Иван Алексеев
ОТВЕТ БУХМАНУ
Рассказ
«Если у тебя спрошено будет: что полезнее, солнце или месяц? – ответствуй: месяц. Ибо солнце светит днем, когда и без того светло; а месяц – ночью.
Но, с другой стороны: солнце лучше тем, что светит и греет; а месяц только светит, и то лишь в лунную ночь!»
«Мысли и афоризмы Козьмы Пруткова»
1
Профессор Бухман прогуливался по набережной, подставив свое лицо вытянутой формы задорному весеннему солнышку, поворачивающему с утра на день.
Зачёсанная назад поредевшая черная шевелюра открывала крепкий лоб профессора, поддавливающий сузившиеся к старости глаза, еще и прищурившиеся на солнце. Под прямым носом – круглая, чисто выбритая нижняя часть лица с длинной поперечной щелью сжатого рта, окаймленная сверху глубокой морщиной в форме правильной дуги, сбоку – узкими морщинками вдоль гладких сухих щек, снизу – мягким подбородком. Все это вместе взятое придавало старику видимую меру ума, иронии и благородной усталости знатока многих горестей мира.
Впрочем, с подтянутой поджарой фигурой, расправленными плечами, шагая ровно и уверенно, выглядел Бухман моложе своих лет, знал об этом и любил так о себе думать, чему сегодня замечательно помогал бодрый пока морозный воздух, только-только начавший прогреваться и наполняться густыми ароматами ранней весны.
Первое марта 2015-го года выдалось как первое апреля. Обещанная по осени холодная зима получилась по факту едва ли не самой теплой. Видимая перемена сезона накладывалась на все зримее проявляющиеся с каждым годом изменения климата, словно отражая ускоряющуюся динамику жизни, за которой, как казалось профессору, он еще успешно поспешал.
Бухман не был большим любителем прогулок, хотя жил неподалеку от реки. Прогулки он считал частью пустого времяпрепровождения. Они его расслабляли, отвлекая волю от дел и путая далеко вперед намеченные планы. Думать он привык в комнатной тиши, а гулял от случая к случаю, по необходимости, когда душа погонит из дома от нахлынувшей вдруг тоски или от дрожи опустошения после работы.
Последний раз он выходил в сквер на набережной поздней осенью прошлого года, пытаясь успокоить нервы, взведенные до неприличного состояния подарком сына к приближающемуся коронному юбилею. Боря-таки попался на своих схемах с арендой муниципальной собственности и выделении участков под строительство жилья.
Бухману давно не нравился тот взгляд свысока, с каким сын объяснял ему подоплеку своих финансовых успехов, и та его убежденность, что он умело встроился в систему, постиг ее правила и неподсуден. Но всегда приходилось мириться с супругой, считавшей стремление к богатству первой обязанностью настоящего еврея и потакавшей раздобревшему сыну в пику мужу, всю жизнь относившемуся к деньгам без должного почтения, а только как к приятному атрибуту полезной деятельности.
Профессор не был моралистом и любил сына. Он допускал понимание справедливости теми мерками, которые теперь были в ходу. Но надо ведь было держать ухо востро, а нос по ветру, и не считать себя умнее всех. Особенно в том болоте проходимцев, куда Борис так смело полез. А тот факт, что он оказался под следствием, говорил о невысоких умственных способностях – вот что убивало отца больше всего.
Больше двух месяцев вместо работы голова Бухмана была занята помощью сыну. С кем только он не переговорил по этому вопросу. Реально помогли двое отучившихся у него ребят из службы безопасности и Сережа Авалов, давно знающийся с администрацией. Когда Боре разрешили вернуть в бюджет часть взятых денег, а взятку сочли недоказанной, – в душе отца наступило опустошение большее, чем после хорошей работы. Оно и выгнало его из уютной квартирки в ноябрьскую хмурь и слякоть, заставив пробираться между грязными глубокими лужами и густо нападавшими и вымокшими до коричневого цвета листьями липы и каштана.
– Здравствуйте, Михаил Борисович! – попавшийся навстречу Володя Скачков снял вязаную перчатку и протягивал Бухману руку.
Володя был в кепке, больших черных очках, кроссовках и пальто свободного кроя, делавшего его еще меньше ростом. Маленького Скачкова Бухман видел почти всегда, когда выходил на набережную, – у того здесь были моционы по три раза в день, начиная с долгой утренней зарядки.
Бухман знал Володю лет пятьдесят, со времени закладки сквера на набережной, когда их молодой институтский люд сажал на пустынном берегу деревья, ставшие теперь городской достопримечательностью. Был Скачков из «кадрированных» офицеров, долго выслуживал года. Бухман уже лет десять, как преподавал в университете, закоренел, получил профессора, дописывал докторскую по философии, а Володя еще служил, добирая до пенсии. Потом он недолго работал на гражданке, что-то по электричеству. А теперь вот который год марширует по набережной.
Прошлой осенью Скачков собирался в Киев, проведать сына, который там жил с семьей, – его переживания за сына были очень созвучны осенним настроениям Бухмана. Профессор вспомнил о том созвучии и счел приличным приободрить старого знакомого:
– Будем, Володя, надеяться, что войну на Украине поприжали. Вроде бы теперь есть кому постоять за Минскими соглашениями.
– Ничего там не прижали, – сказал Скачков. – Будут воевать, пока своего не добьются.
– Ну да, перемирие хрупкое, – согласился Бухман. – Хохлы недовольны, хотят воевать. Но им теперь придется семь раз подумать, чтобы суметь обдурить Европу.
– При чем тут хохлы? – возразил Володя. – Был я зимой у сына, никто там войны не хочет. Защищаются от Путина с его бандитами, как могут.
– Так это Путин хочет войны? – удивился Бухман.
– Путин, – сказал Володя. – Пока он своего не добьется, не успокоится.
Скачков говорил тихим голосом, спокойно, убежденный в своей правоте. Смотрел он при этом мимо глаз, куда-то вдоль реки.
Бухман слишком долго жил на этом свете, чтобы во всем верить официальной пропаганде. Но столь же глупо, с его точки зрения, было доверять пропаганде противоположной стороны, выступающей, к тому же, антагонистом русских интересов. А глупость в глазах Бухмана ничто не оправдывало, даже родительская любовь.
Продолжив путь, он невольно подумал о неумолимой старости, ослабляющей все телесные возможности – и серого мозгового вещества, в том числе. Скачков всегда был здравомыслящим человеком, без тараканов в голове. Похоже, он обленился, не утруждает голову, вот и ослаб.
В книжке про мозг, с автором которой Бухман мысленно полемизировал с Нового года, старость была представлена периодом ускоренной гибели нейронов и нарушений многих синоптических связей, резко ослабляющих возможность умственной деятельности. Бухман пока не ощущал слабости своего мозга и старался выбросить из головы думы о слабеющих разумом сверстниках, чтобы самому не отчаиваться раньше времени. Про Скачкова он тоже постарался забыть, для чего сосредоточился на заочной полемике с умным книжником.
Тот слишком вульгарно подходил к такой сложной системе, как человеческий мозг. В первом приближении этот ученый выделял в нем три одновременно функционирующие подсистемы сознания: древнюю, сформировавшуюся миллионы лет назад в результате естественного отбора и передающуюся детям от родителей; старую, результат искусственного отбора в последние сто тысяч лет в виде общественной культурной традиции, загружаемой путем воспитания и обучения в специально появившееся для этой цели пространство коры; и молодую, всего нескольких тысяч лет от роду, конкурирующую за место в том же пространстве культурного наполнения и способную путем самодеятельного творчества менять культурную традицию общества.
Утверждалось, что самые сильные и скрытые человеческие желания являются продуктом инстинктов и гормонов и направлены на решение простых биологических задач: поиск пищи (денег), стремление к размножению (сексу) и доминированию (власти). Если согласиться с автором, то стремление к золотому унитазу будет не сильно отличаться от тайного духовного подвига, поскольку в обоих случаях реализуется мотив доминирования, и мозг получает заслуженный внутренний наркотик и ощущение торжества над окружающими.
Отвечающей за врожденные инстинкты древней системе мозга противостоит кора больших полушарий, хранящая социальные инстинкты, опыт и центр мышления. «Кора не способна выдавать однозначные решения, характерные для лимбической системы. В коре всегда возникает несколько вариантов поступков, которые усиливают сомнения в правильности выбора. В конечном счете это вызывает беспокойство, внутреннюю неуверенность и отказ от рассудочного поиска ответов на возникшие вопросы».
Устав искать разумный ответ, человек, по мысли автора, отдается обычно на произвол лимбической системе. Результат такого выбора всегда будет «недальновидным и эгоистичным, но самым выгодным в данный момент».
Вместе с тем, кора мозга обладает свойством дальновидности и предсказания отсроченного результата любых поступков. Ее рассудочный прогноз, сформированный вместе с памятью и ассоциативными центрами мозга, может побороть сиюминутные решения инстинктов и гормонов.
Получалось, что поведение человека зачастую противоречиво в силу объективной двойственности его сознания. В целом, «двойственность сознания может принимать чрезвычайно сложные формы иприводить как к торжеству разума, так и к победе плоти. Мы не можем повлиять наорганизацию нашего несчастного мозга. Однако понимание природы явления поможет избавиться от наивных заблуждений и бессмысленных страданий».
Гипотеза двойственности и даже тройственности сознания была не бесспорной, но заслуживала пристального внимания. Как и приведенный факт об отличии у отдельных людей больше, чем на порядок, соотношения между энергией лимбической системы и коры, вследствие чего «баланс между рассудочным и инстинктивным поведением очень индивидуален. Человек с небольшой корой и огромной лимбической системой будет чаще вести себя как эгоистичный, асоциальный и сексуально озабоченный бабуин, считая это нормой поведения. Обладатель огромного неокортекса и, как следствие, относительно небольшой лимбической системы будет чрезмерно рассудочен и рационален… Ни при каких социальных условиях два столь разных представителя человечества договориться не смогут. Любой компромисс между ними будет только передышкой перед бесконечным биологическим конфликтом».
Из других находок ученого Бухману понравились рассуждения на уровне аллегорий, сводящие конфликт между инстинктами и рассудком к антагонистическим «хочу», и «надо», где под «надо» понималось соблюдение общественных правил и условностей, передающихся через подражание и научение.
Если эти правила действительно являются результатом искусственного отбора и не поддерживаются внутренними нейрохимическими механизмами, то становится понятным, когда общественные труды вместо стимуляции за правильное поведение начинают раздражать. – С того момента, когда биологические потери ограничивают энергозатраты на личные нужды. «В связи с этим творческие успехи даже у талантливого человека крайне скромны, а существование равноправных и социализированных сообществ выглядит наркотической утопией».
На правду было похоже и то, что тяга к творчеству, абиологичному и очень затратному для организма действию, накладывается на двойственность сознания, повышая градус социального дискомфорта. Творчество редко приносит пользу, но при этом настолько усложняет жизнь, что тяга к нему в зрелом возрасте обычно подавляется или искусно маскируется – Бухман знал это и по собственному опыту и видел на примере некоторых своих знакомых.
Не хотелось соглашаться с другими рассуждениями, вытекающими из факта поддержки мозгом инстинктивных форм поведения нейрохимическими реакциями поощрения. Ведь отсюда сразу следовало, что модель поведения «хочу» самая привлекательная. Думать ни о чем ненужно, руководство к действию возникает как интуитивный ответ на ситуацию. И вместо дискомфорта нарастает эндорфиновое блаженство. Кроме того, энергозатраты на скромную по размерам лимфическую систему меньше, чем на огромную кору, что становится веским вкладом в победу тенденции прожигания жизни над социальной или интеллектуальной деятельностью.
Утверждалось также, что невидимые внутренние противоречия мозга с большим успехом и выгодой использовались внимательными людьми на протяжении всей истории человечества. На эксплуатации этих противоречий построены все религии и государства, сформулированы «планетарные» законы и отработаны основные фабулы произведений искусства. Любая социальная конструкция начинается с определения «плохих» и «хороших» поступков. Надо только следить, чтобы в каждую антагонистическую группу попали как социальные, так и инстинктивные формы поведения, которые невозможно запретить, но можно умело ограничить. Основная идея конструируемой иллюзии состоит в создании невыполнимой смеси правил и условий поведения, постоянно убеждающей человека в своем хроническом убожестве.
Несмотря на правдоподобие рассуждений, подкрепленных современными экспериментальными данными, выводы автора Бухману не нравились. И даже не столько выводы, сколько их безапелляционность. Ученый, в понимании Бухмана, должен сомневаться в своих выводах. Его «не знаю» – это нормально. Эти же новые гении любят смело утверждать: «А я знаю!» – и врут, конечно. Неужели всем поведением человека верховодят приобретенные в древности желания больше есть, захватывать территорию и безудержно размножаться? Если бы ввести этот тезис в круг обсуждаемых понятий как гипотезу, без апломба всезнайства и с обязательным сомнением – как бы это было хорошо! А утверждать, как неоспоримый факт, как истину в последней инстанции, – плохо. Слишком пошлое материалистическое представление. Как будто никто и никогда не размышлял в этом направлении и не приходил к другим выводам.
Среди других Бухман имел в виду и себя, – десятилетней давности статью «Информационная модель социальной динамики», трудно ему давшуюся, но зато сходу взятую журналом. Некоторые цитаты оттуда, как специально, всплывали из памяти.
«Человек и социум в той же мере, в какой они являются интеллектуальной и социальной системами, должны интерпретироваться и как биологические и физические системы, подчиняющиеся биологическим и физическим законам развития. Так, человеку и социуму не избежать влияния трех начал термодинамики, физических законов сохранения, биологических законов размножения, борьбы за существование и т.п. Следовательно, в социокоммуникативных отношениях, наряду с явными формами познания и управления, неявно циркулирует не менее значимая информация биологического и физического уровня, оказывающая влияние на социальные механизмы и процессы. Поведением популяции, сексуальными отношениями, завоеванием и охраной территории, воспроизводством и самоорганизацией, созданием регулятивов общежития управляют весьма сходные инстинкты самосохранения, выживания, продолжения рода независимо от того, касается это толпы или стаи, людей или лебедей, государства или муравейника. Инстинктивные социальные механизмы часто скрываются за фасадом сознательных актов управления социальными процессами. Кто может поручиться, что охлократией и фанатизмом движут сознание и разум, а не животные инстинкты?»
«Вот чего не хватает современным метафизикам – вопроса, сомнения, диалектического подхода!» – в очередной раз убедился профессор.
Победив в заочном споре, Михаил Борисович получил от мозга порцию гормонов счастья – в полном соответствии с механизмом, описанным в раскритикованной им книге, повеселел и принялся с видимым удовольствием раскланиваться со все чаще встречающимися знакомыми.
Все это был старый служивый люд, помнившийся молодцами по институтским временам, а теперь сплошь старики, с палочкой через одного.
– Здравствуйте, – еле выговорил, блестя железными зубами, Николай Ефимович, когда-то начальник соседнего отдела, много попортивший Бухману крови. Совсем он старик – неестественно выпрямленный, с неподвижной при ходьбе спиной и какими-то механическими движениями ног из-за плохо гнущихся суставов. Да еще привлекающий к себе внимание звуками палки, бьющей железом по тротуарной плитке. Опираясь на палку всем телом, он молча постоял перед Бухманом, вопросительно смотря на него выцветшими глазами, поклонился и пошел дальше.
Следом за ним, как будто догоняя, – востроносый и шустрый Валерий Петрович. Пытается по привычке бодро двигать ногами, хотя отягощен с обеих сторон опорами – тростью и костылем с подставкой под локоть. Кажется, не замечает, как его кренит при ходьбе в сторону костыля. Громко обрадовался встрече, полез целоваться. Уникальная личность – был заместителем трех начальников отдела, сам начальником так и не стал, но никогда не унывал, как будто не имел амбиций. Вот и сейчас – сгорбился на полусогнутых, а говорит, что все у него хорошо, и задорно блестит глазами.
Петя и Лидочка Литвинцевы, как всегда, вдвоем. В молодости Бухманы были невольными свидетелями частых конфликтов в семье Литвинцевых, своих соседей сначала по коммуналке, потом – в малосемейном общежитии с общей кухней. Ни за что бы тогда Михаил Борисович не подумал, что Петя с Лидочкой останутся вместе до старости, да еще всегда будут рядом, поддерживая друг друга.
Петя давно седой, но густоту своих красивых волос, видную даже под кепкой, сохранил. Пижон – ботинки с длинными носами, из-под расстегнутой кожаной куртки выглядывает белый свитер. Очки с большими зелеными стеклами восседают на крупном мясистом носе. Широкое лицо пожелтело, еще больше расширилось книзу и потяжелело.
А от прелестной Лидочки с гибким станом и тонкой талией, к которой не без оснований ревновала Бухмана супруга, остались только восторженные добрые глаза и порывистые молодые движения.
– Очень, очень рад, – Петя никак не выпускал руку Бухмана из своей руки.
Так и пришлось профессору целоваться с Лидочкой, держась за руку ее мужа.
– Почему один? – спросила она. – Как дела? Как Софья Михайловна? Сто лет вас не видела!
– У нас все хорошо. Тьфу-тьфу, живы-здоровы. Супруга дома. Ходок из нее никудышный, с опухшими-то ногами.
– Зато ты, Михаил Борисович, молодец, – похвалил Петя. – Орлом глядишь.
– Да и ты, Петр Олегович, на старого голубя не похож, – ответил ему Бухман. – Не ушел из института? Как там Сережа Авалов?
– Работаю на полставки. Авалов пока держит. Вот если диссертационные советы закроют, может мы и не нужны ему станем. А, может, он и сам будет не нужен.
– Что Петя, за пессимизм?
– Не пессимизм. Очередная реорганизация. Третья за время последней реформы. Помнишь, как раньше говорили: «Зачем ликвидировать? Реорганизуй четыре раза – получишь тот же эффект».
– Опять вы про работу, – вмешалась Лидочка. – Миша, расскажи лучше, как Борины дела. Уж я так рада, что у него обошлось.
– Не совсем обошлось. Он получил условно, и запрет занимать административные посты.
– Но ведь не посадили же! – сплеснула Лидочка руками.
– Ну да, не посадили, – кольнуло Бухмана червоточина досады, разом расстроившая его веселость. Еще и краски вокруг потускнели, – благодаря белому облачку, прикрывшему яркое солнце. Откуда только оно взялось на чистом лазоревом небе?
Это извечное женское любопытство хуже беды. Карябает душу. Не будешь же пересказывать Лидочке свою обиду. Да она и не поймет. Считает, что сын у него «состоялся», просто ему «не повезло».
А вот Бухман не видел, что сын состоялся. Какая глупость была с его стороны свести интереснейшую функцию управления к банальному обогащению! Да еще петушиться перед отцом, не признавая своих ошибок…
Как бы старик хотел, чтобы сын походил на того же Авалова! Пусть Литвинцев зовет Сережу приспособленцем – это не так. И даже если так, то еще ни о чем не говорит. Посмотрел бы Бухман на Петю на генеральском мостике. Много бы он там накомандовал? Успел бы чего полезного сделать?
Пускай и Сережа не без греха, пускай верно то, что он тоже денежки собирает и заставляет подчиненных защищать диссертации столичным бонзам. Но ведь при этом работать и книжки писать он тоже успевает. А еще и институт тянет, и стариков не забывает. Это не Боря с его жадностью и неспособностью к настоящей мыслительной работе. Если бы в Авалова, выросшего без отца, кто-нибудь в детстве и юности вложил столько сил, сколько Бухман вложил в сына, какого крупного ученого могла бы получить страна!
Последнее время Бухман часто сравнивал сына с Аваловым и иногда, забываясь, думал про Сережу с отцовской нежностью, отчего очень ценил его ответное внимание.
Авалов не забыл навестить старика в 75-й день рождения. Подарил, между прочим, книжку под своей редакцией – про исследования малых уровней отраженных радиоволн, и интересно рассказал застольному люду про малозаметные для радаров объекты.
Бухман подарок оценил. Книжка ему понравилась, а главное, – попытка вникнуть в суть решаемых в ней задач столкнула крутивший его нутро ком разочарования. С тех пор, как сын его огорошил, он ничего не мог написать, руки опустились. А тут, слава богу, как прозрел, снова услышал музыку гармонии и ощутил до дрожи знакомое желание приняться за мучительно трудное и сладкое одновременно выстраивание мыслей в только ему известный порядок.
Мысли, народившиеся по ходу чтения книги Авалова, как-то очень естественно связали технические проблемы узкой предметной области с возможностями, вытекавшими из гипотезы Бухмана об информационном поле, которую он разработал в своей докторской диссертации, активно продвигал уже много лет и опровержения которой пока не получал.
Свои размышления Бухман решил оформить в небольшую статью и переслать ее Сереже в знак благодарности, как подарок ко дню Советской Армии.
Работа его увлекла. Она была непростой, и в намеченный срок он не уложился, дотянул до марта.
Главная сложность состояла в том, что Бухман, сам по образованию технарь, знал тот снобизм, с которым прикладники относятся к неявно поставленным вопросам. Нужность философского камертона в этой среде не понималась и не приветствовалась. Никогда им не хватало времени вникнуть в суть вещей. Всегда хотелось быстрых практических решений.
А Бухман не мог дать конкретных предложений. Он мог показать направление исследований, предложить пути, которые видел, но что и как делать – увольте. Поэтому долго пришлось крутить вокруг да около, пытаясь облечь увиденное в форму, по возможности не отторгаемую вредным прикладным снобизмом.
Сегодня с самого утра профессору казалось, что задуманное у него получилось. Работа для Авалова была закончена, внутри временно поселилось радостное опустошение, погнавшее из дома на прогулку.
Самоустранившись частью сознания от пустой гульбы, профессор принялся повторять по памяти узелки, которые навязал для Авалова, соображая, не упустил ли чего.
Умственная работа отвлекала от грустных мыслей про наследника и внука, давненько не звонившего и не появлявшегося под их с бабушкой очи. Штиль и очистившееся от облачков небо – огромное, с ласковым задорным солнышком, помогали сосредоточиться.
Текст, который он подготовил, назывался «О локации «радиолокационных невидимок» и состоял из двух разделов – «1.Постановка задачи» и «2.Вариант решения (альтернатива для системного анализа)».
Попытавшись на ходу переделать название и не преуспев в этом занятии, Бухман решил восстановить многострадальный подзаголовок, который раза три уже удалял и впечатывал заново: «Вненаучный взгляд М.Б. Бухмана, сознающего дискуссионность текста». Так показалось лучше: и авторство есть, и читателю поклонился.
К определению объекта исследования, которое было максимально сфокусировано на свойстве «невидимости» – «воздушно-космический объект, недоступный радиолокационному наблюдению по вторичному излучению», он решил дать сноску, уточняющую рамки задачи: «Здесь не рассматриваются радиолокация с активным ответом и пассивная радиолокация. Локация наземных и надводных «невидимок» заслуживает отдельного рассмотрения». А в следующие за определением пояснения о заведомом бессилии методов активной радиолокации против таких «невидимок», – добавить намек на извечную проблему обнаружения маловысотных целей. Незнакомому с ним специалисту станет понятно, что автор когда-то работал в радиолокации, а если стучится в открытую дверь, то только потому, что давно потерял связь с этой областью знаний.
Дальше в тексте был эмоциональный заброс в неведомое, заглядывать куда с каждым днем профессору нравилось все больше. «А что уж говорить о недалёком будущем, когда большинство целей «оденутся» в полностью неметаллизированные оболочки и перестанут ощутимо отражать электромагнитные сигналы любого происхождения?!... О таком варианте обозримого будущего радиолокации надо думать, не ожидая, когда «петух клюнет». – Эти слова точно надо оставить. К тому же на эмоции люди лучше отзываются.
Подумав еще, что технари не любят чужих терминов, он решил раскрыть понятие «девиантной» науки, к которой относил свою гипотезу, – «охватывает пионерские исследования, не укладывающиеся в общепринятую (академическую) физическую модель, и отражает факт противостояния школ новаторов и консерваторов».
Расквитавшись с вводным разделом, Бухман перешел к основному, где в новом сжатом виде представлял свою гипотезу «несилового поля»-хранителя информации и формулировал, как на ее основе работать с «невидимками».
Здесь ему нравилось все. «Чтение» пошло как по маслу.
Изложив суть гипотезы и подкрепив свои рассуждения об информационном поле авторитетом Н. Винера, А. Эйнштейна и известного в 1980-е годы японского физика Р. Утиямы, Бухман очень логично подходил к призыву задуматься над своим предложением, даже если оно покажется на первый взгляд чистой воды фантазией.
«Скепсис прагматика в системном анализе неуместен – все возможные альтернативы должны конкурировать на этапе системного выбора альтернатив.
И, тем не менее, нельзя отмахнуться от вопроса: когда такая альтернатива станет реальностью? И вообще, реальна ли она? Практики, инженеры ждут от физиков доказательств, и не в будущем, а сейчас. И даже если доказательства есть (а они есть, но, судя по реакции академической физики, не очень убедительные), то как использовать данные информационного поля для нужд локации «невидимок»? Ответов нет, но это не тупик!
В истории науки и культуры в целом известны многие открытия, концепции и предсказания, казавшиеся поначалу фантастическими, псевдонаучными, а через относительно недолгое время ставшие обыденными и воплощёнными в учебниках и технических изобретениях (гелиоцентрическая система Коперника, неевклидова геометрия Лобачевского, Гаусса и Больяи, частная и общая теории относительности Эйнштейна, космическая концепция Циолковского, технические идеи Да Винчи, фантастические проекты Верна, законы роботов Азимова и др.). В начале XX в. радиолокация тоже казалась фантастикой, хотя А.С. Попов ещё в 1897 г. обнаружил эффект вторичного излучения радиоволн кораблями».
Поняв, что слишком увлекся громкими именами, профессор решил закругляться: «Полагаем, что и в интересах локации «невидимок» следует поддержать физиков-новаторов, работающих в этой области, или, по крайней мере, не мешать им в таких поисках обвинениями в лженауке. В свою очередь, физики, проводя тонкие исследования на грани «посю- и потустороннего», не должны превращать полученные результаты в одно лишь спекулятивное знание, не поддающееся убедительной верификации и не требующее доказательств».
Замечание про лженауку было, возможно, не к месту, но его очень хотелось оставить. Подумав, Бухман решил добавить здесь сноску: «При Академии наук действует «Комиссия РАН по борьбе с лженаукой и фальсификацией научных исследований» (46 членов, из них 26 академиков). Названные Комиссией лжеучёные подвергаются обструкции, ограничениям в финансировании и публикациях. Такие комиссии с инквизиторскими правами известны в прошлом. Так, во времена святой инквизиции каноник костёла Коперник до конца жизни (1543 г.) боялся публиковать свою «ересь». В XIX веке, когда «отловом лжеучёных» стали заниматься академии наук, К. Гаусс и Я. Больяи не рисковали оглашать о создании (независимо от Лобачевского и друг от друга) неевклидовой геометрии. Печально, что этот анахронизм дожил и до современной России».
Заканчивали текст цитата С.И. Вавилова, подчеркивающая обоснованность надежды на решение проблемы «невидимок» обновленной физикой, и небольшая библиография, начинавшаяся подаренной профессору книжкой по теме от коллектива авторов под редакцией Авалова и включавшая «Кибернетику» Винера, «Причинность и случайность в современной физике» Бома, «К чему пришла физика» Утиямы и собрание сочинений Вавилова – коротко и со вкусом.
Бухман довольно хмыкнул, развернулся в сторону дома и, размахивая руками, ускорил шаг.
Хватит ему переливать из пустого в порожнее. Надо «добить» текст, пока он в голове, и сегодня же переслать его уважаемому Сергею Сергеевичу Авалову на электронную почту института.
2
– Петрович, ты не занят? Не мог бы подойти ко мне на минуту? – Васильев словно елей лил в телефонную трубку, – значит, ему понадобились мозги Иванова.
Петр Петрович понял это с самого утра, когда сотрудница сказала, что Васильев искал Иванова накануне, за пару минут до конца рабочего дня, – спрашивал про его здоровье, интересовался результатами анализов. Кто ему рассказал? – Начальник Иванова, больше некому.
Васильев считался в институте руководителем научной школы, в которую входил Иванов, а еще, будучи в командной свите, с высокого согласия опекал отдел, из которого вырос, поэтому озадачивал Петра Петровича напрямую, не тратя время на общение с его непосредственным начальником. В принципе можно было послать Виктора Викторовича «лесом», но напрашивающийся ответ «не могу» в отношении Васильева быстро становился себе дороже, – Петр Петрович это уяснил давно.
Когда Иванов зашел в кабинет Васильева, хозяин поднялся из-за длинного стола и пошел навстречу, протягивая руку. Его пиджак остался на спинке кожаного кресла, широкий узел галстука был расслаблен, лиловая плотная рубашка по-домашнему приподнялась на образовавшемся от сытой жизни животе, готовясь вылезти из черных полушерстяных брюк, прищуренные карие глаза радушно светились, освежая одутловатое щербатое лицо, быстро стареющее перед приближающимся 60-тилетием, – полная демонстрация открытости и дружелюбия.
– Петрович, помоги, – сказал он, дежурно спросив про здоровье и искренне порадовавшись, что все у Иванова в порядке. – Тут командир просит ответить очередному гению.
– Я прочитал, расстроился, – продолжал Васильев, протягивая распечатанные листы, – могу отрубить грубо. Ты у нас помягче. Посмотри, пожалуйста, что можно сделать, будь ласка.
– Что это? – Иванов осторожно взял бумагу. – Кто?
– Какой-то Бляхман проникся нашими проблемами. Излагает философское решение ни о чем, каких я могу предложить с десяток.
На столе Васильева зазвонило сразу два телефона. Взяв в каждую руку по трубке, одну из них он попросил минутку подождать, вторую выслушал, громко отвечая «Да!», «Так точно!», «Есть, товарищ командир!» Положив вторую, несколько секунд слушал первую, но быстро перебил, сказав, что все помнит, уже звонил, знает, как решить вопрос, и что перезвонит, когда освободится.
– Меня Авалов вызывает, – сказал он Иванову. – Давай, я распишу вам письмо.
Расписал, довольный тем, что Иванов освобождает его от ненужной мороки, придал лицу выражение озабоченности, наклонил голову вперед и решительно вышел из кабинета, затопав каблуками по гулкому коридору.
История отношений Васильева и Иванова была долгой, насчитывающей много заслуженных и незаслуженных взаимных обид, отчего Иванов научился психологически защищаться, стараясь по возможности уходить от работы, которая всегда фактически была работой Васильева и которую тот очень умело перекладывал на другие плечи. Понимающий все без слов и умеющий давить Васильев напор в отношении Иванова поубавил и ловил его на более эффективных в сложившихся обстоятельствах эмоциях, вроде показной доверительности общения или лести к талантам подчиненного.
Сегодня Васильеву повезло: Иванов клюнул сразу, будучи под впечатлением вчерашнего посещения поликлиники.
В отличие от Васильева, всегда ответственно следившего за своим здоровьем и не стесняющимся обращаться к врачам, Иванов был из той большей части мужского сообщества, которая не любила ходить по больницам.
На эту нелюбовь у него наложились еще соображения о мотивах деятельности врачей в современных условиях, когда эффективность любой работы меряется деньгами. По всему выходило, что лечиться было глупо. Платная медицина была заинтересована в том, чтобы лечить дорого и постоянно, как она с удовольствием лечила Васильева. А страховая бесплатная – побыстрее отделаться от пациента, поставив себе галочку.
Поэтому уже давно среднего роста седеющий человек с небольшой головой, в которой постоянно роились мысли и иногда рождались дельные идеи, лечился народными средствами, не отказываясь, впрочем, от редких флюорографии и медосмотров на предприятии. Но и он, как ни оттягивал, все-таки не смог обойтись без похода к врачам, где все оказалось не так печально, как ему представлялось.
В платной стоматологии Петру Петровичу предложили лечиться по обязательной страховке, а платить только за пломбы и снимки. Врач его была молода и, скорее всего, еще набиралась опыта, но оказалась ответственной, старательной, внимательной и на удивление толковой.
Ему так понравились и процесс, и результат лечения, что он решил разобраться и со своей застарелой болячкой, направившись в кожный диспансер.
За железным забором клиники-преемницы построенной купцом больницы для неимущих граждан, Иванов пару минут постоял перед нарядным зданием конфиденциальной платной поликлиники, куда при нем никто не заходил, и по совету идущих мимо добрых людей пошел вслед за ними, в рядом стоящее более крупное здание с двумя входами, перед одним из которых выстроилась очередь смуглых гастарбайтеров, а во второй заходили прочие граждане.
Денег и тут с него не просили. Обошелся паспортом и страховым полисом.
Очередь перед кабинетом врача была небольшой и не злой, – не похожей на те, что запомнились Иванову двадцать лет назад. Пока ждал, он играл созвучием фамилий мецената, в память которого была названа клиника, и честолюбивого Авалова. Недавно Авалов увековечил память первого начальника института: организовал установку на здании института мемориальной доски и договорился с городским руководством назвать именем покойного генерала рядом расположенный сквер. Что же осталось самому Авалову? – дать свое имя институту? А что? Не исключено. Еще лет десять покомандует и станет легендой.
Врач приняла Иванова с небольшим опозданием относительно указанного в талончике времени. Женщина была чуть моложе Иванова и похожа на него умеренной комплекцией и внимательным и осторожным взглядом. На каждого пациента у нее было по 15-ть минут, но она справлялась, хотя в силу требуемой оперативности, бегло осмотрев язык и губы Иванова, поспешила с диагнозом.
Анализы ему тоже сделали бесплатно, их результаты оказались в целом хорошими, и на следующем приеме доктору пришлось менять свой диагноз. По ее словам, возможные неприятности у Петра Петровича если и могли появиться, то только в части проходимости сосудов и ишемической болезни сердца, если он не ограничит себя в жирной пище.
Выписав таблетки, она пообещала надежное избавление от давней заразы, и все это вместе взятое заставило Иванова думать, что окружающая его действительность странным образом, вроде бы противореча системным требованиям, восстанавливает достижения советских времен. Нет, он, конечно, понял по графику работы врача и некоторым невольно подслушанным на приеме словам, что у докторов есть важный интерес на стороне, но ведь и здесь они не филонили.
Иванову поэтому требовалось внести некие положительные коррективы в свое устоявшееся пессимистичное мировоззрение. От этого он был некоторым образом растерян и расслаблен, почему и сдался Васильеву без сопротивления.
Мировоззрение, которым страдал Иванов, отвечало тем последним модным результатам научных исследований о работе мозга, с переложением которых на широкую аудиторию мысленно полемизировал профессор Бухман. Результаты эти говорили о внутренней противоречивости устремлений и поведения человека, определяемой двойственностью нашего сознания, и о консерватизме общественного устройства, заведомо угнетающего таланты. А еще о муках тройственного сознания гениев, способных при удаче придать общественному консерватизму динамику развития.
Третий компонент сознания особенно интересовал Иванова, давно увидевшего, что одаренный человек может идти по жизни двумя путями.
С одной стороны, он готов интенсивно работать, вкладывая в свои дела все силы и чувства, страдая при этом от чрезмерных энергозатрат и понимая, что шансов на признание и известность у него очень немного.
С другой стороны, его мозг, не желающий работать по биологическим причинам, может легко имитировать напряженный труд, рекламируя свою гениальность. (Продолжение следует)
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/