, — нужно иметь невероятно сильно легкие! Даже удивительно, как такие могут быть у заядлых курильщиков!

— Кальяны раскуривают не они, — ответил видевший, как это делается в Египте, Саша. — Их раскуривает специальный человек. Ты заказываешь, кальян раскуривают и уже раскуренным приносят тебе.

— Да? — растерялся настолько незатейливым объяснением Слава, а потом просто махнул рукой.

Сам Саша, ради охоты и рыбалки на собственной «Ниве» исколесивший огромные пространства и, что называется, намотавший на кардан сотни и сотни тысяч километров, там, на побережье тех беззаботных дней, нашел и то, и другое — и рыбалку, и охоту. С самого утра, едва светало, он выходил на лодке в море, в километре-другом от берега становился на якорь и нырял с аквалангом и подводным ружьем.

Погружения с аквалангом и ружьем для подводной охоты были для него внове и стали настоящим открытием. Правда, вода в Каспийском море и впрямь оказалась мутноватой, но поскольку сравнивать Саше было не с чем, то и такие заплывы с охотой доставляли ему истинное удовольствие. Добычи было немного, но и ее хватало на то, чтобы приятно разнообразить стол: Фульвия ворчала, но принимала пойманную Сашей рыбу и не всегда превращала ее в нечто совершенно несъедобное.

Встречались и осетры, но бить осетров, несмотря на уговоры других членов «коллектива», Саша опасался. Во-первых, рыбины эти, особенно в мутной воде, поражали своими размерами, так что Саша опасался, как бы они, полностью размотав бечеву вонзившейся в них стрелы, не уволокли его в открытое море. А во-вторых, охота на осетров находилась под запретом, по крайней мере, в России. Как с этим обстояло дело в Азербайджане, Саша не знал и просвещаться на этот счет не хотел: ему хватало предлога, чтобы не искушать судьбу. Предполагаемый запрет вообще был очень удобным со всех точек зрения. Он избавлял от необходимости стрелять в смутные очертания гигантов, а заодно и от возможного позора не справиться с ними.

Бывало, к Сашиной лодке подходил катер береговой охраны, но всё ограничивалось обменом любезностями и шутками. Ни акваланг — обычный, отданный Саше взамен «боевого», — ни жалкие уловы Саши беспокойства в пограничниках не вызвали ни разу.

Наконец, Швейк. В первые дни Швейк явно тяготился сложившимся положением. Пожалуй, из всех членов «коллектива» он был самым деятельным духовно, и потому откровенное безделье его поначалу очень тяготило. Он неприкаянно слонялся по двору, бродил по пляжу, разок-другой прогулялся со Славой в Набрань, но всё это было не то. Не тем оказалась и подводная охота. А уж часами просто сидеть в отстоявшей на километр от берега лодке оказалось и вовсе выше его сил. Швейк откровенно мучился: его не прельщала специфически подобранная библиотека — как будто владелец домика заранее знал, что сможет заинтересовать одну из гостий, — не прельщали чайные, не прельщали поездки за двадцать километров в старинный Худат. Даже история этого городка, некогда бывшего столицей, оставила его равнодушной. Не потому, что он вообще был равнодушен к истории, а потому, что от истории в Худате — как и в Дербенте — осталось слишком уж мало видимых следов. Худат показался Швейку очередным практически ничем непримечательным даже не городом, а просто большим селом советской эпохи. Эпохи, которой сам он, Швейк, был сыт по горло!

Но потом общая расслабленность взяла свое: на ее фоне просто невозможно было метаться без всякого конца. И тогда Швейк, подражая Фульвии, обосновался в шезлонге, только что не под плодовым деревом в саду, а прямо на берегу. Он усаживался в этот шезлонг часиков в девять утра — аккуратно после утренней чашки кофе — и сидел в нем до обеда. Перед его взором расстилались просторы воды с видневшейся на них точкой Сашиной лодки, а мысли почти замирали, уступая место чувственной дреме. Так продолжалось примерно до полудня, когда встававшее почти над головою солнце наполняло воздух сорокаградусным жаром и сгоняло Швейка с шезлонга в дом или в сад. Если Швейк решал остаться в саду, он растягивался под тенистым тутовым деревом и проваливался в расслабленный сон. Ягоды шелковицы сыпались на него, марали соком, но Швейк не обращал на это внимания. Так, проснувшись, он после и ходил до вечера — в перепачканной футболке и с разводами на лице и руках. Если же с пляжа он уходил в дом, то чаще всего присоединялся к Ксюше: думая о чем-то своем, любезно помешивал жарившиеся и варившиеся блюда, попивал прохладные компоты и соки, иногда поддерживал беседу. Беседу, впрочем, поддерживал не ахти и даже не всегда в такт. На изумленное восклицание Ксюши о каком-нибудь автомобильном изобретении эдак начала двадцатого века — например, о гидроусилителе рулевого управления, мог ответить что-нибудь такое:

— А ты знаешь, что Баскин Роббинс сначала торговали пончиками¹⁴?

— Странно, я всегда считала, что автоматическую коробку передач изобрела компания Борг-Уорнер!

— Вот-вот: а братьев было четыре, а не пять, как принято думать иными, и все они были выходцами из России…

До Ксюши доходило, что что-то не так, она поднимала на Швейка удивленный взгляд, но тот уже снова помешивал суп и от разговора «отключался».

***

Так прошёл месяц. Через месяц позвонили сначала Константин, а затем Адалат, дело — по сообщению Константина — было улажено, члены «коллектива» могли без опаски возвращаться в Петербург. Адалат же с вежливой, но непреклонной настойчивостью рекомендовал воздержаться от поездки домой уже проторенным маршрутом: через северную границу с Дагестаном. Почему так, членам «коллектива» добиться разъяснений не удалось — не только Адалат ушел от вопросов, сведя ответы к описанию красот тех мест, где члены «коллектива» еще не бывали, но и Константин. Константин так и вовсе был «прост»: не нужно и баста!

Встала проблема новых маршрутов, из которых самым естественным выглядел путь до Баку — всего-то около пары сотен километров, — а там на самолет, несколько часов и — здравствуй, Питер! Но в таком варианте пришлось бы бросить машины, а сделать этого члены «коллектива» не могли: «Нивы» были оформлены на завод, то бишь непосредственно на ВАЗ, и ни оставить их без всяких яких в Азербайджане, ни продать возможности не было. Как и сами «путешественники», машины обязаны были вернуться в Россию, в Город, где — по договору с ИА «Русский Балтийский Дом» — их ожидали тщательная дефектовка и отправка обратно в Тольятти.

Второй вариант — ехать на машинах через Грузию в Краснодарский край — сразу же вызвал сомнения возможностью беспрепятственно пересечь границу с Абхазией. И хотя до Грузино-Осетинской войны, то есть до признания Россией независимости Южной Осетии и Абхазии, было еще далеко и о таком развитии событий и речь нигде не заходила, обстановка на границах с мятежными республиками была чрезвычайно накаленной. В Осетии стояли российские миротворцы и что ни день, то отражали вооруженные провокации, тогда как Абхазия и вовсе находилась в настоящей блокаде: с последней войны времени прошло немало, но взаимная ненависть между народами так и не угасла. Поговаривали, что граница с Абхазией вообще целиком заминирована, а пытаться ехать через Габал, значило совершить самоубийственный поступок.

Третий — паром из Баку в Туркменистан или в Казахстан — поначалу вызвал наибольшее оживление. Глаза у всех так и загорелись. Казалось, что может быть проще? Забронировать билеты, чуть загодя приехать в Баку, погулять по прекрасному городу (правда, тогда он еще не пережил строительный бум и еще не превратился в красивейший и самый современный из городов Закавказья, но и прежний — с Девичьей башней и старой частью — был очень хорош), загнать машины на палубу Ро-Ро, завалиться в каюты и десять-двенадцать часов провести в море. Однако расспросы азербайджанских друзей Адалата пыл «путешественников» поумерили. Выяснилось, что ни на Туркменбаши в Туркменистане, ни на Актау в Казахстане регулярных паромных рейсов не было. То бишь, они как бы имелись, но с оговорками. И оговорками настолько существенными, что оставалось только руками развести: бронировать места следовало за месяц до предполагаемого отправления, а когда «предполагаемое» отправление и вправду могло состояться, не знали даже владельцам самих паромов! Они выходили в море только по мере накопления грузов и пассажиров, а время было такое, что на девять имевшихся в распоряжении переправы судов что грузов, что пассажиров было маловато. Суда простаивали, а с ними — и пассажиры.

Самый фантастический вариант предложил склонный к путешествиям Саша: через Армению или Грузию отправиться в Турцию, а из Трабзона перебраться в Новороссийск. Фантастическим этот вариант выглядел потому, что доверенности на вывоз автомобилей за пределы стран СНГ у членов «коллектива» не было и это прискорбное обстоятельство могло создать проблемы на границе. Саша, правда, пытался коллег уломать, в качестве аргумента приводя соображение небрежности турецких пограничников, но члены «коллектива» идею отвергли: никто не хотел оказаться в турецкой тюрьме если не при попытке по факту нелегального ввоза машин, то уже при попытке их вывоза.

— Ну, и что вы собираетесь делать? — кипятился Саша, всё еще не сдаваясь.

Швейк пальцем ткнул в крупномасштабную карту региона и заявил:

— Остается один вариант!

— Какой?

— Батуми.

— Но ведь это та же Грузия?

— Почти.

— А дальше?

— Паром.

— Куда?

— В Сочи. Или в Новороссийск. Как повезет.

— А если и там они ходят раз в полгода?

— Нет, — Швейк помотал головой, — этого не может быть. Аджария живет на пошлинах, а значит кровно заинтересована в поддержании трансграничных перемещений. В том числе — паромных переправ.

Звучало разумно. В те годы правивший Аджарией Аслан Абашидзе многого добился в плане децентрализации и фактической — в финансовом и военном планах — независимости региона от Тбилиси. При этом, в отличие от Южной Осетии и Абхазии, волнуемых не только собственным населением и не только попытками Грузии эти конфликты так или иначе разрешить, но и пришлыми бандитами, оккупировавшими целые области и засевшими в малодоступных для регулярной армии ущельях — в отличие от Южной Осетии и Абхазии, в Аджарии царило спокойствие. Во всяком случае, внешнее: ничто не препятствовало воспользоваться ее главным портом для переправы в Россию. А главное, этот порт — по очевидным экономическим соображениям — должен был нормально работать и должен был в полном или в практически полном объеме сохранить доставшиеся ему еще от СССР транспортные связи с внешним миром.

— Хорошо, — не без колебаний, но решение было принято. — Едем в Батуми!

Члены «коллектива» собрались и, распрощавшись с друзьями Адалата, выдвинулись к грузинской границе.

***

Путь до Батуми оказался нетруден. Правда, на пунктах пропуска свирепствовал феноменальный бардак, причем с обеих сторон — азербайджанской и грузинской. Но если с хитростями и уловками азербайджанских пограничников наученные опытом и разъяснениями друзей Адалата о торговом характере отношений члены «коллектива» справились без проблем — им даже доставило удовольствие всласть поторговаться и, к не меньшему удовольствию азербайджанских пограничников, устроить натуральный цирк с конями, — то ситуация с грузинской стороны границы вызвала у них неподдельный шок. Кем были грузинские пограничники — торговцами, раздолбаями или просто коррупционерами в худшем значении этого слова, — понять «путешественникам» так и не удалось. Те приблизительно три или четыре часа, что они провели даже не в очереди на оформление, а уже эту очередь отстояв и наглухо «застряв» непосредственно на стадии заполнения деклараций, оставили в их памяти самые мрачные воспоминания. Ничего не вымогая, ничего не прося, ни словом, ни знаком, ни действиями не давая никаких намеков, грузины просто слонялись без дела, как будто пограничный и таможенный пункты являлись их частной собственностью, а сами они — решившими понежиться в безделье владельцами! Очередь, собравшаяся за нашими «путешественниками», покорно безмолвствовала и только один из дальнобойщиков — на фуре с каким-то скоропортящимся товаром — рвал и метал… но тоже: в такие мгновения, когда никто из пограничников видеть его не мог.

— Скоты! Натуральные скоты! — в эти мгновения говорил он, по-русски обращаясь то к Саше, то к Швейку, то к Фульвии.

И добавлял по-армянски:

— Кунэм вор!

— Странно, — поддерживал разговор кто-нибудь из членов «коллектива». — Они же христиане… вот если бы они так динамили тех же азербайджанцев, было бы понятно, но нас — армянина и русских… чудны дела Твои, Господи!

— Да что там чудны, ничего не чудны! Для них азербайджанцы, — армянин использовал иное определение, но оно непечатно, — друзья и братья. Партнеры: стратегические. А нас они ненавидят. Они боятся, что мы у них Джавахк¹⁵ потребуем обратно! Вот и строят всяческие пакости и козни… То к монастырям паломничества запретят, то на границе фуры задерживают… вот увидите: они еще и с Турцией начнут по этому поводу заигрывать, блокаду нам устроят! Один нацист у них уже был у власти — Гамсахурдиа. Теперь они мечтают свергнуть Шеварднадзе, чтобы на его место посадить очередного нацика!

— Кого?

— Есть у них садкая парочка: Мишико Саакашвили и Нино Бурджанадзе. Те еще отморозки. Оба — выблядки американских спецслужб. Попомните мое слово: если на ближайших выборах что-то пойдет не так, эти двое устроят государственный переворот. А дальше…

— Ну?

— Дальше грузинский нацизм поднимется в полный рост. Нас, армян, начнут совсем за третий сорт держать, преподавание в школах на армянском языке запретят, армянские школы позакрывают даже в наших, армянских, районах! Землю отберут…

— Да ладно! — Швейку все эти пророчества показались уж слишком невероятными. — Неужели может до такого дойти?

— Еще как! — дальнобойщик мрачно сплюнул. — Но и это еще ерунда…

— Да куда уж хуже?

— Война!

— Война! С кем?

— На штык возьмут Аджарию, на танки — Осетию… Абхазию просто вырежут до последнего человека.

Швейк попятился:

— С ума сошел?

— Ага, щас… — дальнобойщик отпустил настолько витиеватое ругательство отчасти на русском, отчасти на армянском языках, что Швейк уловил лишь общий смысл. — Людей положат немало, кровь прольется… А знаешь, что будет самое страшное?

Во взгляде Швейка появился вопрос.

— Церковь, — ответил дальнобойщик, — всё это благословит. Их Церковь. Ты думаешь, она, эта их Церковь, православная? Христианская? Да фиг там! Когда священники и даже первые из них благословляют убийства, резню, карательные акции и подают всё это под оберткой восстановления единства, какие же они христиане и разве христианская у них Церковь?

Сказать, что Швейк был ошарашен, не сказать ничего. Сам-то он был воспитан в представлении о грузинах, как о древней и благородной нации, а тут — на тебе. Он знал — или думал, что знает, — что Грузинская Церковь — старейшая из православных Церквей, а потому и уважением, и примером должна отличаться соответствующими. Но… ведь в чем-то прав армянский дальнобойщик! Разве не грузинской церкви епископ и митрополит приветствовал творимые грузинскими военными жестокости в Сухуме? Не он ли благословлял на бой — убийства женщин, детей, стариков? И не он ли потому трусливо бежал из собственной епархии, когда повстанцы вышибли карателей и вот-вот могли прийти к нему самому с одним-единственным вопросом: ты что же делаешь, отче?

— Запутано всё это… — вздохнул Швейк.

Армянский дальнобойщик снова сплюнул.

***

Возможно, не так уж и неправы те, кто ныне говорят о достижениях чуть позже пришедшего к власти в Грузии режима Саакашвили: каким бы негодяем и отморозком ни был сам этот человек, проведенные им реформы внешне изменили Грузию к лучшему.

Грузия Шеварднадзе была насквозь, сверху до низу, коррумпированным государством, в котором ни лари не шло на дело, если только в деле не был кровно заинтересован какой-нибудь очень влиятельный человек. Народ — в подавляющем своем большинстве — даже не бедствовал: он нищенствовал. Пенсии и заработные платы были таковы, что на них едва удавалось купить вязанку хвороста, и не только в селах и деревнях, но и в городах и даже в столице! Потому что даже в столице то и дело отключались электричество и отопление и топить приходилось дровами и хворостом в самых что ни на есть настоящих буржуйках! На улицах можно было увидеть бочки из-под технических жидкостей: в них горели костры, подле которых грелись те, кому не на что было обогреть собственные дома и квартиры.

Дороги, даже магистральные — между крупнейшими городами страны, являли собою жалкое зрелище. И ладно бы по ним туда-сюда гоняли танки, чем и привели бы их в полную негодность, но ведь этого не было! Если танки где-то и ездили, то всё же не по всей территории, а значит, в плачевном состоянии дорог было повинно банальное воровство. Как позже выяснил Швейк, деньги на ремонт формально отпускались, но то, что члены «коллектива» увидели собственными глазами, свидетельствовало об одном: все эти деньги, до последнего лари, оседали в карманах чиновников.

Но самым, пожалуй, страшным из того, что члены «коллектива» увидели в Грузии, стало… кафе: обычное, недорогое кафе в Тбилиси. Погода баловала солнцем и теплом, но жарко не было: посетители с удовольствием сидели под легкими тентами за уличными столиками и… ничего не ели и не пили! Не было на столиках тарелок с изумительным — Швейк это помнил еще по детским впечатлениям — харчо, не было вина: ни в бутылках, ни в бокалах. Не было даже кофе… только чашечки с жиденьким, из пакетиков, чаем стояли перед самыми «обеспеченными» посетителями, хотя людей, повторим, в кафе хватало. Грузины просто сидели, переговаривались, смотрели на прохожих, обменивались новостями. Сидеть в кафе было традицией, но сидеть в кафе и не иметь возможности хоть что-то заказать было насмешкой и над традицией, и над гордыми, не привыкшими свою бедность выставлять на всеобщее обозрение людьми! Члены «коллектива», голодные, обозленные ужасным приемом на границе и плохими дорогами, устроиться рядом с этими людьми не рискнули. Им показалось, что их обильный стол стал бы ненужным и провокативным вызовом. Так и пришлось продолжить путь — несолоно хлебавши.

— Чем зарабатывает это кафе? — спросила Фульвия.

— Не знаю, — ответил Швейк.

Через год пришедшему к власти Саакашвили многое — и совершенно справедливо — ставили в упрек. Но никогда грузины не жили хуже, чем до него, тогда как после его прихода многое стремительно изменилось к лучшему. Во время своей поездки через Грузию члены «коллектива» не знали, что будет именно так, но то, что они видели тогда, взывало к их разумам: что бы ни случилось в Грузии дальше, более скверным это уж точно быть не может!

Не сказать, что Грузия жила предчувствием волнений и переворота. Скорее, Грузия дышала обреченностью. На изумительную красоту страны как раковая опухоль наползла отвратительная нищета. И, как раковая опухоль, как запущенная, уже неоперабельная стадия болезни, она уродовала всё. Больная страна жила агонией: ощущением конца без всякой надежды на выздоровление. Горы и море, виноградники, пастбища, небо и солнце — небо в барашках, а солнце на древних крепостях — умирали. Ехать и жить среди всеобщего разложения и в заразном ощущении близкой смерти было настолько тягостно, что члены «коллектива» вздохнули с облегчением, когда в конторе батумского порта им выдали билеты на ближайший паром. Паром уходил назавтра, ночь предстояло провести в руинах, но это была последняя ночь. И эта ночь как будто решила подарить путешественникам иные чувства: она раскинулась над ними и вокруг них тысячью звезд и ароматов, а в качестве звукового сопровождения выбрала легкий и ласковый шелест чуточку побеленных в прибое черноморских волн.

***

Поездка членов «коллектива», а вернее рассказы и отчеты о ней — устные и, соответственно, письменные — произвели фурор. Рассказы обернулись посиделками, а отчеты — статьями: многочисленными и, если такое определение уместно, разнопрофильными. Это были статьи краеведческие, социологические, политические, географические, исторические, искусствоведческие и даже из области мистицизма. Призраки и злые духи, религия традиционная и религия догм соседствовали с описанием берегов Каспийского моря и гор Кавказа. Картины дотоле никому неизвестного художника — повидавшего жизнь полковника из воинской части на границе с беспокойными Чечней и Дагестаном — контрастом вставали рядом с ежевичными деревьями и буйством пограничных нарядов. Бедность одних народов и нищета других выводились не знаком равенства, а глубоким различием. И, конечно, машины: три «Нивы», пусть и подготовленные к путешествию специально, но весь нелегкий маршрут прошедшие без единой поломки. О специальной подготовке, конечно, молчок, но умеющие читать между строчек — читали.

Огромное количество читательских комментариев к статьям и завязавшиеся на этой почве дискуссии лучше всего остального свидетельствовали о живейшем интересе к поднятым темам. И хотя далеко не все комментарии были дружественными и даже не все — приличными, критические и грубые также говорили о том, что публика была задета за живое. На фоне новостей о сбитых боевиками вертолетах и уж тем более на фоне злобных статей так называемых «правозащитников» о русских чудовищах, кирзовыми сапогами топтавших свободолюбивые нации, опубликованные «Русским Балтийским Домом» статьи вот только что вернувшихся из грандиозного турне членов «коллектива» стали струей свежего воздуха. Словно в прокуренном помещении во всю ширь распахнули окно и в это окно зашелестел уже прохладный, бодрящий осенний ветерок. Осенний не в смысле увядания и печали, а в смысле торжествующего буйства красок, торжествующей красоты того самого времени года, о котором Пушкин писал, что лишь тогда он расцветает, обретая здоровье, ощущение полноты жизни и смысл бытия.

Либеральная общественность вскрикнула в голос и зашлась в отчаянной брани, когда в одной из статей тот же Гамсахурдиа был — открытым текстом и без всяких околичностей — назван гнусным нацистом, но здоровая часть читающей публики разразилась аплодисментами: поделом этому бывшему диссиденту, бывшему учредителю организации за права человека, в этих самых правах отказавшему десяткам тысяч людей. Здоровая часть читающей публики откровенно смеялась над либералами и правозащитниками, для которых одним из героев был негодяй, устраивавший кровавые демарши против «дикарей-осетин» и проводивший этнические чистки в отдельно взятых районах государства. На всяких политковских, открыто стоявших на стороне всевозможных бандитов и террористов, впервые стали показывать пальцем и объявили их невменяемыми предателями общечеловеческих ценностей. Здоровая часть читающей публики вздохнула: наконец-то нашлись те, кто не постеснялся и не побоялся бесчеловечным словоблудию и передергиванию противопоставить два простых и с головы на ноги вернувших описание происходившего слова — обыкновенный нацизм. Правда, некоторые из политковских побежали в суды, но суды, что в данном случае было вполне ожидаемо, приняли сторону членов «коллектива» и в исках политковским отказали.

Единственный из исков, который имел немного другую судьбу, был обращен не против кого-то из наших «путешественников», а непосредственно против ИА «Русский Балтийский Дом», и сделан был не частным лицом, а юридическим — одним из так называемых НКО, в то время еще не принужденных к регистрации в качестве агентов иностранного влияния. Судья, рассматривавший дело, все два часа довольно бурного заседания хранил на своем лице угрюмо-величественное выражение, скупыми фразами обрывал то адвоката одной стороны, то адвоката другой, демонстративно делал пометки в роскошного вида блокноте — с кожаным переплетом прекрасной выделки и с настоящими золотыми уголками, — а после всё с той же угрюмой величавостью удалился для принятия решения. Каково же было удивление обеих сторон — не только истца, но и ответчика, — когда минут пятнадцать спустя он вернулся в зал заседаний с блуждавшей на устах улыбкой и зачитал постановление, написанное… белым стихом и — под внешней благопристойностью — самого хулиганского содержания! Заканчивалось постановление сравнением истца с «черным магом, проклятым Глендауром¹⁶», а ответчика — с «к темной башне подъехавшим Роландом¹⁷»!

Оба адвоката — то бишь, адвокат истца тоже, — сначала онемели от изумления, а затем покатились со смеху. Это был скандал: невероятный, невиданный, небывалый! Судья же стянул с себя дурацкую мантию, вольготно развалился в кресле и постучал молоточком по его подлокотнику: дотянуться из такой позы до столешницы возможности у судьи не было.

— Тишина в зале!

Адвокаты постарались взять себя в руки, воззрились на судью самыми что ни на есть искренними взорами — мол, мы все внимание, — но так и давились улыбками и смешками. Впрочем, судья тоже улыбался: как и по возвращении в зал, его губы беспрестанно изгибались и гнулись в безуспешно гонимой прочь усмешке.

— Если постановление кому-то из вас неясно, я готов его пояснить!

— Ваша честь, — адвокат истца, — я буду вынужден подать апелляцию!

— Ну форму или на суть?

— Э… гм… да!

— Что — да?

— Я не знаю закона, запрещавшего бы давать судейские заключения в стихах, поэтому…

— Значит, на суть?

— Именно. Мой клиент не считает себя удовлетворенным.

— Ваше право… Вопросы?

— Никаких.

— А у вас?

Адвокат «Балтийского Дома» покачал головой, не выдержал, прыснул и выскочил из зала заседаний быстрее, чем пробка вылетает из неумело открытой бутылки шампанского или шипучего вина.

Судья проводил его взглядом и репликой:

— О, где вы, убеленные сединами Кони? Ужель былая школа сгинула навеки?

***

Апелляция успеха не имела, но происшествие в суде шума наделало не меньше, чем собственно статьи членов «коллектива». Город… да что там Город — вся страна погрузилась в жаркие споры. А непосредственно в Городе даже прошли два митинга: один согласованный и один — нет.

Несогласованный был устроен в парке Авиаторов — туда его, с газона перед зданием Городского суда, оттеснила прибывшая милиция, — а устроителями явились члены одной из «правозащитных» организаций, усмотревшие в стихах судьи акт судейского произвола. К потехе прохожих и к негодованию мамочек с колясками эти люди скандировали что-то вроде «Сегодня стихи, завтра Колыма!» и размахивали плакатами, суть которых сводилась к одному: пишущий стихами судья — наймит «кровавой гэбни» и вообще человек нехороший.

Согласованный провели… члены адвокатской коллегии и почему-то примкнувшие к ним работники прокуратуры. Эти люди, одни — в дорогих костюмах, другие — в мешковатых синих мундирах, место выбрав совсем неожиданное, собрались у памятника Комсомольцу на проспекте Стачек. Осень в Городе уже, как говорится, вступила в свои права, листья деревьев налились желтизной и, опадая под порывами ветра, устилали дорожки. Но трава газонов подле Комсомольца еще зеленела, а высаженные вдоль газонов парковые гвоздики и не думали увядать, по-прежнему пестрея красным и белым. И вот над всем этим — над желтизной опавших листьев, зеленой травой и белыми с красным гвоздиками, — мощным хором привыкших к натуге голосов летели песни и стихи: от «Взвейтесь кострами» до «Ты великих вершин буревестник»! Кто-то из ошарашенных и не поверивших ни своим ушам, ни глазам прохожих обратился за разъяснением к милицейскому полковнику из охранения, и тот пояснил:

— За судью митингуют!

— А! — осенило прохожего. — За того, который стихами заговорил?

— Точно!

Прохожий рассмеялся и спросил:

— Присоединиться-то к ним можно?

— Почему же нет? — ответил полковник, чуточку подвигаясь в сторону и освобождая проход. — Присоединяйтесь!

К исходу первого получаса митинга клин сквера оказался заполнен целиком: от Зенитчиков в основании до площади у вершины. Людей собралось столько, что пришлось приостановить движение троллейбусов: толпа то и дело переливалась через ограждение на проспект.

Неудивительно, что эти, одно за другим следовавшие события не только взбудоражили всё и вся, не только сделали «Дому» невероятную рекламу, но и членам «коллектива» принесли куда более громкую славу, нежели та, на какую они могли бы надеяться. Это был даже не успех, а что-то оглушительное и родственное бурным овациям в финале на редкость успешной театральной постановки. Неудивительно, что позже, когда Вячеслава угораздило попасть в ДТП с губернаторским кортежем, его узнали, и дело вместо трагедии обернулось фарсом.

И всё же, не это всё, а нечто совсем другое стало прямым — вошедшим в планы «Балтики» — следствием поездки. Разнообразие материалов привело к созданию целого ряда проектов: своего рода отдельных постоянных рубрик, появившихся как в печатных, так и в интернет-изданиях «Дома». Из наиболее популярных можно назвать «Лица современности» — проект, по ходу которого читатели знакомились с самыми разнообразными, частенько неизвестными им дотоле людьми. Среди таких оказался и уже упоминавшийся полковник, к своему собственному изумлению однажды проснувшийся не только знаменитым, но и богатым: за его картинами выстроилась очередь, а суммы за них начали предлагать такие, что полковнику пришлось написать немало объяснительных — и в собственный штаб, и вышестоящему начальству, и даже на имя самого министра обороны страны!

Однако было и неприятное для всех последствие. «Для всех» имея в виду сотрудников «Балтики»: члены «коллектива» сделались совершенно несносными! Если и раньше они вели обособленное от других существование, то теперь и вовсе замкнулись на себе, не желая видеть в окружавших не то что равных себе, а хотя бы коллег, с чувствами и мнением которых необходимо считаться. Члены «коллектива» забронзовели и обнаглели. Они почувствовали свою незаменимость и взяли ее на вооружение. Именно тогда Евгений Савельевич едва не получил стулом по голове. И именно тогда ситуация из просто неприятной превратилась в вопиющую.

***

Итак, Людмила уселась на стул, который было приготовили для Вячеслава в попытке осудить его за мнимые от «коллектива» тайны, и осмотрела не то своих подопечных, не то старинных соратников «по оружию», не то смутьянов, из-за которых с каждым днем обстановка в офисе «Русской Балтики» становилась всё более невыносимой. В свою очередь, члены «коллектива» смотрели на Людмилу, но не дерзко, как это, исходя из сказанного выше, можно было бы предположить, а с удивительной робостью: если в «Балтике» хоть кто-то и мог хоть как-то повлиять на «коллектив», то этим человеком была именно Людмила.

Полученная Вячеславом взбучка от Константина не шла ни в какое сравнение с тем, какую взбучку — в моральном, разумеется, а не в физическом плане — могла устроить «Людочка». «Людочка» — члены «коллектива» это прекрасно видели — уже давно не была той девочкой на побегушках, какую они знали в бытность первых совместных работ в пику осторожному Льву Михайловичу. «Людочка» давно уже превратилась в даму с железной хваткой, твердой волей и — во всяком случае, на сторонний взгляд — непреклонным характером. То есть превратилась в человека, шутки с которым не просто плохи, а фатально опасны.

Члены «коллектива», зримо оробев, смотрели на явно взбешенную Людмилу. А уж то, что она обратилась к ним «голубки́ и голу́бки» — зловеще запанибрата и так, как будто приготовилась накрыть их ловчей сетью, — и вовсе внушало ужас. Робкая по натуре Фуля сжалась и мелко-мелко задрожала. Изъездивший полстраны знаток всевозможной нечисти Александр слегка полиловел и стал, возможно, напоминать того опойцу, которым он пугал своих товарищей в тверском лесу. «Герой дня» Вячеслав, только что счастливо избежавший «товарищеского суда», предпочел бы — это было видно по его глазам — снова угодить «под суд», а не стоять перед Людмилой, тем более что ему одному стула и не нашлось: Людмила заняла его собственный! Ксюша храбрилась, но то, как она рукой теребила ниспадавшую на лоб челку волос, ее выдавало: ее беспокойство было ничуть не меньшим, чем у других. И только Швейк сохранял хотя бы видимость невозмутимости: он принял позу Александра Сергеевича Пушника — как у памятника, одну руку заложил за спину, другую — за отворот жилетки, а голову слегка склонил на бок¹⁸. В этой позе не было вызова или чего-то подобного, но вся она свидетельствовала если и о готовности к диалогу, то без излишеств: к такому диалогу, в котором никому не наносился бы ущерб.

Людмила глянула на Швейка и неожиданно усмехнулась:

— Расслабься: на этот раз обойдется без членовредительства!

— Вот этого, — парировал Швейк, позу, впрочем, тут же приняв самую обыденную, — я и не боюсь.

— Правда? — глаза Людмилы сверкнули. — А следовало бы!

Пауза после этих слов длилась недолго: Людмила опять нахмурилась, закинула ногу на ногу и «понеслась» — галопом или в карьер, это уж как угодно.

— Значит, так! — рявкнула она. — Хватит! Все устали, и я — тоже. Вы превратили редакцию в какой-то бордель, в ристалище, в этот… как его… амфитеатр! Тот, что в Риме: где на потеху толпы тысячами резали гладиаторов…

— Гладиаторов не резали тысячами. Их…

— Молчать! Их, может быть, и не резали, зато вы без ножа ежедневно режете всех! Десятками! Сотнями! Сколько у нас народу работает? Вот стольких вы и режете! Ломаете мебель! Между прочим, дорогую! Пугаете практикантов — наш самый ценный ресурс…

— Ценный? — Швейк слегка вздернул правую бровь. — Видел я этих практикантов. У них молоко еще на губах не обсохло, а уж что они пишут! Это даже не смех и не грех, а просто ужас. Сама подумай: как…

— Молчать!

Людмила, только что чуточку сгорбившаяся, выпрямила спину. Швейк мгновенно умолк.

— Я знаю, — продолжила Людмила, — самым ценным ресурсом вы считаете самих себя. Но, смею вас заверить, это не так. Посмотрите на себя… при условии, конечно, что вы еще способны посмотреть на себя со стороны! Вы же — самые обычные хулиганы и… хулиганки! А если хулиганы с хулиганками где и имеют какую-то ценность, то разве что в подворотне. А у нас — не подворотня! У нас — издательский дом, информационное агентство, мы людям слово несем…

— …любви и доброты…

— …а не фингалы под глаза и кровищу из расквашенного носа! Возможно, на волне всех этих шумих и прочего подобного вздора, вы вообразили себе, что являетесь этакими гуру и неприкасаемыми…

— Либо то, либо другое, — опять не удержался Швейк. — Видишь ли, неприкасаемые — это парии, каста отверженных, а гуру…

Людмила вскочила со стула, сделала к Швейку стремительный шаг и… так же внезапно, как всё это проделала, остановилась. Ее взгляд заметался по кабинету. Швейк, уже было отпрянув, вздохнул с облегчением. Но тут Людмила глазами нашла лежавший на столе тяжелый журнал, схватила его и — что есть силы — опустила его Швейку на голову. Швейк охнул и свалился на пол. Людмила бросила журнал рядом с ним и вернулась к стулу. Снова уселась, снова закинула ногу на ногу и снова — одного за другим — внимательно оглядела членов «коллектива».

— Еще возражения есть? — спросила она.

— Н-нет… — пискнула Фуля.

— Вот и хорошо. Тогда — продолжим! На чем я остановилась? Ах, да: на гуру и неприкасаемых… — быстрый взгляд на Швейка. Швейк, начав подниматься, мотнул головой: молчу-молчу… — Так вот. Смею вас уверить, никакие вы не гуру и уж тем паче не неприкасаемые. Гуру из вас, как пуля из дерьма. А неприкасаемость — лишь следствие моего благоволения. Пишете вы хрень и хреново, даром что народу нравится, а благоволения вы вот-вот лишитесь.

Людмила вперилась в Ксюшу и на память процитировала:

— «Крестовина карданной передачи подвывает, но не очень сильно…» Это что такое? Сказать тебе, что мне из Тольятти по поводу «крестовины карданной передачи» написали?

Ксюша покраснела: вероятно, ей, как автору, написали тоже¹⁹.

Взгляд Людмилы перешел на Вячеслава:

— «Казалось, Луна колеблется и направляется к суше под дыханием в этот же час задувшего с моря бриза…» Ты в школе по географии какую отметку имел? Дубина стоеросовая! Даже двоечнику должно быть известно, что бриз ночами дует с суши на море, а не наоборот!

Слава в полной растерянности икнул.

— Рыбак! Охотник! — теперь Людмила смотрела на Сашу. — Как вот это понимать: «Десятый номер крючка на Каспии не годится. Даже если вы не станете ловить осетров килограмм по двадцать, вам неминуемо попадется рыба и на пять, и на шесть кило, а значит, крючок нужно иметь понадежнее»? Десятый номер крючка недостаточно надежен для пятикилограммовой рыбы?

Если Ксюша с минуту назад со своей «крестовиной карданной передачи» просто покраснела, то Саша, услышав от Людмилы такой вот опус, буквально побагровел:

— Шутишь! — вскочив со стула, едва ли не заорал он. — Не может быть!

— Может, может! — Людмила выхватила из кармана отпечатанный на принтере листок и швырнула его Александру. — Любуйся на свои шедевры!

Саша подхватил листок, оказавшийся распечаткой его собственной статьи, и, пробежав его глазами, из багрового сделался синим:

— Кошмар… — пролепетал он и без сил опустился обратно на стул.

— Вот именно, — безжалостно продолжила Людмила, — кошмар! Перечитывать нужно то, что в набор сдаешь! Перечитывать!

Саша тыльной стороной ладони вытер проступивший на лбу пот.

— Теперь — ты!

Людмила повернулась к Фульвии. Фульвия сжалась и словно бы вжалась в сиденье стула.

— «Великолепная дыня на этой картине полковника Дробышева живейшим образом напомнила мне дыню купчихи Кустодиева: у Бориса Михайловича оказался достойный преемник!» Дыню! Дыню! Рожу что ли? Башку?

— Фрукт…

— Фрукт! — Людмила фыркнула. — Дыня — не фрукт!

— Но…

Фуля смотрела на Людмилу с искренним недоумением: она действительно не понимала, в чем ее вина. Какая, в конце концов, разница — фрукт дыня или нет? И разве важно, что у кого-то — неудачный, возможно — оборот «дыня купчихи» мог вызвать ассоциацию с жаргонным употреблением этого слова?

Уже оправившийся от удара Швейк тихонечко кашлянул и пнул Фулю ногой.

— Что? Что? — не выдержала готовая разреветься Фульвия. — Что не так?

— Дура! — это Людмила. — На картинах Кустодиева нет дынь! Купчихи Кустодиева жрут арбузы! Ты хоть представляешь, сколько мне — мне! — пришло нареканий от наших завзятых искусствоведов? Ты хоть помнишь, с чего вообще всё началось? Ты, в картинных галереях не бывавшая ни разу, могла прийти ко мне и посоветоваться?!

Фуля, вот этого не ожидавшая никак, моргала, открывала и закрывала рот, а Людмила между тем продолжала на нее наседать:

— Это — номинация года за идиотизм и невежество! «Дыня купчихи»! Ладно, ко мне не пришла — тебя и в Гугле забанили?

Фуля всё-таки заревела. Тогда Людмила оставила ее в покое и — тяжело, недобро — воззрилась на Швейка. Швейк — вместе со стулом — попытался попятиться, но у него не очень получилось: вместо того, чтобы отодвинуться подальше от грозного взгляда и в самом деле рассвирепевшей Людмилы, он покачнулся, ножки стула скрипнули, а затем и поехали по скользкому ламинату. Еще секунда, и Швейк вместе со стулом опрокинулся бы на спину. К счастью, стоявший рядом Вячеслав подхватил его и не дал ему грохнуться во второй раз. Едва избежав очередного позорного падения, Швейк оставил попытки отодвинуться, сел нормально и только вздохнул:

— Ну, давай, выкладывай… что у меня не так?

Однако Людмила с ответом не спешила. Она все так же тяжело и недобро смотрела на Швейка, но молча.

— Ну? Не томи!

— У тебя один косяк…

— Какой?

— То, что ты — Швейк, черт бы тебя побрал!

Если бы Швейк не знал Людмилу давным-давно, он мог бы заподозрить ее в низкой попытке отыграться на фамилии человека, коль скоро ничего другого не нашлось. Но Швейк Людмилу знал очень давно, и потому такая мысль его даже не посетила. Наоборот: он сразу понял, что дело в чем-то другом и что дело это весьма серьезное и не слишком приятное. Но в чем же именно? Что произошло? Своей — да, необычной для российского журналиста — фамилией он вот уже сколько лет спокойно подписывает свои статьи и — ничего. Так что же случилось теперь?

— Ты не могла бы пояснить?

— Конечно. — Людмила медленно кивнула. — Я поясню…

Но вместо того, чтобы всё пояснить самой, она достала из кармана очередную распечатку и протянула ее Максу. Швейк взял и начал читать.

В отличие от Саши, из рук Людмилы получившего собственную статью, Швейку достались комментарии к одной из написанных им статей о недавней поездке. И по мере их чтения Швейк все больше бледнел: ничего более злобного и менее остроумного он в жизни своей не читал ни о себе, ни о других!

Шутники, за основу собственных шуток взяв фамилию Швейка, развивали идею приключения с призраком погибшего солдата. Самым безобидным из всех этих комментариев был такой: «Очевидно, автор, как и подобает доблестному вояке, вечер перед встречей провел в том самом кабаке, в котором однажды ему уже настучали по репе: то ли ефрейтор, то ли лейтенант — это неважно, а важно то, что сам факт сотрясения мозга от трости или хлыста повлиял на зрительное восприятие автора. Не побоюсь предположить — я всё-таки врач, — что определенную роль сыграло и выпитое спиртное: алкоголь, как известно, не только противопоказан при сотрясениях мозга, но и сам по себе способен приводить к галлюцинациям. Особенно алкоголь паленый, коим — не сомневаюсь в этом ничуть — южные регионы нашей безграничной Родины особенно славны!»

А ведь мы, разумеется, помним, что Швейк был последним, кому призрак вообще явился: вовсе не Макс первым увидел его. И это — вкупе, конечно, со всем остальным — било по чувствам особенно больно и обидно!

Губы Макса тряслись. Подрагивали и руки.

— Прочитал?

— Неужели… неужели это всё действительно написали наши читатели?

Людмила кивнула еще раз:

— На форуме.

— Уроды!

— Не без того.

Швейк в клочья разорвал бумагу:

— Вот и пиши для таких!

И тут из Людмилы вырвалось:

— А ты и не пиши!

Швейк опешил:

— Что?

— Не пиши! — повторила Людмила. — Тебе нельзя писать о войне: понимаешь?

— Из-за того, что какие-то подонки…

— Да. — Тон Людмилы говорил о ее непреклонности. — Да. Писать о войне, подписываясь своей фамилией, ты больше не будешь!

***

Когда Людмила — на Швейке — закончила разнос по кочкам, члены «коллектива» напоминали уже не голубков и голубок, а побитых собак. Правда, в Швейке больше, нежели чего-то иного, кипело злости и негодования на очевидно несправедливое решение в отношении него самого, но все остальные — Слава, Саша, Ксюша и Фульвия — были уязвлены именно что в профессиональном смысле. Людмила жестко приземлила их с тех белоснежных облаков в небесной лазури, на которых они было расселись с таким восхитительным комфортом!

Но взбучкой дело окончиться не могло: все, включая и Швейка, это понимали — терялся смысл изначального посыла «Людмилы». «Как дальше будем жить?» — сказала она, приступая к жестокой расправе. И вот это-то «дальше» озвучено пока и не было. Поэтому — в тревоге, уже не зная, чего и ожидать — члены «коллектива» молча смотрели на Людмилу: надеясь на лучшее, но предчувствуя плохое. В определенном смысле «плохое» и пришло.

Людмила не торопилась. Не то чтобы ей доставляло удовольствие видеть смятение своих давних друзей — а друзьями-то они были точно! — но то решение, которое она приняла еще загодя, еще до того, как ворваться в кабинет подобно фурии-мстительнице, и ей самой казалось не ахти. Было в нем что-то двусмысленное и неокончательное, хотя окончательность в решении проблемы и должна была стать — по идее — итогом всего представления. Самым логичным было бы просто расстаться: мало ли примеров того, что именно так заканчивались не только длительные деловые, но и дружеские отношения? Однако на это Людмила решиться не могла. Несмотря на все те изменения, которые с годами произошли в ее характере и, как следствие, в хватке и во взглядах на жизнь, она по-прежнему оставалась человеком… чутким что ли, пусть даже на сторонний взгляд таковым уже и не выглядела. Многие, давая Людмиле характеристику «железной бабы», искренне так считали и верили в ими же придуманную характеристику. Но эти многие были теми, кого сама Людмила не желала «разочаровать». Говоря иначе или проще, это были те, кому — по меткому выражению кого-то из оппозиционеров — Людмила предлагала только закон, тогда как для своих у нее всегда находился маневр.

Своими, конечно же, были и члены «коллектива». И если уж разбираться до мелочей, то, собственно, чем их наглое высокомерие, их работа спустя рукава, их демонстративная отстраненность от жизни редакции в целом и тот из пушки выстрел, который они положили между собой и другими сотрудниками «Дома», — чем всё это принципиально отличалось от бесконечного пьянства Евгения Савельевича, неумной осторожности и полной готовности действовать в струе Льва Михайловича, склонности к помоешности Григория Владимировича и даже — Людмила, правда, об этом еще не знала — интриганства с налетом предательства собственного Людмилы мужа — Константина? Да вот хотя бы Шушундер: ведь тоже по-своему невыносимый тип, но разве можно представить, чтобы в техническом отделе «Дома» обосновался кто-то другой?

Людмила смотрела на «голубков и голубок» — на этих, как она произнесла про себя, паршивцев, — на побитых собак, но думала почему-то о собственной секретарше. По странной прихоти сознания, секретарша так и стояла перед ее мысленным взором: красивая, обаятельная, чертовски умная, неслыханно образованная, предупредительная и расторопная… но — шут побери! — такая предсказуемая и скучная! Могло бы показаться, что эта девушка умеет предугадывать желания, но на самом деле она просто знала, что в одиннадцать утра с минутами Людмила любит выпить кофе. И потому поднос с кофейником, чашкой и сливочником, являвшийся то в пять минут двенадцатого, то в десять, уже не выглядел волшебством, оборачиваясь обыденностью с занудными вариациями. Девушка знала, когда и какие бумаги нужно подать и какой телефонный номер отметить особенно. Она решительно отметала ненужные звонки, ненужную корреспонденцию, ненужных посетителей. Чудо, а не секретарь! Во всем и всегда можно положиться. А всё же… было у Людмилы такое чувство, что скорее и легче она расстанется с этим шедевром поколения некст, нежели со своими обалдуями!

— Вот, — наконец произнесла она, — что я решила…

Все затаили дыхание.

— Отныне и впредь вы будете писать под общим псевдонимом. Сами по себе — по отдельности — вы больше не существуете. По крайней мере, для этого «Дома». Вне его стен вы можете делать всё что угодно… если сумеете, но здесь, в этих стенах, — Людмила демонстративно описала рукою круг, — более нет ни Славы, ни Саши, ни Макса, ни Ксюши, ни Фули. Между собой распределяйте роли, как вам заблагорассудится, но чтобы и духу здесь больше не было в каждой из ваших отдельных ипостасях!

— Но это абсурд! — кажется, Швейк не поверил услышанному. — Как такое возможно?

Людмила пожала плечами:

— Мне всё равно.

— Да ведь нас засмеют! Мы же пишем по-разному и взгляды имеем разные… ну, не всегда совпадающие! Если мы будем сдавать статьи под одним псевдонимом, выйдут разброд и шатание! Сложится впечатление, что автор сегодня думает одно, а завтра совсем другое! Что автор — того… не в себе или даже совсем полоумный!

— Возможно. И что?

— Но стиль, стиль! — Максим решил упирать на очевидное. — Обман раскроется сразу! Мнение — ладно: мало ли таких, кто и впрямь сегодня за белых, завтра за красных, а послезавтра опять за белых? Но стиль! Один человек не может в понедельник писать выспренне, во вторник — академически сухо, в среду — как в жопу ужаленный поэт, в четверг — подобно политикану, а в пятницу так, словно все предыдущие дни пропадал в тайге, в обнимку с медведем и пузырем!

— Это на кого ты намекаешь? — рявкнул, приподнимаясь со стула, Саша.

Но Швейк махнул на него рукой:

— Люда! Лю-доч-ка! — не обращая на Сашу внимания, сосредоточился на Людмиле Швейк. — Ты же сама понимаешь: твое предложение…

— Не предложение, — оборвала Людмила Швейка. — Приказ.

Швейк поперхнулся, но согласился:

— Хорошо, приказ… ты же сама понимаешь: твой приказ невыполним. Он подобен приговору для каждого из нас по отдельности и никак не создаст мифического единого автора!

— Это — ваша проблема. Как вы ее решите, не моего ума дело. Вы, дорогие мои, заблудились и потерялись. Будем считать, я бросила вам спасательный круг или посветила для вас фонариком. Обозначила трудности и гиблые места. Но выбираться — вам. Я ни на йоту не верю в то, что, сохраняя вас, как авторов, по отдельности, смогу решить возникшую проблему бардака и противостояния. Смогу убрать из «Дома» вечный элемент конфликта. Смотрю я на вас и вижу: уже через пять минут от ваших покорности и осознания вины — сохрани я всё так, как было — не останется и следа… как не осталось следа от поступи Господа по водам Геннисаретского озера! Я могла бы решить задачу просто: вышвырнуть вас как нашкодивших детей на мороз… благо, и зима приближается. Да вот ведь какая загвоздка: не могу я так поступить. А потому — не подведите меня: сделайте так, как я сказала.

— А если нет?

— А вот тогда — адью!

Людмила встала и сделала шаг к двери. Члены «коллектива» переглянулись.

— Ну? — Людмила ухватилась за ручку и приоткрыла дверь.

— Хорошо, — ответил за всех Швейк, — мы согласны. Но мы…

— Что?

Людмила прищурилась, подметив появившийся во взгляде Швейка огонек.

— Мы подложим тебе аппетитную хрюшку. Ты никак не ограничила нас в выборе псевдонима. Мы подберем что-нибудь… эдакое!

Людмила погрозила пальцем и вышла.

«Левые»

Новенький, всего недели три как из автосалона, Ситроен С4 с украинскими номерами летел по автодороге М3, явно превышая разумно-достаточную скорость. Не потому, что водитель был юн, горяч и с ветром в голове. Не потому, что кровь водителя была разбавлена бензином, и этот бензин, всплывая и вскипая, требовал выхода в лихачестве. И даже не потому, что водитель действительно спешил. Сидевший за рулем Ситроена человек — лет сорока, может, чуть меньше — просто наслаждался непознанным доныне чувством: ездой на дорогом и стильном автомобиле, в окружении стильного же интерьера, под породистое порыкивание породистого мотора — совместного творения компании PSA и БМВ.

Так получилось, что Никита — имя водителя Ситроена — лишь к сорока годам из бедности перешагнул в достаток, и всё в достатке было для Никиты внове. Предыдущая машина — видавшая виды Таврия — вспоминалась как страшный сон. Ее на каждой кочке гремевшая передняя панель из грубого дешевого пластика и плохо пригнанных деталей — как сумрачное наваждение прошлого. Дохлый мелитопольский моторчик — как неизлечимая, казалось бы, болезнь, от которой лишь чудом удалось избавиться. Даже будучи уже в автосалоне официального дилера, впервые — примеряясь — сев за руль восхитительного цвета серая акула Ситроена, Никита никак не мог отделаться от ощущения, что вот — пройдет минута и всё рассеется как дым. Исчезнет мягкий и приятный на ощупь пластик. Кожаная оплетка руля вновь обернется отвратительным полиуретаном. Серебристый и в серебристой прорези рычаг автоматической коробки передач превратится в дурно окрашенную металлическую кочергу древней мелитопольской поделки. Не станет электроприводов стекол и зеркал, обогрева сидений и регулировки рулевой колонки по вылету и наклону. Двухзонный климат-контроль обернется ползунками примитивной печки… Ощущение было настолько сильным, что Никита даже бросил взгляд на часы: не подходят ли стрелки к полуночи? Но Ситроен продолжал искриться под мягким освещением шоу-рума и превращаться в тыкву не спешил. Пристроившийся на пассажирском сиденье менеджер совсем не походил на злую фею, а его голос звучал уверенно: менеджер не сомневался в том, что рядом с ним — клиент, а не досужий зевака.

— На что особенно обратите внимание, — менеджер сделал изящный жест в сторону семидюймового экрана мультимедийной системы, — это на размер. У многих конкурентов… да вы наверняка и сами знаете… экран существенно меньше…

Никита кивнул, надеясь, что с видом знатока. На самом-то деле он не очень представлял, много это или мало — семь дюймов, но полагал, что менеджеру врать особенно и незачем. И менеджер действительно лукавил не совсем: с удивительной для продавца автомобилей честностью он тут же оговорился — мол, конечно, конкуренты тоже не дремлют и даже предлагают экраны не меньших размеров, но какова цена вопроса…

— Согласитесь, это безумие — платить под пару тысяч евро за цветной семидюймовый экран, как этого хотят в каком-нибудь ВАГе!

Никита понятия не имел, что — или кто — такое «какой-нибудь ВАГ», но определение «какой-нибудь» в устах менеджера прозвучало с таким неподдельным презрением, что и сомнений быть не могло: в ВАГе действительно обнаглели!

— За те же деньги, что просим мы, в Гольфе максимум что будет…

«Ах, вот что это такое! ВАГ — Фольксваген? Нужно запомнить!»

— …пятидюймовый экранчик с усеченными функциями. И, разумеется, никакой навигации!

— А здесь и навигация есть? — невольно вырвалось из Никиты, почему-то до сих пор о навигации не подумавшем.

Впрочем, вопрос, похоже, оказался не таким уж наивным: во всяком случае, менеджер ему ничуть не удивился и с охотой пояснил:

— Да, в этой конкретной машине. Если же вы хотите оформить поставку под заказ, набор опционного оборудования можно пересмотреть. Однако…

— Нет-нет, — опять совершенно невольно вырвалось из Никиты. — Я эту возьму!

Только тогда менеджер посмотрел на клиента чуть более внимательно т только тогда подметил: в глазах клиента буквально плескались перемешанные друг с дружкой надежда и страх! «Так вот оно что! — тут же сообразил менеджер. — Мужик впервые берет тачку в салоне и за такие деньги!» А вслух произнес:

— Разумно. Кроме того, если вы оплатите наличными, мы сделаем вам скидку. Выйдет… позволите прикинуть?.. — из кармана пиджака появился калькулятор. — Ага! Получится, что установленный на этой машине пакет «Техно» достанется вам в подарок!

— Техно?

— Передние датчики парковки — вдобавок к задним, система определения свободного места на парковке, система контроля слепых зон, беспроводное соединение блютуз и вход для юэсби.

— Отлично!

— Значит, наличными?

— Да!

— А еще мы можем поставить сигнализацию…

— Сколько?

Менеджер назвал сумму и, нужно признать, весьма и весьма умеренную. В отличие от какого-то ВАГа — Никита запомнил.

— Быть может, резиновые коврики? Они практичнее тканевых… особенно зимой…

Итоговая сумма оказалась выше той, на которую рассчитывал Никита, но так… не очень значительно, и поэтому Никита ничуть не расстроился. А вот что его расстроило по-настоящему — это невозможность тут же забрать уже свой автомобиль! Серая акула — gris shark²⁰ — кокетничала пластикой боков, подмигивала сужеными к бамперу, словно в насмешке прищуренными фарами, разевала пасть фальшрадиаторной решетки… словом, руку протяни и вот она, однако менеджер был непреклонен:

— Паспорт транспортного средства из головного офиса пришлют не раньше, чем через пару дней. Но вы не переживайте: за это же время мы и сигнализацию поставим, и… — последовало перечисление.

Оставалось только вздохнуть. В конце концов, два дня — не двадцать лет… да и куда она денется? Не взмахнет же и в самом деле хвостиком антенны и не уйдет на глубину!

А все-таки два дня тянулись долго.

***

Хуже ожидания оказались сомнения. Два целиком свободных для сомнений дня! Спасало лишь то, что Никита с детства — сколько сам себя помнил — хотел именно Ситроен. Именно на Ситроенах ездили его любимые герои его любимых книг и фильмов. Именно Ситроен представлялся ему верхом французских роскоши и утонченности. Именно Ситроен для Никиты был самой престижной маркой… да, всего лишь французской, но ведь это как Мерседес в Германии! И тем не менее, Никиту грыз страх: а ну как облажался?

Первым неприятным открытием — стоило всё-таки залезть в интернет — стало для Никиты то, что менеджер всё же его обманул: «у какого-то ВАГа» мультимедийная система хоть и стоила дороже, но экран имела сенсорный, с датчиком приближения («что бы, черт побери, это ни означало!») и более высокого разрешения. Кроме того, навигация «какого-то ВАГа» целиком покрывала всю Западную и Восточную Европу, всю Украину и даже — вот так, с особенной горечью, отметил для себя Никита — всю колоссальную по размерам Россию! Тогда как в навигацию Ситроена были зашиты лишь тридцать четыре города и… сплошное белое пятно между ними! А еще у «какого-то ВАГа» были самопарковщик, адаптивный («а это как?») круиз-контроль, камера заднего вида, датчик слежения за усталостью водителя и много — много — чего еще, что на Ситроен не предлагалось в принципе! Однако с этим неприятным открытием Никита совладал сравнительно легко: стоило ему «сконфигурировать» с этаким набором оснащения Фольксваген Гольф, прямого конкурента С4, и он, Никита, едва не задохнулся от изумления:

— Совсем сдурели! — воскликнул он и уже без злости помянул ситроеновского менеджера.

Но были и второе, и третье неприятные открытия.

Второе явилось в виде довольно пакостной — так решил Никита — статьи на сайте одного из автомобильных изданий. В этой статье авторы журнала подвергли Цэ-четвертый разгромной критике… или даже не так: не разгромной как таковой, а мелочной — с придирками ко всему и вся. И едет он-де не так — болтается в колеях, и древняя четырехступенчатая автоматическая коробка передач губит возможности хорошего мотора — «тупит», переключается ни к селу, ни к городу, является излишне адаптивной… мол, стоит пару раз от души нажать на газ, и вот уже коробка начинает разгонять машину даже тогда, когда водитель решил остановиться… «Ну и брехуны!» — конкретно на это обвинение резюмировал Никита. — «Еще сказали бы, что заднюю сама включает после того, как водитель пару раз назад проехался!» Что же до якобы неудачно настроенной подвески, — продолжал размышлять Никита, — то и это чушь: довольно вспомнить лет двадцать тому назад бегавшие по Киеву такси… правда, то были «пыжики», а не Ситроены — крошки «двести пятые», — но какая разница? Пежо и Ситроен — одна компания, и если у Пежо подвески настроены отменно (таксисты заходились в восторге), то и у Ситроенов должно быть точно так же! Тут, разумеется, Никиту посетило очередное злое сомнение: будучи умным и склонным рассуждать логически человеком, он не смог вот так, запросто, отмахнуться от мысли — «но ведь это было двадцать лет назад, и машины были совсем другие, много воды с тех пор утекло, многое могло измениться!» Однако и с этой мыслью справиться Никите в итоге удалось: с такой же безупречной логикой он вывел следствие — «если — только предположим! — хуже стало у Ситроенов и Пежо, то хуже стало и у всех других, иначе не смогла бы компания конкурировать с другими! Но всё же вероятнее иное: развитие — поступательный процесс; за двадцать лет развития изменения могли быть только к лучшему; а это означает, что «эксперты» из автомобильного журнала просто написали заказную статью… Так, посмотрим: чьи машины участвовали в сравнительном тесте? Ну, кто бы сомневался: всё тот же ВАГ! А как называют журнал на форуме самого журнала? — Фольксваген-ревю! Понятненько, не правда ли?!» А уж нападки на великолепный приборный «инструментарий» Ситроена Никита и вовсе счел абсурдом: даже на представленных в статье фотографиях было видно, насколько великолепно — в сравнении с простенькими фольксвагеновскими — выглядят приборы Цэ-четвертого. И если бы даже Никита буквально накануне не видел собственными глазами изумительные, красивейшие, изящнейшие приборы личной — «да-да, она уже моя!» — Серой Акулы, он все равно, на основании только этих, представленных в статье фотографий, уж как-нибудь сумел бы сделать верный вывод: «дерьмо — этот ваш Фольксваген!»

Рассуждая так, Никита смог отмахнуться от злобной критики «наймитов ВАГа», но под ложечкой у него сосало всё равно: он чувствовал… нет: со всей очевидностью понимал, что в логике его рассуждений имелись существенные пробелы. Чтобы заполнить их, было бы, например, неплохо заглянуть на официальный сайт PSA, и не на дилерский, а в корпоративный раздел — в тот, в котором должны находиться годовые отчеты о деятельности концерна. Как вообще у концерна обстоят дела? И вправду ли он конкурирует с другими на равных? Правда ли то, что двадцать минувших лет прошли для концерна в развитии, а не в регрессе? Да и что такое развитие, если подходить к вопросу с эволюционистской точки зрения? Только ли прогресс?

В корпоративный раздел официального сайта PSA Никита не пошел, найдя утешительный для совести и «ложечки» предлог. Во-первых, он, Никита, ни слова не знает по-французски, не считая, разумеется, «мерси», «пардон» и «жё нэ манж па сис жур». Во-вторых, какой-нибудь английский перевод — буде таковой на сайте тоже имеется — полной картины не даст… почему? — да ясно ведь: только язык оригинала способен передать все тонкости ведения дел, нюансы атмосферы! В-третьих, даже если смотреть переводы, а не оригиналы, необходимо сравнение. Как минимум, между отчетами PSA, того же — будь он неладен! — ВАГа и еще хотя бы трех-четырех компаний… скажем, японской, корейской («фу-фу-фу!») и американской. Но коли так, то на такое дело не то что пары дней, недели, даже месяца не хватит! Так стоит ли вообще им заниматься? В общем, с сосанием под ложечкой Никита тоже справился.

Однако с третьим — и пренеприятнейшим из всех — открытием настолько же легко (или сравнительно легко) совладать не удалось. И не только потому, что относилось оно до возможных крупных неприятностей с одним из самых дорогих узлов автомобиля, но и потому, что открытие было сделано не из «брехливого Фольксваген-ревю» и не из какого-то иного «сомнительного» источника, а непосредственно на форумах счастливых обладателей Ситроенов. И не только такого же, какой приобрел Никита, а вообще — разных моделей, разных лет выпуска, но объединенных общей чертой: все они были оснащены одной и той же автоматической коробкой. Точнее, коробка — в зависимости от года — могла иметь различия в индексах и, например, называться AL4 или AT8, не говоря уже о массе других названий, если она стояла на машинах Рено или Ниссан, но конструктивно и по сути это был один агрегат: капризный, ненадежный и очень дорогой в ремонте!

Вот это был удар — всем ударам удар: как от такого отмахнуться? Никита с замиранием сердца и ощущением того, что видит дурной сон, читал отзывы владельцев и отказывался до конца осознать произошедшее: он собственными кровными деньгами оплатил грандиозный, а главное — неотвратимый кошмар! Мелькнувшая было надежда — «может, обойдется?» — рассыпалась в прах: ни одного утешительного отзыва среди десятков прочитанных внимательно, сотен — просмотренных бегло, и тысяч — наискосок! Дерганья, рывки, внезапные переходы в аварийный режим работы и, в конце концов, кончина — у кого-то раньше, у кого-то позже — вот что неизбежно происходило у всех, а стало быть, в перспективе поджидало и коробку на машине Никиты! Другая надежда — «может, не так уж и дорого?» — тоже испарилась при виде ценников на новые агрегаты: как говорится, цена внушала, а в случае с Ситроеном самого Никиты достигала едва ли не трети стоимости всего авто!

Трясущейся рукой — используя такое фигуральное выражение — Никита утер пот со лба и попытался успокоиться. Но успокоение не принес даже тот отрадный факт, что, как выяснилось тут же, и у проклятущего ВАГа с коробками передач дело обстояло совсем не гладко. Что с того, что какая-то ДСГ с какими-то неясно что означающими сухими сцеплениями и вовсе у народа вызывала настоящую панику? Что с того, что новая — для замены — она стоила порядка десяти тысяч евро? Что с того, что где-то — кажется, в Австралии — из-за неисправности именно такой коробки даже погиб человек? Ничто из этого не отменяло прискорбный факт собственного Никитиного «попадалова»! А уж то, что свою историю кошмарная коробка передач вела… всё от того же ВАГа, от его автоматической коробки серии 01Р, и вовсе выбесило Никиту почти до сердечного приступа. «Ну как, как, — метался он, — могли французы купить у немцев эту дрянь? Ведь ничего хорошего во Францию из Германии никогда не шло! Сплошные неприятности, и только! То орды дикарей, то нацисты, теперь пожалуйста — ломучие коробки передач! Проклятая страна, богомерзкая!» Зачем Никита, не сказать, что верующий, припомнил Бога, не смог бы объяснить и он сам.

К вечеру второго дня состояние Никиты достигло критической точки: он твердо решил сделку отменить и от машины отказаться!

***

В автосалон Никита явился в расположении духа даже не мрачном, а попросту упадническом. Но стоило ему, еще до встречи с менеджером, увидеть поджидавшую его перед входом красавицу Серую Акулу, как его сердце дрогнуло! Она — даром что океанская тварь! — так ласково сияла пластичным боком и с таким призывом смотрела линзами фар, что как тут было устоять? А уж когда и менеджер, наконец, появился и щелкнул кнопкой брелока — так что акулушка как будто подмигнула всеми своими поворотниками, — Никите и вовсе стало стыдно: как вообще он мог подумать об отказе? И эти ручки… Никита потянул за ручку водительской двери, тяжелая дверь распахнулась, в салоне мягко зажглись скрытые огни подсветки: казалось, свет лился откуда-то из недр торпедо, и это было прекрасно!

— Ну-с, присядем? — менеджер открыл пассажирскую дверь.

Никита кивнул, и в следующие полчаса, уже сидя за рулем и поворачиваясь на сиденье то так, то эдак, выслушивал инструкции:

— Круиз-контроль программируется так… ограничитель скорости, если он вам нужен, так… «качнуть» колечком от себя — передние противотуманки, к себе — задняя… выключение — в обратной последовательности: к себе, от себя… и вот, посмотрите, — менеджер поднес ладонь к нижней части салонного зеркала и зеркало буквально на глазах «помутнело».

Казалось, инструктаж не закончится никогда, но, в отличие от ожидания двух предыдущих дней, это ожидание если и было волнующим, то исключительно приятно. Никиту беспокоило только одно: раньше он никогда не ездил на машинах с автоматическими коробками и поэтому никак не мог «нужным образом» пристроить ноги. Левая нога так и ложилась на педаль тормоза, по старой «моторике» воспринимая ее за педаль сцепления! Менеджер подметил это и дал совет:

— Спокойно, Никита, спокойно! Просто поставьте ногу на площадку для отдыха… вон она, видите?

Никита не видел, но ощупью нашел ее и вдруг обнаружил, что это чертовски удобно:

— Да.

— Держите ногу на ней, а «работайте» только правой!

— Да…

И снова инструкции, инструкции… ни в коем случае не надевайте на сиденья чехлы: в боковинах — подушки безопасности, их нельзя закрывать… если хотите, чтобы охлажденный воздух не поступал в «бардачок», перекройте вот это отверстие — вот так… подлокотник регулируется по углу: устройте правую руку удобнее, хотя — это я должен сказать — за руль неплохо бы держаться обеими руками!..

— Вы можете отрегулировать интенсивность подсветки и даже поменять ее цвет: от синего до белого…

— Да…

— Не очень доверяйте графическому представлению парктроников… в лучшем смысле этого слова: даже «на пределе» за или перед машиной еще достаточно места…

— Да…

— И не забудьте настроить под себя правое зеркало: при движении задним ходом оно может направляться вниз — так, чтобы вы визуально могли оценивать происходящее прямо у заднего колеса…

А потом — пожелание счастливой дороги, и только тогда Никита, вдруг ухватив менеджера за рукав пиджака, спросил:

— Правда, что коробка обязательно сломается?

На мгновение, но только на него, менеджер, что называется, онемел, а на его лице появилась тень:

— В каком смысле — сломается? — уверенно, но чуть в сторонку отведя глаза, уточнил он.

— В прямом, — ответил Никита, впрочем, без нажима и упрека.

Менеджер едва слышно вздохнул:

— Гарантия — три года или сто тысяч километров пробега…

— Вы же понимаете, что это не ответ.

— Ну…

— Понятно.

Менеджер вылез из салона, аккуратно закрыл дверь, но далеко не отошел. Уже сделав несколько шагов прочь, он остановился и обернулся. Через зеленоватое стекло он видел, как Никита поглаживал руль, легонько постукивал костяшкой пальца по мягкому и потому совершенно не гулкому пластику, вверх-вниз пробовал регулировку ремня безопасности, а потом и пристегнулся им. И если на минуту — на ту, когда менеджер, отходя, остановился и обернулся — в его, менеджера, душе и шевельнулось подобное раскаянию чувство, то теперь оно исчезло без следа: клиент был явно счастлив, а чего же еще желать, коль скоро именно так?

Ситроен медленно тронулся, медленно, параноидально медленно, выруливая со стоянки. Клюнул носом. Почти остановился. Снова начал движение. Добрался до шлагбаума… Вот опустилось боковое стекло водительской двери: охранник принял протянутый ему пропуск на выезд…

Менеджер — в легкомысленной французской манере — пожал плечами и улыбнулся.

— Бон шанс, — почти без акцента произнес он и вот тогда отвернулся и уже действительно пошел прочь.

***

Странно, но факт: получив по сути утвердительный ответ на вопрос о ненадежности коробки, Никита не расстроился. От его мрачных мыслей, предчувствий, желания вернуть деньги и отказаться от сделки не осталось ровным счетом ничего: ни малейшего намека, ни единого осколка. Когда менеджер вышел из машины, он, Никита, даже вздохнул с облегчением: наконец-то! И целиком, без места каким-то другим ощущениям, отдался завораживающему чувству подлинного знакомства со своей Акулой.

После Таврии обе («вот странно: две, а не три!») педали казались очень нежными, податливыми: стоило нажать на газ, Акула прыгала вперед, стоило нажать на тормоз — ныряла носом к дороге. Приноравливаться к повадкам своенравной хищницы было сплошным удовольствием, и к черту то, что не всем окружающим это нравилось! Сзади взвизгнули шины?

— Ага! — Никита бросил взгляд в салонное зеркало и широчайшим образом ухмыльнулся: за Ситроеном, едва успев затормозить, пристроились старенькие Жигули. — Дистанцию держи, дятел! Дистанцию!

Это — отсутствие возмущенного воя клаксона или не менее возмущенного моргания фарами — тоже было внове и очень приятно: позволь себе такое Никита на Таврии, и его бы уже обгудели и обморгали! А тут — пожалуйста: никакого протеста, никаких неприличных жестов через окно, всё чинно и благородно… вот что значит — хорошая машина!

Зажегся датчик уровня топлива… ну, конечно: кто же продает полностью заправленные автомобили? Но не это рассуждение завладело Никитой, а очередная волна удовольствия, восхищения! Казалось бы, что может быть приятного в том, что в машине почти закончился бензин? А вот поди ж ты! Стоило загореться символу бензоколонки — не тревожно-красного, а приятно-желтого цвета, — как «Динь!» — ласково позвала Акула и, посредством экрана бортового компьютера, на человеческом языке высветила надпись: «Слишком низкий уровень топлива»! Она — акулушка — имела собственный голос и даже могла общаться на понятном Никите языке!

— На трех десятках и не только Никите понятных языков! — с иронией мог бы ответить на это восхищение Ситроен, обладай он и вправду разумом.

А вот на самой заправке Никиту постиг конфуз. Раздаточные колонки обслуживались «негром»: он открывал лючки бензобаков, отворачивал пробки, вставлял в горловины «пистолеты», а после проделывал всё в обратном порядке. Владельцам машин всего и оставалось, что назвать марку топлива и прогуляться до кассы. С Никитой, однако, вышло иначе.

— Девяносто пятый Экто до полного, — небрежно бросил Никита заправщику и удалился.

Но в кассе всё пошло не так. Оператор смотрел на экран компьютера и разводил руками: «пистолет» в горловину не вставлен, начать «отгрузку» топлива не могу! И так — один раз, второй, третий… Уже несколько человек, подошедших в кассу после Никиты, обслужились раньше него, а с колонкой самого Никиты по-прежнему творилось неладное. Даже оператор не выдержал и рявкнул по громкой связи:

— Шестая, что за проблема?

Через большое, витринного типа, окно было видно, как «негр» замахал руками и начал делать какие-то жесты.

— Вы бы вернулись к нему, уточнили… — посоветовал оператор. — Похоже, он бак не может открыть!

Никита посмотрел на оператора испепеляющим взглядом, но промолчал и — так вот, молча — вышел.

У колонки бедняга служитель принялся извиняться:

— У вас пробка на замок закрыта… без ключа — никак…

— На какой еще, к черту, замок?! Не ставил я никаких замков!

— Но посмотрите сами…

Никита посмотрел и обомлел: пробка и вправду имела личинку под ключ и просто так, рукой, не отворачивалась!

— Может, вам в салоне дополнительную защиту установили? — предположил служитель, приметив, что машина новенькая и без номеров.

— Но я не заказывал… — уже совсем растерянно промямлил Никита.

— Так это… в подарок?

— Хорош подарок! Ну я им…

Никита выхватил из кармана сотовый телефон и, глядя на табличку под регистрационный знак с контактным номером автосалона, стал нажимать на кнопки. Но не успел он набрать, как прямо за его спиной и за спиной служителя раздался веселый смех. Оба — Никита и служитель — от неожиданности подскочили и резко обернулись: смеялась девушка. Девушка была совсем юна, невероятно хороша собой, в ее глазах бесновались веселые искорки, и всё это разом — вызывающая юность, вызывающая красота и вызывающая бесовщинка во взгляде — почему-то особенно разозлили Никиту и служителя.

— Дамочка! — рыкнул служитель. — Не мешайте работать!

— Первый день на заправке работаешь, дядя? — прыснула «дамочка».

— Послушайте… — Никита даже сделал к девушке грозный полушаг, но вдруг застыл как вкопанный: с другой стороны колонки стоял такой же, как у него, Ситроен, только другого цвета — яркого, под стать яркой красоте владелицы.

— Ваш?

— А то!

— И пробка?..

Девушка опять засмеялась:

— И пробка!

Злость из Никиты улетучилась, в его собственном взгляде появилась мольба. Девушка тут же перестала смеяться и уже серьезно объяснила:

— Это прикол такой у французов, фишка. В пробку нужно вставить ключ от замка зажигания… ну, где ваш ключ?

Никита протянул девушке брелок. Та нажала на кнопку, жало ключа выскочило из брелока. Вставив его в прорезь на пробке, девушка его повернула, и пробка легко открылась.

— Держите!

Никита хотя и взял сидевшую прямо на ключе пробку, но отказывался верить своим глазам:

— Я… я... — ключ из пробки никак не выходил. — Ее нужно таскать с собой?!

— Если хотите! — в глазах девушки снова появились готовые вот-вот вырваться на свободу чертики.

— А если не хочу?

— Тогда сделайте вот так!

Девушка быстро на что-то нажала — так быстро, что Никита не успел заметить на что, — повернула ключ и вынула его из коварной прорези.

— Считается, — тут же прокомментировала она, — что это невозможно. Даже в инструкции по эксплуатации так и написано: ключ не будет выниматься из крышки бака до тех пор, пока она не будет надета на горловину²¹! Мол, защита от дурака такая: чтобы нельзя было уехать, не вынув «пистолет» из бака. Но на самом деле…

И вновь — быстрое движение пальцами.

— Подождите! — взмолился Никита. — Пожалуйста, еще раз!

Девушка показала еще раз.

— Уф… — Теперь Никита проделал фокус самостоятельно. — Ничего себе…

— Да уж!

Служитель выглядел не менее ошарашенным. Он хлопал глазами, порывался что-то сказать, но всё, что из него в итоге вырвалось, это — настолько забористый мат, что повторять его мы не станем не только из этических соображений, но и для того, чтобы не нанести ущерб психике французских «изобретателей»!

— Вообще-то, — отреагировала на это девушка, — пробку вместе с ключом можно повесить на лючок, но…

— Не в нашей жизни!

— Точно!

***

Следующие несколько дней прошли в различных хлопотах, а еще через несколько Никита получил давно ожидавшееся им приглашение поработать в Петербурге. Приглашение исходило от информационного агентства «Русский Балтийский Дом», в одном из региональных изданий которого Никита время от времени публиковал свои статьи. Положа руку на сердце, Никита и сам не мог бы сказать, почему счастливый — в определенном роде — билет выпал именно ему, а не кому-то еще из огромного сонма украинских журналистов, но факт оставался фактом: именно ему руководство «Балтийского Дома» предложило подумать сначала о постоянной работе на холдинг, а затем и вовсе поманило переездом в Петербург. Возможно, объяснение сыскалось бы в самих статьях, однако Никита так не думал. Собственные статьи казались ему пресными, аполитичными, пусть даже таковыми они и задумывались: Никита принципиально не вставал ни на чью сторону. Он придумал себе девиз и неукоснительно следовал ему: «Я различаю добро и зло, но помню, что не только зло, но и добро может наставить мне рога!»

Переговоры велись несколько месяцев: сложностей в них хватало. Проблемными были не только принципы оплаты — будь то твердый оклад или постатейные гонорары. И даже не их размеры, пусть даже и было бы неплохо, чтобы денег хватало не только на аренду жилья во второй из российских столиц. Урегулирования требовали и такие вопросы, как разрешение на работу в России, право находиться в ней не только три месяца кряду — это что бы за жизнь была, если бы пришлось постоянно мотаться туда и обратно? Возможность получить вид на жительство не только для себя, но и для членов семьи… В общем, сплошная бытовуха, но такая, без решения каковой не то что в Петербург, в соседнюю область собственного государства не переедешь! Порой казалось, что проще махнуть рукой и отказаться от всей затеи, но, к удивлению Никиты, переговоры шли и шли, одна проблема решалась за другой и вот он — день, когда пришла пора собираться в путь.

Ехать на первых порах Никита решил в одиночку: негоже болтаться в совсем незнакомом городе с женой на руках и двумя детьми! Поначалу разумно арендовать то самое жилье, обосноваться, пообвыкнуть — осмотреться, в общем, и пусть какие-никакие, а корешки. Сколько на это могло понадобиться времени, Никита понятия не имел, но ни его самого, ни его жену неведение не смущало: оба они верили в то, что всё непременно наладится и наладится непременно быстро. А может, легкости такой позиции — расстаться на неопределенный срок — способствовало еще одно обстоятельство, признаться, правда, в котором было не так-то легко даже самим себе. Суть в том, что оба — Никита и его жена — пусть и получили школьное образование еще при Советском Союзе, но были достаточно молоды для того, чтобы после — уже в «незалежные годы» — вполне пропитаться идеологией украинства. Не в том смысле исключительности украинской нации, какой стали вбивать в украинских детей после развала СССР, а в том, что украинец и русский если и братья, то не совсем. Не родные, а, в лучшем случае, двоюродные. Причем «украинский брат» — добр, разумен и прямодушен, тогда как «русский кузен» — хмур, завистлив и так и приглядывает, как бы оттяпать себе обратно обретшую независимость Украину! Россия представлялась Никите и его жене страною холодной и мрачной, страною циничных заговорщиков, страною людей, прожить с которыми бок о бок хоть сколько-нибудь длительное время окажется невозможным. Отсюда и было в обоих ощущение того, что всё — понарошку, а не насовсем. Вера в быстрое и благополучное обустройство в далеком Петербурге причудливо сочеталась в них с верой в скорое возращение — домой!

Разумеется, это уже был нацизм, но в милом еще патриотическом зачатке. Признаться в нем было бы уже стыдно, но прикрыться любовью к родной стране — еще незазорно. Такая двойственность порождала двойственность ощущений, но вера в противоположные начала еще не рвала шаблон и не приводила к раздвоению личности. В конце концов, оба — Никита и его жена — были людьми разумными, а разум, как ни странно и кто бы ни говорил обратное, не так-то просто утопить в шизофрении! Главное, чтобы он, разум этот, был налицо.

***

Ситроен летел по дороге: несмотря на прошедшие с момента покупки три недели, Никита по-прежнему наслаждался новизной. Новизну не портило даже то, что дети уже успели местами испачкать обивку, на пластике по низу дверей появились «ботиночные следы» — отпечатки подошв и длинные, некрасивые то ли царапины, то ли просто без специальной чистки неудаляемые грязные полосы. В салоне Акулы по-прежнему пахло хорошей кожей оплетки руля, обшивки подлокотника-бокса, набалдашника рычага коробки передач. Этот запах — кури Никита, он бы уже исчез — по-прежнему приятно ласкал обоняние.

Скорость, с какою Никита вел машину, явно выходила за рамки разумного, но Никита гнал как будто назло другим: назло тем, кто отозвался о «древнем автомате» как о нерасторопном, а порою — психованном чудовище. Назло тем, кто назвал изумительно настроенное шасси Ситроена «разболтанным». Назло тем, кто в «проплаченных», «заказных» сравнительных тестах неизменно отдавал предпочтение продукции ненавистного ВАГа. Но кроме того, Никита и вправду радовался тому, как его Акулушка вела себя на дороге: сыто, округло проходя неровности и выбоины; мягкими шлепками покрышек отзываясь на швы и стыки; легко, без рысканий и задумчивости, меняя траекторию движения, стоило слегка отклонить от «нулевого положения» руль. То, что в колеях она действительно начинала «нервничать» и будто стремилась вырваться из них, Никиту не смущало: Таврия в таких колеях и на такой скорости уже давно лежала бы в кювете и на крыше!

Узкая, по одной полосе на Киев и Москву, М3 поражала своими убогостью и разрухой. Большинство из тех, кого Никита лихо обгонял, плелись по-стариковски: километров восемьдесят в час, не больше, а то и вовсе снижая скорость до совсем позорных семидесяти или даже шестидесяти. Этим осторожным черепахам пролетавший мимо них Ситроен должен был казаться выпущенным из пушки реактивным снарядом — настолько велика была разница в попутных скоростях! Однако и Никите временами приходилось снижать: когда за какой-нибудь вообще до неприличия медлительной фурой собирался изрядный хвост. Обойти весь хвост и фуру за один рывок на узкой и с довольно плотным встречным движением дороге не представлялось возможным: Никита, конечно, лихачил, но уж кем-кем, а самоубийцей он не был точно.

— Тудыть-растудыть… — бормотал в таких случаях он, осаживая полыхавшую жаром Акулу.

Тянулись минуты, напряжение росло…

— Да прибавь же ты газу! — злился Никита, ведя Ситроен зигзагами: то краешком высовываясь на встречку, чтобы оценить возможность обгона, то возвращаясь обратно — за багажник впереди идущей машины.

Так позади оставалась одна черепаха, вторая, третья… последняя давалась с особенным риском: она и фура сильно сужали обзор. А там — педаль газа снова в полу, мотор снова дышит полной грудью, стрелка тахометра мечется по циферблату: автомат, доводя обороты до ручки, грубо меняет передачу!

К Брянской области начало смеркаться: Никита много времени потерял на пограничном переходе Бачевск-Троебортное. Сумерки в Брянской области длились дольше, чем где-нибудь совсем на юге, но и здесь они оказались не слишком продолжительными: довольно скоро от их начала наступила ночь. Не успел Никита потянуться к рычажку, как автоматика сама включила ближний свет фар. К этому поразительному явлению Никита тоже еще не привык и в далеко уже не первый раз за три последние недели искренне восхитился:

— Красота!

Но на этот раз восхищение длилось недолго: на неосвещенной загородной дороге ближний свет фар Ситроена оказался слабоват. Хочешь — не хочешь, а признать это прискорбное обстоятельство пришлось. Однако практически тут же — не успел Никита расстроиться по-настоящему — автоматика преподнесла ему утешительный приз: сами по себе заработали дворники! Никита и не заметил, что начался дождь. Распашные, на манер автобуса, дворники Ситроена то ускорялись, то замедляли движение — в такт потокам попадавшей на лобовое стекло воды, — и это было прекрасно. Правда… левый дворник сильно не доходил до стойки, что вкупе с изрядной толщиною самой передней стойки создавало приличную слепую зону, но это Никиту не всколыхнуло: на Таврии с ее единственным дворником было куда хуже!

Скорость по-прежнему была высока: с наступлением ночи плотность движения снизилась, а темень и дождь Никиту не очень смущали. Пару раз он краешком глаза подметил на приборах быстрое помигивание какого-то контрольного символа и почти мгновенно сообразил: срабатывала система курсовой стабилизации. Возможно, кого-то другого это обстоятельство насторожило бы, но Никиту — наоборот: успокоило, дав ему дополнительную уверенность в себе и в своей Акулушке. То, что в инструкции по эксплуатации было особенным, в рамочке, образом отмечено, что эта система творит чудеса исключительно в пределах законов физики, прошло мимо осознанного восприятия Никиты: конечно, в пределах, как же иначе? Но каковы эти самые пределы? — Никита понятия не имел. Зато он видел ролик, демонстрировавший возможности ESP²²: на скользкой дороге водитель был вынужден совершить экстренный объезд препятствия; машина без системы с дороги улетела, машина с нею — препятствие объехала благополучно.

Фары — всё чаще удавалось ехать с дальним, всё реже переключая его на ближний свет — выхватывали из темноты и дождя пространство впереди Акулы. По бокам же мрак сгустился особенно сильно: к обочинам почти вплотную подступили густые брянские леса. Иногда отраженными искрами вспыхивали дорожные знаки: «опасный поворот», «опасные повороты», «неровная дорога», «опасная обочина» … Акула пролетала мимо них, почти не сбавляя хода. Изредка мелькали какие-то конструкции, которые при некотором усилии воображения можно было принять за остановки общественного транспорта: скорее всего, это они и были. И совсем нечасто встречались указатели населенных пунктов: даже не самих населенных пунктов, а съездов к ним на второстепенные дороги — какие-то «Дворики», семь километров, какие-то «Берега», четыре… Однажды на самой границе света через дорогу стремительно промелькнула крупная тень, и это был единственный раз, когда Никита всерьез призадумался: не снизить ли скорость? Но практически тут же он отмахнулся от этой идеи: не всё ли равно, — заключил он, — поймать лося или косулю на скорости сто тридцать или девяносто километров в час? В обоих случаях последствия одинаковы!

Впереди показались красные хвостовые огни какой-то машины. Никита не сразу сообразил, что это — огни здоровенного прицепа. Акула настигала его настолько быстро, что времени на принятие решения практически не было: вот снова искоркой вспыхнул знак «опасный поворот», вот «нарисовалась» сплошная линия разметки… Газ в пол! Акула победительно заревела и пошла на обгон.

Еще бы пару секунд, еще бы одно мгновение… увы: под действием центробежной силы прицеп магистрального тягача начал смещаться наружу поворота как раз в тот самый момент, когда Ситроен уже обходил его, но еще не обошел! На залитой водою дороге занос оказался таким, что двадцатитонная махина стала стремительно разворачиваться, занимая всю ширину проезжей части. Никита ударил по тормозам и инстинктивно дернул в сторону руль. Прицеп, едва не сметя Ситроен с дороги, промчался мимо, а вот сам Ситроен…

Что конкретно произошло, Никита так и не понял. Только что он и его Акулушка уверенно мчались вперед, а теперь — нестерпимый вой резины, мешанина невесть чего в туда-сюда летающем свете фар, грохот чего-то по аркам колес и днищу, удар, еще удар… и тишина. Дворники машут по лобовому стеклу. Фары светят, но почему-то в лес. Стрелка тахометра на нуле. Контрольные лампы сияют новогодней гирляндой. Двигатель молчит.

— Приехали!

Никита разжал пальцы и выпустил из них руль.

***

Выходить под дождь решительно не хотелось, но еще решительнее не хотелось осматривать повреждения. Поэтому — втайне, в душе — надеясь на лучшее, Никита попробовал запустить мотор. Сначала из этого ничего не вышло — стартер даже не зажужжал, — но уже в следующий миг взгляд Никиты упал на экран бортового компьютера, а его сердце радостно ёкнуло… на экране красовалась великолепная — вот чтобы ее расцеловать! — «инструкция»: «Переведите рычаг селектора в положение «P»! Никита нажал на тормоз — тьма за кормой Акулы вспыхнула миллионом багровых капель на заднем стекле, — установил коробку в положение «паркинг» и снова повернул ключ: и снова с нулевым результатом. Сердце ухнуло вниз, взгляд уперся в экран компьютера: никаких подсказок на экране больше не было.

— Черт! Черт! Черт!

Уже совсем в отчаянии Никита повернул ключ к себе, выключая зажигание, а затем вновь от себя — зажигание включив. И дальше — стартер… тишина! Но на экране опять появилась «инструкция», возможно, еще прекраснее прежней: «Нажмите на педаль тормоза»! И снова Никита выжал педаль, и снова тьма взорвалась багровыми каплями, и снова… нет, Боже мой! Нет: стартер тихонько вжикнул, а следом за ним мягко заурчал мотор! Контрольные лампы погасли. Стрелка тахометра уверенно встала в зону холостых оборотов. Никита перенес ногу на педаль газа и осторожно на нее нажал: стрелка легко пошла вверх. Еще сильнее: стрелка дошла до ограничителя… Гм… гм-гм! — неужели поедем?

Селектор коробки — в положение «R», газу — чуть-чуть… Акулушка начала пятиться! Обратно на дорогу! Но тут же раздался до жути неприятный скрежет, и не сзади, а спереди… пришлось остановиться. Надежда, однако, не угасла: пусть даже раздавшийся звук и был омерзительно страшным, но — как бы это сказать? — в нем не было ничего металлического. Скорее, он походил на звук разрывавшегося пластика!

Вздохнув, Никита распахнул дверь и, не обращая внимания на пискнувший было зуммер — зажигание включено, — вылез под дождь: под ногами заскрипел гравий. Обошел Акулу и встал перед капотом… Фары слепили: так ничего не увидеть. Нужно либо их погасить, либо… Никита быстро присел на корточки и провел рукою вдоль бампера.

Удивительно: на ошупь бампер казался целым — что же за пластик тогда разрывался? Но вот — пальцы чуть ниже — рука наткнулась и на «причину»: отрывалась, цепляясь за крупный щебень, нижняя «юбка» — гибкая и податливая. Отчасти она уже соскочила с пистонов и волочилась по земле. Никита попробовал вставить ее обратно, и, как ни странно, это ему удалось: щелк, щелк, щелк — «юбка» встала на место.

Никита выпрямился и осмотрелся. Было темно, дождь немилосердно поливал, попадая в глаза и мешая сосредоточиться, и все же Никита понял, насколько ему повезло: Акула вылетела с дороги на небольшую, чьей-то чудесной волей обустроенную именно там, а не где-то еще, гравийную площадку. Чуть раньше или чуть позже — конец: всюду маячили толстые стволы столетних деревьев! К счастью, именно там не было и придорожной канавы: Акула не ухнула в нее, не ударилась мордой в тяжелую, раскисшую землю, не перевернулась и даже не легла на бок. И «выезд» с площадки был совершенно свободен — никаких препятствий, если не считать пары-тройки приличных валунов, о которые, возможно, Акула и приложилась днищем в те самые первые мгновения, когда не только послышался грохот гравия о металл, но и явно почувствовались удары.

Никита вернулся за руль. Извиваясь, стянул с себя напрочь промокшую рубашку, но сразу же понял, что этого недостаточно. Теперь, когда напряжение неизвестности спало, мокрые брюки тоже причиняли дискомфорт. А еще — всколыхнулась любовь: отчаянно не хотелось марать сиденье пятнами грязной воды. Пришлось опять вылезать наружу, доставать из багажника сумку, а после — на заднем сиденье — переодеваться целиком. Промокшие вещи были брошены на резиновый коврик: надо же, пригодился!

Минут сорок спустя — после едва не ставшей фатальной аварии — Акула вновь была на дороге. Однако теперь стрелка ее спидометра застыла на скромных «семидесяти».

***

Только когда совсем рассвело, Никита решился прибавить ходу: дождь прекратился, дорога подсохла и стала получше, машина вела себя без нареканий. Невероятно, но факт: похоже, вылет с дороги и удары днищем о валуны обошлись без серьезных последствий! Во всяком случае, ничего тревожного не происходило: руль не «вело», никакие аварийные сигналы на приборах не зажигались, ничего не громыхало и не скрипело. Всё — по ощущениям из салона — выглядело так, как если бы ночной аварии не было вовсе.

Тем не менее, заехать на фирменный сервис для осмотра Никита решил: мало ли что? К тому же, впереди уже маячила Москва, вскоре и трасса из двухполосной превратилась сначала в четырехполосную, а там и в шести-, в восьми-, местами даже в десятиполосную отменного качества дорогу!

— Жируют! — мрачно, даже со злостью подумал Никита.

Впрочем, злости на «москалей» в его сердце именно в те часы было совсем немного: сердце Никиты почти целиком было занято совершенно другими чувствами. Из них особенно выделялась липкая тоска: Никита боялся, выйдя из машины при свете дня, обнаружить на ней уродливые раны. Он даже на заправках не стал останавливаться, решив тянуть до последнего, благо «бензиновый датчик» еще не вконец свалился на ноль.

Так, на ходу, Никита нашел телефон московского офиса «Балтики», «доложился» — проездом, мол, — пожаловался на судьбу и попросил связать его с каким-нибудь официальным дилерским центром Ситроена. Ответившая на звонок Никиты девушка сердечно поохала, пообещала «всё сделать» и перезвонить. Первой, однако, перезвонила не она, а совсем другая девушка — из центра. Выспросив обстоятельства ДТП, спросив, не нужен ли эвакуатор, она быстро и толково объяснила иногороднему и плохо знавшему Москву клиенту, как добраться до ближайшего сервиса. Никита «вбил» ее указания в навигацию (кстати, еще одна причина для мимолетной злости: Москва в навигаторе Ситроена была!) и покатил навстречу судьбе. Судьба, как вскоре выяснилось, преподнесла Никите очередной подарок.

Выбравшись из Акулы на подкашивавшихся от тревожных предчувствий ногах и стараясь не смотреть на свою красавицу, Никита было пошел в приемную зону дилерского центра, но, не выдержав напряжения, оглянулся. Серый бок под серым московским небом выглядел ничуть не хуже, чем он же, но под солнцем Киева! Разве что восемьсот примерно пробежавших мимо него километров отразились на нем (или на него?) грязевыми разводами и потеками. Но ни царапин, ни вмятин — ничего из того, что Никита настолько боялся увидеть! Был, конечно, и правый бок, Никите от входа в центр невидимый, но… надежда уже пустила корешки, так что в приемный покой… тьфу: неудачное выражение!.. к стойке приемщика Никита подошел сравнительно повеселевшим.

— Ну-с, давайте посмотрим…

Приемщик ходил вокруг автомобиля, делая пометки в графах специального листа. Видимых повреждений не оказалось.

— Говорите, были удары?

— Да: два или три.

— Хм… — приемщик присел на корточки, постарался заглянуть под днище, но и там как будто не нашел ничего криминального.

Никита ждал.

— Хорошо, — резюмировал, выпрямляясь, приемщик, — загоним сначала на мойку, а после — на подъемник… ждать не советую: долго.

— А сколько по времени?

Приемщик посмотрел на часы, в нерешительности покусал губы, затем —оценивающе — посмотрел на Никиту, на украинские номерные знаки…

— Вы надолго в Москву? — наконец, спросил он.

— Вообще-то проездом…

Еще один взгляд на часы и еще один вздох:

— Мы в девять закрываемся, перед вами расписано всё, по-хорошему, отложить бы на завтра…

— Но…

— …давайте вернемся в офис: посмотрим, что можно сделать!

Снова очутившись за стойкой, приемщик быстро-быстро защелкал компьютерной мышкой, что-то просматривая на развернутом к нему мониторе.

— Так… так… — бормотал он, не прекращая щелкать. — Ага!

Потянулся к телефону, снял трубку и попросил какого-то Диму. Обменялся с невидимым Димой несколькими фразами и вновь повернулся к Никите:

— Значит, так. На подъемник — в течение часа. Если ничего не найдем — добро. Если же что-то обнаружится — по ситуации. Может, управимся до закрытия. Но если нет… дать вам на всякий случай адрес ближайшего постоялого двора?

Приемщик так и сказал: «адрес ближайшего постоялого двора». От неожиданности Никита едва не выпал в осадок, но вовремя схватил себя за руки:

— Н-нет, спасибо, — ответил он чудаковатому приемщику. — В случае чего, у меня есть, где остановиться!

— Ну, смотрите… — ничуть не расстроился приемщик. — Покамест пройдите в кафе. В течение часа я вас наберу.

***

В течение часа приемщик действительно «набрал» Никиту: последствия ударов (это — к сожалению) всё-таки выявились, но (это — к счастью) не слишком серьезные. Оказался пробит абсорбер, сломана его пластиковая защита и почти оборван трос «ручника». Кроме того, обнаружилась вмятина на трубе глушителя (трубу как будто слегка приплюснуло) и еще одна — на лонжероне. Правда, эта, на лонжероне, оказалась даже не столько вмятиной, сколько глубокой «бороздой», царапиной с неровными и тоже как будто примятыми краями.

— Что до абсорбера и троса ручника, то это однозначно под замену. С глушителем можно повременить. А может случиться и так, что вмятина на нем вообще никогда себя не проявит. Лонжерон — чепуха: краской подмажем, чтобы в глаза не бросалось. Менять его из-за такой ерунды — проще машину и вправду грохнуть: хотя бы воспоминания острые останутся! Да и по деньгам куда разумнее выйдет!

Никита слушал и улыбался:

— Значит, — когда приемщик закончил отнюдь не прискорбный перечень, — ничего по-настоящему серьезного?

— Абсолютно!

— И всё сегодня исправите?

— Даже раньше, чем до девяти!

— И стоит недорого?

— За всё — абсорбер, защиту, трос, крепеж и краску… ах, да: еще и мойка — сто рублей… четыре тысячи. Плюс тысяча семьсот — работа. Всего — пять тысяч семьсот рублей. Устраивает?

— Да!

— Тогда работаем! Я вас наберу!

Приемщик отключился, Никита сунул телефон в карман, допил невкусный, явно растворимого происхождения, кофе и, по-прежнему пребывая в превосходном настроении — повезло, так повезло! — задумался: как убить те несколько свободных часов, что выдались ему по воле случая?

Москву Никита практически не знал — как водится, Красная площадь, Арбат плюс довольно смутные представления о том, где находятся Большой театр и Третьяковская галерея, — да и ехать куда-то на метро не очень хотелось. Не говоря уже о том, что даже станцию метро — буде таковое желание всё же возникло бы — еще было бы нужно найти: единственное, что Никита твердо знал о своем нынешнем местоположении, это — южная окраина города. Где-то неподалеку от МКАД и в соседстве с Ленинским проспектом. Может, просто прогуляться по улице? В конце концов, избитые достопримечательности — это, возможно, и хорошо, но не лучше ли для журналиста познакомиться с городскою, так сказать, изнанкой? Как раз вдали от проторенных туристических троп? Никита встал из-за столика и вышел из кафе.

Улица — даром, что окраина — встретила его плотным человеческим потоком на тротуарах и не менее плотным потоком машин на проезжей части. В глаза бросались хаотично расставленные панельные дома башенного типа и — сверкавшие стеклом и сталью бизнес-центры. Что это — именно бизнес-центры, Никита понял по безвкусным, то «под золото», то «под серебро», «горделивым» вывескам. Читая названия, он поражался: в здравом ли уме находились те, кто давал административным зданиям такие вычурные названия? А еще, что поначалу сильно удивило Никиту, — странное обилие заправочных станций: не маленьких — на одну-две колонки — АЗС, а настоящих, больших, с множеством раздаточных колонок и непременным магазином!

— Что за чертовщина? — поразился он, в буквальном смысле слова пялясь сразу на несколько таких, находившихся друг от друга на расстоянии какой-нибудь сотни метров. — Зачем столько?

Одна заправка располагалась прямо напротив ситроеновского центра: ну, это, положим, понятно — купил машину, сразу заправился… Никита вспомнил свою, обернувшуюся то ли комедией, то ли фарсом, первую поездку на АЗС: находись она вот так же — прямо напротив автосалона, — было бы можно избежать конфуза! Но какого лешего практически здесь же еще несколько?

Никита присмотрелся: бренды у заправок были разными, то есть — конкуренты. Но разве конкуренцией объяснить желание устроиться возле одного автосалона? Сколько автомобилей он продает? Говорят, — Никита начал припоминать обрывки доходивших до него «деловых новостей», — в России новенькими расходятся без малого три миллиона машин ежегодно, причем значительная часть из них — в Москве и в Петербурге. Допустим, двести пятьдесят тысяч в месяц… Допустим далее, что на Москву из них приходится… ну, тысяч сорок, да и то, наверное, многовато, но — пусть. Сорок тысяч на тридцать или тридцать один — около тысячи трехсот машин в сутки. Сколько автосалонов в Москве?

Тут в своих рассуждениях Никита дал сбой: откуда ему было знать, сколько в Москве автосалонов? Впрочем, даже и без этого знания расчеты вполне однозначно показывали: несколько больших заправочных станций подле одного ситроеновского центра — перебор! Но если так, не значит ли это… Никита ускорил шаг, чтобы утвердиться в своей догадке: напротив одной из АЗС он приметил висевший на столбе указатель. Указатель был невелик, шрифт на нем не читался уже и с пары десятков метров, к тому же было светло и указатель не был подсвечен. Но с нескольких шагов стало видно: «Шкода»! Никита так и подпрыгнул:

— Ага!

И к следующей заправке с похожим указателем: «Пежо»!

— Кажется, мне будет чем заняться!

Еще один: «Мерседес-Бенц».

— Ну, всё понятно…

Желание познакомиться с уличной жизнью Никиту оставило: на улице, если не считать непривычной Никите сутолоки — окраина ведь! — не происходило ровным счетом ничего интересного. И сама улица интересной не выглядела. Скорее, казалась даже уродливой. А вот целых три, и это без ситроеновского, автосалона буквально на одном пятачке — уже любопытно. Тем более что один из салонов — «родственный», а еще один — тоже «родственный», но другим: Шкода — подразделение проклятущего ВАГа!

В него-то или, как говорится, в логово врага Никита и направился первым делом.

***

Народу в шкодовском автосалоне было явно больше, чем в покинутом Никитой ситроеновском, и это неприятное обстоятельство сбило градус того хорошего настроения, в котором Никита пребывал. Смотреть на множество сновавших между новенькими Шкодами людей было откровенно неприятно, но вот и самого Никиту подхватил улыбчивый («каков негодяй!») продавец и начал выспрашивать его об автомобильных нуждах.

Быстрый взгляд на безымянный палец правой руки:

— Семейные ценности — это самое то, что наша компания ценит превыше всего! Давайте пройдем вот к этой Октавии: я покажу вам багажник — очень большой и удобный багажник. Любая поездка за продуктами в супермаркет или поездка на дачу — с таким-то багажником! — станет сплошным удовольствием! Известно ли вам, что багажник Октавии вмещает семнадцать коробок почты России, и это — столько, сколько на борт берут Астра и Фокус вместе взятые?

— Я — не почтальон! — буркнул Никита.

— Ха-ха! — немедленно отозвался продавец. — Ну конечно же нет! Однако…

— А сколько, — перебил Никита продавца, — этих коробок вмещает Цэ-четвертый?

Продавец так и поперхнулся:

— Кто, простите?

— Ситроен.

— А причем тут Ситроен?

— Ну как же? Разве Цэ-четыре — не конкурент Октавии?

Услышав такое, продавец расплылся в улыбке:

— Понимаю! Это вам там сказали! — и пальцем большой руки презрительно ткнул куда-то себе за спину: очевидно, он имел в виду находившийся неподалеку ситроеновский автосалон. — Не слушайте их. Какой же Цэ-четыре конкурент Октавии? Неважная сборка, устаревшие технологии…

— Двигатель года, — рыскания по Сети не прошли для Никиты даром, — в категории до тысячи восьмисот кубических сантиметров — устаревшая технология?

И снова продавец поперхнулся:

— Да, но… древний четырехступенчатый автомат!

— Ведущий родословную от ВАГ!

— Но сама Фольксваген Групп эту архаику давно не применяет!

— Допустим. — Никита нахмурился и шагнул к ближайшей Октавии. Только не к багажнику — продавцу зигзагом пришлось изменить курс, — а к водительской двери. — Как по-вашему, сколько мне лет?

— Ну… лет сорок? Тридцать пять?

— То есть, — взгляд Никиты стал откровенно злым: продавец был раза в полтора, а то и в два моложе; ему, наверное, едва перевалило за двадцать, — я, по-вашему, пенсионер? Дедушка?

Если взгляд Никиты стал откровенно злым, то взгляд продавца — не менее откровенно смущенным и, вместе с тем, испуганным:

— П-почему пенсионер?

— А это что такое?! — Никита распахнул водительскую дверь и показал на приборы с крупными, рассчитанными на людей с подсевшим зрением, цифрами и рисками.

— П-приборы… т-тахом-метр… с-спидом-метр…

— «Тахометр» — передразнил Никита продавца. — «Спидометр»! Тьфу…

Захлопнул дверцу и быстро направился прочь — к выходу из этого вертепа.

***

У «родственников» царила совсем другая атмосфера: никакой суеты, никакого обилия мнимых или потенциальных клиентов. Менеджеры — такие же, впрочем, молоденькие, как и у Шкоды — сгрудились в небольшую кучку и, пересмеиваясь, о чем-то весело болтали. На вошедшего Никиту внимание они обратили, но никто из них не бросился к нему, никто не стал хватать его за рукава — в прямом или в фигуральном смыслах: ему предоставили возможность свободно и в гордом одиночестве бродить по просторному и светлому шоу-руму. Кстати, в этом — в просторе и в обилии света — также была существенная разница. Если шкодовский автосалон от избытка машин и неудачной архитектуры помещения казался темным, тесным и даже мрачным, то автосалон Пежо выглядел воздушным. Первое благоприятное впечатление немного портило только то, что в одном зале были расставлены не только легковые модели, но и коммерческие грузовички в различных исполнениях: от собственно грузовых до пассажирских версий.

Грузовички и фургоны Никиту не заинтересовали: первым делом он подошел к однокласснику своей Акулы — «триста восьмому».

— А ведь тоже неплохо… да! Но…

«Тук-тук» — костяшки пальцев по пластику обивки двери.

«Бум-бум!» — жесткий и звонкий пластик в ответ.

— Калужская сборка, — голос из-за спины.

От неожиданности Никита едва не подскочил: один из только что весело болтавших менеджеров словно телепортировался от собственной компании к Никите.

— У «родных» машин пластик был мягким…

Ответить что-либо Никита не успел: менеджер испарился так же внезапно, как и оказался у него за спиной.

Следующим был большой и — чего уж греха таить! — некрасивый седан. Не та кошмарная поделка, которая появилась позже и поначалу была предназначена для китайского рынка, а настоящий француз: пришедшая на смену четыреста седьмому пятьсот восьмая модель. Внешность этой машины, особенно задняя ее часть, показалась Никите спорной, неоднозначной, а вот салон… Никита не удержался и сел в машину: ее салон манил даже сквозь проем полностью опущенного стекла!

В Киеве, еще только прицениваясь к Ситроенам, Никита сидел в салоне Цэ-пятого. Элегантный внешне, внутри Цэ-пятый показался ему когда-то, возможно, и стильным, но ныне — откровенно устаревшим. Особенно расстраивали дешевые монохромные дисплейчики с оранжевой подсветкой: им явно было не место в дорогом автомобиле. А вот «пятьсот восьмой» … везде, где только можно, мягкий пластик — ерунда: главное было в другом. Изящество, изысканная простота настоящего, неподдельного аристократизма — вот чем салон «пятьсот восьмого» заворожил Никиту! И если внешне эта машина была похожа на несуразно и мешковато принаряженного виллана, то внутри — что герцог какой: в неброском, но от лучшего портного костюме! И хотя Никита в глаза никогда не видел настоящих герцогов, он твердо был убежден: именно так и должны одеваться настоящие джентльмены!

Выходить из «пятьсот восьмого» не хотелось вообще. В какой-то момент Никита даже поймал себя на мысли, что если бы раньше знать… и — покраснел: это попахивало изменой Акулушке! И всё же, даже гоня подобные мысли прочь, приходилось признать: на фоне салона «пятьсот восьмого» салон Акулы казался… деревенским. Да: наверное, так — именно деревенским. Он был неплох и по-своему красив, но не было в нем вот этакого аристократизма!

— Мне тоже нравится…

Никита дернул головой и — снизу-вверх — устремил почти испуганный (поймали на измене!) взгляд на снова телепортировавшегося менеджера.

— Внешне машина, конечно, кошмар, но зато какая она внутри!

И опять Никита не успел ничего ответить: менеджер исчез. Со вздохом сожаления, но притворяясь для себя, что и с облегчением тоже, Никита вылез из машины и пошел бродить дальше.

Ничего интересного на глаза не попадалось: снова «триста восьмые», снова фургончики — кажется, Типи, — малышка «сто седьмой» зачем-то несуразного для него и жутковатого черного цвета… Временами Никита останавливался у информационных стендов и бегло прочитывал списки оснащения представленных машин. В этих списках тоже не было ничего интересного: ничего неожиданного или новенького. И вдруг…

— Боже мой!

Никита уперся взглядом в нечто невероятное. Во всяком случае, ничего подобного в автосалоне Пежо увидеть он не ожидал: это было приземистое купе. Сработанное явно на «базе» «триста восьмого» — уж очень подозрительное сходство наблюдалось в мордашках, — купе, тем не менее, от «исходника» отличалось так, как сливки отличаются от коровы! Невероятного темно-коричневого цвета, с серебристо-серым, почти до треугольника изломом овала крыши, с огромными расширителями арок колес, это купе смотрелось пришельцем с другой планеты… или, как минимум, из другого автосалона. Если бы не лев на пластиковой облицовке передка, машину было бы можно принять за творение каких-нибудь итальянцев или англичан. Скорее все-таки итальянцев: не было в купе английских чопорности и тяжеловесности! Замени льва на вздыбленного скакуна, и вот тебе маленький Феррари… впрочем, лев тоже как нельзя лучше смотрелся на передке и очень подходил этому автомобилю!

Рука сама скользнула к ручке двери и потянула за нее.

— А вот здесь — наоборот…

Никита моргнул.

— Внешность прекрасна, внутри — обычный «триста восьмой» и даже в не самой дорогой комплектации.

Никита приоткрыл дверь и заглянул в салон: всё было так, и сказал менеджер — самый обычный «триста восьмой».

— Но ведь всё равно красиво… эй!

На этот раз Никита почти увидел, как испарялся восвояси неуловимый молодой человек, но оклик «эй» магическим эффектом, похоже, не обладал: менеджер скрылся.

— Фу-ты, блин… — Никита провел ладонью по лбу. — Анекдот, да и только!

Зазвонил телефон.

— Да?

— Всё готово, можете принимать!

— Иду!

Никита сунул телефон обратно в карман и поспешил на выход. Однако там, на выходе, магия своё взяла:

— Непременно заходите еще, — улыбнулся, придерживая дверь, «неуловимый» менеджер.

Поневоле Никита тоже улыбнулся:

— Обязательно!

***

Перегон до Питера тянулся мучительно-медленно. Из Москвы Никита выехал еще не поздним вечером, и правильнее было бы сказать не выехал, а выполз: едва-едва или еле-еле. МКАД практически стояла до самого съезда на Ленинградского шоссе, но и после съезда легче не стало: автомобили бампер в бампер медленно двигались один за другим — длиннющей и невероятно медлительной гусеницей, многокилометровым затором. Не стало легче и после Химок: бесконечные населенные пункты, бесконечные светофоры, бесконечные ограничения… и — полиция, полиция, полиция!

Без малого три часа только до Солнечногорска и еще полтора — до Клина. Причем в Клину Никита заблудился: ситроеновская навигация почему-то направила его к усадьбе Чайковского (уже, разумеется, закрытой), а почему — Бог весть. Пришлось еще минут тридцать покрутиться для того, чтобы обнаружить хитро спрятанный выезд обратно на «Россию».

За Клином стало немного полегче, но именно что немного: несмотря на стремительно надвигавшуюся ночь, движение по-прежнему было плотным, а кроме того — доставали то и дело из ниоткуда появлявшиеся и в никуда, после обгонов, исчезавшие кортежи. Чьи это были кортежи, Никита понятия не имел, но предположил, что всякого рода чиновников, спешивших на свои завидовские дачи: о завидовских дачах — не только о президентской — Никиты был наслышан, хотя ему и казалось странным, что кто-то мог (имел на это право!) обустроиться в заповедных участках тверских лесов. Правда, доныне сомнения Никиты носили сугубо теоретический характер и больше сводились к тривиальным рассуждениям навроде рассуждений о несменяемом и абсолютистском характере власти в имперской и варварской России, но теперь, когда он сам, едучи по и так далеко не комфортной дороге, лоб в лоб столкнулся с явно антинародным поведением российских «народных избранников», эти сомнения обрели и плоть, и кровь. Теперь Никите казалось странным не только то, что заповедные леса вообще могли быть отданы под чьи-то дачи, но и то, что люди терпели шалые выходки владельцев этих дач — носящихся в сопровождении машин ГАИ, с мигалками, с «крякалками», сгоняющих с дороги обыкновенных граждан и попросту ведущих себя невообразимо по-скотски. «Страна рабов, страна господ», — мысленно цитировал Никита и поражался тому, насколько точно было подмечено дальше: «И вы, мундиры голубые, и ты — им преданный народ!»

Простые автолюбители покорно уступали дорогу новоявленным барам, и это поднимало в душе Никиты родственное презрению чувство. Сам он, руководствуясь — он думал именно так — исключительно российскими же правилами дорожного движения, дорогу уступать отказывался наотрез. Наблюдая в зеркале заднего вида всполохи синих и красных мигалок очередного накатывавшегося сзади кортежа, он принципиально не принимал вправо и не делал вообще никаких попыток уйти с левой полосы. Не увеличивал и скорость. Даже наоборот: слегка снижал ее — до установленного правилами ограничения. Рев сирен, вспышки стробоскопов, гневные требования и даже мат из громкоговорителей его не трогали совершенно. Только однажды, когда водитель машины сопровождения через «матюгальник» обозвал его «вшивым бандеровцем», Никита сделал встречный «выпад»: стал беспорядочно нажимать на педаль тормоза. Весь кортеж оказался вынужден так же беспорядочно то притормаживать, то вновь ускоряться, что, очевидно, доставило и его водителям, и его пассажирам, включая сановного самодура, массу неприятных моментов. Однако это, как и «простая» езда с кортежами на хвосте, здорово отвлекало и тоже затягивало путь.

Замедлила продвижение к Питеру и расплата: на одном из стационарных постов ГАИ Никиту остановили. Никита сходу начал объяснять свою позицию, ссылаясь и на ПДД, но был практически сразу оборван ироничного вида инспектором:

— Уважаемый, — сказал инспектор, пряча водительское удостоверение Никиты в нагрудный карман, — очень хорошо, что вы перед поездкой дали себе труд ознакомиться с нашими правилами дорожного движения. Просто замечательно! Вы не поверите, насколько это редкий, а потому особенно приятный феномен. Но, тем не менее, с прискорбием вынужден констатировать: вероятно, с правилами вы знакомились в спешке и в силу этого пропустили пункт «три-два», что, к слову, достаточно странно, ибо следует он непосредственно сразу за пунктом «три-один», на который вы только что ссылались! А по сему прошу вас выйти из машины и проследовать за мной для оформления протокола и прохождения медицинского освидетельствования!

Способность инспектора не лезть за словом в карман и даже строить невероятно сложные для разговорной речи фразы ошарашила Никиту так, что он и сам не заметил, как подчинился: вышел из Акулы и поплелся за инспектором на пост. И только в помещении он вдруг пришел в себя и снова заявил протест:

— Во-первых, я не пьян…

— Что вы, что вы! — немедленно отозвался инспектор, усаживаясь за стол и жестом предлагая Никите сделать то же. — И в мыслях такого нет. Однако — формальность. Впрочем, вам и самому пригодится справка о том, что вы не находились в состоянии алкогольного или иного опьянения. На суде.

— На суде?! — Никита опешил.

— Конечно, — подтвердил инспектор, слегка подмигнув, — на суде. Права-то я у вас изымаю — статья «двенадцать-семнадцать, часть вторая» — и направляю дело в суд. Видите ли, допущенное вами нарушение влечет за собой лишение прав на срок от одного до трех месяцев, а уж на сколько именно только суд и может решить! Но вы не переживайте: говорите, в Питер работать едете?

— Д-да… — не веря своим ушам и в шоковом практически состоянии ответил Никита.

— Значит, не на день или два. Значит, и адрес в протоколе указать сумеете. Значит, повестка по адресу дойдет. Значит, суд состоится. Значит, немного походите пешком, а там — снова за руль и…

Инспектор замолчал и опять подмигнул.

— Вы, — решил Никита, — денег хотите?

Инспектор изумленно вздернул брови:

— Помилуйте! Какие деньги?

— А… подмигиваете зачем?

— Ну, — слегка помедлив, объяснил инспектор, — мы же с вами вроде бы как коллеги. По убеждениям, так сказать. Я рад повстречать на дороге такого же либерала, каков и я сам, но, согласитесь, в объятия вас заключить не могу: при исполнении. А вот подмигнуть и хотя бы так, подмигиванием, поддержать собрата по разуму не только могу, но и чувствую себя обязанным. Равно как и надежду питаю искреннюю: в отличие от меня, служивого, вы — человек свободный и, несомненно, отходив пешком положенные месяц-три, вернетесь к свободолюбивому промыслу. Опять начнете тормозить нехорошие кортежи нехороших людей!

Никита со стоном навалился на стол: до него, наконец, дошло, что инспектор просто над ним издевался!

— Чего вы хотите?

Инспектор же, видя, что Никита «осознал» и «проникся», перебросил через стол водительское удостоверение и уже серьезно сказал:

— Никогда не лезьте в чужой монастырь со своим уставом: у нас и своих вольных каменщиков полно. На этот раз вы, так уж и быть, отделаетесь штрафом в пятьсот рублей — минимально возможное наказание за допущенные вами шалости. Но в следующий раз… впрочем, следующего раза не будет, верно?

Никита кивнул: перспектива остаться без прав его не вдохновляла совершенно!

***

Это происшествие не просто разозлило Никиту: оно взбесило его.

В душе Никиты разом полыхнули все те явные и мнимые обиды, какие ему за последние двадцать четыре часа нанесли на негостеприимной российской земле: бюрократическое равнодушие пограничников и таможенников, из-за которого ему пришлось оставить на границе несколько «лишних» бутылок отменной «Хортицы»; даже не притормозившая фура, водитель которой явно должен был видеть, как он улетел с дороги; сама отвратительного качества дорога между Киевом и Москвой, не считая Московской области, но и роскошный автобан в Московской области — совершенно, как посчитал Никита, не по средствам «нищей путинской России» — тоже встал в список «смертельных» обид. Наконец, колоссальная пробка на выезде из Москвы («бездельники, бездельники, бездельники!») и обнаглевшие чиновничьи кортежи. И этот гаишник — велеречивый, «не по статусу» образованный, подлый прислужник подлого люда!

Ночь уже наступила — вторая ночь в дороге, — ехалось тяжело: и потому что дорога опять была неважной, и потому что давила усталость вкупе со злостью. Более или менее освещенные населенные пункты, выныривавшие из темноты дороги между ними, только добавляли неуютных ощущений: бедные дома — ни в какое сравнение с деревенскими домами Украины, — многие по видимости вообще покинутые, обшарпанные административные здания, сомнительные магазинчики. Нелепые названия — что магазинчиков, что населенных пунктов… скажите, например, на милость: что такое Спас-Заулок или Выдропужск? А Почеп? А Спасская Поли́сть? Или По́листь? Это от какого слова и почему конкретно Спасская?

Казалось, Акула прониклась настроением Никиты и тоже из вполне себе благодушной сытости переметнулась в состояние ворчливое, граничившее с хандрой. Слабый ближний свет фар с опозданием высвечивал порою неприличных размеров колдобины, и Акула проваливалась в них колесами, передавая удары на руль, да еще и с таким грохотом, словно что-то сломалось в подвеске. Пару раз Никита даже останавливался, чтобы осмотреть машину: покачивал ее, навалившись на капот, заглядывал в колесные арки… ничего криминального не обнаруживалось, но осадочек, как говорится, оставался. А еще временами начали зажигаться сигнальные лампы: один раз — подушек безопасности, в другой — «чек энджин», в третий — предупреждение о скользкой дороге. Ночь и вправду была довольно прохладной, однако лишь в сравнении с очень теплым днем. Термометр бортового компьютера показывал +15 – +16 градусов, и на фоне этих показаний предупреждение о скользкой дороге смотрелось дико. Вообще, Никита — из инструкции по эксплуатации — знал: это предупреждение должно было высвечиваться лишь при температуре не выше плюс трех! Впрочем, невесть почему возникавшие глюки легко устранялись перезапуском мотора, но в добавление к злости в душе Никиты поселился и страх: а ну как встанет Акулушка на этом жутком шоссе и откажется ехать дальше?

Последней каплей стала остановка у придорожного кафе в каком-то безымянном месте. Точнее, это и кафе-то было нельзя назвать: это было отвратного вида зданием чуть ли не из листов гофрированного железа. В здравых уме и памяти Никита ни за что не стал бы останавливаться в таком месте, но сил и дальше без передыху сидеть за рулем у него уже не было. Завидев гадкую неоновую рекламу, он повернул и оказался на довольно обширной стоянке. Стоянка была заполнена фурами, рядом с которыми примостился междугородний автобус, совершавший ночной рейс. Наличие фур и автобуса хоть как-то успокаивало, так что Никита всё-таки выбрался из машины и побрел в «гофрированный дом».

Внутри строение оказалось в большей степени магазином, нежели кафе, но и кафе в нем тоже имелось и даже, как ни странно, со столиками и стульями. Все столики и практически все стулья были заняты разношерстным народом — скорее всего, дальнобойщиками, потому что немного иного, менее залихватского что ли, вида публика — пассажиры автобуса — заполонила собственно магазин. Никита осмотрелся и пристроился на свободный стул к компании из трех человек:

— Не помешаю?

— Присаживайся, присаживайся, мил человек! Откуда будешь? Куда путь держишь?

Никита, сначала настороженно, но затем свободней и свободней, рассказал о своем путешествии: уж очень он хотел излить кому-нибудь душу. Чужие, незнакомые люди для этого подходили вполне: даже если им и наболтаешь чего-то лишнего, стыдиться впоследствии не придется — вероятность встретиться снова ничтожна мала. Этакий эффект попутчиков по купе, разве что беседуешь не в поезде под перестук колес, а за чашкой кофе под гомон других уставших людей.

Дальнобойщики слушали, кивали, соглашались, но по всему было видно — к сердцу рассказы Никиты не принимали. Это обстоятельство не то чтобы сердило Никиту (в конце концов, у самих дальнобойщиков жизнь — не сахар, чтобы еще и чужими бедствиями до глубины души проникаться), оно скорее расхолаживало его самого: если еще с четверть часа тому назад, едва-едва приступив к рассказу, Никита готов был успокоиться и даже примириться с неважно встретившей его страной, то теперь, перед лицом нового свидетельства равнодушия, он окончательно уверился в своей правоте — между Россией и Украиной, между русскими и украинцами настолько мало общего, насколько это вообще возможно для стран и народов, бок о бок проживших десятилетия и даже столетия! Воплощенная идея переехать в Петербург из Киева окончательно представилась ему безумной, на волне корысти совершенной выходкой. По-хорошему, нужно было разворачиваться и ехать домой.

Допив вторую чашку, Никита распрощался со своими случайными собеседниками и вышел к машине. В салоне почему-то горел свет: такое возможно, только если разомкнут концевик какой-то из дверей или багажника. Но ведь Никита — он это помнил совершенно точно — и двери, и багажник запер! Акулушка охотно встала на охранную сигнализацию, чего никак не могло произойти, останься дверь или багажник открытыми!

Никита ускорил шаг почти до бега.

— Подонки! — воскликнул он, увидев брошенную у приоткрытого багажника распотрошенную сумку. — Мрази!

И заорал:

— Кто это сделал?

Никто, разумеется, не откликнулся. Только один из дальнобойщиков — из тех, что оставались в машинах, а не сидели в кафе — высунулся в приоткрытое окошко кабины и недовольным тоном спросил:

— Чего шумишь, брат?

— Ограбили!

— А… — дальнобойщик сплюнул из окна. — Бывает.

Никита тоже сплюнул. Собрал разбросанные вещи — ничего не пропало, потому что и ценного ничего среди вещей не было, — кое как, комкая, запихнул их в сумку и швырнул ее в предательски не устоявший перед взломом багажник. Откуда-то из глубин мозга всплыла нехорошая мыслишка — «надо было нормальную сигналку ставить вдобавок к штатной!» — но усилием воли Никита загнал ее обратно.

— Ворье, ворье, ворье… — бормотал он, усаживаясь за руль и запуская мотор. — Эту породу не переделать!

***

В обратную сторону, однако, Никита не повернул: до Петербурга оставалось совсем ничего и теперь добраться до него, устроиться в нем и утереть таким образом нос чудовищному соседу стало для Никиты делом принципа.

Первые дни во второй столице прошли в суматохе: квартира, офис, опять невероятные, еще похуже, чем московские, пробки — ко всему нужно было приноровиться, причем не в качестве туриста или на день-другой заезжего сотрудника из регионального отделения, а человека, приехавшего всерьез и надолго. Магазины — где и какие вблизи от работы, а где и какие — вблизи от нового дома? А если не на машине, а на метро? А вот приедут жена и дети — куда сходить? Соседи: с этими, хочешь — не хочешь, а знакомиться надо, хотя…

Соседи Никиту не привели в восторг: одна из квартир на этаже была сдана такому же, как и он сам, приезжему, только из Средней Азии — знакомиться с ним поближе желания не было никакого. Впрочем, и сам выходец не то из Узбекистана, не то из Таджикистана охоты идти на сближение не проявлял. В другой проживала одинокая старушка: подслеповатая и почти совершенно глухая. Ей было абсолютно до фонаря, кто жил через стенку с ней: она в любом соседе видела одного и того же человека, и проще, здороваясь с ней, было отзываться на имя давно никому неведомого Сергея. Далее — семья тихих («хоть это хорошо») алкашей: от этих Никита вообще решил держаться подальше. Сойдешься с такими в добрососедстве, с шеи не слезут, вымогая деньги на пьянку за пьянкой! Наконец, еще одну квартиру на этаже (на каких правах — собственности или аренды — было неясно) занимала хорошенькая девушка, по виду — студентка. Но с ней знакомиться Никита просто побоялся: когда приедет жена, вопросов не оберешься! В общем, с «ближайшими» соседями можно было «повременить», а уж как впоследствии обернется, так тому и быть!

Что еще? На самом деле, множество мелких и не очень занятий, отнимавших сначала всё время. Просто пример: Никита терпеть не мог чайные чашки темных цветов, тонов и оттенков и особенно — с вульгарными «золотыми» ободками. Но именно такие и оказались в арендованной квартире. Значит — покупка нового сервиза. Или вот: телефон. Не стационарный — с этим проблем не было, — а мобильный. Однажды утром Никита, собравшись отзвониться в редакцию из напрочь вставшего автомобильного движения, услышал на редкость неприятный женский голос: недостаточно средств! А ведь дотоле всего-то и было сделано несколько звонков: в Московской области — в региональное представительство «Балтики», уже в Петербурге — может, пять или шесть. Однако они скушали весь немалый баланс: оказалось, что в роуминге деньги со счета снимались не лопатой, не трактором, а ковшом шагающего экскаватора! Значит — новая, местная, симка? Или еще один мобильник? Никита выбрал второй вариант, но не «просто» еще один телефон, а «сдвоенный»: как раз тогда в продаже появились аппараты сразу на две сим-карты. Но тут же выяснилось, что в России, в отличие от Украины, телефон-то купить легко, а вот симку — только по паспорту. Пришлось тащиться в офис оператора, стоять в очереди на оформление контракта, а это, по незнанию местности, еще часы и часы. Или тот же утюг: арендованная квартира принадлежала пожилому и давно уже вдовевшему мужчине, об утюге для постояльца как-то и не задумавшемся. Сам он, очевидно, давно привык обходиться без такой надоедливой ерунды, как глажка, вот и не пришло ему в голову, что кто-то другой без глажки обойтись не может никак!

На поиски подходящего утюга — чтобы не слишком сложный в «управлении», но и достаточно функциональный — Никита угробил целый день. Поразительно, но факт: прямо в том же доме, в котором находилась новая квартира Никиты, работал хозяйственный магазин, но он утюгами не торговал! В нем было всё что угодно: от лампочек до дверных ручек и от бельевых прищепок до веников. Но утюгов — нет. Покопавшись в интернете, Никита нашел адреса еще нескольких магазинов в сравнительной близости от дома, но в тех он обнаружил только какие-то китайские поделки. Эти поделки оптимизма в нем не вызвали совершенно, и от покупки их он решительно отказался. Только к вечеру, почти чудом — боковым зрением уловив даже не подсвеченную вывеску — он наткнулся на чудо-подвальчик: в этом невероятно захламленном коробками подвальчике и нашлось то, что Никита искал — простенький, но не слишком Тефаль производства Франции. Цена оказалась приемлемой, и с такими трудами найденный утюг был, наконец-то, принесен домой!

Еще один день целиком ушел на «производственное совещание»: приставленный к Никите редактор водил его по отделам, знакомил с людьми, обрисовывал круг задач… это было необходимо, но до крайности нудно и долго. Пришлось пожимать еще ни о чем не говорившие руки, выслушивать еще не смешившие истории, отвечать на еще непонятные шутки. Один из таких шутников и вовсе задержал редактора и Никиту на добрые полтора часа — коньяком! Именно так — коньяком с восклицательным знаком: Никита до глубины души поразился тому, что кто-то может открыто пьянствовать прямо на рабочем месте! Тем не менее, отказаться от выпивки не удалось: редактор пнул Никиту ногой — делай, мол, так и не противоречь! — и сам пригубил предложенный бокал:

— Евгений Савельевич у нас — душа всего, прошу любить и жаловать!

В принципе, этот Евгений Савельевич — к исходу полутора часов — Никите даже понравился, но вот незадача: выпитый у него в кабинете коньяк заставил Никиту бросить Акулушку подле офиса, а домой добираться на метро. Это вызвало новую волну тревог и опасений: если у дома Акулушка стояла под окнами и хотя бы была видна, то стоянка у офиса «Балтики» не только не охранялась, но и для службы безопасности находилась в слепой зоне — охранник может раз в час, а то и в два заглядывал на нее, но и только. Заботливый редактор посоветовал Никите снять номера: украинские, они могли бы привлечь к себе ненужное внимание потенциальных злоумышленников, в последнее время подвизавшихся на краже иногородних и иностранных номерных знаков — в целях немаленького выкупа. Совет застал Никиту врасплох и ничуть не успокоил: укладывая номера в багажник, он думал о том, что машина совсем без номеров — ничуть не меньшая приманка для разбойников!

С Людмилой в тот долгий, утомительный и завершившийся при самых тревожных обстоятельствах день познакомиться не удалось: ее на работе не было. Но это, пожалуй, оказалось одним из немногого, что Никиту ничуть не расстроило. О Людмиле он был и так наслышан как о даме жесткой, а рассказы новых коллег и, в особенности, весь день ходившего с ним за ручку редактора слухам не противоречили. Возможно, это было и к лучшему — то, что знакомство не состоялось тогда, когда Никита, мягко говоря, ощущал себя не в своей тарелке.

И, наконец, последней в обозримом времени заботой — уже на следующее утро — стал почти анекдот. Еще ночью пошел дождь, к утру он только усилился, Акулушка прозябала на офисной стоянке, до станции метро — с добрый километр или около того. Зонта, разумеется, нет. Вообще, удивительно, как это всегда получается: вроде бы, собравшись в неближний путь, взял всё необходимое, а на тебе — чего-нибудь и не хватает! И зонт из этого «чего-нибудь» — один из самых популярных «аксессуаров»!

Никита с ужасом смотрел в окно и очень живо представлял себе, как погибает его одежда. За километр пешего пути к метро всё промокло бы до нитки: само-собой, непромокающего плаща или непромокающей же куртки у Никиты тоже не было! Да и будь они, дело ли это — в таком непрезентабельном виде являться на работу? Ведь те же брюки ни плащ, ни куртка не спасли бы: только зонт. Но где взять зонт, не выходя из дома?

Рука Никиты слегка подрагивала, когда он, по-прежнему стоя у окна, подносил к губам чашку с чаем. Внезапно навалившаяся на него проблема выглядела одной из тех математических задач, которые, несмотря на видимую простоту, очевидного решения не имеют хотя бы из соображений этики и гуманности. С такими Никита сталкивался в последний год, сидя над учебником сына: «один третьеклассник может отлупить трех первоклассников, но зато четыре первоклассника отлупят его самого…»²³ Не спрятаться же в самом деле в парадном (предварительно выкрутив лампочку), чтобы, подкараулив кого-нибудь, отобрать у него зонт?!

Струи гонимого с юга дождя заливали оконное стекло. Деревья, газоны, тротуары — всё за ним расплывалось в неверном изображении. В сером небе не было ни одного просвета и звучавший по радио прогноз оптимизма тоже не добавлял. Люди выходили из подъездов, быстро-быстро осматривались, быстро-быстро раскрывали зонты и уже без спешки топали по своим делам. Смотреть на это было невыносимо. Тем не менее, Никита продолжал стоять у окна и угрызаться. А потом во двор въехало такси.

Никита радостно хмыкнул, поставил чашку на стол и бросился к телефону: должны же в справочной знать номера таксомоторных фирм!

***

Дальше были рабочие будни. Являться ежедневно в офис от Никиты не требовалось — не та специфика работы, — но время от времени он в нем бывал и каждый раз поражался царившему в «Балтике» … да: пожалуй, именно так — хаосу. В редакциях киевских агентств Никита ничего подобного не видел. Даже на фоне обычных для любого средства массовой информации нервозности, вечной и не всегда продуктивной спешки обстановка в «Балтике» казалась особенно взбалмошной и чаще стоявшей на голове, нежели на ногах. Работавшие в ней люди вели себя не то чтобы странно, но так, что для привыкшего к определенной обстоятельности Никиты их поведение выглядело одиозным. Особенно странно вели себя те, кто работал в устроенном по моде «оупен спейс» помещении для рерайтеров, копирайтеров и прочей подобной публики, занятой преимущественно выпуском «живой» новостной ленты.

Впрочем, с новостной лентой Никита дел практически не имел и если и заглядывал в соответствующий отдел, то разве что для того, чтобы прямо из первых уст почерпнуть свежую информацию на лично его интересовавшие темы. А темы Никиту интересовали, скажем так, специфические. Потому что вообще получилось так, что в коллективе постоянных авторов «Балтики» Никита быстро, даже как-то сразу занял не совсем обычное положение: большинство других авторов работали с разной тематикой, он же оказался в узком кругу таких, кто «заточил» себя под весьма и весьма узкую специализацию. А вышло это так.

Свой первый в ипостаси постоянного автора материал Никита сделал в совершенно дотоле несвойственной ему манере: статья получилась откровенно злой, без аналитики по существу и с далеко неоднозначными параллелями. Возможно, впервые в жизни, готовя именно эту статью, Никита отошел от собственного девиза: не только различать добро и зло, но и помнить — оба они способны наставить рога. Выпускающий редактор, едва начав читать, уже закачал головой, а к концу чтения выражение его лица сделалось откровенно недоуменным:

— Говоря по совести, — заявил он сидевшему тут же Никите, — это не совсем то, чего мы от вас ожидали. Мы думали…

— Настолько плохо? — перебил Никита.

— Нет, почему…

— Но не пойдет?

— Отчего же… — редактор почесал затылок. — Я пропущу: пусть будет. Но сами-то вы уверены, что это — именно то, под чем вы согласны увидеть собственную подпись?

Никита энергично кивнул:

— Уверен!

— Ну, коли так…

Статья вышла. В ней, как об этом нетрудно догадаться, описывались перипетии путешествия Никиты из Киева в Москву и в Петербург. Особенно красочными получились описания нарочитой медлительности российских пограничников и таможенников и зверское — прямо-таки изуверское — поведение того дальнобойщика на фуре с российскими номерами, который выкинул Никиту с дороги. Параллелями к этим эпизодам служили добродушное кумовство пограничников украинских и вежливая предупредительность украинских же дальнобойщиков.

«Да, — писал Никита, — не всё идеально с украинской стороны границы, и, вполне вероятно, путешественнику и на ней придется либо раскошелиться на какую-то не входящую в обязательный регламент услугу, либо провести какое-то время в спорах о позволительности провоза тех или иных предметов багажа. Но взяточничество украинских пограничников и таможенников — ничто перед равнодушным цинизмом их российских коллег. Стоя лицом к лицу с украинцем, я видел в нем не одетого в форму человека, а близкого родственника — из тех, которые пусть и готовы с хитрым прищуром поиметь какую-то выгоду с собственной родни, но всё же отдают себе отчет: брат брату — брат, а не волк из тамбовского леса! Россия гордится тем, что якобы привела свои пограничную и таможенную службы в соответствие с европейскими стандартами, но всё, что увидел лично я, это — не европейские стандарты, а желание облеченных мелкой властью людей мелочно унижать беззащитных перед ними несчастных!»

И еще:

«Готов понять и даже простить классовую ненависть человека: в конце концов, новенький Ситроен способен вызывать недобрые чувства в обреченном на тяжелую работу бедняке. Но чего ни понять, ни простить я не могу совершенно точно — это сделанной исподтишка подлости и бегства от ее последствий. Не думаю, конечно, что сидевший за рулем грузовика россиянин действительно хотел меня убить, но тем не менее, его поступок граничит именно с этим — с животным желанием уничтожить того, кто успешнее и богаче».

Как видно из приведенных отрывков, ни меры, ни такта в первой статье Никиты не было ни на грош. Хуже того: иные из событий Никита интерпретировал так, словно он сам являлся невинной жертвой, белой и в пушистой шубке овечкой, а ведь по совести говоря — мы помним, — в первую голову если и не во всем, то уж во многом точно повинен был именно он. Это он пытался провезти контрабанду (а в какой, скажите на милость, европейской стране такое оставили бы без внимания, а то и без наказания?), это он вел машину на скорости, не соответствовавшей дорожным и погодным условиям. Наконец, это он принял неверное решение — идти на обгон в повороте: и в нарушение не только правил движения, но и в прямом противоречии со здравым смыслом! Тот факт, что водитель фуры должен был видеть его и при этом не остановился и не помог, ничуть не умалял собственных прегрешений Никиты, как ничуть не делал более виноватым водителя грузовика.

Но не только это вызвало бурную реакцию читателей, не замедлившую вылиться на страницы редакционного форума. Если эти конкретные несправедливость обвинений и передергивание в параллелях читателей вполне ожидаемо разгневали, то пафос Никиты, его уверенность в том, что кто-то при виде обычного Ситроена мог действовать из классовой ненависти и зависти к чужому успеху, — это читателей развеселило. Посыпались комментарии в духе «оглянись вокруг», «если на Украине Ситроен и символ успеха, то в России — нет», «классовая ненависть — ха-ха!», «дятел, российский дальнобойщик на такой Ситроен зарабатывает за несколько месяцев!»

Никита просматривал комментарии к статье и кипел как перегревшийся чайник. Он видел, что модераторы форума старались удалять наиболее грубые комментарии, но видел и то, что даже модераторы — россияне по преимуществу — хихикали у него за спиной, не гнушаясь оставлять и собственные, насмешливые и едкие, «рецензии».

— А чего вы хотели? — в ответ на жалобу Никиты пожал плечами выпускающий редактор. — Я вас предупреждал!

— Но вы не сказали, что будет вот так!

— Было бы странно, будь как-то иначе!

— Как! — изумился Никита. — Вы тоже?..

Во взгляде редактора появилась смешинка:

— Вы что же, и вправду считаете, что ваша машина — признак успеха, а дурной дальнобойщик действовал из классовой ненависти? Или что российские таможенники, конфисковавшие у вас несколько лишних бутылок водки, действительно только и думали о том, как бы побольнее принизить ваше достоинство?

Редактор ухмыльнулся, помолчал и — после довольно театральной паузы — добавил:

— Знаете что, Никита… вам дали хороший совет: оглянитесь вокруг. Вы поразитесь тому, что увидите!

***

Нужно отдать Никите должное: несмотря на то, что его самолюбию был нанесен страшный удар, он не опустился до мстительной замкнутости в себе с безапелляционным, то есть без аргументов, отстаиванием правоты высказанных им мнений.

Первое, что он сделал, это полез в статистические ежегодники и в прочие специализированные справочники. Из них — к собственному удивлению — он узнал ряд настолько любопытных вещей, что на их переваривание ему понадобилось время. Так, например, до плачевного приема его первой статьи он был свято уверен: российский и украинский рынки (точнее, конечно, для Никиты наоборот) сравнимы в объемах реализуемой на них продукции, считая и те же автомобили. Может, с поправкой на разницу в населении, но в выражении процентном — точно. Однако выяснилось, что это далеко не так. Объем российского рынка новых автомобилей Никита уже знал — около трех миллионов ежегодно. Ему казалось, что, осуществляя поправку на количество жителей, объем украинского должен составлять порядка миллиона — плюс-минус, но незначительно. Оказалось же, даже в лучшие годы на Украине не продавалось более пары сотен тысяч новых машин! Пятикратный разрыв озадачил Никиту и сам по себе. Но еще больше его озадачил другой разрыв: в денежном исчислении обоих рынков! Если средняя стоимость продававшегося в России новенького автомобиля составляла около двадцати шести тысяч долларов, а денежный оборот, таким образом, равнялся без малого восьмидесяти миллиардам, то на Украине — двенадцать тысяч и… менее двух миллиардов долларов соответственно! Разница в сорок раз! Не в два и восемь, как было бы можно счесть, ориентируясь только численность населения, и даже не в пятнадцать, что следовало бы из соотношения количества реальных продаж, а в сорок! Это было уму непостижимо и на редкость страшно: взятый в голову миф о нищей путинской России и более или менее — на российском, разумеется, фоне — процветающей Украине дал первую, но приличную трещину.

Следующая информация — о кредитах. Вкратце, она выглядела так: доля продаваемых в кредит автомобилей в России — чуть менее пятидесяти процентов, на Украине — около семнадцати. На первый взгляд, эта информация славила именно Украину — украинские покупатели новых машин чаще расплачивались сразу и в полном объеме. Но… Никита уже знал о более чем существенной разнице в стоимости машин, о более чем существенной разнице в объеме продаж на душу населения и поэтому делать выводы не торопился. Вспомнив свое собственное правило, он проявил похвальную для журналиста дотошность и разузнал еще несколько интересных цифр. Так, в США доля кредитов достигала восьмидесяти трех процентов, в Великобритании — семидесяти четырех, а в целом по Европейскому Союзу — более семидесяти. И наоборот: в таких странах, как Нигер, Буркина-Фасо, Кот-д’Ивуар, Бенин и прочих, входящих в африканскую «зону франка», процент реализуемых в кредит автомобилей практически равнялся нулю. При этом ВВП на душу населения в этих странах был смехотворно мал и составлял чуть более тысячи долларов в год! Получалось, чем беднее страна, тем меньше в ней доля потребительских кредитов. И в этом смысле отнюдь не Украина, а Россия выглядела совсем неплохо! Да: России было куда еще расти и расти немало, и все же именно она, а не Украина, по этому показателю стояла куда ближе к развитым и богатым государствам.

Наконец, «прямой визуальный контакт».

— Оглянись вокруг, — говорили комментаторы статьи.

— Осмотритесь, — вторил им редактор-насмешник.

Никита «осмотрелся».

Улицы Петербурга были битком набиты автомобилями, чья средняя стоимость была никак не меньше стоимости Ситроена Никиты. А ведь Петербург — и об этом тоже поведала статистика — даже не занимал ни первого, ни второго, ни третьего места по уровню доходов на душу населения. Впереди него стояла не только Москва: его опережали Тюмень, Югра, Ямал, Якутия, Камчатский край и Магаданская область, Сахалин и даже Чукотка! И все же в Петербурге шагу было нельзя ступить без того, чтобы не упереться взглядом во всевозможные Рено и Фольксвагены, Опели и Форды, Мерседесы, Ауди, БМВ… И всё это — не многолетней «выдержки» хлам, а сверкающие денежки на четырех колесах: пахнущие свежей типографской краской! Но еще примечательнее то, что никто — вообще никто — не обращал на эти машины внимания: настолько люди привыкли и к ним, и к их обилию. Какая уж тут «классовая ненависть»! О классовой ненависти в такой обстановке речь идти не могла. Жигули — пожалуйста. Дешевенькие Нексии? — да. Но и здесь последовало невероятное по своей неожиданности открытие: на Жигулях и Нексиях передвигались, в основном, не петербуржцы. Петербуржцы, преимущественно старших поколений, пенсионеры, за рулями таких машин встречались, но прежде всего не они, а выходцы из азиатских стран — гастарбайтеры! Какой-нибудь Ланос — самый популярный на Украине автомобиль и вообще мечта среднестатистического украинца — здесь, в Петербурге, воспринимался за дешевенькую машину для пожилой супружеской пары, с весны по осень проживающей на даче, а зиму коротающей в недорогих рядах Мариинки или с внуками на Пионерской площади — в Театре юного зрителя имени Брянцева. При таких раскладах становилось понятно, почему на Украине Ситроен Никиты казался атрибутом успеха, тогда как в Петербурге — обычным авто среднего трудяги!

Всё вкупе объяснило и смех аудитории. Никита, переварив собственным трудом полученную информацию, с читателями согласился: пафос его статьи действительно выглядел смешно. Однако, оставалось то, что вызвало не смех, а гнев. Этот «остаток» Никита решил прощупать поглубже.

***

— Гм… гм-гм…

Редактор морщил лоб и, глядя на Никиту, старался понять: шутка это или всерьез. Очки редактор снял и держал их за дужку: наверное, для того, чтобы взгляд его собственных сильно близоруких глаз не выдал его, редактора, истинные чувства. Возможно, редактор принадлежал к числу тех близоруких людей, которые верят: без линз или очков их глаза не выражают ничего.

Никита, однако, думал иначе. Он, очков отродясь не носивший, прекрасно видел, как — да, в мутноватых, но всё же в живых — глазах редактора скользили тень за тенью, причем каждая из них была тенью сомнения и неудовольствия. Это напрягало, но Никита был вынужден сдерживаться. Он только позволил себе не очень вежливый, но вполне допустимый вопрос:

— Насколько я понимаю, — сказал он, — не вы определяете политику Агентства?

— Не я, — подтвердил редактор.

И снова — тишина и наморщенный лоб над близорукими и якобы ничего не выражавшими глазами.

Никита ждал, но в глубине души уже всё для себя решил: если старик (впрочем, редактору до старости было немногим меньше, чем самому Никите) новую статью в публикацию не пустит, он, Никита, обратится напрямую к владелице «Балтики». К Людмиле. Ведь именно она — по логике вещей — должна была стоять за всей политикой Агентства. То, что Людмила была «всего лишь» председателем совета директоров и отнюдь не единоличным владельцем, Никите в голову не пришло. А вот что пришло, так это — понимание неловкости момента и поступка: было бы не очень красиво перешагнуть через непосредственное начальство, и уж тем более это выглядело некрасиво для сотрудника без году неделя. И всё же Никита решился: если старик статью не пропустит, он, Никита, к Людмиле обязательно пойдет. В конце концов, он — журналист, а не рерайтер, обязанный знать лишь две комбинации клавиш на клавиатуре: «копи» и «паст». А там — пусть будет, что будет, как некогда говаривали французы²⁴!

— А знаете что? — наконец нарушил редактор тишину. — Давайте вместе пройдем к Людмиле Васильевне!

Теперь Никита смутился и даже слегка покраснел: неужели старик прочитал его мысли? Между тем, редактор поднялся из-за стола, вынудив проделать то же и Никиту, и направился к выходу из кабинета.

— Не подумайте, — говорил он, идя по коридору и оглядываясь через плечо: Никита, пропуская «встречных и поперечных», шел чуть сзади, — ничего личного. Как говорится, только бизнес, а бизнес у нас таков: быть на острие момента — факт, но быть записным русофобом — это вряд ли.

Никита ускорил шаг, едва не ткнулся в плечо редактора и тот поспешил поправиться:

— Нет-нет, — как бы отметая невысказанные возражения, сказал он, — я не утверждаю, что вы — действительно русофоб и что ваша сознательная позиция — разжигание розни между народами. Я говорю всего лишь то, что такие выводы невольно напрашиваются из чтения ваших статей. Вы… гм… слишком эмоциональны, что, кстати, довольно странно для человека, в эмоциях ранее не замеченного. Как сами вы можете это объяснить?

— Ну… — начал было Никита, но сразу же замолчал.

Редактор остановился и обернулся:

— Да?

— Удивительная штука! — вдруг и больше себе, нежели ожидавшему ответа редактору признался Никита. — Изнутри всё видится не так, как с отдаления. Еще месяц назад я стоял на кисельном берегу, а теперь как будто барахтаюсь в киселе. То ли берег осел, то ли кисель изменил консистенцию… но только твердой уверенности в почве под ногами у меня больше нет! Смотрю я вокруг и поражаюсь: вот я барахтаюсь, а вот барахтаются и другие. Знаете, нелепо так, глупо: надеемся выплыть в молочную реку, но молока не видать. Лишь вязнем в киселе всё больше и больше.

Редактор хмыкнул, отвернулся и продолжил путь.

***

С Людмилой Никита уже встречался, но мельком: свести знакомство по-настоящему случаев до сих пор не представлялось. Теперь же он сидел прямо напротив «Железной Люды» и, позабыв о правилах приличия, разглядывал ее во все глаза. Можно сказать, пялился на нее совершенно беззастенчиво.

На первый взгляд, ничего такого в Людмиле не было: дама как дама, таких — миллион. Что называется, мимо пройдет — не оглянешься. Однако при более внимательном рассмотрении становилось ясно: нет, не миллион. И не оглянешься не потому, что мимо пройдет, а потому что такие мимо не ходят. Больше всего Никиту поразили глаза Людмилы: с цепким, но в то же время спокойным взглядом. В глазах Людмилы была удивительная сила, она, эта сила, словно плескалась в них, как в переполненном от проливных дождей колодце у самого края плещется вода. Невесть почему, Никите на ум пришло невероятное определение: попади Людмила в автокатастрофу, она не стала бы кричать, причитать, рыдать, хвататься за голову и биться в истерике. Она, случись такое, стала бы уверенно и спокойно отдавать распоряжения, даже если бы эти распоряжения касались того, как извлечь из покореженной машины ее саму — изувеченную и окровавленную! Видение этого было настолько ярким, что Никита мотнул головой, стараясь от него избавиться: «совсем ополоумел!»

Рядом сидел редактор, но этот, похоже, уже давно привык к мощному впечатлению от своей шефини. Во всяком случае, он головой не мотал и явно не старался избавиться от странных видений. Наоборот: весь его вид говорил о сосредоточенности на деле, а не на той удивительной силе, которая плескалась у Людмилы в глазах.

Людмила же положила перед собой листки с последней статей Никиты — она только что закончила чтение — и взялась за карандаш. Карандаш она достала из стоявшей тут же подставки — изящной и стильной, — но не для того, чтобы взяться за правку. Перевернув карандаш оконечностью вниз, она легонько постукивала им по столу.

— Честно? — после недолгого молчания спросила она.

Никита открыл было рот, но тут же ощутил пинок по лодыжке: редактор ткнул его мыском ботинка — молчите, мол, вопрос имеет риторический характер!

— Никуда не годится. — Людмила чуть наклонила голову на бок и перевела взгляд с бумаг прямиком на Никиту. Никита невольно и почти до физической боли внутренне сжался. — Да, совсем и ни в какие ворота. Это вообще не то, что вам следовало бы писать. Странно, что вы этого не понимаете.

Людмила говорила спокойно, в ее голосе, в тоне сплетавшихся в слова звуков не было и намека на угрозу. А всё-таки слова лупили Никиту так, что еще чуть-чуть и — ей Богу — по лицу у него пошли бы синяки! Впервые за много лет Никита ощутил себя страшно и трудно поправимо виноватым школьником перед лицом рассвирепевшего директора: вообще-то пай-мальчиком, но зачем-то ввязавшимся в разграбление школьной столовой. Рука так и тянулась достать из кармана форменной курточки забавы ради украденный пирожок!

— Полагаю, круг ваших обязанностей был обрисован достаточно четко, чтобы никаких вопросов не оставалось, а если нет, то это упущение следовало исправить — задавая вопросы. Почему вы пошли иным путем, я не понимаю. Но зато я вижу и понимаю, что биться за ваше исправление — пустая трата времени. Очевидно, вы из тех, кто должен выгореть самостоятельно: толку лупить вас клином по голове не наблюдается совершенно! Я честно скажу: такое положение дел меня, как работодателя, предложившего и оговорившего условия работы, не устраивает. Но…

Никита встрепенулся: «Но?»

— …в качестве главы холдинга я вынуждена признать: ваше самоуправство дает неплохие результаты. На прошлой вашей статье холдинг заработал немало… — Людмила отложила карандаш и щелкнула пальцами. — Этих… словечко такое модное…

— Лайков, — подсказал редактор.

— Точно: их самых.

Не поверившему своим глазам Никите вдруг показалось, что Людмила добродушно, беззлобно… усмехнулась и даже подмигнула ему!

— Лайков, конечно, в переносном смысле, — между тем, продолжала Людмила, — а если в прямом, то денег. Не стану скрывать: мы — холдинг в лице своих акционеров — заинтересованы в цепляющих за живое материалах. Определить же «цепкость» написанного автором проще всего по количеству отзывов на нашем же форуме. Ваша статья повлекла за собой многостраничное обсуждение, едва не поставив рекорд. Правда, в итоге обсуждение деградировало в обычный — простите мне это слово — срач, но так у нас всегда и бывает: это как раз нормально. Важно то, что вы сходу создали себе имя: ваша подпись, скорее всего, и впредь будет оказывать такой же эффект — стремление поднять вас на смех или опровергнуть вас, а заодно и втянуться в дискуссию. Вам за это должно быть стыдно, потому что это — не признак хорошей журналистики, а всего лишь реакция на внешний раздражитель… собаку Павлова помните?

Никита кивнул.

— Так же и с вашей писаниной: она цепляет как лампочка собаку, а не потому что заставляет думать. Но это — проблема ваших совести и ума. Для нас же, деловых людей, важнее то, что это дает нам прибыль, а значит, позволяет кормить — и кормить, замечу, неплохо — всех наших сотрудников: от матерой гоп-компании Швейка до уборщицы тёти Лизы.

С «гоп-компанией Швейка» Никита еще не сталкивался, но наслышан о ней был. Этот «коллектив» давно уже являлся легендарным, хотя и влачил существование едва ли не полулегальное: в редакцию всем его составом вход ему был заказан, его интересы представлял преимущественно тот самый Швейк, а публикуемые от его — «коллектива» — имени материалы проходили самую тщательную цензуру. Единственное, что цензуре не подвергалось, была самая подпись — общая на всех. Подпись откровенно хулиганская, так что понятно, почему Людмила дала «коллективу» такое определение — «гоп-компания». Об истинных причинах Никита не знал и даже не догадывался. Впрочем, во многом знании много печали, и кто его увеличивает, тот умножает грусть²⁵.

А вот с уборщицей «тетей Лизой» Никита уже познакомился. Это была неунывающая и в целом довольная жизнью бабулька, производившая на всех самое благостное впечатление и со всеми находившаяся в дружбе. Приветила она и Никиту, стоило тому появиться в редакции в первый раз, а не далее как на днях дала ему ценный совет: столоваться у Адалата, а не таскать с собой бутерброды и термос, пусть даже у Адалата и было уже не так:

— Сам Адалат уже не заправляет в кафе, славные деньки миновали. Но дух удерживается, а готовят по-прежнему пусть и просто, но вкусно. Порции — большие. Цены — мне тоже по карману. Адалата, конечно, не хватает, но что поделать — в гору пошел человек, ему теперь не до кафе!

— Депутатом стал?

Тетя Лиза рассмеялась:

— У него этих кафе теперь целая сеть! Но начинал он с этого… мы все с него начинали: в каком-то смысле.

— Никита! Вы меня слушаете? Я еще не закончила!

Никита вздрогнул: Людмила смотрела прямо ему в глаза, а он, оказывается, отвлекся!

— Да, конечно, Людмила Васильевна!

— Ну-ну… — сила в глазах Людмилы пошла взволнованной рябью: вот-вот перельется через край!

— Нет, правда…

— Хорошо. — Людмила прищурилась. — Тогда последнее.

Никита насторожился, но всё оказалось совсем не так страшно, как можно было подумать.

— Еще один положительный момент заключается в том, что у вас — стиль. Собственный, узнаваемый. Это видно и вот по этому, — Людмила положила руку на листки со статьей Никиты, листки шевельнулись как будто живые. — Если так и дальше пойдет, вам и подпись ставить не придется: вас будут узнавать с первых же прочитанных строк. Узнаваемость в нашем деле — важное преимущество и важное достоинство. Постарайтесь и то, и другое удержать и развить. Однако есть и момент, абсолютно для нас неприемлемый: ваша склонность… — Людмила запнулась, подбирая слова. — Скажем так: неудобные выражения. Да: ваша склонность употреблять неудобные выражения, определения и сравнения. От этого вам придется избавиться. А чтобы вас не вводить в соблазн лени или попустительства, с этого дня все — впредь до новых распоряжений — ваши статьи будут проходить обязательную цензуру. Аркадий Ильич об этом позаботится… ведь так, Аркадий Ильич?

— Несомненно, — ответил редактор.

— На первый же раз цензурную правку проведу я сама: просто для того, чтобы указать вам на слишком явные… ошибки.

Теперь Людмила держала карандаш отточенным острием вниз. Никита затаил дыхание. Внимательно смотрел и Аркадий Ильич.

— Во-первых, — грифель скользнул по бумаге, — «русских» меняем на «россиян»: везде, где только «русские» не требуются по прямой необходимости — как этнографическое определение. Мы, Никита, многонациональная страна и этого не стыдимся. Если уж вам попала вожжа под хвост противопоставлять Украину и Россию, используйте многозначные термины, а не узкие с националистическим оттенком: национализма в этих стенах мы потерпим точно.

Карандаш летал по бумагам.

— Далее. Стишок прощай, прощай, iди од мене, не стiй зо мною серед шляху²⁶ тоже вычеркиваем: хотите использовать поэзию, дайте себе труд подыскивать смысловые соответствия в нашей поэзии. Это не только этичней, но и в качестве аргумента выглядит убедительней. А лучше — вообще откажитесь от стихов. От них за версту разит графоманией, тогда как у нас во главе угла — профессионализм. Пусть даже и с налетом одиозности, как в вашем конкретном случае.

Никита сглотнул, но возразить не решился: теперь, когда Людмила вслух прочитала стихотворные строчки, он и сам почувствовал их неуместность.

— Или вот, — Людмила опять цитировала, — еще немецкие путешественники заметили: печь невкусные пироги в придорожных харчевнях — традиция больше русская, нежели украинская… Здесь мы имеем сразу несколько недопустимых прегрешений. Во-первых: немецкие путешественники — это кто такие? Не зная имен и видя противопоставление с Украиной, лично я почему-то думаю о тех, что на танках. В касках со сплошными «ушками» и со свастикой на рукавах. Последними из немцев именно они делились своими впечатлениями о наших харчевнях и пирогах. И уж точно по времени тогда, когда — в понимании любого русскоязычного читателя — Украина уже существовала.

На этот раз Никита решил возразить, но Людмила его оборвала:

— Во-вторых, — отмахнувшись от возражений Никиты, строго продолжила она, — само противопоставление: традиция русская против традиции украинской. Вообще, говоря о традициях, следует четко представлять: какого именно народа традиция имеется в виду. Вы пишете «украинская», но при этом речь ведете не о времени нацистского нашествия и даже не о времени после революции семнадцатого года, когда Украина образовалась как государство, а украинский народ впервые — и не без поддержки Германии — определился именно как украинский, а не как одна из ветвей народа русского — малороссы. Но если так, не следуйте фантазиям современных украинских учебников истории, в которых украинскому народу, а значит и его традициям, — добрых сто — или сколько там? — тысяч лет. Будьте добры придерживаться общепринятых представлений и пишите вот так…

И снова карандаш полетел по бумаге.

— …еще Адам Олеарий²⁷ заметил: печь невкусные пироги в придорожных харчевнях — традиция больше великороссов, нежели малороссов, чаще привечавших посольство разнообразными вкусностями.

— А разве этот… э… Олеарий бывал в Украине? — не выдержал Никита.

— Понятия не имею, — не моргнув и глазом, ответила Людмила.

— Да ведь тогда меня на смех поднимут: обязательно найдется какой-нибудь проныра, который это опровергнет!

— Вас и так поднимут на смех, а какой-нибудь проныра опровергнет всё, что вы понаписали. Олеарием больше, Олеарием меньше — какая разница? Но зато не будет главного: обвинений «Дома» в потворстве национализму, нацизму и прочим подобным штучкам. Впрочем, если вам почему-то не нравится Олеарий, возьмите кого-нибудь другого: вы же имели кого-то в виду, говоря о немецких путешественниках?

— Ну…

Сила во взгляде Людмилы оледенела в иголки инея:

— Не разочаровывайте меня, — отложив карандаш и растягивая слова, протянула она. — Не говорите, что и немцев вы приплели из обычной злобы!

Никита опешил: из злобы? Почему из злобы? Но тут же сообразил: а ведь и впрямь получается так, что будто из злобы! И — задумался.

Людмила, видя, что желавший было что-то сказать Никита вдруг погрузился в размышления, кивнула головой:

— Очень хорошо: подумайте над этим. Хорошенько подумайте! И вот еще что: у нас есть несколько авторов, как и вы, подвизавшихся на сравнениях. Правда, те сравнения делают немножко иные: не между народами, а между прошлым и настоящим. Тем не менее, поговорите с ними, почитайте их материалы. Репутация у этих людей тоже вполне одиозная, однако греха уничижения одних за счет возвеличивания других за ними не водится. Думаю, встреча с ними пойдет вам на пользу… Аркадий Ильич, можете устроить?

Редактор понял идею сразу:

— Да, конечно, — ответил он и посмотрел на часы. — К слову, один из них или, точнее, одна будет в редакции буквально через полчасика. Можем и познакомиться.

— Да, познакомьте, пожалуйста.

Людмила отложила карандаш и легонько пнула листы: листы, проскользив по гладкой поверхности стола, уткнулись в руку Никиты.

— Я… — опять начал и опять не закончил Никита.

— Ступайте, — взгляд Людмилы смягчился, иголочки инея в нем растаяли.

Никита и редактор поднялись и вышли.

***

— Без обид, правда?

Редактор и Никита снова шли по коридору, но на этот раз — в переговорную, где, как чуть раньше сказал редактор, с минуту на минуту должна была появиться одна из пишущих дам. Она, эта дама, хотела прояснить какие-то вопросы с юристом «Балтики», но юрист позвонил и сообщил, что задержится: его мурыжили на заседании суда по очередному иску к Агентству от какого-то сумасшедшего. Получалось удачно: до встречи с опаздывавшим юристом дама была совершенно свободна.

— Какие уж тут обиды…

Говорил Никита невесело, в его тоне не было и намека на прежнюю уверенность — ту, с которой он сам полагал отправиться на встречу с Людмилой в обход своего начальника.

— Но статью, конечно, — редактор кивнул на бумаги в руке Никиты, — вы сами исправьте. Говоря по совести, правка Людмилы Васильевны… нехороша.

Во взгляде Никиты появился вопрос.

— Олеарий, — пояснил редактор, — нам точно не нужен. Вы уж как-нибудь без него попробуйте обойтись. Придумайте что-нибудь собственное — собственный выход из положения. В конце концов, автор вы, вам и последние карты в руки. В нынешнем виде я вашу статью не пущу, но и в том, который предложила Людмила Васильевна — тоже.

— А не влетит?

— Помилуйте! — редактор улыбнулся. — Да ведь это моя работа — редактировать, а не Людмилы Васильевны. Идеи Людмилы Васильевны принимать, конечно, к сведению нужно, но как их воплощать в жизнь — дело наше — моё и ваше, — а не ее. Окончательный вариант — наша с вами задача. Иначе зачем мы были бы вообще нужны?

— Понятно…

В переговорной, когда в нее вошли редактор и Никита, еще никого не было: автор-дама еще не пришла. Но ожидание продлилось недолго: не успели редактор с Никитой устроиться в креслах подле небольшого столика весьма странной, дизайнерской, конструкции, как дверь отворилась опять, пропустив в помещение удивительно величественную женщину.

Никита — поднявшись, как подобало, из кресла — самым неподобающим образом воззрился на пришелицу: он ожидал увидеть кого угодно — мало ли дам подвизалось на ниве журналистики? — но только не эту… эту… как бы сказать ловчее? — надменную от природы, но с добрыми, улыбчивыми глазами аристократку! Порода пришелицы бросалась в глаза и повергала в почтительное смущение: не так-то часто в наше насквозь и сверху до низу пролетарское время встречаешь настолько совершенные образцы неподдельного аристократизма!

Даму не портили ни прическа по уличной моде — а ля восьмиклассница, — ни к этой прически не шедшие совершенно серьги: слишком, пожалуй, тяжеловесные — настолько, что зримо оттягивали мочки ушей, стоило даме слегка наклонить на сторону голову; ни даже старомодное платье с кружевами: любая другая женщина от такого отшатнулась бы в ужасе, но на пришелице оно смотрелось так, как будто вышло из-под иглы самого дорогого кутюрье Европы.

Дама была красива, но по-своему: в том редком ключе, когда взгляду совершенно без разницы — есть красота или нет, потому что взгляд упирается во встречный взгляд и растворяется в нем без остатка!

— Таисия Николаевна, — представил вошедшую редактор. — Наш политический обозреватель по странам Закавказья.

— Очень приятно… — пробормотал Никита, не зная, что делать: Таисия Николаевна протянула ему руку, но как поступить? Пожать? Изобразить церемонный поцелуй?

Дама подметила смущение Никиты и сама разрешила проблему: обыкновенным рукопожатием.

— Стало быть, — сказала она, когда все расселись по креслам, — вы и есть наш новенький? Ваша статья о путешествии из Киева в Москву производит впечатление… произвела. Во всяком случае, на меня. Рада, рада познакомиться!

И снова Никита растерялся: как понимать слова поразительной женщины? Как похвалу? Или как порицание? Особенно на фоне той жуткой реакции, которая после публикации выплеснулась на форум? Читала ли Таисия Николаевна комментарии? И если да, что делает она прямо сейчас: шутит, насмехается или успокаивает? Однако доброта в ее взгляде помогла Никите определиться:

— Вы — первая, кто принял меня без ушата помоев, — сказал он и понял, что не ошибся: Таисия Николаевна улыбнулась, легонько кивнула головой (тяжелые серьги качнулись) и так шевельнула пальцами, как будто отодвигала прочь что-то неважное и некстати попавшее под руку.

— Не берите в голову, — значит, и впрямь успокоение, — у нас давно уже так. С тех пор, как все обзавелись компьютерами и расселись по электронным площадкам, качество критики перестало быть… эталонным. Мы вышли на площадь, а что же еще ожидать на ней? Говорят, голос народа — голос Бога, но, право, послушаешь этот голос и непременно усомнишься в правоте поговорки. По крайней мере, более визгливый голос трудно себе вообразить. С другой стороны, мы тоже по-своему хороши: пишем для масс и в надежде донести до них нашу точку зрения, но массовый говорок презираем. Вот и выходит, что обида взаимна. И всё-таки круг таков, что разомкнуть его никому не по силам: нет ни в нас, ни в наших оппонентах завещанной нам любви! А значит, на вещи нужно смотреть просто: они — пусть говорят, мы — по-прежнему будем писать. А там — хоть новый потоп для исправления нравов!

— Ab igne ignem²⁸, — вставил редактор зачем-то по-латыни: похоже, Таисия Николаевна и на него производила такое впечатление, что и собой хотелось щегольнуть — своими знаниями и принадлежностью к избранным.

Таисия Николаевна, впрочем, остроумие редактора не оценила:

— Вижу, Аркадий, вы — такой же сноб, как и все мы. Но по существу вы правы: наш снобизм рождает ответный, а мы, в свою очередь, становимся еще большими снобами!

Таисия Николаевна улыбалась и поэтому после ее слов возникшая пауза не казалась тягостной. Никита собирался с мыслями. Редактор тоже что-то обдумывал. Наконец, именно он, редактор, и возобновил прервавшуюся было беседу:

— Таисия Николаевна, — с просьбой в голосе произнес он, — мы здесь, собственно, по делу. Отряжены, так сказать, Людмилой Васильевной… не сочтите за труд: посмотрите, пожалуйста…

Редактор принял от Никиты листы с его последней статьей и протянул их женщине. Таисия Николаевна погрузилась в чтение.

— Ну что же, — окончив чтение, сказала она, — суть претензий понятна. Полагаю, статью в ее первоначальном виде завернули?

— Да.

— И эти правки — правки самой Людмилы Васильевны?

— Да.

— И здесь вы для того, чтобы спросить моего совета, как действовать дальше?

— Да.

— Хорошо.

Таисия Николаевна внимательно посмотрела на Никиту: ее взгляд по-прежнему светился безграничной добротой, но появилось в нем и то, что Никите вдруг и живо напомнило взгляд владелицы «Балтики» — воля. Такая же мощная и едва укрощаемая. И если доброта из глаз Таисии Николаевны лилась беспрепятственно, то воля, как и в глазах Людмилы Васильевны, казалась заключенной в нарочно возведенные берега. Она билась об эти берега, набегала на них волнами, но не затапливала их и дальше строго определенной «черты прибоя» не выходила. Никита вздрогнул: до того неожиданным оказалось внезапное сходство между этими двумя по видимости настолько разными женщинами! Жанна д’Арк и Надежда Дурова. «Еще бы им не сдерживать волю, — подумал Никита. — Любая из них способна мир перевернуть. Но прежде — разнеся его по кочкам!»

— Для начала — о правках. — Таисия Николаевна вернула Никите листы, без труда, очевидно, удерживая всё нужное в памяти. — Правки Людмилы, конечно, ерунда: они так же никуда не годятся, как и то, что вы, Никита, написали сами. Поэтому смело от них отказывайтесь и правьте самостоятельно. А теперь — совет: никогда не пишите о том, чего не можете подтвердить фактами. И еще. Помните: факты можно интерпретировать по-разному, что и дает свободу для выражения мнений. Факт, если можно так выразиться, узок лишь сам по себе, но в рассуждениях он — кирпичик, надлежащее место которому отводите вы сами. Возьмем, к примеру, невкусный кофе в придорожном кафе неподалеку от Петербурга. Факт ли это? Нет: это, Никита, ваше личное мнение. А факт — это то, что поданный вам кофе был быстрорастворимым, то есть его не сварили, а просто смешали с кипятком. Миллионы людей ежедневно миллионами литров поглощают эту — согласна — бурду. Но миллионам людей она вполне по вкусу, и ваше собственное отношение к ней не меняет еще одного факта: люди пьют этот кофе не от безысходности и не потому, что не могут позволить себе другой, а потому что удобство приготовления извиняет некоторые вкусовые недостатки. Причем — еще раз обратите внимание — недостатки эти для миллионов людей отнюдь не факт. Нельзя на основании того, что вам в придорожном кафе подали растворимый кофе, делать обобщающий вывод — нормальный кофе в российских кафе делать не умеют. Дальше: эти… пироги!

Таисия Николаевна уже не улыбнулась, а усмехнулась. Усмехнулся и редактор.

— С ними вообще всё неблагополучно. Не мне, я думаю, объяснять вам разницу между кухнями русской и украинской: этак мы и до грузинской непременно дойдем. Но вы должны понимать: на Крещатике и на Невском вы получите разные тарелки борща. Тот, что на Крещатике, кажется вкуснее вам — ничего удивительного. Но тот, что на Невском, кажется вкуснее… да взять хотя бы мою собственную бабушку: уж на что, поверьте, привередливая особа, но от борща а ля рюс она в полном восторге! Понимаете? Выдавать вкусовщину чистой воды за достоинства одних и недостатки других — подход совсем не аналитический. Я, например, драники не люблю. А вы, возможно, манную кашу. Но, согласитесь, мы оба будем выглядеть странно, если схлестнемся во встречных утверждениях: манная каша — признак безвкусицы русских, а драники — украинцев. Ведь так?

Никита был вынужден согласиться.

— Тем не менее, — продолжила Таисия Николаевна, — было бы странно и даже абсурдом утверждать, что во всех кафе готовят одинаково: неважно при этом, одинаково хорошо или одинаково плохо. А это значит, что ваше утверждение о различиях имеет право на жизнь: в кафе «А» подаваемые блюда вкуснее, чем в кафе «Б». Это уже не вкусовщина, а опыт. Улавливаете разницу?

Никита:

— Кажется, да!

— Вот. Отсюда и резонное подтверждение опыту: у тех придорожных кафе, в которых готовят лучше, больше останавливается машин. Не всяких вообще, а тех из путешественников, которые по одной и той же дороге курсируют регулярно. В вашем примере — дальнобойщиков. Не требуются немцы вообще и Олеарий в частности: достаточно собственных наблюдений. И уж тем более не требуется собственные наблюдения соотносить с наблюдениями едва ли не полумифических существ. Мифических, во всяком случае, для тех, кто живет сейчас, а не жил тому назад лет двести или триста! История о настоящем не говорит ничего. История не может быть аргументом в обосновании современного положения дел. История для современности — не факт. И уж тем более не опыт пишущего. Если вы пишете о том, что видите лично, не нужно примешивать к этому историю.

— Но ведь, — решился возразить Никита, — без исторических параллелей далеко не всё возможно объяснить в настоящем!

— Что, например? — прищурилась Таисия Николаевна.

— Ну…

Никита начал перебирать различные события, но, называя их одно за другим, делал это всё менее уверенно: он, под взглядом Таисии Николаевны, обнаружил, что вообще-то да, чепуха — для объяснения ни одно из этих событий в исторических параллелях не нуждалось! Если для чего-то параллели и могли пригодиться, то разве что для противопоставления настоящего и прошлого, вообще для сравнения, но никак не для объяснения текущих событий! Получалось странно, непривычно, но отмахнуться от этого было нельзя.

Таисия Николаевна, не мешая Никите разбираться в охвативших его новых ощущениях, просто наблюдала.

— Значит, — полуспросил, полуутвердительно сказал, наконец, Никита, — в параллелях и в самом деле нет никакой нужды?

— Никакой, — подтвердила Таисия Николаевна. — При условии, что вы не пишете исторический обзор.

— И вы рекомендуете…

— Отказаться от них. Для выбранной вами тематики они не только не нужны, но и вредны. Ничего не добавляя к смыслу, они придают вашим утверждениям нехороший оттенок национализма. Нехороший, разумеется, при том условии, что сами вы — не националист.

Никита помотал головой:

— Нет-нет, я…

— Вот и замечательно: не нужно вам напоминать, кто и когда использовал исторические параллели для обоснования текущего положения дел! И кто их использует ныне. Всё это — отвратительные люди с отвратительными идеями. Здоровая критика в устах здорового человека не должна уподобляться безобразным наветам в устах откровенных негодяев!

***

Следующей, с кем редактор познакомил Никиту, стала его, Никиты, соотечественница, очень удачно в те дни оказавшаяся в Петербурге. Эта дама считалась специалистом по довольно специфическому кругу вопросов, одним из которых было нераспространение ядерной энергетики. Именно так: не оружия даже, а мирного атома, зла в котором соотечественница Никиты видела не меньше. Совестливые люди, даже не всегда соглашаясь с выражаемыми ею мнениями и уж тем паче — с ее принципиально-ненавистнической позицией, тем не менее, не позволяли себе насмешек в ее адрес. А вот люди бессовестные, коих, нужно признать, вокруг журналистки всегда и везде оказывалось немало, наоборот: осыпали ее хулой и бранью — такими, что уши краснели и подковы соскакивали с копыт лошадей. Таким образом, соотечественницу Никиты, как и поразившую его до глубины души Таисию Николаевну, следовало причислить к авторам одиозным, скандальным — в том смысле, что страсти по ее статьям кипели нешуточные. Правда, если Таисия Николаевна с ее на редкость здравой и спокойной позицией оказалась в числе скандальных из-за Кавказа — уже самого по себе источника раздражения для многих, то Элла Алексеевна (так звали даму) — всё же из-за смыслового наполнения ее многочисленных статей. И в этом плане она и Таисия Николаевна различались кардинально.

Встреча состоялась у Адалата или, если угодно, в том самом кафе, которое было рекомендовано Никите в качестве начала начал: Адалат действительно в этом кафе уже практически не появлялся. Но атмосфера в нем сохранялась прежняя — удивительная и для обычных недорогих кафе несвойственная. Никиту с первого же раза прельстил необычный контраст между демократическими ценами и отнюдь недешевыми интерьерами, между суетой у столиков с быстро менявшейся публикой и обстоятельностью столовых приборов. Ничего подобного ранее он не видел и даже подходившего случаю сравнения подыскать не мог. У него в голове не укладывалось, как такое возможно: натуральное дерево там, где и пластика было бы достаточно, или наоборот — низкие цены там, где низкого ничего не было и в помине! Стойка самообслуживания в духе старых заводских столовых или откровенно бросовых забегаловок и — немного дурного тона, но с подлинной претензией на роскошь посуда… Никите понравилось бывать «у Адалата» и поэтому он не возражал, когда редактор назначил встречу именно в этом кафе.

Элла Алексеевна уже сидела за столиком, когда редактор и Никита вошли и начали озираться: больше в поисках свободных мест, нежели в надежде на то, что Элла Алексеевна уже пришла. Увидев ее — она приветливо помахала им рукой, — они с облегчением переглянулись: в обеденный перерыв устроиться свободно «у Адалата» было по-прежнему не так-то просто!

— Элла Алексеевна… Никита…

Представления продлились недолго. Узнав, что Никита — из Киева, Элла Алексеевна, и без того вполне приветливая, стала еще приветливей, а Никита, увидев приветливость в желчной по внешности, нервной конституции даме, почти успокоился: дамы такого типа его немного пугали. Беседа за столиком полетела быстро, под стать самому кафе, но не бестолково, чего в окружавшей столик суматохе было бы можно ожидать.

— Наплюйте, — говорила Элла Константиновна, лишь мельком взглянувшая на протянутые ей листки, — вздор и чепуха! Пишите свободно: это — единственное правило для настоящего журналиста. В ограничениях смысл только один — убийство свободной мысли!

— Но как же быть, если в печать не пускают? — Никита.

— И не пущу, не думайте! — Аркадий Ильич.

— Наплюйте! — Элла Константиновна. — Куда они денутся — этот и та? Правда, Аркадий?

Редактор покосился на Никиту — не принимает ли он слова своей соотечественницы всерьез? — но тут же успокоился: Никита явно не торопился принимать на веру видимое легкомыслие своей прославленной собеседницы. А та и впрямь уже неслась по другой борозде, опровергая первое впечатление:

— Конечно, — теперь говорила она, — какая-то сдержанность всё же нужна: невоздержанность обычно — признак слабоумия, а не силы ума, и уж тем более — не признак доказательной позиции. Никогда не следует оскорблять читателя, отказывая ему в здравомыслии. Впрочем — не так ли? — тот, кто отказывает в здравом смысле собственному читателю, и сам не то сумасшедший, не то просто дурак! Разве стоящий человек станет писать для тех, кого считает дебилами?

Редактор хмыкнул:

— Встречается и такое!

— Встречается! — Элла Алексеевна тоже хмыкнула. — Но мы же не о таких говорим? Я правильно поняла, что в нашем полку либералов прибыло, а моя задача — не дать Никите скатиться на уровень психопатов? Тех, как принято говорить, несчастных жертв карательной психиатрии Эсэсэсэр, у которых вместо мозгов уже давно желе или студень?

— Примерно так, — Аркадий Ильич.

— Превосходно! — Элла Константиновна окинула Никиту чуть более внимательным, чем прежде, взглядом. — И что же вас толкнуло на скользкую дорожку? А впрочем, я понимаю: Путин!

Никита так и подскочил на кресле:

— Путин? — воскликнул он. — Почему Путин?!

Но Элла Алексеевна только махнула на него рукой и уже обратилась к редактору:

— Аркадий! А ты что скажешь? У нас в Агентстве — пруд пруди молодых либеральчиков: как на подбор! Почему за Никиту ухватились? Он — не такой псих и дол***б, как остальные?

Никита не поверил собственным ушам, но Аркадий Ильич и глазом не моргнул:

— Вот именно.

Взгляд Эллы Алексеевны стал совершенно заинтересованным. Она смотрела на Никиту откровенно оценивающе и выжидательно, но Никита молчал.

— Вам что же: совсем-совсем нечего сказать? — наконец спросила она.

Никита моргнул:

— Простите, растерялся… вы говорите так же, как комментаторы к моим статьям. А это… неожиданно!

Элла Алексеевна открыто рассмеялась:

— Бросайте дуться! Если за вас взялись, вы и вправду небезнадежны. А что до тех… да ведь это просто шлак, мусор, подобранный со всех позакрывавшихся помоек России! Какие из них либералы и свободно мыслящие люди? У них в головах одни только штампы, а единственная их мечта — принести миллион человек в жертву на мощах святого Сахарова и еще миллион — на мощах святого Солженицына. При этом они и близко не знакомы ни с работами первого, ни с идеями второго. Они — обычное мясо и ничем вообще не отличаются от своих оппонентов из рьяных «консерваторов». С такими «друзьями» врагов никаких не нужно! Удивительно глупые и продажные шкуры. Они слепую старушку посреди оживленного перекрестка бросят, если та вдруг скажет, что она — сталинистка! И еще омерзительно так… гыгыкать станут, когда несчастную собьет автомобиль!

Образ задавленной на перекрестки бабушки, коварно брошенной на произвол судьбы молодыми либералами, произвел на Никиту не сказать, что очень сильное, но всё же серьезное впечатление. На какое-то время он задумался над ним, но после ухватился за другое:

— А чьё, простите, «мясо»? — спросил он.

Элла Алексеевна пожала плечами:

— Не всё ли равно? Такие с равным успехом и с одинаковым паштетом в головах будут маршировать под любые лозунги. «Свобода, равенство, братство» на крови, страданиях и унижениях — такое же мракобесие, как и «Хайль Гитлер!» Вопрос лишь в том, кому и для чего понадобится заставить их маршировать и кричать.

— А понадобится?

Теперь уже задумалась Элла Алексеевна.

— Возможно, — чуть погодя, ответила она. — А может, и нет. Трудно загадывать наперед. Но если покамест вся эта публика вполне безвредна и для общества не опасна, то случись что — не будет в России, да и у нас тоже, более сволочной, более опасной и более губительной для страны инфекции. Знаете, кого мне эти молодые люди напоминают?

— Кого?

— Наших собственных молодчиков из… Львiва. Всех этих, прости, Господи, вчерашних селюков, сегодня марширующих по регионам с речевками вроде «Бандера придет, порядок наведет!» И при этом заявляющих о своем «европейском» выборе и о приверженности «демократическим ценностям»! Ха! И еще раз «ха»!

Соблазн немедленно затеять дискуссию о будущем Украины был очень велик, но Никита сумел удержаться. Вместо этого он серьезно спросил:

— Вы не верите в европейские ценности?

Элла Алексеевна отреагировала тут же:

— Почему же? Верю. Но я не верю тем, кто их пропагандирует под флагами со свастикой! И потом: какое отношение к европейским ценностям имеет пещерный национализм?

— Но российские либералы как раз не националисты!

— Да что вы говорите? — Элла Алексеевна прищурилась. — А кто?

— Скорее уж… интернационалисты.

— Правда?

— Я думаю…

Это прозвучало так не по обстановке пафосно, что Никита, самого себя услышав со стороны, поспешил поправиться:

— Разве не стоит считать интернационалистами людей, выступающих против изоляционистской политики в ущерб подлинным интересам народа и ратующих за жизнь в согласии с международными принципами?

Элла Алексеевна вздохнула:

— «Подлинные интересы народа…» «Международные принципы…» Вот вы, лично вы, твердо уверены в том, что знаете подлинные интересы народа и осознаете, что есть такое международные принципы, если не считать свободу брака для геев?

Никита поперхнулся:

— Причем тут геи?

— Ну как же: Стивен Фрай и всякое такое… опять же: в России гей-парады по сути запрещены. Пьяные десантники гоняют по Петербургу людей, рискующих выходить на улицы под радужными флагами. А в Москве на них набрасываются церковники. Тогда как в Лондоне — пожалуйста. Или в Берлине. Это — международные принципы? Или вот: если в Литве закрывают АЭС, но при этом во Франции, в Чехии, в Словакии, даже в Румынии вводят в эксплуатацию новые энергоблоки — это международные принципы? И если да, то какова их логика? Известно ли вам…

С таким человеком, как Элла Алексеевна, это неизбежно должно было случиться: оседлать излюбленного конька. Однако в планы редактора это не входило, и он поспешил Эллу Алексеевну перебить:

— Бог с ними, с электростанциями…

— С атомными электростанциями! И это — не «Бог с ними», а…

— С атомными, согласен! Но давайте повременим: это — ваша тема, тогда как нам неплохо бы Никиту наставить… кто, если не вы?

Элла Алексеевна нахмурилась, прикусила губу, бросила на редактора не слишком любезный взгляд. Аркадий Ильич, однако, вынес недружелюбный взгляд со спокойствием невинного младенца. Тогда Элла Алексеевна смирилась и смягчилась:

— Ладно, ваша взяла, — сказала она и посмотрела уже на Никиту: приветливо. — Вернемся к нашим баранам… дайте-ка сюда!

Листки со статьей опять оказались в ее руках. Она — на этот раз куда внимательней, чем в первые минуты встречи — стала просматривать текст, явно вчитываясь в некоторые отрывки. Ее лоб пошел мимическими морщинами. Морщинки, сеточкой, побежали и от глаз. Редактор и Никита ждали.

Наконец Элла Алексеевна закончила чтение и резюмировала:

— Стиль есть, уже неплохо. В целом, неглупо — тоже хорошо. Но перегибов хватает: в этом смысле я понимаю Людмилу, завернувшую вашу статью. Вы, Никита, впадаете в тот же грех, что и другие наши либералы в кавычках: обобщаете необобщаемое и слишком часто передергиваете. От этой вредной привычки нужно избавляться… как? — другой вопрос. Скажите мне вот что: вы сами-то как считаете — нужно вам сосредоточиться на какой-то одной тематике или нет?

— Не знаю, — честно ответил Никита.

— Тогда и совет однозначный дать не могу. Разве что общие принципы. А принципы эти таковы: во-первых, пишите свободно… но, кажется, об этом я уже говорила. Не обращайте внимания на тех, кто слишком уж станет на вас наседать: свобода не всегда сочетается с корпоративными интересами, но ведь и корпоративным интересам иной раз не мешает ужаться и свободу приветить. Здесь нет баланса: когда-то перетянете вы, когда-то — интересы «Дома». Но в этом, втором, случае лучше вообще отказывайтесь от публикации, нежели идите на поводу. Пойдете на поводу, так и срастется: ошейник на вашей шее застегнут навсегда. И поводок с каждым разом станут делать короче. Закончится тем, что поводок заменит намертво прикованная к забору цепь, а вместо мягкого и с бархатной подкладкой ошейника на вас нацепят строгий, с колючками и шипами. Талант я вижу в вас несомненный, но это — сейчас. Согласитесь на рабство, талант испарится… дай Бог, чтобы не навсегда, но скорее — именно так. И годика через два или три не то что другие вас узнавать перестанут, вы сами себя не узнаете. А уж уважать себя перестанете — точно!

— Второе, — Элла Алексеевна посмотрела в окно, но шум, раздавшийся за ним секундой раньше, оказался всего лишь скоротечной перепалкой между двумя прохожими, не поделившими довольно узкий тротуар. — Второе — не только знание, но и понимание: свобода — не беспредел. Не беспредел говорить и писать гадости. Не беспредел унижать человеческое достоинство. Не беспредел унижать достоинство национальное… на этом, к слову, заостритесь особенно! Как бы избито это ни звучало, но свобода, Никита, — ответственность. Безответственная свобода — свобода холопа, которому неведомо, что значит быть гражданином и каково это, каков в этом смысл — отвечать за свои слова и поступки. А еще — свобода обиженного: свобода кусать и разрушать, а не свобода созидания. Человек, сосредоточенный на том, чтобы выискивать недостатки, никогда не заметит достоинств. А значит, никогда не будет свободен: от штампов, стереотипов. Журналист без такой свободы — не журналист, а клеветник.

Элла Алексеевна перевернула текстом к Никите лист и указала пальцем на какую-то строчку:

— Не делайте так. Никогда.

Никита наклонился вперед, прочитал, и краска стыда выступила у него на щеках:

— Не буду, — почти шепотом сказал он.

***

За неделей проходила неделя, работа шла тяжело: трудно было увязать воедино полученные от обеих дам советы и не мене трудно — следовать им. Нет-нет да прорывалось на поверхность желание цапнуть, а не слово сказать. Неудивительно, что за это время Никита написал лишь пару статей и те — откровенно слабенькие. Правда, обе статьи читающей публикой были приняты на ура — в том смысле, что и они вызвали ажиотаж и шквал не только критики, но и оскорблений, — но самому Никите никакого удовольствия работа над ними не принесла. Не принесла она и похвалы от руководства: бледная, натужная писанина заставила поморщиться как Аркадия Ильича, так и Людмилу. Аркадий Ильич и вовсе закатил Никите скандал: дело, мол, так не пойдет! И хотя скандал в итоге завершился обильными возлияниями в кабинете вечно поддатого чудака Евгения Савельевича, легче от этого никому не стало. Даже Евгений Савельевич, глядя на обоих мужчин, поневоле перенял их мрачность и от шуток вольных и остроумных перешел к вымученным и бестолковым.

Зато третья статья несомненно удалась. И ладно бы — реакция публики: об удаче свидетельствовало то, что, одна за другой, Никите позвонили Таисия Николаевна и Элла Алексеевна — с похвалами, а за ними последовал вызов на ковер. Точнее, Никита, услышав голос Людмилы в своем мобильнике, сходу решил, что это именно так. Но — и это было очень приятно — Людмила встретила его улыбкой:

— Встаете на ноги? — так прозвучало ее приветствие, когда Никита, постучавшись, вошел.

И Никита к собственному удивлению вдруг осознал: а ведь и вправду так! Он словно выздоровел от тяжелого недуга: на вид еще сине-зеленый, с тенями под глазами и на скулах, но в теле — удивительная легкость здоровья!

— Рада, что так получилось, — Людмила посмотрела на часы. — Какие у вас планы на вечер?

— Никаких! — беззаботно ответил Никита и тоже улыбнулся.

— Вот и отлично! — Людмила сгребла со стола какую-то мелочевку и живо распихала ее по отделениям внушительного вида сумочки. — Хочу вас кое с кем познакомить. Возможно, слышали о таком — профессор Стеблин? Кирилл Дмитриевич?

Никита покачал головой: имя было смутно знакомым, но именно что смутно — где и при каких обстоятельствах он слышал его, Никита припомнить не мог. Как не мог припомнить и то, чем вообще занимался профессор и почему — профессор, а не, скажем, доцент. Или речь вообще не об ученых званиях, а о должностях?

— Ну, ничего, — Людмила уже вставала из-за стола, — хотя и довольно странно: профессор — лауреат нескольких премий в области журналистики, если только на Украине совсем российскими лауреатами не интересуются?

В словах Людмилы явно имелась «подколка», но Никита испытание выдержал. Еще шире улыбнувшись, сказал:

— Россия — большая страна. Знать всех — невозможно!

— Пойдемте, — кивнула Людмила, — это знакомство будет для вас кстати. Кирилл Дмитриевич — не только интересный человек сам по себе, но и блестящий колумнист. И, между прочим, у вас с ним есть определенное сходство… или нет, скажу по-другому: определенное сходство у вас намечается, и было бы совсем неплохо, если бы так оно и получилось. Не в плане подражательства — Боже упаси! А в плане развития природной склонности… неужели не догадываетесь?

Людмила бросила на Никиту стремительный взгляд, подметила несколько недоуменное выражение его лица и неожиданно, совсем как девочка-подросток, хихикнула:

— Ладно-ладно, скоро всё сами поймете!

— У Адалата? — невольно вырвалось из Никиты.

Глаза Людмилы округлились:

— О, нет!

И вдруг она снова хихикнула:

— Мы едем туда, где гренки называют крутонами!

***

За время, проведенное в Петербурге, Никита привык к показной роскоши и к тому, что этой роскоши никто не удивляется. Если в Киеве дорогие автомобили, дорогие рестораны, дорогие магазины органичными еще не казались и были словно булавкой с крупным бриллиантом на галстуке за пару гривен, то в северной столице России роскошь воспринималась иначе. Она — как бы это сказать? — не вызывала раздражения: Майбах в потоке Фордов, Шевроле и Хёндэ выглядел не более чем машиной. Бентли какого-нибудь спортсмена, Феррари или Мазератти чьей-нибудь супруги (а может, и любовницы — к чему гадать?), Порше, да не Кайен, которых было пруд-пруди, а настоящий, «девятьсот одиннадцатый» — все они, лишь изредка блиставшие вощеными боками, а чаще — покрытые вечными для Петербурга пылью, грязью, разводами от реагентов, разводами от падавших на пыль капель дождя, так же, как остальные, стояли в пробках, так же, как остальные, парковались на стоянках у всевозможных Лент и О’Кеев, так же, как остальные, катились мимо величественного барокко, причудливой эклектики, строгого классицизма и — советских панельных домов на окраинах. Ситроен самого Никиты в иные моменты казался более редкой рыбой, нежели эти: французские машины, как Никита себе уяснил, россияне почему-то не жаловали.

В Киеве дня не проходило без скандальных новостей: то сын какого-нибудь депутата по тротуару пробку объезжал, то девочка фабричного «барона» проскочила на «красный» и насмерть сбила женщину с ребенком, то пьяные мажоры гоняли один за другим, плюя на правила и на других, то полицейские откровенно покровительствовали мерзавцам. В Петербурге Никита видел иное: если машины ломились на тротуар, то без разбора чинов и марок; если кто-то летел на «красный», то с большей вероятностью — обыкновенный растяпа. Однажды на Дворцовой какие-то пареньки устроили гонку на трех дорогих спортивных автомобилях, но и те, как вскоре выяснилось, оказались не ошалевшими от родительских денег мажорами, а… сотрудниками рекламного агентства, нанятого для проведения неординарной рекламной кампании. Да и сама кампания, как поспешили заверить общественность, была согласована с городскими властями и порядок во время ее проведения, безопасность для пешеходов и всех-всех-всех обеспечивали наряды полиции! Конечно, случалось и так, что вылавливали нетрезвого сынка какого-нибудь бонзы, однако новость об этом шумихи не делала: горожане возмущались не тем, что пьяным за руль уселся сын высокопоставленного человека, а тем, что кто-то вообще усаживается пьяным за руль: хоть Вася из соседнего парадного. И потому среди призывов «разобраться» не было практически таких, чтобы разобраться с «обнаглевшими буржуями и порослью от них»: народ призывал разбираться со всеми пьяными без исключения.

В отличие от киевской — нарочитой, напоказ — петербургская роскошь уже приобрела налет респектабельности. Как на нее зарабатывали — вопрос по-прежнему оставался открытым, но пользоваться ею научились. Часы за десятки тысяч евро уже не смотрелись на руках мужчин безобразными «котлами». По-настоящему дорогие костюмы не отливали «металлом», а галстуки не поражали пестротой расцветок. Палантины дам смотрелись органично, а мода на длинные и вроде бы небрежно повязанные шарфы добралась и до сильной половины: эта мода тоже в каком-то смысле уравнивала богатых и бедных — как драные джинсы, неясного на первый взгляд происхождения кроссовки и самые обыкновенные пальто. И было уже так, что пальто за пару тысяч евро для глаза ненаметанного ничем не отличались от пальто за пару тысяч рублей. О нуворишах киевских всё еще можно было сказать словами Абдулова — «морды для телогреек, а вырядились в смокинги!» О нуворишах питерских — уже нет. Киевские богачи при виде голоштанного народа кривились, куксились и старались от него отгородиться. Питерские с народом слились. Это, конечно, ничуть не означало реального равенства, но если человек не выделяется из толпы, не требует к себе отдельного отношения, не выставляет вокруг себя десяток мордоворотов — холопов гонять, — за что же на него обижаться и злиться? Можно и Майбах такому простить: каждому свойственны слабости. Тем более что Майбах так же покорно стоит на светофоре, а в салоне соседнего с ним скромного Фокуса так же, гоня освежающую прохладу, работает климат-контроль!

Первые впечатления Никиты от Петербурга в частности и России вообще — непримиримые, неприязненные, основанные на ощущении явной несправедливости разрыва шаблона о нищете устроенной Путиным державы для избранных — как-то незаметно для самого Никиты растворились в атмосфере Города. Однажды он сам явился участником неожиданного и для Киева немыслимого действия.

Днем пекло, но к вечеру жара спала: солнышко светило нежно и ласково. Никита устроился на лавочке подле какой-то набережной: какой именно, еще плохо разбиравшийся в топонимике Города Никита не знал. Со стороны дороги тянуло запахом перегретого за день асфальта. Со стороны реки — рыбой, безжалостно брошенной рыболовами под ноги и оставленной высыхать в никому ненужные мумии. Но даже этот запах, вообще-то обычно не слишком приятный, в тот вечер казался даже приятным: огромная ширь Невы как будто сглаживала его, поглощала его излишки. Запах гниющей на солнце рыбы напоминал о набережных Черного моря: в нем не хватало солоноватого «привкуса», но в целом он казался таким же и порождал ощущение томной, ник чему не обязывающей, не горькой и не обидной ностальгии.

Под лучами опускавшегося к крышам солнца река сверкала серебром на черни. В блестках оправленного черным серебра белые теплоходы выглядели особенно воздушно. Вылетавшие к мосту и резко сбрасывавшие перед ним ход «ракеты» и «метеоры» оставляли за собой минутами державшиеся в воздухе радуги: взбитая в пыль вода на полном безветрии долго не оседала, свет преломлялся через нее, играл и жил — в красном, оранжевом, желтом, голубом… Вдали искрился какой-то купол. А еще дальше уже наступали сумерки.

Никита не любил выпивать: ни вообще, ни, тем паче, на улице. Но в тот вечер удержаться не смог: взял в магазине литр розливного пива и, сидя на лавочке, медленно и с наслаждением тянул его прямо из пластиковой бутылки. Он и не заметил, как к тротуару из потока машин свернул лимузин, а из лимузина выбрался вполне респектабельный, но несколько помятого вида мужчина.

— Позволите?

Тень на мгновение легла на солнце, голос ворвался в уши неожиданно, Никита, едва не поперхнувшись, вздрогнул: рядом с лавочкой стоял примечательной внешности человек. Одет человек был строго, но не слишком. Галстук — распущен. Глаза — покрасневшие, но отчего — непонятно: алкоголем от неожиданного «гостя» не пахло. Аккуратные рыжеватые усы и короткая, больше похожая на многодневную щетину, борода. Лысина почти во всю голову, но внешность удивительным образом не портившая. Вид — барственный, но не надменный и без вызова. А еще — какая-то аура усталости и печали вокруг него.

— Конечно, — ответил Никита, подвинувшись.

Незнакомец присел. Никита еще раз на него взглянул и вдруг явственно подметил то, что, вероятно, уже уловил на уровне подсознания: присевший рядом с ним на лавочку мужчина поразительно походил на бывшего российского министра юстиции, депутата Государственной думы множества созывов, фигуру настолько «медийную», что внешность его была известна даже недавно перебравшемуся в Петербург Никите.

«Неужели сам Крашенинников?» — подумал, несколько оробев, он, но тут же понял: конечно, нет. Усы и борода у Павла Крашенинникова давно поседели, а у этого господина, пусть и схожего возрастом, ни в бороде, ни в усах намека на седину не было. Да и первое впечатление понемногу рассеялось: сходство, безусловно, удивительное, но всё же не настолько, чтобы можно было ошибиться.

Мужчина представился, иллюзия развеялась окончательно. Имя Никита пропустил мимо ушей, да и его неожиданный собеседник, похоже, какого-то значения имени самого Никиты не придал. Потянулась никого ни к чему не обязывавшая беседа двух случайно и на короткое время познакомившихся людей. Беседа вполне откровенная, но не слишком: без тайн и скелетов в шкафах. Никита немного рассказал о себе, умолчав, однако, о том, что он — журналист, о Киеве, об Украине вообще, о своих впечатлениях от Города. Мужчина — о себе: мол, занимает должность в одном из петербургских ВУЗов, преподает еще в одном, страшно за последнее время устал… настолько, что порой на шофера служебной машины наорать охота!

— Вон он, — кивок головой в сторону припаркованного лимузина. — Отличный вообще-то человек, но зануда. С ним пива не попьешь… да и как? Он на работе, а потом — семья, семья, семья…

Как по волшебству, в руке собеседника появилась бутылка. Нисколечко не смущаясь, он хлопнул крышкой о лавочку, крышка отскочила. Преподаватель ВУЗа и вузовский же чин — немаленький при этом, судя по дорогой служебной машине — отхлебнул из горла:

— Божественный напиток! А у вас — розливное?

— Да вот… — Никита почему-то смутился: на фоне демократичной бутылки странного преподавателя его собственное розливное пиво казалось не слишком уместным. — Да. Решил себя побаловать.

— И это правильно, — поддакнул преподаватель. — В такую погоду грех не посидеть на завалинке! Скоро пойдут дожди, задует ветер… смешаются земля и небо, а мрак наползет такой, что день от ночи отличить не сможем!

— Вы… фигурально выражаясь? — от нарочито поэтических метафор — если, конечно, это были метафоры — Никита немного обалдел.

Преподаватель — чуточку грустно — усмехнулся:

— Если бы!

Никита с ответом не нашелся. Беседа на какое-то время прервалась. Оба попивали пиво и — тоже оба — смотрели на колоссальный водный простор Невы.

***

Сидя в не менее дорогой машине Людмилы, Никита вспомнил ту встречу. Тогда она ему показалась странной, но теперь он видел в ней примету времени: в этом Городе и в это время принц и нищий свободно могли сойтись и выпить, любуясь закатом. Блеск одного не смущал другого, и принц не смущался случайной компанией, и принцем рядиться не норовил. «Если всякий сброд, — живо припомнилось Никите, — стремится выглядеть как принцы, хороший вкус требует от нас, принцев, выглядеть как всякий сброд!²⁹» Вот только эта фраза на удивление метко и не менее обидно подходила не только к тому, что было здесь, но и к тому, что было там — на Украине: там откровенный сброд рядился под принцев, здесь под сброд не стеснялись «косить» нормальные в своем успехе люди!

Никита уже не смущался чужими блестками, они его больше не злили. Роскошь машины Людмилы не вызывала в нем никаких отрицательных чувств. Никита знал и принимал как должное: Людмила должна быть очень богатой женщиной, и это богатство ею вполне заслужено. А то, как она себя вела, весело и непринужденно болтая со своим на далеко внизу по лестнице стоявшим подчиненным и видя в нем такого же, как она сама, человека, а не купленного на стороне раба, не раздражало Никиту якобы поддельным демократизмом, а лишь укрепляло в нем симпатию к ней и уважение. Да: Людмила могла наорать. Но только по работе. Да: Людмила могла окатить такими холодом и презрением, что и час спустя приходилось отряхивать с себя ледяную крошку. Но — заслуженно: работая, к себе Людмила была настолько же беспощадна. Это роднило и словно фашинами заполняло пропасть.

Между тем, пока так размышлял Никита, Людмила — и впрямь непринужденно болтая о всяких пустяках — вела машину, изредка обрывая саму себя возгласами вроде: «Нет, ну вы посмотрите! Вот куда он прет?» «Тебя кто водить учил, дубина ты стоеросовая?» «Ну поддай же газку, дедуля! Перед тобой — километр свободного пространства!» И всё это — азартно, но без злобы: так же, как, наверняка, в те же минуты и то же — и в отношении самой Людмилы — проделывали десятки и сотни других водителей других машин… и вон того Мерседеса, и вон тех Жигулей! Город сверкал огнями, дороги полыхали светом стоп-фар, с рекламных щитов смотрели игривые лица. Модерн и ампир, стекло и хрусталь, величие прошлого вперемежку с живым и буйным текущим!

Никита слушал Людмилу, смотрел по сторонам и ощущал себя на удивление хорошо.

***

Ресторан оказался и вправду роскошным, несмотря на то, что находился несколько на отшибе. Открылся он сравнительно недавно, на удивление быстро вошел в моду и всяческими ухищрениями удерживался на пике. Одним из таких ухищрений был способ сервировки блюд и процесс их подачи. Блюда выглядели так, словно над каждым из них потрудился отдельно приглашенный художник: обычная порционная курица в одной тарелке выглядела этак, а в другой — совсем по-иному. Меню на весь ресторан предлагалось общее, но одинаково смотревшихся блюд на столах не было. Кроме того, в отличие от принятого в большинстве других ресторанов русского способа подачи — по отдельности каждому, — в этом заказанное выставлялось без всяких различий: неважно было, кто и что заказал, тарелки, кастрюльки, горшочки просто выставлялись на стол, у каждого имелись соответствовавшие всем заказам приборы, каждый мог наложить себе любого из принесенного. Поэтому порции были огромными — до расточительства. Несъеденным только с одного стола было бы можно неделю кормить какой-нибудь детский дом — в полном его составе. Неудивительно, что и средний счет, подаваемый по окончании трапезы, оказывался в этом ресторане таким, что с непривычки волосы дыбом вставали даже у набитых деньгами нефтяников! Однако в части названия блюд здесь следовали дурной, но прочно укоренившейся в дорогих столичных ресторанах традиции: та же курица зачем-то именовалась «Пуле лё пти-дюк», а, скажем, бульон из нее — «консоме». Понятно, что гренки, как уже посмеялась над этим Людмила, оказывались «крутонами»! Нельзя утверждать наверняка, но, возможно, правы были участники «Квартета И», устами одного из персонажей сказавшие: «Крутон — это та же гренка, но гренку нельзя продать за пять долларов, а крутон можно!» Как бы там ни было, но и самая обыкновенная канталупа, на любом развале в сезон идущая рублей по сорок за килограмм, в этом ресторане шла за невероятный деликатес, а ценник на нее пестрел нулями.

С профессором Стеблиным Людмила и Никита встретились прямо в дверях: профессор подъехал одновременно с ними.

— Кирилл Дмитриевич! — приветствовала Стеблина Людмила.

— Людмила Васильевна… — профессор без лишних церемоний пожал протянутую руку.

И тут же застыл, воззрившись на Никиту. Застыл и Никита: профессор был тот самый человек, который пил с ним пиво, подсев на лавочку подле набережной Невы! Так вот почему его имя показалось смутно знакомым! Конечно! Он же называл себя!

— Ба! — ожил Кирилл Дмитриевич. — Вот так встреча!

И добавил, к стыду Никиты, его, Никиты, имя.

— Вы знакомы? — удивилась Людмила.

— Имели случай, — подмигнув Никите, ответил профессор.

— А вы говорили… — Людмила повернулась к Никите.

Никита поспешил объясниться, но его объяснения звучали настолько путано, что профессор, перебив его, взял дело в свои руки и рассказал о встрече. В пересказе Кирилла Дмитриевича всё выходило так естественно и даже обыденно, что всякий налет романтизма исчез: что может быть неестественного и необычного в том, чтобы два случайно встретившихся мужчины посидели на лавочке, распивая пиво? Но главное, в тоне Кирилла Дмитриевича не было ни тени смущения: словно он каждый день практиковал нечто подобное. Понятно, конечно, что ничего подобного он каждый день не практиковал — в конце концов, это попахивало бы алкоголизмом, — и всё же складывалось примерно такое впечатление. Людмила покачала головой и улыбнулась:

— Ну и ну… получается, общего у вас еще больше, чем я предполагала!

— Да? — Кирилл Дмитриевич.

— Прошу любить и жаловать, — Людмила, — наш новый обозреватель и, по душевной склонности, аналитик.

— Вот как! И что же вы анализируете?

На сторонний слух вопрос мог показаться грубоватым, но в сложившихся обстоятельствах он прозвучал естественно. Никита вновь пустился было в объяснения, но на этот раз его оборвала Людмила:

— Давайте пройдем внутрь, неудобно беседовать в дверях!

— Действительно…

Кирилл Дмитриевич посторонился, пропуская Людмилу и Никиту вперед. Еще через несколько минут компания устроилась за столиком.

***

В заведениях такого класса Никите бывать еще не доводилось, поэтому он поневоле первые мгновения с интересом на грани изумления озирался по сторонам: всё казалось ему… чересчур. Чересчур много зеркал и хрусталя. Чересчур много обслуги. Чересчур много тарелок и вообще всего, что только может или даже в обыденной жизни не может оказаться на столе. Чересчур много людей, воспринимавших происходившее вокруг них с нарочитым спокойствием: как будто здравый смысл на время посещения этого ресторана покинул их и они, оказавшись на воле инстинктов, радовались безумным интерьерам как дети! Будучи взрослыми, они не решались выражать восторг какими-то буйными проявлениями, но именно сама нарочитость их спокойствия лучше всего остального свидетельствовала об их подлинном душевном состоянии. А еще — чересчур много еды: навалом, прямо как на картинах художников начала двадцатого века — написанных пусть и с натуры, но с явным сарказмом! Это, никакими логическими доводами не обусловленное, изобилие порождало ощущение нереальности: как будто не ты решил принять участие в маскараде, а маскарад явился к тебе в самом невероятном обличии. На ум Никите пришли имперские римляне — пиры у какого-нибудь Вителлия: обжоры минувших веков восстали из тлена и, нарядившись по-современному, учинили новое пиршество в честь своего чудесного воскрешения! Разве что в меню отсутствовало блюдо, в котором были бы смешаны печень рыбы, фазаньи и павлиньи мозги, языки фламинго и молоки мурен, и никакое блюдо не называлось запросто — Щитом Минервы-градодержицы! Однако chimere de l’ecuyer имелась, представляя собой до странного в такой обстановке небольшие треугольные бисквиты, подававшиеся к старому хересу. И до некоторой степени комичной казалась мысль о заезженном штампе: на огромной тарелке под металлической крышкой — несколько обрамленных соусом картофелин с консервированной фасолью!

Посмотрел Никита и на Людмилу с Кириллом Дмитриевичем. Людмила показалась ему не слишком органичной в этом удивительном вертепе, тогда как профессор сразу же почувствовал себя, как рыба в воде. Он вольготно расположился на удобном стуле, больше напоминавшем кресло, по-простецки сунул салфетку за воротник, вооружился ножом и вилкой — всего лишь для того, чтобы позвякивать ими друг о дружку и постукивать ими же по ножке подвинутого ближе бокала! Он даже в меню заглядывать не стал, небрежно махнув официанту: тащите всё! И ничуть не пораженный официант степенной походкой ушел выполнять.

— Ну-с, — одновременно к Людмиле и Никите обратился профессор, — давайте поговорим. Я так понимаю, вам нужен совет?

— Скорее, урок.

— Чему же вы хотите научиться?

— Предсказаниям.

— Чтобы десять раз в яблочко из десяти? — серьезно уточнил профессор.

— Вот именно.

— А сколько сейчас?

— Подождите! — взмолился Никита. — Я ничего не понимаю!

Профессор и Людмила разом на него посмотрели. Никита слегка покраснел.

— В каждой вашей статье, — Людмила, — имеется аналитическая часть. Как по-вашему: что такое аналитика?

— Выводы из фактов?

— Нет, — профессор, — выводы из фактов — это констатация. А что такое, если вы говорите вот так: допустим… только допустим, понимаете?.. допустим, баррель сырой нефти опустится до семидесяти пяти, тогда как текущая стоимость — сотня с лишком. Выполнение сверстанного из девяноста бюджета обеспечивается курсом в тридцать рублей за доллар, стало быть для выполнения бюджета при семидесяти пяти нужен совсем иной курс: рубль нужен куда слабее. А значит, правительство не станет принимать меры по удержанию рубля.

— Но это — констатация! — Никита.

— Вы забываете о допустим. Какова вероятность того, что нефть настолько подешевеет? И почему вообще вы делаете такое допущение?

Никита моргнул, а затем хлопнул себя по лбу:

— Черт возьми!

— Вот именно.

— Предсказание!

— Оно.

Вернувшийся с подмогой официант начал снимать с подносов поварят тарелки и прочую посуду и расставлять всё это по столу. Возни получилось немало, но проходила она таким чередом, что больше казалась забавной, нежели неловкой. В итоге весь стол оказался заставлен блюдами и бутылками: бутылки подавал другой человек. Профессор отложил вилку и нож, приподнял крышку с одного из блюд, потом с другого, с третьего…

— К попьет дё пуасон³⁰, — заворковал сомелье, — рекомендую вот это превосходное бургундское из Кот Шалонэз³¹…

— Я сам решу, — спокойно отозвался на рекомендацию профессор, и сомелье без обиды отошел. — Людмила?

— Я за рулем.

— Какая прелесть! Никита?

Никита растерянно смотрел на невероятное количество бутылок и с выбором определиться не мог. Он даже не решил еще, что будет есть — куда уж тут до вина! Однако выбрать что-то было нужно: не мог же он отказаться от предложения — это было бы равно невежливо и странно… после пива-то на лавке у Невы! Наконец, одна из бутылок привлекла его внимание, и он вопросительно взглянул на профессора.

— Хороший выбор для аперитива, — одобрил Кирилл Дмитриевич. — Амонтильядо — возможно, лучший херес из всех… хотя и навевает мысли об изуверствах. К счастью, мы — не в Испании и даже не в Италии, куда каким-то чудом достопочтенный мистер По перенес бочонок. Да и бутылка — вот она, а не в подвале. Впрочем, я не уверен даже, есть ли в этом здании подходящий подвал!

Выдав эту тираду, Кирилл Дмитриевич взял бутылку и наполнил бокалы Никите и себе.

— Ну… — на мгновение замялся он, — за более тесное знакомство?

Мужчины чокнулись и сделали по глотку. Двадцатилетний херес скользнул Никите в желудок и странным привкусом остался у него на языке. Привкус был непривычным, даже необычным для никогда не пившего настоящий херес Никиты, но назвать его неприятным он не мог. Впрочем, химера оруженосца — или щитоносца, как угодно, — маленький треугольный бисквит, привкус убрал.

— Итак, — вернулся к прерванным поучениям профессор, одновременно накладывая на тарелку какой-то меланж, выдававший себя за салат из овощей, картофеля и вареных яиц, — любой уважающий себя аналитик осознает себя, прежде всего, преемником Кумской сивиллы. Не в том, разумеется, смысле, что он, как и та, вещает свои пророчества под каким-нибудь кайфом, а в том, что сам уверен в превосходной степени собственных предсказаний. Аналитик, сомневающийся в собственных словах и дающий возможность двоякого их толкования, — жулик, а не посланец богов во спасение и на гибель…

— Кирилл Дмитриевич! — Людмила постучала пальцем по столу, привлекая внимание профессора.

Но профессор уже закусил удила:

— Разбуди настоящего аналитика пинком под зад…

Людмила махнула рукой и сосредоточилась на еде.

— …и он, ни на мгновение не сомневаясь, выдаст ответ на поставленный перед ним вопрос. Откуда, однако, он черпает такую уверенность? Древние сказали бы просто: божественное внушение, и в этом, возможно, какое-то зернышко есть. При том, конечно, условии, что за внушение божества мы принимаем внимание. Внимание ко всему и прежде всего — к мелочам. Сколько ступеней в доме по адресу Бейкер-стрит, двести двадцать один би? Какая из них скрипит, если на нее наступить особенно неловко? И что произойдет, если на эту скрипящую и давненько требующую ремонта ступень поставить мраморную статую работы Микеланджело? Внимание к мелочам позволит хорошему аналитику легко ответить на этот вопрос даже в так называемый волчий час³²: когда человеческий разум совсем неповоротлив. Впрочем, не менее важно спокойствие. Обеспокоенный чем-либо человек невольно рассеивает внимание: его занимают пустые мысли — как следствие пустых тревог. Вообще, необходимо понимать: всё суета, всё уже было под солнцем, нет ничего уникального, и любая тревога — напрасная, бессмысленная трата времени! К несчастью, нам, смертным, от нашей несовершенной природы свойственно тревожиться, особенно по пустякам. Но хороший аналитик хотя бы осознает сей неприятный факт и задвигает свои тревоги в дальний чулан: пусть беснуются в нем, не мешая ходу бесстрастного наблюдения! Обратимся к примеру…

Профессор подлил себе и Никите.

Никита слушал завороженно.

— Насколько я понял из предоставленных уважаемой Людмилой Васильевной отрывочных сведений…

Людмила подняла от тарелки глаза, но только на мгновение.

— …вы решили специализироваться на сравнительном анализе рынков российского и украинского. И прежде всего — кстати, примите мои поздравления: дело весьма приятное, — на рынках автомобильных. Покамест не имел удовольствия читать ваши статьи, но, полагаю, вы сможете дать мне аналитическую рекомендацию насчет приобретения новой машины?

Кирилл Дмитриевич воззрился на Никиту изучающе, но не без видимого даже невооруженным взглядом лукавства.

— В… в каком смысле — рекомендацию? — запинаясь от неожиданности вопроса, спросил Никита.

— В прямом. — Лукавство в Кирилле Дмитриевиче сменилось живейшей озабоченностью. — Стоит ли мне приобрести новый автомобиль прямо сейчас или следует подождать? Видите ли, у меня имеются кое-какие сбережения… так, ничего особенного — пустяк. И я хотел бы их потратить на что-нибудь стоящее. Скажем, на легковой Мерседес?

— Цэ или Е-класса? — невольно уточнил Никита.

Кирилл Дмитриевич тут же усмехнулся:

— Ага! Это уже хорошо: к такой «мелочи», как модель, вы не остались невнимательны! А почему не уточнили о «шестисотом»?

Никита понял, что профессор его экзаменовал: покупать машину он вовсе не собирался. Собравшись с мыслями (бежавший по венам херес не очень этому способствовал, но тем почетнее было ответить правильно), Никита сказал:

— Служебный автомобиль у вас уже есть: к чему вам покупать еще один, хотя бы и для домашних нужд? Специфика эксплуатации наемных служащих в России позволяет вам использовать того же шофера и ту же машину, которых за вами закрепил Университет. Здесь нет никакой разницы, куда и с кем вы с ними отправитесь: по рабочим делам или в компании с супругой на театральную премьеру. Закрепленный за вами служебный автомобиль всегда к вашим услугам.

— Гм… гм-гм… — Кирилл Дмитриевич немного нахмурился. — В целом, конечно, верно. Но что значит — здесь?

— Здесь, у нас… я говорю вообще: на постсоветском пространстве.

— А!

— Да. В какой-нибудь Германии был бы скандал. А здесь — обычное дело.

— Хорошо. — Лоб Кирилла Дмитриевича разгладился, Никита облегченно вздохнул. — Но что с другими моделями?

— Рекомендую Е-класс. Со временем он больше обесценивается, но, тем не менее, выгодно продать его существенно легче. К Цэ-классу россияне относятся… с пренебрежением. Динамика такова, что, несмотря на рост продаж и этой модели, рост Е-класса является опережающим. Кроме того, это вообще более выгодная покупка, если считать из соотношения количества потраченных на нее рублей и полученного оборудования: как стандартного, так и опционного.

— Вы уверены? — во взгляде Кирилла Дмитриевича вновь появилось лукавство.

— Абсолютно!

Кирилл Дмитриевич вытер салфеткой рот и расхохотался.

— Что, что не так? — поспешил с вопросами и несколько обиженный Никита.

Профессор перестал смеяться — теперь он просто улыбался:

— Вспомнил анекдот…

— Анекдот?

— Да. Запомните, дети, абсолютно уверен во всем только дурак… Вы в этом уверены, учитель?.. Абсолютно!

Никита побагровел.

— Знаете, — сказал он улыбавшемуся профессору, — это совсем не вяжется с вашими же утверждением об уверенности аналитика!

— Конечно! — Кирилл Дмитриевич излучал благодушие. — Ведь это — анекдот! Вы что же, обиделись?

Никита что-то буркнул — и вправду обиженно — и прикрылся бокалом. Кирилл Дмитриевич смотрел на него с интересом и ждал.

— Ладно, — Никита осознал нелепость положения и поставил бокал на стол, — но что с машинами-то? Ведь я не ошибся?

И снова Кирилл Дмитриевич почти мгновенно преобразился, превратившись в озабоченного «покупателя»:

— Одно я в толк не возьму, — немного растягивая слова, выговорил он: так, как если бы обращался к менеджеру автосалона. — Почему оформить кредит в рублях мне будет выгоднее, чем в валюте? Процент-то выше!

Никита сходу понял намек:

— Не могу знать, конечно, в чем номинированы ваши сбережения, Кирилл Дмитриевич, но то, что ваши доходы номинированы в рублях, не вызывает у меня сомнений: было бы странно, если бы было иначе, не так ли? Но если так, то, беря кредит в иностранной валюте, вы подвергаете себя ненужному риску: рубль имеет устойчивую многолетнюю тенденцию к удешевлению относительно как доллара, так и евро — тех валют, в которых преимущественно и предлагаются не рублевые займы. Оценивая тенденции, можно сказать: несмотря на более высокие проценты по рублевым кредитам, их более высокая стоимость для потребителя — кажущаяся. На деле же именно они являются оптимальными и наименее рискованными.

— Хорошо, — профессор вернулся к своему «обычному» облику. — Но на главный вопрос вы так и не ответили?

Никита посмотрел на профессора с недоумением.

— Покупать машину сейчас или подождать до лучших времен? — пояснил Кирилл Дмитриевич.

— Ах, да! — спохватился Никита. — Действительно: совсем из головы вылетело…

— Бывает.

— Но с опытом проходит?

— Несомненно.

— Ладно… значит, сейчас или подождать?

— Да.

— В перспективе на ближайшие месяцы — ждите. В перспективе более долгосрочной — берите сейчас.

— Как это? — изумился Кирилл Дмитриевич.

Настал черед Никиты весело рассмеяться:

— Через пару месяцев пойдут обычные для России скидки на новые машины текущего года производства. Скидки будут весьма существенными. И чем дороже выбранная модель, тем больше можно будет выгадать. Такой подход сужает выбор комплектаций и вообще лишает возможности самостоятельно «сконфигурировать» автомобиль, но позволяет сэкономить кругленькую сумму. А так как времена персонажей из анекдота о галстуке…

— Это тот, который за углом дороже вдвое?

— Да.

Кирилл Дмитриевич хмыкнул:

— Уели!

— В общем… — Никита кивнул: не то соглашаясь, что да, уел, не то… просто: не зная, как вежливо ответить. — В общем, те персонажи в прошлом, сегодня и богачам не стыдно похвалиться не переплатой, а экономией. Деньги и здесь полюбили счет, а значит выгода в покупке — очевидный мотив немного с ней повременить: дождаться тех самых скидок. Но в более долгосрочной перспективе ожидание бессмысленно: цены будут только расти.

Кирилл Дмитриевич захлопал в ладоши:

— Неплохо! Совсем неплохо!

И снова Людмила оторвалась от еды, но на этот раз вставила в беседу слово:

— Перспективы?

Кирилл Дмитриевич отставил тарелку с недоеденным салатом, решительно приступил к другому блюду и, наложив его себе, ответил:

— Всё нормально. Да. Всё будет хорошо!

***

«Будет ужо хорошо», — с Тарпейской прокаркал вершины ворон; не мог он сказать: «Вам и теперь хорошо!³³

Этот стишок пульсировал в голове Никиты еще с середины ночи, когда от выпитого в чудовищном ресторане ему стало окончательно плохо: до дома-то он добрался еще вполне ничего, но там его как-то сразу и полностью развезло. Из желудка начал извергаться обратно херес, смешанный с невиданным количеством невиданных вин. Было настолько плохо, что Никите казалось: еще чуть-чуть и точно конец! И этот конец маячил не жуткой неотвратимостью, а желанным от мучения избавлением. Однако едва переполненный винами желудок освободился от своего содержимого, слезы перестали литься из глаз, болезненные спазмы прошли, в глазах даже просветлело, а общее самочувствие поднялось до приемлемого — на фоне, разумеется, только что миновавшего ужаса. На подгибавшихся ногах Никита добрался до кровати и свалился в нее как был: в рубашке и в брюках — раздеться элементарно не осталось сил.

Но уже через пару часов глубокое и бесчувственное забытье сменилось тревожной и болезненной бессонницей: тогда-то стишок к Никите и привязался. Никита ворочался в постели, упорно старался не открывать глаза, представлял себе прохладные воды какого-то абстрактного озера или моря, но ни снова уснуть, ни хотя бы избавиться от на редкость гадостных ощущений не мог. Разве что стишок утешал: минует и это!

Откуда он, этот стишок взялся, Никита понятия не имел или, что правильней, не мог припомнить. Но даже, казалось, умиравшему мозгу он удивительным образом напомнил другое: давешние слова Кирилла Дмитриевича. Спокойствие — даже в беде. Бесстрастная отстраненность — даже когда вокруг погибают империи! Будет ужо хорошо странным образом перекликалось с наставлениями Кирилла Дмитриевича, но его неотвязность — пусть утешительная, да — создавала определенный дискомфорт. Ладно, худо было телу, но голова, зациклившаяся на взявшейся откуда-то цитате, — это совсем хреново. Именно она мешала снова уснуть и сном отвлечься от физических страданий.

Целых два или даже три часа Никита так и ворочался с боку на бок и со спины на живот: сминая не только постель, но и собственную одежду. Впрочем, последнее обстоятельство его не тревожило совершенно: было и так понятно, что как минимум брюки погибли почти безвозвратно! Но через два или три часа он не выдержал: выносить и дальше этот кошмар было невозможно.

Тщетно пытаясь сглотнуть пересохшим горлом, постанывая, Никита поднялся, вывалился из комнаты в коридор, кое-как и ощупью — свет зажигать болезненно не хотелось — натянул ботинки и, толкнув оказавшуюся незапертой входную дверь, потрусил на улицу: по лестнице, по лестнице, по лестнице… «Не хватало еще в лифте застрять!» — думал он, наконец-то избавившись от Тарпейской скалы и каркавшего с нее ворона. Ступеньки лестницы норовили подпрыгнуть то к самому лицу, то хотя бы к груди: по сути, Никита едва ли не сползал по ним, но это — на взгляд со стороны. Ему же самому казалось, что странное поведение лестницы — следствие чрезмерной скорости бега по ней.

На улице было темно и нет одновременно: утро приближалось, но еще не наступило, фонарь у парадного горел, но тускло. Асфальтированная дорожка выглядела неаккуратной чередою трещин и ямок. Арка. За аркой — сто метров налево, а там — круглосуточный магазин… магазинчик. Маленький. Небольшой. Закуток.

— Тьфу ты! — чертыхнулся Никита, избавляясь от привязавшихся вместо ворона эпитетов и сравнений.

Шаг Никиты стал более уверенным. В уме родилась подозрительно крамольная мысль: «А ведь хорошо, что еще запрет не ввели!» — как раз тогда проходили первые бурные обсуждения о введении запрета на ночную торговлю алкоголем. Сам Никита держался позиции, что это — хорошо, правильно. Но теперь, в буквальном смысле оказавшись на месте какого-нибудь незапасливого алкаша, он возблагодарил Бога за то, что закон еще не был принят. И что не был принят — пока — еще один дискриминационный закон: о запрете торговли спиртным в помещениях меньше какого-то минимума. Этот, второй, закон поставил бы лично его в совсем неловкое положение: маленький магазинчик у дома был бы закрыт, а ближайший большой магазин находился на приличном расстоянии! Разве что кабак еще имелся поблизости, но сунуться за выпивкой в кабак Никита — о себе он это знал точно — не решился бы: с настолько-то помятой мордой и в одёжке словно с помойки! «Вот она, проклятая интеллигентность!» — еще одна крамольная мысль.

В магазине Никиту поджидал удар: выбора не было совершенно. На почти пустых полках сиротливым рядком стоял откровенно бомжовый набор для соответствующей ночной публики: омерзительные полторашки специального пива и не менее сомнительные полторашки крепкого пива. Ни пива обычного, ни вина, ни — черт побери! — хотя бы самой обыкновенной водки. Даже в стеклянных бутылках не было ничего, равно как и в банках:

— Знаю я вас, алкашей проклятых! — на недоумение Никиты бранью ответила пожилая продавщица. — В карман суваете и бежать! Ну! Берешь или отваливаешь?

Ощущение жгучего стыда с головы до ног затопило Никиту, но деваться было некуда: пришлось взять полтора литра крепкого пива в пластике. И тут же, в добавление к стыду, Никиту обожгло еще одно чувство: страх. Внезапно и с необъяснимым, находись он в здравом состоянии, ужасом Никита понял, что бумажник остался в пиджаке, а пиджак, в отличие от рубашки и брюк, он всё-таки снял!

— Что, денег нет?

Продавщица ухватилась за бутылку, норовя ее отнять. Это было совсем омерзительно. Выпустив бутылку, Никита принялся рыться в карманах напрочь измочаленных брюк и всё же, к своему облегчению и к милости продавщицы, в заднем нашел несколько купюр: наверное, вообще не бывает мужчин, которые бы не распихивали деньги по карманам!

Обратный путь до квартиры показался Никите бесконечным: бутылка жгла руку, Никиту так и подмывало открыть ее прямо на улице и припасть к вожделенному горлышку. Туловище согнулось в пояснице и наклонилось вперед. Ноги семенили быстрыми шажками. Но асфальт бежал под них и бежал — нескончаемой, уродливой лентой!

***

Первый стакан Никита выпил практически залпом: глоток за глотком, не отрываясь. Затем — прислушался к себе и решил, что мало. Однако второй он пил уже с расстановкой, не спеша: удивительное дело, но с каждой минутой ему становилось всё лучше и даже отвратительный вкус откровенного ерша уже не казался таким ядреным. Только запах — смешанного с пивом спирта — по-прежнему вызывал приступами накатывавшее отвращение. Но вот прошло и оно, стало совсем легко. Никита отставил стакан, закрутил на бутылке крышку и задумался. Еще через пять минут он уселся за письменный стол, включил ноутбук и крупными буквами набрал заглавие — Лукулл и революция.

Час пролетал за часом, за окном давно рассвело и день не только вступил в свои права, но и заявил о них многочисленными шумами. Но шум не трогал Никиту, не отвлекал его. Единственное, что его отвлекло — поход на кухню. Там он с неприязнью посмотрел на полную еще на добрых две трети бутылку, сделал себе крепкий кофе и с чашкой вернулся к столу. Работа шла, но требовала множества перекрестных ссылок и множества проверок и перепроверок: в работе и в кофе Никита утонул совершенно — они задавили шум за окном.

Статья получалась едкой — не без того, — но объективной. Никите даже не нужно было оглядываться на полученные им советы: он чувствовал это, ощущал и сердцем, и душой. Замысловатая полемика с незримыми оппонентами — читателями, форумчанами, ордою бездельников, пенсионеров и патриотов — лилась на «бумагу» легко, с непринужденностью любой правоты, любой справедливости, к доказательной базе прибегающих лишь для того, чтобы угодить традиции. Ведь если говорить по совести, справедливость — такая субстанция, которой не нужны адвокаты.

Статья не имела ничего общего с автомобилями, рынками, сравнительными характеристиками русских и украинских потребителей разнообразных благ. Не было в ней и намека на что-то национальное: огромное пространство от Балтики до Тихого океана, от Ледовитого моря до Черного — со всеми на нем республиками, краями, государствами, деревнями и городками — слилось в статье воедино, представив один народ, один обычай, одну столетиями единой истории выпестованную сущность. Эта сущность отражалась в словах и фразах как в зеркалах: немного кривых, но кривых осознанно — дабы ярче светился характер, дабы более выпукло выпирали вперед особенности «лица и фигуры», дабы спутать отражавшуюся в зеркале сущность невозможно было ни с кем. Никита не добивался портретного сходства: он рисовал не внешность, а внутренний мир.

За часом проходил час, за страницей наполнялась страница. Однажды зазвонил телефон — Людмила:

— Как самочувствие?

— Очень хорошо!

— Отдыхаете?

— Работаю!

— О! Ну, не буду тогда отвлекать…

День перевалил за половину. Ноутбук, не переставая ни на миг, шумел вентилятором: из вентиляционных отверстий на боковине текла обжигавшая руку струя. Заряд батареи давным-давно кончился: Никита подключил ноутбук к розетке. А сущность вставала всё выше, ростом вытягиваясь до ледяной вершины планеты. Поигрывала мускулами и улыбалась. И ела. И пила. И читала книги. Как Лукулл, победивший царей и племена. Как Лукулл, расширивший границы Рима. Как Лукулл, обжиравшийся и обпивавшийся на досуге. Как Лукулл, устроивший первую в Риме публичную библиотеку. Не хватало только яда или приворотного зелья, чтобы, как и Лукулл, рожденная Никитой сущность скончалась при самых загадочных обстоятельствах. Впрочем, предсказывать кончину Никита не собирался: в этой статье ему было довольно и жизни.

Лукулл, настоящий, до устроенного Цезарем переворота не дожил. Зато он был свидетелем переворота Суллы и сам немало на нем поживился. Он жил амбициями предков и других и сам имел амбиции. Он был аристократ из тех, кого богатство неженкой не делает. И в то же время был таков, что счел бы злой судьбу, доведись ему расточительством дожить до нищеты. Он был вполне революционер, но революций снизу потерпеть не мог. Он был умен, но не прозорлив: он даже в Цезаре, вступая с ним в борьбу, увидел призрак народного восстания. Но главное — он был отличным слугой и никогда не стремился к личной свободе: к свободе мнения, отличного от мнения других; к свободе чувств, отличных от чувств других; к свободе слова, отличного от слова партии. Он был великолепен: как часть отстраивавшейся веками вертикали! Сломай кто эту вертикаль, и он пошел бы по миру — босой и угнетенный. А может, просто умер. Как, впрочем, он и умер еще до потрясений: единственный, возможно, прозорливый поступок за всю его жизнь.

«Нельзя считать, — писал Никита, — что большевистский переворот принес на эту землю какую-то иную, отличную от вертикали, систему построения общества: переворот семнадцатого года тысячелетнюю традицию пресечь не смог. Да и ставил ли он перед собою такую цель — пресечь, оборвать ту самую традицию, которой единственно и жив сплотившийся в единое пространство удивительный народ? Если всмотреться, нельзя говорить даже об изменении принципа формирования элиты с ее равно открытым для пополнения и наследственным характером. Номенклатура СССР — не более чем Табель о рангах Империи, а сын советского министра — не более чем сын министра любого из имперских правительств. И там, и там — резерв народной массы, неисчерпаемого источника, струйкой вытекающего из-под гнета в любом потребном власти количестве: замедлить социальный лифт или ускорить его движение и там, и там возможно было простой манипуляцией с камнем — с тем, который истекание источника из недр регулировал. Скорее, не то, что приключилось в девяносто первом, а то, что пришло на смену девяностым, следует считать восстановлением: нет в традициях этой земли разгула и безвластия; нет принципа — бери столько, сколько можешь взять; нет веры в перемены к лучшему иначе, как в данные свыше: минуя злых бояр от данной Богом власти непосредственно к народу. И если смотреть на вещи именно так, не современная, путинская, Россия обратилась в своем движении вспять — к темному и зловещему прошлому, а некоторые из постсоветских стран, оказавшиеся от России отторгнутыми. Именно в них, а не в России, народ оказался вынесен за рамки традиций и брошен на произвол судьбы: неприкаянный, никому ненужный, мечется он по просторам в поисках лучшей судьбы, в собственном доме никакой надежды не видя. Мы слышим упреки, но чего в них больше? Искренности? Недоумения? Зависти? Мы собственными глазами видим и сами поэтому можем давать оценку: геометрический рост самоубийств в Прибалтике и стремительное ее обезлюдение; на десять миллионов сократившееся население Украины и половина ее трудоспособного населения — на отхожем промысле в соседних и не очень странах. Конечно, мы видим и то, что социальные лифты в современной России несколько замедлили движение, что вызывает недовольство у части наиболее активных россиян. Но можно ли и близко в сравнительном анализе поставить участь народа российского и народов, от российского оторванных? Народа, живущего дома и более вон из дома не стремящегося; народа, голосующего сердцем, но не в ущерб прагматическим ожиданиям; народа, вполне осознающего свое место на этой планете и потому лишенного раздвоения личности и страшного, обуявшего соседей, комплекса неполноценности? Что лучшего этому могут противопоставить те, кто убежал из общего, веками устраивавшегося дома, вдогонку обещаниям свободы, равенства и братства? Обещаниям, дававшимся без цели их исполнить? Людьми, для которых такие понятия как совесть и честь совершенно чужды? Когда Лукуллу некого было пригласить на обед, он обедал с самим собой: самодостаточный в своем обжорстве, самодостаточный в своей репутации выпивохи. Наедине с собой он ел и пил с таким же удовольствием, как если бы его окружала многочисленная толпа прихлебателей. Где-то там, через улицу или две, в таком же одиночестве обедал его владыка — Сулла. А вокруг, в домах попроще и в наемных квартирах, обедал народ. И вся эта совокупность — одинокий правитель, одинокий слуга, огромная масса простонародья — являла нераздельную сущность, в которой голова — на шее, рука — от плеча, ноги — натружены и готовы шагать или плясать по первому импульсу. Люди, стремившиеся эту сущность устроить на иной лад, не понимали главного: самой сущности это не было нужно! Отсюда и провалы тех, кто ноги желал поставить выше головы. Отсюда же — ноль изменений в социальной модели в успешных переворотах тех, кто якобы в своих действиях помышлял об изменениях. Оторванные от туловища части тела не могут жить сами по себе: они умирают. Но туловище жить без каких-то частей способно. Оно становится инвалидом, но жизнь не затухает в нем. Не потому ли деградируют и умирают оторванные от России народы? И не потому ли Россия современная воспринимается калекой? Но и в калеке кровь всё так же бежит по венам, питает голову и мозг. И если кто-то думает, что главное в любом существе, это то, что находится у него чуть ниже пояса, то кто-то думает и так, что главное — голова. И нам почему-то кажется, что правы вторые».

Слова лились и лились. Посылки и выводы сыпались и переплетались. От абстракций Никита переходил к примерам из жизни и обратно. В итоге статья получилась огромной, на «много букв», как стало модным говорить в интернете, но странно-захватывающей: возможно, так же, как захватывают человеческое внимание болезненные, но вместе с тем и рвущиеся к полноценной жизни люди. Говоря иначе (или проще: как угодно), статья получилась живой. От нее за версту разило искренностью контроллера: не из тех, что за малую толику готовы поставить подпись под чем угодно, а таких, которые на принцип идут, но добиваются точного исполнения инструкций.

Закончил Никита к вечеру. Поставив последнюю точку, он закрыл ноутбук, потянулся и снова отправился на кухню: чего-нибудь поесть. Но ничего готового не было, и в холодильнике Никите тоже ничего не приглянулось. Готовить не хотелось. Тогда Никита быстро переоделся и спустился вниз: в небольшое кафе, находившееся с другой стороны дома.

Кафе было скромным, даже бедным. Но, как ни странно, самая обыкновенная еда — пара сосисок, немного салата из подвядших помидоров и огурцов, заправленных кисловатой сметаной, комковатое и явно сделанное на воде картофельное пюре — показалась Никите ничуть не менее вкусной, чем давешние изысканные блюда в неприлично и до сумасшествия дорогом ресторане.

Вынув из чашки пакетик чая и высыпав в нее сахар из бумажной «трубочки», Никита поболтал ложечкой и, сам того не заметив, подумал вслух:

— Как мало нужно человеку для счастья!

***

Успех статьи разделился, если так можно сказать, надвое: первую часть Никита пожал в кабинете Людмилы, вторую — при чтении отзывов после ее публикации.

Следуя заведенному для Никиты порядку цензуры, первым делом статья оказалась на столе у Аркадия Ильича — одного из редакторов и непосредственного начальника Никиты. Аркадий Ильич прочел ее влет, не отрываясь.

— Эк вас из стороны в сторону шарахает! — дал он в итоге комментарий.

— Только не говорите, что не пойдет!

Аркадий Ильич поднялся:

— Пойдет. Но какие-какие уточнения всё же нужно внести.

— Какие?

— Исключительно фактологические и по части имен. Сам я ничего по этому поводу сказать не могу, давайте пройдем к Людмиле Васильевне. Насколько я понял, это ее затея с рестораном обернулась вот так: стало быть, ей и решать!

Никита кивнул:

— Да, конечно.

Людмила, однако, прочитав статью, только рассмеялась:

— Неожиданно. Но Лукулл, я так понимаю, образ собирательный, хотя местами и похож на почтенного Кирилла Дмитриевича? Сцена обжорства хороша!

— Я не писал с натуры и…

— Да ладно, ладно: всё хорошо! Не думаю, что несколько упомянутых вами имен как-то влияют на целое. Пусть остаются. Но скажите… — Людмила отдала бумаги Никите, так и не внеся в них никакие правки. — Что вообще заставило вас это написать? Написано здорово, спорить не буду: местами спорно, но хорошо. Однако это настолько не вяжется с… вы понимаете?

Никита посмотрел на Людмилу с сомнением: говорить правду или нет? Людмила подметила это сомнение и призвала говорить свободно:

— Говорите как есть, не стесняйтесь!

— Похмелье, — ответил, улыбнувшись, Никита.

— Похмелье? — не поняла Людмила.

— Да, и очень, к тому же, жестокое. Тяжело мне дался поход в ресторан!

— А!

Аркадий Ильич усмехнулся в сторонку, а Людмила опять рассмеялась:

— Понятно! Да и правду сказать: набрались вы с Кириллом Дмитриевичем будьте-нате. Весь вечер в два голоса убеждали меня немедленно сменить автомобиль и ни в коем случае не обзаводиться облигациями какого-то банка. А еще — советовали жемчуг поменять на пару полотен великих мастеров. — Людмила дотронулась до жемчужного ожерелья на своей шее. — Не уточняя, правда, каких, а главное — на какой распродаже!

Аркадий Ильич бросил на Никиту еще один взгляд и снова хихикнул в сторонку. Никита слегка покраснел:

— Извините…

Людмила махнула рукой:

— Ерунда! Посмотрим еще, что напишет профессор!

Статья немедленно пошла в набор, и уже через несколько часов Никита читал один за другим посыпавшиеся отзывы. Точнее, в первые, довольно мучительные по своему ожиданию, минут тридцать-сорок отзывов не было вообще: народ, очевидно, переваривал прочитанное, да и сама статья оказалась необычно и непривычно для публикаций «Балтики» здоровенной. Кроме того, из ее названия — «Лукулл и революция» — никаких поспешных выводов сделать было нельзя, так что и скороспелых, в стиле «первый пошел», комментариев под ней не оказалось. Удивительно, но выпускавший редактор счел возможным заголовок не менять, хотя вообще-то редко бывало так, чтобы авторские заголовки сохранялись. Возможно, редактор решил, что и так «прокатит». А может, он думал как-то еще: об этом ничего сказать невозможно.

Первый, сравнительно сдержанный, комментарий появился, как уже было сказано, только минут через тридцать-сорок после публикации. Его укрывшийся за бесполым ником автор, не касаясь содержания и мысли в целом, довольно едко указал на кучу противоречий и на то, что логика связей в статье прихрамывала: на одном дыхании писавший статью Никита действительно довольно небрежно отнесся к переходам от одних мыслей к другим, что неизбежно привело к ощущению некоторого сумбура. Этот комментарий Никита пропустил мимо глаз, просмотрев его по диагонали: Никиту напрочь не интересовала критика стиля и литературных достоинств или недостатков.

Второй комментарий был менее сдержанным, но отвечал не на статью, а на первый: автор в не совсем парламентских выражениях обрушился на критика за то, что тот прицепился к внешнему, вместо того чтобы рассматривать суть. Этот комментарий Никита также пропустил: склоки между самими комментаторами его интересовали еще меньше, нежели критика литературных достоинств.

Но третий комментарий был уже тем, чего Никита и ждал. За ним — четвертый и пятый. Их авторы, словно сговорившись, обвинили Никиту в «отступничестве», в предательстве: отступничестве от светлых идей демократии и в предательстве «вековечной мечты о свободе». Один из них написал даже так: «Откуда явившийся с хутора хохол может знать, что хорошо, а что плохо для русского народа, для россиян, для России? Складывается впечатление, что он (автор, хохол) подсел на зарплату к Кремлю и наваял свою нетленку под диктовку Суркова. Впрочем, оно и понятно: тяжело прожить на одни гонорары, приходится жизнь в столице отрабатывать!» Другой практически вторил ему: «И это — тот человек, который подавал такие надежды? Открыто и честно писавший о свинской и рабской природе русских? Как можно свинство и рабство выдавать за доблесть и благополучие?» Впрочем, этот комментарий был вскоре удален каким-то из модераторов форума: получилось, что Никита прочитал его, по сути, случайно — не сиди он перед монитором компьютера, он бы его и не увидел.

Таких, либеральных в кавычках и от в кавычках же записных либералов комментариев набралось в итоге достаточно много, но всё же не столько, сколько комментариев не менее, возможно, недоуменных, однако куда более к Никите лояльных. Народ, в основном, не сдерживался в изумлении произошедшей переменой, но Никиту хвалил: мол, надо же — и такие чудесные превращения возможны; мозги — не унитаз, их окончательно не загадишь…

Потом, конечно, всё перешло в обычный многостраничный «срач», в котором авторы комментариев и думать о Никите позабыли: перессорившись друг с другом и друг другу вцепившись в виртуальные глотки. Но главное всё же произошло: звезда Никиты засветилась на небосклоне «Балтики» собственным, а не отраженным светом, заняла свое во вселенной «Балтики» место — отличное от места других, многочисленных и безликих, авторов. Никита стал по-настоящему узнаваем и в этой узнаваемости — парадокс — непредсказуемым. Это был тот успех, который не тревожит и не смущает, а радует: успех подлинной свободы.

***

С течением времени положение Никиты укрепилось настолько, что нельзя уже было представить «Балтийский Дом» без его участия. Не слишком плодовитый, Никита выдавал, быть может, меньше статей, чем от него поначалу ожидалось, но зато каждая из них делала «Дому» честь: далеко не в каждом агентстве имеются авторы, способные думать не пережеванными по сотне раз чужими мыслями и писать не под копирку с однажды кем-то уже написанного! Статьи Никиты были развитием живого человека, его собственных ума и наблюдательности. Возможно, им иногда не хватало той самой отстраненности, о которой Никите толковал Кирилл Дмитриевич; возможно даже, порою они дышали излишней эмоциональностью, чем удивительным образом напоминали первые, провальные, опыты Никиты, но в них имелась главная составляющая неподдельного, невымученного, не созданного и раскрученного искусственно таланта — искренность. А еще — то самое «имею мнение, хрен оспоришь³⁴», сталкиваясь с которым, читатель на мгновение застывал в изумлении, а затем неизбежно бросался в бой: то на защиту самого Никиты, то норовя дать ему в глаз. В общем, Никита расцвел и превратился в фигуру примечательную и масштабную. Некогда без оснований самоуверенный и потому однобокий провинциал вырос в самостоятельного мыслителя.

Быт тоже наладился: в Петербург наконец-то смогли переехать жена и дети Никиты, в съемной квартире стало теснее, но веселей, вечера в ней уже не отдавались эхом тоскливого треньканья скайпа в пустых коридорах и комнатах. Сама география жизни расширилась неимоверно: в «холостяцкую» пору Никите и в голову не шло совершать такие дальние пешие прогулки, такие вылазки в театры, музеи и кино, такие поездки по окрестностям Города и даже далеко за них — на побережье, на озера, в леса. И денег, несмотря на «пополнения» и «расширения», стало на жизнь уходить куда как меньше: под присмотром жены финансовая сторона приобрела известную стройность, деньги перестали, струясь сквозь пальцы, исчезать неизвестно куда. Только одно доставляло огорчения: раз в полгода или примерно так Никите приходилось отмечаться в УФМС по Петербургу — несмотря на ходатайства «Балтики», несмотря вообще ни на что, Никите так и не выдали долговременных разрешений на проживание и работу в России. Это казалось странным, даже вопиющим, но поделать с этим было ничего нельзя. С кошмарной регулярностью нужно было ходить и оформлять все документы заново.

Эта явно несправедливая к хорошо оплачиваемому и отнюдь не дворником работавшему человеку поражала Никиту до глубины души, так и оставаясь на его сердце раздражающей язвой. Он не раз и не два пытался прояснить — хотя бы лично для себя — ситуацию, но всякий раз наталкивался на равнодушные отговорки. В конце концов, его терпение лопнуло и одну из своих статей он целиком посвятил вопросам миграции. Точнее, не столько даже миграции самой по себе, сколько унизительной и на грани бесчеловечной жестокости системы обращения с мигрантами в России. Со стороны, понятно, уполномоченных на это служб.

Статья получилась не то чтобы злой — наоборот: она поражала хладнокровием, — но в ней опять всплыла на поверхность ушедшая было куда-то на дно сознания Никиты националистическая нотка. Та самая, бежать от которой ему советовали все: и аристократичная Таисия Николаевна, и импульсивная Элла Алексеевна, и барственный Кирилл Дмитриевич, и многомудрый и осторожный «старик» Аркадий Ильич — приставленный в качестве шефа к Никите редактор. Разница с первыми ее проявлениями состояла лишь в том, что теперь она была направлена не на русских и даже не на россиян вообще, а на таких же, как и сам Никита, мигрантов — трудовых переселенцев из стран бывшего СССР. А так как львиная доля этих мигрантов прибывала из Средней Азии, получилось, Никита выплеснул дремавший в нем национализм на узбеков и таджиков, то есть плеснул бензину в огонь, старательно разжигавшийся в России различными ультраправыми группировками.

«России нужны мигранты!» — ироничный лозунг, звучавший в то время из уст беловых, дёмушкиных и других предводителей националистических групп. «России нужны мигранты» звучало в ответ на каждую новость — а таковых, нужно признать, хватало — о бесчинствах тех самых узбеков, таджиков и других, миллионами за последние годы перебравшихся в Россию. «России нужны мигранты» звучало в ответ на грабежи, разбои, убийства, насилия. Но звучало даже тогда, когда о виновных не было ничего известно. «России нужны мигранты!» превратилось в мем, неразрывно связанный с проявлениями ультра — слепыми, неразборчивыми, нередко лживыми. И надо же было такому случиться, чтобы Никита в своей статье использовал этот мем!

К тому времени цензура в отношении статей Никиты была ослаблена до минимума: Аркадий Ильич пропускал их практически без вмешательства. Пропустил он и эту, объяснив впоследствии, что у него болела, буквально раскалывалась голова: накануне он засиделся с Евгением Савельевичем, а посиделки с Евгением Савельевичем еще ни для кого не заканчивались добрым здоровьем на утро. Однако объяснения — объяснениями, но дело было сделано: в набор ушла статья, немедленно вызвавшая куда более широкий резонанс, чем это обычно бывало даже для лучших публикаций «Балтики». Взорвался не только Город, взорвались регионы. И не в хорошем смысле, а в самом дурном.

«Балтику» атаковали с всех сторон: статья не понравилась никому. Первыми пошли в бой националисты, чей лозунг Никита случайно использовал. Эти в самой свирепой манере указывали Никите на его собственное место, а также на то, что с его стороны недопустимо приравнивать себя к коренным жителям России, ставя себя на голову выше таджиков и узбеков. Никита-де ничуть не лучше и тех, и других: как и они, он ест чужой хлеб, как и они, он занимает чужое рабочее место, как и они, он паразитирует на теле русского народа!

В своей статье Никита действительно выразил недоумение, почему он — весь из себя такой пушистый и белый — должен стоять за документами в единой с мигрантами из Средней Азии очереди, наравне с ними терпя немыслимые унижения: многочасовую толкотню у проходной к УФМС, давку в огороженном наподобие клетки пространстве, небрежность и равнодушие охраны и сотрудников, готовых, чуть что, швырнуть заявление и паспорт в лицо просителю. Никита действительно поставил себя выше всех этих людей — своих коллег по несчастью. От обиды на несправедливое к нему отношение он инстинктивно прибег к психологической защите — выставить себя невинной жертвой, попавшей в неподобающее окружение. И этот инстинкт проявился тем ярче, чем ближе к реальности был постулат: в конце концов, и вправду есть определенная разница между образованным, вполне интеллигентным человеком и темными, едва умеющими говорить по-русски, агрессивными выходцами из кишлаков и аулов. Вот только разница эта лежит не в национальной, а в социальной плоскости, чего Никита в своей защитной реакции не понял. Он приписал себе превосходство крови, тогда как следовало приписать его случайным обстоятельствам — рождению в большом городе и в сравнительно благополучной семье, стремившейся дать своим отпрыскам образование. С равной случайностью он мог родиться в деревне и в такой семье, в которой не было бы иного стремления, кроме как к бутылке. И в этом случае он мог пойти по жизненной лестнице не вверх, а вниз: прогуливать уроки в школе, уйти из нее на восьмом году бесполезного для него обучения, с грехом пополам поступить и низшим разрядом закончить какое-нибудь поселковое ПТУ, а дальше — работа шофером колхозного грузовика, пьянка за пьянкой, опрокинутый прицеп только что собранной пшеницы, позорное увольнение и… самогон, самогон, самогон — до посинения, до сиплого горла, до смерти лет в сорок — в сорок пять.

На этом возможном фоне мигранты из Средней Азии смотрелись куда привлекательнее Никиты. Они не потому толпились у клетки и с плохо сдерживаемой агрессией выносили издевательства чиновников от УФМС, что плохо учились, прогуливали школу и в будущем могли превратиться в пьяниц. Им было нужно кормить престарелых матерей и маленьких братьев и сестер. У них — в массе — вообще не было возможности ходить в такую школу, в которой они могли бы чему-нибудь научиться. Для них — в массе — возможность получения высшего образования была закрыта от рождения. Их — в массе — от рождения готовили к роли тяглового скота, но только позабыли о том, что даже тягловый скот, дай ему хоть толику свободы, быстро сбежит туда, где за ту же работу меньше бьют палками и больше дают овса. Никита мог сколько угодно морщиться при виде этих людей, но факт оставался фактом: они, как и он, являлись не более чем результатом случайности, но если для Никиты случайность рождения оказалась счастливой, то для этих людей — нет. И всё же, несмотря на самые неудачные стечения обстоятельств, эти люди бились за место. Потому что альтернативой была голодная смерть целых семей.

На это-то и указали те, кто атаковал «Балтику» с другой стороны — либералы. Не те, разумеется, либералы, которые в кавычках, а настоящие, подобные той же Элле Алексеевне. Либералы выступили не менее агрессивно, чем ультраправые националисты, но если националисты угрожали в том числе и физической расправой, то либералы грозили подать в суд. Эта угроза была вполне реальной, а перспектива судебного разбирательства — заведомо мрачной: ни один суд не вынес бы решение в пользу Никиты и «Балтики». Тем более учитывая то, что власть официально провозгласила курс на подавление любых националистических проявлений, и подавление жесткое. Уже прошли судебные заседания, итогом которых стали запреты на функционирование целых организаций националистического толка. Уже прошли и такие заседания, по результатам которых многих так называемых лидеров, блогеров, интернет-писак и даже штатных журналистов тех или иных изданий приговорили к различным срокам лишения свободы. Угроза суда в таких условиях казалась отнюдь нешуточной.

Не замедлила быть и реакция со стороны официальных властей. Впрочем, выразилась эта реакция всего лишь в предупреждении — одном из таких, которые, бывало, в «Балтийский Дом» поступали и раньше (да хоть от того же Роскомнадзора), но вслед за предупреждением легко могли последовать и любые другие действия. Впору было хвататься за голову. За головы все и схватились.

***

Прежде всего, конечно, Никите сделали грандиозную выволочку: Людмила рвала и метала (справедливости ради, метнув и в Аркадия Ильича выхваченную из рук Евгения Савельевича початую коньячную бутылку); спешно прибывший в редакцию Константин тоном холодным, ледяным выговорил Никите все ожидавшие его перспективы — от увольнения до смерти под забором в безымянной сточной канаве; Григорий Владимирович, с которым Никита доселе почти не пересекался, дал Никите понять, что если того с позором вышвырнут из «Балтики», в «Городничем» ему тоже ничего не светит; Евгений Савельевич разразился длинной и несколько путаной речью, но даже мягкость — на фоне всех остальных угроз — формулировок не оставляла сомнений: еще вчера вполне по-дружески относившийся к Никите старый пропойца сегодня был готов поддержать любые в отношении Никиты меры репрессивного характера. Шушундер… он в «заседании на ковре» принимал участие в качестве члена совета директоров… даже Шушундер, одной рукой ухватившись за свои непокорные кудри, другой тряс перед носом Никиты пачкой распечатанных на бумагу комментариев с форума:

— Это просто п****ц! — кричал он. — Просто п****ц! Модераторы не успевают удалять всё это говно! Вы вообще в своем уме, дорогуша?

Но после дело пошло иначе.

Во-первых («мы своих не бросаем!»), к Никите и членам его семьи приставили охрану, наняв сотрудников какого-то довольно темного, но рекомендованного Константином и, как выяснилось позже, подконтрольного Адалату ЧОПа. Эти люди всюду ходили и за самим Никитой, и за его женой. Они же отвозили детей Никиты в школу и забирали их по окончании уроков: пренебрегать угрозами националистов было неразумно. Они уже не раз и не два отличились в чудовищных акциях расправ с журналистами и с членами их семей. Причем, что было хуже всего, ни разу конкретные виновные, исполнители то бишь, схвачены не были. Как не были ни разу привлечены к ответственности и явные заказчики расправ: все о них знали, но никаких прямых улик у следствия против них не оказывалось! Один журналист на тот момент уже год как влачил жалкое существование «овоща» — ему свинцовой трубой проломили голову, безвозвратно, неизлечимо повредив мозг. Еще один лишился пальцев на обеих руках. Одному чудом удалось отбиться, но на его лице на всю дальнейшую жизнь остался уродливый шрам: исправить его не брались даже лучшие пластические хирурги. Наконец, за каких-то, быть может, несколько месяцев до угроз в адрес Никиты, напали сразу на двух, в компании друг друга возвращавшихся с работы, журналистов: одному из них отрезали нос, а другому — отрубили ногу! Понятно, допустить нечто подобное со своим пусть и крупно проштрафившемся, но всё же одним из лучших авторов «Балтика» не могла. Во что ей обходилась настолько плотная и едва ли не круглосуточная охрана Никиты и его семьи, расходные ведомости умалчивают, но можно предположить, что сумма оказалась кругленькой. Если только подконтрольный Адалату ЧОП не работал по просьбе Константина совсем бесплатно.

Во-вторых, Никиту срочно усадили за написание априори способной понравиться всем радикалам статьи — способ защиты ничуть не худший, чем любые другие. И при этом такой статьи, которая не могла пройти мимо внимания власти, но уже в самом положительном толке — способ защиты на случай суда. В первом условии хватало всего: трусости, прикрывавшейся благоразумием, расчета, отдававшего поражением, выбором, накладывавшим оковы как на раба. Второй констатировал удивительный дуализм и наличие странных точек соприкосновения: если то, что могло понравиться радикалам, равно могло понравиться и власти, не означало ли это, что радикалы и власть — даже не разные стороны одной монеты, а правая и левая руки какого-то единого и в этом единстве непостижимого организма? «Левая рука не ведает то, что делает правая»? Или ведает и в этом весь смысл?

Задание казалось отвратительным и полностью противоречившим всем тем принципам хорошей журналистики, которым Никиту учили с подачи Людмилы. В нем, повторим, было всё что угодно, но не было ничего из того, что могли бы одобрить Таисия Николаевна, Элла Алексеевна, Кирилл Дмитриевич. Да и сама Людмила, если подумать. А всё-таки был в нем и вызов, который Никита принял: сначала понуро, а после — с благодарностью. Получилось так, что именно это задание наглядно показало: свободный голос может звучать даже из-под палки!

В те дни в Городе проходило знаковое для многих мероприятие: поклонение Поясу Пресвятой Богородицы. Никита никогда и никоим образом не причислял себя к верующим. Точнее, он никогда не говорил и обратного, но прямо заявлял: если он и верит в Бога, то вряд ли так, как верят в него миллионы православных христиан или миллионы верующих вообще. Он, Никита, не видит ничего положительного в тех людях, которые, следуя моде, внезапно окрестились и объявили себя членами Церкви. Он, Никита, не понимает, как можно так лицемерить: заявлять себя верующим христианином, но даже труда себе не давать ознакомиться с Новым Заветом. На этой почве у него однажды даже вышла беседа по душам с одним из членов пресловутого «коллектива», выражавшим очень схожую позицию, но, в отличие от самого Никиты, явно метавшимся в сомнениях и не знавшим, что делать: то ли отбросить разум и уверовать догматично, то ли остаться каким-то подобием внеобщинного верующего — человеком, с его слов, без роду и племени.

— Ты пойми, — говорил Швейк Никите, — не могу я так: без всякой определенности. Раньше спокойно мог, но потом как отрезало. Но и просто так растоптать всё, чему я учился с детства, я тоже не могу. Слишком много во мне космополита. Слишком много терпимости. А догма терпимой не бывает: либо ты принимаешь ее, либо она отрицает тебя. Вот и выходит: я хочу верить так, как написано, но не могу сегодня смотреть как на отверженных на тех, кого вчера называл другом! И на миллионы других людей так смотреть не хочу. Странная получается штука: определенность в вере и терпимость оказываются антонимами. И это при том, что Господь учил не противостоянию и отвержению, а любви!

Никита подобных терзаний не испытывал. Тогда он вообще счел терзания Швейка блажью свихнувшегося интеллигента: мол, бывает и так, что у неглупого человека ум заходит за разум, и всё помутняется. Но теперь, сидя за письменным столом и думая над порученной ему статьей — ни много, ни мало, освещением проходившего в Городе поклонения Поясу Пресвятой Богородицы, — он вдруг не только припомнил беседу со Швейком, но и взглянул на неё с другой стороны. Посмотрел на проблему глазами человека традиции: той традиции, которая связывает поколения и без которой немыслима сама преемственность в человеческом обществе! То есть такая преемственность, какая и отличает общество стойкое от общества распадающегося, почти несуществующего — общество осознающих себя укоренных в земле и в коллективе людей от простого скопища готовых куда угодно и ради чего угодно направиться кочевников. И этот взгляд разом переменил всё.

Еще вот только что казавшееся трусливым отступлением перед какими-то затаившимися во тьме отморозками задание предстало перед Никитой совсем в ином свете. Равно как более оно не выглядело для него отступлением перед властью — прогибом, который должен был зачесться ему на возможном суде. Не было больше и странного дуализма — удивления перед тем, что те, с кем власть пыталась бороться, и сама эта власть имели точки соприкосновения, в иные моменты действуя как правая и левая руки единого организма.

Какое-то время Никита, не касаясь пальцами клавиатуры ноутбука, ошеломленно вслушивался в ясно зазвучавшие в его голове мысли, но затем ошеломление прошло, и он, как это уже было с «Лукуллом», с такой лихорадкой погрузился в работу, что ощущение времени вообще оставило его, а само это время потекло стороной. Минуты крутили стрелки настольных часов, меняли цифры за цифрами на часах в тулбаре, но ничего из этого Никита не видел. Несколько раз в комнату заходила жена, но и ее появления Никита не ощутил. Он даже не удивился тому, что под его рукой каким-то образом оказалась чашка с чаем, а позже — блюдце с печеньем. Он ощупью брал печенье, быстро, чтобы освободить оказавшуюся второстепенным делом занятую руку, совал его в рот, с хрустом жевал, а его пальцы летали по клавишам, набивая стремительно разраставшийся текст.

***

Выйдя из метро (ехать на машине ему отсоветовали), Никита с любопытством осмотрелся: доныне в этой части Петербурга он бывал разве что проездом и либо пролетая Московский проспект с ветерком, либо влачась по нему в настолько безнадежных пробках, что глядеть по сторонам не возникало никакого желания. Теперь же времени было достаточно: для завершения статьи требовался «фактический материал», сдача была намечена не ранее, чем дня через два, можно было и поглазеть.

Первое, что бросилось Никите в глаза, — непохожесть Московской площади на другую, куда более парадную, «круглую» площадь, которую он в силу некоторых обстоятельств знал неплохо — Комсомольскую площадь на проспекте Стачек. Если та полукружьем обрамлявших ее зданий, некоторой зажатостью в пространстве, ночной подсветкой была плоть от плоти не только торжественного сталинского ампира, но и самого Петербурга, то эта, Московская, не имела ничего общего ни с воплощением имперского духа, ни с торжественной красотой оставшегося где-то за Обводным Города. Чем-то неуловимым на глаз и на первые впечатления она больше была похожа еще на одну схожую по «концепции» площадь — у Нарвской заставы, но площадь у Нарвских ворот всё-таки тоже являлась совершенно петербуржской. Возможно, неуловимое сходство объяснялось наличием арки и тем, что, как и у Нарвских ворот, здесь, на Московской, было суетно и бестолково: люди не упорядочивались в целеустремленные и разнонаправленные потоки, а словно слонялись туда-сюда без всякого дела или с призраком дел — от одного «новомодного» стеклянного торгового центра к другому.

Погода, что называется, была не айс: небо совершенно укрылось за низкими тучами, то и дело принимался лить дождь. Однако одно благоприятное наблюдениям обстоятельство было и в это сумрачное утро — практически полный штиль. Дождевая вода падала на асфальт почти вертикально, не норовя угодить за воротник пальто или намочить его рукава. Ветер не выворачивал зонт, хотя в иные дни на таком открытом пространстве он должен был бушевать беспрепятственно.

Никита пошел вперед, в направлении к Новодевичьему монастырю, но по другой стороне дороги. У самого выхода с площади он приметил странный монумент: небольшой столбик на гранитном постаменте с цифрами «5» и «19»³⁵. «Верстовой столб?» — сообразил он и поразился: «Надо же, как сохранился!» Никита не знал, что этот конкретный столб был едва ли не последним из уцелевших. Но именно этот раритет вдруг вызвал в его памяти строки: «За самой городской чертой, где светится золотоглавый Новодевичий монастырь, заборы, бойни и пустырь перед Московскою заставой…»³⁶ Забор с одной стороны тянулся, но такого, чтобы как у Блока, не было и в помине. Не было и пустыря. Как не было и боен. Вместо всего упомянутого Александром Александровичем стояли обыкновенные дома: судя по виду, вполне себе дореволюционные, но явно происхождения куда более позднего, нежели описанные Блоком события. Никита понятия не имел, что это за дома, хотя в одном из них — мрачного багрового кирпича из тех, какими некогда любили «облагораживать» фабрики — заподозрил что-нибудь вроде ночлежки. И даже несмотря на то, что стоявший там же, у будки с надписью ДПС, полицейский в несколько мрачноватой манере заверил Никиту, что в здании — травмпункт, Никита остался при своем убеждении: ночлежка и баста!

А вот во всем остальном Александр Александрович будто в воду глядел:

Стена народу, тьма карет,

Пролетки, дрожки и коляски,

Султаны, кивера и каски,

Царица, двор и высший свет!

И пред растроганной царицей,

В осенней солнечной пыли,

Войска проходят вереницей

От рубежей чужой земли...

Разве что — дождь, а не солнечная пыль. Но так же — стена народу. Так же — едва ползущая и в хаосе перемешанная вереница разномастных машин: от лимузинов до грузовиков зловещей серой раскраски и с белыми по синему буквами — «полиция». Так же — море одетых в униформу людей: безоружных — да, но вида молодецкого, хотя и подуставшего.

Суетливая и бестолковая площадь уже осталась позади, под серым небом совсем неподалеку уже виднелись купола монастыря, а вдоль проспекта тянулась очередь. Сколько в ней было народу? Даже навскидку Никита определить не мог. Он задал вопрос очередному полицейскому, но тот — неловко под тяжелой формой — только пожал плечами:

— Тысячи.

И строго поинтересовался:

— Вы сами-то кто? Мимо очереди прошмыгнуть хотите?

— А вы — в наряде? — не отвечая прямо, в свою очередь поинтересовался Никита.

— Да, — вздохнул полицейский.

— Давно?

— С ночи.

— И вот так, под дождем?

— А куда деваться?

— И люди всё идут и идут?

— Непрерывно.

— Сколько же нужно стоять, чтобы попасть в монастырь?

И снова и также неловко под тяжелой формой полицейский пожал плечами:

— Часов десять. Может, двенадцать.

— Неужели стоят?

— А вы не видите?

Никита видел. Устроившись рядом с не возражавшим офицером и, к безмолвной зависти того, прикрывшись зонтом, он смотрел во все глаза на очередь, более всего напоминавшую виденные им в документальных хрониках очереди за хлебом в блокадном Ленинграде. Но тогда люди в самом прямом смысле выстаивали очереди за жизнью. За чем же они стояли теперь?

Вот — молодая семья и даже с почти еще грудным ребенком. Ребенок спелёнат в какое-то тряпье и висит на груди у мамы. Отец держит над ними зонт, а сам, уже давно промокший до нитки, подрагивает даже с противоположной стороны проспекта заметной крупной дрожью.

— Как они не боятся заболеть?

— Волонтеры временами разносят горячий чай.

И правда: вдоль очереди пошли одетые в отличительные жилеты люди. Они подходили то к одним из стоявших, то к другим. Кто-то отказывался от подношения, кто-то принимал. Принял и молодой отец: он взял стаканчик и жадно, нетерпеливо поднес его к посиневшим губам. Его лицо мгновенно окуталось паром и на несколько мгновений скрылось из виду. Когда же пар рассеялся, стало видно: лицо этого человека лучилось довольством — таким, возможно, какого прежде он никогда не испытывал.

А вот — еще одна примечательная фигура: едва ковыляющая старушка с двумя палками. Лет, наверное, ста, не меньше: настолько она сморщена, настолько невелика, настолько согбенна. Шаг ее — труден и медлен, еще медлительнее даже, нежели шаг очереди целиком. Из-за этого она постоянно от очереди отстает: нет-нет, но кто-нибудь оказывается впереди нее.

— Посмотрите! — указал на старушку Никита.

Полицейский кивнул и вздохнул одновременно:

— Вижу.

— Неужели нельзя ей как-то помочь? Сделать для нее исключение?

— Бесполезно.

— То есть?

— Наш наряд, — пояснил полицейский, — заметил ее еще ночью, у площади. Предложил подвезти на машине, пропустить вперед…

— И?

— Она отказалась.

— Как?! — изумился Никита.

— Так, — ответил полицейский. — «Спасибо, внучки, — сказала она, — но за благодатью мимо очереди не ездят!»

Затянутая в перчатку рука Никиты с такою силой сжала рукоять зонта, что та хрустнула.

В молчаливом далее наблюдении прошел, наверное, час. Всё это время дождь немилосердно поливал разношерстную и едва-едва продвигавшуюся вперед вереницу людей. Температура воздуха была не выше градусов пяти или шести. Местами тротуар и так же заполоненную проезжую часть устилали опавшие под тяжелыми струями листья. Но ни дождь, ни мерзляцкий воздух, ни скользкое месиво листьев — то и дело на нем кто-нибудь терял равновесие — не в силах были заставить людей покинуть очередь, рассосаться по проспекту, исчезнуть от видневшихся под мрачным небом куполов. Наоборот: с каждой тяжело дававшейся минутой людей становилось всё больше. К исходу часа полиции пришлось заново устанавливать ограждения: так, чтобы хоть как-то и в хоть каких-то пределах тротуара и дороги удерживать толпу.

— Уходите?

Никита встретился глазами с глазами полицейского:

— Да.

— В очередь?

Никита покачал головой:

— Нет. Такое мне не по силам.

— Ну, бывайте!

Никита кивнул и, клацая зубами от пробиравшей уже и его самого ознобливой дрожи, пошел обратно — в сторону метро.

***

Правки вносить в статью не пришлось, но добавления — да: «фактический материал» этого потребовал. А еще потребовало чтение одних за другими начавших появляться стаей коллег-журналистов: вернувшись домой и отогревшись чаем с малиновым вареньем, Никита почти до вечера читал их и не уставал поражаться. Ему казалось странным, что все эти, русские преимущественно, люди давали «репортажи» порой ироничные, порою — злобные, и так и не дошли до того, до чего он сам, Никита, дошел еще накануне и в чем теперь — по факту — лишь укрепился. Ему непонятно было не только то, что такие простые вещи оказались скрытыми от считавших себя неглупыми людей, но и то, что эти люди, не понимая и даже, похоже, не стараясь понять такие простые вещи, носили русские имена и фамилии и русскими, вероятно, называли себя в ответ на вопросы об их национальности. Это не укладывалось в сознании, выходило за рамки естественного, выглядело абсурдом: так, как если бы все эти люди разом помутились рассудком.

Естественно, читал Никита светскую прессу: на религиозные или имевшие религиозную окраску порталы он не заходил. Что могли написать верующие, было заведомо ясно. Что могли написать — и писали — столпы городской журналистики, было куда интересней.

Конечно, никто из этих людей не давал определения откровенно резкие или грубые. Но если судить по духу их писанины, останавливал их только единственный факт — наличие в уголовном кодексе соответствовавших статей: за разжигание религиозной розни и хулиганство на почве религиозной неприязни. Они старательно избегали даже такого словечка, как «мракобесие», но именно оно незримо витало над каждой написанной ими строчкой. А самое удивительное заключалось в том, что все они были сравнительно молоды: вряд ли их в полной мере успела коснуться советская пропаганда — насквозь материалистическая и напрочь отрицавшая Бога. Это был парадокс: глядя в сторону так называемого Запада, они ухитрялись смотреть избирательно. Они как будто были избирательно слепы при избирательном остроглазии: странная, если подумать, болезнь, но необычная ли?

Они обрушивались на православие, приводили аргументы в пользу того, что искренняя вера в Бога в двадцать первом столетии не только нелепо выглядит, но и является тормозом в развитии общественных отношений, в построении демократического государства — такого государства, в котором Церковь воистину отделена от государственных структур. Они ссылались на примеры сращивания в последние годы церковных и светских властных институтов в России, подчеркивали неприемлемость этого, давали самые мрачные прогнозы на будущее и грозили тем, что в России ужо — при таком-то раскладе! — никогда не будет тех благ свободы и всего-всего-всего, какими наслаждаются Европа, США и, разумеется, Австралия с Новой Зеландией. Они от самой Европы отрывали Россию таким противопоставлением, но при этом почему-то молчали не только о, допустим, Японии с ее традиционно сильной религиозной составляющей и положенной в основу государственности жесткой иерархичности, но даже о том, что и в Европе (не говоря уже о США) религиозность отнюдь не являлась пустым звуком. Они попрекали РПЦ захребетничеством, паразитированием на государственном бюджете, то есть на деньгах налогоплательщиков, но умалчивали о том, что в какой-нибудь Германии не только существуют прямые налоги на граждан в пользу церковных нужд, но и что налоги эти являются обязательными к уплате.

In God we trust на банкноте американских денег для этих людей было само собой разумеющимся явлением: как укоренившаяся традиция или приятная в обиходе мелочь. В Бога веруем по-русски и на улице российского города воспринималось ими проявлением дикости и неразвитости. До них не доходило даже то и даже настолько очевидное, что они сами выставляли своих заокеанских любимчиков лицемерами — безосновательно впрочем, по избирательной слепоте, но какая разница? В огромной, струившейся по Московскому проспекту очереди на поклонение Поясу Пресвятой Богоматери они увидели косную тягу к хозяйскому хлысту, отказ от свободной мысли, нежелание грубое невежество заменить образованием. Но никому из них и в голову не пришло сравнить стоявшие в очереди тысячи с миллионом на ватиканской площади святого Петра в день какой-нибудь не слишком первостепенной церемонии. И еще — исторические отсылки: до того нелепые и невежественные, что даже дух захватывало!

«Воскресенский Новодевичий монастырь, — писал один из них, — тот, в который и привезли так называемый Пояс Пресвятой Богоматери, был основан повелением Николая Первого — самого, очевидно, по духу правления схожего с Путиным императора. В народе его прозвали «вешателем» и более всего он запомнился тем, что рьяно противился освобождению крестьян и бесчеловечно кровавым образом подавил восстание декабристов. Не странное ли совпадение — что ныне выбран этот, основанный в самые голодные и неприютные годы, монастырь?»

Этому вторил другой:

«Когда в просвещенной Европе уже вовсю имела хождение либеральная мысль и каждому было ясно, что всё стоящее на ее пути неизбежно будет сметено, у нас возводили монастыри — приюты для часто омраченных рассудком и потому почти всегда неустроенных девушек. В годы нехватки больничных коек, в том числе и для душевнобольных и особенно женского пола, мы, повелением деспотов, тратили колоссальные средства не на нужды эффективной медицины, а на видимость излечения — молитвой».

И третий:

«Глядя на вереницу калек, я не мог отделаться от ощущения дежа-вю: всё это уже было! Точно так же выстраивались на Руси к целованию икон, даром что потом не могли понять, почему болезнь, об отступлении которой и просили молящие, напротив, начинала свирепствовать еще больше!»

Никита читал всё это и на душе у него становилось гадко: неужели еще вчера, еще на днях он всех этих типчиков считал едва ли не своими соратниками и братьями по оружию — перу? Неужели какой-то месяц назад с одним из них он, пожав ему руку, с удовольствием беседовал на конференции по вопросам открытого рынка? Разве люди меняются так быстро? Может ли человек, месяц назад говоривший здраво и рассудительно, вдруг превратиться в избирательного слепца и в невежду к тому же?

Всё это походило на цирк с конями, но было и одно «но». Никита уже в достаточной степени пообтерся в российском обществе, чтобы подметить кое-какие детали. А именно — неразборчивость в средствах, моральную глухоту, готовность закрывать глаза на недостатки при выпячивании достоинств, если только так, а не иначе, это согласовывалось с позицией самого говорящего или пишущего. Касалось это наблюдение не только так называемых либералов, но и всех вообще: это была общая тяга — передергивать, закрывать глаза, соглашаться на умолчания. То есть всё это было больше игрой, в которой правила фактического обмана являлись одинаковыми для всех, и каковые правила в которой педантично и чуть ли не с иезуитской изворотливостью всеми же и соблюдались. Однако был и определенный предел, заходить за который не рекомендовалось никому: за этим пределом терялось уважение. И вот, пожалуйста: этот предел был пройден — легко, без запинки, без смущения. А значит, перешедшие черту не боялись показаться глупыми. Неужели потому, что глупыми во всплывших вопросах они и были в действительности?

Когда человек, — думал Никита, — убежден в своей правоте — это неплохо. Но когда он же манипулирует фактами для доказательства своей правоты, это уже никуда не годится. И всё же даже такой человек далеко не всегда теряет лицо: искренняя вера во вседозволенность на пути достижения общего блага процветала всегда и везде. Потеря лица — не фанатизм: к фанатикам относишься с жалостью. Потеря лица — осознанная бессовестность. Так кем же были все эти люди — фанатиками либеральной идеи (такой, как они ее понимали) или осознанно бессовестными людьми? Вправду ли они так ничего и не поняли из того, что он, Никита, понял еще накануне?

Закончив чтение и пытаясь разобраться в собственных чувствах, Никита дошел до того, что всё его существо затопило ощущение бесконечной брезгливости. Он словно видел себя стоящим на краю гигантской выгребной ямы, в которую со всех сторон стекали ручейки всевозможного — всех, как принято говорить, сортов — говна. От ямы тянуло невыносимым смрадом, тело само стремилось отшатнуться прочь. Но мозг сковывал тело, заставляя его оставаться на краю и — смотреть, смотреть, смотреть…

А потом, как и давеча, как и с «Лукуллом», пальцы Никиты коснулись клавиш, застучали по ним, одна строка полетела за другой. Писалось легко и быстро: Никита выплескивал из сердца накопившийся в нем гнев.

***

— Значит, вот так…

Задумчивый Швейк сидел напротив Никиты за столиком «у Адалата». Час был ранний — около восьми утра: самое спокойное время в этом обычно беспокойном кафе. Других посетителей не было никого. Из видимого персонала — только кассирша за своим аппаратом в конце «раздаточной» стойки или витрины. Кассирше Максим и Никита были по барабану: она их знала, присутствие их в кафе ее ничуть не смущало. Кассирша занималась делом: разгадывала сложнейший сканворд на обороте популярнейшего еженедельника — еженедельник, кстати, принадлежал «Балтийскому Дому», а к составлению сканворда руку приложил никто иной, как старых учености и закваски Лев Михайлович. За прошедшие годы Лев Михайлович вообще полюбил это дело — составление воистину умопомрачительных, но в то же время изящнейших головоломок. Сканворды от него стали настоящим украшением еженедельника, причем одинаково популярным во всех слоях общества. Вот и кассирша, нахмурившись и зажав в зубах кончик карандаша, раздумывала над каким-то очередным сумасшедшим — без преувеличения! — вопросом.

— Да, — просто ответил Никита и отхлебнул из тяжелой кружки: несмотря на утренний час, перед обоими — Никитой и Швейком — стояли пиво и блюдечки с фисташками.

— Неожиданно. — Швейк.

— Наоборот: ожидаемо. — Никита.

Швейк тоже отхлебнул. Никита щелкнул скорлупой фисташки, отбросил очистки в пепельницу и медленно сжевал орех.

— Понимаешь, — Никита, — никак иначе не складывается. Оглянись по сторонам: что ты видишь? Повсюду — равнодушие, бытовое хамство, насилие походя. Бытовая жестокость — везде: крестьянин с легкой душой устанавливает силки на уток — так, чтобы петлю захлестнуть на шее, а головой несчастную птицу утопить в воде… представляешь, какие мучения утка должна испытывать перед смертью? Сбить собаку машиной и даже не остановиться — обычное дело и для селян, и для горожан. Отпихнуть старика со ступенек трамвая и не обернуться на крик упавшего головой об асфальт — да что тут такого? Ты сам, говорят, едва не прибил Евгения Савельевича стулом…

— Это был не я.

— Но тебя не смутило поведение твоего друга, гонявшегося за старым и безобидным пропойцей!

— Ну…

— Вот тебе и «ну».

Швейк посмотрел на Никиту поверх кружки:

— И ты считаешь…

— Именно так! — Никита сделал еще глоток и вытер губы салфеткой. — Всё это — плод бездуховности: свирепой, слепой, неспособной на сострадание, но главное — агрессивной в своем продвижении. Народившаяся за последние четверть века — лет тридцать молодежь воспитывалась на иллюзии ценностей и людьми, которые сами пережили крушение собственных ценностей. Страшное сочетание: горечь обиды, привитая на восприимчивые сердца. Ведь сердцу новорожденному безразлично, что впитывать жадной губкой: идею того, что все люди — братья, или идею о том, что человек человеку — волк. К несчастью, вторая идея и зримо-то подтверждается чаще, нежели первая: от самого рождения окружающий нас мир переполнен проявлениями несправедливости. Даже зрелому человеку тяжело устоять, что уж говорить о детях!

— Злейший Мой враг — тот, кто детей не пускает к Проповеди? — процитировал на память или по смыслу Швейк.

Никита кивнул:

— Чем плодороднее почва, тем легче и гуще на ней вырастают не только добрые злаки, но и сорняк, и в особенности, если только сорняк в нее высевает злая рука. В людях зло укореняется сызмальства и тем обильнее потом плодоносит, чем хуже был родительский пример. И всё же, человек устроен так, что тяга к справедливости, к надежде ее обрести свойственна ему так же, как и тяга… ну, допустим, к стяжательству. Человек — собственник по своей натуре и страшный эгоист. Но он же исполнен жертвенности. Такой вот парадокс. Вопрос лишь в том, что именно сам человек вкладывает в понятие необходимой жертвы. И вот здесь воспитание играет первостепенную роль. В свое время у тех же коммунистов напрочь провалилась идея превратить человека из собственника в сугубо коллективное существо, обязанное смотреть на собственность как на коллективное достояние. Но у них же неплохо получилось привить человеку идею жертвы во имя совершенно абстрактных ценностей. Советский человек тянул отовсюду всё, что только мог стянуть, и похвалялся перед ближним своим далеко не всегда праведно нажитым достатком. Но он же, не задумываясь, шел на жертвы, даже на убой ради таких вещей, как интернационализм, право народов на равное с другими существование. Не задумываясь о последствиях, протягивал руку помощи явно попавшим в беду: хотя бы то были только что злейшие его враги. Почему так? А вот потому: из свойственной человеку от природы двойственности. Человек не может благополучно существовать, не имея возвышенной идеи. Даже закоренелый бандит создает себе «кодекс чести» и подчиняет свою жизнь его далеко не всегда удобным для жизни правилам. Только люди с душами и сердцами совершенно темными, то есть влачащие существование на грани или за гранью помутнения, на уровне исключительно животных инстинктов, лишены этого качества и этим броско выделяются из общего для подавляющего большинства правила. И такие люди неизбежно становятся изгоями в любой среде.

Никита посмотрел на Швейка: слушает ли? Швейк слушал.

— Любому человеческому обществу нужна объединяющая идея: та самая, во имя которой человек способен пойти на жертвы. Без такой идеи общества как полноценного целого попросту нет. Без такой идеи общество быстро деградирует, превращаясь в пресловутых пауков в банке. Видимость государственности может существовать, но государства как такового более нет. Всё, что есть, — бессмысленное насилие одних над другими, прикрытое видимостью законности. То есть несправедливость настолько вопиющая, что она буквально бросается в глаза. Именно это мы наблюдали в девяностые, когда объединявшая ранее людей идея была отброшена прочь, а никакой новой предложено не было: потому что нельзя считать объединяющей идеей лозунги вроде «обогащайтесь» и балабольство вроде равного права для всех при явном бесправии подавляющего большинства. На уровне подсознания человека нельзя обмануть игрой в демократию при том, что каждый прекрасно видит: одним — всё, другим — закон; одним — заполненные на захваченных предприятиях избирательные списки, другим — невозможность, по бедности, внесения избирательного залога; одним — весь административный ресурс, другим — дубинка милиционера за несанкционированный митинг или не так организованный пикет. Образовавшаяся идейная пустота и стала тем, что едва не привело Россию к гибели.

Никита замолчал.

— Но в России, — тихо сказал Швейк, — не один народ и не одна религия. Ты говоришь о религии, как о спасительной для единства идее. Но…

Никита перебил:

— Единство народа и единство народов — не одно и то же, но всё-таки есть между ними общее. До революции проблему единства решали просто: народ не делили по национальностям, его делили по религиям. В Империи не было русских, украинцев, белорусов: были православные. Так и записывали в документах: вероисповедание — православный. И никакой национальности. Отсюда и справедливость клича: «вставай на борьбу, православный народ!» Не русский народ, не украинский, не белорусский в одном государстве, а единый православный. Православие было синонимом народности, синонимом принадлежности к общему, единому миру, в котором каждый — от мала до велика — на своем собственном месте представлял единый организм. В отличие от того же католичества, лишь формально декларировавшего единство христианского мира, но на деле разбежавшегося по национальным государствам, православие на Руси, охватив огромные пространства и бесчисленное количество самых разных людей, на самом деле стало объединяющим фактором: фактором, размывшим национальности в пользу действительного, а не абстрактного единства. Чтобы сломать это, потребовались насильственная украинизация, насильственное вдалбливание в головы белорусам того, что они — якобы белорусы, насильственное отделение русскости от религиозной составляющей. Национализация в противовес религиозности — вот что было проделано для того, чтобы сломать Империю. А следствие — не какой-то там рост «национального самосознания», каковым фактором обожают похваляться западные, прежде всего, историки и социологи в своих описаниях рождения наций, а самые что ни на есть уродливые ростки нацизма, шовинизма, нетерпимости.

— Но другие, не православные, народы…

— С приращением России такими народами общий принцип не поменялся: их тоже считали не по национальностям, а по вере: магометане, иудеи, иноверные христиане. Национальности оставались в сфере этнографии, но с государственной точки зрения всё было намного проще. Трудно сказать, каким был бы результат такой политики и в отношении этих народов, продлись она достаточное время, но пагубного в ней точно не было ничего. Что же до единства этих народов с народом православным, то в Империи такой вопрос вообще не стоял: православный народ подавлял своим количественным превосходством настолько, что в первую и основную голову именно его трудом Империя имела те блага, которые могла распределять в своих пределах, не обходя никого. Получилось так, что другие народы, буде желали иметь недоступные им ранее блага — недоступные по скромности производственных сил, — оказались поставлены в зависимость от грандиозного в своей многочисленности и потому производящего достаточно излишков народа православного. К хорошему же привыкаешь быстро: к чему отказываться от благ, если при этом тебя и физически никто не притесняет, и духовно не унижает? Единственная проблема, более или менее остро вставшая в Империи, — еврейство, но эта проблема уникальной не была: никто и нигде не сумел ее решить. Империя пробовала разные способы, но потом по факту махнула рукой: ни ассимилировать, ни подчинить еврейский народ оказалось невозможно. Евреев убрали с глаз долой. Хотя и при этом не следует забывать о том, что и на них распространялись все положения о сословных различиях, то есть и они имели возможность использовать социальные лифты российского государства. Немало евреев собственной выслугой получили все преимущества принадлежности к высшим сословиям.

Никита потянулся к кружке, взял ее и немного из нее отпил. То же проделал и Швейк.

— Люди, которые сейчас упрекают Путина в продвижении православия, вообще религиозности в глубины российского общества; люди, которые грудью встают против уроков духовности в школах; люди, считающие, что Церковь и государство в России должны навсегда друг о друге забыть — все эти люди либо не понимают, либо, напротив, очень хорошо понимают, насколько правильна такая политика. Осмеивающие «духовные скрепы» делают это либо из глупости, либо из злонамеренности. Потому что политика Путина в этом отношении — политика возрождения народного единства, без какового единства невозможна сильная российская государственность. Путин не может предложить народу идеи коммунизма, но зато он может вернуть ему идеи русского православного христианства. То есть те же идеи, которые не только стали прочным фундаментом в процессе построения российского государства, но и скрепляющим цементом уже по факту его строительства. Почему же христианства, а не чего-то еще? Почему, например, не свободы однополых браков или безоглядного потребительства? Ты будешь задавать вопрос?

Швейк только поморщился.

— Хорошо. — Никита улыбнулся. — Но, возможно, ты спросишь, как быть убежденным атеистам и людям вроде тебя — не определившимся если не с верой как таковой, то с принадлежностью или отсутствием принадлежности к церковной общине?

— Пожалуй, это я уже понял.

— Тогда ты должен был понять, что в русском православии действенная догма только одна — нераздельность, неотделимость себя от целого, соборность, а потому, если ты сам считаешь себя частью русского мира, ты можешь смело быть православным: от тебя потребуется не камни швырять в еще не определившихся, а проповедовать им единство. Нетерпимость к ереси или к безверию, к отступничеству — внутреннее дело общины: к внешнему миру православный человек терпим и снисходителен. Потому что слово Божие — не насилие, а любовь.

***

Та злоба, с какой на Никиту обрушились так называемые либералы — то есть такие, которые в кавычках, — превзошла всё, что бывало до сих пор, и это лучше всего свидетельствовало о том, что Никита в своих рассуждениях о роли православия как о великом и необходимом России объединяющем факторе был абсолютно прав. Кавычные либералы визжали как свиньи на бойне: уже не просто отрабатывая выданные им иностранными правительствами гранты, но и биясь в конвульсиях агонии. Маска с них была сорвана, под ней оказалось рыло, а не лицо, членораздельная речь сменилась завываниями.

Другая сторона — национально озабоченные, — наоборот, притихла. Ей было нечего противопоставить утверждению, что русский человек — православный человек, а русский мир — православный мир, какие бы имена и фамилии в этом мире ни встречались. И еще — утверждению того, что не меч, а внимание; не агрессия, а доброжелательность; не злоба, а любовь перед лицом великого разнообразия — краеугольные камни равновесия этого мира, на братской основе включающего в себя чуждые — по видимости — ему элементы. Экстремисты оказались лицом к лицу не с Никитой, беспомощным в своей человеческой слабости, а с тем, что побороть не по силам никому — с историей.

Появившиеся на форуме комментарии к статье разнообразием не отличались и были, в целом, скучны: комментаторы либо без оговорок, либо с незначительными оговорками выражали свое согласие. Например, вот так: «Я сам — неверующий, но полностью согласен с тем, что православие — основа России и должно быть возрождено». Или так: «Не уверена, что собственного ребенка отдала бы в церковный класс, но не вижу ничего плохого в том, чтобы православие в обычных школах преподавалось факультативно». И так: «Религия — не опиум, как утверждал Карл Маркс, а инструмент. Возможно, в какой-нибудь Германии, раздробленной на тысячу мелких государств, она и была всего лишь средством утешения, лекарством от невзгод, но на Руси религией не утешались: ею строили, расширяли границы, защищали уже построенное. Забитый немец из крохотного королевства бежал в костел, чтобы пожаловаться и чтобы излить накопившуюся боль. Русские приходили в храм за благословением: на жизнь в труде и на труд во благо. Маркс в частном увидел общее: это вообще свойственно людям, чьи наблюдения ограничены рамками крохотного мирка». На этот — и вправду небесспорный — комментарий последовало чье-то возражение, но вялое и еще менее убедительное. Так комментарии и шли: спокойно, чинно и с необычным для форума отсутствием грызни. Только однажды в «беседу» ворвался оголтелый, как стало тут же понятно, последователь Фоменко, но и ему не удалось нарушить общей благопристойности: его «забили» почти мгновенно, а модератор, воспользовавшись ответным хамством разнузданного сектанта, и вовсе забанил его, выведя таким образом из темы. Никита читал, скучал, но не мог отделаться от ощущения, что всё хорошо.

***

А дальше (минуло несколько дней: быть может, неделя) пошли странности.

Угроза со стороны радикалов исчезла: охрану сняли, и все вздохнули с облегчением. Риск судебного преследования тоже миновал: в беседе с глазу на глаз Людмила сообщила Никите, что кое-кто и вообще вон там (палец — в потолок) от статьи пришли в неописуемый восторг и даже всерьез предложили номинировать Никиту на какую-нибудь премию. Людмила, правда, от имени Никиты эту идею отвергла, зато попросила устроить ему постоянный вид на жительство с правом работы: так, чтобы отпала, наконец, необходимость постоянно продлевать документы в УФМС. Кое-кто пошел ей навстречу и просьбу выполнил: как раз во время беседы с глазу на глаза Людмила передала Никите все необходимые для постановки в этом вопросе окончательной точки бумаги.

Но вот однажды… Никита в это время медленно катил в своем верном Ситроене по Невскому проспекту и озирался в поисках рекомендованного ему магазина одежды: невесть отчего, ему на исходе осени стукнуло в голову обзавестись непременно бежевым костюмом из тонкой шерсти высоких номеров. Чтобы не было полиэстера. Чтобы сидел отменно. Чтобы — к исходу осени совсем уже странная фантазия — не только под туфли или ботинки, но и под кеды. Вообще, магазинов что в Петербурге в целом, что на Невском в частности было в избытке, но таких, в которых разом могли удовлетворить все требования — нет. На выручку пришел всезнающий в своем пропойстве и многочисленных знакомствах Евгений Савельевич: это он подсказал Никите и адрес, и даже имена (по его выражению) «любезнейших продавщиц».

— Только вы, Никита, — уточнил Евгений Савельевич, — должны понимать: такого рода вещи стоят не сказать что дешево. Это вам не какой-нибудь костюмчик из какой-нибудь сети вроде «По карману».

Никита на это беззаботно махнул рукой: в его собственном кармане лежал пухлый конверт с нигде и никак не учтенной премией.

И вот Ситроен, мягко урча мотором почти на холостых оборотах, медленно продвигался по правому ряду, Никита всматривался то в ветровое стекло, по которому размашисто, на автобусный манер, сновали щетки, то в боковое — залитое дождем, искрившееся огоньками рекламных вывесок. В особенно, как это водится, неудобный момент — нужно было вклиниться в поток автомобилей левее, чтобы обогнуть вставший на остановке рейсовый автобус — зазвонил мобильник. Никита чертыхнулся, но на звонок ответил: звонила жена.

— Срочно возвращайся домой! — голос звучал взволнованно, почти с испугом. — Срочно!

— Что слу…

Но из динамика уже понеслись гудки. Никита снова чертыхнулся, рискованно перемахнул через ряд и метров через сто встал на разворот на Казанском мосту. Машина сзади — своим маневром Никита ее безбожно подрезал — разразилась возмущенным ревом клаксона. Никита бросил взгляд в зеркало заднего вида: стоявший позади Ситроена автомобиль не только сигналил клаксоном, но и мигал светом фар. Со встречной полосы шел непрерывный поток, повернуть и тем, наконец, успокоить бесновавшегося сзади автолюбителя покамест не представлялось возможным. А тот, между тем, и вовсе распахнул дверь, вылез из своей машины и направился прямиком к Никите. Никита приготовился к неприятной словесной перепалке; возможно, даже к мордобою. Однако человек на удивление спокойно — это после гудения и моргания-то! — постучал костяшкой указательного пальца в стекло и, когда Никита его приоткрыл, грубовато, но без агрессии сказал:

— Дятел, здесь нет разворота! Прямо езжай!

— Но…

— Ты что, слепой? Знаков не видишь? На Малую Морскую свернешь!

— Но мне не надо на Малую Морскую!

— Тьфу ты! — сплюнул человек и пошел обратно к своей машине. Еще через секунду, уже под возмущенный рев клаксонов в его собственную сторону, он вырулил в соседний ряд, «на прощание», объезжая Никиту, коротко бибикнул и пропал в бесконечном потоке.

Расслабиться Никита не успел: сзади остановилась другая машина и также начала сигналить фарами.

— Да что сегодня за день такой?

Никита в близком к панике состоянии вывернул руль и бросил Ситроен поперек вроде бы поредевшего встречного движения. Взвизгнули тормоза. Прямо на пассажирскую дверь, но всё же в нее не врезавшись, почти навалился здоровенный «джип».

— Бляха-муха… — пробормотал Никита, продолжая вращать руль.

Но и с «джипом» всё обошлось: возможно, его владелец настолько опешил от невероятной наглости разворачивавшегося в неположенном месте Ситроена, что принял его за какой-нибудь служебный автомобиль какой-нибудь силовой структуры. И только когда Ситроен повернулся к нему задом, во всей своей прелести явив украинские номера, «джип» посигналил, а его водитель, поравнявшись с Никитой, постучал себя пальцем по лбу.

Дальше вроде бы пошло спокойней, но у набережной Фонтанки Никиту догнал полицейский автомобиль. Включив сирену и проблесковые маячки, машина ДПС практически выпихнула Никиту на пешеходный переход от императорского кабинета³⁷, прижав Ситроен к уширению подле газона. Никита скрипнул зубами, отстегнул ремень безопасности, достал из бардачка документы и опустил боковое стекло. В проем немедленно полилась дождевая вода, некрасивыми разводами ложась на пластик отделки и каплями падая на дверной подлокотник.

— Выйдите из машины, — минуя стадию отдания чести и собственного представления, потребовал подошедший к двери гаишник.

Никита удивился: всё происходило совсем не так, как обычно. И хотя петербургские гаишники тормозили его сравнительно редко, но за проведенное в Городе время он всё же привык и к подчеркнуто вежливому поведению с их стороны, и к тому, что от него не требовали покинуть автомобиль. Раньше всё обходилось предъявлением документов через опущенное стекло, их быстрой проверкой и пожеланием счастливого пути. Правда, на этот раз он, Никита, вроде бы и впрямь допустил грубое нарушение правил дорожного движения, но разве это повод отступать от элементарной вежливости и требований закона и внутренних инструкций³⁸?

— Что случилось, капитан? — спросил Никита, внутренне приготовившись дать объяснения своему собственному маневру у Казанского моста.

— Выйдите из машины, — не вступая в диалог, повторил гаишник и дернул за ручку двери.

Дверь была заблокирована центральным замком и поэтому не поддалась. Никита совсем напрягся. Гаишник же, между тем, просунул руку в салон и попытался нашарить кнопку разблокировки замка, но в Ситроене таковой на двери не имелось. Тогда гаишник решил дотянуться непосредственно до салонной ручки открывания, зная, что даже заблокированная центральным замком дверь ручкой из салона должна открываться. Никита вскрикнул, телом инстинктивно навалился на шарившую у дверного подлокотника руку и дернул клавишу стеклоподъемника. Гаишник тоже вскрикнул, а после — рявкнул:

— Выходи!

Стекло поползло вверх. Гаишник выдернул руку из-под плеча Никиты, но выдернуть ее из салона не успел: стекло поднялось раньше. Гаишник, ощутив, как кромка стекла надавила ему на запястье, закричал.

Никита не верил своим глазам: такого просто не должно было быть! Как и у любой другой современной машины, стеклоподъемники его Ситроена имели функцию ограничения усилия и в принципе не могли привести к защемлению, особенно к длительному, той же руки!³⁹ Натолкнувшись на препятствие, стекло должно было не только остановиться, но и опуститься, дабы препятствие можно было из оконного проема устранить. Однако обратное этому было налицо: стекло беспощадно давило на запястье гаишника, гаишник орал благим матом и — свободной рукой — лупил по двери!

Никита побледнел и надавил на клавишу стеклоподъемника. Но стекло и не подумало опуститься! Стеклоподъемник явно вышел из-под контроля, творилось нечто невообразимое, кошмарное, жуткое. Гаишник перестал лупить по двери и вместо этого попытался просунуть в щель пальцы второй руки. Это ему легко удалось, и тогда он, подпрыгнув, всю массу своего тела постарался передать через пальцы на кромку. Стекло на мгновение дрогнуло, вроде бы немного пошло вниз, но тут же снова возобновило движение вверх. И всё это произошло настолько быстро, что гаишник, которого, несмотря ни на что, уже впору было назвать несчастным, выдернуть зажатую кисть не успел.

К Ситроену подбежал напарник страдальца. Он что-то орал, но что именно — находившийся в шоковом состоянии Никита разобрать не мог. Он различал только отдельные ругательства вроде «с*ка!» и «б**ть!» Общий же смысл от него ускользал. Вокруг Ситроена и машины ДПС начала собираться толпа зевак. Со стороны набережной Фонтанки движение транспорта оказалось полностью парализованным.

***

Воспринимая окружавшее его словно в замедленном повторе, Никита увидел, как напарник зажатого гаишника достал из кобуры пистолет, ухватил его за ствол и, размахнувшись, что было силы ударил рукоятью в стекло. Стекло ответило приглушенным звоном, несколько мгновений помедлило, а затем взорвалось миллионом осколков, хлынувших в салон, на Никиту, прямо ему в лицо. Стараясь укрыться от них, Никита отвернулся и всем телом повалился набок — на пассажирское сиденье. Осколки волной накрыли его. А еще через пару секунд крепкие руки вцепились в него и начали выволакивать из машины. И вот — еще секунда или две — Никита уже лежал на асфальте, лицом в асфальт, а на своей спине он ощущал тяжесть верхом на него усевшегося гаишника. Руки Никите вывернули за спину. Еще одна секунда и на них, безжалостно и больно сдавив запястья, защелкнулись наручники.

Боль отрезвила Никиту, ощущение реальности и сиюмоментности вернулось к нему. Он отчаянно задергался.

— Лежи, ****, ****, ****, ****! — тут же услышал он.

Гаишник кричал, его голос срывался, возмущение, гнев, переполнявшие его, были, несомненно, абсолютно искренними. Никита попытался, насколько это было возможно в лежачем положении на мокром и грязном асфальте, мыслить более или менее трезво: не может, — решил он, — такого быть, чтобы всё это было следствием его маневра у Казанского моста! Абсурдное предположение, даже если считать, что он совершил нарушение, тянувшее на крупный штраф, а то и на временное лишение водительского удостоверения! Так что за черт?

— Мужики… — протянул Никита, поворачивая голову так, чтобы на асфальте лежала щека. — Мужики…

Из Ситроена донеслась мелодия зазвонившего телефона. Рывшийся в салоне гаишник схватил мобильник, вылез под дождь и ответил:

— Да!

Краешком глаза Никита увидел, как лицо гаишника, державшего телефон подле уха, изменилось:

— Савельич, ты что ли? — растерянно спросил он и перехватил телефон поудобней. — Ты-то как нарисовался?

Гаишник слушал, слушал, потом подошел к лежавшему Никите и сидевшему на нем напарнику, присел на корточки…

— Да самая бандитская у него рожа! — сказал в телефон гаишник. — Удостоверение? Удостоверение? Ну…

И обратился уже к Никите:

— Ты что — журналист? Из «Балтики»?

— Да! — немедленно отозвался Никита. — Я…

— Удостоверение есть?

— В кармане пиджака!

— Ну-ка…

Напарник слез с Никиты, гаишник перевернул Никиту на спину и запустил руку во внутренний карман его пиджака.

— Твою же мать! — ошарашенно брякнул он, разглядывая «корочку». — Савельича знаешь?

— Евгения Савельевича? — уточнил Никита.

— Поднимайся!

Никита с трудом поднялся: сделать это с закованными за спиной руками оказалось не так-то просто.

— Мужики! Да что, в конце концов, происходит?

Гаишники переглянулись.

— Я просто развернулся и…

— Куда ты Бентли дел? — задал, впрочем, уже не слишком уверенно, странный вопрос один из гаишников: тот, которому давеча стеклом зажало руку.

— Бентли? — изумился Никита. — Какой еще Бентли?

— Который ты ночью прямо из автосалона на Гельсингфорсской угнал.

Глаза Никиты округлились:

— Я? Ночью? Угнал?

И снова гаишники переглянулись. Державший мобильник опять поднес его к уху:

— Савельич, ты еще здесь? Можешь подъехать на опознание?

Из динамика послышалось что-то, что Никита разобрать не смог.

— Ах, ну да… — протянул гаишник. — Понимаю… Ладно, мы его сами сейчас доставим!

Уже без грубого насилия и даже сняв с него наручники, Никиту погрузили на заднее сиденье полицейской «пятнашки». Один из гаишников уселся за руль, другой ушел к Ситроену. Закрякал и заухал сигнал, разгоняя бесчисленное море скопившихся зевак. Зеваки подались в стороны, полицейская «пятнадцатая» и Ситроен с разбитым боковым стеклом, Ситроен за Самарой, вырулили на Невский и помчались в сторону Лиговки.

***

Во дворе бизнес-центра, занятого почти исключительно «Русским Балтийским Домом», был настоящий аншлаг: очевидно, стоявший там же Евгений Савельевич успел разнести невероятную новость о задержании Никиты доблестными сотрудниками ДПС. Евгений Савельевич укрывался под здоровенным зонтом, был красен и распространял вокруг себя привычный для всех его знавших запах коньяка.

— Ну, здорово́, здорово́! — выдал он, пожимая руку гаишному капитану, первым выбравшемуся из машин. — Служба, я погляжу, кипит?

— Кипит — не то слово… ну: он это или нет?

— Он, он — звезда «Балтийского Дома»! — ответил Евгений Савельевич, глядя на вышедшего из полицейской машины Никиту. — Эк вы его отмутузили!

Капитан обернулся: Никита и в самом деле являл собою весьма примечательное зрелище — одежка вываляна в грязи и промокла, шнурок на одном из ботинок развязался и опасно волочился по земле, волосы — взлохмачены, во всю правую щеку — грязевое пятно, левая — в мелких подсохших царапинках.

— Да он — представляешь? — сопротивление нам оказал, как самый заправский бандюга! Чуть руку мне не отрезал!

— Руку? Отрезал? — Евгений Савельевич подпито ухмыльнулся.

— Честное слово, я не хотел…

Гаишник отмахнулся:

— Так и будем стоять во дворе?

Евгений Савельевич вмиг от пьяного веселья перешел к удивительно сумрачной серьезности:

— Давайте за мной, — бросил он гаишникам и Никите. — Расходитесь, друзья, расходитесь! — собравшимся во дворе сотрудникам «Балтики». — Актёры всё еще здесь, но цирк закрывается!

Толпа повалила в двери, Евгений Савельевич, Никита и гаишники пошли за ней.

В кабинете, не отказав себе в удовольствии приложиться к рюмке-другой отменного коньяка, гаишники наперебой рассказали подоплеку случившегося. Оказалось, еще утром прошла ориентировка на задержание удивительно наглого и дерзкого автомобильного вора. И не просто вора, а специализировавшегося на угонах исключительно очень дорогих автомобилей. Мол, на его счету уже были такие жемчужины, как Мазерати, Феррари, парочка девятьсот одиннадцатых Порше в максимально богатых комплектациях, один Роллс-Ройс, три Майбаха и даже — совсем невероятно! — один Бугатти Вейрон. Причем практически все машины были похищены прямиком из автосалонов: исключение составлял только Бугатти, «взятый» с парковки суперэлитного жилого дома, в котором находились апартаменты известного на всю Россию миллиардера — владельца редкостного купе. Вторжения в автосалоны происходили в разное время, сценарий вторжений никогда не повторялся, предугадать действия современного Деточкина не представлялось возможным. Устроить повсеместно засады — тоже…

— Минутку! — перебил Евгений Савельевич, бросив взгляд на сидевшего с открытым ртом Никиту. — Деточкина? Почему Деточкина?

— Установлено, — пояснил гаишник, — что выручку вор перечислял на счета детских домов⁴⁰.

— Ух ты! — восхитился Евгений Савельевич. — Продолжай!

— И вот минувшей ночью, — продолжил капитан, — камера видеонаблюдения на углу Выборгской и Гельсингфорсской зафиксировала удивительную картину. Сначала у «Невки»⁴¹ припарковался Ситроен Цэ-четыре с украинскими номерами, а буквально через несколько минут со стороны бизнес-центра, на первом этаже которого и находится автосалон, выехал новенький, без номеров, Мульсан. После чего будто сквозь землю провалился! А еще через час какой-то гражданин — по виду, тот же, что и вышел раньше — уселся в Ситроен и спокойно укатил. Пробить номера по базе ребята из Управления не могли — учет иностранным номерам в России не ведется, — но зато смогли проследить саму машину: покружив по городу, она заехала во двор жилого дома не так уж и далеко отсюда. Было это уже под утро, наряд из-за близившейся пересменки сразу в адрес не выслали. А когда он всё же по адресу прибыл, птичка уже упорхнула. Правда, расспросы жильцов помогли установить тот факт, что владелец машины арендовал квартиру в этом же доме. В квартире…

— А! — вскочил со стула Никита. — Где мой телефон? Мне нужно позвонить!

— Подожди, — Евгений Савельевич. — Что дальше?

— А дальше был введен план-перехват. Аналогичная объявленной в розыск машина засветилась на нашем с Андрюхой участке: внаглую разворачивалась на Казанском мосту, едва не устроив ДТП с участием «двухсотого» Крузера известного нам полукриминального барыги. Мы бросились в погоню и…

— Скрутили нашего молодца!

— Оказавшего, — вскинулся капитан, — отчаянное сопротивление!

— Да я… — Никита.

— Подожди! — Евгений Савельевич едва ли не силком всучил Никите рюмку с коньяком. — И вас ничего в этой истории не смутило?

— Ну… — капитан посмотрел на своего напарника — очевидно, уже упомянутого им Андрюху — и пожал плечами. — Да нам-то что? Ориентировка есть? Есть. Машина та же? Та же. Наше дело маленькое…

— М-да…

Евгений Савельевич щелкнул по собственному бокалу и посмотрел сквозь него на свет.

— Знаете, ребята, — сказал он, налюбовавшись на янтарь коньяка, — тут вот какое дело…

И к общему изумлению — гаишников не меньше, нежели Никиты — поведал о странных происшествиях, одно за другим приключавшихся буквально в последние сутки и даже часы с сотрудниками «Балтийского Дома», с самою «Балтикой» и даже с ее владелицей.

— Походу, нас атакуют, но кто и зачем — загадка. Атаки странные, бессистемные, одна другой нелепее и…

— Ну, — вклинился капитан, — назвать «нелепой» кражу Бентли я бы не решился!

— Да, — кивнул Евгений Савельевич, — это происшествие из ряда выбивается. Оно… особенно жестоко и… загадочно. Поцарапать машину или уделать ее, извините, говном — это одно. Даже ролики матерные вставить в наши материалы — куда еще ни шло: во всяком случае, прямой угрозы непосредственно людям в этом не видно. Однако в случае с Никитой — статья. Почему?

— Мне нужно позвонить! — Никита снова решительно встал со стула. — Где мой мобильник?

Капитан протянул ему «конфискованный» телефон. Никита набрал номер жены, но трубку снял неизвестный мужчина.

— Кто это? — поразился Никита.

Гаишник выхватил у него телефон:

— Капитан Миллион…

Челюсть у Никиты так и отвисла.

— …УГИБДД по Центральному району… а, Серёга, ты?.. Кто-кто, он сам и звонил: что там с его семейством?.. Да здесь сидит… нет, не у нас: в «Балтике» … не кипятись: у нас тут сериал покруче «Улиц разбитых фонарей»! Не он это, зуб даю!.. Да, ждем. — Телефон вернулся к Никите. — Скоро подъедут.

— Миллион? — вырвалось из Никиты.

Капитан — впервые за всё время — улыбнулся:

— Фамилия у меня такая. Прадедушка из немцев был. Тоже полицейский… только с гражданским чином: до надворного советника по табели дослужился. А по званию — до пристава. Карлом Ивановичем звали. Погиб в революцию прямо на посту: толпа растерзала!

***

Следственные действия с Ситроеном Никиты не дали почти никаких результатов: чьих-либо отпечатков, кроме самого Никиты, членов его семьи, нескольких его сослуживцев и задержавших его гаишников, в салоне найдено не было, при этом у всех, чьи отпечатки — помимо гаишников — найдены всё же были, имелось твердое алиби на ночь угона из автосалона злосчастного Бентли. Правда, прояснилась ситуация с неисправным стеклоподъемником: оказалось, он вышел из строя потому, что стекло, вскрывая машину, отжали силой; говоря иначе, Ситроен Никиты в ночь похищения Бентли тоже был угнан — прямо от дома, — а затем нахально возвращен на то же парковочное место. Проделано это было с изрядным мастерством и даже с дерзостью: изъятые из управляющей компании записи камеры наблюдения над парадным показали, что угонщик — тот же самый мужчина, который засветился и на Гельсингфорсской, — немного отогнав Ситроен в сторонку, тут же вернулся и… выставил по периметру парковочного места «строительные» конусы — такие же, какими огораживают, например, запрещенные для парковки или проезда места на оживленных улицах. Мало того: находчивый тип, помимо конусов, поставил и переносной знак — «ремонт теплоцентрали»! Поэтому неудивительно, что место и по возвращении оказалось свободным, и никто, считая и самого Никиту, не догадался, что машина на несколько часов исчезала. Что же до личности мужчины, то по записям с камер установить ее не удалось. Во-первых, и качество записей хромало, а во-вторых, и сам мужчина принял определенные меры предосторожности: закрыл лицо роскошной бейсболкой с огромным козырьком. Кроме того, на нем был одет довольно бесформенный плащ, что затруднило даже определение его комплекции: худой? Полный? Среднего телосложения? Разве что рост злодею скрыть не удалось: роста он был высокого. Однако по этой единственной примете найти его в многомиллионном городе даже со всеми исключениями представлялось, мягко говоря, непосильной задачей.

А вот с украденным Бентли получилось забавно. Спустя несколько дней его обнаружили брошенным… на парковке у частного и весьма дорогого гольф-клуба за пределами Петербурга — на побережье Финского залива. Поскольку клуб, помимо поля, предоставлял участникам и всю другую инфраструктуру, включая и коттеджи для проживания хоть ежедневно, хоть на выходных, его парковка всегда была заполнена дорогими автомобилями. Даже без номеров и даже объявленный в розыск, Бентли легко затерялся среди них. Он и спустя недели — не то что какие-то дни! — не привлек бы к себе внимания, если бы не воистину счастливая случайность: супруга одного из городских депутатов, неловко маневрируя на своем Порше, зацепила его и, видя, что владельца не дождаться, самым честным образом вызвала ГАИ. Прибывший по вызову экипаж и констатировал: вот он, голубчик!

Однако и его осмотр ничего нового к уже известному не добавил. Первым делом опрошенный охранник парковки показал, что на Бентли глубокой ночью приехал лично ему незнакомый, но весьма представительный мужчина. В чем выражалась его представительность? Ну… как водится частенько в подобных случаях, охранник дал крайне смутные показания. По сути, всё свелось к тому, что незнакомец попросту вел себя чрезвычайно самоуверенно и даже не дал охраннику на чай — поведение (по опыту самого охранника), абсолютно укладывавшееся в рамки поведения большинства богатых и очень богатых людей и потому лишь укрепившее охранника в мнении, что незнакомец — «свой». Что же до его внешности, то на этот предмет растяпа лишь руками развел: обычная внешность. Особые приметы? Ну…

Только одна зацепка — если вообще это «открытие» можно было назвать зацепкой — оказалась у следствия: из того, что Бентли в ту же ночь похищения оказался за городом, а похититель через какие-то полчаса после совершенного им преступления вернулся на Гельсингфорсскую за Ситроеном, неизбежно следовал вывод — работали, как минимум, два человека. То есть у вора имелся сообщник. А кроме того, вполне было можно предположить, что где-то неподалеку от гольф-клуба у них обоих или у одного из них — у того, по крайней мере, который Бентли пригнал — имелось убежище. Дело в том, что пригнавший Бентли мужчина ушел со стоянки пешком. И хотя ушел он в сторону коттеджей гольф-клуба, но в них он, понятно, не побывал. А значит, укрывшись от взгляда охранника, вышел обратно на шоссе и был таков. С одной стороны, его, конечно, могла ожидать другая машина — заранее припаркованная где-нибудь на обочине или как-то так. Но с другой, сличение показаний дежурных экипажей ДПС по этому району показало: никаких подозрительных, никаких долго стоявших автомобилей ни в день накануне, ни вечером, ни в ночь похищения на дороге и подле нее не наблюдалось. Также — на всякий случай и для очистки совести — были опрошены водители всех городских и пригородных таксомоторных компаний, но ровно с таким же результатом: никто из них не подбирал в указанное время пассажиров на шоссе и заказов ни к гольф-клубу, ни в его окрестности не принимал. Получалось, если только пригнавший Бентли человек не заночевал прямо на берегу или в сосновом перелеске, он просто неподалеку жил.

Поначалу эта зацепка обнадежила следствие: мол, наконец-то хоть что-то! Но уже вскоре радость поутихла: в округе не только было немало разного рода поселков и населенных пунктов, но и неясно было, как вообще среди жителей искать злоумышленника. Не ходить же в самом деле по домам и дворам с вопросом: не вы ли, уважаемый, такого-то числа пригнали ворованный Бентли на стоянку гольф-клуба?! Можно было, конечно, в качестве «детектора» прихватить на обходы охранника, но от этой идеи практически сразу пришлось отказаться: выяснилось, что охранник — совсем молодой еще мужчина — скрыл от работодателя важнейший свой недостаток, приличную близорукость. Особенно плохо он видел как раз в темноте и при ночном освещении: вот почему и в том числе он и не смог дать ясных показаний о внешности незнакомца! Молодость и то обстоятельство, что, на взгляд со стороны, его глаза казались совершенно нормальными, помогли охраннику устроить обман, но для следствия он оказался потерян: опознать неуловимого Джо он мог с таким же успехом, как и ныне покойную Мэрилин Монро.

Следствие зашло в тупик. Еще какое-то время оно потрепыхалось, больше создавая видимость действий, нежели действуя на самом деле, а потом и вовсе открыто призналось в своей неудаче. С общего согласия материалы убрали с глаз долой, предоставив им свободную возможность вплоть до истечения срока давности пылиться в каком-то Богом забытом сейфе.

С Никиты официально были сняты все подозрения, а частным образом УГИБДД по Центральному округу и Следственный комитет по Питеру даже, скинувшись, возместили ему убыток — стоимость разбитого стекла и установки нового. Для Никиты приключение закончилось благополучно: обретением новых связей и полезных знакомств.

***

На этом в данной главе было бы можно поставить точку, если бы не один, состоявшийся «под занавес», разговор. В беседе принимали участие трое: сам Никита, Евгений Савельевич и по какому-то случаю заехавший в офис «Балтики» Константин. Мужчины сидели в кабинете Евгения Савельевича, пили коньяк, травили анекдоты, но выглядели серьезно: анекдоты явно не слишком их забавляли, а выпитый коньяк не приносил им расслабления. Разговор вообще казался путанным блужданием вокруг чего-то, что интересовало всех, но о чем никто из троих первым заговорить не решался.

— А вот чего бы тебе не поехать с нами? — Евгений Савельевич еще в день памятного задержания как-то само-собою перешел с Никитой на «ты». — Воздух — закачаешься! Шашлык опять же и всякое такое… понимаю, конечно, что семья, но ведь и от семьи порою нужно отдыхать. Ну? Решайся!

Никита уже знал, что у Евгения Савельевича за городом имелся участок с симпатичным и уютным домиком на нем: в непосредственной близости от Залива, в окружении великолепных сосен и почти без всякого — в ближайшем обзоре — соседства. Мечта, а не усадьба! Рай для уставших горожан! Знал он и о том, что, старинные приятели, а то и лучшие друзья, Евгений Савельевич и Константин частенько смывались от всех забот в этот пригородный Эдем, доступ в который был заказан даже для Людмилы.

Приглашение выглядело лестным, даже очень: несмотря на кажущуюся открытость Константина, несмотря на добродушное и ежедневное пьянство Евгения Савельевича, оба они в общественной иерархии вообще и в иерархии «Балтики» в частности стояли настолько выше Никиты, насколько хватало взгляда, устремленного ввысь. Это приглашение казалось прелюдией к приему в ближний круг, что уже само по себе не могло не льстить. А уж будет ли он, Никита, в этот круг принят, зависело, похоже, только от него самого.

Никита, однако, колебался: было в этом предложении — пока еще — и что-то не вполне искреннее. Он это даже не чувствовал, а знал — так же хорошо, как и то, что Евгения Савельевича и Константина связывала давняя дружба. Тем не менее, выпивший больше всех и потому, по своему обыкновению, более всех «развязанный» Евгений Савельевич сделал первый ход: что-то ответить было необходимо, и прямо сейчас, и прямо так, чтобы хождения вокруг да около завершились.

Никита внутренне похолодел, но решился:

— Откровенность за откровенность?

— Валяй!

Евгений Савельевич с хитринкой улыбнулся. Константин прищурился.

— Следствие было чистой комедией, так?

— Нет, — Константин, — следствие провели тщательно и по всем правилам.

— Но без содействия полиции Бентли не смог бы покинуть город.

— А вот это — да.

— И всё же, операция провалилась.

— Верно.

— Дети остались без очередного перевода.

— Увы.

— И это не было атакой на «Балтику» в череде других.

— Нет.

— Просто воспользовались удачно сложившимися обстоятельствами.

— Конечно: сценарии никогда не повторяются, но в каждом из них обстоятельства играют важную роль.

— И ничего личного?

Евгений Савельевич:

— Наоборот: личного — полно!

— То есть?

— Легко: ты, Никита, — хороший парень, добрый, спокойный и… рассудительный. Немного наивный, но это, скорее, тоже плюс: тебе. В наше время наивность, знаешь ли, подобна бутону цветка, занесенного в Красную книгу: разговоров-то много, но встретить вживую почти невозможно. Взять, например, того же Макса. Как думаешь, было бы можно воспользоваться его автомобилем? А потом без трепета ожидать последствий? Или Сашу из «коллектива»? Или одного из этих заполонивших «Балтику» существ, рядящихся в одежды либеральных демократов, но с мозгами, как у лесного ореха?

— У лесного ореха нет мозгов…

— Тем паче!

Евгений Савельевич ухмыльнулся: наверное, он хотел сказать «с мозгами размером с лесной орех», но под коньяком выразился забавней.

— Если уж выбирать, — ответил Никита, — то Швейка или Сашу. Они, я думаю, поняли бы всё.

— А потом непременно излили бы всё в своем очередном «коллективном» опусе!

— Ну… — Никита пришел в замешательство и вдруг подумал, что да: вероятно, так бы оно и было. — Может быть.

Больше спрашивать было не о чем. Разве вот еще что:

— А какая погода на выходных?

Константин наклонился вперед и хлопнул Никиту по плечу:

— Хорошая погода, не сомневайся!

Евгений Савельевич сделал глоток и кивнул:

— Обещают легкий морозец. В такое время — особенный уют!

Никита улыбнулся.

Правые

— Ваша честь, — адвокат неспешно поднялся со скамьи, — протестую! До сих пор истец никак и ничем не доказал заявленную эффективность работы прибора, а та бумага, которой он…

— Протест отклонен! — Римма Мироновна, федеральный судья по гражданским делам городского суда Петербурга, легонько стукнула молоточком и кивнула представителю истца. — Продолжайте.

Сухонький на вид и субтильный, если так можно выразиться, голосом представитель истца — довольно известный в Городе пройдоха — защебетал, расплывшись в благостной улыбке:

— Нам… я имею в виду достопочтенного академика…

— Ваша честь!

— Отклоняется!

— …Ивана Викторовича Петренко… очень хорошо понятна истинная подоплека развернутой в прессе кампании травли и очернения моего клиента. На фоне всем известных провалов… да что там — провалов: конфузов, позора!.. представителей так называемой комиссии по лженауке так называемой Российской Академии Наук…

— Ваша честь!

На этот раз Римма Мироновна не успела отреагировать мгновенно: адвокат — высокий, статный, даже склонный к определенной тучности; в общем, полная противоположность представителю истца — поднялся со скамьи куда быстрее, чем можно было ожидать от человека его комплекции. Римма Мироновна уже взмахнула молоточком, но ни сказать очередное «Отклоняется!», ни стукнуть молоточком о подставку не успела — адвокат решительно заговорил:

— Протестую! Мой уважаемый коллега использует недопустимые определения. Хочу напомнить суду, что Российская Академия Наук — не так называемая, а самая что ни на есть настоящая: государственная академия наук Российской Федерации, признанный в мире крупнейший центр фундаментальных научных исследований. Ее комиссии и, в их числе, комиссия по лженауке…

— Хорошо-хорошо, — перебил адвоката представитель истца, — признаю: я немного погорячился, поспешив с определениями!

— Немного? — адвокат устремил на Римму Мироновну жесткий взгляд. — Ваша честь! Прошу суд дать квалифицированное определение словам моего уважаемого коллеги, с тем чтобы мы — я и мой клиент — могли… поступить соответствующе. Кроме того, я повторно заявляю решительный протест против использования в настоящем заседании никем и нигде не признанных титулов, как то: «академик», «доктор технических наук» и прочих. Я вынужден настаивать на уважении давно вступившего в силу решения Высшей аттестационной комиссии Министерства образования Российской Федерации от семнадцатого октября две тысячи первого года о неправомочности вот именно что так называемой высшей межакадемической аттестационной комиссии РАЕН вести аттестационную деятельность. Наконец, я заявляю протест по факту не относящихся к рассматриваемому делу речей и подробностей, каковыми речами и подробностями мой уважаемый коллега — уж извините, ваша честь — буквально истерзал наши уши! И — если позволите: это уже лично от себя и не более чем личная просьба…

— Да?

— …я бы хотел просить суд частным образом повлиять на моего коллегу на предмет отказа от таких выражений, как «всем известно» и им подобных, либо обязать его каждому такому выражению давать надлежащее пояснение: кому именно известно? Потому что, ваша честь, ни мне, например, ни моему клиенту ничего из того, о чем говорит этот человек, не известно вообще. А ведь мы определенно входим в число всех, если только все — не риторическое, а потому в суде недопустимое преувеличение!

Римма Мироновна прикусила губу, ее взгляд стал задумчивым.

— Хорошо, — сказала она после несколько секунд длившихся раздумий и подкрепила свои слова теперь уже звонким ударом молоточка. — Суд удаляется для рассмотрения сделанных представлений. Заседание переносится на двенадцатое число.

И менее официально:

— Увидимся через неделю!

***

Ныне бизнесмен, а в прошлом, как это следовало из заведенного еще при СССР уголовного дела, квартирный налетчик Петренко уже успел прославиться своими агрессивными выходками в адрес как отдельных членов Академии наук, так и в адрес Академии в целом и в особенности — в адрес ее комиссии по лженауке: официально — комиссии по борьбе с лженаукой и фальсификации научных исследований. Поэтому, когда одно юное и многообещающее дарование, привлеченное «Балтикой» к сотрудничеству в рамках проекта «Молодые голоса», положило на стол перед Юрием Носовым статью с разгромной критикой очередного проекта Ивана Викторовича, Юрий задумался: нужно ли?

Нет, Юрий не боялся физических последствий как таковых: несмотря на то и дело всплывавшие по закоулкам слухи о невероятной жестокости Петренко, о том, что он якобы походя расправлялся с неугодными ему или просто оказавшимися у него под ногами людьми, никаких подтверждений этим слухам не было. Разве что однажды широкую огласку получил инцидент с одним очень известным и уважаемым ученым: ученый представил на суд общественности записи с собственного домашнего автоответчика. На этих записях некто и голосом, похожим на голос Петренко, угрожал ему, говоря в том числе и то, что существуют двадцать или тридцать способов недоказуемого убийства и еще столько же — методов бесследного устранения. Мол, гашеная известь — это еще цветочки. Однако ученый здравствовал, покушений на его жизнь или здоровье не происходило: ни до огласки, ни после, ни по истечении достаточного времени для того, чтобы поднятая ученым шумиха поутихла. Да и сами угрозы выглядели как-то, если так можно сказать, слишком наивно, слишком по-детски, чтобы они исходили от человека, и в самом деле поднаторевшего в изуверствах. Стилистически они больше подходили какому-нибудь впечатлительному подростку, причем повторявшиеся обороты — из числа наиболее хлестких, но в то же время особенно избитых — свидетельствовали о неважной скорости мышления угрожавшего, тогда как Петренко тугодумом отнюдь не являлся. Возможно, академик и впрямь попался на удочку какого-нибудь и чем-нибудь расстроенного юноши, которому он как-то и где-то ухитрился насолить.

Юрия беспокоила юридическая сторона. О Петренко и его проектах писали не раз и не два. Несколько публикаций оказались особенно взрывными: поднятая ими волна прокатилась, без преувеличения, по всей России и даже налетела — ни много, ни мало — на Государственную Думу, иные из членов которой, как поговаривали, были прямо связаны с бизнесом Ивана Викторовича. Но Иван Викторович и глазом не моргнул: вместо того, чтобы разразиться ответными проклятиями или — будь история с академиком действительно правдой — прибегнуть к шантажу и угрозам, он просто подал на автора в суд и с легкостью выиграл дело. Решением суда автора принудили дать развернутое опровержение и выплатить Ивану Викторовичу приличную компенсацию морального ущерба. При этом никто не мог сказать, что судебное разбирательство носило предвзятый характер: никаких явных признаков этого не обнаруживалось. Подавший было апелляцию, автор проиграл и суд второй инстанции, а к высшему и вовсе прибегать не стал! На фоне громких и по-настоящему скандальных процессов вроде процесса о «нанопыли», якобы погубившей частную библиотеку Патриарха, или того, на котором суд для вынесения приговора прибег к решениям никому не ведомого Трулльского собора⁴², процесс Петренко против журналиста выглядел кристально честным.

Вообще, сомнения в непредвзятости судей — а у нас, как известно, по любому поводу или без принято сомневаться в честности облаченных в мантии людей — в случае с Петренко наталкивались на соображения иного порядка. А именно: в самой Академии наук или, точнее, в среде самих академиков не было единого взгляда если не на Петренко как такового, то на деятельность «осудившей» его комиссии по лженауке. Деятельность этой комиссии далеко не всеми учеными рассматривалась благосклонно. И вовсе не потому, что эти ученые и сами могли угодить в ее жернова, а потому, что они видели в ней проявление недопустимого в науке тоталитаризма, зародыш лысенковщины, возможность отсечь от финансирования опасных конкурентов. Укоренению этого последнего соображения в немалой степени способствовало то, что сами члены комиссии неоднократно пытались протолкнуть закон, согласно которому любые финансируемые за счет государственного бюджета научные проекты были бы должны проходить обязательную — этой же комиссией составленную — экспертизу. Кроме того, не все из академиков вполне понимали, что же такое «лженаука» вообще: уж слишком размытое, слишком неопределенное выражение! И пониманию не слишком поспособствовало даже сделанное академиком Гинзбургом — между прочим, лауреатом Нобелевской премии по физике — разъяснение: «Лженаука — это всякие построения, научные гипотезы и так далее, которые противоречат твердо установленным научным фактам. Я могу это проиллюстрировать на примере. Вот, например, природа теплоты. Мы сейчас знаем, что теплота — это мера хаотического движения молекул. Но это когда-то не было известно. И были другие теории, в том числе теория теплорода, состоящая в том, что есть какая-то жидкость, которая переливается и переносит тепло. И тогда это не было лженаукой, вот что я хочу подчеркнуть. Но если сейчас к вам придет человек с теорией теплорода, это невежда или жулик. Лженаука — это то, что заведомо неверно». Сказано, конечно, было красиво и в отношении прошлого предельно доступно, но ничуть не помогало уяснить происходившее прямо здесь и сейчас: известно, что подлинная наука не терпит догм и поэтому то, что еще вчера считалось истиной, сегодня может перейти в разряд ошибок. Догматичный подход доказал свою несостоятельность еще ого-го когда: когда, например, отправили на костер Джордано Бруно, и ведь не прикроешься словами — мол, не ученые его сожгли, а всего лишь церковники! Вплоть до нового времени геоцентрическая модель Солнечной системы не ставилась под сомнение, а вот поди ж ты: всё-таки пала, как догма просуществовав без малого две тысячи лет! И ведь не скажешь: развитие техники сделало это неизбежным. Потому что критерием истины является не только наблюдение, и вплоть до середины двадцатого века, несмотря ни на какое развитие техники, именно теория Птолемея, а вовсе не противопоставленная ей гелиоцентрическая система, наилучшим образом описывала движение планет! И как относиться к Резерфорду, с пренебрежением отзывавшегося о теориях Эйнштейна? Как к сумасброду или как-то еще?

Говоря коротко, слишком много вопросов возникало и к тем людям, которые взяли на себя судейскую роль от науки. Юрий прекрасно об этом знал, поскольку и сам однажды столкнулся с двойственностью данного явления — комиссии по лженауке. Разумеется, не впрямую, так как сам он ученым не был и на лавры первооткрывателя не претендовал. А так — по ходу написания одной из своих статей. Статья касалась вопросов практического применения предложенного губернатором Города неординарного метода борьбы с «сосулями»: метода с размахом, с научной подковыркой, с полетом мысли и фантазии. Читатель наверняка помнит: ни много, ни мало, губернатор предложила чистить наледь с обмерзших крыш при помощи лазеров! В публике это предложение вызвало смех: когда добродушный, когда — не слишком, но в целом оно отнюдь не походило на шутку и за бросавшейся в глаза абсурдностью скрывало вполне реализуемую суть. Не то чтобы реализуемую на практике, но теоретически — почему бы и нет? Об этом-то Юрий и написал, призвав на помощь авторитет известных в Городе ученых. Статья Юрия не была апологией и, будучи написанной под Новый год, больше являлась зарисовкой в духе старой доброй научной фантастики: в духе Жюля Верна или иных фантастов прошлого, в своих произведениях опиравшихся на научную мысль, но писавших о таких вещах, которые современникам казались совершенно немыслимыми. И тем не менее, к искреннему удивлению Юрия и помогавших ему ученых с именами, статья вызвала серьезное, то есть не в шутку сделанное, осуждение со стороны как раз комиссии по лженауке Российской Академии наук! Один из ее членов дошел до того, что едва ли не через тот же суд потребовал от редакции «Балтики» дать опровержение: мол, совершенно недопустимо, чтобы в настолько важных вопросах публику убеждали в здравости высказанных губернатором идей. Юрий растерялся.

— Это какой-то бред! — ответил он на вопрос Людмилы. — Прямо как в том кино: когда вы говорите, Иван Васильевич, впечатление такое, что вы бредите. И ладно бы Бунша какой с такими претензиями возник, но академик!

Так что в определенном смысле Юрий понимал как Петренко, так и позицию того суда, который вынес решение в его пользу. И потому он меньше кого бы то ни было другого искал в судебном решении подвох, предвзятость, признаки двурушничества или подкупа. И именно поэтому, когда на его стол легла разоблачительная статья юного дарования, он и задумался: нужно ли?

Не приходилось сомневаться в том, что статья, вообще написанная живо и с огоньком — сваявшая ее девушка не зря считалась дарованием, — вызовет новый скандал: мимо такой статьи господин Петренко не пройдет однозначно! Она, эта статья, не только задевала за живое Ивана Викторовича как человека, претендовавшего на ученость, но и прямо затрагивала интересы его немаленького бизнеса. Юная журналистка разоблачала — или думала, что поступает именно так — очередную аферу наглого невежды, под покровительством и с непосредственной помощью своих высокопоставленных друзей запустившего жадную лапу в федеральный бюджет. И если второе утверждение — о лапе в бюджете — еще куда ни шло: в конце концов, Россия не просто так входит в десятку стран — лидеров по открытости и прозрачности бюджетных расходов, то бишь второе утверждение вполне себе проверяемо и, при нужде, доказуемо. То первое — о несостоятельности Ивана Викторовича как ученого, а его идей и проектов как попросту мошеннических — вызывало сомнения. Сомнения в том смысле, что всё это лежало вне компетенции простого журналиста, и даже оценка, данная каким-нибудь ученым советом, могла оказаться небесспорной. Юрий примерно так и выразился, беседуя с глазу на глаз с юным дарованием. И хотя юное дарование вроде бы тоже выразило понимание сути проблемы, но пришлось пояснить:

— Поймите, не нам судить, что в голове у этого человека: мошенник он или нет. Мы можем быть уверены в том, что да — мошенник. А он, со своей стороны, может искренне верить во всё, что делает и говорит. То есть мошенником не являться! Между мошенничеством и добросовестным заблуждением — огромная пропасть. Это я вам как человек говорю: кто из нас, простых смертных, не заблуждается каждодневно? Но и юриста какого спросите: есть ли состав преступления в искреннем заблуждении? Убежден: ответ последует — «нет».

— Незнание закона…

— …и бла-бла-бла, — перебил дарование Юрий. — Скажите: если вы посоветуете спросившему вашего совета приезжему сесть на трамвай номер сорок один, каковой трамвай привезет его не к Московскому вокзалу, а к Покровскому скверу, и этот приезжий по милости данного вами совета опоздает на поезд — к примеру, на уходящий в Москву Сапсан, — должны ли вы будете возместить стоимость пропавшего билета?

Глаза девушки сверкнули, но почему-то вместо того, чтобы дать очевидный ответ, она, с какою-то прямо криминальной хваткой, уцепилась за выхваченные из целого детали:

— А как он меня найдет? — вопросила, сверкая глазами, она.

На мгновение Юрий даже опешил: что это? Свойство «поколения некст»? Но тут же опомнился:

— Допустим, прежде чем спросить у вас совет, он подобрал утерянный вами паспорт.

— Я не ношу с собой паспорт, а значит, не могу его потерять!

И снова — растерянность: что за ерунда? Вот как общаться с этой молодежью?

— Хорошо, — призвав на помощь почти нечеловеческую сдержанность, сделал новое «предположение» Юрий, — он комнату рядом с вашей квартирой снимал, так что видел вас постоянно и уж точно знает, и как вас зовут, и где вы живете!

Это предположение действие возымело, но — опять же — совсем не то, на какое рассчитывал Юрий:

— Вы хотите сказать, — надулась девушка, — он настолько зануда, что я назло дала ему неверный маршрут?

Юрий вздохнул:

— Нет. Вы влюбились в него.

— Я?! — глаза девушки сделались совершенно круглыми. — У меня уже есть парень!

— Он бросил вас!

— Кто — приезжий?

— Парень!

— Почему?

— Я-то откуда знаю?

— Но он меня не бросал!

— А если?

Девушка задумалась. Но Юрий уже и не надеялся на верный ответ: что-то подсказывало ему, что такового не будет. Так и вышло:

— Тогда, конечно, — сказало дарование, — я могла бы сорвать злость на этом вашем приезжем: пусть катится ко всем чертям! Тоже мне: на Сапсан денег хватило, а на вокзал в трамвае едет! Что ему мешало вызвать такси?

Юрий махнул рукой:

— Идите, идите…

— А моя статья?

— Как скажет Людмила Васильевна, так и будет: затея с «молодыми голосами» её, пусть она и решает!

***

Людмила над рассказом Юрия посмеялась:

— Что, так и было на самом деле?

— Хуже!

— Но статья?

На это Юрий ответил честно:

— Сама по себе — хороша. Пишет девица бойко, стилистически броско и — после всего прямо на удивление! — даже без орфографических и синтаксических ошибок.

— Значит, проблема — только в юридической стороне вопроса?

— Именно.

— Дай-ка посмотрю…

Людмила углубилась в чтение, по мере которого то хмурилась, то усмехалась, то кивала головой. Юрий смотрел на нее и спокойно ждал: уже не первый год он занимал в редакционной системе одно из первых мест и, будучи по факту ведущим редактором «Балтики», хорошо изучил привычки своей прямой начальницы. Он знал: ни хмурое выражение ее лица, ни насмешка на нем же, ни кивки головой сами по себе не значили ничего. Предугадать по ним итоговое решение Людмилы было не проще, чем выиграть в состязании с одурманенной пифией. Или обыграть на свирели способного заживо содрать с тебя шкуру Аполлона. Во всяком случае, риск предсказаний явно не стоил того, чтобы на него идти, даже если пари на его исход заключать с собою самим! И потом: если смотреть на дело сугубо профессионально и в такой трактовке профессионализма, какой придерживается ныне подавляющее большинство, то получалось дашь на дашь. С одной стороны, хороший скандал был бы «Балтике» только на руку: нет лучшей рекламы, нежели всевозможные скандалы. Но с другой, по-настоящему влиятельных людей лучше не злить: в наше время влияние — не только капитал, но и оружие возмездия. А возмездие, как известно, тем разрушительней, чем больше влияния у влиятельного человека.

Отрешенно глядя на смену выражений на лице Людмилы, Юрий припомнил где-то годовалой давности историю: одновременно и смешную, и едва не обернувшуюся трагедией. Приключилась она не с ним, а с одним из авторов так называемого «коллектива», членов которого Юрий вообще-то не жаловал: с Фулей, Фульвией Марковной Римской. С этой слишком (на вкус Юрия) экзальтированной барышней неопределенного возраста, самым причудливым образом свою обычную экзальтацию сочетавшей с немыслимыми (опять же, на вкус Юрия) припадками страхов и отчаяния.

Однажды Фуля явилась в редакцию в совсем уж растрепанных чувствах. Она то плакала, то смеялась, то жалась к мужскому плечу, то норовила отмахнуться увесистой сумкой. А вместо ответа на закономерный вопрос брякнула на стол увесистый автомобильный видеорегистратор. Юрий удивился, взял регистратор в руки, повертел его в руках и так, и этак, но понять, что к чему, не смог:

— Это еще зачем? — в полном недоумении спросил он.

— Ф-ф…л..лешка… — запинаясь в очередном приступе слез ответила Фульвия.

Тогда Юрий сообразил:

— Запись?

— Д-да…

Юрий извлек из регистратора не флешку, впрочем, а карточку SD и вставил ее в свой ноутбук. Из нарезки выбрал последнюю, примерно пятиминутную, запись и вконец обалдел: развивавшееся на ней действо воистину поражало до глубины души! Происходило же вот что.

Думая объехать пробку, Фульвия повернула с проспекта Стачек на Зенитчиков и — далее прямо — на маршала Говорова, где аккуратно в те дни заканчивался ремонт дорожного полотна. Трамвайные рельсы уже были уложены заново и даже сами трамваи пущены, но движение автомобилей вдоль них затруднялось тянувшейся по улице довольно глубокой траншеей. И вот, вместо того чтобы, как все, стоять или медленно катиться за трамваем, Фульвия «нырнула» правыми колесами в траншею и покатила таким причудливым способом. Шедший впереди и по левому борту трамвай встал на остановке: распахнулись двери, народ начал выходить. Это обыденное явление пассажиров народу на Фульвию не произвело ни малейшего впечатления: она, как ни в чем не бывало, продолжала движение и вскоре с трамваем поравнялась. Возможно — этого Юрий не знал — когда-то Фульвия честно училась и честно сдала экзамен на водительские права, но теперь она о правилах дорожного движения и думать забыла. Не пропуская шедших от трамвая через дорогу людей, она только прибавила газу и… тут же получила на свой капот самого настоящего, как представилось Юрию, Ангела Мщения — молодого человека странной наружности и не менее странного поведения.

Молодой человек не был сбит Фульвией: он сам запрыгнул на капот. Встав на четвереньки и одною рукой удерживаясь за кромку у ветрового стекла, другой он начал активно жестикулировать, «попутно» строя невероятные рожи. Фульвия остановилась.

— Что тебе надо? — послышался на записи ее возмущенный вопрос.

Ответил что-то молодой человек или нет, на записи слышно не было, но смена рожиц на его лице понеслась галопом, а свободная рука так и замелькала: то молодой человек ребром ладони проводил по горлу, то взмахивал как будто в воззвании к небесам, то очерчивал круг у головы…

— Иди на х**! — агрессивно и неожиданно без всякого стеснения выкрикнула Фульвия. Неожиданно, потому что ранее Юрий не замечал за ней склонность ругаться матом.

Выкрик Фульвии на молодого человека впечатления не произвел: он лихо продолжал бесчинствовать на капоте. Тогда Фульвия снова начала движение, рассчитывая, возможно, на то, что уж это-то молодого человека заставит слезть.

Не тут-то было! Ангел Мщения лишь крепче ухватился и немножко переменил позу: так, чтобы случайно не свалиться. Фульвия прибавила скорость. Но и это не остановило молодого человека: ничуть не смущаясь риску собственной жизни, он продолжал свое невероятное выступление, чем-то походившее на кривляния мартышек в зоопарке! И вот тогда Фульвия откровенно испугалась.

Движения машины под ее управлением стали хаотичными. Она то замедляла ход, то ускорялась. То проваливалась колесами в траншею, то выскакивала из нее на трамвайные пути. Виляла из стороны в сторону и однажды едва не угодила под встречный трамвай. А еще разок — чуть не врезалась в столб: с грохотом перемахнув через траншею, она вылетела к тротуару и лишь каким-то чудом с размаху не стукнулась о фонарь. Молодой человек подлетел на добрых полметра, но опустился всё на тот же капот. И всё так же продолжал кривляться!

Фульвия закричала:

— Мамочка! Что мне делать? Помогите! А-а-а…

Рядом притормозила древняя развалюха. Ее окошко приоткрылось, показалось лицо здоровяка-водителя. К сожалению, регистратор не смог зафиксировать то, что он говорил: наверняка его выступление было интересным. Потому что Фульвия закричала еще громче:

— Я больше так не буду! Помогите! Помогите! Помогииии..те!

Однако окошко в развалюхе поднялось, здоровяк, которому было вполне по силам совладать с ничуть не смутившимся компанией молодым человеком, уехал.

Фульвия опять нажала на газ. Вот показались и остались позади эстакады скоростного диаметра. Вот поворот на Корнеева, занятый парочкой фур. А вот — полицейская машина, безжизненно застывшая у этого же поворота. Всё это время Фульвия продолжала кричать, теперь же она еще и заплакала. Всхлипывая, она еще прибавила скорость — к счастью, в тот момент вообще небольшую — и все-таки совершила ДТП: с глухим жестяным треском ее машина въехала в правую заднюю дверь полицейского автомобиля. Молодого человека снова изрядно тряхнуло и почти что выбросило с капота — вперед, в боковину той же полицейской машины: лишь каким-то чудом он не был зажат между дверью и бампером.

Сказать, что появившиеся на записи пэпээсники выглядели ошарашенными — не сказать ничего! Оба с отвисшими челюстями, они выпученными глазами пялились на Фулин автомобиль, на молодого человека, вновь удобно устроившегося на его капоте и снова принявшегося строить рожи и быстро-быстро жестикулировать, на саму Фулю, наконец — на вмятую в салон дверцу своего Логана. Фуля рыдала в голос, а эти двое казались напрочь обмершими: живыми в них были только хлопавшие ресницы!

На этом запись, увы, заканчивалась.

— Что было дальше? — едва удерживаясь от того, чтобы не расхохотаться самым непристойным и оскорбительным образом, поинтересовался Юрий у Фули.

— З... забрали…

— Кого?

— Нас…

— И что?

— Его а-а-а… тпустили!

— А тебя?

— П-потом. Сначала са-а-а… ставили п-протокол!

— Интересно было бы взглянуть!

Фульвия достала из сумочки отнюдь не казенного вида бумажку: обычный лист формата А4, исписанный шариковой ручкой под старомодную копирку и заверенный двумя подписями и слегка размазанной круглой печатью.

Двадцать девятого октября сего года, — прочел Юрий, — гражданка Римская Ф.М., управляя личным транспортным средством в состоянии глубокого психологического стресса, около девяти часов тридцати минут утра допустила столкновение с патрульным автомобилем 31-го отдела полиции УМВД Кировского района Санкт-Петербурга. При этом на капоте находившегося под ее управлением транспортного средства (автомашина Мазда-6, гос.номер М***ОВ178rus) сотрудниками отдела был обнаружен живой…

Тут уж Юрий поневоле хохотнул.

…молодой человек, проявлявший признаки активного беспокойства. Личность молодого человека была установлена тут же по предъявленному им документу (паспорт №***, выдан ***). Им оказался Шумилин Вячеслав Николаевич 1990 года рождения.

Брови Юрия взметнулись вверх:

— Шумилин? — воскликнул он. — Это не сын…

Фульвия закивала.

— Ага… ну…

Со слов гражданина Шумилина, несколькими минутами ранее гражданка Римская Ф.М. совершила на него наезд в то время, когда он выходил из трамвая, следовавшего по маршруту №36.

— А что вообще он делал в трамвае?

Вместо ответа Фульвия моргнула, чихнула и принялась платочком вытирать глаза и нос.

— Ладно-ладно… — пробормотал Юрий, возвращаясь к чтению.

Несмотря на отчаянные призывы остановиться, которые гражданин Шумилин активно подавал понятными и недвусмысленными жестами…

Юрий сглотнул: перед его мысленным взором встали те самые «понятные и недвусмысленные жесты». Сглотнул, чтобы подавить новый приступ смеха.

…гражданка Римская Ф.М. продолжила движение, игнорируя наличие человека на капоте своего автомобиля. Следуя по улице маршала Говорова в направлении Западного Скоростного Диаметра, она, как показал гражданин Шумилин, еще дважды создавала заведомо аварийные ситуации с несомненной целью закончить начатое: окончательно задавить уже пострадавшего от ее действий гражданина. Наконец, поняв, что план по устранению пострадавшего не сработал и вряд ли сработает в будущем, гражданка Римская Ф.М. совершила последнее ДТП в надежде на то, что сотрудники полиции окажутся всецело на ее стороне.

Проведенный экспресс-анализ состояния гражданки Римской не выявил признаков алкогольного или наркотического опьянения, но полностью подтвердил первоначальные предположения сотрудников патрульно-постовой службы о малой вменяемости гражданки Римской Ф.М. на почве сильного психологического расстройства. Справка районного психиатра к протоколу прилагается.

— Справка и впрямь прилагается?

Фульвия достала из сумочки и справку.

Юрий нахмурился: поначалу выглядевшее смешным, происшествие стремительно превращалось в отнюдь не смешной, если вдуматься, фарс. Во-первых, составленный в полиции безумный протокол уже и сам по себе подводил Фульвию — ни много, ни мало — под уголовную статью. А во-вторых, заключение районного психиатра о невменяемости Фульвии хотя и могло избавить ее от преследования со стороны закона, но зато заведомо навсегда лишало водительских прав. Причем второе предположение Юрия подтвердилось мгновенно:

— Права забрали? — спросил он.

И Фульвия подтвердила:

— До суда.

Юрий порылся в записной книжке: Фульвия — как и другие члены «коллектива» — ему не нравилась совершенно, но бросить ее в очевидной беде он не мог. Людмила, на которую было бы можно спихнуть проблему — ведь это ее друзья и подруги! — отсутствовала десятый день кряду: отдыхала с мужем в первом за много лет отпуске и вернуться должна была не раньше, чем дня через три-четыре. Точнее — в ночь с третьего дня на четвертый. Тогда как суд по административному производству мог состояться уже и завтра, и послезавтра!

— Антон Владимирович?

Юрий описал адвокату проблему. Тот назначил встречу, а после — представлял интересы Фульвии в суде.

Заседание прошло без сучка, но с явной задоринкой. Судья, имевший, в принципе, право не приобщать к материалам видеозапись с автомобильного регистратора, тем не менее, сделал это, несмотря на протесты противной стороны, представленной в этом странном деле сразу несколькими участниками: Шумилиным-младшим, 1990 года рождения, — в качестве потерпевшего; его законным представителем — юристом из очень известной в Городе юридической конторы — и представителем возбудившего дело об административном правонарушении Управления МВД по Кировскому району. Протесты этих людей имели более чем логическое обоснование: из-за небрежности Фульвии, пренебрегшей настройками собственного видеорегистратора, отображенная на записи дата никуда не годилась — она была «смещена» на добрых два года назад, а время зафиксированного происшествия более чем на полсуток расходилось с заявленным в протоколе. Однако запись произвела на судью такое сильное впечатление, что он, давясь едва удерживаемым смехом, на возражения истцов ответил так:

— Насколько мне известно, трамвайные пути в указанную на регистраторе дату были на маршала Говорова сняты, да и само движение не то что трамваев, но и машин было по этой улице запрещено. Стало быть, совершенно ясно: несмотря на формальное несоответствие, запись сделана уже после завершения ремонта. Когда? Вот это, пожалуй, вопрос… Потерпевший! Были ли у вас столкновения с подсудимой до двадцать девятого октября сего года?

— Нет, — брякнул, не подумав, Шумилин.

— Но вы признаете, что на записи именно вы?

Пришлось ответить утвердительно.

— Тогда суд неизбежно приходит к выводу, что запись не только подлинная, но и сделана в соответствующие разбираемому делу дату и время. А значит, может быть приобщена ко всем прочим материалам… протесты отклоняются!

А дальше настал черед Антона Владимировича. Несмотря на крайний недостаток времени — суд и вправду состоялся уже через пару дней после составления протокола, — подготовился он на славу. Прежде всего, он будто из рукава извлек козырного туза — справку из наркологического диспансера о том, что Шумилин-младший уже несколько лет состоял на учете по причине наркозависимости. Выяснилось, что этот молодой человек прочно сидел на игле, причем в иные периоды своей замутненной наркотиками жизни напрочь сходил с катушек и оказывался в психушке: справка об этом тоже прилагалась, но чего Антону Владимировичу стоило ее раздобыть, так и осталось тайной — психиатрическая лечебница была частной, дорогой и настолько закрытой от любых посторонних лиц, что появление справки из нее выглядело настоящим чудом! Далее Антон Владимирович вызывал в качестве свидетеля районного психиатра — тихую и невзрачную женщину лет сорока, которая, посмотрев было на истцов и представлявшего интересы Шумилина юриста, путаться в показаниях всё же не решилась: она честно рассказала о том, как проходило освидетельствование.

— Да, — сказала она, отвечая на вопрос Антона Владимировича, — гражданка Римская на момент поступления находилась в близком к истерике состоянии, что я, как врач-психиатр, могу объяснить предшествовавшими событиями.

— Но это — не стойкое состояние? Не болезнь?

— Нет-нет: ничего подобного.

— Могло ли оно быть вызвано действиями находящегося в зале вот этого молодого человека? — Антон Владимирович указал на Шумилина и попросил суд продемонстрировать видеозапись.

Глаза женщины округлились, лицо осунулось, нижняя челюсть отвалилась от верхней.

— Могло или нет?

— М…могло… Безусловно, могло!

Досталось и сотрудникам Управления: тем самым, в машину которых въехала перепуганная Фульвия. Эти, правда, еще пытались упираться и делать вид, что знать ничего не знают о том, в чем адвокат явно пытался их обвинить, но, в конечном итоге, и они сдались:

— Сразу скажу, — заявил один из них, — взяток мы не брали!

— Но вы знали о том положении, которое занимает отец молодого человека?

— Да как же не знать? Это всем известно!

— Значит, вы проявили, скажем так… услужливость?

Дававший свидетельские показания прапорщик ухватился за это вполне нейтральное толкование:

— Да-да! — обрадовался он. — Ничего плохого мы не имели в виду. Мы просто хотели спасти Шумилина-младшего от неприятностей!

— Гм… гм-гм… — протянул судья.

Юрист рвал на себе волосы. Антон Владимирович довольно улыбался. Фульвия держалась молодцом: в зал она вошла подрагивавшей мелкой дрожью, но теперь, несмотря на остаточную бледность, выглядела спокойной и хорошо.

В свете таких поворотов решение суда оказалось вполне ожидаемым: в соответствии со статьей 12.18⁴³ Кодекса об административных правонарушениях на Фульвию был наложен штраф в размере восьмисот⁴⁴ рублей, а кроме того, ей было вменено в обязанность возместить ущерб, причиненный патрульному автомобилю. Речь о лишении водительских прав или возможности вынесения представления о возбуждении уголовного дела больше не шла. Что же до Шумилина и сотрудников полиции, то их спасло положение Шумилина-отца: и так пошедший наперекор влиятельному человеку, судья решил не искушать судьбу. Впрочем, на этом не настаивали ни Фульвия, ни — тем паче — Антон Владимирович: решение судьи было разумным компромиссом, при этом на удивление четко и безупречно укладывавшимся в рамки законности.

***

На этом, однако, история не закончилась. По прошествии пары недель, члены, будь он неладен, «коллектива» собрались и общим «постановлением» решили вытянуть из «приключения» Фульвии максимум выгоды или того, что они под выгодой понимали. А именно: решили написать обширную статью, а то и целую серию — если понадобится. Говоря проще, у них свербело в называемых причинными местах вывести на чистую воду как нечистоплотных сотрудников полиции, так и высокопоставленных городских чинов.

Положив руку на сердце, определенные основания для такого рода публикаций у членов «коллектива» имелись: кто из нас, россиян, не знает, сколько поводов для недовольства подают наши облеченные властью и влиянием люди? Наши доморощенные «бояре» и «опричники»? Отнюдь не на пустом месте то там, то здесь в печать и в СМИ вообще прорывается даже не критика, а гнев обозленных на безрассудные, безответственные, остающиеся безнаказанными действия возомнивших себя хозяевами жизни персон. А с развитием интернет-технологий, с доступностью и ростом популярности различных — для пользователей совершенно бесплатных — хостингов (вроде, скажем, того же YouTube), этот гнев еще и обрел под собою вполне доказательную базу: не для судов, конечно, но для самих обозленных граждан. Выложенные на всеобщее обозрение записи с тех же автомобильных видеорегистраторов, записи с мобильных телефонов, фотографии с них же, а то и сделанные профессиональным оборудованием — всё это питает гражданский гнев, гражданское неудовольствие своими «властителями». Разумеется, не всё и чисто с такою «доказательной» базой: собирая миллионные аудитории, авторы роликов и прочих подобных материалов почти никогда не заботятся о должным образом оформленных свидетельствах. Так, например, о сбившем насмерть ребенка на пешеходном переходе и скрывшемся с места ДТП «народном избраннике» выложивший в сеть видеоролик очевидец почти всегда добавит: «депутат был пьян». А между тем, ролик сам по себе ничего подобного не показывает и уж тем более не доказывает. И единственного, что это могло бы сделать, — заключения медицинского освидетельствования — автор материала не дает. Но такова уж человеческая природа: мы, люди, охотно верим не только в то, что видим собственными глазами, но и в то, что нам подбрасывают к увиденному в качестве комментариев. Иной раз мы и слухами готовы удовольствоваться, если только слухи не расходятся с нашими собственными убеждениями на тот или иной предмет.

Неудивительно, что и петербургская пресса, и принадлежавшие «Балтике» издания — «бумажные» и электронные — регулярно публиковали подобные материалы: достаточно вспомнить хотя бы о «Городничем», который и вовсе с самого начала своего существования был заточен под такого рода штучки и пользовался грандиозной популярностью. Неудивительно и то, что именно поэтому члены «коллектива» не видели никаких препятствий не только для написания статьи или цикла статей о злоупотреблениях в полиции и в чиновных кругах, но и для их размещения в печати. Правда, «Балтика» подобного рода материалы всё же подвергала определенной цензуре — на предмет соответствия элементарной правдивости. И даже «Городничий» — мы помним — работал не совсем по принципу «печатаю всё, что дают» и даже не совсем по принципу публикации непременно подлинных откровений, которые могли бы всерьез подорвать власть. Тем не менее, при определенной сноровке и определенном ракурсе подачи своего материала члены «коллектива» публикацию могли легко пробить.

Зайти они решили, что называется, издалека, сделав «случай Фульвии» частностью, одним из эпизодов — не более вопиющим, чем другие, но оттого тем легче проникающим в сердца.

Этой задумке поспособствовал совсем недавно случившийся в Городе скандал: на кольцевой автодороге прямо на глазах многочисленных свидетелей был зверски убит водитель внедорожника, вольно или невольно совершивший мелкое ДТП. Прибывшая на место преступления полиция, вместо того чтобы тщательно собрать показания и улики, удовольствовалась показаниями нескольких явно заинтересованных лиц, а далее следствие вынесло поразительный вердикт — самоубийство. И открытое было уголовное дело отправилось на свалку. Городские социальные сети и форумы взорвались: как такое может быть? Человек получил пять ножевых ранений в область сердца и это — самоубийство? Всплыл и скан заключения судебно-медицинской экспертизы: проводивший вскрытие патологоанатом установил, что каждая из ран оказалась смертельной. Всплыли и записи с регистраторов случайных свидетелей преступления: на них было ясно видно, как машину потерпевшего сначала подрезал один автомобиль — словно оттормаживая, — а затем и другой подскочил к уже остановившимся машинам. Что же до факта якобы совершенного потерпевшим ДТП, то он испарился, как очевидная ложь: никакого ДТП не было и в помине! Потерпевший вышел из своего внедорожника, пошел было к подрезавшей его легковушке — видимо, разобраться, зачем ее водитель так поступил, — но практически тут же был окружен пятью или шестью крепкого вида мужчинами, которые принялись его избивать. Потерпевший бросился обратно в «джип», но не успел: на записи было видно, как один из нападавших несколько раз чем-то ударил его в грудь. После этого несчастного подхватили и усадили обратно за руль. Оттормозившая внедорожник машина (из нее, к слову так никто и не показался) уехала. А вот нападавшие на «месте ДТП» остались. Один из них отбил у собственного автомобиля зеркало, другой — пнул ногою в дверь: так, чтобы образовалась вмятина. Еще через несколько минут «на место ДТП» прибыли сначала ОМОН, затем обычная полиция и, наконец, ГАИ. ОМОН не церемонился: уложил всех мордами в асфальт. Но вот «обычная» полиция вступила с омоновцами в переговоры и те… пожимая плечами, уселись обратно в свой автобус и укатили! Напавшие на водителя «джипа» люди встали с земли.

Поначалу городское управление полиции никак не координировало ответные — в условиях разгоревшегося скандала — действия своих подразделений: каждое городило свой собственный огород. Омоновцы, например, сходу и прямо сказали так: «Нам поступил вызов: на КАД — убийство. Около десятка вооруженных лиц неславянской внешности убивают человека!» Из ГАИ последовал такой комментарий: «Водителя совершившего ДТП внедорожника мы обнаружили уже мертвым. Не нам судить, что это было — убийство или самоубийство: для этого существует следствие. Наше дело — оформить транспортное происшествие. Что мы и сделали!» Побывавшие же на месте преступления полицейские твердили одно: «Никакого оружия у задержанных не было, как не было никаких свидетельств того, что они напали на погибшего водителя». А следователь добавил: «Не было и следов другой, якобы оттормозившей «джип», машины: где она? Куда подевалась? Не морочьте мне голову!» Что же до судмедэксперта, то он подтвердил свое первоначальное заключение: все раны были смертельными, нанести их самому себе потерпевший вряд ли мог.

Такая разноголосица неизбежно произвела на горожан самое тягостное впечатление, лишь укрепив их в первоначальном предположении, что дело нечисто. Официальные комментарии не только не снизили накал скандала, но и ровно наоборот: лишь повысили его градус. И вот тогда Управление решило отбиваться координированно. Неизвестно, прошли ли какие-то совещания «за закрытыми» или не очень дверьми или всё ограничилось телефонными звонками, но уже через несколько дней тональность и суть комментариев резко поменялись. Теперь уже выходило так, что, во-первых, на месте происшествия оружие действительно нашлось — тот самый нож, который и убил потерпевшего, но что этот нож принадлежал самому погибшему. Во-вторых, ОМОН приехал вовсе не по вызову кого-то из очевидцев убийства, а потому, что сам погибший представлял из себя смертельную опасность для окружающих: вызов поступил из следственной части районного отделения полиции, вышедшей на след опасного рецидивиста, давно и крепко подозревавшегося в незаконном обороте наркотических средств. В-третьих, ничего странного в том, что этот злодей покончил с собой, не было: он чувствовал «хвост», понимал, что на этот раз брать его будут жестко и на пожизненное, и попросту не желал расставаться со свободой — ценою собственной жизни он предпочел ускользнуть из клетки. Разумеется, при досмотре его автомобиля была обнаружена крупная партия героина. Наконец, ничего удивительного не было и в том, что ран оказалось аж пять: не один, а сразу два патологоанатома выступили в прессе с пояснениями. Один из них разыграл настоящий спектакль: вооружившись шариковой ручкой — как бы ножом, — на камеру несколько раз ударил себя в грудь, а потом показал на своем халате слившиеся почти воедино отметины чернил. «Видите? — вопросил он снимавшего действо оператора, подразумевая, что обращается к широкой аудитории. — За этими точками — входные раневые каналы, и все они практически совпадают. Что из этого следует? То, что удары наносились в неподвижную цель одною и той же рукой: быстро, можно сказать, стремительно! Но ведь не мог же кто-то иной, кроме самого погибшего, нанести такие удары! Очевидно, что погибший, видя угрозу собственной жизни, должен был двигаться, защищаться. Если бы это было так, раневые каналы не смогли бы образоваться почти что один в другом. Учитывая то, что этот человек был найден мертвым за рулем автомобиля, я могу предположить, что события развивались следующим образом: поняв неизбежность ареста, он бросился в машину, откуда-то выхватил нож и быстро-быстро начал им себя бить. Высокое содержание адреналина в крови не только снизило болевой порог, но и отсрочило наступление смерти: оказавшиеся смертельными раны не сразу привели к потере сознания и смерти. Бедола… желавший покончить с собой рецидивист, нанося себе одно ранение за другим, элементарно не понимал, что он уже убил себя. И так продолжалось до тех пор, пока смерть всё-таки не наступила!»

Но и слаженность ни к чему хорошему не привела: у людей глаза вылезали на лоб, когда они слышали и читали всё это — настолько всё это выглядело совершенной нелепицей, квинтэссенцией абсурда, невероятной в степени очковтирательства ложью! Усугубляло незавидное положение Управления и то, что оно никак не могло объяснить природу происхождения видеозаписей, прямо опровергавших его баснословные заявления. Скандал с городского уровня вышел на федеральный. В Город примчалась комиссия — московские следователи во главе с без дураков высокопоставленным генералом МВД. О высочайшем уровне той заинтересованности, с какой городская общественность следила за ходом событий, прямо свидетельствовал примечательный факт: на Московском вокзале комиссию встречала толпа людей, не имевших к полиции ни малейшего отношения!

Вот какой примечательный, но главное — живенький фон члены «коллектива» решили использовать в своих собственных статьях. С таким фоном можно было не опасаться: в печать пройдет всё!

***

Статья, точнее, несколько написанных членами «коллектива» статей и вправду нашли дорогу в печать: Людмила пропустила их с легкостью. Ее не смутило даже то, что одной из «героинь» публикаций стала Фульвия, а сам эпизод приключения Фульвии никак не увязывался с интересовавшим всех скандалом. По-видимому, когда Людмила принимала решение, она больше смотрела на фон, а вот с фоном как раз сочетание этого эпизода было отменным: как и в деле с убитым на КАД водителем, в случае с Фульвией налицо имелись подлоги, произвол и таинственная составляющая — разоблачение высокопоставленного отца «упавшего» на капот машины наркомана члены «коллектива» оставили «на потом». Будучи подлинными мастерами своего дела, члены «коллектива» закрутили сюжет так, что дух захватывало, а нетерпение прочитать продолжение поневоле охватывало всех.

«Всех» — это значит именно всех: читающая публика также приняла статьи на ура, что следовало из посыпавшихся на них комментариев. Как и Людмила, публика больше смотрела на фон, а не на обстоятельства, и то, что далеко не все изложенные в статьях «коллектива» обстоятельства свидетельствовали в пользу той же Фульвии, публику практически не смутило. Мы говорим «практически», потому что всё-таки кое-кто подметил: не соверши сама Фульвия, мягко говоря, неблаговидный поступок, не было бы и наркомана на капоте е машины, не было бы истерики, не было бы ДТП — не было бы вообще ничего из того, что члены «коллектива» взяли на вооружение. Но такого рода комментариев было совсем немного, и они утонули под толщей комментариев противоположного толка. Возможно, члены «коллектива», берясь за перо, примерно так себе и представляли будущую пропорцию откликов: опыта им было не занимать, кухню они знали прекрасно.

Сюжетные линии, намеченные «коллективом», разворачивались параллельно: не последовательно от статьи к статье, а именно так — в каждой статье по кусочку каждой из линий. Таким образом, Фульвия и ее собственное дело оказались как бы размазанными по всем публикациям, что, с одной стороны, придавало делу — по правде-то говоря, пустяковому — значимость и масштаб действительно серьезного происшествия, а с другой (или, что более точно, вследствие чего), и на нем удерживало внимание читающей публики. Ход беспроигрышный, пусть и не сказать, что в данном случае честный.

«Балтика», в расследование скандального «убийства на КАД» включившаяся довольно поздно, легко перехватила инициативу у конкурентов: читатели, заинтригованные мастерской подачей «коллективных» материалов, массово переметнулись на электронные площадки «Дома» и столь же массово скупали его печатную продукцию. В несколько считанных дней Фульвия из журналистки просто известной превратилась в настоящую знаменитость. За ее злоключениями, пусть и оставшимися в прошлом, но для публики разворачивавшимися прямо у нее на глазах, читатели следили с таким же неослабеваемым вниманием, как и за расследованием «убийства на КАД». Так что установление личности владельца таинственного второго автомобиля, оттормозившего водителя «джипа», вызвало не больший интерес, чем установление личности отца прыгнувшего на капот машины Фульвии наркомана. Или, формулируя лучше, личность отца наркомана оказалась в центре такого же пристального внимания, как и личность владельца таинственной машины с «кольца»!

Именно это внимание, это центровое положение и привело к скандалу, если так можно выразиться, внутри скандала. В одно для кого-то прекрасное, а для кого-то не слишком утро два имени оказались связаны причудливой нитью: имя чиновника с именем начальника подгородной тюрьмы. В реальной жизни ничего общего между этими двумя людьми не было вообще, они даже вряд ли были между собой знакомы — шапочно или хотя бы понаслышке. Но для жителей Города — и не только для них, если помнить о том, что дело с убийством вышло на федеральный уровень — чиновник, повинный лишь в том, что неправедным образом желал защитить своего никчемного сына, и начальник тюрьмы, повинный не то в соучастии в убийстве, не то (до истины пока еще не докопались) и в том, что он же убийство спланировал и «заказал», встали друг с другом рядышком, бок о бок: одинаково страшные и преступные! Чиновнику такое соседство, понятное дело, совсем не понравилось и он, еще вчера и думать ни о чем подобном не думавший, ринулся в бой: вышел из тени на свет и, пренебрегая защитой, сразу перешел к атаке.

***

По чистой случайности Юрий тем утром оказался в кабинете Людмилы аккуратно в тот же момент, когда в него — едва ли не бегом — ворвался Григорий Владимирович (для Юрия давно уже — «просто Гриша»). Григорий Владимирович был взволнован, узел его галстука съехал куда-то на бок, залихватская вязаная безрукавка зеленого цвета «вырви-глаз» была надета наизнанку, пиджак отсутствовал. Волосы Григория Владимировича, на передней части головы еще худо-бедно причесанные, на затылке топорщились в разные стороны, являя изумленным взглядам Людмилы и Юрия странное зрелище: если бы они не видели это собственными глазами, они и предположить не смогли бы, что коротко стриженая шевелюра на такое способна.

— Гриша, с тобой всё в порядке? — Людмила первой отмерла от изумления.

Григорий Владимирович замахал рукой, его кадык быстро-быстро запрыгал в судорожных глотательных движениях. Но вот властитель «Городничего» немного пришел в себя, с размаху сел на стул и выпалил:

— Шумилин!

— Что — Шумилин? — не поняла Людмила.

— Юрок, — повернулся к Юрию Григорий Владимирович, — не в службу, а в дружбу… сгоняй к этому старому проходимцу: что хочешь ему говори, но бутылку возьми!

Юрий опешил:

— Да как же я к нему попаду?

Григорий Владимирович захлопал ресницами:

— Савельича еще нет?

— Ах, ты о нем!

Юрий встал, собираясь пройти к Евгению Савельевичу, который, конечно же, был уже у себя и, к гадалке ходить не нужно было, опохмелялся отменным коньяком. Однако Людмила Юрия остановила:

— Стой!

И к «просто Грише»:

— А ну-ка давай без коньяка: что случилось?

Григория Владимировича прорвало:

— Ты не поверишь! Я только встал, как в дверь позвонили. Трезвонили так, словно пожар какой или на город атомную бомбу сбросили! Я прямо из ванной и выскочил… к двери: «Кто?» — вопрошаю, давясь колгейтом. «Бандиты!» — из-за двери. Вот честное слово: мне даже в голову не пришло ни в камеру домофона посмотреть, ни в глазок: от такого ответа я обалдел настолько, что дверь и распахнул! А там… ну, ёшкин кот! И впрямь бандиты! Как в девяностых, представляешь? Три таких накачанных молодчика с гнусными ухмылочками и рожами дегенератов! Толкнул я дверь обратно, да куда там! Вломились они ко мне, в мое же собственное кресло усадили, полотенцем морду обтерли — от пасты зубной… и — вижу — в руки мне какой-то бумажный пакет впихнули. «Это, — говорят, — ты напечатать должен!» «Мужики! — я. — Вы вообще кто такие? Соображаете, что творите? Вы знаете, кто я такой?» Ну, понес, в общем, как в старые добрые времена и пальцы загибать начал. А они смеются… только и делают, что ржут, сволочи! «Знаем, знаем, — отвечают, — Гриша. Мы всё про тебя знаем. А привет тебе от господина Шумилина: слышал о таком?» Я, понятно, кивнул: как не слышать? «Ну так вот, — они, — слушай внимательно: это ты напечатаешь в своем вонючем Городничем…» — на пакет показывают, — «а потом и от себя добавишь несколько ласковых слов. Иначе…» «Что?» «Хорошая, — говорят, — у тебя тачила. Знатная, да. На ней в контору катаешься?» «Вам-то, — спрашиваю, — какое дело?» А у самого — холодок такой неприятный вдоль позвоночника. «Сегодня ее не бери, — отвечают. — И саперов вызови!» «Саперов?» Ржут. А потом многозначительно так: «Ну, ты всё понял?» И — обратно к двери. Ушли в общем. Я, как был… нет, подожди: я брюки на себя натянул, носки… да: еще рубашку и бе…

Григорий Владимирович выпучился на собственную одёжку так, как если бы впервые ее увидел.

— Тьфу ты! — воскликнул он, вскакивая со стула и стягивая через голову вывернутую наизнанку безрукавку. — То-то я понять не мог: чего это менты надо мной хихикали?

— У тебя еще и ботинки разные, — подсказала Людмила, взглядом указывая вниз.

Григорий Владимирович посмотрел и чертыхнулся:

— Да чтоб тебя… нет, Юрок: дуй к Савельичу!

Юрий начал опять подниматься, но и на этот раз Людмила его остановила:

— Сиди!

Встала сама, подошла к шкафу и вытащила из него бутылку. А потом — прямо как когда-то очень давно и в другой ситуации — опростала от цветов хрустальную вазочку и всё это — вазочку и бутылку — поставила перед Григорием Владимировичем:

— Держи. Но стаканов, уж извини, у меня не имеется!

Григорий Владимирович мельком посмотрел на этикетку, схватил бутылку, быстрым движением откупорил ее и плеснул ее содержимого в вазочку. Понюхал, сморщился, опрокинул в рот. И сразу повторил.

— Из квартиры, — почти немедленно вслед за этим продолжил он, — я во двор спустился… да нет: какое там — спустился! Скатился! Ног под собой не чуя! Подбежал к машине… хочу ее открыть, а ключей-то и нет! Наверху остались… я — за ручку: дерг, дерг… понятно, не открывается. И знаешь, что? Оказалось — к счастью! Обежал я вокруг и заметил растяжку. На корточки присел… мама дорогая! Под днищем — целая связка гранат! Аккуратно под водительским сиденьем и так, чтобы осколками основательно посекло. «Так вот оно что!» — подумал я и — за телефон. А телефона-то тоже и нет! Тоже, как и ключи, в квартире забыл! И ведь просто так за ними не вернешься: а ну как кто-нибудь растяжку случайно заденет? Руки-ноги легко поотрывало бы! Или осколками нашпиговало так, что никакая «скорая» уже бы не понадобилась! У нас ведь во дворе мальчишек хватает, самое утро, етить… по дороге в школу почему не позабавиться? За странную веревочку, торчащую из-под машины, не дернуть?!

— Да уж! — вырвалось из побледневшей Людмилы.

— Подожди, — вмешался Юрий, — у тебя же двор не проходной, от посторонних закрывается, и камеры как будто есть… как же эти сумели…

— Легко! — перебил Юрия Григорий Владимирович. — Это уже менты установили, когда, наконец, явились. Правда, явились они — врать не буду — быстро: это мне каждая минута за час казалась! В общем, чудак на букву «м» у нас охранными системами занимался. И камеры, и замки ворот вывел на один электрический щиток, от которого вот такой…

Григорий Владимирович вытянул перед собою отнюдь не хиленькую руку.

— …с руку толщиной провод пустил. Да не внутри двора где-нибудь, а по наружной, уличной стене дома: за километр видать! Вот провод и перерезали, разом обесточив и замки, и камеры!

— А кто полицию вызвал?

— Сосед. Он, к счастью, спустя какую-то минуту после меня во двор вышел.

— И?

— Что «и»? Что «и»? — Григорий Владимирович, морщась, опрокинул в себя подряд третью и четвертую «стопки». — Фуфлом всё это оказалось!

— Муляжи?

— Именно. Даже не хлопушки.

— Но почему?

— Потому что умные, заразы! — пятая «стопка». — Окажись гранаты хотя бы учебными — что уж говорить о настоящих, — здравствуй, уголовное дело! А с муляжами — невинная шутка. Даже на административку не тянет! Намек — вот он: яснее очевидного. А сделать ничего нельзя!

— А как же перерезанный провод?

— А кто его перерезал? Может, бомж какой еще накануне: подумал, что медью поживиться сможет, да кто-нибудь спугнул! Но в любом случае: имущественного ущерба нет, на акт вандализма тоже не тянет. Стало быть — глухо!

— А пакет?

— Пакет! — Григорий Владимирович начал судорожно озираться. — Пакет! Где же он, кстати? Вот черт! Кажется, в машине забыл!

— Ты что же: так на ней и приехал? — в голос ахнули Юрий и Людмила.

Григорий Владимирович сглотнул и кивнул:

— Ну… да.

И с некоторым вызовом:

— А что такого? Ее всю перерыли, чуть ли не каждый болт осмотрели! Кроме этих муляжей гранат под днищем — ничего! Не на автобусе же мне было добираться!

— Ну, ты даешь! — Юрий.

— Пакет… пакет…

— Что в нем?

— Сейчас!

Григорий Владимирович — несколько тяжело, но с достаточной степенью уверенности — поднялся со стула и, при разбеге немного качнувшись в сторону, бросился к двери:

— Сейчас!

Людмила и Юрий переглянулись.

***

Вернулся Григорий Владимирович и вправду с бумажным пакетом в руках. Не с таким, в каких обычно пересылают документацию, а с чем-то навроде тары для овощей или фруктов: подобной упаковкой любили пользоваться советские магазины, но с уходом советской эпохи в прошлое и она затерялась где-то вдали. В общем, для нашего времени выглядел пакет весьма необычно и, если бы не отсутствие на нем хоть каких-то эмблем или логотипов, а также — не его внушительные размеры, мог бы любителям фаст-фуда напомнить макдональдовские пакеты на вынос. Впрочем, Юрий — в отличие от Людмилы, смотревшей на пакет удивленно — его узнал: это действительно был упаковочный пакет, но, конечно, не из Макдональдса и не советский для овощей или фруктов, а самый что ни на есть современный для сокрытия алкогольной продукции. В такие в иных супермаркетах «заворачивают» большие пластиковые бутылки розливного, «живого» пива. На то, что одним из таких был и пакет Григория Владимировича, указывала характерно смятая — как бы закрученная набок — верхушка. Вероятно, Людмила не покупала в супермаркетах «живое» пиво, вот и не узнала «маскировочную тару»!

Григорий Владимирович сначала плюхнул пакет на стол, а затем просто перевернул его вверх тормашками и встряхнул: содержимое немедленно высыпалось. Этим содержимым оказались обычные бумаги формата А4 с отпечатанным на них текстом и… фотографии. Много фотографий. Цветных и черно-белых. Больших и не очень. Маленьких и как бы на документы: на паспорт, на заграничный паспорт, на водительские права… Людмила и Юрий разделили фотографии между собой, в безмолвном согласии друг с другом начав знакомиться с содержимым пакета именно с них.

Практически на всех фотографиях была представлена никто иная, как Фульвия: в разных ситуациях и, если такое уместно сказать в данном конкретном случае, в самых разнообразных позах. При этом с первого же взгляда становилось ясно: Фульвия не позировала неведомому фотографу. Все снимки были как бы выхвачены из жизни, являясь ее случайными эпизодами. Но цимес — это уж точно принято говорить именно в таких ситуациях — заключался в том, что нервная, скромная, пугливая в обыденной жизни Фульвия на этих фотографиях оказывалась совершенно иной. Причем не в том смысле, о каком читатель мог бы подумать, допусти мы хоть на мгновение мысль о его, читателя, излишней развращенности, а в попросту… криминальном!

Именно так. На одной из фотографий Фульвия уверенно захапывала духи, нерадивой продавщицей оставленные без присмотра на прилавке. На другой — скосившись в сторону (возможно, на не попавшего в кадр человека), ловко вытаскивала из кармана явно ничего не подозревавшего здоровенного мужика ключ от машины: даже был виден логотип — знаменитые серебристые стилизованные крылья Астон Мартина!

— Это не тот тип, которого в прошлом году обокрали на двадцать миллионов рублей, вытащив сумку с деньгами прямо из его машины? — спросил Юрий, перебросив снимок Людмиле.

Людмила взглянула и подтвердила:

— Он самый. Швейк об этой истории писал.

— Швейк? Гм…

— Ты же не думаешь…

Юрий не ответил: он уже разглядывал очередную фотографию — на этот раз маленькую, из тех, что как бы на документы.

На первый взгляд, ничего необычного в этой фотографии не было: обыкновенный моментальный снимок из какого-нибудь фотоателье, каких — десяток на каждой центральной и не очень улице, и чья основная специализация — такие вот фотографии для жаждущих оформить тот или иной документ. Но более внимательный осмотр выявлял характерную деталь: эта конкретная фотография была не новой, только что сделанной и полученной на руки, а уже использованной — на одном из ее уголков виднелся след от гербовой печати. Разглядеть надпись без увеличительного стекла было трудно — Юрий был слегка близорук, но очков не носил, — и потому он, Юрий, всё же достал из внутреннего кармана пиджака неброские очки и водрузил их себе на нос:

— Ну-ка…

— Что там? — Людмила отложила «свой» собственный снимок и нетерпеливо посмотрела на Юрия.

— Не трудитесь, — вмешался Григорий Владимирович, — я скажу!

Людмила и Юрий одновременно повернулись в его сторону:

— Ну?

— Это — фотография с пропуска в НИИ физики Фока⁴⁵. Не больше и не меньше.

Юрий вскрикнул:

— Фока?!

— Вот именно! — подтвердил Григорий Владимирович.

Юрий нахмурился: ему сразу на память пришла история паругодичной давности, старательно замятая по просьбе высокого руководства и потому освещения в прессе не получившая.

Тогда из Института при самых невероятных обстоятельствах была похищена документация на новейшую разработку, внедрение которой в производство могло принести огромное количество денег. В любой валюте. Или во всех разом: это уж как пожелали бы продавцы. Самое поразительное заключалось в том, что обстоятельства похищения словно были написаны под копирку довольно дурных американских боевиков: похититель спокойно проник в Институт по фальшивому пропуску, также спокойно вошел в одну из лабораторий, где — с невероятным хладнокровием, прямо под объективом камеры видеонаблюдения — вскрыл считавшийся неприступным секретный механизм суперсовременного сейфа, после чего распихал по карманам куртки документацию и… вытащил из-за пазухи альпинистский страховочный трос с карабинами. Всё действо заняло ровно сорок секунд: охрана еще не взбежала по лестнице даже на второй этаж, когда похититель на третьем пристегнул карабин к батарее отопления, уверенным ударом ноги вышиб со звоном рухнувшее вниз оконное стекло и скользнул по тросу на обширную, отчасти мощеную плиткой, отчасти заасфальтированную площадь со стороны физфака. Там он перебежал к поджидавшему его автомобилю — старенькому Форду Мондео, — уселся в него и был таков.

Почти немедленно введенный в действие план-перехват не дал ничего. Точнее, Форд обнаружили быстро, но — впору было рвать на себе волосы — совсем неподалеку: буквально с противоположной, «парадной» стороны Института — там, где подле основной проходной останавливаются маршрутные автобусы. Он так и стоял: на остановке, незапертый и даже с включенными фарами. Опрос свидетелей, видевших, как Форд, взвизгнув лысоватыми покрышками, подлетел к остановке, на минуту-другую было вселил в преследователей надежду, но и эта надежда быстро угасла: выскочивший из машины водитель не сел в какой-то другой автомобиль, а взошел в тут же — по расписанию — подошедшую маршрутку, каковая маршрутка, за считанные секунды набрав полный «комплект» пассажиров, отправилась в сторону Автово. Где-то на полпути ее тормознули гибэдэдэшники, но, понятное дело, искомого злоумышленника в ней уже не было: он, со слов водителя, вышел буквально через километр-другой. И после этого исчез совершенно.

Единственной зацепкой оказывался факт: похитителем была девушка. Вполне себе спортивного вида и симпатичная. Однако обработка изображений с камер видеонаблюдения никаких совпадений с имевшимися в распоряжении полиции и ФСБ базами не дала: девушка ни разу не попадала в поле зрения силовых структур или структур по охране правопорядка. Не было у нее и судимостей или приводов: прокурорские и судейские базы, как и база УФСИН, тоже оказались бесполезными. Кроме того, лицо девицы никому никого не напомнило: бывает и так, что вроде бы неизвестный на первый взгляд человек вдруг идентифицируется совершенно случайно — фотография появлялась в прессе или «обладатель лица» засвечивался в каком-нибудь телевизионном репортаже. Словом, налетчица не только как в воду канула, но и осталась безымянной.

Юрий разглядывал фотографию и хмурился всё больше.

— А что, — спросил он вдруг, обращаясь разом к Людмиле и к Григорию Владимировичу, — не делала ли Фуля каких-нибудь статей об Институте? Мы, если мне память не изменяет, ничего подобного не публиковали, но мало ли… может, в стол ушло?

Григорий Владимирович покачал головой:

— У меня — нет.

Людмила — тоже:

— И у меня. Но…

— Что?

— Это же «коллектив»! Они могли…

— Понимаю, — перебил Юрий. — Они могли и не поставить никого в известность…

— Значит, ты полагаешь…

Юрий кивнул:

— Всё это — хорошая, но липа. Фуля достаточно известна, чтобы ее, будь налетчицей именно она, опознали тогда же. С духами, с ключами — думаю, тоже. И вот еще что… — Юрий взял еще одну фотографию, на которой Фульвия была изображена с инкассаторским мешком. — Я, конечно, не специалист, но мне кажется, здесь налицо — следы фотошопа. Давайте Шушундера позовем: он-то сразу определит! А кроме того, смущает меня тот факт, что фотографии — вот они, но нет ни одной видеозаписи. В наше время подделать их так же легко, как и снимки, но, в отличие от снимков, у них имеется один существенный недостаток: наличие оригинальных записей, приложенных к материалам уголовных дел! По крайней мере, запись из Института в уголовном деле по факту хищения должна быть точно!

— На что же рассчитывал Шумилин, подсовывая нам откровенную липу?

— Хороший вопрос!

Юрий закусил губу и задумался.

***

Явившийся тогда же по вызову Людмилы Шушундер сразу, можно сказать, сходу подтвердил догадку Юрия о фотомонтаже:

— Голимый фотошоп, — в свойственной ему безапелляционной манере заявил он, пятерней левой руки подергивая себя за кудряшки. — Грубая работа. Откуда это у вас? И зачем?

Выслушав рассказ Григория Владимировича, Шушундер рассмеялся:

— Он что — больной, этот Шумилин? И с Институтом, и с ограблением инкассаторов резонансные были дела. Ладно, с Институтом замяли: может, и записи под сурдинку уничтожили — с глаз долой, из сердца вон! Но дело инкассаторов находилось на особом контроле городского прокурора, о нем все газеты и телевидение трубили. Налетчиков — как сейчас помню — трое было. И девица среди них была — точно. Но с нашей Фулей — ничего общего: вообще! Даже отдаленного сходства. И запись с камеры банка до сих пор должна храниться, и не абы где, а под рукой… Попросите Константина Викторовича: он наверняка сумеет устроить просмотр! И потом: впервые слышу, чтобы клептоманы еще и активными грабежами подрабатывали!

— Духи?

— Да… — Шушундер ткнул пальцем в фотографию, на которой Фульвия крала с прилавка духи. — Нет, можно, конечно, предположить, что это — не акт клептомании, а сознательное воровство, то есть воровство, совершаемое ради извлечения выгоды. Например, чтобы не тратиться на дорогую покупку. Но… сколько может стоить такой флакончик?

Людмила взяла фотографию и всмотрелась в нее:

— Шанель… судя по флакону, из серии лез экслюзиф⁴⁶, но этикетку разобрать не могу. Хотя… — Людмила прищурилась. — Ну, конечно! Надпись во всю ширину! Это могут быть только кюир дё рюси⁴⁷! Или нет: еще буа дез иль⁴⁸… Да: тоже три слова и тоже во всю ширину этикетки… но это неважно: и те, и другие примерно в одну цену!

— Так сколько?

— Тысяч десять-двенадцать или чуть больше: в зависимости от магазина.

Шушундер удивился:

— Что, правда?

— Это не самые дорогие духи, — улыбнулась Людмила, — но и дешевыми их не назовешь.

— Офигеть! — восхитился Шушундер. — Ну, вы, бабы, даете! Триста баксов за флакон туалетной воды!

— Это духи, а не туалетная вода, — поправила Людмила, впрочем, по-прежнему с улыбкой.

— Какая разница!

— Разница есть. Во-первых…

— Ладно-ладно! — замахал руками Шушундер, для чего ему даже пришлось оставить в покое свои непокорные кудряшки. — Проехали… Значит, двенадцать штук…

— Примерно.

— М-да… — Шушундер секунду-другую помолчал. — Была бы это не Фульвия… стащить такой флакон — милое дело, получается.

— Ты же сам говоришь, что это всё, — Людмила скопом указала на фотографии, — фотомонтаж!

— Да, но…

— Постой-постой! Есть еще одно «но».

— Какое?

— Я никогда не замечала, чтобы от Фули пахло Шанелью. Тем более — кюир дё рюси: у этих аромат совсем уж специфический. А значит, зачем бы ей было красть то, чем пользоваться она не собиралась?

— Для подруги?

Людмила фыркнула:

— С ума сошел, да?

— Послушайте! — Григорий Владимирович. — Это всё замечательно. Но делать-то что?

Юрий сгреб фотографии в стопку и сунул их обратно в пакет:

— С ними, — сказал он, — всё ясно. Но ведь есть еще и текст!

Людмила и Григорий Владимирович, о бумагах с текстом напрочь забывшие, разом уставились на них. Шушундер подхватил один из листов формата А4.

Читать он начал про себя, а не вслух, но уже через пару мгновений — очевидно, от эффекта первых же слов — его брови поползли на лоб, пальцы свободной руки нырнули в шевелюру и, что было силы, вцепились в разметанные кудри:

— Невероятно! — отшвырнул от себя листок Шушундер. — Песец! Он — не просто больной, этот ваш Шумилин! Он — буйный! По нему психушка обрыдалась! Где у нас тут телефон? Я в Пряжку⁴⁹ звоню!

Юрий поднял отброшенный Шушундером листок:

— Читать?

Людмила и Григорий Владимирович не ответили: они молча смотрели на Юрия и ждали.

***

— …в преступно сговоре с Безенчуком, — читал Юрий, временами поглядывая на совершенно ошарашенных Людмилу и Григория Владимировича, — чему имеются неопровержимые доказательства. Халатность следствия вкупе с продажностью прокуратуры позволили не только вывести из материалов уголовного дела эти двадцать четыре килограмма афганского гашиша, но и не включить в него ряд свидетельских показаний, как то: показания начальника порта, показания офицера таможенной службы Григорьева и показания водителя закрытого акционерного общества «Насольцев и партнеры», на принадлежавшей которому фуре гашиш перевозился по территории ЛО и, далее, в Москву. Именно поэтому нераскрытым осталось и еще одно «таинственное» происшествие — как нельзя кстати своевременное уничтожение пожаром грузовика, возвращавшегося из столицы и — по официальной версии — на 376-ом километре автодороги «Россия» попавшего в ДТП: когда якобы не справившийся с управлением водитель легкового автомобиля ВАЗ-2114 выехал на встречную полосу движения и на всем ходу врезался в «МАН». Проведенная криминалистами судебно-медицинская экспертиза выявила в крови водителя Жигулей такое содержание алкоголя и наркотических веществ, что именно против него было возбуждено (и, за гибелью, тут же закрыто) уголовное дело по факту аварии. На фоне таких обстоятельств грузовик «Насольцева и партнеров» внимания к себе не привлек…»

Григорий Владимирович плеснул себе очередную порцию коньяка: одной рукою держась за сердце, другою он поднес хрустальную вазочку к подрагивавшим губам. Выпив и поставив вазочку обратно на стол, он — уже обеими руками — схватился за голову:

— Помню, помню этот материал, чтоб ему пусто было! Но это какой же нужно обладать извращенной фантазией, чтобы — пусть и вправду странное — ДТП связать с теперешним убийством на КАД и… с Фульвией! Там, — Григорий Владимирович заметно пошатнулся на стуле, — необычного действительно хватало, что и привлекло к аварии мое внимание, а после — заставило написать статью. По официальным данным, коими несколько дней подряд заполоняли все телевизионные программы, вазовская помойка принадлежала местному жителю — известному в округе наркоше, алкашу и рэкетиру местечкового масштаба, некоему Александрову. Этот Александров несколько лет подряд наводил страх на три деревни, один поселок и десять-двенадцать километров дороги, на которых он подвизался промышлять разбоем. Тамошние менты прекрасно об этом знали, но — удивительное дело! — всё никак не могли взять Александрова с поличным. Или хотя бы при обыске обнаружить у него награбленное. А жители, ясен пень, как и пострадавшие водилы, боялись свидетельствовать против него… ну, не абсурд ли? Вконец опустившийся забулдыга проворачивает такое, что даже в лихие девяностые было далеко не каждым настоящим браткам по плечу! И почему водители транзитных машин, которым и опасаться-то уже было нечего, боялись давать показания и наотрез не узнавали на очных ставках этого типа? Я решил потянуть за концы, и первые же ниточки выволокли на свет поразительные факты…

Григорий Владимирович опять потянулся к бутылке, но Людмила быстро отодвинула бутылку в сторонку:

— Потом нажрешься! Пока — говори! — велела она.

Григорий Владимирович недовольно икнул, но подчинился:

— Во-первых, — продолжил он, — оказалось, что этот Александров к моменту ДТП уже лет пять как почивал в могиле. На местном же кладбище. О чем и справку соответствующую мне удалось раздобыть… да ты, наверное, помнишь: я тогда уезжал на несколько дней — как раз вот с этим и возился…

Людмила кивнула:

— Помню.

— А во-вторых, — Григорий Владимирович внезапно сделал попытку дотянуться до бутылки, но не сумел, — опознание трупа из «четырнадцатой» проводилось спустя рукава: даже не по формальным признакам, а всего лишь на основании юридической принадлежности автомобиля и того, что у найденного в нем до неузнаваемости изуродованного человека в крови обнаружился характерный якобы для Александрова «коктейль». При этом экспертов ничуть не смутил тот факт, что сам Александров давно уже числился в покойниках. Впрочем, медэксперт меня уверял, что ни слухом, ни духом ни о чем подобном не знал: мол, его всё это вообще не касалось… Может, конечно, оно и так, а может, и как-то иначе, но меня в те дни именно это меньше всего волновало: интересно было другое. Как вообще получилось, что добрых пять лет по району раскатывала машина, по документам числившаяся за давно умершим бухариком, а те же гайцы ни разу об этом не были в курсе? Как это так: полиция охотится на грабителя, обыски у него в доме проводит, а грабитель при этом нежится на небесах? И ведь что самое поразительное, выяснилось: гайцы и тамошние полицейские действительно были не при чем! Я-то было подумал, что именно они и сколотили банду под прикрытием мифа о некогда реально существовавшем наркомане, но — нет, ничего подобного! Все они оказались честными людьми, даже до оторопи: никогда не думал, что такое вообще возможно… не поверишь! Тамошний участковый не менялся еще с советских времен, ему бы на пенсию давно, а он — дедуля седовласый — так лямку и тянул, являясь чем-то вроде местной достопримечательности. И в тамошнем же отделе все как на подбор: от подполковника из местных — службу начал еще лейтенантом, — до парочки сержантов… за этими вообще самый страшный грешок — в сезон деревенских за пару ведер грибов прикрывали от возмущенного олигарха: олигарх обнес забором лес, а деревенские в нем дыр наломали. Вот сержанты и разъезжали на своем Уазике от дыры к дыре, не позволяя охране обнаглевшего москвича учинить расправу!

— Но как же тогда? — Юрий.

— А вот так! — Григорий Владимирович жалобно посмотрел на Людмилу, но та осталась непреклонной и даже еще дальше от Григория Владимировича отодвинула бутылку. — Вот так! — повторил Григорий Владимирович. — Всё это, всё, о чем я только что рассказал, оказалось… как бы это сказать? Мифом, байкой: в лучших традициях нашего МВД, когда порадовать публику нечем, но что-то выдать на публику необходимо. Говоря проще, всё это было враз и на коленке состряпано каким-то не шибко ушлым чином из отдела по связям с общественностью — добраться до него мне не удалось, поэтому даже предполагать не стану, кто именно из них явился автором всей этой галиматьи. Добавлю только, что в этом восхитительном нагромождении нелепиц и несуразиц чувствуется, пожалуй, та же рука, что и в нынешнем деле с «убийством на КАД», то есть если связь между этими двумя происшествиями и существует, то разве такая — единое авторство выданной на-гора ахинеи!

— И никто не чухнулся? — Юрий.

Григорий Владимирович пожал плечами:

— А, собственно, ради чего? То дело, в отличие от «убийства на КАД», такого резонанса не получило. Что же до тамошних жителей и полиции… ну, поговорил я с ними. Они только руками развели да посмеялись. «Четырнадцатая», к примеру, все те же пять лет, что прошли с момента смерти ее владельца, Александрова, так и простояла, гния, во дворе его деревенского дома, попавшего в разряд выморочного имущества и, как это нередко случается с подобным никому не нужным старьем, по сути брошенного государством на произвол судьбы. У нас целые деревни стоят пустыми, кого какой-то домишка на выселках волновать станет? Участковый мне так и сказал: на фиг всё это никому не сдалось! Разве что машину деревенские же потихоньку растаскивали на запчасти, так что она, в конце концов, превратилась в обыкновенный остов: голый кузов, и только…

Юрий:

— Голый кузов? Но голый кузов не мог угодить под грузовик!

Григорий Владимирович:

— Не мог. И тем не менее, остов «четырнадцатой» во дворе заброшенного дома Александрова я видел собственными глазами. Вот только номерных знаков на нем не было.

— Получается, кто-то свинтил номера и переставил их на другую машину?

— Получается.

— А как же вин, номера двигателя, шасси?

— Вот-вот, — подхватил Григорий Владимирович, — я тоже задал себе этот вопрос и отправился на стоянку окружной службы эвакуации и хранения брошенных автомобилей: туда же свозятся и попавшие в ДТП машины, по какой-либо причине именно гаишниками эвакуированные с места аварии.

— И?

— Сначала меня вообще не хотели на стоянку пускать, отговариваясь стандартно: объект режимный, журналистам на нем не место, да и вообще — мало ли что? Хранение-то ответственное, а вдруг я что-нибудь утащу? Кто отвечать будет? Мои возражения — мол, со мною вместе ваш же сотрудник ходить может — отметались: у сотрудников стоянки своих забот хватает! Пришлось… — Григорий Владимирович характерно сложил большой, указательный и средний пальцы и потер их друг о друга, — заплатить. Немало, кстати, доложу я вам, а по конечному результату — впустую. То есть разбившуюся на Ленинградке «четырнадцатую» я нашел, причем быстро, но толку… Представьте себе огромную площадку с рядами искореженных и разукомплектованных машин. Летом или в бесснежное время года вообще зрелище должно быть особенно гнетущим, но мне «повезло»: снега-то как раз тогда навалило изрядно, он здорово скрасил общую картину, превратив кошмарные остовы в причудливые сугробы. Но даже так настроение стремилось упасть куда-нибудь ниже плинтуса, так что я вознес молитву богам, когда обнаружилось, что блуждать вслепую среди этого ужаса мне не придется. Слава Богу, система учета на стоянке была заведена стоящая: мне сразу назвали ряд и место, где должен был находиться интересовавший меня автомобиль. Так я на него и вышел.

Григорий Владимирович устремил взгляд в потолок, как будто так ему было легче сосредоточиться.

— Картину собой этот автомобиль являл чудовищную. В отличие от многих других «постояльцев» скорбного места, он не был основательно заметен: капитальные снегопады закончились раньше, чем он попал на стоянку. И первое, что бросалось в глаза, — следы огня, пожара: эта «четырнадцатая» полностью выгорела. Я знал, что полностью сгорел и грузовик, но понятия не имел о Ладе: не только в официальной версии МВД этого не озвучивалось, но и судебный медик ничего мне об этом не говорил. Даже наоборот: с его слов можно было понять, что хотя доставленный ему на изучение труп и был страшно изуродован, но обгорелым — нет. Это меня насторожило: не выходило ли так, что не только машину подменили, но и тело погибшего? Но ради чего? Чтобы эксперту было легче обнаружить алкоголь и наркоту в крови? И — далее: номерные знаки на той «четырнадцатой» имелись и были они действительно с машины Александрова. А вот иных идентификационных номеров и в помине на ней не оказалось!

— Как так?

— Проще пареной репы. Прежде всего, в машине отсутствовал двигатель. Я помнил, что видел на фотографиях с места ДТП: двигатель при столкновении с тягачом вырвало из моторного отсека «четырнадцатой», сила удара была такой, что он отлетел аж метров на сто! Но — по идее — его должны были «бросить» в остов разбитой машины и с нею вместе отправить на стоянку… однако этого, в чем я убедился, не произошло: двигатель с его собственным идентификационным номером просто исчез. Что же до вина и прочих, то, во-первых, табличка с номерами из подкапотного пространства тоже исчезла, а во-вторых, те цифры, которые обычно выбиваются прямо на кузове, были кем-то и даже не слишком аккуратно выпилены. На их месте зияла дыра…

— М-да… — Юрий откинулся на спинку стула. — В свете рассказанного ранее, вряд ли это проделали гаишники или местные полицейские?

— Однозначно не они, — подтвердил Григорий Владимирович.

— Но двигатель-то они припрятали! — Шушундер. — Даже если допустить, что номера с машины Александрова сперли заранее. И допустить, что вин и прочее со второй машины также заранее удалили. И допустить, что местные власти тут ни при чем… не сходится всё равно! Кто, кроме гаишников, мог и мотор затихорить?

— Верное наблюдение, Шушундер! — Григорий Владимирович вдруг наклонился вперед и подмигнул. — Вот если бы ты еще…

Шушундер протянул руку, но не успел:

— Вот еще! — Людмила, заранее и правильно истолковавшая намеки и кивки Григория Владимировича, вообще закупорила бутылку и спрятала ее в ящик стола. — Закончишь, отдам!

— Злая ты… — Григорий Владимирович не слишком трезво… да что там: довольно пьяно ухмыльнулся. Штук семь или восемь пропущенных им «стопок» дело свое знали и делали: несмотря на то, что, в целом, Григорий Владимирович держался вполне уверенно, а его язык и не думал заплетаться, развозило его буквально на глазах. Выражалось это, прежде всего, в том, что уже не изредка, а всё чаще и чаще его пошатывало прямо на стуле, а когда он перевел взгляд обратно с потолка на Юрия, Людмилу и Сашу, для чего понадобилось опустить и запрокинутую прежде голову, его и вовсе едва не сбросило на пол. — Меня тут чуть не убили… чуть не взорвали… а ты!

— Но не взорвали же!

— А если еще взорвут?

— Ты лучше рассказывай: о том, что будет, подумаем после!

Брови Григория Владимировича сдвинулись к переносице, от переносицы через середину лба немедленно прорезалась глубока морщина. Григорий Владимирович вздохнул:

— Да нечего больше рассказывать… по гамбургскому счету. На том-то ведь мое расследование и закончилось. Я, правда, еще побывал в конторе «Насольцева и партнеров», которым принадлежал тягач, но и там не выяснил ничего нового. Грузовик совершал самый обыкновенный рейс, каких в месяц ему выпадало больше чем до фига. В нашем порту — в Питере — он взял на борт двадцать тонн куриных окорочков, предназначенных для московской сети фаст-фуда, а на возвратный путь загрузился в Москве запчастями с центрального склада Фольксваген Груп Рус…

Тут Юрий и Шушундер — оба одновременно — так и подскочили:

— Запчастями?!

— Запчастями? — как эхо подхватила Людмила.

Григорий Владимирович повторил:

— Запчастями. С центрального склада.

— Какими именно?

— А это неважно. Но мыслите вы в правильном направлении.

— Мотор!

— Именно. — Григорий Владимирович и вовсе расплылся в улыбке. — Никто его никуда не прятал. Точнее, никто его не прятал далеко. Его просто «смешали» с тем грузом, который шел в «Насольцеве и партнерах»! И сделать это могли не только гаишники. Но также и те, кто вообще находился на месте аварии. Народу же там было — мама не горюй. И все, понятно, случайные свидетели и те, кто оказался в образовавшейся из-за аварии пробке. Очевидно, там были и те, кто эту аварию подстроил.

— Но зачем ее вообще понадобилось подстраивать?

Григорий Владимирович только руками развел:

— Понятия не имею. Дальнейшее мое расследование никакого успеха не имело, я всюду уперся в стену. Так и написал потом: загадка осталась неразгаданной… да неужто не помните? Я ведь еще и название какое дал: «Мария Целеста автодороги «Россия»!

Людмила, Юрий и Шушундер переглянулись:

— Не в обиду тебе, но, кажется, никто из нас так и не стал поклонником твоего «Городничего»!

Григорий Владимирович без малейшей обиды фыркнул:

— Ничего вы не понимаете в настоящем искусстве!

***

По звонку Людмилы приехавший в редакцию Константин пересмотрел вновь оказавшиеся на столе фотографии совершенно без всякого выражения на лице. Также спокойно — до полной невозмутимости — он прочитал и текст, который Григорий Владимирович должен был опубликовать в Городничем — разумеется, при условии, что он, Григорий Владимирович, не желал отправиться к праотцам, да еще и не самым приятным образом. Не менее непроницаемым Константин оставался и во время рассказа: он только время от времени задавал уточняющие вопросы, но тоном почти равнодушным. В конце концов, эти видимые равнодушие, невозмутимость и что там еще настолько взбесили Григория Владимировича, что он взорвался:

— Послушай, черт тебя побери! Ты можешь хоть словом обмолвиться?!

— Каким? — по-прежнему спокойно спросил у Григория Владимировича Константин.

Григорий Владимирович растерялся:

— Ну…

— Костя, ну правда… — пришла тогда на выручку Людмила. — На тебя посмотреть, страшного ничего не происходит. А между тем…

Константин поднялся. На какое-то мгновение равнодушие слетело с него. С хитринкой прищурившись, а затем и подмигнув Людмиле, он положил руку на плечо пошатывавшегося Григория Владимировича:

— Пойдем-ка к Жене… здесь, я так понимаю, нам спокойно не поговорить!

Людмила ахнула. Шушундер усмехнулся. Юрий недоуменно посмотрел на Константина, и тот подмигнул уже ему: потом, мол, всё — потом… Григорий Владимирович попытался встать со стула, но с первого раза сделать это ему не удалось. Тогда Константин подхватил его за локти, а после — и вовсе едва не взвалил на себя. Так, один почти на другом, они и вышли из кабинета Людмилы.

Что происходило у «Жени», то бишь у Евгения Савельевича, Юрий узнал лишь несколько дней спустя, но зато уже на следующий день после странного покушения на Григория Владимировича он с удивлением и с удовольствием одновременно читал размещенный как в «Городничем», так и в «Балтике» материал. Это была довольно скупая на выражения и не сказать что объемистая заметка: даже не статья, а именно так — заметка об имевшем место происшествии. В ней без лишних подробностей сообщалось о нападении на квартиру главного редактора знаменитого и популярнейшего издания, на самого редактора, о том, что под его машину была подложена бомба (без упоминания того, что «бомба» оказалась примитивным муляжом), и, конечно, о сделанном ему отвратительном предложении — оклеветать ни в чем не повинных людей, увязав между собою несколько совершенно разных историй. Открыто и прямо было названо и имя устроителя всей этой мерзости — никто иной, как господин Шумилин. При этом выражалась твердая уверенность в том, что господин Шумилин непременно ответит за свою бесчинную выходку, не говоря уже о том, что у него, господина Шумилина, руки слишком коротки для того, чтобы размахивать ими перед носом действительно — в отличие от него самого — уважаемых людей.

Этот оборот — «руки слишком коротки» — вкупе с фактическим утверждением о презренности господина Шумилина в глазах общества, то есть с самым что ни на есть публичным и настоящим плевком в лицо, особенно понравился Юрию: заметку, во всем остальном выдержанную сухо и без драматизма, состряпал явный знаток оплеух! Никакие помои ни в каком избытке не смогли бы произвести впечатление большее и большего унижения, чем эта концовка на фоне дотоле безупречных сдержанности и даже отстраненности! Автор словно бросил перед Шумилиным перчатку: эдак, походя… так, словно Шумилин в своем ничтожестве не был достоин большего: ни объяснений, ни пристального взгляда, ни ругательств. Так, словно Шумилину этой перчаткой делалось колоссальное одолжение — немного, но далеко не полностью уравнивавшее его с куда как выше него на социальной лестнице стоявшим человеком.

И это сработало.

Вышло так, что Юрий в тот день оказался единственным высокопоставленным сотрудником «Балтийского Дома», находившимся в офисе холдинга. Ни Людмилы, ни Григория Владимировича, ни Евгения Савельевича, ни даже технического директора — Шушундера — не было: их по какой-то причине будто корова языком слизала. Правда, на месте был Лев Михайлович, но он уже давно являлся фигурой скорее номинальной: всецело занятый своим поразительно архаичным «глянцем» и своими не менее поразительными, хотя и на удивление успешными сканвордами, он в бурной жизни «Дома» активного участия не принимал, а потому с него во всем и взятки были гладки.

Итак, Юрий сидел в своем кабинете, читал и перечитывал написанную кем-то, но подписанную именем Фульвии заметку (что заметку написала не она, Юрий, как ведущий редактор и сам успешный автор, прекрасно понимал) и находился в том приподнятом настроении, когда любые — мнимые, ожидаемые или явные — неприятности воспринимаются не более чем пустяковой неизбежностью насыщенного существования. В общем, ерундой.

Зазвонил стационарный телефон. Юрий снял трубку и тут же отодвинул ее подальше от уха: из нее — срывавшимся на фальцет голосом — понеслись невообразимые ругательства. Выкрикивавший их человек явно не знал, с кем он «говорил», но был уверен в том, что это — Григорий Владимирович: на время отсутствия последнего звонки автоматически переадресовывались на внутренний телефон в кабинете Юрия. Человека несло так, что его язык заплетался: от опьянения целиком и полностью овладевшим им гневом. Понять, кто это, было нетрудно: конечно же, господин Шумилин!

Не давая отбой, Юрий положил трубку на стол, откинулся на спинку кресла и улыбнулся:

— Ну, началось в колхозе утро! — констатировал он без малейшего беспокойства.

А потом, буквально через пару минут, началось представление прямо как в старые добрые деньки, когда «Балтика» только-только вставала на ноги.

Из лежавшей на столе трубки стационарного телефона всё еще вылетал поток ругательств, когда завибрировал мобильный:

— Да?

— Тут ОМОН! — голос охранника с первого этажа звучал взволнованно. — Что мне делать?

— ОМОН?

— Да! Я…

Связь прервалась.

Юрий, прекрасное настроение которого чуточку дрогнуло и попятилось, выскочил из кресла и прислушался: вот кто-то вскрикнул в коридоре, вот что-то упало… послышались тяжелый топот.

Дверь в кабинет распахнулась. Юрий смотрел во все глаза на вошедшего здоровяка в опущенной на лицо маске и собственным же глазам не верил: следом за этим здоровяком в кабинет просочились еще трое, тоже в масках, в тяжелом обмундировании с бронежилетами и все — с автоматами! Юрий отступил на шаг или два: машинально, шагов не считая.

— Ну, здравствуйте! — неожиданно приятным голосом заговорил первый, стягивая маску с оказавшегося весьма примечательным лица. — Но вы — не Яблонский!

— Нет, — подтвердил Юрий, внимательно глядя на грубоватое, но именно этой грубоватостью мужественное и красивое лицо «гостя», — не Яблонский. Григорий Владимирович…

— Улизнул! — без улыбки губами, но с очевидным и добрым смехом в глазах констатировал «гость». — Ох уж мне этот Григорий Владимирович! Всегда так: прямо чутье у него какое-то…

И — к своим подчиненным:

— Давайте, ребята, рассредоточьтесь: скоро здесь и другие объявятся!

— Кто — другие? — Юрий даже попятился, но уперся в собственное кресло, оказавшееся у него за спиной.

— Кто-кто… — здоровяк кивнул на второе кресло. — Позволите?

Юрий совсем растерялся: с каких это пор омоновцы спрашивают на что-то разрешения? Между тем, здоровяк и вправду разрешения ждать не стал: положив автомат прямо на стол — рядом с пищавшей уже короткими гудками телефонной трубкой — и ничуть не смущаясь тем, что своими металлическими частями этот автомат мог нанести непоправимый ущерб прекрасной лакированной поверхности стола, он тяжело уселся в кресло и даже сделал характерное движение: едва не закинул на стол собственные ноги. От этого, однако, сдержавшись, он крепко ногами уперся в пол: так, что кресло отчаянно скрипнуло и даже немного просело, перекосившись на поворотном механизме.

Происходило воистину что-то странное, необычное! Ни тебе обыска с демонстративным разбрасыванием по всем кабинетам и коридорам ворохов бумаг. Ни тебе вышвырнутых из кабинетов служащих, расставленных по коридорам вдоль стен с ногами на ширине плеч. Ни тебе грубых окриков и тычков прикладами… Ничего! И требований никаких: «пришельцы» не выдергивали из розеток штепсели офисного оборудования, не хватали системные блоки и ноутбуки, не пытались выдрать из первых жесткие диски — чтобы легче и проще было нести. Даже охранник с первого этажа объявился: живой и совершенно невредимый! Правда, его сопроводил как будто под конвоем один из наводнивших здание «Балтики» омоновцев, но при этом обращение с ним было по-свойски корректным:

— Определите его куда-нибудь, — обратился к Юрию «конвоир», — на входе он нам не нужен: только мешаться будет!

Юрий захлопал глазами.

— Пусть остается здесь, — вместо Юрия ответил «первый здоровяк». — Возвращайся на пост.

«Конвоир» вышел.

— Может, вы мне объясните, что происходит?

Ответить здоровяк не успел: аккуратно в тот самый момент, когда он было открыл рот, с улицы донесся оглушительный рев сирен. Ожила рация:

— Слушаю тебя, что у вас? — схватился за нее омоновец.

— Гости прибыли, — прохрипела в ответ рация.

— Приготовились! И это… парни… постарайтесь никого не покалечить! Сегодня это ни к чему!

— Принято!

Рация смолкла.

Омоновец встал на ноги, взял со стола автомат, потянул было затвор, но остановился, так и не передернув его. Потом подошел к окну и посмотрел в него:

— Ба! — протянул он тут же. — Как-то жиденько…

Юрий тоже подошел к окну и тоже посмотрел в него: во дворе перед офисным зданием стояли три-четыре полицейские машины, за которыми сгрудились человек восемь одетых в обыкновенную полицейскую форму людей. Эти люди явно пребывали в замешательстве: они поглядывали на стоявших в дверях омоновцев, переговаривались между собой и ни на что — что бы они там ни задумывали поначалу — не могли решиться. Выглядело это немного комично, но, вместе с тем, почему-то и грустно. Возможно, — подумал Юрий, — потому что унижение полиции — это в любом случае нехорошо. Не Убундия какая-нибудь всё-таки!

Наконец, один из полицейских — с погонами подполковника — решился выйти из-за машин и вступить с омоновцами в переговоры. По всему было видно, что делал он это нехотя, едва ли не против собственной воли, возможно, подчиняясь чужому приказу, а то и вовсе не столько ему, сколько частной какой-то договоренности. В то время, как омоновцы стояли спокойно, он жестикулировал руками — все жесты были жестами бессилия и отчаяния, — дергал головой, переминался с ноги на ногу. Из кабинета не было слышно, что именно он говорил, но по выражению его лица можно было догадаться: он не столько на чем-то настаивал, сколько пытался себя и своих людей оправдать.

Один из омоновцев подвинулся в сторону. Подполковник тут же воспользовался этим и вошел в здание.

— Идет! — снова ожила рация.

— Принял!

Юрий повернулся к остававшейся всё это время открытой двери. Секунд через тридцать в дверном проеме появился подполковник. Он нерешительно остановился прямо у порога, не зная, можно войти или нет. В принципе, вход ему никто не преграждал, но и стоявший подле косяка со стороны коридора омоновец вид имел устрашавший!

— Можно? — спросил тогда подполковник, обращаясь к перешедшему от окна обратно к столу здоровяку.

— Прошу, прошу! — откликнулся здоровяк. — Всецело к вашим услугам!

В ответ на «прошу, прошу» подполковник шагнул в кабинет, но, услышав «всецело к вашим услугам», застыл как вкопанный:

— Что, простите? — жалобно воскликнул он. — К каким еще услугам?

И тут — как к удивлению Юрия, так и к его же необъяснимому ужасу — «захвативший» кабинет и обосновавшийся в нем здоровяк запрокинул лицо к потолку и во все свои здоровые и могучие легкие расхохотался!

***

Итоги проведенной, как вскоре выяснилось, не только петербургским ОМОНом, но и — одновременно с ним — другими подразделениями полиции, а также УФСБ по Северной столице операции поражали. В разных местах Города и Ленинградской области были задержаны и взяты под стражу десятки людей: от собственной персоной господина Шумилина, до множества его подручных. Уже первые допросы показали, что этот прикрывшийся личной маститого чиновника человек раскинул чуть ли не по всему Северо-западному федеральному округу огромную преступную сеть. Входившие в его банду люди по прямым его указаниям занимались самыми разными криминальными «делишками»: от организации транзита наркотиков до похищения людей, промышленного шпионажа и краж представлявшей коммерческий интерес секретной документации. Годовой оборот «структуры» впечатлял: миллиарды рублей, сотни миллионов долларов и евро! На этом фоне обычные казнокрады просто терялись или выглядели настолько бледно, что представлялись стороннему взгляду белыми, пушистыми и невинными овечками.

Впрочем, воровством из бюджета Шумилин также промышлял: к нему сходились многочисленные нити с муниципальных и прочих сравнительно низких уровней, а кроме того — из разнообразных подрядных организаций. Так, например, именно он, как это быстро вскрылось на стремительно развивавшемся следствии, стоял за нашумевшей в свое время аферой с поставкой для городских коммунальных служб уже побывавших в употреблении, ржавых, некачественных труб, укладка которых вызвала многочисленные прорывы, привела к целому ряду жертв и вообще нанесла Петербургу не только серьезный репутационный, но и финансовый ущерб. И тем не менее, такие «шалости» меркли на фоне всего остального! Они и доход-то приносили Шумилину сравнительно небольшой: сравнительно, разумеется, с его основной, если так можно выразиться, деятельностью. И объяснить тот факт, что он занимался и ими тоже, можно было разве что его феноменальной жадностью. Как говорится, сам запах денег ввергал его в исступленное желание этими деньгами обладать, даже если в процентном соотношении с прочими доходами они казались сущей мелочевкой.

Само-собой, именно «Русский Балтийский Дом» оказался локомотивом огромного количества посыпавшихся одни за другими публикаций на этот предмет не только в петербургской, но и в столичной прессе, и в прессе многих других регионов. А Юрий — он и сам такого не ожидал — оказался их центральной фигурой. Именно из-под его пера вышли и первый — довольно сухонький — отчет о событиях, и первая, о них же, развернутая статья, и первые интервью с представителями городской администрации, с чиновниками федерального уровня, со следователями, с высоким начальством из МВД. По сути, многое из того, что пошло затем от конкурентов, явилось уже трактовками и перепевками — вплоть до откровенных заимствований и даже самого настоящего плагиата. Но всё же главное было не в очевидном лидерстве «Балтийского Дома» и не в том, что именно его ведущему редактору выпала честь оказаться на «передовой», а совсем в другом. Главное заключалось в том, что без «Балтийского Дома» ничего из случившегося не случилось бы вообще!

Как водится, разъяснения дал Константин.

— То, что приключилось с Фульвией, — рассказывал он офигевавшему Юрию по ходу в некотором смысле инструктажа перед работой над статьями, — было чистой воды случайностью: сынок Шумилина бросился на капот ее машины будучи под дозой. Уж какие глюки его в тот момент одолевали, сказать не возьмусь, но само по себе происшествие дало нам исключительный шанс усесться Шумилину-старшему на хвост. Мы⁵⁰ давно уже подозревали его в масштабной преступной деятельности… да что там — подозревали! Нет: мы твердо знали, что за доброй половиной как самых громких, так и оставшихся от публики в тени злодейств стоял именно он и подчиненные ему люди. Вот только доказательств тому у нас не то чтобы не было совсем, но их, что называется, кот наплакал: с такими в суд не пойдешь, а если поспешить и, в расчете на прямую работу с подозреваемыми, всё же похватать рыбешку, то вот с такою — мелкой — и останешься. Крупная во главе с Шумилиным ушла бы на глубину. Мы несколько лет кружили около этого типа. О нем самом, о членах его семьи, о его жизни — публичной и частной — собрали столько материала, что ни в сказке сказать, ни пером описать… вот такущие, — Константин развел ладони на ширину собственных, мягко говоря, не узеньких плеч, — тома! Но всё впустую. То есть узнали-то мы многое, но как всё это было применить на практике? К несчастью, давно уже прошли те времена, когда всё было бы просто: пара зуботычин, камера с уголовным сбродом из стукачков, и клиент готов. Ныне это не проходит. Ныне за такими, как Шумилин, стоит настырная орда адвокатов, не менее настырная орда продажных писак, готовых чуть что поднять оглушительный вой на тему ущемления прав человека и беспредела кровавой гэбни… и, конечно, высокие покровители: как иначе таким шумилиным удается обзавестись мандатами или местами в управленческом аппарате? При нынешних системах выборов и распределения сановных мест первое слово всегда не за избирателями и не за профессиональной оценкой профессиональных же качеств кандидатов, а за соображениями вроде quid prodest⁵¹? Действовал этот, не побоюсь такого определения, гений преступного мира дерзко, нагло, прямо у нас под носом и ничуть не смущаясь возможных последствий… он словно издевался над нами, иногда как будто напоказ выбирая такие методы совершения преступлений, от которых буквально оторопь брала! Вспомни то же ограбление физиков: ведь это его рук дело! Это его подручная и по его сценарию отработала как в дешевом голливудском боевике: среди белого дня, в толпе народу, под объективами камер видеонаблюдения, за время, в реальной жизни, как правило, невозможное! «Украсть за сорок секунд»⁵²… ха-ха!

— Но ведь сработало?

— Да. — Константин поневоле улыбнулся. — Говорю же: гений! Всё, что нам тогда удалось, — свести на нет сам замысел Шумилина: заработать на новых технологиях. Но для этого нам пришлось обнародовать сделанные в Институте открытия, обнародовать методы их внедрения… в общем, и наших оставить на бобах. Ничего хорошего, если подумать. Сомнительный успех. Пиррова победа. И это тогда, когда нашей стране — как воздух для дыхания! — нужны в такого рода вещах бесспорный приоритет и бесспорная возможность на этом приоритете зарабатывать. Обозлились мы крепко, но что за толк от злости? Никакого. Не скрою, в какой-то момент мы даже подумывали о физическом устранении Шумилина: мужик с возу, кобыле легче вдвойне. Но от этой идеи пришлось отказаться: каким-то образом Шумилин о ней прознал и так нам прямо и высказал — мол, вы, ребята, работать — работайте, но берега-то не теряйте! Иначе, мол, мало не покажется никому… есть у меня, — это он так сказал, — папочка чудесная в сейфе одного из лондонских банков, вам до нее ни в жизнь не добраться. Но если со мной хоть что-нибудь случится — помру случайно, кофею с полонием отведаю или еще какие-нибудь изысканные яства с вашей искрометной кухни, — папочка эта ляжет на стол не кому-нибудь, а шефу Ми-5. А уж он-то, я полагаю, сумеет с ней позабавиться!

— Но ведь это — государственная измена.

— Возможно. — Константин пожал плечами. — А может, просто блеф. А может, если папочка и впрямь существует, в ней просто-напросто полощется грязное бельишко иных из наших высокопоставленных… э… чудаков. Но исходить мы были обязаны из худшего, а потому идею о физическом устранении Шумилина отбросили. При этом, разумеется, мы предприняли такие меры, чтобы папка, буде она и впрямь имеет место быть, ни из какого банка ни к какому «шефу Ми-5» не попала. Но это уже — отдельная история. Возвращаясь же непосредственно к нашему барану, скажу вот что: достал он нас конкретно! В конце концов, мы даже Адалата с его азербайджанцами к делу подключили: на нервах Шумилина играть. И это худо-бедно сработало.

Константин ухмыльнулся.

— В последние несколько месяцев Шумилин находился под постоянным прессингом разного рода случайных по виду происшествий. То в его кортеж с охраной вклинится наглый водила на раздолбанных жигулях: мат-перемат, мордобой, сбегающиеся отовсюду кавказцы, раскатывающие охрану по асфальту… То вовсе мелкое ДТП приключится, но такое, что фиг пересядешь в другую машину и дальше, не ожидая ГАИ, по своим делам укатишь… То бумажник прямо на какой-нибудь конференции подрежут… То перед выездом из загородного дома полный мусоровоз опрокинется… Да много чего еще, и всё такое, что постепенно Шумилина психологически изматывало. К чему бы это привело, мы и гадать не решались, но надеялись, что к какому-нибудь серьезному промаху в очередном преступлении. Однако вышло иначе.

— Фульвия?

— Точно! — Константин на мгновение нахмурился. — Шумилин-младший давно уже был самым слабым звеном, говоря о частной жизни Шумилина-старшего. Наркоман со стажем, в последней стадии деградации. Папаша пытался его лечить, определял по самым дорогим клиникам, причем не только в России, но всё без толку. Мимолетные успехи неизменно заканчивались срывами. И так — по наклонной. К сожалению, наличие этого слабого звена никак не облегчало нашу собственную задачу — подобраться к Шумилину вплотную, — поскольку отец ни в какие вообще дела своего дегенерата не посвящал. Этот злосчастный молодой человек вообще ни сном, ни духом не догадывался о подлинной деятельности своего отца, считая его, как мы выяснили, самым обыкновенным чинушей. Но происшествие с Фульвией — совсем другое дело: оно позволило нам кое-какие ниточки увязать воедино. Здесь, правда, нам поспособствовало и то, что так удачно приключилось это «убийство на КАД»: никакого отношения к Шумилину оно не имело, но это было неважно. Мы ухватились за саму возможность спеленать Шумилина ложным обвинением… даже не обвинением как таковым, а скандальными намеками. Такими, чтобы его собственные высокие покровители задумались: не пора ли от него избавиться? Отвернуться? Так или иначе сдать? «Убийство на КАД», получившее невероятный общественный резонанс, как нельзя лучше подходило для наших целей. И вот…

— Так это ты подбил «коллектив» на написание статей! — вдруг осенило Юрия.

Константин улыбнулся:

— Конечно. В отличие от тебя, «коллектив» не переносящего на дух, у меня с «коллективом» — давние и наилучшие отношения.

— Да я…

— Мне, — перебил Константин, — ничего не стоило убедить этих милых людей взяться за дело со всеми присущими им горячностью и талантом. Мы даже вместе проходились по тем или иным обстоятельствам и вместе подготавливали те или иные, особенно задиристые, кусочки текстов. И я бы сильно удивился, если бы мы не достигли успеха! Учитывая-то всё скопом: и расшатанные нервы Шумилина, и его страсть к хотя бы внешней респектабельности, и его страхи — куда же без них! — остаться без могущественных покровителей. И он, собака этакая, не выдержал и faux pas⁵³ совершил! Впрочем, повторю, это и не удивительно: даже человек со стальными нервами, обнаружив себя объектом пристального внимания со стороны миллионов людей, но главное — со стороны таких людей, которые вполне могли бы определить его с верхушки дерева к корням… даже человек в полном здравии и согласии с нашим лучшим из подлунных миров начал бы совершать ошибки.

Константин замолчал.

— А Людмила-то, — спросил тогда Юрий, — Людмила знала об этом?

Константин:

— Нет. События начали развиваться еще тогда, когда мы вместе нежились на пляжах. Да ты и сам в курсе: ведь это ты, несмотря на всю свою неприязнь, принял Фульвию под крылышко и дал ей адвоката для суда.

— Я не мог поступить иначе.

— Конечно. — Константин опять улыбнулся. — Не мог. На это мы и рассчитывали. Не я и Людмила, а мы: без Людмилы, понятно.

— То есть как? — изумился Юрий. — Как вы могли рассчитывать…

— Элементарно! — Улыбка Константина сделалась совсем широкой. — Само по себе происшествие с Фульвией, как я уже говорило, было чистой случайностью. А вот всё дальнейшее — нет. Едва нам стало известно — а известно нам это стало практически мгновенно, — что сынок Шумилина решил изобразить из себя карающего за правонарушения ангела, спровоцировав ДТП с участием Фульвии и полицейской машины, мы начали действовать. В полиции не просто так отправили Фульвию на психиатрическую экспертизу. А та милая дама, которую ты видел в суде, в свою очередь, не просто так поставила шокирующий диагноз. Вся эта каша с якобы невменяемостью Фульвии стала не следствием коррупции в полицейской среде и подкупа врача-психиатра, а частью нашей собственной операции. Фульвия, конечно, сначала ничего об этом тоже не знала — нам было нужно, чтобы она убедительно сыграла отведенную ей роль, — но потом уже, разумеется, в курс дела ее пришлось посвятить. Тебя мы посвящать не стали по той же причине: ты должен был самостоятельно, искренне принять участие в попавшей в бедственное положение пусть и неприятной лично тебе, но всё же отнюдь не чужой для тебя женщине. И это мы устроили так, чтобы нанятый тобой адвокат сумел в кратчайшие сроки получить всю необходимую для ведения дела документацию: включая и справку из закрытой психиатрической больницы. Это мы повлияли на судью: чтобы он вынес именно такое, а не какое-то еще решение — с соблюдением законности, но вполне себе двусмысленное, оставлявшее простор для публичных фантазий. И это мы уговорили Главк, поначалу не вмешивавшийся в развитие истории с убийством на КАД, вмешаться и заставить своих чинов нести несусветную околесицу: для пущего нагнетания общей истерии! А дальше… дальше ты уже знаешь.

Юрий пожевал губами, помолчал, но потом покачал головой:

— Нет. Я, например, не понимаю, с чего бы это Шумилин напал на Гришу. Какой в этом смысл?

Константин кивнул:

— Смысл для него самый прямой. Гриша у нас — единственный, кто мог бы и впрямь опубликовать навязанные ему материалы. Он ведь и раньше этим занимался, о чем Шумилину было прекрасно известно. Шумилин думал, что такие люди, как наш Григорий, по жизни не меняются. А еще он думал, что и прежде Гриша действовал исключительно из самых низменных побуждений. Признаюсь, я тоже когда-то был о нем ровно такого же мнения, так что — ничего удивительного. У Гриши вообще талант — оставлять о себе не самые благоприятные для него впечатления. И ныне, когда уже столько лет прошло, когда и сам «Городничий» уже не более чем часть «балтийского» холдинга, немало на свете таких людей, которые считают Гришу всё тем же прежним обормотом, способным из страха или из соображений личной наживы предать всех и вся. Но они, разумеется, ошибаются. На самом деле наш Гриша совсем не такой и…

— Я понял, понял! — Юрий вскинул руки ладонями вперед, призывая Константина остановиться в сравнениях превосходных степеней. — И тем не менее: вся затея выглядит невероятно глупо! Этот муляж, эти откровенно поддельные фотографии… всё вообще! Чего Шумилин думал всем этим добиться?

Константин, как это уже было, пожал плечами:

— С его, Шумилина, точки зрения, всё как раз было вполне логично: на него напали сотрудники «Балтики», значит холдинг и должен был дать опровержение. Такое, чтобы не менее поразительное, чем сами нападки. Чтобы публика — и покровители — отвязалась от него. Но в холдинге, повторю, нет никого, кроме Гриши, на кого, по мнению Шумилина, было бы можно воздействовать. Деньги платить Шумилин не хотел — сказалась его феноменальная до денег жадность, — отсюда и шантаж убийством. Но так как Шумилин всё же не дурак и сам по себе, и грамотных юристов подле себя имеет, вместо настоящей бомбы он велел подложить муляж. Он думал, что, с одной стороны, и этого будет достаточно — намек-то совершенно прозрачный! — а с другой, ни ему, ни его людям такая «шутка» напрямую ничем не грозила: следствие возбуждаться по такому пустяку не стало бы точно. Далее: кто выступил своего рода антитезой самого Шумилина во всех публикациях против него? Фульвия! А значит, именно Фульвию и нужно было смешать с дерьмом. Но как?

— Сразу скажу, — вскинулся Юрий, — обвинять ее в преступлениях на основании очевидной липы…

— Да, — согласился Константин, — Шумилин перегнул палку. Ему бы остановиться на самом заурядном воровстве… да хоть тех же духов, как об этом он, возможно, сначала и думал. Для публики и этого было бы довольно: журналистка-воровка — гремучая смесь, жалости и сочувствия не вызывающая. Только представь себе реакцию почтенных домохозяек: таких, для которых дорогие духи — недостижимая в финансовом смысле мечта, но которые всё же до воровства с прилавка не опускаются… неважно, почему: из страха быть пойманными или и вправду из твердых этических убеждений. Они бы Фульвию с потрохами сожрали! Подумай: даже Шушундер, и тот, услышав о стоимости флакона, на мгновение усомнился в честности нашей подопечной… как он сказал? Оказывается, стянуть подобный флакончик — милое дело?

— Ну… да.

— Вот-вот! Но Шумилину этого показалось мало. Очевидно, его одолел синдром недостаточности: это когда преступник, тщательно всё распланировав, вдруг совершает поступок, в заранее намеченную схему не укладывающийся. Сам преступник при этом думает, что укрепляет свои позиции, но в действительности ровно наоборот… помнишь, у Конан Дойля? «Подрядчик из Норвуда»?

— Это когда в прихожей вдруг невесть откуда появился кровавый отпечаток пальца?

— Именно. Преступнику почти удалось задуманное — подвести под виселицу ни в чем не повинного человека. Он разработал идеальный план. Но в самый последний момент испортил его, решив подбросить следствию еще одну, совсем уже неопровержимую, улику! Так и Шумилин: начав за здравие, закончил за упокой. Начав с вполне себе убедительной умеренности, закончил откровенным фейком! Но что самое любопытное, он не смог удержаться от того, чтобы спихнуть на Фульвию свои собственные прошлые делишки. Причем такие, о которых мы знали абсолютно всё! Полагаю, с его стороны это был акт очередного издевательства над нами: даже уже отбиваясь, защищаясь, думая о собственной шкуре, он не смог отказаться от мысли над нами посмеяться…

Константин на секунду умолк, а после добавил:

— Как ни крути, но всё-таки удивительный человек!

— Можно подумать, ты им восхищаешься!

Константин задумался.

— Нет, — ответил он, поразмыслив. — Пожалуй, нет. Я бы мог восхищаться каким-нибудь робин гудом, преступником — да, но только в глазах закона, в глазах же общества — милейшим и справедливейшим человеком. А таким, как Шумилин… я всего лишь признаю его очевидные преимущества и отдаю должное его нахальству. Видишь ли, Юра, в наше инфантильное время нахальство — не худшая человеческая черта. Это может показаться странным, но на фоне пассивных имбецилов, только и знающих, что жевать перепадающую им колбасу, наглец выглядит живым человеком, доказательством того, что еще не всё для человеческого рода потеряно. Не станет нахалов, можно будет сказать: человечество выродилось окончательно! Печальная констатация, ты не находишь?

— Сомнительное утверждение… — Юрий слегка ссутулился, и на себя самого примерив характеристику «пассивного имбецила». Однако от более развернутых возражений он воздержался.

Константин же, чутко уловив происходившее в голове Юрия, совсем по-детски хихикнул:

— Не обижайся. Как говорится, это не мы такие, жизнь такая! Да и ты, замечу, в этой истории проявил себя с лучшей стороны. Не дрогнув, ввязался в противостояние с могущественным чиновником… и ради кого? Ради человека, лично тебе глубоко несимпатичного! Это о многом говорит: внутри тебя, Юра, копытом бьет белоснежный конь. Тот самый, на котором ты в сверкающих доспехах катаешься!

— Скорее уж, виной тому проклятая интеллигентность… — буркнул Юрий.

— Интеллигент? Ты? — Теперь уже Константин не хихикнул, а рассмеялся. — Не смеши мои тапочки!

Плечи Юрия распрямились, его осанка вновь сделалась уверенной:

— Ну, хорошо. А дальше-то что?

— Всё. В том смысле, что всё уже закончилось. Шумилин вышел из себя, наделал глупостей, последняя из них — нападение на «Балтийский Дом» — так и вовсе оказалась для него роковой…

— Какое еще нападение? — не понял Юрий.

— Ну как же! — ухмылка. — Я что же, по-твоему, просто так ОМОН в редакцию нагнал?

— Ты? Ты нагнал?

— А кто же?

— Но...

— Еще накануне, поздно вечером, мне стало известно, что Шумилин прочитал написанную Женей заметку…

— Так это Евгений Савельевич ее состряпал! А я-то гадал: почему знакомым повеяло?

— Да уж, — опять хихикнул Константин, — наш аристократ духа — такой: ему два пальца в рот не клади! Под коньячком он еще и не такое способен выдать… а уж на пару с не менее пьяненьким Гришей… Поверишь? Я в голос ржал, когда они в Женькином кабинете, прикладываясь к рюмкам, сочинительством занимались!

Представив это, Юрий не удержался и тоже хихикнул. Тоже совсем по-детски, мгновенно растеряв с лица обычную для него сосредоточенную серьезность. Впрочем, серьезность эта практически тут же на его лицо вернулась:

— Постой! — воскликнул Юрий. — Но ведь заметка появилась только утром! Как же Шумилин мог ее прочитать еще накануне?

— Да просто! — Константин невинно моргнул.

— Как? — не сдался Юрий.

— Ну… когда я этих двоих, считай, на себе, в гостиницу отволок, я еще к шумилинскому офису прогулялся.

— Ах!

— Да.

— И он?..

— Уже минут через десять начал провода обрывать. Вышел в итоге на того подполковника, которого ты имел удовольствие лицезреть. Гнилое яблочко. Согласился в рейдерском налете поучаствовать. Вот только не знал, бедолага, что обратившийся к нему Шумилин многое от него утаил, а прежде всего то, что весь сыр-бор вовсе не из-за какого-то «убийства на КАД» и якобы задетой именно им репутации разгорелся! Я же известие о готовившемся нападении получил уже через полчаса. Ну, и принял, понятно, защитные меры: не мог же я позволить всех вас тут раком поставить! Да и нужды уже в этом не было никакой: достаточно было взять актеров на горячем. Ведь именно этого мы столько времени и добивались!

***

Итак, Юрий, сидя напротив Людмилы, спокойно наблюдал за сменой выражений на ее лице и даже не пытался предугадать решение: пойдет статья юного дарования в печать или нет. Мало ли какие основания могли найтись у Людмилы для любого из них? И даже то, что Людмила, как это выяснилось с год назад, далеко не всегда рулила делами самостоятельно, вольно или невольно оказываясь вовлеченной в совершенно другими людьми инициированные процессы, — даже это или, точнее, тем более это делало игру в угадайку совершенно бессмысленной.

Людмила читала внимательно, без спешки, временами делая для себя какие-то пометки. И только тогда, когда она отложила в сторонку последний из листов, настал час откровений.

— Да, — сказала она, — очень даже неплохо, ты прав. Что же до юридической стороны… сама-то я не вижу никакого криминала, но уточнить, пожалуй, не помешает. Давай сделаем так: отнеси-ка статью и вот эти мои замечания…

Юрий принял от Людмилы ее собственною рукой исписанные листочки и сунул их в карман.

— …нашему штатному юристу. Пусть посмотрит. Если он тоже никакого криминала не найдет, размещай. Если у него возникнут сомнения, пусть выразит их предельно ясно для таких, как мы с тобой, чайников в юриспруденции и даст рекомендации, как всё это можно исправить. А там — посмотрим.

— Мне Лялю в известность поставить?

— Лялю? — удивилась Людмила. — А это еще кто?

— Да это она и есть — наше новое дарование, — пояснил Юрий. — Уж не знаю, почему, но почему-то она решила, что подписывать статьи вот так — Альбина Бородина — нехорошо. И — представляешь? — поставила мне ультиматум: как автор, она — Ляля. Ляля Бородина.

— М-да… — усмехнулась Людмила. — Не повезло ей с именем… ну, Ляля так Ляля. Правда, есть в этом что-то… несерьезное что ли: даже не знаю, как это и выразить-то! Ну да ладно, пусть. Может, даже неплохо: контраст имени и содержания. Хотя… Всё: иди, иди!

Людмила замахала рукой, давая понять, что если Юрий еще хоть на мгновение задержится в ее кабинете, они — сама Людмила и Юрий — просто погрязнут в ненужном и нелепом обсуждении достоинств и недостатков странного имени. И все же Юрий еще помедлил — чтобы переспросить:

— Так мне поставить ее в известность? Она-то ждет, что статья вот-вот выйдет. Лично я не удивлюсь, если она, не дождавшись, в моем кабинете погром учинит… ну, погром — не погром, — тут Юрий против собственной воли улыбнулся, — а банку фанты вылить на мою голову она точно способна! Ляля они или нет, но ты бы видела выражение ее лица, когда я с ней об измене ее молодого человека заговорил!

Людмила — тоже против собственной воли — фыркнула:

— Ты бы еще внес предположение, что ее парень от нее к другому парню ушел! Вот тогда бы тебе на голову не только фанта… значит, хочешь ее предупредить?

— Как минимум, подтвердить, что покамест не всё так однозначно. Как я ей и предсказывал.

— Предупреди. В чем проблема?

Юрий уже собрался было что-то ответить, но передумал. Ухватившись пальцами за — нарочно — не очень чисто выбритый подбородок, он (уже стоя на ногах, а потому сверху-вниз) посмотрел на Людмилу: как-то особенно нерешительно и даже в смущении.

— Ну, что еще? — спросила Людмила.

Юрий выпустил подбородок и пожал плечами:

— Ох уж мне эта молодежь… — только и сказал он тогда. — Я пошел.

Людмила тоже пожала плечами и — Юрий еще не успел дойти двери — подтянула к себе ежедневник и стала быстро его перелистывать.

***

Аарон Иосифович, один из штатных юристов «Балтийского Дома», в буквальном смысле схватился за голову:

— Что это? Что это? Это серьезно? — как заведенный, принялся вопрошать он, взлохмачивая свои на удивление белокурые и отнюдь не курчавые волосы. Этим жестом, кстати, он не менее удивительно походил на Шушундера, да и возрастом — а это уже третий удивительный момент — был примерно одногодком технического директора. То есть был человеком сравнительно молодым, хотя любой, услышав его имя-отчество и не видя его самого, мог бы решить, что речь — о почтенном муже, а то и о старце. — Нет-нет-нет! Никуда не годится! Вы хотите, чтобы нас затаскали по судам?

— А что, могут? — едва удерживаясь от улыбки, спросил Аарона Иосифовича Юрий.

— Могут? Могут? — юрист с исключительной беспощадностью дернул себя за белокурый локон и от боли так и подлетел над креслом. — Могут? Дорогой мой! Не могут, а затаскают! Никаких сомнений!

— А замечания Людмилы Васильевны?

Отстав от собственных волос, Аарон Иосифович порывисто схватил исписанные Людмилой листочки и — Юрий не успел вмешаться — разорвал их в клочья:

— Вот! Вот! Вот! — приговаривал он, чем-то наподобие конфетти разбрасывая окрест себя обрывки.

— Аарон И…

— Большего они не стоят! Уж мне-то поверьте!

Юрий смотрел на юриста даже с какой-то завистью: непосредственная живость этого человека, его решительная уверенность в самом себе и в собственном — разумеется, непогрешимом — мнении ставили его настолько выше всевозможных условностей бытия, что как уж тут было обойтись без зависти! Сам Юрий на что-то подобное способным не был: сколько себя помнил, он всегда был связан по рукам и ногам целым ворохом вдолбленных в него правил… как то, например: не перечить старшим, а если и выражать сомнение, то самым почтительным образом — не акцентируя ситуацию на себе. Или: держаться скромно, без выпендрежа… мол, выпендреж — удел людей невоспитанных и низких. А то и вот так: демонстративное проявление чувств — проявление обезьяньей природы, то бишь нечто, человека с достоинством недостойное совершенно! И хотя со многим из этого — уже и по собственному опыту — Юрий был целиком согласен, он не мог не видеть и то, что бывают исключения. Тот же Аарон Иосифович (вот еще, кстати, манера: по имени-отчеству величать человека, годящегося тебе если и не в сыновья, то уж в племянники точно!).. тот же Аарон Иосифович, со всею своей живостью, со всею своей непосредственностью, со всею своей демонстративностью чувств, не говоря уже о наплевательском отношении к чужому мнению, кем бы это мнение ни было высказано, — несмотря на всё это, Аарон Иосифович не был ни человеком низким, ни хамом, ни обезьяной. Но значило ли это то, что исключения лишь подтверждают правила? — Юрий, спроси его кто-то об этом прямо, не смог бы ответить с такою же прямотой. Даже испытывая зависть к тому, кто ухитрялся вести себя вразрез с любыми и даже с общепринятыми правилами, оставаясь при этом, несомненно, уважаемым молодым человеком, Юрий испытывал сомнения. Стоят ли исключения того, чтобы оправдывать ими само их, исключений этих, существование? Они ведь, исключения эти, привносят в жизнь столько хлопот, столько обременений! Как ровно сейчас: вот что сказать милейшему на самом деле Аарону Иосифовичу, только что уничтожившему начальственные заметки?

Юрий смотрел на Аарона Иосифовича со мешанными чувствами: с завистью — да. Но и с досадой тоже. Не будучи в силах заставить себя относится к жизни и ее проявлениям с такою же непосредственной легкостью, он испытывал что-то вроде неловкости: и за самого себя, и за слишком живого юриста. И Юрию это не нравилось. Он, Юрий, предпочел бы обойтись без таких дилемм.

— Что же делать? — спросил он Аарона Иосифовича, впрочем, не слишком рассчитывая на ответ, по-настоящему обстоятельный: если уж Аарон Иосифович встал на дыбы, переубедить его или добиться от него смягчения позиции делом представлялось практически безнадежным.

Можно было, конечно, воззвать к профессиональным чувствам молодого юриста — как-никак, а в молодости любой человек поддается на такого рода провокации: такого рода провокации любого, сколь бы он ни был в себе уверен, молодого человека задевают за живое. Но делать этого Юрий не хотел. Не потому, что он вообще не любил давить на людей хитростью, исподтишка, а потому что в данном конкретном случае такое давление грозило обернуться взрывом эмоций, причем растянутым во времени взрывом — не эксплозией, как сказали бы физики, а извержением, как могли бы точно подметить вулканологи. А вот чего Юрию хотелось меньше всего на свете — это оказаться в потоке эмоций лишенного тормозов человека!

— Что же делать? — спросил он, готовясь попросту выйти из кабинета несолоно хлебавши.

Однако Аарон Иосифович ответил до странности спокойно и до странности разумным вопросом на вопрос:

— Скажите, Юрий, это вообще обязательно пускать в печать?

Юрий заинтересованно наклонился вперед:

— Вы имеете в виду тему как таковую?

— Точно!

— Гм…

Поворот оказался любопытным. Только что Юрий давал оценку непосредственно статье и с ней же он ходил к Людмиле, а теперь сидел у Аарона Иосифовича. И вот — пожалуйста: а нужно ли вообще оценивать именно статью? Может, подумать о теме? Так ли уж она необходима, чтобы холдинг откликался на нее?

— Даже не знаю, что и сказать… минутку! — Юрий достал из кармана мобильник и набрал номер Людмилы. — Алло? Аарон Иосифович категорически против…

— Да-да, категорически! — громко, так, чтобы Людмила и его услышала, подхватил юрист.

— …публикации этой статьи. Но тут вот какой вопрос появился: статья — статьей, но нужна ли нам эта тема вообще? Может, оставить Петренко с его изобретениями в покое?

Ответ прозвучал неожиданно категорично:

— Нужна. Думайте, что можно сделать!

Юрий повернул телефон дисплеем к Аарону Иосифовичу:

— Вы слышали?

— Да…

***

Чертыхаясь, то и дело останавливаясь и отирая лоб — к концу ноября удивительно потеплело, шел дождь, температура воздуха едва-едва не дотягивала до отметки +10, — Юрий тащил за собой тяжеленный чемодан, и хотя чемодан был на колесиках, он упирался так, что толку от колесиков было совсем немного. Переход от метро непосредственно на вокзал дался особенно трудно: нетерпеливая толпа подталкивала Юрия то справа, то слева, то в спину, какой-то торопыга так и вовсе сходу налетел на его чемодан, едва не опрокинув шаткое сооружение на бок и сам едва не скопытившись наземь.

— Чтоб тебя! — выкрикнул торопыга.

— Очки протри! — в сердцах ответил Юрий: торопыга и вправду щеголял огромными, на пол-лица, очками, стекла которых выглядели мутноватыми — не иначе, запотели!

Вообще, вся эта затея — с поездкой к черту на рога, с поездом вместо самолета — Юрия бесила до невозможности. Это же надо: молодая девка, огонь в крови, страсть в сердце, ветер в голове, а летать боится! Кто бы мог подумать? Теперь трясись пятьдесят семь часов в душном вагоне! А этот вокзал! Господи, что за уродство? Кто позволил дурацким хайтеком обезобразить Заневский проспект? Новосибирск! А почему не Хабаровск? И дождь! Дождь в конце ноября! Да пропади оно всё пропадом! Будь проклят тот день, когда…

Чемодан всё же упал.

— Здрасьте! — весело прозвучало над ухом наклонившегося Юрия.

Юрий так и подскочил:

— Вы!

— А вы кого-то другого ждали?

Признаться честно, Ляля Бородина выглядела потрясающе. Настолько, что Юрий онемел от удивления. Ляля буквально пританцовывала на месте, не сдерживаемая ни тяжелой одеждой, ни тяжелым багажом. Легкая яркая куртка, небольшая, за лямку переброшенная через плечо, спортивная сумка — вот и всё, что хоть как-то притягивало Лялю к земле. Ее лицо невесть отчего разрумянилось, глаза блестели, губы находились в постоянном движении, то и дело приоткрывая ослепительно-белые зубы. Юрий даже на миг зажмурился: этого просто не может быть!

— Десять минут!

— Что? — ошарашенно спросил Юрий, не понимая, о чем речь.

— Десять минут до отправления!

Ляля вывернула запястье и к самым глазам Юрия поднесла циферблатом вниз надетые на него часы. Юрий инстинктивно отшатнулся и чуть не упал рядом со своим чемоданом.

— Опаздываем!

— А… да-да! Конечно! Сейчас!

А дальше был бег наперегонки, в каковом состязании у находившегося не в лучшей спортивной форме Юрия не было никаких шансов. Ляля, чтобы он окончательно не отстал, то и дело переходила на шаг, оборачивалась, поджидала, тогда как Юрий вынужденно ускорялся еще и всё больше задыхался. Его собственная толстая куртка давила ему на плечи. Его собственный тяжеленный чемодан оттягивал руку, громыхал колесиками, мотался из стороны в сторону, словно взбесившийся на скользкой дороге автомобильный прицеп. Так что, когда гонка закончилась у входа в вагон, Юрий был красен, взлохмачен, дышал тяжело и прерывисто и даже не с первого раза попал подрагивавшей рукой во внутренний карман куртки — чтобы достать билет и паспорт.

Проводница взглянула на тот и другой лишь мельком:

— Побыстрее, побыстрее, пожалуйста! Отправляемся!

Юрий титаническим усилием перешвырнул чемодан через щель между платформой и вагоном и грохнул его на металлический пол тамбура. Проводница тут же захлопнула дверь. Поезд почти неощутимо тронулся: просто медленно-медленно покатился вдоль платформы, не издавая ни единого звука.

— Вы прямо как на северный полюс! — в голосе тоже стоявшей в тамбуре Ляли слышалась откровенная насмешка. Ляля вообще подозрительно много улыбалась!

Юрий, всё еще задыхаясь, взглянул на нее жалобно, но не без вызова:

— Вот приедем в Новосибирск, посмотрю я, как вы в своей курточке будете там рассекать!

— А вы надолго? — проводница.

— На несколько дней.

— Тогда не замерзнете: аномально тепло!

— Это как — аномально?

Ляля хихикнула:

— Как раз для моей куртешки!

— Но…

— Юра… можно я буду так к вам обращаться?.. Вы совсем-совсем не в ладах с информерами?

— С чем? — опешил Юрий. — С какими еще информерами?

Поезд миновал платформу и начал набирать ход. Послышались первые звуки перестука колес: пока еще редкие. Вагон несильно качнуло.

Ляля оперлась ладонью о стекло и немного, для большей устойчивости, расставила ноги:

— О Яндексе слышали?

Теперь уже хихикнула проводница. Юрий понял, что над ним попросту издевались; его уши и шея побагровели. Но, как это ни странно, не от гнева, а от смущения:

— Так вы о прогнозе погоды? — осторожно уточнил он.

— А вы его не смотрели?

— Ну…

Юрий смутился окончательно: вот ведь черт побери! Как же это он так? Собрался невесть куда, а прогнозом погоды не поинтересовался? Набил чемодан теплыми вещами — Сибирь как-никак! — напялил на себя такую куртку, что любой полярник, увидев, от зависти бы помер, а там, в Сибири этой клятой, едва ли не весна?

— Что, правда так тепло? — потерянно спросил он, переводя взгляд с Ляли на проводницу и обратно.

— Ага! — ответила Ляля.

— Да, — подтвердила проводница.

— Ну, я и лох! — выдавил из себя, но вполне искренне Юрий.

Ляля и проводница, почти такая же молоденькая, как и Ляля, рассмеялись.

***

Фирменный поезд №14А «Новокузнецк» летел сквозь тьму и ливневый, совсем не ноябрьский, дождь, время от времени оглашая пространство ревом гудков: спустя секунду или две после рева, мимо окна купе проносились встречные поезда, мельтешил свет, звенело железо… в такие моменты казалось, что скорость особенно высока. Но едва поезда разъезжались, в купе возвращался покой: оно мерно, вальяжно покачивалось под перескрип панелей обшивки и приглушенный перестук колес.

В вагоне, кстати, несмотря на давешние опасения Юрия, вовсе не было душно: кондиционеры работали исправно и как бы намекали Юрию самим своим существованием на то, что время старых, зимой холодных, а летом раскаленных поездов уже давно прошло. А еще они намекали на то, что Юрий — приверженец перемещения в пространстве через заоблачную высь — хоть изредка, но должен опускаться на грешную землю: хотя бы для того, чтобы не терять из виду ее новинки и достижения.

Юрия в поезде дивило абсолютно всё. И то, что уже через каких-то полчаса после отправления в купе принесли бесплатный набор продуктов и питья. И то, что в купе (правда, как пояснила Ляля, это было исключением, а не правилом для всех вагонов) оказались проигрыватель DVD и плоский телевизионный монитор. И то, что — через вагон или два — в поезде были обустроены детские комнаты с разнообразными развлечениями: в расчете на разный возраст детей. И то, что из вагона-ресторана поступило предложение приготовить индивидуальную еду с доставкой «на дом» — непосредственно в купе, занятое Юрием и Лялей. На выбор была и относительно свежая пресса: какая-то бесплатно, какая-то за деньги, но и эта, вторая, поражала своим наличием. Наконец, туалеты — био, а не с дыркой в полу, и потому доступные не только на ходу и только за пределами так называемых санитарных зон, но и во время остановок и вообще всегда и везде! Это последнее обстоятельство даже заставило Юрия разразиться длинным и спутанным комментарием, из которого следовало, что РЖД, похоже, работала не только на знаменитое в народе «шубохранилище» своего главы!

— Но двое с лишним суток! — тем не менее, нашелся и с поводом для ворчания Юрий. — Двое суток! В каком-нибудь Китае…

Ляля решительно оборвала его стон:

— К черту Китай! — заявила она. — К черту Бразилию, Англию, Индию и ЮАР! К черту Чехию, Германию, Норвегию и США! К черту Австралию, Новую Гвинею и…

— В Новой Гвинее нет железных дорог!

— Да? — Ляля, однако, не смутилась. — Всё равно — к черту!

Юрий, уже давно пришедший в себя после сумбурной гонки по вокзалу, сидел напротив Ляли и в полном смысле этого определения любовался ею. Он даже не старался этого скрыть, хотя и ощущал порою определенную неловкость, и в особенности тогда, когда улавливал ответные взгляды Ляли — смешливые. Смех, похоже, вообще был отличительной чертой ее глаз. Во всяком случае, он был в них постоянно, даже в такие моменты, когда разговор принимал хоть сколько-нибудь серьезный оборот. И именно это, в первую очередь, обстоятельство заставляло Юрия чувствовать себя не слишком хорошо. Ему казалось, что Ляля смеялась над ним, а не вообще. Этот постоянный смех в ее взгляде не давал Юрию покоя, не позволял ему забыть о колоссальной разнице в возрасте — между ним самим и девушкой. Сколько ей? Лет восемнадцать? Ах, нет: должно быть, побольше… она же студентка! Но какого курса? А впрочем, какая разница! Всё равно ведь разница, как минимум, двукратная, а то и больше… Ляля ему, Юрию, полноценно в дочери годится!

Эти размышления, прикидки расстраивали Юрия, пусть даже он и старался вот этого как раз и не показывать. Но от себя-то самого он никак не мог укрыть тот факт, что с каждой пролетавшей в обществе Ляли минутой он чувствовал себя всё более несчастным! В какой-то миг он постарался припомнить: а как он сам смотрел на тех, кому за сорок, когда ему едва исполнилось двадцать? Ответ оказался совсем неутешительным: за сорок? Да он и на тридцатилетних смотрел как на стариков! Таким — старым, обрюзгшим, бессильным — и его самого должна была воспринимать Бородина!

Под каким-то предлогом выйдя из купе, Юрий бросился в новомодный туалет и, закрывшись в нем, буквально прилип к зеркалу. Зеркало, однако, ничем его успокоить не смогло: грубоватое, потерявшее ясность и четкость черт лицо, откровенно наметившиеся мешки под глазами, двойной подбородок, хотя вообще-то телосложением он, Юрий, не толст… кошмар, да и только! А еще — безумный взгляд, безумное выражение, безумные мысли… стоп! Зеркало тут при чем?

Юрий набрал в ладони воду и ополоснулся. Снова посмотрел на свое отражение: не изменилось ничего.

— Ну ты и дятел! — сказал он тогда себе. — Какого дьявола ты вообще согласился на эту авантюру?!

***

Согласился — в корне неверное определение, потому что выбора у Юрия не было. Всё вообще получилось на редкость глупо и в этой глупости категорично. Сначала Аарон Иосифович, со своей неуместной живостью отвергший уже готовый вариант статьи. Потом — Людмила, на статье настоявшая. Наконец, советы полоумного юриста, как возникшие трудности обойти:

— Лучше всего добраться до первоисточника, — наставительно, но поначалу не слишком внятно заявил он.

— То есть как? — изумился Юрий. — Вы предлагаете взять непосредственно за шиворот самого Петренко?

Аарон Иосифович, этот не от мира сего сумасшедший молодой человек, взглянул на Юрия так, словно это Юрий был не от мира сего:

— Зачем за шиворот? Почему Петренко?

— Но вы же сами сказали: добраться до первоисточника!

Аарон Иосифович заржал, как лошадь… нет: как жеребец. Смеясь, он дергал себя за белокурые локоны, да так, что не вполне понятно было, отчего конкретно из его глаз потоками лились слезы. По причине гомерического хохота? Из-за боли? Отсмеявшись, однако, молодой юрист свое предложение прояснил, но так, что лично Юрию оно не понравилось категорически:

— Вы это серьезно? — недовольно нахмурившись, уточнил он. — Вы предлагаете ехать в Новосибирск?!

— Конечно! Куда же еще? — ничуть не смутившись Юриной хмурости, ответил Аарон Иосифович. — Именно в Новосибирск! Если бы можно было найти… э… приборы Петренко ближе, я бы предложил другой вариант. К несчастью, самый близкий из всех вариантов — именно что Новосибирск. Только в нем нашлись… э… чудаки, рискнувшие устроить этим… приборам практическое испытание.

— За счет городского бюджета!

— Не всё ли равно? Для нас важно другое: нам нужны реальные эксплуатационные характеристики этой херни, чтобы — на случай суда — мы могли утереть ими нос и судье, и самому истцу! А где же их, характеристики эти, взять, если не там, где приборы эксплуатируют?

— Я правильно понял, — Юрий облизнулся, — что вы хотите всё бросить и ради какой-то… уж извините!.. фигни помчаться в Новосибирск? Неужели нет никакого другого решения?

Реакция Аарона Иосифовича едва не опрокинула Юрия со стула:

— Я?! — над собственным креслом взвился юрист. — В Новосибирск?! С ума сошли? Я-то что в нем забыл? Нет! Это вы должны ехать!

— Я?!

— А кто же еще?

Юрий ошалело смотрел на Аарона Иосифовича и никак не мог поверить собственным ушам: неужели это и вправду было сказано? Но Аарон Иосифович вовсе не шутил, и Юрию ничего не послышалось: предложение было высказано всерьез!

— Но я… — забормотал тогда он, — я… никак не могу!

— Почему?

— У меня и здесь работы хватает!

— Какой?

— Да ведь я — главный редактор «Балтики»!

— Подумаешь! — небрежно отмахнулся от этой важности Аарон Иосифович. — Вот я — штатный юрист. Вот у меня работы на самом деле невпроворот! Пока вы, редакторы, всякую чушь в публикации пускаете, ее уж точно меньше не станет! А так — хотя бы на несколько дней одним редактором меньше. Всё — облегчение!

— Ну, знаете ли! — возмутился Юрий. — Фиг вам, молодой человек! Ни в какой Новосибирск я не поеду!

На это Аарон Иосифович неожиданно легко пожал плечами:

— Ну и не надо! Мне-то что? Лично мне эта ваша статья ни сбоку — припека, ни собаке — пятая нога!

И тогда Юрия осенило:

— Минутку! — воскликнул он. — Статья-то не моя!

— А чья?

— Ляли… тьфу: Альбины Бородиной.

— Это еще кто? Вроде бы таких у нас нет…

— А! — Юрий неопределенно махнул рукой куда-то в сторону двери. — Новое пополнение. Юное дарование. Молодое да раннее!

Аарон Иосифович саркастически усмехнулся:

— Да уж! Значит, это она подбросила мне работенки?

— Выходит, так.

— Вот пусть она и едет!

— И я о том же! — обрадовался Юрий тому, что общий язык с юристом был всё же найден. — Стало быть, вы подтвердите, что именно ей необходимо ехать?

— А то!

— Прекрасно! Значит, и я хотя бы на несколько дней вздохну с облегчением!

Юрий даже позволил себе широко улыбнуться Аарону Иосифовичу, прежде чем выйти из его кабинета.

Но дальше пошел совсем тарарам.

Чувствуя себя необыкновенно легко, Юрий впорхнул в кабинет Людмилы и выложил ей новости касательно спорной статьи. Людмила, однако, восторги Юрия не только не оценила, но и почти возмутилась им:

— Сдурел? — рявкнула она, едва Юрий умолк. — Отправить девку одну к черту на куличики? А если с ней что-нибудь случится?

— Да она же взрослая! — всё еще в эйфории отмахнулся Юрий.

— Вот именно: взрослая! — с особенным нажимом на «взрослая» повторила за Юрием Людмила. — Думай, что хочешь, а я не хочу получить повестку из новосибирского морга с вызовом на опознание! У тебя вообще что на плечах? Ты в голову только кушаешь?

Эйфорию Юрия словно корова языком слизала. Он несколько раз моргнул, нерешительно почесал подбородок, сглотнул, нахмурился и, наконец, спросил:

— Ты хочешь сказать…

— Вот именно, — жестко ответила Людмила. — Хочу. Одна она никуда не поедет!

— Но тогда и статьи никакой не будет! Аарон Иосифович говорит…

— Ошибаешься! — оборвала Юрия Людмила. — Статья будет!

— Но…

— Ты едешь вместе с ней!

— Я!

— Это мое последнее слово!

Юрий побледнел. Людмила заметила это и уже не так сурово добавила:

— Да что ты как маленький, честное слово! Радоваться должен…

— Чему?!

— Молодежь тебе на воспитание отдаю, опыт свой передавать будешь…

— Да в гробу я видел эту современную молодежь!

— Правда? — Людмила прищурилась, ее взгляд оледенел: тем самым жутковатым образом, какой происходил не часто, но всякий раз доводил подчиненных Людмилы до икоты смертельного испуга. — В гробу?

Юрий икнул.

— Марш в бухгалтерию! И чтобы завтра же вы оба были на пути в Новосибирск!

***

«Завтра», однако, не получилось. И послезавтра тоже. Во-первых, несмотря на категоричную форму приказа Людмилы, в бухгалтерии уперлись не менее категорично: за остававшиеся несколько часов до наступления «завтра» невозможно было подготовить «сопровождение» поездки. Разве что задним числом. Но главный бухгалтер «Балтийского Дома» (с ним мы уже однажды сталкивались: он тогда работал на Льва Михайловича) человеком был на редкость принципиальным, на редкость педантичным, на редкость дотошным. Оформлять что-либо «задним числом» он отказался наотрез:

— Как хотите, Людмила Васильевна, — открытым текстом заявил он, — но ничего подобного я делать не стану. И своим подчиненным не позволю! Моя отчетность содержится в полном порядке. Я не собираюсь на старости лет превращать ее в хаос подлогов!

Это Людмиле пришлось проглотить. Правда, сделала она это на удивление спокойно: все, кто знал ее издавна, ожидали взрыва. Людмила же только пожала плечами, а потом и вовсе улыбнулась:

— Хорошо, — сказала она в ответ на упрямые возражения бухгалтера, — если не завтра, значит, как можно скорее!

— Да, — улыбнулся в ответ на улыбку Людмилы бухгалтер, — вот это устроить я могу…

Но тут же приключилось «во-вторых», что еще больше отодвинуло сроки: теперь уперлась Ляля Бородина.

— Самолет? — Ляля слегка покраснела. — Самолет? Нет: я не полечу!

— Но почему?

— Боюсь!

— Деточка! — воскликнула Людмила. — Что ты несешь?

Но Ляля твердо стояла на своем:

— Боюсь, боюсь, — повторяла она, как заведенная. — Не понимаю, как они вообще держатся в воздухе! Да они и не держатся! Сами посмотрите…

Ляля — до оторопи бесцеремонно — схватила со стола Людмилин планшет, уверенно потыкала пальцами в экран и показала:

— Видите?

Людмила и наклонившийся через ее плечо Юрий взглянули и оторопели: ни много, ни мало, Ляля ухитрилась вывести в отдельный список опубликованные в новостной ленте «Балтики» сообщения об авиакатастрофах. И хотя крушения самолетов в этом списке были существенно разбавлены крушениями вертолетов, список все равно поражал своей едва ли не бесконечностью.

— Как! — Юрий даже чуточку побледнел, составив примечательный контраст с раскрасневшейся Лялей. — Так… много?

— А я о чем?! — подхватила Ляля.

— Ну, дела… — протянула Людмила. — Неужели это всё мы опубликовали? Бедный ребенок! Неудивительно, что ты боишься… такого-то начитавшись!

«Бедный ребенок» вскинула голову, в ее взгляде появилось что-то похожее на вызов или неудовольствие, но это почти мгновенно прошло:

— Хоть режьте, — спокойно сказала она, — не полечу!

Людмила кивнула:

— И я бы не полетела…

В общем, от самолета пришлось отказаться. В бухгалтерию полетел приказ обзаводиться билетами на поезд.

Но поезд, как тут же выяснилось, — дело совсем иное. Если самолетов из Пулково в Новосибирск ежесуточно вылетало по нескольку штук — как непосредственно рейсы в этот город, так и с промежуточной в нем посадкой, — то поезд ходил всего один, и не каждые сутки, а через. И был он не поездом в собственно Новосибирск, а поездом в Новокузнецк. И вагон до собственно Новосибирска в нем был всего лишь один. И билеты в него раскупались заранее: возможно, такими же, как Ляля, боязливыми особами — стоили эти билеты, как минимум, в полтора раза дороже, чем на самолет! Можно, конечно, было взять и в другие вагоны — никто бы не стал возражать, — но и в других вагонах места оказывались распроданными задолго до отправления поезда: прямо напасть какая-то или коллективное помешательство! Неужели, — думал обозленный Юрий, — столько народу и впрямь из страха перед полетами предпочитает с переплатой двое с лишним суток трястись по железной дороге, вместо того, чтобы уже через несколько часов прибыть в столицу Сибири?

Сказать, что Юрий злился, не сказать ничего. Прежде всего, его разозлил им же самим вскрытый подлог: катастрофический «список Ляли» оказался искусной подтасовкой. Ляля, как это Юрий подметил уже через несколько часов после беседы в кабинете Людмилы, просто-напросто вывалила в общую кучу прошедшие под разными заголовками и в разные дни сообщения об одних и тех же авариях. Так, например, новость о крушении самолета, пилоты которого решили обойти грозовой фронт, набрав недопустимо большую высоту, повторялась в разных вариациях одиннадцать раз. А новость о разбившемся из-за не вовремя отказавшего автопилота Ту какого-то там — целых восемнадцать: новостные репортеры несколько дней подряд публиковали в лентах сообщения о расследовании катастрофы, причем с всё более леденившими кровь подробностями! Получалось, если список подсократить на количество повторов, крушений было не так уж и много. А если еще и «разнести» их по времени, то и вовсе — считаные единицы в год.

Юрий, поймав Лялю, потребовал объясниться, но та продолжала упорствовать:

— Боюсь!

— Но подумайте! — Юрий протянул Ляле свой собственный список. — Ежегодно на железных дорогах происходит больше аварий, чем с самолетами. — Смотрите, смотрите!

Ляля пробежалась глазами по списку, но осталась неумолима:

— Из поезда хотя бы можно выпрыгнуть. А из самолета — нет!

Юрий оторопел:

— Вы…п…прыгнуть? — обалдело промямлил он.

— Да, выпрыгнуть! — бросила Ляля, нырнула Юрию за спину и была такова.

Далее: на Юрии уже приличное время висел незаконченный материал о смерти одного из криминальных «авторитетов», а точнее — не о смерти как таковой, не об убийстве даже («авторитета» застрелили), а о реакции на это событие собратьев-журналистов. Еще в первые же дни после, в общем-то, ничем для общества и страны непримечательного происшествия, Юрий не уставал дивиться до глубины души: все центральные телеканалы, вся центральная пресса, все, короче говоря, хоть сколько-нибудь смотрибельные и читабельные СМИ запестрели соответствовавшими репортажами. Даже «Балтика» (ну ладно — «Городничий»…) не оказалась в стороне: и в «Балтике» нашлись такие, кто поспешил донести до читателей весть о «прискорбном факте»! Что же до «Городничего», то в нем появился огромный материал, «раскрывавший всю подноготную» и знакомивший публику с такими обстоятельствами жизни «почтенного законника», что у Юрия волосы на голове встали дыбом. А дальше — больше: журналистскую братию словно прорвало. Посыпались репортажи из тюрем, в которых «авторитет» когда-либо сидел, с кладбища, на котором при огромном стечении народа «авторитета» похоронили, из офисов компаний, с которыми «авторитет» был так или иначе связан… интервью: с вдовой, с любовницей, с племянницей, с преемником! Юрий созерцал всю эту чудовищную вакханалию и не мог понять: в чем причина? Неужели людям и вправду интересно всё это? Как такое может быть в стране, претендующей на цивилизованность? А потом его осенило, и он схватился за перо: написать «коллективный портрет» — собратьев, сограждан, власти, страны. Дело, однако, не заладилось: статья выходила тяжело — странная, если вдуматься, штука. Вроде бы понятно, что писать и как, но — не пишется! Вроде бы в голове всё упорядочено, но едва вот только что казавшиеся упорядоченными мысли выливаются на «бумагу», на них без сожаления и грусти смотреть невозможно! А тут еще и загруженность множеством других занятий и дел. И эта Ляля Бородина, как снег свалившаяся на голову и то и дело требовавшая к себе внимания!

Впрочем, если говорить, положив руку на сердце, Ляля сама по себе никакого внимания к своей персоне от Юрия не требовала. Она не приставала к нему с вопросами и просьбами, не теребила его по поводу и без. Она вообще — для стажерки — вела себя на удивление независимо, что Юрия вроде бы не радовать не могло: хотя бы одной заботой меньше! Но — вот в чем беда! — в каждую минуту и в каждое мгновение из тех, в какие Ляля находилась в редакции, ее, Ляли, было слишком уж много. Юрий шел к кофейному автомату на первом этаже — Ляля входила в дверь. Юрий шел пообедать к «Адалату» — Ляля заканчивала обед там же. Юрий, приметив в коридоре кого-нибудь из сотрудников и задержавшись, чтобы перекинуться с этим сотрудником парой слов, — Ляля мелькала в противоположном конце! И даже если Юрий не видел ее, он слышал ее голос, а нередко и смех: вот Ляля с уборщицей, тетей Лизой, обсуждает достоинства какого-то моющего средства (ну надо же: кто бы вообще мог подумать, что эта девица хоть что-нибудь понимает в моющих средствах?) Вот Ляля смеется над концовкой рассказанной Никитой истории из киевской жизни. Вот Ляля сочувствует кому-то: у этого кого-то на днях супруга попала в больницу с аппендицитом! А еще — болтающая с Григорием Владимировичем Ляля. Болтающая с Людмилой Васильевной Ляля. Болтающая с Евгением Савельевичем Ляля. И даже Ляля, болтающая с Львом Михайловичем — о последнем его, Льва Михайловича, сканворде!

Это было настолько чересчур, что Юрий готов был волосы на себе рвать: угораздило же, чтобы прямо сейчас, когда столько забот и хлопот, столько работы, на редакцию налетел этот ураган в девичьем обличье! Чтобы этот штормовой ветер взбалмошной юности прямо сейчас носился по всему «Дому»! Чтобы повсюду виднелись следы его разрушительной деятельности! Правда, в чем именно заключались разрушения, Юрий сказать бы не смог, но в том, что это были именно разрушения, он не сомневался. А в какой-то момент он даже поймал себя на том, что Ляля начала ему сниться: однажды проснувшись посреди ночи, он долго не мог понять, что же ему приснилось такого, что сон оборвался? А поняв, вздрогнул: Ляля! В ту ночь сон так и не вернулся к нему. Промучившись в постели час или около того, он встал, умылся и после до самого утра глушил на кухне одну чашку растворимого кофе за другой. И в каждой чашке ему виделась Ляля!

Дни проходили за днями. Билеты на поезд были, наконец, приобретены. Гостиница в Новосибирске забронирована. До отъезда оставалось совсем немного, но и тут подсуропило: наступившая было в Петербурге зима резко сменилась отвратительной оттепелью. Юрий вообще не любил такие перемены погоды. Если уж, — полагал он, — зима, то — зима. Коли снег уже выпал и лег — должен лежать до весны. А то что же это такое? Вчера, понимаешь, в зимних ботинках щеголял, в теплом пальто и с руками в подбитых мехом перчатках, а сегодня — опять доставай одежку для взвешенной в воздухе мути, для с ночи зарядившего дождя, для луж и несусветной грязи! И — туман. Пропахший чем-то горелым и въедливыми автомобильными выхлопами: пришедший с Атлантики антициклон удерживался над Городом внезапно наступившим безветрием. Ветра не было вообще. А коли не было ветра, не было ничего удивительного и в том, что Город, обычно неплохо «проветриваемый», в буквальном смысле этого слова погряз в отвратительных проявлениях собственной активной жизнедеятельности: в дыму фабричных труб, в оксидах азота и углерода, в частицах сажи. Даже на просторных окраинах дышалось тяжело, а уж на зажатых барокко, эклектикой и русской классикой центральных проспектах и улицах — подавно. Вот уж воистину (Юрий припомнил пошедшую гулять по блогам и сайтам картинку⁵⁴): красота идет спасать мир!

***

Канун отъезда выдался хлопотным. Людмила попыталась было навязать Юрию обязанность сопроводить Лялю на вокзал («молоденькой девушке еще рано самостоятельно ездить в такси!»), но тут уж решительно воспротивились оба: не только Юрий, но и Ляля. Ляля так вообще позволила себе топнуть на Людмилу ножкой:

— Я — не ребенок!

Но вышло это мило и даже забавно: впервые за много дней Юрий не только открыто усмехнулся, но и искренне рассмеялся в глубине души. Людмила же только махнула рукой:

— Ладно, ладно… поступай, как знаешь!

Но тут же к Юрию:

— А вот ты, лоб здоровенный, мог бы и…

— Да ведь я живу на другой стороне города! — парировал Юрий.

— Так мы вообще на поезд опоздаем! — поддержала Юрия Ляля. — Если дядя Юра еще и за мной на такси поедет, мы…

Юрий уставился на девушку: «Дядя Юра? Однако!» Ненадолго вернувшееся к нему хорошее настроение испарилось вмиг: дядей его еще никто никогда не называл. Это было… неприятно. Не потому, что фамильярно, а потому что кололо возрастом: в сердце-то Юрий ощущал себя ого-го-го, но дядя обрушивалось на его самомнение бетонной плитой и давило могильной тяжестью!

Людмила подметила произошедшую в Юрии резкую смену настроения и, когда Ляля вышла, прокомментировала просто:

— Держись, старичок! То ли еще будет?

Юрий побагровел, а Людмила расхохоталась.

Ближе к концу суматошного дня — последние наставления подчиненным и довольно бестолковому заместителю, последние наставления в собственный адрес от Аарона Иосифовича, последние осмотры входящей корреспонденции, требовавшие его, Юрия, собственноручного ответа… В общем, ближе к концу неприятно начавшегося и взбалмошно проходившего дня Юрий и Ляля, мельком встретившись в коридоре, достигли соглашения: Юрий, разумеется, за Лялей на такси не заезжает, а встретятся они уже на вокзале. Поезд отходил завтра в половине пятого пополудни, примерно в это же время уходили и поезда на Астану, Екатеринбург и Петрозаводск, народу поэтому на вокзале должно было скопиться немало. И это — не считая пригородного сообщения и тех, кто мог бы встречать прибывавшие поезда. Чтобы не затеряться, договорились встретиться уже непосредственно на платформе: прямо возле вагона. Минут за двадцать до отправления… Юрий хотел настоять на том, чтобы, как минимум, за полчаса, но Ляля эту идею отвергла: не хватало еще, — заявила она, — стоять на пустом перроне среди суматошной толпы!

— Или так, или этак, — возразил Юрий. — Или на пустом, или среди толпы.

Ляля надулась:

— Я хотела сказать, поезда еще у платформы не будет!

— За полчаса? Будет, конечно!

— Но посадки — нет!

Дальше спорить Юрий не стал:

— Пусть так… за двадцать, значит, за двадцать!

На том и разошлись.

Весь вечер Юрий провел в сборах: набивал чемодан несомненно, как он полагал, нужными в Сибири вещами. Чемодан вышел увесистым, куда более увесистым, чем было бы можно ожидать, если оценивать уложенные в него вещи по отдельности. По отдельности любая из них казалась пустяком, но все вместе они превратили поклажу в почти неподъемный груз.

Юрий, катая чемодан по прихожей квартиры, прикидывал и так, и эдак: может, выложить чего? Но если да, то что же? Жены у Юрия не было, стало быть, и советов с этой стороны не предвиделось, а собственным, сугубо мужским взглядом Юрий никаких излишеств не наблюдал. Несколько отменных свитеров — разве это излишество? Рубашки на каждый день — понятно, нет. Помимо пригодных для петербургской зимы ботинок — две пары внушительной обуви: сапоги на каком-то чудесном меху и самые настоящие унты… каждому ясно: и это — не излишество! Еще, конечно, дополнительная куртка: мало ли что случится с той, в которой он, Юрий, отправится на вокзал? Может, ее ошпаренная энергией Ляля чаем из стаканчика обольет!

Юрий остановился: Ляля? Тьфу, сатана! Ляля стояла перед ним как живая! Чтобы избавиться от наваждения, даже пришлось потрясти головой!

Звонок в дверь. Юрий аж подскочил.

— Эй, сосед! — послышалось из-за двери. — Я же слышу, ты дома… открывай!

Юрий вздохнул и открыл: на пороге стоял сосед снизу — человек вообще-то симпатичный и добродушный, но грубоватый и (порою) вспыльчивый.

— Ты чем тут занимаешься? — сходу навалился на Юрия сосед. — Грохот такой, словно дом рушится! У меня малый уже час как не может уснуть!

— Да вот… — Юрий показал на чемодан. — В Новосибирск собираюсь…

— Так ты чемодан по паркету катаешь! — догадался сосед. — А я-то гадаю: что за звук такой странный? Стук… стук-стук… стук-стук-стук… и всё быстрее, быстрее! Тяжелый что ли?

— Не то слово!

Сосед уже перешел от гнева к веселью и хохотнул:

— Ну, прямо как у меня, когда я сам укладываю! Жаль, моя и сама в отъезде, а то бы насоветовала, от чего избавиться можно… эх, Юрок! Жениться бы тебе надо! Давно пора! Чего ты всё один да один? Не надоело?

Юрий пожал плечами:

— Мне еще жены ко всем прочим неприятностям не хватало! Особенно сейчас!

Сосед прищурился, его губы скривились:

— Что? Проблемы?

— Да на работе, блин… представляешь…

Юрий и сам не заметил, как сбегавший к себе сосед вернулся обратно с бутылкой и как они оба очутились за кухонным столом. В смысле, не сосед с бутылкой, а сосед и Юрий: бутылка, разумеется, очутилась на столе. Стопка за стопкой, банка маринованных корнишонов (сосед, увидев ее, поморщился: «К водке, Юрок, соленые огурчики должны быть, а не маринованные. Маринад — отрава!» Но, тем не менее, и такими закусывал…) Слово за слово, и вот уже Юрий рассказывал всё — подряд, без утайки. Сосед слушал, кивал, временами улыбался, временами хмурился. Один раз отпустил не совсем пристойную шутку, один раз — наоборот: очень даже уместную и сердечную. А вообще — вел себя эдак по-наставнически: как старший и умудренный опытом брат перед братом младшим и совсем еще зеленым.

— А знаешь, — завершил он свои наставления констатацией, — может, оно и к лучшему, что ты не женат. Представляю, что бы устроила моя, если бы мне двое суток в купе с молодой девахой ехать предстояло!

Юрия как обожгло: над этой стороной вопроса он до сих пор как-то и не задумывался! А ведь и вправду: как-то… неловко это? Ну, ладно — он, закоренелый холостяк, об этом не подумал! Но почему об этом не подумали… другие? Нужно было брать билеты в разные купе!

«Да, но, — тут же само собою пришло возражение, — в другом купе был бы кто-то еще… может, какой-нибудь премерзостный тип!» — Юрию и в голову не пришло, что уже приличное время тому назад РЖД ввели раздельные купе: для мужчин и женщин. Было бы желание, а купить билет в соответствии с «половой принадлежностью» проблемой не являлось. Даже интересно: что подумал бы Юрий, знай он об этом? Но он не знал: следствие привычки к самолетам…

Сосед ушел далеко за полночь. Юрий выставил в коридор пустую бутылку (не забыть бы завтра вынести ее вон) и завалился спать. Но сон к нему пришел весьма своеобразный, а главной его героиней была, разумеется, Ляля.

***

Проснулся Юрий с ощущением нереальности в голове. Не из-за похмелья — двести пятьдесят грамм водки для Юры с его плотным телосложением были пустяком, — а из-за сна. Того самого, с Лялей. Всех подробностей он вспомнить не мог, но «главное» так и стояло перед его мысленным взором: ухватив Юрия за руку, Ляля волокла его по какому-то длинному коридору с окрашенными белой краской стенами, а следом за ними бежали принявшие человеческий образ монстры. «Главное — успеть на поезд! — оборачиваясь к Юрию, повторяла и повторяла Ляля. — В поезде мы — в безопасности!» В свою очередь, Юрий оборачивался на монстров, а те менялись буквально на глазах: человеческого в них становилось всё меньше, их черты как будто текли, смывались, менялись с человеческих на будто бы гнилостные, разлагавшиеся. Это было по-настоящему страшно. «Сайлоны!» — понял Юрий и схватил подвернувшийся под свободную руку стул.

— Беги! — закричал он Ляле. — Поезд еще не ушел!

Но Ляля беспомощно остановилась и выпустила Юрину руку. Юрий посмотрел вперед: у двери на выходе из коридора сгрудились, ухмыляясь, несколько чудовищ. Тогда Юрий быстро шагнул вперед и начал крушить чудовищ ножками стула. Ножки врубались в гнилые тела, тела буквально разваливались на куски… а там — и очередь запертой двери. Ножки расправились и с ней: дверь разлетелась в щепки. Путь был свободен, но и бежавшие по коридору монстры были уже почти здесь…

— Пей! — тогда закричала Ляля, выхватив из кармана — медицинского?! — халата ампулу с живительным (это-то Юрий знал) раствором.

— А ты?

— Мне уже не спастись! — ответила Ляля. Печально-печально. И хихикнула.

Юрий отшатнулся: как и монстры, Ляля начала меняться.

«Она тоже сайлон!» — в ужасе подумал он и проснулся.

— Почему сайлоны? — думал он с удивлением: по-прежнему лёжа и пытаясь оправиться от кошмара. — Какой-то бред!

Разумного объяснения не находилось: Юрий уже давно не пересматривал «Звездный крейсер «Галактика»⁵⁵ и, хотя сериал когда-то произвел на него немалое впечатление, думать о нем забыл. Почему сайлоны, да еще и такие странные, вдруг всплыли сейчас? Вопрос казался очень серьезным. Настолько, что этой серьезностью завораживал и давил. Правда, уже спустя минуту-другую, когда, вероятно, мозг окончательно отошел от сонной пришибленности, он эту тревожившую Юрия важность утратил, но, тем не менее, продолжал всплывать и еще какое-то время спустя: Юрий уже встал, уже принял душ, уже побрился, уже позавтракал, а нет-нет, да и ловил себя на мысли о том, что думал о сайлонах!

Где-то около полудня, оторвавшись от ноутбука и упаковав его в чемодан поверх всей прочей поклажи, Юрий заказал такси. Потянулись томительные часы ожидания. Заняться в эти часы было решительно нечем: Юрий то брался за книгу — какого-то новомодного автора, чье произведение он по случаю приобрел на Невском, но до которого вот только сейчас и наспех добрался, — то откладывал ее и принимался бродить по квартире. Опять садился за чтение, но смысл прочитанного от него ускользал: роман казался плоским, скучным и переполненным избитыми штампами. Юрий не мог понять, с чего бы главный герой, познакомившись с героиней в последнем перед закрытием поезде метро, не решился проводить героиню до дома, но зато потом на протяжении нескольких десятков страниц пытался — и безуспешно — встретить ее у парадной. Конечно же, шел дождь, конечно же, герой похлопывал озябшими ладонями, конечно же, телефон не отвечал. Откуда-то и зачем-то появилась полиция, куда-то и зачем-то подозрительные полицейские героя поволокли. А потом на протяжении еще сорока приблизительно страниц пытали его: не он ли зарезал девицу? Потому что девица — та самая, с которой герой познакомился в метро — оказалась, само-собою, убитой. Уже дня три или четыре как. Причем патологоанатом не мог дать ясное заключение: в ту же ночь девицу зарезали самыми изуверским образом или на следующие сутки?

Это был какой-то настолько бред, что Юрий окончательно отшвырнул нелепое чтиво, прошел на кухню и заварил себе кофе. Но — странное совпадение: за кухонным окном шумел проливной, совсем не ноябрьский, дождь, а на душе у Юрия — прямо как у глуповатого героя из книжки — скребли кошки. Даже хотелось похлопать ладонью о ладонь, чтобы согреться! И еще — на ум пришел диалог из треклятущей «Галактики»:

— Что за окном?

— Дождь по крыше.

— Тогда бери пушку и хватай кошку!

Юрий поежился и посмотрел на часы: почти половина четвертого, пора! Вот-вот должно было подъехать заказанное такси.

Завибрировал мобильник:

— Да?

— Это Фарид… вы такси заказывали?

— Да…

— У меня накладка, я…

— Как не приедете?! — Юрий вскочил. — Вы с ума сошли? У меня поезд!

Но Фарид уже отключился. Тогда Юрий набрал номер таксомоторной компании. Но и там ему не сказали ничего утешительного: свободных машин не было! Юрий бросился в комнату, поискал глазами записную книжку, нашел, пролистал ее, нашел и номер другой фирмы:

— Алло! Алло!

— Извините, в вашем районе свободных машин прямо сейчас нет. Но если вы подождете…

— Я не могу ждать!

— Еще раз извините: мы к вашим услугам, но прямо сейчас…

Юрий в сердцах швырнул телефон на диван, но тут же вновь подхватил его: не хватало еще забыть его дома! Перебежал в прихожую, натянул на себя еще петербургские ботинки, затем — полярную куртку. Обмотал шею шарфом из ангорской шерсти. На голову напялил здоровенную меховую шапку. Ухватил за выдвижную ручку чемодан, выволок чемодан из прихожей к лифту и захлопнул дверь: нужно было спешить! Ляля наверняка уже на подъезде к вокзалу, а он…

— Проклятье!

***

То, что прохожие, видя его в до странности нелепой под дождем огромной меховой шапке, шарахались от него в стороны, Юрия ничуть не беспокоило. А вот то, что с самой шапки прямо ему на лицо стекали струи воды — еще как. Приходилось останавливаться и утираться. А для этого приходилось снимать с рук меховые же рукавицы. Каковые рукавицы тоже промокли и с каждой проведенной под дождем минутой становились всё более неприятными.

До метро было, наверное, с километр — расстояние по такой погоде изрядное. И с таким чемоданом в качестве «прицепа». И в такой шапке. И в такой тяжелой куртке! Юрий почти бежал, но всё-таки не бежал: раскачивавшийся на колесиках чемодан заставлял осторожничать. Зато бежали минуты: когда Юрий, наконец, вломился в станционный павильон, стрелки настенных часов подбирались к грозным значениям! А ведь нужно было еще и купить жетон… Юрий уже давным-давно не пользовался общественным транспортом — нужды не было. И поэтому у него не было никаких «запасов»: ни электронных карт вроде какого-нибудь «Подорожника», ни простых проездных билетов. А очередь в кассу вилась ого-го-го! Время-то было самое-самое: у многих закончился рабочий день, люди так и валили в метро, и, конечно, многим из них именно в кассе требовалось оформить то новый многоразовый билет, то пополнение электронной карты! Как говорится, закон подлости никто не отменял: стояния в очереди было на добрые четверть часа.

Поняв это, Юрий даже не приуныл: он испугался. Четверть часа на очередь, несколько минут на спуск по эскалатору, несколько минут в ожидании электрички, минут двадцать в пути, несколько минут на подъем на Ладожской… Ладожская — станция офигеть какого залегания! На сколько-то метров глубже, чем Площадь Восстания, с которой Юрий лет десять тому назад вот так же мчался на отходивший поезд! По всему выходило, что не успеть никак: совокупность требовавшихся на достижение цели минут превышала все мыслимые расчеты. Разве что чудо…

И чудо произошло. Явилось оно в облике станционной смотрительницы или как эти дамы официально именуются? Вероятно, заметив на лице Юрия — да к тому же еще и одетого так… нелепо — совершенно убитое и потерянное выражение, дама испытала жалость. Во всяком случае, в какое-то мгновение Юрий почувствовал, что кто-то ухватил его за рукав:

— А? — поворотился он скованным движением.

— Идите за мной, — велела дама.

— Я…

Но дама уже буквально тащила Юрия к «проходной»: мимо будки смотрителя, мимо турникетов и — Юрий это видел впервые — нелепых, недавно введенных по чьему-то умному распоряжению пропускных «ворот». То ли стеклянных, то ли пластиковых, но своими едва-едва ворочавшимися створками серьезно замедлявших продвижение пассажиров.

— Опаздываете?

— Да!

— Тогда бегите!

Юрий оказался у эскалатора. Обернулся, полез в карман — за деньгами, — но дама покачала головой:

— Бегите, бегите! — повторила она и отвернулась.

Юрий побежал.

***

Скакать по ступеням забитого народом эскалатора было не так-то просто. И особенно — с чемоданом. Но Юрий, провожаемый недовольными возгласами, скакал. Иногда ему приходилось чуть ли не сталкивать с прохода тех, кто в нарушение всяких правили удобно для себя пристроился слева. Эти злобствовали наиболее отчаянно. Но и на них Юрий внимания не обращал. Только однажды он позволил себе задержаться, да и то — лишь на какую-то секунду: чтобы отмахнуться от заносчивого юнца, в своей разнузданной свирепости докатившегося до попытки дать Юрию по лицу. Юнец отлетел на ни в чем не повинного гражданина изрядной комплекции и так и остался позади: с открытым от изумления ртом. Он явно никак не ожидал от клоуна в огромной и намокшей меховой шапке ни этакой прыти, ни этакой решительности, ни этакой силы.

Второе чудо явилось в виде уже стоявшей у платформы электрички. Юрий поднажал, буквально вклинился в осаждавшую двери толпу, проложил сквозь нее отмеченный отдавленными ногами и раскиданными в стороны фигурами путь, вломился в вагон и, несмотря на протесты очередного молодого человека, уже вроде бы как устроившегося там же, занял место подле бокового поручня сидений. Правда, этот молодой человек на более, нежели ругань, активное противостояние не решился: в отличие от давешнего на эскалаторе, он здраво оценил разницу между собственной, подорванной не слишком здоровым образом жизни, комплекцией и комплекцией Юрия — крепкой, а благодаря толстенной куртке казавшейся и вовсе богатырской. Кроме того, он, возможно, правильно оценил и то выражение, какое именно в те мгновения царило на лице оппонента: это выражение не располагало к затяжным перепалкам, не говоря уже о чем-то еще.

Двери закрылись, поезд тронулся. Юрий — вокруг него (спасибо чемодану) образовался свободный пятачок — стянул с головы шапку и печально на нее посмотрел: шапка пришла в полную негодность. В чемодане лежала запасная, но та была не настолько хороша, уступая этой по всем параметрам.

— Ишь, устроился! — прошипела стоявшая поблизости злобного вида старушенция. — Ты еще мне на голову ее выжми!

На Юрия накатила ответная злость:

— И выжму! — перекрывая грохот движения, ответил он. Но тут же с удивлением подметил: его реплика прозвучала как-то уж слишком громко, и не потому, что он не хотел, чтобы его услышали, а потому что голос он повысил чрезмерно. Громкость голоса не соответствовала шуму.

Юрий обернулся к окну:

— Мы что же, стоим?! — в отчаянии воскликнул он.

Злобная старушенция отвратительно ухмыльнулась. Юрий испытал почти непреодолимое желание стукнуть ее. Однако вместо этого он мужественным усилием сосредоточился на окне: нет, поезд не стоял, просто катился слишком уж медленно. Еле-еле. Пешком по рельсам было бы можно идти быстрее!

— Да что же сегодня за день такой?

Юрий достал из кармана телефон и посмотрел на часы. Показания часов были не слишком утешительны. Запас по времени еще оставался, но таял с каждой минутой. Юрий гипнотизировал дисплей, но течение времени на нем не замедлилось.

— Так тебе и надо! — старушенция. — Вот опоздаешь, будешь знать! Это тебя Бог наказывает. Увидишь: ты еще и ногу себе сломаешь. Или шею…

Старушка сверкнула глазками, очевидно, во всей красе представив себе картину: Юрий валяется на земле с одновременно сломанными ногой и шеей.

— Это же надо придумать — порядочных людей своим баулом давить! Пихаться! Шапку на них выжимать! А Бог, он всё видит! Всё замечает! Улетит твой самолет…

— Поезд, — машинально поправил Юрий.

— …без тебя, — проигнорировала реплику Юрий старушка, — и так тебе и надо! Потому что неча с таким чемоданом по транспорту шастать! Такси надо было вызвать! Такси!

Против воли Юрий усмехнулся.

— Еще и смеется, паршивец! — глазки старушенции наполнились огнем. — Смотри, смотри: совсем остановились! Кара это тебе небесная! Всё, ирод, отлетался!

Поезд и вправду остановился. Несколько секунд он стоял в полной тишине — даже старушка замолчала, — а затем из динамиков послышались шипение, треск и голос машиниста:

— Спокойствие, сограждане, спокойствие! Сохраняйте невозмутимость и хладнокровие! Минутку постоим и поедем!

Юрий вздрогнул: судя по подбору слов и несколько заплетавшейся речи, машинист состава был не вполне трезв.

— Этого еще не хватало…

Но никто не ответил, даже старушка. Даже старушка вдруг втянула голову в плечи и начала настороженно озираться. Откуда-то сбоку послышался шум налетавшего поезда. Вагон всколыхнуло воздушной волной. Но шум пронесся мимо, и снова настала тишина. Только лампы салонного освещения мерно гудели. А может, и не лампы: может, что-то еще.

Мигнул свет. И вообще погас. По вагону пронесся общий вздох: не то отчаяния, не то изумления.

— Во дают! — из динамиков. — Напряжение сняли!

И (откашлявшись):

— Э… люди! Это я не вам! Не паникуйте: всё — полный нормуль!

Юрий включил подсветку телефонного дисплея:

— Это п****ц! — прошептал он и дисплей выключил.

Никто данное заявление не оспорил.

А потом Юрия как обожгло: «Минутку! — мысленно почти заорал он. — А Ляля-то почему не звонит? Она уже давно должна быть на вокзале!»

То, что Ляля не звонила, действительно выглядело и странно, и подозрительно: если она уже на вокзале, разве не должна беспокоиться о том, куда запропастился Юрий? Или ее и самой еще на вокзале нет? А если нет, то где же она? Юрий опять включил подсветку и принялся перебирать список контактов. К своему ужасу, однако, он обнаружил, что за все миновавшие дни он так и не озаботился тем, чтобы взять у Ляли номер. Не было ничего похожего и среди входящих звонков: все они были «отмечены» знакомыми именами, фамилиями, прозвищами и номерами. Получалось, он, Юрий, с Лялей даже не мог связаться? Вот остолоп!

Юрий нажал на кнопку вызова — Людмиле:

— Алло! Алло! Где я? В метро застрял! А Ляля где? У меня ее номера нет! Можешь ей позвонить и сказать, что я… задерживаюсь?

— Я так и знала! Так и знала! — понеслось из трубки. — Два, прости, Господи, дол***ба! Сказочных, феерических дол***ба! На минуту нельзя оставить одних! Жди, морда твоя обрюзгшая! Сейчас перезвоню!

Юрий отключился.

Поезд всё еще стоял, когда Людмила и впрямь перезвонила:

— Ну что? — Юрий.

— Что-что! — Людмила. — Трубку не берет!

— Вне зоны доступа?

— Просто не берет!

— Значит, она тоже еще в метро! Просто не слышит!

— Но ты-то услышал!

— Но мы-то стоим!

— А если она в такси?

— Нет, — уверенно отверг это предположение Юрий, — не собиралась. Сама вчера говорила: на метро поедет…

— Да чтоб вас! — в сердцах воскликнула Людмила. И подытожила: «Опоздаете на поезд, я с вас обоих шкуры спущу! А с тебя — особенно!»

— А с меня-то за что?!

Но Людмила уже дала отбой. Впрочем, еще через полминуты она снова позвонила:

— И это… как в поезд сядете, отзвонись!

— Понял…

— Всё, давай!

А тут и свет зажегся. Затарахтел электромотор. Вагон дернулся, потом сильнее — с лязгом сцепных устройств. А потом — поехал. Набирая ход. Быстро набирая. Понесся, полетел, как выразилась бы старушка. С ревом и грохотом. И так — от станции к станции. Опережая в безумной гонке только что безвозвратно галопировавшие мимо минуты!

***

И вот Юрий стоял у зеркала в туалете поезда «Санкт-Петербург — Новокузнецк» и с неудовольствием разглядывал свое отражение.

В принципе, для человека слегка за сорок Юрий выглядел совсем неплохо, что бы ни говорили ему наметившийся двойной подбородок и мешки под глазами. Тем более что те же мешки можно было списать на нервную обстановку последних дней и даже часов. Для человека слегка за сорок Юрий выглядел даже на зависть многим: к этому возрасту нередко уже обрюзгших, лысеющих, напрочь растерявших форму. Правда, с формой и у самого Юрия дело обстояло не слишком хорошо — гонка по эскалаторам и, за Лялей, по вокзалу выявила это особенно грустно, — но ее-то, форму, всегда можно подтянуть: были бы здоровье и желание! В общем, давая оценку справедливо, беспокоиться Юрию было рано и практически не о чем. Если бы не одно «но»: если бы не было необходимости сравнивать себя с цветущей молодежью. И какая разница, что далеко не вся молодежь в наше утомительное и наполненное опасными соблазнами время выглядит цветущей? Какая разница, что многие из представителей новых поколений на облик — доходяги доходягами с рано состарившимися лицами и глазами? Значения в этом нет: ведь есть и такая молодежь, что закачаешься! А коли так…

Юрий смотрел на себя в зеркало с мрачным отчаянием. Он видел в нем не крепкого и симпатичного сорокалетнего мужчину — объект желания женщин соответствовавших возрастов, — а старика, чье время пленять давным-давно прошло. Впервые за многие годы Юрию даже захотелось хорошенько надраться: чтобы хоть этаким способом получить кураж. Чтобы хоть так избавиться от ощущения собственной неполноценности. Он понимал, что пьяный кураж — иллюзия реальности, но сделать с собой ничего не мог: напиться хотелось до безумия!

Вот только как провернуть такое при Ляле? Ляля — причина всего, и от нее же отделаться невозможно. Даже если уйти в вагон-ресторан, в итоге придется вернуться: во всем безобразии пропахшего алкоголем великовозрастного бабуина! И так — еще двое суток. Двое суток стеснения в купе. Двое суток постоянного общества с той, которую… Юрий побледнел, покраснел, побагровел: «Кажется, — подумал он, — я окончательно спятил! Впору санитаров звать, а не к бутылке тянуться! Да что со мной вообще происходит?!»

Еще раз ополоснув лицо и утерев его бумажным полотенцем, Юрий вышел из туалета и направился обратно в купе: покачиваясь в такт покачиваниям вагона, иногда хватаясь за поручень, разок-другой остановившись, чтобы — еще на свободе — посмотреть в темноту за исполосованным струями дождевой воды окно. У двери в купе он нерешительно потоптался, а после — вздохнул, постучал и дернул за ручку. Дверь с характерным звуком отъехала вбок.

Юрий шагнул в проем и тут же в недоумении остановился: Ляли в купе не было.

***

На полке стояла сумка с вещами — та самая небольшая спортивная сумка, с которой Ляля явилась на вокзал. Сумка была раскрыта, часть вещей из нее лежала тут же, на полке. Соседняя полка — поднята, чемодан Юры расстегнут. Всё это в совокупности походило на кражу, а то и грабеж. О первом свидетельствовало отсутствие в чемодане ноутбука, о втором — отсутствие в купе Ляли. Сердце Юрия ухнуло в пятки: неужели, пока он в туалете жалостливо пялился на себя в зеркало и вообще потакал своему дурному настроению, кто-то ворвался в купе, стукнул Лялю по голове, обчистил поклажу, а в довершение всего еще и утащил куда-то девушку?

Машинально Юрий запустил руку во внутренний карман своей, висевшей на крючке, куртки: бумажника не было! На столике не было смартфона Ляли. Каких-либо денег в карманах ее куртки — тоже. Юрий выскочил из купе и начал ошалело озираться.

Коридор вагона был пуст. Только в его противоположном от купе конце, за дверью в тамбур, виднелись какие-то люди. Юрий понесся туда. Рванув на себя дверь, он ворвался в тамбур и очутился лицом к лицу со странной парочкой: очень высокой женщиной со сверкавшими в ушах непомерно огромными сережками и даже ей до плеча не достававшим мужчиной. Мужчина был взлохмачен и перепачкан губной помадой. Женщина потягивала длинную сигаретку. Мужчина — роскошного, но вульгарного вида сигару: ярлычок с указанием марки с нее не был снят и даже как будто выставлен напоказ. Впрочем, ничего не понимавшему в сигарах Юрию этот ярлычок ни о чем не говорил. Но зато, когда мужчина повернулся на звук распахнувшейся двери и вынул сигару изо рта, Юрий заметил на его безымянном пальце сверкнувшее здоровенным камнем и почему-то показавшееся ему смутно знакомым кольцо. Не придав этому, второму, обстоятельству значения, Юрий сходу спросил:

— Вы девушку не видели?

Мужчина обалдело моргнул:

— Девушку? Здесь? Вы здесь ищете девушку?

Женщина положила руку мужчине на плечо, что, при ее росте, выглядело довольно комично — она словно оперлась об услужливо придвинутую, но недостаточно высокую подставку:

— Ванюш, — протянула женщина, — молодой человек спрашивает о той рыженькой… худышка такая… она еще проходила мимо нас минут десять назад! Ведь так, молодой человек?

Определение «рыженькая» Ляле подходило вполне, но «худышка» — с натяжкой: совсем уж худенькой Ляля не была. Но такой высокой и крупной женщине, как та, что стояла перед Юрием, многие, вероятно, должны были казаться «худышками».

— Да-да! — затараторил Юрий. — Так вы ее видели? Что с ней? Куда она делась?

Мужчина и женщина — снизу-вверх и сверху-вниз — переглянулись:

— Что значит — куда делась? Наверное, в ресторан пошла!

— Как — в ресторан? — обомлел Юрий. — В какой ресторан? Она была одна?

— Одна… одна-одинешенька! А ресторан, молодой человек, здесь только один: через два вагона. Вы что же, свою милую потеряли? — Женщина качнула головой. — Ванюш! Это так романтично!

Мужчина сунул в рот сигару и пробурчал что-то неразборчивое. На его пальце опять сверкнуло опять показавшееся Юрию смутно знакомым кольцо.

И снова не придав этому обстоятельству никакого значения, Юрий бросился вперед, к переходу между вагонами. Пробежал через соседний вагон, потом еще через один. Открыл очередную дверь и оказался в вагоне-ресторане. Взгляд Юрия буквально зашарил по нему и вот — наткнулся на Лялю. И тут же напополам с облегчением наполнился гневом: перед Лялей на столике стоял собственный Юры ноутбук, ноутбук был раскрыт, Ляля почти уткнулась в его экран и с молниеносной быстротой стучала по клавишам. А еще перед ней стояли уже немного початая бутылка красного мартини, стакан со следами этого же напитка и блюдечко с оливками.

— Ну, и что всё это означает? — севшим голосом спросил Юрий, подойдя к столику и нависнув над Лялей.

Ляля отлипла от ноутбука, вскинула голову и насмешливо посмотрела на него:

— О, дядь Юр! — сказала она с белоснежной улыбкой и повернула ноутбук экраном от себя. — Присаживайтесь!

Ощутив, что его ноги вдруг ослабели в коленках, Юрий плюхнулся на диванчик.

— Узнаете?

Юрий посмотрел на экран, перевел взгляд на Лялю, опять посмотрел на экран и — помимо собственной воли — схватился за бутылку.

***

— …но бутылка! — выговаривал Юрий, и сам уже приложившись к ней. — Видели бы это ваши папа с мамой!

— У меня нет папы. И мамы тоже, — ответила Ляля.

Во взгляде Юрий появились удивление и смущение одновременно.

— Я даже не помню их, — пояснила Ляля. — Они погибли в автомобильной катастрофе, когда мне и года не исполнилось.

— Простите…

— Ничего…

— Значит, вы — детдомовская?

Вечная смешливость в глазах Ляли сменилась настоящим взрывом веселья:

— Вас это напрягает?

— Нет-нет, я… — Юрий запнулся, не зная, как вывернуться из неловкой для него ситуации: поневоле выходило так, что он, Юрий, поставил девушке в упрек ее несчастье и никак от нее самой не зависевшие обстоятельства. Пошел на поводу у сложившихся в «приличном обществе» представлений о выходцах из детских домов как о людях второго сорта. Судил исходя из распространенного штампа, а не по справедливости.

— Успокойтесь, — сказала тогда Ляля, — не детдомовская я. Тетка меня воспитала!

— Ах!

— Да. Тетка у меня — мировая! Нет, мы, конечно, бывает, и повздорим, даже сильно иногда, но вообще — жаловаться грех. Уж очень она меня опекает, даже сейчас за ребенка держит. Но в целом… — Ляля отвернулась к окну, ее губы сложились в загадочную улыбку.

Юрий смотрел на них — на Лялю и ее улыбку — и чувствовал себя… странно. Тот гнев, который он испытал, когда обнаружил Лялю в вагоне-ресторане, давно прошел. Прошло и чувство облегчения: оно сменилось тревогой, вызванной странным совпадением: в том же поезде, что они с Лялей, и даже в том же вагоне в Новосибирск ехал никто иной, как герой Лялиной статьи — Петренко! Это его фотографию Ляля показала Юрию, когда развернула ноутбук к нему экраном. И это был тот самый мужчина, с которым Юрий столкнулся в тамбуре: низенький, взъерошенный, с сигарой в руке и с приметным кольцом на пальце. Даже странно было, что Юрий и сам его не узнал — мужчину и кольцо: за последние недели он не раз и не два имел сомнительное удовольствие лицезреть Петренко на разных фотографиях. И каждый раз ему в глаза бросалось именно кольцо: с огромным камнем. Что заставило Петренко покинуть свой дом в Петербурге и выехать в Новосибирск? Как получилось, что он оказался в этом же поезде? Узнать о готовившейся против него статье он никак не мог, а значит, не мог узнать и то, что два «эмиссара» «Балтики» отправились за доказательствами неработоспособности изобретенных им приборов — тех, которые он впарил Новосибирску, продавив государственное финансирование. Так что же? Совпадение? Или всё-таки нет? Во время случайной встречи Петренко никак не показал, что знает Юрия… да и знал ли он его на самом деле? Теоретически, возможно: Юрий был достаточно публичной личностью, его лицо красовалось на странице авторов «Балтики» и руководства «Балтийского Дома». Даже бывало так, что верные читатели изданий «Дома» узнавали его на улицах. Но был ли Петренко из таких?

— Я в ресторан решила сходить, — объяснила Юрию свое поведение Ляля в те первые, совсем уж неприятные для Юрия минуты, когда он обнаружил ее в вагоне-ресторане. — Вас нет и нет… ну, мало ли: может, у вас в поездах медвежья болезнь случается…

Юрий едва не поперхнулся мартини.

— …а сидеть одной в купе — тоска смертная! Понятно, всё ценное я с собой прихватила: не поощрять же воришек…

— Но как вы узнали о ноутбуке?

— Ну… — в глазах Ляли заплясали чертики. — Вы — такой обстоятельный мужчина… журналист… командированный… я бы удивилась, если бы вы его не прихватили с собой!

— Намекаете на мой багаж?

Ляля засмеялась:

— Нет! Вы свой планшет когда в последний раз видели?

— Планшет? — удивился Юрий.

— Да, планшет, — повторила Ляля.

— Но у меня нет планшета!

— Вот именно!

До Юрия начало доходить:

— Значит, вы решили…

— Именно: если у человека нет планшета, а его телефон Брежнева помнит, он, будучи журналистом на выезде, просто обязан иметь что-то еще. Но что же еще, если не ноутбук? И если всё-таки ноутбук, то где он его может хранить? В туалет с собой он его не унес, стало быть…

— В чемодане!

— В чемодане!

— Могли бы, — решил оставить за собою последнее слово Юрий, — обратно чемодан поставить. А то бросили его раскрытым посреди купе…

Ляля фыркнула:

— Да ведь он неподъемный! Сами такие тяжести таскайте!

Юрий покраснел. Что-то он вообще в последнее время стал слишком часто краснеть…

— Ну, хорошо: а это всё же зачем? — Юрий показал на бутылку.

Ляля пожала плечами:

— Для тонуса. Встреча с Петренко прямо в тамбуре нашего же вагона меня… ошеломила.

Ляля, в устах которой настолько литературное выражение прозвучало довольно странно и уж точно не буднично, слегка нахмурилась. Юрий тоже испытал тревогу, но совсем по другому поводу: легкая хмурость на лице Ляли так красиво контрастировала с никогда, похоже, не исчезавшей из ее же глаз смешливостью, что это казалось невероятным и… возмутительным! Ну, нельзя же, как кто-то сказал, такой красивою быть! Сердце Юрия тревожно забилось, а после — сжалось. И всё же он нашел в себе силы пошутить:

— Полагаю, ваша тетушка — настолько мировая особа, что и выпивка ее не смутит…

— Нет, — серьезно ответила на это Ляля, — смутит. Если бы она нас увидела, с этой бутылкой, она бы решила, что вы хотите меня соблазнить.

И снова Юрий, поднесший было стакан к губам, едва не поперхнулся. Ляля же, между тем, довершила:

— Она бы голову вам открутила!

Юрий поставил стакан на стол:

— Мило!

— А то! — подтвердила Ляля, и на ее губах опять появилась загадочная улыбка.

***

Гадать о том, зачем и почему именно сейчас Петренко оказался в поезде, можно было сколько угодно и с результатом абсолютно нулевым. Гадать, однако, так и подмывало, чем Юрий с Лялей и занимались на протяжении всего вечера. Самое очевидное решение — пойти и просто спросить — они, понятно, отбросили сразу же как совершенно неприемлемое, но сама возможность свалиться Петренко как снег на голову будоражила.

Вечер, что называется, перестал быть томным. Поезд всё так же мчался: то в темноте осенних и необъятных российских просторов, то в переливах света станций и полустанков. Иногда он останавливался на иных из них — на несколько минут, не больше, но ближе к ночи или даже уже ночью (часы показывали без чего-то одиннадцать, а вагон-ресторан уже закрылся) остановился надолго. Как пояснила давешняя веселая проводница, меняли локомотив.

Юрий и Ляля, пересмеиваясь, вышли на перрон. Выпитый мартини согревал их, а здесь, на этой станции («Бабаево» — читалась надпись на вокзальном доме), не было того дождя, который преследовал поезд на протяжении всех часов с момента его отправления из Петербурга. Правда, платформа в фонарях блестела влагой и оттого казалась совершенно черной, а в воздухе отчетливо ощущалась сырость, но в целом на улице было даже приятно. Для самого конца ноября и без малого полуночного времени было удивительно тепло.

Раскрасневшаяся Ляля, вдев собственную руку под руку Юрия, увлекала Юрия вдоль застывших на путях вагонов, а он, стараясь приноровиться к ее танцующему шагу, то ускорял свой собственный шаг, то сбивался с него и чувствовал себя слоном, взятым на буксир не то почти невесомой бабочкой, не то ожившей куколкой из витрины магазина игрушек. Но, в отличие от прежних его ощущений и переживаний, это чувство ласкало его и было ему невероятно приятным. Юрий словно сбросил с себя лет этак двадцать. Во всяком случае, давненько он не испытывал настолько же непосредственной в своей легкости бытия молодецкой удали!

В голове у Юрия немного шумело: вермут — не водка, сознание затуманивает легко. Но именно затуманенности — обычного следствия крепленых вин — как раз и не было. Была какая-то отстраненность: как будто он, Юрий, в одно и то же время и шел под ручку с Лялей, и смотрел на это со стороны. Но смотрел не критически, а с удовольствием. Ляля говорила без умолку, строила одну теорию за другой, а Юрий слушал и наслаждался. Иногда кивал головой, иногда вставлял замечание-другое, но чаще просто посмеивался — в ответ на не покидавшую Лялю смешливость. Ведь Ляля — удивительное создание! — даже самые мрачные предположения, даже такие предположения, от которых по коже полагалось бы морозу идти, ухитрялась совмещать с веселостью, да не с такой, какая, если верить бытописаниям, бывала у висельников, а с живой и задорной.

— Говорят, — например, вещала она, — Иван Викторович обожает такую забаву: скармливать своих врагов парочке тигровых акул, которых он держит в бассейне своего загородного дома. Я слышала об этом от одного человека: он был знаком с двоюродным братом исчезнувшего пять лет тому назад изобретателя трансмиссионных лучей. Этот человек утверждал, что изобретателя заживо разделали на куски, а потом, у него же на глазах, эти куски побросали в воду. Но только я потом навела справки: трансмиссионных лучей не бывает, а изобретатель на самом деле не исчез, а спился. И не в доме Петренко, а в богадельне, куда, кстати, Петренко же его и пристроил. Причем, надо полагать, из жалости: изобретатель-то просто сумасшедшим был! Трансмиссионные лучи! Эвона как! Не больше и не меньше. Звучит красиво, да?

— Не то слово!

— А Петренко, не будь дурак, это название всё же присвоил, откуда и пошла вся байка: он обозвал трансмиссионным лучом какую-то железку, которая осуществляет что-то там в очередном его устройстве. Что — не знаю. Но звучит всё равно красиво. Талантливый мошенник, правда?

— Не без того!

— А теперь представь, — как-то само-собой случилось, что Ляля и Юрий перешли на «ты», — акулы у него тоже есть. Правда, не в доме под Питером, а на Багамах: у него там милый особнячок с вооот таким, — Ляля как можно дальше отставила от себя свободную руку, — бассейном! Бассейнищем! Я видела фотку: кто-то нарыл компромат и выложил его в интернет…

— Тебя послушать, прямо Эмилио Ларго какой-то!

— Кто?

— Злодей из Бондианы. Тоже держал акул в своем поместье на Багамах.

— А! Пирс Броснан и всё такое?

— Почти⁵⁶.

— Ну так вот, — Ляля ничуть не смутилась загадочным для нее Юриным «почти», — нарывший компромат чел слил в интернет и копию архивного дела тамошней полиции. За два года на острове… не помню название, в компьютере есть… в общем, на том острове, где у Петренко бассейн с акулами, бесследно исчезли семь человек. И каждый раз, когда они исчезали, Петренко находился там! Правда, и с этой историей вышел облом. Мне удалось установить, что пропавшие были неграми, все работали в каких-то местных рыгаловках, а убил их недовольный турист из империи зла…

— Откуда?

— Из Империи Зла… ну, из Штатов… Соединенных Штатов Америки. Ты что, никогда не слышал такого названия? А еще журналист! Редактор!

Юрий задорно улыбнулся:

— Да фиг с ней, с империей! Дальше-то что?

— А дальше — просто: турист отравился, его едва откачали, и он решил отомстить. Специально возвращался на остров, выслеживал негров из тамошних кафешек, душил их, а после — сбрасывал в море. С катера. Он брал его в аренду. Перед тем как выбросить трупы, он пускал им немного крови, приплывали акулы и…

Ляля изобразила на личике самую страшную гримасу, на какую только была способна, и даже прищелкнула своими белоснежными зубами.

— …ам! И нет никаких негров! А взяли преступника с очередной жертвой. Так и раскрыли исчезновения.

— Круто!

— Ага. И всё же акулы в бассейне Петренко — не миф. Вот я и думаю: если кто-то слил ему информацию о нашей статье, не проснемся ли мы завтра на Багамах? А что? Хлороформ в замочную скважину купе, и поминай как звали!

Ляля повернулась, развернув и Юрия, и затанцевала по перрону в обратном направлении. Юрий снова сбился с ровного шага. Но это было уже неважно: Ляля, не пройдя и нескольких метров, резко остановилась. Юрий, едва не налетев на нее, остановился тоже.

— Ты чего? — спросил он.

— Гляди! — ответила Ляля, показывая на световое пятно у входа в их собственный вагон.

Юрий всмотрелся и ахнул: из вагона на перрон спустилась очень высокая женщина, а следом за ней на ступеньках появился мужчина. По-прежнему взлохмаченный и словно бы с тою же самой сигарой, которую он неспешно курил несколько часов назад. Мужчина ухватился рукой за поручень, и, видимый даже с такого расстояния, на его безымянном пальце сверкнул роскошный камень кольца.

***

Новосибирск-Главный встретил Юрия и Лялю бестолковой суетой транзитных пассажиров двух — до «Новокузнецка» — прибывших поездов: московского на Томск и кисловодского — на тот же Новокузнецк. Стоянки поездов ожидались длительными, пассажиры, несмотря на глубокую ночь, высыпали из вагонов и мельтешили повсюду: на платформах, в здании самого вокзала, на площади перед ним. Кто-то из них просто дивился незнакомым местам, а кто-то носился в отчаянном желании хоть что-нибудь купить: по ночному времени вокзальные магазины и кафешки не работали. Вокзал вообще сам по себе производил впечатление совершенно вымершего.

Юрий и Ляля медленно брели по платформе: впереди, на расстоянии каких-то нескольких шагов от них, так же медленно, возможно, спросонья, брели Петренко и его спутница. Петренко кутался в замысловатого вида шубу, что — на улице было довольно тепло — выглядело весьма комично и Юрия откровенно радовало: не он, Юрий, один, в своей «антарктической» куртке, выглядел настоящим клоуном. А вот спутница Петренко, как и спутница Юрия — Ляля, была одета по погоде: как и Ляля, в легкую осеннюю куртку. Но если Ляле яркой расцветки куртка шла, то петренковской даме — нет. В ней она казалась передвижным светофором, прихотью какого-то случая оказавшимся на железнодорожном перроне.

Вообще, за последние двое суток Юрий и Ляля не раз и не два и едва ли не нос к носу сталкивались с этой загадочной парочкой. В какой-то момент у них даже сложилось впечатление, что парочка нарочно преследовала их, стараясь не упустить из виду, но это впечатление было разрушено более тщательным наблюдение. Более тщательное наблюдение показало, что Петренко и его спутнице на Юрия и Лялю было глубоко наплевать. И то, что они частенько оказывались рядом, элементарно списывалось на общую стесненность пространства и маневров: коридор вагона, уборная, тамбур, вагон-ресторан, платформы станций во время хоть сколько-нибудь продолжительных остановок — больше деваться было некуда. Петренко и его спутница «барражировали» теми же маршрутами, что и все остальные пассажиры «новосибирского» вагона, и если бы не сам факт их удивительного появления в том же поезде, не факт того, что вся поездка Юрия и Ляли замышлялась именно против них, они бы в глазах Юрия и Ляли ничем не отличались от остальных.

Разумеется, никакого «хлороформа в замочную скважину» не было, как не было и каких-то иных попыток проникнуть в купе. В этом смысле двое с лишним суток пути прошли совершенно буднично и ничем непримечательно. И хотя Юрий и Ляля поневоле всё время держались настороже, в конце концов им — и даже не без ощущения уязвленного самолюбия — пришлось признать: если Петренко и ехал в Новосибирск из-за них, то маскировал он это очень удачно. Настолько, что возникали сомнения: а точно ли из-за них?

— Что еще ему делать в этом захолустье? — спрашивала Ляля.

— Новосибирск сложно назвать захолустьем, — отвечал Юрий.

— Да прям! — возражала Ляля.

— Не прям, а точно, — начинал загибать пальцы Юрий, — миллионное население… третий город России по этому показателю, между прочим!.. театры, балет, но главное — Академгородок. Ты что, не в курсе? Новосибирск — научная столица нашей державы!

Ляля смешливо морщилась:

— Ты хочешь сказать, он озабочен научными проблемами?

Юрий пожимал плечами:

— А почему бы и нет? Как ни крути, а связей в академической среде у него предостаточно. Не все же считают его мошенником и прохиндеем! Как знать? Может, он на конференцию какую-нибудь едет!

Тогда Ляля хваталась за свой планшет — благо, интернет от одного из федеральных операторов сотовой связи оказался доступным почти на всем протяжении дороги — и погружалась в поиски.

— Нет, — минуту-другую спустя качала она головой, — в ближайшие дни никаких научных конференций в Новосибирске нет и не предвидится!

И снова Юрий пожимал плечами:

— Петренко — бизнесмен. Мало ли какие у него могут быть дела в том самом городе, в котором эксплуатируются его приборы?

— И ради лучшего ведения дел он едет поездом, а не полетел самолетом?

— Мы же едем, а не летим!

Возразить на это Ляля, при ее-то бойкости, почему-то не решилась ни разу. Больше того: ее уши краснели, а сама она отворачивалась. Юрий быстро подметил эту странность в ее поведении и задумался: это-то что еще могло означать? Неужели ее страх перед самолетами был мнимым, и она всех обвела вокруг пальца? Но зачем? Расспрашивать, однако, он не стал. Пусть даже после совместно распитой бутылки вермута и причудливой прогулки по ночной платформе «Бабаево» между ним и Лялей и установились довольно близкие отношения — они уже вполне подразумевали ту или иную откровенность, — но всё же Юрий пока еще не чувствовал себя вправе ими злоупотреблять. Впрочем, наличие еще одной тайны — вдобавок к уже имевшейся — Юрия в сложившихся странных обстоятельствах больше забавляло, нежели всерьез озабочивало. Причем забавляло в такой плоскости, что он и думать забыл о своих недавних терзаниях.

И вот — Новосибирск. Рядышком застывшие составы из трех разных городов. Глухая ночь для города и бессонные метания для транзитных пассажиров. И — вышагивающий впереди Петренко со своей поразительной спутницей.

Странно, но, похоже, столь видную фигуру, как Иван Викторович, никто на вокзале не встречал. Что называется, не было оркестра. Как не было и хоть кого-то, кто принял бы у одиозного предпринимателя чемодан: подобно Юрию, Иван Викторович свой собственный чемодан, ухватившись за его выдвижную ручку, волок за собой на колесиках. Да и сам этот чемодан выглядел так же просто, как и Юрин: ни тебе крокодиловой кожи, ни монограмм, ни чего-то еще из этакого, эксклюзивного! Чемодан Ивана Викторовича разительно контрастировал с его явно недешевой шубой и, конечно, с его же возмутительно дорогим кольцом.

Не было встречающих и на вокзальной площади: Петренко со спутницей прошли к стоянке такси и скромно воспользовались самым обычным автомобилем. Ровно то же проделали и Юрий с Лялей: взяли буквально следующий таксомотор. Обе машины тронулись почти одновременно и покатили одна за другой.

— Вот будет хохма, если они остановятся в том же отеле!

— Пятьдесят на пятьдесят, — предположил Юрий.

— Почему?

— В городе только два пятизвездочных отеля: наш и…

— Он едет в ваш, — вмешался таксист. — В другой — это налево. А он, как и мы, сразу направо ушел!

Юрий и Ляля переглянулись.

— Что, знакомые? — поинтересовался таксист.

— Гм… — немного замялся Юрий. — Вроде того. В одном поезде ехали.

— А! Ну, всякое бывает…

Что бывает всякого, таксист не уточнил, отчего это «всякое» приобрело особенно философский вид. А там и поездка внезапно завершилась: от вокзала до отеля оказалось рукой подать. Юрий и Ляля — на этот раз ошарашенно — опять переглянулись, а таксист усмехнулся — лукаво, но добродушно:

— Самый выгодный маршрут, честное слово!

***

Отель сиял. Варварским великолепием фальшивого модерна. И внешне чем-то неуловимо, но отчетливо походил на петербургский дом Зингера. Возможно, именно его, эту известную достопримечательность северной столицы, и взял себе за образец безымянный для Юрия и Ляли архитектор новосибирской гостиницы.

Такси Петренко и в самом деле остановилось здесь же и снова — прямо перед Юрием и Лялей. Юрий и Ляля даже столкнулись с Петренко и его дамой в дверях. На этот раз сохранять отстраненность или молчание было бы уж слишком неприлично, и Юрий, немного смущенно, пробормотал:

— Добрый вечер… или ночи?

— Скорее, утра, — хмыкнул Петренко.

Спутница же Ивана Викторовича посмотрела на Юрия сверху-вниз (как и Петренко, Юрий тоже был ниже ее, хотя и не настолько, как сам Иван Викторович), затем — еще ниже — перевела взгляд на Лялю и, как и при первой встрече слегка растягивая слова, очень даже добродушно констатировала:

— Вижу, молодые люди, вы друг друга нашли!

Колесики сразу двух чемоданов с характерным звуком покатились то ли по мрамору, то ли по плитке: Юрий в такого рода вопросах был не знаток и определить на глаз, что к чему, не сумел. Но в любом случае, этот звук, эти колесики, эти сами дешевые тряпичные чемоданы в интерьере великолепного гостиничного холла были явно малоуместны. Интерьер вообще поражал своей новомодной, стильной, хотя и немного безвкусной роскошью. Правда, после внешнего антуража а ля модерн и Зингер смотрелся вполне ожидаемо. Не хватало разве что барышни с корзинкой цветов или с уставленным пирожными столиком. Впрочем, как знать наперед? Возможно, и барышни были, но в половине третьего утра просто-напросто почивали?

Номера Юрия, Ляли и Петренко оказались на разных этажах, так что из лифта их пути наконец и хотя бы немного разошлись. Юрий проводил Лялю, договорился с ней о встрече в ресторане часиков около десяти утра и отправился к себе. Лялин номер он видел только мельком, но его собственный по сравнению с ним показался ему каморкой. Вообще-то, конечно, такое определение — «каморка» — номеру Юрия не подходило никак, но, тем не менее, Юрий искренне удивился: разница впечатляла! Если номер Юрия был ярко выраженно однокомнатным, с парой диванов — или кроватей, это уж как угодно, — с креслом, тумбочкой-столом, секретером, торшером и чем-то навроде банкетки (витое «произведение искусства» официально могло называться и как-то иначе), и если номер этот располагал всего лишь одним, ничем особенным непримечательным окном, и если в этом номере на стене висела всего лишь одна, да и та размеров скромных, картина или репродукция, являвшая собою портрет какого-то сомнительного с исторической точки зрения персонажа, то номер Ляли выглядел и был наполнен совершенно иначе.

Во-первых, номер Ляли был отчетливо разделен на несколько зон (имелись ли между ними двери, Юрий заметить не успел) — прихожую, гостиную и спальню, причем гостиная поражала размером и обилием в ней разнообразной мебели: несколько столов с приставленными к ним стульями персон эдак на семь или восемь у каждого; обособленный уголок наподобие таких, какие можно встретить в просторных загородных домах: три или четыре кресла в полукруг подле камина. Правда, камина в номере не было, но его искусно имитировала какая-то хрень, прикидывавшаяся настольной лампой: собственной ножкой на вычурном подножии, а ножка такова, что при взгляде на нее голова начинала кружиться — в невероятных извивах, блестевшего под люстрами материала, с абажуром такой формы, что в русском языке для него не существует слов, а на каком-нибудь французском его отчасти верно было бы можно обозначить так: á la façon de caprice… да и то: при условии, что это определение применимо не к действию, а к предмету. А кроме того — отдельно ото всего стоявший диван с многочисленными, буквально горой на него наваленными пуфиками, дико смотревшееся не менее одинокое кресло в стилистике чиппендейла и почему-то в розоватых тонах тумба под огромным плоским телевизором.

Во-вторых, только в одной прихожей окон было несколько и два из них как бы фланкировали одно — центральное, огромное, панорамное. Это окно эркером выдавалось наружу, образуя еще одну отчетливо выделенную зону. Мебели в этой зоне не было никакой, и потому на ум приходила мысль о романтической задумчивости. Как если бы архитектор создал это окно специально для того, чтобы можно было встать перед ним с заложенными за спину руками и, слегка наклонив голову к плечу, взирать на перспективу или на суетную жизнь внизу.

Наконец, по стенам были развешаны картины. Разнообразные. Маленькие и большие. Пейзажи, натюрморты, портреты. Качество их исполнения на голову превосходило тот портрет, который Юрий обнаружил висящим на стене собственного номера. Если портрет в Юрином номере всё-таки больше походил на репродукцию или не слишком искусную копию, то все без исключения картины в номере Лялином были несомненными подлинниками. Быть может, не самых известных мастеров — да. Но подлинниками. И, разумеется, отнюдь не копеечными: не с местных Арбата или площади Александра Невского.

Этот разительный контраст озадачил Юрия. Насколько он знал, бронированием номеров занималась бухгалтерия «Балтики» и вряд ли бы она, бухгалтерия эта, позволила себе такую вольность: главному редактору агентства подготовить сравнительно простенький номер, а юной стажерке — великолепные апартаменты! Такой подход напрочь противоречил этике деловых и структурированных по иерархии отношений. Впрочем, не менее странным было и то, что номер, подобный номеру Ляли, вообще оказался забронирован. Ладно — сам по себе недешевый отель, это было понятно: «Балтика» не скупилась на представительские расходы и уж кого-кого, а собственного главного редактора не обрекла бы на жизнь в гостинице третьеразрядной, не говоря уже о каком-нибудь клоповнике. Но миллионерские апартаменты? Сколько, интересно, такие обходятся в сутки?

Юрий присел на краешек кровати и задумался: всё вообще начинало казаться ему не только странным, но и подозрительным. В поезде он отмахивался от Лялиных идей о Петренко, а тут и сам пустился в нагромождения одной теории заговора на другую!

Поезд. А ведь Ляля, что бы она ни утверждала, самолетов не боится! Зачем и кому понадобилось, чтобы они двое суток тряслись по железной дороге? И если этот кто-то действовал через Лялю — а по всему выходит именно так, — значит, Ляля с ним в сговоре? Но против кого? Неужели против Юрия? Какой в этом смысл?

Петренко. То, что этот человек оказался в том же, что и Юрий с Лялей, поезде, само по себе могло бы сойти за случайность. Но в свете новых обстоятельств казалось уже не слишком разумным отбрасывать вероятность совсем неслучайного характера этого «совпадения». И вот ведь какая штука: билеты так долго не могли купить, а когда купили, то в тот же вагон, в котором очутился Петренко? Это что же выходит: специально подгадывали? Но как? Откуда и кто мог знать, что этим же поездом Петренко отправится в Новосибирск? Или наоборот: откуда Петренко мог бы узнать, что именно в этом поезде Юрий и Ляля поедут в столицу Сибири? А главное, кому и зачем понадобилось сводить их нос к носу?

Гостиница. Нет, он, Юрий, еще в Петербурге знал, в какой именно гостинице им с Лялей предстояло остановиться. Главный бухгалтер «Балтики» даже специально советовался с ним на этот счет, предложив на выбор два основных и еще несколько запасных вариантов. И это он, Юрий, из всех вариантов выбрал причудливый, в стиле модерна, отель. Но он и думать не думал, что кто-то способен выделить столько средств, чтобы едва ли не демонстративно устроить его спутницу в никак не подходившем ей по статусу номере! Кто бы это мог быть? И почему этот кто-то так поступил? И ведь что особенно любопытно: сама Ляля ничуть не удивилась — ни номеру, ни тому, что этот номер достался именно ей! Она просто шагнула в него и со своею обычной смешливостью констатировала:

— Неплохо!

Так, словно иного она и ожидать не могла!

И чемодан. Бывают, конечно, неприхотливые миллионеры. Даже чудаковатые. Вон: говорят, Джон Форд на распродажах секонд-хэнд драными джинсами обзаводится. Но то — где-то там. А у нас? У нас — статус. Нарочитая погоня за внешними отличиями. Не такая, правда, как это было когда-то, но не менее изощренная. На смену малиновым пиджакам и пудовым золотым цепочкам пришли украшения от амстердамских ювелиров и одежда от лондонских портных. Чемодан на колесиках — допустим: у того же Луи Вюиттона есть что-то подобное за пару сотен тысяч рублей, хотя и этого недостаточно. Лучше — Берберри за миллион. Но совсем хорошо — нормальный дорожный набор, в который, помимо чемодана, входит и масса других «приспособлений». Ведь классика не умирает никогда, а наиболее востребована она в такие годы, когда никак иначе подчеркнуть свой статус невозможно. Разумеется, для такого «набора» требуется и обслуживающий персонал: встречающие и провожающие, шофер с машиной там и он же — здесь. Нелепо думать о брошенных на тележку вокзального носильщика произведениях искусства! Так почему же Петренко удовольствовался простенькой и едва ли не китайской поделкой? Может ли быть такое, чтобы амбициозный, с самого низа пробравшийся наверх человек оказался настолько скромником, чтобы не тратиться на статусные аксессуары? И как откровенно дешевый чемодан сочетается с вызывающим кольцом и вроде бы недешевой, очень приметной шубой?

Над всеми этими вопросами Юрий ломал голову до тех пор, пока они множились и множились: что называется, один вытягивая за собою дюжину новых. А потом он уперся в стену. Случилось это сразу и неожиданно: только что вопросы возникали сами собой, а теперь — ничего. На какое-то мгновение Юрию почудилось, что перед ним и не стена вовсе, а яркий свет озарения, но это мгновение прошло так же быстро, как и явилось.

Вздохнув, Юрий разделся, лег под одеяло и почти уснул. Почти — потому что остававшиеся до встречи в ресторане часы он провел в то и дело прерывавшейся сумеречной дреме. Это не было сном в полном смысле. Как не было и бодрствованием. Это было что-то посередине: совсем не приятное и отдыха не приносившее.

***

Как и всё в отеле, тот ресторан, в котором Юрий и Ляля встретились, пусть и не в десять утра, а где-то на час-полтора попозже, одновременно пленял и поражал. Пленял невообразимым сочетанием несочетаемого и поражал абсолютной нефункциональностью с точки зрения основного предназначения. Конечно, нельзя такое утверждать наверняка, даже неэтично, но, вполне возможно, сотворивший всё это дизайнер был не в себе. Слишком, если так можно выразиться, творческим. Или, говоря проще, сумасшедшим. И если бы вскрылось, что этот человек с раннего детства состоял на учете в ПНД, ничего удивительного в этом не было бы.

Едва войдя, Юрий начал ошеломленно озираться, не веря своим глазам: неужели ему, человеку солидному — не ретрограду, нет, но с развитым чувством собственного достоинства — и впрямь придется поглощать яичницу за одним из причудливо изогнутых столиков, сидя на чем-то вроде спины взбесившегося быка для родео? Смотреть на яркий, отраженный от тысячи хрустальных висюлек, свет? Прислушиваться к постоянному перезвону с легкими металлическими нотками? Коситься на диким образом подстриженный куст, выставленный по самому центру помещения в раскрашенной под Гжель кадке? Но потом он увидел Лялю, и его мысли приняли другой оборот.

Ляля уже сидела за столиком и с явным удовольствием пила апельсиновый сок. Никаких тарелок перед ней еще не было, но лежавшее на столике меню свидетельствовало: заказ был сделан.

— Привет! — довольно хмуро бросил Юрий, усаживаясь рядом.

— Привет! — Ляля поставила стакан и улыбнулась. — Не выспался? Фреш у них неплохой, рекомендую!

Подошел официант.

— Сок, яичницу, тосты с маслом, кофе, — быстро распорядился Юрий, не дав официанту и слова молвить. — Скажи-ка… — это уже к Ляле, — ты не заметила в нашем Петренко чего-нибудь странного?

— Что значит — в нашем? — Ляля подметила этот акцент. — В каком смысле?

Юрий пояснил:

— Вот ты — особа молодая, можно сказать, юная. За модой наверняка следишь. Не стану ручаться, но что-то мне подсказывает, что твои часики, — Юрий быстро перегнулся через столик и ухватил Лялю за кисть руки, — штучка брендовая… ну, да: так оно и есть! Радо. Простенько, но со вкусом. А вот у нашего Петренко никаких часов нет вообще. Разве не странно?

Ляля мягко высвободила руку и мельком взглянула на собственные часы: черные, на черном керамическом браслете, с простенькими золотистыми стрелочками без всякой явной оцифровки и… с дополнительным электронным указателем времени — прямо как в детстве.

— Что ты хочешь сказать? — спросила она, причем в ее голосе Юрию послышались нотки замешательства.

— Подумай…

Вернувшийся с подносом официант поставил перед Юрием стакан свежевыжатого сока. Юрий сделал глоток и удовлетворенно кивнул:

— И в самом деле неплох!

Официант удалился.

— Подумай, — повторил Юрий, пристально глядя на Лялю. — Ты — студентка. Подрядилась на практику в «Балтику». Сколько тебе платят и как? Сдельно? Помесячно? Или не платят вообще?

Ляля покраснела.

— И тем не менее, — продолжил Юрий, — ты позволяешь себе часики от Радо. Не самый престижный бренд, согласен. Даже далеко не самый. Но всё же: сколько стоит такая непрестижная простота? Тысяч сто? Угадал?

Ляля едва заметно кивнула, а краска с ее лица перелилась на ее же уши. Ее уши вообще превратились в пару пунцовых маяков, ярко горевших под аккуратно зачесанными за них рыжими волосами.

— Сто тысяч! — Юрий усмехнулся. — Если уж даже студентка, желая быть модной, готова отвалить за простенькие часы пару тысяч евро, то почему же взрослый дяденька, миллионер, а то и мульти, украсивший себя за километр бросающимся в глаза кольцом, напоказ дымящий сигарами и расхаживающий в таких мехах, каким позавидовала бы Эллочка-Людоедочка… Почему, короче, этот тип не потратился заодно и на хорошие часы? На какой-нибудь Лонжин хотя бы за полмиллиона?

— Может, — не слишком, впрочем, уверенно предположила Ляля, — он вообще не носит часов?

— Почему? — Юрий прищурился. — Часы — одна из тех безделушек, которые явно подчеркивают статус владельца. Хотя бы его материальное положение. До сих пор мне как-то не доводилось встречать мужиков при бабках, особенно пробившихся с самого низу, которые бы довольствовались часами Полёт, а то и вовсе обходились без часов… И ты на меня, на меня не смотри! — быстро добавил Юрий, уловив взгляд Ляли, направленный на его собственное запястье. — Я — обыкновенный наемный служащий, а не мультимиллионер. Я даже не миллионер, если уж говорить откровенно. И я не могу себе позволить часы не то что за десятки тысяч евро, но и куда более скромные. Я даже такие, как у тебя — разве что в мужском варианте, — не стал бы покупать: незачем. Мне нет нужды подчеркивать статус: у меня его попросту нет!

— Но…

Юрий перебил:

— Ты ведь знаешь Константина? Константина Викторовича? Мужа нашей нанимательницы, Людмилы Ва…

Юрий вдруг замолчал, оборвав самого себя: прямо на его глазах с Лялей произошла стремительная и напугавшая его перемена. Из красной, даже пунцовой, Ляля как-то разом превратилась в смертельно бледное существо, на побелевшем личике которого особенно огромными казались наполненные страхом глаза. Извечная смешливость из взгляда Ляли улетучилась бесследно!

— Что с тобой? — отойдя от первого потрясения, спросил Юрий. — Что случилось?

— Ты… ты… — Ляля смотрела на Юрия, и страх в ее глазах постепенно менялся на негодование. — Ты всё знал!

— Что знал? — не понял Юрий.

— Хватит! — Ляля почти закричала. — Хватит прикидываться! Это… это жестоко! Низко! Подло!

Она вскочила со стула, едва не опрокинув стол. Юрий тоже поднялся:

— Да что случилось-то? — тоже почти выкрикнул он. — Ты можешь объяснить?

Но Ляля уже побежала к выходу из ресторана. Юрий метнулся было за ней, однако, сделав несколько быстрых шагов, остановился:

— Ну и ну… — пробормотал он, глядя на убегавшую Лялю и вдруг ощутив, что и сам, как давеча девушка, то заливается краской, то бледнеет. — Не может быть! Или… может?

А потом он уселся обратно за стол, дождался официанта и заказанных яичницы и кофе, съел ту и выпил этот, еще посидел, поглядывая на вход в ресторан, и, наконец, удовлетворенно вздохнул: в ресторан вошли Петренко и его спутница.

Осмотревшись, парочка уверенно подошла к столику Юрия:

— Позволите? — спросил Иван Викторович.

— Присаживайтесь, — скорее велел, нежели разрешил Юрий. — Кажется, нам есть о чем переброситься словом-другим!

***

Когда статья о самом невероятном предпринимателе современной России всё-таки вышла, Аарон Иосифович, путаясь в собственных ногах и то и дело хватаясь за свои белокурые локоны, буквально вломился в кабинет Юрия и с порога — ни здравствуйте, ни до свидания — заорал:

— Вы с ума сошли! Рехнулись! Я же говорил… предупреждал! Никакой отсебятины! А это что? Где Бородина? Куда спряталась?

Юрий откинулся в кресле и нарочито потянулся — мол, такими выходами нас не запугать:

— Вы чего шумите? — похрустев суставами (всё-таки, что ни говори, а сорок с чуточкой лет!), обратился он к юристу. — Слыханное ли это дело, Аарон Иосифович, — так шуметь?

Глаза молодого юриста так и выкатились:

— Чего? — растерянно переспросил он.

— Говорю, кричать не надо, — улыбнулся Юрий. — Будьте проще: что произошло?

Аарон Иосифович обтер ладони о брюки, нерешительно потоптался, потом — напротив, решительно — уселся в свободное кресло:

— Трендец произошел, — сказал он. — А так — ничего особенного!

— Трендец полный или так себе? — совершенно серьезно поинтересовался Юрий.

— Полярный, — ответил Аарон Иосифович.

— То есть, — по-прежнему серьезно уточнил Юрий, — не трендец как таковой, а песец?

— Именно! — подтвердил Аарон Иосифович.

— Вот те на! — протянул Юрий. — И в чем же он выражается?

Аарон Иосифович не выдержал и опять взорвался. Опять ухватившись за свои белокурые локоны, он опять закричал:

— Как вы могли! Вы же ни слова не изменили в писанине этой ненормальной, этой дуры набитой, Бородиной! Вы же мне обещали! Слово дали…

— Минуточку, — перебил юриста Юрий. — Обещал? Я? Ничего я не обещал и слов никаких не давал!

От такой наглости Аарон Иосифович на мгновение обомлел, но после забушевал еще круче:

— Ладно — она! Ветер в голове гуляет! Но вы, вы! В вашем-то возрасте, почтеннейший! Втрескаться в девку по уши! Позволить вертеть собою! Согласиться на… на… — Аарон Иосифович выпустил локоны и пощелкал пальцами, подбирая определение. — Согласиться собственные интересы поставить выше интересов «Дома»! Вы под монастырь всех нас подвели! Нет, правду говорят: седина в бороду — бес в ребро! Вот честное слово: будь моя воля, я бы всех вас, сорокалетних, к чертям собачьим на пенсию выгонял! Нечего вам делать в рабочем коллективе!

Аарон Иосифович бесновался, а Юрий слушал, и слушал при этом с удовольствием. Оказывается, о его влюбленности уже говорили: ничего не скроешь от сплетников и сплетниц! Но если еще неделю назад он, Юрий, столкнувшись с такой неделикатностью, пришел бы в негодование, то теперь именно она, неделикатность эта, доставляла ему какое-то особенное наслаждение. Всё-таки здорово, когда ни бояться собственных чувств, ни стесняться их не приходится! А в том, что он, Юрий, их не боялся и не стеснялся, он убедился еще там, в Новосибирске: когда, в одиночестве сидя в Толмачево в ожидании регистрации на петербургский рейс, вдруг взял и позвонил Константину.

Константин звонку ничуть не удивился:

— Тебя встретить? — буднично поинтересовался он.

— Всенепременно, интриган ты этакий! — без злобы, но с напором ответил Юрий.

И добавил после совсем-совсем коротенькой паузы:

— Как там Ляля? Уже долетела?

Из трубки послышался смешок:

— Ага! Рыдает.

— Ну ты и гусь! Ничего умнее придумать не мог?

— Да откуда же я знал, что ты нас раскусишь? Хотя… предупреждал я Васильевну, чтобы она не перебарщивала! Но разве она кого-нибудь слушает? Подавай, понимаешь, Лялечке номер «люкс»! И часики эти… говорил я: оставь ты их, не таскайся с ними! Да ведь они — два сапога пара: что одна, что другая — упертые! Чему же удивляться, что такой блестящий план провалился… с треском?

Константин с явным, даже за тысячи километров от него и даже несмотря на какие-то посторонние шумы в трубке ощутимым удовольствием произнес это «с треском». А почему, он тут же сам и проговорился:

— Но с другой-то стороны, всё сработало идеально!

— Да-да, конечно: довел племянницу до истерики и рад по уши!

Константин фыркнул:

— Ерунда! Побесится и успокоится. Главное, тебя-то она заполучила!

— Да она от меня шарахается, как от чумного!

— Правда?

— Ты даже представить себе не можешь, что здесь было!

— Могу, могу, дорогой! — Константин засмеялся. — Я, между прочим, с этими двумя не первый год коротаю! Ладно, давай: при встрече расскажешь!

Юрий дождался такого момента, когда Аарон Иосифович немного умерил натиск и повторил вопрос:

— В чем же конкретно выражается этот ваш песец?

Аарон Иосифович вскинулся:

— Не мой, а ваш!

— Ну! И в чем же?

— В суд на вас подал Петренко!

Аарон Иосифович извлек из кармана смятую бумажку и перебросил ее через стол. Юрий, как мог, разгладил ее и узрел официальное судебное извещение.

— Значит, на меня, а не на Лялю?

— На вас, на вас! Как на главного редактора, чтоб вам пусто было с этими вашими слюнями!

Юрий улыбнулся совсем широко:

— Великолепно! Потрясающе! — провозгласил он, пряча извещение в карман.

Аарон Иосифович снова сбился с ярости на полное недоумение:

— Чего? — опять выкатились его глаза.

Юрий — теперь уже не нарочито, а с истинным наслаждением — еще раз потянулся, хрустнув плечевыми суставами:

— А то, — заявил он вконец опешившему юристу, — что всё идет по плану…

И — немного помолчав:

— Во всяком случае, я на это надеюсь!

***

Как уже было сказано, из Новосибирска Юрий улетал в одиночестве: когда — после беседы по душам с Петренко — он всё-таки бросился за Лялей, та уже из отеля выехала. К несчастью для Юрия, ей — с её-то небольшой поклажей — долго собираться не пришлось. Куда она помчалась, выяснить труда не составило: портье лично взял для нее такси до Толмачёво. Но и в аэропорт Юрий опоздал, не успев всего лишь на какие-то несколько минут: петербургский рейс с Лялей на борту упорхнул прямо у него из-под носа. Юрию даже показалось, что он видел взлетавший аэробус, раскрашенный в цвета авиакомпании «Россия», но было ли это тот самый самолет, поручиться он бы не смог. Но как бы там ни было, Ляля улетела, следующий рейс на Петербург отправлялся аж через несколько часов («Чтоб треснуть этим москвичам!» — подумал Юрий, глядя на забитое московскими рейсами расписание), поневоле пришлось ждать. Впрочем, были во всём этом и утешительные моменты: во-первых, не возникло проблем с билетом, а во-вторых, зал ожидания и кафешки оказались весьма недурны. Наконец — не иначе как для того, чтобы совсем рассеять охватившее было Юрия уныние, — судьба послала ему небольшое приключение. Так сказать, совершенно в духе Рязанова или Данелия.

Ощутив — на нервной, вероятно, почве — неодолимый приступ голода и жажды, Юрий пристроился за столиком в кафе, взяв целую «стопку» разнообразных бутербродов, чай и бутылку простенького вина. Вино Юрий добавлял в чашку с чаем: по флотскому принципу коньячного пития — после каждого глотка из чашки в чашку вливалась новая винная порция. Вино, поначалу весьма активно испаряясь от соприкосновения с горячим чаем, окружило столик Юрия своеобразным ароматом: крепким, сильным, но вполне себе благородным. Возможно, именно этот аромат и привлек к столику любопытного вида мужчину.

Одетый хорошо, даже дорого, этот человек имел внешность внезапно вырванного из благодушной сытости и потому растерянного, деморализованного плейбоя. Примерно одногодок Юрия, сложения крепкого, с осанкой уверенной и даже горделивой, лицом он был ошарашен донельзя. А в его взгляде так и плескались невероятные обида и удивление: встретившись с ним глазами, можно было подумать, что перед вами — не получивший обещанную конфету ребенок. Или даже вот так: ребенок, у которого только что конфету отобрали, причем не силой, а выманив ее низкопробной хитростью. Боковым зрением Юрий уже несколько минут подряд видел скитания этого человека от одного столика к другому, его попытки завести разговор с коротавшими время пассажирами: попытки всякий раз неудачные. А потом очередь дошла и до самого Юрия.

В отличие от других, Юрий странного человека не прогнал. Наоборот: пригласил, буде тому заблагорассудится, составить ему компанию за «чашкой вина». Человек с готовностью согласился. С готовностью, потому что первым его действием после этого было стремительное, едва ли не одним глотком, поглощение целой чашки. Правда, следующую он наполнить уже не спешил: поставил на стол опустошенную, прямо рукавом еще вот только что не то чтобы белоснежной, но всё-таки сравнительно чистой сорочки отер покрасневшие губы — на манжете остался след — и с благодарностью посмотрел на Юрия:

— Не поверите, чего я натерпелся!

— Почему же? После того, что произошло со мной, я поверю всему!

— Вас тоже друзья разыграть решили?

— Скорее, под венец подвели.

— Ого! Да у вас несчастье похлеще моего: сочувствую!

История, рассказанная далее новым знакомцем Юрия, оказалась довольно избитой, но оттого не менее смешной, хотя местами и почти трагичной. Алёша (или Алексей Вениаминович: таким вот старорежимным отчеством он обладал) по дурости, прикрытой дотоле никем и ничем не поколебленной самоуверенностью, заключил пари: имея в кармане только накопительную карту Аэрофлота, он сможет посетить все пятнадцать городов-миллионников России. По условиям пари, Алеше категорически запрещалось пользоваться наличными деньгами или любыми их эквивалентами, считая и кредитные карты, а также всевозможные денежные переводы — хоть реальные с юридической точки зрения, хоть виртуальные, вроде всяких яндекс.денег и тому подобных приблуд. А чтобы у него и соблазна такого не возникло, кредитки и прочая мишура были у него на время путешествия «конфискованы». Более того: донельзя добродушные друзья Алёши сменили логи регистраций на всех порталах, через которые он смог бы получить доступ к деньгам. Так, например, для него оказалась недоступной услуга онлайн банкинга и даже возможность снять деньги через мобильный телефон.

Удивительное дело, но сначала всё шло хорошо. Афера — даже не авантюра, так как перевозчику (не будем вдаваться в подробности) наносился ущерб — разыгрывалась словно по нотам: в девяти из пятнадцати случаев Алеша своего добился: ему оформили билеты, приняли на борт, сытно в пути покормили и всласть напоили. Вероятно, каждый раз имела место магия внешности: уверенного в себе и очевидно состоятельного господина в самом расцвете сил, гордого, но не заносчивого, знающего себе цену, но привыкшего и к легкой добродушной болтовне. В общем, внешности человека симпатичного: такому грех не оказать услугу, а уж придираться к нему — дело совсем немыслимое! Но на десятый раз везение Алёше изменило.

Очутившись в Новосибирске, он первым делом отправился оформлять очередной билет: все расписания он вызубрил назубок и поэтому знал — на нужную ему Казань рейс был единственным, вылетал через каких-то пару часов, опоздание на него или невозможность на него попасть означали бы, как минимум, суточную, а то и больше, задержку. Без денег в кармане — перспектива не самая приятная. Но в кассах его ожидал облом: приятного вида девушку, уже было взявшуюся за оформление, вдруг сменила жутковатого вида тетка — настоящая мегера! — устроившая девушке форменный разнос. Мегера кричала так, что уши закладывало. А расправившись со своей подчиненной, она принялась и за Алёшу. Алеша пытался и так, и эдак, но ни один из его бессбойных дотоле подходов эффекта не возымел. Точнее, все они эффект возымели разом, но совершенно не тот, на который рассчитывал Алексей! С каждой проведенной у стойки минутой дамочка свирепела всё больше, а под конец и вовсе пригрозила вызвать полицию. Хуже того, уже в спину ударившемуся в бегство Алёше она закричала:

— Стой! Стой! Держите вора!

Алёша побежал. За ним побежали невесть откуда материализовавшиеся люди в форме. Впрочем, уйти от погони ему удалось: прямо у выхода из здания терминала стояло такси. Ни секунды не раздумывая, Алёша нырнул в него, шофер тронул, машина, подчинившись мастерскому движению рулем, капотом увернулась от одного из полицейских и понеслась к выезду с парковки.

— Благодарствую! — искренне поблагодарил водителя Алексей.

— После отблагодаришь! — туманно откликнулся водитель и поднажал на газ.

Остановилось такси в нескольких километрах от аэропорта и, по-видимому, сильно не доехав до города: не знавшему местную географию Алёше трудно было об этом судить.

— Ну, рассчитаемся? — спросил таксист и почему-то недобро усмехнулся.

Алёша принялся объяснять ситуацию, но вдруг обнаружил себя сидящим — не более и не менее! — с ножом у горла: неуловимым на взгляд движением руки таксист извлек откуда-то внушительных размеров нож и приставил его к сонной артерии своего пассажира.

— Самое обидное, — говорил Алеша Юрию, — у меня и брать-то было нечего! Ни денег, ничего! Да и ножом в живого человека тыкать… это как-то… не по-человечески что ли!

Юрий кивнул на болтавшиеся на запястье Алёши часы (внутренне заодно и подивившись тому, сколько уже раз за последний день всё упиралось именно в этот прибор):

— Дорогие?

Алёша перехватил взгляд Юрия и тоже кивнул:

— Не дешевые. Но их бессмысленно отбирать: они номерные! Ни в одной скупке такие не возьмут… ну, не должны, по крайней мере. Я и сам-то их поэтому продать не могу: документов на них у меня с собой нет, а без них принимать отказываются!

— Пробовал?

— А то!

В общем, из такси Алеша выбрался каким-то чудом. Разбойничий автомобиль оказался с непредусмотрительно современным алгоритмом работы центрального замка: автоматически блокируя двери при движении и — при любых обстоятельствах — препятствуя их открыванию снаружи, он не мешал открывать их изнутри. Дернув за ручку, Алеша всем телом вывалился из машины, перекатился по асфальту, вскочил на ноги и бросился бежать. Да не куда-нибудь, а напрямик через дорогу: уворачиваясь от попутного и встречного транспорта, к сверкавшим огням автозаправочной станции и автосалону «Ягуар»! Увидев такое дело и такую прыть, «таксист» газанул и умчался прочь.

На заправке незнакомого Алёше бренда в помощи ему отказали, максимум что предложив — это вызвать всё ту же полицию.

— Пойми, мужик, — объяснили охранник и кассирша, — реально больше ничего не можем! Взаймы не дадим, залог не возьмем: может, ты сам эти часы только что с кого-нибудь снял!

— Хотя бы позвоните вот по этому номеру! — Алеша протянул охраннику собственную визитку с наспех нацарапанным на ней номером телефона. — Вам подтвердят, что я — никакой не жулик!

— Хм… — присмотрелся к номеру охранник. — Номерок-то не наш, не новосибский! Что это за код такой?

— Питер!

— Да ты рехнулся, мужик! — охранник даже присвистнул от негодования. — Нам головы отвертят за такие звоночки!

Пришлось идти в автосалон.

В ягуаровском автосалоне дело вроде бы пошло на лад: приветливый менеджер сочувственно выслушал диковатую историю приключений Алексея Вениаминовича, вызвал вышестоящее начальство, откликнувшийся на призыв импозантного вида управляющий тут же согласился позвонить. Но дальше как отрезало. Во-первых, трубку долго никто не снимал, а во-вторых, когда ее всё же сняли — громкая связь была включена, — Алёша к своему ужасу услышал, как его старинный приятель и друг, тот самый, который в числе прочих принимал участие в пари, наотрез отказался от знакомства с ним. Он даже присоветовал управляющему «гнать в шею наглого самозванца, поскольку настоящий Алексей Вениаминович прямо сейчас сидит рядом со мной»!

— Эй! Эй! — закричал Алёша.

Из микрофона, однако, послышался смешок, а после трубку и вовсе повесили.

Нужно ли удивляться тому, что поведение управляющего разом переменилось? Из вежливого, корректного и доброжелательного он превратился в грубоватого, хамоватого и настойчиво предлагавшего Алёше убираться вон! Правда, напоследок он всё же сунул Алёше тысячу рублей, но так, чтобы никто из обслуги этого не видел.

— Давай, давай, до свидания! — напутствовал он Алёшу, добавив на рецепшн: «Олечка, проследи, чтобы духу его здесь не было!»

Куда было деваться бедолаге? Поразмыслив, он решил вернуться в аэропорт: пусть там его могли прихватить полицейские, но всё же такой вариант показался ему более оптимальным, нежели бесприютные и с совсем уж неясной перспективой блуждания по незнакомому городу. До которого, кстати, тоже еще и добраться было бы нужно!

Однако в аэропорту — Алёша дошел до него пешком, больше не рискнув связываться с ошалевшими от безнаказанности дорожными грабителями — на него никто не обратил внимания. Даже те самые полицейские, что какие-то пару часов назад гнались за ним через зал, окинули его, возвратившегося, равнодушными взглядами и отвернулись. Возможно, никаких конкретных обвинений мегера из кассы против него не выдвинула, вот они и решили: пусть гуляет, коли так, а не иначе.

Убедившись в том, что никто его не преследовал, Алёша прошел в кафе, взял какие-то бутерброды, кофе, мороженое в вазочке…

— Люблю я мороженое, — пояснил он удивившемуся Юрию.

…и на этом «выданная» ему тысяча рублей благополучно завершилась. Кушая, Алёша старался не думать о том, что будет дальше: в кассы путь ему был заказан, связываться с друзьями, как это наглядно выяснилось в автосалоне, было бессмысленно, никаких ценностей, которые было бы можно продать, при нем не имелось. Разве что злополучные часы, но сам-то он лучше кого бы то ни было другого осознавал бесперспективность попыток легально пристроить их «в добрые руки». Впрочем, как раз на часы — в итоге — он и решил положиться.

Послонявшись по залам вылета и ожидания, ощутив, что желудок снова проснулся и начал требовать новую порцию пищи, поняв, что долго так всё равно продолжаться не может, Алёша начал действовать. Он наугад подходил к людям и предлагал им купить часы. Сначала — за вполне адекватную их реальной стоимости цену. Но, услышав ее, народ от Алеши шарахался как от безумца. Тогда он «сбавил». Потом еще и еще. Наконец, его запросы умерились до стоимости билета в Петербург, причем в экономическом классе. Но и это не помогло: если более или менее реальные цифры отпугивали людей своей именно что нереальностью для случайной покупки с рук, то откровенно заниженные вызывали массу подозрений. Вплоть до того, что один из тех, кому Алёша сделал «заманчивое предложение», едва взглянув на часы, разразился бранью, ухватил Алешу за шиворот и — без дураков! — поволок к не слишком приметной дверце с вывеской «полиция»! Алёша вырвался и опять убежал.

Потом была голодная ночь. Наступило не менее голодное утро. Приключение уже вышло за всякие рамки разумности, но выхода из него по-прежнему не наблюдалось. И тогда Алеша решился на последнюю меру: на открытое попрошайничество.

— Хоть убей, — удивление во взгляде, — до меня не доходит: почему у одних получается, а у меня — нет? Почему одним дают, а мне — от ворот поворот? Хоть бы стольник кто-нибудь подкинул… да куда там!

Юрий окинул Алёшу критическим взглядом: растерянный — да; пальто местами запачкано, но почти неприметно: не всмотришься — не заметишь; на шее — шелковый шарф, а за воротничком сорочки повязан галстук явно ручной работы; ботинки — начищены…

— Говоришь, до аэропорта ты шел пешком?

— Да!

— Как же тогда…

Алеша тоже взглянул на свои ботинки и немного виновато улыбнулся:

— Терпеть не могу грязную обувь! Пришлось платком оттирать… платок, конечно, на выброс, но…

Юрий расхохотался:

— Никогда Воробьянинов не протягивал руку!

— Что? Как? Ты полагаешь…

Юрий перестал смеяться и уже вполне серьезно пояснил:

— Ты на себя со стороны посмотри! Если не приглядываться, холеный мужик, одежда — как в телевизоре бывает, обувь ручной работы… как думаешь, за кого тебя принимает почтенная публика, томящаяся в ожидании самолета?

Алёша моргнул:

— За кого?

— За шутника. Но это в лучшем случае.

— А в худшем?

— Честно?

— Ну…

— За альфонса, только что получившего отставку!

Лицо Алёши так и вытянулось:

— За… кого?

— Альфонса. — Юрий опять не сдержался и хохотнул. — Сам посуди: одет дорого, а побираешься. Вывод так и напрашивается: дамочка состоятельная только что пинком тебя наградила! Без выходного пособия. Что имеешь — всё на тебе, а больше и нет ничего, и никогда и не было!

Алёша покраснел — густо-густо:

— Но… но… — запинаясь, забормотал он, — это неправда! Я… постой! Ты что же: тоже так обо мне думаешь? Думаешь, я всё наврал?

Юрий улыбнулся:

— Врать не буду: мелькнула у меня такая мыслишка поначалу. Опять же: кольца обручального у тебя нет. В сорок-то лет! Или сколько тебе?

— У тебя тоже нет!

— Но я скоро женюсь!

— А я…

Алёша запнулся и замолчал.

— Ну? — спустя какое-то время не выдержал Юрий. — Что ты?

— Тоже, наверное… — вздохнул Алёша.

— Как-то ты безрадостно об этом говоришь!

И снова — вздох:

— Понимаешь, любит она меня, а я… Сделай я предложение, свадьба хоть завтра состоится. Да вот беда: побаиваюсь я ее. С детства боюсь!

— С детства?

— Ну да! Мы ведь еще в школе за одной партой сидели. Так она — не поверишь — портфелем меня чуть что лупцевала! Такие вот у нее чувства были. И с возрастом ничуть не изменились. Она сейчас целым ВУЗом частным заведует: ректор и совладелица. Можешь представить, какие у нее привычки? Как думаешь, что она первым делом при встречах вытворяет?

— Неужели сумочкой бьет? — давясь смехом, предположил Юрий.

— Вот-вот! — подхватил Алеша. — Тебе смешно, а мне, ей Богу, совсем не до смеха! Это, между прочим, больно! Не только нравственно — что я, двоечник что ли какой-нибудь? Еще и физически! Ужас!

— Вижу, ты сам от нее без ума.

Алёша кивнул:

— Есть немного.

Объявили посадку на какой-то рейс. Не то в Омск, не то еще куда-то: Юрий и Алёша, поглощенные собственными мыслями, не вслушивались.

— А ей ты не пробовал дозвониться? — вдруг поинтересовался Юрий.

Алёша подскочил:

— С ума сошел! Да она из меня котлету прямо в Пулково сделает!

— А всё же? Может, стоит попробовать?

Алёша задумался. На его лице появилась целая гамма разнообразных чувств: от нежности до откровенного страха.

***

Несмотря на опасения Алёши, никакой потасовки в Пулково не приключилось: встретившая его импозантная дама вела себя спокойно и корректно. Разве что улыбалась немного зловеще, но Юрию, в полете наслушавшемуся историй о драках и бойнях, это могло показаться. А вот что ему совершенно точно не показалось — компания: еще продвигаясь в очереди на выход из полетной зоны, Юрий приметил Константина в обществе — как это выяснилось тут же — именно обожаемой будущей половинки Алёши. Дама и Константин оживленно болтали, и по всему было видно, что их знакомство — давнее, а не случайное.

Алеша с виноватым видом помахал рукой, привлекая к себе внимание. Дама посмотрела в его сторону, тронула за рукав Константина, Константин тоже взмахнул рукой, но, понятно, приветствуя не Алёшу, а Юрия. При этом на губах Константина блуждала рассеянная улыбка.

— Странно, — едва ли не шепотом прокомментировал Алёша. — Генерал-то что здесь забыл?

Юрий тоже удивился:

— Ты знаком с Константином Викторовичем?

Алёша захлопал ресницами:

— Давно… а что: ты тоже его знаешь?

— Вообще-то он меня и встречает!

— Значит, тебя, а не меня? Фу ты ну ты: вот это облегчение! А то я уж было решил, Аэрофлот на меня жалобу накатал! Правда, Костик — мужик вполне ничего, нормальный, но…

— Костик?! — поразился Юрий. — Ты Константина Викторовича так называешь?

— Ну да! А что тут такого? Он меня еще пацаном несмышленым по двору гонял!

— По какому двору? — Юрий в самом буквальном смысле начал выпадать в осадок.

— По нашему. Мы в одном доме жили. Да и сейчас соседствуем. На Крестовском. Это сейчас. А тогда — на Ваське.

Настала очередь Юрия хлопать ресницами.

Между тем, наступил момент, когда подошел черед объятий. В фигуральном, разумеется, смысле: встречавшая Алёшу дама живенько, но с благородным достоинством прихватила своего непутевого мальчика под руку, предварительно поправив на нем сбившийся на сторону шарф, а Константин обменялся рукопожатием с Юрием:

— Ну, здравствуй, здравствуй, добрый молодец! — пробасил он и… хихикнул. — И почему я не удивлен? — это уже к обоим: не только к Юрию, но и к Алёше. — Прямо братья-близнецы, два сапога и всякое такое! Это же надо: за тыщи километров отсюда друг друга ухитрились найти! Кому расскажешь, не поверят!

И — щечка к щечке с дамой:

— Ну, Алиночка, бывай! Только дверь в машине на амбарный замок закрой, иначе в следующий раз будешь его из Владивостока встречать!

Алёша, даже не успев попрощаться с Юрием, засеменил подле пошедшей на выход Алины. А Юрий смотрел на Константина и, мягко говоря, чувствовал себя потрясенным. Что бы всё это могло означать?

— Эй, Юра, очнись!

Оказывается, Константин тоже уже успел переместиться из поля зрения Юрия в направлении выхода и теперь остановился, обнаружив, что Юрий с места так и не сдвинулся. Сделав пару шагов назад, он ухватил Юрия за локоть:

— Да что с тобой? Ты идешь или как?

— Что это было? — только и вымолвил Юрий.

— Ты о чем?.. А! — Константин усмехнулся. — Понимаю! Ты ведь у нас политик, а не светский хроникер… действительно: откуда тебе знать? И всё же иногда мне кажется, что наша «Балтика» — клуб людей не от мира сего. Неужели за треть суток, проведенных в обществе Лёшки, ты вообще ничего о нем не узнал?

— Ну… — замялся Юрий. — Мы как-то больше…

И замолчал: а ведь действительно странно. Как же так могло получиться, что ни он о себе Алексею, ни Алексей ему о себе ничего по-настоящему дельного не рассказали? Ни кто они, ни чем занимаются, ни хотя бы фамилии? Зато Алексей всё выложил о своих запутанных отношениях с Алиной — некогда бесноватой и хулиганистой девчонкой, а ныне — столпом общества: как ни крути и куда ни кинь. И сам Юрий выложил всё о своих чувствах к Ляле и о тех надеждах, которые он вдруг — небезосновательно, как ему казалось — возымел!

— Так кто же он? — растерянно спросил Константина Юрий.

Константин, как и в первый момент встречи, хихикнул:

— Фармацевт. На будущее — осторожней выбирай собутыльников: мало ли кто и что в стакан подмешать может?

— А если серьезно?

— Совершенно серьезно. — Константин почти силком поволок Юрия к выходу: Юрий, не отдавая себе в том отчета, упирался. — Лёшка — фармацевт по образованию. Ему аптечная сеть принадлежит: здесь, в городе, и в Москве. Одна из немногих, кстати, не подпавших под сокращения при нашей уважаемой Валентине Ивановне. Да ты ведь каждый день мимо проходишь: одна из его аптек прямо в твоем доме находится!

— Так это… — Юрий совсем уперся. Он и Константин опять остановились.

— Да. Номер какой-то там в русском Форбсе.

— Офигеть!

— Но балбес, — Константин подхватил Юрин чемодан и самого Юру, — редкостный.

И добавил, снова хихикнув:

— Как и ты, впрочем!

***

Выяснилось, что заговор против Юрия готовился уже довольно давно — задолго до появления Ляли в «Балтике» под личной стажерки. Но более всего удивительно было услышать то, что его инициатором были вовсе не Константин и даже не Людмила — родная, как оказалось, тетка Ляли, — а сама девушка. Юрий слушал Константина и не верил своим ушам. Да и мыслимым ли делом было поверить в такое? В то, что Ляля — ей тогда семнадцать исполнилось, — совершенно случайно и буквально на минутку заскочив к тетке на новогодний корпоратив и едва ли не мельком увидев Юрия, влюбилась в него что называется по уши, без памяти?

— Ладно — влюбилась, — рассказывал Константин развесившему уши и жадно внимавшему Юрию, — это бы еще полбеды: подростковые влюбленности и всякое такое… сам понимаешь: как приходят, так и уходят. Да и ты, чего уж миндальничать, не Ален Делон, портретами коего девки в мои времена стены в своих спальнях увешивали! Мы с Васильевной думали — перебесится. Ан нет! Год прошел, другой… всё хуже и хуже становилось. Она тебя уже в подворотне перед офисом каждый вечер поджидать стала. Неужели не замечал?

— Нет, — покачал головой Юрий.

— И то: куда тебе, глазастому нашему!

Юрий покраснел и машинально потянулся к внутреннему карману пиджака, в котором на всякий случал носил с собой очки от легкой близорукости.

— И ведь что поразительно: всё у нее было, она ведь в нужде ни дня не росла, Васильевна так и вовсе всем ее прихотям с самого детства потакала. Впрочем, возможно, в этом и корень зла или, по крайней мере, мы так думали. Ухажеры вокруг Ляльки тучами вились, да оно и понятно: даже не в деньгах дело, хотя и без таких мотивов не обошлось, а в ней самой, она ведь та еще штучка — хорошенькая и с изюминкой. Как раз такая, в каких влюбляются на раз-два! Но никого из них она и видеть не хотела: подавай ей тебя и баста!

Константин вздохнул:

— Честно скажу: за всё это время я всю твою подноготную перетряхнул. С самого дня твоего рождения и по настоящее. Думал: может, зацеплюсь за что? За что-нибудь этакое, что можно было Ляльке на голову вывалить? Ушатом воды, а еще лучше — дерьма. Но вот поди ж ты: такого, как ты, ботаника самых нравственных правил еще поискать, да и то не факт, что отыщешь! Я прямо с ног сбился… или с рук — это уж как угодно. Даже удивительно: у каждого, понимаешь, какой-нибудь скелет в шкафу или хотя бы какая-нибудь черепушка имеется. А у тебя — нет! Вот что ты за человек такой? И ведь даже не скажешь, если твою собственную писанину почитать. Читаешь, и образ совсем другой возникает. А на деле…

Константин едва удержался, чтобы не сплюнуть, но не в обиду Юрию, а от досады на самого себя: с ним еще не случалось такого, чтобы он, разрабатывая кого-то, сходу и наглухо упирался в стену.

— В какой-то момент даже дошло до того, что я и Васильевна сочли: единственный выход из сложившейся ситуации — услать тебя куда-нибудь… э… — Константин немного смущенно улыбнулся, — в длительную командировку. Понимаю: это было бы несправедливо по отношению к тебе, но что поделать? Семья и всякое такое… да?

Юрий кивнул:

— Понимаю.

— Правда, — смущение из улыбки Константина ушло, — в этом случае было бы для тебя и определенное преимущество. Мы как раз тогда хотели открыть собственное представительство в США… ну, не буду вдаваться в подробности: проект мы так и не смогли осуществить… так вот: тебя-то мы и прочили на должность его директора. Формально — понижение. Но по факту выгода налицо.

— Я бы отказался.

— Это еще почему? — удивился Константин.

Юрий пожал плечами:

— В гробу я видел эти ваши Штаты. Мне и здесь неплохо! И потом…

— Да? — Константин прищурился.

— Скажу без ложной скромности: уж что-что, а работу я себе могу найти любую. В первый же день, как без работы в «Балтике» останусь!

— Да, — легко согласился Константин, — спорить не буду. Но ты не знаешь нюансов. Того предложения, которое мы… то есть я… ну, в общем, которое тебя поджидало. А предложение это было таким, что как раз для тебя и впору: для всего такого безупречного — аж до зубовного скрежета! И патриота, я полагаю. Или нет?

Юрий подался вперед:

— Ты хочешь сказать…

Но Константин отмахнулся:

— Уже нет. В любом случае, ничего бы не вышло. Не знаю как, но Лялька прознала о наших планах и закатила нам настоящий скандал. И если я говорю «скандал», то значит это не просто говорильню, сопли и слюни! Для начала в ход пошли тарелки…

— Тарелки? — не понял Юрий.

— Тарелки, — подтвердил Константин. — Фарфоровые. Большие и мелкие. Блюдечки для десертов и пирожковые для гренок. В общей сложности — несколько сервизов. Причем, доложу тебе, их не хватило и на десять минут! Лялька их расколошматила в пыль!

— Разбила? — ахнул Юрий.

— Разбивают, — хохотнул Константин, — случайно. А у нас тарелки по всей квартире летали: только успевай уворачиваться!

Едва уловимым движением Юрий легонько вжался в спинку кресла. Однако Константин подметил это и, состроив на лице гримасу самого зловещего вида, подлил масла в огонь:

— А ты как думал? Лялька — она такая! Поженитесь, она и в тебя тарелками швыряться начнет!

И тут же, переменив выражение на нарочито жалостливое, констатировал:

— Всё-таки поразительно, насколько одинаковые психотипы одинаковы во всем! Неудивительно, что из всего многообразия потенциальных попутчиков ты ухитрился подцепить в Новосибирске именно Лёшку!

И — наклонившись вперед:

— Слушай, а может, вам и свадьбы в один день сыграть? Заодно и опытом делиться станете!

Юрий надулся.

— Ладно-ладно, — стал снисходительней тогда Константин, — не обижайся… на чем я остановился? Ах, да! В общем, устроила нам Лялька скандал. Мол, так и так, если ушлете Юрочку, я вены себе вскрою. Или повешусь. В крайнем случае — утоплюсь. А для верности прыгну с шестого этажа и попаду под машину! Сам понимаешь, учитывая ее характер, нам с Васильевной стало совсем не до смеха, а план с твоим переводом пришлось отставить. Но и на этом ничего не закончилось. Поняв, что отныне может диктовать нам условия, Лялька потребовала от нас сделать так, чтобы вы поженились. Я, конечно, пытался ее образумить. Говорил ей, что это нелепо: у вас разница в возрасте — двадцать с лишком лет, причем ни она — не молоденькая дура, ни ты — какой-нибудь престарелый актеришка, ради фотографий на глянцах решивший вступить в скандальный для обывателей брак! Это не помогло. Тогда я прибег к другим, как мне казалось, более веским аргументам: мол, как она вообще себе такое представляет — захомутать взрослого мужика, который не только ни сном, ни духом о ее в свой адрес обожании, но и вообще, похоже, решил закончить жизнь убежденным холостяком? Не боится ли она, что Юрочка, как максимум, просто позабавится с ней и бросит? Так, что и до свадьбы дело не дойдет?

Юрий побледнел:

— Ты был обо мне такого мнения?

Константин ухмыльнулся:

— А что тут такого? Сплошь и рядом! Но — успокойся: нет, конкретно о тебе я так не думал. При всей твоей правильности настолько неправильный поступок был бы для тебя… из ряда вон. Даже не просто из ряда, а вообще немыслим. Это как раздвоение личности при шизофрении: либо ты шизофреник, и личность у тебя раздвоена, либо ты здоров, и ты — это только ты, а не беснующиеся в твоей голове голоса. Поэтому на данный счет я был как раз спокоен. Но что меня действительно беспокоило — последствия неуспеха!

— То есть?

— Просто. — Константин нахмурился. — Слишком с тобой всё сложно! Не было никакой гарантии того, что получится затащить тебя в ЗАГС: для этого ты должен был сам влюбиться, но этого-то как добиться? Вот и представь, что было бы, если бы мы, взявшись за осуществление какого-нибудь плана по твоему охомутанию, вдруг потерпели бы поражение. Да Лялька бы точно что-нибудь с собой сотворила! Она же — чушка упертая, но при этом не сталь: на такую выльешь воду — не закалится, а в куски разлетится! Поэтому опасался я, и Васильевна опасалась, и оба мы всячески Лялю от этого безумия пытались отговорить. Но она без вариантов стояла на своем, и тогда нам пришлось действовать.

Тут Константин зримо подобрался, прямо на глазах Юрия из «дядюшки» превратившись в профессионала. То бишь в человека, полжизни отдавшего работе с самыми хитроумными задачками, требовавшими когда не менее хитроумных, а когда — элегантных до простоты решений.

— Сразу было понятно, — спокойно заявил он, — что ахи и вздохи на расстоянии — пустая трата времени. Все эти стояния в подворотнях и прочая вздорная чепуха. Поэтому первым делом нужно было вас познакомить. Но так, чтобы ты не начал трепыхаться в подозрениях раньше времени: потому что девка, сама ни с того, ни с сего — без здрасьте и до свидания — начинающая вешаться на шею мужику, с которым только что свела знакомство, никаких положительных эмоций не вызывает. Скорее, отторжение. И особенно у таких, как ты: слишком правильных на предмет отношений. Отпадали и такие знакомства, которые не могли бы иметь гарантированного — без подозрений — продолжения. Например, мы с Васильевной не могли пригласить тебя в гости — как бы на чашку чая или по делу, — потому что пришлось бы и дальше тебя приглашать, причем всё чаще и чаще. Странно, согласись!

— Пожалуй! Я бы, во всяком случае, точно удивился.

— Вот-вот. — Константин кивнул. — По этой же причине отпадали и разные схожие по своей сути варианты: реальных перспектив у них не было никаких. Оставалась работа. Вариант не бесспорный, но со своими преимуществами. Да вот беда: Лялька-то пусть и студентка, но совсем не журфака…

— Нет? — удивился впервые об этом услышавший Юрий.

— Нет, — повторил Константин. — Она — на юридическом.

— Как! — Юрий подался вперед. — На… юридическом? Но…

Константин опять кивнул:

— Похоже, ты улавливаешь суть. Так вот: сначала я видел в этом сложность — Лялька никогда не писала ничего сложнее, чем школьные сочинения, а значит, и выдать ее если уж и не за бонзу пера, то хотя бы за реально начинающую журналистку было бы не так уж и просто. Это как если бы я привел к тебе человека, назвав его поэтом, а он, этот человек, даже любовь-морковь срифмовать не сумел бы! Но потом меня осенило: с чего бы Ляльке вообще хоть что-то писать? Писать могут и другие: ты же всё равно проверить не сумеешь!

Услышав это, Юрий схватился за голову:

— О, Боже! — жалобно воскликнул он. — Какой же я дурак! Не зря меня всё время не покидало ощущение дежа вю! Кто? Савельич?

— Кто же еще? — с улыбкой подтвердил Константин. — Никому другому я в такой операции довериться не мог: тыл мне нужен был надежный. И уж кто-кто, а Женька не проболтался бы даже спьяну! Кроме того, он — мастер как-никак. Правда, стиль у него и впрямь узнаваемый, но — при определенных усилиях — исправимый. А вот тему для заглавной статьи выбирал не он.

— Ты?

— Почти.

— Как это?

— Я поставил условие: нужна такая тема, чтобы она тебя зацепила, заставив включиться в работу. То есть не что такое — ля-ля-ля, облетают тополя, — а эдакое, на выбор: либо затрагивающая твою компетентность как профессионала, либо ставящая тебя в априори неловкое положение. Например, в положение ответственности. В принципе, оба варианта вполне себе равноценны, но, сколько мы ни бились, нам так и не удалось подобрать что-то по первому. Во всяком случае, по-настоящему убедительное. Такое, что заставило бы тебя лично возиться с Лялькиной писаниной, а не сходу переправить ее какому-нибудь выпускающему редактору. Со вторым вариантом было проще, но, тем не менее, и с ним пришлось повозиться: пришлось выбирать из разнообразия тем и возможностей. Васильевна настаивала на минимизации потенциальных рисков, я же наоборот — утверждал, что риски должны быть высокими. Игра затевалась нешуточная, странно было бы мелкими ставками надеяться получить приз! Но всё равно поневоле возникал вопрос: насколько высоким, если уж соглашаться с этим, должен быть риск? И: в какой вообще плоскости он должен находиться? Лично я склонялся к самому простому варианту, так как в любом деле простота — залог успеха. Тогда как сложные комбинации нередко проваливаются, и чем комбинация сложней, тем вероятность провала выше. Вустера с Дживсом помнишь? Если за дело брался Вустер, всё шло наперекосяк: слишком уж мудреные схемы приходили ему на ум!

Юрий вздрогнул:

— Даже спросить боюсь… уж не такой ли короткой, но сподручной резиновой штуковиной меня должны были оглоушить⁵⁷?

Константин хладнокровно пожал плечами, но всё же ответил «нет»:

— Нет. Это было бы слишком мелодраматично. Да и потом, результат мордобоя не всегда предсказуем: эффект от него, безусловно есть, но совсем не обязательно такой, на какой надеешься. Поэтому варианты такого рода я даже не рассматривал. Мне нужно было что-то… более цивилизованное. С одной стороны, такое, чтобы это было по-настоящему в тягость, чтобы обременяло, а с другой — чтобы не выходило за будничные рамки. И вот тут-то, должен признать, осенило не меня, а Лялю: недаром — будущий юрист!

— Так это она предложила Петренко?

— Она, — уточнил Константин, — предложила угрозу преследования по суду. Мне предложение понравилось: что в наше время может быть одновременно и проще — будничней, — и неприятнее, обременительней? Да: риск оказаться под судом, хотя бы и по гражданскому делу, был, на мой взгляд, тем самым, что доктор прописал. Но тема с Петренко, честно скажу, лично мне показалась перебором. Вообще, этот Петренко всплыл, по сути, случайно. Я перебирал разные темы, но их, одну за другой, браковала Васильевна: то, видите ли, слишком скандально получилось бы, то слишком одиозно, то, прости, Господи, нетолерантно и, как она выразилась, вразрез с редакционной политикой. Как будто у нас в «Балтике» вообще имеется выраженная редакционная политика!

— Ну…

— Нет-нет, — перебил Юрия Константин. — Я не имею в виду эту вашу повернутость на либерализме, в результате чего нас уже в оппозицию записали. Я говорю о последовательности. Вас же шарахает из стороны в сторону из соображений принципиальности и ложной честности: мол, если мы критикуем, то за дело. А коли так, то и хорошее видим. А как итог — не принципы, а беспринципность. Не нашим, а нашим и вашим. Ни рыба, ни мясо, короче, а какие-то грибы. Жюльен из белых и мухоморов. Наешься такого… вроде бы и не отравился насмерть, но глюки гарантированы!

Юрий опять попытался было поспорить, но Константин снова его перебил:

— Не спорь! Да и к делу всё это не относится… Васильевна, говорю, мои предложения рубила на корню, опасаясь мифического репутационного ущерба. Например, она категорически запретила касаться темы ЛГБТ.

— ЛГБТ?

— Да. Я думал пройтись по этим сорванцам, но Васильевна испугалась. В Европе, мол, не поймут, хотя какое нам дело до Европы? Однако, как ни странно, ее — Васильевну то есть, а не Европу — поддержала Ляля. Правда, не из-за дурацких страхов, а потому что — ну, не странно ли? — ей Стивен Фрай, Дживс как раз, нравится! А Дживс… тьфу, блин, — Константин, исправляясь, кашлянул, — Фрай то бишь аккуратно в это же время планировал визит в наш город, а еще прежде — разразился целой статьей насчет притеснения у нас лиц нетрадиционной ориентации. Да как разразился! Ты ведь наверняка читал?

Юрий подтвердил:

— Да.

— И что?

— Страна Чайковского и великой культуры — это он хорошо сказал. По-моему, зря на него наши патриоты набросились!

— Ну, может быть, может быть… — Константин явно решил в дискуссию не вдаваться. — Как бы там ни было, — продолжил он, — эта тема оказалась закрыта. Было еще несколько, но тут Ляля буквально насела на меня: ворвалась ко мне — прямо в мой кабинет и прямо посеред совещания — и ну размахивать у меня перед носом газетой! Пришлось совещание распустить, а заметку в газете прочесть. Заметка, как ты догадываешься, была о Петренко. Я, повторю, был против этой идеи. С одной стороны, она, конечно, удовлетворяла всем, мною же самим, заявленным требованиям, но с другой… Петренко — не тот человек, с которым следовало бы связываться шутки ради. Если, конечно, так можно выразиться в нашем конкретном случае. Люди за ним стоят значительные, ссориться с ними — не лучшая затея. Не то чтобы лично меня перспектива ссоры с ними пугала — я и не с такими дело имел по разные стороны баррикад, — но причина, если ты понимаешь, была бы… гм… неудовлетворительной. Как говорится, переход на личности допустим только тогда, когда не имеешь в этом собственной корысти. Иначе это просто дурная склока, в которой дурак не тот, кто защищается, а тот, кто нападает. Вскройся наши мотивы, мы оказались бы всеобщим посмешищем, а в том, что наши мотивы вскрылись бы непременно, лично я ничуточки не сомневался.

— Но почему же тогда…

— А вот почему… — Константин провел рукой по волосам, как бы поправляя прическу, но на деле просто собираясь с мыслями: его «исконно» короткая «офицерская» стрижка никаких манипуляций с ней не требовала совершенно. — Во-первых, конечно, Лялин натиск: что поделать — слаб я, чтобы с такими девками драться! А во-вторых, я всё же прикинул и так, и этак. Получалось не так уж и плохо, что бы там ни казалось на первый взгляд. Даже если бы статья и пошла в печать — исключать этого было нельзя, хотя и не слишком хотелось бы, — минимизировать потери от неизбежного скандала было бы можно. Я мог, что называется, выкинуть финт ушами и в нужных кругах преподнести всё дело не в сопливо-розовом цвете с няшечками и африканскими страстями, а как остроумный свадебный подарок любимой племяннице. Времена-то сейчас такие, что каждый сходит с ума по-своему, а самая распространенная причина сумасшествия — желание соригинальничать. Оригиналы уважения не теряют, скорее, наоборот. Ввязаться в скандал ради того, чтобы девку замуж выдать — это смешно и презренно. Но подарить на свадьбу судебное разбирательство — свежо, занятно, восхитительно! Особенно если помнить о том, что замуж выходит будущая юристка! А почему конкретно Петренко? Да просто потому, что по ловцу и зверь: не мелкого же проворовавшегося чиновника на заклание отдавать! Опять же, персонаж известный, а стало быть для подарка как нельзя более годный. Конечно, это означало бы нажить в его лице вечного неприятеля, но тут уж его самого подняли бы насмех, вздумай он всерьез обижаться. Главное, чтобы не вылезли наружу ненужные подробности, но на этот счет я, в принципе, был спокоен: даже дойди статья до печати, круг непосредственно в операции задействованных лиц оказывался слишком узким; выйти за него могло бы совсем немногое.

Юрий покачал головой:

— Я бы не стал полагаться на твоих актеров. Не слишком надежные ребята. Выболтали всё, как только запахло жареным!

Константин:

— Ты о парочке из поезда?

— Да.

— Ерунда! — Константин кашлянул: раз, другой, словно решая — говорить или нет. — Оба они, мужик и дамочка, давние мои знакомцы по конторе. Рассказать тебе в сложившихся условиях — это одно. Вынести на публику — совсем другое. Ничего выносить они не станут.

— Ты хочешь сказать, они… — на мгновение Юрий замялся, — шпионы?

Константин изумленно воззрился на Юрия:

— Почему шпионы? — воскликнул он.

— Но ты же сам говоришь: они — твои коллеги по конторе!

— У тебя какое-то странное представление о ФСБ… ну да ладно: всё, что тебе нужно знать, это то, что они — офицеры. А выбрал я их за характерную внешность. Мужик удивительно смахивает на Петренко: даже тебя провел. А дамочка — ее, кстати, Ларисой зовут…

— Знаю, знаю: познакомились!

— …вылитая прилипала к богатым мужикам, особенно к таким, которые с комплексами. Знаешь, чем меньше у мужика рост, тем более длинные ноги его привлекают. Вплоть до откровенных дылд. Лариса на таких штучках собаку съела. И в этот раз, полагаю, роль сыграла тоже хорошо. Если бы еще не мелочи… но тут уж я ничего поделать не мог. Кое-каким снаряжением я их снабдил, но на полное создание образов элементарно не хватило времени. Взять, как ты догадался, тот же чемодан. К сожалению, купить по-настоящему дорогой не так-то просто, как кажется. Наличный выбор мал и довольно убог даже в «официальных» бутиках известных брендов. Но хуже всего то, что, в основном, у нас представлены второстепенные марки. Они на слуху, да, но далеко не «миллионерские». Купить в России настоящий класс практически невозможно. Это как с Вюиттон: любая женщина и даже каждый… ну, двадцатый, наверное, мужик уверенно скажут, что эта марка — роскошь и шик. Но на самом-то деле она — не более чем средненькое для средненьких. Снабжать чемоданом от Вюиттон персону такого уровня, как Петренко, — не менее глупо, чем его же — китайским на колесиках. Поэтому…

— Я бы повелся, — перебил Константина Юрий.

Константин — в шутку — обреченно вздохнул:

— Кабы знать, где соломку подстелить… Старею я, наверное! Спроецировал на тебя собственные знания и представления. К хорошему, увы, привыкаешь быстро. И расслабляешься. Упустил из виду, что тебе, как и всем в общем-то, и Вюиттона хватило бы! Вот и получилось такое: не имея возможности сделать маскировку по-настоящему мастерской, я на детали махнул рукой. Решил, что нет принципиальной разницы между псевдо-премиумом и Китаем. Опростоволосился, метнувшись из крайности в крайность: сначала готовился как для вышних сфер, а потом излишне упростил.

— А часы? Неужели ты не мог и часами снабдить своего человека?

Константин развел руками:

— Не поверишь, но да: не мог. У Виталика аллергия. Он вообще никогда не носит наручные часы: что кожаные ремешки, что металлические браслеты вызывают у него аллергическую реакцию. Так всю жизнь и мается, бедняга. Правда, я думал сунуть ему в карман что-нибудь вроде брегета на цепочке, но тогда понадобились бы жилетки, а настоящий Петренко троек не носит, довольствуясь классическими двойками. Жилетки могли тебя насторожить на подсознательном уровне: ты же немало за последние недели повидал фотографий этого человека. Детали одежды, даже когда не всматриваешься в них, хорошо откладываются на подкорку. И если кто-то постоянно мельтешит перед тобой, допустим, в кроссовках, а в какой-то день объявится в ботинках, ты это непременно подметишь и удивишься: чем вызвана такая перемена? Поэтому часы, к сожалению, отпали: наручные — по физиологическим причинам, карманные — по соображениям достоверности.

— М-да… — протянул Юрий и закусил губу: лажа, мол, какая-то!

Константин согласился:

— Ты прав: было бы лучше вообще обойтись без них, раз уж придать им полностью достоверный облик не получалось. Но…

— Опять Ляля?

— Да. Ей кровь из носу хотелось, чтобы всё было именно так: затерянный в пустынных просторах поезд, герои едут на нем по чертовски опасному заданию, за ними наблюдает зловещий антигерой, находящийся прямо здесь же — в этом же поезде. Он то и дело мелькает в кадре, давая понять, что наступает на пятки и что — вот-вот, совсем уже скоро! — настанет час расправы…

— Акулы!

Константин, как не раз уже давеча, хихикнул:

— Ага! Они самые: это я рассказал Ляле, что у настоящего Петренко есть бассейн с акулами. Прости, не удержался!

— А у него нет?

— Конечно, нет! За каким дьяволом он ему сдался?

Юрий тоже хихикнул, припомнив, насколько мастерски Ляля пропихивала на сцену этих акул: то выдавая леденившие кровь предположения, то их же опровергая обыденными объяснениями. И ведь он, Юрий, поверил в то, что акулы у Петренко имелись! Пусть и не в Ленинградской области, а на далеких Багамах, но тем не менее! И совершенно очевидно то, что его инстинкты защитника заработали: к мнимому Петренко он стал относиться настороженно, стараясь оградить Лялю от его возможных посягательств.

— Ну и ну…

— Вот видишь, — улыбнулся Константин, — не так уж всё и плохо прошло. Кое чего добиться нам удалось. Или, скорее, не нам, а самой Ляльке. Я-то к ее идее голливудского антуража отнесся со скепсисом, а оно вон как обернулось! Ты даже не представляешь, какие приключения тебя поджидали дальше, не поломай ты всю интригу. Ух, какие приключения! Закачаешься! А в конце — всё как положено: герой сжимает героиню в объятьях, ее личико повернуто вверх, ее взгляд сияет любовью, он же — суров и сдержан, смотрит куда-то вдаль, но по всему видно: сердце героя — не камень, и впереди — долгая жизнь не в прериях среди лошадей, а в комфортабельном доме среди детишек. Солнце садится, играет музыка. Титры.

Юрий потянулся через стол, вынул из прозрачного файла бумаги и, перебирая их, ими пошелестел:

— Со статьей-то что теперь делать? — спросил он.

Константин вмиг снова стал серьезным:

— Печатать, — ответил он. — Другого выбора у нас нет. Это — единственный способ теперь уже против Ляльки развернуть боевые действия!

***

Потому что Ляля заперлась в своей комнате и никого не желала видеть. В первые день-два после возвращения из Новосибирска она рыдала, а потом замкнулась в себе, а комнату покидала только для того, чтобы тенью метнуться к холодильнику и тут же убежать обратно. При этом Людмила заметила, что Ляля брала лишь самые простые продукты: молоко в бутылке, йогурт… то есть — ничего такого, что по-настоящему требовалось «молодому растущему организму». Держаться на йогуртах и молоке Ляля могла достаточно долго, но ее здоровью такая «диета» угрожала всерьез. Людмила встревожилась не на шутку.

Все попытки объясниться с Лялей заканчивались одним — провалом. В сущности, она вообще никого и ничего не слушала, отвечая бессвязно и больше, что называется, проклятиями, а не заинтересованностью. Юрия же, когда он, в свою очередь, решил испытать судьбу, она и вовсе послала ко всем чертям, обозвав его гнусным негодяем, подонком и мерзавцем. Юрий даже не успел хоть что-нибудь сказать в свое оправдание, не успел пояснить, что его вопрос о Константине вообще не имел никакого отношения к затеянной им — Константином, — но и Лялей тоже, афере. Ляля щелкнула задвижкой на двери и сделала погромче музыку.

Музыка, кстати, гремела в ее комнате практически без перерывов, постоянно, что тоже действовало всем на нервы, взвинчивая их и укрепляя каждого в понимании: если всё это как-то не прекратить, беды не миновать. В своей детской, по большому счету, обиде, наложившейся на отнюдь не детские чувства, Ляля могла сотворить любую глупость. Но именно эта обида, прежде всего, свидетельствовало и о том, что ничего еще не потеряно: на безразличных людей не обижаются. А значит, какие-то шаги по исправлению ситуации не только требовались, но и могли бы привести к общему для всех счастливому результату.

Что же было делать конкретно? Константин предложил — коли уж всё началось с психологии — на психологию давить и дальше.

— Если уж, — говорил он, — на эту удочку попался взрослый мужик, почему бы на нее не попасться ребенку? Ляля охомутала Юрия, разбудив его инстинкты. Давайте и с ней проделаем то же самое! Тем более что в ее-то случае это должно быть совсем не сложно: она и так влюблена, а это значит, что инстинкт защищать объект своей влюбленности в ней не дремлет. Он просто не имеет случая проявить себя!

— Это влетит нам в копеечку! — впрочем, без сопротивления констатировала Людмила. — Ну, Юра, ну, лоб! Прямо хоть из зарплаты у тебя вычитай! Придется тебе пожизненный контракт с «Балтикой» оформить!

— Ерунда, — успокаивал обоих Константин. — Наши суды не заморачиваются оценкой морального и репутационного ущерба и заявленные истцами суммы не поддерживают никогда. Режут их на порядки. Так что обойдется всё это нам в сотню-другую тысяч рублей и в обязанность опубликовать опровержение. Главное же для нас — не выиграть, а проиграть процесс. И так, чтобы с шумом и треском! Ну и, конечно, чтобы процесс вообще состоялся. Если Петренко не подаст на нас в суд — пиши-пропало. Но за это, правда, лично я спокоен: Петренко подаст. Натура такая. Да и состряпанная Женькой статья — настоящий клондайк для исков. Недаром наш Аарон Иосифович так взбеленился!

— Значит, печатаем без изменений?

— Без.

— Или еще огоньку добавим?

Константин задумался, но, поразмышляв, не согласился:

— Нет, явных переборов не нужно. Мы и так уже погорели на театральщине, излишествах и недочетах. Очередной костюмированный бал нам ни к чему: Петренко не дурак, и если мы и на этот раз с чем-нибудь переборщим, задумается. Не удивлюсь, если в таком случае он просто-напросто вступит с нами в прямые переговоры, причем с единственным к нам вопросом: а на фига? И что мы ему ответим?

С ответом, понятно, были бы затруднения, с чем все — Людмила и Юрий — согласились. Однако оставался еще один, больше этический, нежели деловой, вопрос: кто будет представлять интересы «Балтики» и Юрия в суде?

— Об Аароне Иосифовиче, — категорически заявил Константин, — не может быть и речи. Этот юноша совсем неплох как юрист, согласен, но для нашего дела не годится. Даже если всё ему объяснить, он обязательно напортачит. Пустить его в зал суда — всё равно что Шушундера пустить в серверную Яндекса. Можно сколько угодно говорить ему, чтобы он по серверам прошелся кувалдой, но вместо этого он что-нибудь починит. А потом подергает себя за кудряшки — кстати, чего это он в последнее время так облысел? — и скажет: мол, извините, так получилось! И ведь самое обидное в том, что даже по кумполу ему не настучишь: жалко!

— Тогда кто?

— Давайте подумаем…

Начались поиски подходящей кандидатуры. Казалось бы: что сложного в том, чтобы найти такого юриста, который мог бы не выиграть, а завалить порученное ему дело? А вот поди ж ты! Тем паче, что в полный рост нарисовалась и такая очевидная проблема: «Балтика» — не какое-нибудь мелкое или сомнительное «ООО», не «Рога и Копыта», и раз уж ее интересы и интересы одного из самых высокопоставленных в ней сотрудников вообще поручено защищать не штатному юристу, а юристу со стороны, этот второй никак не мог быть какой-нибудь безвестной мелочевкой. Вчерашний выпускник юрфака или полжизни просидевший в бесплатной консультации юрист под флагами «Балтики» смотрелись бы дико, нелепо, подозрительно!

Одна кандидатура выбывала за другой. Какие-то — из-за собственной слишком принципиальной позиции («нет-нет, уважаемые, я дела не проигрываю и начинать не собираюсь!») Какие-то — из-за склонности к сплетням, что даже для юристов, выступающих в суде, далеко, к сожалению, не редкость. Какие-то — из-за не слишком разумной и далеко не всегда уместной тяги решать поставленные перед ними задачи кулуарно, личными договоренностями.

Одной из таких, едва не выбывших из списка кандидатур, был и Павел Георгиевич Либ — адвокат в Городе известный, но прежде всего своими эпатажными выходками: за его «похождениями» с большим удовольствием следила бульварная пресса. При этом Павел Георгиевич подпадал сразу под два из трех определений: во-первых, он был заядлым сплетником, а во-вторых, обожал закулисные игрища. Правда, дела он, бывало, проигрывал, так что принципиальной упертостью хотя бы на этот счет не обладал, но два других качества с лихвой перекрывали это его единственное «достоинство». А потому, когда посвященный во все перипетии Евгений Савельевич (как-никак, а это им написанная статья лежала в основе всего); в общем, когда Евгений Савельевич рекомендовал Павла Георгиевича, и Константин, и Людмила, и Юрий хором ответили «нет»! Но Евгений Савельевич (разумеется, прихлебывая коньячок и глядя с хитринкой на возмущенных его предложением друзей) стоял на своем:

— Его, его пригласите: не пожалеете!

— Да ведь мы тогда как на арене цирка окажемся! Причем с конями! Под светом всех прожекторов: от перис-этих-как-то-там до Камеди-клуба включительно!

— Вот! — Евгений Савельевич покрутил бокалом, разогревая коньяк. — Вот! Именно то, что нужно. И учтите: я вам этого не говорил!

Константин, Людмила и Юрий переглянулись. Первым, на чьем лице забрезжило понимание, оказался Константин. Он хлопнул себя по ляжкам и бухнул:

— Ну, Женька, ты — голова!

Евгений Савельевич без ложной скромности улыбнулся и сделал глоток.

— М-м-м… божественный напиток!

Теперь уже переглянулись только Людмила и Юрий. Константин же выхватил с полки справочник, быстро его пролистал и снял трубку со стационарного телефона:

— Сейчас, сейчас… — бормотал он, набирая номер. — А! Павла Георгиевича будьте добры… Павел Георгиевич? Тут такое дело…

***

Едва первое заседание суда завершилось, то бишь едва его участники со стороны «Балтики» оказались в коридоре, Константин и Юрий — Константин слева, а Юрий справа — подхватили Павла Георгиевича под руки и чуть ли не силком отволокли его в пустынный закуток.

— Вы что творите? — первым начал Константин.

— Мы совсем не об этом договаривались! — подхватил Юрий.

— Нам нужно про-иг-рать, а вы…

Павел Георгиевич осторожно высвободился из хватки своих рассерженных клиентов и улыбнулся:

— Спокойно, господа, спокойно! — заявил он в высшей степени самоуверенно. — Всё идет по плану!

— Да как же по плану, если… — Константин опять ухватил юриста за рукав.

И снова Павел Георгиевич осторожным движением высвободился из хватки:

— Константин Викторович! — в голосе Павла Георгиевича по-прежнему слышалось уверенное самодовольство. — Вы у нас кто? Дока в вопросах юриспруденции? Нет? Тогда, возможно, специалист по судебным разбирательствам? Тоже нет? А коли так, не окажете ли вы мне любезность и не оставите в покое рукав моего пиджака? Он — пиджак, я имею в виду — совсем недешев! И, знаете ли, деньги на меня с неба не сыплются: я зарабатываю их честным трудом. Вы еще по моим ботинкам потопчитесь! Не стесняйтесь: они — из крокодиловой кожи, самое то, чтобы по ним каблуками попрыгать! А хотите — вот галстук: с ним тоже можно много чего интересного сотворить…

Константин потерял дар речи: давненько с ним никто не разговаривал в подобном тоне, разве что Евгений Савельевич, но с тем-то всё понятно было! А вот адвокат… Между тем, Павел Георгиевич, насладившись эффектной паузой и выражением растерянности на лицах своих «подопечных», соизволил, наконец, пояснить:

— Я неплохо знаю судью, Римму Мироновну. Дамочка это… своеобразная. Известно ли вам, что она является автором вооот такой толщины, — Павел Георгиевич развел ладони почти на ширину плеч, — трактата под интригующим названием «Аспекты правоприменительной практики в гражданском судопроизводстве в постсоветской России»? Этот трактат с боями всучивают студентам юрфаков, а заодно из него же черпают вопросы для квалификационных комиссий. С боями — потому что в трезвых уме и памяти читать его невозможно. А уж понять — тем паче. Тем не менее, Римма Мироновна невероятно горда собой и считает себя не только самым состоятельным — в профессиональном плане — юристом из всех живущих ныне, но и едва ли не самым продвинутым федеральным судьей! Однажды мне довелось услышать, как она говорила своей секретарше…

— Услышать? — ожил Константин.

— Услышать, подслушать, — Павел Георгиевич с великолепной невозмутимостью пожал плечами, — какая разница?

— Действительно, — усмехнулся Константин. — И что же вы… э… услышали?

Павел Георгиевич слегка наклонился вперед и понизил голос почти до шепота:

— Раз уж (говорила она) этот человек оказался настолько глуп, что не увидел подсказок в моей же собственной книге, это — его проблемы. Пусть пеняет на себя: решение я вынесу в пользу ответчика!

В глазах Константина появился интерес:

— И?

Павел Георгиевич потер ладонями:

— Я только что сделал всё наоборот. В своем опусе Римма Мироновна немало места отвела вопросам этики. Вот например: если судья отклоняет протест, должен ли адвокат заявлять новый? Римма Мироновна убеждена, что нет. Особенно если по существу протесты имеют схожую природу, и особенно если природа схожа до смешения. По мнению Риммы Мироновны, поступающий так адвокат ведет себя неэтично, заставляя суд опускаться до казуистики. Она и в мыслях не допускает, что действия судьи, а не адвоката могут всё это провоцировать, так как судья — по ее же определению — всегда прав. На то, мол, он и судья. Позиция невероятная, но всё же — налицо. Только что я вынудил нашу очаровательную Римму Мироновну перенести заседание. Вынудил именно что казуистикой, по факту прямого отношения к разбираемому делу не имеющей. Это, мои дорогие, большой незачет… — улыбка Павла Георгиевича стала блаженной. — Огромный, жирный, толстый минус нам всем. Этого Римма Мироновна нам не простит ни за что!

— Значит, мы всё-таки проиграем?

— Безусловно. Но мы на этом не остановимся и пойдем дальше. Образовавшаяся у нас неделя дает нам возможность задействовать тяжелую артиллерию. — Павел Георгиевич посмотрел на Юрия. — Скажите, Юрий, что вас больше устроит? Помимо решения по иску? Приличный штраф или, скажем, пятнадцать суток?

Юрий так и подскочил:

— К-какие пятнадцать суток? — воскликнул он.

— Обычные. В камере, — во взгляде Павла Георгиевича появилась бесовщинка. — А еще я могу устроить вам общественные работы. Это будет немного сложнее, но, как говорится, воля клиента — закон, а значит, будем работать! Так что же?

Юрий жалобно посмотрел на Константина, но тот уже не только отошел от первого своего неудовольствия, но и выглядел этаким развеселым добрым молодцем:

— Хороший вопрос! — воскликнул он.

И — к Павлу Георгиевичу:

— А как по-вашему, что на девицу большее впечатление произведет?

Павел Георгиевич задумчиво потеребил узел своего вызывающе дорогого галстука:

— Гм… гм… я бы сказал, что работы — оранжевая жилетка, кирзовые сапоги и всякое такое вкупе с прежалостным выражением лица, но… есть определенная загвоздочка. На работы отправляют по месту жительства, а жених и невеста, как я понимаю, зарегистрированы в разных концах нашей благословенной то ли Венеции, то ли Пальмиры?

— В разных.

— Гм… Нужно устроить так, чтобы Юрий работал прямо под окнами своей неприступной владычицы сердца. Тогда…

— Эй! Эй! — Юрий замахал руками, привлекая к себе внимание. — Ничего, что я тоже здесь и что всё это, в первую очередь, меня касается?

— Да вы не переживайте так! — Павел Георгиевич похлопал Юрия по спине. — Труд на благо общества — занятие, возможно, утомительное, но отнюдь не зазорное. Опять же: свежий воздух несколько часов ежесуточно… вы на себя давненько в зеркало смотрели? Бледный, осунувшийся, никакого румянца… право слово, никуда не годится! Хорош женишок: в гроб краше кладут! А на воздухе — за недельку-другую…

— Две недели?!

Павел Георгиевич и Константин переглянулись, Константин подмигнул. Павел Георгиевич приосанился, важно кивнул и констатировал:

— Да: две недели — в самую тютельку!

Юрий схватился за голову.

***

— Помните, — Павел Георгиевич, стоя на ступеньках перед входом в суд, давал Юрию последние наставления, — если я сделаю вот так, — адвокат коснулся кончиками пальцев собственного носа, — вы ляпаете что-нибудь матерное. А если вот так, — пальцы ухватили мочку уха, — вскакиваете с места, перебиваете истца и…

— Да понял я, понял…

Юрий выглядел довольно жалко. Мало того, что Павел Георгиевич заставил его одеться не по погоде — в пижонское и продуваемое всеми ветрами пальтишко, под которым не было ничего, кроме цветастой, а ля Бермуды, рубашки с коротким рукавом и довольно фривольных брюк, — так еще и побрызгал на него из позаимствованной у Евгения Савельевича бутылки: прямо в машине, на подъезде к суду, да так, что от Юрия разило похлеще, нежели от самого Евгения Савельевича, который, нужно сказать, был здесь же. Правда, лицом на пропойцу Юрий не походил совершенно, но это упущение Павел Георгиевич постарался тоже исправить: заставил капнуть в глаза белладонны, отчего белки немедленно пошли красноватой сеточкой, зрачки ощутимо расширились, а в них самих появился нездоровый блеск.

— Так-так… — поворачивая Юрия и так, и этак, приценивался Павел Георгиевич, — неплохо… пожалуй, сойдет!

— Да ведь это смешно! — без всякой надежды отбиться возражал Юрий, поневоле подчиняясь производившимся с ним манипуляциям. — Меня же полгорода знает! Я же — главный редактор! Кто же поверит в то, что главный редактор способен явиться на суд бухим, с перепоя!

Павел Георгиевич подтолкнул локтем Евгения Савельевича:

— В том, что касается «Балтики», поверят всему! Слухи о вашем агентстве ходят самые невероятные. Каждый младенец знает: там, где окопался Евгений Савельевич, есть и коньячок по утрам, и коньячок заместо обеда, и коньячок на ужин. Говорят, коньяк в «Балтику» завозится бочками. По два-три рейса в неделю между Пулково и Шарантой курсируют! А кроме того…

Павел Георгиевич вынул из кармана сложенную газету, расправил ее и отдал Юрию:

— Прочитайте!

Юрий развернул вчерашний номер «Городничего», быстро нашел искомую статью, начал читать и почти сразу же не удержался от крика:

— Гриша с ума сошел?! Где он взял эту фотографию?

— Я одолжил, — с переднего сиденья к Юрию повернулся Константин. — По-моему, очень даже неплохо!

Юрий смотрел на самого себя, вчитывался в строки и не верил своим глазам. На фотографии он был изображен стоящим на карачках, с вздернутым — снизу-вверх — к незримому фотографу лицом, причем на лице его застыла самого идиотского вида улыбочка. Полы пиджака были задраны ему на спину, галстук волочился по полу.

Фотография — Юрий узнал ее — была сделана в канун прошлого Нового года, когда корпоратив в «Балтийском Доме» разгулялся не на шутку. Не то чтобы его участников посрывало с катушек, но веселье било ключом, одна забава сменяла другую, и каждая из новых забав казалась всё веселее. Юрию, как не вспомнившему название какой-то глухой, но совсем недавно проходившей в новостной ленте деревушки, выпало пройтись на четвереньках, завывая «Я — Цицерон! Я — Цицерон!» Почему Цицерон, почему на четвереньках и почему завывая, было неважно: главное, было смешно!

И вот теперь эта фотография во всем ее безумии красовалась на полосе «Городничего»! И это бы еще ладно, но сопровождавший ее текст ошарашивал окончательно:

Поразительное происшествие потрясло накануне сотрудников «Балтийского Дома». Около четверти пятого дня из кабинета главного редактора «Балтики» начали доноситься сдавленные стоны, а затем — всё нараставшие и нараставшие крики. Судя по голосу, кричал сам главный редактор. Он звал на помощь. Первой в кабинет ворвалась собственная редактора секретарша — известная в прошлом манекенщица Мариночка Исаева, — тут же от увиденного хлопнувшаяся в обморок: нервы несчастной не выдержали открывшегося ей зрелища! Ее обожаемый начальник, всем известный и пользующийся безупречной репутацией, ползал на коленках по полу, пытаясь догнать ускользавшую от него бутылку коньяка. Суть в том, что к горлышку бутылки был привязан шелковый шнурок, и за этот шнурок бутылку тянул другой небезызвестный персонаж — давно и хорошо знакомый нашим читателям Евгений Савельевич! В чем именно заключался смысл странной игры и как получилось, что два уважаемых и, без всяких скидок, солидных господина затеяли эту игру прямо на рабочем месте одного из них, ни тот, ни другой пояснить не смогли. Несмотря на то, что вскоре в кабинете яблоку стало негде упасть — столько народу столпилось в нем, — никому не удалось получить внятных объяснений ни от Евгения Савельевича, по-прежнему дергавшего за шнурок бутылку, ни от редактора, всё так же ползавшего за бутылкой на четвереньках! Ваш покорный слуга, среди прочих оказавшийся на месте загадочного и — на взгляд со стороны — не слишком пристойного события, предпринял было попытку воспользоваться собственной властью, но также потерпел неудачу: я, попытавшись приподнять редактора с пола, только оторвал воротник его рубашки, а сам он, взглянув на меня совершенно безумно, велел мне убираться прочь! И это — приказ покинуть помещение — было единственным, что вырвалось из его уст хоть более или менее внятно. Потому что всё остальное больше походило на маниакальных бред. Так, например, он обещал превратить Петренко в нового герцога Кларенса⁵⁸, а Евгения Савельевича уговаривал ему в этом подсобить. Читатель, безусловно, знает, что неделю назад на «Балтику» и ее главного редактора обрушилось несчастье: изобретатель и бизнесмен Петренко вчинил им колоссальных размеров иск. И хотя первое слушание вроде бы как закончилось не в пользу бизнесмена, его шансы выиграть дело знатоками по-прежнему оцениваются очень высоко. Как мне стало известно, даже нанятый «Балтикой» знаменитый в Городе адвокат — господин Либ (Павел Георгиевич не раз становился героем наших публикаций и потому, как и прочие, хорошо известен читателю) — тоже смотрит на ситуацию без откровенного оптимизма. Подозревая, что всё это в совокупности и могло привести к явному затмению в мозгах несчастного Носова, я, не медля более ни секунды, вызвал неотложную психиатрическую помощь. Однако членам явившейся по вызову бригады только и оставалось что развести руками: Евгений Савельевич намертво встал на их пути, не позволяя им приблизиться к бедняге! Сам же Носов тем временем вроде бы как немножко успокоился, поймал-таки бутылку (подозреваю, впрочем, Евгений Савельевич в своей добродушной манере позволил ему это сделать), распечатал ее и тут же ополовинил: конечно, в себя. После чего помахал нам всем ручкой и завалился спать: там же, на полу, ничуть не смущаясь ни порванной рубашки, ни многочисленных потрясенных зрителей. Завтра или послезавтра в «Балтийском Доме» состоится экстренное заседание Совета Директоров, так что я призываю читателей набраться терпения: на днях или раньше я непременно сообщу о принятом на нем решении!

И — подпись Гриши. Или Григория Владимировича — как угодно.

— Какая Мариночка Исаева? — бесновался на заднем сиденье автомобиля Юрий. — Какая манекенщица? Жень! Ну ты-то знаешь мою секретаршу! Это…

Но Евгений Савельевич только улыбался. Улыбался и Константин. А Павел Георгиевич совершенно серьезно внушал:

— Манекенщица — самое то, что нам нужно, во всех отношениях. И для ваших, Юрий, сердечных дел, и для Риммы Мироновны: уж кого-кого, а манекенщицу Римма Мироновна вам не простит! Альбина же — наверняка она уже прочитала, а если нет, то…

— Прочитала, прочитала! — заверил Константин.

— И как? — вопросил тогда Павел Георгиевич. — Локти уже грызет?

— Насчет локтей не уверен, — хмыкнул Константин, — а вот дверь холодильника едва с петель не сорвала! И бутылку молока об пол шмякнула!

Юрий застонал. Но Павел Георгиевич оживился пуще прежнего:

— Шикарно! Шикарно! А сейчас еще и сюжеты по ящику пойдут…

— По какому ящику?! — голос Юрия сорвался на хрип. — Какие сюжеты?

— Ну как же! — поспешил объяснить Павел Георгиевич. — После такой публикации аншлаг в зале суда гарантирован! А теперь — внимание…

Автомобиль, не слишком церемонясь с другими участниками движения, почти перегородил узенький переулок, чтобы — вразвалочку, вперед-назад — неспешно вкатиться во дворик суда. Под конец маневра он получил в корму возмущенный писк чьего-то клаксона, но это было неважно: на торопыгу никто даже не обернулся. Внимание Евгения Савельевича было приковано к серебряной фляжке. Внимание Павла Георгиевича — к Юрию. Внимание Константина — к нему же. А сам Юрий прильнул к окошку и не без внутреннего трепета разглядывал три или четыре уже приткнувшихся во дворике фургона — с логотипами известных в Городе телевизионных каналов. Правда, самих телевизионщиков поблизости видно не было: возможно, они уже прошли в назначенный для заседания зал.

— А разве можно снимать? — с воскресшей было надеждой спросил Юрий, отвернувшись от окошка и посмотрев на Павла Георгиевича.

Но Павел Георгиевич только радостно закивал:

— Конечно, конечно! Почему же нет? Заседание открытое, протестов сторон, как я понимаю, не поступало.

— Мы не заявим протест?

— Что вы! Разумеется, нет!

Автомобиль остановился у самого крыльца. Все вышли. Павел Владимирович, как уже было сказано, занялся последними напутствиями или, что более точно, последним инструктажем, сильно смахивавшим на дурной детектив или шпионский роман. Юрий же, задрав голову, с тоской рассматривал трехэтажное и не столько на суд, сколько на школу походившее здание. Впрочем, когда-то в этом здании и вправду размещалась школа. Но потом убеленных сединами учителей отправили на заслуженный отдых, ораву детишек разогнали по вновь отстроенным школам, и здание как-то сразу, почти в одночасье превратилось в мрачное логово безглазой Юстиции!

***

Взгляд Риммы Мироновны не предвещал ничего хорошего, причем, как это стало ясно моментально, ничего хорошего именно Юрию и его представителю. Римма Мироновна, игнорируя переминавшегося с ноги на ногу Юрия, сходу задала Павлу Георгиевичу весьма двусмысленный вопрос:

— Адвокат, вы уверены в том, что ваш подопечный находится в здравом уме и трезвой памяти и способен отвечать за свои слова и поступки? Он дееспособен?

— Безусловно, ваша честь! — без малейшей запинки ответил Павел Георгиевич. — Мой клиент полностью здоров!

— Ну-ну… — Римма Мироновна скосилась на секретаршу, а рука той невольно дернулась к лежавшей на секретарском столике газете. — Тогда начнем?

Павел Георгиевич поклонился.

— Одну минутку! Вы позволите оператору встать вот здесь?

Римма Мироновна недовольно поморщилась, но согласно кивнула какому-то особенно нахальному телевизионщику:

— Пусть встает. Только побыстрее! И — тишина в зале! Иначе я велю очистить зал!

Открывая заседание, грохнул молоточек, но едва ли не с первых же минут всё пошло совсем не так, как было бы можно ожидать в этих почтенных стенах.

Прежде всего, весьма развязно повел себя не кто-нибудь, а собственно Павел Георгиевич. Он, усевшись на стул, вольготно ослабил узел галстука — так, как если бы находился в собственной гостиной и собирался пиджак переменить на домашний халат, — расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, задрал рукава пиджака к локтям и начал возиться с запонками. Сняв их и опустив в карман, он и рукава рубашки засучил по самые локти, а после этого повернулся к сидевшему позади него Евгению Савельевичу и — шепотом, но более чем отчетливо — спросил:

— У вас фляжка при себе?

И — в ответ на утвердительный кивок:

— Всю не пейте: она еще и нам пригодится!

Секретарше:

— Нет-нет, милочка, это вносить в протокол не обязательно!

Сказать, что Римма Мироновна обалдела, не сказать ничего. Она моргнула, сглотнула, побледнела, покраснела, схватила судейский молоток и замахнулась им так, словно желала швырнуть его в голову потерявшему всякий страх адвокату, но каким-то невероятным усилием воли всё же справилась с собой, положила молоточек обратно на подставку и только пробормотала:

— Однако…

В зале послышались смешки.

Тогда со своего места вскочил представитель истца — тот самый субтильный, но живенький пройдоха, который представлял интересы Петренко и на первом заседании. Он театрально замахал руками:

— Ваша честь! Ваша честь! Заявляю протест!

— По какому поводу?

— Это… это… неслыханно!

— Согласна с вами: неслыханно! — брови Риммы Мироновны сошлись к переносице. — Но на этот счет суд вынесет свое определение позже. Предлагаю…

Со стула поднялся расхристанный Павел Георгиевич:

— Протестую!

И пальцами дотронулся до кончика носа.

Юрий зажмурился и — не слишком, правда, решительно — выкрикнул:

— Б**ть!

Вышло это протяжно и даже немного жалобно. Представитель истца шарахнулся в сторону. Сам Петренко, до сих пор спокойно сидевший на своем стуле, подвинулся в сторонку вместе со стулом. Римма Мироновна подскочила, и на этот раз молоточек не только взвился, но и прозвучал:

— Ответчик, встаньте!

Юрий поднялся, от него волной потянуло коньяком. Римма Мироновна принюхалась, бросила взгляд на Павла Георгиевича, но тот по-прежнему стоял с таким видом, как будто ничего необычного не происходило. Во взгляде Риммы Мироновны мелькнуло подозрение. Однако тут же это подозрение сменилось бешенством:

— Ответчик! — тяжело, с придыханием, заявила Римма Мироновна, глядя на снова зажмурившегося Юрия. — Налагаю на вас штраф в размере пяти тысяч рублей!

Юрий сел, после чего Павел Георгиевич немедленно выкинул следующий финт: неспешно прошел к Евгению Савельевичу, принял у него из рук серебряную фляжку, вернулся к Юрию и во всеуслышание предложил:

— Сделайте глоточек-другой, это будет как нельзя кстати!

И сам, еще до того как Юрий протянул руку за фляжкой, сделал внушительный глоток.

Когда же и Юрий отхлебнул, он, не заворачивая крышечку, приблизился к судейскому столу и протянул флягу Римме Мироновне:

— Не знаю, из какого конкретно виньобля происходит данный конкретный коньяк, но, смею вас заверить, он превосходен! Прошу вас, убедитесь сами! У меня и стаканчик имеется…

Павел Георгиевич порылся в карманах и в самом деле извлек из одного из них серебряный же — как фляжка — стаканчик. Римма Мироновна потеряла дар речи. Тогда Павел Георгиевич подошел к истцу и его представителю:

— Может быть, вы? Нет? Ну, как угодно, как угодно…

И с блаженной улыбкой вернулся к собственному стулу и развалился на нем. В зале воцарилась гробовая тишина. Именно так: гробовая. Только большие настенные часы своим тиканьем нарушали ее, отсчитывая секунды до начала церемонии погребения.

Однако начаться волнующая церемония не успела. Внимательный наблюдатель (буде таковой при всем творившемся в зале заседания бардаке мог бы каким-то чудом найтись) — внимательный, повторим, наблюдатель мог бы заметить, что Павел Георгиевич, что бы он ни творил и что бы с его подачи ни творилось вокруг, то и дело — украдкой — поглядывал на собственный хронометр: вероятно, настенным судейским часам не слишком доверяя. И вот, когда стрелки настенных часов сравнялись, а хронометр Павла Георгиевича негромко блямкнул, отбив ровный час, входная дверь рывком распахнулась, и в зал ворвались новые действующие лица. Среди телевизионщиков немедленно началось оживление. Кто-то даже закричал. А кто-то — ринулся вперед, желая то ли занять позицию поудобней, то ли перехватить влетевших в зал мужчину и женщину.

— Лёшка! — вскочил со стула пораженный до глубины души Юрий. — Ты!

Но Алёша промчался мимо него, по пятам преследуемый Алиной. Алина — в строгом деловом костюме и в туфлях на каблуках — неслась, то и дело рискуя грохнуться наземь, за своим «номером каким-то там в списке русского Форбс» и, что было силы, лупила его по спине внушительного вида сумочкой. В сумочке что-то звякало и погромыхивало, а в конце концов она раскрылась и на пол из нее посыпалась невообразимая куча предметов: от пудреницы до тяжелой связки ключей!

Представитель истца истошно завопил:

— Ваша честь! Ваша честь! Да их тут целая банда!

Петренко поднялся со своего места и — бочком, бочком — двинулся на выход. По пути он несколько раз оглянулся, а «под занавес» погрозил, ни к кому конкретно не адресуясь, пальцем. Но не с угрозой, а с насмешкой.

Алёша подбежал к судейскому столу:

— Умоляю вас! — раскрасневшись и часто дыша залепетал он. — Только не сажайте Юру! Только не тюрьма! Ему никак нельзя за решетку! У него свадьба через три дня!

Римма Мироновна прищурилась, с явным интересом глядя на явно знакомого ей миллиардера, причем во взгляде ее вновь появилось подозрение, и на этот раз подозрение исчезать из ее взгляда не торопилось:

— Причем тут тюрьма? — на удивление спокойным голосом поинтересовалась она. — У нас — гражданское дело. А впрочем…

Римма Мироновна в упор посмотрела на тут же поднявшегося со стула Павла Георгиевича:

— А ну-ка, — поманила она Павла Георгиевича пальцем, — поди сюда…

Павел Георгиевич подошел. Тогда Римма Мироновна, отбросив всякие церемонии и велев секретарше не заносить ничего в протокол, уставилась ему прямо в глаза:

— Ты меня совсем за дуру принимаешь, да?

— Что ты, Римуля, что ты! — неожиданно ласково залебезил Павел Георгиевич. — Но подумай: ты обязана судить по справедливости, так?

— Ну?

— Как по-твоему, на обязательные работы мы уже накуролесили или еще немного постараться нужно?

— Пашка! — воскликнула Римма Мироновна. — Ты сам-то в уме?

Стремительным движением ладони Павел Георгиевич полоснул себя по горлу:

— Римулечка! Очень нужно! Вот так! До зарезу! Вопрос жизни и смерти и нарождения будущих поколений нашего лучшего из российских городов!

— Немедленно объяснись!

Объяснения, впрочем, посыпались с разных сторон: не только от Павла Георгиевича. Римма Мироновна слушала, в целом — нахмурившись, но иногда — роняя смешки. Когда же с «основной частью» было покончено, она требовательно посмотрела на Юрия, стоявшего подле ее стола ни живым, ни мертвым:

— Ну, женишок великовозрастный, — молвила она не то чтобы действительно грозно, но всё же с недвусмысленным намеком на грозные последствия, — ты сам-то понимаешь, на что напрашиваешься? Пашка, поди, не объяснил тебе, что это — уголовная статья? Судимость?

— Объяснил, — вздохнул Юрий.

— И ты все равно согласен?

Юрий всплеснул руками:

— Я всегда знал, что наши депутаты — дубины стоеросовые! Недаром их бешеным принтером прозвали! Кто мешал им в административку запихнуть обязательные работы? Почему арест на пятнадцать суток есть, а работы — ни-ни?

— Ты это, — голос Риммы Мироновны стал жестче, — не юли давай! Согласен или нет?

— Согласен! — слегка ссутулился Юрий.

Взгляд Риммы Мироновны мгновенно прояснился, на ее губах — прямо как у Ляли, отчего Юрий едва не ослеп — заиграла, обнажая белоснежные зубы, задорная улыбка:

— Любовь-морковь и всякое такое, да?

— Да!

— Ну, действуй!

Юрий расправил плечи и осмотрелся: Павел Георгиевич театрально дергал себя за мочку уха.

— Ага, понял…

А вот стоявший тут же и ко всему прислушивавшийся адвокат улизнувшего Петренко не понял ничего. Только когда Юрий решительно шагнул к нему, он попятился — шажок, шажок, — но было поздно: Юрий ладонями легонько уперся ему в грудь и толкнул. Этого оказалось достаточно для того, чтобы субтильный человечек опрокинулся на подвернувшегося ему за спиной оператора, и оба они — оператор со своей камерой тоже — скопытились на пол.

С пола тут же фальцетом понеслось:

— Протестую!

— Принято! — эхом прозвучало от стола.

Римма Мироновна ухмыльнулась и грохнула молотком.

***

Погода была зла, но обстановка приятна. Ветер, гоня ледяную крупу, свирепствовал почти от чистого норда, но не мог согнать с лавочки примечательную компанию: четырех мужчин, двух женщин и девушку. Трое из четверых щеголяли цветастыми куртками, на четвертом поверх крутки был напялен яркий оранжевый жилет. Одна из женщин держала в руках даже на вид увесистую сумочку, а так как руки женщины были немного смешно затянуты в пестрые вязаные перчатки, сумочка — скользкая кожа в нецепкой шерсти — то и дело норовила упасть. Женщина подхватывала ее, перехватывала и так, и эдак, но сумочка продолжала скользить и потому находилась в постоянном движении. Вторая женщина держала руки в карманах, ее лицо скрывалось под глубоким, с меховой опушкой, капюшоном. Наконец, девушка — в элегантных сапожках и в джинсах в обтяжку — без устали пританцовывала, описывая полукруг за полукругом перед тем из мужчин, который в своем рабочем жилете смахивал на дворника. Впрочем, он, вероятно, дворником и был: к верхней перекладине лавочки он, продолжая придерживать ее, прислонил метлу.

С дня судебного заседания прошло уже недели две, за это время страсти поутихли, но, тем не менее, особенно верные своим любимчикам фанаты продолжали следить за ходом событий, требуя от репортеров всех мастей всё новых и новых отчетов. А раз уж был спрос, было, понятно, и предложение, хотя его, предложения, реализация с экранов телевизоров и первых полос печатных и электронных СМИ переметнулась в блоги и социальные сети. И если в первые дни после заседания за всеми участниками процесса охотились телевизионщики и маститые — в смысле, не слишком поворотливые, в этой своей неповоротливости забронзовевшие — журналисты, то теперь охота вышла на принципиально иной уровень. Профессионалы из дела практически устранились, зато любителей набрался легион.

Поначалу обстановка всеобщего внимания наших героев забавляла. А если учитывать и тот романтический ореол, который — стараниями поклонников — окружил их ласковым сиянием, было и вовсе неплохо: не каждый день в глазах незнакомых людей оказываешься капитаном Грэем, Ассолью, тенью давно почившей матушки и прочими, и прочими — вплоть до продавца изумительного шелка того единственного алого оттенка, который символизирует неугасимую мечту. Но вскоре фанатичный и потому бесцеремонный интерес начал нашим героям надоедать. Они обнаружили, что шагу ступить не могут без того, чтобы уже через считанные минуты это — буквально всё: что бы они ни делали — не стало предметом бурных обсуждений в каких-нибудь Одноклассниках, в каком-нибудь Твиттере или на каком-нибудь форуме любителей киносериала «Отчаянные домохозяйки». В этом плане особенно зловещей им показалась анонсированная довольно известным блогером новость: мол, историей заинтересовался производитель компьютерных игр (название указывалось), так что в скором времени стоит ожидать чего-то интересненького. И пусть на поверку эта новость оказалась брехнёй — блогер так поддерживал собственную популярность, — симптом не мог не тревожить. Однако хуже всего было то, что наших героев в буквальном смысле подкарауливали на улицах и в парадных, в офисах и на занятиях, в дорожных пробках и за кружкой пива у «Адалата». Адалат, правда, дал персоналу строжайшее указание гнать в шею всех навязчивых любопытных, но разве у входа в кафе сразу вот так определишь: кто — навязчивый любопытный, а кто — пообедать заскочил?

Конечно, светлые моменты тоже присутствовали. Даже в самые одиозные дни. Например, в аптеках сети Алёши резко выросла выручка, а Павел Георгиевич Либ внезапно обнаружил себя заваленным самыми невероятными и прихотливыми делами: такими, о каких не всякий Падва может мечтать. Однокурсницы окружили Лялю завистливым, но трогательным вниманием, хотя прежде относились к ней без особого пиетета. Константина вызвали в Завидово, после чего его карьера сделала новый резкий виток. Посещаемость электронных площадок «Балтийского Дома» и тиражи его печатной продукции вышли на новые рекорды: даже Евгений Савельевич под эту сурдинку не удержался и экстренно тиснул сборничек собственных стихов — сборник разлетелся в мгновение ока, а еще через несколько часов в вагонах метро можно было услышать цитаты из него. Что же до Юрия, то самым приятным для него стал пятый день на обязательных работах. Или, точнее, пятое утро: готовясь отбывать наказание, Юрий выпросил себе утренние часы.

Говоря строго, полной неожиданностью для Юрия стало вообще всё. Еще в свой первый визит в уголовно-исполнительную инспекцию он поразился тому, насколько близость к одному из самых дорогих районов Города может мало сказываться на благополучии окрестностей. Улочка, по которой инспекция и находилась, представляла собою венец, торжество запустения и разрухи. Настолько, что даже неброский Юрин автомобиль — «планктонный» Фокус — выглядел на ней вызывающе. Старые, дореволюционной постройки доходные дома по четной стороне обветшали совершенно. Их некогда по-разному оштукатуренные стены превратились в покрытые грязными язвами поверхности пугающих цветов: от омерзительного под слоем грязи желтого до страшного, похожего на запекшуюся кровь, не красного даже, а багрово-коричневого. На улицу дома смотрели провалами арок с осыпающимися сводами — темными, возможно, даже в самый солнечный день, — а на окнах не хватало разве что крест-накрест приколоченных досок: картина полного дна была бы завершенной. На этом фоне даже новехонький комплекс зданий какой-то академии по нечетной стороне казался до времени уставшим и готовым развалиться. Как будто тяжесть безысходности навалилась и на него, давила его и плющила.

Однако в самой инспекции, занимавшей несколько комнатушек на первом этаже одного из домов, царила совсем иная атмосфера. Во всяком случае, она царила в ней тогда, когда Юрий там появился. И это тоже стало для Юрия полной неожиданностью: его не просто ждали, а ждали с распростертыми объятиями!

— Вообще-то от осужденных на работы шарахаются, — объясняла пожилая инспектор внутренней службы, — сами понимаете, какой у нас в основном контингент: пьяницы, хулиганы, всякая сволочь… один вот собственную сестру годами лупил, методично превращая ее в инвалида, другой допился до чертиков и с топором за прохожими гонялся… толку от таких — ноль целых, ноль десятых. Что ни поручи, от всего бегут, а потом по новому кругу: перестают отмечаться, отлынивают, опять оказываются в суде, а там…

Инспектор обреченно махнула рукой:

— Суды-то у нас — самые гуманные в мире, это каждому со школьной скамьи известно. Отправить в колонию за случайный фингал под глазом у постового — всегда пожалуйста. Изолировать же дебошира, по которому прорубь в Обводном истосковалась, — дудки. И вот… Но с вами — совсем другое дело! На вас уже очередь заявок выстроилась!

И добавила:

— Не хотите ли чаю? Быстренько сообразим!

Чай оказался совсем неплох, но лучше всего было то, что Юрию позволили самому выбрать «поле деятельности». Из имевшихся, разумеется, заявок, но и такое послабление выглядело обнадеживающим. К сожалению — как на это ни рассчитывали и сам Юрий, и Павел Георгиевич, и Константин с Людмилой — работы «под окнами Ляли» не нашлось, так что с вдохновлявшей всех идеей махать метлой у стен затворницкой пришлось расстаться. Но зато «вакансия» обнаружилась поблизости: у пафосного продуктового магазина с чем-то вроде скверика за ним. То, что скверик располагался за магазином, а не перед ним, было некстати, но из всех имевшихся вариантов этот, безусловно, был лучшим. Кроме того — Юрий, размышляя над ним, отзвонился Константину с Людмилой, — и Константин, и Людмила подбросили добрую информацию: Ляля, бывало, как раз в этом скверике утрами поджидала одну из своих подруг. Собственную машину Ляле Константин с Людмилой доверить почему-то опасались, а родители той подруги, напротив, снабдили любимую дочь шикарным кабриолетом. В принципе, информация эта — о свиданках с последующими покатушками до университета и обратно — была «засекречена», являясь личной Лялиной тайной. Но тайной, как говорится, полишинеля: о ней помалкивали, но знали ее все.

Второе, что в положении Юрия тоже оказалось кстати, — это готовность пожилой инспекторши закрыть глаза на существенное нарушение закона. Суть в том, что «бешеный принтер», не иначе как в погоне за благополучием осужденных на обязательные работы, как-то совсем упустил из виду очевидный момент: не всем осужденным удобно отбывать наказание после своей основной работы. Депутаты в их оторванной от реальной жизни наивности сочли, что после — исключительно оптимальный для всех вариант, и, внеся соответствующее уточнение в закон, не удосужились сделать поправку: мол, осужденный, если того желает, может работать и до. Таким образом, выбора у «граждан алкоголиков, хулиганов и тунеядцев» не осталось.

Узнав об этом, Юрий пригорюнился — вечерние часы ему не подходили никак, — но инспектор поспешила его успокоить:

— Чепуха! — отхлебнув чаю, заявила она. — Делайте так, как вам удобно. Нам главное — отметки об отработанных часах. А уж до или после — никто и не узнает! Договаривайтесь с «нанимателем» и — вперед!

Договориться оказалось совсем не сложно: встретивший Юрия добродушного вида мужик — это уже после инспекции — охотно согласился поставить его на утренние часы, хотя и предупредил:

— Утрами тяжелее, работы больше, но если сам того хочешь…

— Хочу, еще как хочу! — заверил Юрий, и всё было решено.

***

Итак, на пятое утро произошло следующее… К этому времени Юрий уже пообвыкся, наловчился работать метлой, сметая, несмотря на декабрь, по-прежнему сыпавшиеся с деревьев листья, а заодно наловчился работать и «разнокалиберными» лопатами: по ночам оттепельные дожди сменялись изрядными снегопадами, к утру наметало прилично, в ход приходилось пускать то этакие — «классические», с широкими алюминиевыми совками, то «новомодные» — с совками поуже, из пластика. Эти вторые поначалу казались Юрию сущим бедствием: не сказать что легкие, они к тому же имели прескверную тенденцию трескаться, наткнувшись на мало-мальски упорное препятствие. В первое же утро Юрий именно так расколошматил одну, пообещав не слишком, впрочем, расстроенному владельцу магазина возместить ущерб за собственный счет.

— Да брось ты, — отмахнулся тот самый добродушный мужик, — копеечная штука!

Но Юрий сунул ему пятьсот рублей, а затем, через пару часов, еще пятьсот: аналогичным образом сломалась вторая лопата.

И вот, на пятое утро, совсем еще спозаранку — Юрий только-только припарковал свой Фокус у магазина — в скверик, легонько постукивая сапожками, шмыгнула тень. В свете там и сям расставленных вычурных фонарей тень выглядела елизаветинским призраком: тоненькая, бледная, в ореоле казавшихся на просвет особенно рыжими волос. Тень, пританцовывая, свернула с дорожки на газон и спряталась за раскидистым, но — по зимнему времени — дававшим не слишком надежное убежище деревом. К тому же, свет от ближайшего фонаря падал так, что рыжий призрак, думая будто спрятался, в действительности оказался словно на сцене: на выпавшем за ночь белом снегу, контрастный и с ним, и с черным-черным стволом. Разумеется, Юрий, выйдя с лопатами и метлой в этот же сквер, сразу его заметил.

Сердце Юрия ухнуло куда-то вниз, во рту появился металлический привкус, в глазах ослепительно сверкнуло:

— Ляля! — подумал, что выкрикнул, он, хотя на деле всего лишь прошептал.

Его ноги то ли налились свинцом, то ли превратились в вату. В любом случае, попытавшись шагнуть вперед, он едва-едва сдвинулся с места. А в следующий миг слабость настигла и руки: лопаты и метла повалились из них. Та лопата, что с алюминиевым совком, — со звоном, а та, что с пластиковым — с приглушенным стуком. Древко же метлы отпружинило от асфальта и стукнуло Юрия по голени.

Из-за дерева послышался смех:

— Так тебе и надо!

Но колокольчики смеха тут же сменились всхлипываниями. Эти всхлипывания вернули Юрию силы. Ожившей ногой отшвырнув некстати подвернувшуюся под нее метлу, он ринулся на газон и, едва не налетев на толстенный сук, вмиг очутился около Ляли.

— В Фейсбуке какая-то дура пишет, — то смеясь, то снова всхлипывая говорила Ляля, прижимаясь к Юрию, — будто у тебя тут целый гарем! А еще одна в жэжэшке хвастается, что взяла у тебя автограф!

— Брешут! — по-рабочему грубовато, по-дворницки, так сказать, ответил на эти обвинения Юрий. Но при этом он улыбался так, что в нем за версту, несмотря на его оранжевый жилет, узнавался Ромео, истосковавшийся по Джульетте. — Охота тебе всякие бредни читать!

— Ага, — возражала Ляля, — попробуй их не читать!

А потом, конечно, забрезжил рассвет… или нет: рассвет, конечно же, не забрезжил. В Петербурге вообще в декабре светает незадолго до заката. Но длинная морозная ночь в таких обстоятельствах, несомненно, лучше длинного белого дня. А если в этой ночи можно, сняв перчатки, греть друг другу ладони, это и вовсе сказка.

***

Устроенное на лавочке совещание сильно походило на совет военачальников осажденного в крепости гарнизона. Вокруг — всполохи бивуачных костров, сияние маркитантских палаток, взвизгивания взбалмошных пил, скрипок и свирелей, а внутри — сдержанные сумрак и тишина. За стенами крепости — буйство красок и жизни, в цитадели же — отгороженная настороженность.

— У нас телефон не умолкает…

— Вот-вот: дышат в трубку и молчат!

— Едем вчера по Крестовскому, Жук подрезает. Из Жука девица руками машет…

— Это еще что! Вот я вчера за коньяком пошел…

— Да брось ты со своим коньяком!

— Так ведь бросить и пришлось: честное слово!

Кто-то — скорее всего, Константин — хмыкнул.

— А ко мне, — это уже точно Юрий, — и вправду какие-то дуры за автографами явились! Представляете? Прямо сюда, к магазину!

Людмила:

— У въезда на нашу парковку парень какой-то повадился стоять. С букетами. Охрана его гоняет, а он ни в какую. Прямо хоть дурку вызывай!

Алина:

— С этим пора кончать!

— Как?

Что-то металлически звякнуло, вкруг лавочки пополз аромат коньяка.

— Ты же, — Константин, — только что заявил, что бросил!

— Так ведь бутылку, а не пить! А фляжечка-то — вот она! Родная моя, хорошенькая…

— Поэт!

— Но что же нам делать?

Алина:

— Публика жаждет шоу, нужно ей это шоу дать!

— Всё бы тебе торо… ай!

Сумочка стремительно взлетела к осыпавшемуся ледяной крупою небу и так же стремительно опустилась на спину не успевшего увернуться Алёши.

Алина:

— Медлить больше нельзя: или мы их, или они нас. Могу поспорить: как только мы сыграем свадьбы, все сразу потеряют к нам интерес. А значит, нам просто нужно поторопиться, чтобы весь этот бардак прекратить. Ей Богу: работать невозможно стало! Ну, что это, в самом-то деле? Пока вот этот, — очередной тычок в Алёшу, — бегает невесть где, в мой собственный кабинет какие-то мужики без приглашения вваливаются! Представляете? На днях секретарша насилу от одного из таких отбилась! Так он, мерзавец, что учудил: влез по водосточной трубе к самому окну моего кабинета и давай снаружи по стеклу стучать! Я думала, меня не откачают!

— Что ты, что ты, — залепетал Алёша, — как — не откачают?

— А вот так! — Алина затянутой в цветастую шерстяную перчатку рукой с показною силой стукнула себя в грудь. — Была да сплыла! Ты что, смерти моей хочешь?

— Ой!

Внезапно сумрак, дотоле вкруг лавочки «подсвеченный» только одним из вычурных фонарей и отраженным от снега приглушенным светом, можно сказать взорвался: стало светлее, чем днем. На входе в скверик вспыхнул ярчайший диск прожектора, а по бокам от него — целая россыпь прожекторов поменьше. Секунду или две было тихо-тихо, но затем взорвалась и тишина: что-то щелкнуло, хрипнуло, грянули барабаны. К барабанам на мгновение примешалась волынка, но кто-то, невидимый за ярким диском, гыкнул, волынка стушевалась, а вместо нее взревели трубы, взгремели серебряные тарелки, зазвучали литавры. Какофония звуков превратилась в «Походный марш молодежи».

Алина, Ляля, Алёша и Юрий, вцепившись друг в друга или, если угодно, от полной неожиданности попадав друг другу в объятья, застыли живописной скульптурной группой, потрясенными лицами развернутой к прожекторам и невидимым источникам музыки.

Евгений Савельевич крякнул, сделал глоточек из фляжки, спрятал — без спешки — фляжку во внутренний карман куртки и поднялся с лавочки. Он слегка покачивался, но именно что совсем чуть-чуть: ровно настолько, чтобы ловко приноравливаться к своевольным колебаниям Земли.

Людмила подхватила Константина под руку:

— Твои проделки? — спросила она своего слегка насупившегося супруга, но ее вопрос утонул в звуках марша.

Константин же и вправду нахмурился: похлопав Людмилу по руке, он прищурился и начал вглядываться в залитое ярким светом, но всё еще почему-то пустое пространство у входа в скверик:

— Да где же они, черт их дери? — нетерпеливо воскликнул он.

И тут же расслабился, расплывшись в довольной улыбке: сначала черными тенями на ослепительных дисках прожекторов, но с каждым шагом всё более отчетливые, из-за завесы света двумя колоннами стали выходить люди. Шаг, другой, и вот они превратились в нарядных гвардейцев, выступавших привольно, не по-строевому, но сдержанно и горделиво. Плюмажи на их киверах легонько покачивались, темно-синие с красным мундиры плыли над искрившимся снегом. Постепенно гвардейцы выстроились в два обращенных друг к другу фронта: аккуратно по границам еще не расчищенной Юрием дорожки. «Марш молодежи» смолк.

— Смиииррррна!

Гвардейцы разом подтянулись. Звякнули стремена, а может, уздечка: на дорожку, сдерживаемая крепкой рукой всадника, вышла великолепная лошадь под меховым, накинутым поверх седла, не менее великолепным вальтрапом — искусно расшитым гербами Петербурга. В свободной от управления руке всадник держал парадную саблю. Неспешной поступью он провел лошадь к началу фрунтов и встал меж ними, повернув лошадь мордой к прожекторам. Правда, несколько наискось: так, чтобы шоры на глазах служили лошади защитой.

Это легкое отступление от симметрии нарушало, конечно, заявленную позой всадника торжественность, но выглядело настолько жизненно и человечно, что никаких извинений не требовало. Однако, словно всё-таки извиняясь, всадник сделал то, возможно, единственное, что могло бы отчасти компенсировать его «непарадное построение»: выгнул руку с саблей таким образом, чтобы свет прожекторов лился на клинок всей мощью. Клинок немедленно засверкал.

И снова ожил невидимый оркестр. На этот раз он заиграл не марш, а что-то довольно фривольное, причем и волынка, дотоле явно не слишком уместная на стиснутом оледеневшей Невой Крестовском острове, теперь пришлась вполне кстати. А почему так, стало ясно с новым «выходом».

Покрикивая — что именно, было не различить, — на дорожку выкатилась кругленькая фигурка, и выкатилась при этом спиной. Размахивая пухленькими ручками, она подгоняла влачившихся за ней рабочих, всех — в таких же оранжевых жилетах, какой был напялен и поверх куртки Юрия. Рабочие, выбиваясь из сил, волокли непомерных размеров стол. Юрий крепче стиснул в объятиях Лялю: к своему изумлению в пухлой фигурке он узнал радушно и чаем привечавшую его инспекторшу!

Рабочие установили стол. Фривольная музыка стихла. Рабочие тут же скрылись за спинами гвардейцев, а инспекторша подошла к нашим героям:

— Немного припозднились, но чего уж там… — сказала она Константину и повернулась к Юрию, Алёше, Ляле и Алине. — Вот чтобы всем вот так…

Как — она не уточнила: ее глаза моргнули, она отерла их пухлой ладошкой, немного грустно улыбнулась и снова отошла к Константину. Константин высвободил собственную руку из руки Людмилы. Людмила же, уже вполне пришедшая в себя после первого потрясения — слава Богу, она хорошо изучила своего готового в любой момент выкинуть самую безумную штуку мужа, — приобняла инспекторшу и тоже улыбнулась. Тоже немного грустно:

— Какие наши годы? — сказала она, к инспекторше, в сущности, не обращаясь.

Та кивнула:

— Все наши, а уж какие — сердце подскажет!

— Раз-раз, раз-раз…

На дорожку вышли две дамы: постарше и помоложе. Та, что помоложе, несла металлическую штангу с установленным на ней микрофоном. За штангой тянулся шнур, дама то и дело подтягивала его, заодно проверяя работу микрофона.

— Раз-раз…

Константин выдвинулся вперед. В своей цветастой куртке он странно выглядел на фоне облаченных в парадную форму гвардейцев и не менее странно — на фоне обеих дам, поверх строгих пальто которых были переброшены расшитые золотом алые ленты. Но — по всему было видно — чувствовал он себя чрезвычайно уверенно: поклонился даме постарше — та держала в руках роскошного вида папку, — принял у дамы помоложе штангу с микрофоном, подошел к столу, жестом пригласив обеих дам занять место за ним, и — без всяких «раз-раз» — заговорил:

— Сегодня — второе по значимости утро в моей не самой уже короткой жизни. Первым, только без обид, было то, в которое я, едва-едва удерживая дрожь в коленках, сделал предложение моей обожаемой Людочке. То утро чем-то было похоже на это, разве что было лето, а не зима, и на небе сияло солнце: не было ни дождя, ни вот этой пародии на снег… — Константин взмахнул рукой и подставил ладонь под сыпавшуюся с неба ледяную крупу. Крупа — серебристая на черной перчатке — заискрилась. — Главное сходство — в ощущениях. Дождь ли, снег ли, осень, зима, лето или весна — не всё ли равно, если сердце готово разорваться от радости? В то утро я приобрел. В это, как кто-то мог бы подумать, теряю: кто-то, но только не я! Отдавая замуж племянницу и женя сорванца, которому в оные годы я столько надавал подзатыльников, я не испытываю чувства потери. Наоборот. Я вижу: моя семья не редеет, а пополняется. Уверен: вслед за этим утром — таким счастливым и таким… красивым, несмотря на всю препакостность подкачавшей, должен признать, погоды, последую дни не менее счастливые и красивые. И сколько бы их ни отмерил Бог, каждый из них…

Людмила решительно шагнула вперед:

— Эй!

Константин сбился с речи и даже обиженно вопросил:

— Что?

Усиленный микрофоном, вопрос разнесся по всем закоулкам сквера.

— Не май месяц, завязывай с речами!

— Но послушай, Васильевна…

— Хватит, говорю! Переходим к торжественной части!

— Так его, Васильевна! Правильно!

Константин замахнулся штангой на тоже выступившего вперед Евгения Савельевича, по скверу тут же понесся специфический микрофонный вой. Однако Евгений Савельевич, слегка пошатнувшись, ловко от штанги увернулся:

— Ты стол-то накрыл?

Константин поставил штангу на землю:

— Вот, всегда так!

И — со вздохом и к дамам с лентами:

— Чего уж теперь… начинайте!

— Кольца-то, кольца…

— Ах, да!

Константин сунул руку в карман куртки и достал из него пару коробочек. Подойдя к Ляле, Алине, Юре и Алёше, он отдал коробочки им. Тем временем, та, что постарше, дама поправила на себе ленту и взялась за микрофон:

— Дорогие новобрачные! В жизни каждого человека бывают незабываемые дни и события. Сегодня…

Юрий раскрыл коробочку:

— Как думаешь, они нам по размеру?

Ляля коробочку захлопнула:

— По фиг абсолютно! — засмеялась она.

И, не дожидаясь официального приглашения, схватила Юрия за лацканы куртки, нагнула его к себе, обвила руками за шею и поцеловала.

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/