Автобиографическая повесть «Вот прилетят стрижи…»

Ранее помещенные главы:

---------------------------------

1 Минувшее не проходит

2 У лестницы вверх

3 Пробочка над крепким йодом

4 Моё тихое убежище

5 Пленительный миф весны

6 Обмануть время

7 Шарики колдовские

8 Цветы моего букета

9 Сон отлетевший

10 Последние мифы весны

11 Весенних басен книга прочтена

12 В царстве кесарей

13 Окраины сна

14 И метелицей – пух тополиный

15 Человек должен сам…

16 И любо им, и горе им

17 Свет и тени серебряных сопок

18 И пропадают листья

19 Ожидание настоящего

20 Собратья по перу

21 Напитать собою ближних

22 Наш фамильный художник

23 Филипок (Помещена как «Филипок» вне повести)

24 Межа перемен

25 Мозаичные портреты

26 Для ласковых зеркал потомков

27 Тот, кого нашла

 

 

1972-1992

За окном мороз под тридцать, а у меня на столе в мой день рождения - три алые розы.

От Володина…от Володи Володина. Когда вхожу в зал, то сразу тянусь к ним. А летом были такие же алые гвоздики. От него же.

 

А приходил к нам всегда этот сварщик по профессии и писатель - по мироощущению нежданно-негаданно с маской какой-то застывшей озабоченности на лице, но знала: могу вот прямо сейчас заставить сбросить ее, только надо сказать… ну, например: - Воло-один! Ну какой же ты загорелый, подтянутый!

И тут же вспыхивала его улыбка, он теребил свой почти рыжий ежик волос, серые глаза смущенно поблескивали из-под очков, и нас сразу же связывал тот самый шутливый диалог, в котором было легко и уютно.                                                                                    

А пришел он к нам несколько лет назад после семинара начинающих литераторов, которые иногда проводились при местном отделении Союза писателей, - просто позвонил Платону и сказал, что хочет поговорить с ним о своих рассказах. И с тех пор стал для нас тем человеком, с которым не боялись спорить о чем угодно, - такие, как он, не предают, - но, к сожалению, года через два уехал с семьёй в Вязьму и уже только изредка, навещая мать и сестру, забегал и к нам.

                                          
Пришел Володин, а Платон как раз уехал в командировку. Накормила его гречневой кашей с тушенкой и моим неудавшимся пирогом. 

- Вот люди! - улыбнулся. - Такие пироги и - каждый день!

- Бессовестный! - проворчала. - Не мог уж промолчать!

Засмеялся… Потом пошли с ним в кино на «Сто дней в Палермо», и по дороге всё рассказывал и рассказывал о брате. Был тот заводилой среди окраинных ребят и хулиганили они так: вспрыгивали на проезжающую платформу поезда с арбузами, сбрасывали их, а потом лакомились. Когда вырос, поступил в мореходное училище, стал плавать по заграницам и брал туда с собой то, что можно было обменять на мохеровую пряжу, а когда возвращался, то они продавали её. Но такие «махинации» государство не терпело, вот и попался брат, и тогда Володин всю вину взял на себя, за что и отсидел три года. Но брата всё равно списали с корабля, и тогда устроился он экспедитором на мясокомбинат, где «совали ему большие взятки». Надоело. Ушел. Но начал играть в карты и снова появились деньги. Однажды проиграл двенадцать тысяч и скрылся, его искали «игроки» и даже приезжали к матери: «Где он?» Но поняли, что та не знает, а Володин знал «где» и ездил к нему. Но недавно брата снова за что-то арестовали и сидит теперь в Риге под следствием.

 - Да-а, - шагает рядом, глядя себе под ноги, -  брат рос с развитым чувством обственного достоинства. Я не такой. Я всегда был унижен и робок, вечно мне давали какие-то клички паршивые...
И снова сидели с ним на кухне, ели грудинку, доедали пирог, а он всё пересказывал содержание каких-то боевиков, которых насмотрелся у соседа по «видику», - о девицах, пьющих кровь своих любовников, о мужиках, мстящих всем бабам.

- Слушай, Володин, - взмолилась наконец, - зачем ты всё это… мне?

А он - опять... Боялся молчать?

Когда уходил к поезду, протянула ему не распитую нами бутылку вина:

- На, возьми свою «Медвежью кровь», с братом допьете. 

А он:

- Если еще раз скажешь… разобью об угол.

И зашагал по ступенькам вниз: в одной руке - портфель с яблоками, в другой - термос с козьим молоком «для младшенького: «Уж очень аппетит у него плохой». 

 

Сон Платона.

Володин строит дом и сидит на стропилах, но в руках не топор и не пила, а какой-то круг вроде руля… и размахивает он этим кругом вокруг головы, словно хочет набросить на одну из собак, которые сворой носятся вокруг дома… но вот уже лезут к нему, прыгают с тупеньки на ступеньку по каким-то черным лестницам и тогда Володин вскакивает, бежит по бревну и… падает в недостроенный дом.

 

Приезжал из своей Вязьмы Володин. За пивом рассказал: когда на мотоцикле попал под машину, то сразу - ощущение отстраненности, полета и встречи с чем-то позарез нужным!.. Но потом все исчезло. И уже помнит, как ползал с зацепившимися за шлем очками, с которых капала кровь, скорую помощь, в которую сам и залез, прилег и сразу - забытьё. А позже – только вопрос хирурга: «Ехал на мотоцикле с кем-то или один?» Через несколько дней - опять на операцию. А температура держится. Что делать? Стал сбивать ее ногтем - по градуснику. Взяли. Кайф после укола!.. И только издалека, размыто - голос знакомой сестрички: «Володечка, не больно? Не больно, скажи!.. Го-во-ри, говори!»  Когда хирург начал долбить кость, то в голове сверлило: «Еще, еще один удар и скелет рассыплется». От страха вцепился в стол, а потом… Потом в чёрных трусах, по стеночке, шёл по коридору с загипсованной рукой в сопровождении двух медсестёр, но в палате стал играть в шахматы с каким-то мужиком. Выиграл раз, другой, а к концу третьей партии затих, прикорнул, - боль адская накрыла. И держала два дня. 
Рассказал Володин всё это, а Платон встал, открыл форточку и... что такое? Обернулся. Бледный, губы синие!.. Уложила на диван, дала понюхать нашатыря.

 

И опять проездом из Москвы навестил Володин. С тремя красными розами - для меня.

А еще принес «для рецензии» свой рассказ о рабочем классе.

- Писал, и самому было противно, - бросил листки на диван и, в ожидании нашего отзыва, ушел вздремнуть в зал.

Платон терпеливо дочитал до конца, а я добралась только до тринадцатой страницы.

Когда пришел за «рецензией», только и сказала:

- Володин, зачем ты это сделал?

- Хотел написать такое, чтоб напечатали, - и брезгливо сунул листки в портфель.

Посмотрела на него, на Платона... и так жалко их стало!

До поезда оставалось еще часа два и снова сидели на кухне, пили чай, но Володин был тих и подавлен. Потом Платон засобирался проводить его, а я, - в утешение! - сунула ему баночку малины, которую вчера насобирали в лесу.

 

Из его письма:

«Платон, ты – зануда. Но ты мне нужен, чтоб было кому приподнимать над пропастью жизни». И дальше - всё о Высоцком, о Высоцком, - «великий поэт»! Если б рядом был, сказала: Володин, да не поэт он!.. а явление, из трех слагаемых: поэта, только не великого, певца непривычного и актера неплохого. И все эти слагаемые для нас – словно ветер освежающий.

 

Заезжал Володин. Всё топал за мной по квартире, говорил комплименты, и когда Платон ушел на кухню мыть посуду, а я взяла вязанье и села в свой любимый уголок дивана, то присел напротив и вдруг сказал:

- Если б ты была моей женой, то я бы… погиб! Всё ходил бы следом и смотрел на тебя. 
- Володин, ты что? -  посмотрела в глаза, улыбнулась. - Вот так... - даже не отвёл взгляда. - Кстати, ты сейчас очень здорово освещена этой лампочкой. - Потом попросил мои фотографии, перебирал их, подолгу всматриваясь, и, наконец, молвил: - Ты сейчас лучше... наполненнее, - сходу выдумал определение. - Наверное, если б встретил тебя в молодости, то и внимания не обратил. 

- Обратил бы! – засмеялась, - Обратил, как миленький! 

Остался ночевать, сказав, что будет писать и попросил заварить термос крепкого чая. 
И уж не знаю: писал ли? Но утром, когда встала, был уже одет. Быстренько-быстренько засобиралась и я к поезду, - надо было съездить в Карачев, - он же сидел за закрытой дверью, а когда вышел, то глаза у него были... словно только что объяснился в любви.

Из письма: «Скажи жене, что я уважаю ее, и даже, может быть, люблю. Скажи ей, что я не поскупился бы бросить к ее ногам полмира, но вот на ту штуку, что обещал, (расписной чайник, который грозился ей подарить, если выйдет книга), пусть пока не рассчитывает потому, что мне возвратили рукопись из издательства на доработку, а я не хочу этого делать и бросил ее в стол».

Из письма:

«Извини, что не смог заехать, - надо было попасть на семинар молодых писателей в Смоленск. Когда-то, на таком же семинаре в Брянске встретил тебя, а теперь никого не встретил, - значит, идиотизма прибавилось».

 

Из Смоленска заехал к нам и сидит напротив какой-то нахохлившийся, смурый, но вижу: исподтишка наблюдает за мной, а чуть позже вдруг слышу:

- Что это ты так помолодела? Влюбилась что ли?

- Да нет, Володин, - смеюсь - к сожалению, не в кого. Просто я в отпуске вот уже целых десять дней!

За чаем вроде бы оживает, рассказывает о писателях Смоленска:

- Ругаются, сволочи, матом, болтают чёрт-те-о-чём! И от этого на душе хмарь и пустота. Правда, предложили поставить мой сборник в план на будущий год, - прихлебывает пиво, пощипывает сушеную рыбину, - но ведь ни хрена не стоят их похвалы и сочувствия! Ну, скажи, если я талантлив, то какую помощь можно ждать от них? Это же нелепо! А если бездарен, как они, тогда пусть кто-либо посыплет мне голову пеплом и... аминь!

Из  письма: «С книжкой моей до сих пор не ясно: толи будет, толи нет? Но даже если и будет, радость невелика. Урезали её вдвое или больше, листков пять осталось после контрольного чтения, и от этого враз пропало настроение интересоваться её судьбой. Плюнул на эту канитель и живу, не забивая себе голову пустяками».

 

Мой сон.

Прямо посреди поля - пустой, полуразвалившийся сарай… и сижу у его широкого проема, и жду, чтобы послали лошадь с телегой за кем-то… но вдруг слышу голос Володина: «Лошадь и сама дорогу найдет, но лучше, если на ней кто-то поедет». И эти «кто-то» - деревенские ребята, у которых спрашиваю: «Так кто ж из вас поедет-то?»  Но тут подходит Володин и в руке у него две конфеты: «На... - протягивает их мне, - это для тебя. – А конфеты эти в затертых обертках, прилипших к ним… я не хочу брать, но Володин грустно смотрит: - Возьми… я их так долго носил с собой, что пропитались потом моим и кровью». И беру… и разворачиваю одну… а на ней и впрямь бурые пятна. 
Ну как  взять в рот… такую? А Володин смотрит при-истально так, с вопросом… 
И медлю... Но все ж надкусываю... И просыпаюсь.

 

Телефонный звонок… 

- Володин?.. И уже идёшь к нам? Ну, ты как всегда, словно снег на голову! – почти шучу.
И пришел. Стоит у порога мрачный, бледный, с кругами под глазами. В руках - коробка, перевязанная бечевкой и, не поднимая глаз, не улыбнувшись, протягивает её мне:
- Обещанное... Помнишь? Если книжку издам.Чайник!.. Развязала бечевку, заохала, заахала:
- Воло-один! Красота-то какая! - Передала Платону, подошла к нему, расцеловала в щечки. Улыбнулся. - Ну, спасибо! Ну, с выходом книги! 

Но махнул рукой, прошел в зал:

- Перекладывал у матери печку два дня. Устал, как чёрт! – сел на диван. – Сядь и ты, - ко мне, без улыбки, - а то вечно бегаешь по кухням. Хоть посмотрю на тебя. 

Сажусь... а Платон уже спрашивает его о книге. Достал ее из дипломата, передал мне. Рассматриваю, ворчу:

- Оформлена плохо... Серенькая, как пособие по огородничеству.

Да, согласен. А рад ли, что держит её в руках? Нет. Никакой радости. «Свет же не перевернулся после её выхода?» Еще и боится, что не раскупят. 

- Да не волнуйся, - утешает Платон. – Раскупят. Сейчас всё раскупают. 

- Будешь ли писать рецензию на себя?

Не-ет, и не подумает даже! Надеется, что её заметят и так. Ну-ну...

Посидели, выпили за его книгу, - понемногу ожил, расшевелился и стал прежним Володиным. Ну, как же: говорили-то о начинающейся Перестройке, о том, что в стране делается! И говорили громко, крикливо, забывая о еде. Потом Платон пошел мыть посуду, а Володин, - с трагической миной!.. еще почему-то я всё глядела на его белое, как неживое ухо, - начал исповедоваться: невыносима ему раздвоенность на работе, «Работяги - ограниченный народ!»; и с женой у него нелады: «Ведь живет совсем другими ценностями!», вот поэтому-то часто думает он о самоубийстве. Единственное, что удерживает, так это - дети. Без них себя не мыслит, каждое утро ему надо делать с ним физкультуру, а вечерами слушать музыку и как же он доверит их жене? «Что б приучила рвать куски от жизни?.. Нет-нет!» Он сам будет внушать им вечные ценности… хоть и обесцененные, но вечные! «А там... Там пусть сами разбираются».

Прислал письмо, а в нём: «Платон! Выпустил и ты свою книгу. Поздравляю. А теперь забудь о ней».

Володин, разве можно так?..

 

Из его письма: «Платон! Я, помнится, оставил у тебя свое исследование на предмет роли Ленина в судьбе России или, как назвал ее: «Читая-перечитывая». Но ты, вероятно, по занятости своей большой, не прочитал. И это - ничего. Возьми-ка тогда «Октябрь» номер шесть, прочитай повесть Василия Гроссмана «Все течет» и у тебя отпадет надобность читать моё исследование, потому как там - то же, только грамотней и убедительней».

Проездом из Москвы навестил Володин. Сидели на кухне, он ковырял вилкой холодец и рассказывал о своей поездке: 

- Пришел к нему. Мой рецензент сидит в вязаной кофте, зачуханный какой-то… но проговорили часа два о моей повести. Дельные замечания подсказал. Попросил еще и рассказы, ну, а я, как дурак!.. в Вязьму. Схватил их и опять к нему, а он почитал и: «Рассказы ученические. Нот ты не отчаивайся, привози ещё. Правда, меня, уже «уйдут», но отдай другим, рано или поздно напечатают». 

Перед Володиным лежали мои румяные теплые булочки, а он всё поглатывал пиво, чмокал губами и шелушил вонючую рыбину, которую оставил у нас еще в свой прошлый приезд. Платон, чуть подергивая усами, поглядывал на неё, поглядывал и не выдержал:

- Ты, Володя, все булки нам провоняешь своей нескончаемой рыбиной. 

А я еще и подвякнула:

- Вот уедет Володин, а запах от его любимой рыбины еще до-олго будет висеть у нас... как память. 

На что он ничего не ответил, но когда Платон снова бросил: да хватит, мол, тебе ерунду эту обсасывать, лучше булки ешь, то он вдруг, не поднимая глаз, ти-ихо так сказал:

- Ну что вы... ребята?

А я...  А мне сквозь землю провалиться б?

Потом Платон ушел на собрание СОИ, а Володин протянул мне пачку листков

:- На, почитай… мой новый рассказ, - ухмыльнулся. - Может, вдруг что-то дельное и подскажешь.
«Две встречи». Мальчик слушает игру местного композитора и тот пробуждает в нем душу. Но годы, годы... И снова - встреча, в столовой: видит, как его божество пьяным выводят на улицу.

Кончаю читать… Какое-то время сижу и обдумываю: что сказать? Потом иду на кухню, завариваю чай. Входит и Володин. Садится меж батареей и холодильником, молчит. Ставлю перед ним чашку, наливаю… и, наконец, не выдерживаю:

-Да понравился, понравился твой рассказ!

И говорю ему о том, насколько правдивыми кажутся характеры героев, а еще:
- Вот слушай: эта фраза короткая, - зачитываю. - И эта - тоже. А эта бесконечно длинная, тяжелая, вроде как играл-играл польку и вдруг – вальс, а нужно ли такое? -  Соглашается. - И еще... Ты рассказал о драме посредственности, но, может, тебе усложнить финал? Да, посредственность, да, драма, но ведь сумел же заронить в душу детскую искру божью? Значит, не зря прожил.

Закивал головой. Потом пришел Платон. Сидели они на кухне, пили чай с медом, говорили о чем-то, а я смотрела концерт Бориса Штоколова, уютно устроившись в своем уголке дивана и укрывшись пледом. 

Ушел к поезду в двенадцатом часу. На прощанье чмокнула его в щечку. 

 

Выпили... Потом Володин долго говорил со Смоленском, закрывшись в комнате Платона. Вышел, сел: 
- Вы - мои друзья. Скрывать от вас не буду. Влип я. 
И оказалось: в Смоленске есть у него некая Надя и вот… написала она ему письмо «весьма пылкое», а оно и попало жене в руки. 
- И ведь никогда мою почту не трогала, а тут... - глотнул стопку водки, хрустнул огурцом. - Узнала, достала, выведала её телефон, долго говорила с ней ласково, спокойно... а теперь вот гонит меня из дому. - Пьяновато гундосит, тычет вилкой в жареную картошку. - И это бы ничего, но дети! Я же без них жизни своей не мыслю! Я же без них… Нет, даже не представляю, чтобы моя плоть, кровь моя остались ей?! Чтоб она потом по-своему их слепила, по торгашески? - брезгливо жует кусок сосиски. - Я же вместе с ними музыку слушаю, они уже сонаты Бетховена узнают!
Советую банальность:
- Уйди от жены, Володин. Или забудь ту, что в Смоленске.
- Нет, и не советуй, - бросает мрачный взгляд, тянет паузу: - Думаешь, меньше тебя соображаю?
И впрямь...
Платон начинает мыть посуду, а мы переходим с ним в зал: 
- Володин, - все же пытаюсь еще раз посоветовать, - а, может, тебе надо любовника жене подбросить?
- Ты что! - вроде как пугается. - Это же подлость! 
- Зато вы будете квиты и жизнь, может статься,  снова наладится. 
Нет и нет!.. Тогда догадываюсь: 
- Володя, так ты против моей подсказки не потому, что это подло, а потому, что тебе страшно потерять жену?
Ну да, жена как женщина, ему дороже и соблазнительней, чем Надя, но, мол, та может и о литературе порассуждать, и рассказы перепечатать. 
- Слушай, - вдруг вскидывает на меня глаза, - а, может, мне прямо сейчас пойти и удавиться?
Но не удавился, а остался ночевать, чтобы посмотреть «Взгляд», а ночью, когда мне не спалось, слышала его постанывания за стеной... или показалось?
Утром уехал рано, не разбудив нас, - услышала только, как клацнула замком дверь.

Пришел и на другой день хмурый, взъерошенный, молча прошел в комнату Платона: 
- Ушел вчера от вас… думал: приду домой, сяду, допишу рассказ. И «дописал»... Как пошло! - помолчал, встал, прошелся туда-сюда, сел. - Этот юбилей сестрин чуть кровопролитьем не закончился! - Посмотрел на нас, ожидая вопросов и, не дождавшись, продолжил: -  Ну, посидели мы втроем… сестра, её новый муж Никола, выпили, а она и начала его поддевать из-за дома, который недавно купили! Что ни фраза – шпилька, что ни слово - подковырка. Он и не сдержался… матом - на неё. Она - на него… Ну, и пришлось бросаться защищать ее. Сестра же! Короче: собрался Николай и ушел к себе на квартиру. – Снова замолчал, пальцами постучал по коленке: -  Она считает, что этот дом - её, потому что куплен за её деньги... наворованные, кстати сказать, деньги, а то, что Николай дом этот весь переделал, свои силы в него вложил, для нее - ерунда. Не признает его хозяином и баста! Сережку, сына своего, против него настроила, теперь и дочку настраивает. А Сережка хоть и не родной ему, но он же квартиру свою на него записал! – И горестно помолчал, а потом выпалил: - Видно, хочет, чтобы мы с братом этого Николая прикончили. Когда я это понял, обалдел! – И словно выдохнул: - Вот до чего деньги доводят! 
Посидел, покачиваясь и обхватив голову руками, опять заговорил: да и с писательством, мол, трудно, публицистика надоела, а рассказы не пишутся, и с женой опять нелады, и мать с сестрой совершенно чужими стали, не сказал им даже, что книгу издал. 
- А вот Николаю этому сказал, и он даже разбирал  мои рассказы, хоть и простой мужик, работяга, - уж совсем горестно закончил свой монолог-жалобу.
Но вдруг неожиданно улыбнулся, взглянул на Платона:
- Вот разведусь с женой и приеду сюда. Буду у этого Николая в квартире сидеть и писать, - и ко мне: - Да и если к вам приду… примите? – взглянул пытливо.
Уходил от нас еще засветло, - надо ему до отъезда еще передачу отнести Николаю, а то «Сидит там голодный…» 
- Ну, Володин, до встречи! – обняла его, шепнула на ухо: - Приезжай «сидеть и писать» к нам. Будем рады.

Из писем. 
«Вот и свершилось: ушел из дому, развелся с женой, оставил ей всё, кроме одежды, двух десятков книг и пишущей машинки. Но если честно, ушел не я, а меня выперли. Жена. Всей мощью своей неприязни, ежедневной агрессии. 
И хорошо сделала. Ведь начал помаленьку опускаться, поддаваться душевной лени. Читать не хотелось, писать тоже, а тут по телевизору - то новый фильм интересный, то старый замечательный. Так и шли дни. И в каждый из них думалось: вот-вот встряхнусь, вот-вот... Но встряхнули. Теперь - конец растительной жизни. 
Но это вовсе не значит, что на душе поют свирели. Тяжело. Оторваться от уюта, нарушить уклад, уйти из своего дома в никуда... Но особого страха от этого не испытываю, а если и подступает, то давлю его лишь вот такими мыслями: мне уже за полста, осталось жить ничтожно мало, можно сказать - считанные часы, и тратить их лишь на то, чтоб размышлять: что будет завтра?  
К тому же, в происходящем мне видится рука Провидения. И говорю это вполне серьезно. Выталкивающая злоба жены явно была неспроста и в связи с этим часто в голову приходило библейское: «И ожесточил Господь сердце Фараоново...». Если бы Фараон был с иудеями пообходительней, вряд ли бы они решились на исход. Господь ожесточил сердце моей фараонки, но зато сразу же, как только решил узел этот разрубить, расположил ко мне сердца друзей и Юра Родиченков сказал: живи у меня, сколько надо, а товарищ по работе Витя Смирнов нашел замечательного деда, который отдал мне комнату с мебелью и даже с постелью. А вскоре и жена Павла Пропалова предложила: «Володя, у меня сестра уехала на полгода к дочке, перебирайся-ка в её квартиру», что я и сделал. С дедом, правда, не распрощался, - ходим друг к другу в гости распить бутылку с получки моей и с его пенсии. 
Прости меня, Платон! Ты знаешь, как я тебя люблю и уважаю, но в вопросе боготворчества ты все же дубоват. Твой Бог примитивен. Я же (люби или не люби меня за это) считаю, что мы в большой мере ведомы Небесами. Короче, я отдаюсь в руки божьи и пусть будет воля Его: пожить ради служения Ему или подохнуть под забором».

«Прости, дорогой, что пишу только тогда, когда ты мне очень нужен. Чего скрывать?

Я пока в депрессии. Семью потерять – не шутка. Признаюсь: слаб. Не достает мужества героя «Жертвоприношения» Тарковского: собственной рукой поджечь свой дом, чтобы возродиться для новой жизни. Умом понимаю: произошедшее - большое благо. Но ничтожная душа скулит, как собака, которую отстегнули от упряжки, воет в ностальгии и тоске по рабству из страха перед свободою 
Пишу, в общем-то, не для того, чтобы выжать из тебя слезу. Знаешь ли, само по себе интересно наблюдать период двойной жизни. Ведь только на железной дороге возможно: перевел кто-то стрелку и состав пошел, скажем, на Энск, а вот внутренняя жизнь наша не меняет сразу направления целиком и полностью, - стрелка уже переведена, а часть твоих помыслов и чувств еще грохочут в одну сторону, часть – в другую. У некоторых, я полагаю, такое длится годами. Несчастные! Я же надеюсь, что сумею собраться в один, крепко сцепленный состав, и силы мне придется тратить только на преодоление подъема. Как сказал великий поэт Высоцкий, портрет которого ношу с собой с квартиры на квартиру: «Вперед и вверх, а там...» 
А что, кстати, там? Сказать ли тебе, примешь ли, поверишь ли? К чему стремлюсь, чего хочу? Не мир осчастливить открытием Америки или закона тяготения; ни славы, - моей душе комфортней жить в тени; и уж не «короны», - малейшая власть тягостна и ужасна. Хочу лишь одного: прощения Господня. 
И смерти не боюсь, а боюсь, что когда предстану перед Богом, то он с презреньем скажет: «Что ж ты, мудак? Я дал тебе жизнь, а ты потратил её на дремотное лежание на диване; я сотворил тебя своим подобием, а ты прожил, как червь ничтожный, перепуская пищу ото рта до ануса!»
Поэтому и живу без дома - из страха Божьего, великого! - преодолевая страх земной, ничтожный, плотский».

Прислал нам свой трактат о поисках Бога:

«Да, не принимаю Бога в традиционном понимании, а только - как генерирующий Мировой Дух. И не в отношениях «раб – повелитель», а на равных, во взаимном партнерстве».

«Платон! Мне кажется, ты плохо меня понял. «Внутренний голос» говорит мне: живи просто! Вот и живу. И суть моя - свобода и одиночество. И подспудно во мне жило всегда: когда-нибудь освободиться от семьи, чтобы не надо было кому-то уделять внимания, пускать кого-то в душу.

И мечта сбылась. Я свободен! Вот только работа… 
Да, приходится работать ради куска хлеба, но я выбрасываю из головы её в конце недели, а в выходные дни просыпаюсь, зная, что никто не заставит меня делать то, что мне не нужно. У моего изголовья – лампа, справа на полке - ряд книг. И рука тянется к той, к какой хочется: Библия, Франк, Фрейд, Короленко… Беру, читаю. Потом откладываю и слушаю внутренний голос: что дальше?
И уже одно это здорово.
А твои письма для меня - большая ценность. Не советами, - они вообще-то неплохие, - но ценю в них другое.  Да, свобода, конечно, прекрасна. Но чтобы не залезть от неё в петлю, необходимо знать, что ты можешь куда-нибудь пойти, поехать, и там не захлопнут пред тобой дверь, а посему строчка в конце твоего письма: «если случится приехать, - милости просим» мне дороже всего».

 

Проездом из Москвы навестил Володин с тремя красными розами - для меня.

Выложила на стол всё, что было: паштет шпротный, огурцы, сосиски с тушеной капустой, нашлась и чекушка водки.
Потом читал нам свой новый рассказ: районный городок, у одного коллекционера есть картина их бывшего горожанина, а теперь известного художника, под названием «Наяда», а как раз - его выставка. И тогда коллекционер дарит эту «Наяду» Дому культуры, у которого есть еще около двадцати работ мастера, но после выставки все картины «хоронят» в сыром подвале, где они могут пропасть, поэтому коллекционер решает выкрасть свою «Наяду», но во время «операции» нечаянно выдавливает её ногой. 
Кончил... Платон помолчал, пожал плечами, протянул обычное:
- Ну, что-о... - И тут же брякнул свою правду-матку: - Это ещё не рассказ. Так, только эскиз к нему. 
Володин ничего не ответил, свернул свою «Наяду»  в трубку и бросил в портфель.
Когда засобирался уходить, попросила взять с собой мою «Негасимую лампаду» «для ответной рецензии», а он всё ходил за мной, пока собирала экземпляр, а он всё гугнявил: «Ну, может, и не очень хочешь её давать?.. говоришь, правки есть? – вроде как обрадовался, - перепечатать хочешь?.. тогда не давай, через месяц опять приеду, вот тогда и дашь».

- Воло-один, - рассмеялась, догадавшись: - ты боишься её читать! О, Господи, да это мне надо бояться!

И все же взял.

Этот приезд Володина к нам оказался последним, - мать умерла, с сестрой был не в ладу, - так что потом получили от него лишь одно письмо, о котором – в следующей главе. 
Почему перестал писать и отзываться на письма? Нет, не знаем.  
Но как-то Платон встретил его сестру и та рассказала: сыновья его выросли, живут не с ним, недавно ездил к старшему и года три сидел с внуком. 
А из Интернета выискала: печатает Володин иногда свои статьи в «Литературной газете», в «толстом» журнале «Знамя», так что писатель в нём, наверное, уснул, но журналист не дремлет. 

По улице моей который год
Звучат шаги - мои друзья уходят.
Друзей моих бессмысленный уход
Той темноте за окнами угоден.
… Ну что ж, да не разбудит страх
Вас, беззащитных, среди этой ночи.
К предательству таинственная связь,

Друзья мои, туманит ваши очи.
О, одиночество! Как твой характер крут.
Посверкивая циркулем железным,
Как холодно ты замыкаешь круг,
Не веря увереньям бесполезным!
Так призови меня и награди!
Твой баловень, обласканный тобою,
Утешусь, прислоняясь к твоей груди,
Умоюсь твоей стужей голубою.
… И вот тогда, из слёз и темноты,
Из бедного невежества былого,
Друзей моих прекрасные черты
Появятся и растворятся снова*.

Ушли и наши друзья в полусумрак ускользающего времени, унеся с собою целые миры.   Стас Могилевский, Коля Иванцов, Аристарх Бетов, Влад Сорочкин, Юра Фатеев, Никита Летов, Володя Володин… 
Нет, не зажили раны, которые оставил их «бессмысленный уход».
Но, вопреки веренице убегающих лет, "из слёз и темноты» друзей моих неясные черты,  сохранённые в дневниках,  иногда проявляются новыми, яркими и неожиданными красками.

* Белла Ахмадулина

Следует заключительная глава «Возвыситься в какой-то мере.

Дорогой читатель! 

Приглашаю Вас на свой сайт, где кроме текстов, есть много моих фото пейзажей.   Веб-адрес для поисковых систем - - http://galinasafonova-pirus.ru

 

 

---

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/