Мария Козимирова, урождённая Таратунина, родилась 10 ноября 1931 года близ города Тюмень, в деревне Ушаково. Сейчас живет в г. Слюдянка Иркутской области.

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта книга уникальна. Прежде всего, тем, что написана Неписателем. Вернее, не профессиональным писателем. Но, перелистнув лишь первую страницу, забываешь  об этом… как забываешь о себе, времени, делах. Ибо написанное очень индивидуальным, самобытным, живым языком повествование полностью захватывает, заставляя проживать вместе с героиней все сложные перипетии её жития. Интерес и напряжение не отпускает, вызывая эмоции то горько-тёмные, как дно океана, то светло-счастливые, как летнее небо. Невозможно сдерживать слёзы, трудно  даже представить, через что пришлось пройти маленькой девочке.

Но и не поверить нельзя, потому что другой уникальностью книги является абсолютная правда: героиня – не святая Мария – и есть Мария Козимирова, автор этой книги. Она сумела не только сохранить воспоминания, но и удивительно точно, то трогательно, то смешно, то жёстко, передать мельчайшие подробности быта, эмоции и настроение девочки, чьим учителем стала сама жизнь, испытывавшая её беспощадно и неустанно, как если бы именно на ней хотела проверить правдивость фразы: «человеку даётся столько, сколько он может выдержать»…

И ещё одна уникальность книги, которую ты, читатель, держишь в руках, в том, что она опубликована! А случилось это,  благодаря очень важным вещам. Прежде всего, тому, что Мария, перенеся столько тяжестей, которых и для десяти жизней было бы много, сумела НЕ разочароваться, НЕ озлобиться, НЕ разлюбить людей и саму жизнь; НЕ потерять чувства юмора, который сквозит даже в самых отчаянных и беспросветных строчках; который, возможно, и помог,  во многом, выжить и остаться человеком… Публикуя новеллы на страницах поэтического сайта «Стихи и проза России»,  Мария не могла не привлечь внимания поэтов, ставших не только ее друзьями, но и объединившихся в литературно-творческое объединение «Эпиграф», благодаря которому эта книга сумела увидеть свет.

История нашей  многострадальной страны показана, может быть, в непривычном ракурсе, во всей её жестокой действительности, но это наша история, о которой тоже надо знать…

Рената Юрьева
 

 ГЛАВА 1.

Деревня наша, Ушаково, была самой красивой на всем белом свете. Кто белого света не видел, поезжайте, убедитесь. Во-первых, дорога широкая, летом мягкая от пыли. Бежишь босиком как по гагачьему пуху. Речка с мостиком, в которой мы бултыхались до посинения, а потом, выскочив на горячий песок, скакали на одной ноге и, наклонив голову, вытряхивали воду из ушей. При этом у мальчишек смешно подпрыгивали бантики у живота. А чё-то у девчонок ничего не было. Но нам, девчонкам, в том никакого интересу не было.

Тут, на увале, торчал пень огромной сосны. С толстенных корней, наполовину занесенных песком, все, и мальчишки, и девчонки, всё лето ныряли в речку, а потом сохли голышом на этих же корнях, как макаки на ветвях пальмы. Правду сказать, это сравнение пришло ко мне только сейчас. А в те благословенные времена, когда мне было лет очень мало, я не то, что макак, но и пальм не видела. Почему-то они у нас не росли. Все остальное у нас было.

Во-первых, целая улица разных домов, один был даже в два этажа, и в нем жил старый еврей, очень добрый и весь в чёрной одежде. Звали его Цильман, а может, это его жену так звали, но она уже к моему рождению померла. Так вот… Кроме целой, большой и пыльной улицы, была еще Зелёная, там было шесть домов, а еще «за рекой» люди жили, сколько их там было, я не знала. Чтобы туда попасть, надо было идти через мостик, а кто бы меня туда за ручку сводил, таких не находилось.

Мы все тогда росли в полной свободе, и никто нами не понукал, потому, что все люди трудились, не до нас было.

В нашей семье одних детей было семеро, прямо как в сказке про козлят. Шесть девчонок и один занудливый братик Шурка. Он был самый маленький и ему доставалось всё, что получше.

Я очень завидовала, когда за утренним самоваром мама давала ему что-то, похожее на мёд. Но это был не мёд, а что-то другое, чего я не знала, но сильно завидовала. А он еще крутил своей лысой башкой и отворачивался, а мама нежно его уговаривала. Мне бы дали, я бы не отвернулась. Но просить побаивалась. Тятя сидел за столом и муки мои видел. А я хочу сказать, что хотя я и была шестой девчонкой в семье, где отцу позарез нужны были парни, но он меня очень любил.

В те времена детей не баловали, сроду никаких там поцелуев. Сыты, одеты – и вперёд. Так вот, один раз тятенька мой родный маме сказал: «Да дай ты ей, – стало быть мне, – этой отравы». Ну, маме не жалко, налила полную ложку: «На, пей». Глотнула я с жадности, чуть не вырвало. Все со смеху покатились. Все знали, рыбий жир это был. Конечно, я потом Шурку треснула по крутой башке, пока никого близко не было. Орал, конечно, и виноват не был, но мне легче стало.

Вот где был рай на земле, так это в нашей деревне. Недаром сейчас Тюменские богатеи здесь понастроили своих домов. Я думаю, правильно. Старое рушится. Времена новые идут.

Родители померли, дети в городах дела поправили, денег прикопили, пусть строятся в нашей Ушаково. Жива деревня! У нас кругом и леса, и поля, и реки с рыбой. Ягоды-грибы. А неба сколько! Ширь неоглядная, нигде такого ясного нет. Правда, при дождях грязи как грязи, но высохнет – и снова рай…

Вот, под этим синим, огромным небом, при этих богатых лесах да широких полях, да при невысказанной красоте родной земли мне мои дорогие и незабвенные тятенька с матушкой и завязали пупок. Завязали крепко, от души. Вот уж девятый десяток идёт, а всё дюжит… Если кому интересно про чужое счастливое детство читать, милости просим. Конечно, самое раннее, ещё толком не осознанное. Когда только-только начали звенеть мои нежные, невидимые, хрустального звука небесные струны. Это невыразимое по теплоте и вольности "Житие не святой Марии".

 

ГЛАВА 2.

Я была счастлива, сама не зная об этом. У меня всегда было состояние невесомости, как будто я не ходила, а летала. Какие-то неведомые тонкие, хрустальные нити соединяли меня с небом и миром. Они тихо и нежно звенели, когда на земле слышался грубый голос, плач, мат, брань соседей. Кто-то неведомый оберегал меня от грязи и прозы жизни, пока не пришел тридцать восьмой год.

Но я про него писать много не буду, так как мы с ним были не знакомы, до одной страшной ночи, когда мама спешно в темноте одевала нас, а отец усаживал на телегу. Или судьба, или этот самый злой год разорвал нашу жизнь надвое, как «завеса в храме». Не хочу о плохом сейчас писать. Как живые, встали в глазах картинки моего счастливого детства, которые длились всего семь с хвостиком лет.

Итак, кто это тут я? Ну, я конечно особа интересная, не в смысле внешности, так как мою внешность каждому легко представить, если он рос в деревне от трех до семи. Даже вспомнить нечего, кроме копны рыжих, спутанных волос, голубых глаз и тонких, в вечных «цыпках», рук и ног. Девчонка как девчонка, но меня знала вся деревня. Я, конечно, славы не искала, эта капризная дама сама шла ко мне.

Во-первых, ещё при «младых ногтях» я умерла, а потом ожила. Это вам не фунт изюму. Вся деревня про это чудо знала. В те годы бабы родили часто, так же часто и хоронили деток. А что делать? Не все выживали. Не лечили ведь. Чем «бабки пользовали», тем и ладно. Умрёт дитятко, сгоношат скорые похоронки, свезут на погост, к родимым могилкам рядышком, и дальше жить. А что сердце матери исходило болью и невидимыми слезами, до того дела никому не было.

Во-вторых, через тятеньку. А как же? Любимая и самая младшая дочка председателя нашего колхоза. Льгот-то мне от этого родства не много было. Все знали, что тятенька-то мой крут. Если кто виноват, он на чины не глядел… А уж мой-то чин и вовсе был мал.

Главная моя слава была через него оттого, что он в самую Москву ездил. Какой-то Калинин его в Кремль, на съезд позвал, и потом вся деревня приходила к нам в избу смотреть живого Сталина и других вождей. Конечно, не совсем живых, а на больших фотографиях и в книгах. У нашей семьи до сих пор у всех, и у меня в том числе, хранится фотография со съезда.

В основном, я помню лето, когда всё и происходило. Мы росли, как полынь-трава, свободно и беззаботно.

Даже мы, дети, понимали, что зимой хлеб не растёт. Трава тоже. И всё это надо на нашу долгую и холодную зиму запасать. И скот пасти, и огороды полоть. По этой важной причине пригляду за нами никакого не было, что нам совершенно не мешало жить. Вот и баню по субботам топить было надо, куда ни крути… Положа руку на то место под тоненькой, неделю не мытой шеей, наша баня по-белому была мне враг номер один. Честно признаться, считать я не умела, но знала по опыту – враг, и притом номер один. Потому, что у меня был еще один враг – Вовка, тётки Стеши сынок.

И чё это все парнишки были противные и орали без мамок? Как-то так получается, что мужики без мамы, а когда вырастут, без жены, ну никуда не годны. Ни к печке, ни к корыту, ни к зыбке их не тянет, да они и не умеют, а хуже того, не хотят этого делать. А вот что я видела, что они сильно любят, так это праздники. Тогда мужики веселые, водку и самогонку, гадость эту, пьют с удовольствием, потом долго и громко, как будто все враз оглохли, начинают говорить каждый своё и руками размахивают, и по-русски мало говорят, а все по-матерному. Потом поют нестройно, «кто в лес, кто по дрова», так в деревне говорят. А вот когда бабы к ним припарятся, вот тогда красота… Плывет песня, как бела лебедь по чистому озеру, переливаются звонкие бабьи голоса и густые мужиков. Сердце замирает от чего-то, уносит песня в какие-то неведомые края. Уж так хорошо жить на этом белом свете! У нас на деревне много пели, особенно девки.

И что интересно, я никогда не пела, а через многие годы все песни старинные знала наизусть. Все мелодии чётко выводила. Пели про какой-то Байкал, про могилку, про которую не узнают родные, про раненого бойца, про брата с сестрой. Жалобных песен было много, прямо плакать хотелось. Но время шло, керосин в лампах выгорал, гуляющие расходились, и почему-то кому-то чего-то не хватало … и тогда начинались обязательно драки.

Кое-где по избам взвизгивали бабы, ревели ребятишки, пьяные мужья наводили в доме порядок. Мой тятенька тоже не отставал и гонял маму и старших сестер, Раису и Зою. Анну отец очень любил, как и меня, и мы его не боялись. Ольга, Клава, я и Шурка лежали тихо, как мыши, на полатях, и туда отец не заглядывал. Долго еще хлопали двери, звенели разбитые стекла и слышались пьяные голоса.

Наутро, раным-рано всё шло как всегда. Это в нашей избе, в других не знаю. Мама, чистенькая, в фартучке, в красивом платочке и с синяком под глазом уже управилась в кути.

 

ГЛАВА 3.

Гора блинов высится на столе. Это у нас завтрак. Сейчас-то бутерброд да яички на сковородке…

А у нас стол ломился от еды. Стояли чашки с мёдом, со сметаной, с растопленным маслом. Молоко из русской печки, с вечера поставлено, топлёное. Пенка в палец толщиной. Мама пенку снимет и ложкой кладёт на блин тому, кто хочет. Тятя с пенкой любил. Они с Австрийцем по десятку блинов уметали. Чё скажешь? Мужики… Больше никогда в жизни я не ела блинов, вкуснее маминых. Не блины, а сказка – нежные, душистые и много-много дырочек, как звезд на небе. Я любила с мёдом. Мама сложит блин треугольничком, макнет в мёд и подаст мне. С тёплого блина сладость течет, я облизываю пальцы, глотаю эту сказку, и радости нет конца. Часто и яишенка была на столе. Но это же тебе не ужин, чтобы сидеть разъедаться… Но, худо-бедно, самовар-то ведёрный выпивали.

За окном только светает. Отец уже во дворе, седлает Каурку. Австриец тоже во дворе. Они отзавтракали, сытёхоньки. Тятя со двора, работничков будить. Австриец достает воду из колодца и носит в избу, заносит наколотые дрова к печке. Это маме в помощь. Улыбнётся мне, потреплет мои рыжие кудряшки и уходит к сараю, к стайкам, к бане. Я не знала, что наш Австриец пленный, что отец привез его ещё в гражданскую войну. Был он глухонемой от контузии, жил с нами в доме, ели все за одним столом. А было всех одиннадцать душ…

Тятя с мамой, нас семеро, Австриец и баба Катя, тоже глуховатая и нам не родная. Чья она, никто не знал, но все её любили. Она детей пестовала. Тихонько ходила по избе, что-то по мелочам делала. Иногда я видела, как она сидела на крыльце, куда-то смотрела в одну точку и о чем-то думала. И мне почему-то было её очень жаль. Наверное, где-то у неё был дом, дети. Я этого не знала и ни о чем не думала, но всё равно жалела. Иногда подсяду к ней, маленькая, худенькая, а она возьмёт мои ручонки и гладит их. А сама на меня и не глядит… Почему-то и мама со старшими сёстрами любили посидеть на крыльце . И Австриец сидел по вечерам один… А днём, по жаре или в дождь, мы с Райкой играли.

И еще помню куклу. В семье, где было шесть девочек, не было ни одной куклы. И когда баба Катя смастерила из старого чулка куклу с нарисованным личиком, с волосами из золотистого нежного льна (лен-то сами трепали, пряли и ткали всю зиму), и даже пришила ей руки, правда, ног не было, и сарафанчик из лоскутков, радости моей не было конца. Ясно, что такой красоты я не видела ещё в своей жизни. Самое интересное было у моей куклы – это глазки. Видать, баба Катя не была художником, поэтому у моей красавицы один глаз был больше другого и бровь выше. Поэтому кукла будто подмигивала мне и говорила: «Не бойсь». Очень я полюбила её и гордилась. Ходила и думала, как её назвать, да не одно деревенское имя ей не подходило… Вот сейчас я назвала бы её Консуэллой или Джульеттой, но тогда я таких имён не слыхала. Вот хотела, да не успела. Никакого терпенья…

Понесло меня на улицу хвастаться. Крикнула своей подружке Райке Сёминой, чтобы выходила: «Райка, выходи, у меня кукла!» Громко так крикнула. Тихо я не умела. Пока подруга моя тележилась, две девчонки подскочили, – «дай посмотреть», – ну и пошло… Колька «сопля» тут как тут. Рванул мою куклу за голову, я к себе, девчонки к себе. Когда подруга выползла из-под подворотни, от куклы в моей руке осталась только её ручка без пальцев. Правда, пальчиков и сразу не было, и смотреть было не на что… Это было первое большое горе в моей маленькой жизни. Я ревела до икоты, и никто меня не утешал. Баба Катя была глухая, тятенька родимый где-то мотался на своем Каурке, некому было меня пожалеть. Приятели мои тоже готовы были плакать, глядя на тряпки, которые выпали из старого чулка. Больше в моей жизни не было ни одной куклы.

А жизнь шла – нет, не шла, а катилась веселым разноцветным колесом по пыльной и широкой улице родного гнезда.

Собственный дом и был мне гнездом, большим, теплым и уютным. С любимым суровым тятенькой с его неуемной натурой и бешеной работоспособностью, с мамочкой, доброй, нежной и тихой как мышка. Мышка-то мышкой, а с домом и кучей «ордынцев», то есть нас, деток, она прекрасно управлялась. Не деревенская чистота в доме многих удивляла. Соседки, когда просто забегали чего-нибудь попросить, или чаевничать сядут, обязательно скажут: «Ох, и чистота у тебя, Пиама Васильевна, прям душа тает, когда бы ни пришёл… Пол-то как шёлковый, занавески играют… И как это у тебя стекла-то такие чистые, дом-то ведь при такой пылище у дороги стоит». На что мама всегда каким-то тихим и вместе с тем горделивым голосом отвечала: «Да ладно вам, бабы, расхвалили, как невесту. У меня ведь девчонки, вся работа на них по дому-то». Я, когда слышала, как мама хвалит своих «девчонок», в душе своей маленькой тоже гордилась, что и моя доля труда есть. Вспоминала, чего это я хорошего для дома делаю? И ничего-то придумать не могла, так как ничего не делала.

Но однажды летом мама попросила меня залезть под амбар и собрать там яйца. Кур у нас было не мерено, они шарились везде, где ни попадя, и неслись некоторые, ясно, и под амбаром. А так как, видно, мама посчитала, что я, как самая худая и росточком мала, под амбар легко залезу. Я и радёхонька, что заделье и для меня нашлось, нырнула туда. Если бы я просто так залезла под амбар, мне бы от сестёр попало. Молодцы курицы, знают, где нестись. Меня просить долго не надо. Главное, чтобы похвалили. Немного было жутковато, и я чуть-чуть трусила. Света мало, сверху висят тенёта, какая-то неживая трава, пух куриный, мусор всякий и везде куряк. Я ползала, собирала яйца в подол платьишка и сначала передавала маме свою добычу, потом вылазила сама, как взъерошенная курица. Я вся была в сухом куряке, мои рыжие кудряшки в серой паутине. Если бы я видела себя в зеркале, я бы никогда больше не полезла под амбар. А так я спокойно лазила туда всё лето. Мама, когда хвалила «своих девок», значит, и меня тоже хвалила. Поэтому я сильно гордилась и хвасталась, что я уже большая…

Ну вот сейчас, прям, не знаю, про кого писать? То ли про тятеньку, то ли дальше про себя. Да ведь и про маму, и про сестёр, да про всех надо, кого помню. Батюшки, как же я управлюсь? Сроду столько не писала. Ладно, от себя не убежишь. Опять же, своя рубаха ближе к телу.

Про себя тоже местами интересно…

Вот сейчас и про врагов можно.

Через дорогу, наискосок, стоял небольшенький домик тётки Стеши, жены тятиного племянника Пашухи. Фамилия у них была, как и у нас. Да чуть не полдеревни были одной фамилии, наверное, родня. Пашу я мало помню, а вот тётку Стешу хорошо. Да и все любили её и жалели. Потому, что все почти мужики по пьяни дрались, а этот племянничек жену свою уж сильно бил, и бегала она от него по чужим избам, часто и к нам прибегала в наскоро накинутой шалюшке.

Мама ее привечала, а тятя, нахмурив свои рыжие брови (он тоже сильно рыжий был, весь в меня), шел к Паше, чего-то там, видно, ему говорил, и потом эта бедная Стеша, как на плаху, шла домой. А детей у них была только Шурка, девчонка некрасивая, тихоня, с моей сестрой Клавкой подружка. А тут случилось так, что Стеша была на сносях. Маленькая росточком, с личиком хорошеньким, веселая, добрая женщина. Чё уж там у них опять вышло, только пьяный Паша избил беременную жену. Она только открыла крышку подполья, хотела слазить по огурцы. Тут и муженёк явился, взбесился да и столкнул беременную в подполье. Она там и родила Вовку, и ногу сломала.

Мама моя видела в окошко, как муженёк этот пьяный шёл. Видно, сердцем почуяла недоброе, побежала через дорогу к ним. Так Господь и спас Стешу. А советская власть осудила Пашу на год тюрьмы.

 

ГЛАВА 4.

С одной стороны, и хорошо, что его нет. С другой, некому работать. Шурка ходила с бабами на поля, но я думаю, мало от неё толку было. А Стеша охромела, и сильно. Врачей-то не было. В огороде, по дому управлялась кое-как, а тут ведь еще и Вовка-рёва. Он всегда не орал, к примеру, как я. А как-то гундел противно. Ну, видно, когда голодный или мокрый, то и плакал. А чего мокрому-то быть? Зыбка-то холщовая, всё насквозь протекает. Вот если бы у них была зыбка как у нас, глубокая, то я бы этого Вовку долго бы еще нянчила. У нас ни один не выпал из зыбки. Зыбка, если кто не знает, я расскажу. Тут я спец.
 Когда рубили дом, в матицу ввинчивали крюк. Потом в кольцо на крюке продевали очеп – ну, такая тонкая лесина, обструганная гладко. Из какого дерева был очеп – я, конечно, не могла знать, так как в лес выбирать лесину меня никто не звал. Сама зыбка – это четыре толстых струганых палки, связанных по углам тонкими ремешками. К ним пристраивали, кто чем мог, кусок грубого холста, стлали чего-нибудь мягонького – и всё, спи, сколько хочешь. Это не всё. К зыбке за два угла привязывали петлю, чтобы качать ребёнка. Сядет, к примеру, матушка прясть или там, вязать, поставит ногу на петлю, и всё. И дитю хорошо, и дело делается. А чаще всего детей качали старшие, кто подрос, или бабушки. В зыбке мягко, тепло, очеп поскрипывает, дитю песенку поют; в доме полумрак, лампу прикрутят (нечего керосин зря-то жечь), в доме тихо, так хорошо, душа мрёт. Баба Катя уже на печке, мы с ней рядышком приткнёмся. Кошка с нами. Спать ещё не время, особенно зимой. Я ведь к чему про зыбку-то? Да чтобы вы поняли, почему тётки Стеши сынок Вовка был моим врагом номер два. 

Вот ведь, правду люди говорят: «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается». Это я к тому, чтобы вам всё понятно было, почему так долго про зыбку рассказывала. Да вы уж, наверно, догадались. Раз уж так вышло, что я была безработная, а у тетки Стеши работы было невпроворот, вот и выпросила она у мамы помощницу, то есть меня – качать в зыбке этого гундосого Вовку, ну, помните, он ещё в подполье родился. Не часто – просила Стеша – и не надолго. Вот я тут и сгодилась. Может, он оттого и плакал-то тихонько, что не в поле, не в доме родился. Я бы его жалела, если бы его не качать. Он мне не в тягость был. У нас дома нашего Шурку уже не качали, он сам ходил на своих коротких, толстых и кривоватых ножках. А так как у него большая голова перевешивала, он часто падал. Но почему-то всегда на попу. Вот такая привычка у братца моего была.

Вот опять не про Вовку, а про Шурку. Здоровый бык был, а всё ходил за мамой. Как только мама присела, прясть ли, или что сидя делать, братец тут как тут. Нашарит у мамы под кофточкой титьку и сосёт. Хоть стоя. Мы над ним подсмеивались, а ему хоть бы хны. Только сопит себе, молоко по губе течёт. Я его иногда по башке-то тумкала, а он поорёт маленько и не сердится. «Глуп, как пуп» – так баба Катя иногда говаривала.

Ну вот. Про себя-то чуть не забыла. С утра или там после обеда, как только тётка Стеша крикнет через дорогу-то:

– Пиама, чё, Маруся-то дома ли?

 - Дома, дома. Щас прибежит. –

 И ко мне:

– Беги, доченька, подсоби, покачай Вовку-то, хворый он у Степаниды… А как усыпишь – и беги, играй…

Ага, не знала мама, что так просто этого ребёнка не уторкаешь. Я его качаю, а он гундит, я его качаю, а он ни в одном глазу. Я ему и петь пыталась, хотя ещё и сама не умела. Знала маленько про какого-то Будённого, про Чапаева тоже, а чего про них Вовке петь, он же их не знает. Хотя я и сама не знала, кто такой этот Буденный. Парнишки знали, наверное. По временам идут по улице и базланят. Они и про Щорса, и про Чапаева орали. Тихо не получалось. А нас, девчонок, не брали к себе даже близко. Говорили, что мы тонко поём. И в бабки играть не брали, а так ничё, всегда вместе. Вот так я и страдала через этого Вовку.
 И не убежишь, пока он не уснёт. Не очень много раз бегала я Вовку качать – хоть и нехотя, но ослушаться маму и в голову не приходило. Но я невзлюбила этого ребёнка. На улице, бывало, такой шум, визг, топоток, побежали ребятишки куда-то, а я, как проклятая, зыбаю Вовку, а он, гад, не спит. Гундит помаленьку. Вот вражина. Меня бы столько качали, я бы спала, как пропастина.

Раз как-то утром вылетела я из ворот, Райка из подворотни выползла, ребятни куча собралась. Чей-то отец отдал ребятишкам тележное колесо играть. Такое событие ну никак нельзя было пропустить. Игра-то общая получалась. Вместо оси в колесо просовывали крепкую длинную палку, с двух сторон брались за неё сколь влезет человек и с диким восторгом катили это колесо вдоль деревни. Потом с укорами, чуть не с дракой, другие хватались за палку с двух сторон – и пошла потеха. Катали это колесо, пока оно не разваливалось. Иногда на два дня хватало.

Ясно, что всем хотелось покатать. Все было готово, рулевые наши уже за палку хватались, и тут, как на грех, меня мама выдернула из кучи… и пошла я, глотая слёзы обиды и отчаяния качать этого ненавистного соседа. Стеша жалостливо просит: «Марусенька, побудь маленько, покачай Вовочку, я его только покормила, он быстро уснёт».

И ухромала в огород. А у меня сердце всё исчесалось, бежать надо, так бы и заорала во весь голос от обиды. Там, на солнце, по тёплой широкой дороге люди колесо катали, кричали от восторга, за ними облако пыли, курицы в разные стороны. Красота! А я тут маюсь…

А этот «Вовочка» и не думал спать. Правда, и не гундел. А раз все ладно, так чего глазками лупать? Может, я тихо качаю? Ну, на тебе быстрее…

А помните, я говорила, что у них зыбка мелкая? И чего Паша такую сделал, что ребёнок из нее вывалился?

Правду сказать, я так расстаралась, что с размаху зыбку об стену брякнула. Я бы не выпала, доведись кто бы меня качал. А у Вовки ручки-ножки спеленуты, как ему удержаться? Вот и выпал сверточком. Лежит и молчит, и глазки закрыл. Красота, тишина… Я к тётке, с крылечка кричу: «Вовка уснул, на полу лежит, я побежала!»

Чё потом Стеша выла, и мама с бабами суетились, я уж и не видела. Но почему-то больше меня в няньки никто не звал…

 

ГЛАВА 5.

Так и катилось колесо моего детства весёлой радугой.

Случалось, конечно, всякое. На нашей же улице, в большом доме, где давно уже кого-то раскулачили, был сельсовет. А в задней комнате наладили детский садик. Тут и ели, и спали, и играли. Главной была крепкая бабка, Дарья Гавриловна с того конца деревни. Она была одна за всех. Если хотите знать, скука была в этом садике смертная. Гуляли мы во дворе, все пятеро. А двор-то без единой травинки, пылища и кучки конского навоза, потому как стояли в конюшне две лошади и бричка под навесом. Еще под навесом стоял триер, какие-то колеса и много всякой железной всячины. А ели мы то, что приносили с собой матери. Дарья Гавриловна складывала всё в кучу, потом делила на всех, и себе тоже. Очень мне этот садик не нравился и особенно наша няня. Больше некого было поставить. Ну вот, если вам интересно, расскажу, как я сбегала из этого плена. Во-первых, мы с Райкой – моей соседкой и подружкой, маленько прогребли подворотню, через которую лазили курицы и собаки. Райка-то привычная в подворотню лазить. Когда Сёма, её отец, и Сёмиха, её мать, уходили на работу, девчонка оставалась одна. А так как она даже до воротной задвижки не доставала, то чтобы ворота не расхабанивать, Сёма вставлял там палку, и бедная моя подруга на улицу ловко лазила через подворотню.

Вот во время «прогулки», когда наша няня мыла крыльцо, мы с Райкой полезли в эту дыру. Все шло хорошо, подружка уползла, а я, не умеючи, застряла на половине. Лежу на брюхе, голова на улице, все остальное в ограде. Пылью рот и нос забило, кричать боюсь. Подруга в три секунды слиняла домой в свою подворотню. Я лежу, страдаю, пока терплю. И, о счастье, мой-то родименький на своей Каурке прямо к сельсовету летит. Соскочил с коня и тут меня увидел. Я от страха и стыда глаза закрыла, а душа запела – вот оно, спасение.

Я ведь вам вроде ещё не говорила, что отец мой был председателем колхоза. В конторе-то он мало был, а тут, видно, почуял, что его любимая дочь в беде, и свернул к сельсовету. Приподнял воротину, вытащил меня обратно во двор, отряхнул от пыли и повел к Дарье. Наругал её, велел умыть меня и ушел по своим делам. Наутро, с узелком в руке меня опять свела в садик сестра Оля. Лёлькой ее звали, а по-взрослому Ольга. Она была старше меня, но на вечёрку мама её ещё не отпускала. На вечёрку у нас ходили три сестры – Раиса, Зоя и Анна, которую дома тоже звали Нюркой. Вот эти-то сестрицы и попили моей кровушки.

Ну, про них потом, а то про себя опять забуду. Да чё-то так много народу, и про всех бы написать, да вот не знаю, чё получится. А чё может получиться у семилетней девчонки, да ещё и нигде не бывавшей, кроме своей деревни. Но тогда деревня была целым огромным миром, наполненным чудесами....

 Но все-таки про себя интереснее.

 Значит, пришли мы с Олей в этот садик… Ворота закрыли, подворотню толстущей доской заложили. Нигде ни дырки. Пропала моя головушка...
Ладно, до обеда дотерпела, а как поели, велено было спать. Сама-то Дарьюшка посуду помыла, прикорнула на топчанчик и тут же захрапела со страшной силой, как мой родимый тятенька храпел, когда пьяный бывал. А я видно вреднющая была… Сказала, что не буду в этот садик ходить, значит, не буду. И точка. Вся в тятеньку своего.

Вышмыгнула я во двор, куда бы деваться? Пошла под навес, где старый триер стоял и разное железо. Залезла на триер, села на край бункера, да и скатилась по гладкому-то железу вниз, к валам, которые колосья протирают. А валы-то повдоль, и на них уже скопилось всякой всячины. Там и остатки соломы, и пух какой-то, и мусор разный. Даже больно нисколько не было. Так как в такой ситуации думать я ни о чем не могла, то вскоре прилегла, да и уснула. А спали дети в деревне очень крепко.

Ни сказок тебе, ни книжек никто не рассказывал и не читал. Редко, когда баба Катя чего-то споёт тихонько. Только перед сном затащим под тулуп кота и гладим его в темноте, а из него искорки голубенькие выскакивают. Надоест коту, чтобы его гладили, цапнет кого-нибудь, выскочит из-под тулупа и удерёт на печку к бабе Кате. Она там тихонько спала и кота не трогала.

Ну, пока я сплю в триере, можно рассказать вам про дом, если, конечно, интересно. Мой-то интерес тут какой? Похвастаться, конечно… Дом-то у нас был не простой, а кулацкий, пятистенок. Не просто сени да изба, как у всех. Сени с крыльцом, само собой. Куть большая, с русской печью и большим столом, за который садилось нас одиннадцать человек. Да я уже говорила. Два окна на дорогу и одно во двор. Три широкие лавки. Крашеные. Две вдоль стен, а одна вдоль стола. Места много было.

В горницу открывалась двустворчатая белая дверь. В горнице стояла железная кровать с горой пуховых подушек. Стоял тоже большой стол, за ним деревянный диван, на который нам нельзя было садиться. Это для гостей. Еще было большое зеркало на тумбе, но оно было высоко, и я никогда не видела себя в зеркале, да и нужды в нём не имела. Да нам с Шуркой и ни к чему были зеркала. Мы и без зеркал красивые были. Когда меня кто-либо видел замарашкой да еще с соплями (случалось), говорили: «Ну, красавица...» Я так и думала, что красивее меня и нет никого. А, впрочем, мне это было всё равно.

 А окон в горнице было четыре, по два на две стороны. Горница была большая, светлая, потолок крашеный белой краской, и были нарисованы лебеди и амуры с крылышками. Больше в жизни я таких потолков не видывала. В переднем углу на божнице стояли три иконы, и были на них тоже люди странные нарисованы. Баба Катя иногда долго стояла перед ними на коленях, и что-то им шептала.

 Ещё маленько, и про горницу хватит писать. Из неё еще была дверь в горенку. Я там редко бывала. Это в ней спала самая старшая сестра, Раиса. А когда она вышла замуж за Яшу и ушла жить к нему, в горенке поселилась Зоя, потом Анна. Ольге не довелось поспать в отдельной комнате. Все остальные спали вповалку в горнице, на полу, под тулупами. И еще была тут же печка-голландка. Топилась она из горенки, а выступала больше половины в горницу. Весь пол устлан домоткаными половиками.

Чистота, красота, но туда дверь только на ночь открывалась, да когда старшие девки там перед зеркалом себе личики мазали. Меня туда не пускали, потому, что я много вопросов задавала, куда, зачем лицо красить? Чтобы никто не узнал? Так всё равно их вся деревня знала. Сестры смеялись и выпинывали меня не обидно в куть. Всё же секреты у них от меня видно были. И секреты эти я должна была знать. Хотя, правду сказать, мне их секреты нипочем не нужны были. Вся соль-то была в том, что очень хотелось посмотреть, что там, на вечёрке деялось. Вечерами от околицы слышались красивые песни, гармошка и звонкий смех. А нас, мелкоту, на полати… Да хоть бы одним глазком глянуть на все это веселье, на гармониста особенно. Я, конечно, даже и не просилась, да и Клавка с Лёлькой тоже были малы и разговоров про вечёрку не вели.

 

ГЛАВА 6.

Но старшие сестры сами придумали такую вот хитрость…

Так как в наших краях, как солнце сядет, комаров тучи налетают – ну, никакого житья. Бабы на лавочках и не сидели долго-то. Ветками отмахивались, а мы-то не шибко их боялись. Привычные. А вот для вечёрок, уж не знаю кто – собирали сосновые шишки, ветки сухие, чё попало, складывали в старые дыроватые ведра, да и поджигали. Дым разгонял комарьё, и молодёжь веселилась чуть не до утра. Мы-то, конечно, спали и ничего уже не слышали. Только утром мама будила девок, а они кобенились, проснуться не могли, пока отец в избу не заходил. Тут уж не до сна. Тятя-то крут был. Скажет, бывало: «Ну-ка, девки…» Ещё не договорит, а мы, не я, враз бежать исполнять тятину просьбу. Любили его и побаивались…

Так вот, надо бы про тятю, а я опять про себя. Ну, много ли про отца напишешь, если совсем мало видишь его. А я-то вот она, с самого утра, как волчок, целый день кручусь. Везде же успеть надо. Лето будто бы и длинное, но как-то скоро заканчивалось… А в рыжую кудрявую головёнку лезли одна за другой всякие интересные мысли. Вот, например, про Райку, подружку. Когда надо, я выходила на улицу и кричала: « Райка, выходи!» Во все времена так из дома друзей вызывали. Через какое-то время Райка показывалась, вернее, её голова в подворотне. Вот и сама подруга, с немного удивленными на мир глазами…

Странная вещь… Наши дома стояли рядом, огороды тоже. Между огородами даже нитки не протянуто, одна межа, травой поросла. Не было у нас в деревне ни заборов, ни запоров, ни замков. Может, где в других деревнях были, того не знаю, дальше околицы я не бывала. И чего бы Райке не приходить ко мне играть по задам, за баней? Нет, две умницы упорно лазили через пыльную подворотню.

Стояли жаркие летние дни… Мама собрала по стайкам цыплят и посреди двора под короб их выпустила. Всегда так делала. Под коробом цыплятам хорошо было. И на солнышке, и коршун не утащит. Писку – на весь двор. Теплынь, красота, покой… и коршун тут как тут. Расправит крылья и кружит, кружит… Покой-то, правда, у меня был только тогда, когда я спала. А так, у меня была полна голова разных идей, так что я и не успевала всё претворить в жизнь. Какой уж тут покой… Как-то так выходило, что только разыграешься, заживёшь своими мечтами, забудешь про весь окружающий мир – как тебя тут же выдернут в ихнюю жизнь: «Маруська, иди домой, мама зовёт!»

И чего бы маме меня звать домой, чего я там не видела? А, обедать пора. А я и забыла. И от того, что у меня мои мысли не выходили из головы, я то ложку уроню, то чаем обольюсь, за что и получала небольшенькую выволочку, в виде подзатыльника.

Отец редко дома обедал, бояться было некого. Прям вот уж, у кого покоя не было. Бывало, играем около нашего дома, тятя на Каурке подлетает. Красавец, весь в меня!

Снимет с головы картуз, кинет мне: «Маня, живо… побольше…» Хватаю кепку, бегу в стайку к курам…
«Кыш…» Собираю яйца в кепку, штук с десяток, несу тяте. Он ловко стукает яйцо друг об дружку, выпивает и … улетел на своём Каурке по своим делам. Тятя очень любил работать, как я играть.

Вот опять не в ту колею заехала. Я же хотела про меня, про Райку и про цыплят.

Пришло мне на ум «в дом» поиграть. Райка короб держала, он же легкий, из ивняка плетёный. А я выдернула штук пять-шесть цыпушек. Залезли на баню по углу. Дом устроили…

Опять же поясняю для особо понятливых, для чего мне цыпушки. Мама моя была хозяйкой, не сравнимой ни с кем. Отец хоть и поколачивал её за компанию с другими мужиками – ну, когда пьяные, но любил видать сильно. Не зря же мама ему шесть девчонок подарила. Ни у кого в деревне столь дочерей не было. А бабы говаривали, что девки от большой любви родятся. Не знаю, не знаю. О Господи, когда же я по порядку вспоминать-то начну…

Видела я, как мама ближе к осени ловила штук пять гусей, связывала им лапы и садила в рогожные мешки на откорм. Никуда гуси не ходили, мама их поила и кормила прямо лежачих. Давала им чистую воду из колодца, хлеб, зерно, орехи. Потом снова завязывала мешки. Гуси становились жирными, мясо нежное, не выхоженное. Потом резали. И на лёд, в ледник…

Ну вот, и мы с Райкой решили пир устроить. Перевязали цыплятам лапки, завернули в тряпочки, чтоб не шуршали тут. Ну, как водится, «дом» устроили, в гости друг к дружке ходили, из глины угощенье лепили, чай пили долго, как бабы, когда у нас собирались.

У нас ведь изба большая, стол большой, самовар ведёрный. Мёд и сдоба, пироги и пирожки со всякой вкуснятиной в кути не переводились. Шибко-то я не ела, только сильно любила сладкое. Вот сейчас говорят: «Ой, да мы слаще морковки ничего не видели…» А я видела… Когда бедные люди у богатых всё отбирали (ну правильно, нечего богатым на свете жить), они ничего не жалели и у деда моего Максима пасеку вместе с пчёлами сожгли. А пять ульев, ради мамы и детей, оставили.

Меня-то тогда ещё и в помине не было. Вот мама и сохранила, и развела снова пчёл. Мастерица моя матушка была, умница…

Как про всю жизнь подумаю, так желание писать пропадает. Про всю-то жизнь мою дальнейшую писать никаких жизней не хватит… А так – хоть про детство свое золотое с серебром напишу, так как будто свежим ласковым ветерком повеет с тех пор, с тех мест, где осталась моя милая родина. Господи, да неужели это взаправду было?.. Сон, да и только… Иначе никак не назовешь. Но, рано или поздно, сны эти золотые кончаются…

Но я всё ж не всё ещё вам рассказала о себе. Это же моя главная задача. А что я могу про других-то написать? Я же только про себя много знаю и помню. То ли я начала про цыплят, то ли нет? Вот уж и забывать стала. Ну да, начала…

Ну, погостевали мы с подружкой в своем «доме», в «гости» друг к дружке походили, надоело… Слезли с бани, всё там оставили. Ладно бы там тряпочки-щепочки. Дождутся до другого раза. А главное, про цыпушек-то забыли. Мы же их по всем правилам, связав лапки, подвесили на жердине, где веники для бани висят. Наигрались, слезли с бани, убежали на улицу, на речку, да мало ли где мы день доигрывали. Бедные цыпушки…

И когда дня через два я услышала, как отец кричал во весь голос (с матерщиной, конечно) на маму и на девок, что-то холодной лапкой тронуло меня изнутри. Тятеньку под крышу дровяника чё-то понесло, рядом с баней, и оттуда слышался рёв: «Таку-растаку мать, чё, кошка чё ли сдохла где-то? Вонища, не передохнуть… Ищите, под амбар лезьте, в углах прошарьте…» Сильно батюшка мой сердит был, а в сердцах-то мог и огреть чем попало. Все это хорошо знали и боялись отца, и слушались безо всяких-яких. Метались девки по двору, и Сёмиха тут была, и Сёма тут же стоял, зажавши нос. Соседи всё же. Когда тятенька грозен был, даже соседи поди боялись…

Под амбар некому было лезть, все были крупные. Надо же дохлую кошку оттуда вытащить как-то. А мы с Райкой мирно играли на крыльце в камушки, подстелив старенькую ряднушку, чтобы камушки не скатывались…

 И только я хотела помочь всем, хотела геройский поступок совершить, ну, хоть бы как тот Буденный, и залезть под амбар за дохлой кошкой, подбежала к маме сказать про это – гульнул ветерок близ бани, понесло оттуда вонь – и искрой в мозг: «Так это же мои цыплята...» Сразу-то не сообразила… « Чё делать?» И признаться страшно, и тятя с Сёмой сели на крыльцо, курят. Всё же я не сильно боялась родителей – лучше сказать, совсем не боялась. Просто растерялась. Райку за руку, к воротам поближе, и маму позвала: «Мам, на бане цыпушки… мы играли…» я побежала – и след простыл. Какие там разборки были – я, конечно, не знаю…

К вечеру всё и забылось, как теперь говорится, «инцидент исчерпан»… Только за ужином я, конечно, побаивалась тятеньку, как бы он не припомнил мне и не дал лёгкую затрещинку, хотя ни разу в жизни не тронул меня и пальцем… Робко повела глазами на отца, а он так хмуро глянул на меня из-под рыжих густых бровей – и подмигнул. Мое сердечко чуть не выпрыгнуло от радости… Как же я была любима, и сама всех любила!!!

 

ГЛАВА 7.

Это ощущение радости и любви как легким облаком обволакивало меня. Играла я всегда где-то выше земли – на бане, на сеновале, на сараях, ловко лазила на заборы и ворота, легко с них падала и не ушибалась. Но один раз, помню, залезла на крышу дома, а там, у трубы, была пристроена лавочка. И показала её мне сестра Анна. Она почему-то любила там книжки читать. Анна же уже в Тюмени училась и Зоя тоже, грамотейки наши. А мама гордилась ими. Кто еще из деревни в городе-то учился? Наверное, из-за того, что отец-то председателем колхоза был.

Ну и вот, я на крыше. Страшновато, конечно, зато вся «родина моя малая», как на ладони. Радости и гордости… полные, ну, правда, не было штанов…

Вижу, пыль столбом, орава «ордынцев» куда-то летит, а я тут одна, трясусь от страха, нужна бы мне эта лавочка? А как же, интересно же, почему Анне надо было здесь книжки свои читать? Ладно, а мне-то, если здраво рассудить, мне-то зачем на крышу лезть, на эту чёртову лавочку? Ни читать я не умела, ни писать, тем более ни одной книжки у меня сроду не было.

Это сейчас, дитё еще в пелёнках, а у него куча книжек накуплено, да еще с картинками. Но никто из них в столь юном возрасте не знал стихов Пушкина, Лермонтова, Некрасова и других, кроме меня. Я «Демона» очень любила, плакала над Есенинской собакой, у которой хозяин-кат утопил щенков.

Ладно, про поэтов потом.

 А тут вопрос, как с крыши слезть? Пробовала по лесенке, не выходит. Задом наперед не нащупываю ступеньки… Нижняя ступенька то ли ниже стала, то ли ноги у меня короче стали? Я же не знала, что залезть всегда легче, чем вниз спуститься. Отчаялась по лесенке. По крыше добралась до веток рябины, что под окнами росла в палисаднике, ухватилась за ветку, да и сползла к самому краю крыши. Рябина старая, высокая, а ветки-то у ней гибкие. Держусь за ветку, а спуститься страшно. Выход один – маму кричать. А кого еще? И не сообразила, что мамы-то дома нет, сестёр тоже нет. Ага, так бы они и дали мне на крышу избы залезть. Это тебе не баня, где мы с Райкой часто играли.

 Я так орала, что даже как ни галдели мои друзья, услышали мои вопли. Сбежалась орда, стоят, снизу на меня таращатся, советы дают. А чё мне их советы, кто бы сам залез на такую высь, да попробовал не орать со страху-то…

Один Колька-сопля стоял, молчал, носом швыркал. Наверно, думал, как меня с крыши достать, а потом отлупить. Бывало уже. Но я почему-то сердца на него не держала…

И вот, сквозь слезы и вопли, я разглядела своего спасителя. Конечно, это был мой любимый - прелюбимый тятенька. Видно, в конторе был, а по случаю жары окно-то открыто было, а шум был велик, а может, кто-то слетал к сельсовету, доложил обстановку, вот и пришло спасение. Даже не заругался, только шевелиться не велел. Снял он меня с крыши, отряхнул одежонку, вытер мою зарёванную мордашку и ушёл.

А треснул меня два раза мой друг, Колька Каржов, по прозвищу «сопля» – за то, чтобы не лазила, куда не просят. А ему-то что?

Тоже мне, командует тут... Да ещё стукнул…

А меня и так никуда не просили. Только два раза. Вовку тётки Стешиного качать, да под амбар за яйцами лазить. А на Кольку чего было сердиться? Он и так всегда за меня был. Колька, хоть и был меня чуть-чуть постарше, а ростом-то с меня всего. Он даже иногда брал меня на качели. А что кукле голову оторвал, я давно забыла. Друг всё-таки…

Ладно, немножко про качели. Мне-то покачаться ну никак не выходило. Только, бывало, кто-нибудь подсадит (сама-то я не залезу), только качнет разок – и всё. А Колька, хоть и не большенький, а ловчей меня. Встанет на доску, ухватится за верёвки, присядет, потом коленки выпрямит – и полетели в облака. Ну, если уж правду говорить, до облаков было очень далеко. Я до них, за всю мою жизнь, так ни разу и не долетела.

Об этом потом, если успею. А про качели-то не договорила. Вот когда по праздникам, или просто по вечерам, девки с парнями собирались около этой волшебной доски и, посадив на доску девок, сколь мест хватит, двое парней вставали по краям доски и так же как Колька приседали и выпрямлялись, держась за крепкие веревки. Вот было на что посмотреть! Качели взлетали так высоко, чуть не до неба… У девок подолы красивые по ветру полоскались, девки дружно визжали от страха и восторга, а парни еще сильнее раскачивали качели и тоже громко хохотали.

Так и не выросла я до того, чтобы и мне так же летать до небес, и чтобы Колька Каржов стоял на одном конце доски…

 

ГЛАВА 8.

А вот чтобы обманывать меня и пользоваться моей малолетней глупостью, для этого у меня были старшие сёстры. Помните, я хотела про вечёрку рассказать? Хотела, да всего так много случалось, а сразу про всё не получается.

Вот вы бы задумались и спросили меня, а как же это я тут пишу про себя? Я же в триере сплю. Про тот садик детский я уж давно позабыла. Да, долго искали меня, и когда я выспалась в триере, то услышала в ограде, как Дарья Гавриловна выла жалобно, и как сильно тятя всех материл, даже без русских слов.

А мне (я уже проснулась) было страшновато. Да и мокрый подол был. А куда деваться? Давай кричать. Тут и мама, и девки, и соседи ближние собрались.

Шутка ли? Председательская Маруська в триер залезла и спит. А ее полдеревни ищут. И слова такие нехорошие про меня: «Выдрать бы ее путём… Неужто у Николай Максимыча ремня на неё нет?»

Нет, не было у моего дорогого тятеньки на меня не только ремня, но и тоненькой ивовой веточки. Сроду пальцем не тронул. Старшие сёстры очень даже бы охотно накостыляли мне за вредность, но боялись отца.

Так и росла я «вольным казаком». А вот за простодушность свою много страдала.

Я же вам про вечёрку вроде начала. Ну, не про само гулянье. Так и не довелось мне чудными деревенскими вечерами под звёздным небом под гармошку у околицы песен попеть. Может быть, на меня бы кто-то из парней посмотрел, хоть тот же Колька Каржов... Может, он тогда носом швыркать перестанет и «соплёй» его звать не будут. Мечты…

А пока сестра моя любимая Анна ласково так, с улыбочкой, пока я не сбежала на улицу, улещает меня:
 – Маруся, а чё вы с Райкой сегодня делаете?
 Простая душа, то есть я, отвечает, что дел у нас с Райкой по уши…

 – Девчонки по ягоды вчера сговаривались, может, и нас с собой возьмут…

На что сестра говорила:

 – Ох, мила ты моя, они уж в лесу наверное, видела я утром в окошко... как они собиралися около дома Цильмана. Ушли они, моя хорошая...

Видя мою расстроенную рожицу, Анна спешила успокоить меня:

– Не переживай, вот мы с девками пойдем в лес, вас с Райкой возьмём...

Много ли ребёнку надо, чтоб утешиться?

А Анна тем временем уже подговаривается, что, дескать, сегодня вечером они возьмут нас с Райкой, и ещё кого-нибудь можно сговорить постоять недалеко, посмотреть немножко на круг. Обманный диалог продолжается… – Ты, Марусенька, у нас такая умная да ловкая…собери подружек-то, да насобирайте шишек да сухих веток в сосняке. Да побольше… Там, за часовней, старые ведра лежат, вот в них и насобирайте, да еще в кучки… Дыму-то много надо…

– А вы не обманете?..

– Да, Бог с тобой!.. Да когда это я тебя обманывала? Это Ольга в прошлый раз тебя обманула…

Хотя, по совести сказать, я и не помнила, кто и когда меня обманывал. Не помнила, и всё.

– И Райку возьмём?

– И Райку… и ещё, кого хочешь, возьмём…

Счастливая донельзя, я бегала по улице, собирая своих друзей. И пошла работа. Сосняк у нас большой, сосны старые, толстенные, высокие, прям небо подпирают. Ух, шишек под ними полно. А понизу заросли тёрна, шиповника, всё колючее. Пальцы исцарапаны, занозы кругом... Друзьям моим уже давно не нужна никакая вечёрка, намылились убегать. Но, все-таки, натаскали, кто в чём – кто в платке, кто в подолишке. Жарко, потно, очень пить хочется... Худо-бедно, хоть не очень много, но смело можно вечером на бал, к околице.

Не тут-то было…

Вечер тихо, ласково опускается на уставшую деревню. Заскрипели воротные петли, встречают своих кормилиц у ворот бабы…

Вот такая благодатная тишина и в душе, и в тёплом пыльном воздухе… А кормилицы с поскотины идут медленно, важно, понимая свое предназначение. Вымя, полное молока, тяжелое, походочка – заглядение…

Пастух позади стада шагает, не торопит коров как утром, не орет благим матом, не щелкает кнутом. Бабы до поскотины провожают утром и вечером встречают, как дорогих гостей, своих кормилиц. Вот и дойка закончена, куры, эти хлопотушки, спят давно, все дела во дворе переделаны. Сели ужинать. Даже я умытая и в чистом платье. А как же. Мне же на вечёрку посмотреть обещано. Я даже ноги хотела вымыть по такому случаю, да мне как будто кто шепнул: «не надо». Ну, я и рада, что так сойдет, мне же не плясать.

 А сердце билось по-воробьиному от радости и какой-то неясной тревоги. Правильно, тревога-то сбылась, а вот радость в слезах спать отправилась всех вперёд. Ужин закончен.

 А что мы, к примеру, ели – щас скажу.
 И когда это мама всё успевала? Хотя нас и садилось за стол семь да два, да еще два, всем всего хватало. Тут тебе и гора рассыпчатой картошки с маслом и зеленью, и огромная сковорода с мелкой речной рыбкой, запеченной в яйце с молоком, чашка свежего творогу со сметаной, мед всегда к чаю, молоко, хлеба гора, мягкого и запашистого, сметана отдельно, мало ли кому хлебом макать охота. От такого ужина ясно, что в сон поклонит. Но меня в тот вечер ко сну не клонило. У меня важное дело…

Это же надо? Ушли девки в горницу и дверь за собой закрыли. Чего-то там хихикают, чего-то сговариваются… Наверное, про женихов говорят, так это мне не интересно нисколечко. Мне бы дымком от шишек подышать, на звезды бы посмотреть из темноты, а если повезет, так и луну увидеть. Я ведь только день видела, а с раннего вечера до утра дрыхла, как пропащая. Вот что интересно, спать я тоже любила. Заглядываю потихоньку в горницу к девкам:

– Ну, чё вы так долго-то?

– Сейчас, Марусенька, скоро мы, скоро…

– А гармошка-то будет?

– А как же, милая, как же, обязательно будет... Мы гармонисту сказали, что вы с Райкой и шишки собирали, и вообще вы уже подросли, и он может и для вас с Райкой чего-нибудь сыграет...

Мамы дома нет, она с бабами на завалинке у Стешиного дома. Сидят, про свои дела говорят. С бабами не интересно. От нетерпения стою, с ноги на ногу перетаптываюсь. В душе огонь желаний…

Наконец, из горницы выглядывает Зоя, самая вреднущая из сестер.

Шепотком мне:

– Беги за Райкой-то, да маленько погодя за нами следом и идите, а мы вас там встретим…

Сказано-сделано. Подхожу к соседям, калитка открыта. В избе тихо, темно. Наверно, в гости ушли. Вышла на улицу, слышу, Сёмиха со Стешиной завалинки, где и мама сидела, меня окликнула:

– Ты чё, Маруся, хотела? К дочке, дак она уж спит…

Ну, маме не стала ничего говорить, что я-то спать не собираюсь. Бегом в свою избу, а там тихо, отец в кути что-то с уздечкой мастерит. Я всё почти поняла…

– А девки где???

– Девки-то? Дак на вечёрку побежали…

– А я ???...

Мое маленькое сердечко просто взорвалось от острой обиды и предательства. В тот момент я перестала жить. Я даже заплакать не могла. Вдруг, какие-то нежные, тонкие, еле слышные, как звон хрусталя звуки наполнили меня, и забылось всё.

Утром, как ни в чём не бывало, сидела за столом во время завтрака рядом с сестрами и чётко осознавала, что из всех моих дорогих сестёр я не буду любить Зою…

Это было так страшно – кого-то не любить…

 Потому, что мне мир улыбался, а я его любила и ничего не боялась.

 

ГЛАВА 9.

Конечно, зря я так сказала. Боялась, да еще как.

Я маленько про скотину скажу. В нашей деревне (не знаю, как в других, не была там) почему-то не разводили свиней. Всё остальное было. Даже через два дома от нас жили козы, немного, и один козёл Петруша. Когда эти козы с Петрушей гуляли вдоль заборов и все чего-то быстро-быстро жевали, козёл всё поглядывал на нас, ребятишек, и хватал траву с оглядкой. Он был худой, какой-то недокормленный, с рогами и с бородой. Ходил и всё зыркал на нас большими глазищами, и был похож на доктора, который один раз приезжал к нам из Перевалово. Только у доктора не было рогов, а были очки, и очень уж с Петрушей они были схожи. И, конечно, я его боялась, козла-то, не доктора, поэтому никогда не дразнилась. Разве только язык покажу из-за калитки.

А когда мальчишки перед козлом выкобенивались, я, не дожидаясь, что будет, пряталась. А еще в колхозном стаде, при коровах, был здоровенный, как гора бык, по кличке какого-то героя. Звали его Мамай. От одной его башки с крутыми рогами и налитыми кровью глазами коленки от страха подгибались, и хотелось побыстрее убежать подальше. Вот, вроде и всё. Да не шибко всё… Может, вам и не интересно, а мне так помнится эта, милая сердцу, картина… Кур у всех было полно, и вечно они шарились, где попало, а мы, когда неслись по дороге, пыль столбом, норовили их напугать. Они смешно взлётывали, разбегаясь, и возмущённо кудахтали. Вот веселье. А с гусями у нас этот номер не проходил. Гусь – птица важная и серьёзная. И гуси меня в канаву загоняли, и гусак меня щипал за то, что я хотела у него перо из хвоста выдернуть. Так щипнул, что синячище на одном месте был. Жалко ему пера стало. Я вот чё заметила. Никто так быстро не сердился, как гуси. Подумаешь, господа важные.

Вот к примеру взять хоть того же Петрушу или Мамая. Они вон какие рогатые, а подобрее были. Это же какой прилив сил и мужества надо, чтобы скотину с рогами подразнить… И страх, и радость, и ещё что-то такое… такое, ну, не умею я сказать.

Нет, подрос у нас петушок, какой-то прямо буйный. Ни с того ни с сего наскакивал на всех. Ну, и бывало, пнёт его кто, он отлетит, а не унимается. Один раз не доглядела я петушишку, шла по двору, а он догнал меня и клюнул сзади. Я присела, голову руками прикрываю и ору благим матом. Не помню, кто от меня отогнал этого забияку, только вечером надо мною подсмеивались – трусиха, мол… Сестрички хихикали. И тятенька мой сидел за столом, улыбался. Думала, вот, никто меня даже и не пожалел… Только больше этого петуха я не видела во дворе.

Вы думаете, при моей-то вольготной жизни, про какую такую смерть говорю? А обыкновенную… Оно бы надо было сразу признаться, отчего я такая любимая была для всех? Да чего-то подумала: «А вдруг не поверят?» Но, все равно, про такую оказию в нашей семье не рассказать, ну никак нельзя. Похвалиться я всегда любила…

Это уже мамин рассказ про меня. Тут я ничего не могла вспомнить, потому, что ещё ни ходить, ни говорить не умела. А вот мама всё помнила. Еще бы…

В деревне всегда дел полно. Отец, как всегда, где-то гонял на своей Каурке, когда ему сказали, что Пиама его разлюбезная подарила ему дочь. Ну и радоваться бы надо, по хорошему-то. Надо бы, если бы первая была доченька, или, к примеру, вторая. Все понятно, вырастет, замуж отдадим, глядишь, зять будет, ещё один мужик в доме. Не исполнялись мечты отца о сыне. Девчонка-то была шестой по счёту. Это ли не обида, это ли не крушение надежд. Один мужик на семерых баб, это с мамой если считать. И когда, по случаю, тятенька напивался и гонял ни за что, ни про что маму и старших девок, мужики ему сильно сочувствовали и не осуждали. Может, только в душе радовались, что у них бабы как бабы, и парней рожают.

– А вот у Николая-то, вишь, жена умница и красавица, и уж хозяйка, прям, свет не видывал, а вот парнишку родить не может. Может, болезнь у ней какая неизлечимая?

Я немного про мамину болезнь вспомнила, когда вечерком, где- нибудь у завалинки, бабы языки чесали. Вот и слышала, что говорят:

– Это у Пиамы-то с Николаем сильно любовь большая. Вот, видно, поэтому и родит она одних девчонок. Мол, от сильной любови девки родятся…

И я верила этим разговорам, думала, что эта болезнь и есть любовь. Значит, парнишки-то чё, выходит, просто так? А ишшо Колька-сопля дерётся? Вот вырасту большая… Дальше мне ни чё в голову не приходило. Опять я укатила от самого главного. А чё я сделаю, если у меня всё было самое главное. Дальше опять мамин рассказ:

– Манечка-то у нас родилась перед Покровом. Прилетел мой ясный сокол, черенком плётки стукнул в окошко. Матом меня окрестил и умчал на своем Каурке. К ночи прибрел домой еле живой, упал на лавку в кути. Дня три пил. Дак ведь работы выше головы. Работа важнее. Ну, чё теперь делать, не задавить же девчонку… А она вышла личиком беленькая, глазки голубенькие и рыженькая. На отца прям вылита, похожа. И всё бы ладно. Через неделю окрестили. Спросила:

– Как дочку-то назовем?

– Как-как? Марья…

– А на другу осень захворала моя крошечка. Только-только на ножки встала, ходить пыталась. Шажок-два сделает, и на попу хлоп. Грудь еще сосала, я не отнимала, думала, пусть растёт у материной груди. Не думала я больше носить. Сорок лет, бабий век. Да вот беда и случись. Не доглядели мои няньки, Нюра да Лёля, видно, чего-то холодного хлебнула, или ножонки простудила, только свалилась моя маленькая в жару. Баба Катя, сокрушаясь, отваром её пользовала, укутав, на голбчик уложила… А она ни есть, ни пить не хочет, и голоска не подаёт.

Припаду к лобику губами, горит ребенок. А чё делать? Август, страда. Нет минутки свободной. Ребятишки одни. Ехать за 30 километров в Зырянку за стареньким доктором некому. Что ж, на всё воля Божья…

Сутки прошли. Вечером прибежала с поля, смотрю, лежит недвижно моя Манечка, еле дышит, хрипит, глазки не открывает… Слёзы в груди закипели. Держусь, надо же остальных ужином кормить. Все к столу подтягиваются, молчат, на меня поглядывают. А что сказать? Отец постоял у порога…

 – Мать, я на конный двор… – И вышел. Австриец за ним.

Накормила семью, дети спать ушли, остались мы с бабой Катей. Через силу прибрала в кути, поставила опару. Ходила, как во сне. Сколь времени прошло, не знаю. Сам зашел в избу, сел на лавку, молчит. Катерина от голбчика, позвала отца, меня:

– Милые мои, однако, не доживёт ребёночек-то до утра…

Я склонилась над умирающей дочкой. Слёзы душили, а я ничего не могла сделать. Гладила ее мокрый от пота лобик, целовала безжизненные ручки. Шло время … Катерина в горнице, прикрыв лампу от спящих девочек, на руках шила Манечке белую рубашечку. Отец под навесом сколачивал из тёсаных досок маленький гробик. Австриец сидел на крыльце, подняв лицо к небу. Наверное, он молился своему Богу. Он же не православный был, пришлый. Ну и чё? Бог- то на небе один.

Вернулась в избу. Хрип у дочки стал реже, стонов уже не было. На столе догорал керосин в лампе, и я давай лампу заправлять. Сняла стекло, открутила горелку, уже взяла воронку и бутыль, чтоб налить, и вдруг у меня, как молния, вспыхнула мысль… Я вроде слышала, что кто-то керосин пил, а для чего, не помню. Забилась эта мысль в голове и, не соображая, что я делаю, взяла ложку, вылила в неё тёплые остатки керосина из лампы, и, подойдя к голбчику, почти в темноте вылила этот керосин в открытый ротик. Пришло осознание, страх, что это я делаю, а вдруг сейчас умрёт?

 – Господи, прости… помоги и помилуй… – уже в сотый раз молила я Бога.

Отошла от неё, занялась лампой. Бутыль за печку поставила, горелку прикрутила, фитиль наладила, стекло протёрла, села на лавку. Бездумно… Посидела, и вдруг, как огнём обожгло: в избе-то тихо-тихо…

 – Ох, матушки мои, уморила я дочку-то керосином этим…

Боже, как страшно-то стало от этой тишины. Делать нечего. На цыпочках подошла с лампой к голбчику. Нет сил глянуть в личико. Подняла лампу. Смотрю…

Глазки закрыты, щечки запали, бледная-бледная, и не дышит... Реву стою. И вдруг вижу, на подушке пятно какое-то. Сильней склонилась, вижу, кровь с гноем вытекла из ротика. Со страху-то не заметила, что одеялко над грудкой чуть-чуть шевелится. Лампу на припечек поставила, к Манечке метнулась, обняла тихонько, а она спит… Уснула моя страдалица.
Омыла ей ротик от гноя и крови, прикрыла потеплей и к Кате да к отцу сказать, дескать, девчонка-то ожила. Баба Катя давай креститься, а отец, известное дело, выругался матом и пошел в избу. А прежде, грохнул по гробику молотком.

Вот так первый раз Бог меня спас от смерти маминым керосином. И была у меня незнакомая болезнь с красивым именем «Скарлатина». Чем я тоже потом сильно гордилась, когда подросла. И друзья мои считали меня очень важной и лишний раз не обзывались. У них-то такой болезни не было.

С тех самых пор тятенька мой и полюбил меня больше всех. А может, и раньше…

 

ГЛАВА 10.

Всё-то я вам рассказала. Всё про себя поведала. Ой, да прям-таки всё, да не всё, а только то, что сама помню. К сегодняшнему дню, когда я пишу эти строки, прошло восемьдесят два года. И, если бы из моей большой семьи был жив ещё кто-нибудь, он бы рассказал гораздо больше.

Так бы и текла моя жизнь разноцветным колесом, яркой радугой, если бы не некоторые мелкие неприятности. По какой такой причине мне не нравились тесные помещения, не знаю. Только я боялась бани… Там было всегда темно, даже днём. Единственное окошечко мало свету давало, а мылись всегда по вечерам, то приходилось зажигать лампёшку. По субботам, в жаркой темноте, в пару начиналось дикое, на мой взгляд, действие.

Первым паром в баню шли мужики, отец и сосед Сёма. Часто и Паша-драчун приходил. Эти, как мама говорила, мылись с придурью. Им веники свежие подавай, квасу кринку. Ежели летом, дак из колодца ледяной воды в предбанник заносят. Зимой, дескать, мужики из пару да прямо в снег. Не знаю, чё им так приспичило, в снег нырять? Сама-то я не видела. Люди сказывали. А я ведь тятеньку всегда умней всех считала…

И чё там, в бане, вальяжничать? Подумай-ка, баре какие… Ну, за вениками-то я на баню заскочу быстренько. А воды девки достанут из колодца, мама баню вытопит… Господа какие, подумаешь… Сёма всегда со своим веником. А Пашуха в кальсонах и курмушке через дорогу перескочит – и всё. Не пил бы, и веники, и баня свои были бы. Нет, глотку-то кто заливать будет, язви его?

Кстати, в деревне не в каждом дворе были свои бани. И часто баню топили по очереди, а мылись две-три семьи. Пару всем хватало. Воду-то рекой не лили. Её надо было с речки на коромысле натаскать. В бане главное – пар. Взрослые на полке хлестали сами себя или друг друга распаренными берёзовыми вениками. Жар был невыносим.

Зная мое яростное нежелание лезть в этот горячий кошмар и моё умение убегать, пока тятенька с Сёмой и Пашухой парились, старшие сестрицы пытались догнать меня. Сразу после мужиков мама перемывала малышню: Шурку, Клавку, Лёльку и меня.

Последними мылись девки. Те долго мылись, ведь волосы-то густущие, прополощи попробуй. Тоже, красавицы голожопые, как дорвутся до бани… Вечно девки в бане дольше всех плескались и всё чё-то визжали, будто кто их щекотал… Вот охота была…

По этой причине, каждую субботу я сбегала, а за мной устраивался марафон. Желающих меня поймать было полдеревни. Кино, да и только. Только кина у нас тогда не было, это я приврала. Хотя и бегала я быстрее всех, но противостоять целой бегущей и орущей «орде» я все-таки не могла. Меня ловили и тащили мое худое и дергающееся тельце в эту ненавистную баню, как приговорённого агнца…

Мой младший брат, уже вымытый и розовый как поросёнок, сидел на лавке, завернутый в чистую пелёнку. Сидел, сопел и хоть бы хны. А чего ему хныкать? Когда мама освободится, даст ему, бугаю, титьку. А я-то за что маюсь?

Мама, не долго говоря, ставила меня между колен, крепко прижимала и, намылив мою спутанную шевелюру, отмывала с неё всю пыль и грязь, заодно с мыслями о моей нелёгкой судьбе. Вначале я пыталась орать и брыкаться, но силы были неравные и мыло лезло в рот. Я болталась в маминых руках как сломанная ветка, пока она тёрла, не жалея, мое тельце. Орать уже не хотелось, силы были на исходе.

И как это мама всё угадывала? Как знала, что я вот-вот помру… И как раз, в этот момент полного изнеможения, в предбанник заходил тятенька, мама надевала на меня чистую рубашечку и передавала нас с Шуркой отцу. Он брал нас к себе под мышки и заносил в дом.

На этом трагедия моей жизни не кончалась. Начиналось выдёргивание моих рыжих кудрей. Этим занимались сёстры. Кто пожалеет мою бедную головушку? Правду сказать, сестра Анна тоже любила меня и всегда старалась расчесывать мои спутанные кудряшки очень осторожно. Я и сейчас вспоминаю её с грустью, болью и благодарностью.

Про сестёр я тоже скажу, что помню. Потом...

На то время жили мы по деревенским понятиям богато. Хоть и раскулачены были дед с бабушкой, из дома никого не выселили и не всё отобрали, потому, что отец воевал, а у мамы было уже четверо детей. А вот чё отобрали, не знаю. Меня тогда не было. Только помню, мама расска –зывала, что пасеку почти всю сожгли, вместе с пчёлами… Жалко пчёл-то... Был у нас Каурка, две коровы, телушки, овцы, не знаю, сколько.

Полный двор кур, гусей. А сама мама до того жила в доме отца сиротой, как бы работницей. Она была из бедной семьи, где у бабушки, которую звали Олимпиада Дормидонтовна, были ещё дети, старше мамы. Брат Агап и сестра Акулина. А мужа у бабушки не было. В те времена такое считалось большим позором. А так как предполагаемый отец троих детей был сыном богатого человека из Зырянки, который учился в Петербурге и на лето приезжал навестить родителей в своем имении, после его отъездов у красавицы Липки и рождались дети. Говорили люди, что любовь у них была сильная. И не трогали их. Но судьба не дала долго мучиться бабушке. В один год Бог прибрал по причине чахотки сначала Акулину, потом Агапа. Умерла и Олимпиада, свет Дормидонтовна. Мне всегда было жаль её, хотя я её никогда и не видела. В деревне, на виду у всех, идти по улице с «пузом» -- это надо смелость иметь… Поди, стыдно ведь было… До меня еще далеко было.

И осталась младшая девочка, моя мама Пиама, круглой сиротой. Мир не без добрых людей. Взяли девочку мои будущие дед Максим и бабушка Марфа. Хоть и богато жили, а хлебосольней их на деревне не было. Уже в мою пору к нам вечно народ приходил. Не то, что к Каржовым, к Колькиным родителям. Правда, у Кольки отца-то тоже увезли давно. С бабкой парнишка жил. Кто его обстирывать-то будет, да отмывать? Вот он и сопливый всегда бегал.

Году не пожила мама у богатых людей, как приключилась в доме эта холера, болезнь. Говорят, любовь! Видать, заразная. Сынок младший, Николушка, взял да и полюбил девчонку-работницу. Ему шестнадцать лет, ей и четырнадцати нет. Тятенька-то мой заявил отцу, сказал:

– Женюсь на Пимке, и всё! Люблю, дескать, шибко!

Дак и дед Максим был неуступчив. Хоть и хороша Пимка была, дак ведь нищая, почитай. Да и нагулянная. Мать-то её, Липа, не одного парня с ума свела в деревне. Даже из Перевалово приезжал один богатый жених, сватать… Нет, не пошла. Бедная, а не позарилась. Порода такая, ордынская. «Нашла коса на камень…» Бит был мой тятенька жестоко. Три дня с лавки не вставал. В длинной рубахе, без штанов. Не пикнул даже. Потом в жару метался, бабушка от него не отходила, поила травами, шрамы смазывала. Дед старался в дом не заходить, а мама как серая мышка по углам пряталась, хотя ни в чем виновата не была. Она их побаивалась, этих хозяев. Были мужики небольшого роста, суховатые, рыжие, молчаливые – что отец, что сыновья. В деревне-то говорили, дескать, татарское отродье, а нас, ребятишек, так и звали «ордынцами».

Чё бы ни было, а вскоре и поженились, и обвенчались. Вот от такой-то, заразной любви, шесть девчонок родилось да сынок. Жить бы да радоваться. Да кабы воля своя…

 

ГЛАВА 11.

Ягодка это лесная, слаще которой нет... Во всем мире растут разные фрукты-ягоды, но мне она полюбилась оттого, что я другого ничего и не собирала. Смородина, черника, голубица, клюква, брусника, костяника, черемуха, боярка и еще куча всякой всячины росло в наших пышных лесах. А вот – она, «и одна, да миленька». Пока рассуждаю, что лучше, а тут и Нюра вынырнула из-за кустов:

– Ох, Маруська, и испужала ты нас… Зойка ревёт, тятю боится, все на меня сваливат... Я ж тебя караулить должна... Ну, чё ты тут забыла? Чё делала, а?

 – Мы уж по полтуеска набрали…

 – Дак Нюра, посмотри, чё кругом деется-то?

 – Вот тебе бы всё любопытничать..? То и деется, чё надо… Лес ведь… Тут своя жизнь. На всю жизнь не наглядишься. А у нас свои дела… Вот, гляди!

Склонилась сестричка, я с ней присела, и боже мой!.. В траве-то под листиками ягода, земляника. Крупная, спелая, с одним рыжеватым бочком, на тоненькой веточке. То я и думала, чё такой запах в лесу сладкий. А это, выходит, от неё. Вот глупая я, букарашек разглядывала, а ягоду не видела. Ну, теперь наберу…

Полянка небольшенька, Нюра рядом, можно и набрать кружку-то… А кружки-то нет, потеряла. Поискать бы, дак где в траве-то найдешь? Сестре боюсь сказать. Принялась я земляничку, самую спелую да крупную, в рот ложить. Уже не вприсядку, на коленках ползаю. Сорву две-три ягодины, положу в рот, языком к нёбу прижму… Глаза сами собой от удовольствия закрываются. А ягод – ешь, не хочу…

Сладости этой запашистой решила домой принести. Не влезало уже в меня. Нашла лист лопуха, здоровый такой, наложила в него ягод, зачем-то ромашечку сорвала туда же. Как бы подарочек. Съела еще немножко, чё-то так приморило солнышком, не могу глаза разлепить. Прилегла и уснула. Я же еще раньше вам говорила, что спать люблю…

Так и принесла меня старшая Зоя на закукорках, полусонную. Все ворчала, что не надо было брать меня в лес, что права она была. Зато мама, когда отмывала мою рожицу и руки, красные и липкие от сока, сказала мне:

– Умница ты моя, Манечка, подарочек принесла… А на столе лежал измятый лопух с ярко-розовой кашицей…

А про кружку никто и не вспомнил и про городские ботиночки 36 размера тоже…

Уж больно хорошее времечко, это лето. Прямо, полёт души. Но, я так думаю, и зима не хуже. Только вот лето быстрее кончается. И чё бы так-то?

Зимой местами тоже интересно бывает…

 К примеру, я всегда мечтала больше зимой…

Летом-то когда? Всё недосуг. Вот не знаю, где как, а мы первым делом – на свою любимую речку. В города играть. Ясно дело, когда замёрзнет река. Появляются во льду пузыри замёрзшие, много-много. Большие и маленькие. Бежим на речку. На коленках ползаем, разметаем снег, и вот они… наши «города»…

Собираем всякие сосновые иголки-веточки, нитки-тряпочки… Украшаем свои города, мечтаем там побывать, улетаем на лёгких крыльях воображения в свой прекрасный детский мир… Звенят и переливаются нежнейшие хрустальные струны. Неизвестно откуда, звучит в ушах чудесная музыка чистоты, белизны, смеха, падающего снега на румяные щёчки ребятишек. И хочется от избытка чувств обнять весь мир и жить вечно!

Не знаю, как другим, а мне зима по душе. Правда, темняется быстро. Но и это к месту. Вечерами другая жизнь, особо тихая. Во-первых, после первых морозов, ближе к Рождеству, начинаются приготовления. Всё-то не опишешь…

К примеру, пельмени мама начинает заводить. Тут ведь как? Не на один присест. На всю зиму. Поэтому теста много, мяса ещё больше надо. Мясо надо нарубить в деревянном корытце, приготовить фарш. Это мама никому не доверит. А вот стряпать садятся за наш большой стол все, и я тут как тут. К сёстрам приходят подружки, тоже садятся. Вроде посиделки получаются. Пельмени лепятся шутя. Мама незаметно подкладывает в некоторые пельмешки чё попало. Кому на богатство – копейку, кому на худу жизнь – уголёк, кому с парнем целоваться – изюминку… Кто-то заводит песню, её подхватывают все и льются потихоньку «страдания», шуточные, про любовь обязательно… Даже у меня шило в одном месте не торчит.

Мама важничает, смеет даже тяте сказать:

– Не курил бы ты, отец… Вишь ведь, тесто…
И отец послушно уходил к кому-нибудь из мужиков. У них свои тары-бары. Тоже поговорить-то любят. Дымище… сидят вольготно без баб. Всё с утра ещё переделано. Можно и поговорить по душам…

 А кто их знает, об чём они могут говорить? Вроде и не об чём. Разве только про лошадей да про навоз, что на поля ещё не весь вывезен… Ну, может, и про чё другое, уж не знаю. Вот тятенька мой, тот только и умеет команды отдавать… Это и понятно. Попривык на своих, то на белых, то на красных, войнах приказы подавать. Вот и не умеет говорить-то много. Да и другие мужики только матерятся, особенно, когда у «сборни» сход, или так просто посидеть сойдутся… Да Бог с ними, пусть отдыхают. А то ведь кроме работы-то чё они видят? Одна работа. Добытчики…

Конечно, какие в деревне прибамбасы? Самое любимое – санки, горка. Тоже картина маслом… Мы-то, мелюзга, ладно, пурхаемся в снегу, как курицы в пыли. А вот девкам с парнями приволье… Приволокут парни с конного двора сани или кошёвку, оглобли поднимут, свяжут их. Насадят девок. Девки красноморденькие, полушалки пуховые, выходные наденут. Глаза блестят из-под полушалков-то. Чё им мороз какой-то? Радёхоньки…

Парни сзади ухватятся за крыльца, разбегутся… и полетели с горы. Девки, конечно, визжат от страха, а, может, от чего ишшо. Парни тоже, видно, боятся, всё за девок хватаются, все хохочут… Вот веселье…

Ну, да этим кого удивишь? В моём доме скучно не было ни зимой, ни летом. У нас Зоя и Анна учились в Тюмени на учительниц, приходили домой на лыжах на воскресные дни и на каникулы. Иногда с подругами. Начинался меж ними городской разговор.

Вечерами под китайской, ещё старинной керосиновой лампой с фарфоровым в цветочек абажуром собиралась вся семья. Только маме некогда было… Господи…

Вот в этом ликбезе я и научилась любить книгу, читать и писать. Анна читала стихи Есенина, Блока, Пушкина… Особенно я любила мятежного Лермонтова. К семи годам я почти наизусть знала «Демона», много стихов Блока. Детская чистая память всё впитывала как губка. Эх, дальше бы поучиться… Не задалась судьба.

 

ГЛАВА 12.

Все, кроме мамы, любили читать. Может, и она бы чего-нибудь почитала… Не умела моя матушка читать. Всё на свете умела, а вот поучиться не довелось. Зато отец грамотный был. Не зря на съезд в Москву в тридцать пятом году ездил. Мне уж четыре года было. Хорошо помню, как тятя привёз нам таких длинных конфет в полосатых обёртках, много книг и фотографий.

Рассказывал он нам про то, как они в Москве пропили с радости-то все деньжонки, что из дому наскребли. Дорога-то дармовая была, а на гостинцы детям ничё не осталось. Вот во дворце и состоялась встреча с Калининым. В Кремле.

 Выяснилось, что без гостинцев – ну, никак нельзя. И добрый дедушка Калинин дал тятеньке сорок рублей. Много лет отец сокрушался, что не вернул ему деньги… Как-то не вышло. Много чего не вышло…

Дак вот, опять я не по порядку пошла. А скажите мне на милость, у кого у вас в шесть-семь лет в голове-то был порядок? Чё-то я сильно сомневаюсь. Ну вот, я опять про себя забывать начала. Так об чём я? Да, про зимнее житьё…

Зимой праздников много, ну, и гуляли немало. То свадьба, то родины, церковных канителей полно. Святых-то людей на Руси пруд пруди. За всех же надо выпить. Тут и Рождество! Вот уж где гулянье. В ночь-то под Рождество «нарядчики» по избам ходили… Как ввалится в избу целая ватага народу, кто в чём…

Тут и козлы в вывернутых шерстью наружу шубах, тут и попы в шутовских колпаках, и гадалки с самодельными большими картами, и пряхи с пучком соломы на веретене, и цыганята. Рваная гармошка… Балалайка с одной струной… Шайки с сухими вениками, вроде баню изображают, сухим веником хлещут, листья в разные стороны. Изгаляются, кто в чё горазд… шум, гам, хохот…

Мама не успевает одаривать одну ораву, а на крыльцо уже другие идут… Поют… кто псалом, кто матершинную припевку. Пляшут, смеются, угадывают, кто есть кто… Вот это веселье… Сроду не забыть! Всю неделю куролесят. Молодые мужики и парни играют в войну. Им бы всё кулаками размахивать… Вот петушиная порода! Нагребут снега, построят крепость и лупят друг дружку снежками. Или борются в снегу, в одних рубахах… Бывало, и овцу на крыше к трубе привяжут… Это уж парни тешились, холеры… И ворота дёгтем мазали… Это, если в доме девка была, да стала ненароком бабой. А может, и нет… Просто по шутке, или из мести… Там не поймёшь…

А как девки гадали?.. Это же надо большим писателем быть, чтобы всю эту бесовщину описать. После гулянок бабы избы прибирают, мужики дворы. Вот и ребятишкам есть работа… хорошая работа. Ходить по дворам и одаривать соседей, каких мама скажет. Навяжет мама узелки: пряников, тарочек, пирожков, растегайчиков с рыбой да всякой всячиной… Даже маковников медовых и сырчиков с изюмом. И вот мы с сестрёнкой Кланькой идем по деревне. Довольные, гордые. Встречаем одаривателей из других домов, побогаче. Никаких хиханек, баловства…

Не у всех же достаток. А праздника всем хочется.

Заходить в избы – целое дело… Руки заняты, а где и открыть утеплённую соломенными жгутами дверь не удаётся. «Кто там?» сроду не спрашивали. Приходится пинать дверь ногой. Хозяйка впускает меня, охает:

– Ох ты, мнеченьки-то!!! Никак к нам гости… Милости просим! Дак, кто же это к нам пожаловал?..
Разматывает на мне большой платок, из-под которого только глаза мои видно…

– Кого это нам Бог послал?.. Батюшки !.. Да никак Марья Николавна?.. Вот уж гостья дорогая!!!

От гордости и от радости, что я гостья дорогая, сама себя не узнаю… Я уже давно забыла, как она летом кричала, что отстегает меня крапивой по голой ж..е… Чё уж там помнить… Радёхонька без меры. Но скромна.

– Спасибо, тётка Фёкла… Нет, я только из-за стола… Вот, мама гостинцы… С Рождеством Христовым вас… послала!

 Почему-то волнуюсь. За стол не сажусь, мама наказала строго-настрого не лезти за стол, даже если зовут. У них ребятишек куча. А Фёкла последнее выложит… Отдаю гостинцы. Женщина благодарит меня, как большую… У меня сердечко трепещет от радости, даже как бы от счастья какого-то. Ведь и мама похвалит… Красота!!!

Всегда любила по праздникам гостинцы носить. Мама то мёду чашку отправит, где ребёнок захворал, то в тряпицу свежего хлеба каравай завернёт, той же Дарье Гавриловне. Одна тоже ведь горе мыкает. Мама всех жалела. Сама почти из сиротства. Сколько она муки́ передавала бабам, потихоньку от тяти… Тот-то строг был. Всё в дом!

Чё бы это вам ещё припомнить интересного? А вот, чуть ведь не забыла…

Жила у нас в деревне откуда-то пришлая семья. Ещё до меня пришла. Ланцовы по фамилии. Дети у них. Девчонка со смешным именем, Людмила. Люськой мы её и звали, и парнишка, не помню, как звать. И что интересно, но по какой-то причине жили они в бане. Вот, где наш сельсовет и детский сад был. Так на задворках у них, этих раскулаченных, и стояла баня. В ней и жили Ланцовы. Сам-то (никто его имени и не знал) хороший был чеботарь. И вот чё бы и не жить, как все люди. Дак он пил «горькую». Так мужики говорили. Не водку там, или самогонку, а «горькую». Чё уж за питьё такое? И жена у него была, Анна. Бабы говорили, что красавица, а чё мужики толковали, не слыхала я ни разу. Чеботарь Ланцов был отменный. Все несли ему обутки налаживать. Он и чирки шил. Кож-то у всех полно. А у кого нет, дак соседи и так дадут, без платы. Он и нам троим сшил белые шубки – борчатки… Лёльке, Кланьке и мне.

Так и жили они в своей бане. Я ходила по временам к ихним ребятишкам, звала играть. Тихие такие детки. Мне бы такой быть… Это сестра моя, Зоя, на них завидовала, недовольна всё мной была.

Одним утром, зимой, ещё темно за окном было. Сидим мы за столом за самоваром, чай пьём. Все дома. Ещё баба Катя жива была, Австриец с нами жил. Открывается дверь в избу, заходит Ланчиха. Ясно дело, все поворачиваются к ней. Мама сразу:

– Ты чё, Нюра… по чё-то пришла? Давай к столу..

Анна молча, стоя у порога, распахивает старенькое пальтишко!!! И, о Боже, стоит, в чём мать родила… И тут же запахнулась… тятя маме шепнул: «Прикрой, мать…»

Мама метнулась с лавки к Анне. За столом гробовая тишина. И тут я заикала. Я ничего не могла сделать, икала и икала. А потом у меня был жар, с перепугу, что ли?

Тогда мама навязала Анне узел одежды, ей и ребятишкам. Ну, дня через три-четыре бегала я в том краю. К Ланцовым торкнулась. Не лето тебе, не покричишь… Зашла, позвать играть на лёд детей. В бане печка топится, тепло, а свету мало. Но я зоркая. Невзначай поглядела на самого, а он сидит и чеботарит в маминой юбке. Мужик в юбке… Смешно мне так стало…. Разнесла я эту весть по деревне. Смеху было … бабы бегали, искали, у кого штаны лишние есть? А у кого они лишние? Мама горевала, что забыла про Ланцова, самого́-то… Не подумала, что последние штаны пропьёт.

Так вот и жили. Люди как люди… На Крещенье вот в кузне случай был весёлый. Решили в кузнице новый горн поставить. Яму выкопали, ждут, когда из города новый горн привезут… Россия -матушка… Два года ждали. Собирались в кузне мужики частенько – так, покурить… Когда, видно, и с бутылкой. Курили самосад. Окурки, мусор всякий – в яму…

Ну вот, в ночь на крещенье кузнец с подмастерьем Ваней обосновались в кузнице от баб. Не мешать чтобы им. Самогонки море – пей, не хочу. Ну и пили… Сколь ни сиди, а домой-то надо. Лёня, кузнец, крепкий был мужик. Стал Ваня подниматься, да и упал в ямку-то. Лежит, мычит, а вниз головой долго не помычишь. Пытался его Лёня вытащить, дак сам чуть не упал на Ваню. Тоже еле на ногах держался…

А чё делать? Выполз Лёня из кузни… Никого… Но Бог то есть!.. Едет с фермы трактор, сено завозил. Остановился тракторист... Лёня лыка не вяжет… Кузница настежь… Скумекал… Надо помогать мужикам… Пропадут. Не июль месяц, январь! Прицепил Ваню тросом за шубейку, вытащил тракторист его из ямки и поволок по снежной-то дороге к дому. Посреди улицы остановился, отцепил Ваню и укатил. Кто-то видел, как трактор Ивана тащил… Решили, что уже замёрзлый… Сбегали к жене его, сказали, что Ваня замёрз, не шевелится, трактор его притащил. Собралась деревня, бабы воют, молодой ведь мужик… Жалко-то как!!!

Мужики, тоже уже подпитые, не знают, чё делать? Праздник, а тут… как нарочно... мертвяк. Разобрались, когда баба его в одном платке прибежала… Упала на бездыханное тело мужа с причитаньями… И вот, на тебе, мертвяк… язви его!.. Когда жена стала его тормошить и выть в голос, дескать:

– Чё так недолго-то и пожил?.. Да на кого ты меня оставил?.. Да родимый ты мой!!!

Он тут и зашевелился, и дух от него самогоношный пошёл… Ну, тут мужики смекнули, в чём «собака зарыта». Загоношились с радости. Праздник даром не пропал!.. Заволокли Ваню в избу. Чё там дальше деялось, никому никакого интересу не было!.. В деревне праздник!!! В деревне веселье!!! Ну и драки, как водится! Гуляй, Русь-матушка!!!

 

ГЛАВА 13.

Хочу я дальше продолжать свою повесть или нет, но, как говорится, «замахнулся – ударяй!» Я уже в самом начале поминала о тридцать восьмом годе.
 Страшный выдался год…

В начале лета одной ночью постучал кто-то к нам в окно… Шепнул тяте его друг, что, дескать, утром за тятенькой приедет какое-то Н.К.В.Д. Бумагу он привёз. Мы-то ни бум-бум, когда нас ночью мама спешно собирала и на телегу усаживала. Мешки, узлы складывали. Хорошо помню ту ночь. Деревня спала…

И мы уехали, оставив все нажитое. Никто нас не провожал. У нас даже собаки во дворе не было, чтобы за телегой побежать. Не могу понять, за что отца хотели посадить? То ли за то, что в белой армии Россию защищал, то ли за то, что после разрухи, когда обнищала деревня, заборами печки топили, вывел свой колхоз в передовые, и в тридцать пятом году в Москву на съезд ездил? Этот вопрос «за что?» – не решён мной и по сей день.

Плохо помню, как ехали на поезде. Я остро чувствовала, что случилось что-то страшное. Я всей своей маленькой душой отчётливо понимала, что больше я не вернусь в свой родной дом, не увижу красавицу деревню, не увижу больше никогда дорогие мне лица друзей… Прощай, моё радостное, золотое, с серебряной каёмочкой звонкое детство. Мои поля маковые, льняные, пшеничные, гороховые… Мои леса, луга сенокосные, моя любимая речка…

Прощайте, мои небесные хрустальные, нежнейшие струны, зовущие меня в прекрасный мир жизни и любви… Я никогда не вернусь к вам... За что мне это???

А ни за что. Просто, я родилась на этой грешной земле. Всё, что со мной должно было случиться, оно и будет…

В Иркутске на вокзале отец оставил нас с мамой дожидаться его. Сидели мы кучкой на своих узлах как птенцы, выброшенные из гнезда. Что могли сделать родители, люди испокон от земли, в большом и шумном городе?

Главная у тяти была задача – найти крышу над головой. В те времена квартиры не сдавали и не продавали. Нечего было сдавать-продавать. Первым жильём была у нас старая заброшенная кузница на улице Омулевского. Помню большой двор, заросший травой. Посреди двора столбик. К нему привязана длинная верёвка. На другом конце верёвки привязана маленькая девочка, лет четырёх-пяти. Её небольшой домик задним крыльцом выходил во двор, сени были открыты, а дом на замке. В сенях стоял топчанчик для девочки и еда, скудная еда. А девчонка была весёлая и добрая. Вот мы с ней и играли. Её родители по целым дням работали. Ещё там у дороги стояла не то церквушка разбитая, не то часовня. Сейчас там кинотеатр. Я не помню, сколько мест мы сменили… Одно время жили по улице Русиновской (сейчас Байкальская), в такой крохотной комнатушке, что ёлочку на Рождество тятя подвесил к потолку. Нас всё ещё было семеро. Сёстры Раиса с Зоей были замужем и жили далеко.

Я спала на широком подоконнике, потому что никто не влазил на подоконник, а я как раз умещалась. Днём моё ложе служило столом. Единственное окно в толстой стене выходило во двор бани. Там были две скамейки (по-нашему, лавки). Когда был в бане мужской день, ну, это когда бабы и мужики мылись отдельно. А чё-то у нас в деревне отцы с матерями вместе мылись. Ну, опять же, некультурные люди были, чё с них взять?

Дак вот, на этих лавках сидели после бани мужики и курили. Окурки, как водится, бросали тут же. Когда никого не было, мы с сестрой Клавой бежали собирать окурки. Оставшийся табак вытряхивали на бумажку и старались собрать побольше. Лазили под скамейками, доставая эти окурки, именуемые «бычками».

Когда тятя вечером приходил после беготни по городу в поисках жилья и работы, усталый и молчаливый, мы с Клавкой выкладывали перед ним свои трофеи… Он улыбался нам какой-то жалкой улыбкой, сворачивал из старой газеты «козью ножку», курил и молчал… А у меня сердечко моё маленькое разрывалось от жалости и любви к нему. Вот и первые, взрослые страдания… А мне ещё и восьми лет нет.

Отец старался прописать нас, а негде. Без прописки не брали на работу. Бедный отец… Кормить детей надо… Мама устроилась прачкой к богатым евреям. Да и убирала, и мыла у них. Правда, евреи были добрыми, и я иногда прибегала к маме и меня там подкармливали. Я трясла рыжей головёнкой в знак благодарности, набив полный рот холодной кашей.

Осенью мы с Клавой пошли в школу. Это ещё по улице Баррикад. Недалеко от тюрьмы, за бывшим храмом... Я-то первый раз, в первый класс.

А чё? Я и тут не оплошала. Что такое недоедание? Чепуха, по новому лексикону. Это ещё не голод. Жить можно. Главное, чтобы хлеб был. Остальное – роскошь. Поэтому я не унывала, мне было весело, про еду забывалось. В классе меня любили (меня везде любили…).

Во-первых, в школу мы пришли с сестрёнкой в одинаковых красных сарафанчиках ниже коленок и в мальчиковых ботинках на два-три размера больше, какие много лет спустя я видела у Чарли Чаплина.

На переменках между уроками ребятишки окружали меня и щупали… Смешно им было на такого маленького клоуна смотреть. Рыжего, в красном сарафане и в больших ботинках. Они просили наперебой чё-нибудь сказать… я говорила, а они смеялись, хотя ничего смешного не было для меня.

Дня через два Клава пошла в школу в тёмной юбке и какой-то кофточке, а я не хотела никак менять такой красивый сарафанчик на какую-то юбку.

Ещё я помню, как учительница, когда спросила, как меня звать, я ответила:

 – Маня я… А тятенька Манечкой зовёт, а сёстры Манькой…

– Дети, а давайте назовём Маню Марой. Это красиво.
 Все заорали «ура!!!»

Дома я сказала маме и всем, что я теперь Мара, это красиво. Так учительница велела… Мама против не была. Раз сама учительница сказала, так и быть по сему. Тятю велено было звать папой. Тоже мне, имечко придумали! Ничего не изменилось. Так и осталась я, кому Марка, кому Мара, а кому и Марочка…

Всё, что было раньше, я забыла напрочь. Не помню и этих лет скитаний по городу до того дня, когда началась война. Мне не было и десяти. Как будто я враз лишилась памяти… Тысячи воспоминаний есть у писателей о начале войны. У всех были разные ситуации в то «прекрасное» воскресенье.

К началу войны отец работал комендантом в рабочем общежитии. Так же целыми днями его не было дома. Мама устроилась санитаркой в психбольницу Иркутска, называемую Кузнецовской. По-моему, её и до сих пор так называют. И жили мы в предместье Марата, в бараке полуподвалом. В комнате 18 кв. метров. Все семь человек…

Наконец, у нас появилась своя собственная комната с пропиской. Тесно не было. Стояло три железных кровати. Одна для родителей, на двух других спали по двое остальные, а я, как нечётное число, спала на полу. Постели у всех были скудные, а у меня вообще не было никакой. Например, вместо подушки я брала два валенка. Засовывала их друг в друга, сверху накрывала какой-нибудь тряпицей – и красота… Две телогрейки были и матрасиком, и одеялком.

Зато я спала одна, и никто мне коленкой в спину не давил. Я могла сколь хошь ворочаться или подгибать коленки к подбородку, когда дуло холодком, и видеть разнообразные, красивые сны-мечты. Это было моё, как теперь говорят, личное пространство… И оно надолго оставалось моим. И только через много лет мне отчаянно захотелось разорвать эту невидимую ничьёму глазу оболочку… Мне не захотелось быть одной. Я выросла…

А пока… пока… Началась и полным ходом шла война.

А война «не мать родна…» Ушёл на войну (в который раз…) отец. Ушла на войну любимая сестра Анна, корреспондентом. На маминых руках осталось ещё четыре голодных рта. На её мизерную зарплату санитарки. Если бы я в то время знала, как живут сейчас бомжи, я бы им крепко позавидовала. Ох, и завидущая я…

Голод наступил гораздо раньше. Надо много-много тысяч страниц написать об этом. Проклятие очередей убивало, но и закаляло. Я уже не помню… я не хочу… не могу всё помнить…

Я пытаюсь уловить хотя бы лёгкий отзвук тех, нежно струящихся с небес струн, но жестокая действительность не даёт им прорваться сквозь тяжесть тёмных облаков, нависших над моей маленькой жизнью…

 

ГЛАВА 14.

Вот очень я сомневаюсь, что кто-то захочет знать о том, что больше десяти лет меня преследовал голод. И не только меня, естественно. Но я ведь пишу, как бы это ни было противно читателям, строго о себе. Вот такая индивидуалистка. Люблю себя, и всё. Может, другие люди больше других людей любят, не знаю. Я ещё не наблюдала за другими. Некогда.

Очень хорошо помню день, когда мама снесла на рынок последнее, что у нас было – швейную машинку. Обменяла мама старинный «зингер», который обшивал много лет всю семью, на булку хлеба и кусок масла. Съела я благополучно этот шикарный бутерброд, как меня тут же вырвало. Усохший желудок не сумел справиться с такой роскошью.

Слава богу, больше такого испытания ему (желудку) не пришлось переносить.

Я никогда ни на что не жаловалась. Это жалкое, ничтожное занятие, да и бесполезное. А тогда я только и сказала:

– Бог, я согласна до конца жизни есть ДО́СЫТА только один ХЛЕБ, лишь бы не было войны…
Эти слова я помню до сих пор. Мне было двенадцать лет. Но, не смотря ни на что, жизнь катилась колесом, может, не таким разноцветным, как раньше, ну и что? Главное, ничто на месте не стояло…

Например, мой дорогой отец перестал улыбаться… А я разучилась плакать.… Ни боль, ни обида не могли вышибить из меня «скупую мужскую» слезу. Да и чего было плакать? Всё равно никому не было до моих слёз дела, а подушки у меня вообще не было. Не в валенки же драгоценные слёзы лить…

Приехала со своей семьёй сестра Зоя. Муж её имел бронь как незаменимый кузнец. И уж не знаю, почему это сестрица с двумя ребятишками решила ехать на Север, в Якутск. Носит какая-то сила моих родных, и меня в том числе, по разным местам.
 И, что характерно, до сих пор. В пяти странах живут мои кровные родные. Ладно, живут и живут. Не о них ведь речь. Обо мне.

Не хотела я писать про школу. Думаю, у всех всё одинаково. Стала вспоминать… Ан нет, не у всех… Кто, например, может похвастаться ботиночками на деревянной подошве? Сошьют из палаточной парусины верх, приколотят мелкими гвоздиками к деревянной подошве, шнурочки вдёрнут – и чё ещё надо? До снегов в них. Бежишь утром в школу, ничего, что без завтрака, зато по деревянному тротуару такой перестук идёт… Цок-цок-цок… Любо-дорого.

Правда, ноги сильно мёрзли, дак ведь не целый же день в них. К примеру, в очередях в этой красоте не постоишь. Там, хоть худые, а пимы надо. Или унты. А в них – ещё сенца, поверх стелек.

Мама наладилась нам унтики шить из старых телогреек. Вот тут – ну никакой красоты нет. Идёшь, шавраешь тяжёлой подошвой из старого валенка, как бабка старая… И тоже не жарко в них. Намотаешь старых тряпок на ноги-то, глядишь, зиму обманул. Ну, и рукавицы тоже из остатков тех же телогреек. Один раз я такие рукавицы подарила одному мальчику, еврею. Рада была до смерти… Сестра дурой обозвала, а я хоть бы чё… В очередях-то ведь постой-ка без рукавиц…

 Да я про этот случай уже писала. «Дура 2» называется.

Ну вот. Опять я, как всегда, куда-то в сторону заезжаю. Видно, конь мой вороной окривел. Это я про память свою. Нет, не подумайте, я ничего не забыла. Просто путаю, чё за чем шло… Да и дивья бы было, забыть-то… Попробуй забудь. Глаза закроешь, а сон не идёт, вот и встают в памяти, как в замедленном кино, кадры. Да не по порядку, а вперемешку.

Ну как, скажите на милость, буду я вам тут рассусоливать про школу да про уроки (кому они интересны), если вы не знаете мелочей, кои в школе и случались.

Во-первых, учиться мы начинали не как сейчас, баре какие, не с сентября, а с первого октября, когда по деревням под снег уходил только хлеб. Остальное убирали городские. Я теперь тоже была городской.

Во-вторых, школы в основном были заняты под госпиталя. Мы учились, где придётся. Учиться я любила, несмотря ни на что. Да, школа, какая бы она ни была, для нас доводилась и домом, и столом, и театром.

С первого по четвёртый класс нам на уроке русского языка выдавали школьный завтрак, в виде тоненького кусочка ( 35 грамм) хлеба, а сверху насыпана чайная ложечка сахара. Иначе мы бы переставали думать, писать диктанты, решать задачки…

Вот и тетрадки нам выдавали, уж не помню, на сколько времени одну тетрадь, но мне всегда не хватало. Поэтому, когда приходилось писать изложение или, к примеру, диктант, я, да и не только я одна, такая умная, писали на полях ненужных книжек. Но пятёрки я неизменно получала.

Помню, как у нас любимая учительница у доски упала в голодный обморок. Я как раз вышла урок отвечать. Она тут и повалилась. Никто даже не пикнул, не впервой…

 Нам-то хоть кусочек хлебца давали, а учителям-то ничего. Даже если кто на уроки не приходил, Тамара Валентиновна делила этот крохотный ломтик между самыми слабыми. Ну и съела бы сама, и мы её просили съесть, а она… нет!!! Низко, до земли кланяюсь пресветлой памяти всех моих учителей.

А как мы с Веркой Халитовой покупали цветы нашей классной руководительнице… Кино, да и только (это было, когда я вернулась из похода на дальний север)… Я и туда успела.

Надежде Павловне дали орден! Что делать? Ну, не последние же мы дикари… Собрали четыре рубля с копейками, двинули с уроков по городу. Продавали в войну всё, кроме цветов. Какому бы идиоту захотелось покупать цветы? Смех один… а нам позарез надо. Мы с Веркой, как в разведку боем, рванули искать неведомые Аленькие цветочки. Пробегав полгорода, нашли у бабки на окраине Иркутска, в тепличке, белые хризантемы в горшке...

Яростно торговались с бабулей, торопясь и жестикулируя, уверяя, что не на похоронки цветы. После долгих трепаний нервов друг другу, вместе со старым глиняным горшком с отбитым краем, голодные и измученные беготнёй по городу, но счастливые доне́льзя, мы заявились в класс, успев на её урок.

Милая наша, небольшого росточка Надежда Павловна сидела за столом и пытала класс, куда это делись Мара с Верой… Она же видела нас в школе утром...

Явление Христа народу!!! Мы стояли в дверях класса, все смотрели на нас… на наш горшок с отбитым краем и белоснежными цветами, и никто не видел, как у учительницы текли по щекам слёзы… Такое не забывается...

Бесконечно много можно писать о школе, о трудностях и тяжестях всех людей.

Чуть-чуть про то, как мы ходили по госпиталям. С начала войны к нам шли и шли эшелоны с ранеными. А мы же не тяп-ляп, мы же пионеры. Для таких случаев пионерский галстук мне одалживала сестра. И вот новоявленные артисты шли к раненым. Я хорошо и «с выражением» читала всё подряд, что знала. А знала я на то время немало для моего возраста. Например, «Чёрного человека» Есенина, «Девушка и смерть» Горького. Про это я даже стих написала.

Ну, однажды, дочиталась… Вожатая наша зашла в палату, услышала, что́ я читаю, и хотела запретить, а солдаты как всполошились на неё… На сборе-то, в школе, мне и попало, куда с добром…

Или как девчонки постарше бегали на вокзал, куда привозили с фронта грязные, с кровью телогрейки и шапки-ушанки. Они варили из золы щёлок, стирали, сушили и относили на пункт приёма. В корыте… Руки-то девичьи тоненькие, а мокрые телогрейки неподъёмные… Тоже не сахар… Да мало ли чего сверх сил приходилось делать. Был бы хлеб, остальное можно было терпеть.

Помните, я о сестре Зое заикнулась? Не зря они переехали в наш город. Не гадала я и не думала, что ждёт меня впереди с появлением Зои. А ждало меня очень интересное путешествие.

Если я вам ещё не надоела, тогда читайте дальше... Мне-то что? Мне ведь всё давным-давно забыть надо, а тут …вы. Вот и стараюсь, пока жива…

 

ГЛАВА 15.

А всё дело в том, что я оказалась лишней в семье. Нечет. Старшим девочкам нужно было учиться и доучиваться, а мне всё равно. Только начала. Все решили, что у меня всё впереди, успею, выучусь! О братце речь вообще не шла.

Оказывается, я была, да и есть до сих пор, непроходимой дурой. Нет, чтобы возмутиться, ножкой топнуть, заорать, в конце концов, во всю матушку, как я умела, когда видела, что гибну… Куда там… Умишка на грош. Обрадовалась, бестолочь!

Зоя посулила золотые горы, дескать, мол, будешь сыта и одета, если с нами нянькой поедешь в далёкие края.

Господи!!! В далёкие края!!! Да это же, я не совсем идиотка, чтобы не согласиться. Хотя, честно сказать, никто моего согласия и не спрашивал. Мамочка моя, измученная постоянной нуждой и мыслями о голодных детях, просто молча глотала слёзы. С нами ехала и сестра Оля. Она будет работать, а я присматривать за детьми.

За детьми смотреть – дело нехитрое, опыт у меня есть. Вовку Стешиного качала? Качала... Пока он не выпал из зыбки… А кто об этом помнит? А эти мои племяннички уже большие, их в зыбку не уложишь. Светланке три года, Стасику один годок, но тоже на своих ножках. Красота…

А ехали мы по Зоиной вербовке, чтобы по великой реке Лене сопровождать груз продуктов до города Якутска. Были раньше такие большие плоты. Их связывали по четыре штуки, надстраивали на них навесы, делали невысокие стенки, два огромных весла… и всё. Карбас готов…

Этих карбасов много было, сплавлялись по Лене, везли на Север муку, горох, крупу разную, железяки. Что ещё везли, не знаю. Прощание с родным бараком было недолгим.

Ехали триста километров в открытом грузовике. Зоя с детьми в кабине. Сильно дуло. Дорога – ямина на ямине… Щас дороги ругают… правильно делают… Для всяких «Мерседесов» и других, прочих иномарок, это разве дороги?

А нам было ничё, вроде… Правда, раз несколько в грязи застревали, дак опять мы же не одни ехали. Целый караван. Помогали друг дружке. Мир-то не без добрых людей…

Главное, нас обещали кормить. Зоя обещала… Ей что-то выделяли, как будущему сплавщику, да её детям. Оле – не помню, чё давали или нет. Ну, а мне ничего не давали. Я же ничьим ребёнком не была, и еда мне не полагалась.

Это мы уже в Качуге были, на месте отплытия. От голода или от чего другого, но у меня часто кружилась голова, поэтому не очень чётко всё помню. Здесь, в летнем бараке, мы и жили сколько-то времени. Ждали, когда река Лена ото льда очистится. Тут и Ольга где-то достала конскую голову без кожи. Отрубала кость и варила на плитке. А если вы не знаете, я вам скажу… Кость голую, сколь ни вари, а результат нулевой. Ну, хоть горячее… Оля бросала туда горсточку крупки, получался суп. Правда, он имел запах дохлого коня, но на то он и суп, чтобы хоть чем-то пахнуть…

Чё-то я ослабла совсем. Там, недалеко, жил начальник порта со своей семьей. Была у них девочка – как я, только потолще меня и румяная. Была у ней привычка хвастать передо мной. Видно, не понимала, как мне невыносимо было видеть её с бутербродом в руке. Тонкий кусок хлеба, потолще – слой масла и ещё сверху много сахару. При виде этого богатства у меня мутилось в голове. А она смеялась и предлагала мне заработать, чтобы откусить от этой благости. Спеть или там сплясать. А я ничего не могла, молча уходила и ложилась за бараком прямо на землю и засыпала в беспамятстве.

Но, как в сказке, долго ли, коротко ли, но мы уже на карбасах.

Плывём… по этой сказочной реке. Ширина – глазом не окинешь. А берега!!! Это художника надо, или гения какой-либо словесности, чтобы хоть чуть ближе к правде описывать эти красоты.

По временам плыли наши утлые судёнышки с бабами лоцманами-боцманами между таких высоченных скал, что небо с овчинку казалось. Есть на Лене утёс, «Пьяный бык» называется. Говаривали, что сколько не то, что рыбачьих лодок, но даже пароходик затягивало течением под него. Без следа. Страшно, конечно, а свернуть некуда! Плывём! И что интересно? Вот пароходу дрова надо, либо уголь, для топки – пристают к берегу, загружаются, то, сё. А нам, на карбазах, нечего у берегов делать. А так хотелось… Кругом шикарная тайга, воздух от сосняка хоть ложкой хлебай. Суток трое плыли без забот. И мимо «Пьяного быка» благополучно прошли.

А мне-то сказка, а не жизнь. Сплавщики рыбу ловят, уху с пшёнкой варят, и я тут. Целую кружку который раз нальют. Детям загончик отгородили, я там с ними вожусь. Уторкаю их песенками, а сама шмыг, протиснусь между мешками с мукой, пальцем дырочку прокопаю, мука тихой струйкой течёт в ладошку, я её слизываю…!!!

А вы говорите, что счастья нет на земле...
 Правда ваша! Счастье имеет нахальство кончаться тогда, когда думаешь, что вот оно… «Виг вам», как говорил кот Матроскин.

 

Эх, судьба-судьбинушка! Как её ни крути, а она всё норовит задом повернуться.

 

Плывём, горя не знаем, ночь тихая. Вдруг, сильный толчок…я – брык с мешков, на которых спала… Крики… шум… треск какой-то! Бабы – и есть бабы… воют. Мужик-то всего один на связке. Оказывается, нашу связку порвал пароходишко, наскочил в темноте… Руль поломался. Понесло связку под скальный берег. А наверху, как на грех, пожар. С высоты падают горящие ветки, прыгают с утёса животинки… Наверху светло, как днём, видно, как «верховик» гуляет… А внизу тихо!

Я и испугаться не успела, как Зоя с женщинами подтянули лодку (она всегда сзади карбазов привязана), закинули меня с детьми в неё, там и вёсла лежали …
 – Марочка, миленькая, не бойся!!! Только не бойся!!! Вёсла, вёсла возьми – кричала Зоя.

 – Марочкааа… детей… детей сбереги…

Легко сказать… не бойся! Тут ещё сообразить надо, что делать? Светка со Стаськой орут благим матом!!! Я вёсла в первый раз в жизни вижу!!! Может, и мне зареветь от страха во весь голос???

Пока пыталась приладить одно весло, течением утянуло нас. Мы плыли по ночной реке, не помню сколько. Я всё время чего-то подгребала одним веслом… Но сил не было совсем. Я легла к детям на дно лодки…и… будь, что будет… Очнулась от резкого толчка

Берег!!! И тут Бог со мной!!!

Нас нашли холодным утром. Вот, помню, было очень холодно. И совсем не страшно. Я вымученно пыталась смеяться, я опять была счастлива. Что интересно, я очень часто была счастлива, наверное, потому, что была просто жива. Кому жить-то неохота?

Случилось всё это недалеко от Усть-Кута. Туда подтянули наши карбаза в затон, на ремонт. Опять я лишней оказалась. Зоя сама с детьми сидела на речном вокзале. А кто это меня кормить-то будет? Я же иждивенка.

А Ольга, добрая душа, устроилась матросом на пароход «Республиканец» на время ремонта наших плотов и взяла меня с собой на один рейс. Чтобы я не мозолила глаза старшей сестре.

Ну, ладно, на всё воля Божья! Я, конечно, не знала, да и не интересовалась, где тут и чья воля. Как говорится, «Нас толкнули, мы упали. Нас подняли, мы пошли».

Не пошли мы, а поплыли на настоящем пароходе. Так было здорово!!! Пароход бежит бойко вниз по реке, дым хвостом стелется, шлицы колёсные вкусно шлёпают об воду…

Проплывают берега невиданной красоты.
 Всё внове, даже и не мечталось так-то прокатиться. И всё бы хорошо, да вот есть всё время хочется. И кто эту еду придумал? Правда, Ольге что-то обещали заплатить и в обед их, работников, кормили. Давали тарелку супа и хлеб, кусочек. Оля приносила свою порцию в каюту, и мы её вместе съедали. И всё! Остальной день чё хочешь, то и делай.

И я делала… не будь я самой собой!

Вторым этажом нашей посудины была каюта капитана на две койки. Им туда дежурный матрос приносил еду. Часто они ели рыбу. Откуда знаю? Знаю… С мостика всё видно. Вот забыла, как называются над колёсами парохода ограждения, чтобы вода не заливалась на палубу. А когда мужики ели рыбу, кости, само собой, выкидывали в окно. Они там высыхали сильно на солнце.

Вот, я и наладилась с краю палубы на эти ограждения ползком лазить за костями. Потом толкла их и ела. Ничего, только сильно колко во рту. Но, всё же, кто-то увидел меня за этим занятием, и Ольге велено было меня наказать. Я ведь запросто могла свалиться под колесо, и – прощай… дорогая Мария Николавна!!!

Мне-то прощай! А капитану тюрьма. Кому охота отвечать за эту обезьянку?

 

ГЛАВА 16.

Ну, что…? Поплывём по реке памяти дальше???
Странная это река! Тащится за человеком… Иногда совсем непрошенная… Но вырывается по времени как огнь из печи! Иногда желанная, но ускользающая тонкой струйкой… То ли годы притупляют, то ли сердце остывает.

И только один след всегда ярок и незабываем! Вы правы! Вы угадали! Только и может быть один миг, один взгляд, одно слово! И навеки, до последней черты…

И счастлив тот человек, кто сохранил благодарность Творцу за этот дар Любви!!!

Ну вот, опять не тем боком… опять не в ногу пошла. И чего бы это я про любовь тут? Как соринка в глаз… Про неё ещё – ох, как далеко. Неисповедимы мысли человеческие…

Мне ведь велено (кем?) вспоминать своё «счастливое» детство... А чё? Я и пишу. Вспоминаю. Ничё хитрого нет. Плывёт это наш кораблик весело на «раздутых парусах» к какой-то неопределённой, но мечте. А иначе, зачем ему и плыть?

Вот, всё правильно… картинка складывается… Откуда возьмётся эта самая мечта, если на земле ночь? Люди добрые все спят, и даже я сплю и о еде не мечтаю.

Река, великая Лена, течёт себе потихоньку, ночь тоже не спешит, куда ей торопиться?

 Ну и наш драндулет, гордо именуемый «Республиканец», тоже хвост прижал, сидит на мели…

Этих мелей на этой Лене не сосчитать… Да кто бы их и считать стал? Это ж не река! Не какая-то там Волга величавая! Это же вздорная, капризная, крутая сибирячка.

На ней порогов, мелей да перекатов … Ух!!! Иначе по ней не наши бы карбаза сплавлялись, а большие корабли ходили. А вот из-за её норова не каждый сунется плыть. Где скачет по камням как необъезженная кобылица, а где растечется в ширь неоглядную!!! Города топит… А то под скалы высоченные утянет за милую душу! Не нравится ей, видите ли, чтобы её чистые воды мутили всякие там пароходы-корабли! Блюдёт себя!!! Гордая!!! Куда той Волге???

– Ой, мамочка!!! Ой-ё-ёй!!! Марка, чё делать будем???

Среди ночи будит меня Ольгин плач. Сидим на мели. А мимо нас вниз сплавляется наша связка. Зоя машет рукой… Не дождались нас в Усть-Куте. Некогда ждать! Лето коротко, а плыть тыщу километров, а то и больше. Не успеешь глазом моргнуть, запуржит, поздно будет! Одно слово, Сибирь!!!

Ну и кто тут виноват, что двое нас осталось. Да сроду мы виноватых не искали. Не барское это дело – свою шубу, да на чужие плечи!!! Не всякие плечи выдержат.

Так и проболтались по реке ещё два-три рейса. За это время нас успели обокрасть горемыки, видно, ещё хуже нас живущие. Остался от всех наших пожиток один старенький Олин лифчик в пустой корзине. И ещё папин тулуп, который служил нам и постелью, и одеялом. Украли последние деньги, что Оля заработала. Домой возвращаться не на что. Кто ж без денег повезёт?

Бедная сестра! Ей самой только семнадцать годков минуло. А тут, в чужом краю, кругом непонятно что… И я ещё в довесок! Тоже, хоть и рыжий «чертёнок», а родной человечек, притом вечно голодный. О чём Ольга думала, глядя на меня? (Она ещё жива. Свяжусь по скайпу, спрошу…)

Это, конечно, показатель крайней бедности и нужды. Но это моя жизнь. Другой не было. Может быть, у кого лучше было, или хуже, расскажите сами…!

Обосновались мы в городке Киренске, больше похожем на большую деревню. Место очень интересное, красивое. Кругом вода. Речка Киренга тут в Лену впадает. Прям, северная Венеция!

Только и тут не легче было. Приютили нас люди добрые. Ольга пошла на курсы лаборанток учиться. Дали ей хлебную карточку. Мне опять ничего. Вечерами я мыла полы в парикмахерской за хозяйку. Кое-что мне перепадало, но победить голод не было никакой возможности.

Я уходила на берег реки и своей кружкой ловила мальков. Когда скапливалось с десяток этих крох, я собирала ветки, щепу разную, поджигала костерок и доводила до кипения свою уху. Остудив, выпивала содержимое кружки, и если оставались силы, бродила по воде и снова ловила…

Но всё-таки я была при сестре, хотя и видела её мало, только вечером. Мы пили хозяйкин кипяток с Олиной пайкой и устраивались спать в углу на папином тулупе. Хозяюшка наша, видя, что никакого резону от нас нет, отказала нам в постое. Может, из-за меня? Хозяйка умела шить, и, когда её не было дома, я шарилась в её оскутках, наряжалась в цветные тряпки, привязывала к голым пяткам тюрички (деревянные катушки) от ниток и представляла себя сказочной царевной. Сколько в своё время я начиталась у Пушкина сказок о царевнах!!!

Трудно было представить меня в моём виде царевной, но мечта жила даже в таком тщедушном человечке как я, с вечно голодными глазами. Мечтать невозможно запретить никому и никогда!!!

А может, и другая причина была… Я слышала однажды разговор хозяйки с Ольгой. Слышала случайно. Они были на кухне. Хозяйка что-то предлагала сестре, а та плакала и всё время твердила…нет…нет…нет…!!!

Позже мы какое-то время жили у древней старухи, в сенях её древнего дома. Внутрь она никого не пускала, сама спала на огромной холодной кухне, где последний обед, наверное, готовился задолго до войны… Слыхала я, что старуха была когда-то молодой и красивой, и была не то женой, не то дочерью какого-то декабриста… Дом был, скорее всего, с привидениями, и сестричка моя боялась (в отличие от меня) спать в тёмных сенях.

Пытались мы спать на улице, благо двор был глухой, никто нас не видел. Бабка дала нам укрываться большую белую простыню. Но ночью с чердака дома на нас пикировали с тихим писком летучие мыши! Они не кусались, не щипались, но у них были такие страшные мордочки, что поневоле забоишься.

Пришлось Оле снова искать нам пристанище…

Да и время на месте, как известно, не стоит. Скоро первая зима вне дома. Подумать, и то страшно. А нам, выкинутым в никуда, нужно было жить. Ну, жить, это громко сказано. Правильнее, выживать в экстремальных условиях. Конечно, не в таких тяжёлых, как сейчас, но всё - таки!

Ух, слава Богу! Устроились! Мир не без добрых людей! Не мной это впервые сказано…

Приняла нас в своём красивом, чистом домике весёлая молодая женщина. Тётя Шура. Муж на фронте, деток своих не успели завести. Дом достраивали…

– Да на холеру бы этот дом мне сдался? – Весело тараторила Шура.

– Домов-то можно сколь угодно настроить, а вот ребёночка-то, от мужа любимого… пойди… роди…! – Со слезой в голосе скороговоркой жаловалась она Ольге.

 – Жди вот теперь, когда эта проклятая война кончится!

Я, впервые за последние годы досыта наевшись картошки, жареной на настоящем подсолнечном масле, пила чай из трав и лениво думала:

– А на фига тебе, тётя Шура, эти дети? Спроси у меня! Это же каторга!!! Качай… корми… титьку ему, может, даже рыбьего жиру понадобится?
Это я из прежнего своего опыта общенья с Вовкой Стешиным да братцем своим разлюбезным!

В домике чистота, занавесочки беленькие, гераньки цветут на трёх подоконниках. В углу кровать с периной и горой подушек. Что-то знакомое, родное ворохнулось под сердцем острым камешком… И пропало… И зачем ей эти… дети…???

С неделю, наверное, прожили тихо и спокойно у Шуры. Но жизнь, она на то и жизнь! Быстро меняется, как река в берегах, да всё вперёд норовит… без оглядки! Срочно отправляют сестричку мою вниз по Лене, в деревню на практику! А меня куда? Решили, пока никуда. Здесь быть. Говорили про меня, как про собаку, в третьем числе! Много лет так говорили! А как ещё? Кто я такая, чтобы вякать там ещё чего-то? На чужом-то куске? Когда самим жрать нечего, перебиваются люди, кто как может, тут ещё лишний рот! Вот радости-то…

Да я и помалкивала, на радостные чувства не рассчитывала.

К зиме перешила мне Шура из папиного тулупа такую смешную шубейку. Смастерила, как могла. А то ведь и на двор сбегать не в чем. Помню, что я зимой и летом бегала в этой шубейке и в парусиновой юбчонке. Что было на остальных частях моего тощего тела, я уж и не упомню…

Недолго музыка играла…! Недолго грелась я у чужого огня…! Мобилизовали мою Шурочку на лесоповал, в тайгу, километров за 30-40. Кто их там мерил, километры-то ?

– Ну, Марочка, оставайся тут, хозяйствуй как сможешь… Дрова в поленнице. Сильно не жги!

Картошка в подполье! Жалко, масло кончилось. Ну, как-нибудь… Хлебушка-то тоже нет, вот горе… Может, я ненадолго… может, сестра за тобой приедет… Лена-то встала уж… «Санник-то» есть…

 С тем я и осталась…

 

ГЛАВА 17.

С тем я и осталась! С чем, с тем? А ни с чем…

Сказано – сильно дрова не жечь! Оно и понятно! Я же их не заготавливала, не колола, в поленницу не укладывала… Так нечего рот-то сильно разевать, помногу сжигать! Уж чего-чего, а экономить научилась. Топила печку редко и понемногу. На ночь укутывалась, чем могла, спала у печки на лавке. Но настал страшный день! Труба промёрзла. И печь никак не хотела растапливаться! Вода в кадушке у дверей замёрзла. Ни умыться тебе, ни кипятка, ни картошки сварить… Дыму полон дом каждое утро, а печка не топится. Чё делать?

В доме замёрзло всё. Я очутилась в ледяном Царстве! Всё заиндевело… замерзли красивые гераньки. Я целыми днями лежала в Шуриной пуховой постели… Но надо было вылазить, чистить картошку (не с землёй же есть, да ещё сырую…). Но мёрзли руки, мёрзло всё! Стало совсем худо.

А ни сестры, ни Шуры не было. Но я понимала, что они не виноваты, что я, такая дурочка, сама допустила, что печка промёрзла. Дрова экономила, ненормальная! С другой стороны, было ясно сказано – сильно не жечь!
А морозы уже под сорок!

– Мамочка моя, где ты…? Папочка… спаси… меня! Оляя!

Всё-таки я была ещё ребёнок. Мне было тринадцать лет. Но больше десяти мне бы никто не дал.

Я давно научилась тихо молиться… Кого и о чём я просила, не знаю… Но внутри себя чувствовала, что надо просить! У кого-то! Но не у людей. У людей не было того, что мне нужно было.

У людей не было «милосердия». Про это слово я узнала много позже. У людей просить было стыдно… Долго думать о превратностях судьбы не приходилось… Пусть думают те, у кого тепло, светло и сытно!

У меня всё по-другому. Не долго думая, я перетаскиваю тёти Шурину перину, подушки и одеяло в подполье. Нашла и лампу с керосином в сенях. Вот теперь жить можно!!! Силёнок мало, тороплюсь, как бы не выстудить подпол. Тут ведь картошка! Подороже моей жизни-то будет! Её ведь неполный сусек… И не моя она!

– Мамочка… милая…тятенька… где вы…??? Худо мнеее…!!!

Я не плакала, я просто тихонько подвывала как брошеный волчонок… Откуда слезам-то взяться? Глаза как застыли…

Но я ещё жива была. Садилась на нижнюю ступеньку, зажигала лампу, нарезала тонко картофелину кружками, ложила этот кружок на верх лампового стекла, оставляя чуть-чуть щелку, чтобы огонёк не погас. Слегка придерживая картофельный пластик, переворачивала его другой стороной. И когда он чуть мягчал и покрывался сажей, я его съедала и принималась за другой. Так проходило время…

Говорят, что «счастливые часов не наблюдают». Значит, я тоже была счастливая…!

Сколько я в таком красивом состоянии находилась, я, естественно, не помню! В подполье было всегда темно. Нам с мышами свет не был такой уж необходимостью. Поначалу я вздрагивала, когда мыши неосторожно пробегали по моему лицу и голове… Я подтыкала одеяло под себя, но какая-нибудь любопытная мышь всё равно залазила ко мне, наверное, погреться. Да Бог с ними, с мышами. Это не конец света…! И это же не крысы…!

Но так, наверное, не очень бы долго длилось. Меня всё время тошнило, но не рвало. Видно, желудку жалко было отдавать с таким трудом добытую еду. Неважно, что с землёй, неважно, что полусырая и с сажей!

Керосин в лампе кончился… Я снова впадала в забытьё… Просто спала и всё. Зачем открывать глаза? Всё равно темно… И начала холодеть… Но мне было всё равно… всё равно…!

Чё бы и не умереть? Никто даже бы и не заметил… Оказывается, это совсем не страшно… наоборот…!!!

Но с судьбой договориться ещё никому не удавалось…!!! А судьба – она добра и милостива. Через какое-то время меня вытащили из подполья…! Тётя Шура держала меня на руках. Вместе с одеялом. А какой-то мужик при открытых дверях растапливал упрямую печку! Шура выла и причитала что-то жалобное, корила себя, что оставила девчонку (меня, наверное) почти на месяц! Ругала войну, немцев и председателя леспромхоза, что не отпустил домой раньше. Чё-то и мужика этого ругала, не знаю, за что…

Да и чё было так уж волноваться? Всё же обошлось… Стоять и сидеть я, правда, не могла. Лежала на голой кровати, пила из носика заварного чайника тёплое молоко…! Перина была ещё в сусеке.

На другой день, вымытую и расчёсанную, меня снова не знали, куда девать! Ольга далеко, адреса не знаем! Соседям не нужна, своим еды в обрез. Была бы у меня хлебная карточка, дело другое… Но ничего такого полезного от меня не предвиделось, как от козла молока. По этой причине никто не был в восторге от моего присутствия. А мне было, как теперь говорят, «глубоко фиолетово», где, с кем, как…??? Я даже есть не хотела…!!!

Но решение не могло не прийти. Так не бывает. Пока человек жив, свет в конце тоннеля есть. Вот, и я – рыжая, что ли? И для меня нашли выход. Вернее, вход…!!!

Меня же, кроме тёти Шуры и этого мужика, никто не видел. Чё уж они наврали там, в конторе, насчёт хорошей поварихи на деляну, не знаю… но только через два дня закрыла Шура свою стылую избу на большой замок. Выгребла последнюю картошку из подполья, закинула меня в моей шубейке в сани, в сено, и началась опять новая жизнь!

И, что характерно, лучше прежней! Я лежала на санях, в целой копёшке сена, смотрела на проплывающие над дорогой заснеженные лапы сосняка, на голубое-голубое небо. Дышала свежим морозным воздухом и, по-моему, даже улыбалась!

А чё? Одна сплошная красота. Вы, может быть, подумаете, что я дурочка, спятила там, в подполье-то с мышами? Ничего подобного! Вы бы разве не обрадовались? Тем более, меня кормили. Правда, по чуть-чуть! Шура с этим дядькой (вот забыла, как его звали) приезжали за продуктами для артели. Нашли, чем меня покормить. Вот сейчас пишу и думаю – а ну, как бы у них ещё дней на несколько харчей не хватило…? Опять прощай, «разлюбезная Марья Николавна»!!! Мне-то, прощай! А Шуре… тюрьма… Вот она, милость Божья! Сберегла нас с тётей Шурой, светлая ей память…

 

Не надоело ещё вам, дорогие мои, читать «страсти по Марии»?

Сейчас пойду, умоюсь, а не то вся в разобранном виде. Думаете, легко мозги-то встряхивать? Они уж было уснули, успокоились…! А тут нарисовался один писатель… умный такой…! Вежливый весь, строго на «ВЫ» меня! Как тут отказать? Попробуйте, мол, прозу… может, чего получится?

Вот и сижу, маюсь. Добрые люди стихи красивые пишут! Про любовь там, про страсти разные, про звёзды и вообще! А я?.. Ну, что ж? Видно, так на роду написано. Вначале всё пережить, а потом ещё и подробно писать об этом. Может, и правду люди говорят, что надо писать о прошлом? Может, и моим внукам-правнукам интересно будет, если не круглыми дураками вырастут. Всяко бывает…

 

Ладно, что там потом будет, то и будет…!

А мы тем временем приехали на место дислокации. Тайга нетронутая, снег по пояс, охотничья избушка. Что ещё для счастья надо? Царство зимы…! Тишина, но с писком, со щёлканьем, со стрёкотом …! ЖИЗНЬ кипит в тайге в любое время года. Это я попозже всё рассматривала, да прислушивалась…

Встретили меня молча… Три мужика, заросших, бородатых, стол голый у маленького оконца, печка-буржуйка в углу и широкие нары. Одни на всех. Да ещё верстачок для точки пил. Всё…!!!

 Над столом лампа семилинейка. Хорошая лампа… Один, дядя Вася, что ли, ещё одну доску с улицы занёс. Прибил, приладил к общему лежаку. Для меня. Половину полена оббил куском кошмы, положил в голова. Подушка получилась… Молча погладил огромной лапой по моей головёнке. Я чуть не расплакалась…!

Так и зажили. Спали таким порядком… с краю Шура, потом её напарник. Они раньше всех вставали – печку растопить и идти оттаптывать отмеченные сосны на сруб. Печка готова, варево какое-нибудь сварить я тут быстро научилась. После мужики вставали, ели и уходили с пилами. Валить сосны. А Шура возвращалась. И всё это ещё по́темну. Дни-то зимой коротёхонькие! А у них ведь план!

И всё бы хорошо. Я хоть и не в ресторане питалась, но немножко окрепла. Чё плохо было, так это вши одолевали. На голодных, слабых людях всегда вшей много. А в войну их особенно много было.

Спали, в чём ходили. Мыла не было. Да ничего не было. В тайге-то выскочу, бывало, на снег, сниму с себя и шубейку, и остальные вещички (кто меня видит?), да об сосну отхлопаю как следует… опять сколько-то терпеть можно. Не мылись ведь!

Конечно, в тайге хорошо пожилось, да опять недолго. Я успела даже супу из глухаря поесть…! Вкуусноо…!!! Даже интерес появился у меня. Птичьи пёрышки собирать… Просто радужная красота!

 А тут, как нарочно, Новый Год приспичил явиться. Сорок пятый!

И опять колесо моей судьбы повернулось туда, куда я даже и не думала…! И опять моя мелодия сменила пластинку...

 

ГЛАВА 18.

Колесо судьбы ещё и пол-оборота не успело сделать, как я снова осталась круглой сиротой…! В самом прямом смысле. Моя ударная бригада лесорубов дружно решила ехать по домам, встречать какой-никакой, а Новый Год!

Не сироты же, в самом деле! У всех дома, семьи! Да и провиант кончился … Горсть пшена осталась. Каждый подумал, что на две каши мне хватит. То есть на два дня. А почему каждый так подумал – я видела, как они все, дружно, старались меня не видеть…

А чё бы это им на меня смотреть? Каждый про себя решил, что я ему не нужна… может, кто другой возьмёт… Но таких не оказалось…

У каждого были свои планы и заботы. У каждого были гостинцы. У кого пара зайцев, кто птицу подстрелил…

Я в охотничий трофей никаким боком не подходила, стало быть, и разговору быть не могло… Я молча сидела на топчане и смотрела в маленькое избушечье оконце… я тоже старалась на них не смотреть… Мне, почему-то, было стыдно. В последний момент тётя Шура метнулась ко мне и шепнула:

– Мы с Васей завтра к вечерку обернёмся…

Не обернулись…! Отфыркали лошади, отскрипели полозья…! Нет, тишина меня не оглушила, как пишут в книгах… Так же шум-гам носился по тайге. Срывался с сосновых лап слежавшийся снег, кое-где пискнет мышь-полёвка, клесты где-то щёлкали своими кривыми клювами. Шустрые сороки разносили про меня новость…!

Я всё слушала, но не слышала… Ярко светило зимнее солнце. Я стояла у избушки, смотрела на эту несказанную красоту и ничего не видела… Не побежала, не закричала:

– Возьмите…меня… с собой, я боюсь… одна… я очень сильно… боюсь…!!! МААМААААА…!!!!!!!

Такой комок в горле застрял, что я не только кричать, я дышать не могла… И СЧАСТЛИВ ТОТ, КОГО УСЛЫШАТ…!!!

«…Как сорняки под ногами, она существует в этой жизни, покорно принимая удары судьбы на свои маленькие плечи и не ожидая состраданья от людей…!»

Это не обо мне. Но, и обо мне тоже…! С этого момента я начала ждать других звуков – тяжёлого скрипа снега, громкого шороха за стеной, далёкого крика в ночной тайге… Паралич от страха не дал мне возможности не только встать и подтопить печурку, а просто прилечь на мою деревянную подушку. И, когда заголубело за оконцем, я натянула на себя одеяло и уснула…

Чудесный, яркий зимний день смахнул все страхи из головы. Растопила свою «буржуйку». Сварила каши на снеговой водичке… Что ещё для счастья надо? Не сидеть же в избушке… Гуляю. Собираю пёрышки, шишки пустые. Мусорок разный таёжный. Зачем? Не знаю…

 Чё-то делать надо... А зимний день короток. Вот и снега при закате поголубели… А внутри лёгкой, пушистой лапкой страх перед ночью душонку мою, хуже заячьей, трогает…

К страху, как и к голоду, привыкнуть невозможно…

Время, проведённое в обществе мышей в подполье, кажется не таким уж и страшным! А здесь ещё не успел последний луч света погаснуть, как мёртвая тишина наступила прямо на меня, на моё беззащитное существо, как лапа зверя на букашку…

– Господи… дай мне силы скоротать ночь… Господи, хоть ты пожалей меня!!!

 Удивительно, но на какое-то время я успокоилась… Собралась попить чаю. Чай у нас был всегда. Мужики приносили целыми охапками из-под снега добытую, высохшую на корню траву «Иван да Марья». Я заталкивала её целым пучком в огромный закопченный чайник, туда же набивала снегу… и … такого чая я больше в жизни не пила. Конечно, перепробовала много разного чая… но… это, как первая любовь… Я не могу ей изменить!!!

Я пью кофе…

Но вскоре чего ждала – дождалась… Я услышала этот скрип снега… И сразу в него поверила. Сердце остановилось и не хотело биться, чтобы не заглушить этого скрипа!

Во все времена на доброй земле водились недобрые люди. А уж про нашу благословенную Сибирь и говорить нечего. Это же ссыльно-лагерно-переселенческая столица любимой нашей родины России…

К нам прибывали люди всякие: и по своей беглой воле, и как арестанты…! Также сюда бежали во время войны дезертиры, а отсюда – всякого рода беглые каторжники, из лагерей и рудников… Так сказать, шло великое переселение народов!

Ну, не медведей же мне было бояться. Эти мирно спали в своих берлогах… Волкам в те годы еды хватало, не всю мелочь человек перестрелял. Стреляли на фронте. Опасность представляли двуногие… Ну, сами подумайте, какой сумасшедший рванёт в тайгу, на ночь глядя……???? Ну, что ему тут делать? Не по дрова же, за столько километров?

Вопросы лезли кучей, без разбору, в мою неразумную головёнку… Вы думаете, что у вас, доведись такое, не лезли бы всякие нехорошие мысли? Я думаю… да! Ну, кто-то из беглых… тут к бабке ходить не надо… Но почему не к людям, а в лес? С ума схожу от страха!

О, Господи, дура я, дура! У меня же лампа в оконце светит… Вот на свет и идёт! А снег всё ближе… скрип… скрип… медленно так… так страшно! Я онемела. Не могу пошевелиться… Не отрываясь, смотрю на крючок… Он закидной, простенький… Дёрни пару раз – и отскочит! Чем я прогневила Бога! Есть ли ОН? Шорох по стене… Кто-то шарит по двери. Там же темно…

– Мара… это я… открой…!

Огнём вспыхнул родной голос! Но откуда? На ватных ногах подошла к двери… нет сил поднять крючок…

Наконец, мы встретились… обнялись… и… то ли плакали… то ли смеялись…

Забылось всё!!! Оля взяла топор. Выскочила, срубила маленькую сосёнку, мы её тут же давай наряжать, в чё пришлось. Пригодились и мои пёрышки, и жёлтый листок прошлогодний, и заячий хвостик. А главное, она принесла пять пряников. Вот это было богатство…!!! Новый 1945 год мы встретили в этой, затерянной в большом и холодном мире, избушке. Мы пили чай с пряниками…!!! Такого чая никто в мире не пил и таких вкусных пряников не ел…!!!

Один из моих постоянных и верных читателей задаёт иногда вопросы для моей сестры Ольги Николаевны. Она жива, ей 87 лет, и живёт в Тюмени.
И вот она попросила написать, о том, как она шла ко мне.

Перед Новым Годом им дали три дня отдыха, а вместо хлеба по карточкам выдали по полкило пряников. Пять штук. Когда Оля приехала проведать меня к Шуре, там шла гулянка. Чего-чего, а самогонка была, или бражка. Пьяненькая тётя Шура объяснила, где я, и пригласила за стол…

А Оля пошла. К младшей сестре. Не зная толком дороги, голодная, она шла с одной мыслью: «Только бы донести пряники… А уж если накинутся волки… залезу на дерево… и сама съем все пряники!» Эта мысль утешала…

Вчера по скайпу со смехом она мне рассказывала, как шла ко мне.

У меня есть небольшой рассказ «Цыганка». Это уже я шла к моей сестре Оле. Спустя два-три года…

 
 Колесо судьбы снова крутанулось, но не очень – так себе, не на полный оборот…!

Отправили Ольгу работать в деревню Банщиково. Вниз по Лене-реке. Ну и я, естественно, к ней, довеском. Ох, и намаялась она со мной. Это мне сейчас видится, с необозримой высоты прожитых лет...

А тогда всё было в порядке вещей. А порядок вещей был таков, что мне не полагалось карточки на хлеб. Я была, и как бы не была… Оле в сельсовете дали разрешение на три килограмма муки на месяц, как работающей.

А я же не работала, жила где придётся, вот, так и получалось…! Пользы обществу от меня не было, и резону меня кормить тоже не было никакого…!

А есть всё время хочется! Встающий вопрос «что делать» я решала самостоятельно и довольно оригинально…!

Я всегда верю своему умному и находчивому читателю. Он частенько вперёд меня знал, что нужно делать, и мне оставалось только разработать план моих «боевых» действий. Чем в основном, в свободное от ничегонеделания время, я и занималась… Точно! Вы правильно всё предвидели…

Я искала, что бы съесть!

Вам не кажется, что я слишком много времени посвящаю теме еды или, по-русски, пропитания? Нет? Не кажется? Вот и отлично!

А как это сделать, могу посвятить вас в некоторые подробности моего добывания хлеба насущного. Да вы не бойтесь, это не больно… Это так просто… Украсть…!!!

ГЛАВА 19.

Как это ни банально звучит, на протяжении столь долгого времени я всё время хотела есть. Ну, вот такое низменное желание у меня было! Хоть судите, хоть милуйте!!!

Вот нет, чтобы, скажем, мне хотелось стихи писать или романы, или картины на песке, или там, на худой конец, крестиком вышивать… Благо, иголка с чёрной намотанной ниткой (как у солдат в шапке) у меня была примотана в шубейке. Кроме иголки с ниткой были ещё зашиты метрики. А так как документов у меня никто не спрашивал и не интересовался моим возрастом, там они и лежали в зашитом кармашке.

Вот, так всегда. Как только начну о чём-то интересном вспоминать, а мысли скачут, как бесенята! Дескать, и про меня…и про меня! Нет, ребята… так дело не пойдёт! Кому вы тут, простите, интересны? Я так думаю, никому! Поэтому придётся подождать! А чего ждать? Всё равно сижу… в окошко гляжу… а там, честно сказать, и глядеть не на что. Дорога грязная, домишки какие-то серо-лохматые… Ни кур, ни гусей, никакой скотины не видно…! Война…!!!

Но вы думаете, просто так сижу, как последняя дура? Нет, дорогие мои…! Сегодня с утра выдавали муку на пайки. Целых три кило на месяц...
Моя сестрица на работе, ей некогда в сельпо сгонять за мукой… Я бы, конечно, могла получить… Чё это, я три кило не донесу? Да я бы хоть сколько донесла! Но мне не выдадут. Оле надо подпись поставить.

А вот бабке Матрёне, к которой нас «подселили», выдали муку. И она сейчас эту муку сеет на сельницу (широкая доска с бортиками). Зачем её сеять, я абсолютно не понимаю. Баба Мотя в кухоньке, а я в комнате, в окно гляжу.

У меня последняя слюнка засохла во рту, а она всё сеет и сеет! Я бы на её месте давно бы уже самовар поставила, насыпала в чашку ложки две, нет, лучше три хоть не сеяной муки, чуть-чуть присолила и, как только самовар закипит, открыла носик и заварила бы «заваруху»! Господи, да вы чё? Какое масло? Может, вам ещё и сахарком посыпать? Не господа, ишь, чё захотели…!»

Заварила бы я «заваруху», ложки бы достала и сказала ласково так:

– Айда, Марочка, похлебаем, ты ведь, поди, голодная, тебе ведь муки-то не выдают…!

Чё-то я, однако, размечталась…! Плохо стало…

Пойду, полежу… Так легче. Когда еду́ не видишь, легче.

Наконец-то, пересеяла бабка муку и прямо на сельнице в казёнку вынесла, и поставила на видном месте. А замочка-то, ну даже захудалого, нет. Так, на палочку приткнута дверь-то. Сама шалюшку накинула, подалась куда-то! Может, в гости, её же вся деревня знает! Это мы с Олей здесь пришлые, нас никто не знает и, к примеру, если я в гости к кому-нибудь пойду, да без гостинца… ну и кому такая гостья нужна? Как теперь говорят – «меня не поймут». А чего и понимать-то?

Я прекрасно это знала. Но даже раз несколько ходила к ближним соседям. Старалась ходить во время ужина. Как ни мялась от стыда перед воротами, как долго не решалась зайти в избу, голод пересиливал.

Трудно было придумывать заделье…! Но всё-таки люди видели, что эта худенькая городская девочка не просто зашла в дом и молча стоит у порога… И эти походы по гостям отнимали, как ни странно, последние силы… хотя почти всегда или приглашали к столу, или что-нибудь давали в руку.

Я приходила домой, ложилась на сундук, где я спала, отворачивалась к стенке и… хотела умереть…!!! Тогда я не умела просить…! А позже и не захотела. Я научилась… Что…???

Ну, до чего же вы, мои дорогие читатели, догадливые…! Правильно… совершенно верно… Я научилась воровать…!

Вы думаете, что это легче, чем просить и ждать, дадут тебе или нет? Если вы так думаете, то, конечно, ошибаетесь. Украсть, это уже наука. И такая же нелёгкая, как просить…

Единственное, что было хорошо, так это тебя никто не видел…! И не приходилось униженно шапку в руках теребить и мучительно краснеть от стыда, и ждать…!!! Главное – узнать: что…? где…? и сколько…? Чтобы не сразу заметили, а если поймали, ну, и …! За всё надо было платить…! Да, в принципе, так и теперь…

«Сколько вор ни ворует, тюрьмы не минует…!»
 Началось опять же с картошки. У бабы Моти, как и у всех добропорядочных колхозников, был огород. А в доме, естественно, подполье. А в подполье … что-то есть… всегда…! (Я же у Шуры в Киренске жила в подполье…!) И я же всё знала распрекрасно…!!!

И когда бабуля просила соскочить в подпол и подать ей оттуда несколько картофелин или, к примеру, баночку варёной с осени свёклы, или одну морковку, я с радостью ныряла туда и подавала бабе всё, что просила. И пока бабка тележилась, складывая своё добро на стол, я успевала сцапнуть пару картошек и сунуть за пазуху…! Легко и непринуждённо я своровывала коробок спичек, а они были, как и всё, в дефиците, но у бабы Моти был довоенный запас.

А чё вы думали? У кого запасу не было, ходили по соседям «за угольком». А у кого были спички, те экономили (кто его знает, когда война кончится). Поэтому ещё потемну бегали от избы к избе, кто с совком, а чаще с черепком. Посуда глиняная часто билась, и этого добра, черепков, у всех хватало. Зато в черепке удобно угольки нести, и руки не жгло…!

Я убегала под «Ласточкин угор», там снега почти не было, сторона-то солнечная, заветреная, разводила костерок и пекла свою краденую картошку! И чё-то никакая совесть меня не будила и не мучила…! Я умывала чистейшим, рыхлым снегом своё замурзанное лицо и шла домой…

– Ты чё это, дева, где шасташь-то? Я ить туточки тебе свеколки два пластика оставила, да ишшо там, на шестке, морковного чайку сгоношила. Попей, родимая… Больно ты худа! Я вот гляжу, сестрица-то, видать, тебя не жалеет…! Сама-то, небось, сыта там… нет, чтобы и девчонке-то хоть в горсти принести… Вишь ты, дескать, нельзя… ну-ну…!!!

И лезла на печь.

«Пожалел волк кобылу… оставил хвост да гриву…»

Не могла я забыть про несостоявшуюся «заваруху». Пока бабка спит, я готовлю преступление века. Я всё равно буду думать, как украсть ложку муки.

 Да и дело нехитрое, чё долго думать? Беру ложку, кружку – и в казёнку… Мука, вот она. Аккуратно, с бочка, черпаю ложку муки в кружку. Осталась ямка… Это плохо! Сразу видно, что взято!!! Стала поправлять, ещё хуже вышло! Высыпала из кружки муку обратно, задела горку краем кружки, ну, надо же? Вот беда-то! Всю горку испортила! Мама родная… чё делать-то? Руки трясутся, я и так, и сяк поправляю… нет, ничего не выходит…! Не подумала, глупая голова… для чего баба Мотя муку-то сеяла…!!! Так мало того. Эта хитрая бабка сито-то спрятала…! Догадлива была Мотя, чуяла, что мука меня потянет, вот и спрятала на виду. Для того и сеяла горкой, чтобы, если кто хоть пальцем ткнёт, след останется… А я-то, дурочка…!

Откуда мне было знать горький опыт старых людей. Пришла с работы Оля. Принесла свою пайку муки. Слезла с печи баба Мотя… Вышла я с повинной головой из казёнки, вся в муке… Сгореть бы со стыда, провалиться в тартарары! Ни бить, ни ругать не стали…! Приготовила Оля из нашей муки заваруху, сели ужинать втроём…!!!

Колесо событий, оно на то и колесо, чтобы крутиться. А тут вдруг встало и никуда. Застопорило…Вот же ж холера…

Да это всё бес-искуситель, я, что ли?

Вот, мол, у бабки в подполье этих баночек с варёной свёклой немерено… Я сижу, не двигаюсь… День воскресный, можно сбегать куда-нибудь… А куда бежать? Чё бы придумать? Деревня в грязи утонула. Весна ведь, теплёхонько.

– Оля, я пойду… за воротами постою?

 – Дак иди, да в грязь-то не лезь, обутки-то одни…

 – Ладно…

Внаклонку вдоль стены пробираюсь к подпольному окошечку, что в огород смотрит. Вытаскиваю паклю. Ныряю в подпол…! Дело-то минутное – найти, открыть и съесть пол- литровую баночку вкуснейшей свёклы вместе с рассолом…!!! Рот рукавом вытерт, баночка землёй присыпана…! Пора убегать с места преступления…!!!

Не тут-то было…! Окошечко с огорода у земли, а с сусека высоко. Скакала, подскакивала – нет, не достаю...! Вот-те на! Как вылазить? Чё теперь делать? Ольга с бабкой дома. Были бы в те времена телевизоры, они бы точно телевизор смотрели, но ничего такого и в помине не было…

Но и в подполье одной сидеть не дело! Насиделась…у тёти Шуры. Решила через крышку. Крышка-то в кухоньке.

Поднялась по лесенке, руками упёрлась … и… стала крышку поднимать, тихонеечкоо… и… вдруг, бряк… крышка захлопнулась, как будто кто на неё упал…сверху… Чё делать…? Давай я голос подавать… дескать, это я… не бойтесь…!!!

Господи! И чё я такая невезучая, неумеха? Хотела, мол, пошутить… да чуть бабу Мотю… голубушку мою… не угробила! Сели они, видите ли, искаться, то есть вшей искать! Сначала бабка села на колченогий низкий табурет, голову склонила, в пол смотрит… а крышка с подпола и давай сама по себе подниматься…
Ну, бабка и сомлела…! Оно, ясно дело, хоть до молодого и хоть до кого доведись …!!!

Отказала нам баба Мотя, выгнала, можно сказать…! Ну, что уж тут? Какая может быть претензия???

 

 

 

ГЛАВА 20.

Претензии никакой не поступило и пошли мы жить в бывший чей-то богатый дом, давно опустевший по известным тогда причинам. Красивое колесо моей (я же всё ещё о себе пишу) жизни снова начало свой оборот. Да споткнулось на большой кочке. Это потом оно тарахтело по мелким камушкам…!

Пошёл светлый и тёплый май месяц. Вот нравятся вам или нет литературные отступления (если то, что я пишу, считать литературой…), то просто обязана про это поведать. Ведь наравне с голодным желудком, у меня очень активно жила душа…!!!

В это время на Лене шёл лёд. Огромные льдины были выдавлены яростной водой на берег и тихо заканчивали там свой суровый век… Мириады солнечных лучей пронизывали эти кристально чистые глыбы льда! Талая вода, стекая по водяным капиллярам, образовывала такой красоты ледяной орган, такую музыку творя, какую редко кто слышал.

 А меня Бог удостоил слышать эту небесную природную мелодию, какую ни один композитор не напишет…! Этот нежнейший хрустальный звон с тихим бульканьем, капаньем, ещё какими-то неуловимыми звуками, то ли лёгкого ветерка, то ли пробивающейся из земли травы, и в то же время искристый, сияющий…!!! Невозможно передать моим деревенским языком всё очарование и красоту этой неземной музыки…!!! Как будто само солнце играло своими лучами на этом ледяном органе. Вот Всё…! Я многое забыла из той жизни, а это чудо, и умирая, буду слышать…!!!

 

 

 Лирика лирикой, а я ведь в займище не музыку слушать ходила. А ходила я туда в поисках еды. Вот те и проза …

Раньше всего в займище лезла трава, а вместе с ней и медуница. Кто знает, тот знает. А кто нет, тоже хорошо. Вот и спускалась с «Ласточкина угора» вниз, к реке. Искала еле вылезшие из земли росточки и ела.

У меня даже стих есть «Медуница». Кому мою прозу читать неохота, так хоть стихи почитайте. А чё ? Тоже местами интересно…!!! В траве вкуса-то немного, весь вкус в цветочках, а когда это их дождёшься…? Ела, что добыла…!!! Вот здесь, в поисках пищи и при звуках ледяного органа, я и встретила День Победы.

 

 Вначале услышала крики, доносившиеся из деревни. Думала, пожар…! Если бы, к примеру, похоронки, так такого бы рёва не было…! Вскочила на угор, смотрю, дыму нет…! Не пожар…! Летит мне навстречу сестрёнка моя, чё-то плачет и смеётся…!!!

 – Маркааа… война.. кончилааась…!!!

 А сама плачет, смеётся, меня обнимает…! Настрадались…! Если со стороны посмотреть, так ничего не изменилось. Только в душе зажглась надежда на перемены. И перемены не заставили себя долго ждать…!

 В деревне Банщиково, где мы и обретались, жила семья, у которой в Иркутске работала учительницей дочь. На лето она приезжала к родителям, помогала им и отдыхала. От деток. Вот моя Оля и сговорилась с этой женщиной (забыла, как звать), чтобы я с ней поехала домой. Мне ведь тоже учиться надо, уже год пропустила.

Рада до смерти. Маму увижу…а, может, и папу…!

Войны же нет. В школу пойду… подружек своих увижу… Васёнку… Господи…!!! Пело моё глупое сердце песнь воробья, залетевшего выше крыши…!!!

В августе месяце отправились мы на пароходе до Усть-Кута, а дальше я не знала дорогу и до сих пор не знаю. Нет, чтобы в интернете посмотреть… да что-то не даёт…! Дошлёпали шлицы нашего «лайнера» до городка Киренска, да и остановились, новых пассажиров на борт взять. Всё шло по плану. Моя сопровождающая мирно сидела в каютке и ни о чём таком, по- видимому, не думала. Зато думала я, такая умная…! И думала я о том, что вот сейчас сбегаю-ка я в гости. Можно подумать, что кто-то долго скучал обо мне и сейчас так обрадуется, увидев меня, такую важную и богатую…!!!

Про важность-то я, конечно, преувеличила, а вот богатство у меня было немалое…!!! Положила мне Оля в дорогу (ну, рассчитывая недели на две…) булку чёрного деревенского хлеба, кусочек масла и килограмма два кедровых орешков. Это было целое состояние, и я никак не могла не забежать в гости к бывшим хозяевам, и не показать им, чем я теперь владею…!!! Меня распирала радость от того, что я еду домой и у меня столько еды…! О том, что они нас выгнали в прошлую осень, я уже и забыла…! Я никогда не помнила обиды, да и считала всегда себя виноватой. Как-то всё получалось, что из-за меня мы так часто меняли углы. И потом, у меня была радостная мысль, что я, наконец-то, сама могу угостить добрых людей…! Дух свободы поднял меня и понёс туда, куда мне совсем не надо было…!!!

 Вот здесь колесо моей жизни и наскочило на большую кочку…!!! Прихватив мешочек со своим провиантом, я быстренько сбежала по трапу. Дом, куда я стремилась, стоял на высоком берегу, недалеко от пристани. – Успею, – думала я…! Встретили меня с почестями, так как я успела обо всём сообщить, когда меня даже не спросили, откуда я свалилась на их голову…!!! (Спросила я всё-таки у сестры. Хозяйку звали Надежда, а дочь её – Лариса.) А теперь у них ещё был малыш. Правда, мужчину в доме я за неделю так и не увидела. А откуда бы взяться мужчине…? Война ведь была. Три месяца, как кончилась…!

 Гостила я в этой семье, пока не кончились мои продукты, как их ни растягивали. Я и не заметила, как скрылись мои «Алые паруса» за ближайшим поворотом реки …! На радостях-то не успела и глазом моргнуть…!

– Вот когда в голове не хватает, ниоткуда уже не добавишь…! Ведь слышала же от добрых людей… Где мозгов-то взять…???

Опять одна на улице осталась…! Кружка при мне… и всё повторилось! Однажды, сидя на берегу, и глядя на вечно текущую воду, я поняла весь ужас своей жизни. Если это можно было назвать жизнью…? Начались забереги, прекратилась навигация,… заметались по утрам туманы над водой…!!! Я хриплым и слабым голосишком сочиняла-пела свои первые стихи…!!! – Ой ты, Лена, Лена…коварная река. Ты рано льдом сковала крутые берега, Жить здесь очень скучно и, к тому же, трудно, Но чужое горе никому не нужно… Нет друзей, знакомых, нет родимой мамы… Ой ты, Лена, Лена… вечные туманы.!»

Эдик подошёл совсем неслышно…!

– Спой ещё… такая грустная песня…! Ты что, одна…? Я тебя не первый раз вижу на берегу… Грубить и материться я научилась много позже. А сейчас я была очень рада, что появилась живая душа рядом. Мальчик был худой и плохо одет, но выглядел лучше меня. Мы познакомились и даже посмеялись оттого, что наши имена были странными.

 Что интересно…? Как нам холодно, даже в жаркий день, когда мы одни…! Стоит появиться рядом кому-либо, и вот, всё изменилось, хотя по-прежнему всё осталось на своих местах…! Странно…! И эта, сочинённая мною незатейливая песенка, стала подсознательно моей первой молитвой-жалобой…!!! И этот мальчик, оборвыш с красивыми, пушистыми глазами, вселил в меня прежнюю радость и надежду…!!! Меня не мучила ни совесть, ни страх. И только незримая жажда жизни руководила всеми нами. Эдик познакомил меня с друзьями, такими же беспризорниками. Нас было шестеро. Четыре мальчика и две девочки, хотя этих девочек трудно было отличить от остальных. Разве только по юбчонкам. Жила эта гоп-компания, как стайка воробьёв…!

 И где нас только ни носило в поисках пищи, а с наступлением холодов – и приюта. Пока было не очень холодно, мы по двое (так теплее) ночевали в подъездах, под лестницами, или пробирались на чердак. На чердаках вообще жить можно, особенно там, где чердачное окно было застеклено. Самое плохое было, когда нас обнаруживали и выгоняли. А где искать новое пристанище, глядя на ночь!

Главную заботу своей распрекрасной жизни выполняли посредством краж и попрошайничества...! Я не могу сказать, что люди нам не подавали. Нет, такой грех на душу не возьму. Если бы у них были излишки в доме…??? А то ведь и самим в обрез…! А у кого, может, и были излишки, так там не подадут… Мы это знали. Мы, как-то само вышло, ходили в паре с Эдиком. Просила всегда я. А он благодарил, моих сил уже не хватало…! Вот пример. Заходим в дом. За столом семья. Матушка и трое детей…! Кушают…

 – Добрый вечер, хозяюшка, не подадите ли чего…?

 Третий день не емши… сироты мы…!

Женщина, не вставая с места, долго смотрит на нас. У детей перед каждым насыпана маленькая кучка чего-то неопределённого…! Все молчат. Старший пацан быстро прикрыл рукой свою кучку..! Мать встаёт и начинает отделять от детских кучек по два-три кусочка…! Резко откинула руку старшего мальчика, взяла и у него.

– Куда тебе…?

Пока я управляюсь со своим, пока ещё пустым, мешочком, Эдик кланяется и благодарит хозяйку…!!! Чего-то там желает им, каких- то благ…! Это были кусочки с осени сушёных овощей…!!!

 Думаете, нам не было стыдно…??? Ещё как…! Хоть обратно отдавай, а во рту уже вкус в камень высушенных, разжёванных морковки, репы, свёклы…! Чё-то жить хотелось…!

 

ГЛАВА 21.

 Жить всегда и всем хочется. Несмотря ни на что…! Это не я придумала…

А дети вообще об этом не задумываются. Вот в любой ситуации дети хотят играть. Почему? А кто их знает? Я, даже сидя у тёти Шуры в подполье, пыталась играть с мышками. Они меня совсем не боялись, как и я их…! Бывая много у воды, я научилась печь «блины». Ищешь по берегу плоские камушки, склоняясь на бочок, кидаешь вдоль воды и считаешь, сколько раз камушек прыгнет по воде. Чем больше, тем веселее на душе! Я ловко научилась кидать, только силы было мало.

А коллективом-то ещё больше можно игр придумать! Наши пацаны любили играть в карты. Карты были из старых обложек амбарных книг. Грязные и затрепанные, такие же, как и мы сами. По теплу на вытаянных пятачках у заборов играли в «пристенок». Мы с Танькой тоже. И базарные кражи мы совершали играючи, соревнуясь, кто быстрее и больше «стырит»…! И смех, и грех…!

Немного отступлю… В необозримо далёком детстве, в деревне, перед Рождеством мама морозила «сырчики». Это было блюдо, сейчас называемое «десерт». Домашний крутой творог смешивался-взбивался со сливками, изюмом, ванилином и мёдом. Мама посыпала чуть-чуть мукой листы, на которых пироги пекли, затем делала из этой вкуснейшей творожной массы круглые, аккуратные лепёшечки и на листах выносила их на мороз. Это было – как бы мороженое детям. Но и взрослые не брезговали. Сырчиков делалось много, как и пельменей. Праздник-то длинный…! А ребятишки «славить» всю неделю бегали…!

Вот и нам довелось этой зимой добывать сырчики. Здесь, на северах, их называли «мартышки». Почему, не знаю.

Но это случилось после того, как я убежала из больницы… А это ещё один штрих, ещё одна спица из колеса моей жизни!

Случилось так, что запонадобилось мне переться на тот берег Лены, когда уже встал «зимник». На том берегу, возле складов, мы добывали зерно или крупу при перегрузке. Кули-то раньше не прошивали, а просто горло завязывали. Вот и получалась усушка, утруска! Работяги этим пользовались, хотя за единственный килограмм за спиной тюрьма стояла… до двадцати лет срока! Боялись, а приворовывали! Одни же бабы работали. У всех дети…

Кули-то 50-60 килограмм, а в бабе всего-то 45-48. Двое или трое закидывают куль на горб, а он возьми да выпади из слабых женских рук…! Вот где страху-то…!!! Могут ведь и обвинить – дескать, нарочно!
 Вот туда мы и наведывались… Бывает, и повезёт! Бабы нас не гоняли. Да и мы не толпой, по одному-два ходили. Да хоть так, а то где и с земли насобираешь. Ничего, отдуем зерно от земли да от мусора… жевать есть чего, и слава Богу!

Зимой трудно очень. Холод с голодом, парочка ещё та…!!! Иду по зимнику на огоньки, всё ничё… Две подводы навстречу. Гружёные. Склад работает! Я заторопилась, видать-то, с дороги и свернула, да и сани ехали – отступила…! Помню только, водой в лицо брызнуло, и я упала. На спину. Как будто, кто подножку мне дал… и… боль в голове! Больше ничё не помню… В полынью попала!

Не оставил меня Господь умирать на льду… Спасибо! Сколько лежала в больничке, не знаю, никто ответить не мог, да я и не спрашивала. Слышала слова… менингит… тиф… крупозное воспаление… До сих пор не знаю, что там было, не было…!!! И к кому это относилось? И что из этого было моё…?

Когда начала ходить, ночью увидела своё отражение в окне. Сначала не поверила, что это я! Совершенно лысое, худое доне́льзя существо с огромными глазами и серым личиком обезьянки…!!!

Вот тут, перед этим видением «неземной красоты», я окончательно убедилась в никчемности своей маленькой жизни, и, вместе с тем, появилась неистребимая жажда сохранить эту, так называемую, жизнь…!!! Парадокс! Я не знала такого слова, я чувствовала его. Я никому не была нужна…! Я просто хотела жить, так же, как и сейчас…!

Сбежать из больницы помог – кто вы думаете?

 Конечно, Эдик. Наши вещички, прошедшие дезинфекцию, находились в раздевалке, в шкафчиках, откуда их легко можно было выкрасть. А моему другу это не составило труда… Моя знаменитая «шубёшка» сильно полегчала после дезинфекции, но и стала просторной. Срочно требовалась одежонка…! Ну, за этим добром дело не стало. На рынке тряпья было полно. Да и мы не бедствовали. Иногда, бывало, зайдём в дом или квартиру, а там подать совсем нечего из еды, так предложат чего-нибудь из одежды. А то просто ничего не дадут, так хоть постоим, погреемся. На улице-то до 40 зачастую.

Вот так мы и своровали «мартышки»…! Смеху было! Вдвоём заходим из сеней в избу. В сенях кто-нибудь на «стрёме». Постояли, попели! Пусто! Выходим не солоно хлебавши, а наш караульный молча, пальцем показывает на полку. А там лежат жестяные листы, а на них примёрзли намертво эти самые «мартышки-сырчики»…! Пока пацаны замёрзшими пальцами пытались отодрать от листов вожделенные лепёшечки, я стаскиваю весь лист – и на улицу! Друзья следом! Убегали всегда в разные стороны… Три листа…! Богатство…!

В то Рождество мы ютились на чердаке столовой, где еду выдавали по талонам. Талоны были у передовиков и у начальства. Мы прикладывали листы к тёплой трубе, наши мартышки чуть оттаивали, и мы их сосали как леденцы. Это были не мамины сказочные сырчики. Это были чуть сладковатые, голубоватые ледышки… Но праздник состоялся! Мы были рады…!!!

А чё? Компанией всегда легче. Днём мы добывали, чё придётся, на ночь, слава Богу, тоже находились места. В те времена центрального отопления не было. Всё больше котельные. А в котельных-то кто работал? Опять же, бабы. Ну, кто выгонит детей на мороз? Это уж совсем сердца не надо иметь! Но случалось всякое. Обо всем не расскажешь.

На небольшом городском рынке мы были частые гости. Люди торговали не бог весть чем. Ягоды там, спички поштучно… Иногда и хлеб. Но не целую булку, а нарезано на порции. Целую-то булку кто мог купить? Картошку везли из деревень. Морковь, турнепс, мороженую рябину, кедровые орехи, травы для чая. Тряпки, обутки чиненые. Нового ничего не было.
 Приглядели мы одного мужика. Здоровый такой, высокий, видно, что не воевал. А торгует! И чем? Новёхонькими валенками. Где взял? Мы мужиком заинтересовались…! Где он их взял, не наше дело! Наше дело – стырить! А как? Совет не в «Филях», конечно, а на чердаке, но состоялся…!!!

Двое, Эдик и я, гуляем около мужика. Цену не спрашиваем, всё равно видно, что мы не покупатели, а так, шантрапа! Подходим ближе, с двух сторон… Эдик хватает один валенок и бежит в одну сторону, к домам. Там передаст валенок другому и отдыхает. Второй валенок хватаю я… и спотыкаюсь (у прилавка скользко). Падаю, обняв свою добычу… и не успеваю считать удары…! Меня пинают даже те, кто не торговал, и у кого я ничего не крала.
Думаете, плакала, сопли размазывала…??? Ничего подобного. Дядька этот разогнал мстителей, поднял меня за шкирку, забрал валенок и спросил:

– Пойдёшь ко мне жить?

 – Как, куда?

Объяснил, что у него есть добрая жена. И есть мальчик, три годика. Им нянька нужна. Блин, везёт же мне на эту должность! Второй валенок друзья отдали (они наблюдали из-за угла за всем происходящим).
 Так я попала к хорошим людям. Отмыли, переодели, откормили… К ребёнку приставили. У этих хороших людей я увидела, насколько подл и жаден человек!
 Мы ломали головы, откуда у этого дядьки новые валенки? А они были очень даже старые!

Своими глазами видела, как он замачивал старьё в корыте с горячей водой и через некоторое время выворачивал валенок наизнанку. Это было нелегко, но мой благодетель – хохол справлялся.

И я его возненавидела…!!! Кого он, гад, обманывал? Была ли для него война и лишения? Я узнала о его махинациях в аэропорту, где он работал зав. складом зап. частей. Узнала от его жены. Маленькая, милая жена его восхищалась своим жуликом-супругом! Наверное, не прав был мой тятенька, называя меня умной! Неправ!!!

Лучше буду и дальше скитаться, но не буду есть их жирный борщ! Господи, рассуди! Сама-то я разве лучше? Моя совесть молчала как партизанка, когда я бросила мальчика! И я ушла...!

 

ГЛАВА 22.

Ушла…! Надела в сенях свою шубёшку и ушла от сытой жизни в никуда…

Сбегала на столовский чердак, никого там не обнаружила…

Где вы, мои «друзья-однополчане»? Подумала об Эдике. Подумала и тут же забыла до сегодняшнего дня…! Думать пришлось исключительно о себе самой. К мыслям о еде примешалась мысль о доме. Правда, эта мысль и не уходила никогда из головы. Но как её осуществить?

Прошёл ещё год… Всего имущества у меня были метрики в кармашке и иголка, примотанная чёрной ниткой в шубёшке.

Что интересно… Вот помню всякие мелочи, а с той поры, как я покинула гостеприимный дом моих жуликоватых хозяев, у меня в памяти образовалось «чёрное пятно». Ну, убей, не помню ничего до того времени, как очутилась я в Заярске. А этот самый Заярск некоторое время спустя стал знаменитым Братском с его величественной плотиной. Всё-таки, по видимому, я тут оказалась неспроста, не прилетела как баба-Яга на метле и, тем более, не пешком…!

И это уже была не Лена, а любимая, но не менее своенравная и гордая Ангара.

 Иркутск-то на Ангаре стоит, правда, выше по течению. А сколько километров плыть до него, знать не знаю. Но меня такие мелочи, как время и расстояния, не волновали.

В последний раз я упала в голодный обморок здесь, на небольшом пароходике, чудом попав на него без билета…!

 Вообще-то, не знаю, будет ли вам интересно, как я попала на это чудо техники?

Я просто думаю, что вы не поверите, а если тебе не верят, так какой смысл и рассказывать. Я ведь не «Фэнтези» пишу, а житие, а это значит, тут врать и придумывать резону нет…! Два раза выгоняли бродяжку со сходней матросы! Нет, ребята, третьего раза не будет!!! Ещё кипела в сердце обида и злость на людей… На пристани, в крохотном вокзальчике, когда я спала под столом и ни сном, ни духом ничего не знала, у кого-то потерялся хлеб. А это катастрофа…! Кто-то решил, что это я украла. Все люди нормальные ждали парохода. Они там сутками сидели, примелькались друг другу… А я кто? Откуда? Никто не знал…

Били и пинали сильно. Я сжалась в комочек, берегла лицо… Не пускают на пароход? Ладно…! Как говорил товарищ Ленин – Мы пойдём другим путём. И пошли… то есть пошла! Зная наизусть устройство этой посудины, тоже названной не абы как, а «Карл Маркс», я быстро сообразила, что надо делать… Но в подробности вас посвящать не буду, опасно для жизни…!

И зашлёпали натужно шлицы нового «корабля», но уже не так весело и вкусно. Плыть-то не так себе, а вверх по красавице Ангаре. А красавица горда, сильна, своенравна! Еле плетёмся. А в душе у меня буря! Скоро родной барак увижу и всех (а вдруг не всех?) в этом пристанище счастливых бедняков, в просторечии именуемых дураками…!

Но вот интересно! С вами тоже так бывает? Вы тоже хотите есть? Глупее вопроса не придумала. Конечно, кто же может без еды?

Вот и я не удав какой-нибудь, который заглотит бедную антилопу… и потом целый месяц сыт… дрыхнет себе беспечально! Нет, я не удав. Есть как бы и не хочу, просто слабость… Приметила тут под лестницей (прямо на палубе) меня одна добрая женщина, достала чего-то из мешка, сунула мне…!

Лучше бы не давала… Я не поняла вначале-то. Накинулась на еду, …половину съела и почувствовала во рту… Не скажу, что…! Не надо вам о таком слышать и знать…!!! И так жалеете меня безмерно. Это уму непостижимо, как человек хочет жить и борется за неё.

Ладно. Не повезло. Духом не падать! Переползаю под другую лестницу. Тут обнаружила деда с бородой, с виду доброго… А около него туес с мёдом… От запаха голова кружится, да и ослабла сильно. Ведь меня ещё и вырвало. От тёткиной еды. Чего-то дед загоношился, туесок свой и сдвинул. Я пол потрогала, лизнула… сладко… Обрадовалась, давай туесок тихонько двигать, а он, видно, подтекал чуть, и я лизала палубные доски…

 Не знаю почему, но дед взял да и переставил туес, вот жмот. Жалко ему палубы стало… а меня не жалко… Не зная, что делать и куда приткнуться, я решила подняться на верхнюю палубу! Кое-как с трудом взобралась и тихонько пошла вдоль борта…

И вдруг я уловила запах хлеба! Уже ни о чём не думая, пошла на запах. В каютах ехали люди, и по причине хорошей погоды окна были открыты. У одного окна я остановилась… даже под страхом смерти, меня никто не смог бы отогнать от окна…!!! Там сидела семья и обедала. И у них прямо перед моими глазами лежали несколько не толстых ломтиков настоящего хлеба. Я молча встала перед окном и, расстегнув свою видавшую виды шубёшку, начала лихорадочно разматывать нитку от иголки, чтобы… зачем?... я не соображала, что я делаю, и зачем им нужна иголка… Женщина быстро поняла, что мне нужно, улыбнулась… и подала целых два куска!

Я поднесла хлеб к лицу, вдохнула этот волшебный запах хлеба… У меня подкосились ноги… и …я рухнула как подкошенная…

Это был мой последний голодный обморок…!!!

Когда подходили к моему городу, я неподвижно сидела на палубе, вытянув ноги и закрыв глаза… Но когда наша «лайба» подошла к дебаркадеру и осталось перебросить сходни, меня как вихрем взнесло на поручни, и я прямо с верхней палубы прыгнула на встречающих людей …!!! Я только и услышала дружное громкое «Ох!!!». Я даже пикнуть не могла от радости! Ноги сами несли меня домой…!!!

Эту встречу вижу в мельчайших подробностях! Уже вечерело, в наших двух окнах горит свет. Вижу, папа и брат Шурик сидят за столом. Ужинают! Что-то замерло в груди, не могу пошевелиться или крикнуть! Папочку не видела пять лет, братишку два года, а мне ещё четырнадцати нет…! Больше в комнате никого нет. Где же все? Обхожу барак, сердце где-то у горла! Ничего не изменилось…! Робко, как привыкла, стучусь, захожу и стою у порога…

 Папа сидит ко мне спиной… Шурка боком…

Молчание! Отец, как обычно, за столом с газетой.

Брат искоса глядит на меня и тихонько говорит отцу:

– Папа, там нищенка пришла… Отец что-то сказал… У порога не слышно… Брат склонился над столом:

– Пап, а она не уходит…

Мой родный… самый любимый… тятенька повернулся, смотрит на меня! Боже мой…! Если сейчас не открою рот, что со мной будет…?

– Папа… ты что… не узнаёшь меня…? - Еле выговорила…!

Каким-то хриплым, сдавленным голосом проговорил-прокричал:

- Дооочееенькаааа…!!!

Папа подбежал ко мне, обнял, прижал к себе… и его слёзы капали на мою стриженую, грязную голову.

 Я впервые узнала, как плачут мужчины.

Уткнувшись в его грудь, я рыдала так же, когда Оля пришла ко мне в тайгу. И плакала я, выходит, только от радости…!!! Я не чувствовала себя, будто пролилась всем своим существом в отцовских, таких родных и сильных руках…!!!

Растопили печку, нагрели воды, папа все мои «вещи» сжёг. Сам вымыл меня в нашей жестяной ванне, одел в сестрёнкины одежонки и всё спрашивал, где же я была…?

Сытая и чистая, я спала на папиной-маминой кровати, а он сидел рядом и всё гладил меня, и мне было так хорошо, так нежно, я даже говорить ничего не могла…

Утром меня разбудили поцелуи. Это моя любимая сестра пришла с работы. Она работала в редакции газеты «Восточно-Сибирская правда» корреспондентом и уже год, как пришла с фронта.

Когда сидели за столом, пришла с дежурства мама…!

Ещё одна сцена неузнавания… неожиданность… радость… счастливые слёзы…!

Прискакала подружка Васёнка! Двор встретил громким «урааааа!».

Осенью в школу! Два года псу под хвост…

 

ГЛАВА 23.

Началась мирная жизнь. Ничего не изменилось в моём доме… Стало ещё хуже! Батюшка мой стал пить! Как с фронта пришёл. То ли от того, что с фронта комиссовали после госпиталя, то ли что не обнаружил дома свою любимую Манечку… Мамочке житья не было за то, что отпустила меня неизвестно куда и зачем…

Он же как выпьет, бешеный становится! А бить, громить в комнатёнке нечего! Это не дом в деревне, полный всякого добра и посуды! Бей, не хочу!!! После праздников, бывало, сгоняет в Тюмень, накупит воз посуды и дальше жить можно… А здесь на семье отрывался!

Только, когда еле живой приползал к порогу ненавистного жилища, в первую очередь пинал нашу многострадальную фанерную дверь! Дверь покорно, не сопротивляясь, вылетала… А в эту дыру вылетали, кто успеет…!

Любимая доченька резвее всех! А что? Любовь любовью, а «кто в доме хозяин…???» Любовь-то отцовская без ремня не мыслилась… по справедливости или по опаске за чадо… И мы это отцовское правило оспорить даже в мыслях не пытались! Ну, а если где под горячую руку? Так беги подальше! Не лезь, куда не просят!

Но, однажды, перед очередным разгоном пьяного отца наша Анна, фронтовичка, схватила табуретку и пригрозила:

– Отец! Я тебя очень люблю! Но ещё раз …поднимешь руку на маму… я тебя ударю…!!! Марку тебе не жалко? Мало ей пришлось лиха!

С этого дня папа больше не пил! Мрачный, угрюмый стал!

А я, безмерно счастливая, в школе! Тут дом родной! Ростом не вышла, но сижу на последней парте. Класс-то шестой, мои сверстницы уже в восьмом! Да неважно всё это! Училась я с удовольствием, почти все пятёрки, кроме математики. Я и сейчас точно не знаю, сколько будет дважды два…

Зато уж… драмкружок, кружок по фото, а мне ещё и петь охота… я не пропускала. Даже Любу Шевцову в «Молодой гвардии» играла. Акробатика, лыжи, коньки… пусть всё на соплях, на верёвочках… но какая это радость! Стихи со сцены про Родину, про Сталина… читала с упоением.

Однажды, по теме Некрасова, мы учили «Размышления у парадного подъезда» - стих трудно заучивался и никто не мог прочесть. И тут выхожу я, встаю вплотную спиной к доске… и… читаю так, что, когда закончила, в полной тишине класса вдруг раздались дружные аплодисменты…!!! Я не ожидала такого! Я почувствовала себя артисткой! И стала мечтать! Я, кстати, люблю и умею мечтать…! Но от мечты до её исполнения, как …да вы сами знаете… до луны пешком… А до исполнения моей мечты, и того дальше…!

 Кончилась проклятая война, а жить легче не стало! Всё бы ничего… ГОЛОД! ГОЛОД просто преследовал.

Заболел папа… Слёг… Мы трое учимся. Мамина зарплата санитарки… Ааааа, даже писать не хочется…!

Ели всё, что могли. У Васёнки мама работала на ликеро-водочном заводе уборщицей, сейчас он «Кедр» называется. Иногда приносила немного выжимок из фруктов, которые на спирту настаивались для вин. Выжаты они были до сухого состояния, но доводили нас до лёгкого опьянения…! Вот было весело…! Если добывали где-то кусок жмыха, это был праздник…!

 Раным-рано вставали мы с мамой и сестрой Клавой раз в неделю и шли на мелькомбинат за овсяной шелухой. Выстаивали очередь, насыпали нам три мешка шелухи. Мама замачивала один мешок в бочку, размешивала, это всё стояло три дня, кисло…!

Через три дня мы имели на дне бочки белый осадок, в палец толщиной. А что, очень даже вкусно …! Мама заваривала это кипятком и получалось что-то вроде кисленького киселя… Также варили на воде и без масла суп из крапивы. Гадость, конечно, а что делать? Как по весне мороженую картошку добывали, конечно, отдельным трактатом надо освещать…! Земля-то ещё не оттаяла путём. Прям, ледяная.

Подкопаешь, найдёшь картофелину – радёхонька, обчистишь от земли, а от картофелины один крахмал остаётся. Осторожно, бережно сохраняешь, а руки уже заледенели, ноги тоже мёрзнут.

Короче, выкручивались…! И блины на свечке, и картошка, жаренная на олифе, и чужие вымытые картофельные очистки…! Горькие, заразы.

Мама ещё и прачкой на вторую работу пошла. Ведь ко всему, надо было выхаживать папу…

А вот не хотела сразу-то… а потом думаю, дай допишу… для девчонок задачка… Мужскому-то роду про это читать интересу нет.

Лето у нас, в Сибири, страшно жаркое… так надо! И тоже сильно есть всем охота…! Вот и ходили мы в знакомую деревню, менять «шило на мыло»… вернее, мыло, всякие тряпки, ламповое стекло… и так далее… на картошку. Иногда и морковкой разживались или капусткой. Чё греха таить, мама прачкой работала… Припасёт кусок-два чёрного, как дёготь мыла от вшей, или хозяйственного, пару новых рубах мужичьих исподних…! А потом кается, просит у Бога прощения за нечестие.

Она ведь работала в Кузнецовской больнице (психушка по-простому). А больные с фронта сильно нервные были, плакали, матерились страшно и рвали на себе рубахи, когда припадок был. Насмотрелась я на них, когда к маме приходила. Она мне там всегда сунет чего-нибудь поесть…!

И вот такую рваную рубаху мама чинила и снова надевала на больного, а новую брала себе, а я уносила, чтобы маму не поймали, не дай Бог. Ведь в деревне за рубаху давали ведро картошки, за кусок мыла тоже ведро…! Нам больше трёх вёдер не унести, ведь шагать-то до города ровно 25 километров, да до дому пару километров. Ведь вопрос могут задать, где взяла мыло и рубахи? Голая тюрьма. А от Иркутской знаменитой тюрьмы мы жили в пяти минутах ходьбы…!

Бедная моя страдалица, мамочка моя…!!! Ноги бы ей целовать надо было…! Нам и всего делов-то… голод утолить! А ей добыть надо! Огромная разница…!!!

Вот о чём я хотела рассказать-то? Стыд сказать, и грех утаить…! Жара… Мы с мамой, нагруженные, идём по иркутскому тракту. Обе босиком, чего рвать последнее… Попить можно на ходу. Отдыхаем редко, потом трудно вставать! Хочу писать. Я же не присяду, мешок с картошкой, большое ведро надо снимать с плеча, а как опять взвалить, сил нет…! Когда мама писает, она чуть ноги раздвинет… и всё …! Сто́я писает. Я тоже пробую так. Нет, не получается. Всё бежит по ногам. Штанишек-то нет. Да и жара! Много лет училась женской мудрости…!!!

Отменили хлебные карточки, не надо стоять в очередях! Хлеба давали один кирпич в руки. Появилось мыло хозяйственное, даже было «Земляничное». Радости-то…!!! Купили трёхлитровую банку маринованных грибов. Все люди как люди, а мне почему-то опять не повезло… Отравилась!

 

ГЛАВА 24.

Эка невидаль… отравилась! Провалялась три дня с рвотой да с поносом…и все дела! Тут ещё почище дела подоспели! Дело-то к осени! В школу надо, всё сердце исчесалось! Боюсь маме даже заикаться.

 Кончилось моё бесплатное обучение! В восьмой класс пятнадцать рублей за полугодие… тридцать за зиму. Мамин оклад тридцать два рубля. Половина папе на лекарства…

– Иди, доченька, в ремесленное училище… там обед бесплатный дают…

Ни одеть, ни обуть! Все успели… Ольга в техникуме, Клава в педучилище, Шурик ещё в школе…

А мне в ремесленное?

 – Нееет… не хочууу… не пойдууу… не будууу… мамочкааа... папочкааа…

Рыдала я! Родители молчали! Что мог сказать не встающий со смертного одра отец…? Что могла мне сказать измождённая работой, с бессильно брошенными на колени руками с распухшими венами, мама…? Не было сил смотреть на этих самых любимых и дорогих сердцу и таких беспомощных людей…!

– Господи, где мой сильный, рыжий и самый красивый тятенька, что мог держать меня на одной ладошке… Где моя тихая, нежная, добрая матушка… красавица Пиама Васильевна…? Что с ними сделали эти, Богом проклятые, времена…???

Нет ответа…!!! Сделала весёлое лицо… Всё, мол, в порядке… это не я плакала… сопли тут распустила…! Стыд какой…!» А успокоиться не могу…! И куда бы от всех глаз? Есть же кладовка во дворе…! Мысли в голове – ну ни одной, самой завалящей…! И вот с такой пустой головой я и залезла на бочку из-под капусты, держа в руках петлю из старой верёвки…

Вы думаете, мне повезло…??? Если уж человеку не везёт, то в этом серьёзном деле – тем более…! Сколь ни серьёзное дело было, а сорвалось! Только головой об стенку брякнулась да плечом о бочку! Но зато мысль появилась:

– Вот дура!!!

Итак, пишу письмо сестре Анне и всё объясняю! Приезжает эта, вышеозначенная сестра Анна, и увозит меня к себе в Новосибирск, где и до сих пор проживают мои родные люди… ну, там, племянники и их дети и внуки!

Но при этом повороте моей незадачливой жизни мне пришлось снова прощаться с папой… Я уже многое понимаю… неизбежность последнего прощания…!!! Стою на коленях в изголовье отца… что-то лепечу… дескать, встанешь ещё… встретимся… я выучусь… артисткой стану…!Слёзы горстями глотаю…! Знаю…! Всё знаю…! Заживо прощаюсь…!

– Нет… доченька… больше … я… тебя… моя родная… не увижу…!!!

Это были его последние слова в моей жизни! Первая и самая яркая звезда моего сердца погасла…! Родная звезда…!!!

 В декабре, когда мы с Анной получили письмо от мамы, накорябанное неграмотной рукой, мы, просто обнявшись, рыдали! Папы больше нет! Осиротели…!!!

Мама после похорон бежала, слепая от слёз, и упала, повредив правую руку. Паралич…! Инвалидность…!

А у меня в Новосибирске, в целом, жизнь началась хорошая. Живём в «финском» домике, кухня отдельно, туалет тёплый! Еда хорошая. Правда, однажды сестра меня спросила:

– Марочка, а почему ты после супа и второго блюда всегда чай с хлебом пьёшь? Ты что, не наедаешься? Мне никогда не было так стыдно…!!! За мной наблюдали, скорее всего, зять…

Когда я побиралась, мне не приходило в голову такое… хотя, иногда, случалось…! Я не замечала этого за собой. Мы вообще себя не видим в некоторых ситуациях… как видят нас со стороны…!

С тех пор, мне кусок в горло не лез. И хотя я бегала в школу километра за три от посёлка, убиралась в доме, водила в садик свою любимую, самую капризную, кудрявую племяшку Татьянку, любила сестру… что-то, какая-то ниточка оборвалась, и жизнь снова повернулась ко мне задом… как избушка Бабы Яги…! Я не знала, как заглушить боль… взяла у сестры… папиросу…! Но случалось и нечто, такое хорошее, как в сказке… В школе подружилась с Люськой Кокоуровой. Девочка необыкновенной красоты и необыкновенного голоса. Её семья жила в «кулацком посёлке», а мы в «финском».

И мы, две артистичные души, бегали в Оперный театр, скопив небольшие рубли и наворовав цветов в чужом палисаднике, дарили их, выходя на сцену в ситцевых поношенных платьишках и таких же стареньких сандалиях. Даже из Москвы знаменитости приезжали!

 А когда кому-то из нас было плохо, мы убегали в поля и там пели в полный голос. Пела в основном Люська. Она училась в восьмом классе и в музыкальной школе.

И влюбись-ка она в директора своего музыкального! Что тут было! Вышла за него замуж. Мать Люську прокляла, директора выгнали и из музучилища, и из партии, и из дома! Дети от него отреклись. Ведь ему было пятьдесят шесть, а ей всего… шестнадцать…!

Несколько лет спустя, бывая в Новосибирске, я искала подругу, но… когда, однажды, я нашла их, лучше бы не находила…!

Вообще, хочу сказать, что этот год жизни каким-то чудесным образом дал мне столько тепла, веселья, всяких хороших встреч с хорошими людьми!

Например, я влюбилась в учительницу географии и каждый урок просилась к доске! Она была очень красивая, а я люблю всё красивое, будь то душа… то голос… то цветок… то улитка… то орёл…! Или просто утро, и я живу…! Люблю любить… и до сих пор. И ничего сделать с собой не могу…!!!

 Однажды к нам в гости (кстати, мы, сёстры, очень часто встречались) прибыла Зоя, и они с Анной беседовали на кухне. Я, в силу своего неуёмного нрава, попыталась влезть в разговор старших, за что тут же получила от Зои:

– А ты чего тут лезешь с разговорами? Тебя кто просил? Чё ты понимаешь? На тебя, вообще, Бог пальцем показал…

Это было пророчество! И об этом я узнала двадцать два года назад…!!! Да… Он видел меня… видел всю мою страшную, многострадальную жизнь…!!! Бог спасал и оберегал меня… не дал умереть…! И привёл к покаянию и прощению…!!!

БОГ любит меня!!! Что ещё нужно для счастья???

 

ГЛАВА 25.

Да, жили люди и в наше время!!! Так я не о всех людях! Я о себе!

После возвращения из славного города Новосибирска, где я из милости проживала на кухне у одной из своих многочисленных сестёр, после известия о смерти моего любимого отца и закончив своё «незаконченное начальное» образование, я вернулась домой…

Та же нужда, та же из старой фанеры дверь в том же бараке… Керосинки и керогазы, стоящие на ларях с картошкой… И на крышках ларей огромные, разномастные замки… В начале коридора, у окна, стояла укутанная старым рваным одеялом и всяким тряпьём водопроводная труба с краном. Все, что мы имели в условиях «цивилизации». Да и за это спасибо…! Всё же, не на Ангару ходить по воду…!

Та же помойка при выходе из полуподвала… тот же квадрат двора… по периметру застроенный сараюшками и кладовками с всевозможной рухлядью… в одной из которых (нашей), стоя на пустой бочке из-под капусты, я просовывала в петлю свою, на тот момент неразумную, голову. Свою судьбу я пыталась решать сама…!

Мне хотелось кричать, громко и истошно, как всегда, когда чувства мои и нервы не выдерживали напряжения. Всё моё существо протестовало против этой жалкой, нищенской барачной жизни! Мне хотелось собственными руками разломать… перековеркать... разрушить… это, так называемое, жилище!

Гнев, обида, жалость к себе проснулись и душили меня!

Господи…!!! Сколько раз я хотела умереть… ничего не видеть… не слышать… убежать от этой фанерной двери…! Убежать хоть на край света, где не будет этого убожества…!

Зачем я родилась в красивом, богатом доме? Богатом светом… радостью… медовым запахом родных полей. Зачем мне сделали прививку любви? Зачем колыхались белые занавески на чистых окнах моей горницы? Зачем нужна была жизнь, та, которая не даёт покоя и забвения? Давны-давно перестали петь мои хрустальные струны свою нежную мелодию … Мелодию любви, счастья и покоя!

Но мне ещё не раз придется идти по этому коридору мимо ларей с разномастными замками к ненавистной двери, где я жила! Ведь был ещё брат Сашка и больная мама. Зимой, когда отца хоронили, мама упала и повредила правую руку. Лечить никто даже и не собирался… У неё образовался дрожательный паралич. И ей дали пенсию… одиннадцать рублей. А Сашка ещё учился… Сестры разъехались…

Анна – с первых лет войны на фронте, военкором, после войны с мужем, тоже фронтовиком, жили в Новосибирске. Зоя и Раиса давно замужем! Ольгу посадили… Клава работала в дальнем селе, учительницей. Из рабочих рук дома оставались только мои…! Время всевластно. Рано или поздно, оно делает то, что делает, и с нами свои планы не согласовывает…!

Моя мечта – учиться на актрису, такая хрупкая, призрачная мечта, рассыпалась тихо и беззвучно. Даже звона осколков не было слышно… И хоронить было нечего! Эта капризная дама, Богема, не приняла меня в свой мир. А приняла меня слюдяная фабрика, для которой мое образование было как раз…!

Работа за станком. В штамповочном цехе, при страшном шуме, где не слышишь сам себя. В три смены…! В самый раз для комсомолки, спортсменки и просто девчонки, у которой в её жизни не было даже мало-мальски близкого друга, не говоря о парне. Ну, не было чувств других, кроме недоедания и усталости! И вины в этом ничьей не было…

А в отношении друзей-мальчиков у меня был стойкий иммунитет… Я же семь лет училась в школе, где кроме директора ни одного мужчины не было! Тогда были женские и мужские школы, и это выработало в нашем поколении какое-то отстранение от мальчишек. Не знаю, врать не буду, может быть, это только со мной так было. Не намного позднее я встречалась с таким «дурочками».

Когда работаешь в ночь или вечер, а днём стараешься отоспаться, жизнь сливается в один мутный поток, не давая ни думать о будущем, ни мечтать, ни просто нормально жить!

Сон… скудная еда… работа… забота о дровах… где достать уголь, мыло, картошку…? Сашке рубашку, маме лекарство… сломался старый стул, купить новый… и так до бесконечности!

До этой поры, когда я осталась главной в доме, у меня не было своей одежды и не было места для сна… Благо, старшие сестры были, обноски оставались…

Даже в первый выход в театр я без разрешения надела Клавино платье! Оно было мне велико, пришлось подвязывать по талии веревочкой! Стыдно, конечно, в растоптанных туфлишках, в чужом платье… но это же был театр, единственное в городе место, где я забывала обо всем на свете. Я не видела ни себя, ни окружающих людей, забывала о доме, о том, что ночью после спектакля придется идти пешком через весь город, что мне не достанется никакой еды. Правда, мама иногда оставляла пару картофелин...!

Весь мир был ничто, если удавалось достать билет на премьеру! Сидя на галерке, в самом углу, я жила здесь и сейчас. Я была счастлива! Я проживала жизнь, которая шла на сцене, и еще долго её помнила, перебирая в памяти каждую мелочь! Дома, в темноте комнаты (ставни закрывались), тихо находила на печке свои две картофелины, съедала их без хлеба и соли, из двух-трёх телогреек устраивала себе постель на полу, обложив свою «царскую кровать» венком из полыни…

Терпкий полынный запах спасал меня от клопов, которых, как и вшей, было великое множество. Под защитой полыни я улыбалась только что пережитому счастью свиданья с театром и засыпала крепким сном!
И чувствовала себя счастливой! Может быть, оттого я долго и живу, что много счастья выпало на мою долю…!!!

Утром кто-нибудь да спотыкался о мою постель и слегка пинал меня! Ведь надо было вставать, ходить, собираться, кому куда надо…!

Я это знаете, к чему такое предисловие пристроила? А к тому, что я стала взрослой, хоть и не совсем самостоятельной. Я ведь зарабатывала деньги в семью. И вот пришла мне в голову сумасшедшая мысль – купить себе платье! Мама была против… Впереди лето, надо делать в комнате ремонт: вставить выбитую и заткнутую старой подушкой стеклину… хоть раз в десять лет покрасить половицы и эту ненавистную дверь!

Странно мы жили в те времена. Двери вообще можно было не закрывать… Сейчас у многих стариков ностальгия по той жизни. Дескать, воров не было, ключ под коврик, и всё…! Вот нашу, к примеру, дверь – пни ногой и заходи! И что дальше? Надо долго и упорно искать, где и что украсть! Ну, и какой приличный вор будет снисходить до наших дверей?

Так вот! Получила я однажды получку, пошла на барахолку и купила себе, как я думала, шикарное платье. Ноское, немаркое, коричневого цвета и, главное, с белым кружевным узеньким воротничком! Как сейчас школьная форма! А мне было девятнадцать лет!!! И фотография моя есть в этом платье…

Только я уже на фото не одна была…!

Через год я познакомилась с Ванечкой. Оба при комсомольских значках, я с короной из кос, а он в бескозырке. Но этот факт уже из последующих картинок…! Ну, раз уж отважилась я, такая смелая девушка, купить себе новое, ну, может, не совсем (на барахолке же) платье, надо же его куда-то надевать!

Но когда я стала работать, про театр пришлось забыть. Свободное было одно воскресенье, денег как-то не оказывалось. Раньше мне часто брала билеты подружка. У них был свой домик, огород, мама с папой работали, и они жили лучше нас. Все подруги продолжали учиться. А чтобы учиться в восьмом классе, нужно было за школу платить. Пятнадцать рублей за зиму. А где бы мы такие деньжищи взяли…? Негде было взять… и украсть не у кого…!

Вот про это раньше надо было писать, а я что вспомню, то и пишу. Все перепутываю. Простите уж…!

И вот весной домой возвращается сестра Клава с мужем. Будут жить с нами. Значит, у меня появился шанс стать уж совсем самостоятельной, не слушать никого, и если что, я сама разберусь. И я разобралась. В те времена работы было, как грязи. Все заборы были оклеены объявлениями приема на работу. Выбирай, что хочешь. На курсы разные призывы, на учебу. Месяц-два, и ты сварщик, слесарь или кочегар. Да много всего было, чё уж говорить. Кажется, моя призрачная мечта обретала вполне реальные очертания и звала меня в неведомые края.

Судьба играет человеком! Мы у ней (у судьбы), как фигуры на шахматном поле! И мне партия выпала, да вот только неизвестно какая…

А дебют висел на заборе, между другими объявлениями. И я его увидела! Как обычно, у меня что-то сместилось в голове. И я решилась срочно уехать из этих мест! Как и куда, я еще не знала, но что жизнь моя с этого момента изменится, знала точно.

Чего-чего, а смелости и решимости мне было не занимать. А фантазии и всякие смелые мысли просто роились в моей рыжей голове как осиный рой. Только что не жужжали! А чего было не поехать?

 Одета не хуже других, телогрейка, хоть и не новая, но чистая и без заплат! Сапожки резиновые есть и кое-что по мелочи… Но, главное, у меня есть платье. Первое и единственное. Всё, еду! На Камчатку!

Это много позже молодые люди, комсомольцы, ехали строить БАМ. Ехали на целину, ну и в другие места из высоких патриотических побуждений! Покорять там природу и совершать подвиги! Я их хорошо понимала! Хоть куда, лишь бы из дома. Да и денег, каких-никаких, заработать. Это только в песнях они признавались, что рванули… «за туманом и за запахом тайги»… Мы-то точно знали, что это ложь и бахвальство.

А вот наша шайка-лейка ехала вообще чёрт-те зачем? На рыбные промыслы… то ли ловить эту самую рыбу… то ли чистить ее и обрабатывать? Да и ехали мы по орг.набору, вербовкой называется… и… уж точно, не из патриотических чувств! Были, правда,чувства…! Свободы и голода…!

Ехали не только сибиряки. Большинство были со всей страны. Украинки, белоруски, вятичи, из Уфы и Чебоксар. Короче, с бору по сосенке! Босота и всякий другой народ, ищущий приключений на свою пятую точку! И не где-нибудь, а в дальних странах!

А Камчатка, если знаете, не близко есть…!!!

 

ГЛАВА 26.

Вот и сподобил Господь! Пришло и моё время! Вроде, моё, да не совсем. В смысле, влюбляться время пришло, а тут ни в одном глазу. Нет, глаз-то было на кого положить, да на сердце никто не ложился…! По приезде во Владивосток, на Вторую Речку, мы увидели столько красавцев моряков, кои нам даже в самых смелых снах присниться не могли.

Целый месяц прожили мы до навигации в бараках, на этой самой Второй Речке. Ничего примечательного в нашей кочевой, свободной от домашних оков, жизни не произошло.

В бараках мы научились жить как бы вместе с незнакомыми людьми… и как бы отделялись от любопытных глаз занавесями, из простыней сооружённых.

 На питание, что немаловажно в нашей жизни, нам выдали по пятнадцать рублей на месяц. Прикидывали и размышляли над тем, как прожить на эти копейки? Долго думать не пришлось. А чего там думать? Не где-нибудь живём, а в самой богатой стране. И войны нет! Живи и радуйся!

И мы обрадовались, обнаружив магазинчик, где кроме китайской сои за почти даром, ничего не было. Выбирать и выламываться от избытка продуктов не приходилось! Честно говорю!

Ну, и набрали мы этой сои, крепкой на зуб, как обкатанная галька на берегу моря! Пробовали её сырую жевать… не получилось! Надо варить! Надо дрова искать… печка же есть. Вот она посреди барака стоит, как памятник безвинно погибшим от несварения желудка! Вот как тут кратким курсом обрисовать даже обыкновенную печку, без которой моё повествование было бы не полным?

Искали дрова и топили этот «памятник» по очереди! Тут важен был жизненный опыт, которого не было ни у кого, кроме меня. Подозреваю, что этот факт про умение растапливать печку некоторые нечестивцы нагло умалчивали. И потом, на уже горячую плиту, ставили свои кастрюльки. При этом полбарака были в саже…! Это примиряло…!

Худо-бедно, но жили, полусырую сою ели. В желудке она доходила до нормального состояния, и мы, как это ни удивительно, голода не чувствовали, были здоровые и притом стройные девушки! Жажда жизни просто зашкаливала в нашей крови.

Мой совет для тех, кто желает сбросить вес. Плюньте на всё новомодное и ешьте китайскую разноцветную сою. Понемногу, один раз в день. И жизнь позовёт вас на подвиги…!!!

Все девчата перезнакомились с моряками. Ну, а я что, рыжая, что ли ? Хотя от детских рыжих кудряшек остались только игривые завитки у висков… да ещё несносный, стервозно-юморной характер! Тем не менее, большинство моего окружения во мне души не чаяли. Не пойму, за что? И потом, смех один…! Ванечкины друзья завидовали ему и удивлялись, почему они не могли такое чудо раньше встретить…? А он молчал и улыбался…! Видела я Ванечку несколько раз. Заходил к нам с ребятами…

А тут как-то один пришёл. Стоит у порога…! А мы с Лилькой за занавеской, едим эту сою из одной кастрюльки, тарелки-то роскошь…! Высовываю голову и со всей благоприобретённой вежливостью спрашиваю:

– Чё надо…?

– Я к Вам, поговорить…

Ох, и стерва же я…! Сама себя боюсь. Но, хотя и засмущалась, но тон не сбавила.

– А чё это, мы с тобой разве телят пасли вместе, чтоб разговаривать? Чё-то не припомню!

Нет, болтаю, что попало. Вроде девушка мало-мальски образованная, а тут зачем-то телят приплела…!
 – Нет, я телят не пас. Только лошадей…

Сам улыбается… Ещё и посмел мне мне предложить погулять… Ох, мамочки… первый парень, первый раз в жизни…! Караул!!! Аж в жар бросило!!!
По-хорошему, надо было послать его туда, где он телят не пас…! Но…! Не выдержало сердце девичье…! Пошепталась с Лилькой, надела своё красивое (я так думала) платье и пошла на своё первое свидание. Я, такая смелая девушка, чего-то вдруг застеснялась…! Прям, как дореволюционная барышня! Где так сильно говорливая, не остановить… а тут, как язык проглотила… себе самой смешно стало!

Да и он, деревня-деревней, по первому году служил, похвастаться нечем было. Так, молча, и прогуляли вечер. В принципе-то о дружбе с Ванечкой, кроме того, что он очень меня любил, и сказать нечего… Вот был бы посмелее, сразу бы сказал прямо:

– Люблю, мол, и точка…

Нет, три года понадобилось ему доказывать мне свою любовь. Ох, сердце что-то закололо…! Как не заболеть моему сердечку. Упустила хорошего парня. Больше такого не встречала. И далеко не принц, хотя бравый моряк. Да и коня никакого не имелось, ни белого, ни какой другой масти…! Сам из какой-то Тьмутаракани под Брянском.

 Я ведь свою Сибирь считала центром мира. И зачем мне тот Ванечка сдался? И что, что он комсомолец? А я что? Не хуже его…! Тоже комсомолка.

 Я хоть говорить много умею, а он только и умеет, что мою болтовню слушать да руку мою не отпускать. Как будто я сбегу. Сбежать-то мне иногда хотелось, тем более я не одна с ним ходила. За нами как тень ходила моя новая подружка Лилька. У ней парня не было, но не оставлять же её одну в бараке. Вот она и сопровождала нас с Ванечкой.

Однажды, гуляя, мы остановились на мосту через железную дорогу и … ох, мамочка… попытался мой ухажёр поцеловать меня… Но так как это важное событие случилось в первый раз и у него, и у меня, можете себе представить, что получилось…? Я думаю, вы, дорогие мои читатели, тоже эту процедуру проходили! Чмокнул он меня где-то, между ухом и щекой…! Я обалдела от такой наглости и, естественно, не могла простить и не ответить...!

Кончилось всё хорошей пощёчиной…!!! Ванечка не обиделся, но за этот месяц, до нашего отплытия на Камчатку, больше целоваться не лез. Ну и дурак…!

Я не думала о новой встрече, но на пирсе, когда мы готовы были отправиться в неведомую даль, Ванечка крепко прижал меня к себе и сказал тихо:

– Я буду ждать тебя…!!!

 

ГЛАВА 27.

Вот и полетела Ванечкина белокрылая птица в свой очередной рискованный полёт. На этот раз над Тихим океаном…!

И дал Бог счастье…!!! Взлетела сия птичка аж к самому солнцу, которое настолько сильно ослепило её, что до конца жизни она никого не видела, кроме него…! Конечно, странно, невероятно, непонятно… так не бывает…! А вот, случилось!!!

Ах, какая вольная птица была! Жила, летала, хватая на лету пропитание. Смеялась над всеми трудностями, не считая их за трудности, пела свои и чужие песни, плакала одна и со всеми вместе, делила свою жизнь на кусочки, раздавая людям. Всем нравилась, всем угождала. Крутилась как юла, горела сама и зажигала других…! При этом курила и материлась, почище любого мужика, тем отбиваясь от тех же мужиков!

И это была наша юность, весёлая, безбашенная, как мудро сейчас говорят, и яркая! Нас на базе «Пымта» было семь человек комсомольцев. Нормальные комсомольцы, как и везде! Однажды мы, семеро смелых, отправились за семьдесят километров на центральную базу на перевыборное собрание. Путь по прибойной полосе. Пешком, естественно. Глупость и юность рядом ходят. Мы забыли про приливы и отливы. И что нам какие-то там приливы??? Мы же не шелупень какая-то! Мы комсомольцы.

И когда начался прилив и идти по песку стало невозможно, свернули в тундру. А по ней ползком. Умная Марочка своё платье не одела! И правильно сделала. Оно же одно было. Да и ползти на брюхе в платье было никак нельзя.

Правда, память об этом платье осталась у меня до сих пор в альбоме. Там мы с Ванечкой, при комсомольских значках, сидим рядышком, такие серьёзные и жутко молодые…! А что…? Ползём…

Вот не подбить товарищей тащиться на это собрание, на котором их голосов совсем не нужно было, тут у вышеозначенной Марочки ума не хватило. Да ладно, чего уж теперь каяться…? Нас ведь всё равно через неделю нашли. Не дали пропасть в просторах камчатской тундры…!

Кстати, а чего это я завернула опять не в ту сторону? Я же про любовь начала. Вам же про любовь-то гораздо интереснее знать, чем про мои выходки. Ладно, больше не буду. Ага, не буду…? А как разматывать нить воспоминаний и не разорвать её, выбросив кусок. И так стараюсь писать как можно короче. Я, конечно, могу развести здесь баланду, это я по-матросски… они баланду травят… но кому будет интересно...?

Если бы любовь была вещественной и её, заразу, можно было увидеть или потрогать, тогда дело другое. Увидела бы, и всё. У меня глаз - алмаз…! Выходит, прокололась я с алмазом-то…!!!

Когда мы летели на собачьей упряжке по белоснежным камчатским снегам (занесло же, прости Господи, на край света…), я сидела, прижавшись от ветра за его спиной, сунув обе руки в его огромную меховую рукавицу. Молча, даже не взглянув на меня, сунул мне эту рукавицу. Подумаешь, заботу проявил…! Я бы тоже, доведись, не пожалела какой-то рукавицы…!

 А что на крутой снежный нанос с маху налетели и перевернулись вместе с нартами в сугроб, так даже не извинился, вытаскивая меня из сугроба и отряхивая как мокрую кошку…! Привёз меня сей означенный гражданин к палатке. Буркнул что-то, забрал свою собачью рукавицу и отбыл со своими собаками…! И делов-то…! Не до него было. Тут Галя Шелихова место мне заняла впереди.

Мы объединяли два топчана, разделяясь простынями на маленькие комнатки. Так и жили. Всего-то полгода. Я вот сейчас не помню, где мы мылись? Или тоже, как камчадалы, нигде…?

Конец апреля, рыбе рано идти к нам в сети… Перебиваемся с хлеба на воду, ползаем по чуть оттаявшей тундре за черемшой на островок, рискуя, между прочим, жизнями. А вот не было страха, и всё! Была бесшабашная жадность жизни! Работаем, таскаем носилками гравий цементировать полы в холодильных камерах. Тяжко, а другой работы нет! А бесплатный хлеб, как тот сыр в мышеловке, не дают…!

Иногда приходят катера, «авизо», привозят почту. Мне обязательно письмецо от Ванечки! И охота ему так часто писать? Делать нечего!

Кипучая молодость ищет занятия себе по душе и людям на пользу. Вот-вот 1 Мая. Как-никак, а надо отметить! Ну и что, что клуба нет? Есть огромный холодильник. И руководителя тоже нет. Как нет…? Есть…!!! Да ещё какой!!! Да это же каюр, который меня вёз. Большой такой. Оказался творческим человеком. Быстро собрал коллектив, пошли репетировать! Что со мной произошло, до сих пор не могу понять. Я вдруг почему-то отказалась, хотя за минуту до того радовалась, что будет концерт, а я почти готовая артистка…!

Боже мой! Спаси мою душу! Откуда этот ослепляющий свет? Сердце замерло и остановилось…! Перехватило дыхание…! Он с весёлым прищуром смотрел на меня и позвал по имени! Люди, я до сих пор вижу его улыбку и этот, тёмного бархата, голос…!

Я забыла о себе. О доме. О маме. О Ванечке. Весь мир был в нём…! Я сошла с ума! Подруги где-то бабку с иконой раздобыли! Барак ли, палатка ли, везде люди живут! Бабка молится, Лилька меня за руку держит, слёзы на красивых глазах. Девчонки все переживают, матерят моё солнце, на чём белый свет стоит! Народ дружный. Я никакая…!

Жалость ко мне, как к смертельно больной...! Да хоть умри, ничего не изменится…!

Вот тогда, в двадцать лет, мне и следовало умереть. По крайней мере, ушла бы счастливой…!!!

 

ГЛАВА 28.

Вот не было у нас того, чего вы, дорогие мои читатели, ждёте от меня, такой откровенной и смелой! И, поверьте на слово, я бы с удовольствием рассказала о себе всё, что знаю… Придётся огорчить вас… На тот момент моей юной и прекрасной жизни я не знала ничего!

«В моих университетах», как вы помните (конечно, кто читал «Житие не святой Марии» с самого начала), не преподавали уроки любви к мужчине! Не было у нас романтических свиданий... Никто мне их и не предлагал!

Он жил с женой и дочерью неподалеку. И был старше меня на пятнадцать лет. Дочке его, Вике, было восемь лет. Для меня это не имело никакого значения… Какая жена? Какая дочь?

Иду к этой жене Людмиле и объясняю ей ситуацию! Дескать, очень люблю твоего мужа, что делать…??? Может, отпустишь его, мне отдашь? Иначе жить без него не смогу…

Умная Людмила поулыбалась, кое-что мне рассказала про него, но не отдала…!!! Правда, спросила:

– Деточка, а куда ты его денешь, он же большой, в карман не засунешь…?

И правда, на тот момент я даже не подумала, зачем он мне, и куда я его дену?

Он сам ушёл. Почему ушёл, куда? Не знаю…! Позже смеялась над своей наглостью и глупостью. Но что было, то было. А ушёл он от жены в семейную палатку

Никаких свиданий, встреч и объятий... Я страдаю! Он молчит… Каждый вечер, когда он идёт с работы в своей курибанке (куртка такая водонепроницаемая) и высоких сапогах, я, вся дрожа как трепетная лань, ожидаю встречи! Нас разделяет небольшая канавка (воду с тундры в море отводили).

– Здравствуй… как дела…?

– Вот… тебя жду…!

Ответы тоже односложны… Да не надо мне никаких вопросов-ответов…! Вот его весёлый прищур глаз, вот улыбка, такая, как мы, взрослые люди, улыбаемся невинным детским шалостям…! Вот его голос, здесь и сейчас… что ещё нужно для счастья…? Я проливаюсь, как вода...!

Жизнь удалась…! Жизнь прекрасна…! Люди добры…! Работа…? Просто сказка…! Я порхаю над своей самодвижущейся лентой, которая никак не желает двигаться сама, то и дело где-то застревая…! Весело матерю своих подчинённых, самых красивых в мире корейцев, благо, они по-русски ни бум-бум…! Я люблю весь этот мир…! И остальной мир тоже…!

Это, конечно, потому, что я его в этот день смогу увидеть. Но таких счастливых дней немного. Особенно, когда баржи перевозят с сейнеров рыбу, а курибаны ведут их к берегу. Или, когда шторма, эти мужественные люди не уходят домой! Так что, какие там встречи-свиданья? Да и не было сказано ничего такого… На улице не поговоришь, да и о чём?

Он сам, однажды, когда как обычно я встречала его с работы по ту сторону канавки, остановился вдруг и сказал:

 – Мара… я знаю… ты любишь меня…

 – Да… Только и выдохнула я.

 – Что же мне с тобой делать, девочка…?

 – Не знаю…

Мы сидели на берегу моря, и он изо всех сил пытался втолковать в мою голову простые истины…!!!
 – Я старше тебя…

– Не важно…!

– Я женат… ты знаешь…

– Знаю…

– Я не люблю тебя…

– Я люблю…!

 Он долго говорил, что мы не пара, что он не желает портить жизнь такой замечательной девчонке, что я ещё глупая и у меня вся жизнь впереди. Он признался, что здесь на поселении, срок отбывал на Колыме. Жил и учился в Москве. Но туда не пускают. Вот и живёт здесь по стечению обстоятельств…!

 Он даже о письмах Ванечки знал и говорил, что Ванечка любит меня, ждёт. И надо к нему возвращаться. Да, много знаешь ты, мой любимый! Так это я и без тебя знаю, но это ничуть не меняет дела…

Как известно, у любви глаз нет, она слепа, она не видит и не слышит голоса разума… Что сердце женщины разума сильней – не мной сказано... Мной пережито!

Таких душеспасительных бесед не одна была… Только не внимала моя раненая душа никаким резонам. Не доходило до сознания…

Однажды, ни с того ни с сего, когда мы вот так, молча, стояли после очередного увещевания, он привлёк меня к себе и… поцеловал…!!!

Никаких возмущений за поруганную честь, никаких пощёчин не последовало с моей стороны! Даже "а" не успела сказать! Я просто потеряла сознание и упала в его руки подстреленной птицей…!!! Это был первый и последний поцелуй в моей жизни…! Бог свидетель…!!!

Конечно, встретившись через год, мы с Ванечкой целовались, но это была смешная пародия на поцелуй. Ванечку-то я не любила. Жалела… И, потом, разве нельзя любить без поцелуев, ну и там всего прочего, что интимом называется???

 Много позже мои мысли поменялись, но это произошло много позже!!! И всё-таки, я больше чем уверена и знаю, что любовь и секс разные вещи. Совсем разные! Но спорить не буду! Кому что… Да, кому что… А мне только этого и не хватало в жизни…! Разлуки с любимым человеком…!

Не успела нарадоваться своему счастью, не успела наглядеться в его глаза, наслушаться его спокойного, со смешинкой, бархатного голоса, не успела, как орёл, открытыми глазами насмотреться на солнце, как оно вспыхнуло и погасло!

В предрассветный час, когда самый крепкий сон одолевает, вдруг не ушами, а сердцем я услышала татаканье мотора катера… И сразу меня как ветром смахнуло с постели! В сорочке, босиком выскочила и побежала к морю…!

Катер отходил от берега, а он стоял на корме и видел меня бегущую, …я кричала его имя…!!! Громче, чем могла...!!!

Всю свою долгую жизнь помню эту сцену до последней минутки. И сравниваю себя с Ассоль… Только та бежала навстречу счастью! Там была мечта! У меня действительность… Грустно…! Я не чувствовала, что вода мне по грудь… когда свет померк в глазах…!!!

От кого он убегал…? От жены…? От меня…? От себя…?

Галка Шелихова первой очнулась от сна, и девчонки чуть ли не всей палаткой ринулись за мной, зная мой характер… С этого момента я перестала жить…! Жить так же беззаботно и беспечно…! Те небесные, нежнейшего хрусталя звуки прекратились навсегда…!!!

Недолго длились дебаты по поводу моей незадачливой любви. Кто жалел, кто ругал, мне было всё равно…!!!

Я всё так же весело трудилась, всё так же опекала Лильку. Даже в производстве Веркиного аборта участвовала. Приходила его жена, спрашивала, не знаю ли я случайно, куда делся её муж?

– Это твой муж… надо бы тебе и знать…
Мир, как говорится, потерял краски…! Ну, что же, буду жить в чёрно-белом мире. Живут же люди! Так и живу, по сей день!

Кстати, мало кто верит в такую любовь. Ну и пусть. У людей разные ситуации, жизнь одна, а все проживают её по-своему, и радуются, и плачут по-своему…

Странно, но я не плакала… Я заметила за собой такой грех… я не плакала, когда мне было невыносимо больно…! А почему-то я всегда плакала только от радости.

 Ванечка написал в последнем письме, что сильно любит меня и ждёт. Он же знал, что мы на полгода уезжаем! Ага, как бы не так… нужен ты мне со своим ожиданием… Нет, дорогой Ванечка, долго тебе придётся ждать меня. Очень долго…! Вот его-то за что так…? Чем он провинился передо мной, этот славный, добрый человек, этот деликатный скромняга, ни разу не позволивший себе неприличного жеста или двусмысленного слова?

Я сначала пройду пешком весь полуостров с запада на восток, пытаясь убежать от самой себя, от острой, рвущей душу тоски и боли…! Потом поболтают твою дорогую Марочку тихоокеанские шторма, прежде чем увидишь её, такую красивую, как всегда весёлую и жизнерадостную… с пустой душой…!!!

Артистка точно вышла бы неплохая…! Душа её и сердце осталось навсегда там, на крохотном кусочке земли, на берегу холодного Охотского моря…!!!

Тебе, Ванечка, не осталось ничего! Ни капельки… Прости!!!

 

ГЛАВА 29.

А время шло… Пока я рассекала бурные волны Тихого океана на своей красавице «Азии», ничего такого важного или интересного не происходило! Да и вообще, что теперь могло быть важного или интересного? В чёрно-белом мире?

 На корабле своя атмосфера и жизнь. Всё подчинено строгому распорядку, и это правильно. Работа, комсомольская жизнь, самодеятельность, подготовка в кандидаты в партию, короткий отдых. Как у всех. Во время стоянки – увольнительная на берег…

Пока были вместе с Лилькой, хоть какая-то ниточка связывала меня с ним. Мы говорили, вспоминали… Терялись в догадках, почему он так внезапно уехал? Эти беседы приносили запах той волны, которая чуть меня не утопила…!

Проводив на материк подругу, я осталась одна.
 Ванечка ни о чём меня не спрашивал, а я ему и под пыткой ничего бы не сказала. Встречались мы с Иваном не часто. Каждый раз, когда «Азия» приходила во Владивосток, на пирсе уже маячила неподвижная и строгая фигура моего «морского волка». Корабль пришвартовывался, и я вылетала по длиннющему трапу ему навстречу! Ванечка подхватывал меня на руки и так и уносил из порта.

Люди улыбались, глядя на нас. Наверное, Иван был счастлив, такое глупое у него было лицо.

Можно, я чуть-чуть про «Азию» расскажу? Корабль не маленький, шестнадцать тысяч тонн водоизмещения. Не комар чихнул! С тремя палубами, очень красивое судно. В те годы несколько судов были южным путём перегнаны из Германии, в счёт военного долга… И оснащены они были всем немецким, вплоть до туалетной бумаги. Мы впервые узнали, что такое супницы, для чего нужны ножи к вилкам, зачем цветные мягкие рулончики в туалете и всякие биде и джакузи!

Вот, фашисты уже тогда жили лучше, чем мы сейчас. Перегонять суда из Гамбурга набиралась команда только из наших. Мы с Лилькой тоже намылились за границу! Как передовые и сознательные работницы. Но зря мы подавали заявления! Получился полный облом!!! И мы возжелали узнать, откуда такая несправедливость? Нам велели не вякать! Дескать, кто вы такие? И популярно объяснили, что у Лильки отец по политической статье сидел, а у меня – сестра по уголовной! И никогда нам за рубежом не бывать.
 А я всё равно была и в Германии, и в других странах. Вот фиг им!

 Так и шла жизнь в чёрно-белом этом цвете…! Где ни шатко ни валко, а где по острому краю…! А края-то всё зазубренные… не острые, чтобы сразу отрезать, а рвали на части…!

 На очередном свидании с Ванечкой он радостно сообщил мне, что его приняли в партию! Дескать, порадуйся за меня… Как бы не так!

– А меня из комсомола выгнали! – ответствовала я. Пока я изучала эту мудрёную «Историю партии» и саму жизнь вокруг, мне очень сильно расхотелось в неё вступать! И на очередных высоких дебатах я положила им на стол свой комсомольский билет. Грубо, конечно, не патриотично, но так моё сердце сказало! Хоть стреляйте в меня!

Были газетные статьи, собрания, меня призывали к ответу. Я рот зря открывать не стала, знала уже, что это будет «Глас вопиющего в пустыне». Некому было слушать меня!

И ещё один ухаб на дороге моего колеса жизни! В Иркутске, в моём «горячо любимом» бараке меня, как вольного и ничем не обременённого члена семьи, ждали для дальнейшего проживания, вернее прозябания. Семьи, как таковой, давно не было. Больная мама и уход брата в армию на три года торопили меня домой! А в пароходстве не отпускают, на корабле тоже… и тогда, собрав свои вещички, вольным ветром я улетела из дорогих мне мест… Я ехала в поезде, без трудовой книжки, не зная, что меня ждёт… Я думала только о том, что всё дальше удаляет меня судьба от него, от тех мест, где встретила свою единственную любовь! Ничего и никого не видела, не слышала…! Мир давно стал пустым и не нужным…!

Дома тоска усилилась… Снова, по кругу, я возвратилась в эту нищету, к этим ларям, керогазам и фанерной двери! На работу не берут без трудовой книжки, а когда взяли, судили за нарушение трудовой дисциплины и присудили полгода платить 25% из мизерной зарплаты. Плюс мамина пенсия, одиннадцать рублей.

Это была хорошая кочка под колесо моей жизненной колесницы…! А тут ещё мама поведала мне, что приезжал Ванечка и просил маминого согласия на наш брак…

Мама обрадовалась, вот, мол, парень хороший, возьмёт её неуёмную дочь замуж. Шестеро детей – умные, все выучились, устроились… А этой всё мир мал! Мамочка, родная моя…! Разве я в чём-то виновата…? Хоть ты пожалей меня…!!! Пожалей, мама…!!! Ты же любила папу, ты знаешь, как горит этот огонь, чем его потушить…??? А ты хотела, чтобы Ванечка смог потушить этот пожар…? Никогда, мама, никогда, до самой смерти никто не вырвет его образ из моего сердца…!!! Я никогда не выйду замуж. Никогда я не изменю своей, такой странной любви…
НИКОГДА...!

 

 

ГЛАВА 30.

НИКОГДА…! – Кричала я маме…! Всему миру…! Потому что я знала, что так и будет…
 А чего было кричать? Кому это надо было? Никому!

Вопрос вопросов:

– Как жить с нелюбимым…? Балда, нашла о чём думать! А лучше бы подумала, как жить с любовью, но без него…? На тот момент и на остальные оставшиеся годы этот вопрос был решён! Чуть-чуть вернусь назад. На этот раз я заявилась в свою барачную конуру уже не в рваной шубёшке и со вшами! Когда я приехала в стильном пальто, красивой шапочке и чёрных тонких перчатках, мама с невесткой ахнули! Слова мне, такой взрослой и самостоятельной не посмели сказать, когда я закурила... Зато братец молча взял предпоследнюю табуретку и швырнул в меня. Слава Богу, не попал, но отношения сразу испортились. Мне не шесть лет, когда я его лупила. Ладно, прощаю! Брат ведь… Ушёл мой братишка в армию, оставив парализованную мать, жену с крошечной дочкой и меня в придачу! Не очень-то полюбила меня невестка, ибо правду говорит пословица: лучше деверя четыре, чем золовушка одна! Золовушка – это я!

Но куда мне деваться? Это и мой дом тоже. Живём! Я работаю. Деньги, что привезла, быстро кончились. Снова началась нужда… Невестка в декрете, кончилось молоко в груди, девочка маленькая, хиленькая! ДЕНЬГИ НУЖНЫ, КАК ВОЗДУХ…! Тошнёхонько, никакого просвета! И мне захотелось заботы, ласки, пусть не любви, просто помощи и внимания! Я так устала бороться с миром и с собой… И я сломалась, как надломленная ветка!!!

Выглядела красивого парня. Зачем? Ведь весной приедет Иван…

Всё смешалось в голове… Ждать? Не ждать? Зачем ждать нелюбимого? А где любимый…???

А вы говорите, святая…! Не святая я, грешница…!

А ведь я могу и согласиться. Жить с Ванечкой в тепле и благодати, а уж про заботу и говорить нечего. Надо бы…! Бог мой, помоги! Вразуми! Научи смотреть в нелюбимые глаза, слушать не его голос! А его единственный поцелуй – это же Вселенная… так меня никто не поцелует… Никто…! Никогда…!

И когда мы с подружкой Васёнкой после полученной телеграммы стояли на вокзале и ждали «скорый» «Москва – Владивосток», я была на шестом месяце беременности. Вот такая… не святая я…!

Мне было больно, но хотелось, чтобы было ещё больнее, ещё невыносимее. Я привыкла к боли. Чем сильнее боль, тем меньше памяти…!!! Так до сих пор и храню эту память. Иначе и писать было бы не о чём. Кто-то спросил меня, будет ли послабление в моей жизни?

– Будет, но не скоро…! И не то, что вы думаете…!

Так о чём я? О встрече с хорошим человеком, которого я ждала и боялась этой встречи. Мысли в голове настолько перепутались, что я уже ни о чём думать не могла. Я хотела этой встречи! Я желала разрубить этот узел, стянутый на моём сердце…!

Молча, как «соляной столб», стояла я на полупустом перроне… сзади верная подружка. Летит мой «скорый»! Летит Ванечка к своей судьбе…

А его судьба горемычная даже шага навстречу не может сделать! А он уже с чемоданом выскакивает из тамбура, кидается ко мне, обнимает… и… чувствует мой живот…! Нет больше твоей тростинки Марочки…! Не вскинешь её лёгкую на сильных руках, не появится у тебя от счастья глупого выражения лица, не услышишь больше её весёлого щебетанья…! Умерла она для тебя…! И для себя еле жива…! Как сквозь вату слышу:

– Милая моя… Я всё понял… Я люблю тебя… Прямо сейчас я увезу тебя! Мама пришлёт документы… Родная, поедем! Я обещал дома родителям, что привезу жену любимую! Ребёнок будет моим!

Уже слёзы слышались в голосе бравого моряка…

 Пересохшими от стыда и горя губами я прошептала «нет». Поезд отходил, ребята подхватили чемодан, оторвали Ивана от меня! Навзрыд плакала Васёнка.

– Я … люблю… тебя…! – Последнее, что донёс ветер…

Я сидела на лавке, не в силах пошевелиться. Я ни о чём не сожалела, и Ванечку мне не было жаль.
 Я просто забыла о нём…! Не святая!!!

 

ГЛАВА 31.

 Я больше чем уверена, что, прочитав последнюю главу о Ванечке, все скажут, что я дура! И будут правы! Несколько ранее я написала два рассказа под названием «Дура». Это в третий раз. Я со всеми своими дурами согласна. Умной не назовёшь. Ну и ладно. Что было, то прошло…

Жизненная колесница катится, да всё по кочкам, а где и по камням! Одно колесо отвалилось. Насовсем! Но дорога длинна. На ней всё случается…

В великих муках трое суток кричала я в роддоме как раненый паровоз! Со страха там все бабы враз разродились! Жить уже сил не было, смерти у врачей просила! Но сынок всё же жить хотел, и я сдалась! Вся моя нерастраченная любовь и нежность досталась ему. И слава Богу!

За одиннадцать суток больничной еды отощала. Ко мне же никто не приходил, некому было. Ладно, это не страшно. Вышла из роддома со своим свёрточком, села на автобус и «зайцем» до дому доехала. Никто меня не встретил ни с цветочками, ни без цветочков… Хоть бы кто герань в горшке принёс… Нет, некому…!!! Видимо, ни у кого герань не расцвела…

 А, ладно, нам с сыночком не до цветов… было бы молоко да кроватка…

Молоко пока было, даже племяшке хватало. Кроватку соседи отдали, а то нам с сыночком тесновато было на узкой железной койке. В два месяца отдала свою кроху в ясли…! Бегала с работы в обеденный перерыв, кормить его грудью… Самой есть некогда. А он плакал там целыми днями, ушки слёз полны. Сердце рвалось от жалости, а что делать? Декретного отпуска после родов давали два с половиной месяца.

Да, в наше время хорошо жилось. Да только не всем. Как испокон заведено.

Когда ещё беременной ходила, гоняли всех городских на уборку урожая . Колхозники-то не надрывались особо! Пока городские у них поля убирают, надо же и им урвать время для своих дел. Ну, и мы тоже время там не теряли. Подряжались картошку копать после работы в поле. Куль-два домой привезёшь, это же такое богатство!

Однажды, уже когда убирали зерно, от складов надо было грузить кули с пшеницей на грузовики. А кто грузить будет? Бабы, конечно. Я и отказалась грузить, будущего сынка пожалела, а меня никто не пожалел, уволили за нарушение трудовой дисциплины!

А когда в цехе уже не могла работать с животом, мне дали «лёгкую работу»… в кочегарку. Уголь вёдрами таскаешь туда, шлак оттуда…! Там, в кочегарке, при свете огня я и шила на руках распашонки! А потом, дома, стирала их от сажи!

А будь я умной девочкой, вступи в партию, не страдала бы как бесправная мышь. Я эти советские низы прошла…! Лучше бы в плен к кому-нибудь… Ладно, не буду. И так все про себя знают, да не признается никто! Да и нет у меня такой задачи, других судить!

Хоть бы о себе-то ничего не соврать. Жизнь многому учит…

А тут ещё сёстры мои родные как сговорились! Из Новосибирска Анна свет Николаевна явилась! Мне и так тошно, а они с Клавдией Николаевной почему-то решили, что я, как кукушка, своё сокровище им отдам…! Уговаривать взялись:

– Мара, отдай Сашеньку нам. Хоть Анне, хоть Клаве.

У всех сестёр по две дочки, а у вредной Зои и Стасик есть, которого в войну на Лене я на лодке спасала, помните?

Вот какому унижению меня родные сёстры подвергли… Хуже не придумаешь. Молодцы. Хорошо решили! Лишить меня материнства, отнять единственное, что у меня было в жизни! Хотя и с оговоркой, врать не буду, ну, мол, хоть там года на три-четыре, или до школы…

Нет…!!! Нет, мои дорогие сёстрички! Это мой крест, мне его и нести! Я потеряла двух мужчин, Бог дал мне третьего, который не изменит, не предаст и будет любить меня всю жизнь!!! УМРУ, а никому… никогда…! Хоть бы подумали, как можно у нищего отнять суму? Зато грамотные, с высшим образованием! Я всё понимаю, сёстры меня любят и жалеют. Хотят помочь! Не нужна мне такая помощь! Не могу я через себя перешагнуть!

Разъехались мои благодетельницы… Обиделись! Не приняла я руку помощи! Кто-то скажет, ну и дура… И будет прав. Надо, дескать, о ребёнке в первую очередь думать… А я всё о себе, да о себе! Голова кру́гом…!

А ребёнок заболел! Не работаю. Есть нечего. Сыну нужна моя кровь. Переливали, сколько могли…! Однажды не встала с кушетки…!

Ночами стонет мой мальчик, сижу в темноте, качаю на коленях, спать хочу смертельно. Свет зажечь нельзя, невестке утром на работу. Я им мешаю… Я им мешаю!

Мама ни разу не взяла малыша на руки. Он незаконнорожденный. Маме это противно. Я понимаю её. Понимаю и не обижаюсь…

Ни слова не сказала, когда я ушла в коридор за ковшом холодной воды, а сынок мой поднялся на ножки в ванночке, опёрся ручками о край и опрокинулся вместе с ванночкой на пол! Мама с невесткой даже не шелохнулись!

А какие претензии я могла им предъявить? Никто в моей судьбе и пальцем не пошевелил! Хоть бы птичка на голову какнула…

Велик и милостив Господь!!! Ребёнок даже не пикнул… Со страху, наверное!

Целый год терпела меня братова жена. Она прекрасно знала, что придёт время, расселять барак будут… На две отдельных, но маленьких квартиры. А ей, с моей и с её мамой, будет большая, а то и две…!

И в один прекрасный весенний вечер я, забежав с работы за сыном и войдя в коридор барака, увидела картину! Нет, не маслом!!!

Первая мысль была – побелка к Пасхе! Хорошо…! Но это было, хоть и не великое, но переселение, вернее, выселение нас с сыном! Куда? В никуда…!!!

Отдав соседке мальчика, ринулась на улицу. Около «Гастронома» стоял грузовик, а у меня было пятнадцать рублей на тот момент… Бог радел обо мне!
 Добрые мои соседи закинули мою и кроватку сына в кузов, кое-какие вещички, и мы отбыли из благословенного города Иркутска уже навсегда…!

Почти весь барак провожал нас. Кума Вера и подружка Васёнка плакали! Остальные бабы тоже швыркали носами… Жалко было весёлую, неунывающую соседку!

Кто теперь Любку перепляшет…???

 

ГЛАВА 32.

Прощай, «любимый» город Иркутск. Не скучай без меня. Я, может быть, буду жить недалеко! Может быть, соседний, не менее благословенный Ангарск примет нас. При въезде в город на "стэле" написано, что его строили комсомольцы. И мы очень хорошо знали этих героев-строителей.

Рядом жили. Только они жили в бараках за заборами с колючей проволокой и вышками с автоматами! А мы по другую сторону забора.

Им, естественно, жилось не сладко, но и мы тоже жили всяко… В бараках, землянках, в юртах. Ехали на строительство со всего Союза. И те, что из лагерей выходили, тоже многие оставались. У нас тут половина населения бывших зэков. Нормальные люди.

Строился в первую очередь химкомбинат. Естественно, и комнаты, и общежития – работягам в первую очередь!!! Квартиры, естественно, в первую очередь – руководству и их родственникам.

Вот и моя сестра Оля уже освободилась и работала на комбинате лаборанткой. Ей дали комнату на подселении. Жила она с мужем и дочкой Маринкой, моему сынку ровесницей.

Без слова упрёка приняла меня сестра. В эту ночь мы решали, где мне и как жить. Решать особо долго не пришлось. Муж сестры, добрейший человек, согласился с тем, что они достроят времянку (они строили свой дом) и оставят меня в своей комнате. Я так радовалась…!

 Я просто не знала, во что это всё обойдётся! Через пару недель они уехали. А я осталась одна в большой и пустой комнате. Это было невообразимой роскошью. Очень многие семьи жили в юртах и бараках, ожидая квартир. Мне повезло…

Но счастье было недолгим. А скажите, у кого счастье долгим было??? То-то и оно!

Я же не знала, что всё жильё было ведомственным, и мне надо было работать на комбинате, где работа круглосуточная! Но, заметьте, у меня был годовалый ребёнок, а яслей не успевали строить, а дети рождались, как грибы после дождя! Молодые же ехали!

Посему, вместо яслей я уводила Сашика к соседке, недавно освободившейся, и жившей с тёткой. К ней водили ещё трёх девочек. Эта нянька была сапожницей, выпивала, курила табак, дымила как комбинатовская труба и почти задаром приглядывала за нашими малышами. Это был вынужденный и смех, и грех.

Я устроилась учеником маляра. Куда ещё с моими «благодарственными» записями в трудовой книжке?

Хотя и трудную, но передышку дала мне жизнь. А потом, наверное, решила, что «хорошего помаленьку», хватит, мол, уважаемая Мария Николаевна жить на широкую ногу…! И что, что ни стола, ни стула? Зато подоконник широкий и один гвоздь в стене для полотенца!

Нет! Нашёлся «добрый» человек… позавидовал! Чему? А у неё комната вдвое меньше моей, а добро некуда было поместить (краденое, кстати). Донесла, что незаконно комнату занимаю! И после долгих издевательств, после того, как сестра моя крутая побила соседку, мне житья совсем не стало…

Оля к себе отбыла. Порядок навела. Ненадолго. Мальчик мой заболел! Нянька нам отказала! Куда идти, кому что сказать? Ученических денег не хватает! Хожу на работу – не хожу, бегаю впереди трамвая.

Больной сынок сидит в кроватке, миска с гречневой кашей там же. Слёзы и всё остальноё – тоже в кроватке… Прибегаю в обеденный перерыв посмотреть, что с ним? Наревелся, спит кверху попкой, то ли весь в каше, то ли в какушках… Сердце от боли заходится, слёзы глотаю и убегаю дорабатывать проклятый день!

Бегала в райком, в горком, ещё в какой-то «...ком»! Вежливые люди выслушивали, но помочь ничем не могли. Не было у них того, что мне нужно было! Места в яслях! Предложили в Дом ребёнка сдать, можно временно! До трёх лет. Послала их всех на три буквы. Как сговорились с моими сёстрами.

Больше не обращалась. Как говорит русский народ издревле – «пришла беда, отворяй ворота…» Вот и мне пригодилось!

Открыла двери комнаты, на пороге милиционер. Тоже вежливый. Бумагу мне выдал. Расписалась… Конечно, что могло быть хорошего в бумаге, если милиционер принёс. Вроде ничего запретного не сделала… Когда прочитала, сердце подскочило к горлу, потом куда-то закатилось за рёбра и только потом заболело тонко и остро-остро…!

Повестка в суд от имени «закона СССР за незаконное проживание на данной жилплощади». Явиться туда-то, во столько-то. Да понятно, как белый день.

Может быть, мы с сыном вообще на земле незаконно живём? Такая мысль в голову пришла! И долго не уходила! А как она могла уйти, эта мысль, и куда? Если в течение целого месяца нас с ребёнком трижды вызывали в суд?

Мы с сыном граждане хотя и не совсем законопослушные, но порядок знаем. После грязной, изматывающей малярной работы забегаю домой, одеваю орущего благим матом Сашку и бегом в суд. Хорошо, что (на нашей?) улице здание суда…

В зале ни души… Кому надо – смотреть этот спектакль? За судейским столом всё по закону – судья и двое заседателей. У дверей – милиционер!

Сашке сую грудь, он, счастливый, перестаёт орать и вскоре засыпает. Сидим на первом ряду, как почётные граждане! Пока там, за столом, чего-то читают, я успеваю вздремнуть… Хорошо, спокойно, слова мимо ушей, как муха жужжит…

Два раза давали предписание – выселиться из комнаты в течение недели! Куда, не сказали! В третий раз дали двадцать четыре часа… Не больше и не меньше. На носу зима, и они торопятся. Позднее не имеют права выселять.

Я не стала ждать, когда придут выбрасывать кроватку сына на улицу. Была бы одна, чихала бы я на их жильё. Устала очень! Просто сил нет, устала, сломалась…

Привязала платком дитя своего к груди, стою на мосту над рекой Китой! Реки у нас большие, быстрые, холодные! Тонуть легко! Сведёт судорогой тело – и всё! Вот человек как устроен? На краю, а надежда не оставляет! Где-то в подсознании мысли:

– Я хорошо плаваю… ребёнок утонет, а я спасу себя…? Нет, так не пойдёт…!

– Я утону… Вдруг… чудо… его спасут… как он без меня? Опять неправильно…!

Мысли текут медленно, вяло, где-то рядом… И вдруг, голос! Тихо, нежно, почти не слышно… То ли ветерок принёс, то ли река вздохнула:

– Не делай этого, не надо… всё будет хорошо…!!!
И снова Господь не принял напрасной жертвы. Вечная слава моему Богу!!!

Вернулась к себе. Утром пришли выселять! Постояли трое в дверях комнаты. Двое ушли, а один в милицейской форме предложил поговорить… Поговорили! На другой день подогнал машину, сгрузили наши кровати и перевезли в другой дом, в маленькую уютную комнатку, но сильно грязную. Там жил одинокий мужик. Пил… Украл у кого-то велосипед, и ему дали четыре года сроку. И, естественно, в те времена сразу лишали жилья. Не знаю, как ныне…!

На работе мне дали отношение на комнату, дали сыну место в яслях. Лучше не придумаешь, но он часто болел. Я всеми силами сделала из грязной конуры красивую конфетку, купила круглый стол, накрыла белоснежной скатертью, соседи подарили стул! Наконец, у нас появился свой дом! Аллилуйя!!!
(Это тот самый мост, на котором я стояла!)

 

ГЛАВА 33.

Я снова повеселела! Получила третий разряд маляра. И даже стала копить деньги на пальто. Пошла, покатилась моя колесница вроде по ровному месту. Всё бы ничего, но мой мальчик никак не выздоравливал. Каждое утро кутаю его в ватное одеяло, привязываю к санкам – и вперёд. А то однажды зимой чуть не потеряла свой свёрток…! По утрам ведь темень, глаз коли! Бежала, да и вывалила Сашку на повороте… Чувствую, что легко санки бегут…глянь, а ребёнка-то нет!

Обмерла со страху! Сугробы кругом белые, пододеяльник тоже белый… Шарю по снегу, а он, чудо моё, дрыхнет! Когда не надо, орёт благим матом…!

Нашла, но с тех пор стала привязывать к санкам. Тогда саночки-то без спинок продавали. Сосед верёвочку дал, спасибо! Это сейчас, смотрю, детки как господа …в красивых дорогих колясках. Наряженные, любо-дорого смотреть! И это хорошо, если бы люди при том при всём не жаловались на нищету и тяжёлую жизнь.

 Ну, что ж? У каждого времени свои песни… Были и в наше время у людей и весёлые, и бравурные, парадные по праздникам. Вот, к примеру, на 1 Мая! Демонстрация, а как же! Накатим с утра по соточке, оденемся во что почище, ветки с сухими кладбищенскими цветочками в руку… и вперёд, радоваться жизни! «На миру и смерть красна!» А в праздник, тем более. Песни поём, радость свою всем выказываем, особенно, когда нам с трибуны снисходительно ручкой машут! А мы и рады, «ура» во всё горло базлаем, аж дух захватывает! Как дети! На людях я тоже всегда весёлая была, будто счастливей меня и на свете нет…!

Да в принципе, такой и осталась. Никогда не было у меня «каменного забора», за который я могла бы спрятаться от бурь житейских! Не только забора, плетня ивового не было. Поэтому и жаловаться не научилась, некому было.

Я давно поняла, что человек человеку далеко не друг, хотя… бывают исключения.

Клялись тут некоторые потенциальные женихи в любви и верности до гроба, но чем больше заверений, тем незначительнее намерения. И этот путь я прошла. Случались и друзья, верные и преданные… Но, даже после многих лет дружбы, оказывались мифом!

Это отступление, правда, не совсем лирическое, а так, чего-то мысли, как всегда, не в ту сторону повернули… Я ведь строго о себе стала писать, а тут опять в рассуждения ударилась. О себе писать гораздо легче, чем рассуждать о достоинствах и недостатках других. Придумывать ничего не надо, голову морочить! Итак, продолжаю о себе…

А чё там продолжать? Думаете, что-то изменилось? Да ни в коем разе. Про радость получения правдами и неправдами комнаты я уже сказала. Ещё не всё, но вас уже успокоило то, что я с моста не сиганула с ребёнком…! Конечно, это была бы самая большая глупость, мною сотворённая! Но напрасно я думаю, что это моя заслуга, дескать, я такая умная! Бог отвёл!!!

Сынок продолжал валяться по больницам. Я около него, пока врач не сказал мне, что дитя в принципе здоровое, только слабенькое… Чего много думать? Есть же сто рублей! На покупку пальто. Выпрашиваю отпуск без содержания, и едем на Большой Луг к сестре Клаве.

Каждое утро загоняю Клавину козу Соньку в черёмуховый куст, обматываю её верёвкой и с невероятными усилиями добываю из неё стакан молока, с шерстинками и всяким растительным мусором… Кто Соньку не доил, тот не знает, что это за героизм. Ведь у неё в стайке своё дитя сидит и мякает…

Две матери борются за питание своих детей. Война… Молоко делим поровну! Стакан козьего молока, свежее яйцо и ложка мёда каждое утро сделали своё дело!!!

 Жизнь пошла по-другому! Мы победили острую нужду и болезнь сына. Собрала медсправки. Дали нам санаторный детский садик за городом, круглосуточный.

Можно передохнуть. Я пошла доучиваться в вечернюю школу. На работе посчитали, что достойна стать бригадиром, дали бригаду! Времени даже выспаться не хватало. Делать что-либо как попало не умела, старалась, чтобы пальцем не показывали на огрехи. Гордость откуда-то появилась, уважение к себе. Прям, героиня труда, да плюс сплошные пятёрки в вечерней школе, даже по химии и физике.

Чем не жизнь? Стройка есть стройка! Весело матерюсь с грузчиками, наряды закрываю, тоже не молча. Порхаю с этажа на этаж. Опыт работы с «людями» какой-никакой есть. Корейцев-то помните? На собрания хожу. Молчать бы… Не могу. Обязательно на трибуну залезу! Своё мнение, видите ли, надо высказать! Народ одобряет, подталкивают, иди, мол, Мара, скажи за нас слово. И где, в каких местах научилась не бояться аудитории, будь там, в зале, хоть тысячи человек? Зря я погорячилась тогда! Билет комсомольский на стол секретарю кинула, в партию не вступила! Дура я, дура! Жила бы сейчас как человек.

Как хорошие, уважаемые люди живут мои подруги, четыре-пять человек, кого близко знала.
Все в партии, честные коммунистки…! И все очень любят меня и дружат со мной, везде за собой таскают! И, подозреваю я, не зря. Надо же людям показать, с кем они, истые демократки общаются! Честные женщины дружат с такой голью перекатной, как я. Видели бы вы, за какими столами сидела я у них в гостях…

Квартира трёхкомнатная на двоих с мужем (вторым), мебель французская, кровать в спальне белая, "а ля Людовик", камин невиданной красы… Хрусталь… Стеклянные полки в горке лопались от тяжести, и вёдрами выбрасывались осколки…! А нераспечатанные ящики стояли в собачнике (встроенный шкаф). Платья шились только по заказу. По сто двадцать рублей за штуку, к каждому празднику новое…! Да много чего…! На праздничных столах не было винегрету, селёдки под шубой… и без шубы тоже не было. Её зарплаты за месяц хватило бы только на одну золочёную туфельку. А его зарплаты на подписку газет «Правда» и «Труд»…! Ведь на всех руководящих постах должны стоять коммунисты. Они обязаны читать газеты. Вот, они и стояли! И, наверное, читали. Честно!!!

Опять я за отступление взялась. Ну, это так, для общей картины. А, провались они в тартарары! Не завидовала… Они же в страхе жили!!! Мне бояться было нечего. За мной не придут. Но и коммунистов не сажали. Если их судить, кто руководить будет?

Немудрено тут и о себе забыть. У меня свои заботы. Замуж пока не хочу, хотя и надо бы… Да не вижу поблизости глаз, на тех похожих, не слышу того голоса…! Ну, что я могу с собой поделать, если забыть не могу? Буду жить, как есть…

Тридцать лет, ещё не поздно. И хороший человек есть. Только опять не получилось счастья. Сама заболела!!!

 

ГЛАВА 34.

Заболела, не заболела, а спать перестала. Много времени спустя, когда всё вспомнила и рассказала главному врачу, она определила причину заболевания. Страх!

В свой День рождения собрала друзей и соседей в гости. Повеселились, попели, попили, всё честь-честью. Сходила, проводила всех и когда возвращалась, один знакомый ждал меня, спрятался за дверьми. И когда я входила в подъезд, он сзади молча обнял меня за плечи. Я от страха обмерла! Назвал меня по имени и объяснил, что хотел сюрпризом явиться и поздравить с Днём рождения… Ничего себе, юморист. Но я его уже не слышала…! Он на руках занёс меня в дом… Долго извинялся… Вроде, ничего страшного не случилось? Случилось…!

Доктор мой, Вера Евгеньевна, так и объяснила мне, что было полное истощение нервной системы, а страх поставил последнюю точку. Вот тебе и всегда радостная, неизменно с улыбкой, готовая на всё и немедленно…!

Месяц не спала ни днём, ни ночью… День-то работала, вечерами училась, к Саше ездила проведывать его. А ночами мучили кошмары. Начались галлюцинации. Уже и соседи не спали, боялись, как бы чего не случилось.

Как попала в больницу…? Не помню, и никто не знает. У нас тут своя «Кащенко». Я не в шестой палате лежала, а в тринадцатой. Это дела не меняло. В очередь в «Аминазиновую» все одинаково стояли. Я бы вам рассказала, что и как там происходит, но вы будете долго и весело хохотать! Что, кстати, не вредно для здоровья!

И есть над чем! Когда со стороны смотришь… Да я-то не со стороны всё видела, но и сама в этом абсурде участвовала! А как же? «С волками жить, по-волчьи выть!» Но называть так самых несчастных людей и смеяться над ними – большой грех! Я это так, для понимания ситуации.

Вот все знают, что медицинские сёстры, которые ночью дежурят, совсем не спят, а всю ночь ходят по палатам и следят, как бы кому плохо не стало? Но это в идеале…! На самом деле, всё наоборот… спят как сурки, не дожидаясь, пока все больные угомонятся и забудут на время о своих бедах.

Наша психушка ничем не отличалась от других лечебниц… Разве только тем, что у нас по ночам дежурили медбратья, что не мешало им спать ночью ничем не меньше, чем медсёстрам. Но кроме ночного отдыха, в отличие от больных, им нужно было заполнять медицинские документы, так называемые «эпикризы». Ну, вы сами понимаете, что дураки в психушке вовсе никакие не дураки… А есть очень учёные люди, а некоторые даже умные! Писать эпикризы, по крайней мере, они спокойно могут, в отличие от медбратьев. Потому, что спать они не могут ночами… Если бы они могли спать, жили бы дома. Это их голубая мечта!

Почти все болезни лечатся сном. Поэтому в психиатрии успешно применяют сильные снотворные. Поставят тебе укольчик, и спишь себе сном праведника почти сутки. Но не всегда и не всем помогало…!

Вот и мне не спалось… Попросил меня медбрат Серёжа заполнить несколько бланков эпикриэов, а сам пошёл спать в карцер, пока там никого не было. Истории болезни лежали в столе. Была там и моя карта. Тоже готовили к выписке. Не трудно догадаться, откуда я всё про себя и узнала.

И лучше бы ничего не писала, не читала и не видела! Ничего хорошего там я не обнаружила… Привезли меня с улицы… Не помнила ничего… Ни имени, ни фамилии, ни времени, ни сына! НИЧЕГО…!!!

Три месяца бились врачи…! Решили везти в Иркутск. Уже машина стояла у ворот. А из Иркутска я бы не возвратилась! Так сказала профессор, которая приехала меня консультировать. Но, Бог есть! В последний момент пришла в голову моему врачу мысль… привезти ко мне сына. И Сашу, и меня разыскала сестра Оля. Она посещала меня, но я её так и не узнавала.

Вот они так все и решили на свой страх и риск, хотя в эту клинику детей приводить было нельзя! Мне сделали всё возможное, даже четыре терапевтических шока…! Через день…! Вводили тридцать кубиков инсулина (смертельная доза) и ждали, не отходя, когда сердце сделает последний удар. Ловили этот момент, вводили какое-то лекарство в кровь, и я медленно оживала. Два часа после шока не давали есть! Я грызла угол тумбочки и жевала эти щепочки! Потом кушать, много кушать и спать, спать…! Через день повтор…! Так четыре дня…!

Конечно, я не могла ориентироваться во времени, но в один из дней ко мне в палату вошло много людей…! Потом оказалось, что пять человек. Я, как обычно, сидела в углу кровати, собрав на себя от страха подушку и одеяло с простынёй…! Все стояли молча, близко не подходили… Я осмелела, высунулась из-под подушки… и услышала просто крик:

– МАМА!!! – Я узнала голос, родной голосок сына…! Он узнал меня…! Он позвал меня…! Я была ему нужна…!

Будто пелена упала с моих глаз… Я узнала Сашу, сестру Ольгу, Веру Евгеньевну, Нину Николаевну… Я вспомнила всё!!! Обнимая родное, худенькое тельце сына, я плакала уже счастливыми слезами.

Через месяц, к Восьмому марта, я попрощалась со своей спасительницей, замечательным врачом, тогда ещё молоденькой Верочкой. Сейчас она главврач нашей большой клиники. Город вырос. Выросло и количество «дураков».

Мы при встрече с ней здороваемся, и она называет меня Машенькой, хотя моложе меня на три года. Прекрасной души человек! Низкий поклон до земли моей сестре Ольге и всем, кто переживал за меня… пусть не болел, но хотя бы не осуждал. Спасибо моим многочисленным соседям, которые, узнав, где я лежу, приходили ко мне! Кто-то из любопытства, кто-то из жалости… неважно. Приносили передачи, что могли…! И, конечно, я их не узнавала. Свидание нам давали, в надежде на то, что я хоть что-то или кого-то вспомню… Я их очень любила, моих соседей! Дорогая моя подруга Женя, у которой было десять детей и у которых с мужем – фронтовиком Колей зарплаты хватало на неделю, тоже приходила! С животом…
Нет уже их на земле… Так же, как и моей дорогой подруги Надюхи, про которую я написала рассказ «Воровка». Советую прочесть. Он здесь, на моей страничке…

 Нет у меня ни злости, ни обиды, ни зависти к кому или к чему бы ни было. Хорошие, добрые люди окружали меня. Спасибо всем!!!

На работе тоже отнеслись с пониманием! Уволили по состоянию здоровья... Дали полгода на реабилитацию. Деньги выделили из директорского фонда. Так я и распрощалась со строительством светлого будущего!

С Сашей мы уехали в Новосибирск, к сестре Анне. Она позвала меня в надежде, что теперь я и вовсе не смогу воспитать сына. А они с мужем смогут… Вот хоть плачь, хоть смейся. Но мне смешно не было!

С месяц мы прожили у сестры. Сашика они все баловали как могли. Пятилетний пацан был рад подаркам, ласкам, играм с двоюродной сестричкой, кудрявой и озорной Татьянкой!

Мне бы радоваться, а я дико ревновала! Я понимала, что я плохая мать… особенно после того, как я обнаружила на кухонном столе, под клеёнкой, письмо сестры Оли к Анне. Сёстры сокрушались о наших с Сашей судьбах и решали, что делать с ребёнком… Со мной им всё было ясно… На залитом слезами листке письма расплывались такие слова: «Аня, наша Марочка находится в таком состоянии, что лучше бы она умерла… Саша пока со мной…»

«Лучше бы она …умерла…!» – Это обо мне! Нет, дорогие мои! Рано вы меня хороните… Я буду жить!!! Я буду радоваться!!!

Я их понимаю и жалею… Нелегко примириться с таким положением, и что делать дальше? И как поступить …?

А вы сомневаетесь:

– Бога нет?

– Есть! Ещё как есть…!!!

 

 

 

 

ГЛАВА 35.

Не надо никому ломать голову! Вот я, живая и красивая! Вот мой сын, здоровый бычок, и такой же упрямый! Есть у нас свой уголок, бедный, но чистый во всех отношениях. Правда, нет работы и денег, но и это не повод для душевных мук!

Конечно, перемену люди заметили. Я перестала смеяться… (Как когда-то мой тятенька, в тридцать восьмом году… Ведь я его больше не видела с улыбкой!)

Вдруг я и сама заметила, что повода посмеяться не находилось. Соседи мои золотые всячески старались мне угодить. (Правда, эта благотворительность скоро прошла…) Надюха прибегала из соседнего подъезда рассказать пару анекдотов про мужиков, но мне что-то не было смешно. Женя ходила шестым ребёнком, приходила попросить комбинашку и трусы… сходить к врачу на приём.

– Марка, это ты виновата, что я забеременела. Ты тут в своём дурдоме разлёживалась, а у меня не в чем было в больницу сходить… хотя…!

Соседка Люська угощала нас своим фирменным киселём, хотя я ничего «фирменного» в нём не находила… обыкновенный кисель из пакетиков. Дрянь, конечно, но и на том спасибо. Часто Люська ревновала своего Колю к кому-либо… (Коля работал в магазине сначала грузчиком, а потом дослужился до рубщика мяса…!) Люська хоть и ревновала мужа, но работу не разрешала менять. Так, однажды, в очередной ссоре она швырнула в Колю кастрюльку с киселём! Долго соседи хохотали, а я, как квалифицированный маляр, за три рубля отскребала этот «фирменный» кисель со стен коридора.

Так и жили! С переменным успехом! Успеха большого, конечно, не наблюдалось. И вы думаете, почему? Догадаться не трудно… меня долго не брали на работу. Тюрьма и психбольница больших просторов в жизни не открывают. Пришлось довольствоваться тем, что Бог послал.

А послал он работу кухонной работницей в профилакторий стройки. Так…! Работа есть, пусть тяжёлая. Садик есть, пусть далеко. Есть своя комната, пусть маленькая. Кто не знает, что такое счастье, пусть завидуют мне…!

Вам смешно над моими словами? Правильно! Нашла, от чего счастливой быть… Но в жизни всегда так. Не могут люди жить и быть счастливыми все одинаково…! Одним и мёд с маслом не роскошь! А другим хлеб с квасом в самый раз. Главное, как к этому относиться…

Самое интересное в моей работе оказалось то, что я всё время была сытой, и у меня отпала проблема, чем накормить ребёнка на ночь.

Я драила полы, скребла пригоревшие кухонные баки, здоровенные и тяжёлые. Я любила любую работу. Не была ленивой и брезгливой. И меня все любили и, зная, что я мать-одиночка, старались помочь. Да и родное государство не поскупилось на помощь моему ребёнку, выделили детское пособие в размере пяти рублей в месяц. До двенадцати лет. Так что будущее у сына было обеспечено. Да плюс мои тридцать два рубля.

Ну, чем не жизнь??? И потянуло меня на подвиги. Отъелась, порозовела, фигурка стала, что надо… вернулось прирождённое озорство. Мысли всякие стали появляться… особенно по ночам, ну, сами понимаете…! Не святая ведь…!

Жили в своей коммуналке весело и дружно. Все молодые, у всех детки. А на танцы-то хочется, так по очереди бегали. Кто-то один с детьми сидит, остальные в парке, на танцплощадке отплясывают!

Шли годы, менялись соседи по квартире. Кому-то целую квартиру выделяли, кто-то уезжал, а мы с Сашей никуда! Жили в основном дружно, но и не без эксцессов. В один прекрасный вечер образовалась в нашем «благородном семействе» крупная ссора. Ну, не такого большого, а, можно сказать, «местечкового» разлива, но всё же с дракой! Мы с соседкой мирно переругивались по поводу грязной посуды в раковине, как вдруг из своего угла выскочил муж (не мой). Видимо, вспомнил, что он защитник слабых и сирых, то есть своей жены… Резво хотел подскочить ко мне, но вовремя остановился. Не желая просто так покинуть поле боя, прислонился к косяку моей двери. И выкрикнул в мой адрес плохое слово! (Правда, теперь это слово почему-то плохим не считается…) Зря, конечно, выкрикнул. Не успел он рот закрыть, как я разъярённой тигрицей, ухватившись за его разорванную рубаху, яростно била его головой о косяк! Он не успел «мама» вякнуть!

Сгоряча соседи подали на меня заявление в милицию. Опять зря! Дали им штраф тридцать рублей за оскорбление моей личности… Знай наших! Я вам не шалава какая-то! Правда, больше попыток обидеть меня не наблюдалось. Весь дом скоро был в курсе. Господи, дом… та же деревня!

Можно, я ещё один случай интересный, на мой взгляд, вам поведаю. Много всего странного и страшного происходило, но больше смешного и жалкого…

Я подозреваю, что вам не очень-то интересны мои байки про соседей или про болезни… Может, рассказать, как соседка (которая с мужем), перевязывала свои дрова под печкой ниточкой, чтобы знать, сколько полешек я у них украла, чтобы доварить свой суп.

Но это моё житиё, а из песни что…? Вот именно, ни убавить, ни прибавить…! Ну, что мне было делать, если у меня не было мужа и, естественно, не было дров? А суп-то есть сырой не будешь! Ладно, я всё съем. А Сашка??? Не захочешь, да своруешь полено-два… Гадко, конечно.

Не совсем уж я и бедная была. Пока на стройке работала, дрова и на печку, и на игрушки сыну с работы приносила. Обрезки разные, брусочки, кубики. Оттуда же и гвозди, и молоток. Глядишь, и печку истоплю, и мальчик мой при деле… прибивает к полу деревяшки. Ему в радость. Мне в работу, выдёргивать…! Забьёт гвозди по самую шляпку… а начну выдёргивать, он ещё и возмущается!

Идём однажды с ним. Я с работы, он из садика. У меня через плечо вязанка дров со стройки, в другой руке сумка с разной разностью. Сверху в сумке, прямо на виду, четыре тоненькие палочки «краковской» колбаски… Запах от неё по всей улице. Сейчас такой колбасы и в помине нет. Иду, радуюсь жизни! Мечтаю… вот, сварю картошки, хлеб есть, с колбаской поедим с сынком. А сынок лентяй растёт, изнеженный, идёт, канючит:

– Мама… на ручки…! Мама… на ручки…

– Ты же видишь, у мамы ручки заняты…

– А ты брось сумку…! А меня возьми!

– Ну, как я тебя, куда возьму? Как сумку брошу?

Там же у нас колбаска вкусная! Потерпи, вот придём домой …

Он сзади телепается, я его не вижу.

– Мама… на ручки хочу! Брось сумку! Нет никакой колбаски…

Да за что мне такая жизнь??? Остановилась. Глянь на сумку…! Нет колбаски…! Невдалеке две-три собачонки за нами шествуют…!

Боже мой! Чуть слёзы не брызнули! За что??? Нет ответа! Так жалко…! То ли себя, то ли колбаску…?

 

ГЛАВА 36.

От такой вольготной жизни разные мысли в голову лезут! Глаза на мир открылись. Память цепко держит прошлое, не отпускает, а жизнь-то катится, на месте не стоит! Какое тут стоять? События лавиной, везде только успевай!

Подселили нам бабулю. Смешная… Старая уже. А стажу рабочего нет. Где она жизнь проболталась, не работая, одному Богу известно. Да и нам нипочём не надо знать. Баба Шура полуслепая, работала уборщицей в ОКБА. И дёрнуло её купить шесть билетов лотереи ДОСААФ. Номера записала и спрятала в чемодане. Билеты хранила в ящичке этажерки.

Прихожу как-то с работы, встречают меня мои соседи:

 – Вот, Мара, посмотри! Витька говорит, что я машину выиграла! Врёт ведь, зараза! Не верю я ему... Ты правду скажешь, посмотри!

Смотрю – и правда, прямо в начале столбца машина «Волга»! Мы все от радости обалдели… Полдома сбежалось посмотреть, то ли на бабу Шуру,то ли на газету!

Баба Шура плачет от радости, мы все ищем билет выигрышный. Мы же по номеру из чемодана смотрели, а надо билет! Билета нет!!! Ну, три билета она продала сразу соседу из другой квартиры (не хватало на бутылку). Но он ничего не выиграл… Перевернули все комнаты вверх дном, нет билета!!!

Пытаем бабку, куда дела билет? Не помнит… Я вспомнила! Она же для экономии спичек прикуривала из печки на кухне бумажкой от конфет. Скорее всего, сослепу-то, и спутала билет с обёрткой. Бегали мы и в сберкассу. Нам сказали, ничем помочь не могут!

С горя баба Шура заняла у кого-то денег, купила три бутылки водки… и долго из нашей коммуналки слышались и грустные, и весёлые песни… И зачем нам та «Волга» сдалась?

С сынком моим Сашиком тоже не скучала. В школу пошёл, грамотный стал. Научился шантажировать меня. Я его однажды избила зря. Соседка обвинила мальчика моего в краже плавленого сырка. А через несколько дней сырок нашёлся за её столом во время уборки! С тех пор, если что натворит, залезет на крышу дома, на самый край сядет, на ограждение обопрётся и сидит, меня ждёт. Я иду. Ребятишки веселятся во дворе, кричат хором:

– А ваш Сашка на крыше, вон сидит! – Вижу, сидит! У меня сердце от страха обрывается! Начинается диалог:

– Сашенька, сынок, слазь! Ну, зачем ты опять залез?

– Я деньги потерял…!

– Боже, все…?

– Все…!

– Шестьдесят семь копеек? Они что, рассыпались?

Собрал бы сколько-то! – Молчит…! Зато Вовка Женин шепчет мне сзади:

– Тётя Мара, он мороженое покупал! И четыре ириски!

Мне жалко Сашку, он любит сладкое! А Вовка предатель.

– Бить будешь?

 – Да ты что? Когда это я тебя била?

 – Ага, а в прошлый раз за молоко?

Вот гадёныш, вспомнил. К празднику купила две банки сгущёнки, тортик испечь. Посмотрю, стоят банки в столе на кухне. Я спокойна, соображаю, что ещё докупить надо! Время подошло, я рада, сыну торт такой вкусный сделаю…

Сделала! Банки обе оказались пустыми. Я ошарашенно смотрела на них и не могла понять, в чём дело?

А он, гад, оказывается, наклейку аккуратно отклеивал, делал сбоку дырку и высосал обе банки…! Убила бы! Даже заплакала от обиды. Отлупить хотела, да сбежал. Сидит спокойно на крыше и издевается. Люди смотрят.

– Мам, ты меня любишь?

– Ну, люблю!

– Нет, ты скажи, что меня любишь и бить не будешь!

Стыд головушке! Люди слушают, посмеиваются!

 – Я тебя очень люблю и бить не буду!

 – Я ещё штаны порвал!

Диалог не закончен, и он не последний. Растёт парень, а мне всегда хотелось девочку. Беленькую, с голубыми глазками… Вот с той бы улыбкой! Нет, с карими глазками! И чтобы она на крышу не лазила… Господи, скоро утро, а я рисую… художница липовая… Девочку захотела! Не много ли хочешь, милая? Ладно, пока не буду. Да и некогда. После работы почти каждую ночь «калымим» с Аннушкой, тоже маляршей. Денег катастрофически не хватает, а за двухкомнатную квартиру, побелить с накатом, по пятнадцать рублей на карман.

Мама родная!!! Шифоньер купила. Радости…! Хотя и положить в него сильно-то нечего. А ведь он у меня до сих пор стоит. Дети смеются:

– Мама, не позорься, купи новый, зеркальный!

– Милые мои, а чего теперь мне в зеркалах-то разглядывать?

– Мамуля, ты у нас самая красивая!

Да, каждый кулик своё болото хвалит. Это так. А тут ещё потянуло на сцену. При ДК открылась студия, театральная. Артистка я или нет, в конце концов…? Артистка, а как же? «Тридцать вызовов!!! Какой успех!!!» Это я где-то прочитала. Репетиции чуть не до утра. С работы в студию, почти ежевечерне. А учиться, переутомляться запрещено.

А ребёнок без присмотра. Растет как полынь у тына. Отыграла на экзаменах спектакль. На пятёрку! Роль главная! На том и закончилась моя театральная деятельность. А как уговаривал режиссёр, незабвенный наш талантливейший Николай Лаптев! Спился...

А чего я хотела? Сашку никуда пристроить не могу. Он отовсюду сбегает. Из садика начал сбегать. В пионерском лагере больше одних суток не жил. Вот же идол!

 Но, как бы лихо не жилось, виноватых не искала. А где их искать? И зачем? Кому от этого легче? Никто насильно жить не заставлял…! Никто мне жизнь не выбирал. Сама так захотела…!

Может и не захотела бы, не будь у Него такой улыбки, такого голоса…! Да не поцелуй Он меня до обморока…!

Какая жизнь, такие и песни! Такие и друзья, такие и соседи. Вот хоть Надюху взять…! Интереснейший человек. Добрая, весёлая, хотя бы и не с чего вроде веселиться. Жизнь-то тоже не баловала…

Много мы с ней говорили по душам. Иногда сидели вдвоём на кухне, самогонку гнали. В то время все гнали. Жизнь весёлая, а выпить нечего. Попеть, поплясать по праздникам охота, а как без… сами знаете? Пока пробуешь качество готовой продукции, и поговоришь…! Рассказывала Надюха про себя. Случилось это и не так давно, но и не вчера, а во время Великой Отечественной войны...

 

ГЛАВА 37.

Да и после войны мало что изменилось… Пока наши отцы добывали изо всех сил победу, мы, ихние детки, тоже сложа руки не сидели! Тоже добывали кто что мог!

Как сейчас выражаются сильно грамотные люди – был «позитив» в нашей жизни. Да ещё какой!

К примеру, когда Надюхе было лет двенадцать, мамка ейная, что работала на Хайтинском фарфоровом заводе, украла из своего цеха с десяток ламповых стёкол. Да и не впервой! Жить как-то надо! Сама-то ладно. Детей трое… Вот тебе и позитив. Надежда на приобретение чего-нибудь съестного…! Слова «дефицит» не знали, а знали, что ничего нет. А ламповое стекло тоже навалом не лежало. Тоже «дефицит»… можно продать и купить кусок хлеба! Чем не позитив? Цельную булку не дадут, это и козе понятно. Кто же сразу десять стёкол возьмёт? Вот и приходилось – по одному да с опаской…! Ведь и спросить запросто могут, где, мол, гражданочка, стёкла взяли?

Гражданочка, то есть Надюха, от рождения Надежда Иннокентьевна, из Хайты приехала на иркутский базар торговать крадеными стёклами. Страшно? Конечно, ещё как страшно-то! Хоть и не сама, а мамка приносила стёкла втихушку. Но голод сильнее страха, это факт.

Вытащила Надюха одно стекло из наволочки… чё-то никто не торопиться покупать. Видно, потому, что скоро лето, дни длиннее. Не такая нужда в освещении. Брали-то стёкла к лампам всё больше деревенские, и с осени. Стоит девчонка, торгует… Маленькая росточком, а худющая, прям, как досточка! Глазёнки чёрные, живые, так и зыркают на деревенский товар! Подходят к ней два молодца, справно одетые:

– Ну чё, сестрёнка, плохо товар идёт?

Отвечает бойко. Вроде бы, и не боится, а у самой поджилки трясутся! А один смеётся:

 – Давай… мы все сразу купим… только за деньгами вместе съездим…

 – А хлеб у вас есть? Мне бы хлебом...

 – Да, не дрейфь! Хлеба у нас полно, не обидим.

Как исстари говорится – «жадность фраера губит!» А что с такого фраера взять? Голодная, глупая девчонка!

Даже в голову ничего плохого не пришло.

Ну и … не пошли, а не хухры-мухры, поехали…! Сроду Надюха не садилась в машину, хотя такую и видела. Чай, не в деревне жила, а в посёлке. Конечно, не надо бы девочке с двумя этими мужиками садиться, надо бы о себе подумать! Дак уж больно искус был велик…!

О хлебе ведь все мысли и желания. Кто это о себе-то мог думать? Как-то даже стыдно о себе-то! Ведь дома трое. Мамка, Петька и Кешка маленький. Он родился после того, как папку на войну взяли. Сразу, через месяц. Папка чё-то радовался… как дурачок. Хотя на родителя грех было так думать, но Надюха думала. Оно, может, и радость, да только не ей. Ей и Петьки хватало. Вечно он попадал, куда ни попадя, орал. А Надюхе взбучка. Дак с Петькой можно хоть на улицу сгонять, поиграть с подружками. А с этим Кешенькой куда?
 – Ууу… черти бы тебя взяли!

Но, что есть, то есть! Не объедешь, не обойдёшь. Жизнь…! В таких-то горестных раздумьях о братьях своих меньших Надюшка и оказалась в чужом доме. Где-то на окраине Иркутска. В таких гостях не доводилось ей бывать. А если по правде, так вообще ни в каких гостях она и не бывала! Чё-то не приглашали. Видно, личиком не вышла! После сытного угощения сидела на лавке у тёплой печки. Ждала расчёта. Слышала голоса мужиков и женский, тоненький. О чём шла речь?

 Не её дело… только вот уж темняться стало, а ей же на «передачу». Так электричка раньше звалась. Чё-то вроде не ладно…! Пискнула, дескать, домой ей пора! Но, опять же, пока ничё худого.

Женщина молодая, красивая, булку хлеба вынесла, в наволочку завернула. Надюха рада, готова ещё ждать. Наконец, вышли, сели в машину. Куда-то ехали, но не очень долго. Вышли все. Где, не понятно. Девочке объяснили, куда надо пролезть и что сделать…! Не дурочка, всё поняла, протиснулась не то в щель, не то в дыру, там пробралась, открыла, чё надо и тем же ходом обратно. И всё? Делов-то?

Один мужик за рулём… сидят, молчат. Главное, булка хлеба рядом! Вскоре и те появились, парочка! Не пустые! Надюхе дела нет. Мало ли, у кого какие дела?
Быстро, на вокзал…! А передача давно ушла…! Теперь до утра ждать. Сунув в руки девчонки наволочку с содержимым, эти добрые люди быстро удалились в неизвестном направлении… Сама Надюха так расказывала:

 – Сижу на лавке на вокзале. Людей не много. Можно прилечь, подремать… да свербит в одном месте… хочется посмотреть, чё там? Ведь денег обещали. Да и ладно, и Бог с ними, с деньгами… и без денег хорошо…! Хлеба вон целая булка. Но в наволочку что-то ещё положили, тяжелее стало. Правда, не велели никому показывать! А как утерпеть? Все спят кругом, кто увидит? Да и хлебца бы укусить… с краешку! Открываю наволочку… а там…? Батюшки… пачки …! Деньги…!!! Я обомлела, потом обрадовалась! Сдуру давай считать, разложила на коленях! Мозгов-то нет… Вот и пришло время спросить:

– Уважаемая гражданочка Надюха, и где это вы столько денежек взяли?

Спросили! Десять лет дали срок! Пришлось рассказывать всё! И откуда хлеб и деньги. Пять лет на малолетке и пять лет на Магадане…! За крупное хищение государственных средств из Госбанка города Иркутска. Так с кличкой «воровка» и жила десять лет. Сколь там этих проклятых денег было, до сих пор не знаю!

Сидим у дома на лавочке, две беременные женщины-соседки. Рассказываем друг дружке про свою жизнь. Врать и придумывать резону нет. Да и хуже не придумаешь…!

Все десять лет, «от звонка до звонка», как у нас говорят. А как? Это уж долго рассказывать. Кто сидел, тот знает…! А кто там не был, так и не доведи Господь тому бывать.

Чтобы долго не рассусоливать да людей добрых не пугать лагерной жизнью, лучше про любовь Надюхину расскажу, с её слов.

Много лет дружили мы с ней. Не гостевали друг у дружки, а приходили, как сестра к сестре. Секретов не было вовсе. Какие, к лешему, секреты? Девчонок своих, Радку мою, да Жанку её и то в один день родили. Пока я, как медведь по весне, орала в роддоме трое суток, Надюха нарисовалась. Приспичило…! Недели две Жанку не доносила… смех… меня догонять пошла! Бабы в доме меня судили-рядили за глаза (попробовали бы иначе), а Надюха про любовь мою всё знала и понимала! Я ей рассказывала… Бабы её не трогали. Она замужем была. А я второго ребёнка без мужа…! Но, речь пока не обо мне.

 О любви!

Любовь – такая штука… она не спрашивает, вор ты или честный, где живёшь? Сколько лет, есть деньги или нет, красивый человек или не очень? Этой безбашенной любви всё до «лампочки». Но, где бы она ни случилась, всегда красивая… хоть с цветами, хоть и без цветов…! Приходит ниоткуда, как ураган, берёт в свой сладко-горький плен, и всё…!!! В Магадане, на лесоповале, и пришла к Надюхе любовь нежданная (а у кого она жданная?) в виде такого же заключённого. Деляны рядом, вот и встретились два одиночества…

Его звали Виктор Мороз, а её просто Надюха. И встреч-то было раз, два и обчёлся… Условия не те, чтобы объятия не разнимать! Да много ли для страсти надо? Забеременела от любимого Мороза. Радости конца не было. Ей два года осталось, ему пять! Доживём, встретимся на воле…!!! Мечты…!!!

Тут Надюха замолкает. Улетела в мыслях в свой Магадан… Я тоже молчу… От весёлых мыслей молчать не будешь. Родилась дочка. Викторией назвала. В честь любимого! Надюха няней стала работать в лагерном приюте. Иногда со своим Морозом парой слов перекинутся, улыбкой, и то сердца горят при Магаданских морозах.

Как бы ни было, вышел Надюхин срок… Взяла она дочку на руки и вышла на свободу…! Господи, благодарю тебя, что дал силы преодолеть всё, что люди присудили! Не воровка больше, хотя и не крала сроду ничего.

Свобода!!! Ещё и Виктор договорился с дежурным, чтобы проводить хоть и не расписанную жену с дочкой. И, когда он заходил в домик, где ждали машину освобождённые, раздался выстрел. В спину…! Упал её драгоценный Мороз лицом вниз, как будто поклонился до земли, прося прощения у своих любимых, не расписанной жены и крошки дочки, которой даже личика не видел. Из зависти к чужому счастью, убили, как бы при попытке к бегству…! Беспредел был…!

А дома, в родной Хайте, не приняли «зычку» с выблядком. Кто это с воровкой знаться будет? Воровали все, кто где что мог. А не пойманный-то, не вор…!

Отец погиб на фронте. Мать показала на дверь. Без них тошно. А вот радовалась, жить торопилась, как ни коверкала её эта самая жизнь. Хохотушка Надюха в сорок лет замуж вышла, успела двух девчонок родить, Викторию замуж выдать и умереть от рака.
Пожила бы ещё, чё уж в пятьдесят пять-то умирать…?

Мне не довелось похоронить подругу. Я сама лежала в онкологии…!

 

ГЛАВА 38.

Сколько таких жизней прошло передо мной, одному Богу известно. Как-то так получалось, что мне даже и не совсем друзья, а доверяли тайны своей души. То ли я умела слушать, то ли им невмоготу было. Так ведь в жизни! Одни хвастаются, другие жалуются…! Обычно хвастаются те, у которых ничего нет. А жалуются те, у которых есть много, но всегда не хватает. Это я так, к слову.
 Идёт жизнь… катится моя колесница по ровной дороге и по мелким кочкам. Иногда ухаб здоровенный попадёт под колесо…! Пока корячусь, вытаскиваю его, смотрю, а несколько лет – как корова языком слизнула!

Лето, теплынь… Запланирована вылазка в лес с сыном и с подружками. Лес рядом, хоть на травке полежу, может, даже искупаюсь. Бегу с работы, мечтаю! С сумочкой. Я с ней тридцать один год проработала поваром! С пустой сумочкой с работы не ходила, но не жадничала. Ни разу не попалась!

В сумочке два бутерброда с колбасой, пять сырых яиц и стакан сметаны. Естественно, краденых, кто бы их покупал и на какие шиши? Больше в мою сумочку не входило,поэтому ни разу меня и не словили! А нам с Сашкой хватало. Я на работе ела. Иногда и он прибегал ко мне. Быстренько покормлю его где-нибудь в уголке…

Этого я бы и не хотела вспоминать, но, что интересно? Память – вещь избирательная! Вот и лезет в голову всякая чертовщина, вспоминается чего не надо…
Бегу это я однажды с работы, радуюсь! Возле нашего дома на лавочке сидит мужик. Ну и сиди, он никому не мешает. Вдруг в спину вопрос:

 – Мара? – Оборачиваюсь, подхожу…
 – Ты что, меня не узнала? – Пригляделась…! Узнала…!

Сумочка бряк из рук… выпала! А там яйца сырые… Сашин папаша нарисовался! «Не было печали, черти накачали…» Одиннадцать лет прошло. Вспомнил!

– Как нашёл? Зачем?

Больше у меня вопросов к нему не было! Какие могут быть вопросы к чужому человеку? Он что-то про алименты вякнул, дескать, могла бы подать… Одной-то трудно!

Я только расхохоталась ему в ответ. Могла бы! Свидетелей хватало. Мы же не по кустам искали друг друга… Сашке он тоже не понравился. С тем мы его и на вокзал проводили. Поезжай, дорогой, к своим детям…!

Ночь снова не спала. Плакала в подушку. Такая тоска задавила… Приехал, нашёл! Зачем? Говорил, что все эти годы искал, помнил, найти думал! Забыть не получилось! Жил далеко, на севере… много чего говорил. Слушала в пол-уха!

Что же это я? Хуже всех, что ли? Сто раз задавали мне вопрос! Чего это я нос ворочу от мужиков? Как халда какая-то с ними обращаюсь. Красавица нашлась!.. Только начну мечтать, как выйду за Димку замуж, или за Петра… Разволнуюсь… Начинаю райские картины рисовать…! Вот и я, не хуже других буду. Замужняя дама. Дальше не мечтается…! Нет!!! Плохой из меня художник, никудышный!

Рисуется мне... берег морской... чайки, край земли… и Он…! Большой и сильный! Весёлый прищур карих глаз! Этот бархатный, ни с кем не сравнимый голос!!!

Господи, куда я собираюсь? Какой замуж …? Бред…! Я же после него ни с кем не целовалась… Ванечка не в счёт. Не могу. Выбросить его образ? Значит, вырезать сердце из груди и выбросить? Это невозможно! Какая мука…! Душа кричит…! Господи… помоги…!

И Бог помог! В тяжелейших родах принесла сама себе долгожданную дочку Радочку. Я опять обретаю человека, который будет любить меня. Я не умею жить без любви! Я вынесу все страдания! Я буду любима…!

Девочка мёртвой родилась, трое суток не могла оторваться от моего сердца. Обе под кислородом… Что только ни делали врачи…! И только через несколько минут, а может секунд, из соседней холодной комнаты, куда её отнесли, где мёртвые младенцы лежали, раздался мышиный писк. Это дочь моя ожила! На тот момент мне было всё равно! Я засыпала. Вот что значит не святая. Просто мученица! Ведь испытания все впереди!

Из роддома сразу в детскую больницу. Скоро месяц, как Саша один. Все запасы съедены с помощью Жениных ребятишек. Сын приходит к больнице, стоит под окном… Ладони рупором сложит, кричит сквозь стекло:

– Мама, я кушать хочу…!

Сердце кровью обливается, жалко пацана, а я сама голодная. Какие остатки от детей приносят на кухню, немного мне отделяют. Я лежу рядом с кухней, в какой-то кладовке, на раскладушке. Ходить не могу. Перетянута по бёдрам, разошлось «лонное сочленение» при родах… Никто не знает, что я здесь.

Что значит, не знает? Бог знает! Приходит ко мне нянечка. Приносит трёхлитровую банку настоя листьев эвкалипта и два беляша. Беляши Саше, эвкалипт мне, чтобы молоко не исчезло. Кто меня с детьми спасал? Знаю! Только имени не знаю!

Но конец бывает у всего, и не надо корчить из себя мученицу. Дома развернули Сашин диванчик к стене, повесила тряпочный коврик с зайчиками, вот и царская кровать для нашей красавицы.

Счастливая…! Бегаю пешком через весь город на работу. На трамвай не сажусь, экономлю. Теперь у меня помощник. Саша возит сестру ко мне грудью кормить. Конечно, в пять встаю, в час ночи ложусь… так разве это проблема? Никак. Дети сыты, правда, не очень хорошо одеты, да пока малы, не просят… А я всё умею …! И мыть, и шить, и валенки чинить…!

Но хорошего, как говорят, помаленьку. Передохнула. Письмо от Лильки получила:
– Спасай, подруга… не меня… детей…

Всё письмо слезами улито. Дело к зиме…! У людей радости выше головы. Праздник, Седьмое ноября, а у меня опять головная боль. Встречаю подругу с детьми. Я не раздумывала, когда давала телеграмму с согласием на их приезд. Мне и в голову не пришло, где и как жить…?

Кстати, я же написала про Лильку. Может, почитаете. Местами было интересно! Даже если бы я нигде не жила, всё равно не смогла бы отказать. Мы никогда не готовы к смерти, хотя и знаем, что она есть, и никому этого закона жизни не избежать. Я уже хоронила старшую сестру Раису в Тюмени, маму здесь, в Ангарске. Братова жена все-таки и от мамы избавилась. И получила, чего хотела – две квартиры при расселении. Бог ей судья.

Лильку мы хоронили с подружкой Любой и дочкой Лили, Светланкой. Были ещё два помощника, два пацана дворовых. Вот и весь похоронный кортеж. Из морга выехали после обеда. А в наших благословенных краях в ноябре с четырёх часов уже смеркается. Мы с мальчишками выгрузили гроб с телом, и катафалк уехал. Светку тоже отправили. Могила оказалась мала для Лильки. Их же роют стандартные. А вы же помните, что она была очень высокой. Тут бы пару мужиков с лопатами! Нету у нас такой роскоши, мужиков, ни с лопатами, ни без. Ладно, хоть в «кандейке» (сарайчик такой) выдали нам две верёвки. Может вам неинтересно, так я не буду писать, как мы гроб опускали. Но, всё забываю, что если сказал «а», то говори и «б». Гроб же длиннее могилы. Кое-как опустили, но головой вниз. А снова вытащить не можем. Пацаны сбежали. Надо им это? Бесплатно корячиться?

 Что делать? Оставалось одно. Спустились на гроб и стали прыгать. Мы с Любкой и плакали, и матерились, истерично хохотали, и прыгали, прыгали…! Как на батуте, а гроб не ложился прямо…! Это был ещё тот ша́баш…! До сих пор удивляюсь! Для чего Господь послал Лильку в мою и без неё нелёгкую жизнь? Остаток ночи провели на поминках. Вдвоём. Дети спали на полу вповалку и не мешали нам плакать!!!

 

ГЛАВА 39.

Кончилась моя короткая передышка. Всё правильно! Чтобы жизнь-то мёдом не казалась. А то зажирею!

Со своими-то я быстро разбираюсь. Сюсюкаться некогда. Как на тренировке. Раз, туда. Два, сюда. Три, уже все у дела! А тут… два больных ребёнка. Смотрят на меня несчастными глазами…

Стасик, ему всего три годика, вообще не может понять, где его мама? Больной, весь в лишаях, лысенький, весь чешется, не плачет, а тихонько подвывает, маму ищет… Свете двенадцать лет. Бледная, худенькая, лицо невыразительное, на мать-красавицу совсем не похожа.

Да, меняет жизнь, перекручивает по-своему судьбы. Но мне времени много никто не отпускал. Я не Стасик, чесаться некогда. И сидеть, жалеть их тоже некогда. Я сейчас сама себе удивляюсь! Как я успевала работать, бегать по больницам и всяким организациям по устройству детей? Кормить их, обстирывать, в садик, в школу …? Стаську даже в дом ребёнка не брали, пока лишаи не вылечим. Да ещё стыдили меня за ребёнка – до чего довела?

Везде на меня ругаются, дескать, какая плохая мать! Привела Свету к ухо-горло-носу…! Завела её в кабинет врача, сижу в коридоре, жду. Вылетает врачиха, спрашивает, чей ребёнок?

 – Мой! – говорю. Она при людях давай орать:

 – Вы убийца, а не мать! Вы что так запустили горло у ребёнка? Вас судить надо! Срочно на операцию!

Ну, и как при таком раскладе объяснять всем, что нет у них матери. Если я взорвусь и начну что-то кому-то доказывать, всё будет очень плохо. Койка в лечебнице мне забронирована…! Поэтому молчу, слёзы глотаю!

В отдел опеки бегала, кучу справок собрала, опекунство, хотя бы над Светой, взять. Как-нибудь выгребли бы. Там только посмеялись надо мной! На одного ребёнка надо восемнадцать квадратов, а у меня на всех пятерых – четырнадцать. И ведь они правы. А я не права. Я знаю, что такое детдом, а им всё равно…!

Детям о моих проблемах знать не обязательно.
 Бегаю к Светке в больницу, варю ей кисели и бульоны. Стасика каждое утро и вечер лечу брусникой. Берёшь ягодку без сахара и втираешь в лишай. Сок брусничный острый, Стасик повизгивает. Ест же. Бегает голый, весь в красных пятнах, как маков цвет. Всем смешно …! Радка маленькая из своего дивана тоже таращится, хочет понять, отчего так весело в доме…? Весело, доченька, о чём горевать? Главное, самое главное, дети сыты. Всё остальное от лукавого, но мы его обманем. Не зря же я поваром работаю! А вот, хоть засудите меня!!!

У Светы всё в порядке. Вспомнила, дала мне адрес Стасиного папаши. Месяца через два он приехал с сестрой и забрал своего мальчика. Света сильно плакала. Братик ведь…! А она осталась со мной.

Через год, в жгучий январский мороз, мы въехали в новую двухкомнатную квартиру, где я и до сих пор доживаю…!

А мне уж сорок лет…! А жизнь всё мимо-мимо…!
 Дочка в школу пошла. Ванечка письмо прислал! Отчитался. Дескать, женат, имею сына и дочь, офицер КГБ. Внутри не ворохнулось. Отвечать и хвастать нечем было. Врать не умею, да и Ванечке никогда бы не соврала. Промолчала. Первый раз оставила без ответа! А о чём сообщать? О том, что Лилька наша умерла? И как я её хоронила? Или о том, что двоих детей без мужа родила? Или про лечебницу…?

Я не думаю, что Ванечке это было бы приятно узнать! Хватит с него огорчений, которые я ему причинила. Пусть Бог простит меня за Ванечку. Пусть он будет счастлив!

«Мы (с детьми) пойдём другим путём!» Ну, и пошли. Далеко не ходили, кишка тонка далеко-то ходить. Так, по мелочи…!

Мне, в общем-то, и писать не о чем, кроме детских выходок. Сашка от неразделённой любви в ночь под Новый год учинил в доме разбой…! Случилось такое однажды. Залетел домой с улицы. И давай в зале всё крушить! Ёлку вместе с горящими лампочками, все цветы, телевизор, всё, что мог, выкинул из окон…! Даже люстру вырвал! Остался диван да голый стол, на котором было приготовлено новогоднее угощение. Ни одного стёклышка в окнах не осталось, а мороз под сорок! Только кричит:

– Мама, не заходи, а то убью…

Сидим с девчонками в детской комнате. Они ко мне прижались, дрожат от страха… Дурной рос... Потом стоял на коленях, плакал и спрашивал меня, как мы теперь жить будем? Пришлось его успокаивать, да окна соседи помогали затыкать. У нас-то лишней тряпки не было.

Света выросла, кулинарное училище закончила. Пошла работать. Вскоре наработала четыреста рублей недостачи, а у меня зарплата на всех семьдесят два рубля. Опять на третью работу пришлось идти. Кое-как расплатились.

Как бедные ребятишки у меня росли? Просто жалко, особенно девчонок. Радка в институт поступила. Я ей тоже училище предлагала. Но она не стала орать, как я когда-то. Она спокойно и просто сказала:

 – Мамуля, я, как ты, жить не буду!!!

 – Смотри, какая засранка…! Не будет она? Интересно, а как ты будешь?

 – Мама, как мы живём – это не жизнь!

Пять лет ездила в Иркутск на электричке на полшестого утра. Однажды ехать ей на какой-то студенческий праздник, а не в чем. Сидит у окна, плачет… Видеть не могу детские слёзы. Мужчины говорят, что они женских слёз тоже не могут видеть. Вот дура я. Всегда свои слёзы скрывала. Может быть, кто-нибудь и пожалел бы. А теперь что, хоть заревись, кому это надо…?

Беру свою затраханную жизнью швейную машинку, Сашкину новую рубаху от нижнего белья – голубенькую, с ворсом внутри, выворачиваю её, и к трём часам ночи у дочери стильная кофта. Заграничные буквы из старой клеёнки она сама вырезала и приклеила. К вороту от Сашкиного ремня железки пришили… класс…!

Сашка, конечно, орал и возмущался, какое право мы имели на его рубаху и ремень. Поорал для порядка! Прав сынок, взрослый парень, а ходит в резиновых сапогах-бахилах. Думаете, не жалко? Парень-то красавец, и девчонку любит. Всё знаю и понимаю, а помочь ничем не могу. Что же я наделала…?

Прошу у детей прощения! Они теперь меня жалеют! Понимают. И это уже хорошо.

 

ГЛАВА 40.

Вот взялась я писать такую работу, прямо, в целую жизнь. И ничего такого для вас интересного, мои дорогие читатели, вроде бы и нет. А для меня-то всё важно было. Вот, к примеру, про швейную машинку! Когда я жила хуже, чем сейчас, мне по нужде подарила богатая подруга эту машинку. У неё дочка-школьница шила куклам наряды, всякую ерунду, ну и сломалась машинка. Забросили её. А подруга, глядя как я что-либо шью или подшиваю на руках, пожалела меня и подарила её мне. Вот это да!

 Ребята, это же вещь!!!

Тогда китайского, готового, не было. Да никакого не было. Многие шили сами. Вот и я стала портнихой поневоле. Машинка периодически ломалась, её налаживали, кто умел. Кто – догадаться не трудно. Не святая ведь. Святой прикидываться? Чего уж, кто поверит? Пятьдесят лет верой и правдой служила мне эта машинка! Постарели мы с ней…!
А пару лет тому назад приезжает моя, уже очень больная, подруга и:

– Мариичка, тебе нужна ещё машинка?

– Какая ?

– Ну, та… что я тебе дарила...

А я никак не могу вспомнить. Вроде бы, ничего и никогда она мне не дарила…!

Только, как кума, Радочке два-три платьица. Мы уже сорок лет в новой квартире живём. И она с любовником часто у нас бывала. Праздники все здесь, и наши, и детские. Вечно в доме народ, будто мёдом мазано. Друзей, помню, много было, а подарки… нет.
Стыдно. Целая жизнь прошла, не мудрено и забыть… И вдруг, как молния…! Машинка. Так она же моя.

Оказалось – нет, не моя, а в долг дадена! Вызвала такси моя подруга с пятидесятилетним стажем и увезла старую, потрепанную, «затраханную жизнью» вещь.

Сама подруга сроду иголки в руках не держала. У ней всю жизнь свои портные и домработницы были. Вот! Плакала я потом, когда одна осталась. Я-то думала…! А оно вон как оказалось. Не машинка от меня на такси уехала. Как ни странно и как ни больно, такая дружба в один миг умерла.

Месяц тому назад умерла и сама хозяйка машинки. И сразу вопрос, а была ли дружба…? Ведь пятьдесят лет жила в уверенности, что у меня есть такая хорошая подруга. Да Боже мой, сколько в своей жизни я пережила измен и предательств…! Так не этим жив человек.

Так вот и катилась по жизни моя колесница с одним колесом! Так и не стало нас двое. А может, и к лучшему. Пути Господни неисповедимы…

Что-то не хватает сил писать дальше. Было бы что-то светлое, тогда да. Можно ещё, но дальше мне уже самой страшно вспоминать…! Вспоминаю Кафку, его роман или повесть «Похороните меня за плинтусом». Чем-то мы схожи, кожей чувствую…

Вылетели из родного гнезда дети, подрос первый внук. А я ещё такая молодая и здоровая. Вышла на пенсию. И стала работать ещё больше. С нуля отстроила, подняла дачу. Уже четверо внуков пьют мою кровь на этой даче…! Но радости и веселья куда больше. Не болит голова о куске хлеба. Я сама забавляюсь как ребёнок с ними.

Чтобы было о ком заботиться и в чей голодный клювик сунуть червячка, Бог послал мне шестилетнюю Олесю. Вернее, привела её ко мне родная бабушка. Присмотреть за ребёнком. А-то она мешала им пить. А кормить девочку и вовсе было необязательно. Это у меня в соседнем подъезде семья жила, вся сильно пьющая.

Вот и снова меня любит душа голодного и битого-клятого ребёнка. Свои-то внуки мордашки отъели, хоть поросят об них бей. А что им? Папа-мама есть. Не моя забота. А Олесе я нужна. Кормила, одевала, как могла. Об этом даже и говорить неудобно. Вы ещё подумаете, что я хвастаюсь.

Прошло ещё двадцать лет…!

В один самый прекрасный день моей растерзанной жизни Бог призвал меня к покаянию и прощению всех моих грехов. Он услышал меня и просил читать Его слово, то есть Библию. Из этого источника живой воды я и узнала, что нам сказал Иисус:

– Возлюби Господа всем сердцем твоим, всею душою твоею, всею крепостью твоею.

– Возлюби ближнего твоего, как самого себя.
Остальное в руках Бога.

 

Моя «двоюродная дочь» Олеся скоро повезёт меня на операцию в Иркутск. Она там живёт с мужем и дочкой Лизаветкой.

К довершению всего сказанного могу добавить ещё одну радостную весть. Я Его встретила…!!! Тот же нежно-лукавый взгляд! Та же улыбка! Те же губы! Тот же тёмно-бархатный голос! Не налюбуюсь! Просто счастлива!! Честное слово!!!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ЛИЛЬКА. ЗНАКОМСТВО.

 (Зарисовка с натуры.)

       Компания  собралась – человек сорок  девушек и столько же парней. Это только мы, иркутяне. Уезжали мы далеко и надолго. Уезжали по вербовке на обработку какой-то огромной рыбы. И такую большую и красивую рыбину держала на вытянутых руках румяная  девушка на плакате.
        По этой причине мы должны были пройти  весь медосмотр. Раз надо, так надо, без проблем. А что входит в этот ритуал, многие не знали. На нас в одежде-то без слёз нельзя было смотреть, а в больнице раздеваться надо. Как-то страшновато. Лично я сроду нигде не была, кроме школьного медкабинета, где нам ставили прививки. Бегали мы по больницам и кабинетам все вперемешку, терпеливо сидели в очереди.
       Вызывали сразу по три человека. Три парня, потом три девушки. Все шло нормально. Сразу-то такую ораву не пересмотришь, так однажды нас разделили. Женскую половину посадили к отдельному кабинету. Видимо, чтобы скорее дело шло. Читать, что там на дверях написано, мне лично было ни к чему. Всё равно слова все незнакомые. Все сидели и тихонько знакомились. Нам же вместе ехать.
       По одну сторону от меня сидела маленькая чернявая хохотушка, по другую – крупная, с толстой косой красивая, круглолицая  девушка. Она сидела прямо, молча. Сидим, спокойно общаемся, знакомимся. Маша – моя тёзка, иркутянка. Лилия, девушка с косой, тоже живет недавно здесь, но она ленинградка, родилась на Литейном  проспекте. А мама у неё финка. И сама Лиля выглядела как-то в отличие от нас более культурной, что ли, не похожей на других. Пока суть да дело, подошла наша очередь. В кабинет вошли втроем.
       Кабинет большой. У стола женщина-врач в повязке, стоя к нам спиной, отдаёт команды грубым, усталым голосом:

– За ширму. Раздевайтесь.
       Медсестра, сидя в торце стола, приготовилась писать, показывает рукой, мол, поживее… Мы старательно стаскиваем с себя платьишки, рубашки, лифчики. Не глядя друг на друга, путаясь в собственных вещах, даже не заметили, как быстро вернулась Маша.
       – Следующий… – Я выхожу  из-за ширмы. Стою, жду. Посреди кабинета стоит какое-то блестящее сооружение. Не глядя на меня, врач велит:
       – Ложитесь на кресло. –  Соображаю, влезла. Руками грудь прикрываю. Сижу, дрожу от страха, что же будет?

– Замужем?

– Нет.

– Рожала?

– Так я ж не замужем…
        – Половой контакт имела? – Поняла что-то, стыдно до слёз. – Нет.
      Врач подходит к креслу. Сижу на краешке в трусах, руки на груди. Женщина снимает маску и улыбается:
       – Ты что, в первый раз? Трусы-то снять надо… Я как тебя смотреть буду? – Господи, сидя не могу трусы стянуть. Врач ждет. За что такая мука? Хоть плачь…
       – Не бойся, я тихонько, ваточкой только мазочек возьму.
       Голос врачихи смягчился. Пока я задом наперед, с трусами в руках, корячусь с этого кресла, из-за ширмы выплыла, прикрывая груди, в голубых трусах до колен, как и у меня, финка наша, Лиля. Спокойная, красивая, прямо Венера Милосская.
       Врач с сестрой откровенно хохочут:
        – Боже мой, еще одна… быстренько трусы сняла – и на кресло…

– Не имеете права…

– Это какого права я не имею?

– Это насилие.

– Да не собираюсь я тебя насиловать, посмотрю только.
        Лилька наконец снимает свои голубые до коленок трусы и пытается взобраться на это блестящее сооружение. Вопросы  стандартные.

– Замужем?

– Какое Ваше дело?

– Господи… рожала?

        – Вы видите во мне дурочку?

        – Ну, хотя бы с мужчиной спала?

         – Как Вам не стыдно… это оскорбление…

Врач веселым голосом:

 – Поговори ещё… вот возьму зеркало…

 Я за ширмой трясущимися руками натягиваю свою нижнюю одежду. Появляется Лиля, тоже  с трусами в руках. Помогая друг другу застегнуть пуговицы на лифчиках, одетые направляемся к двери. Врач подходит к нам и тихо по-матерински говорит:

 – Девочки, там, куда вы едете, будьте осторожны…

 

 

 

 

ГЛАВА 1.

Полное имя её Лилианна Мефодиевна Лойте-Кайнен-Сидорова. Почему Сидорова, даже ей известно не было. А откуда было знать ребенку в одиннадцать лет своё родословие, если в 1939 году отца её, крупного ветеринарного врача, Мефодия Фёдоровича из славного города Ленинграда переселили в не менее славный город Иркутск, в Александровский централ, сроком на десять лет. Маму же, Ирму, художницу, расстреляли немцы в 1942 году в концлагере города Шауляй.

Она помнила только свою бабушку, которая не говорила по-русски и молилась на картину «Дед ловит раков», принимая картину за икону, а деда за Бога. Ещё помнила, как её, единственную дочь, красивую девочку, любили и лелеяли родители. До пяти лет кормили с ложечки с позолотой и повязывали крахмальную салфетку с вензелями. По этой причине она была нежная и румяная как сдобная булочка.

После расстрела матери девочка попала в Новгород к дальним родственникам и все время, пока смертельно больного отца не выпустили из тюрьмы, жила по милости чужих людей. Как она рассказывала, тетушка посылала её к столовой, где кормили немецких солдат.
        Город какое-то время находился в оккупации. Девочка приходила с бидончиком, в пальтишке с пелеринкой и в красивой шляпке-чепчике. Терпеливо дожидалась конца обеда, стоя у ворот. Когда обед заканчивался, немец-повар подзывал ее и наливал в бидончик супу или каши, часто с подливкой.

Свои десять лет Лилькин папа всё-таки отсидел, как у нас говорят, «от звонка до звонка». Но поехать, найти дочку не мог. Ещё десять лет ему запрещено было выезжать за пределы Иркутска. Но Бог есть. Мефодий Федорович нашел Лильку и попросил кого-то помочь девочке на перекладных, с великими трудами, добраться до наших мест. А это, ни много ни мало, пять тысяч километров и «Вавилонское столпотворение» в те времена на железных дорогах и вокзалах.

С Лилькой мы познакомились в коридоре поликлиники, проходя  медосмотр. Я написала об этом рассказ. Смешная она была в своей наивности и неприспособленности. Ничего не умела и была, как бы сейчас  сказали, полна пофигизма. Ей, как и мне, было всё равно, где и на чём спать, если хотелось спать. Если донимал голод, а донимал всегда, елось всё, что попадалось. Как птицам, хватающим всё, что летит мимо. Принималась такая жизнь как данность и другой не будет. И это было страшно. Ведь мы же были люди, живые и на удивление здоровые. Вот сейчас ученые ищут способ голодом лечить рак. Верно, про рак мы и не слыхивали. Потому что постоянно были голодны. Этому злому раку нечем было поживиться.

Жили безо всяких протестов, без жалоб и без недовольства. Лишь бы выжить. Мысли наши не простирались дальше наших желудков. Может быть, на уровне подсознания думая о том, что мы будем есть эту самую большую рыбу, мы и завербовались на промыслы, на её обработку.

Да ещё и дорога во много тысяч километров до той далекой Камчатки подзакалила нас. Мы научились постоять за себя, хотя бы от ближайшего окружения. А в этом окружении собрались «с бору по сосенке» и всякая шваль, и бывшие лагерники, и не меньше нас голодные девушки с Украины, Белоруссии, с Волги, с Дона.

И все мечтали не на лесоповал, а на рыбные промыслы. Ехали в общих поездах, почти ничем не отличавшихся от заквагонов, по восемь человек в купе. Мне кажется, хуже всех доставалось моей новой подружке Лильке. Ночью она с грохотом падала с полки, потому что мы спали вдвоём на второй полке, а спать с краю мне не было места. Её ночью материли за шум, днём за попытку хорошего воспитания  этого сброда. Она часто говорила: «Как Вам не стыдно?» – какому-нибудь дебилу, пускавшему в её красивое, нежное личико струю смрадного махорочного дыма. И когда он, ощерившись, хотел причинить ей какую-нибудь гадость, в воспитание хама вмешивалась я. Как бы то ни было, а во Владивосток мы всё-таки прибыли без особых жертв.

Люди в те времена не имели почти ничего. Но совесть, честь и кое-какая дружба явно  присутствовали.

 

ГЛАВА 2.

И вот мы на Дальнем Востоке нашей  Родины. Но, как оказалось, не на самом дальнем… Впереди нас ждал Тихий (очень даже не тихий) океан и такая далёкая и ставшая такой близкой Камчатка. Как мы добирались до той далёкой земли, надо писать на отдельном листе и другим почерком, настолько необычно проходило наше плавание в трюме грузового судна по этому самому Тихому океану. За все девять суток не было дня, чтобы не штормило, и это были не жалкие два-три балла, а приличные семь-восемь. От качки валялись живыми трупами новоявленные рыбообработчики и молились, кто кому мог. Больше всего вспоминали, конечно, маму. Плакать было бесполезно, никто нас сюда не гнал в шею, обвинять некого, да и бесполезно. Начальства не было с нами. Конечно, кто-то был, нам приносили хлеб, похлёбку не то из фасоли, не то из сои.

Качало беспрерывно, но выбора у нас не было. Держа миски в обеих руках, полсупчика  мы выпивали через край (он не был особо густым), остальное (не подумайте, что нам второе давали) съедали, кто как мог. Могли съедать не все. Пища тут же оказывалась за бортом, если страдалец успевал взбежать по трапу наверх. Оголтелые волны не давали гулять по палубе,  а только  держась за леера. Нынешние пираты нам бы позавидовали.

Вот сейчас вижу проблемы полных людей: как похудеть, что одеть-обуть, поесть-попить,  элементарно помыться, прически, то, сё… Как все нормальные люди.

В этом плане нам хорошо жилось, легко, как у Христа за пазухой. Проблем, можно было сказать, никаких. Правда, в этом безбрежном океане чистейшей воды мы мучились от жажды. Пресная вода на судне, как и в пустыне, во все времена была на вес золота. Это на пассажирских лайнерах воду закачивали в каждом порту. Нашему ковчегу никакой порт не светил маяком. Прямой путь на любезную сердцу Камчатку, да хоть к чёрту на рога. Только бы перестало качать, только бы смочить пересохшие губы. А пресной воды выдавали в последние три-четыре дня  по стакану в день.  

Мы стояли, как в войну, за хлебом, в очереди за этой спасительной водой. Приобретенный опыт недостатка хлеба и воды настолько врос в сознанье, что я и сейчас не выброшу в мусорку ни крошки и не буду лить зря воду.

По этой причине кто-то из наших попутчиков придумал шутку (умные люди во все времена присутствовали среди дураков). Достали из-за борта морской воды, и стояла она, чистейшая, такая желанная, прямо на виду у всех, но никто её не пил. Как Лилька вперед меня углядела эту банку с водой, не знаю, но уже слышу её нежный, какой-то интеллигентный голос:

– Ой, вода… Пожалуйста, разрешите глоточек?

– Да пей хоть всю. Нам не жалко.

– Ой, Вы так добры, спасибо большое. Я сейчас кружку достану.

– Чего там? Пей из банки…

Бедная Лилька пьёт и тут же захлёбывается, слёзы из глаз, и с таким недоумением, как обиженный ребёнок, смотрит молча на шутников. Хохот стоит в коллективе. Все довольны,  Лильку разыграли…

Но я-то не пробовала той воды. Не спрашивая никого, хватаю банку и пью полным  ртом.  С трудом соображаю, что случилось. Вот в таких экстренных случаях у меня с детства что-то переклинивает в голове, и меня несёт:

– Суки, кто это сделал? Гады, сволочи…
       И хрясь эту банку об пол, только брызги солёные разлетелись. А эта фифа ещё  меня успокаивает:

– Ну, что ты волнуешься, они же пошутили…

Видела бы она свою красивую мордашку, перекошенную от отвращения… дура. Хохот стих. И такие «шутки» происходили не раз. Приколы, как сейчас говорят, были единственным развлечением. Не было у нас тогда цивилизации, но тяга к ней имелась. Были воспоминанья,   песни, анекдоты всех сортов. Были и похабные. И только Лилька никогда не пела с нами и не знала ни одного анекдота. Было бы удивительно, если бы она анекдот рассказала, куда бы вставляла свои «будьте добры, пожалуйста, благодарю…»

Когда мы с Божьей помощью прибыли на долгожданный берег Камчатки, нам было все равно, что с нами будет дальше. Лишь бы не качало. Но тут, в общей суматохе переселения народов, Лилька выпала из поля моего зрения.

Выгружали нас с судна ночью, на рейде, так как пирсов на берегу для больших судов не было. Грузили в корзины, плетёные из прочных веревок, и как кули с мукой или бочки с рыбой на лебёдке опускали в шлюпки прямо с борта. От страха даже никто не кричал. Шлюпки прыгали на небольших волночках, и нас рисковали опустить прямо в море. Утонуть мы не могли, но перспектива оказаться в ледяной воде была. Мы стали часто вспоминать и внутри себя вопрошать, есть ли Бог? Оказалось, есть…

Правда, здесь нас не приняли (не там  выгрузили…) и ещё сколько-то везли катерами вдоль побережья. Наконец, мы на твердом берегу. До утра ютились в какой-то сараюшке, где мрачный мужик топил печку-бочку тосолом, так как насколько хватал глаз, лежал снег по пояс с одной стороны и необъятное море – с  другой. Мы помалкивали, но терялись в догадках, что же будет дальше, и где тот дом, где, наконец, будет тепло и нас покормят? И, главное, где та рыба?..

 

ГЛАВА 3.

Но до дома и особенно до рыбы было ещё далеко. Ближе к обеденному времени, позвали   в другой сарайчик, побольше и почище. Там нас накормили, и пока мы были заняты едой, откуда-то из сверкающих на солнце снегов как в волшебной сказке появились упряжки собак, запряженных в нарты. Для нас это было чудо.

Ну, кому из вас довелось такое приключение? Поезд, настоящий корабль в настоящем океане и ещё настоящие ездовые хаски с настоящими каюрами. Пока я пялилась на собак, смотрела, на какие нарты пристроиться, упряжки одна за одной улетали в снежную  метель. Я осталась одна и одна упряжка. Хозяин собак вышел из столовой. Как-то ловко упал на нарты, крикнул  мне  «садись…» и мы полетели… (Я про это стихи написала.)  А вот и кров, и дом… Три солдатских палатки – это для нас. Пять домишек на берегу между морем и тундрой – это живут аборигены, не то китайцы, не то корейцы, и рыбзавод, который все называли «Железный китаец».

Одну палатку определили дамам, то есть нам, одну мужчинам и одну семейным. Правду сказать, только мы и были основной рабочей силой, не считая, конечно, нашей Лилии  Мефодьевны. Она в категорию рабсилы  никаким боком не входила. Даже, когда мы обустраивались в палатке, ближе к печке, Лилька умудрилась получить место у входа, рядом с умывальником и помойным ведром, хотя уехала на одной из первых  упряжек.

Я её жалела, но помочь практически ничем не могла. Тем не менее, каким-то странным образом я была у Лильки как «Санчо  Панса». Это было только начало нашей  дружбы… Совершенно разные по всем параметрам, мы всегда были как бы связаны невидимой нитью. Я это почувствовала ещё там, в необозримо далёком от нас Иркутске, когда мы познакомились  в коридоре у кабинета гинеколога. Кому интересно, читайте рассказ «Медосмотр».

Почти месяц не шла рыба. Лёгкую кисею стареющей памяти накидываю на все события, которые щедро предлагала нам судьба. Через частое сито просеиваю  факты, про которые вовсе не обязательно всем знать. В конце концов, должна же быть какая-то тайна, дающая право  додумывания каждому читателю, что есть соль и правда столь бесхитростной повести. Время летело, особо не задерживаясь на наших персонах. Тем более, что назвать без натяжки персоной можно было только Лильку.

Мы все, как стая голодных собак одного помёта, почти ничем не отличались друг от друга в своих телогрейках и сатиновых шароварах, заправленных  в резиновые сапоги. Обязательным атрибутом была папироса во рту. Но Лилька, как и должно быть настоящей леди, даже в одежде была не с нами. На ней была юбка в крупную клетку из очень прочного тонкого сукна, в которой я видела её много лет, пара  каких-то кофтёнок, застиранных и заштопанных Лилькиной неумелой рукой, и грубые, изношенные башмаки. Но самое интересное и яркое в её одеянии было пальто из хорошей, незнакомой нам ткани. Правду сказать, это было полупальто, обрезанное  до карманов. Полы пальто сильно обтрепались, пришлось укоротить. Лилька называла  своё сооружение незнакомым  словом «лапсердак». Мы, конечно, понимали её от нас отличие, но хотя в её шикарной косе был вплетён дырявый шелковый чулок вместо ленты, и в конце косы торчала пятка этого чулка, мы смеялись над этим не очень долго. Привычка – дело хорошее.  И эта странная Лилька на нас как-то особенно влияла своей добротой и невозмутимостью.

Чуть не забыла… На левом лацкане её лапсердака сияла невероятной красоты брошь. Цветок со вставками из горного уральского хрусталя. Лиля говорила, что и пальто, и брошь ей достались от мамы Ирмы. До сих пор удивляюсь, как при такой  беспутной жизни ей удалось сохранить   такую память о матери… Некоторые, особо смелые, пытались выпросить поносить брошь, и эта  дурочка тут же соглашалась. Но тут по доносу являлась я, и разьярённой рыжей кошкой  бросалась защищать Лильку и её сокровище.

Вот коротко и поведала я тебе, дорогой читатель, о внешней жизни нашего дружного сообщества, собранного во имя обработки рыбы, которой мы до сих пор ни одной не видели. Мы делали работу, которая никому нужна не была. Получали по три рубля в неделю, ползали по мокрой тундре по-пластунски на небольшой островок суши, где лезла из земли для нас такая желанная, но такая ещё маленькая черемша. Собирали по чистейшему песку пляжа выброшенную прибоем мелкую рыбёшку, которая по местному наречию именовалась «уёк», типа нашей кильки. Съедали её живьём, макнув в соль. Кто с хлебцем, а кто и так. А она, чистенькая, блестящая как  серебро, восхитительно пахла свежими огурцами.

 

ГЛАВА 4.

Наконец, сейнера стали подходить с рыбой, и началась круглосуточная работа на «Железном китайце». Собрали нас в кандейке для распределения. По собственному желанию. Трое  из нас,  в том числе и я, попали  в бригадиры. Ребята, в основном, на разгрузку, остальные кто куда. Работы выше головы. И только Лилька сидела спокойно и невозмутимо, словно ожидала, что её пригласят на должность директора завода. Но это место было занято, и пришлось  нашей барышне  идти  на обрезку плавников. Для такой работы требовались крепкие, проворные руки женщины.  Лилькины нежнейшие пальчики ну никак не подходили для острого большого ножа, которым можно было зарезать хорошего быка. А что делать? Норму не давали, работали с выработки. Другие  женщины обрезали по тысяче рыбин, а рыба шла крупная – кета, кижуч, чавыча. Горбушу сразу отбрасывали собакам на зимний корм. Лилька с трудом справлялась с десятком рыбин и едва сдерживалась, чтобы не заплакать от больных уколов плавников. Жалко было смотреть на неё. Все мы были в грубых прорезиненных, тяжеленных  фартуках, облепленных крупной рыбьей чешуёй. Все мы были в платках, а у нашей красы  даже косынки не было. Смешно  было бы  видеть на Лильке платок. Смотрелось бы как на корове седло. Я как юла крутилась на мойке. Было у меня в подчинении десять мойщиков-корейцев. Рыба шла на мойку по ленте, которая постоянно  где-то застревала, и я, чтобы не остановилось производство, взлетала на верх ленты и прыгала на ней, как на батуте. Цирк, да и только.

Но речь-то не обо мне. Пошла я по начальству, жалея свою подругу, с целью поменять ей место работы. Начальству было до фонаря, кто от чего плачет. Поставили Лильку толкачом. Работа не пыльная, но по цене подешевле будет. А ведь мы мечтали ещё и о больших  деньгах, хотя и не знали, как они выглядели.

Рыбу выгружали на наклонный настил, и она сама скатывалась к лоткам на обрезку. Но и на «полатях» нужен был человек с пехлом. Это как большая швабра, и толкач с мостика распределял рыбок по лоткам. Это мне сейчас писать легко. А попробуй-ка чуть не сутки в этой огромной рыбьей массе удержать равновесие на узенькой поперечине. И это произошло. Лиля же крупная, ей тесновато, а перебоя не должно быть. Девки так отматерят, а то и рыбиной запустят. И она старалась… но не удержалась однажды и вместе с пехлом съехала вместе с рыбой вниз, к лоткам. Хохотал весь завод. Пространство-то открытое, а настил выше всего. Всем всё  видно. И всем смешно очень. Полетели вопросы, дескать, рыбина не попала куда попало? Лилька же в юбке была, не было у неё шаровар. Со смехом советовали, как выкарабкаться из этой скользкой кучи. А она,  такая  жалкая от смущения, нелепо барахталась в этой, живой ещё, рыбе и никак не могла даже встать на ноги. И снова меня сорвало от этой картины, и снова я неистово орала и плакала,  и материла всех подряд и Лильку тоже.  

Даже сейчас не могу писать без слёз. Все встаёт перед  глазами, и сердце начинает  сбиваться с ритма. А  этого допускать нельзя. У меня по сердцу инвалидность, и пишу я свои воспоминанья   только по совету хорошего человека, дай Бог ему здоровья. Неделю девочка лежала в палатке одна. Ранки и царапины заживали плохо, лечить было нечем. Кроме куска хозяйственного мыла, никаких бактерицидных средств, естественно, не было. Но, Бог милостив, Он знал, что нам болеть нельзя. Пошла я опять в закуток к «старшему по званию» искать работу для этой мямли. Ладно, согласился взять её мойщицей завода. Работа блатная, «не бей лежачего» называется. Но, строго в ночь, часа два-три нам на сон, пока курибаны не подведут очередной сейнер с рыбой. Спали не раздеваясь, сняв только тяжёлые от рыбьей чешуи фартуки. За это время Лилька должна из шланга  водой, закачанной прямо из моря,  просто смывать с  заводского нехитрого оборудования   чешую, рыбью кровь и прочий мусор. В общем, навести чистоту. Лиля не возражала.  Да ей и в голову, наверное, не приходило возражать. Даром никто не кормил.

Ночи две-три я спала спокойно. И что у меня за крысиное чутьё? (Крысы же бегут с корабля, который должен погибнуть, и я сама слышала ночью с пирса, как эти твари шлепались с борта в море.) Ну, это у меня такое лирическое отступление. Не обессудьте.

Однажды не пришел сон, не смотря на то, что смертельно уставшая рухнула на свой топчан. Не закрываются глаза и только, хоть зашивай. Пришла мысль попроведать сотоварища по труду. Накинула телогрейку, иду.

До завода двадцать шагов. Захожу в широченные ворота, внутри слабенько светит лампочка и… тишина. Страх пронзил всё моё бренное существо до самых пяток. Господи, что с ней случилось??? Только бы жива была. А что вы думаете? Контингент у нас ещё тот был. Вместе ехали сюда, знаю не по рассказам. Ножички-то почти у всех были, включая меня.  Жизнь нас не баловала, нет…

 

 

 

ГЛАВА 5.

А эту безответную барышню, которая в нашем «дружном» коллективе смотрелась как роза  среди одуванчиков, обидеть шутя, походя, мог кто угодно.

В этой тревожной тишине, тихо переступая, как по минному полю, я вошла внутрь. Где-то  в полутьме журчала вода. Наступила на шланг и пошла вдоль. В одном месте шланг оказался выдернутым из штуцера, и вода льётся на пол. Медленно иду дальше. И, наконец, вижу в слабом свете картину, достойную пера живописца Венецианова…

Есть у него такая картина, «Жница» называется. Ну, про художника я мельком вспомнила, а хотелось в первый момент, когда страх прошёл, отбуцкать её как следует. Сидит моя красавица на цементном полу, прислонившись к мойке, держит в руках пустой шланг и…спит сном ангела… Ноги свои длинные в одной галоше и в одном, целом ещё, башмаке вытянула и спит себе,  ещё  и  чему-то  улыбается , дура , своими  нецеловаными  пухлыми губами.

 Господи, ей ли здесь сидеть? Разве отец её Мефодий Фёдорович и мама Ирма такой видели жизненный путь своей ненаглядной дочки?

И хотя я сама недалеко ушла от этого состояния, речь не обо мне. Медленной тенью, с комком в горле от рвущихся слёз, тихонько соединила шланг, осторожно взяла его с Лилькиных колен, домыла оставшееся пространство. Лиля по-прежнему сладко спала. Чувство щемящей жалости и обиды за это светлое и такое незащищённое создание почти никогда не покидало меня. Значит, и во мне было что-то, мне самой непонятное. Все остальные легко и необидно подшучивали над ней, частенько разыгрывали. И если мне казалось, что кто-то перегнул палку, мою бурю эмоций укротить было трудно. Я срывалась, как с крепкой цепи, и, теряя всякую меру, наводила порядок.  Мне казалось, пусть бы лучше меня разыгрывали, но таких желающих  не находилось. Почему-то со мной считались.

Кончилась Лилькина блатная работа. Выгнали. Не получалось у меня мыть за неё каждую ночь. Опять на поклон иду. Лилька за дверью ждёт. Уговорила начальника в тёплое место её поставить, соль сушить. Там тепло, хоть не простынет на ледяном полу да мокрая вечно. Неумеха, блин…

Приходим с ней и с этим «разводящим» в конуру, где соль сушат на огромной электрической сковороде. У стены куча мешков с солью. Соль в них слежалась до каменного состояния. Её пока везли по морям-океанам, она отсырела. Теперь только добыть глыбину из мешка, высушить на этой сковороде, размять, просеять через мелкое сито в деревянный ящичек и разносить по линиям, где катают консервы.

Мне бы такую работу… Но была Лилька. Бог её создал для лёгкой работы. И платили тут хорошо. Вовремя доставленная, легко сыпучая  соль не допускала остановки линий и качества консервов. Да и что немало важно, наша продукция шла за границу или ещё куда, только в магазинах у нас в стране её не было.

Время от времени по цеху раздавался разбойничье-весёлый крик, протяжный, как в лесу «ау, с-о-оли-и-и»… И тут как тут соль должна быть без промедления засыпана в воронки-дозаторы.

Когда бригадир ушёл, растолковав  всю премудрость работы, подруга моя тут же разлеглась на тёплых мешках и блаженно вздохнула. Я поняла, что недолго будет эта музыка играть…

Цех один. Я недалеко, танцую на своём батуте, негромко матерю своих корейцев, если надо. Но мне с ними легко. Они, как говорят у нас на побережье, «ихь нихьт шпрэхен зи русланд», улыбаются  мне, я им, и дело у нас идёт без проволочек. Но без отрыва от производства  по временам забегаю в «солевую конуру» перекурить. Пока всё нормально. На своей мойке базлаю во весь голос любимую песню «Здесь, под небом чужииим... я как гость нежелаанныый»… Девки вразнобой подпевают. Это наш гимн… И вдруг, крик:
        – Лилькаа, соолии… – Это кричит Верка с третьей линии. В ответ тишина, которая взрывается у меня в мозгу. Влетаю в конуру. Устроившись поудобнее, натянув свою клетчатую юбку на круглые колени и согнувшись в комочек, спит сном праведницы моя подопечная, чтоб её черти взяли. Чуть не плачу от возмущенья, тихо ругаю эту безмозглую дуру и обзываю всякими нехорошими словами. Вместе кое-как насеяли соли. Побежала бедная девчонка, спросонья на ходу стукнувшись головой о железный край первой линии, чуть не выронила ящичек с солью. У меня душа обмерла. А Верка орёт благим матом, соль-то у ней кончается:

 – Буржуйка ненормальная, давай шевели ж…й!

Я, конечно, не могу себе позволить, чтобы не огрызнуться:

– Ах ты, кобыла ногайская, это кого ты, сука Черемховская, «ненормальной» назвала???  Закрой пасть, стерва!

Меня понесло в очередной раз… Зачем мне нужно было в такое тяжёлое время лезть постоянно на рожон ради какой-то изнеженной девушки, рождённой в любимом мной городе Ленинграде? Я представляла тот Литейный проспект, где Лилька родилась, и многое другое, о чём она помнила и нам рассказывала. Почему я её жалела больше, чем себя или кого-то ещё? До сегодняшнего дня я понять этого не могу…

Выгнать не выгнали, а перевели Лильку на последний этап работы на заводе, протирать солидолом готовые консервные банки и паковать их в ящики. Склад холодный, ветер с моря  дует в каждый угол, простудиться дважды-два. А что делать? Руки у ней с нашими сравнялись. Одежонка скудная, лапсердак её уже без подкладки. Порвалась подкладка. С личика спала.  Но душа осталась нежным и наивным птенчиком. Никто ни разу не слыхал от неё грубого слова. Все насмешки и приколы (как сейчас говорят) принимала с тихой улыбкой, как будто соглашалась  с  тем, что о ней говорили. Учила я её, учила отпор давать – без толку…

 

ГЛАВА 6.

Работа наша потихоньку свёртывалась. Сейнера с рыбой приходили всё реже. Началась   добыча крабов. Эту картину надо было видеть своими глазами. Чтобы описать её, нужно было обладать особым даром живописца, коего я, увы, не имела. А вот Лилька умела. Рисовала она так, что даже я, далёкая от живописи, восторгалась её рисунками. Видимо, дар художника был у неё от матери, а стать и красота от отца. Но чтобы писать, нужны были, как минимум, хотя бы какие-нибудь завалящие краски и бумага, хотя бы обёрточная упаковка, какую сейчас тоннами выкидывают  на мусорку. Ничего такого, интеллигентного, у нас не было. Вот сейчас вспоминаю и думаю, почему мы не делали самое необходимое? Мы не чистили зубы. Не было щёток зубных и чем чистить, тоже не было. Обходились как-то. Опять отступление от основной темы. Прошу простить.

Но промолчать тоже не дело, ибо и эта картинка (пусть не картина) заслуживает места быть.  Это наша непридуманная жизнь, и мало таких счастливцев, на чью долю она досталась. А досталась она нам не по блату, а по нашей собственной глупости и по безвыходности. Глупость, она, как правило, одна. А безвыходность у каждого своя. Конечно, сейчас у большинства людей в двадцать лет и ума, и везенья хоть отбавляй. Но и времена, и условия диаметрально противоположные. (Словосочетание-то какое, а ?) Грамотный человек не поверит, что я в школе плохо училась. Нет, я училась хорошо, но мало. А подруга моя и вовсе с ошибками писала. Её в детстве в какой-то частной школе  учили, в Выборге бабушка финскому языку учила, дома мама   Ирма английскому. От немцев в оккупацию (вот не знаю, как написать, «и» или «ю»?) по-немецки мало-мало нахваталась. Конечно, ей далеко было до меня в знании и применении русского языка, из коего получалось через слово мат. Зато коротко и, что интересно, сразу понятно. А вот Лильку эти простые и всем  доступные слова не вразумляли, и она на оскорбительные речи товарок твердила своё:

– Да ладно, девочки, не ругайтесь, пожалуйста, на меня… Ну, девочки, извините, я поняла…и так далее…

 Ну что? Как её обидеть? Так и жила среди нас необиженная. Я многому у неё научилась. Может, поэтому, сама того не сознавая, я опекала и жалела её, хотя она была старше меня на  год.

Ладно, разлялякалась тут. Я ведь говорю о том, что времени у нас днём стало много. Ночами мы работали на «выпутке» крабов. Если бы вы только могли видеть нашу работу… Ночь. Море. Луна. Там воздух чистейший, на Луне каждый камушек видно. Настил для выпутки прямо над прибойкой . Заходим по деревянному хлипкому трапику. Стоят низенькие скамейки, а между ними огромные крабы, запутавшиеся в сетях. Красота необыкновенная. Крабы, в основном,   старые. Их маленькие, жёлтые, злые глазки, немного выпуклые, близко посаженные, как на шарнирах  крутятся и блестят из-под панциря. Панцирь покрыт толстым слоем донных отложений и фосфорных наростов. Всю ночь сияют в лунном свете миллионами бриллиантов спинки этих удивительных существ. Правда, ещё и тусклая лампочка под навесом, но нам она ни к чему. Мы быстро научились этой нехитрой науке. Сидя на лавочке, железным крючком вытаскиваем его шесть рук-ног из ячей сети. На передних лапах  две клешни с хороший кулак. Правда, на одной лапе клешня поменьше и устроена немножко иначе. Если бы я была уверена, что вам интересен процесс приготовления крабовых консервов (не палочек), я бы не поленилась и ещё долго рассказывала вам «бараньи разбеги». Это выражение  означает, как говорила моя мама, много и подробно говорить. Сюда же можно и прибавить немного вранья, но мне этого не требуется, так как и правды – воз и большая телега.

А мне ещё и про Веркин аборт надо хоть вскользь сказать. И про землетрясение. Да и про Лилькин  компот с крупой…  Для полноты картины. Да на нашу картину жизни много красок и не надо было. Всего две. Правильно, догадливый читатель пошёл. Чёрная и серая. И ещё  весёлая. Такая  краска яркой полосой иногда проходила по серому холсту нашего подрамника.

Ну скажите, разве не весёлое занятие делать групповой аборт? Нет, вы неправильно догадались. Всё очень просто и банально. Верка  наша, ну, которая из Черемхово, доездилась на бочке за водой с Федькой-водовозом. Ездила-ездила и забеременела. Ну, уж об этом все были в курсе. Даже Лилька. Насчёт беременности… А насчёт аборта не все были образованы, так как с Федькой по воду не ездили. Одна Верка, и то не каждый день. Работы было много, не до Федьки. А парень был хоть куда, только с одной рукой. Он жил на этой базе уже давно и с каждым набором  отправлял на материк  девушку с будущим сыном или дочкой. Вот бы сюда «Натали», она бы Федьку не упустила.

Оставалось меньше месяца до окончания договора. Рыба уже не шла. Оставались крабы. Но  для этого надо было ехать на другую базу, на прорыв. Вечно у нас не хватало рабочих рук (на материке тоже).

Этим «окном» между рыбой и крабами Верка и воспользовалась. Молодец  девка!  Не стала шептать своей подружке, Одинокой Луне, про свою радость будущего материнства. Нет, она всем объявила, что Федька гад из гадов, и что она беременна. Мы вначале слегка ошалели от такой потрясающей  новости. А потом сообразили, что дальше будет ещё интереснее. Эмоций, как умные люди говорят, было много и разных. Те, которые ещё не знали, что за этим следует, обрадовались. Первой засияла радостью Лилька. Она, наверное, думала, что увидит настоящего ребёнка, такого, как её красивые куклы, которые дарили ей папа и мама в те неизмеримо далёкие и счастливые годы детства.

Первая моя мысль была, как ребёночек будет жить с нами в палатке? У нас даже ни зыбки, ни кроватки нет. Дура, с ходу-то не сообразила (хотя, если честно, дурой себя никогда не считала), что живота у Верки не видно, и это дело не скоро  будет.

Не тут-то было. Молодая Луна объявила, что нужно срочно делать аборт. Может быть, вы подумаете, что я перенеслась в мексиканские прерии? Нет, Молодая Луна – это пожилая, лет сорока женщина, сбежавшая из деревни от сукиного сына, то бишь от алкаша и драчуна мужа. Я же  не могла не дать ей такое имя за её круглое румяное лицо. Хотя, вопрос был. По каким местам бил её мужик? Следов не было. Имя  мы не запомнили, то ли Агафья, то ли Акулина.

Не это важно. Она поставила задачу, которую нужно было срочно решить. А  решать кому-то одному не под силу. У нас, на Руси, все неподъёмные дела решались и делались «миром». Так в чём проблема? Дело неподъёмное было? Было. «Мир» в количестве двадцати человек был? Был. Оставались мелочи, как-то: с чего начать… Ну, тут каждый был за себя, а ответственность нёс, кто   первый сделает предложение. Ох, недаром мой тятенька говаривал, что Манька-то у него с мозгой… Это он про меня бывшую, когда мне и семи лет не было. Я помнила слова отца. И ещё вспомнила, как в войну ночью приехала к нам моя сестра, и они с мамой ночью не спали и что-то делали. Я слышала только бульканье воды и Ольгины стоны. Мама потом объясняла старшим,  что Оля спрыгнула с колеса грузовика, на котором приехала, и «скинула» ребёночка.

Первое моё предложение было принято и одобрено. Откуда Верке прыгать? На палатку не полезешь, она же парусиновая. На  завод  не залезть, деревьев нет. Раз моё предложение, моя и забота, откуда прыгать. А склад на что? Высота метра три, нормально…  Всей кучей к складу. По бо́чкам на крышу, с крыши под одобрительные крики вниз! Слышим, стон жалобный. Верка  не поднимается, лежит… Слава Богу, скинула! Всего-то и делов! А мы боялись!!!

Подбегаем с победой поздравить. Не тут-то было… Сидит, чувырла, за ногу держится и материт меня, почём зря! Ногу она, видите ли, вывернула в щиколотке! Конечно, больно! Падать,  дура, тоже уметь надо!..

 

ГЛАВА 7.

Тут вот некоторые, слабонервные, вроде недовольны – как, дескать,  можно? Это же варварство, средневековье… Ну да, это и происходило в середине прошлого века. В 1950 году. Да  ещё и в стране  С.С.С.Р. Тогда аборты были строго запрещены, а за подпольные – суд  и срок. И тем, кто… и тем, кому… Но мы этих законов не знали, газет не читали и творили не зная что. Мы видели, как Верка боялась ехать домой с «пузом», где без неё там ещё шесть ртов ждали её заработка. Не надо было с Федькой по воду ездить. Он бы и один привёз… Мы умные, всё понимали и Верку жалели, чувствуя, что с ней будет дома… И только Лилька очень горевала, что мы хотим сделать что-то плохое, чтобы «извести» ребёночка. Она, как мадонна на иконе, сложив крестом руки на груди, толклась тут же и уговаривала  всех сразу:

– Девочки, не надо… девочки, ну пожалуйста, прошу вас… – Ох,  Лилька,  шла бы ты куда подальше отсюда… А Верка лежала и стонала, как в роддомах тонут. Много позже мы все сами  узнали, как  в роддомах по делу стонут и кричат, а эта лахудра от боли в ноге. Разве это боль?

Но как бы ни было, а дело надо было доводить  до конца. Предложения от псевдоакушерок поступали и тут же применялись в действие. Верка, хоть и дура, но соглашалась на всё. Мы по очереди топтались у ней на спине и пояснице, через подушку били куском «топляка», заставляли поднимать тяжести. Так как ничего особо тяжёлого у нас не было, Веруня поднимала по очереди нас. Лилька не разрешила себя поднимать.  А зря. Все были уверены, что подняв крупную  нашу   Лилианну, дело было бы сделано. Но добрая Лилька упёрлась рогом – и ни в какую… Пару раз сталкивали юную роженицу с топчана, на земляной пол. Результат был нулевой… Дитя мужественно держалось за своё место под сердцем.

Все немного подустали, да и толку никакого, хотели уже бросить это неблагодарное дело. И тут неожиданно послышался украинский голосок. Девушки-хохлушки не входили в круг акушерок, но заинтересованно подглядывали из-за своих занавесей за всем происходящим.

– Ой, девоньки, що  бачу... – И поведала нам, что её бабка пользовалась какой-то настойкой из трав, которую надо вливать внутрь, но не через рот. И что она сама  видела (ночью нечаянно проснулась на двор и побоялась сразу окликнуть бабушку). Но ещё  нужна  такая штука с наконечником. Дело по прерыванию беременности снова набрало обороты.

Откомандировали шуструю Машку Мучкину к аборигенам за клизмой. У них же были дети, и, значит, клизма у кого-нибудь была. Машуня ласточкой обернулась, и штаб по выполнению важного мероприятия заработал… Встал вопрос: что вливать? Никаких трав у нас под рукой не было. Лекарственных препаратов, кроме бутылки с йодом, которым мы смазывали многочисленные раны от рыбьих костей и крабовых клешней, тоже не имелось. Предложений было немного. А тут ещё Лилька ходила по кругу и не зная кого уговаривала:

– Ну, девочки… Ну, вы же взрослые… Ну… Это же негигиенично (и где таких слов нахваталась?)… Получив очередное «пошла вон, не нукай», бедная заступница умолкала, но  не уходила. Сошлись на том, что варим мыльный раствор.  Никакой гигиены не надо, мыло   скользское, лучше не придумаешь. Собраны все запасы обмылков. У некоторых обнаружилось даже духовое, довоенное, Сюда же добавили хозяйственного (оно самое  чистое), сварили в кастрюльке, остудили до тёплого состояния… и  строго  по очереди  набирали этого раствора в  детскую клизму и вливали в Верку. Я сильно трусила, но не в моём характере было бросать благое дело.

Я была четвёртой  вливающей. Почти не глядя от страха, выдавила мыльную жидкость… Все ждали, когда появится младенец, спрашивали у будущей мамочки, есть ли боли… Но из Верки ничего, кроме мыльных пузырей, не выходило. Было даже смешно  смотреть на  неё. Измученная Верка только мотала лохматой головой и даже уже не стонала… Мы дружно материли Федьку, грозились сделать ему какую-нибудь пакость, но ничего придумать не могли и на том успокоились. Наша совесть была чиста, как и Веркина нижняя часть тела.  

Нас ждала не менее трудная работа и не менее интересные жизненные коллизии (это по-научному). Верка выглядела цветущей и здоровой. И когда наш катер отчаливал от берега,  я видела, как  она кому-то помахала рукой. Федьке, наверное.

Кстати, когда я вернулась в Иркутск через три года, я узнала, что Верка дома родила здорового, красивого пацана. А  мы, дуры, чуть его не угробили. Хорошо, что не сумели.

Шёл октябрь месяц. Мы ничем не остались должны ни рыбе, ни крабам, ни  Западному побережью холодного Охотского моря. Здесь осталась тоска по Родине (ностальгия, по-научному), грустные, похожие на волчий вой песни на закате на берегу моря, наши радости и горести, адова работа. Мы собрались домой. Но мы не знали, что человек предполагает, а  Бог располагает…

 

ГЛАВА 8.

А предполагали мы все очень приятную процедуру получения с великими трудами заработанных денег и скорейшего отплытия от этих  малоприятных берегов Западного побережья Камчатки с его бескрайним Охотским морем и не менее бескрайней и унылой тундрой. А главное,  рыбой, которая нам снилась даже тогда, когда мы не спали.

С красавцами крабами тоже покончено. Много мы живности погубили в угоду неизвестных нам гурманов, потому неизвестных, что в наших магазинах этой экзотики не имелось. Но ведь кто-то съедал это великое множество вкусной еды. Ведь наша база на побережье была не единственной. Ладно, решать эту непростую и загадочную (куда что исчезало) историю  нам было не с руки и не с мозгов. Больше всего мы на все лады судили и рядили, сколько мы получим денег. Прикидывали на глазок, рассчитывали по расценкам (кто-то среди нас был грамотнее всех  и будто бы эти расценки видел). Короче, выходило, что мы неплохо заработали. И мы радовались и строили планы…

Одна Лилька отнеслась к подсчётам и весёлому предвкушению ожидания богатства спокойно  и даже равнодушно. Оно и понятно. Если бы, к примеру, меня пинали с места на место с соответствующим выговором, ясное дело, я бы тоже рот-то не разевала.  Но всё равно мне хотелось, чтобы она тоже порадовалась. Дело в том, что я знала Лилькину заветную мечту. Ей хотелось иметь на руку часики. Вот такое дикое желание было у человека, не имеющего двух пар трусиков или мало-мальски нормальных  туфлишек. Лапсердак её вконец обтрепался. Клетчатая юбка была зашита через край грубыми стежками. А ей подавай часики на распухшую, со следами царапин и обломанных ногтей руку. Желание более чем странное, согласитесь… Но оно жило долго в её сердце. Я даже сейчас, спустя очень много лет, не могу писать и думать об этом спокойно. Слёзы душат.  Ей ли, наивной, чистой и благородной  душе, этой розочке, цветущей на помойке жизни,  страдать и мечтать о такой мелочи, как какие-то часики на руку. Да на мой взгляд, она достойна была бриллиантов.

Мне смешно и досадно, когда слышу в наше время, как бедно и нище мы живём…

– Даже машину поставить некуда… Боже мой, пошёл ребёнок в школу, а у него сотового телефона нет… Караул, всё разворовали, нам ничего не досталось… Нам украсть тяму не хватило…

Если будет у вас достаточно терпения, вы узнаете историю с часиками подробнее. Ничего там хитрого, естественно, нет, как нет ничего примечательного и  во всей нашей  незамысловатой жизни. Проза, голая, без прикрас,  проза. К часикам мы ещё вернёмся.

Сейчас более важный случай выпал на нашу многострадальную жизнь.  Даже смешно. Смешно  от того, что только землетрясения нам и не хватало. Чего сидеть и ждать у моря погоды? То бишь, корабля с деньгами…  Да нет, не с  золотом пиратов. А с нашими честно заработанными рублями. Ведь после окончания всех трудов нам выдали аванс, которого хватило ровно на неделю. Пути́на закончилась, рыбы нет, денег тоже нет. Дождёмся корабля с деньгами и на  этом же судне  отплывём от счастливых берегов Камчатки. Ожидания более чем радужные. По какой-то связи получено сообщение, что за нами идёт судно, можно сказать, корабль. А как же?.. Не на баркасах  же таких робинзонов вывозить… На радостях собрали последние гроши, купили в сельпо  бутылку водки (тогда  палёной не было). За неимением других продуктов, Лилька поставила в большой  кастрюле варить компот. Каким чудом она сохранила горсть сухофруктов, неизвестно, да и никого это не интересовало. В процессе варки сухие фрукты стали мокрыми, но в размерах не увеличились. Воды было слишком много… Печка-бочка  затухала, подтопить было нечем.  Все пришли к выводу, что в компот надо чего-нибудь добавить, пока он ещё горячий (правда,  закипеть не успел). Лильку на этот раз ругать не стали, а девчонки-хохлушки наскребли по сусекам горсть пшена. Закинули пшено в компот. Правда, от этого компот не закипел, но если подождать, то и пшено разбухнет. Лилька важничала у печки, дула в неё, отчего была вся в саже, помешивала своё варево, а  мы сучили ногами от нетерпения выпить за хорошую весть.

В конце концов, водка была выпита за успешное завершение нашей эпопеи, компот, правда  полусырой, с отвращением съеден, а вожделенных алых парусов на просторах Тихого океана так и не наблюдалось…

Думаете не обидно? В конце концов, паруса нас не волновали, ни алые, ни белые, ни какие-либо другие. Нам позарез нужны были деньги. Вместо этого чуда, немедленно, чтобы мы особенно не заморочивались, нас в ночь на пятое октября хорошо тряхануло, баллов на пять-шесть. Мозги встали на место. Мы поняли, что с этого момента никому до нас не будет дела. Дело было в городе Северо-Курильске, который цунами от землетрясения в Тихом океане легко и просто смыло с лица земли. Как корова языком слизнула. Это мы позже узнали, от чего нас трясло. Нет, в газетах раньше об этом не писали. Это сейчас неделю будут мусолить по новостям, кто кому морду набил… Оказалось, спасайся, кто как может. Это к нам относилось. А весь немного -численный флот был брошен на спасение оставшихся в живых в Северо-Курильске. Их тоже немного осталось.

После этого мы поняли, что ждать нам больше нечего. Сколько ни сиди между морем и тундрой, сколько ни вой на луну, а уходить надо. И мы пошли. Я же правду говорю, что между нами всегда находились люди не только решительные, вроде меня, но и умные, и даже   грамотные. Не было среди нас только дальновидных и здравомыслящих (прям, как сейчас). Но все дружно решили идти через весь полуостров в Петропавловск-Камчатский пешком с запада на восток.

Не было у нас никаких навигационных приборов, ни карт, ни даже компаса (откуда бы?). По телеграфным столбам ориентировались. Весёлый народ, неунывающий. А до большого города всего-то четыреста пятьдесят километров бездорожья, немерено рек и речушек в шуге, без переправ, и снег по колено. Нас, таких смелых и решительных, двадцать пять человек, плюс – Лилька.

Чего потащилась? Знала ведь, что не дойдёт...

 

ГЛАВА 9.

Она не знала. Знала я. У меня был достаточный опыт в жизни. Поэтому я ничего не боялась, но Лильку отговорить не смогла. Она так жалобно, полными слёз серыми глазами, с тоской глядела на меня, как будто последний день жила в этой «прекрасной» жизни. Она обещала не жаловаться, не хныкать и не отставать. Все молчали, а я не могла ей отказать. Ну, оставь я её? Что будет с ней,  кто её защитит?

Пишу, а слёзы застилают глаза… Стоит она перед нами, плохо одетая (впрочем, как и все), такая жалкая, беспомощная, как обиженный ребёнок. Немного ссутулившись, чтобы рост свой скрыть, стать, фигуру свою точёную спрятать. Косу свою шикарную отрезала, где такие волосы промоешь? Сидорок  за спиной торчит неуклюже. Мы все наделали себе котомок в дорогу, типа «рюкзак», хотя и слова-то такого не слыхивали. Берёшь мешок, кусок верёвки, в уголки мешка запихиваешь что-нибудь, концы верёвки привязываешь по углам, петлю на горло мешка – и всё, котомка готова. И спать на нём можно, и укрыться, смотря по надобности. Дал нам, как сейчас говорят, «работодатель», немножко деньжат на дорогу, остальные неизвестно в чьи руки уплыли…  Купили мы по несколько плиток шоколаду и пошли «…они, солнцем палимы…» в дальний путь. Горьких слёз при прощании не было. Никто не умолял нас остаться хоть на денёк, рук никто от горя не заламывал. Также не было ни оркестра, ни фанфар, ни даже завалящей скрипочки. Обошлись. Правда, у кого-то была старая разбитая гитара, у  неё не было двух струн. Решили не терзать бедный музыкальный инструмент.

Первая перебежка по прибойной полосе с её приливами и отливами километров в пятьдесят-семьдесят прошла благополучно. Никто не пострадал. В опасных местах, в устьях речек, правда, обмелевших, Лильку приходилось перетаскивать на горбу (мне, конечно). Все молча отворачивали нахальные морды, будто не видели, что она без сапог. А куда потом с мокрыми ногами?.. Тундра уже в хорошем снегу. Вода ледяная.

– Нет, не дойдёт  моя подруга… Черти бы её взяли… Навязалась на мою голову… – Мысли со скоростью света бились в моём мозгу. Было жалко до слёз это эфемерное создание и досада на себя (на фига я с ней ещё в Иркутске познакомилась?). Вот и возись теперь! Придётся оставлять где-нибудь. А больше негде, как не в Большереченске. Мы ночью подошли к этому посёлку, довольно большому. Кое-как разместились на ночь, а утром я уговорила хозяйку домика, где мы впятером переспали на полу, чтобы она оставила Лильку у себя на пока. Видели бы вы лилькины глаза, полные непролившихся  слёз, её покорно ссутулившуюся фигуру и безнадёжно брошенные вдоль тела руки… Мы уходили! В неизвестность!

Я страдала не меньше, но я должна была выглядеть сильной, жизнерадостной, готовой на всё. А мне дико хотелось упасть в сугроб, закрыть свои на всё наглядевшиеся голубые глаза, уснуть, замёрзнуть, ничего не видеть и никуда больше не идти. Даже слёзы у меня умерли…

Жизнь штука такая, поблажки не даёт, особенно тогда, когда эта самая поблажка очень нужна. Если бы было иначе, жизнь бы мёдом казалась, и ничему бы она не научила. Вот такие «пироги с котятами»... Поэтому, весело помахав рукой, я быстренько пробежала  вперёд нашей цепочки.  Шёл снег…

Как хорошо, что есть Бог. Как хорошо, что с нами не было Лильки. При переходе по двум тросам над рекой Банной один мужик сорвался в реку. Лилька ни за что даже не полезла бы в своей юбке на эти тросы. Мы его выловили, но он, мокрый, быстро обмёрз. Обратно не было возможности вернуться (мы же не МЧС), пошли дальше. Вы бы не судили и не возмущались, если бы были в той ситуации. Это была первая жертва нашего похода.

Я не думаю, что вам будут интересны россказни о наших дальнейших потерях, потому что находки были крайне редки.

Да и рассказы-то о Лильке, а не обо мне. А теперь её не было, стало быть, и писать нет смысла. Прошёл год.

 

 

ГЛАВА 10.

Нет, какой-то смысл в жизни всегда есть. Надо только его правильно определить. В этом  и вся соль существования. А скажите, кто и когда всё правильно, по полочкам, со смыслом  все свои поступки раскладывал? Да ни в жизнь не поверю, что такие есть. Или только я одна, такая безумная? Всё на ходу, спонтанно, по мере поступления проблем. Вот откуда шрамы на сердце, зажившие  и не очень… Вот отчего неспокойно на душе, отчего душат слёзы, казалось бы, все давно выплаканные. Мало мне своих проблем, нет, я ещё чужие прихватываю и волоку за собой, как  бродячая собака ненужный  хвост.  

Тут некоторые несознательные граждане слёзно просят писать дальше. Хоть бы и без Лильки.  Кстати, как она там, среди чужих людей? Ладно. Буду писать. Все равно, делать нечего, на дискотеку «кому за шестьдесят» я не подхожу по возрасту, да если там и образуется кавалер, всё равно надо ещё второй глаз вставить. С одним глазом, на танцах меня не поймут…

Ну, замёрз дяденька. А мы-то дальше пошли. Можно, конечно, порассуждать на тему взаимовыручки, но теперь уже слишком поздно. Состоял наш отряд смелых «чапаевцев» из двадцати мужчин (если бы можно было назвать их мужчинами) и трёх  дам. Дамами  я назвала нас красоты ради, а не абы как. Это была вездесущая Машка Мучкина, моя землячка, про которую тоже можно было много чего сказать, но это был типаж, полностью противоположный Лильке.

Во-первых, Марья была мамой. Об этом мы узнали однажды ночью. Я проснулась от того, что кто-то горько плакал. А я, как хороший мужик, не переношу женских слёз. Ещё не зная причины этих слёз, у меня начинает щипать в носу, и я сама начинаю плакать. Оказалось, ей приснился её сынишка Ромка. Бедная Машка, как же ей было трудно, почти невыносимо больно уехать от трёх- летнего ребёнка, оставив его в детском садике. Вот она, эта самая безысходность, от которой мы все сбежали на Камчатку. А  она, эта треклятая безысходность, вперёд нас туда явилась.  

Маша всё как на духу нам и поведала. Её жгла, мучила совесть, а она надевала маску весёлой, разбитной, любящей мужиков девки, которой всё трын-трава. И только иногда, по ночам, она выходила из палатки и, глядя на далёкие звёзды, стояла долго, курила и плакала. Уходила, чтобы мы не услышали и не стали допытываться. А мы бы стали. Чего-чего, а совести у нас хватало, какими бы ни были нахальными наши рожи. И жалости, то бишь завуалированной любви к ближнему, тоже имелось немало. Только возможности были ограничены до предела. Кроме боли в сердце и тайных слёз, у нас не было ничего.  

Ещё одна дама, Лида, уже в возрасте, лет тридцати пяти. Эту привела на Камчатку слепая любовь. Прямо с материка. Откуда Лида была сама и где она откопала такого придурка, мы не были в курсе. Ни на один вопрос  Лидка, стервь, не отвечала, а нам было интересно, куда она со своим хахалем каждую свободную минуту уединялась. И что было интересно?.. Сколько мы, ну, не совсем мы, а Машка, ни следила за ними, так ничего и не узнали. Хотя, выйдя из палатки, спрятаться практически некуда. Море и тундра. Как будто они сквозь землю проваливались. Машкин сыск был пустышкой. Да, в конце концов, шли бы они и ехали со своей любовью. А они и ехали, и шли  до определённого момента. Немного позже  расскажу непременно.  

Ах, какая же сволочная штука жизнь, и не менее сволочная вещь, так называемая, любовь. Чувства высокие, выше, прям, звёзд. Верность, верней собачьей. Притягательность, паровозами не растащить… Чушь. И ещё раз чушь…

Это «эго». Хоть что говорите! Даже спорить не буду. А чего это я тут разоралась про любовь? Про неё и писать не сто́ит! Неет…!!!Сто́ит…!!! Вру я всё!!! Только пока не буду. Сил не хватит…

Ну, вот и пошли дальше. Замёрзший мужик остался сидеть на своём рюкзаке. Шли молча. Говорить было не с кем и не о чем. Хотя, когда на третьи сутки похода по глубокому снегу шаг в шаг нас неплохо встряхнуло, мы разговорились. Даже рады были хоть какому-то общенью. Переночевав в снегу не хуже медведей, поневоле развеселишься. Конечно, смешно разгребать не слежавшийся снег до мха, собирать его, устраивать хоть не костерок (мох-то под снегом, ягель, сухой), дымовушку, садиться спиной к спине, время от времени поворачиваясь  другим боком, и так сидя спать.

Можно, я чуть отступлю…?

Я и сейчас, когда приступ стенокардии или аритмии, а это обычно ночь, я спокойно  сплю сидя.        Шли нормально. Цепочкой, строго шаг в шаг, иначе «побег», фиг вылезешь один-то. Мне часто приходилось возглавлять этот отряд. Мужики-то были, как не быть? Да разве это мужики? Не мачо, нет. Так, шушера. Ну, двое-трое вели всё же. А мне моя природная весёлость помогала. Как встану первая в цепочке, как заору песняка «Шёл отряд по берегу…» это про Щорса, платок скину на плечи, красивая, румяная, боевая, ну, прямо, Жанна д Арк, ни больше ни меньше. Это я про себя так думала. Правда, когда есть сильно хотелось, все шли молча. А если у кого-то что-то шуршало в  котомке, те втихушку жевали, не до песен. Остальным, у кого ничего не было, тоже не пелось. Поход походом, а сухарики-то врозь. А, надо сказать, и комсомольцы водились среди нас. Хоть бы и я. Да как-то забылось, кто мы вообще, где мы и что тут делаем. Герои были видны в другом месте и в другое время. На фабриках и заводах, на виду, короче.

А нас кто тут видел? Мы сами себя за людей не считали, да и не заморачивались на этот счёт. На мужчин и женщин не делились, шашни не разводили. Даже Лида со своим «гугенотом» не общались близко. Да и Машка глаз свой карий положила на «чебоксара». (Это такие клички мы  давали своим избранникам.) Но тоже не подходила близко.

Мой «курибан» где-то далеко-далеко… где кочуют туманы… До сих пор жду.

Всё будто бы ладно шло. Сколько протоптали снегов, только мы знаем. Иногда встречались корякские небольшие посёлки. Отогревались, сухой олениной запасались, маслом, пресными лепёшками. Снова шли. Только не всё шло гладко.

Речки и речушки чуть не на каждом шагу. Рыбе на нерест есть куда плыть. А мы же не рыбы, нам эти речки ну никак не в кайф. Нам же их переходить надо, а переправы нам никто чё-то не наладил. Переходили как могли. Второго мужичка потеряли. Кореец, тоже с нами в Петропавловск–Камчатский захотел. Через одну из речек нас перевозил старый камчадал на своей «пироге». Не уткнулась ещё лодка в берег, паренёк выскочил – и в воду. До берега не допрыгнул. Сел не берегу переобуться, а мы пошли в жильё  обогреться. Когда хватились, побежали к реке, а он сидит согнувшись, ледяной…

Вскоре в одну из речек Маруся наша (не я) рухнула почти по пояс. Ну, выволокли мы её, а  дальше чё? А ни чё… Возлюбить ближнюю свою никто не пожелал. Все быстренько сделали вид (мужчины же), что Машка застыдится штаны при всех снимать. Стыдись, не стыдись а снимать-то надо. Машке плевать на голую половину тела. Она и прикрывать свои кудряшки не стала. Не до того. Отжали воду из штанов, чулков и трусов, поменялись с ней моими сухими шароварами, да и пошли догонять своих орлов. Давно мне так худо не было. Это была ноша покруче Лильки.

Через пару километров мы с Машкой шли как в ледяных панцырях . Надо сказать, что на Камчатке обилие снега, но нет морозов, таких, как у нас в Сибири. Жить можно.  Но дело было хуже. Шли давно, ели мало. Просто, обессилели. Моя Маруся начала  падать… Я поднимала её, шли пять шагов, она снова падала. Ещё с километр прошли. Машка опять упала и плакала, и просила бросить её.

– Марочка, брось ты меня, не дойду… Иди, догоняй всех. – Она уже не вставала на ноги. Стемнело. Луны кусок болтался в небе как дерьмо в проруби. Я сидела в снегу рядом с Машкой и выла. Вы когда-нибудь слышали, как воют волки? Не в кино. Бабы воют страшнее.

– Стерва, падаль, вставай!!! Машка, сука, вставай, погибнешь… Машенька, миленькая, пожалей меня, а-а-а-а… – Выла я… Я ползла, не выпуская полы её телогрейки. Садилась, подтаскивала её и снова ползла. Маша начала бредить… В бреду звала Ромку, копну сена видела и всё порывалась упасть и уснуть в этой копне. Если бы была копна сена, ни шагу бы мы больше не сделали. Бог есть!

 

ГЛАВА 11.

Не позволил Он нам залечь в ту копну, которую и я, наконец, увидела. Оказалось, мы шли по сенокосу и настоящие копны стояли под снегом. Но Его рука отвела нас от столь желанного отдыха. Мы проползли ещё несколько метров и… вдруг рухнули вниз с небольшого обрыва вместе со снежным наносом. Это было спасение! Мы свалились, как чёрт из трубы, на небольшую деревеньку, где жили и русские. Вот откуда образовались в глубине полуострова люди, говорящие на русском  языке с еле заметным корякским прононсом? Этим вопросом, да и многими другими, я задавалась гораздо позднее, а сию минуту была одна мысль – как и где отогреться и спать, спать, спать… Я всю жизнь верила в хорошее, и оно случалось. Наши друзья, что ушли вперёд, устроились в клубе, а нам с Марусей повезло. Хотя уже ночь наступила, людей набежало на нас посмотреть человек десять-пятнадцать. Видя наше жалкое состояние, одна женщина привела нас в свой немудрящий домишко. Куда-то быстренько отлучилась, принесла чайник с молоком, растопила печку-буржуйку. 

Несмотря на присутствие мужа, раздела нас, кинула две рубашонки – «наденьте…». Мы пили горячее молоко, и жизнь начала улыбаться нам. Прости, добрая душа. Мы даже не узнали, а, может, забыли её светлое имя. Хозяйка вывела нас в холодные сени, засунула в один спальник из собачьих шкур и ушла в дом. Уснули мгновенно…Мы спали как убитые целые сутки, а улыбка на устах нашей  жизни уже погасла. А быть может, наоборот, тогда не было ясно. Проснулись от истошного женского крика. Страшного, животного крика…

Посреди улочки, прямо на дороге, сидела распатланная Лида и орала на всю округу. Округа была пуста. Остался широкий след от вездехода, на котором уехали наши орлы. Уехали туда, откуда пришли. И стоила овчинка выделки? Не знаю. Узнали, что осталось нас пять человек. Лидка не переставала рыдать. А что вы думали? Её горячо любимый «гугенот» предательски покинул свою «Дульсинею». Ну, не гад? Бедная Лида…

Но мы эту потерю не оплакивали и не обсуждали. Вопрос вопросов был – что делать дальше? Местные добрые жители снабдили нас, чем Бог послал, и посоветовали идти вперёд, что мы и сделали. Была накатанная, неизвестно сколькокилометровая дорога, и необходимость идти  в этот загадочный город, в который мы и пришли через энное количество дней и километров.

Со всяческими большими и маленькими усилиями я обустроилась в Петропавловске, работая домработницей у генерала пограничных войск Здорнова. И тут на безоблачном горизонте моей жизни, как чёрт из табакерки, возникла до боли знакомая фигура моей подруги по несчастью, Лильки. Откуда она взялась?

Да всё оттуда же, где мы её и оставили. Как барыня, приплыла, видите ли, на пассажирском корабле. Началась весной навигация, ну и приплыла рыбка золотая, прямо в мои руки. Спрашиваю я у неё:
       – И чего же тебе ещё надобно от меня? – Голову виновато склонила, молвит тихонько:

– Жить негде и паспорт просрочен. Ну, и кушать нечего, извини. – Извиняется она, видите ли… Нужны мне, блин, её реверансы тут. Только чуть расслабилась от забот – где, куда, когда? В чистом доме, даже богатом, у генеральской семьи служу. И пища хорошая. Правда, от зари до зари, как в песне… А тут Лиля…

Господи… Куда её? Опять на поклон. К жене генерала. Пограничная зона, а у нас паспорта не зарегистрированы. Не живи я в этом доме, давно бы «отдыхала» где-нибудь… Всё устроилось по одному телефонному звонку. Лильку я спрятала в нашей домашней кочегарке.

Вскоре мои хозяева уезжали на материк. В Польшу, ловить и добивать власовцев. Мы с Лилькой пошли их провожать, да так и остались на этом корабле. Работать. Лильке плавание доставалось с большим трудом. Укачивало в шторм. Я терпела, пока не привыкла. Вот тут-то, заработав  деньги, мы с подругой, прибыв во Владивосток, пошли покупать ей пальто. В какой-то момент Лиля отстала от меня, а я зашла в соседний магазин и выбрала славное, недорогое пальтишко. Не дождавшись на примерку, нашла её у прилавка в первом  магазине, где она что-то разглядывала…

– Мара, дай мне деньги…

– Сколько?

– Все.

– Зачем?
        – Надо… – И держит в руках какую-то бумажку.

– И что ты тут выбрала?

– Что надо. Прости, пожалуйста, но не скажу.

Теряю терпение, отдаю ей всю получку, сорок рублей. В конце концов, это  её деньги. Стою у выхода, жду. Через минуту идёт ко мне моя нищая королева, а на её левом запястье красуются чудные часики на ремешке. Это был удар в самое моё сердце. Мне двадцать лет. Я так много работаю, сказать больше, пашу… Я так мечтаю о том, чтобы на моей руке были хоть какие-нибудь часы. Дальше часиков наши мечты не распространялись.

И я, девка-кремень, гордая, умная и всегда весёлая, душа всех около меня живущих, стояла на пороге магазина и, как обиженный ребёнок, горько плакала… Я много в жизни плакала от ярости, от бессилия, от злости, от чужого горя, но впервые рыдала от обиды и зависти.

Всегда я её успокаивала, жалела, можно сказать, оберегала… А она, предательница…

– Марочка, да ты что…? Что случилось…? Всё так хорошо, я счастлива… Не плачь…

– Да провались ты, идиотка, с моих глаз. Уходи… Не могу тебя видеть! Уходи… Уходи!!!

Конечно, позже я всячески костерила Лильку, смеялась над ней:

– Ой, красавица, без штанов и в шляпе, да ещё при часах. Смотри, пальцы-то из туфлишек рваных торчат…

Но Лилька как прежде мило и застенчиво улыбалась, нисколько не обижаясь на свою обожаемую Марочку, то есть меня. Вскоре, не выдержав моря, Лиля уехала в Иркутск к больному отцу. На вокзале во Владике проводила я свою незадачливую подругу на долгие тринадцать лет. Два письма я от неё получила. Одно в Иркутске, а второе и последнее в Ангарске, где я и поныне, уже сорок четыре года живу и храню память о всех ушедших, дорогих мне людях.

Однажды мне пришло письмо из города Пензы. Лилька сообщала, что у неё всё очень плохо,  и кроме меня никто ей не поможет…

Я встретила их на вокзале. Лильку и её двоих детей. Мне казалось, что я ко всему привыкла, и уже не страшны никакие повороты в долгих отношениях с подругой. Я не узнала  милую, вежливую красавицу-финочку. Передо мной стояла старая, полуседая курящая баба. Рядом стояли бледные, заморенные дети.

Сколько я ни хлесталась в бегах, в попытках устроить Лилю в больницу, но даже места для койки в коридоре для несчастной матери без прописки не нашлось в нашей счастливой и такой любимой стране. Все шестеро мы ютились на четырнадцати кв. метрах, в общаге.

Лилианна Мефодиевна, урождённая Лойте-Кайнен,

 

 

 

родилась в городе Ленинграде, на Литейном проспекте в 1930 году, 19 ноября. Умерла в день своего рождения в возрасте 39 лет.

Она нежной улыбкой одаряет нас с небес. Простила...

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

В жизни каждого из нас, дорогой читатель, знаю, есть моменты, когда кажется, что жизнь закончилась, когда от отчаяния хочется плакать, кричать или… спрятаться от всех, не желая ни видеть, ни слышать никого… Да, жизнь любит испытывать нас на прочность, выносливость и мудрость. Но каждый раз, когда охватывает такое состояние, я вспоминаю жизнь не святой Марии, и мне становится…стыдно, ибо всё познаётся в сравнении.

 Мне посчастливилось общаться с этой женщиной! И глядя на эту жизнерадостную, эмоциональную женщину, слушая её живой голос и заразительный смех, я не перестаю удивляться, восхищаться и равняться на нее! Пройти круги ада и выйти победителем – это настоящий подвиг, который совершила русская женщина Мария Николаевна Козимирова из сибирского города Слюдянка. Кстати, «не святая» мы пишем раздельно по её авторской просьбе. Она убеждена, что именно так будет правильно.

 

Рената Юрьева

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/