Волга-мачеха Часть 2
Антон Чужой
Безработица
Слухи подтвердились: начальство нас урезает – не будет работать ПГР, который разгружал нас все 3 часа. Теперь будем стоять под кранами по 7-12 часов. Останусь я при своих 120-ти, без 60% прогресса. Ну, может, процентов 10 выйдет – 12р. Да не скоро бы я купил на зарплату автомобиль, который стоит 7-10 тысяч. Если не есть, не пить, не одеваться, только платить налоги, то, откладывая каждый месяц по 100 рублей – 1200 в год, где-то лет через 10 я бы и купил Жигули. Но если не есть, не пить то умру я через пол месяца и автомобиль мне уже не потребуется, тем более через 10 после смерти!... Как-то в литературке я вычитал, что так называемый средний американец имеет от 5 до 15 тысяч долларов годового дохода. Ниже 5 – до 3 тысяч уже бедность. Люди же с годовым доходом в 3 тысячи и менее считаются в США нищими и получают от государства пособие по безработице, талоны на бесплатное питание и т.д. У меня в месяц на руки 110, в год – 1320. Нищий я из нищих!... И никаких тебе талонов. У них безработный, я слышал, получает в течении 1-2 лет 80% предыдущего заработка, при условии, что постоянно ищет работу. Когда я уволился из сибирской школы, пришлось всё лето сушить и собирать грибы, чтобы потом продать их в Москве, на Крестовском рынке и на вырученные деньги существовать в попытках поиска работы в течении 4 месяцев.
Безработные гуманитарии с университетскими дипломами – сколько их! Технарь устроится и на заводе и в НИИ, а у биолога, географа, историка, филолога в провинции один путь – в школу учителем. В каждом областном центре сегодня есть педвуз или университет, которые этих гуманитариев штампуют ежегодно сотнями. В городских школах уже избыток учителей. Лишних рассовывают по деревням, а в деревне горожанин жить не умеет. Год-два и он, чуть не спившись, бежит, очертя голову, назад, в город. А там Что его ждет?... В Новопромышленном районе Калинина я пытался стать на очередь на преподавание английского. Меня записали под номером 315-тым и сказали, что придется немного подождать – лет 5-8, а то и 10.
На двух-трех заводах города есть должность переводчиков, но они не пустуют – не каждому хочется работать в школе, тем более в деревенской. Да и не у каждого есть данные к преподаванию. Переводчики за эти места зубами держаться.
Так что рабочих мест для гуманитария нет, а кушать надо каждый день. Вот и идет он по моему пути случайных заработков. Это самый действующий слой общества. Женщинам-гуманитариям легче – вышла за муж за человека с достатком и работает машинисткой. А мужчине куда выходить? Получить второй диплом, технический? У меня, например, чисто и гуманитарный склад ума, я не отличаю закон Ома от Бинома Ньютона. Я экзамены не сдам в технический ВУЗ. Уже были попытки…
Много я встречал безработных интеллигентов на советских перекрестках. Но многие из них настолько оболванены пропагандой, что даже не понимают, что они – безработные, списывают всё на личное невезение.
В каждом областном городе в среднем 3 ВУЗа: университет /или пед. Мед./, и какой-нибудь политех.
Для меня есть только грязная и неквалифицированная работа или дремучая деревня… А я – интеллигент. Городской. Я хочу работать по специальности – переводчиком. В городе!
Что у меня за жизнь!? Не то каторга, не то ссылка…
Если где скажешь, что безработный, сразу ответят с твердым утверждением словами газеты правда:
- В Советском Союзе нет безработицы.
Нету ну и всё тут! И безработных нет. Стало быть, и я не существую. Нет меня и –всё!
Когда меня начисто загрызли ученики и учителя я написал чуть не по всем области Союза письма токого содержания: «Прошу принять меня учителем английского языка. Согласен на любую деревню.»
Получил ответ из 33 областей. Остальные не ответили. Этим 33 учителя не нужны даже в сельскую школу. А область – это огромное пространство с городками, селами и деревнями, в каждой области поместится по Швейцарии, а то и по Франции…
Жилья постоянного получить так и не смог. Лишь для того чтобы тебя поставили на очередь на жильё по месту работы, надо проработать в одной организации 3-5 лет. После этого столько же , а то и 5-8 лет ждать комнату. Комнату в общей квартире с десятком соседей – один пьяный поперёк коридора лежит, другой на гармошке жарит, третий включил радио на полную мощь, а у четвертого телевизор орет, пятый дерется с шестым, у седьмого гости с танцами, восьмой ломится к тебе в комнату, чтобы выпить за знакомство, девятый с десятым постоянно гоняют чай в кухне и не любят, когда туда входишь…
Короче говоря, от момента устройства на работу до получения хоть какой-нибудь крыши над головой проходит лет 6-8. Не могу же я работать 8 лет пожарным на одном и том же месте, Надо, как минимум, дураков менять чтобы насмерть не заели.
Я уже десять лет в каких-то маргиналах прозябаю. Безработица – это страшно. Коверкает она человека, убивает в нем всё лучшее, озлобляет, делает завистливым, развивает комплекс неполноценности.
Беда.
Прошлое неудачника накапливалось и с годами давило всё сильнее. Бездомный, безработный, нищий, больной. Бывший человек…
Мне в жизни досталось всё худшее из возможного.
В тупике я – уткнулся носом в берег!... Нет мне дороги вперед.
На реке
Днем въехали на берег полной баржей – кэп заснул у руля, когда я перестал развлекать его слушанием его разговоров об аграрной политике и ушёл в машину.
Гайдарочники, держась на нашей кормовой волне, шуруют за бегущим Речным со скоростью 20 км/час. Не гребут, а только подпирают байдарку, чтобы не сползла с волны.
Ефимыча раздражает что по волжской трассе из Москвы в Калинин приплыл на служебном теплоходе министр речного флота со свитой и семьей:
- Ишь, барин! Первого, второго, третьего мая праздновал, да ещё четвертое прихватил – вроде как делает вид, что с инспекторской проверкой приплыл! … Какая у него с похмелья проверка?!...
Все речники сетуют:
- Раньше водилась рыба, теперь всю потравили, удобрениями, сточными заводскими водами…
Ещё несколько лет назад подсоланевые воды теплоходов – смесь грязной воды с соляркой и маслом – сливались прямо в реку. Теперь отвозят в гавань в специальной ёмкости, после чего сепарируют отделяя воду. Горючие вещества идут в котельную порта на отопление – раньше форсунки работали на мазуте.
Запрет на сливание вышел с появлением большого количества теплоходов. Тем не менее,, это большое количество продолжало интенсивно загаживать реку. Та фляга из-под солярки, исчезла куда-то, но до берега она не доезжала. Не дожидаясь ОС-4 /Остров сокровищ/, сливаем за борт фекалку. За борт летит всё ненужное на судне:
- Песок засосет!... Грейфер однажды с крана свалиться, его тут же песком занесло, не нашли.
Лет 15 назад было не купить нигде лодки и мотора. Потом наладили серийный выпуск. Лодок сейчас у волжан – тьма. Государство сделало на этом большой бизнес, теперь подняла цены на бензин – ещё один бизнес. Теперь начинает потихоньку, но планомерно запрещать плавание на лодках на отдельных водоёмах… Под Москвой уже запретили, на Селигере тоже. Здесь, по словам Ефимыча, тоже запрещено до июня – до конца нереста, но моторки бегают. Ефимыч поддерживает такую меру партии и правительства:
-Ну и правильно, а чё они ездют-та?!... Нечего делать, всю рыбу распугали, нечё не осталось. Это ведь кто ездит-то? Бездельники всякие ездют, рабочему человеку некогда ездить, он на работе наломается, только бы до дому дойти, тут уж не до катаний!...
А сколько ты сам на воду свалил грязного железа и всякого хлама, да фекалки?!...
В «Калиненской правде» три дня назад появилась статья о том, как Речной-70 попался с аханом. Вечером у березовой рощи, практически в городе, он стал поднимать ахан, который тралили – совсем страх потеряли.
К ним подъехали на хилом катере. Они обрубили трос, пустив ахан ко дну и начали быстренько смывать с палубы крупную чещую лещей, которых покидали в воду обратно. Катер стал швартовать к ним. Им бы не пускать посторонних на борт, побазарить, а под шумок от улик избавиться окончательно, так нет , пустили рыбнадзор на палубу, а те быстренько уличили их и акт составили. Штраф 120 поделили на трёх человек, также несших вахту. Позднее механика – вахтенного начальника сняли с работы и отдали под суд за браконьерство. Ахан- трал из проволоки на несколько ведер рыбы.
Речного браконьера послали на время на речку Унжу, волжский приток справлять плоты. В план эта работа не входит, это ему в наказание за то, что попался с аханом. Баржу он оставил в Калинине и она пошла по рукам. Скоро останется без мачты, брашпиль кто-нибудь раскурочит, эл. щит разломают, леера погнут и повалят, вода в трюмах появится. Итого: За браконьерство наказание №1 – статья в газете, №2 – выговор, №3 – отправка на Унжу, невыполнение плана, то есть, без прогресса останутся, сломанная баржа… К тому же по партийной линии капитану будет втык, штраф на них наложили в 120 рублей. Отодвинут в очереди на квартиру, несколько лет, на всех собраниях будут склонять… Не захочешь такой рыбки! Уж что-что а наказывать у нас умеют – ввалят и в хвост и в гриву.
Если сам не наловлю рыбы, у рыбаков на Московском море, глядишь удастся купить ящичек рыбы – 30 кг. Рублей за 15, а то и за бутылку – особенно если ночью, когда им надо добавить. Сушить рыбу буду на корме.
Сломался телевизор – ТВ. Ни мультиков ни концертов. По берегам трава начинает зеленеть. Серые голые ветви деревьев опушились желтой зеленью раскрывающихся почек. На машинах приехали отдыхающие с яркими оранжевыми и желтыми палатками, катаюсь на парусных складывающихся байдарках, привезенных в багажнике.
На подходе к Конакову налетел шквал. По курсу какой Речной-60 заходит с пустой баржей к землесосу МП-17. Мы предложили ему разойтись левыми бортами, идущий снизу предлагает расхождение. Ветер справа от нас, а его пустая баржа возвышается над водой на три метра и сильно парусит, 60-го сносит. Он же настаивает на расхождении правыми бортами, ему кажется, что успеет проскочить перед нами к землесосу. Все-таки Михалычу удалось уговорить его разойтись левыми. И слава богу – ещё один удар ветра и его поволокло к берегу, то есть как раз бы на нас.
Разошлись с 60-м, а я из рубки всё оглядывался: тот как муравей, пятился на одном двигателе – второй как раз гавкнул – упирался, пытаясь подтащить баржу к землесосу…
Шквал оторвал от пристани весельную лодку и уносит. От берега отходит за ней Казанка, заводят мотор. Лодка проплывает под самым нашим бортом. Она синяя из фанеры, в ней весла, верёвка с камней обмотанным алюминиевой проволокой- вместо якоря, банка из под червей, немного воды плещется. Лодка легко болтается на волнах, борт у неё высокий сильно парусит и пустая лодка быстро убегает…
На волнах болтается бесхозная моторка – где-то отвязалась от берега, а хозяин проспал, теперь ищет. Впрочем нет… вон бежит другая – за этой. А если б они не подобрали, лодку должны были взять мы на борт, занести в вахтенный журнал время и место, где подобрали и сообщить диспетчеру, а та в милицию. Отыскался бы хозяин – вернули бы. А нет, так – нет, была бы капитанова собственность.
Разгрузка
Поставили баржу под разгрузку пол ПГР. Сами пошли рядом ткнуться носом в берег. Ткнулись с разлета в камень!... Просились вниз – в носовой отсек, в каюты, в машину – смотреть, где из пробоины бьёт фонтан, под сланями… Слава богу обошлось!
В эту навигацию нос т/хода обшит. Дополнительно 12-ти миллиметровыми листами. Раньше листы были только заводские – 5мм., нос был истыкан, дырки залатаны цементом, случалось тонули. Теперь нос понадежнее.
ПГР – гидравлический разгрузчик стоит на воде около складов песка комбината стройматериалов. Перекачивает песок на берег. ПГР принадлежит порту. Рядом стоит комбинатовский небольшой пылесос, который гонит песок дальше, на склад. Порт предложил качать песок нашим ПГРом прямо на склады, без промежуточной перекачки на берег, а землесосик просто упразднить. Но капитан отказался: «У нас свой бюджет, свои сметы. Вы не потребуете оплаты за перекачку песка до складов – нам это не выгодно, мы лучше своим землесосом покачаем…» Это называется – сельскохозяйственный бардак.
ПГР высасывает песок из баржи, разжижая его струями воды. Разгрузка идет в два раза быстрее, чем под двумя 7-тонными кранами – часа за три. Ждем рядом с баржей, ткнувшись носом в берег и отдав кормой якорь.
Мои книги
А третье высшее образование – профессиональный писатель. Эта профессия меня тоже не кормит.
Через писательство надеялся снова выйти в люди, сменив профессию.
Готово 8 книг – 1900 страниц.
В целом у меня 76 отказных рецензий из множества журналов, газет и издательств СССР.
В парадоксе Суперсоник г-н Рецензент цитирует некоторые « литературные ругательства, которыми осыпали мои книги реальные рецензенты в своих рецензиях!»
Возможности литературы так же беспредельны, как и музыки, как фантазии Сальвадора Дали. Но рецензенты об этом не догадываются – им подавай что-нибудь знакомое. От нового они шарахаются.
Рецензии от людей не слишком разбирающихся в тонкостях литературного творчества, зато точно знающих, сколько рублей даёт им каждая рецензия и, что человек с улицы пускать в советскую литературу нельзя.
В Графоманах я описал попытки литературной молодежи опубликовать свои первые работы – попытки тщетные. В литературу выходят один из сотни.
В графоманах обобщил некоторые свои места работы, в автопортрете первый год сельской школе, в набросках к Переводчику Владику – свои зарубежные поездки: Алжир, Египет, Сирия…
Кое-как устроившись в Москве я принес Графоманов в журнале «Москва» на Арбате. Сказали что дадут прочесть рецензенту и вышлют его ответ через 2-3 недели.
Через 4 дня разыскали меня по телефону:
- Наш рецензент принес очень хвалебную рецензию на вашу книгу. Будем публиковать.
Рецензию написал Лев Овалов. Хвалил мой роман. Редакция назначила публикацию на 6 номер восьмидесятого года.
Я уходил радостный, пока редакция не сообщила, что, поскольку Овалов не член редколлегии, кто-то из членов должен прочесть второй раз и взять на себя ответственность за публикацию.
Прочел некто Годенко. Обвинил меня во всех литературных грехах, не оставил от книги камня на камне, всё расхаял.
Рукопись мне вернули, публиковать не стали…
Значительная часть ПС отведена сатирам на современных советских писателей, рецензентов, на кастовую литературную среду, в которую человеку с улицы «вход воспрещен!»
Зашел в ЦДЛ в отдел по работе с молодыми авторами:
-Вот написал несколько книг, не поможете ли опубликоваться?...
- А что, мы вместо вас пойдем с вашими книгами пристраивать их в издательства?
-Да нет, я и сам пройдусь…
- Так чего вы от нас хотите?
-… У вас на двери табличка, что вы работаете с молодыми писателями.
Бабы начинают разъяряться от такой моей тупости:
- Вам рецензия нужна?
-Спасибо, у меня уже 76 отказных рецензий.
- Обратитесь в семинар с молодыми авторами при вашей местной писательской организации – там объяснят вам как пишутся книги.
- Я знаю как пишутся книги и могу сам обучать этому.
- Товарищ, оставьте, пожалуйста, кабинет, вы мешаете нам работать. Пришел неизвестно зачем, людей от дела отвлекает…
Отвернулись от меня и продолжают прерванное из-за меня чаепитие.
Поехал в Переделкино к своему любимому писателю Валентину Катаеву. Отыскал дачу, позвонил. Но горничная меня даже на порог не пустила:
- Не принимает, у него нога болит.
А я думал – прочтет работы, одобрит, поможет напечатать…
В Челябинском книжном издательстве Барышня – лит.сотрудница сказала мне открыто:
- Наш редакционный портфель полон работами достаточно маститых авторов на семь лет вперед. Так что мы не нуждаемся в вас, вы человек никому не известный.
Мой знакомый рассуждал так:
- Ну какой ты писатель?!...
- Как же ты можешь судить, если ничего не читал из моих работ?...
- И читать не надо, и так ясно. Писатели это те, которые печатаются.
Он полагал, что писатели рождаются и живут в каком-то отдельном мире.
Колхоз
Нас начальство хочет начать посылать в колхоз: в июне троих – кто-то комсостава, один моторист и матрос, потом в июле и кто-то поедет в августе. Раскидываем очерёдность. Для меня это означает такую хреновину: месяц работаем без одного моториста, месяц без другого, то есть, я естественно на борту два месяца, а в августе меня в колхоз. Никак мне это не нравится!...
Меня всю жизнь посылают в «колхоз». Началось со школьной скамьи, с уборки хлопка. Кроме хлопка собирал картошку, рубил капусту, убирал лен, рубил веники на силес. Работал в теплице, сажал свеклу и капусту, ездил на сенокос. Крестьяне давно перебрались в город, вот мы, горожане и тянем, как довесок, сельское хозяйство.
Возможно социализм не так уж и плох в самом начале – на стадии «Земля - крестьянам», «Фабрики - рабочим», когда идет волна трудового энтузиазма, не обманутого ещё полностью и окончательно народа. По крайней мере, тогда колхозы могли на больших арендованных площадях распорядиться, что и на каких землях им выращивать, сколько отвести лугов для колхозного скота и сколько – для личного. Колхозы поднялись, кое-где даже стали миллионерами.
Но тут государство ограбило их. Как ограбило имущих в годы революции: колхозы преобразовались в совхозы, колхозные денежки положило в карман себе государство.
Государство установила – что и на каких площадях должна выращивать теперешняя государственная ферма. Работнику совхоза – бывшему крестьянину , оставили клачек земли под картошку. Покосов лишили!...
Мяса в сельские магазины государство не завозит. Молоко, яйца – тоже. Для себя поросенка можно вырастить на своей картошке и магазинном хлебе. Дороговато, но есть хочется.
А корове, козе, овцам подавай сено. А земля в совхозе вся распахана под государственный урожай, покосы предназначены для совхозной – государственной скотины. Своей корове сена накосить не где. С серпом по обочинам дороги корову на зиму не обеспечишь. Травы нет – нет и молока, масла, сливок, обрата поросятам, нет говядины, нет баранины.
На одной картошке долго не выдержишь и крестьяне естественно бегут в город, где хоть что-то можно купить. Оставшиеся в деревне ездят изредка в город с мешками за продуктами – это так называемые «мешочники». Это – последние крестьяне России, из последних сил держащиеся за землю. Но их дети уже не цепляются за деревню и перебираются маргиналами в город – в шофера, на стройки – там они теряются в непривычной обстановке, работе, ритме жизни, требованиях городской жизни и являются рассадником алкоголизма и преступности.
Лет через тридцать русская деревня вымрет начисто – исчезнет с русских полей. И не из-за отсутствия якобы клубов на селе, а из-за простой голодухи. Сельское хозяйство будут вести горожане, ничего не смыслящие в земля.
На Руси близится большой голод.
На реке
Купил в Калинене удочки, накопал банку червей, землёй присыпал. На стоянке под землесосом забросил. Песок засасывается, вода баламутится, естественно не клюёт.
Возвращаюсь на судно после пятидневки на берегу. Пришел на речной вокзал, исполненный в форме барабана с пикой на макушке.
На речном вокзале есть продовольственный магазинчик с надписью «Для плавсостава» Входят, выходят бабы, я сунулся – не пускают!. Показал удостоверение.
- Вы на колпит и по книжкам отовариваетесь.
- А может мне домой надо…
- Уходите не мешайте работать.!...
Увидел на прилавке очень жирную свинину – одно сало.
Когда-то этот магазин действительно был привилегией плавсостава, но времена изменились и сейчас там отовариваются конторские чиновницы порта.
Диспетчерша по рации спросила у 53-го, где они идут. Проходят Городню. В 8 утра пойдет Заря. Жду у кассы взять по удостоверению бесплатный билет. Разговорился со старичком рыболовом. У меня с собой новенькие только из магазина удочки. Старик дал мне маленькую самодельную мартышку и малюсенький дефицитный крючок 2,5.
Заря идет на водомете. Дно у нее плоское, винтов нет – выбрасывается струя воды. Она предназначена для мелкой воды. Скорость около 40 км. Сидишь низко на уровне воды.
Смотрю в окно. Рыбаки стоят с удочками. Кто-то подъемкой ловит. Заре пристань нужна. Замедлив ход, уткнется она носом в пологий берег, пассажиры спрыгнут с её плоского утиного носа, она быстренько даст задний ход и летит дальше.
Солон в ней небольшой с окнами во всю стену. Мягкие сидения с чехлами. Чисто, уютно.
53-го встретили у Карамыслова. Заря тупым носом подошла к кринолину – площадке на корме. Я перешел на свой борт, на Зарю перескочил нарядный матрос и свежеиспеченный моторист Вадик.
Пока я был на берегу на мель ночью сел Речной – Горячев. Стал делать поворот, заходя на створы, да поспешил, срезал поворот. Пустые баржи с малой посадкой прошли над мелью, а Горячев сел. Баржи по инерции затащили его подальше. 53-й оказался неподалеку, дал ему буксир, стащил с мели. Те, отдавая трос, кинули его в воду. 53-й работал в этот момент назад и трос мигом попал в рулевую насадку правого двигателя, намотался на винт. Дизель взвыл, пришлось выключить.
Идем на левом, толкая груженую баржу. В затоне станем с плавучий док, снимем намотку.
Намотки на винт бывает на заднем ходу, как правило. При манерах намотается браконьерская сеть, швабра, привязанная за бортом для промывки, отвалится и заскочит в насадку. Кэп рассказывает:
- Раз поймали в насадку автопокрышку. Винт заклинило начисто. В док идти денег на хозрасчете не было, конец навигации. Пришлось исхитряться: в носовом отсеке закачали воду, чтобы поднялась корма и задом-задом выехали на берег. Трос лебедки зацепился за дерево и затащили корму на берег с насадкой – она вроде как бочка вокруг винта насажена. Топором её вырубать нескладно, в бочке хорошенько не замахнешься. Той же лебедкой зацепили покрышку и с грехом пополам выдрали.
С нашим тросом на правом винте зашли в плавучий док, пришвартовались.
Док – двадцатиметровое корыто с двойным дном и бортами, из которых выкачивают воду и судно всплывает вместе с доком, сидя на его полу.
По Конакову по берегам стоять 3-4 церкви. Наконец-то взялись за их реставрацию, забрали в леса. Одна на высшем берегу в Свердлове – действующая в прекрасном состоянии: чисто выкрашена в голубой и белый, яркие позолоченные кресты на маковках.
У русских храмовых зодчих была хорошая школа: много я повидал церквей на Руси – двух одинаковых не встретил. Ставили их на бугре, на высоком берегу на командных высотах. И в городе на блюдах реставрации, подняв бинокль вверх. В Смоленске прекрасно собор поставлен – на самой высокой точке города, трамвай туда забирается, аж хрустит от натуги.
По берегам частные деревни, пионерские лагеря, турбазы. В основном берега невысокие со смешанным густым лесом. По краям берега у самой воды местами чуть снег, слежавшийся в затененных местах.
Утки все разлетелись по притокам, озерам, болотом.
День и ночь бегут мимо грядки речных волн – то помельче, то по крупнее. День и ночь – серые, голубые, черные…
Когда проезжаем Лисицкий бор, где на тур базе я работал чем-то вроде администратора по приёму и размещению отдыхающих, вспоминаю шофера Кольку. Он поднапился веером и потянуло его в Калинин поколотить бывшую жену. Сел в свою Казанку, завел вихрь и помчался. А белый буй левого берега Колька не заметил: не горела мигалка. Буй высотой в метр, сужается конусом к верху. Казанка наскочила в темноте на буй бортом, выскочила на него опрокинулась. Колька в одну сторону, лодка в другую. Вынырнул он, взял лодку на буксир и кое-как добрался с ней до берега. Все тонущее утонуло, мотор мокрый, не работает, весла на месте. Вылил из лодки воду, сел на весла и поплыл назад на турбазу. Комары грызут, ни черта не видать, настроение соответствующие. Греб-Греб, уже светать начинает, а турбазы всё нет. Гребет дальше – силуэт церквушки проглядывается. Присмотрелся Колька и понял, что в сумятице берега перепутал и греб не вниз, а вверх по течению, приплыл к Орше.
Где я бывал
Ребенком мечтал покататься на настоящем поезде. Теперь же при виде поезда мне делается дурно – до того наматался по странам.
Под Борисоглебском ел черемуху и впервые увидел пресловутую русскую березку. Под Орлом ел вишню. В закарпатском Мукачеве зимой на барахолке продавал свою теплую куртку, чтобы не брать денег на билет до Москвы. Во Львове слушал службу в католическом соборе и ночевал на вокзале, по которому ходил милиционер и расталкивал спящих: «Спать не положено!» Почему «не положено», не объяснял, а хотелось только одного: именно спать. В Риге проночевал на вокзале три ночи, сидя на деревянной скамейке – слева пускал слюни какой-то спящий алкаш, справа храпела транзитная телка, положив ноги на свои узлы. Я не могу спать сидя, тем более в такой компании.
В Оренбурге проездом из Сибири принес на санитарную комиссию местного базара сушеные грибы. Комиссия продавать запретила: грибы, видите ли мелко нарезаны, им подавай целиком шляпку и ножку. А у меня дилемма – не продам грибы, до Москвы не на что добраться.
В Кижах ловил окуней и хариусов, в Сальмиярве, около Норвегии – налимов. В Ленинграде искал работу - утром снял комнату у какой-то тетки за 35 рубле, а вечером её муж выгнал меня с милицией, не вернув 35.
В Мурманске возил для армейской разведки газеты на скандинавских языках, переправленные через кордон пограничниками. На водопаде Кивач в Карелии провалился по колено под лед, в Кондопоге в клубе целлюлозников слушал халтуру в составе заезжего оркестра в качестве трубача, в Петрозаводске закончил десятый класс средней школы.
В Разлив под Питером возил на эксплуатацию негров из португальской Африки, в Петродворце сватали меня гидом-переводчиком по фонтанам и дворцу, но даже не обещали не жилья, ни прописки. В Гатчине попал в железнодорожный пикет милиции, когда привез на барахолку свой единственный пиджак.
В Велиже на смоленщине работал неделю в школе, живя у школьного дворника, пока не узнал, обещанной комнаты мне так и не будет. В тех же краях, в деревне Репино год подвергался пыткам со стороны деревенских школьников и голодая до дистрофии, написал Автопортрет на англичанина Жученкова, закончил Графоманов и начал Парадокс Суперсоник.
По черноморскому побережью бывал в Одессе, Ялте, Ливадии, Севастопале, Геленжике, Пицунде. Из горького перевозил в Калинин скарб приятеля через торфяные и лесные пожары через владимирщину – лес горел на всем протяжении владимирского тракта, рядом, в трех метрах сопровождала нас старая дорога, по которой пешком гнали колодников по этапу в старые времена.
На норвежской границе подходил на шаг к Великому Железному Занавесу из многорядной колючей проволоки на высоченных столбах.
Плавал на Набережные Челны. Вышли из Москвы, прошли канал им. Ленина, спустились по волге, повернули на Каму. В ту пору вместо автогиганта Челны были захудалым районным городишком. В Чебоксарах к нам на борт поднялась деревенская баба с мешками и – в лаптях!...
В Челябинске прожил месяц в гостинице за свой счет в ожидании обещанного школьного жилья – не дождался. В Свердловске пытался пристроить Парадокс Суперсоник в журнал Урал, но только зря ухлопал деньги на поездку: завотделом юмора Вибе мне отказал.
В Северном Казахстане прожил год в доме со сквозными наружу щелями при холодах до 50 градусов. Ел конину в Казахстане.
На Аральском море ел желтого вяленого леща, с него капал жир… В Самарканде, на реке Заравшан родился, в Ташкенте пошел в школу, в Киргизском городе Ош целое лето был у меня друг – Ягненок Баша, в реке Чирчик дважды подхватывал воспаление легких, не ел более вкусных дынь, чем чарджоуские красномяски и более вкусных яблок, чем огромные ароматные алма-атинские.
В Сибири пытался осесть, пустить корни, стал крестьянствовать, завел домашнюю скотину.
В Буграх под Ленинградом считал по данным радиоперехвата натовские самолеты, летавшие по Европе.
Последние 10 лет скитался в голоде, холоде и грязи.
… Поползал линейкой по карте страны – вышло около 55 тысяч км. По прямой, не считая извивов железных дорог. Это – Внутри страны. Плюс столько же налетал по зарубежным маршрутам. Итого: около 100 тысяч километров, т.е. 2,5 экватора.
Раз двадцать ездил из Ленинграда в Москву и обратно. В Ленинграде спал с монголкой. В Москве целовался с негретянкой, переспать не довелось…
На родине сто лет не был. Собирался в Ташкент в 66, да землятрясение помешало. С тех пор возможности нет, да и проезд дорог. Опять же ехать туда не к кому.
А если вспомнить, какие реки я видел в поездках по белу свету?... В первую очередь – Заравшан в Самарканде, потом Анхор и Чирчик в Ташкенте. Проезжал на поезде вдоль Сырдарьи через пустыню, купался в Ишиме, притоке Оби, в Каме и Оке, в Урале –в Оренбурге, уральских мелких речек и озерком не считаю, из карельских назову только Онежское озеро – много я там воды повидал: В Карелии 40 тыс. озер и 11 тыс. рек…
В детстве туристом исходил пол-Карелии летом и зимой.
В Неве купался и в Западной Двине, в Москва-реке, Днепр видел и, конечно же, Волгу… Из морей купался и рыбачил только в Балтийском, Черном и Азовском, но на самолете много раз пересекал Средиземное. С воздуха видел Дунай, а по Нилу катался на катере… Я уж не упоминаю реки, виденные из окна поезда – их были сотни…
В поисках работы по Союзу и в Москве ночевал на вокзалах. Сдавать экзамен по порт. яз. в Ион поехал утром после ночевки на аэровокзале. Какой сон, сидя! Да и милиция ежечасно делала проверку документов, в у меня ни прописки, ни билета на самолет. На время проверки уходил на улицу курить. Ни в одной из московских гостиниц так и не нашлось для меня места. В одной регистратуре мне прямо ответили:
- Нечего вашего брата иногороднего в Москву приваживать, самим есть нечего…
На вокзалах, станциях, в аэропорту держался подальше от дежурного милиционера, старался не проходить мимо него дважды, чтобы не привлечь его внимания. За колонной перестаю, пока он пройдет , у газетного киоска в очереди спрячусь. Он шустрит по вокзалу, у подозрительных документы проверяет – чем не комендантский час! – а у меня в паспорте прописки никакой не зарегистрирован я в Советском Союзе, не числюсь вне закона. Таких как я он и отлавливал. Быть не привязанным к какому-нибудь населенному пункту, как коза за веревку к колу – это запрещено, мигом сцапают:
-Куда едешь?...
-Не знаю… может, в Челябинск, может в Оренбург… Работу ищу.
Насидишься с месяц в каталажке вокзального пикета с алкашами, пропитыми патаскухами, карманниками до выявления личности. Опасная это штука – пересиживать ночь на вокзале. Особенно, когда нет билета и никуда не едешь – просто негде ночевать, а в гостиницах как всегда, нет мест…
Продать в поезде часы, рубашку, когда денег уже нет – опасно: решат, что краденое и загребут. Доказывай потом, что часы служили тебе семь лет верой и правдой!...
Плавмагазин
Все с нетерпением ждут прибытия из Москвы плавмагазина. Мы входим в состав московского речного пароходства и плавмагазин раз в двадцать дней подбрасывает нам некоторые продукты, которые трудно достать в Калинине. На колпит там можно разжиться мясом – не свиным салом, растущим на костях, как на речном вокзале, а говядины попостнее. Возьмем сразу килограмм 15, чтобы надолго хватило.
Команда обсуждает, что купить домой: Мяса, тушенки, если дадут… ткань на пододеяльники, зеленый горошек, коробку шоколадных конфет жене.
Приходим к плавмагазину. Кэп рассказывает:
В 74-ом, в голодный год торгаши из плавмагазина отпускали на колпит самый минимум макарон и круп, а вечерком продавала, бросив якорь у деревни, вдвадорога муку, вермишель… Крестьяне прибегали с мешками и согласны были платить ещё в три раза дороже – голод не тетка.
Продавали дефицит тоннами, нажились мгновенно и баснословно на голодухе своего же народа. Однако перестарались и попались. Получили до 15 лет.
Подбегаем к плавмагазину. К нему раньше нас хочет пришвартоваться маленький Москвич. Но Ефимыч отшвырнул его рогами – право сильного. Те только головами покачали.
В плавучке набрали по судовой колпитовской книжке говядины. Домой говядину не продают – только на колпит, с обязательной записью в книжке для отчета. Из дефицита есть колбаса, гречка. Больше ничего – одни рыбные консервы. В промтоварном отделе вообще шаром покати. Народ разочарован: пододеяльников новых не будет, конфет жене не будет…
В плавучке удалось купить желтое сливочное масло. Сейчас везде «бетербродное» - белое, обезжиренное. Сыр в продаже тоже какой-то белый, но это не брынза – тоже обезжиренный. Молоко давно уже пьём обезжиренное – после него можно бутылку не мыть: ни жиринки, даже колечка сливок в горлышке не остается.
В деревне я, правда, был рад, когда удавалось попить чаю с батоном и маргарином.
Час от часу не легче. Так и ходим какие-то обезжиренные, суррогатные.
Не состоялись капитановы пододеяльники.
Капитан говорит, что нашу повариху зазывает к себе буфетчица с т-хода Москва. Как бы не сбежала – туго нам будет. Буфетчицей на пассажирской пригородной Москве работать выгодно. Продается казенное вино со штампом портового буфета на картинке. Но буфетчице с этого винца навару мало. На первой же пристани к Москве подъезжает Жигули и из багажника муж перетаскивает буфетчице ящиков пять вина в кладовку. Это вино без штампа, куплено в магазине рубля по 2 за бутылку. Делать эту погрузку у речного вокзала нельзя – мигом накроют. И пошла торговлишка – на ценнике казенного вина в витрине стоит 4 рубля. Но буфетчица из казенных ящиков не берет, она из своих вынимает. Вино может быть такого же типа, что и казенное, но это не обязательно – знай поворачивай бутылку этикеткой к себе и разливай по стаканам – очередь волнуется, у ней душа горит, на штамп всем наплевать, есть он или нет. По 4-5 рублей пролетает в разлив бутылка двухрублевого. Потом мужички делают по второму заходу, идут на третий… Тут уж и обсчет начинается в буфете – глаза то у мужиков залиты, обмануть просто. Какая бутылка дает от 2 до 4 рублей чистого дохода, с 5 ящиков – минимум 200 рублей.
Когда на Метеорах в буфетах торговали вином, в отделе кадров буфетчиц отбоя не было – конкурс по 3 бабы на место. Подсиживали друг дружку, закладывали: местечки-то тепленькие, аж горяченькие. Потом винцо отменили, один лимонад и печенье. И плавают Метеоры с закрытыми буфетами, все конкурсантки исчезли: какая дурра пойдет работать за одну зарплату!...
Так что сманивают нашу алкашную тетку. Голодно нам будет, конфетные матросики жрать-то горазды, а готовить не умеют, не знают, с какой стороны кастрюля заряжается.
Разговорился с поварихой. Она в торговле все ходы знает.
- Я, - говорю, - не из ОБХСС и к торговле отношения не имею. Почему у нас сейчас всё стало дефицитом?
- Сами торговые работники и создают дефицит. Хорошие или очень нужные товары приходят небольшими партиями. Их придерживают и из под прилавка продают втридорого. В прошлый-то раз в плавучке были тельняшки… Не видел?... а если б подошел с восьмью рублями, то дали бы. А стоит она 2 рубля.
- Значит спекуляция?
- Самая настоящая. Самое ходовое и модное идет только на лево и в 2-3 раза дороже.
- Ну, хорошо, а то, поступает большими партиями, скажем, пододеяльники, их-то надеюсь, наша промышленность в состоянии выпускать в больших количествах…
- А с этим вот как. В Калинине например, пододеяльников навалом. А в Кострому, скажем, завезли мало. Костромские пронюхали и едут сюда специально за пододеяльниками. Продавщицы видят, что пододеяльников где-то не хватает.
Ага значит, где-то дефицит, давай-ка и мы их придержим и пустим в два раза дороже…
- А как же ОБХСС, народный контроль?...
- ОБХСС не до этого, только успевай более крупные дела расследовать. Ну, а придут двое оттуда – им, пожалуйста, по госцене и сапоги женские голландские и дубленки. Вроде и не взятка, а откажешься – локти кусать будешь.
- Ну, а своим-то, видимо, все по гос. цене идет?...
- Куда там! Я вот своя в гастрономе на Соминке, а выхожу из магазина, прикидываю – обсчитали! Вернусь: «Зина, ты что ж меня обсчитываешь!?» «А кого ж и обсчитывать, если не своих? – ты не пожалуешься никуда, не напишешь: сама ведь такая…» А в винном отделе что творится! С 8 до 11 вином торговать запрещено, так они в это время официально только бутылки принимают. И берут не по 12 копеек, а по 10: дескать, ящиков нет, только для вас делают одолжение…. А алкашам выпить надо, хоть сколько за бутылки выручит и то слава богу, они и по 10 не возражают. Вино она им отпускает тоже только в порядке одолжения, из-под полы. С 11 отдел уже торгует, а на витрине только паршивенькое сухое и кубинский ром по 6 рублей. Подойдет покупатель: «слушай, дай красноты дешевенькой». «Да у меня и нет её, я вот только для себя бутылочку оставила. Ладно уж, уступлю давай 2р.» А стоит она рубль двадцать. А если водки надо до 11 или после семи вечера, то гони пятерку. Дочь моя в винном отделе работает. Приду вечером перед закрытием магазина: «Верочка, отпусти бутылочку водки». Пять рублей. «Да ты что на матери родной нажиться хочешь?! Дай по 4,12». «А нагрянет рабочий контроль с проверкой? – пару бутылок им не поставлю, они акт составят, Что мне, за свои их поить, что ли? Давай, давай пятерку. Сама торгашка, понимаешь.»… Она каждый день домой без тридцатки не ходит.
- Ясно… а как смотрит на это зав. магазином?
- А она в доле. Ей каждый месяц даешь деньгами.
- И в какой сумме?
- Много дашь – не обидится, мало дашь – уволит. Везде по разному дают.
- Завмаг как-то договаривается с продавщицей о сумме?
- Никогда. Таких разговоров вообще не ведется. И даешь не из рук в руки, а придешь к ней в кабинет, когда её нет и положишь где-нибудь вроде и на виду, но не прямо на стол – вроде бы они давно там лежат. Работала я в ресторане, там директор на ходу брал. Идет по коридору, видит – ты к нему в кабинет идешь, уже знает зачем. Проходит мимо тебя, а руки сзади сложил ладонью наружу. – в ладонь и суй. Кулак сожмет и - в карман! И даже не остановится, будто меня тут и нет. Ну, а попадешься начальство тебя покрывать не станет, никто не вступится – скажут: «А мы тут причем? Мы что, заставляли тебя махинации делать?...» Доход делишь, а отвечаешь в одиночку…
Работники торговли – торгаши, или как я их называю – «компрадорская буржуазия» средняя и богатая составляют уже отдельный класс, причем мощный, влиятельный, всепроникающий. Кроме того я зову их мафией. Эти купцы могут купить и продать что угодно и кого угодно. Их бог –Дефицит. В сегодняшних экономических и юридических условиях они неистребимы. Напротив, сейчас они, как никогда, набирают силу.
Гонка
Даже при нашей десятикилометровой скорости кэп иной раз устраивает гонки с другими речными. Он прикидывает, что лучше недогрузить 30-40 тонн зато обставить по пути 98-ой и 70-ый, которые тяжелогруженые идут вверх и без очереди проскочить под разгрузку – пусть отставшие в очереди подождут…
Еф. Не торопится отвечать на вызов диспетчера по рации. Микрофон не берет, отмахивается:
- Какой-нибудь дебаркадер скажет попутно взять. Ну её!...
Особенно отмалчивается на подходе к з-сосу. Дело в том, что мы ходим к дальним от нас з-сосам – к 5-му или к Праге: нам это дополнительные тонно-километры, а Речные из Москвы по той же причине ходят к дальнему от них то есть ближнему к нам 17-му.
- На подходе к з-сосу слушай рацию, - учит кэп, - кто где находится. Если впереди нас идет наш, калининский, нам его все равно не догнать, машины у нас одинаковые, уступаешь ему дальний з-сос. Но тут слушай, не подходит ли московский к ближнему. Если идет, прибавляй оборотов и жми!... Выскочишь у него под носом из-за поворота молчком и сходу объявляй диспетчеру, что становишься под погрузку. Ты подходишь и московский снизу подползает, здесь уж не зевай. Диспетчеру заявляешь – ничего не знаю, я уже давно пришел, а тот еще вона где тащится, я первый на погрузку. Московский закрутится – сюда не успел внизу у Праги тоже Калининский стоит, вот и занимай очередь, хошь там, хошь здесь!... А бывает и сам так же попадаешься, диспетчер-то следит, кто куда на подходе и заранее прикидывает, как нас рассовать. Так что по рации молчание – золото!...
У Конакова нагоняем Речной-64. Диспетчер устья Сози ставит под Прагу того, кто идет первым, Второй будет стоять в очереди, так как 17-й занят погрузкой.
Наша задача обставить 64-й. Он идет по судовому ходу. Мы на левом повороте вошли в зону, огороженную красными буями. 64-й кричит: «Я общественный инспектор, талон у тебя отберу за срезание углов!...»
Капитан хихикает. Потом посылает меня включить Чешку, чтобы выключить вало-генератор правого двигателя, снять с него лишнюю нагрузку. Затарахтела Чита, освободив правый дизель от выработки электро-энергии, правый сразу развил 420 оборотов вместо 400.
Вышли на плес. Идти надо под самым берегом, огибая отмель, занимающую 40% плеса. 64-й идет по фарватеру. Кэп плюёт на белые буи и идет влево, посреди плеса. Дает мне руль, бежит смотреть локацию: «Воды под нами метра два - еле-еле…»
Нагоняем. Бегу в машину смотреть коллекторы: На оба поплевал – шипят, как раскаленные утюги…
Носом баржи достали корму 64-го. Обходим его слева. Он по левому борту не разрешает – давай по правому! – Включил правую мигалку отмашки по правилам обгона мы должны принять сторону, которую предлагает он. 64-й припугивает нас: «Смотри Ефимыч, смотри!...» Имеется ввиду, что если кто-то сообщит судоходной инспекции об этом нашем неправильном обгоне, то…
Ефимыч хихикает и обходит его слева…
Поравнялись. Идем ноздря в ноздрю. 64-ый решил не рвать двигатель и чуть сбросил обороты. Мы стали заметно продвигаться вперед относительно него, но на самом пароходе к Праге остановили его всего-навсего на корпус.
Что я умею
Задыхаясь в нищете плел и продавал лапти как сувениры, сделал ручной ткацкий станок по музейному экспонату – хотел заняться прикладным ткачеством, делал фигурки из древесных сучков, корней, коры, шишек, и продавал на базаре – милиция оштрафовала из-за отсутствия патента на промысел народных умельцев. Позже, учительствуя на Урале, собрал из вычурно изогнутых корней кресло, стол, стулья, настенные украшения, полки для книг и покрыл все черным блестящим кузбасс-лаком. Особенно удался набор витеевато-ажурных подсвечников, которые покрыл разного цвета гуашью и сверху – прозрачным лаком, а под свечи вделал яркие пластмассовые цветы: на красном подсвечнике, красная роза и в ней красная свеча, на белом ромашка и белая свеча и так далее – голубые, зеленые, фиолетовые… Мебель получилась прочная, надежная. Но - жил в служебной комнате при школе и уезжал, подарил весь гарнитур случайному закону.
На черном, причудливо, будто чугунного литья столе под столешницей из органического стекла тоже переплетались яркие, разноцветные цветы на зелёных ножках… Об этом гарнитуре знал весь городишко Сатка. Перед самым отъездом незнакомая женщина подошла ко мне на улице и спросила, не продам ли я ей свою лесную мебель.
- Я бы с удовольствием… и деньги нужны, но я уже подарил…
До этого в заполярье я сделал себе гарнитур в другом стиле. Сетку кровати поставил на сосновые чурбаки. Кору с ним не обдирал и покрыл лаком. Спинки кровати сделал из березовых жердей тоже прямо с берестой. Из таких же жердей собрал стол. На сосновых чурбачках стоял маленький журнальный столик, обтянутый сверху грубой холстинкой. Вытесал из толстенного бревна трон с высокой спинкой и сидение покрыл шкурой. Лосиные шкуры лежали га полу, на кровати, одна висела над кроватью.
В каюте висит копия, которую я сделал гуашью с Мане – дама и кавалер сидят на фоне яхт и волн.
Играл я в оркестрах и на трубе, и на волторне. На патроне от эл. лампочки, заправленной папиросной бумагой и подквакивал посудной миской, шепотом подсвистывая мелодиям, аккомпанировал ударнику у микрофона пальцами правой кости на маленьком там-таме…
Пел на разные голоса – и низко, и визгливо, и громко, чуть потряхивая зажатыми в ладонях маракасами.
В ВИИЯ пел в концертах португальские и английские песни под гитару. Маресьева – сына безногого летчика, воспетого Б. Полевым, нынешний редактором Юности, Из которой у меня семь отказных рецензий.
На английском языке ставили Тетку Чарлея и сцены из Пиквикского клуба.
Люблю петь со старухами старинные русские песни. Знаю этих песен множество.
Как-то раз в застолье пел на пару с бывшим оперным певцом. Он прислушиваясь ко мне, удивительно поднимал брови. Попросил спеть соло. Слушал, внимательно склонив голову, глядя себе в ноги:
- Жаль, Валентин, что вам нехватает школы, а голос у вас есть… есть…
Была мысль написать учебник для письменных технических переводчиков по быстрому изучению основ семи европейских языков. Хотел в нем дать основы грамматики, необходимые в техническом переводе. Рои переводе патентов и статей и специальных журналов не встречаются сложные временные формы, сослагательные наклонения, зато необходимо владеть хорошенько страдательным залогом – особенно в английском. И так далее. Институтский курс дает слишком много лишнего, я хотел в учебнике свести все к предельно возможной лаконичности. Имел ввиду сделать приложение с основами обще-технической лексики.
Однако во время забросил эту идею, поскольку и эту мою книгу без блата нигде бы не опубликовали.
Пока была возможность, в институте увлекался художественной фотографией. Снимал, доставал дефицитный журнал «Чешское фото», не пропускал фотовыставок, даже любительских в заводских клубах. Я и в литературе, особенно в этой книге пользуюсь некоторыми принципами художественной фотографии: моментально ловлю нужное мне и тут же записываю, чтобы не забыть. Потом в машинописном черновике буду делать что-то вроде монтажа, точнее – коллажа, разрезая листы на кадры-записи и подгоняя кадры друг к другу, руководствуясь при компановке своими художественными соображениями. Речные дела у меня в блокноте стоят в календарной последовательности, а воспоминания приходили хаотично, случайно, без системы. Но каждая отдельная запись-кадр стилистически отделана окончательно при занесении в блокнот, так что со стилем, с детализацией кадров возни практически не будет. Будет, в основном коллажная техническая работа – автобиографические воспоминания надо дать в хронологии, чтобы не путать читателей в последовательности, а календарные события обобщить, по возможности обойтись без подробной датировки. Появление решения эмигрировать введу среди штрихов деревенской жизни, несмотря на то-что в блокноте эта мысль является главной, состоит первой странице и идет через все записи. Свои художественные наклонности дам где-то во второй половине в контраст с комсоставом.
Постоянно прикидываю, как назвать эту книгу. Название мне нужно, чтобы определить стержневое настроение книги, уточнить её дух. Будет название – я уже точно буду знать, что, как и о чем мне писать отсекая детали, не отвечающие моей задаче…
Назв:
«Вкус Волги-матушки».
«Вкус Волги»
«Вкус моей Волги»
«Вкус родной Волги»…
С точки зрения рулевого Волга состоит из одних поворотов. Для рыбака в ней главное – рыба. Для отдыхающего – пляжи. У каждого свой вкус Волги. Я охватываю волгу со всех сторон, всматриваюсь в нее, в Россию, в себя…
Делая записи в блокноте, обдумываю их сначала, машинально прикину по-английски, по-португальски, а то и на чилийском кастежано, даже не замечая, что отошел от русского.
Впечатления, размышления, воспоминания для этой книги набираются быстро за 20 дней исписал 70 страничек блокнота карманного формата.
ЧАСТЬ 2 Диссидент
Из рассказов Ефимыча
На подходе к Конакову кэп наставляет:
- Держись подальше от красных буев. Здесь мель глинистая. Если на песчаную залезешь, с нее сползти можно, а к глине баржа прилипнет – дно-то у неё плоское – два речных не стянут.
- Иду я как-то ночью в этом же месте, вон там, поближе к землесосу, смотрю – Речной идет, встречный. Предлагает разойтись левыми бортами. Я мимо него прохожу, а он вроде как на месте стоит… Пригляделся, а он на мели сидит! Я ему предлагаю помочь с мели сползти, а он мне по рации отвечает: «Откуда ещё слезте?!» Я иду нормально, с тобой вот разошелся… Отстань!... Ну, вижу, капитан косой в дупель!
Подошли мы к МП-5-му, а они говорят, что этот речной уже полчаса так идет. Посмеялись над пьяненьким капитаном, решили, ладно, пусто до утра «плывет», а там протрезвится и сам с мели слезет.
Стоим на погрузке. Приходит Волгодон, тоже предлагает речному помощь. Тот опять за свое: «Да что вы ко мне привязались!? Я иду по створам, по судовому ходу, некому не мешаю. Идите все к черту!» А сам лыка не вяжет, лапочет, не поймешь как.
Так и шел он всё по этим же створам до 4 утра, пока другая вахта не сменила капитана. Тут же позвали два проходивших Речных – те еле стащили его: всю ночь на полных оборотах заползал все дальше и дальше на мель…
Из инструкции по технике безопасности: «В ночное время плавание без бортовых огней запрещается».
Гномик дает наглядную картинку к этому пункту.
-Как-то ночью шел по Волге катер с 80 человеками на борту. Как на грех перегорели предохранители сигнальных огней. Пока разбирались и чинили, на них навалился грузовой теплоход. Его рулевой не заметил катер и вдавил его в воду, пустил на дно. С катера спасся только капитан: Все остальные утонули.
На другой день к этому капитану направилась толпа родственников утопших – растерзать его. Пришлось вызвать усиленный наряд милиции. Еле удалось рассеять толпу. А на завтра капитана вместе с семьёй перевезли в другой город, никто не знает, куда. Потом дали ему 12 лет, а рулевому теплохода – ничего, его вины не было, шел по судовому ходу.
Или вот ещё был случай. Дело было в начале зимы, 7 ноября. Вечером народ из гостей возвращался, пришли к берегу, чтобы переехать на ту сторону. Все суда уже на приколе стояли, навигация кончилась, на плаву оставался один катеришко, дежурный. Народ пошел домой к начальству катер попросить. Начальство перевозку разрешило. Зашли к капитану, он по отказывался, но уговорили, из-за праздничного стола увели.
Спаслись только мужчина с дочерью, которые в момент катастрофы гуляли по палубе. Они потом рассказывали: Сначала все наши огни горели, потом вдруг все погасло, а на нас шел большой пароход. Он нас и ударил.
Катер от удара чуть не пополам раскололо.
Когда подняли катер со дна, в рубке оказался посторонний человек, бутылка водки, колбаса. Капитана в рубке не было, его нашли позже, вне судна. Пассажиры так и плавали в пассажирском салоне… Предположение было такое: в рубку пришел кто-то из пассажиров – угостил капитана с праздничком и отблагодарил за то, что согласился на перевозку. В этот момент отказали огни. Капитан, очевидно, отдал руль этому человеку, а сам пошел в машину устранять неисправность со светом. Когда он вылез из машинного отделения на палубу – произошел удар и его выбросило за борт. Катер перевернулся и затонул. Теплоход тут же остановился, опустил шлюпку, но в ледяной шуге плавали только те мужчина с дочкой, что на палубу были.
Начальник, который дал согласие капитану на перевозку людей, отказался от своих слов, дескать, людей не видел, ни с кем не говорил. А кто докажет? – все на дне! Капитан утонул, наказывать некого, так дело и кончилось ничем.
Кэп:
- Судоходство в тумане запрещено – становись на якорь и пережидай. Подошли мы как-то вечером к Калинину и уже в березовой роще неожиданно лег густой туман. Не хотелось терять время – мы были первыми на разгрузку, но с туманом шутки плохи. Стали на якорь. Постояли всю ночь. Утром посветлело, туман поредел и мы увидели впереди несколько сотен лодок. Перегородивших всю Волгу: в этом месте в июне, когда идет лещ после нереста всегда полго рыбаков. Лодки стояли на якорях ещё с вечера, и если б мы пошли ночью в тумане, много бы душ утопили…
Из воспоминаний капитана Ефимыча! Около Видогощенских островов: Решили мы раз ночью попытаться зацепить сеть кошкой. Просили пошку за борт, она сзади по дну волочится за нами. Идем на малых оборотах. Дернуло – зацепили. Подняли сеть, тянем ее. А она всё ближе к берегу нас подводит, к самым кустам… Нет, думаю, сейчас из кустов в два ствола как шарахнут по рубке – ищи потом кто стрелял!... Обрезали мы посети, сто уже на палубе лежали с рыбой и подались в сторону от греха подальше. Вторую половину сети жаль, бросать было в воду – рыбы там полно билось…
В другой раз вон за тем островом шли мы с аханом – тралили. Зацепили браконьерскую сеть и не заметили, что зацепили. А с острова нам фонариком сигналят, дескать, сеть нашу поймали. Сидел, видно, мужик в кустах, рассвета ждал, чтобы сеть вытягивать. Тут мы смекнули, что к чему. Обсудили: ахан поднимать, чтобы сеть вернуть? А зачем? Мы и сами браконьерствуем, потому что рыбки хочется… да идет он к черту, этот мужик – мы знать ничего не знаем про его сети.
А мужик по острову бежит, орет, фонарем нам светит. Мы – нуль внимания. Остров кончился- бежать ему больше некуда!... Мы за поворот ушли и стали трос из-за борта выкидывать. В ахане совершено пусто было, зато сеть, очевидно, долго постояла и в ней – лещи огромные, судаки, щуки!...
А на подходе к Городне у рыбнадзора трос протянут под водой. Мы его как то раз аханом зацепили. Рыбнадзор сначала к нам потихоньку подошел на лодке, обошли нас 2 раза, потом прожектором осветили и всё вокруг нас ползали, в упор из бинокля разглядывали. А у нас трос от ахана прицеплен между носом и баржей – висит и не видно. Покрутились они и отвалили. Нет думаю, знаю я вас, ребятки – вы просто так спать не уйдете. Ахана не подымаем, дальше идем. Уже три поворота прошли смотрю - вот они голубчики, в кустах лодка стоит без огней. Ждали, что мы пойдем немного и успокоившись, ахан будем где-нибудь здесь вытаскивать…
Мы его ещё километров 30 в воде тащили, только на рассвете подняли, когда убедились, что на берегу никто не сидит с биноклем…
Кэп говорит так: «Ты уже пообедавши?» «У нас котел не включивши»… Это и называется – полуграмотный человек.
Кеп говорит всю вахту на пролет – 6 часов!... Чуть только замолчал – тут же засыпает, неважно, день это или ночь, за рулем он или нет…
Кэп уже повторяет свои истории по второму и третьему разу. Скажешь, что уже слышал это от него – обидится.
С Ефимычем я однажды пошутил, так он принял шутку за насмешку над самим собой. Мне пришлось долго оправдываться, что не имел ничего такого в виду. Михалыч – этот настолько дремуч и угрюм, что с ним и шутить то боязно.
Капитан играет в рубке в шахматы с четвертым помом. На единственную свободную табуретку поставили доску. Сесть не на что, сижу на столе. Почему бы им в каюте не поиграть.? – оба свободны от вахты. Он мне при случае откапает соответствующий & устава, запрещающий сидеть на столе и не будет слушать, что в этот день все кресла и табуретки были заняты шахматным турниром.
Несколько раз попросил у капитана своё свидетельство моториста-рулевого, которое порт выписал в апреле и отдал не мне в руки, а капитану.
Он говорит:
- Работай, после навигации отдам…
Это тоже один из способов закаливания. При царизме крестьянин не мог никуда уехать, не получив у помещика «пачпорт». Паспорта колхозников и сегодня хранятся в сейфах колхозного начальства – способ удержания крестьянина на земле.
Кэп решил удержать меня свидетельством, думает, что, если мне что-то не понравится и я надумаю уйти, он покажет мне фигу вместо свидетельства и скажет:
Уходи, но тебя без свидетельства никуда не возьмут…
Или на тот случай, если я буду закрываться и нарушать дисциплину. Но на всякого мудреца довольно просты. Когда кэпа не было, я зашел в его каюту и спокойно взял из стола свидетельство, а заодно и медицинскую книжку. Там не лежат свидетельства остальных двух мотористов – прикованы ребятки. А матросиков и приковывать не надо: они практиканты из ПТУ, не сбегут, им в училище осенью возвращаться, очевидно, с отзывом капитана об их работе. Вот так мы и привязаны к борту судна. Будь, капитанова воля, он бы и паспорт у меня забрал и военный билет. Естественно, что комсостав нечего стеснять себя в выражениях и в действиях, незачем с нами цацкаться и миндальничать.
Теперь я совсем уже надумал уйти.
Можно было бы назвать эту книгу «Не в своих санях» - по поговорке.
Милиция
Пониже Городни есть пос. Радченко. Здесь шоссе Москва – Ленинград стоит забегаловка. Как-то раз я заехал сюда выпить пива. Лодку оставил у берега. За пивом народу битком, в кафушке не повернуться. Я с кружкой пива присел на край столика.
На шоссе остановилась Волга, в кафе вошел что называется «солидный мужчина». За ним – милиционер. Солидный взял что-то без очереди и выходя из кафе, сделал мне рукой, мол, слезь со стола. Ему я не мешал, а этот барский жест мне не понравился – я тоже махнул ему рукой, ступай, дескать своей дорогой… Он сказал что-то милиционеру, оба подошли ко мне и, подхватив под руки, выволокли на шоссе и запихнули в Волгу. Сопротивление милиции уголовно наказуемо и я упираться не стал – ну подержат в милиции, прочтут нотацию и отпустят.
Привезли меня в отделение, в поселок, Редкино. Приказали выложить все, что есть в карманах на стол. Я выложил сигареты, деньги… Велели снять перстень. Я объяснил, что он снимается очень туго. Два сержанта, не говоря ни слова, вывернули мне обе руки и чуть не с мясом содрали перстень. Меня затолкали в каталажку с решеткой на окне и держали без курева и воды всю ночь. Без матраса и одеяла я пролежал ночь на деревянных нарах. Утром меня заставили подметать и мыть все отделение милиции. Когда я говорил, что у меня лодка осталась на берегу без присмотра, милиционеры смеялись и говорили, что это моё личное дело. Потом меня повели в парикмахерскую и сельский цирюльник отстриг меня почти наголо и сбрил бороду, которую я отращивал несколько лет. Уплачено было из моих денег. В каталажке меня продержали зачем почти до вечера – это специально, чтобы мою лодку угнали подальше. Если б у них было хоть малейшее обвинение против меня, меня отвезли бы тут же в суд и влепили минимум 15 суток, а то и 2 года за хулиганство, но то, что я махнул на милиционера в гражданском рукой еще не повод даже для советского суда. Милиционеры всё караулили, когда я выйду из себя в справедливом возмущении и они истолкуют это, как буйство в милиции и злостное хулиганство. Тогда у них было бы шикарное обвинение против меня. Но я знаю прекрасно этих бандитов и не произнес ни слова, ни когда меня хватали, ни когда выворачивали руки, ни лежа в каталажке, ни когда меня издевательски брили, ни когда мыл милицейские полы. Лишь 2 раза в вежливой тихой форме я сказал, что у меня могут угнать лодку или ее унесет волнами и просил хатябы затащить её подальше на берег. Зная всю бесполезность своих слов, я уже не говорил, что в лодке у меня рукопись книги, фотографии, документы на лодку, одежда…
Когда меня выпустили я чувствовал себя полупомешанным от бешенства. Лодки на берегу, конечно, не было.
Через неделю поисков мне сказали, что видели оранжевую резиновую лодку с Нептуном у дебаркадера Турбазы Лисицкий бор. Я поехал туда, отпросившись с работы с огромным трудом – только что получил выговор за прогул в милиции. Но лодки на турбазе уже не было, ее забрала редкинская милиция, якобы с целью охраны. Вспомнили, что надо охранять! Снова я ездил к сволочам, которые издевались надо мной, написал гору заявлений и просьб вернуть мне лодку, представил кучу документов подтверждающих, что лодка мною куплена в магазине, а не украдена, как им хотелось. Много дней дополнительной нервотрепки. А они с издевательской улыбочкой поглядывали на меня и топили в бумажной волоките.
В конце концов отперли гараж и выкинули мне лодку – в боку дырка, специально прорезанная ножом, мотор умело выведен из строя. Рукопись не вернули – содержание предосудительное, мы её в прокуратуру отправили. Но прокурор так и не вызвал меня на беседу, но и рукопись не вернул. Фотографий моих как не бывало, все удочки переломаны о колено…
Назв:
«Социально опасен».
Работа
Поставив свою баржу под погрузку, подхватим то пустую баржонку Шлюзового, то горячева и, не ожидая, когда кончат разгружать нашу, бежим вниз, выигрывая то три часа, а то и все 18.
С планом выправилось. Скоро сделаем месячный и останется девять дней – на прогрессивку. Утюжим воду день и ночь, туда-сюда – сутки оборот. Портовому начальству не нравится успех Речных: боятся перерасхода фонда зарплаты на прогрессивку. По слухам хотят поставить разгрузочный кран крямо около Конакова и таким образом лишить нас тонно-километров. Тонны-то мы сделаем, но километров не будет.
Наш комсостав прикидывает, что нам могут дать выполнить план на 103%, а потом прикрыть лавочку.
Толкаем без передыху этот плавучий пляж, а оплатят ли – неизвестно.
Для моториста есть ещё одна опасность – прогресс выйдет, да сгорит вдруг, тебе на вахте какой-нибудь насос и вычтут из тебя прогресс за стоимость нового. Такие случаи уже бывали – кэп рассказывал.
На баржу тянешь от земленаряда длинный тяжелый стальной трос-чалку, тащишь от середины баржи на нос, другой трос – на корму, упираешься, скользя по песку. Чуть не так повернулся – хрясь! Хрустнул больной позвоночник, боль парализовала спину, хоть вой – а чалиться надо… Теперь боль не остановишь ни лежа, ни сидя, ни стоя. Дня на три мучений собачьи обеспечены.
Дали мне третью группу инвалидности, да через год сняли. А болезнь осталась. С 60-ти рублевой пенсией я мог бы хоть немного беречь спину, не наниматься на тяжелую физическую работу. Самый страшный период для моих гнилых позвонков был, когда я работал грузчиком в магазине, перетаскивал по 70 ящиков с водкой и ставил в стопки, поднимая верхние ящики выше головы, как штангист.
Мне бы писать, полулежа в мягком удобном кресле, в тихой комнате, оберегая спину, а я тяжести ворочаю, треща от натуги… И некому пожаловаться. Скажут: «Ищите работу не физическую, кабинетную – вы же переводчик, вот и переводите что-нибудь за столом.»… А где ее взять, не физическую? Где взять переводы? Где взять стол?!... Я бы с удовольствием.
Название: «Носом на берег»
Ночь, огни.
Днем берега веселенькие, зеленеющие. Ночью они тянуться черными мрачными полосками, сливаются, переплетаются. Поворотов много и все время кажется, что заехал в тупик, выхода не просматривается.
Ночь. Перемигиваются огоньки створов и буев – белые, красные, зеленые. Берега кругом черные, темно-серые. Берега окружают со всех сторон, как на озере.
Самих буев и створов не видно, только огоньки – вспыхнет и исчезнет.
Буи и створы включают фотоэлементы с наступлением темноты. На рассвете выключают.
На правом берегу стоят красные створы, на левом – зеленые. На буях красных – мигалки красные, на белых – белые. Красный берег и зеленый берег…
Ночь. Створы далеко-далеко, участок прямой. Огоньки створов прямо-таки незримые, как если бы в черной бумаге прокололи иголкой две точки. Только в бинокль их и нашаришь.
При поворотах огоньки смещаются, появляются другие, надвигается красный, зеленый, белый - немигающие. Это встречное судно. У нас и у него вспыхивают на левых бортах голыбые мигалки.
Голубыми молниями вспыхивает в темноте лампа отмашки.
Сижу за рулем. Берега еле различимы. Если ещё не появится следующий створ, то и не знаешь просто, куда дальше плыть.
В семидесяти метрах впереди меня клотиковый огонь на носу баржи – его надо вертикально совместить с двумя огоньками створов, которые сначала тоже надо поставить друг над другом, а они стоят в десятке метров один позади другого. Это как при стрельбе – совмещается порозень целика, мушка и яблочка мишени.
Ночью кэп ориентируется на Волге, как в собственной квартире без света. Да еще рассказывает, какой Речной в каких кустах «ночевал». А я и кустов-то не вижу…
Смотрю, как капитан ведет по крохотным огням судно в ночной черноте и прикидываю, что не могу даже вообразить, как ему удается это. И тут же кэп говорит:
- Садись-ка, попробуй…
Высказываю сомнение по поводу своих талантов, но сажусь… Он дремлет сзади в кресле. Проснется – подскажет:
- Правее держи, иди точно по створам.
Ориентируюсь по мигающим белым лампочкам буев левого берега, по красным – правого… Появляются огоньки створов: мигалка и постоянный огонь.
Огни деревень путаются под ногами, мешают выискивать дальние точки нужных мне цветных ориентиров:
Баржа тяжеленная, плохо слушается: То никак не вывернуть её в право, то сама вдруг бежит влево…
Левыми бортами разошелся с Р-325-м. Мы идем снизу и я должен предложить расхождение:
- Речной сверху, предлагает левыми, - я включил синюю мигалку на рубке.
- Добро, принимаю левыми… - помигал он синим.
Мимо проплыли его цветные бортовые огни.
Не успел я уйти за поворот, обернулся зачем-то, а 325 стоит своими огнями поперек Волги.
- В кусты залез ночевать, - захихикал проснувшись кэп.
Не в первый раз он смеётся вот так над чужими неудачами.
Иду по красным створам. Слева, из-за мыса замерцали не крупнее песчинки зеленые огоньки створов. Понемногу начинаю поворот.
Идешь на огоньки, неотрывно смотришь на них и они начинают дрейфовать – один в право, другой в лево… Мерещится. Отвожу глаза, отворачиваюсь, смотрб на темный берег, стоящий в боковых окнах рубки. Несколько секунд глаза отдыхают. Возвращаюсь к своим огонькам. Клотиковый баржи успел свалиться влево. Перекидываю стрелки аксеометра вправо на 3 градуса.
Заканчивая поворот, принимаю, какие в следующем повороте будут бакены, какого цвета створы… Многие повороты помню ночью уже наизусть. Перед Конаковым, например, если идешь сверху, справа сначала будет глинистая отмель, огороженная тремя красными буями, дальше – зеленая мигалка белого буя, заметная лучше белой на фоне городских огней, потом поворот на красные створы и – ещё одна зеленая мигалка белого буя. Затем выходишь на зеленые створы – уже левого берега и здесь держись правее створной линии, подальше от белых буев, где стоит 17-ый землесос – совсем мелко.
По Волге бегает катер Орел, следящий за освещением знаков судовой обстановки. Повстречался нам у Коромыслова и мы по рации сообщаем, что на судимирских створах нижний огонь горит, а верхняя мигалка не включена.
- Ладно, спасибо… Сбегаем посмотрим.
На подходе к Конакову сверху стоят против друг друга по обеим берегам две высоковольтные мачты с пятью рядами красных огней по всей высоте. Поодаль возвышаются три трубы ГРЭС – на них по 9 колец красных лампочек. У подножья труб белые городские огни. Ночной индустриальный пейзаж.
Белый хлеб в Конакове бывает с перебоями.
Конаковские трубы отражаются в воде черными карандашами с красными ребрами, но оптически – кольцами: обман зрения…
Огни расположены рядами не только горизонтально, но и вертикально, а когда подходим ближе, лампочки разделяются и черные отражения труб в чуть рябящей воде похожи на дотлевающие головешки дров.
У каждого типа судна своя комбинация ходовых огней – у Волгодона, у Скворца, у танкера, у нас. Стояночные огни у всех только белые, но тоже в разных комбинациях.
Прошли Конакова, а огни на трубах долго провожают нас то справа, то слева…
У поселка Радченко шоссе проходит на самой кромке берега и две световых полоски от фар бегут к нам по воде из-под самых колес машин.
Предрассветная темень. Кэп дал мне держать на зеленый створ, сам дремлет сзади в кресле. Я спокойно иду, покуриваю… Вдруг капитан вскакивает:
- Ты что, не видишь, что давно влево надо брать?!... Сейчас в кустах будем!... – Схватил руль, а руль не работает: на электрощите в машинном отделении как на грех вырубился привод правой насадки. Кэп удрал зачем-то вниз. Я левым рулем начал потихоньку поворачивать: появился, наконец, слева красный створ. Прилетел Кэп:
- Беги вниз, включи привод насадки!...
А куда он сам бегал, я так и не понял.
Я просвистел в машину и включил насадку. Свернули тихо, спокойно, без опоздания. Можно было бы обойтись без паники. Но просто со сна, не разобравшись, перепугался.
Прошел час. Кэп успокоился, опять дремлет сзади. Держу судно, как велено, без всякой самодеятельности, на створ. Неожиданно:
- Ты что?! Куда держишь! Там же залив, - и схватил руль, круто берет влево, - Волга-то вон куда поворачивает! Не видишь?!...
А я и вправду не вижу. Все кругом черно, слилось, только створы светят и манят к себе, как сирены.
Михалыч берет пример с капитана – спит за рулем. Вечером смотрит ТВ вместо того, чтобы спать, а ночью кемарит на вахте. Положить руль вправо на 5 градусов – баржа подумает, подумает и клотиковый огонь начинает отклоняться вправо – медленно, потом с ускорением… Вот уже забегает за линию, дозволенную красными буями… Давно пора останавливать раскатывание!... Смотрю в недоумении на Мих. и вижу, что дублерские усы поникли на грудь.
- Михалыч, - говорю, - ты не хочешь взять влево?...
Спохватился, принялся выправлять курс.
На следующем повороте усы опять никнут, баржа лихо забирает в сторону мели. Подхожу к пульту управления – останавливаю раскатывание, переложив руль влево на 10 градусов, потом сбрасывают до нуля и на пяти градусах выхожу белый клотиковый огонек баржи на судовой ход.
Просыпается Мих. Чтобы не дремал, подсовываю ему сигарету:
- Закурим, что ли?...
Московское радио: «В Таджикистане – плюс пятьдесят, в Антарктиде – минус семьдесят»… Погода планеты…
Утром берега бархатные от молодой светлой травки. Идилический пасется десятка полтора деревенских коров вперемешку с овцами и козами.
Весь май погода простояла отвратительная: холодно – три-девять раз выглянет солнце, серые берега пожелтеют, позеленеют, проглянет голобизна среди больших белых облаков – глазам станет приятнее. Но это ненадолго, опять сплывутся серые набухшие пласты туч и – серость, угнетающая серость кругом…
Пасмурно. И вода и небо набухли асфальтовой тяжестью.
В серую погоду и утопиться не обидно.
Я
На месяц растянул пачку кофе. Пью только на ночных вахтах, чтобы не спалось, дорогое это удовольствие – кофе пить: стапятидесяти граммовая пачка стоит 3р. 30 коп.
Напеваю про себя по-английски и португальски. Вслух не пою: во-первых на вахте петь не положено – мигом Михалыч мне рот заткнет, во-вторых, какие подозрения возникнут под его форменной фуражкой, если он услышит, как свободно я перехожу с одного иностранного языка на другой: у меня же десять классов!...
Я вот уже десять лет безработный. На кусок хлеба подрабатываю где придется и кем придется. В правдивой анкете я написал бы о себе «специальность - переводчик» «профессия - безработный».
Я – безработный, то есть, человек, отвергнутый обществом по всем статьям. Парий. Пособия по безработице, как известно, у нас его платят. Нищий. Отверженный – тот же прокаженный, все от него шарахаются, в друзья никто не просится … Один.
А я по натуре отнюдь не авантюрист, не любитель путешествий по стране. Наоборот – человек, склонный у тихой кабинетной работе: писать, переводить… В вечных скитаниях я не могу позволить себе роскоши обзавестись твердыми. Привычками, неменяющимися ритмом жизни…
Я не могу позволить себе даже такую простую человеческую роскошь, как чувство собственного достоинства.
Человек творчества чувствителен к внешним раздражителям, к окружающей действительности. Не могу вообразить гениального мастера, который спокойно засыпал бы при орущем репродукте, подобно маргиналам. Душа настоящего, честного, талантливого писателя легко уязвима и ранима. Он неизменно уйдет оттуда, где на него орут матом.
Даже отчества себе не заработал!...
Главная моя мечта – работать одному, без всяких коллективов.
Я видел только две радости в своей жизни: когда пьёшь водку и когда пишешь книгу – две радости опьянения: алкогольного и творческого. В эти минуты мне даже хочется жить.
У меня система: что бы я ни планировал, в жизни все получится с точностью да наоборот.
«Подведение итогов»
Это – более менее полный конспект моей биографии.
Сельский учитель
Я –человек, доведенный до отчаяния, а также люди социально – опасны. Дожил…
В школе я был един во всех лицах: Преподавал, колол дрова, носил уголь, воду, стирал простыни и одежду, гладил, мыл полы, варил, возился со скотиной, разводя себе мясо, косил, скирдовал и возил сено, возил на санках обрат для поросят из сепаративной, где тайком, унизительно выпрашивал его за бутылку, копал, полол и поливал огород, перетаскивая из колодца по тридцать ведер воды в день, белил комнату, когда ягненок наступил на колючку и у него под копытом завелись черви, я сделал операцию и каждый день ветеринарил, меняя повязку с мазью и подорожником, резал и разделывал скотину, солил и коптил мясо…
Горел бы он огнем, этот крестьянский труд! Я интеллигент, а не лапотник!
В школах я преподавал английский, нач. воен. Подготовку, даже немецкий, которого не знаю, географию, основы государства и права, историю, литературу и русский. Каждый ученик надо предварительно самому усвоить – мы учились по другим, составить поурочные и тематические планы… Непросто мне было учительствовать, да и не учитель я по образованию.
В деревне сиживал по 10-12 дней без бани. Прачечных на селе не предусмотрено – стирал сам, столовая есть не в каждой деревне – сам себе готовил. Если находил, из чего готовить. Сидел годами без женщины!... Ей богу, тюрьмой меня не удивить.
В казахстанской Сухарабовке отвели мне комнату. Стены дома были двойные – из двух рядов листовой сухой штукатурки. Между рядами проложены связки камыша. И все. В ветхой штукатурке повсюду были щели, в которые ветер задувал 40,30,40 и 50 градусов мороза. Печка была неплохая, но тепло быстро уходило через щели на улицы, так что топил я не избу, а улицу. В том же доме жило еще несколько семей, а уборной поблизости не было. Соседи научили меня отправляться в ведро с печной золой в сенях… Колодец был чуть не в километре от дома. На внутренние стенки сруба из ведер проливалась вода, тут же замерзая, и этот лед то и дело приходилось складывать багром, иначе ведро не пролезало в прорубь.
В Репине жил в углу слесарно-столярной школьной мастерской, за дощатой перегородкой. Торцом мой закуток примыкал к школьной столовой. Шума, гвалта, криков хватало и из мастерской, и из столовой… Ел со школьниками в этой же столовой, кормежка была копеек на 40 в день, мясом и не пахло.
Когда топишь печку углем, сначала надо разжечь дрова, а когда они хорошенько разгорятся, насыпать на них уголь. Уголочек учителям привозили плохой: мелкий как пыль. В печке на огне он схватывается коркой, через которую не проходит ни воздух, ни пламя и не горит. Надо все время дробить корку кочергой. Угольная пыль забивает колосники и воздух в печку не поступает. Щелястую избу надо топить круглые сутки, иначе среди ночи закоченеешь насмерть. Ночью то и дело вскакиваешь кочегарить. От угля много мелкой золы. Выгребаешь её из печки, а она разлетается по всей комнате, оседает на постель, на стол, на пол. Если по ней пройтись валенками в оттаивающем снегу, на полу остаются черные следы. А если механизаторы на своих валенках с голошами еще и мазута натащут, отмывать пол – пытка… Каждый день мыть пол, таская воду за километр не станешь и жить приходиться просто-напросто в грязи, особенно когда здесь же в комнате на соломе в углу – овца с двумя новорожденными ягнятами, которые в промороженном сарае передохнут в тот же день. Поросят месяцев до полутора тоже держат в доме зимой.
Сельсовет забывает во время завозить учителям уголь из кучи возле котельной магазина…
В Васильевке за ночь двор заносило сугробами двухметровой высоты и утром в уборную на огороде, я пробивался с лопатой.
В Сибири одолевали мыши. Спасибо, кошка выручила.
В деревне появился новый человек – холостяк, своя комната. Через пару вечеров придет какой-нибудь механизатор:
- Мой Петька у вас учится… как он там, не шалит? Он такой…
И бутылку на стол ставит для разговора. Отказаться неудобно – обидишь.
Назавтра Петькин батянька заявляется снова без приглашения – уже по старой дружбе и ведет с собой другого тракториста.
Опять распили.
Назавтра тащится вчерашний тракторист, друг Петькиного батяньки с какими-то двумя.
Распили.
День прошел – идут уже совершенно не пойму кто:
- Вчера у вас наши были… мы вот тоже… это, на огонек…
А огонек кончается тем, что один из этих троих засыпает на полу, двое о чем то базарят, забыв о тебе, а ты сидишь на краешке стола, занятого ими и пытаешься сосредоточится и составить планы уроков на завтра.
- Раз пришли такие же вот полузнакомые и хвастают, как они сейчас около клуба азербайджанцев – строителей били. Распахивается дверь и строители тут как тут в полном составе – человек тринадцать. Каждый хвастает кто по стулу, кто по кочерге и – на этих придурков!... Драка, вопли… За кем-то из троих уже жена прибежала, да войти боится, орет на улице, на помощь зовет…
- Скоты! – бормочу я, выскакиваю из своей комнаты и ухожу в сарай спать в тулупе на сене.
На утро приезжает милиция и меня таскают с уроков спрашивать, кто, когда, зачем… Судя по деревенским сплетням, мне дадут самый большой срок, как зачинщику драки.
Вот твк комната приезжего холостяка превращается в общедеревенскую распивочную.
Десять лет барахтался, лишь бы окончательно не утонуть, хоть и жил «на дне».
В один из периодов беспросветного отчаяния как-то раз с подоконника свалился Автопортрет и разбежался страницами по полу. Какие-то пьяные трактористы – мои собутыльники наступали на листы сапогами в солярке, оставляя ребристые следы, а мне было глубоко наплевать – зачем это я совался в литературу!?... гори она ясным огнем.
Но «Ничто на земле не проходит бесследно».
Придирки
23/5. Четыре тридцать утра. Отчаливаемся от крана. Пустил двигатели, пошел на баржу отдавать чалки, выбирать якорь. Обычно делаем это вдвоем с матросом, но его разбудить звонком не удалось, а времени бежать за ним вниз в каюту не было.
Исполняю свои баржевые обязанности – подключаю кабель, включаю питание, отдаю тяжеленные тросы, потом, отдав винтовой и ленточные тормоза брашпиля, выбираю контроллером якорь. Возвращаюсь на т/ход. Здесь надо набить автосцеп, т.е. притянуть к т/ходу мощными болтами баржу намертво. Но Мих. уже начал циркуляцию и болты сейчас не провернуть, надо ждать, пока выйдем на прямую. Иду сбросить спасательный жилет. Поднимаюсь в рубку, а тут, откуда не возьмись – кэп: проснулся при пуске двигателя и с недосыпа начинает меня грызть:
- Ты почему автосцеп не набиваешь!?... вечно ты от работы отлыниваешь, очень много у тебя замечаний… плохо работаешь. Объявляю тебе официально замечание, дальше будет выговор.
И так далее.
Оправдываться бесполезно.
Придурок.
В девять утра, за час до сдачи вахты начинаю уборку в рубке. Сел перекурить. Мокрый, вымытый пол, по углам веник, совок, швабра… Входит кэп:
- Почему уборку не делаешь?...
- А это что?
- Давай убирай хватит курить. Долго ты шевелишься…
Если продолжить эту беседу, он все равно докажет мне свою правоту - что к уборке я и не приступал, а то и переделывать заставит.
Самодур.
Когда кэп разорется, если сделать ему замечание, чтоб был повежливее, он еще пуще свирепеет:
- Ты же мне и перечить будешь!... Обнаглели, скоро на голову сядете! Совсем распустились!... Ишь, наглый какой, он еще и огрызается!...
Спустился из рубки посмотреть машину. На нижней палубе перехватил меня капитан:
- Возьми изоленту, плоскогубцы, нож и давай на баржу.
Я взял, пришел. На барже кэп собрал матроса, меня, себя и третьего помощника:
- Надо срастить вот эти два конца кабеля и подключить вон туда…
Стоим, он зачищает концы, сращивает, заматывает изолентой и т.д. Матрос держит нож в готовности подать кэпу, третий помогает держать плоскогубцы. Мне держать ничего не доверил, стою в холостую. Я перед этим промочил ногу и повесил носок сушиться. Стою в одном носке и в старых домашних шлепанцах. Холодно – плюс три, сильный ветер, моросит. Я в одной тельняшке. Кэп заранее надел бараний полушубок. Видит же сволочь, что у меня одна нога синеет и зубы стучат… Робко намекаю:
- Меня Михалыч послал в машину коллектор посмотреть…
- Мне твой Михалыч не указ! Всё бы вам ни хрена не делать… На вот, держи.
Держу изоленту.
С полчаса так мурыжил, пока не подключил кабель. Зачем был нужен этот консилиум с ассистентами!... Поручил бы мне, я бы одолеть потеплее и сделал.
Самодур.
Это русский стиль работы: надо заколотить один гвоздь, так соберут десять человек, чтобы никто вроде как не бездельничал в одиночку. На эту тему у меня есть рассказ «Гвоздь».
Срочно послали на баржу. Наскоро надел сапоги, спасательный жилет, схватил рукавицы.
Вернулся с баржи – тапочки, которые я в спешке не убирал в шкафчик в раздевалке, брезгливо отброшены в уборную. Сразу видно хозяин – барин.
16 часов. Принял вахту, курю в рубке. Вбегает кэп с уставом корабельной службы в зубах и лает:
- Вот прочти этот параграф, - сует мне книжонку.
А параграф гласит: «Все члены судовой команды должны ходить в предусмотренной для них форме одежды».
- Чтобы я тебя не видел больше в тапочках. Устав тапочки не предусматривает! Тебе ботинки и спецовку дали? – вот и носи, нечего тут домашний вид разводить!... Много у тебя нарушений.
По-моему, это уже предел маразма.
Переобулся. Казенные кирзовые ботинки сразу наполнили рубку казарменной вонью…
Они
Всю жизнь – тяжелая обывательская, мещанская атмосфера провинциальных городов и деревень. Жизнь сводится к тому, чтобы кого-то подсидеть, что-то урвать, достать, с экономить на Жигули. Автомашина – венец мечтаний, её покупке посвящается и подчиняется вся жизнь! Других интересов, мыслей нет.
Уважают они людей, прорвавшихся на хорошую должность, умельцев делать деньги, богатеев-торгашей, владельцев автомобилей. Всех остальных презирают. Любимая тема разговоров – о работе и покупках. Капитан любой разговор свернет к теме «Эх, скорее бы подошла моя очередь на Запорожец!»… Ему кажется, что там-то уж точно наступит век полного счастья.
Работа
31 апреля кеп, будучи на берегу встретил начальника порта. Терехин обязывает его завтра, 1 мая придти на демонстрацию. Кэп пытается отпереться:
- Да некогда мне… через 2 дня на судно, а надо ещё к матери в деревню съездить, дровишек ей напилить.
- Ты план-то хочешь выполнить?
- Как же не хотеть, хочу…
- Если придешь на демонстрацию, дам тебе на 1 рейс вторую баржу, сразу норму двух рейсов выполнишь.
На таких условиях кэп согласился.
Во время погрузки в 5 утра послали меня в машину промывать топливные фильтры, или, как они говоря – фильтра… двигателя, дизеля…
Промываю эти самые фильтра в ведре с солянкой. Работа слесаря самого низшего разряда. А промывать эти фильтра переводчик – референт высшей квалификации, владеющий высшим пилотажем перевода – синхронным переводом.
Синхронно перевожу с португальского на русский, с русского на португальский, с английского на русский и обратно, с португальского на английский и обратно. Владею последовательным переводом с листа без подготовки, не говоря уж о письменном переводе на оба языка и обратно и ещё с пяти языков… Кроме того, я, - автор восьми художественных книг… Очень мне обидны эти фильтра.
Не нашлось мне на матушке Волге лучшего применения.
Протирал двигатель. Тряпка магически исчезла из руки. Её намотало на вал генератора. Если б пальцы запутались в тряпке – так и подхватило бы мгновенно руку, как пуля из-за угла.
Моя записная книжка грязная, страницы заляпаны машинным маслом. Записываю, где придется – в рубке, в машине, на палубе, на барже. Это запись делаю в 4.20 утра после вахты, сидя в гальюне. Иду спать.
Еда плохая в колпите. Живот пучит, газуешь, как реактивный. На полтинник в сутки от щей из кислой вонючей капусты далеко не отойдешь. А готовить себе дополнительно некогда: вахта – сон, да и не из чего.
Ночь, огни
После захода солнца Ник. Передает руль мне или третьему помощнику- практиканту. Похоже, что у Ник. Куриная слепота. Ночные вахты в темное время он тоже не стоит, их принял на себя капитан.
Ночью подходим к Калинину . Над ним подсвеченный городскими огнями купол облаков. Дождь накрапывает. Завтра обещают +3 со снегом. Въехали в купол, высвеченный огнями предместий.
Отражаются в реке огни ночной Твери.
Черная глухая ночь. Спать бы. Сижу за рулем.
Пробую править ногой в носке. Никакой разницы, что ногой, что рукой – это просто пижонство речников.
Ночью в рубке. Вглядываюсь в темноту – в свою жизнь…
Ночные впечатления записываю тут же в темноте рубки. Хорошо бы купить ручку с подсветкой…
Иной раз, если надо записать много, иду вниз – посмотреть, всё ли порядке в машинном отделении / вахтенный это приветствует/, а заодно пописать. С трех утра, как забрезжит, пишу в рубке, держа блокнот в сторону востока.
Бегают пассажирские колесные пароходы на дизельном топливе. На них установлены форсунки, которые греют котлы. Так что я перенимаю эстафету колесников от самого Марка Твена. У него Миссисипи, у меня Волга. Поменяться бы…
Стоим на погрузке под 17-м. Сильный ветер залепляет с левого борта окна рубки большими влажными хлопьями снега. Близкий берег еле виден сквозь густой снегопад. На барже намело местами сугробчики.
Ночь. Практически всю вахту я сам веду судно. Кэп храпом храпит позади в кресле. Сядет за руль, но тут же заснет:
-На-ка, Валентин, подержи…
И опять я держу баржу на судовом ходу.
Кэп вдруг встрепенется, даст совет держать левее. Он ходит последнюю навигацию. Выдвигает разные причины для ухода с судна, но мне кажется, причина одна – старость надвигается, спать за рулем, а это уж последнее дело.
Спит кэп за рулем. Проснется, кинет 10 гр. влево и снова носом заклевал. Баржу раскатит. Очухается, крутанет 10 вправо. И опять головой назад заваливается.
Я осторожно, но погромче намекаю:
- Что это баржа рыщет?...
Кэп в кресле заерзает:
- А черт её знает…
Сельский учитель
В деревне сплетня, родившись на одном конце села, перекатится в другой, потом вернется обратно, уже обросшая такими ж «подробностями», что перестаешь окончательно понимать, о чем и о ком шла речь в начале – не то кого-то из учителей съела корова, не то директор школы сжег хозяйство соседки…
Приезжему человеку они должны сразу сделать свою оценку: Если приехал с деньгами, с машиной, с вагоном мебели – будем уважать /такие, правду сказать, в деревню не едет/. Под разными предлогами бабы заходят к новому человеку в дом – кто «по доброте» квашеной капусты миску принесет кто, якобы насчет учебников для сына… А сами так по углам и зыркают, достаток ищут, цену тебе определяют. А, по углам-то пусто!... Стало быть – цыган перелетный: мебелишки нету, деньжат, верно, тоже, избы своей у него нет – поселился в казенной, скотину держать не собирается, потому что не умеет. Цыган, да и только!... Этот у нас надолго не задержится.
Та-ак… А почему ж он из города уехал? Видать, работать не любит, вот его отовсюду и выгнали.
Следующий этап – смотрят, берешь ли ты в магазине водку. Берешь – значит алкоголик. Не берешь – стало быть, или чефиришь, или самогонку гонишь.
А теперь разберемся, как он на счет женского полу… Если заводит себе в деревне бабешку – он бабник. Это ж какой пример этот самогонщик и бабник будет нашим детишкам в школе показывать!?... А не заводит бабу – не тянет по этой части, а это повод для бесконечных насмешек и сплетен.
Не-ет, этот у нас не задержится, нам таких не надобно…
Такова их система ценностей в определение людей.
Бабешку-то я и рад завести, да молодежь сразу после школы в город убегает – учится в ПТУ, в техникуме, шоферить или работать на стройке.
А от имеющихся прокисших вдовых теток под 50 меня тошнит.
Сами-то крестьяне в каждом доме самогон выгоняют регулярно, мужики деревенские все без исключения – пьянь на пьяни. Водки в магазине мало покупают: Своя кашаса дешевле обходится. Но свое пьянство – это свое, свое дерьмо не воняет. А вот с нашей больной головы мы переваливаем на свеженького приезжего. С него-то самый и спрос, тем более – директор школы.
Директорствуя в школе, с учителями я уживался: и они ко мне старались приспособится по рабской привычке повиновения, и я конфликтных ситуаций избегал, чтобы не настроить их против себя. Особенно их радовало то, что в мое директорство среди учителей исчезли склоки, подсидничество. Я сам не склочник и в других этого не приветствовал.
- Это у нас первый такой год из последних лет семи. Директора-то каждый год меняются, да всё женщины, да злые, завистливые: от одной муж ушел, у другой детей нет, у третьей хозяин – пьяница, посмешище всей деревни, хоть сегодня из учителей увольняй…
Деревня приезжего человека обсудит, косточки перемоет и осудит. Своим же, местным прощается все.
Учителя – сельская интеллигенция. В этой деревне родились, в этой школе учились, в этом доме управлялись со скотиной и пололи огород. Отучились в педучилище в городе и опять сюда же – к своему навозу, к родительской корове. В первую очередь они – крестьяне, прожившие свои 40-50 лет в избе, где в углу кухни зимой коза котится, а весной на печи чирикают новорожденные цыплята. Учительского в них мало: кое-как дают уроки по старинке, ничем не интересуются. У всех я посещал уроки – кислое это зрелище, с детьми она по казарменному груба. Я не знаю не одного человека, который поступил бы в институт после деревенской школы – слишком низок уровень преподавания.
Интересы учителей тоже самые крестьянские – бытие определяет сознание. Разговоры – о скотине, огороде, сроках сева и уборки. Так же, как бабы-скотницы, они распускают сплетни и упиваются ими… Уровень интеллигентности у этих учителей – на уровне табуретки. Общаться с ними, вести разговоры о хозяйстве мне было не интересно.
В свободное время я предпочитал развлекать себя и школьников самодеятельностью и различными конкурсами – на лучший рисунок или поделку, комнатных цветов, песен; привозил из райцентра фильмы по географии – цветные, озвученные – и мы о вечерам затевали «Клуб кинопутешествий», объехали с ними Африку, и Австралию, и Европу и весь Советский Союз и что угодно… Ставили спектакли, третий-шестой классы в полном составе играли у меня в кукольном театре: поставили мы с ними штук семь пьес. Наладил я им библиотеку. На полу большого коридора делали разметку проезжей части дороги с поворотами, развилками и, расставив большие, яркие дорожные знаки, играя, изучали правила дорожного движения: каждый фырча заводил «автомобиль» и с гудением бежал по шоссе, соблюдая все дорожные знаки и правила…
Эти игры в школе были для меня единственным развлечением: почитать в деревне нечего, фильмы в клуб редко привозят путные, поговорить не с кем, пойти некуда и переспать не с кем…
От непонимания окружающих я давно ушел в себя, говорю мало, кажусь, очевидно, замкнутым, необщительным. А что толку в общении, если никто не верит, что я – безработный, что я – бездомный, что я – писатель, что я владею многими языками. Простые доказательства этому не вынешь из кармана и не сунешь в нос, пощупать они этого не могут, а русский человек, пока не пощупает – не поверит ни собственным глазам, ни ушам. Для них я – пустой звук, мыльный пузырь, нечто аморфно-расплывчатое. Да и зачем убеждать их в своей правоте, навязывать свои взгляды!?... Сегодня объяснять одному в пожарке, другому завтра - в деревне… Талдычить одно и тоже и оправдываться в грехах, которых не совершал? Зачем? У них свои дела, свои закостеневшие понятия и мнения. К чему им менять свои мнения из-за одного-единственного подозрительного типа, попавшего им в жизни. Который и так много на себя берет и считает себя дюже грамотным и умнее всех. Они бесконечно далеки от жизни и забот советской интеллигенции, мы для них какие-то марсиане. Обывателям проще отделиться от меня, чем понять, а тем более – помочь. Я для них просто дерьмо в проруби, перекати-поле, летун, да еще с заскоками. Однако человеку требуется общение и я привык общаться с бумагой. Она не коситься на меня недоверчиво, не хамит, не унижает, не обзывает дураком и неудачником, не игнорирует моё мнение, принимает мои обиды и, может быть, жалеет меня немного. Спасибо тебе, мой единственный и преданный друг, бумага. Тебе можно довериться и поплакаться.
В термопаре эл. ток возникает из-за резкой разницы температур на противоположных концах. Вот и я живу, словно эта самая термопара, сотрясаемый разрядами, рождающимися между жаром желаемого и могильным холодом действительного. Может быть, технически это и неточно, но поэтически – верно.
Название: «Волга-мачеха»
Придирки
Чувствую, что капитан ищет в уставе параграф, запрещающий мотористам делать посторонние записи в блокноте во время вахты. Вот был бы для него праздник если б нашел!...
Капитан снова вернулся к тем же тапочкам:
- Не смей ничем выделяться, ты должен быть, как все – никто не ходит в тапочках, и ты не ходи!... это неуважение к окружающим!...
А началось так:
- Ты почему утром не включил котел? – я замерз.
- Не было приказа вахтенного начальника. Я ему доложил, что вода – 20 градусов.
- А ты что, сам не мог догадаться?...
Делаю ход его же конем:
- Устав гласит: «Никакие работы на судне не производятся без приказа вахтенного начальника»!
- Ты мне устав не суй!...
- Вы мне – я вам.
- А я тебе говорю – не суй! Тебе же хуже будет…
И пошло, и поехало…
Есть очень точная поговорка, порожденная советской действительностью – «Прав не тот, кто прав, а тот, у кого больше прав».
Неделю назад был такой же скандал, но с противоположным уклоном:
- Ты какого черта котел включил!?...
- Так холодно же в каютах…
- Ты на вахте поменьше по каютам шляйся. Зачем его включать на ходу судна, когда утиля от трубы воду греют!
- Они давно греют, а температура всё – 30. С котлов быстрее температуру нагонишь.
- Больно, смотрю, много стал в котлах понимать…
И т.д.
А на борту есть автомат, поддерживающий заданную температуру воды в системе отопления. Капитану автомат – это не интересно, ему интересно меня из угла в угол погонять.
Самое примечательное в этом маразме то, что запрет распространяется только на ношение тапочек. Капитан отнюдь не обязывает меня носить спецовочные штаны и куртку. Только форменные башмаки!... Такого соблюдения формы одежды я еще не видел.
Когда сойду со створной линии, Михалыч издевается надо мной. А тут сам Михалыч сошел и сидевший в рубке кэп теми же словами, которыми Мих. крыл меня, кроет Михалыча.
Пять утра. Подходим к Праге. Михалыч не подрасчитал и заходит не в доль борта з-соса, а под прямым углом. Злится. Я с носа баржи кидаю легость. Первый раз сорвалось, второй – недолет. Михалыч срывает на меня свое зло через матогальник. Причем дикция у него, как таковая отсутствует и из динамика просто несется грохот. Разбираю только: «Сколько раз тебя учить бросать легость!...» Ну, мат выходит поразборчивее…
Вернулись с матросом в рубку. Михалыч опять на меня:
- Я тебя как учил!?
- Да никак.
- Я же проводил с вами занятия.
- Очевидно, я был на берегу в это время.
- Нет, ты был на занятиях.
Однако при помощи матроса выяснилось, что он-то на занятиях был, а меня, действительно не было.
- Ты, - говорю, - Михалыч, на меня орешь, целое общее собрание
Волги устроил. А как ты под прямым углом к землесосу подходишь?!...
Капитан за рулем заснул – сели на мель. Виноваты оказались мотористы и матросы. Баржу проткнул – тоже на нас орал. Зачем же крайнего искать, если сам просчитался, зло на нас срывать?!...
Есть тут мода отыграться на нас, наорать за неловкость, обвинить в своей же ошибке, перевалить с больной головы на здоровую. Кэп забыл купить сахару на колпит – устроил всем, кто был в рубке скандал на тему «Почему не напомнили мне!?...» Веду вчера судно, Михалыч сзади сидит и с издевкой хихикает:
- Кто же тебя учил так судно водить?... Ты же со створов вправо ушел…
- Я расходится левым бортом с Москвичем.
- Больно уважительно ты ему дорогу уступаешь.
- Интересно вы учите – каждый по своему: Ефимыч говорит – держись днем просто посередине реки, Николаич толкует – держи правее на случай расхождения, у тебя – третий вариант…
Злится, неразборчиво лопочет, с каким судном расходится уважительно, а для кого и с курса не сходить…
Ефимыч мои просчеты держит в памяти:
- Тогда-то ты мне то-то перепутал, а тогда-то вот это неправильно сделал.
В небесной канцелярии взвешивался на точных весах соотношения наших грехов и добродетелей. В земной же, у ефимычей подсчитывается только промахи. Это называется «на всякий случай готовить человека к увольнению. В выискивании придирок к подчиненным – основа работы сов. Начальников».
Я
Часто приходили мысли о самоубийстве, я больше не мог жить этой собачьей жизнью. На правой ладони у меня шрам от ножа, которым я рубанил по венам. В последний момент судьба отвела руку. Когда в Сатке мне отказали в квартире и надо было увольняться и ехать неизвестно куда, я решил – хватит с меня. Приготовил веревку, я пошел в магазин за бутылкой – первой за предыдущие три года, когда я спиртного в рот не брал. Решил напоследок попрощаться с самим собой. Выпил стакан Зубровки, втянул забытый дым сигареты – я тогда не курил тоже. Задумался. Опьянел и неожиданно пришел в веселое расположение духа – от водки. Веревку выкинул в окно и через час уже встречал с работы свою любовницу. И смех и грех!.
Теперь у меня этих мыслей больше нет. Закалился я в невзгодах, прошел все, меня уже ничем не испугаешь. Если сорвется публикация на Западе подам не выезд в ОВИР. Если посадят – отсижу и снова подам.
Лучшая часть жизни раздавлена как червяк каблуком судьбы, разменяла жизнь золотой червонец моей молодости на грязные, нищенские медяки.
Хорошо бы хоть вторую половину прожить по-людски…
Снег идет. Стоим у пятого землесоса. К нему подошла эмка, развозящая смену. На борт землесоса лезет пьяный-распьяный моторист. Руки не держат, ноги не стоят, качает его бедного, на море. Даже удивительно, как ему удалось влезть на борт, не свалившись в воду между бортами. Молодой парень, лет 25-ти. Алкоголизм – повальный бич калининского флота. Да и по стране в целом среди работяг и крестьян это самая распространенная болезнь.
Кстати, почти весь плавсостав – вчерашние крестьяне. Они или родились в деревне или их родители переехали из села в город. Это так называемые маргинальные слои: люди переходящие из одной социально-классовой группы в другую. Уже не крестьяне, но еще не пролетарий. Эти слои – рассадник преступности, пьянства и всяческой подлости.
Я же – интеллигент во втором поколении. Мой отец по образованию юрист, мать была экономистом. Образование у меня столичное, привилегированное. И вот эта разница между мной и маргиналами приводит к тому, что между нами непреодолимый барьер, между нами практически ничего общего – даже подходящих тем для разговора. Единственная общность – все мы русские, так что живу я среди них как эмигрант на чужбине, всем чужой и не понятый. А непонятное злит, а где злость, там и ненависть. Между нами социальная несовместимость.
Вот и вся социальная психология. Как я к ним ни подлаживаюсь, все равно – белая ворона. Для меня серый цвет самый ненавистный, хочется выть и от серой погоды и от серых людей.
Стремился я получить высшее образование, теперь вынужден скрывать его.
Не было в жизни месяца, чтобы я сводил концы с концами – доживал от аванса до получки. Как получал я в ВВИЯ стипендию 95р., так за всю жизнь и не смог подняться выше этого уровня: то за квартиру тридцать отдай, то долги надо заплатить – на еду и одежду в лучшем случае останется 95. Месяцами не видел мяса, вся жизнь прошла на картошке. Что бы мы без неё делали?!...
У меня никогда не было собственной мебели. Все книги написал за чужими столами, на казенных стульях…
Обнашивался до бахромы понизу рукавов пиджака и брючин…
Никому я не нужен: взять с меня нечего, я нищий, вот и не нужен. Оно бы и неплохо, что никакая дурра не зарится на мою честную жизнь, но с другой стороны и нечего хорошего… Одинок я.
Друзья уважали меня, когда я в очередной раз возвращался из-за границы. То, что у нас называют уважением, я назвал бы точнее – завистью.
Придирки
Выполняю какую-нибудь работу и все время жду окрика – не так делаешь! Собачье состояние. А ведь знаю, что делаю-то правильно. Но придираться при желании можно к чему угодно.
Михалыч придрался:
- Сними плащ, дождя-то нет.
А дождь-то крапает, но доказывать бесполезно, все равно он упрется и будет доказывать свое полное отсутствие дождя, разозлился, сощурился, потом отомстит.
- Да что ты, Михалыч, все смотришь, сколько раз я в душ хожу, что надеваю.
Сам не мальчик, разберусь.
Ему 29, а он мне бытовые советы дает… Чурка.
Мих. презрительно смотрит на меня:
- Нет, службы ты еще не понял.
Из-за таких вот мудаков я ушел из армии, они тоже любили говорить, что я службы так и не понял. Понял, ребятки, и службу вашу и вас понял насквозь – вот и тошнит меня и от вас и от вашей службы.
В юности унижения ножом врезались в душу. Позднее втыкались как иголочки, потом стали восприниматься как мелкие занозы. Скоро вовсе перестану их чувствовать. Моё самолюбие и гордость будут истерты в порошок, в дым. Да и этот дым рассеют по ветру…
Утренняя вахта. Чисто подмел мостик, ни песчинки.
- А ты прошвабрил? – спрашивает вахтенный Мих.
- Сегодня не надо, чисто совсем.
- Давай, давай…
- Да после швабры только полосы останутся, будет хуже.
- Бери швабру драй, пыль там.
- Откуда? – пыль-то ветром сдувает, ее здесь отродясь не бывало.
Но для него теперь уже вопрос принципа – заставить меня швабрить. Нехорошо на меня смотрит. Да подавись ты этой шваброй!...
Прошвабрил.
Ушел в машину делать уборку. Звонят два звонка – меня требуют в рубку. Михалыч нашел песчинку где-то в темном углу мостика и заставил меня швабрить все заново.
Садист.
Получилась целая уборочная страда. Аракчеевщина какая-то. Рожу по неделе не бреет, моется два раза в месяц, зубов отродясь не чистил, а песчинку найдет. Ишь, гигиенист!.. На конюшню бы этого мужика грязного, да возжами там поучить.
Вчера Мих. послал меня за матросом в каюту. Вылезаем снизу на палубу – стоит капитан:
- Я же запретил мотористам во время вахты находиться в каютах!...
И пошел, и пошел!... И ничего не докажешь.
- В прогрессивку накажу тебя.
Казарма.
Сойду на берег, спрошу в кадрах, нет ли где вакансии на других судах. На этих козлов я смотреть больше не могу. Пытался шутить с ними, Николаич смотрит на меня как на идиота и молчит перепугано.
Тут же, утром Михалыч продолжает придирки:
- Что-то ты подозрительно быстро Чешку запускаешь. Давление масла-то поднимаешь?
Рассказываю подробно порядок запуска – что и когда делаю. Все правильно, крыть ему нечем. А ему-то хотелось продолжить то, что началось с легости – плешь мне проедать.
Ну и утро!... – перед сменой забежали в кухню кружку воды из под крана перехватить. Там капитан обедает. Такой мне хай устроил!... как орал!... Мотив – не ходи на кухню в рабочей одежде. Стало быть, чтобы попить, надо надеть чистое белье, смокинг и галстук…
Кажется, эта травля скоро мне надоест…
Двадцать дней простоял на вахте с Ефимычем, три дня с Николаичем промолчали, семь дней с Михалычем – он-то меня и достал, донял.
Не только ночами, но и на зорях не бывает ветра.
Шесть утра. Прохладно, но будет солнце. Вода гладкая-гладкая, темный сосновый бор на высоком берегу во всех подробностях отражается на полреки. В лесу, в тишине звонко и громко бьет соловей.
Соловья слушаю с носа баржи, куда не долетает гул двигателей. Принимаю чалку у матроса землесоса.
Кончилась десятидневка. Сошел на берег в Новомелкове. В лесу, оказалась, трава стоит высокая, листочки на деревьях большие, а мы издалека и не видели.
Сел в автобус до Калинина. Народ едет с букетами черемухи – я тоже не видел, что она уже цветет.
Экипаж
Несовершеннолетних матросиков вопреки КЗОТу поднимают по ночам на работу – швартоваться: один моторист тяжеленный трос не дотянет.
Нет, у нас эксплуатации детского труда! Ну, нету – и всё!...
В рубке полно народу – пересменка. Одна вахта сменила, другая заступила. Пять минут, когда две смены бывают вместе.
Капитан спрашивает меня:
- Что значит слово «дилетант»?
Объясняю – любитель, непрофессионал. Матросик за спиной почему-то хихикает, а капитан вспоминает:
- Был у нас в мореходке один такой… с прибабахом, ходячая энциклопедия. Все с увольнения к девкам бегут, а он – в библиотеку, книжечки читать.
Историей увлекся, художественную литературу всю перечитал, я названий-то таких не слыхал, какие он книжки читал. В математике плохо соображал, но зато в остальном, что ни спроси – все знает… энциклопедия. Смеялись мы над ним: ложились вечером спать, а мы у его койки пружины сняли, сетку на ниточках повесили. Он как трахнется на пол!- Вот смеху-то!...
Экипаж дружно ржет.
Они бы и мне с удовольствием что-нибудь такое учинили, да комсоставу не к лицу, а конфетные матросики побаиваются угрюмого дядьку – меня.
Радио сообщает о присвоении второй звезды героя Шолохову. Я на вахте с Николаичем. Вспомнили работы Шолохова. О сомнительности его авторства на Тихий Дон Николаич и не слыхивал. Кроме Горького, Пушкина, Шолохова он, похоже, и не читал ничего. Так что, сказать пару слов о Пикули, Шукшине и Катаеве, я умолкаю, чтобы не ущемлять его самолюбие нечитающего человека.
Я на иностранных языках говорю и пишу правильнее, чем комсостав на русском.
Я никогда и ни с кем не скандалил, в жизни ни с кем не дрался – не умею делать ни того, ни другого. А когда на меня начинают цыкать, я просто говорю: «Не наступайте, пожалуйста, мне на хвост. Иначе я уйду.» И в конце концов ухожу, волоча свой растоптанный хвост, за который меня никто не удерживает…
Я всегда был кротким: полковничья рука с детства задавила меня, попытки к самостоятельности. Но последних года два, как выпью, хочется взять автомат и забежать в гости к некоторым официальным и частным лицам.
Ночь, огни
Среди ночи нас вызывают по рации:
- Пятьдесят третий – сорок девятому. Доброе утро.
- Чего надо, - спрашивает кэп.
- Доброе утро, говорю.
- Ладно…
- Что недовольный такой?
- Некогда мне – чай пью.
Капитан сидит за рулем, правит, пьет чай с сушками из огромного домашнего «бокала» и обсуждает с 49-ым выполнение плана, неполадки с дизелем и виды на тонно-километры…
Я однажды по его примеру принес в рубку чаю, чтоб не было претензий, дескать, я на кухне целый час чаи гонял. Он меня шуранул:
- Нечего сюда чай таскать, мусор разводить.
Хозяин-барин. А мне утром после него из всех углов сахарный песок и крошки от сушек выметать – неряшливый он, везде насорить умудриться.
Если в первую ночную рулежку, я неточно выходил на оба створа, то сегодня нормально прошел 4, пока кэп храпел сзади в кресле – около двух часов.
Есть в ночном плавание с четырьмя тысячами тонн какой-то гипноз медленного движения, как вероятно, в космосе – движешься настолько медленно относительно видимых ориентиров, что не замечаешь, как они уплывают, медленно вырисовываются другие, что уже приблизился к створу и надо начинать поворот. Глаза ночью нужны совершено кошачьи, особенно на самых темных участках, когда по берегам нет деревень с огнями.
Поглядывая на светящийся диск аксеометра висящий чуть сбоку, кладу пять градусов влево – начинаю, как следует говорить «циркуляцию»…
Вход в автосцеп тоже имеет в себе что-то космическое. Я наблюдал по ТВ стыковку двух кораблей в космосе. Сходятся они медленно, плавно, с расчетом до сантиметра… один стыковочный узел вошел в другой – щелк! Готово.
У нас плавности при входе в автосцеп особо нет – долго бодаем корму, сотрясая теплоходы, прежде, чем нацелимся точно в сцеп. Тогда уж не зевай, тут тоже все до сантиметра: только вошли, сразу сбрасываешь пружину фиксатора – щелк! И мы там.
Автосцеп модно открыть только, попотев над ним с кувалдой. Автоматика типа «Маде ин здеся».
Рассвет. Вода гладкая, как зеркало. В ней отражаются огоньки, едва пробивающиеся сквозь густую паутину тумана.
Сельский учитель
В Сухорабовке поставил со школьниками спектакль. Выступали на сцене клуба , пришла вся деревня… Пытался поставить еще один – сельской молодежью и модными учителями, вышло одно хихиканье и хулиганство… Пытался составить при клубе оркестр – играть на танцах, но деревенские играют только на гармошке, а из одних гармошек оркестр не сваришь.
Куры зимой в холодном и темном курятнике не несутся, деревенские сами ездят в райцентр за яйцами.
Молока в деревне не купишь – корову держат для себя, из молока и сметану себе делают и масло сливочное. Лишнего молока у хозяйки не бывает, особенно зимой, когда корова плохо доится. В дачных деревнях молоком подторговывают, а в глухих нет такого обычая. Мне продадут, а где возьмут сливки, обрат не просят… В магазин в деревенский молочные продукты не завозят.
Мясо тоже не бывает. Только, когда скотину режут в начале зимы, можно у кого-то выпросить пару килограммов по 3-4 рубля. Сами мясо тут же морозят, солят – запасают на зиму:
- Самим-то дай бога хватило бы до следующей осени. Нет, не продаем…
Мясо в сельские магазины государство тоже не привозит – считает, что смешно и нерентабельно транспортировать молоко и мясо обратно на село:
- У них же свои коровы, а на мясо свиней режут!...
Мясо с государственных ферм и до городских магазинов не доезжает и в деревню не возвращается, рассасывается по пути, словно испаряется.
В деревенских магазинах только вермишель да сахар.
В деревне бутерброд из белого хлеба с маргарином был для меня праздником.
Первых два года в деревне я смотрел на приусадебное хозяйство глазами горожанина, то есть пренебрежительно, но ноголодавшись к третьему году, обзавелся двумя козами, которые принесли мне третью козочку, овцу купил на кошаре, привез домой, а она через два дня объягнилась двумя бяшами, из соседней деревни в 45 градусный мороз притащил в мешке двух сорокарублевых поросят и выкормил их, у государства взял ссуду 500руб. и на совхозной ферме купил корову в надежде, что она вот-вот отелится, как сказали мне зоотехники – она была уже в запуске. Однако Золушка меня подвела, отелилась только после моего отъезда, оказавшись снова в госстаде – так я и не увидел от нее молока и теленка.
Весной вскопал огород, посадил картошку, укроп, 30 кустов малины /всем на удивление три куста в этом же году за плодоносили/, редиску, кабачки, помидоры, горох, капусту, морковку и прочую зелень. Все лето ел маленькие отборные огурчики, редиску, салат, из леса приносил грибы ведрами, жарил их и сушил. Зарезал поросенка, неделю коптил его в бане по-черному в дыму от сырых дров – копченое мясо вышло на славу. Школьники на каникулах ловили для меня диких голубей на чердаке клуба – ночью с фонариком… С кормежкой дело начинало налаживаться… Но нормально стало окончательно невыносимо-тошно и продав по дешевке, что было в хозяйстве я рванул в Москву. Рванул без денег, без надежды на прописку, а в Москве без прописки и работы не найти, и жилья не будет…
В деревне всем нравиться лето. У бабушки. Другой деревни горожане не знают.
В Сибирских деревнях сейчас многие крестьяне держат песцов. Шкура песца стоит 200 рублей. В деревне корм для них покупать не требуется, они едят падаль, а на каждой совхозной ферме и кошаре ежедневно подыхает несколько овец и телят и эта падаль выбрасывается на свалку, волоки домой своим песцам хоть по три барана в день – никто слова не скажет. Теплого помещения им не требуется, живут во дворе в клетках круглый год. Пара песцов дает приплод штук семь в год. Родившись весной, молоденькие песцы быстро растут и где-то в ноябре их уже забивают и продают шкурки. Таким образом, одна пара практически на бесплатной кормежке дает доход 1400 рублей в год. Зимой хлопот меньше – надо кормить только родительскую пару. Этих пар-производителей держат по несколько. С тех семей годовой доход составляет около пяти тысяч, то есть за два года можно купить Жигули!...
Учительствуя в школе, я прикидывал эти цифры, дескать, неплохо бы попробовать, но весной четырехсот рублей на покупку новорожденных самца и самочки не нашлось /200 стоит и взрослый писец, и щенок, и шкура/, а летом я окончательно решил порвать с деревней и уехать пусть грузчиком, но снова в город.
Хотел заняться разведением кур, чтобы зимой была курятина, думал даже сделать домашний инкубатор, нашел чертежи, начал строить его… Купил для начала на государственном инкубаторе полсотни суточных цыплят, заплатил 25 рублей. Ухаживал за ними по последнему слову зоотехники, прочел целую библиотечку книг по куриному вопросу. Но мои цыплята при всей тщательности ухода через месяц передохли. Деревенские мне сразу говорили – не берись за цыплят, без курицы толка не будет, только деньги выбросишь. Крестьяне оказались правы, у них опыт вековой.
Придирки
Кончился в ручке стержень. Прошу у Михалыча – нет ли запасного.
- Больно много ты пишешь…
- Да вот… третий блокнот пошел…
- Мало я тебе работы давал, надо было больше – чтоб не писал…
У капитана юридическое право выгнать с работы любого моториста или матроса, даже не довезя до Калинина – ссадить в любой деревне, а то и в лесу. Не советуясь с отделом кадров, не говоря уж о профсоюзе…
В прошлом году моторист сжег компрессор. Капитан высадил его на берег, а порт оставил без получки и прогресса: вычли за порчу механизма.
Капитан из-за пустяка разорался на меня:
- Да ты – нуль без палочки!... я тебя в любой момент отправлю назад в кадры!...
Вот еще одно название для книги:
«Нуль без палочки»…
Обидно мне за кэпа: такой прекрасный рассказчик и такое дерьмо.
Михалыча я назвал бы не капитаном-дублером, к капитаном-дубликатом, копией недостатков кэпа. Каков поп, такой и приход.
23/5. Уже много дней молчу начисто, не отвечаю даже на хамские выпады капитана и Михалыча. Молча исполняю приказания. А они оба ищут, чем бы меня еще подъесть.
ВПС на этот случай есть фраза: «В.Ж. молчал как рыба не в своей тарелке».
С дизелями, якорями, швартовкой, автосцепом я уже управляюсь без замечаний. Но комсоставу надо к чему-то придраться, вот они и выискивают в уставах тапочки. С такой налаженной системой придирок они меня насмерть заедят…
С обычным обходом пошел в машину – масло-воду посмотреть.
Вдруг – из редуктора левого двигателя сверху бьет фонтаном масло!... Быстро разобрался, откуда бьет, закрутил отошедшие болты.
Обтираю с редуктора масло – много вытекло, с ведро… Прикидываю потихоньку, как эти болты могли отдаться сами… На крышке их 4, крышка небольшая – на ней стоят в кожухе передаточные шестерни на вал генератора. Вторая пара болтов даже не тронута, завинчена наглухо, а эти два были отданы полностью и просто держались в гнездах, под ними край крышки чуть приподнялся и высокое давление в редукторе стало вышвыривать масло… Сами болты не могли так отойти, к ним была приложена сила и гаечный ключ на 14… Еще бы 2 часа и все масло вытекло б из редуктора, шестерни бы тут же искрошились! Похоже, кто-то намеренно встал с постели среди ночи и подложил мне эту свинью. С трудом верится, но пара болтов не может сама полностью вертикально вылезти из резьбы, когда вторая пара стоит на месте.
Анализирую: Уже был случай, когда среди ночи кто-то включил мне котел – не проверь я вовремя, котел бы сгорел и мне пришлось бы платить за него. В другой раз включаю компрессор, чтобы накачать болоны запуска двигателя сжатым воздухом – выглянул из иллюминатора: струйка воды, охлаждения компрессора не вытекает из отверстия в борту – перекрыл вентиль, а мы его отродясь не перекрываем, вода должна течь постоянно.
Кто-то хочет заменить пружины моей койки ниточками, чтобы я здорово загремел…
Пора уходить с судна!
Главное сейчас – переправить рукописи. А там и в тюрьме посидеть не страшно: будет надежда, что свободный западный мир вызволит.
Они
Они как примитивные племена Полинезии: делаешь им подарки или даешь деньги – тебя все любят, ценят и уважают. Как-то раз у меня завелись деньги и в ресторане я угощал всех подряд – и знакомых и полузнакомых. С удовольствием подсаживались за мой столик, пили мою водку, шампанское, коньяк, смотрели мне в рот и смеялись моим шуткам. Я завелся и пригласил человек пять в загородный ресторан мотеля. Рассовал каждому по бутылке. В мотеле взял каждому по коктейлю и увидел, что деньги кончились. Черт бы с ними, с деньгами – просто хотелось добавить. Однако из розданных мной бутылок ни у кого ни одной не оказалось. Попрятали кто где. Увидев, что я иссяк, все сразу погрустнели, перестали смеяться моим шуткам, начали потихоньку исчезать…
Потом я встречал некоторых из них в городе. Они со мной даже не здоровались –«не узнавали»!
Шакалы.
Я вижу их на сквозь, знаю, как они поступят и что скажут в любой ситуации. Они же могут понять только стандартные черты стандартного человека, когда «все, как у всех», а чье-то нестандартное поведение, взгляды их раздражают и злят От непонимания до злости один шаг.
А за что им любить меня?... Маргиналов ни один класс не любит. Маргиналы одной группы не любят пришельцев из другой.
Институт общественных наук при ЦК КПСС
В Москве мои былые сокурсники более удачливые, с московской пропиской, папашами и связями не находили времени для встречи со мной, когда я звонил им и они понимали, что я – нуль, приехавший еще раз попробовать зацепиться за Москву. Тех немногих, кто все же пускал меня переночевать, хватало ненадолго. Русского гостеприимства вообще хватает только на три дня. Потом на тебя начинают коситься, намекать, что стесняешь семью, жене неудобно ходить через твои комнату утром умываться. Однако, когда устроился в ЦК, стали даже звать в гости, правда с усмешкой над моим 140 рублевым жалованием и сельско - учительским прошлым…
В Москве в поисках работы с пропиской, спрашивал попутно, нет ли переводов – подработать. В журнале Новое время дали на пробу перевод на португальский. Я сделал. Перевод посмотрел стилист – настоящий португалец, покрутил головой… Мне отказали:
- Стиль вашего перевода нас не совсем устраивает…
А что именно не устраивает – не сказали.
Сдавал такой же экзамен в издательстве Прогрессов, на радио, где мне ответили, что мой перевод на уровне выпускника московского инъяза, но не более. А чего еще надо?...
«Советская женщина» хотела обмануть меня очень стандартненько. Делается это в Москве так: Берут из Подмосковья или из других городов на работу с обещанием прописки и жилья в течении года. Должность низкооплачиваемая и заманивают на нее таким обманным образом.
Поработаешь год, станешь напоминать им об их обещаниях. На тебя начнут смотреть косо. А когда начнешь требовать – от тебя избавятся, придравшись к чему-нибудь. А придраться можно и к столбу. По этому поводу у меня есть два присловья: «Чем больше обещают, тем меньше дадут» и Кто просит – того не любят».
10 лет после ВИИФ не видел ни одной португальской буквы. В библиотеке Политехнического музея припомнил португальский. В ФИОНе был единственный мой год работы с этим языком. Все бы хорошо, но у этой работы при ЦК-КПСС было два недостатка: окладишко 140, и опять деревня, в московской области. Получил там неплохую практику французского языка и научился у чилийцев их «кастежано» - чилийскому испанскому.
ИОН. Не имея навыков синхронного перевода, я на двадцатый день работы сел в синхронную кабину и начал работать, наравне с опытными переводчиками – переводить лекции, фильмы…
Чего мне только не приходилось переводить в ФИОНе! Синхронил кинофильмы, прощальные коктейли, доклады во дворце съездов, возил слушателей в поликлинику в Москву. Из постоянных курсов переводил психологию, философию, политэкономию, историю партии, подрывную деятельности империализма, радиопропаганду, полиграфию, фотодело, партстроительство. Переводил в музеях, в театрах, в медпункте, в поездах в Таманскую дивизию… Чего только не переводил. Вкалывал и с английским и с португальским.
Доработался до истерики. Она случилась после 4-х дневной теоретической конференции с синхронном по 8 часов в день.
На синхроне один здоровый дядька потерял сознание и вывалился из кабины. У одной когда-то здоровой тетки парализовало пол лица. Арабист Юра не вылезает из неврологического диспансера. У меня на синхроне иной раз тоже мозги закипали – за неделю переработка на одном только синхроне составляла 6-8 часов!... И всё за тот же оклад, без оплаты сверхурочных.
Когда последовательно переводил лекции в ИОНе для португальцев и бразильцев, попросил в порядке дружеской помощи поправлять мою грамматику – на лекции записать ошибки, а в перерыве мне сказать.
- А? Вроде что-то промелькнуло, но это мелочи. Иного португальца настоящего хуже поймешь, чем тебя. У тебя лексика богатая и заметно, что мгновенно находишь выход из затруднительных переводческих ситуаций.
Никто не верит, что я 10 лет не видел ни одной португальской буквы и не произнес ни слова на португальском.
На синхроне упирался за 140 до умопомрачения и никаких прогрессивок и оплаты сверхурочной работы. Наша повариха получает 125: 85 своих и 40 матросских за мытье малюсенького коридорчика около камбуза. И никакого тебе образования не надо.
Однажды латины мне сказали, что я говорю по-английски, как пьяный янки – по манере, по произношению. Я объясняю им, что в жизни не беседовал с пьяным янки.
В ФИОНе мои негры говорили мне:
- Один переводчик переводит тихо – ничего не расслышать, другой вставляет слишком много испанских слов, третий переводит из фильмов только то, что сам захочет – содержание фильма не понять, четвертый дает какую-то отсебятину, пятый не владеет переводом и грамматикой и выходит бессмыслица, шестой половины нужных терминов не знает… А ты, камарада Валентин, переводишь в самый раз – и громко и понятно и точно. У тебя, наверное, большой переводческий опыт…
Я
Тяжело было менять политические и идеологическими убеждениями!...
Трудно ломать убеждения, который вдалбливался в голову 15 лет на учебной скамье, по радио, по ТВ, через газеты, литературу – ежедневно. Диссидент – это мыслящий человек, не поддавшийся официальной идеологии.
С удовольствием на закате спускаю флаг и сам себе объявляю: «Всё! Советская власть кончилась!»
По утрам поднимаю флаг – вздергиваю на виселице.
В партию меня даже на очередь не ставят, на квартиру тоже: надо несколько лет проработать сначала. На машину тоже не записывался, денег нет. Зато вдоволь настоялся в очередях за мясом, колбасой, фруктами.
Многое я пережил. Одних случаев с возможным смертельным исходом было множество: в младенчестве умирал от лейшманиоза, потом дважды от двухстороннего крупозного воспаления легких, пережил катастрофическую ситуацию при посадке самолета в пыльную бурю в Египте, садился на реактивном бомбардировщике на кочки болота в Мигалове, под Калинином, перелезал под стоящим ж.д. составом, а состав тронулся, перенес операции под общим наркозом и две под местным…
Умри я сейчас – меня не на что будет похоронить. И некому. Очевидно, сдадут в государственный морг и потом зароют в общей яме с неопознанными останками катастроф, с трупами нищих безродных старух и бездомных алкашей, полжизни проскитавшихся по тюрьмам. Закопают за счет казны, сровняют могилу с землей и не останется о нас ни у кого памяти.
Я тоже – обломок катастрофы.
За десятидневку на судне исписывал свои отвратительными каракулями 30-35 листов блокнота карманного формата.
До того, как пришла мысль написать Волгу-мачеху, я записывал в блокнот только тонкую струйку П.С.. Теперь эта струйка почти иссякла, лишь изредка капнет абзац-другой, зато хлынула струя Волги. Моя голова сейчас полностью настроилась на волжский материал. За две недели набросал пол блокнота карманного формата – для меня это небывалая скорость писания, а пишу я нельзя сказать, что медленно – за год могу написать две-три книги, прецедент уже был.
В музыке я не люблю вопящих певцов, предпочитаю «крунеров» - интимных.
В литературе я исповедую доверительность.
На берегу, в своей комнате для приезжих печатаю на машинке П.С., Волгу. Иной раз от тоски запьянствую, просажу весь аванс – 30 рублей… Хорошо хоть на судно можно вернуться к колпиту: наличных уже нет.
Дня два попью и поднимается кровяное давление, сумасшедшее заколотится сердце, возвратится астма – даже речным воздухом потом не подышать…
ИОН
Ребята-мадагаскарцы звали меня «капитаном». Работавшим с ними французским переводчикам ребята не улыбались, с ними были отношения чисто официальные – от и до.
Капитаном звали только меня.
Их девица писала письма уехавшему эфиопу а я переводил их с французского на английский. Помогал им в Московских магазинах, в медпункте, в столовой, у телевизора по вечерам.
И они отвечали мне отзывчивостью.
Юаровцам и намибийцам, жившим в военных лагерях в Анголе я преподавал португальский.
Когда входил к чилийцам вечерком, они в один голос восклицали: «Валентин и его хлеб!». Я вынимал из сумки батон и мы гоняли чаи, играли в шахматы, рассказывали анекдоты. Если они готовились к занятиям, иногда просили меня почитать вслух учебник политэкономии или социальной психологии на испанском. Я читал с чувством, с толком, с расстановкой.
- За тобой легко конспектировать…
В свободные вечера они отправляли меня в сельпо за водкой и пели мне чилийские песни. Я списывал слова и в некоторых песнях подпевал.
Гвинейцы поведывали мне сердечные тайны и на свиданиях с москвичами я был их интимным переводчиком. Девятого апреля они всей группой пришли ко мне на день рождения. Пили пиво, ели креветок, продикламировали множество стихов, пели…
С палестинцами я говорил по-английски. Среди них были два пишущих парня и один художник. У Абу-Ибрагима я в шутку отбивал переводчицу Елену-прекрасную, на которой он вскоре женился.
В моем гостиничном номере мы пили пиво с эфиопами и намибийками. Танцевали под чей-то Панасоник, ругались на политические темы. Президентом пивных посиделок избрали лысого эфиопа с университетским образованием Арайю.
Там мне работалось и жилось легче. Не то, что здесь – с Михалычем и прочими мудаками.
Крепышей-боровичков из Мозамбика я за несколько воскресений научил ходить на лыжах.
Уехавшие группы присылали мне из Африки кофе и орехи кешью.
Чилийцы на все домашние праздники присылали мне чопорной, ручной работы открытки с приколотой, искусно сделанной красной гвоздичкой. Открытка вкладывалась в незапечатанный авиаконверт. Они вели в группе список празднований дней рождения. Мой день тоже стоял среди других. Для них я был Эль Валентин, Кален-чико – определенный артикль означает: этот самый и никакой другой.
«Кэптэн» Арайя исписал коробки моих магнитофонных кассет наилучшими пожеланиями «моему русскому другу» на английском и амхарском.
… А наша, советская администрация простенько, кондовенько выкинула меня на улицу в разгаре зимы – 8 февраля 80 года. Выкинули и с работы, и из ведомственной комнаты.
Выкинули с работы, даже не потрудились объяснить причину увольнения, не дав положенного по закону срока на подыскание другой работы.
Вот и перевожу я баржи по Волге, как бурлаки встарь и не перевожу ничего на иностранные языки.
Ведомственную комнату со всем моим барахлом заперли на свой замок и я два месяца выскуливал у них свою зубную щетку и смену белья. Когда я появлялся в районе школы, меня травили милицией и пьяными слесарями, а в вечерней зимней темноте черная рука моего друга, моего негра передавала мне через школьный забор, сахар, пачку вафель, пятерку, выкроенную из пивных денег жидкой студенческой стипендии. Через этот же забор многокилограммовый полиэтиленовый пакет моих рукописей отправился в Швейцарию…
Швейцарская таможня арестовала мои книги, свалила их на складе. Опубликованы они никогда не будут.
… Разрываюсь между
Желаемым и действительным –
А не будь
белого листа,
кому сказал бы я,
что у меня
на душе!...
Никому.
потому что
некому.
Негры в Африке.
От синхронного перевода
осталась лишь поземка воспоминаний.
… 5.30 утра.
на столе в каюте
лужа с песком.
В иллюминаторе –
Серая вода
и серые хляби небесные.
Один.
Никому не нужен.
Не интересен.
Много граней
у человеческого общения.
От меня требуется одна:
Усвоить команду вахтенного
и – выполнить её.
Просидел час задумавшись. 6.30. Через три часа подъем на вахту. Надо лечь.
Нет. Гусева со слов Н.П. говорила, что перед Олимпиадой ведется широкая чистка среди людей, владеющих иностранными языками и имеющих слишком тесные контакты с иностранцами. Ч уже попал под эту чистку… Попала и Лена Гайдукова. Когда начальство увидело, что ее отношения с палестинцем дошли до замужества, ей тут же предложили уйти без отработки двух недель. Уволили ее 14/4. После бракосочетания думает жить где-нибудь в Бейруте.
В июне у меня накопилось 110 дней переработки, т.е. сверхурочной работы, которая оплачивается в двойном размере. Администрация при увольнении выплатить эти деньги, естественно, отказалась, профсоюз даже не ответил мне на письменное заявление с просьбой об оплате, комиссия по трудовым спорам тоже отмолчалась от меня.
Подал в суд французского района. Судья Ивановский сначала долго делал вид, что никак не разберется в моём иске, завязал со мной переписку с отписками, зачем-то отправил мне на Подмосковный адрес заявление, зная, что я живу в Калинине. А там из почтового ящика эти документы украли холуи завхоза Карасева.
Я обратился в суд заново, уже к представителю. Тот даже не ответил на моё письмо.
Советская власть так и осталась должна мне около 2000 рублей. Был у меня и второй иск – о восстановлении на работе, откуда меня вытряхнули без какой-либо вразумительной формулировки. Это дело тоже зашло в тупик.
После увольнения из ФИОНа кантовался у Сереги Хахалёва, который работал в ИОНе и жил в Москве в общежитии. Жил подпольно. Русского гостеприимства хватает на три дня. После этого он стал выгонять меня. Я ушел, а все мои вещи остались у него. Поехал в Ленинград. У Кузи и Нурджамала гостеприимства тоже надолго не хватило тем более, что приехал я без копейки.
Выезд
Инвалид третьей группы /пенсию платили только год, потом сняли, но болезнь осталась/, с больным переводчиком: кифоз, скалиоз, остиахандроз я был вынужден устроится грузчиком – другой работы для меня не нашлось. Из 85 рублей оклада отдавал 35 за частную комнату.
Стоят холода. Вспоминаются плюс сорок на родине – в Ташкенте. И тут же всплывают сибирские 50…
От холодной сырости болят зубы, испорченные в полярных условиях. По ночам донимает менисцит в левом колене. Взмокнешь, продует – согнет радикулит. Да еще этот позвоночник!... Не человек, а неизвестный обломок неизвестно чего.
В бессонные ночи по сторожкам и пожаркам под глазами появилось морщины. Теперешние вахты добавляют.
Я – гадкий утенок. Благополучные куры, утки и гуси клюют меня, прогоняют от кормушки, не пускают в теплый птичник. Однако, я сам не знаю, удастся ли когда-либо выправиться в лебедя…
Были в старину бродячие поэты, певцы, музыканты, барды, менестрели, рунопевцы… И я порой напоминаю сам себе такого же бродячего писателя, не находящего мецената своему искусству.
На вокзалах меня не встречали с цветами.
На берегу никто не ждет.
Бездомная дворняжка.
У меня хорошие отношения с бродячими собаками – общие заботы. Они меня не кусают. А сытые домашние мопсики меня не любят.
Я всегда кормил бродячих собак – моих коллег.
Порой кажется, что я живу чьей-то чужой жизнью – настолько в ней все не моё!
Трос может долго находится в натянутом состоянии. Но однажды приходит конец и трос, лопнув, пробьет железный борт. Моё терпение лопнуло и мне уже ничто не страшно – ни железный занавес, ни тюрьма!... Хуже уже не будет. Еще одно название: «Уже не будет!»
Чаша моего терпеливого страдания переполнилась. По диалектике назрел момент для перехода количества в качество, в новое для диссидента.
Моя жизнь назрела нарывом и страшно болит. Пора принимать крайние меры, иначе я умру от этого нарыва в расцвете лет.
Чуть ниже Бабни на широком плесе стоит необитаемый остров. Семь густо-стоящих деревьев на песчаном пляжике.
И никого!...
Вот где я поселился бы…
«Жаль мне себя немножко, да еще бездомных собак.»
Ночь
Сегодня ночная вахта – на измор!... Поставили баржу на погрузку под 17-ый землесос и пошли по просьбе диспетчера перевезти смену на 5-ый с брандвахты, которая теперь стоит у берега.
Вернулись к своей барже. Корму уже загрузили и она села на мель! Эти друзья с 17-го не промерили глубину, когда вставали здесь и вот результат… Вошли в автосцеп, набили его, попытались стянуть баржу, работая назад. Бестолку. Вышли из автосцепа, потолкали вперед, потянуть назад, опять побежали разворачивать нос… Суета и коловращение! Беготня в два часа ночи с канатом и автосцепом…
Наконец, кое-как сволокли её, кормилицу, с мели. Стали помогать несамоходному 17-му сменить место, отойти, где поглубже. Его мотозавозня, положив себе на палубу якорь, з-соса, пошла заводить якорь наново, а мы подталкивали 17-го в борт на глубокое место, не давая сильному навальному ветру снести его.
Наши дизели гудят, на 17 все гудит, завозня ревёт… ветер, дым, искры валят из труб… скрежет железа, яркий слепящий свет прожекторов и стояночных огней… небо черное, вода ещё чернее, чертим туда-сюда голубыми прожекторами… - развлечение для любителей адских страстей! Одежда с предыдущей вахты ещё не высохла – даже в сушилке. Бегаю в сыром.
Когда пошли все круги этого черного сверкающего коловращения, суставы уже трещали от перегрузок и руки было больно подн
ть.
- Это ещё ерунда, - посмеивается гном, - То ли ещё будет!
Трусы ГРЭС на берегу облеплены гроздьями ярко-красных огней…
Вернулся в рубку. Закурил. Три часа – светает.
Калининский диспетчер ставит нас под краны на засыпку подводной канавы-дюкера, в которой поперек Волги уложены какие-то трубы. Капитан требует на это не устного распоряжения, а письменного приказа – при весенним течении опасно становится поперек. Да еще с причаленными к бортам кранами. Диспетчер прикинул:
- Не-ет, письменного не дам… а вдруг и вправду сорвет якорей…
… Уходим на рассвете. Ефимыч весь рассвет договаривается с капитаном, идущего позади, в 10 км. 60-го ехать вместе в деревню пилить матери дрова…
На барже лужи заледеневшей за ночь воды вперемешку с песком.
Подойдите к кранам не удается – Свальный ветер относит нас. Легость недолетает, коротка.
Лёгость – шнурок капроновый с грузиком \мешочек с песком\ для переброски при швартовке.
Крановщик положил к нам на баржу грейфер, я сунул в него оган троса, зубы грейфера закусили трос и перенесли нашу чалку на кран. Закачались.
В щель на грейфере матрос зацепил трешник – возвращает долг крановщику.
Глухая, черная ночь – два часа утра.
Раскладываю по барже тяжелый стальной трос – весь в занозах рваных проволочек, ржавый… готовлюсь швартоваться к кранам. Дождь, ветрюга…
Страшный ветер подхватывает кормы баржи сухой песок и несет в глаза, в волосы, на палубу, на мостик, в открытую дверь машинного отделения. Вода, сбегающая равномерным водопадом с борта только что загруженной баржи, подхватывает ветром и забрасывается назад на баржу, разлетаясь водяной пылью.
Иду на баржу отчаливаясь от землесоса. Летит песок, летят брызги, летит воздух. Налегают плечом на ветер, держась подальше от края палубы, чтобы ударом воздуха не скинуло в воду.
Интеллигенция
Михалыч, конечно же, никакой не интеллигент. Он просто не понял моей подколки. Как купил портки с запасной тряпочкой, к которой пришита пара пуговиц, так и ходит – тряпочка болтается сзади штанов. Интеллигентности в этом усатом не больше чем в таракане.
У меня есть ещё одна судовая обязанность: ловить сухую погоду и красить судно, предварительно соскребая старую краску. Согласно уставу, команда красит летом судно, будучи на вахте и в свободное от вахты время.
- Михалыч, - говорю я в сердцах, - на вогонзаводе для покраски цехов нанимают бригады с аккордной оплатой. А мы как дураки пашем на покраске бесплатно!
- Ну это ж наше судно. Кто ж будет красить если не мы.
- Мы-то – мы, да пусть платят по наряду, отдельно.
- Терехин, что-ли из своего кармана будет платить?
- Судно то государственное – пусть оно и платит.
- Ты же красишь во время вахты а не после.
- За вахтенные обязанности я получаю 120 рублей. Покраска – работа дополнительная и оплата должна быть – дополнительной.
- У нас другие условия, чем на вагонзаводе… устав… мы живем на судне…
- Вы живете только летом, а вагонники вкалывают и лето и зиму. А они пошлют к соответствующей матери с партком, и местком, и комсомол, членком людей, если их будут агитировать на коммунистический субботник – цехи красить. Ваш устав, он тоже не от бога, он людьми написан – если все начнут настаивать на отдельной плате за покраску, устав будет пересмотрен…
- Ты лучше скажи, что тебе лень красить. Ишь, развез!... Кто это будет пересматривать устав, который подписан самим министром речного флота!?...
До интеллигентского создания он никогда не дорастет, пролитарским не обзавелся. У него в крови – рабское повиновение под названием «социалистическая сознательность».
Только полный олигафрен не упустил бы возможность, держа верховную власть, не эксплуатировать этих вот Михалычей. Грех – платить этим мудакам деньги, если они сами напрашиваются вкалывать задарма!...
За чистку палубы баржи от песка нам было обещано по 9 рублей в месяц, однако порт юлит и не платит:
- Это вам же нужно, в вашу же рубку песок летит – вам же мешает работать. Для себя же делаете, а ещё и деньги просите…
Два слова отдельно об интеллигенции. На заре советской власти интеллигенции с новой идеологией ещё не было, приглашали работать старых «спецов», не покинувших по разным причинам совдепию.
Таких спецов были единицы и их ублажали высокими окладами и барскими апартаментами.
Скоро государство начало серийно штамповать свою рабоче-крестьянскую интеллигенцию. Спецы были репрессированы, как люди с устаревшими технологическими и политическими взглядами и как саботажники.
Нынче государство в своих ВУЗах ежедневно штампует интеллигенция тысячными толпами. Для научно-экономических нужд такого количества не требуется. Здесь государство преследует другие цели. Во-первых можно экономить на окладах нижнего звена: если на 1 стул три претендента, то и за минимальный оклад спасибо скажут, лишь бы занять место.
С другой стороны – остается резерв денег для высоких окладов и барскими апартаментами.
Во-вторых, за этими высокими окладами, постами, идет не только грызня в интеллигентской среде, но и развивается чинопочитание, угодничество, перед начальством – авось меня выдвинут, а не другого: цветет махровым цветом стукачество, подсиживание. Кстати, эти махровые цветочки типичны только для среды, где существует деление на высших и низших, то есть существует понятие карьеры. Это – армия, интеллигенция, сов-парт органы…
В среде рабочих и крестьян стукачества мало,, там никто не лезет вверх, заложив конкурентов начальству, облив их грязью. Дошло до того, что на деловые качества человека перестали смотреть, а перспективы твоего продвижения определяется мнением о тебе стукачей. Так что приходится подлизываться не только к начальству, но и к людям, которых ненавидишь!...
Так культивируется верноподданничество в среде интеллигенции.
Заложить тебя могут по многим пунктам: в морально-бытовом, трудовом и –самое опасное – в политическом ж отношении. Так что свои грехи, страсти, мнения и убеждения надо тщательно скрывать от чужого глаза.
Интеллигенция в стране, как любят подчеркивать средства массовой дезинформации – рабоче-крестьянская. Она действительно такова. Приём в ВУЗы ведется с отъявленной демократичностью: поступают дети чиновников и функционеров, дети работников торговли, интеллигентов, рабочих и даже крестьян. Особые привилегии при приеме – у рабочих. А это значит, что высшее образование и название интеллигент получают люди, предки которых были бесконечно далеки от умственного труда и понятия не имели с чем его едят. Стало быть и эти интеллигенты мало приспособленны к интеллектуальному труду, на умственном поприще они – начинающие маргиналы. Надо к этому добавить, что уровень подготовки в серийных ВУЗах довольно низок, специализация слабая, связи с производством никакой, много ненужных общественно-политических наук… И когда выпускник приходит на завод, ему полушутя говорят: «а теперь забудь всё чему вас учили в институте и осваивай дело на практике!...»
В результате – получается выпускник, который головой работать не умеет, не будучи воспитан в интеллектуальной среде и вдобавок профессионально почти не пригоден. А карьеру сделать ох как хочется!... Как же быть? Пробиваться подлостью и низкопоклонством.
И ещё один момент. Для тех, кто не учен делать карьеру и подличать, держась зубами за должность, государство создало из переизбытков серийного производства отряд безработных – интеллигентов. Дескать, живи да оглядывайся – или всех грызи или живи в грязи!... В безработице.
Много у нас наштамповано интеллигенции. А интеллигентов мало. Наша интеллигенция – это толпа озлобившихся, завистливых троечников и людей порой талантливых, но пожертвовавших своими благородными принципами во имя карьеры. Порядочного человека съедят, оставят в дураках и посмеются над ним.
Крестьянство удавила бескормица, интеллигенцию подпирает безработица, работяги потеряли надежду улучшить своё существование и спиваются.
В голодные годы в России едят щи из крапивы. Сейчас эти щи входят в моду опять…
Россия живет картошкой. Без неё мы бы давно передохли с голодухи. А ведь как сопротивлялись, когда нам её насажали. Вплоть до бунтов.
Консерватизм. Штука тупая и себе же во вред.
В городе дела не лучше, чем в деревне: есть нечего, легкая промышленность в загоне, жилищный кризис. Того нехватает, этого нехватает – зато бурно расцвел репей «мафии дифицита» - людей, поставленных распределять то, чего нехватает. Это – спекулянты, советская торговая буржуазия. Они набрали огромную силу и оказывают влияние на хозяйственные, советские и партийные организации.
Государство выжимает из народа все, что можно и чего нельзя и за счет этого развивает своё любимое детище – военно-промышленный комплекс, якобы для обороны все того же ограбленного народа. А толпа верит в это, забывая, что оружие служит не только для обороны, но и для хвата, для экспансии социализма.
Крестьянина упразднили, работягу обдирают все, кому не лень, интеллигенция кривит душой и занимается идейной проституцией, скрывая свои действительные убеждения и подсиживая друг друга ради карьеры…
А на недовольных имеется мощная чиновничья, партийная, милицейская и военная управа. Сиди и не чирикай – вот вся сегодняшняя классовая социология.
Уйду
Капитан работает последнюю навигацию:
-Здесь больше нечего ловить – заработки совсем урезали. Зимой буду другую работу потихоньку подыскивать…
Уйду и я. Получка за май плюс прогресс за апрель – май, плюс отгульные, итого месяца за полтора приготовлю рукописи всех восьми книг к финальному броску. А там видно будет –м.б. на конец навигации в другое пароходство приткнусь. А там уж – как ЧК распорядится, когда бибиси заговорит обо мне.
Попрошусь в Московское речное параходство на весёлые теплоходы типа Репина и Сурикова или на дальние пассажирские рейсы, до Астрахани – там я ещё не бывал. В тех краях хороши арбузы. Браконьеры там подешевке продают осетрину и черную икру. Икра сейчас в магазине стоит 40 руб. за кг., осетрина где-то столько же, да и то лишь по блату.
Податься в солнечную Астрахань или в Петрозаводск поближе к школьным приятелям. А то – в Питер, там и слесаря интеллигентные встречаются. Или в Московский порт – может, пригодятся мои языки на Олимпиаде на пассажирском судне. На пассажирском, пожалуй, повеселее: туристы, танцы, баржа эта постылая не будет перед носом маячить с бесконечной швартовкой… В Прибалтику не хочется: там морская качка и нацианализм.
Сейчас подавать заявление об уходе рано. Давая сведения на прогресс для экипажа, капитан может вычеркнуть меня, придравшись к чему-нибудь задним числом. Потом ничего не докажешь.
Вот так я и увольняюсь с места на место. В каждой работе я нахожу интересное, работать, черт с ними, можно кем угодно, но коллектив… Приходится часто менять дураков а не работу.
Как я говорю в таких случаях – «пора менять дураков»!...
Возьму пишущую машинку, где-нибудь на берегу поставлю палатку и буду у костра готовить рукописи к отправке – перепечатывать: Они у меня все в единственном экземпляре. Если и французская или итальянская таможня арестует, я останусь даже без черновиков – вот уж точно окажусь нулём без палочки.
А лучше всего переснять и отправить негативы: и в таможне безопаснее – все путешествуют с фотоаппаратом и пленкой в сегодняшнем мире, а папки с рукописями в глаза бросятся. Опять же быстрее и дешевле готовить. И не проявлять пленку!... таможне проявлять будет некогда, а по одному подозрению вряд ли они осмелятся отобрать пленки или засветить…
Капитан скорбит:
- Пьян, рвань!... С восьми утра в рабочий день жрать начинают. Сейчас бы Сталинские законы: за пьянку на работе под суд, за прогул – под суд!...
А я бы Сталину горло зубами перервал за одни муки Солженицына! А сколько интеллигенции замучила Сталинская хунта через ЧК, НКВД, МГВ, МВД, КГБ!... Да и не только интеллигенции… Как я должен после этого относится к своему отцу – полковнику КГБ, который был заместителем начальника КГБ по Калининской области?!...
«Гражданственность» - слово это сейчас выведено в стране из употребления. Дело в том, что сегодня оно было бы синонимом «инакомыслия», «диссидентства».
Это честь – называться диссидентом.
В своей стране я чужой, ненужный человек. Лишний человек.
Сейчас, кстати, многие, почти не таясь высказывают своё несогласие с теми или иными государственными установками. Но большинство этих людей слишком не развиты и косны по натуре, у них не хватает кругозора, чтобы высказать полное несогласие по всем пунктам – экономическим, политическим, социальным…
Конец
Начались короткие рейсы – Габни возим песок к Конакову за 10 км. Разгружаемся 12-15 часов вместо трех под ПГРом. Тонны есть, километров нет – прогрессивки не видать.
Последние майские рейсы Калинин – Конаково занимают уже не по 23 часа, как бывало, а по двое-трое суток. Один землесос убрали, работают только два – к ним очередь на несколько часов. На разгрузке под краном стояли последний раз 15 часов и то пятитонный кран успел выгрузить нас только на половину: в очереди стояли всю ночь за нами два Волгодона и, чтобы больше их не задерживать, нас с полуразруженной баржей пригнали обратно вниз по Волге на погрузку… Какая тут к черту прогрессивка!…
У поварихи испитое темное лицо с морщинами под глазами. Пьяненькая, разговорчивая:
- А, привет, академик!
Это она – мне.
- Почему – академик?...
- Перепутала я. Капитан зовет тебя Доцентом. Так что не академик, а Доцент…
Все-таки белую ворону не замаскируешь под серую. Птица видна по полету.
Повариху всё-таки переманил какой-то буфет. Ушла, даже не попрощалась. Снова пошли сплошные макароны и компот из макарон.
По новому закону надо проработать месяц со дня подачи заявления об уходе. Но месяц назад я не думал увольняться.
Кабала.
Ночь с 31 мая на 1 июня. Последний день весны, первый день лета. Моросит пронизывающий осенний дождь.
Не хочу я больше быть неудачником, несостоявшимся человеком!
Пишу книгу в палатке. Комары меня сжирают. Весь чешусь непрерывно. Чтобы не грызли хоть ноги, поставил их в какую-то картонную коробку и обмотал поверх мешком. Встряхиваюсь, сгоняя комаров и отмахиваюсь руками.
Со страхом думаю, что через несколько месяцев неминуемо будет зима с морозами и снегами.
Не хочу я так жить оставшиеся мне 15-20 лет!
Горька ты, Волга – матушка, родная сторона!... Горькая мне выпала доля на Волге, на Волге-мачехе.
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/