Колин Голл

Возвращение в Ламбетт

«Сердце человека обдумывает свой путь, но
Господь управляет шествием его».

Книга притчей Соломоновых: 16,9

( из письма к редактору «Ньюйоркер», 1969 год).

« Ведь совершенно очевидно, что путешествие было ярким и неожиданным на большом его протяжении: следовательно, я не могу воспринимать его как самое обычное уже потому, что в основу положен, как это принято говорить, необычный случай, его соответственно определяющий и который я волен, но, тем не менее, в силу своих убеждений, не имею намерения мистифицировать. Одним словом, место действия вам уже известно, остается только пояснить, что история, которую я собираюсь рассказать, берет начало в 1935 году. Я не имею намерения также убеждать в ее драматической достоверности того, кто не способен понять автора, который обладая воображением и способностью рассуждать на основании фактов, тщится быть философом, как вы понимаете, себя я не числю им, но я умею связывать мысли с образами, - чтобы не сказать больше, - а потому, нет ничего удивительного в том, что я вдруг начинаю свое повествование, вдохновленный идеей. Таково происхождение этой выцветшей и потрепанной рукописи: если вы одолеете труд ее прочтения и решите, что рассказ о событиях, происшедших во времена цветущего моего возраста, стоит предложить вниманию читателей, прошу только об одном, - оставьте без изменений мою манеру изложения, поскольку нахожу ее достойной самого повествования. Стало быть, если вы все-таки решитесь переработать мой слог, можете быть уверены, что с моей стороны на это последует негодующее возражение. Но что же? Однако я не буду против, если вы возьметесь за переделку моего труда только в случае крайней необходимости, мне даже до известной степени будет угодно, если во всех тех местах, где имеется напыщенная декламация или вдруг наткнетесь вы на риторическая тяжеловесность, тем самым поставите себя перед необходимостью убрать из текста фразы некстати употребленные. Конечно, вы понимаете, что я не собираюсь подтверждать достоверность обстоятельств, которым, в силу их необычайности, читатель не будет склонен поверить, по двум соображениям: одно из них – то, что я пришел к возможности рассказать о невероятных событиях, не ставя себе целью исследовать их до основания; другое – то, что меня мало беспокоит, если моя история покажется ему не особенно правдивой, а потому он усомниться в ее реальности, она нисколько от этого не пострадает, если только вообще правда кому-то нужна. И пусть никто не думает, что я нахожу в обыденной жизни мало чудесного и потому усилил свою и без того удивительную историю введением необычных событий, дабы сделать ее необычной в общем порядке вещей. Сразу скажу, не отбрасывайте предположение о реальности сюжета, не задавайтесь вопросом, есть ли в нем хоть что-то правдоподобное, не ищите недостатки в его построении и мысли неуместные в содержании, и даже не думайте, каким количеством вымышленных фактов я старался обогатить свою историю, и тем более не упрекайте меня в том, что я нагромоздил причудливые обстоятельства одно на другое. Как бы там ни было, без этого не стало бы ни интриги, ни романа, и иллюзия не имела бы места». И все же вот она.

 

В начале лета 1935 года детройский офис «Кадиллак» получил эксклюзивный заказ на ставшую престижной к тому времени восьмицилиндровую модель «Series 335» от своего постоянного клиента английского аристократа Ч. Гулда. Незадолго до этого я ушел из специализированной кузовной студии, где работал художником, в новообразованную студию « Эстетика и цвет», которая стала составной частью прославленной компании. Возглавил ту студию Харли Эрл: человек-легенда. Он принял в моей судьбе самое деятельное участие; помимо всего прочего, мое появление в упомянутой студии было делом его рук. Харли стал моим другом, мы были постоянно вместе к моему и его удовольствию. Объединяло нас то, что мы были молоды и честолюбивы. Мне исполнилось двадцать четыре года, Харли было за тридцать. Мы оба были молоды, здоровы, гордились своим положением, а легкость, с какой мы жили и дышали, была оправдана до известной степени безмятежным жизнелюбием. Как-то под вечер, мы прогуливались за городом и Эрл, хотя к английскому заказу он не имел прямого отношения, предложил мне сопровождать дорогую машину за океан. « Очень рекомендую тебе принять предложение» - подытожил он. Я собрался с мыслями и после недолгого колебания дал свое согласие. Решающим был довод, что это путешествие внесет в мою жизнь приятное разнообразие. Я нуждался в переменах, больше того, не мог обойтись без них. Таким образом, приблизительно через месяц, я отплыл на трансатлантическом лайнере « Королева Мария» из Нью-Йорка в Лондон.

 

Был теплый вечер, я стоял на верхней палубе, смотрел на удалявшийся символ великого города и трепетал от мысли, что отправляюсь в романтическое путешествие. Разумеется, я не знал, да и не мог я знать, что на самом деле, судьба ведет меня к немыслимой цели. Не помню, какие мысли теснились в моей голове, - решение было стремительным, при том, что предложение возникло просто и естественно, - но помню, что они держали меня в большом волнении: мой взгляд скользил по лицам окружавших меня людей, отплывавших в Европу, их чувства тоже определялись положением, и я подумал, что каждый их них по-своему заинтересован в событии, занимающем всех. Полагаю, не надо объяснять то, что не нуждается в объяснении, хотя изложение требует, чтоб все было сказано. Итак, 18 августа, если мне не изменят память, после остановки в Портсмуте я прибыл в Лондон и вступил на землю Англии, которая, при тогдашней моей впечатлительности, меня поразила торжеством западноевропейского духа. На следующий день я свел знакомство с сиятельным герцогом Гулдом. Его полное имя было Чарльз Сент-Джон Гулд герцог Дорвардский. Он верил в свое происхождение от Габсбургов. Его прапрадед Томас Гулд, первый герцог Дорвардский был лидером тори и премьер-министром при королеве Анне: она возвела его в рыцарское достоинство и пожаловала поместье Дорвард, которое оставалось его собственностью и после падения дома Стюартов. Здесь и родился 21 сентября 1902 года Чарльз Гулд. Я приехал в замок Дорвард, который находился к северо-востоку от Гластонбери в середине августа 1935 года. Тогда – то и взяли свое начало удивительные события, меня прямо касающиеся, о коих я собираюсь рассказать правдиво и обстоятельно, почти ничего не упуская и в той последовательности, в которой эти события произошли.

Глава 1.

Преодолев без труда неглубокие ямы, на дороге, которая имела слабый и непрерывный уклон, могучая машина выбралась на асфальт и покатила в сторону замка. Я помахал рукой и мне ответил мелодичным звуком клаксон. Вскоре машина остановилась возле меня.

-Это чудо! – воскликнул герцог Гулд, он был вне себя от счастья. – Еще один шедевр от Кадиллака!

Сказав это, он извлек из кармана носовой платок и протер одну за другой обе фары, после этого он смахнул пыль с сетки радиатора и обошел машину спереди, отступил на шаг, приставил руку к боку и сказал в той же тональности:

- Верх изысканности. Белое и черное. Просто и так выразительно!

Он имел в виду белую обводку на шинах, которая гармонично сочеталась с величественными формами черного кузова.

-Пойдем, я тебе покажу кое-что.

Мы прошли вдоль фасада и через готическую арку вошли во внутренний двор.

-Лошади давно уже распроданы с аукциона, - сообщил он мне и сделал знак слуге открыть массивные двустворчатые дубовые ворота в конюшню.

В просторном, прохладном помещении, стены которого были выложены из гладкого камня, стояли в ряд более десяти машин. Между окон на гвоздях висела парадная упряжь.

-Эта, одна из моих любимых, - показал Гулд. – Выглядит очень утонченно и аристократично. Передние крылья традиционно летящей формы, запасное колесо, во всем совершенство линий, тормозная система, само собой гидравлическая.

-“La Salle” – первая модель Эрла для Кадиллака, - сказал я.

-А теперь посмотри на это маленькое лакировано чудо. Модель “ Eight”. На таких машинах ездят звезды Голливуда. В ней есть что-то от Паккарда. На мой взгляд, Паккард делает самые красивые машины в мире. Ну, а эти две: “Type 51” и “Type 57-Victoria” выглядят очень скромно, в духе Форда и вроде ничем особым не примечательны, если не считать, что “Type51” 1915 года выпуска, является первой американской восьмицилиндровой моделью с первым в мире мотором с жидкой системой охлаждения, имеющей термостат.

-До этого, - прибавил я, - в ходу были преимущественно четырехцилиндровые машины. А эту модель я знаю, - первый в мире автомобиль с электрическим стартером. 1912 год.

-И знаменита не только этим, - подхватил герцог. - Эти две и более ранние машины собраны из полностью взаимозаменяемых деталей. Знаешь, я предпочитаю всем машинам Кадиллаки, но это не мешает мне восхищаться моделями Бьюик, Паккард, Хадсон, Студебекер, Линкольн, Форд. Американские машины мне по душе, они имеют индивидуальность и душу. Я имею основание думать, что европейцам не хватает вкуса и души, чтобы делать по-настоящему красивые машины. Технически они хороши, вот только все они какие-то топорные, серые, неинтересные.

Говоря это, Гулд прошел мимо первой модели Кадиллака “ Runabout” и остановился перед покрытой черной тканью машиной.

-Здесь, - улыбаясь, сказал он, - непревзойденная, безупречная, самая лучшая машина в мире!

Не сводя с меня блестящих глаз, он стянул покрывало на пол, и моему взору открылась действительно потрясающая машина – на олимпийском возвышении, устланном красным ковром, стоял роскошный, монументальный серебристый Кадиллак « Спорт Фаэтон» 1931 года.

-Вот она машина всех времен и народов! – воскликнул герцог, гордый тем, что является владельцем столь бесценного приобретении. – Супермашина! Первый и единственный в мире автомобиль с фантастическим мотором V16 и гидрокомпенсаторами клапанов в моторе. Настоящий монстр с душой прекрасной девы. При случае завтра или послезавтра мы поедем на ней кататься в предместье.

-Но я должен вернуться в Лондон, - начал я.

-Должен?- переспросил герцог. – Или хочешь?

-Не то чтобы очень хотел, но - признался я.

-Я намерен продолжить знакомство. Этим я хочу сказать, что ты мой гость. Я не отпущу тебя ни сегодня, ни завтра.

-Ваша светлость, я не могу. Меня ждут в Нью-Йорке. Эрл, сказал…

- Я ему позвоню. И еще, я тебе не разрешаю называть меня таким образом. Просто Чарльз. Обойдемся без церемоний. Ну, что скажешь?

-Даже не знаю, что сказать, - отозвался я.

-Если не хочешь, убирайся в Лондон. Дорога туда прямая.

-Пусть будет, как я хочу – остаюсь, - сказал я и пожал протянутую мне руку.

За порогом, привалившись плечом к дверному косяку, стоял слуга в балахоне с накладными карманами, он что-то говорил другому слуге в соломенной шляпе, который тоже смотрел на нас. Когда мы приблизились, они почтительно посторонились, мы вышли из бывшей конюшни и тяжело заскрипевшие на ржавых петлях ворота закрылись за нами. В это время по двору, озаренному заходящим солнцем, проходила немолодая женщина в простом коричневом платье. Она отвесила мне учтивый поклон и обратилась по какому-то делу к хозяину. Я стоял на некотором расстоянии от них, мой взгляд блуждал по обширному двору, образованному с трех сторон каменными зданиями с разными окнами, одна сторона, собственно, имела вид боковой стены замка, который именовался Дорвардским или Большим пальцем по главной башне: высокая и толстая, она когда-то была частью средневековой крепости, что и придавало ей сходство с пальцем.

-Письмо от Шолема принесите в кабинет, - сказал герцог, посмотрел на меня, перевел взгляд на экономку и спросил – Что-нибудь еще?

-Дерзкий мальчишка…

-Могу себе представить, опять какая-нибудь его выходка!

-Это дело требует вашего вмешательства, дошло до того, что… - сказала она с серьезным видом, собираясь продолжить, но герцог жестом остановил ее.

-Сколько раз мне вам повторять: оставьте его в покое. Прежде всего – он ребенок…

- Он всячески меня задирает, старается направить на меня всех слуг, все эти гадости с его стороны мне опротивели, я потеряла покой, скажу прямо, вы приблизили его к себе до такой степени, что - вознегодовала Эбигейл.

-Замолчите! Ничего не хочу знать об этом. У вас будет ко мне еще дело?

- Да, будет. У кого мне заказать уголь? – осведомилась экономка.

Бросив взгляд в окна нижнего этажа, ставни которых были открытыми, я посмотрел на эту худую, мужеподобную женщину. Грубое лицо ее всегда было непроницаемым, даже в позе она сохраняла властность, но все в ней отражало сокрушенное величие.

-Как всегда, у Рабена, - ответил герцог Гулд.

-У Боуза уголь дешевле, - прямо сказала она, и решительный тон придал силу ее словам. - Вдобавок, у него можно взять дрова. Так вот, я говорила с ним по телефону, завтра он будет у нас.

-Хорошо, покупайте у него, если сочтете нужным, - вздохнул герцог и сделал жест в мою сторону. – Теперь, Эбигейл я хочу представить вам моего гостя из Америки, он останется на какое-то время у нас.

Эбигейл слегка откинула голову назад и измерила меня, как того и заслуживает новое лицо, нарушающее в какой бы то ни было мере покой, поверхностным взглядом, при этом в нем сквозила строгость не оставлявшая и малейшей надежды на снисхождение. Приходится думать, что я очаровал герцога, не прилагая к тому никаких усилий, он находил меня нежным, привлекательным и простодушным. Этого мнения не разделяла Эбигейл, она знала, какие расходы приносит прием даже одного гостя потому и была озабочена моим появлением. Она вообще не любила гостей, даже титулованных, на разумном основании, обычно, она говорила: «от них только ущерб и разорение», а посему по-настоящему радовалась, когда они убывали в числе.

- Я хочу, чтобы вы сделали его пребывание у нас приятным во всех отношениях. Приготовьте для него лучшую комнату, поближе к моей.

-Вишневую что ли? Это не представляется возможным, - заявила Эбигейл. – Та комната, пришла в негодность. Того и гляди потолок рухнет. Было бы лучше отвести ему спальню Сибиллы.

-Вам виднее, - сказал герцог. – Распорядитесь, чтобы приготовили ту комнату.

-Я сделаю это безотлагательно, - кивнула Эбигейл и посмотрела на меня – представьте себе! - осуждающим взглядом, как если бы было установлено за мной какое-то преступление. Надо сказать, что она имела широкие и неограниченные полномочия для ведения домашних дел и, несомненно, всегда была полна всемерной решимости добиться повиновения от всякого.

Едва экономка отошла от нас, ее окликнула из окна кухарка, Эбигейл подошла ближе, достала из кармана связку ключей и передала их кухарке.

Такова была моя первая встреча с Эбигейл, флегматичной, педантичной до крайности, аскетичной и ограниченной всем этим старой матроной.

-Она управляет всеми тут делами, - сообщил герцог, когда мы шли через двор. – Она мелочная, сварливая, злая на вид, но безобидная фурия. Самый большой ее недостаток, пожалуй, - скупость. Она постоянно думает о том, сколько, что стоит. Что скажешь?

-А что я могу о ней сказать? Посмотрю, подумаю, что можно сказать. На это нужно время, - а пока ничего.

-Знаешь, объявись у меня какой-нибудь враг, - так она ему сразу глаза выцарапает. Она преданна мне настолько, что станет защищать меня хоть против самого дьявола.

-Мне кажется, что у нее строгий нрав, такие женщины, быть может, и даже почти наверное, никогда не грешат против своего долга и совести.

-О, так, значит, и ты понимаешь это? Она – столп и утешение нашей семьи, все делает для нашего блага. Мне кажется, ты ей не понравился. Это-то меня больше всего и удивляет!

- О да! Важно то, что мне ничего не стоит расположить ее к себе.

-Вряд ли тебе это удастся.

-Почему нет? – возразил я.

-Еще никому это не удалось. Эта мумия не способна чувствовать. Представь себе, она даже не улыбается.

-Я заставлю ее улыбаться.

-Хорошо, заключим пари: если ты добьешься ее благосклонности, я подарю тебе двадцать бутылок вина из моего подвала. А если у тебя получится выжать из нее улыбку, прибавлю еще пять.

-Тогда прикажи упаковать двадцать пять бутылок в деревянный ящик.

-Подожди, определим срок: скажем, две недели.

-Так долго мне не разрешат оставаться здесь, - возразил я.

-Не беспокойся об этом, - весело бросил герцог. - Ну, так что две недели?

-Согласен. Скажи, кто разозлил Эбигейл?

-В замке живет мальчик, в некотором роде сирота. Я опекаю его, а Эби пытается наставлять, с тем проклятым благоразумием, в котором сквозит провинциальная тупость и викторианская строгость, она пытается его образумить, подчинить себе, но все сводится к откровенным столкновениям и ненависти. Она честная, трудолюбивая, ревностная, смиренная женщина, такие, как она не оставят на возделанном поле сорную траву, но она относится ко всему слишком серьезно, делит все на черное и белое, она просто не понимает, что чрезмерное благоразумие может быть тем лекарством, которое хуже самой болезни.

Я посмотрел вперед и увидел невысокую тучную женщину в зеленом платье, лиловых чулках и белой шляпке. Ее внимание было захвачено новым кадиллаком, стоявшим перед парадным входом. На верхней ступени лестницы стоял упитанный, добродушный на вид и вроде безгрешный, а посему не знающий терзаний совести, дворецкий в серой ливрее. У меня создалось впечатление, что он был риторической фигурой, а женщина в зеленом принадлежала к тому типу своенравных и капризных особ, которые ни в чем не знают меры.

-Ах, Гулд! Ох, злодей! – громогласно воскликнула она, потрясая маленькой рукой. Последовавший затем поток слов содержал какое-то психопатическое чувство, оно делало ее речь обрывистой, нескладной и истеричной. Прелесть ее слов стала мне понятнее, когда Чарльз сообщил вполголоса, что она одержима положительной страстью к поэтическому экстазу. – Как я в тебе ошиблась! Да что уж там! Я такая умная дала себя обмануть. Это что такое? Еще скажи, мне птичке, залетевшей во двор, что это твое неожиданное приобретение. Говорил, что денег нет, а сам, что? Ты меня в известном смысле ограбил. А. Ты расчетливый и вероломный! Прислал мне апельсины. Сам их ешь! У меня к тебе длинный список различных претензий, никогда тебя не прощу. Простить тебя? Это выше сил моих, потому не могу.

-Я особенно не тревожусь на этот счет, дорогая Хлоя, - был ответ. Пока старая дева обдумывала его слова, кусая губы и вздыхая, он представил нас – Обри Маршал – Хлоя Уэнрайт.

Приблизившись, я пожал ее руку. Хлоя, рассчитывавшая исключительно на успех в мужском обществе, увидела, что ей придется иметь дело с юношей, который не очень рад быть ей хоть чем-нибудь полезным, а посему, вряд ли она может рассчитывать на соответствующее обращение. Стало быть, я забуду о ней сразу же, как она уйдет туда, откуда пришла. Зачем взгляды сопровождать вздохами, если тот, кому они предназначены, совсем не заинтересован завести новую связь. Да иначе и быть не могло, - от меня нечего ждать. Вот так история! При таком положении дел, Хлоя, вероятно, решила, что будет иметь дело со мной, только в случае крайней необходимости. Герцог смотрел на меня с восхищением, он радовался знакомству со мной, но Хлоя вовсе не находила причины радоваться вместе с ним. Она стала приставать к герцогу, чтобы он продал ей машину, отозвала его в сторону и не постеснялась напомнить ему о долге, он не сдавался и Хлоя, не сходя с места, заявила, что готова взять новую машину в качестве уплаты, но Чарльз решительно отказался: Хлоя снова напомнила, что он ей должен, но он отмахнулся, тогда одуревшая женщина обрушилась на него с упреками за то, что он не принимает это в расчет. Доставить большую неприятность ей было, пожалуй, невозможно, ибо ей не хватало роскошной машины как раз сейчас, когда она ей была всего нужней, не говоря уже о том, что новый Кадиллак возбуждал в ней желание получить его в собственность.

В это время с лестницы спустился дворецкий и взял мой чемодан, герцог велел ему препроводить меня к Эбигейл, видя, что его светлость занята разговором, я последовал за ним. Мы прошли сразу в столовую, где все домашние собрались к ужину. Меня усадили рядом с рыжим, неотесанным парнем, лицо которого было слегка повреждено оспой. Его звали Огастин. Дальше расположились служанки Ада и Джейн. В центре восседала самолично Эбигейл, по левую руку от нее два места занимали пожилые женщины – прачка Гризелла и краснолицая кухарка м-сс Лифтон. Амброз сел на углу стола. Перед каждым на плоской тарелке аппетитно дымился горшок с тушеной бараниной и картофелем. Кроме масла на столе был домашний хлеб. Поскольку Эбигейл взирала на всех и на каждого не иначе как с пренебрежением, ее присутствие за ужином не располагало к застольному разговору. Для нее главной обязанностью было вести домашние дела в замке, свою работу она выполняла наилучшим образом, но порядок, который она установила, надо думать, ради человека, был важнее самого человека. Поэтому собравшиеся, то и дело украдкой поглядывая на ее вытянутую физиономию, вели вялый разговор, всем своим видом каждый как бы показывал, что он томится ее присутствием. После ужина дворецкий повел меня за собой по узкой каменной лестнице на третий этаж. Поселили меня в уютную комнату с двумя окнами во внутренний двор. В моем распоряжении была еще смежная комната с чугунной ванной. В обеих комнатах, не смотря на то, что топился камин, было сыро, к тому же было очевидно, что здесь всегда царит полумрак. Дело в том, что дневной свет попадал в эту угловую комнату из затененного двора, образованного с одной стороны главным фасадом, а с другой сводчатой крытой галереей примыкавшей к башне, именовавшейся Большим пальцем. Конический купол башни, построенной в XV веке, не сохранился. Позднее я узнал, что в той башне содержался до конца своих дней умалишенный дед герцога: он прожил бурную жизнь авантюриста, карточного игрока и двоеженца, но потерял рассудок в восемьдесят два года после удара черепицы упавшей ему на голову с крыши башни. Это так, между прочим. Некоторое время я был один: уже после того, как я развесил на вешалках рубашки, а чемодан сунул под кровать, в дверь постучалась, а затем вошла Эбигейл. С порога она посмотрела на меня с таким видом, словно хотела сказать: « Вот и я – здесь!». Молча и неторопливо прошла на середину комнаты, осмотрелась, положила левую руку на ладонь правой, одновременно опустив правое плечо и подняв левое и уже приняв позу, без которой никак нельзя было обойтись, устремила на меня пристальный взгляд, который сопроводила такими словами:

-Я пришла, - ну, скажите, если не вовремя, так я уйду.

С улыбкой посмотрел я на нее и сказал:

-Нет, что вы.

После общих фраз замечательных своей недосказанностью, и бывших чем-то вроде предисловия, она еще раз смерила глазами меня, и в обычной манере вызывать в собеседнике мысль о своем превосходстве, начала так:

-Между прочим, до вас тут проживал один милый, скромный больше обычного и порядочный юноша, хотя на первый взгляд, так провинциал-простофиля. Вот уж сказала! Довольно с него и того, что во всех своих видах он вообще-то выказывал себя непритязательным молодым человеком и как таковой заслужил мое расположение своей положительной неспособностью возражать там, где дело касается его самого. Было в нем что-то такое, что заставляло меня быть снисходительной. Наблюдая и ни о чем не расспрашивая, заметила, что он немного склонный к мечтательности был – все это немало способствовало допущению некоторых затруднений, впрочем, ни одно из них не имело даже малейших последствий. Вы знаете, сколько существует безусловных препятствий к пониманию. Одним словом, он не требовал больше того, что получал и, смею думать - был всем доволен, хотя неуемность его натуры не давала ему покоя, он, видите ли, не мог долго находиться на одном месте, особенно в сельской местности. Так как же это? Где еще можно набраться новых впечатлений? За все время один раз от нечего делать ходил на пруд смотреть, как ловят рыбу. Знайте же, он ни разу не причинил мне беспокойства. Если вам хватит одной подушки, вторую за ненадобностью унесут…

-Пусть останется.

-Принимая во внимание, что вы гость его светлости, я – как и полагается – буду относиться к вам с большим почтением, сделаю, что могу, - хотелось бы видеть вас довольным, однако я не хочу закрывать глаза на некоторые особенности вашего появления в данном случае. Ах, да что уж там... скажу прямо, я советую вам подойти к делу широко, с разных сторон и в этом смысле, понимая меня, уподобиться тому благоразумному юноше. Вы же отлично знаете: кто следит за собой и знает свое место, тому и почет и уважение.

-Да ну? Вы стараетесь внушить мне мысль о покорности и так сказать, направить меня по тому пути, по которому прошел тот, немного склонный к мечтательности, юноша. Кто он, знаете?

- Как не знать. Ой ли! Я не готова была поверить, но меня убедили, что он племянник дворецкого. Вы его видели и вероятно решили, что он человек важный и влиятельный, если позволяет себе стоять перед хозяином руки в боки, никого-то он не боится, разводит сплетни, по всякому пустяку поднимает шум и льстит себе мыслью, что имеет подобающий вес. Так я вот что вам скажу: ради самого неба не доверяйте ему, он, конечно, сделает все, чтобы поскорее услужить вам, он…, ну, впрочем, довольно, всего ведь сказать нельзя.

-Знаете, он дал мне похожий совет в отношении вас.

-Да что вы! Вот видите, он вам уже начал морочить голову – воскликнула Эбигейл, повышая голос: не то удивленная, не то разгневанная, она подняла руку и потрясла пальцем в воздухе. – Нет у него страха божьего! Только зачем было выдавать того юношу за своего племянника? Что же мне, по-вашему, было делать? О том, как его здесь принимали, вам надо послушать самого герцога, он оказывал ему особое внимание. Возьмем вас, соблаговолите разъяснить мне, что и как…

- Скажите просто и ясно, в чем же дело! Что вы хотите от меня?

-От вас я ничего не хочу, ничего – не до того сейчас, - с тяжелым вздохом сказала Эбигейл, пристально глядя на меня. – Просто дошла до надобности узнать, как долго вы будите у нас.

-Я полагаю, две недели. Ну, а там посмотрим. Куда уехал тот юноша?

- Что мне за дело до того, куда он уехал, раз вы теперь здесь. Вот что непонятно: он приехал к Амброзу, из чего вроде бы следует, что дворецкий должен принимать его у себя, но тот ветреный юноша время проводил с его светлостью. Исчез он так же неожиданно, как и появился. Удовлетворительного объяснения этому еще никто не дал. Ах, что мне это! Итак, к делу. Я умею обходиться с гостями его светлости и все устрою, чтобы угодить вам. Уж потерпите! Можете не сомневаться, что он оказал честь достоинству вашему, предложив себя в друзья. Не часто с такими предложениями его светлость приходит в совершенное умиление. Мало ему этого, так он даже меня просил засвидетельствовать свое почтение вам – вот почему я прошу: только не возгордитесь. Вы ведь все понимаете, я обычно мало говорю о таких вещах, о которых я, по долгу положения, вообще не должна говорить, так вот, как только принесут простыни и скатерть я удалюсь, но Гризелла еще не пришла и я успею вам сказать, что вас принимают с тем почтением, которое оставляют для особ знатного происхождения, которым мы, скромные слуги, отвешиваем низкие поклоны. Я это говорю, потому что никак не могу успокоиться при мысли, что вас возвысили над всеми, будто вы королевский сын. Подумать только, объявились к полудню гостем у его светлости и уже приходитесь ему до некоторой степени другом! Зачем вы ему? Боже мой! Да из-за кого же я так сокрушаюсь?

-Что вы пытаетесь сказать?

-А что тут говорить? – с усилием, вздыхая, произнесла Эбигейл, вглядываясь в мое лицо своим проницательным взглядом. – Давно я не видела себя такой. Но посмотрите, как вы меня заставили нервничать!

-Я вас?

-А вы еще спрашиваете, кто? - воскликнула Эбигейл, указывая на меня пальцем. Затем, понизив голос, она печально и вместе с тем решительно сказала. - И даже если бы…., надеюсь, я вас не обидела. Дай только бог мне терпение да душевное спокойствие в этом деле. Смирение и терпение. То, что вы приехали из великой страны мира сего, ничего не значит, во всяком случае, для меня, хотя, быть может, это имеет важность для того, кто внушает мне почтение к вам. Я хочу, чтобы вы, с позволения сказать, неожиданный гость - янки, успокоили себя мыслью, что не имеете никакого преимущества перед тем юношей, - так что для меня вы не можете считаться важной персоной, пусть даже вы и приветливый, очаровательный юноша, столь преисполненный собой, мне кажется, я не сказала ничего лишнего, а если и сказала.… Но ведь надо же мне объяснить вам, чтобы облегчить все. Одним словом, хотелось бы мне, чтобы вы все-таки сознавали деликатность своего положения и в соответствии с ним, сочли бы себя обязанным считаться со статусом его светлости. Знайте же, что во всей округе нет ни одного человека, который хоть отдаленно мог бы сравниться с ним по своему происхождению, достоинствам и связям.

-Как же мне быть?

-А вот как, - на столе свод правил для слуг и посторонних. Хотя бы ради того, чтобы избежать неприятностей прошу их прочесть. Если кое-что не поймете, так скажите, я эти места вам растолкую обстоятельнее, чтобы хорошо условиться обо всем. Обратите особое внимание на пункт 7. Сами понимаете, правила нельзя нарушать. И еще одно: их не обсуждают. Вам ясно?

Ответа не последовало, и Эбигейл не замедлила продолжить все тем же повелительным тоном:

- Большая часть дня в вашем распоряжении: можете гулять, где вам заблагорассудится. Вокруг замка много красивых мест. В соседней деревне есть пивной трактир. В библиотеке для слуг имеется известное количество интересных книг, так что если у вас будет соответствующее настроение в свободное время, стало быть, можете употребить его с пользой. Никто не будет вас развлекать или кормить до или после обеда. Не дождетесь ни того, ни другого. Так вот, опоздаете на ужин, пеняйте на себя. На кухне после девяти часов вам ничего не дадут; если же по какому-нибудь непредвиденному случаю задержитесь, то могут и сделать исключение, единственно в угоду простой мольбе голодного, что, конечно, будет прямо-таки неслыханным делом. Прошу только – сторонитесь Амброза. От этого человека ждать нечего, он не такой безобидный, каким хочет казаться. Наконец, последнее, не вздумайте флиртовать с кем- либо из девушек. Обе непутевые. И впрямь, у одной длинный язык, у другой – ноги и обе постоянно ищут оправдание своего безделья. Парня, что сидел с вами и ел больше всех, зовут Огастин. В самом деле, никто и меньше всего он сам, не в состоянии составить вам подходящее общество. Да, чуть не забыла. На то время пока вы здесь в вашем распоряжении будет мальчик-слуга. Его комната на втором этаже. На тот случай, если вы окажетесь в затруднительном положении, кроме тех случаев, что я в расчет не беру, можете воспользоваться звонком, шнур висит возле кровати. И дабы определиться окончательно, мне придется сказать вам прямо – не тревожьте меня зря своими просьбами, разумеется, вы можете дернуть за шнур и ждать, что я поспешу появиться здесь в полной уверенности, что нужна вам, так и будет, но если окажется, что вы позвали меня лишь для того, чтобы я открыла окно, потому как вам вздумалось ни с того ни с сего подышать свежим воздухом, вы будите во власти такого гневного взгляда, который, поверьте, и мертвого поднимет на ноги!

Нужно ли говорить, что я смотрел на Эбигейл, как на женщину, которая мнит себя важной в своем высокомерном ничтожестве, и между тем, такие оригиналы бывают способны на крайний фанатизм. Это, естественно, не является одной из разновидностей сумасшествия, но указывает на фигуру, которая подчиняется его законам. Не сразу придя в себя после столь сокрушительного монолога, я сказал:

- Послушайте, любезная м-сс Троллоп, я собираюсь быть здесь не меньше, чем две недели, а может и больше к вашему неудовольствию и к моей радости жить в старинном замке. Так что наберитесь терпения и прошу вас не делать мне больше предложений ни в деликатной, ни в угрожающей форме и не пытайтесь во что бы то ни стало стать близкой мне, причем я даю вам понять, что на меня не действуют ваши взгляды, какими бы они не были: презрительными или строгими. Не знаю, что вы себе вообразили, однако вы обращаетесь со мной так, будто на мне лежит пятно какой-то вины.

Не много было сказано слов, но делая это внушение я, что называется, пригвоздил ее к стене. Негодование Эбигейл при мысли, что к ней относятся с явным пренебрежением, а это было ненавистнее всякого оскорбления и вместе с тем мучительное сознание своей беспомощности, нельзя описать. Да, она в обращении была строга и почтительна, но как я не смог заметить, что она проявляет ко мне уважение особого рода, как не понял, что ее строгость не выходит за пределы необходимого. Невольно я дал ей почувствовать свою независимость, в таких обстоятельствах, отверг робкую попытку проявить благосклонность и тем самым уязвил ее.

-Удивления достойно, как вы могли такое помыслить, - придя в себя, невозмутимо начала Эбигейл впадая в покровительственный тон. – Но именно потому, что по молодости лет вы так не сдержаны и неразумны я легко прощаю вам весь этот вздор, хотя хотела услышать другие слова, которые уладили бы все. Буду с вами до конца откровенной и, невзирая на то, что вы сейчас сказали, а всю эту чепуху я легко вам прощаю, уверяю, что не настроена против вас лично. Я нахожу вас честным и непосредственным юношей, разумеется, обладая такими качествами, столь ценными при всяких обстоятельствах, вы легко можете занять положение, которое поставит вас выше предубеждения и уловок недоброжелателей. Ясно и другое: единственной твердыней для меня является долг, в сравнении с этим все остальное кажется мне незначительным, и я могу даже утверждать, что чувствую прямо-таки безмерную потребность действовать в соответствии с ним. Не всем здесь нравится, как я веду дела: против меня восстают Амброз, который только и ждет, когда будет командовать, Огастин,в лице которого набирает силу оппозиция, да мало еще кто. Оба стоят друг друга, они называют меня не по имени, а гадюкой. Пусть эти интриганы недовольны тем, что я первенствую в замке, затевают бесполезный шум и не поддерживают мои планы из-за того, что они не совпадают с их собственными, пусть они мне не оказывают подобающее уважение - я не нуждаюсь в милости ограниченных и бестолковых людей, поглощенных исключительно своими мелкими делами. В конце концов, ни во что серьезное это не вылилось. Дело ведь не только в том, что мы с Гризеллой расходимся во взглядах на политику и религию, она питает нежное чувство к дворецкому, поэтому не пойдет против него, а Марта, из болтовни которой вылезает непроходимая глупость, не упускает случая дать мне понять, что стоит за меня – опять неясно, как именно. Вот так получилось, что надежной опоры у меня в замке нет. Не по своей воле я избрала этот замок местом своего постоянного пребывания. Вот уже без малого двадцать лет я живу здесь, во всем проявляя себя преданной служанкой их светлости, и хотя мне отвели почетное место за столом, а мое усердие ставится в образец другим, я не стремлюсь обеспечить себе приятную жизнь, хотя могу, стоит мне только захотеть, но я веду жизнь, которая мне подобает в соответствии с суммой моих обязанностей, и не жалея сил стараюсь обеспечить порядок и, какой ни на есть, покой в замке. Чтобы не было хуже, в конце концов все должно идти своим чередом. А между тем готовятся большие перемены. Говорю все это без всякого намерения произвести на вас определенное впечатление. Вот так. Разговор получился чрезвычайно откровенным, не правда ли? Слышу шаги на лестнице. Это должно быть Гризелла, несет простыни.

Глава 2

Мой сон был глубоким и длился примерно от полуночи до девяти утра. Я проснулся после этого часа и, не зная о том, еще какое-то время спокойно лежал в постели. Была суббота. Из окна лился густой и тусклый свет. Кругом царило ленивое безмолвие: вставать не хотелось, я наслаждался блаженством удобной и теплой постели, мечты уносили меня в небеса, а мысль, что я опоздал на завтрак, даже не приходила мне в голову. Я разглядывал обстановку комнаты и думал о себе. Как замечательно сложились обстоятельства моего путешествия! Мог ли я вообразить в спокойном сознании, что буду ночевать в старинном замке, а его владелец, утонченный аристократ герцог Гулд станет моим другом. Но это со мной случилось! И разве не удивительно, что мы сразу прониклись взаимной симпатией? Чарльз никак не подходил под романтически стилизованный образ английского аристократа, который у меня сложился вопреки тем впечатлениям, которые я вынес, читая Теккерея, Филдинга, Вальтера Скотта и Байрона. И принимая во внимание, что ему были свойственны характерные черты, как то; утонченность, респектабельность, достоинство и дух гедонизма, презирающий непомерные расходы, он являл собой фигуру, которая по своему духовному складу совмещала в себе сразу несколько психологических типов. Еще я подумал об Эбигейл. Собственно, подумал, что такое викторианское чудо можно встретить лишь в этом богом забытом месте, каким я нашел Дорвард-парк. Тут я почувствовал голод, и это слово обрело содержание, как гробовая доска – безрадостное. Мысль, что я остался без завтрака была мне противна. Неужели меня обрекут на голод, когда на кухне полно всякой еды? Оставаясь в постели я стал раздумывать, как мне быть. Но спас меня красивый ангел по имени Дин. Вот как это произошло. В ту минуту, когда я во второй раз перечитывал то место в своде правил, где говорилось, что гость, опоздавший по любой зависящей от него причине на завтрак или обед или ужин по той же причине останется без еды (последние три слова были напечатаны большим буквами), раздался стук в дверь и на пороге возник стройный и нежный мальчик, лет четырнадцати. В руках он держал тарелку с едой, накрытой салфеткой. Быть не может! Мне принесли завтрак. И кто? Мальчик-слуга, в спокойных и ясных глазах которого лучилась трогательная невинность.

-Как это к месту, - обрадовался я. – У меня от голода уже начал мутится ум.

-Тогда ешь, - сказал Дин. Пока я ел, он, не переставая, смотрел на меня и улыбался.

-Чему ты улыбаешься?- спросил я.

Дин пожал плечами и вместо ответа спросил:

-Как твое имя?

-Когда поем, вспомню.

-Ты Обри, можешь не вспоминать. Мне сказал Чарльз, как тебя зовут.

-Чарльз!? Ах, да герцог Гулд. А как тебя?

-Дин.

-Это твое полное имя?

-Я Филипп Уортли из Бейзингстока. Но Чарльз зовет меня Дин, потому что его знакомая Хлоя, она умеет гадать по руке, сказала, что у меня было четыре жизни, в последней, как выяснилось, я был сыном казненного лорда Ловата, а моя мать была дочерью спитфилдского мануфактурщика, у нее не было возможности преуспеть в жизни – она умерла от водянки, когда мне было четыре года. Почему Чарльз зовет меня Дин - я не знаю. Спросите у него сами.

-Знаешь, что удивительно? И в этой жизни ты тоже сирота.

-Пойдем гулять?

-Куда?

-На болота.

-Разве там гуляют?

-Вообще-то нет, но это единственное место, где можно не натолкнуться на ведьму, я имею в виду эту чертову Эбигейл.

-Пойдем, если другой альтернативы нет. Мне просто не нравится сама мысль блуждать по болоту.

-Не беспокойся, мы будем гулять по тропинке вдоль канавы, тебе понравится там, в это время на болотах цветет вереск.

-Говоришь, там мы не столкнемся с Эбигейл. Тебе не кажется, что викторианская педантичность высушила все ее чувства, но не лишила уверенности в себе?

-Чувства у нее? Да она высохшая моль!

-Она, что постоянно находится в замке?

-Да, выезжает лишь по базарным и ярмарочным дням. Ты богатый?

-Нет, я даже не могу похвастаться своим знатным происхождением.

-Но ведь ты американец!

-Разве это делает меня особенным?

-Ты скоро уедешь?

-А вот и нет. Я собираюсь провести здесь две недели, а может и больше.

-У тебя есть женщина?

-Что?

-Ну, ты таскаешься за какой-нибудь девушкой?

-Что за слово! И потом, это тебя не касается. Идем гулять. Я уже насытился ветчиной и хлебом.

Из моей спальни мы прошли в башню, при нашем появлении в воздух взлетели голуби с привычным для них шумом и, потеряв несколько перьев, расселись на окнах; внутри было темно, так что пришлось смотреть под ноги. Я не успел как следует осмотреться, Дин, хорошо все здесь знавший, взял меня за руку и повел по винтовой лестнице вниз. Уже из темного и сырого помещения, где пол был ниже уровня земли, мы выбрались через узкий проход к полуоткрытой двери; под ней часто скапливалась вода, а густая трава давала тень, поэтому низ двери прогнил, петли заржавели, и открыть ее не было никакой возможности. Вслед за Дином я, все еще взволнованный, протиснулся в узкий проход и мы выбрались наружу. Старые деревья почти вплотную подступали к башне и покрывали ее северную сторону сплошной тенью; земля здесь была влажной, что впрочем, создавало благоприятные условия для крапивы, пышно росшей вдоль замшелого фундамента. Место, где я оказался, при первом же взгляде вокруг, было глухим, уединенным и представляло собой лес более или менее больших деревьев, которые при всей своей кажущейся разнице были тем не менее однородны; мощный, прямой ствол покрытый корой темно-коричневого оттека, крупные, продолговатые листья и лежащие на поверхности земли толстые перепутанные корни указывали на вяз - я распознал его по этим признакам. Неподалеку от башни пролегала тропинка; узкая на изрядном протяжении она вьется к востоку по склону между вязами, которые перемежались дубами, то петляя между ними, то опускаясь в овраги, потом постепенно расширяется, принимает вид дороги и, уже открывшись взору, тянется между ровным краем леса с одной стороны и обширным полем с другой. Неожиданно я увидел герцога Гулда: он стоял на краю канавы, заполненной водой, и, заложив назад руки, смотрел вперед.

-Прости, что оставил тебя вчера, - сказал он, когда мы обменялись рукопожатием. – Я не сразу отделался от Фаустины, потом у меня было одно дело на ферме. Вернулся поздно.

-А кто эта Фаустина?

-Ты ее видел вчера. Даже успел познакомиться.

-Но ведь ту женщину звали Хлоя.

-Да. Настоящее имя Хлои Фаустина. Она находит его плебейским, непоэтичным, - говорил герцог с полунасмешливой серьезностью - Полагает, что это имя не подходит к артистической безучастности, присущей ей как бы от рождения.

-Я думаю, и ты, Чарльз, согласишься с тем, что она странная женщина. Я до сих пор слышу в ушах пронзительные переливы ее голоса. Кто она?

- Я готов согласиться, что, вообще говоря, ее можно назвать странной, - да, совершенно странной! Я-то ее знаю. У нее свои взгляды на все. Тебе стоит послушать, как она читает стихи, тогда в ней воскресает натурализованная француженка, и ты поймешь, надеюсь, до какой степени талантливая женщина может на сцене выглядеть странной в образе Сары Бернар. В следующую субботу ее принимает у себя леди Кредок. Будет музыкально-поэтический вечер. Пойдем обязательно. Но, будь готов.… В прошлый раз у Джаффардов она декламировала Демосфена на древнегреческом, а потом дала стихотворное сопровождение его речи в духе Попа. Представь себе, она играет девушек в женских драмах. Хлоя презирает свой возраст, ей уже сорок два. Она падает в обморок при одной мысли о старости. Смешно было, когда она потребовала роль девственницы в пантомиме «Уловки любви», которая давалась дивертисментом к комедии Конгрива в «Друри-лейн». Режиссер ей сказал: « Вы же знаете, что все хорошо на своем месте». Однако Хлоя пустила в ход интриги и добилась своего – она перевернула вверх ногами весь театр. С букетом полевых ромашек она порхала по сцене в лиловых чулках.

-Она живет где-то здесь?

-В трех милях отсюда. Хотя предпочитает жить в Лондоне: у нее красивый дом в палладианском стиле в Хэймаркете. Там она принимает для возвышенного духовного общения поэтов, художников, писателей и артистов. В друзьях у нее одни мужчины. Без них она не мыслит прожить и дня. Почему ты ей не понравился? Что она в тебе увидела!

-Мое нерасположение.

При этих словах я обернулся и стал смотреть по сторонам.

-Не понимаю, со мной был Дин, но он исчез.

-Он сам о себе позаботится. Прогуляемся? Как тебе твоя спальня, подходит? Мне не нравится, что тебя поселили в самой глухой части замка. Все тебя устраивает? Если нет, скажи мне.

-Вполне. Там тихо.

-Я не могу допустить, чтобы ты испытывал хоть какие-нибудь неудобства. Между прочим, как тебя встретила Эбигейл?

-Она тоже странная. Как получилось, что тебя окружают такие женщины?

-Не знаю, может я притягиваю необычных людей, себе же на благо. В самом деле, большинство людей до известной степени тупы, грубы, пристрастны. Их представления неполны и приблизительны. Они судят о жизни, какой ее видят из подвального окна. Эбигейл, совсем другая, она не от мира сего. Ее здесь никто не любит, но поверь мне, в ней есть чем восхищаться.

- Она чопорная, сухая и бездушная. Что тут потустороннего?

-Она вся пропитана спартанским духом. А как встретили тебя слуги? Никто из них до сих пор не видел американца.

- Молчали и все как один избегали смотреть на меня. Даже боялись ответных взглядов. Мне пришлось пережить такую неопределенность положения, при которой лучшим выходом было уйти в свою спальню. Не удивлюсь, если окажется, что Эбигейл пригрозила им всем, что за любой вопрос ко мне они получат двадцать ударов плетьми.

Чарльз рассмеялся. Я посмотрел на него с мыслью, что он обладает развитым чувством реальности, но не это, конечно, было причиной того, что с ним сразу установились хорошие отношения.

-Тебе не надо перед ними гнуть спину. Я попрошу Эбигейл не доставать тебя по пустякам. Если она все же посмеет обидеть тебя, тогда я у нее всю дурь вышибу из головы.

-Все равно не понимаю, чем я ей не угодил. Да и Хлое я тоже не понравился.

-Не беспокойся. Ты не лишен способности привлекать к себе женщин. Но не таких, как они. Вот и все. А что до Эби, то она просто не любит гостей. Добавь к этому, что она сварливая, фанатичная фурия и людей чтит гораздо меньше, чем падших ангелов. Но мне следует отдать ей должное: за все годы она отличилась безупречной службой.

Слушая Чарльза и следуя за ним, я то и дело оглядывался на ходу по сторонам, любуясь видами, которые находил унылыми, но своеобразными, - с любопытством, но вместе с тем с какой-то грустью я подвергал осмотру все, что попадалось мне на глаза.

-Тебе что-то не нравится, - спросил Чарльз, и с лицом серьезным и озабоченным, сжал мою руку выше локтя.

-Нет, что ты! Иногда я перестаю понимать, что происходит. Я еще не могу поверить во все это. Замок, ты, эта изгородь вдоль дороги, эти сельские виды, так или иначе пропитанные духом патриархальной Англии, о которых так мечталось, когда я читал английские романы: вот я иду по этой дороге с самим герцогом довольный, но в том потрясении, в какое он повергает души ублаготворенных им.

-Как же красиво ты сказал: « но в том потрясении, в какое он повергает души ублаготворенных им». Если бы тебя услышала Хлоя, она бы восхищенная упала к твоим ногам, а потом в отчаянии от своей бездарности заколола бы себя серебряной шпилькой, которые носит в волосах. А, жаль, что она тебя не слышала. Хочешь, я уговорю ее позировать тебе.

-У меня нет с собой ни красок, ни бумаги.

-Что из того. Я привезу все, что тебе надо из Лондона. Я тут подумал, может, нарисуешь с меня портрет.

-Могу, если ты хочешь. Ты незаурядная личность. Все в тебе говорит об этом. У тебя есть к чему-то талант?

-Было кое-что. В детстве я рисовал, играл на скрипке, даже пел. В юности писал стихи.

-О чем были стихи?

-Ну, там о бабочках, лунном свете, радуге. Тогда такие вещи вдохновляли меня, пока я не стал томиться любовным чувством и вздыхать. Сейчас мне тридцать два, я давно потерял потребность в самовыражении, стал циничным и ленивым. Что мной движет, не знаю. Я жалею, что не родился каких-нибудь сто лет назад, когда английская аристократия купалась в блеске своего великолепия. Нынешнее время мне не по вкусу - я всеми способами стараюсь уклониться от него. Мне кажется, у нас с тобой есть что-то общее.

-Может и есть, только собственно что?

-Мы оба тянемся к тому, что красиво. Я хочу с тобой напиться.

-Мне что, давай напьемся.

Так, ведя непринужденную беседу, мы по большой дороге дошли до перекрестка и взяли влево: отсюда неровная дорога, обсаженная старыми деревьями с обеих сторон, привела нас к пруду. Солнце еще не поднялось достаточно высоко, поэтому из-за высоких деревьев, росших по берегу, на поверхности воды лежала тень. Мы уселись на белой скамье, на солнечной стороне берега и, вытянув ноги, стали смотреть на воду.

-Что ты думаешь о Германии? – спросил герцог.

-У них там какой-то национальный идеотизм. Говорят, что Гитлер боготворит Вагнера. Они оба стоят друг друга – два маньяка, помешанных на совершенстве. Дело идет к войне.

-Старая добрая Европа доживает последние мирные дни. Что ж, было время пиратов, заокеанских колоний, промышленного подъема, биржевых спекуляций и активного строительства. Люди научились обходиться без убеждений и совести. Сейчас почти все аристократы помешаны на получении прибылей. Они лгут и мошенничают с тем рвением, с каким раньше стремились утвердить в веках собственный род. Алчность и ложь самые устойчивые вещи в мире, а приспособление – самое привычное состояние человека.

-Ты рассуждаешь, как пессимист.

- При этом я жизнерадостнее всех на свете. У меня нет убеждений, то есть, я хочу сказать, что слишком люблю жизнь, чтобы страдать за идею. Поверь, у меня не каменное сердце: я могу сострадать, но в разумных пределах. Я ни за что не поеду в Африку, чтобы два раза накормить обедом тех, кто голодает пять дней в неделю. Я презираю большую часть человечества или тот сброд, который его составляет: мусульмане, вьетнамцы, китайцы, африканцы, арабы. Все они паразиты! Пусть живут в своих грязных, темных, убогих домах со своим пещерным религиозным фанатизмом.

- Но они наводнили Европу. Что с ней будет? – спросил я.

И получил соответствующий ответ:

- Своим присутствием они нарушают естественный порядок. Достаточно сказать, что те, кого мы вытащили из беспросветной тьмы и убожества теперь сытые и довольные садятся с нами за один стол и требуют для себя равных прав и неограниченных возможностей. Неужели кто-то серьезно полагает, что помогая им, мы делаем добро дело. Рано или поздно все это обернется сокрушительным злом. Недолго осталось ждать, когда те, кого мы спасли от нищеты и притеснений пойдут, вооружившись палками и камнями, громить английское посольство или начнут бороться с нашей системой, которая дала этим дикарям материальные блага европейской цивилизации. Почему мы должны их терпеть у себя дома? В конце концов, в природе каждый вид разделен от другого и существует сам по себе. Разве ласточки летают в одной стае с воронами, а львы и крокодилы охотятся вместе?

-Никак не скажешь, что ты не прав, - сказал я и поднялся вслед за герцогом со скамьи. – Признаться, я немного шокирован твоим презрением к низшим человеческим существам.

-Их претензии порождают зло!

Мы выбрались на заброшенную дорогу, по которой пришли сюда и двинулись прямо, на повороте мы свернули на другую дорогу, пролегавшую вдоль невысокой, местами разрушенной, каменной ограды. Часть пути мы прошли молча.

-В свое время я видел жизнь в розовом свете, - заговорил Чарльз. – Потребовалось повзрослеть, чтобы понять тщету и бессмысленность собственной жизни.

-Жизнь и в самом деле прекрасна! – не согласился я.

-Если не думать, что каждый миг завершается смертью. Боюсь даже подумать о предстоящей старости, о том, что время мое с каждой минутой убывает, и однажды я превращусь в немощного старика, лицо мое будет в морщинах, взгляд потускнеет, а тело станет дряхлым и безжизненным. Вот ужас, который не выразить никакими словами! Боже, что нас ждет?

-Всего лишь неизбежное увядание под солнцем, - прибавил я, устремляя задумчивый взгляд вперед.

-Любопытно, как старый человек смотрит на того, кто моложе его. Что он чувствует?

-Так спроси у него.

-И спрошу. Вот дом привратника.

Тут как раз мы подошли к маленькому кирпичному дому. Достойно внимания, что он был окружен запущенным садом. С порога расположенного на углу фасада, мы попали сразу в широкую, полутемную комнату. Запах был такой, словно мы попали в подвал, где на сыром полу гнила куча тряпья. Возле окна, сложив на столе руки, неподвижно сидел дряхлый старик, должно быть поглощенный собственными мыслями. Его седые волосы и борода были растрепаны, он был в серой рубашке, которая своим покроем напоминала военную одежду и в коричневых штанах, перевязанных веревкой. Он сидел в глубокой задумчивости, сидел, потом поднял голову, пошевелил губами и поглядел на нас как раз в тот момент, когда Чарльз кашлянул, чтобы дать о себе знать. При виде герцога старик потянулся за суковатой палкой с засаленной ручкой, чтобы подняться, но Чарльз жестом остановил его и старик повиновался.

-Прошу тебя, не вставай. Сиди, - потребовал он.

-Да как же я могу в присутствии вашей светлости! – удивился старик, окинув взглядом комнату. – Что за дело! Я когда увидел вас, сэр, остолбенел и подумал про себя: « Уж не призрак ли вы какой-нибудь?»

С этими словами старик сложил крестом руки на груди и поклонился. Я посмотрел на герцога и увидел, что взгляд, который он бросил на старика в ответ на его поклон был насмешливым.

-Послушай, я задам тебе один вопрос и сразу же уйду. Вопрос такой: когда ты видишь кого-либо, кто в отличие от тебя молод и здоров, что ты чувствуешь при этом?

-От души завидую, милорд. Так и знайте. Я смотрю на свой преклонный возраст, как на большее из постигших меня несчастий.

-Вот как. Старость, по-твоему, самая большая неприятность?

-Я, Ваша Светлость, придерживаюсь того же мнения, что и вы в любом вопросе.

-Хорошо, приходи к Амброзу за бутылкой вина.

-Ах, добрейший господин! Мне не по силам это. Отсюда до замка не близкий путь, мне туда не добраться до вечера – ноги слабые, уже не держат меня. Два дня назад шагнул с порога, так сразу же и упал.

-Я распоряжусь, чтобы тебе принесли. А где твоя жена?

-Так она уже как пять лет назад, протянула ноги.

-Что сделала?

-Испустила дух – от кровоизлияния в мозг, - пояснил старик. – Стало быть, загнулась моя жена.

-Мне жаль, - сочувственно сказал Чарльз. – Как ты себя чувствуешь?

-В целом, сносно. Еще на ногах стою и глаза видят. Вот только ноги усохли, да руки ослабели, но с божьей помощью, кое-какие дела делаю. Лучше не спрашивайте. Вы еще молоды и такую жалкую жизнь не можете себе представить.

-Сколько тебе лет, почтенный старик?

-Через три года девяносто будет. Но вряд ли протяну до этого возраста. Силы мои иссякли, стал я совсем негодным, приходиться сидеть, а ежели встану, далеко пойти не могу, сразу дает себя знать слабость, да и когда сижу, ощущаю в ногах сильную одеревенелость. По дому хожу опираясь на палку и за все хватаюсь. Доставляю одни только хлопоты сыну: вынужден зависеть от него полностью.

Старик умолк и, кажется, впервые посмотрел на меня. От его маленьких потускневших глаз к вискам разбегались глубокие морщины. Густые брови почти закрывали глаза, которые и без того были едва заметны под тяжелыми складками век. Но несмотря на удручающий вид его бескровное лицо казалось доброжелательным. Грубой рукой он провел по столу, сокрушенно вздохнул и глухим, отрешенным голосом сказал:

- Живу я плохо, бедно, а жить то все равно хочется.

-Так и живи себе на радость!

-Какая там радость, ваша светлость? Где ее взять? Голова моя бедная, кружится постоянно, память уже утратил, забываю, где что лежит, еще ревматизм: боли в руках просто непереносимые. Раньше к старым людям относились куда терпимее, не так, как сейчас; с пренебрежением, с раздражением. Ведь меня даже за стол не пускают, кормят отдельно, в углу, точно собаку. Обидно до слез, я за этим столом всю свою жизнь просидел, а теперь нельзя – сын не позволяет, говорит, что я грязный, что воняет от меня. Люди изменились. Раньше всякий работник старался отличиться безупречной службой, а что теперь – все поголовно бездельники. Землю обрабатывают плохо, все куда-то торопятся, все стали продажными и ленивыми и все чаще оставляют в наследство детям долги. Нынче праздник и не праздник вовсе. То ли дело раньше: на ярмарках народ пел и плясал вовсю. То славное время миновало. Никто уже не задумывается над тем, как сделать свою жизнь полезной и непогрешимой. Несправедливости стало больше, а благочестия меньше.

-Тебя сын обижает?

-Ворчит часто. Когда он дома, я ему не мешаю – забьюсь в угол и сижу тихо, точно мышь под полом. Я никакого внимания к себе не требую. У меня, как не верти, а кроме него и нет никого. Но я терплю свою долю. С годами растерял все свои силы, пришел к тому, что живу без пользы, а потому терплю притеснения.

-Мне уже давно следовало навестить тебя, - сказал не без досады Чарльз. И в его голосе прозвучал укор самому себе.

-Вам меня? – изумился старик, поднял глаза и, посмотрев в лицо герцога, с волнением сказал - Благослови вас Бог за то, что снисходите к убогой немощи своих бывших слуг. Вы знамение его благости!

-Хорошо, считай это во славу божию. Скажи, тебя сын притесняет?

Старик не сразу ответил. Он поднес указательный палец к губам и издал какой-то грудной звук, громко прозвучавший среди молчания. Затем с видом усталым и измученным устремил взгляд в окно.

-С ним просто беда, - вполголоса сказал он. - Грозит выгнать меня на улицу. Это мой дом. Но я здесь человек посторонний. Что ж, буду жить на улице, с ним не многим лучше. Приведет женщину, а меня из дома гонит. Иду в курятник, там и сижу, бывает до самого утра, а ему безразлично, что мне холодно, что есть хочу.

-Выходит, тебе голодать приходится?

-Сказать вам не берусь, что голодаю – вполголоса начал старик. – Еда какая-то есть всегда. Ну, чем я питаюсь? Да чем Бог пошлет; овсянкой, яйцами, картофелем, рыбой. Стол у меня скорее простой, чем скудный. Огорчительнее всего, что сын меня за отца не считает. Приходит с работы усталый, злой, меня не замечает, не разговаривает, будто и нет меня. Ежели спрошу что, ответ всегда один – «отстань». Пусть я старый стал, дряхлость моя неприятна ему, так я что и права не имею теперь на вежливое обращение? Но я становлюсь утомительным. Что вам до всего этого! Ваши дела выше моих и достойны вашей светлости. Хотя память моя никуда не годится, а я до сих пор помню то, что другие давно забыли. Припоминаю, милорд, как вы кудрявым мальчиком резвились с другими детьми в яблоневом саду, как леди Гулд уезжала в город в экипаже, запряженном четверкой лошадей, а я стоял у дороги и кланялся вслед. Да благословит вас Бог, сэр, Вас и Вашу матушку. Не сочтите за труд, милорд, передайте при встрече, что старый Томас Хэзлит помнит и будет почитать Ее светлость покуда жив сам. Раньше я был хорошим слугой, с любой работой справлялся: был мастеровым, плотничал, ходил за плугом, помогал каменщику, работал суконщиком. Теперь в развалину превратился. Таков земной удел. Выход один – отбыть в мир иной.

-Не торопись с этим. Ты ведь сказал, что хочешь дожить до девяносто лет.

-Я это сказал? Неужели! Я влачу жалкую, ничтожную жизнь. Видит Бог, устал уже. Еще три года быть привязанным к стулу. Лучше умереть, как это сделали жена и моя Молли.

-Твоя Молли?

Старик кивнул, косо разинул рот и, вытаращив глаза, сделал трясущейся рукой малопонятный жест.

-Я про то, что не хочу окочуриться, как моя корова Молли.

-Будь бодр, расскажи, как она окочурилась?

-А что тут рассказывать, дело-то простое: бедное животное почувствовало свою смерть и перестало пить и есть. Два дня так прошло: я при всяком удобном случае заглядывал в сарай, приносил ей яблоки и мятные пряники, но Молли даже не смотрела на них. Она стояла широко расставив ноги и повесив голову покорно дожидалась смерти. В соответствии с этим было мое настроение. Мне хотелось поговорить с ней. Но что скажу я ей? Я был безутешен, и если бы Молли понимала язык человеческий и все вообще, то нашлись бы у меня слова утешения и для нее. Человек боится смерти и всеми силами противится ей, а корове хватает ума принять смерть с непоколебимой покорностью – явление удивительное. Видали вы такое? Разве вам не покажется, что такое смирение, дошедшее до крайности, чрезмерно, противно и указывает на безрассудство? Утром она издохла. Я закопал ее в конце сада и сотворил над ее могилой молитву. Вот вся история. И ничего к этому прибавить.

-Возможно ли! – воскликнул Чарльз. – Ты прочел молитву над трупом коровы?

-Не возможно, сэр, а так оно и было, - возвестил старик. – Удивляетесь, пристало ли мне скорбеть о скотине? В жизни, как не считай, я дважды читал заупокойную. В первый раз жене, когда она отдала Богу душу. Потом помолился за невинную душу Молли. Ну и что из того! У меня не хватает слов, чтобы сказать, как я любил свою корову, не меньше, чем покойную жену. Пять лет прошло, а я до сего дня помню, что она выделывала, как вопила и топала ногами. Женщины без этого не могут, наверное. У нее только и разговору было, что про цены на рынке. Не мог я с ней справиться. Больше пирогов и копченой селедки любила она посплетничать с женой дворецкого, того, что был до Амброза. Та, кстати, не то три, не то четыре года назад, тоже вознеслась на небо. Она тоже не считала заботу о муже первейшим своим долгом. А встречалась она с моей женой, чтобы получить от нее сведения о том, что и где случилось, кто кому что сказал и все такое, при этом они не упускали случая выставить лакея сэра Гулда развратником, а самого герцога мотом. Сомневаюсь, что они с м-сс Афрой расходились во взглядах на меня, так что меня, как это у них принято, они вспоминали лишь для того, чтобы выставить в неприглядном свете. Наблюдая за ними, я обнаружил, что обсуждая какое-либо событие со всех сторон, они своей болтливой манерой удивительным образом, истощали его. Не проходило недели, чтобы они не встречались на мою беду в этом доме. Усядутся, бывало на пороге под вечер, точно две упитанные гусыни и до самой темноты рассуждают только о вещах, до которых можно додуматься без большого напряжения ума. Они и мне морочили голову всякой чепухой. Но что всего хуже, чешут они свои языки и злословят в то время, когда я прихожу домой с поля и дела им нет до того, что я сижу голодный и дожидаюсь, когда жена мне пожарит телячью печенку. Жду час и больше ждал, когда эти трещотки умолкнут, но терпению моему приходил конец, когда боль в пустом желудке становилась нестерпимой. Открою окно и говорю жене, не показывая свое недовольство, чтобы домой шла, а она, да будет с ней милость божья, как ни в чем не бывало, тряхнет головой и таращит на меня такие глаза, будто сказать хочет: « Я тебе ничего не должна и ничем не обязана». « Вместо того чтобы болтать о том, чего ты не знаешь и попусту тратить время, ступай и приготовь ужин» - говорю, а она в ответ на это: « Не видишь, я занята. Никто, даже Эбигейл, не может делать двух дел сразу», потом поворачивается и невозмутимо продолжает: « Вздор, милая! Надо бы…», а та ей: « Ты, кумушка, лучше послушай, что я тебе скажу». И пошло и поехало. Надобно сказать, что я не мастер угождать потому и пускал в ход уговоры и угрозы, но она от них только отмахивалась. Однако стоило мне пообещать ей какого-нибудь подарка либо денег на покупку шелковых лент либо раскрашенного полотна, она тут же бросала свою болтовню и шла на кухню. Вот такие издержки были у меня. А жена моя была так скупа в отношении себя, что не покупала платья, не износив старое до дыр. Достаточно сказать, что после ее смерти остались юбка с кринолином, две нижние юбки, ночной чепец, белый передник, галоши, фланелевое платье, чулки и три рубашки, я отдал их приюту для бедных. А, ну их этих женщин! Какой дьявол их поймет.

-Это, несомненно, интересная история, но про корову мне понравилось больше, - сказал Чарльз, пряча улыбку. – Будем все же надеяться, что Молли нынче пасется на райском пастбище, а твоя жена, не найдя на небесах жену дворецкого, утомляет других своей болтовней. Тебе, Томас, я желаю хорошего самочувствия на долгие годы. Живи сто лет!

-Избави Господи!- махнул рукой старик. – Этого еще недоставало! Вся жизнь моя стала длительной и постоянной мукой. Удручают болезни, голова кружится от всякого движения – по этому можно судить, как мало я дорожу своей жизнью. Какой толк от нее? Из-за ослабевшего зрения читать не могу, потому целый день сижу и из мутного окна своего смотрю на дорогу. Это мое единственное занятие. Смотрю на дорогу и удивляюсь, ведь лет эдак тридцать назад по ней катили экипажи, кареты, повозки, а сегодня проезжают мимо машины.

Слушая старика, я удивлялся тому, что его рассуждения отмечены здравым смыслом, а в его обиде на сына, сквозили горечь положения и ущемленное человеческое достоинство.

Уходя, Чарльз протянул старику руку, но тот сделал попытку уклонится:

-Нет! – воскликнул он. – Это уже слишком! Не грязните свою руку. Подумайте только, что я дряхлый, жалкий, ничтожный человек: я противен самому себе. А вы еще хотите прикоснуться ко мне! Да благословит вас Бог за ваше милосердие.

Чарльз на мгновение был поражен, услышав столь неожиданное возражение. А может, он был удивлен своим великодушным порывом.

-А ты подумай, как велико милосердие Бога, который внушает мне уважение и сочувствие к тебе, - сказал он. – Я все же хочу пожать твою руку.

Глаза старика увлажнились.

-О я счастливый, - воскликнул он и протянул свою трясущуюся руку.

-Тебе будут каждый день приносить еду из замка, - уже в дверях сказал герцог.

Старик вздрогнул, в глазах его появилось выражение радости и какой-то нетерпеливой озабоченности.

-Да благословит вас бог!

-Бог уже благословил меня, - с усмешкой отозвался герцог.

-Ваша светлость! – воскликнул старик и поднялся на ноги, чтобы отвесить глубокий поклон. – Могу я вас просить о другом? Угодно вам сделать мне одолжение?

-Разумеется, проси, что хочешь.

– Было бы хорошо, если бы, если бы. … Тут старик ртом сделал глубокий вздох, надул щеки, выпустил из себя воздух и смущенно продолжил с волнением, которое прерывало голос. - Ну, словом, хотел бы я вместо еды получить бутылочку животворящего нектара. Это то, что мне больше всего хочется. Вы меня понимаете, - виски приносят некоторое облегчение, пожалуй, даже и радость, да, радость большую. Я положительно знаю, что один-два стакана дают какое-то облегчение моим телесным мукам, и в полном смысле слова устраняют невыносимую печаль, снедающую меня. Я бедное существо, которое сознает свои годы. У меня в душе ад, когда я трезвый, а напьюсь, становлюсь совсем иным. Скажу вам даже больше: им я готов отдать весь остаток дней моих.

-Хорошо, я скажу Амброзу. Тебе будут приносить бутылку виски каждую неделю. Пей, сколько хочешь…. не было бы хуже.

-Наконец-то милый Обри я буду иметь удовольствие отобедать с тобой, - сказал герцог, минутой спустя, на обратном пути в замок.

Разумеется, меня это обрадовало. И скажу почему. При одной мысли о вчерашнем приеме, оказанном мне Эбигейл, перед моими глазами вставала с одной стороны она сама; недовольная и надменная, что вообще было для нее обычным состоянием в разных местах, следовательно, ее неистовство не было направлено против меня, с другой – слуги, которые своей холодной безучастностью и без того усложнили мое положение. Ко мне отнеслись будто я незваный и второсортный гость. Меня даже поселили определенно не в самую лучшую спальню. Так это или нет, но я нашел такой прием слишком холодным и истолковал его в дурную для себя сторону. Таким образом, оказываясь перед необходимостью говорить, что меня приняли учтиво, но без излишних любезностей, я не могу обойти молчанием, что приглашение герцога мне польстило чрезвычайно. Впрочем, это слово не выражает всего того, что я чувствовал и что вообразил. Не потому ли, возвращаясь с герцогом в замок, я был вдохновлен перспективой обедать в парадной столовой вместе с ним. Учитывая, что у герцога общительный и веселый нрав, разговор за столом внесет много приятного в наши отношения. Когда мы вошли внутрь герцог увидел через дверной проем горничную Аду и позвал ее с тем чтобы отослать за Эбигейл. Но она сама возникла неожиданно перед ним. Ее немало огорчила новость, которую она только что узнала, и прежде чем герцог успел отдать распоряжение по поводу обеда, Эбигейл с озабоченным видом уведомила его, что звонил доктор Уилсон и просил незамедлительно приехать. В последней фразе ее голос дрогнул, появились волнующие вибрации, дыхание стало учащенным:

- Леди Маргрэт уже второй день ничего не ест, говорит, что у нее отвращение к еде, а ведь она и без того что ни день все больше слабеет – она в конце концов либо образумится, либо повредит себе ( последовал вздох) … эти проклятые сквозняки. Марта сварила суп из самой откормленной курицы, который я, не боясь прибавить себе лишнюю заботу, самолично повезла в Норберт хилл; все бы на том и кончилось. Но… леди Маргрэт есть отказалась по причине чрезвычайной слабости, она была бледна больше чем когда-либо; видя, что дело принимает плохой оборот, я сочла своим долгом позвать доктора. Он сейчас с ней и ждет вас.

-Я что ему нужен? Он же доктор, никудышный, конечно, но он на то и поставлен, чтобы лечить.

-Вы же знаете, что все эти клизмы и лекарства ей опротивели, она не хочет слушать Уилсона, но стоит вам сказать два слова…. Единственно, что могло бы воздействовать на леди Маргрэт, - это ваше внушение. Вам она обязательно подчинится.

-Да что вы? Я все же не уверен, что смогу образумить ее.

-Только бы заставить ее съесть одну ложку супа, а там можно быть уверенным, что у нее появится аппетит. Вы же положительно знаете, как бывает в таких случаях: всякие упрямства возникают из-за пустяка – все это легкомыслие, женские глупости!

-Я лучше позвоню Уилсону. Он ей поможет, ведь для этого он там.

-Да ведь вы сами изволили сказать, что он никудышный, я бы послала его в какое-нибудь место подальше. Что за необходимость была епископу пристроить его. Пусть он мирно настроенный человек, старается соблюдать свое достоинство, но доктор он еще тот! Как-то вечером Гризела ушибла ногу, так он наложил пластырь туда, где и раны нет. Вы же видите - толку от него мало.

-Послушайте, Эбигейл, может все же вам поехать вместо меня?

-Простите, сэр, что мне приходится это сказать, тем более в связи с этим обстоятельством, но вы как муж несете на себе особую обязанность.

-Вы необыкновенный тиран, Эбигейл. Конечно, вы действуете в интересах моей семьи, но даже когда вы заняты только собою, я не могу оставаться в стороне от вас. Вы служите под моим началом, но я, который сам привык распоряжаться другими, чувствую себя орудием в ваших руках. Жизнь я веду совершенно непонятную: приходится либо соглашаться, либо подчиняться.

Эбтгейл, вздохнула и сказала, как ни в чем не бывало с видом святой на горе возвещающей необычайную милость:

- Вам не надо подчиняться тому, кто готов признать себя ниже вас, но следует соглашаться с тем, кто стоит по вашу левую руку.

-Эбигейл, вы вокруг меня, имеете способность разрастаться, разветвляться, расширяться. Мне кажется, что ни имя мое, ни родство не могут защитить меня от вас. Я не хочу ехать в Норберт, у меня есть дело.

-И даже не выходя за пределы собственных дел, вы можете навестить леди Маргрэт. И прибывая в отсутствии, вы не заставите своего гостя скучать. Я позову Амброза, полагаю, его общество придется ему по душе, - не без насмешки сказала Эби, поднимая глаза на меня, потом отвела взгляд в сторону и прибавила. - Кажется, он уже поладили с ним?

Как бы ни старалась она задеть меня этой фразой, мне стало смешно, Чарльзу тоже. Он толкнул меня локтем и сказал:

-Прошу вас Эбигейл, обращайтесь с Обри, как с самым важным гостем и не вынуждайте его вам подчиняться. Все, что делается для него, должно делаться с его согласия. Ваша жажда повелевать не должна на него распространяться.

-Поверьте, это побуждение для меня лишь средство, а не цель. Пойду, скажу Оливеру, чтобы приготовил машину. Хотя вы не дали прямого согласия, как-никак, самая неопределенность заставляет думать, что ехать все равно придется.

-Найти какой-нибудь предлог, чтобы не ехать, не трудно, но ты слышал Эби?- с досадой сказал герцог. – В ее взгляде было: «Делайте, как вам говорят».

-Ты женат? – спросил я, когда она убралась.

-На свое несчастье женился, - ответил Чарльз и, взяв меня под руку, повел за собой. На второй ступени лестницы он приостановился, опустил руку на мое плечо и пояснил. - Давая понять тебе, что бремя брака, невыносимо, я должен пояснить, что женился на богатой женщине. Не будем больше говорить об этом. – После этих слов он стал подниматься, но уже через три ступени остановился опять и к тому, что сказал, добавил. - Легко можешь себе представить, как мы живем, - и, обращаясь ко мне с видом человека, пустившегося в свои обычные рассуждения, он продолжил: - Мы часто ругаемся, не видя другого выхода, решили жить раздельно: она там, я здесь.- С этими словами он стал шагать по лестнице, я тронулся за ним. Поднялись наверх. Тут я взглянул в лицо герцога, и увидел на нем столько веселого нетерпения, что сразу решил, что мы пришли сюда, чтобы остаться с глазу на глаз. - У нее с Эби один и тот же размер и вкус одинаковый, они сошлись даже во взглядах, на обеих, а они нудные, ворчливые, холодные куклы, лежит какое-то добровольное отлучение. Эби льстит, что моя жена допускает ее в свое общество, поэтому расхваливает ее как может. Между этими двумя фуриями возникла духовная близость особого рода, вдвоем, они составили хунту и теперь Эби в обращении и в разговорах следует манере своей наперсницы – она обвиняет меня решительно во всем. Меня, как ты видишь, притесняют с двух сторон. До чего дошел! Спасения нет, придется все же навестить Маргрэт – это способ угодить и той и другой стороне.

-Я не мог не заметить, что Эби не выносит Амброза?

-Он всеми силами старается подорвать к ней доверие, чтобы распоряжаться самому.

-Она покровительствует кухарке.

-Ты наблюдательный и, как видно, уже успел заметить, кто да что. Отношения в замке напоминают два встречных течения: одних Эбигейл сделала своими врагами, а других заставила искать с ней дружбы. Я ей зла не хочу, но иногда она меня бесит, как например, сейчас. Было у меня в мыслях бросить ее в колодец.

На этом мы расстались. Оставшись один, я пошел к себе и, не зная, чем себя занять, бродил по комнате то и дело задерживаясь у окна. Не имея никаких видов относительно того, что делать, вышел из спальни, так как ничто вроде бы не удерживало меня здесь. Спустился вниз. Прислуга в это время выполняла свою повседневную работу: в гостиной Огастин, тот самый рыжий парень, что сидел за столом рядом, полировал шерстяной тряпкой паркет и между делом флиртовал с Джейн – она сметала пыль со старинных картин, фыркала, посмеивалась и не раз устремляла тоскливый взгляд в окно. Была хорошая погода, светило солнце, и прохладные тени манили в парк. Тут из соседней комнаты выходившей дверями в гостиную послышался голос Эбигейл. Забавно, что Огастин и Джейн работали вполсилы, мало заботясь о том, чтобы выполнить свою работу наилучшим образом, но стоило им услышать возглас ненавистной экономки, как они сразу же утроили силы и теперь каждый погрузился в исполнение с таким волнующим педантизмом и с таким показным рвением, что я, при этом присутствуя, не мог не улыбнуться. Полагаю, что мне следует снабдить эту сцену пояснением, которое облегчило бы читателю понимание происходящего. Дело в том, что Эбигейл воспринимала свободу не иначе как беспорядок, отчего она неустанно следила за тем, чтобы никто из прислуги не чувствовал себя достаточно свободным и даже думать не думал, что можно держаться независимым от нее, а поскольку все они либо смерились с ее деспотичным режимом, либо только делали вид создавалось впечатление, что настоящего возмущения необходимого для мятежа ждать просто не от кого. Стоит однако сказать, что эти подневольные люди и впрямь вынуждены терпеть тиранию Эбигейл, им приходилось подчиняться, чтобы не лишиться места. Следовательно, было бы несправедливо ставить им покорность в упрек. Было сомнительным удовольствием встретить Эбигейл, невзирая даже на то, что с самого начала мое положение обеспечивало мне неприкосновенность. Тем не менее, простое нежелание лицезреть ее заставило меня покинуть гостиную. Я уходил с почти сложившимся мнением о том, что Эбигейл злобная, своенравная старая дева. К тому же я воспользовался подходящим моментом, чтобы уйти незаметно. С первого этажа на второй вела широкая, отделанная дубом лестница, ступени устилала пурпурная ковровая дорожка. В замке имелись еще две лестницы, но они не шли с этой ни в какое сравнение: были узкими, донельзя простыми и нуждались в ремонте. Замечу, что и потолки в нижних помещениях были гораздо выше, чем на других этажах. По пути я подумал о фрустрации инфантильного Амброза, старающегося всем угодить: он любил разглагольствовать, но обычно его рассуждения никуда не вели. Это был упитанный мужчина с заметно выступающим животом и тяжелыми ногами, но не диспропорция сложения, а жесткость нижней части тела указывала на недостаток гибкости в коленях. Затем, подумал, что из-за своей строптивости он не раз попадал в неловкие и затруднительные положения, отдельно промелькнула мысль о несостоятельности его претензий. Дело в том, что я принял его дружелюбность, не учитывая враждебности к нему Эбигейл, и у меня вдруг появилось крайне неприятное ощущение. Быть может, я боялся скомпрометировать себя общением с ним. Итак, спасаясь бегством от Эбигейл, я переместился на второй этаж, прошел коридор и по лестнице, которую никак нельзя было назвать красивой, поднялся на третий. Здесь, вдали от домашней суеты было спокойно и тихо. Собираясь, было водвориться в свою спальню я на полпути вспомнил про Дина и двинулся в направлении его комнаты. Он ютился в самом конце коридора в крошечной комнате со скошенным к окну потолком. Я застал его за столом, он рисовал цветными карандашами. На столе ворох бумаг, карандаши, тарелка с имбирным печеньем и перевернутый стакан. Дин рисовал лошадь.

-Тебе нравятся лошади? – спросил я, разглядывая рисунок.

-Да. Раньше я работал на конюшне.

-Вот как. Тебе платили?

-Денег не давали. Расплачивались тем, что кормили.

-Ну, а книги читаешь? - Дин кивнул, я продолжил расспросы: - Какую читаешь сейчас?

-Там про одного жадного старика, к нему племянник приехал, а он не хотел впускать его в дом…

-Название помнишь? Или кто автор?

Дин поджал губы, задумался, вздохнул и покачал головой в знак отрицания.

-Дам десять долларов, если вспомнишь.

-Правда, дашь?

-С легким сердцем.

Воодушевленный моим предложением Дин на полминуты погрузился в воспоминания, затем его лицо просветлело, и он воскликнул:

-Стиветсон! Хочешь я дам тебе почитать эту книгу?

-Я бы хотел услышать его историю от тебя самого.

- Теперь у меня шестнадцать фунтов и десять долларов. Мне нужны деньги. Скоро у меня их будет больше – я пустил в оборот те шестнадцать фунтов. Чарльз собирается уехать в Америку вместе со мной. Я уже начал приготовления к путешествию. А где он?

- Поехал к своей жене, бывшей. Ты ее видел?

-Конечно, я даже подглядывал за ней, - ответил этот незрелый плод интроекции.

Представляя его не иначе, я подумал, что в жизни этого мальчика нет событий, которые связывали бы его с внешним миром, но есть собственный код поведения и половые чувства. Ведь нельзя, с уверенностью утверждать, что у мальчика его возраста они отсутствуют. Еще я подумал, что он… да мало ли что еще можно подумать!

-И что увидел? – спросил я, не без мысли о том, как замечательно находится на какой-то начальной стадии исследования, когда даже неприятная женщина становится объектом восприятия. Конечно, его любопытство есть производное от телесных ощущений, оно не обязательно должно быть произвольным, он просто наблюдает окружающий мир, не заботясь о том, какие вещи обогащают его сознание, а какие – нет.

-Ну, видел, как она чулки одевала. Мне она тоже не нравится. Вот кого я ненавижу, так это Эбигейл. Я всегда с ней ссорюсь. Она платит за это грубостями и оскорблениями. Иногда, таскает меня за уши, но чаще, не сумев ухватиться за ухо, дает подзатыльники. Огастин говорит, что он стал недоразвитым из-за того, что его отец в детстве все время бил по голове. Так и я, чувствуя затылком ее удары, стану дураком на всю жизнь. Я боюсь, что выйдет так, как бывает, когда бьют по голове….

Я хотел было продолжить расспросы про Эбигейл, как вдруг мой взгляд упал на опрокинутый стакан. Внутри него была заключена муха. Насекомое в этот момент взобралось на внутреннюю стенку, пошевелило крыльями и стало спускаться.

-Зачем ты держишь там муху?

-Хочу узнать, сколько времени она протянет без воды и пищи.

-Давно она под стаканом?

-Уже два дня, - был ответ.

-Тебя это развлекает?

-А что?

-А то, что ты показываешь свою бессмысленную жестокость, мучая насекомое. Ты ведь не такой. Ты хороший, добрый мальчик. Неужели ты не хочешь вернуть ей свободу?

-Зачем?

-А зачем мучить ее?

Дин пожал плечами и простодушно возразил:

-Но это всего лишь муха.

-По-твоему, если ты не слышишь ее умоляющие крики, не видишь, что она дрожит, это значит, что она не страдает вовсе? Подумай еще вот о чем: может быть, эта несчастная муха тоскует по дому, по своему семейству, может у нее семь детей. Или десять. Хотя, какая разница сколько их. Много или всего один. Если ты допустишь, чтобы она умерла, все равно от чего, ты станешь убийцей мухи. Неужели ты не чувствуешь ответственность за ее судьбу и откажешься выполнить свой долг по отношению к ней?

С последними словами я увидел, что выражение лица изменилось у Дина, он все же признал не только свою жестокость, но и справедливость моих замечаний. Мои слова вызвали у него самые положительные чувства, среди которых была и жалость к пленнице, и он, ободренный пониманием проблемы, которую предстояло разрешить, не раздумывая, поднял стакан. После двух дней внутренней изолированности, следствием, которой было отсутствие контакта с жизнью, муха была в состоянии шока, она даже не заметила этого и несмотря ни на что, оставалась на месте. Видимо она не сразу почувствовала себя свободной или растерялась, если это можно сказать в отношении бесчувственного существа. Неважно, что было тому причиной – замешательство или отупение, - но муха была скована неподвижностью. Тогда вооружившись карандашом, я слегка подтолкнул ее, она зашевелилась и поползла по столу. Мы обменялись с Дином взглядом, он улыбался. Между тем муха добралась до края, замерла, затем повернула назад и словно была слепа, натолкнулась на желтый карандаш. Вползла на него, спустилась на край бумажного листа и стала ползти по его измятой поверхности, словно карабкалась в гору, но сил не хватило и насекомое упало на спину. Когда Дин, а ему доставляло удовольствие наблюдать за ней, помог ей, используя заостренный конец карандаша, принять естественное положение, она ничего не предприняла, осталась на месте. Должно быть от волнения, пережитого в первую минуту своего неожиданного спасения, она совсем обессилила. Почти в полуобморочном состоянии я отнес муху на ладони к приоткрытому окну. Колебания воздуха возымели свое действие - они сообщали мухе жизненность и силу - у нее стали прорываться первые самопроизвольные движения – она подняла и опустила крылья. То была первая попытка привести в движение все части тела. Я перенес ее в горшок с цветущей геранью, с листа она вяло переползла на занавеску. Пришел конец ее мучениям, и свободу свою, которую она ощущала сполна лишь на потолке, муха воспринимала не иначе, как наваждение и сон, от которого она, следует думать, не могла отделить последние два дня, ставшие для нее вынужденной пыткой. Дин был доволен исходом дела, но его больше волновал выигрыш.

-Когда я получу десять долларов?- спросил он.

-Прямо сейчас. Следуй за мной, - сказал я, направляясь к выходу.

По пути в спальню, я спросил у него:

-Те шестнадцать фунтов, ты сказал, что пустил их в оборот. Что это значит?

-Дал деньги Огастину под пять процентов.

В спальне, куда мы пришли, я достал бумажник из верхнего ящика комода и вручил десять полновесных долларов Дину. Счастливый, он поцеловал банкноту и воскликнул:

-Мои первые доллары! У меня их будет много в Америке. Я хочу быть богатым. Ой, смотри, апельсины!

Я обернулся и увидел на столе тарелку с апельсинами. Пока я собирался с мыслями, Дин взял два апельсина и, не сходя с места, один бросил мне. Стараясь поймать фрукт, я отвел правую руку в сторону и локтем толкнул стоявшую на краю комода фарфоровую вазу расписанную кобальтом. Поскольку я не мог одновременно ловить апельсин и вазу, она упала и разбилась на небольшое количество осколков. Придя в себя от испуга, я переглянулся с Дином.

-Что будем делать? – не своим голосом спросил он.

-Давай соберем осколки и избавимся от них, то есть выбросим, - предложил я.

-И никому не скажем, - согласился Дин, он опустился на колени и принялся собирать в руку осколки. Я присоединился к нему и, поднимая с пола осколок, сказал:

- Кому есть дело до этой вазы?

Собрав в салфетку то, что было вазой, я из спальни пошел в сторону башни, в конце коридора имелся боковой проход, который вел на заброшенную террасу, примыкавшую с западной стороны к башне. Было неожиданностью увидеть там Амброза. Он стоял спиной ко мне в углу и пил виски. Смущенный моим появлением, он поспешил спрятать бутылку в карман.

-Вышли на прогулку, что ли? – спросил он с видом блаженным.

Не видя, что он пьет виски, я бы подумал, что он курит опиум. Добродушное лицо этого пожилого человека было красным. Будучи образцом бодрой, строптивой натуры, склонной к обжорству, он обожал женское общество и виски.

-Что-то вроде этого, - протянул я, пряча в свою очередь за спину завернутые в тряпку фрагменты вазы.- Я заблудился. Шел с мыслью погулять в саду и оказался здесь.

-Ну, эта часть замка полуразрушена, гулять опасно, особенно внизу – как бы кирпич или черепица не обрушилась на голову. Отсюда в сад не попасть, да и поздно уже для прогулки, но если вы держитесь правила гулять перед сном, если именно этого и желаете, то с чувством долга перед самим собой идите в тот конец коридора, - настойчиво и убедительно говорил дворецкий – поверните направо и таким манером окажетесь на южной галерее. Но и там будьте осторожны. Этим летом с потолка упал кусок штукатурки прямо перед моим носом.

-Твой совет наводит на мысль, что ты принял мое желание погулять за твердое решение, - ответил я, озабоченный тем, что мне делать с осколками вазы. – Но мне достаточно будет подышать свежим воздухом.

Амброз с самого начала заметил, что я держу руку за спиной. Ему не терпелось допить виски, но я мешал ему. Впрочем, как и он мне. Я рассчитывал, что он оставит меня, но Амброз не торопился с этим, простодушно полагая, что я уйду первым. В то время как я раздумывал, нельзя ли воспользоваться моментом, когда дворецкий не будет на меня смотреть, чтобы незаметно выбросить осколки вазы, меня вывели из задумчивости его слова:

- А вот я ленюсь гулять перед сном, пожалуй, и права Эби, лентяй, раз я для себя не стараюсь. Впрочем, суета и заботы для молодых, старым людям, уж это я могу вам сказать, нужно блаженство сытой и спокойной жизни. Но без излишеств, сами понимаете, каких. Знаете, м-р Маршал, своим появлением вы произвели самое приятное впечатление в замке: вы красивый, обходительный юноша и среди всех гостей, за исключением моего племянника, не было никого равного вам – дай-то бог, чтобы вы хорошо провели время. Приехали из самой лучшей страны в мире. Ах, Америка! Глядя на вас, такого милого и умного, я вижу ее славу.

- Спасибо, здесь мне оказывают столько внимания, все, кто как. Даже Эбигейл старается мне угодить!

-Это формальность, - заверил дворецкий. – Все ей безразличны, кроме разве самой леди Гулд.

-Кстати, ты не знаешь ли старика, что живет возле пруда? – спросил я под любопытным взглядом дворецкого, который, видимо, досадовал на то, что я не спешу уйти.

-Хэзлита что ли? Кто его не знает. Старый, верный слуга семейства Гулдов. Тихий человек. Живет вместе с сыном в доме привратника. Сын его на редкость скверный человек. Просто ничтожество. Сообщаю вам это без всяких подробностей. Вы спросили, я, как полагается, ответил. Только и всего то.

Говоря это, Амброз переступил с ноги на ногу и выпрямился. Его начало беспокоить не только мое присутствие, но и его собственное положение. Изнемогая от желания сделать глоток другой виски и в то же время тяготясь мною, он почесал нос и вперил в меня пронизывающий взор, который один побуждал меня убраться. Внутренний позыв к действию был сильным. Со своей стороны я старался быть непринужденным, чтобы нельзя было подумать, что я сердит и в то же время немного раздражен выпавшим мне на долю делом – как мало в нем радости.

Вдруг я повернулся к дворецкому и спросил:

-Что ты здесь делаешь, Амброз?

- Я часто прихожу сюда в сумерках, - упавшим голосом сказал он, - так сказать, отдохнуть душой от дневных трудов. Внизу это оказывается невозможным, ибо постоянно слышу голос, мне неприятный. Здесь я имею утешение не видеть и не слышать ее. Угодно ли вам знать, кто она?

-Эта женщина весь день не имеет ни минуты покоя.

-Ведьма она этакая! – вырвалось у дворецкого. – Никто не знает, что я претерпел от нее.

-Мне нужен твой совет, Амброз.

-Почту за честь дать его вам, - повысив голос, возвестил дворецкий. При этом он ругал меня последними словами за то, что я не тороплюсь оставить его. Негодование до некоторой степени включало в себя неуемность, которую можно устранить путем употребления виски. Тут Амброз посмотрел в темноту и шумно вздохнул, мечтательно опустил глаза и сказал как бы в сторону: « Как хорошо сейчас лежать в теплой постели». Это он сказал, дабы склонить меня все же признать справедливость его замечания и принять необходимость лечь в постель как части отдыха, как он выразился « от дневных трудов».

-Давай сговоримся на том, что разговор останется между нами.

Услышав это, Амброз поднял брови.

- Господь знает, что я претерпел от нее, - проворчал он, обманутый в своем ожидании. - Лично я ее ни во что не ставлю. Примите это к сведению. Между прочим, вы не находите, что она ведет себя с вами недружелюбно?

-Это- то меня и беспокоит. Вот только почему, не понятно.

-Да будет вам известно, у нее вздорный нрав.

-Что мешает ей быть чуть добрее ко мне?

-Вряд ли этот кусок льда оттает от одних ваших красивых глаз. Надежды мало, но попытаться можно.

-Вот и дай мне подходящий совет.

Амброз бросил на меня опять недобрый взгляд и призадумался. Перебирая в уме всякие соображения, он сделал глупое лицо: сжав губы он выпятил нижнюю и собрал на лбу морщины.

-Совет, стало быть, такой: не пытайтесь умаслить Эбигейл, когда ее мучают приступы ревматизма.

Возможно, он был прав, хотя я сам не знал, насколько. Но в словах не было полной ясности, и я спросил снова:

-Как ты считаешь, подарок уместен? У меня есть американский шоколад.

-Ну, это что-нибудь да значит. Шоколад, говорите. Я тоже его люблю, а американский особенно.

-Что ты сам о ней думаешь?

- Я не переношу Эбигейл даже в мыслях. Она довольно-таки злобная женщина. Все тут вынуждены считаться с ней. Все, кроме меня. Что мне до нее! Конечно, она занимает высокое положение как-никак домоправительница. Важная персона, после меня, разумеется. Значит, вознамерились обольстить ее холодное сердце? Вот только сердца у нее нет. Уверяю вас. А посему, на ее приязнь вам не следует рассчитывать. Ну, да черт с нею!

Говоря это, Амброз попятился к выходу, я кивнул и отвел глаза в сторону, чтобы он мог пройти мимо меня с бутылкой. Едва он исчез, я посмотрел вниз и, увидев кучу мусора в траве, избавился от осколков вазы. При этом я успел заметить, что на той куче и вокруг нее, поблескивая поверхностями, лежали пустые бутылки. Возвращаясь назад я увидел идущего мне навстречу Дина. Он был явно чем-то встревожен. И вот почему. Войдя в спальню, я обнаружил возле камина, где тлели угли, Эбигейл. Она сопровождала Огастина, который принес дрова. Неожиданно я осознал, насколько опрометчив был мой поступок. Эбигейл стояла согнувшись и, упираясь левой рукой в колено, правой держала полено, собираясь положить его в огонь. Она смерила меня через плечо равнодушным взглядом, добавила в камин еще два полена, после чего выпрямилась, отряхнула передник, обвела взглядом комнату и, увидев на комоде смятую салфетку, на которой стояла ваза, поправила ее края. Я испугался, что она заметила исчезновение вазы. Так оно и вышло.

-Скажите, а где ваза-тюльпан, что стояла здесь?

Я медлил с ответом, Дин стоял на пороге и знаками умолял меня молчать.

Я пожал плечами и с видом, что мне нет ни какого дела до вазы, бросил:

-Наверное, Гризелла переставила ее в другое место. Она приходила утром поменять полотенца.

-Вот как, - проговорила Эбигейл, глядя на меня в упор. – Спрошу у нее. Не понятно, зачем.

-Я разбил ту вазу, - чуть слышно прошептал я, понимая, что схитрить или уклониться от признания уже невозможно.

-Что! – изумилась она. – Как, когда? Вот беда-то какая! Ей богу, вы сущее наказание. Можно ее склеить? Дайте мне осколки. Я попрошу Амброза за это взяться.

-Видите ли, я выбросил их, - еще тише сказал я, мягким извиняющимся тоном.

-Что сделали?- ахнула Эбигейл.

-Выбросил осколки, - громче сказал я, избегая на нее смотреть.

- Не может быть! Боже правый! – простонала Эбигейл. – Скажите на милость, зачем?

Оставив без ответа ее вопрос, я беспомощно развел руки и шумно вздохнул.

-Какое безобразие! Разбили прелестную голландскую фарфоровую вазу. Да вы знаете, что она досталась в наследство леди Мортимер от лорда Гиббсона! И та перед смертью завещала вазу и льняные скатерти леди Гулд. Скажу больше, что ее светлость пообещала подарить ее мне на….

Закончит фразу Эбигейл не смогла. Открыв рот, чтобы глотнуть воздуха, она обернулась и увидела позади себя Дина.

-Что ты развесил свои ослиные уши! Ступай к Огастину. Лентяй и бездельник! Только спать да есть можешь! - гневно восклицала она. Перевела взгляд на меня и, продолжая метать гром и молнии, сказала. – Пусть Огастин хоть раз отколотит его палкой, а что касается вас, мистер как вас там, то ваша выходка просто возмутительна – равносильна обману!

-Что вы беснуетесь, - выпалил я. – Из-за какой то вазы столько шума!

-Это была старинная ваза большой ценности.

-Мне не с чем сравнить,- немного осмелев, бросил я в насмешку. Просто мне стало противно оправдываться перед ней.

-Это уже вовсе невыносимо! Ни слова больше.

Но я и так молчал, и уныние, меня охватившее, было в напряженном противоречии с ее гневом.

- Я шла сюда с почти сложившимся мнением о том, что вы честный, достойный уважения молодой человек. Выходит, ошиблась. Разбили вазу и пытались это скрыть. Столь бесчестный поступок может исходить лишь от безрассудного, опутанного сетями греха, никчемного человека и как таковой, вы внушаете скорее презрение, чем сочувствие.

Гнев ее по поводу злополучной вазы я находил не оправданным, а ее злые слова укрепили мою зарождавшуюся неприязнь к этой бездушной женщине. Мне хотелось схватить ее за горло и….

-Не сочтите за дерзость, - воодушевленно сказал я в последнем приступе раздражения, - но я принимаю ваше оскорбление за комплемент и постараюсь его заслужить.

-Вот как, - сквозь зубы произнесла Эбигейл, - Тогда низко кланяюсь. И с этим вышла.

Глава 3

Надо ли говорить, что случившееся оставило горький след в моей душе. Еще свежие впечатления последних двух дней не только потеряли прелесть новизны, но власть надо мной. Атмосфера в замке больше не казалась мне какой-то волшебной, я вспоминал некоторые подробности своей беспокойной жизни в Америке с ее высоким уровнем организации Эго и тенденцией к улучшению с чувством, что их развитие имеет здесь свое естественное продолжение, но с одной заметной особенностью – мне приходилось преодолевать отрицательную реакцию в случае с Эбигейл. Разумеется, с Чарльзом все было не так. Пока ничто не указывало путь к пониманию сути этой реакции. Все в замке было проникнуто духом этой маленькой женщины. Чарльз, как то сказал, что злобный характер старых дев, прежде всего, объясняется тем, что они не имеют половое удовлетворение. Стало быть, отсутствие в интимной жизни такого важного детерминанта изменяет их вид на унылый, а властность и нетерпимость, вообще как вызов являются проявлением мазохистского характера, что следует рассматривать просто как сексуальное отклонение. Но это уже мое заключение. Словом, в таком расположении духа я бесцельно провел вечер и лег спать. Долго мое воображение было занято измышлением какого-нибудь способа досадить Эбигейл, меня сжигало мучительное желание сделать что-то, на зло этой ведьме, но ничего определенного не пришло в голову. Обуреваемый такими мыслями я уснул. Утром, мне было стыдно настолько, что я не осмелился пойти к завтраку, мне не хотелось видеть Эбигейл, которой я бросил вызов, не имея поддержки Чарльза хотя бы только в виде физического присутствия. Таким образом, я остался голодным. Что может быть хуже голода? Оказывается – стыд. Если бы я не разбил вазу, со мной не случилось бы того, что случилось. Я просидел в своей комнате до девяти часов, после этого времени на протяжении последовавших двух часов я не переставал удивляться тому, почему никто не ищет меня. « Ничего не хочу знать о нем» - скажет Эбигейл, оставляя меня даже без самого необходимого. Но где Амброз, Дин, Чарльз, которого я считал за своего друга? Неужели не видя меня, они перестали обо мне думать? О каждом я подумал в отдельности и даже вообразил, что вот-вот один из них, а то и все вместе покажутся в дверях моей спальни. Никто не пришел. Уже я не знал, что думать. Почему исчезновение мое не вызвало беспокойство и любопытство у домашних? Я не мог спокойно с этим примириться. Странно, что никто не задал себе вопрос хотя бы из одной только вежливости: « почему не видно больше молодого гостя и куда он вообще девался»? Дело дошло до того, что ближе к полудню чувство голода было таким сильным, что я стал жевать лист какого-то растения, росшего в горшке на окне. Вкус был горький и на беду мою лишь разжег аппетит. Небо было наполовину затянуто тучами. С такой картиной перед глазами я томился своим одиночеством и, испытывая голод, думал об этом, как о не проходящем несчастье. Да еще в чужом доме! Подумал о Боге. Неужели Он в милосердии своем откажет мне в такой милости, а какой – вы сами знаете. Я еще не решил, что мне делать, но оставаться в спальне больше не мог. Но вдруг скрип дверных петель оторвал меня от размышлений, я обернулся и увидел….. Господь не оставил меня и послал Дина. В беде и в радости он был душою со мной, быть может даже больше, чем он сам понимал. Раздобыв каким-то образом, кусок сыра и ломоть пирога с рыбой он принес еду мне. Вопли порывистой радости заглушили его слова. Пока я ел, Дин сообщил мне, что на завтрак была яичница с ветчиной, и что ему доставило удовольствие съесть мою порцию. « Как Эбигейл отнеслась к тому, что я не пришел завтракать»? – спросил я.

- Она сказала, подождем три минуты, а когда время прошло, Амброз сказал всем, что надо разузнать про тебя и посмотрел на меня. « А без него что же мы, несчастные, есть не будем»? – возмутилась Эби. Все сразу набросились на еду, одна только Гризелла не очень-то торопилась есть. Она сказала: « Только вот боюсь, не случилось ли какой беды с ним?»

-Кто тебе дал пирог?- спросил я, выбирая из тарелки крошки. При этом думая о Гризелле – мне захотелось как-то порадовать добрую женщину.

-Я его взял для тебя, - ответил Дин, не сводя с меня довольных глаз.

-Где взял? – с легким недоумением спросил я, взявшись за сыр.

-В кладовке, - был ответ.- Ну, стащил еду, что тут такого?

-Вот как, - вздохнул я, полагая, что мне следует отказаться от сыра. Я чувствовал некоторое смущение, мешающее мне продолжать есть. - Ты должен был сказать мне это раньше.

Дин фыркнул и сел на мою кровать.

-Я давно таскаю оттуда всякую еду, - сообщил он. – Раньше мне приходилось залезать через окно, оно было такое узкое, что мои плечи были шире, чем окно. Поэтому я ложился на землю и пролезал ногами вперед. Но Эбигейл заметила пропажи и за окном установили наблюдение. Сначала следила старуха Питуокер. Эта старуха, как курица, где сядет там и спит. Я мог бы провести мимо слона, так она крепко спала. После нее за окном наблюдал Твемлоу. Ничем он ее лучше не был. Он совсем или почти тупой, недоразвитый какой-то, не умеет писать свое имя и сосчитать монеты. Так что он не мог мне помешать таскать колбасу, консервы, джем и все остальное. Я всегда находил способ обмануть его. Ему очень нравилась Джейн. Весь день он только и делал, что мечтал и вздыхал. Я прихожу и говорю, что Джейн сейчас гуляет в яблоневом саду. «Иди и скажи все сразу Джейн» – говорю. А он – «не могу уйти, я должен охранять добро. Эбигейл может не понравится то, что я уйду». А я ему – «я постою на твоем посту». «Знаешь,- продолжаю врать с честными глазами,- вчера на кухне Марта всячески расхваливала ей тебя». Он на это – «Она не любит меня». «О, если бы ты слышал, что ответила Джейн». – «Что? Что ответила» – встрепенулся Твемлоу. «И ты еще спрашиваешь? Она сказала: «Я люблю его за то, что он страдает». Сам слышал ее слова. Это я сказал с улыбкой, успел подумать, что он осел, но виду не подал, что мне хочется смеяться. « Я боюсь того, что собираюсь сделать» - сокрушается Твемлоу. – « Но раз дело мое такое запутанное, все-таки мне нужно пойти и сказать Джейн, что у меня есть для нее важная новость. Конечно, пойду и скажу: я теперь могу стать мужем твоим». Ты можешь себе представить с каким нетерпением он бежал в сад. Два раза я даже угощал кое-чем Твемлоу. Так вот, этот дурень ел цыпленка и не подозревал, что я спер его за тем окном, которое он охраняет. После него назначили надежного человека - Огастина. Но мне было уже все равно. К тому времени я раздобыл запасной ключ от кладовой и входил туда через дверь. Почему ты больше не ешь? Что с тобой? Ты обиделся на меня?

-Ну что ты! – возразил я. Секунду-другую, я сидел словно зачарованный, а затем сказал - Можно ли осудить тебя, виновного в кражах продуктов и вранье, но чистого душой!

В это время снаружи донесся знакомый нарастающий шум, заметно потемнело, и вдруг с карниза крыши над моим окном сплошным потоком полилась вода. Дождь был неожиданным и стремительным. Под напором ветра, который яростно обрушивался на деревья и сотрясал их, отяжелевшие от влаги ветви гнулись, а тускло поблескивающие листья то замирали, то начинали судорожно шелестеть на ветру. Я подошел к окну и вперил неподвижный взгляд в пустоту, Дин с постели тоже смотрел в окно. Что может быть хуже, чем дождь в воскресенье? Кто-то кашлянул, давая знать о себе: на пороге, привалившись плечом к дверному косяку и устремив тоскливый взор через всю комнату во двор, стоял дворецкий. Обычно он держался с большим достоинством, как и полагается, от дворецкого знатного герцога. Но сейчас, он застыл в задумчивой позе, и в нем не было ничего величественного. На лице, утратившем выражение показной важности, отражалась некая озабоченность, руки были согнуты в локтях и одна сверху другой лежали на животе.

-Доброе утро, м-р Маршалл! – провозгласил он, когда я обернулся и увидел его в дверях.

-Скорее уж мокрое, - возразил я и подошел к нему ближе.

-Так и есть, и вы, как будто не рады тому? Вот тебе на! А мне пришелся по душе дождь утром.

-Я собирался на прогулку. Не могу поверить, что тебе на самом деле нравится дождь.

-Не больше, чем виселица, - ответил Амброз, - но в детстве впечатление было самое благоприятное и я – хотите, верьте, хотите нет – молился о дожде, чтобы он избавил меня от работы в поле. Так что дождь в Англии для изнывающего от подневольного труда мальчика всегда был спасением, особенно если приходился в удобное время. Однако в остальное время дождь сам по себе мешал, когда, например, предполагалась поездка в город на ярмарку или прогулка в лесу. Я был в свои лучшие годы озорным и непоседливым мальчиком, но по соображениям, вам понятным, об этом не буду распространяться, хотя до сих пор помню один злосчастный случай, несмотря на то, что понесенный ущерб был невелик.

-Ты прирожденный рассказчик, Амброз! Пожалуйста, заходи. Если ты никуда не торопишься, то может быть, расскажешь мне о том случае. В такую погоду особенно приятно вести задушевный разговор, не так ли?

-О, так, стало быть, и вы понимаете это? – подхватил дворецкий, он неуверенно вошел в спальню, кивнул Дину, затем обращаясь ко мне, но взглядом указывая на него, сказал – Вот заблудшая овца! – и охваченный каким-то приливом благоговейного томления, продолжил. – Я был в его нежном возрасте, когда на долю мою достался стыд и там бог весть какой страх, да мало ли еще что. Может раскаяние в своей вине. В этом дожде есть что-то напоминающее мне один вечер, когда я мальчишкой бежал по открытому полю.

-Вижу это долгий разговор, садись, пожалуйста – сказал я.

Но поймал в ответ взгляд задумчивый и серьезный.

- Как приятно сидеть у камина в кресле в жарко натопленной комнате и в неторопливой беседе с умным человеком, вроде вас, найти приятнейшее для себя отвлечение. Но, сдается мне, вы не в должном настроении?

-Что ты! Я рад тебе. Расскажи что-нибудь интересное и для моего отвлечения.

- Обойду, пожалуй, молчанием то, что было началом, - вполголоса произнес Амброз, поднимая на меня глаза уже после того, как принял удобную позу в кресле. После короткой паузы, он перевел взгляд на Дина, а от него - на меня. – Редко и только в определенное время отпускали меня на улицу.… Этот дождь весьма кстати. Ведь если бы не это, Эбигейл заставила бы меня с Огастином трясти ковры.

-Она что, может тебе приказывать?

-Кто сказал вам?- воскликнул дворецкий. – Ничего подобного!

-Никто, просто к слову пришлось.

- Помилуй, боже! Как так приказывать? И это вы говорите мне? Смею вас заверить, что я единственный, кто с ней не считается. Причем вам дается понять, что я ей не подчиняюсь.

- Да что ты! Однако я не мог не заметить, что с тобой она высокомерна.

-Вы же отлично знаете, у нее вообще такая малоприятная манера. Признаюсь, что мне не удается полностью исключить ее из участия в управлении замком, из-за того, что она пользуется покровительством леди Гулд. Прежний дворецкий пытался дискредитировать Эбигейл в глазах ее светлости и сразу же оконфузился. Помимо того, вам скажу, что сэр Чарльз счел себя вынужденным терпеть Эбигейл в своем доме.

Я кивнул, подумав про себя, что власть экономки в большей степени затрагивает его собственные интересы, нежели интересы герцога.

- Эх, да провались она совсем, эта ведьма, - махнул рукой возмущенный дворецкий.

-Мне не надо говорить кто она, а кто ты – сам вижу.

-Так-то! Друзья герцога вам скажут, что я самый влиятельный из его окружения, стало быть, через мое посредство, можете просить у него, что угодно, – с напускной важностью бросил дворецкий, приставил руку к боку и через плечо стал пристально смотреть на огонь в камине. Затем последовал тяжелый переходящий в стон вздох.

-Что с тобой, Амброз?- полюбопытствовал я.

-Слишком много съел, - ответил толстый, расплывшийся дворецкий и расстегнул пуговицу на брюках.- Вот была камбала жирная! Отбивные из телятины оказались лишними, но Марта, радея о моем довольстве, уговорила попробовать хотя бы одну, я, на беду свою, не удержался и сподобился съесть еще три. Одним словом, переел. Вообще то я не собирался есть до обеда, но какое-то время назад, преспокойно шел мимо кухни и в нос ударил соблазнительный запах, усиленный розмарином.

Не прошла и минута, изменив тон, он промолвил удивленным голосом – Так вы, значит, решили, что я у нее под каблуком. Вот это действительно новость! Ах, она пиявка болотная! - С этими словами он поднял сжатый кулак. – Я ее…, да я из нее всю дурь вышибу из головы. Ну, там посмотрите!

-Какую историю, ты хотел рассказать, - напомнил я.

-Да, я забыл, - спохватился Амброз. – Сразу скажу, что случай тот заурядный, вы и сами найдете его таковым, однако раз уж вы соблаговолили услышать историю, которую, собственно, и историей не назовешь, то извольте. Вот она. Я купался в пруду. Не с того начал. Мне было двенадцать лет. Ах, детство, полное неиссякаемой радости! Был летний день, как я уже сказал, перед тем, как не с того места начал, что купался в пруду. Со мной был товарищ по имени Борис, я свел с ним знакомство тем самым летом и как то сразу привязался к этому хромому, чрезвычайно болезненному, наивному мальчику, который верил всему, чтобы ему не сказали, но через год он уехал с отцом – в те счастливые времена в Дорварде его отец был единственным революционером, а еще через год в пансион м-сс Грубер пришло письмо, где сообщалось, что Борис умер в Литве. В этой богом забытой стране! Сырой климат его доконал. Неожиданно погода переменилась: я посмотрел на облака, рассеянные по небу, они из белых сделались темными, там и здесь стали сверкать молнии. Чуть ли не ежеминутно воздух сотрясался глухими раскатами грома, а те, как полагается, сопровождались ослепительными вспышками молний. Ясный день померк и в темноте, которая тревожила ожиданием беды, я поспешил домой. Хоть я был крещеный, схватил штаны и пустился бежать под сплошным дождем, напрямик через поле. Ведь не было никакой дороги вправо или влево. Путь был дальний, хотелось лишь одного – сократить его и я мчался во весь дух. Помню и по сей день, что на одном конце поля надрывно и пронзительно мычала испуганная корова. Еще бы! Такая гроза. Она широко открыла испуганные глаза, посмотрела на меня и испустила отчаянный вопль. Тем временем дождь усилился, вспышки молний чередовались со страшными ударами грома, от которых, так сказать, воздух дрожал и земля сотрясалась. Ко всему прочему стало холодно. Корова ревела, шарахалась в стороны, но никто не спешил ей на помощь. На бегу я оглядывался и видел, как она изо всех сил старалась вырываться, порываясь броситься за мной, но веревка держала ее привязанной к железному пруту, торчавшему из земли, как она открывала рот, чтобы испустить вопль, но громовые раскаты заглушали ее голос. Какой ужас она ощущала от сознания своего одиночества, было более чем очевидно. И вот я, со всех ног мчусь по полю, а над моей головой оглушительные удары грома с раскатами непрерывно следуют один за другим. Сам дьявол в небе. Страх дал мне силы бежать не зная усталости, а пока бежал, мне представлялись всякие ужасы – я бы сказал много ужасов разом нахлынули на меня. Не помню, где я упал и поранил ногу – я видел кровь, но не чувствовал боли. Наконец, показались крыши деревни, хотя еще издали я видел свет мерцающий в окнах. Так вот, те бледные огоньки, подбодрили меня и если вы, сэр, знаете цену простой радости, то поймете меня без дальнейших слов. А между тем, я все еще был на открытом пространстве, и мне было не по себе оттого, что с неба извергались не только дождь, молнии, но и гром, который не прекращался. Пруд тот, располагался на противоположном конце деревни, стало быть, я проник до нитки, когда достиг дома. А к тому времени все вокруг погрузилось в какую-то тьму египетскую. Мать увидела меня из окна, вышла на крыльцо, она была сильно встревожена, ибо мое отсутствие лишило ее привычного покоя и, полная тревожных мыслей, она то и дело подходила к окну. Оказавшись внутри, я не замедлил упасть на скамью, так как бег вымотал мои силы. Отдохнув, я сменил мокрую одежду на сухую и уселся подле очага, мать дала мне горячий чай с мятой и увесистый ломоть хлеба с маслом. Я сидел у огня, в котором потрескивали поленья, утирал капли влаги, стекавшие с мокрых волос на шею, шмыгал носом и при этом пил и ел с таким удовольствием, которое никакими словами не высказать. Как было не подумать о том, что тяжелее всего в те минуты приходилось бедной корове, не имеющей ни крыши, ни защиты. А ведь неистовый ужас послушного и безобидного животного был усугублен одиночеством! Отсюда вполне естественно, что она испугалась за свою жизнь в таких лишь до известной степени безнадежных условиях. Как она должно быть дрожала при каждом громе, при каждой молнии. Нельзя, однако, сказать, чтобы это не оставило в моей душе жалости. Я сто раз винил себя в том, что не отвязал корову, подумайте только, как мучительно хотелось ей домой, но мое бегство лишило ее всякой надежды на помощь. Все же нужно было освободить ее, но я так торопился сам спастись, что заставил бедное существо пережить много тревожных и отчаянных минут. В тот день я вышел из беды с разбитым коленом, тут подхожу к важному моменту своей истории – глядя на мать, которая накрывала стол к обеду, я понял и хорошо уяснил себе одну простую вещь, а именно, каким милым, безопасным и уютным был мой дом. Боже мой, как это прекрасно – быть дома. Теперь, по прошествии многих лет я уразумел, что был обманут видимостью беды, которая была всего лишь платой за предстоящую радость вернуться домой. Получается, что в начале великого блага может лежать зло. Вот видите, мы не знаем, что нас ждет. И разве не стоят наши труды и лишения последующего вознаграждения?

Надо ли говорить, какое впечатление произвело на меня все изложенное. Это была уже вторая и не менее интересная, чем первая история про корову, хотя не она сама, а суть заключает в себе всю историю. Минуту – другую мы оба пребывали в неподвижности и молчании: весь во власти чужого воспоминания я украдкой посмотрел на Амброза, теперь уже без снисхождения и подумал, какую ранимую, томимую печалью душу, таит в себе вялое и бесформенное тело. Но даже безобразная плоть, отяжелевшая и потасканная от старости и необратимых процессов в ней, имеет душу, которая мечется, трепещет, страдает, терпит и в обстоятельствах необычных способна излучать красоту, которая кажется решительно для нее невозможной. До этой минуты Амброз представлялся мне самодовольным демагогом и тупым обывателем, пребывающим в веселом состоянии духа, при этом он был простодушным настолько, часто ввязывался в невыгодное дело, доставлявшее ему большие волнения. И рассказ, и все в нем – говорило о неприкаянности. Этот дамский угодник был нелепо галантен и не раз, посмеиваясь над ним, я думал, что он похож на старого петуха с ощипанным хвостом. Хороший аппетит и стакан дешевого виски в течение дня поддерживали в нем бодрость духа. Он почти беспрерывно чернил Эбигейл за то, что она ущемляет его интересы, охотно давал ход любой сплетне о ней, - разобраться в их отношениях было очень и очень непросто. А между тем, он исполнял свои обязанности, не прилагая больших усилий, и не смотря на то, что он постоянно жаловался на то, что все не так, я видел, что жизнь он ведет достаточно удобную и комфортную в замке, похожем на дворец сатрапа. Еще скажу, что красивые обороты в его повествовании заставили меня проникнуться к нему уважением. Мы провели не один час за разговором и вместе пошли на обед. Все домашние сидели уже за столом. Я успел заметить, что Дин поменялся местом с Огастином и теперь сидел ближе ко мне. Что до Эбигейл, то эта злая фея Дорвардского замка, встретила меня пренебрежительным взглядом. Был мне рад только Дин, он светился лукавством и непринужденностью и если бы не присутствие экономки он провозгласил бы в мою честь громогласное «ура». Внимание всех привлек зеленый попугай, ни с того, ни с сего он стал повторять « а тебя», « а тебя»…. Следующая фраза была для всех такой же неожиданной, какой оказались для меня его многократно повторяемые слова. Насколько я мог понять из глухих, неясных звуков, попугай сказал: «Эх, милый человек». Все, кроме Эбигейл улыбались. Во время обеда она еще два раза посмотрела на меня, причем с таким презрением, что я даже напрягся, как если бы в меня сначала полетели камни, а вслед за ними отравленная стрела. На обед были поданы куриный суп, тушеная с томатами и перцем фасоль, копченый окорок, масло, сыр, кофе и булочки с мятной глазурью. Я заметил, что Дин покончив с едой, порывался уйти, он делал мне соответствующие знаки, двигался на стуле, не решаясь уйти первым, а когда я наклонился к нему, он пальцем показал на карман, в который засунул две булочки. Наконец, Эбигейл поднялась и, продолжая говорить с Гризеллой, направилась в соседнюю комнату. Я задержался в столовой, просто я дал ей время уйти из той комнаты, через которою мне предстояло пройти в парадную с тем, чтобы оттуда подняться к себе, где уже ждали меня Дин и Амброз – мы договорились после обеда сыграть в карты. Когда я стал подниматься по лестнице, на пути у меня возникла Эбигейл, я чуть было не остановился от неожиданности. Где-то на середине лестницы мы встретились лицом к лицу. Она стояла на две ступени выше меня и смотрела на меня сверху вниз, так что моя позиция была до крайности невыгодной.

-Можно вас попросить кое о чем, - спросила она не своим обычным голосом.

-Все что угодно, - поспешил я сказать, немного удивленный ее приветливостью, если вообще здесь уместно это слово. Неужели она перестала дуться на меня?

-Сегодня у слуг выходной. Каждый проводит время, как ему вздумается. Мы с Гризеллой поговорили, и я попросила ее собрать всех вечером в старой гостиной. Вас приглашаю прийти тоже. Случаются такие домашние собрания редко, не чаще двух раз в месяц. Будет чай и кексы. Марта, желая вам угодить, приготовила их по американскому рецепту. Почти все, исключая, разумеется, меня, интересуются вашей страной, которая, возможно, не самая худшая из всех, тем не менее, кое-кто даже мечтает уехать. По-моему, совершенно напрасно. Что тут говорить, если даже его светлость носится с этой мыслью. Так вот, пользуясь случаем, что у нас в гостях типичный представитель этой напыщенной нации, я прошу вас прийти и рассказать собравшимся что-нибудь интересное.

-С радостью, - отозвался я, чувствуя себя неловко под взглядом деспотичной экономки. Она была полна поистине несокрушимого достоинства в черном облегающем платье и в застиранных серо-голубых чулках. Мне не давал покоя вчерашний инцидент и, хотя я не боялся последствий, которые могли привести нас к дальнейшему отчуждению, я все же мучился виной и хотел получить прощение.

- Еще раз простите меня за вазу и за то, что.… Поймите, это вышло само собой.

-Вы совершили проступок, далеко превосходящий все, что я могла бы вообразить и представить себе, - сухо сказала Эбигейл. – По правде сказать, в жизни не видела бесстыдства, которое было бы больше вашего. Более сказать мне нечего.

С этими словами она продолжила свой путь, я посторонился, и едва Эбигейл оказалась за моей спиной, я, ободренный имевшим место разговором, устремился к себе в маленькую, уютную комнату, расположенную в самой глухой части замка. Последующие несколько часов мы провели с Дином за беседой. Со свойственной ему непосредственностью и склонностью к вранью, он развлекал меня разными историями. Я только удивлялся, что некоторые детали придавали оттенок правдоподобия им, пусть даже те истории были, так сказать, незрелыми плодами бедного воображения. Я сообщил ему, что вечером будет домашнее собрание и, несмотря на то, что я в опале, Эбигейл лично меня пригласила.

-Тебе лучше не ходить туда, - протянул Дин и, ожидая, что последует вопрос « почему», который я не замедлил выразить взглядом, он продолжил. – Там со всеми сидит Эбигейл, поэтому все идут неохотно. В прошлый раз, были сухари и вишневое варенье, а сама Эбигейл тихо сидела в углу и считала сколько кто съел сухарей.

-Я иду не затем, чтобы есть. Меня обязательно попросят что-нибудь рассказать об Америке.

Дин нашел этот довод бесспорным и пожал плечами. Тут я вспомнил о неприязни к нему экономки и спросил:

-А что у тебя с Эби? Она как будто ненавидит тебя.

-Я тоже ее ненавижу. Если бы не Чарльз она давно бы уже прогнала меня. Но Чарльз меня защищает. Оттого она и бесится. Называет меня дьявольским отродьем, бастардом. А! Я ее совсем не боюсь. Все что она может это – отвесить мне подзатыльник и пнуть ногой. Может, но боится, что я отомщу.

-А что, ты ей мстил?

-Много раз. На прошлой недели, она чуть не оторвала мне ухо за то, что я стащил колбасу. Знаешь, что она получила от меня?- соль и красный перец. Я их подсыпал в чай. Она только один глоток сделала. А чай был как огонь. Она остолбенела, выпучила глаза, а потом стала обмахиваться салфеткой, хватая ртом воздух, как рыба. Я мигом придал себе невинный вид и как ни в чем ни бывало, сижу и жую бутерброд. А когда услышал «кто это сделал», поднял глаза и посмотрел на Эби больше нее самой удивленный.

-Ты не признался?

-Мне что жить надоело? Все равно, она догадалась, поглядела на меня через стол и сказала сквозь зубы: « Я этого долго не забуду». Знаешь, ей еще повезло, что так легко отделалась. Пока у меня болело ухо, я принес со двора битое стекло и собирался насыпать ей в суп за ужином. Но передумал.

Тут как раз пришел Амброз и мы уселись за карты. Когда стемнело, нас позвали, и мы втроем переместились в дальнюю гостиную. Так называлась бывшая гостиная леди Гулд. Это была просторная комната, обставленная красивой резной мебелью, на стенах, затянутых бардовым шелком, висели портреты третьего и четвертого герцога Гулда. Первый был изображен с любимой кошкой на коленях. При жизни оба прославились: Седрик Гулд, дед Чарльза, был карточным игроком и двоеженцем, славу его упитанной кошке Тельме принесли ее размер и вес – она отличалась большой прожорливостью и питалась исключительно сливками и креветками, то и другое она поглощала в большом количестве. Не отказывалась и от речной форели и диких уток. Очень любила лосиную печенку и нежную вырезку косули. Эта ленива тварь предпочитала спать на соболиной накидке первой жены хозяина, лежавшей на полу возле камина, весь день проводила на подоконнике, так что последние годы наблюдала мир из окна, гостей не любила – от них много шума, из спальни выходила только для того, чтобы своим протяжным душераздирающим воплем позвать кого-нибудь из слуг, в прямую обязанность которых входило по первому требованию относить Тельму на подоконник. Причем не каждому отдавалась в руки, если появлялся тот, кто был ей не угоден, она, не терпя принуждение, начинала орать еще сильнее – на ее лице появлялось злобное выражение, ноздри раздувались, глаза становились стеклянными - и тогда в ее голосе пробивались возмущенные ноты. Вообще она была подвержена депрессии. Напрашивается мысль, что самыми сильными у нее ощущениями были одиночество и разочарованность, которую, должно быть, следует связать с чувством беспомощности. Можно пойти дальше и сказать, что у животных, как и у человека, с ростом веса снижается их жизненная активность. Вот почему лицо Тельмы, умершей от ожирения, всегда выражало страдание. Эту историю мне рассказал Амброз, с котором мы удобно устроились на диване, как раз напротив двойного портрета. Вместе с нами в комнате были Джейн с Адой, Гризелла, Дин и Огастин. На середине стола горели свечи, кругом стояли чашки на блюдцах, помимо них, большой керамический чайник, тарелки, кусковой сахар в круглой фарфоровой банке, и банка варенья, верх которой был закрыт куском льняной ткани, обвязанной вокруг бечевкой. Появились Марта с большим блюдом шоколадных кексов и ее поклонник м-р Акчим, живший по соседству. Он заявился в старомодном допотопном сюртуке, времен Диккенса. Надо отметить, что и внешностью своей он весьма гармонировал с эпохой великого писателя. Обращал на себя внимание его большой, пористый нос. Конечно, такой необычный нос постепенно обрел цвет, форму и длину, которая вполне годилась для памятника. Одних вид носа м-ра Акчима наводил на мысль о склонности его носителя к глубоким метафизическим выводам. Другие полагали, что владелец столь несуразного носа непременно является извращенцем, поскольку вид и длина его определенно мешают любовным отношениям. Следует сразу оговориться, что определять тип его характера мы не будем. Хотя бросались в глаза мягкие складки на его женоподобном теле, вежливые манеры и тихий, хорошо модулированный голос, без резонирующей силы и грубости, свойственных мужским голосам. Он выделялся из прочих своей нелепостью и манерой извиняться за малейшее беспокойство. Хотя м-р Акчим был душой женского общества, его интерес был направлен исключительно на одну из них – он постоянно смотрел на кухарку. Он робел открыто признаться в своих чувствах, томился любовным влечением, лелея мечту этой осенью осуществить любовное притязание. Отношения с Мартой набирали силу. Ему нравилось приходить на чаепитие в замок, здесь были не только увядшие, но по-своему привлекательные Гризелла и Марта,- Эбигейл он женщиной не числил, но и молодые, цветущие Джейн и Ада. Разглядывание женской груди, собственно, было его тайным занятием. Должно быть это как-то связано с мастурбированием, ибо м-р Акчим даже глядя на одетую женщину, испытывал сильное сексуальное возбуждение, так что после чая, когда все рассаживались на диванах, бывало, он куда-то исчезал. Возвращался он всегда с чувством вины и смущения. До меня он трижды приходил на чаепитие, не пропустил ни одного, душа его так и рвалась в Дорвардский замок на такие вечера, как этот, и к шести часам ноги сами несли его тело; этот маленький толстый человек, которого дома притесняли и унижали, мечтал жизнь вести совершенно независимую. Но он едва смел надеться, что после смерти отца станет самостоятельным, ведь неустранимой преградой этому началу была его властная сестра. Впрочем, это лишь мое предположение. Каким бальзамом для души были визиты в замок, он наслаждался удобствами, сытно ел, ему нравилось свободно разговаривать на людях, чувствовать их уважение, в котором ему, по неизвестной причине, отказывали дома – он жил со старыми родителями и младшей сестрой, невротической старой девой, которая доминировала в семье и испытывала к брату какую-то мазохистскую нежность. Учитывая, что она находилась в постоянном внутреннем конфликте, становится ясным, что ее озлобленность и раздражение значительно осложняли ему жизнь. Не составляет труда понять, что дома он мог часами сидеть, не говоря ни слова, дабы не взбесить сестру, а любой спор доводил бедную женщину чуть ли не до неистовства. Приходилось всегда соглашаться. Она внушала ему ужас и, скажу лучше - отвращение. Поэтому он решался на совместные прогулки или беседы от случая к случаю. Мистер Акчим (на первый взгляд ему можно было дать, пожалуй, не больше шестидесяти лет) был простодушен и, хотя он скрывал эти отношения, в доверительной беседе изливая душу, он невольно давал заметить, что его сестра играла роль домашнего тирана, так что признаваясь в том, что он не может с ней справиться, или устранить совсем, он признавался в собственной слабости, и, люди, которые ему сочувствовали, считали, что покорность, таким образом, может извиняться необходимостью. Всякий раз, когда в дверях гостиной появлялась фигура м-ра Акчима в сопровождении кухарки, дворецкий был недоволен, он сам питал нежные чувства к ней. Еще больше злило его, когда м-р Акчим, не подозревавший об этом, внушал ему преувеличенное представление о том, как много общего у него с Мартой и при этом держал себя так, словно он самый давний и испытанный его друг. Ясно, что самая неопределенность лишь умножала сомнения и усугубляла неприязнь к соседу. Признаться в чувствах ему не позволяла гордость, ибо Марта редко упускала случай посмеяться над ним. Вот и получилось, что в то время как м-р Акчим мучительно бился над тем, как бы расположить к себе кухарку, Амброз отгонял самую мысль о ней. Эти ее насмешки! Нагромоздившись в большом количестве в его душе, они часто давали себя чувствовать. С появлением м-ра Акчима он вдруг почувствовал, что они все разом встали в его сознании, и, глядя на Марту глазами своего ничтожного соперника, его взяло, не скажу – разочарование, но какое-то чувство удивления, что он волочится за ней. Это чувство повергло его в состояние внезапной растерянности. Взглянув на него, я понял, что он безучастен ко всему. С самым отсутствующим видом он прикрыл глаза, должно быть сытый обед и покой нагоняли на него дремоту. Пока еще меня не втянули в общий разговор, я наблюдал за всеми и был доволен тем, что меня не трогают. Между тем, Марта заметила, что дворецкий спит и, указав на него глазами, что-то шепнула Эбигейл. Та, скорее равнодушная, чем удивленная, пожала плечами и со свойственной ей грубостью бросила: « Ну хорошо, - что прикажете мне сделать»? И через плечо в задумчивости взглянула на кухарку. Смущенная вздохнула она и наклонила голову к м-ру Акчиму, который к этому времени сел поближе к ней.

-Я нуждаюсь в небольшой услуге, и лишь вы один можете оказать ее мне, - тихо сказала она.

Тот встрепенулся и ответил в большой готовности:

-Просите, что хотите.

Марта горящим взглядом следившая за ним, посмотрела вперед и опустила глаза в смущении.

-Только никто не должен знать, что именно я сказала вам это, - еще тише прошептала она.

Акчим, охваченный непреодолимым чувством, умереть за нее, воскликнул:

-Ах, молчите – говорить буду я!

Марта вперила в него странный взгляд, весь ее вид говорил о том, что она старается собраться с мыслями.

- Не могу! Не могу я без вас и все тут, - выпалил шепотом одуревший сосед.

-Пресвятая дева! Что на вас нашло?

-Я же говорю вам – не могу.

-Не можете!? Господи! А я тут при чем?

-Счастлива та женщина, которую достойный мужчина хочет облагодетельствовать и утешить.

-Вы в своем уме? – полюбопытствовала кухарка, вглядываясь с изумлением в лицо соседа. – Видите вон там дворецкого? Посмотрите на него и скажите, что вы видите.

- Где ему было удобно, там он и устроился. Он спит, наверное.

-Вижу сама, - вполголоса ответила кухарка и многозначительно посмотрела на м-ра Акчима. – Неужели вы не видите, что у него расстегнуты брюки. Идите сейчас же и сядьте вместе с ним с видом, что я не давала вам никакого поручения.

-То есть?

- Сделайте что-нибудь – ведь вы же мужчина, - повелительным тоном сказала кухарка и пристально посмотрела на м-ра Акчима, заметив промелькнувшую нерешительность во взгляде своего вздыхателя. Тот встал, с места обвел взглядом присутствующих, убедился, что никому нет до него дела, опрометью бросился к дворецкому, являвшему непотребный вид.

Марта уткнулась подбородком в ладонь руки, локтем опиравшейся на стол и краем глаза поглядев на Акчима, дала ему знак действовать без промедления. Акчим, встал боком к спящему дворецкому и слегка пнул его ногой. Потом обернулся, увидел, что тот проснулся и глядит на него, сказал:

- Встаньте, я не хочу причинять вам беспокойства, я хочу помочь вам….

-Зачем?- спросил дворецкий, приподнявшись.

-Повторяю, я не хочу причинять вам никакого беспокойства…

-Зачем вы меня пнули?

-Марта прислала меня сказать, - произнес м-р Акчим и запнулся, удивленный тем, что сказал это.

-Что?

-Ничего. Сами спросите у нее.

-Да вы спятили что ли?

М-р Акчим, выразительно опустил глаза, потом сделал малопонятный знак. Но, видя, что все его ухищрения никак не действуют, решительно сказал, наклонившись к дворецкому:

-Ну, как хотите!

Амброз тяжело вздохнул, повел рукой и, подняв искаженное гневом лицо, вспылил:

-Да что же случилось?

-Хорошо сидите? Пробудившись, узнаете свой позор.

-Что за чертовщина!- воскликнул дворецкий, не уверенный в самом себе, все происходившее казалось ему бессмысленным.- Знаете, мне хочется послать вас туда, где никто не знает вас даже по имени – это лучшее, что для вас может быть. Немедленно объяснитесь.

-Уж я всячески старался, - отвечал тот, - но вы ни за что не хотите сдвинуться с места. Ну, толкнул ногой. Что я сказал вам?

- Филмер, вы, что головой ударились, пока шли сюда? – еще более внушительным тоном сказал дворецкий.

-Неужели о другом нельзя подумать? Хорошо, эта часть моего объяснения не потребует долгих слов, - говорил м-р Акчим, поглядывая на кухарку, следившую за мужчинами с большим интересом. - Я беру на себя смелость сказать, что хоть вы и устроились удобно, ваша поза была неестественной в определенном смысле … - он поднял руку, как бы для того, чтобы выразительным жестом завершить объяснение. – Но выслушайте то, что я хочу сказать вам. Своим видом вы смутили не одну чистую душу. Женщины шептались, охали, пришли в ужас.

Амброз, как громом пораженный этими неожиданными словами, подумал про себя, что Филмер либо пьяный, либо помешанный. Во всяком случае, он не состоянии понять, что тот говорит и зачем. Может, встряхнуть его как следует? Конечно, это никак не отразится на его умственных способностях, но все же.

- Я вас спрашиваю, - перебил дворецкий, - не била ли вас сестра по голове чем-нибудь тяжелым, перед тем, как вы пришли сюда; и что за причина этого?

-Посмотрите-ка на свои брюки, увидите сами.

Дворецкий ахнул от изумления.

-Черт, не знаю, что и сказать, - с досадой протянул он, после того, как застегнул проем на пуговицы.

-Теперь вы сами понимаете, как бы обернулось дело, если бы я не вмешался. Простите, что пнул: но что мне оставалось делать при столь трудных обстоятельствах? Как мужчина я принял свой стыд за меру должного для вас, но… вы меня понимаете.

-Вы уж меня извините.

Сказав это, Амброз поднялся, взял под руку Филмера и повел его в соседнюю комнату, там, в углу под тюфяком была спрятана бутылка виски. Филмер пошел с ним без всяких отнекиваний.

Между тем, за столом продолжался разговор о женском образовании в школах-пансионах, это был обмен мнениями, все сводилось в основном к ностальгическим воспоминаниям о прошлом веке. Не принимала участия только Эбигейл. Она сидела в мягком, высоком, обитом красным шелком кресле с золочеными ножками в виде грифонов и, склонив голову в сторону говорившей Ады, внимала ее словам. На кушетке Огастин что-то говорил Джейн, та хихикала, то и дело прикрывая рот рукой. За спиной Огастина стоял Дин и тоже смеялся. Я перевел взгляд на Гризеллу. Эта скромная женщина почти все время сидела молчальницей, не то чтобы она держалась отстраненно, просто она умела слушать. Я запомнил ее слова: « Сейчас никого не удивляет, что деревенская девушка не умеет доить корову, ничего не знает про травы, не способна к рукоделию, – а потом сама же из этих своих неспособностей черпает доказательство, что современная жизнь приводит людей к общественному безумию». В ответ на это Марта сказала: « А вот как поговоришь об этом с вами, все больше убеждаешься, что мы живем в ужасное время. Ох, совсем безбожное! Раньше даже сочувствие было делом милосердия». По напряженному молчанию других женщин, она вдруг поняла, что сказала лишнее, все догадались о ком идет речь, и Марта, обменявшись с прачкой взглядом, умоляющее посмотрела на Эбигейл, но ее мысли были заняты другими делами, чтобы еще слушать пустую болтовню. Положив руки на колени и выпрямив спину, она чуть ли не час восседала в кресле совершенно неподвижно, являя собой статую протестантской умеренности и кротости. Однако она была всего лишь маленькой некрасивой женщиной, припадающей на левую ногу. Создавалось впечатление, что ею движут исключительно высоконравственные помыслы, она решительно честна, бесхитростна и испытывает отвращение ко всему плотскому. Но молодая здоровая плоть алчна и невосдержана, один бог знает как. Уже от одного Чарльза я узнал много такого, о чем и не догадывался. Пребывая в замке, я заметил, что Ада была влюблена в Оливера, механика. В этот вечер у них было свидание, и после восьми Ада незаметно выскользнула из гостиной. Как раз в то время к Дину и Огастину, игравших на полу в кости, присоединились Амброз, Филмер и я в их числе. Конечно, женское общество не хотело терпеть наше отсутствие и, воспользовавшись тем, что на стол подали вяленое мясо и маринованные персики, они, смеясь, и перебивая друг друга шутками, настояли на нашем возвращении за стол. На большой белой тарелке лежали шоколадные кексы, я смотрел на них еще издали, прежде чем сесть за стол, а когда сел, то хотел было взять один, но Амброз, сидевший рядом, прикрыл рот рукой и тихо сказал:

-Послушайте, возьмите так, чтобы Эбигейл не заметила.

-Почему?- спросил я, все время поглядывая на нее, такую степенную и благоразумную.

-Да потому, что она все кексы уже посчитала и распределила их по числу гостей. Дайте ей отвернуться, и сразу берите.

-Довольно, чего там! - усмехнулся я и в этих немногих словах, сдерживая смех, выразил свое удивление. – Все это глупости! Что за странная фантазия пришла в голову тебе? - А затем прибавил: - Я это должен терпеть? Разве ты уже не друг мой?

-Тихо, не устраивайте скандала.

-Так ведь тут дело касается всего лишь кекса.

-О, конечно! Вы просто не знаете, что и как полагается…

-Да, от всего этого у меня в голове помутилось.

- Вы хорошо сделаете, если доверитесь тому, кто имеет понятие, и вообще давайте уговоримся больше не спорить.

К этому времени подвыпивший Амброз обрел словоохотливость и взялся рассказать одну крайне запутанную историю, но выяснить все сплетение событий мы не смогли. Начав свой рассказ с одичавшего в одиночестве бродяги, он переметнулся к могильщику, который возвращался вечером с кладбища, чтобы принять контрабандиста, приходившегося ему сводным братом. Тот, подавленный горем, стоившим ему немало слез, спешил на похороны своей младшей дочери, но опоздал. Могильщик с фонарем в руке вернулся домой и услышал доносившийся из окна шум – смешение громких воплей и бьющейся посуды, стонов и проклятий, недоговоренных слов и восклицаний. Достаточно этой замысловатой выдержки, которую я привел из рассказа, чтобы понять каким нелепым был весь рассказ. Он назвал место – Шантлу, в провинции Турень. Но такого случая никогда там не было. Поэтому даже реально существующие места не могли придать ни малейшего правдоподобия такому мрачному рассказу. Даже Огастин, у которого нет ни воображения, ни умственных способностей, и который всегда был в единомыслии с ним, не мог придумать ничего неудачнее. В одном месте Амброз запнулся, видимо воображение его истощилось, и Эбигейл воспользовалась этим.

-Про это мы уже слышали, - сказала она. – Пусть лучше Гризелла расскажет, как она потеряла зонтик, но нашла кошелек. Только ты, милая, все рассказывай по порядку.

-Нет, погодите, не слушайте ее пока. Я ведь еще не рассказал про священника, который с веревкой на шее и тяжелым крестом….-возразил дворецкий, осеняя себя крестным знамением.

-О господи! – воскликнула Эбигейл, бросив взгляд вверх. – Прости нас, если иногда недостойная мысль о том, что мы нужны ему, приводила нас к тому, что мы относились к нему с терпением, но избавь нас от наказания слушать его. Простите за грубость, но что у вас за привычка говорить без всякой меры и толка? Вы даже трезвый говорите не то, что нужно, да и вообще любите непристойности.

-Уж я знаю, что говорю, - возмутился дворецкий.

-Как бы то ни было, видно виски ударило в голову вам; речь какая-то нескладная.

-Я в своем обычном состоянии – это очень важно! Но когда мне случается выпить, слова выходят из меня сами собой, причем с удвоенным количеством и Боже сохрани Вас оказаться рядом в такую минуту, понимаете? Я хочу только сказать, что одним своим видом вы заставите меня потерять чувство меры.

- Я вас поняла, - махнула рукой Эбигейл. – Сдается мне, вы постепенно сходите с ума. Обратим внимание наше к Гризелле.

Амброз остолбенел, слишком неуверенный в том, что его история хуже, чем история прачки. Все, за исключением Эбигейл, хотели ее услышать, поэтому она окинула всех пронизывающим взглядом – не собирается ли кто оспорить ее право направлять беседу. Все ждали, что я скажу. Но я молчал. Мне совсем не хотелось выставить себя не согласным с ней.

-Я уже столько раз об этом рассказывала, - промолвила немногословная прачка, затем посмотрела на Амброза взглядом, который не поддается описанию, положила руки на стол и уперлась локтем правой в бок дворецкого, чьи даже мелкие просьбы, были особым предметом ее забот. Несравненный Амброз вздохнул с умилением и, хотя это чувство исчерпывалось одним единственным вздохом, Гризелла засияла радостью. Казалось, свет солнца упал на ее лицо. Она вдруг вспомнила о выстиранных носовых платках Амброза: отглаженные и сложенные в четыре слоя они лежали наверху ее комода. Не успела она подумать, что не мешало бы их сбрызнуть лавандовой водой, перед тем как отдать Амброзу, тот приподнялся и, сделав едва заметное движение влево, навалился всей тяжестью тела на локоть прачки. В ответ на это бедная женщина пришла в чрезвычайное возбуждение. Даже испытывая неудобство и чувствуя себя в стесненном положении, она захотела помолиться, воодушевленная благодарностью. «Благословен господь!» сказала она про себя, и в голове ее пронеслось несколько мыслей, среди которых были такие: « Как жаль, что я не накрасила губы. А волосы? Экая досада. Достойный удивления веник на голове у меня. Надо было бы надеть синее платье в мелкий горошек с кружевным воротником…. Да отпустит Господь нам долги наши и да благословит нас».… Она не смогла закончить молитву, в которой собиралась вознести благодарность за себя, очищенную скорбью, сердце ее учащенно билось от радостной мысли – она загорелась желанием немедленно отправиться на кухню и приготовить свинину с капустой – излюбленное блюдо Амброза. Вместе с тем в ней зародилось какое-то новое, особенное чувство, требующее осмысления. С этим непонятным чувством она посмотрела на Амброза, подумала, как было бы хорошо склонить голову ему на плечо, нашла и сжала пальцами серебряную булавку, подаренную ей Амброзом на прошлое рождество, но тот, чья близость растрогала ее и наполнила смирением, ухватился всеми силами души за слабую попытку умаслить Марту. Причиной был большой кусок пирога с луком. И что же? Бедная Гризелла, взгляды на которую не были достаточно проникновенными, не знала, что он уже придумал, как ему скорей отделаться от нее, чтобы на кухне обхаживать Марту. И, конечно же, она совсем не думала о пироге, решение было уже принято. После собрания она собиралась отнести пирог Амброзу. Из этого вы видите,- кто стоял за пирог, а кто – за любовь.

Я не мог не заметить на себе томные взгляды Джейн, при этом она не смущалась, когда я смотрел на нее. Это была миловидная девушка по-деревенски простая и непритязательная в отношениях, но смесь вздорности и кокетства придавали ей легкомыслие и повышенную подвижность. Было очень интересно наблюдать как она флиртует со мной. Желание понравиться мне стало навязчивым состоянием этой зрелой и неудовлетворенной девушки, и быть может, она подсознательно искала способ возместить свою слабость с помощью энергии мужчины – ей не недоставало проникновения внутрь самой себя. Именно трудности такого рода и заставляли Джейн, которая была не состоянии развивать положительное отношение к миру иначе, чем через отождествление себя с любимым мужчиной, быть активной, чувствительной, нежной. В дополнение скажу, что все вместе есть функция самовыражения. Я уже дал понять, что жизненный путь Амброза определялся принципом наслаждения, рассматривая его как личность нельзя сказать, что он был сложной формой жизни, для которой характерны пульсирование большого количества энергии, определенная полярность, много степеней свободы движения и связь организма с внешним миром. Насытившись вяленым мясом и перестав быть объектом внимания, он потерял интерес к обществу и все чаще смотрел в темноту соседней комнаты, допуская, что будет приятно раствориться в ней. К тому же, там под тюфяком спрятаны виски и имеется кушетка, а поскольку сытый Амброз всегда становился ленивым, то в этом состоянии он стремился к преодолению силы тяготения, а для осуществления этого стремления как раз подходила кушетка в соседней комнате. А вот Эбигейл обладала удивительной способностью сдерживать напряжение, что следует рассматривать как результат приобретенного контроля над собой, поэтому она могла долго терпеть неудобства, не испытывая потребность в немедленной эмоциональной разрядке. Но любой организм рано или поздно выдыхается в долгой изнурительной жизненной суете. У нее уже развивались невротические черты, и внутреннее напряжение легко снималось одним простым криком. Инцидент с вазой был тому доказательством. Я не собирался привлечь ее внимание к себе, но это получилось само собой. В углу, на маленьком столе с красиво изогнутыми ножками, стоял проигрыватель американской фирмы « Колумбия». За ним, имелась стопка пластинок, я перебирал их, когда ко мне подошла Джейн.

-Вам нравится музыка? – спросила она.

-У вас тут, я погляжу, превосходная коллекция: Сестры Эндрюс, Литтл Джек, Бесси Смит, Джим Дюранте. Кто их слушает?

-Никто. Хотите послушать кого-нибудь?

-Хотел бы, но боюсь рассердить Эбигейл.

-Она не рассердится, если вы поставите Бенни Гудмана. Она его обожает.

-В самом деле?

Тихо полились мягкие ленивые звуки: второй песней была «Техасская чайная вечеринка». Я заметил, моей спиной Эбигейл, но вида не подал и, желая угодить ей, сказал, повысив голос:

-Божественные звуки! Сколько поэзии в этой музыке!

-Чепуха! Тут нет никакой поэзии, - возразила Эбигейл, но тон был благодушен.

-Предположим, что нет, - согласился я. – Тогда скажите, что вы в ней находите?

На это она мне:

-Настроение и больше ничего.

-Но, - говорю я.

-Какие еще но, - полусердито отрезала Эбигейл. – Вы, должно быть, не знаете поэзию, если находите ее в тоске, терзаниях души, печали и скорби. Эти чувства никак не могут быть поэтическими, равно как и все греховное. Но можете судить об этом сами хотя бы потому, что вы американец, который чудесным образом очутился здесь.

-Не буду спорить. Я всего-навсего дилетант, который ценит настоящую музыку. Позвольте сообщить, что среди всех великих музыкантов Гудман для меня первый. Он мой!

-Ваш Гудман?!

-Мой!- воодушевленно подтвердил я. – Вы удивлены?

-Вроде бы да. Вот уж не думала, что мы сойдемся в отношении Гудмана. Он мне тоже нравится. Ну, а что до вас, то угодник из вас неважный.

-Если честно, я хотел обратить на себя ваше внимание, насколько это возможно в моем затруднительном положении.

-Старайтесь не нуждаться в этом. Я уже дала всем понять, что никакие ухищрения не могут оказать хорошее воздействие на меня, что желание подлизаться ко мне было бы нескромностью. Не надо уподобляться пастырям, которые сходили на землю для дела искупления. Я, возможно, не совсем ясно выразилась. Чтобы заручится моей поддержкой, и снискать уважение, хватит и простой искренности. Но когда дело идет о великой музыке,… не надо ставить условием спасение своей репутации. А впрочем, все равно спасибо. Я не слышала эту музыку с прошлого года. Кажется, последний раз, эту пластинку ставил бывший садовник Хогг, с тем, чтобы умилостивить меня, разумеется. Но я все равно уволила его за кражу крыжовника.

-Нет, м-сс Тролопп, за то дело был уволен Флойд, - вмешалась Джейн.

-Ага, стало быть, Хогг волочился за женщинами. Давайте вернемся за стол. Мы несколько отвлеклись и рискуем пропустить рассказ Огастина.

Однако его история была скучной и совсем не интересной, он и сам понимал это и торопился закончить. Не в самый важный момент своего рассказа, он дал себя остановить, и Амброз решив видимо, что всем надоело слушать неотесанного деревенщину, обратился к женщинам, которые не переставали говорить, с предложением послушать меня. И тут же в единодушном порыве все выразили желание услышать мою историю.

-Давайте помолчим и послушаем, что Обри расскажет, - обратился к шумной компании дворецкий.

-Прошу вас, порадуйте нас интересной историей, - присовокупила Гризела.

- Я не успел закончить,- напомнил о себе Огастин.

-А про что там?- полюбопытствовал дворецкий. – Послушайте, мы не дали ему закончить историю.

-Вот пусть бы и не начинал, - отрезала Эбигейл.

-А что? Совсем плохая? – возразил Огастин.

- Смехотворная. Какая-то мешанина из глупостей, но два-три места были забавными. И все же до Амброза тебе очень далеко! - заявила Эбигейл. – Да что там! Он какую историю не возьмет, всяк у него выходит виновной женщина.

-Чему же тут удивляться!- выпалил Амброз, разводя руками. - Да и есть ли на свете другие сюжеты?

-Ах, вы тем и живете, что разоблачаете неугодных женщин – возмутилась Марта. – Вам ли творить суд над нашей сестрой?

-А я вообще низкого мнения о человеческой природе, - стал оправдываться дворецкий.

Тут вмешалась Эбигейл.

-Мистер Маршалл, уважьте наше любопытство к тайнам, расскажите что-нибудь. Вы образованный юноша. Это так же очевидно, как то, что вы чужого ума не ищите.

Но не успел я даже подумать какую историю мне рассказать, как в комнату вошел бодрый и веселый Чарльз. Он попросил всех занять свои места и спросил:

-Что у вас тут происходит?

-Каждый по очереди рассказывает свою историю, - поспешил сообщить Дин, больше всех обрадованный появлением герцога.

-А что Обри рассказал?

-Ничего. Сейчас как раз его очередь – был ответ.

-В таком случае я тоже его послушаю, - сказал Чарльз. Огастин уступил свое место, он сел и жестом поощряя меня начать, подмигнул Дину.

-Так уж и быть, - задумчиво произнес я, обращаясь ко всем. – Но сначала я хочу поделиться с вами своей радостью, и скажу, что мне нравится быть здесь, среди вас. Знаете, мне кажется, что я мечтал оказаться в старинном английском замке еще до того, как увидел их в фильмах и прочел « Кентервильское приведение».

-Слава богу, вы уже в замке и притом старинном, - вырвалось у Гризеллы.

- Приехав в Англию, я не сразу увидел, что открылся путь к осуществлению моей мечты, - подхватил я. – Одним словом, отныне и впредь вы будите видеть счастливого человека. Я словно во сне. Уверяю вас, я ценю честь, которую мне оказывает его светлость.

-Раз вы уже здесь, то мое дело сделать ваше пребывание удобным и приятным, - сказала Эбигейл, охваченная каким-то внезапным приливом радушия.

-Мы все устроим так, чтобы ваше положение было беззаботным и романтичным, - добавила Марта.

-Все это я беру на себя, - вмешался Чарльз, приободренный при взгляде на смеющихся слуг. – Ну, да ладно. Твоя история.

-Она забавная, да к тому же еще и английская, - возобновил я свою речь. – Источник – Вальтер Скотт. Он пересказывал этот случай не один раз после того, как услышал от одного из своих друзей, а тот видел все своими глазами. Дело было так. Как-то днем, некий кровельщик сорвался с крыши Сент-Джеймского дворца и камнем полетел вниз. К счастью для него он угодил прямо в кучу навоза. Мимо проходил садовник с лопатой. « Вы мне помогите, а то я никак не могу выбраться» - попросил потрясенный кровельщик еще способный что-то говорить. Садовник оказал просимую помощь, он делал вид, что ничего не случилось, но про себя подумал: « Вот осел! Сам в навоз полез». Конечно он не оставил без внимания, что кровельщик когда стал на ноги, то и дело смотрел наверх и все вздыхал. Тем не менее, он дружелюбно посмотрел на кровельщика и бесхитростно спросил: « Как вас по имени?» « Якоп»- ответил тот. « Вы Якоп, случайно не знаете, который час»? На это кровельщик невозмутимо ответил: « Вероятно около трех. Когда я летел мимо окон третьего этажа, я заметил, что накрывали на стол». « А, так вы летели»? – спросил садовник, мало-помалу догадываясь, что говорит с помешанным. «Ага, с крыши», - отвечал кровельщик, который вовсе им и не был.

Все рассмеялись, даже меланхолично настроенная Эбигейл. Неужели я сломал лед?

-Прошу прощения, - сказал Чарльз беря меня под руку. – Я собираюсь похитить Обри.

Все и каждый изобразили огорчение по этому поводу. Когда мы вышли из гостиной и проходили через смежную комнату, Чарльз, сжимая мою правую руку, спросил:

-Тебе скучно не было без меня?

-Дин меня развлекал. Но, как и ты, и он исчезает.

-Ты ведь знаешь, какой он у нас неожиданный. Я хочу оставить Дина при тебе, используй его. Но если ему что-нибудь взбредет в голову, его не остановишь. Пойдем в библиотеку и что-нибудь выпьем. Там и поговорим.

Уютный полумрак, в полном и прямом смысле этого слова – вот что определяло атмосферу библиотеки, где духовное и материальное дополняли друг друга. Стены и потолок с резным карнизом были отделаны дубом, вдоль правой стены образуя угол короткой частью, тянулся открытый книжный шкаф. Напротив, над топившимся камином из белого мрамора, висел превосходный пейзаж в тяжелой золоченой раме. На середине комнаты располагался диван, за ним горел торшер с желтым абажуром. Перед сводчатым окном с широким каменным подоконником стоял массивный письменный стол. Каменные плиты пола покрывали шерстяные ковры с восточным орнаментом. Меня поразила и привела в восторг такая красота.

-Боже, какую удивительную жизнь можно вести в этом великолепном старинном замке, - сказал я, охваченный благоговейным трепетом. – Должен быть ты счастлив, что можешь это позволить себе.

-Неприятная сторона жизни в замке в том, что приходится платить налоги, содержать слуг, покупать уголь, оплачивать расходы, погашать свои долги кредиторам. На жизнь мне остается мало, - ответил Чарльз.

-Как же мне нравится аромат роскоши, - простонал я, устраиваясь на диване.

-Мне тоже, - подхватил Чарльз с лукавой улыбкой.

-Беру тебя в сообщники.

-Виски и свечи создают дивную гармонию, не так ли? - сказал Чарльз, протягивая мне стакан с янтарной жидкостью. – Нет ничего более упоительного, чем тихий вечер у камина с очаровательным другом, который не шутя смотрит на меня взглядом, хватающим за душу.

Беседовать с герцогом было чрезвычайно интересно. Он разнообразил разговор разными темами, говорил эмоционально и часто двусмысленно. Тогда как я был вял: обычно я впадаю в это состояние после двух стаканов виски, не говоря уже о том, что в поздний час усталость делает меня таким. Я сидел в углу дивана, опустив ноги на пол, усталость нагоняла на меня дремоту, я зевал и слушал Чарльза, который тоже время от времени погружался в дремоту. Вскоре он уснул. За время продолжительной беседы мы выпили бутылку виски. Пустая она стояла на ковре, стаканы тоже. Где-то в отдаленной комнате часы отбили полночь. Я поднялся, окинул взглядом полутемную комнату, находиться в которой было для меня удовольствием, взгляд задержался на фигурах камина – два нагих мальчика, тела которых обладали прекрасной соразмерностью, в красивых позах поддерживали гирлянду из дубовых листьев и желудей. Огонь уже угас, на куче пепла тлели раскаленные угли. Мерцающий свет от них падал на выпуклые части ангелов. Я смотрел, смотрел, и душа моя наполнялась чем-то большим, чем простым умиротворением, и это сложное, невыразимое чувство как бы служило дополнением тех слов, которые томили меня: « Совершенство». « Красота». «Покой». Глядя на неподвижное тело Чарльза, я подумал, что дают ему преимущества привилегированного положения и какой бы образ жизни он вел, если бы занимал самое незначительное общественное положение? Затем убежденный в том, что нельзя оставаться непогрешимым, имея беспокойную и изысканную душу вдруг подумал о себе. Собственно, в эту тихую минуту, затмившую напряжение ума и тщетность жизненной суеты, я проникся желанием всю свою энергию отдать на поиски красоты и служения ей. В замке было много красивых скульптур, картин, мебели и прочих вещей, доведенных до такого совершенства, что, полный восхищения, я испытывал желание владеть ими. Я живу скромной жизнью. Чтобы обогатить ее книгами и материальной красотой, мне нужны деньги. Вдруг я подумал о женщине, которой ничего из этого не нужно. Понять ее спокойную душу – это значит проникнуться чувством глубокого уважения. Вместо этого ее поносили, над ней насмехались, отказывали в уважении, но боялись. Было в этой маленькой и грубой женщине то, что делало ее сильной. И как могла честная, преданная, неумолимая женщина быть равнодушной к красоте, которую не могло обесценить даже время? Выходя из библиотеки, я увидел свет в гостиной, где некоторое время тому назад состоялось домашнее собрание. К моему удивлению в кресле дремала Эбигейл. Мне представился случай внимательно ее разглядеть. Руки покоились на коленях, ладонями вверх, - одна на другой, голова была опущена на грудь с небольшим наклоном к правому плечу. Несмотря на то, что она отдыхала, я нашел ее позу неестественной. На столе лежала освещаемая колеблющимся светом догоравшей свечи, толстая книга с закладкой в виде синей шелковой ленты. То был второй том « Протестантского помощника» озаглавленный «Религиозный долг, как руководящая сила в смиренной и благопристойной душе». Автором значился Иаков Френсис Клинкер. Конечно же, сия книга подобает и приличествует образу мыслей Эбигейл, но будь вместо нее, допустим, « Молот ведьм», я бы удивился меньше. В этот поздний час все уже спали в своих теплых постелях, кроме Чарльза, остаток ночи он, наверное, проведет на диване в библиотеке и Эбигейл, - совершенно успокоенная, она заснула в кресле. И меня, который хорошо осведомлен об этом. Перед уходом я еще раз посмотрел на Эбигейл и тихо вышел.

Ночь была лунная и ветреная. Незабываемая ночь. В спальне было как-то особенно уютно: на столе горела бронзовая лампа с абажуром из зеленого стекла, пожалуй, нет ничего более упоительного, чем ленивая нега и тишина, исходящие от старой мебели и стен в поздний час, в таком месте, как это. Здесь началась моя необыкновенная интимная жизнь. Спасибо Чарльзу. Вот оказал мне услугу. То, что я обрел в его замке, мне просто казалось чудом. Он мне нравился, и симпатия была взаимной. Я закрыл дверь, прислонился к ней спиной и, на минуту вообразив себя герцогом таким-то, стал внимательно рассматривать обстановку; мой взгляд, переходил с одного предмета на другой и кажется, не упустил ничего примечательного, при этом я слышал шум трепетавшей в порывах ветра листвы, доносившийся с улицы. Потом подошел к окну и посмотрел в темноту, внутренний свет освещал зеленые ставни и выступ окна; за ним кончался свет и начиналась тьма. С высоты третьего этажа я видел деревья в средней части, вернее я видел блики лунного света на поверхности листьев, а подняв глаза можно видеть лишь черное небо да какую-нибудь звезду. Многообразие видов старого парка сейчас терялось в сплошной уже не поддающейся описанию темноте. Где то в ней послышался глухой, отрывистый лай собаки, затем раздался свист сторожа, подзывавшего ее. Я вспомнил, что по ночам в парк выпускают трех собак и невольно в моем полусонном сознании возник облик старого Хэзлита, ведь это его сын сейчас бродит вокруг замка с собаками. Мне захотелось увидеть его. Амброз описал его в трех словах: « скверный человек, ничтожество». И, однако, его поношение заставило меня загореться еще большим усердием. Я лег в постель лицом к окну и стал думать о прошедшем дне, но мысли не шли дальше Чарльза, расточавшего силы свои на блуд и Эбигейл, не подверженной греху. Внизу под дверью вдоль порога имелась щель, через которую в спальню проникал тусклый свет из коридора. Неожиданно оттуда донесся какой-то шум. Я оторвался от окна, чтобы посмотреть на дверь. Как раз в этот момент, свет, исходивший из щели, померк в одном месте, словно чьи-то ноги заслонили свет. В голове пронеслось, что за дверью кто-то стоит. Пока я пребывал в недоумении, послышался шорох, затем дверная ручка стала опускаться, дверь тихо заскрипела и…. Какая была мне от этого опасность? Сам я не понимал, что происходит. Во всей силе своей стоял страх у меня перед глазами, пятная издерганное сознание смутными образами приведений, и страх, как леденящее движение души, сковал меня бессилием. И как бы я не противился ужасу, думать приходилось о соответственном; под тяжестью страха моего я приготовился увидеть приведение, которое, если отбросить предположение, что оно сбилось с пути, пришло за мной или ко мне. Но если рассматривать приведение в замке как субъект его прошлого, как я могу быть сопряжен с ним? С трудом соображая, я не отрывался от двери, которая открывалась как-то рывками, с большим затруднением. Я сидел в постели спиной к окну и лицом к двери, которая была освещена лунным светом. Тут я вспомнил о Боге, как о хорошем судье и защитнике, но все, что я мог, это сказать про себя « Господи» - молитвы я не знал. Когда же, наконец, дверь открылась на всю широту проема, на пороге возникла старуха в белом чепце с отворотами, ее худое лицо обрамляли спутанные пряди седых волос. Весь ее немощный вид говорил о том, что она крайне тяжело сознает свои годы. Она была одета в растянутую шерстяную кофту табачного цвета, на которой поблескивали медные пуговицы. Ее рот был приоткрыт, как если бы она дышала ртом, пустые глаза выражали безжизненность и в то же время взгляд был растерянным. Нерешительность, с которой она вошла, как бы говорила, что она была неосведомлена в своей неосведомленности и шла, не зная куда, при этом она вела себя, как слепая. С трудом поднимая ноги, она сделала несколько шагов вглубь комнаты и остановилась, вытянув вперед трясущиеся руки. Это было невероятно! Лучше бы в мою спальню вломился дьявол или водворилось приведение. Мне до сих пор еще кажется, что я безгрешен, следовательно, наказывать меня вроде бы и не за что, а потому пусть меня кто-нибудь из них возьмет под свое покровительство, если Бог все-таки оставил меня. Конечно, я понимаю, что жалость их не усладиться тем, что я не виновен. Я отчаялся уже в том, что могу рассчитывать на помощь Господа и если он не оградил меня от дьявола, дабы уклонилось сердце мое к словам лукавым, нехотя и кое-как я за него буду держаться. Чтобы спасти свою жизнь я был готов служить дьяволу и договориться с приведением на их условиях, понимая даже, что с понятием зла связана мысль о противодействии добру, а это уже крайний случай. Минуту назад я считал себя в полной безопасности, а сейчас трясусь от страха, глядя на слепую старуху, которая крепко ухватилась за край кровати и повернулась к окну, за которым качаются деревья с поднявшимся ветром; ее намерение было мне еще не понятно. Иногда жизнь творит безумства. И я свидетель одному из них. Представьте себе, та, кто нарушила мой покой, направила свои шаги к кровати бормоча : « не переставая плакала о ней, но ты Господь осушил потоки материнских слез, отпустил все долги мои и вот уже скоро приведешь меня к благодати Твоей». По пути она опрокинула стул, на спинке которого висела моя одежда. Я видел ясно, что она не обратила на это никакого внимания и заключил отсюда, что, стало быть, она еще и глухая. Как это может быть, пронеслось у меня в голове. Я затем пришел в ужас оттого, что добравшись до кровати, она села на край, беззвучно шевеля губами. Мало того, ее право плечо покрывала пыль, а большой и указательный палец были затянуты паутиной. Должно быть, по пути сюда она прижималась к стенам. Минуту, другую она сидела неподвижно, хотя непрерывно перебирала пальцами складки юбки. Потом отвела правую руку и стала щупать покрывало и повернулась в мою сторону. Мною овладела паника, пусть даже я понимал, что остаюсь для нее невидимым. В следующую минуту ее безобразная рука, со вздутыми венами под сухой морщинистой кожей, потянулась ко мне. Мне стало не по себе от этого выпада. Не дыша, не двигаясь, боясь обнаружить себя, я вдруг почувствовал, что падаю в бездну. Все предметы стали расплываться, терять форму и пришли в движение, они, то приближались, то удалялись от меня. Это было помрачение разума. Из темноты, в которую я погрузился, до меня донеслись протяжные, надрывные звуки, повторяясь, они сложились в женское имя – Сибилла. Имя это четырежды повторилось. В моих глазах все еще плыл туман, а когда он рассеялся, и предметы в спальне вновь обрели знакомые очертания, я увидел совсем близко от себя женский профиль. Выражение лица указывало на застывшую в предсмертной муке душу; пряди седых волос, выбились из под чепца, и тускло блестели, а чувство ее парализовавшее, озвучивали горестные вздохи. Тишина, в которую падали один за другим стенания была зловещей и напряженной. Насколько мнимым казалось мне ее присутствие, настолько подлинным был трепет моей души, и насколько подлинным было ее страдание, настолько мнимым был страх, который приготовила мне она своим появлением. Не знаю, как мог я оправиться и проникнуться жалостью к сердцу сокрушенному. Нескладное бормотание кончилось самозабвенной декламацией поразительного стихотворения, определенно ее собственного. Но предоставим говорить ей самой.

Густою сумрачною тенью покой могилы осенен

И он тому желанен, сладок, кто на смерть обречен.

Я давно одиноко брожу в темном немом краю

Наказана жизнью, забыта смертью – тщетно ее зову.

Я безучастна, моя душа не веселится

Успела грусть рекой разлиться.

Померк навеки божий свет

Моим печалям счету нет.

Цветы для глаз других благоухают

И облака, теснятся, тают

Над лицом заплаканным моим.

Никогда уже не ослепит меня солнечный свет

Мне ни живой, ни мертвой до этого дела нет.

Тьма ужасна, она пьет мои слезы, быть может

Я расскажу, что печали мои множит.

Однажды с любовью в этот мир я пришла. Теперь, расставаясь

Я оставляю все, чем владела и что здесь нашла.

Едва ли устлан рубинами и сапфирами жизненный путь

Но медлить не стану, устала безмерно – хочу отдохнуть!

Вот только не знаю, вспомню ли я на той стороне неземной

Ароматы сирени и трав, цветущих в поле весной.

Если нет, дайте знать, что нет дороги обратно.

Но верить хочу, душа возвращалась сюда многократно.

Гроздь винограда в руке – благодать!

Пока отрадой мне мои воспоминанья.

Любовью и тоской насыщены стенанья.

Кто юн, тот смотрит на рассвет и в путь стремится.

Тому, кто стар, удел один – собою тяготиться.

Молодость прельщает, она чистейшим золотом сияет.

И каждому мила. Но дни бегут, жизнь пролетает

В суете, в напрасных обольщеньях, в злобе вечной

Нам жизнь уже не кажется беспечной

Когда она – источник всяческих невзгод

Что чередой идут из года в год.

Расплату время нам готовит!

Былые вспоминаю дни, ни с чем их не сравнить!

Мы счастьем совместно владели, любовь могли делить.

Но у счастья короткий срок – увял, потускнел вчера благоухавший цветок.

Суров закон, пред ним дрожим – теряя, то, чем дорожим.

Все преходяще, что оценил бы человек и что бесценно.

Ведь все однажды обратится в прах, все будет тленно.

Но разве только все земное быстротечно?

Звезды и те, не сияют вечно.

Каждая из них волшебно мерцает там и тут

Но настанет срок и камнем с неба они упадут.

Что мне радуга! Что мне новое платье! Что мне утро в саду!

Если мир мой убог, нелюдим и в темноте сплошной я одна бреду.

Моя беда так тяжела, что никто поднять не сможет.

Мой дух исполнен мук, и радость больше не тревожит.

Ничто не возвратит утрату, свой путь прошла и вот я кланяюсь закату.

Если мила мне доля иная, не нужно жизни такой!

Увы, никогда зима не станет в усталой душе весной!

Печаль соткала ковер в красном и голубом.

Образ милый, помню все твои приметы.

Без тебя изнемогла, скорблю, не зная где ты.

Был в шелковых кудрях твоих блеск золотой

Розы в саду соблазнялись твоей красотой.

Вижу: на белых щеках твоих румянец розовеет

Слышу: дыханье ветром нежно веет.

Знаю: как взмах крыла все движенья твои легки.

Помню: слезы твои, как родник чисты.

Мне снится твой невинный облик

Его забыть я не могу с тех пор

Когда впервые ты издала громкий крик

Взорвался счастьем тот дивный миг

Но я недолго ликовала, плененная тобой

Как жестоко я была обманута судьбой!

Страшась могилы влажной, кляня враждебную судьбу

К ней обращала ты мольбу!

И крик твой не был сладкозвучен и отраден

Твой дух на гибель обреченный, был до жизни жаден!

В тоске предсмертной твой образ так целебен

А мир нас разлучивший, так мрачен, пуст и беден!

Лес птице знаком, радостно щебечет она в гнезде

Земля – пустыня, могила моя везде.

Вот вижу бездну – она пугающе темна.

Но чужд мне страх, смерть мне не страшна!

С небес высоких струится дивный свет

Пою Спасителю хвалу, а Бог мне шлет ответ:

Нет покоя там, где ты ищешь его.

Зря ты прилепилась к мнимой истине, зря что-то ждешь

И воображаешь, будто бы живешь.

Здесь я изложил слово в слово все ее стихотворение. Поймите это, кто может. Такое мастерство поэтического изложения грусти и способность к версификации в необразованной женщине, которая даже не имеет понятия о просодии, кажутся особенно изумительными. После того, как старуха прочла его с большим чувством, выразительно вымеряя долгий слог кратким и перемежая слова молчанием, которое тоже имело длительность, она несколько минут сидела, покачиваясь и шевеля губами. Потом пробормотала: « разойдутся тени и будет свет в Господе», с трудом поднялась и побрела к двери, оставив меня подавленного и изумленного. Быть может, мерный стих успокаивает психическое возбуждение вызванное каким-то сильным переживанием, потому что уходила она уверенно и спокойно. Но если я не мог видеть ее без самого крайнего отвращения, которое она пробудила во мне картиной предсмертной агонии, отягченной дряхлой немощью и слепотой, то после ее ухода интерес к стихотворению еще больше увеличился, я почувствовал себя заинтересованным в ее деле, а ужасное положение этой бедной женщины возбудило мое сострадание. Ясно одно - причина ее появления не была важной, она пришла, чтобы прикоснуться к своему прошлому, а спальня, которую мне отвели, может быть, была его частью. Проанализировав кое-что из ее стихотворения, большая часть которого выпала из памяти, я решил завтра узнать что-нибудь о ней. Кто она? Кто Сибилла, чей образ она лелеет? Утром от Чарльза получу это разъяснение, которое укажет, в каком направлении я могу напрягать свою мысль. Ясно то, что этой ночью, я встретил душу, которая, говоря о боли, знает, что она говорит. В таких мыслях я провел половину бессонной ночи. Больше всего, однако, стало тяготить меня одиночество. А между тем возникла мысль отправиться к Дину. Пусть он спит, я растолкаю его и лягу к нему в постель. Что я и сделал.

Глава 4

Наступило утро четвертого дня. Дин лежал рядом, уткнувшись кудрявой головой в мое плечо, а вытянутая рука покоилась на груди, опять-таки моей. Я лег на бок и, погладив его волосы, слегка потрепал за ухо, призывая проснуться. Мы спали под одним одеялом, должно быть, ворочаясь, я собрал его под себя, обнаружив это, я приподнялся на локте, чтобы вытащить из-под себя большую часть одеяла, но поворачиваясь, потянул его на себя и обнажил Дина. Было неожиданностью увидеть, что он спал голым. Не стану скрывать, что я с любопытством разглядывал его тонкое и изящное тело и скажу больше – меня охватило приятное волнение, следствием которого был прилив трогательной нежности. Я не мог удержаться и поцеловал Дина с такой нежностью, какая редко у меня бывала в губы, для которых они и были назначены. Я так же не стану отрицать, что мне было приятно и, разумеется, не в свое оправдание, хочу донести до сведения тех, кто содрогнется от отвращения, что мне выпало счастье испытать чувство которое я нахожу в высшей степени естественным и возвышенным, потому что в ту минуту понял, что нежно люблю этого мальчика. Кое-кто, без сомнения, сделает отсюда вывод, что я извращенец. Пусть! Я не боюсь людского суда, ибо ни у кого нет права быть моим судьей! Вот так! Нельзя сразу увидеть благородство и нежную привязанность в этом случае, но именно сила чувства обнаруживает тесную связь между ними в том факте, что любовь мужчины к мальчику может быть пронизана божественным светом и как таковая является примером аналогичности естественного влечения с крайностью и если не может служить доказательством допустимости, то, по крайней мере, убеждает меня в том, что первое не исключает присутствие второго в привязанности такого рода.

Я встал, отдернул занавеску и поглядел в окно, выходившее во внутренний двор, в эти утренние минуты безлюдный, он был погружен в сплошную тень. Я не видел, но знал, что слева была бывшая конюшня, приспособленная под гараж. Несмотря на полумрак, воздух пронизывали солнечные лучи, я видел их блики на черепичной крыше галерее, она была ниже, чем восточная и южная стороны замка и примыкала к башне, внутри которой я уже успел побывать вместе с Дином. Обернувшись, я увидел, что он сидит на кровати, свесив ноги и, ничуть не стыдясь своей наготы, улыбается.

- Пойду к себе и оденусь, - сказал я и вышел. В силу сложившихся обстоятельств я не хотел, чтобы кто-то видел меня в спальне Дина, поэтому вернувшись в свою комнату, испытал большое облегчение от того, что никого не встретил на пути. Спустя каких-нибудь десять минут я сошел вниз. Направляясь в столовую, я увидел Огастина, кивнул ему и стал ждать, когда он подойдет. Мы обменялись приветствием и вместе вошли в столовую. Неподражаемая Эбигейл, как и полагается, восседала в центе стола: по обе руки от нее располагались кухарка и прачка, за длинной частью стола сидели Ада и Джейн, и к ним присоединился Огастин. Я устроился на противоположной стороне рядом с Дином. Из наших рядов исчез доблестный дворецкий. Ничто как будто не мешало предположить, что он уже позавтракал на кухне, среди милых его сердцу кастрюль и сковородок. Этой привилегией он пользовался только в том случае, если вставал рано, чтобы быть нужным герцогу, который часто уезжал в Лондон в восемь часов утра. Опять-таки встретившись взглядом с Эбигейл, я улыбнулся. Не стоит и говорить, что все мои улыбки были безответными. Как обычно поглощению еды сопутствовала застольная болтовня о том, о сем. Дин в этих разговорах не участвовал, но всегда внимательно слушал, кто и что говорит. У него был завидный аппетит, и он проглатывал все, что ему доставалось с тарелки. Когда принесли кофе, я заметил, что еда на тарелке Джейн оставалась почти не тронутой. Сама же она выглядела чем-то опечаленной. После завтрака я обратился за разъяснением к Огастину.

-Почему, спрашиваете? А потому, что Джейн сломала швейную машинку, когда шила юбку для собственного употребления. Вы не слышали, какой Эбигейл подняла шум с утра? Вопила так, словно ее на куски резали.

-Машинку можно отремонтировать? – спросил я.

-Вряд ли, по той простой причине, что она старая. Подумайте, как мало она стоит. Но все это еще бы ничего, если бы Эби не пригрозила ей увольнением. Вы знаете ее характер, она шутить не будет. Джейн, когда просила только о снисхождении, была готова рвать не себе волосы от отчаяния. После разговора с Эби слезы потоком лились из глаз Джейн, она шла, не глядя и почти не соображая, куда она идет. Неужели уволит? Едва ли это наказание равняется ее проступку! Противно за Гризеллу и Марту, они взяли единодушно сторону Эбигейл.

-Почему Эбигейл не хочет простить ей?

-Да потому что таит на нее злобу.

Не стану заполнять страницу подробным изложением этого малозначительного разговора, дабы избежать многословия, но продолжу свое повествование описанием затем последовавших событий. Непосредственно после завтрака я попросил Дина узнать, где собственно герцог и в ту же минуту получил сведение от него, что Его Сиятельство отбыл в Лондон. Вчера он был там тоже и его отсутствие меня несколько беспокоило. Для гостя, оказавшегося в чужом доме, одной показной любезности слуг было мало, я нуждался в расположении хозяина дома, к которому воспылал всей душой. Я помнил, что один из пунктов правил - напомню, что Эбигейл постаралась внушить, что мне следует смотреть на них как на судебное установление, - мне не разрешал находиться в главной части замка, особенно в южном крыле, но с одной только оговоркой – по собственному желанию. Между тем Дин и Огастин в сопровождении Гризеллы спустились в подвал. Я остался один и непродолжительное время расхаживал по парадной по временам поглядывая на запретную дверь. Что там? И знал ли Чарльз, что моя физическая свобода была ограничена правилами, среди прочего запрещавшими мне находиться в самой красивой части замка. Почему? Я только что принял удобную позу, облокотившись о перила, и успел даже призадуматься, как вдруг снизу послышался топот и гневные крики Эбигейл. Я как раз стоял возле двери в подвал и повернувшись увидел, что взволнованный Дин торопливо поднимался по лестнице преследуемый экономкой. Выбравшись наверх, он сразу же спрятался за моей спиной, рассчитывая на мою защиту. Ничего не понимая, я посмотрел на искаженное злобой лицо Эбигейл, которая так же неожиданно возникла передо мной: напрасно бедный Дин пытался спрятаться, не сходя с места, она ухватила его за руку, вытащила из-за моей спины, разразилась проклятием и принялась отвешивать Дину подзатыльники.

-Дьявольское отродье даже не старайся делать вид, что не виновен! - кричала она, обрушив на голову Дина тяжелый удар.

-Что такое! – воскликнул я, собираясь встать между ней и Дином.

-Не вмешивайтесь, - прорычала Эбигейл и, вцепившись в кудри Дина, стала его трясти. – Вздумал надо мной издеваться, мерзавец эдакий!

-Я ничего не делал! – завопил он, призывая меня на помощь умоляющим взглядом перед тем, как Эби потянула его за волосы и согнула к своим ногам.

-В чем дело?- спросил я как можно спокойнее.

-Какое у вас возражение против меня?

-Отпустите мальчика, немедленно, - уже сердито говорю я, чувствуя, что вправе ее остановить.- И объясните в чем дело.

- Вас оно касается меньше всего и в последнюю очередь, - злобно бросила Эбигейл и, тряхнув последний раз Дина, оттолкнула его от себя с такой силой, что он упал на пол.

-Утром, вы обидели Джейн, а сейчас напали на Дина, - сказал я, проникнувшись глубокой неприязнью к Эбигейл.

-Научитесь ли вы когда-нибудь следовать приличиям в чужом доме? Предупреждаю вас, не лезьте в мои дела, - возвысив голос, заявила Эбигейл.

-Меня крайне поражает, что вы общие дела считаете своими, - ответил я, потеряв всякое терпение. - Это ваше варварское высокомерие! Набили себе голову всякой чушью и ведете себя, как королева, но никакая сила не расположит людей к вам.

-Если на то пошло, так и я не могу больше сносить вашу наглость. И больше того, в сердце моем накипело немало гнева против вас, – в сильнейшем возбуждении отвечала Эбигейл. – Вы глубоко заблуждаетесь, думая, будто заставили меня поверить в свою исключительность и добропорядочность. Я вижу вас от и до и не стану скрывать, что ваше присутствие противно моим интересам. С этой минуты я лишаю вас своих милостей.

-Не стану и я делать вид, что вы мне скорее нравитесь, чем не нравитесь.

Ошеломленная моими вызывающими словами Эбигейл опустила глаза и удалилась с невменяемым видом. Как отвратительно все-таки подчиняться воле ущербной женщины и сносить ее притеснения и унижения, будучи умственно и физически выше ее! Однако я устыдился своей слабости – мне не хватило решимости вырвать мальчика из рук осатаневшей женщины и, посмотрев на Дина, который сидел на полу, поднял его и с большой нежностью прижал к себе. Отныне для него всегда открыты мои объятия. Тут избыток чувств всколыхнул меня и нашел выход в словах: « Вот сука»!

Спросить, что случилось, - было второй моей заботой. Но прежде, чем спросить Дина об этом, я еще сильнее прижал к себе его трепещущее тело, потом взял лицо Дина в руки и поцеловал в щеку, не имея обыкновение целовать мальчиков.

-Я завязал узлами ее чулки, - произнес он, всхлипывая.

-Какие чулки?

-Те, что она сушит на веревке во дворе.

-И для чего?

-Я отомстил за Джейн.

Я кивнул и подумал, что начиная с этого дня, Эбигейл переменит свое обращение и со мной прекратит всякие сношения. Так случилось, что пари проиграно, как раз тогда, когда началось заметное движение в мою пользу. Да, я смог выжать из нее улыбку и это единственное, чего я смог добиться. Я избавил себя от напрасного труда покорить бездушную женщину, чтобы получить в награду за это двадцать бутылок вина, да я этого и не хочу. А, плевать! Впрочем, я солгу, сказав, что ни положение, в котором я очутился, ни исход этой ссоры, заслонившей собой все другие события, не беспокоили меня. Теперь позвольте мне сделать одно замечание, касательно вышеописанного натиска ярости, кажущегося противоестественным и совершенно несвойственным для флегматичной Эбигейл. Стараясь достоверно изобразить ее характер, я с полным тому основанием отнес ее к властному женскому типу (по знаку она была Дева), который мнится мне, сочетает в себе замкнутость, блестящий ум, последовательность в действиях и аскетизм, усугубленный религиозным фанатизмом, исключающим всякую волю себялюбия и тщеславия. Между тем это положительный тип, очень к тому же нравственно определенный и с виду кажется спокойным и рассудительным. Что же касается подавления половых желаний, которое имеет своим следствием вспыльчивость и агрессивность в форме необузданного проявления страсти или злобы, - нападение на Дина тому доказательство, из чего ясно следует, до какой степени они могут овладеть расстроенным воображением бесчувственной, грубой натуры, то Эбигейл выбрала самую удобную для себя форму однопредметного помешательства – манию преследования. Отсюда ее склонность преувеличивать значение самых мелких подробностей, быстрая ассоциация идей, вялая и бесцветная внешность, богатство фантазии и умение излагать свои мысли, молчаливость погруженная в меланхолию, а так же склонность к чтению утомительных, иссушающих мозг религиозных текстов. Нападение на Дина рассеяло мое мнение относительно того, что Эбигейл не является противоречивой фигурой. Как бы то ни было подлинная сущность всякого человека не подлежит исчерпывающему объяснению, ибо пытаясь охарактеризовать кого либо, мы исходим лишь из того, что видим и знаем. В случае с Эбигейл я нахожу свидетельство тому, что в этом подлунном мире добро едва ли существует в противоположность злу. А что меня удивило во всем этом, так это сочетание смирения и неистовой злобы в одной протестантской душе. А впрочем, важно не то, что дает человеку религия, а то, что несчастная и неудовлетворенная душа не может успокоиться в вере. Полагаю Эбигейл не стояла перед выбором, – какой образ жизни избрать и чем заняться. Об этом она почти не думала. На жизненном пути одинокой и обездоленной девушки открывались самые безрадостные перспективы. Я уже сказал, что она страдала меланхолией. Допустимо ли считать себя осужденным на земные муки за чужие грехи? Самая мысль об этом, противна мне. Но Эбигейл верила, что грехи отца навлекли на нее проклятье, а потому она не может обратиться к Богу за утешением или помощью. Дело в том, что ее отец эпилептик убил в припадке бешенства свою жену. Эбигейл осиротела в 11 лет, тетка со стороны матери отказалась взять ее в свою семью и она провела четыре года в работном доме. Хотя Эбигейл не отличалась странностями, ее наниматели видели в безучастности молчаливой девушки, жаждавшей уединения, как раз ту странность поведения, которая указывает на тихое помешательство. Ее часто увольняли по разным причинам. До появления в Дорвард-парке она работала кухаркой у жены директора Аптекарского сада в Лондоне. Эта капризная, скупая маленькая женщина была настолько наивна, что даже глупость принимала за правду. Страстью для нее было сплетничать и давать советы. Как ни плохо было ее мнение о людях, она охотно принимала у себя гостей, предпочитала женское общество мужскому и часто позволяла себе вольности, за которые осуждала других. Миссис Арабелла Донн, так звали ту почтенную женщину, была недовольна независимостью Эбигейл, непоколебимая уверенность в своей правоте и сдержанность последней, граничила с высокомерием, и это бесило добродетельную женщину. Эбигейл жила на чердаке в маленькой комнате со скошенным потолком, которую делила с молодой служанкой. Та, в свою очередь, была тоже мало расположена к молчаливой и серьезной девушке; как-то наливая чай Арабелле Донн, она сообщила, что Эбигейл имеет обыкновение сидеть в темной комнате и вообще, ей кажется, что она одержима бесом. Мало того, Эбигейл кладет в постель ячменные зерна. В этот же вечер Эбигейл была уволена за то, что отказалась дать вразумительное объяснение всему этому. Единственное, что Эбигейл сказала о себе в свое оправдание: « Не обращайте на это внимание». Арабаелла объявила, что Эбигейл дурная девушка, как водится, лишена всякой благовоспитанности и громко выразила свое неудовольствие.

Ближе к обеду из Лондона вернулся Чарльз и послал за мной. Я гулял во внутреннем дворе, когда меня позвали. Воодушевленный новой встречей я свернул за угол и там мы вышли один другому навстречу. Он предложил прогуляться, мы вернулись назад, миновали двор и через ворота, представлявшие собой низкие двери в углублении стены, вышли в парк. По дороге я завел с ним разговор о старой женщине испугавшей меня своим появлением прошлой ночью.

-Это можно легко объяснить. В твоей спальне когда-то жила ее дочь Сибилла. Она умерла в возрасте восемнадцати лет от лейкемии.

-Но кто эта женщина? Расскажи мне все.

-Бывшая служанка. В завещании мой отец назначил ей пожизненное содержание, а мать дала ей кров и пропитание. С ней нет никаких хлопот. А что стихи? Бред какой-то?

-Что ты! Поразительные стихи, - возразил я и подумал, что стихосложение служило слепой женщине облегчением в тоске по любимой дочери. - Выходит, она намного лет пережила свою дочь. Она вздыхала и горько жаловалась. Это стихотворение служит выражением ужасных душевных страданий. « Я давно одиноко брожу в темном немом краю. Наказана жизнью, забыта смертью, тщетно ее зову». Как тебе? Попробуй высказать что-либо подобное.

-Возможно ли? – удивился Чарльз. – Странно мне слышать это. Я думал, что слепой образ жизни и глухота обезличили ее, что она страдает полным расстройством умственных способностей. Давай навестим ее вечером. Что у тебя с Эбигейл? Пленил ее своим очарованием.

-Еще нет. Но ты видел, она улыбалась.

-Заставить ее улыбнуться – уже достижение. Скажи, какой волшебной силой?

- Не знаю, как это получилось. Прослушай, тут процветает фаворитизм, я заметил, что она благоволит к прачке и кухарке, но я не вижу даже малейшей вероятности попасть в ее свиту. Она, можно сказать, стерва. Тут ей нет равных.

Чарльз пристально посмотрел мне в глаза, улыбнулся и сказал:

-Я ждал от тебя лучшего о ней мнения.

- Чему тут удивляться? Нет, больше не могу ее терпеть. Она притесняет меня, обращается со мной без всяких церемоний. Пусть другие пресмыкаются перед ней, я не буду.

-Хочешь получить награду – стелись ковром. Когда ты узнаешь ее получше, она обязательно заставит тебя проникнуться уважением. Вот уведешь, так и будет. Я не считаю ее верхом всяческой добродетели, нелепость в ней сочетается с высокой нравственностью и если мерить ее поступки, исходя из понятий чести и достоинства, то невольно напрашивается мысль, что ее убеждения действительно таковы. Холодная и рассудительная. В этой гармонии ее сила. У тебя есть возражение относительно определения ее в этих терминах.

-Я умышленно избегаю выводить заключение на основании положительной характеристики и не стал бы употреблять слово «гармония» в отношении нее. Она высохшая мумия. Вот вся правда. И какими жалкими и уродливыми кажутся мне все ее добродетели.

-Как же ты дошел до такого упорства в неприятии?

-Я высказался о ней неуважительно, но иначе не могу. Знаешь, встречи с ней почти никогда не обходятся без споров. Черт с ней. У меня нет ни малейшего желания добиваться ее благосклонности. Сохрани боже меня от этого!

- Да ведь и ты сам допускаешь, что она честная, принципиальная женщина. Я бы сказал неподражаемая. Она сменила свою предшественницу без чего-то уже двадцать лет назад. И вот что удивительно, за это время она совсем не изменилась, не постарела и теперь выглядит так же, как и тогда. Эта сильная духом женщина, не боится ответственности и осуждения, рьяная протестантка, но она не будет презирать человека, чья вера отличается от нее собственной. Однако ее терпимость относительна, Эби не прощает людям их грехи и слабости. День за днем, на протяжении многих лет она делает то, что она делает, при этом она вряд ли считает, что осуждена на такую однообразную жизнь.

-А родственники у нее есть?

-Был двоюродный брат. Жив он или нет, не знаю. Сама Эбигейл тупеет с возрастом, становится невыносимой занудой. Смею уверить тебя, она начинает уже меня раздражать. Очень может статься, что я отправлю ее к своей жене. Они родственные души.

-Мне показалось, что прислуга недовольна ее управлением.

-Еще бы. Вообще говоря, ее управление осуществляется в форме, скажем, большевистского диктата, подразумевающего подавление и ограничения. Действие их сходно: они укрепляют порядок.

-Неужели ее удовлетворяет собственная жизнь, такая скучная и беспросветная?

-Она вполне может сделать свою жизнь приятной и удобной. Но даже не пытается. Она презирает деньги, но я не помню, чтобы она хоть раз отказалась от зарплаты.

-Давай положим конец разговорам о ней.

-В самом деле, мы много о ней говорим, - согласился Чарльз, взял меня за локоть и сказал с более приветливым видом – Мне нравится слушать тебя.

-Почему?

-В твоих словах есть искренность и непосредственность, столь любезные богам. Поговорим о чем-нибудь другом. Например, о политике. Ты считаешь Сталина злодеем?

- Он монстр. Ленин и Гитлер тоже.

-Меня удивляет, что в стране, где власть поощряет насилие и карает свободомыслие, так много распространяются о демократии. Ненавижу коммунистов и их лживые окровавленные революционные идеи.

- Всякая революция – это взрыв нетерпимости черни . Одной только зависти довольно, чтобы взяться за оружие…

-Я тут подумал вот о чем, - перебил меня Чарльз. – Герцогиня Монмутская покровительствует одному русскому писателю, он живет в ее доме на Гровенор-сквер. Его охотно принимают в лучших домах, на его лекции набиваются целые залы, он сейчас самая популярная фигура в Лондоне, люди всех сословий испытывают к нему интерес, особенно принимая во внимание то, что он сбежал из России. И сейчас он занят исключительно тем, что ниспровергает советскую демократию. Я приглашу его к себе. Кстати, ты уже подумал над моим предложением описать библиотеку?

-Сначала, я хотел бы взглянуть на нее. Я могу?

-Почему нет?

-В правилах запрещается заходить в библиотеку.

-Что?! Она заставила тебя им подчиниться? Быть того не может! Ты не просто какой-то гость, ты мой друг. Проклятье, да и только. Прости, я не знал. Вернемся, я с ней разберусь.

-Не надо. Ничего ей не говори. Она еще больше разозлиться на меня.

-Положим, я промолчу. Тогда ты будешь не свободен в моем доме.

-Это меньшее зло, - заверил я герцога.

-Хорошо, чтобы не помешать тебе я пока сделаю вид, что ничего не знаю. Мы заключили пари на две недели. Четыре дня уже прошло. Мне все-таки не нравится, что твое дальнейшее пребывание в замке будет ограничено запретами.

-Цель важнее условий.

-Тебе решать. Но я возмущен. Ну, Эбигейл, берегись. Я еще больше укрепился в своем мнении, что ее тупость перевешивает хорошие качества. Я сразу дал ей понять, чтобы она оказывала тебе явное предпочтение перед всеми моими гостями.

Такое возмущение не могло не тронуть меня. С чувством морального удовлетворения я посмотрел вперед и сказал, ободренный тем, что унижающие меня условия почти отпали. - Странно, но мне нравится зависеть от благосклонности напыщенной Эбигейл, от ее настроения, милостей. Если бы не ее деспотизм я не имел бы возможности защищаться, противоречить ей.… Это какая-то психодрама. Мне хочется при всяком удобном случае ругать ее самыми последними словами и сегодня я едва удержался от этого. Она сильный противник, я хочу ее сломить. Хочу видеть ее поверженной. Пусть она пострадает за свое высокомерие.

- Я ради нее и пальцем не пошевелю, - все больше воспламеняясь, воскликнул Чарльз. – Тебе, конечно, следует обуздать ее. Хорошая встряска нужна всем для освежения ума. Знаешь, за все двадцать лет она ни разу не попала в трудное положение, ни разу не навлекла на себя мое недовольство. Она строптивая стерва, но как ни осуждай ее за это, все же она заслуживает уважения.

За разговором вы вышли из парка, взяли влево и пошли по ровной дороге. По одной стороне деревья росли с большими промежутками, все были старые: кроны их были густые, широкие, а ветви длинные и красиво изогнутые к земле. Солнце к этому времени стало опускаться и тени от них лежали на поле, усеянном увядающим клевером. Между дубами открывался вид на окрестности; простота и безмятежность были общей особенностью этих мест. Я смотрел на оскудевший ковер из полевых цветов и с грустью думал, что скоро наступит конец лету. Во влажном воздухе витал запах осени. Здесь и там вяли цветы, сохли листья, а кусты, росшие по краям дороги, больше не радовали взгляд своей яркой зеленью. Едва ли осень допускала свою вину за то, что исчезали цветы, теряли силу травы, с деревьев облетали листья – она несла свои краски и свое величие. Если тут вообще есть вина! Приход осени неотвратим. Не могу сказать, когда в уме моем начало складываться то понятие об этом сезоне, какое, вероятно, составилось о нем у других людей. Действительно, у меня есть полное основание думать, что в красках осени есть грустная торжественность умирающей природы.

Таким образом, беседуя на разные темы, мы по дороге, которая имела незаметный уклон, спустились к реке, низкие берега которой соединялись изогнутым каменным мостом. Течение было спокойным, даже ленивым, опущенные в воду ветви цветущей ежевики едва колебались, ближе к мосту, вода переливалась через гладкие камни, журчала и, пенясь, устремлялась под мост, густые заросли камыша с другой стороны сужали проток, и здесь уже вода бесшумно растекалась в их тени. В силу того, что земля вдоль берега была более влажной, чем в полях, росшие здесь в изобилии крапива и конопля радовали взгляд сочной зеленью, среди которой красиво смотрелись лиловые бутоны репейника. Справа от моста росло невысокое дерево с плотной кроной в виде купола, верх был увенчан сухой искривленной веткой, на ней, сложив крылья, сидела ворона. Темно зеленые листья и мелкие красные ягоды указывали на то, что это боярышник. За ним дорога немного поднималась вверх и терялась в высокой желтеющей траве, но я понимал, что она ведет к деревне, которую я видел, когда шел по ней к мосту. Мы остановились на середине моста. Я обернулся назад и увидел на краю поля стадо коров, позванивая колокольчиками, они брели к дороге. Пастухом был мальчик, он взобрался на камень и с высоты смотрел на нас. После непродолжительного разговора на мосту мы пошли назад. Как раз в это время навстречу нам брели коровы и мы сошли с дороги, чтобы их пропустить. Несколько минут Чарльз не произносил ни слова, и улыбался мальчику, который тоже почтительно улыбался, и его радость возрастала по мере приближения к герцогу, у которого он, надо думать, находился в большой милости. Это был худой, нескладный, с грубым, но выразительным лицом мальчик лет четырнадцати. Я пожалел его всей душой, когда увидел, что у него нет левой руки, точнее была лишь верхняя часть от плеча до локтя. Для меня было невыносимо видеть в нем отверженное и нищее существо в грязных обносках. Поэтому нет ничего удивительного в том, что герцог питал полное сочувствие к этому бедному мальчику.

-Здравствуй Том, - сказал Чарльз.

Мальчик, в глазах которого искрилась радость, широко улыбнулся и посмотрел на меня. Я же любовался нежностью его кожи.

-Что случилось с бедным Томом, - шутливым тоном спросил Чарльз. – Он проглотил язык?

Мне показалось, что Том не мог говорить от волнения.

-Дин сказал, что вы меня прогнали, - наконец, проговорил он и опустил глаза.

-Ах, вот оно что! – воскликнул Чарльз. – Не беспокойся, это не так. Удивляюсь – зачем он это сказал. Ну, да. Ведь Дин обманщик хоть куда.

-Я люблю вас, сэр, больше всех на свете, - вполголоса сказал мальчик. – Когда вы меня позовете?

Чарльза смутил его двусмысленный вопрос, он усмехнулся, поглядел на меня и сказал:

-Знаешь, Оливер рассердился на тебя за то, что ты перестал работать в гараже. Я сам был на тебя сердит, когда увидел на машинах пыль. Так что если ты хочешь оставаться при нем, так оставайся.

Трогательная беспомощность этого мальчика вызвала у меня живой интерес к нему и когда мы удалились от него, я спросил, кто он.

-Просто деревенский мальчик, - ответил герцог. – Живет с отцом алкоголиком и душевнобольной матерью в деревне за мостом.

-У него такое лицо, словно он рожден для скорби. Мне очень жаль его. Что с его рукой?

-Год назад он понес обед отцу, работавшему на лесопилке. Там с ним и случилось несчастье, он стоял внизу сложенных в гору бревен, как раз в то время когда рабочие укладывали на самый верх обрубленный ствол сосны, другое бревно под ним стало скатываться и увлекло за собой другие. Том не успел отбежать на безопасное расстояние, и упавшее бревно размозжило ему руку. Мне было жаль его тоже. Но дать деньги его семье я не мог. Ведь, как я сказал, у него плохие родители. Они причина его несчастья. Мать о нем не заботится, отец пьяница, часто бьет его. Как то Том бежал от него и встретил Дина. Он хорошо его знал и привел в замок. Понимая, что постели ему в замке не будет, он устроил Тома в сарае и два дня делился с ним едой. Потом все рассказал мне. Я проникся состраданием к мальчику, находившемуся в таком положении, и дал ему работу в гараже с условием, что он вернется домой. С тех пор он раз в неделю помогает Оливеру в гараже, вытирает пыль с машин. Что же касается его отца, то я не поленился сходить в деревню и, найдя это ничтожество трезвым, пригрозил, что лично вышибу у него из головы мозги, если он хоть раз обидит сына. Никогда в жизни я не говорил серьезнее. Рядом стояла его жена в грязной юбке и угодливо улыбалась; просить ее обращаться как можно заботливее со своим сыном было бесполезно. Когда я опустил руку в карман с намерением достать денег, отец Тома вытолкал ее из убогой комнаты и с каким- то диким выражением во взгляде стал смотреть на деньги, которые я положил на край стола. Я думал, что оставил его в таком страхе, что он не посмеет больше прикоснуться к Тому, что моя угроза положит также и конец издевательствам над ним. Ничуть не бывало. Приблизительно через две недели, был праздник, из деревни пришел Дин и сказал, что видел окровавленного Тома, которого отец избил так, что тот даже не может подняться с земли. Я отправил немедленно в деревню доктора к Тому, а Оливера и Огастина послал к его отцу, приказав отдубасить его как следует, раз он плохо понял меня. Когда парни пришли, он пьяный лежал в постели, Оливер привязался к Тому и был вне себя от ярости, он заставил его встать и выйти во двор; там они били его палками до тех пор, пока он не потерял сознание. Предоставляю тебе самому судить, что стало причиной, побудившей его оставить сына в покое. Даже в пьяном виде он помнит, какое у Тома преимущество перед ним. С тех пор Том привязался ко мне. Он тебе понравился?

-Да, - ответил я, не догадываясь, к чему вел этот вопрос.

-Он очень нежный мальчик. Хочешь с ним сблизиться?

Я смутился и в замешательстве посмотрел вперед. Вдруг я понял слова Тома: «Когда вы меня позовете»? Я был в большой нерешительности, как мне вести себя по отношению к герцогу.

-О, Чарльз!- проговорил я, растерянно. – Как!

Больше ничего я не в силах сказать. Предложение герцога приятно волновало меня, однако я был уверен, что никогда не решусь на такую связь для удовлетворения своего желания. Наконец, очевидная невозможность иметь любовником мальчика, даже если бы он сам охотно отдался, заставит меня пренебречь предложением.

-Мне показалось, что Том возбудил в тебе желание, - с лукавой улыбкой сказал Чарльз.

Тут бедный Том снова заполнил мое воображение, я подумал, что не смогу смутить его своими домогательствами и шумно вздохнул, метнув в Чарльза укоряющий взгляд. Дав таким образом выход своему волнению, я начал понемногу приходить в себя.

-Я не могу даже подумать об этом, - сказал я, когда ко мне вернулась способность рассуждать.

-Что тут такого? Том даже просит, чтобы я его любил. О, он – сам ангел, такой сладкий. Ничего не может быть лучше. Взгляни только на него ласково и ты поймешь, что его бедное, измученное сердце страдает от жестокости родителей, выгоняющих его за порог, убогой жизни, одиночества.

-Что такое ты говоришь?

-Послушай, я хочу только добра ему. Объяснить это, нетрудно, если принять во внимание, что он тянется ко мне, потому что я даю ему любовь в широком смысле и защиту. Мне плевать на обывателей, лицемеров, грубых людей, которые считают такую любовь, им несвойственную, низкой и громко выражают презрение своими обычными воплями.

-Я шокирован… Я..

-Расслабься. Так у вас говорят в Америке, - весело сказал Чарльз. – Хорошо, я пошутил, уверяю тебя.

-Пошутил? – отвечал я. – Подходящая тема для шутки.

- А ты не такой, каким с виду кажешься. Понимаешь, у меня было сомнение. Ты такой изысканный, немного женственный.… Вот я и подумал, черт, я удивлен, нет, расстроен, что ты воспротивился.

И с этими словами Чарльз открыл передо мной дверь. Мы уже вернулись в замок, миновали двор и через черный вход вошли внутрь. Я решил усложнить игру и, остановившись за дверью, спросил:

-А что бы ты сделал, если бы я согласился.

Чарльз бросил на меня удивленный взгляд, пожал плечами и с улыбкой ответил:

-Я бы порадовался за Тома. Ну, конечно, и за тебя тоже.

Мы были в людской. То была скромная, четырехугольная комната, вдоль глухих стен, оклеенных бумажными обоями, располагались стулья с жесткими спинками. Справа от двери в смежную комнату стоял диван, а перед ним продолговатый стол, покрытый льняной скатертью с вышитой по краю каймой. В центре стола, опять-таки на вышитой салфетке была стеклянная ваза полная белых, желтых и карминовых хризантем. Я не успел как следует оглядеться, как в стороне послышался ворчливый голос Эбигейл. В дальней комнате она распекала кого-то. Мы с Чарльзом переглянулись. Он усмехнулся и крикнул в открытую дверь:

-Эбигейл, идите сюда. Вы мне нужны.

-Надеюсь, ты не исчезнешь куда-нибудь, - спросил я. – Надеюсь, никакое дело не помешает тебе провести вечер со мной.

-Ты и есть мое дело. Очень может быть, что вечером я буду настроен на печальный лад, и мне понадобится общество меланхоличного парня, способного навевать мрачные мысли. Так что во всех отношениях я предпочитаю тебя.

-Вот как! С чего ты взял, что я такой?

-Из простого сравнения себя с тобой. Говорить с тобой – значит все узнать про тебя. Каким вздором набил ты себе голову. Твои политические убеждения и все такое. Представь себе, я утешаю себя мыслью, что мне удастся завоевать твое расположение. Пусть в Америке услышат о большой привязанности герцога Гулда к молодому американцу. Давай на ужин закажем бифштекс? Это ведь американское блюдо, не так ли? Но где это чертова Эбигейл!

-Здесь, к вашим услугам, - послышался позади нас ее голос. Очевидно, легковесная реплика Чарльза произвела должное действие. Эбигейл была уязвлена.

-Вы слышали, что я сказал? – спросил герцог, не растерявшись в этих обстоятельствах.

-И последнюю фразу тоже, - бесстрастно заявила Эбигейл. Но взгляд ее говорил сам за себя.

-Это вменяется мне в вину?- спросил Чарльз, стараясь быть серьезным.

-Не сочтите за дерзость, - совладев со своей обидой, сказала Эбигейл. – Но с чертом в родстве я не состою.

-Ладно, не дуйтесь. Это всего лишь не к месту сказанная фраза. Пусть Марта приготовит бифштекс с жареной картошкой и клюквенным соусом. И капустный салат.

-Где ваша светлость собирается обедать?

-Оставьте эти условности. Вы же знаете, что мы будем есть там, где топится камин.

-Значит, и он будет с вами?- метнув в меня снисходительный взгляд, спросила Эбигейл, сложив на животе руки.

-Да в уме ли вы Эбигейл! – удивился герцог. – Нехорошо с вашей стороны говорить о моем госте таким тоном. Вы несносны!

-Но что же, однако, вы хотите мне посоветовать?- вопросила Эбигейл, глядя наверх с таким видом, словно она созерцает луну.

-Будьте к Обри чрезвычайно любезны и милостивы, - пряча улыбку, сказал герцог.

-Вы полагаете, я была к нему немилостива?- не опуская глаз, полюбопытствовала она. Вслед за Чарльзом я посмотрел туда, куда был направлен взор экономки. Она смотрела в потолок, созерцая все это время один и тот же вид - темное пятно от воды. – Лучше спросите у вашего гостя, чем я обязана отсутствием всякой учтивости. Он груб со мной, и я имею полное основание считать себя оскорбленной. За что он несправедливо порочит мое доброе имя?

-Кто Обри? – переспросил герцог.

-Он самый. Спросите, за что. Ведь я не сделала ему ничего худого, - возмущалась Эбигейл таким тоном, каким она отчитывала Огастина за распутство в понедельник.

Ее негодование еще более развеселило Чарльза, а с ним и меня.

-Смею вас уверить, сударыня, - сказал я, сжимая губы от смеха, который рвался из груди, - я составил самое лестное мнение о вас. И если хоть половина сказанного вами правда, то пусть меня поразит молния.

Этот довод произвел на нее известное впечатление и она, наконец, соблаговолила посмотреть на меня проницательным взглядом, при этом она всеми силами старалась держаться с такой непринужденностью, которая была ей совсем не свойственна. Она была простолюдинка на службе у герцога с большими претензиями на власть. Уже давно понятно, что она вела дела в замке и контролировала всех слуг, кроме Оливера, он ей не подчинялся. Хотя казалось, что она исполнена презрения к слугам, на самом деле, Эбигейл была доброй и очень отзывчивой женщиной, (эпитет « стерва» прилагался к ней необоснованно), должность обязывала ее быть суровой и властной, поэтому она нашла соответствующую позу и манеры, отличавшие ее от слуг.

-Обед со свечами будет в гостиной миледи, - сказала она и удалилась.

Не успел я опомниться, как Чарльз толкнул меня в плечо и сказал:

-Тебе надо бояться только ее языка. Вот стерва! Делает, что хочет. Она знает, что я предпочитаю проводить вечера в библиотеке, но там всегда холодно, потому что она умышленно приказывает топить камин в гостиной моей матери и мне ничего не остается, как идти туда. А мне там не нравится.

-Может быть, она тоскует по леди Гулд?

-Для нее главная здесь она, но не я. Черт возьми, я сам дал ей столько воли. Как видишь, не только ты зависишь от ее благосклонности. Уж так мне не хочется обедать в гостиной, но ничего не поделаешь: и как только я могу так унижаться, а? Это все-таки мой дом.

Пока герцог сетовал на строптивую экономку, я разглядывал стену над диваном, где приколотые булавками висели разные записки с указанием адресов магазинов в Гластонбери, телефоны доктора и адвоката, календарь, расписание автобуса и несколько почтовых открыток. Предметы были размещены в геометрическом порядке двумя параллельными рядами. В нижнем, между поздравительной открыткой с букетом фиалок, перевязанных алой лентой и почтовой открыткой с видом церкви Святого Мартина в полях, висела продолговатая, немного потертая открытка. На ней были запечатлены развалины Ламбетского аббатства в коричневых тонах. Не отрываясь, я смотрел на этот вид и удивлялся тому, что хорошо знаю эти места.

-Что тебя так заинтересовало? – спросил Чарльз, посмотрел на открытку из-за моей спины и сказал, - Это богом забытое место где-то в Шотландии, наверное.

-Странно, мне знакомо это место. Я уже видел его….

-Где? В фильме.

- Нет. Поверишь ли, - отозвался я, - Я не раз видел это аббатство во сне. Это невероятно, но я помню само аббатство и прилегающие земли. Я могу описать его, даже те места, какие не видел во сне. Очень странно! Аббатство находится на возвышенности. Это было укрепленное четырехфлигельное сооружение: стены образуют вокруг двора замкнутый квадрат, церковь без башни с однонефным алтарем, южное крыло было построено наполовину. Ворота состоят из двух столбов, перекрытых навесом. За аббатством, которое стоит на каменистом откосе, изрезанном глубокими трещинами, в низких местах течет извилистая река, через нее перекинут каменный мост с тремя пролетами. Сразу за мостом – рыбацкий поселок, дальше залив. При всем том на пути к аббатству, в стороне от дороги, а-а, слева, в гуще деревьев лежат развалины средневековой крепости, камни оттуда брали для строительства церкви. Были там еще болота…

В это самое время в людскую зашла Ада и герцог, которого такое подробное описание удивило и озадачило, поманил ее пальцем и спросил:

-Ты случайно не знаешь, откуда взялась эта открытка.

-Знаю, сэр. Я получила ее от своей тети, она там живет

-Надо думать, ты в тех местах бывала?

-И не один раз, сэр.

-Опиши их. Будь столь любезна рассказать нам, какие там имеются достопримечательности.

-Места там не особенно красивые, - начала на своем шотландском выговоре Ада, не совсем понимая, зачем нам это, - да и глухие. Почта добирается до рыбацкой деревни один раз в неделю. А что до самого аббатства, то оно пребывает уже который век полуразрушенным, одной стены так вообще нет – война помешала достроить, а те, что сохранились и окружают двор на вид сводчатые крытые галереи. Церковь в том аббатстве построили без башни. Со стены видать окрестности, море, реку с мостом и дорогу в Бид.

-Там на мысе маяк еще есть, - неожиданно вспомнил я.

-Да, свет его виден даже с острова Скайд.

-А есть ли там, где-нибудь развалены крепости и болота? – спросил Чарльз.

-Неподалеку от аббатства, если идти туда из Бида, рядом с дорогой есть фундамент старой крепости. А где болота, не знаю.

-Я кое-что еще вспомнил, - воскликнул я и ткнул пальцем в открытку. - Посмотрите, это темное пятно возле ворот, не что иное, как камень. Я видел этот громадный, замшелый камень, трогал его, на камне выбиты слова. Я знаю, какие. Там написано: « Нет пользы от бесплодных сожалений». Через букву «п» в слове «пользы» проходит трещина.

-Да, сэр. Я как-то сподобилась и прочла, там эти слова написаны. И трещина есть. В ней укоренилась камнеломка.

-Я так же помню, что по дороге в деревню, уже за мостом, можно увидеть большой камень, увитый корнями можжевельника, на той стороне, которая обращена к дороге, выбита не глубокая ниша. Камень поставили на месте убийства одного вора по требованию сквайра, которому тот приходился дядей.

Чарльз стоял как вкопанный, и с большим интересом слушал меня, а когда я сказал последнюю фразу, он перевел взгляд на Аду, и, увидев, что она кивнула в знак согласия, пришел в еще большее недоумение, чем я. Я подробно описал места, видеть которые раньше мне не приходилось. Мало того, ситуация сводилась к вопросу: почему именно эти места я видел во сне и знал то, чего не мог видеть.

-Совершенно необъяснимый случай, - сказал он.

-Я сам ничего не понимаю и хотел бы знать, что все это значит.

- Но объяснение должно быть. Давай спросим у Эбигейл.

-Это ни к чему.

Внезапно Чарльза осенила мысль:

-Миссис Годвин! Вот кто нам нужен. Она точно скажет, что за этим стоит. Пойдем к ней прямо сейчас.

Мы вышли из людской, прошли через большую комнату и комнату поменьше, по пути я бросил взгляд на стенные часы: было без двадцати семь. По главной лестнице мы поднялись на второй этаж, свернули налево, прошли до конца коридора и остановились перед широкой темно-коричневой дверью на правой стороне.

Откинув назад голову, в позе наиболее подходящей для отдыха старая женщина сидела перед камином, поставив ноги на шерстяную подушку. Тесная, полутемная комната освещалась настольной лампой, стоявшей на угловом столе. Тихо звучала симфоническая музыка. Звуки были едва слышны и исходили из старинного деревянного радиоприемника. Под окном стояла скамья, за ней красный сундук с выпуклым потертым верхом и двумя медными ручками по бокам. Между камином, который находился справа от двери, и стеной с окном, имелась еще комната с низким потолком из-за массивной балки между ними, даже при том, что уровень пола в спальне был на две ступени ниже, чем в гостиной. Пол был там устлан ковром, за занавеской стояла кровать. Чарльз тронул старую женщину за плечо, она пошевелилась, он нагнулся и сказал ей в ухо:

-Это я м-сс Годвин.

-Ваша милость, - вздрогнула она. – Вы?!

Она прикоснулась к руке герцога, ее сжатые губы сложились в улыбку, и она покачала головой.

На коленях у нее лежали; клубок шерсти вишневого цвета, спицы и шарф, который она вязала. Я облокотился наверх другого кресла, которое имелось рядом, и опустил глаза в корзину, стоявшую у ног женщины. В корзине были простыни, в углу одной из них была вышита голубыми нитками монограмма.

-Как ты себя чувствуешь? – спросил Чарльз, повысив голос.

Слепая покачала головой, провела рукой по губам и положила ее на грудь. Другую руку она отвела в угол кресла, издала на выдохе слабый стон и тогда сказала:

-Старость понизила все мои чувства до степени, едва доступной вашему воображению, сэр, доставляет сама по себе тягостное бессилие. Я словно в яме, вокруг сплошная тьма и нет ни малейшего проблеска света. В душе тоже тьма, но по части мрачности, они между собой несравнимы.

-Какую же ты находишь более мрачной?- спросил герцог, посмотрел на меня и сделал малопонятный знак глазами.

-Тьма, вокруг меня постоянная, а тьма в душе иногда проходит и меня изнутри озаряет свет, потому и считаю последнюю менее мрачной. Представьте себе, сэр, жизнь без надежды, которую вы расточаете собственному уму, и быть может, вы сможете понять слепую да еще в придачу и глухую. Так я вам и скажу. Я живу только воспоминаниями, которые оживляют меня. Я обитаю здесь в стороне от суеты и событий, не считаю часов и дней, не различаю света и тени. Ничто не нарушает мой покой, я ни на что не жалуюсь, живу на попечении вашей светлости. Находясь под опекой Эбигейл, которая радеет обо мне, я имею достаток в еде и комфорте… Господи, как бы я хотела перед смертью увидеть свет! Ценность жизни без него, сами знаете какая. Вам мой господин я желаю провести жизнь в радости и веселье.

С этими словами слепая умолкла и с видом, что ее что-то тревожит, подняла голову и приложила руку ко лбу.

-Странно, - вымолвила она, - А теперь скажите, кто он?

Ее вопрос привел Чарльза в сильное беспокойство.

-Как ты узнала, что я пришел не один?

-Ну, не знаю, - отвечала слепая. – Пусть ваш друг даст мне руку.

Я приблизился и взял руку старой женщины в свою.

-Проблема ваша не такая страшная, - после длительного молчания сказала она. – Да, мне кажется, что не страшная. Вы носите тайну в себе. Но вы… Ах, я чувствую простое и неискушенное сердце юноши.

Чарльз был в таком восторге от слепой, что почти не мог сдерживаться: он вздыхал, кивал и подмигивал мне. Я же был шокирован тем, что видел.

-Эти даггеротипы ваши? – спросил я, чтобы возобновить разговор.

-Она глухая. Говори прямо в ухо, - сказал Чарльз и в свою очередь, стал смотреть на две фотографии в тонких, деревянных рамах. Они стояли на каминной доске.

-На этих фотографиях ваша семья? – спросил я, склонившись к плечу слепой.

-Была большая семья. Отец мой был женат трижды, от двух браков у него было большое потомство. Моя мать, звали ее Аделия, происходила из обедневшей дворянской семьи, была женщиной тонкого ума. Я очень любила старшего брата Франсиса. Томас был младшим. Мы жили в крайней бедности, знали цену каждой вещи. У меня была копилка – круглая жестяная банка из под чая. Я опускала монеты в щель на крышке, ее прорезал Франсис перочинным ножом. Я копила деньги до тех пор, пока их не потребовала беда. Умер мой средний брат Сидней, я отдала их матери, чтобы она купила гроб и заплатила могильщику. Смерть Сиднея, конечно, омрачила нашу жизнь, но не лишила радости мое детство. Я родилась в 1853 году. Как давно это было! Тот мир, в котором я жила, исчез бесследно. Я не перестаю тосковать о нем. Он был средоточием рая земного. Господи, как же быстро летит время!

Старая женщина впала в задумчивость.

-Харриеэт, у меня к тебе дело, - сказал Чарльз и взял ее за руку. – Могла бы ты разъяснить нам, то что случилось с Обри. Случай такой: он увидел на стене почтовую открытку, на ней вид Ламбетского аббатства и вдруг заявил, что хорошо знает те места. Потом, он очень подробно описал то, чего на открытке нет. Ну, там само аббатство, рыбацкую деревню, мост, реку, старую крепость, могильный камень у дороги, маяк. Пришла Ада, она оттуда, так вот, ее описание тех мест в точности совпало с тем, что рассказал Обри. Он из Америки. Утверждает, что видел все это во сне до того, как приехал в Англию.

-Далкейтское аббатство, говорите, - тихо пробормотала м-сс Годвин.

-Нет, Ламбетское, - поправил Чарльз.- Что скажешь?

Старая женщина не сразу нашлась с ответом.

-Разгадку сего надобно искать не здесь, а в Ламбете, - сказала она. – Советую юноше отправиться туда, а вашей милости – ему поспособствовать. В одном не сомневаюсь, разгадка послужит к его пользе.

-Что он там может найти?- нетерпеливо воскликнул герцог.

-Путь укажет голос бессмертной души, - задумчиво произнесла слепая, не обращая внимание на вопрос герцога. - Все в жизни человека определено судьбой и у каждого из нас в пути свои приключения. Ответ там, куда он придет. Вот и все.

Глава 5

Мы с Амброзом сидели на кухне, и с большой непринужденностью пили пиво.

- Прилипла ко мне одна непростая мысль, - говорил он, - как не бьюсь, не могу одолеть ее в размышлениях. А позвольте спросить, что есть наша жизнь?

Я пристально посмотрел ему в глаза, улыбнулся и сказал:

-О таких вещах тебе лучше говорить с философом.

-Очень может быть, - отвечал дворецкий, – но и он не скажет по какой дороге мне надо идти. Однако я объясняю себе эту не совсем простую мысль так: единственная правильная дорога – это та, по которой я иду. Откровенно говоря, я очень надеюсь встретить и хотелось бы в ближайшее время, необыкновенную женщину. Спросите, какую именно? Так вот, мне нужна богатая, порядочная, заботливая, не сумасбродная женщина, которая отдала бы мне все и пожелала сопровождать меня в моем путешествии. Между тем мне внутренний голос говорит, что это невозможно, от себя добавлю, ибо нет на земле женщины, которая бы знала за собой разом такие достоинства.

-Зачем тебе богатая жена?

-Вы не можете себе представить, сэр, как много значит важный вид в обществе. В бедности нет благородства и, хоть честность может быть соединяющей силой, даже честнейший человек не способен их совместить. Так уверяю вас, что для человека в моем почтенном возрасте довольно естественно иметь жену, которая его содержит.

Я помолчал с минуту и сказал:

-Ты мечтаешь встретить идеальную женщину. Но что ты скажешь о женщине, которая имеет половину ее достоинств. Взять хотя бы Гризеллу – она заботливая, порядочная и совсем не сумасбродная. Мне кажется, она прониклась к тебе искренним расположением.

- Вот как! Признаюсь, - сказал дворецкий, - Гризелла мне нравится, я отношусь к ней с большим уважением: все же по некоторым уже известным вам соображениям, она, как говорится, мне не подходит.

-Она кроткая, добрая, скромная женщина. И счастье твое, что для тебя нашлась хоть такая!

- Даже такая? Ну, скажите тоже. Однако в столь юном возрасте суть брака понимает не каждый. Послушайте меня внимательно. С тех пор как мужчина влюбляется в женщину, он видит только одну цель: она заключается в том, чтобы жениться на ней. Он слишком увлечен, чтобы замечать какие-нибудь недостатки. В браке он подвергается разным мелким неприятностям вроде упреков, ссор, претензий, вымогательства денег; прелести жены уже не оказывают никакого действия на мужа и тогда сама собой появляется вторая цель – отделаться от нее. Какое счастье было бы для меня, если бы нашлась молодая, обеспеченная женщина по соседству, которая бы на меня смотрела глазами Марты.

Говоря это, славный дворецкий налил мне кружку пива, мы выпили за здоровье друг друга, я откинулся на спинку стула и стал смотреть в сторону. Кухня была погружена в уютный полумрак. Свет проникал в эту безупречно чистую комнату из столовой, где по стенам горели лампы с белой сферой. Было тепло и тихо. Часы в углу показывали шесть часов вечера.

- Как вам здешняя природа? – спросил дворецкий.

-Мне все виды нравятся. Когда я гулял по дороге, мне не раз хотелось пойти полем, но все поля огорожены.

-Да тут все земли в частной собственности. За лесом остался кусок государственной земли, но и его, надо полагать, скоро купят и огородят. В это время здесь как то уныло, мало солнечных дней, дожди льют, чуть ли не раз в неделю. Вы приезжайте весной, вот тогда увидите луга в цветущем первоцвете, да насладитесь по-настоящему теплыми днями. Возьмите еще мяса к пиву. Слышал, что вы поссорились с Эбигейл, мало того, сбили с нее спесь. И это притом, что вы здесь всего - то четыре дня. Ну, вам еще предстоит узнать какая она отпетая стерва. Мне только одно не ясно, что восстановило ее против вас.

-Да она с самого начала предубеждена против меня. А мне нужна ее дружба.

-Господь с вами! Опомнитесь м-р Маршалл. Нет и не было никогда женщины злее, чем Эбигейл. Душа у нее темнее изначальной тьмы. Вам от дружбы с этой ведьмой не будет пользы, поверьте мне.

-Дай объяснить. Видишь ли, я заключил с герцогом пари на то, что заручусь ее расположением в течение двух недель. Если мне это удастся, я получу двадцать бутылок вина из его погреба.

-Ах, вот что. То-то мне подумалось, что вы так и эдак стараетесь ей угодить.

- Старался. Но теперь вижу, что у меня нет ни одного шанса стать ее фаворитом.

-Не падайте духом. Все устроится к вашей выгоде, если вы последуете моему совету. Так вот: повинуйтесь ей, позвольте понукать вами, глумиться, шпынять, командовать, попирать ваши права и вы сами не успеете заметить, как окажитесь в свите ее марионеток, вслед за Мартой, Гризеллой, а к ним эта бестия весьма благоволит. Больше нечего сказать.

После паузы Амброз шумно вздохнул и уронил голову на руку.

-По какому поводу вздыхаешь, - спросил я.

-Потому что собирался привлечь вас на свою сторону. Вдвоем мы могли бы составить ей сильную оппозицию. Я надеялся, что мы сообща объявим ей войну.

-Не сердись. Я вынужден разрываться между тобой и Эбигейл. Я вынужден пресмыкаться перед нею, но это всего-навсего уловка.

-Ее место в зловонной канаве, на дне болота! Видеть ее не могу! Я решительно против того, что она говорит и делает. Я против Эбигейл, как она есть! Меня от нее тошнит. Корчит из себя домоправительницу. Пустое место! Мы с ней воюем уже четыре года. Напрасно только она усердствует, ей меня не сломить. Никогда. Подвальная крыса. Мешок рыбьих потрохов. Ведьма! Я ведь с ней тоже поссорился после полудня.

-Да ну! Из-за чего ссора случилась?

-Приодевшись понаряднее, Розамонд явилась к ланчу. После чая они с Эбигейл вышли на крыльцо, там Эбигейл говорит мне, будто я не дворецкий его светлости, а лакей какой-то, давай найди Оливера, пусть отвезет м-сс Уилсон в Ламлоу, у нее важное дело там.

-Розамонд? Кто она?

-Жена доктора, банальная и заурядная особа. Вы видели уже эту матрону на домашнем собрании рядом с Эбигейл. Смешно смотреть, как эта обезьяна в кружевах, убивается вокруг нее, восклицая: «Любезнейшая Эбигейл»! Ну, вот. Только я отказался искать Оливера, ведь я удобно устроился в плетеном кресле, и собирался было вздремнуть после второго завтрака. Так приятно насытившись пирогом со сливами и чаем погреться в лучах солнца на террасе. Тогда Эбигейл глянула на меня гневно и точно ведьма на сцене лондонской вопрошает: почему до сих пор дымоход коптит. А я ей коротко: вы мне не указывайте – я свое дело знаю. Затем, чтобы порисоваться перед Розамонд, которая с ней соперничает, ставит мне в упрек, что я лентяй и вообще не пригоден ни для какой работы. На это я ей в ответ просто: вы и сами ни на что не годитесь. А она мне чуть ли не криком, что я ничтожество, привыкшее жить в праздности, что у самого последнего негодяя во всей Англии совести побольше, чем у меня. Дальше - больше. Не успел я опомниться, как эта невеста дьявола, топнула ногой и, сверкая глазами, завопила: « Прочь с глаз моих! Безбожник проклятый! Вы самый большой мерзавец, которого когда-либо видели глаза человеческие»! Ах, она пучок гнилой моркови! Меня никчемная оскорбляла прилюдно.

-Она может тебе навредить?

-Вряд ли она пойдет дальше угроз. Хотите знать, почему?

-Умираю от любопытства.

-Итак, один человек, имени которого я называть не стану, сказал мне совершенно конфиденциально, что Эбигейл едва не упрятали за решетку прошлой осенью. Так и вышло бы, но вмешался герцог.

-Продолжай, - потребовал я.

-Одним воскресным днем отправилась она в соседнее графство навестить знакомую, кстати, бедствующую старую деву. Та чертова кукла, давно уже вела тяжбу с соседкой, женой колесника. Не проходило недели без ссоры между ними. Та еще была парочка. Поносили они друг друга самыми отборными ругательствами. В тот день, когда Эбигейл гостила у своей приятельницы, между соседками опять вспыхнула ссора. И как они ругались между собой, слушать было страшно. Сначала они махали руками через забор, потом сцепились, как две дикие кошки. Тем временем Эбигейл наблюдала за ними из окна, а когда женщины сошлись в драке, она, долго не раздумывая, схватила кочергу, так, на всякий случай, и кинулась в огород на помощь приятельнице, которую в тот момент таскала за волосы соседка. Эбигейл огрела ее по голове кочергой, причем с такой дьявольской силой, что та откусила себе язык. Она, конечно, от такой контузии скоро не поправилась. Четыре раза пускали ей кровь, прежде чем вернулась память. Когда приехала полиция, Эбигейл заявила, что ни за что не желала причинить ей увечье, хоть и была разгневана, сказала, однако, что ударила по голове, защищая подругу, что не очень расстроена случившимся и вообще, она не отвечает за последствия. Вот это как было. Про это написали в отделе ежедневной хроники все газеты. Понимаете в чем тут соль?

-Не совсем.

-А ежели я скажу, что Эбигейл предпочитает сторониться меня, чем искать скандала, вы догадаетесь, почему? Следует меня бояться или нет?

-Еще как, - ухмыльнулся я. Но Амброз, по душевной простоте, не отнес насмешку насчет своей особы.

-Вот именно! – хлопнул он ладонью по столу. – Она знает, что я знаю, а посему в ее маленькой ущербной голове нашлось место для одной важной мысли – меня нельзя трогать.

-Неужели ты станешь ее шантажировать?

-Почему нет. Пусть даст мне только повод.

-Не хочу тебя обидеть, но, по-моему, эта история кем-то выдумана. Не тобой, но тем, кто, как и ты, питает особую любовь к Эбигейл. Похоже, ты знаешь все и обо всех. Расскажи что-нибудь про Дина.

-Он при герцоге состоит вроде слуги.

-И это все?!

-А вы хотите знать больше? – почти шепотом с волнующей интонацией спросил дворецкий. – Но никому не слова. Обещайте молчать.

-Я буду как могила.

Дворецкий склонился к моему плечу и разрешился следующим сообщением:

-В таком случае, скажу, но повторюсь, это между мной и вами. Так вот, его светлость испытывает к Дину влечение, какое не подобает мужчине иметь к мальчику. Я знаю, что в Лондоне эти отношения весьма распространены, хоть люди скрывают друг от друга такие вещи. Но, чу! Слышу чьи-то шаги.

Как и следовало ожидать, это были Марта и Дин, они возвращались из подвала и Дин – он часто помогал на кухне, нес корзину с капустой, луком и морковью. Поставив корзину на пол, он подошел ко мне и положил руку на мое плечо, навалившись всем телом на меня сбоку. Мы улыбнулись друг другу, я почувствовал, что прикосновение Дина доставляет само по себе удовольствие, но это чувство проистекало из чистой любви, в основе которой лежали доверие и трогательная привязанность, не услажденная чувственным желанием, по крайней мере, с моей стороны, я любил Дина такой любовью и, хотя молодость и красота служат источником желания, я допускал, что они бессильны поколебать во мне уверенность, что влечение, направленное на существо одного со мной пола, не может быть приемлемым, а так же, что существует еще другая любовь, на защиту которой я выступаю. Эту любовь правильно будет назвать платонической. Она пришла естественным образом ко мне, принесла кое-какие волнения своим вторжением и заставила меня завидовать Чарльзу, имевшему возможность способствовать счастью этого мальчика.

Взглядом он дал понять, что ждет меня. Я кивнул, допил пиво и, обращаясь к дворецкому, сказал:

-Кажется, пришло время для чтения. Ты с нами идешь?

Амброз пожал плечами в нерешительности и ответил:

-Ну, там посмотрим. Вы идите, начинайте без меня, я приду позже.

Дело в том, что по пути на кухню мы с Амброзом и Дином зашли в библиотеку, там я нашел два тома Майн Рида, а поскольку ни тот ни другой не читали этого автора, я предложил этим вечером у меня в комнате устроить литературный вечер – читать вызвался я сам. Собираясь уходить, я попросил Дина узнать, чем сейчас занят герцог, он тот час же отправился за сведениями в сторону противоположную моей – я пошел в библиотеку. Уже выйдя из библиотеки с книгой я, на беду, сошелся с Эбигейл. Собственно я столкнулся с ней в гостиной с деревянным потолком, через эту комнату лежал мой путь. Хотя я замедлил шаг, чтобы упредить нежеланную встречу, она заметила меня раньше, чем я спрятался. Она выпрямилась, вперила в меня негодующий взгляд, который дал мне понять, что я попал в незавидное положение, а когда я приблизился, она стиснула губы в прямую линию и, подняв брови, пронзила меня тем же взглядом.

Я остановился и, избегая смотреть на нее, улыбнулся, не поднимая глаз. Судите сами, как я был растерян.

-Не говорила ли я вам, что находиться в этой части замка не дозволяется?

-Говорили, - откликнулся я, как то глупо улыбаясь.

-Что же должна означать сия наглость, сэр?

Я смутился и не сразу нашелся с ответом.

-Я взял книгу…

-Только и всего!- перебила меня Эбигейл. – Вы ведете себя столь бесцеремонно, что просто хоть кричи.

-Я подумал, что вы не будите сердиться на меня за это, если относитесь ко мне так приветливо и дружелюбно.

-Что если вы приняли обычную любезность за проявление чувств более глубоких.

-Таких, как ненависть?

-Ах, боже мой! Да что вы такое себе вообразили?

-Вы почему-то невзлюбили меня с первого взгляда.

Эбигейл устремила на меня свои маленькие темные глаза и повела рукой.

-То, что вы сейчас сказали – это такая неожиданность, - произнесла она, собираясь с мыслями. – Уверяю вас, ничего такого у меня к вам не имеется. Так что упрек не уместен.

Судя по тону, она была невозмутима и видимо уверена в себе, но что то говорило мне, что она поколеблена в своей невозмутимости – она смотрела мне прямо в глаза. Обычно Эбигейл отводила взгляд от того, с кем говорила. Сразу скажу, что я вел игру и мне пришелся по душе этот разговор.

-Знаете, мне уже осточертели правила. Я хочу свободно располагать собою, - заявил я.

-Бросьте! Никто не посягает на вашу свободу.

-А разве правила не ограничивают меня?

-Ах, ты Господи! Мне что в угоду вам их отменить? Уверена, что наши порядки нисколько не стесняют вашу драгоценную свободу. Отбросьте самообман и увидите, что ничем не связаны. Есть большая разница между порядком и свободой, знаете ли.

-Я гость герцога, а не ваш, поэтому у меня есть преимущество положения.

-Вы всего-то простой человек и для таких как вы имеется свод правил, следовательно, вы должны неизбежным образом подчиняться им.

-Значит, вы поставили меня на одном уровне со слугами? По правде сказать, мне не нравится такая профанация.

-Нет, что вы! О чем вы говорите! Я не вправе отказывать вам ни в одной просьбе именно потому, что вы гость его светлости, но что касается вашего положения, которое вы находите противным собственной воле и которое будто бы обрекает вас на какие-то неудобства, то вспомните, что вы всего лишь посторонний и тогда быть может, вам будет легко примириться с правилами, которые никак нельзя назвать несправедливыми по отношению к вам. Поверьте, я стараюсь изо всех сил сделать ваше пребывание здесь отрадным и комфортным. По моему разумению, гость может отдохнуть и приятно провести время у нас при условии, что соблюден порядок. Посему, предоставьте мне следить за тем, чтобы он не нарушался ни в одной своей части. Вы не хотите отдать мне книгу? Я сама снесу ее в библиотеку.

-О, не беспокойтесь, любезная м-сс Тролопп. – Когда прочту, я сам ее отнесу.

-Об этом не может быть и речи!- не унималась Эбигейл.

-Почему еще?

-Вы издеваетесь надо мной? – возмутилась экономка, очень недовольная моим упрямством. Это был вопрос, на который нелегко ответить.

-Отнюдь. Примите заверения в совершеннейшем к вам почтении, - сказал я, лукаво улыбаясь и думая, что стал изъясняться литературным языком.

-Но, позвольте, - проговорила экономка, глядя на меня с крайним изумлением. – В подобных обстоятельствах я нахожу ваше поведение вызывающим, а ваше неповиновение - возмутительным. А удручающая прямота суждений свидетельствует о том, что вы преследуете какую-то цель.

Я так отвечал ей:

-Цель у меня одна - добиться вашего расположения.

Собравшись с духом Эбигейл вяло возразила:

-Нет, м-р Маршалл, так не годится. Немедленно отдайте книгу.

-Я же сказал, отдам, когда прочту – был мой ответ.

Этот довод ее смутил окончательно и ввел в замешательство. Теряя самообладание и в то же время обуреваемая яростью, она изрыгнула:

-Вы пожалеете об этом еще до захода солнца, ей-богу!

-Такая угроза сильно удивляет меня, - усмехнулся я.- Полагаю, вы пожалуетесь на меня герцогу, с которым ваше мнение не совпадает. По части своего выбора я ничем не обязан его экономке, так что ваши вопли против меня заставят его рассмеяться, ибо что касается этой книги, то он сам разрешил мне выбрать любую, и мало того, предоставил библиотеку в мое распоряжение.

Почтенная женщина (что касается наружности, то я уже дал ее точное описание) не понимала, что с ней творится. Вследствие этого ее мысли разбегались и путались, что придавало ее бледному лицу расстроенное выражение, но скоро она нашла способ выразить свои чувства подобающим образом и стала гневно выговаривать мне за такое поведение:

-Боже мой! Так вы затеяли скандальное дело! Имели низость скрыть от меня, что получили на то разрешение от его светлости, втянули меня в глупый разговор с такой искусно разыгранной искренностью, что теперь своей насмешкой колете мне глаза! Вы вели себя с таким гнусным издевательством, которое простить невозможно. Вы не пожалели ни трудов ни слов, чтобы недостойно и даже вероломно ранить в такой степени сердце сокрушенное!

Эта странная, пламенная речь, в которой сквозила почти непостижимая боль, была для меня тяжелым ударом. Неожиданно, властная и своенравная женщина высокого ума превратилась в маленькое и страдающее существо – подлинные чувства проступили под маской показных - и эта перемена подействовала на меня так сильно, что пробудила во мне сострадание к ней. Как человек с потревоженной совестью, я проникся чувством вины за то что обидел грубо и так безусловно несчастную женщину, которая скрывала, и не могла не скрывать, одиночество своей души.

Немного опомнившись от волнения и вполне удостоверившись в сердечной боли, терзавшей бедную женщину, я сказал умоляющим тоном:

-Простите, я сам не знаю, что говорю. Ради бога, простите, если я сказал что-нибудь оскорбительное. Я просто все неправильно сложил и получил неправильный ответ.

Хотя Эбигейл находилась в сильном возбуждении, близком к истерии, что есть защитная реакция Эго, мои слова совершенно ее успокоили: она не сочла нужным простить меня за дерзость, или, что более вероятно, за мои маневры и покинула меня в ту минуту, когда я радовался, что нашел слова успокоить ее гнев. Когда она ушла, я вздохнул с облегчением оттого, что разговор не имел худших последствий: оставаясь на месте, я посмотрел на книгу в руке и подумал о Дине, который ждет меня в спальне, но неясные мысли о Эбигейл продолжали меня тревожить, и я снова подумал о том, как она изменилась после моих злых слов и в этот момент поднял голову и увидел ее в дверях.

-Я ценю искренность ваших слов, - сказала она и вышла.

Вообще для воинственной Эбигейл, все ниспровергавшей на своем пути, характерна энергичная активность: изо дня в день она занята массой дел. Не то чтобы она непосредственно их исполняла, просто она направляла общий процесс, в который были вовлечены не только слуги, но и разные люди вне замка, как то: адвокат м-р Олверти, доктор Уилсон с женой, некий Боуз, поставлявший дрова и уголь, м-сс Коук, владевшая кондитерской в соседнем городе, трактирщик Фрик, - он доставлял в замок пиво, а так же приходящий садовник, плотник и кое-кто еще. Примечательно, что водворившись двадцать лет назад в стены дорвардского замка в должности домоправительницы, Эбигейл постепенно установила такие строгие внутренние порядки, что все слуги прямо ей подчинявшиеся стали ее бояться, избегать и тихо ненавидеть. До этого она работала в Лондоне у леди Гулд и хотя, она выгодно зарекомендовала себя честностью, добросовестностью и другими качествами, со временем так ей осточертела, что леди Гулд, желая спастись от ее тирании, отослала Эбигейл в замок. Видя себя высокопоставленной особой, у которой в подчинении семь слуг, единственная обязанность которых – тщательно выполнять свою работу, она пустила в ход протестантскую мораль и разные иные средства, способные увеличить покорность последних. Теперь о Чарльзе, который устроил ее на этой должности. Мне сильно сдается, что она имела большое влияние на него. Принимая во внимание, что у Чарльза был мягкий и уступчивый нрав, становится понятным, почему он не нашел в себе сил ей сопротивляться и предпочитал сторониться своей всемогущей экономки вместо того, чтобы обуздать ее. Такова сила отдельной личности. Итак, ссора из-за книги, подробное описание которой я дал выше, доставила мне мало удовольствия, не говоря уже о том, что я почти отчаялся добиться ее благосклонности. Выиграть пари казалось теперь безнадежным делом. Когда люди друг к другу не расположены им трудно прийти к соглашению. Возможно, что ссора свела мои шансы к нулю. Вследствие этого Эбигейл будет держаться со мной чрезвычайно принужденно, а это значит, что вернуть ее расположение будет для меня дело нелегкое. Мало того, учитывая, что она составила себе такое дурное мнение обо мне и уверена, что все ее ссоры со мной бывают только из-за меня, она станет считать меня недостойным своего внимания. Прощай вино из подвала герцога. Размышляя таким образом я поднялся к себе, с тем чтобы вместе с Дином читать роман Майн Рида, но вместо Дина увидел Чарльза.

-Прости, что опять заставил тебя ждать, - сказал он. – Я был у лорда Бейли, он, кстати, разделяет мою страсть к американским машинам. У него два роскошных Паккарда, один Каддилак. Он без ума от «”Sport Phaeton”и готов выложить за модель 1930 года большие деньги. Мы договорились, что он купит все мои машины, включая ту, которую ты привез.

-Почему ты их продаешь?

-Мне нужны деньги. И потом, я ведь говорил тебе, что собираюсь в Америку. Я не могу их взять с собой. Мне жаль с ними расставаться. И даже очень.

-А твой замок? Что будет с ним?

-Его даже продавать не придется. Скоро кредиторы отберут всю мою собственность. Как видишь герцог Гулд всего лишь нищий развращенный аристократ.

Надо ли говорить, что эти новости повергли меня в уныние. Помолчав с минуту, я спросил тихим голосом:

-А где Дин?

-Я послал его к Амброзу за виски. Здесь так уютно, тепло. Я не был в этой комнате много лет. Давай проведем вечер у тебя?

-Хорошо,- согласился я. – А нам могут принести какой-нибудь еды. Я голоден.

-Разумеется. Знаешь, по возвращении домой я встретил Хлою, как всегда она была взбалмошна и кокетлива, мы немного поговорили и я предложил ей устроить званый ужин в твою честь. Когда я сказал это, она начала смотреть на меня с недоумением, потом откровенно заявила, что даже в виде снисхождения ко мне – ни в коем случае. Это значит, что ты находишься в полной немилости у нее.

-Я думаю, мне нет надобности объяснять тебе почему.

-Как странно. Она питает особенную нежность к таким юношам, как ты. Я даже подумал, будет ли она открыто оказывать тебе предпочтение перед другими молодыми людьми в своей свите.

- Она сразу поняла, что в душе я насмехаюсь над ней: по этой причине она воспылала презрительным равнодушием ко мне. Своего рода маленькая женская месть.

-Ты восстановил против себя двух женщин. Сказать правду, ты этого не заслуживаешь.

- Их благосклонность меня мало заботит.

-Да, а как же пари?

-Прошло уже пять дней. Пять дней я гнул спину перед Эбигейл, терплю ее нападки и надменные взгляды. И что? Я там, где был. Все мои усилия оказывают обратное действие. Она все более становится нетерпимой ко мне. Обращается со мной, как с гадким мальчишкой. Меня это бесит. Я уже не надеюсь выиграть, но я буду добиваться ее благосклонности из одного только упрямства. Амброз прав, в ней есть что-то дьявольское.

-Уверен, что любая женщина, при добром к себе отношении сделается доброй и отзывчивой.

-Твоя экономка всего-навсего злобная фурия.

-Поверь мне, за ее ворчанием и кислым лицом прячется чувствительная, страдающая душа.

Я презрительно усмехнулся в ответ и спросил:

- С кем я говорю: с ее покровителем или адвокатом? Она примитивна, груба, бездушна, поэтому в число замечательных женщин Эбигейл может попасть только по ошибке. К черту ее! У меня из головы не выходят очень неприятные новости. Неужели ты потеряешь замок? Что будет с Дином?

-Я возьму его с собой в Америку. Вижу, он пленил тебя своим очарованием.

-Он ангел.

-Был. Твой славный Дин уже почти безнадежно испорчен. Он ворует, лжет, интригует, рано пробудились в нем похотливые желания. Что ты скажешь на это, дорогой Обри?

-Ну, я за него не волнуюсь. Он, может быть, и склонен врать, у него есть дурные наклонности… Можешь тысячу раз говорить, что он испорчен, да только ты меня в этом не убедишь. Я как-то сразу привязался к нему и эти пять дней укрепили во мне это чувство.

Говоря эти слова, я посмотрел в глаза Чарльза и понял, что от него не ускользнуло, что меня тревожит вопрос, который я стараюсь обойти молчанием.

-В Америке я позволю тебе усыновить Дина, если конечно ты будешь хотеть этого.

-Ты отдашь его мне? У меня не хватает ума понять это.

-Дин тоже привязался к тебе. И потом, ты лучше позаботишься о нем, чем я. Мне, как я тебе сказал, угрожает полная нищета. К тому же, я безответственный человек, могу быть другом только самому себе.

Хотя ни тон, каким он изложил свои доводы, ни взгляд, не могли заставить меня усомниться в искренности Чарльза, я понимал, что есть еще, несомненно, и другая причина.

-Ну, скажи, разве нет другой причины? – спросил я.

-Клянусь, я отдам его, из уважения к тебе, хотя, конечно, я тоже хочу устроить его судьбу. Знаю, ты сделаешь все, что в твоих силах, для этого милого мальчика и во всем будешь следовать ему. Я восхищаюсь Дином из великой любви к красоте и совершенству. Сейчас, он как дивный цветок, умиляет своей чистотой и большой нежностью, но цветы вянут, а тело мальчика не совершенствуется с каждым днем. Тело грубеет, постепенно все больше и больше. Сейчас Дин в моем вкусе и я испытываю к нему влечение, но через два-три года он потеряет то, что делает его божественным – нежность. Возможно, он сделается красивым юношей, но в нем уже не будет той грации, телесной легкости и изящности, которые желают видеть поэт и художник. Вот так, время способно на самое низкое и подлое воровство. Александр Македонский, Лоуренс Аравийский, Леонардо Да Винчи, Микеланджело, Байрон, Чайковский, Оскар Уайлд восхищались телесной красотой мальчиков и всю жизнь находились под ее могущественным влиянием. Их величие образует существенную грань между ними и простыми людьми, но и среди этих последних есть высокие души восприимчивые к наготе мальчика и это их мучает. Посредственности и грубые люди не имеют об этом начале высокое представление и не жалеют своих сил, чтобы их освистать и опозорить. Должно быть, ты вообразил, что Дин уступил бурному пылу моей страсти и осуждаешь меня за мое поведение с ним?

-Ты что уподобил меня низкой душе?

-Признайся, не томи больше меня, ты испытываешь к нему влечение?

-Увы, я не чувствителен к прелестям Дина, хотя мне очень нравится он. Страсти во мне очень мало.

-Ты сказал, что чувствуешь себя счастливым? Это общие слова. Ты мог бы объяснить, что значит чувствовать себя счастливым – сказал Чарльз.

-Ну, я молод, здоров, … - ответил я, умолк, устремил глаза вверх, вздохнул и сказал, - Разве этого мало для счастья?

-По-твоему, счастье – это состояние. Мне же кажется то, что ты называешь счастьем на самом деле, благоприятность, потому что счастье – это, несомненно, переживание момента. Что ты ждешь от жизни?

-Прежде всего, богатства. Полноценная жизнь невозможна без денег.

-Да, богатство дает нам возможность иметь много прекрасных вещей, но мешает достичь духовного совершенства. Сытый и довольный человек всегда ленивый.

-В сущности, индивидуальное совершенство – всего лишь цель, двигаясь к которой человек развивается. Цель – и больше ничего.

-Одной цели мало, - в задумчивости произнес Чарльз.- Меня беспокоит стремительность времени. Жизнь это падение в бездну. Я вижу те изменения, которые претерпела Европа за последние десять лет, меня не радуют успехи цивилизации, потому что массовое производство низводит все к однообразию, несмотря на то, что новое время принесло новые понятия: социализм, коммунизм, нацизм, фашизм, империализм и все такое. Не важно, коммунисты или нацисты приведут нас к войне, важно, что война, в конечном счете, обеспечивает человечеству обновление и экономический рост.

Тут как раз в библиотеку зашла Эбигейл и герцог обратился к ней с вопросом будет ли война.

-Откуда мне знать, сэр. Я на мир гляжу со своей тихой стороны.

-Но газеты пишут, что Гитлер готовится к войне.

-Ах, - был весь ее ответ.

-Так что ты все-таки скажешь?- не унимался Чарльз.

- Извольте, сэр. Может у Гитлера и есть коварные замыслы, только я про это ничего не знаю. Вот взять хотя бы мистера Гаррисона – он требует свои сто фунтов …

-Что! Гаррисон! Провалится ему на месте. Лучше скажи, ты слушала радиовыступление Муссолини?

-Слушала, сэр. Его речь не встретила большого одобрения у меня. Был он бодрым и многословным, часто сыпал пустыми фразами, уснащал свою болтовню словами « демократия» и «новый порядок». Прямо скажу, демонист он и пустозвон, алчущий большей власти. Что же касается Гитлера, с которым он спелся и которого славословит, и Сталина, вооруженного непомерной властью, то они преступники во всех отношениях и лучше бы им совсем не родиться.

-А как тебе коммунистическая идея всеобщего равенства?

-Лживая идея их каждым словом своим свидетельствует об отвратительном притязательном бреде. Благоволите припомнить, сэр, что на этой философии они построили скотское общество. И то сказать: люди в этой стране неспособны к самостоятельным суждениям, на одного безбожника там приходятся два паразита и один вор, или, что еще вероятнее, один пьяница и два проходимца. Наверное, все в Советской России идут одной дорогой. Смутные времена грядут! Ах, подлейшие и презреннейшие из сыновей Лайолы ныне задают тон и наступают, не встречая отпора. Будет ли Англия ввергнута в ужасы войны, кто знает. Да, может быть. Господи, спаси и помилуй! Полагаю, я исчерпала вопрос. Позвольте мне вернуться к делам, подлежащим моего участия. Я опять о м-ре Гаррисоне, прошу вашу милость выслушать дальше: он, как вы знаете, вечером играет у Вотерса, которому должен, так вот, он твердо решил получить свои деньги и внушил мне серьезные опасения, что не уйдет без них. Я не буду докучать вам описанием всего разговора между нами, но только скажу, что я далеко не была уверена, что его присутствие вас не будет стеснять, к тому же я отлично поняла выражение « не сдвинусь с места», поэтому дабы отделаться от него дала ему билет в пятьдесят фунтов и взяла с него расписку.

Когда Эбигейл ушла, герцог тот час же сказал:

-Вчера ты сказал, что не знаешь с какой стороны к ней подойти, и уже близок тому, чтобы признать себя проигравшим.

-Так это возможно и будет. На расположение Эбигейл мне рассчитывать видимо нечего.

-Хорошо, давай сойдемся на том, что надо заключить новое пари. На то, что, в конце концов, уважение к ней перекроет неприязнь? Рано или поздно у тебя сложится то мнение о Эбигейл, какое составилось о ней у меня и ты признаешь, что твое первоначальное мнение о ней было ошибочным. Вот почему я предлагаю пари на другом условии. Хочу услышать от тебя, что она достойна восхищения.

-Э-э, нет. Пари остается в силе. Я не собираюсь сдаваться. Американцы не сдаются. У меня есть еще восемь дней. Пусть последний день решит дело.

-Будь по-твоему. Я тебе говорил, что Эбигейл боготворит Маргрэт, мою жену. Они чем-то похожи. Обе скучные, жадные, всем недовольные матроны. Маргреэт ко всему еще мелочная и мстительная. Воистину, каждой женщиной владеет дьявол.

-Ты собираешься в Америку из-за опасности войны в Европе?

-Не только. Я отвергаю общественные нормы в Англии, да и политические тоже.

-А я восхищаюсь английской государственной системой, имперским духом и богатейшей историей твоей страны.

-О да, английский государственный порядок не только устоялся, но даже окостенел в своих предрассудках.

-Ты пессимист, но отличаешься большим своеобразием.

-Как странно, что ты не увидел во мне идеалиста.

-Но все- таки ты можешь жить легко и приятно, не оглядываясь вокруг. У тебя прекрасный замок, положение в обществе, возможности. Будь у меня такая жизнь, я не стал бы ничего менять.

-Только радости от всего этого мало. Я хочу чего-то еще. Жизнь, которой я живу, меня отупляет. Неужели моя жизнь сводится к тому, чтобы скучно проживать свои жалкие доходы. В ней нет стремления, перемен. Может меня в Америке ждет новая жизнь. Перемены ХХ века расшатали старые устои власти и сословных отношений, изменили образ жизни простых людей. Они что-то потеряли, что-то приобрели. Возросла их зависимость от денег и материальных благ. Массовое производство товаров способствовало появлению класса покупателей. Нельзя не заметить, что люди стали заметно больше зависеть от политических институтов, чем раньше они зависели от лордов, церкви и монархии. Им в этой системе правления не остается ничего иного, как подчиняться правилам и платить налоги, они позволяют себе надеяться, что власть их защищает, по крайней мере, до какой-то степени. Любая власть – это союз политиков с финансовой олигархией. Тяжелее всего приходится русским; если в личной жизни простых людей раньше наличествовала какая-то свобода или видимость ее, то теперь она полностью уничтожена. Великие перемены в твоей стране, которая имеет короткую, но чрезвычайно яркую историю, настолько приблизила вашу конституцию к наиболее совершенному понятию демократической системы правления, что к ней нечего и добавить. Скажи, что ты думаешь о совете миссис Годвин? Что если ответ ты действительно найдешь в Ламбете?

-Мне кажется, она имела в виду, что там я найду доказательства того, что в какой-то предыдущей жизни я жил в Ламбете. Я не верю в эту чертовщину.

-Верь ее слову. Тебе надо в Ламбет. Вслед за Гомером я задам тебе вопрос: кто ты и откуда? Я поеду с тобой. Завтра и послезавтра я буду занят, следовательно, мы можем отправиться в пятницу.

- Я начинаю понимать, что все события, которые предшествовали этому разговору, были не зря. Весьма возможно, что меня судьба ведет в Ламбет. Не встретив два месяца назад в городском парке Эрла, который неожиданно предложил мне эту поездку, я бы не приехал в Англию и не встретил бы тебя. В свою очередь, если бы ты не предложил мне погостить в замке, не было бы прогулки, вернувшись с которой мы, чтобы сократить путь, прошли в замок через людскую. Там к нам присоединилась Эбигейл, разговор с ней способствовал тому, что мы задержались. И разве не во время того разговора я обратил внимание на почтовую открытку, разглядывая которую неожиданно вспомнил места, видеть которые прежде мне не приходилось.

Говоря это, я поменял позу и, собираясь было продолжить, посмотрел на Чарльза, он пронзил меня выразительным взглядом и, прервав на этом месте разговор, кивнул в сторону двери. Я посмотрел назад и увидел Дина. Он принес виски и радовался тому, что так приятно проведет вечер с нами.

-Не будем пускаться в слишком серьезные разговоры, когда позволительно расслабиться в хорошей компании – я разумею легкую беседу с тобой у камина и немного виски, - сказал Чарльз, взял из рук Дина бутылку, и, продолжая смотреть на него, добавил. – Найди Эбигейл или лучше иди прямо к Марте и скажи, пусть принесут нам какой-нибудь еды.

-Я уже велел ей от вашего имени, чтобы она принесла сюда буженину, сыр, поджаренный хлеб и сидр, - отвечал Дин, усаживаясь рядом со мной.

-Велел кому? – спросил Чарльз, улыбаясь.

-Марте, кому еще. Я ведь с ведьмой не разговариваю.

-Ты веришь в существование ведьм?- спросил я Дина.

-Естественно, про одну ведьму я читал, что она подняла такой сильный ветер, что он вырвал с корнем дуб в лесу. А Амброз сказал, что его покойной матери дьявол явился в виде козла.

-Ты видел Эбигейл летающей на метле?

-Нет, но она не выходит из замка при дневном свете.

Приход дворецкого избавил меня от необходимости что-нибудь ответить. С порога он окинул всех внимательным взглядом и, надо думать, довольный увиденным, вошел в комнату с подносом, накрытым салфеткой. С большой готовностью он стал расставлять на столе тарелки, при этом он угодливо улыбался и всем своим видом давал понять, что провести вечер в нашей компании доставит ему удовольствие. Он уверил себя, что скорее всего его может удержать то обстоятельство, что мы нуждаемся в нем. Разложив еду на столе он отошел к окну и сложил перед собой руки: своим присутствием он надеялся до некоторой степени развеселить нас и оказать любую услугу.

-Да перестань ты там столбом стоять! – бросил Чарльз и жестом позвал его за стол.

С особенной радостью Амброз взял стоявший у стены стул и присоединился к нам, чувствуя полное расположение к себе присутствующих. К этому времени Чарльз разлил виски в три стакана и дворецкий взял свой. Дин пил сидр из бутылки.

-Когда- нибудь, каждый из нас в отдельности вспомнит этот вечер в комнате Обри, - говорил Чарльз, глядя на меня, - вспомнит о той привязанности, которую мы питали друг к другу, вспомнит самые незначительные слова из беседы, которую мы вели здесь и горько пожалеет, что нельзя вернуться в эту комнату и увидеть снова всех вместе. Мы обречены терять то, что имеем. Вот где ужас! Недавно старый Хэзлит сказал: « я вспоминаю милорд, как кудрявым мальчиком вы резвились в яблоневом саду». На следующий день я пошел в сад. Конечно, за двадцать с лишним лет он изменился: деревья выросли, две яблони срубили и на их месте торчали пни, поросшие травой. Но все равно это был тот сад. Но в нем не было меня. Давайте выпьем за наши маленькие ускользающие радости.

Мы обменялись взглядами, я подмигнул Дину и вслед за герцогом посмотрел на дворецкого, удивляясь тому, что он осушил стакан за один глоток, тогда как мы с Чарльзом отпили совсем немного.

-Какой вы замечательный человек, сударь, - глядя на хозяина блестящими глазами, сказал Амброз. – Будет жаль с вами расстаться. Очень жаль. По-моему, не может быть никого лучше вас. Вы имеете внушительное благородство – вот, какое у вас преимущество перед нами! У вас душа такая, какой больше нет. Это я могу засвидетельствовать перед всем миром.

- Ну да! – воскликнул герцог. - Смею тебя уверить, что моя душа гораздо больше неприкаянная, чем исключительная, так по крайней мере кажется. Может, я и благородный, но такой же смертный, как и ты.

-Однако ничтожеству моему не подобает равняться с вами, - вымолвил дворецкий. - Правду говорите ваша светлость: смерть всех нас до одного отправит на тот свет. Каждого в свое время. И нет лучшего распорядителя, чем она; больше того: старость и болезни первые друзья ее, и друзья надежные. Каково человеческому существу, дорожащему своей жизнью, питать их в теле своем?

Слушая Амброза, я в который раз подумал, что он иногда высказывает оригинальные суждения.

-Ты боишься смерти? – спросил герцог.

-В молодости я был атеистом: никакая книга, никакой священник не могли убедить меня в существовании Бога. До пятидесяти лет я упорствовал в своем неверии, но глядя на свою теперь уже покойную жену, которая была старше меня на шестнадцать лет и которая в виду того, что она часто болела, каждый день начинала с жалобы на свое нездоровье, я проявил сомнение. Когда жена умерла долго еще обдумывал этот вопрос, пока не пришел наконец к вере, в которой теперь черпаю силы.

-Что ты будешь делать, когда я уеду в Америку?

-Вы еще молоды, сэр, и новую жизнь примете всем сердцем. Я же старый человек, к тому же я не располагаю средствами, чтобы вести образ жизни, какой мне нравится. В предместье Глостера у меня есть кузина, удалюсь в деревню, поживу у нее, пока не найду себе какую-нибудь многообещающую чугуноголовую женщину.

Мы с Чарльзом оба удивленные, переглянулись, и он спросил:

-Что это значит?

Дворецкий добродушно улыбнулся и, устремив глаза вверх, после некоторого колебания, отвечал:

-Я разделяю всех людей, как это ни покажется странным или даже нелепым, на два вида: один можно уподобить чугунным горшкам, второй – керамическим. Я совершаю свой путь совместно со множеством керамических горшков и из их числа не выделяюсь. Меня навело на эту мысль сделанное мной наблюдение, что чугунный горшок прочнее и дороже керамического, то есть металлу мы оказываем предпочтение перед глиной. Вот вам и объяснение. Я не думаю, что требование мое непомерно и успокаиваю себя надеждой, что женюсь на женщине побогаче себя и буду полным хозяином своего состояния.

-Возможно, в Глостере ты найдешь новую жертву, - сказал полушутливо – полусерьезно герцог.

-Теперь я вас не понимаю, - проговорил дворецкий.

-Мне Эбигейл сказала, что ты вел такую распутную жизнь, что разорил жену.

-Змея! Ах, она змея скользкая, - вознегодовал дворецкий, брызгая слюной. – Сколько лет отравляет мне жизнь! Она клевещет, уж вы поверьте мне! Не пропускает случая подхватить и раздуть мерзкую постыдную сплетню. Не мог я, ни по своим наклонностям, ни по характеру вести дурную жизнь! И уж никак моя расточительность не была виной тому, что последние годы мы бедствовали.

Излив свою желчь, Амброз немного успокоился, он, видя, что мы выражаем готовность слушать его дальше, придал своему лицу печальное выражение и продолжил:

-Жена у меня была скромная и бережливая женщина, она скопила на свадьбу всего триста фунтов, которые и отдала мне. Клянусь спасением моей души, я сам время от времени давал ей небольшие суммы на всякие мелочи. Я не отказывал ей в самом необходимом, чтобы она могла порадовать себя новой шляпкой или отрезом на юбку. А теперь получается, что я обокрал ее! Я протестую! Моя бедная Петунья не считала свои накопления богатством, после свадьбы, она положила деньги в ящик стола и отдала мне ключ; эта скромная сумма, как вы понимаете, недолго могла поддерживать образованного человека, который в своих издержках не отставал от какого-нибудь знатного лорда, и хотя я не держал ни лошадей, ни любовниц, и не ездил на отдых в Бат, скоро возникла нужда в деньгах и моя славная Петунья, которую мое бедственное положение довело до отчаяния, вздумала заложить золотые серьги, но я решительно воспротивился. Так случилось, что я сам их продал после смерти жены. Иногда, когда я молюсь у постели, образ кроткой Петуньи возникает перед моим взором и приводит в смятение мои чувства. Я вспоминаю, как мы с ней жили душа в душу, как ездили к ее брату в Эдинбург, как ее овладевала легкая дремота, когда она вязала носки у камина, как заботливо стелила мне чистые простыни, как ее доброе сердце терпело меня в бедности в ущерб собственным интересам; ни разу она не обвинила меня в нерадении и праздности. Хотя она была низкого происхождения и росла сиротой, ее нравственность простиралась так далеко, что ни один красивый мужчина не мог возмутить чувствительную скромность ее духа. В таких мыслях я провел не одну бессонную ночь. Я не могу не думать о ней. Ей-богу, я ей обязан больше, чем родной матери.

Мне следует сказать, что Амброз был в этот вечер еще душевнее, чем обыкновенно, и я подумал, что выражая с удивительной непосредственностью самые глубокие мысли, он ухитрялся в красивом изложении их одновременно быть и обиженным и негодующим.

-Ты большой мастер вести рассказ, - сказал я, решив, что мне не следует избегать близкого с ним общения. – Я верю, что от тебя самого зависят твое счастье и достаток, на который ты все еще можешь рассчитывать, и хочу воспользоваться случаем и сказать, что ты хороший человек и можешь ожидать с полной уверенностью успеха во всех твоих делах.

Амброз был польщен и ждать себя не заставил.

-Спасибо, м-р Маршалл. Я того же мнения о вас и позвольте мне по сему случаю сказать тост.

С этими словами Амброз аккуратно разлил виски, поднял свой стакан и сказал торжественным тоном:

-Пусть перемены и всякие случайности с решительной неизбежностью послужат для блага вашего.

Мы выпили, и я снова обратился к нему с вопросом:

-Скажи, у тебя есть принципы или правила, которых ты придерживаешься на практике?

-Я стараюсь жить в соответствии с системой. Моя система заключается в том, чтобы избегать всяких неприятностей, как могущих проистечь от столкновения с другим человеком, так и от жизненных обстоятельств.

-А что если у тебя есть противник и силы ваши равны, но он имеет такую власть, с которой ты не можешь бороться?

-Ага, понимаю, куда вы клоните. Если вы имеете в виду распри между мной и одной женщиной, самое имя которой есть бранное слово, то вам следует знать, что она образовала группировку из Марты и Гризеллы, стало быть, я численно являюсь в меньшинстве по сравнению с ними, но я знаю, что следует проявить хитрость там, где нельзя использовать силу.

-Как это?

-А так. Если нельзя избежать столкновения, особенно когда в деле требуется приложение больших усилий, то я благоразумно уступаю, но не из слабости, а по расчету. Нельзя однако сказать, что это не оставляет в моей душе горечи. Вы не подумайте, что я неспособен защитить себя. Я добродушный человек, людей не обижаю, но и себя обидеть не дам. Просто я предпочитаю избегать ссоры, наверное, потому, что слишком поглощен мыслями о своем душевном покое.

Глава 6

Утро шестого дня было солнечным, но холодным. Не то чтобы совсем холодным, просто воздух еще не был насыщен солнечным теплом, а легкий ветер нес ночную свежесть. Так прохлада утра оттенялась холодом ночи. После завтрака мы с Амброзом вышли из дверей столовой на террасу, кирпичные столбы которой густо увивал плющ. Отсюда можно было спуститься прямо в яблоневый сад.

-Будет дождь, сильный, с грозой, - с унылым видом сообщил он.

-Если нет туч, откуда же взяться дождю?- возразил я.

-Да у меня суставы ноют, - ответил дворецкий и пропустил Гризеллу, которая в этот момент вышла из-за его спины; она опустилась на скамью, поставила у ног корзину и, достав оттуда лоскутное покрывало, положила его на колени.

-А у меня перед дождем обычно давление поднимается - сказала она. - И до того оно никудышнее этим утром.

-Странный у вас способ узнавать о перемене погоды, - сказал я, вглядываясь в небо.

-Может и странный, зато испытанный и надежный, как патентованное средство, - ответила прачка твердым голосом, который придавал ее утверждению авторитетность.

-Давайте, что ли сыграем в домино?- предложил дворецкий.

-Не сейчас. Я собираюсь прогуляться с Дином. А вот и он сам.

Когда мы с ним пришли к пруду, я сел на скамью и достал из кармана сочное красное яблоко, которое сорвал, когда мы шли через сад, а Дин принялся бродить по берегу. Сначала он бросал камни в мутные воды, потом лег животом на землю, там, где камыш был сломан и опустил руки в воду. Послышался всплеск и возглас его.

-Что ты там делаешь?

-Лягушку поймал, - ответил он, поднимаясь с земли.

-Что! – содрогнулся я всем телом. – Немедленно выброси ее! Не приближайся ко мне с этой тварью. Выброси ее! Фу, меня тошнит. Сейчас вырвет.

-Ты боишься лягушек? – весело спросил Дин. – Эбигейл тоже.

-Плевать мне на нее! Как ты можешь это брать в руки? Слышал, что я сказал: выброси!

-Она мне нужна. Для Эбигейл. Я хочу подсунуть ей лягушку в постель.

-Знаешь сам, что будет потом. Она оторвет тебе ухо.

-Она этого не сделает, потому что знает, что я отомщу. Помнишь, она схватила меня за ухо и швырнула на пол, за то, что я завязал узлами ее чулки? Я ей отомстил, знаешь как? Я полез на чердак и принес оттуда осиное гнездо. Я накрыл его тряпкой и срезал ножом со старой печной трубы. Вечером, я пошел в ее комнату и сунул осиное гнездо в верхний ящик комода, где она держит ночной чепец. Собираясь спать, она выдвинула ящик, чтобы достать чепец, но увидела сверху что-то завернутое в тряпку. Едва она развязала узел, как рой обозленных гудящих ос поднялся в воздух и стал ее жалить. Визг стоял такой, что из кухни прибежала Марта и, махая полотенцем, бросилась ей на помощь. Утром Эбигейл приготовила ремень, но я на завтрак не пошел, все время с Чарльзом провел. Избалованный его покровительством я бесцеремонно вел себя весь день, а когда мы с ним были в библиотеке, я вышел за порог и велел Эбигейл принести мне чаю. От такой дерзости ее чуть было не перекосило. Ей очень хотелось вцепиться в меня, но у нее не хватило духу напасть на меня при герцоге. Она только делала вид, что избавила меня от наказания и умышленно стремилась быть равнодушной, я это чувствовал и постоянно заботился о том, чтобы не попасть в ее руки. Месяц назад, я нарисовал ее портрет, написал слева: « Невеста дьявола» и приколол рисунок к ее двери.

-Удивляюсь, - сказал я, трясясь от смеха, - откуда это у тебя столько изобретательности.

-Конечно, это было неприятно для Эбигейл, но она и это вытерпела. Это еще не все. Месяц назад, Чарльз уехал в Лондон на три дня, это развязало ей руки и язык, она все три дня издевалась надо мной, как могла. Я терпел, пока не приехал Чарльз. Это было в пятницу, перед этим она затопила камин в своей спальне. Я полез на крышу и вылил полное ведро в ее каминную трубу. После этого я подменил снотворный порошок лимонной кислотой. Она полночи плевалась.

Смеясь, я потянулся к Дину, обнял его и, повинуясь внутреннему порыву, прижал к себе. Его очарование имело большую притягательную силу.

Хоть Дин и хотел казаться с виду отчаянным мальчиком, все же он был по-детски доверчив и уязвим, я понимал, что он кое-что преувеличивает, что он глуп и безответственен, но его бездумное легкомыслие прощалось столь юным возрастом. С благоговением я вспомнил, как любовался его прекрасным голым телом в постели. В ту минуту он казался мне ангелоподобным существом, которое спит в облаках, питается цветами и утоляет жажду утренней росой. Погруженный в свои мысли и чувства я обнимал Дина, смотрел на воду и испытывал приятный трепет от простого прикосновения к нему. Неожиданно солнце померкло; я поднял глаза и увидел наползавшие с севера темные тучи. Мы встали и пошли к дороге. Дин взял меня за руку. На мгновение я встретился взглядом с его ясными лучистыми глазами и почувствовал, что со мной что-то происходит.

-Ты хороший, Обри, - сказал он. – Я хочу быть с тобой всегда и везде. Ты можешь взять меня с собой в Америку?

-От всей души хочу, но не могу. Чарльз сказал, что у тебя нет бумаг, а без них нельзя уехать за границу. Ты с ним поедешь.

При этих словах я сильнее сжал его руку. Он ответил мне каким-то внутренним движением, которое имело такую пронизывающую силу, что я пришел в волнение. Начался дождь, и мы ускорили шаги. Через несколько минут мы мокрые и возбужденные вбежали в столовую и столкнулись с Гризеллой.

-Ах, боже мой! – всполошилась она. – У меня покрывало весит в саду на веревке.

-Подождите, - остановил я ее в дверях. – Я принесу его.

-Нет, нет. Я сама схожу за ним.

-Уступите мне это дело.

- Хорошо. Возьмите зонт, хотя бы. Вы только посмотрите, каким потоком льется вода.

- Не надо. От того, что я промокну еще больше, мне хуже не будет, - бросил я и направился через террасу в сад.

Когда я возвращался с лоскутным покрывалом, я улыбнулся Гризелле, которая стояла на террасе под зонтом и ни на минуту не отводила глаз от меня. И то сказать: своим видом она как бы говорила, что моя помощь доставила ей самую большую приятность на свете. В пользу этого мнения говорили ее слова благодарности, но мои усилия, конечно же, не стоили их. После этого я поднялся к себе и сменил одежду. Едва я надел сухую белую рубашку, в открытую дверь вошла Эбигейл.

-Я пришла растопить камин, - сказала она и обвела взглядом комнату.

Я молча кивнул и опустил руки на спинку стула, где висела мокрая одежда.

-Хотите, я сам это сделаю, - спросил я, следя за всеми ее движениями.

-Это не обязательно, - бросила она, не оборачиваясь, и сложив в камине дрова, принялась маленькой метелкой сметать мусор с пола.

-Просто, я не хочу вас обременять.

-Меня обременили не вы, а Огастин, которого я найти не смогла. Ведь это его обязанность.

- Вы очень любезны.

-Это я делаю ради порядка, ни для чего другого.

-Почему вы злитесь на меня без всякого основания.

Эбигейл, с лица которой не сходило надменное выражение, посмотрела на меня хоть и внимательно, но пристрастно.

-Что это вам вздумалось лезть ко мне с упреком?- ледяным тоном, вопросила она.

-В чем причина вашей пристрастности и недоверия?

-Мои помыслы призваны к исполнению своих обязанностей, чувства им соответствуют и к вам никак не относятся – все тем же холодным тоном сказала она, подняла брови и вперила в меня бесцеремонный взгляд. - Мните себя важной персоной, как будто вы какой-то особенный, надеетесь, что я буду вам угождать, но ваше присутствие требует чрезмерного напряжения от меня.

Тут я не выдержал и вспылил:

-Не забывайте свое место. Я в гостях у того, кому вы служите. Не значит ли это, что я имею права на некоторую любезность с вашей стороны.

-Ах, ты! Неужто, любезности хотите? Вы ведете себя так, будто и впрямь своим присутствием можете составить его счастье. Допускаю, что милорд испытывает к вам симпатию, только это вряд ли может побудить меня проникнуться к вам схожим чувством.

-Выходит, вы отказываете мне в своем расположении, - не сдавался я.

-Но скажите на милость, чем вы заслужили мое уважение?

-Я не прошу любить меня. Не прошу уважать, что говорить, я мало способствовал этому. Но почему вы не хотите дать мне шанс? Поверьте, что бы там ни было между нами, чувства, которые я испытываю к вам, внушают мне симпатию и уважение.

Неожиданное откровение несколько ошеломило Эбигейл.

-Боже правый! Что за новость! Я внушаю вам симпатию и уважение? Вот только мне нет никакой необходимости в них. Поэтому перестаньте твердить мне об этом.

-Неужели мы не можем достигнуть соглашения на тех условиях, какие вы могли бы мне предложить. Я готов их принять и стать вам другом, - найдя верный тон, сказал я, воодушевленный собственными словами.

-Вот, значит, как. Мое условие вам известно, несравненный м-р Маршалл. Пусть вы хоть трижды миловидный и обладаете всеми мыслимыми достоинствами, вот только в качестве моего друга вы несносны. Быть им – не милость, а заслуга и притом величайшая. Когда так, я дам вам шанс. Поверьте, я никогда не умаляла ваших достоинств и вслед за всеми считаю вас приятным молодым человеком, а это облегчает дело. Вы приветливый, честный, добрый юноша. По нынешним смутным и, чего уж там, безбожным временам, это редкие качества, которые нельзя, пожалуй, разом приложить к одному человеку, я имею в виду к британцу, но вы американец, и как таковой принадлежите к более возвышенному типу. До вас, кое- кто испрашивал моего снисхождения, - говоря это, Эбигейл (что просто немыслимо!) кокетливо провела рукой по гладко причесанным волосам и одновременно с этим бросила скользящий взгляд в зеркало. – Так вот, в числе прочих был и маркиз де Ленкур-младший, юный приятель герцога. Скажу вам без околичностей, он был красив, учтив и обладал такими изысканными манерами, что даже у меня не было сил устоять. Ах! В последний раз, уже в дверях он протянул свою прекрасную ухоженную руку и стал перечислять все добродетели якобы приличествующие мне. В этом мнении его поддержала и Хлоя, что было совсем невероятно. Как вы понимаете, по скромности своего характера я приписала слова юного маркиза его французской галантности. Итак, я одобряю ваш порыв заручиться моей поддержкой; приятно удивлена тем, что вы чтите меня и почту за честь оказывать вам свое расположение.

Отпев, сей дифирамб Эбигейл уставилась на меня с чувством, какое я не могу ни выразить, ни описать.

-Какие будут условия, - напомнил я, оправившись от изумления.

-Их будет немного, - спохватилась Эбигейл. – Первое имеет отношение к дворецкому. Не пристало вам водить с ним дружбу. Этот человек не знает Бога! Верхогляд и сплетник! Господи, как я устала от кривляний этого ирландского проходимца! Из тщеславия он готов на все. Почти уверена, что он уже постарался выказать себя настоящим хозяином, и внушил вам, что в своей должности обладает всей полнотой власти. Не поощряйте его в сумасбродстве. Вы должны меня понимать! Не слушайте его и остальных. Меня тут все оговаривают, но никому не под силу обесчестить мое доброе имя.

-Я не слышал того, что вам наговорил тот обаятельный маркиз де такой то, но я присоединяюсь к его похвальным словам и от себя добавлю, что вы м-сс Тролопп незаурядная женщина. Мало того, я не могу удержаться и скажу, что вы, честное слово - душа этого дома.

Взглянув на Эбигейл, я обнаружил легкий признак смущения на лице этой женщины.

-Ах, мистер Маршалл! Слушать об этом мне приятно. Глядя на вас, я вижу соловья и ветку, на которую он уселся.

Она произнесла эти слова с улыбкой и с каким-то смешанным чувством гордости и смущения.

-А вы льстец еще тот. Умеете говорить приятные вещи не хуже маркиза де Ленкура. Я вас все-таки недооценила. Вы здесь, как говорится, без двух дней, неделю и уже устроили маленький водоворот.

-Значит, я могу теперь рассчитывать на вашу дружбу?

-Рассчитывать можете, ежели не будите посягать на порядок. Вас приняли здесь с большим уважением. Большего и желать невозможно. Вывод напрашивается сам собой: от добра добра не ищут. Так что держитесь подальше от Амброза и не вмешивайтесь в мои дела. Это второе условие. И последнее.

Сказав это, Эбигел собралась было уйти, но я стоял на ее пути, не сходя с места, я сказал:

-Еще одна вещь. У меня вопрос к вам. Я о Дине. У него есть родственники?

-Ни одного.

-Как он оказался в замке?

-Два года назад его прислал какой-то священник с запиской. В ней содержалась просьба дать сироте приют и позволить ему жить в замке на полном пансионе. Небольшое расследование по этому делу позволило нам узнать, что его отец был вором и бездельником. Он бросил семью и отправился скитаться по стране. Стоило ему лишь отдаленно услышать, что где-то можно не обременяя себя лопатой, сытно есть и пить в три глотки, он оказывался сразу же там. Зимой он нанимался на ферму, чтобы прожить в тепле до весны, а весной он уходил в другую деревню, и не покидал ее до тех пор, пока не представлялся случай украсть чужое имущество или обесчестить деревенскую девку. Он дважды был в тюрьме. Дину было шесть лет, когда его отправили на каторгу в Керр. Там он копал канавы. Не знаю, как и что, но одну канаву он вырыл глубже, чем нужно. В ней он и умер. Через пять лет его мать повесилась. Вот, сказала вам все, что только можно и нужно сказать. Не опоздайте к обеду.

Сказав последнее, Эбигейл ушла, оставив меня вдохновленного разговором. Мне все-таки удалось всколыхнуть ее душу. Теперь я не сомневался, что получу двадцать бутылок вина из погреба герцога. Пять у меня уже было. Не знаю, как это получилось, но свою роль я исполнил с блеском. Усладил ее викторианскую чопорную душу лестью. Получилась вполне английская ситуация. Она уходила довольная и бодрая, как если бы напилась из чистого источника. Но воду в этот источник лил я. «Она моя» - сказал я сам себе и издал победоносный вопль. Вскоре я спустился вниз и сразу пошел в столовую, но не потому, что было обеденное время, но потому, что оттуда доносились голоса. В дверях стояла Ада.

-Ступай в красную гостиную и убедись, что часы там показывают правильное время. Мне кажется, они отстают на несколько минут против этих, - говорила Эбигейл.

В дальнем углу сидел Амброз и боролся с сонливостью. Через открытую дверь я увидел Гризеллу в соседней комнате, она гладила простыни и слушала по радио сонет Оскара Уайльда в исполнении популярной театральной актрисы Сибилл Айрин или Айрон, прославившейся в спектаклях « Крошка Мери» и « Дом вдовы». Что до Марты, она громыхала кастрюлями, которые мыла в большом тазу с теплой водой. Я расположился рядом с дворецким, мы переглянулись и оба устремили тоскливый взгляд в окно. Вид, открывавшийся из окна, был безрадостным. Листья на вязе пожелтели и начинали падать. Дымчато-серое небо изливало потоки воды, она обрушивалась с крыши, пенясь, стекала по стенам и ручьями бежала по стеклу. В комнате было тепло, уютно и пахло едой.

-В такое время дожди идут часто, - сказал со вздохом дворецкий, когда я отвел взгляд от окна и посмотрел на него.

-Ты не знаешь, когда вернется герцог? – спросил я у него, хотя знал от Дина, что Чарльз обещал вернуться к обеду. Я так же знал, что он имел намерение привезти с собой русского писателя.

-Ближе к вечеру, не раньше, - был его ответ.

В установленное время мы поднялись и водрузились за стол. На обед были свиные ребрышки с чечевицей, овощной суп, тушеная тыква и шоколадное суфле на десерт. Интерес ко мне поуменьшился и на шестой день я отметил, что домашние относятся ко мне почти с безразличием. Все, кроме Дина. Его глаза светились радостью и лукавством. Эбигейл, как и следует, в застольном разговоре не участвовала, время от времени она поднимала глаза и избирательно смотрела на кого-нибудь. Самым болтливым за столом всегда был Амброз. Вот и в этот раз он стал рассказывать очередную историю.

-А вы слышали про лондонскую цветочницу, в которую влюбился старый лорд Памбер? – осведомился он, собираясь отправить в рот кусок мяса, который подложила ему в тарелку со своей Гризелла.

-Слышали, - отозвалась Марта.

-А знаете, что в канун пасхи они обвенчались в церкви ордена тамплиеров?

-Знаем, - усмехнулась Марта, обменявшись взглядом с Эбигейл.

-А что из этого вышло, знаете? – вопросил Амброз.

-Не знаем, - отозвались два голоса.

-Ну, тогда послушайте….

-Успеем об этом услышать, - оборвала его Эбигейл.

Амброз со вздохом ответил:

-Честное слово, я вас не понимаю. Меня дрожь берет, когда я думаю о постигшей их участи. А вы не хотите услышать, как там было дело!

-Надо же быть таким болтуном, чтобы есть и говорить одновременно, - проворчала Эбигейл. – Сдается мне, что вы не умолкните, ежели вас об этом не попросить. Эта история в высшей степени неуместна, воздержитесь. После обеда можете рассказать все Огастину, ему, по-моему, больше всех хочется услышать продолжение.

-Ладно. А насчет тюремщика, который обзавелся девятью кошками и дал им всем библейские имена, что скажите?

-Вы что-то слишком разговорились, - мягко упрекнула дворецкого Гризелла, чувствуя себя больше сообщницей Эбигейл, чем его заступницей.

-А вот вам бы она понравилась, - не унимался Амброз. – Любимая кошка того тюремщика утонула в бочке, в которую он поместил для стирки весь запас своего белья. Это избавило ее от страданий, которые она терпела из-за того, что болела чахоткой.

Немного опомнившись от удивления, прачка сказала:

-Я уверена, что вы говорите несерьезно. И почему вы решили, что это мне может понравиться?

-Но не смотрите на меня так сердито. Раз про утонувшую кошку не хотите слушать, давайте я расскажу про бедняжку Мону Саклинг, которую задушили прошлым летом под мостом.

-Голова разболелась от вас, - повысив голос, сказала Эбигейл. – Несете всякий вздор! Дайте нам спокойно съест суп.

Амброзу ничего не оставалось, как подчиниться экономке. Дальнейшая часть разговора была женской и ими направлялась: Марта порекомендовала всем недорогое французское оливковое мыло ««Мизобен», Гризелла отдала должное американскому крему для лица фирмы « Пондз» - его часто рекламировали в женском журнале.

После обеда все вернулись к своим обязанностям, Дин под зонтом Гризеллы отправился в таверну Патриджа за пивом, поэтому оставшись без своего маленького друга, я положительно не знал, чем себя занять. От нечего делать, я пошел в библиотеку, где можно уединиться вполне и приятно провести время за книгой. Однако читать не хотелось, я лег на диван и предался размышлениям. Мысли мои сами собой обратились к Чарльзу. Здесь уместно будет сказать, что почтению, которое я выказывал к герцогу, соответствовала одна сторона моей сущности – я очень уважительно отношусь к роду и титулу. Отсюда следует, что мне льстило до крайности расположение утонченного английского аристократа, который был для меня олицетворением всего благородного и знатного. Здесь надо принять одно соображение, меня касающееся, - торжествующая в Америке общественная система, пронизана высокой моралью, и не делает никакого различия между людьми, во всяком случае, формально, тогда как в старомодной добропорядочной Англии, где незыблемой остается иерархия положений, простой человек не может рассчитывать на успех в обществе не будучи высокородным. Таким образом, дружелюбие герцога Гулда чрезвычайно льстило моему самолюбию. По той же причине дружба с ним, которой я отнюдь не домогался, наполняла меня гордостью, чувством в этом отношении естественным. Тут до меня донесся голос Амроза, невольно, я стал думать о нем и Эбигейл. Сначала он старался убедить меня, что в основе их непримиримой вражды лежат религиозные чувства; он был католиком, а экономка – протестанткой, но уже в следующую минуту, он забыл, что сказал, и заявил, что они просто не сошлись характерами. На деле он затеял борьбу с Эбигейл исходя из личных интересов, которые мы все имеем обыкновение умалчивать. Он бился с ней без малого четыре года, далеко за это время не продвинулся, но по-прежнему был уверен в себе не в последнюю очередь потому, что пользовался покровительством герцога. Сам Чарльз держался «личного невмешательства» в их отношения. Хотя ничто вроде не благоприятствовало дворецкому, он с ирландским упрямством стоял на своем и сдаваться не собирался. Все чего он хотел – это быть независимым, если не возможно хотя бы быть полновластным распорядителем в должности дворецкого. Он просто не считал себя обязанным подчиняться домоправительнице и настаивал на своем праве какие-то решения принимать единовластно. Полагаю, что мое восприятие личности дворецкого во многом определялось отношением к нему Эбигейл, умственные способности которой, я находил высокими, а своеобразие исключительным. Встречая слабый отпор, эта властная женщина постепенно захватила всю власть в свои руки, оттеснив неугодного дворецкого в самый дальний угол и лишив его почти всех привилегий. Чтобы там он не говорил, новый порядок вещей, установленный и окончательно закрепленный неуемной в своей деспотичности Эбигейл, судя по всему, мало мешал его спокойному существованию; он спал, сколько хотел, ел, сколько мог и продолжал бражничать, довольный тем, что остается фаворитом герцога. Но вот, что любопытно: неприязнь, которой отмечены были сложные отношения между Амброзом и Эбигейл, имела своим источником еще и чувствительность последней. Она питала к нему чувство, которое из-за своей распространенности в кино и затасканности в литературе, можно, пожалуй, назвать банальным. Самодовольный дворецкий сам был с виду банальной фигурой, он принял любовь за антипатию, ведь Эбигейл, не встречая взаимности и просто не умея быть по-женски расчетливой в делах любовных, не переставала притеснять дворецкого, не из мести, конечно, но и по этой причине тоже. Дошло до того, что устав все время защищаться от ее нападок, он настроился решительно против нее и поэтому, с большим воодушевлением разносил ее во всех разговорах со мной. Последний раз, понося Эбигейл, он сказал: «От нее ждите одних неприятностей. Поэтому, как только увидите ее – бегите». Непростые отношения сложились у нее и с Мартой, которая за годы, предшествовавшие Эбигейл, привязалась к Гризелле . Обе женщины были из Сомерсетшира. Их объединению в союз с Эбигейл опять-таки мешал Амброз. В минуту слабости Марта даже переметнулась на сторону своей подруги прачки, которая томилась своим одиночеством, и женская природа которой искала обычный в ее случае способ излить неутоленную нежность в ласке и заботе. Амброз был единственным мужчиной в ее ближайшем окружении, к тому же он был одного с ней возраста и что тоже немаловажно, не него не претендовала Марта. Но кто лучше поймет женщину, чем другая женщина. Рвение пропало, когда Гризелла заподозрила, что Эбигейл тоже неравнодушна к предмету ее внимания. Следовательно, ее добровольная отстраненность предотвратила серьезные последствия соперничества и таким образом, имея несчастье знать, что Эбигейл стала ей соперницей, эта скромная женщина помимо этого удрученная тем, что ее вид не производит никакого впечатления на Амброза, предпочла воздерживаться от проявления своих чувств к нему. Смирение и покорность возносили ее над всеми треволнениями, она тихо угасала, храня в сердце своем чувство, в котором не решалась признаться, но легко теряла невозмутимость только в те мгновения, когда Амброз обращался непосредственно к ней или шутя, обнимал ее. Я уже видел ее радость по этому случаю на домашнем собрании, описанном мною в третей главе. За двадцать лет между тремя женщинами сложились близкие отношения, они были отмечены той привязанностью, разновидность которой становится понятной из сказанного до этого. Для полной ясности скажу, что привязанность эта, как таковая была оформлена солидарностью и кодексом неписанных правил. Хотя обе женщины проявляли в к Эбигейл доброжелательность, у каждой имелось «свое отношение» к ней. Деспотизм экономки толковался большинством слуг как непростительный эгоцентризм. Он сильно их раздражал. Но добродушной и степенной Гризелле было все равно, кто задет тон в замке, лишь бы ее не трогали. Чтобы представить себе при каких обстоятельствах складывались непростые отношения Марты к Эбигейл, надо вспомнить, что кухарка получила свое место при пятом герцоге Гулде, Хамфри Гулде, отце Чарльза. Она успела обосноваться на кухне и даже обрела статус авторитетного лица, когда леди Гулд привезла из Лондона Эбигейл. Вскоре последовало назначение Эбигейл на должность экономки. Что удачно для нее совпало со смертью управляющего м-ра Натана Ичарда. Не трудно представить какой моральный ущерб нанесла Марте своим появлением Эбигейл. Ей так понравилась кухня, что она все время проводила в ней, не забывая давать советы и указания кухарке, что и как делать. Отсюда становится понятной досада Марты. Откровенной вражды между ними не было, Марта умела сдерживаться, но легкий оттенок пренебрежения был своего рода укором ее присутствию. Впрочем, на протяжении первого года Марта была настроена против Эбигейл до такой степени, что отказывалась есть с ней за одним столом. Но однажды, в январе, в какой именно день не берусь сказать, ибо биография Эбигейл до сих пор не написана, открытая оппозиционность стала нейтральной. Вести дальше войну было не по силам кухарке, она смирилась с диктатом и благоразумно решила воздерживаться даже от символического выражения неприязни, и вследствие этого стало проявляться более сдержанное отношение к Эбигейл, хотя кухарке было трудно смириться с тем, что ее лишили права распоряжаться деньгами. На рынок она ездила всегда с Эбигейл, которая и платила за все. Амброз по своему упрямству не стал раболепно подчиняться всемогущей экономке и сам того не желая, опрометчиво развязал «тихую войну», целью которой была его независимость. Но, не будучи стратегом, на долгое время увяз в мелких конфликтах и раздорах и до сего дня оставался единственной жертвой этой войны. Не остался в стороне и Огастин: чтобы воспрепятствовать упрочению власти Эбигейл он повел травлю против нее. Сегодня мы знаем, что к неудачной попытке свалить Эбигейл умудрилась приложить руку жеманная, брюзгливая, порхающая тут и там бабочкой самовлюбленная Розамонд Уилссон. Три года длилось противостояние; злонамеренные выпады теряли силу, постепенно стороны перестали на удар отвечать ударом, и стало возможным чудо примирения. Всем пришлось идти на компромиссы. К чести Эбигейл, которая в полной мере изведала недоброжелательства, следует сказать, что из трудностей переходного состояния она единственная извлекла выгоду – стала сильнее. Что до Джейн и Ады, они не могли открыто и во всеуслышание ругать экономку, но каждая как могла старалась дискредитировать ее политику, тем самым вознамерившись приблизить ее падение. Дорвард-парк встретил меня в августе 1935 года, к этому времени, за давностью причиненной обиды, разногласия были забыты. Розамонд получила прощение. Марта и Эбигейл стали подругами; женщин сплотили две вещи; одиночество и вера – обе были ревностными протестантками. Что же касается Амброза, то он по-прежнему держался в стороне от всех и был преисполнен несокрушимого достоинства. Неожиданно, я услышал шум. Как оказалось, наконец, приехал Чарльз, а с ним и русский писатель. Но об этом я расскажу в следующей главе.

Глава 7

Мой путь в овальную гостиную, которая служила и столовой, лежал через кухню. До завтрака оставалось сорок минут, но я встал рано, и не зная, чем себя занять отправился бродить по замку. Я вошел на кухню в ту самую минуту, когда на плите закипел большой медный чайник с деревянной ручкой. Марта резала колбасу, она приветливо улыбнулась мне и попросила налить кипяток в большой фарфоровый чайник, в который уже положила пучок дикорастущих трав. Что я и сделал. Потом подошел к Марте, она обернулась назад, и мы опять обменялись улыбками. Она выпрямилась, одну руку положила на живот, а другой отвела со лба прядь волос, вздохнула и опустила ее в накладной карман фартука.

-Попробуйте эту отменную колбасу, - сказала она.

-Действительно, очень хорошо.

-Еще бы. Это леденгольская колбаса. Так раньше назывался мясной рынок в Лондоне. Говорят, только я не ручаюсь за чужие слова, эту колбасу подают на завтрак Уинстону Черчелю.

-Значит, мы будем завтракать этой чудесной колбасой, предназначенной для людей избранного общества?

-Увы, я готовлю завтрак для милорда и того русского, которого его светлость пригласил к себе погостить. Но вы то, конечно, будете завтракать с ними. Он писатель. Разве вы не слышали? У него двойное имя. Я двадцать раз повторяла его про себя, прежде чем смогла, наконец, произнести это имя правильно: Пиотэр Микайлович. У наших мужчин простые имена: Дэвид, Джон, Ричард, а вот русские имена – нечто совсем другое. К собственному имени надо обязательно прибавить имя отца. Да уж нечего сказать! Короче говоря, мне не терпится его увидеть, потому что после того, что я о нем услышала, мне хочется увидеть, как выглядит умный и честный русский.

-А что вы слышали о нем и от кого?

-Амброз сказал, что он диссидент, это что-то вроде еретика, и доставил немало неприятностей государству.

-От него вы узнали, так же, что он умный и честный?

-Да, он говорил что-то еще в таком роде.

-Тогда, можете не сомневаться, у вас надежные сведения, - полушутливо и полусерьезно сказал я. - Воспользуюсь случаем, и возьму еще один кусок. Может статься, что этот писатель будет завтракать с герцогом без меня. Ваш Черчель знает толк в колбасе. А где сам Амброз?

-У себя. У него опять сильный припадок подагры. Я настояла, чтобы он не вставал с постели и вообще не утруждал себя никакой работой. Несколько минут назад я отнесла ему завтрак, так что можете пойти к нему.

Вскоре в столовую стали сходиться домашние. Когда я вернулся от Амброза, то увидел, что собравшиеся на завтрак толпились вокруг стола; Джейн расставляла на столе, застланном серой льняной скатертью, чашки с блюдцами, Ада доставала из ящика буфета ложки и отдавала Дину, который относил их на стол, на краю которого сидела Эбигейл и что-то писала в расходную книгу. Когда я вошел, она оторвалась от счета и посмотрела на меня поверх очков в тонкой золотой оправе. Уже все расселись на свои места, и Марта с чайником стала обходить одного за другим. Разливая ароматный чай в мою чашку, она наклонилась, и я почувствовал запах дешевых духов. Я заметил, что она положила на лицо немного пудры. Справа от меня сидел Огастин, он ел овсяную кашу и часто посматривал на любезную его сердцу Джейн. Он ей не нравился, но девушка старалась не показывать ему этого и парень, не допуская мысли, что его домогательства могут быть отвергнуты, настойчиво ухаживал за ней. Между тем, она не очень старалась скрывать свой интерес ко мне, и робко подняв глаза, то и дело устремляла на меня кокетливый взгляд. По легкомыслию своему я поощрял ее ответными взглядами. Естественно, что присутствие за столом Эбигейл причиняло эмоциональное напряжение всем, кто ей подчинялся и ощущал свою зависимость от нее. Завтрак обычно длился двадцать минут. Времени для этого вроде бы достаточно, тем не менее, его всегда не хватало. Первой из-за стола вышла Гризелла, за ней Эбигейл и все остальные, чтобы вернуться к своей работе. Для Эбигейл стало традицией после завтрака отдавать распоряжения всем и каждому. Поскольку обязанностей не было лишь у меня и Дина, мы пошли бродить по комнатам первого этажа в ожидании, когда проснется герцог и позовет нас к себе. Но раньше, чем мы смогли удалиться, Дина позвала Марта и попросила отнести сухари и чай м-сс Годвин, слепой. Из кухни мы с ним пошли к ней. Дин нес глубокую тарелку с сухарями, обсыпанными сахарной пудрой, я – белый фарфоровый чайник. Надо сказать, что слепая старая женщина не чувствовала себя одинокой в стенах своей спальни; утром ее навещала Эбигейл, днем, если она выходила на прогулку, ее сопровождал Дин или Огастин, большую часть вечера слепая проводила с Гризеллой, которая захватив с собой корзину шерстяных ниток, садилась в кресло, лицом к камину и бралась за вязание носков. Женщины вели не торопливый разговор, который обыкновенно начинался с домашних новостей: Гризелла говорила о том, о сем, пока не сбивалась на предмет своего внимания, тогда слепой приходилось слушать, сколько рубашек Амброза она постирала, сколько носовых платков Амброза она погладила и все такое, что сколько-нибудь стоило их интереса, и что было не чуждо методистскому уму обеих женщин. Миссис Годвин тоже вязала, но шарфы. Эти спокойные вечерние часы, которые они проводили в задушевных беседах, умиротворяли старую женщину и она, казалось, забывала тяготиться положением, в которое ее поставили телесная дряхлость и слепота. Вторая встреча с ней произвела на меня известное впечатление, я исполнился глубокого сострадания к ней не только потому, что она была старая, но и потому, что всегда испытывал ужас перед слепыми. Вчера ночью я думал над ее словами, и мне пришло на ум, что она может истолковать один мой сон, который я видел несколько раз, и каждый раз понимал в спящем состоянии, что этот сон повторяется. По пути я спросил Дина, не говорила ли слепая обо мне, он отвечал утвердительно. Действительно, отвечая на вопросы Дина она вдруг спросила, не мог ли он привести как-нибудь к ней меня.

-Да, он тут стоит, - громко сказал, улыбаясь, Дин – Я к тебе Обри привел.

-Он что, здесь, - спросила она.

-Стоит перед тобой, - выпалил Дин, кривляясь.

-Простите меня за беспокойство, - начал я, но увидев, что слепая не слышит меня, запнулся и взглянул на Дина.

-Говори ей прямо в ухо, - бросил он, собираясь отправить в рот сухарь.

-Простите меня за беспокойство, - повторил я более громко.

-Вам нет нужды извиняться, - качая головой, ответила женщина. – Я чувствую себя лучше, хоть плохо спала. Господи, как же трудно жить, не имея глаз, а без них рук, тела.

-Будь в моей власти вернуть вам молодость и здоровье, вы бы их получили.

-О, хоть бы одним глазом на вас посмотреть, - простонала она. – Я готова отдать всю жизнь, которая у меня осталась, за один день каторжного труда, лишь бы снова быть молодой. Раньше я оплакивала свою участь, но слезы уже выплаканы. Были силы, но старость выбила их из меня. С годами померкли воспоминания, и теперь мне кажется, у меня нет ничего за душой. Прибавьте к этому, что я потеряла человеческий облик.

-Неужели вы все забыли?

-Не все, конечно. Не думала я, что старость может являться тягчайшим для человека бременем. Мое бессилие совершенно невыносимо. Я мало, что помню, совсем немного, я вздыхаю и тоскую о том, что было. У вас мелодичный голос. Сколько вам лет? Пожалуй, не говорите. Дайте мне вашу руку.

Слепая положила свою дрожащую ладонь поверх моей руки, указательным пальцем провела по запястью, потом стала ощупывать мои пальцы и, отпустив меня, сказала:

-Мягкая, нежная, влажная. Я почувствовала ум, доброту и возвышенность ваших мыслей. Сколько же вам лет?

-Двадцать шесть.

-Так вы сказали, что приехали из Америки? Мне хочется поговорить с вами. Ведь вы, наверное, смотрите на меня такую старую и беспомощную и думаете, что ей от меня надо. Если бы у меня было зрение, то и я не могла бы смотреть на себя без самого крайнего отвращения. Явились ко мне во всем блеске молодости, здоровый и красивый. А я тут сижу перед вами слепая, и хуже того - в мучительной предсмертной агонии, которая терзает меня на куски.

Нестройная речь ее, в которой жалость к себе перемежалась суждениями, поставила меня в затруднение и заставила, за отсутствием подходящих вопросов, иногда отвечать молчанием.

-Я знаю, что вы написали грустные стихи в повествовательной форме, - сказал я, вспомнив о них.

-В своем обычном состояния я ни на что не способна, меня даже можно принять за слабоумную.

-Но как вы смогли сочинить такое стихотворение?

-Ну, сначала в голове возникла отдельная фраза. Она повторялась в моей голове пока я не находила рифмованное продолжение. Это были фрагменты, между ними не было связи. Должно быть, со мной случались приступы помешательства, во время которых наступало просветление, и я легко рифмовала. Тогда в стихах появлялась последовательность.

Слушая м-сс Годвин я посмотрел на Дина и, видя, что он чем-то взволнован, проследил за его взглядом, направленным в сторону двери. Нет ничего удивительного, что неожиданное появление Эбигейл привело меня в такое смущение, что в течение минуты я не в силах был ничего сказать.

-Что вы здесь делаете? – строгим тоном, спросила Эбигейл. Прошла вперед, остановилась перед слепой, сложила руки и, вскинув брови, поглядела на нее, потом на меня. - Вы что с ума решили меня свести? Вы как призрак, если вас нет в одном месте, вы обязательно появитесь в другом. Пришли сюда развлечься?

-Я пришел выразить на словах большое участие к м-сс Годвин. Вот и все.

-Уже выразили?

Я молча кивнул.

-Ну так берите с собой этого подкидыша и убирайтесь вон!

Тогда уязвленный до глубины души я вспылил:

-Вы не в праве мне указывать….

-Милосердное небо! Я ему говорю, а с него, что с гуся вода!

Тут я окончательно разозлился:

-Изволите ли выслушать меня, - сказал я возмущенным тоном, чувствуя, что кровь прилила к моему лицу, - Марта послала меня и Дина принести м-сс Годвин завтрак. Вот почему мы здесь.

-За все время вы не пропустили ни одного случая досадить меня, но избавится от вас не в моей власти. Только почему вы думаете, что я буду вас терпеть? Ведете себя непочтительно со мной. Но в этом деле вы вряд ли добьетесь успеха, даже если будите полагаться на испытанные средства. Поэтому, если вы находите нужным издеваться надо мной, то обещаю вам, что я себя в обиду не дам, - говорила Эбигейл, находясь в сильном возбуждении.

Пока она бесновалась, меня мучило и не давало покоя неуемное желание сказать ей что-нибудь злое и ядовитое, но я не решался, помня о соглашении с ней, однако порыв закричать на нее в полный голос был таким сильным, что я забывал свое решение, любым способом добиться ее благосклонности и готов был наброситься на нее с оскорблениями. Замешательство на моем лице было следствием этой душевной борьбы. Мы молча вышли из комнаты: я был подавлен, Дин растерян. Конечно, мне и в голову не приходило, что это бурное выражение унижающего меня презрения требует какого-либо отмщения, тогда как Дин теперь больше ни о чем и не думал. На лестнице, я посмотрел на Дина и, встретившись с ним взглядом, воскликнул: « Вот сука»!

-Ты куда? – спросил он.

-Пойду к себе.

-Я с тобой.

-Что ты прилепился ко мне! Оставь меня одного. Сходи лучше узнай, проснулся Чарльз или нет.

В полдень приехала Хлоя, с гарденией в рыжих волосах и зеленом платье. Скажу немного о ее внешности, которую лично я находил непривлекательной; тело ее имело форму груши, было регидным, стало быть, не вызывающим желание. В ней была вялость, взгляд выражал похоть и любопытство. У нее были длинные с проседью волосы, которые она постоянно трогала. Должно быть, природа одарила ее большим запасом жизненных сил, чего не скажешь о большинстве людей испытывающих недостаток воли, она была чрезвычайно активна и деятельна, но из того, что она говорила, следовало, что важные решения она принимает с большой душевной борьбой и страхом. Ей были свойственны два обычных состояния – общительность и одиночество. За день до этого, Чарльз сказал, что она ненавидит своего отца. Злые языки утверждают, что когда она была ребенком, ее отношения с отцом граничили с инцестом. Хлоя сама как то сказала, что спала в одной постели с ним. Ее вспыльчивость и склонность вносить элемент сексуальности в любые отношения указывали на истерический характер. Хотя есть и другие факторы, которые можно взять в расчет, описывая связь между женской истерией и сексуальностью как то: театральное поведение и умение драматизировать ситуации. У нее вообще наблюдалась сильная потребность и желание протестовать по всякому поводу: она отличалась страстью ругаться со всеми красивыми и более молодыми женщинами, то и дело вскрикивала от изумления, и широко открыв глаза, визжала от притворного негодования. Поэтому, когда поздно вечером Чарльз спросил у меня: « Ты не замечал в ней особенную странность?», я на это ответил: « Я подозреваю ее в сумасшествии». В последнее время Хлою серьезно заинтересовал вопрос влияния умеренного голода на подъем духа, на развитие умственных способностей. Увлеченная, она неделю питалась исключительно овсянкой и фруктами, много двигалась, ходила босиком по росе. Первые два-три дня этого эксперимента она испытывала болезненную слабость, но в последующие дни ощутила удивительную бодрость и ясность в голове. Что и приводила в доказательство преимущества воздержанности в пище и физической активности. Экзальтированная успехом, она носилась с идеей учредить общество позитивистов и искала повсюду единомышленников, готовых вести аскетический образ жизни. Когда после завтрака мы уединились в библиотеке Хлоя, ни на шаг не отходившая от русского писателя и горевшая желанием показать себя интеллектуалкой, с большим воодушевлением спросила:

-Встречали ли вы когда-нибудь безупречного человека?

Однако чем бы ни было вызвано такое внимание, оно доставляло писателю радость и этот умный рассудительный человек не скрывал, что польщен вниманием, которым она его удостаивает. Он очень хорошо говорил по-английски и весьма внимательно посмотрев на Хлою, которая начинала ему нравиться, ответил:

-Вы имеете в виду субъекта, который ведет безупречный образ жизни? Я видел честных, трудолюбивых, истово верующих, благородных, в высшей степени вежливых и порядочных во всем, но я ни разу не встречал человека, чей образ жизни можно назвать безупречным. Когда вы достигните моего возраста вы убедитесь в относительной невозможности такой жизни.

-Знаете, я предпочитаю жить в деревне, где можно чувствовать себя дочерью матери природы. Большие города, Лондон например, меня угнетают. Их я считаю злом и приписываю разрушающее действие городской жизни выдыханиям людей. Скоплению злой энергии. Может случиться так, что коммунисты, которых я считаю реформаторами, развивают колхозы с тем, чтобы больше людей уезжало из городов в деревни, в будущем большие города в России придут в упадок?

-Коммунисты не являются реформаторами, они паразиты, циники, лжецы и убийцы. Это кучка негодяев, поработивших целый народ!

-Однако не понимаю, - сказал Чарльз, - не понимаю, каким образом они нашли так много последователей?

-Люди принимают политические идеи под влиянием психоза. Я не раз встречал коммунистических фанатиков из числа рабочих. Важно то, что их идеи совершенно неприменимы на практике. Утопические коммунистические идеи основаны на лжи, их можно втирать в сознание отсталого народа. Все говорит о том, что распространение их идей невозможно среди европейцев, в гораздо более свободомыслящем обществе. Что есть русский народ? Это масса необразованных, разобщенных людей, обладающих некоторым числом привычных ощущений. Нет традиций, нет частной собственности, нет свободы, нет прав. Люди подавлены бесправием, нуждой и в особенности страхом. Они боятся НКВД, произволу которого нет границ. Невозможно процветание в этой до крайности убогой и ненормальной стране. Советская власть использует творческих людей для пропаганды коммунизма толпе и не терпит никакой индивидуальности, а тех, кто уклоняется или пытается по-своему осветить какое-либо событие, система преследует и наказывает.

-Значит, в России писатель не может сам выбрать тему?

-Может, но содержание не должно противоречить официальной версии иначе книга будет объявлена антисоветской. Я говорил об этом в своей лекции « Об ответственности».

-Вы не разделяете мнение большинства?

-А кто знает мнение большинства? Надо вам сказать, что кремлевские чиновники бессовестно лгут, когда разглагольствуют, что партия заботится о нуждах простых людей. На самом деле, они думают исключительно о своих личных интересах и главной задачей своей поставили так или иначе добиться больших привилегий.

-Вы против революции и Сталина?

-Сталин безумец. Революция нарушает естественный порядок развития исторической жизни народа. Исторический процесс совершается постепенно при посредстве целого ряда последовательных событий и не терпит никакого ускорения. Постепенно все меняется к лучшему.

-Почему крестьян заставляют идти в колхоз? – спросил я.

-Самостоятельным быть нельзя. Как я уже сказал, власти нужны зависимые люди. Приходит иногда бедный крестьянин без гроша в кармане, его ободрят подарком, запишут вступительные, и так в первый же день за ним будет рублей 80 долгу, потом еще и еще.… В Бабишеве Еремин – бедняк и пьяница держал всю деревню в страхе. Первое, конечно, что бедняк и у него особенные права. Угрожал, доносил, оскорблял без меры, на сходках горланил и громче всех требовал коллектива. А когда колхоз организовался, потребовал себе новый дом. Брат жены рассказывал, что в Тихую приезжали уговорщики, 6 человек. Говорят: « мы никого не насилуем. Кто хочет добровольно в коллектив?» Мало было желающих, они сказали: « Ну, мы еще приедем и посильнее нажмем». Через неделю приехали с солдатами, признали за кулаков самых состоятельных крестьян и разорили их. А других взяли за шею. Страшно жить стало. В той же деревне у одной женщины забрали корову в коллектив, теперь она покупает свое молоко, чтобы детей накормить. Если у кого две коровы, одну очень дешево покупают. За 150 рублей. Совхозу можно резать корову на мясо, а крестьянину нельзя. Объясняют – это урон хозяйству страны. Мы с женой на лето уезжали из Москвы в тверскую область в деревню Лудовое. Там была замечательная русская женщина Домна Ивановна Полякова. Мужа ее арестовали и сослали в Сибирь, за то что он сказал, что готов на куски разорвать коммунистов. Он умер спустя два года от тифа. Сама Домна Ивановна была объявлена женой врага народа: у нее отобрали лошадь, без которой нельзя было пахать, потом забрали корову. Весной на общественные нужды забрали сарай. Передней стороной сарай выходил на главную улицу, на том сарае прибили доску « Село хорошей жизни». Женщина повесилась перед своим сараем, булавкой приколов к рубашке записку: «Ушла от хорошей жизни».

-В английских газетах пишут, что в магазинах Москвы нет товаров? – спросил Чарльз.

-В этом еще году был в Москве, иду по Петровке, думаю о своем и вдруг вижу магазин ОМС, значит, «окружного молочного союза». В витрине бронзовая голова Ленина. Зашел, пустые прилавки, большие цинковые кастрюли, предназначенные для хранения масла, тоже пустые. Увидел два круга сыра. Подошел ближе и обнаружил, что они деревянные, бутафорские. В России нет села и деревни, где бы веками занимались каким-нибудь ремеслом. Советская власть разорила деревни, убила ремесло. Русский человек все надеется: вот переможет, нажмет - и будет лучше. А впрочем, тут есть еще вот что: разложение воли. Среди крестьян много лентяев. В той же Лудовой обобществили коров, лошадей, огороды, заставили людей идти в коллектив, вместе с теми, кто ничего не имеет, а эти шли по доброй воле. Ведь они довольно скоро убедились, что можно пользоваться чужим добром и получить то, что им не досталось. Когда в газетах было запрещено насилие, что называется первым манифестом свободы, стали извиняться, что перегнули и линию партии искривили разные недобрые люди: бюрократы, стали приходить в сельсовет и подавать заявление, что они из колхоза уходят. Шараповский колхоз распадался с боем. Вот пример: Прохор бился из-за овса. Когда лошадь сдал в коллектив, то с ней сдал 17 пудов овса, а когда лошадь получил обратно, овес ему не вернули. Как же ему с лошадью весной остаться без корма? Когда крестьянам разрешили выходить из колхоза, правительство опубликовало льготы колхозникам. Дали понять, что крестьянин вне колхоза этих льгот иметь не будет, а значит, ему придется платить государственный налог. Это очень по-русски: одной рукой давать, а другой отнимать. Сталин ломает страну не хуже Ленина. До коммунистов люди добывали хлеб, трудились, усердно молились Богу, словом, все у них было в полном порядке. Вот в Березовке был такой случай. Приехал из города партийный чиновник и спрашивает у председателя сельсовета, почему никого не раскулачили. « Так нет кулака, бедная деревня – один середняк», отвечает тот. Вспомнили наконец, что у Семена Ивановича есть стенные часы, с боем, без гирь. Вот и решили эти часы отобрать. Свезли в сельсовет и повесили. На другой день выходит газета с манифестом. Семен в сельсовет с газетой, показал. Делать нечего, часы отдали. До абсурда доходит. Получил предложение Совкино написать музыкальную пьесу о зверосовхозе с социальным углублением. Что же получается в либретто молодой человек и девушка вместо своей любви говорят о производительных единицах! Долго не понимал значения жестокого преследования кулаков и купцов и ненависти к ним государственной власти. Теперь только ясно понял причину злости: все они даровитые люди и организаторы, они достигли успеха, не зная отдыха и покоя. Власть не может мириться с сильными и умными людьми. Самые хорошие и честные люди сидят в тюрьме: издатель академик Платонов, святой отец Афанасий, князь Голицин, купец Евсеев…. А подлецы, негодяи имеют высокие должности. В газетах напечатали сталинскую статью « Головокружение». Оказалось, что принуждения нет – вот что! Отняли у людей имущество, сослали в Сибирь, опозорили, ограбили, убили, а потом говорят, что виноваты бюрократы. У соседа моего купца Карасева был красивый дом. Пришли большевики и вдруг все имущество описали, дом отобрали за то, что он торговец, стало быть, негодяй последний. Жить ему в хорошем доме нельзя. А кому можно? Слуге революции! В доме его поселился некий Загорский. Уродливый человек с большим туловищем на коротких ногах. Он секретарь партийной организации.

-Правда, что в России взрывают церкви и монастыри?

-Повсеместно. Новой власти нужен металл и колокола пускают в ход. Церкви разрушают, потому что верить нужно только в Сталина. В школах говорят против Христа. Мать одного восьмилетнего мальчика сказала мне, что ее сыну перестали хлеб давать за то, что он не отрекся от Бога. И вышло так, что другие мальчики ели хлеб, а он его не имел. Коммунисты хотят человека сделать машиной. Порядок их доведен до последнего цинизма: систематическое насилие над личностью, ложь самая откровенная, в семьях сеют раздор. Вот вопрос: какая связь ставится у них на место родственной, если коммунисты навязывают мысль, что идейный человек должен быть против родства? Простым людям даются примеры правильной жизни. Вот только почему то правительство такой жизнью жить не хочет. Вот Есенин повесился и тем спас многих поэтов: стали бояться их трогать. Классовая борьба, ленинские идеи, марксистский разум, левый курс, «ускорение темпов», коллективизация, идейная борьба, вредители, пятилетки, экономический материализм, индустриализация.… Так и качается государственный маятник. Нет только места простому человеческому счастью и довольству. Вот у меня к молодому человеку вопрос: В капиталистическом мире талант находит себе применение и вознаграждается, а что движет в России?

-Идея, - нерешительно ответил я.

-А есть она?

-Вы скажите.

-Я могу привести в пример безыдейности тот факт, что Сталин расправился с Троцким. Нет идеи и в войне большевиков с крестьянами, купцами, аристократами, духовенством. Потому что «идея» в моем понимании есть согласованность людей. Около Ульяновска пришли забирать пшеницу у одной женщины, мужа которой отправили в ссылку. Она посадила на мешки двух маленьких детей, рассчитывая, что детей пожалеют, не возьмут. Однако взяли. Где тут идея? Но в соперничестве Сталина и Троцкого все-таки есть идея палача и жертвы. У Сталина есть власть, ему все можно. Был колхоз. Потом развалился. Крестьяне радуются, что их коровы вернулись из колхозов домой. Куда не посмотри всюду распад и гниение. Родину мою душат и насилуют. Хуже этого ничего нет. Есть человек, но нет личности. Почему так? Потому, что потеряли совесть и душу. Не хотели чтить царя, пусть теперь чтят и поклоняются Сталину. Рано или поздно советский режим сойдет на нет. Как можно отрицать прошлое! Ведь не бывает настоящего без прошлого, но мы строим будущее, не имея ничего в настоящем! Меня упрекают, что я ругаю русских: «всех без исключения». А как не ругать? Мне, как совсем русскому человеку, стало обидно: время пришло безбожное, подлое и жестокое – потому болит душа за страну. Полное пренебрежение к истине, пролетарская мысль искажает сознание углублением в ложь. И как сдвинуты понятия? Индивидуалист – анархист. Наша государственная власть личность не признает. Человек должен утвердить себя в труде, но вместо этого все изощряются во лжи, воровстве и притворстве. Теперь рабочий не рассчитывает на свои силы, и все, что приходит к нему от государства, - все это зло ему. Думаете, социализм у нас растет? Нет, фашизм. Я не считаю большевистский переворот простой случайностью и потому временным затмением невежественного народа. Вот и стоит страшный « русский вопрос» перед всем миром. Пропаганда кричит об успехах социалистического строительства. Какое там строительство! Один дом культуры построят, а пять церквей взорвут. Умного человека обезличили, а бездарность наградили лавровым венком, талантливых людей не поощряют. Эта власть питается разложением личности. Так понимаю я. Сила ее состоит в определенном отношении к факту бесправия и террора. Читая цифры в газетах, видишь всю советскую пустоту. Представьте себе, что народный комиссар здравоохранения Семашко не постеснялся сказать публично: « Врачи должны держаться классовой морали и не лечить кулаков!» Я писатель, не занимаюсь политикой: она мне не нужна. Может ли врач быть политиком и судить? Этот Семашко даже не допускает мысль, что лечение больного может обходиться без всякой помощи Маркса. Смотришь вокруг – сколько чужих людей проходят мимо равнодушных, а иногда враждебных, больше равнодушных, и совершенно, совершенно злобные, и сколько! У них нет ни малейшего интереса к моей судьбе и уж, думаю, подозрения или вопроса никогда не может быть, что я тоже человек, им подобный. Раньше вера соединяла людей для общего труда и благодарения. И вот теперь страх их разобщил, а зависть к тем, кто хорошо живет - их душит. Вместо семьи, традиций, веры – классовое самосознание. «Нет ничего частного, все частное есть общее». Что можно построить с такой моралью? Слезы и кровь в наше время, как две большие реки, бегут через всю страну. Заключительное слово Сталина на съезде: « И ничего – живем». Узкий путь « генеральной линии» - это путь личной диктатуры и террора. Мистика опрокинула царя Николая II, либерализм убил Керенского, демагогия уничтожила Троцкого, Сталина прикончат амбиции, разные крайности и подчиненность страху за свою жизнь. Его власть питается не умом и силой, а одержимостью. Так строится пчелиное государство, в котором любовь, долг, индивидуальность мешают коммунистическому труду, а потому становятся несообразными, нелепыми, устаревшими. Обозначилось и теперь скоро выйдет наружу явным для всех: это направление революционного внимания к самому истоку собственности, в область пола и эроса. Люди, воодушевленные идеей спасения человечества не должны в личных отношениях думать о похоти. Я не хочу быть частью системы, прежде всего я человек – счастливый обладатель жизни! Ничто не может умолить мою радость, сделать мою жизнь менее ценной. И в общественной жизни я хочу участвовать, как личность без посредства теорий и идей по собственному усмотрению.

-Получается, что в Советском союзе нет личной свободы, так что ли?

-Нельзя отрывать своего лица – вот первое условие нашей жизни. В России человек потерял свою индивидуальность. Он внутри сделался пустым. Есть обезличенная, злобная и недовольная толпа, в которой каждый старается помешать другому. В общем и целом вся их жизнь мотивирована скрытым противодействием власти. Социализм – это грабеж личной судьбы человека. Вместо нее торжествует коллективное сознание. Коммунистическая идеология исходит из этого неестественного положения и потому во всем остальном ущербна. Вот и все. Семья осуждена как пережиток. Был я как-то на электрозаводе и слышал такой разговор. Начальник говорит подчиненному: « Ты, Замошкин, человек простой, умом слабый. Получается, кто ты? А никто. Я вот начальник над тобой, так что держись моего ума. Будешь так хорошо жить, а без меня едва ли. Разве можешь ты умом своим коротким знать, как и почему? Я сразу стал на позицию коммунизма, партбилет имею, начальником теперь хожу. Коммунист из тебя не получится – убеждений нету, но ты держись ближе к нашей организации. Велят, ты делай, а про мнение свое забудь. Размышления оставь нам – партийным». А тот ему в ответ: « Ай, ли так? Сегодня один начальник, завтра другой и каждый говорит, делай по-моему». « Я ведь сказал, брось рассуждать. Из таких как ты получаются мелкие вредители. Но мы тех, кто не согласен, мы будем бить, а тех, кто вредит нам по злобе – мы уничтожаем. Врагов много разных у советской власти, кто их там разберет. Вот тебя тянет найти какой-нибудь недостаток. Предупреждаю, мы с такими как ты разбираться не будем».

-Недавно из Москвы приехал один мой знакомый, - сказала Хлоя. – Он своими глазами видел, что с утра стоят перед закрытыми дверями магазинов очереди голодных и измученных людей. Они готовы купить все равно что, всякий товар в отношении падающих в ценности денег – валюта. Он встал в хвост длинной очереди, из простого любопытства, слушал, что говорят, смотрел на людей, проходивших мимо, потом его оглушил громкоговоритель: пел оперный певец романс Бородина и тут он увидел собственными глазами, что одна женщина без особой радости на виду у всех обменяла купленную колбасу на детские чулки. Следом за ней бородатый мужчина обменял яйца на табак.

-В самом деле, очереди у магазинов настоящее наказание. Кончиться это должно нормированием продуктов питания. Мы с женой шли по улице, я нес в руке бутылку вина. Ко мне подошла женщина и спросила: «Где дают?» Жена сердито бросила: « Нигде ничего не дают». В нашем социалистическом рае не то страшно, что магазины пустые и дают делать не свое дело, а что нет человеку покоя даже в стенах дома. Люди в постоянной тревоге, чтобы их не арестовали по доносу. Коммунизм есть организация зла. Вот! Очень мало мужественных людей готовых идти против, большинство делают вид, что они согласны. Все остальные молчат или тихо ворчат, жалуясь на недостатки.

-Правда, что все русские любят пить водку?- спросила Хлоя.

-Есть в русском народе кое-что общее – такая радость, такая слава жизни в водке. Но пьют чаще всего самогон. Он гораздо дешевле. В деревне мужик вечером каждый день напивается.

-А где ваша жена?

-Она умерла. С ее смертью я утратил привязанность к нашему дому. Само собой, я начал думать, как мне жить дальше без нее, и тоска моя мало отличалась от головной боли. Потом стал размышлять о своем идеализме, которое мешало мне признать в чем-нибудь превосходство над собой убежденного коммуниста, и пришел к пониманию, что не хочу жить в их мире. Я решил бежать от убогой жизни, пока она не затянула меня в свое болото. Слава Богу, мне это удалось! Моя радость находиться в Великобритании сопровождается чувством «свободы».

-Что вы думаете о британцах? – спросил Чарльз.

-Это особый тип вежливых, рассудительных людей. У меня сложилось положительное впечатление, что англичане чопорная и скептическая нация. Их невозмутимость, можно сказать, является привычным рефлексом.

-Вы связываете упадок Британии с закатом Европы?- последовал следующий вопрос Чарльза.

-Следует учесть, что рассвет Британской Империи в прошлом. Сейчас британцы утратили имперский дух и в основном поглощены заботами об удовлетворении своих материальных потребностей. Для меня несомненно, что ХХ век отмечен величием Америки. Эта страна обнаруживает потенциал, значительно превосходящий возможности европейской цивилизации. Влияние и могущество Америки возрастает с каждым днем.

Этой фразой я закончу почти дословное изложение того длинного разговора. Пришло время обеда. За столом разговор носил общий характер, направляла его Хлоя и, хотя всем своим видом писатель выражал веселость и бодрость, его начинала беспокоить неуемность Хлои, и он не раз бросал умоляющий взгляд на Чарльза, давая ему понять, что был бы рад хоть немного помолчать. Но все прощалось ей за ее умение вести содержательную беседу. После обеда мы перешли в гостиную, и расселись возле камина: Хлоя усадила возле себя писателя, он был в легком опьянении и уже мало годился для разговора, мы с Чарльзом расположились на угловом диване.

-Знаешь, Эбигейл довела меня до того, что уже одна мысль о ней повергает меня в трепет, - сказал я, - и теперь стоит мне услышать поблизости ее голос, у меня возникает порыв броситься в свою комнату и захлопнуть за собой дверь. Я уже устал от нее. Не могу больше противоборствовать ей. Действительно, она невменяемая.

-Тут мне нечего возразить, - улыбнулся Чарльз. – Я уезжаю в Лондон. Меня не будет два дня. Спи в моей спальне.

-А Эбигейл не будет против?

-Еще как будет. Этим ты только взбесишь ее. Послушай, пари проиграно, надо это признать и смириться. Получается, что терять тебе больше нечего.

-Как этот нечего? А двадцать бутылок вина?

-Хорошо, я дам тебе их в виде поощрительного приза.

В пять часов Чарльз и русский писатель уехали. Мне понравился этот Пиотэр Микайлович, как называла его Марта. Между нами установилась симпатия, которая вполне могла бы перерасти в дружбу, если бы наши отношения имели продолжение. Но его я больше не видел, ничего о нем не слышал, и не могу сказать удалось ли ему приехать в Америку. Поднявшись по лестнице, я увидел через открытые двери Эбигейл, она шла мне навстречу. Несмотря на стремление уклониться от встречи с ней, я остановился, повернулся спиной и стал смотреть на расстилавшиеся перед замком газоны. При приближении Эбигейл, я напрягся, но виду не показал. Вздох, который вырвался из ее груди, заставил меня обернуться. Ее взгляд был обращен вперед и видимо терялся где-то между небом и землей.

-Какой замечательный вечер, - сказала она, не глядя на меня. – Не знаю, будет ли погода хорошей завтра. Лишь бы только не было дождя. Мы с Мартой собираемся на рынок за продуктами, а Гризелла хочет купить себе платье.

После этого она, наконец, взглянула на меня и с величайшим спокойствием и невозмутимостью сказала:

-Обязанности, которые я исполняю в этом замке, заботы по дому и уважительное отношение ко мне семьи, видите ли, дают мне право не соглашаться.

Это были ее собственные слова. Теперь, читайте, что было дальше.

-Новость эта оказалось большой неожиданностью, и была воспринята мною не иначе как с изумлением, - продолжала она все тем же тоном.

-О чем это вы?

-Милорд уступил вам свою постель, в которой вы можете спать до его возвращения. Но я решительно против этого. Мне не раз приходилось перестилать простыни, после знатных родственников в лице его сиятельного дяди Филиппа Сиббера, он недавно умер, оставив свое добро незаконнорожденному, и кузины Сюзанны Клайв, но я думать не думала, что его светлость вздумает уступить свою роскошную кровать кому-то совершенно постороннему.

-Мне жаль вас огорчать, но я принял его предложение. И я в большом восторге от него.

-Вы не хотите обдумать мое предложение?

-Простите?!

-Я полагаю, что пуританский дух в Америке пустил глубокие корни. Так это или нет, но установилось общее мнение, что американцы больше других, озабочены спасением своей души, вот почему им приписывают поведение, приличествующее добрым христианам, среди которых простые люди научились довольствоваться тем малым, что у них есть.

-Мне не ясно, что вы хотите от меня?

-Вы высоко подниметесь в моем мнении, если откажетесь. Я думаю, что сделанное вам его светлостью предложение было опрометчивым и необдуманным, стало быть, является крайностью.

-Ну и что? Я так не думаю.

-Неважно совсем, что вы думаете, по крайней мере, для меня. Прошу вас найти важным мое возражение. Но если вы проявите упрямство и допускаете, что можете поступать легкомысленно, знайте, что у меня есть довод, который я полагаю неотразимым.

-Почему вы так усердно стараетесь отговорить меня от этого. Я ведь не в вашей кровати собираюсь спать.

Эбигейл, вздохнула. Эта способность сохранять спокойствие, несмотря на раздражение или гнев, мне особенно в ней нравилась.

-Я могу хотя бы просить вас об одолжении?

-Можете, если только не запаслись уловкой. Послушайте, у меня есть возможность провести ночь в настоящей герцогской постели с балдахином. Такая волшебная перспектива! Уверен, что даже перед смертью, я вспомню об этом. Даже не разделяя ваше мнение, я готов услужить вам. Но неужели, защищая отжившие, заплесневелые формальности, вы готовы воспользоваться моей слабостью, которая единственная может их сотрясти? Мне вообще непонятно, по какой причине вы стараетесь мне помешать?

-Эти, как вы выразились, заплесневелые формальности есть дух замка, и если вы будете упорствовать, то сотрясете не их, а стены и я буду молить Бога, чтобы они не обрушились на вашу голову. В последний раз прошу, уступите мне в таком простом деле.

-Слишком много слов для такого простого дела. Все это похоже на глупый фарс.

-Вы порядком меня озаботили. Отвечайте, и без уверток вы намерены стоять на своем?

-Я не знаю.

-Вот видите, это вам не обязательно. Разве милорд поставил вам непременным условием, что вы должны спать в его постели?

-Нет, разумеется.

-Тогда, откажитесь.

-Я не могу, - простонал я, овладев собой.

-Вы что смерти моей хотите!

-Простите, но это сильнее меня.

-Вы потеряли мое уважение, - сокрушенно проговорила Эбигейл. – Пусть будет по-вашему.

Однако этим разговором дело не кончилось. Спустя какой-нибудь час, когда мы оказались с ней в одной комнате, она обратилась ко мне с вопросом:

-Вы не передумали?

В ответ я отрицательно покачал головой.

-Вы слишком самонадеянны, - сказала Эбигейл, раздосадованная моим упрямством. – Я не терплю ничего слишком.

-Это и понятно. А вот я хочу все сверх меры - радостей, удовольствий, впечатлений, денег.

-В одну кучу все свалили, - проворчала она.

-Да, и впечатления я найду вечером в спальне герцога. Закажу себе шампанское. Я могу?

Эбигейл пронзила меня недобрым взглядом и, решив подобрать брошенный в нее камень, отпарировала:

-Можете позвать к себе черта. Нынче похоронили одного старого скрягу, и если черт не будет плясать на его могиле, он обязательно нанесет вам визит. Скажите мне потом, какого цвета его глаза.

-Я и так могу вам сказать, они темные, как у вас.

-Так вот какая мне награда за долготерпение, - отозвалась уязвленная Эбигейл. – Даже не знаю, как с вами поступить.… Считала вас упрямым, вздорным, безответственным, теперь к этим дурным качествам вы присоединили дерзость.

-Не будьте вечно недовольной! Пусть вы требовательны, категоричны, суровы, но при этом вы добры, великодушны, умеете быть благодарной.

-Не старайтесь, эти слова не увлажнят глаза, давно отвыкшие наполняться слезами.

С этими словами Эбигейл отошла в сторону и обратилась к Аде, которая в тот момент возникла в дверях:

-Ада, брось тряпку и иди ко мне. Из разговора с м-сс Тваком я узнала, что к утреннему рейсу в Бид добавился еще один, дополнительный в одиннадцать тридцать. Так что иди в людскую и внеси исправление в расписание. Потом сходи на кухню, если жена молочника еще там, постарайся спровадить ее и скажи Марте, что я приду пить чай с миссис Тваком.

Едва девушка удалилась, она сказала в открытые двери:

-Джейн, уже можно закрыть окна. Потом поднимись в спальню м-ра Маршалла и проветри комнату, там такой запах!

Само собой меня задел столь грубый выпад.

-Миссис Тролоп, - сказал я, не боясь навлечь на себя ее недовольство, - Я решил продлить свое пребывание здесь еще на одну полную неделю, так что простите меня, за то, что я лишу вас удовольствия скоро от меня отделаться.

-Ну и что, - фыркнула она, показывая себя отличным полемистом, – Я не стану язвить вам. Да что там! Вынуждена разочаровать вас. Видите ли, мне одинаково безразлично сократите вы свое время у нас или продлите его. Вы мне не помеха. И потом, как это ни странно, я наслаждаюсь вашим обществом, так что я положительно не знаю, какого удовольствия вы хотите меня лишить.

Во время разговора, (который можно считать довольно забавным, мы оба старались соблюсти приличия, возможные в тесных границах снисходительной благопристойности, а то, что я смог уколоть Эбигейл не меньше, чем она меня, давало большое душевное наслаждение, и пусть благосклонность ее ко мне убывала по мере возрастания к ней моей неприязни, мы остались довольны друг другом), я то и дело посматривал на Амброза, он был в отдаленной комнате и оттуда делал мне непонятные знаки. Как только Эбигейл удалилась на кухню, чтобы выпить чаю со своей приятельницей вдовой пастора м-сс Тваком, я пошел навстречу дворецкому.

-Никак не думал, что услышу от вас такие слова, - сказал он, - я сам отстаиваю противное только из желания возражать, но мне редко удавалось пригвоздить ее к стене, хотя я и не раз открыто бросал ей вызов, рискуя скандалом. Право, сэр, не допуская непочтительные выражения по ее адресу и не сердясь, вы смогли - таки взять разговор в свои руки. Так значит, уже прибыла на чай эта упрямая как ослица Тваком. Эта почтенная женщина ни в чем не смеет противоречить Эбигейл и за самую малость, рассыпается в благодарностях, и никогда не объявит своего мнения, не услышав, что думает Эбигейл, а потому у нее в большом почете. Эбигейл принимает ее охотно, а поскольку она уже приспособила свои уши к трескучим речам Тваком, они имеют обычай встречаться каждую пятницу и за чашкой чая ведут унылые разговоры. Эбигейл , конечно, воздерживается от выражения благодарности, но тем, кто гнет спину перед ней раздает щедроты, и я знаю, что Марта приготовила куропатку, а раз так, то они вряд ли удовольствуются одним чаем. Я вот, к чему веду, не хотите ли составить мне компанию и распить со мной бутылочку доброго портера?

-С удовольствием!

Мы пришли в его комнату, которая располагалась под парадной лестницей. Ну, не совсем там, просто под лестницей находилась дверь, открыв которую вы увидите, что несколько ступеней ведут в квадратное помещение с белыми стенами и широким окном, верх которого был немного выше уровня земли. Под окном стояла кровать, устланная темно-синим покрывалом с рисунком по краю и тремя подушками, сложенными одна на другую в ситцевых наволочках, окаймленных кружевной лентой. Посередине комнаты стоял простой деревянный стол, над ним висела лампа в плетеном абажуре. Вокруг стола, стояли три стула. На той стороне, где имелось окно, ближе к углу белела узкая дверь, в туалетную комнату. Самым красивым предметом мебели был ореховый буфет, богато украшенный резьбой. Я заметил, что Амброз нашел уместным подготовиться к встрече со мной: на столе были два стакана, бутылка портера и тарелка с сыром и вяленым мясом. Увидев на стене скрипку, я спросил:

-Амброз, не говори, что ты играешь на скрипке.

-Должен сознаться, играю. Итак, принужден бываю развлекаться в минуты отдыха музыкой. Полагаю, вы согласитесь, что ничего не может быть более подходящего, чем скрипка для такой тонкой натуры, как моя, когда услышите в моем исполнении этюды. У скрипки особенный звук и я простой смертный имею обыкновение в минуты грусти сопровождать свое настроение нежной мелодией. Больше того, я был удостоен чести играть для высокопоставленных особ во время концерта в парке в прошлом году. Второй скрипкой, ох, вы удивитесь, была Хлоя.

-Что ты исполнял?

-«Пейзажи и марины» Шарля Кеклена, - исключительной красоты вещь! Очень люблю сонату соль минор Тартини. Она так же называется « Дьявольские трели». Я приложил все старания, чтобы добиться виртуозного мастерства и даже заслужил похвалу Хлои, она сказала, что моя игра – образец совершенства. Но потом посоветовала женщинам, имеющим чувствительное сердце, не играть ее. Вот так.

-За твое здоровье, - сказал я тост и поднял стакан.

Портер оказался очень хорошим, после третьего стакана я захмелел.

-Откуда ты, Амброз? – спросил я.

-Я родился в городе Лимерик, в Ирландии. Силы небесные! Прошло уже двадцать три года, как я уехал из дома. Выходит, еще до вашего рождения.

-Мне двадцать шесть, Амброз.

-Вам по виду не дашь больше двадцати двух.

-При выгодном свете я выгляжу еще моложе, - пошутил я.

-Вы, м-р Маршалл….

-Давай без церемоний. Просто Обри.

-Дайте-ка, я вам добавлю Обри, а то стакан пустой.

-Наливай, я хочу напиться! Что ты хотел сказать?

-Я что ли?

-Ну да. Начал с мистера Маршалла добрался до Обри и запнулся.

-Ваша правда, м-р Маршалл.

-Перестань! Где ты видишь м-ра Маршалла?

Амброз ухмыльнулся, огляделся, выпятил губы, пожал плечами и заглянул под стол.

-Тут его тоже нет, - сказал он оттуда.

-Я хочу петь. Может споем дуэтом « Правь Британия».

-Я с вами? Нет, боюсь оскорбить ваш слух своим голосом. Да я и слов то не знаю. Какой вы счастливый Обри!

-А почему я собственно счастливый?

-У вас впереди вся жизнь, а я свою уже прожил. Я отяжелел, оброс привычками, так что, мы со старостью, как говорится, в приятельских отношениях. Мне хочется вспомнить, каким я был в ваши годы. Вашему возрасту свойственно невыразимое очарование.

-Как давно ты в замке?

-Почти пять лет назад, его светлость устроил меня на этой должности. Сейчас у меня нет полномочий, но я имел бы их, когда б мне не препятствовала Эбигейл. Все эти годы она терзает мне нервы.

-Эбигейл появилась в замке намного раньше тебя. Я слышал, что до этого она работала у леди Гулд. Но уже скоро ее присутствие в доме стало для нее сущим адом, и она послала ее в замок, чтобы избавиться.

-Она что нибудь говорила против меня?

-Что ты мошенник, бездельник. Что обжорство и пиво стали смыслом твоего существования.

В ответ я услышал:

-Это клевета! Бездушная тварь! – воскликнул Амброз, потрясая кулаками. - Это еще слабые слова. Совсем обезумела. Такое вообразить! И как у нее язык повернулся сказать это?

-Еще она сказала, что твое слово не пользуется большим доверием.

-Слава богу, что вы не попали под ее влияние. Если она будет настраивать вас против меня, вы ее не слушайте. Да, никто не ругает ее больше, чем я, и никто не имеет на то больше причин, потому что никто от нее не терпел, столько, сколько я. Разумеется, она не может привести никаких доказательств, которые подтвердят ее обвинения, а потому я могу уличить ее во лжи, стоит лишь мне того захотеть.

-Где ее комната?

-На третьем этаже, там, где и ваша, но на другом конце коридора. Тьфу, чтоб ей пусто было.

-Меня удивляет ее неприязнь к Дину.

-После того, как милорд приютил сироту, Эбигейл склоняет их имена вместе: она не выносит Дина и не одобряет, что его отметил своим покровительством герцог.

-Я хочу обуздать ее. Мне нужен союзник.

Услышав это, Амброз тот час преисполнился важности и возвестил:

-Ну, так вы имеете дело с нужным человеком. Сочту за благо посодействовать. Хотите ее уничтожить, вышвырнуть на помойку, сломать, растоптать – доверьте это мне, мистер Маршалл!

-Опять ты за свое? Так, соберись, скажи Обри.

Неожиданно в комнату вбежал Дин и сказал, что меня ждет Чарльз. Я спросил, где он и Дин ответил, что он в Лондоне. Я спросил: он ждет меня в Лондоне. Дин взмахнул рукой и воскликнул: Да нет же, он звонит из Лондона.

-Я только что отделался от русского и Хлои, - говорил он бодро и весело, - но собираюсь вернуться с лордом Бейли, когда приеду, устроим вечеринку, будет и Хлоя, без нее никак не обойтись, и мой тебе совет насчет твоего будущего поведения, прояви хоть немного внимания к ней, своим равнодушием ты только роняешь себя в мнении Хлои. Звоню тебе из ресторана на Амен-корнер, как раз в эту минуту вокруг кадиллака, который я вижу через стекло, собралась толпа. Лондон не видел более красивой машины. Пусть все видят. Здесь жизнь на показ. Вечером собираюсь в оперу; дают «Тоску». Партия тенора у Хеддла Нэша, а сопрано у американки Розы Понсель, кажется она из Чикагской оперы. Жаль, что тебя нет со мной, мне как-никак от этого радости мало. Завтра обедаю у второго виконта Уолдоф Астора, как-нибудь я вас познакомлю, он яркая фигура, озаряет Лондон своим американским сиянием. Он здесь с женой Нэнси, она потрясающая женщина, ненавидит коммунистов, но дружит с Бернардом Шоу. С ним она ездила в Россию. Представь себе, она прямо спросила у Сталина зачем он зарезал так много русских. Еще она дружит с Унстоном Черчеллем, а ему однажды сказала: « Если бы вы были моим мужем, то я бы отравила ваш чай». На что Черчелль ответил: « Мадам, если бы вы были моей женой, я бы его выпил». Что тебе привезти? Галстук? Шляпу? Золотой браслет?

-Ничего не надо.

-Но я все равно, что-нибудь куплю.

-Ты решай.

-Постараюсь уговорить приехать в Дорвард виконта Астора. Поверь, тебя ослепит сияние его яркой индивидуальности.

-Меня ослепило твое сияние.

-Неужели? О кей, за столом изнывает без меня кое-кто. Один молодой парень. Притворяется девственником. Но на самом деле девственник его младший брат. Пока. И не зли Эбигейл.

Закончив разговор, я стал расхаживать по комнате, задерживаясь то у окна, то перед дверью; я не только выглядел человеком, ищущим место, я им был. Подумал об Амброзе и Дине, но не решил, кого предпочесть и направился к выходу, не имея никакого понятия, куда собственно я иду. В соседней комнате играли в карты Огастин и девушки. На столе в стакане стоял букет из вереска. Я прошел мимо. Был вечер пятницы и все были расположены приятно провести время. Что если пойти на кухню и выпить чаю с Мартой. Но принимая во внимание, что я уже пришел к тому, что стал избегать Эбигейл, объяснением чему может служить отчужденность, установившаяся между мной и экономкой, решил сначала разузнать, там она или нет и, размышляя о том, что я легко подвержен ее влиянию, которое объемлет всех и все, направил свои шаги на кухню. Может показаться удивительным, но мое нежелание видеть ее, каким - то образом поспособствовало нашей встрече. Сама Эбигейл выразила меньше удивления при этой встречи, и, хотя она была уверена в отрицательном ее значении, и не имела в настоящем положении никакого средства, кроме слов, она, проявляя назойливость, которой я не находил разумного объяснения, сказала, обращаясь ко мне:

- Вы не отказались от намерения занять постель его светлости?

-А вы не отказались от намерения мне помешать?

-Для вас удовольствие доставлять мне неприятности, - сказала она с каким-то потерянным видом.

- Поверьте, я стараюсь этого не допускать, - заверил я, мягким, убедительным тоном, чтобы сообразовать свое упрямство с недовольством экономки.

Если Хлоя не выносила спорить, то одаренная холодным критическим умом Эбигейл умела вести диалог и до того любила встречать возражения, что охотно отвечала на них, обнаруживая при этом невозмутимость и талант добиваться в разговоре превосходства.

-Верить вам? Когда удовольствие для вас поелику возможно противиться мне. Значит, не уступите?

-Не обессудьте, я настаиваю на своем праве брать то, что мне дают. Послушайте, мне выпало на долю редкое счастье спать в герцогской постели. Но вместо того, чтобы порадоваться за меня вы придумываете ложные доводы в подтверждение основательности своего протеста и с непоколебимой твердостью высказываете мысли, не сходные с моими.

-Вижу, что каждый раз отказываясь подчиниться безусловно и без всяких уверток, вы тем самым отталкиваете от себя меня. При этом всегда оказываюсь виновной я, а не вы. Но не надейтесь, что я потеряю сон с отчаяния оттого, что мы не можем договориться.

-Я не хочу вас обидеть, но если все же обижу – простите за упрек в том, что вы имеете обыкновение видеть проблему там, где ее вообще нет.

-Я выслушала вас спокойно и внимательно. Моим ответом на этот нелепый упрек будет вполне обоснованное убеждение в том, что ни один из жалких смертных не может позволить себе лечь в постель герцога. Но другой аристократ может. И это понятно; разница между герцогом и лордом обусловлена лишь неодинаковой степенью величия их собственных родов.

-Удивления достойно, что ваш маленький мозг способен на такие изощренные размышления.

-Я удивлюсь еще больше, если вы сами признаете себя не способным понимать простые вещи.

-Вообще я думаю, что вы отличный оппонент; складно говорите и своей последней фразой довели меня до одурения.

-Если бы вы были джентльменом, то постыдились бы так обижать меня.

-Как я могу вас этим обидеть?

-Я могла бы еще терпеть, что в постели герцога спит маркиз де Ленкур, что еще куда ни шло, но чтобы родовое ложе герцогов Гулдов осквернил простолюдин. Такое святотатство я не могу снести спокойно, ей богу, это конец всему!

-О нет, это начало моей истории, - воскликнул я.

-Перестаньте вилять и отпираться, чтобы смягчить свою вину.

-Но разве герцог не сказал вам, что я благородного происхождения? Да, именно так; мой прадед был побочным сыном греческого императора, его звали Кадмус Микарайос. Его сын Виссарион приехал в Америку, от него родился Исидор. Это мой отец. Исидор ле Барон, - неуверенно и удивленно говорил я. - Когда началась испано-американская война 1898 года, мой отец, разбогатевший на торговле оливкового масла, которое привозили в Америку три его корабля, на свои средства купил пушки и вооружил эти корабли, потом передал их американскому правительству. Но беды нашего семейства начались в Париже, где он познакомился с дочерью офицера царской армии князя Оболенского. В Париже они обвенчались и на следующий день уехали в Россию. Не знаю, как там они жили, но потом случилась эта их революция, и большевики расстреляли моего отца, а его вторую жену отправили в Сибирь. Но это еще не все: моя бабушка Альберта Несбитт была прозелитом общества « Христианское сознание сыновей Лютера». Я потерял большую часть доходов вследствие ее щедрости, она не жалела денег на нужды того общества, содержать которое было слишком дорого.

Эбигейл стояла некоторое время безмолвная, не показывая никаких чувств, как впрочем, и я сам, пораженный всей этой фантасмагорией, в ней, кажется, ложь была чрезмерной, но удачной. По этому и по другому, что ей пришлось подумать, она и в самом деле была сама не своя, как если бы потеряла половину рассудка от изумления, по поводу того, что я знатного происхождения, половину от изумления, что моя мнимая бабушка была протестанткой. Все говорило о том, что приняв в расчет последнее, она настроилась за меня. Хоть у нее было так мало оснований радоваться новому порядку вещей.

-Вот, значит как, - проговорила она и посмотрела на меня таким взглядом, что я сразу понял, что она сделала заключение в пользу моего тщеславия и тем самым, открыла путь к осуществлению моего упорного стремления.

И увидел, как сразу изменилось обращение Эбигейл, взгляд ее сделался мягким, голос изливал потоки нежности. Вот не думал, что она покажет себя с такой стороны. Первым чувством моим было удивление.

-Почему вы не сказали мне об этом раньше? Я достойна вашего осуждения. Сколько слов потратила на нудные и бесполезные уговоры, но вы? Зачем доставили мне случай так изощряться?

-Поймите меня, я из скромности обходил молчанием свое благородство.

-Поймите и вы меня, ради бога, я заботилась о репутации милорда и интересах семьи. Как я сразу не сообразила, что вы такой утонченный никак не можете быть низкого происхождения. Мне теперь подобает обращаться к вам соответственным образом, - постепенно смягчая тон, говорила Эбигейл, и выражение ее лица переходило от радостного к задумчивому, от растерянного к угодливому и свидетельствовало о том, что она горит нетерпением мне услужить.– Теперь ваше положение представляется в еще более благоприятном свете. Как мне к вам обращаться? Отныне я буду строго соблюдать все требования обычая и приличий. В почтительном семействе вашем были князья или графы?

-Прошу вас, Эбигейл. Не надо. В самом деле, ничего не изменилось, - сказал я, чувствуя, что не могу больше обманывать бедную женщину, согласуя свою выгоду с враньем. – От вас ничего не требуется. Пусть все останется, как было. Никаких формальностей и церемоний.

-Но вы вправе ожидать даже от меня, не искушенной в лести, должного обращения. Я не могу иначе, ибо рождена для служения. Корю себя за то, что была с вами недостаточно почтительна.

-Покажите мне спальню, пожалуйста.

-Конечно. Сюда, э-э, сэр, - спохватилась Эбигейл, охваченная внезапным приливом покорности и готовая отвесить низкий поклон.

Мы прошли через арку, которую держали четырехугольные столбы, под самым потолком, верх ее был увенчан гербом рода Гулд, миновали полутемное узкое помещение, стены которого были драпированы старыми потускневшими гобеленами и остановились перед широкими дубовыми дверями. Оказавшись в спальне, я замер пораженный роскошью и красотой убранства. Мною овладел трепет. В жизни не видел большего великолепия.

-Я называю эту спальню, в виду пышности обстановки, королевской, - сказала Эбигейл, она стала рядом в почтительной позе и, сложив перед собой руки, продолжила: - Действительно, королевская. В разное время, здесь спали, останавливаясь на ночлег в замке, последний герцог Букенгемский, фрейлина королевского двора, преподобный Альфред Эшер, член парламента, запамятовала его имя, Жанна Моне – оперная примадонна. Кроме них – Ральф Джозеф Уэчелл – внук Джозефа Корнуоллеса, леди Бирбом, Хайден Бернс – художник, Люсинда Габлер, актриса. Кто еще? Ах, да. Чуть не забыла – композитор Доницетти. Здесь он правил партитуры « Лукреция Борджиа». Последним, примерно месяц назад, спал Элмер Ванбру. Он банкир.

-Список впечатляет. Ну, я могу, надеется, что вы внесете следом за этим, как его там Ванбру, мое имя в сей список. Впрочем, я нисколько не претендую быть выше людей этого списка.

-Ах, сэр. Своей персоной вы способны не только дополнить, но и оттенить его.

Оставшись, наконец, один я с того места, где стоял, стал осматриваться. Спальня представляла собой шестиугольное помещение длинной стороной обращенное на восток и далеко превосходила все виденное мною прежде. Впечатление не исчерпывалось убранством и предметами обстановки, которая сама по себе была величественной: не малое значение имели форма и величина внутреннего пространства, а они поражали размерами. Стилистически оформление являлось смесью ренессанса и барокко. В широкой части спальню перекрывал, так называемый, кессонный потолок, а именно несколько вытянутых расписных полей, обрамленных лепниной, симметрично разделяли стропила. Немаловажным украшением был карниз, в узоре его были перевитые виноградные листья и гроздья. Другим значительным элементом интерьера следует считать белый мраморный камин. К тому же огромный, и неописуемо роскошный. По бокам располагались несущие скульптуры в форме двух герм. Они стояли на мраморном подножии и на головах держали каминную доску. Шатровый верх украшали рельефы отличавшийся большой изящностью деталей и гербовый картуш с орнаментом в виде свитка, а карниз, венчавший архитрав и консоли, служил подставкой для ваз и канделябров. Нельзя умолчать о великолепной хрустальной люстре. На стенах имелись светильники из розово-белого матового стекла, заменившие газовые рожки, а до них – свечи. Вдоль углов, в первой части спальни, боком к проходу стояли два шкафа из ценных пород дерева, между ними на полу лежал красный ковер со сложным орнаментом, потом вы спускаетесь на две ступени и оказываетесь собственно в спальне, где уровень пола был заметно ниже. Две коринфские колонны, упираясь в высокий потолок, расписанный ангелами в облаках, как бы образуют портал. Ступая опять-таки по красному ковру, вы проходите мимо колонн и обязательно обращаете внимание на мраморную скульптуру в греческом духе на постаменте. Она стоит слева. По этой стороне на стене висят в произвольном порядке картины в тяжелых золоченых рамах, в основном это были пейзажи с горными замками, водопадами и мельницами, под ними диван и кресла в стиле ампир. Потом комод, с выпуклыми ящиками, инкрустированными бронзой и слоновой костью. Посередине располагается кровать с балдахином, по сторонам драпировки пурпурного цвета с вытканными золотыми маргаритками были подвязаны шелковыми шнурами. Здесь же небольшой столик на изогнутых ножках и итальянский стул без ручек. Дневной свет проникал через два окна, имевшиеся позади кровати. Между ними с небольшим наклоном к стене стояло на полу вытянутое по вертикали зеркало в помпезной, но поврежденной раме со следами позолоты. Что меня особенно заинтересовало, так это дубовая лестница в один пролет с изогнутыми перилами. Она вела на узкую каменную площадку, перила здесь тоже были каменные. Но поднявшись по ней, вы упирались в глухую стену. Впрочем, удивление такой несообразностью быстро сменилось любопытством, так как я увидел проход, тщательно заложенный камнями. Ага, здесь, безусловно, есть какая-то тайна. Я сошел с лестницы, еще раз осмотрелся и, взобравшись на высокую кровать, растянулся на ее поверхности. Все складывалось у меня замечательно: деспотичная Эбигейл деморализована и усмирена окончательно. Отныне она не посмеет поднять голос на особу знатного происхождения. Любопытно, поверила ли она в мое происхождение от греческого императора. И вообще, почему именно это мне пришло в голову? Да, я продемонстрировал ей свою исключительность и, мнится мне, приобрел некоторую власть над ее холодной душой. Подумал об Амброзе, которого мое вознесение слегка ошеломило. Я лежал в постели герцога, в старинном английском замке и почему то решил, что все другие английские замки сильно теряют в древности и красоте по сравнению с замком Дорвард. Отовсюду, куда не посмотри, веяло умиротворенностью и историей, а потому здесь каждая вещь о чем-то повествовала. Постепенно я проникся духом замка, и, думая о том, какой жизнь была когда-то, сто или триста лет назад, ощутил желание узнать все его тайны. Я был, что называется, опьянен окружавшей меня красотой и богатством. Что притягательность этих вещей так велика, можно не говорить, ибо во все времена человек стремился к тому и другому. Он обожествлял красоту ради нее самой и желал богатства, чтобы владеть ею. Так, наслаждаясь покоем и царившим здесь великолепием, минута за минутой я погружал в них свое восприимчивое и неприкаянное «я».

Глава 8

Эту главу начну с разговора, который я невольно подслушал. Дело было так. В ожидании Дина, которого с каким- то поручением послали в трактир « Четыре пера» я бродил по замку, пока не оказался в маленькой комнате, которая вела из кухни во двор или оттуда в кухню, что не важно. В это время на кухне был застольный разговор, участвовали: Марта, Гризелла и Эбигейл. Проход закрывала занавеска, я остановился в нерешительности и услышал свое имя.

-Этот американец, что вы можете сказать о нем? – спросила Эбигейл.

-Очень приятный, обходительный юноша, - сказала Марта. – Я держусь того мнения, что м-р Маршалл чрезвычайно добропорядочный молодой человек. Хоть не англичанин, но так хорошо воспитан.

-Он очаровал меня с первых минут знакомства, - подхватила Гризелла.

-Очарователен – да, воспитан – нет. Я начинаю думать, что вы Гризелла влюблены в него, - усмехнулась Эбигейл.

-Ах, в моем-то возрасте? Да можно ли!

-Почему нет. Вы еще молоды и можете вполне соблазниться привлекательным мужчиной.

-Мне его имя нравится – сказала Гризелла. – Обри. Такое спокойное, непорочное, несущее добро. Редкое.

-С чего это вы взяли? – не согласилась экономка. – Вовсе не редкое. Я имела как-то дело с адвокатом из Лондона, так у него действительно было редкое имя – Эразмус Айрленд Уелд.

-Когда-то в Паддингтоне, тому уже много лет назад, мне довелось готовить для одного потомственного коммерсанта. Он владел картонной фабрикой. Так вот, у него было замысловатое имя, к тому же неблагозвучное. Я и посей час помню: Имярек Эфраим Йейль.

-Говорила ли я вам, что Обри собирается в Ламбетт?

-Вот так новость! Я слышала, что он, как будто, пожелал провести в замке две недели. Одна уже прошла. Осталось шесть дней. А теперь вы говорите, что он отъезжает в Ламбетт, где и проведет оставшиеся дни.

-Не совсем понимаю, что ему там нужно, - сказала Гризелла.- Вот если бы здесь была замешана женщина…

-Можете быть уверены, он явно уезжает из-за женщины. Она обязательно должна быть из знатной семьи.

-Что? В Ламбетте?

-Неужели там не может быть молодой и знатной девушки?

-Откуда там ей взяться. Вам известно, что вокруг аббатства в три стороны тянутся пустоши, а в той стороне, которая обращена к морю, находится рыбацкое селение. Говорят, там прозябают два десятка мужчин, они, когда не ловят рыбу – пьют, а женщин видят, когда приходят к ним в постель. Этим я хочу сказать, что деревня состоит преимущественно из мужчин, поэтому не успеет одна уйти, как уже другая за ней следом лезет в постель к мужчине.

-Тогда, что ему там делать?

-Пусть едет. Я уже довольно натерпелась от него. Отдохну хотя бы на девятом дне в его отсутствие.

-Так он, что завтра отбывает?

-У него мало времени, и он дорожит каждым днем. Что тут собственно беспокоит вас? Признайтесь, что не равнодушны к нему?

-Признаюсь вам кое в чем, - неуверенно начала Гризелла. – В тот день, когда был дождь, у меня болела голова. Я выпила лекарство, и странным образом, боль ушла за лопатку. Только я собралась было прилечь, как пошел дождь, а я на беду повесила в саду сушиться покрывало. Я назад. Чувствую, нет у меня сил никаких, еле ноги передвигаю. Вижу, навстречу мне идет Обри, остановился и спрашивает, нужна ли мне помощь. Под дождем он снял покрывало и отдал его мне. И вышло так, что его рука коснулась моей. Мне так приятно стало. Взгляд затуманился, а боль из лопатки перешла в сердце. Мною овладело такое волнение, какого я еще никогда не испытывала. Представьте: дождь, покрывало, промокший Обри и я сама не своя. И этот момент, Господь выбрал, чтобы смутить меня!

-Тут приходит мысль, что вы дорогая моя, стало быть, безнадежно влюбились в этого мальчишку.

-Действительно, - подхватила кухарка. – Я заметила, что на его взгляды вы отвечаете вздохами. Но вы ни под каким видом не должны показывать, что увлечены им.

-Перестаньте, ради Бога! – стала оправдываться Гризелла. – Не истолковывайте так вольно моего волнения! Я просто ему благодарна. Ведь он всегда так добр ко мне!

-С намерением благодарны вы или нет, я не берусь утверждать, только посмотрите на часы. Время обеда.

Женщины встали из-за стола в ту минуту, когда в кухню вошли Ада и Джейн. Я пошел обратно в столовую.

Я обойду молчанием застольный разговор во время обеда, так как с большим удовольствием собираюсь подробно описать сцену, которая последовала после. Когда все вышли из-за стола, неожиданно в комнату вломился странного вида мужчина, рыжий, в обносках. Надвинув на глаза обтрепанную войлочную шляпу с грязными, замусоленными краями, он встал за порогом, обвел всех презрительным взглядом и вытащил из-за пояса пистолет. Со стороны женщин раздались крики ужаса. В следующую минуту они все сгруппировались вокруг меня. Амброз и Огастин остались стоять в стороне.

-Заткнулись все! – громко приказал мужчина и, потрясая пистолетом в виде вступления, шагнул в комнату. – Кто двинется, получит пулю в лоб. Молчать, я сказал. Так, кто тут главный?

И он по очереди стал смотреть на каждого, пока взгляд его не остановился на дворецком. Тот сразу как-то сник и неприятно удивленный тем, что преступник выделил его, отвел взгляд в сторону, потом робко посмотрел на незнакомца и взглядом указал на стоявшую слева Эбигейл.

-Что ты глаза закатываешь, пень гнилой? – спросил возмутитель спокойствия.

-Она главная, - вполголоса сказал дворецкий и потупил глаза.

-Значит, ты тут верховодишь, рыбья кость? – усмехнулся мужчина и, подойдя ближе, нацелил на Эбигейл пистолет.

С присущей ей невозмутимостью она пальцем отвела от себя дуло и, издав стон на выдохе, не без возмущения воскликнула:

-Наставил на меня пистолет и решил, что я сразу затрепетала, проходимец ты эдакий!

-Э, ты это чего? Неприятностей хочешь? Так получишь.

-Неприятности будут у вас, обещаю, - пронизывая его презрительным взглядом, бросила Эбигейл.

-Вот, возьми, - показывая кулак, сказал мужчина. – Вздумала потягаться со мной силой?

-Вы не можете представить себе, с каким нетерпением жду я минуты, когда смогу взять палку и отдубасить вас по спине!

Лицо бандита расплылось в довольной улыбке, и он спросил:

-А что тебе мешает?

-Отдайте пистолет, тогда уже ничто не будет мешать.

-Ага, и отдал бы, но без пистолета я не могу двинуть дело как можно быстро, - отвечал бандит, внимательно глядя на маленькую женщину, которая нашла в себе сил ему сопротивляться. – Мой план рассчитан на внезапное нападение, а пистолет хорошая угроза всем.

Говоря это, он выпятил грудь и, приложив дуло к нижней губе, взглядом, в котором сквозила растерянность, измерил хрупкую фигуру Эбигейл, не подозревая, что все его расчеты спутает эта женщина.

-Вы увидите, что со мной вам не так просто будет расправиться, - надменным тоном, сказала она.

- А ну тебя к черту! – отвечал бандит. – Говорю тебе, не наглей, а то смотри, накормлю свинцом. Принеси деньги. Даю три минуты. Ну, делай, как тебе говорят! Не принесешь, они тебя увидят в смерти. Это я обещаю. А потом я совершу над остальными какое-нибудь насилие.

-Давайте отойдем в сторону. Я готова выслушать вас, поверьте, единственно из любопытства.

-Что! Издеваешься? Надо мной? Да знаешь ли ты, старое чучело совы, что я неуловимый, самый безжалостный убийца во всей Англии, - закричал мужчина.

-Не знаю, и знать ничего не хочу. Сдается мне, что вы не тот, за кого себя выдаете.

-Ах, ты пучок гнилой моркови! Это еще почему?- оторопел бандит.

-Вам даже не надо открывать передо мной все тайны вашего сердца. Вот я и говорю, что уже составила себе мнение о вас.

- Головой что ли тронулась! Очки в золотой оправе?

-Да, - не сумев солгать, сказала Эбигейл.

-Давай их сюда. Есть еще что-нибудь ценное?

- Кольцо и серебряная цепочка. Они дешевые.

-Можешь их оставить себе, а очки я беру, - сказал бандит. Его вид был таким же стремительным, как и появление в столовой. – А сейчас, я позову партнера. Он караулит вход. Эй, Ард, иди сюда! – крикнул он в открытую дверь. – Он свяжет всех по рукам и ногам, а я с тобой пойду. Покажешь, где деньги прячешь. У него есть нож, такой большой нож. Для начала, он отрежет у кого-нибудь ухо или нос, чтобы добиться полного подчинения….

-Будьте милосердны! – взмолилась испуганная прачка и переглянулась с дворецким. Но тот был сам не свой и не мог рта открыть. – Пощадите нас!

Бандит скривил губы и сплюнул на пол. Мысль о том, что он внушает ужас, была ему приятна.

-Как бы ни так! Все безнадежно. Я беспощадный. Могу ли я быть милосердным, я который не знал с рождения ласки, не видел добра, не имел денег в избытке? Да знаете ли вы, сколько лет я был принужден голодать, сколько претерпел злосчастий, сколько снес унижений? Слезами моими может море наполнится. Меня топтали, гнали отовсюду, отправили на каторгу. Всю жизнь мне отравили!

-Вообще-то мы не виновны в ваших бедах, - сказала Эбигейл.

-Я настроен враждебно против всех и каждого. Вы спали в теплых постелях, когда я дрожал от холода на сыром полу, - все кости у меня тряслись, вы ели досыта, когда я перебивался вонючей похлебкой из гнилой капусты, я выл как собака до потери памяти от безысходности своего положения, когда вы с довольным видом вели беседы за столом. Право, сам дьявол не чувствует к вам такое отвращение, как я…

-Перестаньте молоть чепуху! – остановила его Эбигейл. – Ваши упреки поражают своей нелепостью. Каким образом мы отвечаем за беды ваши?

-Я тебя сейчас убью! – потеряв терпение, изрыгнул бандит, догадываясь, что ситуация в силу сложившихся обстоятельств, требует мер более твердых и решительных.

В ответ на эту угрозу Эбигейл фыркнула, подняла глаза к потолку и бросила:

-Господи, страсти какие! Уймись, мошенник!

-Ты совсем не боишься меня?

-Вы скорее смешны, чем опасны.

-Я жажду крови! – зарычал ошеломленный бандит. – Провалиться мне на месте, если я тебя сейчас не изрежу на маленькие кусочки.

Но Эбигейл даже глазом не моргнула.

-Вы так увлеклись своей жалкой ролью, так пьянились своим вульгарным видом, что потеряли не только чувство меры, но и здравый смысл. Оглянитесь – среди нас нет ни одного, кто перед вами дрожит от страха.

-Вот значит как! Пора видно показать мне, на что я способен в гневе своем, - и бандит извлек из кармана стальной нож с зубчатым лезвием. Он потряс им перед носом Эбигейл, повернулся к нам и загремел в бешенстве. – Кровью залью стены, разбросаю по углам головы и руки. Я свое получу и все тут!

На это Эбигейл усмехнулась, она подошла к нему почти вплотную, посмотрела ему прямо в глаза и с насмешкой, которая заставила его содрогнуться, сказала:

-Никого ты не тронешь, шут гороховый!

-Может и не трону, - сознавая свое бессилие, проговорил бандит, - если ты принесешь золото и деньги.

-Есть другой путь: я отдам вам свои сбережения до последнего пенса, и вы уйдете, ничего не прихватив сверх этого. Что скажите? Молчите? Вот что я вам скажу, вы пришли за деньгами герцога, - вам еще и золото отдай, но я приложу все усилия, чтобы этому помешать.

-Да ты в своем уме, старое корыто! – взревел бандит.

-Что вы орете у меня над ухом! Я не глухая. Итак, ближе к делу – вы приняли решение?

-Слушай, не изводи меня? Говорю тебе в последний раз, принеси золото и деньги герцога.

-А я вам говорю, что вы ничего не получите, - отмахнулась от него Эбигейл.

-Как это не получу? – вырвалось у бандита. Лицо его потемнело от ярости.

Между тем Эбигейл, продолжая глумиться над ним, обратилась к нему с предложением:

- Для вас все просто: принеси драгоценности, отдай деньги. Подумать только! Может, вы все-таки пойдете дальше своей роли, не станете устраивать балаганные сцены, а спокойно, с достоинством покинете нас, довольствуясь моим благословением и копилкой в придачу, кстати полной разменных монет. Еще, я подарю вам воронье перо в шляпу.

-Ты просишь меня убраться, - не своим голосом спросил бандит.

-Немедленно.

-С копилкой и твоим благословлением? – продолжал он, упавшим голосом.

-Ну да. Я не шучу. В самом деле, идите-ка отсюда, ради бога.

-И про перо в шляпу не шутила? – с вымученной улыбкой на обветренных губах, спросил бандит.

-Нет. Вы просто клоун со всеми его ужимками и выходками.

Бандит оцепенел с открытым ртом, с минуту он смотрел на Эбигейл с таким отрешенным видом, словно он был здесь, а она – за милю отсюда, скажем, на поле, усеянном полынью и ромашками.

-Могу поклясться, - злобно сказал он, обнажив желтые зубы, - что в жизни не слышал большей наглости!

-Наглости?! Это как сказать.

- Да ты ведьма, а не женщина! Мне до того осточертело терпеть это, что я собираюсь прикончить тебя.

Он сдвинул на затылок видавшую виды шляпу и с угрожающим видом шагнул к Эбигейл. Но не успел он оглянуться - она отступила за стол, схватила стакан и запустила им в его голову. Ада взвизгнула, Марта издала стон. Стакан пролетел мимо, ударился о стену и осколками рассыпался на полу. Этот крайне унизительный для его достоинства оборот дела вызвал очередную вспышку гнева.

-Молись, несчастная! - завопил бандит и ринулся за ней.

Но очень быстро понял, что преследовать женщину, безостановочно двигаясь за ней вокруг стола, дело бесполезное. Он остановился, чтобы перевести дух, почесал за ухом и, видимо, тяготясь своим незавидным положением, сказал:

-Ну, хорошо. Я тебя понял, соизволила поиграть. Только нет у меня настроения.

Понимая, что бегать за ней вокруг стола не только бесполезно, но и глупо, он решил опрокинуть стол и с этой целью, расставил ноги и, ухватившись за края, силился его поднять. Но куда там. Дубовый стол был очень тяжелый. Тем временем эта мизансцена сопровождалась возгласами женщин, которые сбились в кучу и дрожали от страха, не чувствуя себя в безопасности. Эбигейл схватила суповую тарелку, подвернувшуюся ей под руку; собираясь отправить ее вслед за стаканом.

-Ты не думаешь о последствиях, - сказал растерянный и растрепанный бандит.

-Каковы будут последствия, я думать отказываюсь, - заявила храбрая экономка.

В каком-то тупом замешательстве бандит пытливо вглядывался в ее лицо.

-Подойди ближе, - приказал он, доставая пистолет.

-Где хочу, там и буду стоять, - отмахнулась Эбигейл, и, сжав губы, с вызывающим видом измерила трагикомическую фигуру мужчины. – Ваша угроза, - это все равно, что дыра в воде.

-Дыра будет в твоей голове. Так значит, ты отказываешься принести деньги? – спросил бандит до того потрясенный, что все еще не мог опомниться.

-Само собой. Я скорее дам себя убить, чем позволю вам вынести что-нибудь из этого дома.

-Я получу то, за чем пришел, - не совсем уверенным тоном сказала бандит, понимая, что у него нет ни одного способа осуществить ограбление. - Что мне делать с тобой?

-Со мной? – дерзко спросила Эбигейл. – Ваша глупость, не лезет ни в какие ворота. Вы меня не запугаете, как ни старайтесь.

-Не смей издеваться надо мной! - вспыхнул бандит. – До чего дошла! Я этого не потерплю! Я тебе не деревенщина, какая то.

-Фу, ты. Какие мы важные! - воскликнула Эбигейл с самой язвительной усмешкой.

-Это черт знает, что такое! – вырвалось у измученного бандита, который уже перестал что-либо понимать. – Ты чуть не попала стаканом мне в голову.

-А чего вы хотели? Вломились в чужой дом, угрожаете ножом, тычете пистолетом, требуете денег и золота, как будто оно рассыпано повсюду. Где же у вас страх божий? И скажите на милость, кой черт принес вас сюда?

- Мне уже плохо от тебя, - проговорил несчастный бандит, немало раздосадованный своей неспособностью. – Дай чего нибудь выпить. Да я, пожалуй, и поесть бы не отказался.

- Зачем же стоять здесь? Пойдем те на кухню, я что-нибудь приготовлю.

-И оставить их здесь? – мотнул головой в нашу сторону голодный бандит.

-У меня есть ключи. Я закрою всех в этой комнате, и вы будите иметь удовольствие спокойно пообедать. У вас такой усталый вид. Разве не хотите вы отдохнуть? Пойдемте куда я сказала – там вам будет достаточно хорошо; сядете у камина, перекусите как следует, выпьете стаканчик вина.

-Охотно принимаю твое приглашение.

Бандит был укрощен, а если вспомнить его мрачный вид и угрозы расправиться с Эбигейл, то перемену в нем можно назвать смехотворной. На кухне бандит сел на скамью и стал внимательно следить за Эбигейл, которая поставила сковородку на плиту, зажгла газ и положила в сковородку камбалу. Он тряхнул головой, словно желая отогнать печальные мысли, но оживился когда увидел Эбигейл, несущую вино. Он снял помятую шляпу с лоснящимися краями и положил на скамью. Эбигейл налила ему вина и принялась накрывать для гостя - притихшего и одуревшего бандита. Потом приставила руку к боку и, глядя на него сверху вниз, снова напустила на себя заносчивый вид.

-Боже мой! – вздохнула она.

Мужчина поднял голову, услыхав это восклицание.

-Вы так необузданны и вздорны, - сказала Эбигейл, - что не постыдились угрожать пистолетом бедной слабой женщине.

-Это ты что ли бедная слабая женщина? Не знаю, что ты разумеешь под словами необузданный и вздорный. Только я опасный и жестокий. У меня, позволь сказать, рука не дрогнула убить пять человек на большой дороге. Близко отсюда. Еще двоих я утопил в колодце – это для меня дело привычное. Ты смелая женщина; ни пистолет, ни нож не оказали на тебя никакого действия. А сколько раз говорила мне дерзости! Я прощаю обиду. Ты скорее похожа на фурию, чем на женщину. Забыть не могу, как ты приказала мне убираться прочь. В конце концов ограбление не удалось, ты устроила все в свою пользу. Я не в состоянии дать этому объяснение.

Пока он говорил, Эбигейл смотрела на него с напускным пренебрежением, но постепенно суровые взгляды сменились у нее улыбкой. Она вернулась к плите и стала суетиться между ней, буфетом и столом.

-Позвольте мне кое- что объяснить. Так вот, все говорит о том, что ваша неупорядоченная душа стала жертвой собственного неистовства. Ваша беда не в том, что вы отвержены и гонимы, но в том, что вы с этим свыклись – говорила она, нарезая большими ломтями ветчину. – И вот здесь мы имеем дело с человеческим существом, которое запуталось в собственных тягостных бедах, а я, поверьте, понимаю, что пришлось вам вытерпеть, а поскольку ничто не способствует вашим удовольствиям, отчаяние произвело столь сильное действие на ваше неприкаянное сердце, что заронило в нем мысль, которую неспособны были внушить ни дьявол, ни черт. Вы потеряли веру в себя.

Эти слова произвели на мужчину сильное впечатление. Сознание правдивости ее суждений пронзило сломленную душу впечатлительного психопата, и он наполнился глубокой жалостью к самому себе.

-Что же мне делать, а?

Его сумасбродный ум пал жертвою сильной женщины; он был удручен ее словами и восхищен ее храбростью, смутно понимая при этом, что не имеет возможности с ней бороться. Она загнала его в угол.

-Прежде всего, спрячьте пистолет. Не надо держать его на столе. Забудем с чем вы пришли. Сейчас вы мой гость.

-Ага. Муха в гостях у паука.

По лицу Эбигейл пробежала улыбка. Она упивалась своей властью над ним. Усмирение бандита было ее личной удачей - он выглядел очень беспомощным – вперив задумчивый взгляд в угол, он грубыми пальцами теребил бороду и раздумывал, как быть. В таком виде он просидел одну - две минуты.

-Давайте вернемся к вопросу, требующему надлежащего ответа. Откровенно говоря, вы сами того не желая разрушили собственный дом, сокрушили все перед собой и идете прямо в канаву. В этом не может быть сомнений. Теперь можно сделать вывод, что вы не видите себя в жизни, потому что сломлены и оттого что чувствуете глубокую внутреннюю неуверенность, перестали яростно сопротивляться. Вы связаны чрезмерным сознанием неспособности. И, кстати, не следует думать, что своей грешной жизнью вы истощили терпение Господа! Покайтесь! Упадите на колени и молите о прощении и, быть может, вы почувствуете в себе движение божьего духа и ободритесь.

- Я чувствую себя мотыльком, которого булавкой пригвоздили к стене. В моей жизни нет ни смысла, ни целей. За что мне бороться?

-Я склонна думать, что вы обретете и то и другое, когда покаетесь в своих грехах и подчините свою смиренную душу воле Господа. Бог спасет вас!

-Спасаться мне? Под старость? Поздно. Разве не лучше для меня умереть, чем быть нищим и отверженным.

-Внемлите голосу моему, просите искупления! Я дам вам прочесть одну книгу. Так послушайте моего совета: хватит скитаться, как бродяга; найдите себе подходящее место в родной стороне, пристройтесь к делу, женитесь на порядочной женщине, родите детей, дабы соблюсти в себе человека. При первом взгляде на вас кажется, что вы добрый мужчина и собой хороши. Позвольте мне сослаться на одно место в священном писании…. Но вы, как будто не слушаете меня. О чем вы думаете?

-О том, чтобы овладеть тобой, - отвечал мужчина, уже некоторое время с восхищением смотревший на Эбигейл.

-Ах, вот в чем дело! Я ему проповедую, а он похотливо настроен! Это очень удивляет меня, сэр!

- Нашла время проповедовать! Мне сейчас не до нее. И вообще я пришел сюда не милостыню просить!

-Вы просили еды – так и ешьте на здоровье.

-Ну да! Не кипятись, прошу тебя, сядь рядом. Ты умная и смелая женщина. Когда-то у меня была невеста. И то сказать! Ее звали Гонора и была она моей сладкой отрадой, но она сделала выбор не в мою пользу: ушла с молодчиком, который гроша медного не стоил. Я так и не смог найти такую женщину, которая бы мне подходила со всех сторон, в соответствии с моим вкусом, женщину моей мечты.

Эбигейл старательно вытерла руки полотенцем, боком уселась за стол и, упираясь локтем на край, поднесла ладонь к щеке и с любопытством посмотрела на бандита.

-Возьмите еще ветчины. Простите, а какой должна быть женщина вашей мечты?

-Какой? Я скажу. Мне нужна женщина дающая все и ничего не требующая.

-Ах, вот как! Тогда вам нужна неземная женщина.

Если отвлечься от комизма этой сцены, сумасбродного мужчину Эбигейл пленила своей уверенностью в себе и порядочностью, каковую он не надеялся встретить в женщине. Обычно психопатические субъекты не способны найти себя в действительности, они часто страдают от всякого рода неудобств и испытывают влечение к заботливым женщинам, которые способны разумно организовать семейную жизнь. В ней он нашел женщину, в которой нуждался, то есть женщину, которая могла защитить его и утешить. Конечно, шарма у Эбигейл было не больше, чем у устрицы, следовательно, мужчину восхитил самоотверженный дух ее.

-Сколько тебе лет, моя милая? – взгляд его стал мягче, голос нежнее.

-Пятьдесят семь и не годом меньше, - сказала честная женщина и посмотрела ему прямо в глаза; она считала его претензию плодом больного воображения, объяснить которое можно лишь разобравшись в исходных ощущениях, однако она была не склонна к анализу и, невольно упрощая природу его личности, не понимала, что видит ее раздвоение.

-Ты не похожа на замужнюю женщину. Вдова, что ли?

-Да. А вы были женаты?

-Был. Однажды сошелся по любви с одной строптивой женщиной, хоть не думал жениться. Была она ленивая, алчная и чванливая, как епископская жена, здоровье у нее было хорошее, но жить с ней было сущее наказание. Все ее заботы были направлены на то, чтобы сэкономить какой-нибудь шиллинг, угодить ей было трудно, ее мелочность и жадность бесили меня – хитрая бестия делала вид, будто доверяет мне, но запирала все ящики и шкафы на замок и носила ключи в кармане нижней юбки. Она дергала меня из-за всякого пустяка: в доме были грязь, пыль, беспорядок. Мне самому приходилось мести пол, мыть кастрюли, чистить чайник и даже штопать носки. Терпел я из-за нее большие неудобства, сносил упреки и порицания. Было много и других неприятностей. Да уж, жена, нечего сказать! Она была единственной причиной моего несчастья, я бы выгнал ее из дому, если бы он не был в ее собственности. Вернулся я как-то с улицы, сел за стол, чтобы дать отдых ногам, и спрашиваю, нет ли чего-нибудь пообедать. «Если так, то ступай на кухню и возьми кусок хлеба с маслом», отвечает она, всеми силами стараясь укрепить во мне мысль, что я безродное ничтожество. Сказав это, она уселась против меня и стала чистить серебряную ложку, при этом напевая какую-то песенку. Я был поражен бесстыдством такого поведения, взял в руку бутылку и…

-Я понимаю, чего там, - кивнула Эбигейл. Теперь ко всем ее чувствам примешивалось большое любопытство.

-Правда, не умышленно, во время ссоры. Она расцарапала мне лицо. Что за зверь! Черт бы побрал всех этих Гонор! Но стукнул по голове бутылкой, которая угодила ей в правый висок, по случаю того, что она плюнула на меня, ей богу. Уверяю тебя, ты ошибаешься, если думаешь, что я хотел ее убить, а убив, испытал облегчение. Прошло уже девять лет. Каюсь, что убил ее ни за что ни про что. Взял такой грех на душу. Минувшей ночью я лежал на соломе в каком-то сарае и думал, вот было бы хорошо, если бы она была жива. Я готов побожиться, что будь она жива, я бы все ей простил. Да что там! Я бы сам образцово исполнял ее обязанности, покупал бы ей разные маленькие подарки. Она обожала подарки. А продать душу она могла за копченую селедку и добротное пиво. Закрою глаза и вижу, как она, бывало, дремлет у очага в своей любимой оранжевой кофте. Эх! – сокрушенно вздохнул мужчина. По мере усиления волнения возрастала и внешняя активность, она проявлялась в разных телодвижениях. - Иногда, бывало, лежу ночью у стены, а в голове у меня раздается адское пение женскими голосами, и среди этих голосов всех громче вопит моя жена. Что это? Мертвая меня преследует?

-Она видимо старается показать, что тоскует по вам.

-Ну, уж нет! Ждать придется долго! Я умирать не собираюсь. Здесь кстати будет вспомнить, что, уже после похорон, не помню на какой день, я проснулся ночью, лежу в спокойном сознании и вижу, что из темного угла она пристально смотрит на меня не добрым взглядом. Какая уж там тоска! Вот дал тебе все объяснения. Есть что-то грустное в том, что я приближаюсь к шестидесяти годам даже без маленькой надежды, что я кому – нибудь буду нужен.

-Я могу сказать о себе тоже самое, - с унылым видом вздохнула Эбигейл, считая ошибочным свое мнение, что этот мужчина - шизофреник. Очень взволновал ее этот по своему интересный и достоверный рассказ, особенно в той части, где были раскаяние и попытка понять, что произошло.

- Неужели и ты тоже! – ахнул бандит.

Вместо ответа она придвинула ближе к нему тарелку с копченой грудинкой и опустила глаза.

-У меня есть прямой вопрос к тебе, вот только не знаю, спросить или нет, - он сказал это так решительно и спокойно, что нельзя было подумать, что он позволит себе непристойность.

-Спрашивайте, раз хочется.

Мужчина провел рукой по лбу и бросил взгляд на Эбигейл, которая стояла перед ним неподвижная. От нее веяло какой-то особой его впечатляющей силой.

-Твое тело помнит прикосновение сильных мужских рук?

-Боже правый! Как вы можете! – встрепенулась Эбигейл в величайшем изумлении. - Какие только непристойности могут взбрести на ум вашему брату!

-Ну, так что? Ты отдашься мне, женщина? У меня в уме одна только мысль: как ты соблазнительна! Во мне вспыхнуло внезапное вожделение!

-Я говорю вам, что все это блажь и нечестие, - вышла из себя Эбигейл. - О, небо! Почему вы пристаете ко мне со всем этим?

-Да потому, что ты, говорю совершенно серьезно, моя единственная женщина. В тебе неистовство, огонь!

Конечно же Эбигейл сочла это признание не настолько обидным, чтобы ответить на него оскорбленным тоном. Более того, слова этого неприкаянного мужчины произвели на нее сильное действие. Ни один, сколько-нибудь достойный мужчина, кроме этого выродившегося типа, никогда не смотрел нее с таким вожделением. Неужели нашелся мужчина, которого пленили ее скудные прелести?

-Нет, нет, - запротестовала она, одушевленная чувственным пылом. Слова о любви наполнили восприимчивую к ней душу. Она не владела собою. - Это невозможно! Немыслимо! Я никак не могу быть вашей единственной женщиной! Я, я. … Ну, я недостойна вас.

-Будь я проклят, если ты не она!

-Я ведь так вам и говорю, что у вас ничего не выйдет.

- Ты, сомнения нет, и впрямь влюблена в меня. Наливай пива, я выпью за твое здоровье. Ты просто скромная, потому и ценишь себя так мало, что отказываешься стать моей женой, но, по мне, уж лучше тихая простая женщина, чем капризная леди из хорошего общества. Ведь таким ничем не угодишь. Я знаю одного квакера в Лидлфилде, он охотно поручится за меня. У меня есть родственники в той стороне. Для начала должен сказать, что когда поженимся, то будем жить у меня. Словом, все как полагается. Рассчитывай на меня.

-Полагаю, у вас есть дом, сэр; разрешите узнать, в каком городе? – спросила Эбигейл не своим голосом. Она была крайне взволнована.

Мужчина отстранил от себя кружку пива, шумно вздохнул и взволнованный не меньше Эбигейл, опустил руки на стол. Его как будто удручало одно обстоятельство. Вот где он был уязвим!

-Правду говоря, нет у меня дома ни в городе, ни в деревне. Так оно и есть. Но ты не беспокойся, первым делом я позабочусь о том, чтобы у тебя был красивый дом с маленьким садом. Вдобавок, куплю тебе лошадь. Мне самому нравятся лошади. Ну, а дальше? Обещаю, что я скоро буду иметь довольно средств.

-Скажите, не будет с моей стороны нескромностью спросить вас, каким образом?

-В Уилтшире есть богатая Пресвитерианская церковь; любопытствуя узнать подробности, я послал одного надежного человек, тот на месте столковался с другим, который готов снабдить меня лестницей, чтобы я мог спуститься в дымоход, от него я узнал, что там даже подсвечники из золота. Осталось только решить, когда это осуществить, а там будет видно.

-Замолчите, - воскликнула пораженная Эбигейл. - Вас мало повесть – во-первых, за то, что вы вломились сюда, а во вторых за такие мысли!

-Успокойся, я тебя умоляю. Ведь я только пошутил. Что ты на меня так уставилась? Ну, иди ко мне на колени. И если бы ты удостоила меня своей нежностью, то я показал бы тебе, что и я умею быть нежным к тому, кого сердечно люблю. Честное слово, ты прекрасна, как последняя роза лета.

-Ну, хватили чересчур, сэр. Кто бы мог подумать, что вы романтик.

- Пусть так. Может, мы уединимся где-нибудь, я хочу сказать – ляжем рядом, я тебя натурально приласкаю, шепну доброе слово на ухо, то-то радости будет тебе, когда ты изольешь свое сердце. Но, может быть, я говорю не достаточно понятно?

Эбигейл когда опомнилась, воскликнула:

-Поверьте, вы слишком далеко зашли. Боюсь, вы воображаете себя более желанным, чем есть на самом деле. Да что я говорю!

-Я конечно не образованный, не джентльмен, я веду себя, как простой человек, но у меня душа тоже такая, она тоже любить хочет. Долго ты будешь испытывать мое терпение?

- Как? Да что вы пристали ко мне с этим? Господи, прости ему! Я должна положить конец этому цирку!

-Тут что-то не так, - сказал бандит, оставаясь непреклонным. - Сознайся, я тебе нравлюсь?

-Вы мне нравитесь, но другой мужчина нравится еще больше.

-Какие, скажи на милость, у него преимущества?

-Он добродетельный.

-Будь проклята та добродетель, которая чахнет у твоих ног! Оставь в стороне свою щепетильность и представление о благопристойности. Неужто ты не понимаешь, что я тебе предназначен. От меня зависит твое счастье. Милая моя, что скажешь?

-Что же, по вашему, мне сказать в том состоянии, до которого вы меня довели? – тихо проговорила Эбигейл, околдованная им. - Так ли много у вас преимуществ над ним?

-Он будет драться со мной? – бандит до того увлекся, что повысил голос до крика.

-Уверена, не будет. В наших непростых отношениях есть одно препятствие: он не знает, что я люблю его. Но хуже всего то, что он со мной все время ссорится.

-Ну и дела! Как зовут этого петуха?

Эбигейл после некоторого колебания и вздохнув, сказала:

-Амброз, вы его видели среди слуг.

Бандит помолчал с минуту и сказал:

-А, это тот откормленный пудель. Ох уж этот Амброз! Ссориться с такой женщиной! Вернемся, я непременно схвачу его за горло и… я ему покажу, как обижать тебя. А ну его. Чем я плох для тебя? Он по сравнению со мной ничто. Что заставляет тебя противиться, а?

-Чертовщина какая-то. Ваша жизнь в опасности, а вы так похотливо настроены.

-Что за опасность? – вне себя от волнения мужчина спросил.

-Вы заперли прислугу в комнате, где имеется телефон. Кто-то уже позвонил в полицейский участок, наверное.

-Э, да что это я! Какая оплошность! – спохватился мужчина, проклиная в душе свою неосторожность.- Куда бежать, где спрятаться?!

В исступлении своем он выскочил из-за стола и тяжело ступая, направился к двери, в которую вошел.

-Не туда! Через черный ход. Я покажу путь.

Отворив дверь во двор, Эбигейл пропустила вперед неудачного грабителя, тот беглым взглядом осмотрелся, потом повернулся к ней и прерывающимся от волнения голосом спросил:

-Как твое имя?

-Эбигейл. А теперь поторопитесь, вы рискуете свободой – взволнованно сказала она, устремила на мужчину пристальный взгляд и увидела, что его большие темные глаза еще горели от восхищения.

-Я напишу тебе любовное письмо, моя маленькая желтая птичка. Что скажешь?

Женщина склонила голову в знак того, что тронута этим изъявлением нежности. Подумала про себя: «бедное существо», на глазах у нее показались слезы, в голове все спуталось. Этот мужчина восхищал ее как никто другой, но ее холодный рассудок отвергал все, чем он был, а потому он не внушал уважения. Она подняла глаза и спокойным голосом, с грустной улыбкой, сказала:

-Вам понадобится тысяча любовных писем, чтобы заставить меня ответить на последнее.

-Ну, что ж! Не ломая себе долго голову, скажи, я тебе понравился? Ответ твой мне все разъяснит.

-Вижу вы человек чувствительный. Вы мне понравились э-э, как вас там по имени?

-Джон. Джон Баркер.

-Обещаю, я напишу вам, Джон, - и, глядя вслед уходившему мужчине, добавила, - в тюрьму.

Проводив его взглядом до ворот, она заперла дверь на щеколду и пошла на кухню. По пути она заметила на стене зеркало, которое прошла и вернулась. Не способная отрешиться от впечатления, что она пленила грубого, не в меру страстного мужчину-эротомана, и несколько раздувая его попытку обольщения, Эбигейл пригладила волосы и стала внимательно разглядывать себя в зеркале. При этом она немного жалела, что не сумела дать ему понять о своем желании. Как далеко она была от пламенных страстей, наслаждений, упоительного любовного томления! В какой-то момент внезапно ее обуяла жажда жизни, она не знала, откуда начинается эта сверкающая радостью жизнь, но в тот миг, кратный молнии, она всецело отдалась очарованию этого порыва. Он блеснул и погас. Ей понадобилось меньше минуты, чтобы освоиться в обстоятельствах, которые внушали ей одиночество и безучастность к окружающему. Она закрыла глаза, чтобы удержать в памяти печальное, но мужественное лицо неприкаянного, несчастного, разбитого своим бессилием, мужчины. Вздохнула по поводу того, как ему тяжело живется на белом свете и додумалась до того, что со временем он обязательно станет порядочным человеком. Таким образом, обращаясь мыслью ко всему этому, она шла из кухни в гостиную в таком настроении, которое вы легко можете себе представить. А если нет, я скажу, что настроение ее заметно улучшилось. Нравственный идеал ее – добропорядочный мужчина, обязательно верующий, имел особенную привлекательность, но при этом был скорее ангелоподобным существом. Далеко ниже его стоит бродяга, вломившийся в замок, он грубый, опустившийся мужчина с усталыми глазами, но живой, способный чувствовать и будоражить женскую душу. И именно этот грязный, голодный мужчина с грузной фигурой поверг ее в трепет. Как такое может быть? Кем был незнакомец и откуда он взялся? Эбигейл вела скромное существование к этому себя не принуждая, и вроде бы всем была довольна, но оказалось, что жизнь может предложить больше. Ее надменность представляла собою защитную реакцию на враждебное отношение, непонимание, презрение, но, как и всякое сопротивление, обедняло ее эмоциональную жизнь, а поскольку для нее любовь означала, прежде всего, заботу, а не удовлетворение, то становится понятным, почему такие женщины тянутся к мужчинам, которые демонстрируют свою неспособность противостоять трудностям реальной жизни. Для Эбигейл навязчивой идеей не было преследование таких мужчин, просто она легко могла привязаться к мужчине, который испытывал потребность в подчинении. Ведь сама она, проявляя большую ответственность в семейной жизни, была мотивирована на руководство. Она была сильна духом, следовательно, долг всегда брал верх над чувствами. Любовь не имела для нее ценности, она причисляла любовь к художественному вымыслу, стало быть, само понятие составляет только пустой звук. Так рассуждала благочестивая, не имеющая сексуального опыта женщина, в основном, настроенная на воздержание. Самопожертвование не является гармоничной чертой характера и личности, но может рассматриваться, как проявление ее целостности, часто оно обнаруживает себя в неправильном строении тела или в напряженности какой-то его части. Что обязательно связано с падением уровня поступающей энергии.

-Вы в безопасности, преступник ушел, - сказала Эбигейл, выпустив нас из столовой.

Ничего не прибавив к этому, она направилась в соседнюю комнату, где имелся телефон, куда вслед за ней набились все остальные. Подняв телефонную трубку, она попросила соединить с м-ром Лестоком, поверенным герцога.

-Добрый вечер, м-р Лесток,- сказала она, услышав его голос. – Прошу вас незамедлительно позвонить в полицейский участок, а лучше прямо инспектору Гарвичу. Полчаса назад мы подверглись возмутительному вторжению. Какой-то бродяга, вооруженный пистолетом и охотничьим ножом, пытался нас ограбить…. Нет, убыток не большой, всего-то мои золотые очки. Грабитель – мужчина внушительного размера, грозил жестокостью хуже турецкой, его имя Джон Баркер, он из Лидлфилда. Что?! Откуда вы взяли, что я его знаю! Мне все равно кто он - Баркер или Уоррен или кто-нибудь еще. Я потом вам все объясню.

После этого Эбигейл обернулась и обвела взглядом собравшихся людей. Всем хотелось подробностей.

-Как вам удалось избавиться от него? – спросила Марта.

-Я загнала его в угол, разоружила, и, представьте себе, спровадила его с пустыми руками.

- Откуда вы знаете его имя? - полюбопытствовал я.

-Этим, я обязана его простодушию, какое едва ли встретишь среди воров и убийц. Я втянула его в задушевную беседу, и он сам назвался и сказал, откуда он.

-Вы добыли таким путем сведения, чтобы использовать их против него?

-По совести сказать, я неохотно выдала его полиции.

-Вы зря это сделали, если его поймают, бедняга попадет в тюрьму.

-Пусть это вас не беспокоит, - отмахнулась Эбигейл.

-Этот человек не сделал ничего плохого, - не унимался я.

-Как так!? Он нагло проник в чужой дом, вознамерившись завладеть добром герцога. Кроме того, он угрожал расправой и вам тоже. Этот довод не отбрасывайте от себя далеко.

-Бросьте, он блефовал и больше ничего. Амброз, как, по-вашему, он мог причинить вам зло?

-Я склонен думать, что нет. Согласен, он всего лишь блефовал.

-Гризелла, а вы что скажите, - обратился я к прачке.

-Он силился нас напугать, потому что ему самому было страшно. Видели, какие у него печальные глаза? По ним видно, что бедняга изрядно натерпелся. Мне его жалко. Я допускаю, что опасности не было.

-Вот видите! – воскликнул я. – Он всем внушает жалость. Вы подумали, что этот гонимый нуждой человек, мечтает изменить свою жизнь и ждет подходящий случай…

-Но скоро очутится в тюрьме, где ему место. Не понимаю, вам то, какое дело до него?

-Почему вы в каждом видите злодея?

-Хотите затеять ссору со мной?

-Вы видели его глаза. В них отчаяние. Он сломленный человек, гонимый нуждой и страхом. Он нуждался в помощи, в добром слове и вам полагалось бы оказать ему эту милость. Но вместо этого вы воспользовались его доверием….

-Замолчите! Это не в первый раз вы мне грубите.

-О, давайте покончим с этим и порадуемся тому, что этот низкий человек не учинил над нами насилие, - торопливо проговорила Марта, желая упредить ссору.

После этого все разошлись по своим делам. Мы с Амброзом переглянулись и, не видя препятствий к тому, чтобы уединиться, отправились на ту половину замка, куда Эбигейл почти не заглядывает. Освистав ее методы, а мы говорили о том, что в отношении бедняги – грабителя она поступила жестоко, что так и есть на самом деле, мы, тем не менее, сошлись на том, что она держалась с похвальным достоинством, что впрочем, не помешало Амброзу осыпать ее ругательствами:

-Даже самая злобная и вероломная ведьма, замыслившая извести человеческий род, на сорок лет отстала от Эбигейл, а ну ее! – махнул он рукой.

Разговор длился больше часа. Амброз уморил меня своей болтовней: он все без разбора свалил в кучу; слуги и герцог, я, цены на рынке и погода, долги и леди Гулд. Он не имел довольно проницательности, чтобы понять, что я устал от него и был удивлен, когда под каким-то предлогом я оставил его одного. Я прошел в летнюю гостиную, которая сообщалась с оранжереей, и через общую комнату вышел в парадную. Прислуга была занята своей работой, никто не обращал на меня внимания, а мне только того и надо было. Направляясь в спальню Чарльза я повстречал Гризеллу, которая шла туда же, и по дороге мы завели разговор о том, что произошло. Будучи сентиментальной, она не могла не сочувствовать неудачливому грабителю и обеспокоенная тем, что донос Эбигейл сулит ему арест, сказала:

-Пусть он грешник, все равно его жаль за то, что он страдает. Может он страдает по милости судьбы, пославшей ему испытание, но уже потому что каждый из нас обречен на одиночество и несчастья и не имеет возможности защититься от ударов судьбы, мы расположены сочувствовать чужой беде. Ах, глаза у него были, как у томящегося в неволе льва.

Едва Гризелла ушла, в спальню ввалилась Эбигейл. Меня удивил ее вид: волосы были растрепаны, будто вечерний ветер, внезапно влетевший в открытое окно, прошелся по ее голове, а глаза блестели, как у Ады при встрече с Оливером. Изрядно натерпевшись от нее, я приготовился к серьезному разговору. Однако всем своим блаженным видом Эбигейл выражала не самое себя, а какую-нибудь ублаготворенную монахиню, которую обуревало желание освободить птицу из клетки, после того, как исполнив с хором сестер : «Свет небесный» она вышла на дорогу и дала деньги нищему. В первую минуту у меня возникла мысль, что Эбигейл либо тронулась умом, либо напилась, и ничего более. Это впечатление оказалось верным наполовину, разумеется, на ту, что исключает временное помешательство. Будет ли она в этом настроении нападать на меня? Нет и нет. Странно было видеть Эбигейл бодрой и оживленной. У нее в глазах была какая-то легкость, ей не свойственная. Я привык видеть ее в достаточной степени чопорной, нелюдимой, холодной, ворчливой и всем недовольной, а потому был крайне удивлен ее перевоплощению, хотя возможно или даже вероятно, что я мог бы понять эту перемену в ней вследствие привычной слабости, но выяснилось, что она, сама того не желая, напилась с Мартой пива. Кухарка настаивала и, в конце концов, ей пришлось согласиться, чтобы расслабиться и забыть переполох и грабителя, его учинившего. Что они и сделали. А потом, потом… Эбигейл вспомнила обо мне и явилась, чтобы наговорить мне гадостей, вполне простительных в виду ее необычного состояния.

-Хоть Марта и не согласна со мной, я все равно считаю, что вы возмутительно своевольны, - сказала она. И взглянула на меня.

Признаюсь, эти слова удивили меня своей неожиданностью.

- В самом деле! Мне просто не нравится, когда вы помыкаете мною, - отвечал я, бросив насмешливый взгляд на нее.

-Вместо того чтобы блюсти достоинство вы почему-то впадаете в иную крайность, - послышалась с ее стороны.

-Разве я позволил себе хоть одно неуважительное слово?

-Вы за моей спиной их говорите.

-А ваши постоянные нападки на меня, это что?

-Да будет вам! Давайте упростим дело?

Мы обменялись поклонами.

-Я принесла вам свои поздравления, - продолжила Эбигейл вполне довольная этой театральной сценой, но взглянув на меня и увидев насмешку на моих губах, явно огорченная этим, сразу стала серьезной. - Что же вы думаете, раз получили доступ в избранный круг его светлости, так можете теперь надеяться на мое особое обхождение? Само собой, низкие поклоны отменяются. И уж вам я не буду оказывать царских милостей, - с этими словами Эбигейл подошла к камину, провела пальцем по поверхности, посмотрела, нет ли на нем пыли и с полной непринужденностью прибавила, - хоть вам всего только и нужно, что….

И опять умолкла. В ожидании ответа. Но ответа не последовало. Храня молчание, я предоставил ей говорить.

- Вы, как я вижу, питаете склонность к роскоши, - говоря это, она обвела взглядом спальню. - Преувеличивать ваши достоинства нет надобности. Господи, я готова сделать решительно все, чтобы избежать разорения. Но что я могу? Грядут большие перемены, нас ждет смятение и страх, они ударят, прежде всего, по обедневшей знати, боюсь, будут обречены некоторые достойные семьи; на своем пути к падению их дома не минуют разорения. Так всегда и бывает, когда одни, в отчаянии хватаясь за голову, терпят ущерб, другие рассчитывают кое-что приобрести. Я помню время, когда женщины носили нижние юбки, ночные чепцы и рюшевые нарукавники, а мужчины – цилиндры и макентошы. Теперь женщины, следуя нынешней моде, надевают деловые костюмы, а мужчины позволяют себе выходить на улицу без шляпы, уже не говоря о воровстве и изнасилованиях. В этих бестолковых переменах я усматриваю общее падение нравов, которое и посодействует их печальному концу. Эти либералы – сущие дьяволы, нисколько не лучше атеистов и коммунистов уже натворили столько бед!

-По-моему герцогу ничего не грозит.

-Не грозит? Куда там! Он не может в финансовых делах определиться и скоро пострадает. Я так скажу, Хэмфри Гулд, чей образ никогда не изгладится в моем сердце, оставил сыну скромное состояние. Большой беды в этом не было, покуда не обнаружилось, что он оставил после себя и около дюжины долговых обязательств, - говорила Эбигейл, занятая мыслями о том, что она противилась соблазнению того бандита. - Слава богу, закончилась вся эта суматоха! Ну и олух! Представьте себе, этот мужчина, а он был чуть ли не единственным в своем роде, собирался взять меня за руку и потащить с собой в лучшем случае куда-нибудь в лес! «Зачем я вам», спрашиваю, упираясь руками в бока. А он настаивает на своем: «ты моя единственная женщина». Надо было ему свалиться на мою голову! Я все раздумывала о том, как бы устроить так, чтобы он убрался, не прихватив добра. Тут мне пришла в голову идея, что он в опасности будет чувствовать себя в еще большем затруднении и растерянности, чем раньше и что решение взять меня с собой может оказаться очень неподходящим для него. Это было внушением свыше. «Не теряйте времени – бегите» - его прошу. Выскочил он из-за стола, схватил шляпу, и удирать. Я все еще никак не могу успокоиться. Знаете, мне сильно сдается, что он интересный мужчина. Мне бы хотелось побеседовать с ним еще раз, в более спокойной обстановке. Ну, ничего, хоть имя его теперь знаю. Как вы?

-Я провел волшебную ночь, тем более волшебную, что спал в герцогской постели.

- Зачем вы только поставили меня в неприятное положение, вынудив противоречить вам в этой милости достойному?

-Я не хотел упоминать свое благородное происхождение из скромности, и я положительно не знал, что это имеет значение.

-Видите ли, его светлость имеет большое влияние на меня, а я, осмелюсь сказать, имею маленькое влияние на него. Следите за моей мыслью? Не думайте, что своим титулом вы снискали себе мое благоволение, хотя без него не пристало ложиться в герцогскую постель, но было очевидно, что вы сразу выгодно зарекомендовали себя приветливостью и душевностью, - это не подлежит никакому сомнению. Степенная Марта и рассудительная Гризелла прониклись к вам большой симпатией, но ваш наружный блеск не оказал действие на меня, между тем как сама я, много видавшая, привыкла судить основательно и потому с ними расходилась в мнении насчет вас. Больше того, меня удивило, как быстро вы сблизились с его светлостью и стали самым желанным гостем за его столом, затем, в противность мне, он уступает вам свою постель, и я удивилась еще больше. Итак, вы знаете, почему я сочла уместным отговорить вас от намерения занять постель его светлости.

-Теперь, когда вы составили себе гораздо более высокое понятие о моих достоинствах, весьма возможно, вы полагаете, что герцогская постель как нельзя более подходит к моей персоне?

-Ведь, бесспорно, что пышная обстановка спальни предназначена для высокопоставленных особ, царство которых еще не кончилось, ибо украшенная всеми прелестями материальной красоты она не годится для простых смертных. Пусть в меня ударит молния, если я позволю какому-нибудь простолюдину лечь на надушенные розой простыни!

Эбигейл умолкла и стала тереть локоть. Конечно, изумленный ее словами, я отвел глаза и тоже молчал.

-В замок, время от времени наезжают гости: шумный лорд Бейли, милейшая леди Маргрэт, неистовая Уэнрайт, сиятельный маркиз де Ленкур и другие, хотя ни многолюдных приемов, ни балов, каковые давались ее светлостью леди Гулд, более прочих достойной восхищения, когда она была молода и жила при дворе, больше не устраивают, - поглядывая на меня, сокрушалась Эбигейл. – Эти стены слышали превосходную музыку и смех, видели блистающее общество! Здесь уместно будет, пожалуй, сказать, что мы с леди Гулд до сих пор, как говорится, в приятельских отношениях. – Сказав последнее, Эбигейл устремила на меня взгляд, не поддающийся определению, повела плечами и стала теребить бахрому шерстяной накидки. – И я снова повторяю: гордость не грех, если она совместима со скромностью.

Глава 9

Вернувшись от меня, Эбигейл какое-то время провела на кухне за разговором с Мартой. Она пришла сюда на всякий случай. И выпила третью кружку пива после которой беседа их заметно оживилась. Не буду входить в подробности, чтобы сказать, какие темы составили предмет их разговора, и что говорила Эбигейл при этом. В девять часов вечера, она сказала: « Пожалуй, и хватит». Несколько минут спустя они вдвоем вышли из кухни: Эбигейл, как водится, заперла входную дверь и прошла по комнатам первого этажа, чтобы убедиться, что все окна закрыты на задвижки. После этого, слегка захмелевшая, шатаясь, она поднялась к себе. На середине лестницы голова у нее так затуманилась, что она оперлась на перила, чтобы не упасть. В ее движениях не было обычной уверенности – никаких поз! – слабость одолевала ее; между тем у нее вдруг возникло ощущение, будто сильные руки того мужчины обнимают ее за шею. «Ах, боже мой, боже!» прошептала она, подумав, неужели она заслуживает мужчину, недостойного ее и такое смятение вызвало его образ в ее душе. Он домогался ее. Но она с честью вышла из трудного положения. И все-таки она не могла сказать, что он – просто ничто. Она помышляла о нем. Какая-то чарующая притягательная сила исходила от этого уличного бродяги. Его печальные глаза обличают доброту и одиночество его сердца. Она готова была подумать, что своим образом жизни он намеренно нарушал все правила благопристойности, однако он не внушал ей презрения, больше того, когда она думает о нем, она чувствует непреодолимые порывы, которые сама себе не может объяснить. Он обещал лучшие виды на будущее. Последовать за ним? Нет, на это она не решиться. Пусть бредет куда-нибудь без нее. Она затрепетала при мысли, что никогда больше не увидит его? Право, ей кажется, что Джон – единственный достойный мужчина среди всех, которых она видела. С ним она не будет обманута. Сказал, что его уход вызван необходимостью устроить кое-какие дела, что его отсутствие даст ей время подготовиться. Она могла найти сколько угодно оправданий своему упрямству. Теперь она спрашивала, твердо ли ее намерение! Ей ли задавать такой вопрос? И все же. Он распознал в ней идеальную женщину, но почему так не думают те, кто ей подчиняются? Она пожалела о том, что так грубо оттолкнула его. Ведь когда он успокоится, придет в себя, он почувствует себя несчастным, подумала Эбигейл. И в какой-то тревоге за него направилась к себе. Тишина и уют спальни вселяли покой в душу Эбигейл. Она открыла окно, чтобы вдохнуть свежего воздуха, но воздух был тяжелый и влажный, сверху свисали вялые поникшие листья плюща, в конце парка она увидела стену, собственно выступ с навесом, долго смотрела вперед с каким-то утомленным и рассеянным видом, но тут послышалось «Эй, куда?» и поглядев вниз, она увидела ночного сторожа с собакой, которая ему неповиновалась. В руке у него была длинная суковатая палка и Эбигейл связала шорох с этой палкой, которую он волочил по земле. Увидев в окне экономку, он как ни в чем не бывало учтиво коснулся рукой шляпы и остановился, давая ей понять, что готов принять к исполнению любое указание, которое ему доведется услышать, но Эбигейл, далекая от желания говорить с этим ничтожным человеком, сделала вид, что не видит его и прежде, чем он опустил руку, закрыла окно. За спиной послышался странный звук. «Это еще что такое?» Женщина обернулась и стала напряженно слушать, но ничего не услышала. Она медленно и как бы неуверенно сменила платье на ночную рубашку, вытащила из волос гребень, еще стоя перед комодом, собрала рассыпанные волосы в одну прядь и отвела ее на правое плечо, потом села на кровать и в спокойном сознании прочла подобающую настроению молитву. Для души, которая не искала доказательств существования бога, а довольствовалась интуитивным знанием последнего, в молитве было какое-то волшебство осмысленных слов, причем, они не теряли силу от частых повторений, да и вообще всем общим ходом мысли в своем обращении к высшему разуму, она обнаруживала понятие божественного и в этом смысле ее молитва заключала в себе смирение и богопочитание. Минуту – другую она сидела неподвижно удрученная каким-то чувством пока не услышала откуда то доносившийся смутный и не к месту странный звук. Возможно, то был звук снаружи. Лягушка, что ли? Нет, это невероятно. Эбигейл погасила лампу и с привычной усталостью в теле, легла в постель, нашла удобную позу, закрыла глаза и стала думать о том, что приходило в голову. О чем она думала? Какое беспросветное существование! Кто понимает меня? Все тщета, кроме слова божьего, которое все преображает! Образ бога царил в ее душе, но она не могла сказать, каким он представлялся ей в мыслях. Он – Истина. Он – Свет. И в тоже время он величайшая тайна, которая ни в чем не обнаруживается. Почему она, которая не отреклась от жизни, лишена многих ее даров? Ведь она не из тех, чей дух затемнен, она не порабощена страстями, в ней нет подлости и самонадеянности, она с трудом получает хлеб свой и чиста перед Богом. Тогда почему Господь не распознал в ней душу невинную и не принес ей избавление от многих пут? «Почему от полноты Твоей я не получила ничего. Во всей силе своей стою перед Тобою, но нет в душе моей ликованья», прошептала Эбигейл. Неожиданно странный звук повторился. Она замерла и прислушалась. Прошла не одна минута, прежде чем необычные звуки возобновились. Что это такое? Воркование голубя? Недоумевая, Эбигейл выбралась из-под одеяла, сунула ноги в тапочки, зажгла лампу и принялась обследовать комнату. Пришлось даже заглянуть под кровать и в шкаф. Найти существо могущее издавать подобные звуки ей не удалось. Что она слышала? Смутные и неясные звуки. Ей чудилось в них что-то противное. В минуту усталости, раздосадованная своей неспособностью в них удостовериться и понимая, как это мучительно для нее, послышались прерывистые низкие звуки, и мерзость нашла в них свое выражение. Эбигейл откинула одеяло и к своему невыразимому ужасу увидела на белой простыне жирную, зеленую жабу, которая раздула щеки и смотрела на нее каким-то особым застывшим, стеклянным взглядом. Эбигейл отпрянула и исторгла вопль, в котором ужас спорил с отвращением. Накинув на плечи платок, она выскочила из спальни и бросилась вниз по лестнице. В замке все уже спали. Она открыла дверь и, дрожа всем телом, выскочила на крыльцо. Как раз в это время из-за угла вышел ночной сторож, он курил папиросу, его сопровождала собака, и Эбигейл, взволнованная до исступления, с мольбой протянула к нему руки. « Слай…Смит… Хэзлит! Как тебя там? – едва слышно проговорила она с досадой, потому что не могла вспомнить его имя. Но когда тот, наконец, обратил на нее внимание, она воодушевилась и уже громче воскликнула – Дорогой мой!

На следующее утро, когда я сходил по лестнице, мне навстречу поднималась Джейн. Мы обменялись улыбками и она спросила:

-Вы не знаете, где Дин?

-Нет, а что?

-Он опять что-то натворил. Эбигейл в ярости, она рыщет повсюду с ремнем и грозится убить его.

-За что?

-Не знаю. Но в прошлый раз он карандашом нарисовал ее портрет и подписал: « Невеста дьявола».

-Вот уж поистине молодец. Я бы написал эти слова золотыми буквами.

-Найдите его обязательно. Пусть спрячется где-нибудь до вечера, пока не вернется милорд.

Чтобы найти Дина я в течение тридцати минут, которые оставались до завтрака, искал его на втором и третьем этажах. Разумеется, не нашел. Пусть сам о себе позаботится, и будь что будет! Когда я пришел в столовую, все уже сидели за столом, кроме Дина, конечно. Уже на пороге Эбигейл сразила меня недобрым взглядом. За что, не понятно. С полным самообладанием я занял свое место. Обычная застольная болтовня, которая вращается вокруг погоды и чьих-то снов, в это утро текла вяло: все как один выглядели притихшими и безучастными; каждый пил, жевал, глотал, не обременяя себя разговором. После завтрака, все стали расходиться, я шел за Огастином, когда меня окликнула Марта. Движением головы она дала понять, что мне следует идти в кухню. Там была Эбигейл. Между нами состоялся интересный разговор, а начался он с того, что меня обвинили в сговоре с Дином. Привожу ее слова ради удовольствия привести их.

-Как вам не стыдно! – проворчала она, вне себя от гнева.

-Будьте добры, объясниться.

-Ваше вероломство, сэр, превосходит все вероятия, - ледяным тоном ответила Эбигейл. – Вздумали глумиться надо мной?

Эбигейл смотрела на меня в упор. Я в свою очередь посмотрел на Марту, которая была испугана и пятилась к задней двери.

-Минувшей ночью случилось кое-что неслыханное и отвратительное! – гремела Эбигейл.

-Но при чем тут я? – вырвалось у меня.

-При чем тут вы? Ну, знаете ли! – негодующим тоном воскликнула Эбигейл. – Зря вы тут расточаете самого себя. Неужели вы решили, что вам дозволено все!

-О чем вы говорите?

-Это хулиганство пример недоразвитого, извращенного ума! Что вам не дает жить спокойно?

-Я не виновен.

-Даже слушать не хочу. Вы соучастник и не пытайтесь оправдаться. Чего вы все таки добиваетесь? Почему с упорством, уму непостижимым, стараетесь мне досадить, а нет – так навредить чужими руками? Кто готов плясать под вашу дудку. Ваше поведение недопустимо. Вы обязаны вести себя со всей возможной осмотрительностью и не связываться со всяким сбродом, вашему положению неподобающему. Если вы не остановитесь, не обуздаете свои злонамеренные порывы, именно злонамеренные, то считайте свое положение безнадежным. Избавиться от вас будет для леди Гулд делом одной минуты! Извольте отказаться от всякой мысли причинить мне вред? – вопила она, взяв высокую ноту, но голос ее сорвался.

Она договорилась до состояния крайней экзальтации.

-В ваших внушениях я не нуждаюсь, а угроз – не боюсь, - отважился я сказать, сохраняя вид спокойный и непреклонный.

-В жизни не видела столь бессовестного молодого человека, - продолжала неистовствовать Эбигейл, с каждым словом испепеляя меня взглядом.

-Хватит беситься! Что на вас нашло?

-Что? Ах! Выбирайте слова. Не надейтесь на то, что ваше заокеанское очарование вкупе с благосклонностью милорда покроют дерзость, - прошипела она с оттенком вызова. – Не могу больше терпеть вас. Это выше моих сил!

Если здесь есть вызов, то я с готовностью принимаю его.

-Черт возьми! Что вы о себе возомнили? Вы не такая важная, чтобы я раболепствовал перед вами. Вы для меня ничто!

-Я не ищу уважения у людей вашего толка, как не стремлюсь внушить всем, будто я важная особа. Это едва ли мне по силам. Но я диву даюсь, чем вызвала к себе столько недоброжелательства с вашей стороны?

-Вы ошибаетесь. Я не настроен против вас, - возразил я с большим пылом.

-Пусть вы ко мне добры или злы. Мне одинаково безразлично. Я лишь возражаю против ваших попыток низвести меня до уровня придирчивой и злобной фурии, хотя бы потому, что я себя таковой не числю.

Я от удивления онемел и не сразу нашелся, что сказать.

-Миссис Тролопп, я удивлен, что вы заподозрили меня в том, что я вроде бы стараюсь низвести вас до какой-то фурии. Если я позволил себе грубость и этим задел вас – простите. Я так же готов поклясться, что не причастен ни к какому темному делу, вас разозлившему.

-Бросьте свои увертки! Я хорошо осведомлена о вашем сговоре с Дином.

-Вздор! Скажите прямо, в чем моя вина?

-Я видела из окна вас двоих на дороге. Не станете же вы отрицать, что ходили с ним к пруду?

-Ну и что из того?

-Довольно! Имейте совесть. Вы знаете, о чем я говорю.

-Принимаю только обвинение в пассивном соучастии.

-Пассивном? Как же, рассказывайте! Вы видимо считаете меня последней дурой?

-Отнюдь не последней, - усмехнулся я.

-Вы несносный человек! – вспылила Эбигейл, испытывая прилив раздражения от того, что позволила мне эту легковесную реплику. – Кроме того, вы позер и шут и будучи совершенно невыносимы, заслуживаете того, чтобы вас выбросили вон из этого дома и прогнали кнутом отсюда до самого Лондона.

Ее ядовитые слова и презрительный тон подняли в моей душе бурю негодования.

-Я устал слушать этот бред, не говоря уже о том, что один ваш голос крайне неприятен для слуха. Теперь послушайте меня, - я буду делать то, что хочу, ходить, где мне вздумается и все только затем, чтобы досадить вам. Всегда все будет, по-моему! Вам ясно? И все тут! Я долго воздерживался, но теперь скажу – вы действительно «невеста дьявола». Ваша душа пуста и уныла. Вы беситесь оттого, что вас никто не любит! Можете ударить меня плетью, я брошу камень, который раздавит вас.

Этими разгромными словами я закончил свою речь. Смутно я понимал, что был несдержан, потерял достоинство, а все потому, что Эбигейл вывела меня из себя. Вот я и наговорил столько грубых и обидных слов. Разве не отвратительно быть принужденным ощущать свое бессилие перед маленькой, некрасивой, я бы даже сказал, безобразной женщиной. Конечно, эти взаимные возлияния на кухне предопределили дух наших взаимоотношений на целый день. Эбигейл перестала меня замечать, говорить со мной считала ниже своего достоинства. Возбуждение постепенно улеглось и каждый из нас, должно быть, не раз пожалел о том, что не смог удержаться от грубости.

 

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/