ГЛАВА 1

 

Воинский глава Э’дорзи Борон Кварн стоял на площадке римбия башни Биэрод, когда вздымающийся в темноте придорожный шпиль Дозора Сорка, первый и самый дальний от Монастырских стен, озарился пламенем сигнального костра, сообщая Дозору Зиурс о приближении многочисленного обоза. Еле различимая мерцающая огненная точка выбросила в небо размытый в темноте столб белесого дыма. Дальним, глухим ревом, подхваченный гулкими горными выступами, над дорогой Минкараим прозвучал сигнал дорлис.

Однако, не смотря на то, что возвещал он вовсе не о приближении вражеского войска, весь Монастырь, уже на протяжении нескольких дней ожидавший того, что происходило сейчас, в этот самый момент, еще с малхад-кираза, когда Скилод только-только начал свою последнюю, прощальную песню, охваченный нервозностью, стал теперь особо мрачен, а темнота, продуваемая холодными не по времени ветрами севера, и без того плотная, вяжущая темнота, разом сдавила древние стены, невидимым грузом навалившись на плечи дозорных. Еще мгновение назад переминавшиеся с ноги на ногу, нагоняя на себя веселье шутками и отрывистыми беседами, теперь они, словно по команде, замерли, пристально вглядываясь в темноту и пытаясь разглядеть находящиеся еще слишком далеко фигуры. От редких, одиноких движений и шагов сталь невероятно громко скрипела, гулким эхом соскальзывая с башен и опадая вниз, в темноту, представляющую сейчас собой пугающую бездну, все больше поглощающую, прорастая по шлифованному камню, основание Врат Кающихся Богов.

Словно сам Малхад, вырвав свои руки из гнилой земли, тянулся к своим бессмертным родственникам, шепча гиблые, темные речи.

Борон поежился и мрачно улыбнулся своим мыслям, больше достойным старух с их многочисленными выдумками, чем Э’дорзи Монастыря Скорбящего. Однако, даже ему стало не по себе от одной только мысли о том, какой ужас предстанет перед ними уже совсем скоро.

Закрыв глаза и вдохнув морозный воздух, он вновь услышал фразу, брошенную Харрорсом Акилоном на совете Глав, в покоях Таэра Харук:

- Кровь, пролитая Дораном, выстилает землю и, чернея, делает ночи все продолжительнее, творя праздник и веселье Малхад.

Борон вспомнил и то, какую реакцию вызвали брошенные слова. То, как яростно, пусть и молча, уставился на храмового главу Эрцуссо Эрцмак, оторвав свой подбородок, поросший основательной щетиной, от кулака, на который он опирался, лишь изредко встряхивая головой на протяжении всего совещания.

Сделав ещё один глубокий вдох, Э’дорзи посмотрел вниз, в бездну, подступающую к стенам Монастыря, погреба род собой непроходимые склоны гор, и, как бы ему этого не хотелось, ещё раз убедился в правоте Харрорса. Слишком сильно походил мрак на почерневшую кровь. Слишком навязчиво завывал все усиливающийся ветер, так, что в его песне начинали слышаться стоны раненных и умирающих, шепот обреченных и плач страдающих, гул пустоты и отголоски лязга стали о сталь.

- Благословен будь, Зиурс, свет и тепло несущий, как весть свою, в каждом из нас, надёжно верящем и на тебя уповающем, - невольно произнёс он, приложив два пальца к своей груди.

Дозорные позади склонили головы и тихо, дрожащими голосами, вторили словам Борона:

- Благословен будь.

По шероху и скрежету Кварн догадался о том, что воины, сжав правую ладонь, облаченную в арсиак, в кулак, прикосаются к своей груди.

- И да будут благословенны мэйи Мэрулод, сотворившие нас, - прошептал он, опуская руку.

- Благословенны да будут, - послышался шепот позади.

И словно бы отвечая на их молитву, на башне Дозора Зиурс, той, что была выстроена ближе к стенам и отделенная от Дозора Сорка, блеснул робкий сгусток бледно-жёлтого света. Постепенно набирая силу, он затрепетал в темноте, вбирая в своё свечение ночь, выжигая ее, наполняя собой и словно бы парня в воздухе, а затем колыхнулся, изогнулся и наконец взметнулся ввысь ярким, неистовым потоком. Под порывами ветра пламя пустилось в пляс и начало переливаться алым, желтым и золотистым.

- Э’дорзи?

Завороженный прекрасной мифической схваткой, подобной страстному вихрю, не оборачиваясь на оклик, Борон медленно кивнул. Воздух, согретый в его лёгких, вырвался наружу серым паром.

Кающиеся Боги ожили. Биэрод, та, на которой сейчас находился Борон, ответила сигнальным костром Дозору Зиурс самой первой. Молчаливая юная дева в лёгких, полупрозрачных каменных тканях, облегающих ее стройное, прекрасное тело, под которыми навеки застыла ее молодая, неистовая, как ни у одной из смертных женщин, душа. Взгляд застывших глаз, видящих то, чего никогда не увидеть ни одному смертному. Прикованная к горному выступу огромными цепями за оголенные ноги, за гладкие руки, обвившие башню в страстном порыве, богиня Биэрод изогнулась, безмолвно выкрикивая в небо мольбы о покаянии для своих мэйи и турад, и на ее страдальческом лице, из-под сведенных век, текут вечные слёзы, озаряя заблудших в ночи внешней и в ночи внутренней.

С небольшим опозданием во мгле высветился и Ластад, великий и могучей, тот, чей облик и чья судьба, навеки связанная с белокожей Биэрод, вновь и вновь рождали в Бороне чувства трепета и волнения. Менее милостиво, нежели его дочь, Ластад получил свой каменный пост при главных вратах Монастыря, будучи прикован к башне, носящей его имя, огромными стальными ронрам, пронзившими плечи, ступни, ладони и живот Коркаим, насквозь выходя из каменного тела, прямо в нутро башенного камня. Из одежды на нем ничего не оставили - ни боги Судилища, ни рамхил, выстроившие в далёкие, практически уже забытые времена Монастырь Мэрулод. В страшном усилии напрягая вздувшиеся мышцы, повернув голову к прекрасной Биэрод, Ластад жадно впитывал в свою память каждую, даже самую мельчайшую, деталь очертаний возлюбленной дочери. Губы его при этом кричат богам о прощении. Как сказано в древних легендах - спасения от кары вымаливал он не для себя, а для неё.

Сейчас, в темноте, освещенные мерцанием опадающего на них пламени, изваяния показались Борону особо животрепещущими и словно бы дышащими самой неистовой жизнью. Тот из рамхил, кто создал Кающихся Богов, и вправду был гениальным мастером. Потратив в своё время, только став Э’дорзи, много сил, Кварн отыскал множество свитков, книг и просто разрозненных записей, из которых по крупицам собрал практически всю историю Врат, начиная со времён их постройки, знал практически все когда-либо подверженные разрушению и восстановленные и укрепленные места как в самих постройках, так и на телах Биэрод и Ластад. Однако, имени человека, придумавшего и создавшего это чудо, как бы он не старался, Борон все равно так и не смог нигде обнаружить.

Башня еле уловимо вздрогнула и снизу до них донесся скрежет воротного механизма, и вертикальная створа медленно поднялась на высоту человеческого роста. Сверху, прислонившись к мэнзоя внешнего ряда, Борон увидел спешно высланный к Дозору Зиурс отряд воинов и не меньше десяти мэйи. Облаченные в смиренные белоснежные одежды служителей, сыны Мэрулод, изо всех сил стараясь поспеть за вооруженными людьми, растерянно и испуганно озираясь по сторонам, сжались в плотную группу, опасливо держащуюся в освещённой области.

Им тоже страшно от того, что происходит, а особенно - от слишком густой даже в свете факелов мглы, понял Э’дорзи. Все они были слишком юны. Слишком мало видели они в своей жизни, и кто знает, увидят ли вообще. Однако, так или иначе, но им досталась доля куда как более лучшая, нежели та, по воле которой приходится жить всему южному Ки’ладорсим. Доля лучшая, нежели та, что выпала на долю Лункарсин и всех его защитников.

Отряд все больше растягивался, островками света вычерчивая в темноте уходящую вниз, изгибающуюся дорогу Минкараим.

Борон тяжело отступил от края башни, положил руку на плечо ближайшего дозорного и, дождавшись в ответ поклона, спустился на два яруса вниз и вошёл в Дом Эрхацу, пробираясь по тихим, гулким коридорам, таким сейчас безлюдным и мрачным. Никогда ещё Монастырь не казался ему настолько пустынным. Полумрак тоннелей, сырой и прохладный, обдавал его тусклым светом редких в этой части здания факелов, укрепленных в широких округлых нишах, облицованных зеркальной чёрной породой, призванной рассеивать свет вдоль стен. И на самой грани этого света плясали размытые, чернеющие призраки. Каждый шаг Борона отдавался громким отзвуком, убегающий вперёд, опережая самого Кварна. Белый с лазурной эбруя, намертво вкованной в дозруку, зикард раскачивался, при каждом шаге ударяя его по бедру.

Тоннель повернул ещё несколько раз и наконец вывел Борона на площадку нужного помещения.

- Приветствую, Э’дорзи Кварн.

Стоявший у двери в Тактическую заллу кинрад Теом при виде Борона опустился на одно колено, приложив ладонь правой руки к своей щеке.

В отличае от первого яруса, покои второго по всему Дому Эрхацу находились под надзором среднего воинского звена, с первых дней Служения называемого кинрадами, мэй-лод, принимающими обет верности лишь в возрасте двадцатипяти лет. В отличае от детей, с младенчества вступающих в ряды мэйи при Храме, и только после десяти обретающих право службы у Эрхацу, кинрады живут мирной жизнью в своих родных семьях. Семьях, владеющих уделами, разбросанными по всему Ки’ладорсим, зачастую, не очень богатых, но достойных по мнению Совета глав. Дети таких земельных владетелей, призванные в Монастырь от имени самого Эрцуссо, прибывают в Мэрулод, выплачивают плату Права, а спустя десять лет возвращаются к мирной жизни, помогают родителям, женятся, и наконец, сами воспитывают своих детей, один из которых может получить привилегию, доставшуюся когда-то его отцу.

Черноволосый, крепкий, разговорчивый Теом Биранэн находился на службе Эрхацу Ноила уже четвёртый год, скоро минует половина отведённого ему срока.

- Приветствую.

Борон прикоснулся к плечу Теома и, дождавшись, пока тот поднимется и отворит дверь, вошёл в помещение.

Отцы наставники с нетерпением ждали его. Все четверо, Ноил, Кварн, Фермгал и Тилирриин, приклонили колено и поприветствовали вошедшего.

- Приветствую, - только и бросил в ответ Борон, подойдя к столу с картой и свитками.

Ему вовсе не улыбалось сразу же начать совещание. После проникающей в самую душу темноты, сырой и мрачной, и сейчас ощутимо копошащейся своими лапами по одежде, освещенная и теплая, уютная зала навалилась на него дремотой и умиротворением, сбившими мысли Борона. Все, что происходило за ее пределами, начало вдруг казаться сном, чем-то, чего на самом деле нет и быть не может. Отделившись от реального, мир воинского уюта все больше окутывал его, обнимая своими благодатными, мягкими руками.

Развязав перевязь, Кварн не спеша снял с рук арсиак, размял затекшие ладони, с силой нажал на шейные позвонки. Лишь сейчас он почувствовал подкравшуюся боль в правом виске, эту постоянную спутницу своей жизни. Сколько же он спал за последние дни? Мало. Слишком мало. Потянувшись к аэкру, он нащупал медальон Плакальщика, неторопливо снял с него петлю ставшего тяжелым плаща. Отстегнув следом атэру на правом и левом плечах, сбросил литые аэвру. И только после этого оглядел помещение, перебарывая болезненную пульсацию в глазах.

На столе, в левом углу залы, стояло широкое поле для Арразара с застывшими и ждущими игроков фигурами тах, окуб, Эдор, дорзов и ирас. И судя по расположению, окубы синей стороны обеспечили успешную, победоносную атаку пехоты через водную преграду ближе к левому флангу. Кто бы не играл зеленой стороной, он вот-вот готов был сдаться, даже не смотря на превосходно выстроенную защиту лучников в ставке Владыки. Слишком красноречивы были кубок с ополовиненной порцией скэрса и выложенная стопка золотых минкарсинов.

В раздокаре вовсю бушевало желтое с алым, время от времени вспыхивая искрами, пламя. Черный кэрраз, заменяющий в Монастыре редкую древесину, успел опасть, выбелившись и глазах рассыпаясь в раскаленную пыль.

Машинально бросив взгляд на стоящую рядом с кэрраз глубокую казрарс, Борон убедился в том, что руды достаточно до наступления эруха-кираз.

На скамье все также лежала оставленная еще вчера эндора по истории крэаз.

Наклонившись ближе, он поднял ее, невольно проведя пальцем по шероховатой руэдор, мастерски имитирующей чешуйки цвета корсэн. На уларсэн, в вихре снежного урагана, ввысь, к ночному небу, взмывали два изогнутых, сплетенных между собой тела, выдыхая в воздух серебрящийся пар.

Словно ребенка, Борон бережно переложил эндору на ладонь левой руки, раскрыв ее в случайном месте, совершенно забыв о том, кто он и где находится.

- Э’дорзи?

Борон вздрогнул и чуть было не выронил историю из рук. Потухнув, разбившись на мельчайшие многочисленные осколки, греза легкой дымкой взвилась под своды возникшего из пустоты помещения Дома Эрхацу.

Рядом с Фермгалом стоял служка.

“Да, - болезненно поморщившись, вспомнил Борон. - Мальчишка, прибывший вчера с вестью о бежавших.”

Младший, третий внук Рамбора Западного Долларса. Кажется, Калем. Светловолосый, красивый и стройный, хоть и не блещет крепостью тела, с вечно испуганными глазами бледно-зеленых оттенков.

Борон поманил мальчика.

- Подойди.

Калем припал на колено и, тут же вскочив, быстро подошел к столу.

Пригласив сделать тоже и четырех Эрхацу, Э’дорзи внимательно посмотрели на служку.

- Ты ведь Калем? Из Западного Долларса?

Юноша кивнул, посмотрел по сторонам и хрипло ответил:

- Да, Э’дорзи Кварн. Калем Энуин.

Борон заглянул мальчишке в глаза.

- Сколько тебе лет, Калем?

- Семнадцать, Э’дорзи Кварн, прошептал он и застенчиво потупился.

Ноил за спиной служки усмехнулся, проведя жесткой рукой по своим коротко стриженым волосам.

Борону стало не по себе. Семнадцать. Достаточно для мужчины, но слишком мало для войн. Не имея никакого права судить о поступках Дорана и вмешиваться в дела королевства, Кварн слишком хорошо понимал цену того, мечты о чем так яростно лелеял сейчас наследник богов. Такую вот, ни в чем не повинную, семнадцатилетнюю цену. Сейчас он не оправдывал и не осуждал принятого в Караиме решения. Он просто стоял в Тактической зале и видел перед собой молодую жизнь, поставленную на равновесие богов завтрашнего дня и богов безвременья. Калему повезло родиться практически на самой северной границе королевства, все еще свободной от врага, не залитой кровью войны. Он еще не познал страха и отчаянья - всех тех чувств, что испытывает человек, вынужденный бросить свой дом, свои земли, знакомые и любимые от рождения и до самой смерти. Он не видел еще пожарищ, неистовым пламенем сжирающих все, что годами и даже десятилетиями обихаживалось своими собственными руками. Наконец, он еще не познал ужаса смерти. Борон молчал и смотрел в юные глаза мальчишки, пытаясь представить себе то, каким было бы их выражение, предстань Калем перед тем, что творится на юге.

- Зиурс да озарит твою душу, - произнес он и ободряюще улыбнулся, пытаясь спрятать прорывающуюся из души наружу печаль. - Хорошо ли тебя накормили?

Калем еле заметно кивнул, пряча в глазах страх, пробужденный словами Борона.

- Эрохэн Томак очень заботлив, Э’дорзи Кварн.

Борон выпрямился.

- Вот и хорошо. Потому что наша сегодняшняя ночь длинна.

Повернувшись к Эрхацу, он взглянул на отца наставника окубисов.

- Ноил.

- Да, Э’дорзи.

Ирасэн порылся в своей раксакаре и разложил перед собравшимися план Монастыря. Потертый, плотный ранкору, составленный всего три года назад при бдительном участии самого Ноила Раглаира, обошедшего практически каждый уголок каждой постройки, осветился золотистым сиянием факелов. Начиная от нижнего края, по шероховатой поверхности протянулась изогнутая книзу черная линия, вдоль которой тянулось витиеватое: “Дорога Минкараим”. На первом из изгибов, в выступающей в сторону выемке, как и возле второго изгиба, находились вычерченные, закрашенные круги - Дозоры Сорка и Зиурс. Еще выше линия дороги упиралась во Врата Кающихся Богов, по правую руку от которых значился Дом Эрхацу, а по левую - казарменные покои. Огибая за Домом отцов наставников горную впадину, крепостная стена поднималась вместе с плато, на верхней поверхности которого более поздними Эрхалимами, совместно с Э’дорзи Ронаном Хола, был заложен Воинский Двор с Покоями Э’дорзи, Домом Киарс-Хазу и тренировочными площадками. Прямо за отделенным отходящей от основной, малой внутренней защитной стеной, воинским районом помещался Квартал Рамхал с мастерскими и складами. Там же, от двора и под стеной, на плане Ноила тщательно изображалась Лестница Зирдоку, из чего Борон неожиданно для себя понял, что в предстоящем разговоре у него, помимо Тилирриина, есть еще один союзник.

Выше Лестницы стена вновь изгибалась и имела отдельную часть, поднятую по узкому хребту к Пику Малхадим, в природной, естественной пещере которого основатели Монастыря создали монументальную Усыпальницу. А крепостная стена, поворачивая в обратную сторону, возвращалась к Вратам, мимо Дома Турад и Дома Мэйи. Широкий двор, ничем не застроенный, за исключением стоящих практически в самом центре Казармы Кинрад и Таэра Харук, предназначалась как раз для таких крайних нужд, как в эти неспокойные, горестные дни. Дни, как будто говорящие о том, что история, первым творцом которой стал великий Мэрулод, завещанная идущему от него народу, дошла до своего предела, и теперь повернула вспять.

При этой мысли Борон перевел взгляд обратно к той части плана, в которой, между Домами Турад и Мэйи, находились торжественные ворота, выводящие на Мост Пути, тянущийся над глубокой пропастью до Храма Скорбящего.

- Северные башни несут обычный дозор, по два моих человека на каждую. Распорядок смен также остался без изменений. - Палец Ноила перешел к западной стене, указывая на храмовое строение, примыкающее к Южной Мостовой башне. - Я уже распорядился увеличить охрану Дома Мэйи. Мэрулод - обитель благочестия, и кто бы не оказался среди новоприбывших, я не позволю превращать Монастырь в гадкий аирэн. Квинт также приставил к покоям мэйи дополнительных дозорных.

Эрхацу Квинт Отрил кивнул в знак согласия и отрывисто бросил:

- Кинрад Толехарт и десяток окида. Еще пятеро, во главе с кинрадом Нилом Пайном несут дежурство в Доме Турад.

Одобрив решения Ноила и Квинта, Э’дорзи перевел взгляд на нижнюю часть карты.

- Что с югом?

И лишь после этого вопроса оба Эрхацу болезненно сморщились. Квинт, вздохнув, тяжело опустился на мэяби и в молчаливой ярости уставился в стену. Ноил же бросил на Борона беглый взгляд, не выражающий ничего хорошего, и провел внешней стороной ладони по влажному лбу.

- Послушай, - не спеша, осторожно подбирая слова, начал Борон. - Мы все прекрасно понимаем то, чем нам грозит задуманное. И никто, слышишь, никто и никогда не пошел бы против Дорана…

Кварн осекся, почувствовав то, как невыносимо ему произносить это имя. Но говорить надо, и он, откашлявшись, продолжил:

- Против Дорана Эмлода. Однако, теперь…

Теперь у них просто не осталось выбора. Ни у кого, не на юге королевства, не на севере. Теперь, когда война развязана и, наверняка, проиграна, а хазэи уничтожают все и всех на своем пути. Теперь, когда Доран, судя по доходящим до Монастыря слухам, окончательно сошел с ума, грозя гибелью не только себе, но и всем своим подданным. Еще год назад никто, даже сам Борон, не поверили бы в это. С самых изначальных времен, с тех самых пор, как Мэрулод, возглавив и объединив омика, кноза, юзнока и тихсака, основал Монастырь, Караим и приречные уделы, выгнал серокожих акцеаркоца за Аррлимс и был объявлен первым и единственным Раэди Ки’ладорсим, все от границы до границы, от севера до юга и от запада до востока, получили свое право на спокойную жизнь. Восточные ханукаш, так до конца и не признавшие власти Скорбящего, мирно обитали на просторах своих болот, сохраняя древние культы и обычаи. Монастырь, как и Долларс, несли неусыпный, в некоторой степени бессмысленный северный дозор. Выстроенные вдоль южной реки дэнкаррс, пополнялись воинами и время от времени были вынуждены отбивать атаки врага. Этот распорядок жизни продержался так долго, что никакого иного во всем королевстве попросту не знали и не желали.

До прошлого года, когда Доран Эмлод, обнаружив древний, сокрушительный Закрид, легендарное оружие Мэрулод, возомнил себя тем, кто сумеет раз и навсегда положить конец южной угрозе. Не подумав о том, почему сам Бессмертный не сделал этого при своем смертном пути, Эмлод отдал роковой приказ перейти Аррлимс и атаковать Оцкокоркоккес, столицу Акфеаркоца. Спустя практически год Аррлимс, уже в обратную сторону, перешли дикие и кровожадные толпы хазэи.

Борон смотрел на Эрхацу и читал на их лицах подтверждение своих мыслей. Да и могло ли быть иначе? Уже множество дней Совет глав только и делал, что пытался выбрать одно преступление из двух. Остаться верными правителю сейчас и оставаться таковыми на протяжении дальнейшей вечности, пируя в чертогах Малхад, уже не вправе вмешаться в жизнь смертных, жизнь живых. Или же нарушить слово верности, пусть лишь и половину этого слова, выученный навсегда текст которого произнес каждый из присутствующих, и предать Дорана.

“И такой ценой спасти всех тех, кого спасти еще представляется возможным,” - мысленно добавил Борон, машинально прикоснувшись к Лику у себя на левом плече.

В зале царила звенящая тишина. Вот они, сидят и стоят перед ним. Те, без кого Монастырю не выстоять. Бывшие воспитанники Хартэнов, Эрхалима и, наконец, Киарс-Хазу, мэйи, прошедшие обучение в Храме Мэрулод, овладевшие искусством воевать и защищать, ответственные теперь сами за жизни всех живущих в пределах крепостных стен. В отличие от обычного в королевстве деления на ахимов, маардэнов, окубисов и окида, воины-служители проходят все этапы обучения, овладевая в конце-концов навыками как стрельбы, так и верховой езды, обращению с маарда, аха и зикарсами. Четырех наиболее умелых и благочестивых по прошению Э’дорзи нарекают Эрхацу. И однажды кто-то один из четырех Эрхацу входит в Совет глав, точно также, как в свое время это право получил Борон Кварн.

На тот момент он был одним из окубисов, и сейчас хорошо понимал то, о чем на самом деле думает Ноил. Его зикард, начищенный до блеска, выкрашенный в черные цвета принадлежности к стрелкам и облегченный за счет снятого энаска, лежал на дальней скамье, смотря на Борона темнеющей пустотой.

Эзруи Раглаир расширил, напустив передние края выступами вдоль лица, а каярс увеличил на лобовой части. Нечто подобное на протяжении многих поколений делал каждый Эрхацу, особенно из окубисов, предпочитая защищенности - способность как можно лучше видеть и слышать. Ноил же сделал это еще будучи маардэном. И перестал носить энрую, на манер некоторых из окида, перевязывая, вместо этого, за спину зилкарс, тяжелый и широкий, испещренный шипами по всей поверхности бизилкарса. Родом с прилесного удела Кирмис и идя от рода пасассока, он был превосходным стрелком, с самого начала загадав себе место наставника окубисов. С волосами цвета зидимх, которые он отращивал по самые плечи, гладко зачесывая их назад, сам по себе темнокожий, Ноил днями учился стрелять, свободное время тратил на то, чтобы, набрав карманы камней, метать их в выбранную цель, а ночами изучал ракноры по воинскому ремеслу. Его пепельные глаза, чем бы Раглаир не занимался, никогда не блуждая, мгновенно находили некую точку, цель, ни за что не упуская ее из виду. Каждый раз, глядя Эрхацу в лицо, Борон, как и любой другой собеседник Ноила, ловил себя на том, что он, словно бы дикий зверь, соверши хоть одно неверное движение, тут же превратится в добычу с торчащим из груди, а то и из глаза бисхимом. Серьезный, даже угрюмый, Ноил, однако, умел развлечь своих приятелей рассказами о Прилесье. Удобно устроившись в центре круга окруживших его мальчишек, Раглаир часто поднимал лицо к небу, мечтательно закрывал глаза и говорил тихим, спокойным голосом:

- С древних времен, в первый день Бэилим, когда с Бифрак сходят воды диарсинр, а в лесу Ун-раил зацветает исэнзо, наполняя мир сказочным ароматом, дети юзнока приходят к идэлору, сплетающему венки своих тонких ветвей, перевитых зеленой листвой и нежными, бело-розоватыми цветами, поют песни благодарности, срезают эти венки и к середине пути Скилом, в самый яркий период плясок старшей из Трех Сестер, сходятся к озеру Туирит для того, чтобы до самого пробуждения Скилод танцевать хаабрим и восхвалять малую плеяду богов.

Мальчишки замирали, боясь даже пошевелиться, а Ноил все говорил и говорил, ни на кого не обращая внимания.

Уцепившись за свои воспоминания, Борон перевел свой взгляд на Тилирриина, Эрхацу ахимов.

Тилирриин Лойза, самый старший из нынешнего поколения отцов наставников, единственный с самого начала был уверен в том, что иного пути у них нет. Даже сейчас,отойдя ближе к раздокарду, он присел на корточки у жаркого пламени, бережно засыпая остатки прогоревшей руды новой порцией кэрраз, а затем медленно растирая испещренные шрамами руки, смотрел на Борона, не отводя своих зеленых с легкой желтизной глаз. Его седые волосы заметно поредели, да он и не собирался скрывать своей старости. Как и не соглашался сменить пехотный доспех на более легкий, уларсэр которого уже как два года не уставал навязывать ему рамхал Коэс.

Борон уважал Лойза именно за то, что он один, как в мирное, так и в военное время, стоил многих в Монастыре. Кварну было всего двенадцать, когда их выстроили во дворе Защитного района, два десятка молодых, даже юных, послушников, проследив за тем, чтобы все было при них, а одежда выправлена, отчищена и ладно посажена. Стоя смирно, все,как один, с трепетом ждали появления своего Эрхацу. Лойзу тогда миновал шестой десяток, пятьдесят лет из которых он отдал служению Монастырю и своему Дорану. И если кто и знал разницу между предательством и верностью, так это он.

Стояла середины Нуркор, тот самый значимый в жизни каждого послушника день месяца, названного Песнью Веры. Борон до скрежета сжимал дрожащие руки, зудевшие от слишком старательно затянутой перевязи под арсинадами и ликами Мэлсо, и не мог не улыбаться лазурному, смеющемуся в ликовании пробуждения небу. Скилод мутным желтым овалом застыл в самом начале своего пути, будто бы выйдя сегодня, этим утром, лишь для того, чтобы взглянуть на то, как достойно и смиренно слуги и дети Скорбящего примут свой первый жребий, избрав своей жизнью - почетание и защиту ждущих их преданности богов, людей и их душ. Сегодня, отныне и навеки, эти двадцать мальчиков превратятся в воинов, забыв о том, что еще вчера их одно имя на всех было - мэйи. И хоть воздух, всегда влажный в границах Монастыря, сегодня особенно бодрил, напитывая влагой ткани, из-за чего новообращенным было позволено надеть свои карсарсы только перед самым приходом наставника, все они то и дело смахивали горячий пот со лба, недостойно обтирая руки о широкие арбэрим, мешковато расходящиеся книзу, но облегающие от пояса до середины бедер.

Борон держался дольше всех, но и он, наконец, не выдержал.

Золотистое сияние Скилод, между тем, все больше разливалось по земле, разрезая стены строений на темную нижнюю и светлую верхнюю части. Отполированный камень серебрился, а там, где потоки утреннего света попадали дозорные, несущие стражу, вспыхивали искры бликов, подобные ночным звездам. Пахло душистой, молодой травой, недавно прошедшими теплыми дождями и резким конским ароматом. У Покоев Э’дорзи сгрудились свободные, ни чем пока не занятые воины, тихо обсуждая между собой новичков. Слегка поодаль, с тремя служками, воодушевленно сновал рамхал Калла Кона, осматривая каждого из двадцати, на глаз, острый и опытный, определяя необходимые для будущего облачения юношей мерки. То, остановившись перед строем, широко расставив ноги и почесывая темную щетину на щеках, слегка наклонял голову к правому плечу и быстро шептал что-то подскочившему к нему служке. То делал шаг в сторону, смотрел в небо, а затем выхватывал из рук пишущего листок и рассеянно, словно и не замечая его содержимого, мял ровный клочок бумаги в своих крупных, мозолистых пальцах.

На бедре каждого из двадцати висел Хадэлод, короткий, обоюдоострый кинжал. Его теплая, красная рхаримская сталь мерцала, не укрытая в арсизаим, и взывала к памяти о великом Мэрулод. Груботканная арзас, заправленная в широкие лимха, едва развивалась под легким шепотом утреннего ветра. Закрывая воротом шею практически до самого подбородка, она приобрела более насыщенный, влажный оттенок. Однако, куда сложнее дело обстояло с дозэксами. Тяжелые, из твердой кожи, покрытой стальными пластинами, сейчас они превратили ноги послушников в пылающие раны. Не привыкшие к подобного рода обуви, мальчишки чуть ли не с визгом восторга сбросили бы их прямо на землю, кряхтя от удовольствия. Борон знал это, потому что и сам сделал бы тоже самое, если бы не обязанность пройти все возложенные на них испытания, не исключая и этого.

И они стояли и ждали. От внутреннего напряжения мышцы начало сводить, тело трясла нервная дрожь, а их все ещё заставляли ждать. Молча и безропотно. Это уже гораздо позже Кварн узнал о том, что Лойз, по присущей Эрхацу традиции, все это время стоял на смотровой площадке Казарм Кинрад, заранее высматривая тех, кого совсем скоро придётся усиленно муштравать, особо тщательно упирая на слабые стороны каждого, а кого перевести на воинское обучение боя и стрельбы, не подвергая излишним упражнениям. И убедился в необходимости подобного смотра, когда сам принял имя отца наставника. В отличие от юга, запада и востока Ки’ладорсим, первыми жителями первых городов которых стали кочевые племена, принявшие власть Мэрулод и его потомков, Горные и Бифракийские кины представляли собой сложную смесь народов. Западный и Восточный Долларс, северные врата королевства, основанные Долгаром Дорзи, населили северяне, пришедшие на зов Скорбящего сразу же после Войны Раур-мэхадим и начала строительства Монастыря. Среди якитака до нынешних дней сохранилась легенда о войске, на зиарс-зирим занявшем чуть ли не половину Равнины Дрэубэр. Тем же северянам достались практически все пригорные уделы, за исключением Эрулут и Доянарс, подаренные юзнока, пожелавшим служить при Монастыре. А вскоре кины вобрали в себя множества народов самого Ки’ладорсим, а также пограничных земель. Со временем Эрхацу выработали целую науку, следуя которой, отцы познавали главные особенности всех этих народов, а также быстро усматривали тот путь, идя по которому, они наиболее быстро и правильно готовят воинов, преданных Мэрулод и Дорану.

В тот день, тогда, когда усталость в теле, вынужденном находиться на одном месте, в молодом и энергичном теле каждого из мальчиков-новобранцев достигла своего предела, на тренировочное поле вышел Тилирриин. Вышел лишь для того, чтобы посмотреть им всем в глаза, шепнуть что-то сопровождавшему его кинраду Холу Адаю, и уверенным, твердым шагом удалиться прочь.

Сейчас, обагренным теплым светом огня, стершим с его лица некоторую старческую бледность, Тилирриин Хатай был на восемнадцать лет старше. Его правое плечо, ушибленное год назад, тяжело прижималось к стене, тело будто бы стало еще крепче, а руки все также порывались крепко и привычно обхватить кархад своего маарда. Его арсакд, образующий единое литье с аэвру и продолженный книзу до самого иазис, небесного цвета, запечатлил на себе мгновение мэ-зирим: застывшие, белые и мягкие поверху, мутно-серые внизу, краями сливающиеся с небом облака и опущенный под линию грудной клетки Скилод, четко очерченный круг, раскаленная белизна с отблесками алого на поверхности которого остывает, рассеивая вокруг себя последнюю теплую дымку. Иарст ахима был выкован в виде нескольких стальных полос, подвижно устроенных в нахлест друг на друга, точно также, как и атларс, широкая нижняя часть которого частично укрывала тяжелые арсиаки коричневого цвета. Ахай Тилирриин выставил в угол.

- Однажды мы все, - твердо произнес Борон, - стояли совсем недалеко отсюда. Стояли и ждали веления Мэрулод. Приказа служить и хранить верность. Омика, кзнока, тихсака, юзнока, дети Биэрод и Манкарс приютили в начале времен нашего Отца. И не только приютили, но и сделали его своим Дораном, своим килом. А он поклялся защищать всех нас до самой своей смерти.

Борон внимательно обвел взглядом молчащих Эрхацу, остановившись на Тилирриине. Затем сделал глубокий вдох и продолжил:

- И с самого первого, с самого его служения повелась традиция, создали которую не мы, и нарушать которую не нам. Так неужели же мы, все, как один, стоявшие перед лицом своих Эрхацу, нарушаем данные нами обеты тем, что восстанавливаем справедливость и спасаем этим вверенный нам народ?

- Э’дорзи, - хрипло ответил Фермгал. - Никто и не обвиняет нас в предательстве.

- Пока не обвиняет, - отрывисто бросил Квинт, грозно уставившись в стол.

Однако, Фермгал не обратил внимания на слова Отрила и продолжил:

- Но власть Монастыря действительна лишь в том, что качается самого Монастыря. Вспомни, Э’дорзи. - Глаза отца наставника маардэнов впились в Кварна. - Вспомни, Э’дорзи, о том, кто и зачем сделал это. Доран Ярхал запечатал Лестницу Зирдоку, уплатив за это кровавую цену. А ты хочешь убедить нас нарушить веление правителя. И более того - вернуть недра Монастыря прежним их хозяевам. Обратить в прах День Родарад.

- Эрхацу Фермгал Элок. - Голос Борона зазвенел, а пальцы вцепились в шероховатую поверхность стола. - Не надо напоминать мне историю, которую я и без того прекрасно знаю.

Квинт вскочил, растирая глаза.

- Нам этого не простят, - бросил он в воздух.

- Не простят никому в Монастыре, - громко подтвердил Фермгал.

Борон ощутил мрак, впитавшийся в стены залы и ставший удивительно плотным и тяжелым. Все замолчали, лишь один Калем громко, тяжело дышал, испуганно озираясь на присутствующих.

Взглянув на юношу с теплой улыбкой, Э’дорзи, сам того не замечая, успокоился и приободрился. Не рожденный даже для бесед о войне, о смерти, Калем был именно тем живым подтверждением ужаса, происходящего там, за стенами Монастыря, за непроглядной мглой плотной ночи, в котором сейчас так нуждался он сам. Эти яркие, мечтательные глаза, эти дрожащие в страхе губы, эти практически незаметные под одеждой мышцы - все в служке сейчас напомнило Борону о том, в чем состоит его обязанность.

- Эрхацу Элок, - твердо, но уже мягче произнес он.

Фермгал тут же откликнулся.

- Да, Э’дорзи Кварн?

- Сколько маардэнов в вашем распоряжении?

Элок на мгновение задумался.

- Одна эрату, Э’дорзи.

Все еще молчащий Ноил, так и не принявший участия в споре, еле заметно улыбнулся, одобрительно кивнув в сторону Борона.

- Квинт, а у тебя?

- Два адхаута.

При этих словах пыла у Отрила заметно поубавилось. Мельком посмотрев на отца маардэнов, он устало, с шумом опустился на скамью. И некоторое время помолчав, сказал:

- Мы понимаем, к чему вы клоните, Э’дорзи. Но что нас ждет после, тогда, когда с войной будет покончено?

Вместо того, чтобы ответить, Борон взглянул на служку.

- Калем, расскажи нам всем.

Отступив назад, Кварн тоже сел, только лишь теперь в полной мере ощутив всю степень своей усталости.

- Э’дорзи… - попытался вновь встрять Квинт.

Однако, Борон лишь махнул рукой, давая окида понять - пока разговор закончен. Сейчас, подумал он, самое главное - это подвести двух сопротивляющихся Эрхацу к пониманию того, что, вероятнее всего, у них вообще нет никакой надежды на то, что война может закончится в их пользу.

- Я, - начал, было, Калем, но запнулся, вздрогнув от скрежета старой двери.

В залу вошел служка, осторожно неся на подносе кубки, значительную порцию скэрса, подсушенный хаака и ключевую воду с вымоченной и распаренной танам. Не произнеся ни слова, опустив глаза, служка остановился перед Э’дорзи, ожидая приветственного одобрения. В отличие от их долларского гостя, вошедший носил облачение черного цвета, белыми были одни только пряжки на коэме. По любопытному совпадению, даже коротко остриженные волосы служки имели ночной оттенок черного, что указывало на его происхождение из племен омика.

- Донвэн, - прошептал он, все также глядя в пол. - Э’дорзи Кварн?

Борону пришлось встать и оказать благость богов.

- Донвэн фаарва, - произнес он, кладя руку на голову, а затем на плечо юноши. - Ободрись, мэйи Мэрулод.

- Благодарю, Э’дорзи Кварн.

Служка, наконец, взглянул на Борона, обвел взглядом присутствующих, слегка кивая в сторону каждого, выставил на свободное место на столе принесенную еду и, возвратившись к двери, еще раз, обернувшись, склонил голову, ни к кому, на этот раз, не обращаясь.

После того, как служка вышел и дверь плотно вжалась в точно пригнанный проем, Калем умело взялся за приготовление блюд.

Кварн не стал останавливать его и возвращаться к начатому разговору. Он прекрасно понял причину такой ретивости, как и облегчения на лицах Эрхацу от появления возможности хотя бы на некоторое время прерваться и подкрепить силы.

Фермгал сдвинул бумаги к самому краю и разлил душистый скэрс по кубкам. Насыщенная, красная поверхность напитка, испещренная беловатыми комочками ирсрода, переливалась отблесками света и наступившего полумрака, и еле заметно дымилась. Мэхэри, обильно добавленный в сосуд, стремительно заполнил собой помещение, отчего в носу начало пощипывать.

- Хаака маловато, - прошептал себе под нос Калем, посыпая тонкие, крошащиеся кусочки инхаарс.

- Ничего, юноша. - Тилирриин возник из-за спины служки и приветливо улыбнулся. - Мэрулод одаривает не менее и не сверх меры.

От слов Эрхацу на душе Борона потеплело. За годы, проведенные в Монастыре, где единственными женщинами были турад, да Радхаим Кном, он привык к исключительно мужской семейной жизни. Каждый из Эрхацу стал для него братом, а Тилирриина Борон порою даже называл отцом. Скупая мужская поддержка успокаивала, не заставляла смущаться и думать, не сказал, не сделал ли ты только что глупости. Здесь, в Монастыре, все было совсем иначе. Не так, как в Бирмине, во время поездки за припасами, в его двадцать лет.

Он и сейчас прекрасно помнил Каю.

Предоставив Эрхацу и Калему распоряжаться едой и скэрсом, вовсе не ощущая голода, Борон удобнее устроился на своем месте и, закрыв глаза, отдался на волю памяти, прозрачным туманом заполнившей все вокруг него.

В сошидшаю “Омут” царил полумрак. Маленькая, тесная комната с узким дверным проемом, под небольшим углом поднималась к потолку синей, близкой к серому, краской, покрывающей стены. Пол слегка блестел влагой, оставшейся, как след недавней уборки.

Молодой Борон Кварн, полуголый, стоял у окна, невидящим взглядом простираясь над крышами города.

Выстроенный в традициях позднего послекочевого манера племен кзнока, он окружностями поднятых над землей улиц, называемых в Бирмине ризо, начинаясь с вершины холма, увенчанного башней Омома, окруженный многочисленными каменными хай, отделяющими друг от друга иша с квадратными, вытянутыми в три и четыре яруса, сах, расходился во все стороны света, с каждой окружностью все больше спускаясь к плоской равнине, так, что, чем ближе к Каям-Омом находишься, тем лучше видишь окрестности, вплоть до крепостной стены. Расположившись во втором иша, сошидшаю позволяла увидеть многое, тем более, что канзо Борона приютилась в верхнем, четвертом ярусе. Над равниной стояла дымка тумана, из которого, словно бы островки твердой темноты, тенями выступали редкие, необычайно ветвистые кано. Ровную сеть сах Бирмина окружали стены с тонкими, круглыми башнями, построенные северянами и очень резко контрастирующими с самим поселением. Ризо, на протяжении двух колец иша шли прямо, а затем обрывались, продолжаясь уже от середины линии окружности, точнее, той ее части, что была замкнута между северной и восточной, восточной и южной, южной и западной, западной и северной дорогами. Для того, чтобы, прочертив рисунок двух последующих иша, вновь сместиться. И на всем протяжении, необычайно похожие друг на друга, стояли выстроенные крайне близко, сах, на половину первого яруса, ко, уходящие под ризо, сужаясь к линии мишах, где, вновь расширяясь, переходя во второй ярус, называемый хайко, вновь начинали сужаться, симметрично, за исключением надстройки по боковине хайко, ровно над входом в сах, все больше сходясь к пах, слегка покатой, увенчанной квадратным итах, венцом каям, центральной колонны, проходящей через всю постройку, от верха до низа. Стены бирминских сах, обложенные укос серых, коричневых и красных цветов, темнели, испещренные множеством черных жилок.

Хриммия, первая их трех дочерей неба, уже успела пройти значительную часть своего пути, и теперь все с большей скоростью блекла, угасая под тенью своей нарастающей сестры. Плавно сходящиеся под малым углом, усыпанные пустынной землей, крыши были бледно-желтыми и казались пугающе рыхлыми. Практически во всех сах оконные проемы зияли плотной чернотой, а по ризо совсем редко проплывали дрожащие огни факелов в руках ночных дозорных. Воздух, прохладный и слегка, не так, как в Монастыре, влажный, смутно шептал ветром по стенам.

Одежду Борон свалил в углу, с радостью забыв хотя бы на одну ночь о дисциплине и о том, как бы отнеслись к такого рода поступку наставники. Напряженные за долгую дорогу мышцы расслабились, руки сами собой нашли приют на основании единственного в его канзо оконного проема. Ступни ног горели, даже после того, как, сбросив с себя тяжелую обувь, юноша долго стоял на прохладных плитах указ, покрывающих полы сошидшаю.

Улыбаясь, он думал о том, что это первая его поездка за пределы Монастыря. Первая за долгие пятнадцать лет. В нем бушевало все то, что удалось увидеть за дни путешествия, вся пестрота иного, нового для него, своеобразного, дышащего и живущего иначе мира. Многообразие диалектов, нарядов, лиц бередило сознание, заставляя голову кружиться от захватывающего восторга.

Да, думал молодой, полный жизни, Борон, может быть, это всего лишь мгновение, и уже совсем скоро все новое, необычное и интересное, приведет к пресыщению, и там, где сегодня он видит улицы и сах, завтра станут заметны сточные канавы, а на разнообразии встречных лиц проявятся безобразные, ни чем не привлекающие черты, уничтожающие сказку бушующей страсти. Но это будет завтра. Как завтра, а значит, бесконечно далеко, будет и то, что он вернется за стены Монастыря, где ему суждено провести остаток своей спокойной, размеренной жизни, не имеющей ничего общего с тем, что есть здесь, сейчас, за этим окном.

Как последователь служения Мэрулод, он должен был произносить ночную заповедь, видя перед собой мысленный образ смиренного мужа, пролившего слезу благочестия, восхваляя его жертвы и благодаря за данные им дары, и давая вечную клятву нести его заботу о людях на своих смертных плечах. Но Борон не мог. Слишком сильно бушевала в нем молодость, полнящаяся горячей кровью сердца. Многое из того, чему учили их отцы наставники перед тем, как дать право отправиться за пределы Монастыря, было бессильно перед напором свежего воздуха огромного мира.

И тут Кварн понял, что, поглощенный своими впечатлениями, он забыл запереть дверь в свою канзо. Понял потому, что по его спине прошел холодок сквозняка, а затем возникло острое ощущение чужого взгляда, направленного на него.

Вздрогнув, Борон обернулся, жалея о маарде, брошенном в ногах уксай.

И увидел ее.

Э’дорзи моргнул, почувствовав на глазах липкую, горячую влагу. Полумрак и тишина бирминской странной, преследующей его долгие годы, не дающей отдыха, ночи подернулась мутной дымкой, глаза прорезала боль. Диким ударом вонзившись в самое его нутро, она заставила желудок сократиться от неприятной судороги, эхом отозвавшись в висках. Борон потянулся, дотронулся до них пальцами левой руки, массируя кожу со вздувшимися под ней неистово пульсирующими жилками. В такт боли, в груди стучало натянутым громовым халкарра сердце. Даже руки, и правая, и левая, яростно дрожали.

Качнув головой, Кварн стиснул ладони в кулаки, отгоняя от себя призраков прошлого, повсюду следующих за ним самым неутомимым и жестоким врагом.

“Это было десять лет назад,” - напомнил он себе. Десять долгих лет назад, и где сейчас была Кая, он не знал. Не хотел и не пытался узнать. Теперь он - Э’дорзи Борон Кварн, и его единственная жена - это долг.

- Ты долго спал, Э’дорзи, - усмехнулся Ноил, придвинув Борону порцию хаака, оставленного для него.

Даже не взглянув на хлеб, Борон, машинально взяв со стола кубок, прижал теплый металл к своим губам, уставившись на темное отражение, смотрящее на него сквозь красную муть устрашающим рябым утопленником.

Еда совсем уже подходила к концу. Все нервничали, чувствуя неизбежность того, что им всем предстояло услышать. Все чаще Эрхацу переглядывались между собой, все больше сутулился над своим кубком Калем, стараясь казаться как можно незаметнее. Время от времени плечи юноши вздрагивали, выдавая страх, испытываемый им перед всплывающими в памяти картинами.

Наконец, Борон не выдержал, отставил кубок и посмотрел на юношу.

“Совсем мальчишка, - еще раз произнес он мысленно. - Интересно, успел ли он встретить свою Каю, или же даже не помышляет пока еще о том, что таят в себе женщины?”

- Вы совсем не ели, Э’дорзи.

Служка испуганно посмотрел на Кварна и тут же отвел взгляд в сторону.

- Ничего, я не голоден. - Борон старался говорить тихим, отеческим голосом, пытаясь подбодрить мальчишку. - Расскажи нам то, что ты видел и слышал.

Отставив кубок, Калем сжал кулаки.

- Хорошо, Э’дорзи Кварн.

Эрхацу затихли и уставились на Калема, пока тот нервно сгребал крошки со стола на ладонь.

- Они прибыли на последний миг жизни Скилом, - начал, наконец, он. - Ну, то есть, бежавшие. Много. Очень много. Бирмин. Приречные уделы. Караимские уделы. Малые поселения и кочевники. Отовсюду. Весь юг охвачен паникой и никто ничего толком не знает.

Калем поперхнулся, вздохнул и продолжил:

- Кочевники таюзака поговаривают о юпакса на Равнинах, обезглавленных телах поселенцев и воинов, о сожженных людях, животных и селениях. Бирминцы каждый день наблюдают разрозненные отряды отступающих, а чаще всего, бегущих в беспорядке караимских воинах.

Ноил встревоженно посмотрел на Борона.

- Юпакса грозные и жестокие, давно о них ничего не было слышно. Но если уж они пробились к Равнинам - дела плохи.

- Не спеши, Ноил, - возразил Фермгал. - Осадить Монастырь и Долларс окфеаркоца не посмеют, а значит, и взять в осаду Караим тоже.

Борон согласно кивнул.

- Ноил, нужно отправить в Бирмин и Караим эримнэ. Напиши от моего имени - нам нужны достоверные сведения. Вышли отряды в Бифракийские кины за одеждой и припасами.

- Э’дорзи?

Борон перевел взгляд на Квинта.

- Да, Эрхацу Отрил?

- Я снаряжу два отряда разведчиков. В час Эруха они отправятся в стороны Долины Болот и к Белым холмам.

- Хорошо, Квинт. Отдай приказ ни в коем случае не вступать в бой с противником.

Излишние, конечно, слова. Борон был уверен в том, что окида получат все необходимые указания и личное напутствие своего Эрхацу. Однако, для самого себя, он должен был это сказать.

Конечно у Акфеаркоца нет и не может быть никакой запланированной стратегии. Просто, настал очередной киарсис, и затихшие, как и всегда, в холодный период, хатмия, как принято было называть южный народ со времен кочевников, с пылом бросились отвоевывать земли, принадлежавшие им так давно, что и сам Мэрулод этого не застал. Вот только что-то смутное, непонятное, все же беспокоило Борона.

Все также вдыхая холодящий аромат остывшего, загустевшего скэрса, он оглядел карту, находящуюся сейчас в обратном, перевернутом по отношению к нему положении.

В том, как действовал враг, куда направлял он свой удар, было что-то правильное, целенаправленное. Но вот что? И почему воины Дорана Эмлода бегут, вместо того, чтобы сражаться? Ведь акфеаркоца практически не пользуются защитой тела, вступая в схватку в плотных, кожаных укопас. И всегда разрозненно, практически бессмысленно. А караимские воины все равно бегут. И никаких вестей, приказов от Дорана, словно бы он забыл о самом существовании Монастыря.

Калем продолжал рассказывать, время от времени останавливаемый одним из Эрхацу, а Борон, как завороженный, поставил так и не начатый скэрс, выпрямился и направился к двери. Ему нужно было наружу, на свежий воздух. Ему нужно было во что бы то ни стало поймать мысль, догадку, зудящую в мозгу и не дающую покоя.

Дверь в тоннель распахнулась, и Борон, лишь слегка кивнув дозорному, повернул направо, невольно ускоряя шаг. Оставив позади безмолвного Теома, Э’дорзи свернул налево и начал спускаться по ступеням на промежуточный ярус, всматриваясь в блестящие, играющие яркими бликами при свете факелов сокарские плиты, насытившиеся многолетним полумраком, отчего камень приобрел необычайную глубину, а также сеть тонких трещин у самых изгибов, давая знать о том, что еще через десять-двенадцать лет лестницу закроют, отдав ее в распоряжение заботливых рамхал.

Борон сошел с последней ступеньки, стремительно прошел по тоннелю, пропустив ответвление, ведущее к покоям самих Эрхацу, дал коридорному желобу увести себя влево и, оказавшись на промежуточной площадке, остановился для того, чтобы выказать благодать Мэрулод склонившемуся перед ним Якуру, дозорному из людей Квинта. Теперь ему оставалось всего лишь сойти по плавно уходящей вниз, до первого, приемного яруса, эраха, и выйти в уличные ворота.

Как и все военные постройки Монастыря, Дом Эрхацу возводился в котловане, высеченном прямо в горной породе, постепенно поднимаясь ввысь, так, что четвертый, венчающий строение, ярус, соединенный с башней, выходил открытой лестницей прямо на крепостную стену. Вглубь же тянулись тоннели и помещения внутреннего назначения, такие, как кухня, стиральни, уборные. Здесь, на первом ярусе, камень из подкожника гор, частично снятого, частично так и оставленного нагромождениями вдоль фундамента, был много темнее и крепче, и для его освещения требовалось гораздо больше факелов. В трепещущем ало-желтом свете то тут, то там, в прощелинах камней, плотно пригнанных друг к другу и закрепленных густой смесью кунзиды, серебрилась тонкая наледь, оплывающая от тепла, даваемого огнем, но не исчезающая окончательно даже и в теплую пору. От этой постоянной сырости первый ярус покрылся водянистой зеленой аархад, крепко вцепившейся в строение. Эрхалим Родэк, сколько помнил себя Борон, только и делал, что жаловался на ни в чем не повинное растение, якобы, грозящее в один прекрасный день развалить половину Монастыря, требуя людей для борьбы с его малейшими побегами. И всегда все заканчивалось одним и тем же - маардэны Фермгала на целых три дня облачались в рабочие одежды и рыскали по постройкам, отчищая стоки и язры, эти многочисленные вены зданий.

- Э’дорзи?

Тихий оклик позади заставил Борона вздрогнуть и выйти из оцепенения. Не зная, как долго он уже стоит посреди тоннеля, погрузившись в собственные мысли, он, не удостоив дозорного ответом, быстро спустился вниз, благословил ахимов, стороживших внутреннюю дозорную площадку первого яруса, и ворвался во мглу Привратного района.

И то, что предстало его взору, потрясло Кварна до глубины души.

Калем оказался прав. Это действительно было массовое бегство. Только лишь выйдя, Э’дорзи, чуть не сбив с ног, натолкнулся на девочку в две головы ниже себя, закутанную в серый, прорванный в нескольких местах и изрядно заношенный яппаха, яяхтамм которого давным-давно потерял свой изначальный цвет.

Хрупкое существо отпрянуло, пошатнувшись, испуганно вскинув руки с такой болезненной готовностью принять свою гибель, что сердце в груди Борона содрогнулось. Полы яппаха распахнулись, выставив напоказ тонкое тельце, прикрытое тонкой камюль и обнаженные, иссеченные царапинами и огромными ссадинами.

Ужаснувшись, Борон перехватил вытянутую руку существа, оказавшеюся столь тонкой, что пальцы Кварна с легкостью сошлись на запястье незнакомки, и скинул капюшон с головы.

Перед ним, дрожа всем телом, стоял мальчишка лет двенадцати. Широко открытыми, карими глазами, покрасневшими и покрывшимися черными пятнами по верхнему веку, как знак болезни, он испуганно смотрел на Кварна, даже не задумываясь о том, что плачет, плотно сжимая распухшие губы со следами кровавой корки. Светлые волосы были так грязны, что напоминали, скорее, жирную болотную жижу.

- Мэрулод, да изречешь же ты волю свою, - только и успел прошептать Борон, как на его руках повисла старуха.

Одетая не лучше мальчишки, она стиснула его плечо костлявой ладонью и, рыдая, зашептала Э’дорзи прямо в лицо, безумно водя глазами из стороны в сторону, страдая тяжелой отдышкой:

- Эракил, не надо, не трогай. Не тронь, Эракил, прошу! Мэрулод милостив! Ластад жертвенен! Не тронь, Эракил, ребенок ведь, еще совсем ребенок! - Старуха не удержалась и зарыдала во все горло. - В пору Кирис он родился, мальчик мой хороший, не для смерти пришел, не в чертоги Малхад, и не в смерти себя ищет! Оставь его мне, Эракил, оставь!

Мольбы настолько измучили женщину, что, окончательно обессилев, она рухнула на колени, упершись ладонями в холодный, измятый многочисленными ногами, снег.

Отпустив мальчишку, тут же упавшего рядом со старухой и сжавшего ее хилое тело в своих тонких ручонках, Борон смотрел на обоих и не мог найти в себе силы оторваться от серебристых крупинок влаги, падающих из глаз женщины, затемняя синеющую в темноте землю. Надо было собраться с силами и идти дальше. Оторвать ногу, словно вросшую в горный пласт, и сделать шаг. Пойти дальше, пробираясь сквозь весь ужас увиденного.

Но еще страшнее Борону было даже не от двух тел, дрожащих сейчас на снегу и больше похожих на тряпье, сваленное в кучу, выброшенное за ненадобностью, а от слов, произнесенных старухой. Почему она назвала его Отцом, титулом наставников в личном войске Дорана? От них ли хотела она защитить своего ребенка, или же от врага? Путанные, не дающие покоя, мысли слились для него в единый мутный сгусток, вырваться из которого сейчас было невозможно.

Мир перед глазами Борона на мгновение вздрогнул, висок вспыхнул новой волной яростной боли. Он все же сделал шаг, практически не видя, обошел женщину из юзнока, прижимающую к груди плачущего, закутанного в коричневую тряпку по самое лицо, ребенка, и оказался в группе девочек, кутающихся в плотные оту, собравшихся вокруг турад монастырского Храма.

Дети, самой старшей из которых едва ли исполнилось одиннадцать, в шкас, выделанных хорошей, мягкой тканью лазурного цвета с узорчатым рисунком южных мастеров, крепче обычного затянув ленты на груди хоари, белой, облегающей юные, крепнущие тела, посеревшие понизу от дорожной пыли, с испуганным любопытством во все глаза осматривали проходящих мимо людей, с трудом слушая то, что говорила им турад. На лицах нескольких девочек Борон различил крупные капли слез. Три из пяти держались крайне близко друг к дружке, пытаясь защититься от толпы.

- Турад?

Женщина в годах прервала свои наставления и посмотрела на Борона. Белоснежная мэроид откинулась, делая заметнее красный орбис, туго стянутый вокруг головы служительницы. Одна тонкая, черная радмол на рукаве ее энмарс свидетельствовала о принадлежности турад к слугам богини Корбид. О том же говорили и лики: самой Страдательницы на плече женщины, Ластада, мужа Корбид, на большом медальоне по первой линии ткани минурид, и двух их детей, Биэрод и Минкарс, на второй и третьей линиях. На кожаных шнурках, по талии, на бедре женщины свисала мэракс.

Лицо турад озарилось удивлением, губы вздрогнули. Опустив глаза, она сложила руки у себя на животе.

- Э’дорзи Кварн? Турад корбидим Корбид. Анталь Дорсин.

Борон сделал шаг к турад и, взяв ее ладони в свои, поднес их к лицу и возложил себе на глаза.

- Боль сердцу моему, - прошептал он.

Анталь одарила его нежной улыбкой, опуская руки.

- И будет из сердца путь преданности.

- Турад Дорсин, я видел в толпе юношу, страдающего онбаской.

Женщина кивнула, заметив, наконец, спавший с головы мэроид.

- Дочери уже знают. Страдающих глазами среди прибывших много, и помещения в Домах подготовлены. - Анталь вопросительно посмотрела на Э’дорзи. - Нужно ли мне передать что-либо Родхаим?

- Нет, нет. - Борон отрицательно покачал головой и пошел дальше, оставив девочек на попечение турад.

Его взгляд уцепился за пылающих поодаль факел, раздуваемый порывами холодного ветра, прихода которого он совсем не заметил. Постепенно в свете огня высветился белый зикард. Эбруя, спущенная на перевязи к груди, мерцала переливами черного, алого и желтого. По дозруку трепетала распущенная грива грэздрака, составляя пару с аэкру, обвивающей шею воина. Энруи на его левом плече Кварн не заметил, как и пластинчатой аэвру на левом. Белоснежный карсарс, укрывающий тело и сплетенный по переднему краю, делал стоящего похожим на вмерзшую в глыбу льда фигуру. Вспотевшим, сосредоточенным лицом он походил на западника, скорее всего, родом с самых границ.

Подняв факел высоко над головой, воин медленно пробирался в океане все прибывающих людей, выхватывая из толпы мужчин и стариков, что-то у них спрашивал, повторяя услышанные ответы следующему за ним служке, который тут же записывал полученную информацию в толстую эндору, обмакивая азидо в висящий на шее пузырек и низко склонившись над листом.

Отпустив очередного старика, воин привстал на мысках, заглядывая через толпу, однако, тут же был вынужден отскочить назад, чтобы не быть задавленным черным ахайда.

Почувствовав под собой твердую почву, тот рванул вперед, рывком подтолкнув к себе т’Ахай с мешками, напрягся, резко встал на дыбы, развивая по ветру огненно-красную сумок, покрывающую практически всю переднюю часть животного, взревел оглушительно громко и непременно растоптал бы под собой не только воина, но и идущих перед ним людей, не возникни в этот самый момент оказавшийся рядом окида, ухвативший ахнузо цепкой, опытной хваткой.

Ахайда тут же поник, совсем тихо рыкнул, щелкнув ахак, и успокоился, водя черными с зеленым хаяп. Ихи-кзо ахайда раздувались, выбрасывая в воздух практически незаметные сгустки пара. Суана, мощные и бугрящиеся мышцами, раздувались, расширяя тело животного. Остроконечные, подвижные яхайк вздрагивали, ловя наплывающие отовсюду звуки.

Разбежавшиеся, было, люди, постепенно успокоились, продолжая заполнять монастырский двор, а до слуха Борона донесся шепот, прошедший по толпе и явно обращенный к тому, что он принял за мешки:

- Мертвецы.

Слово, словно бы само по себе, медленно расплылось в воздухе, леденя душу.

Не соображая того, зачем он это делает, Кварн рванулся вперед, пробираясь к удаляющейся от него т’Ахай. Со всех сторон тут же нахлынул одуряющий поток людей, теснящий, бросающий все, движущееся в нем, то в одну, то в другую сторону, словно песчинку по волнам бушующих вод. До борона доносились обрывки фраз и восклицаний.

- Пай кой, пой мис! - рыдая, кричала омиканская женщина в двадцать два, как ему показалось, юл-му, обращая заплаканное лицо к каждому проходящему мимо и пытаясь зацепиться руками хоть за кого-то.

Врезавшись в нее прямо перед Бороном, седой, одноглазый бирминец, застыв на мгновение, будто бы осознавая смысл слов несчастной, потупился, и, как можно нежнее отстранив женщину, побрел дальше, бросив тихое:

- Они найдутся.

Обойдя омиканку, толкнув при этом плечом худощавого мужчину, медленно шагающего на своей хромой ноге, Э’дорзи был вынужден остановиться, пропуская перед собой дааку.

Всего шестнадцати биэру отроду, судя по золотистому цвету лица и глазам темных синих тонов, она укрылась под бесформенным куском грубой ткани. Спутанные насыщенно синие волосы, заплетенные в неуклюжие косы, начиная от середины их длинны, то и дело заслоняли лицо девушки. Однако, продолжая сжимать руки у себя на груди и так придерживая ткань, она лишь машинально стряхивала непослушные локоны, испуганно смотря по сторонам.

Ничто не могло оказать такого воздействия на Борона, как присутствие этой крохотной дааху во дворе Монастыря, вынужденной искать спасения там, где в мирное время ей были бы более, чем не рады.

- Дальше идти некуда. Теперь только умирать.

Неизвестно кем брошенные слова смутным эхом прозвучали в ушах Борона, пока он, вновь продвигаясь вперед, невольно провожал взглядом юную торговку собственным телом.

Кто-то с силой толкнул его в спину. Земля под ногами вздрогнула, и он, сообразив, что попал в поток, неудержимо проглатывающий его, вытянул руку, окликнув оказавшегося поблизости служку.

Вскинув голову на источник крика, тот ошалело уставился на Борона, мгновенно узнав Э’дорзи Монастыря, ринулся вперед, давая кому-то знак следовать за ним, и, ухватив протянутую руку, потянул Борона на себя. Послышались ругательства, сдавленные стоны, треск порванной ткани, однако, Борон ощутил свободу, с силой наскочив на служку, вместе с которым они должны были бы упасть, если бы вокруг не было такой плотной массы людей.

Кварн запрокинул голову и сделал глубокий, жадный вдох. От тесноты и суматохи его желудок сжался, голова закружилась.

А вверху, в плотном черном небе, среди редких звезд, смутной зеленью мерцала Минкарс, средняя ночная сестра, замерев на середине своего безмолвного пути.

Служка зашептал что-то под самым подбородком Борона. Точнее, сейчас, среди застывшего мгновения, ему лишь казалось, будто бы все вокруг перешло на шепот. И завороженный, Борон плавно качнул из стороны в сторону головой, давая юноше знак замолчать. Там, в небе, в блеске золотых и серебряных звезд, он видел Зиурс и Мэлсо, их прекрасный по рисунку и переливам танец. Тонкая, изящная и плавная линия руки, страстной в порывах надежды на лучшее, переходящая в более яркий контур жарко трепещущих звезд, любовно обнимала своего мужа и возлюбленного, как в легендах, когда устрашившийся собственной слабости, Мэлсо проводил со своей верной женой последнюю ночь, на кануне смертельной схватки с неистовым сыном Малхадом.

Тихое спокойствие нашло на Борона при виде этого могучего, проясняющегося неба. Все слова, обращенные к Мэрулод и доблести служения, пели сейчас в этой лёгкой дымке ещё не проснувшегося, но уже начавшего пробуждаться мира. Никого и ничего больше не замечая, он приодалел оставшееся до башни Ластад расстояние, подарив дозорного благостью Скорбящего, спустился в доимарсу, успевшую покрыться тонким слоем подтаявшего за день и застывшего за ночные холода льда, под которым блекло просматривался силуэт рисунка, прорезанного в камне.

С гулом и скрежетом ему навстречу распахнулась проржавленная по нижнему краю дверь. Влажный, хоть и успевший изрядно прогреться, воздух ударил в лицо, в носу защекотрало от приготовленного башенными маардэнами крепкого азиларс.

Борон успел уже подняться до второго яруса, ощущая род ногами вековую, нерушимую твердь винэкса, когда заметившие Э’дорзи, уставшие воины, приглушенно обсуждавшие между собой события последних дней, замолкли и склонились в почтенном приветствии, приложив ладонь к своей левой щеке.

- Приветствуем, Э’дорзи Кварн, - произнесли они хором.

- Приветствую, - бросил в ответ Борон, поочередно прикосаясь к голове каждого. - Я поднимусь римбию. Доставьте туда порцию азиларс.

Старший маардэн молча кивнул и пошёл к стоящему на огне кадаас.

Башни Монастыря были хорошо защищены от промерзания и распространения растений благодаря сложной системе червячных ходов, одни из которых давали во внутренние помещения доступ свежему воздуху, а другие, отводя жаркий дым костровищ, прогревали кинзиду и фабицу. Да и сам камень был не различного состава и качества, а крепким, необычайно долговечным и стойким. Страшно даже представить, как много усилий потребовалось для того, чтобы доставить его из северных королевств, поднять в гору, да ещё и правильно установить, так, чтобы Башни Кающихся Богов как бы нависали над круто уходящими вниз склонами.

Поднимаясь все выше, преодолев уже средний ярус, более холодный из-за арсаима, аркой врезанного в дальнюю стену и выходящего к крепостной лестнице, оставленного сейчас закрытым не слишком плотно, а затем и самый длинный из четырех подъемов, на четвертом ярусе он остановился у римбаска.

Узкое, вытянутое в два человеческих роста, смотровое отверстие давало возможность увидеть линию стены, под углом тянущеюся к Казарменной башне, выстроенной гораздо ниже Ластад и увенчанной куполом из белого камня. На основании римбаска, среди каменной крошки и трещин по поверхности, еле заметно блестела наледь.

Подойдя к отверстию башни, Борон тронул лед пальцами и почувствовал кожей легкий, смутный укол холода. Ласкового и не болезненного. Попытавшись разглядеть вдали Храм, он, однако, вновь уперся взглядом во мрак, все еще не желающий окончательно отпустить объятый им Монастырь. В памяти вновь и вновь звучали слова Харрорса. Перед глазами то и дело вставала карта королевства, грозно изрезанная стрелками продвигающихся войск неприятеля. И только лишь сейчас Борон вдруг сообразил, что, захваченный толпой, упустил из виду т’Ахай с телами погибших, наверняка, уже разгружаемый во дворе Дома Мэйи, откуда страшный груз церемониально перенесут к турад. А там неизвестные, кем бы они не были при жизни, получат дар Малхад и свое вечное место в звездном небе.

Четвертого яруса практически не достигал шум происходящего внизу. Здесь было тихо и спокойно. Часто поднимаясь сюда, Кварн по долгу размышлял, или попросту дремал, наблюдая за миром, открывающимся с огромной высоты, полным всего того, о чем стоит мечтать, познать и изведать что ему когда-нибудь обязательно придется.

Вот и сейчас он стоял у смотрового отверстия, а глаза охватил туман прошлого, выстраивая непрошенную память минувших лет.

Кая Кэси стояла в трех шагах от него, облаченная, помимо необычной для него одежды, мерцающей полутьмой помещения. Совсем уже ставший тусклым, свет Храммии высвечивал правую часть лица женщины, на вид, тридцати пяти лет. Мягкие, округлые, но тонкие черты ее лица странным образом подчеркивали большие, загадочно блестящие темно-карие глаза, утонувшие в пышных, насыщенно черных ресницах. Брови, слегка приподнятые, напоминали часть ровно очерченной дуги, правильно воспроизведенной над обоими колодцами глаз. Тонкие, казавшиеся сейчас почти что черными, губы слегка насмешливо улыбались. Распущенные волосы, сочетающие в себе разнообразные оттенки черного, болотно-зеленого и красного, переплетенные белыми лентами с узелками, были заправлены за маленькие уши и опадали до самого пояса расчесанной, слегка волнистой рекой. Серебристая в темноте, шея Каи мягко, плавно переходила в узкие, худые плечи и свободно покоящиеся под легкой, полупрозрачной тканью, груди. Классический хим туго облегал крепкое тело, приоткрывая плоский живот и бока женщины, совсем немного находя на ямкахи черного, с красными переливами, цвета.

Свободно стоя в сумраке и свежести ночи, она слегка отставила правую ногу, отчего участок оголенных бедер ниже ямкахи соблазнительно напрягся вольной силой, будто бы сопротивляясь объятиям черных кэс, замкнутых двумя застежками по внутренней части и продолжающихся до щиколоток мягкими киса, вышитыми узором зулу. Белый шан, вопреки всему остальному костюму, соответствующему древним традициям рукэси, был повязан по передней стороне левого кэс. Из-за спины лениво развивались шесть болотно-зеленых бар.

Руки Каи, обмотанные белой перевязью, свободно лежали вдоль тела, обтекая его и подчеркивая стройность.

Ощутив боль в груди, Борон глубоко вдохнул прохладный горный воздух, плотно закрыл глаза, разгоняя дымку памяти, и, окончательно вернувшись в башню, повернулся к лестнице последнего подъема.

И встретился взглядом с бесцветными глазами, окаймленными по краям ярко-желтой линией.

Насупив густые брови с сединой, не сводя своих глаз с Кварна, ур-эларим спрыгнул со ступени, изогнулся, выставив в стороны свои черные с желтым отливом и ярко-желтыми кончиками крылья. Вращая пышной головой, словно бы не имеющей шеи, он щелкнул белым клювом, пригнулся к самому полу и хрипло вскрикнул.

- Мэрулод охраняющий, - только и прошептал Э’дорзи.

Теперь, сейчас, и только сейчас, одна из самых важных частиц загадки, мучавшей его все это время, наконец-таки встала на свое место.