Предуведомление

Эта книга не документальна. Несмотря на то, что многое в ней основано на вполне реальных событиях и вполне реальной информации, полученной, как принято в таких случаях говорить, «из открытых источников»; несмотря на то, что обязательно найдутся и такие люди, которые узнают себя в иных из персонажей, и такие, которые в иных из персонажей узнают других; несмотря вообще ни на что — и даже на соблазн принять написанное за чистую монету, здесь нет прямых отсылок ни к чему и ни к кому: здесь всё — художественное смешение, вымысел, искать в котором подлинную информацию о людях бессмысленно. Равно как нет и никакого смысла увязывать описанное в книге с действительно происходившим. Эта книга — сугубо художественное произведение, и отношение к ней должно быть именно таким: как к роману, а не как к документальной хронике.

Людмила

Начинался день вообще-то исключительно хорошо, и то, что ближе к полудню Людмила оказалась в тоске стоящей у окна — с прижатым к стекляшке лбом и взглядом, бесцельно блуждавшим по безобразному двору безобразного бизнес-центра — было результатом стечения неприятных, но совершенно случайных происшествий.

Эти происшествия — всего их было три — приключились одно за другим и основательно подпортили Людмиле настроение. Да и у кого бы оно, настроение это, не испортилось, если бы сначала он обнаружил на своей машине накарябанную гвоздем непристойность, а потом дважды едва не попал в ДТП: один раз по вине совершенно полоумной мамзели, ко всему еще и оказавшейся уж очень острой на язык, а второй — приезжего из братской республики, не только не пожелавшего признать очевидность своей вины, но и призвавшего на подмогу таких же, как он, новых россиян? Скандал с блондинкой был скорее смешон, хотя и отвратителен, но развернувшееся побоище между, с одной стороны, южанами, а с другой — немедленно вступившимися за Людмилу очевидцами из прохожих и других водителей… это побоище внушало не только отвращение, но и страх. А еще царапина… Вот какая с*ка могла такое сотворить? А главное — зачем?

— Людмила Васильевна…

Людмила оторвалась от окна и обернулась: в кабинет вошла красивая, подтянутая, умная — по всему было видно, — но уж очень всегда серьезная и потому совершенно неулыбчивая секретарша:

— Людмила Васильевна, — секретарша держала раскрытую папку с десятком листов разного формата и разной окраски, — страховщики отказываются от рассмотрения жалобы: в вашем полисе КАСКО прямо указано, что машина должна стоять на охраняемой стоянке и…

Людмила, склонившись над ним, оперлась руками о письменный стол, ее лицо пошло багровыми пятнами, тоска из взгляда ушла, а сами глаза подернулись не предвещавшей ничего хорошего дымкой:

— А ты объяснила им, что двор у нас и есть охраняемая стоянка?

— Да, но…

— Что он запирается шлагбаумом и воротами и что в нем ведется видеонаблюдение?

— Да, но…

— И что ЧОП «как его там» — не помню названия! — осуществляет круглосуточную охрану?

— Да, но…

Людмила медленно выпрямилась и руки теперь пальцами сцепила в замок прямо перед грудью:

— Тогда КАКОГО ЧЕРТА?!

Секретарша не дрогнула, не отступила, а ее строгое лицо не изменилось ни на йоту: на нем не появилось ни страха, ни беспокойства, ни обиды на крик. Она достала из папки одну из бумаг и пальцем прижала дату — в верхнем правом углу.

— Что это? — удивилась Людмила.

— Ваш домовой договор на охрану дворовой стоянки. Срок его действия истек в двадцать три пятьдесят девять минувших суток. — Людмила открыла рот, но сказать ничего не успела. — А новый вступает в силу в ноль-ноль: сегодня или завтра — это уже как угодно.

Пару секунд Людмила ошарашенно смотрела на невозмутимую до непрошибаемости секретаршу, а потом уселась во вращающееся кресло и опять отвернулась к окну. Ее плечи поникли под невесть откуда взявшейся тяжестью. Из глаз покатились слезы. И словно в ответ, еще вот только что голубое небо померкло под некрасивой тучей и рухнуло — во двор и на окно — проливным дождем.

Со стороны проспекта донеслись тяжелые стук и звон подходившего к остановке трамвая. Эти стук и звон — звуки, конечно, не самые приятные, но ей давно привычные и уж точно совершенно безобидные — почему-то стали последней каплей: Людмила разрыдалась в голос.

***

В последний раз примерно так же — в голос, открыто, даже не стараясь прикрыться ладонями — Людмила плакала лет двадцать назад.

Тогда она еще не была «железной бизнес-леди», не входила в совет директоров солидной медиа-империи, не являлась ни основательницей, ни, тем паче, владелицей крупнейшего — на федеральном уровне — информационного агентства. Тогда она была всего лишь заместителем редактора дышавшего на ладан журнала. Этот журнал, весьма популярный в советские времена, во времена новые сначала захирел совершенно, затем вроде бы как оправился, но в конечном итоге так и остался чем-то навроде ни рыбы, ни мяса: без верных подписчиков, с «плавающими» тиражами, с перебоями в рекламе и хроническими долгами перед всеми и вся. Людмила билась как рыба об лед, стараясь вытащить издание за счет актуальных, острых, лупивших по чувствам и нервам репортажей, статей, аналитики — полемических материалов, в теории способных и мертвого расшевелить. Но близорукое руководство каждый такой материал пропускало с боем. Как следствие, каждый такой материал выходил с опозданием: не ко времени, а к шапочному разбору. Заинтересовать же читателей мелким, как это уже получалось, склочничеством было нельзя: если уж драться, то крупно; скандалить — на всю страну; обличать — прямою наводкой в глаз, а не мазками по соскочившей со стула заднице… В то время нарасхват пошли издания смелые, зачастую с явным оттенком желтизны, а консерваторы, привыкшие побаиваться густобровых секретарей ЦК КПСС, остались не у дел: они считали убытки и жаловались на несправедливое устройство мира.

Но однажды случилось чудо: главный редактор — и он же основной владелец — журнала собрался в плановый отпуск ровно тогда же, когда другой его заместитель — не Людмила — оказался в больнице не то с желтухой, не то с какою-то другой не менее прилипчивой дрянью. Редактор рвал на голове остатки волос, метал карандаши и ручки, носился от стола к окну и от окна к двери, хватался за телефон, но так и не решился поступить единственно верным — с его, разумеется, точки зрения — образом: отказаться от отпуска. Дома у него уже собрала чемоданы жена, намытая боками черная «тридцать первая» Волга (эдакое наследие прошлого) стояла у подъезда, в Пулково готовился к отправке рейс на Рим… и эти чемоданы, эта Волга, этот рейс с билетами на него («Да чтоб им провалиться!») давили на редактора так, что он, даже целиком и полностью осознавая весь ужас своего положения, так и не смог побороть малодушие и сделать правильный выбор.

— Васильевна! — закричал он, распахивая дверь в длинный унылый коридор. — Васильевна! Быстро ко мне!

В коридоре показалась импозантная, лет тридцати пяти или около того, женщина, одетая строго, даже со вкусом, но — увы! — с портившим всё налетом патриархальности: боязливость начальства и здесь накладывала свой отпечаток, не дозволяя моде — вкусовщине — проникнуть в редакцию хотя бы и в виде одежды. Главный однажды просто сверкнул глазами и фыркнул, увидев Людмилу в прекрасном английском костюме, и больше Людмила как леди не одевалась: пришлось перейти на костюмы в духе Надежды Крупской.

В кабинете, перед тем как собственно объясниться, редактор устроил Людмиле разнос: и то, мол, не так, и это, и вообще: «Аккуратнее нужно быть, аккуратнее! Пётр Петрович не потерпит… и что это за намеки? А это что? Убрать! Немедленно убрать!» Но потом перешел к делу:

— На тебя оставляю редакцию… вот чувствую: не следует этого делать! Этим вот местом чувствую! — хлопок по собственным ягодицам. — Да выхода нет… Васильевна! Успокой меня: ты ведь обойдешься без этих своих штучек?

Сначала Людмила не поверила своим ушам, а когда поверила, постаралась сохранить невозмутимость. Да только как ее сохранить, если впереди переливались всеми цветами радуги две недели великолепной, потрясающей, немыслимой — удивительной и прекрасной свободы?

Глаза редактора нехорошо блеснули, но тут же в грусти померкли:

— Да чтоб им провалиться, этим билетам в Рим… — пробормотал он и, оставляя Людмилу одну в кабинете, с чувством, с обидой на жизненные обстоятельства, с почти что ненавистью в сердце не то к желтухе, не то к подхватившему ее дотоле всегда благоразумному заместителю, хлопнул дверью. Да так, что со стола, взметнувшись, слетела правка какой-то статьи.

Людмила еще мгновение-другое постояла с постным выражением на лице — она прислушивалась к удалявшемуся по коридору шарканью, — а затем, как на добычу, бросилась в редакторское кресло и неудержимо расхохоталась.

***

Работа кипела так, что не только щепки летели: волки — и те разбегались лесом! Время поджимало, времени катастрофически не хватало, часть его уходила на борьбу с саботажем притихших по пригретым углам сотрудников — почтенных матрон с собранными в пучки прическами, линялых очкариков с прилизанными к бледным лысинам волосинками и блекло таращившимися из-за толстых линз глазами… были еще и тощие «девушки» — эти с годами высохли и пропитались таким ко всему равнодушием, что трудно было понять: где с их стороны саботаж, а где — привычное им понимание работы. То есть такое понимание, как в том анекдоте: мы делаем вид, что работаем, а вы уж будьте добры — делайте вид, что платите нам!

Часть времени уходила в песок: безнадежно, без пользы, без маломальской отдачи. Это было обидно, и Людмила действительно обижалась и злилась. Но в целом, всё обстояло куда благополучней, чем это могло показаться в накалившейся до бела атмосфере. Как это вообще иногда бывает, если уж подфартило в одном, на этом фарт не заканчивается. И он не закончился! Сначала один старинный приятель Людмилы, а потом и еще один, а там — и подруга едва ли не с детского сада воскликнули «вау!» и схватились за перья. Фарт же заключался в том, что эти люди не только — как и сама Людмила — были профессиональными журналистами, но и журналистами чертовски хорошими: их гнали из газеты в газету, из журнала в журнал, чаще всего они сидели без работы, но не потому, что были никому не нужны, а ровно наоборот — сначала их отрывали с руками и только потом выгоняли прочь. Парадокс заключался в том, что на одном репортере никакое издание держаться не может, а коллективы не терпели в себе таких ослепительных звезд. Конкуренция выходила в одни ворота, люди начинали роптать, серые мышки пускались на хитрости, дело захлебывалось и тонуло. Еще вчера летавшие на крыльях редакторы вдруг обнаруживали, что «бомба» — хорошо, но еще лучше — стабильность. И, вздыхая, охая, принося извинения или просто разводя руками, указывали молодцам на дверь.

Ситуация же с Людмилой — в ее журнале — была совершенно иной. «Исконный» коллектив работу саботировал, и на него Людмиле было наплевать. Уволить она никого не могла — не было таких полномочий. Но взять работу вне штата — легко. Она и взяла её в лице своих старинных друзей и полностью подменила ею работу основного репортерского коллектива. Оставались корректоры и прочая публика, но и в этом везение било фонтаном. Корректоров заменила привитая старой системой образования грамотность. Осуществлявший вёрстку компьютерщик, напротив, был человеком совсем молодым и класть потому хотел на внутренние склоки. Пара менеджеров по работе с рекламодателями — стоило им глазком взглянуть на готовившийся номер — вспыхнули космическими ракетами и, довольно потирая руки, от первой неприязни воспарили к небесной любви: иногда сидеть на проценте — великое дело!

Редактор звонил из Рима почти ежедневно, но даже в этом Людмиле повезло. В то время мобильные телефоны стоили немалых денег, минута звонка — состояния, устройства эти, настолько обыденные ныне, тогда красовались разве что у бандитов покруче да у банкиров, которых тогда же еще не всегда можно было от бандитов отличить. Вот потому-то редактор звонил не конкретным служащим — ни у кого из них не было мобильника — и даже не конкретно Людмиле: у нее мобильного телефона тоже не имелось, а просто в редакцию — на стационарный номер. Тот самый, что обслуживался стоявшим в редакторском кабинете аппаратом — еще с диском вместо кнопок и с увесистой эбонитовой трубкой на витом шнуре: вместо легкой пластмаски, вставленной в зарядное устройство. А кто же, как не сама Людмила, неизменно поднимал черную блестящую трубку, едва раздавался надсадный, неприятный, резкий звонок — как будто кто-то ложечкой колотил по кастрюльке?

Знай редактор, что происходило на самом деле, его бы инфаркт хватил. Или паралич разбил. В любом случае, на обратный рейс до Пулково доставили бы инвалида. Но Людмила рапортовала уверенно и без пугающей бойкости. Зачитывала подготовленные саботажниками и потому отброшенные в сторону заметки и статьи, хвалила их и уверяла: всё идет по плану. Не уточняя, разумеется, при этом, по чьему плану бурлили в редакции такие дела, от которых и ее саму по нескольку раз на день бросало то в холод, то в жар.

Сейчас, спустя каких-то два десятилетия, затеянные Людмилой реформы вскрылись бы сразу: и дня бы не прошло, как какой-нибудь улыбчивый на людях доброхот, задыхаясь от приятного волнения и потирая вспотевшие ладошки, без труда совершил донос. Но тогда ни у кого такой возможности не было: доброхотов у Людмилы хватало, но все они были связаны по рукам и ногам неподъемной дороговизной. Вот так и подумаешь порою: прогресс — блестящие достижения ума, но его отсутствие — гарантия если не чистой совести, то хотя бы какого-то спокойствия!

***

Первый собственный номер Людмилы вышел и произвел эффект разорвавшейся бомбы. Вообще с эффектом этим даже получился перебор: сказалось отсутствие подлинно редакторского опыта. Со временем Людмила, конечно, поняла, что всего чересчур — это и впрямь чересчур; что ахнувший раз человек ахнет, возможно, и дважды, но дальше наступит пресыщение. Что нельзя из-под одной обложки выливать на человека океан: достаточно и небольшого моря.

Профессиональный мир принял номер с глазами размером в блюдце, но публика… отнеслась к нему прохладно. С финансовой точки зрения он даже провалился: слишком высоки оказались затраты и слишком поздно их подсчитали. Вроде бы и расходовали совсем ничего — копеечку здесь, копеечку там, — но общий итог оказался чудовищным. И это еще хорошо, что не все, как позже выяснилось, счета были предъявлены Людмиле к оплате! В этом смысле утешало одно: ручеек рекламы действительно оживился и хоть здесь-то баланс не только сошелся, но и пообещал чудеса.

Разумеется, тут же грянул и гром, но не с Апеннинского полуострова, как можно было бы предположить, а с собственного, родного неба — петербургского. Над Апеннинами сияло солнце, Рим утопал под небесной синью, там, как говорится, погода была настолько безоблачной, что до редактора и в Колизее ничего не донеслось: в день выхода Людмилиного номера он живо обсуждал с супругой ужасы императорского быта, хвастался отточенным произношением — morituri te salutant, — прыгал, помолодев, по мрамору и камню, а после наслаждался кьянти в остарии на виа Сан-Джованни. Лишь к вечеру он вспомнил: дата! И совершил звонок. Но, как и прежде, к телефону подошла Людмила и, как и прежде, ее отчет был плавным, размеренным, обычным. Редактор не встревожился ничуть:

— Нормально, говоришь, прошло?

— Лучше не бывает.

— Ну, через недельку буду!

— Заждались уже…

— Ага… ага… это хорошо!

И повесил трубку.

Нет, гром заворчал — сначала именно так: приглушенно, как будто издали и еще не вполне всерьез — от Мойки: перелетев через Казанский, через Грибоедова, через Фонтанку и только шепотом спустившись на проспект. Тормозивший у остановки трамвай, и тот шумел сильнее. Но если кто-то и не услышал его, тем хуже было этому кому-то!

Людмила глухотой не отличалась. Но и смелости ей было не занимать: уж слишком долго ее задвигали, слишком долго навязывали ей не вторые даже, а третьи роли! Пришла пора — Людмила так полагала — менять всё это к чертовой матери, и не просто пришла, а безоглядно и бесповоротно! Да и правду сказать: после того, что она сотворила в редакции, обратной дороги не было. Тут уж по всему выходило: или пани, или пропала. Или через неделю она выдаст новый сумасшедший номер — с учетом ошибок первого, конечно — и тем откроет себе дорогу в большой издательский мир, или помойка с бомжами окажется ее новым прибежищем.

— Васильевна!

Людмила вздрогнула, обернувшись на дверь — обычно так ее называл редактор, но теперь на пороге стоял совсем другой мужчина, и она улыбнулась:

— Ну, что еще? Опять угрозы?

Мужчина хмыкнул и протянул Людмиле листок:

— На бланке, с печатью и подписью… всё как полагается!

— Да что они там себе вообразили?

Людмила разглядывала бланк и ни на секунду не переставала улыбаться.

— Тебе смешно?

— Еще как!

Она действительно рассмеялась. Правда, ее смех, в отличие от ее же настроения, безоглядным было не назвать: слышались в нем нотки сомнения. Ведь как ни крути, а Смольный есть Смольный, и дяденьки и тётеньки в нем подвизались отнюдь не улыбчивые! Точнее, они улыбались — с иными из них Людмила даже была знакома, — но разве что собственным шуткам: шутки случайных людей смешными им не казались.

— Что будешь делать?

Людмила перестала смеяться, ее взгляд на мгновение оледенел опасением, но она тут же пожала плечами и снова улыбнулась:

— Цензура запрещена. Пусть катятся к черту!

***

Следующий номер был анонсирован выходом так, чтобы успеть до приезда главного. Вихрем пролетевшие дни были наполнены сумасшествием, жаром — горячечным, но не всегда неприятным. Болото редакции бурлило под ряской: очкарики, старые девы, почтенные матроны с пучками волос на головах — все саботажники и заговорщики предвкушали перелом. Но пока что дело летело так, что именно им приходилось бултыхаться: подспудно даже они понимали, насколько всё далеко зашло и чем — для них, разумеется, тоже! — такие маневры начальницы могли обернуться. А это — чего уж греха таить — забавляло: Людмилу и тех, кто с нею сработался.

По большому счету, читателям было всё равно, однако в мирке газет и журналов движуха шла: народ перешептывался в ожидании. Но главная движуха — и это выяснилось уже вскоре — шла в совсем другом мире, а подметить ее, если бы вдруг нашелся такой наблюдатель, было бы можно в столовой Мариинского дворца. Наблюдатель нашелся и вот что он рассказал каких-то несколько дней спустя:

— Они так и сидели — сладкая парочка! Ворон и вороненок. Ну, или два общипанных петуха. Взяли по чашке чаю… ты же была у нас, знаешь, что это такое? Пакетики «Гринфилд», долька лимона… дрянь, если коротко… И ватрушек: еще ватрушек взяли… надеюсь, их пропоносило капитально!.. О чем они говорили, сказать не могу — далековато от них пристроился, — но вид у них был соответствующий: заговорщики, да и только! Мне бы тогда сообразить, да вот поди ж ты…

— Как же ты не сумел связать два и два?

— Да будет тебе, Васильевна! Я же этого Грушницкого…

— Яблонского…

— Да какая разница? Грушницкий, Яблонский — одна фигня… Я этого чудика часто вижу: он кормится у нас сплетнями и слухами! Вот и тогда решил, что он явился за очередной порцией помоев. Никак не думал, что по твою душу!

Людмила смотрела на говорившего всё это мужчину — того же самого, кстати, который давеча приволок ей письмо с угрозами на официальном бланке Законодательного собрания — и в ее взгляде бесноватые искры перемешивались с нежностью.

— Если бы знать заранее…

— То что тогда?

Мужчина едва заметно пожал плечами:

— Башку бы ему оторвал.

Это «башку бы ему оторвал» прозвучало настолько спокойно и настолько беспафосно, что никаких сомнений быть не могло: господин Яблонский и впрямь рисковал остаться без головы. Впрочем, мужчина тут же окоротил себя, спохватившись: он, очевидно, решил, что впечатление завзятого головореза — не совсем то самое, что нужно в беседе с умной женщиной. Он широко и открыто улыбнулся, уже куда заметнее пожал плечами и словно подвел итог:

— Не обращай на эту погань внимания. Он же стервятник, а против природы не пойдешь: не всем же орлами парить в поднебесье!

Людмила покосилась на смятые и валявшиеся на полу газетные страницы, а потом улыбнулась так же широко и так же заметно пожала плечами:

— Действительно!

***

Номер «Городничего» — популярной в Петербурге газеты, подвизавшейся на криминальных и околокриминальных расследованиях — принес в редакцию один из блеклых очкариков. Этот очкарик сделал всё, что полагалось ему по духу и скверной наклонности к мелкому пакостничеству: прошелся с газетой из отдела в отдел, всем и вся показал напечатанную в ней статью под броским заголовком, с десяток раз мерзко хихикнул и столько же раз перемигнулся со старыми девами — уж мы-то знаем… А потом — подбросил газету прямо на стол Людмиле, воспользовавшись ее отсутствием: Людмила вышла буквально на пару минут.

«Городничий» был на слуху у всех: эта газета отнюдь не просто так снискала широкую популярность. В отличие от безусловно и несомненно желтых конкурентов, она весьма удачно прикидывалась объективной и даже претендовала на роль серьезного аналитического издания — в своей, разумеется, сфере. Сфера эта охватывала мир преступлений — неважно каких; главное, чтобы в «исследуемой» теме был подобающий набор: убийства, насилия, коррупция, передел собственности… и чем жестче оказывалась тема, чем больше в ней было кровавых и леденивших души подробностей или таких подробностей, которые вызывали негодование, тем более развернуто она преподносилась. Удачным ходом стала и личная находка владельца «Городничего» — репортажи с продолжением. А так как газета выходила каждый Божий день, читательский интерес, с одной стороны, умело подогревался, а с другой — не подвергался серьезному испытанию на терпение. Каждое утро тонны бумаги — сероватой, пачкавшей пальцы свежей типографской краской (в «Городничем» плевать хотели на внешний вид и связанную с ним эстетику) … каждое утро несколько тонн номеров разлеталось с лотков у станций метро похлеще пахучих и жирных беляшей. Под грохот колес и помигивание ламп рабочие, врачи, учителя, студенты — миллион едва оторвавшихся от подушек и мчавшихся теперь по туннелям человек — читали очередную байку или ее продолжение. И только дюжине из этого миллиона было известно: всё — чепуха! Эта дюжина с разных концов «криминальной столицы» летела по тем же тоннелям в сам «Городничий».

Владел газетой некто Яблонский, в среде своих известный как попросту Гриша. Что это была за среда и была ли она вообще, со всею уверенностью сказать не смог бы никто, но сам господин Яблонский именно так и представлялся: «Григорий Владимирович. Для своих — Гриша». Человеком он был не слишком открытым, панибратства не любил, поэтому Гришей его называли нечасто. Но что у него даже на фоне таких закидонов не отнял бы никто — это ум и способность творить легенды.

Прежде всего, он создал легенду себе самому. Как ему это удалось, к каким окольным путям он прибег, чтобы пустить в оборот всё это множество слухов, оставалось загадкой даже для тех, кто каждый день работал бок о бок с ним и знал, казалось бы, всю его подноготную. Как бы там ни было, чуть ли не с первых номеров «Городничего» каждый читатель «знал»: владелец и главный редактор газеты — асс уголовного сыска, полковник в отставке, некогда — любимец начальства из Главка, но после — в жестокой опале: уж очень рьяно полковник взялся искоренять преступность прямо из милицейской среды! Вскоре эта легенда укоренилась настолько, что даже кое-кому из тех, кто подлинно был заинтересован в установлении истины, пришлось покопать. Конечно, всё оказалось неправдой, но по какой-то причине это открытие в ход не пошло.

Впрочем, Яблонский когда-то и впрямь служил в милиции, что, вероятно, и натолкнуло его на ряд интересных идей. Вот только всамделишная карьера Григория Владимировича ни блеском, ни орденами, ни попросту чином не отличилась: длилась она недолго, закончилась на излете СССР и обернулась спрятанным в шкаф мундиром с всего лишь погонами капитана. Отсутствие юридического и криминалистического образования и странное нежелание его получить не дали ему возможность усесться на следствие. И это в каком-то смысле явилось непостижимым парадоксом: ведь именно следствие позже — после отставки — Григорий Владимирович избрал своим коньком. На этом коньке он и выехал в свет.

Поначалу, конечно, речь о создании собственной газеты не шла: не было средств. Но мысль о ней уже зародилась, а главное — в этой идее были все составляющие успеха. Отставной капитан — вот он, тот ум, в котором ему не отказал бы и злейший враг — ловко ухватил сограждан за горло и безошибочно сосчитал бившийся пульс: сумасшедшему времени — сумасшедших героев. Год или два спустя на свет появился бестселлер: не детектив, не криминальная выдумка в подлинном смысле этого слова, а что-то среднее между ними — захватывающее чтиво о похождениях вполне реальных преступников… разве что мертвых или надежно сидевших. С живыми, понятно, да на свободе связываться Яблонский не хотел.

Бестселлер принес капиталец, а с ним и полное понимание: правда, реальность, их ощущение принизывают мир от кончика до кончика. От первого года невесть когда и вплоть до текущей минуты. А значит, совсем необязательно выискивать правду прямо здесь и сейчас для того, чтобы дать расследованию аромат действительности. Читателю нужен флёр — этакий полупрозрачный намёк, а уж под ним преподнести можно кого угодно: хоть белу девицу, хоть негра, исполняющего рэп. Главное, чтобы имя девицы, равно как и имя негра, были вполне реальными и вызывали стойкие и нужные ассоциации. Неважно, когда и кем совершено преступление и совершено ли оно вообще. Важно лишь то, чтобы читатель верил.

Взять, например, «яму» у Московского вокзала. Этот поразительный клондайк, обошедшийся государству в миллиарды рублей, не раз, не два и даже не дюжину раз обмусоливался прессой обеих столиц, но только в «Городничем» материал подавался под соусом преступления. С первой же публикации на читателей посыпались десятки чиновных имен, десятки имен криминальных авторитетов, десятки намеков и полунамеков. Цифры — вложений, взяток, откатов — хлестали с передовиц «Городничего» брызгами Ниагарского водопада. Их было столько, что даже самый последний бедняк, кативший на работу с пакетиком вьетнамской лапши в кармане, к моменту выхода из метро чувствовал себя едва ли не Ротшильдом: гигантские суммы полностью затмевали мозг и напрочь девальвировали реальное ощущение денег! И ладно, что день за днем упоминавшиеся в публикациях чиновники на поверку оказывались давно уже списанными в тираж. Ладно, что криминальных авторитетов — именно таких, именно под такими «кликухами» — не существовало вовсе. Ладно, что суммы, если бы кто-то их подсчитал, превысили федеральный бюджет на ближайшее десятилетие… Всё это было неважно: никто не считал, никто не выражал сомнений насчет бытия-жития «Толяна Коммунарского», а сам тот факт, что чиновники оказывались отставными, только играл «Городничему» на руку. Люди верили в то, что отставки явились возможностью избежать наказания, а то и похлеще: позволили смыться с награбленным в Лондон. Захватывающая интрига, наличие реальной проблемы, явный коррупционный душок — этого было достаточно. «Толян Коммунарский» и его закадычный приятель — бывший зам какого-нибудь бывшего зама — шли на обертку и придавали колорит.

Такие приемы, с одной стороны, сразу принесли «Городничему» успех, а с другой — обезопасили его как от начальственного гнева лиц, сидевших в просторных кабинетах, так и от «наездов» со стороны реального криминала. Господин Яблонский сменил простыню на перину, а комнату в коммунальной квартире на просторные апартаменты, но… успех никогда не дается совсем уж безоблачно. Даже самая гениальная мысль, в своей безобидной в общем-то простоте способная озолотить человека без реального насилия над другими людьми — даже такая мысль всегда или почти всегда приводит к неожиданным, незапланированным сиречь, побочным следствиям. Для Григория Владимировича таким следствием стал пристальный интерес к его газете кое-каких влиятельных людей.

Нет: как было уже сказано, поразительные в своей эффектности, но лишь иллюзорно увязанные с реальностью публикации гнева ни в ком не вызывали. В то время, когда миллион человек ежедневно проглатывал их то с вытаращенными, то с округлившимися глазами, по-настоящему знающие люди только посмеивались над ними. Немногим от «а» до «я» во всё посвященным людям «расследования» господина Яблонского даже казались забавными — как анекдот, рассказанный к месту и умело. Но в этом-то — в умении преподносить материал — и обнаружился вдруг тот самый потенциал, который от внимания Григория Владимировича ускользнул, но зато буквально бросился в глаза могущественным игрокам.

В одно, как принято говорить, чудесное утро Яблонский, пораньше явившийся в редакцию, застал свою секретаршу за странным занятием. Девица бросила в жестяную кастрюльку кипятильник и над шедшим непрерывно паром держала большой, внушительный, пухлый бумажный пакет, покрытый маркерными печатями и даже прошитый нитью: с нити свисала печать сургучная. Заклеен же был пакет по-старинке: как обычный конверт… да он — при ближайшем рассмотрении — таковым и оказался: почтовым конвертом для пересылки значительного количества бумаг. Секретарша, удерживая его над паром, попросту пыталась его вскрыть не повредив: так, чтобы потом снова и бесследно заклеить.

На мгновение Яблонский онемел от удивления, но тут же пришел в себя:

— А ну-ка…

И выхватил из рук секретарши конверт, попутно выдернув из розетки кипятильник и бросив шнур от него небрежным жестом на пол. Суть в том, что удивился Яблонский отнюдь не поведению не в меру любопытной секретарши — её грешки для него секретом не были. Удивился он непосредственно пакету: ничего подобного ранее в «Городничий» не доставляли.

В пакете, как и следовало из его назначения, и впрямь оказались бумаги: множество, целая пачка бумаг — документов. По крайней мере, так явствовало из беглого их осмотра, но более пристальное рассмотрение выявило удивительную вещь:

— Бог мой! — воскликнул Яблонский, подняв глаза на склонившуюся через его плечо секретаршу. — Да ведь это — липа!

— Липа?

— Да. Но как сделана…

К «документам» прилагалась записка. Подпись на ней отсутствовала, но в ней и не было никакой нужды: недаром Григорий Владимирович был по-настоящему умным человеком.

— Гм… — проворчал он. — Гм-гм…

Дней пять душевных терзаний — к чести его нужно сказать, что Яблонский и вправду терзался — пролетели сравнительно быстро. Сравнительно с теми часами, что были проведены Яблонским за рюмками коньяка и в полном одиночестве. А через пять дней на шестой Город потряс скандал: в разлетевшемся за считанные минуты новом номере «Городничего» вышел невероятный по смелости материал. С обещанным, разумеется, продолжением. Назавтра последовало и продолжение. А послезавтра с широких плеч слетело несколько голов: парочка муниципальных и одна — непосредственно «смольная». Еще через день на банковский счет Яблонского поступил перевод. В его назначении указывалось просто — «гонорар».

Не сказать, что сумма «гонорара» впечатляла: Григорий Владимирович и сам по себе зарабатывал больше. Однако наличие перевода — могли ведь и вообще не платить — свидетельствовало: между заказчиками и владельцем «Городничего» установилась связь. Причем вполне добровольная со стороны Яблонского: возможно, он был бы дурак, если бы отказался от выполнения нечистоплотного заказа, но возможно и так, что он со своим умом и с его, ума, подачи перемудрил — никакого давления на него не оказывалось, никаких принуждающих мер к нему никто, по большому-то счету, принять и не мог!

Как бы там ни было, но еще через месяц Яблонский радостно потирал руками: нет, не в дураки он вышел, а в дамки!

— Когда доставили?

Секретарша держала над паром новый пакет.

— Только что…

В пакете оказался взрывной материал на сугубо криминальную тему. И, что характерно, на этот раз вовсе не липовый. Наметанным взглядом бывшего милиционера Яблонский мгновенно определил: все справки, выписки, экспертизы — подлинные. Все они то ли изъяты, то ли украдены из уголовного дела. А имя… имя по этому делу!

Неделю Город взахлеб читал перипетии нового «журналистского расследования». И на этом фоне как-то совсем незаметной — не только для миллиона читателей, но и для самого Яблонского — прошла отставка старого и вот только что заслуженного следователя: его, широкой публике неизвестного, бесславно «ушли» на пенсию. Яблонский упивался шумихой, шампанским, взлетевшими до небес тиражами, а в неприметном доме на Ваське, в квартире за скромной железной дверью, три человека в дорогих костюмах и вида сдержанно-радостного без спешки попивали коллекционный коньяк и чуточку — самую малость — глумились:

— А что, мои дорогие, может, к награде его представим?

— Хорошая вышла бы шутка!

***

Когда Людмила вернулась в кабинет, «Городничий» уже лежал на ее столе, но, в принципе, ничего удивительного в этом не было: газету Людмила взяла без опаски и даже без тени дурного предчувствия. Она решила, что номер оставила девушка из бухгалтерии, забегавшая, как это было Людмиле известно, в ее отсутствие: девушка сама рассказала об этом буквально минуту назад.

«Городничего» Людмила не покупала: ей не нравились ни темы Яблонского, ни их подача, ни даже вид газеты — серой, пачкавшей руки, по ощущению влажной и будто слегка разбухшей… то ли от впитанной с материалами крови, то ли от лившейся в них воды. Даже сам запах дешевых бумаги и краски Людмиле был неприятен: она-то сама, как, впрочем, и старой закваски главный редактор «ее» журнала, привыкла к совсем иному — к печати качественной, к бумаге добротной, к запаху свежему и не в смысле, что номер только что вышел, а словно замешанному на ванили.

Тем не менее, газету Людмила взяла и раскрыла: не столько с интересом, сколько повинуясь отчего-то накрывшей её волне ностальгии — когда-то Людмила знавала одного из сотрудников «Городничего». В то время этот преуспевающий ныне журналист писал довольно унылые статьи о достижениях социализма: то «вести с полей», то об успешных гастролях в Польше провинциальной театральной труппы, то о прорывном открытии в области медицины — даром что на больничных коридорах, забитых каталками с людьми, это открытие почему-то никак не сказалось и сказываться явно не спешило. В то время молодой еще человек — романтик до кончиков ногтей — мечтал о свободе и связанных с нею благах: о праве писать что хочешь и так, как хочешь. Мечтал о настоящем творчестве и даже о том, что однажды на сцене БДТ сыграют его собственную пьесу… Ну что же: свободу он получил. Людмила убедилась в этом сразу!

Статья, мгновенно привлекшая ее внимание аршинным заголовком с множеством подзаголовков («так даже там уже не делают!»), отличалась сухим изложением и оттого преподносимый в ней «материал» казался еще правдоподобней. Подзаголовки оказались не данью давно отлетевшей в прошлое моде, а лишь оглавлением или чем-то навроде того: очень даже уместным и, как ни странно, вполне себе точно следовавшим логике изложения. Эти подзаголовки как бы маркировали текст, выделяли отдельные его части, а частей набиралось немало… да что там! Сказать «немало» — не сказать ничего: статья занимала добрую половину выпуска, чтения было минут на сорок — не меньше!

Итак, суховатый стиль, множество мелких фактов, последовательное изложение — без отсылок туда-сюда и метания от времени к времени… всё для того, чтобы читатель уверовал: перед ним — донесение знатока, человека осведомленного, знающего о предмете без дураков. Здесь не было ни графоманской витиеватости, ни риторических вопросов — таких, какими иные авторы грешат, как бы вдаваясь в беседу с читателями, но на деле — от недостатка других вербальных средств донести до читателей информацию или позицию. Статья была написана человеком, несомненно, талантливым, но… не в писательском, как это ни парадоксально, труде, а в ораторском искусстве, причем в лучшем, классическом его понимании. Людмила тут же узнала «почерк» давнишнего — своего и автора статьи — преподавателя с кафедры речевой коммуникации. Теперь это дело почти неслыханное, а тогда еще было в порядке вещей: теперь о Цицероне не знают, а тогда еще изучали.

В статье было всё: и «что сказать», и «где сказать», и «как сказать». Был «спорный пункт» и разработка доводов. Были доказательства. Несмотря на общую сухость, автор умело поддерживал темп и не менее умело манипулировал настроением. Он ловко переходил от простого к сложному и от комичного к мрачному. И каждый раз — каждое его отступление, каждая разрядка — всё находилось на своих местах и было уместным. Учитель мог бы гордиться своим учеником. Если бы, как водится, не одно единственное «но»: весь этот блеск, вся эта сила подлинного искусства были направлены на низость. Их целью было унизить и уничтожить человека. Смешать его с грязью. Представить свиньёй, для которой лохань с помоями — что тарелка борща для нормальных людей. А сточная канава — дом родной!

Людмила читала и буквально физически ощущала, как волосы на ее голове вставали дыбом. По спине пробегали мурашки. Руки оледенели. Предметом статьи, тем самым «спорным пунктом», была она сама. Или, что более точно, всё вращалось вокруг нее: и доводы, и доказательства, и шутки, и свидетельства… Больше всего поражало обилие фактов: подлинных; таких, о которых чужие и знать ничего не могли! Казалось, автор статьи чуть ли не со свечой перед Людмилой ходил — всюду: куда она, туда и он, и даже прежде нее.

Конечно, было немало и лжи, но, погребенная под ворохом правды, она сама принимала обличие правды, да так, что даже Людмила, наткнувшись на одну из таких побасенок, едва не проглотила ее! Понадобилось усилие воли, чтобы включились мозги и настоящая память и отшвырнули прочь упавшую на подкорку выдумку.

— Мамочка… — прошептала Людмила, роняя газету и шаря рукой по столу в поисках чашки. — Мамочка…

Чашка, с остатками утреннего кофе, нашлась. Одним глотком Людмила выпила ее содержимое и тут же почувствовала, как что-то скрутилось в ее животе. Горло сдавил спазм. Теперь уже рука конвульсивно зашарила в поисках сумочки, но было поздно: если какие-то таблетки в ней и лежали, в них уже не было никакой нужды.

Вскочив из кресла и прижимая ладони к губам, Людмила бросилась вон из кабинета — в туалет. А там, склонившись над раковиной, долго и тяжело выплескивала из себя и завтрак, и кофе, и его остатки. Ее глаза покраснели, а в их уголках — под ярким и беспощадным галогеновым освещением — заискрились слезинки. Когда Людмила посмотрела на себя в висевшее над раковиной зеркало, она увидела не импозантную и вместе с тем по-девичьи бойкую женщину, а изможденную старуху.

И тут — прямо как по заказу: как будто вызванное телепатией — в зеркале появилось еще одно лицо.

Мужчина был хмур и строг, а его руки — сильны и сухи. Он силой заставил Людмилу склониться обратно над раковиной и, широко пустив струю холодной воды, лично омыл ей лоб, щеки и губы. По ним растекались тушь и румяна, размазывалась помада. Но вскоре и они оказались смыты: вслед за морщинами, вслед за налетевшими было на Людмилу годами.

***

Номер журнала вышел в анонсированный срок. Что же до очкарика, подбросившего в кабинет Людмилы мерзкую статью, то он из редакции исчез: сразу и навсегда. Ничего не знавшая о его проделке Людмила пыталась до него дозвониться, но безуспешно. Владелец съемной квартиры только и буркнул — съехал, мол, этот тип. А мать отказалась подозвать сына к телефону, да еще и накричала на Людмилу, обвинив ее в каких-то немыслимых грехах. Людмила повесила трубку в недоумении, а между тем, всё объяснялось просто.

Где-то ближе к обеду, когда сотрудники один за другим потянулись в расположенную напротив редакции забегаловку, тот самый мужчина — из зеркала и вообще — стоял во дворе: повернувшись спиной к парадному, расставив ноги на уровне плеч и запрокинув лицо к приятно пригревавшему солнышку. Стоял он совершенно без дела, как столб, но на него никто не обращал внимания. Только девчушка из бухгалтерии окинула оценивающим взглядом его дорогой костюм, крепкую, по-военному осанистую фигуру и почему-то плащ, небрежно сложенный и перекинутый через сцепленные у пояса руки. «Вот повезло-то Людмилке!» — подумала она не без зависти, но вполне добродушно, и тоже заторопилась мимо.

Из парадного появился очкарик. Мужчина видеть его не мог, но — удивительное дело! — едва очкарик поравнялся с ним, отвернулся от солнца, повернулся лицом к уже проходившему мимо пакостнику и, не повышая голос, позвал:

— Любезнейший, можно вас на минутку?

Очкарик с удивлением притормозил и уточнил:

— Вы ко мне обращаетесь?

— К вам!

А дальше всё произошло стремительно: мужчина выпростал правую руку из-под плаща и нанес очкарику сокрушительный удар в челюсть. Хрустнула кость, очкарик рухнул на асфальтированную панель.

— Ты знаешь, за что! И чтобы я тебя здесь больше не видел!

Какой-то прохожий — не из редакции, а просто решивший срезать через двор путь от метро — отшатнулся в сторонку. Мужчина заметил это, подавил улыбку и зашагал прочь — к стоявшему неподалеку автомобилю.

Номеров прохожий не разглядел — да если бы и разглядел, не стал бы о них заявлять, — но машина впечатление на него произвела: утыканная штырями антенн телефонной и радиосвязи, тонированная, черная как океанская гладь под солнцем, с насупленным взглядом зачем-то включенных фар¹.

Мужчина спокойно уселся на заднее сиденье. Машина мягко заурчала мощным мотором и, не спеша, выкатилась со двора в переулок.

***

Мнение читающей публики разделилось. Да и сама читающая публика окопалась в двух разделенных баррикадами лагерях: «за» и «против». За Людмилу и против нее. В первом лагере ощущалась численная недостаточность, во втором — недостаток самостоятельного мышления. Первый лагерь составили несколько десятков тысяч человек, второй — миллион.

В день, а точнее в утро выхода в свет нового номера журнала редакция стояла на ушах: от бесконечных телефонных звонков, от ломившихся в двери курьеров, от перекрывших въезд во двор нескольких настырных грузовичков и не менее настырных легковушек — их водители, частники, мелкие предприниматели, наотрез отказывались верить в то, что никакого запаса номеров в редакции нет; что весь тираж уже отдан на реализацию; что вообще тираж отдается не здесь, а с типографского склада. Люди скандалили, требовали журнал и были готовы платить наличными!

Секретарша главного, поступившая в распоряжение Людмилы после его отъезда в Рим, билась в истерике, не в силах справиться с налетевшей на редакцию бурей. Сама же Людмила с восьми утра ругалась с бухгалтером — полчаса, час — и всё безрезультатно. Бухгалтер ни в какую не шел на уступки и не желал поставить подпись под гарантийным обязательством для типографии.

— Да что вы на меня насели, милочка! — кричал, растеряв терпение, он. — Нет, нет и нет! Пока на счет не поступят деньги от проданного тиража, ничего подписывать я не стану!

— Но будет поздно! Допечатка нужна сейчас!

— А мне-то что?

— Но как же вы не видите: это — успех! Еще никогда…

Бухгалтер, обрывая Людмилу, в сердцах переломил пополам карандаш и отшвырнул его обломки на здоровенный стол. Обломки, брошенные с такою силой, что пролетели через сваленные на столешнице кипы бумаг, полетели и дальше, а потом прокатились по полу до самой двери.

— Успех! — бухгалтер вскочил на ноги и дернул с рубашки галстук. — Успех! О чем же вы раньше думали, когда определяли тираж?

Людмила растерялась:

— Но… — голос ее сорвался, и она замолчала, с отчаянием глядя на вроде бы не бессердечного, но неумолимого бюрократа.

— Да поймите же! — бухгалтер даже покраснел, отчего не только его лицо, но и большие залысины, и длинная шея пошли некрасивыми пятнами. — Поймите… это же деньги… немалые деньги! Если что-то пойдет не так… ну хоть на минуточку такое допустите! С меня три шкуры спустят: не с вас! И не этот старый дурак, наш главный, а…

Бухгалтер запнулся, но Людмила его поняла: времена-то были лихие.

— По миру — ладно… но у меня — дети!

Людмила сглотнула, кивнула — медленно, едва-едва наклоняя голову — и отошла к окну.

Утро было чудесным. Под лучами рано поднявшегося и уже горевшего в полную силу солнца небо выцвело до призрачной голубизны, почти до дымки, как будто опаленной, но не жаркой. В окнах напротив плескалось золото, затмевая собою стекла и делая их непрозрачными. На асфальте внизу подсыхала вода: минут пять назад проехала поливальная машина.

Всё это выглядело… настолько прекрасно, настолько не от мира сего, что было невыносимо. Контраст с происходившим в редакции оказался таким разительным, что Людмила не выдержала: так же, как двадцать лет спустя, она лбом прижалась к окну и заплакала — в голос, не сдерживаясь и не скрываясь. И так же, как двадцать лет спустя, причина для слез была ничтожной, но прямо в эту минуту — в минуту, когда рыдания сами рвались из сердца — казалась сродни настоящей трагедии.

За спиной у Людмилы послышалось сопение, но она и не подумала обернуться. Тогда бухгалтер ухватил ее прямо за локоть, больно сжав его пальцами, и потащил на выход из кабинета.

— Что… что… что вы делаете?

Но бухгалтер только головой мотнул, утаскивая Людмилу всё дальше: из кабинета, по коридору, вниз — на первый этаж, — а там и вообще из редакции — на улицу. И только на улице он ее отпустил, и Людмила вдруг обнаружила себя стоящей перед изумленными дельцами — теми самыми мелкими и скандальными предпринимателями, что уже буквально в печенки всем въелись, требуя дополнительный тираж.

— Ну! — бухгалтер, видя, что Людмила пусть и перестала реветь, но только и могла что попусту хлопать глазами, вновь ухватил ее — на этот раз за плечи — и с силой встряхнул. — Ну! Действуйте!

— Что я должна делать? — не поняла Людмила.

— Считать! — рявкнул бухгалтер и отступил на шаг.

Людмила очнулась. В ее взгляде появились понимание и благодарность, и уже несколько мгновений спустя во дворе — сначала под все еще прорывавшиеся всхлипывания, а затем уже под всё более и более непринужденные смешки — завязалась настоящая торговля.

Присутствовавшие во дворе дельцы сразу назвали нужное им количество и вывалили на капоты горы смятых купюр и мелочи — утреннюю выручку. Но этим дело не ограничилось: пока бухгалтер скрупулезно пересчитывал деньги, складывая монетки стопками, а бумажки увязывая по номиналам в пачки, Людмила вела невероятную запись и выдавала расписки.

Мужики носились, как угорелые — к таксофонам и обратно:

— Еще сто запишите…

— Сейчас подъедет…

— Двести!

— Через час не будет поздно?

А вскоре во двор потянулись цепочки как безлошадных, так и бросивших в переулке машины людей. Казалось, весь лоточный Петербург встал в очередь. Здесь были газетные лоточники с Нарвской и с Гражданского проспекта, из Старой деревни и с Волковской, с Пролетарской и с Василеостровской, из Озерков и из Купчино… Сотни людей с десятков станций, и каждый «выписывал» тираж!

Вот так и вышло, что приблизительно к полудню в типографии был размещен заказ, а те из жителей Пальмиры, которым номер не достался утром, отхватили его к обеду: и ведь еще побегать пришлось! А всё для того, чтобы к вечеру разделиться — на тех, кто «за», и тех, кто «против».

***

Отвратительная статья в популярнейшем «Городничем» оказалась превосходной рекламой — если и не Людмиле, то новому номеру «ее» журнала. В то время, как первый ее самостоятельный выпуск был принят прохладно и с финансовой точки зрения провалился, второй оказался невероятно, неслыханно успешным!

Разумеется, в первую очередь его стремились купить, достать, украсть все те, кто прочитал статью, то есть — «клиенты» самого «Городничего». Именно потому сторонников «против» столько и набралось. Что же до остальных, детище господина Яблонского и в грош не ценивших, то с ними было сложнее. Эти читатели — публика вообще чуть более разношерстная, нежели монолитная в целом петербургская толпа — не гнались ни осуждать, ни славить. У них был искренний интерес, причем не к Людмиле как таковой, а к ее — или под ее началом — «стряпне». Эти люди уже очнулись в своем сознании, взглянули на окружавший их мир критически: они устали от желтизны и чернухи, устали от серости, устали от реляций. Им — и именно это в своей борьбе с редактором предвидела Людмила — была нужна аналитика: здоровая, разносторонняя и хотя бы по видимости неподкупная. Эффектная — да. Затрагивающая чувства — возможно. Даже нервозная — почему бы и нет? В конце концов, наличие нерва — тоже в известном смысле признак здоровья! Но уж точно им не нужна была очередная скандальная помойка, единственной целью каковой со всей очевидностью является нажива: за счет истерии и ажиотажа вокруг громких событий.

Увидев, что журнал разлетелся похлеще дефицита в советские времена, эта публика насторожилась: если говорить о печатной продукции, в последние годы такое случалось разве что с самыми одиозными изданиями да с книжками навроде Кастанеды. А коли так, то стоило ли ждать от номера вожделенной новизны в подаче материалов? Однако сразу же на этих людей со всех сторон посыпались комментарии: всё же не вакуум их окружал! Коллеги по цехам и кабинетам, по классным комнатам и ординаторским, по множеству различных предприятий и учреждений — вплоть до конторы капитана порта и областного управления ГАИ, кто фыркая, а кто и цокая, делились впечатлениями. В массе своей это были постоянные читатели «Городничего», и потому их комментарии сопровождались обязательным «ну надо же: такая сволочь, а туда же!» Или: «в калашный ряд да с рыльцем в пуху?» И это перевесило опасения: известно, что за правду бьют, а если бьют всем миром, значит, что-то тут и впрямь не так. Самостоятельно думающая публика тоже обзавелась журналом.

На этот раз прохлады не было.

Людмила учла ошибки первого номера и не стала вываливать бомбу за бомбой, страницу за страницей превращая в минные поля. Более того: заглавный материал по своей видимости и вовсе не являлся «подрывным». К первоначальному удивлению всех, он оказался посвящен далекой от проблем большинства петербуржцев теме — …суровым будням на борту рыболовецкого судна в Баренцевом море! Лишь по прочтении номера целиком становилось понятно: «суровые будни» — отнюдь не случайный выбор. Материалы так переплетались между собой, вскрывавшиеся в них обстоятельства были настолько связаны друг с другом, что никаких сомнений быть не могло: в основе их — событий, обстоятельств — лежали одни и те же причины, и всё, о чем повествовалось в номере, являлось следствием этих причин. Это было похлеще россыпи бомб, а главное — куда эффективнее. Это стало ядерным взрывом, сначала вспышкой и ударной волной вырвавшимся со страниц, а затем осевшим в мозгах едкой радиацией. Пораженные ею люди уже не могли так запросто отбросить впечатления и от обсуждения стаей вернуться к обсуждению футбола. Думающий читатель восхитился.

К несчастью, «думающий читатель» — не всегда положительная характеристика. Самостоятельно думающий человек — явление вообще не массовое, а больше всего таких — среди успешных людей и тех, кто этих людей обслуживает. Самостоятельное мышление — превосходный товар, если только его владелец решается выступить продавцом и не брезгует найти покупателя. Самостоятельно думающих людей — один через два или три десятка на улице или в вагоне метро, а вот во властных коридорах их концентрация существенно выше.

В то время, как львиная доля постоянных читателей «Городничего» продолжала плеваться, в одном из кабинетов с окнами на Мойку прошло по факту самое настоящее чрезвычайное, самое что ни на есть экстренное совещание: как раз самостоятельно думающих, но нашедших купца на свой товар людей.

— Статья у Яблонского была стратегической ошибкой, — говорил один.

— Точно! — подхватывали другие.

— Мы только привлекли внимание, создали ажиотаж…

— Метод оказался негодным!

— Вот увидите, — резюмировал первый, — даже те, кто сейчас плюются и фыркают, уже завтра побегут за новым номером. Они и сами не поймут, почему, но факт остается фактом: сбить тиражи не получится!

— Получится, — возразил один из.

Прищуренные взгляды переметнулись на него:

— Как?

Этот тоже прищурился:

— Нужно устранить настырную бабу: только и всего!

На мгновение-другое в кабинете повисло молчание, но затем тишина взорвалась восклицаниями сомнения:

— Нет!

— Нет!

— Еще одна мученица?

— Это совсем никуда не годится!

— Постойте! — автор предложения замахал руками, осыпая сигаретным пеплом ковер. — Вы что же подумали? Я совсем не это имел в виду!

Самостоятельно думающие люди переглянулись и заулыбались:

— Ах, да, конечно!

Звонкий хлопок по лбу:

— Да ведь журнал — не ее!

— Вот именно.

— А значит…

— …всего-то и нужно, что вышвырнуть ее вон: с волчьим билетом в кармане.

Зашуршали страницы записной книжки:

— Когда этот старый дурак возвращается? Гм… да: послезавтра вечерним рейсом.

— Но есть момент…

— ?

— Деньги. Тираж принес баснословную прибыль. Следующие обещают не меньше. Старик и мечтать о таком не мог.

— Он — ретроград и консерватор…

— Но не бессребреник же!

И снова повисла тишина.

***

Главный — бок о бок с о чем-то весело щебетавшей супругой — стоял в очереди на паспортный и таможенный контроль и чувствовал на сердце беспокойство. Обычно уже из-за стойки был виден встречавший его водитель, но тут — никого. Люфтганза свою работу выполнила превосходно: самолет приземлился тютелька в тютельку, ровно в шесть пополудни, водитель не мог сослаться на опоздание или возможные сообщения о нем. Да и не было в правилах этого почтенного и вот уже много лет служившего у Главного человека ссылаться на какие-то задержки и подыскивать оправдания собственным косякам. Косяков со своей стороны этот человек не допускал вообще. И если нужно было прибыть в аэропорт к такому-то часу, он и загодя выезжал, и загодя приезжал, и просто, если рейс задерживался, поджидал — в машине или в зале прилёта.

— Где его черти носят? — уже в который раз пробурчал главный, перебивая болтовню супруги.

Супруга покосилась на своего «обожэ» с явно выраженным неудовольствием и — тоже уже в который раз — сказала, как отрезала:

— Заткнись!

И опять зажурчала струйками Тибра. Стоявшие впереди и сзади подавили смешки. Однако теперь главный не выдержал и, под напором журчания промолчав всего-то с половину минуты, взорвался:

— Сама заткнись! Что-то случилось! Я это чувствую!

— Ну, что могло случиться? — супруга вынужденно переменила тактику: она всегда так делала, когда муженек — по её мнению — доходил до ручки. Её голос зазвучал снисходительно, ласково и убаюкивающе. — Не пьет, не курит, не гоняет… Здесь он где-то, здесь… в уборную отлучился…

— А вдруг машина сломалась?

Это возражение заставило супругу задуматься, но ненадолго:

— Чепуха!

В ее голосе было столько убежденности, что главный даже опешил.

— Почему? — только и пролепетал он, готовясь к новой капитуляции.

Но супруга — склочницей-то она была, факт, а вот мегерой, пожалуй, и нет — лишь головой покачала:

— Сломалась бы, он всё равно бы нас встретил: на такси!

Это было действительно так, и главный, приняв последний довод как должное, не только не успокоился, но еще больше встревожился. Впрочем, и дальше испытывать терпение своей половинки он не решился, а потому до контроля молча, не вслушиваясь в опять побежавший словесный поток, терзался, покусывал губы, хмурился и время от времени вытягивался на цыпочках, надеясь на то, что вот теперь-то увидит шофера в стоявшей у терминала толпе.

Шофер, однако, не появлялся. Не появился он и тогда, когда и главный, и его супруга прошли таможню и паспортный контроль и вышли в зал. Главный бессмысленно встал, вцепившись в выдвижную ручку чемодана на колёсиках, и теперь уже его супруга, не с беспокойством, впрочем, а скорее с удивлением, начала озираться по сторонам и даже попыталась привстать на цыпочки, но тут же от этой затеи отказалась: не при ее комплекции хорошо и вкусно пожившей матроны было выделывать такие фокусы.

Ожидание затягивалось, росла и нервозность. Вокруг сновали люди. Среди них попадались и те, что четверть часа назад стояли в той же, что и главный с супругой, очереди. Они бросали на пожилую пару взгляды, в которых чувствовалось узнавание не без иронии, но только одному из них пришло в голову поинтересоваться:

— Вас так и не встретили?

Главный что-то пробормотал в ответ, по-прежнему оставаясь в охватившей его прострации, а его супруга, напротив, разразилась такою речью, что человек поспешил отойти: вот так и проявляй сочувствие и любезность, — наверняка подумал он.

Наконец, ожидание завершилось: как будто магической силой раздвигая перед собою толпу, в зал вошли два молодых — лет по тридцать, не больше — человека и двинулись прямиком к супругам. Главный, в силу профессии немало на своем веку повидавший спецслужбных, моментально выхватил их из общего фона и вздрогнул, поняв, что именно к ним они и направлялись. Оба молодых человека были почти одинаковы с лица — лица их, кстати, были приятны — и так же одинаково одеты: в плохо сидевшие на слишком уж тренированных торсах и перекачанных плечах дешевые пиджаки, белоснежные сорочки и узковатые галстуки, слегка распущенные у воротников: без этого они превратились бы в удавки.

— Лев Михайлович? — как показалось главному, едва ли не хором спросили они, хотя на самом деле спрашивал только один: второй в это же время уверенно перехватывал у главного ручку чемодана.

— Да. А что…

— Следуйте за нами!

— Но…

В воздухе мелькнуло удостоверение: настолько быстро, что ничего понять из него не представлялось возможным. Впрочем, один из молодых людей — и даже с улыбкой! — снизошел до объяснения:

— Вам не о чем беспокоиться, но дело не терпит отлагательств. По дороге в город поговорим: мы на машине!

***

Машина оказалась почти такою же «Волгой», как и у главного: почти, да не такой же. Был на ней какой-то налет, несвойственный «гражданским» автомобилям: что-то эдакое, что и словами-то выразить непросто! В машине чувствовался хищник, вклинившийся в стайку безобидных рыб. Возможно, впечатление создавали номера: главный, как и всякий, наверное, петербуржец, окажись он на месте главного, сразу узнал «комитетскую» серию — на «Волге» стояли номера УФСБ по Петербургу и Области. Но дело было не только в них. А в чем еще — оставалось развести руками.

В салоне пахло дешевым табаком, но вместе с тем и качественной кожей. Это создавало странный контраст, отнюдь не способствовавший успокоению. С торпедо — прямо как в старых советских детективах — свисал витой телефонный шнур, но трубки не было видно: шнур уходил в большой нестандартный бокс между передними сиденьями, одновременно с местом для хранения вещей выполнявший роль подлокотника. Вообще, в салоне было немало и других мелочей, в своей совокупности усиливавших впечатление контраста, особенно по сравнению с привычным для главного стандартным салоном стандартной «тридцать первой».

Когда машина тронулась, главный обернулся и посмотрел через заднее стекло: его супруга, вынужденно покинутая им на стоянке, так и стояла посреди дороги, глядя вслед удалявшемуся автомобилю.

— Не волнуйтесь, — прокомментировал ситуацию тот из молодых людей, который сел вместе с главным назад. — Сейчас и Софью Андреевну подберут. Доставят до дома в наилучшем виде!

Главный вздохнул — тайком — и попытался пошутить — явно:

— Сразу видно, что вы не женаты… веселенькая меня ожидает ночь!

Молодой человек хмыкнул, чем сразу привел главного в чувство. А если точнее — вернул ему чувство тревоги, почти неизбежной в любом, кого сотрудники КГБ ФСБ внезапно подхватывают в аэропорту и, не сразу вдаваясь в объяснения, уволакивают в служебной машине в самом что ни на есть неизвестном направлении. Тревоге способствовало и то, что «Волга», выехав с территории аэропорта, легла на курс не в Город, а к развилке Пулковского и Петербургского шоссе.

— К…куда вы меня везете? — с легкой, но заметной запинкой и с явным замешательством спросил главный.

— В объезд, — с непринужденной готовностью пояснил молодой человек, зачем-то проведя рукой по коротко стриженой голове. — Авария.

— Авария? — не понял главный.

— Да. — Молодой человек слегка повернулся: так, чтобы сидеть к главному немножко боком. — Мы потому и задержались. Перекрыты все полосы на шоссе… да вы и сами посмотрите, что творится!

Только теперь главный подметил и впрямь удивительную штуку: в сторону области дорога была совершенно свободна — никакого потока транспорта вообще, тогда как в Город — это было видно даже через широкую разделительную полосу — скопилась огромная пробка. Сердце главного, так же, как давеча в очереди на контроль, ёкнуло в нехорошем предчувствии:

— Что случилось? — спросил он, физически ощущая, как бледность начала разливаться по его лицу, проступая сквозь римский загар.

— Какой-то пьяный не справился с управлением, подбил сначала несколько машин на своей стороне дороги, затем перелетел через разделительную, угодил под фуру, а та уже смяла еще десяток машин и опрокинулась набок. В обе стороны движение практически полностью закрыто.

— Марка… марка машины!

— Чьей? Пьяного что ли?

Главный быстро-быстро заморгал: его водитель никогда не пил и потому неясно было, что ответить на так поставленный вопрос. Но нехорошее предчувствие сменилось леденившим ужасом, сердце забилось неровно — то часто, то замирая и вновь запускаясь сильными, нервными толчками, — губы пересохли.

Решившись, главный кивнул:

— Да… пьяного!

Молодой человек окинул старика внимательным взглядом вдруг оказавшихся очень холодными глаз, а потом обратился к своему, сидевшему на переднем пассажирском сиденье, напарнику:

— Коль, что там с этой машиной? Есть какие-нибудь новости?

— Сейчас узнаем! — откликнулся напарник и тут же связался с центральной диспетчерской ГАИ по Городу и области. — Говорят, — через несколько мгновений доложил он, — «Волга». Номерные знаки пока не установлены: обломки разметало на сотни метров вокруг. Личность водителя — тоже. Судя по уцелевшим фрагментам головы…

— Что? — пискнул главный, хватаясь за сердце.

— Водителя разорвало на части. По голове пока что ясен только его примерный возраст: лет шестидесяти – шестидесяти пяти… пенсионер, короче. Бухал, наверное, по-черному: сейчас такое часто бывает…

Главный всхлипнул:

— А документы? Неужели никаких документов нет?

Напарник пожал плечами:

— О них ничего не сказали. Но были бы, личность уже была бы установлена…

Мир перед глазами главного поблек, заволокся дымкой и совсем погас.

***

— Эй, эй, Лев Михайлович! Очнитесь!

Главный открыл глаза.

Машина стояла на обочине, обе ее правые дверцы были распахнуты, сам главный лежал на заднем сиденье, над ним, с ваткой в пальцах, склонился один из молодых людей, второй, согнувшись в пояснице, заглядывал в салон через дверной проем. От ватки разило нашатырем. А еще главный ощутил во рту привкус смешанного с сахаром ментола… во всяком случае, ощущение — легкий холодок и сладость — было схожим. Пошевелив языком, он понял: в рот ему сунули таблетку валидола.

Как иногда бывает в по-настоящему тяжелых стрессовых ситуациях, незначительная, вообще ничтожная и ни к селу, ни к городу деталь, выхваченная из общей массы деталей, спровоцировала истерику. Эта таблетка валидола, сунутая в рот беспомощному человеку, рассмешила главного до слёз: содрогаясь всем телом, хватаясь руками за спинки сидений и пытаясь привстать, он, выплюнув таблетку на пол, смеялся и смеялся, хохотал, заходясь одновременно и в рыданиях. Молодые люди переглянулись; тот, что склонялся над главным, был хмур:

— Переборщили… — бросил он напарнику.

— Есть немного, — согласился напарник.

— Лев Михайлович! — вернулся к главному первый. — Ну, будет, будет… успокойтесь!

Но истерика главного только усиливалась, и тогда молодой человек влепил ему пощечину. В стесненных условиях салона пощечина вышла неловкой… даже сказать-то, что молодой человек ее влепил, — сказать неверно по факту, хотя и верно по сути. Однако действие она возымела: главный перестал хохотать и наконец-то поднялся со спины и ровно сел.

— Бедный Серёжа… — пробормотал он, стаскивая с шеи галстук: его узел уже был ослаблен, а верхние пуговицы рубашки — расстегнуты. — Как же тебя угораздило?

— Серёжа — это ваш водитель? — уточнил молодой человек.

Главный вздохнул:

— Он…

— Вы что же, — спросил тогда молодой человек, усаживаясь рядом и захлопывая дверцу, — решили, что это он разбился?

Взгляд главного взметнулся к глазам молодого человека, на этот раз оказавшимися теплыми и приветливыми:

— Но…

Молодой человек похлопал главного по колену:

— Бог с вами, Лев Михайлович! Он тут вообще ни при чем. Он не встретил вас только потому, что мы его об этом попросили… — короткий смешок. — Чудак человек! Всё равно хотел поехать: мол, Софью Андреевну хотя бы заберу… но мы настояли: ждать у дома и никуда не отлучаться!

— Так он, — главный рывком подвинулся к молодому человеку и руками вцепился в лацканы его пиджака, — жив?

Молодой человек осторожно освободился от хватки главного и утвердительно кивнул:

— Конечно!

***

Ныне те сто двадцать километров в час, с которыми «комитетская» «Волга» летела по пустому шоссе, могли бы вызвать только усмешку: тоже мне скорость! Но в середине и даже в конце девяностых годов двадцатого века сто двадцать километров в час вовсе не казались смешными. Страна, конечно, уже наполнилась всевозможными иномарками, но в большинстве своем это был удивительный хлам: хромавший на все колеса, пульсировавший рулями, чадивший выхлопными трубами и только что вид — и то не всегда — имевший презентабельный. Некоторые владельцы древних «БМВ» и «Мерседесов» летали, но часто такие полеты заканчивались в кустах, в деревьях, в столбах… да: именно тогда широкое распространение получила практика кенотафов — обочины пригородных дорог и даже городские улицы усеялись столбиками и веночками! Для «Волги» же, пусть и «комитетской», — машины тяжелой, неповоротливой, с архаичной задней подвеской, на любой неровности сдергивавшей машину с заданной траектории… для «Волги» с ее бесконечным количеством оборотов руля сто двадцать были не просто пределом — ехать-то она могла и быстрее: это была та скорость, какую сидевшие в машине воспринимали всерьез. Водитель держался за руль обеими руками, да так, что из-под его ладоней по кожаной оплетке расползались пятна пота. Сидевший впереди молодой человек вид имел напряженный: ногами он уперся в пол, как будто это могло замедлить движение или помочь удержаться при ДТП, его лицо носило отпечаток едва ли не отчаянной сосредоточенности, а временами он ерзал на кресле и, чтобы не смотреть на стремительно мчавшие по бокам и назад полосы разметки, полуоборачивался, делая вид, что вслушивается в разговор.

На заднем сиденье атмосфера была не менее густой. Лев Михайлович, совсем не привыкший к таким скоростям — два пожилых человека, он сам и его водитель, ездили аккуратно и без спешки, — Лев Михайлович был бледен, а кроме того, его подташнивало: на скорости «Волга» изрядно покачивалась с носа на корму, и качка эта особенно сильно чувствовалась как раз сзади. Собеседник же — второй молодой человек — правой рукой ухватился за ручку двери, сильно изогнув ее в кисти. Костяшки его пальцев побелели.

Тем не менее, беседа шла и оборот ее Льву Михайловичу не нравился — даже еще больше не нравился, чем бешеный стиль поездки. В этом смысле он совершенно пришел в себя, его робость перед «комитетчиками» куда-то исчезла, от прежнего беспокойства осталась лишь легкая запинка в речи. Да и та, если бы Лев Михайлович или кто-то еще дал себе труд доискаться до ее причины, больше свидетельствовала не об остатках мистического в людях старшего поколения страха перед «органами», а о взвешенном подходе к разговору: Лев Михайлович думал, взвешивал, анализировал и потому временами запинался, не торопясь с ответами и речевыми оборотами.

— Дел ваша барышня натворила изрядно, — говорил молодой человек, — наломала, так сказать, дров! И ладно бы хоть в каких-то рамках держалась, так ведь нет! Вы только посмотрите на это!

Свободной рукой он выхватил из сетки на спинке переднего сиденья журнал и, бросив его между собой и главным, начал быстро перелистывать.

— Вот! Смотрите, смотрите!

Главный смотрел и не верил своим глазам: на роскошном глянцевом развороте красовалась почти обнаженная девица весьма эротичных форм и в такой позе, что главный и сам ощутил уже позабытые, казалось, позывы. Тридцать два зуба влажно блестели. Полураскрытые губки складывались в лукавую улыбку. В пальцах дымилась сигарета. Отпечатанный здесь же слоган не оставлял сомнения: утехи — только приверженцам этой табачной марки!

— Ну, каково?

Главный сглотнул, отводя от соблазнительной картинки взгляд: почему-то ему самому захотелось немедленно достать из кармана пачку и закурить — благо, и сигареты были как раз подходящими!

— Конечно, — продолжал наседать молодой человек, — сейчас такое — не редкость. Но то — в изданиях новых, бульварных, презренных… Чтобы такая порнография появилась в советском журнале…

Молодой человек, Советский Союз заставший разве что в детстве, сделал особый акцент на «советском».

— …уму непостижимо!

— Да, — согласился главный, но в его голове понеслись иные мысли: в его голове включился калькулятор.

«Ай да Васильевна! — стремительно соображал он. — Целый разворот! Раскрученный бренд! Да ведь это… это…»

Единичка обрастала нулями, за каждым из которых скрывались приятно шелестевшие купюры. Во взгляде главного появилась хитринка, он сам ухватился за журнал и начал его пролистывать, отмечая про себя количество рекламных страниц и их вероятную стоимость. Завершилось дело придирчивым осмотром обложек: если на лицевой не было и намека на рекламу, то задняя буквально поражала своим… главный затруднился с подбором определения, а мы — не без иронии и с высоты прошедших двух десятилетий — возможно, сказали бы так: своим гламурным роскошеством!

«Да, — продолжал соображать главный, — конечно, порнография, и это плохо… очень плохо, но… несколько таких номеров, и я расплачусь со всеми долгами! Журнал снова твердо встанет на ноги, ему не будет угрожать закрытие! Ну, Васильевна, ну…»

Молодой человек — очевидно, по неожиданному блеску глаз и по тому, что главный начал жадно облизывать губы — наконец-то понял: он явно зашел не с той стороны. Хуже того: он зашел с такой стороны, о которой его строго-настрого предупреждали: будь осторожен, не трогай финансовые струнки, дави на прошлое и патриотизм! И дернул же его черт решить, что порнография — самое то, что доктор прописал для приведения в негодование замшелого редактора когда-то знаменитого советского журнала! Вот и доверяй после этого интуиции: как же — секса в Советском Союзе нет… тьфу!

Взгляды главного и молодого человека встретились: главный смотрел с воодушевлением, молодой человек — с растерянностью. Возможно, эта столь явная растерянность его и спасла: главный, подметив ее, смутился, в его душе всколыхнулись подзабытые чувства — те самые, что были с ним неизменно в его комсомольской юности и коммунистической зрелости. Деловая жилка в разуме главного замерла. Мысли попятились:

— Порнография… да: это плохо, очень плохо!

— Хуже не бывает! — с облегчением подхватил молодой человек. — Но ведь и это еще не всё!

— Как! Не всё?

— Увы!

Опять зашелестели страницы. Главный смотрел на мельтешивший текст, выхватывая из него по словечку, но общая картинка в его голове не складывалась. Тогда молодой человек «притормозил», примял к сиденью номер так, чтобы страницы не переворачивались самопроизвольно, и пальцем отчеркнул заголовок.

Главный прочитал и ахнул:

— Не может быть!

— Вот-вот!

— А ну-ка…

Статья была прочитана, и вот она-то — в отличие от «порнографии» — вызвала «нормальную», естественную для старого функционера реакцию. Молодой человек с удовлетворением смотрел, как главный сначала схватился за воротник, а затем, не обнаружив давно уже снятого галстука, — за сердце. Жест был символическим, но красноречивым: на этот раз главного пробрало всерьез!

— Да как она посмела! — взревел он. — Уволю! К чертовой матери уволю!

— Именно этого, — мягко сказал молодой человек, — мы от вас и ждем. Безобразие должно быть наказано, а на будущее — предотвращено. К сожалению, в наше время…

— Я понял! — перебил молодого человека главный.

— Да?

— Черт бы побрал все эти реформы!

Главный, набычившись, откинулся на спинку сиденья.

Сидевший с ним рядом молодой человек отвернулся к окошку и улыбнулся.

Лицо того из молодых людей, который сидел впереди, впервые за всю поездку стало чуть менее напряженным.

Шофер, не скрываясь, хмыкнул и попробовал переключить передачу. Коробка отчаянно скрежетнула и не поддалась. Тогда шофер приотпустил педаль газа, и «Волга», постепенно сбавляя ход, перешла на более комфортную скорость.

***

Приличия требовали позвонить еще накануне: справиться о прибытии, о дорожных перипетиях, о впечатлениях от Рима… Людмиле, однако, духу на это не хватило. Вечером она заперлась у себя в квартире и — чашку за чашкой — выхлестывала гадкий растворимый кофе. Несколько раз телефон настойчиво требовал ее к себе, но она швырнула на аппарат подушку, а потом и вовсе отключила его от сети.

В настроении Людмила пребывала самом отвратном: злые предчувствия и опасения вкупе с осознанием собственной правоты довели ее почти до нервного истощения, до той разновидности исступления, когда внутри всё мечется и бурлит, а по внешнему виду — полное равнодушие. В этом смысле омерзительный кофе в невероятных количествах прекрасно соответствовал моменту: с горьким ароматом и горький на языке, с отдающейся в глаза желтизной («придется пить таблетки от печени»), но с глянцевой и ровной поверхностью в толстой глиняной кружке.

Людмиле было чего опасаться, и она прекрасно это осознавала. Несмотря на грандиозный финансовый успех последнего номера, завещанная ей главным редакционная политика была нарушена полностью… да что там! — от этой политики не осталось вообще ничего: славных советских корней в последнем номере не смог бы найти никто. Даже самый непредвзятый человек, спроси его кто-нибудь о впечатлении, вынужден был бы признать: о прошлом журнала напоминало только его название!

С другой стороны, успех — да. Причем финансовый. Как никто лучше Людмила знала о множестве обременявших издание долгов, о трудном вообще положении. Денег журнал приносил не так уж и мало, но расходы на его содержание превышали все мыслимые пределы. Особенно тяжко давалась печать: стремление главного удерживать высокую планку полиграфии сильно подрывало бюджет. Конкуренты уже давно перешли на дешевые методы: дешевую бумагу, слепые шрифты, малого разрешения печать иллюстраций и даже фотоснимков. Собственными глазами в одной из редакций Людмила видела забористую памятку сотрудникам: автор ее совершенно серьезно доказывал, что высший писк, высшее проявление фотографического качества — триста ди-пи-ай. Мол, триста ди-пи-ай — уже излишество, от которого можно отказаться. В чем-то, конечно, этот чудак был прав: смешно использовать высокие разрешения для передачи изображения на скверную бумагу. В данном случае соседство роскоши и нищеты не только бы выглядело нелепо, но и было-то не всегда возможным. Однако сам принцип удешевления всего и экономии на всем Людмилу неприятно поразил: в чем-в чем, а в этом она с главным была солидарна! Издание, претендующее на роль, не может выглядеть подобно бомжу. Наконец, и эта убежденность автора в трехстах как в высшем достижении полиграфии Людмилу покоробила: откуда он только взялся, этот недоучка?

Журнал, неважно чей — главного или Людмилы, — на роль претендовал всегда: еще с советских времен. И в этом смысле новшества Людмилы не изменили ничего. Да: политика сменилась кардинально. Да: от прежних установок не осталось ничего. Да: осторожный консерватизм испарился. Но роль никуда не делась, и главный должен был это понять! В конце концов, не может же актер всю жизнь продержаться на Гамлете! Впрочем, Гамлет — не лучшее сравнение: здесь больше подошел бы какой-нибудь персонаж советской драматургии… но тем паче! Времена изменились, и вот теперь-то, возможно, и следовало примерить одеяние Гамлета. А за ним — одеяния других героев, благо недостатка в героях не ощущалось.

Ведь что, — размышляла Людмила, — первостепенно? В отдельно взятом характере — последовательность. Но никакая пьеса не держится на одном характере! А значит на первый план выходит связь — характеров и событий. Единство в многообразии. И к черту представление о том, что роль — доминанта. Нет никакой доминанты: есть направление, да и оно, направление это, не может являться константой. Героя создает окружение, а путь ему — меняющиеся обстоятельства. «Не может быть так, чтобы главный не понял: он — образованный человек и…»

Но далее шло падение. Надежду сменяло ясное понимание: образованность тут совершенно ни при чем. Существует такая штука, как внутренние убеждения, которые тем крепче, тем настоятельней в приверженности к себе, чем старше человек. А если человек еще и воспитан в сильно идеологизированной среде, привык свои собственные мысли подчинять руководящим требованиям — пиши-пропало! Такого человека может изменить только одно — корысть: жадная, всеобъемлющая, пожирающая сердце и душу полностью. Или… стремление любой ценой уберечь от разрушения дело всей жизни.

Можно ли считать, что резкая смена политики и есть разрушение? Или разрушение — гибель журнала под бременем долгов, его неизбежное закрытие и исчезновение? Людмила ломала над этим вопросом голову, склонялась то к одному ответу, то прямо к противоположному, но так и не пришла к единому заключению. Отсутствие этого заключения не позволяло надежде подняться в полный рост. Но зато и не губило ее окончательно. Так что к полуночи — примерно, разумеется — Людмила отставила наконец-то наполовину опустевшую банку кофе и, раздираемая переплетавшимися в ней и друг с другом боровшимися страхом и верой, отправилась на покой.

Покой, конечно, не пришел и в спальне. Но стоило ли ждать другого после двух или даже больше десятков чашек быстрорастворимой бурды?

***

Погода решительно баловала Петербург: нежная в дуновениях и пастельная в красках. Не было ни одуряющей вкупе с высокой влажностью жары, ни промозглой хмари, осыпающейся с неба водяною взвесью. Не было ни рези от ослепительного солнца, ни сумрака от навалившихся на Город туч. Складывалось впечатление кукольности, книжности: кукольности без кича и книжности детских раскрасок. Даже трамваи позвякивали легче. Даже троллейбусы, уходя на разгон, жужжали не так натужно. Автомобили катились пристойно, клаксоны не рвали воздух и барабанные перепонки, светофоры ухитрялись гуманно зеленеть и водителям, и пешеходам.

В метро, однако, было душновато. Умиротворенная погодой наверху, внизу толпа начинала нервничать. И там-то, под мертвого неона сводом, на Людмилу снова навалился страх. Он словно вырвался из черного тоннеля, гонимый ревом подлетавшей к платформе электрички, вихрем обогнул пилоны и всею массой ударил в грудь. Людмила часто-часто задышала, стараясь взять себя в руки, и ей это удалось. Только в ногах осталась неконтролируемая дрожь, отчего, оказавшись в вагоне, Людмила поспешила занять на диво оказавшееся свободным сиденье. Для этого пришлось локтями отпихнуть какую-то девицу, и она, девица эта, в полном соответствии со своим вульгарным обличием обдала Людмилу потоком отборного мата. Другие пассажиры сделали вид, что ничего не произошло, и только одна мамаша с толстым оболтусом за ручку девицу поддержала. Так они и ехали целый перегон: мамаша и девица. Целый перегон, перекрикивая грохот и лязг, они соревновались в изяществе брани. Мамаша с оболтусом навалилась на Людмилу сверху, девица — с торца. Мамаша болталась на поручне, девица оперлась на боковину сидений. Оболтус ухмылялся и пытался пинаться ногами. К счастью, уже на следующей станции мамаша с чадом выскочила прочь, а девица, оставшись в одиночестве, привалилась к нерабочим дверям и оставила Людмилу в покое.

Поездка в метро одарила Людмилу ощущением фатализма, если, конечно, фатализм бывает в ощущениях, а не в голове. Как ни странно — несмотря на беспокойную ночь, — приподнятое с утра настроение, затем — страх на перроне под мрачным и суровым сводом, а после — ушаты ругательств переплелись в причудливое сочетание. Идя через двор от метро в редакцию, Людмила знала: чему быть, того не миновать, и уклоняться от этого глупо. Как глупо и всё остальное: что страх, что надежда. Людмила даже не стала гадать по выражениям лиц встречавшихся ей сотрудников: пани? Пропала? Впрочем, лица сотрудников и всегда-то были ненадежным мерилом, а ныне, когда вот-вот то ли должен был грянуть гром, то ли должна осыпаться манна небесная, — вовсе.

Главный уже пришел. Когда Людмила вошла в кабинет, он сидел на своем законном месте — в том самом кресле, которое две последние недели «принадлежало» самой Людмиле. Кресло было старым, но удобным: не новомодным, а добротным и уютным. Оно не поскрипывало пластиком, не подклинивало, вращаясь, на резьбе, не пахло китайским дерматином. Хотя, пожалуй, последнее замечание было бы лишним: в то время в страну еще не хлынул поток китайских поделок.

Главный был хмур, а его щеки и подбородок, обычно гладко выбритые и лоснившиеся кремом, теперь синели суточной щетиной. По всему было видно, что, как и Людмила, ночь он провел беспокойную, но непонятно было одно: как в таком — не слишком презентабельном виде — его отпустила из дому супруга. Впрочем, последнее обстоятельство прояснилось тут же.

— Привет, Васильевна… — мрачно и без намека на дружелюбие буркнул главный, увидев вошедшую Людмилу. — Присаживайся.

Людмила уселась на стул напротив — в отличие от кресла, на редкость неудобный — и «поддержала» разговор:

— Доброе утро, Лев Михайлович…

Прозвучало это с отрешенной от мира грустью: также без намека на дружелюбие, но и без злобы.

Главный вскинул на Людмилу в красных прожилках глаза и возразил:

— Какое там доброе… Софья Андреевна меня весь вечер вчера пилила, а с ночи и разговаривать со мной перестала!

— Что так? — без особого интереса спросила Людмила. — Не понравился Рим?

— Рим-то как раз понравился, — ответил главный. — Не понравилось то, что ее в Пулково прямо на дороге оставили!

Вот тут Людмила удивилась, а вслед за удивлением появился и подлинный интерес:

— То есть как — на дороге? Почему?

Главный подался вперед, направив на Людмилу указательный палец:

— А вот так. И виной тому — ты!

— Я?!

— Твоих рук дело?

Через стол перелетел последний номер журнала. Тяжелый, гладкий, он проскользил по гладкой же столешнице — полированной и матово блестевшей — и угодил прямо под руку Людмиле. Людмила даже раскрывать его не стала, констатировав очевидное:

— Моих.

И добавила сам собою напрашивавшийся вопрос:

— Но какая связь?

Главный помолчал, поиграл желваками — выглядело это нестрашно, но убедительно, — провел ладонью по остаткам волос, в беспорядке размахивая их по огромным залысинам, передвинул с места на место пустую хрустальную пепельницу и выпалил — вдруг и резко:

— Тобой в ФСБ заинтересовались!

Меньше всего на свете Людмила ожидала услышать что-то подобное. Идя в редакцию и даже уже смирившись со всем, что в ней могло бы произойти, она и думать не думала о таком повороте!

— В ФСБ? — подскочила она на стуле, причем в самом прямом смысле: ее будто электричеством дернуло и, подбросив, вымело от спинки на краешек. Обеими локтями она навалилась на стол. — В ФСБ?

— В ФСБ, — подтвердил главный.

Во взгляде Людмилы появилось недоверие:

— Но вам-то откуда известно? Вы же только вчера…

— Прилетел? — перебил Людмилу главный и горько усмехнулся. — Вот именно: только вчера. И прямо с самолета меня задержали!

— Задержали?

— Ну, взяли, приняли, попросили проехать… какая разница? Ты вообще понимаешь, о чем я тебе говорю? — Главный на мгновение поджал губы. — Соображаешь? Меня! В аэропорту! Встречали чекисты! И все из-за тебя! Из-за этого номера!

Людмила схватила журнал и стала судорожно его перелистывать.

— Любуешься на дело своих рук?

— Да что в нем такого?!

Главный тоже навалился на стол — со своей стороны столешницы — и начал «загибать пальцы». В кавычках, потому что на самом деле пальцы он не загибал: его пальцы распластались по столу и так надавили на него, что даже ногти посинели.

— Во-первых, — счет главный всё-таки вел, — порнография. Это что еще за выдумка такая? Кто дал тебе право голых девиц на разворот помещать?

Людмила раскрыла журнал на развороте и с изумлением воззрилась на ту самую девицу соблазнительных форм, недвусмысленной позы и с сигаретой в руке:

— Но… — только и успела пролепетать она.

— Молчи! — рявкнул главный, хотя его рев больше походил на придушенное мычание. — Знаю: ты скажешь, что ныне такое в порядке вещей!

— Но…

— А я! — главный оторвался от стола и стукнул себя по груди. — Я! Так! Не! Считаю!

— Но…

— Далее…

— Лев Михайлович! — Людмила почти в отчаянии хлопнула журналом по столешнице. — ЛЕВ МИХАЙЛОВИЧ!

Звук удара и чуть ли не крик главного охолонули: он, оборвав самого себя, замолчал и с выражением какой-то непередаваемой словами растерянности на лице посмотрел прямо в глаза Людмиле. Зрачки Людмилы расширились; обычно серые, теперь ее глаза казались черными. Смотрелось это жутковато, и главный растерялся еще больше.

— Лев Михайлович! Я не давала такой разворот!

— Что?

— Не было такого разворота в моем журнале!

— Да что ты такое говоришь! — очевидная несуразица заявления вновь раззадорила главного. Он даже вылез из кресла и, обежав вокруг стола, очутился рядом с Людмилой. Наклонившись над ней, он принялся тыкать пальцем в на редкость вульгарную — это нужно признать, — хотя и шикарную картинку. — Не было! А это что такое? Мне это снится что ли?!

Людмила выхватила журнал из-под пальца главного и быстро раскрыла его на странице с выходными данными. Однако там всё было честь по чести: не придерешься!

— Где вы его взяли? — тогда спросила она, не веря своим глазам.

— Они оставили!

— Чекисты?

— Ну!

Людмила схватилась за голову:

— Не может быть! Я всё сейчас объясню…

Главный отошел от нее и вернулся в кресло:

— Не трудись… — гнев из его голоса ушел, в нем появилась усталость. — Не нужно.

— Лев Михайлович…

Синева щетины еще сильнее проступила на лице главного, а вместе с этим стала заметна и седина: она как будто поверх припудрила щетину — некрасиво, неаккуратно, жалко.

— Не нужны мне твои объяснения, — главный прикрыл глаза. — Я уже всё решил. За деньги тебе, конечно, спасибо, но такая журналистика не по мне. Девица-то — черт с ней, ладно… но всё остальное…

— Лев Михайлович…

— Иди!

Спорить было бессмысленно. Людмила поднялась со стула и вышла вон.

***

Остаться без работы прямо с утра посреди недели оказалось для Людмилы делом настолько непривычным, что, выйдя из редакции, она остановилась на полпути к метро, к которому было пошла довольно бодро и решительно. Внезапно и со всею очевидностью поняв, что ехать-то ей, в общем, некуда — или незачем, — она, так и не дойдя до станционного павильона, остановилась в полной растерянности: дальше-то что? Мимо нее вышагивали сосредоточенные люди — им было куда спешить, — справа и слева ее обходил трудовой народ, с проспекта доносился приглушенный фасадами шум движения. Всё перемещалось и двигалось, было одержимо идеей куда-то успеть, а вот Людмиле успевать уже было некуда. Кроме того, первый утренний час благолепия миновал, Город начал пованивать бензином, над ним начала подниматься дымка. Наверное, с подставленных ветру улиц она еще выдувалась, но на тех, что от ветра оказались защищены, дышать становилось тяжко.

Промежуточное решение возникло так же внезапно, как поначалу явилась растерянность:

— В кафе!

Людмила снова пошла, но уже не к метро, вход в которое находился со стороны проспекта, а к переулку: там, в переулке, года полтора назад предприимчивый выходец из Азербайджана открыл забегаловку — в самом достойном смысле, а не в том переносном, что напрочь отбивает желание ее посетить.

К хорошему привыкаешь быстро. Ныне уже и представить трудно, чтобы через пару домов на третий не было более или менее приличной и при этом недорогой точки общепита. Как-то забылся дефицит едален, забылось то, что сравнительно недавно — по историческим, разумеется меркам — их «круг» ограничивался двумя основными категориями: разваливавшимися на глазах советскими сетями вроде пельменных и «Минуток» и возникшими из ничего притонами: дорогими, бандитскими, неуютными для чужаков. Впрочем, была и третья категория, но на нее и вовсе можно было махнуть рукой: старые, как и сети, и тоже, как и они, оставшиеся от советских времен рестораны. Эти рестораны отчаянно боролись за выживание, но в годы, когда владение собственностью такого рода делом было довольно шатким и опасным, рестораторы стремились выжать из собственности всё и в кратчайшие сроки. В понурых интерьерах времен Леонида Ильича подавали малосъедобные блюда, расчет за которые повергал в изумление. Вот так и выходило: куда ни кинь, а всюду ерунда какая-то! С одной стороны, дешевые — кто бы спорил! — сетевые трупы, начинкою в которых пельменям и чебурекам служило если и мясо, то вряд ли куриное, свиное или рогатого скота. С другой, облюбованные бандитами, шумные, вульгарные, небезопасные заведения, в любом из которых в любой момент — и несмотря на гендерную принадлежность или возраст — можно было очутиться лицом на полу под автоматным дулом («Работает ОМОН!»). А в качестве альтернативы — неприлично дорогие и денег таких не стоившие даже отдаленно рестораны.

Открывший забегаловку Адалат попал нарождавшемуся спросу не в бровь, а в глаз. Он оказался в числе едва ли не первых, кто сообразил: огромному количеству людей нужны недорогие и приличные заведения. Огромное количество людей с удовольствием отобедает в таких — вместо того чтобы нести на работу коробочки с вьетнамской лапшой, бутерброды с заветривающейся в пластиковых контейнерах вареной колбасой, холодные котлетки и пакетики чая. Он понял: для сотен тысяч людей обеденный перерыв ежедневно превращался в мучение, в стеснительный процесс, в нечто постыдное и унизительное. И он открыл свою забегаловку, поставив перед ней нечасто еще встречавшуюся на улицах Петербурга конструкцию — штендер.

На штендере писали мелом, а записи менялись каждый день. Сейчас мы видим такое постоянно и на каждом шагу, но тогда это было новшеством. Где его Адалат подсмотрел, было неясно, но факт оставался фактом: прямо как перед каким-нибудь парижским бистро, перед его кафе красовалось рукописное меню — с указанием цен и даже времени обслуживания! Блюда в меню были простыми, исключительно русской кухни, а вершиной являлся комплексный бизнес-ланч (забавно, но трогательно — в сочетании-то с русской кухней!): за десять минут Адалат предлагал одарить посетителя тарелкой горячего супа, вторым, десертом и напитком на выбор — стаканом чая, кружкой кофе или компотом. «Одарить» потому, что общая стоимость — за всё — была смехотворной! Само-собой, люди к нему потянулись. Вокруг, не считая редакции теперь уже бывшего Людмилиного журнала, хватало контор. Преимущественно мелких, но тем и лучше: небольшими группками их сотрудники и сотрудницы стекались в кафе, занимали столики, быстро управлялись с обедом и давали место другим. Адалат крутился, бегал, хлопотал по множеству самых разных забот, но был доволен: Город повернулся к нему лицом с сиявшей на этом лице улыбкой. Далеко не каждый приезжий мог бы сказать о себе то же самое.

Конечно, в основе успеха лежали не только низкие цены, быстрота обслуживания и радушная обстановка. Поначалу к кафе отнеслись с опаской, чего и следовало ожидать: времена были смутными, доверия к новшествам — никакого, рассказы о кошках в пирожках и собаках в пельменях — обыденностью. Низкие цены скорее отпугивали, заставляя предполагать самые ужасные вещи. Но Адалат поступил просто: чтобы народ убедился в его честности, он стал совершать закупки продуктов в такое время, когда любой собственными глазами мог видеть — ни кошек, ни собак! Это явилось убойным аргументом, и кафе расцвело: что называется, в одночасье и навсегда. Несколько раз его пытались у Адалата отобрать — постепенно кусочек стал лакомым, — но у бандитов ничего не вышло. Даже данью обложить не получилось: за Адалата встали горой… сотрудники местного отделения милиции, благодаря Адалату тоже сменившие привычку питаться вьетнамской лапшой на благо полноценного обеда!

Исходя из цен и простоты меню, можно было предположить, что обстановка в кафе спартанская. Однако — по крайней мере, на беглый взгляд — лаконской суровости у Адалата не было и следа. Интерьеры производили приятное впечатление: обработанное лаком дерево, резные скамьи и тяжелые, основательные стулья, полупрозрачные занавески на окнах — чистые на чистых. Кичливая посуда: недорогая, но вполне себе — даже на самый придирчивый вкус. Возможно, слегка с перебором в золоченых каемках и васильках, но такая степень вульгарности всегда простительна. Столовые приборы — ложки, вилки, ножи, ложечки — сияли отменной сталью, а не тусклым, посеревшим от времени алюминием. Подносы (это была единственная видимая уступка экономии: посетители сами набирали еду и относили ее на столики) тщательно выбраковывались: еще никто не видел у Адалата треснувших, перекошенных, с надломленными краями подносов! Кассовый аппарат — тогда это тоже было диковинкой — пробивал на чеке задиристое приветствие. Однажды какой-то системный администратор из конторы напротив даже поинтересовался у Адалата, чего ему это стоило, но Адалат только расплылся в улыбке:

— Друзья помогли! — ответил он и неопределенно махнул рукой куда-то в сторонку. — Здорово, да?

***

Кипевшее жизнью в обеденные часы, утром кафе было практически пустым. Когда Людмила вошла в него, лишь пара столиков из всех оказались занятыми и притом компаниями, разительно отличавшимися от «обеденных» посетителей. Это были бледные молодые люди, спешно запивавшие пивом сосиски с квашеной капустой. Их вид говорил сам за себя: ночные гуляки с подорванным бюджетом. Нигде в округе, кроме как у Адалата с его доступными ценами, они не смогли бы наесться и удержаться в той стадии алкогольного опьянения, когда уже и пьяным себя не чувствуешь, и тяжкое похмелье еще не навалилось.

— Не обращай на них внимания! — Адалат появился перед Людмилой как джин: из взвившихся к потолку струек дыма. — Сегодня ты рано: обед еще не готов!

— Да я и не обедать…

Людмила отпустила дежурный комплимент цепкой памяти Адалата, позволявшей тому безошибочно узнавать любого из сотен его клиентов, и пояснила:

— Меня с работы уволили, заняться нечем.

Адалат прищурился, взгляд его темных глаз из только что приветливого превратился в строгий, задумчивый.

— Это плохо, — сказал Адалат и почти неуловимым жестом сбросил в пепельницу пепел с сигареты. Струйки дыма вновь окружили его. На какой-то миг Людмиле даже показалось, что он исчезнет в них так же, как и появился: внезапно. — С работой сейчас тяжело. Ты же не будешь работать за двадцать долларов в месяц?

— Нет, — покачала головой Людмила.

— А сбережения у тебя есть?

Вопрос был задан спокойно, как будто и не было в нем ничего такого. Из уст любого другого он показался бы невежливым, неуместным, подозрительным. Но Адалат ухитрился задать его так, что ничего дурного в нем не обнаруживалось. Людмила снова покачала головой:

— Не особенно.

— Плохо! — еще раз констатировал Адалат и вдруг, затушив сигарету, подхватил Людмилу под руку.

— Ты что?

— Сегодня я сам тебя обслужу: не нужно идти за подносом… Сюда! — Адалат подвел пораженную Людмилу к выгодно стоявшему у окна, но из окна невидимому столику и усадил. — Должно быть сегодня что-то хорошее, иначе ведь и нельзя… как вы, русские, любите говорить? Черная полоса, белая полоса?

Людмила моргнула.

— Черная есть, давай-ка накрасим белую!

И… да: испарился. Правда, не в струйках дыма, а просто: только что был и вот уже не стало!

***

Одно за другим появлявшиеся на столе блюда поражали. Людмила смотрела на них с нескрываемым удивлением: настолько они не походили на всё, что при обычных обстоятельствах подавалось в кафе у Адалата. Сам Адалат так и выразился, принеся для начала великолепный салат из королевских креветок: при обычных обстоятельствах.

— Но откуда всё это? — даже не спросила, а воскликнула Людмила, не веря своим глазам. — Что за мистификация? Ты, часом, не Али Баба, только притворяющийся скромным содержателем кафе? Или ты — волшебник?

Адалат засмеялся и погрозил пальцем:

— Много будешь знать, скоро состаришься… это ведь тоже ваша поговорка?

И добавил, заметив, что первое впечатление от сказанного им оказалось довольно зловещим:

— Понимаешь, ко мне ведь не только простые люди заходят: вроде тебя и меня. Сегодня, к примеру, будет обедать сам… — Адалат ткнул указательным пальцем в потолок. — Начальник отделения.

— Это местного что ли? — уточила Людмила.

— Да, — подтвердил Адалат. — Большой человек и большой гурман!

Людмила припомнила знакомого по внешности начальника местного отделения милиции — того самого, сотрудники которого отбили кафе от притязаний бандитов. Он и впрямь отличался внушительной комплекцией: высокий, полный — на этакий дореволюционный, барственный манер… С лоснившемся лицом, улыбчивыми, но вечно голодными глазами, великолепным набором белоснежных зубов и беспокойными пальцами рук, как будто находившихся в постоянном поиске: что бы такое схватить?

— Солидный мужчина! Но я полагала…

— О, нет! — отмахнулся Адалат, правильно истолковав предположение Людмилы. — Никакого рэкета. Он платит за всё, но и к заказам относится требовательно!

— Но почему он ходит к тебе?

— Так ведь удобно!

Людмила понимающе кивнула: отделение находилось неподалеку.

— Или вот: Главное следственное управление…

— Как: из него тоже?..

— Тоже!

И это могло быть правдой: ГСУ МВД по Городу и Области тоже находилось если и не в двух шагах, то в прямой доступности — точно.

Людмила взглянула на Адалата по-новому: похоже, этот предприимчивый человек был не только прекрасным бизнесменом, тонко улавливавшим уже бурлившие в душах, но не вполне еще выплеснувшиеся из них запросы потенциальных потребителей. Судя по сказанному им, Адалат еще и в другом времени зря не терял: обрастал чрезвычайно полезными связями. Известно ведь, что нет надежнее покровителей, нежели те, которых ты кормишь — кормишь в самом прямом смысле! Любовь не только к женщинам лежит через мужской желудок.

— Накладно? — спросила Людмила.

Адалат пожал плечами:

— Иногда. В принципе, расходы окупаются, но время напрямую — нет. Трудный процесс… или как это говорят? — Адалат пощелкал пальцами, подбирая слово. — Трудоемкий. Будь у меня ресторан, было бы легче. С кафе — проблематично.

И тут до Людмилы дошло еще одно обстоятельство, почему-то раньше ускользавшее от ее внимания, — прекрасный русский язык, на котором говорил азербайджанец. Еще сравнительно недавно, во времена СССР, в этом, возможно, и не было бы ничего удивительного, но после распада Союза в отколовшихся от него и обретших полную независимость республиках с преподаванием русского языка стало напряженно. Кроме того, русских во многих из них откровенно не любили, обвиняя их в имперском шовинизме и во множестве злодеяний: в развязанных войнах, в кровавых подавлениях «восстаний», в провоцировании резни…Обвинения были абсурдными, с реальностью не имели ничего общего, но факт оставался фактом: всё меньше и меньше приезжих из бывших республик СССР говорили не то что на хорошем, а хотя бы просто на сносном русском языке!

Сейчас, когда Россия приняла уже миллионы граждан среднеазиатских и закавказских государств, этот факт превратился в обыденность. Ломаный русский удивляет намного меньше, чем русский приличный. В девяностых это не так бросалось в глаза. И всё же, уже тогда процесс разрушения лингвистической связи шел чрезвычайно активно. Всё больше еще вчера неплохо говоривших по-русски людей сначала обзаводилось резавшим слух акцентом, а потом и вовсе «немело», едва ли не требуя себе переводчиков!

Адалат был явно из другой когорты. Определить его возраст Людмила не смогла, но навскидку дала ему лет сорок – сорок пять. Это значило, что, как минимум, школу он закончил еще при «совке» (презрительное наименование «совок» тогда вошло в широкое употребление), но вряд ли даже при этом самом «совке» в обычной азербайджанской школе могли привить настолько хороший русский: литературный, с налетом изящества, даже изысканности. И пусть временами Адалат сбивался на «просторечие», это «просторечие» почему-то оказывалось таким, какого подспудно и ждешь от выходца из Закавказья.

— Странно… — Людмила, глядя на Адалата задумчивым взглядом, сама не заметила, как выговорила это вслух.

Адалат истолковал замечание по-своему, решив, что оно по-прежнему относилось к его отношениям с представителями правоохранительных органов:

— Да нет, — отмахнулся он, — скорее, нормально: как ты, так и к тебе… ведь это нормально, правда?

Людмила — в который уже раз! — кивнула, решив не открывать свои мысли, но, тем не менее, от вопроса не удержалась:

— Где ты так научился говорить по-русски? У нас не каждый редактор так владеет собственным языком!

Лицо Адалата на мгновение омрачилось, но только на мгновение. Если бы Людмила в тот самый момент не смотрела на него, она бы ничего не заметила. И в речи его возникла запинка. Но тоже мимолетная. Скорее, это была не запинка даже, а быстро окончившаяся пауза. Возникла она от неожиданности заданного Людмилой вопроса, а быстро закончилась потому, что Адалат тут же нашелся с ответом:

— Я, — сказал он, — выпускник института русского языка. Слышала о таком?

И снова Людмила кивнула: Азербайджанский педагогический институт русского языка и литературы² был не сказать что на слуху, но выходцев из него она знала. Некоторые из них в самом начале девяностых бежали из республики в Россию. Но были и такие, кто переехал в Город еще до всяких событий — страшных и бедственных.

Строго говоря, сказанное Адалатом могло быть правдой, а у Людмилы не было никаких причин не верить ему. И всё же она решила — «враньё!» — а взгляд ее стал еще задумчивей.

Адалат заметил это и — без всяких уже заминок, смущения и теней — хмыкнул:

— Не веришь?

Людмила тоже хмыкнула, ответив откровенно:

— Нет!

— Ну и ладно!

Адалат налил Людмиле вина, а сам закурил, опять уподобившись джину: струйки табачного дыма обволокли его, и в них он словно покачивался, решая — исчезнуть или остаться.

***

Медленно катившуюся вдоль тротуара машину Людмила заметила первой и сразу узнала ее. Теперь уже ее собственное лицо переменилось, но не выражением замешательства, а смешанной с удивлением радостью.

— Костя! — воскликнула она, подавшись к окну.

Адалат вынырнул из струек табачного дыма и тоже посмотрел:

— Константин Викторович? Какая неожиданность!

Машина остановилась, ее задняя дверца распахнулась, на тротуар вышел тот самый мужчина, который уже не раз появлялся: то в качестве «курьера» из Смольного, то отражением в зеркале, то мстителем-костоломом. Не глядя по сторонам, он быстро прошел несколько метров, отделявших его от входа в кафе, и пропал из виду. Впрочем, он тут же появился снова — уже в зале — и сразу направился к столику Людмилы.

Адалат поднялся.

— Пируете? — немного насмешливо спросил мужчина, пожимая протянутую ему руку. — Не рановато?

— Откуда ты здесь?

Людмила смотрела во все глаза, и ее глаза улыбались. Мужчина бросил на спинку стула плащ, дал себе вольность, сняв и пиджак, ослабил узел галстука и сел за стол.

— Адалат Алимович, — обратился он к владельцу кафе, игнорируя вопрос Людмилы, — сделай милость: принеси и мне… только не этого… водки, пожалуй!

Адалат исчез.

— Вы знакомы? — задала другой вопрос Людмила.

— Конечно. Кто же не знает Адалата?

Прозвучало это довольно туманно, но никаких пояснений мужчина не дал. Он, как будто интерес Людмилы именно к Адалату не заслуживал внимания и вообще являлся случайным, переменил тему, вернувшись к первому из заданных Людмилой вопросов:

— Спрашиваешь, откуда я здесь?

Людмила промолчала, но это не смутило мужчину. Впрочем, смущаться и не было причин: глаза Людмилы светились удовольствием, в них не было и намека на обиду. Да и с чего бы ей было обижаться? Ее интерес к Адалату и в самом деле носил мимолетный характер и вызван был чистой случайностью. Что бы ни связывало ее друга с внезапно окутавшимся тайной и вдруг оказавшимся совсем не настолько простым, как это казалось прежде, азербайджанцем, это ее не касалось. А главное — не представлялось ей важным. Тогда как нежданное появление «Кости» было делом иным: вот к этому она испытывала искренний, жгучий интерес.

— Всё просто. Вчера ты не подходила к телефону…

— Так это ты звонил?

— И не раз!

Людмила слегка покраснела:

— Настроение было… ни к черту!

— Ну, вот… тогда я решил заехать сегодня к тебе на работу. А там…

— Уже знаешь?

— А то! — мужчина важно склонил голову, а затем, откинув ее, по-мальчишески расхохотался. — Старый хрыч все-таки тебя выпер!

Ничего смешного в ситуации не было. Еще четверть часа назад… еще пару минут назад Людмила думала именно так. Но теперь, глядя на смеявшегося «Костю», она и сама вдруг начала улыбаться, а там и засмеялась.

— Выпер! — подтвердила она, заходясь от смеха.

— Без выходного пособия! — смеялся мужчина.

— В лоб и без выходного пособия³! — вторила Людмила.

Вернулся Адалат. Увидев смеявшихся Людмилу и Константина Викторовича, он тоже заулыбался, поставил на стол бутылку водки, рюмку, блюдечко с лимонами и еще одно — с кусочками буженины.

— Может быть, с нами? — серьезно, перестав хохотать, спросил мужчина.

— О, нет! — без спешки, но и без фамильярности ответил Адалат. — Вы меня извините: дела!

И… испарился.

Людмила вздрогнула и тоже перестала смеяться:

— Удивительное умение!

— Ты о чем?

— Да вот… как он умеет исчезать и появляться!

— Адалат-то?

— Кто же еще?

— Ну… — мужчина лихо опрокинул в горло первую рюмку, едва заметно поморщился и прямо пальцами взял с блюдечка дольку лимона. — При его профессии — ничего удивительного!

— А кто он… по профессии?

Мужчина положил дольку лимона в рот и, жуя, с гримасой на лице мотнул головой: мол, профессия — пустяки, а вот лимон — пробирает!

***

— Давай серьезно…

— Давай!

— Номер получился неплохой, кое-кого чуть удар не хватил!

— А кто этот кое-кто?

— Есть один человечек. Мелкая злобная мстительная тварь. Но — не дотянешься. Ты его здорово разозлила своим материалом о рыболовном промысле и… вообще. Ничего удивительного, что он принял меры. Странно, что он и дальше не пошел!

— Что значит — дальше?

— Ну… были кое-какие намеки. Не бери в голову: всё уже позади.

— Ты хочешь сказать…

— Нет-нет! — мужчина наклонился вперед и взял Людмилу за руку. — Ничего такого. Для этого он слишком… трусоват. Не его уровень. А вот устроить гадостей, да побольше, — вполне! И еще…

— Подожди! — Людмиле вспомнился фальшивый, как она полагала, рекламный разворот из последнего номера ее журнала. Точнее, не «ее», конечно, а из того экземпляра, который главный получил от встретивших его в аэропорту молодых людей.

— Что?

— Ты в курсе, что с нашим вчера приключилось?

— По дороге домой?

— Да.

Мужчина вздохнул:

— Знаю.

— А реклама откуда взялась?

— Какая реклама? — искренне удивился он.

— На развороте.

Мужчина ухмыльнулся:

— С девицей что ли?

— Значит, знаешь!

— Конечно! Удачный ход! Так и тянет закурить… поздравляю! Титул лучшего рекламного постера года этой штукенции обеспечен! Представляю, что сейчас творится повсюду: твои коллеги наверняка телефоны оборвали, пытаясь переманить агентство на свою сторону… Кстати: а где вообще они эту модель нашли? Совершенно незнакомое лицо, никогда раньше не видел… неужели просто на улице?

Людмила с изумлением воззрилась на «Костю»: что происходит? Какие коллеги? Какое агентство? Какая модель? Титул лучшего рекламного постера года? Что за несусветная чепуха?

— Костя! — позвала она вкрадчивым голосом. — На минуточку!

— А?

— Вообще-то я не давала этот разворот. Я даже не знаю, откуда он взялся! Я думала…

Теперь изумился мужчина:

— Что значит — не давала? Как это — не знаешь, откуда он взялся? Да на него вчера весь город слюной исходил!

— А вот так! Сегодня утром я его впервые в глаза увидела. Главный показал. В экземпляре, который ему фээсбэшники вручили!

— Никакие они не фээсбэшники…

— А кто?

— Неважно! Но ты не ответила…

— Я-не-давала-разворот! — едва ли не по слогам повторила Людмила, решив, что это важнее, чем ведомственная принадлежность каких-то молодчиков.

Мужчина откинулся на спинку стула, чуть повернулся и громко позвал:

— Адалат Алимович! Можно тебя на секунду?

Из струек дыма материализовался Адалат:

— Да, Константин Викторович?

«Костя» бросил быстрый взгляд на Людмилу и озвучил просьбу:

— Можешь достать последний номер журнала?

Но Адалат покачал головой:

— Боюсь, не так-то это и просто: он весь вчера разошелся. Чуть до драки дело не дошло, так брали! В последний раз я видел, чтобы прессу так расхватывали… неважно, когда: вы понимаете?

Мужчина слегка наклонил голову.

— Поэтому…

— Постойте! — Адалат ухватил себя за подбородок и пару раз моргнул. — Кажется, придумал! Можете подождать немного?

— Конечно!

— Сейчас!

И Адалат, как водится, исчез. За ним исчезли и струйки дыма.

Людмила ахнула — два или три бокала вина потихоньку начинали чувствоваться, — но мужчина ее успокоил, взглядом указав направление. Людмила посмотрела туда и обнаружила Адалата материализовавшимся подле столика одной из компаний молодых людей.

Молодые люди уже расправились с сосисками, квашеной капустой и первыми кружками пива и теперь, порозовев, тихонечко потягивали по второй. Адалат склонился над ними и что-то им говорил. Что — слышно не было, но видно было, как один из молодых людей удивился, обернулся на вешалку, а потом махнул рукой. Практически в тот же миг Адалат оказался у вешалки и вытащил из внутреннего кармана тяжелой и явно не по размеру владельца кожаной куртки искомый журнал. Толстый журнал, дабы он уместился в кармане, был с силой скручен: как только Адалат его достал, он развернулся и буквально вырвался из руки владельца кафе. Однако падение на пол не состоялось: явив потрясенным зрителям невероятное чудо ловкости, Адалат вновь подхватил журнал и даже ухитрился опять закрутить его «трубочкой».

Молодые люди зааплодировали. По губам «Кости» скользнула улыбка. Людмиле же вдруг открылось еще одно обстоятельство, как и в случае с прекрасным русским языком, прежде ускользавшее от ее внимания. Она обнаружила, что Адалат вовсе не полон и вовсе не одутловат. Почему вообще, — не понимала она теперь, — в ее голове сложился образ полного и одутловатого азербайджанца? Напротив, Адалат был строен и весь состоял из хорошо тренированных мышц. Широкие плечи, мощный торс… Этим он удивительно походил на… Константина!

Людмила перевела взгляд на «Костю» и даже зажмурилась — настолько сходство оказалось очевидным и вместе с тем невероятным! Разве что головы двух мужчин — ну, это понятно! — были разными. У «Кости» — большая, умеренно длинная и широкая, с типично славянскими чертами лица; волосы — русые. У Адалата — поменьше, короткая, с лицом вполне европейским, но с черточками неуловимой «восточности»; волосы — черные, с редкой проседью.

«Прямо братья, даром что не близнецы!» — подумала Людмила, но тут же отвлеклась: Адалат снова появился возле нее и «Кости».

— Держите, — сказал он, кладя журнал на стол. — Только — с возвратом! Иначе матушка того… — Адалат, не оборачиваясь, ткнул пальцем в сторону молодых людей, — безответственного юноши утрату не переживет! Удивительно, как журнал до сих пор не потерялся… но мы же не станем расстраивать бедную женщину?

У Людмилы закружилась голова. «Костя» улыбнулся:

— Конечно, не станем, Адалат Алимович. Что же мы — совсем отмороженные?

Адалат серьезно кивнул:

— Что-нибудь еще?

— Пока нет.

Адалат исчез.

***

Невозможно было подозревать, что и этот номер, купленный молодым гулякой для своей мамы, являлся подделкой. И тем не менее, Людмила не могла поверить: в нем, как и в том, что она видела в кабинете у главного, красовался вызывающий, на грани порнографии, но — приходилось признать — безусловно талантливо сделанный разворот. С практически обнаженной девицей и под сиянием популярного табачного бренда. Сама Людмила не курила и курение не одобряла: в этом она была солидарна с теми, кто — слухи такие уже ходили — собирался пропихнуть через думу первый из введенных в России чуть позже антитабачных законов: закон о запрете рекламы табачных изделий. Не нравилась Людмиле и порнография: и в этом вопросе она поддерживала инициативу всякого подобного рода продукцию распространять исключительно в заклеенных непрозрачных пакетах. И всё же, в первую очередь, Людмила была редактором: пусть и на вторых до недавнего времени ролях, но ясно понимавшим: без рекламы, какой бы она ни была, печатному изданию в современной действительности не выжить. А больше всего денег было как раз у таких — у табачных монстров да у производителей спиртных напитков. Именно они, как ни крути и как ни печалься, могли обеспечить хороший рекламный бюджет. А могли и не обеспечить. И то, что какому-то неведомому кудеснику удалось привлечь одну из таких корпораций в число рекламодателей явно погибавшего журнала, было воистину чудом. Вот только вопрос: каким из чудес? В духе добрых новогодних подарков? Или недружелюбной подначки?

Постер был сделан на высшем профессиональном уровне. Такие не выходят из мелких агентств и студий, работающих «на коленке». Такие не делаются и в собственно редакциях, охотно экономящих на сторонних услугах и самостоятельно верстающих рекламу при условии, что заказчик дает хоть какие-то исходные материалы. Эти два факта буквально бросались в глаза и тоже приводили Людмилу в замешательство: уж кто-кто, а она-то знала точно — ни в какие профессиональные агентства она, подготавливая номер, не обращалась! Да и агентства эти — такого именно уровня, о котором свидетельствовала работа — можно было по пальцам одной руки пересчитать: пальцев и то в избытке бы было! Как вообще могло получиться, что разворот не только оказался в номере, не только прошел мимо Людмилы, но и был заказан, что стоило немалых средств? Деньги-то в любом случае должны были проходить через редакцию! Или нет?

— Ну, убедилась?

— Поверить не могу!

Мужчина осторожно постучал ногтем по бокалу:

— А ты не… того?

Людмила даже фыркнула, не обидевшись: настолько нелепым показалось ей это предположение. Вот если бы номер готовил свалившийся с желтухой («или что он там подцепил?») другой заместитель главного, тогда — легко. Тот, другой, славился своим тянувшимся уже много лет запоем. Запой не мешал ему прекрасно, в целом, справляться с возложенными на него обязанностями, но бывало и так, что утром он не помнил происходившего накануне. Не помнил не только чужих, но и своих собственных распоряжений. Ему приходилось заново вникать в «процесс», и он при этом сам каждый раз поражался: никаких косяков, всё очень разумно и хорошо. Главный, конечно, знал об этой особенности своего заместителя, но увольнять его не собирался. Даже то, что этот человек рабочий день начинал уже под хмельком, с опохмела, главного ничуть не смущал: он много-много лет знал своего заместителя, видел в нем настоящий талант и на его беспробудное и только каким-то невероятным чудом не мешавшее работе пьянство закрывал глаза.

Да: вот если бы это был он…

Людмила дернулась.

— Что-то вспомнила?

— Не знаю… возможно… других объяснений просто не вижу!

Мужчина выслушал предположение о втором заместителе. На первый взгляд, в рассказе Людмилы было полно неувязок, но все же догадка казалась верной: без валявшегося в больнице второго заместителя дело явно не обошлось. За это говорило, прежде всего, то, что именно он обладал достаточными полномочиями «втихую» дополнить номер, не ставя об этом в известность Людмилу. Правда, ему пришлось бы вступить и в сговор с другими сотрудниками редакции — мимо всех вообще вёрстку не сделать, — но было ли это сложно? Пожалуй, что нет: практически вся редакция чуралась Людмилы, практически все сотрудники встали на принципы саботажа!

— Знаешь что? — мужчина быстрым жестом подтянул узел галстука. — Давай-ка к нему прокатимся! Заняться тебе всё равно нечем, а так хоть что-то из тайн мадридского двора проясним!

Людмила согласно кивнула:

— Давай.

— Адалат Алимович!

— Да?

На этот раз материализация в струйках дыма произвела на Людмилу веселящий эффект: она хихикнула.

— Верни молодежи журнал: мы уходим!

Адалат взял со стола журнал, пожал поднявшемуся Константину Викторовичу руку и задумчиво посмотрел на поднимавшуюся Людмилу, коротким кивком головы отказавшуюся от галантной помощи обоих кавалеров.

— Не пропадайте! — произнес он вместо привычного «заходите еще!»

Людмила вскинула на него взгляд ярко блеснувших глаз, притушила огонь и ответила пространно:

— Что-то подсказывает мне, это было бы не так-то и просто!

Адалат быстро отвернулся. Константин Викторович приобнял его за плечи, и оба они, оставив пока Людмилу, направились в кассу.

***

Подворье клиники, в которую загремел второй заместитель главного, поражало своею мрачностью. Старые высокие раскидистые деревья создавали почти непроницаемую для солнца тень. Ощущалась близость реки: тянуло сыростью. Улица напротив — сплошной ряд домов «старого фонда» — обдавала жаром, но под деревьями подворья начинала пробирать дрожь. Да и от вида больничных корпусов «потряхивало»: такие же старые, как и окружавшие их деревья, они давно не знали даже косметического ремонта, являя собою жуткую смесь величественной красоты и страшного запустения. Некоторые из окон первых этажей были заколочены неаккуратными фанерными листами. В некоторых — с переплетами — не хватало стекол. Желтоватая штукатурка стен расползалась гнилостными пятнами. Местами она и вовсе отвалилась, обнажив кирпичную кладку. Кирпичи в этой кладке тоже выглядели не ахти: щербатые, будто обветренные или раскрошенные.

Людмила поморщилась и передернула плечами:

— И это — городская гордость!

«Костя» ни морщиться, ни передергивать плечами не стал:

— Времена тяжелые, — только и сказал он, подхватывая Людмилу под локоть и направляя ее к главному входу.

В регистратуре (охраны, обычной теперь, тогда еще не было, и неурочных посетителей никто не задерживал) сидела сумасшедшего вида старуха. Энергия в ней так и кипела, старуха явно тяготилась бездельем. Окажись на ее месте какая-нибудь благостная бабулька, та, вероятно, сосредоточилась бы на бесконечном вязании свитеров и носков. Окажись на ее месте какая-нибудь девица, не поступившая в медицинский ВУЗ и ради стажа пошедшая на четверть или половину ставки в регистратуру, та накручивала бы диск телефона и щебетала бы, щебетала в раскаленную трубку. И та, и другая — бабулька с вязанием и девица на телефоне — были бы меньшим из зол. Но сумасшедшая и маявшаяся от безделья старуха, переполненная нерастраченной даже к пожилым годам энергией, являлась квинтэссенцией зла. Она, как тигр в клетке, металась по огороженному стеклом пространству, выхватывала со стеллажей картотеки карты, переставляла их в полном беспорядке, расшвыривала, листала, рвала из них вклейки анализов и прочую «чепуху». Вырванные листы она комкала и выбрасывала в мусорную корзину: корзина уже на треть наполнилась, а ведь еще и полудня не было! Не оставляла в покое она и журнал: какие-то записи густо зачеркивала — теперь прочитать их смог бы только эксперт-криминалист, — какие-то дополняла бессмыслицей. Как и почему эту безумицу держали на таком ответственном посту, оставалось загадкой вот уже добрых несколько лет. Впрочем, медперсонал и в особенности врачи, уставшие, намаявшиеся с этой, вносившей в работу хаос и массу сложностей, полоумной — врачи и прочий медперсонал втихую поговаривали: старуха приходилась близкой родственницей главному врачу, а тот, в свою очередь, просто боялся оставлять ее дома! Сдавать в психушку он ее не хотел — стыдился, — а денег на сиделку у него не было. Вот и придумал такую хитрость: и бабку пристроил у всех на виду, и даже еще копеечку на ней заработал.

Поговаривали еще и том, что раз приблизительно в квартал находился смельчак, писавший жалобу в Комитет по здравоохранению. Жалоб никто в глаза не видел, как никто и не признавался в том, что именно он такие жалобы «сочинял», но всё же какие-то основания у этого слуха имелись: именно раз в квартал в больницу наведывались инспекции. В такие дни старуха из регистратуры «чудесным образом» исчезала, а на ее месте оказывалась симпатичная пожилая дама: очевидно, у главного врача имелся «свой» осведомитель в комитете. Впрочем, весь вид пожилой дамы что называется вопиял: она тоже — никакая не регистраторша! Но разве можно было поставить в упрек обилие массивных украшений из драгоценных металлов и камней — колец, браслетов, брошей, сережек? На осторожные вопросы дама отвечала без всякого смущения: бабушкино наследство, свято хранимое и чтимое, несмотря на общую финансовую несостоятельность! Это могло быть правдой, могло и не быть, но дама и впрямь была настолько хороша собой — неподдельным аристократизмом — и настолько царственно-обходительной, что не только члены комиссий, но и медперсонал прикусывали языки. Возможно, если уж вообще приходилось выбирать между нею и сумасшедшей старухой, многие были бы только «за»: чтобы именно она раз и навсегда обосновалась в регистратуре. Но увы! Едва опасность проходила, дама, любезно со всеми простившись, исчезала неведомо куда: просто выходила за дверь, проходила через подворье, оказывалась на улице и растворялась в суетливой толпе. Кем она приходилась главному врачу, так и оставалось загадкой.

В тот день в регистратуре была старуха. Обращаться к ней за справками было совершенно бессмысленно, но ни Людмила, ни «Костя» этого не знали. От этого произошла веселая для сумасшедшей, но тягостная для посетителей заминка: старуха кривлялась, изображала полезную деятельность, но по факту только напрасно тратила чужое время.

Первым заподозрил неладное Константин Викторович. Он пальцем постучал по стеклу, стараясь привлечь внимание ненормальной, в очередной раз метнувшейся к стеллажам картотеки, а затем — с гримасой горького удивления на лице — тем же пальцем покрутил у виска… не старухе, нет: та в это время стояла к нему спиной и ничего не видела. Жест адресовался Людмиле: мол, бабка-то совсем того!

Людмила тоже уже сообразила это и растерялась: как без сведений из регистратуры найти в огромной больнице нужного человека? В каком отделении он лежит? В какой палате? Да и корпус какой — это ведь тоже нужно было узнать!

— Но как-то ведь родственники своих находят! — успокоил Людмилу «Костя» и снова подхватил ее под локоток. — Пойдем!

— Куда?

— Куда-нибудь да выйдем!

Они поднялись на второй этаж и очутились в длинном безрадостном коридоре. Одна его стена была сплошь застеклена, что не давало, однако, света, другая тянулась от двери к двери, за каждой из которых находилась палата. Коридор пуст. В отличие от обычной в больничных коридорах сутолоки — снующих туда-сюда пациентов, медсестер и врачей, — в этом не было никого. Шаги Людмилы и «Кости», прямо под ногами звонкие, с расстоянием растворялись в пространстве: их звук затихал, тонул — исчезал, отлетев, совершенно!

Открыв несколько дверей наугад, Людмила и «Костя» поняли причину безлюдья: палаты были пусты. То есть в них не было вообще никого и ничего — ни пациентов, ни кроватей, ни хоть каких-то предметов обстановки. Этаж оказался «нерабочим»: почему — неизвестно, но в любом случае оптимизма это обстоятельство не прибавляло.

— Гм… — пробормотал мужчина.

— Пойдем обратно? — спросила Людмила.

— Поднимемся еще на этаж!

На следующем этаже жизнь била ключом. И воняла. Впечатление создавалось такое, что где-то давно уже прорвало канализацию, но ее починкой так никто до сих пор и не озаботился. К вони фекалий примешивался специфичный больничный запах, и эта смесь «ароматов» пробирала так, что голова наливалась усталостью и болью. Людмила побледнела. «Костя» побагровел. Но находившиеся на этаже люди ходили и бегали с видом совсем безразличным: возможно, они попривыкли.

— Стой! — схватил Константин какого-то человека в белом халате. — Как нам найти пациента?

Человек с трудом сфокусировал на вопрошающем взгляд, мотнул головой, вырвался и убежал. Но тут уже — со спины — вцепились в самого Константина, и он едва не подпрыгнул от неожиданности:

— Что?!

— Вы ищете родственника?

— Ну… можно и так сказать.

Константин во все глаза смотрел на подкравшуюся к нему женщину и не верил им: с вопросом к нему обратилась настолько вульгарного вида особа, что даже на Сенной любая из проституток была краше!

На Людмилу вид «барышни» тоже произвел впечатление:

— Вы кто? — ошарашенно спросила она.

Девица, однако, от Людмилы отмахнулась, целиком и полностью сосредоточившись на Константине:

— Так ищите или нет?

— Ищем!

— Помощь нужна?

— Нужна!

— Тогда идите за мной!

Девица, не выпуская из своей руки руку Константина, пошла вперед: как буксирный пароходик, уволакивавший в море огромный лайнер. И тут Константин Викторович свободной рукой и так, чтобы это видела только Людмила, хлопнул себя по лбу:

— Посмотри на нее внимательно! Не узнаешь?

— Нет, а что?

— Да ведь это — та самая, с разворота!

***

Людмила всмотрелась и ойкнула:

— Не может быть!

— А вот поди ж ты!

— Но как же это?

— Сдается мне, сейчас мы всё узнаем!

Девица, между тем, продолжала тащить Константина вперед, не обращая внимания на шушуканье за ее спиною. Так она прошла весь этаж, не задержавшись ни у одной из палат, выскочила на лестницу и повела Константина — получалось, что и Людмилу — обратно вниз: мимо второго на первый.

Снова — регистратура. Снова — подворье. Старые деревья, тень и пробирающие до дрожи сырость и прохлада. А там, за первым корпусом, в добрых пяти минутах пешей ходьбы от него по неубранным от листвы и мусора тропинкам — небольшой, тоскливого вида, домик.

Когда-то, возможно, этот домик являлся чем-то вроде склада ставших ненужными больнице вещей, но можно было предположить и другое: уж очень он напоминал обычно так и стоящие — на отшибе — больничные морги! Впрочем, ныне он моргом точно не был: аскетичный и неприютный снаружи, внутри он неожиданно оказался совсем другим.

Входная дверь открылась прямиком в небольшой холл, и вся компания остановилась. Размалеванное лицо девицы не выражало никаких положительных эмоций, а вот Людмила и Константин принялись озираться с удивлением, граничившим с настоящим потрясением: в холле царила вызывающая роскошь!

— Где мы? — спросила Людмила?

— Где нужно! — процедила Людмила сквозь зубы, не утруждая себя хотя бы видимостью вежливости. — Ждите!

Она наконец-то выпустила руку Константина и скрылась за единственной выходившей в холл дверью.

Прошла минута. Затем еще одна. Людмила и Константин Викторович ждали молча, продолжая разглядывать невероятную для такого места обстановку: все эти антикварные кресла с драгоценной обивкой, устилавший пол дорогой ковер явно ручной работы, шелковые обои искусного рисунка и дубовые панели обшивки, умиротворявших сюжетов картины — и Людмила, и Константин, вообще-то экспертами в этой области не являвшиеся, почему-то сразу решили, что перед ними подлинники.

Обстановка тянула на интерьер дворца, причем настоящего, не новостроя по заказу «нового русского»: она была гармонична, отличалась отменным вкусом, и даже та роскошь, которую при других обстоятельствах можно было бы счесть вульгарной, производила совсем иное впечатление. В ней был налет постоянного использования, обыденности, естественности, что делало ее не выставленной напоказ, а просто интерьером по вкусу и средствам.

Прошло уже добрых минут пятнадцать: девица не возвращалась. Людмила начала нервничать. Константин же, заложив руки за спину, рассматривал картину своего тёзки, Коровина: море белых цветов под блеклым небом и на фоне довольно сумрачной зелени — запущенного придомового луга и выстроившихся позади деревьев. Картина — без скидок — заворожила его: настолько удачно она попадала и в интерьер, и в окружавшее домик запустение, и в настроение.

Людмила не выдержала:

— Да где же ее черти носят?

Константин оторвался от картины и пожал плечами:

— Вряд ли она решила бросить нас здесь.

— Но…

— Вы правы, — донеслось от двери, — бросать вас здесь я не собиралась…

Людмила и Константин одновременно развернулись.

— …просто нужно было привести себя в порядок!

Рука Людмилы взлетела ко рту. Константин сглотнул:

— Да чтоб мне сдохнуть!

Девица улыбнулась:

— Следуйте за мной!

Впрочем, это уже была совсем другая особа: та же, но и не та, что встретила нашу парочку в больничном коридоре. Ни от кошмарного наряда, ни от страшной косметики не осталось и следа. Девушка была опрятна, скромна и невероятно красива!

***

— Вот сюда, проходите… дядя вас ждет.

— Дядя?

— Ну да… — девушка небрежно кивнула: так, словно ничего необычного не происходило. — Вообще-то, конечно, я должна перед вами извиниться: явилась вам в облике какого-то чучела, нагрубила…

— Но что вы здесь делаете и зачем весь этот маскарад?

— Я — актриса… начинающая. Нужно же мне практиковаться! Да и дядя обожает спектакли и розыгрыши. Собственно, это он и придумал: чтобы я поджидала вас в образе… ну… вы понимаете?

— Проститутки!

Девушка слегка покраснела, но согласилась:

— Да, проститутки.

— Так вы нас ждали?

— Конечно!

— Но как вы могли узнать…

— Это уже к дяде вопросы!

— А постер?

На этот раз девица если и покраснела, то явно не от смущения:

— Здорово, правда?

— Правда.

— Вам понравилось?

— Нет.

Девушка, уже пропустившая было Людмилу мимо себя в не менее, чем прихожая, великолепную комнату, резко остановилась. В ее взгляде появилось искреннее недоумение:

— Нет?

— Нет, — отрезала Людмила и, слегка подвинув девушку, прошла за Константином в комнату.

***

Меблировкой комната ничем не походила на больничную палату. Как и в холле, в ней царила живая роскошь: удобная, комфортная, спокойная и превосходного вкуса. Размеров комната была небольших, но всё же достаточных для того, чтобы в ней поместилось немало предметов: будто сошедшая с иллюстраций старинного быта кровать на «постаменте» и с балдахином, несколько кресел, красивый, с инкрустацией, стол довольно внушительных для такого помещения «габаритов» — за ним могли бы разом усесться человек семь-восемь… как и в холле, стены до половины были забраны обшивкой из богатых дубовых панелей, а далее — шелковыми, с вышивкой, обоями. Всё это вместе создавало довольно странное впечатление: не то спальни, не то будуара, не то кабинета, в который зачем-то приволокли кровать. «Кабинетный дух» усиливался наличием пары шкафов с рядами книг на полках. Как и всё прочее в комнате, книги тоже были словно картинкой на тему богатой буржуазной жизни из прошлого: с тиснеными золотом кожаными переплетами и как на подбор — схожих форматов и цветовой гаммы.

В кресле подле окна сидел человек: Людмила сразу узнала в нем заместителя главного, только слегка осунувшегося и как бы поблекшего. Впрочем, этот человек давно уже не отличался здоровым видом: сказывалось неумеренное пьянство. Его по-прежнему густые, но совершенно седые волосы были неаккуратно длинны и даже не собраны в хвост. И хотя вымыты они были тщательно, но всё же висели по бокам от лица неопрятными патлами. Глаза отличались неясным цветом — водянистым, полупрозрачным, замутненным. Под глазами — большие, тяжелые мешки. Однако нос — естественного цвета, а впалые щеки — без обычных для горьких пьяниц красных прожилок.

— Васильевна! — как бы воскликнул человек, но именно как бы: ни намека на удивление в его голосе не было, а сам он и не подумал приподняться с кресла. — Ну, здравствуй, здравствуй! Проходи!

Людмила поджала губы.

— А это кто с тобой? Не может быть! Вы ли это, Константин Викторович?

Константин усмехнулся:

— А вы кого ждали?

— Вы знакомы? — Людмила.

— О, да! — заместитель.

— В конце восьмидесятых, — Константин, — я вел дело Евгения Савельевича.

— Антисоветчина, — пояснил заместитель.

— И… как? — с неожиданным трепетом в сердце и после заметной паузы спросила Людмила.

Константин и заместитель обменялись взглядами. Ответил Константин:

— Никак. Времена круто изменились, дело закрыли.

— А если бы…

— О! — заместитель. — Тогда сидеть бы мне где-нибудь на Колыме. Наверное, и теперь не вышел бы!

— В Мордовии, — с улыбкой поправил Константин.

Заместитель поперхнулся.

Ненадолго в комнате повисла тишина. Константин и заместитель смотрели друг на друга и как бы оценивали произошедшие с каждым за годы перемены. Людмила переводила взгляд с одного на другого и обратно и не могла понять: серьёзно ли — и если да, то насколько — происходившее на ее глазах. В конце концов, она просто отмахнулась от навязчивого вопроса и тут же взяла дело в собственные руки:

— Евгений Савельевич! — начала она наступление. — Что происходит?

Заместитель перестал поедать взглядом Константина, оборотился к Людмиле и уточнил:

— Что именно ты имеешь в виду?

— Для начала — рекламу. До остального потом доберемся!

— Разворот?

— Его, его!

Заместитель по-мальчишески ухмыльнулся:

— Классно вышло!

— Ты так думаешь?

— Уверен на все сто!

— Но как ты это провернул?

— Как-как… — заместитель продолжал ухмыляться, и только тогда Людмила заметила: он был нетрезв.

— Ты опять пьяный что ли? — спросила она с явным выражением неудовольствия на лице.

— Что значит — опять? — вопросом на вопрос ответил заместитель и уточнил: «Как обычно вообще-то!»

— Давно пьете? — поинтересовался, вклинившись, Константин.

— Уже и не помню!

Это прозвучало с вызовом, но вместе с тем и с долей самоиронии. Константин понимающе кивнул и отвернулся к стене: его заинтересовала очередная картина.

На этот раз картина принадлежала кисти тезки заместителя. Она изображала каменистый морской берег и килевой баркас у самой кромки воды. Со стороны моря берег был отрезан от большой воды чередой валунов, образовывавших как бы мелкую — по щиколотку, не больше — заводь. Оказавшийся в ней и накренившийся баркас был — в борт — подперт искривленной жердью.

Что именно этой картиной выразил господин художник, Константин Викторович не понимал. Говоря откровенно, и понимать не хотел, настолько нелепо в его глазах выглядело это сочетание — немалых размеров баркас и валунный риф, отгораживавший его от доступа к морю. Константин Викторович смотрел на картину и решительно не догадывался: каким образом и зачем кто-то ухитрился перетащить баркас на берег и как этот кто-то намеревался «перебросить» его обратно в море? В целом же картина производила на Константина Викторовича довольно благостное впечатление, хотя себе такую бы он не купил и подле своей кровати не повесил.

«А впрочем, — про себя усмехнулся он, — что значит — не купил бы? Сколько такая может стоить?»

Между тем, Людмила возобновила нападение:

— Давай, Евгений Савельевич, колись: как именно, а главное, зачем ты всё это провернул!

Заместитель, собирая воедино мысли, разбегавшиеся из одурманенной алкоголем головы, пожевал губами, помассировал ладонью лоб, а затем признался:

— Поляну себе готовил!

— Какую поляну? — не поняла Людмила.

— Ну как же… скажи-ка, — вдруг, как показалось Людмиле, переменил он тему, — Михалыч тебя попёр или всё-таки нет?

— Попёр. Но какое это имеет отношение…

— Самое прямое! — торжествующе и на этот раз искренне воскликнул заместитель и даже приподнялся с кресла. Обратно в кресло он, однако, опустился тут же, но дела это не меняло: он явно был приятно взбудоражен, новость, причем, похоже, новость ожидаемая, доставила ему удовольствие. Это Людмилу покоробило, но выражать словами свое возмущение она не торопилась. — Не понимаешь?

— Нет!

— Да ведь я тоже… того!

— Того?

— Именно! Всё, моя дорогая: к Михалычу я уже не вернусь. Уже после первого, сделанного тобою, номера стало понятно: журналу конец!

— Да как ты… — сорвалась, наконец, Людмила, но заместитель ее перебил.

— Конечно, конец! Дурак, и тот понимает: Михалыч всё вернет на круги своя, но читатель-то ждет совсем другого! Читатель, гад, ожидает продолжения банкета. Ему насрать на внутренние дрязги — между тобой и главным редактором. Он получил закуску, теперь ему подавай обед! Как только Михалыч выпустит номер традиционный, читатель поймет: обеда не будет. И вообще перестанет покупать журнал.

Не сразу, но до Людмилы начало доходить:

— И ты…

— И я, — подхватил заместитель, по взгляду Людмилы поняв, что она — на пороге открытия, — сделал тебе подарок! Новому стилю — новый рекламный тип. Новые лица. Новые рекламодатели. Большие. Толстые. Воняющие деньгами! Без денег тебе не развернуться!

— Но ведь контракт…

— Уйдет к тебе по-любому. Табачники не станут работать с Михалычем и его протухшим журналом!

— Но у меня-то своего нет!

— Будет! — убежденно отрезал заместитель и замолчал с хитроватой улыбкой на устах. Даже его замутненного цвета глаза немного прояснились и в них тоже засветилось лукавство.

Людмила поняла:

— Твое условие — это…

— Я работаю у тебя. Надо же мне на что-то пить!

От стены донеслось хмыканье. Людмила и заместитель разом повернули головы: на них, уже оставив в покое картину, смотрел Константин.

— Что-то не так? — с вызовом поинтересовался заместитель.

— Да нет, всё так, — немедленно ответил Константин, подмигивая Людмиле. — Вы совершенно правы: дашь на дашь равноценный!

— Слушай, давай на «ты»?

— Почему бы и нет?

Константин подошел к заместителю. Тот снова приподнялся из кресла: мужчины — теперь уже оба они ухмылялись — обменялись рукопожатием.

***

Сказка сказывается легко, да вот беда: в жизни обычно тропинки куда извилистей. Так и вышло с Людмилой: несмотря на убежденность старого алкоголика в том, что всё получится едва ли не само собой, побегать Людмиле пришлось изрядно.

Во-первых, ее по-прежнему не вдохновляла идея с табачными «спонсорами». То есть, денег-то от них, понятно, привалить могло немало, но уж очень это попахивало циничной продажей принципов. А Людмила дамой была принципиальной: спасибо незабвенному Льву Михайловичу. Каким бы ретроградом ни был бывший работодатель Людмилы; как бы сама Людмила ни относилась к его совсем уж сбрендившему консерватизму, но не признать его правоту было нельзя: принципиальность и честность, — учил он Людмилу, — сопутствующие друг другу понятия, а честность — единственное человеческое качество, позволяющее своему обладателю прямо смотреть в глаза кому бы то ни было. Жить с честностью не всегда легко, наживаться — тем паче, но внутренний комфорт самого себя уважающего человека она гарантирует.

В определенном смысле сомнения Людмилы на этот счет выглядели странными. Она и сама понимала: журналистика — не совсем то дело, в котором кристально чистая принципиальность является нормой. А уж какое отношение имели к этому потенциальные рекламодатели, и вовсе не укладывалось в голове. По крайней мере, в голове Константина и в голове свалившегося на Людмилу алкоголика, не говоря уже о его племяннице и старых друзьях самой Людмилы — тех самых авторах, которые и создали убойный номер. Они наперебой доказывали отсутствие связи, но Людмила только хмурилась. А когда ее приперли к стенке — мол, объяснись по-человечески! — она ответила так:

— Ну вот смотрите… на развороте у нас — табачная замануха: сунь сигарету в рот, наполни легкие дымом, пусти колечко… крутая деваха, крутой мен! А тема номера — проблемы онкологии в России. Как увязать одно с другим?

У одного из авторов отвисла челюсть:

— Проблемы онкологии? Ты серьезно?!

— А почему бы и нет?

— Но послушай! Так мы вообще ничего рекламировать не сможем!

— Он прав! — подхватил алкоголик, ткнув пальцем в бутылку недешевого коньяка. — Завтра тебе придет в голову сделать центральной темой количество спиртного, выдуваемого у нас на душу населения. А на развороте… Реми Мартен!

— Тебе бы, Евгений Савельевич, только нажраться! — отмахнулась Людмила.

— А ты, — Константин, — еще подумай…

«Костя», в модной рубашке-поло, в блеклых джинсах, в песочного цвета лоферах на ногах, выглядел совсем не так, как обычно — в дорогом и строгом костюме. И если отменно сшитые костюмы шли ему невероятно, сдержанно, с изяществом подчеркивая мощь его тренированной фигуры, то «неформальная» одежда придавала ему мальчишеский вид, молодила его, создавала иллюзию этакого мальчика-мажора… правда, слегка перешедшего возраст, но всё еще способного дать фору любому юноше со взглядом через губу. Однако и в таком обличии «Костя» — на опытный взгляд как барышень, так и людей совсем иного рода — выглядел будто в маске. Достаточно было приглядеться, чтобы мальчик-мажор или, скажем, плейбой (если уж ближе по возрасту) испарился из всех этих поло, джинсов и лоферов от Боттичелли, а вместо него обнаружился вдруг человек не просто уверенный в себе, а с глазами холодными, опасными. Даже искринки смеха в этих глазах, даже разбегавшиеся от их уголков веселые мимические морщинки опытного наблюдателя обмануть не могли. «Костя» и в «вольном прикиде» оставался касаткой — дельфином-убийцей, королем океана. Настоящий мажор мог только мечтать о таком впечатлении. Настоящий плейбой от такого впечатления отказался бы с ужасом!

— А ты еще подумай, — поддержал Константин и автора, и старого алкоголика. — Взять, например… да вот хотя бы кофе!

— Кофе?

— А то! — Константин белоснежно улыбнулся, что чудо как подошло к его рубашке-поло. — Знаешь ли ты, что основная причина смертности — не только у нас, в мире вообще — это сердечно-сосудистые заболевания?

— Да, но…

— А знаешь ли ты, что неумеренное употребление кофе как раз и способствует росту заболеваемости такого рода?

— Так то — неумеренное! — возмутилась Людмила, но тут же сникла под новой белоснежной улыбкой. — Ты хочешь сказать…

Константин кивнул:

— «Чарующий аромат», «пробуждающий желания», «три в одном», «это — мой выбор…»

Людмила закусила губу: перед нею так и возник образ красавца-прибалта, героя всех женщин, мужской эталон!

— А еще, — племянница Евгения Савельевича, — конфеты!

— Господи! — всплеснула руками Людмила, почти что с ненавистью уставившись на «модель». — С ними-то что не так?

— Ну как же! От них…

— Молчи, молчи!

Девушка, перемигнувшись с Константином, прыснула. Людмиле это совсем уж не понравилось, и она резко, ударом кулачка по столу, подвела итог:

— Делайте, что хотите! Но табачной рекламы в моем журнале не будет!

И добавила — после паузы, глядя на девушку тяжело и надменно:

— Порнографии, кстати, тоже!

***

Вторая проблема оказалась куда серьезней, а ведь именно о ней, учитывая вообще весь ход событий, и следовало подумать в первую очередь. Точнее, не подумать, конечно, а просто предвидеть возможность ее возникновения. Но всплыла она, как обычно бывает, неожиданно и в тот самый момент, когда ни о чем подобном и в мыслях ни у кого из окружения Людмилы не было.

Как говорится, работа кипела. Не было еще ни свидетельства о регистрации нового СМИ, ни подходящего под офис помещения, однако номер готовился: быстро, под честное слово.

Евгений Савельевич — в неизменном подпитии, но настроенный чрезвычайно решительно — попыхивал перегаром дорогих коньяков на самых разных потенциальных рекламодателей, а с иными из них доводил себя с кондиции полупьяной до кондиции едва транспортабельной. От «табачного короля» пришлось отказаться, но — к своему изумлению не меньше, чем к изумлению Людмилы — он обнаружил, что за годы работы оброс таким количеством настолько невероятных связей, что в кафе к Адалату Алимовичу один за другим подтягивались представители «бизнес-элиты» Города. Адалат Алимович, в кафе которого временно разместился «штаб», только головой покачивал — сквозь неизменные струйки окружавшего его дыма: некоторые из «элиты» словно с картинок сошли — сытые, лощеные, вальяжные; другие же подкатывали в переулок в сопровождении жутковатого вида «джипов» и выглядели так, словно прямо сейчас и сами возьмутся за биту, и «мальчикам» своим прикажут сделать то же самое… Оказалось, Евгения Савельевича знали все: даже те, кого он сам в глаза никогда не видывал! Оказалось, что его слава пропойцы-умницы вышла далеко за пределы газетно-журнального мира и стала чем-то навроде городской легенды… анекдота, если подумать, но хуже от этого не было. Многие из тех, кто приезжал в кафе, являлись только за тем, чтобы лично взглянуть на живую легенду. Но не меньше было таких, кто намерения имел самые серьезные. Вот с первыми-то Евгений Савельевич и напивался до утраты сознания, зато со вторыми вел очень интересные дела. Несколько раз в кафе заезжали «киношники», но их удивительный алкоголик гнал прочь: всё это были представители мелких агентств, специализировавшихся на изготовлении рекламной продукции.

— Не наш уровень! — пояснил он Адалату, выгнав очередных просителей. — Пусть побираются по газетам бесплатных объявлений!

Адалат Алимович выгнул бровь, качнул головой и скрылся в струйках табачного дыма. Евгений Савельевич же усмехнулся: сам-то он знал, с кем нужно работать, недаром скандальный разворот был делом именно его рук! И это было действительно так: на другом конце Города, в непритязательном на вид павильоне уже вовсю шли съемки, о которых Евгений Савельевич покамест предпочитал помалкивать. Он даже никому не показал сложенный вчетверо и сунутый в бумажник договор на одном-единственном машинописном листе. Это был договор с фотохудожником — настолько известным, что оторопь брала!

Авторы тоже крутились вовсю. Задачки Людмила поставила им нетривиальные, простым сидением за письменным столом не решаемые. Авторов было наперечет, но мы уже говорили — каких: обзавидуешься! Рыскали они всюду и в любое время и даже не раз и не два нарывались на самые настоящие мордобои. Но тут… как призрак из тумана, появлялся, хищно посвечивая фарами, автомобиль: дорогой, хмурый, нешуточного вида. Из автомобиля выходили двое или трое в штатском — помоложе «Кости», но выправкой удивительно на него похожие, — и мордобой мгновенно прекращался. Перепуганные до полусмерти драчуны начинали униженно извиняться и «давать показания». Потом, разумеется, они отзванивались «своим», но те, «свои», заслышав только, кто являлся к «разбору», также поджимали хвосты и советовали драчунам на будущее не связываться. Только один из таких «своих» выразил — разумное, нужно заметить — сомнение и решил навести справки. Он сам поразился, насколько легко это оказалось сделать, но поразился неприятно: всё оказалось правдой. Защитники журналистов, работавших на Людмилу, оказались именно теми, за кого себя выдавали. Потому-то и этот «свой» утихомирился, хотя и не без некоторой бравады: в вечер того же дня, сидя в модном, но далеко не сытном ресторане, он поделился своим открытием с важным человеком. Важный человек безразлично пожал плечами, но на заметку услышанное взял. И именно это сыграло роль в возникновении второго неприятного сюрприза.

Сама Людмила тоже целыми днями работала, не покладая рук. В ее задачу входила организация дела, считая и такую «текучку», как регистрация СМИ. Но перед получением лицензии, дававшей право называться средством массовой информации, стояли десятки других вопросов. Какие-то решались сходу, какие-то упирались в заминки, но в целом всё образовывалось на удивление легко и удачно. Гром, как водится в каждой хорошей драме, грянул под самый финал.

К этому финалу Город уже полнился слухами. Но если публика — та самая, что делилась на тех, кто «за», и на тех, кто «против» — питалась слухами тривиальными, то народец повыше слухи собирал иные. И эти слухи там решительно никому не нравились. В одном из кабинетов даже состоялся обмен такими репликами (говорили мужчина и женщина):

— И стоило огород городить?

— Ничего у нее не получится!

— Наоборот: у нее уже всё готово!

Женщина зло усмехнулась и погрозила пальцем:

— А вот увидим!

***

Евгений Савельевич — по своему обыкновению, уже изрядно навеселе — проводил редакторское заседание. Заседание, понятно, шло в кафе у Адалата Алимовича, и под него радушный азербайджанец отвел сразу несколько — придвинутых один к одному — столов. По количеству участников в этом не было необходимости, но по количеству бумаг и этих столов не хватало.

Бумаг было море! Разных форматов, разных цветов, какие-то — отпечатанные на принтере, какие-то — на допотопных машинках, а многие — просто написанные от руки. Скрепками к ним крепились фотографии: настолько же разные, как и сами бумаги. Цветные, черно-белые, широкоформатные, «под документы», лица и объекты, роскошь и руины. На обороте каждой то ручкой, то фломастером были проставлены номера и сделаны короткие пояснения… например: «”А” у Гриши». Или: «Турбинная у “б”».

Евгений Савельевич вел заседание весело и пил не стесняясь: это было последнее заседание перед выпуском первого номера вновь учрежденного журнала. Уже к вечеру хаос бумаг превратится в аккуратные стопки. Завтра они станут макетом. Еще через день попадут в печать, а там — и на улицы! Именно так, посмеиваясь и попивая, думал Евгений Савельевич.

Сидевшие вкруг него сотрудники были с ним полностью согласны. Еще накануне Людмила порадовала всех пахнувшим свежей краской свидетельством о регистрации СМИ: «Федеральная служба по надзору… и бла-бла-бла… название: “Сармат”». Но главное, в сейфе Адалата Алимовича — прямо там же, в кафе — лежали пачки и пачки денег: «добыча» Евгения Савельевича! Денег было так много, что от их вида ни у кого даже не кружилась голова: сумма была настолько немыслимой, что выходила за пределы воображения и притязаний.

Самой Людмилы на собрании не было: у нее еще оставались кое-какие незавершенные дела. Но и нужды в ее присутствии не было: недаром Евгений Савельевич, несмотря на свое беспробудное пьянство, столько лет проработал заместителем главного! Уж кто, если не он, мог лучше всего справиться с этим делом?

Если с материалами номера, их расположением всё было более или менее ясно — последние правки вносились «на ходу», здесь же, под замечания Евгения Савельевича, — то с рекламой — не совсем. Вообще, рекламы было много: именно поэтому в сейфе Адалата Алимовича и скопилось столько денег. Но, во-первых, ее было слишком много: получалось более сорока процентов от объема выпуска, а это запрещал закон. Точнее, закон, конечно, ничего не запрещал, но если бы журнал вышел с таким количеством рекламы, он тут же перешел бы из разряда «информационно-аналитических» в разряд сугубо рекламных изданий, а это означало разорительные налоги. Ну, и разбор с вполне криминальным душком: учитывая происходившее вокруг Людмилы, запросто мог нарисоваться «объективный» следователь с Уголовным кодексом под мышкой и емким словосочетанием «незаконное предпринимательство» на устах. Скорее всего, дело развалилось бы еще на стадии следствия, но крови это попортило бы немало!

Во-вторых, Евгений Савельевич был наконец-то вынужден представить сотрудникам плоды им лично заключенного с фотографом контракта. К счастью, эти плоды Людмила еще не видела, но все остальные… выглядели ошарашенными. Нет, технически всё было сделано безупречно. Настолько, что слюнки текли. Знаменитый фотограф явно обладал талантом и вкусом к рекламе. Вышедшие из его студии работы не просто поражали воображение и завлекали: в каком-то смысле они являлись произведениями искусства и запросто могли претендовать на кучу призов — и специальных для рекламной продукции, и в деле фотографии, и в чисто художественных конкурсах. Однако было в них именно то, против чего Людмила так бурно протестовала: от них за версту разило порнографией! А больше всего ошеломлял новый разворот, «героиней» которого снова была племянница самого Евгения Савельевича. Один из авторов — бодрый сорокалетний мужчина в самом соку, — увидев этот шедевр, поперхнулся, облизнул внезапно пересохшие губы да так и сел на стул с выкатившимися из орбит глазами!

Евгений Савельевич, ничуть не смущенный, быстро нашел себе оправдание:

— Васильевна — наш босс, спору нет, но в бизнесе она, что корова на льду! Пусть думает о творческой стороне, о том, как завести читателя всей этой лабудой, о которой вы пишете… это у нее получается отменно! Но как завести покупателя, решать предоставьте мне! Уж я-то… знаю!

Сорокалетний автор моргнул, покосившись сначала на разворот, а затем на стоявшую перед Евгением Савельевичем бутылку. Старый пропойца понял мгновенно и правильно:

— Ах, ах, мой юный друг! — засмеялся он. — Этим я уже давно не занимаюсь: не стои́т! Но уж вашу-то шатию-братию знаю досконально!

Автор отвел глаза.

— О Людмиле беспокоиться не будем, — подвел итог Евгений Савельевич. — Побуйствует и успокоится. Тем более, что и деваться ей уже некуда. А вот над размещением над нужно поработать!

И в этом альтруист-негодник тоже был прав: над соответствием рекламы собственно статьям голову предстояло поломать изрядно! Но неожиданно для всех — не считая, конечно, всё больше набиравшегося и всё чаще ухмылявшегося Евгения Савельевича — дело это оказалось не только сложным, но и забавным… да что там! — по-настоящему веселым. Всё чаще из-за сдвинутых столов на всё кафе раздавался оглушительный хохот. Всё чаще на странную компанию с горой бумаг оборачивались другие посетители. Всё чаще из струек дыма рядом с «редакционным советом» возникал Адалат… увидев очередную «хохму», он тихонечко хмыкал и вновь исчезал в неизменных струйках дыма.

Вероятно, именно он и вызвонил Константина: безусловно, из побуждений наилучших. Константин явился — строгий в строгом костюме, — пожал собравшимся руки, осмотрелся и… хлопнув Евгения Савельевича по спине, широко заулыбался, ослабил узел галстука, попросил принести чего-нибудь выпить — «так… без излишеств» — и, временами даже не смеясь, а хихикая, начал жадно перебирать уже готовую подборку материалов и рекламы!

— Васильевна тебя убьет! — наконец, прямо сказал Константин Евгению Савельевичу, но улыбался он при этом так, что было ясно: сам он всецело на стороне негодника!

— Война — фигня! — так же улыбаясь ответил Евгений Савельевич. — Главное — маневры!

— Где наша не пропадала, там и мы не пропадем?

— Точно!

Все засмеялись и, за исключением Евгения Савельевича, хлопнули по рюмашке. Евгений Савельевич хлопнул добрую треть бокала коньяка. И на этом всё кончилось: сразу и совсем не так, как было бы можно подумать.

***

За окнами кафе вечерело: так, как это бывает только в Петербурге. Над зажатым в доходные дома переулком отчаянно, почти по-итальянски, синело небо, окна верхних этажей сияли золотом, но нижние померкли в клочковатом сумраке. Этот сумрак ломился в нижние окна, но если смотреть из них — в переулке по-прежнему было светло. Пятна света и тени метались по нему, временами взрываясь искристыми бликами от «хромированных» деталей припаркованных и проезжавших мимо автомобилей. Лица прохожих были суровы прожитым днем и чуточку красны: так и на них ложились причудливые краски городского вечера.

Фонари в переулке еще не зажглись — до этого было далеко, — но в своем кафе Адалат Алимович уже распорядился: электрический свет, вроде бы еще и ненужный, оживил светильники. Впрочем, не все, а в глубине и у кассы.

Евгений Савельевич, выпив бокал, протянул руку к бутылке, но тут же отдернул ее и подскочил на стуле: прямо за его плечом раздалось покашливание.

— Ты! — воскликнул он, обернувшись.

— Ты! — воскликнул, слегка порозовев и поднимаясь, Константин.

— Я, — ответила Людмила, и голос ее прозвучал… замогильно что ли: без явных рыданий и без веселья, без всяких эмоций, но так, что сомнений не оставалось — что-то случилось.

По контрасту с только что летавшим над сдвинутыми столами весельем это выглядело совсем по-шекспировски: непонятно и страшно. Константин подхватил Людмилу и усадил ее на собственный стул:

— Что?

Все затаили дыхание. Людмила, не торопясь с ответом, начала перебирать бумаги. Задержалась на шедеврах рекламы. Вздохнула:

— Это — конец!

— Да нет! Подумай… — начал было Евгений Савельевич, решив, что речь — о его своеволии с фотографом. — Наоборот: это…

Но Людмила отмела в сторону всю эту «порнографию» и улыбнулась улыбкой барыни, которой только что сообщили, что срубленного вишневого сада на поездку в Париж не хватит:

— Вообще — конец. Не будет никакого журнала.

Евгений Савельевич моргнул — раз, другой, — мизинцем ковырнул в ухе и чуть ли не шепотом констатировал:

— Не понял!

«Костя» нахмурился. Склонившись через плечо Людмилы, он заглянул ей в глаза и вздрогнул.

— Нас не хотят печатать, — пояснила Людмила, не повышая голоса и не меняя интонаций. — Никто не хочет.

— Да как это?! — взорвался Евгений Савельевич. — Что ты несешь? У нас — полная кубышка денег! Да мы в любой типографии… мы…

Людмила покачала головой:

— Нет.

Евгений Савельевич ошарашенно откинулся на спинку стула, а потом перевел взгляд на Константина. Константин покусывал губы, крылья его носа ходили ходуном — то раздуваясь, то сжимаясь, — по лбу в непрестанном движении разбегались морщины.

— Сука! — вскричал он вдруг. — Какая же всё-таки сука!

Зазвенела опрокинутая рюмка.

Людмила подняла на Константина глаза и уточнила:

— Ты о ней?

Константин едва ли не выплюнул — злобно, беспомощно:

— Да!

***

Это и стало тем самым сюрпризом, той самой возможностью, о которой — прежде чем всё затевать — и следовало подумать в первую очередь. Было бы странно, если бы люди, приложившие столько усилий для дискредитации Людмилы в глазах читающей публики, для полного уничтожения ее самое в глазах осторожного и консервативного главного — Льва Михайловича, не поскупившиеся на странную выходку со встречей в аэропорту и проделавшие немало других «очаровательных» фокусов, — было бы странно, чтобы они опустили руки, столкнувшись с идеей Людмилы создать свой собственный журнал!

Вариантов было множество, но в ход, как выяснилось, пошел простейший: без типографии возможен только «самиздат», а времена такого «самиздата» уже прошли — раз, и безвозвратно. Ныне кажется невероятным, чтобы в огромном Городе вдруг — ни с того, ни с сего или, если угодно, по распоряжению сверху — не нашлось ни одной мало-мальски профессиональной типографии, готовой дать от ворот поворот «живым деньгам». Теперь обязательно найдется кто-то, кто рискнет: плюнет на полученное распоряжение, сунет в портфель купюры и подпишет договор с издателем. В конце концов, — справедливо решит такой человек, — если это не сделает он, деньги уйдут иностранцам: и так большинство приличных журналов ушли… кто — к финнам, а кто — и подальше. Но в те времена всё было несколько сложнее.

Мысль об иностранцах пришла одновременно и в голову Людмилы, и в голову Евгения Савельевича, и в головы всех остальных. Но Константин, проведя разведку по своим каналам, вынес неутешительный вердикт:

— Ничего не получится. Таможня не даст добро!

— Но ведь и Россия большая!

Константин безрадостно рассмеялся:

— Да.

И посмотрел на Людмилу.

Людмила, убитая совершенно, пожала плечами:

— Большая-то — большая, Евгений Савельевич, да подходящего нам уровня типографий в ней — наперечет! Тебе ли не знать?

И это было чистой правдой. Печатать такой журнал, каким его задумала Людмила, да еще и с такою рекламой, какую набрал сам полупьяный Евгений Савельевич, было решительно негде. Точнее, во всей России — не считая, понятно, отпавших Петербурга, Москвы и убийственно связанных с ними ближайших областей… — во всей России на тот момент насчитывалось лишь несколько типографий, способных выдать нужное для такого журнала качество. И все они, ясное дело, были предупреждены. И все они, ясное дело, дали Людмиле отказ.

— Но если всё же через таможню? — еще трепыхался Евгений Савельевич.

— Да ты сам посмотри на свои художества! — Константин махнул рукой на разбросанные по столу рекламные макеты. — Сунешься с таким через ГТК⁴, тебя же еще и посадят! А номер отправят в макулатуру.

И это было правдой. Теоретически, весьма и весьма откровенные издания — куда там задуманному Людмилой даже с рекламой «от Евгения Савельевича»! — распространялись уже свободно. Их можно было купить на каждом лотке у каждой станции метро. Их завозили из-за границы, и никакой ГТК претензий к ним не имел. Но то — теоретически. А на практике подвести под статью можно было любого: законы, еще вполне оставаясь советскими, не были «либерализованы» настолько, насколько это привычно нам… даже принимая во внимание и нынешнюю тягу законодателей к весьма суровым инициативам.

— Мы можем изменить формат? — поинтересовался один из авторов.

— Можем, — ответила Людмила. — До уровня «Городничего».

И добавила с горечью:

— Тогда-то типографию мы точно найдем!

***

Григорий Владимирович Яблонский (для «своих» — «просто Гриша») сидел в своем офисе и, разглядывая последние отчеты о ходе дел, хмурился. Происходило что-то странное и напрочь непонятное. За последнюю неделю тираж «Городничего» снизился — в среднем — на добрых тридцать процентов, причем в последние пару дней и вовсе вдвое! Хуже того: налицо имелась негативная тенденция, и тенденция эта даже не беспокоила: она внушала страх! Если ее не удастся переломить, вскоре «Городничий»… вообще останется без читателей!

Такого понятия, как print-on-demand, в те годы еще не знали. Вернее, где-то, конечно, «печать по требованию» уже была и процветала, но российская логистика привыкла к иному. В самом очевидном случае «печать по требованию» подменялась подпиской: по количеству подписчиков и выпускался тираж. Если же издание распространялось иначе, а паче того — исключительно в розницу, размер тиража подгонялся под предварительные заказы распространителей. И в этом крылась большая проблема: распространители, ровно так же, как и издатели, имели свойство «бронзоветь»: привыкнув к более или менее длительному успеху или к большей или меньшей стабильности, они без всяких задних мыслей уповали на то, что и дальше всё будет ровно то же. Внезапные изменения конъюнктуры казались им совершенно немыслимыми: с чего бы им взяться?

«Городничий» и «Гриша» попались в эту ловушку. Ежедневный миллион экземпляров печатался исправно и столь же исправно отдавался на реализацию, но… если еще неделю назад миллион расходился безупречно, то затем на склад вернулись несколько десятков тысяч экземпляров — «пустяк, — поморщился Гриша», — потом и сотня тысяч… «Вот пакость!» — далее — триста, а теперь, в последние пару дней, — пятьсот! Это уже не было шуткой. Да какие шутки? Это уже был удар, почти катастрофа! «Ладно — прибыль, — думал Гриша, — переживем, но… ведь эдак и за новые тиражи платить будет нечем! Сокращать?»

Григорий Владимирович хмурился и пытался понять, с чем именно он столкнулся: почему так резко грохнулся спрос? Увы, но спешно для него подготовленные и ранним утром положенные ему на стол отчеты содержали в себе всё что угодно, кроме одного — ясного ответа на ясно поставленный вопрос. Почему?

Неделя началась замечательно: еще в воскресном приложении был анонсирован новый материал — о кончине «с нашей точки зрения, интересного, но заранее безнадежного проекта», и понедельничный номер «Городничего» разлетелся «на ура»! Во вторник дали продолжение: с именами и подробностями. А дальше пошел обвал: газету возвращали на склад, и чем дальше, тем больше. Положение не спасли ни леденивший душу репортаж с тайных похорон криминального авторитета (выдуманный от начала и до конца, но кто же об этом догадывался?), ни интервью с «высокопоставленным чиновником из Смольного» (разумеется, пожелавшим сохранить инкогнито), ни аналитический разбор итогов передела собственности и сфер влияния за последний месяц: с выводами, с предсказаниями на будущее… аналитика чрезвычайно интересная, но обыватель словно узнал: вся она сделана на коленке и к подлинно происходившему в Городе имела очень отдаленное отношение! Но разве такое могло быть? Разве читатель мог хоть что-то пронюхать на этот счет, об этой, хранимой за семью печатями, тайне?

Мысли такой Григорий Владимирович не допускал и — сказать об этом будет справедливо — в своей упёртости на этот счет был абсолютно прав: конечно же, читатель — в массе своей рядовой обыватель — ничего не пронюхал и ни о чем не догадался. Но что же тогда произошло? С какой такой стати этот доверчивый «пипл» вдруг начал отворачиваться от своей вот только что обожаемой газеты?

Григорий Владимирович отложил в сторонку отчеты и затребовал все номера «Городничего» за неделю. Что именно в них было напечатано, он знал и так, но теперь решил посмотреть, как были поданы материалы. В принципе, он все их читал еще на стадии утверждения, но — мельком: привык полагаться на своих сотрудников и авторов.

Однако и в подаче не было ничего такого: узнаваемый стиль, всё, как говорится, в русле и в духе. Вот только… В голове Григория Владимировича мелькнула диковатая, но, кажется, наиболее близкая к разгадке мысль: «Черт! Черт-черт! Походу, мы перегнули палку!» Эта мысль относилась насчет «кончины интересного проекта», главное героиней которого была… Людмила! Именно ей — уже не в первый, как мы помним, раз — «Городничий» перемыл все косточки. С удивительной (и на удивление неподдельной) осведомленностью автор материала поведал о злоключениях Людмилы и ее «коллектива» — «отщепенцев от журналистики, решивших нажиться на доверчивости читающей публики».

В материале было всё: и «тайные сборища» в «забегаловке сомнительного азербайджанца»… тут Григорий Владимирович особенно досадливо поморщился: «Это-то как я мог пропустить? За такое и под статью о разжигании угодить можно, не говоря уже о последствиях от весьма влиятельной в Городе общины выходцев из Азербайджана!»… и реклама на грани порнографии — «сумасшедшая идея спившегося старика, поддержанная, впрочем, и дамой в самом соку: уважаемой Людмилой Васильевной»… Григорий Владимирович покраснел: он сам — почему-то он в это верил — до такого о женщине не опустился бы ни за что!.. и отказ не только городских, но и областных типографий принять в производство «эту поразительную смесь похабщины, политической ангажированности и недальновидности»… Теперь Григорий Владимирович, пусть и мельком, но улыбнулся: «Вот это неплохо…» Но в целом…

В целом получилось ужасно! То есть не просто ужасно: «ужасно» — не совсем подходящее слово в данном конкретном случае. Возможно, здесь больше подошло бы такое определение: непрофессионально. Автор материала упустил из виду сразу несколько вполне очевидных обстоятельств.

Во-первых, лежачего не бьют. Людмилу уже свалили: достаточно было ограничиться констатацией этого факта — без отвратительных переходов на личность и прямых оскорблений.

Во-вторых, горожане считали себя жителями культурной столицы. Это, конечно, никак не мешало им наслаждаться кровью и грязью, но… Григорий Владимирович взял в руки невесть как оказавшиеся у него копии нескольких рекламных постеров и, перебрав их один за другим, покачал головой: «Искусство!» Нужно быть дураком, чтобы дать их копии в разгромном материале, да еще и с комментарием «похабщина»! Дерзкие — да. Вызывающие — возможно. Но похабщина? — дудки! Правда, в отвратительном качестве черно-белого «Городничего» эти «штучки» многое потеряли, но даже при этом они сохранили главное — неподдельное мастерство на грани гениальности. Понятно, читатель оценил их по-своему: совсем не так, как на это рассчитывал автор статьи!

Наконец, интрига. Пока Людмила барахталась, пока разделившиеся на «за» и «против» читатели пребывали в твердой уверенности, что вот-вот самостоятельно оценят нечто новенькое и скандальное, интрига сохранялась. Оказавшийся в самом ее сердце «Городничий» питал ее, поддерживал («Парадокс, мать его…»), создавал вокруг нее ажиотаж и сам имел ажиотажный спрос. Убийство же интриги, подведение черты — грубое, окончательное, злорадное — убило и тот интерес, которым читающая публика жила уже приличное время. Ей на фиг не был нужен репортаж с «тайных похорон криминального авторитета». И на фиг не было нужно интервью с «чиновником из Смольного». И передел имущества и влияния ей тоже на фиг не сдался… Когда-нибудь в другое время — да. Но не теперь. Получалось, «Городничий» сам себя загнал в ловушку им же созданного спроса на нечто совсем иное. Получалось, начав кампанию против Людмилы, Григорий Владимирович не оценил масштаб: его газета оказалась слишком популярной для пальбы по воробьям. Выстрел из орудия такого калибра не разнес воробья в клочки, а превратил его в равноценную калибру фигуру. До о Людмиле знали немногие. После — весь Город.

— Черт бы побрал этого *удака с его «аналитиками»! — пробормотал Григорий Владимирович, со всей очевидностью поняв: его заказчики и сами перемудрили, и его подставили.

Впереди отчетливо замаячило банкротство. И всё из-за чего? Из-за какой-то вставшей на цыпочки дуры?

— А ведь придется с ней договариваться! Да, будь я проклят! Придется!

***

К удивлению «Гриши» переговоры шли тяжело. Нет, Григорий Владимирович предполагал, что проблемы будут и что, возможно, условия, на которые ему придется согласиться, окажутся совсем не такими уж радужными и веселыми. Григорий Владимирович даже осознавал, что ему придется пойти на ряд уступок, лишь бы свой собственный «Городничий» вытащить из того дерьма, в котором он вдруг оказался. Но ему и в голову не могло прийти, что всё обернется настолько уж скверно. Он до последнего думал, что, как бы там ни было, хозяином положения оставался он сам и что именно ему предстояло определить как те условия, так и те уступки, на каких и будет строиться сотрудничество с Людмилой.

Григорий Владимирович был реалистом: недаром он до сих пор настолько умело разрабатывал им же самим открытую золотую жилу. Как реалист, он понимал: утаить истинное положение вещей не удастся. Падающие тиражи, растущая задолженность перед типографиями — не та «материя», что может быть скрыта от подготовившегося к бою противника. И всё же его собственная позиция казалась ему… не то чтобы менее уязвимой — нет. Скорее, более выгодной. В конце концов, он предлагал работу, тогда как его противница работы была лишена. За Григорием Владимировичем стоял коллектив, пока еще твердо уверенный в собственном будущем и сытый всё еще вовремя — и в немалых размерах! — получаемыми гонорарами и заработными платами. А вот за спиною Людмилы топтались доверившиеся ей и оказавшиеся у разбитого корыта люди. Как человек честный — а в этом, несмотря ни на что, Григорий Владимирович не сомневался ни на минуту, — Людмила должна была сгибаться под тяжестью навалившегося на нее груза ответственности. За всех этих пьяниц, юных «моделей», гонимых из газеты в газету авторов — блестящих, но в коллективах не приживавшихся. В этом — в честности противницы — Григорий Владимирович видел один из своих козырей: козырь сильный, почти непобиваемый. «Почти» — потому что всякое бывает. Будучи реалистом, Григорий Владимирович мог допустить и то, что Людмила на собственных людей махнет рукой.

В собственной позиции Григорий Владимирович видел только один по-настоящему провальный момент, но как раз об этом моменте Людмила знать не могла. Заключался он в том, что Григорий Владимирович крепко рассорился со своими заказчиками и покровителями. По-своему тоже будучи человеком честным (звучало смешно и всё-таки было правдой), он, прежде чем начать переговоры с противницей, поговорил и с ними.

Беседа вышла откровенной и очень неприятной. Григорий Владимирович выложил всё как на духу и предложил помочь ему немедленными кредитами, льготными условиями займов и поддержкой иного характера — административного. Администрация Города могла бы выступить заказчиком серии дорогостоящих рекламных материалов, что тоже дало бы определенные средства. Как говорится, на то, чтобы день простоять и ночь продержаться. Григорий Владимирович объяснил своим «визави»: если «Городничий» прямо сейчас не пойдет ко дну, постепенно он обязательно выкарабкается. Так уж устроен газетный мир: погубившая «Городничий» ошибка останется в прошлом и мало-помалу забудется. Если читатели по-прежнему будут видеть издание на лотках возле каждой станции метро, они снова начнут его раскупать. Требуется время, а время — деньги. В данном конкретном случае — прямые убытки, с каковыми Григорий Владимирович и предложил помочь ему справиться.

Поначалу заказчики и покровители отнеслись к предложению благосклонно. Они даже взялись за калькуляторы, чтобы перепроверить цифры в подготовленных Григорием Владимировичем сметах. Но едва итоговая сумма дошла до них — вся, целиком, во всей красе своих единичек и ноликов, — как от их благосклонности не осталось и следа.

— С ума сошел? — вскричал, отбрасывая бумаги и калькулятор, один из них.

— Это что, шутка? — подхватил другой.

— По-твоему, городской бюджет — наша собственность? Или мы монетный двор⁵ приватизировали?

— Но, — попытался объяснить Григорий Владимирович, — иначе никак нельзя! И это еще по самому скромному варианту!

— Ах, по самому скромному! Боюсь даже спрашивать, что же тогда — по полной программе?

Григорий Владимирович побледнел: его приготовились «кинуть». Пришлось пойти ва-банк:

— Если вы не дадите денег, — откровенно заявил он, — я договорюсь с Луковкиной. С нее началось, в ней и спасение.

Покровители переглянулись:

— А ну-ка?

И тогда Григорий Владимирович всё пояснил: кто как, а лично он — газетчик. Ему насрать на всё, кроме его собственной газеты. И на всех, кроме его людей.

— И на вас — тоже! Не хотите помочь? Не надо! Читатель хочет Луковкину? Он ее и получит! А вы все… идите в задницу!

Высказавшись, Григорий Владимирович — даже как будто окрыленный — гордо пошел через огромное пространство кабинета к двери. Вышагивая, он решал невероятно серьёзную в сложившейся ситуации задачу: хлопнуть дверью так, чтобы штукатурка со стен и потолка посыпалась, или прикрыть ее чинно, мягко и с достоинством? Точнее, в чем именно было бы больше достоинства: в том, чтобы хлопнуть дверью или же в том, чтобы этого не делать?

Он дошел уже почти до цели своих размышлений, когда в спину ему донеслось начальственное:

— Стой!

Против воли Григорий Владимирович остановился и обернулся.

— Ты хорошо подумал?

Григорий Владимирович кивнул, впрочем, не без секундной задержки:

— У меня нет другого выхода.

— Думаешь, мы не сможем тебя раздавить — вот так?

Говоривший это человек взял из вазочки овсяное печенье, ногтем поддел из него изюминку и сжал ее пальцами так, что та расползлась во все стороны.

— Наверное, сможете, — ответил Григорий Владимирович, внутренне слегка цепенея, но по-прежнему цепляясь за окрылившую его гордость. — Даже не сомневаюсь, что сможете. Но вариантов у меня нет.

— Значит, война?

А вот это прозвучало настолько пафосно и даже нелепо при всем очевидном неравенстве сил, что Григорий Владимирович рассмеялся:

— Какая война? — и перешел на «ты». — Толик, я тебя сто лет знаю, о чем ты? Мерзавец ты, конечно, редкостный, но еще больше — трус и подхалим. Давай поспорим: мне ты ничего не сделаешь. Мои читатели…

— Нет у тебя никаких читателей!

— С Луковкиной — будут!

«Толик» побагровел. А Григорий Владимирович — для своих «просто Гриша» — дошел, наконец, до двери и мягко ее за собой прикрыл.

***

И вот — переговоры. Неожиданно тяжелые и принявшие такой оборот, о котором Яблонский и помыслить не мог. Проходили переговоры в несколько этапов, причем вынужденно. Первый раунд закончился, не успев начаться:

— Пошла вон! — услышав условие Людмилы, закричал Григорий Владимирович, вскочил из-за стола и затопал ногами. — Вон!

Второй пришлось вести на чужой территории: в кафе у Адалата. «Сомнительный азербайджанец» вынырнул перед Григорием Владимировичем из струек дыма и так на него посмотрел, что у «Гриши» мурашки по спине побежали:

— Адалат Алимович, — едва ли не заикаясь, забормотал он, избегая встретиться взглядом со взглядом «сомнительного азербайджанца», — это не я… понимаете… не досмотрел… пропустил… но я… я…

Адалат Алимович хмыкнул, исчез в струйках дыма, а напрочь деморализованный Григорий Владимирович присел за стол, за которым его уже поджидали Людмила и старый алкаш… этот… как его… Евгений Савельевич, чтоб ему пусто было! Перед Евгением Савельевичем (кто бы сомневался!) стояла бутылка коньяка, а перед Людмилой — стакан с минералкой.

— Можно мне тоже водички? — срывающимся голосом и отирая лоб попросил Григорий Владимирович.

— Конечно, Гриша, — вальяжно ответил пропойца, — для тебя — всё что угодно… но только за твой счет!

Против воли Григорий Владимирович улыбнулся:

— Само-собой…

Эта улыбка немного разрядила обстановку, но тяжесть с переговоров ничуть не сняла. Подумать только: Людмила требовала… долю в «Городничем», а точнее — в капитале фирмы, на которую «Городничий» был официально оформлен. В капитале, пожалуй, тоже неверно: Людмила предлагала полную реорганизацию товарищества. Предлагала превратить его в акционерное общество, в котором лично ей принадлежал бы определенный процент и еще процент — юридическому лицу, созданному от имени ее собственных «сотрудников».

Это требование поражало и ошарашивало: потому-то Григорий Владимирович и сорвался на первый раз. Оно казалось немыслимым настолько же, насколько немыслим грабеж среди белого дня на Дворцовой площади: среди патрульных милиционеров и чинной публики, выстроившейся в кассу Эрмитажа!

— Людмила Васильевна, дорогая, — пытался урезонить Людмилу Григорий Владимирович, — но это абсурд какой-то! Я предлагаю достойное место в моем коллективе, а мой коллектив…

— Дерьмо! — коротко и вместо Людмилы ответил Евгений Савельевич.

— Что? — растерялся «Гриша».

— Дерьмо, — повторил Евгений Савельевич.

— Ну знаешь ли! — возмутился «Гриша» и…

Со всею ясностью перед его мысленным взором возникла картина: еще одна суматошная неделя, еще семь разорительных счетов, осиротевший без «налички» сейф — хоть дверцу на замок не закрывай… а дальше — побег. Да! Начнется бегство. Сначала убежит секретарша: она быстро найдет Григорию Владимировичу замену и уже у кого-то другого будет вскрывать любопытные пакеты над паром электрического чайника. За нею — та самая сволочь, что так перемудрила с последней статьей о Людмиле… кажется, кстати, он и она когда-то учились вместе? «Сомнительный азербайджанец»! Это же надо…

Григорий Владимирович покосился в сторону кассы: именно там из струек дыма в последний раз материализовался Адалат. «Мне еще с диаспорой разборок не хватало… а ведь пока — молчок, как это ни удивительно!»

— Они молчат, потому что я попросила, — волшебным образом ворвалась в размышления «Гриши» Людмила. — Этот вопрос оставим на потом.

— Будет еще и «потом»? — простонал Григорий Владимирович.

— Обязательно!

«Значит, дерьмо! Все разбегутся! Все!»

Во взгляде Григория Владимировича появилась тоска. С этой тоскою во взгляде он посмотрел на Евгения Савельевича, и тот, правильно всё поняв, милостиво махнул:

— Наливай!

Григорий Владимирович — в тот же прямо стакан, из которого только что пил «Сираб»⁶ — плеснул коньяку и махом его опрокинул в горло. При виде такого варварства Евгений Савельевич поморщился и даже внес предложение:

— Гриша! Может, тебе лучше по водочке?

Но Григорий Владимирович отрицательно мотнул головой:

— Нет! Лучше скажи, что ты-то здесь делаешь? Твоя-то роль во всем этом… бесчинстве какова?

Евгений Савельевич хохотнул:

— В бесчинстве! Эк ты звучно определил!

— А всё же?

— Я, — тогда пояснил Евгений Савельевич, — директор той фирмы, которая станет твоим акционером. Короче, я представляю коллектив. Наш коллектив. Кроме того, я — твой новый директор по рекламе.

— Что?!

— Вот то… ты же видел мою работу?

— Ну…

Неожиданно для самого себя — вроде бы силы еще были — Григорий Владимирович сдался. Он откинулся на спинку стула, обтер губы бумажной салфеткой, швырнул ее в пепельницу и прищурился:

— Рекламодатели не разбежались?

— Нет.

— Деньги обратно или неустойку не требуют?

— Нет.

— Значит…

Евгений Савельевич позвал:

— Адалат Алимович!

Адалат вынырнул из струек дыма:

— Да?

— Окажите любезность: принесите… гм… нашу кассу!

Глаза Адалата деланно округлились:

— Всю?!

— Всю!

То, что перед ним разыграли спектакль, Григорий Владимирович понял сразу, но это его уже ничуть не обеспокоило. Он, покусывая губы, нетерпеливо ждал того продолжения, о котором ему нашептало чутье.

С огромным подносом в руках вернулся Адалат. Он поставил поднос на стол, и Григорий Владимирович, вновь наклонившись к столу, немедленно погрузил руки в невероятное количество денежных пачек. Пачки валились в разные стороны, над ними витал характерный запах — настолько прекрасный, что даже аромат дорогого коньяка не мог показаться лучше!

— Я спасен! — прошептал Григорий Владимирович.

Людмила сделала глоток минералки, деликатно поставила стакан, небрежно отодвинула три или четыре пачки, упавшие ей под руку, и уточнила:

— Мы спасены, Григорий Владимирович… или просто Гриша?

***

Третий этап переговоров состоялся в торжественной обстановке на нейтральной территории. Во всяком случае, эта территория обеими сторонами была сочтена за нейтральную, хотя на самом деле ее подготовил и предоставил Константин. Территорией этой был Центральный военно-морской музей.

Вообще-то роль Константина в стремительно развивавшихся событиях до конца понятной не была никому, а по правде сказать — по-настоящему ее не понимал никто, хотя каждый из вовлеченных считал, что уж ему-то всё предельно ясно. Оттого-то все воспринимали Константина как некую константу, наличие которой не только естественно, но и желательно. Без этой константы уравнение не решалось. С нею оно решение имело. Всем еще только предстояло сделать на этот счет любопытное открытие, а пока что каждый из собравшихся в интерьерах биржи⁷ пожимал Константину руку, беседовал с ним как с человеком нужным и при этом нужным именно что каждому — какую бы из сторон он не представлял. Только, пожалуй, Григорий Владимирович косился на Константина с некоторым недоверием: причины на это у него имелись, и позже мы поймем, почему. Но даже он, Григорий Владимирович, всё же считал, что участие Константина Викторовича в переговорах и нужно, и полезно.

Почему для завершающего этапа переговоров было выбрано такое, прямо скажем, неподходящее место, как Военно-морской музей, для всех оставалось настолько же загадочным обстоятельством, насколько загадочной была и подлинная роль Константина. Но, как и с ролью, каждый, узнав о месте решающего «торжества», решил для себя, что самое простое объяснение — объяснение «в лоб» — являлось единственно верным. Все — и Григорий Владимирович, и Людмила, и Евгений Савельевич, и прочие, и прочие, и прочие из вовлеченных и приглашенных, считая и парочку важных юристов, одного нотариуса и государственного чиновника из регистрационной палаты — все сошлись на том, что место пусть и необычное, но как нельзя лучше передававшее дух и атмосферу важнейшего для многих людей события. Торжественность и сопричастность к буквально пропитавшей интерьеры славе предков — будоражащая торжественность и ласкающая самолюбие сопричастность — без дополнительных объяснений показались всем поразительно ловкой находкой. Провести решающий этап в нудном ключе и в тоскливой обстановке рядового офиса мог любой. В переговорах же на фоне героического прошлого было что-то… от церемоний на самом высшем уровне: от тех, которые показывают по телевизору — два президента на фоне штандартов обмениваются подписями и папками и всё это под нескончаемый стрекот камер и буйный и льющийся отовсюду поток фотовспышек. Что бы и кто бы ни говорил себе, но это окрыляло. Поднимало на уровень едва ли доступный для простого смертного. И на самом деле — без всяких задних мыслей — превращало заурядную сделку коммерческого слияния и поглощения в церемонию братания богов.

Что же до самих условий сделки, то они были приняты так: образовывался медиа-холдинг, в котором половина участия сохранялась за Григорием Владимировичем с его «Городничим», четверть принадлежала непосредственно Людмиле как частному лицу и четверть — компании «Сармат», на которую было оформлено пока еще бесполезное свидетельство о регистрации еще одного СМИ. «Сармат» в равных долях находился в собственности сотрудников: Евгения Савельевича и авторов. Холдинг (пробка шампанского в потолок) получил название «Российский Балтийский Дом». Название вычурное, чтобы не сказать причудливое и даже странное, но звучное, приятное и многообещающее.

Константин — как обычно, в дорогом, но на этот раз не слишком строгом костюме — чокнулся с Людмилой, Евгением Савельевичем и Григорием Владимировичем. Бледная, почти бесцветная Вдова Клико пошла в бокалах легкими пузырьками. Один из них попал Людмиле в нос, и она чихнула.

— На счастье!

— На счастье!

— Ну, будем здоровы!

Нептун на гальюне линейного корабля «Ростислав» ухмыльнулся.

***

Узнавшая о случившемся читающая публика была в восторге. Казалось, интриге — конец, Людмила раздавлена и всё завершилось, а тут — кульбит похлеще поворота в детективном романе! Ближайший к событию номер «Городничего» с полным освещением церемонии разлетелся как в лучшие свои времена. И даже еще лучше: тираж пришлось допечатывать трижды. Сначала — потому что из осторожности «Городничего» издали половинным от лучших тиражом. Затем — потому что и полного, миллионного, тиража не хватило. Но если ситуация с газетой Григория Владимировича нормализовалась, то другие проблемы всё еще не были решены.

По-прежнему в подвешенном состоянии оставался вопрос с типографией для «Сармата»: издавать его в отвратительном черно-белом качестве Людмила не хотела, в чем с нею полностью был согласен и Евгений Савельевич, столько усилий положивший на «производство» требовавшей отменной печати рекламы.

По-прежнему ощущалось давление сверху. Вплоть до того, что в офис медиа-холдинга дважды наведались крепкие парни в масках и с надписями на форме «ОМОН». В народе такие визиты получили название «маски-шоу», а их назначением чаще всего являлось не выявление и пресечение преступлений, а запугивание «провинившихся». Оба раза из офиса выносилась вся техника — от дорогостоящих компьютеров до мелкой канцелярии, — но, как ни странно, оба раза ее удалось получить назад. «Как ни странно», потому что счастливчиков такого рода еще не бывало. Впрочем, уже подготовленные и хранившиеся на жестких дисках и съемных носителях материалы исчезали бесследно. Вот это обстоятельство безумно всех обозлило — Григория Владимировича не менее, чем Людмилу, — так что на оперативном совещании было принято первое в истории «Российского Балтийского Дома» эпохальное решение: именно оно в дальнейшем сыграло очень важную роль.

Удивительно, но до этого решения додумался Евгений Савельевич. Сидя в удобном кожаном кресле и потягивая коньяк, он с грустью смотрел на гору затертых, а частью и сломанных дискет⁸ и не слишком вслушивался в то, что вещал Григорий Владимирович. Григорий Владимирович, тоже потерявший результат многодневных трудов, рычал, как лев, размахивал руками, как ветряная мельница, и сверкал глазами, как уязвленный богохульством олимпиец. Однако смысла в его рычании, жестах и метании молний было на ломаный грош: ничего дельного он не предлагал и даже близко не имел понятия, как можно по-настоящему надежно подстраховать материалы на случай еще одного разрушительного визита.

Ничего толкового не могла предложить и Людмила. Людмила вообще находилась в том состоянии ярости, когда мысли спутываются совершенно, а язык заплетается. Поэтому она, попытавшись взять слово и не сумев совладать с языком, вообще замолчала.

Константин — он тоже присутствовал на том совещании — только плечами пожал:

— В случае чего, технику я опять верну, не проблема, а вот информация… ну, не в камеру же хранения копии на дискетах помещать! Детский сад, честное слово…

— Детский сад? — встрепенулся Евгений Савельевич и посмотрел на Константина через бокал. — Как ты сказал? Детский сад?

Безмерно удивившись вопросу, Константин подтвердил:

— Ну да. Или ты считаешь иначе?

Евгений Савельевич облизнулся, подался вперед и уточнил:

— Да тьфу на детский сад! Я о другом: что ты там о камере хранения говорил?

И снова Константин удивился:

— Послушай, не будешь же ты всерьез предлагать…

Евгений Савельевич вскочил из кресла, едва не расплескав коньяк. Для надежности тут же его, коньяк, отправив в горло, он чуть ли не швырнул бокал на стол и начал пальцем тыкать в еще не подключенный «после ареста» системный блок компьютера:

— Да вот же, вот!

— Что?

Людмила и Григорий Владимирович переглянулись: допился, бедняга!

— Эта железка… нет, не железка, — Евгений Савельевич обнял системный блок и ласково похлопал его по крышке, — чудо-машина! Эта чудо-машина не только хранит информацию, но и отправляет ее!

— Отправляет?! — в голос воскликнули Григорий Владимирович, Людмила и Константин, причем в их взглядах читалось уже не сожаление за разум допившегося до горячки алкоголика, а понимание происходившего на их глазах откровения. — Отправляет?!

— Именно! Отправляет. Куда угодно.

— Интернет!

— Почтовый сервер, мои дорогие, почтовый сервер!

— Не наш!

— Ага!

На минуту или около того в кабинете воцарилась тишина. Но не гробовая, а искристая, если можно так выразиться: искрились взгляды, искрились лица, искрился сам воздух. Даже окна, в которые вдруг, выйдя из плывших по небу туч, ударило солнце, искрились: золотом и небесной синью. А потом тишина взорвалась разнородными звуками: падали стулья, скрипели кресла, паркет стонал под мчавшимися по нему ногами…

Первым из кабинета выскочил Григорий Владимирович. За ним — Людмила. За этими двумя поспешал, ухмыляясь, Константин. Замыкал «колонну» отяжелевший от коньяка и потому сравнительно медлительный Евгений Савельевич. Все четверо неслись по коридору в «технический отдел» — небольшую комнату, в которой с некоторых пор прочно поселился некий молодой человек. Этот молодой человек был не по годам заносчив; устраиваясь на работу, согласился не меньше чем на громкий титул «директора по технической части», хотя в подчинении у него не было никого; одежду носил отвратительную и редко когда причесывался… впрочем, это последнее ему вполне шло: шевелюра у него была пышная, буйная и от природы завитая в живописные кудряшки.

— Саня! — с порога заорал Григорий Владимирович.

— Саша! — подхватила Людмила, буквально проталкивая Григория Владимировича дальше в кабинет.

— Шушундер! — Константин, втискиваясь между Людмилой и Григорием Владимировичем.

— Молодой человек! — Евгений Савельевич: тяжело, с одышкой, но счастливо и разнося окрест себя коньячный аромат.

Молодой человек — не то Шушундер, не то Саша, не то Саня — воззрился на явно взбесившихся стариков подчеркнуто холодно, хотя и с чертиком на периферии глаз:

— Чему обязан?

Это изысканное «чему обязан» настолько диссонировало с обликом юноши, что выглядело натуральным издевательством. Вполне возможно, так оно и было, но никто из стариков не обратил на это внимания:

— Саня! Влезь в интернет и посмотри, какие есть иностранные почтовые серверы!

«Саня» и не подумал откликнуться на призыв, а его пухлые губы сложились в надменную улыбку. Или в презрительную? — неважно: на это вызывающее обстоятельство никто из стариков опять же не обратил внимания. Наоборот: увидев такую улыбку, все с облегчением вздохнули, а Григорий Владимирович констатировал:

— Значит, имеются!

— Конечно.

— Мы можем на них зарегистрироваться?

— Не вижу проблем.

— И письма сами себе отсылать тоже можем?

«Саня» едва уловимо пожал плечами:

— Можем…

Вот это «можем» извиняло всё: молодой человек не отделял себя от нанявшей его компании и ее замшелых владельцев и руководителей.

— Ну так действуй, Шушундер, действуй!

На этот раз «Шушундер», метнув на Константина быстрый взгляд, за клавиатуру взялся. Маленькая комнатка наполнилась щелканьем клавиш: пальцы «Шушундера» летали по клавиатуре стремительно, слепо и с результатом. Через минуту всё было готово, а еще через минуту на иностранный сервер улетело первое — пробное — письмо.

— Может, теперь объясните, что именно вы затеяли?

***

Еще дважды в «Русский Балтийский Дом» наведывались маски-шоу. Но интернет своё дело выполнил на ура: результаты труда хранились на удаленных и недоступных для российских правоохранительных органов серверах, уничтожить их было невозможно, тогда как для самих владельцев они были доступны везде, всегда и в считанные секунды. Поняв, что в этом их переиграли, заказчики «масок» налеты на офис остановили, как бессмысленные и бесперспективные. А потом одно за другим произошли два значимых события, прямо вытекавшие из придуманного Евгением Савельевичем ловкого хода.

Первое событие ошеломило своей неожиданностью: в «Русский Балтийский Дом» собственной персоной явился… Лев Михайлович — бывший работодатель Людмилы, владелец и главный редактор журнала, с которого всё и началось. Говоря точнее, поначалу главный не столько явился в «Дом», сколько пришел непосредственно к Евгению Савельевичу. И только потом состоялся его «официальный визит».

— Ну-с, — в удивленные лица собравшихся вещал как обычно нетрезвый пройдоха, — прошу любить и жаловать! У Льва Михайловича к нам интересное предложение… настолько, я бы сказал, интересное, что, безусловно, заслуживает самого пристального внимания…

— Евгений Савельевич!

Пьяница ухмыльнулся, всплеснул руками и вытолкнул вперед — к столу — изрядно смущенного «главного»:

— Молчу, молчу… пусть говорит начальник транспортного цеха!

И Лев Михайлович заговорил. Вкратце, его предложение сводилось к включению принадлежавшего ему журнала в медиа-холдинг.

Как и предвидел Евгений Савельевич, после увольнения Людмилы и возвращения на осторожный консервативный курс дела у Льва Михайловича начали стремительно ухудшаться. И без того не слишком популярный журнал, державшийся только на старом имени и прекрасной полиграфии, терял подписчиков за подписчиками, тогда как обременявшие его долги росли геометрически: чем меньше становились тиражи, тем дороже они выходили, при том что конечная для подписчиков цена не менялась. Реклама уже не только не покрывала убытки, но и сама становилась неподъемно дорогой: печатать в прекрасном качестве объявления вроде «потомственная колдунья снимет венец безбрачия» оказалось чертовски невыгодно. Журнал не просто тонул: он пускал последние пузыри.

На первый взгляд, предложение Льва Михайловича выглядело невыгодным до абсурда: сам журнал уже не мог ничего предложить медиа-холдингу, сделка казалась безобоюдной, благотворительностью чистой воды. Но, подученный и натасканный Евгением Савельевичем, Лев Михайлович сумел метнуть козырную карту:

— Журнал печатается здесь, в одной из немногих способных на это типографий, вам, как я слышал, в печати отказавшей. Я могу эту типографию купить!

— Купить? — не поверила своим ушам Людмила.

— Именно так, Васильевна: купить!

— Но…

— Да ты же знаешь: владелец — мой старинный приятель… еще с советских времен!

Людмила нахмурилась:

— И он?..

— Мечтает уйти на покой. Совершенно.

— А деньги?

— Деньги, Васильевна, ваши!

Людмила закусила губу: смысл предложения стал очевидным. Ради спасения собственного журнала Лев Михайлович предлагал себя в подставную фигуру. Напрямую «Балтийский Дом» купить типографию не мог: владелец свято исполнял «рекомендации» сверху.

— Цена?

Лев Михайлович назвал предварительную стоимость сделки. Людмила и Григорий Владимирович переглянулись: сумма не выглядела завышенной и холдингу была вполне по карману, но к ней следовало добавить неизбежные убытки и от владения журналом самого Льва Михайловича, а вот они-то были изрядными.

Лев Михайлович правильно понял скрытую за обменом взглядами мысль и выложил вторую карту:

— Я предлагаю отказаться от печати моего журнала!

— Как?! — одновременно воскликнули ошарашенные Людмила и Григорий Владимирович. — Отказаться?

— Да. — Лев Михайлович горько улыбнулся. — По сути, вам придется расплатиться с моими долгами, а вот нести убытки на издании журнала — нет.

— Но вам-то какая от этого выгода? Вы же не ради… доли в нашем холдинге стараетесь? Вы всегда болели душой за журнал, а теперь…

— А теперь журнала по факту нет. И всё же есть способ его сохранить!

— Па-бам! — на «сцене» вновь появился Евгений Савельевич. — Давайте, дамы и господа, поприветствуем начальника другого цеха!

Театрально скользнув к двери, Евгений Савельевич распахнул ее, и в кабинет вошел триединый в лицах Саня-Саша-Шушундер.

***

— Евгений Савельевич, — совсем растерялся Григорий Владимирович, — что за цирк с конями ты нам тут устраиваешь?

— А вот погодите-ка…

Евгений Савельевич, эдак по-свойски приобняв вошедшего молодого человека — по лицу Саши скользнула гримаса, — подвел его к столу, усадил в кресло и даже поставил перед ним на треть наполненный коньяком бокал. К бокалу, впрочем, Саша не притронулся, без всякого стеснения заявив, что не желает, начиная пить с утра, годика через два превратиться в такого же, как Евгений Савельевич, пьянчужку.

— Вы бы закодировались что ли, — холодно сказал он и, напрочь игнорируя отнюдь не исполненный раскаяния смешок знаменитого пьяницы, раскрыл принесенную с собою пухлую папку.

Папка была не просто пухлой: она буквально раздулась от бумаг. По беглой оценке, Саша ухитрился засунуть в нее листов пятьсот формата А4. Эти листы так и рвались наружу, чтобы в беспорядке рассеяться по столу, но Саша подхватил их и сложили перед собой в более или менее аккуратную стопку.

— Что это? — Людмила.

— А вы посмотрите…

Людмила взяла протянутый ей лист и ахнула.

— Еще?

Кивок.

— Да что там, что? — Григорий Владимирович.

Людмила перебросила ему часть листов и Григорий Владимирович впился в них жадным взором.

— Ну? — Саня-Саша-Шушундер смотрел на стариков снисходительно, но требовательно. — Что скажете?

— Это… это… — подбирая слова, начал Григорий Владимирович, — для компьютера?

Саша — немного презрительно — улыбнулся:

— Вы правы. Перед вами — электронная версия журнала вот этого господина, — кивок на Льва Михайловича. — Если уж вы вообще проявили интерес к интернету…

Саша — скорее, рефлекторно, нежели по доброй воле — бросил взгляд на Евгения Савельевича: взгляд самого Евгения Савельевича лучился, что, на фоне его почти бесцветных и замутненных глаз, выглядело странно и довольно комично. «Старик впадает в детство!» — подумал Саша и отвернулся. При этом, однако, в сердце его шевельнулось не самое для него привычное чувство. Вряд ли Саша сумел бы его описать, и оно уж точно ему не понравилось, но на какой-то миг в его глазах появилась теплая искорка. Искорка почти тут же угасла, но след по себе оставила. Саша даже был вынужден сначала моргнуть, а затем и зажмуриться на секунду-другую.

— Если уж вы вообще проявили интерес к интернету, — наконец, повторил он, — я вот что подумал…

И начал — нудно, долго, более ни на кого и ни на что не обращая внимания — рассказывать очевидные для современного читателя вещи. Для Людмилы, однако, как и для Григория Владимировича, очевидными они еще не были, и поэтому что та, что другой слушали Сашу очень внимательно.

Зануда входил в мельчайшие детали, возвращался к уже сказанному — если он полагал, что требовались дополнительные пояснения, — терзал уши собравшихся специфическими терминами и тут же пускался в объяснения и этих самых терминов… В общем, лекция не просто затянулась, а вышла по времени совсем неприличной. Часовая стрелка настенных часов успела несколько раз совершить полный оборот, прежде чем Саша закончил. Но несмотря на это, несмотря на то, что голос Саши под конец уже в печенках у всех отзывался — у Евгения Савельевича даже в прямом смысле: Евгений Савельевич то и дело поглаживал себя аккуратно в том месте, где, по идее, должна была находиться печень, — несмотря на все эти ужасы и кошмары, никто молодого человека так и не перебил и даже в мыслях не имел охолонить. Только когда «директор по технической части» сам замолчал, по кабинету пронесся вздох облегчения. Но и вздох облегчения в кабинете не задержался надолго: его тут же сменили посыпавшиеся от Людмилы и Григория Владимировича вопросы.

Нужно заметить, что на протяжении всей лекции Людмила — Григорий Владимирович просто слушал — делала пометки в своем блокноте: школа и выучка Льва Михайловича! И вследствие этого именно ее вопросы казались более точными, лучше сформулированными и ближе подходившими к делу. Что же до вопросов Григория Владимировича, то они больше держались на эмоциях, хотя эмоции Григория Владимировича Саше должны были польстить. Зрачки редактора «Городничего» сузились, пальцы рук беспокойно бегали по сукну столешницы, дыхание участилось. Григорий Владимирович — умнейший всё-таки человек и проницательный до провидчества! — про себя уже явно дал самую положительную оценку инициативе, а перед мысленным взором видел завораживавшую картину будущего.

Людмила держалась спокойно, чтобы не сказать хладнокровно:

— Ты говоришь, — палец на заметке в блокноте, — рост количества пользователей интернета геометрический, но сколько их прямо сейчас?

Саня-Саша-Шушундер, точных цифр доселе не касавшийся (а почему — при всей-то его занудной дотошности — стало понятно из его ответа), был вынужден признаться:

— Немного.

— Немного — это сколько?

— Ну… — заминка длилась недолго, но в глаза бросалась, — точной статистики нет. Однако…

— Приблизительно?

— Тысяч пятьдесят. Возможно, семьдесят.

Людмила кашлянула, и Саша поспешил уточнить:

— Это только по Городу. А по региону существенно больше. Что же до России в целом…

— Стоп-стоп! — Людмила покачала головой. — Россия в целом нас пока не интересует. Лучше вот что скажи: эти… гм… пятьдесят тысяч — ежедневные пользователи? Или вообще? Со всеми случайными и раз в полгода от богатых друзей выходящими в Сеть?

— Ежедневные.

— Уже лучше, но…

— Геометрическая прогрессия…

Людмила махнула рукой:

— С прогрессией — позже. А пока — вот вопрос: каков возрастной состав этих пользователей?

— Старше восемнадцати лет, — без запинки ответил Саша, но почему-то моргнул и отвел глаза.

— Лев Михайлович, — переменила собеседника Людмила, — а средний возраст вашей аудитории?

Во взгляде «главного» появилась злость:

— А то ты не знаешь! — буркнул он и хрустнул костяшками пальцев.

— Вот именно, — согласилась Людмила, — знаю… Ну, Саша, сколько в интернете людей лет эдак пятидесяти и больше?

Саня-Саша-Шушундер всей пятерней провел по своим живописным и буйным кудряшкам и ничего не сказал.

— Понятно, — констатировала Людмила. — Нисколько⁹.

— Да брось, Васильевна, — стремительно вмешался Григорий Владимирович. — Ежу понятно, с журналом — туфта, ничего не выйдет, но…

— А знаешь, почему еще не выйдет?

— Да какая разница? Я говорю…

— А потому, — перебивая Григория Владимировича, продолжала гнуть линию Людмила, — что это — негодный формат!

— В смысле? — не понял Григорий Владимирович.

Людмила вновь обратилась к Саше:

— Скажи-ка: сколько времени будет загружаться такая вот красочная страничка? — Людмила передвинула обратно к Саше один из принесенных им листов.

Шушундер покраснел.

— Долго, да?

— Да.

— А чтобы весь журнал прочитать, сколько времени понадобится?

— Если сидеть безвылазно…

— Сколько?

Шушундер стал малиновым. Особенно ярко пылали его уши.

— Не знаю… неделя… около того¹⁰…

— Васильевна!

— Что?

— Хорош заниматься ерундой! Говорю же: с журналом всё ясно. Но ты подумай…

— А я и думаю! — парировала Людмила. — Нам нужна типография?

— Да.

— Но выпускать журнал Льва Михайловича «вживую» мы не станем?

— Нет.

— И в электронном виде он на фиг никому не нужен, не говоря уже о проблемах еще похлеще тех, что связаны с реальным тиражом?

— Верно.

— Так что же с этим делать? О собственных перспективах поговорим потом. Уж точно, Гриша, я вижу их не хуже тебя!

Григорий Владимирович нахмурился: как ни крути и как ни старайся придать ему добрых красок, но всё же человеком он был эгоистичным и потому не сразу сообразил, что Людмила упирала на честность. А ведь по всему выходило именно так: Лев Михайлович, дай акционеры холдинга немедленное согласие на сделку с ним, оказывался обманутым. Конечно, он получал процент, а значит и участие в доходах, но основной-то его целью было иное! Лев Михайлович хотел хоть как-то, хоть в каком-нибудь виде спасти от смерти свой собственный журнал: на другие издания холдинга — реальные и потенциальные — ему было глубоко наплевать.

Если бы сделка была предложена в наши дни, проблем никаких не возникло. Но в те суровые годы и думать не приходилось о том, что кто-то станет по десять минут ждать загрузки одной странички издания, благодаря политике самого же Льва Михайловича превратившегося в издание для людей пенсионного или, в лучшем случае, близкого к пенсии возраста! Получалось, Евгений Савельевич, с которым «главный» имел предварительную беседу, и Саня-Саша-Шушундер, подготовивший огромную презентацию электронной версии, попросту ввели несчастного «главного» в заблуждение. Чем при этом руководствовался Евгений Савельевич, было понятно: ему, как и Людмиле, кровь из носу нужна была превосходная типография. А вот что на обман сподвигло Шушундера, являлось загадкой. Впрочем, Шушундер объяснил это тут же:

— Хорошо, хорошо, — без тени угрызений совести на лице пояснил он, — признаю: электронное издание в представленном мною виде сегодня невозможно. Но Лев Михайлович и вы, Людмила Васильевна, можете расслабиться: журнал мы сохраним!

— Как?

— Легко! Мы сделаем его… динамичной презентацией!

У Григория Владимировича отвисла нижняя челюсть. Людмила сглотнула:

— Динамичной… чем?

— Презентацией!

Григорий Владимирович:

— Это еще что за зверь такой?

Саня-Саша-Шушундер тихонечко засмеялся:

— Демонстрация возможностей нашего технического отдела. Реальное наполнение в ней значения не имеет, а вот качество исполнения и технологии — да! И оперативность. Два раза в месяц всё поменять в таком объеме — не х… э… не кот наплакал. Публика будет в восторге!

— К..какая публика? — заикаясь, спросил Лев Михайлович.

А Григорий Владимирович вдруг откинулся на спинку кресла и безудержно, так, что стекла задрожали и люстра покачнулась, захохотал. Отсмеявшись, он — правда, более в шутку, нежели всерьез — погрозил Шушундеру кулаком:

— Ну, ты и жучара, братец!

И, повернувшись к Людмиле:

— Он собственный бизнес решил провернуть! За наш, разумеется, счет!

Какое-то время Людмила задумчиво смотрела на Сашу, а потом сказала ясно и просто:

— Валяй!

***

Долго уговаривать Льва Михайловича не пришлось. Поняв, какие лично перед ним открывались перспективы, он, что называется, расцвел. Правда, журнал оказывался нацеленным на иную аудиторию, но содержимое-то оставалось прежним! А главное, Лев Михайлович сохранял в душе советский идеализм: он верил в то, что любого человека можно воспитать. Или перевоспитать — если придется. Он был уверен: едва та самая «публика», которую имел в виду нахальный молодой человек, начнет знакомиться с содержимым — а как без этого, что бы ни говорил… вот как его… Шушундер? — она, публика, остановиться уже не сможет. Мало-помалу, а вот и читатели. Мало-помалу, и они повзрослеют: не только годами, но и духовно.

Была и другая сторона: зарегистрированная марка — название журнала — оставалась в собственности холдинга, а значит, могла — дай только временам улучшиться! — снова «пойти в дело», причем «по-настоящему». Не в виде какой-то «презентации», а в качестве полноценного электронного издания, а может… к чему загадывать?.. и снова на бумаге! Да: времена тяжелые, суровые, бедные, но… И ведь мы-то, читатель, знаем, что к лучшему они изменились быстро и сравнительно вскоре! В общем, как оказалось, Лев Михайлович, отдавшись в руки Шушундера, ничуть не прогадал!

Как только со всеми формальностями было покончено — а покончено с ними было без промедлений, — Людмила и Григорий Владимирович сосредоточились на другом. Людмила даже дошла до того, что свое собственное детище оставила целиком на произвол Евгения Савельевича: вот под каким на самом деле она была впечатлением! Задавая Саше убийственно-холодные вопросы, отмахиваясь от замечаний Григория Владимировича, она, суровая и неприступная внешне, в душе кипела точно таким же прозрением, каким кипел и ее компаньон. Правда, в отличие от Григория Владимировича, в стремительный успех она ни на йоту не верила, но в том, что будущее окажется лучезарным, ничуть не сомневалась.

Интернет! Портал, информационное агентство — и не в том замшелом духе, в каком с аббревиатурой «ИА» ассоциировалось, допустим, ТАСС — Телеграфное Агентство Советского Союза, — а в новом, современном, живом¹¹! Формат интернета позволял такое, на что бумага была немыслима. В перспективе — Григорий Владимирович думал, что всё получится сразу, Людмила смотрела вперед — что-то настолько грандиозное, с чем ни один государственный монстр ни совладать, ни конкурировать не сможет! Как говорил Шушундер? Геометрическая прогрессия? Людмила, частным образом и даже тайком от Григория Владимировича, обратилась за консультацией в ФОМ¹², несколько лет назад отколовшийся от Всероссийского центра исследований общественного мнения. Тогда еще ФОМ не вел такого рода статистику и даже не владел для достоверного прогноза достаточной полнотой информации, но — таким же частным образом — его специалисты подтвердили мнение Сани-Саши-Шушундера: интернету в России быть и быть с непременным ростом в геометрической прогрессии! Один из сотрудников оказался даже настолько любезным, что наскоро набросал диаграмму и график — такими, как виделось лично ему. И график, и диаграмма вышли завораживающими. Людмила сунула лист поглубже в сумочку и несколько дней ходила настолько загадочно-задумчивой, что Григорий Владимирович, к тому времени уже с кем-то о чем-то договорившийся, не выдержал:

— Да что с тобой, Васильевна? — спросил он, прижав Людмилу к стене.

Людмила отдала ему график с диаграммой, но Григорий Владимирович, взглянув на них мельком, лишь хмыкнул:

— Всего-то?

И добавил, ухватив Людмилу за руку:

— Пойдем, покажу тебе кое-что!

В собственном своем кабинете он, не стесняясь приличий, а попросту — даже не предложив Людмиле присесть, чуть ли не силой подволок ее к недавно купленному и по тем временам не только очень дорогому, но и диковинному своими размерами монитору и ткнул в него пальцем:

— Смотри!

На мониторе красовался сайт с узнаваемым логотипом «Городничего», но совершенно иным названием:

— «Собственное Агентство Расследований»? САР? — удивилась Людмила.

— Точно! — с придыханием подтвердил Владимир Григорьевич. — САР: Собственное Агентство Расследований!

— Гм…

Григорий Владимирович нахмурился:

— Не нравится?

Людмила искоса взглянула на своего компаньона, подметила на его лице выражение крайнего неудовольствия и решила его не злить:

— Нормально…

Однако прозвучало это так, как если бы Людмила сказала «дерьмо». И Григорий Владимирович, понятное дело, это почувствовал:

— Да что не так-то? Объясни толком!

Тогда Людмила уже сама стала пальцем тыкать в монитор, «на ходу» поясняя свои придирки. В целом, ее претензии свелись к тому, что сайтом неудобно пользоваться: уж слишком замороченное меню, нет возможности возврата к просмотренным материалам непосредственно с той страницы, на которую посетитель успел «переместиться», рекламный блок размещается так, словно именно он, а не статьи и анонсы, является главным.

Григорий Владимирович слушал и с каждым услышанным словом хмурился больше. Критика явно не доставляла ему удовольствия, но не признать ее справедливость он не мог: Людмила говорила по делу, и все ее замечания казались не только разумными, но и очевидными. В какой-то степени это даже удивляло: сам-то как проморгал?

— Саша делал?

— Кто же еще? — мрачно буркнул Григорий Владимирович. — Гений хренов!

— Может, он еще не закончил?

— Ну… — лицо Григория Владимировича немного прояснилось. — Это — да: еще не закончил. Пробная версия. Но шею я ему всё же намылю!

Людмила улыбнулась, покачала головой и вышла из кабинета Григория Владимировича.

***

Улыбнулась Людмила не просто так: компаньоны-то мы — компаньоны, но кое-какие мыслишки у каждого врозь! А мыслишкой этой было то, что Григорий Владимирович напрочь упустил из виду еще одно — и при этом ничуть не менее очевидное — обстоятельство. Людям нужно общение! Каждый, имеющий собственное мнение, любит его выражать. А так как собственное мнение имеет вот именно что каждый, только общением и жив человек. В прежние времена — об этом мог рассказать любой редактор — люди писали письма: прочитают что-то задевшее их за живое и ну строчить! Почта доставлялась мешками. В каждом конверте — объёмистые «записки»: и рассуждения, и доводы, и выводы. Потом, конечно, вал откровений поиссяк: времена-то и впрямь настали тяжелые, читателям стало не до того, а еще — дороговизна. Услуги почты взлетели вдесятеро — не напишешься!

А вот интернет… Если уж мы говорим, — рассуждала Людмила, — о новых возможностях, то и на вещи нужно смотреть по-новому. Но и при этом нельзя забывать: всё новое — хорошо забытое старое, и в этом разрезе общение — именно то, что доктор прописал! На уровне принципиально другом и с теми самыми новыми возможностями, которые интернет и дает. Или… что значит — принципиально другом? Общение — общение и есть. Как ни крути, а бабульки на лавочке делают то же, что делает человек, засевший писать в редакцию. И то же, что делают люди в трамвае. И то же, что делают мающиеся от безделья дамочки в замшелом НИИ. Общаются. Что же мешает людям общаться на сайте?

Людмила понятия не имела, как эту идею воплотить технически и можно ли ее вообще воплотить. Но она понимала: если читателя завлечь не только статьями и новостями, но и возможностью тут же — свободно и для других — выразить собственное мнение, будет аншлаг. Мнение на мнение и пошло-поехало: началось общение. А общение — посещаемость. А посещаемость — популярность и деньги! Кому, в конце концов, нужна простая электронная копия того, что есть и на бумаге? Кому нужна новостная лента, аналог которой можно услышать по радио: не тратя на радио ни копейки, в отличие от необходимости платить за интернет? А вот общение — шикарная компенсация, драгоценная еще и тем, что в таком общении сохраняется анонимность. Не даром же утверждают, что каждый человек в лицо другому и трети не говорит из того, что думает про себя и высказывает позже — в спину! А здесь — в интернете — так и выходит: ты знать не знаешь того, с кем «говоришь», а значит, и говорить ему можешь всё что угодно. Правда, с одним нюансом: тебя самого подстерегает то же… Но ведь это совсем и не плохо? Для бизнеса? Обиды — отличная мотивация не выпадать из общения: это с соседом по лестничной площадки, обидевшись на него, не будешь разговаривать годами. В интернете наоборот: будешь «ловить» обидчика и снова и снова ему разъяснять, насколько он был неправ и насколько он вообще — редиска!

За несколько дней мысли Людмилы оформились вполне. Поэтому, выйдя из личного кабинета Григория Владимировича, она прямиком направилась к Саше: в его каморку, перебраться из которой в более просторное помещение юный талант наотрез отказался.

— Значит, — с порога повела она, — ты делаешь Григорию Владимировичу сайт?

Шушундер надменно вздернул бровь, но при этом улыбнуться ухитрился снисходительно:

— Делаю, — подтвердил он. — А вы-то, Людмила Васильевна, почему тормозите? Или вы потеряли интерес?

— Скажи-ка мне вот что, — оборвала Шушундера Людмила, — ты можешь сделать так, чтобы люди на сайте общались? Это вообще технически возможно?

Во взгляде Шушундера появилась искорка:

— А вы оказывается совсем не такая дремучая!

— Можно?

— Да!

— Делай!

— В каком вам виде?

— То есть? Можно по-разному?

— Можно по-всякому, — уклончиво ответил Шушундер. — Показать?

— Показывай!

Следующий час прошел в совещании: что оптимальней? Или не в совещании даже, а в спорах до хрипоты: Шушундер, от надменности которого не осталось и следа, яростно отстаивал простоту, тогда как Людмила, оценив всё то, что ей молодой человек показал, решительно высказывалась за сложный, трудоемкий, затратный метод. Шушундер предлагал вариант, чем-то сродни обмену телеграммами. Людмила предлагала настоящий форум.

— Да вы замучаетесь с его поддержкой!

— Ты замучаешься!

— А какие огромные ресурсы для него потребуются!

— Поначалу обойдемся малыми. По мере необходимости будем расширять!

— Да ведь это будет сплошной словесный понос! На миллионы страниц!

— Вот и чудненько: пусть срутся!

Шушундер опешил:

— Пусть срутся? — он даже заморгал от удивления.

Теперь уже Людмила слегка надменно выгнула бровь и вместе с тем снисходительно усмехнулась:

— Эх, молодо-зелено! Знаешь, почему базарные бабки жить не могут без базара?

— Потому что они на нем на жизнь зарабатывают?

Людмила расхохоталась:

— Чудак! Потому что их хлебом не корми — дай побазарить!

Шушундер, поняв, что его подловили на какой-то остроте, а то и похлеще — на чем-то, что намекало на узость его мышления, насупился. Людмила утешительно потрепала его по плечу, а потом велела:

— Делай, как я говорю! И еще: пока что ни слова Григорию Владимировичу!

И, так же, как давеча из кабинета Григория Владимировича, вышла с улыбкой. Правда, не потаенных мыслей, а радости тому, что эти мысли оказались реализуемыми!

***

Утаить, однако, от вездесущего «просто Гриши» ничего не удалось. Впрочем, Людмилу это не слишком расстроило: дело-то они и вправду делали одно или, если угодно, на общий карман. Да и в любом случае Григорий Владимирович обо всем непременно узнал бы: пусть даже уже и по факту… Нос ему утереть не получилось, ну и Бог с ним, с его носом!

Так и вышло, что практически одновременно были анонсированы сразу два интернет-портала со схожими функциями. Холдинг, давая рекламу в своих печатных изданиях и расписывая грядущие чудеса, старательно разводил порталы по разным нишам, но в этом как раз и не было особой нужды. Несмотря на общий функционал, считая и возможность общения на форумах, ориентированы порталы были по-разному. САР отличал неизгладимый отпечаток Городничего, тогда как «Русскую Балтику» — широкий новостной диапазон, легкий, можно сказать, дымчатый окрас либерализма и вполне профессиональный подход к аналитике. А вот в чем прямая нужда была, так это — в самих посетителях порталов. Потому что чуда — того, на которое рассчитывал Григорий Владимирович — не произошло.

Оглядываясь назад, мы можем только дивиться: насколько же всё в этом смысле было у нас запущено! И если взрослые люди еще способны вспомнить, как сами они в те годы воспринимали интернет, то современным подросткам уже и не объяснить: настолько теперь немыслима жизнь без него! А между тем, дороговизна была такой, что лишь оптимисты вроде Шушундера, Людмилы, Григория Владимировича и сотрудника ФОМ могли всерьез рассуждать о геометрической прогрессии и верить в миллионы и даже в десятки миллионов пользователей: в не столь отдаленные времена. Правда, Людмила смотрела на вещи достаточно трезво, но Григорий Владимирович, что называется, «попал»: его мечта оказалась настолько радужной, что испытания действительностью не перенесла. Столкнувшись с отсутствием посетителей (хорошо, если за день на оба портала каким-то чудом забредало пару десятков человек), Григорий Владимирович повесил голову, а затем и вовсе ушел в недельный запой — на пару с удачно (и естественно) подвернувшимся под руку Евгением Савельевичем.

Впрочем, из запоя Григорий Владимирович вернулся с царем в голове: необоснованные мечты из нее повыдуло, но зато в ней же прибавилось здравомыслия. Редактор Городничего — а теперь еще и Собственного Агентства Расследований — на очередном совещании акционеров холдинга выдал беспримерно блестящую мысль:

— Дамы и господа, — сказал он, держа в подрагивающей руке стакан с Нарзаном и чуточку морщась от болей в печени, — будем рассматривать эти проекты как инвестиции. Мы…

Тут Григорий Владимирович покосился на невозмутимую Людмилу.

— Я, — поправился он, — надеялся спекульнуть, но инвестиции — дело более выгодное. Мы…

Теперь это было правильно:

— …вкладываемся в будущее!

Евгений Савельевич мягко принял из его руки стакан с Нарзаном и всунул в пальцы стакан с коньяком:

— Гриша, опохмелись! Иначе до будущего ты не дотянешь.

Послышались смешки. Григорий Владимирович покраснел. Но Евгений Савельевич обвел присутствовавших взглядом своих знаменитых обесцвеченных глаз и с ловкостью одернул акционеров:

— Если кто против или не согласен, может продать свою долю!

Из зала для совещаний народ выходил гуськом и безмолвно. Никто, конечно, расстаться со своими акциями не пожелал.

***

А дальше была работа: много и нудной. Недели от выходных к выходным пролетали стремительной чередой. Проходили и месяцы. Холдинг набирал обороты, обрастал жирком и вот — в один, как говорится, прекрасный день — Шушундер явил благодать: изумленному Григорию Владимировичу и спокойно кивнувшей головой Людмиле.

— Уникальных посетителей за неделю у Собственного Агентства — тридцать тысяч, у Русской Балтики — восемнадцать. Я наблюдаю стабильный рост в течение всего квартала, а в последние две недели — рост прогрессивный. Мне, Григорий Владимирович и Людмила Васильевна, нужен новый сервер. С нынешним наши сайты начинают «висеть»! Впрочем… — в голосе Шушундера появилась нотка злорадства, — ситуацию можно поправить и без покупки нового сервера.

— Как?

— Отказаться от этих ваших чертовых форумов!

Григорий Владимирович и Людмила переглянулись и хором ответили:

— Нет!

— Но там уже помойка!

— Чепуха! — Людмила вдруг — с ловкостью фокусника и к явному посрамлению Шушундера — вынула из сумочки пачку сложенных вдвое листов. — Читай!

— Вы что же, — изумился Шушундер, — отслеживаете форум и даже распечатки делаете?

— А ты как думал?

Шушундер закусил губу.

— В общем, так, — резюмировала Людмила, — новый сервер будет. И ты уж не подведи, договорились?

— Да.

Уловив в голосе молодого гения что-то навроде колебания, Людмила строго поинтересовалась:

— Что-то еще?

— Да: мне нужен администратор!

Настала очередь Людмилы искренне удивиться:

— Какой еще администратор?

— Такой, — пояснил Шушундер, — чтобы за форумом следил. Технический отдел не может и не должен забить на всё остальное ради пары площадок для бесноватых и графоманов. Если мои расчеты верны — а они на сто процентов верные! — уже очень скоро счет пользователей на них пойдет на тысячи: каждый день! Не в основных разделах САРа и Балтики, а только на форумах! Нужна отдельная должность.

— Кого ты предлагаешь?

На какое-то время Шушундер задумался, а потом сформулировал требования к кандидату:

— Найдите мне человека с сильно завышенным чувством собственной важности и… поэта при этом что ли... или писателя. Сказочника, в общем, про заек. Чтобы его нигде не печатали, и он томился от собственной гениальности. Но только не дурака и не идиота! Понимаете?

И снова Григорий Владимирович и Людмила переглянулись:

— Кажется… понимаем.

— Ну? Найдете такого?

— Попробуем…

— Тогда у меня всё! С вас — сервер и зячник… тьфу… ну, вы поняли!

Шушундер взлохматил и без того непокорные кудряшки на своей голове, неожиданно учтиво поклонился и вышел, оставив Людмилу и Григория Владимировича в полном обалдении от приключившегося.

***

А потом, как поется в песне, было лето¹³. За ним — осень и зима. Весна и снова лето. «Русский Балтийский Дом» превратился в огромный холдинг — не чета тому, что свое начало нашел под Нептуном на гальюне корабельной модели. Но если САР так и не поднялся выше регионального уровня, охватив своим «вещанием» только Северо-Западный округ, то «Балтика» — как-то вдруг, в одночасье можно сказать — стала информационным агентством федерального значения. География посетителей что сайта, что форума расширилась настолько, что все — и Людмила в первую очередь — диву давались. Ладно — столицы. Ладно — европейская часть России. Даже такие крупные города-миллионники, как Новосибирск, Красноярск, Омск, — тоже можно было понять. Но чтобы люди «шли» и с Дальнего Востока, где собственных и новостных, и развлекательных порталов уже хватало? А другие страны? Ведь и здесь хоть что-то можно было понять, когда речь заходила о Белоруссии, Украине, Казахстане… В конце концов, и Прибалтика — русскоязычных и неравнодушных людей в ней тоже хватало. Но США? Но Швейцария? Но совсем уж на краю света находящаяся Австралия? Над «Балтикой» в самом прямом смысле никогда не заходило солнце! Это казалось удивительным и невозможным, но это было правдой и захватывало дух. До полного отрыва от реальности. До утраты связи с пониманием добра и зла в их изначальных значениях. Влияние портала на человеческие души возросло настолько, что превратилось в опьяняющую власть. И эта власть пульсировала, билась в венах каждого, кто прямо или косвенно был связан с этим поразительным явлением.

Людмила летала как на крыльях: орлицей в поднебесье — над полями и зайцами, несущимися по этим полям. Авторы — и коллектив вообще, и каждый из них в отдельности — писали всё более многословные статьи: всё меньше напоминавшие хорошую, то есть непредвзятую, аналитику и всё больше — выражение собственных политических взглядов, не всегда, как это бывает с творческими людьми, умеренных или хоть сколько-нибудь взвешенных. К первоначальному — «золотому» — костяку подтянулись новые, и круг их ширился, и так же, как и пользователи портала, выходцами они были из разных стран. Наиболее талантливые быстро оказывались «в центральном офисе», но и те, что оказывались за пределами «золотого круга», оставаясь на положении региональных корреспондентов, носы держали высоко и на мир смотрели через призму эгоистических убеждений.

Было ли именно это — всеобщее опьянение — началом конца? Евгений Савельевич, как алкоголик опытный и с огромным стажем, мог бы на эту тему изрядно пофилософствовать. Да вот беда: Евгению Савельевичу было решительно не до того. Хуже: происходившие в агентстве события очевидной наркотической природы проходили мимо него. Он остался верен своему амплуа: жить самому и помогать жить другим. И ему, как говорится, было плевать на то, какой характер помощи требовался от него сиюминутно и какие последствия могли от этой помощи произойти. Как ни парадоксально, но именно Евгений Савельевич — то пьяный вдрызг, то полупьяный — остался в «Балтике» едва ли не единственным трезвым человеком. Но так как трезвость Евгения Савельевича характер имела очень специфический, этот достойный человек прохлопал всё ровно так же, как и другие.

Впрочем, как минимум, первый звоночек принять за таковой не сумел бы, наверное, никто. Этот звоночек облик имел обернутого в цветастую подарочную бумагу колокольчика и звуки издавал самые сладостные.

— Людмила Васильевна, Людмила Васильевна! — однажды утром ворвалась в кабинет секретарша: розовая от благоговейного смущения и возбужденная небывалым событием. — Людмила Васильевна! Телеграмма!

Людмила взяла бланк, начала читать и едва не поперхнулась. Ее брови выгнулись в неприкрытом изумлении. Как и секретарша, она порозовела:

— Зови всех!

— Что?

— Что?

— Что?

Со всех сторон огромного стола в переговорной на Людмилу смотрели испуганные глаза: не бывало еще такого, чтобы без заранее объявленной повестки коллектив целиком срывали с рабочих мест. Осознание собственной важности — осознанием; опьянение — опьянением, даже угар — угаром, но опасение всегда живет в человеке, и в первую голову в том, который где-то в глубине души, на самом донышке сердца понимает свою шкодливость и то, насколько много у него врагов. Среди собравшихся в переговорной были разные люди, но всех их объединяло одно: выраженный оппозиционный настрой. И хотя не прогремели еще события, рассеявшие оппозицию по углам; не пришло еще осознание того, что язык — не только оружие, но и враг; народец по-прежнему был не тем и не вошло еще в обиход презрительное креакл, — пусть не было еще ничего из этого, но вот именно что в глубине своих сердец собравшиеся в переговорной люди (ума им всё-таки было не занимать) отчет себе отдавали: не всё так однозначно в их собственной позиции!

— Слушайте!

И Людмила зачитала вслух:

…За прошедшие годы агентство накопило солидный опыт, заработало авторитет как в медиа-сообществе, так и у многочисленных потребителей вашего качественного информационного продукта. Сегодня «Русская Балтика» объединяет настоящих профессионалов, преданных своему делу людей. Агентство располагает обширной сетью представительств как в регионах России, так и во многих зарубежных странах, гордится своими репортерами, квалифицированными экспертами и аналитиками, специалистами в области инфокоммуникационных технологий. Уверен: коллектив «Русской Балтики» и впредь будет беречь и приумножать сложившиеся традиции и прочно удерживать позиции одного из признанных лидеров отечественного рынка новостей. Позвольте поздравить вас с юбилеем вашего основания и пожелать вам творческих успехов и реализации намеченных планов.

Подпись: Председатель Правительства Российской Федерации.

Едва Людмила закончила читать, в переговорной воцарилась полная тишина. Даже с улицы — через окно — не доносилось ни звука: казалось, и птицы притихли, и спешившие по своим делам и резавшие через двор агентства люди разом застыли, перестав голосить и шаркать ногами, и трамваи на проспекте остановились. Длилось это недолго, но тем торжественнее выглядело: как минута после праздничного салюта, когда оглохшие от залпов и разрывов уши если и полнятся чем-то, то разве внутренним голосом самого человека.

Первым тишину нарушил один из авторов. Выражение обалдения сменилось на его лице выражением ликования:

— Мы победили! — воскликнул он, отодвигая стул и поднимаясь с него. — Мы победили!

Крякнул Евгений Савельевич:

— Мне шампанское не предлагать!

Поднялся со своего места и Григорий Владимирович:

— Держи!

Откуда-то появилась бутылка коньяка.

Чуть позже появились и бутылки шампанского. И даже не с пластиковыми стаканчиками впридачу, а с самыми настоящими хрустальными бокалами.

К полудню не только «Русская Балтика», но и весь медиа-холдинг — весь Русский Балтийский Дом — пошатывались в хмельке. Красивая обертка колокольчика была проглочена, а сам колокольчик отброшен в угол и там забыт.

***

Второй звоночек не был таким дружелюбным, но и его никто не воспринял всерьез или, если угодно, он, как и первый, не был воспринят за таковой. Да и правду сказать: судебные иски — обычное дело в жизни информационных агентств и вообще в мире какой-никакой, а журналистики. Указанный иск, свалившийся на голову одного из авторов «Русской Балтики», не был ни первым, ни, как следовало полагать со всем прозаизмом, последним. Сам автор даже шутил по этому поводу: мол, вот и ко мне пришла известность, ибо какая же известность у репортера, если на него никто не подает в суд?

В принципе, было бы можно и так рядить, если бы не одно «но»: за иском стояло не разобидевшееся на что-то частное лицо — вроде актера, другого журналиста, депутата какого, — а Главное Управление Министерства внутренних дел. Журналиста обвинили в экстремизме, в его квартире провели обыск, принадлежавшая ему оргтехника была изъята. И всё бы ничего — недолго длившееся следствие было закрыто «за отсутствием состава преступления», — но журналист позволил себе в красочных выражениях описать всё действо: разумеется, в статье на информационном портале. Вот за эти-то, как считалось, «краски» он и получил приглашение в суд. Маститый адвокат легко разметал выдвинутые обвинения, гордый «писатель» покинул зал с высоко поднятой головой.

А дальше… еще один иск: уже не к отдельному автору, а к «Русской Балтике» в целом. И снова — от грозной за спиной сутяги фигуры. Этой фигурой — ни много, ни мало — стал чрезвычайно высокопоставленный в иерархии управления страной человек. На первый взгляд, им двигала мелочная обида за то, что его, не стесняясь называть по имени, подняли на смех. А так как, говоря откровенно, поднять-то было за что — сей господин возомнил себя великим изобретателем, — то и на этот раз в агентстве было больше смешков насчет предстоявшего процесса, нежели опасений. Дух вседозволенности уже настолько вольготно чувствовал себя в атмосфере «Балтийского Дома», что даже ощущение возможных неприятностей из этой атмосферы вытравил напрочь! Атрофировал, сделал рудиментом предчувствие, вообще-то свойственное любому трезвомыслящему человеку. Так и получилось, что за внешней оболочкой — мелкой обидой — и в этот раз никто не рассмотрел подлинную причину происходившего.

Нужно отметить, что данный процесс агентство проиграло, причем с оглушительным треском: не помогли ни апелляции, ни связи. Но даже этот факт если кого и заставил насторожиться — дело-то и вправду было абсурдным, — то разве что Константина:

— А не слишком ли ты в оппозицию ударилась? — спросил он Людмилу после неудачного для «Балтийского Дома» процесса.

— Брось, — ответила слегка ошарашенная решением судьи, но ничуть не протрезвевшая Людмила, — какая же мы оппозиция? У нас либеральный уклон — это правда, но оппозиция? Нет!

Константин покачал головой и улыбнулся. Его улыбка, больше походившая на смешок, показалась Людмиле странной, но она и думать о ней забыла — тут же: Константин разразился длинной и нудной речью на предмет «дежа-вю»:

— Неужели ты забыла, как с самой первой минуты...

***

И вот наступил тот день, с которого и началось наше повествование: день разнообразных случайностей. Людмила стояла, прижавшись лбом к оконному стеклу, и плакала навзрыд. Секретарша сбежала из кабинета. Телефон, как назло, молчал: как назло, потому что беседа хоть с кем-то и хоть о чем-то могла бы Людмилу отвлечь. Однако «в недрах» компании, на другом этаже и в другом кабинете, уже творились те Адъ и Израиль, на фоне которых мелким утренним неприятностям суждено было стать не более чем провозвестниками настоящей беды.

Ад имел интерьер Технического отдела, а в роли Израиля подвизался лично Шушундер. За прошедшее время немного облысевший, но, в целом, буйных и непокорных кудряшек не утративший, он смотрел в монитор компьютера и не верил своим глазам. С его языка срывались сочные ругательства, одна пятерня сжималась в кулак, а другая была запущена в волосы — ероша их и выдергивая без всякой пощады.

Как полагается, был в аду и собственный демон-пересмешник. Этот пересмешник наблюдал за конвульсиями Шушундера, вслушивался в произносившиеся им непристойности и ухмылялся: этаким осоловевшим сатиром, уже успевшим прогуляться с визитом вежливости к Дионису. Само-собою, пересмешника звали Евгением Савельевичем.

Как и для Людмилы, утро для Шушундера поначалу задалось: ясное небо и всякое такое, но уже по выходу из дома он получил первую оплеуху. Съеденная на завтрак яичница булькнула в выпитом на него же кофе и вырвалась наружу: ручки дверей шушундеровой машины были вымазаны свежим и очень вонючим говном. «Человеческое!» — успело промелькнуть в голове вполне уже зрелого компьютерного гения, прежде чем его вывернуло наизнанку.

Возни с машиной вышло немало, но это происшествие — «меня-то за что?!» — оказалось сущим пустяком по сравнению с тем, что приключилось дальше. Выезжая с мойки, Шушундер зацепил невесть как подвернувшийся под крыло внедорожник. Огромный, немыслимый, хмурый. На фоне этого «джипа» собственный Сашин Цивик выглядел шлюпкой у борта океанского парохода. Но худшим было не это, а то, что страховки Шушундера закончились в минувшую полночь, а до новых он еще «не добрался». До мордобоя, впрочем, дело не дошло («мы же цивилизованные люди!»), но а) чудесным образом через считанные минуты подоспевшие на место ДТП гаишники опечатали Цивик и позже отправили его на штрафстоянку и б) счет «за всё» высвечивался немалым.

Обозленный до крайности (он сам так думал), Саша явился в офис, но и там его поджидало «событие»: дверь в его кабинет стояла распахнутой настежь, а из самого кабинета неслась развязная музыка вперемежку с матерной бранью!

— Что за на… — рванулся в кабинет Шушундер и замер на пороге.

В его собственном кресле вольготно расположился Евгений Савельевич: несомненно, пьяный (амбре в кабинете витало соответствовавшее) и с дикой улыбкой на устах.

— А, Саня! — оглянулся на Шушундера старый пропойца и махнул рукой. — Проходи!

— Евгений Савельевич! Что… что здесь происходит?

— А вот это я хочу спросить у тебя!

Откатившись на кресле в сторонку, Евгений Савельевич дал Шушундеру место подле монитора. Шушундер посмотрел и обомлел:

— Да как же это?

— Действительно: как?

Действо на экране разворачивалось внушительное.

Во-первых, сразу же было видно, что «открыта» давешняя статья самого Евгения Савельевича, помещенная в «Русской Балтике». В последние месяца три-четыре Евгений Савельевич решил тряхнуть стариной, припомнив, что когда-то — очень давно и в совсем другой жизни — он был неплохим поэтом, даром что его стихи оказались никому не нужны и нигде практически не печатались. Вновь витийствовать Евгений Савельевич не стал, но зато втемяшил себе в голову, будто поэзия вполне возможна и в прозе, и не просто в прозе, а в аналитических записках — как он сам назвал серию своих творений. Отказать ему в размещении статей на портале никто, разумеется, не посмел, хотя они, эти статьи, и расходились по духу с тем, что в «Русской Балтике» публиковалось в последнее время. Больше того: аналитические записки Евгения Савельевича шли вразрез генеральной линии портала, всё более клонившейся в самую что ни на есть антироссийскую вообще и антирусскую в частности истерию. Читатели приняли статьи на ура: слог у Евгения Савельевича оказался легким, изложение вышло не нудным, затронутые им темы явно попали не в бровь, а в глаз уже назревавшему спросу на патриотизм — еще не ультра, но уже вполне боевитый. Кроме того, Евгений Савельевич предстал перед читателями эдаким снисходительным дядюшкой — или дедушкой? — готовым не только взяться за ремень, но и пряник подарить душистый. Каждая статья собрала массу «просмотров», выбившись в лидеры рейтингов популярности и цитирования. А вот с комментариями вышла совсем иная картина. Читая комментарии, Евгений Савельевич хватался за коньяк и, по мере того, как количество комментариев ширилось, напивался всё больше и всё более тяжело. В отличие от настоящих читателей, комментаторы — завсегдатаи форума при «Русской Балтике» — приняли «аналитические записки» в штыки и выплеснули на бедного автора невероятные потоки брани: прямой и завуалированной. Дело в том, что не только портал как-то незаметно для всех из взвешенного и чаще всего беспристрастного превратился в откровенно либерастический (это словечко-термин уже пошло гулять по интернету), но и, как следствие, форум при нем. Если сначала его костяк составляли умные, интеллигентные, образованные люди, ради которых когда-то Людмила и положила столько сил и средств на борьбу с засильем строгого консерватизма, то теперь — совершенно иная публика. Чтение создаваемых ими комментариев не оставляло сомнений: форум накрыла волна полушариковых — никому не нужных, ничего в реальной жизни не добившихся, перебивавшихся с хлеба на воду, но мнивших себя цветом нации, причем вот так: без всяких кавычек. Эти люди во всем винили режим, и свою собственную никчемность, свое собственное бедственное положение списывали на невозможность себя реализовать. Мол, всё настолько ужасно, что просто полярный лис: гигантов мысли, новаторов, специалистов во всём и вся отодвинули в угол и выбиться в люди не позволяют! Конечно, оставались на форуме и те — «старички», — и даже приходили новые такие же — умные и с чувством собственного достоинства, но балом, увы, правили не они. Вот так и выходило, что на два или три доброжелательных комментария Евгению Савельевичу приходилось читать десятки откровенно издевательских. В первые дни он попытался было воззвать к администратору форума — должность, как помнит читатель, введенная по настоянию Шушундера, — но безуспешно: администратор — вежливо, но непреклонно — попросил Евгения Савельевича не вмешиваться в жизнь прекрасно отлаженного механизма.

— Форум, Евгений Савельевич, живет сам по себе. Тусующиеся на нем люди — не те же самые, что составляют основной контингент посетителей портала. Форум — дополнительный инструмент, дополнительное средство привлекать внимание, но… не более того. Не обращайте на него внимания: вам эта часть портала совсем ни к чему. Хотите размещать свои статьи? Размещайте. А на то, что с ними дальше происходит, наплюйте!

Евгений Савельевич хотел возразить: мол, как же так? Где же тогда обратная связь с читателями и разве не ради этой возможности форум при информационном агентстве был создан? Но, посмотрев на молодого мужчину — администратора — махнул рукой: бесполезно.

Конечно, Евгений Савельевич мог пустить в ход и тяжелую артиллерию: как-никак, а он являлся одним из владельцев и директоров. Но и этого Евгений Савельевич делать не стал: в конце концов, была сермяжная правда и в том, что «Русская Балтика» и форум при ней не были его вотчиной.

Так и пошло: статьи — ужасные комментарии — коньяк — статьи — ужасные комментарии… А потом случилось невероятное. Аккуратно в ночь на первое утро нашего повествования. Кто-то поместил в статью, а точнее «проиллюстрировал» ее препохабнейшим роликом из Ютьюба: со всякими непристойностями и матом! Невероятное же заключалось в том, что этот ролик был размещен не в комментариях к статье, то есть не на форуме, а непосредственно в самой статье! Что тут же вызвало шквал злорадных и совсем уже неприличных комментариев, самым мягким из которых был, пожалуй, такой: «Вот и открылось подлинное личико патрипута!»

Понятное дело, Евгений Савельевич пришел в бешенство. Опрокинув в себя полторы бутылки великолепного Мартеля, он ринулся в кабинет к Шушундеру, но обнаружил его, кабинет, наглухо запертым. Не стесняясь стуком, Евгений Савельевич поднажал плечом и попросту вышиб дверь. Однако в кабинете было пусто: мониторы зияли чернотой, легкий шелест вентиляторов работавшего сервера только подчеркивал это обстоятельство. Тогда-то Евгений Савельевич и посмотрел на часы: три часа ночи! Или утра?

Опустившись в кресло Шушундера, Евгений Савельевич включил монитор и «обычный» компьютер, достал из кармана пиджака ополовиненную бутылку Мартеля и погрузился в странное, болезненное, почти отрешенное от сознания созерцание своей изуродованной статьи.

Ролик стоял на повторе.

Кабинет и коридор — дверь Евгений Савельевич так и не закрыл — оглашались жуткими звуками.

***

Когда явился взбешенный Шушундер, Евгений Савельевич был не просто пьян: он находился, как уже было сказано, в состоянии сатира — бессмысленно ухмылялся и если что и говорил, то разве насмешками.

— Что скажешь, гений ты наш, пальцем деланый? Твоих крюк-закорюк делишки?

Обомлевший от увиденного Шушундер отнюдь не в переносном смысле рухнул на свободный стул и, сжав левую руку в кулак, правую всей пятерней запустил в свою шевелюру.

— Чего молчишь, подстилка Билла Гейтса?

Шушундер поднял взгляд на Евгения Савельевича и прямо посмотрел в его мутные и обесцвеченные глаза:

— Это провокация…

— Сам вижу, что не поздравление с Новым годом!

— Нужно разобраться…

— Ну так разберись!

— Но сначала…

Неожиданно прытко Евгений Савельевич схватил Шушундера за грудки, привлек к себе, почти оторвав его от стула, и ухмыльнулся совсем широко:

— Я обстригу тебя налысо, педик несчастный!

— Я не педик! — почему-то испугался и одновременно обиделся Шушундер. — Пустите меня!

Евгений Савельевич разжал пальцы: Шушундер грохнулся обратно на стул.

— Ну? Так и будешь сидеть и маяться?

— Да-да… — спохватился «компьютерный гений» и начал быстро стучать по клавишам. — Сначала — уберем из статьи эту мерзость, а потом…

Но ничего «потом» не получилось: ролик-то Саша убрал, а вот выяснить, как он и кем был в статью помещен, ему не удалось. Сколько Шушундер ни бился над тайной, всё выходило боком и всё вело не туда. Технические средства контроля — или как называются эти программные штуки на языке таких же, как Саша, «гениев»? — в общем, технические ухищрения, пущенные Шушундером в ход, оказались бессильны. Как следствие, пришлось сознаться — перед тут же сидевшим и не желавшим уходить пропойцей, — что дело дрянь:

— Бесполезно!

Евгений Савельевич пожевал губами, сплюнул в на удивление ловко свернутый бумажный кулек и, смяв кулек, швырнул его в корзину для мусора. А затем потянулся рукою к шивороту рубашки Саши, но на «полпути» передумал и сделался вдруг чрезвычайно серьезным: даже ухмылка сатира исчезла с его лица!

— Выходит, — тихо спросил он, — мы все — под ударом?

Шушундер покосился на недавно им же самим размещенную прямо над форумом «шапку» и так же тихо признал:

— Похоже.

***

Эта «шапка» — уведомление пользователям — шагом была вынужденным, но, как показали стремительно развивавшиеся события, неэффективным. Состояла она из набора штампов — мол, просим вас быть корректными и всякое такое — и больше походила на отмазку, нежели на подлинное обращение к совести зарвавшихся участников дискуссий. А сам факт ее появления был обусловлен многочисленными, буквально обрушившимися на «Балтику», предупреждениями из Федеральной службы по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций; в просторечии — Роскомнадзора. Однажды на совете директоров «Русского Балтийского Дома» даже был поставлен вопрос — что за чертовщина? — но так как предупреждения касались исключительно одного портала, дело было пущено на самотек. Говоря иначе, на эти звоночки так же махнули рукой, как уже махнули на все другие. Шушундеру дали поручение придумать соответствовавшее случаю обращение, администратору форума велели ужесточить модерацию, но по сути ничего реального предпринято не было. Теперь же оказалось вдруг, что форум — ерунда: угроза нависла над самим порталом. А вылилось это в неожиданное появление в кабинете Шушундера самого главного из авторов «Балтики»: этот автор, реального влияния в директорате не имея, носил, тем не менее, цветастый титул главного редактора ИА.

Вошел он через всё также распахнутую дверь, лицом был строг, а на язык не сдержан. Глаза его метали молнии, и выглядело это так, словно Зевс… точнее, нет: Юпитер Всемогущий Величайший… спустился к смертным или к божествам на порядок низшего разряда. Сатиру (а сатиры, как-никак, и есть те самые низшие божества) Юпитер снисходительно кивнул, а вот на смертного — на Сашу — обрушился едва ли не с кулачным боем.

— Ты тоже в запой ушел или как? — с порога начал он. — Ты что творишь? Ты почему пускаешь матерные ролики?

— Убрал уже… — буркнул подавленный своим бессилием Шушундер: и куда девалась та его спесь, что была присуща ему раньше?

Юпитер, однако, рывком развернул монитор к себе, отобрал у смертного мышь и вышел на главную страницу портала. А там — на страницу своей собственной статьи:

— Убрал, говоришь? А это что такое?

У Саши отвисла челюсть.

Евгений Савельевич придвинулся ближе и заморгал:

— Как! И в твою — тоже?

— Что значит «тоже»? — не понял Юпитер.

Евгений Савельевич пояснил.

Юпитер задумался, а затем покачал головой:

— Нет, ситуации разные. В твою статью запихнули попросту левый ролик, в моей же ролик «аутентичный». Да и сам посмотри: это не тот же ролик, что был у тебя. В моем вот он, — тык пальцем в сторону Шушундера, — должен был «запикать» несколько матерных слов. Но не сделал этого!

Шушундер в отчаянии всплеснул руками:

— Да сделал, сделал я! «Запикал» мат!

— Не ври! — насупился Юпитер. — Наверняка улизнул пораньше с работы. И вот — результат!

— Честное… блин!.. какое теперь? Пионерское? Комсомольское? Капиталистическое?

— А знаешь, — вмешался Евгений Савельевич, — я верю Шушундеру. Это не может быть простым совпадением. Ну-ка, Санек, пробегись по другим статейкам…

Шушундер, ухватившись за брошенный ему круг, ухватился и за было отобранную у него мышь. Небожители — Зевс и сатир — склонились над ним… в тревоге. Когда же и в других статьях обнаружились провокационные «вбросы», они обменялись хмурыми взглядами:

— Нас атакуют?

— Да.

***

Людмила всё так же стояла у окна, когда, без стука, в ее кабинет вошли четверо: мрачный Константин, пропахший коньяком Евгений Савельевич, бледный «главный редактор» ИА и вернувшаяся к исполнению своих обязанностей секретарша. Плакать Людмила уже перестала, но обернуться на шаги не поспешила: ее лицо, как она понимала сама, вряд ли являло собою достойное зрелище.

— Что у вас? — так и не повернувшись, спросила она.

— Людмила Васильевна, — секретарша, — пакет из суда мирового участка…

— Опять какая-нибудь фигня вроде фильтров с нанотехнологиями? Разберитесь сами. Вы же видите: я…

— Боюсь, Людмила Васильевна, на этот раз всё намного серьезнее. У нас отзывают лицензию СМИ.

Забыв о заплаканном лице, о, возможно, потекшей туши, Людмила круто развернулась от окна и обалделым взглядом вперилась в секретаршу:

— Что?!

— Роскомнадзор подал исковое заявление.

Людмила — от окна — вернулась к столу и оперлась на него руками.

Константин подошел к ней и приобнял ее за плечи.

Евгений Савельевич выудил откуда-то бутылку и бокал и, забыв о самом себе — неслыханно дело! — налил исключительно Людмиле.

«Главный редактор» подпер плечом стену:

— Что же теперь?

Людмила сделала большой глоток, поперхнулась, шумно отдышалась и, сбросив со своих плеч руки Константина, выпрямилась:

— Что же теперь? — передразнила она «главного». — Бороться!

Константин

Константин — ничком — лежал на беспорядочно смятой постели. Постельное белье промокло — хоть выжимай — от пота, подушка такою же мокрой наволочкой лезла в нос, а набивкой давила на горло. Хотелось пошевелиться, но любое движение отзывалось невыносимой болью: только в неподвижности и почему-то ничком Константину становилось хоть чуточку легче. Кровь неслась по венам клокочущим кипятком, руки и ноги то и дело сводило в судорогах, в глазах, несмотря на ясный день, стояла чернота. Иногда Константину удавалось забыться, провалившись в какое-то подобие сна, но пролетали четверть часа – двадцать минут, и всё начиналось сначала. В мозгу пульсировала мысль: видели бы меня сейчас…

Как человек хотя и выпивающий, но в меру, и в запои не уходящий, Константин сейчас в полной мере пожинал плоды пятидневной «командировки» — безвылазного сидения в номере захудалой провинциальной гостиницы, без всякой еды, но зато с бесчисленным количеством разнообразной выпивки. Плохо Константину стало уже на третий день: утренний «опохмел» закончился обильной рвотой, а новая доза спиртного отправила его в тяжелый нокаут. Вечером, однако, он снова пил — и снова блевал, а ночь провел в без малого горячечном бреду. Четвертые сутки стали в этом смысле последними: вливая в рот алкоголь и из него же извергая желчные массы, с моментами просветления в глазах, но больше — с расплывающейся хмарью перед ними, с разламывающейся на части головой (не странно ли, что опьянение бывает и таким?) он принял, как ему казалось, оптимальное решение и пить перестал. Один звонок в Петербург, Адалату, и… всё: шестеренки завертелись, работа пошла. Нужно было возвращаться, но сначала — прийти в себя. Вернуть себе человеческий облик. И так при этом, чтобы никто — нигде и никогда — и мысли допустить не мог, в каком обличии он, Константин, мог находиться несколько дней подряд. Будь Константин завзятым пьяницей — вроде того же Евгения Савельевича, — будь у него соответствующая такому образу жизни репутация, не было бы проблем: любая клиника с готовностью прислала бы за ним машину, а там — и процедуры, и спокойствие, и безболезненность. Но репутация у Константина была совершенно иной и теперь за это тоже приходилось платить: болью во всем теле, судорогами в руках и ногах, чернотой в глазах, промокшим от ледяного пота постельным бельем. В самые отчаянные минуты Константина так и подмывало пропустить еще стаканчик — в надежде хоть на какое-то облегчение, — но он и понимал, и знал: облегчения стаканчик не принесет; наоборот: станет еще хуже, а процесс «выздоровления» затянется. Нельзя было и принять какое-нибудь успокоительное: всякие фенозепамы и прочие подобные препараты — со всеми их чудодейственными снотворными (во сне не так страдаешь) и противосудорожными эффектами — недопустимы при настолько остром отравлении алкоголем. Разве что позже… ближе к ночи… когда в мозгах появится сигнал: самый пик прошел и теперь уже можно.

Это знание досталось Константину почти случайно и очень давно — тому уже с лишком два десятилетия. Тогда же он и эту гостиницу нашел: за двадцать лет ни в ней, ни в городишке не изменилось ничего. Изменился сам Константин, но, как оказалось, не настолько сильно, как думал он сам, и уж точно не сердцем, коли теперь, спустя столько лет, приехал сюда для того же: без посторонних глаз напиться до полного одурения и почти что насмерть. И только потому, что предстояло принять отвратительное — на взгляд со стороны — решение.

***

Тот день — до развала СССР оставались считаные годы, но мало кто об этом догадывался, не говоря уже о том, чтобы подозревать — прошел для Константина Викторовича обыденно. Утром он выслушал бодрый по виду, но вялый по сути доклад своих подчиненных по следственному отделу. До обеда занимался текучкой. В столовой съел слегка подостывший комплексный обед и перекинулся парой анекдотов с коллегами из других отделов. Вообще говоря, в народе ходили упорные слухи, будто за такие анекдоты могли и посадить, но Константину и его коллегам было можно: служба такая, чего уж там… И вся вторая половина дня, почти до самой последней рабочей минуты, пробежала также: без происшествий и суеты. Но как только стрелки часов приблизились к «отбою», это-то и приключилось.

— Константин Викторович, разрешите доложить…

На стол легла практически пустая папка: в ней только и были что номер уже подоспевшей из типографии вечерней газеты и лист писчей бумаги. Газета еще отчаянно пахла краской и была сыровата на ощупь, а лист пестрел рукописными заметками и по сути своей оказался докладной запиской.

Константин с упреком посмотрел на своего подчиненного и недовольно спросил:

— До завтра подождать не может?

— Боюсь, нет, товарищ полковник, — ответил подчиненный и, отдав честь, вышел восвояси.

Пришлось углубиться в чтение, и чем больше Константин читал, тем муторнее у него становилось на душе: ему — ни много, ни мало — предлагалось возбудить дело в отношении автора вполне безобидной, на первый взгляд, статьи. И не абы какое дело, а по самой грозной статье Уголовного кодекса СССР — «семидесятой», в просторечии называемой «антисоветской».

Говоря откровенно, дела об антисоветской деятельности не были ни в диковинку, ни даже в новинку для Константина. По роду своей службы, он не так уж и редко имел к таким прямое отношение, а некоторые из них даже стали впоследствии что называется громкими и скандальными. Но с теми всё было понятно: проходившие по ним люди и вправду вели самую настоящую подрывную деятельность, даром что эта деятельность ими самими называлась искусством. Искусства — настоящего, такого, что за сердце берет и вызывает мурашки по телу — в них не было и на ломаный грош, зато неумных фиглярства и спеси — хоть отбавляй. Эти так называемые диссиденты в массе своей отличались поразительной безграмотностью при не менее поразительно завышенной самооценке. Гремучая смесь невежества и убежденности в своих гениальности и правоте давала чудовищные плоды: вплоть до призывов обрушить на СССР — на собственных своих сограждан! — ядерные бомбы… лишь бы покончить с «ненавистным режимом». К таким Константин относился без всяких жалости и снисхождения, и никакие сопли, никакие разглагольствования с их стороны не могли поколебать его твердой уверенности: давить их и можно, и нужно.

Но теперь ситуация была в корне иной. Приложенная к статье докладная записка выглядела явным преувеличением, причем преувеличением злостным и словно нарочно выпестованным на погибель ни в чем неповинному человеку. Константин дважды перечел статью и несколько раз — особо отчеркнутые в записке места: ни в статье вообще, ни в отчеркнутых отрывках он так и не увидел ничего «криминального». Да: автор позволил себе определенные вольности, но так — в рамках умеренной критики. Да: критика затрагивала достаточно болезненные для общества вопросы, но в последнее время общество вообще не стеснялось таких вопросов. Да: под сомнение ставились некоторые мероприятия, инициированные с самого верха, но разве не то же самое происходило едва ли не каждый день и не абы как, а прямо по телевизору? Да взять хотя бы этих чудаков из «Прожектора перестройки» …

Недоумение Константина росло с каждой минутой, а затем, наконец, он сделал то, до чего как-то сразу и не додумался — не иначе, уж слишком опешил от неожиданности: запросил (если таковое вообще имелось) досье на злополучного автора.

Досье, как оказалось, имелось и было немедленно доставлено из архива. В отличие от первой папки — с газетой и запиской, — папка с досье выглядела распухшей до невозможности. Завязанная тесемками, она пучилась так, что и за узел-то было неловко дернуть: сложенные в папке бумаги буквально выпрыгнули бы на стол!

— Ну-ка… — развязал тесемки Константин и начал перебирать оказавшиеся перед ним документы.

Картинка сложилась быстро: безобидный автор на поверку оказался давним клиентом «конторы». Дел на него не заводилось ни разу, но наблюдение за ним велось постоянное, а временами и пристальное. Выяснилось, что еще со студенческих лет этот человек привлек к себе внимание своими… неординарными, скажем так, идеями и теми словами, в каких он эти идеи выражал. Плохо было и то, что во всём этом чувствовался незаурядный ум, а сам обладатель незаурядного мозга был — без дураков — настоящим талантом. Он писал изумительные стихи и не менее осмысленную прозу, что редкость в любые времена, а в подцензурные — подавно. Говоря проще, этот человек был по-настоящему опасен, пусть даже он сам-то навряд ли отдавал себе в том отчет! Не раз и не два к нему пытались подобраться для вербовки, но безуспешно: несмотря на щедрые посулы, он оставался верен своим идеалам независимости и наотрез отказывался вступить в ряды, как он выражался, сексотов…

— Ах, нет! — тут же поправился Константин. — Не он выражался: это выражение было ему приписано. А он говорил иначе: патриотически настроенных граждан!

Константин хмыкнул: а ведь и впрямь — неглупый человек…

Откровенной антисоветчины ни в произведениях этого человека, ни в его словах — подслушанных и донесенных — не было. Прицепиться к нему так, чтобы можно было инициировать дело, не представлялось возможным: что бы и кто бы ни говорил, но органы в СССР законность блюли и просто так никого не хватали. И всё же от него исходила та самая, неподдельная, явственно ощутимая угроза и этого было достаточно, чтобы не спускать с него глаз. Его произведения заворачивали из редакций, а ему самому так и не удалось подняться по лестнице выше заместителя главного редактора вполне уважаемого, но, тем не менее, регионального, а потому и не всюду известного журнала. Да и на этой должности его опутывали по рукам и ногам, не давая шанса выпустить яд либерализма. На того, кто ставил ему препоны, можно было положиться вполне.

Или не совсем? Ведь вот она — статья в «чужой» газете, попавшая в номер исключительно по недосмотру «куратора»! В свете общего знания о личности автора эта статья смотрелась уже немножко иначе. Константин был вынужден согласиться: по смыслу — антисоветчина чистой воды. Однако…

Однако это — в свете знания. Но кто же автора знал? Кто из читающей публики мог вздрогнуть, увидев подпись, и заново осмыслить текст? Никто. Уж об этом «контора» позаботилась! А коли так, то зачем огород городить? Зачем нужно дело, которое даже самый лояльный прокурор сочтет шитым белыми нитками, а самый бессловесный судья — нелепым? Зачем нужен приговор ценой такого унижения системы правосудия? Вот этого Константин решительно не понимал.

Не понимал он еще одного обстоятельства — во всех смыслах примечательного. Суть в том, что в досье не только отсутствовали «самиздатовские» публикации автора, но и отсылки к ним. А между тем, выглядело странным, чтобы настолько («будем говорить прямо») яркий и талантливый человек не пустил в обращение хотя бы в узком кругу свои произведения. Копии черновиков в досье имелись. А «самиздата» — нет! И это при том, что к такому способу «печати» прибегали все, кому не лень, в частности и все так называемые диссиденты — как уже было сказано, в массе своей глупые, невежественные и напрочь лишенные талантов люди!

Как говорится, чудеса, да и только. А еще говорится так (не глядя на часы и точного часа не вспоминая): время перевалило далеко за полночь, когда Константин убрал документы в папку, снова завязал узелком тесемку и вызвал дежурного.

— Посмотрите по записям в журнале, откуда пришла докладная записка, переданная мне сегодня… вчера, точнее… около шести вечера? Фамилия мне незнакома…

Дежурный выдал искомую справку. Константин покосился в потолок и нахмурился:

— Хм… ну что же… оформите вызов вот этого человека!

В руки дежурному перешел листок с фамилией и паспортными данными.

На этом первый день и закончился.

***

Второй день и начался, и прошел совсем иначе: начался с вызванного недосыпанием раздражения, а прошел в довольно странной для этого кабинета беседе. Беседа длилась долго и прерывалась не часто: однажды Константин себе и «гостю» заказал по чашке чая и еще разок — сам сходил пообедать и «гостя» на это время отпустил.

«Гость» — он пришел практически вовремя, а небольшое опоздание списал на давку в троллейбусе («два пришлось пропустить, никакой возможности влезть в них не было») … «гость» разительно отличался от тех фотографий, что были представлены в досье на него. Константин ожидал увидеть высокого, подтянутого, с оставшейся от институтских времен спортивной закалкой человека — примерно своего одногодка. Увидел же он рано начавшего лысеть, худого, сутулого и оттого казавшегося ниже своего роста пьяницу. Никаким алкоголем, впрочем, от пришедшего не пахло, но глаз у Константина был наметан: выпивоху, пусть и тайного, он мог распознать за версту.

— Прошу вас, Евгений Савельевич, присаживайтесь…

Константин указал на довольно неудобный стул (неудобство стула было обусловлено сугубо казенными причинами и никакой тайной идеи в себе не содержало). «Гость» без всякого смущения уселся:

— Давненько меня не тревожили, — чуть ли не по-свойски начал он, — думал уже, не побеспокоят. А тут эвона как: повестка, вызов, арест…

— Что вы, что вы: какой арест?

Евгений Савельевич хмыкнул:

— Метафора.

— Стихами увлекаетесь?

— А то сами не знаете?

— Знаем. — Константин вздохнул. — Конечно, знаем.

На удивление тактично — в такой-то ситуации — Евгений Савельевич не стал задавать дурацкие вопросы типа «зачем же спрашиваете?» Вместо этого он сам и как-то сразу взял быка за рога, достав из внутреннего кармана пиджака сложенную вчетверо газету и бросив ее на стол. Газета, точнее номер, была той самой, с которой всё и завертелось.

— Из-за статьи? — спросил Евгений Савельевич.

Константин кивнул:

— Из-за нее.

— Допетрили?

Словечко было грубоватым, но и в ответ на него Константин всего лишь утвердительно кивнул:

— Да.

— Ага, — сказал Евгений Савельевич и замолчал.

Константин в упор разглядывал своего визави и не мог отделаться от мысли, что тот над ним насмехался. Не то чтобы это было настолько явно, но вся манера «гостя» вести себя указывала именно на это. Это Константину не нравилось, но пока что он списывал хамоватость и насмешливость «гостя» на вполне естественный страх: просто страх у разных людей выражается по-разному. У кого-то и так: защитным ответным смехом. Но дальше, уже по ходу беседы, Константину пришлось признать: дело было вовсе не в страхе. Евгений Савельевич своё уже отбоялся, причем давно, а теперь всего лишь вел себя… воодушевленно. Да: именно такое определение поведению «гостя» Константин в итоге и дал.

— Почему, — задал один из интересовавших его вопросов Константин, — вы ни разу не прибегли к услугам самиздата?

Евгений Савельевич непроизвольно поморщился и ответил так:

— Было время, когда по рукам распространяли Булгакова: те из его книг, которые либо не издавались вообще, либо, выдержав одно или два издания, попали в разряд табу. Прямо скажем, какие-то из этих книг — сущая чепуха, недостойная великого мастера. Я даже думаю, что и вышли-то они из официального «обращения» не по идеологическим причинам, а потому что просто — дрянь. Ну, в самом деле: что такое эти «Роковые яйца»? Как пример? Но людям достаточно было имени: даже этот мусор, подписанный им, перепечатывали на машинках, переписывали от руки, находили всякие другие возможности размножить и — раздавали, раздавали, раздавали… И — зачитывались, зачитывались, зачитывались… Но ведь не только мусор распространялся так! Кое что — и это тоже нужно признать — попало в разряд запрещенных вполне обоснованно: с точки зрения власти, разумеется.

— Допустим. Но какое отношение всё это имеет к вам?

— Прямое.

Константин пристально посмотрел на Евгения Савельевича, стараясь понять: этот человек и вправду сравнивает себя с Булгаковым? Или здесь что-то другое? В конце-то концов, антисоветчины в произведениях самого Евгения Савельевича не было! Даже если посмотреть на его писанину под тем углом, который вырисовывался ныне. Стихи и проза Евгения Савельевича были умны и тем опасны, но…

Евгений Савельевич, подметив недоумение во взгляде Константина, пояснил:

— Нет-нет, не подумайте: с Булгаковым я себя не сравниваю. Не потому что считаю себя хуже, — тут Евгений Савельевич открыто усмехнулся, давая понять, что ложной скромностью отнюдь не страдает и скрывать сие обстоятельство также не намерен. — А потому что мы — разные. Я вообще привел Булгакова в пример только с единственной целью: показать тот уровень имен, которые были востребованы прежде. А что случилось потом? Вы же должны это знать?

Константин качнул головой: не то соглашаясь, не то с сомнением. Пожалуй, сомнения в этом жесте было больше.

— А случилось вот что, — продолжил Евгений Савельевич, поняв, что Константин на вопрос не ответит. — На волне интереса к запретному плоду поверхность заполонила муть. Кто только не вообразил себя… даже не знаю, как и сказать: гениальным писателем? Борцом с кровавым режимом? Истиной в последней инстанции? Цветом нации? Тем самым человеком, чьи убеждения общество обязано узнать в виду необычайной ценности этих убеждений? Наверное, любое из определений — подходящее! С рук на руки начали передавать невероятный хлам. А лично мне моя репутация дорога… хотя бы как память!

Евгений Савельевич улыбнулся: немного грустно, но без боли.

— Понимаете? Увидев, что происходит, я, что называется, в ужасе бежал: от самой идеи оказаться в такой компании! Видите ли… — Евгений Савельевич запнулся и посмотрел Константину прямо в глаза.

— Да?

— Вы можете считать меня хоть антисоветчиком, хоть кем еще. В определенном смысле вы даже будете правы. Я не люблю эту вашу советскую власть: мне попросту не за что ее любить. Но я и достоинства вижу, и не предатель. Не предатель моей страны.

— СССР?

— России. А уж как Россия называется прямо сейчас, лично мне глубоко наплевать.

— Прямо сейчас, — мягко сказал Константин, — Россия называется Российской Советской Федеративной Социалистической Республикой. Вы не знали?

Теперь уже не понял Евгений Савельевич:

— Что вы этим хотите сказать?

— Только то, что Россия — лишь часть вашей страны. И это не Россия называется СССР.

Евгений Савельевич моргнул и выдал совершенно нелепое:

— Да?

— Да, — ответил Константин, но без злорадства.

***

Вечером Константин отпустил Евгения Савельевича восвояси, так и не приняв решения о деле: возбуждать? Не возбуждать?

С одной стороны, указание сверху (не зря же Константин косился на потолок и хмурился) было недвусмысленным, но с другой, этим указанием можно было и пренебречь. Никакой катастрофы не приключилось бы: не те уже времена, чтобы чужими руками проблемы решать, а в случае отказа — эти руки наказывать! Человек, по цепочке спустивший Константину папку со статьей и докладной запиской, руководствовался неочевидным мотивом: во всяком случае, для Константина. Этот человек ухватился за статью как за предлог: вот это было совершенно ясно. А коли так, должны были быть в его желании упечь Евгения Савельевича надолго и подальше какая-то иная составляющая, какое-то потаенное побуждение. Что-то настолько личное, что прямо сказать об этом было нельзя. Прямо спросить не мог и Константин: разница в положениях, будь она неладна! И ладно бы, «свой генерал» оказался: нашлась бы возможность потолковать… но нет: подступиться к заварившему кашу человеку Константин действительно возможности не имел.

Плохо было и то, что Евгений Савельевич Константину, в целом, понравился. Конечно, выпивоха, пусть и тайный, и пройдоха — открытый вполне, и насмешник, и классовый враг… Константин, дойдя и до такого определения, поневоле брезгливо поморщился: уж слишком замшелым стало это определение; уж слишком одиозным. Давно уже за ним не стояло ровным счетом ничего: никакого реального наполнения. Оно оторвалось от эпохи и существовало само по себе: как хлесткий лозунг какой-нибудь первой пятилетки — звучать-то он звучал, но смысла в нем уже не было ни малейшего.

Евгений Савельевич понравился Константину своими рассуждениями. Не взглядами, как таковыми, а именно что рассуждениями — взвешенными и отнюдь не такими, какими оперировали «обычные» антисоветчики: вся эта протухшая мозгами и совестью публика, собственные низменные желания прикрывавшая «возвышенным» словоблудием. В Евгении Савельевиче Константин ни на ломаный грош не нашел свойственных «обычным» антисоветчикам презрения к собственному народу и буквально животной ненависти к стране. Евгений Савельевич не был ограниченным человеком.

«Если бы все «враги народа», — рассуждал Константин, — были такими же, как этот, у народа и врагов-то никаких бы не было! За что его сажать? Не уголовник, не растлитель, не расхититель, не экстремист. Формальный антисоветчик? Пожалуй. Но не из тех, что за колбасную шкурку не то что Родину — мать продадут! Хороший, говоря по совести, человек… так за что же его сажать?»

На третий день, как раз к обеду, Константин вышел из здания на Литейном, прошел до ближайшего телефона-автомата и набрал номер редакции. Евгений Савельевич оказался на месте.

— У вас ведь тоже обед? — спросил Константин, ничуть не сомневаясь в ответе. — Вот и хорошо. Неподалеку от вас имеется заводская столовая… знаю по собственному опыту: кормят в ней хорошо. Через четверть часа жду вас у входа.

— У входа в столовую? — на всякий случай уточнил Евгений Савельевич.

— Да, — коротко подтвердил Константин и повесил трубку.

И вот в столовой-то — ныне ее уже нет, так что не будем на ней заостряться — тайна и всплыла на поверхность.

— Скажите, — Константин прожевал сочный пельмень с настоящей сметаной и вытер бумажной салфеткой губы, — знакомо ли вам такое-то имя?

Услышав имя, Евгений Савельевич побледнел. Делая вид, что тщательно пережевывает парную котлету, он не торопился с ответом, но ясно было уже и так: названного Константином человека он знал и знал при этом достаточно близко.

— Что вас друг с другом связывает?

Одним махом Евгений Савельевич выпил половину стакана компота из сухофруктов. Его рука дрожала. Подрагивали и губы.

— Ну?

— А вам зачем?

— Вопросы здесь задаю я.

Эту избитую фразу Константин произнес без нажима, без свойственного ей знака восклицания в конце. Константин вообще говорил без аффектации, считая ее в данном деле ненужной. Возможно, именно поэтому затасканное клише и произвело на Евгения Савельевича нужное впечатление.

Евгений Савельевич побледнел совсем до синевы, а его руки буквально затряслись. Одну из них он тут же запустил во внутренний карман пиджака, а вынул с таблетками валидола, завернутыми в полупрозрачную, наподобие кальки, бумагу.

— Вы — сердечник? — проявил сдержанное сочувствие Константин.

Однако Евгений Савельевич, сунув таблетку в рот, замотал головой:

— Нет, нет…

Помещенная под язык таблетка мешала Евгению Савельевичу говорить, слова получались неразборчивыми, но Константин терпеливо вслушивался и Евгения Савельевича не понукал. Теперь, казалось Константину, спешить уже некуда!

***

— Это, — сбивчиво и кругами говорил Евгений Савельевич, — старая история. Совсем старая… понимаете? Прошло уже… ну, да: почти восемнадцать лет…

Константин про себя отметил невероятную точность датировки: «почти восемнадцать лет». Такой оборот лучше всего другого свидетельствовал о важности произошедшего «почти восемнадцать лет» назад события.

— Уже быльем всё поросло…

«Да не совсем, — подумал Константин, — коль скоро вы, мой дорогой, так всполошились!»

— Забыто, предано молчанию…

«Молчанию? Возможно. А вот забыто — это вряд ли. Записка из папки тому свидетель!»

— Мы были молоды…

«Открытие!»

— Влюблены…

«Ага!»

— В одну и ту же девушку…

«Так вот в чем дело?» — во взгляде Константина появилось разочарование: история, поначалу, вот только что, казавшаяся настолько важной, превращалась в банальность, не стоившую и дырки от бублика. — «Не может быть, — тут же, впрочем, одернул себя Константин. — Не может быть!»

— Понимаете, я не сдержался…

«Ну-ка?»

— …и сделал кое что… нехорошее. Я…

— Да говорите уже!

Евгений Савельевич, и без того сутулый, сгорбился еще больше:

— Я напоил ее и… и…

Константин прищурился:

— Изнасиловали?

Евгений Савельевич стремительно выпрямился и подлетел со стула распущенной пружиной:

— Нет! — почти заорал он. — Нет!

Группа рабочих за соседним столиком заинтересованно обернулась. Евгений Савельевич быстро уселся обратно на стул.

— Так что же произошло?

— Всё было по обоюдному согласию, но…

— Она что же, была несовершеннолетней?

— Да что вы такое говорите?! — Евгений Савельевич с хрустом сжевал таблетку и выплюнул остатки прямо на стол. — Она была… его невестой!

— Тьфу ты! — вслух прокомментировал услышанное Константин. — Значит, банальность… Одного понять не могу: ну, ладно он затаил обиду, вы-то с чего так всполошились? Только давайте обойдемся без сказок о муках совести и всяких подобных соплей!

Евгений Савельевич из бледного до синевы сделался серым:

— Не всё так просто…

— Что же еще?

— Она забеременела…

Константин всем телом подался вперед, сдвинув в сторону тарелки:

— И?

— Решила сделать аборт.

Теперь побледнел и Константин:

— Тогда?

— Вот видите: вы сами понимаете…

— Ну…

— Аборт прошел неудачно.

— Умерла?!

— Нет: навсегда лишилась возможности иметь детей.

— А он?

— Женился.

— На ком?

— На ней.

Константин провел ладонью по лбу. На его лбу выступила испарина. Его собственная рука дрожала не меньше, чем дрожали руки Евгения Савельевича. Какое-то время оба молчали, а потом Евгений Савельевич тихонько спросил:

— Так это не из-за статьи? Это… он? Или… она?

— Он. Или она. А может, и оба.

— Что же теперь будет?

Константин пристально посмотрел в глаза Евгению Савельевичу, и тот отвел взгляд.

— Не знаю, — так же, как и Евгений Савельевич, тихо ответил Константин, после чего поднялся и вышел из столовой.

***

Вернувшись на Литейный, Константин заперся в своем кабинете, велев дежурному никого не впускать. Мысли разбегались, на сердце камнем лежала тоска. Оборот получился зверским и роль зверя в деле почему-то выпала на его, Константина, долю.

Вяло протек час, затем не менее вяло еще один. На столе перед Константином стояли бутылка водки и стопка, но к водке полковник так и не притронулся: он смотрел на бутылку, проводил языком по губам, ослабил узел галстука и расстегнул рубашку, но бутылку открывать не торопился. Ему почему-то казалось, что еще успеется.

Наконец, он решился на то, что еще утром представлялось ему немыслимым — набрал внутренний номер человека, спустившего ему это омерзительное дело:

— Товарищ генерал?

Человек на том конце провода молчал, но в трубке слышалось тяжелое дыхание.

— Я всё знаю.

Молчание.

— У меня только один вопрос: почему я?

Молчание.

— Мне нужно время, чтобы подумать.

— Сколько? — обрел голос человек. — Сколько тебе нужно?

Константин замялся с ответом, не зная точно, что и ответить, и вдруг его взгляд упал на огромную карту Города и области. Почему-то взгляд зацепился за странное и причудливое название — Ойкеапуоли. Это был небольшой городок, через который, однако, проходила ветка железной дороги. Если не на машине, то пути до него — с пересадками — часа три; может быть, четыре.

— Минутку…

Константин отложил трубку и вынул из ящика стола железнодорожное расписание.

— Так… если поторопиться, на пересадку успею… товарищ генерал?

— Ну?

— Прямо сейчас я уезжаю… в командировку. На три дня с возвращением на четвертый. Сегодня у нас пятница, стало быть, во вторник дам ответ.

— Ты хотел сказать, в понедельник?

— Во вторник. Сегодняшний вечер не считается.

Непродолжительное молчание.

— Хорошо.

— И вот еще что…

— Ну?

— Пусть мне прямо сейчас принесут подписанное вами командировочное удостоверение!

На какие-то секунды дыхание в трубке участилось, но после стало ровным:

— Едешь-то хоть куда?

Константин еще раз посмотрел на карту и в расписание движения поездов и выговорил название по слогам:

— Ой-ке-а-пу-о-ли.

— Это еще что такое?

— Не знаю.

Молчание, а потом — смешок:

— Будет тебе удостоверение, жди!

Из трубки понеслись короткие гудки, и Константин ее повесил.

***

В Петербург… ах, нет: тогда еще в Ленинград… в Ленинград Константин вернулся зеленоватым, пошатывающимся от слабости, но с выражением лица невозмутимым и с решением принятым: делу быть. Решение далось тяжело и даже для самого Константина не выглядело безупречным. Но правильным — да. Иногда бывает и так. Впрочем, из дела ничего в итоге не вышло: тянулось оно долго, нудно, опасливо… времена-то и впрямь изменились настолько, что простым наскоком решать такого рода вопросы уже не получалось. Задействованные следователи и прокурор — люди умные и прозорливые — изворачивались, как могли. Прокурор придумывал всё новые и новые предлоги для того, чтобы вместо суда отправить материалы на доследование, а следователи только руками разводили: мол, роем носами землю, копытами бьем, вот только не получается что-то — то этого нет, то другого… Константин по виду свирепствовал, но тоже с внутренней прохладцей: тягомотина его устраивала вполне. Даже заваривший кашу человек, и тот достаточно быстро охолонился и пошел на попятную. На словах он всё еще требовал результатов, но и пальцем о палец не ударил ради того, чтобы заставить «нерадивых» работать в полную силу и перестать валять дурака. А потом и вовсе дело прикрыли: сначала вышло знаменитое постановление Конституционного суда о «господстве режима неограниченной, опирающейся на насилие, власти небольшого количества партийных функционеров», а после из Уголовного кодекса исчезли и сами статьи за антисоветскую деятельность. Шестьдесят четвертую кастрировали, другие подогнали под новую реальность. Советский Союз развалился, РСФСР превратилась в мало кому понятную Российскую Федерацию.

Ломавшие всё перемены застали Константина на повышении. Точнее, они-то и дали новый толчок его карьере. В стремительно слабевшей и терявшей людей структуре он вдруг оказался, как говорится, человеком цельным и убежденным: таких оставалось всё меньше и каждый ценился по весу на золото.

— Товарищ генерал-майор, — в один из хмурых, ветреных дней того времени обратился к Константину дежурный офицер, — правду ли говорят, что нас вообще расформируют?

Константин внимательно посмотрел на мужественное, но, вместе с тем, с налетом восточного фатализма лицо офицера и ответил вопросом на вопрос:

— Что, Адалат Алимович, домой просишься?

Офицер — совершенно не по уставу — пожал плечами:

— Там во мне больше нужда.

— Хорошо, — в глазах Константина мелькнул огонек, — зайди ко мне позже: обсудим!

***

— Товарищ генерал-лейтенант…

Константин поставил на стол чашку с кофе и вопросительно посмотрел на вошедшего.

— …утренние газеты и журналы.

— Давай сюда!

Вошедший выложил из сумки целый ворох разношерстной «прессы» и пошел прочь: Константин провожал его взглядом добрые полминуты — настолько огромным был его кабинет. В многочисленные окна лился яркий солнечный свет. Этот свет делил натертый паркет на шахматные клетки: светлые и темные. Шедший по клеткам человек почему-то старался не наступать на «границы» и выглядело это немного комично. Человек как будто пританцовывал. Константин улыбался, но без улыбки в глазах: зрелище «танцующего» офицера его, несомненно, развлекало, но от тягостных мыслей отвлечь не могло.

В последние несколько месяцев Константин взял себе в обыкновение просматривать центральные и местные — городские — издания. Развелось их ужас сколько и в основном это были редкостные помойки. Но что объединяло их с изданиями старыми, существовавшими еще с советских времен, это — разнузданность и общая либеральная направленность. Точнее — псевдолиберальная, так как ту вакханалию глупости и замешанной на невежестве восторженности назвать проявлениями либерализма мог только совершенно прогнивший и превратившийся в компост мозг. Газеты и журналы пестрели невероятными для думающего человека заголовками, а помещенные под этими заголовками статьи поражали невероятной смесью наивности и агрессии. Наивности — в отношении происходивших в стране процессов. Агрессии — ко всему, что этим процессам противопоставлялось или могло быть противопоставлено. Складывалось впечатление, что все без исключения жертвы карательной психиатрии, вдруг оказавшиеся на свободе и без санитарного присмотра, кинулись в журналистику и начали в ней доминировать.

Константина мучило стойкое ощущение дежа-вю, разве что размах явления оказался похлеще того, с каким ему когда-то доводилось иметь дело. Удивительная штука: дрянь и пакость отныне считались передовыми и верными взглядами, а в ретрограды и консерваторы записали тех, кто разума еще не лишился или не лишился его окончательно! Безумный одобрямс всё более набиравших обороты процессов развала, разграбления, усиления — и прежде всего окраинного — национализма при полной денационализации с лишком ста миллионов человек, всё это подавалось как великие свершения и достижения. Радикализация и сепаратизм — как обретение духовности и борьба за свободу. Было в этом что-то настолько животное, настолько проникнутое ненавистью к России, что почерк узнавался сразу. И пусть исходившие на пену люди оперировали терминами, рожденными еще при СССР, их демагогия и словоблудие Константина обмануть не могло: как раньше они ненавидели СССР и советский народ, так теперь ненавидели Россию и русских. Как раньше для них Советский Союз был государством, не имевшим права на существование, так ныне для них и Россия была такою страной.

Беда заключалась в том, что это явление поощрялось сверху. Оно прикрывало, с одной стороны, импотенцию новых властей, неспособных остановить центробежные процессы разрушения, а с другой, их же стремление выжать из этих процессов максимум — на собственные карманы и к собственной выгоде. Сама государственность российская — многовековая, традиционная, спасительная — трещала и шаталась: как витязь под натиском дикой орды уже едва удерживающийся на ногах и почти беззащитный в распадающейся под ударами кольчуге!

Каждое утро — от половины девятого до десяти — Константин просматривал прессу и каждое утро заканчивал так: собрав в охапку весь этот мусор и скомкав его, с холодной, осознанной яростью запихивал его в корзину для ненужных бумаг. Исключение составлял только один журнал: местный, городской, тот самый, в котором — по удивительному совпадению — по-прежнему работали Евгений Савельевич и его бывший куратор или, если угодно, поручитель. Евгений Савельевич по-прежнему трудился на должности заместителя главного, куратор — главным и был. Из явных изменений в положениях было только одно: из просто главного редактора Лев Михайлович превратился еще и в основного владельца журнала. На волне приватизаций всего и вся провернуть такое не стоило большого труда.

Как из наемного служащего Лев Михайлович ухитрился стать собственником, Константина не интересовало совершенно. А вот печатавшиеся в журнале материалы его внимание привлекли. Во-первых, они и сами по себе отличались от того дерьма, которое тогда получило название журналистики. Отличались качеством, не направленностью: осторожный Лев Михайлович плыл в заданном течении и новой «линии партии» не противоречил. Но как человек, всю свою жизнь радевший за качество и эту жизнь положивший на обучение — себя и других: всех тех, кого он принимал на работу, — Лев Михайлович и мысли допустить не мог, чтобы в его (во всех смыслах) журнале появились статьи того же пошиба, что и в прочих, разом поглупевших и растерявших даже начатки образованности, изданиях. Материалы Льва Михайловича по-прежнему отличались безупречной грамотностью и хорошим русским языком, а также — взвешенностью и отсутствием истерии. На фоне вертевшей всеми и вся свистопляски эти материалы могли показаться скучными и бесцветными, но главное их достоинство — выдержка — от этого не страдало. Неудивительно, — полагал Константин, — что и в это безумное время такой журнал оставался на плаву, имея солидное количество постоянных читателей, хотя и испытывал (Константин это выяснил без всякого труда) серьезные финансовые затруднения… впрочем, ноги проблем росли опять же из «чистоплотности» Льва Михайловича, наотрез отказавшегося пожертвовать качеством: на этот раз — качеством полиграфии. Было в этом что-то настолько трогательное, что Константин, лаская пальцами прекрасную бумагу журнала, не мог удержаться от улыбки.

Во-вторых, Константина удивил, а удивление — не самый плохой способ привлечь внимание, тот факт, что его собственный бывший «подопечный» — Евгений Савельевич — не опустился до откровенного политиканства и не превратился в животное. Все предпосылки для подобного превращения были, но, несмотря ни на что, Евгений Савельевич остался человеком. И как человек, он вел себя подобающе: мыслил, а не пропитывался штампами; смотрел на происходившее не через призму собственных обид, а взглядом трезвым (парадокс!) и оценивающим.

То, что некогда скрытный пьяница пьянство скрывать перестал, Константину стало известно так же легко, как стало ему известно финансовое положение журнала. Эта открытость Константина изумляла, она-то и делала в его глазах ситуацию парадоксальной: не выходивший из запоя человек взгляд на события и вещи имел абсолютно трезвый! Несколько подписанных им статей (и явно пропущенных в печать по снисходительному «недосмотру» главного) с головой выдавали интересное обстоятельство: вчерашний без пяти минут диссидент отнюдь не одобрял творившееся в государстве и снова встал в оппозицию — теперь уже к охватившему общество помешательству на так называемых «либеральных ценностях». С поразительной точностью в одной из своих статей Евгений Савельевич указал на пропасть между либерализмом истинным и тем, что за него выдавалось. Несколько раз Константин порывался «выдернуть» Евгения Савельевича на беседу — по-человечески, по душам, — но каждый раз удерживался: в его, Константина, голове начал созревать любопытный план, поспешность в котором могла привести к провалу. Константин понятия не имел, как мог отнестись Евгений Савельевич к «возобновлению знакомства», но вынужден был предполагать худшее.

Наконец, и в-третьих, внимание Константина привлекла одна из сотрудниц журнала. Как и Евгений Савельевич, она занимала должность заместителя главного редактора, но ходила на вторых ролях. Однако она была намного моложе, существенно более дерзкой и в этом смысле надежд подавала больше. Константин с неподдельным интересом наблюдал за ее попытками слегка «подвинуть» журнал: с позиции «консервативной» (то есть соответствовавшей «генеральной линии партии» или общему хаосу) на позицию немного иную — на ту же, в сущности, какую занял Евгений Савельевич. Ее статьи носили явный для опытного глаза след беспощадной правки — очевидное свидетельство оказывавшегося на нее давления, а значит и того, что для давления была причина. Это было даже забавно: похоже, сама Людмила — так звали заинтересовавшую Константина сотрудницу — даже не подозревала о том, что в редакции у нее был союзник. Впрочем, и сам «союзник» покамест не торопился себя проявлять в этом качестве. Забавно было и то, что Людмила не видела вопиющего: то ли она не читала чужих статей в собственном же журнале, то ли образ законченного алкоголика мешал ей даже в открытом текстом написанных вещах увидеть истинное лицо Евгения Савельевича. Да: это было именно что забавно. А вместе с тем — давало инструмент.

Так и получилось, что к определенному дню в одном из ящиков рабочего стола Константина скопилась изрядная «подшивка» номеров журнала. А потом, как решил Константин, наступил и самый день для начала «операции».

***

Удивительно, но факт: познакомиться с Людмилой оказалось не так-то просто. Эта поразительная женщина полностью игнорировала веяния «моды»: имея вполне достаточно средств, не ходила в клубы и дискотеки (впрочем, из вторых она, пожалуй что, выросла), не записывалась в «респектабельные» парикмахерские салоны, игнорировала дорогие рестораны, не являлась завсегдатаем «светских» тусовок. На эти последние она могла бы попасть как журналист — собственного «статуса» ей не хватало, — но и такую возможность она не использовала. Это было тем более странно, что замужем Людмила не была, а значит, по идее, должна была стремиться устроить личную жизнь. А где же, как не в перечисленных местах (добавим еще «закрытые» бассейны, фитнес и прочее подобное), сделать это можно и проще, и к собственной выгоде?

Жизнь Людмила вела до неприличия пуританскую. Работа — магазины — дом — работа. Иногда — командировки, если того зачем-то требовали обстоятельства. Чаще всего она бывала в Москве, но и в этом городе — на голову по части развлечений и темпу жизни обогнавшем Петербург — она сохраняла невероятные трезвость и скромность. Невероятные настолько, что Константин пришел в отчаяние: как быть?

Конечно, можно было поступить и грубо: в конце концов, просто вызвать Людмилу к себе — если не повод, то уж предлог-то найти не составило бы труда. Но Константин не хотел грубить. Мало того, что это никак не вязалось с составленным планом, но — вдруг и неожиданно — разошлось и с чувствами Константина. В какой-то момент, рассматривая фотографии и читая очередной «отчет» приставленного к Людмиле «топтуна», он ощутил неприятную боль на сердце. Такую, как будто совесть ему подсказала: то, чем ты занимаешься, попросту неприлично! Он даже удивился такому повороту: сам-то он знал и твердо понимал, что действовал из благих побуждений и определенных, как сказали бы ныне, границ приватности не переходил. Но боль не уходила: разум не мог ее прогнать. А почему так, выяснилось чуть позже.

Как часто бывает в неразрешимых, на первый взгляд, ситуациях, на помощь Константину пришла случайность. В один прекрасный день — точнее, ближе часам к пяти пополудни — дежурный офицер доложил по селектору:

— Товарищ генерал-лейтенант, к вам посетитель.

— Кто такой?

— Гражданское лицо.

Константин от неожиданности даже посмотрел на календарь: раз в месяц он лично принимал население — как раз от двух до пяти. Публика приходила разная; в основном — малахольная, подвинувшаяся рассудком, но бывали и достойные внимания «экземпляры». За россказнями иных скрывались прелюбопытнейшие сведения, и все такие «находки» тщательно документировались.

— Разве сегодня прием?

— Никак-нет, товарищ генерал-лейтенант.

— Так в чем же дело?

— Константин Викторович! — послышалось вдруг из селектора на фоне явного шума борьбы. — Константин Викторович…

«Да отойди ты, куда ты прешь?!»

«Дай сказать!»

«Не положено!»

Константин подскочил в кресле и грудью навалился на стол — чтобы быть поближе к микрофону:

— Адалат, ты?!

— Я, Константин Викторович, я…

— Пропустить!

Через мгновение дверь в кабинет распахнулась и — без танца в походке, смело ступая по «шахматным клеткам» и по границам между ними — от двери к столу, через всё огромное пространство кабинета, двинулся улыбавшийся Адалат Алимович.

***

Адалат был черен от загара, жилист и очень уверен в себе: в нем ровным счетом не осталось ничего «штабного». Даже его улыбка, открытая и свободная, с головой выдавала в нем человека, проведшего минувшие годы отнюдь не под кровлей теплого здания каких-нибудь министерства или службы. Говоря проще, на Адалата было приятно посмотреть. Константин и смотрел на него: во все глаза и с явным удовольствием.

— Вот, — завершая рассказ о своих «приключениях», подступился к сути своего визита Адалат, — решил вернуться…

— Неужто на покой? — не поверил своим ушам Константин.

— Да как сказать… — Адалат засмеялся и вдруг достал из кармана пачку сигарет.

— Ты же не куришь?

— Нет.

— Тогда зачем?

— Привычка, будь она неладна…

В следующее мгновение Адалат растворился в струйках табачного дыма, а Константин изумленно захлопал глазами. Еще через пару секунд — и в новых струйках — Адалат «материализовался» обратно.

— Что за черт?

— Фокус. Научился… там. — Адалат неопределенно махнул рукой, но Константин его понял. — Сколько ни пытался бросить, а как вторая натура теперь: не избавиться! Дымлю, как паровоз. Бывает, и пары пачек на день не хватает. Хорошо хоть не в себя. Но окружающим от этого не легче.

— Окружающим, поверь, глубоко на это начхать. Помнишь табачный бунт¹⁴?

— А как же!

— Скорее, он повторится, нежели бунт против табака и табачного дыма. У нас «смолят» всюду и все. Если младенцам пока еще в рот не запихивают сигареты, считай уже повезло! Это же колоссальные деньги!

— Понимаю, — кивнул Адалат. — Значит, можно?

— Не у меня, — улыбнулся Константин и ловко выхватил из пальцев Адалата пачку. — В моем кабинете — не надо.

Адалат тоже улыбнулся.

— Значит, говоришь, решил вернуться?

— Да. Там я больше не нужен, а здесь как-никак я вырос и вот уже полжизни провел.

— Чем думаешь заниматься?

— Хочу кафе открыть.

— Что?! — Константин, уже во второй раз за последние час-полтора, так и подскочил из кресла. — Кафе? Ты шутишь?

— Нет: я серьезно.

— Но ты же боевой офицер! С твоим опытом, с твоими знаниями…

— Рано или поздно, на пенсию выходят все. Вопрос лишь в том, чем заниматься на пенсии. Мое время, думаю, подошло: там, повторю, я больше не нужен, а здесь на службу меня уже не возьмут.

Константин нахмурился: Адалат был прав. С таким-то прошлым, какое маячило у него за спиной, с работой в иностранных структурах…

— Но кафе! — не отступился всё же Константин. — Абсурд!

— Почему? Не поверишь, но я всегда мечтал иметь собственную забегаловку. Это… так по-нашему! Весь день в общении… и вообще.

Выразился Адалат достаточно путано, но и на этот раз Константин его понял. И… призадумался:

— Кафе, говоришь? — вдруг протянул он изменившимся тоном, причем в его глазах блеснул огонек. — А где конкретно, ты уже подыскал?

Адалат пожал плечами:

— Я потому и пришел: справки навести. Теперь же здесь — сплошной бандитизм, рэкет, «крыши» … с черта ли я полезу, не прояснив обстановку?

Константин облизнулся:

— Стало быть, район тебе безразличен?

И снова Адалат пожал плечами:

— За миллионами я не гонюсь, мне дело нужно, а не золотая жила. Но и вылететь в трубу не хотелось бы. Мне бы что-нибудь… ну…

Адалат защелкал пальцами, одновременно тыча указательным в огромную карту Города, висевшую на стене. Он явно имел какие-то свои соображения, но Константин его опередил:

— Вот в этом месте подойдет? — и тоже, полуобернувшись, ткнул пальцем в карту.

Адалат всмотрелся, призадумался, а потом кивнул:

— Вполне.

Константин потер руками:

— Вот и славненько!

***

Как человек умный, Адалат, разумеется, сразу понял, что Константин имел какие-то собственные виды, предложив ему конкретное место для размещения кафе. И как умный человек, он не стал ходить вокруг да около или делать вид, будто ничего не заметил или, заметив, ничуть не заинтересовался. Наоборот: он тут же поинтересовался причиной и получил ответ. А дальше — потихоньку завертелось. Константин — ему, понятно, в этом не было никакого труда — выправил для Адалата все необходимые документы и разрешения. Помогать деньгами не пришлось — на обзаведение у Адалата хватило собственных, — но помощь с «крышей» также организовал Константин. Через «вторые руки» он устроил так, чтобы новооткрывшееся кафе под свое покровительство приняло местное отделение полиции, причем Адалату в итоге это не стоило ни рубля.

Как Адалат обосновался, мы уже видели: у этого человека деловой жилки хватило бы и на троих, почему и дела его достаточно быстро пошли превосходно. И вот, когда в его кафе прикормилась чуть ли не вся округа, включая и редакцию журнала Льва Михайловича, Константин решил действовать.

Погода в первый день «операции» была примечательной: дождь перемежался со снегом, слякоть стояла невероятная, люди, окатываемые грязью из-под колес, отчаянно чертыхались, ветер то и дело менял направление, причем порывами. На Город навалилась гигантская черная туча, так что и в полдень окна горели электричеством, а к обеденному перерыву стемнело совершенно.

Выйдя из автомобиля, Константин поежился и в несколько размашистых шагов преодолел расстояние до входа в кафе. Оказавшись внутри, он поразился: в кафе был настоящий аншлаг. Сутолока творилась невероятная: посетители длинной вереницей стояли в очередь на раздачу и в кассу, все столики были заняты, сидевшие за ними торопливо запихивали в себя еду — как люди культурные, спешили освободить места нуждавшимся. С одной стороны, такая спешка была Константину совсем некстати, но с другой, отсутствие свободных мест было ему на руку.

Людмила сидела у окна и тоже торопилась. Из троих ее визави двое уже сменились, да и третий начал вставать со стула, судорожно допивая компот. Константин — подскочивший к нему Адалат без слов всучил ему уже наполненный тарелками поднос — устремился к столику, пока никто другой не захватил освобождавшееся место.

— Прошу прощения…

Мужчины вежливо, но безразлично кивнули, а вот Людмила задержала на Константине взгляд: уж очень он выделялся из обычных для кафе посетителей. По-женски цепким взглядом она явно оценила дорогую одежду незнакомца, его холеный и вместе с тем спортивный вид — подтянутую тренированную фигуру с широким размахом плеч и сильными руками. Открытое приятное лицо Константина также, похоже, произвело на нее благоприятное впечатление. Во всяком случае, она слегка иронично выгнула бровь, но с той иронией, которая свидетельствует не о насмешке, а об искреннем интересе вкупе с удивлением. Константин подметил это и тут же воспользовался ситуацией:

— Вы правы, — сказал он, и сам слегка иронично улыбнувшись, — нечасто я бываю… гм… в такого рода заведениях. Но владелец — мой старинный приятель…

— Адалат?

— Он самый.

Людмила быстро оглянулась: Адалат в это время был занят у кассы, но, словно спиною почувствовав на себе ее взгляд, тоже обернулся и помахал рукой.

— С тех пор, как Адалат открыл это кафе, — продолжил «знакомство» Константин, — я время от времени сюда забегаю: перекинуться словечком, да и просто поддержать торговлю. Но сегодня здесь что-то невероятное: поболтать нам явно не удастся!

— Ни разу вас здесь не видела.

— Поразительно, но факт: я тоже вас не встречал… хотя лицо — ваше лицо — кажется мне знакомым. Мы где-то еще не могли…

— Нет, вряд ли, — перебила Константина Людмила и добавила после едва заметной, но всё же паузы: «Я бы вас точно запомнила».

— Меня, кстати, Константином зовут.

— Людмила.

— Очень приятно.

Для «первого раза» было достаточно, и Константин переключил внимание на еду: простую, но приготовленную хорошо и вкусную. Людмила же, свой обед уже практически закончившая, пила чай — быстро, но уже без той спешки, за какой Константин застал ее при своем появлении. Она практически откровенно разглядывала Константина и в ее взгляде читался всё нараставший интерес.

— Ну, до свидания, Константин? — с явным вопросом сказала она, поставив пустой стакан на стол и поднимаясь.

Константин, как это велел этикет, тоже встал со стула и — уже против этикета — первым протянул руку:

— До свидания, Людмила. Полагаю, мы еще встретимся, раз уж оба мы здесь — завсегдатаи.

Людмила кивнула, пожала протянутую ей руку и пошла восвояси. Константин сел обратно за стол и, совсем невежливо позабыв о нуждах толпившихся вокруг людей, задумался.

***

Следующая встреча — такая же «случайная» — прошла в более спокойной обстановке. Случилось это через пару недель, погода была не такой «загонной» и потому в кафе у Адалата было посвободней.

Людмила явно навела о Константине справки; правда, ей пришлось удовольствоваться той информацией, которую ей выдал владелец кафе. Но и ее оказалось достаточно для подогрева интереса: все-таки не каждый день знакомишься с настоящими генералами и, к тому же, такими симпатичными!

— Значит, вы — не бизнесмен, как я уж было решила?

— О, нет! Никогда не занимался коммерцией…

Беседа текла свободно, но преимущественно о всяких пустяках. Константин немного рассказал о себе, Людмила — о себе. Всё то, что рассказала о себе Людмила, Константин уже знал, но это было неважно. Главное заключалось в том, что знакомство состоялось прочное: Константин это чувствовал что называется нутром и… ему это нравилось отнюдь не только из «деловых соображений».

Да, необходимо признать: произошло непредвиденное — Людмила произвела на Константина впечатление, как минимум, не меньшее, нежели то, какое сам Константин произвел на Людмилу! Еще тогда, когда — за чтением отчетов топтуна и просмотром фотографий — сердце Константина вдруг наполнилось болью, следовало понять: дело нечисто, не может такого быть, чтобы сердце вдруг настолько озаботилось совершенно чужим человеком! Но только теперь Константин осознал всю глубину своего «падения»: не желая торопить события, он не просто тянул недели, а маялся ими, мучился, считая дни до им же самим назначенного срока. А когда срок наступил, едва дождался обеденного часа: если недели едва ковыляли, то часы и минуты как будто совсем остановились. В кафе Константин приехал на взводе, пусть даже только опытный взгляд это и смог бы определить.

Адалат, без сомнения, понял: глядя на вроде бы спокойное, даже бесстрастное лицо Константина, он прикусил губу и покачал головой.

— Да ладно тебе! — отмахнулся Константин, но как-то неубедительно.

А вот Людмила, ни с Константином как следует еще не знакомая, ни проницательностью боевого и выжившего в боях офицера не обладавшая, ничего не заметила. По крайней мере, по ее виду нельзя было предположить, что она о чем-то догадалась. Весь ее вид свидетельствовал о ее собственной заинтересованности, но никак не о том, что она раскусила чувства Константина.

Через какое-то странное и неожиданное хитросплетение разговор — к этому времени Людмила и Константин уже пили кофе — зашел о готовившейся в Пушкинском музее выставке английских художников-прерафаэлитов. То есть о событии даже не редком, а уникальном, тем более что ни в Петербурге, ни в Москве работ прерафаэлитов не было. Многих эта тема привела бы в смущение, но Константина — нет. Неожиданно и для Людмилы, и даже для материализовавшегося из струек дыма Адалата, Константин не только поддержал разговор, но и сам перехватил инициативу, рассказав несколько забавных историй из жизни Форда Брауна. Откуда он их взял и были ли они хотя бы отчасти правдой — неизвестно, но значения это не имело никакого. Уже сам факт того, что генерал свободно рассуждал о том, чего — спроси на улице! — не знали девять из десяти, приятно удивлял. Адалат, не выдержав, усмехнулся. Константин бросил на него невинный взгляд и даже не покраснел.

— Жаль, — между тем призналась Людмила, — попасть на выставку, скорее всего, не получится…

— Почему же? — тут же проявил «недоумение» Константин. — Самолеты в Москву летают регулярно, поезда тоже никто не отменял. Расписание у выставки достаточно удобное: можно выбирать — будни или выходные. Не вижу проблем!

— В будни я не могу, — ответила Людмила. — А в выходные — не пробиться. Наверняка очередь будет на много часов стояния… Мне нравятся прерафаэлиты, но стоять ради них часами на морозе я, разумеется, не стану!

Казалось, Константин задумался, хотя на самом деле думать тут было не над чем: предложение напрашивалось само-собой.

— Я, — сказал он наконец, — могу устроить посещение… без очереди.

Людмила внимательно посмотрела на него:

— Правда?

— Да.

Адалат негромко хмыкнул и растворился в струйках табачного дыма: любому было понятно, что вопрос Людмилы, заданный вслух, мало имел отношения к тому, какой она на самом деле хотела задать. Константин, конечно, тоже понял и поэтому, ответив «да» на заданный вслух вопрос, после паузы ответил и на тот, который задан не был:

— Сам я, к сожалению, компанию вам составить не смогу: в последнее время дел навалилось столько, что и вот так-то, в кафе, посидеть времени катастрофически не хватает, какая уж тут Москва… Но вам я приглашение сделаю: это нетрудно. Бронируйте билет на самолет или на поезд и поезжайте.

Людмила слегка покраснела:

— Это очень любезно с вашей стороны… послушайте, Константин, а может — на «ты»? Вам это не покажется… неловким?

— С удовольствием! Но обещай, что потом о выставке расскажешь во всех подробностях!

— Обещаю!

Так закончился «второй день операции».

***

До отъезда в Москву Константин и Людмила ни разу не встретились. Даже персональное, выправленное для Людмилы, приглашение Константин передал с курьером. И только на вокзал они приехали вместе: Константин счел удобным повод лично проводить «свою протеже». Чего ему стоила такая сдержанность — тема отдельной повести, но факт оставался фактом: он проявлял невиданную для влюбленного человека медлительность. Как будто понимал: спешка неуместна и может испортить всё. Впрочем, вероятно, именно так он и думал, а значит, и понимал, вот только соответствовало ли это понимание действительности, наверняка сказать бы не смог никто.

Поезд отходил поздно вечером, практически в ночь, когда всякое движение по дорогам Города уже практически замерло. Днем давило морозцем, затемно — чуточку потеплело, закружила метель: славная, мягкая, пушистая. Пустынные улицы — нарядные в белом покрове — величественно проплывали за окном служебной машины Константина. Ампир Комсомольской площади горел праздничной подсветкой и казался уже почти московским.

Машина мягко совершала полукруг, когда Людмила положила руку на руку Константина:

— А все-таки жаль, что ты не смог поехать.

Константин (в темноте салона этого не было видно) покраснел:

— Работа… — только и пробормотал он.

— Да… — согласилась Людмила. — Работа…

На вокзале, как и во всём Городе, ни суеты, ни сутолоки тоже уже не было. То есть народу-то было прилично, но совсем не столько, сколько бывает на Московском вокзале днем. Пригородное движение уже остановилось, а из дальнего оставалось отправить только два или три состава: все на Москву, но два из трех — полупустые. Пассажиры последнего, загодя, пока работало метро, приехавшие на вокзал, составляли большинство из находившейся в здании публики. Словно по наитию узнавая друг друга, они держались вместе: бедной, потрепанной толпой, мимо которой шли люди побогаче. Беднякам предстояло ехать восемь часов в сидячих вагонах, а тех, кто побогаче, поджидали комфортабельные купе.

— Посмотри на них, — Константин едва приметно кивнул в сторону бедно одетых людей. — Работали, работали, жили — не тужили, а потом — бац, и отрезало. Китайский пуховик, рисовая сумка, стоптанная обувка — вот и всё, во что превратилось нажитое ими богатство.

От удивления Людмила моргнула: меньше всего она ожидала услышать от холеного и очень дорого одетого Константина рассуждения о социальной несправедливости.

— Жизнь большинства из них, — продолжал, между тем, Константин, — закончена. Они уже никогда не оправятся. А видишь вон того?

Константин, взяв Людмилу под руку, поворотил ее от бедной толпы в сторонку и, уже совершенно открыто, пальцем указал на мышиного вида человечка, стоявшего в полукруге из нескольких богатырей.

— Знаешь, кто это?

Людмила, глядя во все глаза, но не на мышь, а на Константина, покачала головой:

— Нет.

— Подрядчик. Той самой ямы, мимо которой мы проезжали по Лиговке.

— Наверное, он очень богат? — продолжая во все глаза смотреть на Константина, совершенно равнодушно в отношении мыши спросила Людмила.

— Наверное. А знаешь, зачем он едет в Москву, тем же, кстати, поездом, что и ты?

— Зачем?

— Делиться.

Объявили посадку. Константин подхватил сумку Людмилы — багаж ее был невелик — и направился к выходу на перрон. Людмила шла рядом. На ее лице, вообще говоря — слегка обалделом, боролись между собой задумчивость и волнение.

***

— А что Москва? — говорила Людмила, улыбаясь поверх кофейной чашки. — Всё как обычно: шум, гам, толпы народа. Куда ни кинешь взгляд — суета.

— Скоро Новый год, приезжих много, подарки закупают…

— Ну, не без того, — согласилась Людмила. — Елки, гирлянды… ты только представь: они еще и деревья лампочками разукрасили!

Константин тоже — и тоже поверх кофейной чашки — улыбнулся:

— Стащили идею из европейских столиц!

— А мы что же — не европейская столица?

— Мы? Гм…

Материализовавшийся у столика Адалат кашлянул и вмешался:

— Город Великого Петра, — торжественно произнес он, — великий город!

И тут же, пока ни Людмила, ни Константин не успели опомниться, растворился в струйках табачного дыма.

— Вот, — подхватил Константин, — слышала?

— Но — не столица.

— Лучше. — Константин вдруг стал очень серьезным. — Мы — кузница.

— Чего? — не поняла Людмила.

— Будущего, — всё также серьезно ответил Константин.

Людмила помолчала, не зная, что и ответить, а потом «переключилась» на выставку. Ее рассказ был красочен, даже избыточен красками: как будто в противоположность бледному дню, тускло горевшему за окном. Позвякивание посуды и приглушенные голоса других посетителей кафе служили фоном — таким же неярким, как день, и так же, как день, подчеркивавшим буйство.

— А что бы тебе, — неожиданно предложил Константин, — не сделать о выставке статью? Уверен: читателям понравится!

— Но… — растерялась Людмила, — у нашего журнала профиль совсем другой…

— Зато у него, — парировал Константин, — лучшая в Городе полиграфия.

— Да, но…

— Ты можешь себе представить такую статью на серой и мокрой бумаге?

— Нет, — честно признала Людмила.

— Значит, тебе и карты в руки!

Людмила задумалась. Предложение Константина застало ее врасплох, но что-то в нем, в предложении этом, определенно было… Профиль другой? Так что же с того? Да и так ли уж профиль журнала был ярко выражен, чтобы статья о выставке прерафаэлитов в Москве ему не соответствовала? И читателям — да: с этим можно было согласиться — статья определенно понравится. Событие — уникальное. И при всей своей уникальности никак вообще не освещенное в прессе! Ладно — желтые газетенки и всякие там Городничие, но почему отмолчались серьезные СМИ?

Константин, по-прежнему — с улыбкой, наблюдал за Людмилой и улыбался не только напоказ, но и внутренне. Константину было приятно вдвойне: и от того, что он сумел заинтересовать любимую женщину, и от того, что этот интерес настолько совпадал со всеми собственными его желаниями. Идея о статье — первой, возможно, ласточке на сложном пути — пришла ему в голову еще при первой беседе о выставке: еще тогда, когда Людмила выразила сожаление невозможностью на нее попасть, а он предложил свою помощь. Эта статья — многое зависело от тона — могла бы стать пробным шаром. Точнее, от тона как раз и зависело, чем бы она, будь она вообще написана и опубликована, стала: пробным шаром или шаром, первым по-настоящему разыгранным в партии. И вот — получилось: Людмила проявила явный интерес и теперь, скорее всего, не отступится. Главное, и с тоном ее направить. Не дать ей сделать статью в сухой, «академической», манере!

Людмила отставила в сторону чашку и легонько постукивала пальцами по лакированной поверхности стола. Думала она всерьез и всерьез перебирала различные варианты. Но прежде всего — о том, как подступиться к Льву Михайловичу. Лев Михайлович мог стать серьезной, вернее — единственной, препоной: если идея ему не понравится, с идеей придется расстаться!

Константин как будто уловил направление мыслей Людмилы и вклинился с возражением:

— Твой главный против не будет: это очевидно.

— Почему?

— Потому что качество!

Во взгляде Людмилы полыхнули чертики:

— Ты-то откуда об этом знаешь?

Константин небрежно пожал плечами.

— Но ты прав: потому что качество! В этом Лев Михайлович весь!

— Значит, берешься?

— Берусь!

— Анекдотов подкинуть?

Людмила прикусила губу и вопросительно посмотрела на Константина. Она поняла, о каких анекдотах речь — навроде того, какой Константин рассказал о Форде Брауне. Но стало бы это уместным в качестве?

Константин постарался развеять ее сомнения:

— Не беспокойся: это лишь оживит героев твоей статьи. Читателям нужен не справочник: справочник они в библиотеке возьмут. Читателем нужна близость.

— А Лев Михайлович?

— С этим согласится и он. Это ведь тоже качество. Писать уныло о выдающихся мастерах — «мастеров» полно. Писать интересно — по пальцам сочтешь, да и то: пальцев с избытком будет.

— Хм…

— Знаешь что? — предложил тогда Константин. — Напиши и мне покажи, прежде чем монстру своему показывать. Я таких, как твой главный, немало повидал и знаю их досконально. Будет нужно — поправлю. Подскажу. Льва Михайловича ты обойдешь: гарантирую!

Людмила прищурилась:

— Точно?

— Точно!

— Договорились!

***

Статья вышла уже после новогодних праздников — в то время еще не настолько затяжных, как ныне — и произвела настоящий фурор. Написана она была живо и так же красочно, как красочно рассказывала о выставке Людмила. Только тональность красок немного сместилась: с восторженных на… как бы это сказать? — впрочем, подобрать верное определение всё равно не получится. Проще сказать иначе: статья не только заставляла кипеть и клокотать восторгом, но и думать. Она была не красочной рождественской открыткой с оленями и бородатым дядькой в яркой шубе, а настоящим полотном — как те полотна, о которых и рассказывала.

Как и предсказывал Константин, Лев Михайлович идею со статьей одобрил легко и даже без оговорок. Ему и в голову не пришло, что в такой статье могут оказаться омуты и подводные камни. И только когда по Городу пошла волна разговоров, он сообразил: а дело-то не настолько чисто! Но было поздно: номер вышел и разошелся по рукам, читающая публика была в восторге. И с фактом, что в парочке-другой кабинетов Смольного вздрогнули, поделать уже ничего было нельзя. Впрочем, в тот раз всё обошлось: известные люди, как и сам Лев Михайлович, списали всё на случайность — мол, с кем не бывает? Правда, Лев Михайлович, определенными сомнениями всё же мучимый, попробовал их разрешить. Вызвав Людмилу к себе, он — не без строгости, но и без какого-то нажима — спросил:

— Кто тебя надоумил писать о картине «Труд»?

— То есть? — деланно изумилась Людмила. Деланно потому, что в памяти тут же ожило: смеющийся Константин, держа в руке листы отпечатанного на машинке черновика, рассказывает очередную историю. — Это же — одна из самых знаменитых работ. Можно сказать, веха в движении прерафаэлитов! Как же без нее?

Взгляд Льва Михайловича стал задумчивым и обращенным внутрь самого «главного». Лев Михайлович встал из кресла, прошелся туда-сюда по кабинету, а потом — несильно, но звучно — хлопнул себя по лбу:

— Ну конечно! Совсем мозги набекрень… Прерафаэлиты… это ведь социалисты и… — тут Лев Михайлович смущенно запнулся. — Бунтовщики?

Людмила ответила спокойно:

— Можно и так сказать.

— Социалисты… — пробормотал Лев Михайлович. — Социалисты…

В его глазах на какое-то мгновение появился огонек ожившего прошлого. Огонек угас тут же, но вряд ли он также быстро погас и в сердце.

— …и бунтовщики…

Людмила внимательно смотрела на Льва Михайловича и потому не могла не видеть его терзаний. По сути, «главный» спорил с самим собой, со своею памятью, с собственной совестью. Что победит?

Победило, похоже, настоящее.

— Вот что, Васильевна, — уже по-настоящему строго заявил Лев Михайлович, вернувшись обратно в кресло, — ты эти штучки на будущее брось! «Труд», понимаешь… праздные богачи… И вот еще что: подготовь опровержение.

— Какое опровержение? — аж подскочила Людмила. — Опровержение чего?

— Ну… да… — пошел, смутившись, на попятную «главный». — С опровержением — это я так… погорячился.

И тут же затряс указательным пальцем:

— Ясно теперь, почему никто эту чертову выставку освещать не взялся! Почему все, словно рыбы, онемели, в рот воды понабрав! Васильевна! Ты — провокатор! Понимаешь?

— Нет! — Людмила попятилась, на ее щеках проступил румянец. — Не понимаю!

— И нечего тут понимать! Зови сюда Женьку!

— Евгения Савельевича?

— Его, его! Шевелись!

Людмила — признаться, ошарашенная, хотя и с ясными подозрениями кое о чем — поспешила выйти из кабинета.

***

— А ведь ты меня подставил! — Людмила с укоризной смотрела на Константина, но тот лишь улыбался. — Скажи откровенно: зачем тебе это понадобилось?

Улыбка Константина стала совсем блаженной:

— Признайся: хорошо ведь вышло?

— Куда уж лучше! — невольно Людмила и сама улыбнулась. — Главный чуть не убил меня, когда до него дошло, что…

— Но ведь не убил! — оборвал Людмилу Константин, привлекая ее к себе. — Зато теперь ты — знаменитость. О тебе весь Город говорит!

— Хорошенькая слава… — возразила Людмила, не пытаясь отстраниться. — Нет, признайся: зачем тебе это было нужно? Ты ведь так и планировал, да?

— Ну… да, — с фальшивым вздохом признался Константин.

— Зачем?

— Понимаешь… но подожди: ты так и не рассказала, что было дальше! Чего нам ожидать от следующего номера?

Людмила отстранилась от Константина и посмотрела ему в глаза:

— Меняешь тему?

— Нет: это действительно важно.

— Почему?

— Потому что этот ваш диссидент может дров наломать изрядно.

— Евгений Савельевич?

— Он самый.

Людмила потянулась к столику, взяла с него бокал с недопитым вином и сделала неуверенный глоток. Потом — еще один.

— Нет, это вряд ли, — наконец возразила она и сделала третий глоток. — Евгений Савельевич сделает всё, как скажет главный. И потом: о каких дровах ты говоришь? О дровах для кого или с чьей стороны?

Константин осторожно вынул бокал из пальцев Людмилы и тоже немного выпил… точнее, допил остатки. Поставил бокал обратно на столик и снова привлек Людмилу к себе:

— Конечно, в том смысле, какой интересен мне… и тебе: просто поверь. Знаменитостью ты уже стала, но этого недостаточно. Знаменитости быстро сгорают, быстро выветриваются из головы… в памяти они не удерживаются. Нужно другое, нужно идти дальше…

— Кому нужно? Куда идти?

— Мне нужно. И тебе. А куда идти — увидишь, не сомневайся!

Людмила слегка откинула голову — чтобы удобнее было смотреть:

— Значит, Евгений Савельевич? — спросила она.

— Да, — тон Константина был просительным, — Евгений Савельевич. Расскажи.

— Ну что же…

***

О том, что происходило за закрытыми дверьми кабинета Льва Михайловича, Людмила, разумеется, доподлинно знать не могла, но кое что она все-таки знала: прежде всего, от самого Евгения Савельевича, так спешно вызванного к «главному», а еще — от секретарши Льва Михайловича, с которой хотя и не была дружна, но отношения поддерживала ровные и деловые. Оба — Евгений Савельевич и секретарша — снабдили Людмилу не то чтобы избыточной, но всё же вполне интересной информацией. Секретарша, возможно, не без некоторого злорадства, а Евгений Савельевич — с добродушным недоумением. Евгений Савельевич при этом, понятно, был пьян.

Вкратце, ситуация сложилась так: Лев Михайлович все-таки принял решение «спасать ситуацию», и хотя Евгений Савельевич его отчаянно отговаривал, указывая на очевидные сложности, Лев Михайлович остался непреклонен — «Будем работать, — заявил он. — Точнее, работать будешь ты. У меня и так голова кругом идет!» «Спасение» же «ситуации» виделось Льву Михайловичу… в чем-нибудь этаком. Он так и сказал приунывшему Евгению Савельевичу:

— Сделай что-нибудь этакое. Что-нибудь такое, чтобы и читатели не подняли нас на смех… это же надо! Понравилось им!.. и чтобы в Администрации остались довольны. Говорят, там выразили… гм… определенное беспокойство и… недоумение. Вот и постарайся: пусть видят, что беспокоиться не о чем, равно как не о чем и недоумевать. Тебе понятно?

Евгений Савельевич (со слов секретарши) покосился на шкаф, где, за стеклом, у Льва Михайловича «на всякий случай» стояли бутылка-другая, но так как коньячных среди них не оказалось, только вздохнул:

— Не очень. Дурью ты маешься, помяни мое слово.

— Но сделаешь?

— Куда же я денусь?

Потом, вернувшись в свой собственный кабинет, Евгений Савельевич пригласил Людмилу и попенял:

— Ну и кашу же ты заварила… что скажешь?

Формально Людмила и Евгений Савельевич по рангу — по занимаемым ими должностям — были равны: оба официально являлись помощниками главного редактора, причем без разделения на «первого» и «второго». Но реально, конечно, Евгений Савельевич был выше. Он и возрастом был более умудрен, и опытом редакторской работы, и — это, пожалуй, главное — с давних, очень давних пор был другом Льва Михайловича. О том, что эта дружба в своем истоке имела весьма двусмысленную причину, Людмила не знала. Она видела только то, что «главный» и Евгений Савельевич относились друг к другу по-свойски, чем тот же Евгений Савельевич пользовался без зазрения совести: пил на рабочем месте и едва ли не в открытую и позволял себе много других, совершенно немыслимых для кого-то еще в редакции, вещей. Людмила понятия не имела ни о том, что Евгений Савельевич издавна и вплоть до развала СССР жил под наблюдением «компетентных органов», ни о том, что Лев Михайлович был его личным «куратором» — человеком, пристально за ним наблюдавшим и не дававшим сойти с тропинки советской законопослушности. Теоретически, тайны в этом никакой и не было, тем более что Лев Михайлович «куратором» оказался не по собственной воле, а в силу своего положения, что было практикой чрезвычайно распространенной и вовсе не постыдной, но оба — и Лев Михайлович, и Евгений Савельевич — предпочитали об этом помалкивать. Из самых старых сотрудников, которые могли быть в курсе таких отношений, в редакции уже почти никого не осталось, а те, что остались, тоже молчали. Кто-то из преданности Льву Михайловичу — человеку в общем-то очень хорошему, доброму и совестливому; кто-то — из дружеских чувств к Евгению Савельевичу: видя, что он и бровью не ведет, не лезли со своими комментариями и они.

Возможно, узнай Людмила об этой «тайне», она сумела бы ею воспользоваться к общей выгоде — своей, Евгения Савельевича и даже журнала. Возможно, но совсем не факт: Лев Михайлович слишком уж привык осторожничать, переломить его в этом смысле было бы совсем не просто. Но в любом случае знание на многое открыло бы Людмиле глаза, а значит, дало бы ей определенное преимущество в ее собственных замыслах и, как следствие, в их реализации. Однако «вслепую» выходило иначе.

«Что скажешь?» — повторил вопрос Евгений Савельевич, и Людмила, по факту — подчиненная, должна была дать объяснение.

— Подожди, — перебивая рассказ Людмилы, вмешался Константин, — твой «главный» какие-то сроки обозначил?

— Да, конечно: мы должны успеть к следующему выпуску.

— Мы? То есть работать будет не только Евгений Савельевич?

— Да, мы оба.

Константин задорно улыбнулся:

— Это хорошо… это просто замечательно!

Людмила скорчила рожицу и показала Константину язык:

— И не надейся! Я тебя и близко к этой работе не подпущу!

Как и в самом начале, улыбка Константина стала совершенно блаженной.

***

Евгений Савельевич не просто так спрашивал Людмилу «что скажешь» и его вопрос как не был сакраментальным, так и не носил риторического характера. Евгений Савельевич спрашивал абсолютно всерьез, потому что он и сам понятия не имел, как выбираться из сложившейся ситуации. То есть, определенные представления у него имелись, но всё не то: эти представления относились больше к миру ощущений, а вот как перевести их в материальный мир, являлось для него загадкой.

— Сроки поджимают, — прихлебывая из бокала, говорил он, — у тебя какие-нибудь идеи имеются?

Людмила пожимала плечами и пускалась в те же рассуждения, что и в кабинете у «главного». Мол, что же поделать, если прерафаэлиты — это прерафаэлиты и есть? И что же поделать, если картина «Труд» является важной вехой?

Евгений Савельевич морщился и отмахивался:

— Хорош словоблудить! Идеи какие-нибудь есть?

Людмила меняла тактику и заходила с другой стороны:

— Можно дать серию кровожадных портретов. Изобразить художников полоумными монстрами, людьми не от мира сего или даже очень от мира: избивавшими жен, лупившими собственных и чужих детей… особенно чужих: родители, как правило, этого не любят больше всего. А среди наших читателей, уверена, немало родителей. Они будут в шоке. Придут в негодование. Посмотрят на художников совсем другими глазами…

— Васильевна, — не без удивления и даже легкого замешательства спрашивал тогда Евгений Савельевич, — ты с ума сошла? Что ты несешь?

И снова Людмила пожимала плечами:

— А на мой взгляд, идея не менее сумасшедшая, нежели то, чем мы вообще занимаемся!

— Так-то оно так, но…

А потом Евгений Савельевич посмотрел на Людмилу изменившимся взглядом — с растерянного на слегка бесовской — и (уже твердо, хотя и слегка заплетавшимся языком) сказал:

— Постой-ка! А ведь в этой твоей идее кое что есть. Монстрами — не монстрами, а вот людьми эпохи — в самую тютельку.

— То есть? — не сразу поняла Людмила.

— Просто. — Ответил Евгений Савельевич. — Какая это была эпоха?

— Ну…

Евгений Савельевич, отставив бокал, махнул в сторону Людмилы рукой:

— Не трудись. Это была эпоха страшной несправедливости! Жуткого социального и имущественного неравенства. Когда праздные богачи… ну, лорды там всякие и прочие баронеты… капиталисты… нет: не капиталисты, а угнетатели — вот так, обтекаемо… да: когда угнетатели заставляли рабочий люд трудиться по восемнадцать часов в сутки за хлеб с водой. Как же тут не родиться картине «Труд»? Ведь лучшее искусство — помнишь, нам в школе об этом говорили? — ни что иное, как зеркало…

— Революции?

— Просто зеркало, — не поддался на провокацию Евгений Савельевич. — Зеркало отражает, но само по себе оно не значит ничего. Оно всегда в настоящем, а не в будущем или в прошлом. Меняется обстановка, меняется и отражение. Скажи: ты помнишь вот такие строчки? «Не странно ль, что если является в гости к нам голод и слышится вопль бедняка, за ломку машины ломаются кости и ценятся жизни дешевле чулка? А если так было, то многие спросят: сперва не безумцам ли шею свернуть, которые людям, что помощи просят, лишь петлю на шее спешат затянуть?»

— Это… Байрон? — не совсем уверенно уточнила Людмила.

— Он самый¹⁵, — подтвердил Евгений Савельевич. — Ну?

— Что — «ну»?

— Написал бы он это, если бы несчастных луддитов не вешали пачками?

До Людмилы начало доходить:

— Вы что же, хотите представить прерафаэлитов… манекенами без собственной позиции? Чукчами, поющими о том, что видят, а что конкретно — безразлично?

Евгений Савельевич потер руками:

— Ты начинаешь соображать!

— Но ведь это — абсурд!

— Не скажи: зависит от подачи. Нашей цели соответствует вполне. Вопрос лишь в том, чтобы грамотно упаковать.

Людмила смотрела на Евгения Савельевича и не могла поверить, что тот говорил всё это всерьез. Но Евгений Савельевич говорил именно что всерьез. Больше того: он забавлялся этой серьезностью, находя в ней известную прелесть — прелесть ребуса или каламбура. Ему — он лично это пояснил — доставляла удовольствие мысль о «том выражении рож всей этой до жути серьезной публики — так называемых искусствоведов, — каковое выражение на их рожах непременно появится, когда они прочитают нашу с тобой стряпню!»

— Меня от соавторства увольте! — попятилась Людмила.

— Шиш тебе, а не увольнение! — расхохотался, подливая конька в бокал, Евгений Савельевич. — Заварила кашу? Вот и кушай ложками!

***

Константину — несмотря на собственную «угрозу» и близко не подпускать его к работе над новой статьей, Людмила всё ему рассказала, причем едва ли не с отчаянием… Константину «идея» Евгения Савельевича не понравилась категорически.

— Вот уж чего я от него не ожидал, так это такого! — прямо заявил он. — Совсем мужик с катушек съехал! А ведь был… был…

— Кем?

— Неважно… лучше скажи: как же он сам не видит, что получается дикое противоречие? Он хочет нивелировать эффект «Труда» кошмарами эпохи, но чем эпоха тех людей отличается от эпохи нынешних? Он что, не видит и не знает, как люди бедствуют?

— Я говорила ему, но он…

— Неужели и на это придумал аргумент?

— Убойный!

— Да? — растерялся Константин. — Это какой?

— Статистику!

Нижняя челюсть Константина так и отпала от верхней челюсти:

— Статистику? — не поверил он своим ушам.

— Статистику, — повторила Людмила.

— Да как же это?

— А вот так…

Людмила пустилась в объяснения. Константин слушал и с каждым ее словом хмурился всё больше. К концу монолога он стал мрачнее тучи: любой, какая только могла бы появиться на небе.

— Этого нельзя допустить, — резюмировал он, когда Людмила закончила. — С этим нужно что-то делать.

— Да, — согласилась Людмила. — Но что? Поверь, я и сама не хочу, чтобы мое имя появилось под этой… этой…

Людмила замолчала, не в силах подобрать достаточно сильное определение. Любое из приходивших ей в голову казалось ей вялым и даже близко не выражавшим ее возмущение.

— Не знаю, — признался Константин. — Пока не знаю.

И добавил чуть погодя:

— Время есть?

— Практически нет.

— Сколько?

— Пара дней максимум. Потом нам нужно номер сдавать.

— Гм…

Константин подошел к окну. То, что за ним творилось, вполне соответствовало его собственному настроению. Если на душе у Константина было черным черно, то и за окошком — тоже. Если сердце Константина царапали иголки, то ведь и в окно лупили колючие льдинки. В груди у Константина бушевала буря. За окном свирепствовал шторм. Где-то высоко, под крышей, погромыхивало жестью: вероятно, ветер часть крыши оторвал.

— Два дня… — пробормотал Константин, отворачиваясь от окна. — Два дня…

— Два дня… — как эхо, отозвалась Людмила.

Константин посмотрел на часы и вдруг, перейдя через комнату к письменному столу, решительно отодвинул стул и указал на него Людмиле:

— Присаживайся: будем писать свою собственную статью.

— Но…

— Никаких «но». Играем на опережение. Уже завтра наша статья должна выйти. Где — это я утрясу. Главное сейчас — написать. И быстро.

Константин еще раз посмотрел на часы, а затем от стола перешел к висевшему на стене прихожей телефону. Набрал номер своего водителя и велел тому через пару часов подать машину к дому Людмилы:

— Да, собирался, — ответил он на какое-то уточнение шофера, — но сегодня не останусь. Отвезешь меня еще в одно место, а потом — домой…

Повесил трубку и пояснил уже удивленно смотревшей на него Людмиле:

— Это будет совсем под утро.

Людмила кивнула.

— Ну, — Константин уселся на соседний стул, — начнем, помолившись!

***

Первым, кого увидела Людмила, придя на работу следующим утром, был, разумеется, Евгений Савельевич, причем Евгений Савельевич с обалдевшим выражением на лице. В одной руке он держал бокал (наверное, опохмелялся), а в другой — газету. Людмила догадывалась, что именно было в газете, то есть, что конкретно вызвало на лицо Евгения Савельевича до смешного шутовское выражение растерянности, а вот сама газета удивила и ее саму. Это был выпуск районной малотиражки: из тех, какие уже тогда расплодились, как грибы после дождя. Но тогда — не то что ныне — они еще не перешли под контроль управ и прочих органов местного самоуправления и жизнь поэтому влачили приключенческую. Целиком и полностью завися от рекламы — а реклама в них стоила дешево, — две трети своего объема они хаотично отдавали под разномастные объявления. Оставшаяся треть наполнялась любой чепухой или всякой всячиной — какая под руку сотрудникам подворачивалась. Это могли быть кустарные обзоры новинок автопрома (понятно, зарубежного, хотя на зарубежные новинки денег в те времена почти ни у кого и не было). Могли быть траченые временем и молью выкройки бабушкиных салопов (такие, кстати, самыми прозорливыми дамами тщательно отбирались и складывались про запас: и ведь пригодились!) Могли быть отвлеченные статьи, на любую тему: от юбилея пригородной деревушки с детальным описанием ее краеведческого музея, до состояния крыши в соседнем с ЖЭКом доме — ай-ай-ай, давно не красилась, а если и покрасили, то далеко не в нужный жителям цвет. Как правило, участь выпусков этих газет была одинаковой и незавидной: их, не раскрывая, отправляли в помойку. Или просто на пол в парадном: прямо у ящиков для почты. Наиболее расчетливые граждане использовали их в качестве «подстилок» для собственных мусорных ведер: тогда еще не вошло в обиход использовать в домашних ведрах полиэтиленовые пакеты. Но чтобы в этих газетках печатали действительно серьезные и обстоятельные статьи? — такого не бывало!

Почему Евгений Савельевич, достав из своего почтового ящика этот мусор, раскрыл его и потому наткнулся на творение рук Людмилы и Константина, так и осталось загадкой — Евгений Савельевич на этот счет никаких пояснений не дал, — но факт был налицо и на лице: матерый пьяница прочел статью, затем перечитал ее, а после — приволок газету в редакцию. В редакции он в третий раз — не померещилось ли? — пробежался взглядом по страшным строчкам и больше чем обычно по утрам плеснул себе в бокал коньяку.

— А, Васильевна! — «приветствовал» он вошедшую Людмилу. — Посмотри!

Людмила приняла из рук Евгения Савельевича газету и сделала вид: сначала, что прочитала, потом — что ошеломлена:

— Как такое возможно?

Евгений Савельевич только руками развел:

— Мистика какая-то! И ты на подпись посмотри, на подпись!

Людмила посмотрела:

— Говениус А.А.

— Говениус! Представляешь?

— Псевдоним?

— Куда там… — Евгений Савельевич кивнул в сторону телефона. — Позвонил я им. Есть такой! Александр Александрович. Говениус! Чтоб ему канализация стекловатой вышла!

Людмила невольно улыбнулась, но, к с частью, Евгений Савельевич смысла ее улыбки не понял. А смысл заключался в том, что и сама Людмила о реальном существовании Александра Александровича с настолько причудливой фамилией узнала только что: из уст как раз Евгения Савельевича. Когда вчера, уже по завершении работы над статьей, Константин предложил подписать ее именно так, Людмила рассмеялась: выходка с фамилией показалась ей… забавной. А вышло вон оно как: человек существовал на самом деле. Значит, Костя о нем знал и позабавился вдвойне.

— Вот ты улыбаешься, — между тем, говорил Евгений Савельевич, — а я рыдать от злости готов! Упер Говениус нашу идею, выхватил из рук! Если мы теперь напечатаем нечто подобное, нас на смех поднимут: обязательно найдется «доброжелатель», который тыкнет публику вот в это!

Евгений Савельевич выхватил газету из рук Людмилы, смял ее и отшвырнул куда-то под стол.

— Получится, мы — мы! — плагиаторы! И ведь в занятии глупом и бессмысленном! Да нас с го… тьфу ты, пропасть! — с потрохами сожрут! Мы станем посмешищем года и это при том, что год едва успел начаться!

— Совершенно с вами согласна… — Людмила опять улыбнулась. — Значит, всё?

Во взгляде Евгения Савельевича появились упрек и подозрение:

— Как это — всё? И это… Васильевна… ты правда ничего от меня не скрываешь? Уж очень странное выходит совпадение!

Людмила почувствовала, как на ее щеках и скулах проступил румянец. Евгений Савельевич, однако, этого не заметил: румянец был надежно укрыт под аккуратной косметикой.

— Что вы, — быстро ответила Людмила, — для меня это такая же неожиданность, как и для вас!

— Неожиданность, говоришь… неожиданность… — Евгений Савельевич еще с секунду-другую попялился на Людмилу, а затем махнул рукой. — Ладно, проехали… но делать, тем не менее, что-то нужно, причем прямо сейчас и в считанные минуты…

У Людмилы образовалось впечатление дежа-вю: ровно то же вчера вечером говорил и Константин.

— …до сдачи номера у нас остается лишь несколько часов…

Людмила внутренне напряглась: битва казалась выигранной, но Евгений Савельевич не сдался!

— …новые идеи есть?

— Нет! — выпалила Людмила и двинулась к двери.

— Стой! Куда?

— Кофе возьму и вернусь…

— А…

Евгений Савельевич посмотрел на собственный бокал с коньяком и уже совсем добродушно кивнул:

— Да-да, конечно, ступай… но только чтобы одна нога там, другая здесь!

***

Понять потрясение Евгения Савельевича было можно: статья, подписанная Александром Говениусом, а в действительности состряпанная Людмилой и Константином, практически в точности повторяла мысли самого Евгения Савельевича. Начиналась она кучерявой похвалой журналу, решившемуся осветить «эпохальное, не побоюсь этого слова, событие», но дальше переходила к жесткой и даже бесцеремонной критике. «Говениус» критиковал Людмилу, якобы неверно ухватившую суть представленных на выставке работ прерафаэлитов, критиковал самих прерафаэлитов, критиковал журнал, главный редактор которого «совсем уже покрылся мхом». В критике использовались те самые посылы, которыми давеча с таким удовольствием оперировал сам Евгений Савельевич. Было и зеркало, была и отвлеченность зеркала от событий, были и чукчи, поющие о том, что видят непосредственно, и тут же об увиденном и спетом забывающие. Хуже того: была и статистика. Именно та, какою Евгений Савельевич намеревался показать колоссальный разрыв между уровнем жизни тогда и уровнем жизни теперь. Статистика насквозь лукавая, но подобранная с ошеломлявшими добросовестностью и ловкостью. Читатель (буде у статьи в районной газетенке таковой нашелся) мог подспудно ощущать, что его безжалостно дурили, но доказать сей факт он смог бы едва ли. Вся жизнь читателя, измученного беспросветной бедностью, всё его окружавшее могли буквально вопить — «ложь! ложь! ложь!» — но что и жизнь, и окружение могли противопоставить статистике? Какие аргументы?

Конечно, полной копией идей Евгения Савельевича статья не являлась, но она заходила еще дальше, уже и сами идеи выставляя перед думающими людьми в совершенно неприглядном свете. Статья по сути превращалась в замаскированный фельетон, возьмись кто-либо судить о ней всерьез, а не с насмешкой. Вздумай теперь Евгений Савельевич высказать что-то подобное, его бы действительно пронесли по кочкам: сначала за плагиат, а после — за глупость. Статья обозначала окончательный предел, ступить за который означало гибель.

Константин, подкладывая Евгению Савельевичу такую свинью, всё точно рассчитал. Не учел он одно: старый «диссидент» и пропойца не был ни глупцом, ни человеком, склонным сдаваться без боя. Впрягшись в какое-то дело, Евгений Савельевич всегда доводил это дело до конца. Звонок Людмилы, выскочившей из кабинета Евгения Савельевича, Константина удивил, тогда как на самом деле этот звонок следовало ожидать.

— Да ты что? — воскликнул Константин, услышав новость, заставшую его врасплох. — Прямо сейчас? Новая статья? Не может быть!

— Может! Еще как может! — почти кричала в трубку Людмила. — Что делать? Что делать мне?!

Константин (видеть этого Людмила не могла) в растерянности кусал губы и теребил галстук. За считанные мгновения узел пришел в полную негодность, и Константин вообще сорвал галстук с шеи.

— Вот упертый! — наконец почти прошептал Константин.

— Но делать-то что?

— Пиши… — в голосе Константина явственно слышалась обреченность.

— Писать?

— Пиши. Деваться некуда. Если заартачишься, будет хуже.

— Да куда еще-то хуже?

— Есть куда…

— Значит, писать?

— Да. — Константин вздохнул. — Увидимся вечером. Захвати статью. Голову придется ломать по факту.

— Журнал уже через несколько часов будет сдан в набор. Мы не успеем… сыграть на опережение!

— Не успеем: факт. Придется биться полемикой.

— Но мое имя…

Тишина.

— Ты слышишь?

— Слышу. Успокойся. — Обреченность исчезла из голоса Константина. — Есть у меня соображение… А знаешь… — голос и вовсе повеселел, — может, это совсем и неплохо!

— Что?

— Как же я раньше не сообразил, — проигнорировал вопрос Людмилы Константин. — Есть у нас один несомненный козырь. Какова периодичность выхода твоего журнала? Два раза в месяц? Ну, а та районная газетенка выходит каждый день!

— И что с того?

Людмила не поверила своим ушам — неожиданно, совсем неожиданно, Константин по-детски хихикнул:

— Увидишь. Вечером.

И добавил уже без смешка:

— Евгений Савельевич вообразил, что всё вот так и закончится? Ну, Евгений Савельевич, держись: всё только начинается!

Повесив трубку, Людмила прихватила из буфета (торговых автоматов тогда еще не было) стаканчик отвратительного кофе и вернулась в кабинет. Лицо Евгения Савельевича светилось довольной ухмылкой: от былой огорошенности на нем не осталось и следа.

— Вернулась?

Людмила выставила перед собой дымившийся стаканчик:

— Да. Очередь была…

— Черт с ней, с очередью! Давай, присаживайся рядом и внимай откровениям гения!

***

Вторая статья на тему московской выставки наделала еще больше шума, нежели первая, но шума иного свойства. Если первая в читающей публике вызвала восторг, то вторая — откровенное недоумение. Люди читали и не верили своим глазам: неужели такое и впрямь возможно? В редакцию пришло несколько десятков писем, причем иные из них за подписями весьма уважаемых людей. Не в уличном, разумеется, смысле, не в смысле новой элиты, а в самом прямом: эти люди, что называется, были широко известны в узком кругу искусствоведов и публики вообще интеллигентной. Евгений Савельевич, видя такую реакцию, радовался как ребенок и этим очень напоминал Людмиле Константина: тот тоже, выкладывая свой новый план, веселился словно хулиганистое дитя! Похоже, одной Людмиле во всей этой кутерьме было совсем не до смеху. Она читала приходившие в редакцию письма и волосы на ее голове вставали дыбом. Конечно, интеллигентные люди не позволяли себе выражений крепких и непристойных, но тем обиднее выглядела их оценка. Интеллигентные люди интеллигентно смешали Людмилу с дерьмом.

Разумеется, досталось и Евгению Савельевичу, чья подпись тоже красовалась под статьей, но, во-первых, в куда меньшей степени — Евгений Савельевич был хорошо известен в тех же кругах и репутация у него была неоднозначной: от него и ждали различных выходок, и эти выходки если и не всегда прощали ему, то всегда смотрели на них сквозь пальцы, — а во-вторых, самому Евгению Савельевичу было на это решительно наплевать. Он с собственной меркой подходил к интеллигентным людям, и эта мерка отнюдь не была благосклонной. В общем, Евгений Савельевич, в отличие от бледневшей и холодевшей Людмилы, порхал и радовался жизни. Опус — он выразился именно так — превзошел все его ожидания. Опус оказался великолепен! Евгений Савельевич — и это тоже в отличие от Людмилы — не знал, что над его головой уже парили эринии: отмстительницы за всё. За опус и за шутки. За отступничество от принципов. За душевный покой тогда, когда честному человеку следовало бы терзаться муками совести. Евгений Савельевич не видел грозных богинь и не ощущал их присутствие. Богини же подбирались всё ближе и день их настал.

В тот день Людмила на работу опоздала: всю ночь мело, уборочной техники в Городе не хватало, имевшаяся со своими обязанностями не справлялась. Мало того, что встало движение по автомобильным дорогам, но и тротуары оказались непрохожими. Из иных домов и выбраться-то было тяжело: двери парадных присыпало сугробами, а дворники к своим обязанностям приступать не спешили. Только до станции метро Людмила добиралась вчетверо дольше обычного, а на самой станции творилось что-то невероятное: уставшая (и это утром!), озлобленная, мрачная толпа в буквальном смысле слова осаждала турникеты — волнами накатывая на них и разбиваясь о них бушевавшим морем. Невесть почему — с наземным транспортом всё было ясно — электрички ходили с увеличенным интервалом, так что в роскошных интерьерах платформы настроение царило самое революционное. Люди бросались на подходившие поезда, и поезда стонали под одолевавшей их тяжестью, шипели и стучали незакрывавшимися дверьми, ревели голосами взбешенных машинистов: «Освободите двери! Освободите двери!» Пришлось пропустить с десяток составов, а это было еще добрых полчаса.

Когда Людмила, наконец, вошла в редакцию, ее настроение метко выражалось коротким словечком «швах». Она накричала на неловко подвернувшегося под руку младшего сотрудника — какого-то бледного юношу, испуганно шарахнувшегося в сторону и едва не упавшего навзничь, стукнувшись о приоткрытую дверь. Зачем-то пнула мыском сапога обшитую панелями стену, отчего на панели осталась зазубрина, а на мыске — некрасивая, неаккуратная царапина. Последнее обстоятельство окончательно вывело Людмилу из себя и в свой кабинет она влетела подобно китайской петарде: вращаясь волчком по самой безумной траектории и издавая далекие от романтических звуки!

Но в кабинете, как будто натолкнувшись на бетонную стену и рассыпавшись в искры, Людмила остановилась: замерла, как вкопанная, и даже уронила сумочку. Сумочка упала на пол со звуком мягким и успокоительным.

— Вы!

— Я.

В собственном кресле Людмилы и за ее собственным столом сидел Евгений Савельевич. Обычно одетый прилично и даже с известным лоском, теперь он был до крайней степени неряшлив и почти оборван. На лицо — бледный, почти зеленоватый. В глазах — невероятная смесь ужаса и тоски. Никогда еще Людмила не видела Евгения Савельевича таким. Такой Евгений Савельевич производил впечатление пациента психушки: решившего бежать и перед бегством нацепившего чужую, выхваченную из бака для грязного белья, одежку.

— Что вы здесь делаете? — осторожно спросила Людмила, невольно покосившись на дверь.

— Жду, — без эмоций в голосе, но с той же смесью ужаса и тоски в глазах ответил Евгений Савельевич.

— Кого?

— Тебя.

— Меня?

И тут Людмила заметила лежавшую на столе газету. Это был выпуск всё той же районной малотиражки, в которой Евгению Савельевичу Людмила с Константином дали первый бой.

— Говениус.

Людмила попятилась.

— Опять Говениус.

Людмила сделала еще один шаг назад: она ожидала чего угодно, но чтобы Евгений Савельевич стал вот таким… Сердце Людмилы сжалось и для самой Людмилы не ясно, чем: сочувствием или страхом.

— Хочешь прочитать?

Через силу Людмила кивнула: не могла же она признаться, что знает обо всем!

— Тогда читай.

Пришлось взять себя в руки, вернуться к столу, усесться в свободное кресло и начать читать. По мере чтения лицо Людмилы бледнело и бледнело. К середине статьи и в ее глазах, как и в глазах Евгения Савельевича, поселился ужас. А к концу — тоска.

***

Статья, против первоначального плана, вышла с приличным опозданием и это была не совсем та статья, которую подготовили Константин и Людмила. Основа осталась той же, но в целом — не так. Статья Константина и Людмилы была шаловливой, эта — разбойной. Статья Константина и Людмилы была напитана юмором… да: и сарказмом тоже, причем не совсем безобидным, но всё-таки юмором. Эта дышала могильной злобой, как будто ее писал давно забывший о человеческих чувствах мертвец. Людмила и Константин не ставили себе целью сгубить Евгения Савельевича: их цель была иной. Автор «другой» статьи подобными «мелочами» не озабочивался и даже наоборот: он словно нарочно выбирал такие определения и сравнения, чтобы причинить Евгению Савельевичу максимально возможный вред. При этом, что характерно или, вернее, любопытно, о Людмиле в статье не говорилось ни слова, хотя в варианте самой Людмилы и Константина ей, как и Евгению Савельевичу, «доставалось»: конспирация как-никак! Говениус — статья вновь была подписана им — словно нарочно обошел Людмилу молчанием: как будто для того, чтобы внести разлад между Людмилой и Евгением Савельевичем.

Людмила не понимала, что произошло. Отложив газету, она уставилась в пол, не в силах смотреть Евгению Савельевичу в глаза, а потом — молча, не сказав и слова — вышла из кабинета. Евгений Савельевич проводил ее все тем же, исполненным тоски взглядом, и тоже ничего не сказал.

Выйдя из редакции и добравшись по сугробом до первого же телефона-автомата, Людмила набрала рабочий номер Константина. Довольно долго Константин не отвечал (номер был прямым, в обход дежурного офицера), но в конце концов взял трубку. Голос его звучал устало:

— Слушаю…

— Это я, — сказала Людмила. — Что происходит?

— Сам хотел бы узнать.

— Значит, ты уже в курсе?

— Да, прочитал по дороге.

— И это — не твоих рук дело?

— Бог с тобой! — даже возмутился Константин. — Я и сам в шоке. Говениус — надо же, чтобы фамилия так соответствовала натуре! — проделал всё это без моего ведома. Вероятно, поэтому он так и задержался со статьей. Я несколько раз спрашивал его о причине задержки, но он увиливал… под вполне правдоподобными предлогами. А на самом деле — теперь-то понятно — готовил вот эту пакость! Но знаешь…

— Что?

— Боюсь, это еще цветочки.

— Что?

— Еще цветочки, говорю. Мы ведь планировали целую серию статей, помнишь?

Людмила охнула:

— Ты полагаешь…

— Да. Поэтому где-то ближе к обеду я навещу мерзавца. Потолкую с ним по душам. Должно же быть в его гнусной душонке хоть какое-то чувство… страх, например…

— Ты… ты… — Людмила зачастила, представив себе Константина мутузящим Говениуса, при этом сам Говениус, которого она, Людмила, и в глаза-то ни разу не видела, оказался в ее видении этаким сморчком: мизинцем перешибить можно. — Ты его бить собираешься?

Услышав такое, Константин хмыкнул, пусть и без веселья:

— Нет, что ты! Просто поговорю.

— Думаешь, поможет?

— Надеюсь.

— Ну… ладно.

— Увидимся вечером. Расскажу, как оно было.

На этом Людмила едва не повесила трубку, но спохватилась:

— А сейчас-то что? Что мне делать прямо сейчас? Там… Евгений Савельевич с ума сходит. Не в переносном, а в прямом смысле. Никогда его таким не видела!

Константин задумался.

— Вот что, — решил он, — расскажи ему правду. Только, если возможно, имени моего пока не упоминай. Боюсь, в сложившихся обстоятельствах мое имя подействует на него… нехорошо. А в целом — выкладывай начистоту. Евгений Савельевич — мужик умный, сообразит, что к чему. Не удивлюсь, что даже придумает, как быть. В конце концов, он ведь любит играть? Вот пусть и поиграет. В этом раунде он пролетел, но почему бы не отыграться в следующем? Главное — перехватить инициативу!

— А Говениус?

— К вечеру станет ясно.

— Может, мне все-таки и о тебе рассказать?

И снова Константин задумался.

— Нет, — в итоге ответил он, — лучше не надо. Если только совсем к стенке не припрет, обо мне не говори. Если припрет — ну, ничего не поделаешь: рассказывай!

***

Евгений Савельевич всё так же сидел в кабинете Людмилы и встретил вернувшуюся в кабинет Людмилу все тем же тоскливым взглядом. Ни выражение его мрачного лица, ни его взгляд не изменились даже при том, что вернулась Людмила не с пустыми руками. Вообще, Людмила мало что понимала в обожаемых Евгением Савельевичем коньяках, но, зайдя в недавно открывшийся неподалеку от редакции журнала большой продовольственный магазин, всё же взяла показавшуюся ей красивой бутылку. Впридачу к красоте и стоила бутылка немало, так что Людмила понадеялась на старинную «мудрость»: чем выше цена, тем лучше товар. Маячивший в зале «консультант» одобрил выбор покупательницы, но тут уж никакая мудрость не работала: с равной вероятностью он мог оказаться как и правдивым человеком, так и лжецом, заботой которого было только одно — продать побольше и подороже.

В кабинете Людмила достала бутылку из коробки и только тогда сообразила, что пить-то и не из чего: не то что бокалов, но даже стаканов — за ненадобностью — она у себя не держала! Впрочем, неожиданно возникшую проблему она тут же и решила: неожиданным же образом, и это, как оказалось, стало тонким дипломатическим ходом. Увидев, как Людмила опростала от давно засохших цветов пару невысоких вазочек и, откупорив бутылку, плеснула в них коньяк, Евгений Савельевич, наконец, переменился в лице, причем переменился к лучшему:

— Это, Васильевна… — вымолвил он протяжно. — На своем веку я много из чего пивал, но чтобы из вазы… гм… такое со мной впервые! Ты у меня стаканы попросить не могла?

Людмила пожала плечами, уходя от прямого ответа. Тогда Евгений Савельевич взял «свою» вазочку, понюхал ее содержимое, сделал осторожный глоток, поставил вазочку обратно на стол и принялся рассматривать бутылку.

— Что-то не так? — спросила Людмила.

— Где ты ее взяла? — вопросом на вопрос ответил Евгений Васильевич.

— В продуктовом.

— В новом что ли?

— Ну… да.

— Молодец!

Эта похвала прозвучала так, как будто Евгений Савельевич сказал «дура».

— Неужели подделка?

— Подделка — да. К счастью, пить ее все-таки можно.

— То есть?

— Это — не французский коньяк. Но все же коньяк, как ни странно. Тебе подсунули смесь из нескольких старых армянских коньяков. Наверное, из контрабандных запасов. Коньяки ординарные, но настоящие. Ничего особенного, но и не отрава. Сколько ты заплатила?

Людмила назвала сумму.

— В следующий раз, — посоветовал Евгений Савельевич, — меня с собой в магазин бери: и выйдет дешевле, и не обманут, как… но подожди-ка: а что это ты вдруг вообще за бутылку схватилась? Статья настолько проняла или скрываешь что-то? Ну, говори, говори, не стесняйся: вижу ведь, что дело нечисто!

Тогда-то Людмила и рассказала всё как на духу, опустив лишь имя Константина и заменив его обтекаемым определением «друг».

— Понимаете, Евгений Савельевич, не могла я такого допустить! Чтобы мое имя под той статьей засветилось. Ведь это, согласитесь, ужас. То, что вы тогда придумали, остроумно, спору нет, но…

— Ах, совесть, совесть! — уже начиная покрываться румянцем и уже нормальным тоном резюмировал Евгений Савельевич. — Скольких бед она причина и скольких невзгод! Неуловимая, казалось бы, штука: ну, что такое эта совесть? Незримая, неясная, лишенная конкретики субстанция… и не субстанция ведь даже: та телесное выражение имеет… призрак, тень! Но вцепится в человечка и грызет, грызет… не отпускает! Стало быть, Васильевна, ты совестью болеешь? Плохо! Очень плохо!

— Почему? — не поняла Людмила.

— Ну как же, — пояснил Евгений Савельевич, — оглянись вокруг: кого и что ты видишь? Неужели толпы альтруистов, готовых задарма тянуть тебя из бедствий? И неужели всеобщее процветание — Утопию… как его…

Евгений Савельевич щелкнул пальцами, вспоминая имя.

— Мора? — подсказала Людмила.

Евгений Савельевич поморщился:

— Конечно же, нет! Рабовладения нам еще не хватало… а впрочем, все хороши! Так что же: кого ты видишь? Идеальных мужчин и женщин, процветающих в идеальном обществе? Или стаи голодных и бедных волков и волчиц, готовых загрызть друг друга за баранью ляжку?

— По-вашему, богатые лучше?

— Ничуть не лучше!

— То есть вы хотите сказать…

— Именно, Васильевна, именно: с волками выть — по-волчьи выть придумано не нами. Слушай народную мудрость: народ удивительно точно подмечает нюансы общежития!

Людмила внимательно посмотрела на Евгения Савельевича, но тот, похоже, не шутил. Во всяком случае, в тот конкретный момент на шутника он никак не походил, но в то же время и сказанное им о совести и людях совсем не вязалось с его собственным, привычным Людмиле, обликом и характером. Говоря проще, Людмила растерялась. А Евгений Савельевич уже перепрыгнул на другую тему:

— Значит, друг у тебя появился… мужик… а я-то гадаю: с чего это ты вдруг так похорошела?

Людмила покраснела.

— Кто он? — прямо спросил Евгений Савельевич.

— Ну… человек, — ответила Людмила.

— Это понятно, — хмыкнул Евгений Савельевич. — Но кто он? Ты говоришь, он к этому Говениусу сегодня поедет разбираться: бандит что ли?

— Нет!

— Стало быть, рыцарь на белом коне?

— Скорее, на черной машине! — ляпнула Людмила против воли.

Евгений Савельевич вздернул бровь, его лоб наморщился:

— О как! На черной машине…

— Да это я так… — начала оправдываться Людмила, но Евгений Савельевич быстро ее перебил.

— Ладно-ладно: на черной, так на черной — мало ли у кого по нынешним временам такие? Иногда мне кажется, мир вообще сошел с ума: красок совсем не видит. Черное — белое, черное — белое¹⁶… Как думаешь, — спросил он после недолгой паузы, — справится с Говениусом твой друг? Или битва нам предстоит затяжная?

— Думаю, справится.

Евгений Савельевич прищурился поверх вазочки с коньяком, качнул головой и выпил.

***

Говоря Людмиле, что собирается к Говениусу, Константин лукавил: ни к какому Говениусу — вот еще! — ехать он и не думал. Кто таков этот тип, чтобы ехать к нему с разборками? Константин поступил проще: вызвал к себе владельца районной газеты, в которой Говениус и подвизался. Получив неожиданное приглашение, владелец изрядно перетрусил и обещался быть: времена стояли смутные, страх перед компетентными органами никуда из граждан еще не делся и хотя поколение, этот страх утратившее, уже народилось, ходило оно еще в подгузниках, благо подгузники как раз тогда в продаже и появились.

Вообще говоря, Константин запутался. Затеяв интригу, составив четкий и, как ему поначалу казалось, эффектный план, по ходу реализации этого плана он всё больше увязал в каких-то отвлечениях: непредусмотренных, непредвиденных. Одна его влюбленность, да еще и по-настоящему, а не понарошку, чего только стоила! И эта… выставка, будь она неладна: вроде бы так удачно подвернулась под руку и так прелестно вписывалась в план, а вот поди ж ты — обернулась ненужной и всё ломавшей возней. Узел нужно было рубить, но Гордием Константин ощущал себя меньше всего: жертвовать своими отношениями с Людмилой он не только не собирался, но и ровно наоборот — надеялся на их продолжение и даже… на свадьбу! До предложения — так Константин полагал, причем совершенно искренне — было еще далеко, но в мыслях оно уже обозначилось, и перспектива его не тревожила Константина, а радовала. А это означало, что над узлом необходимо трудиться — вместо того, чтобы просто его рассечь.

Связавшись с Говениусом для печати статей в пику Евгению Савельевичу, Константин поступил опрометчиво, но под давлением обстоятельств: нужно было действовать быстро, а кроме Говениуса на роль подставного лица у Константина других людей не было. Не печатать же искусствоведческую с политическим налетом полемику в ведомственной газете? Конечно, можно было найти и зацепить интересными предложениями кого-то получше и покрупнее, даже с именем и вообще… однако на это требовалось время, которого ни у Константина, ни у Людмилы в неожиданном повороте событий не было. Вот и пришлось нырнуть в мусорный бак и вытащить из него проходимца с настолько подходившей ему фамилией!

О Говениусе Константин узнал довольно давно и совершенно случайно: этот человек в другом отделе проходил по довольно пустяковому материалу свидетелем, но с риском превратиться в обвиняемого. Народ тогда по всем этажам «конторы» шутил, по-всякому обыгрывая чудную фамилию мелкого прохвоста. Шутки запали Константину в голову и всплыли в подходящий — или в неподходящий? — момент. По странному совпадению, Говениус когда-то был журналистом, а после — катился вниз по становившейся всё более крутой наклонной, и вот — докатился до должности сотрудника районной газетки с обязанностью только всякую чепуху промеж рекламы и совать. В то время еще не говорили копипастер или копирайтер, но именно этими вещами Говениус и занимался. Тащил в газетку чужие материалы или ваял свои: равно неважного качества и совершенно любой направленности.

Когда Константин обратился к нему — поздним вечером, уже почти в ночь, — Говениус повел себя странно, однако Константин списал эту странность на вообще необычное для Говениуса предложение, а также — на поздний визит. Александр Александрович — Константин вел себя подчеркнуто вежливо — не беспокоился, нет. Он бегал глазками по дорогому костюму гостя, по таким же дорогим ботинкам, по настоящим швейцарским часам, по лучшей выделки коже портфеля. Но кроме этого делал для себя — в записной книжке — какие-то пометки, а на вопрос о них ответил, что помечает детали задания. Обман был грубым и явным: какие еще детали могли быть в деле простого размещения текста — без смысловых правок и прочей корректуры? Но Константину пришлось обман проглотить: выбора не было. На память себе, конечно, он это записал, но и близко тогда предположить не мог, чем всё это в итоге обернется.

А обернулось скверно. С первым заданием Говениус справился — вопросов нет. И новую статью принял без возражений. Да только вон что получилось… использовал полученный материал для написания собственной, кошмарной во всех отношениях, статьи! Зачем Говениус это сделал, Константин не понимал, но прояснить ситуацию намеревался твердо. И не только прояснить, но и проучить мерзавца.

Как раз к обеду, когда Константин якобы собирался ехать к Говениусу, явился владелец газеты. Это был мужчина колоритный, но не сам по себе, а в духе времени: молодившийся, хотя и расплывавшийся от нездорового образа жизни и отсутствия регулярных занятий спортом, одетый в довольно дорогой, но безвкусный костюм, без галстука, с распахнутым воротом пестрой рубашки, под которой отчетливо виднелась золотая цепь с массивными звеньями. На пальцах мужчины сомнительным камнем и качеством исполнения переливались перстень и печатка. Волосы были сбрызнуты каким-то лаком и гладко зачесаны назад. «Аромат» лака примешивался к запаху сильно избыточного количества одеколона и создавал вокруг мужчины резкое и не слишком приятное амбре.

Константин открыто поморщился и грубым жестом указал владельцу газеты на стул:

— Присаживайтесь, уважаемый…

«Газетчик» сел:

— Я не совсем понимаю… — начал он робко и в полную противоположность своему «бравому» облику, — точнее, совсем не понимаю…

— Вам и не нужно ничего понимать, — резко оборвал газетчика Константин, — просто отвечайте на вопросы. Вопрос первый: в каких отношениях вы состоите с Говениусом?

— С Говениусом?! — газетчик, не ожидавший, вероятно, что речь пойдет не столько о нем самом, сколько о его сотруднике, от удивления даже подскочил на стуле. — С Говениусом? Но… что значит — в каких отношениях? Он у меня работает!

Взгляд Константина стал тяжелым и этим взглядом Константин воззрился на несчастного. Тот, разумеется, и думать не думал, что и тяжелый взгляд нахмурившегося генерала, и не менее тяжелая тишина, воцарившаяся в кабинете, были не более чем спектаклем — для Константина привычным, а вот для тех из его визави, которых он вызывал к себе отнюдь не для чаепития, жутковатым до мурашек по спине.

Тишина царила в кабинете недолго. Кровь отхлынула от лица газетчика и тот, сбивчиво и так, словно его язык стремился опередить рвавшиеся из его же глотки слова, начал рассказывать о своих «отношениях» со странным типом. Поразительные вещи всплыли на поверхность тут же.

Во-первых, выяснилось, что Говениус вовсе не был простым сотрудником, работавшим по найму. То есть работал-то он по найму, с записью в трудовую книжку и всякое такое, но положенная ему заработная плата составляла лишь малую часть от его реальных доходов. Бо́льшая часть поступала в его карман от сделок с рекламой, что также было оформлено официально, хотя ни для поиска рекламодателей, ни для работы с самими рекламными объявлениями Говениус и пальцем о палец не ударял. Получалось, владелец газеты платил ему своего рода процент ни за что. И вот это-то «ни за что» было еще любопытнее и относилось к категории «во-вторых».

Во-вторых, мерзавец как был мерзавцем, так им и остался: ничего не изменилось с тех пор, когда он угодил под следствие. Придя устраиваться на работу, он вел себя паинькой, да таким, что владельца газеты ничуть не насторожило весьма, казалось бы, примечательное обстоятельство: с чего бы это человек с журфаком за спиной и — в прошлом — опытом работы в весьма солидных и крупных изданиях решил превратиться в полное ничтожество? Ведь только полному ничтожеству могла казаться привлекательной малооплачиваемая и к творчеству не имевшая отношения работа в малотиражной районной газетенке!

— Я сначала решил, что он — запойный, тем более, и вид у него был помятый: ну, чисто кот ободранный с помойки! Но мне-то что? Мне — по фиг: за такие деньги нормальных людей не найдешь, а этот был даже с дипломом! Обязанности — не сложные. График — в зависимости от выпуска. Придирок к одёжке или опохмелу на рабочем месте я не делаю: лишь бы сама работа шла… Вот и взял гадёныша!

Какое-то время всё шло отменно, а кроме того, новый сотрудник, Говениус этот, в запои не впадал и на рабочем месте не опохмелялся. Напротив: он приоделся, потратившись из первой получки — не богато, но чистенько и аккуратно, — был всегда трезв, тщательно выбрит и очень пунктуален. Всё это в совокупности поначалу сильно обрадовало владельца, но уже вскоре он призадумался: а ведь ерунда какая-то! Если Говениус — чистый ангел и такой замечательный трудяга, за что же его отовсюду поперли?

— Хватился я, начав сопоставлять детали, да было поздно: прижал он меня!

— Что значит — прижал?

Газетчик смутился, покраснел, а затем выпалил:

— А мне самому ничего не будет?

— Вы хотите признаться в преступлении? — мгновенно догадался Константин.

— Ну… да.

— Признавайтесь!

Прозвучало это радушным позволением: словно в ответ на просьбу закурить сосед по столику в кафе ответил «курите»! Владелец газеты растерялся: что это значило? Заранее прощен или настолько прижат к стенке, что и отбрыкиваться уже бесполезно?

— Ну?

Бедняга поежился внутри своего нелепого пиджака и бросился с головою в омут:

— Да, господин… товарищ… генерал: я должен сознаться в преступлении. Но ничего плохого я не делал, просто… просто… вы понимаете? Так все живут: не протянешь руку, протянешь ноги! Приходится крутиться, как белке в колесе: тому дай, туда занеси… а что остается в итоге? Слёзы! Знаете, какие у меня расценки на рекламу? Это же смех! Вот я и… придумал, в общем. Схемку одну. Простую, как валенок, но на удивление рабочую. Я даже сам поражаюсь, что она деньги дает: каждый раз кладу их в карман, а в голове мыслишка — а ну как в последний раз? В общем, скорешился я с ЖЭКами нашего района, а еще — с чиновником нашим, из районной администрации. Вы позволите?

Уловив кивок Константина, газетчик сунул руку во внутренний карман пиджака и достал из него сложенный вчетверо выпуск собственной же газеты. Развернул и протянул Константину:

— Видите?

Константин принял газету, просмотрел ее, но ничего криминального в ней не обнаружил.

— Да вы рекламу смотрите, рекламу! — услужливо подсказал владелец.

Константин сосредоточился на объявлениях и тогда — памятуя об уже сказанном — криминал нашел. Это были красивые, на невзрачном и простеньком фоне большинства других, объявления тех самых районных ЖЭКов, а также — муниципальной власти. Объявления самого разного характера. Так, например, один из ЖЭКов писал… о снятой с дерева кошке, а по соседству разместилось «властное» объявление о количестве флагов, планируемых к установке на углах домов в преддверии Дня Защитника Отечества. То обстоятельство, что до 23-го февраля было еще далеко, администрацию района, по-видимому, ничуть не смущало.

— Печать таких объявлений немногим дороже «обычных», а проходят они по расценкам в десятки раз большим, нежели те.

— Понятно… — прокомментировал Константин и стал ждать продолжения.

Продолжение последовало незамедлительно:

— Говениус, понятное дело, об этом узнал — узнал о тех суммах, которые мы… ну… между собой делили. Денежки бюджетные или на отмыв, если говорить о ЖЭКах, поэтому статья вырисовывалась конкретная.

— Шантаж?

— Он самый. Пришлось взять в долю.

Газетчик замолчал, а Константин задумался: только шантажиста ему и не хватало! Но неужели Говениус решил и с ним, с Константином, провернуть нечто подобное? Невероятно! Однако другого объяснения Константин не находил.

— Хорошо, — сказал он, очнувшись от собственных дум и обратившись к покорно ожидавшему своей участи владельцу газеты, — вы свободны, можете идти. Если еще понадобитесь, я вас вызову.

Газетчик мгновенно просветлел, но всё же уточнил — на всякий случай:

— Значит… меры ко мне приниматься не будут?

Константин окинул мошенника теперь уже безразличным взглядом и так же безразлично кивнул:

— Ваши делишки меня не интересуют.

— А что мне делать с ним? — решился тогда на еще один вопрос владелец газеты. — С Говениусом я имею в виду?

— Ничего.

— Он так и будет меня шантажировать?

— Очевидно.

— А… а… в чем тогда смысл?

Константин усмехнулся:

— Для вас — ни в чем. Радуйтесь, что и так обошлось!

Газетчик вздохнул — шумно, с надрывом, — неловко, задев и едва не уронив стул, повернулся и вышел из кабинета.

***

Говениус, когда за ним пришли, сидел у себя и мечтал о машине. Не то чтобы он остро нуждался в личном автомобиле, но ему доставляла удовольствие мысль таковую иметь и желательно — иностранную и красивую. С электрическими стеклоподъемниками¹⁷ и кондиционером. Цвета «металлик» и не с правым рулем¹⁸. Европейскую. Потому что американские — он помнил это из Хейли¹⁹ — дерьмо.

Звонок во входную дверь не встревожил Говениуса; скорее, обозлил, так как этот звонок совершенно некстати вторгся в его мечты. Говениус уже вполне отчетливо рисовал себе облик своей будущей машины и даже прикидывал, где он будет ее держать, но резкий, неприятный («давно сменить нужно было») звон как молот ударил в мозг и разбил на кусочки заманчивый образ.

— Кого еще черт принес? — крикнул Говениус, подходя к двери. — Я никого не жду! Убирайтесь!

— Александр Александрович, — интеллигентно и мягко послышалось снаружи, — я — ваш сосед снизу. Покорнейше прошу меня извинить, но, видите ли, какое дело, вы меня заливаете!

Говениус вздрогнул: трубы в его квартире и вправду уже сто лет как не менялись, дом был старый, сам он чаще сидел на мели… всякое могло приключиться! Сосед — Говениус знал его шапочно: здоровались при встрече — был человеком старой закалки, даже, пожалуй, старорежимной, серьезных неприятностей от него можно было не ждать, но… тогда ведь суд, а суд — такая штука, которую Говениус меньше всего желал.

— Сейчас, сейчас… — засуетился он, скидывая цепочку и поворачивая собачку накладного замка. — Сейчас…

Но едва он приоткрыл дверь, та, с грохотом ударившись о стеллаж, распахнулась полностью и в квартиру влетели два здоровенных амбала. Говениус непроизвольно отскочил назад, тоже врезался в стеллаж, больно стукнувшись о него затылком, и, замерев, с ужасом и бессловесно уставился на «посетителей». В мозгу Говениуса фейерверком взорвалась одна-единственная мысль: «конец!»

Однако амбалы, оказавшись в квартире, повели себя неожиданно спокойно и в отношении застывшего и подрагивавшего Говениуса сдержанно и даже корректно. Один из них прикрыл входную дверь, а другой — тем же интеллигентным и мягким голосом, на который шантажист и купился — спросил:

— Александр Александрович, где вы храните черновики?

— К-какие черновики? — Говениус заикался.

— Статей, — вполне дружелюбно пояснил амбал.

— Статей? — уже совершенно искренне изумился Говениус и тотчас сообразил, что ворвавшиеся в квартиру люди — никакие не убийцы, подосланные владельцем газеты или главой районной администрации, а подчиненные того самого генерала, что приходил к нему с необычным заказом.

Уже спокойней всмотревшись в «гостей», Говениус подметил их характерные «офицерские» стрижки — совсем не такие, какие носили тогда почти что налысо обритые бандиты, — форменные ботинки (даром что ботинки не шли к гражданской одежде) и «светлые» глаза, то есть глаза с осмысленным, а не животным взглядом. «Да, — решил про себя Говениус, — эти убивать не станут!»

— В комнате, — ответил он вслух и отлип от стеллажа.

— Ведите!

Мужчины — Говениус впереди, «посетители» следом за ним — прошли в большую из двух имевшихся в квартире комнат. Там Говениус указал на стол, заваленный листами писчей бумаги и украшенный допотопной, еще механической, а не электрической, пишущей машинкой.

— А записная книжка?

— Здесь.

Говениус кивнул на ящик стола. Офицер — или кем он был на самом деле? — выдвинул ящик и действительно обнаружил в нем пухлую записную книжку. Взяв ее и пролистав, он нашел и те самые пометки, которые, со слов Константина Викторовича — делались при встрече шантажистом.

Собрав бумаги и сунув в карман записную книжку, офицер велел:

— Собирайтесь!

Приказ полоснул Говениуса новым приступом страха. Он попятился к окну, но второй офицер преградил ему путь. Этот второй до сих пор не проронил ни слова, и почему-то Говениус отчаянно не захотел, чтобы какие-то слова им были сказаны. Он даже голос его не хотел услышать!

Подчинившись, Говениус вышел в коридор и стал натягивать на себя пуховик. Затем он спохватился и наклонился, чтобы сменить домашние тапочки на уличную обувь, но первый ему отсоветовал:

— В этом нет нужды, Александр Александрович, — интеллигентно и мягко сказал он. — Ботинки вам не понадобятся.

Говениус побледнел. Его сердце сжалось. В глазах потемнело… «Неужели?» — пронеслось в его голове, а второй уже подталкивал его к выходу.

Прямо у парадного стояла черная «тридцать первая» Волга. Двигатель работал, из выхлопной трубы — подмораживало — шел пар. Волга имела вид боевой, совсем не такой же, как ее обыкновенные, «гражданские», сестрички. Увлекавшийся машинами Говениус сразу определил внесерийную сборку и то, что под капотом у этого «экземпляра» шелестел иной, не ГАЗовский, мотор.

— Куда вы меня везете? — с отчаянием в голосе воскликнул Говениус. — Зачем?

— Покатаемся! — ответил первый, с силой надавливая на голову шантажиста и тем усаживая его в салон. — Имейте терпение, Александр Александрович!

Второй уселся на переднее сиденье.

Хлопнули дверцы. Водитель тронул. По стене дома полыхнули красные огоньки стоп-фар, а затем проплыли более тусклые ходовые. Волга завернула в арку, а из нее выкатилась на ярко освещенный по близкому вечеру проспект и влилась в интенсивный поток других автомобилей.

***

Людмила обеими руками держалась за сердце и хохотала так, что с трудом говорила:

— Эк… ску… рсия! П…по к…лад…бищам!

— Да, — с комично-важным видом подтвердил Константин, — по кладбищам. Сначала они заехали на Красненькое — развернуться в сторону центра, — а потом давай колесить «по кругу». Смоленское на Ваське, Гореловское, Никольское, Волковское… Из машины нигде не выходили, но всюду мой краснобай… — очевидно, Константин имел в виду «первого»: с интеллигентным и мягким голосом, — читал паршивцу настоящие лекции: историю захоронений, биографии известных «постояльцев» … С его слов, когда машина выехала в область, Говениус затрясся так, что и самим страшно стало: а ну как и впрямь концы отдаст! Пришлось сократить маршрут и вернуться в город.

— А где он сейчас?

— Дома, где же еще? Напоследок ему вручили пузырек валерьянки и велели принять на сон грядущий: капель сорок-пятьдесят. Но вряд ли он последовал совету. Опять же со слов моего краснобая, пузырек Говениус держал так, словно ему дали яд — двумя пальцами и на вытянутой руке! Наверное, выбросил его, как только мои люди уехали.

— Знаешь, я бы тоже не рискнула!

Константин улыбнулся:

— Честно сказать, и я.

— Но валерьянка-то была настоящей?

— Конечно. Самая обыкновенная и самая что ни на есть настоящая. Я лично купил пузырек в аптеке неподалеку от «конторы». Сначала хотел ограничиться валидолом, но потом решил, что валерьянка — эффектней. Таблетки тоже выглядят хорошо, но пузырек… о! Пузырек — убойная штука!

— Значит, беспокоить он нас не будет?

— Уверен, что нет.

— Можно давать отбой?

— Евгению Савельевичу?

— Да.

Константин подумал и решил:

— Нет, пусть пишет. Опровержение уже вышедшей чернухе дать нужно. Точнее, не опровержение, конечно, а так, как это Евгений Савельевич умеет. Да оно и к лучшему, возможно, что всё вообще так повернулось. Полагаю, новая статья окажется в совсем ином духе, нежели та, первая!

Людмила тоже задумалась, а после — согласилась:

— Пожалуй.

— Но ты ему… помоги!

— Уж это — само-собой, даже не сомневайся!

***

«История с выставкой» завершилась к всеобщему удовлетворению, если, конечно, не считать напуганного до полусмерти и, как стало известно, свалившегося с инфарктом Говениуса. Впрочем, и этот пренеприятный тип оправился быстро и в полном соответствии с пословицей о той субстанции, которая в воде не тонет. Роль неудавшегося шантажиста в целом осталась за кадром, широкая публика о ней ничего не узнала, но в редакции журнала о Говениусе поговорили вдоволь, причем побудителем болтовни явился сам Евгений Савельевич. Евгений Савельевич не сумел удержаться от того, чтобы не рассказать направо и налево такой анекдот: сначала страшный, а затем «чисто в духе индийского кино»!

Лев Михайлович был доволен: репутация его журнала, как издания лояльного и консервативного, была спасена и даже не просто, а с удивительными дивидендами: тиражи подросли, увеличилась выручка, появились новые рекламодатели. Читателей зацепила развернувшаяся на страницах журнала полемика. Правда, «зацеп» оказался нестойким, вернувшаяся в прежнее русло редакционная политика его разорвала, но сразу это никак не проявилось: люди ожидали чего-то в таком же духе и по инерции разбирали номера.

А вот Константин чувствовал себя загнанным в угол. Его первоначальный план трещал по всем швам… да что там: уже можно было констатировать, что он провалился! Если Константин имел в виду более или менее серьезно подвинуть тематику и тональность подаваемых журналом материалов, то у него ничего не вышло. Лев Михайлович правил твердо и давать волю своим сотрудника — в особенности Людмиле! — не собирался. Журнал оставался великолепным по качеству, великолепным с профессиональной точки зрения, но вместе с тем и очень далеким от того, чтобы стать рупором назревших перемен. Единственный всплеск — как раз «история с выставкой» — закончился пеной, ушедшей в песок.

Что было делать? Константин понимал: нужно было снова каким-то образом взбудоражить читающий мир. Взбудоражить так, чтобы путей к отступлению ни у кого не осталось. Так, чтобы последствия оказались необратимыми — для всех. Но как это было сделать? Не убивать же в самом деле увязшего в верноподданничестве Льва Михайловича в надежде на то, что его вдова махнет на редакционную политику рукой и предоставит сотрудникам полную свободу действий! Такой вариант подходил для какого-нибудь бандита или просто бессовестного человека, а Константин ни тем, ни другим не был. Говоря проще, ситуация зашла в тупик.

Чувства Людмилы оказались схожими: Людмила ощущала себя попавшей в ловушку. Благодаря Константину, она пережила изумительное приключение, пусть и показавшееся ей на каком-то этапе жутковатым с моральной точки зрения. Теперь же ее вынудили вернуться в прежние строгие рамки, малейший шаг за которые грозил обернуться расстрелом. Практически все предлагавшиеся Людмилой идеи рубились на корню и отвергались. Те же, которые Лев Михайлович принимал, подвергались такому выхолащиванию, что и от них мало чего оставалось и мало чего доходило до читателей. Такое положение Людмилу злило и не устраивало, но что она могла сделать? В редакции ей не принадлежало ничего, а ее голос на редакторских совещаниях не весил ни грамма. Всем заправлял осторожничавший сверх меры Лев Михайлович и даже Евгений Савельевич, временами Людмилу поддерживавший, не мог прошибить бетонную стену «традиции». Впрочем, Евгений Савельевич поддерживал Людмилу настолько нечасто, что и его поддержка Людмилу не грела совершенно. Отношения между ними, наладившиеся было в каком-то невероятном всплеске, угасли так же — быстро, почти в одночасье. Евгений Савельевич пил и работал на благо застоя, Людмила терзалась и нервничала. Пару раз она даже едва не поддалась порыву плюнуть на всё и уволиться, но от такого шага ее удержала мысль: нигде не лучше. Во всех изданиях были собственные львы михайловичи, и даже если тамошние они вели политику либеральную, то, судя по выходившему говну, политика эта преследовала единственную цель — наживу на мемах и лжи. Назвать такую политику по-настоящему либеральной Людмила не могла, и ее, так же, как и Константина, буквально мутило от так называемой «свободной прессы». Если это была свобода, то воняло от нее, как из вокзального сортира.

Время шло и проходило оно впустую, если не считать становившиеся всё более тесными и друг от друга зависимыми отношения между Людмилой и Константином. В этом смысле Константин отбросил всякую маскировку и начал открыто появляться в редакции журнала. Ничего не знавший о его роли в «истории с выставкой» Лев Михайлович отнёсся к его появлению благосклонно: в глазах Льва Михайловича Константин являлся видным представителем той самой власти, ссориться с которой Лев Михайлович не хотел. А вот Евгений Савельевич, однажды увидевший Константина в редакции и сразу сообразивший, что к чему, поразился до глубины души. Однако язык Евгений Савельевич предпочел держать за зубами и не только ни о чем не рассказал «главному», но и к Людмиле с расспросами приставать не стал. Евгений Савельевич предпочел наблюдать со стороны. Константина это вполне устраивало, а Людмила, которую ни сам Константин, ни Евгений Савельевич так и не посвятили в историю их давнего знакомства, не догадывалась о возникшей помимо воли всех довольно щекотливой ситуации.

Миновала зима, а дело так и не сдвинулось. Миновала весна, и всё оставалось в круге своем. Наступило лето: хорошее, приятное, из тех, какие в Городе бывают нечасто. Не было ни удушающей влажностью жары, ни холодной водяной взвеси между серыми небом и землей. Деньки стояли солнечные, но теплые без экстремизма. Иногда шел дождь, но без занудства.

А потом Евгений Савельевич неожиданно свалился с приступом печеночной болезни: однажды вечером он изменил своему правилу не брать коньяк в сомнительных местах и, обнаружив, что его запасы — «внезапно», как водится — иссякли, купил бутылку в том же самом продовольственном магазине неподалеку от редакции журнала, где, как он вспомнил, бутылку однажды купила Людмила. В отличие от Людмилы, которой под видом французского коньяка достался всего лишь «купаж» коньяков армянских, Евгений Савельевич приобрел настоящую дрянь. Ему не помогли ни опыт, ни обоняние. Он выпил и заболел. Его давешняя похвальба перед Людмилой ему же и вышла боком.

И тогда — завертелось!

***

Мы уже знаем, что по странному, а правильнее сказать — чудесному, совпадению ровно тогда же, когда Евгений Савельевич загремел в больницу, «главный» собирался в давно заслуженный отпуск. Мы уже знаем, с каким трудом и даже насилием над самим собою Льву Михайловичу далось решение оставить вместо себя Людмилу. Мы уже знаем и то, что из этого последовало. Но до сих пор от нас оставались скрыты кое-какие детали, и вот о них-то мы сейчас поговорим.

И для Людмилы, и для Константина решение Льва Михайловича оказалось подлинным шансом наверстать упущенное. Но если Людмила видела в открывшейся ей перспективе возможность развернуться интеллектуально, то Константин увидел в этом подарке судьбы совсем иную возможность. Он просчитал варианты и с поразительной ясностью для самого себя определил: с данным конкретным журналом больше не выйдет ничего. И самому же себе дал не менее точный до изумления прогноз: на этот раз скандал и давление обернутся развалом нынешней и созданием новой издательской структуры. Нельзя сказать, что эти определение и прогноз представились Константину идеальными с точки зрения их воплощения в жизнь: путь предстоял тернистый и даже не просто тернистый, а с множеством таких препятствий, взять в лоб которые было невозможно. Но выбор при этом виделся простым: или так, или вообще никак. Константин, разумеется, выбрал первый вариант.

Прежде всего, он провел «экстренное совещание» с самой Людмилой: не раскрывая ей собственные планы (во благо, как он полагал, для Людмилы и общего их будущего), он выведал планы ее и оказал на них определенное влияние. Это он подбросил Людмиле тему с рыболовным промыслом, правда, на этот раз — в отличие от «истории с выставкой» — сделав это так, чтобы Людмила считала, будто тему она нашла самостоятельно. Сделать это было не так уж и сложно: Людмила кипела энергией, энергия ломала окружающее в призму, призма искажала действительность и мешала видеть ее непредвзято. Если бы улетевший в Рим Лев Михайлович вдруг оказался поблизости, он-то уж точно б подметил состояние Людмилы и первым дал бы совет: охолониться. Но Лев Михайлович был далеко и давать советы не мог. Сама же Людмила, вдруг предоставленная собственной воле, напрочь забыла всё, чему ее учил этот пусть и осторожный до тошноты, но всё же подлинный мастер журналистики.

Людмила сияла, летала, сколачивала коллектив заместо того, который объявил ей что-то наподобие забастовки, и это — подбор коллектива — тоже в немалой степени было «заслугой» Константина. Да: с одной стороны, все, кого Людмила подобрала с обочины издательского дела, были ее старыми знакомцами. Но с другой, именно Константин внушил ей мысль обратиться к ним. И снова: будь поблизости Лев Михайлович, он бы сразу предупредил — устроенная старыми сотрудниками забастовка есть ни что иное как правильная реакция вполне здорового организма на проникновение в него инфекции. И добавил бы: набранный со стороны коллектив — не лекарство, а новая порция яда. И снова Лев Михайлович был далеко и не мог ничего предпринять для спасения.

Константин действовал четко, расчетливо и с поразительным хладнокровием. Если учитывать то, что в данной ситуации он по факту работал против Людмилы, его хладнокровие выглядело бездушным. Однако на самом деле если бездушие в Константине и было, то разве что внешнее. Внутри, даже не смотря на полную убежденность в правоте своих действий, он полыхал едва удерживаемым огнем: каждый день или, более точно, ежевечерне и почти еженощно он был снедаем желанием обо всем Людмиле рассказать, и останавливало его только одно — опасение, что Людмила, возможно, и поддержав его, испортит «игру» невольной наигранностью. Актера в Людмиле не было: за что бы она ни бралась, она должна была делать это искренне. Как верно подметил еще Евгений Савельевич, Людмила болела совестью, а совесть была тем, что в нынешних условиях, в комбинациях Константина, больше всего могло помешать.

В этом смысле весьма показателен небольшой диалог, состоявшийся между Людмилой и Константином на третий день после отъезда Льва Михайловича в Рим:

— Как дела? — по телефону поинтересовался Константин у воцарившейся в кабинете «главного» Людмилы.

— Плохо, — ответила Людмила совершенно упадническим тоном.

— Что случилось? — встревоженно спросил Константин.

— Да вот, — пояснила Людмила, — думаю: каково это будет — узнать, что тебя обманули?

— Ты о Михалыче что ли?

— О нем.

Константин постарался успокоить Людмилу и тогда это ему удалось: к счастью (для всех, кроме Льва Михайловича), Людмила сама горела желанием перемен и потому легко пошла на убеждение. И всё же одно дело — подложить свинью без слишком уж далеко заходящих намерений, и совсем другое — сунуть фугас под дело всей жизни человека! На второе Людмила и сама по себе способна не была, и сообщницей вряд ли бы стала.

В том, что пойти на кровавый бунт Людмила не могла, Константин в очередной раз убедился, в черновике прочитав ключевую статью готовившегося номера. Ту самую — о рыболовном промысле. Против всех предоставленных Людмиле фактов материал был сильно смягчен и хотя нужную Константину позицию отражал вполне, он даже на четверть от сотни процентов не приближался к тому, на что Константин рассчитывал. Из бомбы он превратился в хлопушку. И именно это вынудило Константина пойти еще на один шаг.

***

Мы помним, что первый «самостоятельно» выпущенный Людмилой номер журнала читающей публикой был принят прохладно. И это, как и многое другое, тоже было следствием оказанного Константином влияния. Как такое произошло? — невероятно просто! Не желая мириться с утратой эффекта от предоставленных материалов, Константин убедил Людмилу повременить с публикацией статьи о рыбном промысле. Выслушав доводы и согласившись с ними, Людмила в спешном порядке «переверстала» номер, наполнив его множеством других, как ей казалось, «убойных» материалов. Мешанина, избыточное давление на читателя психологическими и этическими эффектами — всё это и привело к провалу. Людмила набросилась на Константина с упреками, но тот лишь руками развел: мол, кто же знал, что так получится!

— Я, — оправдывался тогда Константин, — не журналист, сама понимаешь… Не мог я сообразить, что выйдет такая ерунда!

— Из двух номеров первый запоран!

— Есть идея…

Людмила схватилась за голову:

— Еще одна?!

— Да подожди ты, не кипятись…

Константин предложил действовать от противного: если уж публика отвернулась от чрезмерного эффекта и осталась равнодушной к бессвязной смеси тематик, следовало попробовать ровно противоположное — пусть ключевая статья о рыбном промысле обрастет связанными с ней материалами. Номер тогда получится цельным и как бы тематическим.

Идея Людмиле понравилась. Понравилась она и другим: на этот раз — из осторожности — Людмила вынесла предложенную Константином идею на обсуждение коллектива. Номер делали с возродившимся энтузиазмом и сделали уже действительно вещь. Но Константину, вообще-то в грядущем успехе не сомневавшемуся, этого было мало. Ему был нужен скандал, нужно было противостояние: в лучших традициях голливудских боевиков — если говорить о подсевшей на них широкой публике, или в старых добрых традициях классической пьесы — если иметь в виду образованный круг читателей. Кроме того, феерия скандала и противостояния означала еще и то, что все мосты и ошвартованные у них корабли оказались бы спаленными напрочь, без всякой возможности «реставрации».

Времени было мало, но теперь как будто свыше вдохновленный Константин действовал без ошибок и опрометчивых поступков. Сказался и доселе потраченный впустую опыт «истории с выставкой»: ловко и решительно Константин подготовил удар сразу с двух сторон. При этом интрига оказывалась многослойной: торпеды топили не только Людмилу в ее уже ставшей ненужной Константину ипостаси заместителя редактора известного и уважаемого журнала, но и еще одного человека: в его ипостаси независимого дельца и владельца популярнейшей в Городе желтой газеты. Подобно калькулятору в руках дельфийской пифии (если такое вообще возможно представить), Константин с удивительной, можно сказать, математической точностью просчитал не только варианты, но и те ходы, которые единственно могли привести к нужному результату. По сути, Константин поставил перед собой и тут же виртуозно решил сложнейшую задачу: такую, перед какой спасовали бы многие другие.

Это он, Константин — не лично, а через надежную цепочку, связался с кое-какими людьми из Смольного и убедил их в том, что над ними, над всей вообще системой нависла угроза: не мнимая, не пустяковая, не из тех, какие решались запросто или с пренебрежением отбрасывались («само рассосется!»). Это он внушил идею заказать чернушный материал Григорию Владимировичу Яблонскому («для своих — просто Грише»). И ни то, ни другое не составило особенного труда: для первых у него имелись им лично отредактированные черновики готовившихся к выходу материалов номера, а второй и вовсе подвизался на отработке заказных материалов как раз у этих людей. Факт нечистоплотности Яблонского и его — по спросу — работы на властные круги был Константину прекрасно известен. Уж кто-кто, а этот господин — для своих просто Гриша — давно и плотно находился под колпаком «конторы» Константина. Если бы Григорий Владимирович увидел собранное на него досье, он, без сомнения, был бы польщен: досье составляло несколько пухлых томов, едва умещавшихся в больших канцелярских папках. Константин вообще был одним из немногих в Городе, кто достоверно и доподлинно знал о Григории Владимировиче всё, считая и его настоящую, а не вымышленную самим Григорием Владимировичем, биографию.

Лично отредактированные Константином черновики готовившихся к выходу статей произвели необходимый эффект: прочитавшие их схватились за головы и начали наводить справки. Людмила, с этой ее историей с прерафаэлитами, однажды — и совсем недавно — уже попадала в поле их зрения, но тогда «обошлось». Теперь же землю начали рыть копытами, но — и снова с подачи Константина — грубо и неаккуратно. Вместо фактов наружу повыскакивали какие-то невероятные домыслы: один другого нелепей и оттого один другого страшнее. Разглядывая их едва ли не под микроскопом, всполошившиеся и трусоватые чудаки переполошились еще больше и если не стали рубить с плеча, то исключительно по озвученной причине — трусости.

Что же до заказанной Григорию Владимировичу чернухи, то с нею вышло и вовсе удачно. С одной стороны, в штате принадлежавшего Яблонскому «Городничего» работал давнишний знакомый Людмилы, неплохо знавший ее с еще студенческих времен. А с другой, сам Константин подбросил «свеженького»: с перчинкой и «волнительными» деталями. В общем, состряпать особенно говнистый наброс сотруднику Яблонского оказалось даже не просто, а очень просто.

Такие — объединенные, хотя и объединенные «втемную» — усилия дали, как мы уже знаем, ошеломительный результат. Город взорвался. Фейерверк получился знатный: зарево слепило глаза, а градом сыпавшиеся искры обжигали.

***

В редакцию журнала Константин ехал с опаской: «Городничий» вышел и разлетелся, Людмила должна была находиться в бешенстве. При условии, разумеется, что статью о себе она прочитала, а это не обязательно было так. Константин знал: Людмила не любила эту газету и почти никогда не покупала ее. Но если случилось страшное…

Чувства Константина были растрепаны и среди всех превалировало смущение. Понимание общего блага и вера в него никак не успокаивали интригана: уж очень грязной была интрига, методы смердели, Константину казалось, что и от него самого смердит. Сидя в машине, он даже пару раз потянул носом: настолько стойкой была иллюзия! А когда, уже в редакции, выяснилось, что статью Людмила не только прочитала, но и восприняла ее невероятно эмоционально, Константину и самому едва не сделалось плохо. Ему стоило большого труда удержаться в руках и не выплеснуть наружу свирепствовавшую в нем бурю. Огромным усилием воли он не позволил выражению своего лица измениться: найдя Людмилу в туалетной комнате, он остался этим выражением бодр и подобен той самой каменной стене, за которой можно надежно укрыться. Людмила ни о чем не должна была догадаться. Никакие подозрения не должны были возникнуть в ее голове: всё, что тогда происходило и с ней, и вокруг нее, должно было иметь другие объяснения, с Константином никак не связанные. И Константин, само-собой, эти объяснения подготовил.

— Грушницкий… — начал он.

— Яблонский, — поправила Людмила.

— Яблонский… — подхватил Константин…

И пошло-поехало. Обмануть Людмилу так же не составило труда, как не составило труда обмануть влиятельных людей из Смольного и обвести вокруг пальца Григория Владимировича, вообразившего себе, что он выполнял обычный «заказ» с обычными в таких случаях последствиями. Как и те, Людмила легко поддалась просчитанному заранее внушению. Как и те, она, вместо того чтобы задуматься и здраво посмотреть на ситуацию, еще больше погрузилась в созданный Константином иллюзорный мир. Ей нужно было выпустить номер, и на фоне этого меркло всё. Даже гнусная статья в «Городничем» отошла в ее сознании на задний план и так и не подтолкнула ее к размышлениям и правильным выводам.

Константину бы радоваться, ан нет: кошки продолжали шуровать у него в груди, на душе было муторно, в своих собственных глазах он казался себе негодяем. Пожалуй, даже ничуть не лучшим, чем скверной памяти Говениус! Вот потому-то, узнав, как именно статья из «Городничего» попала Людмиле на стол, он даже немного приободрился: нашелся тот, на ком можно было сорваться без риска выдать себя.

Беднягу Константин подстерег у выхода из здания редакции и расправился с ним безжалостно. Стало немного легче, но… совсем чуть-чуть: Константин ожидал большего. Когда машина тронулась, чтобы выехать со двора, он даже обернулся и посмотрел на валявшегося на асфальте очкарика: может, вернуться и добавить? К счастью, однако, для очкарика, Константин тут же отвернулся и, привалившись головой к подголовнику, снова ушел в себя.

***

Поначалу новый номер журнала доставил Константину удовольствие: листая его, он убеждался в том, что всё оказалось так, как он того и хотел. Даже в смягченном Людмилой варианте ключевая статья, окруженная связкой «родственных» материалов, больше не выглядела бездарной хлопушкой: она вновь превратилась в бомбу. Номер вообще получился что надо: цельный, упругий, как сжатая и готовая развернуться пружина, этот номер, особенно на фоне предыдущего, выглядел многообещающим началом — таким, какое гарантирует не менее хлесткое и волнующее продолжение. Читающая публика просто обязана была оценить его по достоинству, а затем, интригами сторонних людей и явной несправедливостью к выпустившему номер редактору, обманувшись в своих ожиданиях, взорваться негодованием со всеми из этого негодования вытекавшими последствиями.

Константин с улыбкой перелистывал страницу за страницей. И вдруг, добравшись до центрального разворота, замер. Его пальцы как будто онемели. Взгляд из улыбчивого превратился в ошарашенный.

— Это еще что за черт?! — не веря своим глазам, воскликнул Константин и даже сглотнул: с разворота на него смотрела практически обнаженная девица, рекламировавшая известную марку сигарет. — Это еще откуда?

Как только первая обалделость прошла, рука сама потянулась к телефону, но тут же снова беспомощно легла на стол: кому звонить? А потом в голове Константина замельтешили мысли: чья инициатива? кто ухитрился такое устроить? как к этому отнестись: с настороженностью или… с юмором? и что вообще произошло: подстава это или простая случайность?

Рекламная девица была настолько хороша и вместе с тем выглядела настолько вызывающе, что в одном Константин не усомнился ни на минуту: Льва Михайловича точно хватит инфаркт! Черт с ним то, что эта девица никак не вязалась с серьезным тоном взрывных статей: она не вязалась вообще ни с чем, в том числе и с обычным здравым смыслом. И уж меньше всего — со свойственной владельцу журнала консервативностью. Если бы даже могло приключиться так, чтобы — против всякого ожидания — Лев Михайлович простил Людмиле ее своеволие, эта девица разрушила бы надежду на прощение окончательно! Человек закалки старой, Лев Михайлович порнографию ни одобрить, ни простить не мог. Даже при том условии, что порнография могла бы принести доход. Это было как… как… с торговлей наркотиками что ли: всякий знает, что она приносит сумасшедшую прибыль, но почти любой к такому способу зарабатывать деньги относится с негодованием и презрением!

Постепенно из хаотичных мысли в голове Константина начали становиться более упорядоченными. Девица появилась неожиданно — факт, но таким же бесспорным фактом было и то, что ее появление играло Константину на руку, и он, Константин, должен был сказать «спасибо» неведомому «благодетелю». Теоретически — это уже тоже стало понятно, — не так уж и трудно было выяснить, откуда вообще девица взялась, даже не прибегая к прямым расспросам Людмилы и ее сотрудников. И уж точно не прибегая к забрасыванию удочек в «смольный лагерь». Больше того, получить ответ можно было до смешного просто: достаточно было позвонить по указанному на рекламном объявлении номеру… точнее, даже не одному, а по любому из нескольких: помимо пары телефонов табачной компании в объявлении указывался и телефон художественной студии, это объявление изготовившей. Вот почему рука по наитию так и тянулась к трубке! Делать, однако, этого Константин не стал, вполне справедливо решив, что не имело большого значения, кто и зачем сотворил такую штуку! А дальше и вовсе случилось забавное — для Константина, разумеется: телефон зазвонил сам и снявший трубку Константин услышал хорошо ему знакомый голос:

— Доброго денечка, Константин Викторович!

— Здравия желаю! — откликнулся Константин, едва удержавшись от смешка.

— Надеюсь, не отрываю?

— Что вы, как можно!

— Отлично! Не буду ходить вокруг да около и тянуть кота за хвост… есть у меня к вам, Константин Викторович, просьба… даже не просьба, а пожелание. Или… как бы это сказать?..

— Что нужно делать? — решительно оборвал говорившего Константин, прекрасно зная манеру того растекаться мысью по древу и самые простые вещи заворачивать в тонны и тонны слоев.

— Не могли бы вы завтра… гм… обеспечить… э… перекрытие Пулковского шоссе?

— Что? — Константин ожидал чего угодно, но только не этого. — Помилуйте: я-то к этому каким боком? Это — дело ФСО и вообще…

— Константин Викторович, Константин Викторович, — быстро-быстро заговорил звонивший, — случай особый и уж точно не в ведении ФСО! Видите ли…

На этот раз прервать увертливое словоблудие говорившего Константин не мог: он сам что называется никак не въезжал в ситуацию и даже близко не мог предположить, в чем состояло дело. Но когда, наконец, словоохотливый собеседник все же добрался до сути, грудь Константина всколыхнулась торжествующим смехом, и это смех едва не полетел в микрофон. Только быстро зажав микрофон рукой и отвернувшись от трубки, Константин сумел предотвратить ненужное.

— Вот, значит, что! — отдышавшись и уже спокойно констатировал он. — Ну, что же: это я могу обеспечить. Но вы уверены, что с дальнейшим справитесь сами? Может, лучше моих людей послать?

— Нет-нет! — почти с испугом отказался звонивший. — Мы сами… сами. Только знаете что? Я, пожалуй, пришлю за одной из ваших машин…

— А!

— Ну, чтобы номера и всякое такое…

— Понимаю…

— Значит, договорились?

— Да. — Константин прикинул что-то в уме и еще раз подтвердил: «Да». — Будет вам машина и дорогу я перекрою. Только скажите своим орлам, чтобы ко мне перед поездкой заглянули: я должен убедиться, что лишних дров не будет и что щепки не полетят!

Человек помолчал, а потом согласился:

— Зайдут. Обязательно.

Константин повесил трубку и, более не сдерживаемый ничем, расхохотался.

***

Когда катастрофа разразилась, у Константина всё уже было более или менее подготовлено. Накануне он пытался дозвониться до Людмилы — та заперлась у себя, — но безуспешно. Тогда Константин передал инструкции Адалату: пусть подошлет кого-нибудь к редакции, чтобы проводить Людмилу в кафе, где Константин уже соорудил что-то вроде «кризисного штаба» — установил роскошный сейф для крупных сумм наличности, подключил к телефонной линии мини-АТС (чтобы участники «штаба» могли постоянно иметь телефонную связь) … короче, оборудовал кафе не хуже иного из офисов: в кабинете Адалата появились факс, принтер, ксерокс, компьютер: всё для того, чтобы «творческий процесс» был обеспечен современной поддержкой. Адалат по этому поводу даже пошутил:

— Может, мне стоит поменять вывеску: с «кафе» на «бизнес-центр»?

— Не ёрничай, — ответил Константин, с удовлетворением оглядывая дело своих рук (если уж точно, то дело рук тех самых двух «амбалов», что давеча навестили Говениуса. Эти два молодых офицера вообще являлись мастерами на все руки, и Константин постоянно использовал их дарования). — Не ёрничай. Не могу же я настоящий офис арендовать!

— Это еще почему?

— Всё должно идти естественно. Никто ни о чем не должен подозревать.

— Думаешь, — усомнился Адалат, — люди не в курсе твоих отношений с Людмилой?

— Отношения — это одно. А… неважно, впрочем. Нужно выиграть немного времени, тем более что едва мое участие в деле для всякой шушеры станет ясным, проблемы начнутся одна за другой. Здесь мы вроде бы как на конспиративной квартире: тепло, светло… еда, опять же, под рукой и вкусная!

Глаза Адалата с благодарностью сверкнули.

— Сейчас еще я прикрываю тылы, благо, все городские ниточки такого рода ко мне же и тянутся, но, видит Бог, долго это продолжаться не сможет. Как только накроют меня, накроют и всю нашу теплую компанию!

— А точно накроют?

— Без всяких сомнений.

Адалат покачал головой и задал сам собою напрашивавшийся вопрос:

— Зачем тебе вообще всё это понадобилось? Служил бы себе и служил… вон какую карьеру при нынешних сделал! Говорят, и генерал-полковник не за горами?

— Говорят, — подтвердил Константин. — Только боюсь, генерал-полковника мне выдадут одновременно с пинком под зад. Так что ковать необходимо пока горячо. А зачем мне это нужно… Да ты посмотри вокруг! Что это за власть такая? Что за люди? Неужели вот этому бардаку, вот этой сдаче всех наших интересов я присягал служить? Знаешь, когда ты попросился в отставку, чтобы уехать к себе и там послужить своему народу, я даже тебе позавидовал… не говорил об этом?

— Нет, — с легкой улыбкой ответил Адалат.

— А это так: завидовал я тебе! Вот, думал я, человек, у которого есть и средства, и цель. Человек, у которого есть народ и те, у кого есть интересы этот народ вести не в пропасть, а к процветанию. Так это было или нет — неважно: я думал, что именно так. Да и ты, полагаю, тоже!

Адалат кивнул.

— А с чем оставался я? С развалившейся страной? С пришедшими к власти упырями, для которых сдать интересы России ради лишней зеленой бумажки в собственный карман — что пару пальцев об асфальт? С облепившими этих упырей упырями еще более гнусными — такими, для которых наша страна всегда была ненавистной и даже права на существование не имевшей? С оболваненным, наконец, народом, прильнувшим к долбанным телевизорам, с экранов которых разного рода ублюдки взахлеб вещали о «демократических ценностях», «свободах» и прочей муре? Мы-то с тобою знаем цену всей этой дряни: пожрать от пуза да нажраться в викенд — вот и вся демократия и вся свобода. А люди-то, люди что знали об этом? Что в магазинах появится сто сортов колбасы и это замечательно?

— Ну, — не слишком, впрочем, решительно возразил Адалат, — в ста сортах колбасы ничего плохого уж точно нет!

— Нет, — согласился Константин. — При условии, что за эти сто сортов не заплачено национальными интересами! А ты ведь не будешь спорить, что именно ими и расплатились сполна?

— Не буду. — Адалат был совершенно серьезен. — Такую страну просрать!

— Вот именно, друг, вот именно!

Константин и Адалат помолчали, а затем Адалат вернулся к прежде уже заданному вопросу:

— Но причем здесь Людмила и ее журнал?

— СМИ, — ответил тогда Константин, — формируют мнение. Как ни печально, но это факт. Мне нужно собственное СМИ. Самостоятельно создать такое с нуля я не могу. Но с Людмилой и ее коллективом — запросто!

— Ты собираешься формировать общественное мнение?

— Да.

— Ты это всерьез говоришь?

— Абсолютно.

— Но помилуй! — в голосе Адалата появилось искреннее удивление. — Ты же — взрослый человек. Такая жизнь за плечами! Неужели ты всерьез полагаешь, что какой-то газетой… или журналом… или что там у тебя в итоге получится… одной, короче, фитюлькой ты сможешь перебить махину уже имеющихся журналов и газет? Создать действенный источник пропаганды? Ладно, шла бы речь о влиянии в какой-нибудь деревне. В небольшой стране, наконец… Но это — Россия! От Балтики до Тихого океана… от Ледовитого океана до Черного моря… товарищ генерал-лейтенант… Костя… ты спятил?

Константин положил руку на плечо Адалату и улыбнулся — со спокойной уверенностью:

— Не бери в голову, спятил я или нет. А если серьезно, грядут перемены. Большего пока сказать не могу — даже тебе, — но просто поверь: скинем мы этого зассанца, пляшущего под чужие оркестры.

Глаза Адалата сузились:

— Большего и не нужно говорить. Но… ты уверен?

Константин снял руку с плеча Адалата и просто кивнул:

— Уверен.

***

«Офис» или «штаб» у Адалата заработал в полную силу с первых же дней своего существования. Людмила никаких вопросов не задавала, и хотя в ее взгляде вопросы порою читались, она была настолько занята, что то ли забывала их задать, то ли оставляла на потом — на то время, когда станет посвободней. Коллектив под ее началом трудился подобно пчелиному рою, а Константин осуществлял «оперативное прикрытие».

Мы уже знаем, что новость об этом прикрытии распространилась в самых разных кругах петербургского «общества». В какой-то из дней дошла она и до господ из Смольного. Нельзя сказать, что грохнула она подобно разорвавшейся бомбе, но что шуму наделала — факт. Эффект оказался не настолько «фугасным», как было бы можно ждать, только потому, что Константин к указанному дню уже ходил под подозрением. Новость лишь подтвердила их: ужасно, но ожидаемо. Правда, подозрение, ожидание предательства — одно, а подтверждение, уверенность — иное. Почему и совещание на этот счет было собрано экстренно и прошло весьма бурно.

Приглашать на совещание самого Константина никто, понятное дело, не собирался, но о происходившем на нем Константин, тем не менее, узнал своевременно и во всех подробностях: не с тем, как говорится, связались. Несмотря на то, что меры секретности были приняты самые тщательные — до одиозности! — а также на то, что стукачей среди собравшихся на совещание не было (все присутствовавшие на нем были повязаны друг с другом накрепко и интересы имели общие), кабинет, в котором оно проходило, прослушивался и никакие меры безопасности помешать этому не смогли. Участники совещания, люди в большинстве своем «новые» и потому о возможностях «конторы» Константина имевшие самое смутное представление (даже преувеличенное, пожалуй, но преувеличенное в сторону мифов, а не реальности), эти участники искренне полагали, что подстраховались во всем, и поэтому вели себя раскованно и говорили откровенно.

Константину стало известно, что его собственное подозрение — новый чин в приложении к отставке — оказалось обоснованным, но также и то, что у собравшихся «заговорщиков» силенок осуществить такое немедленно не хватило. В конце концов, они являлись всего лишь региональной властью, пусть и во втором по значении городе страны, тогда как сам Константин назначение имел непосредственно сверху и подчинение — такое же. Сыграло на руку Константину и то обстоятельство, что его покровителем был человек, пользовавшийся безусловными поддержкой и доверием первого лица государства и даже тех, кто это «лицо» окружал. Прямое выступление против Константина означало вызов настолько могущественным лицам, что это уже затрагивало интересы семьи. Переть же против семьи самоубийц не нашлось. Складывалась вообще парадоксальная ситуация: те, чьи интересы тесно переплетались с интересами семейными, оказались не в состоянии открыто встать на их защиту, тогда как тот, кто эти интересы предал, мог действовать с почти свободными руками, находясь под защитой собственных, казалось бы, противников! Но этот парадокс, наверное, немыслимый теперь, тогда был плотью от плоти удивительного времени: времени странных союзов и не менее странных решений.

Узнав о фактическом бессилии господ из Смольного, Константин вздохнул с известным облегчением: за ним сохранялось преимущество положения человека, наделенного очень серьезными полномочиями и имевшего очень серьезные возможности. Эти полномочия и возможности делали его неуязвимым для прямых атак, разве что кто-нибудь решился б взорвать его служебную машину из гранатомета или подослать убийц прямиком к нему на квартиру. Но в чем уж Константин был уверен без дураков, так это в том, что на такой отчаянный шаг господа из Смольного не решатся.

Однако выявило совещание и другое обстоятельство: на этот раз — грустное. Не в силах противостоять непосредственно Константину, господа из Смольного обладали всеми необходимыми ресурсами для того, чтобы противостоять его идее — идее, как они безошибочно догадались, создания собственного, независимого и сильного средства массовой информации. Да: еще до того, как это узнала Людмила, вдруг обнаружившая, что ни одна из подходивших по формату типографий печатать ее журнал не станет, об этом узнал Константин. Делиться печальной новостью с Людмилой он не посчитал нужным и предоставил ей самой столкнуться с проблемой. Сам же он занялся поиском решения, так как заведомо знал: Людмила ничего поделать не сможет. Следствий из этого вышло два: Людмила впала в отчаяние, а Константин всей пятерней ухватил за шиворот Григория Владимировича.

***

Операция «Просто Гриша» первой со всею наглядностью показала, насколько общественное мнение может быть важным и весомым. Мы помним ее результат — неуклонное, вплоть до катастрофического, падение тиражей «Городничего», поставившее Григория Владимировича на грань банкротства. Но чем же объяснялось то нелогичное, на первый взгляд, обстоятельство, что «просто Гриша» в постигшей его беде оказался предоставлен самому себе и никто из тех, в чьих силах было ему помочь, помощь ему так и не оказал?

По первости — и это мы тоже помним — Григорий Владимирович поддержку нашел, но стоило ему заговорить о сумме, как от него отвернулись все. Денежный аргумент во все времена выглядит весомо и как бы не нуждается в дополнительных обоснованиях. Но в данном случае даже это — финансы — не могли послужить разумным объяснением того, что Григория Владимировича «кинули». Как-никак, а речь не просто шла о спасении или оставлении на произвол судьбы давнишнего и верного союзника Смольного, кормившего с руки и со своей руки кормившего широкую публику всякими баснями. Речь шла о сохранении за собой или об отдаче на милость врага серьезного ресурса — сырьевой, как сказали бы военные люди, базы.

Григорий Владимирович, о развернувшейся в Городе «подковерной борьбе» знавший только то, что определенному кругу лиц своею позицией не угодила метившая в правдолюбы Людмила, недоумевал: как могло получиться, что он угодил в такой «котел»? И как могло получиться, что вроде бы посильные для сильных мира сего суммы вдруг показались этим сильным мира сего чрезмерными? Но если бы Григорий Владимирович мог поговорить по душам с Константином, от его недоумения не осталось бы и следа.

Константин понимал: что бы он ни предпринял, ему ни за что не удастся встать вровень с противостоявшими ему людьми — вровень с финансовой точки зрения. За Смольным стояли не только газеты, но и «заводы», и «пароходы», и банки. Денежные ресурсы этих господ если и были хоть чем-нибудь ограничены, то разве что условиями кредитования, причем кредитования даже не в прямом, а в переносном смысле: понимая под кредитом доверие и обоснованность «растраты» тех или иных сумм. До тех пор, пока доверие к людям из Смольного оставалось крепким, Смольный мог требовать практически любые подношения. По сравнению с ними любые источники Константина — имевшиеся или имевшие место «нарисоваться» в будущем — выглядели почти пересохшими на летнем солнце ручейками.

Вывод из этого напрашивался только один: необходимо было сделать так, чтобы либо доверие к людям из Смольного пошатнулось, либо сами люди из Смольного оказались в таком положении, в котором прибегать к «заимствованиям» было бы затруднительно. Первое казалось задачей непосильной. Второе — решаемой. За нее-то и взялся Константин, составив план операции. К счастью, к услугам Константина было всё его ведомство со всеми его возможностями.

Первым делом были сверху и донизу буквально перетряхнуты все имевшиеся в «конторе» досье; благо, на каждого из «смольных господ» досье, конечно, имелось. К слову сказать, никакого особенного криминала — в понятиях того времени, разумеется — за этими людьми не водилось, так что прижать кого-то из них с такой стороны не представлялось возможным. Константин это знал заранее и потому искал не криминал, а что-то другое: что-то, что и похлеще любого преступления могло бы держать человека. Каждый, как еще студенческой скамьи помнил Константин, имеет в своем шкафу скелет, вываливание которого наружу способно заставить человека убиться головой об стену. Бывают случаи, когда скелеты массивны, объемны, видны издалека — достаточно только того, чтобы дверцы шкафа оказались приоткрытыми. Но есть и такие, что на сторонний взгляд не заметны вовсе: их мелочность, их безобидность, их незначительность таковы, что даже странно, отчего они так пугают своих обладателей. У нескольких из «смольных» скелеты не только нашлись, но и были они весьма примечательны.

Дочь одного из них оказалась наркоманкой со стажем. Казалось бы: ну и что? Мало ли кого не минула чаша сия? Но как раз в то время — удачное совпадение! — в прессе развернулась дискуссия об ответственности общества (или ее отсутствии) за судьбы несчастных, пораженных этим страшным недугом. Мнения выражались самые разные — от радикальных до исполненных едва ли не ангельской терпимости: так вообще бывает, когда тема дискуссии берет людей за живое и не выглядит пустой болтовней. Одни высказывались в том духе, что наркоманов нужно ставить к стенке, другие — что наркоманов нужно лечить за государственный счет, для чего необходимо увеличить финансирование медицины и открыть в необходимом потребностям количестве специализированные клиники. Мнение третьих сводилось к тому, что неоправданно затратно всё: и ставить к стенке, и лечить за счет бюджета. Кроме того (указывали эти), не совсем понятно, почему здоровые налогоплательщики должны платить за чужие ошибки, вместо того чтобы оплачивать, скажем, армию или учителей. Им справедливо возражали: мол, наркоман представляет не мнимую, а реальную угрозу — вот вам самим в подворотне даст по башке находящийся в ломке наркоша, посмотрим тогда, что вы запоете! Подключившиеся к дискуссии экономисты приводили неутешительные расчеты: каждый из наркоманов наносит ощутимый ущерб как раз тому самому бюджету (федеральному, городскому — неважно), из которого могли бы выделяться средства на их лечение или хотя бы на профилактику наркомании. И еще неизвестно, какой ущерб больше: от того, что общество на это явление закрывает глаза, или если средства на лечение и профилактику всё же выделять! В общем, дискуссия вышла жаркой и отметились в ней все хоть сколько-нибудь заметные личности.

Всё бы ничего, да вот какая штука: тот самый господин, чья дочь уже не год и не два крепко сидела на героиновой игле, занял позицию самую непримиримую. Он тоже принял участие в публичных дебатах, и его мнение было таким: в наркомании детей виноваты родители, а потому казнить необходимо и тех, и других! Самих наркоманов за то, что они — наркоманы. Родителей — за то, что воспитали таких. Мол, если ограничиваться полумерами, не будет никакой гарантии того, что у тех, кто породил одного наркомана, не появятся новые дети и что дети эти тоже не станут наркоманами. Когда же ему заметили, что расстреливать придется сотнями тысяч, он ненадолго задумался, а затем предложил: «Хорошо, не расстреливать, а сажать. У нас не хватает рабочих рук на строительствах дорог: пусть, как это уже бывало, зэки дороги и строят! А еще мы — крупные экспортеры леса, причем наша прибыль ограничивается расходами на заработную плату заготовителям. Пару сотен тысяч — на дороги, еще пару сотен тысяч — на лесоповал!»

Понятно: узнай широкая публика о том, что столь радикально настроенный в отношении других человек сам почему-то еще не на строительстве дорог и не на лесоповале, скандал разразился бы знатный, и этот скандал, очевидно, навсегда бы похоронил его политические амбиции.

У второго была фобия: он боялся мышей. В принципе, ничего позорного: хотя и принято думать, что мышей боятся исключительно женщины, это не так — огромное количество мужчин боится их тоже. Высосать что-то из факта родентофобии было бы сложно, если бы не одно «но»: данный господин был депутатом Законодательного собрания от муниципального округа, уже не первый год страдавшего от избытка крыс. Жители округа ходили по всевозможным инстанциям, ходили и к своему депутату. Ситуация, однако, к лучшему не менялась, подвалы домов кишели грызунами, дошло и до того, что крысы появились в детских садах и школах. Депутат только руками разводил: мол, делаю всё, что могу — и санэпидстанцию тереблю, и дворников заставляю отраву сыпать, но прямо напасть какая-то, ничего не помогает! Справедливости ради, этот человек действительно прилагал усилия для того, чтобы избавить «свой» округ от поразившей его напасти. Он и в самом деле тормошил все, какие только возможно, службы и действительно отдал указание начальникам ЖЭКов (управляющих компаний тогда еще не было) сыпать отраву. И даже отраву на собственные средства закупил! И даже не пожалел копеечку на то, чтобы отпечатать памятки дворникам: куда, в каких количества и с соблюдением каких мер безопасности (чтобы жильцы не потравились) эту отраву подкладывать! Но представьте, какой эффект на жильцов (а стало быть, на избирателей) произвела бы новость о том, что их депутат до полусмерти боялся мышей! Даже не крыс (хотя, наверное, и их тоже: в досье об этом ничего не говорилось), а самых обычных мышей! Тех самых, которыми так умиляются дети и которых с такою охотой раскупают на Кондрашке²⁰! Логично было предположить, что эта маленькая тайна, окажись она всенародным достоянием, убила бы депутата наповал.

Наконец, еще один, а точнее — одна, страдала от мании преследования, да не кем-нибудь или в общем, а… инопланетянами! Это была не фобия как таковая, а именно что мания — психоз: зашедший настолько далеко, что излечению практически не поддавался. В периоды особенно сильных обострений дама накачивалась транквилизаторами и бездвижным поленом лежала в своей квартире на Крестовском. Самое страшное заключалось в том, что в целом дама была ума острого и деятельного и потому сама осознавала свою болезнь. Она не старалась «утешить» себя иллюзиями, не кивала на «примеры» тех, кого инопланетяне «похищали». Однажды поняв, что больна, она приложила максимум усилий для выздоровления. Но ни первоклассные психологи, ни традиционные психиатры вылечить ее не смогли. Год от года ей становилось всё хуже, и прогноз звучал неутешительно: неизбежно наступит такой момент, когда придется навсегда укрыться в психиатрической лечебнице. Поставленный ей диагноз — органическое поражение мозга — не оставлял ни шансов, ни надежды. Однако пока еще дама боролась, и сила воли ее была такова, что ею одной она с успехом оттягивала неизбежное! В принципе, сыграть только на этом — на приближавшемся сумасшествии — было бы не так-то и просто, учитывая тот факт, что «инопланетяне» прочно завладели умами огромного количества вполне благополучных с психиатрической точки зрения людей, а телевидение и пресса кишели передачами и статьями о пришельцах. Множество так называемых уфологов и прочих сознательных и не очень шарлатанов грудью встали бы на защиту «потерпевшей» и постарались бы доказать, что если она и больна, то причина ее болезни почетна и ничуть не обидна. Могло бы получиться и так, что люди, видя выступления дамы и наблюдая за ее публичной жизнью, испытывали бы гордость от того, что она — человек необычный, побывавший в прямом контакте с грозными пришельцами и пострадавший от этих пришельцев за благо всего человечества! Время было такое, что люди были готовы верить в любую чушь: недаром именно тогда наивысшего расцвета достигли всевозможные «колдуны», «вещуньи», «экстрасенсы» и прочий феерический сброд. Существовало, однако, еще одно обстоятельство, которое как раз и превращало болезнь в грозное оружие: дама мечтала удачно выдать замуж свою подраставшую дочь. Заболевание дамы по наследству не передавалось, но тут уж играл свойственный человеку страх: породниться с безнадежно больной на голову особой желающих бы, скорее всего, не нашлось. Кто его знает, заболевание это? А вдруг и дочка со временем двинется, да еще и сыну (буде таковой родится) болезнь передаст? Конечно, использовать такое несчастье в собственных интересах было мерзко. Но… в обычных условиях, не так ли? А на войне — как на войне, тем более что дама из всех сражалась против Константина наиболее отчаянно!

Так и получилось, что когда Григорий Владимирович явился за помощью, ему поначалу помощь пообещали, но потом — бод благовидным, финансовым, предлогом — отказали. Константин с указанными людьми встретился тоже и откровенно выложил перед ними свои «аргументы». Страх разоблачения «здесь и сейчас» перевесил в «смольных» страх лишиться чего-то в будущем. Григорий Владимирович был обречен: высокие покровители оставили его, и у него не оказалось иного выхода, кроме как переметнутся к врагу.

Впрочем, решение договориться с Людмилой тоже не само по себе созрело в голове Владимира Григорьевича. Его к нему также подтолкнул Константин: исподволь, втихую, через легко продавшихся в условиях бедствия сотрудников «Городничего». Именно Константин подготовил те неутешительные графики, что были переданы «просто Грише» и которые якобы составили его собственные аналитики. Действительность хотя и была грозовой, но графики преподнесли ее убийственным ураганом!

***

На первых порах образование медиа-холдинга не решало основную проблему Людмилы — типографическую, но всё же стало событием знаковым и поворотным. Уже поэтому его следовало красиво завернуть и поднести на роскошном блюде. Это событие давало сигнал врагам Константина: вы проиграли! Но не меньше того декорации предназначались и для широкой публики: публика любит театральные жесты, они откладываются в головах, создают ассоциации и привязанности. Скучный и традиционный анонс не устраивал Константина. Подписание соглашений в скучных условиях какого-нибудь традиционного офиса было плохой рекламой, даже несмотря на искренний интерес к событию со стороны той самой публики.

Поломав голову и едва вконец не вывихнув мозги — уж очень много интересных вариантов приходило на ум, — Константин остановился на патриотической обертке. Ни с Людмилой, ни с другими будущими акционерами он советоваться не стал, не желая впустую тратить время на споры и убеждения: однажды утром, буквально за пару дней до назначенного подписания, он, явившись к Адалату и застав у него всю компанию в сборе, просто поставил всех перед свершимся фактом — подписание состоится в залах Военно-морского музея, о чем он, Константин, уже договорился.

Известие вызвало ропот, особенно возмутился Евгений Савельевич, открыто напомнивший Константину, что он, Константин, акционером не является и, несмотря на все свои очевидные заслуги в деле становления, вообще никто: с боку — припёка и звать никак! Константин выслушал всё это с улыбкой, согласно покивал головой — мол, верно, погорячился, — но что уже было сделать? Да ничего! Как тут же выяснилось, Константин уже поставил в известность о предстоявшем событии все самые заметные в Городе СМИ, включая и самый популярный телевизионный канал.

— Твои коллеги, Евгений Савельевич, уже составили планы. Переменить их будет непросто. Да и что конкретно ты имеешь против моего варианта?

Евгений Савельевич, уже успевший погасить вспышку первого негодования в нескольких глотках коньяка, ответил с сомнением в голосе, но куда дружелюбней, чем начал:

— Я понимаю смысл твоей идеи, но мне она кажется несвоевременной. Настолько явное… э… явная отсылка к великому прошлому обязательно подставит нас под удар. Да нас с первого же дня работы буквально сожрут!

— Кто? — невинно поинтересовался Константин, хотя ответ предвидел заранее и, в принципе, был с ним согласен.

— Да вся эта так называемая либеральная кодла! Все эти визжащие от восторга при виде наших унижений новодворские и прочие больные разумом и сердцем мерзавцы и мерзавки! Они поднимут страшный вой, твоя выходка их взбесит, они с первых минут увидят в нас своих смертельных врагов! А кто мы в данный момент перед ними? Поэтому я и говорю: это очень плохая идея — начинать с настолько открытого противостояния!

— Ты тоже так думаешь? — обратился к Людмиле Константин.

Людмила ответила не сразу, но когда ответила, голос ее звучал твердо:

— Нет, я так не думаю. Если честно, я устала от всей этой мышиной возни, от того, что постоянно приходится прятать в себе идеи и чувства. Работая на Льва Михайловича, я поднаторела в искусстве лгать и изворачиваться, чтобы хоть что-то и как-то донести до моих читателей. Работая на себя, ни лгать, ни изворачиваться я не собираюсь!

Евгений Савельевич, с ехидством:

— А все же ты здорово смягчила статью о рыбке, я ведь видел оригинал!

На скулах Людмилы выступил румянец:

— Это — совсем другое! — отрезала она. — И уж кто-кто, а ты-то должен это понимать!

Евгений Савельевич пожал плечами и промолчал. А вот Владимир Григорьевич, которому в последние дни полюбилось сиживать у Адалата — не близкий путь от редакции «Городничего» ну да ладно! — собственное мнение высказать не преминул:

— Мне, как и уважаемому Евгению Савельевичу, идея с Военно-морским музеем не нравится. Она не вписывается в концепцию моей газеты, хотя и не скажу, что прямо ей противоречит. Однако риски, на сугубо мой личный взгляд, в данном случае превышают возможные дивиденды. Но, я понимаю так, уже ничего изменить невозможно?

Константин кивнул:

— Невозможно.

***

Вообще, конечно, музей — не место для такого рода «коммерческих» и «увеселительных» мероприятий, и в особенности музей военный. Есть в этом что-то неподобающее, оскорбительное как для живущих, так и для ушедших. Это как безобразный банкет чиновников на крейсере «Аврора» или реклама на фоне установленного в Автово Танка-Победителя²¹. Однако подоплека идеи Константина была такова, что тогдашний директор ЦВММ с легким сердцем дал согласие на проведение церемонии.

Гостей собралось приличное количество и практически все они были одеты в форму. Это тоже являлось своего рода намеком: адмиралы и генералы, капитаны и полковники, мужественные, с открытыми лицами лейтенанты, которым только еще предстояло проявить себя в армии и на флоте. Были среди гостей и давно отставные старшины: словно напоминанием о единстве армии и народа, о народной природе вооруженных сил России. Немногочисленные штатские явно терялись на фоне такого блестящего общества и, нужно признать, в иные минуты чувствовали себя неловко. Даже Евгений Савельевич поначалу смутился и то и дело отворачивал лицо: стеснялся дышать перегаром. Григорий Владимирович хлопал ресницами, но от его давешнего скепсиса не осталось и следа: его глаза блестели, на щеках появился выдававший внутреннее возбуждение румянец. Скорее всего, Григорий Владимирович припомнил и собственные годы службы: пусть и в милиции, а не в армии, пусть и ничем не примечательные, но все-таки годы, худо ли, бедно отданные служению людям.

Аккредитованные на церемонии журналисты вели себя на удивление сдержанно. Не метались среди гостей, не совали им в лица микрофоны, не ослепляли вспышками камер. Когда подписание договора состоялось, они ограничились скромным набором вопросов — без фамильярностей и провокация, — а затем тихонько свернулись и испарились, как будто их и не было вовсе. Но дело свое они выполнили на совесть: уже в вечерних новостях телевизионных программ прошли новостные ролики о свершившемся, а в вечерних же выпусках газет — соответствующие материалы. Видео и фото были поданы наилучшими ракурсами, и даже в довольно скандальной по тому времени передаче (вообще, Константин не хотел приглашать ее представителей, но они проявили упорство и всё-таки напросились) — даже в этой передаче событие осветили с поразившей зрителей благосклонностью. Ведущий — мужчина обычно эпатажный, в кожаной куртке из таких, какие были модными в бандитской среде, с голосом вкрадчиво-медоточивым и выражениями при этом не институтскими — теперь оказался одетым в строгий костюм и говорил он без липовых аллегорий и грубых насмешек. Вместо полной окурков пепельницы, привычной зрителям его «злободневного» шоу, перед стояла простая фарфоровая чашка, дымившаяся то ли горячим кофе, то ли чаем. Ведущий временами прихлебывал из нее и вид имел самый благостный.

Позже по Городу прошел слух (а вообще об этом поговаривали и много времени спустя), будто во время церемонии случилось чудо: не в залах музея, а довольно далеко от него, в Кронштадте. Якобы небо, дотоле затянутое низкими тучами, прояснилось, луч проглянувшего солнца коснулся руки адмирала Макарова, и с этой руки — наискось и ввысь — полетело сияние: к куполу собора, тогда еще являвшегося «собственностью» ЦВММ. И будто ровно в тот же момент самопроизвольно пробили склянки на миноносцах «Настойчивом» и «Беспокойном»: будто бы время для склянок было неподходящим и вахтенные были ни при чем. Разбираясь в происшествии ныне, трудно сказать, действительно ли легенда о нем родилась именно тогда или всё-таки появилась существенно позже: в дни, когда заговорили о возвращении собора Церкви. Одно несомненно: эта легенда стала красивым продолжением красиво задуманного действия и то, что она вообще родилась, можно считать прямой и высшей оценкой находчивости Константина.

Говорили еще и то (и это, пожалуй, могло соответствовать действительности), что на следующий после церемонии, а стало быть и после освещения ее в вечерних новостях день «под стенами» одной из окружных администраций состоялся импровизированный митинг. Собравшиеся на него граждане выдвинули главе администрации ультиматум: либо он немедленно собирает вещички и сматывается, либо его пронесут по кочкам — теперь же и здесь же. Спешно вызванные милиция и ОМОН в происходившее вмешиваться не стали: устроившись в сторонке от участников митинга, офицеры и нижний состав курили, пересмеивались и вообще вели себя так, словно происходившее прямо на их глазах ничуть до них касалось. Перепуганный глава администрации спешно связался с губернатором, но тот… посоветовал ему подчиниться требованию народа:

— А ведь, — якобы сказал губернатор равно и опешившему, и обезумевшему главе районной администрации, — люди правы. Совсем ты, Яков Петрович, проворовался, до неприличия. Лучше сам уходи. А то неровен час…

Едва из трубки послышались короткие гудки, а с улицы — новая серия выкриков, чиновник похватал из ящиков стола самые важные для него бумаги, распихал их по карманам и выбежал: сначала из своего кабинета, а там и из здания: через черный ход. С тех пор его в Городе никто не видел.

***

Церемония прошла именно так, как ее и задумывал Константин, а эффект от нее даже превзошел его ожидания. Но, как мы уже говорили, проблему с высококлассными типографиями она не решила и даже наоборот: взбешенные противники Константина только усилили давление на владельцев. Константин мог бы опять прибегнуть к шантажу, но он понимал: хорошего понемножку. Постоянный шантаж — оружие никудышное. Постоянный шантаж смертельно надоедает и вызывает уже не страх, а желание во что бы то ни стало от шантажиста освободиться. И пусть Константин по-прежнему считал, что физически убрать его никто не решится, но он признавал и вероятность других отчаянных действий, в том числе и таких, которые все же привели бы к его отставке. Поэтому на проблему с типографией Константин просто махнул рукой, сосредоточившись на решении других вопросов: в его руках — пусть и опосредованно — появились значительные ресурсы. Тот же «Городничий», например, мог бы уже начать приносить информационные «дивиденды». Константин даже подготовился к нелегкой беседе с Григорием Владимировичем, но тут, как это уже однажды было, в череду событий замешался случай.

Внимание на Шушундера, молодого компьютерщика «Русского Балтийского Дома», Константин обратил не сразу и вообще обратил с чужой подачи: Шушундер Константина не интересовал, поскольку, на его взгляд, этот юноша был, как сказали бы несколькими годами позже, типичным представителем «поколения некст». Шушундер казался Константину инфантильным до ужаса, безынициативным во всем, что выходило за пределы его прямых интересов и обязанностей, аполитичным, глуповатым и глубоко невежественным. В том, что при этом Шушундер действительно был первоклассным специалистом в своей области, Константин никакого противоречия не видел: мало ли таких специалистов, которые, будучи талантами в своей узкой тематике, во всем остальном полные нули и даже как люди — серенькие и непримечательные? Мало ли таких специалистов, которые с трудом изъясняются на человеческом языке, а пишут с невероятным количеством ошибок? Особенно к обилию грамматических, орфографических и синтаксических ошибок на письме Константин относился с большим подозрением. Он полагал, что человек, неспособный выучить правила родного для него языка, также не способен и на сколько-нибудь подлинную умственную деятельность. Разумеется, этот взгляд Константина был слишком уж категоричным, но что-то в нем все-таки было, а уж сам Константин следовал ему с убежденной уверенностью. На человеческом языке Шушундер изъяснялся вполне сносно, а вот писал и вправду отвратительно. Как он вообще с таким письмом ухитрился получить школьный аттестат, являлось загадкой.

Итак, Шушундер Константина не интересовал, но ровно до тех пор, пока Евгений Савельевич, после очередного налета на офис «Дома» комедиантов из маски-шоу, не совершил свое памятное и эпохальное открытие. Интернет — осенило тогда Евгения Савельевича. Интернет! — осенило и Константина. Но если Евгения Савельевича озарение коснулось вскользь и ограничилось только сферой безопасности, то Константин пошел намного дальше и уже в тот же вечер заперся с Шушундером в «техническом отделе».

К появлению Константина Шушундер отнесся с опаской. Будучи и впрямь человеком, воспитанным больше на мифах, нежели учебниками, он жил представлениями Голливуда или, скорее, игрушек компании Микрософт или какой-нибудь id Software. Квейк, Дум и прочий «шутер» заменяли в его сознании представление о реальных возможностях человека, в частности человека военного. Кроме того, Шушундер искренне верил в коварные и кровавые повадки «проклятых гэбистов» и потому нисколечко не сомневался: неуловимым мановением руки Константин способен свернуть ему шею или — ничуть не лучше — вколоть ему какую-нибудь дрянь («каждый знает, что шприц у таких всегда наготове»)! Константин улыбался, а Шушундер дрожал: обычное для него выражение высокомерия и отстраненности от собеседника слетело с него и долго еще не появлялось.

— Скажи-ка мне, — приступил, усаживаясь рядом, Константин, — что в зеркальце на будущее видно?

Столь странное начало столь странными словами еще больше, нежели само появление Константина, встревожило Шушундера. Шушундер, отвечая, даже заикнулся:

— В к-каком з-зеркальце?

Константин улыбнулся шире:

— Неужели Пушкина не читал?

— П-пушкина?

— Да, «Спящую красавицу»?

«Спящую!» — пронеслось в голове Шушундера, и он постарался — по возможности незаметно — хоть сколько-нибудь отодвинуться от Константина:

— Спящую? Почему спящую? — спросил он заметно дрогнувшим голосом.

— Ладно, — рассмеялся Константин, — проехали! Так что там с интернетом? Каковы его перспективы у нас?

Шушундер, по-прежнему с опаской, но уже внимательней, посмотрел на Константина и дрожать перестал, как перестал и заикаться:

— Почему вас это интересует?

Тогда Константин откровенно рассказал о посетившей его мыслишке, и этот короткий рассказ буквально взорвал Шушундера. Он даже попытался вскочить с вращающегося стула, но размеры помещения были таковы, что сделать это, не оттолкнув Константина, оказалось невозможным: он с размаху налетел на своего грозного визитера, Константин, вскрикнув и едва не слетев прямиком на пол, вскочил и сам, а Шушундер между тем уже снова утвердился на своем стуле и теперь смущенно смотрел на гостя:

— Простите…

— Сдурел ты что ли? — морщась и усаживаясь обратно, проворчал Константин, впрочем, ограничившись только этим. — Ну, что скажешь?

Шушундер красноречиво молчал. Красноречиво в том смысле, что Константин — хороший физиономист — мгновенно подметил: «компьютерный гений» бурлил эмоциями и словами, бурлил настолько, что слова, оттесняя друг друга, рвались ему на язык такою «толпой», какую язык элементарно не был в состоянии пропустить! И это молчание лучше каких бы то ни было слов сказало Константину: бинго!

Точнее, разумеется, никакое не «бинго» — это определеньеце тогда уже появилось в русском языке и достаточно активно использовалось молодежью, но Константин к нему, как и ко многим другим новейшим заимствованиям, относился с брезгливостью. В этом плане, родись он на пару тысячелетий раньше, он мог бы вполне накоротке сойтись с тем из римских императоров, который требовал, чтобы при нем говорили только по-латыни и вообще избегали заимствований из греческого языка. Поэтому, конечно, не «бинго», а старомодное «эврика!» — вот какое словечко отозвалось в душе Константина в ответ на красноречивое молчание Шушундера. «Эврика» тоже было заимствованием, но как бы облагороженным давностью лет и своеобразной интеллигентностью. И пусть Константин при слове «интеллигент» недоуменно вздергивал брови и даже — порою — просил разъяснить, что же оно, в конце концов, означает, к интеллигентности подлинной претензий он не имел и сам невольно переходил на интеллигентный язык, когда не нужно было строить из себя сурового начальника.

— Ну… — вырвалось, наконец, из Шушундера, — ну вы даете!

Константин затаил дыхание, ожидая продолжения.

— Это… это невероятно!

Константин подмигнул.

— В общем, так…

И слова понеслись из Шушундера нескончаемым потоком — настолько обильным, что его как раз и хватило от вечера до самой поздней ночи, так что Константину (Шушундер тогда еще не имел собственного автомобиля) пришлось юного подвозить домой.

По ходу откровений Константин достал из кармана блокнот: он записывал в него особенно мудреные определения, а также то, что казалось ему особенно достойным внимания, и это обстоятельство Шушундера уже ничуть не смущало. Наоборот: время от времени Шушундер, почувствовав себя совершенно свободно, заглядывал в блокнот, быстро прочитывал писанину Константина и, если в том возникала нужда, поправлял:

— Нет, не так, — говорил он, к примру, тогда, — не постоянный, а уникальный!

— Но разве это не одно и то же в данном контексте? — уточнял Константин.

— Нет, — отвечал Шушундер и пускался в объяснение того, чем постоянный посетитель отличается от уникального.

К середине ночи блокнот был полон, а голова Шушундера пуста. И Константин, и Шушундер — оба — довольно улыбались. В машине компьютерный гений снова было напрягся — уж очень непривычным ему показался такой способ путешествия: в по-настоящему дорогом автомобиле с шофером, — но практически тут же он снова расслабился и, запустив пятерню в свои непокорные кудряшки, с удовольствием констатировал:

— А жить, оказывается, и впрямь хорошо… особенно жить хорошо!

***

С Шушундером Константин договорился так: он, Шушундер, о вечерне-ночных посиделках с Константином помалкивает, а Константин, со своей стороны, делает вид, что в виртуальных премудростях — дуб дубом. Шушундер без спора согласился и свою часть договора выполнил безукоризненно. Вот потому и получилось так, что и Людмила, и Григорий Владимирович, чуть позже обратившиеся к Шушундеру за той же по сути, что и Константин, консультацией, ничего о новом интересе Константина не узнали. Они носились с окрылившей их идеей, как носятся родители с долгожданным ребенком, а Константин, наблюдая за ними, посмеивался: он знал, что так ему будет легче манипулировать ими. И в самом деле: когда то один, то другая из них обваливали на него свои новые «открытия», ему уже не составляло труда аккуратно подправлять их дорожки парой-другой по видимости вопросов, а по сути — указаний цели. И оба — Людмила и Григорий Владимирович — делали то, чего желал Константин, считая, что делали они это по собственной убежденности.

На этот раз никаких угрызений совести Константин не испытывал: выходило так, что все они, трое, действовали сообща, поскольку интересы у всех на этот раз по-настоящему совпадали. Избрал же «тактику умолчания» Константин потому, что к цели она вела кратчайшим путем, позволяя избегать длительных обсуждений и принципиально ненужных споров. Только Евгений Савельевич временами вносил разлад в воцарившуюся идиллию: чувствуя себя отстраненным от принятия жизненно важных решений, он ощущал и определенную уязвленность. Выливалось это в ворчания — чаще нетрезвые, нежели на сколько-нибудь ясную голову, а потому и особенно неприятные. Но вскоре и его удалось «замирить».

Когда в контору холдинга с «повинной головой» явился Лев Михайлович, сама собою и к всеобщему удовольствию решилась проблема классной типографии: отныне холдинг имел и ее, а с нею вместе и возможность издания собственного Людмилы журнала. Но так как Людмила к тому моменту уже целиком отдалась совершенно новой идее — идее издания электронного, — то и журнал ее не слишком интересовал. Как бы между делом Константин предложил передать его в полное ведение Евгения Савельевича — мол, лучшей кандидатуры и сыскать невозможно, — и Евгений Савельевич мгновенно сменил гнев на милость: наконец-то и он дорос до должности главного! И хотя эта должность оказывалась в подчинении совета директоров, для Евгения Савельевича сие обстоятельство не значило ровным счетом ничего: его грела мысль о давно, как он сам чуть позже признался, вожделенном титуле, а в совет директоров он и так входил на постоянной основе. В журнале он обладал единственным властным голосом, в совете директоров он был всего лишь одним из. Но самое важное в должности для Евгения Савельевича заключалось в том, что она открывала ему дорогу к эстетическим наслаждениям: отныне именно он, готовя номер, занимался вступительной, редакторской, статьей, и написание этих статей стало его любимой игрушкой.

Вообще говоря, отношения Константина и Евгения Савельевича складывались удивительным образом. Они напоминали маятник или выпивоху рангом пониже самого Евгения Савельевича: качались из противоположности в противоположность, пошатывались и не всегда твердо стояли на ногах. В дни конфронтаций прямых скандалов Константину удавалось избегать, а вот чего он избежать никак не мог, это — язвительных насмешек и упреков. В такие дни Евгений Савельевич волю своему языку давал без долгих раздумий и Константину приходилось терпеть. Он чувствовал, что почтенный пьяница имел определенное моральное право на такого рода выходки, и поэтому относился к ним с возможной снисходительностью. Только однажды он не сдержался и, быстро оглядевшись по сторонам — не наблюдает ли кто? — сгреб ослабевшего в коленках Евгения Савельевича в охапку и заявил ему прямо в налитое кровью лицо:

— Ты, Евгений Савельевич, ври-ври да не завирайся! Тоже мне — обиженный диссидент нашелся! Ты всю свою жизнь, пока система не рухнула, по норам прятался и собственный талант в землю зарывал: лишь бы чего не вышло! Пока других сажали или из страны высылали, ты грелся на теплом и весьма доходном местечке. Пока одних в психушках галоперидолом кололи, ты в ресторанах водку жрал! Всей твоей смелости только для кухни и хватало. Тьфу!

Евгений Савельевич, припертый к стенке, напрягся, вырвался из «объятий» Константина — впрочем, Константин и сам ослабил хватку — и, набычившись, удалился в свой кабинет. Чем и сколько времени он в нем занимался, так и осталось загадкой — придя в себя, Евгений Савельевич об этом умолчал, — но результатом стала написанная им статья – исторический экскурс. В этом экскурсе Евгений Савельевич приоткрывал читателям глаза на весьма любопытные обстоятельства деятельности некоторых советских диссидентов, после развала СССР вознесенных либеральным движением в ранг подвижников и святых. Кроме этого, Евгений Савельевич на ряде примеров показал в статье и весьма незавидный умственный уровень иных из них, равно как и их весьма незавидный уровень образованности. Статья получилась невероятно злой, хлесткой, тут же вызвавшей море откликов, суждений и осуждений. Константин был поражен и первым явился к Евгению Савельевичу с извинениями. А тот, сидя в буквальном смысле на ворохе поступивших в редакцию писем, только и ответил ему:

— Да пошел ты…

Другая крайность заключалась в совместных побегах «на природу».

Евгений Савельевич, человек вообще исключительно городской, вдруг обзавелся дачей — симпатичным домиком в сосновой поросли на берегу Залива — и начал усердно выезжать на нее по выходным. Машину он не водил — состояние… гм… здоровья не позволяло, — но и пользоваться общественным транспортом ему было «влом». Неизбежно встал вопрос об автомобиле с водителем, так как такси в те времена было штукой чрезвычайно ненадежной, а порою и просто опасной. С проблемой Евгений Савельевич обратился, разумеется, к Константину — как человеку, имевшему соответствующий опыт. Сначала Константин удивился, а потом — пока так или иначе проблему не удастся решить — предложил Евгению Савельевичу свою собственную служебную машину: сам он ею редко пользовался по выходным, предпочитая личную и лично сидеть за рулем. И так как, с одной стороны, дежурному шоферу было ровным счетом плевать, куда и с кем ехать, а с другой, и Евгению Савельевичу было решительно все равно, имелись ли у шофера какие-то иные планы, предложение Константина было принято и опробовано в деле. Евгению Савельевичу понравилось и он, в знак совершенно искренней благодарности, однажды пригласил Константина с собой. Отнекивался Константин недолго: ему самому было до ужаса любопытно, что за берлогу такую устроил себе чудак. Поездка состоялась и, к удивлению обоих, прошла на редкость замечательным образом. С нее-то «побеги» и начались.

***

К этому времени Константин и Людмила уже открыто жили вместе, дело стремительно катилось к свадьбе, так что Людмила свои права заявляла прямо и по-хозяйски. И ей категорически не нравились поездки Константина «на природу» в компании с Евгением Савельевичем.

— Не хватало еще, — аргументировала она, — чтобы он и тебя споил!

Константин посмеивался и возражал:

— Да я вообще у него не пью! Но там… там…

— Час от часу не легче: значит, бабы!

— Ну уж нет! — Константин привлекал Людмилу к себе, целовал и… быстро скрывался восвояси: за дверь, пешком по лестнице, из парадного — в уже стоявшую тут же машину.

— Вырвался? — Евгений Савельевич.

— А то! — Константин.

Самое интересное, что Константин и вправду на даче у Евгения Савельевича практически не пил: так — бывало позволял себе рюмку-другую, но и только. И уж конечно никаких «баб» на даче тоже не водилось. Константина привлекало совсем иное: он, имевший и собственный загородный дом, вдруг открыл для себя какую-то странную, необычную прелесть в домике небольшом, на отшибе, в компании интересного, если отвлечься от пьянства, человека, под обволакивавшим домик и участок небом, в аромате не потревоженной природы. Из там же подвернувшихся под руку камней он лично соорудил что-то наподобие мангала и, сидя вечерами подле него на переносном складном стульчике, полной грудью вдыхал запахи тянувшегося от притушенных угольев дыма и жарившегося на них мяса. Евгений Савельевич, с неизменной бутылкой, философствовал, а он слушал, пропуская мимо ушей бесконечные словеса, и думал о чем-то своем. Неподалеку жил своей жизнью Залив, его голос — если ветер дул в сторону дачи, — как и голос Евгения Савельевича, лился непрерывным бормотанием, и на душе становилось хорошо, а на сердце — тепло.

Не прекратились поездки и осенью. Не прекратились они и зимой. По контрасту с неприбранным, серым, засвеченным колоссальным количеством огней Городом белоснежный снег и темные сосны казались подлинным чудом. Воздух мог и легкие обжигать, и промозглой хмарью вползать под воротник куртки, но и морозный, и влажный по оттепели он был прекрасен и свеж. В нем не было застоявшихся автомобильных выхлопов, звуков что города, что большого коттеджного поселка, треска вырабатывавших электричество генераторов. Зимой на даче у Евгения Савельевича было так же хорошо, как и летом. И весною — тоже. Весной и вовсе Константин, едва ли не в первый раз в жизни, открыл для себя глубоко поразившее его зрелище — моря цветущих одуванчиков! Одуванчиков исчислялись, наверное, миллионами: желтым ковром они устилали всё — насколько глаз вообще мог видеть. Собственный участок Константина прилежно скашивался, как скашивались и участки его соседей, а Евгения Савельевича и соседей почитай что и не было, и напрасной, убийственной для естественной красоты косьбой никто не занимался.

С приближением выходных Людмила начинала нервничать. Правда, Константин не в каждые выходные уезжал с Евгением Васильевичем, но через раз — это точно. Однажды, решив положить «криминалу» конец, Людмила — прямо как в свое время Константин — зажала Евгения Савельевича в угол и, ухватив его за грудки, потребовала объясниться. Она была уверена в том, что дело напрочь нечисто! Но Евгений Савельевич только руками развел, а его откровенный рассказ о совместных с Константином поездках совершенно сбил Людмилу с толку:

— Не ври! — грозно потребовала она.

— Да не вру я, Васильевна, — искренне возразил Евгений Савельевич, — с чего бы мне врать?

— Тогда окажи услугу!

— Легко! Чего ты хочешь?

— Поехать с вами!

Евгений Савельевич задумался: как-то Константин обмолвился ему, что брак — штука замечательная, но и отдыхать от него иногда полезно. Это, понимал Евгений Савельевич, ничуть не означало, что между Константином и Людмилой пробежала какая-то кошка. Просто в Константине временами брала верх чисто мужская усталость: усталость от бесконечной женской болтовни, настолько отличной от болтовни мужской; усталость от необходимости отвечать — тогда как мужчинам отвечать далеко не всегда обязательно; усталость от закидонов: мужики, бывает, тоже не без них, но, по сравнению с женскими закидонами, их — невинные шалости. Разрешить Людмиле поехать (или приехать) значило даже не то, что он, Евгений Савельевич, грубо вмешался бы в жизнь Константина, с которым у него сложилась странная, но все-таки настоящая дружба. Это означало почти предательство, а воткем-кем, а предателем Евгений Савельевич никогда и не был.

— Нет, Васильевна, извини, — наконец ответил он, — не могу. Если хочешь поехать, спрашивай у Кости.

Людмила нахмурилась:

— Значит, все-таки врешь!

Евгений Савельевич пожал плечами:

— Считай как хочешь. Хочешь считать, что вру — на здоровье!

И, отстранившись, бочком, бочком — удалился по коридору.

***

Забора или какого-то иного ограждения вокруг участка Евгения Савельевича не было: дорога подходила прямо к домику, а вокруг расстилалось пространство. Всё, чем это пространство ограничивалось, было соснами. Сосны стояли раскидисто, хаотично, не плотно.

Запах дыма Людмила почувствовала издали: ветер гнал его резкими порывами, в лицо. Подогнать машину поближе к домику Людмила не решилась, боясь спугнуть «заговорщиков», а потому остановилась поодаль, на повороте к Заливу, и где-то с километр, может, чуть меньше, вынуждена была пройти пешком. По зимнему времени ночь наступила уже давно, однако темно за городом не было: снега лежало вдоволь, небо было сравнительно чистым, галактический свет рассеивался мягким сиянием. Если бы ветер, временами срывавшийся в те самые резкие порывы, что сразу донесли до Людмилы дым, — если бы он и вовсе не гнал по небу обрывки туч, светло, возможно, было бы почти как днем.

Поехать к Евгению Савельевичу именно в тот день, а точнее, именно в тот вечер, Людмилу заставило горькое чувство обиды: это был вечер последней перед Новым годом пятницы, а значит, и следовавшие за ней суббота и воскресенье были последними перед Новым годом выходными. Все нормальные, приличные люди вечера таких пятниц и такие выходные проводили в предпраздничной суете: угорело носились по Городу — по магазинам и лавкам, скупали всякую всячину, прося завернуть ее в блестящие и ломкие бумажки, готовились порадовать близких подарками и с елочных базаров тащили в дома пахучие елки. Как и всякий другой нормальный, приличный человек, Людмила тоже собиралась провести вечер пятницы именно так и полагала, что Константин составит ей компанию. Это было бы здорово — вдвоем прошвырнуться по нарядным улицам, от витрины к витрине, то и дело останавливаясь и придирчиво вглядываясь в выложенный на них товар. Людмила еще за месяц до пятницы распланировала этот поход, а всю последнюю неделю даже видела его в своих снах. И вот злополучная пятница наступила. Злополучная потому, что уже утром Константин предупредил ее:

— Сегодня вечером — на дачу!

Что называется, Людмила так и села. Вообще-то она уже сидела — за накрытым завтраком столом и с чашкой чая в руке. Эта-то чашка и выдала ее чувства: рука дрогнула, чай выплеснулся на скатерть.

— С тобой всё в порядке? — спокойно поинтересовался Константин и отправил в рот кусок намазанного вареньем тоста.

— Да, — ответила Людмила и едва удержалась, чтобы не закричать.

В отличие от всех прочих выходных, когда выходило так, что не Константин заезжал за Евгением Савельевичем, а Евгений Савельевич — за Константином, в тот вечер негодяи оба смотались разом прямиком из конторы холдинга. Причем их отъезд походил на плохо замаскированное шпионское шоу. Сначала один — Евгений Савельевич — прокрался по коридорам и, постоянно оглядываясь, нырнул в уже поджидавшую у здания служебную машину Константина, а затем и второй — Константин, — то и дело поглядывая на часы и явно томясь, нарочито неспешно поднялся из кресла в кабинете Людмилы и, уже на ходу дослушивая какую-то реплику, вышел, а там — побежал. Побежал уже суетливо, явно куда-то торопясь, хотя куда ему было торопиться, если машина могла ожидать его сколько угодно?

Ничего из этого Людмила собственными глазами, разумеется, не видела, но ведь и она была не лыком шита: еще в самом начале рабочего дня, едва-едва появившись в офисе, она дала своей секретарше приказ — внимательно наблюдать за Евгением Савельевичем, а когда из своей «конторы» в контору холдинга явится Константин, то и за ним. Задачка, нужно сказать, была нетривиальной, но умница-секретарша справилась с ней на славу. Из виду она упустила только одно, но это «одно» и оказалось чуть позже наиболее важным.

Итак, Людмила, выждав какое-то время после отъезда предателей, поехала и сама, благо Евгений Савельевич никогда не скрывал, где именно он обзавелся проклятым домиком. Дорога была неважной, коммунальные службы плохо ее расчистили, местами и вовсе ограничившись тем, что высыпали прямо на укрывавший ее снег песчано-соляную смесь. И хотя поток транспорта был невелик, Людмила вела машину в сосредоточенном напряжении: медленно, близко наклонившись к рулю и до рези в глазах вглядываясь в пятна фарного света. Это никак не способствовало умиротворению, напротив: с каждой минутой уже поднявшийся в Людмиле гнев разгорался в ней все более буйно, дыхание Людмилы становилось все более частым, по коже начали бегать колючие и леденившие всё ее существо мурашки. А когда дорога — уже проселочная, отвернувшая от основного шоссе — вышла прямиком к Заливу, и Людмила остановилась, ее, Людмилы, состояние было близко к настоящей истерике.

Путь к домику оказался не из простых и тоже немало поспособствовал росту напряжения. Вообще, погода была довольно неприятной: ветер дул, днем, на солнце, таяло, а к ночи подморозило — колеи затянуло ледком. Ноги в этих колеях то и дело скользили, Людмила спотыкалась и едва не падала. И еще этот чертов дым! Несло от еще невидимого домика Евгения Савельевича так, что в горле першило…

Наконец, показался и домик. Почти игрушечный, почти открыточный: невеликих размеров сруб с верандой по кругу (или квадрату?), с поднимавшейся над скатами крыши печной трубой и самою крышей, живописно укрытой пластами снега и свисавшими с нее внушительных размеров сосульками. Окна домика светились желто, тускло и явно не электричеством: свет колебался, помаргивал, как если бы его давали свечи или неправильно налаженные керосиновые лампы. Но первое, что привлекло внимание переходившей от сосны к сосне Людмилы, был вовсе не странный свет в окнах дома, а ярко полыхавший костер недалеко от его крыльца. От этого-то костра и валил густой, пахучий дым, а в самом дыму краснела фигура одетого в яркую зимнюю куртку Евгения Савельевича.

Евгений Савельевич был один: Константина с ним рядом не было. Не было и машины, на которой они уехали из офиса, хотя вот это-то обстоятельство объяснялось просто: они отпустили шофера. Людмила встречной не видела машину Константина, но и в этом не было ничего странного: наверняка мерзавцы намного опередили ее, Людмилу, ведь это женщины, неся на своих плечах всё мировое бремя забот, ведут себя ответственно и водят аккуратно, мужики же, думая только о себе, носятся сломя головы — до тех пор, пока эти самые головы и вправду не сломают!

Людмила замерла за сосной и стала вглядываться в странные на первый взгляд действия Евгения Савельевича. Во-первых, совершенно непонятно было, зачем тому вообще понадобилось жечь костер, а во-вторых, зачем такой огромный. В-третьих же, отсутствие Константина подле него выглядело не только загадочно, но и тревожно: что бы оно могло означать? Не подозревая, что за ним наблюдают, Евгений Савельевич бродил в валившем от костра дыму и подбрасывал всё новые и новые порции топлива. Топливом служила распиленная на части довольно внушительная сосна: вот почему — поняла Людмила — горело так сильно, так ярко и так пахуче.

Выйдя из-за дерева, но так, чтобы Евгений Савельевич ее не заметил, Людмила перебежала к углу домика и спряталась за ними. Впрочем, «перебежала» сказано слишком громко: за пределами расчищенных дорожек снега было едва ли не по колено, так что Людмила на пути к домику не столько бежала, сколько проваливалась, выбиралась, снова проваливалась и снова выбиралась, оставляя за собою вереницу неаккуратных, безобразных следов. Вынырни Евгений Савельевич из дыма и оглянись хоть на мгновение, он тут же приметил бы эти следы. Однако пьяница был слишком поглощен своим занятием, и Людмила благополучно и незамеченной добралась до укрытия за углом веранды.

У веранды обнаружилось, что, стоя подле нее, а не на ней, заглянуть в окошко не получится: слишком уж эта веранда была приподнята над землей, перекрывая обзор. Пришлось Людмиле — всё так же проваливаясь в глубокий снег и выбираясь из него — отправиться кругом: в поисках лестницы или что там могло служить входом на злополучную веранду. Вход обнаружился с обратной стороны домика: судя по расположению, он зеркально повторял «парадный» — тот, пройти через который Людмила никак не могла из-за слишком уж опасной близости к Евгению Савельевичу. Но этот, «зеркальный», был свободен от возможного наблюдения, так что Людмила, не без облегчения в очередной раз буквально выдернув себя из снега, взошла по лестнице и очутилась на веранде.

Добраться до привлекшего ее внимание окошка было теперь делом нескольких секунд. Людмила, зачем-то пригнувшись, пробежала по веранде, достигла окна и заглянула в него. Представшая перед ее взглядом картина заставила ее вскрикнуть и оледенеть: за небольшим столом в небольшой комнате сидели Константин и Ольга — молодая, недавно лично Людмилой принятая на работу сотрудница.

***

Константин и Ольга о чем-то живо беседовали, но о чем, слышно, разумеется, не было. Однако уже сама картина Константина в обществе молодой красотки говорила сама за себя.

— Сволочь! Сволочь! — сквозь зубы прошептала Людмила.

Что делать дальше, она не знала. Она полагала, что выяснила всё, что выяснить и желала, но дальше-то что? Как водится у женщин, особенно в положении двусмысленном и непрочном, первым порывом Людмилы было влететь в домик, в комнату, надавать Константину пощечин, выдрать за волосы Ольгу — в общем, устроить скандал, и чем более грандиозный, тем лучше. Но этот первый порыв, быстро явившись, так же быстро и миновал: женщиной Людмила всегда была умной, а потому — расчетливой. Уже охваченная жаждой скандала, уже в состоянии истерики, она, тем не менее, нашла в себе силу отогнать наваждение и если и не успокоиться, то хотя бы здраво посмотреть на вещи. Закусив губу, Людмила еще раз заглянула в окно.

На этот раз Константин стоял, склонившись над Ольгой и что-то рассматривая через ее плечо. А вот Ольга… писала в блокноте! Писала быстро, уверенно, но все же временами слегка поворачивая голову так, чтобы удобнее было бросить на Константина взгляд и о чем-то у него справиться. В такие мгновения Константин наклонялся над Ольгой еще ниже, протягивал руку и пальцем отмечал уже написанное в блокноте. Лица обоих были чрезвычайно серьезны. Ни тени улыбок, ни признака фривольности!

Людмила моргнула:

— Что за ерунда?

А в следующее мгновение она обратила внимание на то, что поначалу ускользнуло от нее: весь стол вообще был завален бумагами. Какие-то из бумаг лежали сами по себе, какие-то — в папках. Бумаг было много, и если бы не обстановка загородного домика на отшибе, не шутовские меры безопасности, предпринятые Константином и Евгением Савельевичем при отъезде из офиса, не само присутствие невесть откуда взявшейся Ольги, было бы модно подумать, что встреча сугубо деловая и даже — что это рабочее совещание. Примерно так же выглядели иные из тех, что в собственном кабинете устраивала сама Людмила! Решительно, дело приобретало совсем уж чудной оборот!

Помотав головой — вдруг наваждение рассеется? — Людмила приблизилась к окошку вплотную и стукнула в него пальцем. Стук получился на удивление звонким. Ольга вскинула голову. Константин повернулся. Свет из окна падал прямо на Людмилу, не увидеть, кто постучал, было невозможно. Но если Людмила думала спугнуть поразительную парочку, вызвать в Константине и Ольге страх, смущение или даже панику, тогда она ошиблась: ни страха, ни смущения, ни, тем более, паники в них не наблюдалось. Ольга спокойно и очень серьезно смотрела на Людмилу, а Константин — не без удивления в первый момент, да, — выгнув бровь, скрылся затем из виду.

Очевидно, он вышел из комнаты и из домика, потому что практически тут же послышались его шаги по веранде, а еще пару секунд спустя он и сам оказался возле Людмилы.

— Разве ты не собиралась по магазинам? — спросил он без всякого видимого чувства вины и приобнял Людмилу за плечи.

— От… откуда ты знаешь? — невольно вырвалось из Людмилы — настолько неожиданным был вопрос.

— Да ведь сегодня — пятница перед Новым Годом: все по магазинам ходят! Я уж грешным делом подумал, что и ты отправишься готовить мне сюрприз!

Последнее слово заставило Людмилу очнуться:

— Сюрприз! Вижу, ты-то точно мне его приготовил!

Константин улыбнулся:

— В каком-то смысле — да. Пойдем!

С легким ощущением нереальности происходящего Людмила пошла за Константином по веранде, а затем — в дом. Там — в комнату.

— Добрый вечер, Людмила Васильевна, — приветствовала ее Ольга.

Людмила подошла к столу и села на свободный стул:

— Ну? — спросила она. — Так что же здесь происходит?

***

Людмила быстро одну за другой перебирала разложенные по столу бумаги и время от времени справлялась с записями в блокноте. Ольга и Константин терпеливо ждали. Явившийся со двора и сильно пахнувший дымом Евгений Савельевич примостился в углу — с бокалом коньяка. Надо признаться, пахло от него так, что однажды Людмила не выдержала:

— Послушай, — потребовала она, — ты бы не мог переодеться? Сил нет, вонища какая!

— Благородный аромат сосновой смолы ты называешь вонью? — деланно оскорбился Евгений Савельевич. — Увы, нет, не могу: сумка с вещами уехала вместе с машиной… забыл я о ней!

— Пить надо меньше! — буркнула тогда Людмила и снова погрузилась в изучение бумаг и записей.

Время бежало, часы, закрепленные на вбитом в бревно гвозде, показывали поздний вечер, практически ночь: большая стрелка приближалась к одиннадцати. Но бумаг было столько, что конца и краю работе не было видно. Ольга опять писала, но уже в другом, новом, блокноте: прежним Людмила завладела прочно. Константин расхаживал по маленькой комнате и говорил, говорил, говорил… Его речь текла спокойно, уверенно и так монотонно, словно говорил не человек, а машина. Евгений Савельевич, отставив коньяк, возился на кухне с посудой: межкомнатных дверей в домике не было, звоны, дребезги и скрежеты летели из кухни в комнату совершенно свободно.

— Скоро будет готово! — крикнул он, хотя кричать не было нужды: и так все было слышно.

Поначалу Людмила, услышав объяснение Константина, опешила до крайности:

— Вы что, с ума сошли?! — воскликнула она, не веря своим ушам.

— Вот этого-то я и боялся! — немедленно отреагировал Константин. — Поэтому и решил всё подготовить в тайне, а потом поставить тебя перед уже свершившимся фактом. Я ведь тебя знаю: твое бунтарство дальше легкой критики не идет.

— Бунтарство! — поразилась Людмила. — Какое бунтарство? Это… это…

— Ну, говори! — улыбнулся Константин и подмигнул.

— Это, — подбирая слова, попыталась дать определение Людмила, — не бунт. Это… заговор и государственная измена!

— Брось, — возразил Константин. — Всё уже решено: он уходит.

— Но это точно?

— Да.

Людмила задумалась. Новость о предстоявших — или якобы предстоявших — событиях ее огорошила. Неужели вот так — неожиданно, с вдруг и совершенно ей неизвестными людьми подломленными крыльями — закончилась целая и уже ставшая настолько привычной эпоха? Как же это?

— В новогоднюю ночь…

— Да.

— Обратится к народу…

— Да.

— И поставит… вот этого… твоего?

— Мы вместе учились.

— Поверить не могу!

— И все-таки это — правда.

Тогда уже пальцы сами потянулись к бумагам и к блокноту: Ольга легко отдала блокнот, чтобы Людмила смогла прочитать сделанные ею записи. Потекли минуты. Минуты сложились в полчаса.

— Это никуда не годится, — через полчаса констатировала Людмила. — В таком виде я эту писанину не пропущу!

— Почему? — спросил Константин. — Что не так?

Ольга же внимательно посмотрела на Людмилу и спросила ее иначе:

— Неужели и правда так плохо?

Людмила кивнула:

— Настолько прямые противопоставления в данном конкретном случае — когда еще ничего нет — слишком уж пахнут обманом. От них за версту разит дешевой предвыборной агитацией, а наш профиль — не агитация, тем более дешевая, а аналитика. Мы не должны и не можем опускаться до простого сведения счетов и вздорной чепухи вроде ничем не подкрепленных обещаний.

— Но как же быть? Кроме обещаний, у нас ничего и нет!

— Ошибаешься! — в голосе Людмилы появилась менторская нотка. Константин, уловив ее, вздрогнул: в какой-то миг Людмила обернулась Львом Михайловичем. Уроки «главного», учившего Людмилу приемам настоящей журналистики, всплыли в ее голове автоматом.

— Подожди! — оборвал Константин Людмилу. — Ты уверена, что нам нужна журналистика? На мой взгляд, мы легко можем ограничиться, как ты выразилась, писаниной. Наша задача — не анализ прошлого и уж тем более не анализ возможного будущего. Мы всего лишь должны…

— … сохранять достигнутый уровень! — в свою очередь, перебила Константина Людмила. — Если мы скатимся в примитивный пиар, то, поверь, очень быстро растеряем сложившуюся аудиторию. Мы заняли свое место под солнцем и так стремительно развиваемся не потому, что заполняем свои издания мусором. Нам одного «Городничего» за глаза хватает, чтобы и с мусором конкурировать. Но наше основное преимущество — в уровне совсем других авторских материалов.

— А я тебе говорил! — вдруг прозвучало со спины.

Константин и Людмила живо обернулись. Ольга, сидевшая к вошедшему лицом, легонько улыбнулась.

— Евгений Савельевич! Что же ты так подкрадываешься? Как сосна? Всю уже сжег?

Евгений Савельевич пожал плечами:

— Более или менее… вот ведь какая зараза, — тут же пояснил он для Людмилы, — упала прямо на провода. Провода — в хлам, а ее пришлось распилить и в огонь! Электричества теперь, вероятно, до Нового года не будет.

Людмила бросила взгляд на подвешенную к потолку солидного вида, но слегка тянувшую керосином лампу:

— Черт с ним, с электричеством! — заявила она, снова берясь за бумаги. — Давайте работать!

***

Новогоднюю ночь весь коллектив холдинга встретил в конторе. Константина не было — он объяснимым образом был занят по службе, — но это теперь не злило Людмилу, а тревожило: она считала, что Константин находился в опасности, даже в смертельной опасности, хотя сам Константин в этом ее пытался разубедить. Более или менее успокоилась Людмила не раньше, чем с экрана стоявшего в переговорной телевизора — там коллектив и «засел» с наполненными бокалами — прозвучали ставшие знаменитыми слова: «Я устал. Я ухожу…» Президент когда-то великой, а ныне разрушенной почти до основания страны прощался со «своим» народом.

— От чего он устал? — не вынеся словоблудия Ельцина, пробурчал Григорий Владимирович. — От бесконечных пьянства и «работы с документами» ?!

— Эй! Эй! — вмешался один из авторов, когда Борис Николаевич дошел до представления Владимира Владимировича. — А ведь я его знаю! Он же в администрации Собчака работа!

— Проснулся! — хмыкнул кто-то еще. — Это же наш премьер!

Со всех сторон послышались смешки: автор — к слову сказать, из «Городничего», что было совсем уж странно — и впрямь проспал все на свете.

— А еще, — добавил третий, — совсем недавно он был прямым начальником «нашего» генерал-полковника.

И вопросительно посмотрел на Людмилу. Людмила (Константин действительно некоторое время назад получил это звание) утвердительно кивнула:

— Да.

— И чего нам теперь ожидать?

— Чего-чего… — просипел четвертый, — да всё того же! Думаете, хоть что-нибудь изменится?

Людмила, Ольга и Евгений Савельевич обменялись быстрыми взглядами. Из-за стола поднялся Шушундер и начал было что-то говорить, но Людмила тут же его перебила:

— Сядь, Саша, дай дослушать!

Шушундер, единственный в коллективе, кроме самой Людмилы, Ольги и Евгения Савельевича, знавший, какая лихорадка начнется уже через пару дней — он видел сверстанные набело подготовленные Ольгой и ею же подписанные статьи, — запустил пятерню в свои непокорные кудряшки, потоптался, но сел.

Из телевизора лились голоса. Когда вновь назначенный исполняющим обязанности Президента Владимир Владимирович сообщил, что только что подписал первый в своей новой ипостаси Указ — о гарантиях своему предшественнику и членам его семьи, — Людмила окончательно расслабилась: хоть в этом Константину не удалось настоять на своем, драки не будет, выстрела в спину можно не опасаться!

***

Сразу же после новогодних праздников началась бурная предвыборная кампания, и эта кампания вознесла «Русский Балтийский Дом» на новые высоты. В всех принадлежавших ему изданиях начали выходить «оценочные» статьи, своими тональностью, подходом к дискуссионным темам, здравомыслием резко отличавшиеся от подобных у конкурентов. Несмотря на острую нехватку времени («ты раньше никак не мог сказать?»), Людмила, четко следуя урокам Льва Михайловича о настоящей журналистике, здорово поднатаскала «своих» авторов, начиная с всё той же Ольги, и продолжала курировать каждого из них: через нее проходило буквально всё. Ее придирчивый взгляд не пропускал ни одной мелочи из тех, какие могли бы показаться читающей публике сомнительными, недостоверными или смахивающими на популизм. Каждая из выходивших статей была пронизана безупречной логикой и пресловутым — от Льва Михайловича доставшимся — качеством. Аудитория «Балтийского Дома» полнилась не по дням, а по часам. В глазах читающей публики «Дом» оказался едва ли не единственным медиа-холдингом, с одной стороны, не подконтрольным государству, а потому и как бы не связанным с очевидной «заказухой», а с другой, не желтым и не истеричным. Репутация «Балтийского Дома» упрочилась настолько, что конкуренты скрежетали зубами, оппозиционные новой власти политики рвали на себе волосы, новостные ленты давали на материалы «Дома» ссылку за ссылкой.

Единственная сложность возникла с «Городничем». Это издание холдинга было единственным изначально именно желтым, а не каким-то еще, говорить об изменении его формата не приходилось: это было бы убийственным для него. Но и диссонанс с общей политикой холдинга допустить было никак нельзя. Получалось неразрешимое, казалось бы, противоречие. Людмила настаивала на том, чтобы «Городничий» следовал в общем русле, Григорий Владимирович отчаянно возражал:

— Да пойми ты, — говорил он, — как только это случится, о «Городничем» можно будет забыть! Мы сразу лишимся одного из самых прибыльных наших изданий!

— Значит, — не отступала Людмила, — нужно найти такие темы, которые можно обсасывать в желтом ключе, но которые не будут противополагаться нормальным темам в наших других изданиях!

— Ты шутишь! Где же такие взять?

— Нужно думать! Думать!

Помощь пришла от Константина. Однажды утром он — прямо с московского поезда — буквально вломился в офис «Балтийского Дома», быстрым шагом прошел по коридорам, без стука распахнул дверь того кабинета, в котором обычно проходили утренние планерки и тут же оказался лицом к лицу с Людмилой и Григорием Владимировичем. Основная планерка уже закончилась, все разошлись по местам, но эти двое по-прежнему сидели за большим и пустынным столом и, как и давеча, как и третьего дня, препирались.

— Держите! — с порога рявкнул Константин и, приблизившись к столу, бухнул на него объемную папку.

— Что это? — изумился Григорий Владимирович, но обеими руками подтянул папку к себе и раскрыл ее. — Газеты?

— Газеты! — угрюмо подтвердил Константин.

Константин вообще пребывал в настроении мрачном. Людмила это подметила сразу и потому ее первый вопрос коснулся обстоятельств его поездку в столицу, а не содержимого папки, но Константин только рукой махнул:

— Ты посмотри! Посмотри! Вот ведь негодяи, а?

Людмила приняла от Григория Владимировича часть газет и стала просматривать заголовки. И сразу же наткнулась на то, что, очевидно, и вызвало такое раздражение Константина: в каждой из газет имелся материал, посвященный нашумевшим террористическим атакам в Москве, Волгодонске и Буйнакске. Все газеты были московскими, несколько входили в один из столичных холдингов, еще несколько существовали де юре сами по себе, но по факту содержались на деньги одних и тех же иностранных фондов. Прочитав сначала одну статью, а затем и остальные (Григорий Владимирович проделал то же самое), Людмила дала единственно возможную оценку:

— Спланированная атака!

— Вот именно, — тут же отозвался Константин и взглянул на Григория Владимировича.

Тот немедленно согласился:

— Я тоже так думаю.

— Мы, — Константин расстегнул пальто и задышал свободнее, — должны ответить.

— Ты уверен? — спросил Григорий Владимирович. — Ведь это же очевидный бред! Какой дурак поверит в то, что дома взрывали по указке КГБ и что приказы отдавал лично Путин?

— Дураков полно! — отрезал Константин. — Хоть на экспорт поставляй… жаль, спроса на них нигде, кроме как у нас, не существует!

Людмила в задумчивости барабанила подушечками пальцев по столу и в диалоге участия не принимала.

— А ты что скажешь? — тогда прямо к ней обратился Константин. — Должны мы ответить или нет?

Взгляд Людмилы просветлел:

— Должны! — твердо заявила она. — И ответим! Гриша! А ну-ка, зови своих! Пусть немедленно возвращаются сюда!

Григорий Владимирович, до которого вдруг тоже дошло, встрепенулся:

— Ты полагаешь…

— Да!

— Черт!

Через несколько минут в кабинете планерок собрались авторы «Городничего». Еще через полчаса они опять разошлись восвояси, но унеся с собою четко сформулированное задание: разразиться серией контрстатей о взрывах домов. В обычном для «Городничего» желтушном стиле. Так, чтобы контраст между претензией на правду в московских газетах и откровенной желтизной «Городничего» буквально бросался в глаза. То есть так, чтобы этот контраст лупил калибром по воробьям и тем самым высмеивал москвичей с их абсурдными заявлениями. Читателя нужно было довести до самозабвенного экстаза: чтобы в этом экстазе читатель и пребывал, когда в уши ему попробуют влить очередную порцию яда. Чтобы читатель как бы уже получил прививку, антидот, позволяющие оценивать «серьезные» заявления о причастности Путина к взрывам со здоровыми иронией и скептицизмом.

Со своей стороны, Людмила дала задание и «своим»: как только в «Городничем» появятся соответствующие статьи, «подкрепить» их парой-тройкой сухих, сдержанных, сугубо аналитических. Без вызовов, истерики и чего-то подобного. Просто и лаконично. Почти мимоходом. Но «мимоходом» заметным и западающим в души.

Так и получилось, что «Городничему» с его желтушной направленностью тоже нашлось место в игре, причем место на правильной стороне поля.

***

К марту, когда состоялись президентские выборы, «Русский Балтийский Дом» имел уже такое влияние в читательской среде, что только единственный факт его лояльности к Путину как к основному кандидату гарантировал и соответствующий выбор самих читателей. И поскольку размах издательской деятельности «Дома» уже начал приобретать федеральный масштаб, охват потенциальных избирателей получился впечатляющим. Это не могло пройти незамеченным. И не прошло: оппозиционная пресса «перегруппировалась» и повела атаку на сам «Балтийский Дом», постаравшись выставить его в неприглядном свете. В свободном доступе появились «досье» на его владельцев и руководителей. В становившемся всё более распространенном по России интернете один за другим регистрировались сайты, единственной направленностью которой стала чернуха: на свет вытаскивались мыслимые и немыслимые подробности жизни «кровавого гэбешника» Константина, «совковой подстилки» Людмилы, «бывшего мента» Григория Владимировича и даже доселе остававшегося в тени «законченного алкаша» Евгения Савельевича. Сработано всё это было грубо, наспех, неумело: у оказавшихся вдруг в оппозиции вчерашних любимчиков «либерального» Ельцина откровенно не хватало ни знаний, ни опыта такого рода борьбы. Созданные ими помойки если кого и могли ввести в заблуждение, то разве что настоящих дебилов и олигофренов. Конечно, и тех, и других в российском обществе хватало, но всё же погоду они не делали и ими можно было пренебречь.

Получилась забавная вещь: «Русский Балтийский Дом» оттянул на себя всю неприятельскую мощь, попутно превратив ее в жалкое и неприглядное зрелище. Это немедленно дало пространство для маневров принадлежавшим государству СМИ, позволив им сосредоточиться на деле, вместо того чтобы растрачивать драгоценное время на оправдания и отбрыкивания от нелепых обвинений. К финишу избирательной кампании поддержанный «Домом» кандидат пришел с солидным отрывом от конкурентов, а сами выборы только наглядно подтвердили этот отрыв: ближайший преследователь — лидер КПРФ — отстал в без малого два раза, а единственный по-настоящему «либеральный» кандидат — в девять. Общий итог — 53% голосов «за» — выглядел убедительной победой. Если, конечно, учитывать то, что Владимир Владимирович еще никак вообще не успел зарекомендовать себя в глазах избирателей, и то, что ни его харизма еще не успела воссиять над ним этаким подобием нимба, ни его поступки — оправдать его же предвыборные обещания. По сути, пошедшие за «Домом» и государственными СМИ избиратели выдали Владимиру Владимировичу феноменальный кредит доверия — доселе неслыханный в истории России и потому не только ко многому обязывавший, но и о многом говоривший. Уставшие от нищеты, бесперспективности, «либерального» беспредела люди — униженные национально и духовно — поверили в то, что ельцинская эпоха и в самом деле подошла к концу и вот-вот безвозвратно останется в прошлом. Поверили несмотря на парадокс: новый лидер был ставленником всё того же Ельцина! Работа была проделана адская.

После майской инаугурации, прошедшей без сучка и задоринки, можно было расслабиться, тем более что и награда за участие в предвыборной гонке «Дому» досталась немалая: единым махом, в считанный квартал, Агентство окончательно перешагнуло через региональные рамки, превратившись в одну из самых значимых медиа-империй страны. Григорий Владимирович, Евгений Савельевич, рядовые сотрудники разнежились, почивая на лаврах, но Людмила и Константин ходили грустные. Объяснения этому не было: сколько их те же Григорий Владимирович и Евгений Савельевич ни пытали, они хранили молчание. Какое-то подобие правды всплыло чуть позже, хотя и с известной неизбежностью. На даче у Евгения Савельевича — поездки на нее продолжались регулярно — расслабившийся Константин вдруг выдал опешившему другу:

— Эх, Женя, Женя… печально я смотрю на будущие годы: в них или пусто, или же темно²²!

А в первый же после этой поездки понедельник Константин вышел в отставку. И хотя уже в среду выяснилось, что он всего лишь один мундир сменил на другой — зеленый на синий и даже формально с более высоким чином, — реально отставка и новое назначение означали серьезное понижение. Или, если угодно, отстранение от тех серьезных возможностей, которые Константину давала прежняя служба. Это было странно и удивительно: разве так благодарят ближайших соратников?

***

— Понимаешь, — говорил Евгению Савельевичу Константин, удобно устроившись в шезлонге среди моря одуванчиков и пригревшись на ласковом солнышке, — мы кардинально разошлись во мнениях. Нет, по-человечески понять его можно, да и наследство ему досталось, мягко говоря, неважнецкое, но… не по душе — вот лично мне не по душе решения, всего лишь меняющие откровенный бардак на видимость порядка. Решения… как бы это сказать?.. отложенные. Откладывающие в неизвестность, на неопределенное будущее подлинное возрождение страны. С какой-то стороны, конечно, здорово и замечательно, что у нас появился харизматичный лидер, одной своею болтовней способный обеспечить единство, пресечь, наконец, весь этот безумный «парад суверенитетов» и прочие подобные ельцинские гнусности. Я даже больше скажу: он-то пустой болтовней не ограничится — дело будет реально идти, ВВП, как сказано, удвоится или утроится, народ из беспросветной нищеты поднимется. И деньги у страны появятся, и с долгами такого шваха не будет, и даже к более или менее самостоятельной политике постепенно придем — голову на отсечение даю. Но вот тогда-то — попомни мои слова! — у нас и начнутся серьезные проблемы. Куда, возможно, более серьезные, нежели те, что мы преодолеваем сейчас. Не потому что сильная Россия никому в этом мире, кроме самой России, не нужна. А потому что у России и в тот момент не окажется достаточных сил для борьбы с врагами. Нас снова назовут обезьяной с атомными ракетами и снова набросятся на нас. И тогда обнаружится, что построенная им система — система, основанная на отложенных решениях, полумерах, сиюминутных очевидных выгодах — всего лишь колосс на глиняных ногах.

— Мы все умрем? — пьяно хихикнул Евгений Савельевич.

Константин улыбнулся выгнувшимся огромной дугой перистым облакам:

— Может быть, и умрем.

Евгений Савельевич, пьяный уже настолько, что самое время было лечь и проспаться, ни улыбку, ни серьезность тона не оценил:

— Сурооовые гоооды ухооодят… — затянул он. — Барьбыыы за свабоооду страныыы…

— За ними другииие прихо-одят, — неожиданно для самого себя подхватил Константин, — ани будут так..же трудны!

***

Трудности пришли, но не сразу. Поначалу как раз всё шло совсем и неплохо. Если не касаться аспектов службы Константина — постепенно он всё дальше отходил от того «первого круга», в котором было оказался в силу развитой им бурной деятельности — и говорить только о состоянии дел медиа-холдинга «Русский Балтийский Дом», удача была на стороне Людмилы и ее партнеров по бизнесу. Холдинг процветал, а та политика, которой он придерживался в публикуемых им материалах и в способе подачи сугубо новостной ленты, приносила очевидные и немалые дивиденды. Но мало-помалу, почти, учитывая растянутую во времени постепенность процесса, незаметно ситуация начала меняться. Не в плане финансовом — с этим по-прежнему всё было в полном порядке, — а именно что в способе, в манере подачи, причем поначалу никто бы даже не взялся судить: были ли начавшиеся перемены к худшему.

Объем выпускаемых холдингом материалов вырос настолько, что ни Людмила, ни Григорий Владимирович, ни Евгений Савельевич уже не могли через собственные руки пропустить весь этот объем. Пришлось положиться на росший, как на дрожжах, штат заместителей, а те оказались людьми с собственными взглядами на происходившие в стране процессы. В принципе, ничего удивительного и уж тем более страшного в этом не было, но это обстоятельство неминуемо сказалось на акцентах. В какой-то момент Людмила, Григорий Владимирович и Евгений Савельевич обнаружили, что в политике «Балтийского Дома» произошел перекос: из нейтральной, но в целом проправительственной она превратилась в менее нейтральную и по существу оппозиционную.

Прежде всего, это проявилось в новостных лентах, чьи заголовки стали… не соответствовать содержимому заметок. Так, например, однажды Григорий Владимирович всерьез испугался, в собственной же — в «Городничем»! — ленте прочитав кричавший о введении черты оседлости заголовок. «Что за ****?!» — подумал он, открывая заметку. Оказалось же, речь всего лишь о законопроекте, позволявшем перенаправить резко возросший миграционный поток со столичных регионов в те регионы, где особенно остро ощущалась нехватка рабочих рук. Авторы законопроекта имели в виду введение жестких квот для иностранных граждан, вне каковых квот легальное трудоустройство иностранцев из так называемого «ближнего зарубежья» было бы в обеих столицах невозможно. С чертой оседлости это не имело ни малейшего сходства. Что же до Людмилы, то и она как-то раз, но уже в своей — «Русской Балтики» — ленте, столкнулась с откровенной подменой смысла. «Законопроект», — гласил заголовок, — «об отмене льгот успешно прошел второе чтение». На самом же деле второе чтение прошел законопроект о монетизации льгот, а вовсе не об их отмене.

С каждым днем таких «приколов» становилось всё больше. До поры Евгению Савельевичу было проще — его «бумажный журнал» такой откровенной туфты выдавать не мог, — но и он оказался в числе пострадавших, едва интернетовский сайт журнала развернулся в полную силу. Заместители Евгения Савельевича, не имея возможности откровенным бредом наполнять бумагу, отыгрались на электронной версии. И хотя обычно электронные версии почти точь-в-точь копируют бумажные издания (нюансы — в порядке размещения материалов, в рекламе и т.п.), но в случае с журналом Евгения Савельевича вышло нечто совсем иное: электронная версия своим наполнением стала настолько сильно отличаться от версии бумажной, что сначала в редакцию посыпались недоуменные вопросы от читателей, а затем и вовсе у бумажной и электронной версий сложились разные читательские аудитории. И, к слову сказать, это было не только странно, но и совсем незаконно: номер регистрации СМИ у обеих версий был одинаковый, а на деле выходило, что издания разные. Наиболее сильное впечатление на Евгения Савельевича произвела отсутствовавшая в одном из бумажных номеров, но в полный рост сверкавшая на сайте жуткая статья об отравителях солдатских консервов. Ни много, ни мало, автор статьи на полном серьезе убеждал читателей, будто в Дальневосточном военном округе орудовала банда офицеров, организовавших подпольное производство еды для солдат подведомственных им частей. Будто бы эта банда за гроши наняла бомжей, а те устроили настоящую охоту на голубей и прочую городскую птицу: ворон, воробьев и так далее. Птичьи трупы перемалывались и консервировались под видом… тушенки. «Тушенка» же под роспись сдавалась начскладам как высшего сорта из говядины. Миллионы рублей незаконной прибыли, сотни отравившихся, трое или четверо отравившихся насмерть! Евгений Савельевич долго еще после чтения сидел с отвисшей челюстью, не в силах поверить, будто такое могло оказаться в его — его! — журнале!

Из всех редакторов разве что Лев Михайлович благоденствовал на своем неизменном консерватизме. Когда и его журнал снова пошел в печать, Лев Михайлович почти отгородился от других редакций холдинга, собрал вокруг себя небольшой, но лично ему преданный штат единомышленников — бодрых таких старичков и старушек — и потихоньку-потихоньку поплыл по раз и навсегда заведенному течению. Прибыли журнал почти не приносил, стоял каким-то особняком и в жизни холдинга активного участия не принимал. Он снова обзавелся небольшим, но преданным кругом подписчиков, и всё вокруг него дышало такими тишью и благодатью, что и Людмила, и Евгений Савельевич, и Григорий Владимирович — основные акционеры и директора — махнули на него рукой. В конце концов, прошлые заслуги Льва Михайловича перевешивали всё. И если теперь Лев Михайлович ушел в какое-то зазеркалье, что ж — пусть будет так.

***

Происходившие изменения, на первый взгляд, необъяснимые, на второй — объяснялись легко.

Начавшиеся в стране перемены, очевидно, к лучшему для подавляющего большинства, отрицательно сказались на так называемой «либеральной» прессе — той самой, которая составляла едва ли не самую значительную часть в лихие годы Бориса Николаевича. Какие-то из «либеральных» СМИ новым руководством страны были попросту разгромлены — судами, преследованиями по уголовным статьям сотрудников, — какие-то обанкротились самостоятельно: не только потому, что резко сократилась их читательская база, но и потому что резко сократилось финансирование. Владевшие ими ельцинские олигархи почти что без штанов разбежались по заграницам и им уже было не до каких-то газет, радиостанций и телеканалов. Из «либеральных» на плаву остались немногочисленные СМИ, либо имевшие прямую поддержку от иностранных фондов, либо входившие в иностранные холдинги. Понятное дело, в них не нашлось и не могло найтись места для огромного количества практически враз оставшихся без работы «либеральных» журналистов, редакторов и прочей подобной публики. Однако известно, что именно эта публика является одной из самых непотопляемых: если уж кто-то подвизался на ниве журналистики, он сдохнет, но работать грузчиком не пойдет! А так как подыхать не хочется никому, остается мимикрировать.

Мимикрирование выражалось в кажущейся смене ориентации. Пытаясь устроиться на работу, оголодавшие «либеральные» журналисты в голос заявляли на собеседованиях о своей поддержке «новому курсу» и о том, что «сильная Россия» — их собственная мечта: «ведь мы, черт побери, патриоты!» Конечно, не у всех получалось так запросто переменить шкуру: привычка — вторая натура, и эта натура вылезала наружу торчащими ушами. Но всё же многим процесс мимикрии вполне удался. Эти устроились и — по иронии судьбы — наибольшее количество рабочих мест оказалось созданным для таких в быстро растущих холдингах вроде «Русского Балтийского Дома». «Русский Балтийский Дом», экспансия которого вообще поражала воображение, принял под свое крыло немало вчерашних «либералов». Собеседования в «Доме», испытывавшем острую нужду в квалифицированных кадрах, часто проводились наспех, а единственным фактором для принятия положительного решения оказывалось наличие профильного диплома или стаж работы по специальности. Замученные кадровики, едва успевавшие закрывать одну за другой образовывавшиеся вакансии, обеими руками хватались за тех, кто на вакансии откликался, и с облегчением рапортовали о пополнении штатов.

Постепенно получилось так, что на десять постоянно публиковавшихся в «Доме» сотрудников стало приходиться шесть-семь, а затем и семь-восемь «либералов». Ответственные же за новостные ленты выпускающие редакторы и вовсе оказались «либералами» все. Это-то и вызвало сначала заметный перекос в новостных лентах, а потом и в основных авторских материалах. Кроме того, однажды холдинг перешел не только административные границы внутри России, но и российскую государственную границу, основав филиалы или обзаведясь корпунктами в таких странах, как Украина, Грузия, Латвия, Эстония, Литва. Сотрудниками тамошних корпунктов стали местные жители, и так уж вышло, что эти местные жители ориентацию имели отнюдь не пророссийскую. Поэтому и в ленты, и в авторские материалы пошли еще и заметки со статьями не только противные «путинскому режиму», но и направленные против России вообще. «Русский Балтийский Дом» превратился в какую-то чертовщину.

Поскольку процесс перемен происходил небыстро, был напрямую связан с расширением географии деятельности и, как следствие, с резко возросшим объемом публикаций, акционеры не сразу обратили на него внимание. А когда обратили, этот процесс зашел уже так далеко, что оставалось схватиться за головы и…

— Закрыть глаза? Да ты с ума сошел! — заявила Людмила Григорию Владимировичу на экстренно созванном совещании.

Григорий Владимирович скривился:

— Можно подумать, у нас есть какая-то альтернатива…

Присутствовавший на совещании Константин попросил слова:

— Гриша, не суетись, давай посмотрим на дело так…

Людмила, Григорий Владимирович и Евгений Савельевич, всё еще находившийся под впечатлением от давеча прочитанной статьи, Константина внимательно выслушали, но во мнениях на предмет его предложения разошлись:

— Это как-то уж слишком кардинально, — не одобрил Григорий Владимирович, — мы потеряем тиражи и посещаемость!

— Согласна, — поддержала Григория Владимировича Людмила, — настолько резкий поворот оставит нас не только без авторов, но и без читателей.

— А я, — заявил Евгений Савельевич, — с Костей согласен. Если мы прямо сейчас не остановим эту вакханалию, нам же в итоге будет хуже!

— А что, — Константин повернулся к Шушундеру, — скажет начальник транспортного цеха?

Шушундер, входивший в состав директоров на правах директора приобретшего огромную значимость технического отдела, а также уже и разжившийся долей в акционерном капитале холдинга, выступил резко и без околичностей:

— Вы, Григорий Владимирович, — заявил Шушундер, — околесицу несете. И вы, Людмила Васильевна, тоже. Мы уже теряем если не тиражи бумажных изданий, то посещаемость наших интернет-ресурсов — точно. Можете мне поверить: на форумах раньше вашего заметили сдвиг, шумиха стоит оглушительная, драка развернулась нешуточная. Этих ваших новых либералов мочат в сортирах…

— Значит, — воскликнул, перебивая Шушундера, Григорий Владимирович, — проблема решится сама! Их всех перемочат и…

Шушундер поднял на Григория Владимировича холодный, с явно заметным оттенком презрения взгляд, и Григорий Владимирович стушевался:

— Нет? Разве нет? Но… почему?

— А потому, уважаемый Григорий Владимирович, — без спешки, с расстановкой, ответил Шушундер, — что ваши — и ваши, Людмила Васильевна! — администраторы всецело на стороне либералов и сами мочат в сортирах тех, кто мочит либералов! Они и модераторов подобрали себе под стать: те занимаются тем же. И знаете, каковы последствия?

Григорий Владимирович и Людмила переглянулись:

— Какие?

— Либералы, пользуясь административной поддержкой, побеждают. Количественно, если не качественно. Их с каждым днем становится всё больше. А наши уходят и уже не возвращаются. Отток серьезный. Непосредственно на сайтах он еще не очень сильно сказался, а вот на форумах — да. И если вас волнует именно посещаемость, а не только идеологическая направленность, делать что-то нужно и делать быстро! В противном случае сначала ваши форумы превратятся в загончики для скота, а потом и сайты неизбежно гавкнутся!

— Но что, что можно сделать? — почти с отчаянием спросил Григорий Владимирович.

— Да, что? — подхватила Людмила.

— Принять предложение Кости! — опередил Шушундера Евгений Савельевич.

— Нет, — покачал головой Шушундер.

— Нет?! — Константин так и подскочил на стуле. — Как — нет? Ты же сам только что…

— При всем моем уважении, Константин Викторович, ваше предложение хотя и разумно, но…

— Но?

— Совсем неосуществимо.

Шушундер — это уже стало у него многолетней привычкой — запустил пятерню в свои непокорные кудряшки. И хотя за минувшие годы кудряшек на его голове заметно поубавилось, они по-прежнему своими обилием и непокорностью вызывали у видевших Шушундера подлинное изумление. Зачем Шушундер теребил их, было загадкой: соображал он быстро и потому на процесс задумчивости этот жест не походил. Лишь внешне он был похож на тот, каким обзаводятся менее скоромыслящие люди, склонные почесывать затылок или лоб.

— Да, — подергав себя за кудряшки, повторил Шушундер, — ваш план, Константин Викторович, неосуществим. Проще вообще закрыть агентство. Но вряд ли на это согласятся остальные.

— Остальные? — поразился Евгений Савельевич. — Что значит — остальные? Ты что же, сам агентство прикрыть не прочь?

На это Шушундер важно кивнул:

— Я бы так и поступил. Логически, это — единственный возможный вариант.

Евгений Савельевич замер. Людмила замерла. Григорий Владимирович замер. До сих пор не проронивший ни слова, но на совещании тоже присутствовавший Лев Михайлович встрепенулся, дернул головой и жалобно уточнил:

— Опять?

Шушундер повернулся к нему:

— Да.

— Нет! — стукнула кулаком по столу очнувшаяся Людмила.

Константин бросил на Шушундера быстрый взгляд. Шушундер этого не заметил, а если бы заметил, то не понял, чего во взгляде Константина было больше — задумчивости или озарения.

***

Совещание ни к чему не привело, если не считать одного решения: по мере возможности ужесточить модерацию электронных площадок. В качестве призыва доброй воли, шапками форумов «Городничего» и «Русской Балтики» стал вот такой текст:

В последнее время в адрес «Русской Балтики» (или «Городничего» — в случае с ним) все чаще приходят письма от Федеральной службы по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций с требованием удалить тот или иной комментарий на форуме — как разжигающий национальную, религиозную или социальную рознь. Нас упрекают в злоупотреблении свободой СМИ и требуют ужесточить модерацию. В противном случае у «Русской Балтики» («Городничего») могут возникнуть серьезные проблемы — вплоть до лишения лицензии.

Мы очень дорожим форумом и уважаем мнение каждого из его участников. Однако мы не можем ставить под угрозу существование Агентства — в связи с чем еще раз обращаем ваше пристальное внимание на необходимость соблюдения рамок, установленных законодательством РФ. Если на форуме по-прежнему будут появляться высказывания, призывающие к разжиганию национальной, религиозной или социальной розни, мы будем вынуждены отказаться от этой площадки для дискуссий. Чего нам делать, безусловно, крайне не хотелось бы.

Мы рассчитываем на понимание с вашей стороны и надеемся, что вы сможете находить более корректные формы для выражения собственной позиции.

Но если сказанное о предупреждениях из Роскомнадзора неожиданно оказалось правдой (предупреждения и в самом деле не заставили себя долго ждать), то сам текст и в малой степени не передавал творившегося на площадках и даже сильно лукавил. Когда его показали Константину, тот поморщился и пожал плечами:

— Мертвому припарка и откровенная ложь!

Когда его показали Шушундеру, тот запустил пятерню в кудряшки и тоже пожал плечами:

— Глупость!

Когда его показали Григорию Владимировичу, Григорий Владимирович только вздохнул:

— Бред сивой кобылы… ну да ладно: если уж без этого никак нельзя…

Когда его показали Людмиле, Людмила нахмурилась:

— Сочинитель этой белиберды решил переложить с больной головы на здоровую?

Тем не менее, текст утвердили, а кроме того — расширили штат модераторов, благо далеко ходить не пришлось и холдингу это не стоило ни копейки: модераторов набрали «на общественных началах», из самих же постоянных участников форума. Никаких видимых результатов — в том смысле, что изменений к лучшему не произошло — это не дало, но сама видимость работы была создана. Это было нелепо, отчаянно напоминало столь же фиктивную деятельность иных из учреждений времен СССР или безжизненные постановления партийного руководства из той же эпохи, но определенное утешение приносило: мол, мы писали, мы писали, наши пальчики устали…

Константин, видя, что происходит, только диву давался. В кои-то веки не сумев настоять на своем и в лоб проиграв сражение, он опечалился. В какой-то мере его печаль тоже выглядела странной, даже непонятной, но ей нашлось объяснение. В откровенной беседе с Людмилой он сам признался, что становившаяся всё более откровенно оппозиционной деятельность холдинга его тревожила не на шутку. Не потому, что он пылал любовью к руководству страны или считал проводимые им реформы каким-то благом — нет. Константин наоборот всё больше разочаровывался и в руководстве, и во взятом им курсе, однако и противников всего этого он терпеть не мог. Хуже того: противников он считал откровенными отморозками, откровенными врагами России — глупыми и в этой глупости особенно страшными. Эти люди, — говорил он, — ничуть не лучше того сброда, который когда-то объявил себя борцами за всеобщие свободу и счастье, а на деле оказался мелкими и гнусными пакостниками. Эти люди, как и те, не из любви к России и ее гражданам ваяют свои нетленки и заводят речи о нарушении свобод. Они поступают так из животной ненависти к России, к самому факту ее существования. Из животной ненависти к русским и вообще ко всем, кто с русскими в России на протяжении столетий спокойно и без потрясений уживается бок о бок. Им нужна не Россия, а ее обломки. Не единство наций, а их разобщенность. В России сильной и единой они не видят ни себя, ни своих детей, ни вообще какого-то будущего. Потому что Россия сильная и единая им как серпом по причинному месту: уверенная в себе и в своей правоте, она так же уверенно и с верой в собственную правду давит таких подонков, как тараканов. Если человек своим идеалом считает возможность отрезать кому-то голову только за то, что этот кто-то — русский, его место если и в России, то разве что за крепким забором с вышками по периметру и колючей проволокой под током. А если своим идеалом он видит бесконечный акцент на никчемности россиян, их беспробудном пьянстве, их жизни в грязи и в хлеву, место ему в психушке… жаль, правда, карательную психиатрию запретили: столько полоумной сволочи на свободе враз оказалось!

— Прав был Достоевский, когда сказал: наши либералы — прежде всего холуи. Они высматривают, кому бы из заграничных засранцев получше вычистить сапоги!

Людмила слушала, качала головой, соглашалась, но больше не делала ничего: холдинг катился снежным комом — слой за слоем прирастая все новыми сомнительными сотрудниками и выпуская всё больше сомнительных материалов. В какой-то момент Константин понял: деньги в этом вопросе стали для Людмилы главным аргументом. И если использовать другое сравнение — не снежный ком, — «Русский Балтийский Дом» превратился для его акционеров в набитый сокровищами корабль. Огромный, неповоротливый, но гордый своею колоссальной ценой, этот корабль лебедем шел через Атлантику, подставляя ветру все свои паруса, и ни на миг не задумывался о том, что для атлантических просторов он — ничуть не более значимая щепка, нежели крохотная лодка уже потерпевших крушение.

***

Как всегда, Адалат встретил Константина с распростертыми объятиями: в переносном, разумеется, смысле, если говорить о действиях, но верно по сути.

С тех пор, когда Адалат Алимович начал свою кухмистерскую деятельность, изменилось многое: теперь он уже владел не одним кафе, а целой сетью, и сам уже был не отставным офицером из иностранщины, а очень влиятельным членом многочисленной азербайджанской общины. Положение Адалата Алимовича чем-то напоминало патриархальное: он словно встал во главе многочисленного семейства и руководил этим семейством рукою твердой, но справедливой.

Такое положение Адалата и Константину давало немало выгод: иметь своего человека в сильной и слаженной диаспоре означало иметь весьма любопытные ресурсы и возможности. Эти ресурсы и возможности иногда оказывались таковы, что Константин переставал жалеть о своей собственной отставке из могущественного ведомства и переходе на работу в ведомство совсем не настолько сильное информационным и оперативным потенциалами. Конечно, услугами Адалата он пользовался аккуратно — так, чтобы не нанести вреда связывавшим его с Адалатом дружеским отношениям, — но всё-таки пользовался и при этом обычно без всяких смущения совести или стыда. Адалат же, со своей стороны, охотно шел Константину навстречу и даже, бывало — видя его деликатность, — сам подсказывал, какие просьба или поручение не будут чрезмерными, а какие — вызовут ненужные волнения в среде его, Адалата, «подопечных».

В тот день с утра, фактически — с ночи, шел дождь. Город накрыла мрачная пелена, Константин и сам был мрачен, мрачной казалась его служебная машина, мрачно, мертвенно светили ксеноном фары. Всё шло не так и неприятно. Шофер, чувствуя настроение своего «босса», мрачно помалкивал. Щетки стеклоочистителей неприятно постукивали. Из-под колес с раздражавшим шипением вылетала вода. С восьми и до одиннадцати — целых три часа! — машина бесцельно кружила по Городу… нет: по городу с маленькой буквы, потому что и он, Город, из самого красивого на свете превратился в самый уродливый, мрачный и неуютный.

Три часа Константин не мог решиться на то, чтобы поехать к Адалату. Его мучили сомнения. Назревшее решение не выглядело хорошо и успокоения не приносило. По своему богатому опыту Константин знал: если решение какой-то задачи не выглядит хорошо и не дает успокоения, оно почти наверняка неправильное. Однако другого у него не было, и это угнетало еще больше. Так что к исходу третьего часа Константин уже был не просто мрачен, а вконец издерган и разбит.

И вот тогда ему припомнилась паршивая гостиница в Богом забытом городке с причудливым названием… как его… Ойкеапуоли? — да, кажется, так. Существует ли она до сих пор? Ходят ли в городок поезда? Столько времени прошло: многое могло измениться!

Константин вытащил из кармана мобильник и набрал номер собственной «конторы»:

— Посмотри-ка, — велел он дежурному, — расписание на Ойкеапуоли… какие, к черту, самолеты?.. да: Ой-ке-а-пу-о-ли…

— Товарищ генерал, — после изрядной заминки ответил дежурный, — прямого сообщения с этим… этим населенным пунктом нет. Нужно на перекладных добираться…

— Согласуй и закажи билеты!

— А… есть, товарищ генерал! Вы перезвоните или мне перезвонить?

— Я сам перезвоню.

Константин нажал на кнопку отмены вызова и, наклонившись вперед, легонько хлопнул водителя по плечу:

— К Адалату Алимовичу.

Водитель с облегчением вздохнул: бесцельная трехчасовая поездка подошла к концу.

Вздохнул и Константин: с Адалатом он сейчас поговорит и всю его компанию поставит в боевую готовность, но… решение при этом отложено. Дня на два. Или на три. Как пойдет.

«Гм… да, — еще одно припомнил Константин, — водки нужно набрать заранее: не хватало еще ослепнуть или вовсе отъехать к праотцам!»

 

При желании поддержать автора, это можно сделать переводом любой суммы на кошельки:

Яндекс.деньги — 410011091853782

Вебмани — Z 312553969315, R 361475204874, E 407406578366

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/