В повести «Забавы Эрота» пытаюсь разобраться в сложных отношениях близких людей и понять: почему с годами уходит то, что раньше было влюблённостью и уважением, - что связывало двоих.

Хотя повествование веду от первого лица, но и автор, и Линка – образы собирательные, сотканные из моих домыслов и наблюдений над теми, кто был когда-то рядом.

 

 

ПЕРВАЯ ГЛАВА

- Да не спеши ты домой, подождёт твоя домашняя рутина. Давай пройдемся по скверу, присядем на лавочку вон под той липкой, взглянем на себя со стороны…

- А я уже и взглянула. Модно одетая женщина в коротком пальтишке, черные брючки, черная шляпа с короткими полями. Будто бы все тип-топ, но...

- Но несколько седых волос, наглеющие морщинки у губ, да?

- Ага. Лицо… Ну, никак не подчиняется! Ведь хочу, ужасно хочу, чтобы беззаботно-радостным было! Ан, нет. Да и глаза… Недавно с Антоном в лес по ягоды ездили, так женщина, что в поезде напротив сидела, комплимент сделала, - молодо, мол, выгляжу, а вот о возрасте…

- Не догадалась?

- Не сразу. Позже, по глазам… И ведь угадала!

Лина, Ленок, Линка…

Нет, мне больше нравится называть её Линка, с этим польским «ка» на конце, хотя в русском частица эта и придаёт имени… Наташка, Манька, Сашка… нечто пренебрежительное.

А меня зовёт она Аннуш, (причём, «н» всегда немножко тянет), а почему Аннуш, точно не сказала, просто бросила: ты похожа, мол… но на кого, не уточнила.

Знакомы мы с ней уже больше года и не сказать, что стали уж слишком близкими, - как-никак она моложе меня на восемь лет, - но других подруг со мной и с ней рядом нет, поэтому и тянемся друг к другу, встречаемся, болтаем об увиденным-услышанном, о мужьях, - я о бывшем, поэте, она о «настоящем», писателе, который вот уже с полгода не пишет и «характер у него испортился, не помогает ни-и в чём, грубит».

Мы сидим как раз напротив детской площадки. Суета разноцветных детишек, их вскрики, смех… Как же успокаивает меня вот такое! Хочу и Линку увести от грустных мыслей, но кажется, она слишком глубоко нырнула в свою «тему».

- А тут еще эта моя раздражительность, утомлённость…

- И пожаловаться тебе, бедненькой, некому.

- Конечно некому. Антону как-то сказала: устаю, мол, а он: «Ты сама находишь себе дела, поэтому и перенапрягаешься».

- А, может, он прав?

- Ну как он может быть прав, Аннуш? Ведь завтраки-обеды-ужины, дети с уроками, дача с огородом, родной город босоного детства – по выходным, где тоже огород, мама старенькая…

- А на работе - «этот десятый канал, который уже достал», и который…

- Зачем согласилась вести его? – опережает мою цитату «из неё», вставая со скамейки и поправляя поля шляпки: – Но в то же время, как было не согласиться? «Доверяю тебе раскрутить его» - начальник обрадовал.

- А ты и обрадовалась.

- Да не обрадовалась я, а…

- А что «а»? – улыбаюсь.

- А то «а», что надоело вытягивать беспомощные сценарии, вот и ушла.

- «А на десятом аппаратура еще не освоена, помощники неопытные» - всё же успеваю процитировать, улыбаясь, чтобы как-то успокоить мою экспрессивную подругу, но она подхватывает:

- Вот и пробую… и попробуй со всем этим не перенапрягаться!

Браво, Линка! В этом коротком ярком пальтишке и шляпке ты – словно задиристый петушок… или курочка? Прелесть! Смотреть и слушать тебя сейчас забавно.

А впрочем, как и всегда. Ты для меня – персонаж… правда, не знаю: чего? Рассказа, повести? И напишу ли? Хватит ли, так сказать, «материала»?

Но пока наблюдать за тобой любопытно.

 

- Ты представляешь! Антон-то вчера…

Она впархивает в едва приоткрытую дверь и сразу устремляется на кухню:

- Но вначале, пожалуйста, завари мне кофе.

Да-а, что-то случилось у Линки. Лицо – в огне, в глазах – молния и в руке - её любимая кофейная чашка, которая под угрозой: вот-вот уронит! Поэтому, пытаясь спасти ее, беру поднос, осторожненько конфискую её у Линки и ставлю на поднос.

А Линка уже разводит освободившиеся руки в стороны и опять слышу:

- Ты представляешь!? Сижу, припаиваю отвалившийся провод к антенне…

- А что, кроме тебя, больше некому? – пытаюсь сбить её с темпа.

- А кому? Сыну некогда, а у мужа руки растут не оттуда, не умеет он и этого.

Ура! Получилось остепенить её немного.

Она присела, поправила на подносе уже расставленные чашки, ложки. Помолчала и:

- Так вот, сижу, паяю, а он входит… со шторой в руках: «Погладь, а то повесила не глаженую». Не знает, что штора отвисеться может.

- И впрямь, - улыбаюсь.

- Ну, я и отвечаю: ладно, мол, поглажу, вот только с антенной… А он и швырнул мне эту штору в лицо! Да еще ногой – по антенне, а стулом – об пол…

Линочка!.. Бедная моя. Как же тебе сочувствую! Обалдел твой Антон со-овсем.

- Обалдел! – словно услышала: – Теперь не буду с ним разговаривать… два дня!

Ой, Линка, думаю, не выдержишь. Такое я могла бы, но не ты.

А впрочем…

 

И не разговаривала. Два дня. А когда на третий, прямо с утра, забежала ко мне, и я спросила: так в чем обвинил её муж? Оказалось: просто его раздражала невыглаженная штора.

- Наверное, слукавил Антон, - засомневалась я.

- Слукавил. – И снова попросила кофе. - Не в шторе дело, а в том, что «не исполнила «свой женин долг», как изволит выражаться, не пришла к нему по его желанию.

Да-а, Линка, положеньице у тебя…

Как и у меня когда-то… но об этом ей пока не скажу.

 

И еще несколько слов о ней.

А интересна она еще и тем, что весьма и весьма увлекающаяся особа! То, натащив в квартиру сучков, дощечек и коряг, начнет вырезать из них нечто сюрреалистическое и пугающее, то из пластилина… и почему-то именно из темно-зелёного пластилина, налепит бюсты любимых артистов и писателей, а из гипса – странных животных, еще не открытых зоологами: рыбину на курьих ножках или наоборот - курочку с плавниками. Когда с восторгом показывает мне свой очередной шедевр, я теряюсь: ну что сказать-то? И обычно ограничиваюсь улыбками, короткими репликами или междометиями: ой… ого… да-а… ой, какая… чудо!.. но никогда не скажу «фу», - боже упаси обидеть мою креативную подругу! Но если, увлёкшись, неосторожно воскликну: а это, мол, что за зверь, то Лина сразу бросится объяснять замысел своего творения, а я тогда замолчу и сделаю вид, что да, мол, ой, мол, ну как же чертовски интересно!

А творений у Линки много, лепятся они на всех полочках и тумбочках, и если вдруг кто-то приостановится над «плодами её творчества», то она, торопливо стряхнув пыль со своего детища, с радостью одарит им счастливчика. Правда, далеко не все вымыслы она реализует до конца, и поэтому много на полочках её озадачивающих начинаний, но так ведь… Понять могу: ну да, не зацепилось, не пошло. Ведь главное – не «конечный результат», а поиск, путь к этому самому «конечному» и можно…

Но, кажется, отвлеклась от Линки, а поэтому опять - к ней.

Но самое-самое её увлечение, которое зело… вельми… ну, в смысле очень меня интересует, это – записки. Правда, делает она их от случаю к случаю на девственно чистых перевертышах рекламных листков, но когда читаю…

А показывает их всегда, ибо совершенно не дорожит ими. Так вот, когда вчитываюсь в эти небрежные каракульки, то нахожу в них нечто… Да нет, пишет она, конечно, плохо, язык банален, но схваченные моменты любопытны, так что всегда подмывает тут же переписать только что прочитанное.

Вот и из нескольких последних её эмоциональных устных и письменных выплесков попыталась написать то, что сейчас будете читать, и в подмогу, персонажем номер два, взяла себя, - будто рядом была, незримо, - а поэтому от Линкиного оригинала мало что осталось, но так ведь…

Думаю, что не обойдусь без себя и дальше, если ко мне опять попадут её наброски, так что писать мою повесть будем с ней вместе.

 

Она – на дачном участке.

В голубых спортивных штанишках, в оранжевой майке, в красной кепке с огромным козырьком, из-под которой выбиваются светлые завитушки и поблёскивают темные глаза… Живая, яркая мишень для наблюдения. Глаз не отвести. Особенно, когда начинает злиться и отшвыривать от себя длинные пряди картофельной ботвы.

Сейчас заговорю с ней. Слушайте:

Похоже, Линка, картошку берёшь ты штурмом.

Одна. Третий день. За счет накопившихся отгулов штурмую эту дурацкую картоху!

Вот и хорошо. Копай себе, да копай, не думая о муже.

Копаю её, копаю, но всё равно крутится одно и то же, крутится, как с заевшей пластинки: конечно, мог бы муж половину забот взять на себя, ведь два года уже не «служит» как изволит выражается, свободного времени до хрена, но всё читает, читает! Он, видите ли, «самообразовывается». А я кручусь. С восьми утра и до одиннадцати вечера. И только в те минуты, когда наконец-то!.. ложусь спать, ощущаю себя счастливой.

Ну да, и тогда тебе уже не до эротических забав, а он…

А он… Да и не хочу, не хочу только привычки в том, что называет «жениным долгом»!

Вот и не думай больше об этом, задуй, загаси свои грустные мысли, или… закопай вот здесь, вместо картошки.

Кстати, о картошке. Дура! Зачем сажала её! Куда теперь дену?

В подвал, Линочка, в подвал.

В подвал, который - в поле, и из которого могут украсть? Бывают же такие тупоголовые, как говорит сын и которые… как говорит муж, любят себя изнурять.

А ты уже изнурила.

Спина устала кланяться. Стать на колени и ползти с лопатой от куста к кусту?

Смешно будет на тебя, со стороны-то. Брось, не копай, побереги себя… для «женина долга».

Ну да, а потом на коленях и-и - к «женину долгу»… Нет, надо копать стоя, а то стыдно будет.

Перед кем стыдно-то?

Стыдно перед собой. Выкопаю, а там... А там - будь, что будет. Покрадут эту картошку, померзнет она, но все ж...

Ну вот, видишь? Значит, прав твой Антон: вечно ищешь себе…

«Сама ищешь себе работу!» Ну да, ищу. И на кухне ищу, и на работе ищу, и когда по магазинам бегаю…

Опять заводишься?

Завожусь… Ладно, больше не буду. Кыш, кыш, мои мысли нахальные!

И опять почти вижу Линку: вот она наклоняется… вот с усилием давит ногой на лопату… выбрасывает очередной комок с клубнями, становится на колено, выбирает их из земли, кидает на межу, встаёт, наклоняется, давит, выбрасывает…

Ох, Линочка, хотела бы помочь тебе, но…

Ну, ладно, скоро кончишь, всего два ряда осталось.

Уф!.. Наконец-то последний куст. Слава тебе, Боже! Теперь – в нашу березовую рощицу, спиной - на травку. Лежать буду целый час!

Ой, так уж и час. Через пятнадцать минут подхватишься.

Не, час не получится. Домой пора. Темнеть скоро начнёт, так что во время ходьбы буду отдыхать и успокаиваться.

Ну да, ведь было у тебя целых пять дней полного одиночества, солнца, тишины с шелестом берёз, озорных облаков, бирюзы неба!.. Но уже идёшь своим любимым логом. А в логу-то травка еще по-летнему изумрудна и над ней облаками - вершины желтеющих берез, подсвеченных заходящим солнцем. Остановись, вглядись в эти парящие березы, но только, пожалуйста, не заплачь от восторга, не надо!

Нет, не заплачу, в душе даже радость вспыхнула, - ведь победила же себя! Одна!.. выкопала всю картошку!

Ну да, ведь тебе обязательно нужны…

Ведь человеку просто позарез нужны победы! И не прав Антон, когда говорит: «главное – не перенапрягаться».

 

А теперь она – на кухне.

Обрезанные лёгкие джинсы, клетчатая рубашка, лицо хмурое, волосы – в разные стороны… Что-то беспокоит её и со своим скарбом не в ладу, - сковородку суёт под полку наугад, вилку на полку – тоже… Линка, оглянись, твой Антон на кухню вошёл. Ой, даже приобнял и…

- Ну, хватит, раскрепостись!

Да что ж ты так? Стряхнула руки, шарахнулась в сторону.

- Зато вы с сыном всегда раскрепощены! Ничего вас не касается! – А-а, это она про кран на кухне, который опять течет. - Вы только и озабочены, как бы ни нарушили вашу комфортность! - Чего завелась-то на него с пол-оборота? - Вы у нас - баре, а мы с дочкой плебейки у вас в услужении!

Что несёшь! Видишь, он улыбнулся и снова приобнять хочет.

- Ну тебя! Не успокаивай! Ты не умеешь этого делать. Лучше уходи.

Что ж гонишь? Человек ещё не завтракал.

- Вот… Салат, яичница.

В ванную?.. В зал, на балкон?

- Господи, хоть бы одной побыть!

Успокойся, Линка, он уже переодевается, уйдёт сейчас.

- Слава богу!

Из-за тебя уйдет.

- Из-за меня… Плохо. Я - стерва? Я - истеричка?

Да нет. Но…

- Но как же плохо, что вот в такие дни после работы домой идти не хочется!

Но сегодня-то выходной.

Съездить на дачу? Там тишина, ложок, березки... Приеду, поздороваюсь с «растеньицами», как говорит мама, остепенюсь.

Махни. Природа всегда утешает.

И уже еду, в окно смотрю… А слезы - вот-вот!

Ничего, сейчас выйдешь, пойдешь... Ходьба успокаивает, только не спеши.

Вон-он рябинка краснеет, подсолнухи над заборами тарелками жёлтыми виснут, а дымком-то как пахнет!.. Посмотри, какие стволики у молодых берёзок трогательные! Но в листве уже оранжевые косички замелькали, да и в изумрудной траве… Красиво. Красиво и грустно. Но берёзоньки, не грустите! Вот нагрянет весна и опять оживёте, на ветвях ваших снова в радости залепечут на ветру молодые листочки, а я… нет, Линка. Линка-а, остановись! Не надо грустить. Лучше садись на свою старую кастрюлю и прореживай петрушку.

Хорошо-то как!

А теперь поищи грибы в березовой рощице, ведь она - чудо! Да еще это низкое солнце стволы словно перламутром подсвечивает, а листья - изумрудом.

Ура! Уже и штиль в душе заискрился.

Ну, я же говорила.

Ой, кажется, по логу замелькала кепка Антона. Зачем это он?

Наверное, мириться пришёл. Видишь, даже бутыль воды принёс:

- Вот… по пути захватил.

Бродит по огороду, срывает помидоры и молчит. Но подошёл:

- Ты домой скоро?

- А что?

- Да пораньше бы уйти.

Не хочешь пораньше? Не хочешь – с ним?

- А почему пораньше? - И не взглянула даже: - Ты иди, а я еще…

Ничего не ответил. Засобирался. Ни слова не сказал. Ушёл.

Ну и пусть уходит. Пусть, пусть!

Но почему сразу заторопилась-то? Фасоль быстренько-быстренько собираешь, помидоры? Чего испугалась?.. А-а, солнышко за рощу покатилось, с востока тучки поползли и вокруг – ни души. Но, может, для тебя это даже и хорошо - легкий стресс, может, тебе и надо…

Странно. Даже благодать в душу опустилась.

И уже как же не хочется уходить тебе из этой тишины, да? От этих вечерних запахов, от быстрого наползания ночи, но надо...

Почти час!.. сижу на бетонной плите, а этого треклятого автобуса всё нет и нет.

Опять заводишься?

Да не завожусь я, а просто смотрю вокруг и… Ведь вначале-то небо потемнело, дома посерели, а потом желтыми квадратами ве-есело так вспыхнули освещенные окна, деревья стали силуэтами, а небо вдруг начало светлеть, будто все его тёмные краски слились на землю.

А что с твоими тёмными красками?

И мне это посветлевшее небо с огромной луной тоже высветлило в душе что-то.

Вот, видишь? И автобус как раз.

И даже этот автобус с молчаливыми и усталыми пассажирами успокаивает, словно все эти люди, хотя и не смотрят на меня, но сочувствуют и желают добра.

А мелькающие под фонарями ярко-зеленые пятна деревьев?

И даже пятна деревьев, и огни наползающего города, в котором…

В котором, конечно же…

Конечно, меня ждут.

 

ВТОРАЯ ГЛАВА

 

Теперь – немного о себе… Ну как же, если собираюсь писать повесть с двумя персонажами, то, естественно, надо и о другом… то бишь, о главном, слово молвить.

Но, впрочем, кто из нас будет главным? Рано еще говорить.

А писать о себе очень сложно. Краткую биографию?.. Нет.

О характере, мировосприятии? Тоже нет, ибо по «ходу повествования» читатель поймёт, кто я такая. Поэтому напишу, пожалуй, только вот что: у меня затянувшийся писательский кризис, из которого упорно пытаюсь выкарабкаться, ухватившись за Линку, как за спасительную соломинку.

Почему за неё?

Да потому, что у нас с ней есть нечто общее: в своё время и мой поэт бросил писать вот так же, как теперь - её писатель, и поэтому… Но нет, не буду объяснять, что за «поэтому», ибо надеюсь: наблюдая за сложившимися конфликтными отношениями Линки и её мужа, я, может быть, смогу что-то додумать, понять и из своей собственной судьбы. Но поможет ли мне в этом моя «соломинка»?

А сейчас у меня в руках томик Германа Гессе и я нашла у этого, близкого мне, писателя, вот такой, созвучный моему теперешнему состоянию абзац:

«Путь человеческого становления начинается с невинности (детство, первая, не знающая ответственности стадия). Оттуда он ведет к вине, к знанию о добре и зле, к требованиям культуры, морали, религии, общечеловеческих идеалов. Каждого, кто переживает эту стадию всерьез, как развитый индивидуум, этот путь неизбежно приводит к отчаянию, к сознанию того, что не существует воплощенной добродетели, полного повиновения, беззаветного служения, что справедливость недостижима, а жизнь в добре невозможна. Отчаяние это ведет либо к гибели, либо же в третье царство духа… к постижению милости и спасения, к новой, высшей разновидности безответственности, короче говоря - к вере. Неважно, какие формы и выражения принимает вера, но содержание ее всегда одно и то же: мы не отвечаем за несовершенство мира и за наше собственное, мы не распоряжаемся собой, но нами распоряжаются, потому что за пределами нашего познания существует бог, или иначе - ОНО, которому мы служим и которому можем предаться».

Похоже, с успехом прошла я первые два периода своей жизни, но заплутала в третьем.

 

- Привет!

Линка вспыхивает на пороге, как луч солнышка:

- Мой-то вчера… Домой пришел с букетом!

Ну вот, видишь, а ты…

- И как же давно не преподносил цветы! Даже не помню… - перебила меня и тень мелькнула на ее красивом личике: - А я на радостях торт испекла и всей семьей потом пили чай. Хорошо так было!

- Будто и не было тех хмурых дней, да?

- Да нет, были они, были! Потому что весь вечер хотелось лечь, отвернуться к стене и рухнуть в сон.

- Линка, радость моя! Жизнь – она такая… Жизнь полосатая и зачастую непонятная штучка. Послушай, какие грустные строки оставил нам Владислав Ходасевич:

Должно быть, жизнь и хороша.

Да что поймешь ты в ней, спеша

Между купелию и моргом,

Когда мытарится душа

То отвращеньем, то восторгом.

И снова набежала тень на светлое личико моей подруги от философских строк Ходасевича Владислава. Зачем я его?..

Отвлечь от высокого низким, бытовым?

- Надо тебе почаще смеяться, а то морщинки у губ всё заметнее.

- Да я разглаживаю их, разглаживаю, но... И как Антон может жить со мной... такой? Нервы – ни к чёрту, часто и слезы - вот-вот. Вчера-то, когда легла спать, опять пришел, а я отвернулась: «Ну почему не заведешь себе любовницу?».

- А он?

- Он… «Я же тебя люблю» - прошептал. А я как раз перед сном посмотрела кусочек фильма: они вламываются в её дом, зажимают рот, распластывают на кровати, насилуют...

- Её насилуют, а у тебя дыхание перехватило?

- Перехватило. И на лбу капельки пота выступили. Ненавижу ЭТО в мужиках! Ну, почему самое интимное хотят… как «неотложку»?

Она сидит напротив меня в глубоком кресле, - почти утонула в нем, - и её карие глаза начинают темнеть и поблёскивать. Плохой признак. Может и расплакаться вот-вот.

Чем бы отвлечь? А-а, вот:

- Линок, давай-ка поставим твой любимый диск.

Нет, и музыка ей не поможет.

А не поделиться ли тем, в чём была до её прихода? Хотя она к поэзии - не очень… И всё же:

- Ну, тогда от грустного Ходасевича давай нырнём в светлый романтический мир Николая Гумилева, а?

                 Сады моей души всегда узорны,

                 В них ветры так свежи и тиховейны,

                 В них золотой песок и мрамор чёрный,

                 Глубокие, прозрачные бассейны…

                 …Я не смотрю на мир бегущих линий,

                 Мои мечты лишь вечному покорны.

                 Пускай сирокко бесится в пустыне,

                 Сады моей души всегда узорны.

- Ах, Гумилев, Гумилёв! – Линка вздохнула. Взглянула на меня. Нет, веселей не стала, но всё же на какое-то мгновение искринка вспыхнула в глазах… но погасла: - А что же мне делать со своими «узорными садами»? Ведь рядом тот, к которому нет прежней влюблённости.

- А может, скажем так: нет того, чем ЭТО одухотворялось?

- Ну да, нет «того, чем»…

 

Я – на юбилее.

Антон - в темно-синей тройке с белой астрой в петлице, Линка - в сером пиджачке с розовой. У них - юбилей свадьбы... то бишь, регистрации. Знаю, свадьбы не было, но вот об этом дне вспомнил Антон, - только сейчас рассказал, словно жалуясь: «Отмечать будем? - спросил её как-то, а она лишь плечом дернула: ну, мол, если хочешь...»

Но всё же вчера…

И ведь сырой, холодный, сумеречный вечер был, а он пришел домой с огромным букетом астр и георгин: «Вот, тебе... Сам вырастил, сам и принес», на что Линка только буркнула: последние, мол? Но вышла дочка, улыбнулась: «Поцелуйтесь же!» И он чмокнул её в щеку, а она… А она словно отмахнулась. Почему, Линка? Снова что-то не то между вами?

Антон наливает в рюмки вино:

- Кто поздравит нас? Дочка?

- Не-е, я не умею…

Но всё же бормочет о здоровье, о золотой свадьбе, до которой «дожить бы родителям надо», и уже пьем, закусываем.

Но Линка, но что ж так буднично у вас за столом? Наверное, не так бы Антону хотелось, потому и раздражается. Вот и сейчас:

- А ваша мама селедку рядом с шампанским поставить может, - криво усмехается.

Неудобно мне у вас, неуютно. Может уйти?.. Вон, Антон снова нахмурился:

- А вашей маме лишь бы работать да работать, и больше ничего не нужно.

Линка взглянула на меня, я – на Линку. Мы-то знаем, что кроется за «больше ничего»…

Ответишь ему?

Ну и молодец. Не надо. Молчи. Не порти настроения детям. Да и нелепо отвечать тем же... с астрами-то в петлицах.

А по телевизору - девочки изящные, тонкие, крутят попками, и твой Антон уже похихикивает, любуясь ими.

А у тебя – тоска.

Да потому тоска, что не пришлось быть вот такой, как они, не пришлось хоть раз!.. сбросив лямку забот, надеть вечернее платье и почувствовать себя только женщиной.

Но молчи, молчи! Лучше тоже любуйся этими длинноногими.

И всё же сказать что-то хочешь?

- Если верить в перерождение душ, в реинкарнацию, то хотелось бы в последующей жизни быть только женщиной.

Линочка, эта твоя реплика похожа на скулёж. И что ж Антон?

- Да брось ты!

Прямо взорвался! Еще и передразнил: «Только женщиной…» Зачем же он так?.. Наверное, задела его своей жалобой, что не помог тебе быть «только женщиной».

- Па, ну зачем ты так? – Молодец дочка! - Пусть человек хотя бы помечтает.

И ты, Линка, глаза – к ней. И в них – благодарность бессловесная: дочка, спасибо!

Теперь молчите. Похоже, что ваш маленький праздник распался. Нет его больше. Кончился. Вот и шампанское открыли, но, похоже, не заиграло в вас. И кофе - в чашках, и пряник медовый на подносе, но... как буханка хлеба.

И уже дети - к телевизору.

Пусть смотрят, а ты… А ты подойди к Антону, улыбнись.

Молодец. Подошла… улыбнулась, вынула астру из петлицы:

- Давай твою… в воду поставлю. Пусть еще поживет.

Ни-ичего не ответил твой отвергнутый муж...чина.

Ни-че-го.

 

И снова – к Линкиным наброскам… да нет, не только к Линкиным.

Ветер, полощи, полощи дождём ветви ивы!

И он встряхивает их. И они уже мечутся, тянуться в сторону балкона, хотят вцепиться в его прутья.

Какие же тяжелые капли срываются с листьев и шлепают уже по опавшим, затоптанным!

Почти две недели на улице вот такое бесиво, и это значит, что осенние работы на даче закончились и твой Антон всё дома, дома, дома!

И мается от безделья, и нервы у него натянуты, хотя и сдерживается.

И твои - тоже. Но нет, вы не ругаетесь, а варитесь в своих мыслях и чувствах в одиночку, с глазу на глаз, да? А тут еще это, твоё, вечное: и все не те, и всё не так, да?

Нет, больше не могу! Вон из квартиры!

Но ведь дождь, лужи, рыхлое серое небо.

К троллейбусу, на «тройку»!

И вот уже замелькали в плачущем окне, засуетились дома, деревья, машины, желто-пурпурные кроны кленов... словно вспышки!

«Суета сует и томление духа». Кажется из Библии?

Да, из Библии. Но забудь об этом хотя бы сейчас! К черту все эти вечные раздумья о смысле жизни, как живем, почему так, а не иначе? Вон, у Чижевского: «В смятеньи мы. А истина ясна, проста, прекрасна, как лазурь у неба. Что человеку нужно? Тишина, любовь, сочувствие и корка хлеба». Вот и всё. И не надо искать чего-то, шарахаться, метаться, как эти самые листья у обочин, которые никак не прибьются к забору. Пора бы уже тебе остепениться, успокоиться.

Но как успокоиться, если уходит…

Что уходит?

Уходит способность одухотворять те самые «эротические игры», которые…

Ну да, не хочешь смиряться с тем, что становятся чем-то необходимым только мужу, а ты просто «должна исполнять».

А должна ли?

Как далеко ты заехала! Скоро и конечная.

Ой, а ветер-то, ветер! Зонтик вывернул и дождь наглый - в лицо!

И по лужам - каплями, каплями… словно выстрелами. А листья-то, листья как мечутся!

И сколько ж их, желтых, исхлёстанных дождем не только в лужах, но и в жухлой траве, в решетке изгороди, на островках тротуара, под деревьями.

Наверное, в домиках, что под деревьями, в тепле и уюте сидят за чаем добрые и симпатичные люди и без всяких заумей болтают себе о разном.

Да, без заумей. Хорошо! Вот, видишь этот прекрасный опадающий ясень? Он просто растет себе да растёт, так и ты…

Но ведь, чтобы вот так раскинуться, этот ясень…может быть, несколько деревьев заглушил, да и трава под ним что-то хиленькая.

А что ж ты хочешь? Борьба! Выживание только сильных.

Что, и человеку - вот так?

Да нет, для того и разум ему дан, чтобы уходить от эгоизма. Всемирная мать Тереза наверное не мучилась терзаниями, подобно тебе, а ездила по всему миру и помогала слабым.

Нет, по миру уже не поеду, а вот домой…

Быстро-то как день смешивается с сумерками и за окном мечутся уже не оранжевые кроны клёнов, а окна домов, изгороди, фонари, деревья, кусты. Смотри, Линка, мужик вошел. Драный пиджак, приспущенные брюки, стоптанные башмаки. Бомж, наверное, и под дождём промок. Стоит, покачивается. За поручень вцепился, как утопающий – за соломинку. Что-то под нос бубнит. Но вот, уже выходит.

Ага, но ме-едленно так. И что он там бормочет?

«Ос-то-рож-но, двери зак-ры-ва-а-ются!» Шутник…

И захлопнулись створки.

Словно отрезали его.

И уже он там один, на исхлёстанной дождем остановке. Один… Вот сейчас приду домой, соберу чего-либо на стол, налью в стаканы нашего домашнего вина, позову Антона, дочку, сына: идите, золотые мои, выпьем, посидим, поговорим…

Но твоего сына нет дома, дочка на машинке что-то шьёт, Антон смотрит новости.

Ну, тогда не сегодня… тогда завтра... в другой раз.

 

- Нет, я понимаю: Антон - писатель, ему романы писать надо. Но теперь, когда почти не пишет, мог бы, конечно... А если и начнет помогать, то с раздражением, с надрывом, поэтому уж лучше – сама.

Она стоит над плитой ко мне спиной и что-то жарит… А у неё здесь уютненько, светло, тепло, по стенам, на чуть бежевом кафеле, реденько разбросаны цветные пятнышки, над плитой – расписной поднос почти палехской работы, над диванчиком – яркий натюрморт бывшей подруги-художницы, после которого Линка и вдохновилась на создание несколько своих натюрмортов. Смогла, смогла хозяйка «подручными средствами» создать из кухни вот такой милый уголок.

- Да уж… - запоздало отвечаю на её мини монолог. - По крайней мере домашняя работа - единственное, что не вызывает у тебя сомнений в нужности, да?

- Вот-вот… - вдруг резко оборачивается: - И всё же! Антон сейчас сидит, читает в своей комнате, а я всё еще здесь, на кухне. – Оглянулась… Подошла к двери, прикрыла её, но все равно заговорила тише: - Правда, вчера сходил на дачу, а сегодня… Попросить его всё же достирать белье? – Я пожала плечами, хотя вопрос был не ко мне. - Нет, не буду. Итак взбрыкивает все эти дни, а если и сейчас… то мой выходной - к черту.

Замолкает, но знаю: вот-вот разразится продолжением к «заданной теме».

И я жду этого. Мне это нужно позарез. Плохо? Но так ведь…

- И всё же! – резко оборачивается с чубчиком, закрывшим карий глаз.

- И всё же? – явно поддразниваю её. - Рискни, Линка. А вдруг достирает.

- А-а, и впрямь! Рискну. Но слушай, как ласково и мягко.

Да не получится мягко! Знаю тебя… Но пошла к нему. И мне – за ней?

- Антоша, может, достираешь бельё, а? - Ой, и впрямь ласково так говорит, тихо: - Надо только второй раз прокрутить его в машинке и прополоскать.

А её Антоша сидит на диване у окна. И красиво как смотрится в контровом-то свете!.. но от книги не оторвался, значит…

- Вечно вы... – Это он её и дочку имеет в виду. – Вечно начнете стирать и... – Очки-то как зловеще блеснули! - Раз начали, так и кончайте.

Интересно, примет Линка брошенную перчатку или молча уйдёт?

Прими, Линка, прими! Подбрось реплику, давай!

- С дочкой потому стирать начали, что белье грязное из корзины лезло.

Обернулась ко мне. Глазами спрашивает: правда, мол, мирно я сказала?

Мирно-то мирно, но уже обиженно, поэтому сейчас еще услышишь.

- Ваше белье, вы и стирайте.

Опять брыкнул. Стерпишь, али как?

- Антон, не только наше...

- Вашего больше. - Снова очками-то как! - И все равно, сказала б раньше… постирал бы.

Сказала б она… А сам не видел?

- Ну что ж говорить-то? Разве не видел?

Украла мою реплику, Линка! И что ж твой Антоша?

- И всё равно не буду на вас стирать.

На кухню метнулась. Молча… Но уже оттуда, громко, что б он услышал:

- Ну, хорошо, не стирай. Только знай: на нас стирать ты больше не будешь... как, кстати, и не стирал, а сам на себя - пожалуйста.

Линка, обернись! Он влетел!

Ну да, оказывается, она и рубашки ему никогда не погладила, и пуговицы ни одной не пришила, и носков не заштопала!

Линка, держись!

- А кто штопал, ты что ли? – открыла форточку, глубоко вдохнула порцию прохладного воздуха, а муж, не уточнив «кто», расширил претензии: да, только он вкалывает… он ишачит на всех... ой, даже не нужен в семье никому… ой, выжали они из него всё, что могли, а теперь...

И что ответишь на эту тираду?

А ничего не ответила. Нырнула в зал, забилась в свой любимый уголок дивана, заткнула уши ладонями.

Линка, успокойся. Возьми себя в руки. Бывает!

- А ты знаешь, почему он вот так?.. – Всё, уши её уже слышат. - Бесится, что вчера опять не пришла к нему. Ведь ждёт, ждёт моего «визита», а у меня ни сил, ни желания.

Ах, как же понимаю тебя!

 

Не сказать, что у нас с Линкой мироощущение - душа в душу, но вот этот фильм об американских диких мустангах только что смотрели вместе. И она пока молчит, попивая из моей… вернее, из её любимой чашки маленькими глотками остывший кофе с ликёром, - мы любим вот такой… Но чур, кажется, что-то изречь хочет, - глаза-то потемнели, а это признак того, что думает:

- В каких же боях жестоких отвоевывают мустанги свое лидерство!

Линка, но ведь ты не только об этом сказать хотела! Пока додумываешь, получи-ка мою незамысловатую фразу:

- Но зато кобылицы - в их «гаремах».

- Вот и среди людей должно быть так же! - Помогла, помогла моя незамысловатая! У неё даже щеки чуть зарумянились. - А то наши «мустанги» о-отлично устраиваются: распушат свои хвосты, зацокают копытами, чтобы завоевать «свою кобылицу», а потом и остынут, и остепенятся, но непременно хотят, чтобы «она» оставалась послушной ему всю жизнь… как мой «мустанг», у которого «хвост» уже повис, писать не хочет, как-то пробиваться в жизни - тоже… да и хотя бы просто защищать меня от нагрузок… так почему же я обязана исполнять какой-то «женин долг»?

Уф! На одном дыхании всё выговорила…

Молча, смотрю на неё. Как примет моё молчание? Ведь так хочется, чтобы еще что-то…

- Не знаешь ты… - говорит-то мне, но знаю: сама себе отвечает. - Слушай, а может, этот «долг» Антон просто выдумал?

Вот теперь ждёт ответа и от меня, но разве я знаю?

- Линка, у него спроси, - улыбаюсь сочувственно и искренне.

А она встаёт, расправляет плечи, словно собираясь сейчас, сию минуту сказать ему:

- Вот и спрошу: дорогой мой мустанг, ты же не хочешь быть мне защитой от нагрузок жизни или хотя бы подмогой, вот и не требуй того, чего не заслужил.

Во как грозно!

Но Линка, моя милая Линка, ведь не скажешь этого своему обиженному мустангу!..

Не скажешь, как и я когда-то - своему. Тоже терпела, ждала: вот-вот возьмёт на себя часть домашней рутины, поймёт её дурманящее всесилие и почувствует, изменит в себе то, что гасит наши чувства! А он только наступал, донимал нелепыми придирками…

Как же похожи мы с тобой да и ситуациями, в которых оказались!

Но моя давно разрешилась, а долго ли ты будешь искать выход из своей?

И ждешь ли моей подсказки?

А подсказывать не буду. И хотя бы потому, что сбившуюся нить жизни ты должна распутать сама, а еще… Ведь мне просто позарез необходимо видеть тебя вот такую, одиноко барахтающуюся.

 

Обычно читает Линка только что-либо из современной прозы, вроде «Кода да Винчи».

Но пытаюсь я вести с ней «воспитательные беседы» о классике, на что она лишь отмахивается: нет, мол, это всё слишком длинно и скучно. Но я не теряю надежды и изредка «приобщаю к прекрасному» короткими отрывками, а чаще поэзией, вот и сейчас забежала с томиком…

Она - напротив меня в своём любимом уголке дивана вяжет свитер, который… ну почти уверена!.. или не закончит, или распустит в очередной раз. Рядом - дочка. С их лиц еще не стёрлись эмоции от затихшего разговора и я не знаю – о чем они?.. Жаль.

Но, может, что-то не договорили и сейчас… Ага, дочка хочет… и, вроде как, шутя:

- Ма, а ты считаешь себя счастливой как женщина?

Ну и вопросик! При мне-то. Но понять можно это юное существо: раз добрались до него, то хочется ей прямо «здесь и сейчас» - ответ. Интересно, ответит ли мама? Едва ли.

- Не знаю, доченька.

Ну- у, я же так и думала! Но чего спицы-то опустила? И задумалась. А впрочем:

- Как-то так получалось, моя родная, что в нашей семейной упряжке ощущала часто перекос. - Нет, не поймёт твоя родная о перекосе, поясни. - Перекос оттого, что она, моя более сильная половина, не хотела тянуть упряжку вровень со мной. - Линочка, может, не надо при мне такое - дочке? Нет, хочет еще что-то. - И поэтому уставала я… да и устаю страшно, так что некогда ощущать себя только женщиной, тем более, счастливой, и это, конечно, грустно.

Что-то ничего не ответила твоя дочка... встала, ушла к себе.

А ты сидишь грустная, жалкая. Чем утешить? А вот чем… бодренько так скажу:

- Линка, а я пришла к тебе не одна, а опять с Гумилёвым. Послушай, моё любимое.

Не отозвалась. Но всё же прочитаю, может, после него…

                 Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,

                 И руки особенно тонки, колени обняв.

                 Послушай: далеко, далеко на озере Чад

                 Изысканный бродит жираф.

                 Я знаю веселые сказки таинственных стран,

                 Про черную деву, про страсть молодого вождя,

                 Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,

                 Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

                 И как я тебе расскажу про тропический сад,

                 Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…

                 Ты плачешь? Послушай… далеко, на острове Чад

                 Изысканный бродит жираф…

- Ну как?..

Встала. Смотала нитки. Воткнула в клубок спицы. И что дальше?.. Вздохнула. Улыбнулась:

- Ах, как же до слёз отрадно, если тот, кто рядом, знает и о «тяжёлом тумане», и о том, что уходит вера «во что-нибудь, кроме дождя».

Нет, прекрасными строками поэзии я только еще глубже разбередила ей душу, не подсказав ответа. Может, проза поможет?

- Линка, а вчера мне попались записи той поры, когда искала ответы на воспалённые вопросы. Хочешь послушать?

- Валяй.

- Валяю. Из русского философа Владимира Соловьева. Может не точно процитирую, но… Сила любви, переходя в свет, преобразуя… Ну да, преобразуя и одухотворяя форму внешних явлений, открывает нам свою объективную мощь и поэтому…

- А об «должна исполнять свой женин долг» у твоего философа… ничего?

- Вроде бы не-е…

- Ну и зачем тогда ты мне его…

- А затем, - опять же мажорно улыбаюсь, - что твой Антон перестал «преобразовывать и одухотворять форму внешних явлений», вот и...

- А, может, уже и не может? – прожужжала она буквой «ж», снова принявшись за вязанье.

- Может, и не может, - прожужжала и я.

И она снова начинает быстро ковырять спицами, будто этот самый свитер ей непременно надо вывязать к вечеру, а я смотрю на неё и думаю: не грусти, Линка, таких, кому «некогда ощущать себя только женщиной, тем более, счастливой», много… можно сказать, целые легионы, но жаль, что легионы эти не могут наступать, а только защищаться.

Может, выложить ей мои грустные мысли-выводы из собственного опыта?..

Нет, пожалуй, сейчас не буду. Как-нибудь потом… в другой раз.

 

Через три дня с Линкой едем в санаторий «Крымское приморье».

А получилось так: на работе предложили мне две «горящие» и почти дармовые путевки, и дармовые потому, что непременно возьму и ту и другую. Ну, как было не соблазниться? Тем более, что – творческий кризис и, может, волны Черного моря смоют мою депрессию? Но куда девать вторую путёвку? Предложить Линке? Ведь говорила, что отпуск у неё «еще не реализован, хотя отдохнуть бы надо и от домашней рутины, и от Антона», да и мне, честно говоря, не хотелось расставаться со своим «подследственным» персонажем.

И позвонила: поехали, мол, посидим у самого синего моря, подумаем над вечными вопросами жизни да и над твоими, авось и придумается что-либо окейное на лоне природы. «Ты думаешь? – усомнился мой персонаж. - «А вдруг?» - рассмеялась я, чтобы плеснуть на неё радостным оптимизмом. И она согласилась.

 

А сейчас она идёт впереди меня по тропинке старой сосновой рощи, что совсем рядом с нашим домом, и молчит, молчит.

- Линка, и об чём молчим? - хочу выдернуть её из затянувшейся паузы.

Сделав несколько неторопливых шагов вдруг оборачивается:

- А об чём говорить-то? – Останавливается, прижимается спиной к сосне, подставляя себя солнцу. – Снова жаловаться на мужа? Так уже, наверное, надоела тебе до чёртиков.

- Да нет, не надоеда, – поспешила заверить и даже чуть не проговорилась, что наоборот, мол… - Так что если есть что… выкладывай, поймаю – и смеюсь.

Но она лишь махнула рукой и закрыла глаза, а я…

Ах, если б ты знала, Линка, что за этим смехом – не шутка, ведь так хочу знать и следить за каждым твоим шагом!

- Ну, хорошо, - прислонилась и я к сосне с другой стороны, - не выкладывай. – Но надо же что-то ей посоветовать? А-а, вот! То, что спасает меня, но к чему она обращается лишь изредка: - Линка, а ты пиши. Делай записки о ваших ссорах и не ссорах, да и просто… Ну, хотя бы по несколько строк, каждый день.

- Ой, и каждый день! – вдруг вспыхивает передо мной и в её темных глазищах трепещет вопрос: - Да и зачем, для чего? – И добавляет тихо: - Нет, не смогу.

Ну, раз сразу не отказалась, то вперёд!

- Сможешь, Линка, сможешь. Ведь иногда же пишешь! Значит спит… нет, дремлет в тебе потребность выплеснуться, да еще так интересно… выплёскиваешься! – Ага, польщу ей. - Вот и давай, каждый день, в блокнотик, хотя бы пять-шесть строк, а потом…

- А потом – суп с котом?

И рассмеявшись, снова пошла в глубь рощи.

- А потом… - не поддержала я её смеха, но догнала и... Сказать или нет? А, скажу. Это должно зацепить её, ведь как-никак она - креативная личность. – А потом всё, тобою написанное, вставлю я в свою повесть. Тебе же интересно будет?

Подошла еще к одной сосне. Прислонилась спиной и к ней. Закрыла глаза. Постояла, потянула паузу. Улыбнулась:

- Ладно. Попробую… - Я тоже расплылась в улыбке радости, а она приоткрыла один глаз, устремила его на меня и лукаво добавила: - Может быть.

 

 

ТРЕТЬЯ ГЛАВА

 

В окне вагона проносятся рыхлые предвесенние облака, мелькают тёмные стволы деревьев... Да, в лесу ещё снег. И сугробистый, простроченный следами зверья, тропинками, лыжнями, но уже и проталинки возле берез пригрелись.

Наши первые часы только с собой…

Не скучно ли будет там, в Крыму? Не достанем ли друг друга?

- Какими ж тягостными были эти два дня перед отъездом! – вдруг слышу её голос.

Она закрывает книгу, которую вроде бы и читала до этой фразы, но оказалось…

- Из-за Антона?

- Ну да, из-за него. И только из-за него.

Нет, не спрошу её: и что, мол, в этот раз… Пусть сама.

- Позавчера-то мой… - и замолчала, отвернулась к окну. Ура. Значит, расскажет то, что не хотела. - Сидел, читал в своей комнате, а потом вдруг возник в проёме нашей двери: «Пойти пройтись или искупаться?» вроде как спросил у нас с дочкой.

Линка замолчала. Наверное, думает: рассказывать ли дальше?.. Давай, Линка, давай! Я хотя и смотрю в окно, делая вид, что мне, мол, всё это – до фени, но ушки мои - на макушке.

- А мы сидели и спешно шили мне юбку. «Пожалуй, искупаюсь, - решил, наконец, и подошел к шкафу: - Где тут у вас чистые полотенца? – Порылся на полке, заворчал: - Вечно у вас как зря понавалено!»

Снова замолкла. Положила книгу на стол. Значит, будет рассказывать и дальше.

- И зачем я шутливо огрызнулась?.. был бы, мол, только у тебя порядок. - Снова смотрит в окно, хотя знаю: мельтешение облаков и сосен не видит, а просто... - А он вдруг и смахнул всё с полки, и рявкнул: «Ищите сами!»

- Смахнул и выскочил из комнаты? – почему-то спросила я.

- Ну да, смахнул и выскочил, а я еще и догнала его словами: конечно, тебе хорошо!.. у тебя отдельная комната, отдельный шкаф, есть где аккуратненько всё разложить, а мы тут втроём в одном лепимся.

- Да-а, завелась ты сразу…

- Ну да, завелась. Но слегка. – Взглянула на меня и глаза её потемнели: - Но, может, и слегка не надо было? - Может, и не надо, Линка, но ведь трудно сдержаться на агрессию, знаю. - Ну да, не надо, - ответила на свой же вопрос, - потому что он вдруг снова возник в проёме двери и сразу набычился: «Ищите! А то сейчас подожгу тут все! Повалю, раскидаю!»

- Во как! – воскликнула я вроде бы про себя, а получилось… Но, похоже, Линка не услышала моей, ненароком выплеснувшейся эмоции.

- А я только удивленно посмотрела на него, продолжая шить, но в голове мелькнуло: перекрестить его что ли? Бес вселился.

- И перекрестила?

- Нет, не перекрестила, а тихо так сказала: «Давай, вали».

- А он и впрямь?

- Ага. Шагнул к шкафу, пнул его ногой и вылетел вон. Сверху что-то упало, разбилось, а я… - А ты даже не посмотрела на осколки того, что разбилось, но… К горлу - ком, к глазам – слезы, да? - А я из-за слёз даже не взглянула на разбитое и стала искать на полу, в ворохе белья полотенце и дочка… Дочка зашептала надо мной: «Мам, давай я. Мам, давай...» и лицо её тоже было в слезах... - Бедная Линка! И со всем этим ты едешь в Крым? - Тогда я и запричитала: доченька, ты прости меня… за него прости! - Да-а, сценка разыгралась... И ты прокручиваешь её, прокручиваешь в сотый раз. Останови этот фильм, Линка! - А потом он купался, уходил куда-то, ужинал. - Нет, не может остановить. - На другой день снова сидел у себя за закрытой дверью, уходил, приходил, а я после работы бегала по магазинам, готовила еду, дошивала свою юбку и всё надеялась: подойдет, одумается, извинится! - Нет. Не подошёл. Да? - Нет. Не подошёл. А сегодня… - Сегодня извинился? - А сегодня утром даже не вышел пожелать мне доброго пути. – Значит, еще и добавил твой Антон. – Представляешь? Не пожелал доброго пути, когда с детьми перед дорогой присели в коридоре!

Я инстинктивно вскинула руку, чтобы погладить её по голове, успокоить, но на пол пути рука моя метнулась к термосу с чаем и я уловила почти выдох:

- Нет, не вышел.

И она невидяще уставилась на мелькающие за окном сосны, а я добавила вместо неё:

а ведь знал, знал, что всё это увезу с собой!

 

Холодно-то как в вагоне! И пусто почти, только студенты в соседнем купе гогочут… и громко как!

Куда едем? Зачем соблазнились почти бесплатными путевками?.. Как это у Хемингуэя? Единственная радость - это радость человеческого общения. Вот-вот, а я… А я и сама оторвалась от привычного, и Линку - от семьи, а с кем будем - там?

Но ладно, с тобой дневники, если скучно будет, то в них и окунешься… Во, опять я – сама с собой… А впрочем, вызывать себя другую, не так уж и плохо, - есть с кем вести диалог, а диалог всегда подталкивает, раскручивает… Но я «другая» отвлекла меня сейчас от… О чём «не другая»-то думала?.. А, о дневниках. Ну да, буду почитывать свои юношеские и подбивать Линку тоже делать записи.

Так у неё будут уже не юношеские…

Но зато насыщенные жизненным опытом... Ишь, забралась на вторую полку и что-то не слышно её. Задремала?

Пусть поспит, не думая о будущих дневниках, а ты полистай свои прямо сейчас.

Ага, прямо сейчас и…

«Очередная депрессия. Потухший взор. Плохо. Ведь годы-то идут, летят. Двадцать уже!»

Ох, сейчас бы тебе эти годы, да?

«В семнадцать были мечты кем-то стать, что-то сделать, но теперь они быстренько тают, как снег под апрельским солнцем, да еще это вечное: для чего дана жизнь, зачем живу?»

Вот ведь как… Прожила ты уже вдвое больше, а ответов на эти вопросы так и не нашла… Интересно, а задаются ли такими вопросами студенты-попутчики, гогочущие на весь вагон? Тише вы, оглашенные! Человек задремал, а вы…

Город своего босоного детства проезжаешь.

Ну да, сердце аж затрепыхало.

Ну как же, самые романтические годы твои здесь пролетели.

Денис, первая влюбленность. Мучительное счастье видеть его, встречать. А потом…

А потом и он стал прошлым.

Ладно, очнусь от давнего прошлого и-и снова - в не столь давнее:

«Купила пластинку с классической музыкой. Какое же это упоение слушать «Лунную сонату» Бетховена!» Это уже… когда работала и жила здесь. «Боже, как страшно потерять мечту, перестать замечать прекрасное, не стремиться к нему. И чем тогда жить? А разве стремление к любви это ни ожидание встречи с прекрасным?»

Во как. Мечталось тебе о любви как о чем-то прекрасном…

А оказалось, что «следствие любви» это: муж, ребенок, быт, нескончаемые заботы, как и у Линки, и даже ссоры из-за... И места для той прекрасной любви остается всё меньше, меньше, пока…

А пока за окном-то уже сумерки.

Да, сумерки… Еще и метель начинается, ишь как по перрону бабульку гонит!

К своему вагону спешит.

Смешная. Сухонькая, а волочет за собой коляску до верху навьюченную. Ой, чуть не упала! В вагон-то свой хоть удачно сядет?

Прикрой-ка глаза, авось время скорей пролетит.

Пролетит, пройдёт, пробежит… промчится… промелькнёт, пронесётся, просквозит…

Всё, хватит. Пусть время делает, что хочет, а я и впрямь вот так прислонюсь к уголку и вздремну.

 

Вот и Орел… До отхода поезда в Крым еще целых шесть часов.

- Линка, чем же заполнять их будем?

- А давай-ка по улицам побродим, по магазинам почкаемся.

- И как часто ты чкаешься?

Засмеялась… Ну, вот и хорошо. Подремала в поезде, отдохнула чуток и даже щечки зарумянились.

- Да не я чкаюсь, а дочка. Любит она это словечко.

Как же метёт с крыш! И колючим снегом - в лицо. Нет, на улицах неуютно, тоскливо. Но вида не подам, - не буду заражать этим Линку.

В зал ожидания. В уголок красной, отполированной задами скамьи.

- Почитаем, Линок? – Не хочет, Лишь плечом дернула. – Нет, ты всё же послушай Максимилиана Волошина, ведь на его родину едем:

                     В прохладных кельях, беленных известкой,

                     Вздыхает ветр, живет глухой раскат

                     Волны, взмывающей на берег плоский,

                     Полынный дух и жесткий треск цикад.

                     А за окном расплавленное море

                     Горит парчой в лазоревом просторе.

                     Окрестные холмы вызорены

                     Колючим солнцем. Серебро полыни

                     На шиферных окалинах пустыни

                     Торчит вихром косматой седины…

Нет, вижу: Волошин Линке – до лампочки, да и меня, честно говоря, такие прекрасные стихи сейчас не будоражат. Вот увижу подобное в Крыму, в Коктебеле, тогда и…

- А ты посмотри вокруг, - Линка сидит и уже вяжет свой свитер, - может, что интересное и увидишь? Тебе ж нравится наблюдать.

Ага, вот… На цементном полу, прямо передо мной, квадрат солнца. И квадрат этот всё ползёт, ползёт по полу. Ползет воочию, заметно, вот, только что был у краешка скамьи, и уже отъехал влево. Как же быстро летим мы во Вселенной! Слышу, даже слышу напряженное гудение полета Земли, нарастающий шум ветра, ощущаю космический холод пространства… Нет, не хочу «холода пространства»! Лучше опять – в дневники. Прочитать из них что-либо Линке, чтобы заразить, подтолкнуть к записям?

- Линка, слушай:

«Приходил Стас. Пробирался к нашей комнатке через хозяйскую и ворчал: «Можно и ноги поломать…» А когда уходил – снова, вроде как специально для наших добрых старичков, и бросил: «Если что украдешь, то не сразу и выход найдешь». На что те так и остолбенели».

- А если б не записала тогда этого, вспомнила бы эту его выходку?

- Думаю, нет. Так что записки сохраняют, подталкивают…

- Ну, если подталкивают, то и расскажи о нём.

- И расскажу. Слушай. В ту пору мы с подругой снимали комнатку у стариков евреев, и он иногда приходил к нам. Красивый был. Лицо с матовым благородным оттенком, тёмные большущие глаза, греческий нос, высокий лоб, а над ним - упрямый чуб. А еще бородка у него была и усы, которые так ему шли!.. и так нравились мне.

- А ведь в те времена, как мама рассказывала, на бородатых не только на улице пальцами указывали, но могли и с работы уволить.

- Так и было, но вот Стас… А еще любил он эпатировать. На каком-то торжественном заседании в Доме культуры, когда на сцене в президиуме сидели начальники и один из них делал доклад, он вдруг вынул из кармана носовой платок, громко высморкался и вышел.

- Ну и что?

- Ну да, сейчас на такое и внимания не обратили б, а тогда!.. Тогда это считалось - из ряда вон… А еще писал Стас стихи. Хочешь прочту короткое?

Линка поморщилась, - не очень-то жалует поэзию, - но я уже открыла тетрадь:

- Послушай:

                           Случаются дожди -

                           застывшие навек седые струи.

                           Они трепещут мягко, как мираж.

                           И ты приходишь вечерами тихо,

                           и трогаешь упругих струек звон,

                           и в бессловесном снова ищешь смысла.

- Ну, как? – спросила, надеясь на успех.

И не дождавшись ответных эмоций, прочла уже наизусть:

Это - сон отлетевший...

И в нем присутствуешь ты...

- Стас говорил, что они – мне…

На тропинках, уходящих куда-то,

мы с тобою одни.

Я не знаю: есть ли солнце над нами,

но свет загадочный явлен.

И тепло твоих пальцев моего касается сердца.

- Во, еще помнишь…

- А потому и помню, что сразу влюбилась в него тогда…

Но моя, так и не растроганная стихами подруга, уже прячет клубок в сумочку:

- Ладно, о «тогда» в другой раз расскажешь, а сейчас идём… посадку объявили. Слава богу! Как только лягу на полку, так и не проснусь аж до самого Крыма.

 

Крым.

Холодный, ненастный, тусклый, - неуютный.

- Серо, Линка, всё серо, как у нас в ноябре.

И дождь. Моросит, моросит!

И гостиничный номер тоже серенький, тесный.

И наша неулыбчивая сожительница Лида словно охраняет свой мирок.

- Линка, а рядом-то - бильярдная. И с каким же треском взрываются и взрываются шары! - Да и дым от курева - в двери.

И зачем приехали? Может, к морю? Но оно холодное, раздражённое, грязное.

Да и вообще: всё, всё чужое! Но не стану об этом – ей. Лучше – вот что:

- А давай-ка поищем во всём этом нечто утешительное, нельзя же быть такими…

- Занудами, хочешь сказать? Ой, нельзя, конечно, но...

- Но вот прямо сейчас и скажем себе: а мне хорошо, хорошо!

- А мне хорошо!.. Хорошо знать, что не висит надо мною обида мужа, что не надо исполнять никаких жениных долгов…

- И так здорово ощущать себя никому не нужной, да? И это ощущение словно рамой окаймляет, охраняет твоё «я», да? – Кажется, попала «в точку», даже рассмеялась Линка, а я почему-то одёрнула её: - Но всё же, советую тебе написать Антону письмо, чтобы как-то размягчить свою обиду, да и его…

- Напишу, напишу как-нибудь… Но скажи: почему в нём так сильно стремление к сексу, а во мне… а я… - А в тебе этого и раньше не было, да? - А я всё искала в тех, в кого влюблялась нечто… - И она изящно пошевелила пальчиками у щеки, словно нащупывая это «нечто». - Нечто такое, что могло бы увести в неведомые радостные дали.

- И ведь нашла? Столько лет прожили с Антоном в ладу и только теперь…

- Да, только теперь, когда уже и сам в даль не всматривается, и меня никуда за собой не зовёт…

Нет, надо остановить волну нахлынувшей на Линку грусти.

- Линка, пойдем-ка узнаем: есть ли в этом раю под названием «Крымском приморье» библиотека? Так, на всякий случай узнаем, если заскучаем, то...

- Нет, ты иди, а я… - и на лице её вспыхнула та самая улыбка, которая мне так нравилась! - А я посплю, охраняемая рамой своего «я», как ты сказала.

 

Линка с Лидой ушли к морю, а я – к дневнику.

Эта моя привычка делать записи… Проживать бы мгновения настоящего просто, не задумываясь, не стараясь ухватить улетающие эмоции за хвост, чтобы закрепить в дневнике. Вон, как дети или животные: насытились, ничто не угрожает, светит солнышко и-и… Мгновение, остановись! А мы, человеки, вечно выскальзываем из настоящего, мучая себя или прошлым, или будущим… Но ладно, видать, мне никуда не деться от этого, а посему и здесь настоящему не дам ускользнуть, а законсервирую в своих записях, чтобы стало оно сохранённым прошлым.

«Снова сидела в библиотеке. Статья Татьяны Ивановой «Специальность 2101» о преподавании литературы в школе. С болью написанная статья. Да и «Пожар» Распутина перебудоражил душу и ощущение, что распадаюсь и нет сил собраться.

В номер… А в номере - опять этот нескончаемый взрывной треск бильярдных шаров!»

 

- Линка, солнце!

Скорей - к морю. Пропитаться его запахами, наполниться его неуёмной силой!

Ну да, я – струйка этого ласкающего ветра, я – капля синей воды!..

- Аннуш, а на пляже-то ни-ко-го! - вдруг слышу. - Да, ей еще кто-то нужен, кроме меня. Конечно, как-никак восемь лет разницы! - Может, пойдем в номер, к телевизору?

Нет, надо подтолкнуть её к прелести видимого:

- Но смотри: прямо у твоих ног стелятся и стелятся волны, выбрасывая на песок ватаги пузырьков, а те в панике спешат назад.

- Это им страшно оставаться здесь потому, что их сейчас затянет мокрый песок.

- Вот-вот, молодец! А теперь почувствуй себя сверкающим бликом вон того солнечного зайчика на гребне волны!

- Представила… подставила… заставила… уставила…

- Линка, ты что?

- Да нет, зайчиком быть здорово. Прыгает себе, пляшет, смеётся и нет у него забот, жениных долгов…

Да-а, мою озабоченную подругу вот такими сверкающими мгновениями жизни не излечить, надо еще как-то… что-то.

 

 

В дневник:

«А вчера - тихая и ласковая синева моря, будто оно, выплеснув накануне пенными волнами всю свою ярость, исторгло, наконец, из своих глубин радостную успокоенность и доброту».

Кажется ничего, красиво нацарапала, только вот насчет «исторгло»… Может…

- Что, и здесь будешь писать? – вдруг слышу голосок только-что проснувшейся Линки.

- Да нет, уже написала… Пока ты спала, я бродила вдоль берега и только сейчас…

- А сейчас будешь читать свои дневники?

- Ага.

- И опять про того самого, о котором в поезде?

- Про него.

- Тогда и мне немножко, а я буду слушать и просыпаться.

- Ладно. Просыпайся и слушай:

«Середина мая. Моя любимая пора... Вчера со Стасом шли по тихим, совсем сельским улочкам, и он пригласил меня заглянуть в его сад, - «ведь яблони цветут, сирень!» Я пошла. Но только взглянула на этот праздник цветов и заспешила домой. Чего испугалась?.. Не знаю. А он провожал меня, и я была счастлива только тем, что шёл рядом, а когда с веткой сирени из его сада пришла домой, долго не могла уснуть».

- А чего ты боялась-то?

- А боялась… Нет, тогда даже и не пыталась понять «чего», а просто убегала, уезжала от него и всё… а потом даже минуты считала, когда вернусь на работу и снова увижу.

- Но близко не подпускала.

- Долго не подпускала. Только потом…

- А я Антона – сразу, – перебивает огорчённо и отбрасывает одеяло, встаёт: - Влюбилась в свои семнадцать и словно сдалась, а теперь от моей влюблённости почти ничего не осталось.

Как и от моей, Линка… Но не скажу тебе об этом потому, что ты можешь спросить о Стасе еще что-то, а мне не хочется раскрывать тебе драму нашей жизни.

Так что нет, не скажу, но когда-нибудь прочту тебе вот это из моего любимого Владимира Набокова:

«Мы забываем, что влюбленность - не просто поворот лица, а под купавами – бездонность, ночная паника пловца. Покуда снится, снись, влюбленность, но пробуждением не мучь, и лучше недоговоренность, чем эта щель и этот луч. Напоминаю, что влюбленность - не явь, что метины не те, что, может быть, потусторонность приотворилась в темноте».

Прочту и скажу: моя милая Линка, быть влюблённым это всё равно, что лететь в самолете… нет, в лайнере, набирающем высоту: движение, небо, облака и впереди – нечто загадочное и непременно прекрасное, когда всё озаряется магическим светом и каждое явление наполняется смыслом, от которого дух захватывает! Но такое состояние лишь цветение жизни, когда этот изумительный цветок непременно должен быть опылен, чтобы не стать пустоцветом, а потом… Потом таинственная и лучезарная «недоговорённость» исчезает, всё явственней проявляется «явь», а «метины» влюблённости тают, увядают.

Но Господи! Как же не хочется верить, что это прекрасное цветение только для продолжения рода!

 

Втроём, с Лидой – на ближайшие возвышенности.

А трава на взгорьях еще не зазеленела, - лишь в лощинах, - но уже и на такой, пожухлой, выпорхнули желтые веселые первоцветы.

Линке с Лидой хорошо. Вижу! Они – одного возраста, им надо радоваться, вот пусть и ищут эту радость, пусть.

- Девочки, оставайтесь-ка здесь, на этой лужайке с первоцветиками, а я…

- А ты опять - в библиотеку?

- Опять, Линка. Кое-что интересное там нашла.

- Иди, иди, да не зачитывайся. Скоро ужин, а после него - мероприятие в актовом зале затевают. Веселиться будем! До упаду.

- Это хорошо, до упаду… А пока – пока!

 

В дневник:

«Знак беды». Степанида, Петрок… Они - жилы, на которых держится наша жизнь.

Ах, какой же трагедийной будет наша литература!.. Только б нашлись таланты, умеющие написать обо всем, что пережили такие, как герои Быкова».

И всё же! Ну что даст мне в будущем хотя бы вот эта, свеженькая запись? Но пишу, пишу… Нет, еще что-то свеженькое сейчас, пожалуй, писать не буду, а вот к старенькому…

«Мы сидим со Стасом на обновлённой после зимы голубой лавочке в уютном тихом «Круглом» скверике в тени цветущих лип и он читает недавно написанное:

                     И зелены да будут зеленя,

                     И смех да будет солнцем осиянен,

                     И пусть пребудет вечной доброта,

                     И россыпь рос, роящаяся зыбко,

                     И очерк малахитовый листа,

                     И колоса янтарная улыбка.

                     И полдень стройный, как полет стрелы,

                     И облаков вселенское величье,

                     И бескорыстность страждущей пчелы,

                     И безыскусность этой песни птичьей…

Да, конечно, его мироощущение было глубоко поэтическим, поэтому и меня воспринимал как образ, временное вдохновение, а я, если и не понимала этого, то просто чувствовала. Чувствовала и… боялась.

Ну вот, а ты бубнила: зачем, мол, эти записки?

Да, бубнила, но теперь они… Вот же, вместе с только что прочитанным, как же ярко вспыхнуло то, что могло навсегда кануть в Лету! И сейчас не только почти вижу лицо Стаса, но и словно вдыхаю запах цветущих лип!

Нет, схватывать и удерживать мгновения жизни…

Это здорово.

 

Линка только что пришла с «мероприятия»:

- Кажется, эта наша поездка просто нелепость.

Да-а, что-то случилось. Не только волосы её взлохмачены, но и сама. Спросить в чем дело? Нет. Скажет, если захочет.

- Может, и нелепость, - улыбаюсь.

- Вот моя соседка-домоседка Меньковская сказала как-то, что без «своих» и дня прожить не может, а я…

- А ты уезжаешь от своих искать чего-то, где-то...

- Ага. Чего-то, где-то. Правда, спросила как-то Антона: «Старик, это плохо, что иногда бросаю вас?» А он лишь усмехнулся: «Да нет…»

- Вот видишь, а ты…

- А что я? Если б отвечал так же и на мой вопрос: ты обидишься, мол, если не приду к тебе и завтра, и послезавтра?

- Да забудь ты об Антоне хоть на несколько дней! Что, и на «мероприятии» ничего не отвлекло от него? – попыталась слегка подтолкнуть ее к тому, чтобы поделилась впечатлениями. И удалось! Сбросила своё нарядное платье, стёрла с губ помаду, бухнулась в кровать:

- Отвлекло. Пристал один. Высокий, вроде бы даже и красивый. – Помолчала, словно заново оценивая его красоту. - Приглашал в ресторан, обещал манну небесную.

- И польстилась… на манну-то?

- Да нужна она мне! – выкрикнула в потолок.

- Что так? – уже и рассмеялась. – Ведь не только манна, но и красивый, высокий, так что подумай, может и...

- Что «и»? – хлопнула ладонями по пледу: - Что может быть между мной и им, если у меня не только Антон, но и дети. – И уже отвернувшись к стене пробурчала: - Разве смогу бросить их?

Нет, мои смешки пришлись ни к месту и ни ко времени. Надо замолчать.

 

В дневник:

«Что за блаженство сидеть на балконе, подставив себя солнцу и слушать шум моря! Как же дурманяще пахнет потревоженной зеленью, дымком костра, землей…

Закрыть глаза и только слушать: птицы чирикают, щебечут, поют, а вот кудахчет курица, лает собака. И сколько же тихой, но озорной радости в каждом живом звуке!

А можно и вот так, всматриваясь: как горы-то манят голубоватой поволокой! Наверное, и те, где Волошин, такие же. Да-да, он где-то недалеко, рядом, вот только выберу денек и поеду в Коктебель, - к нему».

 

Вчера-то весь день море щетинилось, бесновалось, а утром - полный штиль, у берега болтаются медузы и вода голубая-голубая!

- Как в бассейнах Индии, - Линка стоит у ластящихся волн, перебирая на ладошке отполированные камешки. – Голубая вода, как в тех самых бассейнах, которые еще помню… и которые подарил мне Антон, заняв денег у сестры. – Поднимает еще один голыш и, забраковав, кидает в воду: - И то был самый ценный его подарок.

Закрывает глаза, глубоко вдыхает насыщенный морской свежестью воздух, стоит так какое-то время, вспоминая, наверное, те самые бассейны.

- Вот и цени это, а не…

Ну зачем прерываю её сладкие грёзы?

- А что «не»? – И взглянула почти дерзко: - Теперь должна за это всю жизнь «исполнять женин долг»?

- Нет, конечно, но…

Нет, не надо мне было возвращать её из Индии.

- Вот я и выбрала пока «но».

 

Из дневника:

«Брат где-то достал, отпечатанные на машинке, сочинения русского философа Владимира Соловьева и сегодня читала его «Смысл любви»:

«Познавая в любви истину другого не отвлечено, а существенно, перенося на деле центр своей жизни за пределы своей эмпирической особенности, мы тем самым проявляем и осуществляем свою собственную истину, свое безусловное значение, которое именно и состоит в способности переходить за границы своего фактического, феноменального бытия, в способности жить не только в себе, но и в другом».

Вот-вот, потому и убегала от Стаса, что боялась выпорхнуть «за границы своего фактического, феноменального бытия».

А, может, не хотела терять эгоистическую свободу и «жить не только в себе, но и в другом»?

Может быть. Но ах, если б знать, что жить с этой «эгоистической свободой» будет зачастую так муторно и тоскливо!»

 

Она тихой кошечкой приоткрывает дверь, проскальзывает мимо и, странно улыбаясь, садится на краешек койки. Давно не видела её такой красивой. Светится! И что это с ней?.. Но не спрошу. Пусть сама раскроет тайну своего свечения, если захочет…

Нет, только потянулась опять же, по кошачьи, прилегла. Нашкодила?.. И всё равно не спрошу, а буду делать вид, что вся – в чтении:

«И тогда я почувствовал благость мира, глубокую благодать всего, что окружало меня, сладостную связь между мной и всем сущим, - и понял, что радость, которую искал в тебе, не только в тебе таится, а дышит вокруг меня повсюду…»

- А я в ресторане была, - вдруг слышу через «радость» строк Набокова.

- И с кем же это мы? – пока не поднимаю глаз, перелистывая страницу.

- А мы… а с Серёжей мы.

- Тем самым, красивым и высоким?

- Ага.

- Ну и как, – уже смотрю на неё, улыбаясь, - надеюсь, за ресторан расплачивался он? – и продолжаю тягуче улыбаться: поймёт ли, что имею в виду под расплатой?

Поняла!

- Он, он! Пока не волнуйся, но…

- Линка, что значит «пока», а заодно, и «но»?

- А то «пока», что Серёжа очень порядочный, сдержанный и не намекал мне пока, что за это приглашение должна ему что-то.

- Хорошо, с «пока» разобрались, а с «но»?

И тут Линка вдруг увяла, - куда девалась её светящаяся красота, куда улетучилась, в какие сферы вспорхнула? Не надо было настаивать на раскрытии тайны «но», лучше б в неведении…

- Слушай, Аннуш… - шипящим «ш-ш» зашуршали Линкины слова сквозь мои сомнения, - а вдруг я влюблюсь в него и потеряю голову?

Так вот она чего!

- Влюбиться… Это, конечно, здорово! – всеми своими интонационными красками одобрила перспективу. - Но ведь опять же обязательно и тут же грянет это проклятое «но»!

- Ой, грянет! Ой, уже и грянуло, потому-то и…

- Ладно, Линка, удави ты это нахальное «но» хотя бы на недельку, удави и отбрось от себя, а там…

- А там? – жалко взглянула. – Ведь там Антон с детьми.

- А там… Дело видно будет. Кстати, ты написала ему письмо?

- Почти, - снова загрустила.

- И что значит «почти»?

- А то почти, что хочу с тобой посоветоваться: оставить ли в нём вот такие строчки? – Вынула из сумочки помятый листок, расправила на коленке, нашла: - «И дело, Антон, не в том, что ты пнул шкаф ногой, а в том, что даже не вышел, чтобы проводить меня. Неужели до такой степени стала тебе невыносима только из-за того, что… Ты знаешь, о чём я, хотя и можешь сказать: ты, мол, не нашла полотенце вовремя. Но тогда возникает вопрос: почему в Киеве бузина, а в огороде дядька…»

- Честно говоря, не поняла: при чем тут бузина и дядька, но… Но есть в этом вопросе что-то. Оставь.

И на другой день она отослала письмо.

 

В дневник:

«Всё так же пасмурно, холодно и неуютно. И всё такие ж грязные, лохматые волны с бильярдным аккомпанементом катают и катают гальку у самой кромки, а сапиенсы ходят закутанные и хмурые. И почему они мне так не интересны?»

Да нет, каждый, поди, чем-то интересен, это в тебе…

Да-да, это в меня вселилась какая-то наболевшая пустота. Как, выселить её? Владимир Владимирович, помоги!

: «…И тогда я почувствовал благость мира, глубокую благодать всего, что окружало меня, сладостную связь между мной и всем сущим, - и понял, что радость, которую я искал в тебе, не только в тебе таится, а дышит вокруг меня повсюду, в пролетающих уличных звуках, в железном и нежном гудении ветра, в осенних тучах, набухающих дождем. Я понял, что мир вовсе не борьба, не череда хищных случайностей, а мерцающая радость. Благостное волнение, подарок, не оцененный нами.

В вагоне трамвая люди сидели нахохлясь, сонно покачиваясь. Черные стекла были в мелких, частых каплях дождя, будто сплошь подернутое бисером звезд ночное небо. Гремели мы вдоль улицы, обсаженной шумными каштанами, и мне все казалось, что влажные ветви хлещут по окнам. А когда трамвай останавливался, то слышно было, как стукались наверху об крышу срываемые ветром каштаны: ток - и опять, упруго и нежно: ток… ток… Трамвай трезвонил и трогался, и в мокрых стеклах дробился блеск фонарей, и я ждал с чувством пронзительного счастья повторения тех высоких и коротких звуков. Удар тормоза, остановка, - и снова одиноко падал круглый каштан, - чуть погодя падал и второй, стукаясь и катясь по крыше: ток… ток…»

Боже, пожалуйста!.. научи меня вот так же впитывать настоящее и радоваться ему!

 

А сегодня – штиль. Море голубовато-зеленое, радостно-приветное и-и до бесконечности!

И любуемся мы им, стоя среди останков городища. Правда, больше любуюсь я, а Линке с Лидой интересней прыгать с останов стены на останки фундамента, издавая при этом победные кличи.

- Девочки, резвушки вы эдакие, да остановитесь, взгляните на море. Какое же оно сегодня бирюзово-зовущее!

Приостановились, взглянули, - больше мне в угоду, - и опять…

От растревоженной под их ногами зелени повеяло вереском, полынью, и почему-то этот запах, похожий на благовоние, расширил во мне ощущение времени: сколько ж в этой земле Крыма пластов истории! Да-да, я уже начинаю ощущать себя в каком-то другом измерении, в другом временном пространстве и сквозь дымку различать…

- Ну всё, хватит! – Линка, с еще не угасшим азартом в глазах, падает на робко пробивающуюся травку: - Давайте немного полежим вот здесь, а потом спустимся к морю. Уж очень оно сегодня и впрямь голубое.

 

Из дневника:

«Вчера шли со Стасом по парку, и он всё говорил и говорил: зачем убиваю в себе любовь, чего боюсь? А я молчала, не зная, что ответить, но каждое его слово, улыбка, жест - всё наполняло меня счастьем». «Стас хотел прийти к нам, чтобы обмыть свой, только что вышедший сборник стихов, а я… Я уехала к маме. Чего испугалась, почему?

И снова не знаю ответа».

Но теперь-то знаю, знаю! Боялась не только раствориться в нём, но и… Ведь уже тогда подсознательно чувствовала: стоит только волшебному чувству влюблённости погрузиться в быт, как оно рано или поздно размоется, исчезнет… как у Линки, вот и сопротивлялась этому.

 

- И куда это мы собираемся ежели не секрет? – с улыбкой смотрю на Линку, заканчивающей легкий макияж, но тщательно подкрашивающей губки.

- Так… Просто побродить по окрестностям.

- Вроде бы для окрестностей помада и не обязательна…

- Ведешь следствие? – теперь она улыбается: - А я и не думаю скрывать, что иду с Сережкой.

- Ну-у, ежели с Сережкой, то оно конечно… - Улыбка её тает и она вроде бы готовится слушать мой комментарий. – Да нет, - успокаиваю её, - броди по окрестностям с подкрашенными губками, чего уж там! Тебе это просто необходимо. – Расслабляется, но вижу: еще не верит в мою искренность, и тогда спешу успокоить: – Нет-нет, Линоча, я не шучу, я су-у рьёзно.

Ну вот, поверила. Повеселела и даже сразу похорошела.

Ушла.

А мне что, снова - к дневникам?..

Д-а, отдыхать надо умеючи, а я похожа на ту лошадь, которая крутила лебедку, поднимая породу из шахт, а когда её отпускали, всё равно - кругами, кругами… Скучно мне уже здесь без своей работы, без домашней рутины и даже...

Слушай, не раздувать угли.

И все же! С удовольствием перечеркну на календарике уплывший восьмой день.

 

В дневник.

«Ездила в Бахчисарай. С экскурсией. Хотела и Линка, но вчера они с Лидой поздно возвратились с «мероприятия», так что утром, не просыпаясь, махнула рукой: не поеду, мол…

Спускаемся в Судакскую долину. Лужи затянуты ледком. Быстро наступающий рассвет гонит тёмные, лохматые тучи за горы, за их седые от снега вершины. Сама-то долина еще серо-коричневая, с ровными рядами низких, корявых виноградных лоз, но вот пики вокруг неё вдруг озаряются розовым светом восходящего солнца, а над ними распахивается еще темноватая бирюза неба с быстро летящими, окаймленными таким же розовым сиянием, облаками.

Неведомая, восторженно-мистическая красота!

Дворец хана Гирея.

Серый, ободранный, - словно декорации провинциального театра.

«Фонтан слез» - без слез. «Не работает». И поэтому он для меня - только скелет образа, что сложился в юности, когда читала «Бахчисарайский фонтан» Пушкина.

Скальный Успенский монастырь. Необычен, величественен… но почему так тревожно? Может, от присутствия душ тех, кто жил здесь, молился? Может, и сейчас они страдают и жалуются мне, что стены исцарапаны, исписаны, глазницы у святых выдолблены и смотрятся провалами, а на их поблекших ореолах читаются имена тех, кто здесь побывал?

Идут и еще…

Нет, не хочу!.. Но вваливаются. И уже какой-то шустрик взбирается под нишу бывшего окна и ржет, зазывая к себе остальных.

Смотрю вон на ту постройку, что внизу. Небольшая, покосившаяся. Бывшие покои настоятеля? И рядом - поросшее крапивой кладбище. И на могильниках - мусор, хлам.

Хлам и на мраморной плите офицера, послужившего Толстому прообразом Вронского».

 

Хотя пасмурно и сыро, но всё равно – к морю.

- И почему ты любишь такую погоду, Аннуш?

Линка кутается в длинное чёрное пончо, отворачиваясь от расходившейся стихии и грустно взглядывает на меня.

- Да не сказать, что так уж люблю, но знаешь… Пасмурные дни сужают моё пространство, успокаивают, а в солнечные всегда кажется: надо куда-то бежать, что-то делать.

- Странные у тебя ощущения вызывают солнечные дни, а по мне…

- А по мне, - перебиваю её, - что-то сегодня ветер уж очень холодный и пронизывающий, да и волны слишком зло хлещут берег и вот-вот накроют нас стаей брызг, поэтому не вернуться ли в номер?

- Смотри, луч солнца! – вдруг вспыхивает Линка.

Ну да, солнце. Но его луч прожектором блуждает по морю, выхватывая белые пятна пены… пены, как у взбесившейся собаки.

И голодные чайки бродят по парапету, ждут подачек.

 

У библиотекарши были заплаканные глаза да и лицо - маска страдания.

Но позади неё улыбался алый цветок и когда она заметила, что любуюсь им, тихо сказала:

- Его кто-то выбросил, - и губы её попытались улыбнуться: - а я принесла домой и вот он… отблагодарил меня… зацвел.

А я, благодаря ей, прочитала сегодня об Эросе… или Эроте, как называли его древние греки и философы вот такое:

«В телесном и духовном смыслах Эрот - демон, одухотворяющий людей в их влечении к истине, добру и красоте, залог могучего стремления мужчины к самозавершению и бессмертию, которое он реализует в продуктах человеческой деятельности и потомках».

Как же кстати попались мне эти строки! Значит, эротические чувства одухотворяют мужчину не только для продолжения рода, но и для творчества? И даже для творчества – в первую очередь, а уже потом... Надо выписать. Прочту Линке. Может, что-то и подскажут ей мудрые греки?

 

И вот уже идём с ней по шелестящему влажному настилу гальки, то и дело омываемому очередной волной, и мелкие брызги словно из пульверизатора освежают лица, овевают запахами свежести и водорослей.

Но что-то грустна Линка и всё молчит, молчит. О чём думает? Об Антоне или о высоком и красивом Сереже? А он и впрямь красив, - как-то показала мне его издали, - так что, если бы по-моложе была, то… А что «то»? Сейчас - не обо мне. Спросить, о чем она… а, вернее, о ком думает? Нет, не спрошу, но подтолкнуть… подтолкну.

- Если не секрет, то об чём молчим?

- Так, ни о чём, - поднимает очередной приглянувшийся голыш.

- Ой-ли! – поднимаю и я. - Так выразительно ни о чём не молчат, Линочка.

- Что значит «выразительно»? – останавливается и смотрит прямо в глаза.

- Ну, это значит… задумчиво, понуро, безрадостно, - играю интонацией, - печально, уныло, горестно, - строю такую же мину, - а еще скорбно, сумрачно, невесело… ой, а еще меланхолично, минорно, элегически…

- Может, хватит? - улыбнулась.

И то хорошо.

- Так что выберем из моего набора?

- А, пожалуй, минорно.

- Ну, что ж, пусть будет минорно. И об чём или о ком миноришь, если опять же не секрет?

- Нет, не секрет. И об Антоне, и о Сережке.

- И как умудряемся совмещать их? – делаю шаг, чтобы и её увлечь во-он к тому огромному валуну у самого берега, что так похож на собачий профиль.

- А я и не совмещаю. То - об одном, то - о другом. Но вот прицепилась мыслишка и не отстаёт: ну, допустим, уйду я от Антона, выйду за Сережку…

- А что?.. Уже?.. Так далеко зашло? – и даже приостанавливаюсь.

- Да нет, не «уже», и не «зашло», а просто предполагаю: ну, уйду от Антона, выйду за другого и что? Может, и он таким же окажется.

- Может, и «может».

И снова иду, посматривая на валун: как же похож он отсюда на профиль моего любимого Вильки! И уши его, и мордочка короткая… И куда он тогда запропастился, покинул меня?

- А раз «может», то ничего быть не может, - вдруг отсекает спутница моего Вильку.

- Линочка, с кем не может?

- С кем, с кем… Ни с тем, ни с другим.

- Ну, «с тем», если это Серёжа, всё просто: уедешь да и конец, но вот как быть с «другим»?

Линка снова останавливается, подходит к самой воде, но тут набегающая волна грозится выплеснуться прямо к ней под ноги, и она отступает:

- А с Антоном еще не знаю «как». Может, посоветуешь? Ведь у тебя, Аннуш, опыт… .

- Линка, опыт-то у меня есть, но мой не может пригодиться всем подряд, ибо все люди разные, а вот подсказать что-то… - И достаю свой блокнотик. – Послушай, что сегодня в библиотеке выудила: «В телесном и духовном смыслах Эрот – демон…»

- Может, Эрос?

- Эрос, Эрот… Греческие философы утверждали, что это – одно и то же лицо… если можно так сказать об Эроте. Так вот: «Эрот – демон, одухотворяющий людей в их влечении к истине, добру и красоте, залог могучего стремления мужчины к самозавершению и бессмертию, которое он реализует в продуктах человеческой деятельности и потомках».

- Ну и?.. – не поняла.

- А то «и», что если мужчина перестаёт реализовать себя «в продуктах человеческой деятельности», то остаётся в нем что? – спрашиваю с интонацией учителя к ученику.

- А остаётся ему реализовывать себя в потомках.

- Молодец, моя девочка! – смеюсь.

- Ой, только не надо, не надо меня – девочкой! – отстраняет меня ладонью.

И уже идёт прямо по гребню намытой волнами гальки. Идёт, непременно наступая на остриё гребня и молчит. Рушит его и молчит.

- А при чём же здесь эти маленькие несчастные голыши, которые ты топчешь с таким рвением?

- Они не при чем. Я не при чём. Ты не при чём. Антон не при чем. А кто – при чём? – останавливается, резко оборачиваясь и глаза у неё!..

Темнющие глаза, почти злые глаза.

 

В дневник.

«Ездила в Феодосию.

Набережная. Серо, зябко. У причала – корабли. Волны остервенело хлещут берег и, то взлетая на гребнях, то прячась в них, мечутся и буйки - обелиски погибшим морякам-десантникам. И вьются, вьются над ними чайки... словно неуспокоенные души моряков.

Дом Айвазовского, его картины. Чудо! Особенно – «Среди волн». Нет, не могу понять: ну как сумел художник вот так!.. передать прозрачность воды!

Музей Александра Грина. В углу – нос бригантины, на стенах - канаты, из них же – узлы на носу парусника. Зачем? Для чего здесь, в музее писателя, декорации театра?

И туристов, как селедок в бочке, - ни-ичего не рассмотреть.

Когда ехали назад через Коктебель, то слева, над морем, вдруг выплыла вершина, на которой могила Максимилиана Волошина. Высоко, обрывисто!

И сердце сжалось.

Будто кто-то близкий – там».

 

Мы еще нежимся в постелях, ибо спешить некуда – небо снова затянуто, море беснуется, - и я перечитываю странички из Набокова, а Линка шепчется о чем-то с Лидой. Иногда они посмеиваются, строят рожицы, но вот сейчас она поднимает свои стройные ножки и делает ими круговые движения, - каждое утро вот так…- и это значит, что скоро встанет и займётся утренним туалетом. Но вначале уходит умываться Лида, а Линка спрыгивает с койки, бесцеремонно выхватывает у меня книжку, закрывает, и подсаживается на краешек кровати:

- Аннуш, хватит читать! Лучше послушай живого человека, который… Сон я видела странный, может, разгадаешь?

- Линка, - прощаю ей бесцеремонность, - я не верю снам и, естественно, не умею их разгадывать, но давай, рассказывай, а вдруг и выдам что-либо.

- Сидим мы с Антоном на берегу мутной, широченной реки, другого берега не видать! – И замолкает, смотрит в окно, словно видит там этот берег. - И вода в реке прямо вровень с берегом! И несёт мимо нас какой-то мусор, сучья деревьев, обрезки досок… - Замолчала. Еще что-то хочет высмотрить? – И сидим мы так, что я не вижу его, а только слышу. - Лицо её грустнеет, глаза темнеют: - А еще слышу и другой голос, женский. И она, эта невидимая женщина, уговаривает Антона пойти за ней, манит, зовёт… - Линка, ау! Не улетай туда, в свой сон, вернись, я здесь! И она возвращается, но со странноватой улыбкой: - А он молчит.

- И весь сон? – улыбаюсь рядовой улыбкой, что б и она…

- Весь. Больше ничего не помню. – Ну да, Линка возвратилась, она уже прежняя: - И как, что думаешь о моём сне?

- Ой, даже и не знаю… - И впрямь: ну что сказать-то? - Но, если веришь в сны, то хотела бы тебе посоветовать эту манящую женщину не воспринимать как женщину, а…

- А как мужчину? – уже и хихикает.

И это хорошо. Пусть лучше вот так…

- Ну, не как мужчину, а как ситуацию, в которой вы с Антоном сейчас прибываете, и из которой тебе надо выбираться, решать: что же делать?

- Решать, решать…- резко подхватывается: - Не хочу сегодня ничего решать! Мы с Лидкой вечером идём развлекаться.

- Только ли с Лидкой?

- Нет, не только, - и глазки её вспыхивают. – Серёжа с другом нас в ресторан пригласили, так что…

- Рада за тебя, но…

- Да не будет никакого «но», не бойся! Просто мне с ним очень весело и легко.

 

Уговорила Линку поехать со мной в Старый Крым, в Керч, в каменоломни Аджимушкая.

Всё серовато-коричневое: горы, поля, мелькающие деревья, нестройные ряды виноградников, - ни одой яркой краски!

Воображение, помоги! Окрась всё в яркие весенние цвета!

Нет, не помогло.

Да еще эти ободранные, обшарпанные стоянки, дома, хлам у обочин, на улицах...

- Закрыть глаза и вздремнуть? – Линка уже давно не смотрит в окно и скучает.

- Давай вздремнём, - закрываю глаза. – Но ведь должно же быть что-то интересное там, в Керчи?

Нет, вздремнуть не получилось и уже читаю Волошина:

                            Старинным золотом и желчью напитал

                            Вечерний свет холмы. Зардели красны, буры,

                            Клоки косматых трав, как пряди рыжей шкуры,

                            В огне кустарники, и воды как металл…

 

Бывшие владения князя Потемкина - в долине, среди еще не оживших виноградников.

«Пять лет назад стоял здесь минарет, - гид, - а сейчас от него осталось только основание, и забор соседского дома выложен из его камней. Правда, сохранилась, входная дверь, на ней еще проступает резной орнамент и письмена, восхваляющие хана.»

И рядом - старая шелковица, почему-то обожжённая огнем.

- Запустение, разруха, - Линка ежится, хмурясь: - И зачем согласилась… с тобой?

- Не грусти. Вот поедем к писателю Грину, может, и развеселишься.

И вот - домик Грина... Три комнатушки. В одной - кровать, напротив – стол с бронзовой собачкой; во второй – железная печка, рядом - пожилая женщина с черным котом на коленях… Почесать за ухом?.. И третья - с портретом Грина, под которым поднос с камешками и самовар. Фотография Волошина.

Да, он бывал здесь.

А во дворе - бюст Грина.

- Какой же большой и громоздкий! – Линка стоит напротив и уже вчитывается в слова на мраморе.

- Ну да, ты права. Бюст огромный… рядом-то с этой крохотной хаткой.

Белая мраморная плита – на могиле, а из-под неё - изогнутое, выкрученное деревце крымской алычи.

- Смотри, - снова, Линка, - это деревце словно вырывается из-под плиты!

- Да… Наверное, на семи ветрах росло, как и Александр Грин.

Но как же весело трепещут на нём, искривлённом, алые лоскутки, галстуки, красные ленточки!

 

А вот и каменоломни…

Восемнадцать тысяч взрослых и детей прятались в них от фашистов, но почти все нашли смерть.

Детское кладбище – здесь же. На мраморных плитах – игрушки.

Спросила у гида: а что сделал Сталин, когда узнал о затворниках Аджимушкая?

«Он наложил резолюцию: «Город предателей», и о Керчи нельзя было даже упоминать.»

 

В дневник:

«У самой воды, на гальке - уточка-нырок.

Подожди, не уходи! Но она встаёт и, прихрамывая, ковыляет к волнам.

А они - наглые, лохматые! - бьют и бьют о берег галькой.

Бесятся!

Но откатились. И уточка – с ними.

Где же она?

Да вот, всплыла. Одиноким тёмным комочком. Но грязная пена взрывается, гребнем нависает над ней и она, словно спасаясь от её злобы, снова ныряет в колыхающуюся водную стихию.

Каково-то ей там, в холодной, мятущейся массе?

Нет, там - не уточка-нырок. Там – я».

 

Завтра мы уезжаем, а сегодня прощались с Лидой и она оставила Линке свой адрес… на что моя подруга почти фыркнула:

- А зачем он мне, её адрес?

- Ну, как же? Мило болтали, по ресторанам ходили, вот и надо…

- Не надо, - прервала, словно отрезала, - не люблю этих, медленно рвущихся нитей-связей, лучше сразу: р-раз и всё.

- Учту на будущее, - усмехнулась, - а то как-нибудь стану приставать с письмами, а они тебе…

- А может, твои нужны будут, - снова прервала, словно заранее поспешив извиниться, - а с Лидой… Болтать с ней было легко, а вот что-то почерпнуть…

- Однако, корыстная ты особа, - рассмеялась я, польщенная её предположением о нужности моих будущих писем. – Но всё же приму к сведению это твоё «что-то почерпнуть». Кстати, может, и сейчас хочешь, а то я тут у себя…

- Не, не сейчас…Не получится. У нас с Сережкой «прощальный бал», так что прибереги для дороги.

- В каком вальсе и где будете кружиться?

- Не знаю. Сказал, что будет сюрприз.

- И не боишься сюрприза?

- Нет. Он – отличный мужик.

- Ну-ну… Желаю тебе вечера без сюрпризов… при обещанном сюрпризе.

 

 

Из дневника:

«Владимир Соловьев: «Истина, как живая сила, овладевающая внутренним существом человека и действительно выводящая его из ложного самоутверждения, называется любовью. Любовь, как упразднение эгоизма, есть действительное оправдание и спасение индивидуальности».

Так ведь, живя со Стасом, я и пробовала уходить от эгоизма, уважая и поддерживая его стремление писать стихи, чтобы помочь утвердить самое первое и необходимое для жизни мужчины «я», а он… А он всё же бросил писать. И смолк в нём тот самый «демоном, одухотворяющий», который так прельщал меня! Вот тогда-то и начались наши семейные драмы, такие же, как и у Линки.

«Стас обедает… А я рядом, на нашем диванчике кухонном, поджав под себя ногу, сторожу молоко на плите. Еще не кипит?.. Эти мои короткие «спортивные» брючки ни-икак не дотягиваются до носков!.. И скоро ль закипит? Нет ещё. Ну, тогда успею так это запросто, вот на этой одной ноге, и бухнуть ему всю правду-матку:

- А почему я должна приходить к тебе по первому твоему желанию? – Молчит. Ну, тогда вперед! - Вот если бы ты был в состоянии обеспечить семью, чтобы жена не работала… - Не вскинется ли? Нет, проглотил вместе со щами, но насторожился. - А, впрочем, подчинилась ли и тогда? – Усмехнулся саркастически. Но молчит. Обнаглеть? Ага. - А так... Лямку быта тяну почти одна, зарплаты у нас с тобой равные, так что ж и подчиняться-то еще буду… в этом?

Поднялся. Подошел к раковине. Моет тарелку, чашку. Кажется, вымолвить что-то собирается:

- Не христианский у тебя подход к идее семьи, совсем не христианский.

Во как!.. Ну, зачем он - о своём «христианском подходе» - и дальше? Ведь не получит поддержки… да и молоко как раз. Но домыл чашку. Потоптался. Ушел к себе. И что дальше будет?»

А дальше было всё хуже и хуже, пока…

Но нет! Не хочу больше о том, что было, лучше попробую написать о поездке в Коктебель, к Волошину.

«Иду к дому Волошина…» Кажется, у него есть строки о доме: «Мой дом открыт…» Или раскрыт?.. Может в моём томике оно есть?

Нет, нету. Ладно, вернусь домой и по Интернету найду.

«Но почему во мне - робость?

Дворик, его бюст и ни-ко-го! Но вдруг – женщина: «Вам открыть дом?»

И уже не робость, а только волнение...»

А что еще там видела? Его книги, фотографии Сабашниковой. А ведь у него есть посвящения ей, хорошо бы сюда хоть одно…

Нет, писать о Волошине без стихотворений нельзя, а поэтому… Поэтому дома напишу.

 

- Ах, Линка, Линка, ты заставила меня волноваться. Неужели нельзя было раньше…

- Раньше не получилось, - с какой-то неувядающей улыбкой она, почти танцуя, прошла к своей койке, присела. - Прости.

- Всё прощались, прощались и прощались, - попробовала пошутить.

А она не ответила, - словно не услышала! – и всё так же улыбалась.

А ведь так улыбаются только счастливые женщины!

Но вот… взглянула коротко, прилегла.

Нет, не надо мне было лезть к ней со своей глупой шуткой, не надо. В такие минуты женщине никто рядом не нужен, она должны оставаться только с собой… и с ним.

- Хорошо, Линка, ты пришла и это главное. Давай спать.

И снова ничего не ответила. Встала, раскинула руки, словно собираясь взлететь, но постояв так тройку секунд лишь вздохнула и стала раздеваться.

 

В дневник:

«Дождь моросит и моросит. Море снова расколыхалось, потемнело, над серыми волнами вдруг, как призраки, высвечиваются белые гребни и стремительно несутся к берегу.

Да еще этот нескончаемый треск бильярдных шаров! Ну да, это волны играют галькой.

Нет, сейчас море страшно. Боюсь его, как пропасти.

Но почему ж не ухожу, чем удерживает?

Пожалуй, страхом и удерживает. Вот и хожу, хожу по намытому гребню гальки, и во мне – лейтмотивом: «Жизнь, порывы бурь мятежных развеет, как пески на отмелях прибрежных», «Жизнь порывы бурь мятежных развеет, как пески…».

 

- Хочешь… из письма Антона?

Линка сидит напротив и похоже, что письмо это читает уже не раз, - помято и расплывчатыми синими пятнышками темнеют несколько строк. Слезами?

- «А у нас небо хмурое. Не щебечут птицы, не зеленеет трава. От всей этой серости невольно душа примолкает и потому не так уж и важно: почему киевский дядька прячется в бузине? Но я рад, что тебе хорошо и что отдыхаешь. В том числе и от меня. Слава Богу, что остаёшься нашей. И это - главное».

- Линка, а для тебя - главное?

- И для меня.

Тихо-то как ответила и отвернулась к стене.

- А почему твоё «главное» такое тихое?

Не шевельнулась даже. И пока я снимала куртку, свитер, не проронила ни слова и только потом вдруг услышала:

- Да пойми… – уже сидит, обхватив голову: - Не могу же я из-за этих проклятых забав Эрота оставить детей без отца! Буду искать выход… буду искать что-то… буду как-то…

И снова бухнулась на кровать, отвернулась к стене.

 

В дневник:

«И опять - низкие рваные тучи.

И опять попрятались чайки, море посерело и разъярилось, а пенные волны яростно вышвыривают на берег гальку.

У меня уже целый карман этих отшлифованных голышей, а я всё собираю их, собираю. Да, сегодня валы особенно мощны и настырны! Всплеск… и уже смыли мой след.

Еще один... и будто вовсе не проходила».

 

Идём с ней вдоль берега, - прощаемся с «Крымским приморьем»! - прямо на заходящее солнце!

Запах рыбы, водорослей, шум разбивающихся волн и фейерверки брызг - над ними.

Линка бежит у волн впереди меня, иногда отпрыгивая, когда те хотят докатиться до ног и с её лица не сходит улыбка.

- И губы твои опять солоны, - вторю ей, - а карманы снова полны разноцветных камешков…

- Полны, полны, - смеётся и снова устремляется от меня.

- Остановись, присядь. Смотри, какая прелестная бухточка.

- Нет, хочу во-он к тому бережку в барашках пены.

И уже лежим на песке, сливаясь и с ним, и с морем, небом.

- Вот так бы – целую вечность! Да, Линка?

- Так бы…

Но чувствую, в это её короткое «так бы» уже заскочила грустинка, десять дней назад привезенная из дома, и уже беспокоит, сверлит:

- Скажи, - слышу тихое, - а, может, я всё же права? Эротические забавы должны, обязательно должны озаряться вот таким же светом и только тогда…

Да, Линка, да. И только тогда!..

И снова, молча, лежим и смотрим в небо, слушаем шум моря и следим за блаженным парением чаек.

Но солнце – почти у горизонта. Надо уходить.

- А вот эти, самые красивые камешки, - Линка выхватывает из кармана целую горсть, - оставлю-ка вот здесь, на валуне… и на этом…и на том, и еще. Пусть знают, что это мы были здесь!

Да, Линка, мы были здесь, были.

 

ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА

 

Прямо с работы она забежала ко мне за своим фотоаппаратом, который приехал в моём рюкзаке, и я, заваривая кофе, чтобы заполнить почему-то вдруг затянувшуюся паузу, спросила банальное: ну, и как, мол, твоя работа на новом канале, не соскучилась по второму, чтобы снова делать передачи?

- Да не так, чтобы очень… и не очень, чтобы так.

- Каламбур. А если без него?

- Знаешь, если бы делать то, что хочется, а то в основном - рутина, рутина, вот и…

- А помимо… коллеги твои так уж и не интересны?

Нет, не зря задала этот вопрос. Ведь еще не писала о Линкином отношения к своей профессии, вот как раз и…

- Интересны, конечно, но иногда…

И замолчала, отвернулась к моему немому телевизору, - я часто смотрю его вот так, без звука, - и личико её загрустило. Спросить, что за «иногда»? Но, кажется сама сейчас…

- Юрка сегодня рассказал: снимали они недавно сюжет о ветеринаре, а к нему женщина как раз пришла, корова её не встает. Пошли они к ней. Сунул ветеринар под хвост этой корове пучок горящей соломы. Нет, и впрямь не встает, и тогда…

И голос её дрогнул. Замолчала. Снова невидяще уставилась в мигающие картинки.

Ну, что-ты, Линка? И слезы – вот-вот. Это «недавно» было, когда ты еще в Крыму…

- И тогда ветеринар посоветовал хозяйке сдать корову на мясо, благо мясокомбинат за квартал от них. Нашла эта женщина за бутылку водки тракториста, обмотал тот корову веревкой, подцепил, поволок. Голова коровы мотается, ревет...

Слезинка - уже… Сказать что-то утешающее? Так у самой сердце – чем-то горячим.

Но встала Линка, подошла к окну, смотрит на улицу. Может, сама справится?

Постояла, погладила листок моей герани:

- Но Саша Друсанов вошёл, что-то шепчет Юрке. Только и уловила: «чрез неделю… и всего три места осталось». А Юрка отвечает, но уже не шёпотом: «Да я бы поехал, но как раз в эти дни работаю». Думаю: и где это три места остались? Взглянула вопросительно на Юрку, а он и пояснил: «На экскурсию в Винницу собираются». Ничего себе! Значит, потому и шептал Сашка, что объявления-то не вывесил, как член профкома!

- Да-а, Линка, конечно, неприятно такое.

- Да еще как! А ты говоришь: «коллеги»…

- Ну, и как ты… на всё это?

- А как я… Сказала Друсанову, что, мол, на летучке об этом расскажу, а он и вылетел из кабинета, а когда вечером шла через проходные, объявление уже висело.

- Значит, испугался, - зачем-то пояснила я.

А она, не заметив этого моего пояснения, подвела итог своему впечатлению о первом дне на любимой работе:

- Так что не так уж интересно и с коллегами.

Ли-инка, значит, ты принесла настроение не столько от коллег, сколько от «и»?

Но спрашивать не буду, сама расскажет, если захочет... А она взяла пульт, включила звук, посмотрела с минуту на резвящихся в зарубежном голубом бассейне девочек и мальчиков, вздохнула, выключила:

- Антон-то сегодня… за завтраком, не отрывая глаз от тарелки, буркнул: «Почему не приходишь ко мне?». И это значит…

- Значит, снова начнёшь прокручивать в себе: ну почему «должна?.. «нет, не могу!», не хочу!», а он будет вначале капризничать, потом всё чаще раздражаться, да?

- Да, так и будет. Откуда знаешь?

Ой, Линочка, могла бы банально пошутить: «от верблюда», но пока не скажу об этом осведомленном верблюде, как-нибудь потом, а сейчас вот что отвечу:

- Вот и сказала бы сразу своему Антону: «Знаешь, дружок, есть грань, через которую я не в силах перейти».

- Сказала! Почти так же и сказала, а он ответил: «Ну, что ж, плохо». И даже опять глаз от тарелки не оторвал, - А ты что проскулила? – а я… А я попробовала смягчить его: «Ты же умный… должен понимать» - Но он не понял, да, Линка? – Но он не понял. – А ты не стала ему пояснять, да? – А я снова только замкнулась. – И пожаловаться тебе, бедненькой, некому?. – А кому обо всём этом расскажешь? Вот и пришла…

Она сидит в моём лохматом кресле, поставив ноги на маленький стульчик и обхватив колени руками. Вот-вот склонит на них голову! Как же хочется утешить её! Но как, чем?

- Линка, то, что пришла ко мне, это хорошо, но знаешь, есть еще способ освободиться от наболевшего.

- Ка-кой та-кой спо-соб? – почему-то выговаривает по слогам.

- Да очень простой. Дневники, Линка! Ну, поверь мне и попробуй еще и еще раз!

Она отпускает пленённые колени и взмахивает освобожденной рукой:

- А-а, - и встаёт, подходит к окну.

А моё окно сейчас как на грех!.. всё в слезах. Вот уже второй день моросит и моросит дождь.

- Да ты не акай, - смеюсь. – У тебя это здорово получается! – Ну да, лукавлю, льщу ей но так ведь… - Линка, вот поедешь завтра в Винницу и обязательно пиши там обо всём, что только на глаза попадётся. Да и не только на глаза, но и о том, что в душе творилось вчера, позавчера…

Молчит. Пальчиком с красивым сиреневым ноготком провожает сползающую капельку, пока та ни прячется за рамой. Линка, не отказывайся! Ты мне нужна. Вернее, нужно то, что в тебе таится. Помоги мне!

Обернулась. Улыбнулась. Неужто услышала?

- Ладно. Попробую… еще и еще раз.

Спасибо, Линка!

 

И сейчас – небольшой антракт в разыгрывающейся драме супругов, написанный мною по мотивам небрежных записок Линки в дни её поездки в Винницу.

Да, чистый, зеленый городок, и парк ухоженный, уютный.

За городом, прямо за домиками, в которых их поселили, - цветущее клеверное поле, а над ним – дальние силуэты деревьев и омытое грозою синевато-оранжевое небо с раскалённым за день солнцем, наполовину нырнувшим за горизонт.

Мгновение, остановись!

Наверное, о таких моментах и писал Набоков:

«Не удержать этой скользящей, тающей красоты никакими молитвами, никакими заклинаниями, как нельзя удержать бледнеющую радугу или падающую звезду».

Отлично, да?

«Красота уходит, красоте не успеешь объяснить, как ее любишь. И в этом – единственная печаль мира. Но какая печаль!».

Щемящая печаль, светлая печаль.

Темнеет. Да и стволы сосен, меж которых Линка тихо покачивается на качелях, уже не красноватые, а черные… и какие-то птахи еще носятся и мелькают меж крон… и от их писка, от доносящейся тихой музыки, начинает звучать, смолкнувшая за несколько суетных дней, и музыка её души, которую не удержать «никакими молитвами, никакими заклинаниями.

 

А теперь – сама драма. И опять же – «по мотивам» Линкиных рассказов и набросков, но в диалоге – со мной.

Выходной. Идет дождь.

Значит, на дачу твой муж не пойдет и будет томится.

Ну да, уже к детям придирается, не начал бы и ко мне…

Нет, затих.

Теперь книги перебирает на полке. Попробовать чем-либо смягчить его томление, отвлечь?

Попробуй. Но это чревато.

И всё ж… И даже вот так улыбнусь:

- И отчего мы такие грустные, Антон Антоныч? Аль забота какая тяготит, аль боль нежданная объявилась?

Нет, со здоровьем у него всё в порядке и боли нет, но:

- Вот только никак не решу... – Сдунул пыль с томика. Ну, зачем же сдуваешь? Лучше б тряпочкой. - Общественная ли карьера мне нужна или писательство? - Наверное, твой томящийся муж сейчас о рукописи заговорит. Ну да, уже берет её: - Вот, принёс распечатку, а так безразличен к ней, что и вычитывать не хочу.

Линка, а ты улыбнись ему и спроси: а, может, это временный застой?

- Может, это временный застой?

- Думаю, нет.

Да-а, не помогла ты своему писателю, совсем загрустил… А скажи-ка ему вот что: я же, мол, не могу, решать за тебя эти вопросы, ты должен только сам…

А скажу-ка ему вот что: вспомни, сколько раз подталкивала я тебя к писательству, пока ни стал обижаться: тебе, мол, деньги нужны, поэтому и хочешь, что б писал. Но я же не этого хочу, не этого! Мне страшно терять уважение к тебе.

Что, так и скажешь?

Нет, не скажу.

 

Ты уже засыпала, когда вдруг услышала сквозь дрёму шёпот: «Может, пойдем ко мне?» Это - сон?

Нет, к сожалению, не сон. И как же не хотелось тебе - в явь! Но уже прошептала: «Иди... Я сейчас».

И уже – рядом, а он?

Он сразу ощутил мою отстранённость и тихо спросил: «Не хотела приходить?»

Да разве об этом спрашивают!

И, не услышав ответа, прошептал: «Ну, если нет желания, можешь уйти».

И ты ушла?

А я полежала молча и вдруг подумалось: вот прямо сейчас и прошепчу ему на ухо то, что накопилось.

Линка, а может, не надо было?

Антоша, я и впрямь не активна, как женщина, но поверь! Пыталась заставлять себя, уступать тебе, но каждое такое свидание только утончало нить наших отношений и вот теперь…

А он молчал и ты…

И вот теперь эта нить может оборваться.

А он молчал и ты чувствовала, что злится.

Зачем злишься? Думаю, что не одна я виновата в этом, ты - в большей степени.

И слёзы твои стекали прямо в уши.

Тебе надо понять, почувствовать меня!

И что Антон?

А он ладонью отёр мои щеки, поцеловал и прошептал: «Не плач. Иди спать».

Вот видишь!

Но как долго не могла уснуть! И всё металось, билось: что же делать? Ведь когда он начинает «охотиться» за мной, то жизнь моя превращается в какое-то ежеминутное терзание, вину, в которой не могу признать себя виноватой!

Но, может…

Нет, если отнимают мою свободу, моё женское достоинство, то жить-то… зачем?

 

И все же чрез день пришла к нему, когда уснули дети… а потом прошептала: скажи, я тяжелый человек? А он сразу ответил, будто только и ждал этого вопроса: «Да, конечно! Ты очень капризная и требовательная».

А не припомнил ли, что, мол, и как женщина - не подарок?

А еще добавил: «Только я и могу с тобой жить».

Линка, а может, он...

Ну, а я почти проскулила: «Зачем же мучаешься? Нашел бы другую».

А он: ладно, мол, подумаю.

А он ответил, что не будет искать «другую». Тогда попробовала припугнуть: жизнь то проходит, а ты всё со мной да со мной… такой. «Ничего, я потерплю» - и поцеловал в щечку.

Да-а, Линка, ситуация у вас…

 

Только что прошёл дождь. Балкон – нараспашку! Запахи трав, цветов, леса…да и перед этим: как же благостно было тебе брести после бассейна улочками Лубянки, освещенной редкими огнями!

Лежу и радуюсь: к Антону давнишнее, почти забытое чувство.

Всегда бы так?

Жаль, что не продлится такое долго, но, Господи, хотя бы сейчас помоги мне прогнать коварные мысли, пусть они улетят, отстанут, скроются, а останутся только…

Гони, Линка, гони коварных, и попробуй пробудить в себе что-то доброе к нему.

Разве не смешно наблюдать, как Антоша ходит по комнате, собирая с пола соринки?

Видишь, получилось.

А его боязнь дождя и эта вечная замедленность движений.

Ну да, и такое может.

А когда смотрит на свои, испачканные чем-либо пальцы и на лице его: ну, всё, мол, кончилась жизнь!

И как тебе после этого пробуждения?

Но нет, знаю! Эти мои чувства растают, улетучатся как только начнет ждать от меня «исполнения женина долга», который не могу признать долгом, а поэтому надо мне, только мне! что-то решать.

 

Ах, Линка, может, открыть тебе всё же вот эти странички своего дневника?

«Снова вижу, знаю: ждет! И начинает злиться.

Утром-то, за завтраком по радио услышала: «Мадонну» Серов поёт. Сделала громче, а Стас и заворчал сразу: «Истрепали Мадонну, кому не лень!» И тут же стал накручивать: ведь Мадонна - религиозный символ, а разные шуты измываются…

Но ведь отличная мелодия и голос…

А позже, когда сидела в своём уголке дивана с шитьём, вошёл, опустился на корточки возле, взял за руку:

- Скажи, что тебя во мне не устраивает?

Жалкий какой!.. И прикоснулась к щеке, слегка погладила:

- То, что и устраивает: твой поэтический дар, глубина. – Кажется удивился, а я улыбнулась, подумав: ощутил ли под бородой тепло моей руки? - Но…

Сказать ли об этом «но»?.. Но зачем? Ведь ничего не изменили все мои подталкивания его к тому, чтобы писал стихи, не гасил в себе той самой искры одухотворённости, которая так прельщала в нем!.. Нет, не скажу. Отвечу, пожалуй, так:

- Но когда ты маешься…

Резко встал. Вышел».

«Этот детский стульчик просто прелесть! Так удобно сидеть на нём перед духовкой и смотреть: и как там мои булки, скоро ль? Ага, уже вот-вот…

- Ой, напугал! Что ты, Стас?

- Опять печёшь булки? – И зачем прижался-то ногами к спине? Неприятно ведь. - А для того, что исполнить свой женин долг...

Опять – за своё!

- Не хватит сил, да?

Да. Он считает, что именно из-за булок и забываю о нём.

Попробовать перевести начало диалога на шутливый лад, может и он?..

- А ты уверен, что желание пропадает только из-за булок?

Нет. Похоже, ему – не до шуток.

- Да, все требует настроя, а ты не хочешь себя настраивать.

Ну зачем коленями-то - к спине? Ладно, отодвинусь чуть-чуть, вроде как булки посмотреть и приоткрою дверцу духовки, загляну туда. Но что ответить?.. А-а, прямо так и скажу:

- Желание должно возникать само-собой, а если его нет, то «убеждающие допинги» не помогут. - Как громко дверцей-то хлопнула, словно выстрелила! – Но пробовала это делать… и больше не буду. Не-мо-гу.

Отстранился.

- Ну что ж… - Тянет паузу. Что ответит? – Твоё желание для меня на первом месте в наших отношениях, так что ничего хорошего не жди. - Во как!.. Отошёл. Наконец-то! Но еще топчется за спиной: - Но ты же говорила, что тебя не слишком травмирует, когда приходишь без желания.

И на это согласен! Крикнуть ему что ли: «Неужели не понял, что именно это всё и губит»!

Нет, кричать не буду, а тихо скажу:

- Нет, Стас, теперь всё по-другому: когда нет чувства, которое помогает одухотворить то, чего ты ждёшь, то это становится невыносимо.

Вышел. Молча.

Значит, снова обрушится местью».

Вот такие записки из прошлого… Пожалуй, в нашу с Линкой повесть эти свои откровения вставлю, а Линке показывать до возвращения из Питера не буду…

И что дочка с зятем повадились встречать Новый год в Польше? Вот уже третий раз…

Но ладно, пусть едут, зато я встречу его с внучкой. Жаль только, что на какое-то время оторвусь от Линки и что-то пропущу. Но буду просить, чтоб звонила, слала мейлы да и по скайпу можно…

 

А вот и она. И снова - в растрёпанных чувствах.

- Ты представляешь? – устремляется на кухню и плюхается на диванчик: - Опять мой… - Отвернулась к окну, локти – на стол, голову – на кулачок: - Опять мой… - Молчит. Но вижу: вот-вот – слёзы!

- Линка, подожди, не торопись рассказывать, давай вначале кофейку…

Словно не услышала:

- Позавтракали мы только что. Молча. «Ну, и хорошо, - думаю, - Лучше так, чем…» Но нет, снова вошел на кухню и сразу: «Ты - жена, а все ещё хочешь быть возлюбленной?»

«Ага, - говорю, - хочу». И больше ничего не ответила. - Но Линка, он же развёрнутого ответа ждал, а ты… - Тогда повернулся и вылетел из кухни. – Замолчала. Но нет, плакать, кажется, не собирается. – А потом входная дверь хлопнула. Ушел. - Значит, продолжение вашей драмы еще впереди. - Ну, и пусть идёт, пусть! По-че-му! – С интонацией отчаяния, а не вопроса пропела. - Почему я должна «исполнять» то, что раньше было не долгом, а единением?

И всё же расплакалась.

А после кофе…

Да, она попыталась предложить Антону мир: давай, мол, спокойно во всем разберемся. Ан, нет, не получилось. Стал обвинять, злиться, упрекать. Когда ушла на работу, то и на детей напал, - дочка рассказала: он их, де, кормит, обувает, одевает, а вот они, неблагодарные... В общем, - они никудышные да и мать - не лучше, и теперь остается ему только одно: повеситься. А когда она пришла домой, то и ей наговорил целый короб. Вначале Линка терпела, помалкивала, а потом… Потом началась с ней истерика, а он всё наступал и наступал. И всё же главное ему высказала…

Но о «главном» рассказала потом, когда я, чтобы как-то отвлечь и успокоить её, сообщила, что еду на праздники в Питер, - на что она еще больше погрустнела, - а потом еще раз заварил я кофе и мы не только добавили ликера в него, но и выпили.

- Ты знаешь, - она посасывает кусочек мандарина и опять смотрит не на меня, а на мою оголённую, иззябшуюся иву, гордо возвышающуюся выше пятого этажа, - я так и сказала ему: Антон, если хочешь уйти от нас из-за того, что не могу безропотно исполнять «женин долг», уходи. Алименты с тебя брать не буду, а ты бери всё, что захочешь: дачу, мебель, книги, но… Но я не могу больше так! Да и не имею никакого морального права потому, что для тебя «женин долг» - главное, а для меня... Я же думала, что счастье в том, чтобы просто жить рядом с любимым человеком! А он ехи-идно так бросил: «Да... «просто рядом!»

Вот так они и поговорили накануне Нового года.

 

ПЯТАЯ ГЛАВА

 

Странный город Санкт-Петербург… для меня странный, хотя и признаю: красивый, величественный. Но во всей его величавости есть для меня нечто холодное. Когда и почему внедрилось такое чувство? Может, в те пять лет, когда приезжала сюда на экзамены, которые выматывали последние силы? Ведь за месяц надо было сдать аж тринадцать! А, может, узнав цену его красоты… при строительстве сотни и сотни погибших крестьян!.. всегда кажется, что в нём пахнет кладбищем?

Нет, снова бродить его проспектами не хочу, хотя теперь по вечерам и пылает разноцветьем подсветок и рекламных огней, поэтому… Настенька – со своим любимым ушла на Невский, а я… Позвоню-ка Линке. Как она там? Как проводила Старый, встретила Новый?

 

- Привет! Еще раз с Новым тебя и семью. Надеюсь, встретили грядущий мирно и весело?

- Ой… - услышала лишь междометие, а дальше – затянувшаяся пауза.

- Алло, Линка, ты слышишь меня, слышишь?

- Да слышу я, слышу, но вот сомневаюсь: рассказывать ли тебе как встречали?

Она сомневается… Да мне это просто необходимо!

- Давай, рассказывай… если, конечно, хочешь, - слукавила, подсказав ей возможность отступления, но зная, что это её только раззадорит. И впрямь. Она помолчала секунду-другую и зажурчал, забурлил её напряжённо-обиженный голосок:

- Под праздник-то оклеили дети новыми обоями свою комнату, дочка купила ситца и весь день шила новые шторы, покрывало на кровать, а сын затеял расставлять книги в книжном шкафу и всё ни-икак не мог закончить, приёмник ему, видите ли, мешал…

- Слушай, просматривай свой фильм в сотый раз поспокойней, вычеркивая и забывая тёмные эпизоды, - снова подзадорила.

- Ну как забыть-то, как? Может еще раз прокручу и тогда… Ну вот, а я, чтобы подтолкнуть сына к затянувшемуся финалу, взяла приемник и попробовала поставить на платяной шкаф… как раз сидел на нём и болтал ногами, а тут и вошел Антон. - Она замолчала и я поняла: вот сейчас-то и начнётся… - Вошёл и хмуро бросил: «Что за свалка у вас?» Да вот, отвечаю, хочу приёмник на шкаф поставить, а Сашка… А батя и гаркнул на него сразу: «Слезай! Кончай расставлять книги!» Тот испугался, поджал ноги, да и я… Но только взмолилась про себя: Господи, остепени мужа хотя бы перед праздником! Но не тут-то было. Вдруг размахнулся и с воплем: «Развели тут бардак!» сбросил всё со стеллажа: книги, открытки, фотографии…

- А ты…

- А я молча, на колени… и стала подбирать всё это.

- А он…

А он прогремел уже надо мной: «И зал еще не прибрали!» На что я пробурчала в пол:

ну и помог бы... хоть под праздник.

- Только это и пробурчала?

- Только это! Но про себя подумала: ведь за весь день не оторвался от своего дивана!

- И Антон тут же бросился помогать.

- Угу, тут же. «Вот еще! Буду я!..» - выпалил. Да еще добавил крикливо: «И что вы только делаете целыми днями!» Как что?.. удивилась. Лично я на работу хожу, завтраки-обеды-ужины готовлю, по базарам-магазинам бегаю, шью, вяжу...

И голос её задрожал. Моя несчастная Линка, как же знакомо мне такое! Но только и спросила, приласкав её уменьшительным «очка»:

- И что ж он, Линочка?

- «Да уж... – и рукой махнул, - перетрудилась, как же!» А у меня аж слезы прыснули. Подошла дочка, попыталась увести меня в другую комнату, успокоить: «Мам, не надо. Не надо! Сейчас дошью штору и приберу», а я... а у меня слезы уже - не унять! Но схватила с полки книги… - И снова замолчала. Плачет что ли? - Ну да, схватила, перебираю их бестолково, ставлю на полку, снимаю с полки... Потом на – кухню метнулась: ой, даже посуду за собой не помыл после обеда! А ведь и на службу не ходит, и не пишет… только читает, читает, читает, читает!

И снова – молчание на том конце связывающей нас радиоволны. Спросить что-то? Нет, не буду, пусть сама…

- Но всё ж попробовала зализать свою душевную ранку: всё, не буду больше ни во что вмешиваться! Ни ему, ни детям больше - ни слова, пусть делают, что хотят! И уже допоздна жарила мясо, строгала салаты, выпекала торт…

- А дети…

- А дети прибирали в зале, ставили ёлку, потом накрывали стол.

- А он…

А он к десяти вышел из своей комнаты... даже не переодевшись! Я-то сменила кофту, причесалась, дочка, сын – тоже.

- Но ведь сидели за столом, лакомились, смотрели телевизор...

- Сидели, лакомились, но ни шуток, ни улыбок. К двенадцати открыли шампанское, разлили по бокалам, чокнулись… снова смотрели какую-то ерунду. Дети вроде бы довольны были, во всяком случае не заметила, что б им тягостно было, а я...

- Линка, а ты улыбнись хотя бы сейчас! Забудь обо всём этом. Я скоро возвращусь и может, помогу в чём-то разобраться.

- При-иезжай, - почти проскулила, - а то мне…

Да, грустным оказался их Новогодний праздник… и наш разговор, но каким же необходимым, нужным для меня, а вернее, для моей будущей повести!

Прости, Линка.

 

Мейл от Линки:

Ануш, отдыхаю! Он - в командировке и я уже пятую ночь ложусь спать, зная: не придёт!

Не будет с утра его зловещего молчания, а во мне – вины.

 

Я – ей:

Поздравляю! Но что потом? Признаешь ли себя виновной или – всё опять и опять?

 

От неё:

Пока надеюсь: поймёт.

 

Я- ей:

Держись, Ленок!

 

От неё (уже в двенадцатом часу ночи)):

Вернулся мой обиженный. Как поздоровался-то сдержанно! А ведь неделю не виделись. И сразу – к себе нырнул, только и успела вдогонку бросить: есть будешь? «Вообще-то, да» - буркнул. И поел… молча. И чай попил, молча. Но надо же было - хоть о чём-то? И спросила банальное: что нового? «Ничего» - ответил, словно отрубил и ушел к себе, закрыл дверь. Ой, Аннуш. Зловещий знак!

 

Ой, Линка, зловещий. Знакомы и мне такие знаки. Но отвечать тебя сейчас не стану.

Да и что написать? Пусть события катятся своим чередом.

 

От неё на другой день, вечером:

Сейчас иду домой измотанная после позднего эфира и думаю: приду, перекушу, бухнусь на свой диван и сразу усну. Вхожу, а мои еще не спят! И даже Антон рассказывает что-то детям. О, чудо! О, редкое мгновение! А утром дочка и сообщает: «Папа спрашивал: часто ли ты настраиваешь нас против него? А я сказала: нет, совсем не настраивает. Но маме трудно. Почему она должна работать по две смены: до двух - на кухне и до одиннадцати - на работе? И в выходные ездит к бабушке помогать, а ты только читаешь. «Зато я деньги зарабатываю», - ответил. А я ему: Мама тоже зарабатывает, и не меньше тебя».

В общем, спокойненько так мои вчера поговорили, не пинал Антон стульев, не сбрасывал книг с полок, а я сделала вид, что не знаю об этом их разговоре. Не лезть же на рожон?

Аннуш, нужны ли тебе мои такие письма? Но ничего другого сообщить пока не могу.

 

Я - ей:

Молодец, Линка, что не осложняешь вашу ситуацию. Не подбрасывай веток в костёр, старайся пригасить его.

Советую тебе банальности, но, в конце концов, вся наша жизнь состоит из них.

Прошу: пиши!

 

От неё:

Аннуш, боюсь выходных! Ведь обязательно мой обиженный затеет скандальчик!

Вот и сегодня: позавтракал, молча, и молча же стал собираться на прогулку и когда ушел, подумала: уф!.. наконец-то!.. пронесло. А он через десять минут и вернулся! Разделся, прошел в зал и тут же к дочке прицепился: никак, мол, обои в коридоре не подклеишь, лентяйка! Попробовала защитить её: успокойся, Антон, подклеит как-нибудь, но нет, стал накаляться, а я усмехнулась и говорю: что ж ты сегодня прямо с утра-то начинаешь?

И зря усмехнулась. Зря. Перекинулся и на меня.

Но фигушки! Не дала разгореться костру, - нырнула на кухню, а потом – на рынок, в магазины.

 

Я:

Держись, Линка, ведь завтра еще один выходной.

 

Она - по мобильнику.

- «Хмурое утро выходного дня…» Чьё это, Аннуш? - и её приглушенный голосок смолк на том конце волны.

- Ой, Линка, не знаю. Но сдаётся мне, что это – твоё.

- Ладно, фик с тем утром, я тебе - о своём, - и послышался ее смешок. - Сегодня-то встала, подошла к зеркалу и подумалось: а вроде бы неплохо выгляжу, и чёлка хорошо лежит. Главное, держать хвост пистолетом. Ну, и с «пистолетом» - в мой цех, на кухню. Потом Антон встал. Чуть позже что-то упало у него в комнате, а у меня сердце и ёкнуло: не прицепился б ко мне с чем-либо! - Несчастная Линка! Как же мне тебя жалко и как сейчас далеко я от тебя, чтобы как-то, чем-то… - А он и явился на кухню: «Что думаешь с фасолью делать? Жуки от неё уже по полу ползают».

- Линочка, что за жуки?

- Да вот… Корзиночку с нашей фасолью поставила к нему, а в ней жучки какие-то проклятущие заводятся и заводятся! Ведь только неделя как выморозила ее на балконе, прожарила в духовке, а они, сволочи, опять! И вот он…- Замолчала. Ладно, торопить её не стану, пусть катится рассказ своим чередом. - Ну, думаю, может как-то нейтрализовать его раздражение… вместе с фасолью? И говорю: «Неси её сюда, посмотрю потом.», а он: «Да-а, посмотришь ты!» - ехидно так усмехнулся и вышел. Слава Богу, пронесло пока. Поставила кастрюльку на газ и думаю: посмотреть, что ли, на этих жуков, которые у него по полу... И вхожу, а он, оказывается, фасоль рассыпал и теперь собирает. «Зря растили что ль?» - блеснул очками и голос стал крепчать. Думаю: «Помочь ему собрать рассыпанную, а то сорвётся и тогда…» И уже ползаю, собираю, но тихо так ворчу: «Ну, что ж мне делать-то с этими жуками, ты же знаешь, что уже боролась с ними, а теперь ты попробуй.»

- А его и понесло?

- Ну да, а он и закричал сразу: и хозяйка я никудышная, и на даче работает только он один, и носки ему не штопаю, да и вообще!..

Ли-инка, как же тебе обидно такое слышать!

- Как ты думаешь, каково мне было такое… – И замолчала, не договорив. Да, конечно, помолчи, зажми в кулачок обиду, задуши её хотя бы на минуту! – Ну, и говорю ему сквозь слезы: «Не могу я больше так, не-мо-гу! Боюсь выходных, боюсь тебя! Не хочу больше жить с тобой! Найди другую, уходи к кому хочешь!»

- И бросилась от него на кухню…

- Ага! Но вдогонку услышала: «Ну и не живи! Валяй, куда хочешь!» Метнулась в зал, но там – дочка. В спальню! Она – за мной: «Сейчас я ему!.. Чего он издевается над тобой!»

А я сквозь рыдания: не надо, не ходи к нему, не надо!

И я услышала эти рыдания… верней, не эти, а те, что долетали ко мне сейчас с другого конца…

Потом её муж обедал, а она с детьми сидела в спальне и дочка всё нападала на брата, - не можешь, мол, защитить мать! - а Линка только твердила: сын не должен защищать мать, сын должен защищать отца, сын не должен… сын должен... А муж, пообедав, с новыми силами ворвался к ним с какими-то обвинениями, и тогда сынишка встал и запер дверь на ножку стула. Так и сидели втроём, пока отвергнутый и разгневанный Антон ни ушел куда-то.

 

Как же долго не могу уснуть!.. Эти Линкины разборки разбередили во мне прежнее, удалившееся (уже отошедшее совсем?) казалось бы настолько, что возвратиться не могло, но вот… А тут еще и дневники помогают, притягивают, шепчут: а помнишь вот это?.. а вот это… это? Вот и перелистываю, перетираю прошлое в порошок, стараясь высмотреть в крупинках истину: так всё же!.. что происходит в мужчине с годами и почему?

«Настенька ушла в школу, надо завтракать.

Вошел. Сел за стол. Поел. И всё – молча. Не к добру это. Ну, что ж, буду готовить обед, а там – посмотрим. Но опять вошёл, стал возле окна:

- Я всегда был для тебя на втором плане. - По новому кругу? - Ты всегда из-за домашних хлопот и своей любимой работы поступала со мной по остаточному принципу. - Дался ж ему этот остаточный принцип! - Мы не слились телом и душой.

Ну что ответить?.. Нет, домою посуду, молча, молча! Но вдруг слышу раздраженное:

- Сходи к сексопатологу, наконец.

Нет! Не могу больше «молча»!

- Да не пойду я к сексопатологу! Сокровенная я в этом смысле. - Не кричи, укротись! – Но я смирялась, приходила к тебе только потому, что ты ждал, а что было со мной потом, ты спрашивал?

Нет, опять он – за своё.

И интонация уже наступательная.

И нотки занудные усиливаются, крепчают… Этот уголок меж столом и холодильником совсем зажал меня. И отчаяние нарастает, захлёстывает:

- Стас, но ты же не хочешь помогать мне по дому, когда прихожу с работы с головной болью от усталости. - Что ж это я? Почти проскулила. Да и в том ли дело, о чем говорю?.. К окну! Смотри, за окном берёзки совсем уже желтые, яркие, но веселые, а у тебя… А у меня - слезы предательские! Скрыть их, скрыть! К раковине, тарелки помыть, да и к нему – спиной, но: - Нет! Не-мо-гу. Не могу больше приходить к тебе… как неотложка! – Ой, уже рыдаю? - А если будешь требовать, то мне и жить-то после… зачем?

Взгляни на себя со стороны.

Ну да, жалкая, издерганная, в коротких спортивных штанишках, в его клетчатой рубахе и уже рыдаю, рыдаю навзрыд... утираюсь полотенцем.

А он подходит к окну, закрывает форточку, дверь в коридор.

Чтоб соседи не слышали.

Снова подходит к окну.

Не ожидал истерики.

Что-то говорит. Кажется, хочет успокоить.

Отвернусь, прижмусь горячим лбом к стене... вот так.

Но руки его – на плечах… к себе развернул. Не хочу, чтоб обнимал! Как же мне плохо, совсем плохо!

- Уйди, уйди! Ради бога, уйди!

Не уходит.

Водички… лицо ополоснуть. Спирт нашатырный где? Господи, помоги!

Но вышел… кажется, обувается, сейчас уйдёт.

Наконец-то!»

Вот такое было у нас со Стасом… такое же теперь и у Линки с Антоном.

И напрасно старается она угодить ему в быту, - если не исполняет свой «женин долг», то всё остальное для мужчины е-рун-да.

Тупик у них, как и у меня когда-то.

И как выкарабкается?

 

ШЕСТАЯ ГЛАВА

 

И вот мы снова сидим на диванчике в её уютненькой кухне и пьём кофе. Правда, не с ликёром, а с коньяком, - он больше ей нравится, - да и по паре стопок уже выпили… за встречу, пососав лимончик, а сейчас она выдавливает его и в кофейную чашку.

- Не переборщи, Линка, а то лишняя кислинка жизнь портит, - хочу вот так подтолкнуть её от банальных разговоров, - как доехала?.. как дочка, впечатления? - к ожидаемой мною «информации»: что у неё с Антоном после ссоры, о которой говорила по мобильнику?

И она разгадывает мой нехитрый ход, улыбается:

- А ты знаешь, как-то успокоилась я после той… фасолевой ссоры.

- Какой-какой?

- Ну той, что с жуками.

- А-а, да… - спохватываюсь, смеясь – А почему ты успокоилась? – недоумеваю уже искренне.

- Не знаю. И даже несколько раз порывалась подойти к нему, спросить: ну, как тебе... без меня?

- Порывалась, но не подошла?

- Не подошла. А подойдет ли он? – Какое-то время сидит, попивая кофе, потом включает магнитолу, пристроенную на спинке диванчика, находит любимый диск… Танго «Кумпарсита». И под эту прекрасную и будоражащую мелодию слышу: - А он спокойней стал, улыбчивей. Иногда и с детьми вечерами беседует, интересуется их делами, а почему? - И смотрит на меня, ожидая ответа, на что я лишь плечами пожимаю. - Нашел себе другую и успокоился? – И снова ожидание. Ну что я могу сказать, Линка? - А что если спрошу и ответит: да, мол, нашел. Обрадуюсь ли, вздохну ли с облегчением?

- А, может, и огорчишься, замкнёшься, загорюешь.

- А я уже и горюю: искала мужа духовного, умного... богатого ли, бедного ли - не важно. Нашла. А разводит нас самая обыкновенная физиология.

 

А сегодня мы – в роще. И она снова рассказывает уже о свеженькой ссоре.

- Вчера вечером сидим у телевизора, смотрим поздние «Новости», но в разных углах дивана и молча… А было бы о чём перемолвиться, было б… Ну да ладно, не хочет о новостях, так и не надо, а вот о нас бы…

Она идёт впереди меня при каждом шаге намеренно загребая ногами снег, отчего за нами на тропке остаются сугробики.

- А, может, пусть всё течет само-собой? – слышу её вопрос, но понимаю: он - не ко мне, это она себе его тогда задала. - Но он вдруг поднялся. Почувствовал мой настрой? И ушел к себе.

- А ты – за ним?

- А-а, пойду, скажу, - не услышала моего вопроса. – Вот прямо сейчас и скажу ему то, что так мучительно надумалось. И вхожу к нему. Стоит у окна, обернулся. «Антон, - говорю, - может, поговорим? Начнем, так сказать, поэтапный вывод войск?» Лишь усами дернул: «Нет, не надо. Поздно уже».

- Линка, это он испугался, - подсказала ей на этот раз погромче.

- Может, и испугался. Но если я решилась, то… - Это точно. Если она решилась, то… - Пойми, я не могу приходить к тебе без желания, не могу заставлять себя, хотя ты и считаешь, что можно и без... «А ты как думаешь?» вспыхнул. - Да уж… На такое можно вспыхнуть. – Вспыхнул и даже договорить не дал. Да, я все эти годы никогда не шла ему навстречу!.. да, я и хозяйкой была плохой… и даже духовно мы не сошлись! И говорил-то раздраженно, зло и даже на лице у него…

- А ты не попросила его успокоиться? – прервала её.

Но она не ответила. Не услышала?.. Сделала несколько шагов. Остановилась у оврага под прицепившейся за край сосёнкой, заглянула туда, вниз и… словно отшатнулась:

- И даже лицо у него стало каким-то… хоть и стояли в полутьме. Я у порога, он у окна, но видела: каким неприятным и чужим стало лицо, а уж когда выкрикнул: «Подумаешь, вообразила себя королевой! Да не королева ты, и не скрипка, а настоящее бревно!» то и совсем…

Я взглянула на неё удивлённо и она поняла:

- Да это я как-то, в лучшие времена наши, полушутя сказала ему: знаешь, какой-то классик написал, что женщина, как скрипка, на ней только надо научиться играть. – Она снова зашагала впереди меня и теперь я видела только её ссутулившуюся спину, слышала негромкий голос: - Ну, я и говорю: и ты хочешь, чтобы я после такого комплимента... «А-а, хватит комплиментов! – взмахнул рукой, словно и это наше расстояние – надвое. - Ты всегда хотела, чтобы я только хвалил и превозносил тебя и всегда…» - «А ты только это и делал» прервала его и ухмыльнулась. - Линка остановилась, прижалась спиной к сосне, помолчала, закрыла глаза: - И зачем я ухмыльнулась? Лучше б… И еще припомнила ему: «Да ты даже цветов на день рождения не дарил!» - И складочки у её губ обозначились резче. Заплачет?.. Нет, оттолкнулась от сосны, пошла впереди меня. Сказать ей что-то? Нет, не буду. Пусть сама… Свернули с тропы, уже идем по дорожке, ведущий в сквер и она, вдруг обернувшись, говорит:

- И знаешь, что он ответил? «Твой день рождения зимой!» - Хихикнула, взглянула на меня, ожидая реакции, но не дождавшись, подошла к лавочке, села, расстегнула сумочку, что-то поискала в ней. Нет, не нашла и, коротко взглянув на меня, почему-то вдруг жалко улыбнулась, отчего складочки у рта обозначились нахально резче: - И не сказал это, выпалил! – Снова начала рыться в сумочке, почти бормоча себе под нос: - Да, зимой... говорю, но Володя Асташов дарил мне розы и зимой. – И, не найдя в сумочке и со второй попытки того, что искала, закрыла её окончательно, а улыбка из жалкой стала странной, не живой. - А он словно не услышал и опять – за своё: ты, мол, всю жизнь изнуряла себя любимой работой, а обо мне не думала…

- А ты всё так же стояла и вот так улыбалась? –спросила, надеясь вопросом согнать у неё с лица эту улыбку.

- «А что ж лишнего-то я делала?» отвечаю, а он… А он: «Консервации разные, булки!» Булки! – Повторила, и вместо неживой улыбки фальшиво рассмеялась: - Дались ему мои булки и консервации.

- А кстати, твои булочки прелесть какие вкусные! – снова попыталась комплиментом и интонацией отвлечь её и от этого смеха, но она не заметила ни того, ни другого.

- А я тихо так ему сказала: Антон, если бы ты хотел, чтобы у меня оставалось время для настраивания, как ты выражаешься, мог бы и побольше помогать». Но получилось не совсем тихо, потому что еще и добавила: «Или нанял бы домработницу, вот тогда я только бы тем и занималась, что настраивалась, а то видишь… Приходится всё самой да самой...» «А-а, ну тебя в болото!» - опять отрезал меня, взмахнув рукой и стал разворачивать диван. Так что, не получилось у нас примиряющего разговора на этот раз не получилось.

- А будешь пытаться снова?

- Не знаю. Наверное, буду просто ждать.

Буду ждать и я, Линка.

 

До самой осени слышала я от Линки рассказы-жалобы на Антона.

До самой осени вился то затухая, то снова вспыхивая их разлад, из которого ни он, ни она не могли найти выхода.

Ну, а я… Мне было жаль их, но посоветовать что-либо не могла, - как вмешиваться в чужие семейные отношения? Да, честно, говоря, и не хотела, чтобы по её рассказам, а иногда и по небрежным запискам на отдельных листках, - так и не стала вести дневник! – писать хронику их противостояния, которая подталкивала меня постоянно возвращаться и к своим дневникам, чтобы додумать, понять то, что ускользнуло.

 

«Томно, тяжко… и грудь сдавливает.

Опять - на Макаронку? А вдруг подлечит?

Моя любимая осенняя пора, - прохладная благодать и прозрачность во всём, будто отшумела природа, отгуляла, успокоилась, а я...

Перешагнуть бы в небытие сразу, запросто, сейчас! И чтобы маме и дочке не было больно. И что б без похорон, без могилы.

Тропинка - вдоль покосившегося забора.

Всё, всё бессмысленно: и я, и эти сады в яблоках, и это солнце, и вот эта грушица, прицепившаяся за край оврага… Плоды-то её какие мелкие, никому не нужные и – слоем, в траве.

Жалко и себя, и Стаса. Если бы можно было сейчас поговорить с ним!

Ну и что сказала бы? Люблю, буду послушна?

Нет, не сказала бы…

А груши падают, падают, теряясь в траве.

А, может, так: давай, мол, еще раз попробуем понять друг друга.

Нет, снова не то.

По деревянным ступенькам - к ручью.

Как в овраге-то серо, прохладно и сыростью пахнет.

А черные грачи на желтом склоне, как у Ван Гога.

Но был ли он счастлив со мною последние годы, говорила ли ему «люблю»?

Нет, не говорила. И не ласкала, не целовала, забыв обо всем... лишь позволяла.

Ветхий мосток, вода воркует.

Тогда нужно ли делать попытку удержать?

Листок зацепился за ветку… Зацепился, а вода треплет его, треплет… нет, сорвала, уносит.

А была ли я счастлива с ним эти годы? Если верить, что любит, то это значит: жил рядом с любимой, а я…

Исхоженные, покосившиеся ступени – вверх.

Нет, не останутся здесь, в сырости оврага, терзающие мысли, а снова полетят за мной в яркую пестроту осеннего дня».

 

Сон Линки:

Ты - в какой-то хате… и лежишь на некрашеных досках пола, а над тобой стоит с закрытыми глазами Антон и лицо у него распухшее, синее… и вдруг поднимает он медленно руки, тянет к тебе… шарахаешься в сторону, кричишь... и просыпаешься... и слышишь, как скрипнула половица… Это дочка, разбудив тебя, уже отходит от кровати, сын в трусах стоит рядом.

 

Из её рассказов:

Антон смерчем ворвался на кухню:

- Чтоб никому не давала моих книг, а то…

Ну да, это ты вчера положила ему на стол «Лолиту» Набокова, которую давала почитать своему оператору, и вот... Метнул угрозу и вышел.

Нет, выскочил, вылетел из кухни!.. И уже дверь входная хлопнула. Ушел.

Но вскоре вернулся:

- Еду в командировку, - и в руках - мыльница, зубная щетка.

Ну что ж, едет, так едет... а ты идёшь в зал пылесосить.

Щелчок двери. Уехал.

 

Его пустая комната, одежда, вещи… И ты вдруг вспоминаешь как глубокомысленно он жарит яичницу… словно ритуал совершает. И тут же: конечно, быть отвергнутым, значит, иметь право наговорить лишнего, но... Но ведь родной тебе человек, да? Как расстаться? А еще - дети… Нет, не боишься остаться с ними одна, - вытянешь! - но он нужен им! Просто необходим.

А еще почему-то вспыхнуло: он – твой третий ребёнок, и ребенок этот ошибается, и нельзя к сожалению доказать ему ничего потому, что они, дети, только сами должны пройти через все свои ошибки.

И всё же… Обидно тебе: «Бревно ты, а не королева»!

Обидно и больно, да?

 

Она - на пороге и, даже не поздоровавшись, шепчет:

- Мой-то обиженный вчера…

- Линка, пройди… что ж ты на пороге и…

- Да я на секунду… на работу уже опаздываю и хотела… - Делает несколько шагов в коридор и стоит у вешалки с какой-то пустой улыбкой: - Антон-то вчера приехал и даже не поздоровался! – Эта нелепая улыбка никак не сходит с её лица! – И это значит, что все обиды привёз назад. – Линка, перестань улыбаться! Не хочу видеть тебя с такой… - И весь вечер просидел у себя за закрытой дверью, а утром вошел на кухню и… - Слава Богу, улыбка растворилась, но лицо сразу вытянулось, в глазах блеснули слёзы: - Вот, смотри, – и в руках у неё оказались исписанные листки. – Письмо мне на холодильник положил: послание, мол, Вам, Лина Николавна.

- И что ж ты теперь? – задала нелепый вопрос.

- А что… - Нет, она не заплачет. Справилась. – На работе буду читать, а потом…

- Потом ответишь? - и улыбнулась. Неужели так же, как и она? – И тоже посланием?

- Не знаю. Посмотрю, - небрежно свернула листки и сунула в сумочку: - И что он там нацарапал?

Как же мне нужно это нацарапанное, Линка! Дай почитать потом, когда…

- Ну ладно, побежала я. Может, забегу опять вечером… после письма.

Забеги, забеги, Линка! И обязательно.

Она подошла к зеркалу, вынула из сумочки помаду, подкрасила губы, взглянула на левый свой полупрофиль, на правый и лицо её стало буднично-обычным. Сейчас уйдёт. Намекнуть ей незаметно о том, чего жду? Ну да, вот так:

- Смотри, если будут нужны мои советы, то покажешь письмо, а если… - Нет, не хочу никаких «если»! Но всё же: – А если сама справишься с ответом, то…

- Ладно, договорились.

И защелкала каблучками, унося их звонкое цоканье с собой вниз, с моего пятого.

 

Из дневника:

«Я – на кухне. Входит Стас и слышу:

- А стоит ли ходить на сборища, где верховодят писатели-бездари?

Молчу и, как это часто бывает, обращаюсь к себе самой: и что ответишь?

- Смотри сам, – бросаю без эмоций, что б не начинать диалога, ибо на работу скоро. Да и не хочу сейчас… не хочу! - Есть силы, ходи, нет сил…

И быстренько прокручиваю: вроде бы всё приготовила? Суп, котлеты, овощное рагу, компот, печеники даже испекла. На работу мне к двум, а сейчас уже двенадцать...

- И что это Вы, Анна Сергевна, - внедряется в прокрутку моего списка уже сделанного его голос с уже пробивающимися сварливыми нотками: - полотенце чистое не повесите на кухне? - Ой, и что это он «на Вы»? Не к добру это. - Тряпкой да тряпкой руки мы вытираем. – И, как всегда, резюмирует: - Это у тебя ваше, родовое, всё делать как зря и кое-как.

Права ты была: начинается. И что, примешь брошенную перчатку?

Нет, на работу надо собираться, а посему мирно и тихо отвечу вот что:

- Ну да, наше, крестьянское. Что ж поделать-то? – Ой, как хорошо отвечаю! Прямо ручейком журчу. - А ты по-вашему, по-барски… Повесь-ка вышитое полотенце вот сюда и вытирай им ручки. – Может, хватит журчать? Ладно, только капелькой прибавлю: - Но поскольку работницу ты нанять не в состоянии, то придется самому то вышитое стирать, а мне и с тряпкой удобно, я её каждый день быстренько-быстренько в раковине выстираю, а она быстренько на батарее и высохнет.

Да-а, как же ты вразумительно ему и…

Ага, даже не ответил, к себе ушел.

Нет, кажется, в коридоре задержался:

- Вот и половики наши истерлись.

- Истерлись, конечно. Вот и пошел бы купил новые.

Ну, разве не права?

Права, конечно. И что ответит на твою правоту?

- Вот-вот… А ты на что?

Нет, задирается опять. Не сумеешь отбрыкаться.

- А с меня и кухни хватает. - Что, напомнить об этих, истёртых? Боюсь, что тогда… И всё же: - Да я и купила вот эти, которые ты собираешься выбрасывать. – А поставь-ка ты ему обед на стол, может, подобреет. - Помню, как вырядилась в свой новый костюмчик… который, кстати, сама и сшила, пошла на базар, а там - половики эти… И купила, и тащила к троллейбусу, а они, паразиты, разворачиваются! Хороша была в своём новом-то костюме. – Хихикнул. А чего? – Ладно, забудь о половиках и иди обедать.

- Ну и что… что тащила?

Нет, похоже, не хочет забывать.

Отпарируешь?

- Ну, тогда я моложе была, можно было и тащить, а теперь надо бы тебе...

- Еще чего! Буду я половики вам покупать!

Не заводись и на это, а?

Постараюсь, но вот что спрошу:

- А почему бы тебе и не купить? Ты же видишь, что я до двух - на кухне, потом на работе допоздна»

Да, помню: он же тогда был «свободным художником», как сам выражался, заработки его были нерегулярны и мне зачастую приходилось исхитряться, чтобы сводить концы с концами. Но не пеняла ему на это: ладно, потерплю, пусть ищет себя, может, снова писать начнёт, как-то пробиваться. Но ошиблась. Если бы знать!.. Если бы знать, что уже тогда покинул его навсегда тот самый Эрот «могучего стремления мужчины к самозавершению и бессмертию»! Может быть и привыкла бы потом, смирилась, когда хоть зарплату стал приносить вовремя, но...

«Суп уже ест твой муж, второе ему пододвинь. И компот сразу, и печеники. Пусть видит, как стараешься.

- Нет у нас семьи. Даже всех на обед собрать не можешь.

Нет, и печеники тебя не спасли, набрёл-таки на свою любимую тему.

И всё равно не заведусь, не заведусь!

- Но что ж делать-то? Значит, не получается у меня. - Присесть рядом на диванчик? - Ну, что ты себя мучаешь? Вот и полотенца не повешу, и семьи не создала… - Упомянуть то, отчего он опять?.. - И не прихожу к тебе, когда ждёшь, так, может, тебе надо просто сменить жену?

- Так-то оно так, но... – И что за «но»? Скажет или…- Но ты же и сейчас мне в эротических снах снишься. – Ну вот. Угадала, отчего закипает. - Ну, если не любишь, так хотя б верность мою ценила.

О верности твой муж вспомнил.

Вспомнил… А Покровская?

- Так уж и верность... А та, о которой писал в своей поэме?

Интересно, что ответит?

Ничего не ответил, только встал, идет с тарелкой к раковине.

- Да я бы и бросил тебя... Ведь ты для меня даже бабой не стала!»

Вот-вот! После этой его фразы и начался наш последний тайм. Только тогда я еще не уловила этого… вернее, не поняла, что…

У Владимира Маяковского есть строка: «лодка любви разбилась о быт».

Та самая «лодка», которая потом непременно вплывает в материальный мир и становится неотделима от рутины, - создания гнезда, рождения детей, добывания денег. И постепенно тает, уходит то, чем одухотворялись эротические игры.

И оборачиваются они рутиной, от которой меня мутило.

А, значит, вечно стремясь только к одухотворенной влюблённости, просто не умела любить, но тогда не знала этого и только сознание шептало: сохрани то, что есть, ибо влюбленность – прекрасная бабочка-однодневка, а семья - нечто другое.

И это «другое» мне было беспредельно дорого.

И это «другое» было очень трудно обойти, но всё же...

А что ответила тогда?

«- Да, не стала бабой и не стану. – Уже рагу с котлетой ест, но весь - внимание! - Вот поэтому и советую уже в который раз: ну найди ты себе бабу! Разменяем квартиру и заживёшь в ней с новой женой, как у Христа за пазушкой.Полотенчики вышитые повисите, сны эротические вместе смотреть будете.

Сейчас за компот с печениками примется.

- Я мечтал иметь большой дом, жить с детьми…

- Ну, Стас... Мало ли о чем мы ни мечтали! - С каким аппетитом печениками-то хрустит! - Надо же искать какой-то выход, а то будешь до конца дней упрекать меня, что даже бабой не стала.

Как хорошо, что не сорвалась! Тихо так журчу, благожелательно… но вот обида!

Обида уже колит, разрастается, томит.

В зал… Прилечь на диван?

Подушку – на ухо, плед... Неужели не сосну? Ведь так выручает эта моя способность чуть-чуть вздремнуть!

Но нет, бьется, ширится твоя обида.

До боли, до отчаяния!

Пригаси её, зажми в кулаке, удуши!

И просыпаюсь. Как же уютно, благостно лежать, свернувшись калачиком под этим, в зеленую клетку пледом!

А обида?

И обида… Уже чуть живая, но еще бьется, бьётся где-то там, там…

Не шевелись хотя бы немного, вдруг опять начнёт разрастётся, душить?

Но ведь - на работу.

А Стаса уже нет и дочка… Дочка магнитофон включила… и как раз мой любимый… Крис Ри. Посижу у порога, послушаю… Глаза закрыть… Как успокоено-отрадно! Ну да, эта душа моя взлетает, плывёт, уносится, сливаясь с музыкой, витает свободной, радостной где-то там, высоко, под солнечными лучами несется звенящим полётом в сгущающуюся синеву. Какой сладостно-горестный полет!

Но стихла. И снова, как девятый вал: что же делать? Что же делать в этой нашей тупиковой ситуации?»

Каждый раз, прочитав вот такое о Стасе, задаю себе вопрос: а нужно ли было удерживать, закреплять всё в этих, в клеточку тетрадях? Может, надо было просто забыть и жить дальше, надеясь только на «светлое будущее»?

Не получилось.

Но не жалею об этом.

 

Линка забежала ко мне уже в одиннадцатом часу вечера:

- Извини. Прямо с работы и - к тебе. Есть хочу. Покорми, а уже потом…

- Ой, что ж за потом-то? – шутливо насторожилась, а она лишь коротко взглянула.

Ладно, подожду этого «потом», а пока ставлю перед ней салат, разогреваю в микроволновке котлету.

- Лин, а еще печеники к кофе, если не наешься.

- Да ты что! Наемся, конечно, а вот кофе… Ладно, выпью. Так устала сегодня, что и кофе не помешает уснуть. Только приехала на работу, а меня и обрадовали: срочная запись хора-победителя фестиваля. Ой, мамочка!.. И началось: фонограмма, репетиции, разводки… В общем, ни-и минуты свободной. Так что к посланию Антона даже не прикоснулась, а поэтому… - Ну, значит есть надежда, что она… - А поэтому сейчас поем и прочитаю… читаем, - Поправилась! – с тобой.

- Линка, но если… - Слукавить? И залепетала: - Если не хочешь, чтобы я… чтобы ты… чтобы я… о чём он там, то и не… А то как-то неудобно.

- Удобно, удобно. Ты всё знаешь, так чего уж? Да и, может, остепенишь, успокоишь, если меня понесёт.

Успокою, Линка. Остепеню, Линка! Но и запишу твоё чтение письма на магнитофон.

Прости!

И вот уже сидим в зале. Я включаю камин, а она разворачивает почему-то свёрнутые в трубочку и перетянутые резинкой листки и, испив несколько глотков кофе, осторожненько ставит чашку на деревянный подлокотник:

- «Лина! Никогда мы не переписывались, а вот теперь привелось. Думаю: так, на бумаге, четче сформулирую свое отношение к ситуации, в которой теперь оказался».

Ну, конечно, он же у нас писатель, вот и… - комментирует первые же строки письма.

Линка, молодец! Как же нужны мне эти твои… а посему не стану тебя успокаивать.

- «Горечь, очень много горечи испытываю я прежде всего! И, вероятно, эта горечь заслужена мною, если исходить из понятий греха или нравственных законов. Ведь есть у меня грехи и в отношении некоторых других женщин…»

Вот как? – стрельнула в меня удивлённым взглядом, помолчала, и стала читать дальше: - «Так что на судьбу жаловаться не стоит, я заслужил ее. И вот наконец-то подошло возмездие».

Даже возмездие? Представляю, его состояние.

«И все же эта огромная горечь, испытываемая мною сейчас, подталкивает к тому, чтобы и тебе сказать несколько неприятных слов».

Столько наговорить, а теперь и еще… - буркнула под нос.

«Может, они будут тебе полезны, может, ты задумаешься над ними, хотя - едва ли. Ведь ты никогда не сомневалась и не сомневаешься в своем пути».

Ой! А фраза-то подчеркнута даже!

«Да и чего тебе сомневаться? Ведь ты не выбираешь своих путей, у тебя есть один путь, и ты его воспринимаешь как данность, как ниспосланный свыше».

Господи, о чём это он? – и взглянула на меня, не ожидая ответа.

«Ты - в главных, основных чертах - повторяешь путь своей матери. Она не любила своего мужа, значит, и я не люблю. Она с некоторых пор жила и растила детей одна, значит, и я так должна».

Да не думаю я, что должна! – И смотрит, будто меня хочет непременно заверить в этом. - Ануш, ну что ж от так?

Я развожу руками и она, сообразив, что не отвечу, читает дальше:

- «Думаю, что это у тебя складывается даже подсознательно и определяет твою судьбу».

Ерунду какую-то пишет.

«Говоря по-книжному…»

Вот-вот, по-книжному…

«Говоря по-книжному, ты - второе издание своей мамы, но более изящное и облегченное. Что ж, коль мне за все эти годы не удалось переломить твое подсознание, едва ли это удалось бы сделать и в будущем».

Так всё же пробовал, пробовал! А разве подсознание можно переломить? – снова смотрит на меня и на этот раз кажется хочет услышать ответ.

- Нет, Линка, думаю, что подсознание переломить невозможно, только вот что я… - хочу развернуть свои соображения, но вижу, что она снова – в письме:

- «Жаль, очень жаль, что мы прожили столько лет рядом так и не став чем-то единым, к чему в идеале должен приводить брак. «Жена принадлежит мужу, муж принадлежит жене». Брак предполагает преданность всем телом и всею душой. К сожалению, к очень глубокому сожалению у тебя этого не было».

Линка неожиданно прерывает чтение:

- Зябко мне что-то. И камин твой не греет.

Сидит с минуту, а я молчу, передвигая камин к ней поближе.

– Но в общем-то он прав. Чем-то «единым» мы не стали. «Принадлежать» я не могу. И не только ему, но и никому, - слышу её тихое, сказанное только себе.

- «В жизни твоей матери, в основном, была лишь работа во имя жизни детей, но собственно жизнь, в более широком понимании этого слова, всё отодвигалась и отодвигалась от неё постепенно, становясь лишь слабым приложением к работе, а было ли еще что-то, помимо нее, не знаю».

Снова ерунда книжная надуманная пошла. А разве детей растить – не жизнь? Вот мама и жила ради детей. И ты бы должен, - щёлкает ноготком по листкам, - ради них… а не для… «Главное в наших отношениях - женин долг!» - передразнивает мужа.

- «Этот же способ жизни, и уже без явной необходимости, унаследовала от матери и ты». Ничего себе! Значит, всё, что делаю, это - «без явной необходимости»? Развлекаюсь! Блажью занимаюсь!

«Потому и не нашла каких-то возможностей сделать ее более привлекательной».

Блин!

Линка отбрасывает письмо на диван и порывается встать, но реплика словно утяжеляет её и она, оставшись в уголке дивана, бросает:

- Ну и подал бы пример, как сделать жизнь привлекательной… на кухне там, или бегая по магазинам, стирая… да мало ли в чём? Разве не права я, Аннуш?

Да права ты, права, Линка! Но ведь ответ мой тебе не нужен, а поэтому подолью-ка тебе кофейку и добавлю в него ликера поболе обычного, авось поможет?

- «А теперь вот о чем. С самого детства я стремился слиться с другими - с товарищами, с любимыми. И в особенности - с семьей. В особенности - с тобой».

Ой, лукавишь, Антоша, - и Линка постучала ноготком по листкам, словно стараясь вызвать образ Антона: - Со мной-то ты хотел слиться, верю! Особенно, когда ждал «исполнения женина долга», а вот с детьми… Хотел бы, так читал им книги, листал наши альбомы, мастерил что-либо с ними же, уроки помогал делать, а то…

И, коротко вздохнув, читает дальше:

- «Не знаю, может быть, переживая кризис, я снова буду стремиться к какой-то душевной слиянности с кем-то, но сейчас, мне кажется, нахожусь в полном одиночестве. Друзей у меня нет, перед кем можно излить душу до самого конца и кто наполнил бы ее снова чем-то свежим и пьянящим, в Бога, в такой степени, чтоб прийти к священнику исповедаться, я тоже не верю, а дети… Конечно, в основном, по моей же собственной вине, полу чужие».

Вот-вот, и сам – о том же! А почему полу чужие-то?

Линка, не могу я ответить на этот вопрос, не жди… Да она и не ждёт:

- «С одной стороны, из-за того, что не могу предохранить их от собственных душевных мук, а с другой - от неверия в них».

Ну надо ж! От неверия в собственных детей, оказывается. Да не от неверия, Антон, а от… - не заканчивает фразы. А жаль.

- «Тут уж - признайся себе как-нибудь на досуге - и ты, вероятнее всего опять же подсознательно, приложила руку, чтоб отделить их от меня»

Ой, ну конечно ж я виновата, я! А кто ж еще?

«Без отца прожить можно» - не раз говорила, а руководствовалась этим постоянно». Конечно, можно. Я-то прожила! Но не руководствовалась этим, нет!

Верю тебе, Линка, верю, согласно кивая головой, а она уже несется дальше:

- «Бросаясь на их защиту от меня, ты вольно или невольно настраивала их против меня и получалось: ты - хорошая, я - плохой. Плохой, потому что просит дочку подклеить обои или не хочет платить сыну за куртку, а ты хорошая, потому что сойдет и с такими обоями, что отдаешь мои же деньги сыну, но не скажешь ему этого».

Ой, что ж это он? Да не настраивала я против него детей, не прилагала рук, что б отделить! Клянусь!

Она подхватилась, метнулась к окну, обернулась, смотрит на меня так, будто только что это я обвинила её, а не Антон, будто я… Линка, моя дорогая Линка, успокойся, войди в реальность!

- А защищать… Да, защищала. От его занудства.

И уже вот так, стоя у окна, читает дальше:

- «Вероятно, ты не любила меня никогда. Были лишь легкие дуновения, временные порывы любви. Была, вероятно, признательность и за интеллектуальную близость, но не было, чувства убежденности, что «муж и жена - одна сатана».

Что-то никак не согреюсь. Зябко. –Обхватывает себя руками, отворачивается к окну. - Этот период до включения батарей для меня всегда мученье. Вон, и березка под фонарями стоит понурая, скучная, хотя еще и стайки листочков на ней держатся из последних сил. – Помолчала, и я услышала тихое: - Да нет, была я влюблена в Антона когда-то, но вот… разбилась моя любовь о быт.

Линка, не надо так… Отвернись от понурой березки под фонарём, взгляни на меня!

И обернулась. И даже улыбнулась. Но как же грустно!

- Правда, «временные порывы» остались, но вот теперь и они…

Как же мне жалко её, вот такую! Но утешать не стану в этой, и её постигшей неизбежности прощания с любовью. Да, кажется, она и сама справилась, подошла к дивану, села, взяла письмо:

- «Было, было в тебе сознание временности нашего семейного союза из-за того, наверное, что я для тебя был во многих отношениях неудачный: без машины, без виллы, без балов и заграниц и, к тому же, не «скрипач».

Во даёт! «Без машины, без виллы, без балов и заграниц...» Что, требовала от него всё это? И Бога не боится… А насчет «скрипача»… Ведь не захотел же им стать?

Линка, ты меня спрашиваешь?.. чуть не вырвалось, но хорошо, что… ибо она снова – в письме:

- «Да, я всего этого стою, винить кого-то или что-то не приходится. Недостаточно работящ, недостаточно целеустремлен, недостаточно талантлив…»

Вот-вот, и сам наконец-то… - пробурчала письму.

«А душа не хочет со всем этим мириться! Я любил и был предан. Я мечтал о доме-гнезде с общей семейной душой и ради этого работал, но пусть и не слишком много. Работал бы и больше, если бы для этого были общественные условия, так почему же все неудачи ставишь в вину только мне?»

Да ни я тебе всё это в вину ставлю, а ты сам, сам! – и снова щёлкнув по листку ноготком, уставилась на меня: - Что, разве грызла его из-за денег, Аннуш?

Но разве нужен был ей мой ответ?

- «Да, если бы я чувствовал твою любовь, то и крутился бы побольше, ты не находишь этого?»

Нет, не нахожу. Не нахожу! – Почти крикнула письму. - Наоборот нужно было! Если б ты крутился побольше, то и…

«Впрочем, я, кажется, хватаюсь за какую-то семейно-любовную бухгалтерию, а это едва ли подобает людям с достоинством».

Вот- вот… Хорошо, что о достоинстве вспомнил.

«Я просто хотел любви и преданности от тебя, а влюблять в себя собственную жену каждый раз заново красивыми фразами, взглядами, букетами цветов, - это нечто слишком юношеское, стрекозиное».

Да не стрекозиное это, а, может, как раз главное!.. в отношениях мужчина-женщина. Как же не понял!

- А, может, и не захотел понимать, – пробурчала я почти себе.

- А, может, и не захотел понимать потому, что это было ему удобней, - уставилась в мой электрокамин и в её зрачках блеснули искорки от его искусственного огня.

- «Думаю, что у тебя просто не хватило терпения, тебе надоело, ты устала, у тебя нервы или еще что-то, - но я расцениваю твой разрыв как предательство».

Ну и ну!

«Ты была мне опорой и надеждой. Все мечталось, что мы построим с тобой дом-гнездо, но ты отняла надежду. И будет ли она снова - маловероятно. Ведь теперь разочарований больше, чем надежд...»

Ну, это уже литературщина пошла-поехала. Писатель, ведь!

Отложила письмо в сторону. Протянула к камину руки. Посидела так с минуту. Снова взяла листки:

- «Сейчас не хотелось бы возвращаться под общий кров…»

Сказал бы по человечески: «домой».

«Не хотелось бы встречаться с тобой и говорить о чем-то. Но вернуться придется, придется сосуществовать какое-то время вместе, пока не определюсь с работой и жильем».

Значит, решил уйти.

И Линка замерла. Посидела так… Потом, даже не взглянув на меня, медленно стала сворачивать листки в трубку:

- Ну… Вот и всё.

- Да нет, Линка, не всё, – встрепенулась я. Нельзя же отпустить её туда, к нему, не попытавшись хоть как-то успокоить? - Похоже, что твой Антон окончательное решение не принял и сбросил его на тебя, так что «всё» - только за тобой, а поэтому советую: придешь сейчас домой, ничего ему не говори, выпей пару таблеток снотворного и-и в кровать, а утром… «Утро вечера мудренее» - подсказала народную мудрость, на что она лишь улыбнулась.

 

В дневник. Эту запись я не сделала тогда, в Крыму, а поэтому пишу сейчас:

«Иду к дому Волошина, к тому самому, о котором писал:

                           Дверь отперта. Переступи порог.
                              Мой дом раскрыт навстречу всех дорог…

Но почему во мне - робость?

                          В прохладных кельях, беленных извёсткой,

                          Вздыхает ветр, живёт глухой раскат
                              Волны, взмывающей на берег плоский.

                          Полынный дух и жёсткий треск цикад...

Дворик, его бюст и ни-ко-го! И вдруг – женщина: «Вам открыть дом?»

И уже не робость, а только волнение.

Его книги, фотографии Сабашниковой и стихотворение - ей:

                          …Каждый поющий мне размер,

                          Каждое слово -

                          Отголоски глухих пещер

                          Мира земного, -

                          Вязи созвучий и рифм моих

                          Я в ней раскрою,

                          И будет мой каждый стих

                          Связан с тобою.

Горбоносая… И совсем не красавица, чтоб посвящать ей такие стихи!

Мольберт, краски... В нише, над ложем - японские акварели, а напротив - три высоких окна и все - на море.

                         А за окном расплавленное море
                             Горит парчой в лазоревом просторе.

                         Окрестные холмы вызорены
                             Колючим солнцем… 

А теперь - во-он на ту гору! И почему захотел остаться там?

Наверное, чтобы к нему добирались только те, кто очень захочет.

А, может, чтобы дальше от людей, - надоели?

Да нет, кажется, он любил их… любил, но не смог примерить своими стихами:

                        …И там, и здесь, между рядами

                        Звучит один и тот же глас:

                        «Кто не за нас - тот против нас.

                        Нет безразличных: правда с нами».

                        А я стою один меж них

                        В ревущем пламени и дыме

                        И всеми силами своими

                        Молюсь за тех и за других.

Ну, еще немного, во-он к тому деревцу!

Под этой красной мраморной плитой…

Вот и я, Максимилиан Волошин. Мой поклон тебе!

«И ты почувствуешь, как тает постепенно песок в твоих руках, - и вот они пусты. Тогда, не раскрывая глаз, подумай, что и ты - лишь горсть песку, что жизнь порывы воль мятежных смешает, как пески на отмелях прибрежных…»

Эти сухие стебельки ковыля – тебе, а еще - веточка туи, пучок крымской полыни и веселые голыши-камешки - прямо на них… чтоб не так скоро унесло ветром.

Прощай, Максимилиан!

И снова – тропка. Но уже вниз, вниз, - к морю.

Спасибо, Макс, что ты был!

А напротив – гора, и вершина её… Ну да, похожа! Похожа на его профиль.

                           ...Его полынь хмельна моей тоской,

                           Мой стих поет в волнах его прилива,

                           И на скале, замкнувшей зыбь залива,

                           Судьбой и ветрами изваян профиль мой.

Спасибо, Макс, что ты есть.

Нет, еще постою и вот так… лаская, проведу пальцем по темно-синему контуру горы.

А теперь – на траву, спиной – к теплому валуну. И - термос с чаем, и бутерброд.

Прости, такова жизнь.

Как море-то плещет! И ветерок влажной прохладой - в лицо. И запах кофе, полыни…

Боже, как наполнено можно жить!»

 

На другой день, в субботу, прямо с утра, Линка - у меня на кухне.

И сидит в уголке кухонного диванчика, раскладывая какие-то листки на столе.

А красивая сегодня!.. Не помирилась ли со своим отвергнутым?

Но берет листок и я слышу:

- Ануш, послушай-ка, что ему нацарапала. - А-а, так вот что за листки… Думала, что опять с письмом Антона будет спорить. - «Наверное, я могла бы написать тебе бесконечно длинное письмо, но лучше отвечу на твоё, абзац за абзацем. Итак...»

- Линка, а почему ты ему – письмом? Может, поговорите сегодня?

- Не получится. Когда вчера пришла, то сразу, как ты советовала, проглотила снотворное и нырнула в постель, а проснулась… его уже и нет. Ушел квартиру себе искать? – Нет, не спросила, ибо тут же и ответила на свой вопрос. - Ну и ладно, пусть ищет. Если придёт, я ему – тоже послание, на холодильник, как он… - и почти весело рассмеялась.

- Молодец, Линка, не поддавайся унынию, держи хвост пистолетом! Уныние - большой грех, если верить религиям.

- Но слушай дальше моё послание: «Да, есть ситуация. Есть, если хочешь, кризис в наших отношениях. Есть и горечь, «очень много горечи…». Это его слова. Ой, - спохватывается, - хотела отвечать ему после каждого его… ну, после каждого его обвинения или жалобы, но не получается, сбиваюсь.

- А ты так и напиши: сбиваюсь, мол…

- Ага, мерси, так и напишу, - берет ручку и, диктуя себе, пишет: - «Вот видишь, хотела отвечать абзацем на абзац, но не получается, сбиваюсь. А горечь моя не только в том, что она разлилась по нашей жизни и, думаю…

- Линка, что-то в обобщения ты подалась, - ухмыльнулась я. - Конкретнее бы надо, ближе к теме, так сказать…

- Ага, и правда. Вычеркну на хрен эти общие книжные рассуждения, а то… словно от него заразилась. Слушай конкретное, из его письма: «Ты никогда не сомневалась и не сомневаешься в своем пути...» Господи! Прожить с человеком столько лет, любить его, как утверждает, и сказать такое?! – Нет, не напишет Линка письма, вижу, знаю: слишком эмоциональна и втиснуть свои эмоции в слова, фразы никогда у нее не получалось, вот и сейчас… - Да не только в пути, а в каждом своем поступке и даже выборе какой-либо тряпки сомневаюсь! - И разгорячённо-растерянно взглянула на меня: - Аннуш, написать ему это или как?

- Напиши, - пожала плечами. - Ведь так оно и сесть, - вроде как подтвердила, но снова подумала: нет, не стоит ей писать письмо. Сказать об этом? Но, может, сама поймёт, что… Но она уже опять диктует себе и пишет, цитируя из Антона:

- «Ты еще упорно настаиваешь, что «в главных своих чертах повторяю путь своей матери». Хорошо, если допустить это… - И снова – ко мне: - Но Аннуш, ведь не вбивала я себе такого, не вбивала! – и уставилась на меня, будто ища защиты - А впрочем, если это и было… ну как он может жалеть о том, что не удалось переломить меня? Ведь он – писатель и должен, обязан понимать, что переломить человека, когда ему уже за тридцать просто не-воз-можно! В таком возрасте надо принимать его таким, каков он есть! Кстати, всегда казалось, что он это и делал, так зачем же…

- Линка, вот и пиши ему всё это, а не только мне, - улыбнулась ободряюще.

Она усекла иронию ситуации, кивнула:

- Ага, напишу. «Антон, пишу тебе, и все кажется: не то, не то!.. Ты как-то недавно сказал, что, мол, Фрейд утверждает...» Нет, не могу! – Отбросила ручку, стала сгребать листки со стола. - Слава Богу, писать больше не собирается, но… - Путаница какая-то у меня получается. Да и к чему эта наша переписка? - Но как же узнаю теперь о том, что у них - дальше? - Я же не писатель, как он. Вот приеду вечером с работы и поговорим… устно, если придёт. – Ладно, буду и я ждать: авось потом расскажет. - А там будь, что будет!

 

И пришла в воскресенье прямо с утра.

Когда всё же возвратился её обиженный и отвергнутый, Линка спросила: ужинать, мол, будешь? «А я стою над раковиной, мою посуду, улыбаюсь и пытаюсь стереть с лица вдруг прилипшую улыбку» - рассмеялась.

Ну да, нелепо же улыбаться после всего, что у них…

Но загасила тогда она улыбку, спросила: «Тебе как отвечать: письменно или устно?» - и снова рассмеялась: «Аннуш, и всё же опять расплылась я в улыбке! А он задергал усами, собрал рот в дудочку вот так… - состроила забавную рожицу, - тоже сдерживая улыбку, и говорит: «Как хочешь».

Ну, а потом стала она ему «устно» излагать то, что пробовала письмом: она, де, хотела только объяснить ему, что не может в отношениях муж-жена выполнять функции неотложки, что надо, де, искать какой-то выход, а он в письме пошел на какие-то глобальные обобщения. Зачем, почему?

А он ел салат и молчал.

Нет, она не думает, что духовно они не слились…

А он ел котлету с макаронами и молчал.

И зря упрекает её, что детей настраивает против, из дома хочет выгнать…

А он уже пил чай и мягко отбрыкивался, - «не наступал, не переходил на свою занудную интонацию» - и казалось, что даже рад был такому их разговору.

В общем, перемирие вроде бы состоялось.

Но дальше что?

 

Когда Стас ушел и я осталась с Настей…

Да, была, была растерянность: а как же дальше – без него, одна?

Но уже довольно скоро поняла: а, собственно, что изменилось-то? Жизнь потекла почти в обычном ритме, - проводить дочку в школу, самой на работу, с работы, вечером уроки с Настей, домашние хлопоты… В общем, было всё то же и даже проще, - не надо было готовить завтраки-обеды-ужины Стасу, - но с его уходом сразу же!.. растаяло это раздвоенное чувство вины-не-вины из-за того, что не могла покориться ему. И это придавало силы и даже радовало.

Нет, не страдала я без Стаса. Не хотелось, чтоб вернулся. Знала, что жить с ним так, как в последний год, не смогла бы, а он…

Он сразу же уехал куда-то, исчез. Правда, вскоре стала получать алименты из Новгорода, а потом от знакомого журналиста узнала: живёт там, работает редактором в каком-то техническом отделе (почему техническом?) женился, она простенькая, но молодая «сочная бабёшка», как определил её рассказчик.

Все правильно. Значит, прав философ Платон:

«В телесном и духовном смыслах Эрот - демон, одухотворяющий людей в их влечении к истине, добру и красоте, залог могучего стремления мужчины к самозавершению и бессмертию, которое он реализует в продуктах человеческой деятельности и потомках».

Но когда мужчина утрачивает способность или желание идти «к самозавершению и бессмертию, которое реализует в продуктах человеческой деятельности», то что остаётся? Только последнее: утверждение себя в продолжении рода, в потомках… или просто в эротических забавах, а для этого ему, как и дон Жуану, необходима рядом та, которая помогала бы поддерживать его второе мужское предназначение.

И поняв это, я теперь ни в коей мере не осуждаю Стаса: раз бросил писать, то….

Но для дочки наш разрыв с мужем стал раной, - видела это и чувствовала всегда!

Нет, не говорила Настенька о своей боли, но когда что-либо напоминало об отце, то обычно замолкала, замыкалась и это было… нет, не было, а остаётся для меня самым тяжким и до сих пор потому, что так и не решила: правильный ли сделала выбор, лишив дочку отца из-за своей неспособности покориться?

И вот теперь судьба свела меня с Линкой – почти двойником, ибо у нас есть нечто общее: мы – очарованные души.

И очарованы на всю жизнь тем самым светом, который пробуждает в мужчине нечто, привлекающие женщин, как бабочек – цветы.

Но если это «нечто», освещающее эротическую близость, уходит, то...

И всё же! Ведь Линка во многом другая, и детей у нее двое, так какой сделает выбор?

 

День её не было, а на другой забежала на чашку кофе перед «поздней» работой, как называет ту, которая случается после двух:

- Вчера-то утром мой… - И светилась той самой, всенаполняющей радостью: - Подмёл пол в коридоре, вынес мусор, а потом сел вычитывать статью из журнала… вчера ему прислали.

- Вроде бы жизнь ваша покатилась по-прежнему? – обрадовалась я.

- Вроде бы… Но мне же на работу надо было… вот и консультирую его: позавтракай сам, яичницей. Масло уже на сковородке, разогрей его хорошенько, тогда яичница будет пы-ышная. Ну он и пошел на кухню, а я стою в коридоре у зеркала, подкрашиваю брови и думаю: зачем это он дверь-то за собой прикрыл? И вдруг… - Линка смеется искренне, задорно: - Ой, вдруг распахивается дверь и он панически кричит: «Лина! Оно не кипит!» «Что не кипит?» «Масло не кипит!» Господи, напугал! А дым на кухне!.. Столбом. Бросилась туда: «Ну, зачем тебе, чтоб оно кипело? Разогрел бы, да и всё. Форточку скорей открой и разбивай яйца» А он берёт одно яйцо, ищет чем бы его разбить, потом осторожненько кладёт на стол, идёт к полке за ножом, чтобы им… А дым уже от сковородки!.. Эта вечная его медлительность! - И опять вот-вот рассмеется! - Хватаю яйцо, разбиваю о край сковородки… - И всё же хохочет: - Аннуш, ну разве не смешно всё это?

Но я лишь плечами пожала, улыбнувшись.

А что было ответить? Ведь тот свет, который исходил от неё, был только её свет! И до меня доходили лишь окраинные лучи его. И почувствовать, принять его в себя не могла, чтобы вот так, вместе с ней радоваться медлительности и неумению её мужа.

- Ну а ночью… - Линка допила кофе, зачем-то перевернула чашку вверх дном, постучала по её фарфоровому донышку и сказала почти себе: - Когда дети уснули, пришла к нему, легла рядом, а он прошептал: «А я думал… никогда уже не придёшь».

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

 

Вскоре мы с Линкой расстались, - я снова уехала к дочке в Питер, ибо в их семье родился сын, надо было сидеть с ним, - и связь с ней почти оборвалась.

Почему?

А потому, что она из тех людей, которым надо общение с глазу-на-глаз, а писать письма такие не хотят… или не умеют? Месяца два мы еще перебрасывались мейлами, иногда переговаривались по мобильникам, а потом… Потом всё чаще стала она пропускать мои короткие сообщения-мейлы, а вскоре и вовсе перестала отвечать на них.

 

И встретились с ней через три года.

За это время написала я свою повесть, издала на деньги, заработанные по Интернету за редактировании текстов и подарила книгу Линке с надписью: «Дорогому моему соавтору - с любовью». Казалось, она должна была хотя бы удивиться «соавтору», но даже вроде как и не заметила.

А повесть прочитала… правда, не сразу, не взахлёб, как мне думалось, и я услышала резюме:

- Интересно, конечно, ты написала, но… - И взглянула прямо в глаза? – Но Аннуш, в повести - не я…

- Линка, но так ведь всё в ней…

- Ну и что? – и снова взглянула с каким-то удивительной искоркой упрямства: - Все равно, там – другая…

Да, она, мой соавтор, не узнала себя.

И не узнала не из-за того, что не хотела, а скорее потому, что изменилась.

И, надо сказать, в лучшую сторону: стала спокойней, уверенней и уже не было в ней той натянутой нервозности и скованности, которую пришлось наблюдать в пору нашего житья рядом.

В чём причина?

И из наших возобновившихся «кофейных» бесед с ликёрчиком или коньяком, выяснилось: компромиссные отношения с Антоном продолжались больше двух лет, - он старался приспособиться к ней, она – к нему.

И компромиссы эти тянулись лишь потому, что не хотела она терять мужа из-за детей, - ждала, когда подрастут, чтобы смогли понять её.

Но тонкая ниточка, которую она пытались сохранить, всё истончалась, истончалась и, наконец, оборвалась, - он нашёл себе любовницу, а она узнала и не простила.

- Линка, - попробовала защитить Антона, - ну, зачем же ты так? Пусть бы он…

Но она не дала договорить:

- Нет, Аннуш, не смогла бы я терпеть это «пусть». Да и дети могли узнать, что тогда? – Да, Линка изменилась. И очень! Стала еще привлекательней нескрываемым достоинством, непотаённой свободой. - И ты знаешь, не жалею об этом. Дети почти выросли, а я…

- Будешь жить одна?

- Буду жить одна, - сказала, как о давно решенном. – А, может… - И глаза её засветились прежним, тёплым и радостным светом: - А может, снова встречу того, с кем переживу ту самую влюблённость, о которых писал твой Набоков: она – не явь, и у неё метины другие. Так, кажется?

- Почти так, - чуть не рассмеялась я и продекламировала: - «Мы забываем, что влюблённость – не явь, что метины не те…» - И, увлёкшись, дочитала: «Что, может, быть, потусторонность нам приоткрылась в темноте».

- Вот-вот, - подхватила, - еще раз приоткрыть потусторонность… Разве в ожидании этого не стоит жить?

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/