Иван Алексеев
ПОДВИГ НАРОДА
Рассказ
«Спасибо деду за победу»
Русский мем
Не так много мест и моментов осталось в современной жизни, чтобы прочувствовать родное «мы» вместо гордого «я», – одно из таких соединений времени и пространства дают собранные в «Обобщенном банке данных Мемориал» донесения боевых частей Красной Армии о безвозвратных потерях. Если нашел в этих записях ушедших родственников, то кажется, что можешь пойти по их следу тропинками своего рода, восстанавливая связь времен. И вот уже больно сжимается и сладко щемит сердце. И волнуется душа. И на миг пропадают звуки явного мира и сам мир, словно не хотят мешать попыткам услышать мир мертвых, если перефразировать таким образом переполняющее нутро величественное молчание бесконечности.
В моем роду по маминой линии в далекой войне, 70-тилетие Победы в которой нам вскоре предстоит отпраздновать, участвовали двое: дед и дядя. Дед вернулся домой, дядя пропал без вести. «Вернулся» мне было понятно и маленькому, «пропал» – нет. Мысль о ничтожности человека, от которого на земле может не остаться ничего, как будто его никогда не было, не укладывалась тогда в моей голове. И не зря. Совсем недавно, найдя в банке данных Мемориала, когда и где погиб и захоронен мой дядька, я невольно удовлетворился тем, что детская вера в то, что от каждого человека на земле должен оставаться след, все-таки имела смысл.
Дядя ушел на фронт в 1943-м году, «со школьной скамьи», как тогда говорили, и погиб в начале 1944-го. Ничего материального в семье от него не осталось, – одно неуловимое дуновение, слабый отклик духа, почти мираж в еле тлеющей энергии недомолвок, скупых слез бабушки-его мамы и тени горя на лице моей мамы-его сестры. Мне было этого слишком мало, чтобы задуматься. Ну, рос парень. Ну, закончил школу, пошел на войну, а там пропал – то ли был он, то ли нет…
Думать про деда, который отвоевал и вернулся с Победой, было поважнее. Мое имя и отчество повторяли дедовы имена, в полном согласии с народной традицией, – это обязывало продолжать за него нечто жизненно важное и недоговоренное, что я должен был уразуметь, когда вырасту.
Деда я тоже не застал живым – он тяжело заболел примерно в теперешнем моем возрасте и умер за три года до моего рождения, – но от него остался добротный дом, в котором я вырос, остались постройки во дворе, личные вещи; на стене в зале висел его портрет, на кладбище был его памятник с каменной головой, а стоило напомнить о деде бабушке или маме, то вокруг рождалось столько эмоций, что их доставало и на мою долю.
Факт физического отсутствия деда для меня всегда был бесспорен, но хитрая память до сих пор хранит много странных мелочей, благодаря которым сегодня мне кажется, что я, а, возможно, и он со своей мертвой стороны, пробовали нащупать связывающие нас родовые узы, восстанавливая порушенное по жизни.
Мне в этом помогало то, что война в 1960-х еще не казалась далекой, и в детских играх извечная мальчишеская мечта о подвигах прочно ассоциировалась с подвигами фронтовыми.
На улице «наши» всегда побеждали «немцев». Дома танки с красными звездами на башнях, пушки и самолеты успешно стреляли на бумаге огнем, поражая танки и самолеты с черными крестами. А в Малом атласе мира бесконечные стрелы «наших» наступлений охватывали и окружали противника на всех картах Европейской части Советского Союза.
Частенько у бабушки я выпрашивал ридикюль с разными мелочами: сломанными немецкими карманными часами на цепочке, перьевой ручкой с засохшим золотым пером, компасом и курвиметром, погонами старшины, нашивками ранений, гвардейским значком и самым интересным – наградами, которые аккуратно и по старшинству, как научил отец, раскладывались на кровати. Первым – орден «Красной Звезды», потом – медали: «За боевые заслуги», «За оборону Сталинграда», «За взятие Львова», «За взятие Будапешта», «За взятие Вены».
На возникавшие по ходу игр вопросы о деде родители и бабушка отвечали мне непонятно, додумать самому тогда не получилось, и вот на днях отложенная в детстве картинка сложилась сама собой, – благодаря сыну, показавшему еще один интересный сайт, «Подвиг народа».
Здесь надо на время отступить, раскрыв крепкую материальную основу, которую, наряду с игрой воображения, имела моя детская реконструкция образа предка.
Мир деда, кроме его наград и личных вещей, создавали деревянный дом, сараи во дворе, виноградник в огороде, красный трофейный ковер с вышитыми львами над бабушкиной кроватью, старый фотоаппарат в шкафу, с треногой, раздвижными мехами, стеклянными фотопластинками и шнуром с кнопкой на конце, блестящие чайная ложка и кухонный ножик с немецкой надписью на круглом истончившемся от времени лезвии, изящной ручной работы дубовые стол и комод в зале, настенные портреты моложавых деда и бабушки под стеклом, похожие на картины, и трофейный дамский велосипед, с черными трубами рамы и большими колесами.
Дедов дом был добротный, – не из бревен, конечно, дефицитных в солончаковой степи, но из крепких досок, – утеплённый опилками, с русской печкой и большим чердаком под шиферной крышей. Дом простоял почти девяносто лет. Со временем он потерял запомнившийся мне гордый вид – врос в землю, окошки состарились, шифер позеленел – но еще бы постоял, если бы его не снесли вместе со всей улицей, освобождая место под новостройку.
Дровяной сарай во дворе был таким большим, что в нем можно было и в прятки с пацанами играть, и полазить по поленницам, как по лабиринту. Класса до третьего там еще можно было лазить с интересом – только потом стала заметна дровяная убыль.
Виноград рос далеко не в каждом уличном дворе, а у нас был знатный, – особенно поздние сорта, с толстой кожурой. Разводить его дед стал после войны. За врагом он шел южным путем, через Карпаты, как я уже самостоятельно вызнал по медалям, – наверное, там ему эта ягода и полюбилась; откуда еще ее мог узнать сбежавший с центрального Поволжья и прижившийся в выжженной степи крестьянин? Я готов был придумать, что и саженцы дед мог привезти с войны, вместе с другими трофеями. Однажды мне даже то ли приснилось, то ли привиделось, как его встречали с войны. Будто бы бабушка с моей мамой-второклассницей стояли солнечным днем у раскрытых ворот на улице. Бабушка развела руки в стороны, а дед ехал к ним на велосипеде, добытом на чужбине для дочери – единственному живому ребенку из двенадцати родившихся у них с бабушкой детей. Дед махал рукой и смешно, как неумелый взрослый, крутил педали. Был он в гимнастерке и сапогах, с медалями на груди, с мешком на багажнике, сумкой на руле и котомкой за плечами…
Старинный фотоаппарат освоить у меня не получилось. И отец помочь не мог, только посмеивался. Несколько раз я доставал камеру и раскладывал ее без пользы: смотрел в глазок, вставлял и вынимал пластинки, щелкал кнопкой на проводе, – потом аккуратно укладывал все это барахло обратно, молчаливо коря себя и окружающих за бестолковость.
Зато сообразил, как пользоваться курвиметром. И зимними вечерами с удовольствием катал его по картам, высчитывая расстояния между городами, чтобы рисовать «наши» наступления стрелками правильного размера.
Круглый стол и комод вносили в непритязательную домашнюю обстановку некоторую солидность. Особенно массивный стол в центре комнаты. На одной могучей ноге, из которой крестом вырастали кружевные подпорки столешницы, он мог катиться по полу на колесиках и раздвигаться, поднимая в освободившееся центральное место искусно вырезанную шахматную доску.
С раннего детства я был наслышан о хозяйских способностях и мастеровитости деда, который руками мог сделать «все». Но эти стол и комод подо «все» не очень подходили, были выше уровнем. Причем мне не говорили, но откуда-то я знал, что дед только помогал их сработать своему другу, столяру-краснодеревщику. Откуда это знание было в моей голове?
Еще до школы, не доставая до седла и переваливаясь с педали на педаль, я начал кататься на доставшемся в наследство от мамы велосипеде. На улицу меня с ним долго не пускали, а во дворе было не разогнаться, – то и дело приходилось поворачивать, мучая тяжелый руль и слабые руки. Но и во дворе удовольствия было столько, что даже неудачный поворот, когда нога вдруг слетела с педали, и я упал на раму, раскровенив мошонку, меня не остановил. К тому же в том падении мне запомнились не кровь и переживания родителей, а почудившаяся в последний момент невидимая поддержка, похожая на упругий толчок сгустившимся воздухом, благодаря которой удар получился скользящим, не очень больным и обидным.
Через год я уже почти доставал до сиденья и уверенно гонял по кварталу, искренне удивляясь ругани встречных чужаков, считающих меня маленьким для этого аппарата. Один их таких бестолковых взрослых разрушил мой полет. Правда, к тому моменту я уже так осмелел, что приловчился кататься по хорошему дорожному асфальту и давно должен был попасться. На улице и попался. Из тормознувшего «Уазика» вышел злой усатый дядька, свинтил ниппели с колес моего велосипеда и, ничего не говоря, уехал. Так окончился велосипедный период моего детства. Потому что русские ниппели к немецким колесам не подходили. А купить ребенку новые колеса или велосипед в начале семидесятых годов мог позволить себе не каждый советский человек – мне не купили.
Осталось рассказать про дедов портрет. Сейчас таких не делают – художественная была вещь, стоила фотографу многих трудов. Я и сейчас этот портрет представляю себе, как живой, но деда на нем все равно вижу мертвым, как и тогда его себе представлял. Вот бабушка-покойница на соседнем портрете и теперь в памяти видится молодой и живой, а дед – молодым и мертвым. И вроде бы один фотограф над ними старался, и лица супругов похожие. Дед аккуратно причесан, открытый лоб, красивый прямой нос, а вот глаза… Глубоко посаженные глаза смотрят туда, куда их научили, а словно ничего не видят. Почему они напоминали мне глаза каменной головы на кладбище – такие же глубокие, открытые и слепые? Что за наваждение было со мной? Ведь внешне глаза портрета и бюста были разными. На памятнике – пустые, как у маски, а на портрете – с огоньком в темных зрачках, в приятном светло-сером окружении, – и все равно одинаково слепые. То впечатление детства приходит мне на ум сегодня, когда я слушаю экстрасенсов, гадающих по фотографии, жив изображенный на ней человек или умер, – приходится им верить...
Теперь можно перейти к тому, что сложило мою детскую реконструкцию в образ – к наградным листам, которые я нашел на «Подвиге народа».
Вот первый из них – представление деда к медали «За боевые заслуги».
«Гвардии Старшина. 1900 года рождения. Командир хозяйственного взвода 75 отдельного медико-санитарного батальона 68 гвардейской стрелковой Проскуровской дивизии».
Город Проскуров я не знал. Оказалось, в войну так назывался город Хмельницкий, освобожденный 1-м Украинским фронтом весной 1944-го.
Идем дальше: «Кандидат в члены ВКП(б) с 1943г. В Красной Армии с 4 августа 1941г. Участие в боях с 4 августа 1942г. На Сталинградском, Воронежском, 1-м Украинском фронте. Легкое ранение 10.9.43г. в районе Михайловки. Награжден медалью «За оборону Сталинграда». Призван Сталинским РВК».
Подвиг деда описан рукой командира медсанбата гвардии майора медицинской службы Шаврина. Красивый почерк фиолетовыми чернилами. Синтаксис и ошибки сохраняю, в них дух времени.
«Тов. М., за период наступательных боев дивизии с 14.7.44 по 27.7.44 и освобождение гор. Львова при большом потоке раненых и частой передислокации медсанбата (за 13 дней 7 раз), успешно обеспечил спецподразделения медсанбата подготовкой ремонта домов, приготовление нар, тапчанов и другими предметами хозяйственного обихода обеспечивающее высококвалифицированную помощь раненым офицерам и бойцам. Он организовал конный обоз в медсанбате, сыгравший колоссальную роль в условиях данной операции и исключительную роль в Весенней мартовской операции. Достоин правительственной награды ордена «Красной Звезды» медали «За боевые заслуги».
Орден зачеркнут синим карандашом, медаль над ним вписана рукой дивизионного врача гвардии подполковника медицинской службы Ларионова.
Дух времени ощутим все четче. Прямо пышет молчаливым обоюдным недовольством подполковника и майора.
Ларионов: «Вчера только генерал драл за боевые награды – раздаем слесарям и музыкантам, почем зря!»
Шаврин: «Но ты же был согласен! Сам говорил, что наших людей надо поднимать, не стесняться, а теперь на попятную!»
Ларионов: «Считай, что передумал».
Последняя согласующая подпись красным карандашом – командира дивизии гвардии генерал-майора Стенина. Дата – 9 августа 1944 г.
Ремонт домов, конный обоз… Интересно, за что награждали других?
Перед дедом идет некто Лицкий, еврей, старшина музыкального взвода и музыкальный руководитель Красноармейского Ансамбля Клуба дивизии, давшего в период весенне-летнего наступления 85 концертов. Представлен к ордену «Красной Звезды». Представление на героя отпечатано, подписано заместителем командира дивизии по политической части гвардии подполковником Наугольным. Но орден тоже зачеркнут. Рукой генерала вписаны «Боевые заслуги».
Следующее представление – солист ансамбля. Печатный текст повторен почти дословно – к медали «За отвагу». Зачеркнуто. «Боевые заслуги».
И снова музыкант – ведущий скрипач и баянист одновременно. Опять про 85 концертов и к медали «За отвагу». Почеркано уже нетерпеливо – «Боевые заслуги». Похоже, комиссар был одним их тех, кого драл генерал.
После деда – Нестеренко, украинец, сержант, старший повар 72 отдельного гвардейского истребительно-противотанкового дивизиона.
Реляция командира дивизиона, Героя Советского Союза гвардии майора Каулько: «Тов. Нестеренко в боях за социалистическую Родину проявил доблесть и мужество… В бою под дер. Випки под пулеметным и артиллерийским огнем тов. Нестеренко сумел накормить весь личный состав дивизиона вкусной и горячей пищей. За период наступательных боев не было такого случая, чтобы хотя один боец оставался ненакормленным. Когда пищу нельзя было подвести кухней тов. Нестеренко разносил ее по окопам в термосе. Достоин награждения медалью «За отвагу».
«Отвагу» генерал тоже не утвердил. Вписал «За боевые заслуги». Интересно, заботливого отца-командира и Героя Советского Союза генерал тоже драл?
Следующее представление деду было выписано уже после Победы. Спасибо комбату – не забыл-таки про орден.
«Старшина. Командир хозяйственного взвода 75 отдельного медико-санитарного батальона 68 гвардейской стрелковой Проскуровской дивизии. Кандидат в члены ВКП(б) с 1943г. В Красной Армии с 4 августа 1941г. Участие в боях с 4 августа 1942г. На Сталинградском, Воронежском, 1-м Украинском фронте 1943г., 2-м Украинском и 3-м Украинском фронте. Ранен 2 раза. Медали «За боевые заслуги», «За оборону Сталинграда».
Описание подвига: «Гвардии Старшина М. за период боевых действий дивизии в Венгрии и Австрии, проявил себя, как одним их лучших организаторов в деле хозяйственного обеспечения медсанбата. Не считаясь с временем, он систематически улучшал работу хозяйственного взвода. Гужевой транспорт всегда был в готовности выполнить боевую задачу. В 1944 году в период распутицы тов. М. организовал транспорт в количестве 20 подвод, а также и привлечением транспорта местного населения, благодаря чему своевременно была произведена эвакуация раненых бойцов и офицеров. Достоин правительственной награды ордена «Красной Звезды».
Подписал новый командир дивизии – Герой Советского Союза гвардии генерал-майор Некрасов, дата – 31 мая 1945 г.
Посмотрим, кто перед дедом и кто после него на этот раз.
Малюта – украинец, гвардии младший лейтенант, командир стрелкового взвода отдельного гвардейского Учебного батальона дивизии, представлен к ордену «Красной Звезды».
Мезенцев – русский, сапер 78 отдельного гвардейского саперного батальона дивизии. Про сапера написано красиво.
«Участвовал в наступлении и взятии городов Казятин, Проскуров, Львов и Будапешт. В уличных боях гор. Будапешт участвовал в подрыве одной огневой точки противника. Под огнем противника разминировал 169 немецких мин и разобрал две баррикады. В боях с немецкими танками в районе Колаз установил 211 противотанковых мин, на которых подорвалось 2 немецких танка. В боях на территории Австрии под огнем противника активно участвовал на разборке 6 лесных завалов и барьеров. Достоин награждения орденом «Слава 3 степени» «Красная Звезда».
Этот сапер единственный и со скрипом походил на мои детские представления о герое. Староват, правда, не многим моложе деда. И почему-то мало отмечен – единственная медаль «За оборону Сталинграда», хотя три года на войне, два ранения, контузия.
Меж тем, глотая страницы и привычно прикидывая, где бы могла пригодиться обрабатываемая информация, мозг постоянно натыкался на закрытый во всех отсканированных документах домашний адрес героев. Сознание занервничало, отмечая этот факт, и попыталось найти отличное от очевидного объяснение, некий скрытый смысл, подсказку, ключ, раскрывающий очередную манипуляцию.
Как раз на сапере ключ был найден, внутри удовлетворенно щелкнуло, и поворачивающаяся детская картинка сложилась самым простым образом: «я» пропустило вперед «мы», а подвиг героя стал подвигом народа.
Вот, в двух словах, что я понял: без информации о доме и семье человек оказывался безродным, одной из неотличимых шестеренок государственной машины, что противоречило и детской памяти, и всем чувствам, вызванным чтением. Потому что все эти вставшие со старых страниц награжденные саперы, медики, связисты, музыканты, повара, хозяйственники и прочий тыловой люд, а также их командиры, не должны были выглядеть безголосой и безликой толпой, как можно было бездумно решить при поверхностном взгляде на документы. Все получалось сложнее. В бумагах были спрятаны не просто дома и семьи, спрятаны были символы родов, которые стояли за каждым бойцом, и за которыми, в свою очередь, стояли бойцы, – за свой род и за весь народ, кто как умел, на своем, пусть и не самом видном, месте.
Единый организм народа, принужденный защищаться, чтобы выжить, и неостановимо, не взирая на кровь и пот, успешно выполнивший эту тяжелую работу, как и любую другую, которую должен и способен выполнить народ, – вот кого скрывали наградные листы.
Что же получалось? – А то, что не коммунистическая идеология была главной скрепой нашей Победы.
Конечно, нельзя отрицать большевистского умения организовать и повести за собой массы людей, как нельзя отрицать силу поверхностного натяжения воды. Но когда речь идет о существовании народа, поверхностной силы идей и обращения с народом как с массой для спасения мало. Тут должны проснуться родовая память и могучие внутренние силы, накопленные тысячелетиями искусственного отбора. И хотя в борьбе за власть любая идеология старательно рушит родовые связи, превращая народ в управляемую толпу, времени порушить все к той большой войне не хватило. Здравый смысл и родовая память победили. Народ смог подняться и пересилил беду, спасая себя и, заодно, своего струхнувшего коммунистического всадника…
Среди пожелтевших домашних бумаг и бледных самодельных фотографий, где мы с женой и наши друзья очень молоды и худы, а наши дети трогательно беспомощны, есть альбомный лист, на котором неуверенным почерком старательно выписано родовое дерево нашей семьи – единственное школьное задание, которое было равно интересно выполнить и дочери, и сыну.
Три верхних колена, начиная с себя, они смогли записать самостоятельно. Четвертый писали с моей и маминой помощью. Чтобы записать пятый, мы звонили моим родителям, и все равно остались пропуски и в именах родственников, и в датах жизни. А по другой линии вместо пятого колена вообще пришлось оставить белое пятно – не у кого было узнавать. А уж до семи колен, как хотелось мне с подачи многих религий, дотянуться было невозможно ни с какого бока. Таким наше семейное дерево и осталось на бумаге – слабо укоренившимся и скособоченным на одну сторону.
Я смотрю на этот лист и вспоминаю недавнюю просьбу замужней дочери ни в коем случае его не выбрасывать.
Зачем же выбрасывать? Вставлять в рамочку и вешать на стену не будем, а сохранить – сохраним. Чтобы вместе побороться с тем предсказанием будущего, которое уже вовсю стучится в нашу жизнь: «Где ваши дети?» – «А бог их знает!»; «А где ваши родители?» – «Да черт их знает!».
Ведь на Руси опять смута. Кто-то насчитывает ей тридцать лет, кто-то останавливается на двадцати. Для меня она явно обозначилась со времени установившихся свобод, когда освобожденные от работы и денег люди занялись разрушением себя, а заодно, всего того, что вокруг. Одни свободные люди крушили памятники вождям на площадях, другие пробавлялись простолюдинами на кладбищах.
Серебристый бюст деда тоже попал под общую раздачу.
Сначала у деда отбили нос. Потом ему расколотили голову, оставив смотреть в небо косо обрубленную шею с кадыком.
Вместо порушенного памятника пришлось отцу варить деду с бабушкой на двоих невидный железный обелиск, на который он прикрепил тяжелую табличку из «вечного» цветного металла с красивой гравировкой.
Через год красивую табличку спилили очередные свободные люди, и на памятник пришлось приладить неказистый и никому не нужный кусок нержавейки.
Чем окончится русская смута на этот раз? Пропадет наш народ или сумеет совершить очередной подвиг?..
Обычно я хорошо и спокойно сплю, а сегодня вдруг очнулся перед рассветом, полный тревоги. Казалось, сердце, никогда не подводившее меня, остановилось во сне, готовое умереть, и умерло бы, если бы все клеточки тела разом и дружно не проголосили тревогу, заставив открыть глаза.
Рассвет еще не забрезжил, а сна не было. И страшно было закрыть глаза. И тяжело было думать о том, что останется после меня, когда я уйду. И что я отвечу деду, сумевшему оставить после себя домашний мир, в котором я вырос.
Не двигаясь, я лежал на спине, раскручивая мутные полусознательные обрывки то ли сна, в котором умер, то ли грез, в которых шел к своим и так и не понял, успел дойти или нет.
Там был зной, от которого нет спасения. Выжженная степь от края до края. Ни кустика, ни деревца вокруг. Солнце. Весь день солнце. Перегревшийся мозг отказывался работать, сберегая энергию для своей древней как мир подсистемы, отвечающей за животное выживание. Он давно задал телу направление, выбрал путь и теперь ждал, когда бесконечная пыльная дорога выведет меня из лабиринта равнины на обрывистый берег реки. В воде спасение, вода близко, и надо было только не сдаться солнцу, идти и терпеть, терпеть и идти, во что бы то ни стало…
Речные миражи давно перестали воодушевлять сознание, и когда ноги вдруг провалились с обрыва, с каждым шагом автоматически выпрямляя колени под убегающую вниз землю, чтобы не упасть, а взору открылась речная ширь, становящаяся с каждым шагом все ближе и огромнее, – в чудо не верилось до последнего. И только когда тело с разбегу упало в воду, а дно под ногами пропало, и сильные речные струи, играя, потащили меня на глубину, показывая свою силу, – только тогда мозг включился в работу, спеша насладиться могучей волей и уверенно командуя всеми враз ожившими мускулами и желаниями.
Острое чувство счастья от возможности нырять и плыть, и снова нырять в светло-голубом и синем, и зеленом, и белом мире, солнце над котором было не убийцей, а другом, – постепенно захватывало клеточки тела и скоро захватило их все.
Далеко впереди, на середине великой реки, был низкий остров с широким песчаным пляжем, родом из детства, а сил у тела стало столько, что, казалось, доплыть до острова не составит большого труда. Чуть-чуть еще порезвиться в мягкой и податливой воде, наиграться вволю с течением, – а потом взять и разом переплыть могучую реку, чтобы попасть в новый манящий мир, туда, где верят и ждут…
Когда песчаные отмели острова оказались под ногами, вода и земля перестали иметь значение.
Осталось небо, высокое небо над головой, которое стремительно потемнело.
Яркий день сменила черная ночь с мириадами ярких звезд, близких и кружащих голову. И тут же другое, холодное и низкое небо зажгло свои звезды, и они тоже казались родными и близкими. И третье – хмурое и без звезд небо было мне не чужим. И небо четвертое – с качающимся в окошке желтым месяцем, тоже знакомое и свое. И пятое, и шестое, и так без конца.
Странное чувство овладело мной. Определенно я был не один. Мне помогало смотреть много глаз. Кто бы это мог быть, кроме моих предков? – Только они.
И где-то там, среди множества глаз, был взгляд деда, и ничего мне больше не оставалось, как верить в то, что когда-нибудь и мой взгляд поможет моему внуку увидеть мир таким, каким его вижу я.
10 марта 2015 года
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/