Отрывок из невыдуманной повести «Ведьма из Карачева» о периоде оккупации фашистами (5.10.1941 – 15.8.1943) г. Карачева (Брянская область).
Записала по рассказам мамы.
-------------------------------------------
А вот так и началася война. Слушай.
Собралися мы как-то в воскресенье поросенка покупать. Пришли на базар, подошли к одному, а он ляжить так-то и весь красный. Думаю себе: чтой-то с ним не так… больной, наверное. А тут знакомый ветеринар как раз подходить:
- Не покупайте этого, он больной. Эпидемия сейчас.
Женшына рядом стоить:
- Идемте-ка ко мне, - говорить. - У меня есть два поросенка. Увидите, как они едять, больные или нет, вот и выберите.
Пошли мы... Понравилися нам поросята, - большие, жирные, чистые, - сговорилися. Вернулися на базар подводу нанять, а тут уже шумять: война, немец напал! Ну, и началося. Из магазинов и последние продукты куда-то попровалилися, повестки понесли, бабы идуть, ревуть, этого уже мобилизовали, того провожають...
Всю-то ночь мы уже не спали, все ходили уличкомы и дежурства назначали, как раз я первая и попала. Как налятить самолет, так надо было мне сразу бежать и будить всех. А зачем? Ведь ни бомбоубежиш, ни ямок не было, куда прятаться-то? Но вначале, правда, не бомбили, это через неделю только налетели как-то самолеты на Трыковку и по-ошло! Бомбы рвутся, дома горять. Но мы всё ишшо надеялися: можить, задержуть наши немца-то? А раз приходить к нам Вера Ряснинская и говорить:
- Да что вы рассуждаете! Придёть немец, обязательно придёть, он же всё бярёть, все ему сдаются.
Она-то раньше тоже в Энгельгардовской жила, но мы уехали, а её с семьей война там и застала, так они всё побросали и убежали: где подъедуть, где пяшком. Видать, и поверила сразу, что немец всё можить. Ну, и правда, стали вскорости нас бомбить как следуить и началося его молниеносное наступление. А Сенька как раз перед самой войной в пожарку перешёл работать и когда бомбежки началися, дома почти не ночевал, всё дежурил там, ну а теперь вот и прибежал:
- Поехали! Немец Севским большаком идёть и скоро у нас будить.
Выглянула я в окно, а его пожарную машину люди облепили, как мухи! Что ж мне оставалося делать? Всё оставить, схватить тебя на руки, Витьку, Кольку, кое-как прилепиться на эту машину пожарную и ехать неизвестно куда? Не-ет!
- Куда я поеду? – кричу ему. - Без денег, без припасов. С голоду помирать?
- Будешь ты теперь рассуждать! - кричить. - Там же люди ждуть!
- Да что ж это, на прогулку чтолича ехать-то?
- Динка уехала, а ты не хочешь?
- Да у Динки муж секретарь партийный, его сразу немцы хлопнуть, а ты кто? Не, не поеду. Тут я хоть в своем углу, а там что, впереди-то! - А с машины уже кричать ему, зовуть. - А-а, что всем, то и нам, - решила, наконец.
Только вот Коля мой... По радио-то всё шумели, что немцы комсомольцев вешають, а ему шестнадцать, комсомолец он. Что делать?.. Да бросилася, шею обмотала ему шарфом... как раз ангина у него была, навязала узел с одежонкой, денег, какие были, сунула, перекрестила и по-обежал он за Сенькой. Вспрыгнул на машину эту пожарную, кое-как прилепился... по-оехал! Уж как я потом страдала по нём! Да как же: бледный, худой, тут бы его горяченьким молочком поддержать, а я... Можить, и не надо было его отправлять-то? Ведь он же маленький, ху-уденький был, хоть и семнадцатый шел… надеть бы на него штанишки коротенькие, так немец и не узнал бы, что он комсомолец. Но что ж делать-то? Поплакала, поплакала, да и всё. Не вернешь ведь теперь?
А немец уже к Карачеву подходить. Вырыли мы с Витькой ямку в огороде, спряталисья в неё, сидим. А тут еще соседи своих детей приташшыли. Сами-то разбежалися ухватить поесть им что-нибудь, а я и осталася с оравой цельной: своих двое, Собакиных двое, Кутеповых двое, Бариновых трое... Сбилися все в этой ямке, сидим, ждем. Вотони! Стреляють, шумять, несуцца на танках по болоту прямо! Да к нам уже… с луга-то! Ну, думаю, сейчас со слепу наедуть танками на нашу ямку и прямо тут-то и передушуть всех, как котят слепых. Да выскочила и ка-ак начала вышвыривать детей оттудова!.. Подъехали, вылезли из танков, окружили нас. Стоять и по-своему что-то гормочуть, а потом ка-ак начали смеяться! Вижу: детей считають. Во, мол, крольчиха-то вылезла! Потом воды попросили, попили... А после завернули танки свои и по-оехали дальше. Пронесло! Тут-то у меня и от сердца отлегло. Я-то думала, что сейчас начнуть нас стрелять, а они... Как и люди всеодно оказалися, смеялися даже.
Вот так и началася оккупация.
Ночь мы промаялися кое-как, а на утро смотрю: немцы в хату к нам валють. И выгнали всех на улицу. Просила-просила хоть в коридорчике-то оставить, но и там не разрешили. Что делать? Да сгородили с Витькой шалаш в огороде кой из чего и устроилися в нём.
Да нет, в хату они нас пускали, но только прибирать и печку для них топить. А как же? Они ж, когда выгоняли-то нас, так я переводчику сразу и растолковала, что нашу русскую печку топить надо умеючи, а то и дом, и все барахло ихнее погорить.
А раз как-то сижу возле шалаша нашего, чишшу картошку, смотрю: Динка с Идой идуть!..
Ну да, они ж уехали от немца-то, а вот теперь, значить, и идуть. И оказалося: отъехала их машина сколько-то от Карачева, да возьми и сломайся! Что делать? Нельзя ж было Андрею возвращаться-то! Вот и добралися они до ервойпопавшейся деревни, нашли ему там шапку старую, фуфайку, он и ушел с проходящими частями. Оставила Динка свекровь и Лору… той, как и тебе, три годика только было. Оставила их, значить, в той деревне, схватила кой-какие вешшычки, Иду за руку и-и назад, в Карачев. Идти надо было лесом, потом через болото, а как раз в тех местах перед этим немцы разбили часть нашу... загнали в это самое болото и разбили. И вот идёть Динка возле, а солдатики мертвые и плавають в тине болотной… и головы их торчать… и глаза ещё вроде как лупають. «Гля-ядить один, как живой всеодно!» – всё убивалася. Страху набралася!
Ну, переночевала в шалаше нашем и наутро пошла в ту деревню за меньшей дочкой и свекровью, а когда вернулася, снова убивалася. Подхожу, мол, к этой деревне, а навстречу люди бягуть и кричать: не ходи туда, там мужики двух немцев убили и теперя всю деревню за это расстреливають! Но как же её не ходить-то? Там мать, ребенок! Да подбежала к деревне… и вправду всех на улицу уже выгнали. Глядить, и Лора со свекровью стоять! Ну, пока немцы бегали, суетилися, высмотрела она момент удобный, выскочила из лесу, схватила их да удирать. Сколько-то пробежали… выстрелы и застучали. Расстреливають!
Привела всех к нам и хотела идти по деревням искать, где бы жить. Она же комиссаровой женой была, вот и боялася, что здесь её выдадуть.
- Да оставайся, Дин, - говорю. – Куда ты эту ораву поташшыш? Чему быть, того не миновать.
Вот и насбирался табор цельный: я, Динка со свекровью и Идой… ей девять лет как раз сравнялося, ты с Лорой совсем ишшо маленькие и Витька мой, ему тринадцать было. Сгородил он кой из чего навес от дождя рядом с шалашом и под ним мы всё днём и толклися, а в шалаш этот на ночь вповалку укладывалися, маленьких в середку, сами по краям.
Да нет, холодно тогда ишшо не было, это только потом…
Прошло с неделю, а, можить, и поболе, а я всё-ё по Кольке своему плачу: что с ним, где он? А раз приходить сосед к ночи да говорить:
- Знаешь, под Желтоводьем пожарную машину немцы разбомбили.
Сердце мое так и оборвалося: а вдруг Сенькину? И засобиралася бежать туда, а Динка:
- Ну зачем ты пойдешь-то? Если и их... так что? Лежать они там чтолича будуть? Да и ночь на дворе, куда ж идти?
А утром так-то глядь: Зинка идёть, соседка. Она ж вместе с моими уезжала! Я - к ней:
- Зин, ты ж уехала с моими…
- Куда? - она-то. - Отъехали мы за Желтоводья километров десять, а мои и запросили есть, они ж моментом все припасы поприели! Что делать? Денег нетути, купить нечего да и у кого? Там же туча черная народу идёть! Вот я и вернуласья, тут же у меня и картошка в подвале осталася, и мать.
- Да ты скажи мне, как мои-то?
- Живы твои, не беспокойся... Подбило пожарную машину, говоришь? Ну, можить, какую и подбило, а твои проскочили... Коля больной? Что ж делать, жаловаться ему теперь некому.
Вот и успокоилася немного.
А спасло их вот что, Сенька потом рассказывал. Поехал тогда с ними приятель один, а жил в деревне недалеко от Карачева, и как отъехали они чуть, он и стал уговаривать Сеньку: давай, мол, ко мне заедем, наши свинью зарезали, мы ее с собой и прихватим, сыты будем. И уговорил. Поехали за этой свиньей, задержалися до темноты, а ночью и проскочили. Спасла их эта свинья, значить, а те, что раньше поехали, как раз под бомбежку и попали.
Но все это я потом узнала, а тогда всё-ё бегала к дороге пленных смотреть: не гнали б Сеньку, Колю моего! Наварим с Динкой ведро свеклы, картошки, капусты, приправим чем-нибудь и, как утром встанем, так Динка с детьми управляться, а я туда, к дороге. Ох, и тяжко ж было на это смотреть! Плятутся наши пленные, друг друга ташшуть! Поднесу это ведро, а они как набросятся на него!.. Кому горстью еды этой в руку сунешь, кому в карман. А немцы ж кричать, стреляють! О-о, сколько их тогда гнали! Сплошной колонной. Потом и холода началися, а пленные-то раздетые, босые почти или ноги в тряпки какие завернуты. И уже к ведру моему не бросалися, сил не было, а следом немцы на лошадях… Подбяруть упавшего, швырнуть в сани… а какой и мёртвый уже ляжить, зубы оскалимши. Ох, Господи!
Были ли лагеря в Карачеве?
А как же? И не один. Вот там-то, за базаром церковь стояла, «Преображение» называлася. При советской власти её на театр переделали, а тогда... Сколько ж пленных в неё было набито! Так-то спустють сверху банку какую и просють: водички, мол… налейте хоть водички! Сунешь им что-нибудь в эту банку, поднимуть... А еще лагерь был… как идешь сейчас на базар, так по левой стороне тут-то… Проволока в несколько рядов вокруг него была натянута, за ней-то они и находилися. Грязные, обросшие и до того отошшавшие, что в чём только и душа держалася! Всё-ё мы туда к одному знакомому ходили, сына-то его немцы еще раньше расстреляли, а самого в лагерь и бросили. Хотели мы его оттуда вызволить, а как? С месяц, должно, его там продержали, а потом угнали куда-то.
А еще к больнице как-то раз я пошла, настряпала кой-чего и пошла. Боже мой!..
А там всё этими пленными забито. И лежать прямо на полу, стонуть, доктора зовуть! Как раз еще машину цельную таких же подогнали, просють оттудова: сымите нас, сымите! И не приведи, Господи, пережить такое вам и детям вашим! Нет, не могу больше вспоминать про это.
***** ***** *****
Лето сорок первого жаркое было, сухое, поэтому немцы бы-ыстро продвигалися. Пяхоты у них я и не видела, а машинами своими страху нагнали! Бывало, как лятить мотоцикл, как рычить! У нас и человек по этому болоту не пройдёть, а он, как чёрт, нясёцца себе и хоть бы что! Вот и начали потом на этих машинах грабить по деревням и всё оттудова ташшыли: одеяла, подушки, половики, лук связками... холстина какая - и её в сумку, лампа – давай и лампу. Один даже мочалку детскую не постеснялся. А уж скот как губили! Как, бывало, вязуть оттудова и овец, и телят, коров, гусей связками, сбрасывають их с машины и головы тут же рубють, рубють. Свинью привязуть, тут же зарежуть, а потом чего ж только с ней ни мудрять, рулеты крутють, свельтисоны разные. Панствовали во всю, повара ихние умели готовить. Э то тебе не наши: отварил кусок мяса да и нате, ешьте. Пошла я так-то раз к одной знакомой... из бывших господ была, а она и говорить:
- Во, видишь, какие немцы культурные! Гусика-то обязательно с подливочкой едят!
- А чего ж им не есть? - отвечаю. – С собой они его чтолича привезли гусика-то этого? Это ж наш гусик, можно и с подливочкой...
Резали этот скот почём зря, ни овец, ни коров тельных не жалели. Раз смотрю так-то в окно: корову вядуть. А у неё вымя уже налитое, вот-вот ей телиться, еле-еле в калитку пролезла и сразу слышу: за-аревела... Режуть. Вот тут-то и подумала: не удержаться немцу в России! Не стерпить мужик этого. Его, бедного, коммунисты мучили-мучили, а теперь еще и немец добивать будить?
Ну и, правда. Когда в первую зиму возле городов всё пообчистили, поприжрали, как саранча, так на вторую поехали в дальние деревни, а там их партизаны уже луданить стали. Приезжають раз мои немцы, что в хате нашей жили, и немують: во, матка, русских всех убивать надо! Только шесть лет киндеру, а что сделал? Дверь снаружи подпёр и поджег хату… и спалил двенадцать немцев! Гормочуть так-то по-своему, возмущаются: киндер, мол, а какой коварный! Но разве станешь озражать? Поддакиваю, а сама и думаю: стоить вам, стоить! Как же, хозяева новые понаехали!
А как-то вхожу в свою хату прибирать за ними, а они упаковывають своё барахло, уезжать собираются.
Куда?
А кто ж их знаить? На фронт, должно, их же часто меняли: одни уедуть, другие приедуть, одних отправють, других - вместо них. И вот подошёл тогда ко мне Игнат... до-обррый такой солдат был! Да и говорить:
- Занимай, матка, свою хату, - и киваить на мешок с мукой: - А это, Мария, киндерам твоим.
А привезли они эту муку с месяц назад, иногда кое-что пекли из неё… да и я, признаться по правде, приду в хату убирать, да и возьму горсть какую, коржики вам потом замесить. Вот Игнат теперь и указал на этот мешок, а в нем еще фунтов десять, должно, оставалося. Как же я рада была!
Ну, уехали они, а на хате такую табличку повесили, на ней что-то написано было, и вот ходють немцы вокруг нашей хаты, а никого к нам не становють.
Да не знаю, что там было написано, но вначале они всё обходили из-за неё нашу хату, а потом все ж приходить немец высо-окий такой, здоровый и говорить мне через переводчика: вот, мол, я и мой помощник будем жить здесь:
- А ты, - на меня показываить, - будешь готовить нам, и я с тобой спать буду.
А я как закричу:
- Не-ет! – и к переводчику-то: - И пусть он не думаить, и не мечтаить!
Ну, поругался он на меня, поругался да и ушел, а спустя сколько-то ка-ак гонить ораву цельную! Вот тут-то они нас и помучили. Днями, бывало, стираю на них, воду грею…
Как почему грею? Они ж только теплой водой и умывалися. А раз заходить командир ихний, я и ворчу при нём:
- И что ж это за вояки такие! У нас дети, и то холодной водой умываются. Да разве выдержуть они морозы наши без закалки?
Послушал он, послушал да к переводчику: что, мол, Мария говорить? Ну, переводчик, видать, объяснил, вот он и скомандовал солдатам своим: хватить, мол!.. С тех пор ит довольно просить воды теплой. А стирать, все так же на них стирала. Они ж такие чистюли были, как чуть белье поносил, так и стирай. Особенно один мучитель был, что раз удумал: сегодня, мол, я сам стирать буду. Да взял рубашку, три носовых платка и начал... Виктор таскаить воду, я - грею. Виктор носить, я - выношу. И так двенадцать вёдер воды для него одного принесли! Ну ты подумай только какой издеватель попался.
А-а, они все, кто к нам ни придуть… китайцы, французы, японцы, все такими будуть! А финны? Издевалися ишшо хуже немцев! Один у нас стоял и что раз отмочил:
- Топи, матка, печку, я сам картошку варить буду.
И поставил чугунок туда-то, наверх, где мы сами греемся. Я ему объясняю: русские, варють в печке, а не на печке, там-то она никогда не сварится. А он - своё! И вот: сам носить дрова, а я топлю, носить, я топлю. И вижу: печка моя уже вся раскалилася, как домна! И ты знаешь, принёс он ишшо охапку дров, нагнулся так-то её сбросить, а я как хватила топор!.. Всё-то у меня в глазах потемнело. И что меня остановило? Кто-то из вас, должно, крикнул... тут-то только у меня и прочнулося сознание: да что ж это я… помилують они нас чтолича?.. Так они и все будуть, как финны эти, кто ни придёть - добра не жди.
***** ***** *****
Началися морозы и немцы все же впустили нас в хату. Отгородили мы себе уголок за печкой, там и толклися.
Чем питалися…
Да тем, что бог пошлёть. Немец-то угошшал нас чтолича? Когда скот губили, так пойду, наберу требухи, печёнки, селезенки... они ж всё это выбрасывали, потом вымочу в воде, накручу, котлет нажарю, вот и едите. А как-то и картошкой запаслися, правда, подмороженной...
А вот так… Уже поздней осенью, привезли они себе машину цельную, да и оставили на улице. А тут ночью – мороз, картошка эта и примерзла. Что ж, есть они будуть такую? Они себе и не мерзлой привязуть. Ну, мы взялися да и перетаскали её к себе. Зальешь, бывало, её водой холодной на ночь, утром отваришь, натрешь и печешь потом пирожки, да еще требухой заправишь. Надо ж было есть что-то? Вот и промышляли, как собаки: где что ухватишь, то и твоё.
А после войны-то… И расплачивалися за эту удаль свою: как что, и вызовуть да вызовут в энкавэдэ, и начнуть выспрашивать: кто и чем жил при немцах? Помню, так-то призвали меня повесткой, прихожу. Липатников сидить:
- Ну, что, Сафонова... – развалился на стуле. - Слышали мы, что шубу ты при немцах продавала.
- Какую шубу? - глаза аж вылупила. - Никакой шубы у меня и сроду-то не было!
- Да вот, говорят, что была, и что ты немцам её…
Ну, тут я и не выдержала:
- А хоть бы и шубу! А хоть бы и продала! А хоть бы и немцам! Вы ж все поуехали, а нас тут с детьми и побросали, так что нам делать оставалося? Тут и шубу, тут и всё продашь, лишь бы что было.
- Ты мне этого не рассказывай! – По столу-то… кулаком. - Меня это не интересует. Ты про шубу давай...
- Да-а, знаю. Вас не интересуить, чем мы тут жили... А про шубу вот что тебе скажу: некогда мне было за шубами смотреть и за теми, кто их продавал, детей надо было кормить, обувать-одевать...
- Ну, ты знаешь что, - из-за стола поднялся, - я сейчас свидетеля призову.
Гляжу, входить одна знакомая, а я как накинуся на нее:
- Забясилася ты, чтолича? Какую я шубу немцам продавала, когда?
Досада ж! Ты подумай только: день цельный я потеряла из-за них! У меня ж на огороде-то дел сколько, а они... с допросом с этим. Липатников опять как заорёть:
- Замолчи! Я тебя посажу сейчас.
- Сажай, - говорю, - сажай! Пусть дети мои сиротами останутся.
Вотон, милиционер входить, да сов меня в другую комнату. А там кушетка стоить, солнышко в окно светить. Как легла я на эту кушетку... А во хорошо-то! Не помню, заснула ль, нет ли? Но полежать - полежала. Потом дверь отворяется:
- Уходи, - опять Липатников на пороге.
- Ух, - говорю, - хорошо-то как у вас тутова! Я б и ишшо полежала.
- Уходи отсюда! Ты, Сафонова, фанатик.
- Какой такой ханатик? - спрашиваю.
- Да ты правду не хочешь говорить, как тут при немцах...
- А что я тебе буду говорить? Побыл бы сам – увидел, а то удрал, а нас тут с детьми оставил правду разведывать?
Ну, ничего он... Выгнал только, по-ошла я.
***** ***** *****
Спрашиваешь, какими немцы были?
Да разными... И добрые среди них были, все так-то хоть печеник какой вам сунуть, и совестливые попадалися. Выстираешь, выгладишь ему белье, а он и дасть уханку хлеба. А были и издеватели. Сварила я раз щи из крапивы, приправила требухой, а она ж пахнить-то... не мясом жареным. И вот сидите вы, едите… Смотрю, Курт входить. А вре-едный немец был! Посмотрел-посморел на вас, носом так-то подвигал, поводил, а потом подошел к столу, перегнулся через Виктора да как плюнить в щи!
- Руссишь швайн!
Свинья, значить, по-ихнему. Покачала я головой, покачала, да вылила миску и налила другую.
Тогда их сила была, вольно себя вели. Бывало, поставють так-то машину возле дома, вот и ходи возле нее, и рассматривай, если хочешь, а ребятишкам и посидеть в ней разрешали. Если идти тебе куда нужно, так и иди себе, никто не задержить ни днем, ни ночью. Это уже потом злыми стали, как собаки, когда их на Волге трепанули, да еще и партизаны стали пошшыпывать. Тогда такое началося, что и из хаты лишний раз не выйдешь, а если пойдешь куда, так только по шоссе. Рипа как-то наладилася к своим на Бережок да свернула с моста, хотела пройти как покороче, по полю, и вдруг слышить: фью-юк мимо неё! Оглянулася, а это солдат стреляить, да еще тот, что у нее на квартире стоял. Подхватилася да к нему:
- Ты что, забясилси чтолича?
А тот:
- Приказ, матка. Никс ходить там.
И вот так-то... Пойдешь на Рясник свекровь проведать и не знаешь: вернешься ли? Вовси озверели! Ведь в сорок первом-то вроде как прогулка у них была, без остановки ехали. Лето ж сухое, жаркое было! Что им было до Москвы промахнуть на своих машинах? Они б и до Дальнего Востока проскочили, но осенью дожди пошли, как заморосило!.. Вот дожди-то их и затормозили. Бывало, завязнить машина в грязи, как сбягуцца: ва-ва-ва-ва!.. Гормочуть-гормучуть по своему, потом уцепюцца человек двадцать за эту машину, выволокуть. Проедить она сколько-то... Опять увязла! Снова таскать. Ругаются, кричать! Пробка собьется... Дороги-то наши какие? Грязь да топость, особенно туда-то, на Орёл, там, нябось, и с моторами машины ихние заливалися. Вот это-то и погубило их… дороги наши да непогодь, узнали, как по России ездить!
Потом снег пошел, морозы ударили. И молодые немцы сначала не поддавалися морозам этим, даже пробовали в одних мундирчиках бегать, ну а те, кто постарше... Если мороз сильный, как намотають себе тряпок на голову, на ноги! Они ж пло-охо обуты были, сапоги-то ихние широкие… И что за фасон такой был? Как ступить в сугроб, так сразу и полные снегу. Бывало, и не показывайся на улицу ни в валенках, ни в рукавицах, сейчас повалють, снимуть и ни-икаких тебе расчетов. Пошла я раз к Листафоровым в перчатках, а они на краю города встретили и сдернули их с рук. Да и летом сапоги сняли. Я-то всё-ё берегла их, а потом и думаю: чем в сумке таскать, дай-ка надену. И обула, когда нас опять из хаты выгнали, пошла, а немец какой-то подскочил, толкнул... упала я, а он и снял их. Правда, потом указ от Гитлера вышел: за грабеж - расстрел. Они, конечно, грабить не бросили, но все ж не так нагло проделывали это, как раньше. И что ж стали удумывать? Сейчас присмотрють у кого что можно взять и придуть, семью арестують... а то и стреляють, как за связь с партизанами, да сами и забяруть что надо.
Пришли раз и к нам. А у меня тогда еще поросеночек уцелел, под полом мы его прятали, и такой смирный был! Наваришь ему кой-чаво, наесца и спить себе. Бо-ольшой уже вырос, жирный. А еще кур штук семь было. Вот как-то и высмотрели, паразиты, все мое хозяйство, и пришли. Вышел один на серёдку хаты да как топнить ногой, а ладонь - к уху. И слушаить... А куры-то, они ж всегда на стук всполошатся, пятух обязательно закокошить! Да и поросенок хрюкнить, не удержится, свинья и есть свинья, это тебе не корова, та молчать будить. И вот, значить, когда топнул немец ногой-то, пятух и выдал все мое хозяйство, разом и нашли всю мою живность. А потом еще и телят-то наших, что в снегу были зарыты, обнаружили...
Да это когда немцы коров тельных резали, то телят выбрасывали, вот мы и насбирали их, сложили возле дома в снег… хотели-то потом засолить, если соли достанем. Кто ж его знаить, бываить такой голод начнется! Вот немцы теперь и обнаружили этих телят, и сели протокол писать: за связь с партизанами, мол...
Ну да, думали, что этих телят мы для партизан спрятали. Да загнали всех в комнатушку, а Динку уже и расстреливать повели. Надела я и на вас белье чистое, сидим, ждем выстрела... А они уже свинью нашу зарезали, унесли, кур моих теперь сидять, жруть. И вдруг фетфебель входить. Взял протокол... потом зашел к нам в комнатушку. А вы си-идите, как тараканы какие на печке, глазами лупаете. Поглядел он, поглядел на вас... да взял и порвал протокол этот, и швырнул в печку. онимаешь?.. Видно, жалость проснулася, подумал, нябось: и за что их стреливать? А, можить, и своих детей вспомнил… Ну, опомнилися мы чуть, глядь: Динка входить! И чех-переводчик за ней:
- Полешьте на пештю, - говорить, а потом и объясняить: ничего, мол, вам пока не будить.
Во как, милая... Так что если б ни фетфебель этот, так и постреляли б нас из-за телят мёрзлых, а так арестовали только и из хаты выходить уже не разрешали, только попрошу так-то:
- Да выпустите ж вы меня хоть корма корове дать.
И выпустють, а патруль следом и топчить.
Ну, а потом дело дошло до комендатуры, она как раз напротив нас была. И был там один немец добрый, Энсом звали. Так узнал он, что нас не выпускають из хаты, и пришел. Рассказала ему всё, а он вызвал тех солдат к себе, и ослобонили нас. Но с тех самых пор Виктор мой запаха свежего белья и не выносить, дай ты ему какое-нибудь поношенное и все тут! Видать, на всю жизнь впечатлилося, как в чистом белье сидел и ждал, когда расстреливать поведуть.
***** ***** *****
На вторую зиму начали немцев партизаны шшыпать, наскочуть так-то ночью на одиночную хату и всех перебьють. Поэтому стали они скучиваться по большим хатам. А наша-то на краю города стояла, возле оврага, они и боялися у нас жить: а вдруг партизаны из оврага выскочуть? Но все ж иногда придуть да придуть и сразу:
- Матка, партизан? - и показывають: в овраге, мол.
Вот мы и приладилися врать, чтоб меньше таскались-то:
- Да, да, партизаны, пан!
А они и начнуть по двору шастать. Шастають, и всё турчать: партизан, партизан!
Ходишь за ним и думаешь: пралич вас побей, ну что ж, партизаны-то… воробьи, чтолича? Клюнул да в кусты? Прямо парализовали их эти партизаны. Раньше-то вольники какие были, ходили, насвистывали себе, а теперь стали потихонечку, чтоб незаметно как... Раз пришли к нам и немують: во, мол, лес прочёсывать идем, и ни одного партизана не оставим!
- О-о, лес велик, - говорю. - И туда лес, - показываю, - и туда. Как от Карачева начинается, так и до самой Москвы. - Стоять, слушають. - Сколько ж вам солдат-то надо, чтоб его прочесать?
- Не-е, у нас собаки, - на овчарок показывають.
- Ну, раз собаки... Ладно, прочёсывайте.
Вот и пошли. А их там как чесанули!.. И не под гребешок, а под гребёнку. Партизаны-то все тропочки в лесах знали, а немец только чуть отошел в сторону, так и заблудился сразу.
Стали тут и люди головы подымать: оказывается, не так страшен черт, как его малюють, можно и немца победить. А вскорости пришла к нашей соседке Шуре Собакиной связная от партизан, и стали мы через нее кой-какие сведения им передавать: сколько немцев, как себя вядуть, сколько машин, какие… Им же все интересно было. Да и соли, бывало, соберем, табачку туда переправим. Господи, а как же при этом режиме и помогать-то? Вот и объявила эта Шура себя портнихой, чтоб с людьми связываться. Как пошли к ней!.. Дорогу прямо протолкли. А разве ж можно так ходить-то… под самым носом у немцев? Комендатура ж рядом была. Говорю Виктору с Динкой:
- Не ходите вы туда, не обойдется там без провокатора, обязательно какой-нибудь вотрётся!
Но куда там! Мой Витя-то: надо, мол, с немцами сражаться, надо одолеть их!
А раз приходить ко мне эта Шура и говорить:
- На-ка, возьми себе…
И подаёть штамп «Смерть немецким оккупантам!» да список какой-то: распишись, мол, что получила.
- Да иди ты к свиньям! - кричу. - Что мы, для этих бумажек работаем? Мы для себя работаем. Каждый по крошечке сделаить, а немцам - во вред.
И начал мой Витька с этим штампом: как вечер, нарядится в батькин пиджак, в валенки его большие и по-ошёл. Повесють немцы листовку, какие они хорошие да милосердные, какое счастье всем несуть, а Витька хлоп сверху: «Смерть немецким оккупантам!» Руки у него и в чернилах. Что если поймають? Доказательства ж сразу видны! И как пойдёть штамповать, а я стану возле окна и задеревенею вся. Гляжу в конец улицы и не могу с места сдвинуться: никогда больше не увижу моего Витьку!.. А уж как покажется... да еще ровным шагом идёть! И начнёть сердце отходить, отходить…
Уж очень волновалася за него, он же такой безоглядный был! Когда наши бомбить-то стали, так что он устраивал с Володькой Дальским: как самолеты начнуть заходить на бомбежку, а они залезуть на крышу дома, где немцы живуть, да в трубу лампу и опустють, вот самолеты потом и лупють по этим хатам. В то время наши уж крепко часто бомбить стали, днем еще не так, а как ночь, и по-олетели. Один бомбардировшик улетаить, другой прилетаить, один уходить, другой заходить. Ну, прямо лихо стало! Так немцы что удумали? Как только самолеты загудять, попрыгають в машины и разъедутся по ближним деревням. Лови их!.. И получалося, что наши своих же и бомбили.
А раз и мы, как немцы, подхватилися да на Подсосонки бежать наладилися.
Прибежали, а там ещё больше бомб рвется! Да снег повалил, метель разыгралася. Ну, мы выскочили из этих Подсосонок да назад. Я-то с Динкой и детьми – по дороге пошла, а Витька взял левее, через луг. Схватилася через сколько-то: а где ж мой Витька? И ну кричать, звать!.. Ну, после этого и сказала себе: никуда я больше не побегу, не знаешь, где убьёть. Там-то, на Подсосонках, бомба тогда прямо в хату попала и всех побило.
Да были у немцев убежишша, были. Прямо рядом с нами дот выкопали да и пряталися в него, но нас туда не пускали. И что ж мы? Взяли да передали партизанам про это дот. Через какое-то время как начали наши луданить, как начали! Немцы ночь пересидели в нем и уехали по деревням, а к вечеру опять бомбежка началася. Ну, раз немцев нетути, мы - туда. А бомбы как посыпалися! Как начали рваться! Сидим мы, молимся: Господи, спаси нас, дураков! Сами на свою голову беду накликали! И все-то поджилочки наши перетряслися от страха, и губы-то попересмякли. Но все ж ни одна бомба тогда в него не попала. А, можить, и попала, но не пробила. Вылезли мы утром на свет божий оттудова и аж чёрные все от земли, она ж сыпалася из-под брёвен-то... Села я возле и глаза мои не смотрють, и руки не подымаются, а тут как раз Энс…
Ну, тот, который нас тогда из ареста вызволил. И как глянул!
- Мария! Ты как... – и на землю показываить. – Не гут война.
- Ох, - головой качаю, - не гут.
- Это, - и на небо показываить: ваши, мол, бомбять, русские.
- Ну, что ж, - протерла глаза, - надо и нашим.
С тех пор не прошло ни дня, ни ночи без бомбежек. Уж так налетать стали, так лупить! А немцы по нашим самолетам - из зениток, и сбили как-то бомбардировшик. Упал тот возле базара и сгорел, а летчика, видать, как-то отбросило, жив остался. Схватили его немцы, пытали, а потом раздели и выбросили во двор. А мороз как раз был!.. Градусов тридцать должно. Ребята наши как раз пробегали возле дома того, так успел он через забор им передать, что из Сибири, мол, я... И замерз, бедный.
***** ***** *****
О подпольщиках вот что знаю.
Когда к Шуре связная от партизан начала ходить, то некоторые стали проситься, чтоб она провела их к ним, а немцы, видать, и распознали, и подослали к Шуре провокатора. Приходить раз одна к Собакиным, назвала себя Александрой, будто сама из Москвы, попала в окружение, немцы над ней издевалися... Наговорила много, а я как глянула на нее, так сразу и определила: провокатор это! Глаза- то у нее верту-учие, так и нижуть, так и нижуть насквозь!
- Шур, - говорю, - знай: плохая эта женшына, напрасно привечаешь.
Но она и слушать не захотела, ведь Александра эта так уже к ней подладилася! А тут как раз Новый год, устроили они вечеринку, пригласили ребят, и ребят-то самых вожаков! Тосты… Эта Александра с Авдеевым милуется, на шею ему вешается: нам, мол, больше, больше народу надо! А он и давай хвалиться, кто и что уже сделал. Вот потом немцы их всех и похватали вскорости, после Нового года тут-то.
А началося так. Собралася Шура одну семью к партизанам переправить, а провокатор эта и увязалася с ними. Собралися они, пошли. Только от Карачева отошли, а их возле Мылинского моста и схватили, и покидали в машину. После этого и началися аресты. Забрали и Шуру Собакину, и дочку её сестры Марии Васильевны Инну… а Инне этой всего семнадцать годов только и было-то. Потом ходила она их проведать, и Шура аж синяя вся была… так ее избили, а Инна даже встать не смогла к матери выйти. Быстро их расстреляли, а с ними и еще человек пятнадцать, - листовки и списки разные у них нашли… Моей золовки Рипы отец работал тогда на железнодорожной будке, и раз мимо дорога к складам проходила, по которой их везли расстреливать. Из машины кто-то выглянул, крикнул: передайте, мол, нашим...
Вскорости после расстрела и за Динкой пришли, арестовали. Что делать? А в комендатуре работала переводчицей одна моя знакомая, Ольгой звали. Я - к ней:
- Олечка, что ж я с детьми-то Динкиными делать буду? У меня ж своих трое.
А она и говорить:
- Приготовь-ка ты взяточку хорошую, а я попробую сунуть ее тут одному.
Я и насбирала из того, что припрятала еще после переезда из Белоруссии: кожи четыре куска, отрез на платье, комбинаций несколько. Пришла эта Оля со следователем, набрал он себе на две пары сапог, она кое-что взяла. Смотрю, Динку на другой день и выпустили. Отпустили через некоторое время и связную, Короткову Александру. Пришла она к нам и говорить:
- Что делать? Заставляют меня немцы работать на них. Если не соглашусь - расстреляют.
- Соглашайся, Шур, - говорю. - Хоть какой момент выиграешь! Потом что-нибудь сообразим.
А тут один предатель был, так и выискиваить, бывало, так и тазить! Как с кем познакомится, выпытаить, так и продал немцам. Я и говорю Шуре:
- Давай-ка, убери пока этого...
Ну, уж и не знаю, что она там немцам сказала, но забрали его, пытали, били, но потом стали от нее и большего требовать.
- Беги, Шур, - говорю. - Скрывайся куда-нибудь.
Она и ушла с Харьковым, его еще не успели взять. И уже прошли они Хотынец… но все ж поймали их. Харькова сразу расстреляли, а Шуру избили, даже ослепла она после этого и бросили к какой-то бабке в хату. А тут тиф как раз, заболела и она. А побитая ж была, отошавшая, вот и померла вскорости. Но всё это мы потом узнали, сумела она перед смертью передать… Умерла она, и что ж ты думаешь? Нашлися потом люди, которые из нее предателя сделали! Когда нас уже освободили, то к нам ходил один партизан из отряда Кныша, так вот он всё ее ругал: она, мол, моих предала!
- Да ты что? - накинулася я на него. - Да голову отдаю на отсечение за Шурку! Она же всю семью мою могла выдать, и Виктора, и Динку. А что твоих родных предали, так ведь на то и настоящие предатели были.
И рассказала ему всё, что знала про Шуру Короткову, так он поверил. Надо ж! Кто предавал, немцам служил, те спокойно потом жили, а праведного предателем окрестили. Вот что война делаить.
***** ***** *****
Вторая зима под немцем тоже была моро-озная, холод лютый стоял, а тут ишшо и тиф начал свирепствовать. И заболела им сначала соседка наша Мария Васильевна Собакина.
Ну да, она ж после расстрела сестры и дочки так плакала, так убивалася, что у нее даже жар приключился, и мы-то думали, что это от переживаний, а оказалося - тиф.
Отвезли ее в больницу, а немцы, которые караулили её хату после расстрелов и всё время сидели там, сразу повесили табличку на дверь: тиф, мол, и в хату больше не совалися, а только возле ходили.
Увезли Марию Васильевну в больницу, а дети-то осталися! Гале тогда годика три всего было, Витьке - пять. Кормить-то их кто будить? И печка в хате не топленая. За одну ночь померзнуть. Что делать? Душа моя изболелася! Ну, к вечеру оставили немцы только одного часового, и часовой этот пожилой оказался. Подошла я к нему, киваю на хату да говорю:
- Пан, киньдеры ж там!
Нет, не пустил. Правда, ни то что строго, винтовкой там... но не пустил. На часах же стоить. Тогда мы с Динкой что удумали: спустилися в овраг, потом по горке вскарабкалися к их дому, он же как раз на краю оврага стоял… А часовой хо-одить себе. Ну, можить, и увидал нас, да сделал вид что не заметил, слышал же, наверное, что дети там, в холодной хате плачуть… Забралися мы в дом через окно, и выташшыли их. Принесли к себе. Посняла я с них одежду еще в коридоре, - тиф же, не дай Бог и наши! Все посняла, а вот чулки на них и осталися, можить, в них-то что и было... Посадили на печку, отогрели, накормили. Уснули они... а ночью гляжу: жар у них! Сначала у Гали, потом у Вити. Ну, думаю, простудилися все-таки. А потом и бредить начали. Утром - к доктору. Пришел тот:
- Тиф! Сейчас же в больницу.
А к вечеру смотрю: ты захныкала, потом - Лора, Ида... Ну, началося! Виктор вначале еще храбрился, а потом пошел так-то на кухню, да и ударился без памяти! И вот что теперя? Этих двое, своих четверо. Да наняли с Динкой лошадь, положили сюда трох, туда троих и отвезли в больницу.
А в больнице тогда медсестер вовси не было, вот и осталася Динка за вами ухаживать, а я побежала в баню денифекцию проходить...
Дезинфекцию, говоришь? Ну, может и дезинфекцию, но тогда-то, как пройдешь эту денифекцию, так тебе сразу табличку красную и дадуть: «Тиф!». Потом повесишь ее на хату, и уже немцы в неё не сунутся. Вот я скорей-скорей да за этой табличкой. Прихожу. Стоить немец, отнимаить белье на прожарку и даёть тебе таз воды чуть теплой. А баня-то ну со-овсем не топленая! Вот я и спрашиваю его на пальцах:
- Долго ли будут белье жарить, пан?
Нет, ничего не ответил, вышел. Ну, ладно... Осмотрелася чуть, вижу: старушка сидить и аж синяя вся стала, совсем замерзаить. Чем помочь?
- Возьмите, - подаю ей таз, - хоть воду мою тёплую.
- Да что ж мне вода-то твоя? - колотится вся. - Намочуся ею, а она сейчас и замерзнить на мне?
- Ну хоть руки в ней погрейте.
А сама дрожу!.. Сил нетути. Да как начала стучать в стенку! Вотон, приходить немец, ругается по-своему. Я - к нему:
- Что ж ты поморозил-то нас? Вон матка совсем богу душу отдаёть!
А он только и махнул рукой: матке, мол, все равно капут. И что ж ты думаешь? Мою одёжу вскорсти принес, а ее и нет. Живой ли оттудова выбралася?.. А я схватила свою прожарку, натянула скореича на себя да за табличкой этой. Пришла домой, повесила ее на угол, и уже ни один немец в хату нашу больше не сунулся.
Ну, осталася Динка в больнице за вами ухаживать, а мне-то кормить всех надо? Там же вовсе ничего не давали. И вот что? Насбираю тряпок разных да в деревню с ними, наменяю на картошку, свеклу, капусту и пру всё на себе. Принесу, сварю, да к вам… а вы уже и ждете. Поедите, а я опять в деревню. И ра-аненько выходила, чуть зорька занималася, а то немцы проснутся и поймають… да и пристрелить могли, партизан же боялися.
Выручили нас тогда тряпки. У себя в хате все поободрала и совсем пустая стала, потом у Марии Васильевны шторки с окон посняла. Ведь еще и до войны недостаток этих тряпок был, а уж в войну-то! Что ни принесешь в деревню, всё хватали. За старый фартук и то что-нибудь, да выменяешь: бураков каких, картошки ведро или полведра. Где сколько дадуть.
Хлеба, говоришь?
Да ну! До хлеба ль тогда было? О хлебе тогда и не говорили, и не мечтали. Щи да картошка посная в такую сладость вам казалися!.. А сама сколько ж раз голодная оставалася, ведь столько человек прокормить надо было! А тут еще день по деревням мотаешься, а ночью от бомбежек прячешься. Раз так-то начали бомбить, побежала в подвал прятаться да споткнулася, и упала на пороге. А как раз перемежилося чтой-то, самолеты, видать, разворачиваться полетели, а я на пороге этом и заснула сразу. И проспала, пока не отбомбили. И этот порог подушкой пуховой показался.
Но выкрутилася, выходила вас, да еще и к чужому не притронулася. У Марии Васильевны в подвале по мешку свеклы и картошки оставалося, и когда крепко лихо стало, решила: полезу-ка, буду брать понемногу, их же тоже кормить надо. А потом и одумалася: что ж это я наладилася? А вернется она с детьми больная, слабая, ни продать, ни обменять не можить. Они ж на моих глазах с голоду помруть! И не тронула ни картошки ихней, ни к свёклы.
И Бог дал, все выздоровели! Только горе одно: ты онемела. Совсем ничего не говорила! Плачем, бывало, с Динкой, убиваемся: немой теперь девка останется! А там доктор до-обрый такой был и всё успокаивал нас:
- Не волнуйтесь. Отойдет она, заговорит.
И, правда... Сидишь ты раз на окне и вдруг слышу:
- Мячик!
Подбежала к тебе, а ты улыбаешься и рукой на улицу показываешь на мячик этот. Вот и слава тебе, Господи! Вначале, правда, плоховато тебя понимали, а потом все лучше, лучше выговаривать стала, а через месяц и вовсе заговорила.
***** ***** *****
Началась и третья зима под немцем. И всё еще весё-ёлые они были, пели-распевали. Бывало, приду к ним в хату убирать, а они свистять, как соловьи! И что за манера была такая... свистеть? Оглушуть прямо. А как-то начали мне объяснять: скоро, мол, помешшыки в Россию приедуть и управлять вами стануть. Ну, а я возьми да скажи:
- Еще курочка яичко не снесла, а вы уже яишницу жарите?
Рассмеялися даже:
- Вот, Мария, - А звали меня Мария-политик, - скоро мы Волгу перейдем, выкупаемся в ней, - Еще и покажуть: спинки, мол, полотенчиком утрём, - и дальше, на Баку.
Погляжу-погляжу на них так-то да подумаю: ишь разбрехалися. Подождите-ка!
Бываить так наши спинки вам потруть, что и до дому не добягите! А вслух и пробурчу:
- Россия мно-ого войн пережила. Еще неизвестно, будете ли купаться в Волге?
- Ну что ты, Мария! – опять засмеются: - Русским капут!
Но, видать, рано смеялися. Через какое-то время ка-ак начали им спинки тереть, как начали!.. Тут-то они и смеяться перестали.
Одно утро подхожу к своей хате и тихо что-то, не слышно говору ихнего. Что это с моими немцами, ай, померли? Открываю так-то дверь... Не-ет, живые сидять, но никто не свистить, никто не поёть. Да что ж такое? А тут выходить один... Хорошо-о он к вам относился, всё, бывало, так-то по конфетке какой сунить, такие конфетки у них цыбиками были. Так вот как раз он и выходить:
- Матка, капут нашей армии. Аллес немцев окружили русские, - объясняить, - и капут*.
- Ах, - качаю головой, - жалко-то как.
А сама думаю: пралич вас всех побей, так вам и надо! Да подхватилася и к бабам: радость какая! А Шура, что рядом жила, на что старая была… ноги у нее всё болели, так и она как начала танцевать! Кто петь, кто - на коленки и Богу молиться! Вот и началося тут у немцев: раненых стали привозить, злые стали, как собаки и спорить я с ними бросила, а то, думаю, как-нибудь пристрелють, останетеся вы одни.
Ну, а к весне… Помню, выйдешь зарею, приложишь к земле ухо… Гу-удит земля наша от орудийных выстрелов…
Ну, можить, и не гудела. Ведь снаряды где-то там, далеко рвалися, но нам всё думалося: слава Богу, пошли наши в наступление!
А что немцы… Немцы хоть и перестали на губных гармошках играть и свистеть, но обнаглели и стали тянуть из домов всё, что ещё не успели, а людей вон выгонять. Выгнали опять и нас. Где жить? И приладилися. Подхватимся, да и уйдем в ров.
А такой ров… Как раз перед войной всё-ё гоняли нас рыть его... а немец потом и плюнул на него. Ну что ему этот ров? Он же сейчас и соорудить себе мост, где ему надо, да еще так быстро, что ты и папиросу не успеешь выкурить. Но видать не зря мы его рыли, как раз в нём-то теперя и пряталися. Он же вавилонами разными был, куда ни пойдешь, везде можно было спрятаться. Выроешь так-то ямку, ляжешь, укроешься травой, сеном, жневником и не видать тебя. А как раз лето жа-аркое выдалося, ров весь цветами зарос, травой, да и картошка вокруг него была посажена, зерно, горох, вика. Война, не война, а мужики сеяли. Ну, а когда паника началася, тут уж... ишшы хозяев! Кого в Германию угнали, кто уехал, кто спрятался, и вот, бывало, выскочим из этого рва да по полям, как мыши, и шастаем. Насбираем кой-чего, потом скатимся в него, натрём колосков, напарим на костре, вы и сыты. Ели! Ничем не гнушалися.
А к августу наши совсем близко подошли, и начали немцы город наш жечь, взрывать. Заложуть мину под кирпичный дом да как рвануть! Грохот стоял!.. А деревянные хаты жгли. С неделю, должно, Карачев горел-пылал! Да и во рву покоя не стало. Оцепили его немцы, у кого какая живность оставалася, поотбирали, а народ повыташшыли из шшелей и погнали в Германию. Так что ж мы приладилися? Как выгонють всех на дорогу... а дорога через коноплю проходила и стёжек разных в ней было протоптано!.. И вот как погонють нас колонной, а мы пройдем сколько-то да ша-асть в коноплю и сидим, как зайцы. Пройдёть колонна, мы и вернемся назад.
Но сами-то мы бегали, а корову свою во рву держали.
Как уцелела?
Да у нас к дому закуточка плохонькая была прилеплена, я никуда её оттудова не выпускала и сначала немцы не заметили мою корову, а потом, когда Гитлер запретил грабежи, то на коров списки составили и молоко носить приказали, я и носила. Ну, а теперя в ров её с собой увели, вырыли в стене углубление, поставили туда, завесили кой-чем, и вот что? Когда свободно-то она гуляла, ну-ка, закрой её вот так? А тут хоть бы раз мыкнула! Скотина, а видать чувствовала. И уже наши стали подходить, перестрелка слышна, бой… И наскочил тут змей-немец! И обнаружил нашу корову. Схватил и-и на машину. И повез… Я, было, погналася следом, а он ка-ак швырнёть в меня буханкой хлеба! Прямо по голове попал. Как же я плакала по коровке по своей, как убивалася! Ведь миг какой-то не уберегла её! Плакали и вы… Ну как же, всю-то войну она нас кормила, всю-то войну мы с ней вместе страдали, а тут… Так и распрошшалися с коровкой нашей.
А к вечеру... Побежала Динка в Карачев за чем-то, да прибегаить назад и плачить:
- Мария, твой дом горить!
- Ну что ж, как всем, так и мне. Зато уйдуть теперя немцы-то
И, правда, весь Карачев дотла сожгли и ушли. А вскорости глядим так-то: вроде наши солдатики по краю оврага идуть? Господи, не верим глазам своим!.. А потом и слышим: по-русски говорять! Бросилися к ним, обнимаем, плачем, детей к ним тянем! Да какие ж они все молоденькие, да какие ж замученные! В гимнастерочках выцветших, в плащ-палатках пыльных и губочки-то у них попересмякли! Ох, замерло моё сердце: а ведь и Колька мой такой же… А тут еще и Виктор всхватился: пойду на фронт и всё!
Я уговаривать:
- Вить, ну ради Бога ты!..
А он – своё!
Командир подошел… черный такой, грузин, должно:
- Да пусть идет.
А я просить:
- Милый ты мой! Голубчик! Да пусть же он хоть вешшы-то мои домой снесёть!
Ну, грузин этот, наконец, и спрашиваить:
- Сколько ж лет ему?
- Да пятнадцати ишшо нет, - говорю.
- О-о, нет, - он сразу. - Еще рано тебе. Подожди.
И что ж Витька? Как выскочить из оврага да как побяжить по краю, чтоб командиру показать какой он храбрый. А немец-то снарядами ещё бьёть! А снайпер-то засел недалеко и лупить! Догнал его грузин, сдернул в овраг:
- Ух, ты какой!.. Думаешь, в этом-то и смелость?
- Трус ты! - Витька-то… на него!
Ну, что ты с ним поделаешь? Но всё ж отговорили мы его кой-как, потом пересидели ночь во рву, а наутро подхватилися да к дому своему сгоревшему.
Только вышли в поле, а вы и запросили есть. Смотрим, фургон солдатский стоить и кухня при нём рядом. Я - к бойцам: детям, мол, поесть... А тут ка-ак ударить снаряд напротив и лошади с кухней как понесли! Мы-то все на землю попадали, прижалися к ней, а ты и стоишь. Ну, если б снаряд осколочным оказался!.. Потом подхватилися да скорей домой бежать. Прибежали, а вместо дома печка стоить да грушня обгорелая рядом… и груши на ней печёные качаются.
Но грушами сыт не будешь, надо есть соображать, картошку варить…
Да мы нарыли её, когда по полю-то домой бежали. А на чём варить? Печка хоть и стоить, как скала какая, и даже труба на ней не завалилася, но пол-то вокруг сгорел, высо-окая стала и до загнетки не дотянуться. Тогда пошел Витька, набрал кой-каких чурок, чтоб помост сгородить, нагромоздил, теперь и варить можно. Но в чем? Да насбирали банок консервных, что от солдат осталися, поотбивал им Витька краешки, отчистил. Вот и посуда. Наварили картошки, наелися, а дальше… Куда теперь деваться, где прятаться? Немец-то всё еще стреляить, по дороге бойцы идуть, вот он по ним и лупить.
- Пойдем-ка на Орел*! - Динка говорить. – Его раньше осводили, можить, там и пристроимся.
Выбежали из Карачева, а немец и там стреляить, да и ночь уже, куда ж итить-то? Сошли с обочины, остановилися. Смотрим, дом разваленный стоить и ворота от него рядом лежать. Улеглися на эти ворота, обосновалися, а тут и подходить военный да как начал кричать:
- Что ж вы, дуры, привели детей сюда? Здесь же армия идет, машины едут, вот по ним-то немцы и стреляют. Идите лучше в поле.
А куда ж в поле-то? Подхватилися, да опять домой, к своей хате сгоревшей. Прибежали, а тут рядом бомбоубежище немецкое еще целым оставалося, накатники в нем были в три бревна и столбы то-олстые стояли.
Ну да, от такой благодати и бежать чёрт знаить куда? Совсем, видать, от горя очумели. Да забралися в этот дот, устроилися, уложили детей и хорошо-то как! Взрывы почти не слышны, вы и заснули.
Как куда делся этот дот… Потом соседи наши Бариновы построилися с него. Да и вообще, им было за что строиться. У них же эсесовцы жили и документ им дали, чтоб их не трогали, а когда всех из домов выгоняли и мы по рвам хоронилися, они по домам лазили и брали всё, что нужно. Я свои подушки и перины под пол спрятала, так они и там нашли. Да и коровка их сохранилася. Вот так-то, милая, кому какое счастье. Мы партизанам помогали и нас чуть не расстреляли, а они... Разберися теперь: где и с кем правда?
Ну, а наутро побежала в те домики, что целыми осталися, сказали-то, что там милиция поместилася. Прихожу. И правда, Захаров сидить. Кинулася к нему:
- Можить, знаешь о моих-то?
А он:
- Живы твои. Муж после ранения и контузии в пожарных войсках служит, Коля на фронте, но еще живой.
Я как стояла!.. Ушам не верю. И ты поверишь? Когда услышала это, то большей радости в жизни и не было.
Да нет, была, конечно, была, но что б такая!.. Колька пока живой, Сенька! А что всё погорело... на-пле-вать! Ещё наживем, если домой вернутся.
*Сталинградская битва в феврале сорок третьего. Теперь - Волгоград.
*Орёл от Карачева - восемьдесят километров.
Дорогой читатель!
Приглашаю Вас на свой сайт, где кроме текстов, есть много моих фото пейзажей. Веб-адрес для поисковых систем - - http://galinasafonova-pirus.ru
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/