ГЛАВА 1
Ки’ладорсим. Монастырь Мэрулод.

 

«Он стоит
В вихре снегов завывающих.
Смел и молод вид.
Врага гордый лик пугающий»

(«Вартока ра Враигу»)¹

 

Э’дорзи² Борон Кварн стоял на смотровой площадке головной башни Биэрод, когда вздымающийся в темноте шпиль придорожного Дозора Сорка, третий из четырех внешних укреплений Монастыря Мэрулод, озарился сигнальным костром, сообщая Дозору Зиурс о приближении многочисленного обоза.

Ночь вздрогнула. Мерцающая огненная точка выбросила в небо размытый в темноте, с огромным трудом различимый столб белесого дыма. Дернулась. Наконец, пламя разгорелось достаточно сильно для того, чтобы справиться с отсыревшей древесиной, и заиграло в ночи в полную силу. Борон, как и стоявшие позади него воины, молча, напряженно всмотрелся в это пляшущее пятно света. Еще некоторое, бесконечно долгое время вокруг стояла полная тишина. А затем глухим сигналом, подхваченный горными выступами и умноженный эхом, над дорогой Минкараим прозвучал долгий, тяжелый рев дорлис. Звук вспугнул птиц, наверняка кэсру³, стервятников Монастырских гор, и те черными точками взмыли в небо, тревожно вскрикивая и кружа над землей.

Спустя еще некоторое время, набрав нужную силу, дорлис, начав уже стихать, был подхвачен вторящим ему сигналом, прозвучавшим теперь уже со стороны Дозора Зиурс. Пламя, вспыхнувшее на его вершине, более отчетливое и яркое, возвестило о том, что обоз прошел и второе укрепление, и пришла пора готовиться к встрече.

Однако, не смотря на то, что возвещал дорлис вовсе не о вражеском войске, весь Монастырь, уже на протяжении нескольких дней ожидавший того, что происходило сейчас, в этот самый момент, еще с раннего утра, когда Скилод⁴ только-только начал свою утреннюю, приветственную песнь, охваченный нервозностью, стал особенно мрачен. Темнота, продуваемая холодными ветрами севера, и без того плотная и вяжущая, пахнущая сыростью, сдавила древние стены, невидимым, но ощутимым грузом навалившись на плечи дозорных. Еще мгновение назад переминавшиеся с ноги на ногу, нагоняя на себя веселье шутками и отрывистыми, сухими беседами, теперь люди, словно по команде, замерли, тревожно всматриваясь в темноту и пытаясь различить находящиеся еще слишком далеко фигуры. От редких движений и шагов сталь громко скрипела, эхом соскальзывая с башен и опадая вниз, в темноту, представляющую сейчас собой бездну, все больше поглощающую, прорастая по шлифованному столетиями камню, основание Врат Кающихся Богов. В северном направлении по стене понеслось передаваемое от воина к воину донесение о готовности. Присевший до того на холодный камень строения дозорный, встрепенувшись, сонно взглянул на Э’дорзи, рывком выпрямился и, сняв с поясного ремня дорглин⁵, приложил раструб к своим губам. С башни сорвалось протяжное «о-мг», сообщая Дозорам о том, что их сигнал достиг цели, а люди готовы к встрече.

Раскатившись по сумрачным просторам, гул сигнала медленно стих, опадая и проваливаясь во тьму. И теперь Борон отчетливо услышал: ночь шептала и казалась живой. Пугающе живой. Словно бы сам Малхад⁶, восстав из могилы, сойдя с легенд и мифов, вырвав руки из гнилой, сырой земли, потянулся к своим бессмертным родственникам, чьи фигуры украшали монастырские строения, а смертным бросая свои темные речи. Даже на себе самом и в том, как ветер трепал его плащ, Борон ощущал присутствие древнего, страшного бога мертвых, и от этого по его телу пошли мурашки смутного страха. Он напряженно всматривался в далекие, обманчивые очертания дороги, пытаясь увидеть идущих, а вместо этого наталкивался на пульсирующий сумрак. На себе он то и дело ощущал взгляды воинов, ждущих распоряжений. Всем не терпелось заняться делом, отвлечься хоть чем-нибудь, лишь бы согнать с себя объятия неизвестности.

Из плотного мрака в лицо ему ударил порыв холодного ветра. Кварн вздрогнул, мрачно улыбнувшись своим мыслям, больше достойным старух с их многочисленными выдумками, чем Э’дорзи Монастыря Скорбящего⁷. Однако даже ему стало не по себе от одной только мысли о том, что предстанет перед ними уже совсем скоро, сколько забот и тревог это сулит. И главное, от ожидания новостей, не сулящих ничего хорошего, насколько можно судить по редким слухам, приходящим из Долларса.

«Уже целый год,- подумал он. – Целый год королевство терпит тревоги страха».

Закрыв глаза, он вновь услышал слова, брошенные совсем недавно Харрорсом⁸ Акилоном на Совете Глав, в покоях Таэра Харук:

- Кровь, пролитая Дораном⁹, выстилает землю и, чернея, делает ночи все продолжительнее, а страх цепким, творя праздник и веселье Малхада на наши головы.

Борон вспомнил и то, какую реакцию у собравшихся вызвало сказанное. То, как яростно уставился на храмового главу Эрцуссо¹⁰ Эрцмак.

Сделав глубокий вдох, Э’дорзи посмотрел вниз, в бездну, подступающую к стенам Монастыря, погребая под собой склоны гор, и, как бы ему этого не хотелось, в очередной раз уверился в правоте Харрорса. Слишком сильно походил мрак на почерневшую, пульсирующую кровь. Слишком навязчиво завывал ветер, так, что в его песне слышались стоны раненных и умирающих, шепот обреченных и плач страдающих, гул пустоты и отголоски лязга стали о сталь. Будто бы все происходило не где-то далеко, а здесь и сейчас, у подножия гор, и касалось только лишь Монастыря. Черные дни словно бы сгустились в тенях, так похожие на войско неведомого противника – вот сейчас раздастся боевой клич, и стены будут сметены волной натиска.

- Благословен будь, Зиурс, свет и тепло несущий, как весть свою, в каждом из нас, надёжно верящем и на тебя уповающем. Дай ждущим нам помощи твоей и слово твое, - произнёс он громко, так, чтобы молитву услышали дозорные, и приложил два пальца к своей груди.

Сжав правую ладонь в кулак, воины склонили головы и тихо, дрожащими голосами, касаясь груди, повторили за Бороном:

- Благословен будь.

- И да будут благословенны мэйи¹¹ Мэрулода, сотворившие нас, - прошептал он, опуская руку. – Во мраке, в холоде, в битве да прибудут с ними заветы древних и могучих.

- Благословенны да будут, - послышался шепот позади.

Он не знал, помогло ли обращение к богам хотя бы одному из стоящих рядом воинов. Вполне возможно, что среди них были и те, кто, не смотря на жизнь, отданную служению, в душе до сих пор вспоминал Омома¹², людского смотрителя кочевых племен. Сам Борон с рождения обращался к Мэрулоду, прося направить его поступки и дать силы не оступиться. Он был из тех, кто принял служение в Монастыре не просто по стечению обстоятельств, но вполне сознательно, видя в этом предназначение своей жизни. И именно по этой причине он никогда не преследовал верящих в иные божества, чтящих иные обряды воинов. Кварну было достаточно уже того, что слово, обращенное к древним, помогало лично ему.

И отвечая на их молитвы, к кому бы ни были они обращены, на башне Дозора Зиурс, той, что была выстроена ближе к монастырским стенам, сгусток бледно-жёлтого света разгорелся еще сильнее, а сигнал, взревевший коротко и более радостно, возвестил о том, что обоз всего в одном переходе от них. Все больше набирая силу, пламя затрепетало в темноте, впитывая в своё свечение ночь, выжигая ее, наполняя собой, и словно бы паря в воздухе. А затем оно колыхнулось и взметнулось ввысь ярким, неистовым потоком. Под порывами ветра пламя пустилось в пляс и начало переливаться алым, желтым и золотистым.

- Э’дорзи?

Завороженный прекрасной схваткой света и тьмы, Борон медленно, не оборачиваясь, кивнул. Воздух, согретый в его лёгких, вырвался наружу серым паром в выдохе облегчения. Ожидание, самая тяжелая часть сегодняшней ночи, окончилось. Еще немного, и дозорные засуетятся, тишину разорвут отдаваемые распоряжения, а Борон направится к эрхацу¹³, наверняка уже ждущим его появления.

Еще немного. Крепко сжав ладонь на рукояти маарда¹⁴, его верного, острого «Лацера», Борон тихо, теперь уже для одного себя, прошептал:

- Хвала Отцу и Матери¹⁵, сыну их Мэрулоду, и детям его.

Кающиеся Боги ожили. Башня Биэрод, та, на которой находился Борон, ответила сигнальным костром Дозору Зиурс самой первой. Кварн только успел закончить короткую молитву, как возня дозорных за его спиной сменилась треском пылающего дерева, а в нос ударил запах выпариваемой из древесины сырости. Спину лизнуло жаром, приятным и успокаивающим. По камню заплясали блики. Сплетаясь с тенями, они выводили на серой поверхности замысловатые узорные рисунки, рассказывая истории на древнем, неведомом людям языке молчания. Биэрод, юная дева в лёгких, полупрозрачных тканях, искусно воспроизведенных в камне, облегающих ее стройное, прекрасное тело, под которыми навеки застыла ее молодая, неистовая, как ни у одной из смертных женщин, душа. Взгляд застывших глаз, видящих то, чего никогда не увидеть ни одному смертному. Борону даже не требовалось стоять перед ней – он прекрасно помнил малейшие ее черты, впрочем, как и изображение ее соседа. Прикованная огромными цепями к башне, богиня изогнулась, безмолвно выкрикивая в небо мольбы о покаянии для мэйи и турад, сынов и дочерей Скорбящего. На ее страдальческом лице, из-под сведенных век, текут вечные слёзы, озаряя заблудших в ночи внешней и в ночи внутренней.

С небольшим опозданием во мгле высветился и Ластад, великий и могучий, тот, чей облик и чья судьба, навеки связанная с белокожей Биэрод, вновь и вновь рождали в Бороне чувства трепета и волнения. Менее милостиво, нежели его дочь, Ластад получил свой вечный каменный пост при главных вратах Монастыря, будучи прикован к башне, носящей его имя, огромными стальными штырями, пронзившими плечи, ступни, ладони и живот бога, насквозь выходя из каменного тела, прямо в нутро башенного камня. Из одежды на нем ничего не оставили - ни боги Судилища¹⁶, ни рамхилы¹⁷, выстроившие в далёкие, практически уже забытые времена Монастырь Мэрулод. В страшном усилии напрягая вздувшиеся мышцы, повернув голову к прекрасной Биэрод, Ластад жадно впитывал в свою память каждую, даже самую мельчайшую, деталь очертаний возлюбленной дочери. Губы его при этом кричат богам о прощении. Как сказано в древних легендах - спасения от кары вымаливал он не для себя, а для неё. И вымолить не смог, не сумев убедить своих братьев и сестер быть милостивее к смертным, унаследовавшим землю.

Сейчас, в темноте, освещенные мерцанием опадающего на них ареола пламени, изваяния показались Борону особенно животрепещущими и словно бы дышащими самой неистовой жизнью. Тот из рамхилов, кто создал Кающихся Богов, и вправду был гениальным мастером. Потратив в своё время, только став Э’дорзи, много сил, Кварн отыскал множество свитков, книг и просто разрозненных записей, из которых по крупицам собрал практически всю историю Врат, начиная со времён их постройки, знал практически все когда-либо подверженные разрушению, восстановленные и укрепленные места как в самих постройках, так и на телах Биэрод и Ластада. Однако, имени человека, придумавшего и создавшего это чудо, как бы он не старался, Борон все равно так и не сумел обнаружить. Кем бы ни был этот мастер, он так или иначе, по своей воле, или же насильно, был убран из записей, навеки потерян и забыт. Даже Харрорс, и тот умолчал о том, есть ли где-нибудь сведения о нем, смутно дав Борону понять необходимость этого молчания веков, камня и людей.

Башня еле уловимо вздрогнула, и до них донесся скрежет воротного механизма. Тяжелая, сплошная герса¹⁸ медленно поползла вверх. Сопровождаемая гулом цепей, она поднялась на высоту человеческого роста и замерла. Створы внутренних ворот разошлись в стороны.

Сверху, прислонившись к зубцу, Борон увидел высланных к Дозору Зиурс воинов и десятерых мэйи. Облаченные в смиренные белоснежные одежды служителей, сыны Храма выстроились в колонну и шли, опустив головы, стараясь держаться в центре отряда, в области, освещаемой факелами в руках стражников. Время от времени один из мэйи бросал взгляд в темноту, озирался на башни и, что-то, видимо, шепча, прикладывал сомкнутые ладони к губам.

Им тоже страшно от того, что происходит, а особенно - от слишком густой даже в свете факелов мглы. Э’дорзи сразу это понял, даже с высоты различая, как мэйи переглядываются между собой и то и дело озираются по сторонам. Все они слишком юны. Слишком мало видели они в своей жизни, и кто знает, увидят ли вообще. Совсем молодые, только лишь начавшие свой путь веры, все они были не знающими жизни, десятилетними, редко, когда старше, детьми, расцвет жизни которых выпал на кровавые, смутные времена войны. Однако, так или иначе, но им досталась доля куда как лучшая, нежели та, по воле которой приходится жить всему южному Ки’ладорсим¹⁹. Доля лучшая, нежели та, что выпала Лункарсин²⁰ и всем его защитникам.

Отряд уходил все дальше, островком света вычерчивая в темноте узкую, изгибающуюся дорогу.

Еще некоторое время посмотрев вслед воинами и мэйи, до тех самых пор, пока людей окончательно не поглотила тьма, Борон тяжело отступил от края башни. А затем, положив руку на плечо ближайшего дозорного и, дождавшись в ответ поклона, спустился на два яруса ниже и вошёл в Дом Эрхацу, пробираясь по тихим, гулким коридорам, таким сейчас безлюдным.

Никогда ещё Монастырь не казался ему настолько мрачным. Полутьма тоннелей, сырая и прохладная, обдавала его тусклым светом редких в этой части здания факелов, укрепленных в широких округлых нишах, облицованных зеркальной чёрной породой, рассеивающей свет вдоль стен. И на самой грани этого света плясали размытые, чернеющие призраки. Каждый шаг Борона отдавался громким отзвуком, убегающим вперёд и опережающим его. Белый, с лазурным забралом, шлем раскачивался, при каждом шаге ударяя его по бедру. Отсыревший плащ, напрасно не оставленный в покоях, заметно отяжелел, и теперь давил на плечи. Панцирь тоже заметно прибавил в весе, а тело Кварна под ним начало покрываться липким потом. И лишь в коридоре Дома, достаточно удалившись от двери на стену, Борон, наконец, позволил себе остановиться, прислониться к прохладной стене и немного отдохнуть. Его уже второй день терзали боли в голове, порою лишая возможности трезво воспринимать окружающее. Боли, уже очень давно не мучавшие его. Борону даже стало казаться, будто бы болезнь, а он знал, что это именно болезнь, пока еще неведомая ему, но поселившаяся и живущая в нем, не просто отступила, по и совсем покинула измученное тело. Вот только, стоило так подумать, как симптомы вернулись, кажется, даже с новой силой. Он не стал обращаться со своим недугом к служителям Храма, никому не рассказал о нем, даже мудрому Тилирриину, как бы сильно ему не доверял. И причин этому было много. Ни Тилирриин, ни кто другой в Монастыре не знал и не должен был узнать о случившемся в Бирмине, особенно сейчас, когда Борон возглавил воинский гарнизон и самой своей фигурой обязан был олицетворять идеалы благочестия, верности заветам древних, целомудрия. Второй же главной причиной был характер Борона. Это его личная схватка, происходящая внутри него, и никто, кроме него самого, не смог бы здесь помочь. Сказать же даже самым близким друзьям о своей слабости - то же самое, что смириться с тем, что в этой ситуации ты бессилен что-либо сделать. А этого Кварн не мог себе позволить. Тем более, сейчас, тогда, когда на нем лежал необычайный груз ответственности за людей. Можно было во всем полагаться на Эрцуссо, занимаясь рутинной работой, время от времени позволяя себе выйти на воинские площадки и помочь эрхацу в их обязанностях. Сейчас же, когда враг был близок, большая часть обязанностей по управлению Монастырем всецело легла на него. И все вокруг ждали указаний и решений именно от него одного.

Его затылок прижался к камню. Кожу на голове обдало прохладой, и это немного помогло – боль отступила вглубь, притупилась. Подняв руку, он несколько раз сжал ладонь правой руки в кулак, ощущая пульсацию крови в венах, точно повторяющую ритм быстро бьющегося сердца.

- Да окончатся страдания всех тех, за кого скорбишь ты, за кого скорбим все мы вместе с тобой, - прошептал Борон и, осторожно выпрямившись, продолжил свой путь.

Коридор, высокий и узкий, повернул ещё несколько раз и вывел его на хорошо освещенную площадку.

- Приветствую, Э’дорзи Кварн.

Стоящий у двери в тактическую залу кинрад²¹ Теом при виде Борона опустился на одно колено и приложил ладонь правой руки к щеке.

Покои второго яруса по всему Дому Эрхацу находились под надзором среднего воинского звена, с первых дней служения называемого кинрадами, мэй-лод²², принимающими обет верности лишь в возрасте двадцати пяти лет. В отличие от детей, с младенчества вступающих в ряды мэйи при Храме, и только в двенадцать лет обретающих право службы у эрхацу, кинрады живут мирной жизнью в своих родных семьях, владеющих уделами, разбросанными по всему Ки’ладорсим, зачастую, не очень богатых, но достойных, по мнению Совета глав, этой почести. Дети таких земельников, призванные в Монастырь от имени самого Эрцуссо, прибывают в Мэрулод и вносят в казну плату Права²³, а спустя десять лет, окончив свою службу, возвращаются к мирной жизни, помогают родителям, женятся, и наконец, сами воспитывают своих детей. Один из которых может получить почесть, доставшуюся когда-то его отцу²⁴. Монастырь же, в свою очередь, участвует в дальнейшей жизни кинрада, добиваясь для него привилегий от Дорана.

Черноволосый, крепкий, разговорчивый Теом Биранэн находился на службе эрхацу Ноила уже четвёртый год. Скоро минует половина отведённого ему срока.

- Приветствую, Теом.

Юноша выпрямился и улыбнулся Борону. Однако даже у него, находящегося далеко от происходящего, во взгляде мелькнуло волнение, а губы вздрогнули, едва сдержав рвущийся наружу вопрос. Кварн явственно услышал эти не озвученные слова, эхом тревоги распространившиеся по помещению. Он прикоснулся к плечу Теома и, дождавшись, пока тот отворит дверь, вошёл в залу, на ходу тихо шепнув стражнику:

- Все хорошо, Теом. Не беспокойся.

Кинрад быстро кивнул, а сам Э’дорзи ощутил на губах привкус лжи. Горький, он обжог язык Борона, прекрасно знающего – ничего хорошего там, за стенами Дома, не происходит, и происходить не может. Воины среднего и младшего звена, за исключением тех, что сейчас встречают обоз, находятся в неведении о случившемся, и могут лишь строить предположения. И ободрить их, поддержать в людях веру в то, что они справятся и с этим, тоже было его обязанностью. Пусть Теом хоть здесь, в своем дозоре, не мучает себя напрасными мыслями. Хоть ту крупицу времени, что остается у него до прихода вестей извне.

Отцы наставники ждали его. Все четверо: Ноил, Квинт, Фермгал и Тилирриин. Они встали навстречу вошедшему Борону, приложив ладонь к своей груди.

- Приветствую, - только и бросил он в ответ.

Ему вовсе не хотелось сразу же начать совещание. После проникающей в самую душу темноты, сырой и мрачной, и сейчас ощутимо копошащейся своими лапами по одежде, освещенная и теплая, уютная зала окутала его покоем и умиротворением. Все, что происходило за ее пределами, начало казаться сном, чем-то, чего на самом деле нет и быть не может. Отделившись от реального, мир воинского быта окружил его со всех сторон, обнимая своими благодатными, мягкими покровами.

Поднявшись по ступенькам, располагавшимся в углублении сразу за дверью, и подойдя к столу в центре залы, Кварн не спеша растер замерзшие ладони и ноющую шею. И вновь почувствовал подкравшуюся предательскую боль в правом виске.

Сколько же он спал за последние дни? Мало. Слишком мало. Потянувшись к вороту, он нащупал медальон Плакальщика, неторопливо снял с него петли. Расстегнув перекрестные ремни, снял наплечники и сложил их на скамью. Туда же отправились плащ, и спущенный с пояса «Лацера»²⁵. И только после этого оглядел помещение, перебарывая болезненную пульсацию в глазах.

Тактическая зала была выстроена полукругом. Прямоугольная выемка у двери, занятая стойками для оружия, шла на одном уровне с центральной частью помещения, в самой середине которого располагался большой овальный стол. По бокам его стояли длинные скамьи, а в головах – низкое сидение из черной древесины, увенчанное скрещенными мечами. Вокруг стола безмолвными, строгими судьями живущих выстроились четыре фигуры-стойки воинов. В полном облачении, они выставили свои маарды под углом, уперев лезвия в пол и гордо держа свои головы, а точнее, округлые щитки в виде капюшонов, заключивших в себе пылающие факелы. За несколько шагов от этих стражей шла еще одна ступень, приводящая на широкую платформу со скамьями для кинрадов. Смотрящие на него голым камнем, стены хранили на себе отпечаток былых времен и многих поколений эрхацу. Оружие, щиты и знамена Трона Клаира, Аяка Гархалта, Морва Хакру и многих других молчаливо, с достоинством взирали на Борона, следя за каждым его движением. На малом столе по левую руку от центра залы стояло широкое поле для арразара²⁶ с застывшими и ждущими игроков фигурами тах, окуб, Эдор, дорзов и ирас. И судя по их расположению, окубы синей стороны обеспечили успешную, победоносную атаку пехоты через водную преграду ближе к левому флангу, четко выстроенные на своих клетках. Кто бы ни играл зеленой стороной, он вот-вот готов был сдаться, даже не смотря на превосходную защиту лучников в ставке Владыки. Слишком красноречивы были и кубок с ополовиненной порцией скэрса²⁷ у самого игрового поля, и выложенная стопка золотых фалсдринов²⁸. Стиль Отрила, отметил про себя Борон. В камине по центру дальней от входа стены бушевало желтое, время от времени вспыхивая искрами, пламя. Смолянистый, черный кэрраз²⁹ успел уже прогореть и опасть, выбелившись и на глазах рассыпаясь в серую пыль. Машинально бросив взгляд на стоящую рядом с камином глубокую бадью, Борон убедился в том, что руды достаточно до наступления следующего дня, даже с учетом того, что из-за холодов, крепко держащих горы в своих лапах, приходилось постоянно поддерживать большой огонь, насыщая помещение теплом. По обе стороны от камина в стене зияли углубления, приспособленные под выставки для одежды и лат. А на промежутках между камином и нишами от самого потолка свесились знамена Монастыря. Вытянутое, закругленное понизу поле на две равные части делила диагональная золотая линия, проходящая с правого верхнего к левому нижнему краю. Левая часть была бледно красной и включала в себя вертикально расположенный меч, золотую корону и черные очертания гор. Правая была для Борона загадкой, хоть каждый из ее элементов и нес в себе простой, прямой смысл. Щиток цвета раннего снега в верхнем углу, увенчанный черной звездой, указывал на родину Мэрулода – далекий, не знающий тепла север. По обе стороны от верхнего луча звезды были выведены руны: «ид» и «в». Под щитком – руна «ра». Все три не были бессмысленным украшением и обязательно должны были что-то значить, но вот что – этого понять никак не удавалось. Ниже по полю располагался еще один щиток: насыщенно зеленый, с широкой синей полосой. Цвета Инолы. По левому верхнему углу основного поля монастырского герба разместился золотой диск Скилода. По правому – три ночные сестры. Ниже, и под дневным, и под ночными светилами, вдоль поля шли две серебряные башни, опирающиеся на ленту с изящно выведенной по ней: «Арраза дорсим». В самом же низу гербового поля красовались два золотых треугольника - Бифракийская и Пригорная кины, а между ними двенадцать зеленых ромбов, по числу уделов. В центре, находя и на красное, и на зеленое поля, был изображен служитель в лазурном одеянии, с черной слезой под левым глазом. На скамье все также лежала оставленная еще вчера книга по истории мифологических существ Севера. Наклонившись ближе, он поднял ее, невольно проведя пальцем по шероховатой обложке, мастерски имитирующей чешуйки лазурного цвета корсэн. На иллюстрации, украшающей переднюю сторону толстого, потрепанного тома, в вихре снежного урагана, ввысь, к ночному небу, взмывали два изогнутых, сплетенных между собой кираиса³⁰, выдыхая в воздух серебрящийся пар.

Словно ребенка, Борон бережно переложил книгу на ладонь левой руки, раскрыв ее в случайном месте и совершенно забыв о том, кто он и где находится. Шорох страниц вызвал на его лице нежную улыбку. Этому тому было уже девяносто четыре года, края бумаги истерлись, превратившись в неровные, изломанные линии, при прикосновении оставляющие на пальцах приятно пахнущие крупицы. На глаза тут же попались строчки: «Призрачные савак, как зовут в Вирге кроазма³¹, как утверждают жрецы кочевых племен, время от времени выходили на равнины королевства, принося с собой лютые морозы и голод. Само их появление означало гнев древних богов младшей плеяды. Существует даже мнение, будто бы эти животные – и есть воплощенные боги кары и гнева». Кто-то прочертил толстую, небрежную линию под словами о морозах и голоде, практически перечеркнув ровно набранный, угловатый текст.

- Э’дорзи?

Борон вздрогнул, и чуть было не выронил мифологию из рук. Разбившись на мельчайшие многочисленные осколки, греза легкой дымкой взвилась под своды возникшего из пустоты помещения Дома Эрхацу, зазвенела под самым потолком и угасла.

Рядом с Фермгалом стоял служка.

“Да, - болезненно поморщившись, вспомнил Борон и пришел в себя. - Мальчишка, прибывший вчера с вестью о бегущих на север людях”.

Третий, младший внук рамбора³² Восточного Долларса. Кажется, Калем. Светловолосый, красивый и стройный юноша, хоть и не блещет крепостью тела, с вечно испуганными глазами бледно-зеленого оттенка. Русые волосы клочковато, коротко острижены. Рубаха аскил немного больше его размера и сидит криво, образуя многочисленные складки по талии, хотя шнуровка на груди затянута крепко. Даже чересчур крепко.

Борон отложил книгу и поманил мальчишку.

- Подойди.

Калем вздрогнул, припал на колено и, тут же вскочив, быстро подошел к столу. Неуверенно оглядев присутствующих, он бросил взгляд на Ноила. В ответ, тот усмехнулся и кивнул.

- Приветствую вас, Э’дорзи. Прошу благословить меня именем Мэрулода.

- Да прибудет с тобой забота отцов и матерей наших, мэйи. Ты ведь Калем? Из Восточного Долларса?

Юноша кивнул, вновь посмотрел по сторонам и хрипло ответил:

- Да, Э’дорзи Кварн. Калем Энуин.

Борон заглянул мальчишке в глаза.

- Скажи, сколько тебе лет, Калем?

- Семнадцать, Э’дорзи Кварн, - прошептал он и застенчиво потупился.

Ноил за спиной служки усмехнулся, проведя жесткой рукой по своим коротко стриженым волосам.

- Молод. Через десять лет можешь поступить в Монастырь кинрадом, если, конечно, твой дед даст свое согласие.

Губы Калема дрогнули в улыбке надежды. Сглотнув, он быстро, энергично кивнул головой.

- Я мечтаю об этом, эрхацу Раглаир.

Однако Борону стало не по себе. Всего семнадцать. Достаточно для мужчины, но слишком мало для войн. Не имея никакого права судить о поступках Дорана Эмлода и вмешиваться в дела королевства, Кварн слишком хорошо понимал цену того, мечты о чем так яростно лелеял сейчас наследник богов. Такую вот, ни в чем не повинную, семнадцатилетнюю цену. Он не оправдывал и не осуждал принятого в Караиме решения. Он просто стоял в тактической зале и видел перед собой молодую жизнь, поставленную на равновесие богов завтрашнего дня и богов безвременья. Он слишком хорошо понимал, что Калему просто повезло родиться практически на самой северной границе королевства, все еще свободной от врага и не залитой кровью войны. Он еще не познал страха и отчаянья - всех тех чувств, что испытывает человек, вынужденный бросить свой дом, свои земли, знакомые и любимые от рождения и до самой смерти. Он не видел еще пожарищ, неистовым пламенем сжигающих все, что годами и даже десятилетиями обихаживалось своими собственными руками. Наконец, он еще не познал ужаса смерти. Борон молчал и смотрел в юные глаза мальчишки, пытаясь представить себе то, каким было бы их выражение, предстань Калем перед тем, что творится на юге. Что стал бы делать он, приди в Долларс враг, лютый и безжалостный, подгоняемый одной лишь жаждой убивать? Что сделает он тогда, когда этот самый враг действительно придет? Борон смотрел на него, живого и такого юного, а видел окровавленное, запачканное лицо: широко распахнутые в недоумении глаза, открытый рот, жадно вдыхающий воздух в последнем порыве, в последней надежде жить.

- Зиурс да озарит твою душу, - произнес он и ободряюще улыбнулся, пытаясь спрятать прорывающуюся из души печаль, до боли стиснув кулаки. - Хорошо ли тебя накормили?

Калем кивнул.

- Эрохэн³³ Томак очень заботлив, Э’дорзи Кварн.

- Вот и хорошо. Потому что наша сегодняшняя ночь длинна.

Повернувшись к эрхацу, он взглянул на отца наставника окубисов³⁴.

- Ноил.

- Да, Э’дорзи.

Раглаир порылся в своей поясной сумке и развернул перед собравшимися план Монастыря. Потертый, плотный свиток, составленный всего три года назад при бдительном участии самого Ноила, обошедшего практически каждый уголок каждой постройки, лег на стол и осветился золотистым мерцанием факелов.

Начиная от нижнего края, по шероховатой поверхности пергамента протянулась изогнутая черная линия, вдоль которой значилось витиеватое: “Дорога Минкараим”. На первом и втором ее изгибах расположились тщательно вычерченные круги Дозоров Сорка и Зиурс. Еще выше линия дороги упиралась во Врата Кающихся Богов, по правую руку от которых значился Дом Эрхацу, а по левую - казарменные покои. Огибая за Домом отцов наставников впадину, крепостная стена поднималась к верхнему краю горной площадки. Туда, где более поздними эрхалимами, совместно с Э’дорзи Ронаном Хола, был заложен Воинский Двор с Покоями воинского главы, Домом Киарс-Хазу и тренировочными площадками. Прямо за отделенным отходящей от основной, малой внутренней стеной воинским районом помещался Квартал Рамхал с мастерскими и складами. Там же, от двора и под стеной, на плане Ноила была прорисована Лестница Зирдоку, из чего Борон неожиданно для себя понял, что в предстоящем разговоре у него, помимо Тилирриина, есть еще один союзник. Выше Лестницы стена вновь изгибалась и имела отдельную часть, пролегшую по узкому хребту к Пику Малхадим, в природной, естественной пещере которого основатели Монастыря создали монументальную Усыпальницу. А крепостная стена, поворачивая в обратную сторону, возвращалась к Вратам, мимо Дома Турад и Дома Мэйи. Широкий двор, ничем не застроенный, за исключением стоящих практически в самом центре Казармы Кинрад и Таэра Харук, предназначалась как раз для таких крайних нужд, как в эти неспокойные, горестные дни. Дни, как будто говорящие о том, что история, первым творцом которой стал великий Мэрулод, завещанная идущему от него народу, дошла до своего предела, и теперь повернула вспять.

При этой мысли Борон перевел взгляд обратно к той части плана, в которой, между Домами Турад и Мэйи, находились торжественные ворота на Мост Пути, протянувшийся над пропастью до Храма Скорбящего.

- Северные башни несут обычный дозор, по два моих человека на каждую. Распорядок смен также остался без изменений. - Палец Ноила перешел к западной стене, указывая на храмовое строение, примыкающее к Южной Мостовой башне. - Я уже распорядился увеличить охрану Дома Мэйи.

Ноил поднял глаза от карты.

- Нашим людям нужно разрешение на карательные меры по отношению к нарушителям порядков и обычаев Монастыря.

Борон кивнул.

- Хорошо, Ноил. Я подниму этот вопрос на Совете Глав. Пока же можете под мою ответственность сажать людей под стражу, при условии, что им будет обеспечено пропитание.

Ноил взглянул на эрхацу окидов³⁵.

- Квинт также приставил к покоям мэйи дополнительных дозорных.

Квинт Отрил кивнул в знак согласия и отрывисто бросил:

- Кинрад Толехарт и десяток окидов. Еще пятеро, во главе с кинрадом Нилом Пайном, несут дежурство в Доме Турад.

Одобрив решения Ноила и Квинта, Э’дорзи перевел взгляд на нижнюю часть карты.

- Что с югом?

И лишь после этого вопроса оба эрхацу болезненно сморщились. Квинт, вздохнув, тяжело опустился на скамью и в молчаливой ярости уставился в стену. Ноил же бросил в сторону Борона беглый взгляд, не выражающий ничего хорошего, и провел внешней стороной ладони по влажному лбу.

Вот оно, понял Кварн. Началось. Не для кого из эрхацу не являлась секретом острая нехватка людей, способных защитить Монастырь при длительной осаде большого воинства, даже такого неорганизованного и не дисциплинированного, как акфеаркоца³⁶. Каждый из присутствующих в зале, за исключением разве что юного Калема, слишком хорошо помнил то, что произошло год назад. А тот, кто сумел это забыть, мог бы спросить Тилирриина. Он мог бы в мельчайших подробностях рассказать обо всем, что творилось в Лункарсин. Обо всем, что случилось тогда, когда тысяча озверевших, опьяненных жаждой крови хазэи ворвалась в крепость, среди защитников которой насчиталось едва ли пятьдесят воинов под командованием Хирта Даквила. Уже не раз Борон начинал с эрхацу этот тяжелый, немыслимый еще так недавно разговор, пытаясь убедить их в необходимости осуществления своего плана. И со всеми сразу, и с каждым по отдельности он обсуждал возможные варианты того, как им спасти Монастырь и находящихся в нем людей, случись такая необходимость. И каждый раз разговор этот заходил в тупик и вот-вот готов был перерасти в ссору.

Мельком взглянув на Калема, Борон сел, положил руки на шероховатую поверхность стола и, вздохнув, кивнул своим мыслям. К чему бы это не привело, чем бы ни кончилась очередная, и на сей раз последняя попытка переубедить своих собратьев, выжидать теперь было уже нельзя. Люди, гонимые войной, пришли к ним, в Монастырь. И это означало одно – больше им бежать некуда, негде искать спасения.

- Послушайте, - не спеша, осторожно подбирая слова, начал Борон. - Мы все прекрасно понимаем то, чем нам грозит задуманное. И никто, слышите, никто и никогда не пошел бы против Дорана…

Кварн осекся, почувствовав то, как невыносимо ему стало за этот год произносить само имя правителя. Но говорить пришлось, и он, откашлявшись, продолжил:

- Против Дорана Эмлода. Однако, теперь…

Теперь у них просто не осталось выбора. Ни у кого: не на юге королевства, не на севере. Теперь, когда война развязана и наверняка проиграна, а хазэи уничтожают все и всех на своем пути. Теперь, когда Доран, судя по доходящим до Монастыря слухам, окончательно сошел с ума, грозя гибелью не только себе, но и всем своим подданным. Еще год назад никто, даже сам Борон, не поверил бы даже в саму возможность этого. С тех самых времен, как Мэрулод объединил племена омика, кноза, юзнока и тихсака³⁷, основал Монастырь, Караим и приречные уделы, выгнал акфеаркоца за Аррлимс и был объявлен первым и единственным Раэди³⁸ Ки’ладорсима, все было спокойно. С тех пор, как народы от границы до границы, от севера до юга и от запада до востока, получили свое право на спокойную жизнь, Дораны, ведущие свою родовую ветвь от Скорбящего, были символом благополучия и процветания. Лишь ханукаш³⁹, так до конца и не признавшие власти Мэрулода и его потомков, продолжали обитать на просторах своих болот, сохраняя древние культы и обычаи своего народа. Монастырь, как и Долларс, несли неусыпный, в некоторой степени бессмысленный северный дозор. Выстроенные вдоль южной реки крепости пополнялись воинами, и время от времени были вынуждены отбивать атаки врага. Этот распорядок жизни продержался так долго, что никакого иного во всем Ки’ладорсиме попросту не знали и не желали.

До прошлого года, когда по королевству разнеслись слухи о том, что древний, сокрушительный «Закрид», легендарное оружие Мэрулода, найдено⁴⁰. И возомнив себя тем, кто сумеет раз и навсегда положить конец южной угрозе, не подумав о том, почему сам Скорбящий не сделал этого при своем смертном пути, Эмлод отдал роковой приказ перейти Аррлимс и атаковать Оцкокоркоккес, столицу акфеаркоца. Разослав по всему королевству гонцов с требованием везде, в каждом поселении, в каждом доме возвещать о воинском сборе, он невероятно быстро собрал под свои знамена войско в пять тысяч воинов, заранее начав праздновать великую победу. А спустя практически год Аррлимс, уже в обратную сторону, перешли дикие и кровожадные толпы хазэи.

Борон смотрел на эрхацу и читал на их лицах подтверждение своих мыслей. Да и могло ли быть иначе? Как и они сами, Совет глав также только и делал, что пытался выбрать одно преступление из двух. Остаться верным правителю сейчас, и оставаться таковым на протяжении дальнейшей вечности, пируя в чертогах Малхада, уже не вправе вмешаться в жизнь смертных, жизнь живых, или же нарушить слово верности, пусть лишь и половину этого слова, предав Дорана.

“И такой ценой попытаться спасти всех тех, кого еще можно ” - мысленно добавил Борон, прикоснувшись к Лику у себя на левом плече.

Пальцы сжали грубую ткань рубахи как раз в том месте, где должен был находиться медальон, вделанный в наплечник, не сними его Кварн перед самым началом совещания. И это было скверным знаком, не предвещающим ничего хорошего. Ставший в последние годы крайне суеверным, он вглядывался в лица Фермгала и Квинта, на которых отчетливо читалась ничем не прикрытая неприязнь к самой мысли о затронутой теме. Как бы ни хотел Борон допускать даже самой мысли об этом, в его душе глубоко засела звенящая струна понимания – он не будет удивлен, узнав о том, что кто-то из них, а может, и оба разом уже сговорились с Эрцуссо. И не сегодня, так завтра в его покои ворвется стража из числа людей эрхацу.

В зале повисла звенящая тишина. Напряжение витало в воздухе, сыром и пахнущем прогоревшей факельной смесью. Камин мерно трещал распадающимися в мельчайшую пыль кусками руды, так странно разрывая пространство на уют своего тепла и холод непонимания, воцарившегося в пространстве между тремя служителями одного бога. Остальные двое, Ноил и Тилирриин, хранили молчание.

Вот они, сейчас и здесь, перед ним. Те, без кого Монастырю не выстоять. Бывшие воспитанники хартэнов⁴¹, Эрхалима и, наконец, Киарс-Хазу⁴². Мэйи, прошедшие обучение в Храме Мэрулод, овладевшие искусством воевать и защищать, ответственные теперь сами за жизни всех живущих в пределах крепостных стен. В отличие от обычного в королевстве деления на воинские классы ахимов⁴³, маардэнов⁴⁴, окубисов и окида, служители проходят все этапы обучения, овладевая, в конце концов, навыками и стрельбы, и верховой езды, и обращению с маардом и аха⁴⁵. С самого детства и на протяжении всей жизни воинов отцы-наставники наблюдают за своими детьми. Присматриваются, решают дальнейшую судьбу вверенных им людей. А затем уходят на покой или погибают в очередной войне. Четверо эрхацу уходят. И четырех наиболее умелых и благочестивых по прошению Э’дорзи нарекают новыми эрхацу. И однажды кто-то один из четырех эрхацу входит в состав Совета глав, точно так же, как в свое время это право получил Борон Кварн и многие до него.

Тогда он был одним из окубисов, и сейчас хорошо понимал то, о чем на самом деле думает Ноил. Его шлем, начищенный до блеска, выкрашенный в черные цвета принадлежности к стрелкам и облегченный за счет снятого забрала, с тонкой косой выкрашенного в зеленый волоса, пропущенной сквозь кольца от лобовой части до шейной пластины, лежал на дальней, придвинутой к стене скамье, смотря на Борона темнеющей пустотой своего нутра. Боковую пластину Раглаир расширил, напустив передние края вдоль лица, а щитки, закрывающие скулы, наоборот уменьшил. Нечто подобное на протяжении многих поколений делал каждый эрхацу, особенно из окубисов, предпочитая защищенности - способность как можно лучше видеть и слышать. Ноил же сделал это еще будучи маардэном. И перестал носить легкий щиток на левом плече, подобно некоторым из окида, перевязывая, вместо этого, за спину тяжелый и широкий, испещренный шипами по всей поверхности наружного поля щит. Родом с прилесного удела Кирмис и идя от рода пасассока⁴⁶, он был превосходным стрелком, с самого начала загадав себе место наставника окубисов. С волосами густого черного цвета зидимх, которые он отрастил по самые плечи, гладко зачесывая их назад, сам по себе темнокожий, Ноил сильно отличался от своих собратьев. Он днями упражнялся в стрельбе, свободное время тратил на то, чтобы, набрав карманы камней, метать их в выбранную цель, а ночами изучал своды по воинскому ремеслу. Его комната всегда была заполнена книгами, а сам Ноил то и дело убегал в Квартал Рамхал – до мельчайших подробностей обследовал латы и оружие. Он очень быстро обогнал своих сверстников в обучении, с трудом преодолевая лишь одну науку – традиции Мэрулода. Не в последнюю очередь из-за своей любви к рано умершим родителям, тихо и незаметно, стойко продолжавших почитать Омома. Его пепельные глаза, чем бы Раглаир не занимался, никогда не блуждая, мгновенно находили некую точку, цель, и ни за что уже больше не упускали ее из поля зрения. Каждый раз, глядя эрхацу в лицо, Борон, как и любой другой собеседник Ноила, ловил себя на том, что он, словно бы дикий зверь, соверши хоть одно неверное движение, тут же превратится в добычу с засевшим в глазу тонким, стальным арбалетным бисхимом⁴⁷. Серьезный и даже угрюмый, Ноил, однако, всегда отвечал на просьбы своих приятелей рассказать о Прилесье. Удобно устроившись в центре окружавших его мальчишек, он часто поднимал лицо к небу, закрывал глаза и говорил тихим, спокойным голосом:

- С древних времен, в первый день Бэилим⁴⁸, когда с высокого Бифрака⁴⁹ сходят воды, а в лесу Ун-раил зацветает кустарник исэнзо, наполняя мир сказочным ароматом, не похожим ни на что на свете, дети юзнока приходят к раскидистому идэлору, сплетающему венки своих тонких ветвей, перевитых зеленой листвой и нежными, белыми с розовым отливом цветами. И поют там песни благодарности, срезая эти венки. А к середине пути Скиломы⁵⁰, в самый яркий период плясок старшей из трех сестер, сходятся к озеру Туирит для того, чтобы до самого пробуждения Скилода танцевать обрядовые пляски хаабрим⁵¹ и восхвалять малую плеяду богов⁵².

Мальчишки замирали, боясь даже пошевелиться, затаив дыхание и во все глаза глядя на рассказчика, а Ноил все говорил и говорил, ни на кого не обращая внимания, в то время, как его лицо темнело странной, зловещей маской. Он пересказывал все как есть, утаивая от остальных лишь о том, что Скорбящий, как гласит культ кочевников, входит именно в этот самый круг малой плеяды богов, усыновленный Одним, тем, что водит огни своих семей по бескрайним полям ночного неба⁵³.

Борон перевел взгляд на эрхацу ахимов.

Тилирриин Хатай, самый старший из нынешнего поколения отцов наставников, единственный с самого начала был уверен в том, что иного пути у них нет. Даже сейчас, подойдя ближе к камину, он присел у самого пламени, бережно засыпая остатки прогоревшей руды новой порцией кэрраза. И медленно растирая испещренные шрамами руки, счищая с них черный налет липкой пыли, время от времени смотрел на Борона своими зелеными, с легкой желтизной белков, глазами. Его седые волосы заметно поредели, оголив впалые виски, на одном из которых красовался бледный шрам. Один из множества, навсегда оставленных на теле Тилирриина незабываемой памятью шрамов.

Борон уважал Хатая именно за то, что он один, как в мирное, так и в военное время, стоил многих в Монастыре. Кварну было всего двенадцать, когда их выстроили во дворе Защитного района, два десятка юных послушников. Кинрады, облаченные в торжественные латы, прошли мимо каждого, внимательно осмотрели их, проследив за тем, чтобы все было на своем месте, одежда выправлена и чиста. Стоя в напряжении, все с трепетом ждали появления своего эрхацу. Хатаю тогда миновал шестой десяток, пятьдесят лет⁵⁴ из которых он отдал служению Монастырю и своему Дорану. И если кто и знал разницу между предательством и верностью, так только он.

Стояла середина ниркор⁵⁵, тот самый значимый в жизни каждого послушника день. Борон сжимал дрожащие руки, зудевшие от слишком старательно затянутой кожаной перевязи под стальными рукавицами, и не мог не улыбаться лазурному, смеющемуся в ликовании пробуждения небу. Скилод ярким желтым диском застыл в самом начале своего пути, будто бы выйдя тогда, тем утром, лишь для того, чтобы взглянуть на то, как достойно и смиренно слуги и дети Скорбящего примут свой первый обет, избрав своей жизнью почитание и защиту ждущих их преданности богов, людей и их душ. В тот день, отныне и навеки, эти двадцать мальчиков превратились в воинов, забыв о том, что еще накануне их одно имя на всех было - мэйи. И хотя воздух, всегда влажный в границах Монастыря, особенно бодрил, напитывая влагой ткани, все они то и дело смахивали горячий пот со лба, украдкой обтирая руки о широкие штаны, мешковато расходящиеся книзу, но облегающие от пояса до середины бедер. Золотое сияние Скилода, между тем, все больше разливалось по латам, по земле, по стенам строений. Отполированный камень блестел. Лучи утреннего света падали на дозорных, несущих стражу. Вспыхивали красочные блики. Пахло молодой травой, недавно прошедшими теплыми дождями и резкой конской вонью. У покоев Э’дорзи сгрудились свободные от дел, ничем пока не занятые воины, тихо обсуждая между собой новичков. Слегка поодаль, с тремя служками, воодушевленно сновал рамхал Калла Кона, осматривая каждого из двадцати, на глаз, острый и опытный, определяя необходимые для будущего облачения юношей мерки. То, остановившись, широко расставив ноги и почесывая темную щетину на щеках, слегка наклонял голову к правому плечу и быстро шептал что-то подскочившему к нему служке. То делал шаг в сторону, смотрел в небо, а затем выхватывал из рук пишущего листок и рассеянно мял ровный клочок бумаги в своих крупных, мозолистых пальцах. У каждого из двадцати на поясе висел хадэлод, короткий, церемониальный кинжал. Его теплая, красная рхаримская сталь мерцала, не укрытая ножнами, и взывала к памяти о великом Мэрулоде. Грубо сотканная рубаха, заправленная в широкие ремни, развивалась под легким шепотом утреннего ветра. Закрывая воротом шею до самого подбородка, она приобрела более насыщенный, влажный оттенок. Однако куда сложнее дело обстояло с сапогами. Тяжелые, из твердой кожи, покрытой стальными пластинами, они нестерпимо жгли ноги послушников. Не привыкшие к такой обуви, мальчишки чуть ли не с визгом восторга сбросили бы их прямо на землю, кряхтя от удовольствия. Борон знал это, потому, как и он сам с радостью сделал бы то же самое, если бы не обязанность пройти все возложенные на них испытания, не исключая и этого.

И они стояли и ждали. От напряжения мышцы начало сводить, тело нервно вздрагивало, а их все ещё заставляли ждать. Молча и безропотно. Это уже гораздо позже Кварн узнал о том, что Хатай, по присущей наставникам традиции, все то время стоял на смотровой площадке Казарм Кинрад, высматривая тех, кого совсем скоро придётся усиленно муштровать, а кого перевести на воинское обучение боя и стрельбы, не подвергая излишним упражнениям. И убедился в необходимости подобного смотра, когда сам принял имя эрхацу.

В отличие от юга, запада и востока Ки’ладорсим, жителями первых поселений которых стали кочевые племена, принявшие власть Мэрулода и его потомков, Горные и Бифракийские кины представляли собой сложную смесь народов. Западный и Восточный Долларс⁵⁶, северные врата королевства, основанные Долгаром Дорзи, населили северяне, пришедшие на зов Скорбящего сразу же после Войны Раур-мэхадим⁵⁷ и начала строительства Монастыря. Среди якитака⁵⁸ до нынешних дней сохранилась легенда о войске, на рассвете занявшем чуть ли не половину Равнины Дрэубэр. Тем же северянам достались практически все Пригорные уделы, за исключением Эрулут и Доянарс, подаренные юзнока, пожелавшим служить при Монастыре. А вскоре кины вобрали в себя множества народов самого Ки’ладорсим. И со временем эрхацу выработали целую науку, следуя которой, отцы познавали главные особенности всех этих народов, быстро усматривая тот путь, идя по которому, они наиболее эффективно и правильно могли бы готовить воинов, преданных Мэрулоду и Дорану.

В тот день, тогда, когда усталость в их телах, вынужденных находиться в неподвижном состоянии, достигла своего предела, на тренировочное поле вышел Тилирриин. Вышел лишь для того, чтобы взглянуть им всем в глаза, не спеша пройти перед строем, шепнуть что-то сопровождавшему его кинраду Холу Адаю, и уверенным, твердым шагом удалиться прочь.

Сейчас, обагренный теплым светом огня, стершим с его лица старческую бледность, Тилирриин Хатай был на восемнадцать лет старше. Его правое плечо, поврежденное год назад, тяжело прижималось к стене, тело на вид стало еще массивнее, а руки все также порывались крепко и привычно обхватить рукоять своего маарда. Его стальной панцирь небесного цвета нес на себе изображение заката: застывшие, белые и мягкие поверху, мутно-серые внизу, сливающиеся с небом облака, и опущенный под линию грудной клетки Скилод, четко очерченный круг, раскаленная белизна с отблесками алого на поверхности которого остывает, рассеивая вокруг себя последнюю теплую дымку. Набрюшник ахима был выкован в виде нескольких стальных полос, подвижно устроенных внахлест друг на друга, точно так же, как и юбка, широкая нижняя часть которой частично укрывала сапоги коричневого цвета. Свой длинный аха Тилирриин выставил в угол залы.

- Однажды мы все, - твердо произнес Борон, - стояли совсем недалеко отсюда. Стояли и ждали веления Мэрулода. Приказа служить и хранить верность. Омика, кзнока, тихсака, юзнока, дети Биэрод и Минкарса приютили в начале времен нашего Отца. И не только приютили, но и сделали его своим Дораном, своим килом⁵⁹. А он поклялся защищать всех нас до самой своей смерти.

Он обвел взглядом молчащих эрхацу, остановившись на Квинте. Затем сделал глубокий вдох и продолжил:

- И с самого первого, с самого его служения повелась традиция, создали которую не мы, и нарушать которую не нам. Традиция, по которой нам надлежит защищать народы королевства, чего бы это нам, и только нам не стоило. Да, я понимаю, что план, который я предлагаю, не надежен и, конечно же, обернется для нас последствиями. Вот только выхода у нас с вами нет. Мы наставники не только своих воинов, но и тех, кто живет вне стен Монастыря. Так неужели же мы, все, как один, стоявшие перед лицом своих эрхацу, нарушаем данные нами обеты тем, что восстанавливаем справедливость и этим спасаем вверенный нам народ?

- Э’дорзи, - хрипло ответил Фермгал. - Никто и не обвиняет нас в предательстве…

- Пока не обвиняет, - отрывисто бросил Квинт, грозно уставившись в пол.

Однако, Фермгал не обратил внимания на слова Отрила и продолжил:

- Но власть Монастыря действительна лишь в том, что касается самого Монастыря. Вспомни, Э’дорзи. - Глаза отца наставника маардэнов впились в Кварна. - Вспомни, Э’дорзи, о том, кто и зачем сделал это. Э’дорзи Ярхал запечатал Лестницу Зирдоку, уплатив за это кровавую цену. Мы все хорошо это помним. А ты хочешь убедить нас нарушить веление правителя. И более того - вернуть недра Монастыря прежним их хозяевам. Обратить в прах День Родарад⁶⁰. Или ты забыл?

- Эрхацу Фермгал Элок. - Голос Борона зазвенел, а пальцы вцепились в шероховатую поверхность стола. - Не надо напоминать мне историю, которую я и без того прекрасно знаю.

- Тогда зачем? У нас не много сил, я знаю. Попытаемся, может, что-то, хотя бы что-то у нас и получится. А вести переговоры с одним врагом ради того, чтобы победить другого…

Фермгал сжал губы и отвел взгляд. Желваки на его скулах вздулись, пальцы с силой барабанили по столу.

Черноволосый, высокий Фермгал Элок. Эрхацу маарденов. Его предки были в войске, окрасившем то место, на котором теперь стоял Монастырь, кровью северян и народа зирдоку. Можно было бы убеждать кого угодно в том, что низкорослые, широкоплечие рудокопы, пришедшие и занявшие горы задолго до Мэрулода, выстроившие здесь свою крепость, не враги королевству. Кому угодно можно было бы втолковывать, что вина за произошедшее здесь когда-то лежит только лишь на людях. Кому угодно, но только не эрхацу Элоку.

- Фермгал, в тебе говорит твоя личная обида. - Ноил всем телом развернулся к отцу наставнику маарденов. И хотя говорил он спокойным, тихим голосом, в глазах его уже начало разгораться пламя гнева. – Ты все никак не можешь забыть прошлого, которое тебя даже не коснулось.

Пальцы Фермгала перестали молотить по столу, сжавшись в кулак. Потемневшими глазами он воззрился на Ноила.

- Не тебе судить, - прошептал он сквозь зубы. – Не тебе.

Квинт вскочил со своего места, растирая воспаленные глаза. Вступаясь за друга, он сделал шаг к Ноилу.

- Нам этого не простят, - выпалил он. – Не люди, не Доран.

- Не простят никому в Монастыре, - громко подтвердил Фермгал.

Однако Ноила не так-то просто было сломить. Он отмахнулся от слов обоих эрхацу и посмотрел на Борона.

- Люди поймут и простят. Э’дорзи, я поддерживаю ваше решение.

- Это безумие, - только и простонал на это Фермгал, схватившись за голову.

Мрак, впитавшийся в стены залы и ставший удивительно плотным и давящим, пронзил Борона холодом.

- Хватит, - твердо произнес он, положив руку на плечо Ноила. – Так мы ничего не решим.

- Э’дорзи Кварн, здесь нечего решать. – Квинт запальчиво оглядел присутствующих. – Я против. Монастырь – это мой дом, и кроме служителей в нем не поселится никто, а тем более те, в ком течет не наша кровь.

- А я - за. Не думай, будто бы я делаю это из-за справедливости, - бросил Ноил в сторону Отрила и продолжил. – Я поддерживаю идею нашего главы ради людей, нуждающихся в защите.

- Фермгал?

Эрхацу маардэнов вздрогнул и, резко обернувшись, будто в первый раз заметил, уставился на Тилирриина.

Незаметно от других отойдя от камина, Хатай встал позади Квинта и все то время, что шел спор, наблюдал за отцами наставниками. Теперь же он, наконец, решил вступить в разговор.

- Не горячись, - спокойно, словно бы приказывая, а не прося, произнес он. – Лучше дослушай Кварна до конца.

Это подействовало. Все замолчали в ожидании. Лишь один Калем громко, тяжело дышал, испуганно смотря на воинов.

Взглянув на Тилирриина, а затем на юношу и тепло улыбнувшись обоим, Э’дорзи, сам того не замечая, приободрился. Хатай не бросил его в беде. Не рожденный же даже для бесед о войне, о смерти, Калем был именно тем живым подтверждением ужаса, происходящего там, за стенами Монастыря, за непроглядной мглой плотной ночи, в котором сейчас так нуждался он сам. Эти яркие, мечтательные глаза, излучающие сейчас нескрываемый страх, эти дрожащие в страхе губы, эти практически незаметные под одеждой мышцы - все в служке напомнило Борону о том, в чем состоит его обязанность.

- Эрхацу Элок, - уже мягче произнес он, вновь склонившись над планом Монастыря. – Вы и эрхацу Отрил, подойдите ближе.

- Да, Э’дорзи Кварн.

Отцы наставники приблизились, следя за движением руки замкового главы.

- Сколько маардэнов в вашем распоряжении?

Фермгал на мгновение задумался.

- Одна эрату⁶¹, Э’дорзи. Под началом кинрадов Шаяма и Соя Самасов, Трога Граана, Лисфера Иштрока и Ярта Зо.

Тилирриин еле заметно улыбнулся и одобрительно кивнул.

- Квинт, а у тебя?

- Два адхаута⁶². Кинрады Глостер Раг и Фарм Якиль.

- Вместе с нашими выйдет тысяча триста человек, - усмехнулся Ноил.

При этих словах пыла у Отрила заметно поубавилось. Мельком посмотрев на отца наставника маардэнов, он устало, с шумом опустился на скамью. И некоторое время помолчав, сказал:

- Мы понимаем, к чему вы клоните, Э’дорзи. Но что нас ждет после, тогда, когда с войной будет покончено? И сейчас я говорю вовсе не о том, как отреагирует на наше решение Доран Эмлод. Во что превратится Монастырь – вы об этом подумали?

С этим Борон не мог не согласиться. Цена авантюры, о которой, честно говоря, он так ни разу и не задумался, могла оказаться тяжелой для них всех. Однако, вместо того, чтобы ответить, он взглянул на служку. Останавливаться нельзя, он чувствовал это. Вопреки всему он обязан был закончить начатое. А потом? Что ж, потом можно в одиночку держать ответ за все случившееся. В конце концов, он сам это придумал.

- Калем, расскажи нам всем о том, что ты видел и слышал.

- Э’дорзи… - попытался вновь встрять Квинт, однако, Борон лишь махнул рукой, давая окида понять - пока разговор закончен.

Сейчас, подумал он, самое главное - это подвести двух сопротивляющихся эрхацу к пониманию того, что, вероятнее всего, у них вообще нет никакой надежды на то, что война может закончиться в их пользу.

- Я, - начал, было, Калем, но запнулся, вздрогнув от скрежета двери.

В залу вошел служка, осторожно неся на подносе кубки, значительную порцию скэрса⁶³, подсушенный хаака⁶⁴ и ключевую воду с вымоченной, распаренной танам⁶⁵. Не произнеся ни слова, опустив глаза, он остановился перед Э’дорзи, ожидая приветственного одобрения. В отличие от их долларского гостя, вошедший носил облачение черного цвета, белыми были одни только пряжки на камзоле. Даже его коротко остриженные волосы имели ночной оттенок черного, что указывало на происхождение из племен омика.

- Донвэн⁶⁶, Э’дорзи Кварн, - прошептал он глухим, хриплым голосом, все так же глядя в пол.

Борону пришлось встать и оказать служке благость богов.

- Донвэн фаарва⁶⁷, - произнес он, кладя руку на голову, а затем на плечо юноши. - Ободрись, мэйи Мэрулода.

- Благодарю, Э’дорзи Кварн.

Служка, взглянул на Борона, обвел взглядом присутствующих, слегка кивая в сторону каждого, выставил на свободное место на столе принесенную еду и, возвратившись к двери, еще раз, обернувшись, склонил голову.

После того, как он вышел, Калем, бросив вслед служке восторженный взгляд, умело взялся за приготовление блюд.

Кварн пока не стал останавливать его и возвращаться к начатому разговору. Он прекрасно понял причину такой ретивости, как и облегчения на лицах эрхацу при появлении возможности хотя бы на некоторое время прерваться и подкрепить силы. Горячка спора заметно утихла, однако ее нервное дыхание все еще висело в воздухе, готовое в любой момент вспыхнуть с новой силой.

Фермгал сдвинул бумаги к самому краю стола и разлил по кубкам скэрс. Насыщенная, красная поверхность напитка, испещренная беловатыми комочками ирсрода⁶⁸, переливалась отблесками света и еле заметно дымилась. Мэхэри⁶⁹, обильно добавленный в сосуд, стремительно заполнил помещение своим ароматом. В носу начало пощипывать, желудок мгновенно отреагировал пробудившимся голодом.

- Хаака маловато, - прошептал себе под нос Калем, посыпая тонкие, крошащиеся кусочки измельченным, острым инхаарс⁷⁰.

- Ничего, юноша. - Тилирриин улыбнулся. - Мэрулод одаривает не менее и не сверх меры. Всю еду не съешь, а уж тем более – не унесешь с собой в чертоги Малхада.

Сев на скамью, Хатай взялся за свой кубок.

- Будем радоваться тому, что есть сейчас, - произнес он, посмотрев Борону в глаза.

И все же, от слов эрхацу на душе Борона потеплело. За годы, проведенные в Монастыре, где единственными женщинами были турад, да Родхаин⁷¹ Кном, он привык к исключительно мужской семейной жизни. Каждый из эрхацу стал для него братом, а Тилирриина Борон порою даже называл отцом. Скупая мужская поддержка успокаивала, не заставляла смущаться и думать, не сказал, не сделал ли ты только что какой глупости. Здесь, в Монастыре, все было совсем иначе. Не так, как в Бирмине, во время поездки за припасами, в его двадцать лет.

Он и сейчас прекрасно помнил Каю.

Предоставив эрхацу и Калему распоряжаться едой и скэрсом, Борон занял место Тилирриина у камина и, закрыв глаза, отдался на волю памяти, прозрачным туманом заполнившей все вокруг него.

Это было очень давно.

В сошидшаю⁷² “Омут” царил полумрак. Маленькая, тесная комната с узким дверным проемом, еще пахла краской. Пол блестел влагой, оставшейся как след недавней уборки. Молодой Борон Кварн стоял у окна, любопытным взглядом простираясь над крышами города.

Начинаясь с вершины холма, увенчанного башней Омома, выстроенный в традициях племен кзнока, он окружностями улиц, называемых в Бирмине ризо⁷³, расходился во все стороны, до самых оборонительных стен. Многочисленные улицы отделяли друг от друга городские кварталы с квадратными, выстроенными в три и четыре яруса домами сах⁷⁴. Стены их, обложенные камнем серых, коричневых и красных цветов, темнели, испещренные множеством черных жилок. Расположившись во втором круге Бирмина, сошидшаю позволяла увидеть многое, тем более, что комната Борона приютилась в верхнем, четвертом ярусе. Над равниной стояла дымка тумана, из которого, словно бы островки твердой темноты, тенями выступали редкие, необычайно ветвистые кано. Ровную сеть сах Бирмина окружали стены с тонкими, круглыми башнями, построенные северянами и из-за этого резко контрастирующие с самим поселением.

Хриммия, первая из трех дочерей, уже успела пройти значительную часть своего пути, и теперь все с большей скоростью блекла, угасая под тенью своей нарастающей сестры. Плавно сходящиеся под малым углом, усыпанные пустынной землей, крыши были бледно-желтыми и казались пугающе рыхлыми⁷⁵. Практически во всех домах оконные проемы зияли плотной чернотой, а по улицам совсем редко проплывали дрожащие огни факелов в руках ночных дозорных. Воздух, прохладный и слегка, не так, как в Монастыре, влажный, смутно шептал ветром по стенам.

Одежду Борон свалил в углу, с радостью забыв хотя бы на одну ночь о дисциплине и о том, как бы отнеслись к такого рода поступку наставники. Уставшие за долгую дорогу мышцы получили отдых, руки сами собой нашли приют на основании единственного в его комнате оконного проема. Ступни ног горели, даже после того, как, сбросив с себя тяжелую обувь, юноша долго стоял на прохладных плитах породы указ, покрывающих полы сошидшаю. Улыбаясь, он думал о том, что это первая его поездка за пределы Монастыря. Первая за долгие пятнадцать лет. В нем бушевало все то, что удалось увидеть за дни путешествия, вся пестрота иного, нового для него, своеобразного, дышащего и живущего иначе мира. Многообразие диалектов, нарядов, лиц бередило сознание, заставляя голову кружиться от захватывающего восторга. Да, думал молодой, полный жизни, Борон, может быть, это всего лишь мгновение, и уже совсем скоро все новое, необычное и интересное, приведет к пресыщению, и там, где сегодня он видит улицы и дома, завтра станут заметны сточные канавы. На разнообразии встречных лиц проявятся безобразные, ни чем не привлекающие черты, уничтожающие грезу бушующей страсти. Ведь так бывает всегда и со всеми. Тем, кто посвятил свою жизнь искусству, повезло. Они могут наслаждаться самыми разными проявлениями жизни гораздо дольше, глубже и в то же время наивнее воспринимая все вокруг. Вот только если и их праздник не вечен, что тогда говорить о таких, как Борон. Но это будет завтра. Как завтра, а значит, бесконечно далеко, будет и то, что он вернется за стены Монастыря, где ему суждено провести остаток своей спокойной, размеренной жизни, не имеющей ничего общего с тем, что есть здесь, сейчас, за этим окном.

Как последователь служения Мэрулоду, он должен был произносить ночную заповедь, видя перед собой мысленный образ смиренного мужа, пролившего слезу благочестия, восхваляя его жертвы и благодарить его за дар жизни, давая вечную клятву нести его заботу о людях на своих смертных плечах. Однако тогда Борон в первый и единственный раз в своей жизни не мог заставить себя сделать это. Слишком сильно бушевала в нем молодость, полнящаяся горячей кровью сердца. Многое из того, чему учили их отцы наставники перед тем, как дать право отправиться за пределы Монастыря, было бессильно перед напором свежего воздуха огромного мира.

И тут по его спине прошел холодок сквозняка, а затем возникло острое ощущение чужого взгляда, направленного на него.

Вздрогнув, Борон обернулся, жалея о маарде, брошенном в ногах кровати, добраться до которого можно было лишь преодолев все помещение.

И увидел ее.

Э’дорзи моргнул, почувствовав на глазах липкую, горячую влагу. Полумрак и тишина бирминской странной, преследующей его долгие годы, не дающей отдыха, ночи подернулась мутной дымкой, глаза уколола игла боли. Диким ударом вонзившись в самое его нутро, она поползла по телу, заставила желудок сократиться от неприятной судороги, эхом отозвавшись в висках. Борон потянулся, дотронулся до них пальцами левой руки, массируя кожу со вздувшимися под ней, неистово пульсирующими жилками. В такт боли, в груди натянутым барабанным раскатом стучало сердце. Даже руки, и те яростно дрожали. На этот раз приступ подкрался к нему слишком незаметно.

Качнув головой, Кварн стиснул ладони в кулаки, отгоняя от себя призраков прошлого, повсюду следующих за ним самым неутомимым и жестоким врагом.

“Это было десять лет назад” - напомнил он себе. Десять долгих лет назад, и где сейчас была Кая, он не знал. Не хотел и не пытался узнать. Теперь он - Э’дорзи Борон Кварн, и его единственная жена - это долг.

- Ты долго спал, Э’дорзи, - усмехнулся Ноил и протянул Борону порцию скэрса. – Оставили для тебя. Подкрепись, ночь еще не скоро кончится.

Даже не взглянув на эрхацу, Борон, взял кубок и прижал теплый металл к своим губам. Уставившись на темное отражение, смотрящее на него сквозь красную муть устрашающим рябым утопленником.

Трапеза совсем уже подошла к концу. Все вновь начали нервничать, чувствуя неизбежность того, что им всем предстояло услышать. Все чаще эрхацу переглядывались между собой, все больше сутулился над своим кубком Калем, стараясь казаться как можно незаметнее. Время от времени плечи юноши вздрагивали, выдавая страх, испытываемый им перед всплывающими в памяти картинами.

Наконец, Борон не выдержал, отставил кубок и посмотрел на юношу.

“Совсем еще мальчишка. Интересно, успел ли он встретить свою возлюбленную, или же даже не помышляет пока еще о том, что таят в себе женщины?”

- Вы совсем не ели, Э’дорзи.

Калем посмотрел на Кварна и тут же отвел взгляд в сторону.

- Ничего, я не голоден. - Борон старался говорить тихим, отеческим голосом, пытаясь подбодрить мальчишку. - Расскажи нам то, что ты видел и слышал.

И вот, поставив кубок на стол, Калем сжал кулаки и начал рассказ:

- Хорошо, Э’дорзи Кварн.

Эрхацу затихли и уставились на Калема, пока тот нервно сгребал крошки со стола на ладонь.

- Они прибыли на последний миг жизни Скилом⁷⁶. Много. Очень много. Бирмин. Приречные и Караимские уделы. Малые поселения и кочевники. Отовсюду. Весь юг охвачен паникой, и никто ничего толком не знает.

Калем затих, вздохнул и продолжил:

- Кочевники таюзака⁷⁷ поговаривают о юпакса⁷⁸ на Равнинах, обезглавленных телах поселенцев и воинов, о сожженных людях, животных и селениях. Бирминцы каждый день наблюдают отряды отступающих, а чаще всего, бегущих в беспорядке караимских воинов. А Доран молчит. Нет никаких распоряжений и известий. Люди даже начинают думать, не мертв ли он.

Квинт обеспокоенно посмотрел на Борона.

- Юпакса грозные и жестокие. Давно о них ничего не было слышно. Но если уж они пробились к Равнинам - дела плохи.

- Не спеши, Квинт, - возразил Ноил. – Взять в осаду Монастырь и Долларс акфеаркоца не посмеют. А значит, Караим тоже в безопасности.

Борон согласно кивнул.

- Даже если они подойдут к стенам Караима, мы окажемся у них в тылу. Ноил, нужно отправить в Бирмин и Караим птицу с донесением о готовности Монастыря действовать во благо людей. Напиши от моего имени: нам нужны достоверные сведения. И вышли отряды в Бифракийские кины за одеждой, припасами и оружием.

- Э’дорзи?

Борон перевел взгляд на Квинта.

- Да, эрхацу Отрил?

- Разрешите мне снарядить два отряда разведчиков. Перед рассветом они отправятся в Долины Болот и к Белым холмам.

- Хорошо, Квинт. Отдай приказ ни в коем случае не вступать в бой с противником.

Излишние, конечно, слова. Борон был уверен в том, что окида получат все необходимые указания и личное напутствие своего эрхацу. Однако, для самого себя, он должен был это сказать. Кроме того, все дальше уходя от вопроса, согласия по которому они так и не добились, Кварн позволял Квинту самому окончательно убедиться в том, насколько ситуация стала серьезной и безвыходной.

Конечно, у акфеаркоца нет, и не может быть никакой запланированной стратегии. Просто, настал очередной период тепла, и затихшие в холода хатмия⁷⁹, как было принято называть южный народ со времен кочевников, с пылом бросились отвоевывать земли, принадлежавшие им так давно, что и сам Мэрулод этого не застал. Вот только что-то смутное и непонятное все же беспокоило Борона. В том, как действовал враг, куда направлял он свой удар, было что-то правильное, целенаправленное. Но вот что? И почему воины Дорана Эмлода бегут, вместо того, чтобы сражаться? Ведь акфеаркоца практически не пользуются латами, вступая в схватку в плотных, кожаных укопас⁸⁰. И всегда разрозненно, практически бессмысленно. А караимские воины все равно бегут. И никаких вестей, приказов от правителя, словно бы он забыл о самом существовании Монастыря.

Калем продолжал рассказывать, время от времени останавливаемый одним из эрхацу, а Борон поставил так и не начатый скэрс и направился к двери. Ему нужно было наружу, на свежий воздух. Ему, во что бы то ни стало, нужно было поймать мысль, догадку, зудящую в мозгу и не дающую покоя. Все происходило слишком неправильно, не так, как должно. Не так, как раньше, когда атаки легко отражались защитными гарнизонами крепостей, а Караим поддерживал воинов продовольствием и вооружением. Борон просто не мог поверить в то, что королевство брошено на произвол судьбы, предоставленное само себе. Доран, плохим или же хорошим правителем он ни был, не мог позволить себе такую оплошность. Такое непонятное сумасшествие, какими бы идеями не был он одержим.

- Э’дорзи?

Борон махнул рукой и, не оборачиваясь, бросил:

- Продолжайте без меня.

Дверь в тоннель распахнулась перед ним, и Борон, кивнув дозорному, повернул направо, ускоряя шаг. Оставив позади безмолвного Теома, Э’дорзи спустился по ступеням на промежуточный ярус, всматриваясь в блестящие, играющие яркими бликами при свете факелов сокарские плиты. Насытившийся за долгие годы полумраком, камень приобрел необычайную глубину и покрылся сетью тонких трещин у самых изгибов, давая знать о том, что еще через десять-двенадцать лет лестницу закроют, отдав ее в распоряжение заботливых рамхилов.

Борон спустился с последней ступеньки, стремительно прошел по коридору, пропустив ответвление, ведущее к покоям самих эрхацу, и, оказавшись на промежуточной площадке, остановился для того, чтобы выказать благодать Мэрулода склонившемуся перед ним Якуру, дозорному из людей Квинта. Теперь ему оставалось всего лишь сойти по плавно уходящему вниз, до первого, приемного яруса, ходу, и выйти в уличные ворота.

Как и все постройки Монастыря, Дом Эрхацу возводился в котловане, высеченном прямо в горной породе, постепенно поднимаясь ввысь, так, что четвертый, венчающий строение, ярус, соединенный с башней, выходил открытой лестницей прямо на крепостную стену. Вглубь же тянулись коридоры и помещения внутреннего назначения, такие, как кухня или уборные. На первом ярусе порода из верхнего слоя гор была много темнее и крепче, и для его освещения требовалось гораздо больше огня. В трепещущем ало-желтом свете то тут, то там, в щелях камней, плотно пригнанных друг к другу и закрепленных густой смесью кунзиды, серебрилась тонкая наледь, оплывающая от тепла, но не исчезающая окончательно даже в жаркую пору. От этой постоянной сырости все покрылось водянистой зеленой аархад⁸¹, крепко вцепившейся в строение. Эрхалим Родэк, сколько помнил себя Борон, только и делал, что жаловался на цепкое растение, якобы грозящее в один прекрасный день развалить половину Монастыря, требуя людей для борьбы с его малейшими побегами. И всегда все заканчивалось одним и тем же - маардэны Фермгала целых три дня рыскали по постройкам, отчищая стоки и внутренние, вделанные в стены язры⁸², эти многочисленные вены зданий.

- Э’дорзи?

Тихий оклик заставил Борона вздрогнуть и выйти из оцепенения. Не зная, как долго он уже стоит посреди коридора, погрузившись в собственные мысли, он, не удостоив дозорного ответом, быстро спустился вниз, благословил ахимов на площадке первого яруса, и ворвался во мглу Привратного района.

Минкарс, сменивший ушедший за восточный горизонт диск Хриммии, был совсем бледен. Практически бесцветный, он то выплывал из-за плотных, темных туч, то полностью выявлялся, сопровождаемый звездным скоплением Зиурсим⁸³. Смутная поверхность ночного светила расплывалась и давала необычайно мало света.

А здесь, внизу… То, что предстало его взору, потрясло Кварна до глубины души. Калем оказался прав. Это действительно было массовое бегство. Только лишь выйдя, Э’дорзи, чуть не сбив с ног, натолкнулся на фигуру на две головы ниже себя, закутанную в серый, прорванный в нескольких местах и изрядно заношенный мешковатый плащ яппаха, ткань которого давным-давно потеряла свой изначальный цвет. Хрупкое существо отпрянуло, пошатнувшись, испуганно вскинув руки с такой болезненной готовностью, что сердце в груди Борона содрогнулось. Полы яппаха распахнулись, выставив напоказ тонкое тельце в тонкой рубахе и обнаженные, иссеченные царапинами и огромными ссадинами руки.

Борон ухватил его за запястье и скинул капюшон с головы.

Перед ним, дрожа всем телом, стоял мальчишка лет двенадцати. Широко открытыми, карими глазами, покрасневшими и покрывшимися черными пятнами по верхнему веку, как знак болезни, он испуганно смотрел на Э’дорзи, даже не задумываясь о том, что плачет, плотно сжимая распухшие, затянутые темной коркой губы. Из горла бедняги вырывался надтреснутый, прерывистый хрип. Светлые волосы были так грязны, что напоминали, скорее, жирную болотную жижу.

- Мэрулод, да изречешь же ты волю свою, - прошептал Борон.

И тут же на нем повисла старуха.

Одетая не лучше мальчишки, она стиснула его плечо костлявой ладонью и, рыдая, зашептала Э’дорзи прямо в лицо, безумно водя глазами из стороны в сторону, страдая тяжелой отдышкой:

- Эракил⁸⁴, не надо, не трогай. Не тронь, эракил, прошу! Мэрулод милостив! Ластад жертвенен! Не тронь, эракил, ребенок ведь, еще совсем ребенок! - Старуха не удержалась и зарыдала во все горло. - В пору кирис он родился, эракил, мальчик мой хороший, не для смерти пришел, не в чертогах Малхада и не в смерти себя ищет! Оставь его мне, эракил, оставь!

Мольбы настолько измучили женщину, что, окончательно обессилев, она рухнула на колени, упершись ладонями в холодный снег.

Отпустив мальчишку, тут же упавшего рядом со старухой и сжавшего ее хилое тело в своих тонких ручонках, Борон смотрел на обоих и не мог найти в себе силы оторваться от серебристых крупинок влаги, падающих из глаз женщины, затемняя синеющую в темноте землю. Борон замер. Ему стало не по себе от двух тел, дрожащих на снегу и больше похожих на тряпье, сваленное в кучу, выброшенное за ненадобностью, а также от слов, произнесенных старухой. Почему она назвала его эракилом, титулом наставников в личном войске Дорана? Путанные, не дающие покоя, мысли слились для него в единый мутный сгусток, вырваться из которого было все сложнее. Что такого могли натворить слуги правителя, чтобы вызвать в народе дикий страх по отношению к себе? В самой глубине души Кварна начал разрастаться гнев, смешанный с омерзением, направленный на Дорана. Что-то там, далеко за стенами Монастыря, происходило и все больше напоминало панику, красноречиво свидетельствующую о том, что конец Ки’ладорсима близок. Все, что было их домом, все, ради чего они жили и несли свою службу, уничтожалось. Уничтожается прямо сейчас, пока они сидят за своими надежными стенами и спорят о том, стоит ли что-либо предпринимать. Вот где была вся правда. Он смотрел на старуху, прижавшую морщинистое лицо к груди мальчишки, и ругал сам себя за промедление.

Он сделал шаг. И тут мир перед его глазами вздрогнул, висок вспыхнул новой волной яростной боли. Он пошатнулся, однако продолжил свой путь, практически не видя, обошел женщину из юзнока, прижимающую к груди плачущего, закутанного в коричневую тряпку по самое лицо, ребенка, и оказался в группе девочек, кутающихся в плотные платья оту, собравшихся вокруг турад монастырского Храма.

Дети, самой старшей из которых на вид едва ли исполнилось одиннадцать, были облачены в нательный шкас, выделанный хорошей, мягкой тканью лазурного цвета. Крепче обычного затянув ленты на груди верхнего платья, облегающего юные тела, посеревшего от влаги, они с испуганным любопытством во все глаза осматривали проходящих мимо людей, с трудом слушая то, что говорит им турад. На лицах нескольких девочек Борон различил крупные капли слез. Три из пяти, наверняка сестры, держались близко друг к дружке, пытаясь защитить друг друга от толпы.

- Турад?

Женщина в годах прервала свои наставления и посмотрела на Борона. Белоснежный капюшон сполз на затылок, делая заметнее красный платок, туго затянутый вокруг головы служительницы. Одна тонкая, черная полоска, нашитая на рукаве ее плаща, свидетельствовала о принадлежности турад к слугам богини Корбид⁸⁵. О том же говорили и лики: самой Страдательницы на плече женщины; Ластада, мужа Корбид, на большом медальоне на юбке, на уровне бедра, и двух их детей, Биэрода и Минкарса, ниже. На кожаном ремне, на боку, висела мэракс, небольшая сумка, содержащая свод «Заветов».

Лицо турад при виде воинского главы озарилось удивлением, губы вздрогнули. Опустив глаза, она сложила руки у себя на животе.

- Э’дорзи Кварн, - спокойным, чистым голосом произнесла она, обведя быстрым взглядом своих воспитанниц. - Турад из служительниц Корбид, Анталь Дорсин.

Борон сделал шаг к женщине, взяв ее руки, поднес к своему лицу и возложил их себе на глаза⁸⁶.

- Боль сердцу моему, - прошептал он.

Анталь опустила руки и одарила его нежной улыбкой.

- И да будет из сердца путь преданности.

- Турад Дорсин, я видел в толпе юношу, страдающего онбаской⁸⁷.

Женщина кивнула, заметив, наконец, упавший с ее головы капюшон. Ее лицо стало серьезным.

- Дочери знают. Страдающих среди прибывших много, и помещения в Домах подготовлены. Мэйи и турад ожидают их. - Анталь вопросительно посмотрела на Э’дорзи. – Вы ведь не просто так подошли ко мне? Нужно ли мне передать что-либо Родхаин?

- Нет, нет.

Борон отрицательно покачал головой и пошел дальше, оставив девочек на попечение турад, провожаемый ее обеспокоенным взглядом.

Впереди пылал факел, раздуваемый порывами холодного ветра. Постепенно в свете огня высветился белый панцирь. Лицевая маска, спущенная к груди, мерцала переливами черного, алого и желтого. По верху шлема трепетала распущенная грива грэздрака⁸⁸. Наплечников на его плечах Кварн не заметил. Белоснежный плащ, укрывающий тело и завязанный ремешками под самую шею, делал его похожим на вмерзшую в глыбу льда статую.

Подняв факел высоко над головой, воин медленно пробирался в океане все прибывающих людей. Выхватывая из толпы мужчин и стариков, он что-то у них спрашивал, повторяя услышанные ответы следующему за ним служке, который тут же записывал услышанное в толстую книгу, обмакивая азидо⁸⁹ в висящий на шее пузырек с чернилами, низко склонившись над листом.

Отпустив очередного старика, воин привстал, заглядывая через толпу, однако, тут же был вынужден отскочить назад, чтобы не быть задавленным черным ахайда⁹⁰.

Почувствовав под собой ровную поверхность, тот рванул вперед, рывком подтолкнув к себе повозку с мешками, напрягся, резко встал на дыбы, развивая по ветру огненно-красную гриву, покрывающую практически всю переднюю часть животного, оглушительно громко взревел и непременно растоптал бы под собой не только воина, но и идущих перед ним людей, не возникни в этот самый момент оказавшийся рядом окида. Схватив узду цепкой, опытной хваткой, он резко согнул ноги, всем весом своего тела оттягивая голову животного к земле. Испуганные люди, пихая друг друга, подались в стороны. Кого-то свалили в грязное месиво земли и снега. Послышался визг испуганных женщин. Лишь один из поселенцев, белобородый, широкоплечий южанин, выскочив вперед, помог воину, схватив поводья своими широкими руками.

Ахайда взревел, подался назад, однако, недолго сопротивляясь, поник, еще раз тихо рыкнул, щелкнув зубами, и успокоился, водя по сторонам черными с зеленым глазами. Его ноздри ахайда раздувались, выбрасывая в воздух сгустки пара. Бока мощно бугрились мышцами. Остроконечные, подвижные уши вздрагивали, ловя наплывающие отовсюду звуки.

Разбежавшиеся, было, люди, постепенно успокоились, продолжая заполнять монастырский двор, а до слуха Борона донесся шепот, прошедший по толпе и явно обращенный к тому, что он сначала принял за мешки:

- Мертвецы.

Слово, словно бы само по себе, медленно расплылось в воздухе, леденя душу. Порыв сильного ветра пронесся над головами людей. Животные заволновались, кружащиеся в небе птицы заклокотали в вышине. А Борон, не соображая того, зачем он это делает, рванулся вперед, пробираясь к удаляющейся от него телеге. Ему нужно было увидеть тела своими глазами. Не зная этого точно, он представил себе изувеченных, залитых кровью людей, погибших, конечно же, не своей смертью. Но что было для него сейчас гораздо важнее, так это попытаться понять, оружием какого народа были они, эти люди, убиты. Он оттолкнул идущего ближе к нему человека, даже не взглянув тому в лицо. Ухватив за плечо неизвестную ему женщину, Борон бросил свое тело вперед, продираясь сквозь идущих. Со всех сторон на него тут же нахлынул одуряющий поток людей, теснящий, бросающий все, движущееся в нем, то в одну, то в другую сторону, словно песчинку по волнам бушующих вод. До него донеслись обрывки фраз и восклицаний.

- Пай кой, пой мис!⁹¹ - рыдая, кричала омиканская женщина в двадцать два, как ему показалось, года, обращая заплаканное лицо к каждому проходящему мимо и пытаясь зацепиться руками хоть за кого-то. В ее глазах читалось безумное страдание, рвущее сердце. Прямо перед Бороном в нее врезался седой, одноглазый бирминец. Застыв на мгновение, будто бы осознавая смысл слов несчастной, он потупился, и, как можно нежнее отстранив женщину, побрел дальше, бросив короткое:

- Они найдутся.

Обойдя омиканку, толкнув при этом плечом худощавого мужчину, медленно шагающего на своей хромой ноге, Э’дорзи был вынужден остановиться, пропуская перед собой дааку⁹². Всего шестнадцати лет отроду, судя по молодому, золотистого цвета, лицу и глазам темных синих тонов, она укрылась под бесформенным куском грубой ткани. Спутанные, насыщенно синие волосы, заплетенные в неуклюжие косы, начиная от середины их длинны, то и дело спадали на лоб и заслоняли лицо девушки. Однако, продолжая сжимать руки у себя на груди и так придерживая ткань, она лишь машинально стряхивала непослушные локоны, испуганно смотря по сторонам. И невероятно странным, неправильным казалось само присутствие этой крохотной фигурки во дворе Монастыря, вынужденной искать спасения там, где в мирное время ей были бы более, чем не рады.

- Дальше идти некуда. Теперь только умирать.

Неизвестно кем брошенные слова смутным эхом прозвучали в ушах Борона, пока он, вновь продвигаясь вперед, провожал взглядом юную торговку собственным телом. До тех самых пор, пока кто-то с силой не толкнул его в спину. Земля под ногами вздрогнула, и он, сообразив, что вот-вот будет сбит с ног и возможно даже затоптан, вытянул вперед руку, крикнув оказавшемуся поблизости служке.

Вскинув голову на источник крика, тот ошалело уставился на Борона. Мгновенно узнав Э’дорзи Монастыря, он ринулся вперед, давая кому-то знак следовать за ним, и, ухватив выставленную руку, потянул Борона на себя. Послышались ругательства, сдавленные стоны, треск порванной ткани, однако Борон почувствовал свободу, с силой наскочив на служку, вместе с которым они должны были бы упасть, если бы их обоих не подхватили чьи-то руки. Масса людей оказалась за их спинами и, осознав, что спасен, Кварн запрокинул голову и сделал глубокий, жадный вдох. От тесноты и суматохи его желудок сжался, голова кружилась. Он лишь сейчас начал осознавать, насколько безумной и ничем не оправданной была вся эта затея с попыткой увидеть все своими глазами. Шедших мимо него людей было гораздо больше, нежели он мог предположить еще вчера. Это было настоящее бедствие, живое воплощение того, во что вверг Эмлод свою собственную страну.

А над его головой, в плотном черном небе, среди многочисленной россыпи звезд, смутной зеленью мерцало Цуруин⁹³. Замерев в середине неба, оно молчаливо взирало на происходящее внизу. Служка отстранил от себя Борона и что-то ему крикнул. Однако шум, производимый людьми, заглушил его слова. А Кварну, среди застывшего мгновения, лишь казалось, будто бы все вокруг перешло на шепот. И завороженный, он плавно качнул из стороны в сторону головой, давая юноше знак замолчать. Там, в небе, в блеске золотых и серебряных звезд, он увидел Зиурс и Мэлсо⁹⁴, их прекрасный по рисунку и переливам танец. Тонкая, изящная и плавная линия руки богини, страстной в порывах надежды на лучшее, переходящая в более яркий контур жарко трепещущих звезд, любовно обнимала своего мужа и возлюбленного, как в легендах, когда устрашившийся собственной слабости, Мэлсо проводил со своей верной женой последнюю ночь накануне смертельной схватки с неистовым сыном Малхадом. Тихое спокойствие нашло на Борона при виде этого могучего, проясняющегося ночного неба. Все слова, обращенные к Мэрулоду и доблести служения, пели сейчас в этой лёгкой дымке ещё не проснувшегося, но уже начавшего пробуждаться мира. Чернь неба раздалась и побледнела, размываемая пока еще еле уловимыми синевой и желтизной. Все окружающее медленно приобретало более четкие, насыщенные черты.

Никого и ничего не замечая, Борон преодолел оставшееся до башни Ластад небольшое расстояние, спустился в подземный тоннель, ведущий во внутренние помещения, успевший покрыться тонким слоем подтаявшего за день и застывшего за ночные холода льда, под которым блекло просматривался силуэт рисунка, прорезанного в камне.

С гулом и скрежетом ему навстречу распахнулась проржавленная дверь. Влажный, хоть и успевший изрядно прогреться, воздух ударил в лицо, в носу защекотало от приготовленного башенными дозорными крепкого азиларс⁹⁵.

Борон успел уже подняться до второго яруса, ощущая под ногами вековую, нерушимую твердь кладки, когда заметившие Э’дорзи, уставшие воины, тихо обсуждавшие между собой события последних дней, замолкли и склонились в почтенном приветствии, приложив ладонь к своей левой щеке.

- Приветствуем, Э’дорзи Кварн, - произнесли они хором.

- Приветствую, - бросил в ответ Борон, поочередно прикасаясь к голове каждого. - Я поднимусь наверх. Доставьте ко мне порцию горячего азиларс.

Старший маардэн кивнул и тут же отправился к стоящему на огне котлу кадаас⁹⁶.

Башни Монастыря были хорошо защищены от промерзания и распространения растений благодаря сложной системе червячных ходов, одни из которых давали во внутренние помещения доступ свежему воздуху, а другие, отводя жар, прогревали кладку. Да и сам камень был не различного состава и качества, а однородным, необычайно долговечным и стойким. Страшно было даже представить себе, как много усилий потребовалось строителям для того, чтобы доставить эти огромные, тяжелые блоки из северных королевств. Как тяжело им было поднять эти блоки в гору, да ещё и правильно установить, так, чтобы Башни Кающихся Богов долгие столетия стояли на своем месте, выступая за края выровненной монастырской площадки и нависая над практически отвесными горными склонами своей внешней стороной.

Поднимаясь все выше и выше, преодолев уже средний ярус, более холодный из-за входной арки, врезанной в дальнюю стену, и выходящей к крепостной лестнице, оставленной сейчас закрытой не слишком плотно, а затем и самый длинный из четырех подъемов, на четвертом ярусе он остановился у смотрового окна. Узкое, вытянутое в два человеческих роста, оно давало возможность увидеть линию стены, под углом тянущеюся к Казарменной башне, возведенной гораздо ниже Ластада и увенчанной куполом из белого камня. На его поверхности, среди крошки и трещин, еле заметно блестела наледь.

Подойдя к окну, Борон тронул лед пальцами, почувствовав легкий, смутный холод, уколовший кожу. Ласкового и безболезненного. Попытавшись разглядеть вдали Храм, он, однако, вновь уперся взглядом во мрак, стеной стоящий сразу за Казарменной башней и все еще не желающий окончательно отпустить объятый им Монастырь. В памяти вновь и вновь звучали слова Харрорса. Перед глазами то и дело вставала карта королевства, грозно изрезанная линиями продвигающихся войск неприятеля. И только лишь сейчас Борон вдруг сообразил, что, захваченный толпой, упустил из виду повозку с телами погибших, наверняка, уже разгружаемую во дворе Дома Турад, откуда страшный груз церемониально перенесут к мэйи⁹⁷. А там неизвестные, кем бы они ни были при жизни, получат дар Малхада и свое вечное место в звездном небе.

Четвертого яруса практически не достигал шум происходящего внизу. Здесь было тихо и спокойно. Часто поднимаясь сюда, Кварн подолгу размышлял, наблюдая за миром, открывающимся с огромной высоты, полным всего того, о чем стоит мечтать. Вот и сейчас он стоял у смотрового отверстия, а глаза охватил туман прошлого, пробуждая перед ним память минувших лет. Тени словно бы сползлись в одно место рядом с ним, постепенно укорачиваясь в ожидании скорого рассвета и приобретая очертания знакомого силуэта.

Борон зажмурился. Голова начала проходить, заполняя тело долгожданным облечением. Когда же он вновь открыл глаза, Кая стояла в трех шагах от него, облаченная, помимо необычной для него, никогда и нигде не виденной одежды, еще и мерцающей полутьмой помещения. Совсем уже ставший тусклым, свет Хриммии высвечивал правую часть лица женщины, на вид, тридцати пяти лет. Мягкие, округлые его черты странным образом подчеркивали большие, загадочно блестящие темно-карие глаза, утопавшие в пышных, насыщенно черных ресницах. Брови были приподняты, придавая лицу насмешливое выражение. Тонкие, казавшиеся сейчас почти что черными, губы улыбались. Распущенные волосы, сочетающие в себе разнообразные оттенки черного, болотно-зеленого и красного, переплетенные белыми лентами с узелками, были заправлены за уши и опадали до самого пояса волнистой рекой. Классический хим туго облегал крепкое тело, приоткрывая плоский живот и бока женщины, совсем немного находя на юбку ямкахи черного, с красными переливами, цвета. Уверенно стоя в сумраке и свежести ночи, она слегка отставила правую ногу, отчего участок оголенных бедер ниже ямкахи соблазнительно напрягся вольной силой, будто бы сопротивляясь объятиям черных кэс, замкнутых двумя застежками по внутренней части и продолжающихся до щиколоток мягкими киса, вышитыми узором зулу. Белый бант шан, вопреки всему остальному костюму, соответствующему древним традициям женщин рукэси, был повязан по передней стороне левого кэс. Из-за спины, развиваясь на сквозняке, выглядывали шесть болотно-зеленых лент бар. Руки, обмотанные белой тканью, она сомкнула у себя за спиной.⁹⁸

Толкнув дверь спиной, Кая шагнула к нему.

Ощутив боль в груди, Борон глубоко вдохнул прохладный горный воздух, плотно закрыл глаза, разгоняя дымку памяти, и, вновь очутившись в башне, повернулся к лестнице последнего подъема.

И встретился взглядом с бесцветными глазами, окаймленными по краям ярко-желтой линией.

Насупив густые брови с сединой, не сводя своих глаз с Кварна, ур-эларим⁹⁹ спрыгнул со ступени, изогнулся, выставив в стороны свои черные с желтым отливом и ярко-желтыми кончиками крылья. Вращая пышной головой, словно бы не имеющей шеи, он щелкнул белым клювом, пригнулся к самому полу и хрипло вскрикнул.

Возможно, от скопившейся в нем усталости Борон начал бредить, однако в этом крике стоящей перед ним птицы послышались понятные ему, отчетливые человеческие слова.

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/