"...Дождь, на твоей щеке,
А на вкус, солёный..."

А.Розенбаум

Люська была добрая. Она всех любила. И её любили все. Люська, как хорошее сливочное масло. Быстро растворяется. Без труда и следа. И уже непонятно, как это было. Просто вкусно. Другие, как мармеладки: первый раз - в сласть, второй - никак, третий - противно. По сию пору в непонятках: зачем? для чего, если уже не нравится? Это же, до какого состояния нужно себя довести... Не уважать. Чтобы так, просто подёргался и всё! С отвращением. Как скотина. Будто высморкаться в людном месте. В руку. И озираться в неудобстве, где бы обтереться...

На соседней койке строчил Лёлик. Сегодня он с Люськой. "Как швейная машинка",- думал я и завидовал. Моя девчонка тоже ничего. Но уже неохота. Она надела чёрные капроновые чулки, бардовые подвязки и ярко-красные, очень модные туфли. На шпильке. Раздеваясь, осталась именно в этом. В этом и легла в постель. Что-то казалось или хотелось... Но это не стриптиз (никогда не нравился) и не секс. Какое-то непонятное зрелище. Больше похожее на цирк. Люська - другое. Там не нужно ничего. Ни ей, ни мне. Никому.

Пили портвейн и смотрели в окно. Шёл дождь. Люська закуталась в покрывало. Курила. Была ничья. И в тоже время с нами, со мной. Со всеми.

Мы встретились взглядами на Невском. Разошлись, не узнав. Я обернулся и тут же Люська. Подошла, посмотрела в глаза своими озёрами, взяла под ручку и мы пошли. Куда? Неизвестно. Ни ей, ни мне. Ни словечка. Выдохнули только в постели. Она, как бы очнувшись: "Ой, а чем это ты?" Смеялись. Потом пили вино. Она курила. О чём думали? А, не хотелось! Чё думать-то? Думай не думай, лучше не будет. Знать-то я не знал. Но чувствовалось именно так.

Была ли это любовь? Не известно. Душу не рвали, ни встречи, ни расставания. Виделись, как придётся. Компания... Была ли? А бес её знает. Была у меня по молодости. Безумная. И я думал: "Я тебя люблю, а ты?!" Теперь знаю. Поедая любимый сырок, ты его любишь. Но он ничего не должен! Ты любишь, ты и получи изжогу и т.п.

Поехали на пикник. Дураки. Весна, холодрыга. У Васьки «ИЖ-Планета». С коляской! Развели костёр на каком-то холме. Берёзы, почки... Мясо коптится. Давай березовый сок пить? Надрезали, брызнул струёй. Попили - дрянь! После смеялись. Березы корнями спускались в какую-то канаву. А там, за кустами, кладбище. Ничего себе «сочок».

Люська разделась до трусиков. Нет, не красовалась. Загорала. Мы жгли костёр, жарили мясо, зубоскалили. Ну, в общем, гарцевали. Кобелировали. Я смотрел на Люську. Так, бросал взгляды. Вроде неприметная. Однако изъяна - ни одного. Ножки точёные. Бедра высокие, сразу после талии. Плечики прямые. Шея стройная. Причесон: ну живенько так. Волосы чёрные длинные с завитками. Хотя никогда не понять, специально или нет. Лицо обычное. Нос с кривинкой, с горбинкой. Глаза. Да. Синие озёра. С поволокой и озорной дурнинкой. Где умывалась, как одевалась? Всё как-то само и всегда на месте. Красилась слегка. Больше для порядка.

Показаться на светских мероприятиях? Всегда. Где-то училась, доучивалась. Да вся их девичья компания ходила за дипломами. Никого это не волновало. Поговорить? - да, пожалуйста. На любую тему. Хотя полноценной беседы не помню. Но всё понятно было, чёрт возьми!

Жили небогато. Её отец, Николай Фомич (даром, что генерал в отставке), тихий, внимательный, неразговорчивый. Мама - Мария Трофимовна, домохозяйка, хлопотунья. Душа подъезда. Какая-то дачка, жигули. Больше для возни. Это уже после узнали, что Николай Фомич какое-то там генеральское довольствие (весьма солидное) ежемесячно переводил на детский дом. Когда весь детдом на похороны пришёл. Вишь, они знали. А мы нет.

А Люська, она, как достояние республики. Дорогая. Принадлежит всем и никому. Тянулась к Лёлику. У того вечно улыбка на круглой небритой морде. Копна нестриженых волос. Весёлый, беззлобный, всегда готовый. Как пионер. Ко всему. А этого всего у нас каждый день. Кто с работы, кто в ночь, кто гуляет. Карусель общажная. Кружилиха.

Разгуляево и всё же с благородным оттенком. Что достанем, то и гуляем. Билеты в концерт - чудесно, театр - тоже. На дискотеку гоняли в "шайбу". Такой был ночник на крыше гостиницы Советская. Да всё что угодно. Ловим две машины и всей гурьбой на залив. Купаться, волейбол, вино, костерок. И в общагу. Песни под гитару. Кому-то привезли молдавского вина литров сорок, кто рыбы с Сахалина, дыню из Самарканда... Да, что угодно. Просто попался кусочек мяса, у кого-то картошечки, лучок, приправки. И пошло. Общага.

Немыслимо, чтобы во всём этом не было Люськи. Странно, что никто не пытался её приватизировать, не делал предложения. Партия, кажется теперь, подходящая. Дома у неё бывали. Всё, как положено. Чинно обедали. Николай Фомич сам подавал пироги. Тётя Маша распоряжалась на кухне. К нам они не садились. Присаживались, но мешать не хотели.

Конечно, балбесы мы были, шалопаи без корней. Перекатиполе. Хотя, работа престижная, зарабатывали прилично. Но представить Люську за котлетами, в борще, фартуке в кухне? Сытую, располневшую... И сам, тоже какой-то безликий, грузный, и, несомненно, инфантильный... Нет. Невозможно! Да и перевоплотиться мыслями мы не могли. Были вечно молоды, игривы, как похотливые коты. К тому же, Люська была лишена этой девичьей квази-уно-фантазии: «Быcенько замутить семьюшку любым способом! И уже там, внутри ячейки общества, душить этого остолопа».

Жизнь казалась незыблимопозитивной. Однако сложилось, и я уехал. Далеко. Думал, навсегда. Всё настолько безалаберно. Даже номера телефона не было. Когда вернулся, хотел найти, встретить ту, неповторимую Люську... Но тётя Маша умерла. Люська съехала. Куда, что? Никто не ведал. Парни переженились. Ну, это их выбор. (Про сырок-то помните?) Странно. Казались такими гусарами, что куда там! Оказалось борщ и котлеты надёжнее любого якоря. Живут со своими... (слов нет, не могу пояснить). Кушают, ездят за бугор. Зачем? Иногда напиваются. Зачем?

На Невском бываю. Редко. Не люблю пустых глаз. А серых домов везде довольно. Опять идёт дождь. Смотрю в окно. Ничего не видать. Туман, снег, дождь, мгла? Смахнуть всё к чёртовой матери. Пробить взглядом время. Где оно? Она? Люська, где ты? Наверное, далеко. Очень далеко.