ФРАИХРИН

 

ИРОДЕСЛА ПЕРВАЯ

ГЛАВА 2. Вирг. Граид. Гив Фрагс

 

«Он стоит.
Под ним царство от крови его.
Вечных льдов
Твердая сталь его»

 

Бережно, по-матерински поддерживая Гив под руку, юзби¹ Юбрика Эха, служанка, с рождения заменившая своей воспитаннице мать, низко опустив заплаканное лицо, вывела свою юную спутницу за заснеженные стены Хилэ².

Темная фигура позади безмолвно опустила почти догоревший факел в бадью с водой и под раздраженное шипение горючей смеси исчезла в густой черноте тоннеля. Со скрипом потайная дверь подземного лаза, прорубленного в твердой, промерзшей почве Агдисова холма, захлопнулась за их спинами, успев пропустить на узкую, круто спускающуюся вниз дорожку третьего спутника, бережно несшего перед собой высоко поднятый факел. Пламя дернулось, будто бы обрадовавшись свободе, сменившей тесное, сырое пространство подземного свода, разбрызгивая вокруг себя искры маслянистого, густо покрывшего тряпицу арэви³, яростно подхваченное бурным северным ветром, дующим со стороны залива Иб. Яркий, пылающий призрачным белым сиянием, Хрибот, второе из трех ночных светил, отмечающий вечность мучений Враига, вырвавшего свое сердце из груди, застыл на самом пике своего странствия, отчего ступенчатый, постепенно спускающийся к воде, Граид, вросший в гористое побережье, был сейчас как на ладони. По небу медленно плыли серые облака. Сталкиваясь, сливаясь друг с другом, обгоняя друг друга, они выстраивались в изображения животных, зданий, материков.

Гив мысленно усмехнулась бесполезной, глупой, как и всегда, заботе юноши, желтые отблески пылающего факела в руке которого не представляли для путников совершенно никакой пользы. Вокруг было так светло, что, казалось, вот-вот дневное светило выглянет из-за линии горизонта и воспламенит мир своим ярким пламенем.

Граид, город, вышли народы Севера, древняя столица независимого Вирга, укрытый легкой дымкой тумана, обычного с начала и до середины гларда, периода тепла, такой сейчас безлюдный, серебрился в смутной темноте. Серел в изгибах едва согретых, все еще промерзших за долгие холода месяца илриб улиц и по крышам домов, безучастно взирая на трех медленно идущих людей, вступающих в лабиринт улиц и переулков, стиснутых нелепыми, надежно, хоть и совершенно безвкусно, выстроенными десятилетия, а то и больше, назад постройками.

Медленно спускаясь по скользким ступеням первой, наклонной лестницы, вырубленной в камне и ничем в этом месте не уложенной, опасаясь оступиться, или споткнуться о тонкие и необычайно крепкие корни бигир, покрывшие и сами ступени, и склоны оврага, протянувшегося вдоль стен Хилэ, Гив с нескрываемой радостью посматривала на городские кварталы. Те самые, навсегда покинуть которые ей предстояло этой ночью. На бедняцкую биглу, примостившуюся на самом дне оврага, кое-как слепленную из неровных, плохо очищенных досок, кривую и хлипкую, покрытую жалким подобием крыши, запорошенной мокрым снегом. Окутанная тенью склонов, она будто бы завывала о своей скорбной, невыносимой жизни, хоть Гив и понимала, что звуки, принятые ею за голос биглу, на самом деле были всего-навсего ветром, усиливающимся в покатом желобе впадины и ударяющим всей своей массой во всевозможные многочисленные выступы здания. Желтоватые отблески факела, блекло отплясывающие на серебристой ночной поверхности стен, стали единственным ее украшением за долгие годы.

Поддерживаемая морщинистой не по годам ладонью Юбрики, услужливо подставленной своей юной юради, Гив преодолела последние три ступеньки, вздрогнув от дикого холода, и поспешила перейти овраг, уже различая поднимающуюся на противоположном его конце лестницу, выложенную на этот раз шероховатыми плитами черно-белого юрдафа. Именно там, за этим подъемом, и начинались настоящие городские кварталы, усеянные каменными домами бакли богатых виргийцев.

Гив тронула рукой край черного капюшона зур, сшитого в прошлую зиму из мягкой, серой ткани, и приподняла голову, оглядывая постепенно выступающие из полумрака строения. Ее взгляд скользнул по гладким стенам, бывшим сейчас так высоко, так удушающее надвинутым на сам воздух.

Юбрика вздрогнула и замерла. Ее пальцы вцепились в руку Гив, болезненно сжав запястье девушки.

- Юзби?

Гив проследила за взглядом служанки и тоже увидела. На верхнем основании лестницы стояла темная фигура с широким ведром в руках, такая низкая и пышная, что ее можно было бы принять за толстого, неуклюже сложенного ребенка. Если бы фигурой над ними не был тирг, уродец, глуповатый и слабый, чей народ издревле служил северянам в качестве слуг, главным образом, допускаемым лишь мыть полы и выносить отбросы. Вот и сейчас фигура, закутанная в поношенное тряпье с порванными в нескольких местах рукавами, лысая, со сплюснутой, вытянутой в стороны головой, крохотными круглыми ушками, безобразно огромным ртом, изображающим грустную улыбку, с толстыми пальцами на руках, доходящих до середины икр, молча проводила взглядом маленьких глазок стекающую по канаве, ею же выплеснутую жижу, разнесшую в воздухе неприятную вонь, посмотрела на трех путников, а затем, как ни в чем не бывало, повернулась к ним спиной и скрылась в переулке.

И окружающий мир вновь превратился в обычный Граид, это однотонное, ненавидимое Гив с самого своего рождения кружево камня, льда и снега.

Всей своей душой она сызмальства только и мечтала о том, чтобы однажды сбежать отсюда, из этого подобия королевства, веря в рассказы жрецов культа о том, что ее далекий и самый любимый предок, Ирхад Фрагс, не погиб, а отправился в далекую и прекрасную Эгу, надеясь обрести там то, чего ни за что и никогда не обрел бы здесь, в этом городе. Она мечтала сбежать из этого грязного рулахи, одно имя которого ей было стыдно произносить даже в своих девичьих снах и мечтах. В долгих, сладких, юных грезах, когда она, забравшись в тепло своей мягкой постели, свернувшись в комочек, тихо засыпала. И видела. Там, тогда, когда, обратив, наконец, на нее свое внимание, узгоро, старший сын и советник правителя Сопредела, спускался в залу, медленно и величественно шагая по устеленным дорогой материей ступеням, и приближался к ней. Там, в ее снах, Матвор младший, взяв девушку за руку, мягко, нежно заговаривал с ней, а Гив, краснея и злясь на себя, не смея взглянуть узгоро в глаза, все же находила в себе достаточно смелости для того, чтобы тихо отвечать на задаваемые ей вопросы и улыбаться.

На все, кроме одного единственного. Позор, заключавшийся в правдивом ответе, жег ее сердце и губы настолько сильно и пронзительно, был так невыносим ей, будто бы в насмешку рожденной там, где, будь у нее выбор, она ни за что на свете не пожелала бы быть и дня, что, еще совсем юной, Гив вскрикивала, просыпалась и уже больше не могла заставить себя уснуть. Вырванная собственным страхом перед злой действительностью физически, мыслями же все еще продолжая стоять в огромной зале, бледнея и не зная, что сказать, она бессознательно начинала громко плакать. Сидела в своей постели, укрытая мраком комнаты, ощущая холод ночи, и капризно, с поистине детской обидой, плакала. Юзби, все эти добродушные и наивные в своей заботливости женщины, воспитывавшие Гив, ухаживавшие за ней, с умилением и материнским добродушием воспринимали ночные пробуждения своей воспитанницы в качестве проявления детской эмоциональности и естественной в ее возрасте возбудимости. Однако Гив считала себя необычным ребенком, уже хотя бы потому, что причины ночных слез и угрюмости в продолжение последующего дня были совершенно иными. И поколебать эту уверенность в собственной уникальности в маленькой Гив, еще не ведающей о том, что каждый второй ребенок, и даже каждый третий взрослый, был столь же особенным, поскольку все они так же, как и она, мечтали совершенно о другой доле для себя, не мог никто. Да и все эти дети, и все эти взрослые, живя и старясь, лишь мечтали, пряча иных себя глубоко внутри своих душ, так и оставаясь в Граиде, где, в конце концов, и умирали. Для Гив же долго так продолжаться не могло, и было попросту невыносимо.

И вот, к своим двенадцати годам дочь агдиса Иргида Фрагса, Гив сама, не прибегая ни к чьей помощи, научилась самому, как она впоследствии поняла, прекрасному и важному из искусств, главной силе, обладать которой предопределено женщине.

Слушая легенды, рассказываемые юзби, девочка начала замечать справедливость обмана и лжи, благодаря которым герои легенд зачастую избегали плена и даже гибели. Ее же собственная судьба, связавшая Гив с Виргом, была настоящим, невыносимым пленом. А одна лишь мысль о том, что, как только вырастит, она будет вынуждена стать женой одного из пирросов ее отца, поскольку по древним обычаям королевства, женщины, чьими бы детьми они не являлись, не имели никаких прав, данных их отцам, братьям, мужьям и детям мужского пола, была страшна, как настоящая гибель.

- В отличие от Враига, Отца наших отцов, - сонно бубнила себе под нос юзби Дакма, рассеянно разглаживая край шкуры, покрывающей мягкие ткани одеял Гив, широко зевая и демонстрируя свои желтые, редкие зубы, - Грор умел мечтать. Он знал о своем праве покинуть Вечные льды и уйти в другие земли, не такие одинокие, как Дом Богов. Вот только он не спешил этого делать.

- Почему?

Гив придвинулась ближе к Дакме, стараясь расслышать каждое ее слово.

- Пока ты этого еще не поймешь, дитя. – Юзби протяжно вздохнула. – Грора держало не что-то. Там, за Вечными льдами, была неизвестность. Так же, как за границами Севера есть много всего, что неизвестно и вряд ли когда-нибудь будет известно нам с тобой. А в Эгу была Ювирду.

И юзби взглянула на Гив со странным, загадочным выражением лица, скривив бледные губы в усмешке.

Вот только юная девушка догадалась о том, почему Грор был привязан к Эгу. Представив себя на месте богини, а Враига заменив Матвором, она ощутила мурашки, пробежавшие по ее телу, и улыбнулась, мечтательно глядя в оконный проем прямо за служанкой. Туда, где по ее представлениям и был северный край мира. И вдруг вся вспыхнула, привстала на локте и прошептала:

- Но ведь Ювирду была женой Враига.

Юзби Дакма кивнула и в очередной раз громко зевнула.

- И было Грору печально и больно, - продолжила она свой рассказ. Однако, Гив, капризно насупившись, прервала женщину:

- А Ювирду? Она врала своему мужу?

- Ох, дитя. – Дакма прикрыла глаза. – Потому мы, женщины, и не идем ото льда, крепкого и праведного. Мы – снег. А снегу положено таять и покрываться грязью. Матерь…

Юзби, спохватившись, уставилась на свою воспитанницу, сжав губы, отчего ее лицо сморщилось и приобрело неприятные черты. Покачав головой, она потрепала Гив по голове, взъерошив волосы девочки, с кряхтением поднялась с кровати и направилась к двери.

- Юзби.

Гив широко распахнула глаза и изобразила обиду. Ей вовсе не хотелось засыпать, не узнав того, что начала, но не договорила служанка.

Обернувшись, та склонила голову набок, усмехнулась и тихо произнесла:

- Матерь тоже женщина, дитя. Не то она поддалась, не то сделала так, что Грор поддался ей.

И уже больше не останавливаясь, вышла из помещения, оставив Гив наедине со своими мыслями.

В ту же ночь, как только в ней зародилась догадка о правильности и необходимости лжи, Гив, подойдя к окну и постояв там некоторое время, забралась обратно в теплую, уложенную белоснежными шкурами, постель, стараясь как можно скорее погрузиться в сон и оказаться там, где нет места даже запахам Граида. Глубоко вздохнув, мысленно присев в застенчивом поклоне, она застыла, ожидая своего часа. Ведь перед ней, как всегда, прекрасный и сильный, уже стоял высокий, голубоглазый Матвор.

- Приветствую вас, прелестная, - тихо и нежно произносил он, словно бы ловя взглядом движение губ своей гостьи.

А собственные губы, ярко-розовые от природы, тонкие и подвижные, Гив очень любила и считала их особенным достоянием своего лица.

И как же наивна и проста была она в те первые свои выдуманные встречи с Матвором. В ответ на его взгляд, она комично, до нелепости наигранно подбирала правильное, как ей казалось, красивое и изящное положение своих губ. Не слишком открытые. Не слишком плотно сжатые. Не строгие, но и не приподнятые в уголках в надменной улыбке.

«Дурочка, - прошептала она себе в тот день, когда ей суждено было открыть тайну такого вот мужского, жаждущего и чуть ли не жестокого взгляда. – Наивная дурочка.»

Они не смотрели. Глаза Матвора не просто касались вздрагивающих губ Гив бесплотными своими нитями. Таким взглядом мужчины вовсе не смотрят, как узнала она к своим четырнадцати годам. Таким взглядом они целуют, страстно и властно. Таким взглядом они берут свое, по праву им причитающееся.

- Мое почтение, узгоро, - отвечала Гив.

А мысленно приказывала себе: «Опусти взгляд. Медленно, совсем ненадолго, взгляни на узгоро. Вновь опусти глаза. Слегка прикуси губу, совсем чуть-чуть, едва заметно».

И точно выполняла отданные себе приказы.

Матвор, конечно же, замечал ухищрения юной, прекрасной девушки.

- Разрешите спросить, как ваше имя и откуда вы родом? – спрашивал он ее, не скрывая восхищенного блеска в своих глазах.

И теперь, учась спасительному и важному искусству лжи, девушка четко, с улыбкой отвечала:

- Тэрэи, мой узгоро. Только вчера покинула родной и любимый Мэрм.

И вдохновенно, убеждая, стараясь убедить в правдивости собственного вранья в первую очередь саму себя, Гив весело рассказывала о выдуманном месте, в котором не только она, но и никто вообще не был, и побывать не смог бы. Придумывала реки, озера, перечисляла известные ей растения, животных, училась быстро и смело называть выдуманные имена. Ее собственное воображение разыгрывалось до такой степени, что сам сон начинал расплываться, облекаясь вторым слоем сновидений. Безоговорочно начиная верить в то, что происходит здесь и сейчас, в роскошной зале властителей Сопредела, Гив откровенно, не прячась, улыбалась, закрывала глаза, откинув голову. Подставив свои волосы мерцающему свету факелов и свечей, обильно раздающих свои тепло и сияние помещению и всем находящимся в нем предметам, она воображала себе придуманные ею земли, ощущая само их прикосновение к себе.

- О, Таларкис прекрасен, в особенности при наступлении тепла, - восклицала она. – Из-под снега пробиваются первые ростки сочных желтолистов. Всегда указывая на Вечные льды своими ручками-ветвями, они перешептываются со снегом, с ветром. Птицы заводят свои дивные трели. И можно гулять босиком, настолько нежен и мягок холод в наших краях.

Замолчав, она медленно, мечтательно открывала глаза и смотрела на изумительное лицо Матвора.

Узгоро удивленно приподнимал черную бровь, что было, безусловно, знаком интереса к тому, что она говорила. Улыбка на его лице становилась шире, глаза блестели. Он брал девушку под руку, слегка наклоняясь вперед, поскольку был выше нее.

Да и как могло быть иначе? Рано выучившись быстро читать, улавливать самое главное и запоминать полученные знания, Гив Фрагс часами играла в придуманную ею игру – представляла различные типы людей, а затем находила тот образ, который способен не просто заинтересовать, но и увлечь. В своих покоях, на улицах Граида, да просто таки где угодно, она была то тихой и задумчивой, то радостной, веселой, то загадочной, то строила из себя глупышку. Опробовав подобные трюки со слугами своего отца, она точно знала – если есть люди, которым приятно быть обманутыми, значит, для каждого из них есть и та маска, лик которой подарит им это счастье. Тщательно, упорно она искала, находила и разучивала каждый из нужных ей образов, привыкая меняться мгновенно, практически не задумываясь об этом. Лишь в одном Гив переставала играть, отбрасывая маски и превращаясь в слух, с нетерпением впитывая в свою память окружающее. Тогда, когда, заговаривая с ней, кто-либо из слуг говорил о чем-то важном, о чем-то, что несло в себе опыт, знание.

И конечно же, как любое знание, превосходно выученное в теории, накопленное более, чем в достаточной степени, способность выдумывать, поскольку, увлекшись, Гив с презрением отбросила слово «ложь», перестав применять его по отношению к своей теперь уже самой любимой игре, способность обольщать и пользоваться плодами своих ухищрений однажды потребовала практического применения.

К тому времени Гив было уже тринадцать. Она доросла до возраста девушки, отдаваемой в Вирге в распоряжение мужчине, и единственным спасением от надвигающегося стал ее отец, все еще тянущий с выбором мужа для своей дочери. Тот год тянулся мучительно долго для молодой Гив. Невыносимый год, проведенный здесь, среди лютого, жестокого даже в период тепла мороза. Среди надоевших лиц. Среди надоевшего течения жизни.

Они уже вышли на Речную улицу, извивающуюся, словно юркая змейка гиб⁴, от Переправного моста к Причалам, подчеркивая контур Большого бугра. Юзби Юбрика все также шла по левую руку от Гив, готовая в любое мгновение поддержать, укрыть собой свою воспитанницу. Их третий спутник, юноша в удивительно смешных, безобразных лохмотьях, с факелом в руках, держался теперь ближе, внимательно вглядываясь в дома и переулки, сунув свободную левую руку под складки своего облачения. Самый месяц азгэр⁵, вторая половина первых дней периода тепла, названного далекими предками глардом⁶, выдался погожим, и теперь, продвигаясь по улице, путники разгоняли туманную, сырую дымку, стелющуюся по поверхности дорожного камня, лишь коснувшуюся вершины холма. Под их ногами еле различимо хрустела стылая корка наледи, мгновенно превращающаяся в воду и заглушающая шаги. С неба, медленно кружась, падали мелкие, серебрящиеся снежинки. Гив даже захотелось сдернуть со своей головы укрывающую ее ткань и подставить лицо под этот холодящий, бодрящий небесный поток. Широкие, богатые строения, не так уж и плотно покрывающие пространство этой части города, выстроились вдоль всего пути их следования, принимая в отдалении смутные, водянистые очертания, проясняющиеся лишь по мере приближения. По левую их руку уже начал вырисовываться силуэт Складского двора: высокое, огромное строение из коричневого камня, увенчанного Световым авир⁷, чьи лазурные лучи направляли корабли, прибывающие в Граид, в гавань. Башню хорошо было видно из любой части города, стоило лишь посмотреть в сторону Причалов. Темнота, насыщенно синяя, плотная и даже вяжущая, в этом месте бледнела и дробилась. В ее трещины просачивались желтые, оранжевые, алые и коричневые крупицы. Шероховатые на вид, они по мере приближения к источнику ночного сияния, приобретали все более и более густые оттенки. Корабли, шедшие мимо берега, или же стремящиеся к пристани, лавировали, рассекали течение и сворачивали в направлении этого света.

Озираясь по сторонам, Гив то тут, то там различала нанесенные красной краской контуры головы хорвода⁸, украсившие многие двери бакли, трехъярусных, ужасных, по ее мнению, домов с башенной гостевой, смотровой надстройкой в середине здания, выступом нависающей над входом, а также основной, жилой частью дома. Безликими, серыми нагромождениями они покрыли возвышенности, затенив собой грязь Граидских подворотен.

Гив все же высвободила правую руку из-под тканей, подставив ладонь под падающий снег. Ложась на мягкую, горячую кожу, он мгновенно таял, превращаясь в воду, прячущуюся в линии по всей внутренней ее стороне. Приложив влажную ладонь к своим губам, она взглянула в небо, различив в вышине скопление звезд, среди которых можно было угадать очертания фаяра Варги⁹: небольшая вытянутая голова, указывающая на север, крыло и изогнутый, длинный хвост.

Северные ветры с залива Иб крепчали, и крохотный боевой флот отца заводили на верфь, оковывая борта за стойки ибая¹⁰ огромными цепями. Паруса, тяжелые и плотные, заворачивались и крепко перевязывались канатами к широким рангоутам¹¹. Накренившись по бакборту¹², суда тоскливо опущенными к воде носами свисали со стропил, покрываясь слоем снега. Трюмы заколачивались и промазывались вязкой смесью, сдерживающей влагу. Реже приходили торговые корабли. Промысловые лодки засыпали на долгие холода, выволоченные на берег. Люди спешили закупить все необходимое, с тем, чтобы как можно меньше показываться на улицу. Жизнь замирала.

Ей тогда было не так уж много лет, и вымирающий с каждым днем все больше и больше город, насыщающийся гулкой пустотой, начинающий пугать, был в эту пору особенно невыносим для нее. По свободным от людей переулкам, площадям и дворам разгуливало все больше животных и птиц, и, чтобы не умереть от скуки, она фантазировала о том, что все жители в холодный период попросту закрываются в своих спальнях, укладываются на кровати, и тела их умирают до тепла. Души же, освободившись, принимают образы истинных своих обличий.

«Интересно, - думала она, забравшись на окно и пытаясь разглядеть то, что происходит за высокими стенами Хилэ, - а каков мой животный лик?»

Морозы усиливались с каждым днем. Вот уже даже самые крепкие камни начинали медленно промерзать, холода колючими пальцами впивались в кладку. Снег покрывал все вокруг толстой, быстро промерзающей и леденеющей коркой. Зато, пугающий девушку с самого детства туман отступал, даже от берегов залива.

Пытаясь хоть как-то себя развлечь, Гив время от времени подкарауливала в коридоре одного из пирросов¹³ отца и набрасывалась на него с расспросами.

- Что сегодня было в городе?

Прижавшись спиной к стене, она с любопытством смотрела на воина, теребя свой поясок.

Улыбнувшись, тот или иной пиррос теребил девочку по голове и, не забыв с тайным блеском в глазах упомянуть о том, что ей уже давно тринадцать, рассказывал:

- Много работы. Воры, насильники, убийцы. Тебе о ком рассказать?

- О диких животных, - просила Гив, гордо выпрямившись и всем своим видом давая понять – люди с их постоянными преступлениями ей совершенно не интересны.

- Ну, это по части твоих юзби, - усмехались на это пирросы.

Единственным, кто не намекал ей на возраст, пригодный для свадьбы, и обращался с Гив, как со взрослой, был Хлат Зогарт. Однажды утром, выйдя на смотровую площадку замка, Гив увидела этого невысокого, широкоплечего воина. Облаченный в стальной панцирь, откинув черный плащ за спину, он вошел во двор Хилэ, сопровождаемый своими людьми, нагруженными дичью. Шлем, изображающий птицу, распахнувшую свою огромную пасть, покоился на его левой руке. Правой же Хлат крепко сжимал меч, окрашенный кровью. Влажные, темные волосы облепили лицо пирроса и, дойдя до середины двора, он небрежно огляделся, поднял голову и тыльной стороной грязной рукавицы отбросил непослушные пряди. Заметив Гив, притаившуюся за ограждением площадки, Зогарт широко улыбнулся ей, показав свои серые зубы. Постояв так некоторое время, он улыбнулся еще шире и громко крикнул:

- Мы ждем приглашения?

Гив тут же отреагировала. Даже не успев сообразить, издевкой, или же дружеским жестом это было, она юркнула в коридор, спотыкаясь и чуть не сбив по пути слугу, несшего бадью с водой, и, сияя радостью, помчалась по лабиринту коридоров.

Остановившись перед распахнутыми воротами замка, она несколько раз глубоко вдохнула прохладный воздух, оправила на себе одежу и вышла во двор.

Возле Хлата уже собрались воины и слуги. Дичь, сваленная к ногам пирроса, разносила вокруг запах леса и жестокости. Или же Гив просто почудилось, будто бы смерть, исходящая от птиц и животных, имеет некие оттенки – даже не запаха. Вони. Жуткой и пугающей вони, вселяющей страх в ее юную душу. От этого ощущения, навалившегося на нее непривычной, пока еще не знакомой ей тяжестью, Гив замедлила шаг и хотела, было, остановиться, или даже повернуть обратно, вернувшись в свои покои. Однако стыд такого поступка пересилил, и девушка, тряхнув головой, преодолела оставшееся расстояние, остановившись прямо над тушками припорошенных снегом птиц.

- Какая смелость, достойная мужчины, - произнес Зогарт, прервав разговор, начатый со своим служкой, и демонстративно поклонившись Гив.

Не сразу поняв смысла этой выходки, она подняла на пирроса широко открытые, удивленные глаза. И тут увидела откровенную, совершенно детскую улыбку, казалось бы, осветившую все лицо мужчины, отразившись даже в глубоко посаженных глазах цвета льда. Осознание того, что в ее сторону только что была брошена шутка, но шутка вовсе не насмешливая, не презрительная к ее принадлежности миру женщин, вонзилось в Гив. Оно тронуло нервы, так, будто бы кто-то щекотал ее, и девушка, к собственному удивлению, засмеялась. Засмеялась заливисто и свободно, даже благодарно.

- Отнесите птицу в едовую, - бросил он стоящим ядом слугам. Затем, повернувшись к воинам, хлопнул по плечу одного из них. – Лихрос, устрой людей на отдых.

Тот, кого Зогарт назвал Лихросом, отрывисто кивнул и повел воинов прочь, оставив пирроса и Гив наедине.

Проводив уходящих людей взглядом, все еще лучащимся доброй улыбкой, Хлат присел на одно колено перед девушкой и взглянул ей в глаза. Его бледные губы, обрамленные темной щетиной усов и бороды, дернулись в усмешке.

- Будем знакомиться? Я – Хлат Зогарт, пиррос твоего отца, держатель восточных окраин.

Он стянул перчатку с правой руки и выставил ее перед Гив раскрытой ладонью.

- Гив, - прошептала девушка, почувствовав, что краснеет, и вложила в его руку свою маленькую ладошку. Ощутив прикосновение теплых, твердых пальцев на своей ладони, она осмелела. – А откуда эта птица?

- Из леса Хэз. – Зогарт поднялся с земли и, встав по левую ее руку, подтолкнул Гив вперед.

Они пересекли замковый двор, поднялись по наружной лестнице, ведущей на защитную стену, медленно преодолевая ступень за ступенью, так, чтобы ненароком не упасть, поскользнувшись на влажной наледи. Повернув вправо, пиррос сделал приглашающий знак, пропуская Гив идти впереди себя, кивнув в сторону узкой лестницы, два пролета которой выводили на смотровую площадку сторожевой башни. И после того, как оба оказались наверху, воин прислонился плечом к зубцу, а девушку мягко подтолкнул к смотровому проему.

Ей открылся вид Граида, вдали за которым, сквозь мельтешение снега, виднелась плотная, практически черная серость далекого леса, огибающего город вдоль северной и восточной крепостных стен.

- Оттуда? – спросила Гив, не поворачиваясь к пирросу. – Большой.

- Когда-то был намного больше.

Голос Хлата пролился на Гив теплом и уютом. Только лишь сейчас она вдруг поняла, насколько ей недоставало общения в эти дни наступления холодов. Ее душа благодарностью отзывалась на каждое слово мужчины, впитывая в себя малейшее изменение в интонации.

И тут в ее сердце открылась дверца, высвободив никогда и никому до сих пор не раскрываемые чувства и переживания.

- Это несправедливо, - вздрогнув всем телом, прошептала она. – Я не хочу предназначенной мне судьбы. Мне… Мне страшно и неприятно от того, что впереди меня ждет…

- Не бойся, - мягко прервал ее Хлат. – Родиться женщиной не так уж и страшно.

- Но отец…

Гив обернулась и, не договорив, уставилась на пирроса заблестевшими от слез глазами.

Взглянув на нее, Зогарт мягко улыбнулся и погладил девушку по волосам. Неуклюже, но все-таки успокаивающе.

- Агдис любит тебя, поверь. Боги ведут свой счет и плетут свои, им одним известные нити судьбы. И если вышло так, что ты родилась в женском теле, значит, так было угодно нашим Отцу и Матери.

- А ты не знаешь, - начала, было, она, однако прикусила губу, боясь продолжить.

- Ты о выборе мужа для тебя? – Склонив голову набок, Хлат еще раз улыбнулся. – Ты не предназначена ни для одного из пирросов.

Глаза Гив расширились от удивления и испуга.

- Но это значит, что…

- Нет, - прервал ее воин и засмеялся. – Юриги¹⁴ и ярасам¹⁵ ты тоже не достанешься. – Хлат взглянул вдаль и стал серьезным. – Потерпи и все узнаешь. Твой отец не бросит свою единственную дочь. Кроме того, сейчас, когда Вирг находится…

Пиррос замолчал и выпрямился. Что-то тревожное промелькнуло в его лице. Что-то, что так и осталось для Гив неразрешимой загадкой. Зогарт так и не раскрыл ей тайны отца, той, о которой он знал и которую так и не поведал девушке, оставив ее на башне, наедине с собой и лесом Хэз вдали. Однако именно с того дня девушка прониклась к нему доверием и уважением. Зогарт стал ее другом, появления которого в Хилэ она всегда с нетерпением ждала. Они часто разговаривали. Хлат поведал ей о многом, что лежало за пределами замка и города, обучил ее многому из того, что знал и умел сам.

Менялся и гардероб, как у мужчин, так и у женщин. Мягкие, пусть и плотные, ткани уносились и прятались в сундуках, а на смену им приходили грубые шкуры, кожа и колючая, слишком теплая и сковывающая движения одежда.

- Нет, не хочу! Не хочу и не стану! – простонала Гив, когда вошедший в комнату Пул тихо объявил о том, что Хадэ повелела забрать всю легкую одежду, и приволок две связки ужасного, серого и черного, до сих пор пахнущего залежалостью, тряпья.

Слуга помялся на пороге, однако, все-таки шагнул в помещение, явно намереваясь должным образом исполнить отданное ему поручение. Впрочем, как делал он не только это, но и все и всегда. Молча, угрюмо, уперто и скрупулезно. Чтобы ему не поручили, куда бы его не отправили, каким бы грязным это поручение не было. А значит, как поняла Гив, капризы и даже слезы не произведут на него должного действия. Правда, ей этого и не хотелось. Почувствовав своим стремительно развившимся женским чутьем застенчивость мальчишки, она медленно, так, что подол ее платья слегка оголил тонкую ногу, слезла с кровати и подошла к двери, прикрыв ее как можно плотнее. Затем, обернувшись к рассеянно моргавшему слуге, сделала пару шагов и умоляюще, жалобно посмотрела тому в бледные, мутно-пепельные глаза.

Пул был на два года старше нее. Грубые черные волосы, остриженные до того небрежно, что, казалось, их попросту выдирали, как есть, клоками, сейчас были неумело и совсем недавно приглажены. Скорее всего, перед тем, как Пул тихо постучал, а затем протиснулся в узкую щель двери, войдя в ее покои, догадалась Гив улыбнувшись.

У него был тонкий, безобразно тонкий нос. Губы, вечно сухие, с трещинками и следами укусов, шли кривой, широкой линией, причем, совершенно нелепо, в левом углу выше, а в правом ниже. Да и вообще, он весь был нескладен и почти что смешон. За исключением лба, ровного и лишь слегка шероховатого на вид, выдававшего в мальчишке человека умного, честного и более чем способного. Лишь этот, непонятно, как попавший в одно общество с этим телом, лоб нравился Гив. Разговаривая со слугой, она всегда смотрела на этот лоб, переставая замечать того, частью кого он является.

Правда, сейчас девушке нужен был сам Пул. Он и проверка того, на что она стала способна, упражняясь в своем искусстве.

- Пул, - мягко, с дружеской улыбкой, прошептала Гив, делая еще один маленький шаг по направлению к нему. – Добрый мой, верный Пул. Ну пожалуйста, ты же знаешь, как я терпеть не могу эти…вещи.

Она бросила брезгливый взгляд в сторону свертков.

Пул вздрогнул и мельком посмотрел на девушку. Коротко, но не достаточно быстро для того, чтобы она не смогла уловить то, куда именно был этот взгляд брошен.

«Вот оно» - восхищенно подумала Гив, ощутив опьянение силы, которая сейчас, здесь, стремительно покидала несуразного слугу, впитываясь в нее и в ней превращаясь во власть.

Это было прекрасно, великолепно, и нисколько не похоже на то, что она испытывала в своих фантазиях. Это она не придумывала. Это было, и было реально, на самом деле. Чувство власти заставляло сердце биться все сильнее и сильнее.

Сделав еще один крохотный шаг вперед, она наклонила голову, уронив тонкую прядь своих синих, цвета темного льда, волос на глаза, стараясь поймать панический взгляд слуги.

- Ну ты же знаешь. Не отрицай, знаешь, какая у меня нежная, стонущая и изнывающая от боли под этим кожа, - прошептала она томным голосом, указывая на принесенные платья, и самыми кончиками пальцев коснулась плеча мальчишки, ощутив дрожь, сотрясающую его тело. – Ведь, правда, знаешь?

Пул не мог этого знать. Он никогда, даже случайно, не прикасался к Гив, всегда стараясь держаться на почтительном расстоянии от нее. Однако, то, как сжались его кулаки, а шея стремительно начала покрываться паутиной набухающих вен, слишком явно давало понять – не знает, но знать хочет. Желает до сумасшествия, на грани потери рассудка.

Оглушительно гулко в ночной тишине, так, что Гив с трудом удержалась от того, чтобы тут же не рассмеяться, сглотнув, слуга испуганно, затравлено посмотрел на дверь, ища в ней спасения, в чем бы оно сейчас не заключалось. И ничего не найдя, в отчаянии решился, должно быть, больше никогда в своей жизни не смотреть на Гив. Никогда, но лишь после того, как совершит свое последнее сумасшествие - всего еще один раз взглянуть на нее влюбленным, обожающим взглядом.

Этого-то она и ждала.

- Смотри, Пул, мой хороший, верный друг.

И она вскинула вверх левую руку, наигранно, притворно изобразив на своем лице печальную гримасу, и спустила с плеча перевязь платья.

Гив никогда не делала ничего подобного, обнажаясь разве что перед своими юзби. Но то были женщины, точно такие же, как и она сама. Находясь одна, в своей комнате, она тоже часто раздевалась, любуясь своим юным, крепким и гладким телом, с испугом и отвращением думая о том, что рано или поздно оно достанется мужчине, властному навсегда лишить ее ощущения этой собственности, этой неприкосновенности. Стоя же сейчас перед Пулом, показав ему часть, крупицу себя, сделав это скорее по не до конца обдуманному порыву, импульсивно, девушка почувствовала страх, холодком вонзившийся в ее тело, сковавший его. Горло сжалось, мешая нормально дышать. Рука, только что прикоснувшаяся к коже и оголившая ее, вздрогнула в желании натянуть ткань обратно. Однако Гив прижала ее к телу, приказав себе успокоиться.

«Это только игра, - убеждала она себя. – Игра и ничего больше. Он не посмеет. Ты сильная, он слабый. Это просто игра».

Впрочем, ей и бояться было нечего. На мальчишку стало страшно смотреть. В тот самый момент, когда ткань сползла вниз и обнажила молодую, нежную, покрытую легким северным загаром, грудь, небольшую и все еще набирающую силу, слугу пробила лихорадочная дрожь. Руки непроизвольно потянулись вверх, непонятно, куда и для чего. Страшно вздулись вены на его руках и шее. Лоб, так нравящийся Гив, молниеносно покрыла густая, крупная испарина. А вот глаза…

На мгновение Гив даже испугало, привело в ужас и панику выражение этих пристальных, практически бесцветных глаз, смотрящих вовсе не на ее грудь. Они въедались в лицо девушки, в ее собственные глаза, освещаясь там, в самой глубине, безумным, но холодным пламенем, какой-то неведомой ей страстью, совершенно не похожей на то, какой Гив привыкла видеть ее в своих снах, в глазах и улыбке Матвора. Она ждала чего угодно, любой реакции, приготовившись даже защищаться от обезумевшего слуги. Этот же пугающий взгляд стал для нее более, чем неожиданным.

«Играй. Играй дальше, это необходимо» - прокричала она себе, чувствуя под своими ногами ту невидимую грань, не выдержи и окажись за которой она сейчас, нахлынет не просто раскаяние. Она не просто проиграет, но и гораздо больше – никогда в жизни не сумеет простить самой себе сейчас, здесь совершенного.

Пощечина подействовала. Собравшись с силами, Гив прошептала, стараясь вновь казаться уверенной и игривой, проведя дрожащей рукой по выпуклой груди:

- Милый Пул, теперь ты действительно знаешь, какая у меня ранимая и нежная кожа. Неужели ты позволишь ей страдать?

Гив приблизилась к слуге совсем близко.

- Ты ведь не позволишь ей страдать, правда? – повторила она, взяла ладонь Пула в свою и подняла, дав пальцам мальчишки прикоснуться к ее коже.

В ответ со стороны слуги последовало еще одно новое, неведомое для Гив прежде движение. Не имея больше сил сдерживаться, он рванулся вперед, обхватив грудь девушки своей грубой, в мозолях и царапинах, рукой, причинив ее телу боль, и прижался к ее соску. Не губами. Не языком. Лицом, влажным и горячим, Пул покрыл миниатюрную часть стоящей перед ним госпожи. Его дыхание обожгло ее кожу. Внизу живота, пульсируя, вспыхнуло нечто необычное и непонятное. К удивлению Гив, ее тело само подалось вперед, плотнее прижимаясь к Пулу.

- Платья… И не только. Не только. Все, что вы пожелаете, - глухо прохрипел мальчишка, не отрываясь от своей добычи. А его руки тем временем легли на бедра госпожи, приподняв платье.

Легкие Гив до отказа заполнились воздухом. Тело покрылось мурашками, а в сердце вонзился страх. Из глубины сознания поднималась паника. О, если бы не было этих слов. Если бы дольше продлилось это странное, опасное томление. Эта очередная тонкая, шаткая грань. Если бы Пул продолжил прикасаться к ней, посмел бы отвоевать у нее право решать, что есть сейчас и что будет потом.

«Сколько же их, этих тонких граней, в искусстве обольщения?» - пронеслось у нее в голове. Неужели так будет всегда, каждый раз, как она будет пускать в ход свое оружие? Неужели постоянно, идя по пути к победе, она будет вынуждена балансировать на этом безумно остром лезвии ножа? Что, если однажды, понадеявшись на свои силы, излишне уверенная в себе, она сломается, не выдержит, сама став в позицию сложившего оружие, сдавшегося, павшего на колени?

«Но нет, нет, - одернула Гив себя. – Слова. Слова прозвучали».

Сердце девушки бешено стучало – как от возбуждения, так и от осознания, подтверждения того, что обольщение действует, приносит желанные плоды и даже награждает сверх меры. И этим искусством, этим мастерством, она, Гив Фрагс, безусловно, обладала. Опьяненная, она балансировала на самой грани. Новое для нее ощущения жара на окрепшем соске разливалось по телу и щекотало язык. Гив безумно хотелось того, чтобы это продолжалось – так долго, как только возможно. Ее тело тянулось все ближе и ближе к юноше. Тянулось туда, куда заступать она не имела права.

- Хватит, Пул, - неожиданно медленно для самой себя прошептала она и, не дожидаясь реакции слуги, первая отстранилась от него.

Горячее дыхание, исходившее от губ Пула, ослабло, а затем и вовсе перестало достигать груди Гив, не смотря на то, что сам мальчишка так и не шелохнулся, будто бы и не замечая того, что его губы теперь касались пустоты. Все тело девушки тут же обдало ледяным холодом. Ей захотелось сделать обратное движение, вернуть себя в место соприкосновения с Пулом и вновь согреться в его поцелуе.

И, тем не менее, само осознание шаткости положения пьянило гораздо сильнее, нежели и десять, и двадцать движений его рук, губ, языка по ее телу. Она победила. Победила и Пула, и саму себя.

- Пул, тебе пора идти, - произнесла она, обрадовавшись тому, насколько властно и, вместе с тем, дружелюбно прозвучали эти слова.

Немного помедлив, слуга развернулся и нетвердым шагом вышел из помещения, а Гив подошла к зеркалу, скинула с себя платье и внимательно всмотрелась в свое отражение. Она смотрела на неизвестную ей, стоящую там, по ту сторону стекла, девушку, чьи щеки пылали не то от стыда, не то от страсти. Чьи глаза блестели, однако, так и не пролили ни одной слезинки. Напротив, в них мерцала пугающая уверенность, решимость, отдающая сталью. Губы приоткрылись в тяжелом дыхании. Гив взглянула на поднимающуюся и опускающуюся, дрожащую грудь, все еще помнящую до мелочей ощущение чужого прикосновения. На живот, бедра. На место сосредоточения пылавшего в ней жара.

С этого дня и на протяжении всего последующего года Пул окружал Гив своей юношеской заботой. Ненавязчиво, но неотступно он всегда был рядом, готовый выполнить любой ее каприз, любое ее желание. Он участвовал в ее играх – если Гив того желала, и угрюмо, терпеливо бродил в одиночестве поблизости – если ей не хотелось его присутствия. Он никогда ни на чем не настаивал, заранее согласный со всем, чтобы она не произнесла. О чем он думал, чем интересовался, о чем грустил и чему радовался – все это совершенно не интересовала ее, проявлявшую все больший интерес к орудию своих будущих завоеваний: собственной внешности и всему тому, через что проявляет себя искусство соблазна. Она же все больше, не контролируя и не сдерживая этого, вступала в забавы, в которых участвовали мальчишки, постольку, поскольку их всегда и очень даже легко можно было соблазнить. В таких забавах Гив с невероятным энтузиазмом впитывала в себя абсолютно все, что, так или иначе, способствовало получению необходимой для нее информации: чем мальчишки интересуются, о чем разговаривают, что их волнует, а что им полностью безразлично.

Так, она познала азы сражений на мечах, стрельбу из лука, верховую езду и многое другое. Она училась везде и всегда. Ее голод к знаниям и мастерству возрос до того, что юзби, не переставая, жаловались на странное, необычное поведение своей подопечной. Уже к четырнадцати годам Гив не только прекрасно разбиралась в том, что такое мужчины, не только создала некое подобие своего личного царства из влюбленных в нее мальчишек, некоторые из которых сорвали с ее губ сладкие поцелуи, а некоторые, подобно Пулу, заслужили свое право увидеть ее девичью грудь. Но и из девочек, пораженных ее знаниями в области обольщения, тоже. В свои четырнадцать она, благодаря занятиям, требующим немалых физических усилий, сделала свое тело прекрасным, подвижным и стройным. По установленной ею же самой традиции, каждый вечер Гив запиралась в своих покоях, раздевалась донага и долго, тщательно осматривала себя. Ей было совсем не достаточно просто иметь округлые, крепкие груди с ярко-розовыми сосками, мягкие на вид, но выносливые руки, тонкую шею, подтянутый живот, мягко переходящий в то, что, как она к тому времени уже знала, больше всего привлекает мужчин, а также стройные, закаленные в играх и долгих прогулках ноги. Когда там, в самой своей интимной части себя, Гив обнаружила еще мягкий, приятный на ощупь пушок, она устроила себе ночь пытки со слезами на глазах, и лишила свое тело, свое оружие, этой непростительной слабости. Ей больше уже не снились наивные детские сны, наполненные глупыми мечтами об ухаживаниях узгоро, хоть в один из дней отец и открыл ей тайну, которую Гив, а точнее, ее мечтания предсказали наперед. Агдис Вирга, прекрасно понимая всю сложность сложившейся ситуации, не имея наследников мужского пола, имеющих законное право унаследовать трон королевства, в самом деле вознамерился выдать свою дочь за младшего сына годы¹⁶ Сопредела. Подобные сны Гив воспринимала теперь не иначе, как слабость, очередную слабость, которыми переполнен женский организм, которых не должно быть у нее, Гив из дома Фрагсов. Стоя у зеркала, окутанная полумраком, совершенно нагая, она лукаво улыбалась самой себе.

- Будущее зависит только лишь от тебя, и больше не от кого, - словно заклинание, произносила она, глядя в глаза собственному отражению.

А однажды ночью, в один из таких моментов осмотра собственного тела, в дверь ее покоев робко постучали. Так робко, как может это делать один только юный влюбленный воздыхатель.

- Ну входи же, мой глупый Пул, - произнесла она, накинув на себя оказавшийся под рукой легкий плащ.

Дверь слегка приоткрылась, и в образовавшуюся щель проскользнул ее верный слуга.

В отличие от своей госпожи, Пул за прошедший год практически не изменился. Все те же бесцветные глаза. Все те же никогда не улыбающиеся, сухие, удивительно тонкие губы. Взъерошенные, непослушные волосы. Все то же худощавое тело, разве что, с более явно выступившим теперь рельефом мышц и вытянувшееся на несколько сантиметров. И лоб. Не отображающий ничего, никаких эмоций, гладкий и привлекательный лоб. И только лишь теперь замеченный Гив запах, вселяющий безотчетную тревогу: сыроватый оттенок шерсти, как у одичавших, вольных собак, трава и что-то, смутно напоминающее аромат гидрисова кустарника. Присмотревшись внимательно, девушка заметила тонкую, кривую царапину на правой щеке мальчишки.

Затворив за собой дверь, он совсем близко подошел к ней, отчего запах стал явственнее, и долго смотрел в ее глаза. Гив пыталась сохранять спокойствие, однако, в глубине ее сознания нарастало беспокойство, пугающее и давящее. Она попыталась отвлечь свое внимание от собственного страха и вдруг явно различила – ноздри Пула яростно раздувались, будто у пса, внюхивающегося в воздух в желании определить по запаху что-то, его взволновавшее.

«Он чувствует мое беспокойство» - почему-то пришла Гив в голову нелепая, ни на чем не основанная мысль.

А ноздри мальчишки все продолжали и продолжали раздуваться кузнечными мехами. И как бы искусна не была дочь агдиса к своим четырнадцати годам, с какой бы легкостью она не определяла настроение своих сверстников мальчишек, будь они заинтересованы в разговорах с ней, беспокой их в тот или иной момент что-либо неизвестное Гив, испытывай кто из них скуку в отношении той или иной задетой темы, сейчас, этой холодной, сырой ночью, в собственных покоях, дающих девушке ощущение безопасности и спокойствия на протяжении всей ее жизни, ее мучили неизвестность и обеспокоенность. Она не знала и не могла угадать того, что чувствует, ощущает сейчас Пул. Она не могла понять того, что несет в себе его пристальный, странно холодящий взгляд: понимание, пусть даже и того, чего сама она пока еще не ведала, или же угрозу. Она прекрасно знала – мальчишка успел определить всю наготу тела Гив, укрытого плащом. Но ему было на это плевать. Ни капли интереса, ни одной эмоции в сторону ее оголенной плоти. В его глазах царил абсолютный мрак чего-то недоброго.

Молчание затянулось до невозможности, и Гив, не выдержав, задрожала и, скользнув к слуге, прижала всю себя к грубой коже его одежд. В этот миг все в ней рухнуло, все законы, выработанные ею для самой себя в стремлении всецело овладеть искусством обольщения, рассыпались прахом, отпустив на волю похороненного в глубине души ребенка, и ребенку этому невыносимо сильно захотелось плакать. Девушка даже не поняла причин этого вонзившегося в нее чувства, не имеющего под собой основания. Слуга не успел промолвить и слова, а ей было достаточно уже самого его молчания, чтобы все ее дело поддалось витающей в воздухе тяжелой весте.

- Не молчи, - прошептала Гив в самое ухо Пула, все еще не понимая причин происходящего сейчас с ней. – Скажи хоть что-нибудь, но только не молчи.

И Пул не заставил себя упрашивать.

- Идемте со мной, югдиса¹⁷. Я вам все расскажу, - тихо, даже нежно произнес он, тронув губами ее дрожащую голову.

Гив послушалась. Впервые не возразила. Впервые не удивилась тому, что кто-то, впервые же, и непонятно, почему, назвал ее не дочерью, а женой правителя Вирга. Впервые сама протянула Пулу свою похолодевшую, дрожащую руку, молча последовав за ним в гулкую тишину холодных, окутанных полумраком коридоров замка, стараясь поспеть за быстро шагающим юношей.

 

- Огня! Больше огня!

Стража суетилась, перебегая от факела к факелу, озираясь на скрюченного на троне, дрожащего в ознобе агдиса. Во взгляде каждого присутствующего раздражающе светилось пламя беспокойства и заботы. Каждый глупец так и норовил поддержать его, позаботиться о нем. Так, словно находился перед ними немощный, вот-вот готовый отдать душу снегу Севера старик, а не правитель, рожденный льдами, трещащими и изламывающимися множеством неумолимых и неизбежных трещин, но не рассыпающимися, а вместо этого, все более и более, все яростней наращивающими свой несгибаемый, твердый покров. Невидимый глазу, в зале шептал свои зловещие речи пронзительно холодный ветер. Проползая под одежды, он проникал даже сквозь кожу, хватая за душу и яростно сжимая, давя ее своими скрюченными лапами. Со стен, с развешенных всюду королевских знамен, на него беспристрастно, взирали не имеющие тел, будто бы отрубленные, головы белоснежных савак. Их пустые глаза следили за каждым его вздохом, давая знать – Вечные льды, прекрасная крепость Эгу, дом домов, ждет его, отворив свои врата. Юриги, эти подлые трусы, отрастившие свои животы, наживаясь на нем, правителе Вирга, и на детях Враига, разбежались по своим надежным бакли, бросив его одного. Лишь самые верные пирросы были рядом, охраняя агдиса, веря в то, что он выздоровеет.

«Я сын Эгу!» - хотелось прокричать ему каждому присутствующему, бросив в лицо каждому свою яростную, твердую усмешку.

Сын льда никогда не сдается – не болезням, не опасностям, не там более – страху, как бы близок и неминуем кто-либо из них не был. Он уже далеко не молод, и каждая крупица его тела изрыта тысячами морщинок, а снега в волосах и бороде столько, что, растопив весь этот снег, можно напоить едва ли не пол королевства. Но он не слаб, совсем не слаб. Его мышцы все еще достаточно крепки для битвы. Его руки все еще способны держать, не выронив, двуручный меч и даже молот. А они, все они, его собственные подданные, смотрят на него так, будто бы перед ними ослабевший старик, полутруп, стоящий в каком-то шаге от снежного кургана.

- Хэтэзэ, успокой их. Они меня уже раздражают, - спокойно произнес он, отмахиваясь от заполонивших залу слуг и воинов.

И все же, он не мог не согласиться с тем, что тепло, идущее от факелов, немного согрело его озябшее, дрожащее в ознобе тело. Глупо было отрицать сам факт необъяснимой лихорадки, укоренившейся в его организме много дней назад, а теперь, когда дозорные Синей башни прислали гонца с донесением о приближении к заливу Иб столь долгожданного ходраса¹⁸ под знаменами Сопредела, коснувшейся самого хрупкого, что только есть в нем.

Отрицать это было глупо. И все же он отрицал. Отрицал боль, пронзающую виски, приступы удушья, когда сосуды по всему организму предательски сжимались, вызывая помрачение сознания. Отрицал снег, которым разрасталось все его тело при каждом приступе, обжигая кожу изнутри. Этого самого великого врага, повстречать даже подобного которому ему ни разу в жизни не доводилось, он, бесстрашный агдис Вирга, тоже отрицал. И тогда, когда он, этот враг, лишь на один короткий миг показал свое ужасающее лицо, и сейчас, когда сама борьба была абсолютно бессмысленна, ничтожны сами попытки бороться, когда он, этот враг, вовсю праздновал победу в ледяных чертогах его тела, он пытался рассмеяться в лицо надвигающейся смерти. Пытался жить, превозмогая и не замечая того, что с ним происходит. Стараясь не замечать.

Звон стали нарушил медленный ход размышлений и только лишь сейчас агдис осознал – он бредил. Температура тела дошла до предела, вызвав обморок. Собрав крупицы сознания и сил, весь холод богов, он выпрямился на своем месте, улыбнувшись тому, что, хвала Враигу, никто из подданных, слишком занятых спасением жизни своего правителя, не заметил того, что этот самый спасаемый ими правитель всего секунду назад едва не перешагнул за ее грань. Озноб немного стих, раздражение ушло. По каменным сводам залы медленно расползлась паутина ночного спокойствия. Сделав медленный, глубокий вдох, агдис плотнее прижался к спинке трона, с горечью ощущая нахлынувшую на него тяжелую слабость. Что-то назойливо впивалось ему в глаза, заставляя все и всех, находившихся в покоях, подергиваться мутной пеленой и смазано переплетаться между собой в единую, до нелепости непонятную картину. Его со всех сторон окружала суета, ощущать которую, и раздражаться от которой он постепенно переставал. Казалось, будто бы все, кто всего лишь мгновение назад находился здесь, вокруг своего повелителя, вдруг разом разбежались, оставив его одного, наедине со своей болезнью. Однако стоило ему так подумать, как само течение жизни, закономерное и медлительное, возвращалось в свое прежнее русло. Вновь нарастали звуки: шаги, шепот, дыхание. Слух раздражался от монотонного жужжания. Ярче и болезненнее проявлялись черты и цвета окружающих предметов.

- Мой агдис?

Смазанное лицо мелькнуло на самом краю понимания, и он сообразил – только что он в очередной раз потерял сознание. В какой уже? Точно не в первый. Точно – не в последний. Может быть, он даже и не приходил в себя, а лишь наблюдал некое свое предсмертное видение. Так незначительно, так нелепо стало видеться все вокруг воспаленному взору, не способному уже сосредоточиться на чем-то определенном, словно бы жизнь угасающего тела цеплялась за самые крупицы сущего, тянуло свои дряхлые, неуклюжие пальцы к миражу, мерцающему и вечно обманывающему это настойчивое, такое теперь уже по-детски нетерпеливое прикосновение, промахивалось и начинало отупело паниковать. И каждое такое движение нарушало равновесие мира. Агдис все также неподвижно, напряженно сидел на своем троне, а мир приходил в движение. Мир наклонялся то влево, то вправо, растягивая очертания предметов и меняя их форму.

- Мой агдис, - еще раз прошептал голос над самым его лицом.

Сознание тут же откликнулось на зов, и картинка залы прояснилась.

Парадные двери были распахнуты настежь. Что-то мерцало у самых створ. Что-то бесформенное и небрежно сброшенное в кучу. И часть этой кучи приглушенно кряхтела и вздрагивала. Часть факелов и свечей почему-то погасла, и никто уже не спешил зажечь их вновь, дабы подарить своему правителю последнее предсмертное утешение в виде крупицы согревающего тепла. Жужжание в ушах все также раздражало и лишало покоя. Однако теперь, кроме этого мерного шепота тишины, не было, не доставало еще чего-то. Чего-то очень важного и так сейчас необходимого. Самой тишины стало значительно больше. Точнее, теперь уже всем помещением правила одна лишь тишина.

- Хэтэзэ? – хрипло прошептал он, бессознательно пытаясь произнести хоть что-то, лишь бы быть, жить, дать понять кому бы то ни было, кто бы сейчас не находился рядом с ним – он все еще есть, все еще существует.

- Нет, мой агдис, - раздалось в ответ.

Не в силах попытаться вспомнить еще чье-либо имя, не, тем более, выдавить из себя осмысленную фразу, он невидящими глазами шарил в пустоте перед собой. Он даже, как ему казалось, выставил вперед дрожащую руку, нащупывая источник этих слов. Пытался – и промахивался. Или же попросту лишился рассудка и теперь разговаривал сам с собой.

А между тем, усилие, отданное на то, чтобы поднять и выставить вперед руку, отняло едва вернувшиеся к нему силы. Их оказалось настолько мало, что его начало мутить, дыхание перехватило, а в глазах расплылся полумрак. Он судорожно вдохнул как можно больше воздуха и в диком усилии потянулся к своему горлу.

Его рука ощутила крепкую, слегка дрожащую в напряжении руку. Не свою. Совсем не свою, а чужую, горячую и жилистую руку. И она все больше и больше сжималась на его горле.

Его зрачки бессмысленно расширились, пытаясь ухватиться за что-нибудь, любое, имеющее хоть какой-нибудь смысл, хоть крупицу смысла, изображение. Слабеющими толчками воздух с трудом прорывался из легких, сквозь цепкую хватку, наружу, царапая глотку изнутри. Странный, неузнаваемый хрип донесся до воспаленного сознания. Противный, жалобный хрип, так напоминающий истошную, хоть и приглушенную удушьем, мольбу о пощаде, о спасении. И самым откровенным и страшным в этот миг было то, что трусливый этот хрип исходил не откуда-нибудь, а из его собственных легких. Он бессильно обмякал, теряя самое ощущение реальности происходящего, все видя и сознавая, но ничего не ощущая. Мир все больше и больше расплывался, дрожал, время от времени проваливаясь в абсолютную пустоту.

- Прощайте, мой агдис, - тихо, даже нежно прошептал кто-то в самое ухо умирающего. – Я был рад верно служить вам и вашей семье. Да будет благословенна память о вас. Да озарит ваш путь в чертоги Вечного города Юхвис.

«Какой красивый юношеский голос» - подумалось ему, и ясность, отчетливость родившейся мысли стали последними толчками, направившими лодку его души прочь от берега мироздания, в свое бесконечное, свободное плавание. Нахлынувшая на него мягкая пустота унесла прочь все, что так мучило, так тяготило бренную плоть. Закрыв глаза, он поднял голову навстречу небу и сделал глубокий вдох. И воздух тут же ворвался в его легкие лавиной свежего, морозного счастья. Глаза заслезились от радости, губы расплылись в счастливой улыбке. Он стоял и дышал, так, будто бы это был первый день его жизни – таким сладостным откровением была для него сейчас самая возможность, самое право дышать. Он открыл глаза и увидел простершуюся перед ним равнину, пустынную и сказочно белоснежную. И не было в ней ничего, кроме ослепительного, пульсирующего и звенящего, переливающегося желтым, алым, синим и зеленым снега. Ровной гладью расползалась она, эта равнина, во все стороны, еле уловимо вливаясь в столь же белоснежное небо.

Он сделал шаг, по колено утопая в мягком снеге.

В ответ раздался звенящий шелест, и по обе стороны от агдиса вытянулись ледяные колонны.

И вновь тишина. Прекрасная, сказочная тишина.

Он сделал еще шаг и, в ответ, так же плавно и тихо, на шаг впереди вздыбились еще две ледяные колонны.

Еще шаг – и еще колонны. Он все шел и шел, не думая ни о том, как далеко предстоит ему идти, ни о том, что будет, сверни он с выбранного пути, смени направление, ни о том, сколько уже длится этот его путь. Никто не звал и не манил его вперед. Ничто не маячило там, далеко впереди. А он все шел, шел и шел, словно ребенок, уверенный в том, что сейчас, здесь, среди этой снежной равнины, чтобы ему не захотелось сделать, стоять ли, идти ли, и то и то имело совершенно равное значение – длить, до бесконечности растягивать мгновение свободы и счастья.

Ни разу за свою долгую жизнь не суждено ему было испытать и малейшей крупицы того буйства чувств, ледяной поток которых до головокружения ворвался в его тело, пронзил его насквозь, вырвался наружу и вновь, с новой силой вернулся обратно в плоть, в сердце, в душу, не покидая его теперь уже ни на мгновение.

И принимая в себя их, каждый раз и без остатка, он раскидывал руки в стороны, поднимая лицо навстречу небу и дико, безумно, радостно хохотал.

 

Пул замолчал, пристально всматриваясь в ночное небо над их головами. Его пальцы медленно, бережно теребили кончики алого шнурка, обмотанного вокруг бледно-серого свитка. Его дыхание,- она слышала это,- тихо и спокойно вторило медленному ходу ночного времени.

Теперь, когда Гив узнала о том, что произошло с ее отцом, ее перестало что-либо удивлять. Ей было все равно. Все равно на то, что произойдет дальше. Все равно на то, что станется с королевством, с подданными ее отца. Чтобы не воображал сейчас себе слуга, незаметно поглядывая на Гив, девушку окутал туман безразличия, в переливах которого она отчетливо начинала различать отблески надежды. Ну и что, шептала она себе, ну и что, что теперь все в Граиде стремительно и разительным образом изменится. Ну и что, что мертв не кто-нибудь, а ее родной, по плоти и крови отец. Кого-то эта весть лишит сна, а многих и занятых ими мест при дворе правителя. Ей, лично ей эта кончина агдиса сулила спасение из пут темноты и безразличия, начавшего прорастать в душе Гив за последние долгие и бесконечно одинаковые дни ее четырнадцатой зимы. Снег в Вирге никогда не тает, она точно это знала. Он лишь скрывается в промерзшей почве, с каждыми холодами проявляясь все явственнее и явственнее. А теперь…

Гив подняла голову и вздохнула, даже и не пытаясь скрыть того, насколько радостным и живым был для нее этот первый глоток свободы. Окрашенной кровью и утраченной жизнью еще совсем недавно дышавшего человека, но все-таки свободы.

Пул привел Гив на Башню вихрей. Точно так же, как и в многочисленные ночи, прошедшие за последний год, Пул и Гив сидели на самом ее краю, свесив ноги за плоский, не имеющий какого-либо барьера, скат промерзшей площадки. Точно также бушевала вокруг северная ночь, чье ледяное дыхание, обжигающее кожу и легкие, здесь, на самой высокой башне Хилэ, заглушало весь, казалось, мир, расстелившийся во все стороны и одинаково закрытый для нее до этой ночи. Как часто, вот так сидя бок обок со своим единственным настоящим другом и самым верным из слуг, она вытягивала руки, словно бы касаясь всего того, что жило, дышало, было там, по ту сторону городских стен и залива. Там, где за кристально белыми, насквозь промерзшими лесами Хэмэй’И мерцали неведомые поля, вплетенные, если смотреть на них издали, в мутную небесную дымку горизонта. Так же, как и всегда, девушка вслушивалась в завывающие вопли фаяра Ирги. Будто вот сейчас он ухватился своими огромными, поросшими белой, искрящейся шерстью, лапами в никогда не таящие льды Дома Севера, впившись стальными когтями в саму плоть земли. Прижался к снежному насту, так, что грудь наместника богов потемнела от снега, смешавшегося с реками, изливающимися с плоти его, резко поднял и также резко опустил плечи. А затем, выгнув шею и подняв лицо к небу, взвыл от страшных усилий, отделяя лед ото льда, нерушимое от нерушимого. Точно также вихрился крик ветра, заплетаясь вокруг башни, то нарастая и подступая к самым двум ее посетителям, то, завибрировав, стихая, медленно и обиженно, готовый в любой момент повернуть в обратную новым натиском. А мир вокруг онемел, лишился голоса, поглощенного этим ревом, способным испугать кого угодно, кроме нынешней Гив.

Как часто и как давно все это, вчерашнее, было? Где? Когда? В какой, чьей жизни? Сейчас, в эту страшную ночь, Гив сидела на Башне вихрей, прижавшись своим обнаженным, укрытым лишь плотной накидкой, телом к горячему Пулу, такому спокойному даже сейчас, отрешенному и пахнущему псарней. И сердце ее, рвущееся к этим необъятным просторам окружающего мира, было совершенно равнодушно к трагедии, произошедшей с ее родным отцом. В ней не было и капли боли о погибшем, ни капли сожаления о не сказанных словах, о днях, не проведенных вместе с ним. Просто, всего-навсего, был некто. И вот, этот некто умер. Его не стало. Он стерт – из истории ее жизни, из ее молодой памяти. Из ее чувств.

- Знаешь, Пул, - тихо и даже спокойно прошептала Гив, причем, и сам шепот исходил лишь из холодного желания не нарушить пляску ночной мглы. – Это ведь совершенно нечестно.

Она плотнее запахнула накидку и лихорадочно посмотрела на чернеющий впереди залив.

Приучив себя к холоду и рассудочности, сейчас Гив чувствовала невероятную, доверчивую нежность к своему слуге: за то, что слушал все, что она говорила, и даже не пытался сказать что-либо сам. Лишь продолжал сосредоточенно вращать в руках таинственный свиток.

Гив слегка улыбнулась и продолжила:

- Нельзя лишать человека того, что даруется ему от самого рождения. Нельзя отнимать у него права выбора собственного пути, собственных побед и поражений. Собственного счастья и собственной гибели. Ведь запереть человека в мире, который ему не принадлежит и тесен – это равносильно дикому животному в охотничьей яме, ведь так, Пул?

Гив вздрогнула, выпрямилась и повернулась к слуге. По ее рукам и босым ногам поползли мурашки и дрожь озноба, а лицо, в противоположность телу, пылало от жара. В глазах полыхало страстное пламя. Пламя дикого животного, вырвавшегося на свободу. Будто бы обезумев, она часто, судорожно дышала в лицо мальчишки. На губах ее играла странная, смутная и чем-то жестокая улыбка. Оскал зверя.

- А теперь я свободна. Ты понимаешь это, Пул? – восторженно произнесла Гив и, резко выпрямившись, громко повторила: Теперь я свободна!

Подхватив эти слова, вихрь взмыл вверх, задрожал над ними и спущенной с тугой тетивы стрелой рванулся вниз, навстречу черной земле. И земля, вздрогнув под вспышкой молнии, отозвалась громким воем и, угасая, осветив алеющий в снегу след тяжелых лап, вихрем пронеслась ночной мелодией вдоль старинных каменных стен. Пронеслась, превратившись в нарастающий поток ветра, и морозным напором возвратилась обратно к Гив. Одним порывом заставив одеяния, укрывающие стройное, молодое тело девушки распахнуться навстречу желтеющему вдали Хриботу. Полы накидки бешено бились на ветру, волосы на голове девушки волнами плыли в воздухе.

Пул смотрел на свою госпожу и был в этот миг бессилен отвести глаза от воплощенной богини – так страшна и прекрасна одновременно была она сейчас, обнаженная, безумно смеющаяся потокам ледяного ветра, в ареоле распущенных шелковистых волос, гладкая, крепкая и манящая. Ему стало страшно той, кого он, как ему казалось, хорошо знал. Он терпел издевки со стороны девушки и ждал счастливого для себя момента благосклонности, который обязательно когда-нибудь должен был наступить. Однако он и не подозревал того, что Гив Фрагс, его госпожа, может быть такой.

- Я свободна, - громко и уверенно, не стесняясь своего обнаженного вида, произнесла она. – Одна жизнь, утомленная и обескровленная, бесполезная жизнь. И она оборвалась. Пул, ты слышишь, она оборвалась! И как сладостно звучат цепи падающих в бездну небытия оков, уносимые в последнем вздохе того, кому я обязана жизнью, наполненной страданием и скукой.

Девушка засмеялась еще радостнее, подняв лицо к небу, полному молчаливых звезд. Ее грудь яростно вздымалась, наслаждаясь сладким воздухом. В порыве безумного счастья она нагнулась, протянула руки, коснулась, нежно и мягко, лица своего верного слуги, приблизилась и страстно поцеловала Пула. И тут же выпрямилась, смеясь и плача.

Пул тоже плакал. И плакал гораздо сильнее своей госпожи. Потому что и знал – тоже больше. Со страдальческой гримасой на лице он медленно встал перед Гив на колени, прижался к ее горячему животу и в этот самый, так им любимый живот прошептал, с силой смяв свиток в своей прижатой к камню башни руке:

- Госпожа. Простите. Простите, молю вас, но даже и сейчас, со смертью вашего отца, вы все также не можете быть свободны.

Замолчав, он прижал к плоти своей любимой дрожащие губы и каждой своей клеточкой превратился в слух.

А до Гив, медленно и неумолимо, начало доходить то, что он произнес. Застыв, она все еще улыбалась темному звездному небу. Однако глаза ее почернели, на губах возник солоноватый привкус слез. Ее тело, пронзенное отчаянием, окаменело, словно бы сведенное судорогой. Все, чем был переполнен мир, вдруг разом померкло и затихло, став пеплом и угаснув, растворившись в звенящей пустоте.

- Ты врешь.

Она прошептала это одними губами. Ее лицо застыло, терзаемое холодными порывами ветра. Встряхнув головой, она отступила от слуги, запахнула накидку и посмотрела тому прямо в глаза. Парень, стоящий перед ней на коленях, не смеющий поднять на нее свой взор, вибрировал сквозь пелену слез.

- Ты врешь, - медленно повторила она.

 

И вот, бережно поддерживая под руку, юзби Юбрика вывела Гив к песчаному побережью залива Иб. В полном скорби молчании дочь агдиса покидала темницу своих детских лет, обреченно направляясь в свою новую и совсем не обжитую охотничью яму. Она держалась всю дорогу, отвлекая себя мыслями о том, что ей предстоит уехать куда угодно, но все же за пределы Вирга. Теперь же, с каждым шагом оказываясь все ближе к высоко задранному носу ходраса, она чувствовала нарастающий в ней со все большей силой испуг. Он проходил сквозь тело девушки, заменяя собой холод, заставляя ноги переполняться тяжестью. Сделав очередной шаг, Гив оступилась и едва не упала. Однако, когда Юбрика крепче ухватилась за руку своей воспитанницы, поддерживая ее, Гив выпрямилась и, чуть было не вырвав свое запястье из руки юзби, гневно посмотрела на женщину, пусть ни в чем и не повинную, но ставшую на этом последнем отрезке их совместного пути сосредоточением всего так сейчас ненавистного Гив.

- Прости, дитя, - прошептала юзби, вздрогнув.

- Госпожа, - поправила ее девушка и отвернулась, разглядывая корабль.

Ходрас не был боевым судном. Его низкая, толстая фок-мачта¹⁹ стояла под уклоном к носу, увитая лазанцем²⁰ неизвестного Гив растения, выполненного весьма искусно и натурально. Грот-мачта²¹ же стояла прямо, примостившись ближе к капитанской башенке сразу за трюмной частью корабля. Между мачтами протянулся влажный, крепко плетеный трос, укрепленный на фок-мачте несколькими узлами, а также стальным плоским кольцом. На расстоянии пяти рук вдоль горизонтали корабля он раздваивался и шел к правому и левому концам реи. Натянутые топенанты²² едва заметно дрожали под наплывами ветра, удерживая в собранном состоянии главный парус. Еще два троса шли к бортам судна, неся на себе по одной широкой, черной расцветки, генуи²³ из плотной ткани каждый. Корабельное дерево ходраса было обшито тонкими пластинами стали, покрытыми изображениями морских чудовищ, извивающихся на волнах и сцепленных друг с другом в невероятной схватке. Головы некоторых из них располагались у самого верхнего края пластин, и их пасти умело маскировали клюзы²⁴. От носа корабля далеко вперед выдавался бушприт²⁵, оканчивающийся тройным копьем, острия которого загибались внутрь, сплетаясь в окружности. Под ним же, будто бы отрываясь от цельной конструкции судна, вперед тянулось странное, заворожившее Гив существо. Его ноги, а точнее, то, что должно было быть ногами, многочисленными тонкими, змеевидными отростками извивались, сплетались в узлы, покрытые по внутренней части вздутиями с шипами, а по внешней – блестящей в ночи серебром чешуей. Их было так много, что в глазах девушки начало рябить. Выше, в районе пояса, многочисленные щупальца сливались в одно единое тело, схожее со стволом кустарника баир, чьи тонкие ростки плотно прижимаются друг к другу, общим крепким организмом. Точно такое же зрелище представляло собой и тело существа. И лишь с середины того, что, предположительно, было его телом, отдающие зеленью щупальца плавно переходили в некое подобие человеческой плоти, пусть и окрашенной в пугающие мертвецкие цвета. Свои тонкие, поросшие морской травой руки оно растопырило, будто бы пытаясь ухватить нечто, находящееся прямо перед существом. Многочисленные длинные пальцы, которых точно было больше пяти, бугрились в напряжении.

Однако самое страшное ждало Гив выше. Подняв взгляд, она, не сознавая этого, остановилась, не смея сделать и шага, и судорожно прильнула к юзби.

У ужасающего создания было две головы. Направленные в обе стороны, вправо и влево, они, казалось, охватывали все, находящееся перед ними, замечая абсолютно все. Толстые, длинные волосы застыли навечно, взвившись под наплывом сильного ветра, столь же зеленые, как и многочисленные щупальца-ноги. Иссохшие лица замерли в страдальческом, до боли правдоподобном выражении, испещренные точно переданными лицевыми мышцами, морщинами, жилами. Распахнув рты в безумном крике, эти лица показались Гив невероятно ужасающими еще и от того, что ни глаз, ни даже какого-либо признака их присутствия ни у правого, ни у левого лица не было.

- Вы испугались оча’токасу²⁶, дитя?

Вздрогнув от неожиданности, девушка уставилась на возникшего из полумрака человека.

Необычно одетый, перед ней стоял член экипажа судна. Бритый на лысо, с тонкими чертами лица, глубоко посаженными карими глазами, узким, прямым носом, острым подбородком и четырьмя кольцами в левом ухе, он криво улыбался Гив своими узкими, крашенными губами, нижняя из которых хранила на себе шрам от рваного пореза. Плотный красный дублет без рукавов, с воротом, полностью скрывающим шею незнакомца, украшали два черных корабля, вышитые на каждой из его грудей. Руки были облачены в крепкую дубленую кожу, небрежно сшитую по внутренней стороне руки. Поддерживаемые широким поясом желтого цвета, его ноги скрывали черные мешковатые бриджи, заправленные в высокие, до колен, сапоги на высокой подошве, отделанные красным, крашенным мехом, влажно блестящим сейчас в сумраке.

- Можете не бояться ее. – Моряк не глядя, небрежно махнул рукой в сторону гальюна, к которому и крепилось испугавшая Гив фигура. – Она приносит удачу тем, кто на палубе, и гибель – находящимся за ней.

Гив внимательнее вгляделась в ту, кого беседовавший с ней незнакомец назвал оча’токасу, однако спокойствия его слова ей не принесли. Девушке так и чудился липкий, пристальный взгляд одной из голов, той, что была направлена в сторону мостков причала. Гив то и дело ловила себя на мысли о том, что зрачки существа шевелятся, определяясь небольшими бугорками под морщинистой, бледной кожей. От этого в ее желудке нарастала судорога, к горлу подступала тошнота.

- Катака, злоо ирпакчи?

Хриплый окрик, раздавшийся со стороны сходней, вырвал девушку из оцепенения.

- Надо подниматься, - бросил моряк в их сторону, заглянув Гив в глаза блеснувшим, улыбчивым взглядом.

- Ди… Госпожа?

Юзби Юбрика приблизилась к девушке, ожидая ее распоряжений.

- Тебя зовут Катака?

Моряк оскалил свои белые зубы и приложил руку к левой груди.

Не оборачиваясь к служанке, Гив продолжала смотреть на мужчину, чувствуя жар раскрасневшихся щек. В нем было что-то загадочное, незнакомое Гив. Некие сила и свобода, никогда, ни разу ею не испытанные. Северный загар придавал ему необычный оттенок кожи, благодаря которому сам Катака еще больше казался пришельцем в этих холодных краях, словно бы он лишь заблудился, попал в чужие страны, направляясь на Юг или в западные пустыни, но никак не к Вечным льдам. Его тонкие брови явно были окрашены. А в глазах блестело совсем не любопытство. Точнее, нечто большее, чем любопытство.

- Ты можешь вернуться, - произнесла она, слегка повернув голову в сторону Юбрики. – Дальше мне хватит и одного слуги.

- Но госпожа…

- Нет. – Голос Гив вздрогнул в нетерпении, а рука взметнулась вверх, давая служанке приказ замолчать.

- Да, госпожа.

Тихий, с нотками печали, голос юзби смешался с игривым ветром, разносящим вокруг запах сырости и тумана. Доски причала скрипнули, и до Гив донесся звук медленных шагов уходящей женщины. Она же сама выпрямилась, скинула с головы надоевший капюшон накидки и, еще раз взглянув на изваяние двухголового существа, улыбнулась.

- Тогда идем, Катака.

Моряк весело засмеялся и склонился перед ней в поклоне, широко, словно бы крылья, расставив в стороны руки.

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/